«Плющ на руинах»

1

Немало времени прошло с тех пор, как я, Риллен Эр Ли, зарыл кейс со своей рукописью перед входом в землянку отшельника близ города Линдерга и отправился в путь на юг. Немало воды утекло — и немало крови. Многих из тех, с кем свела меня судьба за это время, уже нет в живых. Кто-то погиб от меча или стрелы в бою, кто-то от яда, кто-то принял смерть от рук палача — и, кажется, никто не умер естественной смертью. Жизнь, которую я вел все это время, неординарна не только с точки зрения людей Проклятого Века, но, насколько я могу судить, и с позиций нынешнего времени. Мне не раз приходило в голову, что происходящие со мной события следует записывать. Теперь, наконец, у меня есть для этого время и возможность.

Я — один из так называемых перебежчиков, людей, которые воспользовались изобретенными в конце Проклятого Века машинами времени, чтобы, несмотря на все запреты и репрессии властей, бежать в будущее. Мы бежали от охватившего планету кризиса, понадеявшись, что кто-то справится с ним вместо нас. Но, кроме нас, сделать это было некому, и цивилизация рухнула. Нынешний мир, мир дикости и варварства, беспощаден к нам. Двое из моей группы, Зи и Саннэт, сожжены на костре Священного Трибунала; инженер Лаус умер от раны, полученной в бою, а мой друг Лоут отправился в дальнюю разведку и не вернулся. Некоторое время я ждал его и записывал произошедшие с нами события; когда же мое повествование было окончено, а Лоут так и не появился, я решил, что следует подыскать себе более подходящее место жительства, нежели землянка в лесу под Линдергом.

Итак, в начале лета 683 — как я узнал впоследствии — года от Искупления я покинул землянку, предварительно тщательно закопав все предметы, доставленные нами из своей эпохи. С особой неохотой я расстался с автоматами и патронами к ним, но, увы, подобное оружие невозможно носить незаметно. Я взял с собой лишь пистолет и коробок с несколькими оставшимися спичками. Имея слишком мало информации об окружающем меня мире, я не мог выработать сколь-нибудь серьезный план действий; в то же время страх выдать себя мешал мне собирать информацию достаточно активно. Я слишком хорошо помнил участь моих товарищей. У меня было два способа добывать себе пропитание: несколько патронов в обойме и несколько монет в кошельке. Первые три дня пути я старательно избегал людей и пользовался первым способом, охотясь на мелкую дичь и почти не выходя из леса. В итоге я добился результата, прямо противоположного желаемому.

Все еще с пистолетом в руке я подходил к подстреленной птице, когда сзади послышался шорох раздвигаемых ветвей. Я резко обернулся. Ко мне приближался человек в легкой зеленой куртке, кожаных штанах, высоких охотничьих сапогах и шапочке с пером. В руке он держал арбалет. Видимо, его привлек звук выстрела. Внезапно глаза его расширились — он увидел мой пистолет. Молниеносным движением он вскинул свое оружие. Я выстрелил. От волнения я не смог сделать это точно, хотя стрелял почти в упор. Он вздрогнул, раненый в плечо, но все еще пытался натянуть тетиву. Я выстрелил вторично — на этот раз пуля попала в голову, и он упал. Я, даже не подойдя к телу, бросился бежать. Только потом я понял, как это было глупо — я мог взять его арбалет, возможно, у него были с собой деньги, кремень и огниво, еще что-нибудь полезное в этом времени. Но тогда у меня была только одна мысль — этот человек может быть не один, а я только что израсходовал свой последний патрон. Я даже забыл об убитой птице. Я бежал довольно долго, пока не рухнул без сил в траву, тяжело дыша. Только тут я вспомнил, что остался без ужина. Повертев ставший бесполезным пистолет, я не решился расстаться с ним, но подумал, что нет больше смысла носить его под кольчугой, откуда он может выскочить в самый неподходящий момент, и сунул оружие за голенище сапога.

Эту ночь, как и предыдущие, я провел в лесу, а утром вышел на дорогу. К полудню я добрался до трактира и зашел туда, чувствуя волчий голод. Народу было немного, судя по одежде — мелкие торговцы, ремесленники, несколько солдат. Я сел за стол в дальнем углу, сделал заказ и стал прислушиваться к разговорам посетителей. Ничего угрожающего я не услышал — судя по всему, об убийстве в лесу еще не знали. Трактирщик поставил передо мной миску с едой и глиняную кружку с вином. Пока я торопливо поглощал превосходное жареное мясо, открылась дверь, и вошло еще несколько солдат. Они направились в мою сторону. Я похолодел. Однако они спокойно уселись за мой стол, обменялись со мной приветствиями и тоже заказали мяса и вина. Меня это не слишком успокоило. В разговоре с ними я мог выдать себя с головой, а уклониться от разговора, не вызвав их подозрений, вряд ли было возможно. Мои опасения подтвердились: солдаты пребывали в хорошем настроении и не прочь были поболтать. Выяснив, что меня зовут Риллен, они сообщили свои имена и поинтересовались, где я служу.

— В Линдерге, — назвал я единственный знакомый мне город. Это не понравилось одному из солдат, рыжему бородатому толстяку, который пробурчал что-то насчет королевских выскочек. Но остальные лишь посмеялись над ним — как я понял, речь шла о какой-то потасовке с королевскими солдатами, в которой толстяк выглядел не лучшим образом. Сами они, как выяснилось, состояли на службе у герцога Раттельберского. Будучи в хорошем расположении духа, они не собирались ссориться и согласились выпить за короля, если я, в свою очередь, выпью за здоровье его светлости герцога, что я и проделал. Но толстяк был не удовлетворен, к тому же его, вероятно, злило, что товарищи острили по его поводу в моем присутствии. Он принялся нелестно отзываться о вооружении и командирах линдергцев, а я вынужден был заступаться за честь полка, чтобы не вызвать подозрений.

— И лошади у вас никудышные! — заявил толстяк.

— Лошади у нас получше ваших, — возразил я.

— Да пойдем и посмотрим хоть сейчас! Если в тебе есть хоть капля чести, ты признаешь, что твоя лошадь моей в подметки не годится! Где стоит твоя лошадь?

— Моя лошадь?… — растерянно пробормотал я. Разумеется, солдат, убитый нами в первый день, солдат, чья одежда была теперь на мне, был кавалеристом. Почему-то я не думал, что разница в обмундировании пехоты и кавалерии столь заметна. И было совершенно невероятно, чтобы кавалерист оказался на таком расстоянии от Линдерга без лошади.

— Ну да, твоя, где стоит моя, я знаю. Пойдем и посмотрим!

— Ребята, давайте сначала пообедаем, — вмешался другой солдат.

— Нет, пусть он сперва признает, что я прав, или пойдем и посмотрим,

— не унимался толстяк.

— Хорошо, пошли, — во дворе было несколько лошадей, и я решил, что могу указать на любую.

Я потребовал, чтобы толстяк сперва показал своего коня — я не хотел случайно выбрать лошадь одного из солдат. Затем я повел всю компанию в противоположный угол двора и похлопал по шее наиболее понравившегося мне жеребца. Солдаты принялись со знанием дела осматривать его.

— Эй, эй! Что вам надо от моего коня? — раздалось сзади. Один из посетителей трактира, держа руку на рукоятке кинжала, подходил к нам.

— Ты пьян, приятель, — я решился идти до конца, — это мой конь.

— Я-то как раз трезв, — ответил он, и это было правдой. Солдаты с недоумением уставились на меня.

— Что за шутки? — спросил толстяк.

— Ничего, — я лихорадочно отвязывал повод. — Посмотри, приятель, ты не ошибаешься? — я повел коня в сторону от солдат. Животное вытянуло морду к хозяину. В ту же секунду я вскочил в седло (именно вскочил, а не взобрался, не знаю, как это у меня получилось) и погнал коня со двора.

— Стой, стой! — закричали сзади. Обернувшись на мгновение, я увидел, как солдаты седлали лошадей.

Началась погоня. Первоначальный выигрыш во времени был быстро сведен на нет моей неумелой ездой. Еще дважды мне приказали остановиться, а потом над моим ухом просвистела стрела. Мои преследователи, очевидно, окончательно убедились, что я не солдат. Я выхватил нож, готовясь защищаться. В тот же момент петля аркана захлестнула мне шею. Я потерял равновесие, выронил нож и свалился на землю. Пока я лежал, оглушенный ударом, солдаты спешились и окружили меня.

— Он мне с самого начала не нравился, — заявил толстяк, когда я поднялся. — Ну, теперь из тебя вытянут, что ты за птица.

Мне велели снять кольчугу, отобрали ремень вместе с кошельком и ножнами.

— Сапоги тоже снимай, — потребовал один из солдат, переведя взгляд со своих ног на мои.

Я вспомнил о пистолете за голенищем. Широкие раструбы с отворотами скрывали его, но теперь, если солдат захочет сразу примерить свою добычу… Именно так и случилось. С удивленным видом он вытащил пистолет. В это время другой солдат нашел в кошельке спичечный коробок.

— Да это, не иначе, Посланец Дьявола! — догадался толстяк. Все были в восторге от такой добычи, сулившей им крупное вознаграждение. Толстяк достал из седельной сумки кандалы и сковал мне руки и ноги. Через одно из звеньев цепи ручных кандалов пропустили веревку, концы которой привязали к седлам двух лошадей. Солдаты оседлали коней, окружив меня со всех сторон и держа оружие наготове. Их страх перед посланцами все-таки был достаточно силен.

До конца этого дня я шагал босиком, скованный по рукам и ногам, между лошадьми солдат. Подобное путешествие под палящим солнцем так измучило меня, что под конец пути я едва держался на ногах. Мысли о грозящей мне участи практически оставили меня; я думал лишь о глотке воды и о том, сколько еще идти. Наконец, уже на закате, лошади встали. Я поднял голову и увидел стены какой-то крепости. Я стоял перед маленькой калиткой, ведущей внутрь широкой башни, и меня окружали стражники с копьями. Солдаты выдернули веревку, и я, наверное, упал бы, если бы стражники не подхватили меня. Один из них плеснул мне в лицо водой и велел не изображать обмороков. Потом меня повели в башню. Я долго спускался вниз по сырым и холодным ступеням, а затем брел по извилистым коридорам, погруженным в едва разгоняемый факелами полумрак. Гремели ключи, тяжелые двери со скрипом открывались и с гулким стуком захлопывались. Наконец меня привели в тесный каземат. Узкая зарешеченная щель под самым потолком почти не пропускала света. Колеблющееся пламя факелов освещало сырые заплесневелые стены, сложенные из громадных глыб. Словом, все это вполне соответствовало моим представлениям о средневековой тюрьме — для полноты антуража не хватало только прикованных скелетов.

Едва закрылась дверь за тюремщиками, я рухнул без сил на солому в углу, гремя цепями. У стены стоял кувшин, на треть наполненный водой; я залпом осушил его и растянулся на соломе.

В свое время мне не раз приходилось читать о том, что чувствуют в последнюю ночь люди, приговоренные к смерти. Однако мне не пришлось проверить это на практике: я был слишком измотан физически, и для душевных страданий не осталось ресурсов. Едва утолив жажду, я провалился в сон.

2

Наутро меня разбудили стражники. Их было трое. Один из них велел мне вставать и выходить. Вновь началось шествие по коридорам и лестницам. У меня не было оснований сомневаться, что меня ведут на казнь; я уже имел возможность убедиться, как быстро здесь расправляются с Посланцами Сатаны. Однако долгий подъем по крутой винтовой лестнице убедил меня, что вряд ли наш путь лежит на улицу — мы явно поднялись значительно выше уровня земли. Впрочем, я не дал надежде увлечь себя: должна же здесь существовать формальная процедура следствия и вынесения приговора.

Наконец, через маленькую полукруглую дверь меня вывели в длинный, хорошо освещенный коридор и подвели к высоким дверям, украшенным резьбой. Двое солдат стояли по обе стороны от дверей. Один из моих конвоиров вошел внутрь. Слышно было, как он доложил о моей доставке; другой голос что-то ответил ему. Стражник приоткрыл дверь и сделал знак своим товарищам. Меня провели внутрь помещения.

Это был, по всей видимости, кабинет, обставленный с тяжеловесной роскошью средневековья. Одну стену занимали громадный камин и превосходная коллекция холодного оружия, развешанная по обе стороны от него. Вдоль другой шли многоярусные шкафы, заставленные фолиантами и свитками. Через высокие и узкие окна открывался вид на крепостную стену и равнину за ней. Массивный стол на резных ножках в форме когтистых лап был завален бумагами. Пушистый ковер устилал пол. Возле стола стояло громоздкое кресло с изящно выгнутыми подлокотниками и высокой спинкой, увенчанной вырезанным из дерева гербом. В кресле, закинув ногу за ногу, сидел хорошо одетый человек лет сорока — сорока пяти с властным и волевым лицом и черной, аккуратно подстриженной бородкой. На его левой руке сверкал большой сапфир в золотой оправе.

— Снимите цепи и оставьте нас, — велел он стражникам.

— Но эти Посланцы опасны… — попытался возразить один из них. Легкая усмешка искривила тонкие губы хозяина кабинета.

— По-вашему, я не могу справиться с безоружным?

Стражники освободили меня от цепей и вышли. Некоторое время хозяин кабинета молча смотрел на меня.

— Как ваше имя? — наконец спросил он.

— Риллен Эр Ли, — честно ответил я. Обращение на «вы» показалось мне издевательством, но я не подал вида.

— Ну, а я — Элдред Раннел Конэральд герцог Раттельберский граф Валдэнский и Торрианский барон Дильский, епископ Раттельберский, — его губы вновь искривились в иронической усмешке. — Вы должны честно и прямо отвечать на мои вопросы, от вашей откровенности зависит ваша дальнейшая участь.

Я и сам решил, что нет смысла что-то утаивать — орудия пыток, которые наверняка здесь имеются, позволят получить любое признание.

— Вы прибыли из Проклятого Века, не так ли?

— Да.

— Время и место вашего прибытия?

— Более месяца назад, окрестности Линдерга.

— Я слышал об этом — вас было несколько… Кто-нибудь из ваших товарищей остался в живых?

— Насколько мне известно — нет.

— Чем вы занимались… там, у себя?

— Боюсь, в современном языке это слово отсутствует, — настала моя очередь улыбнуться.

— И все же?

— Кибернетика. Создание весьма сложных машин.

— Вы можете построить такую машину здесь?

— Думаю, это много сложнее, чем выковать меч, не имея ни металла, ни молота, ни наковальни.

— А это? — герцог показал мне мой пистолет. — Вы можете заставить это стрелять?

— Нет. Нужны новые патроны. В это мире знают порох?

— В основном по легендам. А вы можете его изготовить?

— Я только знаю, что в состав входят сера, селитра и уголь.

Герцог быстро записал мои слова и продолжил допрос.

— Каковы ваши познания в воинском деле?

— Я лейтенант.

— Вы дворянин?

— Нет. В мое время это не имело значения.

— Каковы ваши познания в магии?

— Магии не существует, это все шарлатанство и суеверия, — я не сомневался, что епископ поддержит эту точку зрения.

— Верно ли, что в ваше время умели получать золото из неблагородных металлов?

— Верно, но это настолько сложно, что полученное золото оказывалось дороже природного.

— Хорошо. Я вижу, вы отвечали прямо и не пытались меня одурачить. Я сохраню вам жизнь.

— Благодарю вас, — ничего более умного не пришло мне в голову.

— Кстати, незнание современного этикета для вас простительно, но все же, обращаясь ко мне, следует добавлять «ваша светлость».

— Да, ваша светлость.

— Я не разделяю нынешней точки зрения на выходцев из Проклятого Века. На мой взгляд, человек, преодолевший семь столетий, уже за одно это заслуживает уважения. Я беру вас на службу. Я не спрашиваю вашего согласия

— у вас нет другого выбора. Я не требую от вас преданности — это удел глупцов, здравомыслящий человек предан только самому себе; но я требую от вас верности. Пока ваша служба будет состоять в том, чтобы беседовать со мной, рассказывать о Проклятом Веке, комментировать древние тексты и тому подобное. Если вы оправдаете мои надежды, я сделаю вас ближайшим советником, обеспечу дворянский титул и доходное поместье — со временем вы сможете занять весьма высокое положение в королевстве. Если вы вздумаете интриговать против меня — пожалеете, что родились на свет. Вам все ясно?

— Вы обещаете так много, ваша светлость, но разве в законе о перебежчиках, то есть Посланцах, предусмотрены исключения?

— На территории герцогства я представляю высшую светскую и духовную власть, так что о законах можете не беспокоиться. Но, конечно, посторонним не следует знать вашей биографии. Для всех вы будете Рилленом Эрлиндом, уроженцем Аррендерга — это достаточно далеко отсюда… для низших чинов — дворянином, не исключено, что вам придется ими командовать. После того, как вы вымоетесь, побреетесь и прилично оденетесь, ни тюремщики, ни солдаты вас не узнают. Вы будете брать уроки верховой езды и фехтования. Жить будете здесь, в замке, без моего ведома никуда не отлучайтесь.

— Значит ли это, что мне следует по-прежнему считать себя пленником, ваша светлость?

— Это значит, что отныне вы состоите у меня на службе в должности советника.

3

Так началась моя жизнь в Торрионе, древнем замке герцога. Это величественное сооружение, возведенное несколько столетий назад по всем правилам фортификационного искусства с использованием еще не забытых тогда технологий, герцог Раттельберский предпочитал прочим своим дворцам и замкам. Враг, даже преодолевший внешнюю стену, был бы еще весьма далек от победы: ему предстояло преодолеть еще шесть ярусов обороны, но даже и это не принесло бы спокойствия победителям. Сложная система тайных помещений и ходов, пронизывающих замок, позволила бы уцелевшим защитникам, спрятавшимся до времени, наносить внезапные и беспощадные удары. В подобном месте легенды о привидениях имеют под собой реальную основу, и я уверен, что не один нежеланный гость графов Торрианских был найден поутру мертвым в своей спальне, запертой изнутри.

Но, как бы ни был интересен Торрион, значительно больший интерес представлял его хозяин. Элдред Конэральд Раттельберский был, без сомнения, одним из умнейших людей своей эпохи. Во времена косности и мракобесия, по части которых нынешнее средневековье даже превосходит прежнее, этот человек сохранил способность здраво и независимо мыслить, практически не поддаваясь предрассудкам своего времени. Между нами быстро установились отношения, которые можно было бы назвать дружескими, если бы не неравенство нашего положения — впрочем, герцог все реже давал мне его чувствовать. Он был моим единственным, но весьма могущественным покровителем и потому справедливо полагал, что может мне доверять. Я же, со своей стороны, был весьма доволен тем, что могу беседовать с ним совершенно откровенно без вреда для себя.

Служба моя была совершенно необременительной. Днем я занимался верховой ездой и фехтованием на шпагах и мечах, бродил по замку или просиживал часами в библиотеке герцога, содержавшей причудливое собрание книг, свитков и манускриптов разных эпох. Доступ в библиотеку был открыт лишь нескольким наиболее доверенным лицам, и не удивительно — там хранилось немало преступного с точки зрения как короля, так и Священного Трибунала, в частности, несколько печатных книг Проклятого Века. Увы, вовсе не сокровища знания содержали они — все это были бульварные романы. Великие открытия и ценности цивилизации, считавшиеся бессмертными, канули в вечность вместе с нашим миром, а несколько мелодрам и дешевый детектив на семь столетий пережили своих создателей. Нечего сказать — достойное наследие достойной эпохи!

Впрочем, были здесь и другие реликвии прошлого — неведомо как уцелевшие записи свидетелей катастрофы, обрывки великой летописи гибели цивилизации. Во многих случаях это были копии, сделанные, впрочем, достаточно давно — вероятно, в назидание потомкам, но были и оригиналы. Я и сейчас помню эти ветхие пожелтевшие страницы.

«…месяц с тех пор, как на севере упала атомная бомба. Наши запасы воды подошли к концу, и придется выбираться из подвала. Эллис говорит, что это бессмысленно — снаружи все отравлено, и вода, и воздух. Но мы ведь не знаем, какой мощности был заряд. Снаружи есть жизнь: через подвальное окно я дважды видела собаку — худую, как скелет, шерсть свалялась, на глазу бельмо, но она все-таки жива. А еще по вечерам в доме напротив загорается свет — такой тусклый, что его почти не видно, и горит недолго — ровно полчаса. Эллис говорит, что это, наверное, какая-нибудь автоматика, потому что в том доме никто не жил — жильцы уехали еще до того, как все это началось. Но ведь вся автоматика работала от сети, значит, она не может работать сейчас. И потом, я видела следы — кто-то проходил через двор несколько дней назад. Эллис может сколько угодно повторять, что мне померещилось. Жаль, что слой пыли, скопившейся снаружи на оконном стекле, уже ничего не дает разглядеть. Но это и хорошо, потому что мы больше не видим труп того бедняги. Дух противоречия, заложенный в каждом из нас, все время подмывал меня взглянуть в ту сторону, хотя я и знала, что делать этого не следует. Ведь он лежит там уже месяц… Все, больше не буду об этом писать.

По вечерам мы с Эллисом часто спорим, что сейчас происходит в мире. Была ли бомба случайностью, естественной в нынешнем хаосе, или в самом деле началась Последняя Мировая Война? Первое время я была уверена, что это случайность, потому что после взрыва ничего нового не происходило, хотя Эллис уже тогда говорил, что Большой город стерт с лица земли, а других стратегических целей поблизости нет. Теперь он добавляет, что теперь уже по всей планете ничего не происходит, потому что война закончилась. Он с цифрами на руках доказывает, что количество ядерного оружия в мире было вполне достаточным для полного уничтожения человечества. И, как бы я не убеждала себя, похоже, что он прав. Если это случайность, почему нам до сих пор не пытаются оказать помощь? Конечно, правительство уже почти не контролировало страну, армия развалилась, но хоть какие-то спасательные команды для столь серьезного случая еще должны были существовать? Неужели никому нет до нас дела? И все же лучше верить в это, чем в то, что мы — последние люди на планете, как утверждает Эллис.

Он все время клянет себя за то, что поверил заявлениям о разрядке и не довершил оборудование нашего подвального убежища. Он утверждает, что если бы он купил тогда установки замкнутого цикла, мы могли бы жить здесь неограниченно долго. Я не жалею. Он старше меня почти на двадцать лет, и я всегда жила с мыслью, что рано или поздно мне придется его хоронить. Мне казалось, что я свыклась с этим, но теперь возможность пережить его приводит меня в ужас. Я не хочу остаться одна во всем мире — даже если где-то есть еще люди, вряд ли удастся связаться с ними. Впрочем, свет в доме напротив… если он еще зажигается — из-за пыли не видно… Завтра мы выйдем наружу и узнаем…»

Читая эти строки, написанные аккуратным почерком женщины, мертвой уже семь столетий, я поймал себя на мысли, что и меня волнует эта загадка — кто — или что — зажигало свет в доме напротив?

4

«Несмотря на заявления правительства, — писал другой анонимный очевидец тех событий, — хаос и анархия в стране нарастают, как, впрочем, и во всем мире. Фактически все окраины Соединенных Республик уже охвачены гражданской войной, падение производства продолжается, и во многих городах начинаются голодные бунты. Дикторы теленовостей уже не задаются риторическим вопросом, откуда у боевиков оружие. Воюющие группировки вооружены по последнему слову техники, и я не сомневаюсь, что не сегодня-завтра мы услышим о применении ядерного оружия, прецеденты чему уже имеются в соседних странах. Ходят слухи, что в городах формируются добровольческие отряды для выколачивания продуктов у крестьян. Говорят, что их тайно поощряет правительство; но, даже если это не так, оно ничего не сможет изменить. Объявив военное положение, власти окончательно признали свою беспомощность. Фактически власть уже перешла к армейским группировкам, которые никому не подчиняются. Со дня на день режим Андего падет, и военные группировки перегрызутся между собой сразу же после переворота. После того, как наиболее разумные военные сбежали в будущее, в руководстве армии не осталось умных людей — одни волкодавы.

Официально объявлено, что все центры хроноисследований закрыты, а машины уничтожены. Во-первых, я в это не верю — правители наверняка оставили себе лазейку, а во-вторых, побеги уже сделали свое дело. Уже есть первые сообщения о расправах над учеными; думаю, это только начало. В международных отношениях творится полный беспредел. Несколько относительно благополучных и наименее потому пострадавших от побегов небольших стран уже захвачены озверевшей военщиной и голодными толпами из рушащихся империй. Лига Наций фактически прекратила свое существование и, вероятно, будет вскоре распущена официально. Посольства еще функционируют, но что с того? Мир распадается. Большинство авиакомпаний уже прекратили международные рейсы. Падают не только курсы валют, но и цены на золото — люди уже не верят финансовой системе и предпочитают натуральный обмен. Говорят, по-прежнему процветает нарко— и порнобизнес, но даже мафия обеспокоена слишком уж глобальным кризисом. Похоже, из этого штопора человечеству уже не выйти…»

Был здесь и официальный рапорт.

«Председателю Чрезвычайного Комитета генералу Реллу от полковника Зиллеса По имеющимся у меня данным, группировка Гри продолжает практически беспрепятственное наступление. Войска, обещанные мне в подкрепление, так и не появились. Снабжение полностью нарушено, провизия и амуниция, предназначенные для армии, разворовываются, интендантская служба погрязла в коррупции. Эшелоны с боеприпасами, несмотря на принятые мной жесткие меры по охране, постоянно подвергаются нападению анархистских элементов. Режим комендантского часа не соблюдается, мои патрули постоянно атакуются бандитскими группировками, и только расстрелами удается поддерживать дисциплину. Тем не менее, если снабжение не будет налажено и мы не получим, наконец, подкрепления, солдаты просто разбегутся. Я официально заявляю, что в этих условиях не могу удерживать столицу своими силами. В течение сорока восьми часов я вынужден буду оставить город Гри и отступить на Деррерг, причем в этом случае солдатам придется самим решать вопросы своего довольствия, так что до Деррерга доберутся не регулярные части, а вооруженная толпа. Мною уже начато минирование сохранившихся стратегических объектов и подъездных путей.

Жду ваших распоряжений.»

Были и другие дневниковые записи.

«…электричества нет уже три дня, а воды — пять. Нет никакого сомнения, что это конец. Многомиллионный город остался без воды и тепла в середине зимы. Говорят, электростанции взорваны остатками воинских частей, а может, их постигла участь научных учреждений, разнесенных обезумевшей толпой. В столице, а может, и в стране, теперь не осталось не только фактической, но и формальной власти. Нас некому спасать и некому оккупировать — в последней телепередаче, которая оборвалась на середине, говорили, что во всем мире творится то же самое. Пока жжем мебель и растапливаем снег, но долго мы так не продержимся. Угнетает неработоспособность канализации. Все лестницы в доме уже загажены. Стоит омерзительная вонь, и в нее, вероятно, уже вливается трупный запах. Удивительно, до чего мы, люди, оказались нежизнеспособны вне привычных благ цивилизации. После гибели городов…»

«…вероятно, я — последний человек в городе. Может быть, в мире? Сегодня окончательно сели батарейки моего приемника, но ведь уже несколько месяцев я не мог поймать ни одной передачи. Не могу сказать точнее, я потерял счет дням. Знаю лишь, что зима кончилась, наступила весна и близится лето. Я пережил эту зиму — вопреки всему, я, питавшийся сперва крысами, а потом мерзлой человечиной, выжил и сохранил рассудок. Я разбил зеркало, чтобы не видеть это обросшее исхудалое чудовище, словно вырвавшееся из кошмаров, терзающих в последнее время мой мозг. Я пережил голод и холод, я научился отбиваться от одичавших собак, я стал полуживым хозяином мертвого города. Я заходил в банки, заваленные никому не нужными бумажками и золотом, я жег эти бумажки миллионами. Я ходил по апартаментам высшей власти, по шикарным залам президентского дворца, перешагивая через обглоданные крысами скелеты его последних обитателей. Я проходил по музеям и галереям, где сосредоточены величайшие сокровища мирового искусства, и во многих залах находил лишь разбитые статуи и разодранные штыками полотна, и сам складывал костры из бесценных картин и выбрасывал в окна скульптуры. Я видел руины заводов и лабораторий, престижных офисов и институтов, и сам находил удовольствие в разрушении, дававшем мне почти безграничную власть, пока не понял, что все ценности, которым поклонялось погибшее человечество — ничто, и не потерял к ним всякий интерес. И лишь в лабиринты метрополитена я ни разу не спускался, я даже близко не подходил к его черным разверстым пастям, испытывая почти мистический ужас — я чувствую, хотя и не могу это объяснить, что там обитает что-то пострашнее крыс и собак. Иногда мне кажется, что ночами оно выбирается на поверхность…

Да, я пережил эту зиму, но весна меня доконает. Миллионы мертвецов этого города отомстят мне, пережившему их. Они оттаивают, и воздух заполняется смрадом разложения. Это будет самая малочисленная эпидемия чумы — ведь погибнет всего один человек, и самая многочисленная — ведь погибнет сто процентов населения столицы…

Я уже чувствую слабость и жар во всем теле. Видимо, это мои последние записи. Зачем я пишу? Разве кто-нибудь когда-нибудь прочтет?.. Силы оставляют меня. Комната плывет… пустые глазницы домов… что это? галлюцинации?… Боже, боже, какая тоска, какая…»

5

Разбирая эти записи, я постепенно пришел к убеждению, что одного интереса герцога к истории было бы недостаточно для сбора такой коллекции. Для того, чтобы все это сохранилось на протяжении веков, подобный интерес должны были проявлять поколения предков нынешнего властителя Торриона. Однажды, беседуя с ним, я затронул эту тему. Он подтвердил, что его предки в самом деле интересовались прошлым, но не стал вдаваться в подробности.

Наши беседы происходили по вечерам, когда солнце низко спускалось над зелеными холмами и расплавленным золотом разливалось в реке, а изломанная зубчатая тень внешней крепостной стены вытягивалась по ковру кабинета. Мы с герцогом садились в высокие кресла по обе стороны камина, бездействующего по летнему времени, и разговаривали часами.

Герцог помногу расспрашивал меня о Проклятом Веке и временах, ему предшествовавших, отвечая, в свою очередь, на мои вопросы о нынешней эпохе. Помня слова Лауса, я попытался заинтересовать его техническим прогрессом, хотя и не надеясь, как Лаус, на создание средневековой машины времени. Однако властитель Раттельбера отнесся к этому скептически.

— Вы не представляете себе, Риллен, до чего сильна в нынешнем мире ненависть к науке, освященная церковью, — говорил он с отвращением. — Не только я, но и мой августейший кузен король Гродрэд не смог бы этого изменить — впрочем, подобное никогда не придет ему в голову. То, что вы рассказываете об электричестве, весьма занятно, но, вздумай я электрифицировать Торрион, меня не спас бы даже мой епископский сан. Собственные солдаты отшатнутся от меня как от пособника дьявола, посягнувшего на божественную власть над молниями. То же относится и к авиации, хотя ее военное значение неоценимо. Самоходные машины были бы весьма полезны, но лишь в том случае, если бы в Корринвальдском королевстве исчезли все лошади. Пусть такая машина развивает большую скорость, но она не может щипать траву или хотя бы питаться овсом, которого везде вдоволь. Ей нужны нефть, запасы которой исчерпаны шестьсот лет назад, или другое отнюдь не дешевое топливо. Ей нужны хорошие дороги, заправочные станции, смазка; машины, в отличие от лошадей, не родятся и не растут сами. Даже если удастся построить боевые машины, которые вы называете танками, в полусотне миль от заправочных и ремонтных станций они станут беспомощной грудой металла, который, кстати говоря, в наше время тоже совсем не дешев.

Но главной причиной, препятствовавшей развитию науки и техники, была все-таки косность Священного Трибунала. Сам герцог отзывался об этой организации с глубоким презрением. Вообще властитель Раттельбера оказался атеистом, что совершенно не характерно для жителей нынешних королевств.

— Хотите, я докажу вам, что бога нет? — спросил я его как-то раз.

— Извольте. Интуитивно я это понимаю, но хотел бы получить точное доказательство.

— Основным свойством бога, по официальным догматам, является абсолютное всемогущество. Таким образом, мы можем рассматривать бога как машину, способную решить любую задачу. Очевидно, сформулировать задачу — это тоже задача. Следовательно, такая машина может сформулировать задачу, которую она не может решить. Мы пришли к противоречию.

Герцог откинулся в кресле и рассмеялся.

— За такие слова, Риллен, мой долг как епископа — отправить вас на костер. Ваше доказательство весьма изящно. А если мы отступим от догматов и признаем, что бог не всемогущ?

— Тогда, если он и существует, то это не более чем животное, более высокоразвитое, чем человек. Но в этом случае у нас нет перед ним никаких обязательств, да и его власть над нами вряд ли реальна. Высшие животные редко обладают властью над низшими; к примеру, человека нельзя назвать властелином крыс. А как вы стали епископом, ваша светлость?

— Эта практика существует с незапамятных времен. Крупный феодал вместе с титулом автоматически получает высший духовный сан в своем феоде, не имея ни специального образования, ни подготовки. Фактически делами церкви занимается его помощник.

Это напомнило мне существовавший в некоторых государствах Проклятого Века обычай назначать министром обороны штатского.

— Это правило не распространяется как на низшие, так и на высшие чины, — продолжал герцог. — После смуты 532 года короли корринвальдские потеряли архикардинальский сан, так что мой августейший кузен — лицо сугубо светское.

Строго говоря, король Гродрэд не был кузеном герцога. Просто в Корринвальде кузенами и кузинами называли всех родственников по горизонтали (кроме родных братьев и сестер) вне зависимости от степени родства. Как-то я поинтересовался генеалогией Элдреда Раттельберского. Он ответил, что его род не такой древний и насчитывает всего пятьсот лет, хотя в Корринвальде и других королевствах имеются аристократы, чьи предки были дворянами еще до Проклятого Века. Так, род короля Гродрэда, по официальным данным, насчитывает полторы тысячи лет.

— Впрочем, меня это мало занимает, — заметил герцог. — Заслуги предков не заменяют собственных заслуг, и никакие титулы не сделают глупца умнее. Но, увы, в наши времена рационализм уступил место нелепым предрассудкам. Взять хотя бы вас, выходцев из прошлого. Ваш опыт и знания могли бы оказаться бесценными для нашего мира. Так нет, эти тупые, невежественные святоши обрекли вас на уничтожение! Честно говоря, хотя мы уже давно знакомы, время от времени я еще испытываю удивление от того, что говорю с человеком, родившимся более семисот лет назад.

— Самое интересное, ваша светлость, что беседа с вами вызывает у меня точно такие же чувства. Я не воспринимаю этот мир как будущее, для меня это прошлое — семисотлетней давности, если не больше.

— Древний мудрец сказал: «Нет ничего нового в этом мире: что есть, то было, а что было, то будет», — ответил герцог. — Но это неверно. Ничто не повторяется, и мне по душе обратное утверждение: «В одну реку нельзя войти дважды».

6

К концу лета я уже сносно владел холодным оружием и держался в седле не хуже любого солдата. К этому времени я стал замечать, что герцог чем-то обеспокоен. В замок прибывали какие-то таинственные гонцы, а однажды я видел, как из кабинета герцога выходил человек в одежде простолюдина. Через пару дней после этого Элдред Раттельберский вызвал меня к себе раньше обычного.

— Ну, Риллен, — сказал он, едва я вошел в кабинет, — вам пришла пора зарабатывать ваше дворянство. Садитесь и слушайте. Мой кузен Гродрэд придавал слишком мало значения моим советам, и теперь на севере разгорается крестьянский мятеж. Мои агенты доносят, что события развиваются даже быстрее, чем ожидалось. Но мои войска заблаговременно были приведены в полную готовность. Вы поедете на север во главе карательного отряда. Вас что-то смущает?

— Благодарю за честь, ваша светлость, но нельзя ли заработать дворянство другим способом?

— Вы, похоже, хотели бы получить дворянство вовсе без всякого труда!

— Если уж на то пошло, то разве не так его получают все родовитые аристократы, наследующие титул по праву рождения?

— Мне нравится ваша логика, Риллен, хотя она и противоречит законам государства. Будь это в моей власти, я сделал бы вас дворянином прямо сейчас, — герцог усмехнулся. — Но увы! Я чеканю свою монету, собираю налоги на территории Раттельбера, имею собственные войска, тюрьмы и виселицы, но возведение в дворянство — это королевская привилегия. А поскольку Гродрэд не слишком меня любит, он не станет пользоваться этой привилегией по отношению к одному из моих людей без особых на то оснований. Но вам не о чем особенно беспокоиться. Вы выступите во главе первосортных солдат против толпы мужиков, необученных и плохо вооруженных.

— Это меня и смущает, ваша светлость. Мне приходилось убивать, чтобы выжить, но я не хочу выступать в роли палача.

— Вот она, популярная в ваше время идея демократии! Но мятеж — это прямая угроза всему королевству.

— Я не поддерживаю мятежников, ваша светлость: вся история Лямеза убеждает в том, что ни один народный бунт добром не кончается. Но та же история говорит, что народные бунты не возникают на пустом месте. Видимо, крестьян жестоко угнетают.

— Да, это так; но иначе у государства не хватит средств поддерживать дворянские привилегии.

— А почему оно должно их поддерживать?

— Я мог бы возразить, что, раз государство не в состоянии обеспечить благосостояние всех, оно должно обеспечить благосостояние образованного класса, дабы этот класс мог беспрепятственно и наилучшим образом управлять государством. Но вся беда в том, что наши господа дворяне — такие же невежественные скоты, как и простонародье. Однако я принадлежу к своему классу и должен защищать его интересы, как и свои собственные. В мире нет справедливости, Риллен. Когда волк преследует оленя — кто из них прав? Каждый по своему. Оба борются за свою жизнь, и оба необходимы друг другу. Волк погибнет, если не будет оленей, но если не будет волков, олени расплодятся чрезмерно, съедят весь корм и тоже погибнут. Нынешняя государственная система не идеальна, но что вы можете ей противопоставить?

— Общество равенства прав.

— Но ведь такое общество, насколько мне известно, существовало во многих государствах Проклятого Века. Чем это закончилось? Нет, Риллен, демократия — это власть толпы, власть посредственности. Это само по себе плохо; но к тому же уровень общества, где у власти оказываются средние, будет постоянно понижаться — ведь худших не переделаешь, а у лучших будет стимул к ухудшению и снижению тем самым среднего уровня. Если мы признаем, что мечи должен делать оружейник, а горшки — гончар, то с какой стати мы должны считать, что государством может управлять кто угодно? Каждый должен заниматься своим делом: крестьянин — пахать, а король — править. Из крестьянина не выйдет хорошего правителя, так же как из дворянина — хорошего пахаря. Правда, основная идея аристократии — власть лучшим, а не быдлу — не реализуется на практике, потому что аристократия имеет тенденцию к вырождению. Идеального общественного устройства не существует, Риллен. Волк, сочувствующий оленям, наносит вред и себе, и им. Посему думайте о собственной выгоде, это самое правильное. К тому же вам не придется принимать участие непосредственно в боевых действиях — вы будете сидеть безвылазно в одном из моих северных замков, принимая наши отряды, иногда координируя их действия и поставляя мне информацию.

Я подумал, что предложение герцога в самом деле выгодно, и мне ничего не остается, как принять его. Герцог подозвал меня к столу, расстелил карту и показал маршрут.

— Завтра утром вы с небольшим отрядом отправитесь по этой дороге. Вот ваша цель, замок Адерион. Основные силы уже в пути. К тому времени, как вы прибудете в замок, они уже завершат первую операцию. К вам прибудет гонец и доложит о результатах. Если очаг мятежа не будет ликвидирован, Адерион станет базой отряда, откуда он будет проводить рейды и наносить удары. Подробности действий на ваше усмотрение, но я настоятельно рекомендую вам слушать ваших помощников — командира отряда и коменданта замка. Посылайте ко мне гонцов с известиями об исходе операций и резких изменениях обстановки. С королевскими частями, если они там появятся, поддерживайте лояльные отношения, но не давайте им перехватить инициативу, отвечайте, что подчиняетесь лично мне. Вот, собственно, и все. Адерион, конечно, не дворец императора Элдерика, но жить там можно.

— Императора Элдерика? — переспросил я. До сих пор я слышал лишь о королях, но не об императорах.

— Ах да, вы же не знаете этой легенды. Три с половиной столетия назад король Нордерик Завоеватель объединил железом и кровью несколько королевств и провозгласил создание империи. Он основал Нордердерг и перенес туда столицу, провел реформы армии и управления, организовал несколько походов в Дикие Земли и значительно отодвинул их границу к югу. Немногие путешественники, вернувшиеся из Диких Земель, рассказывают о до сих пор сохранившихся там руинах замков и крепостей. После смерти Нордерика на трон взошел его сын Элдерик. В отличие от отца, он не любил войн и хотел удерживать империю исключительно с помощью взаимовыгодной торговли и справедливых законов; он покровительствовал искусству и науке, уменьшил привилегии дворянства и церкви и дал некоторые права простому народу. Понятно, чем это закончилось. Повсюду начались мятежи и заговоры, и империя была охвачена войной от края до края. Все попытки Элдерика спасти положение не увенчались успехом, империя рухнула, Нордердерг был разрушен, а император исчез. Так вот, легенда утверждает, что незадолго до катастрофы Элдерик выстроил роскошный дворец, «прекраснее которого нет и не будет на свете». Больше об этом дворце ничего не известно, само местонахождение его держалось в глубокой тайне. Легенда говорит, что он находится там, куда не может добраться «ни воин, ни южный варвар, ни дикий зверь». В этот дворец будто бы и удалился Элдерик после падения Нордердерга. В течение этих столетий предпринимались неоднократные попытки найти дворец, но, разумеется, безуспешно. Ведь это всего лишь легенда. Появилась даже поговорка «искать дворец Элдерика», то есть заниматься заведомо безнадежным делом.

— А почему вы не считаете, что дворец мог существовать в реальности, ваша светлость?

— А где, собственно? На территории королевств его давно бы нашли, а в Диких Землях для охраны дворца Элдерику понадобилась бы целая армия, которая не могла исчезнуть бесследно.

— Но как вы объясняете возникновение легенды?

— Видимо, императора просто убили. Автор легенды, хорошо к нему относившийся, изобразил таким образом переселение Элдерика в рай. Где еще может находиться место, прекраснее которого не будет на свете, куда не доберутся ни враг, ни варвар, ни дикий зверь? В нашем мире такого места нет, Риллен.

7

Наутро я покинул Торрион. Я ехал в середине небольшого, но хорошо вооруженного кавалерийского отряда, облаченный в офицерские доспехи, более прочные, но и более тяжелые, чем солдатские. К этому времени я уже изучил в общих чертах нехитрые воинские принципы этой эпохи, что в сочетании с полученными в Проклятом Веке военными знаниями позволяло мне командовать герцогскими формированиями. Пока в моем отряде было три десятка солдат и один капрал; в Адерионе мне предстояло принять командование над значительно более крупной частью.

Чем дальше мы отъезжали от Торриона, тем более заметными становились признаки начинавшегося мятежа. Проезжая мимо деревень и постоялых дворов, мы замечали все более многочисленные группы простолюдинов, провожавших нас хмурыми и враждебными взглядами. Похоже было, что агенты герцога недооценили масштабов смуты, и она разгоралась быстрее, чем предполагал властитель Раттельбера. Я подумал, что численность нашего отряда слишком мала, и нам следует спешить, иначе мы рискуем никогда не добраться до Адериона. Поэтому я отказался от большого привала в середине дня и сказал солдатам, что они отдохнут в замке, подумав про себя, что, если нам придется вступить в бой, не добравшись до цели, усталые люди и лошади могут стать легкой добычей. Но каждая минута промедления увеличивала опасность.

Часа через три после полудня — без часов я мог определять время лишь весьма приблизительно — мы заметили первый отряд крестьян, вооруженных вилами, косами и топорами. Пешие и лишенные стрел, они не были для нас серьезным противником, и капрал предложил атаковать. Однако я, руководствуясь все тем же принципом — как можно скорее добраться до замка

— отверг эту идею. Некоторое время спустя уже более крупный отряд мятежников пытался преградить нам путь, но первые же выстрелы наших арбалетов обратили их в бегство. Мы въехали на территорию, где незадолго до этого действовал карательный отряд. На деревьях вдоль дороги стали попадаться повешенные. Мы миновали несколько деревень, сожженных дотла; по пепелищу бродили измазанные сажей погорельцы, выкрикивавшие нам вслед несвязные проклятия. Ситуация нравилась мне все меньше; было ясно, что задавить мятеж в зародыше не удалось, и жестокость карателей лишь разозлила народ. Я подъехал к капралу и поинтересовался, можем ли мы еще увеличить скорость. Он ответил, что в этом случае нам придется добираться до замка пешком, так как лошади не выдержат.

Я с тревогой смотрел по сторонам. Герцог удачно выбрал наш маршрут: дорога все время шла по равнинной безлесной местности, что исключало возможность засады. Значит, повстанцы не могли навязать нам ближний бой, а на расстоянии арбалеты давали нам абсолютное преимущество. Но если мятежники уже раздобыли метательное оружие…

Однако местность была на удивление пустынна. Деревни, которые мы проезжали, казались вымершими. Эта тишина и спокойствие действовали мне на нервы сильнее, чем явная опасность. Солнце уже клонилось к горизонту, и я с ужасом думал, что мы можем не успеть в замок до темноты, тем более что лошади выбились из сил. Я и сам чувствовал себя не лучшим образом и покачивался в седле в состоянии какого-то полузабытья, из которого меня вывел возглас одного из солдат:

— Адерион!

Действительно, вдали показался замок. Как раз вовремя: последний краешек солнца уже таял на западе. Лошади, почуяв конец пути, ускорили шаг, и вскоре мы подъехали к стенам крепости.

Адерион сильно уступал по размеру Торриону; тем не менее его высокие каменные стены с узкими бойницами смотрелись достаточно внушительно. Наш трубач протрубил в рог, и подъемный мост замка начал опускаться. Распахнулись тяжелые ворота, и в их проеме рывками поползла вверх крепкая решетка, оканчивавшаяся острыми зубцами. Мы въехали во внутренний двор, где нас встречали несколько солдат во главе с комендантом. Я протянул ему бумагу от герцога и слез с коня. После целого дня, проведенного в седле, я чувствовал себя ужасно, все тело ныло, и я едва добрался до приготовленной для меня кровати.

Проснувшись, я увидел, что комната залита ярким солнечным светом. Было уже довольно позднее утро; я удивился, почему до сих пор нет гонца — меня бы разбудили, если бы он прибыл. Надев доспехи, я вышел в коридор и выяснил у отсалютовавшего мне солдата, где найти коменданта.

С комендантом замка Гралленом Корром я встретился на сторожевой башне. Он также был обеспокоен отсутствием вестей от карательного отряда.

— Похоже, началась серьезная заваруха, — сказал он, стоя возле высокого и узкого окна в стене башни. — За вчерашний день караульные дважды видели большие отряды мятежников неподалеку от замка. Конечно, эти негодяи не осмелились бы атаковать Адерион, но и мы вынуждены были сидеть сложа руки, позволяя им разгуливать по окрестностям. У меня слишком мало солдат. Командир отряда, капитан Лардильд, забрал себе почти весь гарнизон.

— Я доставил вам тридцать человек, а когда капитан вернется, их здесь будет куда больше.

— Если вернется, — покачал седеющей головой Корр. — Лардильд честолюбив. Он способен ввязаться в бой с превосходящими силами и не станет просить подкрепления, лишь бы слава досталась ему одному. Тем более он не отступит перед мужиками.

Говоря со мной, Корр повернулся спиной к окну, я же стоял к нему лицом и первым увидел облачко пыли вдали, там, где дорога уходила за горизонт.

— Похоже, наконец-то гонец, — заметил я.

Корр прищурился, вглядываясь вдаль.

— Это не один всадник, — сказал он. — Их несколько… но не очень много.

Не прошло и получаса, как полтора десятка всадников, по виду — солдат герцога, остановили взмыленных коней под стенами замка, ожидая, пока опустится мост. Мы с комендантом спустились во двор, чтобы встретить их. Видно было, что вновь прибывшие проделали нелегкий путь. Некоторые из них были ранены. Один из всадников, видимо, офицер, подъехал к нам, коснулся двумя пальцами в кольчужной перчатке помятого шлема, а затем снял его. Я увидел молодое лицо в серых разводах пыли и пота.

— Лейтенант Криддер, — отрекомендовался он, — из отряда капитана Лардильда.

— Почему капитан не прислал гонца раньше? Где отряд? — набросились мы на него с вопросами.

— Господа, вы видите перед собой все, что осталось от отряда, — ответил лейтенант. — Капитан Лардильд убит, как и все остальные. Нам чудом удалось вырваться. Мятеж распространяется, как лесной пожар. Уже несколько графств охвачено им. К крестьянам присоединяется городская беднота. Рондерг поднял флаг восстания — это значит, у них в руках уже городской арсенал. Возможно, уже сегодня они будут под стенами Адериона, — с этими словами он попытался слезть с коня, но пошатнулся и чуть не упал. Мы с комендантом подхватили его и только тут заметили, что его левый рукав пропитан кровью.

8

Некоторое время спустя, после того как лейтенанту оказали первую помощь и он пришел в себя, мы с комендантом сидели у его постели и слушали его рассказ. Хотя было очевидно, что мятеж заранее не готовился — действиям повстанцев не хватало скоординированности — но вызревал он давно, и потому, начавшись несколько дней назад с убийств сборщиков податей, быстро охватил обширные территории. Поэтому попытка задавить бунт в зародыше не увенчалась успехом; таких зародышей было несколько. Карательный отряд без труда расправился с мелкими, только что образовавшимися группами, не зная, что рядом уже действуют значительно более крупные силы.

— Они захватили поместье барона Уддерда, — рассказывал лейтенант, — и учинили там зверскую расправу. Сам барон и один из его сыновей были убиты в бою. Второй сын был ранен и попал к ним в лапы; поначалу они били его кнутом, а потом четвертовали. А дочь барона… — голос Криддера пресекся,

— сперва они насиловали ее, а потом, еще живую, прибили гвоздями к воротам, отрезали ей груди и вспороли живот. Когда мы туда прибыли, негодяи уже ушли, оставив несколько своих в качестве гарнизона. Увидев нас, те пытались бежать, но у них ничего не вышло, и капитан приказал сжечь их живьем. Капитан поклялся, что ни один мятежник не уйдет от возмездия. Мы скоро догнали их отряд, и нам удалось разбить его, но почти половина наших погибла или получила серьезные раны. Капитан повернул на Рондерг, надеясь получить там подкрепление. По дороге у нас были еще стычки, и еще дважды мы видели сожженные поместья и обезображенные трупы их хозяев. Когда оставшаяся треть отряда добралась до Рондерга, мы не увидели над его башнями королевских знамен…

Далее лейтенант рассказал, как сбылись опасения Корра: Лардильд счел невозможным бежать от простолюдинов и ввязался в безнадежный бой под стенами города, в результате чего и погиб вместе с остатками отряда.

— Дело плохо, — подвел итог Корр. — В замке едва наберется полсотни человек, способных держать оружие. У нас достаточно припасов, чтобы выдержать осаду, но в отношении штурма я не уверен. Что будем делать, господин советник?

— Полагаю, следует немедленно отправить гонцов к герцогу и в ближайшие воинские части за подкреплением, — ответил я.

— Я не уверен, что гонец благополучно доберется до цели через охваченные мятежом территории, — покачал головой комендант. — В любом случае, его светлость не сможет прислать нам подкрепление раньше, чем через несколько дней. Иное дело — те войска, что уже находятся поблизости. На королевские части надежды мало — у них свое командование и свои заботы. Ближайшие войска герцога расположены в крепостях Крондер и Даллион. Возможно, сейчас они уже покинули крепости и ведут где-то бои. Если наши гонцы доберутся до них, у нас есть шанс.

Чтобы увеличить наши шансы, я решил отправить нескольких гонцов через определенные промежутки времени. Комендант возразил, что у нас и так мало людей. Я ответил, что пять человек не решат исход боя и велел послать двух гонцов в Даллион и трех в более отдаленную крепость Крондер. Комендант занялся приготовлениями к осаде; я наблюдал за этим, набираясь знаний в незнакомой мне области. На башнях были выставлены караулы, на стенах у бойниц сложены стрелы, подготовлены копья и специальные рогатины для отталкивания приставных лестниц. Солдат распределили по местам, которые они должны были занять по тревоге. Больше делать было нечего, и я бесцельно прохаживался по стенам замка, глядя на окружавшую нас равнину. Я думал о зверствах, учиненных мятежниками. Хотя я и убеждал себя, что каратели тоже не ангелы, они сожгли несколько деревень и повесили не один десяток крестьян, не только захваченных с оружием в руках, но и мирных жителей, но тем не менее я чувствовал, что мои прежние колебания исчезли. Я больше не сомневался, что мятеж должен быть подавлен самыми решительными и беспощадными средствами, и готов был принять в этом участие.

Если, конечно, останусь в живых.

Но до конца дня ничего не произошло. Окрестности Адериона казались лишенными всех форм жизни, кроме растительной. Я лично обошел удвоенные на ночь караулы и отправился спать.

На этот раз мне не суждено было выспаться: рано утром войско мятежников появилось под стенами замка. Оно состояло из нескольких отрядов, различных по численности и вооружению. Всего их было не менее трех тысяч человек, у них были лестницы, стенобитные орудия и даже одна катапульта. Стоя у окна башни, мы с комендантом наблюдали за их приближением, в то время как солдаты занимали места у бойниц.

Я подумал, что одного пулемета было бы достаточно, чтобы выкосить наступающую плотную толпу. Впрочем, синхронный залп из арбалетов тоже возымел бы эффект. Словно в ответ на мои мысли, мятежники, подойдя на расстояние полета стрелы, стали рассредотачиваться, охватывая замок полукольцом. Один из них, стоя напротив ворот, приложил руки рупором ко рту и крикнул:

— Эй, солдаты! Нам нечего делить с вами! Сдайте нам замок, и мы не причиним вам вреда!

— Присоединяйтесь к нам, солдаты! — вторил ему еще один. — Выдайте нам ваших командиров и идите с нами! Скоро восстанет весь народ корринвальдский!

Мы с комендантом переглянулись. У обоих мелькнула одна мысль: когда придется туго, солдаты могут купить свои жизни за счет наших. Положив руку на рукоять меча, я вышел на стену. Солдаты ждали приказа стрелять.

— Ничего, ребята, — ободрил я их, — они не знают, сколько нас здесь. Может быть, и не решатся атаковать.

Однако у мятежников явно хватало решимости. Сперва они полностью окружили замок, потом в их рядах началась какая-то перегруппировка.

Я обернулся, услышав шаги. Со стороны башни подходил лейтенант Криддер, бледный, с рукой на перевязи.

— Лето в этом году засушливое, — сказал он. — Кстати, это одно из обстоятельств, способствовавших мятежу. Во рву почти нет воды, им не составит труда его форсировать.

— Допустим, — согласился я, — но как они перетащат через ров стенобитные орудия?

В этот момент мятежники двинулись на приступ. Они бежали к замку одновременно со всех сторон, некоторые тащили лестницы, другие — деревянные щиты от стрел. Я хотел скомандовать: «Огонь!», но запнулся: в армии, не имеющей огнестрельного оружия, такая команда бессмысленна. Меня выручил лейтенант, крикнувший: «Стреляй!»

Со стен и из башен на нападавших посыпались стрелы. Часть наших противников продолжала бежать вперед, другие остановились и, укрывшись за деревянными щитами, обстреливали нас из луков и арбалетов, третьи так и остались за границей досягаемости стрел. Катапульта бездействовала: у нападавших не было для нее каменных ядер.

Многие мятежники уже лежали неподвижно или корчились на траве, истекая кровью, а у нас еще не было потерь: стены замка служили нам надежной защитой. Однако врагов было слишком много. Когда они добрались до рва, ситуация изменилась: чтобы стрелять почти отвесно вниз, солдатам приходилось высовываться из бойниц, чем не замедлили воспользоваться вражеские лучники. Правда, и перебиравшиеся через ров были хорошей мишенью для наших стрел. К стенам замка приставили лестницы — наибольшее их число было со стороны, противоположной воротам. Лейтенант отправился туда с частью солдат.

Я переходил из одной башни в другую, наблюдая за ходом сражения. Атака захлебывалась: лишь нескольким мятежникам удавалось добраться до верха стены или башенных окон, и они тут же летели вниз, пронзенные копьями и стрелами. Я сам угостил одного из таких ударом меча. Мое внимание привлекла группа мятежников в доспехах и с деревянными щитами, прорвавшихся к самым воротам и вооруженных топорами. Немногие стрелы, летевшие в них — с этой стороны замка осталось мало защитников — не могли причинить им вреда. Я отыскал Корра и сообщил ему об этом.

— Знаю, — ответил он, — но ничего нельзя сделать. Эти черти все еще лезут на противоположную стену, мы не можем снять оттуда солдат.

— Но что собираются делать эти, у ворот? Не могут же они надеяться, что ворота поддадутся их топорам?

— Нет, но ворота поддадутся стенобитным орудиям. Они собираются опустить мост. Это важная задача, недаром они так хорошо защищены. Собрали чуть не все имеющиеся доспехи.

— Но как они могут опустить мост, не попадая в замок?

— Очень просто, — пожал плечами Корр. — Мост удерживают в поднятом положении две цепи, прикованные к железным скобам, вбитым в дерево моста. Достаточно изрубить дерево вокруг этих скоб, и мост рухнет.

Выглянув в окно и едва не поплатившись за это жизнью — стрела чиркнула по моим волосам — я увидел, что комендант прав. Диверсанты уже вскарабкались по отвесному мосту и начали свою разрушительную работу. Правда, в этом положении им было крайне трудно укрываться за щитами, и они стали более легкой мишенью для наших стрелков. Стреляли и мы с комендантом, хотя моя меткость оставляла желать лучшего.

Один за другим диверсанты валились к основанию моста; наконец осталось только двое. Дерево вокруг ближайшей к нам скобы было искрошено, видимо, то же творилось и с другой стороны.

— Почему они не дождались ночи? — подумал я вслух, вкладывая в арбалет новую стрелу. — Ночью они сделали бы это без потерь.

— Понимают, что время работает против них, — ответил Корр, — к нам в любую минуту может подойти подкрепление.

У меня было свое мнение насчет времени. С начала боя немало стрел залетело в бойницы и окна, и многие наши солдаты застыли на полу башен или рухнули со стен на камни внутреннего двора. Было ясно, что долго мы так не протянем.

В этот момент мост рывком перекосился, и вырванная из дерева цепь, извиваясь в воздухе, лязгнула по створке ворот. Виновник этого спрыгнул с моста, взвалил на себя деревянный щит и поплелся прочь от замка. Но пущенная мной стрела попала ему в ногу, и он скатился в ров, где и остался лежать под щитом, оглашая воплями окрестности.

Второй диверсант был утыкан стрелами, как дикобраз, но, видимо, ни одна из них не пробила его доспехи достаточно глубоко, и он продолжал работать, пока стальной наконечник очередной стрелы не пробил ему затылок. Однако он не упал вниз, а остался висеть на торце моста. Вес его тела сыграл роковую роль: спустя минуту искрошенное дерево не выдержало, и мост упал с глухим грохотом, подняв облако пыли и перекрыв собой ров. Со стороны мятежников донеслись радостные крики, и они покатили к мосту стенобитные машины.

9

В башню вошел лейтенант Криддер с окровавленным мечом.

— Мы разделались с теми, кто лез на стены, — доложил он, — но многие их лестницы валяются внизу почти целые и ждут новых желающих. Вы же видите, сколько у них народу. А у нас большие потери, под конец мы уже не успевали сбрасывать их на подходе, бой шел на стенах и в башнях.

— Они уже взламывают ворота, — мрачно заметил Корр. — Слышите?

Снизу доносились размеренные удары. Окованный железом наконечник тяжелого бревна раз за разом обрушивался на створки ворот. Одни мятежники раскачивали бревно, другие прикрывали их и себя щитами от стрел.

— Сколько времени выдержат ворота? — спросил я.

— Створки — полчаса, — ответил Корр, — может, чуть больше. Правда, останется еще решетка, с ней они повозятся.

— А сколько у нас людей?

— Не более тридцати, считая легкораненых, — сказал лейтенант. — Смотрите, они опять полезли!

Действительно, новые силы повстанцев шли на штурм. Стрельба наших солдат была уже не такой частой: сказывались и потери, и усталость. Правда, у нас не было недостатка в боеприпасах, но не испытывал его и противник.

Мы с комендантом вышли на стену с мечами наготове. Мятежники форсировали ров и полезли на стены по лестницам, оставшимся от первой атаки. Эта атака была не такой мощной, но и наши силы были уже не те. Пару раз по моему панцирю звякнули стрелы, но они прилетели издалека и не причинили мне вреда. Однако вражеские лучники, почуяв, что наша стрельба ослабела, подбирались все ближе, прячась за деревянными щитами.

Некоторым мятежникам удавалось перебраться через стену, и я, как и другие, дрался с ними. Меня спасало то, что мои противники, вчерашние крестьяне, смыслили в фехтовании еще меньше меня. Однако вскоре я почувствовал, как ноющая усталость разливается по правой руке от плеча до кисти: меч оказался тяжелым и неудобным оружием.

Но вот натиск врагов стал иссякать; это придало бы мне духу, если бы не зловещие удары внизу. Уже собираясь вложить меч в ножны, я услышал, как кто-то вскрикнул у меня за спиной. Обернувшись, я увидел лейтенанта, который удивленно смотрел на стрелу, торчащую из его груди, и медленно клонился назад. Я бросился к нему, но было поздно. Нога лейтенанта скользнула в пустоту, и он рухнул вниз, во внутренний двор. Доспехи глухо звякнули о камень. Туда же минутой спустя были сброшены последние перебравшиеся через стены враги. Бой закончился; я подошел к коменданту, вытиравшему кровь со лба.

— Надо что-то делать с теми, внизу, — сказал я. — Если они ворвутся в замок, у нас не останется ни шанса.

— Что вы предлагаете?

— Щиты закрывают их только сверху и с боков, они не ждут удара в лоб. По их расчетам, ворота поддадутся нескоро, и основные силы пока далеко, чтобы не лезть раньше времени под наши стрелы. Мы можем неожиданно открыть ворота, расстрелять их в упор и, пока остальные не опомнятся, втащить стенобитное орудие в замок.

— Придумано здорово, но дважды не сработает, а у них есть еще одно стенобитное орудие.

— Во всяком случае, это отсрочка, — пожал плечами я. — Собирайте людей, комендант.

Всего удалось собрать одиннадцать человек, еще пятерых мы оставили на башнях — к этому времени такова была численность нашего гарнизона. С арбалетами наготове мы выстроились напротив сотрясавшихся от ударов ворот; было видно, что они долго не выдержат. Один из солдат принялся крутить ворот, решетка поползла вверх. Я проклинал скрипучий подъемный механизм, боясь, что враги, услышав скрип, догадаются о нашем плане. Затем натянувшаяся цепь подняла засов, и от следующего удара ворота распахнулись.

Мятежников было в полтора раза больше, чем нас, но неожиданность сыграла свою роль, и десяток врагов сразу рухнули, пронзенные стрелами. Но остальные, отбросив тяжелые щиты, ринулись на нас с мечами и топорами. Мы не успели перезарядить арбалеты и вынуждены были вступить в рукопашную. В несколько секунд солдаты разделались с врагами, потеряв одного убитым и двух ранеными. Однако остальные мятежники уже поняли, что происходит, и вовсю бежали к воротам, не обращая внимания на одиночные стрелы, летевшие в них с башен.

— Быстрее! — я схватился за перед стенобитной машины. Мы катили ее внутрь, а десятки мятежников с каждой секундой приближались. Стрелы свистели вокруг нас, стучали по доспехам, втыкались в деревянные части орудия. Еще один из наших солдат свалился замертво. В тот момент, когда мы начали закрывать ворота, первый из врагов уже добежал до них. Он был в доспехах, с мечом в одной руке и топором в другом, и я отчетливо понял, что ему удастся задержать нас на несколько секунд, а это конец. Но в этот момент он оступился и упал; голова его оказалась между створками ворот. Тяжелые створки захлопнулись. Голова мятежника треснула с омерзительным звуком, кровь и мозг брызнули во все стороны. Лязгнув, встал на место засов, и в тот же миг ворота вздрогнули под ударами врезавшихся в них с разгона тел. Мы поспешно опустили решетку.

— Что дальше? — Корр тяжело перевел дыхание. — Нас осталось семеро, плюс пятеро на башнях, а их там не одна сотня.

— Наверх, — ответил я уже на бегу. — Надо скорее стрелять по ним, пусть думают, что нас еще много.

Солдаты, оставленные наверху, мастерски справлялись со своей задачей: перебегая от бойницы к бойнице, они создавали впечатление хоть и не частой, но массовой стрельбы. Мы сразу же подключились к ним. Это сыграло свою роль: помня неудачный опыт двух предыдущих атак и почти не имея под рукой исправных лестниц, нападавшие сочли за благо отступить.

— Нам осталось, самое большее, около часа, — сказал Корр. — Совершенно очевидно, что при следующей атаке Адерион падет.

Я бросил безнадежный взгляд на горизонт, тщетно пытаясь увидеть идущее нам на помощь подкрепление.

— Что будет с нами двумя, если мы сдадимся? — спросил я.

— В лучшем случае нас повесят на воротах.

— Но, может быть, эти мятежники не столь кровожадны, как те, о которых говорил лейтенант? Они же обещали отпустить солдат!

— Не думаю, что их обещание останется в силе после того, как мы убили столько их людей, — действительно, ров был буквально завален трупами, да и за ним валялось немало тел. — К тому же их обещания касались солдат, а не офицеров.

— Мы переоденемся солдатами! Во дворе достаточно трупов, на которые можно надеть нашу одежду и доспехи. Мы скажем, что сражались, пока не погибли наши офицеры, а теперь сдаемся.

— Это слишком лежит на поверхности, — покачал головой Корр. — Они, конечно, не смогут определить, кто из солдат врет, и потому для верности прикончат всех — хотя, как только возникнет такая угроза, кто-нибудь из солдат нас выдаст.

— Значит, надо спрятаться получше! Здесь есть казематы?

— Ничего не выйдет. Они непременно их обыщут, чтобы освободить узников… — Корр осекся. — То есть вы хотите?

— Именно. В числе прочих они освободят и нас. Кстати, сколько узников в замке?

— Трое. Разбойник из окрестных лесов, злостный неплательщик податей и мошенник, продавец очередного чудотворного эликсира. Вам ничто не мешает стать четвертым. Но для меня ваш план не годится, — Корр дотронулся до лба. — Эта царапина выдает во мне участника сегодняшнего боя. Мне придется притвориться солдатом.

В этот момент к нам подошел единственный уцелевший унтер-офицер, капрал из моего отряда. Он сказал, что, поскольку подкрепление не подошло и шансов никаких, солдаты намерены капитулировать, и он не берется заставить их воевать. Я сообщил ему свой план, пообещав, от имени герцога, хорошую награду, если мы с комендантом останемся в живых.

— Солдаты не выдадут вас, ваша милость, если мятежники отпустят их с миром, — сказал капрал.

— Вступи в переговоры с мятежниками, — сказал я. — Скажи, что если они не гарантируют солдатам безопасность, в замке будет устроен пожар, и их стенобитное орудие тоже сгорит.

Капрал отправился вести переговоры, а мы с Корром приступили к реализации нашего плана. Двое убитых были облачены в нашу одежду и латы, предварительно пробитые в нужных местах, после чего комендант оделся как солдат, а мне выдал какой-то балахон и отвел меня в подземелье.

Когда он надел на меня цепи и вышел из камеры, заперев за собой дверь, меня охватил страх. Что, если мы ошиблись в расчетах и повстанцы не появятся в подземелье? Самому мне отсюда не выбраться, и никто, кроме коменданта, не знает, где я. Образ прикованного скелета живо возник в моем воображении.

10

Однако мои опасения были напрасны. Не прошло и получаса, как загремели засовы, и в камеру с факелами в руках вошли мои «освободители». Я старательно разыграл изумление. Они рассказали мне о восстании, сообщили, что замок пал, что феодалам теперь придется туго, что армия повстанцев растет и скоро пойдет на Траллендерг, столицу королевства, и что их предводителя зовут Роррен.

За то время, что мне пришлось просидеть в каземате, я продумал свою легенду. Мне не стоило называться крестьянином или ремесленником — мою некомпетентность в соответствующих областях легко было обнаружить. Назваться разбойником тоже было рискованно: я знал от герцога, что деревенская и городская беднота симпатизирует разбойникам и часто поддерживает с ними контакты, а значит, меня могут поставить в тупик расспросами о моей шайке. Вышло так, что из всех занятий, подобающих простолюдину в этом мире, я, благодаря герцогу, лучше всего знал ремесло солдата. Поэтому я сказал повстанцам, что я солдат, мое имя Риэл, а в тюрьму я попал за неподчинение приказу. Желая еще больше поднять свой вес в глазах повстанцев, я сообщил им, что это был приказ о карательных операциях. Один из моих освободителей, хмурый детина с перебитым носом, заметил, что мне крупно повезло: если бы повстанцы не взяли замок, меня бы непременно повесили. Придав своему тону максимум кровожадности, я поинтересовался судьбой защитников Адериона. Хмурое лицо детины еще больше нахмурилось.

— Они сложили оружие, и Роррен отпустил их. Конечно, их надо было вздернуть, как собак. Но Роррен говорит, что, рассказывая другим солдатам, что мы их отпустили, они принесут больше пользы нашему делу.

— Роррен уважает смелых парней, даже если это враги, — вмешался другой. — Ведь их осталось всего десять, когда они сдали замок, и с самого начала было только в несколько раз больше.

— А сколько они наших поубивали? — возразил детина. — Нет, непременно надо было их вздернуть!

Вскоре я побеседовал с самим Рорреном. Предводитель мятежников, высокий, мускулистый, с курчавой светлой бородой, производил впечатление человека неглупого и решительного. Он предложил мне присоединиться к повстанцам. Я попытался отнекиваться, но мне объяснили, что восставшим позарез нужны профессиональные военные, и что я обязан им жизнью. Я понял, что дальнейшее сопротивление будет подозрительным, тем более что моя легенда предполагала сочувствие восстанию, и освобожденные вместе со мной узники приняли аналогичное предложение. Поэтому я согласился, решив про себя, что сбегу при первой возможности.

Этот разговор происходил на лугу перед замком. Едва я изъявил свое согласие, как услышал шумные радостные восклицания и смех. Повернув голову, чтобы определить их причину, я увидел, что на распахнутых воротах покачиваются три трупа. В одном из них я узнал лейтенанта Криддера, два других были солдаты, которых мы с комендантом подставили вместо себя. Доспехи с них были сняты, и несколько мятежников тут же принялись, упражняясь в меткости, стрелять в мертвецов из луков. Должно быть, мне не удалось полностью скрыть своего отношения к этой сцене, потому что Роррен счел нужным пояснить:

— Ты не знаешь, Риэл, что по приказу этих скотов солдаты вытворяли в наших деревнях.

Остальные покойники были похоронены в братских могилах, солдаты отдельно. Было принято решение до конца дня отдыхать, а ночью выступить в поход. В подвалах замка нашлись запасы вина, но Роррен и его командиры следили, чтобы возлияния были умеренными и войско не перепилось.

Ближе к вечеру новый взрыв радости возвестил о прибытии подкрепления. Прибывший отряд повстанцев был вдвое меньше войска Роррена и значительно хуже вооружен; предводителем его был молодой парень по имени Лурр. Под его началом находились практически одни крестьяне, и Роррен, у которого было уже несколько перешедших на сторону мятежников солдат, порекомендовал Лурру меня в качестве военного специалиста. Кроме того, Роррен поделился с ним захваченным в замке оружием, но его было слишком мало на такой большой отряд. Должность военного советника снижала мои шансы незаметно исчезнуть, но, с другой стороны, давала возможность оказать услугу герцогу. Не откладывая дела в долгий ящик, я убедил Лурра, что, пока численность повстанцев не слишком велика, объединять все силы в одну армию преждевременно, а следует наносить противнику быстрые неожиданные удары, действуя небольшими мобильными группами. Я назвал и подходящую цель для такого удара: крепость Крондер, из которой якобы ушли войска. (Я полагал, что хотя бы один гонец добрался туда, и войска ушли как раз в направлении Адериона, чего не мог знать Лурр.) Мой план был принят, и Лурр, чье воинство не участвовало в бою и не было утомлено, отдал приказ выступать немедленно.

Мы — еще недавно это местоимение означало для меня солдат герцога, и вот теперь я принужден был обозначать им мятежников — итак, мы шли, пока не стемнело, а затем разбили лагерь в неглубокой лощине. Высланные вперед разведчики вернулись и сообщили, что ничто не указывает на близость правительственных войск. Выставили часовых. Поев, повстанцы стали укладываться спать — большинство на голой земле или своих нехитрых пожитках, некоторые заворачивались в одеяла. Я подумал, что момент для бегства подходящий, тем более что лощина стала заволакиваться туманом, но Лурр зазвал меня в свою палатку. Было ли это жестом дружелюбия, или он все-таки не до конца мне доверял? Во всяком случае, я принял его приглашение, чтобы не давать лишнего повода для подозрений.

Рано утром Лурр разбудил меня, и я, чертыхаясь от желания спать, вылез из палатки в утренний холод. Туман был такой плотный, что, отойдя от палатки на несколько шагов, я уже едва мог ее различить. Я сказал Лурру, что в таком тумане выступать бессмысленно, но он ответил, что, поскольку враг не ждет этого от нас, так и следует сделать. Разумеется, свернуть лагерь и построиться в походный порядок в таких условиях оказалось не самой простой задачей, но в конце концов она была выполнена. Я оказался в первых рядах, что мне совсем не нравилось.

Меж тем за нашей спиной поднималось солнце, и туман понемногу рассеивался. Мы вышли из лощины. Мне показалось, что впереди что-то блеснуло, но я вспомнил, что неподалеку протекает река. В воздухе была разлита тишина, и плохо вооруженный отряд не мог нарушить ее ни лязгом доспехов, ни стуком мечей.

Неожиданно налетел ветерок и разогнал последние остатки тумана. В тот же момент я увидел, что именно блестело впереди.

Солнце, восходившее позади нас, отражалось в щитах войска, стоявшего перед нами.

11

Я понял, что это конец. Сейчас начнется бой, и повстанцы будут разбиты наголову. Перебегать на сторону правительственных войск поздно, пытаться просто спастись бегством — тоже. Меня наверняка убьют, а если даже мне удастся сдаться в плен, где гарантия, что меня не повесят прежде, чем я смогу доказать, что я советник герцога?

Все это молнией пронеслось в моем мозгу. В следующий момент я понял, что для стоящей перед нами части появление из тумана врага тоже является полной неожиданностью, причем в их лагере еще не закончился подъем. Я принял единственно возможное решение.

— За свободу! — я выхватил меч. — Вперед!

Первые несколько шагов я бежал в одиночестве — бежал навстречу солдатам, еще более растерявшимся при виде моих доспехов и вооружения, принадлежавших недавно одному из защитников Адериона. Потом толпа за моей спиной взорвалась воинственными криками и ринулась в атаку.

Солдаты, наконец, опомнились и попытались сомкнуть цепь и выставить копья, но было уже поздно. Первые ряды были сразу же смяты и опрокинуты. Тяжелые доспехи и щиты делали их неповоротливыми, не позволяя противостоять обрушивающейся на них лавине. Главную роль играли, конечно же, растерянность и неразбериха. Солдаты падали под ударами дубин и топоров.

— Берите их оружие! — кричал я. — Не останавливаться! Мы должны прорваться к центру лагеря!

В лагере уже сыграли тревогу. Солдаты выскакивали из палаток, но даже на это у них не всегда хватало времени. Я сам бежал через поваленные палатки, чувствуя, как их окровавленное полотно шевелится под ногами. Мы ворвались в центр лагеря, рубя все на своем пути, и двинулись дальше. К этому времени все наши противники, кто не был убит, уже были на ногах и дрались. Однако большинство офицеров погибли, а те, кто остался, не могли командовать в общем хаосе. К тому же солдаты не знали нашей численности. Многие поддались панике и были изрублены. Остальные сражались, но без какого-либо общего плана боя — каждый лишь боролся за свою жизнь.

Все это время мной владел страх, настоящий панический ужас — но не тот, который приковывает человека к месту, не давая ему шевельнуться ради своего спасения, а тот, который позволяет взбираться по отвесной стене, прыгать через гигантские трещины и ломать стальные прутья. На этот раз моими противниками были не необученные крестьяне, а хорошо вооруженные профессиональные солдаты. Я понимал, что мои шансы выжить ничтожны, и поэтому бился как одержимый, не чувствуя усталости. Прежде я не испытывал таких чувств — даже во время боя с силами полиции и госбезопасности, когда мы бежали в будущее из Проклятого Века. Огнестрельное оружие подсознательно воспринимается человеком, как нечто не вполне реальное. Умом он понимает, что пуля может его убить, но полета пули не видит, а нередко не видит и стрелка, поэтому в глубине души не столь отчетливо ассоциирует хлопки выстрелов с опасностью для жизни. Иное дело — бой на мечах, когда ты видишь, как тяжелое стальное лезвие, со свистом рассекая воздух, опускается на тебя. Раны, наносимые мечом, ужасны; хороший удар может разрубить человека пополам. С хрустом проламываются черепа, кровавые внутренности вываливаются на зеленую траву. Я чувствовал, как теплая кровь течет по лицу и телу, и еще не знал, моя это кровь или чужая.

Лишь одного из своих тогдашних противников я хорошо запомнил. Краем глаза я видел, что он сражается как лев, и уже несколько повстанцев валяются возле него в окровавленной траве. Я понимал, что мне следует держаться от него подальше, но он, уложив очередного своего врага, сам двинулся ко мне, и я вынужден был повернуться к нему, чтобы защищаться. В этот момент я узнал его. Это был тот самый рыжебородый толстяк, из-за которого я угодил в подземелье Торриона. Он тоже узнал меня. Его челюсть буквально отвалилась, глаза едва не вылезли из орбит — он не сомневался, что я давно мертв. Хотя, в конечном счете, именно ему я был обязан своим положением советника герцога Раттельберского, у меня не было причин испытывать благодарность к человеку, сделавшему все возможное, чтобы отправить меня на костер. Я замахнулся и ударил его мечом. В последний момент он отвернул в сторону голову, меч разрубил кольчугу на его плече и вонзился в основание шеи. Из перерубленной артерии фонтаном ударила кровь. Я увидел, как губы толстяка шепнули: «Дьявол!», и он свалился замертво.

А бой продолжался. На правом фланге слышалось ржание и метались обезумевшие кони. Я крикнул повстанцам, чтобы ловили лошадей; впрочем, многие уже сами поняли важность этой меры. Мы рассекли лагерь надвое, и солдаты, сражавшиеся на левом фланге, не могли прийти на помощь своим товарищам на правом. Я бросил основные силы на правый фланг, из-за чего слева наши противники перешли в контрнаступление. Но, к тому времени как мы были оттеснены на край лагеря, справа сражение было практически кончено и большинство лошадей оседлано повстанцами. Они немедленно окружили теснивших нас солдат и обрушились на них с тыла. Сопротивление окруженных было скоро сломлено, началось избиение. Всадники согнали оставшихся солдат в кучу и изрубили их почти беспрепятственно. Сражение закончилось.

Только тут я удивился, что фактически командовать боем пришлось мне, и я с начала сражения ни разу не слышал голоса Лурра. Пройдя по разгромленному лагерю к тому месту, где начался бой, я увидел его. Его тело было разрублено от темени до нижних ребер, и уцелевшая часть лица смотрела в небо глазницей вытекшего глаза. Несколько повстанцев столпились вокруг, отдавая последнюю дань своему предводителю. Подходили другие, подъезжали всадники. Я наблюдал за этим словно во сне, почти не чувствуя радости от одержанной невозможной победы. На смену одержимости боя пришла опустошенность. Я слышал, как повстанцы говорят о выборе нового командира, как называют мое имя. Я попытался спорить, но мой голос потонул в криках «Да здравствует Риэл!» В самом деле, это была моя победа, и что я мог возразить? «Ну и влип», — думал я, принимая их поздравления. Я чувствовал, как накатывается физическая усталость, и вспомнил, что мог быть ранен. Ноги не держали меня. Я попытался опереться на меч, который все еще сжимал в руке, но он легко ушел в землю, и я без сил повалился на забрызганную кровью траву.

12

Однако я не был ранен. Мой обморок объяснялся чрезмерным нервным и физическим напряжением, и я скоро пришел в себя. Этот инцидент не отразился на моем авторитете у повстанцев — многие из них сами едва держались на ногах после отчаянного боя, и я окончательно смирился со своей ролью командира мятежников.

Пока мои новообретенные подчиненные собирали оружие и доспехи и отдыхали после сражения, у меня было время обдумать ситуацию. Даже ускользнув от повстанцев, что в моем новом положении было затруднительно, я не мог теперь вернуться к герцогу. Я уничтожил его воинскую часть; поймет ли Элдред Раттельберский, что у меня не было другого выхода, а если и поймет, простит ли меня? Да и должен ли я к нему возвращаться? Кто я по натуре — бунтовщик или консерватор? Я был противником режима Андего, значит, пусть и пассивным, но революционером; однако предшественники Андего, установившие этот режим, пришли к власти революционным путем, значит, я контрреволюционер. Действительно ли бунт обречен или постоянные победы мятежников говорят об обратном? Разумеется, я помнил уроки истории и понимал, что, как и всякий другой, этот народный бунт принесет Корринвальду одни несчастья. Но какое дело мне, гражданину великой цивилизации, до судьбы жалкого королевства, выросшего на ее обломках? Впрочем, я чувствовал, что мои симпатии на стороне герцога. Как-никак, это был единственный человек в этом варварском мире, которого можно было назвать цивилизованным. И, разумеется, ему было бы весьма полезно иметь среди лидеров мятежников своего человека. К тому же я подумал, что положение лидера позволит мне уменьшить жестокость этой войны.

Итак, я принял решение; теперь следовало заняться моими подчиненными и в первую очередь подвести итоги битвы. Тела более двух тысяч убитых и умирающих устилали поле боя. От отряда Лурра осталось чуть больше пяти сотен; примерно сотне солдат противника удалось спастись бегством. У нас были теперь боевые кони со сбруей и трехкратное количество доспехов и оружия. Конечно, доспехи многих убитых солдат были повреждены, но все же предоставляли лучшую защиту, чем рубахи и кожаные куртки. По моему приказу излишки оружия и снаряжение были погружены на лошадей — я рассчитывал на пополнение. Решение о походе на Крондер было отменено под тем благовидным предлогом, что теперь у нас недостаточно для этого людей. На самом деле я решил как можно скорее покинуть Раттельбер, чтобы более не наносить ущерба войскам герцога, и впредь воевать лишь с королевскими частями (что, как я не сомневался, герцог бы одобрил), не удаляясь, однако, слишком далеко от границ герцогства, чтобы не попасть в окружение войск короля.

В течение следующей недели я водил своих людей по охваченным восстанием территориям, благополучно избегая новых боев за счет хорошо поставленной разведки и собирая пополнение. Новые повстанцы приходили как поодиночке, так и целыми отрядами. Спустя неделю я уже командовал пятитысячной армией. Я покончил с прежним порядком, при котором каждой присоединившейся группой командовал ее первоначальный лидер. Войско было поделено на три полка, а те, в свою очередь — на батальоны, были назначены офицеры из бывших солдат и наиболее способных горожан и крестьян. К этому времени стали поступать вести о Роррене. Его войско, более обширное, чем мое, осталось аморфным скоплением отрядов и гарнизонов. Герцог последовательно выбил его из всех захваченных замков и нанес Роррену крупное поражение под Рондергом, после чего повстанцы были вынуждены оставить приграничный Рондерг и два города на территории Раттельбера. Поражения пошли Роррену впрок, и он с численно уменьшившейся, но более сплоченной армией окончательно покинул пределы герцогства и соединился с крупными повстанческими отрядами за его пределами, нанеся несколько мелких поражений королевским частям. Соединиться со мной он не мог, так как был отрезан от меня войсками герцога.

Тем временем среди моих людей стали раздаваться голоса недовольных слишком долгим уклонением от боя. В самом деле, пока я не покидал графств, контролируемых повстанцами, но и здесь несколько крепостей и городов продолжали сопротивление. В качестве первой цели я избрал Линдерг, уже две недели находившийся в осаде.

К тому времени, как моя армия подошла к стенам Линдерга, город еще далеко не исчерпал своих запасов и не помышлял о сдаче. Переговорив с лидерами осаждающих, я убедил их перейти под мое командование. Быстро убедившись, что город вряд ли удастся взять штурмом, я пошел на хитрость и провел ревизию трофеев примкнувших к нам формирований. Среди этих трофеев были достаточно жуткие, такие как отрубленные головы королевских офицеров, но меня больше интересовали королевские знамена. Таковые нашлись, прочее же снаряжение правительственных войск имелось у нас в достаточном количестве. После этого я имитировал снятие осады, а к северным воротам Линдерга подошло «подкрепление» — под королевскими штандартами, впереди офицеры в блестящих латах. Обрадованные защитники города распахнули ворота… Когда они поняли свою ошибку, было уже поздно. Из близлежащего леса вырвались скрытые в засаде повстанцы. Линдерг был взят.

В этом городе, где нашли свою смерть Зи и Саннэт, у меня не было ни малейшего желания проявлять милосердие. Купеческие лавки и богатые дома были отданы на разграбление, аристократов и городских чиновников повесили на центральной площади, где они за несколько месяцев до этого любовались казнью моих товарищей. Я отдал особо строгий приказ о розыске всех местных членов Священного Трибунала. Этот приказ вызвал неоднозначную реакцию: среди простолюдинов многие недолюбливали церковников, но многие и боялись их. По этой ли причине, или потому, что члены Трибунала умели загодя чуять запах жареного, но мне приволокли лишь одного из них. Он осыпал тащивших его проклятиями и грозил им карой небесной. Это производило скверное впечатление на моих людей, и я велел заткнуть ему рот. Я не знаю, был ли это тот человек, что провозгласил приговор Саннэту и Зи, или тот, что разыскивал нас с отрядом солдат сразу после прибытия в эту эпоху, или кто-то еще — скрывающие лицо капюшоны и просторные сутаны делали их всех похожими друг на друга. Так или иначе, я переборол первоначальное желание сжечь его на костре и велел также повесить его на площади. Я решил, что отныне ни один из этих изуверов в сутанах не получит пощады.

Взятие Линдерга (вместе с его арсеналом) еще более укрепило мои позиции. Вскоре после этого пали и другие очаги сопротивления на захваченной повстанцами территории. Я активно использовал темное время суток для штурмов и диверсионных операций. Один из городов был взят с помощью специального отряда, проникшего в город под водой, через протекавшую под стеной реку. Дольше всех сопротивлялся Гаррелдерг, самый крупный из этих городов, в котором стоял мощный королевский гарнизон. Гаррелдерг тоже находился на реке, но двойные стальные решетки перегораживали ее до самого дна на входе и выходе из города. Попытки штурма были безрезультатны, а осада грозила затянуться на многие месяцы. Тогда я велел своим людям строить на реке выше Гаррелдерга плотину. Не только моя армия, но и все окрестные крестьяне участвовали в этом строительстве, проводимом бешеными темпами. Под стрелами осаждаемых к стенам города был подведен обводной канал; хлынувшая по нему вода подмыла городские укрепления. Затем, как я и рассчитывал, плотина была прорвана, и город на какое-то время оказался полузатоплен. Стены рухнули во многих местах, жертвами наводнения стали многие обитатели одноэтажных домов и казарм.

После падения Гаррелдерга я был вынужден двинуться дальше, на север, в направлении корринвальдской столицы. В том же направлении двигался и Роррен, и главные королевские силы были брошены против его более многочисленной армии. Он действовал на востоке, а я на западе; нас по-прежнему разделяли войска герцога, вдававшиеся между нами тупым клином. Роррен, по-видимому, был прекрасно осведомлен о взаимной антипатии короля и герцога и полагал, что последний не станет таскать для Гродрэда каштаны из огня и преследовать повстанцев за пределами Раттельбера; однако войска герцога упорно продвигались вперед. Чем большую территорию захватывал Роррен, тем труднее становилось ее удерживать; в конце концов ему пришлось выбирать между тотальной обороной и наступлением на севере с постепенным оставлением позиций на юге. Очевидно, что первое было неприемлемо — затяжная война против регулярных правительственных войск не давала повстанцам шансов, поэтому Роррен старался как можно быстрее прорваться к Траллендергу, оставляя южные позиции герцогу порою быстрее, чем тот успевал их занимать.

Меня подобная тактика не устраивала, и я всячески затягивал наступление, дожидаясь каждый раз, пока войска герцога подойдут с юга вплотную. Моим людям это не слишком нравилось, все слышней становились призывы быстро идти на северо-восток на соединение с Рорреном. Я для вида соглашался, понимая, что осень уже прочно вступила в свои права, и корринвальдские дороги, превратившись в месиво грязи, вскоре сделают всякое быстрое продвижение невозможным.

13

К этому времени под моим командованием находилось уже около двадцати тысяч человек; у меня была пехота, тяжелая и легкая кавалерия, специальные подразделения лучников — снайперов, стенобитные орудия и другая осадно-штурмовая техника, разведка и контрразведка. Начальник контрразведки подчинялся лично мне; никто, кроме меня и его непосредственных подчиненных, не знал его в лицо. Благодаря его службе я был в курсе настроений войска и имел возможность своевременно устранять недовольных. Эту возможность пришлось применять несколько раз против бывших командиров примкнувших формирований, несогласных с моей политикой строгой дисциплины. Моей целью было доведение централизации власти до предела, так, чтобы полной и достоверной информацией об обстановке располагал только я, и исполнение приказов стало бы автоматическим. Кроме того, я уделял самое серьезное внимание обучению солдат.

Повстанческая вольница была поначалу от этого не в восторге, но наши победы служили убедительным аргументом в мою пользу. Кроме того, единство и равенство повстанцев было нарушено: я ввел чины и звания по образцу правительственных войск. Надо сказать, что система званий в Корринвальде была значительно проще, чем в армии Соединенных Республик моей эпохи. Здесь имелось единственное унтер-офицерское звание — капрал, и четыре офицерских: лейтенант, капитан, майор и полковник. В армии герцога высшим воинским званием был генерал, у короля были еще и маршалы. Я решил не заходить слишком далеко и произвел себя в генералы.

Но если дисциплину удавалось поддерживать в походе и в бою, то при взятии города или крепости повстанцы выходили из-под контроля. Я не мог остановить грабежи и бесчинства; попытайся я это сделать, никакая контрразведка не предотвратила бы бунт. Залогом преданности моих офицеров была именно их повышенная доля добычи. Таким образом, я не мог и ограничить жестокость войны — если я приказывал не казнить пленных, им сохраняли жизнь, но подвергали их бесчисленным унижениям и издевательствам, что для гордых аристократов было хуже смерти. Впрочем, у пленных, если их знатность или личные качества не вызывали у мятежников слишком большой жажды крови, существовал еще один путь — вступить в нашу армию. Особенно часто этим выходом пользовались солдаты, хотя были среди перебежчиков также офицеры, рыцари и дворяне. Их не любили, хотя я и объяснял повстанцам, что ренегаты более всего заинтересованы в победе восстания — в случае поражения их ждет жестокая казнь за измену. Произнося эти слова, я всякий раз задумывался о собственной судьбе.

Как раз на эту тему я размышлял на шестой день после падения крепости Аллендер, сидя в кабинете коменданта над картой Корринвальда. Аллендер была едва ли не самой крупной из взятых мною крепостей; если бы не беспечность ее защитников, слишком полагавшихся на неприступность укреплений, моим людям никогда не удалось бы прорыть подкоп. Подземный лаз обвалился на следующий день после взятия крепости — сказались постоянные дожди. С тех пор не было ни одного дня без дождя, и это обстоятельство охлаждало — впрочем, до поры до времени — пыл тех, кто требовал продолжать наступление. Чрезвычайно выгодное стратегическое положение крепости, ее фортификационные качества и обширные запасы делали ее идеальным местом для ставки и пункта дислокации; именно здесь следовало бы переждать осеннюю распутицу с точки зрения интересов восстания и, следовательно, с точки зрения зрения интересов герцога следовало увести армию отсюда. Именно этого, по неведению своему, хотели многие мои офицеры, сторонники наступления, и в особенности один из них, Туррего. Он был опасным человеком, пользовался авторитетом и явно метил на мое место. От него следовало избавиться, но я опасался поручить кому-нибудь из контрразведчиков его ликвидацию — Туррего следовало устранить законным путем. Поэтому я продолжал сидеть со всей армией в Аллендере, провоцируя Туррего на открытое неповиновение.

Но в то же время Туррего и его сторонники могли оказаться правы — наступление могло принести пользу восстанию, и только что полученные разведданные подтверждали это так явно, что я не решился нанести их на карту, которую мог увидеть кто-нибудь еще. Основные королевские силы были сосредоточены на востоке, напротив Роррена, который продвинулся намного севернее меня, но теперь увяз в ожесточенных боях, не в силах прорваться дальше. Против меня стояли только косметические заслоны — очевидно, королевские военачальники, проанализировав мою прежнюю тактику, не ждали решительного наступления с моей стороны. Если бы я предпринял это наступление, то легко прорвал бы заслоны и нанес бы внезапный удар с тыла и с фланга противостоящим Роррену войскам. В результате этого королевская армия не была бы полностью разгромлена, но была бы оттеснена на восток, и соединенным повстанческим силам открылась бы прямая и почти не охраняемая дорога на Траллендерг. Конечно, взятие столицы — это еще не победа, феодалы подтянут свежие силы с севера, но… Стоит ли служить герцогу, если открывается возможность самому стать королем?

— Безумная авантюра, и ничего больше, — произнес я вслух, и в ту же минуту часовой, стоявший у моей двери, доложил о прибытии Туррего.

— Я никого не принимаю, — сказал я, но офицер уже вошел в помещение. Хуже того, за ним следовало четверо его солдат.

— Риэл, я намерен решительно объясниться с тобой, — заявил он, остановившись напротив моего стола и положив руку на рукоять меча.

— Хочу вам напомнить, майор Туррего, что, по принятому нами уставу, к старшим офицерам обращаются на «вы», — холодно заметил я.

— По принятому тобой уставу, Риэл! Ты полностью узурпировал власть в армии!

— Так ведь армия — не сельский сход, Туррего. Здесь должно быть единоначалие, и только так мы сможем победить.

— Победить? Мы уже неделю сидим здесь безвылазно!

— Прежде всего, Туррего, удали своих солдат. По-твоему, офицерам пристало обсуждать план кампании в присутствии нижних чинов?

— Ты даже говорить стал, как какой-нибудь граф! Все повстанцы — братья, и эти, как ты выражаешься, нижние чины ничуть не хуже тебя.

— Оставь свою риторику, Туррего. Весь твой гнев происходит от того, что тебя до сих пор не произвели в полковники.

— Если уж на то пошло, я заслужил этот чин! В отличие от тебя и твоих ближайших сподвижников, я не наблюдаю за боем с безопасного места, а сражаюсь бок о бок с моими солдатами. Или ты считаешь, что я недостаточно храбр в бою?

— Я этого никогда не утверждал. Ты прекрасный солдат, но достоинства солдата и достоинства офицера — разные вещи. В уважение твоей храбрости я сделал тебя майором; не требуй же от меня чрезмерного.

— По-твоему, я не гожусь в командиры? А ты годишься? Любому солдату очевидно, что мы должны немедля идти на соединение с Рорреном, а не торчать здесь, дожидаясь, пока на севере король соберет свежие силы, а с юга и востока подойдет герцог!

— Данные, которыми я располагаю, показывают, что моя тактика верна.

— Что же это за данные? Почему их никто не знает? Ты подчинил себе всю разведку! Никто из офицеров не знает реальной обстановки! Я требую, чтобы ты сегодня же собрал офицеров и отчитался им в своих действиях!

— Ты не можешь ничего от меня требовать.

— Значит, ты отказываешься?

— Отказываюсь. Покинь помещение.

Туррего отступил на шаг.

— Солдаты! — обратился он к своим людям. — Этот человек — изменник. Арестуйте его!

14

Я дернул под столом шнурок «веревочного телеграфа», которым мои апартаменты соединялись с караульным помещением. Туррего заметил мое движение.

— Твои уловки тебе не помогут, Риэл. Коридор занят моими людьми, — он снова обернулся к солдатам. — Что же вы стоите?

— Ты сошел с ума, Туррего, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Это же бунт. Ты хочешь расколоть нашу армию изнутри — прекрасный подарок королю!

Солдаты, шагнувшие было вперед, остановились в нерешительности. За дверью послышался шум, крики и лязг оружия — очевидно, люди Туррего остановили тех, кто спешил мне на помощь. За моей спиной находилась еще одна дверь, предусмотрительно скрытая гобеленом, но знал ли о ней Туррего? Солдаты, услышав шум в коридоре, сделали еще шаг вперед.

— Стойте! — крикнул я. — Вам придется ответить, если вы послушаете этого предателя!

— Предатель — это ты! — воскликнул он и, желая подать солдатам пример, обнажил меч. Положение стало критическим: при мне не было ни доспехов, ни оружия, за исключением ножа. Я отступил к замаскированной двери, но Туррего оказался проворнее: он подскочил к стене и ударом меча сбросил гобелен на пол.

— Аа, так я и знал! — воскликнул он торжествующе, глядя на дверь. Тут я сделал то, чего он не ожидал: бросился прямо навстречу солдатам, которые должны были арестовать меня. От неожиданности те расступились, и я, оказавшись у двери, за которой ждали сигнала люди Туррего, задвинул засов. Мятежный майор с проклятием повернулся и шагнул ко мне с мечом в руке, то же сделали и его солдаты. Я понял, что Туррего хочет не арестовать, а убить меня и поставить армию перед свершившимся фактом. Лезвие его меча уже готово было коснуться моей груди, когда дверь, прежде скрытая гобеленом, распахнулась, и комната наполнилась вооруженными людьми.

— Бросай оружие! — потребовал молодой голос.

Это был караульный взвод во главе с лейтенантом. Люди Туррего поспешно исполнили приказ; несколько секунд спустя меч майора тоже со звоном ударился о каменный пол.

— Арестуйте майора Туррего, лейтенант, — велел я, — за измену, попытку бунта и покушение на жизнь командира.

После того, как Туррего и четверых его солдат увели, лейтенант вышел к собравшимся в коридоре и объявил об аресте их командира как изменника и заговорщика. Бунта, которого я опасался, не случилось: солдаты пошумели и разошлись.

Своевременное появление лейтенанта и его отряда не было случайностью: начальник караульной смены, которую по приказу Туррего не пустили ко мне, подал по «веревочному телеграфу» сигнал тревоги начальнику охраны, а тот послал на помощь лейтенанта, который был офицером контрразведки и знал про тайный ход.

Мне захотелось отблагодарить лейтенанта. Я поинтересовался его именем

— его звали Лидден — и сказал, что беру его в адъютанты.

Суд над Туррего был коротким. Преступление его было слишком очевидно, и его обвинения в мой адрес, которыми он пытался защититься, лишь подтверждали его вину в попытке раскола армии и захвата власти. В течение дня несколько его сподвижников пытались взбунтовать солдат, но мои контрразведчики, получившие приказ об особой бдительности, своевременно их вылавливали. За два часа до заката один из старших офицеров контрразведки принес мне на подпись приговор. На вечерней заре Туррего, несколько его наиболее активных сторонников и солдаты, покушавшиеся на меня, были повешены.

В ту ночь я спал неспокойно. Усиленные караулы верных мне людей охраняли подступы к моим апартаментам и арсеналу. Полное боевое вооружение лежало рядом с моей постелью. Но, наконец, вслед за долгой дождливой ночью наступило хмурое утро, и ко мне явился с докладом начальник контрразведки.

Оказалось, ночью около пятисот человек из числа бывших подчиненных Туррего покинули крепость и ушли на север. Караулы вынуждены были их пропустить, чтобы не допустить кровопролития между повстанцами. Известие об этом отнюдь не прибавило духа войску. В армии начиналось брожение — хотя многие повстанцы были удовлетворены спокойной и безопасной жизнью последних дней, обвинения в преднамеренной пассивности, выдвинутые против меня Туррего, не пропали даром. Я понял, что мне необходимо срочно что-то предпринять.

И случай представился. Около полудня Лидден доложил мне о прибытии гонца от Роррена.

Подобные гонцы появлялись уже несколько раз. Тогда Роррен не настаивал на объединении, понимая выгоду действия повстанцев на востоке и западе одновременно; он лишь хотел, чтобы я действовал под его командованием. Формально я признавал его лидером и всякий раз подтверждал это его посланцам, но действовал исключительно по собственной воле. Видимо, до поры до времени Роррена это не заботило, но теперь ситуация изменилась. Королевским войскам удалось наконец остановить его наступление, и общая невыгодность для повстанцев затяжных боев усугублялась подходом герцогской армии с юга. Поэтому теперь Роррен настаивал на соединении, предлагая тот самый план с обходом королевских войск с фланга, над которым я думал накануне.

Я заверил гонца, что моя армия выступит незамедлительно. Это обещание не сопровождалось никакими письменными документами, как, впрочем, и приказ Роррена — подобно большинству своих сподвижников, вождь повстанцев был неграмотным, да и я не афишировал своего умения читать и писать. Впрочем, мое показное неумение было не так уж далеко от истины — за семь столетий орфография сильно изменилась. Гонец, таким образом, обретал власть, почти равную власти предводителей восстания: от того, как он изложит их послания друг другу, зависел ход войны.

После отъезда гонца я велел построить армию на главной площади Аллендера. Когда Лидден доложил мне об исполнении приказания, я облачился в полное боевое вооружение и вышел к собравшимся. Толпа, запрудившая всю площадь и прилегающие к ней проходы, встретила мое появление не криками восторга, как прежде, а нестройным гулом. Эти люди, восставшие против королевского порядка, навязывавшегося им несколько столетий, легко могли взбунтоваться и против моей дисциплины, навязывавшейся несколько месяцев. Поэтому я, апеллируя, как обычно, не к разуму, а к чувствам толпы, произнес зажигательную популистскую речь, в которой обещал им встретить новый год в Траллендерге и объявил о начале грандиозного наступления и грядущем объединении с Рорреном. Под конец площадь ревела от восторга. Я донес до сознания слушателей мысль о том, что генерал Риэл давно готовил наступление и лишь не разглашал планов преждевременно, а Туррего — изменник, пытавшийся под предлогом заботы о ходе кампании захватить власть.

В тот же день повстанческая армия выступила в поход. Я оставил довольно солидный гарнизон для обороны крепости, ослабляя тем самым двинутое в наступление войско и полагая, что герцог не станет терять времени на взятие Аллендера, а просто осадит его небольшими силами и двинется дальше, без опасности для себя оставляя запертый в крепости гарнизон в тылу.

Так, при общем ликовании, начался путь повстанческой армии к бесславному разгрому. Первым трагическим предзнаменованием было обнаруженное на другой день поле недавней битвы, буквально усеянное трупами. Все это были солдаты Туррего, самовольно оставившие лагерь. Неподалеку виднелись холмики братских могил: королевские солдаты похоронили своих, оставив мятежников гнить под открытым небом. Двумя часами позже мы выяснили участь пленных, добравшись до опушки небольшой рощи, где совсем недавно был лагерь королевской части. Около сотни мертвецов висели на деревьях, и вид этих тел говорил о жестоких пытках.

К вечеру мы нагнали королевский полк — скорее всего, тот самый. Кавалерия, обойдя противника с флангов, отрезала ему путь к отступлению, и началась бойня. Королевские солдаты бились с отчаянием обреченных, но их было слишком мало, чтобы оказать серьезное сопротивление. Их рубили на куски мечами, насаживали на копья, топтали лошадьми. Кажется, никто не ушел живым — повстанцы сполна расплатились за гибель своих товарищей, но пролитая кровь еще больше распалила их.

15

На следующий день состоялось крупное сражение. Мы вышли к линии обороны королевских войск — тех, что маршалы Гродрэда выставили в качестве заградительного заслона скорее для видимости, не веря в возможность нашего наступления. За прошедшие два дня королевские военачальники не успели, конечно, перебросить сюда сколь-нибудь значительные силы, за исключением нескольких отрядов легкой кавалерии. Оборонительный рубеж выглядел более чем скромно: военная наука этого времени ориентировалась на оборону за стенами крепостей, а не в чистом поле. Вместо того, чтобы создать мощную систему траншей и земляных валов, королевские войска полагались более на естественные свойства местности, заняв позиции на невысоких холмах и за ними. Все же эта позиция была достаточно выгодной, и я решил выманить противника с нее. Для этого я выслал вперед один из полков, оставив главные силы далеко позади. На линии холмов полк был остановлен, а затем обращен в бегство. Правительственные войска не удержались от соблазна преследования, но в этот момент основные силы повстанцев стремительным броском были введены в бой. В этом бою я впервые применил катапульты на открытой местности. Запас камней для них вскоре иссяк, но они сделали свое дело, внеся хаос в плотные построения королевской пехоты и кавалерии. Оборона была прорвана, затем повстанцы зашли оборонявшимся в тыл и расширили брешь. В принципе этого было достаточно — теперь можно было продолжать движение на северо-восток, прикрыв арьергард от возможных ударов с тыла. Однако быстрое продвижение не входило в мои планы, и я приказал добить королевские части. Это было совсем не просто: они хорошо оборонялись, отступали и маневрировали, все более растягивая фронт. Лишь к вечеру остатки правительственных войск отступили в беспорядке на восток и на запад, предоставив повстанцам радоваться победе, достигнутой дорогой ценой. После этой битвы повстанческая армия нуждалась в длительном отдыхе. Во время этой стоянки я получил от разведчиков сведения, что первые легкие кавалерийские отряды герцога уже замечены в районе Аллендера.

Наконец мы снова выступили в путь. На первый взгляд, положение повстанцев могло показаться превосходным: оборона противника прорвана, и перед нами фактически не было сил, способных остановить наше продвижение на север — немногочисленные королевские отряды, поддерживавшие порядок в этих землях, заблаговременно ретировались при нашем приближении. Однако на самом деле положение было не столь уж радужным, и я делал все, чтобы его еще более ухудшить.

Стояла поздняя осень, никак не желавшая сменяться зимой. Постоянно дувший холодный ветер вперемешку с мокрым снегом и мелким дождем не прибавлял солдатам ни боевого духа, ни здоровья. Тяжелая осадная техника увязала в грязи; люди и лошади выбивались из сил, вытаскивая из холодной жижи стенобитные орудия и катапульты. То же, хотя и в меньшей степени, касалось телег чрезмерно разросшегося обоза, перегруженного награбленным добром. Вместо того, чтобы послать мобильные кавалерийские части вперед, я держал их вместе с остальным войском, заставляя кавалеристов плестись с той же скоростью, что и вязнущая в грязи тяжелая пехота. Все труднее становилось с продовольствием: деревни были разграблены королевскими войсками, и я вынужден был поощрять мародерство, что не создавало предпосылок для пополнения численности армии за счет местных добровольцев. Напротив, впервые за все время восстания началось дезертирство. Вообще дисциплина падала, многие уже сожалели об уходе из Аллендера и говорили, что Роррен сам должен решать свои проблемы.

Тем временем герцог, не теряя времени даром, бросил вперед свою кавалерию, которая обошла нас с востока и стала поворачивать к западу, отрезая нас от Роррена. Растянувшаяся на несколько миль повстанческая армия, неповоротливая, едва прикрытая фланговыми разъездами, представляла собой прекрасную мишень для внезапных кавалерийских атак небольших отрядов, каковые и предпринимались не без успеха как герцогскими, так и королевскими солдатами.

Пока на востоке от нас находились лишь кавалерия и небольшие части легкой пехоты герцога, не представляло особого труда преодолеть их сопротивление и свернуть к востоку, с тем чтобы подойти к армии Роррена с тыла, и многие мои офицеры высказывались за это. Но я продолжал движение на север и даже забирал западнее, объясняя это желанием осуществить первоначальный план обхода противостоящих Роррену войск с фланга, с тем чтобы заставить их сражаться на два фронта и воссоединиться лишь после победы. Все это имело бы смысл, если бы армия продвигалась не так медленно. Атаковавшие нас герцогские отряды преднамеренно не трогали обоз, представлявший наиболее уязвимую добычу: их командиры понимали, что потеря обоза добавила бы повстанцам мобильности.

Меж тем герцог бросил все силы на укрепление восточного коридора, сняв даже войска с южного направления, словно приглашая нас двинуться вспять. Я понял, что он стремится отрезать нашу армию не только от Роррена, но и от королевских войск, дабы не делить победу с Гродрэдом. Хотя полную картину знал только я, мои офицеры все же располагали кое-какими сведениями, и возрастающая концентрация герцогских войск между нами и Рорреном все сильнее их беспокоила. В то же время я заметил, что Элдред Раттельберский слишком увлекся идеей не допустить нас на северо-восток, поэтому южнее его позиции вытянулись в узкий коридор между контролируемыми повстанцами территориями, по которому спешно и без должных мер предосторожности перебрасывались войска. Конечно, слабые и разрозненные повстанческие отряды на востоке, в тылу Роррена, не представляли опасности для герцога, но наша армия, внезапно развернувшись и двинувшись на юг, легко могла перерезать коридор и атаковать Элдреда с тыла. Когда я высказал этот план, офицеры, вновь было начавшие смотреть на меня косо, опять наполнились энтузиазмом. Однако с точки зрения интересов восстания план этот имел существенные недостатки: воссоединение с Рорреном отодвигалось на неопределенные времена, а нашей армии предстояло вновь идти по территории, разграбленной уже дважды — сперва солдатами короля, потом самими повстанцами. Мои люди понимали это, и мне стоило большого труда сохранить дисциплину и повернуть армию на юг.

Однако уже на следующий день, когда посланные за продовольствием команды вернулись практически ни с чем или, хуже того, не вернулись вовсе, брожение среди повстанцев началось с новой силой. Ко мне являлись делегации от батальонов и даже от одного полка, заявлявшие, что их части больше не сделают ни шагу на юг.

— Хорошо, — заявил я в конце концов, — завтра мы дадим бой герцогу здесь.

Место было не самое подходящее: низина, к юго-западу заболоченная, а на востоке и юго-востоке заросшая лесом, хотя и сбросившим листья, но все равно предоставлявшим герцогу хорошую возможность для скрытной переброски войск. Армия встала лагерем; я позаботился о том, чтобы занятая позиция, приемлемая для наступления, была совершенно непригодной для обороны от внезапного удара с востока. Оставалось лишь позаботиться, чтобы герцог нанес этот удар.

16

Прошло уже не меньше часа после отбоя. Я сидел в своей командирской палатке, освещенной тусклым светом масляной плошки. Начали возвращаться разведчики; я выслушивал их по одному и наносил на карту полученную информацию. Наконец я отпустил последнего из них.

Настала пора действовать решительно. Эта ночь должна была стать последней моей ночью в повстанческой армии. Генералу Риэлу следовало бесследно исчезнуть, подобно многим легендарным вождям.

Я еще раз изучил позицию, а затем разорвал карту и сжег ее обрывки. Каких-либо других документов, которые могли бы помочь повстанцам, не существовало. Затем я отдал секретные приказы о снятии караулов на наиболее опасных направлениях. Я заметил, что некоторые капралы, выслушивавшие эти распоряжения, были удивлены как самими приказами, так и запахом гари в моей палатке, но дисциплина, за которую я столь упорно боролся, еще действовала, и все было исполнено беспрекословно. После этого я отпустил часовых, стоявших у входа в палатку.

— Вам надо отдохнуть перед завтрашним боем, — напутствовал я их.

Я вернулся в палатку, задул светильник и некоторое время сидел в темноте. Затем, когда глаза привыкли к мраку, я вышел наружу и пошел на край лагеря, туда, где стояли лошади офицеров. Караульный солдат схватился за меч при моем приближении, но, узнав своего командира, вытянулся и отсалютовал.

— Все в порядке? — спросил я его.

— Да, генерал.

— Хорошо. Оседлай мне коня.

Дисциплина и тут работала: молодой повстанец не задал никаких вопросов. Я уже вскочил в седло, когда из темноты выступила еще какая-то тень.

— Генерал?

— Лидден?

— Да, генерал. Я вижу, вы собрались куда-то ехать?

Разумеется, я мог не отвечать, но мое поведение и без того выглядело подозрительным.

— Хочу еще раз осмотреть позиции перед завтрашним боем.

— Но ведь это опасно!

— Днем — да, но сейчас вряд ли. Я получил данные разведки и знаю, где находятся наши враги.

— Разрешите мне поехать с вами, генерал.

Только этого мне не хватало! Но что делать?

— Хорошо, Лидден.

Мы выехали из лагеря и некоторое время ехали молча. Лошади ступали по подмерзшей грязи, похрустывая ледяными корочками. Налетавший порывами ветер швырял в лицо мелкий снег. Все это время я думал, как избавиться от адъютанта. Он, как и я, был при мече, но без шлема. Открытый бой мог неизвестно чем закончиться, и в то же время я чувствовал, что не могу ударить его в спину. С другой стороны, он все равно был обречен, как и остальные; лучше быстрая смерть здесь, чем плен, пытки и казнь. Но эти разумные рассуждения все равно не могли заставить меня убить ничего не подозревавшего человека, которому, к тому же, я был обязан жизнью. В конце концов я решил оглушить его, ударив плашмя мечом по голове. Я притормозил коня и, когда Лидден проехал на два шага вперед, выхватил меч. Но в самый последний момент адъютант, почуяв недоброе, обернулся и отпрянул. Меч скользнул по его доспехам, повернулся в моей руке и ударил по хребту жеребца Лиддена. Раненое животное шарахнулось в сторону, переступая заплетающимися задними ногами, и рухнуло на бок, увлекая за собой всадника. Лошадь придавила ногу Лиддена, и он не мог встать, но и лежа сумел вытащить меч и попытался ударить меня по ноге. Я отреагировал автоматически — война учит этому — и, перегнувшись в седле, нанес адъютанту встречный удар. Меч перерубил ему кисть руки, державшей оружие; кровь хлынула потоком. Теперь только срочная медицинская помощь могла спасти его, но я не мог ее оказать. Все, что я смог сделать — это слезть с коня и вторым ударом прекратить агонию адъютанта. Затем я добил и его лошадь.

Теперь следовало подумать о дальнейших действиях. Я знал, что милях в двух к северо-востоку наверняка наткнусь на караул ближайшей герцогской части. Я решил, что пойду туда, а когда меня остановят, объявлю, что я агент герцога. Пойти или поехать? Пожалуй, лучше все-таки пойти, всадник внушает большие опасения, по нему могут начать стрелять прежде, чем спрашивать пароль. В то же время не годится, чтобы генеральская лошадь без всадника вернулась в лагерь… Значит, мне предстояло еще одно убийство. Я вздохнул и со всей силы вонзил меч в шею верного скакуна. Теплая соленая кровь брызнула мне в лицо. Я выпустил рукоять меча и отшатнулся, едва сдержав тошноту. Конь еще пару минут бился в агонии, потом затих. Я побрел на северо-восток, так и оставив меч в его ране.

Пройдя около мили, я остановился, кляня себя за рассеянность, поспешно сорвал с плеча золоченый генеральский шнур и втоптал его в грязь. Более ничто в моем облике не указывало на высокое положение среди повстанцев. Снег шел все сильнее, и я отер им от крови лицо и доспехи.

Еще примерно через полмили я услышал шорох в кустарнике справа. Но, прежде чем я успел повернуться, в моей голове словно что-то взорвалось, и сознание покинуло меня.

Очнувшись, я попытался пошевелиться и понял, что связан. Я осторожно приоткрыл глаза и увидел, что лежу на полу большого шатра, а надо мной стоят двое солдат. В первое мгновение мне показалось, что это повстанцы, и у меня внутри все похолодело от ужаса. Но это были солдаты герцога. Один из них заметил, что я пришел в себя.

— Эй, да он очухался! Гляньте, господин лейтенант!

Солдаты склонились надо мной с глумливыми улыбками. Из глубины шатра подошел офицер. Я подумал, что мне следует держаться как можно нахальнее, если я хочу избежать допроса с пристрастием.

— Сейчас же развяжите меня, болваны! Я агент герцога Раттельберского.

Дружный хохот солдат был мне ответом, но лейтенант оборвал их.

— Заткнитесь, недоумки! Что, если он говорит правду?

— Разумеется, черт побери! — воскликнул я. — Иначе зачем бы я поперся в ваш идиотский лагерь?

— Это легко проверить, — сказал лейтенант. — Его светлость герцог стоит лагерем недалеко отсюда. Я пошлю туда гонца, и все разъяснится. Если ты нас дурачишь, парень, тебе несдобровать.

— Это тебе несдобровать, если не обеспечишь мне немедленную встречу с его светлостью! У меня экстренные сведения чрезвычайной важности.

— Позвольте узнать ваше имя, господин агент?

— Это вас не касается. Это такой же секрет, как и все остальное.

— Ну хорошо, я пошлю гонца немедленно. А пока, сударь, не обессудьте

— вам придется побыть связанным, — лейтенант издевательски улыбнулся.

— Его светлость спустит с вас шкуры, если узнает, что со мной плохо обращались, — по правде говоря, я не был в этом уверен. — Мало того, что ваши недоумки огрели меня по голове…

— Ну хорошо, — лейтенант сделал нетерпеливый жест, — развяжите его. Но глядите, парни, смотреть за ним в оба, пока я не вернусь. Головой отвечаете.

Он был уже на пороге, когда я окликнул его.

— Лейтенант! Я бы не отказался от кружки вина.

— Ну уж это — только после возвращения гонца!

Не могу сказать, чтобы следующие полчаса были особенно приятны. Я сидел на тюфяке между двумя солдатами, не расположенными к дружеским беседам, голова болела, и я думал, что вполне мог схлопотать сотрясение мозга. Еще я думал, что герцог мог не ждать никаких агентов и решить не утруждать себя проверкой, или, даже узнав меня, мог неверно оценить мою деятельность в качестве предводителя мятежников.

Дуновение свежего ветра вывело меня из этих размышлений. Я поднял голову. Полог шатра распахнулся, и внутрь вошел герцог Элдред Раттельберский.

17

Он предстал передо мной во всем великолепии главнокомандующего: в блестящих доспехах, с длинным и узким мечом в богато изукрашенных ножнах на боку, тяжелые складки алого плаща за его спиной ниспадали до земли, вошедший следом оруженосец нес рыцарский шлем с пышным султаном черных перьев. На мгновенье во взгляде герцога мелькнуло что-то вроде недоумения, словно в моем появлении здесь было нечто неправильное.

— Оставьте нас, — скомандовал он. Солдаты и оруженосец вышли из шатра.

— Рад видеть вас, Риллен, — сказал герцог, усаживаясь на тюфяк и принимая непринужденную позу. — Или вас теперь следует называть «генерал Риэл»?

— Ваша светлость… — только и мог произнести я.

— Честно говоря, Риллен, я был чертовски раздосадован, когда узнал, что вас повесили на воротах Адериона. Жители пяти деревень поплатились за это жизнью, а захваченные в те дни пленные лишились легкой смерти. Однако впоследствии до меня добрался Граллен Корр и рассказал, каким тривиальным способом вы обвели вокруг пальца нашего друга Роррена. Вообще вы действовали находчиво и остроумно, хотя я не был в восторге от того, что вы уничтожили Крондерский полк…

— Ваша светлость, у меня не было другого выхода. Этот полк в тумане расположился лагерем в двух шагах от нас… то есть от отряда мятежников, где я находился… столкновение произошло неожиданно, сражение было неизбежно…

— Никогда не оправдывайтесь, это унижает человеческое достоинство. Скажу вам без всякой иронии: я восхищен вашей деятельностью в качестве вождя бунтовщиков. За несколько месяцев вам удалось превратить необученную толпу в боеспособную армию, доставившую немало неприятностей моему кузену Гродрэду. Если бы вы действительно хотели победы восстания, эти неприятности были бы куда больше… Вообще абсолютная нелепость вашей стратегии при хорошей тактике имела три объяснения: или вы бездарны как военачальник, или честно служите мне и способствуете разгрому мятежников, или заманиваете меня в исключительно хитрую ловушку. Первый вариант быстро отпал — вы не только создали эту армию, но и ухитрились держать ее в повиновении, а это что-нибудь да значит. Однако я не мог до конца принять второй вариант, пока существовал третий. Признаюсь, когда позавчера вы начали этот маневр к югу, я был почти уверен в правильности третьего варианта, однако ваше появление здесь не слишком в него вписывается, не так ли?

— Ваша светлость, я с самого начала думал о том, как привести мятежников к поражению…

— И у вас ни разу не возникало искушение воспользоваться промахами Гродрэда и привести их к победе?

— Возникало, — ответил я, глядя в глаза герцогу, — но я не поддался. И еще, признаюсь, вы переоценили мои организаторские способности. Я планировал и дальше идти на юг, с тем, чтобы довести армию до полной деморализации и разложения, которые бы свели на нет всю выгоду этого маневра. Но мне это не удалось, они отказались идти дальше.

— Я чрезвычайно высоко ценю вашу честность, но это я уже знаю.

— Знаете? Но ведь не прошло и двенадцати часов!

— Как по-вашему, не доверяя вам полностью, должен был я заслать к вам хороших агентов? Кстати, ваша контрразведка их проворонила.

— Моя контрразведка создавалась для борьбы с излишне ретивыми повстанцами, а не с вашими шпионами, — улыбнулся я.

— Тоже верно. Однако как вам удалось ускользнуть от Лиддена? Признаться, я был о нем более высокого мнения.

Я отвел взгляд.

— Ваша светлость… Я не знал, что это ваш человек… Мне не удалось от него ускользнуть, и я был вынужден его убить.

— Черт возьми, Риллен! — на этот раз герцог был действительно раздражен. — Я прощаю вам Крондерский полк, я прощаю вам разграбленные города, разрушенные замки, повешенных дворян и изнасилованных дворянок, за ту трепку, которую вы задали Священному Трибуналу, я просто готов вас наградить, но какого черта вы убили одного из лучших моих агентов?

— Видимо, потому, что он был лучшим, ваша светлость, — ответил я. — У меня ни на секунду не возникло подозрение, что он — не повстанец.

— Что ж, — тон герцога смягчился, — вы, пожалуй, правы. Он сплоховал, позволив себя убить… но, если бы он, защищаясь, убил вас, это было бы куда хуже. В конце концов, агентов много, чего о людях из Проклятого Века не скажешь. И, полагаю, вы прибыли сюда не только ради приятной беседы.

— Разумеется. Войско мятежников полностью подготовлено к разгрому. Часовые на самых важных направлениях сняты…

— Довольно, довольно, Риллен. Мы сейчас едем в мой штаб и там все обсудим.

Мы вышли из палатки, и нас сразу окружили гвардейцы герцога. Мне подвели коня. Я заметил, что гвардейцы не спускают с меня глаз, и понял, что это не просто почетный караул, тем более что мне так и не вернули оружие и доспехи.

Путь до ставки Элдреда занял около четверти часа. Мы спешились возле большого шатра в середине лагеря и прошли внутрь мимо вытянувшихся часовых. Посредине шатра, освещенного масляными светильниками, стоял грубо сколоченный деревянный стол, покрытый большой картой; вокруг на табуретах и просто деревянных чурбаках сидело несколько старших офицеров герцога, которые встали, приветствуя главнокомандующего.

— Господа, представляю вам Риллена Эрлинда, человека, заслуживающего всяческого доверия; он только что вернулся из неприятельского лагеря. Прошу вас, Риллен, объясните нам ситуацию.

Я подошел к столу и склонился над картой. Один из генералов положил передо мной грифель, чтобы я мог по ходу рассказа наносить обстановку. Из слов герцога я лишний раз понял, что мне не следует афишировать своей роли в событиях, и все время следил, чтобы не сказать «я» вместо «Риэл» или «командиры бунтовщиков». По мере того, как я описывал расположение повстанцев, во взглядах военачальников герцога все чаще мелькало удивление; когда же я рассказал о снятых постах, один из них воскликнул:

— Черт побери! Похоже, Риэл рехнулся!

— Не забывайте, — улыбнулся герцог, — что в последнее время он окружен моими людьми. Некоторые приказы отданы от его имени, но без его ведома. Думаю, он не успеет узнать об обмане — его личный адъютант сделает так, что в завтрашнем — собственно, уже сегодняшнем — сражении генерал не сможет командовать.

План атаки был намечен быстро и не оставлял повстанцам шансов. Под прикрытием ночной темноты армия герцога должна была ворваться в лагерь, рассечь войско повстанцев на части, окружить и уничтожить их. Генералы отбыли отдавать распоряжения своим людям — надо было успеть выступить до рассвета — и в шатре остались только мы с герцогом.

— Идите, Риллен, — сказал он, — вас проводят в вашу палатку.

— У меня к вам одна просьба, ваша светлость.

— Да?

— Все же я командовал этими людьми… и без моей помощи они бы так легко не проиграли… Я прошу пощадить пленных.

Герцог покачал головой.

— Нет, Риллен. Я понимаю ваши чувства, но это невозможно. Они ведь останутся нашими врагами. Несколько месяцев назад, когда это была толпа мужиков, я еще мог бы их пощадить, но не теперь, когда это боеспособная армия. К тому же вы разве не заинтересованы в том, чтобы не осталось в живых людей, знающих в лицо генерала Риэла?

— Я об этом не думал, — смутился я.

— И напрасно. Никто, кроме меня, не должен знать об этой странице вашей биографии. Ваши мятежники слишком хорошо потрудились на землях за пределами Раттельбера. Все, что я могу сделать — избавить ваших людей от пыток. Войскам уже отдан приказ не брать пленных. А теперь ступайте, Риллен. Вы заслужили отдых.

18

Когда я проснулся, было светло — настолько, насколько бывает светло в пасмурный зимний день. Голова не болела, и я подумал, что легко отделался. В палатке было холодно, и я поспешно натянул куртку поверх грубого шерстяного свитера. Ни доспехов, ни оружия в палатке не было. Я вышел наружу и едва не столкнулся с часовым в форме личной гвардии герцога. Хотя часовой не сделал попытки остановить меня, я понял, что Элдред все еще не доверял мне.

— Армия еще не вернулась? — спросил я гвардейца.

— Нет, ваша милость, — покачал головой он. — Сражение переместилось на запад, и уже несколько часов в лагере нет новостей.

Это мне не понравилось. По моим расчетам, повстанцы уже должны были быть полностью разгромлены. Я понимал, что от успеха боя зависит доверие герцога, а значит, и моя жизнь.

Полчаса спустя я прогуливался вдоль юго-западной границы лагеря, поглядывая в сторону горизонта. Здесь же толпилось большинство из оставленных в лагере солдат, свободных от караулов. Наконец самые зоркие из них разглядели движущуюся по равнине точку; вскоре ее видели уже все. Это был одинокий всадник; но мере того, как он приближался, людьми овладевало все большее волнение. В эти последние часы неизвестности у многих, и у меня в том числе, дрогнула вера в непобедимость герцогских войск — ведь доселе между ними и повстанческой армией не было крупных сражений, а войска короля не раз терпели поражения от повстанцев…

Но вот, наконец, забрызганный грязью конь пересек линию передовых постов, и всадник, привстав на стременах, крикнул:

— С бунтовщиками покончено! Встречайте его светлость!

Вскоре вдали показалась победоносная армия. Бесконечной змеей извивалась она по равнине, чешуей блестели щиты тяжелой пехоты и доспехи рыцарей. Впереди ехало высшее командование во главе с герцогом. Гвардейцы, остававшиеся в лагере, выстроились в почетном карауле. Подъехав к первым палаткам лагеря, герцог повернул коня и отдал несколько распоряжений своим офицерам. Те поехали вдоль колонны, отдавая, в свою очередь, приказы младшим офицерам, которые принялись строить солдат перед лагерем. Пока войска строились, герцог снял шлем и тяжелые латные рукавицы и бросил все это подоспевшему оруженосцу. Заметив меня, Элдред подозвал к себе одного из гвардейцев и что-то сказал ему. Гвардеец кивнул и побежал выполнять приказ.

Войска построились и ожидали слов своего главнокомандующего. Герцог обратился к ним, сидя в седле:

— Солдаты! Сегодня вы вновь покрыли себя славой. Вы избавили землю Корринвальда от пятнадцати тысяч гнусных мятежников, в то время как наши потери в этой битве ничтожны. Но пусть вас не обманывает легкость этой победы. Ведь это те самые грозные мятежники, от которых доблестные войска его величества короля Гродрэда драпали, теряя сапоги!

Это было и неостроумно, и неверно; но герцог знал, как следует говорить с подобной аудиторией, и солдаты ответили на его шутку дружным хохотом. Когда смех начал стихать, кто-то крикнул: «Да здравствует герцог!», и войско взорвалось криками «Ура!» Многие потрясали в воздухе мечами и колотили ими по щитам; целую минуту стоял невообразимый шум. Наконец герцог поднял руку, показывая, что желает продолжать.

— Впрочем, я всегда готов помочь его величеству Гродрэду и послать ему несколько моих солдат, чтобы они поучили воевать его генералов! (Новый взрыв смеха.) Но, впрочем, хотим ли мы, чтобы слава и добыча в этой войне

— войне, выигранной нами — достались королевским войскам? Когда оставшиеся мятежники во главе с Рорреном побросают оружие — разве богатства мятежных городов должны достаться солдатам короля, только и умевшим, что отступать? (Шум, возмущенные крики.) Правильно, мы не можем этого допустить! (Крики: «Нет!», «Да здравствует герцог!») Солдаты! Сегодня мы разгромили самую организованную армию мятежников. Армия Роррена — это просто сброд воров и насильников, который даже королевские войска успели основательно потрепать. Пойдем же на север и довершим дело до конца! Героев этой войны ждут слава, добыча, офицерские чины, дворянство и поместья!

— Ура! Слава герцогу! — ревела толпа. В этот момент солдаты не задумывались о том, что их ждет трудный переход зимой через разоренные земли, что «банда воров и насильников» значительно превосходит по численности разгромленную армию Риэла, что богатства мятежников награблены, и король будет требовать возвращения их прежним владельцам, а офицерские чины и тем более дворянство ждут лишь немногих…

Проезжая мимо меня, герцог придержал коня.

— Риллен, я пришлю за вами перед вечерней сменой караула. Побеседуем.

Вернувшись в свою палатку, я обнаружил там легкие кавалерийские доспехи и кинжал.

Вечером ко мне явился гвардеец и проводил меня в палатку герцога. Элдред Раттельберский, видимо, уже отдохнул после бессонной ночи и сражения. Он объявил мне, что не забудет моей помощи в разгроме мятежа и по окончании кампании меня ждут награды, пока же за мной сохраняется статус советника, после чего, удовлетворяя мое любопытство, рассказал о прошедшей битве.

Против даже не пятнадцати, а двенадцати с половиной тысяч повстанцев герцог бросил двадцатидвухтысячную армию, разделив ее для нанесения одновременно двух ударов — с севера и с востока, из леса. В результате прежде, чем повстанцы успели организовать сопротивление, их армия была рассечена на три части, причем герцог позаботился, чтобы повстанческие подразделения оказались в наиболее неблагоприятных условиях: тяжелую пехоту и кавалерию загнали в болото, легкую кавалерию окружили герцогские тяжелые пехотинцы с длинными копьями, почти не оставлявшими шансов на прорыв, а против легкой пехоты, оттесненной на лишенную укрытий равнину, была брошена кавалерия. Однако примерно четырем тысячам мятежников удалось прорваться на запад и отойти на значительное расстояние — герцог отложил их преследование до уничтожения остальных, дабы не распылять силы и не множить тем самым свои потери. Легкие кавалерийские отряды отошедших совершили несколько дерзких рейдов, нанося войскам герцога удары с фланга и с тыла, но эти рейды не могли повлиять на ход боя. После того, как окруженные мятежники были перебиты или утонули в трясине, герцог занялся прорвавшимися — тогда-то сражение и переместилось на запад. Собственно, это было уже не сражение, а погоня — повстанцы прекрасно понимали, чем кончится для них бой. В этой погоне пехотинцы несколько раз пытались обороняться, чтобы дать возможность отступить своим кавалеристам, но их ощетинивавшиеся копьями и мечами каре не могли выстоять против сплошной стрельбы арбалетчиков герцога и атак его тяжелой кавалерии. Наконец от всей повстанческой армии осталось только полторы тысячи всадников, и на их преследование герцог бросил всю свою конницу, лично возглавив ее. Конные арбалетчики и наиболее мобильные легкие отряды окружали мятежников с флангов, не давая им разъехаться в разные стороны, а сзади скакали тяжеловооруженные рыцари, дожидаясь, пока холмы, болота или река преградят быстрому врагу путь к спасению. Однако преследуемые бросились в разные стороны раньше, и около трех сотен на самых резвых лошадях спаслись, остальные же стали жертвами стрел, мечей и копий. За все сражение убитыми и ранеными герцог потерял чуть более трех тысяч человек.

— В этом ваша заслуга, Риллен, — сказал он. — Если бы мы заранее не знали всех подробностей их расположения и оно не было бы столь удобным для нас, потерь было бы гораздо больше — они дрались, как звери… Знаете, человек во многом определяется тем, как он ведет себя перед лицом смерти — во многом, если не полностью… Среди них хватало и паники, и воплей о пощаде, но многие бились достойно — не будь они бандитами, я бы взял их в свою гвардию. Знаете, Риллен, в глубине души я даже жалею, что вы сдали партию в такой интересной позиции — было бы любопытно доиграть по-честному. Но это означало бы лишние потери, а солдаты мне еще пригодятся. Да и вы мне полезнее в качестве союзника, а не врага.

На следующий день герцог занял без боя крупный город Крамменер на северо-востоке и в течение недели ждал там подхода с юга дополнительных войск. Наконец с сорокатысячной армией мы выступили в поход против Роррена.

19

Меж тем положение Роррена стало критическим. Хотя повстанцы по-прежнему контролировали довольно большую территорию, все их попытки наступления захлебнулись, и теперь королевские войска медленно теснили их к югу. К услугам короля были людские и материальные ресурсы многих областей и графств, меж тем как контролируемые Рорреном земли не могли уже ни снабжать его армию, ни давать ей пополнение, столь необходимое после того, как лучшие ее части были перемолоты в бесплодных попытках прорыва на севере. Гродрэду, вероятно, уже удалось бы подавить мятеж, если бы не поведение многих крупных феодалов: они не спешили присылать ему помощь, дожидаясь, пока армия короля ослабеет в боях, и они смогут диктовать ему условия. В подобной ситуации подход армии Риэла мог бы переменить положение и воодушевить повстанцев на последнюю, отчаянную попытку прорыва; весть же о полном разгроме этой армии окончательно подорвала их дух. Началось беспорядочное отступление по всему северному фронту.

В то же время войска герцога по мере продвижения на север встречали все более серьезное сопротивление. Оборона некоторых городов была столь сильна, что Элдред не тратил времени и сил на их взятие, а продолжал наступление, оставляя осажденные города в тылу, подобно тому, как он оставил в тылу Аллендер. Подобная тактика была особенно эффективна зимой, когда осажденным угрожал не только голод, но и холод. Разумеется, каждая осажденная крепость отвлекала на себя часть герцогской армии, но ведь и для Роррена гарнизоны крепостей были фактически утрачены, а он нес большие потери в боях на два фронта. В конце концов Роррен понял, что остаткам его армии грозит перспектива превратиться в несколько изолированных друг от друга и лишенных снабжения гарнизонов, окруженных герцогскими и королевскими войсками. Повстанцы стали отступать, избегая серьезных сражений с нами. Разведчики доносили о подготовке Роррена к большому походу.

— У него остался единственный выход, — комментировал ситуацию герцог,

— бросить все, что может задержать его в пути, и пытаться быстро обойти войска Гродрэда далеко с запада или с востока, чтобы, обогнув стороной Траллендерг и защищающие его силы, прорваться в северные области Корринвальда и там пытаться раздуть пламя восстания. Думаю, так далеко мы его не пустим… весь вопрос в том, какой путь он изберет.

— Почему бы не помочь ему в выборе? — заметил я. — Нам выгоднее, чтобы он двинулся на восток, поближе к северным границам Раттельбера. Значит, надо создать у него впечатление подготовки наступления на западе.

— Браво, Риллен! — рассмеялся герцог. — Я уже неделю подбрасываю маршалам моего кузена достоверную информацию о том, что Роррен пойдет на запад. Похоже, они наконец-то клюнули и выдвигают войска на западном направлении. Теперь у Роррена остается одна дорога — на восток.

И действительно, уже на следующий день повстанцы Роррена выступили в свой отчаянный восточный поход. Предводитель мятежников так спешил, что не стал дожидаться подхода всех своих частей с юга и севера. Некоторые из этих частей присоединились к нему по пути, другие были отрезаны и уничтожены впоследствии правительственными войсками. Восточный поход Роррена напоминал попытку корабля проскочить между неумолимо смыкающимися айсбергами; но, если айсбергами движут слепые силы природы, то армиями короля и герцога управляла разумная воля. Поход повстанцев с течением времени все более превращался в паническое бегство, на начальном этапе которого командиры бросали обозы, тяжелую осадную технику и вооружение, а под конец — целые части, если они не успевали прибыть в очередной пункт к назначенному сроку. Я не раз был свидетелем беспощадного истребления таких отставших частей. За счет этого, однако, оставшимся силам удалось вырваться из смыкавшегося коридора и устремиться дальше на восток. Королевские войска повернули к северу, готовясь атаковать повстанцев, если те попытаются двинуться туда же, а герцог продолжал преследование. Так, в походных условиях, мы встретили новый, 684-й год.

Мы стояли в тот день в небольшом городке — кажется, он назывался Тарленг. По случаю праздника солдатам было выдано изрядное количество вина, и они, несмотря на холод, гуляли всю ночь, наводя страх на местное население. Поутру несколько десятков из них были найдены мертвыми — одни передрались, другие уснули в сугробах. Впрочем, поведение многих офицеров было не лучше. Для высшего командования, наиболее знатных рыцарей и своих приближенных герцог устроил пир в занятом им доме богатого купца. Я тоже там присутствовал. Изобилие яств и вин позволяло забыть о трудностях снабжения армии зимой, в разоренном краю, вдали от Раттельбера — трудностях, которые не компенсировало даже вполне легализованное мародерство.

— Мятежу скоро конец, — говорил герцог, стоя во главе стола с серебряным кубком в руке. — Сегодня я получил известие о падении Аллендера. Участь тех осажденных крепостей, которые еще держатся, также решена. Армия Роррена тает с каждым днем. Фактически это уже просто бегущая толпа, утратившая порядок и организацию. Вскоре на пути у них окажется Делерра, а это, как вы знаете, не самая маленькая река… у них будут проблемы с переправой…

В этот момент открылась дверь, и на пороге появился гвардеец.

— Ваша светлость, прибыл гонец от полковника Дратта.

— От Дратта? Надеюсь, он наконец взял Кридерг. Пусть войдет.

Появился гонец в форме капрала. Как и положено нижним чинам в резиденции главнокомандующего, при входе он отдал караульным оружие. В правой руке гонец держал свернутый в трубку пергамент с тяжелой сургучной печатью на скрепляющем шнуре.

Элдред поставил кубок и повернулся к гонцу. Когда тот приблизился, герцог протянул руку за посланием. Дальнейшее произошло в одно мгновение. Прибывший подскочил к герцогу, размахнулся и ударил его свернутым пергаментом, целясь в грудь, но Элдред успел повернуться, и удар пришелся в плечо. Лязгнул металл. Герцог отшатнулся, но устоял на ногах и схватился за рукоять меча. «Гонец» снова бросился на него, целясь на этот раз в горло, но Элдред успел перехватить его руку левой рукой, а тот, в свою очередь, мешал ему вытащить меч. Они боролись секунды три, пока с окружающих не спало оцепенение. Гости вскакивали с мест, обнажая оружие, а от раскрытой двери уже бежали караульные гвардейцы.

— Живым! — крикнул герцог.

Множество рук схватили злоумышленника, оттащили его от главнокомандующего и скрутили. Из пергаментного свитка со звоном выпал остро отточенный стилет.

— Вы не ранены, ваша светлость?

— Нет, — отмахнулся герцог. — Я имею привычку носить под одеждой кольчугу, о чем господа бунтовщики, видимо, не знали. Но как он сюда попал? Начальника стражи ко мне!

Появился начальник стражи, бледный от страха.

— Я не виноват, ваша светлость… — лепетал он, — он назвал пароль…

— Пароль — это еще не все! Ты должен был обнаружить стилет в пергаменте! Ты разжалован в рядовые. Караульным — по тридцать плетей. А этого бандита увести и выяснить все подробности, в частности, откуда знает пароль. Господа! — обратился герцог к гостям. — Прошу вас занять свои места. Пир продолжается!

Пир действительно продолжился, но веселье закончилось.

20

На следующий день мы покинули Тарленг. Полки проходили через арку привратной башни, под бойницами которой висели четыре трупа. Трое были солдаты — их застали, когда они, пьяные, спали на посту. Четвертый был злоумышленник. Его невозможно было узнать — это была просто окровавленная туша. Налетавший порывами холодный ветер покачивал заиндевелые тела. Герцог был мрачен; я ехал поодаль, не решаясь заговорить с ним. Однако, когда под вечер мы остановились на привал в большом селении, он сам позвал меня. К этому времени потеплело, и ветер стих; по этой ли причине, или из-за боязни ушей, которые могут иметь стены, наш разговор состоялся на улице.

— Мне не нравится эта вчерашняя история, Риллен, — сказал герцог, когда мы вышли на окраину селения. — Этот парень как будто бы выложил все

— у меня работают настоящие мастера своего дела, которые не позволят, чтобы смерть или беспамятство прервали мучения допрашиваемого прежде, чем тот скажет все, что знает. Это один из мятежников, специально оставшийся в городе, чтобы убить меня; по его словам, он напоил одного из солдат и узнал у него пароль, а потом убил капрала, тоже пьяного, и завладел его обмундированием. Это похоже на правду… по крайней мере, он сам до самой смерти в это верил. Но дело в том, что лишь очень немногие знали пароль, который должен был сообщить гонец. Слишком мала вероятность, что он наткнулся на одного из них случайно. Ему помогли; тут не пьянство, тут — рассчитанная измена.

— Но если вы говорите, что число подозреваемых невелико, почему их не предъявили злоумышленнику для опознания?

— Что толку? Он указал бы на первого попавшегося. Я не могу пытать всех моих людей по оговору ненавидящего меня мятежника. И тем не менее среди них есть изменник, возможно даже не один.

— Вы полагаете, в нашей армии действуют агенты Роррена?

— Ха! Роррена! Главарь спасающейся бегством толпы мужиков будет вербовать моих людей! Теперь, когда дни его сочтены и это очевидно всем! Подумайте, Риллен.

— Неужели… — я понял, на что намекал герцог.

— Вот именно, черт возьми! Кому еще так мешает моя слава усмирителя мятежа и спасителя Корринвальда — кому, как не кузену Гродрэду?

В этот момент топот копыт привлек внимание Элдреда. Пятеро всадников миновали линию внешних постов и скакали по направлению к нам. Ничто не выдавало в них солдат герцога; по внешнему виду их можно было принять за мятежников или простых горожан. Ехавший впереди, видимо командир, узнал герцога и осадил коня. Я заметил какой-то большой тюк, притороченный к его седлу и прикрытый полами плаща всадника.

— Лейтенант Ронд, — сказал герцог, явно довольный. — Ну?

Я понял, что прибывшие выполняли какую-то важную миссию, иначе вряд ли главнокомандующий знал бы простого лейтенанта.

— Все в порядке, ваша светлость! — Ронд спрыгнул с лошади, широко улыбаясь. Я увидел три свежие царапины, пересекавшие его левую щеку.

— Показывайте, — велел Элдред.

Лейтенант отвязал от седла то, что оказалось большим мешком, и опустил его на землю. Из мешка донесся стон. Затем Ронд ухватил мешок за углы и стащил его со своей добычи.

Перед нами прямо на заснеженной грязи лежала молодая женщина в одной рубашке, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту. Видимо, перед этим она была в беспамятстве и только что пришла в себя; ее взгляд, поначалу бессмысленный, наполнился ужасом и ненавистью.

— Однако, — поморщился герцог, — вы могли бы обращаться с ней получше. Что, если бы она замерзла насмерть в пути?

— Не замерзла бы, ваша светлость: я ее все время щупал, — усмехнулся Ронд. — А наряжать ее нам некогда было — охрана могла хватиться в любую минуту. Да и она себя вела не слишком смирно — царапалась, как кошка, стерва, — лейтенант дотронулся до своей щеки. — Ничего, сейчас отогреется.

Солдаты за его спиной захохотали.

— Ладно, тащите ее вон в тот дом, — показал герцог. — И передайте Раддельду, чтобы раньше чем через час допрос не начинал. Дайте ей очухаться, а то она долго не выдержит.

Лейтенант ухватил пленницу за связанные руки и попытался поставить на ноги, но она снова упала в снег. Тогда Ронд опять втащил ее на коня, перекинул через седло, обойдясь на этот раз без мешка, и повез в указанном направлении. Его солдаты последовали за ними.

Герцог обернулся ко мне.

— Вас, конечно, интересует, кто это? Некая Нэленда Талл, дочь мелкого торговца из Крамменера, и по совместительству — любовница Роррена. Наш друг так спешил, что не успел заблаговременно вывезти свою возлюбленную из Тондерга, где он квартировал совсем недавно; он полагал, что за пару дней за мощными крепостными стенами с ней ничего не случится. Он не учел одного: корринвальдский генерал герцог Раттельберский может знать несколько более корринвальдского мятежника о системе тондергских потайных ходов. Как видите, мои люди благополучно увели ее из-под носа у рорренской охраны.

Говоря это, герцог направился к своему штабу; я пошел за ним.

— Сейчас я отдам соответствующие распоряжения, — продолжал он, — и не позднее завтрашнего дня Роррен получит мой ультиматум. Я потребую от него капитуляции в обмен на жизнь и свободу Нэленды Талл.

— Вы думаете, он согласится?

— Конечно, нет, Роррен не идиот. А если бы он и согласился, не согласились бы его люди. Но, так или иначе, для него это будет хорошим ударом как раз накануне последнего сражения. К тому же эта шлюха наверняка немало знает.

— И вы собираетесь пытать ее! Дайте хотя бы истечь сроку ультиматума!

— Мой благородный Риллен, за это время стратегическая ситуация может измениться, и ее информация устареет. И вообще, бросьте вы жалеть всякую шваль. Вспомните лучше, что вытворяли со своими пленницами бунтовщики.

— Я пытался этому воспрепятствовать.

— И у вас ничего не вышло. Я знаю — и вы мне не раз подтверждали — что в вашу эпоху были популярны всякие гуманистические теории об изначально добром и хорошем начале в человеке. И к чему это привело? К мировым войнам с миллионами жертв, к торжеству режимов, в сравнении с которыми Священный Трибунал — это невинные овечки, а в конце концов — сами знаете… Нет, Риллен, люди в массе своей — это скоты, и иного отношения не заслуживают. Не хотите присутствовать на допросе?

Я вспомнил окровавленную тушу на башне Тарленга и содрогнулся.

— Да я понимаю, что не хотите. Это довольно не… как это называли в Проклятом Веке?… неэстетичное зрелище. А вот мне придется — информация может быть слишком важной. Допрос, небось, затянется… опять почти всю ночь не спать… а завтра выступать рано… Я вам завидую, Риллен — насколько ваша жизнь проще моей!

21

Армия выступила в путь, не дожидаясь возвращения гонцов, посланных с ультиматумом; думаю, герцог и не надеялся, что Роррен отпустит их живыми. Однако они вернулись; мы встретили их в дороге. По словам посланцев, удар для Роррена действительно оказался сильным, и несколько секунд после оглашения ультиматума они готовились к смерти. Но вождь повстанцев овладел собой и велел обращаться с парламентерами со всем должным почтением. Ультиматум не оставлял ему времени на раздумья — он должен был решать практически сразу. Роррен обещал оставить все еще занимаемые им крепости и просил взамен позволить его людям переправиться через Делерру, поскольку остатки его армии не представляют уже опасности для герцога. В обмен на свободу Нэленды Талл и помилование для тех мятежников, которые сложат оружие, Роррен обещал сдаться в плен герцогу.

Элдред презрительно усмехнулся.

— Типичное для кандидатов в герои позерство. Он прекрасно знает, что не может рассчитывать на мое великодушие. Вместе с тем не в моих интересах казнить тех, кто сдается добровольно; я должен побеждать в открытом бою. Нам надо настигнуть их прежде, чем они сумеют переправиться через реку.

На другой день мы подошли к стенам Тондерга, бывшего в последнюю неделю ставкой Роррена. Великолепную крепость никто не охранял. Все ворота были открыты. На стенах висело более сотни трупов: как обычно в агонизирующей армии, вешали особенно много дезертиров и изменников. Делегация дрожавших от страха горожан встречала герцога. Элдред раздраженно отмахнулся от их униженных просьб пощадить мирных жителей, не имеющих отношения к мятежникам, и принялся расспрашивать о подробностях оставления города бунтовщиками. Оказалось, что в Тондерге Роррен оставил довольно мощный, по теперешним масштабам его сил, гарнизон, который должен был любой ценой задержать продвижение герцогских войск в случае, если предложения Роррена не будут приняты. Однако при первых вестях о подходе нашей армии гарнизон разбежался. В городе действительно не осталось никого, кроме мирных жителей, которые равно боялись и повстанцев, и герцога. На сей раз их страхи оказались напрасными — герцогу не в чем было их винить.

В течение еще трех дней мы не встречали никакого сопротивления. Остатки мятежной армии таяли практически с каждым часом. К нам являлось много местных жителей, группами и одиночку; это были охотники за разбежавшимися и отставшими мятежниками, они приносили отрубленные головы и приводили связанных пленных. Элдред велел платить им за это.

— Но где у вас гарантии, что это действительно головы мятежников, а не законопослушных граждан? — попытался возмутиться я.

— Никакой гарантии. Половина этих охотников — отъявленные разбойники, но мне приходится поощрять подобное верноподданническое рвение; к тому же мы далеко за пределами Раттельбера, — ответил герцог тоном, не терпящим возражений.

В Дартленге, последнем крупном городе на пути к Делерре, нас ожидало сопротивление. На подошедших к стенам солдат посыпались стрелы. Прикрываясь щитами, солдаты подвели к двум городским воротам тараны. После первых же ударов стрельба со стен прекратилась. Затем распахнулись главные ворота. Войдя в город, мы увидели его защитников — их было несколько сотен, и они стояли на коленях вдоль главной улицы, надеясь на пощаду. Герцог велел повесить каждого пятого, а остальных помиловать, и они криками прославляли его великодушие.

На другой день мы вышли к Делерре. Погода благоприятствовала Элдреду: несмотря на мороз, из-за позднего наступления зимы и случавшихся оттепелей широкая река замерзла не полностью, на середине ее лед разрывали полыньи и трещины, так что переправа по льду была чрезвычайно рискованным делом. Мосты к северо-западу контролировали королевские части, а ближайшие мосты к юго-востоку были заблаговременно разрушены летучими отрядами герцога. На берегу Делерры и состоялась последняя битва.

Около полутора тысяч деморализованных, голодных и обмороженных людей

— вот все, что осталось от некогда грозной армии Роррена, угрожавшей всему Корринвальдскому королевству. Они брели вдоль берега в поисках места для переправы, без всякого порядка, растянувшись длинной колонной, когда на них налетели герцогские кавалеристы. Некоторые мятежники пытались сражаться и были быстро изрублены; многие бросились бежать по льду к другому берегу и нашли смерть в ледяной воде или были убиты стрелами; остальные, что-то около семи сотен, побросали оружие и были взяты в плен. Но среди них не оказалось ни Роррена, ни его основных сподвижников; как выяснилось, предводители восстания ночью тайно покинули лагерь, бросив на произвол судьбы последних сохранивших им верность соратников.

Герцог был крайне раздосадован; он принял решительные меры для поиска беглецов, опасаясь не столько того, что они избегнут наказания, сколько того, что честь их поимки достанется людям короля. Как оказалось, опасения его были вполне обоснованы: мятежники перебрались через реку и двигались на север. Их небольшой, около трех дюжин, отряд, соблюдая достаточную осторожность, мог ускользнуть не только от немногочисленных разъездов герцога по ту сторону реки, но и от преграждавших путь в северные области королевских частей. Однако мятежники уже сами не верили в возможность спасения. На первом же ночном привале ближайшие соратники Роррена набросились на него и связали; некоторые офицеры пытались защитить своего предводителя и были убиты. Наутро ренегаты выдали Роррена первому же правительственному отряду — это оказался разъезд герцога, почти вдвое уступавший им по численности. Командир разъезда, оценив соотношение сил, оказал мятежникам воинские почести, подобающие церемонии официальной капитуляции, и, даже не отобрав у них оружие, препроводил их через наскоро наведенную переправу на правый берег, в лагерь Элдреда. Здесь мятежников, совсем уже уверившихся в том, что головой Роррена они выкупили собственные, немедленно разоружили и заковали в цепи.

Все же по крайней мере в тот день они были избавлены от позора, которому подвергли Роррена. Его водили напоказ по всему лагерю, на потеху солдатам. Я видел это издали — мне совсем не хотелось, чтобы предводитель мятежников узнал меня. Роррен шел в тяжелых кандалах, скованный по рукам и ногам, прикрученный за шею к лошадиному хвосту. Солдаты кидали в него снегом и грязью; то один, то другой кавалерист подъезжал к нему, чтобы кольнуть копьем или ударить плетью.

— Эй, Роррен, посмотри сюда! — крикнул какой-то всадник. Я тоже взглянул в ту сторону.

Всадник держал за длинные волосы отрубленную голову. Я сразу понял, что это голова Нэленды Талл, хотя узнать ее было невозможно: у нее были отрезаны нос и уши, а щеки проткнуты насквозь железным прутом. Думаю, она была еще жива, когда с ней проделывали все это, и лишь после ее смерти под пытками у трупа отрубили голову. Вероятно, понял это и Роррен, потому что он издал звериный крик и бросился к всаднику, но петля сдавила его шею, и сразу несколько бичей обрушились на пленника. Я отвернулся и встретился взглядом с герцогом, видимо, давно уже стоявшим у меня за спиной.

— Будете за него заступаться?

— Нет, ваша светлость. Этот человек — преступник, и его люди вели себя ничуть не лучше.

— Правильно, Риллен. Но, конечно, обеим участвовавшим в этой войне сторонам далеко до людей вашей эпохи. Ведь вы говорили мне, что в лагерях Проклятого Века могли за неделю уничтожить больше народу, чем у нас за долгую войну?

— Верно. Но у нас жестокость была не такой… естественной. Государства скрывали правду о лагерях, понимая, что мировое сообщество не признает нормальным то, что там творилось.

— Наше время честнее, только всего. Хотя, пока существует человек, существуют ложь и подлость.

— А что вы собираетесь сделать с другими вождями бунтовщиков?

— Они напрасно понадеялись, что вторая измена искупит первую. То, что они выдали мне Роррена — сейчас, когда их песенка спета — вовсе не заслуга, обычная трусость. Кузен Гродрэд, конечно же, теперь будет просить меня передать ему Роррена и остальных — разумеется, просить, не может же он требовать у меня мою законную добычу. Я, так и быть, удовлетворю его просьбу… в обмен на триумфальный въезд в Траллендерг и подобающее спасителю королевства чествование. У Гродрэда, чьи войска позорно отступали или топтались на месте, нет оснований мне отказать. Но вам, Риллен, не стоит присутствовать на этих мероприятиях. Во-первых, хотя официально объявлено, что Риэл убит, и даже найдено его тело — среди двенадцати тысяч трупов можно было подобрать похожий — существует немало людей, которые могли бы вас узнать. Во-вторых, негоже всем моим людям одновременно собираться в гостях у кузена Гродрэда, не будем его искушать. Вы поедете в Торрион с частью моей армии. В ближайших к Траллендергу крепостях тоже будут стоять крупные раттельберские гарнизоны под надежным командованием. Мой августейший кузен должен знать, что любая случившаяся со мной неприятность грозит ему роковыми последствиями. Вы показали свои достоинства, командуя мятежниками; в критической ситуации сможете командовать и моими людьми.

22

Итак, я возвратился в Торрион и не присутствовал на торжествах в Траллендерге. Впрочем, я достаточно хорошо знаю о них по рассказам очевидцев. Элдред отложил свой триумфальный въезд на две недели, дожидаясь, пока падут последние осажденные крепости повстанцев. Лишь после того, как ему доставили последних пленников, герцог торжественно вступил в корринвальдскую столицу. На протяжении десяти дней продолжались парады, пиры и увеселения, и все это, а также снабжение солдат — за счет королевской казны. Могу себе представить, как чувствовал себя Гродрэд, вынужденный оказывать великие почести старому врагу, в то время как солдаты последнего наводняли королевскую столицу, а в близлежащих крепостях стояли мощные герцогские гарнизоны! Разумеется, и королевские части были стянуты к столице; можно сказать, что Элдред и Гродрэд оказались в заложниках друг у друга. На торжества в Траллендерг съехался весь цвет корринвальдской знати; здесь же находилась верхушка духовенства, способная освятить восшествие на престол нового монарха или обвинить в ереси и предать церковному суду неугодного епископа. Словом, обстановка была самая взрывоопасная, и любая из ежедневно случавшихся между солдатами обоих «кузенов» потасовок могла окончиться большими потрясениями в государстве. Однако ничего не происходило; и король, и герцог воздерживались от резких движений, находя, по-видимому, свои шансы на победу сомнительными.

После того, как празднества на королевские деньги закончились, Элдред еще некоторое время веселил столицу на собственные средства; потом и эти увеселения кончились, но герцог не спешил покинуть город и увести свои войска. В общей сложности он оставался гостем своего августейшего родственника более месяца, дожидаясь окончания следствия и суда над мятежниками. К этому времени многие из них уже были казнены в столице и по всей стране, а многим еще только предстояло попасть в руки властей. Но официально последней точкой в подавлении мятежа стала серия казней его вождей на главной площади Траллендерга — зрелища эти собирали не меньше народу, чем разыгрывавшиеся за три недели до этого мистерии. Роррена каждый раз приводили из тюрьмы смотреть на это: ему была уготована участь стать последним. Наконец и до него дошла очередь. Вождь мятежников был казнен способом, до которого могло додуматься только изобретательное средневековое правосудие: его посадили на кол, потом сняли, отрубили ему руки и ноги и бросили то, что от него осталось, на раскаленные угли. По свидетельству очевидцев, после этого он прожил еще более получаса; когда же стражники убедились в его смерти, то привязали изуродованный обрубок за шею к хвосту лошади и несколько часов таскали по всему городу, а потом отрубили голову и выставили ее, насаженную на шест, посреди площади, туловище же вывезли за город и бросили в чистом поле на растерзание зверям. В тот же день в королевском дворце был дан прощальный пир, и на следующий день герцог покинул столицу. Вскоре он прибыл в Торрион, однако большинство его воинских частей остались в завоеванных городах — ушли лишь те, которые стояли на подступах к Траллендергу. Элдред опасался слишком растянутых коммуникаций, да и прямую конфронтацию с королем считал преждевременной.

Итак, в королевстве воцарился хрупкий мир и неустойчивое спокойствие. Рыцари вернулись в свои замки; родственники казненных оплакивали своих близких и, в нарушение королевского указа, тайно снимали и хоронили повешенных; солдаты пропивали в кабаках свои трофеи и премии, а мы с герцогом просиживали в кабинете у камина долгие вечера ранней весны.

Герцога весьма интересовали идеи и концепции Проклятого Века, но не потому, что они ему нравились; напротив, ему доставляло удовольствие доказывать их несостоятельность.

— Свобода? — говорил он. — Но вы же сами признаете, Риллен, что даже в ваше время свобода была нужна лишь очень немногим. Для всех прочих свобода была непосильным бременем ответственности, и они готовы были благословить любого, кто избавлял их от этого бремени, всех этих ваших Андего…

— Всенародная любовь к Андего была делом Министерства пропаганды.

— Не только и не столько, Риллен; поверьте мне, я знаю быдло. Оно, конечно, всегда готово пограбить тех, кто богаче — всеми революциями движет стремление к наживе, а не к свободе. Революционеры стремятся из угнетаемых стать угнетателями, а вовсе не ликвидировать угнетение как таковое. Одиночки-фанатики — ничтожное исключение… Да и что такое свобода? Ее вообще нет, есть законы природы и сила обстоятельств. Свобода

— это иллюзия. Возьмем узника в моей тюрьме, сидящего в камере 3 на 4 шага: он несвободен. А теперь возьмем провинциального корринвальдского барона: он всю жизнь сидит безвылазно в своем замке и вряд ли когда-нибудь отлучится от него далее, чем на милю — он свободен? Его камера больше и условия содержания лучше, только и всего! Что примечательно, если король запретит ему удаляться от замка больше чем на милю, он возмутится и почувствует себя несвободным, хотя в его жизни ровно ничего не изменится! Исчезнет возможность, не только ему не нужная, но о которой он даже не помышлял!

— И все же наличие этой потенциальной возможности отличает свободу от несвободы.

— Ну хорошо, допустим, что король издал запрет, а барон о нем не знает. Свободен он в этом случае или нет?

— Очевидно, нет.

— Нет? Однако он считает себя свободным, ведет себя, как свободный, и, при таком своем поведении, не обнаруживает, что несвободен. И вы говорите, что свобода — не иллюзия?

— Так рассуждая, можно назвать иллюзией и несвободу.

— Верно; между этими понятиями нет качественной разницы. Нет свободы и несвободы — есть лишь цепи разной длины.

— Пусть так; однако и в этом случае следует стремиться к обществу с цепями наибольшей длины.

— А вот тут вы расходитесь с мнением большинства. Ему важна не длина, а равенство длин цепей для всех. Гуманисты Проклятого Века называли это торжеством справедливости, не так ли? Кстати, Риллен, хочу прочитать вам одну любопытную притчу.

Герцог подошел к шкафу и извлек оттуда потрепанный рукописный фолиант со множеством закладок.

— Это так называемая Серая Книга, одно из наиболее полных собраний еретических легенд и сказаний, а также доктрин ересиархов. Разумеется, за одно ее хранение полагается костер. Итак… — герцог пробежал пальцами по закладкам и открыл книгу на нужной странице. — «Жил некогда человек, по имени Террел, и был он обуян жаждой правды и справедливости. И всюду искал он правды, но не мог сыскать, а видел повсюду, как торжествуют ложь и бесчестье. И, видя сие, впал он в великое отчаяние и стал роптать на Господа и говорить: Господи! Почто оставил Ты чад Своих, и нет справедливости в мире Твоем? И едва он изрек сие, сошел к нему Ангел со словами: Человек! Господь услышал тебя. Хочешь ли ты богатства, или славы, или любви земной? Проси — и получишь. И ответил Террел: Не прошу я у Господа ни богатства, ни славы, ни любви земной, а пусть сделает меня мечом Своим и даст мне власть карать несправедливость. И ответил Ангел: Да будет так. И получил Террел власть карать несправедливость всюду, где встретит. И стал он истреблять зло и бесчестье во граде своем; а когда закончил, отправился он в иные земли, дабы там служить мечом Господа. И в землях, где проходил он, оставалось жителей вполовину, на треть или на десятую часть; и понял Террел, сколь тяжкое это бремя, но не смел просить об избавлении от него, ибо сам его возжелал.

И не знал он покоя ни днем, ни ночью, карая зло и бесчестье, но вот пришел он в праведную землю. И возрадовался Террел, что обретет покой; но услышал Глас с небес: Террел! Почто не исполняешь службу свою? И взмолился Террел: Господи! Кого же карать мне? Нет зла в земле сей! И отвечал Господь: Не зло послан ты карать, но несправедливость. А несправедливость есть неравновесие. В прежних землях зло нарушало равновесие, и его ты карал. Здесь же равновесие нарушает добро; иди же и исполняй свою службу.»

23

— У вас изумительная библиотека, — заметил я, когда герцог убирал книгу.

— Еще бы, — ответил он не без гордости, — она собиралась пять столетий. С некоторыми перерывами, конечно. В семье не без урода, и в моем роду были не самые достойные представители. Но, в общем, интерес к знаниям прошлых эпох и однозначное отношение к Священному Трибуналу — наша фамильная черта. В свое время вы интересовались, почему это так — что ж, теперь я вам отвечу. Мой род, как вы знаете, насчитывает около пятисот лет; но основатель рода почти на два с половиной века старше. Да, да — как и вы, он был перебежчиком.

— Как его звали? — воскликнул я в сильном волнении.

— Теллис Торр. К сожалению, его портрет не сохранился.

— Генерал Теллер Сторр! Убийца Сторр, непреклонный истребитель перебежчиков!

— Вы его знали?

— К счастью, только заочно. Один из самых способных и жестоких генералов Андего. Во времена моего побега он руководил борьбой с перебежчиками. Значит, и он… — но тут мне на ум пришла очевидная мысль.

— Нет, это не мог быть он. Третье столетие от искупления — время, когда прибыли и жили большинство перебежчиков. Генерал Сторр не мог появиться среди них под своим именем, его бы растерзали.

— Да, пожалуй. Значит, это был просто человек с похожим именем. А жаль, — усмехнулся герцог, — эффектное вышло бы совпадение.

— Знаете, ваша светлость, я иногда задумываюсь над судьбой Андего: успел ли он удрать? И если успел, то попал ли на костер, или высадился в более благоприятной эпохе?

— Может, он еще не высадился. Диктаторы часто трусливы, а память об их злодействах особенно живуча, когда из прошлого постоянно появляются свидетели. Он мог выбрать срок и в тысячу, и в несколько тысяч лет.

Я подумал, что в таком случае могло его ждать по прибытии. Неужели этот подлец Андего всех перехитрил и доберется до возрожденной цивилизации? Или, как предсказывал Лоут, его встретят уже каменными топорами?

Несколько дней спустя в замок прибыл королевский гонец. Я прогуливался по широкой внешней стене Торриона (земля вокруг еще представляла собой смешанную с талым снегом грязь) и видел, как гонец проехал по мосту. Вскоре меня отыскал гвардеец и позвал к герцогу.

— У меня для вас две новости, Риллен, — сообщил Элдред. На столе его лежала целая куча свитков, и я разглядел королевские печати. — Одна хорошая, другая… будущее покажет. Начнем с хорошей, — он протянул мне скрепленную большой печатью грамоту. Я принялся читать, с трудом разбирая причудливую вязь официального письма:

«Мы, Гродрэд Четвертый, Милостью Господней Король Корринвальдский, герцог Торбарский и Дальберский, князь… граф… и прочее и прочее и прочее, сим объявляем всем верноподданным Нашим, что за большие заслуги перед Нами и Державой Нашей Риллен Эрлинд из Аррендерга возведен нами в ПОТОМСТВЕННОЕ ДВОРЯНСТВО с пожалованием ему и роду его в вечное владение двухсот акров земли в 430 милях к югу от Валдерга.»

Ниже стояла подпись короля.

— Благодарю вас, ваша светлость, — поклонился я. — Ведь я вам обязан этой милостью?

— Да, Риллен, я не забываю своих обещаний.

— А что это за земля, которой я теперь владею? И почему так странно указано ее местонахождение?

Герцог поморщился.

— Это чистая формальность. Гродрэд не настолько щедр, чтобы ждать от него большего. Дело в том, что по закону дворянство может быть пожаловано только вместе с земельным владением — в том случае, если жалуемый не имеет собственных земель. Однако все земли Корринвальдского королевства давным-давно поделены. Время от времени кое-какие освобождаются… но не настолько много, чтобы удовлетворить всех желающих. Поэтому, если короли корринвальдские не имеют желания особо наградить возводимого во дворянство, они выделяют ему поместье в Диких Землях. В 492 году в пограничной крепости Арвилдер был заключен договор между Корринвальдом и Грундоргом, по которому Дикие Земли к востоку от Арвилдерского меридиана считаются корринвальдскими, а к западу — грундоргскими. Валдерг — один из самых южных городов нашего королевства.

— Выходит, от этого поместья нет никакого проку?

— Разумеется. Вы можете продать его или проиграть — но вряд ли кто-нибудь даст за него хоть один золотой. В прежние времена, правда, находились — да и теперь иногда находятся — предприимчивые люди, которые скупали в больших количествах подобные мелкие владения, а потом снаряжали армию и отвоевывали свои законные земли у южных варваров. За счет этого реальная территория Корринвальда постепенно растет, но граница пожалованных владений отодвигается на юг куда быстрее — между морем и Арвилдерским меридианом не так уж много места. Более 400 миль от нынешней южной границы — это слишком далеко. Так далеко не забирались и экспедиции Нордерика. Я вообще никогда не слышал о людях, побывавших там… во всяком случае, вернувшихся. Однако, Риллен, служа мне, вы можете получить гораздо больше, чем эти мифические двести акров. Вас не интересует вторая новость? Она состоит в том, что моему любезному кузену наскучили мои войска на его территории, и он в этом вот послании в самых учтивых выражениях велит мне немедленно вернуть их в границы Раттельбера. В противном случае он «будет весьма удручен», то есть полезет в драку. Что же, я этого ждал, хотя и надеялся, что он не осмелеет так скоро. Видимо, его маршалы подсказали — сам бы он не додумался — что весенняя распутица дает преимущества тому, кто ведет войну на своей территории и не имеет нужды в переброске сил на большие расстояния.

— И что же теперь?

— Теперь настала пора нам с Гродрэдом окончательно выяснить отношения. За последнее столетие на корринвальдском троне сидело слишком много ничтожеств, пора сломать эту традицию.

— Значит, трон.

— Да, Риллен. Я догадываюсь, что вы хотите сказать. Зачем мне это надо? Власть над быдлом вовсе не отрадна. Мне придется все время общаться с людьми, которые мне отвратительны, и распутывать их бесконечную паутину интриг и заговоров. А сделать толком все равно ничего не удастся, потому что, как сказал древний мудрец, «ум человеческий имеет пределы, глупость же безгранична». Все это так, Риллен… Но, хоть власть над быдлом и не отрадна, куда менее отрадна власть быдла над тобой. Хотя бы уже поэтому имеет смысл добраться до самого верха. Да и кто сказал, что корринвальдское болото нельзя встряхнуть как следует? Апеллировать к разуму подданных бессмысленно — да, это так, но есть масса других веревочек, за которые можно дергать — страх, жадность, тщеславие… При умелой политике все они послужат полезному делу. Разве вам не хочется свернуть шею Священному Трибуналу? А повыковыривать из родовых гнезд тупоголовых баронов, не признающих ни власти, ни закона, и только и умеющих, что мешать развитию страны междоусобными распрями и грабежами? Да и внешнеполитическая ситуация сейчас многообещающая… На грундоргском престоле сидит Ральтвиак II, вялый и нерешительный старик, более всего опасающийся каких-либо конфликтов. На него можно как следует нажать и аннексировать пару мелких королевств, граничащих с нами на западе и вечно играющих на противоречиях между Корринвальдом и Грундоргом. Это нарушит стратегическое равновесие в нашу пользу и позволит сколотить антигрундоргский союз с далеко идущими перспективами… Если бы Гродрэда интересовало что-нибудь, кроме охоты и придворных шлюх, он бы давно мог этим заняться. А теперь надо спешить: Ральтвиака поддерживают его вельможи, которым он не мешает грабить страну, но теперь у него подрос молодой и честолюбивый племянник Крэлбэрек, с которым чертовски не хочется иметь дело…

— И что же в результате, ваша светлость? Новая империя?

— Ну… — герцог улыбнулся, и мне впервые почудилось на его лице смущение, — об этом еще рано говорить. Пока надо отдать приказы войскам. Через несколько дней мы выступим из Торриона.

Так началась война Элдреда Раттельберского с Гродрэдом Корринвальдским.

24

Первое время мы продвигались на север, не встречая какого-либо сопротивления, что неудивительно, если учесть, что войска герцога уже контролировали многие стратегические пункты за пределами Раттельбера. Гонцы доносили, впрочем, что самые северные гарнизоны осаждены армией короля, но Элдреда это не слишком беспокоило. «Гродрэд слишком боится моих солдат у себя в тылу, а значит, вынужден будет дробить силы вместо организации единого фронта», — говорил он. Вскоре, однако, и нам пришлось столкнуться с аналогичной проблемой, когда несколько укрепленных городов отказались открыть ворота армии герцога.

— Плохо, — констатировал Элдред. — С одной стороны, нельзя поощрять сопротивление; с другой стороны, это к бунтовщикам я должен был проявлять беспощадность, а к будущим подданным надо быть милостивым.

В ход пошло золото. В двух непокорных городах удалось подкупить чиновников магистрата, в трех других — простых солдат, открывших ночью ворота. Королевские гарнизоны были разоружены почти без сопротивления. Герцог никого не казнил, напротив, многие солдаты и часть офицеров вступили в нашу армию, привлеченные более высоким заработком (действительно, перед началом этой кампании Элдред увеличил плату в своих войсках). Прецедент сыграл свою роль, и еще несколько командиров королевских гарнизонов сдали свои крепости без боя, надеясь на щедрое вознаграждение. Герцог действительно заплатил им ожидаемое, однако подобные успехи все меньше его радовали. Перефразируя известное изречение, приписываемое почти всем знаменитым полководцам, он ворчал: «Еще одна такая победа, и я останусь без денег».

Тем временем из Траллендерга летели все более грозные указы и распоряжения. Основные силы Гродрэда, однако, не спешили выдвигаться нам навстречу, и он ограничился лишь посылкой на юг нескольких наиболее преданных офицеров в качестве командиров для местных частей. Герцог все еще не был официально объявлен государственным преступником; бездарный и слабохарактерный Гродрэд, сделав первый шаг к войне, все еще надеялся как-нибудь уладить дело миром. В такой обстановке мы подошли к Ноккелдергу. Этот крупный, по нынешним временам, и хорошо укрепленный город находился на пересечении основных торговых путей южного Корринвальда и во время мятежа оказал серьезное сопротивление Роррену. Мятежникам никогда не удалось бы его взять, если бы не помощь «пятой колонны» — городской бедноты и, выражаясь языком моей эпохи, криминальных элементов. Теперь, однако, на помощь изнутри рассчитывать не приходилось: горожане, пережившие сначала повстанческий, а затем правительственный террор, ничего теперь так не боялись, как каких-либо перемен и вступления в город новых войск. В Ноккелдерге стояло несколько королевских полков, и как раз перед нашим подходом туда прибыл новый командующий, генерал Дронг, решительно отвергший всякие переговоры.

Армия герцога осадила город и остановилась. Элдред не решился двинуться дальше, оставляя Ноккелдерг в тылу; к тому же город представлял собой лакомую добычу. Осада, правда, могла затянуться на несколько месяцев, но герцог с усмешкой говорил, что нам все равно надо переждать весеннюю распутицу. Я, впрочем, догадывался, что он пытается спровоцировать короля на активные боевые действия.

На седьмой день герцог сообщил мне о письме, доставленном королевским гонцом.

— Гродрэд «в последний раз предлагает мне одуматься». Кажется, он здорово напуган, раз до сих пор ограничивается словами.

— Возможно, стоит этим воспользоваться, ваша светлость? — предложил я. — Вы, вероятно, могли бы заключить с ним выгодное соглашение. Оттяпать парочку приграничных графств, кое-какие привилегии, и пока отступить. Вы же сами говорили — эта война для нас преждевременна.

— Нет, Риллен, — покачал головой герцог. — Нужно действовать, пока не поблекла моя слава усмирителя мятежа и спасителя королевства. К тому же, отступив и удовольствовавшись малым, я дискредитирую себя в глазах сторонников.

Элдред направил королю письмо, написанное в резкой и оскорбительной манере и содержавшие неприемлемые условия мира. Едва получив это послание, Гродрэд издал указ, объявлявший Элдреда Раттельберского изменником и государственным преступником. Как только весть об этом дошла до герцога, он объявил во всеуслышанье, что король оскорбил его, спасителя отечества, и заплатит за это. Дронгу был послан ультиматум с требованием сдачи, естественно, отвергнутый. Ночью — это была шестнадцатая ночь с начала осады — начался штурм.

За эти две недели к стенам Ноккелдерга были подтянуты тяжелые катапульты, медленно тащившиеся по весенней грязи от границ Раттельбера, и доставлен изрядный запас камней для них. Вот уже несколько дней как наши баллистики сидели с инструментами над планами города, рассчитывая траектории обстрела, дабы вести прицельную стрельбу в темноте. Под прикрытием ночи катапульты были подведены под стены и начали свою разрушительную работу. Первые залпы были рассчитаны только на разрушение; затем в ход пошли «хвостатые ядра», остроумное изобретение герцога. К такому ядру прикреплялась цепь, а к ней, в свою очередь — веревочная или цепная лестница; когда тяжелое ядро перелетало через стену, такую лестницу, в отличие от обычной приставной, защитники города уже не могли оттолкнуть (правда, и солдатам было труднее по ней взбираться). Использовались, впрочем, и обычные лестницы, осадные башни, тараны и другая штурмовая техника. Все это двигалось к стенам без единого факела и даже почти беззвучно; осажденные попросту не видели своих врагов, в то время как наши офицеры хорошо знали план города. Хотя внешний пояс городских укреплений мало пострадал от стрельбы катапульт, однако прочные стены вскоре утратили свое преимущество, поскольку бой уже повсеместно кипел на них и за ними. Наконец передовым отрядам удалось пробиться к одним из ворот и открыть их; войско герцога хлынуло в город. Сквозь лязг оружия и крики боя доносились возгласы глашатаев, призывавших защитников Ноккелдерга прекратить сопротивление. Думается, эти призывы сохранили немало жизней с обеих сторон: в средневековых войнах, если только они не носят религиозный характер, солдаты нередко без больших угрызений переходят на сторону победителя.

К утру Ноккелдерга был взят. Герцог въехал на центральную площадь в окружении гвардейцев; сюда же привели пленных королевских офицеров. Элдред предложил им присоединиться к его армии, и некоторые согласились, после чего отказавшихся он велел повесить. Для офицеров это было неожиданностью; осажденные не знали, что королевским указом герцог объявлен изменником и дело, таким образом, зашло дальше обычных межфеодальных распрей. Многие тут же изъявили желание пересмотреть свой отказ, однако Элдред удивленно воскликнул:

— Господа, за кого вы меня принимаете? Неужели я настолько жесток, чтобы заставлять людей служить мне против их воли?

Солдаты дружным хохотом воздали дань его остроумию; караульные потащили первую партию пленных к балконам ближайшего дома, с которых расторопные палачи уже спускали веревки. Но, когда петли были уже надеты на шеи, герцог остановил казнь.

— Так поступил бы Гродрэд! — сказал он. — Но я дарую вам жизнь. После окончания кампании вам будет возвращена и свобода. Но терпение мое не безгранично; не всегда я буду столь милостив к тем, кто проливает кровь моих людей.

При взятии Ноккелдерга мы потеряли более трех тысяч человек, включая тяжелораненых. У противника было меньше убитых, но раненых значительно больше. В общем, учитывая, насколько хорошо укреплен был город, он достался нам относительно малой кровью. Все же контраст с предыдущими бескровными победами был силен, и солдаты, коим доселе строжайше воспрещалось мародерство, получили разрешение пограбить.

Генерала Дронга не оказалось ни среди пленных, ни среди убитых. Видимо, он сумел ускользнуть в суматохе или же удачно прятался в городе.

25

Итак, после взятия Ноккелдерга мосты были сожжены; герцогу оставалась одна дорога — вперед, на Траллендерг. Правда, существовала одна тонкость: официально Элдред еще не объявил о своих притязаниях на трон. Формально он оставался в роли вассала, оскорбленного сюзереном и идущего мечом восстановить справедливость. Доказательство правоты с помощью силы в обычаях средневековья; в феодальном судопроизводстве предусмотрена даже процедура решения судебных споров через рыцарский поединок между сторонами. Считается, что господь не дарует победу неправому. А поскольку господь почему-то упорно не хочет даровать победу правому делу, если его защищает, например, старик против молодого воина, то участие в поединке может быть поручено доверенному лицу. Так что при конфликте между двумя феодалами их армии можно уподобить таким доверенным лицам. Король, однако, не желал рассматривать вопрос в такой плоскости и объявил герцога изменником. Уже сам подобный прецедент наносил удар по интересам высшего дворянства и, стало быть, играл против короля и на руку Элдреду. В то же время крупные феодалы, поддержав короля, могли в случае победы рассчитывать на хороший кусок при дележе Раттельбера. Кроме того, королевские солдаты, переходя под знамена изменника, сами становились изменниками со всеми вытекающими в случае поражения последствиями, так что подобный шаг требовал от них теперь большей решимости. Впрочем, средневековый солдат, даже и объявленный преступником в родной стране, обычно легко находит работу по специальности в соседнем королевстве.

Герцог провел в Ноккелдерге почти две недели, выслав вперед часть войск под командованием своих генералов; сам он в это время занимался укреплением порядка на уже контролируемой территории и организацией на ней перевалочных баз, дабы снабжение войск не требовало всякий раз караванов из Раттельбера. Королевские войска, потеряв стратегически важный Ноккелдерг, оборонялись где хуже, где лучше, но все-таки постепенно отступали или оказывались блокированы за стенами крепостей. Наконец весенняя распутица пошла на убыль, и Элдред вместе с оставшейся в тылу частью армии вновь двинулся на север. Король к этому времени тоже подтянул к югу новые силы, и им удалось замедлить наше наступление на флангах, но не в центре; таким образом, контролируемая герцогом территория вытягивалась клином в сторону столицы. К концу весны мы подошли к Крамменеру.

Это был первый город, уже знакомый мне по временам мятежа; теперь мы шли на столицу тем же путем, что и в свое время Роррен, (армия генерала Риэла действовала тогда западнее). Я был очень рад, что мне не приходится проезжать по местам своей «боевой славы», где меня могли узнать как предводителя мятежников; впрочем, по законам королевства теперь я снова был мятежником.

Под Крамменером нас ожидало большое королевское войско, имевшее, по всей видимости, целью не просто замедлить наше продвижение, но и обратить нас вспять. Вся армия герцога с учетом гарнизонов крепостей и перешедших на нашу сторону солдат составляла примерно 55 тысяч человек, но реально в походе находилось менее сорока. Маршалы Гродрэда вывели против нас 35 тысяч в поле и еще 10 сидело в городе. План, очевидно, состоял в том, чтобы заманить войско герцога под стены Крамменера, где оно окажется между двух огней.

Однако благодаря хорошо поставленной разведке Элдред знал о противнике достаточно, чтобы навязать ему игру по своим правилам. Активное применение катапульт на открытой местности (в особенности стрельба зажигательными снарядами) позволило ему внести сумятицу в ряды королевской кавалерии. Горшки с горючей смесью, расплескивавшие огонь в самой гуще войска, заставляли лошадей метаться, сбрасывая всадников и путая строй полков. Противник тоже обстреливал нас — правда, каменными ядрами и куда менее прицельно. Однако стремительный рейд герцогской кавалерии положил этому конец: зайдя с фланга, кавалеристы пробились к вражеским катапультам и захватили или подожгли значительную их часть. Остальные же силы Элдреда, за исключением резерва, атаковали по фронту, вспоров линию королевской обороны двумя клиньями. Основной удар при этом пришелся не на слабый левый фланг, выставленный в качестве приманки, дабы увлечь герцога к стенам города, а на лучшие части, которые должны были захлопнуть ловушку. Таким образом, первоначальная диспозиция войск Гродрэда была полностью нарушена; однако это не значит, что они не оказали достойного сопротивления. Конечно, они лишились большинства катапульт, и поначалу это дало нам немалый выигрыш, но вскоре и у нас кончились снаряды. Хотя перевес еще оставался на нашей стороне, где-то через два часа после первой атаки королевские войска практически выровняли ход битвы и хотя и слегка отступили, но явно не собирались оставлять поле боя. Было ясно, что, если ситуация не изменится, мы скорее всего одержим победу, но потери сделают ее равносильной поражению: ведь силы Гродрэда не исчерпывались этой армией, герцог же поставил на кон все, что у него было. Самое время было вводить в бой резерв, но Элдред медлил. Сидя на коне, он выслушивал донесения адъютантов, с беспокойством поглядывая в сторону Крамменера.

— Если мы задействуем резерв, а они после этого ударят свежими силами из города, это может плохо кончиться, — сказал он мне. Но похоже было, что командир крамменерских частей не решается покинуть город: расстояние до основного поля боя было слишком велико, куда больше, чем предписывала их первоначальная диспозиция. Должно быть, сидевшие в городе еще рассчитывали, что нашим противникам удастся подвести нас к стенам. Наконец герцог ввел в бой резерв.

Это оказалось последним толчком, сломавшим установившееся было почти-равновесие. Наши клинья разорвали ядро оборонявшейся армии на несколько частей. Некоторые полки были полностью окружены, остальные обратились в беспорядочное бегство. Мы добивали сопротивлявшиеся части, когда со стороны Крамменера показались новые войска. Слишком поздно! Армия герцога развернулась и обрушилась на крамменерцев всей своей мощью. Наши солдаты ворвались в город, что называется, на плечах бегущего противника, и вскоре все было кончено. На башнях Крамменера взвились знамена с гербом герцогов Раттельберских.

Победа далась нам ценой семи тысяч жизней; противник потерял более пятнадцати тысяч убитыми и тяжелоранеными, и еще восемь тысяч сдалось в плен. Кроме того, мы захватили большие трофеи, а армия Гродрэда лишилась всех катапульт и прочей тяжелой техники. Как выяснилось позже, в этой битве нам снова пришлось иметь дело с Дронгом, правда, уже в чине полковника. После падения Ноккелдерга король так разгневался, что едва не упек его в темницу, но потом решил ограничиться разжалованием. Дронг получил под командование один из полков в Крамменерской битве и лез из кожи вон, чтобы оправдать доверие; и нельзя сказать, что ему это не удалось. Его полк храбро сражался и в конце боя сумел вырваться из окружения с не слишком большими потерями; это, впрочем, произошло в тот момент, когда наши основные силы были брошены на крамменерские части.

Армия получила возможность отдохнуть, а высшие офицеры и свита — отпраздновать победу роскошным пиром. Однако я заметил, что среди всего этого веселья и тостов за скорую победу герцог остается чем-то озабоченным. Наконец я спросил его о причинах беспокойства после столь славной победы.

— Все не так просто, Риллен, — ответил он. — Гродрэд учел уроки мятежа. Против нас была выставлена более сильная армия, чем я рассчитывал.

— Но ведь мы разбили ее! Теперь дорога на север свободна!

— Пока да. Но не забывайте, что мы идем по территории, разоренной уже дважды. То есть мы не можем рассчитывать на местные ресурсы, а это означает постоянную зависимость от Раттельбера и растянутые коммуникации. Если бы мы успели дойти до Траллендерга, это не имело бы значения. Но у Гродрэда еще есть силы, потенциально его армия больше моей. Слишком многое зависит от поддержки феодалов.

— Но теперь, после победы под Крамменером, многие колеблющиеся встанут на нашу сторону.

— Надеюсь… Все-таки я спас их от мятежа. И они должны помнить, что я «щедр в милости и страшен в гневе», — это был фамильный девиз графов Торрианских.

Армия Элдреда, стремившегося к централизации и ценившего достижения прогресса, строилась почти по принципам моей эпохи: практически вся она принадлежала непосредственно властителю Раттельбера, и вся забота о ней лежала на центральной власти; вассалы же герцога только платили денежный налог на ее содержание и содействовали рекрутским наборам на своей территории. Армия же Гродрэда была классически феодальной. Непосредственно короне принадлежало лишь несколько полков, забота же об остальных частях — об их формировании, экипировке и снабжении — целиком ложилась на вассалов короля. Те, в свою очередь, организовывали свои войска по тому же лоскутному принципу, и так до последнего захудалого барона, выступавшего в поход во главе своей дружины из пары десятков человек на плохоньких лошаденках и с прадедовскими копьями. Понятно, что в условиях, когда самым оперативным средством связи является конный гонец, мобилизация подобной армии превращается в чрезвычайно длительную процедуру, особенно если у части феодалов есть причины не слишком спешить. Достаточно сказать, что за все время мятежа, продолжавшегося около полугода, королевская армия так и не была отмобилизована полностью.

Однако после подавления мятежа отнюдь не все дворянское ополчение было распущено; Гродрэд, напуганный усилением позиций Элдреда, сохранял, как говорили в мою эпоху, повышенную боеготовность. Поэтому под Крамменером мы встретили куда более мощное войско, чем в свое время Роррен. Поражение же этой армии ставило дальнейший ход войны в зависимость от готовности крупных и средних феодалов поддержать одну из сторон или сохранить нейтралитет. Если бы большинство дворянской верхушки выступило на стороне короля, Гродрэд получил бы армию существенно больше нашей; это и имел в виду герцог, говоря о потенциальной силе королевских войск. Естественно, Элдред не сидел сложа руки: его эмиссары вели переговоры со многими феодалами королевства, добиваясь поддержки или хотя бы нейтралитета.

26

Армия герцога неуклонно продвигалась вперед. Победа под Крамменером имела не только военное, но и политическое значение: многие королевские солдаты теперь переходили на нашу сторону, а многие крепости предпочитали сражению почетную капитуляцию. Элдред покончил, наконец, с недомолвками, не позволявшими ему принимать крутые меры, и объявил, что не считает более Гродрэда, доведшего страну до упадка и оскудения, законным королем. Себя он, впрочем, тоже не провозглашал таковым — без формальной процедуры коронации, требующей участия высшего духовенства и дворянства, это не имело смысла. Теперь, однако, он получил право казнить своих непокорных противников как пособников «преступного правителя» и несколько раз этим правом воспользовался, что не могло не влиять на решения офицеров, предпочитавших сдавать нам свои крепости. Это, впрочем, тоже грозило им казнью — теперь уже от Гродрэда, но, когда король далеко, в Траллендерге, а Элдред стоит под стенами, выбор не так уж труден.

После поражения под Крамменером Гродрэд все еще не мог собрать достаточно мощную армию, чтобы серьезно противостоять нам, поэтому дело ограничивалось мелкими сражениями по широкому фронту. Фронт в тот период представлял собой сильно изломанную линию с обширными проплешинами «ничьих» земель и островками осажденных крепостей. К этому времени мы уже освободили от осады большинство герцогских гарнизонов, находившихся здесь еще со времен рорренского мятежа; но самые северные крепости по-прежнему были осаждены королевскими войсками.

В начале лета, за несколько дней до годовщины моей службы у Элдреда, герцог праздновал свой день рожденья. Мы только что заняли очередной город

— не настолько крупный, чтобы оказать сопротивление основным силам. Бургомистр почел за честь предоставить герцогу собственный дом, справедливо рассудив, что это лучший способ защитить его от разграбления. В большой зале накрыты были столы, слуги разносили кушанья и напитки, музыканты терзали слух присутствующих отменно громкими безыскусными мелодиями.

— Многие дворяне прислали мне поздравления, — сообщил герцог, наклоняясь ко мне в этом шуме, — но, черт возьми, они прекрасно знают, что я жду кое-чего посущественней!

— Переговоры о военной помощи все еще топчутся на месте?

— Да, пока на мою сторону перешли лишь несколько баронов… Остальные на словах уверяют меня в полной поддержке и глубоком уважении, однако, как они выражаются, «не решаются выступить против законного монарха, пока пагубность его правления не доказана более полным образом», то есть пока его военное положение не стало совсем безнадежным! Хитрые бестии… Запасы моего золота не безграничны, а щедрым обещаниям они не верят.

— И, полагаю, правильно делают, — усмехнулся я.

— Конечно, если бы я удовлетворил все их пожелания, то оказался бы еще более слабым королем, чем Гродрэд. Но те, кто примкнут ко мне первыми, будут щедро вознаграждены. Впрочем, хорошо уже и то, что большинство дворян согласно соблюдать нейтралитет. Но те, кто будет слишком долго выжидать, могут и не дождаться. Мне понадобятся земли для награждения моих людей. Знаете, Риллен, я намерен не только отменить законы против выходцев из вашей эпохи, но и даровать им дворянство. Сыщется, конечно, много мошенников, но вы поможете их разоблачить. А вас… вас я со временем сделаю графом. Как некогда король Гайлес Храбрый пожаловал графский титул моему предку-перебежчику.

— Но пока вы даже не упразднили Священный Трибунал на подконтрольных территориях, — напомнил я.

— Увы! Церковники знают, как я к ним отношусь, и платят мне взаимностью. Но пока у них нет формального повода придраться. Если же я дам им такой повод и буду отлучен от церкви — а пока моя армия еще не у стен Траллендерга, они могут на это решиться — то мои… как там назывались эти доходные долевые обязательства?

— Акции, — подсказал я.

— Вот-вот. Мои акции сильно упадут. Риллен, нам чертовски необходимы новые победы!

В этот момент один из генералов поднялся, чтобы произнести первый тост. Но, едва в зале установилась относительная тишина, с улицы послышались приветственные крики, топот марширующих ног и глухой лязг доспехов.

— Что такое? — сдвинул брови герцог. В дальнем конце залы открылась дверь, и на пороге появился караульный.

— Ваша светлость, прибыл майор Корр со своими солдатами!

— Уже? — удивился герцог. — Пусть войдет.

В зал, гремя оружием, вошел Граллен Корр, мой старый знакомый по Адериону. Я отсалютовал ему поднятым кубком, он коротко кивнул мне и тут же снова устремил взгляд на герцога.

— Ну, майор? — спросил Элдред. — Неужели Кандер сдался без боя?

— Да, ваша светлость! Там стояло два полка, почти три тысячи человек. Но, когда мы подошли к Кандерской крепости, ее гарнизон спустил королевский флаг и изъявил желание присоединиться к армии вашей светлости. Я принял у них присягу на верность, назначил своих офицеров и привел кандерцев сюда. Сейчас они стоят под стенами, ожидая позволения войти в город.

— Разумно, — похвалил осторожный Элдред, — надо сперва их проверить. Но вряд ли это ловушка, не самоубийцы же они. Скорее всего, солдаты бегут от Гродрэда — и совершенно правильно делают. Три тысячи солдат — это отличный подарок, майор! Прошу к столу, выпейте из моего кубка, — этот не слишком гигиеничный ритуал считался при дворе весьма почетным. Корр принял кубок, который герцог еще не успел пригубить, и провозгласил тост: — За короля Элдреда Второго! — который после мгновенной паузы подхватили десятки глоток. Так впервые была названа открытым текстом цель нашего похода. Мы все выпили стоя. Элдред сделал знак слугам, которые побежали вдоль столов, снова разливая вино.

— И за вас, друзья мои! — провозгласил герцог ответный тост, опять принимая свой кубок. Но, едва он поднес его к губам, Корр издал какой-то странный звук. Я увидел, что лицо майора побледнело, и на нем выступил пот.

— Элдред… — прохрипел он, хватаясь за горло, — вино… — на губах Корра выступила пена, и он, пошатнувшись, с грохотом рухнул на пол. Вино из опрокинутого кубка разлилось по столу, словно лужа крови.

27

В наступившей суматохе прогремел голос герцога:

— Перекрыть все выходы, никого не выпускать! Гвардейцы, ко мне!

В следующий момент Элдред уже стоял спиной к стене, с обнаженным мечом в руке, словно ожидая нападения. Рыцари вскакивали с мест, опрокидывая скамьи, кто-то закричал: «Измена!» Наконец в зал ворвались гвардейцы.

— Спокойствие, господа! — призвал герцог. — Вы, лейтенант, — обратился он к начальнику стражи, — немедленно арестуйте всех слуг и передайте их Раддельду. Но пока допрашивать без резкости, просто выяснить, кто что видел. Вас, господа, — он повернулся к гостям, — я тоже прошу постараться припомнить, не заметил ли кто злоумышленника. Генерал Нерр, берите три полка и блокируйте кандерцев. Если они окажут неповиновение, рубите их без пощады. Господа, еще раз прошу всех соблюдать спокойствие и пока не расходиться. Я должен отдать дополнительные распоряжения, — с этими словами герцог поспешно вышел.

Естественно, к еде и питью никто больше не притронулся. Через некоторое время четверо стражников унесли тело Корра. Затем вернулся Элдред. Он выразил сожаление по поводу испорченного пира и поклялся, что Гродрэд заплатит за свое злодейство.

Еще сутки после этого я не знал о дальнейшем развитии событий, разве что наутро услышал от одного из офицеров, что кандерские полки оказались непричастны к заговору. То, что Корр привел их именно в тот момент, оказалось совпадением — роковым для него и счастливым для герцога. Лишь вечером Элдред вызвал меня к себе.

— Гродрэд — идиот, — сказал герцог, едва я переступил порог его кабинета. — Только идиот станет устранять противника быстродействующим ядом. Хороший яд должен убивать через много часов, лучше — через несколько дней. Впрочем, когда в стране презирают науку, в забвенье приходит даже столь полезная область химии. Но теперь все узнают, что Гродрэд — трус, готовый на любую подлость из страха перед открытым боем.

— Вы не опасаетесь, ваша светлость, что он попытается в ответ обвинить вас?

— Заявить, что я подстроил убийство Корра? Но зачем? Корр был честный и преданный офицер, к тому же я не мог предвидеть его появления… Хотя, конечно. Если бы моей целью была провокация против Гродрэда, я мог подставить первого, кто подвернется. Да, в этом есть резон. Но если такое обвинение прозвучит, я предложу Гродрэду доказать его в рыцарском поединке. Правда, подобных прецедентов не было уже больше двух столетий, но официально этот обычай никто не отменял. Король — такой же рыцарь, как другие, первый среди равных.

— Как продвигается расследование, ваша светлость?

— Пока не слишком здорово. Теоретически это мог сделать любой из слуг и любой из гостей — кроме вас, поскольку мы как раз разговаривали, и у вас просто не было возможности незаметно бросить яд в кубок.

— Благодарю за доверие, — усмехнулся я.

— Риллен, вы прекрасно знаете, что доверять нельзя никому. Но вам-то я как раз верю, вы никак не заинтересованы в моей гибели… Так вот, в принципе это мог сделать кто угодно, но на практике риск был слишком велик

— отравителя хоть краем глаза, да кто-нибудь заметил бы. Допросы подтвердили, что никто ничего подобного не видел, а значит, вино не было отравлено на пиру. Следовательно, отравили сам кубок до того, как он был подан на стол — видимо, ополоснули ядом. А это сужает круг подозреваемых до нескольких слуг. До нескольких, но не до одного. Сделанный сразу же после покушения обыск личных вещей ничего не дал. И, значит, придется пытать их всех. Черт возьми, Риллен, ведь я знаю каждого из них! Я никогда не пользуюсь услугами случайных людей и всегда вожу своих слуг с собой, вы же знаете. И один из них, оказывается, изменник! Разве я плохо с ними обращался? Разве мало платил? И теперь из-за одного подонка придется потерять целый десяток! Я уже не смогу доверять людям, безвинно перенесшим пытки по моему приказу.

— Надеюсь, вы не убьете их? — обеспокоился я.

— Нет, конечно. Как только предатель сознается, я заплачу остальным золотом за их страдания и отпущу их на все четыре стороны.

— А если он не сознается?

— Риллен, не говорите чепухи. Еще в вашу эпоху говорили, что нет несгибаемых подследственных, есть плохие дознаватели. У меня дознаватели хорошие.

В это время в дверь постучали; это явился с докладом гвардейский лейтенант. Он молча кинул взгляд на меня, герцог так же молча разрешил говорить в моем присутствии.

— Ваша светлость, он сознался!

— Кто? — лаконично спросил герцог.

— Тегго.

— Значит, Тегго… Конечно, он довольно легкомысленный малый, но я ни за что бы не подумал, что его можно подкупить.

— Вы правы, ваша светлость. Дело не в деньгах.

— Что же они ему посулили? Дворянство?

— Нет. Его охмурила какая-то девка. Знаете, из тех, что вечно таскаются за армией, маркитантка или просто шлюха.

Герцог выругался, затем спокойно спросил:

— Принятые меры?

— Капитан уже отдал приказ о задержании всех из этого контингента, кто подходит по возрасту. Они будут предъявлены Тегго для опознания. Если она была в городе на момент покушения, она от нас не уйдет.

— Прибавьте к ним еще городских проституток, она может скрываться среди них. Хотя, конечно, все это пустое. Наверняка она покинула армию еще до покушения. Но для очистки совести… Вы уверены, что Тегго не станет ее выгораживать?

— Полагаю, нет, ваша светлость. Ему объяснили, что он был лишь орудием в руках королевской шпионки.

— Ладно. Что остальные слуги?

— Никто особенно не пострадал. Тегго сознался почти сразу, от одного вида наших инструментов.

— Значит, остальные отделались испугом?

— Некоторых слегка выпороли.

— Тем, кто отведал кнута, раздайте по три медные монеты. Отлично, выходит, слуг можно оставить. У них нет повода держать на меня зло.

И в самом деле, в средние века телесные наказания столь обычны, что никому из слуг и в голову не пришло обижаться. Напротив, высеченные, получив монеты, благодарили герцога за щедрость, а остальные им завидовали.

Из-за расследования мы задержались в городе еще на один день. Однако найти шпионку, совратившую Тегго, так и не удалось. Хотя герцог и предвидел это, он был в ярости.

— Черт возьми, Риллен, — восклицал он, — до каких пор похоть будет отравлять жизнь не только тупицам, но и разумным людям? Ну ничего, когда я приду к власти, я тоже отравлю ей существование. Это же невозможно перечислить, сколько гнусностей и преступлений совершено во все века из-за похоти! И черт знает сколько еще моих людей подвергаются опасности! Ну, местные проститутки заплатят мне за своих соратниц по ремеслу.

— Но ведь они невиновны.

— Они виновны в том, что они шлюхи! Если наша религия, — усмехнулся он, — считает все заповеди одинаково важными, то почему прелюбодеяние должно караться менее сурово, чем убийство?

— Вы что, собираетесь их казнить?

— Я? Нет. Нет соответствующего закона. А если обойтись без закона, это даст повод для насмешек. Скажут, что герцог Раттельберский нашел достойного противника. Но вот местному председателю Священного Трибунала для поднятия престижа своей организации требуется хороший процесс над ведьмами. Как видите, и от Священного Трибунала иногда может быть польза.

— И что же, придя к власти, вы хотите узаконить смертную казнь за проституцию?

— Риллен, в вас опять проснулись гуманистические замашки? Нет, смертную казнь я вводить не собираюсь (хотя стоило бы), но наказание сделаю более действенным, чем прежде. Сейчас они обычно отделываются кнутом, а я введу клеймение. С обезображенным лицом им будет труднее заниматься своим промыслом, да и для других это послужит наглядной наукой.

Неприязнь герцога к разврату была совершенно непритворной. Насколько мне известно, секс не занимал в его жизни никакого места.

— Женщины, Риллен, — говорил он, — подобны крепкому вину: в малых дозах оно способно развеселить печального и придать силы усталому, но стоит увеличить дозу — а сделать это очень легко — и человек превращается в отвратительное тупое животное. Однако даже и малые дозы туманят мозг, так что лучше всегда оставаться трезвым.

Надо сказать, что я тоже никогда не был сексуально озабоченным и вполне разделяю эту точку зрения.

Вообще средневековые нравы в этом отношении довольно своеобразны. С одной стороны, церковь резко осуждает разврат как тяжелый грех; священникам предписано обязательное воздержание (хотя на практике, конечно, отнюдь не все его соблюдают). Помимо идейных соображений, есть и вполне материальные факторы: не только СИДА, доставшаяся нынешнему миру в наследство от нашей эпохи, но и другие неприятные болезни при теперешнем уровне медицины неизлечимы. С другой стороны, сексуальная распущенность процветает. Проститутки действуют почти открыто, откупаясь от местных властей, а в некоторых городах и графствах их «бизнес» и вовсе узаконен. Практически любая трактирная служанка готова за умеренную плату обслужить постояльца по «полной программе». Феодалы пользуются «правом первой ночи»; простолюдинки даже формально не защищены от домогательств своих сеньоров, да и от других дворян их может защитить разве что собственный сеньор, но никак не королевский суд. Более того, похожие нравы наблюдаются и на более высоких ступенях общественной лестницы. Так, считается само собой разумеющимся, если дворянин-вассал поделится со своим сеньором собственной супругой; при этом брак остается столь же прочным, а честь всех участвующих сторон — незапятнанной. Впрочем, подобные услуги принято оказывать уже только сеньору, а не любому вышестоящему дворянину; исключение составляет король, которому — не по закону, но по традиции — доступна фактически любая женщина королевства. Разумеется, за эти услуги положено оказывать благодеяния женщине, ее мужу или ее роду. Любопытно, что при этом супружеская измена — то есть когда жена проделывает подобное в тайне от супруга, да еще с человеком недостаточно высокого происхождения

— считается тягчайшим преступлением, за которое обманутый муж может убить изменницу, а нередко и любовника, не вызывая никаких нареканий со стороны правосудия; правда, при этом он может навлечь на себя месть родственников убитых. Несмотря на это, внебрачные связи, особенно в крупных (по нынешним меркам) городах, широко распространены; поэты и трубадуры смеются над супружеской верностью и воспевают «подвиги» героев-любовников. Общественная мораль осуждает разве что насилие над девственницами, в отношении же прочих во многом действует принцип «раз уж женщина все равно делает это, то велика ли разница, с кем». Естественно, страна наводнена бастардами; те из них, кому посчастливилось произойти на свет от похоти достаточно влиятельного лица, со временем нередко становятся родоначальниками новых дворянских родов — и, разумеется, в дальнейшем ведут себя ничуть не лучше своих родителей.

Короче говоря, скудоумные романтики моей эпохи, полагавшие феодализм эпохой «возвышенной рыцарской любви и благородства», были бы весьма удивлены, оказавшись здесь.

28

Наутро, перед выступлением, на городской площади в присутствии герцога и его свиты был казнен Тегго. Когда бывший слуга увидел инструменты палачей, он бросился на колени перед человеком, чудом не погибшем от его руки.

— Ваша светлость! Вы же обещали пощадить меня за помощь дознанию!

— Если бы я это обещал, — спокойно ответил герцог, — пришлось бы сдержать слово. Но я, разумеется, не обещал и не мог обещать снисхождения изменнику.

— Но господин дознаватель говорил мне…

— Раддельд? Так ведь он не дворянин. Он может и солгать. Приступайте,

— велел он палачам.

Те сорвали с осужденного рубаху и подвесили его за ноги под перекладиной, после чего старший палач нанес ему двадцать ударов кнутом. Затем Тегго вспороли живот и засунули туда пук соломы, а подручный палача затолкал несчастному в рот его собственные потроха.

— Ваша светлость, — повернулся я к герцогу, — позвольте мне уйти.

— Не думайте, Риллен, что мне самому это доставляет большое удовольствие, — тихо сказал он. — Но смерть предателя и должна быть ужасной. А если вы уйдете, это будет выглядеть так, будто мои люди не одобряют мои действия. Но никто не заставляет вас на это смотреть, просто сделайте вид.

Однако, как я ни отводил взгляд, это не могло защитить мой слух от ужасных стонов, постепенно затихавших.

— Удивительная эпоха, — пробормотал я. — Можно предать человека мучительной смерти, но нельзя нарушить данное ему слово.

— Так ведь в вашу эпоху можно было и то, и другое, — невозмутимо откликнулся герцог.

Мы стояли на площади, пока не кончилась агония Тегго; после этого офицеры поспешили к своим частям, выстраивая их в походный порядок, и войско покинуло город.

Итак, расследование второго покушения на Элдреда тоже окончилось неудачей; хотя конкретный исполнитель был схвачен и казнен, идущая от него ниточка вновь оборвалась. Впрочем, еще со времен первого покушения герцог был уверен, что эта ниточка, прежде чем протянуться в Траллендерг, цепляется еще как минимум за одного из его офицеров.

— Узнаю своего кузена, — бормотал Элдред, покачиваясь в седле. — Никакой фантазии. Оба покушения — на пиру. Впрочем, в этом есть свой резон… много пьяных людей, притупленная бдительность… Но я, в отличие от Гродрэда, никогда не напиваюсь допьяна, его людям следовало бы это знать. Черт, эти ублюдки испортили тост за мое коронование!

— Разве вы суеверны? — удивился я.

— Нет, конечно, но не все мои люди могут этим похвастаться. Кое-кто счел это дурным предзнаменованием. Ну ничего, скоро Гродрэд мне за все заплатит.

Однако в этот день герцогу пришлось пережить новые удары, не то чтобы совсем неожиданные, но весьма неприятные. С интервалом в несколько часов мы встретили гонцов, сообщивших о падении двух наших крепостей на севере, находившихся в осаде с начала кампании. То, что они продержались так долго, объяснялось предусмотрительностью герцога, который после подавления мятежа уделил особенное внимание размещению гарнизонов за пределами Раттельбера. Однако теперь королевские войска взяли эти крепости штурмом; гарнизоны были перебиты, все пленные повешены. Герцог в ярости велел в ответ повесить четыре сотни пленных, в том числе тридцать старших офицеров; головы последних были отосланы королю. Отныне в армии Элдреда действовал приказ «Пленных не брать!»

Герцогская кавалерия совершила стремительный бросок на север с целью спасти две еще оборонявшиеся крепости. В одном случае помощь подоспела тогда, когда королевские войска уже ворвались в город, и солдаты герцога все же одержали победу, хотя и дорогой ценой. Другой же город — это был Тондерг — осаждали столь большие силы, что командир кавалеристов после непродолжительной битвы принял решение отступить. Выслушав его доклад, герцог, скрепя сердце, признал это решение правильным. Основные силы так и не успели на помощь Тондергу, и через несколько дней город пал.

Однако Элдред не стал тратить силы и время на отвоевывание Тондерга, поскольку он лежал восточнее нашего пути на столицу. Если бы крепость сохранилась за нами, она хорошо прикрыла бы нас с фланга; однако теперь герцог смирился с потерей этого преимущества. По всей видимости, королевские маршалы были раздосадованы этим его решением, так как рассчитывали выиграть время для подтягивания новой армии. Королю удалось собрать немалое войско, куда вошли все его твердые сторонники и значительная часть колеблющихся; правда, пока формирование этой армии еще не закончилось, и нам противостояли лишь дежурные части, в основном перевооруженные и частично пополненные остатки разбитой под Крамменером армии. Герцог тоже не мог пожаловаться на полное отсутствие подкрепления, однако графы и бароны предпочитали выжидать до последнего и присоединялись к нам только тогда, когда войска Элдреда подходили к их землям вплотную. Тем не менее, зная от разведчиков о приготовлениях Гродрэда, герцог постепенно снова стягивал разрозненные по широкому фронту части в единый кулак. Всем было ясно, что близится грандиозная, весьма возможно — решающая битва.

Лето перевалило за середину, а мы достигли северной границы территории, некогда контролировавшейся мятежниками Роррена. Здесь их окончательно остановили, а потом стали теснить на юг королевские войска. С нами, однако, они пока ничего не могли поделать. Правда, теперь мы оставляли в тылу некоторые, наиболее укрепленные, вражеские крепости; это было довольно рискованно, но Элдред не хотел лишних потерь и задержек — он рвался вперед, к Траллендергу, надеясь закончить кампанию до осенней распутицы.

Наконец стало ясно, что решающая битва произойдет, по всей видимости, где-то в районе местечка Ральдены. Именно туда была стянута королевская армия; они обустраивались на позициях первыми, что давало им определенные преимущества. К тому времени, как разведка донесла о местоположении предполагаемого поля боя, мы находились оттуда в трех переходах.

Стояла теплая летняя ночь. Герцог и его свита пользовались гостеприимством местного феодала, армия же расположилась лагерем вокруг замка. После долгого пути верхом я заснул как убитый; однако около полуночи сквозь сон до меня донесся какой-то шум. Приученный походной жизнью к бдительности, я вскочил с постели. В коридоре слышался топот бегущих ног и какие-то крики; я кое-как оделся, схватил со стула меч и распахнул дверь. Мимо пробежал гвардеец с факелом и мечом наголо.

— Что случилось? — спросил я.

— Изменник! — крикнул он. — Поймали изменника!

— Не поймали, ловят еще, — поправил его товарищ по оружию.

Повинуясь внезапному импульсу, я выскочил в коридор и побежал за солдатами. Неужели Элдреду удалось наконец вычислить главного королевского шпиона, стоявшего за обоими покушениями и, вероятно, еще за какими-то подрывными действиями?

Мы выбежали на внешнюю стену замка. Кажется, схватка происходила на площадке угловой башни; в темноте я различил там фигуры солдат с обнаженными мечами, словно бы окруживших кого-то у внутреннего края стены. Но когда мы подбежали к ним, то увидели, что солдаты просто стоят и смотрят вниз. Там, на камнях двора, лежало тело человека в доспехах; в метре от него валялся меч. Внизу тоже поднималась суматоха, выбежали солдаты с факелами, и в их колеблющемся свете я различил большое пятно крови вокруг головы лежащего. Кровь была и на его мече; позже я заметил, что один из гвардейцев на площадке зажимает рукой рану на плече.

— Что здесь происходит? — услышал я голос герцога, появившегося из башни в доспехах и при оружии. Подошел лейтенант гвардейцев и принялся докладывать. Вскоре я уже знал, что случилось.

Похоже, что после неудачи второго покушения, когда подручная шпиона вынуждена была бежать, а в армии и в окружении герцога были введены усиленные меры безопасности, королевский агент оказался в незавидном положении. Будучи одним из офицеров, приближенных к герцогу, он все время оставался на виду и не мог даже отправить донесения, столь необходимые перед решающей битвой. Наконец он отважился на риск и попытался лично завербовать одного из гвардейцев. Шпион вел разговор очень осторожно, готовый в любую минуту отступить. Честный гвардеец заявил, однако, что разговор кажется ему подозрительным, и он доложит о нем начальству. Тогда шпион, опасаясь разоблачения, бросился на солдата с мечом, но тому удалось избежать смертельного удара и поднять тревогу. Шпион сражался отчаянно, как и подобает хорошему офицеру, но, будучи оттеснен на крепостную стену и осознав, что бежать не удастся, бросился головой вниз на камни.

Брови герцога поползли вверх, когда ему назвали имя агента. Это был Эдден Тагильд, человек, которого Элдред, а вслед за ним и я, считали абсолютно надежным. Герцог даже спросил, не обознался ли солдат, но тут же отмахнулся, осознав нелепость этого вопроса. Затем мы все спустились во двор осмотреть останки злоумышленника.

Его череп был совершенно размозжен; выбитый глаз плавал в луже крови. Лица нельзя было узнать, однако и фигура, и одежда, и, главное, фамильный перстень, с которым Тагильд никогда не расставался, подтверждали печальную истину: герцога предал один из вернейших, как мы думали, его офицеров. Неудивительно, что, несмотря на долгожданное разоблачение изменника, Элдред отнюдь не выглядел обрадованным.

29

Тагильд избежал пыток и казни, но не мог избежать позора. Его обезображенный труп, насаженный на длинное копье, был выставлен напоказ проходящим мимо войскам; ему, офицеру и дворянину, предстояло истлеть без погребения. Но мысли об этом недолго занимали меня; впереди нас ждала великая Ральденская битва.

К этому времени, с учетом всех потерь и подкреплений и за вычетом гарнизонов крепостей армия Элдреда составляла тридцать три тысячи человек, по большей части — раттельберцев, то есть хорошо обученных и вооруженных солдат. Маршалы Гродрэда вывели в поле почти вдвое больше — около шестидесяти тысяч. По средневековым меркам, это очень большая армия, но, с другой стороны, и Корринвальд (по тем же меркам) немаленькое королевство. Гродрэду удалось добиться поддержки ряда феодалов северных областей страны, которые не участвовали в подавлении рорренского мятежа; на сей раз испуганный король предоставил им те льготы и привилегии, в которых отказывал прежде, и, таким образом, еще более ослабил центральную власть. Но королевское войско, по определению Элдреда, было «большим, но рыхлым»: в нем было слишком много тех самых ополченцев на плохоньких лошаденках, едва умеющих обращаться с оружием. С другой стороны, какие-никакие, а это были свежие силы, в отличие от прошедших с боями от границы Раттельбера солдат герцога.

Итак, под Ральденами сошлись почти все отмобилизованные вооруженные силы королевства; если бы в страну в это время вторглись, к примеру, грундоргцы, противостоять им было бы фактически некому. Но король Ральтвиак, как и говорил Элдред, больше всего боялся любых перемен и активных действий.

Военачальники Гродрэда, по всей видимости, ожидали, что герцог применит свою излюбленную тактику удара тяжелыми клиньями, разрывающими армию противника на части. Численное превосходство позволяло им думать, что на сей раз клин будет один и нанесет удар по центру. Поэтому в центре они выставили лучшие части, уцелевшие после Крамменера, в задачу которых входило любой ценой выдержать удар главных сил герцога; после же того, как наша атака захлебнется, «рыхлые» фланги должны были обрушиться на нас слева и справа и задавить своей массой. (Я говорю «нас», имея в виду армию; лично я, так же как и сам герцог и вся его свита, непосредственно в боевых действиях не участвовал.) Однако Элдред, в немалой степени благодаря разведке, понял их замысел, и избрал иную тактику, ослабив центр и усилив фланги. Сначала бой как будто развивался по диспозиции противника

— первый удар был нанесен по королевскому центру, правда, это был удар катапульт; все они били именно туда, по наиболее сильным частям, не расходуя ядер на остальное «рыхлое» войско. Ответная стрельба была довольно слабой — Гродрэд потерял слишком много катапульт под Крамменером и в других боях. Потом грозный внешне, а на самом деле ослабленный клин устремился в атаку, но, встретив сильное сопротивление, не попытался его преодолеть, как ожидали генералы противника, а начал довольно беспорядочно отступать. Искушение было слишком велико; центральные королевские полки рванулись вперед, в контрнаступление, и в это время наши мощные фланговые части, пропустив врага по центру, обрушились одновременным ударом на его «рыхлые» фланги. Качественное превосходство профессиональных солдат над баронскими дружинниками свело на нет численный перевес; боевые порядки противника сломались, там начался хаос, целые полки бежали с поля боя. Центральные королевские полки, вырвавшиеся вперед, внезапно оказались отрезаны от своих флангов и были атакованы с тыла. Они попытались развернуться и отразить эту атаку, что позволило нашим отступавшим центральным частям остановиться и вновь перейти в наступление. После ожесточенного сопротивления окруженное ядро королевской армии было разгромлено, после чего герцог велел преследовать отступавшие «рыхлые» части. Мы гнали их, рубя без пощады, пока всякое сопротивление с их стороны не прекратилось — теперь они думали только о бегстве. Несколько раз мы пытались обойти их справа и слева и замкнуть в кольцо, но безуспешно. Лишь когда наши люди и лошади выбились из сил, герцог остановил преследование.

На бумаге все это выглядит гладко; на самом деле победа досталась нам дорогой ценой. Под Ральденами мы потеряли почти пятнадцать тысяч солдат, в основном раттельберцев, и встали перед необходимостью пополнения армии «рыхлыми» отрядами союзников. Гродрэд потерял от двадцати пяти до тридцати тысяч, но у него оставалось еще столько же. И, разумеется, существовали еще колеблющиеся, способные примкнуть как к нам, так и к нему.

Заняв Ральдены, мы пересекли южную границу земель, принадлежавших непосредственно короне; в их центре лежал Траллендерг. Однако, хотя желанная цель была уже близка, мы не могли двигаться дальше. Армия нуждалась в отдыхе; но главное, она нуждалась в подкреплении. У нас еще были кое-какие резервы, которые подтягивались теперь из тыла, оголяя его; но чрезвычайно нужна была помощь других феодалов. Во все концы королевства мчались гонцы с ультимативными письмами Элдреда.

На третий день нашего стояния в Ральденах, встретившись с герцогом за завтраком, я был огорошен неожиданной новостью:

— Сегодня мы наконец разоблачили шпиона, Риллен.

— Как? Еще один?

— Да нет, Риллен, тот самый.

30

— Но как же Тагильд? — воскликнул я.

— Тагильд — действительно вернейший офицер. Ради дела он согласился на то, на что пошел бы отнюдь не каждый дворянин: его имя, пусть и временно, было предано бесчестью. Разумеется, сегодня же его честь будет восстановлена, и он получит награду.

— Значит, Тагильд жив?!

— Разумеется. Но вы, конечно, хотите узнать обо всем по порядку? Теперь уже можно рассказать.

Вы помните, я заподозрил наличие шпиона еще после первого покушения, но круг подозреваемых был достаточно широк, и я не мог установить незаметную слежку за всеми. Тогда я использовал известный прием, когда подозреваемым якобы случайно дается доступ к различной правдоподобной информации, а потом по действиям противника остается определить, от кого именно произошла утечка. Однако никаких результатов это не дало. Я исключил вероятность того, что наш шпион — узкий специалист по убийствам, а секретные сведения его не интересуют; слишком уж это нелепо. Оставалось другое объяснение — операция по дезинформации ничего не дала, так как тот, на кого мы охотились, о ней знал. А это определенно указывало на Тайную Стражу. Да, Риллен, на Тайную Стражу, — печально повторил герцог, и его досада была понятна: Тайная Стража — особое подразделение герцогской гвардии, занимавшееся разведкой и контрразведкой; предательство здесь было еще неприятней, чем мнимая измена Тагильда.

— Но кое-что я все-таки узнал, — продолжал Элдред, — а именно уровень служебных полномочий шпиона. Не слишком низкий, раз он вообще узнал об операции, но и не слишком высокий, иначе он бы сумел подставить вместо себя кого-нибудь невиновного. Значит, не рядовой и не старший офицер, скорее всего, младший офицер или, в крайнем случае, капрал. Теперь круг подозреваемых изменился — раньше я полагал, что это кто-то из военных — и сузился. Но вывести агента на чистую воду было по-прежнему сложно, поскольку жертва оказалась одним из охотников; как бы я ни сокращал число людей, занимающихся его поимкой, оставалась вероятность, что он окажется в их числе. Наконец я отобрал небольшую команду из лучших людей Тайной Стражи, рассудив, что если мы опять ничего не добьемся, значит, предателя надо искать внутри этой команды. В это время произошло второе покушение. Та шлюха, что была связной и подручной шпиона, вынуждена была спешно бежать; он остался без связи со своими хозяевами. Как вы знаете, после покушения были введены усиленные меря безопасности; гвардейцы Тайной Стражи следили друг за другом. Это не позволяло выявить шпиона, но лишало его возможности действовать. Я надеялся, что его нервы сдадут, и он выдаст себя неосторожным поступком. Но он, похоже, предпочитал вовсе сидеть без связи, только бы не рисковать. Тогда мы с моей специальной командой разыграли этот спектакль с разоблачением Тагильда. Со стены столкнули пленного королевского офицера; Тагильд скрывается в одном из замков и теперь вернется в строй. Шпион, естественно, пребывал в растерянности: он ничего не знал о втором агенте; с другой стороны, возможно, ему просто не полагалось об этом знать. Действительно ли Тагильд тоже работал на короля или мы прикончили его по ошибке — вот что его интересовало. Однако вскоре он понял, что это не важно — мы радуемся раскрытию агента и вроде бы прекратили охоту. Я очень надеялся, что он попытается связаться со своими хозяевами перед Ральденской битвой. К этому времени моей спецкоманде путем выборочной слежки и тайных обысков удалось не то чтобы гарантированно, но с большой вероятностью еще сузить круг подозреваемых; я надеялся, что мы сцапаем его с поличным. Однако этому мерзавцу хватило хитрости не высовываться; впрочем, по своим служебным обязанностям он не имел доступа к штабным документам и не располагал ценной военной информацией. Однако он не мог оставаться без связи вечно; я рассудил, что, если он не пытается завербовать кого-либо изнутри — а после истории о Тагильде он должен был особенно бояться подобных попыток — то связной должен прибыть к нему снаружи. Мы установили слежку за крестьянами, привозящими продовольствие для армии; сделать это было нетрудно, ибо их повозки могут попасть в лагерь только одним путем. Парочка из этих поставщиков показалась моим людям подозрительной — они на короткое время затерялись в толпе солдат. Едва они отъехали от лагеря, их схватили. Один оказался чист: в гвардии служит его брат, он виделся с ним. У второго при обыске нашли послание от шпиона. Это было вчера вечером. Надо сказать, связной довольно долго терпел пытки, но в конце концов сознался и указал на главного шпиона. Это оказался лейтенант Тайной Стражи Ринд. Когда гвардейцы ворвались к нему — это было в час пополуночи — он даже не успел дотянуться до меча. Но, черт побери… Когда ему связали руки, он попросил разрешения помолиться. Эти благочестивые идиоты, видя, что он раздет, связан и безоружен, разрешили. Он поднес к губам свою ладанку и через несколько секунд был уже мертв. В ладанке был яд, тот самый, которым отравили Корра. Разумеется, проводившие арест солдаты уже получили по сорок плетей, но информация, которой, возможно, располагал Ринд, для нас потеряна.

Да… — произнес герцог после некоторой паузы, — эта идиотская религия постоянно сует мне палки в колеса. Чертовы попы… гм, «чертовы», почти каламбур… если бы удалось с ними договориться, но они не так глупы… Знаете, Риллен, когда в 567-м Каннел III, бывший в ту пору еще герцогом Торбарским, шел на Траллендерг, он не смог одолеть королевские войска. Они остановили его в Аллендере, почти за сотню миль от столицы. Однако духовенство было на стороне Каннела. Высшие церковные чины быстренько прибыли в Аллендер и провели процедуру коронации, а царствовавшего монарха объявили отлученным от церкви и низложенным. Этого оказалось достаточно, чтобы в решающей битве половина войска перешла на сторону Каннела.

— А вы не боитесь, ваша светлость, что вас могли бы свергнуть таким же способом?

— Нет; с тех пор влияние церкви несколько ослабло, но не за счет усиления королевской власти, а скорее за счет увеличения власти феодалов. А что делается теперь? Этот мерзавец Гродрэд совсем потерял голову от страха. Чтобы остановить меня, он готов полностью развалить государство на отдельные графства.

— Но нас пока еще не остановили.

— Да нет, Риллен, мы не можем двигаться вперед. У Гродрэда еще остается тридцать тысяч солдат, пусть плохих, но зато их много. У меня еще достаточно сил, чтобы их снова разбить, но не уничтожить. Мы подойдем к Траллендергу, имея десять-пятнадцать тысяч человек; у Гродрэда будет порядка двадцати, и они засядут за стенами. Траллендерг — лучшая крепость в Корринвальде, Риллен. Ее нелегко взять, даже имея перевес. Были шансы, что при моем приближении Гродрэда предадут собственные союзники, но теперь он их так задобрил, что этого не случится. Без толку сидеть в осаде, дожидаясь, пока на подмогу осажденным подойдут свежие силы, означает обречь себя на поражение. Черт побери, Риллен, я потерял в этом походе больше двадцати тысяч раттельберцев! Половину всего моего войска, это еще не считая союзников! А ведь те, что погибли, сражаясь за Гродрэда, тоже должны были стать моими подданными…

Было видно, что Элдред искренне сожалеет об этих жертвах, но винил ли он в них себя? Нет. Он говорил только о «мерзавце Гродрэде». Впрочем, другой на его месте и вовсе не стал бы жалеть о погибших за «правое дело».

Итак, герцог пребывал в скверном настроении, и основания для этого увеличивались с каждым днем. Кроме подтягивавшихся из тыла отрядов, состоявших по большей части из ранее примкнувших союзников, подкрепления почти не было. Наконец герцог, устав ждать, покинул Ральдены и продвинулся дальше на север, вторгшись еще на тридцать миль вглубь королевских земель. Армия заняла без боя большой, но плохо укрепленный город Дольмдерг; мы же

— герцог и его свита — расположились неподалеку в Даллионе — одном из замков, принадлежавших короне. Но занять королевский замок еще не означает занять королевский трон.

31

Стояли первые дни осени. Вот уже три недели не было активных боевых действий; стороны собирали силы для последней схватки. И, надо сказать, у Гродрэда это получалось успешнее. Права, которые он щедро раздавал дворянам, действовали эффективнее слов герцога о сильном и богатом государстве. В начале похода Элдред рассчитывал, что, по мере продвижения вперед, все больше феодалов будут спешить под знамена победителя; вышло же так, что даже невежественные рыцари поняли — а кто не понял, тем объяснили

— что речь идет не просто о замене одного короля другим, а о резкой смене всей государственной политики. Чем ближе был герцог к победе, тем сильнее корринвальдская знать опасалась за свои привилегии и тем с большей готовностью вставала на их защиту. Теперь, оглядываясь назад, я задаю себе вопрос, почему Элдред не предвидел такой поворот событий с самого начала. Рассчитывал на трусость и скудоумие своих врагов? Но разве он не знал, как сражается загнанная в угол крыса? Или просто не ждал, что Гродрэд, не желая потерять власть на поле боя, фактически отдаст ее феодалам своими указами, оказавшись — в столь далекой от конституций стране — в положении конституционного монарха, который царствует, но не правит? Скорее всего, именно так. И теперь разведка доносила о новых полках, подходящих к столице с севера; к нам же прибывали баронские отряды из нескольких десятков человек, а то и вовсе одинокие молодые дворяне из обедневших семей, искавшие способ любой ценой вырваться из нищеты и безвестности — это в то время, когда нам были необходимы сотни и тысячи! А порою бывало и так, что даже эти союзники, прибыв в лагерь и убедившись, как медленно пополняется наша армия, через несколько дней тихо исчезали. Наконец подошел из тыла большой сводный полк; офицеры, спеша выполнить приказ герцога, гнали полк ускоренным маршем, и теперь вид у солдат был совершенно измотанный. Пот и пыль покрывали их лица; не слышно было ни песен, ни разговоров — только нестройный топот механически переставляемых ног. Герцог, наблюдавший это зрелище из седла любимого жеребца, молча развернулся и поехал обратно в замок.

На следующий день его слуга оторвал меня от чтения любопытного манускрипта V века, записанного со слов путешественника, вернувшегося из Диких Земель. Разумеется, уже тот факт, что он вернулся, показывал, что он и не углублялся в них достаточно далеко; впрочем, не исключено, что «путешественник» никогда не пересекал южной границы и все его рассказы были плодом скучающего воображения — уж больно много там было драконов, упырей, чародеев, живущих в железных замках на хрустальных горах, псоглавых людей и тому подобной атрибутики. Впрочем, упоминания о «мерзких и кровожадных порождениях Сатаны» (мутантах) и дикарях-людоедах, видимо, заслуживали внимания. Итак, слуга Элдреда оторвал меня от пергамента и передал приглашение своего хозяина. С технической точки зрения не составляло труда провести в мою комнату «веревочный телеграф», дабы герцог мог передавать свои просьбы напрямую; но, когда я как-то предложил это, он решительно отверг мою идею: не пристало звать дворянина тем же способом, что и слугу.

— К тому же, Риллен, — усмехнулся он тогда, — надо же доставить моим слугам хоть какое-то занятие.

Теперь, однако, Элдред не был склонен к благодушной иронии. Он владел собой, однако видно было, как он разгневан.

— Они отказывают мне, Риллен, — сказал он, брезгливо указывая на ворох полуразвернутых свитков на столе. — Не у всех хватает смелости сказать это прямо, но сомнений быть не может: помощи от феодалов мы не дождемся. Вообразите себе, эти ублюдки даже имеют наглость воротить нос от моей победы над мятежниками! Они заявляют, что «кровь мужиков не делает чести рыцарскому мечу!» Они забывают, что, не будь моего меча, веревка мужиков сделала бы честь их рыцарским шеям!

Я улыбнулся — герцог никогда не лазил за словом в карман. Однако Элдред неверно понял мою улыбку. Он шагнул ко мне с таким выражением лица, что я невольно вжался в кресло.

— Черт возьми, я знаю, о чем вы думаете! Вы думаете, что человек, ведущий свою армию на столицу, такой же мятежник, как и Роррен! Черт побери, неужели вы не видите разницы между бандитом, одержимым идеей перевешать и ограбить всех, кто богаче его, и дворянином, желающим спасти страну от беззакония, распрей и мракобесия? Эти тупоголовые рыцари не понимают, что раздробленность и религиозная диктатура, на защиту которых они встали, еще ударят не раз и по ним, и по их потомкам!

Внезапно выражение его лица смягчилось.

— Ну вот, Риллен, теперь вы ждете от меня театрального монолога на тему «эта ничтожная страна недостойна такого короля, как я!» Глупости. Слабые причитают, а сильные действуют. Вопрос лишь в том, какие действия выбрать.

Он резко смел со стола свитки — очевидно, письма феодалов и донесения агентов. Под ними оказалась карта Корринвальда. Я подошел и встал рядом.

— Взгляните. Мы находимся здесь, — палец герцога очертил круг вокруг старательно прорисованной башни с подписью «Даллион». — На сегодняшний день у нас двадцать шесть тысяч человек; это все, что удалось собрать, оголив тылы. По моим данным, на подходе с разных сторон еще тысячи полторы; они могут нагнать нас позже. С другой стороны, у Гродрэда, — его палец переместился к изображению увенчанной короной городской стены с надписью «Траллендерг» — ах, каким коротким было это расстояние на карте!

— у Гродрэда уже порядка сорока тысяч солдат, и он может рассчитывать еще как минимум на десять тысяч в ближайшее же время. Собственно, не «может рассчитывать», а уже рассчитывает. Потому что наш старый знакомый Дронг — кстати, он снова генерал — выступил из района Траллендерга с двадцатитысячной армией.

— Что за глупость с их стороны! Сражаться с нами раздробленными силами!

— Нет, Риллен, не глупость. Армия Дронга, включившая в себя все наиболее мобильные части, движется в обход нас на юго-запад, чтобы потом повернуть на восток и зайти к нам в тыл, отрезая от Раттельбера. И знаете, Риллен, есть все основания их опасаться. Видите, здесь их путь проходит вдоль западной границы? Тут они могут соединиться с союзниками.

— Неужели?…

— Да, черт возьми! Сегодня я получил известие, что Гродрэд уже больше двух недель как отправил секретные посольства в западные королевства. Разумеется, они отправились за помощью, и разумеется, не за бесплатной. Этому ублюдку мало раздать страну собственной знати — он еще и иноземцам отрежет по куску! Интересно, чем он намерен расплачиваться? Раттельбером?

— Вряд ли им нужен анклав, — усмехнулся я.

— Возможно, им заплатят золотом, если оно у Гродрэда еще осталось, — заметил герцог. — Итак, дольше оставаться на месте и ждать, пока Гродрэд еще накопит силы, нельзя. Есть два пути, — его палец снова задвигался по карте, — вперед и назад. Сейчас, когда Дронг увел половину королевской армии, у нас хорошие шансы на обоих направлениях. Бой под Траллендергом мы выиграем, но город придется брать штурмом. А это, в данных обстоятельствах, мероприятие с весьма сомнительным исходом. К тому же даже взятие города и низложение Гродрэда не означает моментального усмирения поддерживающих его дворян. А сил на это усмирение почти не останется. С другой стороны, если мы пойдем назад, то либо разобьем Дронга, если он поспешит нам наперерез, либо просто проскочим, если он станет дожидаться западных союзников. Но что дальше? Отступление до самого Раттельбера. Возвращение на исходные позиции. Война, поглотившая огромные людские и материальные ресурсы, оканчивается ничем. Ну, господин советник? Что вы можете посоветовать?

Я в замешательстве рассматривал карту.

— Право же, ваша светлость… ответственность слишком велика… Я не решаюсь дать однозначный совет.

— А кто вам сказал, что я намерен слепо ему последовать? Я просто хочу выслушать ваши доводы.

— Ну… — я побарабанил пальцами по изображению столицы, — вы сами говорите, что исход наступления на Траллендерг сомнителен. Длительная осада в условиях недружественного окружения — верное поражение. На взятие города может не хватить сил. На подавление дворянской оппозиции — тем более. Даже если вам удастся короноваться, для того, чтобы сохранить власть, придется подтвердить если не все, то большинство последних указов Гродрэда. К тому же не исключено, что даже в этом случае ваши права на престол будут оспорены, и начнется война уже с новыми претендентами. С другой стороны, отступление по крайней мере с военной точки зрения представляется беспроигрышным вариантом. Конечно, удерживаться посередине пути не получится; придется отойти к Раттельберу. В этом случае за нами крепкий тыл и надежные коммуникации. Вряд ли маршалы Гродрэда решатся атаковать нас на территории герцогства после всех поражений, которые они от нас терпели. Ведь лучшие полки короля перемолоты, остался всякий сброд да эти гипотетические западные союзники, которых сами же феодалы не пожелают терпеть на корринвальдской земле, как только непосредственная угроза минует. По всей видимости, удастся заключить с Гродрэдом почетный мир на выгодных условиях; он настолько перетрусил, что с радостью пойдет на уступки.

— Вряд ли, — покачал головой герцог, — как только мы отступим, он снова осмелеет. К тому же он мстителен, как и большинство ничтожеств.

— В любом случае в Раттельбер им лучше не соваться, и они это знают. В крайнем случае можно объявить о выходе герцогства из состава Корринвальда и создании независимого королевства. Мы сразу сможем заручиться поддержкой соседей, настроенных отнюдь не прокорринвальдски. В частности, Грундорг…

— Риллен! Я затеял этот поход для того, чтобы укрепить королевство, а не развалить его! Конечно, не стану утверждать, что у меня совсем нет личных амбиций. Но у меня, кроме них, есть еще программа по укреплению законов и торговли, по борьбе с варварством и вырождением. А у того же Крэлбэрека, который вот-вот сядет на грундоргский престол, кроме амбиций, нет ничего. Он готов развязать войну по всему континенту, лишь бы обессмертить свое имя. У вас есть еще что-нибудь добавить?

— Только то, что, выступая в этот поход, мы переоценили свои силы. Умный человек не станет упорствовать в своей ошибке.

— Значит, вы однозначно высказываетесь за отступление, — герцог провел рукой от Даллиона до границ Раттельбера, а затем резко и зло щелкнул по Траллендергу. — Отступление… — он прошелся по кабинету, подошел к окну и устремил долгий взгляд на север, туда, где в нескольких десятках миль лежала столица королевства. — Но черт возьми, Риллен! Цель нашей кампании всего в двух переходах отсюда! Гродрэд напуган и готов заключить союз хоть с дьяволом, лишь бы избавиться от меня! Я положил в этой войне больше половины отборной раттельберской армии, которую создавал много лет! Лучшие части Гродрэда уничтожены, его казна истощена, в то время как у меня кое-что еще осталось! И вы предлагаете отступить?

— Да, у Гродрэда остались в основном «рыхлые», — согласился я, — но ведь и у нас они теперь составляют чуть не половину войска.

— Две пятых, — поправил Элдред. — И у нас еще есть некоторое количество золота. Там, где нельзя купить хозяина, можно купить его слугу. В стане Гродрэда найдутся люди, готовые в нужный момент открыть ворота.

— Но здесь нет никаких гарантий.

— Риллен, если верить только твердым гарантиям, то остается просто сидеть и ждать, пока наши враги, рано или поздно, умрут. Но при этом нет никаких гарантий, что мы сами не умрем раньше. У нас есть шанс взять город, не такой верный, как хотелось бы, но есть.

— Но как же оппозиция?

— Она не однородна. Все крупные феодалы волками смотрят друг на друга. И с главным богачом страны — церковью — отношения у них натянутые. У средних и мелких дворян свои интересы. Города, если решить в их пользу некоторые тяжбы со знатью, способны оказать немалую поддержку. Словом, как говорили в ваши времена, «разделяй и властвуй».

— Ваша светлость, так говорили задолго до наших времен.

— Тем более. Не стоит пренебрегать древней мудростью.

— Значит, вы намерены идти на Траллендерг.

— Риллен, если мы сейчас отступим, это будет политическое поражение, от которого почти невозможно оправиться. Будут говорить, что я бездарно угробил большую и лучшую часть армии, чтобы, дойдя до столицы, позорно бежать от последнего сражения. Трусость Гродрэда, раздавшего вассалам все, что только можно, назовут смелостью политика, не боящегося рискованных шагов. Бездарность его маршалов, проигравших все сражения — мудрой стратегией, позволившей истощить мои силы. Неужели вы думаете, что после этого у меня будет вторая попытка? Даже если мне удастся снова собрать столь же хорошую армию, нас не поддержит уже никто. Нет, Риллен. Сейчас или никогда.

32

Все было почти готово. Офицеры заканчивали строить полки в походный порядок; из окон замка открывался прекрасный вид на армию. Я наблюдал, как то, что еще недавно выглядело бесформенной толпой, обретает математическую строгость и красоту. Ровными рядами блестели на солнце шлемы и панцири, аккуратные прямоугольники батальонов выстраивались в простой и четкий узор: здесь копейщики, там арбалетчики, легкая кавалерия, тяжелая рыцарская конница… Ветер лениво колыхал тяжелые хоругви и развевал длинные хвостатые вымпелы, шевелил султаны на шлемах рыцарей и слегка трепал лошадиные гривы. Солнце и ветер, ранняя осень… Почему-то мне казалось, что в воздухе разлито ощущение какого-то праздника. И все это войско выглядело выстроенным для парада, а не для жестокой, последней — для многих из них последней в самом прямом смысле — битвы. Словно и не было долгого пути с боями от границ Раттельбера, всех этих тысяч и тысяч солдат, зарубленных, насаженных на копья, облитых кипящей смолой со стен… Но нет, приглядевшись, можно было заметить следы войны. То тут, тот там геометрическую правильность полков пятнали чужеродные вкрапления: воины в других, часто слишком легких или потрепанных, доспехах, с другими щитами, другим оружием вроде неупотреблявшихся у герцога алебард, кривых мечей, слишком коротких пик или слишком больших луков… Это были союзники, примкнувшие к нам на всех этапах кампании. Иные из них растворялись в раттельберских полках, другие стояли отдельно, своими подразделениями, со своими офицерами.

Я спустился во двор, цепляясь концом меча за крутые ступени винтовой лестницы. Элдреду, облаченному в рыцарские латы, подвели его жеребца; слуга приготовился помочь герцогу сесть в седло (доспехи слишком тяжелы, чтобы сделать это самостоятельно), но Элдред знаком велел ему обождать в стороне.

— Риллен, — сказал он, — я хочу, чтобы вы ответили мне откровенно.

— Я всегда откровенен с вами, ваша светлость, — сказал я, не понимая, о чем идет речь.

— На этот раз, возможно, у вас возникнет искушение лицемерить… Мы отправляемся в трудный и опасный бой. Я не знаю, чем он закончится, но вполне вероятно, что погибнут не только солдаты. В Даллионе останется маленький гарнизон, несколько офицеров и гвардейцев. Вы хотите остаться с ними или ехать со мной?

— Я…

— Откровенно, Риллен.

— Ваша светлость… — я отвел взгляд, затем снова посмотрел герцогу в глаза: — Я предпочел бы остаться.

Показалось мне, или на лице Элдреда действительно мелькнула мгновенная тень досады? Так или иначе, он спокойно произнес:

— Вы разумный человек, Риллен, за это я вас и ценю, — и после короткой паузы добавил: — Значит, вы совершенно не верите в мою победу?

Я промолчал. Герцог отвернулся и посмотрел на север; рука его, еще не облаченная в латную рукавицу, поглаживала гриву любимого коня.

— Я мог бы стать хорошим королем… — произнес он задумчиво.

— Ваша светлость! — воскликнул я. — Еще не поздно повернуть на юг. Спасите армию и себя. Ведь вы сами не верите в успех.

— Если бы я не верил, то и не вел бы людей в бой, — неожиданно резким тоном ответил герцог. — Просто ставки в игре возросли до максимума. Ну, Риллен, прощайте. Встретимся на коронации в Траллендерге, — он поставил ногу в стремя, и слуга подбежал, чтобы помочь главнокомандующему. Я повернулся и побрел обратно в замок. Ненужный уже меч, болтавшийся слишком свободно, норовил запутаться под ногами.

Снова, как это уже случалось со мной в войнах последнего года, потянулась неизвестность ожидания. Два дня должно было уйти у герцога только на то, чтобы добраться до места боя; следовательно, гонца с вестями об исходе сражения мы могли ожидать в лучшем случае к концу третьего дня. Я пробовал занять время чтением, но глаза скользили по строчкам, не цепляясь за смысл; к тому же изменившаяся грамматика и орфография, не говоря уже о витиеватом стиле, раздражали меня. В конце концов, отбросив свиток, я шел играть с офицерами или просто слонялся по замку, как привидение. От нечего делать я попытался обучить офицеров игре в шашки, но они сочли эту игру слишком нудной и даже жульнической, ибо я постоянно выигрывал. Все дело в том, что они попросту не знали ничего об интеллектуальных играх и двигали шашки так же, как бросали кости: без всякой стратегии, надеясь лишь на удачу. Я невольно лишний раз подумал, к какому же упадку пришло знание во всех областях.

Так протекли два дня, и настал третий. С самого утра все в замке находились в некотором возбуждении, хотя и понимали, что известий ждать еще рано. К вечеру небо заволоклось тучами, и после заката земля погрузилась в непроглядный мрак. Холодный ветер, налетая порывами, пытался задуть пламя факелов; караульные на башнях тщетно вглядывались в темноту. Я долго не мог уснуть, прислушиваясь к завыванию ветра в дымовых трубах.

Наутро гонца все еще не было; общее беспокойство возросло. Конечно, если Элдреду не удалось выманить противника из крепости, и он вынужден штурмовать город, это может затянуться надолго, но мы понимали, что время работает против нас. Накрапывал мелкий дождик, предвестник нудных осенних дождей; заметно похолодало. К вечеру небо вновь прояснилось, и на его темном фоне проступили звезды, затем взошла луна. Гонца все еще не было. В конце концов я совершенно продрог, стоя на крепостной стене и всматриваясь в северную часть горизонта, и отправился спать. Разбудил меня громкий стук в дверь.

— Гонец, ваша милость! — услышал я голос гвардейца. — Гонец скачет!

Не тратя времени на поиски огнива, я кое-как оделся в темноте и выбежал на площадку северной башни. Там уже собрались почти все офицеры; мне указали на вытянутое пятнышко, двигавшееся в нашу сторону по залитой лунным светом дороге. Несомненно, то была лошадь: вскоре уже можно было различить отдаленный топот копыт.

— Смотрите! — воскликнул вдруг один из офицеров. — Кажется, всадника нет!

— Да нет, — возразил другой, — он просто низко пригнулся к шее коня. Возможно, всадник ранен.

Мы поспешили вниз. Гвардейцы открыли ворота и вышли наружу, размахивая факелами. Наконец лошадь, не замедляя темпа, вбежала во двор замка; гвардейцы едва успели подхватить ее под уздцы. Лошадь храпела, роняя клочья пены на камни двора, и косила безумным глазом; всадник, без сомнения солдат герцога, распластался у нее на шее, крепко вцепившись в поводья. Я увидел стрелу, торчавшую из его сапога, и взял его за руку, намереваясь помочь выбраться из седла. Мои пальцы ощутили одеревенелые мышцы трупа; лишь в следующий момент я заметил еще две стрелы, в боку и в спине. Уже понимая, что все это значит, я сунул руку в седельную сумку и обнаружил свиток. Это было письмо, адресованное мне; офицеры и гвардейцы с факелами сгрудились вокруг.

«Риллен!

Все кончено. Мы проиграли. Часть союзников предала нас. Несмотря на это, мы неплохо задали Гродрэду и уже были недалеки от победы, но тут к ним подошло подкрепление. Мне жаль, что я уже не смогу выполнить свои обещания. Передайте офицерам благодарность за верную службу. Теперь вам всем надо бежать. Мой совет — Грундорг; остальные западные королевства сейчас союзники Гродрэда. В подвале замка — кое-какие остатки войсковой казны; капрал Тальд укажет вам нужную дверь, а у капрала Лоннера ключ. Надеюсь, при дележе никто из вас не забудет о чести и достоинстве дворянина. Солдатам тоже причитается их доля. Прощайте, Риллен. Мне будет не хватать вашего общества.

Элдред Раннел Конэральд, герцог Раттельберский, граф Валдэнский и Торрианский, барон Дильский.»

Такова последняя весть, полученная мной от Элдреда Раттельберского. Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе этого человека. Погиб ли он в бою, нашел ли приют при дворе недружественного Корринвальду монарха, скрывается ли где-нибудь инкогнито? Так или иначе, дальнейшие события вскоре лишили меня возможности наблюдать за перипетиями большой политики.

33

— Господа, — обратился я к офицерам, — герцог благодарит вас за верную службу, которая ныне окончена. Мы полностью разбиты, — я отдал письмо коменданту замка, требовательно протянувшему за ним руку. Несколько человек заглядывали ему через плечо, как только что мне. Прочитав послание, комендант велел солдатам удалиться, оставив только упомянутых в письме капралов; с ними мы отправились в подземелья замка.

Тальд, шедший с факелом впереди, остановился перед низкой дверью какого-то каземата; Лоннер отпер ее. Петли не скрипнули — очевидно, их недавно смазывали. В углу мрачного помещения со сводчатым потолком и сырыми стенами стоял средних размеров запертый сундук. Ключа не было; мы сбили замок мечами. Наверное, не у меня одного в этот момент возникло опасение, что мечи тут же могут быть использованы по другому назначению; и в самом деле, когда несколько рук уже схватились за крышку, намереваясь поднять ее, комендант властным голосом потребовал вложить оружие в ножны. Думаю, несмотря на все легенды о рыцарской чести, предосторожность была не лишней, особенно если учесть, что сокровище оказалось не таким уж внушительным. Золотые монеты, среди которых кое-где сверкали драгоценности, покрывали днище сундука достаточно тонким слоем. Для одного человека это все равно было целое состояние, но нам предстояло разделить его между десятком офицеров и двумя капралами (солдатам решено было выделить по золотой монете каждому). Возможно, где-то поблизости у герцога хранились и большие сокровища, которыми он еще надеялся когда-нибудь воспользоваться, и уж наверняка немалые богатства имелись в Раттельбере, но мы должны были довольствоваться содержимым сундука — и, надо сказать, со стороны Элдреда это был весьма щедрый жест.

Офицеры принялись обсуждать, как справедливо разделить сокровище: монеты были разного достоинства, а драгоценности — разной цены.

— Господа, — сказал я, — с вашего позволения, я, отвернувшись, трижды запущу руку в сундук и наполню свой кошель; больше я ни на что не претендую.

Так как это было меньше, чем моя предполагаемая доля при равном дележе, все согласились. Моя же цель заключалась в том, чтобы как можно скорее убраться из подвала и вообще из замка. За все время службы у Элдреда я так и остался чужаком для его людей. Можно, конечно, назвать это снобизмом, но мне попросту не о чем было говорить с этой неотесанной публикой; к тому же я опасался выдать себя какой-нибудь неосторожной фразой. Теперь, когда мой покровитель уже не мог меня защитить, да еще в условиях общего стресса от поражения, я опасался неприятных сюрпризов с их стороны и предпочел не искушать судьбу.

Итак, наполнив свой кошелек, я поспешил наверх, оставив их в каземате обсуждать дальнейший дележ. План мой состоял в том, чтобы, следуя совету Элдреда, как можно скорее добраться до Грундорга и, с имеющимися у меня деньгами, начать там новую жизнь. При этом я понимал, что по пути к границе могу встретиться с патрулями Дронга. Несмотря на мое положение приближенного и почти друга герцога, я не был самостоятельной политической фигурой, однако все равно наверняка значился в списках государственных преступников, пусть и не в первом десятке. Поэтому ехать надлежало инкогнито; с большим сожалением я расстался со своей дворянской грамотой и облачился в костюм, который мог носить простой горожанин или слуга дворянина средней руки. Кошелек с золотом я спрятал под курткой, а на пояс повесил другой, с несколькими медными монетами. Меч или шпага, по избранному мною теперь статусу, уже не полагались; я прицепил к поясу кинжал в ножнах, основное оружие свободных простолюдинов. Выведя из стойла лошадь — никто не пытался мне воспрепятствовать — я поскакал на юго-запад.

Я мчался остаток ночи и все утро, когда по дорогам, когда срезая углы по полям и пустошам; наконец около полудня, чувствуя, что моя лошадь скоро свалится от усталости (да и сам я нуждался в отдыхе), я остановился в какой-то харчевне. Народу в помещении было немного, но все громко обсуждали последние события. По всей видимости, незадолго до меня здесь уже побывал королевский гонец или кто-то, с ним общавшийся; говорили о поражении Элдреда, об изменниках, которые попытаются теперь бежать за границу, и о награде, которая будет назначена (уже назначена, перебивали другие) за их поимку. Какой-то долговязый парень сообщил о войсках соседних королевств, вторгшихся с запада, и о неминуемой теперь войне с ними; более информированный плешивый толстяк поправил его, объяснив, что это не враги, а союзники. «А теперь, значит, как раттельберцев разбили, они, выходит, сами уйдут.» Но парень остался при своем мнении. «Уйдут, как же! Их только пусти… Будет война! Запишусь в армию, а то совсем жрать нечего.» «Что ж до сих пор не записался?» — усмехнулся толстяк. «Так нешто охота с раттельберцами связываться? Али не знаете, что ихний герцог — колдун? Только по молитве святых отцов с ним и совладали, точно вам говорю. А эти, на западе, тьфу — хлюпики, прежде их били и сейчас побьем!» Все эти разговоры, особенно слухи о вознаграждении за поимку изменников, естественно, не прибавили мне оптимизма; я не решился задерживаться в харчевне и, дав лошади минимальный отдых, снова отправился в путь. Я решил больше не останавливаться в корринвальдских трактирах и потому кое-какие съестные припасы прихватил с собой.

Пару раз мне на пути встретились королевские солдаты, но, так как я проезжал мимо них беззаботным шагом с самым глупым выражением лица, на какое был способен, они не проявили особого интереса к моей персоне. В самом деле, в эту эпоху не существует паспортов, да и прочитать какой-нибудь документ способен далеко не каждый офицер, не говоря уже о солдатах. Поэтому в ответ на их ленивый вопрос достаточно было представиться вымышленным именем и назваться жителем одного из близлежащих городов, чтобы солдаты сочли себя исполнившими свой долг. Тем не менее, вскоре они должны были получить указание усилить бдительность.

Ближе к вечеру я завел лошадь в небольшой лесок, и, привязав ее к дереву, без особого удовольствия проспал несколько часов на голой земле, уже довольно холодной даже сквозь куртку, а ночью снова тронулся в путь. К утру я, по моим расчетам, был уже недалеко от грундоргской границы, там, где северо-восточная оконечность этого королевства выступом вдается в корринвальдскую территорию. Именно здесь, уже почти считая себя в безопасности, я и нарвался на неприятности.

Солнце еще не взошло, и я слишком поздно разглядел на фоне высившегося справа леса королевский разъезд. Их, разумеется, заинтересовал одинокий всадник, мчащийся во весь опор по ночной дороге, и они закричали мне, чтобы я остановился. Я колебался лишь какое-то мгновение: даже если пока их подозрения не слишком велики, меня непременно обыщут, а значит, найдут кошелек под курткой. Я пришпорил коня и пригнулся к его шее.

На этот раз я проявил куда большее искусство верховой езды, чем больше года назад, когда меня преследовали солдаты герцога. Однако мой конь был изнурен долгой скачкой, и погоня приближалась. Совсем рядом с моей головой просвистела стрела. Я свернул к лесу, понимая, что это единственное спасение.

Мне повезло: лес в этом районе оказался достаточно редким, чтобы некоторое время по нему можно было скакать верхом. Но очень недолго: рассвет только занимался, и в лесу было темно. К счастью, преследователи быстро потеряли меня из виду, так как лошадь моя была вороной масти, а сам я был одет в темные куртку, штаны и сапоги. Некоторое время я ехал шагом, периодически оборачиваясь и прислушиваясь. Но стоило мне окончательно убедиться, что погони больше нет, как мой конь остановился, пошатнулся, а затем, прежде чем я успел соскочить, осел на задние ноги и повалился набок. С проклятиями я вытащил ушибленную ногу, придавленную лошадиным боком. В тот же момент я убедился, что причиной этого падения была вовсе не усталость животного: одна из стрел все-таки достигла цели. Увы, я не мог отблагодарить спасшего меня коня даже быстрым избавлением от мучений: я знал, как сделать это мечом, но не коротким кинжалом.

Итак, я должен был продолжать свой путь пешком. Я знал, что лес этот простирается до самой грундоргской границы и дальше; главное теперь было не заблудиться. Тут я пользовался обычным приемом: выбираешь ориентир прямо курсу на расстоянии в несколько десятков метров, доходишь до него и выбираешь следующий. Около полудня я сделал привал на берегу ручья, развел костер и перекусил остатками припасов, а затем пошел вниз по течению, рассчитывая выйти к реке или к дороге. Через некоторое время, однако, под ногами захлюпало, и я понял, что ручей заведет меня в болото. Чертыхаясь, я зашагал в другом направлении и, к немалой радости, вскоре выбрался на дорогу, ведшую как раз в нужном направлении. Я пошел прямо по ней, рассудив, что, услышав топот копыт и голоса всадников, всегда успею скрыться в чаще. Мой страх перед королевскими солдатами был столь велик, что я как-то позабыл о других опасностях, подстерегающих меня в средневековом лесу — например, о хищниках или о…

Громкий свист донесся откуда-то сверху, и путь мне внезапно преградили два здоровенных обросших детины. Один держал в руке топор, другой покачивал тяжелой палицей и ухмылялся, демонстрируя выбитые зубы.

34

Я сделал шаг назад и невольно оглянулся. Разумеется, еще двое разбойников уже стояли за моей спиной.

— Пошли, — сказал тот, что с палицей, кивая в сторону леса. Мы сошли с дороги. Разбойники — теперь я увидел, что их не меньше десятка — окружали меня со всех сторон.

— Парни, я не тот, кто вам нужен, — сказал я. — Я — простой горожанин.

— Деньги водятся не только у графов, — сказал детина с палицей; вероятно, он был главарем.

— Какие там деньги, посмотрите сами, — я отвязал от пояса кошелек и кинул его главарю. Другой разбойник забрал у меня кинжал.

— В самом деле негусто, — заметил главарь, пересчитав медяки. — Только, сдается мне, это не все, чем ты можешь похвастать. Ну-ка сними куртку.

Естественно, мне пришлось подчиниться.

— Что бы это могло быть? — удивился главарь, встряхивая кошель с золотом. — Не иначе святые мощи из монастыря!

Разбойники захохотали. Главарь высыпал на ладонь несколько золотых монет, следом за ними выпал небольшой изумруд. Кто-то восхищенно присвистнул.

— Нехорошо врать, — наставительно заметил разбойник, поворачиваясь ко мне. — Святые отцы учат, что ложь изобрел сам Сатана. (Новый взрыв смеха.) Знаешь, как мы наказываем обманщиков?

— Ребята, да посмотрите на меня! — воскликнул я в отчаянии. — Будь я рыцарем или купцом, разве я бы оказался здесь без лошади, без охраны, в этом костюме? Мы же с вами занимаемся одним ремеслом! Я украл эти деньги у корринвальдского вельможи и теперь бегу в Грундорг!

— Гм… — задумался предводитель разбойников. — Звучит правдоподобно. Ну-ка, парни, обыщите его получше.

Но, так как дальнейший обыск ничего не дал (я лишний раз порадовался, что не взял с собой дворянскую грамоту), разбойники поверили в мою историю.

— Что же нам с тобой делать? — произнес главарь. Я подумал, не попроситься ли в шайку, но тут же отверг эту мысль — не для того я бежал из Корринвальда, чтобы снова оказаться вне закона.

— Вот что! — решил предводитель. — Поскольку по твоей шее плачет та же веревка, что и по нашим, мы отпустим тебя восвояси и вернем это, — он кинул мне кошель с медяками. — Но, за то что ты хотел обмануть своих товарищей и не пожелал с нами делиться, мы заберем всю твою добычу. Справедливо?

— Справедливо! — закричали разбойники.

— Справедливо, — пришлось согласиться и мне. — Но скажите хотя бы, далеко ли до Грундорга?

— Ты уже здесь, — объяснили мне. — Иди дальше по дороге, часа через три выйдешь к ближайшему городу.

Вот так я в один момент лишился состояния, которое могло бы надолго обеспечить мне спокойную жизнь. Трудно сказать, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы не эта встреча с грабителями; во всяком случае, вряд ли бы я попал туда, где нахожусь сейчас.

Разбойники не соврали: через три часа (насколько я мог судить по солнцу), голодный, уставший, лишившийся всех надежд и не имеющий понятия, что делать дальше, я подошел к воротам грундоргского города.

Это был еще один грязный средневековый городишко, ничем не отличающийся от своих корринвальдских собратьев. Впрочем, мне было не до эстетических оценок. Тех денег, что у меня оставались, хватило бы на еду и ночлег в ближайшие пять-шесть дней, может, неделю, если найти заведение подешевле. После этого я оказывался без средств к существованию. Обратиться к властям, в надежде на вражду между Грундоргом и Корринвальдом? Но, как я уже отмечал, я не был фигурой, имеющей вес в политике, к тому же у меня не было никаких документов, способных подтвердить мой рассказ. Я даже не располагал какими-либо важными секретами, которые можно было бы продать грундоргцам…

Размышляя таким образом, я оказался на пороге харчевни, достаточно грязной, чтобы не заламывать высокие цены. Я вдруг особенно остро почувствовал, как нуждаюсь в еде и отдыхе, и вошел внутрь. Утолив голод и опорожнив большую кружку дрянного вина, я расслабился (насколько это можно было сделать на колченогом табурете) и, облокотившись на стол, принялся лениво наблюдать за другими посетителями.

Грундоргский язык, насколько я мог судить по долетавшим обрывкам разговоров, отличался от корринвальдского, но не настолько, чтобы я не мог объясниться с местными жителями. Очевидно, языки всех стран в этой части континента имели своей основой государственный язык Соединенных Республик; можно было только удивляться, что за семь столетий изменения оказались столь незначительными. Очевидно, подумал я, дело в том, что в течение этих столетий общество не развивалось, а деградировало; следовательно, и язык тоже мог меняться только в сторону упрощения.

Вокруг одного из столов собралось несколько человек; оттуда доносились радостные восклицания и проклятия. Как я понял, там шла игра в кости. Это навело меня на мысль. Игра — вот единственный бизнес, для которого я располагаю достаточным стартовым капиталом. Конечно, я могу и проиграться; однако велика ли разница, истощатся мои средства сейчас или через неделю? Главное — вовремя остановиться, если начну выигрывать. А уж располагая некоторой суммой, я, возможно, что-нибудь придумаю… С этими мыслями я подошел к столу и присоединился к игрокам.

Сначала выигрыши чередовались с проигрышами, и мой небогатый капитал то незначительно увеличивался, то слегка уменьшался. Я понял, что так ничего не добьюсь, да и соперники требовали увеличить ставки. Два раза подряд я выиграл, но полученная сумма была все еще недостаточной. Я снова кинул кости и проиграл, потом опять выиграл и опять проиграл…

Не стану описывать, как охватила меня обычная игорная лихорадка, как я удваивал ставки в надежде вернуть утраченное, как говорил себе, что, если прекращу игру прямо сейчас, останусь с теми же проблемами и еще меньшими средствами для их решения… Я проиграл все.

Игроки, убедившись, что денег у меня больше нет, предложили мне сыграть на куртку, разделенную на несколько ставок. Однако перспектива остаться без куртки в преддверии осенних холодов удержала меня от дальнейших попыток. В состоянии полного отчаяния я вышел из харчевни.

Солнце клонилось к закату. Вскоре неосвещаемые улицы погрузятся во мрак, и на них можно будет встретить разве что припозднившихся гуляк да грабителей… Грабители. Да, пожалуй, это единственное, что мне оставалось. Никаким ремеслом я не владел, а мысль наняться в услужение к какому-нибудь мелкому дворянину — а только такой и может взять человека с улицы — вызывала у меня отвращение. Чистить ему сапоги и получать удары палкой, когда у него будет плохое настроение? Ну уж нет, лучше сделаться вором. Поскольку у меня не было ни оружия, отобранного разбойниками, ни денег для его приобретения, наиболее доступной оказывалась карьера карманника. Я знал по книгам, что это малопочтенное и малодоходное ремесло требует высокой квалификации, однако понадеялся на удачу.

К тому времени, как я добрался до городского рынка, там осталось совсем мало продавцов и покупателей. Естественно, большая часть покупок делается с утра. Понимая, что карманнику легче всего работать в толпе, я не стал рисковать. Что же предпринять дальше? Будь у меня деньги, я мог бы напоить, а потом обчистить какого-нибудь простака. Но разве мало простаков напивается за свой собственный счет? Я отыскал улочку, на которой находились целых три кабака, и принялся неспешно фланировать по ней, иногда прячась в переулках, в ожидании подходящей добычи. Целый час прошел впустую: посетители или вываливались на улицу целыми компаниями, или выглядели достаточно трезвыми и сильными, чтобы дать отпор.

Наконец я заприметил подходящую жертву. Добродушного вида толстяк, хорошо одетый — вероятно, из цеховых старшин или чиновников магистратуры, вышел из дверей питейного заведения, слегка пошатываясь и что-то бурча под нос. Я мигом оказался рядом.

— Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.

Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет довольно прилично для горожанина, успокоился.

— Знаешь, где я живу? — осведомился он.

— Не имею чести, ваша милость.

— Улица святого Валлена, второй каменный дом, — мне это, естественно, ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и, как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя мне на плечи своей ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то песенку. Я принялся осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент мы проходили мимо какого-то переулка, куда, как выяснилось, мне следовало свернуть.

— Эй, куда ты меня ведешь? — возмутился толстяк, когда мы прошли мимо. Его доверие по мне резко улетучилось, и рука его проворно переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек. Я оттолкнул его и бросился бежать.

— Держи вора! — заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол — и я затеряюсь в лабиринте узких кривых улочек. Я нырнул в полутемный переулок… и с разбегу налетел на патруль городской стражи.

Надо отдать им должное — они моментально оценили обстановку и схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только что добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя и обливаясь потом, появился толстяк. Он выразил живейшую радость по поводу моей поимки, а также надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать показания в суде.

— Не беспокойтесь, господин Таммельд, — заверил его начальник патруля, возвращая ему кошелек. Таммельд немедленно отсчитал каждому патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье. После этого мне связали руки и велели идти вперед.

Поначалу мною владела только досада, что я так глупо попался, но затем ее вытеснил страх. Если по грундоргским законам вора сажают в тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма — это все-таки пусть и плохая, но еда и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало кому понравится быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать со мной, дворянином, показалась особенно отвратительной. (Я с удивлением отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того, в средние века популярны всякие членовредительские наказания: клеймение, отрубание конечностей… наконец, может существовать закон, предписывающий вешать даже за мелкое воровство.

Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и посмотрели на меня с досадой.

— Завтра, — сказал судья.

— Да дело-то на две минуты, ваша честь, — ответил начальник патруля.

— Он украл кошелек на улице.

Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и обмакнул перо в чернила.

— Имя? — спросил судья.

— Риллен Эрлинд, — честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло мне повредить.

— Ты сознаешься в краже кошелька…

— …у господина Таммельда, — подсказал стражник.

— Да, ваша честь, — ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость не введет их в искушение навесить на меня еще несколько нераскрытых дел. Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми средствами, чтобы заставить обвиняемого признаться в чем угодно. Но, очевидно, здесь не существовало понятия «процент раскрываемости» или же судье просто хотелось поскорее от меня отделаться.

— Год тюрьмы, — постановил он, стукнув молотков по столу, и принялся снимать мантию.

Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из самых внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После этого меня отвели в камеру — крохотную одиночку на четвертом этаже, единственное убранство которой составляли охапка слежавшейся соломы на полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к вмурованному в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнул засов.

35

Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов — достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена — вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов — словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение — однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.

По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила в зиму, прибавилось и новое бедствие — холод. Не раз я проклинал крохотное окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла — только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой. Все-таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости; собственно, это спасло мне жизнь — в этой тюрьме, в условиях полного отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало мне и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я, вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог — не пускала цепь.

Однако физические мучения были не единственными. Я по-прежнему считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания, а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой-нибудь камеры поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить. Надзиратели не большие охотники рассказывать — в их жизни редко случается что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я все больше опасался ляпнуть что-нибудь лишнее. Некоторое время я развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с крысами. «Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро они начинают тебе отвечать…» — припомнилась мне фраза из какой-то книги моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику. Постепенно я погружался в какую-то апатию, теряя чувство времени и ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье, с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками) информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.

Если бы не овладевавшее мной затуманенное состояние, я бы наверняка заметил, что в середине весны колокольный звон за окном стал звучать все чаще, а многие тюремщики, прежде заступавшие на дежурство регулярно, больше не показываются. Наконец однажды дверь моей камеры открылась в неурочное время, и вошел незнакомый надзиратель и кузнец с инструментами.

— Славь нашего милостивого короля, — хмуро сказал надзиратель.

— Да здравствует король, — поспешно сказал я. — А что случилось?

— В городе чума. Очень многие уже умерли. Не хватает людей, чтобы сторожить тюрьмы. По приказу короля важные преступники сегодня удушены в камерах, а мелочь вроде тебя велено выпустить на свободу.

Кузнец расковал меня, а надзиратель велел спускаться во двор. Я заикнулся относительно возврата моих вещей, но свирепый взгляд тюремщика заставил меня отказаться от этой мысли.

Во дворе уже собралась целая толпа таких, как я. Грязные, обросшие, в лохмотьях, они мало походили на людей. Я содрогнулся при мысли, что сам выгляжу так же. Стражники с копьями, похоже, собирались выгнать нас наружу, в чумной город. Я вспомнил, как входил в этот город несколько месяцев назад, в хорошей одежде, с кошельком, полным медных денег… Подумать только, тогда я считал свое положение отчаянным!

В этот момент с улицы донеслось цоканье копыт, и во двор въехал офицер в сопровождении нескольких солдат.

— Слушайте, вы, отребье! — обратился он к нам. — Вам предоставляется редкий шанс. Его величество король не только прощает ваши прежние преступления, но и готов взять вас на службу. Чума нанесла урон славной королевской армии; Грундоргу нужны солдаты. Все, кто хочет поступить на службу, должны следовать за нами. Мы будем ехать не слишком быстро, но и не слишком медленно; те, кто отстанут, могут возвращаться в город — королю не нужны дохляки.

Стоя босиком на обледенелых камнях тюремного двора посреди охваченного чумой города, без единого гроша в кармане (да и карманов-то на моем тряпье не было), мог ли я дожидаться лучшего предложения? Надо сказать, не все освобожденные были того же мнения; последовать за всадниками решило что-то около половины, у остальных же, очевидно, имелись свои планы. По всей видимости, они рассчитывали, что в охваченном эпидемией городе есть чем поживиться и ради этого пренебрегали опасностью; впрочем, средневековые нарушители закона, невежественные и суеверные, куда легкомысленней цивилизованных. Итак, мы, три десятка бывших узников, побежали за офицером и солдатами. Всадники торопились скорей покинуть чумной город, и бежать приходилось изо всех сил. К тому моменту, как мы добрались до городских ворот, несколько человек уже отстали; я и сам чувствовал, что недолго выдержу подобный темп. Мы миновали заставу, в обязанности которой входило блокировать въезд и выезд из чумного города, и оказались на дороге, ведущей на юг. Здесь нам дали небольшую передышку; я надеялся, что теперь мы получим хоть самое плохонькое обмундирование, однако испытание еще не закончилось, и мы должны были и дальше бежать за всадниками босиком и в лохмотьях. Солдаты ехали уже не так быстро, но путь оказался длинным. Я затрудняюсь сказать, какое расстояние мы преодолели — думаю, больше пяти миль. Казалось, дороге не будет конца; некоторые падали в грязь и оставались лежать, иные, чувствуя, что вот-вот отстанут, пытались ухватиться за еще державших темп; их грубо отпихивали. Я тоже пару раз заехал таким локтем в ребра. Удивительно, что я сам выдержал этот забег. Я задыхался, во рту стоял мерзкий металлический привкус, ступни, казалось, совершенно онемели — боль от множества мелких ран пришла потом. Наконец показался лагерь грундоргского полка; из числа бывших арестантов до него добралось шестнадцать человек.

Всех нас поместили в разгороженный надвое деревянный барак, где нам предстояло провести почти две недели в карантине — предосторожность, пожалуй, излишняя, ибо карантином для нас уже послужила тюрьма. Уголовники были не слишком приятным обществом, однако благодаря физическим упражнениям в камере я находился в неплохой (по меркам столь же ослабленных узников) форме; убедившись, что я могу дать отпор и в то же время не претендую на лидерство, меня оставили в покое. Наконец карантин кончился; мы привели себя в порядок и получили обмундирование. Только теперь, оказавшись в грундоргской казарме, я узнал, что за время моего заключения в большой политике произошли большие перемены.

Как и опасался Элдред Раттельберский, молодой и честолюбивый принц Крэлбэрек, наскучив ожиданием, в конце концов сверг своего дядю Ральтвиака и занял грундоргский трон. Сразу же после этого он двинул армию к границам разоренного и ослабленного Корринвальда и выдвинул Гродрэду ряд ультимативных требований. Тот, естественно, согласился на все; даже и лучший правитель на его месте попросту не смог бы собрать достаточно сил для противостояния грундоргскому вторжению. В результате Корринвальд лишился ряда территорий на юго-западе, а также вынужден был бросить на произвол судьбы своих союзников — небольшие королевства вдоль западной границы; самое южное из них было вскоре оккупировано Грундоргом. Ирония судьбы: Элдред затеял свой поход на Траллендерг, желая сделать страну сплоченной, сильной и богатой; в результате же она оказалась раздробленной, слабой, разоренной и униженной. Вполне возможно, что в скором будущем Корринвальд вообще перестанет существовать как единое государство.

Итак, к концу зимы Крэлбэрек добился немалых военных и дипломатических побед. Однако разразившаяся эпидемия чумы — довольно обычное средневековое бедствие, обыкновенно обогащающее церковь, ибо люди стремятся откупиться от «гнева божьего» — эпидемия чумы заставила молодого короля поумерить свои планы. Он отказался от дальнейшей экспансии в цивилизованные области, ограничившись удержанием новых границ; но, чтобы не терять времени даром, решил двинуть экспедиционный корпус на юг, в Дикие Земли. Активное участие в южном походе должен был принять и полк, солдатом которого я теперь стал.

36

Как я упоминал в предыдущей рукописи, которая покоится ныне в кейсе, зарытом в лесу под Линдергом, жители королевств почти ничего не знают о Диких Землях. Об этих территориях, площадь которых значительно превосходит суммарную площадь королевств, ходит великое множество смутных, обычно жутких и нередко противоречивых легенд. Просвещенные люди нынешней эпохи (к коим в первую очередь следует отнести главных душителей знания — высшее духовенство) не исключают, что за поясом Диких Земель могут находиться другие «цивилизованные» государства. Однако считается, что в пределах досягаемости, возле южных границ Корринвальда, Грундорга и их соседей, ничего подобного нет, а есть лишь варвары, дикие звери и разнообразные чудовища. Естественно, подобные противники не заслуживают того же уважения, что и армии «цивилизованных» соседей, и части, посланные Крэлбэреком на юг, были далеко не отборными. Комплектовались они из кого попало; то, как я там оказался, служит ярким тому примером. Более половины личного состава составляли новобранцы; вскоре после моего зачисления в полк нас всех выстроили на плацу и велели выйти вперед тем, кто уже имеет воинские навыки. Я, разумеется, воспользовался этой возможностью, надеясь пробиться в офицеры или хотя бы в капралы; однако унтеры, оценивавшие наши способности, нашли, что я довольно посредственный солдат. В самом деле, ведь до сих пор мне приходилось воевать в основном на командных должностях. Отныне мне предстояли ежедневные упражнения — гимнастика и учебные бои; но все же я избежал той жуткой муштры, которая предназначалась новичкам, впервые взявшим в руки оружие.

Грундоргская армия по структуре своей напоминает и корринвальдскую, и раттельберскую; уровень централизации в ней заметно выше, чем в первой, но ниже, чем во второй. Оружие в основном такое же, как в Корринвальде. Наиболее распространенные доспехи, в отличие от корринвальдских кольчуг и раттельберских панцирей, состоят из соединенных металлических пластин, похожих на квадратную чешую. Щиты легкой пехоты и кавалерии квадратные, с острыми углами, нередко с металлическим шипом посередине — такой щит может служить и оружием. Офицеры при Ральтвиаке назначались исключительно из дворян, и вообще знатность играла едва ли не решающую роль в карьере, но Крэлбэрек сломал эту традицию. Однако в нашем, как я уже отметил, отнюдь не лучшем полку большинство офицеров были старой закваски.

Наконец, после месячной подготовки, начальство сочло, что остальному мы обучимся непосредственно в ходе боевых действий, буде таковые возникнут. (Многие в полку всерьез полагали, что южные дикари побегут от одного нашего вида; при этом их отнюдь не смущало, что за последнее столетие граница Грундорга не отодвинулась к югу ни на милю — впрочем, возможно они, как и я в то время, просто не знали об этом.) Итак, в конце весны мы выступили в поход. Прежде, чем вторгнуться в таинственные и враждебные Дикие Земли, нам предстояло пересечь Грундорг с севера на юг. Этот путь длиной примерно в 350 миль — Грундорг, в отличие от Корринвальда, вытянут не с севера на юг, а с запада на восток — занял у нас три недели. По дороге, в соответствии с неведомыми мне планами командования, происходили постоянные переформирования, какие-то части и подразделения присоединялись к нам, какие-то уходили, так что в южных областях состав экспедиционного корпуса сильно уже отличался от того полка, что выступил с севера — но, кажется, общий уровень не повысился. Меня все эти перемены не затронули. Никаких особенно интересных наблюдений по дороге я не сделал: во-первых, потому что средневековая жизнь вообще невероятно скучна, и если не считать войн, пожаров и прочих бедствий, оживляют ее лишь казни да мистерии по праздникам; во-вторых, ежедневные долгие переходы в полном вооружении — довольно утомительное занятие, чтобы глазеть по сторонам. Лишь одна картина врезалась в мою память.

Это было уже ближе к концу пути; мы проходили через один из южных городов. У пересечения двух самых широких улиц нас остановили. Даже по линдергским меркам лето уже прочно вступило в свои права, а в этих широтах тем более; солнце припекало во всю, хотелось поскорее выбраться из душного города, и тем более раздражала внезапно возникшая заминка. По главной улице, видимо, двигалась какая-то процессия; я слышал радостные крики мальчишек и непристойные ругательства взрослых; кого-то дразнили. Затем в общем шуме я различил цоканье копыт, звон железа и щелканье бичей; вскоре показались и главные участники зрелища.

Дюжина кавалеристов конвоировала около полусотни совершенно голых людей, мужчин и женщин. Все пленники были закованы в кандалы по рукам и ногам; кроме того, общая цепь соединяла их железные ошейники. Было видно, что идут они уже давно и еле держатся на ногах от усталости и боли; всадники нещадно хлестали их бичами по обнаженным плечам и спинам — очевидно, не столько для того, чтобы принудить идти быстрее, сколько ради удовольствия толпы. Более всего меня поразила нагота пленников: хотя по обычаям средневековья унижение побежденного считается делом не только естественным, но и необходимым, церковная мораль никогда не допустит, чтобы обнаженное человеческое тело было выставлено напоказ. Однако, когда странная процессия приблизилась, я начал понимать, в чем тут дело. Эти тела могли пробудить вожделение разве что у самых извращенных натур.

На всех пленниках лежала печать редкого уродства. Кожу многих из них покрывали безобразные язвы, волдыри и наросты, у многих не хватало пальцев на руках и ногах или, напротив, обнаруживались лишние. Я видел страшно искривленные, высохшие или покрытые гноящейся сыпью конечности; кости, выпиравшие из-под натянувшейся кожи в самых разных местах; тела согнутые, перекошенные, перекрученные, горбатые; ужасно деформированные, сплющенные, вдавленные, раздутые черепа; лица с чудовищно искаженными чертами, гроздьями гигантских бородавок, сросшимися или заплывшими жировыми наростами ртами, носами, глазами. У одного мужчины вместо правой руки был какой-то жалкий багровый рудимент, однако и на эту культю умудрились надеть цепь. У другого рука полностью срослась с телом, и кисть уходила куда-то вглубь бедра. У одной женщины начисто отсутствовала левая грудь, а на правой не было соска. Про одного из пленников вообще нельзя было сказать, мужчина это или женщина; я так и не разглядел на его дряблом теле никаких следов половых признаков. Кто-то ковылял на руках, заменявших ему ноги; кто-то при каждом выдохе ронял в пыль слизь, стекавшую у него из дыры на месте носа… Некоторое время любопытство боролось во мне с отвращением; наконец отвращение победило, и я отвернулся, давясь подступившим к горлу комком.

— Что, никогда не видел мутантов? — спросил стоявший рядом солдат, заметив мою реакцию. Странно было слышать слово, бывшее некогда медицинским термином, а потом перекочевавшее на страницы научной фантастики, из уст средневекового солдата.

— Нет, — ответил я и поспешно добавил: — Я с севера, — опасаясь, что моя неосведомленность может вызвать подозрение. Это объяснение оказалось вполне удовлетворительным; солдат кивнул и принялся рассказывать.

Оказывается, мутанты составляют давнюю проблему для Грундорга и других королевств, граничащих с Дикими Землями; Корринвальд в их число не входит, ибо на юге от него — джунгли, населенные дикарями-людоедами, мутанты же предпочитают центральные и западные области континента. Сколько их, никто не знает; люди, попавшие в страну мутантов, не возвращаются. Периодