«Дорога камней»

Дорога камней (fb2) - Дорога камней (Хроники опустошенных земель - 3) 1520K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Антон Александрович Карелин

Антон Карелин Дорога камней

Стихают грозы вдалеке, Устало гром ворчит, Иду по тропке налегке Туда, где тих прилив. Где посреди седых камней Растёт цветок один... Я сяду у его корней И вечно буду с ним. Но даже в немощи уснуть — Мне не забыть Теней — Я вновь отправлюсь в дальний путь Дорогою Камней. И снова будут небеса Со щедростью тревог Мне сыпать камни-голоса На тысячи дорог. Мне снова вспомнить, что исток — В неумерших словах. И знать, что вечно суждено Нести мне на плечах... Но я топчу земли поля С надеждою, что путь Мой завершится и что я Приду когда-нибудь. Стихотворение неизвестного андарского поэта. Датируется второй половиной первого века эпохи Расселения. Предположительно принадлежит перу одного из учеников Астальда Мудрого. Для всех категорий доступа. Библиотека Дэртара, седьмой холл.

ПРОЛОГ

Он шёл вперёд, не оставляя следов. Он был невидим, неслышим, неощутим. Чувства его расходились во все стороны на сотни метров, словно тончайшая, бесплотная сеть. Он осязал все вокруг, сам оставаясь незамеченным. Встретив нечто, несущее опасность, — не для него, но для тех, кто его создал, кому он служил, — он бы остановился. Разноцветные, невидимые глазу лучи вырвались бы на свободу из его руки, преломляясь о каждую преграду, будь она материальна, тонко-материальна или эфирна, будь она какой угодно из долгого списка тех, что были известны и подвластны тем, кто создал и послал его.

Отражаясь в зеркале огранённого хрусталя, висящего у человека на груди, многоцветное изображение отпечаталось бы в нем. Невидимый двинул бы кистью, пальцами совершая сложное, гибкое движение, — и синяя вспышка беззвучного, мгновенного телепорта перенесла бы его далеко на юг.

Никто не заметил бы, если бы Неощутимый исчез.

Потому что почти никто не знал, что он существует. И только высшие чины могущественной Империи, интересы которой он защищал, подозревали о нем. Вернее, о них. О невидимках, в далёких землях к северу, югу, западу и востоку от Дэртара собирающих информацию, несущих непрерывную стражу, ищущих опасность для Империи. Молчаливо наблюдающих за всем, что происходит вне имперских границ. Лишь изредка становящихся тайным оружием, всегда бьющим точно в цель. Воспитанных и экипированных Конклавом. Подчинённых лично Императору Эйрканну, и больше никому.

Идущий в густоте Хельтавара с запада на восток был одним из таких. Третьим из Четырнадцати. Опытным, тёртым, старым. Чувства его были развиты сильнее, чем у других, — ещё в детстве учителя обратили на это внимание. Именно поэтому его послали так далеко на север: Первый сказал, здесь может оказаться нечто серьёзное.

Третий медленно шёл вперёд. Каждый миг он ожидал, был спокоен и собран предельно. Холодный воздух полз по размеренно шагающему телу, иногда проникая сквозь него, как сквозь облако густого тумана. Вокруг медленно и тысячеголосо шумел прародитель лесов. Почему-то уже несколько часов вокруг не пели птицы. Всегда полный жизни, Хельтавар казался отмеченным печатью смерти.

Третий подумал о смерти. Неуязвимый и смертоносный, он ни разу ещё не был побеждён, а потому до сих пор оставался в живых. Более того, именно поэтому он был Третьим. Однако сейчас странная мысль прокралась в его каменное сердце: он увидел своё тело, словно со стороны, как птица, начинающая легко-легко взлетать... Увидел человека, бледного, как белый прибрежный камень, раскинувшего руки, замершего на земле. Увидел его расширенные, внезапно выцветшие зрачки... И не успел удивиться дрожи резкого, неожиданного страха, пронзившей его.

Не успел — потому что краешек призрачной сети, всегда окружавшей его, задел нечто чуждое и непонятное, до боли холодное, стенающее, словно хор тысячи умирающих голосов... — и яростно несущееся прямо на него.

Третий был быстр. Разум и тело его мгновенно вытянулись в одну звенящую струну, а кисть уже начала краткое вращение справа налево.

«Опасность! — ударилось в сердце. — Быстрее! Быстрее! Давай!..»

Свет хлынул из вытянутой ладони свободной руки; холодная, адски кричащая волна накрыла его, — и он утонул в стенании, полном боли, увидев то, что представлял когда-то давным-давно, и многие годы назад позабыл, то, чему становился свидетелем, и то, чего страстно жаждал не вспоминать никогда, то, что вселяло в сердце дрожь и яростную тоску.

Его дёрнуло, рвануло, выворачивая наизнанку, и яростный, давящий ужас скрутил его тело. Третий тихо захрипел, оседая в траву.

Невидимая, неслышимая, неощутимая волна, бесконечным потоком льющаяся с севера, прошла сквозь него, как свет сквозь стекло. И устремилась дальше, закрывая собой землю и небеса. Она и не заметила его.

Третий замер на земле, раскинув руки, — холодный, мёртвый. Искажённое внутренней болью, выбеленное страхом, лицо его отвердело, стало светло-серым прибрежным камнем, оставленным в темно-зеленой траве. В небо смотрели расширенные, внезапно выцветшие зрачки...

Никто ничего не знал о нем, кроме маленькой горстки людей. Он был невидим, неслышим, неощутим. Поэтому никто, кроме него самого да ещё троих, и не заметил, что он исчез...

Но свет, отражённый в кристалле у него на груди, был уже в пути.

ГЛАВА ПЕРВАЯ ТАНЕЦ БЕЗЛИКИХ

Никто не хотел и не осмеливался унижать Старика.

Последний, решающий документ по поручению Совета был доставлен в Резиденцию чуть позже обеда, с тремя предуведомлениями и просьбами о скорейшем ответе только за последние полдня. И вместо должных трёх часов на принятие решения ему были предоставлены сутки — хотя Совету это было невыгодно в крайней степени.

Посланник к Старику за ответом — юный Элдор Бринак, сын его прославленного воспитанника-генерала — был изумительно робок и вежлив до лёгкой тошноты; впрочем, его искусственные манеры казались лишь слепком с поведения членов Совета и приближённых за последние несколько недель.

Все трепетали перед Смещаемым — кто из уважения, кто из милосердия, — но в то же время оставались полны достоинства, уверенны, надменны, внешне спокойны. Неудивительно. За ними стояла набирающая обороты реальная сила, тогда как за моим господином — сила, стремительно уходящая.

В те дни мне казалось, что невероятное почтение, предупредительность и тактичность, вся эта полутошнотворная где-то сладость, в момент Смещения оказанные ему почти каждым из тех, кто был рядом, — лишь дань человеку, последние пять десятков лет державшему в кулаке войска ОСВ. К полководцу, рассеявшему неостановимое, в считанные недели уничтожившему наиболее неожиданное и мощное нашествие на Империю сынов Хран-Гиара в далёком 225 году; тогда мне казалось, все это лишь слабая плата за отданную Империи жизнь.

Однако теперь, на старости лет, когда розовый покров навсегда спал с познавших слишком многое глаз, мне отчётливо видится, что основным чувством, руководившим действиями Совета, было не уважение, не опасение унизить величайшего полководца в истории Империи, нет-нет. Заговорщиками руководил тривиальный, непривычный высшим чинам Дэртара и ОСВ страх.

Совет и подчинённые ему структуры отчаянно боялись Старика.

Они знали, что, если ему придёт в голову воспротивиться вынесенному решению, огромное количество и офицеров, и солдат всей северной половины континента последует за ним, даже и не подумав ослушаться. Не подчиниться приказу. Ведь Диктатор, в отличие от Императора, в тот момент обладал далеко не формальной властью. Ни он, ни его предшественники никогда не были украшением Империи, и ни разу за прошедшие столетия величайшие полномочия Диктаторства даже не пересматривались, а приказы обсуждались высшим кругом Совета крайне редко.

Мой повелитель — сухощавый, молчаливый и давным-давно поседевший Старик, к редким словам которого прислушивался и сам Император, всегда обладал поистине сказочной властью. Но никогда, как и Его Величество Эйрканн, не воспользовался ею. Принеся присягу, он следовал интересам государства, которому служил, забывая о делах своих собственных. И брал правление войсками ОСВ лишь в годы военной опасности или войны.

Но теперь положение изменилось. Уже пять лет никто не держал в подобающей узде Совет, Гильдии и Храмы; отсутствие реального Правителя, который все своё время проводил в одиночестве, не интересуясь государственными делами, наконец-то привело к неминуемому развалу. К шторму, о котором сначала в шутку, потом с долей истинной тревоги говорили почти все старшие канцелярии, все через одного приближённые Двора, большая часть военных и высших правительственных чинов. И он надвинулся на всех нас, словно пенный шквал во весь берег, уйти от которого невозможно.

Военная Империя начинала стремительно распадаться изнутри — малозаметно, но всеобще. «Из-за чего?» — спрашивают теперь многие, пытаясь из груды ответов выбрать идеально подходящий. Единственного ответа нет. А если и есть, возможно, он таков: переросла себя. Она развилась настолько и в таком количестве направлений, что, закончив последние курсы, её составные-ученики разорвали её изнутри, стремясь к свободе и самодостаточности...

Вы все ещё хотите спросить: «Из-за чего?»

Из-за того, что сама система ОСВ расшаталась за долгие годы мира: государственная скрытность и миф о несокрушимом Дэртаре надёжной завесой укрыли истинную опасность кочевничьих нашествий даже от Общей палаты Совета, — что уж говорить о низах. Из-за внезапно ставшего очевидным обострения отношений государства и Храмов. Взаимопротивоположное стремление входящих в Дэртар структур к самостоятельности и единовластию приобретало характер целеустремлённости, сменяющей годы робких мечтаний, которые ей предшествовали.

И сделать со всем этим хоть что-либо с каждым месяцем было все труднее и труднее: даже самые послушные и любящие дети, став на ноги, стремятся уйти из родительского дома на свободу, а Империя ОСВ не желала отпускать ни одного из взращённых в своём подворье щенков...

По каждой из этих причин и по многим другим сама структура Объединённого Воинства стала обременительной, дорогостоящей и ненужной.

Стремясь к выходу из долгого застоя, самые различные властные сообщества и отдельные фигуры, могущества которых могло хватить, чтобы предвидеть ближайшие повороты судьбы, даже определить их направление и градус, рвались к определённости и свободе. Все зависело от денег и денежных интересов. Экономика диктовала политику, а не Идея, как прежде, и не было сил, способных противостоять океану денег, пробивающемуся сквозь подточенные горные кряжи двух с половиной векового ОСВ. Ведь Император молчал.

Высшие чиновники, руководствуясь интересами Империи и собственными, желая обрести власть, происходящую из смешения власти Диктатора и самого Его Величества, точными, рассчитанными и подготовленными шагами двигались вперёд. 20 июля 259 года на общем собрании абсолютным большинством голосов Совет Империи вынес решение поистине историческое — о немедленном роспуске Объединённого Светлого Воинства — громоздкой системы, пьющей кровь из крупных и мелких рыбин упомянутого океана. О реорганизации армий Дэртара.

Так Советом были выиграны огромные, колоссальные средства, которые Империя тратила на содержание ОСВ и контроль за блоками северных, отчасти юго-западных войск. Так были отданы на откуп профессиональные отряды и возглавлявшие их офицеры. Так Дэртар утратил статус средоточия всеобщей военной власти. Так начался процесс открытого, официального переформирования систем управления Военной Империи.

И власти Диктатора со дня на день должен был прийти конец.

Но для того чтобы вступили в действие резолюции такого уровня, Совет нуждался либо в открытом подтверждении Императора, — которого, несмотря на трехлетний тихий, многоглоточный ропот, даже в этом случае никто так и не осмелился побеспокоить, — либо в письменном согласии самого Старика.

И в этот момент все зависело от него одного.

Быть может, сейчас я выдаю то, что лучше оставить в тени, потому что многочисленные и очень популярные в последнее время историки найдут, как злоупотребить моими словами.

Многие в то время пытались тем или иным способом воздействовать на Таната Гиллара, привести его к тому или иному решению. Это длилось примерно около двух месяцев, начавшись в середине мая, и за это время все мы, непосредственные подчинённые Диктатора, составляющие внутренний круг, пережили очень многое. Очень многое подтвердили недомолвок, произносимых шёпотом слухов о высоком мире, в котором живём...

Непосредственно перед тем, как наследник Бринака пришёл со своей свитой принять подписанный или надорванный свиток с решением Совета, Диктатора посетила Её Высочество Катарина дель Грасси, и разговор снова касался решения, которое ему предстояло принять.

Я не был при нем в том разговоре. Мне, как и всем остальным, было приказано покинуть комнату, и впоследствии Старик не прокомментировал визит Её Высочества никак. Но Катарина удалилась не через выход, а с помощью переносящей магии, что, возможно, хотя бы косвенно свидетельствует о чувствах, испытанных ею в тот день. А через полчаса, когда юный Бринак прибыл с посланием Совета, мне, стражникам, представителям независимых сторон, посланнику и его свите было позволено войти.

Старик стоял у своего окна, разглядывая открывающийся вид, — по его словам, лучший вид в Империи. Он смотрел на столицу во всей её красоте, и всегда прямая его спина сейчас была сгорблена, а голова наклонена вперёд.

На несколько минут он замер так, неподвижно, а все мы, застывшие каждый на своём месте, в своей позе, ждали его решающих слов. Я из первых рук знал, что с нами почти все наиболее влиятельные маршалы и генералы; ночью накануне я и Колвин, старший секретарь по безопасности, встречались с шестнадцатью совершенно различными людьми, втайне от Старика заканчивая организацию того, что стало бы движущим ядром вооружённого переворота, подай он хоть один знак.

Многие ожидали только сигнала, лишь краткого слова, слишком хорошо зная, как только Диктатор уйдёт в отставку, их сошлют, арестуют или даже казнят. Раскол в высших правящих слоях зашёл слишком далеко, и противоборствующие стороны теперь были готовы на все.

При желании мы могли бы объявить открытое заседание Совета, и вместе с представителями Храмов, с полным сбором высших военачальников Империи принять иное решение; Хилгорр настаивала на этом больше двух недель, доказав, что по Закону это возможно. Встать на пути у неминуемого экономического кризиса-распада. Реорганизовать систему, не теряя отдельных блоков и частей. Без раскола армии, без перемещений огромных денежных средств и возможной гражданской войны. Без заговоров и мятежа.

Но это было непередаваемо дорого, труднопредставимо, сложно. Кроме того, слишком многие при этом теряли то, что жаждали получить. Человеческой натуре свойственно выбирать лёгкие пути. Обществу это свойственно в ещё большей степени. Поэтому заговорщики и вышли на более краткую дорогу, зная, что множество влиятельных гильдий и родов всеми силами поддержит роспуск ОСВ.

Юный Бринак, отец которого был одним из тех, кто создавал и в первом чтении принимал принесённое решение, сейчас был заметно бледен, руки его дрожали. Он знал, что в случае раскола, в случае переворота, который чуть ли не открыто предполагался рано или поздно и при дворе, и в народе вот уже больше года, все члены Совета будут взяты под стражу, и за жизнь их никто не даст и медного гета. И что его отцу эта участь предстоит среди самых первых. Потому что заговор против Императора начинал именно он.

Понимал это и сам генерал Бринак. Ещё он был одним из тех, кто знал единственную слабую сторону нашего старика. Знал, как он от всего этого устал. Видел, как немощен и надломлен. И был уверен, что, находясь у порога близкой смерти, отказавшись от предложенной молодости ещё двадцать пять долгих лет назад, сейчас он тем более бороться не станет.

А ещё он помнил, как давным-давно обожал его этот пожилой, немногословный, задумчивый и тихий человек. Именно поэтому в приёмной Диктатора и замер его юный сын, так похожий на молодого генерала. В этом был простой и верный расчёт. Ради чего существует Империя? Ради кого выносит решения Совет?.. Кто будет гибнуть первым в случае гражданской войны?..

Только сознавая, что Танат Гиллар в свои семьдесят два не имеет и десятой доли тех внутренних сил, что позволили ему стать величайшим Диктатором в истории ОСВ, Совет и решился начать именно сейчас. Не дожидаясь уже неминуемо скорой естественной смерти Старика. Рассчитывая, что сердце его ещё раз дрогнет при виде бледного мальчишки, пришедшего принять свиток, предоставленный днём ранее. Именно поэтому, ошибись они в расчёте на малый гран, заговорщики могли проиграть. Ведь в эту минуту все зависело от него одного. От старика, согнутого временем и чем-то, что пряталось, боролось, страдало внутри него...

Несколько минут спустя, когда напряжённое молчание, казалось, готово было проломить стены, мой повелитель обернулся. Лунообразное, вытянутое лицо его хранило обыкновенное отчуждение и спокойствие, разве что было немного более бледно, чем обычно. Глаза его сверкали чуть ярче и казались влажными. Взгляд его остановился на замершем, вытянувшемся Элдоре Бринаке. Мгновение он неподвижно смотрел на сына своего преданнейшего ученика, ныне ставшего врагом. Затем чему-то кивнул, подошёл к столу, открыл внутренний ящик и вынул из него уже приготовленную мною бумагу. Просмотрел её в последний, восемнадцатый раз. Кивнул мне и, приняв поданное перо, строгим и чётким почерком вывел на ней свою подпись.

Так было подписано Отречение.

Из воспоминаний Томаса Рэндэла, последнего личного адъютанта Диктатора Таната Гиллара; 289 г. ВЛ, для категорий доступа «А», «Б» и «В», Библиотека Дэртара, седьмой холл.

1

— Вы понимаете, к чему это приведёт?! — Судя по тону и по вибрирующей, всепроникающей силе голоса, Принцесса наконец-то позволила себе прийти в ярость, хотя внешне это было очень малозаметно; лишь сверкали её одухотворённые, темнее чем обычно, глаза. — Княжества распределят освобождённые войска, вместо того чтобы распустить их! Из малочисленных и марионеточных они создадут армии, 'которые уже через пять лет будут способны противостоять объединениям Империи!.. Вы же не принадлежите к тем глупцам, которые считают, что на это у них не хватит денег, — да они откажутся от всего!.. А жрецы?.. Что сделают Храмы?.. Раньше их придерживало существование единой централизованной системы, — да что там, весь мир сходился сюда, к общему центру, в Дэртар, — что будет теперь? Они выросли, черт возьми; надо же, они окрепли! Им нужно развитие и больше свобод! И вместо того, чтобы использовать эти стремления как рычаги, что делает Совет? И что позволяете сделать им вы?.. Все малыши, один за другим станут разветвлять сеть самостоятельных монастырей за пределами Империи! Через те же пять лет, а то и раньше, перенесут часть основных сил за наши границы, и церковь каждого из Богов станет надимперской! Что остальные?.. Что?! Мирские будут ещё быстрее: Гильдии тотчас переведут старшие филиалы и склады на территорию Гаральда или Талера, потому что там меньше и сбор, и налог, равно как больше правовых свобод! Это только начало, внешний признак вашего будущего, — есть и другие! Свара аристократии, чиновников и купцов приведёт к новому расколу — уже внутри этой будущей, малой, не всеобщей Империи, — и не будет силы, способной сдержать распад! Кто, вы думаете, займётся этим? Император?! И во что превратимся к этому времени все мы?.. — Глаза её кричали, светло-голубое платье звенящим переливчатым атласом струилось по бёдрам и плечам, волосы, стянутые в гладкий, иссиня-чёрный, увитый жемчужными лентами хвост, вздрагивали, хрустально позвякивали с каждым шагом, поблёскивая в ровном свете ламп. На ней почти не было драгоценностей — лишь кольцо с многогранным бриллиантом, украшавшее Инфанту с раннего детства, и тонкое платиновое колье, испещрённое шлифованной сталью, сапфирами и голубым хрусталём.

Вдохновлённая, движимая истинной страстью, она была необыкновенно красива — и яростна.

— Во что превратимся мы? — повторила она, повышая и без того резкий тон. — Огромное государство, надгосударственная система, уникальная, единственная, всеобщая?! Колосс, за два столетия сгнивший со всех сторон и трухлявый изнутри?.. Светлая идея, чёртова легенда, великая сказка, чистый вымысел, банальный миф, грандиозный обман?! — пылающим взглядом она буравила седой, узкий затылок старика, но он не отвечал, не реагировал никак, и искренняя внутренняя ярость постепенно сменялась в её лице глубокой, более спокойной досадой.

— Империя падёт, — переводя дух, сама себе ответила Катарина, зная, что Диктатор продолжит молчать. — Система рухнет сама в себя. Обезглавленная вашим уходом, с сердцем, покинувшим её уже пятилетие назад, с руками и ногами, рвущимися на свободу, в разные стороны, — лопнет, как пузырь, каким и будет являться без вас с отцом, без институтов, замков и цепей, которые представляет каждый из вас. Скелет разломится на несколько частей, печень и селезёнка вывалятся на траву и снег, покатятся по городам и селениям, кровь затопит весь континент, — вы же не рассчитываете на то, что все друг с другом не передерутся?.. Погибнут десятки тысяч, десятки... — Принцесса замолчала, отвернувшись от Диктатора и рассматривая батальную картину на стене.

Там несущиеся во весь опор бесконечные конные ряды сталкивались с широко торчащей стальной щетиной, выраставшей словно из-под земли. И повсюду, от горизонта до горизонта, над растоптанной землёй и полуобглоданным лесом пылало радужное сияние рассеивающей ауры Конклава. Высшей антимагии, которая перевела войну Седьмого Нашествия в руки полководцев и солдат. В худые руки тридцативосьмилетнего Диктатора.

Катарина коснулась языком горячей, сухой губы. Глубоко вздохнула. На бесконечно краткое мгновение ей послышались яростные, отчаянные крики, звон сталкивающейся стали и скрежет, скрежет, смертоносный вой сминаемых войск...

— Конечно, — через пару секунд более сдержанно продолжила она, — покой в конце концов установится. Система правления сменится, разбушевавшиеся реки вернутся в предназначенное русло... Но вместо Империи на месте Дэртара будет королевство. Или княжество. А вокруг него — множество других, таких же. Алчущих крови друг друга. На долгие десятилетия или даже века, пока ценой ещё большей крови кому-то снова не удастся объединить их в одно.

Принцесса снова резко повернулась к нему, устремляя в сторону Старика взгляд, способный бросить в дрожь почти любого.

— Вам нравится подобная перспектива? — почти выкрикнула она. — Неминуемая с момента вашего ухода?.. Нравится?!.

Слова Инфанты повисли в воздухе без ответа. В тишине, пронизывающей широкий, светлый кабинет с высоким куполом-потолком, каждый ощутил досаду, стекающую с её покатых плеч.

Досада Её Высочества происходила в основном из-за того, что все её очарование, вся убедительность и весь рассудочно-чувственный пыл слово за словом уходили в никуда. Старик так ни разу и не повернулся к ней лицом, сразу же после приветствия отступив к окну. Спина его живописала лишь молчание и вместе с тем смертельную усталость.

Катарина хорошо понимала, что это значит.

Он, несмотря ни на что, все же был мужчиной, и так же, как остальные, не мог не поддаться очарованию её сверкающих глаз, алеющих щёк, вздымающейся груди. Одухотворённости и сокрушающей силе, пылающей в ней. Природа была сильнее него, сильнее любого из них.

Мужчины, сильные мужчины никогда не могли устоять перед женственно-слабой Катариной, которая была сталью против железа любого из них; их собранность и воля улетучивались, развеянные очарованием светлого чуда с ураганом внутри, смытые валом искренней, неожиданно глубокой страсти, пронизывающей незабываемую, величественную стройность, нежность и красоту. Старик чувствовал то же самое. У него не было сил бороться с прекраснейшей из женщин мира.

А значит, не желая подвергать себя искушению всмотреться в её образ и увидеть там неисполнимую, умертвляю- щую своей недоступностью мечту, он предпочёл отвернуться и замереть, вслушиваясь в её слова, чтобы услышать и надлежащим образом ответить на них. Он тщательно спрятался от её горящей, пенящейся искренности плотной завесой усталости, старости и безразличия. И вся её страсть производила на его худую, кривоватую спину впечатление не большее, чем ярость котёнка на утомлённого, засыпающего пса.

Впрочем, Инфанта не собиралась останавливаться и сдаваться. В свои, по сути, десять — пятнадцать взрослых лет она уже знала о людях больше любого шестидесятилетнего. Принцесса понимала, что даже если не сейчас, то через несколько минут, часов или дней, её слова и направленная на него страсть проникнут сквозь поры воли-плаща и все равно возымеют действие.

И тогда, вспоминая их разговор и сожалея о том, что не мог, не позволил себе откликнуться на слова Принцессы так, как она того хотела, он начнёт склоняться на её сторону.

— Вы знаете, Гиллар, — после краткой паузы, полностью успокоившись, продолжила она, становясь так, чтобы её маленькое, чёткое и яркое отражение замерло на затемнённом стекле точно напротив его лица, — я уверена, нам с вами возможно идти по одному и тому же пути. В то время как Совету недоступен ни мой, ни ваш. Я не прошу вас о помощи и даже не пытаюсь изменить принятого вами решения. Зная вас, я сознаю, как это бесполезно. Присущие людям принципы мне хорошо известны и в целом понятны. — Она перевела дух и неожиданно улыбнулась. Затем опустила глаза и замерла, призывая в каждую клеточку тела холодный, стальной покой. Готовясь сказать самое главное н желая, чтобы эти слова он запомнил навсегда. Чтобы они впечатались в его разум и сердце подобно раскалённым щипцам. Зная, что не вздрогнуть от них он не сможет.

— Помните только одно, Гиллар, — медленно и тихо произнесла она, — после того, как вы собственноручно подпишете отречение и оставите столицу, чтобы насладиться покоем старости, взявшей вас за горло... кто-нибудь из особо дальновидных попытается востребовать вас. Будут ли это тупые правители Талера или прозорливые Гаральдские лорды, мне в высшей степени все равно. Потому что верно лишь одно... — полушёпот её взлетел к потолку, падая в бездонный колодец чернеющих небес, — если это случится и вы откликнитесь на их зов, я уничтожу вас.

Старик дрогнул. Дрогнул внутренне, бестелесно. Катарина неотрывно следила за тем и видела, как плечи его медленно опустились, — стена между ними внезапно рухнула, и напряжение, накопленное последними минутами молчания, теперь покинуло его... Он слышал все, что она хотела сказать. Он понял все, что должен был понять. Скорее, даже больше, — но это не особенно волновало её.

Катарина не воспринимала этого человека, как соперника или врага. За последние пять лет она успела глубоко проникнуть в него и по большей части понять силы, движущие им.

Нож, стоящий вне круга телохранителей у неё за спиной, цепко и внимательно изучал Диктатора, замершего у окна. Тот молчал, повернувшись к Инфанте спиной, рассматривая открывающиеся взгляду башни, галереи, улицы, площади, парки и дворцы. В позе его, по мнению Ножа, было что-то надломленное, особенно мгновение назад, когда напряжённые поднятые плечи застыли, словно маленький кривой горб. Словно старый воин осознал, что силы покинули его, — точно в тот момент, когда он наконец-то встретил противника, которого ждал всю жизнь. И, мысленно осознав себя, отчётливо пенял, что теперь уже слишком слаб для того, чтобы по-настоящему с ним бороться.

Насколько знал убийца, судьба этого Диктатора в действительности сложилась именно так. Он был слишком гениален даже для расчётливых вождей Седьмого Нашествия сынов Хран-Гиара, даже для адептов из клана Ушедших, что стояли у них за спиной. В свои семьдесят два он так и не встретил до сих пор никого, кто был бы ему ровней, и теперь ему предстояло уйти, так и не показав миру дарованные свыше и воспитанные жизнью возможности, так самому и не проверив, не познав их до конца.

Полководческий гений Гиллара, признаваемый всеми осведомлёнными людьми, в самом деле так и не был ни разу по-настоящему подтверждён. Седьмое Нашествие, неодолимое и смертоносное, после разгрома в шесть недель сейчас, тридцать с лишним лет спустя, почти никто не считал за угрозу достойного уровня. Быть может, Старик остался непобеждённым не потому, что был гениален. Быть может, ему просто не досталось противника сильнее; Имперская военная система сама по себе была организована настолько правильно и чётко, что победа над кочевниками была, по мнению многих, неминуема. Быть может, в большие сроки?.. С большими потерями?.. Быть может... Никто не мог бы точно ответить на этот вопрос.

Теперь же, когда против него выступали воистину гигантские, чуть ли не всевластные силы, радость сражения с которыми могла окупить долгие годы кропотливого служения, Старик не мог сделать решающий шаг. Он дал присягу следовать интересам Дэртара, и нарушить её, повергая Империю в море борьбы и ныне уже реального, столь близкого внутреннего кровопролития, не мог.

* * *

Долгую минуту ничто не нарушало длящегося осязаемого ожидания. Затем, в полной звенящей тишине, Танат Гиллар повернулся, заскрипев новыми туфлями простого офицерского кроя, к которым имел пристрастие с самого офицерского детства, с шести лет.

—  Отвечая на вопрос, Ваше Высочество, — безжизненным, ровным голосом, надтреснутым и чуть охрипшим, произнёс он. Замолчал. Пожевал губами, готовясь поднять на неё взгляд выцветших блекло-серых глаз. Поднял, посмотрел в безмятежное, ожидающее лицо... В глазах Принцессы застыла странная, едва заметно тоскливая недосказанность.

—  Я не желал бы раскола Империи, — сказал наконец он, устало и серо глядя на неё. — Не хотел бы анархического правления и расслоения интересов, как не желал бы расформирования Воинства, — с его сухих бледных губ сорвался крошечный вздох. — Но я не вижу иного пути. Для нынешних правителей Империи, не для себя.

В глазах Катарины медленно, в такт его словам разгоралось спокойное, уверенное понимание. Она видела и слышала каждое произнесённое слово, — и сотни остающихся несказанными. Она улыбалась — никто не замечал её улыбки, даже Старик, который смотрел прямо на неё.

—  Мне, — тихо сказал он, — было бы просто пойти на исключительные шаги. Но я сознаю, что при всей полноте влияния отдельного человека на массы существует предел, через который мне перейти не дано. Есть другой, кто мог бы изменить все, с самого начала до конца.

Губы Инфанты дрогнули, искривившись на мгновение: о, как она была с этим согласна!..

—  Но Он предпочитает не вступать в ширящийся конфликт. В расслоение интересов, о котором я упомянул... — Старик качнул головой, прислушиваясь к своим мыслям, тщательно стараясь сказать все так, как написал бы лучший и тщательнейший хронист, без единого лишнего знака, без вздоха. Голос его размеренно скрипел. — И я, вслед за Ним, понимаю, к чему приведёт прямое вмешательство Диктатора. Сколько оно будет длиться, чем закончится. И если одна дорога ничуть не лучше другой, пусть будет выбрана та... — Он запнулся, на мгновение замер, вздохнул... и твёрдо завершил: — ...которая будет выбрана.

На этом полководец замолчал. Впалая грудь его, не украшенная ни одной из полученных наград, облачённая в ежедневный серо-чёрный офицерский камзол, неуверенно всколыхнулась пару раз. Бледное лицо посерело. Принцесса явно истощила старика, силы его были на исходе — это видел каждый. Лагеру, согласно расположению в круге обращённому к Диктатору лицом, было абсолютно непонятно, как тот умудрился дожить до нынешнего дня и перенести напряжение последних недель на ногах. По мнению старшего телохранителя, Гиллара следовало отправить на покой. Все равно, в богатый дворец или домой, в деревню, из которой он пришёл. Его следовало просто избавить от всего этого, — чтобы спокойно дожил оставшиеся недели. Честно говоря, было жалко деда. Добрый ведь человек...

Нож, мыслящий дальше Лагера, в те же секунды был сильно удивлён. Он не ожидал, что постаревший, теряющий силы человек в нескольких словах, так спокойно и полно раскроет Принцессе причины, по которым собирается отступить. И, как показалось убийце, Катарина также ожидала не совсем такого ответа.

Подвижное, светлое, сияющее лицо Её Высочества замерло; прищуренные глаза краткое мгновение изучали сгорбленного, опустившего взгляд старика. Затем Инфанта кивнула.

В общем и целом, понял, нутром ощутил Нож, исходом этого разговора Катарина была удовлетворена.

— Я выслушала вас. Благодарю, — сказала она, не кланяясь и даже не кивая ему, в очередной раз наплевав на этикет, — и удаляюсь. Желаю оставить вас наедине с вашим падением... Диктатор.

Развернувшись, плеснув волной платья по мрамору светлых плит, взметнув черноту изящно свитых волос, Принцесса кивнула телохранителям и, сотворив знак общего переноса, покинула слабого, одинокого старика.

Избранный ею путь свидетельствовал о чувствах, обуревавших Катарину. Суть их составляла умеренная, сдерживаемая, спокойная печаль.

2

Как только он подписал неровный, сворачивающийся свиток, Элдор Бринак едва сдержался от открытого вздоха, а лица почти всех остальных, находящихся в приёмной, заметно просветлели. Бесстрастными остались лишь четверо: Дориан Стайн, присутствующий на церемонии как независимый наблюдатель от Совета Конклава, и три генерала, командующие блоками северо-восточных округов, которым Отречение Гиллара приносило в лучшем случае ссылку.

Личный адъютант Диктатора, пухлощёкий, среднего возраста, взволнованный и вспотевший человек по имени, кажется, Томас, выдохнул в момент подписания и никак, уже несколько ударов сердца, не мог вдохнуть; лицо его посерело от переносимого волнения.

Один из сопровождавших Элдора Бринака шагнул к Диктатору, склоненно принимая свиток в чёрный кожаный переплёт, закрывая его, предварительно расправив подписанное Отречение, и тотчас же безмолвно отступая назад.

— Б-благодарю вас... — с трудом переведя дух, юноша склонился, снятой шляпой касаясь пола, затем распрямился — кровь стремительно отлила от его и без того не в меру бледного лица — и добавил: — Вы поступили благородно, мой господин * все поймут и ославят это!..

В его словах была искренняя вера в сказанное. Старик бесстрастно отвернулся от юноши, лишь бросив на него краткий, ничего не выражающий взгляд. Затем опёрся на мгновенно подставленную руку секретаря и, не глядя на посланника Совета, направился к выходу.

В приёмном зале стояла гробовая, тяжёлая тишина.

У самого выхода Гиллар остановился, исподлобья глядя на генералов Финнегана, Виссенара и Дарса, седая, чёрная и темно-каштановая головы которых оставались непокрытыми до сих пор, — как у охранников, сопровождающих или слуг.

Мгновение он смотрел на них, взглядом не пытаясь сказать ничего, не выражая даже серой усталости, владеющей всем его существом.

В следующий миг три генерала — и наследник рода Амато, и выходцы из простых солдат — чётко, синхронно поклонились ему... Устав запрещал отдать честь гражданскому лицу.

Старик опустил глаза и вместе с адъютантом вышел в полумрак коридора.

Сумрак комнаты распался на череду светлеющих теней: входящие широко распахнули высокую двустворчатую дверь.

— Финнеган Лапрад! — холодно и чётко произнёс капитан двойной кварты внутреннего подразделения гвардии столицы, пришедшей за командующим второго северо-восточного блока войск, рапортуя впечатанные ночным инструктажем слова. — Согласно приказу специальной комиссии Высшего Совета вы арестованы и обвиняетесь в преступном злоупотреблении властью. Сдайте оружие, документы и кольцо, следуйте за нами.

Седоволосый генерал встал с аккуратной, непотревоженной постели, протянул капитану тёмный матерчатый пакет, в петле которого болталась крупная золотая печатка, и, сложив руки за спиной, молча кивнул. Краем уха он слышал, как судорожно плачет за тонкими створками внутренней двери жена.

Гвардеец справа, приняв вещи Лапрада, передал их одному из невидимых магов, присутствовавших при аресте и готовых к боевому вмешательству в любой момент; тот принял его, и пакет растворился в воздухе, уйдя под защиту магического покрова.

— Идёмте, — бросил капитан.

«...И потому, согласно всем вышеперечисленным причинам, настоятельно прошу Вас освободить меня от занимаемой должности старшего коморного третьего, четвёртого и пятого северо-западных блоков войск, перевести на менее ответственную и тяжёлую работу. С возможным выходом в отставку в течение ближайших двух-трёх лет».

Пишущий на мгновение замер, перечитав начерченные слова, затем отложил перо и посыпал блестящие строки тонким, похожим на пыль песком. Твёрдое, мрачное, осунувшееся лицо его не выражало ничего. Собственно, нечего было выражать. На столе, небрежно брошенные, лежали нераспечатанные прошения от представителей Гильдий, аристократии и других сторон, заинтересованных в скорейшем решении того или иного спора, череду из сотен которых он всю свою жизнь решал. Исписанным листкам не суждено было увидеть свет его ламп.

Впервые в жизни он, со всей своей властью, со всеми своими связями не мог сделать ничего, и отступление, вынужденная жертва, передача обязанностей и прав была призвана, чтобы выиграть время для других.

Но слишком мало было тех, кто после Отречения мог бы защитить его и таких же, как он. Неугодных Совету. Не в меру преданных старому порядку, а потому не вошедших в грядущую жизнь.

Бороться с этим было бессмысленно, потому что в борьбе с огромным, властным сообществом человеку невозможно победить. Следовало отказаться от главного, послушно и мирно передать полномочия и возможности в руки тех, кто все реальнее, все жёстче и быстрее приходит к власти. Следовало уйти на покой, чтобы сохранить хотя бы спокойную старость, покой и жизнь внуков и детей. Чувствам в данный момент было совсем не место.

Старший коморный вновь взялся сухими, короткими и толстыми пальцами за тонкое, светлое в крапинку, гладкое перо. Помолчал немного, пребывая в привычном, деловом сосредоточении, сопровождавшем любой из его трудов, — когда единственным из звуков, окружавших его, был трепетный свист грузного дыхания, — и вывел последние строки своего последнего прошения.

Подписано 21 июля 259 года. Нижеподписавшийся: Донованн Марц.

3

Заседание созданного в срочном порядке внеочередного внутреннего Комитета длилось без перерыва уже семьдесят пять часов; казалось, оно так и не будет закончено в срок. Но к четырём утра выполнение основных очерченных приказом задач было завершено. Каждый из фигурантов последней версии списка обсуждён и занесён в один из реестров, упакован в аккуратные картонные папки с синими тесёмочками.

Старшие ответственные, полковник Джереми Сайен и личный секретарь одного из Старших Советников Питер Макрил, быстрым шагом двигались в конец длинного пустого коридора к бежевой, обитой кожей двери, — вытирая пот и на ходу допивая терпкий глинтвейн, разносящий по телам обоих горячую свежесть и в третий раз за ночь теснящий подступающий липкий сон.

Дверь открылась, когда Сайену, идущему немного впереди, оставалось сделать лишь пару шагов, — в проёме возник низенький суетливый полурослик в форменном камзоле, торопливо устремляющийся вперёд, не поднимая глаз.

— Гил! — одёрнул полковник, с которым слуга едва не столкнулся. — Эй! Здесь, наверху!

— Прошу покорнейше!.. — затараторил полурослик, вытягивая шею и щурясь против яркого света, падающего со светильников потолка.

— Он прибыл? — не слушая, резко спросил полковник, вытирая лицо платком.

— Да, господа, я как раз шёл...

— Ясно, — передавая секретарю ополовиненный стакан, возвышающийся над ним полнотелый Макрил легонько и бездумно похлопал Гила по голове, отчего тот незаметно сглотнул. — Ну... пора.

— Вытри лицо, — мрачно бросил Сайен, поправляя сбившийся воротник, с трудом придерживая папки с синими тесёмками под мышкой.

Чиновник торопливо отёр вспотевшую голову светлым клочком мятой тонкой ткани, пригладил мятые седые пряди и принял из рук напарника меньшие две из четырёх. Оба старших исполнителя, возглавивших Комитет по прямому приказу спикера Высшего Совета тремя сутками раньше, на мгновение замерли перед дверью, около которой застывший на месте полурослик с двумя стаканами в разведённых в стороны руках изо всех сил жался к стене, стараясь слиться с ней и пропустить их вперёд.

— Идём. — Сайен решительно кивнул, и оба перешагнули порог, ведущий в кабинет.

Генерал Бринак ждал их. Соломенноволосый, широкий в кости мужчина лет сорока, расправив мощные плечи и по строевой привычке втянув немного выпирающий живот, он стоял у длинного, зашторенного окна, выводящего в заполненный работающими чиновниками зал; темно-зелёный камзол, расшитый сложным узором ещё более насыщенных цветом бархатных стеблей, почти сливался с сумраком комнаты, оклеенной зелёными обоями, обставленной в неброских растительных цветах.

На мгновение вошедшим показалось, что в центре сгустившегося сумрака плывёт отдельно от тела светлое, круглое, с широкими скулами человеческое лицо, — да двумя локтями ниже белеет что-то ещё...

В руках генерала была книга, которую, ожидая доклада, он решился посмотреть, — судя по замершей на синем бархате Луне с крошечной серебряной надписью под ней, поэтический сборник классических эльфийских преданий и легенд — один из четырёх существующих, а потому образованным людям весьма известный. Видно, у настоящего хозяина кабинета, ныне отправленного в неожиданно срочный отпуск, был утончённый вкус.

— Готово? — только и спросил генерал, откладывая книгу на стол, но почему-то не закрывая её и даже придерживая пальцем строчку, которую перед этим читал.

— Да, господин Высший Советник, — поклонившись, пыхтяще ответил Макрил, — четыре реестра. Всего получилось чуть меньше полутора тысяч.

— Много, — твёрдое, ровное лицо генерала мгновенно нахмурилось, — очень много.

— Мы учитывали все предъявленные критерии, — быстро объяснил Сайен. — Когда поняли, что слишком много, отобрали из них триста пятьдесят пять наиболее важных. Тех, с кем следует разобраться в первую очередь.

— Ладно, — секунду помолчав, затем дёрнув углом рта, резко ответил генерал, — сколько в каждой группе? Кто в какой папке?

— Восемьсот семьдесят пять колеблющихся, потенциально ничьих, — чётко отрапортовал Сайен. — Четыреста двадцать трёх рекомендуем взять под постоянное наблюдение. Остальные опасны.

— Хорошо, — бесстрастно кивнул Бринак, — сколько... последних?..

И секретарь, и полковник понимали, что имелось в виду. Вместе они по три раза перепроверили последний список. Четвёртый реестр. В который в результате было внесено всего тридцать девять человек. Вернее, двадцать шесть человек, семь полуросликов, пять гномов и один высокий эльф.

— Вот, — снова покрывшись потом, отчего-то на вытянутых руках, не подходя ближе, Макрил протянул генералу Папки и тут же, как только отдал их, отступил назад, вытягивая из кармана смятый влажный платок.

— Ваша честь. — Джереми Сайен слегка поклонился, передавая свои две, и, оставаясь подтянутым, бесстрастно твёрдым, заметно побледнел. На светлой коже его, вокруг чернеющих двумя провалами глаз были хорошо заметны тёмные круги напряжения и усталости.

Генерал Бринак принял все четыре папки. Первую, разбухшую, толщиной в три ладони, уже треснувшую и рвущуюся в нескольких местах. Вторую, несущую вдвое меньше покрытых мелким, плотным почерком страниц. Третью, меньшую ещё наполовину. И четвёртую, в которой помещалось лишь сорок листков.

Посмотрел на отступивших к порогу полковника и чиновника-бюрократа, на трое суток вырванных из жизни приказом высшего руководства и направлявших работу внеочередного внутреннего Комитета без перерывов, без остановок, без сна. На двоих, которые за три дня узнали о внутренностях Империи больше, чем за весь предыдущий служебный срок. Которым, суммировав данные, лившиеся в руки щедрой рекой, лично пришлось решать, кого именно поставить в последний, четвёртый реестр.

Он посмотрел спокойно и внимательно, неторопливо оценил.

Макрил оказался, пожалуй, даже более подходящим для этой работы, чем они ожидали. Сайен оступился в самом начале, когда осознал всю суть возложенной на него задачи; оба они дрогнули, ощутив масштаб, общий уровень, высоту. Оба пережили ночь сомнений и бессильного, бесполезного шатания из стороны в сторону, оба прошли сквозь моменты и даже часы, когда готовы были сломаться, выдать или хотя бы скрыться, уйти прочь, в тень, в бега.

Но сложная, филигранная работа была закончена, выполнена в срок. Значит, спикер не ошибся в своём выборе. Значит, ни тот ни другой не захотели оказаться в реестре номер три. Значит, чувствовали и понимали власть, неуклонно концентрирующуюся в руках Совета... Значит, несмотря на все сомнения, она действительно была.

— Вы свободны, — ещё раз осмотрев их, Бринак бесстрастно кивнул. — От имени Высшего Совета Империи выражаю вам благодарность; позже, когда все утрясётся, за проделанную работу вы будете повышены и представлены к награде. С этого момента будете работать в паре. Сейчас отдыхайте, у вас есть два дня. Помните — скоро Императорский Приём. Вы понадобитесь в понедельник, двадцатого. Вечером, после того как Диктатор подпишет Отречение, будет собран координационный совет по исполнению намеченного, и каждая из пар получит свои указания и задачи. У вас будет возможность набрать собственную группу; пока подумайте над надёжными, исполнительными, неглупыми людьми. На каждого должна быть представлена характеристика, выдержка из личного дела и отчёт... Сейчас это все. Отдыхайте.

Оба согнулись в кратких поклонах — резком и быстром у Сайена, грузном и неровном у Макрила — и, не ответив ни слова, быстро покинули сумрачно-зелёный кабинет, спотыкаясь о высокий порог. Им ещё предстояло обдумать услышанное. Заново осознать, в какой круговорот внесло их бурлящее течение вздыбившейся реки... Более того, им предстояло лечь спать.

Генерал отодвинул раскрытую книгу, смел бумаги, освобождая пространство, сел в кресло и, разложив папки по порядку, открыл первую из них, особо не помеченную никак. Вынул скреплённые листки общего списка, в котором замерли на бумаге расставленные в алфавитном порядке восемьсот семьдесят пять человек. Бегло просмотрев первые страницы, удовлетворённо кивнул.

Список во многом походил на такой же, предоставленный первой группой, столь же тайно работавшей последние дни на Высший Совет. Едва ли не полное сходство некоторых страниц проистекало из чётко обрисованных Советом качеств, необходимых для того, чтобы сюда попасть. Здесь были все те, чьи сила, богатство, влияние, опыт, связи и авторитет в пределах Империи значили что-то. Знакомые генералу фамилии мелькали примерно через десять — пятнадцать строк. То, что эти самодельные анналы новейшей истории были столь сходны друг с другом, лишний раз говорило о тщании и качестве проделанной обеими группами работы.

Вторая папка маркировалась нарисованным глазом, и за аккуратно уложенными в ней четырьмя с лишним сотнями людей по рекомендациям этого Комитета следовало как можно скорее установить неотрывное наблюдение. Слишком многие ещё колебались или вели двойную-тройную игру. От исхода их колебаний зависело слишком многое. Генерал понимал: чем точнее и быстрее Совету станет известно о действиях каждого, тем лучше.

Третий реестр, почти половина из списка которого были знакомы генералу лично, чиновник маркировал символом руки. Здесь были собраны люди, выбор которых уже сделан. Те, к кому следует применить чёткие, недвусмысленные и быстрые действия, — иначе потенциал каждого из них, и без того опасный, может стремительно возрасти в ближайшие несколько дней, превратившись в объединённый.

Генерал немного помедлил перед тем, как открывать четвёртую папку. Помеченную аккуратным чёрным кинжалом, который вырисовала на сером картоне маленькая уверенная кисть.

Затем глубоко вздохнул и кратким движением распустил синие тесёмки. Вынул список, уместившийся на одном листе. Прочёл его.

Странная, растерянно-кривая полуулыбка-полугримаса исказила его широкое, скуластое и бледное от усталости лицо: что-то из того, что он увидел, хранило отпечаток неотвратимого, насмешливого вмешательства судьбы.

Первая группа, закончившая работу на восемь часов раньше этой, была в своих суждениях более рациональна и жестока: к наблюдению представлялись лишь двести сорок восемь человек, но в четвёртый реестр они внесли пятьдесят два. И был в нем человек, не внесённый Сайеном и Макрилом: генерал Амато. Преданный воспитанник Гиллара, — хотя и не один из тех, кто пришёл вслед за ним из глубинки, из покосившихся тихих деревень, превращаясь в военных и штатных, поднявшихся из простонародья немыслимо высоко, — но один из тех, кто до сих пор стоял в тени Военного Диктатора, всегда играя вместе с ним, во всем поддерживая его.

Генерал Бринак точно знал почему. Он сам в своё время обожал Старика.

«Прямая атака на Дарса Амато может привести к недовольству гарнизонов, северных в особенности; в каждой из частей он известен, как поборник чести и достоинства, репутация его незапятнанна и чиста, — писали Сайен и Макрил, — и всякие нападки на него, включая устранение тем или иным способом, с большой вероятностью приведут к ожесточению отношения к Совету широких слоёв военных и штатских; этим активно и выгодно могут воспользоваться оппоненты. Рекомендуется включить генерала Амато в список людей, которых следует перевербовать (вероятно, с помощью шантажа с угрозой бесчестья) и за которыми необходимо постоянное наблюдение».

— Хм, — сказал генерал в пустоту, и тон его был странен.

Вытащив из внутреннего кармана один-единственный лист из предоставленных первой группой, который содержал краткую характеристику и резюме, генерал осмотрел написанное. Лицо его почти никак не изменилось, когда он прочёл: «Опасная приверженность высоким идеалам и Диктатору лично, проявляющаяся в...», «Одержим идеями народного правления...», «...активно действует, в то время, когда остальные ожидают...», «15 июля с.г. вёл тайные переговоры с Вильерой Даунт, темой которых было...», «По данным агентов Крафта и Гранта, вступил в сговор с личной группой Гиллара, готовящей на случай переворота...», «...болезненное восприятие понятий долга и чести, переходящее...», «рекомендация: немедленное пресечение всех действий; обвинение в заговоре против Империи и Императора; отвод от дел; внутренний трибунал без разглашения и повторного слушания; дополнительно: возможно обвинение в нечистой связи с Диктатором, которая могла бы иметь место во время...»

Генералу, перед глазами которого вот уже сутки стояло лицо человека, первой группой приговорённого к кинжалу, вдруг отчётливо вспомнились давным-давно забытые слова, которые он сам писал в характеристику к личному делу майора Дарси лет двенадцать назад.

Краткое, яркое, как звезда, воспоминание тех дней мучительно исказило его лицо. Он помнил:

«...Убеждённый последователь имперского Закона и правления, он является поборником долга не на словах, а в делах, и защищает честь офицера столь же пылко и стремительно, сколь солдат искренне любимую женщину; чистота поступков и чувств майора Дарса Дерека де Клер-Амато, подкреплённая по-воински чёткими манерами и воспитанием, полученным в доме прославленной династии, являются, бесспорно, положительными качествами, и, по моему разумению, майора Амато следует представить...»

Генерал опустил листок с резюме на зелёный бархат скатерти и закрыл тяжёлыми, крупными руками лицо. Глаза его, тысячи раз утруждённые за двенадцать бессонных дней и ночей, закрывались сами собой. Но перед внутренним взором Демьена Бринака стояло все то же юное, смешливое, сильное, молодое лицо, обрамлённое темно-каштановыми кудрями, с двумя горячими искрами всегда верных и отчаянно свободных глаз. Лицо, которому много лет завидовал бледный, скуластый и невыразительный, внешне рано подросший, созревший Демьен. Лицо, которое смеялось, улыбалось и трепетало перед стариком, милостиво впустившим его в свою тень.

Демьен Бринак открыл налитые свинцом глаза, внезапно ощутив, что действие очередного питья заканчивается, как усталость волнами гуляет по его телу, вселяя странную, тоскливую оцепенелость... долгую, плачущую, тянущую внутреннюю боль...

«...столь же пылко...»

«...в пенистой связи...»

Генерал внезапно схватил бумагу и, борясь с собой, но неудержимо сжимая кулак, комкая трепещущий, хрустящий лист, рывком вложил в четвёртую папку, с силой затянув темно-синие тесёмки, дрогнувшие кратким сухим треском, растаявшим в тишине.

Демьен Бринак размеренно и глубоко дышал, лицо его потемнело, глаза сверкали скрываемой, жгущей все тело лихорадкой, и стороннему наблюдателю, если бы был такой, могло показаться, что человека, обличённого огромными влиянием и властью, снедает безумное, всепоглощающе бешенство, сплетённое с внутренним протестом, что в глазах генерала, волей судьбы более других военных приближённого к Высокому Двору, застыло выражение зверя, пойманного в капкан. Яростно не желающего вонзать клыки в собственную лапу, но отчётливо слышащего стремительно приближающийся лай своры яростных псов.

Затем взгляд его, дрожащий и чёрный, переместился на раскрытую книгу эльфийской поэзии, мгновение замирал, остановившись и фокусируясь на ней...

Уголки его сжатых губ задрожали, рука внезапно рванулась вперёд; генерал схватил книгу и со сдавленным криком швырнул в угол кабинета.

Она упала, странно скрипнув деревянным переплётом, словно хриплая жалобная птица, и застыла в полутьме, будто брошенный, беззащитный птенец.

А затем на пол медленно скатился задетый книгой кувшин с водой для цветов. Лужа стремительно расползалась, в темноте похожая на свежую кровь.

Генерал вздохнул и закрыл руками лицо.

Утро застало его в широком кожаном кресле с высокой спинкой, в кресле, подаренном почти двенадцать лет назад вместе с честью присвоения полковника. Он рассеянно смотрел в размытую розово-серую даль, простирающуюся далеко вперёд и вверх за широким, распахнутым, полным холодного ветра окном, в клубящиеся предгрозовые облака.

Все в доме было свежо, неубрано и мертво. Получив второе из писем, он выгнал слуг, сжимая зубы, едва сдерживая руки, рвущиеся крушить, едва скрывая ярость и бессилие.

Письма и сейчас лежали на столе, распечатанные, полупрочтенные. Закапанные воском от таящих свечей, постепенно заливающим строку за строкой. Всего их было сорок два, и все они были доставлены за последние два часа.

Сэр!

Узнав о Вас ту тщательно скрываемую правду, о которой говорит теперь весь свет, я с негодованием отвергаю все полученные от Вас предложения как делового, так и личного характера. Вместе с письмом возвращаю мой долг.

Конечно, Вы понимаете, что в данном случае, с Вашей нынешней репутацией, я не могу и не желаю принимать Вас в доме моих почтённых родителей; надеюсь, Вы не станете настаивать на личной встрече. Сожалею обо всем, что нас прежде связывало.

Желаю Вам всего наилучшего. Прощайте. 22 июля 259 г. ВЛ. Пьер Сент де Гасье.

...ещё мне искренне жаль, что благодаря вам тень упала и на него, особенно после того, как он выбрал отставку, чтобы получить наконец заслуженный покой. Если бы это было в моих силах, репутация учителя была бы очищена вашей кровью, но, боюсь, ваша смерть ничего не изменит и не вернёт, — кроме, возможно, восстановления некой хотя бы формальной справедливости, которую принесёт самим своим фактом.

Искренне ненавидящий и презирающий вас, старший полковник Ванесса Венрай, третья стрелковая дивизия, пятый корпус. 22.07.259.

Ну ты! Блядский затраханный мудак! Вонючий педераст! Голубой урод! Только выйди на улицу, мы тебя живо всей сворой отдерём! Чёртов аристократишка! Траханый богатей! Деревенская скотина! Убирайся в свою Дряннову и заройся там в говно! А ещё лучше — сдохни! Мы будем тогда спокойны. Все.

У-у-у, сучья морда, пусть демоны облапят тя да разнесут твою чёртову жопу, — то-то будет радости!..

Мужики приречных кварталов. Настоящие, блин, мужики!

Написано под диктовку Вильямом Блер. 22 июля 259 г. ВЛ, 18 часов 27 минут. Пользуйтесь услугами писчей семьи Блер.

Да! Да! Да!

Наконец-то! Я дождалась этого, дождалась!..

Мой адвокат придёт к тебе завтра утром, и я желаю уже через неделю получить развод. Желаю тебе оставаться всегда таким румяным, надушённым и твердолобым кретином, в которого я влюбилась только по глупости и по молодости.

Жаль, конечно, что твоя карьера теперь нигде, — ведь ты всегда так переживал за неё, тебе ведь столь дорога была твоя «фамильная» честь!.. Впрочем, я ведь предупреждала тебя, когда все поняла, я предупреждала тебя; ты выбрал сам, и наконец-то ты наказан за все это, за все, что я пережила... Дьявол, как же я!..

Прощай. Уверена, мы не увидимся больше никогда. Как ты этого хотел.

22 июля 259 г. ВЛ, Джоанна Ам... Черт! Джоанна де Кастильон!

Уважаемый Даре Дерек Амато.

Понимая всю тяжесть переживаемого Вами момента, мы хотели бы облегчить Ваши переживания и, насколько это возможно, умерить Вашу боль.

Наш клуб известен своей незапятнанной, кристально чистой репутацией даже среди наиболее притязательных поклонников истинных ценностей в жизни и любви. Членами его являются такие значительные люди, как глава суконной гильдии господин Вольдемар Вингранс или госпожа Матильда де Файвар де Пейрон; мы с пониманием отнесёмся к Вашим пристрастиям, убеждениям, философии. В отличие от остальных, мы ни в чем не обвиняем Вас. Наоборот, мы страстно желаем Вам помочь. В нашем салоне Вам будет легче высказаться, самому все переоценить, пе- реобдумать, заново озвучить, понять. Мы сумеем выслушать, понять и принять вас; более того, высказанная в нашем кругу, Ваша история приобретёт иной свет и наполнится новым смыслом.

Ждём Вас в ближайшее удобное для Вас время по адресу...

Даре...

Даже не знаю, как правильно написать тебе.

Да, ты все понял, я уверен, я вижу это по твоим глазам, чувствую всей кожей, плечи горят.

Я не могу оставаться с тобой, я даже не могу оставаться в этом городе, как не мечтал бы жить здесь всегда.

Уезжаю очень скоро и очень далеко; мне крайне тяжело расставаться с тобой, и ещё тяжелее знать, что ты сумеешь удержаться и не пытаться найти меня, чтобы снова разрушить мою жизнь. Но я также и рад, потому что знаю твою нерушимую твёрдость, — ты не воспользуешься моей слабостью. Не придёшь ко мне на рассвете или закате, зная, что твоя воля и страсть снова смогут меня сломить, потому что, кроме них, кроме света твоих пылающих глаз, в мире нет почти ничего.

Мы останемся разлучёнными до конца наших дней; быть может, увидимся за невидимой гранью Разделённой, или встретимся лишь за стеной предвечной Тьмы, по воле Владыки, защищающей наш мир. Но вопреки расставанию, мы будем вместе — во всех мгновениях, прожитых вдвоём. В мечтах, в страданиях, во снах. В стихах, не сложенных и не высказанных никем.

И я всегда буду помнить тебя.

Твой Рон. Прощай.

Генерал Даре Амато медленно, тяжко открыл глаза, всматриваясь в поднимающийся солнечный диск, и внезапно ему показалось, что вечное Солнце взирает на него чьим-то пронзительным, бросающим в дрожь лицом.

Но у него уже не было сил, чтобы пугаться, удивляться или трепетать. Лоб его был покрыт испариной, лицо очень бледно, с висков тоненькими струйками стекал холодный солёный пот, губы и пальцы непроизвольно мелко дрожали.

На расслабленных, укрытых белым шёлком халата коленях покоилось лишь последнее письмо, с массивной сургучовой печатью, гербовыми знаками Высокого Двора и стандартными строками официального уведомления высших лиц Империи по вынесенному и подтверждённому обвинению в государственной измене. Строк, не использовавшихся в пределах Дэртара со времён Седьмого Нашествия.

Генерал не знал, что сегодня это обвинение предъявлено ещё почти полусотне человек; но если бы узнал, его решение не стало бы иным — он с детства шёл по дороге, с который было не свернуть.

В левой руке Амато сжимал тонкий крошечный кинжал со змеящимся холодным лезвием, на котором застывали капельки тёмной крови, смешанной с лёгкой серой пыльцой, — в ней также были измазаны обе руки генерала, его губы и лоб.

Единственная неумелая маленькая ранка на шее у самой вены, обагрённая медленно стекающей алой росой, также была посыпана слипшимся серым порошком, и края раскрытой плоти покрылись зелено-серым налётом.

Веки генерала становились все тяжелее и тяжелее, взгляд все мутился и расплывался.

В самую последнюю минуту, когда письмо белым крылом сорвалось на умащённый красным вином пол, когда кинжал выпал из трепещущих, сводимых судорогой рук, когда в горле клокотало что-то, чего невозможно было понять, генерал вдруг отчётливо увидел, что у Солнца, встающего над горизонтом и наблюдающего его уход, выцветшие, но твёрдые и бесстрастные стариковские глаза на худом, вытянутом лунообразном лице.

Мгновение человек смотрел в огромное алое пятно, занимающее весь его мир.

Затем веки победили, его накрыли ватные слабость, темнота и тишина. Несколько минут спустя Даре Дерек де Клер- Амато был мёртв.

— Вот книга, которую вы заказывали, мой господин, — низко поклонившись, произнёс старый слуга, кладя её рядом с кроватью, в которой необычно долго позволил себе нежиться полупроснувшийся генерал. — Я купил её у торговца географическими картами, и она обошлась мне почти за полцены, — беззубый рот старика растянулся в довольной улыбке.

— Спасибо, Винсент, — негромко ответил Демьен, окончательно пробуждаясь, потягиваясь с отчётливым хрустом и широко зевая. — Иди... Я подойду немного позже... пусть начинают без меня.

— Как скажете. — Слуга снова поклонился и скрылся, осторожно прикрыв за собой дверь.

Несколько мгновений генерал Бринак смотрел на мрачно-синий бархат с яркими блёстками звёзд и серебристым ликом Луны. Затем открыл книгу и нашёл нужную страницу, хранящую стихотворение неизвестного — как и большинство из них — эльфийского поэта. Медленно прочёл, вбирая в себя до странного краткий, вышелушенный, сухой слог. Для эльфийской поэзии совершенно не характерный.

Несколько раз перечитав, чувствуя, как горит в сознании каждое из сказанных древними слов, он стащил книгу в кровать, взял в руки бумагу, перо и быстро, почти без исправлений, написал на листке бумаги мгновенно родившийся в сердце перевод. Просмотрел его, ещё раз перечитал — и рывком отвернулся к окну.

Встал, тяжело и размеренно дыша. Коснулся рукой сердца, у которого висел маленький медальон, хранящий однажды подаренное судьбой невыразимое, недостижимое тепло. И, тяжело вздохнув, начал одеваться.

Листок лежал на столе, прикрытый пером, и медленная клякса расплывалась в нижнем углу, куда уткнулось плачущее перо. Солнце, пробиваясь сквозь занавески, светило на высыхающие слова:

Я на самом краю стою, И судьбе меня не спасти В час, когда чужим отдаю Все добытые милости. Я стою на краю земли, Но вперёд не шагну, не лишусь Жизни, поднятой из пыли... Заплачу за все, что свершу. Будет сердце меня убивать С каждым днём, несущим вперёд, Будут после меня вспоминать, Как не знавший трепета лёд, Но оправдан буду листвой, Что проносит, в небе скользя, Мимолётную просьбу той, Для которой я предал себя...

Генерал помассировал болезненно сжавшееся сердце, продолжая отрешённо смотреть в полузашторенное окно, — оно все ныло и ныло. Краткий сон не принёс ему отдохновения и необходимого спокойствия. Непозволительно значительные вещи были поставлены на кон, слишком многое он уже сделал, и сейчас, стоя у подножия очередного ступенчатого перелёта, отчётливо представлял себе, сколько ещё предстоит, — значит, нужно было собраться. Забыть обо всем, кроме единственно важного.

Кашлянув, натянув на плечи расшитый вязаными лентами тёплый плащ, он открыл медальон и несколько минут всматривался в лицо девушки, изображённой там, в масле крошечной миниатюры, которой магия придавала волнующую трёхмерную глубину.

Как обычно, она оказала своё воздействие, бывшее сильнее любого профессионального волшебства. Он успокоился, даже совесть и горечь в его душе замерли, оттеснённые обречённым обожанием. Генерал Бринак неожиданно кратко, сухо улыбнулся, на краткое мгновение снова возносясь к небесам. На сердце у него потеплело, и слегка увлажнились всегда непримиримо-стальные глаза.

Все-таки он испытал в жизни то, ради чего стоило жить. Ради чего умирали теперь один за другим тридцать девять столь разных, но в равной степени обречённых людей; ради чего в дальнейшем должны были погибнуть десятки и сотни.

И даже если ему предстояло остаться в истории, как одному из величайших заговорщиков, злых гениев Благодатной Империи, Демьен был согласен. Он все отдал бы за свет в её глазах...

Но родные ждали его в столовой. Нужно было идти завтракать.

— Смотри, книжка!

— Чего?

— Книж-ка! — Девочка присела на корточки, пытаясь вытащить из-под груды игрушек заваленную, пыльную книгу в деревянном переплёте с отделкой из плотного, густого бархата темно-синего цвета, с затёртыми и поблекшими блёстками, когда-то превращавшими переплёт в звёздное небо.

— Дэн, помоги же, — попросила она, силясь вытянуть её из-под общей груды, но все безуспешно.

Мальчишка, такой же раскрасневшийся от быстрого бега и прелести мимолётного поцелуя, который получил, ког- да-таки догнал её, с готовностью наклонился, ухватившись за книжный край.

— Давай, — сказал он, — тянем, когда я скажу.

— Угу. — Девочка кивнула, искоса глядя на него сквозь несколько выбившихся из причёски нежно-каштановых прядей.

— Тянем! — воскликнул он и рванул книгу на себя.

Бархат обложки треснул, но вложенной силы хватило, и вместе с частью наваленных друг на друга старых пропылённых игрушек темно-синее чудо вывалилось прямо на них. Оба упали, когда она подалась назад, и оба теперь с воодушевлением уселись вокруг неё, изучая обложку.

— Ну вот, — недовольно произнёс мальчишка, указывая на крошечное серебряное заглавие, висящее под нечищенной, потускневшей серебристой Луной, — эльфийский. Ни слова на нем прочесть не могу.

— Правильно, — с улыбкой упрекнула его девочка, — это я учусь, ты все бегаешь да скачешь...

— Бегаю лучше тебя, — рассмеявшись, возразил он. — И поцелуй получил я... Дедушка Демьен сказал, что из меня выйдет отличный солдат.

— Что же, — окинув его оценивающим взглядом, откидывая свои лёгкие каштановые волосы назад, юная наследница рода Амато лукаво и победно усмехнулась, — зато прочесть здесь ты ничего не сможешь. Это бесспорно. Значит, следующий поцелуй — мой.

Они неумело целовались над раскрытой книгой, разворот которой запечатлел одно из древних эльфийских стихотворений, пришедшее к людям из тысячелетней дали и оставившее шрам в душах некоторых из них.

4

Огромное пшеничное поле, утонувшее в солнечном свете, ласково шумело с южной стороны, созревшие колосья раскачивались золотистым, шуршащим морем, волны которого достигали невысокой серой каменной стены, укрытой зеленеющими деревьями, но заметной даже в буйных порослях плюща. Огибающей дом по остальным трём сторонам света, с севера высящейся малой дозорной, шпилями официальных стягов и широкими двустворчатыми воротами.

Сама стена защищала медленную старость владельца усадьбы лишь от глаз прохожих, которые изредка забредали в крохотную долину, прикрытую от ветров холмами, а от палящего зноя — зеленью разросшихся деревьев и трав.

Для взломщика или роты солдат серьёзным препятствием она бы не стала; впрочем, на это никто и не рассчитывал, так как внешне незаметная, но профессиональная и очень хорошо экипированная охрана за этой стеной и вне её все же была. Раскинувшуюся на двадцать пять акров усадьбу совсем недавно просто напичкали защитными устройствами, средствами наблюдения, сигнальными линиями и множеством ловушек — парализующих, связывающих, замедляющих, выбрасывающих в никуда и нужное время удерживающих там. На всякий случай дом и двор даже прикрывало защитное поле, сейчас, правда, неактивное.

Также в самом доме и в глубине дикой, очень густой рощицы, обнимающей усадьбу слева и сзади, находились два стационарных телепортационных круга, связанных напрямую с Высоким Двором.

Жужжали мухи. Что-то говорливо обсуждали птицы, устраивающие себе собрания то тут, то там. Во внутреннем дворе, затенённом плющевыми арками и широкими кронами нескольких высоких дубов, на гладких чёрных и темно-серых камнях, рядом с многочисленными родниками, ручейками и крошечными прудами, валялись, греясь и бездельничая, более двух десятков кошек и собак разных пород, преимущественно крупных, быстрых. Декоративных пищалок с очаровательными глазками и маленькими подзавитыми тельцами среди них не было. Хозяин таких не любил.

Птичий щебет и журчание воды, сходящейся в один широкий светлый ручей, вело прямиком в затенённый дальний угол геометрически неправильного прямоугольника-двора — в беседку из белого камня, почти полностью скрытую ярким цветением южного плюща, мелкие, розовато-белые соцветия которого красили тонкие колонны, резные стены, чуть изогнутые сверху, высокий купол и полуоткрытый, занавешенный ниспадающими стеблями вход. Сотни маленьких лепестков устилали широкие каменные ступени подобно расшитому тонкому ковру.

Всякий бродящий по двору и увидевший беседку, ощутил бы спокойную прохладу, безмятежность, царящую в ней. Любой захотел бы посидеть там, размышляя о своих несчастьях и тревогах или предаваясь спасительным мечтам; страшась упустить эту нежную цветущую тень, не желая опоздать даже на миг, он с трепетом вошёл бы в зелено-белый благоуханный сумрак, прислушиваясь к серебристому журчанию маленького фонтана, бьющего изо рта выгнувшейся сказочной рыбы, застывшей в центре беседки, на ребристом чёрном постаменте посреди прозрачных изломанных камней.

Каждый из забредших сюда, не раздумывая, чувствуя мимолётную улыбку, помимо воли возникшую на лице, ощущая призывное желание и тоскливую, мечтательную ностальгию, всепроникающую, будоражащую члены лёгкость, ступил бы сюда, навстречу хотя бы часу в здешней медленной, текущей у самых ног не знающей тревог тишине...

И остановился на второй из ступеней, краем неожиданно чуткого уха услышав тихий, неторопливый разговор двоих, уже занявших беседку до него...

* * *

...Наполовину невидимые, малозаметные, серые, бледно-розовые, мерцающе белые отсветы и тени двинулись в неторопливом, танцующем хороводе у самого входа, чуть раскачивая прикрывающие арку стебли плюща. Пространство медленно озарилось, отсветы вздулись подобно ткани тончайшего плаща, пряча и тут же открывая проявление, — и в светлом мерцании неуловимо быстро, хотя и совершенно спокойно возникла, становясь реальностью, высокая фигура пришедшего.

Старик, одетый в льняную белую рубаху и холщовые темно-коричневые штаны, в глубокой и горькой задумчивости неподвижно сидящий на скамье, поднял голову, увидел — глаза его расширились, впитывая свет и рождая внутренний огонь; он попытался встать, оттолкнувшись рукой от белого камня, но силы оставили его, привалившегося к стене, дышащего тяжело, с трудом.

Свет, озаривший сумрак беседки, расплылся, угас. Хоровод нежных бликов и теней остановился, поблек, укладываясь на плиты пола, на холодную мраморную белизну тонких колонн и резных стен.

— Спасибо, — не кланяясь, невзрачно произнёс старик, прислонённый к цветочному узору каменной стены, чувствующий прохладу, исходящую от неё. — Я как-то... не думал... не ждал... — Узкое, загорелое и высохшее, лицо его хранило отпечаток власти, смешанной с отрешённостью, в которой медленно, очень медленно таяла недавно перенесённая боль. Он неотрывно смотрел на гостя. Глаза его блестели.

Пришедший, высокий и стройный, был облачён в длинный мрачно-синий, едва не чёрный плащ. Он так и не убрал капюшона, наполовину скрывающего светлое, удлинённое лицо, и большие, раскосые глаза, в которых ярко сверкало древнее, живое серебро.

Ресницы его дрогнули, говоря беззвучное: «Да».

Старик смотрел на него, любуясь укрытой тенями, за последние годы побледневшей, но столь совершённой, ошеломляющей красотой. Радуясь, что снова так близко видит это лицо. Едва заметно улыбался, чувствуя слабость, гуляющую по всему телу, мелкую, взволнованную дрожь рук и ног. Ощущая, как камень, пленивший его сердце и тяжело висящий в груди, сейчас беззвучно и невесомо трескается, распадаясь на части, уносясь вместе с кровью прочь, исчезая где-то далеко в глубине ноющих локтей, узловатых коленей, сморщенных кистей и вечно холодных, все больше слабеющих ступнёй. Он сидел и смотрел на пришедшего; от этого ему было очень покойно и легко.

Секунды складывались в биения сердца, перетекающие в минуты, полные глубокого молчания и невысказанной тишины. Двое не говорили ни слова, и без того слыша и понимая друг друга; они прошли одной и той же дорогой — ничего, что на разной высоте.

Через некоторое время старик пошевелился, с тихим стоном коснувшись колючего сердца, замирающего перед каждым из внезапных, болезненных рывков. Оно билось неровно ещё несколько секунд, затем утихло, возвращаясь к ритмичному, замедленному перестуку.

— Что же, — хрипло и каркающе заметил хозяин усадьбы, — я к вашим услугам, мой господин... Приказать, чтобы подали завтрак?..

Среброокий мгновение смотрел на старика, затем едва заметно кивнул и отвернулся, рассматривая гроздья цветов. Старик хотел кого-то позвать, но внезапно закрыл рот. Затем улыбнулся, вытер чуть вспотевший лоб и склонил голову в ответ. Пара минут протекла в полном молчании. Оба сидящих на белых скамьях друг напротив друга смотрели немного наверх, в гроздья белых и розовых цветов, в иные миры и времена, разглядывая каждый своё. Снаружи послышались неуверенные шаги.

— Мой господин, — осторожно позвал слуга, — мне... я подумал, вы желаете завтракать; вот... принёс вам немного, может быть, вы?..

— Хорошо, Альберт, — улыбнувшись, взглянув на гостя, ответил старик, вставая, приглаживая морщинистой рукой редкие седые, выбившиеся наверх вихры. — Спасибо. Давай сюда.

Слуга вошёл, чуть дрожащими от напряжения руками удерживая стеклянный столик на железных колёсах, сервированный к утренней трапезе. Стараясь не качнуться при шаге лишнего, чтобы не расплескать уже налитое в оба высоких тонких бокала вино.

Войдя в беседку, он опустил его, подкатил к скамье; посмотрев оценивающе, поправил вилки, ложки и ножи на салфетках, отошёл назад, ожидая дальнейших указаний. Взгляд его, хранящий облегчение после полученного от старика согласия, мельком скользнул по тому месту, где неподвижно сидел молчаливый гость, невидяще прошёл дальше.

— На двоих? — совершенно спокойно спросил старик, глядя на него и чему-то улыбаясь.

— Я подумал... — тот замешкался и покраснел, опуская глаза, — мне показалось, вам будет не так о... приятнее. Приятнее.

— Иди, Альберт, — махнув рукой и кашлянув, кивнул ему старик, улыбка которого растворилась, оставаясь лишь в бледно-серых глазах. — Я справлюсь.

Подтянутый, седеющий слуга в строгом светло-сером камзоле с достоинством кивнул и, снова поклонившись, покинул беседку, полную переплетённых теней. Солнце ярко осветило лысеющую макушку, словно отполированную до блеска. Шаги его растворились в нестройном щебете птиц, в шелестящем пении листьев и ветвей, обласканных нежным ветром.

Старик хотел было встать, когда гость поднялся, чтобы пересесть ближе к серебристо-черно-белому столу, но краткое движение тонкой, гибкой ладони остановило его.

Пришедший сел. В воздухе плыл лёгкий, малозаметный аромат. Щемящая сердце тоска — где-то рядом она, где-то здесь — недостижимая твоя мечта.

— Ваше здоровье? — кашлянув, спросил старик, удерживая бокал; значило это: «За что мы пьём?»

Сумрак капюшона блеснул серебром, когда пришедший также поднял свой бокал, и тонкий луч света упал на лицо, чуть осветив его бледность, оживив её. Темно-алое вино колыхнулось, — так похожее на застывающую кровь, пусть не настолько густое. Бледно-пурпурная плёнка на узорном хрустале медленно сползала вниз, словно остаток от капли алого дождя, ударившей о стекло. Взгляд пришедшего застыл в глазах старика.

— Ты хотел бы узнать, — сказал гость. Голос его был не похож на голоса всех остальных; казался живущим отдельно. Сейчас он напоминал шёпот тяжёлого ветра, вязнущего в узких трещинах мёртвых, нагретых умирающим солнцем скал.

— Нет, — тут же прошептал старик в ответ; все в его тоне пыталось заверить гостя в истинности сказанных слов. — Я не вправе! — хрипло воскликнул он, остро чувствуя внезапно выступившие в глазах слезы. — Никто из нас не вправе этого желать!..

— Каждый хотел бы получить ответ, — с тихим вздохом донеслось из темноты. Сидящий медленно изменил позу; бокал в его руках приподнялся, правая рука опустилась на прохладный камень скамьи, узорная стена приняла тяжесть его спины.

Старик молчал, вглядываясь в укрытое тенями лицо и не спрашивая ни о чем.

— Если и есть среди вас тот, кто может понять... — медленно сказал он, — кто достоит знать, — это...

— Я... — внезапно с каким-то тихим отчаянием прервал его задыхающийся старик, хватаясь рукой за горло, — я не... я...

Гость поднял узкую ладонь, выпрямляя пальцы и разглаживая воздух перед собой. Задыхающийся старик замер. Сердце его, внезапно успокоившись, билось чётко и ровно. Боль в груди прошла.

— Это ты, — подождав ещё мгновение, опуская руку, закончил гость.

Старик сидел сгорбившись, не глядя на него, не смея смотреть. Тишина холодила им руки, медленно поднимаясь от светлых обтёсанных камней. Так минули несколько минут.

— Да, — сказал наконец старик, — я хотел бы знать. — Тяжело вздохнул и добавил, успокаиваясь, с горечью в голосе: — Слишком многое всем нам пришлось сделать, точно не зная.

— Они обвиняют в этом меня.

— Да, они обвиняют в этом вас... Больше им некого в этом винить.

— Ты тоже считаешь так?

— Нет. Мы не вправе винить вас хоть в чем-то. Мы не заслужили это: понимать вас. Я считаю... так.

— Ты думаешь, главное — право?

— В последнее время речь постоянно идёт о правах. Все хотят понять свои права, изменить их... — Старик осторожно приподнялся, пересел, отодвигаясь на шаг назад, стараясь запечатлеть в памяти образ сидящего столь близко. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, разогнать расползающийся вокруг туман, обрести необходимую ясность.

— О чем мне позволено спрашивать? — негромко выдохнул он.

— О том, на что не сможешь ответить сам, — ответил ветер далёкой вьюги, ледяной и колкой, яростно бьющей в плотно закрытое окно.

Старик задумался, перебирая рукой тонкую стальную цепь, на которой у пояса висели разные домашние ключи. В глазах его, смотрящих куда-то вдаль, застыла высыхающая река, от полноводья которой ныне остался лишь теряющийся в камнях ручеёк.

Он мог бы и не спрашивать об этом — единственном, что интересовало его, да и всю Империю вот уже пять лет. Он мог бы сам придумать сотню объяснений, каждое новое сильнее предыдущего; мог бы оставить вопрос незаданным, уважая право гостя быть самим собой, никому ни в чем не объясняясь. Он мог бы опустить голову и заплакать, беззвучно и искренне, словно ребёнок, хрупко надеясь получить к концу жизни утешение, о котором так долго мечтал. Обрести смысл изжитому и растраченному. Получить хоть что-то в обмен на жену, дом, детей и внуков, на радости, созидание и любовь, отданных шестидесяти долгим годам в столице, в сверкании Дэртара. Получить благословение тому, чего он не совершил и что самостоятельно, не прося совета и поддержки, совершал ежедневно долгие шестьдесят лет, подтверждение тому, что был все- таки прав, подписав этот документ, эту дьявольскую, ненавистную, чёрную бумагу!..

Он мог бы сейчас поклониться сидящему перед ним, выражая то безграничное почтение, которое питал к Нему всегда, и молча покачать головой, отказываясь задавать этот вопрос. Так совесть его была бы чиста, а преданность и вера совершенны.

И если бы цена вопроса, который он должен был задать, ограничивалась лишь смертью Дарса Амато и некоторых других, ранее близких ему людей, отставкой или переводом прежних сподвижников и друзей, сменой Империи на княжество, какую-нибудь чёртову федерацию или сказочную Республику, старик предпочёл бы молчать.

Но яростная, столь чувственная, полная жизненной влаги, влекущей высыхающие тело, разум и душу старика, юная Катарина была права. Сидящий перед ним в любой момент, как раньше, так и сейчас, в любую минуту мог бы взять Империю в гибкую и сильную ладонь, сжать её в кулак и тряхнуть, как дворник встряхивает нагадившего щенка; и не было силы, способной Ему даже возразить. Кто мог плыть против течения Иленн в дни весеннего разлива? Кто был способен остановить голыми руками обвал? Кто знал, как вытравить из разумов людей тысячелетний страх перед ночной темнотой?.. Кто мог противостоять Богу, глядя Ему в лицо?

Он вёл их из Тьмы к Свету, вёл больше чем два с половиной столетия; в Его руках разрозненные грызущиеся людские королевства превратились в Дэртар; под Его оком мир хаоса стал миром порядка, в котором можно было смело надеяться встретить с улыбкой завтрашний день.

Его осыпали радостью, рукоплесканиями и счастьем каждый год, в начале весны и в середине зимы, в день Его рождения; перед Ним рождались, взрослели, расцветали и любили. За Его спиной ругались, ненавидели и дрались меж собой, не смея выносить сор из избы под Солнце, Его всевидящее око. Под Ним умирали. Ему поклонялись, приходя в Храмы, как живому отображению воли Богов; Его страшились, нарушая Закон.

Теперь же все изменилось. Пять лет слишком многое значили для нетерпеливых, быстроживущих людей. Непонимание подтачивало их веру и верность, их терпение и покой. Образ Бога на земле поблек. Многие знали лишь сказки, помнили лишь вчерашнее. Те же, кто умел понимать, видели истинную Его роль. И не могли даже помыслить о том, чтобы роптать против Него.

Но сейчас к власти, переступая через павших, приходили те, для кого веры в Него уже не осталось; те, кто свыкся с мыслью о новом, ожидали Ухода и делали все, чтобы обосновать и ускорить его. Кто вместе с бумагой об Отречении Диктатора уже подготовили бумагу и для Него. Империя молчала, ожидая, когда новое решение Совета будет обнародовано, и, затаив дыхание, шёпотом перекликаясь из конца в конец, дрожала, пытаясь предугадать, предчувствовать любой возможный Его ответ. А кто-то махал рукой разочарованно, уверенно считая, что Император примет бумагу и молча, так же, как молчал последние пять лет, взирая на разрастающуюся лавину перемен, и, подписав её, уйдёт, так же, как ушёл Старик. Что Он — тоже бездумен и стар.

Диктатор смотрел на сидящего перед ним, и в глазах его застыло юное, взволнованное лицо Элдора Бринака, светлые волосы которого слиплись от пота, выступившего на висках. Не в Бринаке было все дело, не в нем одном. За ним стояли, теряясь в тумане, сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч солдат, парады которых он все эти годы принимал. Те, что гибли за Империю тридцать четыре лета назад в кромешном аду, и те, которые рождались, взрослели, служили и уходили в запас все годы непрерываемого мира, полного спокойствия, расцвета и всеобщего роста.

Слишком мало осталось времени до момента, когда Совет, укрепив результаты предыдущей победы, начнёт действовать дальше, преодолевая ступени ещё одного пролёта, ведущего на самый верх. И тогда от ответа на этот будоражащий, пылающий в головах половины людей Империи вопрос будут значить жизнь, счастье, иллюзии, страдания и боль слишком многих совершенно разных людей.

Старик знал, что такое для каждого из них дом, друзья, семья, дети, спокойствие, достаток, единственная любовь. Знал, потому что сам всего этого был лишён. Знал, как может течь кровь из нескольких тысяч тел, сгрудившихся на склонах истоптанных холмов, знал, как смотрят белые, синеющие лица умирающих солдат, и как ошеломлённо, безумно горят глаза искалеченных, осознавших своё ужасное бессилие. Помнил, как ревёт в узких переулках смертельный магический огонь, как в хаосе заговора и предательства гибнут один за другим те, кто должен был радоваться и жить, — и видел, как день за днём нарастает то, что перехлестнёт и бывшие кочевничьи нашествия, все интриги двух с половиной столетий существования Дэртара и ОСВ...

Поэтому он пожевал пересохшими губами, сглотнул юр- лом, в котором стоял тяжёлый, горький комок, и спросил, страшась и надеясь получить ответ на этот столь мучающий его вопрос:

— Почему?..

Пришедший несколько мгновений молчал, и к обоим вплотную подступила напряжённая, ожидающая тишина.

— Ты бывал в Галерее? — спросил гость, и голос его на сей раз был холодно-спокоен, подобен пению альта в ледяных коридорах сковавшей тёмный замок зимы.

— Старик, не в силах ответить, кивнул.

Гость налил молоко из кувшина в продолговатый и ребристый, толстостенный стакан, подал ему.

— Там собрано лучшее, что есть в музыке, картинах и скульптуре. Все, отражающее древний, старый, нынешний и будущий мир. — Он поднял бокал и отпил плавно качнувшегося вина.

— Ты видел картины Лаана, Лины, Сиара? Тонкое, воздушное, светлое и вместе с тем строгое мастерство?.. — Голос Его, светлый и звучный, неслышно пел мелодию потерянной весны. — Среди людей им нет равных. Никто не смог даже подобраться к исчерпывающей точности, сквозящей в каждой из их картин, никто не смог остаться так радостен, сказочен и печален. — Пришедший посмотрел на солнце, в нескольких местах тонкими лучиками пробивающееся сюда. Капюшон сполз на плечи, открывая ниспадающие чёрные волосы, отливающие синевой. Глаза его ярко блеснули переливчатым серебром, светлая кожа словно озарилась изнутри сиянием живого божества.

— Рядом с ними работы людей выглядят лепнинными и нелепыми, неряшливыми и сладострастными. В них чувствуется яркость и ярость, видна мешанина цветов, постоянная погоня за ускользающим из рук. В каждой из них заключены убогость миропредставлений, скоротечность радости и расцвета, бегство от преследования и постоянный страх... Что могло бы случиться, если продолжать сравнивать нас?

— Явственное понимание, — поднимая опущенную голову, не задумываясь, ответил старик, глядя в Его глаза. — Есть младшие и старшие, низшие и высшие. Может ли быть иначе? Могут ли те, кто живёт больше, чем пять поколений людских, кто связан с тайными науками от рождения и постигает их втрое быстрее, чем самые способные из людей, кто созвучен этому миру, будучи рождён в его юности одной из Троих Творцов — Прекраснейшей, — могут ли они не быть совершеннее нас?.. — Старик осторожно, медленно вдохнул. — Было бы глупо и жестоко для себя и собственных детей не согласиться, смириться с этим раз и навсегда.

Высокий эльф, сидящий перед человеком и всматривающийся в его глаза, медленно встал, обтекаемый мрачносиним, почти чёрным плащом, ниспадающим на светлый каменный пол, и повернул тонко очерченное лицо к светлому, ласково-тёплому лучу.

— Ты смотрел когда-нибудь на картину Риссона «Бежевые птицы»? — спросил он, тонкой рукой касаясь хрупкой цветочной грозди и подставляя её под свет.

— Нет, — опуская стакан на стол, отрицательно покачал головой старик. — Не помню.

— Коричневые холмы в обрамлении бурых лесов. Небо, клубящееся грязью и обрывками сгустившейся пыли. Желтоватые крапинки цветов. Чёрные ветви мёртвого дерева, стоящего ближе других. И бежевые птицы, чистящие перья, суетящиеся, спорящие друг с другом за каждое из удобных мест... Но это не все. Внизу, в центре сухой прогалины, стоит, задрав лысеющую голову и сжимая в руке изорванную шапку, одинокий, ободранный и грязный старик, в глазах которого отражаются изумление и восторг. По лицу его текут слезы. Он смотрит так пристально, так страстно, что рано или поздно мы, видящие картину минуту за минутой, день за днём, находим среди сотни птиц этого странного, маленького, жалкого в своей беззащитности, в своём испуге птенца, разевающего рот, со взглядом, полным дикого страха, — внезапно заметим, что перья его светлее, чем у всех остальных. И даже больше. Присмотревшись, мы увидим, что только в его оперении есть единственная в этой картине белизна. И старик, стоящий под деревом, случайно встретивший в мире коричневой грязи незапятнанный белый цвет, поражён им. Он замер, не в силах пошевелиться, слезы текут по его лицу, он умирает и рождается каждый миг, что мы смотрим на него... — Эльф прерывисто, едва слышно вздохнул, опустил взгляд на хозяина усадьбы. Помолчал.- В чем смысл этой картины? — спросил он, не отводя взгляд.

Тот неосознанно пригладил седые клочком торчащие волосы нетвёрдой костлявой рукой. И ответил — тем, что было у него на душе.

— Страх безнадёжности всей прожитой жизни... владеет им, — прошептал он, с трудом шевеля сухим языком. — Посреди умирания он увидел расцвет. Рад, что хотя бы где- то, вдали от него, ещё существует настоящая, прекрасная жизнь. Он чувствует, что так в его жизни был хоть какой- то смысл... Быть может, своим трудом он хотя бы отчасти дал птенцу возможность родиться белым. Он мечтает, что белый птенец вырастет и проживёт жизнь так, как не удалось ему. Поэтому он плачет.

Пришедший молчал несколько минут, думая о чем-то своём. Длинные тонкие пальцы его осторожно гладили нежно-розовое соцветие плюща.

— Эта картина подобна зеркалу из сотни неровных кусков, в каждом из которых отражается своё, — сказал он потом. — В ней художник-человек запечатлел основы человеческих страстей. Жалость и уничижение, восхищение, радость и эгоизм. Жизнелюбие и страх. Взрослый эльф никогда не смотрел бы на птенца так, как смотрит на него человек. Чувствующий подступающую старость, улыбнулся бы, увидев далёкую юность так близко. В нем не было бы зависти, поглощающего недообладания и горечи, из-за смешения с которой так плачет восхищением и счастьем этот старик. В древних Высоких не было той ненависти к смерти, что многим из нынешних привита людьми, смешение с миропониманием которых так неизбежно. Человек всегда живёт, взирая на мир несовершенными глазами однодневки. Он рассматривает все вокруг торопясь, не успевая осознать увиденного, и почти никогда не успевает набраться того покоя, который Лаану и Сиару позволял творить, не заботясь больше ни о чем; его ведёт осознание смерти. Во всех помыслах и делах человеком руководит, помимо основных чувств и мотивов, одно: постоянное непонимание и сплетённый с ним, пронизывающий всю человеческую жизнь, — страх.

Эльф снова вздохнул, но неожиданно улыбнулся, опуская руку от цветов и оборачиваясь к блестящему мокрыми глазами старику.

— Но знаешь, что превращает людей не во младших, не в низших, как говорил ты, а в равных, лишь в чем-то иных? — спокойно, почти тепло спросил он.

«Надежда?» — хотел спросить старик, но мысленно прервал себя, ибо чем, как не светлой надеждой пропитано все, что творили и творят в искусстве эльфы?..

— Может быть... яркость? — помедлив, не осознав ещё своего слова, ответил он.

— Яркость, — не улыбаясь, кивнул гость. — Вы наполнены меньшей гармонией, но большей яркостью. Меньшей глубиной, но большей остротой. Меньшим пониманием, но большим озарением... В вас меньше покоя... Быть может, ваша боль сильнее. И разве вправе кто-то, как ни был бы он глубок и мудр, лишать старика его слез при виде птенца? Кто может плыть против течения Иленн в дни весеннего разлива? Кто способен остановить голыми руками обвал? Кто знает, как вытравить из разумов людей вечный, владеющий вами страх?.. Кто может противостоять Человеку? Народу Империи в его неуклюжих, исполненных жестокости, глупости и страсти шагах?..

— Я мог бы, — невесомо ответил Он самому себе, и в этом был неоспоримо прав. — Мог бы и дальше вести Империю вперёд, все вопросы решая за вас, — делая вас счастливыми и радостно-покорными. Но сколько продлилась бы такая дорога? И сколь далеко она увела бы нас от той, что простирается в сердце каждого из вас?.. Иными ночами я вижу доверчивых, улыбчивых детей, протягивающих ко мне руки, — и просыпаюсь, потом по нескольку дней не в силах уснуть... — Он замер, подался вперёд, блеснув расплавленным серебром бездонных глаз. — Но разве существует сила, способная заставить меня повернуть? Я ступил на свой путь, оставляя вам свой.

— Он говорил, и помимо сказанных слов старик явственно слышал иные, столь близкие, знакомые ему самому: «Я слишком долго был тенью Богов. Слишком большую власть я держал в руках, слишком часто мне было все труднее и труднее воздержаться от того, чтобы не употребить её, — ведь люди, которыми я правил, всегда были столь наивны, недалеки, торопливы и глупы... Ты был прав, что ушёл, — прав и для них, и для себя, тебе не о чем жалеть. Они правы, что убивают друг друга ради того, чтобы занять место поудобнее, стать сильнее. Наследники правы, враждуя между собой; Гильдии, Княжества и Храмы правы в погоне каждый за своим. Безликие тени, танцующие на рушащихся стенах и треснувших зеркалах. Непохожие на людей из сказки, которой Империя безвозвратно далеко была. Уверенные в силе. Предавшие светлое и всеобщее ради своего... Но они правы. Ибо отныне прав не тот, кто олицетворяет собой Закон, а тот, кто ищет свой собственный путь... Я слишком долго правил. Теперь старый порядок уходит безвозвратно и навсегда, Империя освобождается из-под моего крыла. В последние годы я видел многое, что не станет доступно вашему взору ещё десятки, быть может, сотни лет. Но я хочу, чтобы рано или поздно вы познали то, что пришлось познать мне. Я желаю, чтобы вы выросли. Выросли сами. Вот ваш ответ».

Он говорил, и помимо сказанных слов старик неразличимо тихо, едва-едва слышал иные — малознакомые, непонятные, расплывчатые, укрытые сумраком и очень тяжёлые:

Тени. Ожидание. Рассвет. Гладкий камень, стылый мрамор пола. Стены, превращённые во свет. Луч луны, в пустынных залах голый. Сотни окон, тысячи миров Рядом у руки твоей застыли... И потери бесконечной были, И холодный ветер вечных снов. В темноте, над жадной бездной ртов, Ищешь в небесах, рождённых светом, Тщась познать подобие Ответа, Угасая. Умирая вновь.

Невидимый ветер бился в лицо, мысли высокого и умирающего были переплетены, дыхание каждого медленно сменяло болезненную горечь на успокоение и тишину.

— Это он?.. Это Ваш ответ? — хрипло переспросил старик, не в силах оторвать блестящих глаз от одухотворённого, светящегося в сумраке лица.

Минуту эльф молчал. Пламя, поднимающееся за его спиной в иных мирах, подобно гигантскому, все сметающему плащу, медленно разгоралось.

— Настолько, насколько понять его смог Риссон, — ответил пришедший, и, повинуясь голосу покоя, призрачный плащ его шевельнулся, разглаживаясь, опускаясь. — Дальше него из вас не заходил ещё никто.

— Спасибо, — низко опуская голову, этим стараясь заменить необходимый поклон, сказал старик, и в голосе его вместе с печалью звучала и радость, какой она бывает в преддверии слез, — смешанная с выцветшей, горькой улыбкой. — Спасибо за Ваши слова. Мне кажется, Вы излечили меня.

Эльф мгновение смотрел на него, облекая умирающее, тлеющее лицо бессмертным серебром.

— Ещё нет, — после молчания без улыбки ответил он, — нет.

Старик молча глядел исподлобья, затаив дыхание. Ему показалось, что сейчас, вот просто так — здесь, именно ему — будут сказаны слова о том, что же ждёт их общий мир, что нависло над ним, — готовое вот-вот сорваться, и с диким воплем рухнуть вниз, на беззащитных, ни к чему не готовых, но столь самоуверенных и сильных в себе людей.

Пришедший взирал на человека отстранение и внешне бездумно. Что-то, быть может, решалось Им именно сейчас, — и ветер утих, связав птицам клювы, чтобы не щебетали в этот миг.

— Тебе следует позаботиться о себе, — сказал наконец гость. — Ты должен любой ценой прожить хотя бы месяца три. Ты ещё можешь увидеть те дороги, по которым идёт каждый из нас и мы все. Я хотел бы... чтобы ты успел их оценить. Крепись и ожидай.

Старик молчал; ему нечего было сказать.

— Был рад увидеть тебя, услышать твой вопрос, ответить на него, — весенним ветром прошелестел гость. И тихо добавил, уже растворяясь в кружащихся бликах, отсветах и тенях: — Прощай.

...Оставшись в одиночестве, старик положил руки на стол, склонил на них голову и застыл. Он уже ни о чем не думал, ни о чем не размышлял. Среброокий ушёл, тело и душу человека переполняла безмерная, вздыхающая печаль. Он снова, отчётливо и неоспоримо понял, что был одновременно прав и неправ, что впереди их всех ждут и поражение и победа одновременно, что получить что-то можно, лишь потеряв нечто иное, и что по-другому быть просто не могло никогда. Что самому сильному безнадёжно слабо среди танцующих без света и правил безликих теней.

Плечи его не шевелились, узкая, высохшая спина замерла; он был похож на старого, облезлого, подслеповатого и кривого, с превеликим трудом дремлющего, время от времени вздрагивающего пса. Впервые за много лет по его морщинистому лицу текли долгие, медленные слезы.

...Усталый путник, забредший сюда, увидевший беседку, олицетворение всех его надежд, отчаянно искавший утоления жажды последние несколько беспрерывно горьких лет, постоял бы минуту, так и не поднимаясь дальше второй ступени. Печально и протяжно вздохнул. И удалился бы, махнув наконец рукой, — так же неслышно, как и пришёл.

ГЛАВА ВТОРАЯ ИГРЫ ТЕНЕЙ

Мы знакомы с поэзией жизни Лишь условностью опыта краткой, И потрёпанной жёлтой тетрадкой Пахнут верность добру и отчизне. Кто-то хочет жестокости властной, Кто-то ждёт очищения духа... Я надеюсь, навозная муха Сядет прямо в цветок сладострастный. Из сборника: «Ингмар де Куртин, придворный поэт Беломраморного Дворца; писано в год 259, в честь новотворных властителей Империи и тупого народа, взволнованным морем кудахчущего у подножия столичных утёсов; новой власти, с надеждой на колесование или повешенье». Издано и распространено в июле 259 года после отставки Диктатора. Библиотека Дэртар, седьмой холл, для всех категорий доступа.

Данный документ, как все текстовые, кристаллические, иллюзорные и фантомные носители-письма, входившие в секретную переписку Катарины дель Грасси и других членов Высокой Семьи, является собственностью исторического архива Светлого Престола, доступен только для лиц категории доступа «А».

Предупреждение: текст оригинала защищён магически и зашифрован императорским переменным цифровым кодом с плавающим ключом. При нарушении любого пункта инструкции по обращению с документом, при попытке ослабления, снятия, уничтожения магической защиты, при внесении документа в антимагию начинается процесс мгновенного распада.

Читателю рекомендуется обратиться к копиям — шифрованной либо очищенной от шифра. На все операции с оригиналом требуется письменное разрешение Совета Конклава и консультативное сопровождение входящего Мастера седьмой и выше ступеней либо специального консультанта.

Согласно решению архивной комиссии от 12 ноября 357 года ВЛ, документ является национальной ценностью Империи Дэртара. Любое действие, ведущее к изменению нынешнего состояния документа без предварительного согласования с Советом Конклава, приравнивается к намеренному покушению на национальное достояние Империи со всеми последствиями, по закону.

От 21 июля 259 г. ВЛ.

Из донесения Рантора Хари, старшего первой Малой Гильдии Её Высочеству Катарине дель Грасси.

Милостивая и прекрасная Госпожа.

Согласно Вашему запросу, в указанный срок мною и моей группой были произведены исследования и анализ произошедшего с интересующими Вас событиями и людьми. Результаты излагаю незамедлительно и трепеща; из-за величины фактов и домыслов, обязательных к ним, — в виде письменного доклада, согласно установленному Вами, и просто желая написать Вам (хоть и не любовное) письмо.

Первое: касательно интересующего Даниэля Ферэлли. Послушная Вашей и моей воле, Вторая Малая произвела все необходимые замеры в резиденции Мастера Керби, позже представленные на анализ мне лично; согласно проведённым исследованиям (дополнительно, следуя Вашему указанию использовать все имеющиеся средства, вплоть до резервов, я подключил малую призму Квартерона, ментальную сеть и упрощённый базовый вариант скерсовых лучей) точной дислокации спонтанно телепортированного обнаружить не удалось (я и не надеялся, впрочем). Колебания полей, обнаруженные во всех спектрах, слишком широки, и судить по ним уточненно невозможно. Однако, исследуя слепок разума, снятый Гламур с мастера Керби, пока тот лежал, погруженный в бессознательный бред, я определил точное направление заказа: спасаясь от Вашего внимания, эрл Даниэль пожелал телепорт на юго-запад, в безопасную, по его мнению, Тальгду, — координаты точки переброса прилагаются. Взяв за основу эти координаты, понемногу вытянув из головы дополнительно погруженного в бессознание Керби точную формулу заклинания и прокоррелировав результаты преломления скерсовых лучей, я попытался, исследуя картину всплесков-выбросов силы и сопряжения полей, просчитать наиболее вероятное направление спонтанного телепорта, действующего (простите, снова напоминаю) частенько в обратную либо просто хаотически, но в любом случае в определённой зависимости от начальной цели перемещения.

Ментальная сеть, к сожалению, не дала ничего касательно воздействия на спонтанный телепорт самого Ферэлли, которое могло иметь место; он остался, как и был, укрытым неведомой нам защитой.

Однако этого и не понадобилось. После расчётов согласно теореме Гальсанна, формулам Кимвела и Риведы, а также общему анализу отпечатков произошедшего, вектор направления, а затем и примерную его точку локализовать все-таки удалось[1].

По моим данным, интересующий Вас представитель дома Ферэлли, эрл Даниэль, всплеском спонтанного смещения в результате нарушения концентрации второй степени при сложении индивидуального точно направленного телепорта был перенесён в точку, диаметрально противоположную им заказанной, — на северо-восток, в Дикие Земли, район среднего изгиба реки Иленн, наиболее активный исторически: неподалёку от таверны «Последний Приют».

Не получая непосредственного приказа, я тем не менее взял на себя смелость предпринять некоторые дальнейшие действия. Во-первых, попытку сканирования местности со стационарного круга Первой Малой. К сожалению, проклятие, по-прежнему висящее над искалеченной и погруженной во мрак землёй, не позволяет ни одного из полезных в данном случае способов проникновения. Более того, попытка поиска Ферэлли с использованием имеющихся материальных частиц не привела ни к чему; щит темноты, скрывший его даже от всевидящего Ока столицы, по-видимому, все ещё действует.

Во-вторых, я поднял архивные и текущие материалы, пытаясь отыскать кого-либо из агентов или вольнонаёмных в данном регионе. К сожалению, на территории Диких Земель, ранее фактически не интересовавших Ваше Высочество, не существует ни одной постоянно действующей группы или одиночки, который работал бы непосредственно на нас. Единственный человек, обязательства которого (скорее всего, не подлежащие сомнению вследствие его памятных нам обоим высоких моральных убеждений) могут быть использованы для поиска эрла, в последние полгода не подавал никаких сообщений, ни разу не выходил на связь. Именуется, как вы наверняка помните, Родгаром Венедом. Данные о нем я также прилагаю к донесению и на этом тему закрываю.

Второе: в отличие от предыдущего объекта, бывшего старшего телохранителя, мастера Вельха Гленрана найти оказалось довольно легко; собственно, мы его почти и не теряли. Так как общая связь и поверхностное сканирование Гленрана по Вашему приказу продолжалось, первая информация о нем была получена мною сразу же после окончания поединка с Адской Гончей, исход которого Вы, несомненно, наблюдали воочию. Получив Ваши указания исследовать причины столь неординарного выживания объекта, я использовал все возможности работы с архивом, подключил аналитических представителей Третьей Малой, пытаясь: а) выяснить причину столь неожиданной и пугающей трансформации и б) исследовать доступные источники с целью выяснить, фиксировалось ли хотя бы где-то раньше так называемое Серое Существо.

Результаты превзошли самые смелые ожидания. Не в глубине эльфийских (я извиняюсь) дебрей, исторических и культурных, а уже в человеческой, то есть просто старой истории, в эпоху Расселения, в годы 170-216, памятные любому образованному человеку жестокой экспансией государства магов Анта по многострадальному материку Иленн, работники группы обнаружили упоминание о существах, судя по всему, идентичных этому.

Сбор данных ещё продолжается; к сожалению, их крайне мало. Существа, судя по имеющимся источникам, создавались магами из наиболее сильных и выносливых людей искусственно, путём долгих, многолетних влияний — жреческих, магических, натуральных. Большинство не выживало или становилось Серыми ненадолго, умирая постепенно, в мучениях, сходя с ума, однако даже слабая серая тварь является весьма опасной боевой единицей. Их использовали как элитных воинов-убийц, телохранителей, посланников, которым требовалось выследить и принести ценного человека, информацию или вещь.

Судя по описаниям, среди основных природных особенностей Серой твари есть вполне привычные для любого созданного или усовершенствованного магией существа, но есть и выдающиеся, о чем ниже. Во-первых, потрясающая выживаемость (три полностью дублирующиеся кровеносные системы, циклический переход с одной на другую, природная и усиленная магическая защита внешнего покрова, огромные регенеративные резервы, устойчивость к температурам, обострённые чувства, и так далее, и тому подобное, Вы исами вполне можете представить общие схемы). Во-вторых, экстраординарная физическая сила, превышающая человеческую примерно в два с половиной раза. В-третьих, нечто, очень интересное: похоже, Серая тварь наделена способностью проникать в тонкие планы — теневой, иллюзорный, эфирный, быть может, другие: ментальный, даже астральный, — и некоторое время существовать одновременно в тонком и материальном со всеми вытекающими последствиями[2], получая большинство неуязвимостей, двигаясь практически незаметно и очень быстро, преодолевая преграды, регенерируя после боя или просто подбираясь к противнику поближе, — как нематериальное тело, с большой скоростью. Подобно, как ни забавна ирония, тому, что делает, собственно, Адская Гончая, скользя на грани теневого и материального миров.

Наконец, в-четвёртых, Серая тварь то ли своим существованием, то ли иногда, при желании, вызывает возмущение окружающих полей, напоминающее воздействие площадной антимагии небольшого радиуса, но иное по природе, создающее постоянный пояс труднопреодолимых хаотических помех. Таким образом, вся обычная, даже весьма сильная магия действует на серое существо ослаблено или не действует вообще. Кроме того, энергетические и чисто магические структуры в пределах поля либо тут же развоплощаются, либо приостанавливают своё функционирование, либо ослабляются, в зависимости от того, насколько высокоорганизованными они являются. Так произошло и с Гончей.

Косвенно это подтверждает её судьба. В принципе вся наполненная тёмной магией, сила которой была её сутью, Гончая не могла быть умерщвлена физически; вернее, она бы восстановилась практически мгновенно после любого, даже самого фатального воздействия на тело. Однако этого не произошло: пояс хаоса вокруг Твари, во-первых, снизил сопротивляемость Гончей, сделал её более уязвимой, а во- вторых, оставил обездвиженной надолго. Друиды, однако, не воспользовались данной оказией, чтобы умертвить ненавистную им тварь, прокламируя, как всегда, лояльное отношение к Империи, чьей официальной посланницей безо всякой иронии Гончую вполне можно было считать. Оправившись через три-четыре часа после бегства Гленрана, Гончая, потерявшая след (укрыть его друиды, конечно, укрыли), посчитала задание выполненным, цель — уничтоженной, вернулась к своим собратьям и погрузилась в вечный сон.

По имеющейся у меня информации, его Высочество Принц Краэнн не отреагировал на данный факт никак. К счастью, и его, и ваши секретари сделали все возможное, чтобы информация о пробуждении и спуске Гончей не просочилась никуда, а в первую очередь, не стала доступной членам Совета. Конклав, конечно, все знает, но, как обычно, молчит, так что ситуация вроде бы урегулирована к общему облегчению тех, кто о ней знал, — хотя Совет все же может дознаться, и, случись так, это грозит внеплановым сбором Высшего круга, рассмотрением дел и фактически априорным ущемлением прав — и Ваших, и его.

Официально положение Вельха Гленрана не изменилось никак: его ни в чем не обвиняют, никаких слухов о его исчезновении к данному моменту не появилось. Принц не предпринял ничего и по этому поводу, так что я взял на себя смелость от Вашего лица (конечно, через секретарей) вплести в общий отчёт по поводу произошедшего 17-18 июля дополнительное объяснение для стражников, участвовавших в охоте на старшего телохранителя в преддверии Вашего совершеннолетия: что обвинение было ложным, работой тех же предателей, что устроили Пожар.

Однако, Ваше Высочество, вернёмся к нашему герою. Следуя указаниям, я по косвенным данным узнал, что в общих чертах было дальше: друиды заключили с Гленраном какой-то договор, и он (в одиночку либо со спутниками-провожатыми) отправился в неизвестном мне направлении, провёл в пути что-то около суток, а затем внезапно объявился в середине дня, 19 июля (то есть примерно двое суток назад), в центральной части Хельтавара, неподалёку от реки Тлет. Информация, которую я официально запросил у Конклава через ваших секретарей, довольно скудна, но отказать они не посмели. Суть её сводится к частичному отчёту о том самом странном и весьма серьёзном возмущении Сил, произошедшем почти там же ранним утром, на рассвете, которое заметили мои наблюдатели и я сам, но никак не смогли классифицировать, и о котором был мой прошлый доклад. Уверен, у Конклава на это счёт уже есть хотя бы предварительный ответ, но они сделали вид, что нет. Скорее всего события, происходящие там, прояснятся дня через два-три; к сожалению, возможностей для выяснения их более подробно я не имею.

В отчёте я запросил конкретику о Вельхе Гленране и получил в ответ, что старший телохранитель («бывшим» они его не называли, видимо, имея в виду, что волей Его Высочества Краэнна он не был официально отстранён) стал одним из свидетелей этого странного и значительного возмущения, и теперь находится во взаимодействии с Конклавом. Сколько продлится разбирательство и что ждёт Гленрана в дальнейшем, я узнать не смог. Однако, судя опять-таки по косвенным данным, Конклав чем-то сильно обязан ему, и уже осуществляет помощь. Так, например, посланные по Вашему приказу представители Седьмой Малой не нашли в его дворцовой резиденции ни следа от снаряжения старшего телохранителя; принц и его люди также не прикасались к нему. Официально старшим управляющим Дворца Инедом Дин-Альдом Вашему секретариату, через который вёлся запрос, было отвечено, что от Гленрана поступил письменный приказ отдать его вещи представителю Конклава, который расписался в ведомости и все забрал.

Прогнозировать связь друидов, их задания, странного и чрезвычайно мощного кастования в дебрях Отца Лесов и происходящего с Гленраном сейчас я не стал, так как не вижу в этом целесообразности в связи с отсутствием точных данных. Приступлю к этому, как только получу более подробный отчёт от Конклава. Жду Ваших дальнейших уточняющих указаний по данному вопросу.

Третье: самое интересное и необычайное. Вы помните, конечно, то раннее утро, практически ночь, в которую я, ничтожный, позволил себе ворваться в Ваш бесценный праздничный покой и взволновать Вас вестью о странном, пугающем свершении — о Крике, который пронизал все тонкие планы бытия, и угас в безвременье и безначалье?.. Судя по всему, не только и даже не столько мы обратили на него внимание (чему я совсем не удивлён) и принялись изучать его всесторонне, бросая на это все доступные средства (что уже настораживает). Согласно моим наблюдениям (у меня нет ни магов достаточного уровня, ни мощностей, чтобы фиксировать и исследовать произошедшее в северных лесах, но есть изворотливость и хитрость, позволяющие исследовать самих исследователей, проводить анализ их анализов, которые, перетряхивая все и вся, во всех слоях бытия оставляют неизбежные следы), произошедшее событие действительно архиважно. Его точно исследуют адепты Конклава, причём практически все, начиная с седьмой ступени и выше (Вы помните ещё хотя бы один случай, когда объявлялся подобный общий сбор?..), с очень большой долей вероятности некоторые зафиксированные нами всплески исходят от представителей Храмов, его точно пытаются понять Отверженные, которые столь активизировались впервые за долгие годы и даже десятилетия, и, наконец, по моему мнению (практически неподкрепленному, к сожалению), его исследуют также и Друиды, на своей территории остающиеся практически незаметными. Чем вызван такой все-, общий интерес наиболее могущественных представителей Лиги Чудотворцев, я узнать не могу, хотя есть одно предположение, которое могло бы это объяснить, — но высказывать его я пока не берусь.

Таким образом, мы имеем три установленных факта: страшной силы волшбу где-то на севере, потрясшей весь Хельтавар и распространившейся колебаниями тонких материй, энергий и полей, а также косвенным воздействием на живую природу на полматерика. Мгновенную активацию всех высших служб Конклава, связанную с этим событием, суть которого пока нам неизвестна. И наконец, позавчерашнее кастование стократно меньшей мощи, но все же чрезвычайно сильное и заметное, результатом которого стало свидетельское присутствие Гленрана и его нынешнее взаимодействие с Конклавом.

Не могу сказать ничего точного, однако не так уж и много явлений и вещей на севере, чтобы невозможно было попытаться угадать, что именно вызвало волнение половины Знающих материка. Боюсь пока делать предположение, вернее, посвящать его неподкупной бумаге. С Вашего разрешения подожду.

Исходя из всего вышеперечисленного, я нахожу в себе силы заметить, что в стремительно меняющейся ситуации не понимаю ровным счётом ничего и желаю сейчас лишь об одном: получить данные, которыми располагает Конклав, или хотя бы дополнительные дивинационные мощности для анализа их действий, чтобы ответить на архиважный в данной ситуации вопрос: что, черт возьми, происходит в Империи и на севере, в Хельтаваре?!.

На этом заканчиваю свой отчёт, надеясь, что чтение его было занимательным и приятным для Вас. С нетерпением ожидаю дальнейших указаний на любые темы, вечно Ваш, старший Рантор Хари.

Из приказа Принцессы старшему исполнителю Первой Малой Гильдии.

От 21 июля 259 г. ВЛ.

Первое: ничего не предпринимать, групп не высылать. Примерно через трое суток Даниэль выйдет из поля Проклятия, и сканировать станет гораздо легче, чем и займись. К этому времени любыми средствами разыщите Родгара Венеда и свяжите его со мной, даже если он мёртв.

Второе: Вельх Гленран в данный момент не интересует. Однако наблюдение за регионом продолжать, регулярно высылать официальные запросы через секретарей о происходящем и требовать отчёта от членов Совета Конклава лично.

Третье: что у тебя там за версия? Отвечай. Немедленно.

Немедленный ответ старшего Первой Малой Гильдии:

Врата Небес, Ваше Высочество.

Активация и открытие которых, по моей гипотезе, и явилось причиной или следствием столь поразившего нас кастования. Я практически уверен: лишь они могли стать местом выброса такого количества энергии, источником Крика (кричали, возможно, уничтоженные Стражи), поколебавшего полматерика, и объектом столь всеобъемлющего внимания со стороны Конклава, Друидов и Храмов.

Однако, как ни странно, Совет Конклава до сих пор не сделал никаких официальных заявлений по данному поводу, хотя по Закону следовало. Значит ли это, что наступают тяжёлые времена, или просто, что моя теория ошибочна, и на севере всего лишь проводились плановые испытания новейших магических разработок либо экзамен для принятия в высший круг будущих Высших Мастеров, я сказать не берусь...

Что делать дальше?

Ответ Её Высочества Принцессы:

Спокойно. Я займусь Конклавом. Лично. Жди поступления информации.

Внимание: срочно дай членам Совета информацию о том, что брат воспользовался своими правами и спустил Гончую с цепи; сделай так, чтобы детали пришли к ним из трёх-четырёх источников, включая Джоанну Хилгорр, которая должна узнать об этом первой. Свяжись с Ксаланом и передай ему обработанную версию кристалла со стенограммой моего разговора с Гленраном по дальней связи[3]. Пусть кара падёт на его голову; пусть они узнают, что я пыталась его остановить.

Кроме того, начинай искать дополнительного аналитика, из независимых или, ещё лучше, из штабов Совета. Лучшего из возможных, нам вскоре понадобится... Как только будешь уверен, свяжи его со мной.

21 июля 259 года, 6 часов 42 минуты утра.

От Старшего Наблюдателя области Северных Княжеств.

Секретно. Только для Высших Мастеров внутреннего круга.

Первое: согласно постановлению Совета Конклава после Общего Сбора от 19 июля 259 года ВЛ, группой исследователей, возглавлямой эрлом Ксаланом и мной, были проведены все возможные исследования указанной территории около реки Тлет. Особенности: просмотр и изучение сведённой матрицы произошедшего показал, что Чёрные Тени были: а) ослаблены; б) не полностью контролируемы вызвавшим их Мастером; и в) практически неразумны. Результат: вызов Чёрных Теней никакого отношения к официальным Убийцам Главы Конклава не имеет. Возможные теории: противоречащих выводу нет. Вывод: шестерых, Прошедших Врата, обнаружили и по каким-то причинам атаковали адепты Ушедших Высоких, проявляя активность впервые со времени Седьмого Вторжения и пытаясь придать нападению вид воли Главы Конклава Империи.

Второе: все показания, включая показания старшего телохранителя Империи Вельха Гленрана и его спутника, назвавшего себя Фрабаром, также все косвенные факты, результаты полного исследования Севера Высокими Мастерами Конклава и документально зафиксированные выводы специальной аналитической группы свидетельствуют о том, что в ночь с 17 на 18 июля на территории центральной части Хельтавара (точная дислокация не установлена) неким Неизвестным (никаких осмысленных данных до сих пор не сформировано) были активизированы и открыты Врата Небес. Особенности: изучение показало, что в процессе Открывания в Элиду из иного материального континуума были перенесены шесть объектов гуманоидных веса и массы, судя по показаниям свидетелей, пятеро людей и один полурослик. По показаниям Гленрана: после боя с имитациями Чёрных Теней старший телохранитель был атакован Прошедшим Врата, который действовал, подчиняясь контролю извне. Остальные Прошедшие, ведомые посланником Друидов и представительницей Отверженных, отступили в лес. Именно в это время адептами Ушедших была спущена долгое время сводимая в одну точку мощь, принявшая по их воле форму Бури. Удар был направлен на Прошедших с целью их уничтожения после того, как Теням не удалось завладеть их душами. Причины столь активных и необратимых действий Ушедших анализируются. Важное дополнение: Друиды сумели спасти Прошедших Врата вместе с обоими местными, перенеся их из участка атаки в другой. Никаких дополняющих или поясняющих сведений получить не удалось. Рекомендации: Главе, возможно, следует обратиться к Друидам с предложением сотрудничества и обмена. Изучение Прошедших Врата и наблюдение за ними должно быть продолжено.

Третье: снятая Ксаланом в момент контакта полная матрица старшего телохранителя Империи Вельха Гленрана не имеет нарушений физического, ментального, психического, духовного полей. Никаких следов никаких воздействий на личность и свободу со стороны его спутника, одного из Прошедших Врата, обнаружено не было, равно как и никаких защищающих от проникновения магических барьеров. Особенности: согласно установленному плану, во время первого и второго контакта Ксалан не воздействовал на Прошедшего Врата никак. Однако в результате полного изучения окружающей среды, включая старшего телохранителя Гленрана, результаты вывода однозначны и сомнению не подлежат. Вывод: Прошедший Врата является человеком без активных магических способностей, воином высокого класса, не отличается от представителей венгской или андарской расы практически ничем. Присутствие или непрямое вмешательство высших сил не обнаружено и не проявлено никак.

Все вышесказанное установлено с максимальной точностью и вероятностью и сомнению не подлежит. Возможность Вторжения через Врата Небес в настоящее время уточняется, но пока Врата, судя по всему, деактивированы, и никаких новых воздействий нет.

5

Меч снова врезался в доспех, искристо взвизгнул, отскочил, оставляя неровную вмятину на украшенном травлением металле; Лагер дёрнулся вправо, одновременно отступая назад. Большой молниеносно прикрыл его, и все старания Фрадина и Керье свелись на нет, — хотя внешнюю защиту им дважды удалось пробить.

Вновь посыпались искры, когда первая пара стала атаковать; клинки носились с ошеломляющей быстротой, сталкиваясь и разъезжаясь, отскакивая, иногда даже проникая сквозь восходящие и нисходящие потоки веерных, блочных, маятничных защит, но не принося ни той ни другой стороне ощутимого вреда; ветер свистел, располосованный сверху донизу, вдоль и поперёк. Месрой и Глаад наблюдали каждый со своей стороны, готовясь в случае смерти любого из бьющихся или краткого хлопка узких, хрупких ладоней вступить в схватку немедля.

Принцесса сидела задумавшись, подперев подбородок рукой, похожая на тринадцатилетнюю школьницу, уютно устроившуюся в широком кожаном кресле с высокой спинкой. Укрытая тяжёлым темно-коричневым пледом, она пребывала в задумчивости и шерстяном тепле.

Поединок Драконов, длящийся непрерывно уже полтора часа с неправильной сменой пар, так ни к чему и не привёл. Ни один из них не упал на мраморный пол, обагрённый кровью или хотя бы отброшенный, не устоявший на ногах. Впрочем, как считала Принцесса, это вовсе не говорило о воинском совершенстве её телохранителей; ей это напоминало лишь о том, что они слишком хорошо знают друг друга. Ещё о том, что арсенал их приёмов и стилей становится слишком узок, — хотя у каждого сил и умения достаточно на два-три десятка гвардейцев, даже дворцовых. Быть может, больше: немалую роль здесь играло снаряжение, на каждого из них стоящее примерно по тысяч тридцать — тридцать пять. Однако теперь все это значило не слишком много.

Никогда ранее не было даже намёка на случай, в котором слаженное, многим превосходящее обычное человеческое, мастерство шестерых Драконов оказалось бы недостаточным. Теперь такой случай произошёл. Один- единственный противник сумел противостоять пятерым, в срок меньше восьми секунд убить двоих из них, не получив ни единого удара.

И Принцессе было в высшей степени наплевать, каков был этот противник, и насколько большим преимуществом перед Драконами он обладал хотя бы по праву рождения и по крови, наполняющей гибкое, сильное тело. Готовясь к тому, чего она желала добиться, оставлять положение вещей неизменным Инфанта не могла; в короткие сроки ей предстояло исправить все допущенные и ещё возможные ошибки. Она умела использовать каждый полученный урок.

— Хватит! — хлопнув в ладони, приказала она, внимательным взором следя, насколько быстро отреагировал каждый из четверых. Как всегда, Большой задержался на краткий миг, не сразу справившись с алым маревом, застилавшим его сознание тем сильнее, чем яростнее и продолжительнее был бой. Худой, скелетообразный Фрадин в мешковатой одежде поверх узкого, облегающего тело чешуйчатого доспеха был, как обычно, быстрее всех. Выстроившись в неровный ряд, телохранители, тяжело, размеренно дыша, приблизились на несколько шагов.

— Что это? — с лёгким гневом спросила она, прищурившись, глядя на них, пуская в голос едва заметную, ядовитую насмешку. — Что это, я спрашиваю?!..

Лагер посмотрел на неё, вытер рукавом пот и упавшим голосом ответил:

— Ничья.

Принцесса рассмеялась, и колокольчик её смеха лёгким дробящимся эхом разнёсся по светлому залу.

— Ты знаешь, как умиротворить меня, Лагер, мой шутник, — улыбаясь, заметила она. — О-о, птенчики мои. Я не сержусь. Вы показали весёлый, темпераментный и звонкий спектакль. До сих пор в ушах у меня звенит, а перед глазами прыгают искры, но... — Улыбка её улеглась, взгляд посветлел и остыл. — Но этого недостаточно. И все вы знаете почему.

Она смотрела на них, стоящих закруглённым рядом с опущенными мечами и кинжалами, усталых, вспотевших, дышащих все спокойнее и ровнее, обвела долгим взглядом с королевским прищуром. Они молчали. Каждый из них, разумеется, понимал, о чем идёт речь. Катарина сжала губы, вспоминая тот страшный, неожиданный и кровавый миг, имевший место не так давно. Шесть дней назад, в ночь с 17 на 18 июля, у дома независимого Мастера Ральфа Керби. В вечерний час, когда столица была уже спасена от пожара и когда столичное Око отыскало Вельха Гленрана, бегущего из Дэртара вместе с Даниэлем, — с тем, кто был так необходим ей, ей одной.

Она схватила Драконов, мгновенно перемещая их туда и ступая за ними вслед. Ей нужны были Даниэль и Гленран, нужны были оба, и обоих она намеревалась получить.

Но судьба распорядилась по-иному.

Катарина ждала их у дома независимого Мастера, меж двух высоких каменных стен, ведущих к дубовой двери и тупику.

Белоснежная, сверкающая в полутьме, она одиноко стояла и смотрела, расслабленно опустив тонкие руки вдоль стройных, высоких бёдер.

Мужчины остановились, как только увидели её, и замерли, ошеломлённые, не зная, как поступить, застыли в десяти шагах, у самого входа. Взгляд Принцессы упирался Даниэлю прямо в лицо.

Единственный достойный боя кинжал к этому времени снова был у аристократа, тот видел только светлое пламя в любимых глазах, смотрел на неё, едва дыша, а потому не расслышал тихих и чётких шагов, навстречу которым пружинисто обернулся Гленран.

Они стояли здесь — все шестеро — с обнажёнными мечами.

— Вперёд! — скомандовал Лагер, обращаясь к пленникам и сам делая краткий шаг.

Гленран усмехнулся уголком рта. Даниэль вздрогнул, с трудом отрывая взгляд от Неё и растерянно оборачиваясь.

Увидел блестящие в темноте клинки. Глубоко и прерывисто вздохнул. Вельх подумал, что сейчас этот влюблённый юноша должен раз и навсегда все для себя решить.

Даниэль не смотрел на Драконов. Отрицательно качнув головой, он медленно и внешне спокойно вынул из ножен свой кинжал.

— Мы уйдём, — сказал он.

— Я не дам вам уйти, — расслабленно, равнодушно и, как показалось Вельху, с некоторой печалью сказала она; голос её всколыхнул что-то в глубине каждого из них, — потому что каждый из вас нужен мне. Мне нужны твоё тело и его преданность в обмен на мои покровительство и защиту, — тут она посмотрела в сторону Вельха, отчего у того прошёл по коже мороз.

— Тебе предоставляется прекрасный случай, Гленран, — сказала она, — убей его и переходи на мою сторону. Уж защитить тебя от Гончей я сумею.

Вельх внимательно посмотрел на Даниэля. Тот не обратил на него никакого внимания. Он продолжал изучать лицо Принцессы. Наверное, прощался с ним навсегда. Гленран с неожиданно острой тоской поразился тому, как глубока и слепа может быть эта странная и страшная любовь.

— Ты зря, — кашлянув, сказал он Даниэлю, — ищешь в ней что-то человеческое. Она — будущая Императрица, и, в идеале, не может зависеть ни от кого. Потому она и терзает тебя — только чтобы показать остальным и себе, что абсолютно свободна, даже от того, кому в своё время отдалась.

Удар, возникший из ниоткуда, мгновенный и бесшумный, сотряс все его сильное тело; Вельх не устоял на ногах, рухнул, как подкошенный, на колени, скрипя зубами от боли. Принцесса при этом даже не шевельнулась. Только внимательно смотрела на него, и в глазах её мерцала умильная, улыбчивая насмешка.

— Мне нравятся смелые, — улыбнулась Принцесса, — но я презираю глупых.

Сзади раздался негромкий утробный смех Большого.

— Интересно, — спросила Инфанта, рассматривая Вельха с ласковой насмешкой и удивлением, — что мешает тебе перейти на службу ко мне? Идеалы? Принципы? Наплевательское отношение к смерти? Или уверенность в том, что сможешь одолеть Адскую Гончую?

— Жалость, — ответил Вельх, не задумываясь.

Судя по взгляду на Даниэля и по едва заметно изменившемуся выражению лица, Принцесса поняла его. И неожиданно вздохнула.

Остальные молча ожидали её окончательного решения.

— Итак, Гленран? — спросила Катарина, и по её тону Вельх понял, что Высокая предлагает ему спасение в последний раз.

Он вытащил из-за пояса отнятый у кузнеца кинжал и открыто усмехнулся. Принцесса прикрыла глаза. Ресницы её дрогнули, словно в сомнении.

— Убейте их, — тихо сказала она. И растворилась в ночной темноте.

Вельх рванулся вперёд, одновременно разворачиваясь в сторону шестерых Драконов, зная, что успеет уйти от мечей, но, разумеется, не от крошечных отравленных дротиков Глаада; однако ожидаемой боли в спине не возникло; наоборот, сзади разросся хоровой выдох изумления, мгновенно перешедший в бешеный звон сталкивающейся стали.

Обернувшись после длинного прыжка, оказавшийся у самой стены, Вельх увидел, как все телохранители, кроме Лагера, развернулись в сторону атаковавшей их размытой, неописуемо быстрой тени. Это не был Даниэль: юный аристократ сейчас лишь вскакивал на ноги, сжимая в руке отцовский кинжал, — это был кто-то другой, — и по молниеносным, нечеловечески быстрым, ускоренным в несколько раз движениям, Вельх внезапно узнал, кто спасает Даниэля и его.

Но времени рассмотреть, как пятеро сражаются с одним, у него не было; лишь краем глаза увидев, как врезается в стену и начинает сползать по ней высокий худой Фрадин, лицо которого вспухало алым пятном, Вельх бросился вперёд.

Лагер ударил косо, сверху вниз, и Даниэль едва успел подставить под удар кинжал; однако удар был сильнее защиты, и практически проломил её. Лагер пнул юношу ногой, отчего тот упал, распластываясь на камнях... и вонзил свой меч во мгновенно окутавшую Даниэля темноту.

Отшатнувшись, на краткий миг замерев с ошеломлённым прищуром на лице, старший телохранитель Катарины зло ощерился и, не обращая внимания на юношу, ускользнувшего вновь, защищённого мерно плескающейся вкруг него тьмой, ринулся вперёд — прямо на Вельха.

Даниэль, которого окружала волнующаяся, полупроницаемая темнота, тело которого холодили мятущиеся вкруг него тени, отрешённо видел, как в кроваво-стальной многоклинковой мельнице четверо Драконов превращаются в троих, слышал, как хрипит ухватившийся за горло Большой, оседая на каменную мостовую, как булькает выскакивающая толчками кровь; затем из общего лязганья, полного вскриков и звуков быстрых, лихорадочных шагов, родился странный, долгий, звенящий, пронизывающий даже камень стен Стон, от которого замедлялись движения, ослабевали руки и ноги, гудела и кружилась голова, — а в этом звуке прозвучали тихие шелестящие слова неоспоримого приказа:

— Разойдитесь.

Телохранители, практически не помедлив, подчинились ему, пригнувшись, подрагивая кончиками обнажённых мечей. Лагер, который так и не успел столкнуться с Вельхом, отступил с искажённым напряжением лицом.

Тот, пришедший, облачённый во все чёрное, в чёрной кожаной маске, с волосами, стянутыми в короткий чёрный хвост, с двумя алеющими и серебрящимися мечами — длинным и коротким, в правой и левой руках — также отступил. В шагах его чувствовалась насмешка.

Принцесса, проявляясь в шаге от стоящего у стены Даниэля, шагнула из тени в полусвет расцветшего над столицей особо яркого фейерверка.

— Ты, — сказала она высокому воину в чёрном. Голос, казалось, был клеткой для беснующихся внутри неё чувств. Она неотрывно смотрела то на него, то на трупы Фрадина и Большого. Казалось, сейчас она легко-легко двинет рукой, и в узком проулке взметнётся убийственный, всепожирающий огненный смерч, сметающий все на своём пути.

— Убери их, — в тон ей ответил Он. В голосе Его было не меньше силы.

Вельх заметил, что у Глаада, Месроя и Керье дрожат руки, по лицам их течёт пот, а в глазах застыл глубокий, всепоглощающий страх. Они понимали, насколько близки были тремя мгновениями назад...

Принцесса колебалась несколько секунд. Пальцы её, внешне спокойные, едва заметно трепетали, словно повторяя снова и снова один и тот же набор знаков', каждый из которых по силе превосходил обычное заклинание смертного чародея, и, кажется, мог мгновенно стереть с лица Земли любого из стоящих здесь.

Но ни один из знаков так и не был применён. Возможно, так захотела сама предусмотрительная Принцесса, возможно, и для неё это было неожиданностью, однако именно в этот момент ожило её бриллиантовое кольцо. И очень тихие, едва различимые слова потрясли каждого из стоящих здесь даже больше, чем все произошедшее до сих пор.

— Ваши Высочества Катарина и Краэнн дель Грасси! — взволнованно и судорожно вещало кольцо. — Его Величество Император Эйрканн Среброокий желает видеть вас в Галерее. Немедля!

Брат и Сестра переглянулись. Что-то промелькнуло в воздухе между ними. В этот момент они казались близнецами, сросшимися в одном порыве, едиными мыслями и сердцами, — союзниками, желающими одного и борющимися против общего противника, общего для обоих непобедимого и чрезвычайно опасного врага.

Затем Краэнн бессловно исчез, а Катарина, не глядя на Даниэля и Гленрана, торопливо сотворила сложный, много раз пересекающий самого себя Знак, указав в нем на каждого из своих людей, и вместе с четверыми, оставшимися в живых, и двумя трупами исчезла в лёгком синем сиянии.

Вельх успокоил рвущееся из лёгких резкое, неконтролируемое дыхание. Посмотрел Даниэлю, потерянно и одиноко стоящему у стены, в глаза. И деревянно, ещё не до конца спокойно, сказал, указав на дубовую дверь:

— Нам туда.

Юноша помедлил несколько ударов сердца, словно приходя в себя и выплывая к звёздам из-под тяжести нескончаемых пенных валов. Затем ответил странной, слабой улыбкой на этот взгляд.

— Вельх, — сказал он, — только у меня такое ощущение или ты тоже чувствуешь, что нам сейчас ни в коем случае нельзя покидать её?

— Оставь её, — устало покачал головой Гленран, — она не стоит твоих...

— Я имею в виду не Принцессу, — странным тоном возразил Даниэль, — я имею в виду Империю. Что-то очень нежданное близится... Что-то непонятное творится... Мне кажется, уже очень скоро ей предстоит страшное потрясение, и мы ничего не знаем о нем, — но мир не может оставаться таким, как есть... О чем ты сейчас думаешь?

Вельх неожиданно вздрогнул. Он не понял, откуда к нему пришло осознание правдивости сказанного юным аристократом, но опыт подсказывал ему, что раз дело дошло до открытого столкновения между воинами Принцессы и бывшим его Повелителем, уже очень скоро может начаться жестокая, неостановимая и кровавая внутренняя война.

— Нет, — сказал он наконец, — сейчас мы с тобой абсолютно ничего не можем сделать. Ещё одна встреча — и мы умрём. Более того, я погибну примерно через час, то есть как только Принц спустит Гончую, и она настигнет меня. Ты, возможно, продержишься дольше, но Принцессе нужен твой труп. Думаю, до тебя Ему никакого дела нет, и сейчас ты спасся только по счастливой случайности. Не знаю, по каким причинам Его Высочество делает это, но Он желает, чтобы я попытался избежать смерти. Поэтому давай не терять времени. Ральф Керби нас уже ждёт.

— Вельх, — тихо обратился к нему Даниэль, когда они подошли к двери и телохранитель уже протянул было руку к золочёному кожаному шнурку, — как ты думаешь, мы сможем встретиться потом?.. Чтобы вместе помочь ей?

— Мне кажется, — глядя на него, серьёзно и очень по- мальчишески светло добавил юноша, не дожидаясь ответа, — нам нужно как можно скорее вернуться сюда. Как только мы сможем чем-нибудь ей помочь.

Гленран не стал уточнять, кого именно он имел в виду. Пожав плечами, он неожиданно даже для самого себя стянул с правой руки своё золотое с рубином кольцо и протянул его этому несчастному мальчишке.

— Возьми, — сказал он, — может, его цена будет притягивать меня к нему даже через весь континент, и когда-нибудь мы сможем встретиться снова... Спасём её на пару.

* * *

Он не знал, насколько серьёзны и пророчески его шутливые слова. Потому что был человеком, неспособным предугадать своей судьбы, — и уж тем более судеб великой Империи.

Но Даниэль, услышавший Вельха и принявший из его рук рубиновое кольцо, почему-то не улыбнулся телохранителю в ответ.

Он протянул руку и дёрнул позолоченный шнур.

6

— Вы помните, конечно, — сказала Катарина, в упор рассматривая подошедших Драконов, глядя в бледное лицо Фрадина и красное Большого, срочное оживление которых закончилось лишь два дня назад, и в сравнении со всеми предыдущими, при которых Принцессе довелось присутствовать, включая попытку оживления Давир Брана три года назад, прошло очень, очень мучительно. — Помните, — повторила она, — как впятером уступили ему одному.

Телохранители молчали. Катарина вздохнула, глядя на своих мужчин сочувственно, но скрывая сочувствие за маской жёсткого недовольства. Девушка знала: каждый из них сильнее страшился не повторения той жуткой боли, а позора, связанного с поражением. Немилости Её Высочества. Холодного взгляда и любого из упрёков, связанных с горячей пеленой жгучего стыда.

Несмотря ни на какую дрессировку, перед своей Принцессой Драконы иногда походили на выщипанных до синевы чуть трепыхающихся полумёртвых кур.

— Что за лица? — воскликнула Принцесса, недовольная их виноватыми гримасами. — Где вы витаете, черт возьми?!. Керье, в чем беда, скажи хоть ты!

— Хм, Ваше Высочество... — кашлянув, ответил невысокий крепыш, исподлобья поглядывая на Принцессу, — мы переоценили себя. Не ожидали.

— Глупости! Это я переоценила вас, а не вы. Это я не ожидала, что вмешается брат, а не вы. Вы в любом случае не могли этого ожидать; потом не могли ничего сделать — только бежать... — Она вздохнула, опуская голову, и негромко добавила: — Плохо именно вот это «ничего».

— Магия, — выразил общее мнение Месрой, украшенный косым шрамом через все лицо и маленьким свежим — на шее, у самой артерии, застывшим крошечной бледной чертой. — Он превосходил нас в скорости по меньшей мере вдовое, с этим мы ничего поделать не могли. Его мечи прошибали все наши защиты, а наши, — тут он запнулся, — я думаю...

— Ты думаешь?.. — издевательски переспросила Принцесса, даже привстав в кресле и не удерживая сползающий на пол плед; глаза её выразительно сияли. — Ни один из вас ни разу не достал его, чтобы проверить это; то, что он пробивал вас, неудивительно. Слишком многое эта чёртова магия значит в нашем цивилизованном мире, за последние семь столетий переросла и искусство, и науку. Она используется везде — в дрессировке быков, засеве полей, мытьё полов и уж тем более в воинском мастерстве. В искусстве войны великой Империи. Впрочем, об этом довольно много писали философы; в частности, мой обожаемый учитель, спасибо ему за все...[4] — Принцесса насмешливо и вместе с тем недовольно молчала, опустив голову, лбом касаясь прохладной темно-коричневой кожи, которая ещё не успела согреться первым лучом дневного тепла.

Недовольство в ней созрело, выливаясь в резкую гримасу, исказившую юное лицо, во мрачный возглас:

— Если один-единственный, слабенький покров размытости внешнего облика может полностью изменить весь ход поединка между двумя равными противниками, практически предрешая его, что говорить об арсенале, который за три года непрерывных покупок собрал наш воинственный Краэнн... Каждый из вас по деньгам стоит вдесятеро меньше, чем на нем одном навешано только иммунностей и защит; не говоря уж о том, что он, как наследник крови, получает все это от Пятерых, чьё могущество не чета независимым Мастерам...[5] — Она выбралась из огромного кресла (телохранители подались назад, расступаясь, длинные тени их скрестились и разошлись), отвернулась и подошла к стрельчатому, вытянутому окну с матовым узором-окантовкой поверх прозрачного, чистого стекла. Несколько мгновений смотрела вперёд, на вытянувшийся во все стороны заоблачный простор.

— Небо сегодня слишком хмурое, — едва слышно произнесла она, — скоро, что ли, будет дождь?..

— Судя по облакам и ветру, нет, — прошелестел у самого уха Нож, — будет гроза, но столицы не тронет. Пройдёт мимо. Шагах в пяти.

— Каков же шаг у многоликой грозы? — мысленно спросила Принцесса, отвратительное настроение которой снова пытались улучшить.

— Миля, Ваше Высочество, — подумал убийца в ответ, — непостоянная воздушная миля. То расстояние, которое стремительная гроза преодолевает за час.

— Ну и огромная она, эта миля, — усмехнулась Принцесса, прищурившись и неожиданно остро желая ощутить сильные мужские руки на талии и бедре, широкую грудь, на которую можно откинуться и опереться, ощущая упругую мощь, чувствуя волнующий жар. Едва заметно алея от чувства, вылезшего из-под плит холодного спокойствия- расчёта непослушным живым ростком, Инфанта улыбнулась. Губы её потеплели. Что это было? — подумалось ей. Быть может, желание хоть на миг обладать кем-то, кто способен принять всю тяжесть, лежащую на этих юных плечах, желание уснуть и проснуться уже другой?..

Другой?..

Улыбка поблекла.

Взявшись за створки, Принцесса распахнула окно, и свежий ветер влетел в зал, овеяв её прохладой. Короткая юбка школьницы, длинные волосы, не убранные и не собранные никак, широкие рукава тонкой накидки взлетели, затрепетали под сильными, обжигающими струями, превращая девушку в птицу. Мелькнули обнажённые бедра Катарины, приоткрытые взволнованным всплеском, показалось и белое кружево, тонкие линии краешка тайны на нежной загорелой коже, приоткрытой на малый миг. Телохранители молча смотрели. Им иногда выпадало увидеть её такой, о какой не каждый осмеливался даже мечтать.

Мгновение погасло, разбившись о сотни спешащих вслед за ним; в такие минуты неожиданного, поразительна краткого, блаженного спокойствия, когда можно забыть обо всем, не смотреть ни на что, любой начинает ценить уходящее, с тоской заглядывая ему вслед.

— Итак, — развернувшись, сказала Принцесса, и в лице её каждый заметил неуловимый остаток ускользающей, растворяющейся печали, проявления которой позволялись Инфантой столь редко; затем голос её обострился, ожесточился, охладел.

— Хватит тянуть время, — продолжала она. — Пора начинать. Вы, чернокрылые, всегда были лучшими и слишком к этому привыкли. Быть может, каждого из вас поодиночке превосходил и превосходит Гленран, может, нет; в любом случае он сейчас далеко. И никогда ещё не было случая, чтобы пятеро из вас не справились с одним, кто бы он ни был. Что это значит? Значит, вы никогда с усердием не тренировались биться специально против одного. Я имею в виду, против этого одного. Потому что из всех остальных в известном мне мире сравниться с вами могут лишь двое: высший Алый Рыцарь храмов Госпожи и один семидесятипятилетний старик.

Они молчали, внимательно слушая и ожидая. Инфанта никогда ничего не говорила просто так; читая свою мораль, она уже знала, что и как предстоит сделать всем шестерым; и каждый был готов начать прямо сейчас, не раздумывая, повинуясь её словам.

— Мой милый братец вмешался, чтобы уберечь от нашего гнева своего непобедимого бойца; судя по обстоятельствам, он выступил практически спонтанно, и вмешательство его не было подготовлено. Вы пребываете в ошеломлении до сих пор и по-прежнему считаете, что он победил без единой потери. — Голос её хлестнул по мрамору и стеклу, по воинам, стенам и потолку: — Почему вы не правы?!

Накатило и сорвалось краткое молчание, лишь ветер сипел за окном.

— Даже так он выдал часть из того, на что способен, — помедлив, видя, что другие молчат, ответил Керье, приглаживая рукой короткий, непослушный тёмный вихор. — В любом случае мы уже знаем, что при внезапной атаке нам с ним не тягаться, и что его клинки проходят сквозь все защиты, которыми мы снабжены... Но я уверен, наша Госпожа увидела большее, и её проницательность приведёт к иному исходу... в следующий раз.

— За что я люблю тебя, Керье, — усмехнулась Принцесса, как горячий нож сквозь на глазах тающее масло, двумя плывущими шагами преодолевая остывающий, раздающийся перед ней мужской слой, ощущая неторопливо слабеющий запах пота, усаживаясь и поудобнее устраиваясь в своём огромном кресле, — так это за твой неисправимый оптимизм. — Она помолчала. — Хотя, впрочем, ты-то остался в живых, — мельком посмотрела на Фрадина, тусклое лицо которого осталось неизменным, и на Большого, который заметно помрачнел. Усмехнулась. Помолчала. Улыбнулась, ехидно и одновременно тепло.

— Я кое-что приготовила для вас, птенцы, — нежно проворковала она, кончиками пальцев поглаживая упругий, гладкий кожаный подлокотник. — Ну-ка, все вниз. Располагайтесь удобнее, можете лечь... Из рук все убрать. Расслабиться. Глаза закрыть.

Телохранители, позвякивая железом, опустились на пол, кто-то прислоняясь к стене, кто-то растягиваясь на голом мраморном полу, укладывая обнажённое оружие рядом. Отчасти знакомые с возможностями и методами Принцессы, все шестеро уже догадывались, что с ними будет сейчас.

— Закрыли глаза? Успокойтесь. Ну, готовы? — Каждый, не поднимая век, кивнул. Голова Фрадина на длинной тонкой шее (он весь был тонкий и длинный) свесилась на грудь.

— Соберитесь. Мы начинаем, Тар.

И грянула тьма со всех сторон, резкое шуршание стремительно разворачивающихся теней проникло каждому в мозг; дёрнулась, лунно осветляясь, становясь чётче, застывая, изображение-картинка. Мгновенно установилась, обрела живость, блеск, глубину, запах, материальность, звук — и, двинувшись, нахлынула одной волной, поглощая всех шестерых.

— Убейте их, — тихо сказал Принцесса, растворяясь в ночной темноте. И тут же на рыцарей обрушилась чёрная, размытая в движениях тень, несущая смерть каждым блеском клинка.

7

Шестеро медленно приходили в сознание. Лица любого из них, на сей раз смертельно бледные, некоторое время отражали бессмысленное отупение. Затем, каждый по-своему, но все очень, по сравнению с людьми обычными очень быстро, они стали приходить в себя. Теперь их кожа горела, в сердцах начинало брезжить понимание. Желание разобраться во всем до конца. И чувство, которое Катарине нравилось в Драконах едва ли не больше всего, — бессилие смириться. Холодная, упорная, расчётливая ярость, бушующая в глазах.

Инфанта сидела, поджав скрещённые ноги, и рассматривала телохранителей, не отрываясь, каждого по очереди. Задумчиво-расчётливо, уверенно мерцали прищуренные глаза. Одухотворение застыло и не гасло в них: Принцессе очень понравилось увиденное. Она никак не могла остыть; горячие щеки рдели.

Наступила секунда, когда каждый из шестерых — кто застывшим, кто едва заметно подрагивающим, кто живым, отошедшим, внимательным, кто до сих пор багрово-яростным лицом, — уставились на неё, ожидая. У любого из них сейчас были сказочные, потрясающие, едва ли не бездонные, очень разные, но одинаково звенящие глаза.

— Что мы имеем? — не давая им передышки, не ругая, не жалея, не охлаждая их, спросила она, желая с каждой фразой наращивать темп. — Каждый из вас видел его, он был материален, не мерцал, появляясь то тут, то там, — он всего лишь двигался втрое быстрее вашего; начал точно так же, как в прошлый раз, — и на сей раз, в присутствии всех шестерых, довёл дело до конца. Можете добавить что-нибудь ещё?

— Косые восходящие парирования, — выплюнул, судорожно выдыхая, Лагер, пылающая красная шея которого напоминала пузатую стенку парового котла и правую сторону которой он никак не мог отпустить сжатой левой рукой, сглатывая в каждой паузе, новый раз ощущая, как бьётся, выбрасываясь мощной струёй, освобождённая кровь. — Атакуя... одновременно прикрывается, каждый шаг наращивает темп. Идёт по восходящей дуге. Хых. Если сбить с ритма, можно резко сократить... преимущество... хых... резко... сократить.

— Никогда не смотрит за спину, почти не оборачивается, — быстро, задыхаясь, словно торопясь опоздать, заметил Глаад, держащий у сердца холодную бледную руку, — в самом начале бросил в него три «крошки»... от двух он увернулся... одну отбил: очень развитое круговое зрение... Бьётся с ним постоянно, может... носит все время. По меньшей мере несколько лет.

— Очень похоже на школу танцоров, — поднимая бесцветные, неживые рыбьи глаза, тихо вымолвил Фрадин, который сам являлся одним из лучших её мастеров, — но вертится гораздо меньше. Волчок не использует совсем, но умудряется отталкиваться от пола практически каждый шаг. Может, из-за кругового зрения... сначала я думал, только из-за скорости. Теперь... — он сделал вдох, помолчал и свистяще медленно выдохнул, — я почти уверен, что он наполовину шагает, наполовину летит. Бьётся в полуполете, отталкиваясь от земли сильнее и гораздо легче получая разворот... Поэтому... так сильно бьёт с размаху. Поэтому... так хорош в прыжках... в налётах сверху, в прыжках... в прыжках... — пряча глаза, утихая, прячась и замирая, закончил он, костлявой ладонью потирая лицо.

— Слишком силён, — сдавленно бросил Месрой, красная кожа которого горела, мышцы подрагивали, сведённые напряжением, — для своего сложения слишком. Я парировал только один удар, меня развернуло и отвело шага на полтора. — Левое веко его снова дёрнулось, он снова с силой зажмурил глаза, сжимая руки в кулаки. Секунду молчал, опустив лицо, затем сглотнул, дыша прерывисто и неспокойно, не в силах совладать с собой, и продолжил выплёвывать горячие, дымящиеся слова: — Удары почти невозможно парировать, их можно только избегать; каждый раз, когда подставляешься под налёт, рискуешь потерять руку или просто выронить меч. Он знает, и бьётся постоянными сериями, наносит правой и левой с маленьким, незаметным отрывом в одну и ту же область; если успел уйти от одного, от второго не увернёшься, даже если скорость одинаковая, придётся отбивать... а так — вообще... уйти нельзя.

— Сука, — усмехнувшись со злобой, недобро скривившись, пробормотал Большой, с яростью сплёвывая себе на наколенник (на пол было нельзя), — хитрая сволочь: после каждого второго-третьего тычет остриём, я чётко не видел, — но оно точно попадает. Прям выдвигается, ногтем длиннее; сука прыгает, рубит, тычет и летит в сторону, обходит. Точно ясно: обеими руками шпыняет одинаково. Лучше Месроя. Может, лучше Лагера... И ещё, — он задержал воздух, надувая небритые щеки, громко лопнул губами, как мыльный пузырь, почесал подбородок в задумчивости, подбирая слова; все смотрели на него, — странно он парирует. Когда свалил Лагера, Керье был спереди и врезал ему прямо в грудь, а я был сзади, наискось саданул, били одновременно с двух сторон так, что уйти было никак нельзя! — Губы его вспухли, щеки надулись, громко и отчётливо в полной тишине лопнул невидимый пузырь. — Падла... ушёл. Ноги не двигал, а сам... уплыл вперёд, на ладонь, разворачиваясь вбок, и я снял ему половину плаща. Керье срезал с нагрудника пыль. Скрипнуло по доспеху, все слышали, с обеих сторон скрипнуло... Но он ушёл. Просто двинул корпусом... А потом обоих нас... как щенят.

Большой поднял на Катарину яркий, болезненно-недоумевающий взгляд:

— Как он смог так уйти?.. Откуда он знал, что будет именно так?.. А если он знает... то кто он тогда?..

— Он движется в стиле танцоров, — в полном, звенящем молчании ответил Керье, глядя в окно, — но выше и дальше любого из танцев школы; он продолжил их и заменил чем-то другим, более совершённым, более высоким; он не смещается, а плывёт, не прыгает, а летит, и... мне кажется, не только из-за того, что летит магически. Он не атакует — он усеивает ударами все пространство вокруг себя и потому не может не попасть; он не парирует: предугадывает каждый удар и отвечает на него... до того, как тот будет завершён. — Керье замолчал, переводя дыхание, и мощная шея его напряглась, живая лишь тоненькой бьющейся жилкой. — Словно он знает, видит весь бой от начала и до конца... либо кто-то все время подсказывает ему каждый наш шаг.

— Так что же? — глядя ему в глаза, вызывающе звонко бросила Принцесса, разводя руки, расставляя гибкие пальцы, словно приподнимая и удерживая скрывающий её лицо и фигуру шёлк невидимой фаты. — Что вы поняли ещё? Что перевешивает чашу так быстро нагруженных вами весов? Что он сделал не так?.. Есть у него хотя бы какие-то слабые места?.. Ну, что вы молчите?!.

Телохранители безмолвствовали каждый по-своему. Никто из них не смотрел Инфанте в глаза. Наконец Керье, глянув на Лагера и получив от того незаметный утвердительный полукивок, поднял глаза на Катарину, мгновение помедлил и твёрдо ответил:

— Нет, Госпожа. Он прыгнул на нас, не раздумывая. Убил всех, на каждого затратив не более трёх секунд. Меня и Лагера одновременно. Он танцевал и летел, и... ничего не могло его остановить. Быть может, что-то запредельное. Он не боялся, потому что был твёрдо уверен. Потому что знал. И он не использовал против нас и десятой доли того, что мог. Если... если... — Он закашлялся, прикрывая руками рот, неестественно и громко.

— Что? — прошелестела Принцесса, внутренне улыбаясь, всматриваясь в него.

— Если мы не лишим его магии, нам не победить.

— Вот как... — Инфанта отвернулась от них, с крошечным вздохом рассматривая низкие, все более темнеющие облака за окном. Нахальный ветер перебирал её волосы, даруя отдельным прядям мягкий, краткий клубящийся полет. Так они казались не чёрными, а черно-серыми, очень тускло светящимися на фоне воздушной пустоты.

— Вот как, — медленно повторила Катарина, пробуя слово на вкус. — Значит, магия — ключ ко всему?.. Чуть раньше я уже говорила, что все мы слишком зависим от неё. Вам это не кажется... страшным?.. Ну, отвечай, Керье.

— Обычно к этому относишься никак. Тренировки и стиль, правда, сильно изменяются с момента, когда начинаешь учитывать гору разных волшебных побрякушек. Иногда этому радуешься; особенно когда это даёт возможность придумать и использовать что-то необычное, вроде мерцающего перехода за спину, иллюзорной отвлекающей или паралича, сведённого в удар. Но если против тебя тот, чья магия во всем превосходит твою, и ты практически не имеешь её, в то время как он ею просто напичкан... Это напрягает, Ваше Высочество. Это очень напрягает.

Принцесса помолчала. Затем повернулась к ним и без улыбки спросила:

— Если бы не волшебство, вы бы сделали его?

Думаю, да, прекраснейшая! — тут же с жаром отозвался Лагер; лица остальных выражали полное согласие. В них появилась уверенность и жизнь. Только у Керье мелькнуло что-то странное, глубоко запрятанное в глазах, но никто из телохранителей этого не заметил; а ещё Принцесса почувствовала лёгкое, едва всколыхнувшееся отрицание, исходящее от Ножа, застывшего у её ног.

«Нет, — подумал он, — может быть, нет».

«Танцует... плывёт...» — билось внутри застывшего, напряжённого Керье, пах которого снизу вверх, рассекая сухожилия и кости, до сих пор очень краткой судорогой пронзала ледяная стальная пустота.

— Нет полёта, нет скорости, нет силы, не пробивает дос- пех, как жестянку! Мечи не изменяются, латы нормальные, никаких мерцаний или прыжков, — мы свалим его! Максимум ранит троих и убьёт одного, но мы его свалим, он не сможет, не сможет, не сможет биться в шесть сторон! — в несколько голосов твердили они, рассматривая сказанное с разных сторон, лепя его из своей реальности, катая его в ладонях собственных воззрений на уверенность и ложь.

— Не сможет, — повторила Принцесса, прищурившись, и каждый замер, пытаясь понять, над кем и почему она издевается.

Но улыбка Инфанты уже исчезла, сменившись расчётливым прищуром.

— В полной антимагии высшего порядка вы также окажетесь без своей экипировки, не будет действовать абсолютно ничего. Вы не привыкли драться просто так, раньше на это не было никакой надобности...

— Ваше Высочество? — осторожно спросил Месрой. — Я не знаток возможностей и ограничений волшебства. Что нам говорили, я сейчас не слишком помню... Но если кислотный дождь, например, можно разлить по площади или направить на одного, может, антимагию тоже?..

— Забудь, — одними губами усмехнулся Глаад, который в силу врождённой обстоятельности учился на специальных курсах куда как прилежнее.

Тут же его уверенность была влегкую теоретически объяснена.

— Поле высшей антимагии, которое сможет отменить действия даже тех нательных аур и вещей, что создали Пятеро, — спокойно ответила Катарина, — возникает в результате направленного канала связи между нашим миром и планом, степень постоянства которого в самой матрице мироздания блокирует почти любое нематериальное изменение пространства. Канал проецируется на открывающего, и от него воздействие поля расходится во все стороны на радиус, зависящий от силы мага. Сам он остаётся в центре, поле движется вместе с ним. Никто не может выдержать этого долго, и чем больше времени открывающий продержит канал открытым, тем дольше потом он не сможет кастовать; в определённый момент носитель падает без сознания. Ни открыть канал на другом человеке, ни замкнуть его на нем против воли, без долгих подготовительных процессов — невозможно.

«Есть только один, кто может сделать это, — подумал Нож, читавший все пять томов «Мира Магии» и за последние несколько лет, ведомый неумолимым знанием, хорошо изучивший историю Разделённой с момента прихода людей, — только один».

«Да, — согласилась Принцесса, облизывая губы кончиком языка, — только один».

— Ясно, — синхронно кивнули шестеро голов.

— Закройте окно, — поёжившись, бросила Катарина, поднимая с пола плед и накидывая его себе на ноги. Большой, стоявший ближе других, быстро шагнул и прикрыл ставни, щёлкнув изогнутыми ручками.

Катарина зевнула, опустив голову и прикрывшись шлейфом ниспадающих волос.

— Итак, — безэмоционально произнесла она, — отныне вы будете половину тренировок проводить без магии вообще. Биться против одиночки — что может быть милее? Вторую половину останетесь, какие вы есть при полном параде, станете биться с ним там. — Голос её резко утончился, обострился, оледенел. — Но отныне он будет действовать, как живой. Каждый раз по-разному. Применяя все больше и все мощнее. Вы будете или убивать его, или умирать. В разных ситуациях, в разном окружении, в разных местах. Иногда, чтобы убить его, иногда, чтобы защитить меня и дать мне уйти ценой самих себя. — Она внезапно приподнялась на локтях, не вставая, голос её стал громче и чеканнее, он звенел. — Все, хватит самоограничений. Мне больше не нужны старание, тщательность и туполобое бесцельное толкание. Мне нужно все, до капли, — все мужество, вся воля, все отчаяние, — все, что в вас есть, сполна. Вы берётесь за это так, как не брались никогда и ни за что; от этого зависит не только ваша жизнь и ваша судьба, и даже не то, сколь долго и как о вас будут вспоминать, — от этого зависит даже ваше посмертие. И помните: вы будете биться с ним каждый день. По два раза, эдак и так... Вопросы есть?

— Прекраснейшая, — поклонившись, спросил Лагер, лицо которого превратилось в скопление подрагивающих желваков, — вы не желаете сказать нам, как будет производиться ваша охрана, если мы все своё время посвятим тренировкам?

— Никак, — безразлично и негромко отчеканила Принцесса, — пока меня не от кого охранять. Вам же надо успеть до нашего большого схода — до Императорского Приёма. У вас всего три месяца, даже меньше... Но не смейте торопиться, — она внимательным, насупленным и чуть тяжёлым взглядом тронула каждого из них, — мне не нужно изнемогающее усердие, истязание друг друга и самих себя; я хочу, чтобы вы начали этим жить. Чтобы вы проснулись ото сна, в котором находились всегда. — Она помедлила. — У вас все получится. Вы способны, я знаю. Сейчас идите. Мне нужно заниматься делами. Вечером в открытом зале вас будет ждать новый тренер. Ваш враг. Ваш личный принц Краэнн.

— Благодарим вас, Прекраснейшая! — склонившись, воскликнул вдохновлённый её речью Лагер, пылающий и одновременно до колик злой, сам толком не знающий на кого. Остальные, хором благодаря, кланялись почти одновременно, распрямляясь, затем двигаясь чётким строем к выходу — высокой двустворчатой двери, как и все в этой комнате, загнутой заострённой аркой. Керье все ещё пребывал в задумчивости, отстав от остальных на шаг. Принцесса отметила в памяти желание сегодня вечером поговорить с ним наедине. Он нравился ей больше других. Действительно нравился. И кроме того, у неё был чисто деловой предлог.

8

— Ваше Высочество? — негромко и почти не скрипяще спросил Нож, как только рыцари удалились, и Принцесса со своим клинком осталась одна, в спокойной тишине, уже наполовину освещённой лучами восходящего солнца. — Каковы планы?

— Позавтракать наконец, — потянувшись, ответила Инфанта, скользнув по нему ленивым, скучающим взглядом. — Потом у меня Венри и докладчик, тот самый, с которым я обещала тебя познакомить.

— Клари Танвар?

— Да, он. Отчёт по действиям Совета и преданных ему лиц. То есть по уже набирающему силу государственному перевороту. — Она не усмехнулась, как усмехалась, говоря это, ещё вчера. — Сегодня важный день. Нужно решить все основное. Желательно до утра. Мне нужно хорошенько выспаться... Я слышу стадо слонов на лестнице — это несут завтрак.

Нож выпрямился, положив руку на рукоять кинжала и встав от Инфанты немного в стороне. На лице его не было напряжения или даже постоянной готовности, он был раскрашен тенями задумчивости. Пелена невидимости скрыла его.

— Ваше Высочество?..

— Госпожа?..

— О, как вы прекрасны сегодня!..

— Куда угодно?..

— Что сначала?..

Девушки щебетали и улыбались, сновали туда-сюда, переставляя, подкатывая, руководя лакеями в зеленом с серебряным, которые молчаливо улыбались с почтительными лицами либо просто хранили серьёзный и малоподвижный вид; они хихикали, заполняя зал простыми и замысловатыми причёсками, перестуком, звоном, разноцветными юбками, остротами и кружевами, превращая его просто в большую комнату, исходящим теплом укутывая Принцессу в спокойный, радостный уют.

Нож подумал, что жизнь каждой из них сплетена из незначительных дней и пустых вечеров, сменяющихся ночами, в которых лишь пустота. Все вокруг было фальшивым. Лишь она была настоящей, только она одна. Сила её чувств заставляла думать так.

Девушки пересмеивались и сновали.

— Ваше Высочество, — сказала старшая (на вид, кстати, моложе других, со вздёрнутым носиком, узким подбородком и ямочками на щеках), — Оливье приготовил ваш любимый десерт; наказал передать, что на сей раз к нему подаётся лёгкий фруктовый соус «туассон»; вы такого не пробовали, это леронская новинка.

— Северные фрукты? — спросила Катарина, усаживаясь на пододвинутый стул, позволяя снять накидку и набросить на колени белую салфетку, насмешливо изгибая бровь. — Ежевика, голубика и клюква? Выдаивают природные ресурсы?

— Наоборот, Ваше Высочество, — хихикнула малышка, лучась очарованием и радостной таинственностью, — грезят о южных, никак не обретут покой. Как там у Лиды Венье: «...И будут в каждой грозди сниться им плети солнечных полей». Кажется, в этом совершенно секретном «туассоне» смешаны далёкие зелень изумруда и солнечный свет — киви и манго, — но есть что-то из наших ягод и трав. Точно земляника, потому что я видела, как старик Парсон выбрасывал в мусорное ведро два кулька земляничных хвостиков. Рецепт привезли только сегодня утром вместе с предварительным посольством; они уверяют, что по просьбе Князя выдают важнейшую из последних государственных тайн леронского двора. Никто здесь его даже не пробовал, — заговорщически подмигнув, добавила она, уже махнув рукой, чтобы подавали первое, одновременно даруя Принцессе расписанную лебедями салфетку, а затем указывая на фарфоровую уточку в розовых и зелёных тонах с золотистой окантовкой и королевскими лилиями по ободку, замершую на блюде с тем же узором по краям. — Даже сам Оливье, кажется, только ложечку — из обязанности быть уверенным, что к вечеру его не казнят за государственную измену. — Она хихикнула и, зыркнув на непроницаемо-улыбающееся лицо Принцессы, прикрыла пухлой ручкой дерзкий рот. — Так что вы, Ваше Высочество, будете первой счастливицей в целой Империи...

Тут она покраснела и решилась на вольность, быть может, более подстрекаемая не желанием, а стремлением услужить:

— А оставьте ложечку-другую?.. — Глазки её, милые карие глазки игриво сверкнули, и она тут же снова прикрыла неуверенной рукой рот, словно стыдясь своего хихиканья; остальные сделали вид, что не слышали этакой жутчайшей дерзости: возвели глаза к потолку, сложив руки на передниках, стали рассматривать украшающие стены гобелены, словно увидели их в первый раз.

Незначительность, подумал Нож, что за спектакль?..

Принцесса, уже приняв первую ложку супа из фазаньих крылышек с рисовыми клёцками, подняла на отчаянную строгий, внутренне насмешливый взгляд.

— Что за наглость? — недовольно спросила она и, не услышав ответа, продолжила: — Десять плетей, — осмотрела немного побледневших и чуть замерших девушек и добавила, не смягчая суровости лица: — Нет, двадцать плетей Оливье, коли не сделает всем кухонным целую посудину сегодня к вечеру. Так ему и передайте... Да, и помните: чтоб не разглашать! Ни в коем случае нельзя допустить осложнений в отношениях с Лероном за три месяца до Приёма Посольств... И кого-нибудь я точно казню, если рецепт соуса получит Краэнн.

— Ой, спасибо, Ваше Высочество! — воскликнула старшая, всплескивая руками и действительно радуясь, — кстати, с хорошо заметным для некоторых облегчением. — Вы такая хорошая! — и, быстро склонившись в низком книксене, поцеловала кончик салфетки, свисающий у Катарины с колен.

Принцесса улыбалась, неторопливо пробуя узорчатый укропом и специями суп.

— Так, — решительно сказала она, когда тарелка опустела наполовину, — все свободны. Ждать у дверей.

Девушки, синхронно склонив тёмные, светлые и рыжие головки, каждая со своим убранством локонов, послушно высеменили из зала, оставив за собой слабые, медленно плывущие волны сладких цветочных ароматов.

— Проявись. Хочешь есть?

— Не откажусь, Ваше Высочество, — кивнул убийца, чему-то улыбаясь, — ваш стол внушает... трепет.

— По правилам, должны подавать только сами блюда, никак не кувшины, супницы и всякие горшочки; стол любого из вкушающих в переделах Дворца меньше раз в пятьдесят; но, говорят, однажды — года в три — юная наследница Катарина с яростью напустилась на обслугу, недовольная тем, что от неё скрывают основное богатство. С тех пор по сей день сюда приносят все, что было приготовлено для меня.

— Служанки рады остаткам?

— Упаси Милосердная; меньшее, что сделают с каждой из них, если осмелятся попробовать хоть крошку от завтрака члена Семьи, высекут немилосердно и отправят прочь со Двора, — покачала головой Принцесса. — Все, что остаётся от королевских трапез, везут в школу для бедных, монастырь или приют. Ежедневно со всего Дворца набегает, между прочим, довольно много... Ты собираешься завтракать или продолжать расспрос?

— Благодарю за честь, госпожа, — ответил Нож, присаживаясь на краешек скамьи, — значит, ваши кушанья как раз по мне.

— Ты рос в приюте?

— Точно. А затем учился в школе для бедных.

— На севере или на юге?

— На юге, но довольно далеко.

— Где же?

— Вы собираетесь завтракать или вести расспрос?

— Хм... Приятного аппетита.

— Благодарю... В этом разнообразии трудно выбрать необходимое и очень легко заплутать.

— Главное, не запутаться где что, — махнув рукой, согласилась Катарина, спихивая булочки из тарелки на скатерть, открывая супницу и наливая в ромбовидную хлебницу фазаньего супа для Ножа.

— Прибор у нас один, так что будешь есть ложкой для пудинга и желе, — сказала она, подавая ему заполненную тарелку. — Маловата, но в принципе волнушка и зубцы почти не мешают, я ради интереса пробовала, лет в семь... Вон в той вытянутой серебряной штуке острый соус, тебе под стать. В той толстенькой — соус светлый, из Тальгды, называется майонез. Сегодня, я так понимаю, с грибами, — видишь рисунок на левом боку? Так... это вторая супница, там... ну да, густой андарский суп из всяких бобов с не менее всякими корешками. Видишь, ложка стоит прямо в нем. Можешь, кстати, брать её, она вообще не падает, он же густой. Что там ещё?.. Ну, открывай... Ясно, креветочный салат с сыром. Давно, кстати, не было креветок. Это у нас салат сладкий, его на потом, это острый, очень советую... А это, дай Брадалл памяти... это... ну да, это называется «зелёная лоза». Думаешь, печёный виноград? Ни стручка. На самом деле пирог без единого фрукта: все мясное и овощное. Только внутри, кажется, лимонные дольки с ремешочками форели и чьего-то языка... Нет, я правда не помню чьего. Это блюдо вообще последний раз подавали, наверное, лет пять назад. Да, точно. У Оливье обширный сбор рецептов, он повторяется нечасто. Лишь когда желает нам что-нибудь сказать.

Нож промолчал.

— Ладно, вернёмся к нашим крышкам. Эту можешь не трогать, там вареное с сахаром молоко. Та штука из четырёх частей называется виньетка, в ней разные варенья, уже чувствую абрикосовое... вижу северное и вишнёвое; жёлтый сахар, понятно, к горячему соку или чаю из трав. Чай соответственно сегодня зелёный, сок скорее всего апельсиновый. Жуткая кислятина. В баночке икра, там тоже, это овощная с красной. Тут, сам видишь, разная зелень; там, в узеньком штунце... да, в том, похожем на рог... конечно, в том, который лежит, а не стоит, — там разогретое вино. Холодное? Не может быть. Холодное всегда подают в плетёных бутылках, оно где-то внизу, на внутренней полочке. Что, белое? Так и есть. Должно быть белое, потому что горячее — красное. Ты любишь вино?

— Когда-то любил, Ваше Высочество.

— Можешь не «вакать». Мы кушаем. Сильно любил?

— В молодости даже слишком.

— И как?

— Разбили морду, отвык. Прошу прощения.

— Приятного аппетита... Бери булочку, это мне нельзя, тебе-то что... Можешь намазать маслом или икрой. Нет, погоди, вон на том подносе под покрывалом, наверное, уже намазанные. Ну?.. Ага. Вот, бери либо те, либо эти. Или с балыком. Постой! Ох надо же!.. Клянусь Милосердной, они угробят мою талию.

Она мимоходом состроила расстроенную гримаску, мгновение спустя растаявшую без следа в отрешённом, опустевшем лице, столь странно не вязавшемся с нынешней рассеянной, пустословной болтовнёй, и продолжала как ни в чем не бывало:

— Ну и как с этим бороться?.. Черт с ней, давай сюда вон тот черненький. Знаешь, что это? Перемолотый грецкий орех с высушенным и перетёртым черносливом, немного корицы, кислый соус из маринованного лука и сметаны, о-о-о-охх... Блаженство... М-да... Как всякое блаженство, очень быстро кончается. Но возвратимся. Я знаю много очень значительных и знаменитых людей, Нож, которые очень пострадали из-за своих дурных пристрастий. Вино и всякие там курения, то есть вредоносные привычки, между прочим, в списке бесконечных угроз хрупкому человеческому разуму и телу находятся лишь на четвёртом месте.

— Четвёртом?

— Хочешь спросить, что выше?

— Осмеливаюсь.

— Как думаешь сам?

— Очень вкусно, благодарю вас.

— Остроумие так и брызжет. Ну-ка, отвинти голову вон той пернатой рептилии и налей мне сок в бокал. Сахар не нужен... Спасибо. Что уставился? Ах, что выше. Третьим в списке, выше вредных привычек, согласно моим многолетним исследованиям, оказывается глупое, никчёмное стремление человека к власти. Власть губит смертных, они к ней не приспособлены. Самые сильные иссыхают через пару лет, самые умные глупеют и того раньше, самые честные продаются предварительно. Ты бы хотел управлять Империей, Нож?

— Нет, Ваше величество.

— Но-но, — лицо Принцессы на миг стало холодным, — не шали. С этим не шутят.

— Прошу меня простить... Ваше Высочество.

— Сказала же, не «вакай». Мы завтракаем. На первый раз простила.

— Суп действительно замечательный. Не ел балыка больше пяти лет.

— Бедный. Как же ты жил?

— Я в принципе равнодушен к еде.

— Значит, обжорство тебя не погубит. Власть и жидкий дурман, по твоим заверениям, тоже. Что же остаётся?

— Пункты два и один вашего списка.

— Пьём на брудершафт. За леронского Князя и его «туассон», пусть враги отравятся. Можешь зажмуриться, целую. Воздушно, ясное дело, на получи... Ну и что, ты думаешь, может быть губительнее властолюбия?

— Любовь? — чуть подумав, предположил Нож, аккуратно утираясь крылышком лебединой салфетки.

— Кто учил тебя есть? — поинтересовалась Катарина, принимаясь за крылышки фазана из того же выводка, что и в супе, — только обжаренные в овощном масле, с северными овощами и сладким перцем. — Управляешься с приборами недурно. Лагер до сих пор никак не научится есть рыбу. Большой вообще втихомолку все берет руками, поверх тарелки предпочитает не смотреть, а на званых обедах старается к столу не приближаться. Керье и Месрой, правда, в этом отношении аристократы — возятся куда дольше, чем обычно я. Эй, о чем ты задумался?

— Может, глупость?

— Нет, отчего же, — усмехнулась Катарина, — глупость всего лишь качество, точно так же, как слабость или ум, они составляющие любой противоречивой человеческой натуры. Мы же говорим о пороках более сложносоставных, высшего уровня, преходящих. О явлениях и процессах. Ты угадал — это любовь. Коварная злодейка. — Она откусила кусочек. — Несуществующий миф.

— Вы так считаете?

— Любви нет, — приподняв бровь, впиваясь зубками в нежную кожицу, уверенно заметила Принцесса, в этот момент отчаянно напоминая глуповатую самоуверенную девочку из семьи материалистов-мещан, полагающих, что со своим научно-экономическим подходом знают о мире все, — ты встречал её однажды?

— Смотря какую, — пожал плечами убийца.

— Я говорю о классическом высоком чувстве между женщиной и мужчиной. Ты видел его хоть раз?

— Сложно сказать. Думаю, да.

— Значит, тебе повезло. Я исследую этот вопрос уже много лет, с самого детства. Никакого намёка на успех. И дело не в том, что я бесчувственна, жестокосердна или холодна, поверь мне. Я иногда даже удивляюсь силе своих чувств, как бы с ними... Но никогда они не были высоки настолько, чтобы назвать их любовью. У тех, на кого я обращала свой интерес, тоже. Все неестественно, притворно. Поверхностно.

— Что ж, может, вам не повезло? — осторожно заметил Нож.

— Кто знает?.. — отрешённо вздохнула она, сменяя очередную маску, на миг становясь совершенно малолетней, наивной и чистой двенадцати-, может, тринадцатилетней девочкой, робкое нежное лицо которой посетила чуткая нерешительность, покорность и печаль. Затем неостановимый момент испарился, сменяясь аккуратным очищением тоненьких косточек.

— Наверное, я попадусь именно на этой чёртовой любви. Именно она меня когда-нибудь и погубит, — изящно пожав плечами, предположила Инфанта, продолжая при этом очищать фазанье крыло от пропитанного соком хорошо прожаренного мяса.

— Давайте выпьем ещё, — предложил Нож, подливая Принцессе и поднимая наполненный соком бокал. — За чудо, которое живёт в вас, и в хороводе пустых картинок («Ты дерзок...») иногда становится видно. За то, чтобы никогда и никто не смог его погубить. Даже вы сами... Особенно вы.

— Думаешь, я уже не погубила его? Не превратилась из полной чистоты, дарованной рождением и кровью, в отвратительное и алчное чудовище?.. — с удивлённой гримасой, выразительно нахмурив лоб, спросила она, едва пригубив. — Считаешь, ещё не поздно? Веришь в пресловутую силу любви?.. Знаешь, какое из увлечений для смертного страшнее всего? Что стоит на первом месте в списке, который я составила в девятнадцать лет и с тех пор не изменила ни разу?..

Нож молча смотрел на неё. Почему-то никаких предположений у него не было.

— Вера, мой милый, — ответила Принцесса, откидываясь на спинку стула и отворачиваясь. — Вера. Она слишком чиста, порой даже чище любви, и предполагает увлечённость ещё большую. В то время как отдаваться всецело нельзя ничему и никогда. В вере заключён страшный, жуткий механизм внутреннего противоречия, который сводит людей с ума. Она предполагает добровольное рабство с замками на дверях развития в другие стороны, с весьма слабыми шансами на свободу и понимание в самом конце. Думаешь, много жрецов понимают своих Таро?[6] Хотя бы после десятков лет послужения добиваются ответной любви?.. Вера страшна, вера жутка; ради неё умирают, отдают все, что есть, почти никогда ничего не получая взамен, кроме чужих и собственных иллюзий; ради неё проклинают и убивают, отступают от самих своих основ — и все для чего? Чтобы приравняться к тем, кто близок, согласно какой-то сказке, озвученной в детстве, глупой убеждённости, очередной, как ты сказал, пустой картинке?.. Нет, вера — это самая пустая из сказок, которые бытуют в нашем мире; доверяя, предполагая, ожидая, все мы раз за разом сталкиваемся с реальностью и оказываемся в пустоте. Верить нельзя никогда и никому, даже самому себе. И уж тем более — Богам... Особенно тем, кто во плоти, — тихо и совершенно неожиданно добавила она.

Нож опустил голову и молчал, двумя вилками осторожно и чётко разнимая копчёную форель.

— Спасибо, — наконец поднимая голову, вежливо сказал он, в этот момент совершенно не походя на самого себя, Принцессе к данному моменту знакомого, — что поделились этим со мной.

— Думаешь, это поможет тебе лучше меня понять?

Нож молча посмотрел на неё, стараясь не выражать лицом ничего. Пожал плечами.

— Ошибаешься, — все-таки разглядев ответ, усмехнулась она, снова превращаясь в ехидную девочку, немного кривляку, но в искренне-наигранных гримасах своих почему-то прелестную выше любой из барышень навязчиво-зрелых; с чистыми линиями светлого лица, с закруглённостью кончика носа, от которой внимательно смотрящего уже к третьему удару сердца бросало в истому и дрожь. — Я женщина, и тебе меня не понять. Разве не помнишь? Ты грубый, тупой самец. Ослеплённый жаждой всего, до чего можно дотянуться и овладеть, оглушённый тем, что видишь и слышишь, с носом, забитым ароматом меня и только меня. Даже самое сильное зловоние, царящее в ранах моего живота или в полостях моей груди, не заставит тебя проснуться; ты будешь спать с блаженной улыбкой на лице, сходя с ума всякий раз, когда я позволяю тебе увидеть или прикоснуться. Не так ли? Или ты со мной не согласен?

— Тар дивейа ле вайт, принселона. Эст амерта ла белл.

Глаза Катарины удивлённо вспыхнули. Она замерла, рассматривая, как будто увидев в первый раз, его лицо, — с удивительно спокойной, умиротворённой задумчивостью на своём.

— Я не знаю этого языка, Нож, — наконец воздушно-тихо прошелестела она. — Совершенно не знаю его.

— Вы и не можете его знать.

— Откуда он?

— Вы считаете, сейчас самое время это узнать? — тихо, значительно спросил высший Посвящённый. — Мой рассказ может занять гораздо больше, чем вы ожидаете, Принцесса. И тогда вся сказка будет раскрыта до конца. Очарование потеряно.

Катарина мгновение непроницаемо смотрела на него. Затем переложила руки с правого подлокотника на левый и, легко двинув плечами, спросила:

— Есть что-то иное?

— Есть, — вздохнул убийца, откладывая вилки и утирая салфеткой рот. Он немного помолчал, отпивая остатки действительно кислого сока, чувствуя, как взгляд Принцессы, отяжелённый реальным вниманием впервые за несколько часов её витания где-то бесконечно далеко, постепенно легчает и легчает, становится совсем невесомым, уходит-уплывает в сторону, к облакам за окном.

— Гроза началась, — сказала она, и в голосе её была очень жгучая, хотя и едва различимая тоска, подобная струйке ледяной воды, попавшей в тёплое течение при быстром, недолгом подъёме из морской глубины. — О чем ты хотел спросить?

— Вы уверены, что меня одного хватит, чтобы защищать вас все эти дни?

— Бедный Ножик, — почему-то грустно улыбнулась она, продолжая витать в линиях чьей-то судьбы, все так же будучи где-то очень далеко. — Все эти дни ты не сможешь меня защищать.

Секунду убийца смотрел на неё, затем черты его лица разгладились: он понял.

— Вы говорили, у них каждый день будет свой собственный Краэнн.

— Маленький такой Краэннчик, — кивнула Принцесса, — будет тренироваться вместе с ними, играя за их непобедимого врага.

— Как это возможно?

— Магия. Снова чёртова магия. Без неё никуда... Ты будешь сидеть в особом кресле, в состоянии полусна; разум твой сможет оживить искусную иллюзию с полным набором совершенно реалистичных чувств, которая и будет их противником в каждом утреннем и вечернем бою. Я уже все подготовила, ты просто сядешь в кресло, снимешь свой шлем, остальные защиты от воздействия на разум и сознание, и после первой пробы сам все поймёшь.

— Ощущение, наверное, очень странное, — позволил заметить Нож.

— Да, — кивнула Принцесса, почему-то прохладно вздохнув. — В тебе будут одновременно два сознания: твоё и безликое, но обладающее всеми знаниями о способностях тела, которое ты будешь вести. О том мастерстве, которое я успела отразить в действиях братца. И о тех его вещах, аурах, иммунностях и защитах, которые я смогла вычислить из дел, которыми он занимался за последние несколько лет... — Катарина повернулась к нему, прямым немигающим взглядом указывая на важность произносимого. — Мой Нож, это не будет обычным заданием во всех смыслах. Я бы назвала это миссией, ради выполнения которой можно пренебречь почти всем.

— Я рад попробовать, — медленно и ровно кивнул убийца, в глазах которого брезжило задумчивое понимание. — Это нечто новое для меня.

— Не думай, что стать Наследником Крови так просто, — предупредила Катарина. — Никто не знает Краэнна, даже отец и я. Ни один из людей тем более не в силах познать его чистый, гибкий и жестокий ум, его стальную и сверкающую душу, заполненную пустотой и темнотой; поэтому твоя задача так сложна. Мне нужно от тебя полное погружение. Ты попытаешься познать брата настолько, что будешь предугадывать ход его мыслей и каждый шаг. В перерыве между боями мы будем встречаться. Перед сном и утром, перед тренировкой, ты будешь читать дневник Краэнна, который он вёл с десяти лет. Надеюсь, ты сможешь понять его примерно так, как понимаю я.

Принцесса подняла глаза к потолку; лицо её, неожиданно осунувшееся, усталое, было немного бледно.

— Надеюсь, — опадающим ветром прошептала она, в этот момент совершенно взрослая, без единой детской черты, но бледная, словно тень, — когда придёт решающий момент, ты сможешь все решить.

Убийца, слушавший её, застыв в молчании, не смог сдержать чувств, которые после слов о дневнике внезапно проявились на его лице.

— Боги!.. — Он как-то отрывисто и нервно покачал головой. — С каждым часом я открываю в вас все новое и новое; каждое открытие потрясает. Какая же вы на самом деле? И как вы сумели стать такой?

— Если ты восхищаешься мной, то зря. Если брезгливо поражаешься, я влеплю тебе пощёчину и не буду разговаривать два дня. Выбирай, что больше нравится.

— Нравится пощёчина. Но я восхищаюсь.

Принцесса повернулась к нему от грозового неба за окном и улыбнулась, наполовину устало, немного тепло.

— Пора, мой Ножик, — ровно произнесла она, — нужно заканчивать завтрак. Очень скоро мы переберёмся в красное дерево (о, это была памятная комната — здесь произошло Посвящение Ножа) и там продолжим свои дела. Нас посетят мадам Венри и юный Клари. Незачем заставлять их ждать. Ну-ка, попробуй отбивной из... Господи, из чего, интересно, эта странная отбивная?

— Ваше Высочество? Как же вы будете себя охранять?

— Ну-ка, положи вилку... и своей резательный прибор. Теперь правой рукой проведи по моей шее. Осторожно так, с нежностью... Надо же... даже не щекотно. Едва ощутила. Мастерство или талант.

— Благодарю.

— Ну так что?

— Ничего. Я должен был что-то почувствовать?

— Нет, не должен был. Эта вещица хороша как раз тем, что почувствовать её принципиально нельзя. Защищена от всяческих чувств она, кстати, на порядок сильнее, чем даже твой замечательный и редкий шлем. В общем и целом, в материальном пространстве её просто нет.

— Что это за вещь?

— Ожерелье. Чуть тоньше, чем обычное колье. Знаешь, очень и очень потрясающее, я имею в виду на вид. Просто произведение искусства. Как ни странно, созданное руками и древней, странной магией тех, кто превыше жизни ценит смерть. Жрецами мифической Алой Гильдии. Которая, как видишь, существует и оказывает платные услуги. Можешь не беспокоиться за меня, совсем. В случае чего я сумею за себя постоять.

«В случае чего», — недовольно подумал он.

«Случая чего не будет. Пока не будет», — отстраненно подумала она.

Затем откинулась на спинку стула и расслабленно застыла, глядя в сторону зеркальной стены и рассматривая, как лучи и блики Солнца, поглотившего уже ползала, пробивающегося слева от грозового фронта через растоптанное кружево серо-чёрных облаков, при каждом движении руки играют в крупно огранённых кроваво-красных камнях.

9

— Они собрались? — спросил Первый, нависший над двумя мелко исписанными листками, сильными пальцами сжимающий тонкое перо и все никак не решавшийся, к какому из двух списков присоединить имя последнего воспитанника Старика, наиболее сильного и неосознанно-влиятельного из них. Неправильный вывод, по его мнению, уже на следующий день привёл бы к неверным действиям, и все заинтересованные стороны должны были слишком дорого за него заплатить. Ошибаться в выборе, работая с четвёртым списком, Первый себе позволить не мог. Скорее всего это было бы его последней ошибкой.

— Собрались? — настойчиво переспросил он. — Все?

— Да, — тонким, едва слышным, чуть свистящим голосом ответил Второй. — Все в сборе.

— Кто «все»? — нервно уточнил Первый, в горле которого отчего-то стоял мокрый, несглатываемый ком. — Сколько их там?

— Всего почти пятнадцать, — чётко отрапортовал агент Грант, зацепившийся когтистыми лапками за карниз и свисающий с крыши точно напротив широкого, плотно занавешенного окна, спрятанный под несколькими слоями скрывающих магических завес, сам видящий тройным зрением, включая базовое магическое и тепловое. — Виссенар де Вари, его жена, старший сын. Томас Рэнделл, Высший Секретарь Совета госпожа Джоанна Хилгорр, ответственный советник по внешней торговле Вильера Даунт, генералы Ватьен и Скерс, старший северный коморный Донованн Марц, главы пяти Гильдий, в том числе глава оружейников, секретари глав Имперских Храмов, всех троих[7]. Аристократы, включая посланников светлейшего князя Дайвирского и эрц-герцога Вельдского. Точно могу утверждать, что все вышеперечисленные к Диктатору в высшей степени лояльны.

Первый отлично знал, что лояльны. Иначе показательно посещать дом генерала де Вари, компрометируя себя в глазах любого из представителей следующего за Советом большинства, им было ни к чему. Однако каждый из собравшихся там сам по себе представлял столь мощную группу организаций и людей, что закрепление коалиции грозило полной неудачей всей череде эпохальных изменений, которым следовали тайные заговорщики, о заговоре которых, как ни странно, уже с год до его появления знал весь ожидающий эпохальных изменений континент.

Первый, сам привыкший к основательности и продуманности во всем, с надеждой подозревал, что ходы обеих противоборствующих групп расписаны на несколько месяцев вперёд, и что сейчас для Совета главное — сместить Диктатора, а с остальными противниками, собранными усилиями секретаря Хилгорр и генерала де Вари, расправляться будут поодиночке и позднее. Мог он и ошибаться, будучи просто одним из тех, кто слишком поверхностно посвящён в эту неостановимую машину хаоса, пока ещё неторопливо пережёвывающую то тех, то других, — запущенную и неровно прущую по склону вниз. То есть никакого чёткого и всеобъемлющего расчёта ни у одной, ни у другой из противоборствующих сторон могло и не быть. А чаша весов просто клонилась, как к итогу, к любой из них.

Как бы то ни было, в данный момент у Первого никакого выбора не оставалось. Жизнь завела его в очередной тупик, шмякнув пинком о высящуюся стену и оставив сползать по ней вниз, размазывая текущую из носа кровь с трудом отхаркивая её. Он до сих пор не мог не то что выбрать чью-либо сторону, не был в силах даже просто понять происходящее всецело, как ему полагалось по должности и рангу. Единственным выходом для Первого было не проявить слабости. Сделать так, чтобы эту кровь не заметил никто.

— О чем уже говорили? — тяжело вздохнув и хорошенько откашлявшись, севшим голосом спросил он.

— Пока болтают. О ситуации в целом, — успокаивающе ответил все понимающий агент. — Собрались ведь всего минуту назад. Только что разговор касался подготовленных Храмами нот; рано утром они будут высланы Совету и распространены в надлежащих кругах. Будет большой шум, сэр. Жрецы имеют сильное влияние на народ.

Ясно, будет шум, абсолютно ясно, что его не избежать, подумал Первый, без шума нельзя, никак не получится. Ком в горле разросся, на секунду стало трудно дышать. Не надо думать, что у Совета нет на это ничего, не надо, не надо! Иначе можно потерять уверенность, хрупкую и без того, а это чревато, чревато... Нет, точно не надо...

— Есть ещё двое особых, — тем временем с сомнением в голосе, будто решая, говорить о них вообще или не следует, отрапортовал агент Грант, — обоих вижу впервые. Думаю, стоит описать их вам.

— Давай.

— Один очень невысокий и худой, я сначала подумал — человек, но слишком хрупкий, даже для ребёнка. Лицо холоднее, чем тело, или укрыто чем-то вроде фаты.

Сердце Первого забилось чаще. В боку закололо. По мимолётному описанию он, кажется, понял, кто бы это мог быть. И это ему очень не понравилось.

— Включи проницающее зрение, — хрипло приказал он, — проверь.

— Есть, сэр, — ответил Грант, на мгновение замолчав. Затем выдохнул, изумлённо и сильно.

— Что? — угрюмо спросил Первый, грызя ноготь.

— Он повернулся и посмотрел на меня, сэр! — прошептал агент; впервые в голосе неустрашимого Гранта слышалось некое колебание. — Повернулся сразу, как только я...

— Не обращай внимания, — приказал Первый, закатывая глаза, волосатой пятернёй массируя грудь. — Смотрит и смотрит. Ты ж не воин-призрак, узреть тебя не так уж трудно, эти твои побрякушки для него не более чем... Давай опиши его.

— Это не человек, — кашлянув, ответил Грант, — тонкий, как изголодавшийся пацан лет восьми, сморщенный, как старик. Руки как у мумии. Глаза большие, вытянутые сверху вниз, овальные, чёрные. Волосы длинные, до пояса, укрывают почти все лицо и уходят за спину, не собраны никак. Каштаново-красного оттенка. Одет в какой-то балахон, темно-бордовый, кожа такая же. Никаких вещей нет.

Так, подумал Первый, так. Высший Мастер Си’хаэл. Официально член Высшего Совета Конклава, черт его возьми, один из тех троих слишком уж нелюдей, что не входят в Малый Совет, хотя не уступают в могуществе Пятерым. Не человек. Ли’анн. Более того, один из мифических Серых Ли’анн, жизненный срок которых не уступает эльфийскому. Согласно легендам, старейший из Ли’анн мира. В принципе никогда не покидающий своей цитадели у северных границ Империи. Сейчас присутствующий на совете Верных, несомненно, лишь в качестве направленной проекции. А разница?!.

Почти несомненно, он лучший боевой маг мира. Если Конклав направил сюда именно его, то чтобы лишний раз подчеркнуть, что в случае открытого протеста маги будут за Диктатора и сохранение ОСВ. Если вспомнить лобби в Храмах и Гильдиях, так недолго и распустить Совет. Джоанна Хилгорр одна имеет право созвать внеочередное общее заседание, на котором обязаны присутствовать представители всех высших имперских структур... А Император молчит, как мышка, забившаяся в свою нору. Пять лет торчит в Галерее чуть ли не безвылазно. Дьявол его!..

Первый захлопнул приоткрытый рот, осознав чёткость мысли, разросшейся в нем.

«Заткнись, — подумал он, — заткнись».

Потому что даже думать так было нельзя.

Заткнулся и продолжал, как ни в чем не бывало; выдержка у него была достаточная.

Личная группа Гиллара, несомненно, готовила нечто серьёзное. Не просто отрицание происходящего — нет; всесторонний, продуманный массив контратак. Реакций на пятьдесят и одного, последними часами внесённых в четвёртый реестр, и на того пятьдесят второго, которого он сам, Первый, вполне возможно, внесёт-таки немного погодя. Значит, заварухи было не избежать. В любом случае битва только начиналась.

— Кто второй? — хрипло спросил старший аналитик правительственного отдела при Совете Империи, агент Роузелл, теребя клок немытых волос, стараясь не думать о бунте войск и о гражданской войне.

— Человек. Стоит в стороне от остальных, возле камина, не двигается, в разговор не вступает. Мне кажется, я где-то его уже видел, сэр. Только не могу вспомнить где.

— Опиши.

— Лет пятьдесят пять, почти весь седой. Оружия нет, но выправка военная. Нашивки отсюда не вижу, но явно гаральдские. Могу попробовать переползти поближе.

Первый поколебался немного и кивнул:

— Давай.

Несколько секунд ничего не было слышно, кроме тихого шуршания крыльев о камень и тихого скрежета крошечных коготков.

— Сэр, — пискнул Грант, в голосе которого было удивление, — это носитель нашивок Гаральдского Орла, в ранге старшего капитана. Я не могу вспомнить его имя. Но, кажется, я видел его на прошлом Императорском Приёме в числе гаральдских гостей. Такое широкое, скуластое лицо. Тогда он был начальником охраны дипломатических представителей.

— Сейчас узнаю, кто это, — кивнул Роузелл, приближая к губам кристалл-передатчик и посылая краткий запрос. Через несколько секунд тихий голос Отдававшего Приказы ответил:

— Старший капитан Тагер Грант. В данный момент находится в патрулировании северных границ у хельских всхолмий вместе с малой передвижной крепостью Имлад.

И тут же, краткую секунду спустя, добавил, словно получив неслышимый старшему агенту Роузеллу приказ:

— Предоставьте полный отчёт.

Первый в нескольких словах повторил то, что ранее сообщил ему Грант, изложив своё мнение насчёт возможной недооценки формирующейся в данный момент коалиции.

Несколько мгновений в кристалле царила тишина; Розеллу показалось, что он слышит чей-то властный, непререкаемый голос, отдающий его невидимому начальству чёткие, недвусмысленные приказы. Затем кристалл ожил, едва заметным жёлтым бликом осветившись изнутри.

— Не предпринимайте никаких попыток сканирования, не используйте магию в принципе, — приказали оттуда. — Отключите все виды проникающей дивинации, кроме слуховой. В особенности не пытайтесь воздействовать на представителя Конклава.

— Правильно ли я понял? — осторожно переспросил Первый. — Записи разговора это тоже касается?

— Попробуйте её проверить, — вместо ответа усмехнулся невидимка с той стороны неизвестности.

Роузелл пожал плечами, соглашаясь, что раз уж Ли’анн присутствует на встрече, наверняка лично экранирует все устройства, собирающие информацию, кроме зрения, слуха и памяти самого агента Гранта. Первый и не собирался ничего проверять.

— Грант, слышал? — переспросил он. — Давай отключи все это.

— Слушаюсь, сэр.

— По некоторым оценкам, вы лучший аналитик Совета, — неожиданно продолжил между тем скрыто-насмешливый тихий голос, — попытайтесь в своём труде изложить объяснение решения на каждого из присутствующих у Вари и свой взгляд на общую картину происходящего вместе с вариантами выхода из кризиса разной ценой. Полный отчёт должен быть готов к сегодняшнему утру.

— Вас понял, — негромко ответил Роузелл, мысли которого в данный момент уже привычно устремились в переплетения происходящего. Он глубоко вздохнул и даже почти успокоился, потому что помимо его воли решение было наконец принято. Дальше следовало работать — как привычно, то есть массированно размышлять, чем он тут же и продолжил заниматься.

Конклав, судя по действиям, все-таки предполагал оставаться на позициях невмешательства. Демонстративное спокойствие высшего мастера говорило об этом, словно надпись алыми буквами на чистом листе: он без усилия мог укрыть весь дом покровом, непроницаемым даже для опытного мага со множественными помощниками, материальными средствами и приспособлениями; что уж говорить о Гранте, весь арсенал которого был чисто прикладным, рассчитанным на уровень обычного тайного сбора, прикрытого максимум Посвящённым четвёртой-пятой ступени?.. Тем не менее представитель Конклава этого не сделал. Он всего лишь оставался лоялен Диктатору, умирающему старику, не вступив в открытое сопротивление действиям посланника Совета и подчинённых ему исполнительных структур. И позволял наблюдать за собой, равно как и за всеми остальными.

Невмешательство. Проповедь Императора. Значит, и непререкаемое мнение Главы — вот ведь сошлись в недоступной вышине два высочайших голубка!.. Оба, похоже, решили дать простым смертным повозиться где-то там, вдалеке под ногами, и посмотреть, что из этого выйдет. Или не хотели до поры до времени проявлять активность, точно открывая, на чьей каждый из них стороне.

Но вот кто такой и что здесь делает находящийся в патруле представитель Гаральда Тагер Грант?.. Ни одна из сотен вещей, о которых мог говорить столь открытый визит человека из Княжеств, Роузеллу не нравилась абсолютно. Если правители сильнейшей из северных стран решили принять активное участие в делах Империи, а Виссенар де Вари и Джоанна Хилгорр предоставили им такую возможность, значит... Значило это такие дебри, входить в которые сейчас не осмеливался даже политически опытный, известный своими озарениями Роузелл. Слишком мало было информации. Слишком уж она была противоречива. А ещё он не любил неминуемо близящуюся от подтверждения подобных предположений гражданскую и даже (подумать было действительно страшно) внеграничную всесеверную войну, которую полагали неизбежной многие наблюдатели, аналитики Империи и Княжеств уже несколько десятков лет.

Мысли Первого, основным стремлением которого сейчас стало желание разобраться в происходящем, внезапно вылились в чёткую, недвусмысленную уверенность.

— Сэр, — сказал он, сам не ожидая от себя такого, ведомый тёмным наитием, исходящим из глубин опыта, инстинктов лучшего мыслителя внутреннего аппарата Совета, — если вы желаете моего действительно реального участия, я хотел бы поговорить с вашим непосредственным руководством и получить более высокий доступ. Мне недостаточно имеющейся информации, и это крайне важно, если вы считаете меня достойным писать означенный отчёт. — Он кашлянул, чувствуя, как ворочается внутри, разрастаясь, паническое осознание собственной наглости, и, собрав последние силы, уже севшим голосом добавил: — Я бы сказал, это необходимое условие его успешного создания.

В кристалле воцарилась гробовая тишина. Даже замерший у окна в подвешенном положении агент Грант, услышав такое (Первый мог прикрыть пухлой ладонью передатчик, но не стал делать этого: они с Грантом начинали вместе и работали в паре вот уже девять лет), замер и почти не дышал.

— Вы... — с удивлённым гневом начал было Отдающий Приказы, но жёлтый блик кристалла вдруг погас.

— Что?! — дёрнувшись, воскликнул Роузелл, не видавший такого с момента... дьявол, не видавший такого никогда! Одновременно с этим он резко ощутил потерю контакта с агентом Грантом; ровные огоньки пяти масляных ламп синхронно дёрнулись и погасли.

— Что?! — тупо повторил Первый, никак не в силах прийти в себя, ощущая сгустившуюся тёмную, враждебную пустоту вокруг, сводящую, тянущую внутри.

— Роузелл Кардлан, — неслышно прошептало что-то внутри, и агент дёрнулся, как от удара хлыстом, разворачиваясь, пытаясь вскочить, руками задевая стопки бумаг и обрушивая их вниз; отскакивая назад, с пронзительным скрежетом отшвыривая кресло и пятясь, пятясь, кружась и пятясь куда-то вбок в кромешной темноте.

— Ты выбрал свой путь, Роузелл Кардлан? — спросил этот тихий, сводящий с ума шёпот, в котором были и участие, и насмешка, и удивление, и презрение, и гнев. — Ты хочешь узнать правду? Хочешь подняться на самый верх, опустившись в самый низ?.. Хочешь служить МНЕ?.. Отвечай.

Роузелл, чувствующий, как разросся и лопнул занимающий все горло ком, ощутил, как стремительно, почти мгновенно в пищеводе стало стерильно, невообразимо сухо. Шёпот колыхался в сердце, в горящей голове, — и не узнать его мог бы только последние полвека живущий вдали от Империи глухой.

Колени и руки лучшего из аналитиков Совета дрожали, пальцы и зад неуверенно искали, на что опереться, ноги неровными шажками толкали тело назад...

— Отвечай. Отвечай. Отвечай.

— Да!.. — почти выкрикнул он, достигнув стены и вжавшись в неё, чувствуя внезапное, резкое освобождение, в котором раскрывалась полная свобода, понимая, что именно сейчас он вдруг получил от судьбы невиданно-щедрую возможность, сделал свой выбор сам. — Да!

Темнота впитала его ответ и впечатала в Роузелла клеймо из четырёх странных, незнакомых, с трудом осознающихся клейких слов:

— Ты принят, Первый. Продолжай.

Свет ламп вспыхнул, словно ни одна из них и не гасла, задутая порывом тьмы; кристалл осветился изнутри, связь с Грантом была тут же восстановлена, и в полунеслышном, мышином пищании его чувствовался некоторый испуг.

— Что случилось, сэр? — пришибленно затараторил он. — Вы целы?..

— Цел, — прошептал Роузелл, ощущая, как плавает перед ним, утопая в жарком шёпоте, весь мир, — пока что ещё цел...

«Хочешь узнать правду? Хочешь подняться на самый верх, опустившись в самый низ?.. Хочешь служить МНЕ?.. Отвечай. Отвечай. Отвечай».

— Агент Роузелл, — позвал между тем Отдававший Приказы, в голосе которого слышалось сжатое напряжение, постепенно избывающееся, но ещё окончательно не ушедшее, — высшим руководством вам только что присвоено звание светского советника Высокого Двора; ваши новые апартаменты ожидают вас в любое время после семи сегодняшнего утра... Поздравляю.

— Благодарю вас, — с трудом откашлявшись, отозвался Первый, пытаясь достать из-под плавающего в талой воде полурастаявшего наколотого льда бутылку с целебной минеральной водой, утолить обуявшую его жажду, залечить растрескавшееся горло, — бульк-бульк... могу ли я получить информацию по интересующим вопросам прямо сейчас?

— Бесспорно, — помедлив, глухо ответил Отдававший Приказы. — Через пять минут вам доставят ещё одну жёлтую картонную папку с синими тесёмками. В ней вы найдёте полную и неприкрытую картину происходящего. Помните, что отныне ваш допуск «Ланн», и окружающие им не владеют. Не допустите распространения информации.

Слова были риторическими; молчать, обманывать и скрывать — первое, чему учили агентов имперской службы. Роузелл выпил ещё два глотка, утёр мокрый рот. Затем до агента дошло сказанное, и у него появился вопрос.

— Вы имеете в виду категорию доступа «А»? — осторожно уточнил Первый, не расслышав последних слов, чувствуя, как холодит руку вынутая бутылка и как течёт по горячим вискам тяжёлый, обильный пот.

— Возможно, вы чего-то не понимаете, господин Роузелл, — после паузы ответил Отдававший Приказы, и в голосе его была вышколенная вежливость. — Я говорю о категории «Ланн». Вы только что стали личным советником Высокой Семьи. Так как существование советников всегда было традицией, каждому из них предоставлялся доступ категории «Ланн» — высшей из возможных для всех, кроме Императора и наследников Крови. Однако все шестеро советников Его Величества ныне недееспособны, так как находятся на покое из-за преклонного возраста; выбора замещающих так и не произошло, поскольку соответствующего распоряжения от Императора не поступало. Соответственно вы единственный действующий советник Высокой Семьи с реальным доступом высшей категории. Уровни доступа «Б» и «А» являются мирскими; вы же отныне Приближённый ко Двору, ваш доступ не имеет ограничений... Материалы будут доставлены вам через пять минут.

Грузное тело Роузелла всколыхнул протяжный, рвущийся изнутри вздох, в котором сочеталось все, что он в этот момент чувствовал и ощущал.

— Спасибо, — выдохнув и как бы успокоившись наконец, произнёс он.

В кристалле что-то шелестнуло, будто говорящий сухо сглотнул.

— Благодарю за честь, сэр, — чётко ответили оттуда.

Секретарь-полурослик (в большинстве своём за бухгалтеров, учетников и младших секретарей работали именно они) принёс ему папку минуты три спустя. Она казалась ветхой, но не открывалась, пока Роузелл не додумался приказать ей вслух; и разорвать, кажется, её было невозможно. Краткое резюме чернело уже на первом, верхнем листке, покрытом мешаниной странных символов, в которой только он чётко видел основные строки.

Прочитав его, новоиспечённый Старший Советник побледнел так, как не бледнел в жизни никогда. Чувства его, однако, были взяты в пухлый потный кулак и не трепыхались.

Ухватив покрепче тонкое перо, он начал читать все прилагающиеся тексты со скоростью лошади, шпарящей от волков по скользким от холодной росы полям. Брови его упражнялись, дёргаясь вверх-вниз, щеки надувались и лопались щелью раскрытых влажных губ, искривлённых в постоянно возобновляющейся гримасе отчаяния. Родинка на щеке подёргивалась, часто опасливо замирая, и ежеминутно приходилось вытирать испарину со лба.

— Боги, — изредка шептал он, делая стремительные размашистые пометки на широких полях, — о Боги!.. О-о-о, Боги! Как же я попал!.. Как же я попал!.. Как же мы все!..

— Сэр?.. Вы что-то сказали, сэр?..

— Работай, Грант, работай, — с трудом отрываясь, выплывая на поверхность, чуть не сказав: «Отставить, все это не важно», ответил он. — Мне нужно разобраться... и начать, Боги спасите, мой отчёт, в котором... Как там, кстати, Тагер Грант?..

— Стоит на месте, сэр... Вас повысили?

— Отстань, черт тебя возьми. Работай!

— Простите, сэр. Я записываю.

— Тебе же сказали отключить!

— Вручную, сэр, карандашом по бумаге... Ли’анн так и не поставил защиту от всех магических проникновений. У меня такое ощущение, что кроме него меня никто не заметил, а он ничего своим не говорит. И у них тут весьма интересный разговор, когда я все-таки умудряюсь читать по губам.

— Думают, кого именно отдать на растерзание, чтобы до поры до времени обмануть Совет? Донованн Марц уже вызвался уйти в отставку?..

— Откуда вы знаете, сэр? — пискнула изумлённая летучая мышь.

— Ниоткуда. Помолчи хотя бы полчаса.

— Слушаюсь, — ответил Грант и неслышным, но тяжким ультразвуком вздохнул.

Роузелл читал и читал, все сильнее проникаясь жестоким величием происходящего, его неповторимой запутанностью, его эпохальным, сказочным обманом, нагромождённым на другой, обманывающий обманщиков обман. Все казалось одновременно огромным и жутким. Масштабы неминуемо укрупнялись. Хотелось отойти и облегчиться, хотя бы физически.

Наконец, придя в себя и получив от Гранта отчёт, согласно которому участники разговора начали расходиться один за другим, преимущественно используя ненаправленный телепорт, точку выхода которого практически невозможно определить, не исследуя место отправления, Роузелл отключился от своего агента, приказав ему прибыть как можно скорее.

Только спросил напоследок, с пустотой в голосе, стараясь не выразить ничего лишнего:

— Да... как там наш гаральдский друг Тагер Грант?

— Остался в кабинете де Вари. Остальные, кроме Джоанны Хилгорр и проклятого мага, ушли. Эти четверо о чем- то совещаются. Закрыли внутренние жалюзи, зрение не действует, поэтому ничего точнее сказать не могу. Ах нет. Ли’анн исчез. Руками ничего не делал... Будут какие-нибудь указания?

— Сворачивайся. Дуй ко мне. Быстро, — сказал Первый и отключил связь.

Несколько минут он сидел на шатком стуле, трещавшем каждый малый поворот, и размеренно, вроде даже успокоенно дышал. Затем покрепче ухватил перо, подвинул, кряхтя, собранные полуросликом рассыпанные бумаги к себе и, отыскав нужную, вывел фамилию Виссенара де Вари в списке с номером два, маркированном пометкой «глаз».

А в свою потрёпанную вспомогательную тетрадь записал:

«Прямое непосредственное вмешательство, равно как и неотслеживаемое формально устранение так или иначе приведёт к неминуемому протесту со стороны Диктатора, пока тот не подпишет Отречение, и со стороны всех членов группы «Верность». Лучше будет использовать внутренние противоречия между договорившимися сегодня сторонами для создания предпосылок разлада. Обратить внимание на нейтральность Конклава. Судя по фактическим данным, Мастера предпочитают работать на каждую из сторон, в то время как остальные члены коалиции считают, что они на их стороне. Использовать это. Обязательно использовать».

Ниже, уже на другом листке, в списке номер четыре, дополняя его пятьдесят вторым, Роузелл написал:

«Основная показательная акция: из всех возможных жертв следует выделить Дарса Дерека де Клер-Амато, фигура которого подходит на эту роль идеально.

Рекомендация: немедленное пресечение всех действий; обвинение в заговоре против Империи и Императора; отвод от дел с внутренним трибуналом без разглашения и повторного слушания; дополнительно: возможно обвинение в нечистой связи с Диктатором, которая могла бы иметь место во время как обучения, так и адъютантства.

Точка разрешения первого кризиса: смерть генерала Амато; самоубийство после обвинений, направленных с нескольких сторон (запланированная акция с использованием простонародья и/или аристократии).

Основные направления постатаки: обвинение Совета в подлоге и ложной рифакции, в фактическом действии против Закона. Снятие обвинений с Амато и вывод его, как фигуры несправедливо обвинённого. В качестве фигуры обратного воздействия использовать Джоанну Хилгорр и любого из близких родственников генерала Амато.

Одновременно следует нанести дополнительные идеологические атаки по шести направлениям, каждое из которых...»

Старший Советник писал не переставая, словно художник, которому открылось Дыхание Божье, впечатывая в лист фразу за фразой, с облегчением и страстью человека, после долгих лет скитаний наконец-то нашедшего свой пустующий дом, и странная улыбка, не затухая, свободно бродила по его блиноподобному, трехподбородочному, очень выразительному и теперь уже почти не усталому лицу.

10

Мадам Венри со своим подопечным прибыла примерно полчаса спустя, когда завтрак был окончен, комната красного дерева подготовлена, Нож облачён в привычную незаметность, а Принцесса одета к предстоящей встрече подобающе.

Прошуршав лимонно-жёлтым платьем с кремовыми кружевами по полированному паркетному полу коридора, мадам застыла на пороге в низком и продолжительном поклоне, ожидая одобрительных и разрешающих слов, краем глаза исподлобья рассматривая новое платье и облик сегодняшней Инфанты.

— Доброе утро, — кивнула Принцесса, лицо которой по-прежнему отражало тень дальнего странствия, полной отрешённости от происходящего здесь и сейчас; бездумно, едва ли не ласково водя рукой, она завершала краткие записи и пометки в маленьком блокнотике с пергаментно-жёлтыми листами, обложкой из слоновой кости и крошечным бронзовым замком.

Ровная прядь иссиня-чёрных волос падала на её щеку, подрагивая всякий поворот руки, любое движение плеча. Поправляя атласно-белые складки с пенным кружевом оттенка едва заметной восходящей зари, предвещающей начало ветреного дня, Катарина коснулась кружева щекой, потёрлась розовой кожей о ткань, отстраненно и естественно, словно котёнок или человеческое дитя. Приподняла глаза, пусто глянула на застывшую в реверансе мадам.

— Проходи, — откладывая блокнот на столик справа, разрешила она, и в глазах её плыла тусклая глубина туманных небес.

— Ваше Высочество, — голос мадам, опытной и знавшей воспитанницу назубок, сейчас уловившей в облике Наследницы признак странного отстранения и желавшей пробудить её к жизни немедленно, чтобы она могла бесстрастно и вместе с тем вдохновенно следовать дальнейшим делам, наполнился тёплым мёдом, влажной страстью, солнечно-ясным воодушевлением и тёплой, спокойной радостью, будто принесённая весть стоила полкоролевства, — ваш галчонок... он прибыл.

Ей показалось, лицо Принцессы оживилось хотя бы на миг: дрогнули брови, в глазах, застывших взглядом в недоступной и пустынной дали, мелькнули слабая улыбка и блеск.

— Где он? — тихо спросила Инфанта, отводя послушные пряди и рассматривая пришедшую Венри с необычной, непривычной внимательностью, — как неуверенный в чем-то серьёзном человек, что в миг архисложного выбора замирает на минуту, на час, на день, вдыхая новые запахи привычного воздуха, увидев новые краски в старом окружении, услышав новый смысл в привычных словах, — замирает, выпадая из мира внутреннего во внешний, таким образом пытаясь отыскать подтверждение или отрицание своим мыслям, найти помощь размышлениям и мукам.

Мадам мысленно кивнула, отчётливо понимая происходящее, и спрятала своё изумление, так глубоко, как смогла. Она давным-давно не видела Принцессу задумчивой, неуверенной в себе, и слишком привыкла, как все остальные, удивляться, с какой лёгкостью дитя Высокой Крови принимает решение за решением, решает задачу за задачей... теперь ей на мгновение стало страшно. Как одинокой мыши в огромном поле, где нет возможности спрятаться, где кто-то безумный и жадный скосил всю траву, бросил косу и ушёл; где бывшая роща трав, полная запахов и теней, теперь встречает увяданием и пустотой, залитой ярким солнечным светом... После своего совершеннолетия Принцесса стала иной.

— Ожидает за дверью, Ваше Высочество, — с почтительной весёлостью ответила мадам, шурша юбками, пересекая ровные полосы-круги: паркета, серого камня, белого мрамора, ещё приподняв платье, стараясь стелящимися у самого пола кружевами не касаться спящей пентаграммы; перешагнув, снова ступила на белый мрамор, серый камень, прошла по темно-алому дереву и с кратким поклоном остановилась возле кресла на небольшом возвышении — кресла, из-за спинки которого лишь шестеро суток назад выплыла худая рука убийцы, пытавшегося угрожать Катарине.

Мгновение вокруг царила ничем не прерываемая тишина. Затем Венри распрямилась, едва заметно дрогнула, увидев, что в глазах её воспитанницы по-прежнему плывёт глубокое, затягивающее ничто, что неизвестные мысли взяли её в далёкий, непрекращающийся плен. Она уже собиралась приоткрыть улыбкой опытный, меткий на вопросы и остроты рот, увлечь девушку словами, пытаясь пробудить её, — как вдруг Инфанта очнулась сама. Словно там, далеко вдали, кто-то захлопнул манящую книгу, будто туманное облако накрыло переплетения грядущей судьбы, или чтение невиданного романа было в это мгновение закончено, — Катарина неожиданно преобразилась. Глаза её мягко замерцали, наполняясь покоем, твёрдостью, затем лёгким, почти никогда не исчезающим лукавством; кожа налилась румянцем, будто мысли, наконец-то свободные, сразу же ринулись к темам розовеюще запретным, а руки её, оживлённые, гибко и легко взлетели, касаясь причёски, складок платья на плечах, рубиновых серёг и тонкой сеточки-диадемы, украшающей лоб, стирая черты пугающе пустые, наполняя Принцессу той живительной силой, чистой юношеской прелестью, что безостановочно влекла к ней всех и вся.

— Сегодня вы пленительны, — удовлетворённо прошептала Венри, губы которой сошлись в довольную, сладкую, как всегда, ехидную линию, — свежи, как заря.

Принцесса бросила на воспитательницу и подругу сверкнувший понимающей насмешкой взгляд и сказала:

— Не думай, не думай, что я отвечу тем же. Ты все так же сверх меры пошла и желта, как больной цыплёнок, выпеченный в свежих лимонах, — в глазах её искрились, не таясь, и насмешка, и вызов.

— Что ж, — качнув плечом, склонив голову влево, с широкой улыбкой ответила мадам, — все в этом мире подчинено диктату сильных. Мужчинам нравится эта пошлость. Она вызывает их, и многие не могут не ответить на вызов, вы же знаете, Ваше Высочество, вы же знаете... Что касается цыплят, моя милая, так один из них, полузадушенный волнением, ответственностью, свалившейся на него столь нежданно, и новым, чрезвычайно тугим шейным платком, ожидает вашего разрешения, дрожа.

Принцесса улыбалась, и солнечные лучи косой редкой решёткой падали ей на руки, на платье, на волосы, на щеки, искрились в хрустально-чёрных глазах, — тысячам взглядов Светила было дозволено то, за что многие из людей навсегда теряли покой.

— Зови, — разрешила Катарина, устраиваясь поудобнее в кресле с высокой спинкой, отводя голову назад и превращаясь в стройного ангела, складывая руки на жемчужно мерцающих складках, чуть поворачиваясь в сторону древнего, чуть выцветшего гобелена, изображающего охоту эльфов на Огненного Быка. — Зови его.

Мадам поклонилась и позвала.

Клари Танвар вошёл в комнату красного дерева деловым, внешне уверенным, но слишком торопливым шагом, пригнув голову, словно бычок, семенящий вперёд, глядя в пол и не осмеливаясь поднять головы, покуда не услышит разрешения или приказа.

— Ваше Высочество?.. — вопросительно поздоровался он, глядя на Принцессу исподлобья, но так и не смог удержать восхищения и растерянности, скользнувшей во взгляде, в расплывшемся на мгновение лице, отразившем частицу внутренних чувств, когда он лишь чуточку рассмотрел её.

— Рада видеть тебя столь уверенным, мой Клари, — звонко ответила Инфанта, наклоняясь вперёд и немного кивая. — Ты принёс что-то важное? Есть вести о решениях заговорщиков? Есть ценный совет?

— Они подозревают меня, — не отдышавшись как следует, после каждого третьего слова страстно и одновременно робко метая полный волнения краткий взгляд, тут же резко, с прерывистым выдохом, страхом дерзости опуская его, отвечал запыхавшийся, очень взволнованный Клари. — Теперь уже точно: дважды пытались воспользоваться правом закрытого совещания, но оба раза Хилгорр и её люди давили попытки советников.

— Джоанна все так же преданна короне?

— Более тому, что стоит за ней, — возразил Клари, — высокой Идее, Ваше Высочество, не реальности. Не вам.

— И не Ему, — прищурившись, заметила Катарина полувопросительно; когда юноша, побледнев и низко опустив голову, не ответил, добавила: — Только старику, который оказался слишком слаб для борьбы. Не удивительно ли? В час, когда имеет значение каждый облечённый властью, тем более каждый из тех, кто наверху, они кидаются часами и днями, друг другом, возможностью отличного манёвра, хитрости или союза, пытаясь остаться справедливыми и верными. Откуда проистекает такое безумие? Разве не из поклонения Идее, подмявшей их под себя?..

— Скорее из отношения к вам, — при этих словах Клари вспыхнул, как в первый раз на свидании, тотчас после поцелуя; губы его трепетали, словно хозяин их боролся с собой; в глазах и руках его, в согнутой фигуре были сожаление и страх вместе с желанием продолжить говорить начатое, раз уж хватило смелости начать. Ни Принцесса, ни мадам давно уже не видели такой взволнованности и нерешительности в нем, постепенно обретающем силу и внутренний покой.

— Продолжай. — Откинувшись назад, Принцесса внимательно разглядывала его. — Ты должен знать, мне не претит человеческое презрение... Так что, — едва заметная улыбка украсила чистый, задумчивый и вместе с тем пугающе насмешливый, ожидающий лик, — разве они не боятся меня?

— Не так, — выдохнул Клари, — как хотелось бы.

— Считают меня бесконечно юной?

— Да, Ваше Высочество.

— Только меня или брата тоже?

— Только вас. Именно вас. К Его Высочеству, наследному Принцу Краэнну, они относятся... с опасением.

— Глупцы, — презрительно фыркнула Венри.

— Ничуть, — возразила Принцесса, не улыбаясь, — он ведь монстр, он действительно опасен. Теперь, когда они узнали про Гончую, это очевидно для всех... Они обсуждали его?

Клари, видимо, постепенно справлялся с волнением, несомым в себе, проникаясь насмешливым настроением Принцессы и снова, в очередной раз понимая, что всегда столь жестокая к любому, хотя бы косвенно задевшему честь Семьи и уж тем более её собственную, в данных обстоятельствах Инфанта будет предельно спокойна.

— Да, госпожа — кивнул он, доставая из раздутого кожаного портфеля темно-коричневую папку и начиная раскручивать тесёмки.

— Клари, — чуть опустив голову, взглядом касаясь черно-белого и двухслойного, полурасстегнутого и мятого воротника-стоечки, туго стянутого белого шейного платка, выпуклой коротышкиной груди, мягко сказала Принцесса, — ты должен быть дословен. Надеюсь, ты позабудешь о всякой щепетильности и точно изложишь мне все дела. — Она посмотрела в его вопросительно-неуверенные глаза и добавила: — Время вышло. Больше незачем и не во что играть. Империя переросла своего Отца и хочет свергнуть его; ты должен это понимать. Мы — следующие в списке: не поклоняясь Ему, они тем более не будут поклоняться и нам. Мы с братом или станем взрослыми прямо сейчас, или умрём... Скажи мне, я давно хотела спросить... ты образованный, умный молодой человек, мне интересен твой взгляд. В какой Империи ты хочешь жить?

Танвар, готовый к любому испытанию, только не к искренности, опустил глаза, затем возвёл их к потолку, потом посмотрел на Принцессу удивительно спокойно, лишь немного огорчённо. Быстро промокнул белым платком в крупную чёрную клетку блестящий высокий лоб.

— В идущей вперёд... — тут голос его упал почти до шёпота, но он все же вымолвил это, — а не спящей. Простите, Ваше Высочество.

— Что за глупости?! — воскликнула изумлённая Венри, подаваясь вперёд и даже двинув руками, будто хотела возмущённо всплеснуть. В глазах её колыхнулся гнев. — Как ты смеешь?!.

— Спокойно, — не улыбаясь, Принцесса жестом остановила её; в глазах её начинал светиться пока незаметный огонь. — Все просто, Венри. Он тоже прогрессивный, понимающий подданный. Из новых. Он также считает, что мой отец, светлейший Император, сидит в Галерее, как бревно, и ничего не делает для Дэртара уже пять лет. Он видит в нем куклу, которой место за сценой, вместе с рухлядью, отыгравшей своё в театре былых времён. Так?!.

В комнате звенело угасающее эхо, отражённое недвижными струнами света, полураскрытыми бутонами хрустальных бокалов, колышущимся тончайшим гиаром[8].

Венри застыла, все-таки всплеснув, и левая рука её закрывала до сих пор не сомкнувшийся рот, алеющий на белом от пудры лице. Клари стоял бледный, как поблёскивающее от солнечных лучей, мутноватое, но прозрачное гиаровое полотно, глаза его были расширены и бездумны, как стекло. Слова, запретные, как смерть, были сказаны здесь, и уши обоих услышавших оказались слишком не подготовлены... Быть может, это говорило об их верности?..

Принцесса повела плечом, недовольно, но спокойно отбрасывая сбившуюся тонкую прядь.

— Вы боитесь, — негромко заметила она, насмешливо глядя. — Вы знаете силу рока, верите в свет исходящий, чтите Его, как Бога — по-прежнему, несмотря ни на какие пять лет. Вам страшно, потому что тень падёт на каждого, кто посмеет даже недоумием оскорбить Его; ведь это знает всякий ребёнок Дэртара. Вы помните все сказки, которые внушались вам с детства, и думаете, теперь вас накажут. Не могут не наказать: вы слышали это!..

Венри медленно отняла руку ото рта. С трудом опустила её. Она, несмотря на весь свой насмешливо-хрипловатый цинизм, от услышанного стала бледна. Клари смотрел на Принцессу, не отрываясь, но, кажется, бусинами восковых глаз видел совсем не её.

— Ваше... Высочество, — сглотнув, просипела мадам, стараясь как можно быстрее прийти в себя, — это была... шутка?

Принцесса прищурилась.

— Ту думаешь, я расположена шутить? — новым, незнакомым даже для мадам тоном спросила она.

— Прошу простить меня, — низко склонившись, опустив голову, вжимаясь взглядом в пол, прошептала воспитательница Инфанты.

— Так что, Клари, — спросила Катарина, — ты вправду думаешь, настало время творить иной порядок вещей? Сменить всеобщую дрёму на пробуждение и лечебный душ Ви- гора де Шарко?..

Юноша посмотрел на Принцессу осмысленно. Он колебался. В конце концов победило понимание.

— Я, — просипел он,— я...

— Можешь не выбирать слова, Клари, мне не нужны нектар и мёд, сегодня был ветер, я капризна, я хочу правдивых пчёл... Я жду.

Танвар кашлянул, втянул воздух, помолчал и, успокоив дыхание, ответил:

— Я хотел бы, чтобы все было по-старому. Старый порядок лучше того, что планируют Старшие Советники. Но все палаты Совета поддержат их, потому что на стороне Бринака и заговорщиков разум. Пусть жестокой и кровавой ценой, но разум. Мы уступаем год за годом... Если так продолжать, то лет через двадцать от Империи останется княжество, или графство, окружные вассалы и независимые северяне, как губки, впитают все, что выливается из дыр, сочится из щелей... Так нельзя, Ваше Высочество. Так нельзя. Для государства... это невозможно.

Венри хотела что-то сказать, но под взглядом Принцессы осеклась.

— Мадам де Венри хотела сказать тебе, Клари, что дело служащих — следовать долгу, не пытаясь разобраться в справедливости и нужде; за тебя это сделают те, кто выше и мудрее.

— Я так и делаю, госпожа, — ответил бледный и, кажется, усохший Клари, коротко кланяясь в сторону старшей подруги Принцессы. — Поверьте, мне было трудно сказать эти слова, мучительно услышать то, что сказали вы. Ваше Высочество, что бы я ни думал, я предан только вам. И ради вас я сделаю все, что будет угодно.

Мгновение Принцесса разглядывала его, немного сумрачно и почти совсем незаметно печально. Огонь, все время мерцавший в её глазах, теперь угас.

Юноша смотрел на неё и решался задать мучающий его вопрос.

— Вы желаете знать, Ваше Высочество, — наконец спросил он, — верю ли я в то, что лучшим пробуждением для Империи станете... Вы?..

Она смотрела на него, не отрываясь, несколько секунд. Что-то было в её взгляде: неясное, далёкое, странное, тайное, — да разве, как страстно ни хотелось бы, разве мог он это понять: эту загадку, эту живую, вечно ускользающую, как луч света, ослепляющую, тревожную, как серебряная птица, своенравную и жестокую, как боль, прекрасную, сводящую с ума тайну, благоухающую, как спелая роза, и светлую, как утренняя заря?!.

Взгляд её прошёлся по коже его напряжённых скул, по блестящим от пота щекам, по собранному в нервное напряжение складчатому лбу. И угас, — из повергающего в слабость и дрожь, безумие и трепет превращаясь в обычный, спокойный.

— Мой брат Краэнн, — напомнила она. — Они обсуждали его? — едва заметно улыбаясь, очень спокойная, будто между двумя одинаковыми вопросами не было абсолютно ничего, спросила она.

Посланник Принцессы откашлялся.

Отгадка была где-то рядом, на протяжении нескольких секунд, или она постоянно жила здесь — недостижимая, пока не придёт заветный срок... Папка вновь ожила в руках юного Клари, раскрывая крылья, выпуская на свет милостивых Богов, — вот выпорхнул верхний из хранящихся светло- зелёных, окантованных переплетёнными гербами листков.

— В повестке дня было два вопроса, непосредственно касающиеся вас и вашего брата, госпожа, — сказал Клари Танвар, — обсуждение Королевской Охоты, Пожара и резни, устроенной Принцем, спуска Гончей, а также способов ограничения свободы действий вас обоих.

— Отлично, — сказала Принцесса, — продолжай.

11

Когда Клари ушёл, оставляя за собой неуверенность, внутренние переживания и угасающий запах пропитанного потом шейного платка, мадам и Принцесса остались вдвоём, окружённые молчанием и солнечным светом.

Нож, который за третьего теперь не считался, стоял позади, в привычной неподвижности, — он мог не двигаться очень долго, замерев практически в любой позе, — и думал о своём. Величина и масштаб событий поражали его, привыкшего к размаху, но считавшего, что выполняемая Цель будет гораздо проще и яснее. Столкнувшись с Принцессой, он меньше чем за неделю воочию увидел и узнал много такого, что переворачивало все прежние представления о ней и о мире, в котором она жила. О мире, в который судьба, не спрашивая, когда-то швырнула и его.

Это не мешало, впрочем, выполнению того, ради чего он пришёл сюда, и в нужный момент убийца был готов действовать без промедления, без сомнений. У него было, ради чего.

Мадам смотрела на неё и никак не могла понять, что же произошло, когда промелькнул и канул в прошлое миг, начиная с которого они больше не были вместе.

Принцесса выросла. Выросла неожиданно и необратимо, из жестокой девочки, играющей судьбами окружающих её людей, превращаясь во что-то неясное, неизвестное. И внезапным, незаметным образом отгородилась от той, для которой лишь днями назад было разрешено все, и не было никаких тайн. Когда это началось?.. Невозможно сказать; пожалуй, с приходом Даниэля во внутренние покои Беломраморного Дворца что-то изменилось неуловимо. Теперь уж не вернуть.

Куда исчезло детство, куда пропала их связь? Симпатии Инфанты к подругам, их тройственный союз...

Винсента, дочь генерала Бринака с большими грустными глазами, напоминающая преданную псину, симпатичную и печальную, не появлялась при Дворе со Дня рождения, уже пять дней. Да и мадам все это время чувствовала, как все более стремительно, всеобще, все дальше воспитанница уходит от неё.

И дело даже не в том, что Инфанта уже не посвящала Венри в свои тайны; дело в том, что атмосфера общения стала совершенно неподходящей для любого, даже самого спокойного вопроса о них.

В руках Катарины было множество нитей; много достойных, обладающих силой и разумом людей (и нелюдей) работало на неё явно или тайно, — постепенно, за последние года три, даже, быть может, два, вокруг Наследницы сложилась замкнутая, совершённая система, непробиваемая скорлупа, в которую были вплетены и старания мадам с её воспитанницами, женственность которых использовалась Катариной, как пряник и плеть, и многих других, о которых Венри никогда и ничего не слышала или о которых знала, но не могла увидеть.

Одним из них был таинственный убийца, верно, и сейчас находящийся где-то здесь, неслышимый невидимка, о котором знали только телохранители и мадам (быть может, ещё те тайные службы Принцессы, явным олицетворением которых являлся Клари).

Воспитательница Принцессы поёжилась, вспоминая лица Драконов, когда в тягучей никчёмной беседе два дня назад, сразу после оживления, она задела в разговоре тему нового телохранителя Катарины. Все шестеро насторожённо глянули на неё.,., и перевели разговор в иное русло.

При всех своих связях, при всем опыте, положении и уме мадам все стремительнее и чётче отдалялась от самой себя, ранее управлявшей по меньшей мере половиной дел Инфанты и знавшей о ней практически все. Немым свидетельством того было и молчание Драконов в ответ на невинный вопрос.

Мадам поёжилась, в быстром и бурном хороводе мыслей остывая от наплывшего возбуждения, принимая происходящее как непреложность (могла ли она сопротивляться ему?), и посмотрела Принцессе в лицо.

— Ты устала, — внезапно сказала та, отвлекаясь от своих раздумий и глядя на Венри почти ласково, — и ты боишься за меня.

— Конечно, боюсь.

— Не стоит. Не так уж и долго осталось.

— Вы, Ваше Высочество, знаете все наперёд?

— Хотелось бы... — Принцесса насмешливо улыбнулась, быть может, понимая: даже та, что была ей так близка, теперь взирает снизу вверх, полная неуверенности и противоречий. — Я, к сожалению, могу лишь предполагать. Но ведь и это немало. — Она на секунду приоткрыла блокнотик, столь бережно лелеемый ют уже года три, улыбнулась чему-то, застывшему в нем. — Любое из предположений, бережно пригретых у меня на душе, одинаково опасно. Одно ведёт к обвалу и разрушению, другое — к обману и блестящей победе, третье — к болезненной неопределённости ещё на несколько лет... но точно зная все, я готова к любому. Поэтому не стоит волноваться за меня. Подумай о себе. Ты слишком долго отдавала мне все силы, всю преданность, всю страсть, — Принцесса улыбнулась светло и благодарно, подписывая Венри окончательный приговор, — так долго, что теперь, в ожидании развязки, тебе стоит передохнуть.

— До Приёма осталось меньше трёх месяцев, — заметила мадам, тихо, как тень.

— Согласна. — Инфанта мягко кивнула. — Значит, у тебя есть... ну, скажем, месяца три. Используй их, чтобы набраться сил перед войной; она начнётся, можешь не сомневаться — теперь, когда Диктатор ушёл... Но не скрывайся где-нибудь, где тебя сложно будет найти и позвать. — Она улыбнулась: это была шутка, найти и позвать её Принцесса могла откуда угодно в любую минуту. — Все может перемениться всякий момент.

Голос её был сладок, глаза сияли спокойной, доброжелательной уверенностью. Дитя на троне, доброе и прекрасное дитя, жестокость которого равна его красоте.

Мадам вздохнула, не пытаясь скрыть от Катарины своих чувств, склонилась в глубоком реверансе и, получив разрешающий кивок, оставила её, полная усталости и сомнений... и с неожиданным удивлением чувствующая, что время для отдыха предложено как нельзя кстати.

— Зачем, ты думаешь, я её прогнала? — спросила Инфанта, играя с цепочкой тонких платиновых звеньев, охватывающей запястье, как будто решая, чем бы заняться теперь, на что потратить очередной проходящий в ожидании Приёма день, один из неполной сотни, когда все готово, и приходится только ждать, не зная, чем занять себя и званых гостей.

— Когда она подходила к двери, лицо её просветлело.

— Ты двигался с места, чтобы смотреть?

— Да.

— Почему?

— Мне было интересно.

— Хм. Пожалуй, мне приелась твоя таинственная недостижимость. Сегодня вечером мы перенастроим защитные контуры серого шлема так, чтобы я все время могла видеть тебя, когда ты спрятан.

Нож промолчал.

— Где ответ на мой вопрос? — уточнила Принцесса, разглядывая его с лёгким прищуром.

— Вы посчитали её ненадёжной. С усложнением происходящего она становилась все более слаба. Вы не хотели ненадёжности.

— Не так. — Голос Принцессы был сух. — Я просто пожалела её. Видишь ли, есть способы усилить хрупкое человеческое существо, если это необходимо: обманом, верой, внушением, угрозой, — да мало ли... Но мы с ней были вместе, пока я росла. Из её вульгарности и пошлости я извлекала свои уроки, от её порочности, лживости, изворотливости и холодности я шагала в сторону самой себя, становясь такой, какая сейчас... Она лишь дитя своего окружения. Слишком привыкла к незыблемым стенам, не в силах подняться с колен и шагнуть за них. Не сможет идти дальше, а если и сможет, лишь потом. Когда со стороны увидит доступное и возможное на самом деле... Мне стало жаль её. Как видишь, и у меня есть чувства.

— Я разве отрицал их, Принцесса, что вы так часто обращаете на них мой взгляд? — спросил Нож, наверняка улыбаясь.

— Быть может, — в свою очередь, загадочно улыбнулась она, кротко опуская глаза, — мне больше не перед кем оправдаться?

«Зачем же тогда вы лишились Даниэля? — подумал убийца с горечью, неожиданной даже для себя. — Изгнали и уничтожили того, кто так любил вас?»

Хотя, быть может, Принцесса собиралась его вернуть — не зря же не спускала глаз, — кто мог ответить, кто мог знать?..

— Я рад, что вам требуется оправдание, — негромко сказал он.

— Приятно видеть мою слабость? — спросила она, поднимая голову, кончиками хрупких пальцев сдерживая свисающие пряди.

— Радостно думать, что в душе вы — доброта.

— Тебя радует свет моей души? Ты хочешь видеть меня добродетельной и чистой?.. Странная жажда для человека твоих пороков и страстей. Ты ведь убийца, существо без морали и жалости, лишь с выгодой и расчётом... Не так ли?

— Вы полагаете, принцесса, дела смертных напрямую повествуют об их душе?

— О, как заманчиво, как странно. — Она, не улыбаясь, посмотрела на него, и лёгкая дымка укрыла глубину её взгляда, в которой тонули мысли и слова. — Быть может, стоит рассказать о себе? Чтоб стало ясно, кто ты и что, и что за цель неумолимо влечёт тебя вперёд; чтобы все заблуждения мои истаяли, как дым, под холодным ветром истинного знания?..

Глаза её блеснули; так юная девственница, дочь хозяина, играет с униженным, но сильным и опасным рабом. Так кошка играет с мышью, позволяя ей бороться, пытаться избегнуть острых когтей.

Убийца помолчал. Он думал, насколько ледяным окажется тот ветер, насколько разрушительным — то знание.

— В своё время, Ваше Высочество, — скрипящим, вязким голосом ответил он, мгновенно вспоминая и о болезни своей, и о хромоте. — В своё время.

12

В узкой комнате с высоким стрельчатым потолком было холодно и мертво. Пронизывающая тишина текла со старых, ничем не украшенных серых, светлеющих кверху камней, из которых неведомый зодчий сплёл замкнутое пространство, уводящее к небесам.

Здесь было полутемно, несмотря на то что снаружи, стремясь проникнуть сквозь толщу стен, согреть стылые плиты и осветить чьи-то тихие мольбы, отгорал во всем великолепии июльский день.

Здесь было тоскливо и зловеще, тянуще печально и тяжко до дрожи почти любому, приходящему в первый раз.

Для тех, кто познал умение быть в себе, молиться истинно и мирно обращаться в небытие, здесь было тихо, спокойно и легко.

Двойной веер пересекшихся солнечных лучей, бьющих из узких окон-бойниц далеко наверху, был кос и кругл, как застывшая растянутая юбка, и полон плавающей пыли. Свет жаркого солнца спускался вниз, к расширяющейся каменной площадке, утоптанной бесконечным множеством шаркающих ног, лишь серым сумраком, свободным от обожествления.

Сейчас никто не ходил по кругу и не сидел в раздумий на рубище, подушке или подстеленном плетёном ковре; никто не молился, не скользил по дороге в иное, не пытался просто уснуть, провидеть ближнее и дальнее, воззвать, вспомнить или забыть.

Лишь покоились на полу три плетёных ковра с иероглифическими изображениями лошадей, ожидая своих седоков.

Дверь скрипнула и медленно отворилась. Нежно-жёлтый свет внутренних предбашенных покоев проник в сумрак, озаряя его; на пороге возник человек. Нет, слишком строен и тонок для человека, слишком плавный, — словно шагающий в тумане или по колеблющейся, но лишь едва- едва, воде.

Эльф в походном сером костюме и ниспадающем плаще, отливающем тусклым серебром. С безмятежным, красивым лицом, молодостью в светлых, бездонных глазах, спящей улыбкой сомкнутых губ. С пушистым и кудрявым, легкокрылым белым пёрышком, неподвижно замершем на груди, — не закреплённым никак.

Подойдя к своей плетёнке, он опустился грациозно и легко, опёрся рукой о каменный пол и, неподвижный, как статуя, остался ждать.

Дверь проскрипела опять, и на пороге возникла женщина, русоволосая дочь андаров, лет сорока, с глазами, в которых воля была сильнее опыта и чувств, тугими косами, хранящими розовеющую, стыдливую юность, с сильными руками врачевательницы и матери. Широка в кости, и высока, выше эльфа, она не казалась тяжеловесной. Шаг точен, каждое движение уверенно и скупо. Над изгибом затянутой в корсет груди правильным узором темнел на светло-зеленой ткани раскрытый живой листок.

Приподняв полы юбок и платья с оборками в трехцветном узоре жёлтых, синих и белых цветов, она прошествовала к своему месту, приняла тонкую руку эльфа и опустилась, кивнув. Приветствие было безмолвным, за ним снова наступила недолгая тишина.

Третий скрип был краток и резок, но слаб; входящему достало силы, чтобы растворить дверь мощным, но плавным толчком, удерживая её рукой, и скрип рассеялся, не достигнув протяжности. Человек замер на пороге, будто давая себя рассмотреть, на деле же оглядывая круглый полутёмный зал. С плеч вошедшего волнами скатывался широкий атласно-красный плащ, золотая мозаика которого мерцала в играющих снаружи лучах; доспех его, непосвящённому сразу неясно, настоящий, походный или украшающий, ювелирный — плотная, облегающая, очень подвижная тысяча крошечных двугранных чешуек-пластин — блестел, начищенный, ещё ярче, едва слышно позвякивая с каждым шагом, спускаясь почти до колен, перехваченный широким темно-коричневым поясом, к которому крепилась пересекающая грудь двойная крестообразная перевязь из прошитых и промасленных ремней. Сапоги, высокие, тёмные, были подбиты металлом и (знающие помнили) странно вскрикивали с каждым шагом, клацая резко и гулко. Маленький перевёрнутый меч из стали, венчавший широкую платиновую цепь, был начищен и сверкал, словно зеркало, отбрасывая блики на стены и длинное, узкое лицо темноволосого сына венгов.

Лик воина был мрачный и волевой, словно отовсюду он ждал засады и постоянно готовился к схватке; взгляд тёмных, чуть раскосых глаз был прям и, казалось, не ведал преград, беззастенчиво и открыто хватая все на своём пути, мгновенно изучая и отбрасывая, перескакивая на иное. Он был высок, в раскате плеч сжалась упругая, молниеносная, опасная мощь. Ладони, жилистые и сильные, освобождённые из привычного плена перчаток толстой бычьей кожи, сжались у пояса, словно недовольные непривычным отсутствием внешней перевязи, на которой должны были качаться ножны, кинжалы и меч. Ясное дело, за спиной не казался край широкого щита, а на боку не висел закрытый шлем.

От воина веяло уверенностью, осторожностью и силой. Он был, словно дерево посредине степи ковыля, будто Бык в стаде быков. Более сильные и высокие рядом с ним казались неуклюжими и грузными. Мало кто знал, что воину семьдесят пять лет.

Он подошёл ко взирающим на него двоим, кивнул, словно отдавая честь, и опустился на свой плетёный ковёр, подушку оставив в стороне.

Мгновение все трое молчали, переглядываясь, словно в нескольких секундах начиная и заканчивая подробную, полную кратких сообщений, сухих откликов прелюдию к разговору. Так оно и было.

— Начнём, — кивнув воину, произнесла женщина, глаза которой были озёрами волнующейся пронзительной синевы.

И они начали свой разговор.

* * *

В нем было все — и жесты, и мысли, и слова. Единение, постигаемое здесь, в каменной башне с плавающей меж стен древней, холодной пустотой, нарастало, как снежный ком, превращаясь в лавину, несущуюся по склонам гор; из мига в миг оно врастало в каждого из них, проникая все глубже и глубже, и очень скоро настал момент, когда слова стали не нужны... Эти трое хорошо знали друг друга.

Их знания и опыт были раздельными, совершенно различными, силы их объединяла лишь власть и доверие младших, которым они служили; ценности, заботы, сомнения и страх были общими для всех троих.

Сейчас им было что обсудить; в их неслышимых голосах смешались ярость, гнев, рассудительность, желание преобразований и одновременно спокойствия. Они говорили о низком и высоком, о вседоступном и далёком, переливая знания каждого в общее русло разговорной реки, и постепенно мнения отвердели, окрепли и разошлись.

— Нельзя разделять Империю, — тихо и властно заметил воин, — вы знаете, к чему это приведёт.

— Нельзя оставлять все, как есть, — заметил эльф, — но мы не в силах перебороть движение, которое началось годы назад и которому верные пытаются оказать сопротивление. Не стоит поддерживать ни их, ни Трон; лояльность мудрых порой заключается в невмешательстве.

— Конклав, — молвил воин, и в голосе его не было презрительности, но сквозило отчуждение. — Их промысел ясен, их можно понять. Но, несмотря на клятвы верности Империи, они не защищают народ, не заботятся о нем. Не было ни одного сообщения о происходящем, о Вратах и Прошедших Врата.

— Мы также не объявляли ничего, — возразил эльф, — сознавая, что ныне это излишне.

— Именно поэтому я не согласен. — Воин склонил голову, тень одела его лицо. — Мы слишком отдалились от тех, кому служим, это касается всех нас. Всех Нас.

— Не осуждай Высокого, если не можешь Его понять, — молвила женщина, внимательно следившая за лицами двоих. — Он не даёт нам милости откровений, но оставляет свободу выбора дорог. Слишком мало людей, способных это ценить. Слишком много тех, кто ждёт от Него действий, полагая уверенно и наивно, что действия даже всесильного могут всех нас спасти.

— Мы ждём не спасения, — возразил воин, поднимая угольные глаза, — а честности и чистоты. В Империи стало трудно дышать; каждый угол полон тлена и гниения, воздух грязен и спёрт. Необходима встряска и чистка; если в ближайшее время её не возникнет, я хотел бы устроить её. С вашего согласия или без.

— Ты прав. — Женщина кивнула, в синеве её глаз пролегла тревога, хотя опасалась она не своеволия испытанного и сдержанного брата. — Но время перемен будем определять не мы, а мир вокруг нас, ты знаешь. Нам следует подумать об уходе. Есть земли за границами Дэртара, которые также нуждаются в Храмах и в нас. Мы слишком долго сосредотачивали все лучшее в центре мира, и окраина наша слаба. Если Империя падёт, нам следует оказаться выше и не пасть вместе с ней.

— Мы оставляем слишком многое. Стремясь стать выше, мы падаем, потому что теряем безвозвратно.

— Но вместе с тем мы сеем. Впоследствии вырастет многое из того, что будет утеряно теперь, и это неизбежность такая же, как невозможность сохранить то, что станет платой и ценой... Ты должен думать о будущих жизнях, не только о тех, время которых будущие десять — двадцать лет.

— Мы должны помнить обо всех. Вы выбираете большинство, но ваше большинство не способно понять, что будет потеряно, если Империя падёт. — В голосе воина послышался нарастающий, волнующий напор, глаза его потемнели, стали тусклее, руки едва заметно сжались. — Лишь после крушения каждый из них прозреет, жестоко и внезапно, вовлечённый в кровавое месиво, в предательство и раздор. Но будет поздно, и мы ничего не вернём. Стоит ли ради укрепления собственных позиций терять то, что является ценнейшим — свободу, спокойствие и жизнь десятков тысяч людей?!.

— Есть ли в нынешней Империи что-то, ценнее существования всех нас? Более необходимое смертным Элиды, чем система Храмов?

Воин промолчал.

— Если до момента падения мы не успеем возрасти до структуры надимперской, мы потеряем влияние на сообщества и души, которыми обладаем, своё главное оружие и свою основную силу, — сказала женщина, которой каждое слово отчего-то давалось с трудом. — Разве собственность наша принадлежит нам? Разве Храмы делают что-либо лишь для себя?..

Никто не мог бы утвердительно ответить на этот вопрос. Не совсем согласный с ним, воин тем не менее промолчал, потому что женщина была права. Был выбор одного из двух путей: пути жестокой всесильной борьбы, или пути продвижения, политической мудрости, глобальной внутренней и внешней перестройки, отхода.

— На одной чаше весов — наше будущее, а значит, будущее тех, ради кого мы существуем, — сказала женщина, синева глаз которой медленно, неторопливо прояснялась. Вовлекать Храмы в разворачивающуюся войну — значит ослаблять их раньше времени. Мы к этому не готовы. Вместе с остальными мы оказались усыплены и пробудились слишком поздно, это вина всех нас, особенно нас. Но что на другой чаше весов, склонить которую предлагаешь ты?

— Сообщество, — ответил воин, в голосе его были вера и медленно разгорающийся жар. — Идея. Сказка, ставшая явью, благодаря которой мы победили в войне, что смела твердыни из твердынь. Ради которой мы умирали и возрождались из пепла и огня. Ради которой было создано и существовало до сих пор Объединённое Светлое Воинство, тысячи солдат которого мы предали уже сейчас. На этой чаше ушедший старик, который уже не вернётся, не выразившаяся, но внутренне гениальная жизнь которого теперь сочтена. И ещё на этой чаше Он. Тот, кто создал этот мир и всех нас. Кого мы предаём в том числе. Тот, кто не виновен в его медленном падении, в слишком долгих мирных временах, в желании править у тех, что готовы выстроить собственный храм власти и войне. Не прошло и часа с подписания бумаги, а они уже делят войска и пытаются купить то, что было создано ради Идеи, выше которой мы пытаемся стать; а ведь она угасла и благодаря нам!.. Он не виновен в том, что Храмы, основное оружие Идеи, слишком поздно пробудились от умиротворяющей дрёмы и поняли, что долгие годы уже, как замкнулись на самих себя.

На сей раз молчали женщина и эльф. Молчали долго, несколько раз переглядываясь, но так и не решаясь начать. Не будучи готовыми. Воин почти победил. Но затем осознание пришло.

— Ты прав, — снова кивнула женщина, и на сей раз слова давались ей легко, рождаясь в открытом сердце, перетекая в разум слушающих её. — Мы медлили слишком долго, и теперь уже слишком многое упущено. Ты говоришь о действительно ценном, о том, что дало возможность долгим десятилетиям, столетиям спокойствия, развития и добра, что уничтожило хаос и держало зло в сильных, карающих руках. Но, кажется, ты жаждешь возвращения того, чьё время уходит. Уже ушло.

Лицо воина на мгновение дрогнуло, словно в грудь его вонзилось копьё, будто упала перебитой ведущая рука, и выпал из сведённых пальцев тяжелеющий меч.

— Дух истинных победителей вечен, — негромко, но с трудом ответил он. — Армии лучше староимперской не было никогда и нигде. Вспомните... — Он не договорил. Не смог. Не стал.

— Сейчас она уже не та, — сказал эльф, в голосе его была рассудительная печаль, — как и все остальное вокруг; это правда: время старой светлой Идеи прошло. Ничто не угрожает нам так, как угрожало раньше. Нет орочьей Орды, и нет опасности, что могла бы связать воедино раздроблённость сотен нынешних малых миров.

— Осталась суть.

— Ты сможешь сохранить её? Сам? Сможешь возродить то, что угасало в течение веков и за что не берётся даже Он?.. — Голос эльфа стал звенящим, как было всегда, когда он оказывался бесспорно и беспощадно прав.

— Наш уход будет предательством, — тяжело бросил воин, переводя взгляд с женщины на него, — для каждого из тех, кто нуждается в нас. Для каждого из простых — земледельцев, ремесленников, служащих и солдат. Для детей, чьё будущее мы предаём.

— Мы — не игрушка в руках желающих чудес, — голос женщины был суров, — при всей самоотдаче и любви Храмы никогда не станут одной из Гильдий Империи.

— Они не являются ею.

— Следуя этой дороге, вскоре могут стать.

Воин молчал больше минуты. Когда он поднял неподвижное, непроницаемое лицо, глаза его были холодны.

— Вы думаете, нет способа удержать прежнее никаким путём, кроме кровопролития?

— Все остальные не видят иных путей, даже царственные дети, чьи игры становятся выражением общих стремлений, — сказала женщина.

— Нет дороги, кроме верной, остальные — песок, — ответил эльф. — Но нет дороги, кроме той, что будет, а общее будущее выбирать не нам.

— Мы не всесильны, — кивнула женщина. — Не стоит строить иллюзии на песке, он растекается и тает под набежавшей волной. Совет, Гильдии, массы обществ, групп и просто людей, целые пласты желают лишь одного — изменений. Кто-то жаждет смены правления, кто-то, знающий и достаточно сильный, стремится к изменению структуры власти вообще; дети играют в возможность стать на место своего Отца. Из всех них добьётся победы тот, кто будет решительнее, но спокойнее, мудрее. Тот, кто не станет ввязываться в борьбу и начнёт строить, когда остальные устремятся разрушать, — чтобы в итоге каждому из борцов было куда прийти после жарких баталий, где промыть раны, выпить воды и уснуть. Потом проснуться, с горечью осматривая разрушенное, и понять, что наступает время созидать. И не важно, какой к этому моменту станет Империя; все, что мы потеряем, теряя её, мы окупим и вернём, приобретя кроме прочего ещё и непогрешимость мудрых, не вступивших в общую свару, и снова став родительской опекой для тех, кто должен успокоиться, расчистить завалы и построить заново другой мир.

— Храмы, — добавил эльф, пока эхо её сильного голоса ещё висело в тишине, и пыльные завесы колыхались далеко наверху, — действительно могут восстановить то, что утеряно. И излечить тех, кто будет нуждаться в этом после войны. Неразумно было бы менять все это на краткий выплеск накопленного, ещё одну, пусть яркую, струю водяных красок в общем акварельном пейзаже грядущей борьбы.

Воин долго молчал. Лицо его оставалось бесстрастным, лишь пальцы шевелились едва-едва, словно он перебирал струны лютни.

— Мне бы хотелось увидеть Императора, — наконец со вздохом заметил он. — Задать Ему вопрос, услышать Его ответ. Понять Его.

— Не тебе одному, — вздохнула женщина. — Но Он по-прежнему далеко.

— Не буди Среброокого, Он спит высоко, — смежив веки, прошептал эльф, лицо которого заметно для этих двоих стало грустным, — птицам не добраться до крыши небес, как нам никогда не взлететь под облака... Ты ничего не сказал о предвидении, брат, — неожиданно повернувшись к воину, сменил тон и тему он. — Не хотел начинать до того, как решение будет принято?

— Не хотел. — Воин отрывисто кивнул, меняя позу, опираясь на обе руки, откидываясь назад. — Тем более что ничего конкретного сказать не могу.

— Но все же?

— Я видел горы и леса, дикие северные ветры трепали волосы спящей земли, живущей по своим законам вдали от порождённых ею людей. Покой и вечность были во всем, что виделось мне... И единственное, о чем все время думал я, — как сохранить то, что уходит, как не дать ему уйти. — В голосе его было далёкое, невыраженное и невыразимое отчаяние сильного, чья сила уже не способна изменить ничего. Он замолчал.

Наступила тишина. Солнечные лучи сверху поблекли, укрытые текущими по небу облаками, которые даже в этот жаркий июльский день гнал неспокойный ветер. Женщина, воин и эльф думали каждый о своём, касаясь мыслей друг друга лишь радужной поверхностью своих.

— Твои предвидения ценны, ты знаешь, — отметила наконец русоволосая дочь андаров, мать каждого из тысяч и тысяч прихожан. — Теперь я понимаю твою тоску. Я вижу, почему ты так защищал уходящее... Ты видел настоящий, бесценный покой, столь далёкий от нас, и, думаю, это был знак. — Она вздохнула, и лёгкий вздох её всколыхнул медленно кружащуюся, никогда не оседающую в этой башне пыль. — Мне ясен твой страх, брат. Я думаю, нам предстоит потерять все это очень надолго. И несмотря на наш выбор не вступать в бой, нам будет трудно остаться в стороне... когда будут нападать на нас.

Она не сказала «если», ожидаемого от неё. Она сказала «когда». Значит, предвидение посетило также и её.

— Что же, — воин пожал плечами, принимая решение старшей, и плечи его снова стали сильными, а сомнение исчезло из глубоких, как угольные копи, глаз, — я готов к войне.

Камень башни, окружающей их, хранил желания, мысли и слова, выбросы силы и приливы озарений свыше, не позволяя им просочиться вовне, быть замеченными и учтёнными. Он не был мёртв, как стены, защищающие совещательные и лабораторные святыни магов; он не был спокоен и жив, как друидский. Он был тёмен и жесток, жёстче кованого железа. И он был верен — до безумия и смерти, до небытия. Он защищал. Никто не услышал этот разговор, никто из явных и тайных друзей, слуг или врагов. Как не слышал разговоров троих архижрецов Храмов Империи — дочери Элис, сына Радана, сына Лиина — никогда.

Лишь трое тех, что незримо были в этой башне всегда. Что знали правду и неправду каждого из собравшихся на совет троих. Что предвидели лик надвигающейся угрозы, осязали открытие Небесных Врат и пульсацию Камня Времён, слезы и надежды Элейни, сомнения тысяч и тысяч, решимость, желание лучшего, жестокость и боль.

Они, эти трое, остались здесь и после того, как старшие дети покинули башню, направляясь каждый к своим делам. Их единение было куда глубже; уже долгие столетия они не расставались ни на миг.

В глубинах вслушивающегося, впитывающего каждое слово камня плыл, растворяясь, отголосок неслышных голосов: «готов к войне, готов к войне, готов к войне...» И яростно ревели чёрные трубы приближающейся Орды.

13

По мраморному, блистательному и роскошному коридору, шириной превосходящему многие из кабинетов засе- дательных, убранством, портиками, фонтанами, статуями, гобеленами, коврами и картинами поражающему взгляд пришедшего даже далеко не впервые, что говорить о внимании новичка, — шёл человек.

Шаг его, размеренно-упругий, был широк и быстр. Важные люди, каждый из которых являлся величиной своего масштаба, а наименьший правил какой-нибудь десятитысячной областью в захолустье Империи, увидев его приближение, переставали разговаривать и шептаться, склонялись перед ним, начиная с пяти шагов, и выпрямлялись только оказавшись у него за спиной.

Так и следовало относиться к тому, чья воля, сплетённая с волей союзников и друзей, вела к эпохальным переменам, которые были важны для каждого из сотен присутствующих здесь, — в Законодательном Дворце, в среде правителей Великолепного Дэртара. К одному из восемнадцати Высших Советников, возглавляемых Секретарём Высшего Совета Джоанной Хилгорр и Председателем Демьеном Бринаком. Идущий вперёд был равным среди высших, но влиянием и негласной властью превосходил даже их.

Неофициально он считался третьим в иерархии правителей Империи — после Императора и Старика. Теперь в одночасье стал вторым. И первым из тех, кто действовал, а не ждал. Именно он в данный момент вёл и возглавлял заговор против Эйрканна и ОСВ; генерал Бринак, когда-то бывший его противником, теперь стал его правой рукой.

Кивком приняв чёткий набор приветственных жестов стражи у дверей, лязг почтительных ударов алебардами о нагрудники, Стайрон Маркус де Куртйн, герцог де Валбн, глава Гильдии Воинов и одновременно старший маршал сухопутных войск Дэртара и имперского флота, включая отряды военных-магов и жрецов, которому в дни чрезвычайного положения официально подчинялись боевые подразделения Конклава и Храмов, прошёл в растворённую перед ним дверь, вступая в золотисто-жёлтое освещение главного совещательного зала, где уже собрался весь Высший Совет.

Приняв приветственные жесты, поклоны и слова кивком, он, не останавливаясь, двинулся дальше, к малому возвышению во главе длинного овального стола, рассчитанного на заседание двадцати двух человек, — там находились три места: Высшего Секретаря, Председателя и почётного гостя (сегодня, как обычно, последнее пустовало). Генерал поднялся ему навстречу, кратко кивнув; Джоанна сухо двинула головой, глянув исподлобья, не вставая, и снова углубилась в изучение бумаг.

Цепкий взгляд советника вычленил одного постороннего из общей уже практически собравшейся толпы советников и их секретарей, которые один за другим, получив распоряжения, выслушав вопросы или передав начальнику бумаги, отходили от овального стола каждый к своему креслу, ровные линии которых вытянулись по левой от входа стене.

Де Куртин мгновенно узнал его; ещё бы — ни на представителя Конклава, ни на адепта Храмов, ни на почётного гостя, ни уж тем более на члена Высокой Семьи, которым (и только им) было разрешено пребывать на заседаниях Высшего Совета, этот невысокий, рыхлый, чудаковатый, похож не был.

Маршал оглядел его со своей высоты, в бесстрастных и надменных светло-карих глазах мелькнуло раздражение.

— Что делает здесь этот клоун? — спросил Маркус, резко останавливаясь, застывая над Бринаком, выше его на полголовы, хотя тот стоял на возвышении с пол-локтя. — Меня тошнило от его присутствия на пяти общих заседаниях, но здесь, на внутреннем, тем более внесрочном, ему делать нечего!

Генерал бросил взгляд на сидящего в самом углу коротышку, одиноко замершего в первом из кресельных рядов правой стены — кстати, наиболее почётных для не присутствующих за столом, и, едва заметно двинув плечом, ответил:

— Он имеет на это право. Вернее, та, кто послала его. Вы знаете.

— Ты пробовал удалить его? — спросил Маркус, словно и не слышал ответа; лицо его, длинное и худое, покрытое густой и твёрдой белесой щетиной, выражало брезгливость. — Здесь обсуждаются слишком деликатные дела; дьявол, Демьен, разве ты не мог найти повод, чтобы убрать его?..

— Он нашёл четыре и ещё два второстепенных, — прежде чем генерал смог ответить сам, негромко и сухо сказала Хилгорр, отрываясь от бумаг, глядя на маршала, чуть поджимая губы после каждой короткой фразы, — седовласая, строгая, очень аккуратная, затянутая в серое платье, даже издалека заметно дорогое. — Я отклонила все и каждый из них.

— Считаете, она невиннее своего братца, — двигаясь корпусом к ней, опуская ладони на стол, прямо к кромке разложенных Высшим Секретарём бумаг, и опираясь на них, словно не замечая, нависая над женщиной подобно с медленным скрежетом рушащейся башне, насмешливо осведомился де Куртин, брезгливость которого выразилась в каждой чёрточке застывшего тяжёлой гримасой лица, — что эта запись не ретушированная подделка, цель которой перевесить чашу весов игрушечной дворцовой войны?

— Принцесса здесь ни при чем, я не симпатизирую ей более, чем брату. Я допустила бы на данное заседание и представителя Принца, если бы был подан соответствующий запрос. Дело в справедливости и порядке.

— Справедливость в том, что не достигший зрелости мальчишка спускает мощнейшее и страшнейшее из орудий Семьи на того, кто не совершил ни единого преступления, но, по мнению Принца, как-то предал его, — а мы ничего не можем с этим сделать? Это, по-вашему, справедливость?! Что будет завтра, когда минута подписания обращения — вы знаете, о каком обращении я говорю, — станет минутой спуска Гончей на каждого из нас?

— Конклав вмешается, — ответил Бринак, пустыми глазами глядя в зашторенное окно, — вы прекрасно понимаете это, лорд.

Герцог усмехнулся. Глаза его внезапно потемнели, лицо расслабилось, кровь прилила к уже чуть дряблым, обвисающим щекам.

— А если нет? — почти улыбаясь, спросил он. — Думаете, им выгоднее строй, который очень скоро может лишить их всех чёртовых привилегий и свобод? Заставить заниматься изобретением сельскохозяйственных заклинаний или рыболовецких машин?

Джоанна Хилгорр посмотрела на маршала с интересом. Словно не могла понять, отчего он задаёт вопросы, ответ на которые ясен и прост, подозревала, что собеседник ведёт её к ловушке, а потому разглядывающая его с внимательным удовлетворением. Она любила разговоры. В дискуссиях и спорах практически всегда побеждала именно она.

— Мы все прекрасно понимаем, — ответила Хилгорр, — что вверять в руки неразумных могущество, которым обладают Высокие Дети, — большой риск, на который старый Совет пошёл давным-давно, доверяя Императору бездумно, обожающе и слепо, — ему и его секретариату, подготовившему соответствующие древние законы. Тогда, впрочем, это было обосновано, и за все годы власти ни сам Его Величество, ни один из членов Высокой Семьи, исключая предателей времён Седьмого Нашествия, не воспользовался ни одной из граней независимой власти, дарованной им народом Империи, самостоятельно и столь бездумно, как недавно Его Высочество Принц Краэнн, потрясший всех нас. Теперь же, в преддверии грядущих изменений, к чему бы они ни привели, мы понимаем, как трудно становится терпеть неопределённость. — Она отложила ручку в сторону, спокойно взглянула на Маркуса снизу вверх. — И большинство из нас желает смещения монархии, замены её более структурированным, современным строем. Различие лишь в том, что я предпочитаю действовать по закону и предоставлять сторонам противников все законные шансы и пути.

Герцог выпрямился, отодвигаясь от неё, также изучая женщину с неяркой ехидностью, словно ловушка его уже была готова и в эффективности не было никаких сомнений.

— Интересно, — медленно начал он, довольный, словно кот, прихлопнувший лапой мышиный хвост, — если начнётся Восьмое Нашествие, или если вдруг грянет землетрясение, и нам на головы рухнет Законодательный Дворец, вы также будете стоять посредине зала и командовать парадным отходом, не забывая про порядок, достоинство и справедливость?

Джоанна смотрела на него снизу, крошечная по сравнению с худощавым, но подавляющим гигантом, не мигая. В её аккуратно подкрашенных глазах отражалось внимание и корректный, вежливый интерес. Ни ответной улыбки, ни следа недовольства, ничего не мелькнуло в её лице; пропустив грубоватую шутку мимо ушей, она продолжала ждать умного, делового, взрослого вопроса, который стоил времени и внимания Высшего Секретаря внутреннего Совета Империи. Пауза чуть-чуть затянулась, потому что у герцога такого вопроса не было. Женщина опустила глаза. Лёгкий румянец окрасил её почти пергаментное лицо. Она снова переиграла его, пусть даже в подобной мелочи.

Как всегда, это немного раззадорило маршала, совсем немного — он умел держать все, что делал, в рамках допустимого, — но речь была продолжена: спокойно, негромко, вкрадчиво.

— Думаете, они — все они, эти представители этой Семьи, будут так же законопослушны и добродетельны, как вы?.. — спросил он.

Джоанна не ответила. Складка задумчивости пересекла её лоб, когда старая женщина шестидесяти двух лет, уже омоложённая дважды, но малорезультативно, посмотрела в свои документы, будто вдруг нашла там нечто, незаметное до сих пор, но весьма важное для процесса управления страной, и она опустила голову, будто и не слышала никаких вопросов, углубляясь в слова написанные.

Генерал Бринак глянул на маршала искоса, исподлобья, коснулся чисто выбритой щеки и отошёл немного к окну, будто рассматривая сквозь неплотно сдвинутые занавеси вид на Императорские сады. Маршал посмотрел на аккуратную макушку Высшего Секретаря, продолжающего что-то читать, и медленно, чуть напряжённо отошёл, не так легко, как ранее, подавив в себе желание изо всей силы ударить её лицом о стол, так, чтобы с хрустом сломался нос, лопнули губы, и выбитые, раскрошенные зубы посыпались из искажённого жутким хрипом рта.

Генерал Бринак ждал его с отсутствующим видом человека, решающего одну из долгой череды сложных внутренних задач; наверняка напряжение происходящего начинало расшатывать разум и этого непобедимо-твёрдого человека.

— «Что?» — глазами спросил герцог, не решаясь говорить, опасаясь, что хриплость голоса выдаст ненависть к этой женщине, переполнявшую его.

— Стайрон, это удачный ход, — негромко, с нажимом ответил Бринак, взгляд которого обрёл ясность и твёрдость. — Всеми своими потворствами она желает дать девочке почувствовать, что в их с Принцем игре наступил момент её краткой победы, и упиться этим до дна. Дети не имеют никаких сил, кроме наследственных прав, которых мы их постепенно лишим. Если пойти на конфликт сейчас, когда Принцесса на пике своей популярности, мы снизим популярность Совета. Так что она права.

— Не спорю. Я просто устал.

— Ясно. — Бринак отвернулся, вглядываясь в узкую светлую полосу между смыкающихся парчовых занавесок, обрамлённых тонким, прозрачным кружевом из какой-то южной ткани. — Почему бы после следующего собрания старшей группы вам не оставить дела дня на два? Я справлюсь и без вас, а вам нужно отдохнуть, перед тем как... сами знаете, перед чем.

— Ты стал немного более прям, чем следовало бы, — словно и не слыша его вопроса, маршал задал свой, — ты прямо-таки отчитал меня при ней. Что это, невыдержанность или заранее просчитанный тонкий ход?

Генерал взглянул на него, и на мгновение Маркусу почудилось, что тот сейчас скажет что-то очень важное, откроет мысли, долгое время копившиеся глубоко внутри.

— Я тоже устал, — тяжело вымолвил Бринак.

Маршал посмотрел на генерала внимательнее.

Что-то изменилось в железном генерале, твёрдость которого выдерживала до сих пор любые бури и ветра. Лицо его казалось обесцвеченным, отрешённым, пустым. Водянистые глаза, обрамлённые тёмными кругами, смотрели куда-то в сторону, глядя в невидимую точку у маршала на лице, не фокусировались, жили в далёкой дали. Руки его, сильные, волевые руки, сейчас висели вдоль бёдер, словно потрёпанные хлысты, и практически не двигались.

Это не было физической усталостью, хотя во многом состояние Бринака определяла именно она. Это был, возможно, результат внутренних колебаний. Схватка, которая незаметно и постоянно шла внутри него, — и лишь теперь, накануне наиболее грандиозных свершений и самой жестокой борьбы, преодолела внутренние границы, проступила сквозь поры ослабевшего тела. Стайрон нахмурился, раздражённо и зло. Не хватало ещё и этого.

— Устал, — повторил Бринак шёпотом, почти про себя, скорее всего даже и не осознав, что повторно сказал это вслух. Это тихое, безнадёжное слово испугало герцога сильнее, чем все происки хлопочущей над законом и справедливостью, одной из общества Верных Джоанны Хилгорр. Он слишком зависел от генерала — нет, эти двое слишком зависели друг от друга. От функциональности каждого из них слишком во многом зависело будущее заговора, разгорающегося на всю Империю. Судьбы тысяч и тысяч людей.

На миг маршалу почудилось, что в происходящем есть какие-то невидимые, внутренние, но чрезвычайно важные причины; на уровне неосознанного понимания он увидел, точнее, почувствовал смутный образ — тёмное пятно того, что сгущалось вокруг них, темнело у генерала за плечом... Но семеро суток без единого часа сна, ещё двенадцать предыдущих с постоянными пробуждениями и ^прекращающейся деятельностью, все эти встречи, планы, исполнения, все напряжение постоянной, непрекращающейся борьбы, в том числе и с самим собой, и с окружающими сподвижниками, каждого из которых следовало сломать, убедить, укрепить в решимости вступить на путь отторжения и продолжать его, — все это съело внимание и прикрыло чувствительность хитрейшего из строителей имперских интриг.

Образ так и остался неосознанным, придавленным тяжким грузом усталости, обязанностей, сомнений и планов где-то там, в неразличимо-тёмной глубине.

— Ты слишком долго не спал, — сказал он, положив руку генералу на плечо, то ли поддерживая его, то ли опираясь сам. — Следующее заседание я проведу один. Ты отдохнёшь двое суток, затем дашь столько же времени мне.

Демьен посмотрел на него глазами, лишёнными всякого выражения. В них не было даже усталости. Только застыло медленно тающее согласие.

Маркус де Куртин улыбнулся. Он был уверен, что этот человек не подведёт его, — кто угодно, только не он; он был слишком силён. Сильнее любого, с кем герцог встречался за всю свою жизнь, сильнее даже Старика. Всего лишь краткий отдых, по окончании которого — новая порция духовной пищи, подтверждающая правильность выбранного пути. И все будет хорошо.

— Ну что же, — усмехнувшись, сказал он, — лучшее лекарство от усталости разума и притупления его остроты — чётко поставленная цель и реальная возможность довести её до конца. На этом заседании нам нужно продавить как минимум решение о создании спецкомиссии, которая будет заниматься каждым использованием Принцем и Принцессой наследственных власти и сил. И попытайся вызвать коротышку на любое высказывание. Я уцеплюсь за него, и вместе мы выкинем его отсюда за непочтительность и грубость. За помехи Высшему Совету творить дела во спасение Великой Империи.

Генерал Бринак глянул на него тусклыми глазами, в которых проявлялись внимание и собранность.

— Да, сэр, — заторможенно кивнул он, поводя плечами, с хрустом разминая пальцы, медленно приходя в себя.

И повернулся в сторону овального стола, откуда как раз раздался чуть дребезжащий голос неумолимо стареющей Хилгорр, приглашающей советников начинать.

* * *

Список принятых решений 16-го внепланового заседания полного состава Высшего Совета Империи Дэртара от 20 июля 259 г. ВЛ. Фиксировано по пунктам согласно форме стандартной отчётности. Принадлежит архиву центрального департамента управления. Только для лиц категории доступа «А»:

1. Все счета на расходы за срыв праздника, тушение пожара, вызов бригад спецназначения, чистильщиков и активизацию дополнительных отрядов охраны направить в бюджет Высокого Двора, в пользу которого будет конфисковано имущество отдельных предателей и их семей.

2. Направить секретариату Высокой Семьи повторный запрос полных пакетов документов по делам каждого из объявленных предателями Короны; потребовать доставки и консультаций до 24 июля сего года.

3. Согласно долгу и необходимости сохранять покой граждан и материальный достаток Империи, ВС постановляет: во-первых, предъявить Его Высочеству Наследному Принцу Империи Краэнну Тайро дель Грасси документальные свидетельства использования Гончей, механизм и право владения которым даны членам Высокой Семьи, но каждый конкретный случай по закону рекомендован для рассмотрения юридической или общей палат Совета. Во-вторых, в целях контроля над дальнейшим несанкционированным использованием ВСЕХ средств, согласно имперским установлениям и дворцовским уложениям подвластных Высокой Семье, а также над другими возможными в дальнейшем самовольными, безконсультативными решениями Его Высочества Краэнна Тайро дель Грасси и остальных младших членов Высокой Семьи касательно судеб граждан Империи, обвинённых или свободных, установить механизм взаимодействия между юридическими структурами Совета и секретариатом Его Высочества. Модель взаимодействия довести до секретариата Наследников и до Его Высочества лично в течение 3 дней с момента вынесения решения.

14

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Принцесса, не поднимаясь с кресла и не поворачиваясь, в высоком и узком зеркале от пола до потолка рассматривая замершее отражение, вытянувшееся в струнку.

Керье помедлил, затем, моргнув, ответил:

— О вас.

Принцесса не двинулась, не кивнула. Просто смотрела с зеркальной поверхности, сложив тонкие руки на коленях, обтекаемых нежно-белой, с атласным отливом волной.

Зеркала в этой комнате чуть искажали и пропорции, и цвет, — быть может, поэтому Керье её кисти виделись бледными, усталыми гроздьями увядающего винограда или лепестками лилий — полураскрытых, поникших.

Лицо Принцессы казалось отрешённым и не выражало ничего. Телохранителю смотреть на это было не по себе, — как не нравилось ему находиться в этой странной комнате, где не было ни выходов, ни входов, ни свежести, ни жизни, ни даже одного-единственного зеленого цветка.

В этом мирке, маленьком и полностью деревянном, с полированными темно-коричневыми стенами, за которыми в пустой вечности плескалось бесцветное ничто, паркетным полом, покрытым пушистым и мягким ковром, узорным лакированным, инкрустированным потолком, мебелью тёмного дуба, деревянными оправами единственных здешних окон — частых узких зеркал, — почти любому человеку сразу же становилось не по себе.

Зачем Принцесса привела его сюда? Что она хотела сделать, о чем сказать? Здесь они были в полной безопасности, вне досягаемости от любого, даже самого могущественного врага. Защита комнаты казалась идеальной: не зная пароля и не обладая магическими способностями по меньшей мере восьмой ступени, попасть в неё было невозможно. В материальном мире её просто не существовало. И этот пароль, в отличие от внутреннего дворцового, который таинственный убийца, ныне Высший Посвящённый, умудрился как-то узнать, хранила в себе лишь сама Инфанта, самостоятельно задавая его.

Значит, оба они были сейчас в полной безопасности... Почему же тогда телохранителю казалось, что сумрак вокруг все время сгущается, что воздух становится плотнее, мешая дышать, увязая в лёгких, тяжелеющим обручем сдавливая грудь?..

Здесь было не просто неуютно — вокруг плавала напряжённая, вязкая тишина. На мгновение телохранителю почудилось, что кто-то окликнул его по имени, — из безумного, недоступного далека. Керье прислушался и где-то за гранью услышал странный звук, похожий на детское всхлипывание. Он резко вздрогнул. Звук исчез. Ему мгновенно стало очень не по себе.

— О вас, Ваше Высочество, — повторил он, стремясь уйти от давящей со всех сторон тишины, продолжить не- начатый разговор. — Мне кажется... вас что-то беспокоит.

Инфанта повернулась к нему, медленно, словно во сне, скрипнув креслом, свободно вращающимся на неподвижной толстой ноге, уходящей в паркетный пол. Посмотрела в лицо через пятиметровую пустоту (он так и замер у самого входа). Глаза её показались телохранителю тёмными провалами на бледном лице. Он едва сдержался, чтобы не вздрогнуть опять. Сейчас, первый раз с момента, когда Керье восемь лет назад впервые увидел её, Катарина не ошеломляла, не бросала в дрожь, не ослабляя часто бьющееся сердце своей красотой. Сейчас она пугала. Трудно было видеть её не сияющей, не великолепной. Медлительной, как иногда бывали все молодые эльфы. Растерянной. Беззащитной. Для телохранителя — трудно вдвойне.

— Ты прав, — почти неслышно прошелестела она, но в тишине, вязким грузом висевшей в пустоте пространства, он отчётливо услышал шёпот, от которого холод мгновенно прошёл по спине. — Я устала. Подойди.

Керье резко дёрнулся, почти бросаясь вперёд. Широкие, стремительные рывки пронесли его пять поспешных шагов и остановили — внешне неподвижного, со странным волнением в сердце ждущего — рядом с ней.

Она нередко оказывалась так близко, и даже ещё ближе от него; но сейчас в её близости возникло что-то ошеломляющее, возможно, потому, что едва ли не впервые они были одни: живое лицо, открытые глаза, в которых чувство усталости и желание покоя не пряталось под маской властительное, мелькнули под его взглядом, словно мгновенно приоткрытая нагота... Здесь, у самого истока, не искажённого ни расстоянием комнаты теней, ни переливами тускловатых зеркал, он трепетно выдохнул с облегчением, увидев, что видение было ложным. Принцесса более не казалась ослабевшей и поблекшей. Нет, она просто была далеко.

Дух и разум её где-то витали, лицо, отрешённое, выражало лишь ожидание. Керье снова отметил, что в последнее время что-то неуловимо изменилось. Она стала не совсем такая, как раньше. После ночи Королевской Охоты, гибели двоих Драконов, после того, как она потеряла эрла Даниэля и от неё ушёл в смерть, ставшую жизнью, Вельх Гленран, Принцесса стала иной. Она как будто шагнула в себя, и привычная маска расчётливого всесилия неожиданно покинула её.

Это не значило, поспешил уверить себя Керье, что Инфанта стала слабее; возможно, она просто не отдыхала слишком давно.

— Я здесь, Ваше Высочество, — сказал он громко и спокойно, стараясь приблизить её к этому миру чем-то, — хотя бы звонким, сильным голосом призвать её сюда.

— Я слышу, слышу, — ответила она и, снова глядя на него через темноту жаждущих успокоения глаз, медленно протянув руку, взялась за его ладонь. Столь же медленная, всеохватывающая, пробирающая дрожь пронзила его. Ладонь Принцессы оказалась горячей, как пламя, и дышащей, живой. Словно воплощённая ласка коснулась его и прикосновением вызвала спазм, в котором смешались удовольствие, слабость и страх. Керье сжал левую руку в кулак и стиснул в узел, сдержал все то, что нахлынуло вслед за тем. Ни Принцесса, ни Камень в его теле не должны были почувствовать этого, услышать, узнать.

— Просто устала, Керье, если бы ты знал, как...

— Я понимаю... Ваше Высочество... — осторожно, боясь предательской хрипоты, сказал он, не отрывая взгляда от гладкой кожи, нежной линии щёк, шелковистых волос, совершённых розовых губ.

— Не понимаешь, — слабо улыбнулась она, — нет. Иначе бы ты не стоял.

Мгновение Керье действительно не понимал сказанного, лишь сверху смотрел в её запрокинутое лицо, которое оживало скрытой улыбкой. Затем до него дошло. Он почувствовал, что бледнеет, и едва не отступил, — но она держала его за руку, и отступить было невозможно.

Глаза их встретились, взгляды сплелись, и Принцесса медленно потянула его на себя, зная, что её крошечной, но властно влекущей силы окажется достаточно, чтобы перебороть крепость и мощь его рук. Керье опустился на колени, вдыхая аромат, исходящий от неё. И утонул в нем, мгновенно и безоглядно, — как только понял где-то внутри, что это позволено ей самой.

— Так одиноко, — виновато прошептала она, гладя его плечи и грудь кончиками пальцев, лаская дыханием шею и щеку. — Если бы ты знал как.

Керье молчал, потому что любое слово, как и любое действие в этот момент были бы ложными. Он замер, чувствуя, как тянут от неудобного положения мышцы поясницы и спины, сильными руками придерживая Принцессу за спину и бока, обнимая её. Она никак не продолжала всего этого; лишь расслабленно, спокойно дышала, и влекущая слабость горячего тела, жар которого легко преодолевал тонкий шёлк рубашки телохранителя и переливчатый атлас платья Принцессы, заставляла телохранителя ежесекундно бороться с собой. Он молчал.

Беспокойство утихло, но не оставило его; теперь, держа в объятиях лучшую из тех, кем невыносимо хотелось обладать, он должен был как-то отвлечь внимание, и поэтому продолжал вслушиваться в тишину, стараясь не слышать её дыхания, вглядываться в сумрак, стараясь не видеть отражения Принцессы в переливах зеркал, — вот только чувствовать ничего, кроме неё, и дышать ничем, кроме запаха её кружев, атласа, гибкого тела и волос, он не мог.

Его уже почти колотило, хотя внешне это не проявлялось никак, и руки несколько раз едва удерживались от движения вниз, с нажимом, властно сминающим возможное сопротивление, — когда он все-таки смог услышать то, чего, в сущности, боялся и слушать не хотел — слабое, неразличимо-далёкое всхлипывание где-то в темноте, которое снова отозвалось холодом, метнувшимся по спине, густым шаром, застывшим в груди. Было в этом неслышном плаче что-то нечеловеческое, пугающее, тоскливое до дрожи, хотя неясно было, реальный он или нет. Керье едва не передёрнуло. Он глубоко вдохнул, стараясь успокоиться. Плач оборвался сильным, надрывным всхлипыванием, замер, затих...

И внезапно, ощутив ровное, горячее дыхание Принцессы, понял, что разлито в сумраке, темно, давяще и сгущено вокруг.

Комната как будто впитала частый, задыхающийся страх. Керье представил себе, будто увидел воочию, как часто бывала здесь Принцесса, сжавшись в маленький, содрогающийся комок и тихо плача, — от страха, безвестности и бессилия. Совсем одна.

Жалость, острая, как раскалённый нож, входящий в заледенелое масло, пронзила его; он сжал руки, смело, властно прижимая Инфанту к себе, — она не сопротивлялась, наоборот, прильнула к нему ещё более, позволяя гладить шелковистые волосы, горячие плечи и спину, ждущие ласк. Желая понять все это, заставляя себя ощутить то, что, возможно, ощущала она, Керье почувствовал вспыхнувшую в солнечном сплетении резкую раздирающую тоску, и печаль, застилающую глаза.

Принцесса была беззащитна и слаба, как человеческий ребёнок; прекрасна, как птица, отдающая небесам закатный пурпур, ещё прекраснее — для неё не было сравнений и имён; телохранитель почувствовал всеохватывающее, всепоглощающее стремление защитить её, помочь ей, отдать ей.

Но было ли это возможно? Или в словах Гленрана, грубых, прямых, наглых, сказанных в порыве подступившей предсмертной откровенности, была своя правда, — ведь скорее всего так и было. Невозможно любить её, ожидая ответа. Невозможно понять её, потому что поняв, её можно поставить рядом, победить или завоевать. А это невозможно — просто так, по определению. Катарину дель Грасси победить нельзя. Она не мстила мужчинам, нет; всего лишь указывала им на эту непреложную, равнодушную и жестокую истину, — указывала любой ценой. Она могла любить их, но не могла им принадлежать. И был лишь один, которого она ненавидела сильнее остальных. Теперь Керье отчётливо понимал почему. И ощутил лишь краткое, затухающее удивление, не в силах понять, как же, в чем же Даниэль смог оказаться сильнее Её.

Керье не был благородным настолько же, насколько Ферэлли, ни по праву рождения, ни по натуре. Он был расчётливый, спокойный, чувствительный и внимательный человек, почти всегда готовый почти ко всему. Среди телохранителей Принцессы он не был самым искусным, хотя за годы они практически сравнялись; скорее всего он уступал Лагеру и Фрадину, будучи третьим. Он был изящен, аристократичен внешне и в поведении, весьма привлекателен, по некоторым меркам — красив. Он был уверен в себе, никогда не переоценивал ни противников, ни друзей. Он желал Принцессе только добра, будучи неосознанно (позволить осознать такое себе, как и остальные, он не мог) влюблённым в неё, — как и практически все.

Но в нем не было той отчаянной, всепоглощающей страсти, которая делала неважным все остальное. Той решимости пожертвовать всем ради одного — чтобы снова увидеть её. В телохранителе не было той наивной, детской страсти, что юного Даниэля отравила, уничтожила и одновременно с тем заставляла жить. Потому для Керье ни сейчас, ни до того, ни потом, ни одно из слов и жестов Принцессы ничего не значили. Не могли значить. И то, что сейчас он сжимал её в объятиях, чувствовал колыхание её податливой груди каждым из самых крошечных и незаметных движений, подступив к ней ближе, чем кто-либо, ближе даже всех её любовников, кроме разве что последнего, — это тоже не значило ровным счётом ничего. Керье отчётливо все это понимал. Понимал, несмотря на то, что сердце разрывалось от жалости, желания и желания помочь, а в глазах уже вспыхивали и гасли тёмные пятна и разноцветные кольца.

И теперь, здесь и сейчас, ему оставалось лишь держать её в руках, не отпуская, не давая сойти с тонкой, качающейся тропки, на которую Катарина привела себя сама и которая увлекала в пропасть без дна; держать её до самого конца, что бы ни случилось, даже если ему предстоит...

— Как хорошо, — прошептала Принцесса, сползая с кресла, лёгкая, как ребёнок, ещё теснее прижимаясь к нему всем телом, упругой, нежной грудью к его груди, продолжая дышать ему в шею и щеку. Обвивая руками шею. Опираясь, ложась на него, остающегося стоять на коленях.

Дыхание её стало спокойнее, ровнее. Керье уже плюнул на свои мышцы, нытьё которых постепенно перешло в полную бесчувственную тишину. Колени, утопающие в густом ковре, не жаловались вообще, а плечам было ах как хорошо: на них возлежали её тонкие, нежные руки.

— Керье, — тихонько спросила она, и в голосе её уже была насмешка, сила и жизнь, привычная каждому из них, — ты там не устал?

— Устал, Ваше Высочество, — честно ответил тот, зная, что Лагер бы возмущённо соврал, и одновременно понимая, что так будет лучше.

— Зато мне хорошо.

— Я так рад...

— Я чувствую странную интонацию в твоём голосе, мой страстный Керье.

— Вам кажется, моя Принцесса... Простите, Ваше Высочество.

— Нечего извиняться, — она поправила волосы, отстраняясь, приподнимаясь и медленно усаживаясь обратно в кресло, потягиваясь гибко, словно кошка, — я ведь действительно твоя Принцесса, самая настоящая... Отчего ты так хорош, Керье?

— Э-э-э...

— Нет, вправду. Ты лучше других, и дело не в том, что умнее, это не так. Но почему же ты такой надёжный, что мне даже не хочется тебя наказать?

— Не знаю, Ваше Высочество. Нет, вправду.

— Не знаешь, — Инфанта прищурилась, улыбнулась, прибирая локоны пальчиками, играя ямочками на щеках, — не знаешь... Ты знаешь, зачем я привела тебя сюда?.. — Глаза её внезапно сузились: — Не лги мне, Керье, отвечай только правду.

— Мне показалось, Ваше Высочество, вам было одиноко, и... захотелось тепла.

— Не стану отрицать, — поднимаясь с кресла, протягивая руки вверх, вытягиваясь и чуть выгибаясь всем станом, привставая на цыпочки, обрисовываясь каждым изгибом тела под мерцающим скатом платья, согласилась она. Шагнула в сторону, на цыпочках, замерла, опираясь на полированные брусья стены. — Но только ли за тем?

— Не знаю.

Она внимательно смотрела на него, чуть склонив голову набок, словно прицениваясь или пытаясь задержать дыхание, увидеть неподвижное. Взгляд её стал серьёзен, прищуренные глаза темны.

— Если судьба потребует от тебя сделать что-то страшное, крайнее... ты сможешь? — спросила она, и тишина, наступившая тотчас после вопроса, была звенящей.

— Не отвечай, — приказала она, когда он попытался что-то сказать. В голосе её блеснуло недовольство, стен коснулся тяжелеющий гнев. — Я вижу, не сможешь.

Она отвернулась.

— Не сможешь, и даже не думаешь о том... — Керье молчал, — даже не пытаешься понять. — Она резко развернулась и придвинулась на широкий шаг, так, что телохранитель увидел каждую чёрточку её почти детского, сейчас едва не капризного, явственно гневного и пылающего лица.

— Вы знаете, Принцесса, — решительно и быстро сказал он, не опуская взгляда, чувствуя, что, возможно, предоставляется редкий случай хоть в чем-то понять Инфанту, и желая использовать его, — что ради вашей безопасности и вас каждый из нас готов на все. Знаете, что, не принимая многого из того, о чем вы приказываете и что так любят Большой, Лагер и Месрой, я даже не моргаю, получив ваш приказ. Следуя вашему пути, я способен практически на все. Но я не понимаю, о чем вы спрашиваете меня сейчас.

— Не понимаешь, — фыркнув, согласилась Принцесса, — куда уж тебе. Даже убийца, и тот не понимает. И не поймёт до тех пор, пока не придётся вытащить нож. Но так будет лучше. — Голос её стал мелодичнее, спокойнее, лицо смягчилось, Инфанта почти улыбалась, глядя на него. — Я уверена, в нужное время сможешь и ты... Остаётся всего лишь ждать... Иди, Керье. Ты свободен, отправляйся.

Телохранитель не промедлил ни секунды, ни о чем не спросил. Шагнув к месту входа, он по привычке закрыл глаза, хотя перенос сюда был совсем не сродни телепорту, не сопровождался синей вспышкой и не мог ослепить.

Принцесса произнесла неразличимо тихое, длинное слово, или несколько слов, — и он беззвучно, мгновенно исчез, появляясь невыразимо далеко — в материальном мире, на людской земле.

Катарина не желала долго оставаться здесь одна. Каждый визит сюда стоил ей слишком дорого, хотя бывать здесь приходилось примерно раз в месяц или два. Керье стал вторым после Даниэля, кого она приводила сюда.

Задумчиво глядя в тускло переливающееся зеркало, запечатлевшее медленные шаги, Принцесса глубоко вздохнула несколько раз, прикасаясь к своему кольцу, здесь увенчанному бриллиантом наполовину мёртвым, не связанному ни с кем и никак.

— Глупо, — сказала она, — так глупо... но кто же знал, что мне будет так не хватать тебя...

Пальцы Принцессы бездумно и нежно гладили алое ожерелье, невидимое и существующее лишь для неё. Мысли её текли одна за другой, и не было лишь одного — чёткой, непоколебимой уверенности, которая правила в её сердце раньше.

Мир был сильнее её, и она это понимала. Очень сложно было понять, что сильнее целого мира мог оказаться одни человек, отчаяния которого доставало на то, чтобы весь мир перевернуть.

Никто не знал, каково ей сейчас. Никто не видел её сны, не слышал её желаний и надежд, некому было касаться её волос, задумчиво гладя их и легонько теребя. Никто не чувствовал её сомнений, и не было мудрого, который мог понять, насколько они были сильны.

— Нож, — прошептала Принцесса, невесомо-мягко и очень тихо касаясь его, находящегося в бесконечном далеке, но связанного тонкой нитью несказанных слов, — мне страшно. Я не понимаю... Слишком часто в последнее время я чувствую, что не живу, а сплю. И будто кто-то странный, кто не я, пытается пробудиться в пустоте глубоко внутри... — Тёмная бесконечность вздрогнула, прислушиваясь к её словам; очень тихо, почти беззвучно она всхлипнула, не утирая катящихся слез. — Мне хочется услышать, поймать это чувство, но его словно нет. Оно появляется редко, слишком чуть-чуть, едва-едва. Не получается его ухватить. И это мучает меня, потому что... я не знаю, зачем оно. Не знаю, что оно. Не знаю, отчего оно. Я ничего не знаю о нем. Когда оно приходит, я чувствую, что вот-вот проснусь и вспомню нечто страшное, что было и кануло в темноту давным-давно. Но я не просыпаюсь... и только вздрагивает глубоко внутри меня... пустота...

Мне страшно, Нож. Как же мне страшно!..

Ты думаешь, это любовь?..

15

Убийца сидел на разобранной постели в комнате, где официально никто не жил, в комнате, которая была постоянно закрыта на ключ, через дверь которой он всякий раз проходил, обретая прозрачность и нематериальность, и в данный момент готовился начать читать.

Дневник Краэнна лежал перед ним на крае покрывала, раскрытый на первой из множества страниц, исписанных мелким, ровным и красивым почерком. Убийце казалось, что в классически правильных, холодных и наклонённых буквах и словах отчётливо проступает нечто до странного женское. Но крылись в них вместе с тем и сила, и стремительность, и жестокость. А ещё в них замерли, незаметные взгляду непосвящённого, но отчётливо видимые Ножу, страдание и боль. Глядя на страницы этого дневника, убийца испытал давно не чувствуемую холодную дрожь, подкатывающуюся к самому животу. Человек, писавший его, даже при всем том, что это был эльф, испытывал нечто действительно страшное. Был болен странной, подтачивающей все силы и сердце болезнью, название которой мудрому и внимательному читателю предстояло определить. И ураган его эмоций был ничуть не слабее, чем холодная, расчётливая мощь, крывшаяся в каждом звене из тонкой вязи слов.

На мгновение Нож ощутил далёкий, неслышимый зову из ниоткуда, краткий, как мысль, и долго затухающий, как эхо в южных пещерах Ирдага, проеденных в скалах тысячелетним волнением моря Архар. Поёжился. Вздохнул. С нервами надо было кончать. Слишком многое ещё предстояло сделать, слишком многое было поставлено на карту. Не хотелось раньше времени сдавать, хотя путь его был действительно долог. От странника до убийцы, от жертвы до истца. Последние шаги давались все с большим трудом.

Высший Посвящённый отбросил все лишние мысли, усаживаясь на подушки, брошенные перед кроватью, склоняясь над дневником и начиная его читать.

* * *

17 ноября 229 г. ВЛ.

Сегодня семнадцатое ноября, и день рождения прошёл. Всю ночь пел ливень, и ветер бился в окна, помогая моей тоске. Я подумал и решил вести дневник. Что мне ещё делать? Попытки мои неуклюжи и слишком медлительны, я ничего не умею делать хорошо — только драться. И, наверное, воевать, ведь бой — это маленькая война.

Она подарила мне куклу. Мне — куклу. Разряженную, разодетую, тоненькую, так похожую на неё.

«Вручаю тебе то, что ценнее сокровищ Трона, брат мой: свою любовь, — сказала она, смеясь. — Пусть станет твоим талисманом и поможет тебе найти невесту, которая была бы достойна... Если не получится, и та, кого ты полюбишь, не будет тебе доступна, пусть твоей невестой станет кукла. Ты можешь делать с ней все что угодно — покрывать поцелуями, усыпать ухаживаниями её плечики и лицо, в общем, братик, — она твоя».

Все смеялись, думая, что это шутка, и называя шутку милой. Я стоял с куклой в руках и видел только, как она ластится к матери, а потом заметил, как смотрит на нас Отец, знающий все. Мне стало нестерпимо стыдно, и тут же я поклялся, что забуду обо всем и что отныне между нами будет только холод и вражда.

Потом, в темноте, когда все дети и приглашённые девушки разбегались кто куда, прячась от малыша Талли, она подскочила ко мне, дёрнула за руку и увлекла за собой в темноту за раскрашенными ширмами, где лежали все мои подарки.

«Милый брат, — сказала она, — сегодня тебе исполнилось десять. По человечьим меркам южан ты стал почти совершеннолетним. Разве не забавно?»

Я стоял как истукан и ничего не мог ей сказать. Тогда она рассмеялась и, обвив мою шею руками, приподнялась и поцеловала меня в губы, языком раздвигая их, проникая в мой рот. Я сжал её обеими руками, в ту минуту желая лишь никогда не отпускать, но она оторвалась от моих губ, рассмеялась, как колокольчик, скользнула рукой ниже, приблизила губы к моему уху и жарко прошептала:

«О мой Принц!.. Вы так прекрасны, что бедной девушке не счесть себя достойной! Поищите кого-нибудь другого... если сумеете!»

И убежала восвояси, — наверное, играть с кем-нибудь ещё.

Я стоял, чувствуя, что весь дрожу, и свет внезапно хлынул в мои глаза, когда Талли нежданно и подозрительно скоро меня нашёл. Я был первым, и далее мне следовало искать. Я мог отказаться и уйти, чего мне хотелось все более, скрыться с глаз этой толпы, что так часто кажется крикливой и мёртвой. Но если бы я сделал это, я бы снова проиграл. А я, стоя под светом и взглядами всех их, решил, что не буду проигрывать ей больше никогда.

Никогда больше она не подойдёт ко мне и не сможет меня сломать. Никогда больше я не стану, как статуя, принимать её волю, которая сильнее моей. Я превращусь в того, кто сможет сопротивляться ей — без гнева, без напряжения, без усилий. И ничего, что я уже поклялся не подпускать её, и сдался тут же, минуты спустя. Я научусь быть спокоен к ней. Ведь это тоже война.

18 ноября

Разве можно говорить такое? Можно быть столь жестокой, как она? Как слушать это, как смотреть на неё, что ей сказать?..

Что же мне делать? Я так люблю её...

Нож вздохнул. Начиная со слов «Она подарила мне куклу», он отчётливо понимал, какой именно неизлечимой болезнью был болен писавший эти слова. Он увидел надменное, уверенное лицо Принцессы, скрытое за удивлёнными и яркими глазами ребёнка, каждый день с новой радостью открывающего мир, и покачал головой.

Как же она сумела достать дневник?

Он не знал; впрочем, это было не важно. Поглубже вздохнув ещё раз, убийца уселся поудобнее, возвращаясь к занятию, которое в молодости и до зрелости любил больше всего. Продолжая читать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДОРОГА КАМНЕЙ

«Земли севера, несмотря на их открытость, известность и даже привычность, до сих пор остаются наиболее загадочными и таинственными даже для тех, кто живёт в них. Какая-то призывная музыка, неслышимая, но проникающая в самое сердце, звучит там, не смолкая, разливаясь по необозримым пространствам, пронизанным холодным ветром, освещаемым негостеприимным, строгим и скупым солнцем, — и эта песнь бесконечных шелестящих лесов, звенящих потоков, этот шёпот туманов, невообразимые краски восходов и закатов, радуги и зари, настолько притягивает, что, увидев, ощутив все это один лишь раз, ты навеки становишься рабом этого севера, его поклонником и тоскливым обожателем, стремящимся уединиться в бесстрастном, вечном покое тёмной зелени, остаться там навсегда и забыть обо всех заботах, предаваясь вечному созерцанию этой безмятежной, одновременно горестной и печальной, дикой, неприрученной красоты.

...Я отчётливо помню это странное ощущение тянущей тоски, эту болезненную пустоту в груди, когда отец взял меня с собой в своё девятое путешествие на север, к самым границам земель, покорённых людьми. Он изучал сказания, сплетая народную мудрость с воззрениями цивилизации и получая за это деньги, достаточные на содержание нашей маленькой семьи. И в ответ на мои слезливые мольбы, взяв меня на руки, серьёзно заглянув в мои глаза, он усмехнулся и сказал: «Ну ладно, дочка. Мы поедем вместе. Я возьму тебя с собой». Эта фраза осталась в моей памяти навсегда, — как и это самое первое путешествие на север.

Я не буду рассказывать вам о стенах шумящих дубрав и о хвойных лесах, полных запахов, и стелящейся понизу тиши, не скажу и о свежести ветра, бьющего в лицо каждому, стоящему на вершине очередного лысого холма, ни о мелких розовых или белых цветках, дурманящих пряным запахом покрытых пылью стеблей, наводящих мысли о крошечности и бренности каждого твоего дня, ни о поражающей, ставящей на колени красоте ковра владычицы-Земли, на который взираешь, забравшись на вершину невысокой пелегасовой горы... Я не смогу рассказать вам о них так, как следует, так, как должно, так, как они того заслуживают.

Я расскажу вам о народах севера. О тех, кто населяет эти безумные, пропитанные нежной первобытностью, вечно сказочные края. И об истории, которую они сотворили себе. Которой ныне пропитан каждый их шаг».

Элизабет Дану, «Малая Энциклопедия Севера», том первый: «История и География», Вступление. Впервые издано в 255 году ВЛ.

16

Солнце медленно всходило из волн тумана у берегов великой реки, раскрашивая мир в алые тона. Поросшие тёмной зеленью холмы принимали его свет благодарным пением листьев в ветвях. Птицы носились над водой, пронзительно и радостно крича, расправляя крылья, вспыхивая в потоках неба белым, алым и серебром. Воздух казался насыщенным жизнью и светом, цветением и свободой. Мелкие зеленые былинки танцевали и плыли далеко от берега над белыми гривами волн, словно бесконечная мошкара, вились над широким плотом, почти в центре которого тускло блестела чёрная кожа грубо сшитого высокого шатра.

Даниэлю не было дела ни до кого и ни до чего.

Он был угрюм и почти что зол. Вырвавшись на свободу, до сих пор внутренне в это не верил. Многое потеряв, но сохранив жизнь, он чувствовал себя обобранным. Расставшись с той, что неизвестно за что наказала, предала и уничтожила его, он стал бесконечно одинок. И как ни желал он успокоиться и собраться, ничего со своими чувствами поделать не мог.

Грета вспыхнула золотистой спасительной искрой на его пути, и покуда не сошла с него, — далёкая, непонятная, до головокружения тёплая. Судя по происходящему, очень жестокая... Впрочем, истязаемый ею Родгар, воин чести в кожаных штанах, к этому дню уже превратившийся в бессильную, почти бессловесную тень, интересовал Ферэлли ещё меньше, чем она.

Дикие Земли остались позади. Плот нёсся часов по шестнадцать в сутки, преодолевая за день безостановочного полёта в волнах что-то около ста пятидесяти миль. Даниэль не слишком помнил карты и масштабы, но, судя по всему, близились земли, принадлежащие друидам. В старые времена сумевшим защитить северную часть континента от ширящегося Катаклизма Возмездия — сокрушительного гнева и Проклятия Алой Госпожи.

Здесь ярость и темнота, призванные Госпожой из иных, далёких и страшных миров, в давние годы смешались с цветущей, зеленеющей и мирной землёй, сильной в своей жизнестойкости. В результате чего получились странные, наполовину безжизненные, уж точно бесчеловечные поля, луга, лощины и леса. Живущие своей жизнью, очень тихие и покойные. Не слишком добрые к смертным, осмеливающимся шагать сквозь них. Полные видений и сырости, туманов и миражей. Навевающие странные сны. Уводящие в сумрак и тишину. Способные свести с ума.

В народе их так и назвали — Туманные Земли.

Грета испытывала какое-то мечтательное удовольствие от того, что эти сказочные, малоизученные и таинственные места были рядом, на расстоянии вытянутой руки, и плот, послушный её воле, приблизился к ним, хотя она так и не отдала приказа причалить. Поэтому по утрам и вечерам вокруг, с северной стороны Иленн, у левого берега которой они теперь плыли, колыхался, стоял или тёк постоянный, белесый или серый, полупрозрачный или совсем густой, редкими сгустками или бесконечным маревом — вздыхающий, медленно кружащийся туман.

Однако полоса Туманных Земель была довольно узка; они проскочили её меньше чем за трое суток, и, выйдя снова на середину реки, плыли дальше.

Берега вокруг все более зеленели, наливаясь светом и соком жизни; кроны свешивались в воду, изредка покрытую осокой. Камыши встречались ещё реже — вода великой Иленн, реки в две с половиной мили шириной, была быстра, холодна и чиста, особенно ближе к средине, где они и плыли теперь, быстрее течения в пять или шесть раз.

Вот это уже имело хоть какое-то значение — пробуждение мира вокруг. Росистые утра и радужные дожди, трели неведомых птиц вечерами, уханья филинов в густых прибрежных рощах (они иногда подплывали прямо к берегам, замедляя ход и слушая птичьи разговоры, шелест северных лесов, погружающихся во мрак, — Грета любила такое), плеск выскакивающей рыбы, танец зыбкой лунной дорожки и мерцание звёзд, воздух покоя, свежесть освобождения...

Даниэль постепенно начинал меняться и оживать. Мысли его, свободные и почти спокойные, текли себе из одного русла в другое, ему некуда было торопиться, не от кого бежать, — и хотя он явственно понимал, что долго этот покой не продлится, он все же ушёл в себя, откликаясь лишь красоте вокруг.

Он был уже не таков, как совсем недавно, чуть больше недели назад. Прошедшее сделало его иным. Он витал в безызвестности и был готов поверить практически во все, из мира статичности вырванный в мир вершащихся чудес.

И под брызгами, рождёнными стремительным сплавом плота или изящно-шаловливой ручкой Греты, иногда выходившей полюбоваться на сияние ночных небес, восход или закат, и частенько шалившей с нежной улыбкой, с ко- локольчиковым смехом, просыпался новый — странный, насторожённый, очень внимательный и чуткий человек, в груди которого сквозняком раздумий колебались лишь отголоски ранее бушевавших эмоций и страстей.

Неделя прошла, за ней минула ещё одна. Запасы еды не кончались, Даниэль подозревал, что они пополняются магическим путём или даже просто телепортируются сюда откуда-то ещё.

Он успокоился почти совсем, и только одно не давало ему покоя — Чёрный и тайна отца. Зачем? Что это могло изменить? Или услышав правду, он решился бы идти на войну с Империей, с Принцессой, погубившей его род?..

Нет, сейчас Даниэль не желал сражаться ни с кем. Ему по-прежнему хотелось в Тальгду, к свободной и тихой жизни, которую можно будет затратить на познание, поиск мудрости и медленный, неторопливый рост. Но эта дорога казалась далёкой и уже не совсем той, не столь привлекательной и мудрой, как раньше, — неясно отчего. Шагать или не шагать по ней, значило совершенно немногое. По крайней мере Даниэлю было почти все равно, к началу какой жизни донесёт его вздымающаяся темно-синими волнами река.

Только Малыш, сладко спящий рядом, под одеялом, и греющий его бок, сладко просыпавший очередной рассвет путешествия, имел хоть какое-то значение... Хотя нет, ещё Чёрный.

Непонятный, надменный, насмешливый. Холодный.

Он что-то знал об отце. И Даниэль, после всего произошедшего, вспоминая слова Катарины, отчётливо понимал: все очень непросто. Совсем не так, как казалось тогда, в радужном детстве, когда он был не одинок. И не так, как сверкало, грохотало в обрушившемся на него аду Королевской Охоты.

Все гораздо сложнее. Многочисленнее, многолюднее. Древнее. Все началось не сейчас; в данный момент лишь начинает проявляться. И пока он бессилен хоть что-то предпринять, так как достоверно не знает ни о чем. А Вельх, единственный из тех, кто мог бы ему помочь, неимоверно, пронзительно далеко.

— Простите, — пытался он, подойдя к этому вечером первого же дня, — позвольте поговорить с вами.

Чёрный не двинул головой, продолжая из темени опущенного капюшона всматриваться куда-то в горизонт, — он сидел так каждый вечер, не уходя в шатёр, рассматривая звезды и думая о своём. Иногда едва заметно покачиваясь из стороны в сторону.

Даниэль так и не увидел его лица — подвижные, сплетённые несложной магией тени укрывали его. Но ростом он был выше головы на две и, сохраняя остальные пропорции человеческими, казался почти худым.

— О чем же? — спросил он глухо, голосом не выражая ничего, будто плотная материя затянула все его лицо.

— О моем отце. Мне очень нужно знать о нем... Могу ли я спросить вас?

— Можешь.

Сердце Даниэля зашлось, словно трепещущий в первом полёте птенец.

— Мне очень хочется... мне нужно узнать, что стало с моим отцом. Согласно официальным отчётам военного архива, он совершил безумный и героический рейд в Хран- Гиар, во время набегов, которые некоторые историки называли Восьмым Нашествием, малым. Что случилось там, является тайной, и знать её не положено было ни моей матери, ни мне.

Чёрный помолчал и спросил (в голосе его было нечто непередаваемо сухое):

— Ты хочешь, чтобы я рассказал то, что правители Империи и сам Светлоокий желают скрывать?

— Император, имя его вечно свято, наградил моего отца именным кинжалом, который сейчас я ношу с собой. — Даниэль физически почувствовал, как, холодный и сухой, взгляд Чёрного коснулся клинка на поясе. Задержался на мгновение. Юноше показалось, он услышал едва различимый вздох. — Но моя мать была убита, совсем недавно, и убийца пыталась уничтожить меня. Теперь мне кажется, все это из-за неведомой тайны, связанной с находкой моего отца где-то в степи. Скажите мне, что знаете. Прошу вас. Это может помочь.

— Ты думаешь, что сможешь использовать это знание на благо себе? — Голос Чёрного, внезапно поднявшего голову и устремившего на юношу укрытый тенями пронизывающий, ощутимый пугающе холодный взгляд, был по-змеиному сух. — Сумеешь удержать его и с помощью моего ответа стать другим?

— Не знаю, — поколебавшись, ответил Даниэль.

— Я тоже. Но знаю, как слишком много могут значить сказанные в неведении слова.

— Прошу вас!..

— Иди.

Он в самом деле пытался. Ничего не вышло.

17

— Причаливаем.

— Благодарю вас. Эй, Малыш, просыпайся. Мы пристаём.

— Н’шо-о-о?..

— Берег. Видишь берег?.. Эх ты, пугвоглазка, испугался? Мы не в стране вечного сна и не в долине гейзеров; смотри, за туманом сгущается темнота. Это берег. Скоро рассветёт окончательно, станет видно лучше... Хотя ты-то ведь видишь и в темноте...

— Грета. Вылезай. Мы прощаемся с твоим человеком.

— Ну где же ветер? Приберите туман, чтобы я могла насладиться здешней красотой!.. Ох, ну и яркий же свет! Давно пора уменьшить это солнце, или прикрыть его ослепляющую наготу; красный гораздо лучше... Хм... Милый братик, ты покидаешь нас. Что ж, как ни печально, но действительно пора. Далее к Гаральду тебе предстоит добираться пешком. По землям друидским, потом ничьим, хотя в принципе уже княжеским. Но не отчаивайся. Тут почти безопасно, не так уж долго до формальной границы, до цивилизованного мира, где, по твоим понятиям, совсем хорошо. Если есть деньги — наймёшь кого-нибудь, кто обеспечит тебе быстрый проезд и извоз. Быть может, тебе повезёт. Я буду надеяться на это. Правда.

— Причалили. Прощайтесь и поплыли дальше.

— Сейчас, Чёрный. Нам с братиком нужно немного времени. Я крикну тебя, когда буду готова взойти на палубу под парусом нашей мечты... Ох!.. Ну и берег. Расшибиться — не встать.

— Грета...

— Да?

— Почему вы не убили меня?

— Какой милый вопрос... дай руку, не стой как истукан. Мне тоже хочется пройти по травке... Раз уж мы пристали сюда. Почему не убили? Но зачем?

— Это так похоже на тебя. Внутри ты сумрачна и холодна. Родгара не пожалела.

— Он сам этого хотел. Я же сказала: «Кто окажется сильнее, будет моим». И потом, он ведь все ещё жив.

— Не смейся. Когда ты смеёшься, мне слишком хочется смеяться в ответ.

— Так смейся. Это прекрасно.

— Не могу.

— Что ж, улыбаться ты хотя бы умеешь. Кривовато. Слишком горестно и грустно, на мой взгляд, для юноши твоих лет.

— Наши дороги расходятся?

— Представь себе, да. Ты думал, мы не отпустим тебя?

— Да.

— О-хо-хо! Не было заботы возиться ещё и с тобой, милый братец. Мне слишком многое вскоре предстоит, чтобы брать с собой молоденького малька, что будет путаться под ногами... Не обижайся. Это только ты такой доброхот. Верно, в детстве любил плюшевых медведей.

— Не обижаюсь.

— Вижу.

— Во всем этом есть нечто странное, Грет.

— Н-да?

— Чёрный. Кто он?

— Ха-а. Ты задаёшь слишком дерзкие вопросы. Откуда мне знать?

— Ты знаешь. Ты с ним уже давно.

— Да, знаю. Но не скажу.

— Я мог бы попробовать отблагодарить тебя, милая, чудесная Грета.

— Вот эта улыбка мне более по душе. Не зная тебя, можно решить, ты крутой парень, полный хитрости хват... Боюсь, милый братик, единственная ценная благодарность, какую ты сможешь мне дать, слишком сильно ослабит тебя. Сегодня хороший день. Будет ещё лучше, когда проснётся Родгар, — нынче я отпускаю его... мне не хочется омрачать этот праздник. Не хочется больше никого.

— Быть может, деньги способны оскорбить тебя, но многим они могут помочь.

— Кому это? Мне? Ты даже не знаешь, как это смешно... Сколько у тебя там?

— Десять тысяч фрагранов.

— Сколько? В твоей сумке все это время были десять тысяч императорских фрагранов, и ты молчал?!.

— Да, я молчал.

— Ну разумеется, молчал. Если бы ты обмолвился хоть словом, я бы не стала тебя спасать. Такие деньги нужны даже мне.

— Они твои. Кто Чёрный?

— Не стоит. Отдай мне их просто так. В знак расположения и дружбы. Тогда я поцелую тебя. Вернее, нет. Не стану целовать.

— Возьми. Пусть эти деньги пригодятся тебе, пусть принесут радость. Спасибо за все. Кто Чёрный?

— Пошёл ты.

— Я не могу.

— Можешь, если умеешь, умеешь, если хочешь, хочешь, если надо. Если не хочешь, не можешь, не умеешь, не надо — ночью выйди из дома и позови меня... Старая присказка... Я приду.

— Кто Чёрный?

— Это становится забавным.

— Грета, ведь я помог тебе.

— Ты-и?

— Я. Если бы он не был так напряжён, если бы я не начал тогда своих слов, если б он не был заполнен стремлением быстрее разгадать меня, желанием прибрать к рукам и одновременно опасением ошибиться и нарваться, ты не смогла бы так легко очаровать его. Я учился в университете на семи холмах. Я знаю о чармовой магии все, чему учат эрлов-детей. Если бы я вёл себя по-другому, если бы не удивил его чем-то настораживающим и внезапным, он был бы более спокоен, уравновешен. Более стоек. Он не стал бы драться с Родгаром. Не поддался бы тебе. Не уступил. И ты бы не смогла покинуть Дикие Земли так легко, потому что уйти от него беспричинно ты, кажется, не могла. Тебе пришлось бы остаться. Быть может, лишь на день-другой, быть может, ты ушла бы почти так же вольно. Но не сейчас. Не смотри на меня с удивлением. Я прав.

— Я удивляюсь не тому.

— Чему же?

— Мой братик показывает зубки. Знаешь, почему я пощадила тебя?

— Нет.

— Ты побледнел. Мужчины становятся такими забавными, когда им страшно... Ты мне понравился. Ты особенный. Не такой, как все. Не спрашивай, я не стану тебе отвечать.

— Я хотел спросить не то.

— Что же?

— Кто такой Чёрный?

— Зачем тебе?

— Я хочу знать. Мне нужно знать.

— Зачем, зачем?

— Твоя улыбка и твои гримасы могут свести с ума кого угодно, милостивая госпожа Грета Ланье. Я не могу отвечать на них.

— Ну хорошо. Зачем?

— Не может быть, чтобы мы встретились случайно. Последний отпрыск Ферэлли, одного из девяти сотен приближённых ко Двору родов. И тот, кто видел и знал моего отца шесть лет назад. Встретились там, в Диких Землях, куда меня занесла дикая выходка судьбы и где я трижды чудом остался жив. Я чувствую, Грета, я верю, я знаю, — таких совпадений не бывает, как не бывает и подобных чудес. Мир огромен. Мы встретились странно и расходимся навсегда. Но я не хочу терять свой единственный шанс понять произошедшее и приблизиться к грядущему, Грета! Госпожа Грета, милая, сияющая красавица, пойми же меня! Я не могу отпустить его так...

— Сияющая! Красавица! Гнусный лгун! Ты говорил совсем не то, о нет, не то, — ведь я слышала все твои мысли, все твои шепоты, весь твой мучительный стыд! Ты думал я кровожадная и истязающая, пьющая силу и кровь. И хотя чаще всего это было в полусонном бреду, хотя ты всего лишь смертный, и я могу понять твоё отношение к этому высыхающему человечишке, чьё сердце и дух я выпиваю каждый день и каждую ночь, — ты думал это! Ты смел бояться и презирать меня, брезговать мной, сжимаясь от каждой попытки представить, каково сейчас нашему великому воину, и преодолевая в себе спазматическое желание явиться его спасать от вампира с окровавленным ртом! Не спорь! Не извиняйся! Мне наплевать! Я ничего тебе не скажу!..

— Ну как? Нравится? Милый братик, ну что ты. Ты слишком бледен. Не отводи своих колючих глаз. Должна же я покапризничать перед тем, как сдаться? Эй, отвечай, должна?..

— Боги...

— Что с тобой, парень?.. Эй, что с тобой?!.

— Твои глаза. Глаза. Они сверкнули, как будто... как будто звезды, отражённые в ночной воде. Перед грозой.

— Ерунда какая. Ты вовсе не это хотел сказать. Не про грозу. Ну-ка, говори!

— Вы любите странные истории, госпожа?

— О, оживился, смотрите. Обожаю странные истории. Я их собираю и коплю. Я люблю их. Они составляют соль жизни на земле и на небесах. На всех небесах.

— Моя история очень странная, госпожа. Она о несчастной любви.

— Я помещу её в рамку и повешу у Девятых Врат.

— Я расскажу вам её.

— Давай же!

— Кто Чёрный? Как получить ответ?

— Дьявол, да ты же искушаешь меня, мой братик! Меня!..

— Я готов и на многое другое, Грета. Готов почти на все. Мне нужно знать.

— Рассказывай историю.

— Я влюбился в наследную Принцессу Империи, Катарину дель Грасси, и она любила меня. Недолго. Затем она решила отомстить мне за что-то или почему-то наказать. Или, быть может, я просто стоял между её стремлениями к чему- то, что после моей смерти или изгнания она надеялась получить. Так или иначе, мне пришлось бежать, а моя мать умерла.

— Почему ты молчишь, Грета?

— Ты спал с Катариной дель Грасси? Нет, правда, ты был с Ней?! О-о, братик, я снова серьёзно недооценила тебя... Но какова ирония... Как странно. Ты в самом деле хочешь получить ответ?

— Хочу.

— Действительно любой ценой?

— Да.

— Подойди. Не бойся. Красивый ножик, правда? Замечательный крис. Не смотри, что такой маленький, если нужно, он может стать очень большим. Я всего лишь отрежу прядку твоих волос. Возьму капельку крови. Так банально... Это и будет плата... Не шевелись... Вот так. Хорошо. Нет, она не будет течь. Можешь отойти. Эй! Чёрный! Эй!

— Выйди! Пусть он спросит тебя. Он имеет право спросить.

— Ты сама рассудила так?

— Твой голос что-то особенно глух... мой господин. Да, я сама рассудила так. Ну посмотри на него, вглядись в его душу, разве ты не видишь — ему нужно знать.

— Что с того?..

— Я многое отдал за это, Чёрный.

— Человек.

В голосе его слышалось презрение, сухое, как угасающий ветер над растрескавшейся пустынной землёй.

Даниэль молчал, не опуская глаз, чувствуя, как холодная свежесть реки колышет его длинные волосы. Как безлико и легко смотрят на него эти невидимые глаза. Он хотел знать. Ему было нужно.

Кажется, Чёрный отчётливо и легко увидел все это. Он выпрямился и неожиданно заговорил. Странная речь его лилась плавно и ритмично, словно песня; Даниэля охватила дрожь при первых же словах, ещё до того, как он понял их суть, — от одного только ритма и тона...

* * *

— Солнце поблекло для света, раз уж глазам не дано видеть лучи и заветы тех, чьи слова — как пшено.

— Ах... Ты давно не говорил стихами... мой господин.

— Мир вокруг слишком прост, Грета.

— Открой мальчишке тайну. Она канула в прошлое давным-давно, эти чёртовы шесть лет назад. Если его отец был связан с Империей, она присвоила все себе, и ты не сможешь выручить из рассказа ничего.

— Я не боюсь потерять возможное. Он просто не стоит того, чтобы знать... Ты опускаешь глаза, Грета? Ты столь быстро сдалась?

— Господин Чёрный...

— Что?

— Я понимаю. Для вас, и для мира вообще — я никто. Я как песчинка у вас под ногами, камень у дороги, в вашей власти растоптать меня, взметнуть с пригоршней пыли или оставить там, где я лежу. Я не достоин и не недостоин. Я — ничто. Я часть мира вокруг вас, и если вы скажете мне все, не изменится ничего; вы скажете не пылинке, не камню, а целому миру, — и сможет ли пылинка сделать хоть что-то, что может повредить вам и вашим делам?.. Господин?..

Молчание длилось два удара сердца. Затем мощный, завораживающийся ритм и тембр снова поплыли над волнующейся водой.

— Ты к ветру воззвал, что сгоняет сюда чужих облаков золотые стада. Но сможет ли ветер ответить тому, кто пепел земли открывает ему?

«Господин... Чёрный...»

— И будет ли полон золою костёр, погашенный ветром пылающих гор? Погаснет ли солнце, как пламя свечи? Устанут ли звезды?.. Ответь. Не молчи.

— Не молчи, братик мой. Не молчи. Отвечай.

— Я...

— Отвечай, глупый, это твой единственный шанс! Он не говорил стихами уже двести пятьдесят восемь лет!

— Мне б тёмным огнём населить небеса, и время прошедшее скрыть! Но даже во тьме не звучат голоса, стремлюсь их навеки забыть! Но что мне ваш ветер, и что ваш огонь, — на них есть мой холод в руках! Я только хочу, чтобы сгинула боль. Безвестность. Молчание. Страх. Я небу не плачу. Я вас не прошу. Не трачу молитвами свет. Я, выслушав, дальней дорогой спешу. Мне нужен... мне нужен ответ.

— Ты дрожишь. Ты почти что плачешь... Это хорошо. Редко встречается тот, кто способен жить и видеть так, как я. Последний раз уже давным-давно. И только один из недавних, ни рыба ни мясо, ни человек, ни бессмертный — лишь странная серая тварь, встающая из боли и темноты. Возрождённая из сумрака ушедших веков. Твой отец. Тот, что вырвался слишком далеко и отыскал то, что было спрятано не для него. Тот, что шесть лет назад вызвал сражение пяти стихий, пяти равных в могуществе сил, — противостояние Ушедших Высоких, жрецов Алой Госпожи, Тёмного Властелина, Кочевничьих шаманов и самого Императора. Тот, за которого слугами Госпожи была заплачена отчаянно высокая цена и который погиб, оставленный Светлооким, получившим свою плату. Который был выбран до капли и угас. Унеся найденное преждевременно с собой в безвестность и мрак.

— Что это значит? Ответьте, прошу вас!..

— Ты уже получил свой ответ. Большего я тебе не скажу. Лети, пылинка. Лети в свою даль.

— Я... Благодарю вас. Прощайте.

— Эй. Стой, братец. Подожди. Знаешь, почему я все- таки пожалела тебя? Знаешь, почему ты не такой как все?

— Почему, госпожа?

— Ты другой. Совершенно другой. Понимаешь?

— Нет.

— Ты другой.

— Другой?.. Странно слышать от вас... Какой же?

— Отчаянный. Мы, старшие демоны, читаем мысли и чувства смертных, как книгу, в которой нет, кроме них, ничего. Я многое видела, самого странного и страшного для людей, от чего я питалась, любила, зрела и росла. Их мысли и чувства всегда были лакомы для меня, ибо в этом мире властвует зло, и оно есть в каждом из вас. Но ты оказался действительно странный — ты не таков. Увидев тебя, я почуяла боль — сладкую, невыразимую, трогающую сердце боль. Но ты не дал мне насытиться, лишь разжёг мой голод, распалил мою страсть: за твоей болью не было ненависти и желания зла никому. Ты простил того, кто причинил тебе зло, простил всех тех, кто мог тебе помочь, но не помог. Сила твоих чувств такова, что мне стало странно, впервые за долгое время. Я посмотрела — и полюбила тебя. Говорю это не потому, что хочу показаться справедливее или добрее, — я по праву рождения несправедлива к таким, как ты, алчна и зла, в этом весь смысл и все торжество... Но просто мне хочется, чтобы ты шёл дальше. Топтал дороги и видел, как падают камни вокруг. Я многое отдала бы, чтобы увидеть впоследствии, какие из них ты сумеешь собрать. Во что ты превратишься, куда придёшь... Прощай.

— Прощайте, Грета. Прощайте, Чёрный. Спасибо вам.

— До свидания, братец. До свидания.

— Малыш. Двигаем. Готов?..

— Х-ха-а! С’чхагшш тшшур’с и-и-иг! Нашшш.

18

Малыш не боялся до странного ничего. Толи молчаливая компания погруженного в себя Даниэля, которого он, кажется, принимал за свою братию и одновременно почитал за полубога, действовала на него расслабляюще, то ли места вокруг были действительно потрясающие, как Ферэлли думал все чаще и чаще, но, выпутавшись из всего произошедшего, убедившись, что выжил, поверив наконец, что в ближайшее время не умрёт, схарр пробудился горластым маленьким крепышом, любителем потасовок, погонь и всяческих, зачастую странных забав. Также он обожал мясо, желательно сырое, и рычать потихоньку, когда Даниэль чесал ему спинку, живот и бока.

Одежды не носил совсем, но свои недоразвитые мужские причиндалы, как оказалось, прятал в крепкий кожаный мешок на подвязках, чтобы никак не испортить. Клыки его пока не доросли до тех устрашающих размеров, которые в общем-то и определяют взрослого схарра, а потому из-под губ не высовывались, но умен он оказался не менее, чем нормальный человеческий ребёнок, а быстр и смышлён даже поболее.

Даниэль первое время, пока они плыли на плоту, не обращал на него никакого внимания, занятый своим, и только бессознательно присматривал за сгорбившимся, опасливым, малоподвижным существом, в движениях и взглядах которого царили осторожность, готовность и испуг. Потом, когда они оказались посреди зелёных лощин, утопающих в утренних и вечерних туманах, звенящих птичьими трелями, в травах, сверкающих холодной росой, когда путь их запетлял меж полян, луговищ, рощ и холмов, под сенью шумящих сосен и дубов, — малыш мгновенно стал другим.

Не опасаясь более почти ничего, лишь бегая осторожно смышлёным взглядом вокруг, носясь то около Даниэля, то забегая куда-то в окружающую живую шумящую зелень, он был единственным существом, кроме многочисленных и смелых животных, обитающих здесь. Другой половиной узкого мира, в который (ненадолго?) их заключила слепая бессловесная судьба; и несмотря на долгие размышления, захлестнувшие Даниэля и составляющие теперь чуть ли не все его существование и существо, невзирая на огромную пропасть между ними, на все различия, — в этом путешествии они были до странного друг другу близки.

Малышу не нравилось затворничество аристократа. Он желал общаться. А потому очень скоро начал приставать.

Быстро прошёл период неожиданных дохлых бурундучков и крыс, которые с гуканьем и криком возникали перед лицом Ферэлли, идущего или отдыхающего, либо падали на него сверху, словно манна небесная; канули в свет солнца и затухание углей костра дикие вопли схарра, вылетающего из-за кустов с перекошенным лицом, орущего: «Идут! Идут!.. Люди идут!» — похоже, он не мог придумать ничего пострашнее; впрочем, первые два раза вскакивающий Даниэль пугался ещё как...

Получив несколько строгих, раздражённых, злых, наконец, остервенелых ругательств, предупреждений и усиливающихся тычков, он все-таки вынудил Даниэля обращать на себя внимание.

Смотреть, кстати, было на что.

Дикий в своей природе, недолгой, но суровой и строгой жизнью уже приученный к дисциплине и послушанию, он отзывался на любой зов и тут же, без промедления, выполнял любой приказ. Но побаловаться любил.

Первым впечатлением Даниэля о нем, как только они остались вдвоём, был истошный, радостный визг, разорвавший росистую, туманную тишь прибрежного склона и окружающих рощ; Малыш повис на ближайшем дереве и продолжал почти без перерыва радостно вопить, чем в первое мгновение напугал Ферэлли (лёгкие у схарра были хоть куда и обладали силой судной трубы, лишь извращённых тональности и тембра), а затем весьма рассмешил.

Было в нем много дикой, необузданной радости. Любил подловить момент, когда Даниэль не ожидает, выскочить прямо перед ним из густой высокой травы, сделав страшные глаза и скорчив рожу, рыкнув так, как не рычит и разъярённый медведь; так он выражал свою радость и веселье, а ещё желание поиграть.

Первые несколько раз Ферэлли, в принципе непривычный к его страшной, покрытой густым мехом, морщинистой роже, к хищному блеску клыков, испуганно вскрикивал, вздрагивал, чувствуя разливающийся по телу холодный липкий страх. Потом привык. Кидал на Малыша краткий взгляд, тот оглядывался, выискивая где-то позади того, кто так возмутительно орал, никого не находил, пожимал плечами, всплёскивал ручками, закатывал глаза, что-то себе ворчал-свистел под нос — делал вид, что ничего не понимает.

Ещё он издевался: надо всем подряд, — на своём щелкающе-шипящем языке. Насмешничал. Над Даниэлем осторожно. Сначала всякий раз после резкого возгласа, глупого слова, неосторожного жеста сжимаясь, замирая, бусинками глаз посматривая в сторону аристократа, ожидая окрика, удара или тычка.

Когда понял, что за ужимки и прыжки, внезапные возгласы в полной тишине, ночные пугалки, скрежет, ломание веток, метания в траве и швыряние камней, милые мохнатому сердцу, Даниэль никак не накажет, не изобьёт его, то, вопреки логике Ферэлли, уже готовившегося сдерживать растущую наглость маленького схарра, стал относиться к нему ещё более почтительно и даже любовно.

Ластился по вечерам, будил по утрам, таскал воду и дрова для костра. Частенько приносил пойманную дичь (чего-чего, а уж непуганой живности в этих не освоенных человеком местах хватало с избытком).

Язык он понимал неплохо, только часто переспрашивал неизвестные слова. Сам говорить на человеческом не любил и не особенно мог.

Радостный от того, что спасся, уже позабывший о невзгодах, о том, что вокруг нет никого из своих, он казался неутомим. И судя по всему, Даниэля теперь почитал по меньшей мере за своего вожака.

— Эй, как тебя звать? — первым делом спросил Ферэлли, когда плот с чёрным шатром и смирно замершими на другом краю четырьмя мохнатыми конями скрылся за поворотом плавно уходящей в разлив реки, и они остались одни.

— Н-шо-о-о?

— Как твоё имя? Я — Даниэль. Ты?

— Даньель?

— Да-ни-эль.

— У-р-р-р... Даньель.

— Даньель, так Даньель. Как звать тебя?

— Хшо-о.

— Хшо?

— Хшо Грумм’стид! — отвечал малыш гордо, поблёскивая глазками. Даниэль решил, что вторая половина была именем рода и отца. Кажется, именно так назывались у схарров, привыкших к племенной жизни, постоянно соперничающих, идущих родом на род, ценящих славу семьи.

Хшо был бурым схарром, племя которых, в отличие от алых, ничем особенным в людских историях и сказаниях не прославилось, — возможно, потому что не было столь кровавым и жестоким. Они считались (и, по сути дела, являлись) многоголовой серой массой нелюди, этаким почти привычным общим фоном, из которого выделялись другие твари — кан-схарры, ночные кобольды, те же псоглавые и все остальные, более необычные.

Шерсть малыша была короткой, но густой, а после того, как он изредка и подолгу чистился, первые пару часов пушистой и весьма блестящей. Бурой с тёмными пятнами на боках. Со светлыми подпалинами за ушами, на шее и животе. Совсем короткая и гладкая на лице.

Подскоками или переборами на четырёх лапах и неровной, чуть косолапой ходьбой на двоих ногах он мог двигаться одинаково хорошо, в лесу обгоняя Даниэля и эдак, и так, успевая обыскать пару коряг, пеньков или дупло, пока юноша равнялся с ним. Постоянно находил пёстрые птичьи яйца, лопал их сырыми и удивлялся, когда Даниэль, устроив привал (поначалу целых четыре, а то и пять раз в день), начинал их варить, чтобы съесть.

Грета ещё в лагере Свободных, не спрашивая, у кого-то взяла походный спальник, сумку, в которую кому-то приказала сложить еду для Ферэлли, и все остальное необходимое. На прощание она наполнила провизией и сумку, и котелок. Схарр, попав в раздолье, с ужасом отказывался от «чёрной» еды, при каждом упоминании о Чёрном и женщине притихая и мрачнея. Предпочитал ловить и грызть зайцев и птиц; но все равно даже при бережливом отношении к запасам самого Даниэля они кончились довольно быстро — уже на седьмой день пешего пути.

Мучимые жаждой, голодом, холодом, расстройством желудка, кашлем, чиханием, желанием поудобнее устраивать ночлег, ловить и (со стороны Даниэля) готовить рыбу, зайцев, больших грузных птиц, названия которых Ферэлли не знал, оба улучшили или приобрели множество умений и навыков, в большинстве своём не новых для малыша, но довольно странных для столичного эрла ранга Приближённых.

Пришлось учиться готовить. Ощйпка птиц оказалась довольно простой, другое дело — снятие шкуры с того же зайца, принесённого Хшо со свёрнутой шеей и парой рваных ран на боках. Даниэль, с до боли сжатыми губами используя дарственный Императорский кинжал для разделывания тушки, все никак не мог приноровиться, несмотря на то, что рядом, сноровисто и спокойно, пользуясь одними лишь коготками, Хшо снимал шкурку за считанные минуты.

— Где научился? — спрашивал Даниэль, в первые дни чуть ли не постоянно; сейчас, пятнадцатым утром путешествия, с удовольствием наблюдая за тем, как ловко, негромко и деловито урча от голода и удовольствия, схарр вспарывает тушку крупного зайца, сдирая её с головы к задним ногам. Котелок с грязноватой водой уже кипел, оставалось лишь снять его с огня и бросить горсть собранных вчера вечером трав. Можно добавить ложку соли... но её осталось слишком мало, лучше пока поберечь.

— Там, — отвечал малыш, махая рукой на северо-восток, откусывая заячьи яйца и начиная их методично жевать.

У Даниэля по сравнению с гладкой, немного кровоточащей тушкой, получалось нечто ободранное клочьями, словно картофелина, полуочищенная от кожуры, весь камзол, разумеется, забрызган, равно как и все штаны, руки в очередной раз слегка порезаны, вместе со шкуркой острейшим кинжалом отодраны куски заячьего мяса, на лице — ненависть и пара засыхающих плёнок, выдранных зубами и прилипших к щекам.

Впрочем, с каждым разом экспериментирующий Даниэль осваивал процесс все лучше. Примерно пятый зверь получился почти нормальным, так как Ферэлли вспомнил и в целом правильно воссоздал процесс, коим пользовались все нормальные люди: несколько поперечных и продольных надрезов на голове и лапах, на боках, на шее, ещё в нескольких местах (юноша подозревал, что достаточно было бы и половины из них) и, не дожидаясь пока шкурка намокнет и побуреет от выступившей крови, ровное стягивание сверху вниз, с лап к голове...

Опасаясь подхватить какую-нибудь заразу, сначала он вываривал тушку, по каким-то бредовым рецептам из детства добавляя в «похлёбку» листья подорожника и щавеля, когда мог их найти, — не будучи уверенным, но надеясь, что таким образом обеззаразит мясо и придаст ему более тонкий вкус, — и только потом жарил на обструганной ветке над костром.

Еда была прекрасна, хоть и однообразна, — лишь мясо, рыба да варёные птичьи яйца. Нечасто ягоды, изредка толстые корни какого-то куста, которые обожал Хшо и которые Даниэль примерно на пятый день научился есть, если их перед этим сварить.

Мир тёк вокруг них, уходя назад и открываясь впереди бесконечностью непройденных миль.

Даниэль неряшливо оброс, стал ненамного чище потрёпанной одежды, сапоги его прохудились в трёх местах, он простудился и едва вылечился, использовав одно-единственное лечебное зелье; насморк и лёгкое першение в горле оставались с ним до сих пор, — но, странное дело, он был почти счастлив.

Никто не гнался за ним, юноша чувствовал себя в полной безопасности. Спокойный, неторопливый путь расстилался перед ним, и за драгоценное время, подаренное ему судьбой, он о многом успевал размышлять.

Иногда ночами, чувствуя, как ноет сердце, обёрнутое ватным покрывалом тоски, он вспоминал Катарину. Представлял себе, как обнимает и целует её, улыбался в темноте. С непередаваемой гримасой отстранялся от Хшо, сопяще и сонно подползавшего, чтобы погреться. И продолжал думать о ней. Это было единственным лекарством от ноющей тоски, сжимающей горло печали, стискивающего грудь одиночества, — вспоминать её и мечтать о ней, — любящей, покорной, радостной. Все такой же прекрасной.

Он похудел.

Хшо, наоборот, с каждым днём становился все толще, чище и довольнее, приходя в восторг от свободы и огромного количества живых тварей вокруг, которых можно ловить и есть; к десятому утру глаза его перманентно блестели, а шкурка лоснилась.

Примерно на двенадцатую ночь на них впервые попытались накинуться волки, почти бесшумно возникающие из темноты и прыгающие со всех сторон; малыш учуял их ещё секунд за пять-шесть и крикнул Даниэлю: «Ч’ши-и- и!» Увидев скользящих охотников, Ферэлли инстинктивно напрягся, отдавая кольцу ментальный приказ, — и яркий солнечный свет, дрожащий пламенным кольцом, разлился вокруг... На первые два раза это помогло. Затем волки осмелели, и уже третье нападение (дней через пять) было куда опаснее, так что Даниэлю пришлось включать защитную и атакующую функцию кольца.

Гудящий, вспыхивающий оранжевыми искрами доспех подпалил шкуры двоим, что кидались на него, кинжалом Ферэлли ранил того, что прыгнул вторым, а разбрасывающая искры огненная стрела, слетевшая с его руки, врезалась в третьего, наполовину обуглив его.

Малыш получил две неглубокие царапины, и, кажется, парочку нанёс сам. Ему все это очень не нравилось, и несколько часов он дрожал, не в силах уснуть.

Однако даже после этого волки не отставали от них; Даниэль, присматривающийся к ним, заключил, что за ними все это время (уже более недели) следует одна и та же стая, попутно охотясь вокруг.

Они выли по вечерам и по утрам, ночами кружились вокруг маленьких лагерей, в которых горел костёр, и, наконец, осмелились напасть по-настоящему, всеми силами.

Это была бойня. Даниэль с самого начала крикнул схарру, чтобы тот лез на дерево, и с первой же опасностью тот, разбудив аристократа пронзительными и яростными криками, так и поступил.

Даниэль, зная, что через некоторое время энергия кольца восстановится, и произойдёт это в срок от суток до недели, в зависимости от того, насколько будут использованы его силы, расходовал, не особенно стесняясь. Две огненные стрелы, струя шипящей кислоты, активные атаки кинжалом, который вспарывал их шкуры, как не слишком крепкую ткань, и, наконец, дышащая холодом метровая ледяная стрела, которая скосила четверых, лопнув в самой гуще и усеяв осколками пространство метрах в пяти от себя, — арсенал оказался внушителен.

Главным в успехе, впрочем, оставался доспех, защиту которого ни один из волков так и не смог преодолеть (оставляя на теле Даниэля лишь синяки) и который заставлял их визжать от боли при каждом прикосновении.

В результате полегла практически вся стая, больше десятка голов. Больше никаких попыток атаковать их не было. Ночной вой стих.

19

После трёх недель путешествия вдоль реки, уже покинув обширные владения друидов, окружающие Хельрэ, серый лес, но ещё не войдя в пространства заселённые, а потому шедшие по абсолютно безлюдным лесам, холмам и лугам, они, кажется, нашли свой непрекращающийся рай, и оба уже не думали о том, когда же и куда в конце концов придут.

Река мерцала невдалеке, они не отдалились от неё. По весьма приблизительным подсчётам Даниэля, пройдено было около двухсот пятидесяти миль. Если учесть, что за двое суток на плоту они делали гораздо больше, путешествие превращалось в муравьиный марш. Вспоминая цветную мозаичную картину, сколько он себя помнил, раскинувшуюся по высокой и широкой домашней стене, — подробную карту всего континента, которую в детстве Ферэлли выучил чуть ли не наизусть, — он понимал, что земли, заселённые охотниками, родовыми общинниками, — по закону свободными, но все равно (не иначе, по старой, многосотлетней привычке) безропотными данниками Гаральда и Даргира, гномьих холмов, — должны были начаться ещё через много, много дней пути.

Минули ещё две недели — как-то ярко, полные случаев, опытов, узнаваний нового, снова неуклюжих попыток новой живности нападать (все началось по кругу, и первые две атаки отбил простой яркий свет), — но в общем и целом незаметные. Потонувшие в пути.

Они все шли и шли вперёд.

И постепенно, преодолевая рассвет за рассветом, оставляя закат за закатом, истоптав добрые сотни тысяч шагов, приближаясь к ним, они начинали задумываться о будущем, живущем впереди.

Оба стали говорить меньше, углубляясь каждый в себя, затем, наоборот, начали болтать почти без умолку. Одинокие, одинаково страшащиеся ждущего впереди. Оба не знающие, что там.

Даниэль узнал, что было и стало с матерью Хшо и с его отцом, с каждым из его братьев, с каждой из его сестёр. Услышал, как схарры празднуют и как дерутся меж собой, как разговаривают с людьми и остальными высокими (не в целом, а ростом), кажется, понял, в чем суть братства младших, и как наказывает провинившихся отец. Выслушал тридцать две песни рода из сорока, на разные случаи, начиная от свадебной, заканчивая похоронной. Хшо дребезжал, визгливо тянул; исполняя боевые и гордые, старался быть мужчиной и низко хрипел; это было забавно. Он помнил каждое слово наизусть, потому что в раннем детстве мать нещадно стегала каждого, кто ошибался. Остальные восемь он знал, но петь не осмеливался: они были не для детей.

Кроме того, Даниэль доподлинно узнал, что старый Хозяин таверны, совсем сумасшедший, очень любил детей, особенно мальчиков, что именно из-за этого давным-давно бежал из Видмы, но перестать любить детей, как ни старался, все же не смог; не раз пытался заловить Хшо, и наверняка защищал Ферэлли именно поэтому. Даниэль выслушал, как полурослик Гери наколол двоих рейнджеров, полугиганта Чреха, троих братьев и даже Ррагнна, по очереди проделав с каждым из них один и тот же фокус — что- то с волшебной монеткой, которая незаметно перелетала из одного места в другое, до тех пор, пока не оказывалась там же, где в самом начале и была, — в сжатом кулаке левой руки...

Хшо осторожно расспрашивал Даниэля о людях, об Империи и о нем самом. Его интересовало очень многое, и он расстраивался, когда Ферэлли, не желая бередить раны, отказывался отвечать. Впрочем, как выяснилось, в Даниэле пропадал талант рассказчика — когда он все-таки начинал рассказ, длился тот основательно и долго; малыш слушал с открытым ртом. Правда, большинство иносказаний и метафор Хшо понимал буквально, а потому в его сознании так навсегда и остались — четыре города Гаральда из чистого жемчуга, бриллиантовые глаза неведомой красавицы, которую Ферэлли любил и от которой бежал, её волосы из ткани, называемой «шёлк», гладкой, как шерсть южной кошки, и кожа, описать которую невозможно, подобная лишь лучам Солнца, смешанным со светом Луны.

Ясно, что, выслушав все это, он немедля предложил разобрать мостовые на камни и продать где-нибудь на юге, а на девушке жениться обязательно.

Хорошо ещё, подумал Даниэль, не посоветовал снять с неё кожу и продать каким-нибудь гномам. Сердце его снова стиснула тоска. Хшо снова что-то спросил, и пришлось отвечать.

Впрочем, беседы получались интересными, иной раз длились чуть не до утра. Даниэль понимал, что так оба они пытаются обрести хоть какую-то уверенность в происходящем. Но уверенности в будущем не прибавлялось ни на гет.

Маленького схарра все это мучило не меньше, а может, и больше:

— Даньель?

— Да?

— Там... дальше. Что будет... мне?

— Хочешь спросить: что будет с тобой?.. Наверное, продам тебя какому-нибудь мяснику. Или вспомню ненависть предков и отошлю в резервацию.

— Резер... што?!

— Резервацию. Это где ваших собирают тыщи по две и начинают гладиаторские бои, — честно-пречестно ответил Даниэль, вспоминая историю, известные забавы человеческих князей эпохи Расселения, покорявших центральные и северные земли материка Иданн и весьма не любивших их коренных обитателей.

— Гла?.. Гла?.. — недоуменно насупившись, чувствуя недоброе, переспросил маленький схарр.

— Гладиаторы — это бойцы, которые убивают и калечат друг друга на арене.

— Зачем? — резко повернувшись к нему, немного отодвигаясь, с недоверием спросил схарр. Глаза его странно блестели.

— Люди и все другие на них смотрят и радуются, — с готовностью объяснил Даниэль. — Им приятно. Ну там, кровь, кости, мозги всякие. Опять же, соревновательный дух. Кто кого: эти четверо с ломами или вон те шестнадцать на кулачках?..

— Тханг! — яростно прошипел маленький схарр, сплёвывая, отодвигаясь от Ферэлли рывком; в глазах его тлели жгучие уголья. — Люди! Вы уроды!

Слово «тханг», насколько Даниэль понимал, означало нечто очень собирательное, усреднённое: «дерьмо-блевотина-уродство-пидеры» (очевидно, мужеложство и у схарров не считалось делом достойным) и использовалось Хшо крайне редко.

— А что? — пожав плечами, сказал Ферэлли, будто прицениваясь, пощупав дёрнувшегося от прикосновения схарра за плечо. — Парень ты сильный, ловкий. Может, выживешь. Лет через пятнадцать получишь свободу, станешь богатым, будут тебя уважать. Купишь дом, в гости позовёшь. Женишься на человечьей девушке, осядешь, детей заведёшь — если будет чем... Ну что, согласен в гладиаторы?

— Даньель! — яростно взвизгнул схарр, дёргая обеими когтистыми лапками. — Н’шо-о-о!

— Не бойся, — отвечал Даниэль, вытирая с лица его гневную слюну, смеясь, отмечая, как испуганно блестят чёрные бусинки-глазки, уверенные в том, что сказанное человеком — чистая правда.

— Не бойся, Хшо. Никуда я тебя не отдам. Рабства в Гаральде нет, резервации для таких, как ты, давно уж отменили. Это не Империя, здесь все не так строго. Гномы, правда, вас не терпят... ну и черт с ними. Мы через их земли не пойдём. А люди... Ну, поглазеют, поматерятся, пристанут пару раз... Что толку? Я ведь теперь крутой. — В голосе его сквозь улыбку внезапно прорезались горечь и насмешка, он опустил голову, глядя в густую примятую траву, и добавил негромко: — У меня от фамильной чести осталась только гордость. На любого буду с ножом кидаться... Э-э-э-х-х... Не бойся, Хшо. Я тебя в обиду не дам.

— Даньель! — дрогнувшим голосом вымолвил схарр, глядя на него умилённо, блестя глазами и едва не со слезой, словно недоверчиво улыбающийся нищий, получивший нежданный приют и едва не плачущий оттого. Все-таки в первую очередь он был ребёнком — несчастным одиноким мальчишкой, внезапно попавшим в свободный рай.

— Ну чего тебе, ребёнок? — усмехнувшись, спросил Ферэлли, обнимая его, гладя голову и чеша за ухом. Почувствовав неожиданно, что крепко привязался к жёсткому, мохнатому полумедвежонку-полущенку. Что в сердце, нежданная, затаённая, шевельнулась нежность. — Испугался?

— Шо-о, — кивнул схарр, тонущий в чувствах, сопли- вистый и чуть заслезившийся малыш, — страшно!.. Но... Даньель!

— Что тебе, псина? Чего ты от меня теперь хочешь? Опять играть?

— Не-а. — Схарр отстранился и посмотрел на юношу очень серьёзно, даже как-то проникновенно. — Слушай... Правда, гладьятор может человеческую женщину?! А?..

В глазах его, кажется, горела подлинная страсть.

— О Боги!.. — сказал Даниэль, почему-то совсем не смеясь.

20

Минули ещё две спокойные недели. В принципе похолодало раньше — теперь лишь более заметно, — а потом ещё, и снова, и снова.

Ветра выдували бесконечные зеленые леса, иссушая их, наполняя жёлчью и заставляя алеть. Нескончаемые дожди, под которыми, не успевая вовремя поставить шалаш, они дрогли и мёрзли, доконали путешественников вконец.

Август во всем великолепии отцвёл, сентябрь внезапно оказался ополовинен, и даже более; лес начинал погружаться в тишину и сон. Зверей и птиц стало ощутимо меньше. То ли укладывались в спячку, проклятые, или улетали на юг, то ли просто прятались в норах от холода и дождя.

Даниэль все-таки простудился, и в считанные часы простуда свалила его. Два дня он валялся в нарастающей лихорадке, не видя рассветов, не чувствуя закатов, не понимая, как выживет, пытаясь лишь бороться с хворью безразличия и отупения внутри себя.

Затем стало ещё хуже.

Два зелья тепла, две смеси против яда, напиток невидимости, эликсир полёта и эссенция выносливости — нет, ни один из них ничем помочь не мог. Десять тысяч императорских фрагранов пару раз промокли и отсырели под нескончаемым проливным дождём. Кинжал отчего-то грел Ферэлли, а может, ему казалось, потому что он все равно дрожал от холода и весь горел.

Оставался только Хшо. Незнакомый с людской уязвимостью, сам за время путешествия переболевший и выздоровевший, не обратив на то никакого внимания, уж точно раза два, он поначалу зверски испугался и носился вокруг Даниэля, вереща, причитая и пытаясь в отчаянии пустить слезу.

— Не скули!.. — с ненавистью пробормотал аристократ, с трудом открывая глаза, когда на второй день бестолкововизгливое мычание продолжалось, кажется, часа два. — Рви кислое... Щавель... Что-нибудь... ещё... Найдёшь мяту... вскипяти... Хочу... пить!..

Хшо бросался выполнять, вместе с травами пригоршнями притаскивал муравьёв и жучков с сине-зелёными спинками, от которых Даниэля вырвало жёлчью, как только схарр растёр горсточку и сунул ему под нос.

— Твою!.. Мать!.. — Он выругался и гораздо крепче, когда смог говорить, чувствуя, как его не переставая трясёт. — Заче-ем?!.

— Кислое! — чуть не плача, запищал схарр, нервно давя разбегающихся насекомых и закидывая себе в кривящуюся от переживаний пасть. — Очень кислое!.. Даньель! Съешь!

— Отвали!.. Чёртов... ублюдок!.. О-о-о... Эли-ис!..

— Тханг! — взъярился схарр, видя, что всё его усилия делу не помогают ничуть (вареное месиво из травок и корешков никакого заметного эффекта не произвело). — Ненавижу твоя болезнь, Даньель! — заорал он. — Ненавижу! Пусти ей кровь! Кровь!

Даниэль ругался изо всей силы, шёпотом, пытался отогнать беснующегося монстра неподвижной рукой, но успеха не имел. Сознание оставляло его, сердце колотилось то сильно, то слабо. Жар усиливался. Прошло ещё два дня.

Он кашлял яростно и надрывно, озноб, кажется, побеждал без потерь; на губах была кровь.

Схарр пытался его поить и кормить; кажется, иногда, придя в себя, юноша умудрялся попить и чего-то поесть. Малыш постоянно разводил вокруг костры и, кажется, откуда-то достал пару матерщинников-дварфов, которые строили им обоим двухэтажный лесной дом. Топоры звенели, как обухи о щиты; чёртова свалка запевала громко и хором вместе с эльфами, принёсшими вино. Даниэль ненавидел пьяных; пытался унять сражающихся близнецов, но всему мешал какой-то мальчик, бьющий его кулаком в бок и, кажется, вцепившийся зубами в бедро. «Ненавижу тебя! Тварь!» — крикнул он Катарине, равнодушно взирающей на него из-за теснящихся облаков. Облака медленно разошлись. Солнце мигнуло и оскалилось на него с высоты. Рожа у него была схаррская, блестели остренькие клычки. Небо перестало течь грязью, гроза утихла, опускаясь на землю удушливой тишиной. Схаррская морда наклонилась над ним, лучик блеснул на мокрых, смыкающихся зубах.

— Нет!.. — бессильно прошептал Даниэль, отчаянно не желая быть съеденным тварью без сердца и разума, без доброты и человеческих глаз. — Не на... до...

Клыки вошли в его плоть. Боль слабо трепыхнулась. Кровь подумала и, решившись, медленными, тяжёлыми полосками потекла. Солнце усмехалось. Катарины не было, уже очень давно не было нигде вокруг. Он всхлипнул от пожирающего ужаса и бессилия.

Темнота заволокла его полностью.

21

Свет мешается с тенями, причудливые клочья тумана несутся вокруг в медленном, хороводном танце. Из темноты выплывают, одно за другим, лица друзей, незнакомцев и врагов. Чёрные тени внезапно складываются в единый, чёткий строй, клином идущий на него, и стремительная атака порождает в сердце юноши ошеломление и страх.

Он бросается в сторону, осознавая, что безоружен, что не имеет право обнажить жертвенный кинжал, но внезапно чувствует, как его ищущая оружие рука начинает разгораться холодным, ярко-алым огнём, а тело его окружает физически ощущаемый невидимый доспех.

Свет застывает алыми бликами на лицах чёрных теней, преображая их. Он вспоминает старинные гравюры, изображавшие Их, и сердце его сжимается в судороге узнавания. Однако Они также узнают алый свет полыхающей ладони — и застывают в нерешительности.

Однако из глубины породивших Их теней раздаётся неоспоримый, ненарушаемый приказ: «УБИТЬ», и воины бросаются на него, обходя со всех сторон, стремительно перемещаясь ему за спину.

Они очень быстры, эти чёрные тени, мастерски владеют своими широкими, слегка изогнутыми и зазубренными на концах клинками; градом ударов стремительно теснит Даниэля назад, на отточенные лезвия, ожидающие его беззащитной спины; каждый удар по невидимым доспехам, искрящимся от соприкосновения с металлом чёрных мечей, дорого обходится нападающим, несколько из них уже распростёрлись под наплывом клубящихся клочьев серого тумана, обожжённые и уродливые даже более обычного, — но чёрные воины продолжают атаковать его. Доспех скрежещет, отражая удары, и быстро ослабевает. Холодная Алая Рука до сих пор неподвижна, и юноша не знает, как ей защищаться или атаковать.

Даниэль понимает, что сейчас будет убит, и едва не прыгает вперёд, на прорыв, — но вдруг чувствует, как сталкивается с кем-то позади, становится с ним спиной к спине, и как этот невидимый кто-то отражает направленные на него удары.

Бой длится дальше; напряжённое дыхание сквозь стиснутые зубы рвётся из пересохшего горла. Мелькание рук, быстрые, краткие, прямые и косые удары атакующих и защищающихся мечей, — Даниэль внезапными точными выпадами касается двоих, и они оседают, хватаясь за грудь, роняя свои мечи. Но их места без промедления занимают другие. Они сражаются безмолвно, так же, как и он, — и в окутывающей черноте, в чем-то, глубоко проникающем в самое сердце, они уродливы и страшны, их тёмные лица вселяют безнадёжный, жестокий ужас... Полыхающие алым узкие глаза их пылают ненавистью и силой, силой и ненавистью... И хочется лишь одного — суметь прорваться сквозь непроницаемый строй клинков и начать крушить сильную, жилистую, но уязвимую для алого сияния смерти плоть.

Но кто-то бьётся сзади, спиной к спине, и Даниэль не может уйти вперёд, потому что это приведёт к смерти пришедшего ему на помощь.

Резкий поворот, взмах правой рукой (алая рука продолжает переливчато мерцать, принимая на себя удары мечей, внезапно переламывая лезвие одного из них, покрывая его изморозью, касанием распыляет второй клинок во ржавый прах...), и Даниэль неожиданно узнает эту сильную, мощную, узловатую руку того, кто бьётся за его спиной.

— Даниэль! — со злой радостью восклицает тот.

— Я, Гленран! — кричит Даниэль. — Я вернулся, чтобы помочь тебе!.. Мы должны пройти её вместе, чтобы потом...

Сверху падает непроницаемая, адская тьма, полная стенающих, проклинающих все на свете голосов, обрывающая краткий диалог, повергающая в шок, — рука гаснет, и все защиты падают разом. Даниэль кратко стонет от внезапности этого чёрного удара, а затем застывает, в предпоследний момент бытия осознавая четыре несущихся на него смерти и понимая, что не уклониться ни от одной.

— Дьявол! — кричит Вельх, пытаясь обернуться, одновременно парируя рушащийся сверху удар.

Даниэль чувствует четыре одновременных атаки, чувствует, как чёрные клинки входят в его тело, слышит этот странный звук подающейся плоти, — а затем шквал яростной, невыносимой боли обрушивается на него, вместе с холодом и бессилием разрастаясь изнутри.

Очнулся он рано поутру.

В забытьи он видел странный сон, но не удивлялся ему. Кажется, он видел его уже раз или два. О чем он был?..

Солнце светило ярко и жарко. Пахло вокруг премерзко; в основном это были его испражнения и грязь. Он возлежал на широкой и довольно высокой охапке увядших темно-коричневых ветвей. Даниэль не помнил, как его рвало, но, судя по листьям вокруг, случалось это не раз и не два.

Юноша попытался дышать, шевелиться и смотреть. Горло саднило, говорить он почти не мог, потому что все время, даже от каждого вдоха, хрипел. Губы, сухие и потрескавшиеся, превратились в один сплошной нарыв. Кожа покрылась коростой из засохшего пота и нечистот. Зудела и пылала болью почти на каждом из сгибов.

— Боги... — просипел он, — где я?..

Боги не замедлили ответить ему.

— Даньель! — радостно взвизгнул Хшо, поднимаясь из ниоткуда справа. — Н’га ррасшхчш! Тхар-мсах шгшмашш!.. Вставай!

Юноша немного подумал, понял, что жив; улыбнулся широкой ухмылкой блаженных. И потерял сознание от слабости.

* * *

Новое пробуждение ждало его в воде. Подумав сначала, что тонет, он лишь от непередаваемой боли понял, что это Хшо отскрёбывает его песком и травой с ног до головы.

Даниэль хрипел, вырывался, кричал и орал; это хоть немного помогало. Наконец боль заглушила его разум, и сознание снова милостиво ушло.

Потом были дня два постепенно возвращающихся, свежеющим потоком вливающихся в него сил. Вокруг и внутри него были лишь слабость, покой, пробуждение и тишина. Нет, ещё чистота, ибо ею дышала теперь каждая клеточка, каждая пора. Волосы, высохшие и освобождённые от грязи, каскадом ниспадали на плечи, растекаясь по рукам и спине. Раньше его ровняли каждые недели три — с детства они росли очень быстро, — но теперь ничто не могло их остановить. Чёрный шлейф закрывал половину лица.

Кожа, вымазанная то ли какой-то мазью, то ли каким-то соком — в общем, чем-то липким, — почти успокоилась; лишь несколько нарывов не давали шевелиться слишком резко, в основном в паху.

У самого горла была аккуратная, зажившая кусаная рана. Даниэль вспомнил о ненависти, ужасе и бессилии, о сжимающихся клыках. Его передёрнуло.

Одежды не было. Но холод его не достигал: вокруг, с шести сторон, не затухая, горели почти бездымные костерки, от которых тянулось во все стороны живительное тепло.

Рядом под лопухами лежали мясо, рыба, варёные яйца, клубни-корни, пригоршни ягод в широких лопушиных листах и вода в котелке. Роскошь королевских пиров.

Над головой свили кроны два невысоких молодых деревца; ветви, выломанные у тех, что постарше, довершали аккуратно и со знанием дела построенный шалаш.

Даниэль было подумал, что их с Хшо нашёл по случайности какой-нибудь рейнджер, охотник или друид, но вокруг (в пределах небольшого полукружия у реки, за которое Ферэлли, очень слабый, пока не заходил) не было ничьих следов, кроме следов маленького Хшо.

Правда, самого схарра что-то почти не было видно. Или Даниэль упускал моменты, когда тот прибегал к нему, принося все новую еду, сам в это время засыпая (он спал почти постоянно), или просто Хшо ютился где-то рядом и решительно ему не докучал, — только все это было очень похоже на сказку.

Рядом текла широкая, достигшая первых холодных волн сентябрьского разлива Иленн. Солнце сверкало в ней, свежий ветер не утихал. Противоположный берег был бесконечно далёк, казался лишь изломанной тёмной полосой за гладью темно-синих струй.

Но, странное дело, деревья вокруг были совсем не осыпающимися, не темнеющими, а все ещё жёлто-алыми, часто даже зелёными. Далее на запад зелени было ещё больше, в то время как восточнее, к северу от великой реки, стекающей с далёких ледников, леса опадали, погружаясь в подступающий зимний сон.

Впрочем, странным это было лишь для разума человека, привыкшего к жизни размеренной и чёткой. Подумав, Даниэль вспомнил все сказки и предания, повествующие о власти Отца лесов, — все, что слышал в детстве и ранней юности.

Хельтавар был жив, хотя не всякому были понятны и доступны царящие в бесконечном зеленом теле логика и закон. Но даже просто отцветая, отпуская листья умирать на землю с холодеющей травой, он засыпал не сразу и не целиком. Сначала цепенели окраины, затем волнами холод пробирался все глубже и глубже, все ближе к сердцу Отца... Возможно, где-то в бесконечности, в неразысканной и неоткрытой людским глазам глубине он вечно был зелен и силён. Возможно, сердце его, зеленое, шелестело и билось, не прекращая, всегда.

...На третий день, ранним утром (ни тело его, ни разум больше не могли спать), Даниэль пришёл в себя настолько, что искупался, высушился на свежем ветру, вздрагивая от холода (вокруг было сухо и действительно холодно), но заставляя себя терпеть, оделся (одежда вместе с сумками хранилась между вылезшими на поверхность старых, изломанных древесных корней, под сенью кроны высокого вяза, возвышающегося в восьми шагах от шалаша) и только теперь, не чувствуя тошноты, подступающей к горлу от каждого движения, осмотрелся более внимательно.

Логово схарра нашлось за бугром, и было чем-то средним между грязной землянкой и прохудившимся шалашом.

— Даньель! — воскликнул Хшо, услышав и увидев его, мгновенно просыпаясь. Глазки его блестели, коготки теребили шерсть на запястьях, более светлую, чем выше и ниже на руках: так выражалась сильная затаённая радость. — Ты встал!

— Угу, — молвил Ферэлли, рассматривая его.

— Как ты? — спросил малыш, вскакивая и выгибая шею, начиная снизу заглядывать ему в глаза.

— Жив, — помедлив, он добавил: — Ты меня спас, малыш.

— Аха, — Хшо согласно кивнул, подходя вплотную и начиная тереться головой о Даниэлеву поясницу, — ты был весь в порче. Порченый весь, — схарр вздохнул, — и кровь твоя была дрянная. Вхаллк.

— Ты укусил меня, — спросил Даниэль, поглаживая рукой жёсткую шерсть его головы, — зачем?

— Чтобы стекла дурная кровь.

— А-а... — кивнул Даниэль, отстраняясь, потирая рукой укус, глядя в его глаза. — Что потом?

— Потом нужно было, чтобы чёртова дрянь ушла. Я оставил тебя так, только ходил вокруг. Она любит живых, — ты был почти мёртвый. Ну, гадил под себя. Ей это не понравилось. Она не любит дерьмо, — в утверждениях схарра не было ни намёка на насмешку или веселье. — Вот она и ушла. Надо было только... подождать.

Даниэль несколько минут молчал, глядя куда-то в шелестящие реки листвы.

— Даньель! — жалобно воскликнул Хшо, — не молчи так! Тхшо-о-о! Не молчи! Ну, ударь меня! Слышь?! Ну чего я сделал не так?! А?..

— Не ори.

— Скажи, скажи!

— Ничего. Не бойся. Ты все сделал, как надо. Я просто ещё не совсем ожил. Мне трудно... говорить... Но спасибо тебе, малыш.

— Мой Даньель! Хру-у-у! — Он снова полез обниматься, и юноша крепко прижал малыша к себе, чувствуя его гибкое, сильное тело, греясь исходящим от него теплом. Не вслушиваясь в шептания, которые малыш тараторил, — кажется, едва удерживаясь от слез.

— Чем ты вымазал меня, что кожа так быстро прошла?

— Н’шо-о? Мушш? A-а!.. Я лизал тебя. Много лизал. Ты был чистый, но от песка весь в крови. Слизал всю кровь, потом опять, и ещё... уже сладкая она была, да. — Малыш отодвинулся, шагнул назад, совершенно по-человечески развёл руками, одновременно пожимая плечами и поднимая брови в выражении удивления, смешанного с «что только не бывает в жизни?..»

— Хшо?

— Н’шо-о-о?

— Знаешь что? — спросил Даниэль, тяжело вздохнув, как-то расслабленно и бессильно глядя на него.

— Что? — Взгляд его блеснул опасливым недоумением. — Ну что?

— Малыш, я люблю тебя.

— Ур-р-р! — взвизгнул схарр, обнимая аристократа, изо всей силы вжимаясь в него. — Человек! Громадина! Любит Хшо-о! Ты точно сказал? Все? Точно?.. — Он отскочил, напрягся, застыл, затем рванулся с места маленьким суетящимся ураганом, заносился, запрыгал без остановки вокруг. — Точно? Никому меня не отдашь? Все?!.

— Не отдам, малыш. Разумеется, не отдам... Сколько всего мы здесь стоим?

— Восемь ночей, — не задумываясь, ответил Хшо, и Даниэль поднял, что некоторые сутки просто пропустил, валяясь в горячке без сознания.

Сейчас тем не менее он чувствовал себя на удивление хорошо. Он стал очень лёгким, и даже не потому, что похудел мер на пять, а потому что обновился, как будто сбросивший старую шкуру оборотень-карн. Надрывный кашель почти прошёл, да и нос не был слишком забит. Двигаться с каждым часом становилось все легче, и голова кружилась уже не так сильно.

— Ещё денёк подождём, — решил он, — и отправимся дальше.

— Дальше! — подхватил схарр, закружился, запрыгал, свалил опору своего шалаша, и ветки с шелестом сползли на траву.

Даниэль, улыбаясь, смотрел на него.

Незаметно минули два походных дня.

С момента расставания с Гретой и Чёрным прошло уже чуть меньше двух месяцев, плюс-минус два-три дня. Прошлое осталось позади так далеко, что даже светлый, раньше неугасающий образ Катарины выветрился, померк, поблек. Он все меньше и все более кратко думал, вспоминал и мечтал о ней.

Но теперь беспокойство постепенно начало возвращаться.

Судя по всему, они либо ошибались в расчётах, либо заселённые земли должны были начаться вот-вот. Каждый рассвет казался последним в этом одиночестве, в маленьком и столь бесконечном мирке, где они провели столько времени, где испытали голод и холод, страх и боль. Где нашли странное единение, чуть ли не братство.

Но путь ощутимо подходил к концу. И оба стали менять свой ход. Ускорять шаг. Делать все меньше остановок и отдыхать все более кратко. Падать вечерами и засыпать, не подготовив как следует ночлег. Чувствовать, как начинает довлеть над обоими странный внутренний гон. Неясное чувство цели, желание наконец-то прийти. Закончить долгий путь.

Вот тут-то все и вернулось.

Даниэль стал спать неспокойно. Неясные образы и сны мелькали в нем, начисто забываясь, как только холод или жажда будили его на рассвете. Дорога их все- таки начинала подходить к концу, и беспокойство снова заполнило его.

Два раза ему снилась Катарина, которая молча сидела на троне и наблюдала за ним. В глазах её таились насмешка, вызов и одновременно печаль. Он долго думал об этом, особенно раньше, и в какой-то момент твёрдо уверился, что это всего лишь её оружие. Одиночество и беззащитность, невысказанная, но явственная просьба, вздрагивания в сумраке, трепетные касания плеч или рук, случайный и непонятный испуг, будто бы грусть, — они всякого заставляли забыть и предать самого себя, все отдавая ей.

На шестое утро пути ветер был особенно резок, визглив и силён, но часам к семи стих, теряясь в склонах и изгибах холмов, в которые они углубились около получаса назад. Солнце все ещё не встало, хотя готовилось вот-вот.

Теперь невысоких всхолмий стало намного больше, их путь увязал в подъёмах и сходах; склоны зеленели, желтели и буровели на лиги вокруг, и впереди не было видно ничего, кроме гнущихся в разные стороны выпуклых сходов и плавных, неровных подъёмов, поросших кустарником и лёгким пушком невысокого, дырявленного леса.

Идти было трудно, усталость тяжелила поясницу, спину и колени.

Настроение Ферэлли теперь передалось и маленькому схарру; он угрюмо сник, как только узнал, что до конца пути осталось самое большее два-три дня. Это было странно, особенно если учесть, что в большинстве случаев Хшо жил днём нынешним; неделя казалась ему бесконечностью, а срок в двое суток — долгим.

Даниэль взглянул, как малыш тащится, уткнувшись взглядом в зелено-буреющий махровый ковёр, принюхиваясь на ходу, едва заметно шевеля остренькими ушами, но совсем не реагируя на звуки и запахи, которыми были полны холмы и рощицы вокруг. Возможно, он о чем-то изо всех сил размышлял, хотя, быть может, просто чертовски устал.

— Эй, малыш, — позвал Даниэль; тот вскинул голову, глядя внимательно и насторожённо. Удивлённый, что человек нарушил молчание первым.

— Н’шо-о? — коротко спросил он, даже не слишком сильно разевая рот.

— Что ты там? Устал?

Схарр неожиданно остановился, тяжело вздыхая и почему-то не поднимая головы.

— Устал, — едва различимо прошептал он.

Даниэль внимательно смотрел на него, прищурившись.

— Эй, — сказал он наконец решительно и строго, — что-то случилось. Ну-ка, давай: что?

Схарр сразу сник, что-то буркнул себе под нос.

— Ну что там, малыш?..

— Ты ничего не слышишь и ничего не чуешь, Дань- ель, — объявил Хшо угрюмо, поёжившись. — А я нюхшу уже час... Пахнет дымом и жухлой травой. Там, за холмами, начинаются ваши поля... и каменные очаги.

Даниэль вздрогнул. Не чуя под собой ног, взбежал на самый высокий из предстоящих холмов и, даже не выискивая, тут же наткнулся взглядом на то, чего спрятать было невозможно: окончание холмов, будто обрезанных или полукружием вмятых великанской ногой, и начало широких, уходящих на северо-запад сравнительно ровных земель.

Глазу его предстали широкие, скошенные и уже освобождённые от скирд поля, темнеющие бурым настилом гиблой травы. С другой стороны убранные, распаханные, чёрные, — оставленные отдыхать на будущий год, а ещё правее — живые, нетронутые, укрытые темно-коричневым покровом, — северяне пользовали трехполье.

А там, дальше, за крохотным в высоту, но широким, приплюснутым всхолмием, темнели и вовсе картинки знакомые, хотя отсюда и кажущиеся игрушечными: деревянная башня со смотрящим наверху, ограждение, каменно-деревянное, весьма мощное, но по столичным меркам кукольное, и, наконец, покатые, некрашеные крыши деревянных домов тех, кто живёт здесь. Людей.

На мгновение у Даниэля перед глазами все поплыло. Он сел на землю и расплакался как ребёнок.

Схарр подошёл очень тихо, но сопение выдало его; Фе- рэлли, не глядя, привлёк малыша к себе и позволил присесть рядом с собой.

— Вот дьявол... — сказал он, повторяя излюбленное ругательство столь далёкого Вельха Гленрана, — мы, кажется, пришли.

22

Кликун собирался положить под голову шапку и заснуть на жёсткой скамье, когда в правый глаз его попала какая-то соринка. Точка чёрная, будто птица в небе, далеко-далеко, да ещё в неверном сумраке, который предвещает скорый выкат раскалённого утреннего блина со сковородки Богов прямо на небо.

Соринка не ощущалась, но явственно чернела на фоне темно-зелёных и коричневых холмов.

Секунды две-три Кликун потратил на то, чтобы вычистить её из глаза и наконец понять, что точка — не точка, а крошечный, идущий в рассветных холмах человек.

Затем, распахнув слипающиеся зенки, он увидел, что точек не одна, а две, и понял, что рядом с человеком тащится ребёнок или собака.

— Мать моя! — всхрипнул он, потирая мясистое лицо. — Эт кто ж?

Мать, покойная уж года как три, ему не ответила, и справедливо, потому что Кликун был придурок и лентяй. Проиграв половину ночи в карты, он умудрился продуть ключ от башни на два часа и, разумеется, все это время провёл не наверху. Узнай об этом капитан Холмищ, Кликун минут на десять стал бы Крикун, а потом дня на два Охун-Ахун.

Но дармоеду снова повезло, а Зуй да Лопух, поржав над тем, как он сначала пытался залезть на башню по каменной снизу стене (дежурить ведь надо! смотреть! капитан башку снесёт!), а затем, раз пять свалившись и ободрав все, что смог, прятался в тени от каждой проходящей в карауле двойки (эти шлялись без дела, но ради порядка каждый час), ключ отдали, никому ничего не рассказав. Повезло.

Выпитая сивуха за время стенных поползновений и двух часов в кустах выветрилась из головы дармоеда почти полностью, оставив лишь тошноту да треск в голове, не считая попорченной травки под башней. Перенервничав за свой невыполненный патриотический долг, Кликун живо взобрался по внутренней лестнице и, осмотревшись по сторонам, увидев все тот же извечный холмо-полевой покой, вдруг хватил пятернёй по боковине от избытка чувств и, выматерив друзей, которые пугали его нашествием иноземных захватчиков и нелюдской твари именно в эти два часа, высказал вслух (если опускать почти весь мат) конкретно так:

— Деревня замудоханная кому нужна, бля?!.

Сказав столь ёмко и ярко, риторически гениально, как может только великий в своей простоте народ, он намеревался уж прикорнуть, как вдруг упомянутая чёрная точка заставила его раскрыть измученные глаза, а затем разинуть рот.

— Мать моя, — с чувством продолжил он, пытаясь не испугаться и решить, что же делать теперь, — кто ж к нам пожаловал? Не разбойник какой?..

— Так, — в беспокойстве почесав небритый подбородок, потом отбитые о землю ребра, затем ноющий и бурчащий живот, после промежность, для порядку, и наконец, на всякий случай, правый глаз (соринка не исчезла), сам к себе взволнованно обратился он: — Те, Дося, дозорных звать надо... Быром. А не то...

Досей за большой живот и малую поворотливость звали его покойная мать и младшая сестрёнка, которой нынче было что-то около десяти-двенадцати лет; было это непонятно, имя, прозвище или наименование. Во всяком случае, так звали одну из старейших и матёрых поселянских свиней. Впрочем, любили и уважали её все, то прозвище было скорее лаской, чем обзыванием.

Кликун к себе относился хорошо, так что всегда, когда к себе обращался, звал именно так.

...Точки меж тем приближались, и хотя ползти им было ещё по меньшей мере полчаса, Дося беспокоился все более.

Наконец он взвесил все «за» и «против», почти удостоверился, что дело верное, нужно кого-нибудь звать, а потому остановился возле укутанного в попону колокола и стал раздумывать, как звать: спускаться вниз и докладывать, кричать сверху, призывая нижних дозорных сюда, или сразу снимать укутку да бить тревогу.

К счастью, здравый смысл, как ни крошечен он был, в Кликуне на этот раз возобладал, и колокол он решил пока не трогать.

Теперь надобно было решать, спускаться вниз или кричать. Ну, тут уж дело было несложное. Донизу что-то около сорока ступеней. Брюхо мешает так, что ног и пола не видно, вниз тянет картофельным мешком. А глотку продрать настоящий мужчина почитает за дело и честь: на бабу ли орать, или кого другого учить уму-разуму.

— Эй та-а-ам! — Кликун пошире раззявил рот, перевешиваясь через боковину и подхрипловато разрывая ночную тишину. — Дозорные! Быром сюда!..

Кричать пришлось ещё раза два. На третий из-за поворота вывернули двое, скорее всего спавшие в кустах, и один из них яростно крикнул:

— Че орёшь, придурок! Совсем озверел?!

— Гости к нам! — объяснил Дося, разводя руками, весьма довольный собой и важной новостью, которую сообщал. — Двое с холмов идут.

Дозорные снизу разом присмирели. Один помчался в дежурку, к спящему капитану, второй начал быстро взбираться наверх, позвякивая о колени кольчугой, который каждый из них за спиной у начальствующего проклинал, и окованными ножнами широкого меча, которым в бою не пользовался никогда.

Пришельцы здесь были делом нечастым, тем более пришельцы со стороны холмов, известно, что необитаемых. Конечно, история могла быть всякая, вплоть до того, что к ним шёл один из заречных лесников, сбившийся с тропин и проплутавший в холмах, а теперь вышедший на Холмовище или просто пришедший за какой-то помощью, — но издавна, со времён, когда здесь было ой как неспокойно, а точнее, когда в округе шли постоянные стычки и бои — с гаральдскими дворянами, которых князь наградил не принадлежащей ему землёй и которые насаждали тут свой порядок, с гномами, которые считали, что ежели они трудом и кровью своей эти земли от нечисти очистили, значит, им люди и должны платить... наконец, с этой самой нечистью, согнанной со своих исконных, и нередко возвращающейся, — иной раз, чтобы пощипать, иногда, чтобы попрошайничать или торговаться, а иногда, чтобы грабить и получать всерьёз.

В основном из холмов приходили последние, равно как и люди, которых официально и за людей-то не считали: так, приблудники всякие. В последние годы, правда, все вроде наладилось и стычек никаких не было. Но память у тех, что поумнее, вполне осталась; оттого и проклинали свои кольчуги неразумные да молодые; потому и учили их лукам и мечам те, что постарше, с головой. Так, на всякий случай.

Поэтому когда Даниэлю с малышом оставалось пройти до поселения шагов пятьсот, у ворот уже столпилось примерно двадцать человек.

Среди них были двое, в поселении самых главных: староста Двуус (усы были чёрные, тонкие, длинные, свисающие безвольно), да сам начальствующий — отставной капитан гаральдских войск, носитель нашивок с конём, бывший капитан кавалерийского отряда то бишь. Звали его Ганс Крёдер, но все жители, уразумев привычку капитана цацкаться с четырьмя своими конями и никогда не расставаться с маленьким, опасным в его руках кнутом, так и звали его в зависимости от ситуации: Лошадник да Кнут.

— Схарр, — упавшим голосом сказал всматривающийся в идущих Старостин сын, Метеля, молодой и оттого острый на глаз. — Ей-ей, схарр. Точно.

— Вот принесла нелёгкая, — сплюнув и дёрнув ртом, мрачно заметил староста и посмотрел на капитана.

Тут уж решать было ему, всякому понятно. Остальные глядели, кто пытаясь угадать, что скажет Кнут, кто просто сбитые с толку, ожидая. Были здесь и женщины, и дети — в основном из старостинской да ближних семей, — и все восьмеро бодрствующих дозорных (вторую восьмёрку и третью, запасную, будить не стали: двое все-таки никакой не отряд).

— Ну ждём, — без особой мрачности, приценившись к подходящим, а оттого прищурившись, сказал капитан, пожав плечом, — подойдут — спросим. Там увидим.

— А ворота открывать или погодить? — спросил Метеля, кивая на мощные створки, отворить которые было делом двух-трёх минут.

— Открывайте сейчас, — решил начальствующий. — Го- степриимствовать будем. Чего уж там.

— Да, Милла, — вспомнил староста, повернувшись к дородной жене, — ты пошла бы согрела чего. Штоб стол был и угощение внятное. А то вдруг законный гость?..

Женщина, не сказав ни слова, медленно кивнула. Широкое лицо её было насторожённым. Уж она-то точно не понимала человека, идущего со схарром.

Все девочки и девушки, кроме одной одиннадцатилетней, что не приходилась старосте никем, повинуясь Миллиному знаку, двинулись вслед за ней. Оставшаяся вжала голову в плечи, будто так стала незаметна, но продолжала смотреть на стену, с подхода которой взирали на неизвестного гостя важные люди. Брат её, Дося, стоял позади людей и вытягивал шею, чтобы видеть приближающихся. Никто не оборачивался и, стало быть, её не прогонял.

Человек, явственно грязный, ободранный и дикий, усталый безвольными плетьми рук, тёмным лицом, сгорбленными плечами, подошёл к воротам, приоткрытым на ширину плеч, и остановился шагах в четырёх. Из вещей у него были только сумка и пояс, на котором висел в ножнах не слишком длинный, ладони в две с половиной неширокий кинжал, от рукояти которого, разглядев её, каждый из взрослых изменился лицом. Волосы, чёрные, неровно сползали на плечи и спускались чуть ли не ниже ключиц.

Подбородок, покрытый короткой, не слишком тёмной щетиной, говорил, что пришедший молод; лицо отвечало наоборот.

Рядом с ним, чуть сзади, скрываясь за спиной, замер схарр, совсем небольшой, наверняка ещё ребёнок, — это поняли даже те, что помоложе, кто схарров никогда и мельком не встречал. Чёрные глазки мохнатого блестели насторожённо. Он опасался.

— Здравствуй, добрый человек, — кратко кивая (не кланяться же), негромко приветствовал его капитан. — Гостем будешь?

Юноша кивнул и, хрипло прочистив горло, сказал:

— Я буду благодарен за любую крышу и ночлег... — помедлив, он добавил: — Меня зовут Дан.

Выговор у него был нездешний. Не тягучий, не разводящий «а» и «о», не выделяющий «ч». Он подменял «о» на «а» и говорил куда быстрее, чем привыкли здесь. Ясное дело, был не из провинции. Впрочем, ясно это было только капитану, повидавшему на своём веку каждую из четырёх жемчужин Гаральда и слышавшему, как говорят в больших городах, где все куда-то спешат; для остальных странный пришелец просто говорил не по-нашему.

— Милости просим, — услышав, что, кажется, все мирно, кивнул староста, принимая правление в свои руки; капитан отступил, кивком велев расчистить входящему дорогу.

Юноша вошёл, все расступились, раздались в стороны, явственно опасаясь схарра и избегая впрямую на него смотреть.

— Желаете помыться? — спросил староста; пришедший кивнул. — Ну, идите за Мэтью, он мой сын, приведёт вас... там с вечера ещё осталась вода, мож даже тёплая. Как будете готовы, пожалуйте к нашему столу, — и, кивнув вместо поклона, староста направился к дому, который уже заполнялся светом и гомоном, теплом открытого очага и запахами разогретой еды.

Капитан кивнул остальным, и те двинулись туда же, сам он отправился вслед с Метелей, ведущим пришедших в баню.

— Зовут меня Ганс, — в ответ на вопросительный взгляд обоих юношей представился он, кашлянув, — здешний начальствующий, — и, не став особливо церемониться, сразу спросил: — Вы к нам откуда?

Дорожка скатилась к замкнутым дверям, маленький схарр глядел на капитана исподлобья, в то время как хозяин его думал, а деревенский отворял створы.

— Из Дэртара, — ответил юноша, поднимая чёрные глаза. — Родовое имя Рин-Алтан.

— Так вы аристократ?

— Да.

Капитан поклонился. Глаза его блестели озадаченно и зорко.

— Могу ли узнать, как вы попали к нам сюда, столь далече от границ Империи?

Юноша снова поднял на воина свои глубокие, не понятно, что именно выражающие глаза, и мгновение смотрел на него снизу вверх — капитан был высок и худ, — после чего заговорил все так же хрипло (Кредер подумал вдруг, что он, возможно, очень хочет пить):

— Вы ведь здесь главный, Ганс?

— В определённой мере. Я и староста... — чуть помедлив, он осторожно добавил: — Ну, и его жена.

Насмешки в глазах пришедшего не возникло.

— Хорошо, — сказал он, — позвольте мне снять с себя грязь. Я очень устал. Потом я все объясню... И ещё, — он приостановился перед тем, как войти в низкий тёмный проход, куда уже канул парнишка, сын старосты, остановился, пропустив своего схарра, юркнувшего вперёд, — мне нужна новая одежда, получше. Принесите. Я заплачу.

Капитан выдержал взгляд тёмных глаз и внезапно, словно уверившись в чем-то, почтительно кивнул. Спрашивать не стал ни о чем. Только кликнул толкущихся поблизости парней, чтобы помогли Метеле побыстрее натопить, как следует. Имея в виду, чтоб посторожили, не будет ли чего.

Взгляд его задержался только на пыльной, загорелой руке юноши, на безымянном пальце которой тем не менее он различил бледнокожий след от кольца.

23

Одежда была так себе. Но по сравнению с тем, что осталось от прежней, это был тёплый, обволакивающий и мягкий рай. Кроме того, в путешествии по землям незнакомым лучше быть одетым так, как все, а не вышагивать в камзоле, который стоит двух коров.

Не то чтобы Даниэль слишком боялся здешних смелых, но встревать в какие угодно случайности он не желал.

Ранний утренний обед проходил в тишине, молчание нарушалось лишь изредка. Никто не спрашивал ни о чем, все косились подозрительно и с удивлением; капитан, очевидно, рассказал им, и теперь люди строили догадки, пытались понять.

Во все глаза смотрели, как Даниэль ел. Приборов здесь не было, но вилку знали. Однако орудующих одновременно зубатой и ножом за столом не нашлось. Но больше всего стреляли глазами и шептались касательно схарра. Мало того, что гость усадил зверёныша рядом с собой за стол, так тот ещё очень, прямо-таки до дрожи странно ел. Коготки его мелькали, клыки блестели в свете лампад и красных рассветных полос, падающих сквозь раскрытые ставни и пришторенные лёгкие ткани.

Глазки блестели, он деловито урчал, и люди никак не могли понять, действительно от удовольствия или насмешливо.

Ни Даниэль, ни Хшо на это не обращали никакого внимания. Еда была хоть куда: разваристое овощное рагу с говядиной, молоко, миски салатов, сладости, пиво, даже вино.

Минут через десять Ферэлли смог оторваться, сдерживая руки, тянущиеся ещё и ещё.

— Благодарю, — сказал он, без особого усилия улыбаясь, вспоминая уроки и светскость, с молоком матери въевшуюся в кровь. — Я впервые на севере, и тем приятнее было принять на редкость хороший обед. — Он кратко поклонился хозяйке, не вставая, на что та, звякнув оловянной ложкой о миску, резко встала, чтобы склониться в ответ. Остальные встали, словно хором, и неловко кланялись один за другим, что-то непривычное говоря. Даниэль знаком приказал им садиться.

Прохладная, затем горячая вода вместе с вонючей пеной от деревенского мыла, то ли из коровьего жира, то ли из ивовой коры, смыли с него отупение и пыль, дали время навести порядок в тяжёлой голове и подумать над тем, как дальше себя вести.

Тактика Ферэлли была проста. Улыбка снова заиграла на его лице, юноша почувствовал, что, вымывшись, похорошел, и взгляды всех вокруг постепенно наполняются восхищением. Оставалось не мешать им.

— Хочу также сердечно поблагодарить всех вас: и вас, староста, и вас, начальствующий. После пути и одиночества, которое я пережил, гостеприимство ваше было столь отрадно!.. Думаю, стоит рассказать вам, в чем дело.

Дица их выражали согласие и интерес. Схарр, также вымытый, меховисто блестящий и по обыкновению своему продолжающий есть, проявляя чисто человеческие качества, ну и что, что при этом слегка урча, вызывал уже усмешку и симпатию, что уж говорить о юноше с очень красивым, лишь опечаленным и уставшим лицом.

— Ассе, подлей вина, — скомандовал староста, накручивая на палец длинный ус; дочь его, весьма хорошенькая, лет двадцати двух, судя по косам — замужняя, принялась исполнять.

— Все просто, — чуть разведя руками, начал Даниэль, улыбаясь весьма печально, — мастер магической гильдии должен был с помощью волшебства мгновенно перенести меня на юг, где моего присутствия ожидали не терпящие отлагательства дела. Но что-то случилось в самый ответственный момент — я так и не узнал что, — и меня перебросило далеко на север, примерно в месяц пути отсюда. Слава Милосердной, я по долгу рождения знаком с географией Иданн и смог определить, что, неотступно следуя за течением Иленн, рано или поздно выйду к людям.

Даниэль оглядел их. Лишь капитан остался почти спокойным; для остальных сказанное прозвучало, как гром. Даниэль подумал, что сам бы он сидел раскрыв рот, если бы встретился с Императором, зашедшим в родовое поместье Ферэлли и рассказавшим, что после битвы с Богами телепортнулся слегка не туда и просит разрешения немного передохнуть.

В числе прочих он заметил маленькую девчушку (их было здесь четыре или пять) лет одиннадцати, рыжеволосую, худенькую, довольно бледную, тихонько приютившуюся в полутёмном углу, склонив голову, слушавшую его и смотревшую на него.

Увидев, что Ферэлли поймал её взгляд, девочка вздрогнула, опуская глаза.

Капитан заметил внимание Даниэля (он постоянно выказывал себя человеком цепким) и, истолковав правильно, тут же позвал:

— Линна, иди сюда. — Она нехотя, боком подошла, волосы свешивались и наполовину закрывали лицо. Даниэль заметил, что у неё были веснушки повсюду: на руках, на шее, на щеках и на узких плечах, открытых простеньким кроем платья, исцарапанных чем-то, вроде игл шиповника или кошачьих когтей.

Бросив краткий выразительный взгляд на Миллу, капитан велел кому-то подвинуться и кивнул Линне сесть.

— Вот ужас-то, — слегка поморщившись, отозвалась хозяйка, поднимая на Даниэля выцветшие бледно-голубые глаза, — так вы месяц по оврагам и шарились?

— Даже больше, — ответил тот, — дней на пять я немного приболел. Но, слава покровителям, судьба была благосклонна. Впрочем, во многом в моем выздоровлении виноват этот малыш; днями раньше я спас его, беззащитного... от диких зверей; затем и он спас меня, вернув долг.

Теперь они удивлялись весьма благосклонно: одно дело, неясно что, и совсем другое, когда все чинно, по порядку.

— Возблагодарим Милосердную и Лиина, покровителя странников за то, что гость наш преодолел все препятствия и вышел к холмам, — даже с некоторым воодушевлением поднял стакан староста, примеру которого последовали без исключения все (впрочем, нет, не все — Хшо, посмотревший на мутно-алую жидкость с отвращением, да рыжая девчонка).

После того как загадка таким изящным и во всех смыслах чудесным образом была разрешена, настроение селян повысилось. Каждый из сидящих осознал, что перед невиданным гостем залётным хозяева из приличий будут стелиться по полной, а на стол по первому намёку публики выставят самое лучшее, не смея устраивать промедлений и заминок, каждый из присутствующих, включая не слишком балованных праздниками членов семьи, обрадованно приступили к обеду, — только теперь.

Постепенно за столом становилось все шумнее и шумнее; руки потянулись к тарелкам и ложкам, рты пораскрывались — совсем не для того, чтобы говорить, — переволновавшиеся гости, ныне успокоенные, решительно воспользовались своими правами, чем, кстати, несказанно обрадовали Даниэля, с радостью готового есть ещё минут двадцать.

Хшо к тому времени насытился до отвала, глазки его блестели уже с поволокой, несколько раз он разевал широченную пасть, и не думая её прикрывать, чем вызывал смешки тех, кто подальше, и незаметное морщенье носов тех, кто сидел рядом; подумав, что все хорошо, простодушный зверёныш облокотился о Даниэлево плечо, обхватив его руку своими мохнатыми лапками, и, прикорнув таким образом, старался не уснуть раньше времени, сонным взглядом обводя присутствующих.

Надо сказать, Даниэлю это сильно мешало, но отваживать малыша он не собирался, так как слишком подобные чувствоизъявления ценил.

— За хозяев! — сказал юноша, левой рукой поднимая единственный за столом стеклянный бокал и принимая радостные согласия остальных; вино, мутноватое, отдающее уксусом (видать, перестояло) и неясно, яблочное либо виноградное (впрочем, откуда здесь даже дикий виноград?), с шуршанием разлилось по жилам, смущая кровь. Голова, тяжёлая и без того, внезапно наполнилась будоражащей слабостью, самостоятельно склоняясь в сон. Даниэль представил себе, что прямо сейчас упьётся в стельку, чего никогда раньше, ни на одном из широкомасштабных званых обедов, феерических праздничных ночей и богатых на развлечения вечеров, закрытых роскошных приёмов в водовороте элиты Беломраморного Дворца, в веселье малознакомых либо дружеских попоек себе не позволял.

Ему вдруг стало так весело, что он с трудом подавил смех. Однако странное чувство дёрнуло его, холодком поднимаясь от пальцев ног к голове, будто мгновенно разлившаяся по телу свежая морская волна.

Он поднял голову и глянул: ну конечно. Рыжая девчонка, зажатая между капитаном, наяривающим окорок и каким-то, кажется, суконщиком, поднявшим щербатое лицо с раскрытым ртом и осторожно опускающим в него щепоть маринованного лука, пристально смотрела на него; он успел разглядеть выражение её расширенных глаз, схватить краски розовеющего лица; тут же она опустила голову, спрятавшись за пеленой струящихся рыжих волос.

Мгновенно его пробрала дрожь.

Рот девчонки был приоткрыт, она улыбалась, личико её выражало восхищение и восторг, почти счастье, спаянное с нетаенной грустью, обычно довлеющей над ней, но сейчас сметённой далеко-далеко.

Даниэль, объевшийся, как никогда, наполовину пьяный всего от двух выпитых бокалов кисло-сладкого вина, чувствуя шум в голове и огромную, непосильную усталость, валящую его с ног, увидев это, тотчас пришёл в себя.

Этот образ был ему знаком. Он понял, что девочка беспричинно, бестолково и чисто влюбилась в него.

Странное, болезненно-сладкое чувство горечи и жалости к себе, смешанное с желанием снова видеть эти глаза, вдыхать полной грудью это тоскующе счастливое лицо, пронзило юношу с головы до пят. Осознав это, он едва сдержал икоту, тихонько икнув в ладонь и встряхнув Хшо, принял решение. Не раздумывая.

— Спать. Пора спать, — пояснил вопросительно-недовольному малышу и, обращаясь к хозяевам, спросил: — Могу ли я, милостивые, переночевать у вас?

— Да хоть целый месяц живите, — едва не поперхнувшись, ответствовал староста, — у нас как раз неделя отдыха — с урожаем справились. Потом все одно не так страшно. А вы отдыхайте, господин... Алтай. На реку ходите, отъедайтесь... Мы здесь люди гостеприимные. Ежели особливо надо чего, ну там, одёжу подходящую, так мы найдём!.. А вы нам о столице расскажете. Об Императоре... о Принцессе... — выражение, мелькнувшее в его глазах, без особой натяжки можно было назвать даже мечтательным.

— Благодарю, — вставая, отвешивая краткий поклон, ответил Даниэль, едва не споткнувшись о выпирающую половицу, сдерживая смех, представляя, что мог бы рассказать о Ней, — но сейчас я и мой... друг, мы отправимся спать. Очень устали после долгого пути, просим простить нас.

— Угу, — тихонько просипел схарр, кивая; похоже, ему надоело общество шумных людей и действительно хотелось поспать.

— Ну, как угодно, — поднялся хозяин, а за ним, все ещё слишком робкие, не знающие правил этикета, не общавшиеся с дворянами, кроме тех, что наезжали в окрестности охотиться три или четыре раза в год и проносились мимо Холмовищ, иногда заезжая сюда, чтобы повеселиться.

— Ассе, — сказала Милла, — покажи господину его комнату.

Даниэль встал, точно рассчитанным движением взялся за схарров химок, опираясь на него (Хшо поднял широко раскрытые, полные изумления глаза, которые тут же при виде Даниэлевого лица заполнились осознанием и непрячущейся брезгливостью; похоже, он не переносил не только вино, но и тех, кто воздавал ему почести).

Даниэль сделал вид, что не заметил.

Второй рукой, неровно качнувшись, он ухватился за плечо рыжеволосой, вздрогнувшей, но даже не ойкнувшей от того. Окинул её удивлённым взглядом, делая вид, что споткнулся нечаянно, затем пожал плечом.

— Ты, — указав подбородком на девочку, сказал он, — помоги мне.

Остальные не прореагировали на это практически никак; осторожный капитан не изменил выражения лица, кто- то пошептался, кто-то хмыкнул, большинство вообще не обратили на это внимания, занятые исключительно едой, и только дородная Милла, стрельнув прищуренным взглядом, нехорошо скривилась.

Не нравился ей парень. Слишком уж был хорош собою. Слишком складно говорил.

Ночью, в постели капитана, она высказала это прямо тому в лицо.

— Ну и что с того? — спросил тот, сам в принципе думая то же самое, но желая выслушать, чего скажет она. — С девчонкой он точно ничего не сделает; даже если бы хотел, на ногах не стоит, уснёт, прежде чем три слова скажет.

— Для того стоять и не надо. Токо при чем здесь она- то?! — с досадой поморщилась Милла. — Не в ней дело. Ну, сделает что, сильный страх; что ему скажешь? Высокородных не встречал, что ль?.. Да и кому она нужна-то?.. Я о другом мету.

— Ну так не тяни.

— История странная.

— Я бы сказал: «слишком крута», — поправил капитан, потирая ладонью лицо. — Неожиданно как-то.

— Да и добрый он больно. Не бывают они такие.

— Ну и что ж ты думаешь, права?

— Думаю, как бы не оказался он тоже нелюдью. Какой-нибудь старый страховидло, сто лет спал, проснулся, из-под холма вылез, почуял, что на его земле давно уж люди живут, и решил порезвиться. Мож, пройдёт день-другой, он шкуру человечью снимет и пойдёт убивать. Что тогда?

— Тогда и схватим.

— Ну понятное дело, как раз опосля того, как он Ассе и Вайл по ноге пообгложет.

— Не гундось. Глупость все это. Про страховидло в шкуре.

— Зачем же тогда спрашивал?

— Думал, на мысль наведёшь.

— Знать, не навела.

— Как раз нет. Кажется, навела.

— Что ж за мысль такая, что ты такой неторный? Лежишь, как бревно... Што, на потолке паук верёвками написал?

— Не важно. Глупости это все.

— Н-ну-у-у. Значит, глупости. Ну и что же решил?

— Нужно проявить мудрость. Нужно дальше смотреть.

— Ну и что будет делать мой сильномудрый?

— Ничего пока.

— Ан потом поздно будет. Может, лучше теперь? Подпоить, и пока спит, все проверить. Укольнуть чуток, чтобы кровь пошла, башку потереть серебром, чесноку малехо в рот нацедить?..

— Может, и теперь. Только если проснётся гость и увидит, что ты ему ногу булавкой грязной исколола да в рот серебро с чесноком запихиваешь, думаешь, каков он станет?.. А перед бароном в случае чего кто будет отвечать?..

24

Даниэль, тех трудных размышлений, к сожалению, не знавший и оттого упустивший хорошую возможность позабавиться, теперь имел размышления свои — весьма мучительные, если учесть, что сонный разум его вообще предпочёл бы сейчас ничего не чувствовать и не решать.

Услав Ассе, слегка пришибленную тем, что рыжеволосой было велено остаться, но виду не подавшую, он сел на расстеленную кровать, куда, не раздумывая, бухнулся малыш, привалившийся к стенке и тотчас зашедшийся сопением, почти всегда заменяющим ему храп.

Девочка поглядывала на Ферэлли исподлобья, чего-то остерегаясь. Может, её мучили нехорошие предчувствия, а потому Даниэль вдруг страстно захотел вновь увидеть хотя бы осколок, хотя бы отражение её радостного, расцветающего волнением и счастьем лица.

Тут же, кстати, он и понял до дрожи отчётливо, для чего позвал её сюда. Хотелось бедняге любви да ласки. Хотя бы платонической, ибо даже общей идеи подобного он был насильственно лишён. Несчастный брошенный да оскорблённый, таперича желал... тьфу, слова-то какие пошли, — истинна весть: с кем поведёшься... Юноша неслышно ругнулся, обращаясь преимущественно к самому себе, потом вздохнул, потирая ладонями лицо, убирая мешающие волосы назад. Взглянул на неё: девочка смирно стояла у входа, осторожно рассматривая его.

— Как тебя зовут? — спросил он, указывая на небольшую лавку у окна. Она присела, также убрав волосы с лица, и негромко ответила:

— Линна.

Голос у неё был чуть хрипловатый и довольно низкий, что с внешним видом никак не вязалось, но придавало ей неожиданное очарование, делало старше года на два. Она не удержалась и спросила в ответ:

— А вас?

— Даниэль Ферэлли, — по привычке буркнул он и только потом спохватился: — О, дьявол!

Девчонка вздрогнула. Даниэль вспомнил, что простой люд, нормальный, тварей из преисподней (точнее, из тёмных миров) так просто не поминает, оставаясь верен уложениям и устоям старых времён, не то что столичные.

— Это ваше настоящее? — Рыжеволоска была смышлёнее, чем казалась, или просто уловила общую атмосферу опасливого недоверия, с которой встречали незваного гостя, а теперь, после оговорки, позволила поверить в наличие тайны, скрывающей его.

— Настоящее, — ответил Даниэль, упирая локти в колени и подпирая ладонями подбородок, — только очень тебя прошу, никому не говори.

— Можно спросить? — Вид у неё был наполовину опасливый, наполовину любопытный. — А почему вы мне сказали?

— Устал я, — ответил Даниэль, чуть насмешливо улыбаясь, — в тепле разнежился... Вспомнил дом (это было правдой). Ну и тебя... Кто ж его знает, почему ты мне приглянулась? — Она порозовела и поспешно опустила круглые, как плошки, глаза. — Ты мне можешь сказать?

— Н-нет!

— Уж я тем более... Слушай, — вдруг вспомнил он и спросил, желая отвлечься, — какое сегодня число?

— Что? — спросила девочка, поднимая голову и моргая. Кажется, она не расслышала.

Даниэль повторил.

— Не знаю, — ответила она, и из того, как это было сказано, Ферэлли заключил, что она вообще не знает, о чем речь. Ему стало интересно.

— Сейчас октябрь?

Она кивнула.

— Какая неделя?

— Первая, — уверенно ответила Линна, — четверг.

— Ага, — кивнул Даниэль, примерно подсчитывая про себя.

— Выходит, сегодня... третье октября, — сказал он, — так?

— Не знаю, — Линна смешно развела руками, — у нас так не считают... — Затем она посмотрела на Даниэля, прикусив губу, и внезапно спросила, торопясь: — Вы ведь привыкли, чтобы о вас заботились?

Даниэль медленно кивнул, ведь это было истинно так.

— Я буду вам прислуживать, можно? — спросила она, затаив дыхание.

Даниэль несколько секунд смотрел, как бледнеет её лицо, потом чуть-чуть улыбнулся.

— Я бы рад, — ответил он, — ты очень приятная девочка. Я выболтал тебе своё имя, потому что ни с того ни с сего принял тебя за свою... Но только я ухожу отсюда завтра утром, Линна (он впервые произнёс её имя; в сердце потеплело). Мне нельзя задерживаться на одном месте.

Девочка опустила голову, и тонкие рыжие волосы всколыхнул протяжный вздох. Даниэль подумал, что он, вероятно, был единственным в её жизни, что вырывалось за рамки обыденности.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Тринадцать, — из-под свисающих волос на него глянул вызывающий жалость грустный светло-зелёный глаз, в котором светилось затаённое ожидание.

— И кто у тебя есть?

— Никого, господин... Даниэль. То есть вру я, глупая. Брат есть, Дося. То есть Мйро. Остальные умерли. Были бабушка да мама.

— Чего бы ты хотела в жизни?

Она подняла лицо, в котором поверх остальных чувств отражалась нерешительность, снова закусила губу.

— Чего ты боишься?

— Ничего... Не знаю.

— Не знаешь, чего боишься, или чего бы хотела?

— Хотела бы умной стать. Учиться где-нибудь хотела бы, — она вздохнула, отворачиваясь в сторону, руки её неподвижно лежали на сомкнутых коленях, — в храмах, — тут голосок её прервался на миг, речь посетил взволнованно-мечтательный вздох, — в Галанне хотела бы... Только...

— Только для этого надо бы уехать отсюда? — рассматривая её, спросил Даниэль.

— Да. Уехать.

Юноша помолчал, глядя на не слишком яркий, но приятный глазу отлив её волос.

— И кем бы хотела стать?

— Целительницей. Или жрицей. Может...

— Что?

— Вы много читали... книг?

— Немало. Но и не много.

— Я бы хотела читать книги. Я бы хотела жить среди книг.

Даниэль молча рассматривал её. Он помнил о библиотеке Галанны, лучшем из книжных собраний севера, по меньшей мере равным Имперскому, хотя в Дэртаре об этом не принято было говорить. Никогда в ней не бывал, как никогда не покидал имперских границ, но видел картины, в которых книжные стеллажи уходили под самый потолок, царил полумрак и белый мрамор пола, стен, в ровном свете светильников белел отштукатуренный камень потолка...

— Ты бы хотела, чтобы я забрал тебя с собой и отвёз в Галанну, и отдал учиться в библиотеку? — негромко спросил Даниэль, отчего-то не глядя на неё.

Несколько секунд вокруг царила тишина, и неразборчивым гулом были слышны разговоры делящихся впечатлениями поселянских гостей.

— Не знаю, — практически неслышно ответила она, глядя в пол.

— Почему? — спросил он, поворачиваясь и пристально рассматривая её; дождался, пока она подымет глаза. — Боишься меня?

Девчонка вспыхнула, словно искрящаяся в рассветном луче роса, и, с трудом не опуская взгляда, отрицательно покачала головой.

— Кто же меня возьмёт? — спросила она, и в голосе её Ферэлли услышал одновременно страстное желание и нерешительность. — Учат за деньги.

— У меня много денег, Линна. Мне совсем не сложно заплатить за тебя, чтобы ты выросла и стала такой, как хочешь.

Она всхлипнула, все-таки не удержавшись. Значит, поверила в сказку.

— Иди спать, — сказал он. — Утром приходи. Скажи, что будешь мне прислуживать... попробую поговорить с твоим братом.

— Спокойной ночи... господин Даниэль, — сказала она, утирая слезы и открывая дверь. Рука у неё дрожала.

Минуты через две Даниэль уже спал.

25

Проснулся он, чувствуя сухость во рту, лёгкое кружение в голове и отчего-то привкус чеснока, хотя вроде ничего такого вчера не ел.

Проспал, судя по солнцу, сутки и ещё маленький хвостик. Что было, в общем, неудивительно, ибо тело просто жаждало оставаться в мягкой кровати как можно дольше, видимо, предполагая, что вслед за ночёвкой снова наступит период бездорожья и в лучшем случае добрых шалашей с подстелёгой из травы.

Хшо, наоборот, не привыкший к подобной жаре (в доме, разумеется, топили), не выдержал и слез на пол под окно, где и спал, свернувшись калачом. Рядом с ним блестела чистотой глубокая миска, вылизанная до краёв.

Будить его Ферэлли не стал, справедливо полагая, что практически всю ночь малыш охранял его покой, потому сейчас и спит.

Он сошёл по лестнице вниз, потягиваясь, позавтракал, улыбаясь Милле и Ассе, их детям, сбежавшимся смотреть, и сразу же рассказал две смешные светские истории, которыми баловались какие-то из друзей на последнем из приёмов Дворца, где он побывал, и от которых поселянские женщины пораскрывали рты, недоуменно переглядываясь, но в целом почти смеясь.

Затем кивнул Линне, которая вытирала мокрой тряпкой стол для готовки, и отправился в указанный ею дом.

Разговор с её заикающимся от волнения толстым братцем не дал, в сущности, ничего. Он мог бы её отпустить, но не хотел, потому что на самом деле не мог. «Подите к госпоже Милле, она воспитывает её», — было единственным путным, что он в конце концов сказал.

Перед разговором с хозяйкой, что, он был уверен, встретит его предложение вполне справедливой подозрительностью, он решил поговорить с капитаном, который, как он понял, имел здесь большой вес.

Выслушав убедительную и краткую Даниэлеву речь, Кредер покачал головой в некотором смятении.

— Простите, господин...

Даниэль побледнел, осознавая, что совсем позабыл имя, которым вчера представился, но после секундного раздумья все-таки вспомнил:

— Рин-Алтан.

— Да, Рин-Алтан, эрл, — с готовностью кивнул капитан, отведя внимательные глаза, и Даниэль чётко понял, что все-таки в чем-то прокололся.

— Это столь неожиданно, мой эрл, что я позволю себе спросить: почему? Что такого вы нашли в ней, что так сильно желаете помочь?

— С одной стороны, это станет благодарностью вам, — пожав плечами, как и вчера, изображая человека довольно легкомысленного, каким сам он не являлся никогда, даже в детстве, ответил Даниэль, прохаживаясь по капитанскому саду, который тот высадил, вырастил и содержал сам. — С другой — позволю объяснить моё состояние. Попав в положение столь неприглядное, я быстро потерял всякую уверенность, что выберусь из северных лесов живым. Вы должны понять, что, как человек по положению обязанный к высоким нормам веры, я обещал Милосердной и остальным Покровителям благодарность за освобождение из плена мхов и ветвей. Вчера, увидев, что девочке здесь не слишком сладко, я хотел поболтать с ней, сделать пару мелких подарков и отпустить, чтобы таким образом доставить удовольствие вам, жителям Холмищ. Невзначай спросил у неё, кем бы она хотела стать. И услышал странную для ребёнка такого происхождения мечту: она желает учиться и стать либо жрицей, либо хранительницей знаний. Каково?.. Мог ли я не восхититься, и могу ли я не попытаться ей помочь?..

— Да, но...

— Что касается расходов, они совсем невелики. У меня с собой больше денег, чем ей потребуется на всю жизнь, и в первом же гаральдском банке по моим документам мне выдадут, сколько надо; я богатый человек. Думаю, я оплачу её обучение и проживание на восемь лет вперёд и оставлю сумму, которая станет её подъёмными, годков эдак через пять, когда обучение будет закончено. Вам это нравится?

Тут Даниэль заметил, что капитан смотрит на него почти с восхищением, однако причина его кроется явно не в том, что именно Ферэлли говорил, а, кажется, в том, как он это делал; на мгновение юноше показалось, что худощавый высоченный Кредер сейчас покачает головой и скажет с удивлением: «Ну даёт!..» Но выражение лица капитана, увидевшего, что Даниэль заметил выражение его лица, тут же изменилось, и он сказал совершенно другое:

— Все это очень радостно, хотя и неожиданно, мой эрл. Однако некоторым из поселян будет весьма сложно все это понять, и, я так чувствую, им придётся объяснять, — даже если вы заплатите Милле и переоформите права на себя. В этом случае, кстати, вам придётся добраться до нотариуса и закрепить договор; однако же Милла никуда уехать отсюда не сможет, а потому вам нужно будет приготовить сумму ещё и для нотариуса, — говорил он честно и слегка насмешливо, но вполне дружелюбно. Даниэль понял, что, стараясь облегчить гостю задачу, здешний начальствующий в то же время думал о своих; сказанное ровным тоном: «заплатите Милле» тем не менее отпечаталось в голове Даниэля чётче всего.

«Что он, спит с ней, что ли?» — подумал Ферэлли, а вслух, радушно улыбнувшись, ответил:

— Разве все это так сложно, что ради мелких трудностей стоит пренебречь обещанием Небесам?.. Я обещал, я сделаю. Рад, что вы одобряете моё стремление. Да, кстати... Я не переговорил ещё со старостой, да и за одежду не заплатил... Как думаете, он благосклонно отнесётся к десяти фрагранам, как ко вкладу благодарного в развитие... здешних пахотных станков?

Капитан едва не поперхнулся. И то понятно: десять фрагранов не были особо большой суммой, но здесь, в далёкой от центра как Империи, так и княжества провинции на них можно было купить небольшое стадо коров или с десяток очень неплохих лошадей.

Теперь лицо его стало серьёзно. Даниэль порылся в сумке, небрежно отсчитал из общей кучи золотой и серебряной «мелочи», что лежала у него в кошельке, десять фрагранов и вручил их Кредеру, который, промедлив, подставил руку.

— Это за одежду, — добавил Даниэль, кладя на ладонь капитана серебряный гран, — не знаю ваших цен, но, думаю, хватит... Хотя хотелось бы, конечно, хорошие сапоги.

— Э-э-э, — помедлив, так и держа деньги на раскрытой ладони, капитан будто бы решал задачу, требующую напряжения всего, что было у него в голове, — милостивый господин... Алтай!..

— Да? — Даниэль приготовился выслушивать сбивчивые благодарности. Но капитан обманул его ожидания. Видимо, он играл свою роль несколько хуже, чем Даниэль — свою.

— Может быть, я глуп... Прошу вас, не сочтите за оскорбление...

Юноша вздохнул.

— Вы думаете, — спросил он, — она нужна мне для чего-то другого?

— Да.

— Хм, как вы прямолинейны. — Даниэль остановился и посмотрел на начальствующего с неприкрытой саркастической усмешкой.

Капитан внезапно покраснел.

— Нет, — ответил он, мелькая глазами в разные стороны, — не это я имел в виду, совсем не это.

— Так что же? — любезно осведомился Даниэль.

— Пустое. Если бы вы хотели, вы бы сами сказали.

— Господин капитан, — удивлённо спросил Даниэль, — за кого вы меня принимаете? — Тон его был намеренно нагл.

— Простите, господин Алтин, — тут же ответил мгновенно успокоившийся Кредер, — прошу вас!..

Староста побледнел, потом покрылся пятнами, потом пытался целовать Даниэлю руку, затем жать, на деле тряся её. К делу девочки он отнёсся уже совершенно равнодушно, не сомневаясь в чистоте намерений Даниэля ни на минуту, либо попросту наплевав на них, считая, что взносом в дело развития пахотных станков гость окупил все, что собирался сделать с ней.

Он сказал, что сам поговорит с женой, и совершил по-сказанному. Как реагировала почтённая Милла, Даниэль так никогда в жизни и не узнал. Но тремя часами позже, после прощального застолья, когда выделенная старостой повозка с возничим, навесом от солнца и двумя ленивыми, брюзжащими лошадьми была к отъезду готова, Линна предстала перед Даниэлем в светлом платьице, с волосами, заплетёнными в две косы, уложенные вокруг головы, недавно вымытая, судя по свежести, исходящей от неё, и со взглядом, полным неглубоко запрятанных страха и тоски.

«Заболтали, — подумал Даниэль, удерживаясь от желания сплюнуть зло, — наговорили ей, стервы. От унижения и зависти».

Пообещал себе, что сделает, чтобы девочка перестала бояться уже через день, нет, через несколько часов...

Малыш отчего-то заинтересовался человеческим ребёнком (видно, впервые встречал так близко): обнюхал его (она сторонилась и сжималась, искоса глядя расширенными глазами, полными ужаса, но стараясь сидеть смирно), посмотрел прямо в лицо, пытаясь там выглядеть невесть что, неразборчиво буркнул себе под нос, затем отодвинулся и развалился в углу, посматривая на неё насторожённо и едва не враждебно (Даниэль тогда ещё не совсем точно догадывался почему).

Провожающих навалила целая толпа, собрали две здоровые корзинки провизии, не поскупились; толстый брат, растерянный, что столь быстро все получилось, куда-то в висок поцеловал сестрёнку, которая испуганно и трагично сидела на усыпанных сеном досках, и, поклонившись Даниэлю, пока в повозку не садящемуся, отступил назад, в плотную толпу (поглазеть на уезжавшего, о котором бурлило слухами все поселение, собралась толпа человек в сто двадцать — сто пятьдесят).

Прощание было недолгим, старостой говорились какие-то официальные речи, от которых всем становилось сладко во рту; Даниэль заметил, что капитан Кредер нервничает, поминутно утирая пот. Милла старалась радушно и заразительно улыбаться, делая вид, что до смерти рада счастью одной из своих, но улыбка у неё выходила злая. Кажется, она поняла, что запрошенных за соглашение трёх с половиной гранов было явно недостаточно. Но вот отчего мучался капитан, и почему он так странно вёл себя с самого момента их знакомства, Даниэль понять никак не мог; впрочем, он не особенно над этим размышлял.

Капитан отправился проводить их до перекрёстка — отсюда истекала лишь одна дорога, затем разделявшаяся на две, да ещё и встречавшая косо идущую одну, исходящую от лесников, живущих неподалёку отдельным селом, промышляющих рыболовством и охотой.

Они с Ферэлли отстали от повозки, не слишком быстро катящейся по неровной дороге вперёд, и как-то получилось, что заговорили совершенно в ином тоне: Даниэль, выбравшийся из очередного этапа облапивших его жизнь передряг, не считал нужным более наигрывать аристокра- таюнца и что-то особенно скрывать, а капитан, предчувствуя скорое расставание, похоже, вознамерился убедиться в правоте или ложности своих догадок насчёт странного гостя раз и навсегда, не боясь даже быть посланным и оскорблённым, и более того, не боясь, похоже, оскорбить его самого.

— Куда вы теперь? — осторожно начал он.

— В Лирну, — охотно ответил Даниэль, — там найду доверенного человека, отправлю девочку в Галанну, а сам поеду... — здесь продуманность его планов кончалась, но вовремя вспомнилось, что днём ранее он упомянул о ждущих его делах (пусть на юге, кто об этом помнил?..) и что величайшим торговым городом севера является Сирдэль, — ясное дело, в Сирдэль.

— Ага, — кивнув своим мыслям, отозвался капитан.

— А вы, капитан? — искоса посмотрев на него, пряча глаза от солнца крепким прищуром, спросил Даниэль, забавляясь.

— Я? — резонно удивился тот, затем подумал и ответил, пожав плечами: — У меня дел много. Щас отдохнём неделю, надо готовить к зимовью... сено, сборы, зерно.

— Молоть?

— И молоть, и сушить, и бревеницы проверять. И все остальное. Тем более что...

— Что?

— Так, ничего.

— А все-таки?

— Вам так интересны, мой эрл, дела блуждающих в своём кхе-кхе... труде крестьян?

— Конечно. Может, я демократ. Читали мастера Тераи Гёрдаде Витгб?

— Вы занимаетесь политикой? — немедля ухватился капитан.

— Теперь уже нет, — в голосе отвечавшего послышался насмешливый задор, который он безуспешно попытался замаскировать под утвердительностью, — недавно обстоятельства заставили меня прерваться... Впрочем, быть может, скоро мне будет позволено вернуться к своим былым занятиям опять.

Капитан истолковал все это так, как давно уже светило ему в уме, — то есть как подтверждением догадкам, переполнявшим его.

— Значит, — сказал он, — вас послали сюда... нынешние изменения?..

Теперь Даниэль нахмурился и замолчал. До него только сейчас дошло, что в то время, как он шагал по росистой траве и лежал, погруженный во тьму, в Империи и Княжествах могло приключиться все что угодно.

— Капитан, — вкрадчиво произнёс он, замедляя шаг и поворачиваясь к нему, прикрываясь от холодного, но яркого солнца жёсткой, огрубевшей в путешествии рукой, — прошу вас, поясните, что вы имеете в виду.

— Ну-у-у, — крякнул тот, поправляя штаны, глядя в сторону и слегка гримасничая, будто это могло ему помочь, — подумал, что вся эта, извините, хренотень с политикой и войсками привела вас на север... — тут капитан запнулся, так как до него внезапно и только сейчас дошло, что именно посланник Империи с полной сумкой денег мог желать получить здесь, в Гаральде, где, по слухам, и совершались покупки и перепродажи отдельных блоков войск распущенного ОСВ. Пахло это политической работой столь высокого уровня, что капитан Ганс, давно и безуспешно мечтавший работать на профессиональных и умных людей какой-нибудь из сильных сторон, в мгновение ока покрылся потом и побледнел.

— Эй, — требовательно заметил Даниэль, — чего вы замолчали?!

— Прошу простить, — сухим горлом ответил начальствующий, сглотнув, и продолжил, голосом неестественно лебезящим и виляющим: — Моя давняя отстраненность от важных дел понуждает меня использовать всякую оказию, чтобы поговорить с человеком высокопоставленным о делах политических, доступа к которым я лишён; этакое, знаете ли, желание прикоснуться к недоступному и полюбоваться...

— Ага, — глухим голосом оборвал его Даниэль, думая о чем-то своём.

— Что? — с тревогой спросил капитан, вздрагивая.

— Вспоминаю метафоры великого северного наречия, — честно признался аристократ, — ведь как лицо высокопоставленное, я нечасто использую простой крестьянский язык...

— Зачем? — тихо спросил капитан, предчувствуя недоброе.

— А! Вспомнил. Теперь я точно уверился, капитан Кредер, что вы врёте, как сивый мерин.

Капитан даже не поперхнулся; на лице его отчётливо читалось: «ну-у, в принципе...»

— Более того, только что вы пытались сказать мне, что кто-то зачем-то куда-то сюда меня послал. Не делайте из меня дурака, очень прошу. Что вы этим имели в виду, позвольте узнать?

— Кхе-кхе...

Тут Даниэль вспомнил, как не однажды разговаривал с собеседниками более низкого и даже более высокого происхождения секретарь Принцессы пухлощёкий Клари, и холодновато добавил, почти процедил:

— Ваше сотрудничество, капитан, будет оценено по достоинству.

Кредер вдохнул воздух глубже, чем обычно. Даниэлю показалось, что гораздо сильнее «оценено» была реакция на «сотрудничество».

— Мне что, — чётко, по-строевому спросил капитан, по струнке выпрямляясь и словно становясь в колонну, начиная неосознанно печатать шаг, — просто сказать, о чем я думал и подозревал?

— Конечно, — разрешил Даниэль, — я отношусь к людям, ищущим в решениях максимальной простоты.

Капитан после этих слов отчего-то посмотрел на аккуратно качающийся Даниэлев кинжал и, покачав головой, негромко сказал:

— Я думаю... думал, что вы посланник Двора, в задачу которого входит купить несколько элитных северных отрядов для Империи под маской представителя Княжеств.

— Чего-о? — воскликнул Даниэль, позабыв о нарочитой и слегка небрежной манере вести разговор. Хшо на повозке шагах в двадцати впереди вскочил и, ухватившись мохнатыми лапами за край, несколько секунд неотрывно смотрел, что там происходит, пока юноша не махнул ему успокоительно рукой.

— Но все ведь говорило об этом, — почти с отчаянием высказался худой Кредер, задирая плечи на немыслимую высоту, — и ваше странное появление, и чудесная история, и сумка, полная денег, которая с вами!..

— Стоп, — осадил Ферэлли, прищурившись ещё сильнее. — Откуда вы знаете, что у меня полная сумка денег?

— Ночью был у вас, все просмотрел, — не глядя на него, честно объяснил Кредер как ни в чем не бывало, сознавая, что отступать некуда. — Включая родовые документы, господин... Ферэлли.

«Мудак, — с восхищением подумал Даниэль, снизу вверх взирая на него, — этот тип, черт его возьми, прорвётся везде, дай только начать!»

— Вы должны понять меня, — поспешил оправдаться Кредер, — на моих плечах забота о поселении и об интересах баронства!..

— Да ладно, — усмехнулся юноша. — А подтверждает ли вашу гипотезу про покупку э-э-э нескольких отрядов что-нибудь ещё?

— В принципе... общее положение дел.

— Давайте договоримся так, — без улыбки, останавливаясь и поворачиваясь к нему, предложил Даниэль, расстёгивая сумку и залезая пальцами в кошелёк, — за пять гранов вы подробно рассказываете мне, что произошло в Империи, Княжествах, в цивилизованном мире вообще за последние... ну, скажем, месяца три.

Капитан посмотрел на него внимательно, кивнул.

— Главное, — осторожно начал он, — это вынужденная отставка Военного Диктатора Империи Таната Гиллара и немедленный роспуск внеимперских блоков ОСВ, которые сейчас у нас и пытаются купить все подряд, у кого только есть деньги и связи. Не расформировывать же их!

Даниэль молчал, стараясь не реагировать никак и ни на что. Он решил, что обдумает все это позже.

— Когда? — только и спросил он.

— Девятнадцатого июля, два с половиной месяца назад.

— Сегодня четвёртое октября?

— Да, четвёртое.

— Продолжайте, капитан.

Кредер заложил руки в карманы брюк и медленно двинулся вперёд, продолжая рассказ, сдвинув худые плечи и чуть согнувшись, — словно заправский лектор университета на Семи Холмах.

— Дальнейшие хаос и неразбериха начинают выправляться только сейчас; войска не ожидали такого решения, и совсем недавно, меньше недели назад, в Империи началась череда арестов высокопоставленных господ. Генералов всяких, гильдейских, чиновников — в общем, изменников, предателей Империи.

Как ни желал Ферэлли держать свои чувства в узде, у него после этих слов захватило дух.

— Предателей? — тихонько переспросил он, представляя себе официальное предуведомление высшим родам Империи о предательстве, лежащее на отцовском столе.

— Ну да, — кивнул капитан, которого, судя по нарастающей звучности голоса, летящего в пустое холодное небо, все происходящее в большой политике интересовало гораздо больше, чем заботы о поселении, в котором он жил, — дьявол их там поймёт, но каша заварилась горячая, обжигаются многие, если не все! Со мной баронские служивые откровенничают не больно, но дошло до меня, что в Империи противостоят друг другу приверженцы старой власти и сам Совет. И что скоро, самое большее через месяц, Совет выдаст новый документ: об отречении Самого...

Даниэль хотел было высказать своё мнение о возможности подобного шага вместе с возмущением, почти инстинктивно вскипевшим в груди, в мгновение ока переполнившим его, но внезапно осёкся и закрыл рот.

«Ты не в Империи, и ты не один из них, — сказал самому себе, — и больше не будешь с ними никогда. Пусть режут друг другу глотки, тебя теперь это касается меньше, чем даже его».

Капитан, не замечая состояния аристократа, между тем продолжал:

— Так что все Великие Князья ныне тайно собираются и пытаются решить, что же с этим богатством, нам на голову свалившимся, делать. Одно дело, когда войска просто распускают, другое дело, когда можно их переманить к себе, чтобы усилить нашу чашу весов... Если Империя сама ослабляет себя, непонятно, ради чего, пусть себе ослабляет, нам нужно только ухватить!.. — Капитан Кредер, порозовевший от волнения — он был, по-видимому, истовый патриот, — крякнул и, помолчав, добавил: — Но деньги для этого нужны огромные. И чтобы жалованье платить, и чтобы все строения и все вспомогательные службы в порядке содержать.

— Нужны ли Княжествам все эти массы? — сдержанно удивился Даниэль, рассматривая расстилающийся впереди утопающий в неровных лугах горизонт. — Войны никакой не предвидится, врагов вокруг нет. Империя потому их и распустила, что деньги огромные каждый год выбрасываются на ветер, и у многих руки чешутся, чтобы их прибрать... Что с этого Великим Князьям? Одно разорение.

Впрочем, в политике и экономике он не разбирался, говорил лишь то, что лежало на самой поверхности, да ещё и два месяца живых изменений просто-напросто пропустил, — а потому капитан возразил ему досадливо:

— Не так, господин Ферэлли, не так! Что войны нет, это точно; но кто сказал, что не будет? Да, Империей деньги управляют, се знает каждый, кто не спятивший романтический дурак. Только Княжества грызлись меж собой столетий семь, а то и более, — для них эти отряды, как для собаки голодной брошенные мясные куски. Князья упускать такое не могут: да их бароны задушат своими руками; пусть квартировать негде, пусть придётся бешеные деньги ставленникам имперским, владельцам казарм и хранилищ платить, — они готовы на все, чтобы вернуть утраченную власть себе. Чтобы стать, наконец, Великими Княжества ми, а не кучкой северных вассалов Дэртара, господин мой, это же ясно, как день!.. Да ведь и есть на то запасы, ресурсы: и материальные, и денежные, и людские; долго копились на иные дела, теперича менее важные!

— Хорошо, — хмуро кивнул Даниэль, понимая, что разобраться в происходящем с наскоку не удастся, и для этого понадобится серьёзный разговор со знающими людьми где-нибудь в Лирне или действительно в Сирдэле. — Что же важного произошло ещё?

— Да вот, — как-то неуверенно вздохнул капитан, — люди волнуются. Понимаете, господин Ферэлли, народ всех этих премудростей не понимает. А оттого по городам и весям идёт молва: Император болен, на деле правит Совет, который наследников юных ущемляет. Глассарам, которые пищат, наоборот (а многие из них, кстати, это и подтверждают), не верят к их в открытую хулят. Это здесь-то, на севере, что ж говорить о народе Империи... Но главное не то. Главное, что люди думают: раз Совет войска отпустил, значит, хитрит и что-то готовит. Вот и пошла повсюду весть: если они отказались от отрядов северных, значит, на севере скоро беда. Неясно, откуда грянет, но яснее ясного, что либо Княжества передерутся, либо кочевье снова нападёт, либо нечисть из лесов-холмов понабежит. Или все сразу. А имперские, во-первых, от затрат избавились, за содержание войск больше не платят, а во-вторых, главное, эти войска никому не достанутся, потому как вскоре случится что-то, и полягут все. Вот каково!

Даниэль подумал, что народ мудр и что нечто подобное вполне может быть на самом деле. Но сказать ничего не сказал.

— И что с того? — спросил он, уже отчасти ожидая ответ.

— Волнуются все. Вот уже с месяц, как началось переселение на юго-восток. Из Диких Земель вряд ли кто нагрянет, повымерло за столетия там все, погрызло друг друга. Да и дфарфы в случае чего прикроют, им отряды и пошлют. А вот с севера да с запада, хоть из тех же Грибрха или Варг, жди беды. Люди это усекают, и переселение все сильнее и сильнее. Князья и бароны рвут и мечут, но сделать ничего не могут, кроме как не пускать. Многие не пускают. Но тогда народу ещё страшнее становится, толпа тёмная бурлит, и начинает или беситься все яростнее, или тайком бежать, бросая даже вещи.

— Уже были столкновения между баронскими дружинниками и податными?

— Были, — вздохнул капитан, — малокровные, правда, но тумаков — зашибись. Понятно, людьё отступало. Однако ж некоторые бароны решили на этом заработок предпринять: свободно отпускают всех, кто оставляет надел, дом, скотину да подорожные у мытарей покупает. Вот так.

— Ясно, — сказал Даниэль, задумываясь о чем-то своём. Затем лицо его потемнело. И он спросил: — А как её Высочество?

— Высочество? — Кредер пожал плечами. — Да откуда ж мне знать, как?.. Ну, говорят, день рождения у неё прошёл, в дюжину раз веселее и богаче, чем будет следующий Императорский Приём; всякие послы со всех стран славили её мудрость и красоту. Народ в основном её в наследницы Императору-то и прочит, да только чиновники и многая знать думают совсем не так. Ну да, на Приёме решится.

Даниэль вспомнил все, что знал о грандиознейшем политическом мероприятии Империи, проходящем один лишь раз в кружеве каждых трёх лет, и кивнул, соглашаясь. Собрание будет настолько представительное, что решения будут приниматься сами собой: от имени десятков и сотен тысяч людей теми, кто ими правит, руководит или любим; те, кто голоса не имеет, будут вести к своему всем влиянием, которое могут оказать, и вынесенные в результате решения будут решениями обличённого властью большинства.

— Император что, совсем не действует? — после краткого раздумья спросил он.

— Нет, — покачал головой капитан. — Не иначе, действительно болен.

— Ясно. — Ферэлли кивнул, вздыхая, и постарался отделаться сейчас от задумчивости, пока не остался один, без капитана Кредера, внимательно и незаметно разглядывающего каждый его шаг. — Благодарю вас, капитан.

Он отсчитал начальствующему пять гранов, который тот принял с поклоном. Шагов десять, переступая быстрее, прошли в молчании.

— Ну что, — вздохнул Ганс, указывая вперёд, — вот и развилок. Дальше вам ехать самим. Дорога получше будет, лошади пойдут быстрее. Вы вознице только прикажите... Малк его зовут.

— Что ж, господин капитан, — Даниэль поднял на него глаза, — ещё раз благодарю вас за все. Надеюсь, с вашим поселением все будет в порядке, и никакие опасности с запада вас не затронут. («Ну, будем надеяться», — пробормотал капитан.)

— Теперь же желаю с вами попрощаться...

Солнце ушло за облака, и Даниэль в последний раз оглядел этого длинного и нескладного, стареющего человека, в котором прятался сейчас сгорбленный железный стержень.

— Прощайте, капитан. Желаю вам удачи.

— И вам того же, — худоба сощурился, как-то неровно и с сожалением пригладил седеющие виски. — Прощайте, господин... Даниэль.

Метеля попрощался с ними через день. Получил от Даниэля серебряную награду, растянулся в улыбке и неуклюже погладил Линну по плечу. Она стояла, молча глядя на уходящую в никуда повозку, с которой исчезала её прежняя жизнь.

Новый возчик был уже из гаральдских, престарелый, осунувшийся, узловатый. Довёзший в своей крытой двулошадной телеге, устланной сеном, досюдова какие-то инструменты и теперь возвращавшийся налегке, совершив выгодную сделку. Охранников у него не было, чему Даниэль удивлялся, но недолго.

— Да деньги-то, господин, не я повезу-то, — объяснил тот, даже не дождавшись вопроса, — их по княжеской по- чте-то перешлють. Не зря, значь, плотим.

Даниэль кивнул.

— Как зовать тебя? — спросил он, почему-то считая, что это нужно узнать.

— Да вы садитесь. Верх пока приберём, ни к чему он. А вы, как захотите, настеливайте и привязывайте воона там... Языцей меня зовут. — Он зыркнул на Ферэлли исподлобья, проверяя упряжку левого коня. — Имя такое. Бабка в детстве дала. Лет пейсят назад.

Он действительно был стар. Но жилист и крепок.

— Ладно, Языца, — кивнул Даниэль, — давай так: успеем к Хоромам до завтрашнего обеда, добавлю пятак. Успеем через четыре до заставы, будет ещё двадцатка.

— Дык можно, — согласился тот, похлопав лошадку по холке. — Залазьте... Ну, погнали.

26

Птица опустилась на серый, в грязных разводах камень и хриплым клёкотом оповестила весь мир о презрении, которое питала к нему и к его суёте.

Она была ободрана, всклочена и черна. Грязна, как мышь, и тоща, как дикая кошка на исходе зимы. Клюв у неё светлел блекло-коричневым, круглые глаза лихорадочно блестели, полуприкрытые поволокой безумия, свойственной умирающим от чумы. Левое крыло, сломанное в давние времена и сросшееся неровно, казалось короче правого, выдавалось над спиной наподобие маленького горба. Из головы увядшим полугребнем торчали два недовыдернутых пера.

Вокруг стояла потрясающая лесная тишина, присущая лишь местам, лишённым человеческого присутствия. В молчании леса, играющего шелестом, скрипом и ветром, дышащего все спокойнее, медленно сползающего в подступающий осенне-зимний сон, переливалась, играя отсветами, идеальная красота, ласкающая сердце эстета или одиночки, переживающего запрятанную в глубине боль.

Звенела далёкая, как весенний сон, неторопливая капель сползающей с листьев росы. Шумел озёрный камыш, деревья податливо гнулись, раскачиваемые ветром-поводырём. Радуга касалась шуршащих, прелых листьев и влажной, пахнущей соком коры. Ползали под угасающей травой крошечные блекло-серые северные муравьи, уже замедленные в отупении, подступающем вместе с зимой.

Совершенство взаимодействия незаметного со всеобщим, безмятежности с нескончаемой неторопливой суетой было повсюду; не почувствовать его не смог бы даже самонадеянный, ограниченный, замкнутый в себе глупец. Здесь было нечеловечески хорошо.

И это было оскорбительно.

Птица нахохлила перья, вздёрнулась крыльями, рассыпая вкруг себя веер крошечных, сверкающих в солнечном луче прозрачных искр, застыла на миг, поднатужилась — и рявкнула изо всей силы.

На крик её, гортанный, неожиданный, наглый, громкий до слабого глухого эха, не ответил никто; лишь ветер лизнул огромные серые валуны, раскиданные древним ураганом и за столетия неподвижности обросшие переплетением сцепившихся кустов. Покоящиеся на холодной земле, устеленной мягкой, облегающей травой на тонких длинных стеблях.

Птица крякнула сиплым басом, прочищая горло для следующего плевка. Не ненавидеть все это, спокойно существующее вокруг, — в то время как её саму с каждым днём, с каждым часом душила изъедающая смерть, — она не могла. В сущности, единственное, на что она перед смертью была способна, так это рявкнуть пару десятков раз — недовольно, грязно, но на весь мир, — так, чтоб слышали и мучались все. В действительности это было единственным, способным хоть как-то облегчить её мучения.

Она разинула клюв, вкладывая в зарождающийся крик всю тщедушную мощь истерзанных кашлем лёгких, растягивая горло так сильно, что, казалось, в него поместится свернувшийся калачиком мышонок, со свистом втянула воздух, раздуваясь все шире и шире, готовясь обрушить всю пакость, накопленную бессилием, завистью и болью, на весь мир...

Но что-то хрустнуло в стороне — сухая ветка, лопнувшая под тяжестью окованного сапога; сухим щелчком прозвучало краткое, жёсткое слово, привычно выплюнутое бледными, чётко очерченными губами, — и свистнувшая в воздухе бледная стрела, осколок сгущённой магической силы, брошенный умелой рукой, смела птицу с камня, отбросив кувыркающееся чёрное тельце на десяток шагов.

Она захлебнулась криком, и все, что готово было вырваться в чистый воздух, напоённый ароматами росы и трав, излилось в неё саму, отравляя тело, и без того выеденное до скорлупы.

Впрочем, птице было уже наплевать.

— Ты посягаешь на мудрость вершителя, — с улыбкой, едва заметной в зарослях густой, тускло-седой бороды и нависающих усов, сказал старик в чёрном балахоне. Человек, опирающийся на посох, оголовье которого было выполнено в виде безглазой человеческой головы с чьей-то большой рукой, покойно охватывающей её.

Рыцарь в чёрных латах, с ало-чёрным плащом и каплей крови, застывшей на посеребрённой вязи нагрудника, с резкими чертами тёмного, уверенного и жестокого лица обернулся на слова старика, взглядом вычленив его из обступающих охры и золота осеннего леса.

— Я просто убил её, — ответил он, и голос его всколыхнул пространство вокруг, заставив его задрожать. — Я не желал её терпеть.

Голос у него оказался низкий, презрительно-жестокий и властный, привыкший повелевать. Впрочем, ничего удивительного в том не было. Старик и не удивился. Эти двое знали друг друга давно.

Взгляды их встретились.

Рыцарь, взирающий в бездонные колодцы выцветшей черноты, снова, как и в прошлый раз, подумал, сколь легко было бы убить его прямо сейчас. Ударить мечом и неподвижно следить, как фонтаном вырывается из пробитой артерии тёмная кровь, сверкая в солнечных лучах над запрокинутым плечом. Взять закованным в железо кулаком за бороду и размозжить голову, ударив о ствол или о серый обломок, которых в достатке валялось вокруг. Вскинуть руку в небрежном напряжении, рвануть Силу, к которой привык за долгие три десятка лет, ударить ею. Дождь алых капель, с шипением разъедающих тщедушное тело, ледяной шторм, бьющий из разверзающихся небес и скрывающий невысокую фигуру под серебрящимся вихрем ледяных осколков, огненный удар, пожирающий все, плещущийся вокруг неподвижно замерших, непривычно голых серых камней...

Рыцарь вздохнул.

Камни лежали где попало: разбросанные и так оставленные. Окружённые шёпотом золотящегося леса, пронизанного солнечными лучами. Обломки, помнящие былую незыблемость неприступного. Не просто камни. Руины крепости, когда-то рвавшейся вверх мощными бастионами и башнями, угрожавшей небу шпилями, раскрашивавшей закат сборами реющих по ветру алых знамён. Когда-то бесстрашно встречавшей осаду семи воинствующих Княжеств. С яростью отражавшей атаки многоликого войска союзников, вознамерившихся сломать хребет лучшему из рыцарств, которое знали земля и небеса.

Обломки крепости, выстоявшей в том бою.

И безнадёжно, неостановимо рухнувшей под натиском Силы, бьющей из полыхающей алым руки сгорбленного седого старика, с посохом, оголовье которого было в виде головы, накрытой ладонью жестокого, мрачного Божества.

Конечно, это не был стоящий сейчас старик. То случилось давным-давно, во времена героев и полубогов, ходивших по земле, и теперь вокруг развалин Астара возвышались стволы деревьев, годовые кольца которых исчислялись на сотни.

Но Божество, давшее Силу тому, давным-давно забытому старику, ныне владело этим, которого не знал и не помнил почти никто... Лишь самый могущественный и жестокий из врагов.

Иногда рыцарю казалось, что он всегда, с самой первой встречи хотел убить его.

Ветер подул сверху, робко касаясь тяжёлого шлема тускло блестящих чёрных волос. Закованный в латы молчал, рассматривая блестящие капли в густой белесой паутине, затянувшей с десяток увядающих жёлтых листьев невысокого куста. В паутине висел мёртвый усохший паук.

— Ты пришёл... не для того, чтобы договориться, — отсутствующе заметил старик.

— Мы оба знаем. Это невозможно.

— Почему? — спросил старик, не стараясь выглядеть неспособным понять. Вероятно, готовился загнать рыцаря в тупик, используя мудрость вместо копья.

— Было время ниспровергать, — чеканным тоном, холодным и мёртвым, ответил носитель алого плаща, расшитого чернёным серебром. — Вы отказались.

Старик опустил глаза, чуть шевельнул худым плечом.

Рыцарь посмотрел на него и едва слышно вздохнул.

Не было никакого труда, ни единого грана чести в том, чтобы убить беззащитного старика.

Госпожа, каждый оттенок чувств которой он слышал чутко и безошибочно, малейшее колыхание страсти которой рассматривалось им, как непререкаемая воля, ныне бесстрастно молчала. Решение, подумал он, Её интересует решение. Несмотря на пропасть, разделяющую Брата и Сестру, познавших различные края вековечной тьмы, Она все ещё надеялась приручить Его. Словно надежда такая в самом деле была. Или, быть может, Всевластная колебалась — именно теперь. Желала попробовать ещё один бесчисленный раз: перед тем как ступить на дорогу, с которой невозможен возврат.

Её интересовал ответ.

Вдвоём или одной?

Рыцарь сдержал вздох, наполняющий грудь.

Госпожа уже не была той, кто способна пожертвовать всем ради наслаждения пережить вопль сотен тысяч, простёртых у её ног. Как и Владыка посмертия, за последние эпохи Она стала иной. Стремление к цели уже перевешивало жажду и желание, которыми Прекрасная руководствовалась тысячелетия и даже столетия назад. Рыцарь знал это, хотя никогда не видел Её такой, какой Она была. Короткая память человечества ухватила лишь несколько последних метаморфоз тысячелетнего изменения Той, что творила этот мир; тем более мгновенное бытие того, кто был старшим из Её рабов.

Ныне все было просто и ясно: Владычица желала знать — теперь, на пороге новых эпох, — вместе ли с Нею будет Её Брат?.. Ради этого рыцарь и пришёл сюда, откликнувшись на зов.

— Мы уже достаточно дрались раньше, в угоду светозарным Богам, — медленно вымолвил он, поднимая голову и глядя старику прямо в лицо. — Я не верю в вас. Я был бы рад уничтожить тебя. Но если ты пришёл, чтобы заключить союз, я буду говорить и считаться с тобой... Теперь отвечай. Госпожа не желает ждать.

Старик поёжился от холода, перед тем как ответить. Он словно в последний раз перепроверял заученные, истёртые в памяти слова. Наконец он сказал. Голос его был тих и сух; рыцарю, который мог думать, что хорошо знал его, в словах согбенного послышалась горечь.

— Решение принято. Владыка возвращается к участию в земных делах.

Тихие слова прозвучали, как гром. Рыцарь на мгновение поднял глаза, бесстрастные, пустые, — едва справляясь с собой.

— Ты спросишь почему, — продолжал старик, глядя ему прямо в глаза своими колодцами безжизненной, пробирающей до костей пустоты. — Все знают, что мир на пороге невиданных перемен. Но даже мудрейшие не могут ответить, что именно произойдёт.

Рыцарь дёрнул уголком рта. Чтобы справиться с собой, ему нужно было время. Значит, имело смысл говорить — что угодно, лишь бы не молчать.

— Как всегда в подобных случаях, — соглашаясь, ответил он, — провидение отказывает провидцам в ответах. Все сокрыто туманом, осенено разнообразием смысла... или вообще лишено его. Предсказатели, ведомые искусством и талантом, значат столько же, сколько изощрённые счетоводы превратностей судьбы, движимые расчётом и формулой столетнего опыта. Нисколько. Ибо умением их ныне правит пустота... Но в поворотные моменты истории такое случается. Так было и в дни Седьмого Нашествия, и три года назад, в ночь смерти Давира Бранна на песке. Так бывает всегда. Ты знаешь.

Старик смотрел на рыцаря, ничем не отрицая его слова. Но явно не считая их мудростью, достойной даже кивка. Сын Прекрасной всегда восхищался его способностью выразить взглядом любое, тончайшее отношение и чувство. Старик молчал.

— Подобное случается постоянно, — продолжил рыцарь, внимательно взирая на старого жреца, — пусть временные рамки этого постоянства кратки лишь для бессмертных и богов. И если твой повелитель решился вернуться к делам, от которых отказался бездну времён назад, значит, все его уверения были лишь позой, в какую встаёт правитель или чиновник, тщащийся вызвать в толпах взирателей нужный ответ. Значит, твой Владыка по-прежнему хочет этот мир, как ни пытался упрятать стремление им повелевать... Значит, Он больше не в силах скрывать. — Рыцарь почти улыбнулся.

Старик смотрел на него спокойно, хотя остатки все той же неясной горечи почти незаметно касались его лица. Безыскусные, ничего не значащие, слишком простые слова не касались его, обходя стороной.

— И в самом деле, волнения судеб бывали, — спустя мгновение тихо возразил он. — Но никогда на памяти даже самых древнейших не было ничего подобного. Вместе с народами мира я прошёл множество лет. Даже ты не знаешь сколько. Но ни я, ни мудрые из бессмертных, с которыми я беседовал в последние месяцы, недели и дни, не знают и не могут понять, что всех нас ждёт.

Два месяца назад рыцарь впервые понял, что подступающее отовсюду и неведомо откуда нечто стократно превышает готовимое ими и союзниками иных сторон. Старик понял это раньше. Что ж, он действительно был мудрее.

— Боги, — спокойно заметил рыцарь, — никогда не посвящают в подробности близящегося даже нас. Смертные пусть черпают из источников своего мира. Мудрость всевышних слишком ценный дар.

— Не в этом дело, — качнул головой старик. — Я не могу ответить, ради чего Отец возвращается к судьбам мира сего. Даже я.

— Быть может, ты наконец-то впал в немилость, — улыбнувшись открыто, заметил рыцарь весьма саркастически, вместо того, чтобы удивлённо молчать. — Если Отец твой алчет править Разделённой, как того желает моя Госпожа, слуги, подобные тебе, ему больше не нужны. Завоевателю приличествуют воины, способные биться, а не старики, умеющие созерцать.

—- Ты прав. — Старый жрец неожиданно кратко кивнул. — Не в неуклюжих связках своих пропитанных недоумением и досадой слов. Но в сути происходящих с церковью Владыки перемен... Вернее, перемен, которые могут произойти.

— Вряд ли именно это ты хотел мне сказать, — рыцарь качнул головой, и волосы его прошелестели по испещрённой рунной вязью стали наплечника, — не ради этого ты позвал меня сюда. — Глаза его вспыхнули на миг, отражая косые солнечные лучи и озаряясь собственным внутренним светом. Опасно изменились выражение лица и тон. — Если боль и сомнения в самом деле принадлежат тебе, поделись со мной. Я возьму.

Старик выпрямился. Глаза его блеснули.

— Спрашивай, — сказал он. Игра началась.

— Когда Отец вернётся, что будет с тобой и с такими же, как ты?

— Уйдём на покой. Навсегда.

— Кто входит в основную группу союзников?

— Все Рыцарство, Ушедшие, Кочевники и их шаманы, Тармаамрат и его жрецы, все младшие Боги со свитами, предатели в структурах Империи, Княжеств и Конклава, среди сильнейших.

— Ррарг ответил Госпоже или просто растворился в Бездне?

— Не ответил. Просто ушёл. Вместе с сотней слабых схаррских божков, отдавших себя...

— К кому перейдёт твоя Сила и твоё Наследство?

— Я не знаю его. Он мал и слаб, скитается где-то на материке, бросаясь от испытания к другому. В слишком короткие сроки ему отчаянно нужно нарастить опыт и внутреннюю мощь...

— Насколько вероятны именно сейчас действия против Империи?

— Абсолютно. Власть должна быть централизована, схвачена в один кулак. Империя станет сплочённой и неразрывной вновь. По-прежнему под покровительством Троих. Но с Императором, которого мы возведём на трон. Который посвящён Госпоже. И воля которого неоспорима.

— Кто создал Завесу? Открыл Врата Небес?

— Не знаю. Не знаю, сделал ли это Отец. Не спрашивай. Я не знаю, да или нет. Его помыслы и мудрость здесь недостижимы. Он смотрит слишком далеко...

— Почему вы пытаетесь выкрасть дитя?

— Завеса! Тьма безначалья, бесконечная и непознаваемая, бездна боли, жестокости и страдания, Тьма, в которой обретается высшее Знание, за которым следует абсолютная Власть, великая Темнота — символ твоего Отца, стихия, в которой никто не сравнится с Ним. Но Нашествие также скрывает могущественный, живой Мрак, источники и сила которого неясны и пугающи даже для нас.

— Кто покровительствует ребёнку другого мира? Твой Отец или ужас, незримо надвигающийся со всех сторон? Чьим порождением она является и каким целям служит? К чему приведёт мир, если следовать пути, которым она идёт?! Ты не можешь ответить на этот вопрос; не может никто. Времени мало, его все меньше; мы не можем позволить себе его терять, нужно решаться и решать!

— Ты говоришь, будто знаешь, кто или что является нашим врагом. Что готовится, вызревает и вот-вот обрушится на нас со всех сторон.

— Схарры, кан-схарры, гоблины, кобольды и твари, которым нет ни названия, ни числа! Все те, кто ранее был подвластен Великой Госпоже, склоняясь у Её ног, все, кто получил освобождение после битвы за Астар и впоследствии был прибран к рукам Орочьей Ордой! Все Боги и божки, которые канули в этот непроницаемый, неясный Мрак! Все те, что здесь, в центре материка, всегда казались безликой, неопасной и отдалённой волной, живущей в ином мире недостижимо далеко. Все они объединяются под волей сынов Собакоглавого, объединяются, как раньше объединились под властью чёрной стали, — чтобы завоевать этот мир, отомстить своим создателям и обрушить все, что было создано нами за тысячи лет!

Трое, даже во главе всечеловеческой Империи, не смогут выстоять против них, так как не знают ни истоков, ни сути накатывающего Мрака, в котором увязнет дарованная сила жрецов, погаснут всплески, вызванные сильнейшими из магов; точно так же не сможем выстоять и мы! Никогда прежде не было ничего подобного! Мир казался постоянным и был таким, — теперь же из глубины тысячелетий или из бездны чужих пространств в Элиду вторгается Нечто, не имеющее названия и предела, Нечто, от чего невозможно убежать или спастись! В таких условиях мы обязаны заключить союз!

Голос рыцаря звенел. Именно поэтому старик ответил глухой, однозвучной пустотой.

— Союза не будет. Ни с Троими, ни с Госпожой. Есть только один путь. Разными дорогами, ибо пока, слава Судьбе, им нечего делить! Властелин Мрака вечно пребудет во Тьме, тогда как Прекрасная будет пылать огнём, поглощающим мир, а Трое пребудут в единении, столь далёком от нас. Армады будут сражаться на залитой кровью земле, полюса сил танцевать, как бумажные змеи на сильном ветру; непроницаемый холод и мрак, исходящие из Бездны, в которой растворяются пласт за пластом, будут все больше заволакивать мир, и наступит час, когда не останется даже надежды! — Глаза его сверкнули снова, и что-то звенящее так же прорезалось в голосе, хриплом, как карканье столетнего ворона, как скрип несмазанных врат. — Но в решающий момент Владыка вмешается, чтобы помочь и спасти! Бросит все силы, все, что имеет, что накопил за тысячелетия бездействия, опустошит все до дна, — чтобы исполнить договор, предлагаемый сейчас!

— Помочь и спасти?! — Рыцарь взорвался. — Твой Владыка, о жестокости которого перворождённые слагали песни, которыми сотни лет пугали тех из детей, что не боялись холодной темноты, — помочь и спасти?! Ты хочешь, чтобы хоть кто-то искренне поверил в это?! Чтоб кто-то почтил согласием такой договор?!

— Трое, все Младшие и все нейтральные, даже Брадалл Премудрый, уже дали его, — тяжело ответил старик, словно опуская на грудь рыцаря огромную чёрную скалу. — Осталась Госпожа. Одно обещание, и договор скреплён!

— Условия неравны! Твой Владыка, как всегда, оставляет за собой знание, не деля его ни с кем, полагая, что власть Его мудрости неисчерпаема! Я не знаю, согласится ли на это Госпожа!..

Лицо старого жреца изменилось. В нем поверх маски напряжения и убедительной страстности внезапно проступил всепоглощающий покой.

— Она уже дала своё согласие. Несколько мгновений назад.

Рыцарь стоял одно мгновение, словно ясень, едва заметно раскачиваемый надвигающейся бурей. Глаза его блестели, побелевшая рука сжимала узорную рукоять одного из двух знаменитейших в мире мечей.

Старик замер, утопающий в алеюще жёлтом покрывале опадающей листвы, в переплетении кустов, клонящихся в зимний сон. Седые волосы лёгкой всклоченной волной, словно пеной, стекали на плечи и свисали спереди, наполовину прикрывая исхудавшее, обтянутое пергаментом лицо.

— Я даю своё слово, — чеканно сказал рыцарь, окончательно скрепляя Договор. — Если в результате своей помощи Владыка Мрака окажется ослаблен или бессилен на любой, сколь угодно долгий срок, ни один из Богов, ныне сущих или возникших впоследствии, не воспользуется этим, чтобы возвыситься самолично или хоть как-то унизить Его. Владычица обязуется защищать интересы Брата и биться за них с теми, кто вознамерится на них посягать.

Старик молчал. Рыцарь опустил запрокинутую голову от неба, покрытого и пронизанного близящейся, клубящейся, шумящей грозой, от неба, которому клялся, и посмотрел на старого жреца.

— Если же твой Отец, — тихо добавил он от себя, — вопреки обещанию не придёт на помощь в самый нужный момент, если уклонится, используя знание, которого, заключая этот договор, остальные были лишены, лишь для себя, — вечная вражда ляжет между Ним и мной. Между моими учениками и учениками Его. Между теми, кто последует за Ним, и теми, кого поведу я. Навсегда.

Глаза его снова сверкнули, и кроме отражённого солнца, именно здесь, в этом месте высоко над кронами пробивавшегося сквозь клубящиеся грозовые облака, в них ясно пылала сила, пронизывающая его, — активированная, собранная, вздыбленная в волоске от мгновенного применения, алеющая, как острие окровавленного копья.

Старик стоял неподвижно, слыша его. Мгновение сменилось мгновением в пронизанной усилившимся ветром тишине. Извечные враги замерли на несколько секунд, всматриваясь каждый в свою даль.

Затем старик что-то хрипло прошептал, и горечь на его лице в этот момент была особенно сильна. Рыцарь кивнул, впервые отпуская рукоять меча. Ветер снова пронёсся сквозь кроны, пригибая и встряхивая их, жалобно стеная, чувствуя и предвещая приближающийся гром, стремясь коснуться каждого, кто находился здесь.

Но на поляне не было уже никого.

Так двадцатого октября двести пятьдесят девятого года Всеобщего Летосчисления, за день до опустошающего воздействия незримой всесметающей Волны, на северной границе Великого Княжества Гаральд, сейчас ещё не полыхающей огнём, не исходящей затухающим криком тысяч гибнущих, с безнадёжностью, ненавистью и болью рушащихся в небытие, в последний день относительного спокойствия и мира был окончательно закреплён Договор, в котором единение Высших Богов казалось подобным полузабытому и легендарному. Договор, который казался единственной надеждой.

Впоследствии нарушенный каждой из сторон.

27

Хшо таращился на бедную Линну, не переставая, так что в конце концов отвлёкшийся от дум и заметивший это Даниэль шикнул на него. Схарр оскалился и отвернулся, сделав вид, что интересуется проплывающей под колёсами повозки травой: начал рвать травинки и жевать их, смачно выплёвывая. Бледная, почти дрожащая девочка посмотрела на Даниэля с благодарностью.

Она сидела на своей небольшой сумке меж двух большущих корзин (правая из которых уже была начата), сложив худенькие руки на коленях и придерживая тонкий, вздымаемый усилившимся ветром подол.

Даниэль посмотрел на неё, склонив голову набок, и неожиданно улыбнулся. Думать и предполагать ему более не хотелось, ибо голова гудела, как проклятая.

— Не устала? — спросил он.

— Нет. — Девочка помотала головой, и отдельные медные волосы, высвободившиеся из укладки, вьющиеся, танцующие у лба и щёк, преломляя солнце, зажгли мягкое сияние вокруг её лица.

— В Галанне есть библиотека, — сказал он, — самая большая в мире. Там учат хранителей книг, а ещё младших жрецов Лиина Странника и Брадалла Мудрого. Ты слышала об этом?

Девочка замотала головой; глаза её блестели.

— Сейчас мы едем в Лирну. Это город ремесленников и мастеров, равных которым нет не только на севере, но, может быть, и на юге, даже в далёких городах-государствах. Там мы с тобой расстанемся: мне нужно исполнять дела, а тебя мой доверенный отвезёт в Галанну и устроит в библиотеке учиться.

Линна подняла на него расширенные глаза, видно, не ожидая, что они расстанутся так скоро. Она хотела что-то сказать, но передумала и быстро опустила лицо.

— Там тебе будет одиноко, но, может быть, ты найдёшь себе товарищей из других учеников, — говорил Даниэль, глядя на неё с какой-то внутренней нежностью; ему хотелось бы стать ближе этому ребёнку... ему вообще хотелось, чтоб рядом был кто-то, кто мог бы выслушать и понять.

Он кашлянул и продолжал:

— Учиться будет трудно, но здесь все зависит от тебя. Ты не глупая. Если не будешь отвлекаться и лениться, если станешь старательной и будешь трудиться... Лет через десять сумеешь заработать себе настоящую жизнь... Ты ведь хочешь жить свободно, как птица?

Линна кивнула, снова поднимая глаза и улыбаясь.

— Ну вот, — сказал Ферэлли, глядя в сторону, на уже покрасневшее солнце, клонящееся вниз, — в общем-то это и все.

— Господин Даниэль, — позвала она его и, когда он обернулся, вспыхнула, будто тайные мысли её были угаданы, или всяким движением и словом она могла высвободить их на свет, — вы ответите мне... почему?

— Почему я взял тебя? — спросил Даниэль, которому внезапно стало грустно.

—Да.

— Не знаю, — ответил он, не желая признаваться в том почему. — Может, мне показалось, что ты действительно способна стать образованной девушкой. Может, я увидел тебя замужем за хорошим парнем... — Она вспыхнула сильнее, но отчего-то не опустила глаза. — Может, я понял, что, если не сделаю этого, буду вспоминать о тебе и долго не смогу себе этого простить...

Это тоже было правдой.

Линна улыбалась, пряча лицо в ладошках. Кажется, она была счастлива.

— Ты очень милый камешек, — пробормотал юноша себе под нос.

— Что? — спросила она, поднимая голову, глядя на него блестящими глазами.

— Так, ничего.

Подвижное, светлое, веснушчатое лицо её отражало разноречивые чувства столь хорошо, что Даниэль усмехнулся против воли.

— Есть легенда, — смиренно ответил он, улёгшись на сено, подперев голову ладонями, чувствуя, как волосы текут по щекам, падают вниз, ниже плеч, — про странника, шедшего неизвестно откуда неведомо куда. Собиравшего большие и маленькие камни, тащившего их в сумке много дней пути. Те, кто видел его, думали, что в сумке у странника золото или на худой конец серебро. Когда очередные грабители или разбойники прижимали его к дереву или к стене, раскрывали сумку, они очень удивлялись. Плевались и спрашивали, почему он таскает с собой камни, гнёт тяжестью спину. Пригодятся, отвечал он, вдруг да наступит день, когда за путешествие, полное приключений, они отплатят мне добром? Никто не верил старику. Некоторые пытались распилить камни, думая, что золото спрятано внутри. Конечно, внутри его не было. Тогда они плевались снова, отпускали странника, который подбирал распиленные камни, и шли своей дорогой.

Сумка его со временем становилась все тяжелее, лямки не выдерживали веса, рвались, и часто он тащил свою ношу в руках, уставая, тяжело дыша... но не бросал ни одного камня, а только подбирал все новые из тех, что приглянулись ему, или, быть может, из тех, что он не мог оставить просто так лежать на земле.

И слава о странном старике расходилась все дальше и дальше, заставляя ухмыльнуться, покрутить пальцем у виска, задуматься, отчего-то опечалиться многих, многих людей. Они говорили о нем в тепле домов, смеялись на улицах и площадях, вспоминали у дорожного костра... И все никак не могли надивиться, отчего сумасшедший носит и носит с собой полную сумку камней.

Одни считали, что он проклят, и отказаться от своей доли не может, что камни — плата за предательство или иной грех. Другие думали, что он волшебник, и собирает камни, особые по природе своей; что в нужный день каждый из булыжников и осколков заблистает ярче, чем звезда, и могучее волшебство, доброе или злое, будет совершено.

Старик не знал об этих догадках или просто не обращал на них внимания. Он шёл вперёд, и сумка его становилась ношей, все более непосильной. Путь его был долог и вёл неизвестно куда.

Слава и домыслы о нем расходились, как круги по воде.

И вот однажды настал тёмный день. Когда небеса были полны беснующейся грозой, тучи клубились, извергая молнии и громы, заволакивая небо, а ветер бился меж землёй и небосводом, носясь с огромною мощью, но в то же время бессильный...

Голос Даниэля вдруг надломился, на мгновение он опустил лицо, но и девочка, и Хшо увидели, как неожиданно предательски заблестели его глаза. Они молчали, каждый по-своему — затаённо, со страхом или насторожённо, собранно, сжав пальцы в кулаки, — но, тихий долгое мгновение, затем юноша продолжил рассказ. Голос его звучал глухо. Волосы ровной стекающей пеленой чернёного шелка укрывали почти все лицо, казались сталью шлема без прорезей для глаз.

— Настал день, бывший, как ночь. Ливень хлестал по земле, нещадно колотя деревья и траву; дуб, под которым старик укрылся от непогоды, ронял листья гроздьями, отдавая откупную жестокой грозе, жёлуди катились по земле, увязая в траве, или неслись в потоках ветра, отправляясь в дальний путь. Старик дрожал от холода, мокрый с ног до головы. Левой рукой держась за могучий ствол, правой он придерживал сумку с камнями, словно боясь, что ветер унесёт и её.

Рядом со стариком ютились ещё десятка два пилигримов, собравшиеся в плотную толпу; здесь были и купцы, и их охранники, и нищие, и женщины с полей, которые не успели добежать до деревни. И дети, перед грозой игравшие вокруг. Все было страшно.

Молнии били то дальше, то ближе, и, озаряемые яркими вспышками, сотрясаемые громом, исходящим из клокочущих небес, люди дрожали от страха, каждый миг ожидая карающей стрелы небес.

— Старик! — прокричал вдруг один из них, тот, что был поумнее. — Твои камни! Я знаю, они волшебные! Дай мне один! Пусть убережёт меня от молнии! Дай!

Старик отдал ему один из камней. И тотчас все остальные, уверовав в ограждающую силу волшебных булыжников, стали протягивать руки и просить его камни. Старик раздавал их, не жалея. Глаза его сверкали и слезились.

Молнии били вокруг, все сильнее. Одна вонзилась в землю, охватив огнём дерево всего в ста шагах. Дети закричали от испуга, дым заволок стоящих под дубом, и гром грохотал, словно лавина рушащихся на головы глыб... Но небо очищалось, а ветер, все более сильный, все сильнее свободный, гнал тучи прочь, — и настал момент, когда солнце вырвалось из плена, осветляя все вокруг, играя лучами в тысячах капель, в мареве воды, заполняющей все вокруг, в небесах заиграли сотни радуг, а гром, вой и скрежет исчезли без следа.

Люди выходили из-под дуба, утирая мокрые лица, шатаясь и вздыхая. Потом, немного охолонув, стали радоваться, что остались в живых. Благодарили богов за то, что не отняли у них жизнь. И спрашивали старика, что за чудодейственная сила спрятана в каждом из его камней.

— Не знаю, — ответил странник, пожимая плечами. — Я собирал их не потому, что чуял в них волшебство. А потому, что память у меня слабая, а с каждым связано воспоминание, которое должно нести с собой, не забывать. То ли радость встречи, то ли горечь расставания, то ли награда, то ли горький урок... Я слишком стар, чтоб упомнить все, а ведь, чтобы быть человеком, нужно помнить каждый преподнесённый жизнью урок. Глядя на каждый камень, я отчётливо припоминаю, от чего и зачем он. Поэтому и ношу их с собой. Не могу выбросить ни одного. Добрые люди, отдайте мои камни. Они уже достаточно послужили вам, спасая вас от страха. А я пойду своим путём.

Люди отдали старику камни, но почти никто не поверил ему. С тех пор весть о чудодейственной силе камней неслась по селениям, обгоняя ветер и солнечный луч; она побывала в каждой избе. К старику с новой силой приваживались бандиты, требующие отдать камни, гуляки, насмешники, менестрели, слагающие песни и легенды о нем, купцы, пытающиеся сделать выгодное дельце, и даже учёные, силящиеся понять, что же, черт побери, такого в этих... — Даниэль споткнулся, дрогнул на миг, голос его стал ещё глуше, он почти просипел, — в этих камнях...

Наступила тишина. Дыхание девочки и сопение схарра отчётливо слышались на фоне размеренного скрипа колёс, которые не смазывал, надо думать, с момента сотворения Вселенной никто и никогда. Ветерок, холодный, но лёгкий, шевелил волосы, ластился к щекам. Две лошади, шедшие в упряжи, о чем-то изредка шлёпали губами, фыркали устало, но спокойно; ровное, едва слышное цоканье почти сбитых подков о засохшую землю, назвать которую дорогой было бы недоразумением. Ферэлли молчал. Никто не видел, но слезы текли у него по щекам.

— Даньель! — вдруг вскричал в смятении не выдержавший ожидания Хшо, голос его от возбуждения дрожал. — Что?! Ну что?!.

Юноша не знал, относится ли вопрос к оборвавшемуся рассказу, или к тому, что происходит с ним; в любом случае сейчас он ответить не мог; голос выдал бы его с головой. Он только махнул рукой.

— Что уставился? — вдруг рявкнул схарр, голосенок которого был полон злости. — Вези давай! Чхшпуур! Ртхар- ррааа! Н-но-о!

Повозка дрогнула; возница, очевидно, и вправду поторопил лошадей. Даниэль краем уха услышал, как он пробормотал что-то; в голосе слышалось больше недовольства и грубости, чем страха: погонщик был из карайловских, а значит, из земель цивилизованных, где схарров знавали не понаслышке, где сплочёнными, грязными и нищенствующими бригадами они трудились на стройках, рудниках, где изредка достигали положения действительно неплохого. Для возницы этот прохвост был куском шерсти с зубами и глазами, терпеть выходки которого следовало лишь потому, что чем-то этот убогий приглянулся хозяину, который платит и на которого не накричишь. Добро, подумал Даниэль, что нет хотя бы того презрения и брезгливости, что питали к низшим из нелюдей жители столицы, народ благодатной Империи, все ещё хранящей заветы и обычаи предков, помнящей злую ненависть к тем, кто явился, чтобы поработить и уничтожить человеческий род, сровнять людские города с землёй, — двести пятьдесят девять лет назад.

Как ни странно, мысль помогла отвлечься от воспоминания, нежданно заставившего его едва ли не разрыдаться; склонённое материнское лицо, жалостливое к несчастному старику, о котором шёл рассказ, ласковое к засыпающему сыну, безмятежно печальное, растаяло в темноте. Даниэль отпустил его. Глубоко вздохнув, кашлянув пару раз, прочищая горло, он утёр глаза, будто бы убирая волосы назад и, выпрямившись, оперевшись о борт повозки спиной, посмотрел на Линну и Хшо.

Девочка опустила глаза, стараясь быть тактичной; схарр, разумеется, выжидательно, требовательно пялился.

— Ч’шо-о-о? — негромко, осторожно спросил он.

— Ничего, — вздохнул Даниэль и, глядя на схарра, нагло соврал, — так... соринка в глаз попала.

Хшо, как ни странно, сказанным удовлетворился, несмотря на то что явно не поверил.

— Дальше давай, — не опуская колючих глаз, потребовал он, — про камни.

— Про то, что было дальше, — пожал плечами Даниэль, — рассказывают по-разному. Одни говорят, что старик шёл ещё и ещё, и однажды ноша стала непосильной настолько, что сердце его не выдержало, и он упал на стылую землю, а камни покатились по траве. Люди нашли его и похоронили, и роздали камни своим. Другие рассказывают, что однажды старик испытал нечто такое, что не хотел помнить. Нечто, что желал бы забыть. Слишком тяжко ему было их нести. Попрощавшись с каждым, он сбросил их в овраг у реки. И ушёл своими дорогами, освобождённый от ноши, которая сгибала его плечи несколько лет. После люди, приходившие сюда, решили, что старый волшебник благословил их край и оставил здесь магические камни, которые будут хранить эту землю от невзгод. Люди бросали туда свои камни, стаскивая их со всей округи. Многие даже кичились тем, что притащили неподъёмные глыбы; так или иначе, куча все высилась и высилась. Через пару лет весь овраг был завален камнями, гора камней поднималась выше земли на человеческий рост. Постепенно заросла травой, затем деревьями, и превратилась в длинный гребень, закрывающий деревню от реки.

А однажды случилось так, что постоянные дожди и непогода подточили плотину, и, рухнув, она позволила воде с рёвом помчаться на земли фермеров. Тогда-то каменный гребень защитил деревни, не дав смести их и затопить. Успокоенная, вода разлилась, но последствия оказались совсем не такие, какие могли бы быть. Люди вспомнили старика и никак не могли решить: что же, здесь действительно сработало то самое защитное волшебство?..

Даниэль посмотрел на небо, затянутое медленно клубящейся рясой туч. Солнца не было. Но отчего-то местность вокруг казалась спокойной, не несла в себе отчётливой непогоды. Юноша свесил руку через борт, неровно подрагивающий в такт неритмичному скрипу колёс, и, глянув на слушателей, продолжил:

— Ещё конец этой истории рассказывают так: как-то раз, путешествуя через горы, старик нашёл камень весьма странный. Сначала он не заметил его странности, увлечённый красотой; камешек был полупрозрачен, с вкраплениями черни и серебра. Но однажды ночью, перекладывая и пересматривая своих собратьев-путешественников, он удивлённо увидел, что камень едва заметно светится. Старик озадачился; он начал искать учёных мужей, у которых спрашивал, знают ли они что-нибудь о таком? Некоторым, которым доверял, он показывал камень, и они удивлённо качали головами. Кто-то сказал ему, что это осколок небес, упавший на землю во время одной из небесных бурь. Старик поверил тому, и однажды, тихой звёздной ночью попробовал подкинуть камень, надеясь, что тот взлетит. Камешек повис в воздухе, замерцав, засверкав сильнее, — и странник услышал тихий, едва различимый голос.

— Если ты отпускаешь меня, — говорил он, — отпусти со мной и моих друзей. Им хочется достигнуть небес. Стать такими же, как мы.

Старик заплакал невесть отчего и стал подбрасывать камни, один за другим. Все они повисали у него над головой, складываясь в странный узор. И когда наконец долгая работа была сделана, странник отчётливо увидел плывущего в бархатно-тёмном небе старика с посохом и мешком, состоящего из нескольких сотен камней.

Затем камень небес, бывший его сердцем, ярко вспыхнул, и все они, со свистом и шелестом, ринулись в небеса. Старик остался один, но одиночество больше не тяготило его. Он избавился от ноши, которую нёс, и чувствовал себя легко-легко. А в небе с той поры появилось созвездие Странника... — Ферэлли помолчал, пытаясь сориентироваться и показать внимательным Линне и Хшо, где же оно находится.

— У нас его называют созвездием Старика, — кивнула Линна, указывая тонким пальчиком на юго-восток. Лицо её улыбалось.

Хшо посмотрел на указанное и фыркнул.

— Почему не продал? — только и спросил он, недовольно и риторически, не ожидая ответа на вопрос. Затем отвернулся и стал разглядывать сторонящиеся дороги леса, делая вид, что остальное его не интересует. Даниэль запоздало вспомнил, что из речи его, пересыпанной метафорами и изысканными литературными оборотами, маленький схарр, возможно, не понял и половины слов.

— Тебе понравилась сказка, Хшо? — спросил он.

Малыш, не оборачиваясь, что-то проворчал. Даниэль усмехнулся: судя по тону, он явно оттаял от вопроса.

— Мне да, — ответила Линна. — Расскажите ещё!..

Он рассказал ещё несколько из тех, что в детстве рассказывала ему мать. Линна удивлялась, смеялась и грустила, лицо её показывало чувства точнее магического барометра, предсказывающего погоду на другой стороне континента.

Затем она хотела что-то спросить, да все не решалась. Даниэль делал удивлённое, вопрошающее лицо, но она все краснела, бледнела, закусывала губу, с трудом выдавливая из себя слова.

Наконец, придвинувшись к нему поближе, наклонившись, коснувшись его щекочущим невесомым шлейфом выбившихся из кос волос, она тихонько спросила:

— Так почему вы сказали, что я... камушек?

Даниэль посмотрел в её расширенные от страха за собственную смелость глаза и ответил, удивлённо борясь с желанием обнять её и поцеловать в маленький, беззащитный висок.

— Одна женщина, — ответил он, отодвигаясь, растягиваясь на сене и глядя, как разворачивается наверху бесконечное, хмурое и бередяще красивое небо, — сказала мне, что путь мой будет долог. И камни будут падать мне под ноги... совсем, как тому старику. И что неясно, что мне с ними делать. Можно ведь вообще их не трогать, оставлять там, где лежат. Потому что нести может быть тяжело. Но можно и брать с собой... Ты, девочка, камешек маленький, лёгкий. Очень милый и приятный. Почему-то я верю, что в учёбе из тебя действительно выйдет толк.

— Спасибо, — раскрасневшись от разговора, ведомого лишь с ней, от сказанных непривычно-волшебных слов, благодарила она, — спасибо!

Хшо недовольно проворчал что-то, ревниво дуясь, что радуются без него, сделал в сторону девчонки непристойный жест и пропырчал губами сквозь надутые щеки. Даниэль рассмеялся, легко-легко, будто кто-то тяжёлый убрал руки с его плеч и спине впервые за долгое время было позволено выпрямиться.

Следующие пару дней они общались немного: лишь тихонько и негромко разговаривали друг с другом Линна и Даниэль, изредка; зло посапывал, всякими способами пытаясь обратить внимание на себя, но отчего-то не предпринимая ни одной из своих излюбленных шуточек, уязвлённый Хшо. К девчонке он не приставал, едва сдерживаясь: Даниэль ясно видел это. Схарру, судя по неотрывно следящим за Линной прищуренным блестящим глазам, страстно хотелось испугать, загукать, защекотать, задёргать её.

Даниэль усмехался. Ему, как ни забавно, хотелось почти того же. Растормошить её, прижать к себе, услышать её дыхание, её сдавленный удивлённо-счастливый смех. Она почти не улыбалась, запрятанная глубоко в себя, — и Ферэлли очень ненастойчиво, неторопливо, будил её.

Они ехали все дальше, уже миновав Хоромы, в которых нотариус, покачав головой и посмотрев на ребёнка с жалостью, подписал соглашение по опекунству, ехали дальше, по краям, все чаще населённым и все более цивилизованным. Ехали, пересев к нормальному извозчику с закрытой повозкой и хорошими конями, купив одежду получше для себя, для Линны и даже для Хшо, хоть тот не слишком желал её носить.

Языца-развозчик сказал, что на схарра при въезде придётся выписывать отдельный разрешающий документ. Даниэль кивнул. Он знал это. Ведь до сих пор они ехали по землям официально свободным, лишь уплачивая незаконную пошлину дружинникам баронов, через заставы которых проходили.

До заставы добрались за четыре с половиной дня. Даниэль, несмотря на это, все же заплатил старику добавочные двадцать гетов. Здесь такая, ничего, по его меркам, не стоившая мелочь, ценилась, как и деньги вообще, довольно высоко, он знал.

Дальше Языце нужно было сворачивать далеко на запад. Прощаясь со своими везёнными, он вдруг посмотрел на Даниэля как-то странно, будто желая, но не решаясь сказать что-то важное.

— Ну? — просто спросил Ферэлли, вопросительно кивая ему.

— Да вот, — подходя поближе, чтобы никто не слышал, ещё и оглядываясь, сторонясь проходящих мимо женщин, нёсших с маленького рынка заставы купленное себе домой в одну из окружающих её деревень, старик привстал на цыпочки и, не глядя Даниэлю в глаза, ответил: — Сказка, что вы, господин, болтали... про старика и камни его... Всамделе, не так все было. Не так. — Он опустился, покачал головой, вздохнул. Глянул на Даниэля выжидающе, гадая, станет ли ругать глупого или просто отмахнётся.

— Как же на самом деле? — спросил юноша, у которого вдруг защемило в сердце.

— Нашли его бандиты-то, когда он стал про искристый камень рассказывать. Пришибли, чтобы не болтал потом, чтобы никому не донёс, что ценность такую дорожники поимели... Искристый взяли, а остальными... его же и присыпали. Так-то вот оказалось, что нёс он все время с собой... свою могилу, охрани Милосердная!.. Вы уж извиняйте, — он смутился, — просто подумал я, что вам будет интересно знать, как у нас в Ржановке бают.

Даниэль молча кивнул. Подумал и пожал возничему руку, которую тот удивлённо подал.

— Прощай, Языца, — сказал он. — Храни тебя Радан... И твоих Бурку и Сырца.

— Прощевайте и вы, хозяин милостивый. Храни вас Милосердная... Вас, и ваше зверьё мохнатое. И девочку. Ну да...

28

Дальше ехали с каким-то болтливым худосочным типом, которому, судя по внешности, минуло четвёртый десяток, а оказалось, двадцать семь лет. Он болтал без остановки, начиная с рассказов о местных новостях (преимущественно бытовых, касающихся бездельников и вертихвосток, в среде которых он чаще всего обитал), заканчивая слухами о чудовищах и «нелюдской нежити страхолюдной», вылезающей из разных дыр, чтобы полакомиться человечинкой. Даниэль терпел-терпел, стараясь не обращать внимания на его пошловатую хренотень, но внезапно не вытерпел Хшо.

— Заткнись! — как-то раз, после очередного рассказа про «чудище брюхатое, с рожей мохнатой, полезшее на девок залезать» выкрикнул он, яростно тараща глаза и скаля пасть. — Надоел, придурок!

Возница заткнулся, поперхнувшись словами, что лезли из него, как тесто из бочки. Даниэль заметил, что с той поры он часто потирал шею, да и вообще вжимал голову в плечи. Наверное, чудища мохнатые с клыками в полруки виделись ему уже не столь далеко...

Как ни странно, ни одного опасного инцидента, ни попытки украсть, ни намёка ограбить, до сих пор не было. Видно, далёкие от густонаселённых княжеских краёв, эти земли действительно были более спокойны и чисты. Человеческая грязь ещё не совсем захламила их; да и люди здесь были другие.

Линна, поначалу печальная и боязливая, теперь осмеливалась прижиматься к Даниэлю боком и класть головку ему на плечо; он заплетал ей косы, как она его научила, или укладывал её волосы по-иному, — любил распускать их в солнечную погоду, и с каждым днём все более холодеющие лучи ярко золотили обтекающий плечи и голову шлейф.

Она называла его «Дани», и в голосе её, и в словах была нежность. Во время остановок они гуляли втроём вокруг повозки, нередко купались.

Она расспрашивала его о разном, и нередко Даниэль пускался в рассказы, реальные или сказочные, считая, что девочке они будут полезны, да и просто желая увидеть, как она улыбается.

Хшо блестел глазами, внимательно слушая их, но не выдавая своего интереса и стараясь казаться совершенно отдельным членом этой маленькой компании. Даниэль, храня предыдущий опыт, старался говорить проще, или тут же объяснять сказанное замысловато.

Схарр косился на девочку, засматривался на её смех, изредка протягивал руку. Чтобы коснуться её волос, но отдёргивал тут же, как только Даниэль или сама Линна замечали.

Когда рыжеволосая впервые приблизилась к нему с бутербродом и яблоком, надо было видеть его глаза. Даниэль не старался подружить их; они внезапно привязались друг к другу сами, движимые детством и одиночеством. Вернее, не привязались, нет, просто сошлись пока, покуда странствие не разлучило их. Девочка не желала заводить связей, зная, что скоро придётся печалиться, разрывая их, а схарр и вовсе не желал дружить с длинноволосой самкой.

Однако он любил издеваться над ней, когда это позволяли она сама со своим терпением и Даниэль; а ещё он любил играть.

Обычные игры его сводились к тому, кто дальше плюнет, кто сильнее ударит или у кого длиннее язык, но с интересом он воспринимал и Линнины идеи: всякие мячики, жмурки, догонялки (когда они останавливались на дому или в постоялом дворе, чтобы отдохнуть, дать отдохнуть лошадям и возничему, или чтобы сменить его).

Даниэль, осознав, что эти двое друг с другом не скучают, теперь получил больше свободы. С ними он был занят, лишь когда рассказывал каждый вечер перед сном какую-нибудь историю и когда утром учил Линну считать, писать и читать. Она была смышлёной, но никак не могла набить руку, и буквы, выводимые тонким пером, лучшим из тех, что нашёл посреди здешней дикости дэртарский аристократ, выходили мелкие, корявые, совершенно неразборчивые.

Когда очередной урок заканчивался, Даниэль принимался беседовать с попутчиками (по его желанию они нередко путешествовали не одни), изредка читать листки тех или иных воззваний, политических движений и пишущих ради них глассаров (листков таких становилось все больше), — беседовать и читать, пытаясь извлечь из узнанного целостную картину происходящего на севере и в Дэртаре.

С начала путешествия прошло всего девять дней, а места вокруг становились заселёнными совсем неплохо: появились оросительные каналы, доки, рыболовецкие пляжи, на которых, белея или темнея, сохло невероятное количество новых и старых лодок, — неистощимая Иленн, как и сотни лет назад, служила матерью-кормилицей тысяч рыбаков.

Люди, с которыми Даниэль общался (в основном используя личину юного и не слишком умудрённого студента, едущего к началу семестра в Галанну) и которых он просто день за днём наблюдал, чем дальше на запад, ближе ко въезду, тем становились серьёзнее и обеспокоеннее чем- то, что, строго говоря, трудно было логично и полновесно описать.

Неясное беспокойство, связанное с творящимися преобразованиями, о которых говорил капитан Кредер и о которых Даниэль с каждым днём слышал и видел все больше, порождало все больше поступков странных и в обычное время совершенно необъяснимых: вполне благополучные люди снимались со своих мест и начинали сломя голову бежать за реку, а затем и того глубже — на юг или на юго-восток, влекомые общим потоком, нарастающим безликим волнением или ныне оправданным желанием перемен.

Даниэль видел, как радовались этому одни, которым доставались в наследство (или противозаконно) оставленные хозяйство и дома, и как рвались куда-то другие, не находящие здесь, на месте, уверенности и покоя.

Действительно, вокруг было неспокойно. И не только простые люди служили тому причиной: судя по рассказам, листкам, слухам и редким фактам (Даниэль, старающийся вертеться на людях поменьше, редко покидал ту или иную повозку), наместники, бароны и их приближённые, чиновники, гильдейские ремесленники, знать, капитаны отрядов, дружинники, сборщики налогов, торговцы, землевладельцы, представители банков и различных деловых контор, — и так далее, и тому подобное, — волновались все, и волнение передавалось от одного к другому, творя на воде людского сообщества расходящиеся вширь круги, сталкивающиеся с другими такими же кругами, и усиливая не только слухи, разговоры и неуверенность внутреннюю, но и реальные помыслы, и вершащиеся дела.

Священников в этих землях было мало: система Храмов нигде не была развита так хорошо, как в Империи; впрочем, здесь они и не получили бы столько привилегий, почестей, денег и земель, сколько дал им благодарный за покровительство Троих имперский народ. Значит, пастырей и лекарей человеческих душ, способных привести к успокоению или хотя бы снизить количество скоропалительных, необдуманных решений и поступков, здесь встречалось крайне мало.

В общем, беспокойство пронизало всех, с кем Ферэлли встречался и говорил; новые, зачастую совершенно безумные идеи, рождённые новым временем и нежданными, но решительными переменами, снедали множество людей; совершенно внезапно им становилось тесно в рамках привычного, узаконенного течением лет.

Один землевладелец, например, на которого работали около сотни крестьян и десяток ремесленников разных мастей, встретился им на пути во время ночлега в одной из свободных таверн.

Легко сойдясь с Даниэлем в разговоре, видно, желая излить душу, пожилой пузатый человек, рядом с которым присутствовал неодобрительно хмыкающий полурослик- эконом, на которого хозяин поминутно махал пухлой рукой, на полном серьёзе рассказал Даниэлю о планах купить отряд и сделаться хозяином наёмников, продающих свои услуги, с тем, чтобы выручку делить между теми, кто в это вложится. Даниэль сначала подумал, что это обманник, выбивающий деньги по дорогам, но тот не предложил Ферэлли вступить в сообщество и прямо тут же сделать первый взнос.

Так и уехал на следующее утро, направляясь в Сирдэль, где, по его словам, около месяца назад открылась специальная биржа, в границах которой согласно указу Светлейшего Князя велись все торговые операции, связанные с войсками бывшего ОСВ...

Самое странное, что, несмотря на полное отсутствие военных конфликтов, кровопролития и даже волнений, достаточных по уровню, все были уверены, что скоро начнётся заваруха, в которой предостаточно будет всего...

Было одно известие, взбудоражившее всех: непонятный, непойманный убийца пробрался в приграничную ставку основного, Гаральдского блока пока ещё не распределённых, постоянно ропщущих и едва сдерживаемых бывших войск ОСВ и убил командующего торговыми делами Гильдий, известного барона Килана де Файона, который по поручению Светлейшего Князя улаживал все дела, то есть руководил процессом перераспределения огромных масс войск вообще, — убил прямо в его резиденции, находящейся под защитой, во-первых, нескольких нанятых магов и покровительствующих жрецов, а во-вторых, взвода отобранных солдат. И ушёл, оставив за собой больше двух десятков трупов из примерно пятидесяти охранявших.

Впервые об убийстве Файона Даниэль услышал десятого сентября, на седьмой день пути; случилось это, по словам утверждающих, два дня назад, и теперь большинство попутчиков, да и просто встречных на дорогах и в корчмах обсуждали именно это.

Но на этом, как умные догадывались, дело не кончилось. Почти одновременно с убийством барона, с разницей в день-два, таинственно исчезли или погибли от ярко выраженных несчастных случаев ещё несколько приближённых к происходящему с войсками людей; ощущение было такое, будто кто-то властный и могучий желал провалить попытки объединившихся Князей создать для северных блоков войск будущее на службе у Великих Княжеств.

И клокочущий народ воспринял данность, как явственный сигнал, — Империя является тем самым могущественным и жестоким врагом, думающим только о выгоде и власти! Ропот поднялся ещё какой; каждый почувствовал свою причастность к вершащимся судьбам мира, и всякий норовил высказать по этому поводу свои мысли, чаще всего убогие.

Даниэль слушал.

Происходящее походило на бурление в чайнике, который зажали между ветвями и прикрыли тяжёлой крышкой так, чтоб пару было некуда деваться; огонь все жарил, сквозь щели свистело.

Любому Князю, впрочем, это было с руки, ибо ни одному властвующему никогда не мешало в его делах о собственной выгоде прикрывающее роптание народа, желающего на первый взгляд того же, что и он сам. Тут же взлетели налоги, связанные с армиями, наёмничеством, строительством стен, продажей оружия и тому подобное; появились новые, официально призванные «укрепить границы, гарнизоны, крепости и оборонительную мощь Гаральда» (в соседних Княжествах творилось то же самое) и, о диво, в самом деле преследующие цель именно такую.

Люди, и это не было странным, в кой-то веки не то чтобы не хулили увеличение государственной мошны за свой счёт, а, напротив, частенько даже поддерживали в открытую; более того, купеческие гильдии, слывшие межгосударственными, теперь начинали привязчиво помогать Северу, в то же время обеспечивая себе отступную перед Империей, «если что». В общем, перемены в окружающем мире складывались одна с другой, сотня с тысячей, и двигались по людям и городам подобно лавине — неторопливой, осторожной, но все одно давящей на своём пути многих и многих, пускай даже в результате их собственной глупости.

Обстановка в Гаральде, как говорили очевидцы, спешащие убраться оттуда, накалилась уже добела. Искали виноватых и, ясное дело, находили их: в первую очередь среди выходцев из Империи, которые не могли себя по- человечески защитить. Погромов, разумеется, не было, но в правах их ущемляли предостаточно. Ясное дело, членов Гильдий это не касалось, а потому гильдейское начальство переживало очередной и очень приятный для него подъем: огромное количество независимых теперь ринулось вступать в Гильдии, которые своих членов очень даже защищали.

Многим, впрочем, все одно не посчастливилось, и пришлось в лучшем случае бежать, бросая все; бароны, послушные воле Князей, не слишком мешали народу спускать пары, пиная и едва ли не распиная тех, на кого их умело направляли сверху, пользуясь неразберихой и убивая тем самым по меньшей мере двух зайцев.

Даниэль в этой обстановке старался поменьше болтать и быть незаметнее, чему мешали, ясное дело, и девчонка, и особенно схарр. И уже зная, что предпринять с Линной, он крепко задумался, как быть с маленьким Хшо.

Тучи сгущались с каждым днём, ветра и дожди становились все сильнее. Медленно и величаво, градом, ветром и дождём плюя с неба на людскую суету, приближалась матушка Зима.

Путешественники поневоле тоже на месте не стояли. Одни рвались на юго-восток или прямо на юг, другие, напротив (их было подавляющее меньшинство), направлялись в самую клоаку, потому что надеялись заработать, поживиться, возвыситься, — или потому что так было нужно, и ничего с этим поделать они не могли.

Даниэль со своей ребятнёй, день ото дня становившейся все спокойнее и веселее, являя с состоянием Ферэлли разительный контраст, двигался на запад. Они приближались к официальной границе самого великого и древнего северного Княжества, именуемого Гаральд.

29

Четырнадцатого октября, на одиннадцатый день пути, уже к вечеру, когда красное от натуги солнце освещало мир из-за полуприкрывших его облаков, убранные поля по правую руку темнели, не слишком заросшие сорняком и уже увядшие, а опадающие и пожелтевшие луга казались саванами, накинутыми на прежнее неистовство зелени, путешествующие, устав от тряски в очередной повозке, приподнялись на холм и узрели оттуда резкое понижение континентального пласта: здесь, у подножия мерно вздымающихся к югу холмов, был древний, зигзагообразный разлом в треснувшей отчего-то земле, через который ныне перекидывались от горизонта до горизонта около сотни разных по величине мостов и за которым начиналась украшенная столбиками, флажками, башенками и временными лагерями военных приграничная земля.

Прямо в центре этой дороги, разбитой на сотню отдельных путей, у невысокой пограничной стены был разбит огромный лагерь, в котором смешалось множество красок и цветов. Даже досюда долетал нескончаемый гомон и шум, который производили несколько тысяч сбившихся в одном месте людей.

Военные, которых определяла тёмная форма, выпускали идущих через мосты на эту сторону разлома строго дозированно, а так как напор из-за граничной стены был, по-видимому, сильнее, их с каждым днём скапливалось здесь все больше.

Ныне народу во временном лагере, разросшемся за месяц с лишним усиляющегося переселения на юг и юго-восток, было что-то около четырёх тысяч человек — на три-четыре сотни военных.

— Вот, — обернувшись к ним, гордо заметил щербатый возница с выпученно-оттопыренной верхней губой, — шмотрите как! Ражщелина наживаетца Штирн, Туманный Ражлом. Иль, по-нашему, Молнёвый Штрах. Мож, тут в шамом деле когда-то молния и шандарахнула, а мож, нет, ничто не знат. Токо низа у энтой ражщелины нет. Туман один, вшё одно, утром или днём. Кто излазил, тот, гворять, не вожвращался... А мож, брешут вшё. Мож, там речка какая течёт. Не знаю.

— И что, — удивился Даниэль, — здесь кроме форта ещё и застава есть?

— А каг же? — удивился возничий и даже посвистел чуток, своё чувство акцентируя и дополняя. — Ждёшь же мештная дошто... примечательношть! Во-она там, гляди- тешь-ка... чернеет... Эт и ешть жаштава. Там, шталбыть, жаштавник шидит, и люди яво. У них тут своё хожяйштво, во-он за тем лешом поля, выгон, шкотина вшякая. Только они с таможными не в ладах. А щас за штаршого ждёшь мешок ш талерами.

Жёлтый мешок с высокой стопкой монет, вышитый на оранжевом фоне, был знаком таможенников Гаральда. Даниэль это знал, да не потому, что был особенно образован, а потому, что эта сравнительно небольшая гильдия была известна далеко за пределами Княжества, интересы которого опекала.

Как военные вербовщики, на каждом углу кричащие, что настоящим мужчинам на гражданке делать нечего, что только в подразделениях (Княжества. Империи, граничников, гвардии, уставников, лесных, холмовых, и так далее, и тому подобное) их ждёт достойная жизнь, так и представители нормальных гильдий никогда не миновали повода сделать себе рекламу. Так уж получилось, что гаральдская таможенная, установлениями позапрошлого Светлейшего Князя наделённая многими правами и средствами, в последние десятилетия два оказалась выше даже оружейной и ювелирной, эти права и средства прекрасно используя.

Все таможенные сборы, десятины, налоги с провоза, склада и бартера проводились через неё, что давало гильдейским банкам (тем, с которыми у начальников гильдии был свой договор) распоряжаться средствами, превышающими средства Университетской и Текстильной вместе взятых. Кроме того, была ещё и по большей части вполне контролируемая, тщательно задокументированная контрабанда, с которой гильдия имела огромную мзду, были доходы с обеспечения дополнительной охраны, быстроты, надёжности перевозок через гаральдские границы и территории, было много, много другого, такого, о чем не знали даже служащие гильдии среднего ранга.

Даниэль, конечно, обо всем этом не ведал тем более; он просто вспомнил яркий, притча во языцех, образ служителя гаральдской таможенной, которую в народе называли ещё Оранжевой, или Дуфлом (неизвестно почему). И потому улыбнулся.

Было от чего. Настоящему, правильному, истинному таможеннику полагалось быть обширно-массивным, одним размером внушающим доверие, толстым от хорошего житья, постоянно что-то жующим, курящим крепкий табак, вино пьющим только самое лучшее, но в огромных количествах потребляющим тёмное или светлое пиво или гномский эль марок «Гномское забористое», «Подгорный верняк» или «ГнЭль» (в вопросах названий дфарфы изобретательностью не отличались).

Желательно также ему быть лысым, или хотя бы с залысиной, полированной и масляно блестящей, как в свете солнца, так и в освещении ламп. Носить мех, кожу и дорогую шерсть, одеваться со вкусом, непременно с золотом или хотя бы с серебром, с гильдейским кольцом, по которому был виден ранг, ходить постоянно с кошелем, вышитым бисером из шлифованного хрусталя. Кроме того, каждый таможенный должен обладать зычным голосом, свидетельствующим о прекрасных условиях жизни, а также широкой ухмылкой, говорящей о хорошем характере и присущей только таможенникам (гаральдским, ясное дело) доброте.

Должен он также сорить деньгами весьма и весьма, недоедать дорогие блюда и недопивать дорогие вина, никому и никогда не давать чаевых или в долг, все тратить только на себя, любить и лелеять природу (в качестве какого-нибудь домашнего или ручного зверья), обожать женщин и детей, которым разрешается дарить подарки и оказывать знаки внимания, и, наконец, быть отличным семьянином, несмотря ни на что.

Если ты видишь перед собой такого человека, знай, что только в Гаральдской Оранжевой можно достичь таких высот и сделать такую прекрасную карьеру, на которую (впрочем, как и на тебя самого) будут с завистью смотреть ханжеские чопорные аристократы с бледными руками, туповатые воины, трясущиеся ювелирщики, дёрганые оружейники, грязные политики, завязшие учёные, надменные ученики, беспринципные проститутки, глупые, как пробка, земледельцы и отчаянно бедствующий по вине всех вышеперечисленных народ.

Вспомнив все это, Даниэль вспомнил и известную многим прославленную несговорчивость и подозрительность северных таможенников и вдруг впервые с ужасом подумал, что ему с его сумкой, доверху набитой странным содержанием, возможно, придётся весьма непросто.

— Дьявол, — прошептал он почти про себя, чтобы остальные не слышали; ненадолго задумался.

Тем временем колеса чуть скрипнули (этот правящий держал свою изящную колымагу в отменном порядке), начался долгий и осторожный спуск.

Даниэль, подумав, что после времени уже не будет, приказал вознице немного подождать; никого, кроме них троих, в повозке не было, а значит, и возражать было некому.

— Так, — бросил он схарру и Линне, вслед за ним вылезшим размяться из повозки на холод, под закатные лучи, глядя, как Хшо потягивается, а девочка шевелит плечами, — хочу вам что-то сказать. Слушайте хорошенько и запоминайте. В этом лагере черт знает сколько народу. Люди, гномы, полурослики, уверен, есть и схарры, и кан-схарры, и карны, и другие. Все пытаются устроиться поудобнее, клянут власти, ненавидят задержку, которой подвергаются, многие голодают, некоторые занимаются грабежом. Потеряться в этой толпе раз плюнуть; тем более что и на тебя, и на тебя многие могут положить глаз. Поэтому предупреждаю один раз: от меня не отходить. Держитесь за руку, если чувствуете, что отстаёте, кричите, к незнакомым не обращайтесь, если вас о чем-нибудь попросят, отказывайтесь, никуда ни с кем не ходите. Хшо, тебе ясно?

— Т’ха-а-а.

— Понятно, Дани.

— Если вдруг потеряетесь, ищите солдат. Они в тёмной форме, вы их сразу отличите. В крайнем случае, если видите человека, который внушает вам доверие, говорите, что вы мои служки; обещайте, что если приведёт ко мне, получит денег. Если кто-нибудь из вас потеряется, ищем друг друга... Эй, возчик! Как тя звать?

— Шахш, гошподин хороший!

— Сахе, что ли?

— Да, Шахш.

— Так Сахе! Где нам лучше друг друга искать?

— Ишкать?.. Извешно где. У мошта.

— Которого? Их там штук сто.

— А окло во-он таво моста.

— Самого большого, что ли?

— Агась. Во-он, каменный, вийте? Те, шправа и шлева, навешные... их перекинули-то ден пять, для шпаломников всяких, да для малых подвод; а етот вон штарый, иш камня. Хребтина нажываеца.

— Спасибо, Сахе. Запомнили?

Хшо шмыгнул носом, перекривив рот. Линна кивнула, поёжившись. Даже тёплая накидка и толстые матерчатые штаны не защищали от ветра, бившегося здесь, на возвышенности.

— Ну, поехали, что ли...

Солдаты, выпускающие людей, шпарящих по дороге навстречу одинокой повозке, единственной из идущих на северо-запад, оглядывались и смотрели удивлённо. Формы у них были одноцветные, серые, но уже метров с двухсот Даниэль разглядел два высоко торчащих штандарта, поставленных на той стороне у моста: маленький круглый щит с двумя перекрещёнными мечами на сером фоне и конская голова на темно-зеленом, под которой перекрестились лук и тонкое копьё.

Значит, лёгкая пехота из приграничных и приграничная же кавалерия, сейчас отряженные охранять тех, кто собирал с переселенцев «налог», и поддерживать порядок здесь, в месиве из палаток, хлипких шалашей, шатров, бесчисленных повозок и человеческих тел. Наверное, два отряда, численностью человек по сто пятьдесят. Даниэль поискал глазами штандарт таможенников и нашёл ярко-жёлтое пятно с рисунком, которого отсюда было не видать, на единственном в огромном лагере здании: здешнем фортовом укреплении, каэре. Однако там же он увидел нечто фиолетовое или, быть может, лиловое, или даже пурпурное (было уже темновато, закатные лучи искажали цвета). В центре этого неожиданно фиолетового штандарта, бывшего, кстати, больше всех остальных, что- то темнело. Что-то наподобие щита или головы. Даниэль прищурился, но рассмотреть не смог. Гадая, что бы это могло быть, он спросил у Сахса, но тот только развёл руками, предположив, что, наверное, выезжающие из лагеря через мосты торопились, и наяривали, несмотря на приближающуюся ночь, и сумерки, уже застилающие горизонт. Подумав, Даниэль понял, что счастливцы, выбравшиеся из тесноты, вони и ожидания, просто отъезжают от расщелины максимум на пол-лиги, чтобы тут же заночевать.

Обогнув встречных, со скрежетом железа о дерево и яростными матюгами с обеих сторон едва разминувшись с огромной двойной повозкой, похожей на маленькую крепость и перевозившей, судя по знакам, глиняные тарелки и горшки, возница Сахе своих буланых приостановил и, не слезая, объявил привратным:

— Благородного гошподина везу! Пропушкайте!

Даниэль вздрогнул, внутренне чертыхнувшись. Он не думал, что его происхождение так бросается в глаза, и даже говорить с возницами старался попроще. Сахе, хвала ему, старался, чтобы пропустили побыстрее, но польза от этого была сомнительная.

Даниэль высунулся из повозки, став на боковину, и, держась одной рукой за входной проем, смотрел на четверых, наблюдающих за проездом с этой стороны. Один из них, так же, как остальные, в серой форме пехотинцев, очевидно, Карайла[9], — судя по всему, десятник или даже сержант, — посмотрел на повозку оценивающе, с недоверием, затем увидел Даниэля.

— Кто таков? — устало спросил он, указывая первому из выезжающей вереницы повозок, чтобы остановились.

Даниэль раздумывал секунду. Он уже решил, как будет отвечать на этот вопрос.

— Торговый посланник семьи Ферэлли, эрлов Дэртара.

Сержант вздрогнул. Глаза его расширились. Эрлов Дэртара, прямых потомков овеянных славой воителей древности и времён Нашествия он, ясное дело, никогда в жизни не встречал.

— Осади назад! — увидев его лицо, крикнул один из серых колонне выезжающих.

— Мать-перемать!.. — донеслось оттуда. — Уж полмоста проехали!.. Вы че там?!.

— Назад, кому говорю, шваль?! — заорал старший, вытягивая шею и плюя под ноги напряжённо вышагивающему переднему коню.

Возницы попытались; со скрежетом бока повозок проехались по обшарпанным каменным бортам довольно широкого моста, и вторая из них застряла. Правящие взвыли от разочарования и ярости, нехорошо посматривая в сторону солдат и самого Даниэля. Пассажиры, придерживая руками скарб, матерились и поминали Богов.

— А, схарр! — Сержант скривился и сплюнул. — Господин проезжий, тут ничего не сделать... погодите уж.

Даниэль кивнул, не став отвечать. Минут через пять колонна миновала, и Сахе смог торопливо въехать в очистившийся проход.

Даниэль спрыгнул с повозки, подошёл к сплошной боковине высотой примерно по грудь и посмотрел вниз. Глубоко вздохнул, чувствуя, как закружилась голова.

Закатные лучи почти не проникали в узкую расщелину; она казалась бездонной, внизу колыхалась туманная темнота. Юноша поднял осколок от разбитого и уже раскрошенного колёсами пыльного глиняного горшка, бросил его вниз. Звука, ясное дело, не услышал.

...Те четверо как-то сумели передать весть: на другой стороне разлома посланника эрлов Империи уже ждали двое.

Повозке было указано на пустое место в стороне от колонны, неудержимо прущей через мост, и Сахе умело вклинился туда.

Даниэль соскочил на землю, оставив сумку на попечение Хшо, упрятав в поясную сумку документы и надев императорское кольцо. Ребятне велел не высовываться и ждать.

Его встречал прыщавый парень лет всего двадцати, с тонкими аккуратными усиками и кудрявыми светлыми волосами, совсем молодой на лицо. Весьма смазливый, быть может, даже красивый, выглядящий мужественно и всерьёз едва ли не героически. В зеленой форме под тёплым меховым плащом, при перевязи с кинжалом и мечом. Судя по нашивкам, лейтенант. Странно. Что делает лейтенант зелёных здесь, у задрипанного моста?.. Кроме того, не слишком ли он лейтенант для своих двадцати лет?

Подойдя ближе, Ферэлли заметил, что одежда светловолосого, хотя по виду и армейская, отличается от обычной, как от сатина отличен мерцающий отливом атлас; ещё и почти незаметной, но весьма хитроумной вышивкой-окантовкой подола, рукавов и воротника. Даниэль был уверен: у подавляющего большинства офицеров регулярной армии не выворачивает из-под форменной куртки воротничок шёлковой рубашки, пояс у них не выглядит так, как выглядел украшенный бронзовыми набивками пояс встречающего... Ну да. Ну да. На безымянном и среднем пальцах левой руки — по кольцу-печатке. Золотое с небольшим рубином и серебряное с четырьмя крошечными бриллиантами вкруг ониксово-чёрного ромба.

Даниэль знал эту символику. Знал, потому что когда- то учил. Но никак не мог вспомнить; не было времени. Сделав ещё один шаг, он оказался почти рядом с лейтенантом и встретил его взгляд. Взгляд странного молодого человека, почти мальчишки. Несущий в себе холодное достоинство, скользящий спокойно, чуть свысока. Несколько мгновений под его давящим, прозрачно-колким взором показались Даниэлю неожиданно неприятны. От юного офицера неторопливо и настойчиво исходила волна уверенного превосходства. Даже в столице не слишком часто такое встречалось столь ярко. Многим, наверное, этот двадцатилетний внушал неприятную, холодную дрожь...

Второй был человеком плотным, с брюшком, темноволосый, уже седеющий, низкого роста; никакой формы на нем не было, однако плечи укрывал точно такой же плащ, подбитый мехом изнутри, а на груди висел небольшой кожаный мешочек, до отказа набитый Алмар знает чем. Младший таможенник, подумал Даниэль, взглянув в его сощуренные глаза. Из тех, кого не афишируют, — на случай самый разный.

— Приветствуем поверенного высоких домов Светлейшей, — не прямо, но внимательно рассматривая его, встречающий отвесил краткий поклон, в котором не было особенного уважения, лишь необходимая формальность, чуть насторожённая и весьма самоуверенная.

Даниэль кивнул, до ответного поклона не снизойдя, чем завоевал внимательный, изучающий взгляд сощуренного, молчаливо стоящего у встречающего за спиной.

Прыщавый слегка напрягся.

— Позвольте представиться, — отчеканил он, — Алессандро де Рео. Лейтенант кавалерийских войск, — и замер, поджав губы, ожидая ответа.

— Даниэль Ферэлли, поверенный по делам семьи Ферэлли.

Де Рео, похоже, ожидал более полного и вежливого ответа, полученный сухой кивок его ещё более раздражил. Лицо его потемнело. Слегка. Тот, что стоял сзади, неожиданно вмешался, слегка улыбаясь, предложил:

— Отправимся в гостевую, господа, там будет удобнее. Господин поверенный, вы везёте с собой какой-либо груз, о котором необходимо позаботиться?

Говорил он спокойным, приятным баритоном.

— Нет, — Даниэль отрицательно покачал головой, — все, что мне нужно, со мной.

— У вас есть спутники, — не спросил, а сказал Алессандро, холодно разглядывая повозку и Сахса, под его взглядом съёжившегося, быстро нагнувшегося поправлять упряжь.

— Двое, — кивнул Даниэль, глядя ему в лицо, будучи вежливым, но стараясь быть непроницаемо-холодным. — Девочка, над которой я попечительствую, и мелкий служка. Бурый схарр.

Лицо прыщавого, бледноватое, длинное, ровное, не дрогнуло, не изменилось ни на гет. Тот, что стоял сзади, также не удивился. Либо оба они отлично владели собой, либо... Второе возможное объяснение, мгновенно пришедшее Даниэлю на ум, великолепно объясняло присутствие здесь лейтенанта и одного из младших таможенных, но не нравилось Ферэлли гораздо более. Вряд ли присутствие двоих, поджидающих специально, в подобной ситуации могло обрадовать кого угодно.

— Имеются ли какие-либо причины, сэр, чтобы не отправиться сейчас же? — церемониальным тоном, не допускающим возражения, спросил де Рео.

Даниэль внезапно понял, что так настораживало в этом человеке, в этом лице. Двадцатилетний, выглядящий не старше самого Ферэлли, юношески красивый, по некоторым меркам даже весьма, он был бы очень хорош... Очень хорош в роли ведущего допрос.

— Нет.

— Прекрасно, — кивнул Алессандро, слегка неприязненным взглядом окидывая толпу, — предлагаю поторопиться, потому что иначе ужин начнут без нас. Зовите своих... подопечных, Даниэль.

30

Миновав предмостовую площадь, продравшись сквозь плотную, говорливую и бурлящую толпу тех, кто собрался сюда с разных концов раскинувшегося в стороны лагеря и толокся — наверное, испытывая от этого садистское удовольствие, они двинулись вперёд по узкому проходу меж широких палаток и шатров, в которых не жили, но торговали, — в целом, питьём и едой. Большинство толпящихся, видя лейтенанта, отступало поспешно и резко.

Двухэтажное здание, к которому спустя минуту они подошли впятером, примыкало к стене у расщелины, было бревенчатым без единого камня, заметно покосившимся, старым. Около ступенчатого входа играли в карты полдюжины солдат, лёгкие копья которых были прислонены к стене, а мечи на распущенных перевязях лежали рядом каждый со своим хозяином. Завидев подходящих, они повставали, оправляя пропылённую одежду; лица у них выражали опасение, будучи в своём праве все равно получить выволочку. Алессандро не обратил на них ни малейшего внимания, по поводу чего солдаты облегчённо расслабились.

— Сюда, прошу вас, — указал Даниэлю так и не представившийся обладатель приятного баритона, внешностью и манерами располагавший к себе весьма. — Поднимайся, дитя, не бойся. Это, сэр, единое здешнее здание, в котором сохранился хоть какой-то комфорт. Впрочем, вам оно наверняка покажется сущей халупой.

Откровенно говоря, так оно и было. Даниэль, признаться, ожидал большего. Все-таки это был регулярный пост, здесь квартировались офицеры, отвечающие за безопасность переправы (таможенный контроль раньше скорее всего вёлся где-то там, дальше на гаральдских землях, и лишь ныне, в связи с положением, был перенесён сюда). Правда, подумав, Ферэлли понял, что скорее всего это как раз дом солдат, с парой приёмных и гостевых комнат, а офицеры и таможенники расположились в том более массивном и защищённом строении, на которое издалека указал ему Сахе и которое украшал фиолетовый штандарт.

Дверь скрипнула, распахнулась, двинутая внутрь услужливой рукой, и они переступили сбитый тысячью подошв порог.

В нижней широкой комнате находились около десятка человек; было накурено, жарко, почти так же громко, как в уличной толпе, и темы обсуждались все те же. Следуя за лейтенантом в коридор, уводящий к двери во вторую половину нижнего этажа, Даниэль, сжимающий горячие руки молчаливой, перепуганной Линны и сжатого, напряжённого Малыша, отчётливо услышал:

— Кармйн отказался. Говорит, не его дела. Пусть, мол, этим разведка занимается.

— А толку? Все равно заставят. Барон де Файон эт вам не сизый перец. Убийцу все равно заловят. Дело чести. Так кто ж, если не Кармин?..

— Чего он узкие такие выделывал?

— Если уже — значит, платить меньше на два вершка, вот он и выпердывался! Завсегда за узкие так плотют!..

— Тогда она его и хапнула. Ловкая, зараза. Срезала оба кошеля и убегла. Так никто и не поймал.

— Да кто она? Откуда ж такая?

— Черт её знает. Кажись, Лаской кличут. Говорят, в лысом переулке позапрошлой ночью... Ну те, двое... Её работа.

— Вот те и Ласка. Вот и думай, откуда такая...

— Тройка. Че уставились, никогда тройки не видели? Давай тяни!

— Везёт уродам... Эй, Седой, нам скоро идти-то?

— Через полчаса пойдём. Баста куртки не взял, сказал, не больно холодно. Ну пусть на ветерке-то понежится.

— Ага...

Миновав коридор длиной шагов в шесть, они оказались у крепкой, явно свеженькой двери, врезанной в потемневший от старости сруб.

Де Рео аккуратно негромко постучал, чем Даниэля весьма удивил.

— Давай! — не по уставу раздалось оттуда, голосом сильным и ощутимо тяжёлым. Они вошли.

Внутреннее убранство комнаты с тем убожеством, что Даниэль уже видел в лагере и что думал увидеть тут, за облупленным косяком, являло разительный контраст. Здесь было опрятно, устелено коврами, завешено занавесками, тепло, но не душно, откуда-то взялась мягкая мебель и даже большое кожаное кресло, где восседал массивный человек, которого Даниэль в первую же секунду узнал.

Нет. Он никогда не видел его, они никогда не встречались.

Это не был ни знакомый, ни друг семьи, ни торговый партнёр, ни должник, ни кредитор, ни отец девушки, с которой у Цаниэля в ранней юности был долгий и весьма печальный роман.

Это был просто старший таможенный гаральдской Оранжевой гильдии.

Обширный, как ожившая скала, одним размером внушающий доверие, толстый от хорошего житья, в данный момент что-то неспешно жующий, почти полностью лысый, с зализанными сединами вкруг выпуклой, как раздувшаяся бочка, и блестящей, как алебастровый шар, головы.

Шерстяной костюм его, затейливо расшитый золотом и жёлтой парчой, с меховой оторочкой по подолу и на рукавах, был украшен знаком гильдии, вышитым на груди. На необъятном поясе притулился кошель, раскрашенный бисером из шлифованного белого и голубого хрусталя.

Глаза, полуприкрытые тройными складками век, пара оплывших, но заботливо выбритых подбородков, огромный, выдающийся нос, щеки, алые, как у раскрасневшегося здоровьем молодца, выпуклый, широкий лоб... Детали сошлись в необыкновенный узор на широком, добродушно-спокойном лице. Мясистые губы большого рта прикрывали ровные ряды удивительно здоровых зубов (у того же Алессандро, кстати, они были весьма желтоваты, и чтобы вычистить их так, как они блестели у таможенника в свете ламп, нужны были услуги весьма дорогостоящих косметических специалистов, — Даниэль, юный эрл, за внешностью которого ухаживали с детства, знал не понаслышке).

Венчали эту редкую и запоминающуюся картину две немаловажные детали: тяжёлая золотая цепь, звенья которой мастер украсил бледно-алым узорным налётом, и желтеющая среди других колец и перстней, на руках толстяка водившихся во множестве, массивная печатка с невидимым Даниэлю знаком, который определял положение этого человека в гильдии.

— Н-ну, — рассматривая вошедших, так и замерших у порога, протянул он голосом, сдерживающим опасную мощь. — Очень приятно, господин поверенный. Уже два дня, как вас ждём.

Взгляд его скользнул по Линне и Хшо, разинувшим рты и раскрывшим глаза. Несколько потеплел.

— Ну-ну, — миролюбиво сказал он, — деткам следует слазить в комнатку наверху. Там их ждёт приятная красивая тётя. То есть дама. Которая их накормит, вымоет и уложит спать. — Он посмотрел на Даниэля и добавил: — Собственно, банька у нас там наверху. После разговора, ежели все будет, как надо, и мы с вами вполне можем э-э-э... пыльные чресла промыть.

Все молчали.

— Линус, отведи детей. — Владелец кресла кивнул невысокому с баритоном. Тот, кратко поклонившись, вышел из-за Даниэлевой спины и глянул на него.

— Идите, — сказал Даниэль, обращаясь к ним, — я приду через десять минут.

— Через час-полтора, — мягко поправил его толстяк. Говорил он осторожно и даже, как ни странно это выглядело, смиренно. Будто всякий момент ожидая возражения, укора или пинка, которыми готов наградить его зловредный мир. — Или же совсем скоро, не успеете осмотреться, дети. Это мы выясним чуть позже. Но вам, детишки, с те... дамой наверху совсем не будет скучно, я ручаюсь. Только запомните, как её зовут, будьте вежливыми ребятками... А зовут её Анжелйкой. Или Ангеликой. И так, и эдак можно. Кому как нравится.

— Ну да, — вдруг фыркнул де Рео, в спокойном голосе которого проскользнул краткий укол, — некоторые зовут тётю Лаской. По соответствию. Запомните, детишки.

— Нет, — посмотрев на него, медленно возразил хозяин, глаза которого выражали умилительную заботливость, но вместе с тем и несколько пугающее терпеливое спокойствие, — так тётеньку называть не надо. Никогда. Если так, то она может и укусить. Тётенька на такие названия злая. Запомните, детки. А?..

Линна быстро кивнула. Хшо смотрел исподлобья, молчал. Судя по глазам, он вспоминал, кто такая ласка, и рассчитывал, чьи клыки острее.

— Ну вот и хорошо, — расплываясь в довольной улыбке, отозвался толстяк, — ну вот и славно. Линус, э-э-э, чего ты стоишь?

— Иду, ваше превосходительство.

Около витой лестницы, ведущей наверх, Линна обернулась. Даниэль кивнул. Она вздохнула и стала подниматься за ведущим, придерживая подол платья рукой. Хшо нахмуренно и громко шлёпал сзади всех.

— Ну вот, — молвил хозяин, как только шаги затихли, и они остались одни, — как замечательно все складывается. Чего ж вы стоите, Алессандро? А?.. — Де Рео кивнул, отсутствующим взглядом уперевшись куда-то в стену над Даниэлевым плечом, сделал несколько шагов вперёд v вправо, снял плащ, бросил его небрежно. Отстегнул перевязь, портупею, уложил рядом. И опустился на диван. Откинулся на спинку, замер. Только наблюдал за Даниэлем, не глядя ему в лицо, — смотрел неотрывно. И левая рука его до странного неподвижно лежала раскрытой ладонью на рукояти полувышедшего из ножен короткого тяжёлого ножа. Какой хорош в полёте, при сильном и точном ударе запросто прошибает кольчугу, может пробить кирасу или даже двойную чешую.

Даниэль внезапно подивился собственной наблюдательности. Всю одноцветно-блистательную жизнь до того он был весел, наивен и беспечен, как юная, катающаяся в масле мышь. Теперь внимание его стало напряжено постоянно; он подмечал мелочи, которым два месяца назад не придал бы значения. Впрочем, нет. Два месяца назад предчувствия и странные события, загадки, преследовавшие его дворцовую жизнь, стали постепенно изменять его. Научили опасаться. Таиться от той, которую любил больше всего. Пытаться понять её и происходящее вокруг.

Он просто не успел. Он лишь начал становиться другим: подозрительным и внимательным, недоверяющим и цепким. Ожидающим затаённо. А затем грянула буря. И, кувыркаясь в вихре, в водовороте кровавом и пыльном, он не заметил точного момента, когда стал таким, как сейчас.

— Даниэль, уважаемый, — меж тем после паузы произнёс толстяк, — да и вы будьте как дома, располагайтесь, где удобно.

— Благодарю. — Он сел в небольшое старое деревянное кресло прямо напротив хозяина, справедливо полагая, что разговор будем главным образом с ним. Впрочем, основная причина выбора была не в том. Маленький диванчик напротив кресла, четвёртый из столь разных диванов этой широкой комнаты, казался гораздо удобнее. Но на нем он сидел бы к Алессандро спиной. А так он отчётливо видел его, даже не особенно скашивая глаза.

— Не желаете ли чего? — вместо начала допроса поинтересовался хозяин, с внимательной угодливостью и искренним дружеским расположением оглядывая его. — Выпить, прикурить, поужинать?.. А то мы как раз хотели начать?.. Ну, стоит только кликнуть остальных, и... — Он выжидательно замолчал.

Сверху послышались негромкие шаги, и в комнату спустился одинокий Линус, успевший оставить наверху свой тёплый меховой плащ. Посмотрел на Даниэля, на толстяка, кивнул.

Даниэль повернулся в хозяину.

— Может, лучше быстрее разобраться с формальностями, господин...

— Перон. Хальдо Пьетро Перон. Из Сальванны, к вашим услугам.

— Так, может, лучше покончить с формальностями, господин Перон, чтобы ни я не чувствовал себя чем-то обязанным, ни вы не ощущали довлеющий над вами долг профессионала, и мы оба могли получить полное удовольствие от беседы.

Перон смотрел на него, не мигая, несколько секунд. Кажется, он слегка расстроился или был несколько разочарован.

— Извольте, — сказал он голосом слегка тянучим, что- то там самому себе выражая и слегка закатив глаза к недавно побелённому потолку, — если вам так угодно. Э-э-э, вы откуда?

— Из столицы. Крайне странным путём, правда, который привёл меня сюда сквозь дикие глубины юго-восточных окраин Хельтавара сюда.

— Как интересно, — сделав удивлённое лицо, покачав всеми щеками и подбородками, отреагировал толстяк, — наверное, вы страстно желаете тотчас сообщить некоторое количество необходимых и захватывающих дух подробностей, господин Даниэль?

Юноша, не обращая внимания на тон, которым это было произнесено, и не колеблясь, пересказал историю, отрепетированную в доме старосты Двууса; если лицо Алессандро оставалось неизменно пустым и непроницаемым, будто он вообще не слышал ни слова и просто с открытыми глазами спал, и если Линус слушал осторожно, почти не показывая ни одобрения, ни сомнений, то подвижный лик хозяина после каждой фразы выражал то нескрываемый ужас, то театральное сочувствие, то сострадание; кроме того, он отпускал мастерски краткие реплики, вроде бы вопросительные, но не содержащие в себе вопроса; в конце рассказа Даниэль почувствовал, что покраснел. Ему непривычно было столь откровенное, хотя и столь изящное издевательство. Линус, как он заметил, уже с середины рассказа старался не смотреть на Ферэлли. Возможно, чтобы не выдать блестящий в глазах смех.

— Как интересно, — раскинув могучие руки в широких свисающих рукавах, подняв брови и вперив их в складчато-покатую громаду лба, прокомментировал толстяк. — Быть может, мне стоит поинтересоваться, куда и по какому делу вас должны были переместить? А вам ответить? Ради насыщения пустующего сюжета? А?..

— Охотно, — сказал Даниэль, не улыбаясь, — я держал путь в Сирдэль, где по поручению семьи должен был заключить договор об оказании определённого рода услуг. Никаких товаров в Гаральд я не ввозил и ввозить не собирался; точно так же, как не собираюсь ничего отсюда вывозить. Деньги и договор — вот все, с чем я собираюсь связать своё пребывание в вашем благословенном княжестве.

Перон смотрел на него, почти полностью прикрыв обласканные розовой пухлостью глаза. Кончиком языка заботливо поглаживая верхнюю губу. Надувал щеки, медленно сдувая их. И молчал. Пауза затянулась, приобрела основательность, вес. Стала зловещей. И Линус, и Алессандро молчали, не двигаясь, не шелохнувшись. Даниэль ждал.

Взгляд его упал на спокойное в своём серебрении боевое кольцо эрлов Империи.

— Вот, значит, как, — внезапно ожил Хальдо Пьетро Перон, двигая массивными плечами и подаваясь вперёд, нависая над сидящим Даниэлем, как коршун над яйцом, закрывая его своей тяжёлой тенью. — Вот соответственно ваш рассказ... Весь?

— Исключая подробности, мне больше нечего сказать, — ответил Ферэлли, глядя в его заплывшие разлапистыми веками, обрамлённые мохнатыми ресницами, выпуклые, маслянистые колодцы-глаза.

— Хм. Хм... — Толстяк придвинулся вперёд ещё более, закрывая свет и будто бы увеличиваясь в размерах; голос его стал глух, хрипловат и тих. — Могу ли я, милостивый эрл, сообразно профессиональному долгу, услышать о характере искомых в Сирдэле услуг?

Даниэль секунду смотрел на него почти снисходительно, едва прищурившись, чувствуя, как отвердела кожа дрогнувших в преддверии улыбки скул.

— Нет, не можете, — ответил он. — Это дело Дома. Ваши профессиональные обязанности не имеют в этом случае ни касательства, ни прав.

Таможенник, замерший до того, тотчас с глубоким, громогласным вздохом откинулся на спинку дивана, сцепляя пухлые ладони и закладывая их себе за голову. Глаза его насмешливо блестели.

— Ну-у, — фыркнул он, — вот, значит, как?.. Не находите, мессир, что загадочной сказкою своей и непроверяемым содержимым ваших заметных и незаметных карманов вы отчасти подвергаете государство, которому я служу, незаслуженному риску? Э?..

Даниэль впился в него взглядом. Физически почувствовал, как порозовел.

— Не забывайтесь, Перон, — тихо и холодно предупредил он, подаваясь вперёд, взирая на громадину снизу вверх, взглядом пронзительным и неотступным. — Так вы дойдёте до желания потребовать с меня досмотр.

— Однако ж, — пожал плечами хозяин, чему-то улыбаясь (краткая, тщательно спокойная вспышка Даниэля впечатления на него почти не произвела), — по свойству проницательной юности вы метите в самую точку. Не смея оставить слова дворянина без должного подтверждения, я желал бы взглянуть на проформы и удостоверения, которые у вас с собой. Ведь вы же не?..

Даниэль вынул документы, не дав ему закончить вопрос, подал и молча рассмотрел искоса наблюдающих Линуса и Алессандро. На лицах обоих не отражалось ничего. Будто ни того, ни другого здесь не было. Однако рука Алессандро и костяшки пальцев младшего таможенного побелели от напряжения. Даниэля внезапно бросило в жар: чего именно они ждали, что были готовы по первому знаку, малейшему сигналу применить даже оружие? Что такого из сплетения заказных доносов, дорожных слухов и случайных отчётов могло сюда дойти?! Чем он казался им? За какое чудовище они его принимали?!.

Перон просмотрел документы тщательно, мясистым большим пальцем нежно оглаживая уголки, отыскивая выпуклую рельефную окантовку, тройной узор из шести тончайших стальных полосок с травлением, вплавленных в бумагу искусством мастеров-печатников Империи.

Даниэль знал, что подделать печатную работу такого качества вне печатного двора Беломраморного Дворца невозможно практически. Лишь с помощью иллюзорной, креативной или изменяющей вещество магии можно было сделать такое. Но доступна она была далеко не каждому магу, да и слабый след воздействия оставался в предмете надолго. Кроме того, опытный глаз вполне мог различить иллюзию не слишком искусную, а против наложенной мастером, как и вообще на определение всякой магии у старшего таможенного наверняка был хороший проверяющий амулет.

Ничего не запищало, не загудело; не мигнул нагрудный камень в золотой оправе, не засветилось одно из многочисленных перстней и колец. Лицо толстяка осталось бес- пристрастно-отсутствующим. Н и каким.

— Возвышенный господин, — опуская бумаги в кожаных оправах на колени, поднимая выпуклый блин лица с выкаченными, блестящими белками глаз, старательно, спокойно и в то же время невыразимо-насмешливо произнёс Перон, — документы ваши подлинные. Сомнений в этом нет.

— Что дальше? — безмятежно спросил Даниэль, лицо которого не менялось.

— Это, мой эрл, — таможенный усмехнулся уже явно, — будет зависеть от вашего желания... помочь нам.

— Я весь во внимании. Говорите.

— Ах, сударь, вы же понимаете, — улыбка, похоже, вознамерилась не покидать его лица, плавая в нем, клейкими уголками задевая то один лениво изгибающийся мускул, то другой, — не всякие речи можно вести прямо и вслух. Не всяким должно слышать то, что иной раз так хочется сказать.

Даниэль улыбнулся. Вот так разговаривать он умел.

— Извольте, почтённый Хальдо Пьетро, выражаться метафорой. Скажите иносказательно. Возможно, я сумею понять. В любом случае надо же как-то начинать, — или нам придётся ужинать поутру.

— Ну что же, — вздохнув, будто с сожалением о разговоре лёгком и необязательном, ныне переходящем в требующий повышенного внимания деловой, кивнул Перон, — используем богатство двусмысленной устной речи. Великая, надо сказать сила — глубокое знание родного языка... Воспользуемся допущением. И тем ассортиментом, что оно нам даёт.

Даниэль молчал.

— Допустим, что мы с вами возжелали обсудить литературу. Чего вы так смотрите, лейтенант? Не в силах оценить влияния поэзии на прозаическую жизнь? Э?.. Линус, о чем пишут наши драматурги?

— Что ныне в Гаральде неспокойно, сэр, — кивнув, ответил тот, все так же стоящий на лестнице.

— О да, — с чувством согласился толстяк, разминая хрустящие пальцы, от звука которых Даниэль едва не поёжился, — неспокойно тут в последнее время, о да... Но что же тому причиной, Линус? О чем пишут Матильда Барао или виконт де Пейрак?

Младший таможенный аккуратно и вежливо прокашлялся, спустился с лестницы и уселся рядом с Пероном на диван.

— В пьесах, — выделил он выразительно и поучающе, — описывается гипотетический разрастающийся конфликт всей центральной и северной части гипотетического, хм, материка. Без названия, ваше благородие. — Он помедлил. Снова кашлянул. — Плохо у них там. Политический беспорядок, знаете ли. Порождающий беспорядки весьма иные. Очень художественно выписано. Все вокруг клубятся в панике, делают глупости. Кое-кто, впрочем, пытается воспользоваться ситуацией и провернуть прибыльные дела. Вот, например, в пьесе Инно Уриеллаха рассказывается о том, как на один из перевалов прибыл человек из Империи, несущий с собой полную сумку денег («Премудрый, — ошеломлённо подумал Даниэль, — эти, что ли, мне тоже во сне лазили в карман?»).

— Полную сумку? — фальшиво удивился де Рео, желая, видимо, поучаствовать в утончённом спектакле на равных с его постановщиками. — Да что вы говорите!

Толстый лишь пожал плечами да лаконично вопросил:

— И что?

— А то, что деньги эти предназначены были для финансирования террористических операций на территории Княжества с целью не допустить ассимиляции упущенных имперским командованием войск и соответственно дальнейшего развития упомянутого княжества в целом. Пьеса, так сказать, детективно-политическая.

— Хм... — озадачился старший таможенный. Затем поднял на Линуса глаза.

— А как, — кротко спросил он, — называется пьеса... и все-таки, что се за жанр?

— «Закопанный заживо», батюшка, — с готовностью ответил младший, с заметным удовольствием модулируя свой выразительный баритон. — Трагедия.

— Закопали, ясное дело, имперца? — уточнил Алессандро, искоса на Даниэля глядя. А затем добавил с пониманием дела: — Впрочем, автор наверняка был неправ. За такие дела мерзавца следовало продрать сталью до костей, снять кожу и выдавить глаза. Потихоньку. Ведь правда, ваше превосходительство?

Его превосходительство нахмурился и надул щеки. Взглянув на Алессандро осуждающе, он ответил уверенно, продолжая держаться столь же смиренно и кротко:

— Не могли, сударь мой, таможенники с ним так поступить. Они, все ж таки закон собой олицетворяют. — Он вздохнул. — Неприступный закон.

Глаза Даниэля, когда он чуть повернул лицо, сверкнули сильнее обычного. По идее, он уже должен был вскочить, вызвать на дуэль де Рео, а таможеннику отвесить либо презрительный ответ, либо перчатку в лицо, либо смачный плевок, а затем, не колеблясь, покинуть комнату. Но что- то удерживало его. И совсем не только обещание содрать кожу и выдавить глаза.

— А может, — сказал он, прищурившись, — это вовсе не таможенники были? Бандиты переодетые, сами другого княжества или какой-нибудь Империи агенты? Либо просто преступные подельники, вознамерившиеся у Имперского посланника сумку с деньгами отобрать? А?..

— Ну-у, — почти не удивившись, возразил Витт, бросая исподлобья чуть озадаченный взгляд, — документы и права у них по крайней мере были в порядке; командующий здешним гарнизоном в этом уверился, а при наших с ним отношениях уж кому, как не ему чего-нибудь подозрительного хотелось бы весьма и весьма.

— Кроме того, — бросил де Рео насмешливо и холодно, — известность и репутация его превосходительства в бумагах не нуждается.

— И что же у ваших драматургов получается? — не успокоился Даниэль, продолжая гнуть своё. — Документы приезжего в порядке, он в своих правах, а таможенники, представители, так сказать, закона, решили к нему применить методы известные, тем самым всякие законы поправ? И что, как там дальше в пьесе, наказали их за это? Восторжествовала хвалёная справедливость?.. А?

Де Рео неожиданно фыркнул, как кот, хотя в гримасе Ферэлли привиделась известная доля злости. Линус Витт молчал.

— Думаю, — спокойно ответил его превосходительство, сложив тяжёлые руки на животе, — пьеса сия потому трагедией и называется, что торжествуют в ней злоба и невежество. Подозрения и желание сделать своё дело настолько затмили преступным граничным очи, что невинный человек за то поплатился весьма. Так что мало не покажется. Необратимо, я бы сказал. Впрочем, — медленно добавил он, выделяя каждое слово, — даже если впоследствии деяния их обнаружили, а самих примерно наказали с усердием, в чем я лично сомневаюсь... покойнику было уже все равно. Вы не находите, мой эрл?

В комнате наступила опасная, ничем не прерываемая тишина. Даниэля от взгляда троих пар немигающих глаз внезапно пробрала жестокая холодная дрожь. Он опустил руку на рукоять кинжала. Видел, как едва заметно, но резко побледнел толстяк, как чуть заметно двинулся Линус, краем глаза ухватил крошечное движение Алессандро.

— Если вы думаете, — очень тихо, каждым словом желая припечатать таможенника к креслу, сквозь зубы, почти шипя, предупредил Даниэль, — что приехавший из Империи, будь он невинен или нет, будь он прожжённым шпионом или неопытным юнцом, не способен был оказать сопротивление... вы ошибаетесь.

Свет ламп дрогнул. Приглушённый шум за дверью внезапно растворился в обволакивающей тишине. В комнате стало душно и тяжко дышать. По шее хозяина медленно стекала крошечная блестящая капелька. Глаза его не мигали — выпуклые, красноватые, говорящие о частых бессонных ночах. В них не отражалось практически ничего.

Напряжение нарастало подобно вздоху, замирающему в лёгких, вязнущему в горле: тело сковывал обруч за обручем, мускулы не двигались, сжатые, как пружины, готовые к мгновенному броску.

Алессандро двинулся.

Даниэль вскочил, опрокидывая кресло, на котором сидел, отпрыгнул в сторону; Линус дёрнулся, падая на пол, закрывая голову руками, начиная и откатываться в сторону, намереваясь, кажется, отползти за диван; де Рео длинным, быстрым прыжком оказался рядом с аристократом, дёрнул в кратком замахе рукой; нож его, длинный, обоюдоострый, метящий остриём Ферэлли в бок, тускло блеснул.

Время вспыхнуло и тут же растворилось резью в широко раскрывшихся глазах. Даниэль отшатнулся, поймал нож гардой клинка, отводя в сторону и вниз, сталь визгливо скрипнула. Де Рео ударил его кулаком в висок, костяшки пальцев серебристо блеснули на чёрной коже кастета; Даниэль уклонился, расчётливо и быстро, не успев ни испугаться, ни даже вздохнуть.

Светловолосый был мастерски расчётлив, холоден и дьявольски быстр. Но Даниэль, уклоняясь и от следующей атаки, другую парируя клинком, внезапно понял... что бьётся в несколько раз лучше него.

Это было подобно озарению — ещё не веря в истину, Ферэлли рванулся вперёд, обходя его, перескакивая через поваленную скамью, на развороте смахивая со стола какую-то посуду, парируя ещё один направленный в бок удар, становясь в положение более выигрышное, обретая свободу манёвра, — и тут же, не раздумывая, атаковал сам.

Серебристое лезвие со свистом рассекло воздух, де Рео успел парировать, в бешеном темпе обеими руками нанёс две атаки, слившиеся в одну, — но обе встретили пустоту. Мало кто умел скользить кругом так, как Даниэль; в этом захолустье, далёком от Беломраморного Дворца, а потому не важно, как именуемом, не было, просто не могло быть таких учителей, — и таких, с забытого детства воспитываемых учеников.

Даниэль шагнул.

Де Рео начал разворачиваться, пытаясь отпрыгнуть в сторону, споткнулся, едва не упал; Даниэль двумя шагами проплыл вкруг него, пригибаясь, как танцор, и, выбросив руку вперёд, кольнул в спину чуть ниже шеи.

Все это, от самого начала, в котором увяз сдавленный крик, заняло не более двух с половиной секунд; в тот же момент Хуан Пьетро Перон рявкнул изо всех сил:

— Стой! — и хватанул но столу рукой.

Сила его голоса, похоже, оказалась сокрушительной: графин на столе упал и разбился, забулькал вылившейся водой. Лампа у потолка закачалась, на столе задуло пару свечей. От удара руки свалилась часть письменного прибора, чугунная пепельница, гулко ударившаяся о пол и покатившаяся под диван, и раздался ощутимый треск ломающегося дерева.

Де Рео отскочил, развернулся, мертвенно-бледный, левой рукой тянущийся назад, прикрыть крошечный кровоточащий порез, — мгновением раньше ощутивший ледяное прикосновение смерти и ещё не уверенный, что сейчас не рухнет с воткнутым в спину ножом.

Даниэль стоял тяжело дыша, хотя ничуть не устал, и напряжение полностью покинуло его. Он был ошеломлён, он испугался. Той лёгкости, с которой победил. Той быстроте, с которой двигался и принимал решения в бою. Того превосходства, которое имел над человеком, знавшим о драке не понаслышке, — он, не умеющий даже ненавидеть всерьёз, не то что убивать. Той свободе, что за мгновение до крика, в момент последнего удара заполнила его ликованием, клокочущим и едва небесконтрольным...

— Хватит! — прошипел Перон, выкаченные глаза которого яростно сверкали, перемещаясь то на Алессандро, то на Даниэля. — Все!

Даниэль подумал, что он мог бы остановить драку гораздо раньше. Сразу же. Но не сделал этого. Значит, вариант «убить, обвинить, обобрать» был угадан правильно.

Из-за двери послышался топот и грохот кого-то упавшего. Сдавленные проклятия. Двумя секундами позже в комнату ворвались трое стражников, полуодоспешенных и полностью ошеломлённых; передний держал в руках алебарду, которая высотой не проходила в дверь, а потому застряла и придавала несущему совершенно кретинский вид.

Сверху послышался шум, невнятный крик, затем круглая дверца-люк распахнулась, и на винтовой лестнице возник схарр с перекошенным лицом, в руках которого был явно великоватый ему, неизвестно откуда взявшийся тесачок. Проскочив несколько ступенек, он замер, прячась за перильцами и за одной из них. Вслед за ним наверху появилась стройная невысокая женщина в мужской одежде, с длинными чёрными волосами, острыми чертами лица. С пустыми ножнами в перевязи на поясе. С остывающей сердитостью на лице. Линна выглянула из-за её спины; глаза её испуганно блестели, руки были прижаты к груди.

Хшо замер, припав к ступенькам, защищаясь ими, глядя сквозь проем. Увидев, что Даниэль цел, он оскалился. Стражники побледнели.

— Что?.. Что?.. Что здесь происходит, господин? — наконец-то спросил старший, высовываясь из-за спины судорожно подёргивающегося алебардьера.

Старший таможенный кашлянул. Он по-прежнему смотрел на де Рео и Даниэля, не обращая на остальных никакого внимания. Под его взглядом светловолосый съёжился, сквозь его бледность проступили алые пятна, неровные и несимметричные. Опустил голову. На Ферэлли он не смотрел.

Линус Витт тем временем неторопливо выполз из-за дивана, с чугунной пепельницей в руках, отряхнулся перед изумлёнными стражниками, поднял голову с растрёпанной шевелюрой, удивился, как будто замерших стражей заметил только что, и пожевал губами.

— Учения, — как ни в чем не бывало ответил он. И, кашлянув, добавил: — Подите отседова.

Стражники ушли, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Ты бы перевязался пошёл, — как бы невзначай бросил светловолосому секретарь, — у тебя рубашка в крови.

Даниэль слегка побледнел, увидев, что кровь медленно растекается по белой рубашке и видна уже спереди.

Алессандро резко вышел, скрипнув дверью.

Даниэль взглянул на Линну, кивнул ей. Посмотрел на Хшо, неожиданно усмехнулся. На сердце стало теплее. Затем он обратил лицо к старшему таможенному. Тот сидел неподвижно, все так же сложив руки на животе. В глазах его отражался угасающий гнев, лицо было чуть алее обычного. Не опуская взгляда, Даниэль шагнул вперёд, протянул руку, взял свои документы, упрятал их в поясную сумку, отступил назад, отёр лезвие платком, бросил его на пол. Медленно вложил в ножны кинжал. Он не скрипнул.

— Ангелика, — хрипловато заметил Линус, — ты б увела отсюда детей. Дети здесь совершенно не нужны. У нас важный деловой разговор.

— Я вижу, — саркастически отозвалась она. Ухмылка у неё оказалась весьма впечатляющая, насмешка в ней получилась исключительно ядовитой.

— Ну так иди, — почти раздражённо приказал секретарь, приглаживая вихры и ставя письменный прибор на место. — Да, — как-то осторожно добавил он, поглядывая вверх, — ты бы взяла свой ножик у малыша... Ножики — детям не игрушка. В принципе-то.

— У вас все в порядке? — справившись с хриплостью в голосе, спросил Даниэль.

Линна кивнула, растерянно и неловко. Хшо зыркнул на женщину и почему-то довольно оскалился. Та чуть зарумянилась.

— Идите наверх, — приказал Даниэль. — Отдай ей нож, Хшо. У меня все в порядке. Мы... проясняем некоторые вопросы.

Хшо с пониманием кивнул. Оскалился ещё раз.

Люк-дверца наверху захлопнулся. Даниэль почувствовал слабость в ногах и сел в кресло, ранее занятое Алессандро де Рео. Удобство и мягкость сразу же навеяли на него сон. Но спать пока что было нельзя.

— Итак, начало переговоров положено, — выдержав паузу, уже убедившись, что первым собеседник не начнёт, обратился к нему толстяк, в голосе которого, как ни странно, тоже оставались ещё следы предательской хрипоты. Очевидно, подумал Даниэль, в самом деле перепугались все. И для всех, кроме Ферэлли, казалось довольно странным, что в эту минуту ни он, ни де Рео с бледнеющим лицом не лежит на полу, пачкая кровью ковёр.

Даниэль, не отвечая, смотрел на все ещё бледного таможенника. Руку с рукояти он убрать почему-то не мог; это было выше его сил.

— Несмотря на довольно банальную неосторожность Алессандро, мы кое-что друг другу все же показали, — тут хозяин уставился на Даниэля в упор.

— Например? — выдавил из себя аристократ.

— Вашу готовность реагировать. Моё желание уладить конфликт миром. Без насилия и проливания чьей-то крови. Согласитесь, была б моя воля, вы бы уже лежали здесь мёртвым. За дверью два десятка человек.

Даниэль ничего не сказал про заклинание мгновенного перемещения, которым было снабжено его кольцо, — так называемый малый телепорт, на весьма ограниченное расстояние, метров всего на триста — четыреста, но очень действенный, потому что крайне быстрый. Про полет и про невидимость, которые можно было при желании активировать, если захотеть быстро скрыться и убежать. Ничего не сказал про искрящийся доспех и поле, непроницаемое для стрел, метательных ножей и арбалетных болтов. Он медленно кивнул. Потому что в общем и целом был согласен. Великим воином себя не считал.

— Вижу, Ферэлли, в целом, вы со мной согласны, — кивнул толстяк, перебирая пальцами золотистый гипюровый шарф. — Продолжим дальше?

— Объясните мне, что это было, Перон, — с трудом сохраняя голос спокойным, потребовал Даниэль, не опуская глаз. — И по возможности как можно быстрее. Так как мои терпение и добрая воля после этого... эксперимента... серьёзно пошатнулись.

— Была глупость, — с искренним сожалением и некоторой брезгливостью ответил толстяк, — глупейшая куча тупого кретинизма. Мы нервничали, вы нервничали, Алессандро сломался. Вам не стоило класть руку на рукоять.

— Вам не стоило говорить всего того, что вы сказали. Даже если бы вы хотели достигнуть необходимой ясности, не стоило пытаться меня запугать. Я вырос при Дворе Империи. Такие спектакли оскорбительны и пошлы. Я готов идти на компромисс, но в будущем вам не стоит... — Он почему-то не смог договорить.

— Ну-ну, — задумчиво покачав головой, спокойно ответил Перон, — вам же всего семнадцать, самое большее — восемнадцать лет. Глядя на вас... да кто же знал?..

Даниэль прикрыл усталые глаза. Ему все это страшно не нравилось. Он был зажат между выбранной тактикой, стилем поведения, надменностью, напряжённостью аристократа и желанием побыстрее закончить все это, вырваться на свободу, уйти. Ещё на второй половине наковальни был страх. За стеной действительно ожидали сигнала более двух десятков человек. В этом лагере, полном уставших, раздражённых и злых людей, скрываться было бы не слишком приятно. Даже если не учитывать того, что с первым же приказом старшего таможенного ближайшие поисковые группы, в которые входят и специально обученные маги, будут активированы и посланы по его следу; тогда не помогут ни невидимость, ни полет.

Кто бы он ни был, от разведки Великого Княжества ему не скрыться. Он не воин-тень, а в одиночку им невозможно противостоять. Значит, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы конфликт овеществился. Тонкая грань между сопротивлением и согласием, на которой он балансировал, была непривычна и чужда. Даниэль не умел вести переговоров, целью которой были его свобода, богатство и жизнь. Кроме того, жизнь двоих детей.

— Я готов идти на компромисс, — повторил он. — Но предлагаю действовать в рамках закона. Быть цивилизованными. Идёт?

Толстяк смотрел на него долго, не отрываясь. Лицо его замерло в грузной сосредоточенности. Толстые пальцы шевелились, ощупывая друг друга, живые в почти мёртвой неподвижности тела и лица. Казалось, короткие щупальца двух сцепленных тварей исследуют друг друга, опасливо и осторожно. Он тоже балансировал. Он также рисковал и чего-то боялся. Вот только чего?.. Незаметный Линус тихонько молчал.

— Ну-ну, — заметил он наконец, после долгой паузы, в течение которой враждебность и жар из комнаты постепенно улетучивались, сменяясь тривиальным сквозняком. — Значит, цивилизованными, — и снова замолчал.

Даниэль неподвижно ждал, чуть прикрыв глаза. Дверь растворилась, в комнату вошёл Алессандро в новой, темно-синей рубахе с кожаным жилетом поверх и расстёгнутым чёрным камзолом, украшенным светло-жёлтым шитьём. Шейный платок его был вызывающе лимонного цвета. Он выглядел спокойным. Будто ничего и не случилось.

На Даниэля при виде противника накатило воспоминание краткой схватки. Чувство изумления, чувство неверия, чувство торжества. Он подавил дрожь. Нуда. Это было естественно. Его учили лучшие имперские фехтовальщики, с детства. В подарок от Его Величества, который чтил память погибшего за Империю Отца. Одни из многих подарков роду Ферэлли. Впрочем, как и десяткам остальных Приближённых родов. Неудивительно, что, покинув Дворец, где, по сравнению с Драконами и Вельхом Гленраном, он выглядел и был ребёнком, здесь Даниэль внезапно оказался юным нобелем, гением короткого и длинного клинка.

Де Рео остановился у двери, увидев, что Даниэль сидит в его кресле. Лицо его, спокойное и немного отрешённое, не изменилось. Ферэлли подумал, что вообще все трое удивительно хорошо владеют собой. Та же мадам Венри, прожжённая интриганка, умевшая разыграть любую мину при любой игре, частенько выдавала себя движением губ, глаз, общим выражением лица. Впрочем, только тем, кто достаточно знал её, но все же... Эти же трое привыкли надевать на себя маску безразличного спокойствия. У них получалось хорошо.

— Так, Ферэлли, — оторвавшись от переплетённых друг с другом дум, решительно произнёс Хуан Пьетро Перон, снова вежливо и равнодушно глядя Даниэлю в глаза, — переговоры мы продолжим. Но позже. Сначала, милостивый сударь, приглашаю вас к ужину. А то нецивилизованно как-то у нас все получилось. Да?

Линус Витт бесшумно засмеялся.

31

Бальный зал, начищенный до блеска, был великолепен. Ажурные, невесомые занавеси, переплетённые лентами в причуды изящных форм, свисали сверху, прикрывая разноцветие оконных витражей. Люстры, одна многоцветнее другой, сверкали, стараясь пересветить друг друга, бросая тысячи отблесков и бликов на выложенный мраморной плиткой пол.

Бледно-розовые ромбы, дымчато-серые полоски и маленькие треугольники то белого, то светло-зеленого цветов испещряли зал, складываясь в овал, центром которого была хорошо видимая сверху корона Императорского Двора.

По стенам, согласно обычаю, крошечными звёздочками в овальных гроздьях пылали тысячи белых свечей. Ароматы южных цветов и свежего морского бриза переплелись в странном сочетании, которое невозможно встретить без вмешательства человеческой воли. Убранство одинаково роскошное и гармоничное восхищало душу, радуя глаз.

Странным казалось лишь одно: в огромном зале, сотворённом, чтобы полниться музыкой и смехом, играми и весельем, амурами, флиртом и интригой, украшаться великолепными платьями и камзолами на великолепных танцующих парах, присутствовали лишь двое.

Впрочем, этих двоих было вполне достаточно, если уж речь заходила о красоте.

— Ваше Высочество, — промурлыкала гостья, склоняясь очаровательно и изящно, — рада после стольких домыслов и слухов, стольких ночей ожидания воочию видеть вас.

Катарина, сидящая на тронном возвышении, в левом из четырёх кресел весьма неформально, чуть изогнулась, рассматривала пришедшую спокойно и лукаво, как сытая кошка, поигрывающая хвостом.

— Весьма рада, — кивнула она, улыбаясь. На щеках играл румянец, будто у разгорячённой школьницы после догонялок с мальчишками. — Принимать у себя посланницу столь желанных в нашей Империи сил. Госпожу...

— Грета Ланье, к вашим услугам.

— Эриния.

— Эриния, Ваше Высочество[10]. В высшем кругу.

— Хм...

— Конечно, Ваше Высочество. Ни секретов, ни тайн. Мне двести двенадцать лет. Основой моей речи к вам является лишь сообщение о прибытии и готовность выступить в роли покорного слуги.

— Вы прибыли в одиночестве?

— Нет. Конечно, нет. Мой господин со мной. Однако...

— Знаю. У этого Дворца слишком сильное защитное поле. Я с трудом скрываю даже вас. Его в определённых источниках прославленную мощь спрятать было бы гораздо сложнее... Вы устали с дороги?

— О, мои силы поддерживал один весьма одарённый человек.

— Доложитесь одному из моих помощников, некоему Рантору Хари. Он ждёт вас через полчаса... Вы догадались, зачем понадобились мне?

— Рискну предположить, Ваше Высочество.

— Рискните.

— В водовороте сдвигающихся стихий, в петле, затягивающейся вокруг человеческого материка, в близящейся схватке, где вам отведено место по меньшей мере далеко не последнее, вы неожиданно увидели едва ли не единственный выпадающий из общей схемы элемент. Обладая информацией из совершенно разных, но потрясающе компетентных источников, с удивительной для своей юности мудростью черпая сливки из десертов всех противоборствующих сторон, вы узнали об этом элементе все, что могли... И отчётливо сознали, что не знаете ничего.

Принцесса молчала, молчанием позволяя гостье говорить далее.

— Учитывая мельчайшую продуманность каждого шага, взаимозависимость каждого движения в успехе творящегося вокруг, вы не могли не придать этому факту должного значения. Элемент, если можно его так называть, при всей своей незначительности чрезвычайно значителен; прошу простить за грубый каламбур. Нельзя допустить, чтобы способности его, откуда бы он их ни получал, смогли использовать представители других сторон. Никто не уверен, было бы это катастрофой или событием, не значащим ничего. Никто до сих пор даже чётко не знает: что такое этот элемент. Известны лишь полевые характеристики узлов, возмущение которых он вызывает повсюду, где появляется, и факт наличия Завесы, неподвластной даже силе Истинной Речи. То есть, по сути, неясно ничего. Но именно эта неизвестность заставляет действовать, а не ждать. Именно поэтому я знаю, для чего понадобилась вам.

— Что же наполняет вас такой уверенностью в своей правоте, Грета Ланье, эриния высшего сана?

— То, что мы тоже распознали этот элемент. И уже пытались найти и получить его.

— Как интересно... Судя по вашему присутствию, вы этого сделать не смогли.

— Не смогли. Те на самом деле могущественные посланники, что были направлены отыскать его, недооценили Завесу и, главное, не учли сил спутников, по воле случая сопровождающих его. Чёрные Тени, чуть более слабые подобия тех, что находятся в воле Главы Конклава, были уничтожены полностью, не успев завладеть ни одним из Прошедших Врата, среди которых искомый объект находится. Позже они были спасены от обрушенной живой смерти сплавленной мощью пробуждённых друидских Отцов. Когда посланники снова попытались отыскать объект по смещению полей, они узрели одну лишь пустоту; после — пугающий всплеск энергии, который относился к разряду взаимодействующих с пространственно-временным потоком.

И наконец, во время своих поисков в последние три месяца по всему северу, они столкнулись с силой, неожиданно возникшей из ниоткуда. С волей, выстроившей в сплочённую группу несколько сотен существ, исконно принадлежавших Госпоже, а теперь направляемых высшими шаманами гноллей. С силой, которая с каждой неделей, с каждым днём собирается в темноте бескрайних северных лесов. Они не имеют никакого отношения ко Вратам Небес, через которые объект пришёл сюда. Они не знают, кто открыл Врата, и не интересуются самим фактом их открытия. В единственном, кратком разговоре, которого был удостоен старший из посланных, стало ясно: они собираются вновь, после десятилетий покоя, ради чего-то в самом деле серьёзного. Они словно вспомнили старые времена, когда у них был шанс уничтожить Княжества и поработить человечество. У них свои, не ясные нам цели. Их до смешного мало, если брать масштабы севера, и они не представляют для нас никакой опасности. Мы для них тоже, так как интересы наши не пересекаются. Им, в сущности, наплевать на все... кроме одного.

Их также интересует этот неучтённый элемент.

Но они откуда-то знали о нем больше и чётче, чем все остальные из нас. Чем мудрые жрецы и маги, просканировавшие каждое сплетение северных полей. Они рассказали, что это человек. Что это ребёнок. Один из шестерых, прошедших Врата. Девочка из другого мира. Человек. Они ожидали его появления, словно кто-то предсказал им его, и также были ошеломлены тем, что три месяца назад, появившись из Врат, он почти тут же внезапно пропал. И они также повсюду самозабвенно искали его...

— Что теперь?

— Теперь, Ваше Высочество, один из наших посланников возглавляет отряд, который отыщет ребёнка и завладеет им. Очень скоро. В течение пяти-шести дней гнолльские шаманы в этом обязались стать союзниками. С ними заключён договор. Объект не нужен им, если мы обещаем уничтожить его в течение трёх дней. Если он не нужен нам, они готовы сделать это сами. В любом случае они решили помочь. Заключённый договор скреплён кровью. Что вы скажете на все это?

— Ситуация очень странная. — Катарина нахмурилась. — Совершенно неясно, что это за шаманы, откуда они взялись и согласно чьей воле действуют. Ррарг Рыкающий... Народы Империи слишком долго ничего не слышали о нем. Отряд количеством в несколько сотен — не мелочь. С момента разгрома орочьей Орды они не появлялись в пределах нашего взгляда, даже так далеко от границ. Во всех них слишком хорошо жила память о нанесённом поражении. О тотальном разгроме. Они не поднимались больше двух с половиной столетий. Поверьте мне, у Империи есть свои способы знать это и быть уверенной в своей правоте. Ррарг Кровавый... Они не собрались бы без причины действительно страшной. И уж тем более не дали бы вам обнаружить себя, — если бы за всем этим не крылся какой-то продуманный, важный расчёт. У вас есть свои мысли на этот счёт?

— Время покажет. И наша группа, и союзники уже локализовали район, в который предположительно произойдёт временной переброс. Установили ловушки и поисковые сети. Выйдут на след и начнут действовать, как только Прошедшие Врата появятся там.

— Вы и впрямь уверены, что ваш посланник не будет убит, а ребёнок отнят или тут же уничтожен. Что шаманам можно доверять.

— Отнюдь нет, Ваше Высочество. Чёрный, чья мудрость превыше моей, считает, что доверять не стоит никому и никогда. Даже союзникам, чья лояльность реально подтверждена. О-о, прошу вас, простите бестактную прямоту и возможность истолковать эти слова не так, как на самом деле думалось мне!

Принцесса молчала. Грета смотрела на неё, едва заметно прищурившись. В глазах её зрело нечто странное.

— Один ваш знакомый, — легко-легко заметила она, — случайно встретившись на моем пути, был бы счастлив узнать, что вскоре я встречу и вас. Знай он это, мне посчастливилось бы наблюдать, как пылает его чистое сердце, раздираемое сгустком противоречивых страстей. Однако, по понятным причинам, я не сказала ему ничего. Я просто спасла ему жизнь... Полагаю, вы больше не обижаетесь на меня.

Принцесса молчала.

— Вернёмся к сути, Ваше Высочество. Я готова всецело следовать нити ваших слов.

Принцесса молчала, разглядывая гостью в кривом зеркале начищенной, полированной стены. В разноцветье низкого, уходящего вверх витража. Руки её, расслабленно-спокойные, были неподвижно сплетены на коленях.

Эриния шевельнулась, чувствуя взгляд. Повернулась и взглянула в сине-красно-зелено-жёлтую мозаику толстого, выпуклого и яркого стекла. Глаза их блеснули, встречаясь в отражении отражения отражений.

— А вы действительно очень красивы, — изменившимся голосом сказала Грета, не опуская взгляд. — В самом деле настолько, насколько мне рассказывали.

— Хотелось бы верить, что ваш господин так же могуществен и мудр, как повествуют некоторые хроники разных времён.

— О-о, насчёт него можете не сомневаться. На самом деле он никогда ещё не проявлял истинного предела своих сил.

— Прежде чем вы отправитесь, я хотела бы встретиться с ним.

— В самом деле? — Эриния подняла голову. — Вы согласитесь покинуть Дворец?

— Соглашусь.

Наступила тишина.

— При всем понимании... на встрече с ним вы должны присутствовать совершенно одна.

— Я буду совершенно одна. Сегодня ночью. Через девять часов. Пока же...

— И он, и я готовы выслушать ваш приказ.

— Завтра начнётся Приём. У меня не будет времени ни на что. Вы покинете Дворец прямо сейчас. Ни к чему допускать промедлений. Используя все силы, обращаясь с собой и с тем резервом, который вам предоставлю я, вы отыщете и возьмёте ребёнка, укрытого Завесой. Любой ценой. Доставите его сюда, в тайное убежище, которое я укажу и от которого получите телепортационный пароль. Девочка должна стать нашей. Наши сторонники в Конклаве должны исследовать её и понять. — -Принцесса помолчала, прежде чем добавить: — Она и вообще это открытие Врат полностью не вписываются в происходящее. Как, кстати, и появление гноллей. Мы должны понять, является ли это частью иной схемы, нас не касающейся, или, наоборот, Врата Небес имеют к нам непосредственное отношение... Итак, сказано все. Отправляйтесь. Пусть сила Богини поможет вам.

Эриния, дочерь Алой Госпожи, верная посвящённая Величайшей, кивнула и поклонилась принцессе, которая должна была воссесть на трон и принести Ардат Жестокосердной империю, ранее отданную Её злейшим врагам. Выдержала долгие три секунды, склоненно замерев. Выпрямилась медленно и плавно. Играя улыбкой на губах.

— Разумеется, Ваше Высочество, — сказала она. — Мы используем все силы и доставим девчонку. Мы сделаем это, даже если придётся биться с соперниками за право преподнести её вам.

Говоря это, при всей своей опытности Грета Ланье и представить себе не могла, насколько окажется права.

— Вы устали, Ваше Высочество.

— Да ладно. Ничуть... Это что, так заметно?

— У меня чутьё.

— Чутьё-о-о... Видишь мой пальчик, Нож? Правда, он такой красивый?.. Чего ты молчишь?

— Правда. Скажите мне, что происходит. Вам станет легче.

— Ничуть.

— Скажите. Выговоритесь. Нечего держать все в себе. Это слишком тяжело. Даже для вас. Я ведь единственный, кому можно на самом деле доверять.

— Вполне, вполне. Не в доверии суть.

— В чем же?

— В ненависти. Я ненавижу её.

— Я продолжаю слушать. Что же вы замолчали?

— Ты помнишь последнюю фразу, которую сказал сегодня утром Старик?

— Сегодня утром?

— Когда он заканчивал свою оправдательно-объяснительную речь... «И если одна дорога ничуть не лучше другой, пусть будет выбрана та...» — тут он запнулся, замер на мгновение, тяжело вздохнул... Ты помнишь?..

— Да.

— Он имел в виду, он собирался сказать: «по которой собирается идти большинство». Большинство, понимаешь?.. — не глядя на убийцу, пронзительно прошептала она. — Он сдался. Он переложил ответственность со своих плеч. Он оказался от всего: от положения, от влияния, от участия, от борьбы... — Она тряхнула волосами, тремя витыми прядями, стекающими с плеч. Глаза её блеснули. — Знаешь, что это значит? Что он ничтожество. Вернее, что он сам считает себя таковым. Вот в этом было его падение. Лишь в этом, а ни в чем другом... Ты спрашивал, что мне ненавистно более всего. Все просто, Нож. Я ненавижу слабость.

Убийца молча смотрел в потолок.

— Сила завораживает и влечёт меня — физическая, умственная или духовная, жестокости или красоты, — любая из сил. Я рождена для того, чтобы чувствовать, сравнивать, оценивать её и несущих её людей, я делаю это лучше всего. И знаешь, Нож... особенно страшно, когда владеющие истинной силой, бескрайней и огромной, безмолвно отрекаются от неё. Это хуже предательства, ненасытной жадности и неодолимой смерти. Это хуже убогости и отвращения, которое внушают ничтожества, алчущие власти. Ниже презрения, которое испытываешь к самонадеянным глупцам. Это хуже всего.

Убийца едва слышно вздохнул.

— Я ничего не расскажу тебе. Тебе незачем все это знать. Купаться в сложности, помноженной на изощрённость. Твоя задача проста. Будь со мной, все время, не отступая от меня ни на миг. Без тебя я погибну. Мне кажется.

Нож внутренне дрогнул. В горле его пересохло. Он хотел сказать, что это невозможно, что убить её не смог бы никто, и даже не потому, что многослойная система защиты, с детства окружавшая Катарину, была фактически совершённой, а сила самой Инфанты — выше силы многих представителей общего Совета Конклава. Он хотел сухо, насмешливо заметить, что лишить мир подобной красоты, подобного совершенства не смог бы даже презираемый самонадеянный глупец...

Но следуя эмоциональной силе её слов, он вдруг отчётливо увидел Принцессу: неподвижно-бледную, лежащую в странной, неестественной позе на ледяном мраморном полу. Ощутил холод угасших губ и темноту закрытых глаз. Неожиданно понял, что жизнь ушла из неё навсегда, и осталась только гулкая, полная ветра тишина.

Его едва не передёрнуло. В груди дрожала холодная липкая пустота.

Она замолчала, выговорившись, сказав то, что желала сказать. Ни грана усталости или колебания не отразилось на её все так же юном, лишь немного печальном, отрешённом лице. Но убийца чувствовал: Принцесса на пределе. Осталось немного, всего лишь чуть-чуть. Несколько удачных толчков или несколько лишних, полных беспрерывного, изматывающего ожидания дней.

Нечто непостижимое, огромное и страшное неделя за неделей, деталь за деталью, пласт за пластом складывалось вокруг неё. Все происходящее по пунктам гигантского, тысячеслойного плана стремилось к исходу, которого убийца не знал. Не знала его и она сама: девушка, прожившая сорок пять беззаботных, медленных, тягучих, бесцветных лет, затем с разбегу вошедшая в пятилетие таинственное и тёмное, ныне неимоверно глубокая и столь же поверхностно-юная, полная сил и угасающая день за днём. Взявшая на себя слишком долгий, слишком тяжёлый груз. Она не знала исхода происходящего, хотя постоянно, всеми силами стремилась просчитать и понять, — и угасала от невозможности этого.

Ожидание убивало её. Невозможность определённости и ответа.

И сегодня, в день отставки Гиллара, двадцать первого июля двести пятьдесят девятого года, трое суток после совершеннолетия спустя, когда сила заговорщиков казалась непоколебимой, а позиции Наследников вмиг стали по- детски смешны, что-то совершенно иное мучало её. Она внезапно стала не похожа на ту Катарину, которую он несколько дней назад узнал. На ту, которой он вымолвил, задыхаясь: «Тогда, с лезвием у вашей шеи... Я бы не смог». На ту, что отчётливо сказала ему: «Я знаю. Но в следующий раз — сможешь». Ту, что желала «отточенное, гибкое лезвие, которое не знает преград». Не похожа чем-то крошечным, внутренним, далёким. Словно проснулась после долгого сна и смотрела на мир из надтреснутой скорлупы.

Нож молчал. Ожидание, неизвестность и ответственность, когда-то взятые им на себя, теперь давили на плечи сильнее. Трепетный огонёк, все ещё теплящийся в нем, угасал с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днём; иногда было неимоверно трудно идти вперёд. Но выхода не было. С некоторых дорог не сворачивают, о какие бы камни ни спотыкался, пытаясь бегом или неровным шагом достигнуть конца. Им с Принцессой было в общем-то по пути. Хоть Нож и не знал всей глубины её планов, хоть за недостатком спокойствия, банальной нехваткой времени и сил не был до сих пор в них подробно посвящён.

Но, главное, сегодня и сейчас, когда солнце склонилось в закат и скрылось за бесконечным маревом шпилей и башенок, взирающих в высоту, за морем труб и крыш, угасло за зубчатой великой стеной, окружающей прекраснейший, богатейший и сильнейший из городов мира, когда до решающего Приёма, на котором станет ясно — заговорщики или Наследники, Брат или Сестра, оставалось чуть меньше трёх месяцев, — убийце было жаль искреннюю и взволнованную девочку, желавшую насилия и ласки, утешения и борьбы. Он хотел бы утешить Катарину, как когда-то раньше другую, в этом похожую на неё.

Принцесса молчала.

Переливались темно-серый атлас и белоснежные кружева, украшенные сверкающей, бликующей в лучах солнца изумрудной крошкой ожерелья, скользящего тройным плетёным шнуром. Было тихо, спокойно. В молчании комнаты плыла неслышная, прозрачная печаль.

Главное, и сделать-то ничего было нельзя. Не предложить же ей ненароком отказаться от всего и уехать к южному морю, отдыхать у кромки пенного прибоя, наслаждаясь тёплым воздухом и ветром, нежно колышущим кроны ярко- зелёных мохнатых пальм...

Принцесса внезапно очнулась от дум, в которых утопала в последнее время постоянно, час за часом, день заднем. Внимательно посмотрела на него.

— Хочешь, чтоб я победила? — тихо, едва улыбаясь, спросила она. — Чувствуешь боль, как только представишь себе моё поражение, слабость и бесславный конец?.. Хочешь, чтобы я правила Империей, чтобы повергла своих врагов? И для тебя совсем не важно, плохо это будет или хорошо?.. Просто хочешь, чтобы это была я... потому что не можешь не обожать меня?..

Нож промолчал, обдумывая что-то. Затем пожал плечами и ответил:

— Зачем вы изгнали Даниэля? Он ведь мог вас утешить. Он ведь был для этого достаточно... силён?

Принцесса смотрела на него, легко проницая сквозь и разглядывая юношу, лёгким призраком замершего у убийцы за спиной.

— Не знаю, — прошептала она. — Я думала, что знаю в нем все, каждую каплю его души. Я ни на миг не подозревала, что он может оказаться другим.

— Почему же вы не пытаетесь вернуть его? Он же без памяти в вас влюблён, он простит вам все.

— Это даже звучит страшно. Я убила его мать. Я убила его веру, его юность. Я хотела убить его... Я все ещё хочу убить его. Я на такой дороге, где невозможно отступать. Для чего мне пытаться его возвращать? Чтобы сломать его, выпотрошить душу до костей? Чтобы взглянуть в его умершее лицо и лишний раз убедиться, понять, что мужчин на свете нет?.. Я очень устала, Нож, очень устала. На узенькой тропинке, по которой я все дальше и дальше иду, слишком много осколков и камней. Здесь так тесно, что нет места даже двоим. Здесь нельзя повернуться и посмотреть назад, покуда не вылезешь, где посвободнее... Но я сама выбрала эту дорогу, и сама по ней пройду. А Даниэль... Я не знаю. Иногда мне кажется, я бы хотела любить его. Он единственный в целой жизни, кто смог меня обмануть. Но дьявол! — Она распахнула глаза, стиснула руки и привстала в своём кресле; щеки её мгновенно заалели, губы увлажнились и дрогнули, приоткрывая жемчужный блеск. — Как же я ненавижу его! Как мне хочется причинить ему боль! Чтобы он понял, что от всей его искренней самозабвенной преданности мне не нужно ни капли! Что мне не нужен никто и ничто!.. — Она замолчала, сникла и зашуршала платьем, устраиваясь удобнее. — Вот и все, Нож. Вот и вся правда... Почему ты молчишь?

— Я хотел бы спросить, но вы не даёте мне.

— Даю. Спрашивай. Проси.

— Против кого мы боремся? Кто наши союзники? Что ждёт вас на Приёме? Почему вы постоянно твердите о смерти? Чего вы боитесь? Кто может убить вас? Ради чего все это?! Если вы не скажете мне, я так и не буду знать. Так и не сумею помочь вам, используя все силы.

— Все глупо.

— Все так, как делаете вы! Вы поместили себя в этот колодец, у которого опускается дно! Вы налили вокруг воды и захлёбываетесь, пытаясь удержаться на плаву, смотреть все время вверх, на удаляющееся светлое пятно!..

— Может, пора принимать ванну с пеной... доставать из тумбочки бритву... я уже вымазала запястья мылом.

— Откройтесь мне. Когда-то я считался пророком и был мудрецом. Я смогу понять и сумею вам помочь.

— Все глупо. Ты начинаешь дерзить.

Нож вздохнул. Тоскливо и глубоко.

— Я лишь волнуюсь за вас.

Принцесса усмехнулась. Фыркнула легко-легко. Вздёрнула подбородок и снова посмотрела на него. В глазах её светился уютный, ласковый покой.

— Иди спать, Ножик, — тихо сказал она. — Ты помнишь: завтра утром твоя первая битва. Отдыхай.

ЭПИЛОГ

Ровно в половине первого ночи семнадцатого октября, вдалеке от зубчатой столичной стены, в темноте опустевших с приходом осени королевских охотничьих рощ возникло бледно-голубое сияние, окрасившее серую темноту.

Тонкая, гибкая девушка шагнула из проёма в увядающую траву.

Сияние угасло, растворившись в темноте. И стал заметён сгущённый, вселяющий дрожь мрак, облекающий неподвижную фигуру ждущего. Замершего меж двух деревьев наводящим тревогу чёрным пятном.

Принцесса шагнула вперёд, обтекаемая белым платьем, сверкающая даже в этой темноте россыпями прозрачных, как слезы, драгоценных камней. Кажущаяся воплощением непорочности, нежности и чистоты, а может, и являющаяся им.

Чёрный выступил под неверный свет звёзд, полускрытых рваным кружевом перистых, похожих на сизый дым облаков. Света было мало, недостаточно, но пара глубоких, нечеловечески мудрых, насмешливых глаз блеснула из- под опущенного капюшона.

Они стояли друг напротив друга, не двигаясь, молча, почти не дыша. Нечто неощутимое и бесстрастное колыхалось в воздухе, нарастая и опадая, словно гигантский парус корабля, уплывающего вдаль.

Казалось, что-то должно было быть сказано, что-то — кануть в пустоту, остаться навсегда непроизнесенным. Но что-то наиболее важное рвалось решиться прямо сейчас.

Принцесса замерла неподвижно, опустив голову, словно признавая силу и власть стоящего перед ней. Кто знает, как при этом у неё получалось оставаться независимой и спокойной, самой собой. Чёрный замер напротив, не приближаясь, хотя почему-то и неспокойному ветру, и склонённым кронам, и созерцателю-пню казалось, что сейчас он подойдёт, возьмёт её за руку и поведёт куда-то в ждущую темноту.

Что-то ширилось, не удерживаемое ничем; дыхание Принцессы становилось все громче, а быть может, просто ветер испуганно, униженно стихал.

Ждать становилось нестерпимо, страшно. И он спросил, вкрадчиво и тихо, голосом, не имеющим ничего общего с человеческим, голосом, от которого умирали непосвящённые, а сильные духом сходили с ума, — то единственно важное, что должно было быть произнесено.

— Ты предана делу Госпожи всем сердцем? Всеми помыслами и силами? Так, что возможность предательства с твоей стороны исключена?.. Ты отдашь Империю Госпоже?

Ветер взвыл негодующе и яростно, униженно и страстно.

Принцесса наклонила голову ещё ниже. Казалось, её холодит внутренняя дрожь; пальцы едва заметно дрожали. Наконец она собралась с силами и взглянула на него.

— Да, — ответила она.

Он оставил все мысли, превращаясь в существо безликое и чужое. Шагнул вперёд. Взлетел в длинном, плавном прыжке; опускаясь по дуге, скользнул направо, как тень. Шестеро мечей ударили с разных сторон; шестеро и три в левых руках. Свистнул воздух, запела в предвкушении взволнованная сталь, задёргались тени, пляшущие по стенам.

Он развернулся, отражая косым восходящим четыре удара сразу, и размытым пятном сместился назад. Брызнули искры, когда два клинка врезались в камень, кроша его, вздулся и опал исполосованный плащ; рука распрямилась, словно пружина, рванулась снизу-вверх, слева-направо; резко заскрежетал пробитый нагрудник Лагера, громко выдохнула расходящаяся плоть.

Воздух трепетал, пронизанный дыханием, шагами, звоном, шелестом, скрипом, их напряжением и страхом.

Впрочем, после шестого круга, после восемнадцатой смерти страх телохранителей стал складываться, словно кукла, сдуваться, словно шарик, скукоживаться, отступать.

Они кружились вокруг него, заходя слева и справа, пытаясь и так, и эдак, сменяя комбинации одну за другой. Атаковали и гибли, падали, вставали, отряхивались и бросались вперёд. Мечи звенели, скрещиваясь и опадая, доспехи стонали, принимая удар за ударом, ещё и ещё. Кровь постоянно исчезала со стен, растворяясь, — иначе в ней был бы весь зал. Разрезанный плащ срастался, доспехи становились как новые.

Драконы бились не отступая, и смерть не была им задержкой. В глазах их мелькало то целеустремление, то восхищение, то безумие, то искренняя страсть. Они пытались добраться до него, пытались один за другим, все вместе и в группах, пробуя все, что знали и чему учились прямо сейчас. Мысли их уходили в никуда, а на месте пустоты формировалась непоколебимая, пока ещё недостижимая, но, кажется, навеки единственная цель.

Битва, на которую отдавались все силы и все мастерство, стала бойней, сменилась безрассудной свалкой, потом вылилась в бездумную технику и, наконец, превратилась в танец, лишённый лишнего, забывший обо всем прочем. Они бросались на него снова и снова, со всех сторон, — а воздух выл, взметённый в нескончаемый вихрь.

Он плыл и танцевал, изгибался и падал в разверзающуюся пропасть, одновременно паря на крыльях вдохновения и мастерства. Сознание раздвоилось, охватывая изогнувшийся, схваченный в момент конвульсии горизонт, — с тёмного низа до забрезжившего светом верха.

Он бился с неимоверной ясностью, с нечеловеческой быстротой замечая и чувствуя каждый всплеск, каждую деталь, успевая продумать и провести все, бывшее необходимым, выверяя каждое движение, всякий штрих. Чувствуя могущество... и неполноценность. Бледность копии перед совершенством оригинала. И даже здесь, в несовершенном, безжизненном теле иллюзорного двойника он ощущал эту завораживающую, сводящую с ума, нарастающую предопределённость всего, — и если так может биться слепая копия, созданная из разрозненных фактов, домыслов о действиях и способностях Принца, то трепещущим сердцем, вздрагивающей по всему телу душой он мечтал хотя бы раз в жизни увидеть и ощутить, — как же тогда бьётся доведённый до грани настоящий Краэнн.

МОЛИТВА

О Госпожа моя, оплот моей мощи, средоточие моих мыслей и сердце моих сил! Пред Тобой преклоняюсь, Тебе все помыслы, для тебя все силы — и да будет так на все времена!

Мне показалось на миг, что Твоя союзница — не игрушка чужих сил, как ни виделось бы иначе и как ни желали бы думать те, кто представляет её врагов; напротив, быть может, играет она, и люди-фигуры мечутся по доске согласно её мыслям и делам. Но где же силы, что позволили бы ей творить это, если бы я был прав?..

Воля и чистота этой смертной поразили меня; никогда доселе, если не считать её великого Отца, я не встречался с созданиями такого масштаба. Хаос и боль царят внутри неё, она с трудом удерживает равновесие, находясь на нити, раскачивающейся над бездной, — и это страстное бытие, это погружение в борьбу, забывание обо всем остальном вдохновляет меня; глядя на Принцессу, желаешь ей выстоять в неравной борьбе. Против воли желаешь ей помочь.

Желания и цели её нам знакомы, как прежде. Обладание силой и властью пленяет её. Мы сможем дать ей то, чего она так страстно желает, и получить от неё то, что столь необходимо нам. Ответив на вопрос, она была открыта и чиста, я видел её душу, её стремление и страсть. Она не солгала, а потому предательство исключено.

Но сумма всех её движений за последние месяцы, все единение скрытого с известным нам приводят к внезапному выводу: странная, болезненная перемена произошла с ней три месяца назад, сразу же после совершеннолетия.

Нам не известны ни причина, ни источник, ни суть. Она и её вечный соперник, брат, с той поры особенно ожесточили свою борьбу. С тех пор она ведёт себя, как будто нечто, запрятанное в глубине её сознания, рвётся наружу, пытаясь выйти и завладеть ею всецело, обрести контроль. Странное раздвоение. Незаметное снаружи, подвластное лишь мудрости столетий; я с трудом осознал его, узрев её. Почти всегда она остаётся собой. Но изредка поведение её меняется, как будто нечто, сидящее глубоко внутри, отдаёт непререкаемый, неслышимый приказ. Смертная исполняет его, безропотно, бессловно, принимая как свой. Как будто не чувствует и не понимает, что он чужой.

Но слабое понимание, колебание рождается и со временем закрепляется в ней, доставляя мучений больше, чем все остальное. Чутким сознанием она ловит обрывки чудовищных снов. Неосознанное, но существующее, чувство собственного раздвоения преследует и уничтожает её. Она или раскроет тайну, что тут же станет известно и нам, или умрёт вместе с ней, но умрёт на десятилетия раньше срока. Руки мои сжимаются, когти впиваются в плоть. Необъяснимая неуверенность.

И странное сомнение посеяно в моей душе.

Я уповаю лишь на одно: что на её найденную слабость будет действенен извечный яд и что после первого приёма возможные связи с Богами Света окажутся прерваны, в поднебесном мире Твои интересы не будут зависеть от её воли более никогда.

Пусть сбудется это, пусть солнце взорвётся, и от его ярости пусть растают южные снега, пусть в океанские воды рухнет небосвод, и море выйдет из берегов, обрушиваясь на просторы стенающей земли, пусть горы взорвутся раскалённым соком ненавидящего яда, пусть змеи огненные пожрут человечество и превратят в пепел зеленеющие леса, — на полные забвения века! Пусть Луна упадёт с небес и вздыбит Мраморное море, из бездн которого поднимется древняя кровь. Пусть Боги сойдутся в новой битве друг с другом за обладание Разделённой! И пусть я вечно буду предан Тебе.

20.02.2000 - 5.10.2000 года

Примечания

1

Читателю данная ссылка может показаться сложной или нудной; для нормального прочтения романа её изучать не обязательно. Но!..

Для интересующихся: кратко обрисованный в донесении процесс был на деле интереснее и сложнее. С целью показать читателю всю научность методологии и аппарата науки, именуемой Магия, в данном участке мира в описываемое время, а также для того, чтобы дать примерное представление о том, как происходят подобные исследования, каковы возможности первой Малой Гильдии (это в дальнейшем будет, возможно, весьма полезно), и что такое на самом деле «телепорт», я более подробно опишу исследования, проведённые Рантором Хари.

Для этого сначала раскрою суть понятия «поле», которое упоминается в текстах каждого тома весьма часто.

Итак, вокруг нас существует материальный мир, законы которого мы, люди, изучаем и пытаемся подчинить себе с завидным постоянством. Согласно множеству философских, религиозных и мистических доктрин, а также бездне текстов science fiction, fantasy и различных игровых систем (RPG), кроме мира материального во Вселенной существует ещё множество иных миров, называемых вообще-то по-разному, но чаще всего именуемых планами бытия. Это известные многим тонкие планы: в первую очередь, Астрал, Эфир и некоторые другие, — тут уж как захочет каждый конкретный автор/мастер игры/демиург описываемого мира. Их основное отличие — в нематериальное™. Привидения и призраки, различные духи существуют либо в этих планах, либо ходят по грани тонкого плана и нашего, материального; да, они могут пресловуто проходить сквозь стены, обычное (немагическое) оружие их не поражает, и так далее, и тому подобное.

Кроме тонких планов, существует ещё множество разновидностей пластов бытия в нашей огромной и непознанной Вселенной; я не стану говорить о них, так как здесь не дискуссионный чат, не научный журнал и не тусовка любителей AD&D. Они различны чуть ли не у каждого мастера ролевой игры, что уж говорить о писателях-фантастах; единой чёткой системы, которую уважали бы все, по сути, не существует (я часто думаю, кстати, что её существование не помешало бы никому).

В описываемом мире система слишком развёрнутая и сложная, чтобы утомлять ею читателя; перейдём лучше ко взаимодействию полей.

Понятно, что, если на воде разогретого солнцем пруда прикорнула зелёная ряска, от броска камня круги пойдут и по ряске, и по воде. Оно и ясно: вода и ряска связаны физическими законами Вселенной.

Точно так же, никакими ниточками не привязанная, планета Юпитер вращается вокруг Солнца, а коварная Луна влияет на приливы и отливы матушки-Земли. Приди в Солнечную систему, устоявшуюся за бесконечность тысячелетий, материальное или чисто гравитационное тело/явление достаточной мощности, вся система полетела бы по новым орбитам, а быть может, и вообще вверх тормашками. Потому что опять те самые пресловутые законы Вселенной (назовём их физическими, пусть учёным-естественникам будет приятно) обуславливают и процесс, и его изменения в результате любых раздражений.

Точно так же наш материальный план, в который входит вся непознанная материальная Вселенная, есть некое, условно говоря, ядро, «гравитационный» центр мироздания, который облекается, словно оболочками, некоторыми из планов. С другими он связан узами, подобными тем, что связывают планеты Солнечной системы с Солнцем и друг с другом. А с некоторыми сосуществует параллельно (те же тонкие планы, например, проходят сквозь весь мир, соприкасаясь с каждой из его точек и уходя за его пределы, ибо являются, по многим трактовкам, базовой составляющей мироздания, — чуть ли не той, из которой Творец лепил различные по плотности и материальности планы/ миры).

Если практически с каждым из пластов бытия у материального плана существует некая — в каждом случае специфическая — связь, значит, весьма вероятно, что каждое воздействие на мир наш (по крайней мере каждое воздействие, в котором замешано использование сил иных планов и пластов) приводит к волнению в планах иных, — или по крайней мере в неких сопряжениях между каким-то планом и нашим, материальным.

Эти-то сопряжения в Элиде данного периода и принято называть «полями».

Историческая справка: открыл и обосновал основные феномены магических полей некий Август Доре, великий теоретик магии, ещё в 35 году эпохи Расселения; последователи его школы, кстати, в 173 году эР создали государство магов Антар, начавшее свою памятную любому историку, магу и просто образованному человеку экспансию, которая закончилась, как мы знаем... О, простите.

С тех пор теории полей лишь развивались; немало, кстати, в основу их развития внёс и магистр Орандо, и глава гильдии Познания Верн Ксалан, и многие другие, включая, несомненно, самого Главу.

Суть основной установки в том, что каждое поле реагирует на определённую операцию с использованием энергии каждого другого поля строго определённым образом (как молоко, например, реагирует на уксус или сода на него же), по строго определённым законам.

Несложный пример: маг реализует заклинание огненного шара, призывая в материальный мир толику энергии Огня. После необходимых операций (это могут быть словесная формула, долгий процесс ритуальных движений, чисто ментальное усилие, либо что-то иное) материальный план на краткое мгновение соединяется с планом Огня — каналом, чистота, мощность и время бытия которого зависят от силы мага и некоторых других обстоятельств, вроде помощи магических вещей, здоровья мага в момент кастования, помощи или помехи с какой-нибудь из сторон, магичности самого места и так далее. Энергия Огня нисходит в мир и направляется по воле мага (сжечь группу враждебных алых схарров, или просто осветить необходимую территорию). В результате смешиваются как минимум два поля: поле взаимодействия материального плана с планом Огня, и поле взаимодействия самого мага с огненным планом (каждое живое существо взаимодействует с большинством тонких планов бытия). Попав в воду, огненный шар вызывает колебания поля, образованного связью материального плана и плана энергии Воды, и так далее, и тому подобное. В результате каждое заклинание оставляет за собой такое количество следов, что разобраться в них становится сложно, но, с другой стороны, просто — если аналитик располагает хорошими средствами рассмотрения больших блоков информации.

Полей существует огромное множество, они образуются и исчезают, в общем, с изученной регулярностью, зависящей от разных причин; может случиться так, что сильное колебание временно уничтожит связь между материальным планом и каким-либо иным в месте, где колебание произошло, и так далее, и тому подобное.

Представьте себе весь мир, весь воздух и все предметы, заполненные полупрозрачными паутинными сетями разных структур и цветов; дёрни за одну верёвочку, остальные всколыхнутся на километр вокруг, причём некоторые гораздо сильнее, чем ты дёрнул. Вот она, система взаимодействующих полей. Каждое действие вызывает колебания полей, уловив и исследовав которые, можно многое сказать об этом действии, и о его причине, если не все: как делает Читающий в перумовском «Гибель Богов» и как уж точно должна уметь действовать любая организованная магическая система, тем более подчинённая Империи (и в частности, непререкаемо строгой и требовательной Катарине дель Грасси).

Итак, с пониманием этого феномена мы, слава Богу, разобрались.

Теперь нужно подробнее описать средства, применённые Рантором Хари для базового анализа произошедшего у Ральфа Керби в мастерской, и мы почти подойдём к концу этой жестокой сноски.

Малая призма Квартерона: кристаллическая структура, в момент активации улавливающая всплески наблюдаемых полей (заранее создаётся или заряжается (если универсальная) на те или иные из них). Активатором служит кристалл хрусталя или подобная вещь, заряженная стабильными колебаниями астральной, эфирной либо иной необходимой энергии. Процесс прост: призма помещается в центр площади, которую необходимо сканировать, кристалл активируется, оттуда испускаются колебания, которые, преломляясь о все присутствующие в данном месте поля, впечатывают в призму их структурный образ. Впоследствии получившийся отпечаток внутри призмы изучают опытные профессионалы, для которых он подобен рентгеновскому снимку и по которому они могут сказать очень многое.

Ментальная сеть: заклинание, в момент реализации охватывающее определённое пространство и улавливающее отпечатки лишь определённых полей: ментальных (мысли, эмоции, общие схемы мышления, яркие образы, недавно возникшие в тех разумных, что находились/находятся здесь, и так далее). Полученная информация тестируется, и в результате определяется, какие из образов, желаний, ярких вспышек эмоций или мыслей кастера/окружающих могли повлиять на то или иное колебание полей. В данном случае на спонтанный телепорт.

Базовый вариант скерсовых лучей: здесь все просто — та энергия, которой заряжают кристалл для Призмы Квартерона, может быть различной, что позволяет уловить с разной эффективностью всплески и взаимодействия разных полей. Энергия же астральных скерсовых лучей универсальна, она «схватывает» наиболее полную картину из доступных. Виллиам Скерс знал, что открывать.

Таким образом, Хари, имеющий в своём распоряжении хорошую материальную базу (Не забывайте: все, о чем я рассказываю, стоит дорого. Очень дорого.), применил именно их, чтобы быть уверенным, что засёк все важное. Приставка «упрощённый базовый вариант» означает, что процесс создания этой порции лучей был базовым, и что они, проще говоря, не самого высокого качества. В общем и целом это можно расценить, как: «наш «чероки» прошёл «Париж—Дакар», и хотя русские на своём «КАМАЗе» были лучше, мы все равно заняли почётное третье место».

Теперь нам следует более подробно остановиться на понимании расхожего термина «телепорт». В принципе суть термина ясна каждому, нам стоит поразмыслить лишь над сутью явления.

Сумасшедший доктор-физик из фильма «Сквозь горизонт» и гениальный Уэллс в одном из своих рассказов иносказательно представляют пространство Вселенной плоским листком и утверждают, что кратчайшее расстояние между двумя точками на нем вовсе не равно прямой. В определённых условиях две пространственные точки можно «сложить» друг с другом, и тогда расстояние между ними будет равно нулю. На этом построены и нуль-порталы в мире Дэна Симмонса, и большинство представлений о телепортации как таковой. В целях экономии мы быстренько согласимся с этим, не пытаясь представить, какой же силой (или хитроумностью в подходах) нужно обладать, чтобы вот так на секундочку сворачивать Вселенную, и упомянем только, что, помимо обычного смещения пространственных координат, мгновенно перемещаться можно также с помощью планов, где природа пространства/времени иная (тот же Астрал, например), и с помощью иных систем, о которых из-за вышеозначенных целей также пока умолчим. Быть может, сознание этого пригодится нам в дальнейшем.

Природа же классического телепорта рассматривается писателями по-разному. Одни считают (и намекают в текстах), что при телепортации материальное тело просто уничтожается на одном конце «тоннеля» и формируется по матрице на другом (тот же Саймак в «Заповеднике Гоблинов»), другие дают героям возможность стационарно соединить миры и шагать из одной точки в другую, не опасаясь, что по окончании шага ты выйдешь не целиком, в двойном экземпляре или с маленькой мухой внутри. Третьи (таких, как я понимаю, большинство) не особенно над этим задумываются и пользуют наработки систем AD&D, где маги просто вспыхивают и исчезают, а появляясь, изредка могут материализоваться в камне пола или упасть с потолка.

Магам Элиды, сообщество которых весьма высокоразвито, доступны все три способа, но даже Высокие Мастера используют преимущественно третий из них, так как первый требует неоправданных дополнительных затрат, а второй — настолько отточенного искусства и столь дорогих компонентов (для стационарного телепортационного «окна»), что это под силу далеко не каждой процветающей стране.

Так поступил и Ральф Керби, который, используя своё мастерство, находясь у себя в лаборатории/мастерской, в выгодных условиях, в точке, где поля благоприятствуют телепортации и где есть стационарная точка исхода (специальная пентаграмма), слагал сложный (потому что далёкий и очень точный) телепорт, за который получил огромные пять тысяч гранов, то есть пятьсот императорских фрагранов, — в основном за конспирацию и риск.

Когда же концентрация его была сорвана, а от рук осталось лишь воспоминание в виде мешанины из плоти и перебитых костей, Мастер сумел удержать энергию и все же воплотил её. Однако формула оказалась исковеркана и незавершена, а место отправления, равно как и другие условия телепортации, были несколько изменены.

В принципе вмешательство было достаточно сильным, чтобы телепорт получился совершенно с иными параметрами, и Даниэля легко могло перенести в разные пять мест по кускам; помешала этому в основном стабилизирующая пентаграмма. Однако на конечную точку, куда он все-таки был перенесён, повлияли сразу X факторов из N возможных (N больше X раз в пять). Исследователю Рантору Хари нужно было установить, какие именно факторы и влияния были значимы и, исходя из этого, по возможности локализовать точку выброса при телепортации Ферэлли.

Теперь, мой выносливый читатель, перейдём собственно к тому, что сделал с полученными данными глава Первой Малой Гильдии, чтобы выяснить, куда же все-таки унёс Даниэля вызванный срыванием концентрации нестабильный спонтанный телепорт.

Итак, Хари докладывает: «...точной дислокации спонтанно телепортированного обнаружить не удалось (я и не надеялся, впрочем). Колебания полей, обнаруженные во всех спектрах, слишком широки, и судить по ним уточнён- но невозможно».

Понятное дело, мешанина полей в данной площади стояла страшная: во-первых, все, что сопровождают обычный телепорт, во-вторых, все, что призваны его стабилизировать, в-третьих, все эмоциональные, ментальные, вызванные испугом от вторжения, болью, борьбой за контроль над исходящими силами, и так далее, и тому подобное, в-четвер- тых, все, вызванные последующими кастованиями (Гламур сильно улучшила свою карму перед Божеством, которому служила), и, наконец, в-пятых, непонятной силой, укрывающей Даниэля от дивинационной магии (и не только, как ясно из текста).

Однако Рантор Хари не растерялся.

Он деловито сообщает: «...исследуя слепок разума, снятый Гламур с мастера Керби, пока тот лежал, погруженный в бессознательный бред, я определил точное направление заказа: спасаясь от Вашего внимания, эрл Даниэль пожелал телепорт на юго-запад, в безопасную, по его мнению, Тальгду, — координаты точки переброса прилагаются». Здесь все просто. Слепок сознания — это, ясное дело, одно из заклинаний телепатии, которое применили к Керби, воспользовавшись тем, что он без сознания и практически не может сопротивляться проникновению в свой разум.

Затем доблестный Хари, «взяв за основу эти координаты, понемногу вытянув из головы дополнительно погруженного в бессознание Керби точную формулу заклинания и прокоррелировав результаты преломления скерсовых лучей, попытался, исследуя картину всплесков-выбросов силы и сопряжения полей, просчитать наиболее вероятное направление спонтанного телепорта, действующего (простите, снова напоминаю) частенько в обратную либо просто хаотически, но в любом случае в определённой зависимости от начальной цели перемещения».

В расчётах глава Первой Малой использовал теорему Гальсанна, а также формулы Кимвела и Риведы.

Гальсанн, маг заката эпохи Расселения, работал преимущественно над магией перемещения, телепортации в том числе. Суть открытой им теоремы в том, что всякое смещение пространственных координат коррелирует с колебаниями некоторых конкретных полей, каждое из которых он описал в каждом из конкретных приложений к теореме, созданной и окончательно доказанной после исследований длиной в сорок шесть лет. Соответственно, используя информацию о динамике полей, полученную с помощью призмы и скерсовых лучей, Хари просчитал, какие из полей данной комнаты-мастерской, откуда исходил телепорт, взаимодействовали с ним. Их оказалось около двадцати.

Формула Кимвела: базовая формула исследования колебаний полей, созданная близким учеником Августа Доре. Разработана для вычленения изначальной картины расположения полей по нынешнему состоянию тех из них, что задействованы в текущих колебаниях. Очень сложна и предусматривает огромное количество математики; для основной стадии расчётов требуется минимум пять различных вариантов изначального состояния полей, участвующих в колебании. В основном время Хари и его подчинённых в этот раз было потрачено именно на неё.

Формула Риведы: довольно поздняя (недавняя). Сложный, но очень точный (гораздо точнее Гальсанна и Кимвела) способ исследовать не поле соединения, а сам план (планы), энергия которого (которых) использовалась для реализации телепорта. Если с помощью этой энергии осуществляется мгновенное смещение пространственных параметров двух точек материального плана, значит, во-первых, в каждой из этих точек остаются следы, и, во-вторых, в плане (планах) также остаются некоторые следы.

Используя информацию, во-первых, из головы Керби (точную формулу заклинания, из которой стало ясно, к каким энергиям он прибегал: к эфирной и астральной — это наиболее частые составляющие классического телепорта), а во-вторых, всю, полученную из расчётов выше, Рантор Хари отдельной порцией заклинаний исследовал Эфир и Астрал в тех векторах/блоках/точках (точнее не скажешь, там несколько иное структурное строение), которые могли быть подвержены воздействию телепорта.

В итоге всех этих действий он получил около сотни точек по всему миру, с которыми телепорт Даниэля имел какой-либо контакт. Исследовав пентаграмму, он отбросил несколько десятков, так как в них произошёл лишь выброс лишней, мешающей энергии, и сосредоточился на оставшихся, тестируя каждую из них...

Несмотря на кажущуюся чёткость и ясность действий, применённые формулы и теоремы вовсе не гарантируют чёткого результата исследований, а всего лишь позволяют сделать разброс вероятностей по каждому из возможных последствий исследуемого явления; Рантор Хари истратил уйму дорогостоящих средств и показал выдающееся мастерство, после всего лишь одной бессонной ночи с уверенностью высчитав из нескольких десятков возможных мест точное, куда забросило Даниэля.

Пожелаем ему дальнейших творческих успехов и на сём закроем эту ужасающую лекцию по магии, — в следующий раз постаравшись прибегать к источникам того мира, о котором пишем.

Автор.

(обратно)

2

«...те же, что не под Солнцем живут, и не под светом иных звёзд, не в мире цветущем, не в планах стихий и не в бездонных колодцах безматериальных пластов, иной раз (не часто, но и не редко) обладают способностью шагать по грани. Быть яко тени, тут отчасти, наполовину или полностью, неуязвимые, — ибо ходя здесь, одновременно остаются там, а те, кто там, не могут быть уязвлены здесь, так как тела здешнего не имеют, или имеют, но совершенно другое...»

Из «Мира Магии», том 2: «Магия Мира», глава четвёртая: «Взаимодействие миров магических с миром материальным».

(обратно)

3

Из «Энциклопедии Земли и Небес», том 1, Рон.

(обратно)

4

«Если представить спираль, по которой развивается человечество, с точки зрения освещённого в данном разделе принципа дуалистического, и вспомнить блестящую теорию Гауссона «О ведущей деятельности», кратко отображённую мною в первой главе, весь мир нынешний оказывается перевёрнутым с ног на голову. Не разность между слоем смертной плоти, костной материи и слоем высокого, духовного, принадлежащего Богам, движут нашим сознанием на данном, современном витке, а противоположность меж материальным и Магическим, что все более завладевает умами и жизненным пространством, насыщая его.

В самом деле, Магия за последние несколько столетий развилась наподобие науки, из непредсказуемого проклятия Хаоса превратившись в сферу вполне структурированной деятельности, став занятием весьма респектабельным, хотя все ещё опасным несравненно даже с той же алхимией, и уступая, быть может, только политике. Маги из одержимых, сумасшедших и непримиримо отвергаемых постепенно превращаются в весьма уважаемых и желанных во всяком деле персон.

Я снова хочу подчеркнуть, что наступает время Магии Просвещённой, что отныне — и, быть может, навсегда — она будет включена в мировой прогресс, впрочем, оставаясь при этом занятием лишь для цивилизованных и очень богатых (иные расходы на магические изыскания порой превышают всякое разумение).

Высказывание моё, каким бы диким оно ни казалось, мне представляется абсолютно бесспорным: ибо если с помощью сил, лопате не подвластных, можно получить то, что нам было продемонстрировано в ходе сокрушительной войны с Чёрной Ордой, ни Император Эйрканн дель Грасси, ни Совет, ни князья, ни бароны, ни новообразованный Конклав со своим Главой, ни даже простой люд не допустят, чтобы могущество, явленное столь ярко, ныне было из рук человеческих даром упущено.

Но практическое использование сил магических в делах военных — далеко не предел того воздействия, которое волшебство может оказать на научный прогресс. Магия с одинаковым успехом может вызывать огненные столпы и повышать надои у коров; и если в военные времена выгодным и аксиоматичным было первое, то сейчас, в месяцы мирные, когда всеми нами руководят голод и разруха, обстоятельства будут диктовать именно такое, чисто прикладное использование волшебства. Более того, этот процесс уже начался. Если мы обратимся к столичным хозяйственным документам, увидим, что ещё в феврале года 1-го по новому летосчислению некая Мария Бельт, владелица нескольких гостиниц в городах, близких к строящейся столице, и свыше двух десятков таверн, раскиданных в центральной части Империи, обратилась сначала в Конклав, а после отказа тамошних Мастеров — к Мастерам независимым, с предложением оплатить изыскания, если те будут исследовать интересующий её предмет: создание только для её предприятий небьющейся глиняной посуды и возжигание негаснущего огня в очаге, требующего как можно меньше дров! Когда практическое решение данных вопросов было найдено меньше месяца спустя, судьба Магии в нашем просвещённом мире была навсегда предрешена.

Именно с этой поры великая, таинственная, непознанная и внушающая трепет Сила стала все чаще и шире использоваться на улучшение ремесленных, хозяйственных и аграрных поделок, — и по сути своей, данное использование должно в итоге принести пользы ещё более, чем военное.

Целью нашего труда является, конечно, не исследование подноготных причин постепенного и многим кажущегося феноменальным сращения Магии и хозяйства (вроде брака по любви между Единорогом и кобылой). Нет, наши взгляды и интересы простираются гораздо выше черепичных крыш и во много раз глубже уходят в землю; мы исследуем развитие духовности нашего столь многорасового сообщества.

В третий раз я желаю повторить, и прошу простить меня за настойчивость: наступает время, когда на смену дуализму привычному, двигавшему нашу цивилизацию вперёд многие годы, приходит новый дуализм, усложняющий всеобщую схему: слияние и борьба противоположностей — мирского и Магического (хотя Божественное остаётся с нами, отчасти переходя в разряд привычного, родного, отчасти нависая над дуалистической схемой, триумвируя её). А так как развитие Магии идёт чётко социализованным путём, вместе с преобразованием государственности всей центральной части материка, принятием волшебства государством на общем сборе правителей при Дэртарийских холмах и утверждением Императора (Имя Его и так свято, без наших никчёмных похвал), будущее у данного процесса весьма многообещающее.

В следующем параграфе данной главы мы рассмотрим, в чем же проявляется новый дуализм, и к чему он может всех нас привести...»

Из «Примулы Магии» Рймуса Ленари, старшего мастера школы материалистического гностицизма. Впервые издано во 2 году ВЛ.

(обратно)

5

«Помни, о величавый, светоносный наследник или юный эрл с регалиями прославленных отцов, о широких мраморных ступенях, ведущих к Высокому Трону; помни о них, когда просыпаешься и когда спишь, когда прилежно учишься и когда познаешь то, что в классах не преподают, помни в позорном падении и когда защищаешь высокую честь. Помни и знай каждую из них: от низшей, на которой стоят младшие распорядители, высшая челядь и помощники секретарей, до высшей, на которой восседают прямые Наследники Крови. Выучи наизусть, впиши себе в память, вонзи в своё тело, влей густым соком в свою алую или серебряную кровь каждую из этих ступеней, чтобы помнить и знать, что положено дилану или истопнику и что вменяется им в обязанность, какие права есть у среднего сына любого из старших родов и как должен приветствовать Императора всякий из отцов приближённых семей.

Только храня в своём сердце все нижеследующее, ты будешь избавлен от насмешек, глупости и позора, которые сопутствуют тупицам и неумёхам; вращаясь в свете, ты станешь наполовину неуязвим. И только тогда ты поймёшь, что есть верх, а что есть низ, и сможешь увидеть небо, стопами оставаясь на земле.

2.12.14. Также, согласно данному разграничению и следуя пункту 2.1.1., где говорится, что каждый из приближённых к Высокому Двору должен пользоваться услугами челяди, обслуги и приближённых круга, соответствующего его положению, каждый из Наследников Крови имеет право получать любые магические услуги и одолжения, включая покупки заклинаний и вещей от самих Высших Мастеров Малого Совета Конклава и всеми, кто ниже их, в то время как Император может обращаться за своими нуждами прямо к Главе».

Из «Полной Рестрикции Высокого Двора» магистра Яну- ша Гленна Бейля де Пейрака.

(обратно)

6

«Таро — высший господин, непререкаемый учитель, единственный духовный наставник (В. Эльфийский)».

Из словаря «Вённо-ал ’ари».

(обратно)

7

Народная молва представляет сию таинственную и зловещую структуру то в тоне соответствующем, то в красках разноцветных и причудливо ярких, как персонажей скупых, придирчивых и комических, — явственно уравновешивая таким образом свои страхи и суеверия перед жречеством тёмного и жестокого Владыки.

(обратно)

8

Одним из распространённых мотивов рассказок об Алой Гильдии является зачин о даре, который достаётся бедному трудолюбивому батраку и который переворачивает всю его жизнь, а затем...»

(обратно)

9

Имеются в виду Элис Милосердная (Богиня Жизни, целительства и одна из Троих Творцов), Радан-мечник (отец воинов) и Лиин Радостный (покровитель путешественников и учёных, художников и поэтов, познающих и творящих, Божество радости и дружбы). Эти три Бога покровительствуют Империи, и храмы их имеют здесь наибольшую силу.

Автор.

(обратно)

10

«Гиар — эльфийский шёлк, тончайшее полотно из бронзовых волокон гиарового древа. Фактически наиболее ценная ткань из существующих, если не считать паучьего шелка, который плетут колдуны-умельцы далёкого Дар-Фарна и огненной тесьмы архаров юго-восточных земель. Изначально был предназначен для религиозных культов старшего народа; очень редко гиар используют для одежды, чаще пошивая из него занавеси или украшающие полотна, сплетая тончайшие картины из натуральных полутонов. В последние столетия он превратился в знак эльфства, выделяющий наследника старшей крови из толпы окружающих его людей, и ныне право использовать имеет далеко не каждый, а лишь особо награждённый членами Высокой Семьи, и во всей Империи таких насчитывается не более...»

Из «Энциклопедии Земли и Небес», том 4, Эл.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ ТАНЕЦ БЕЗЛИКИХ

  1 2 3

  4

ГЛАВА ВТОРАЯ ИГРЫ ТЕНЕЙ 5 6 7 8 9 10 11

  12

  13

  14 15

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДОРОГА КАМНЕЙ 16 17 18 19 20

  21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31

ЭПИЛОГ

МОЛИТВА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg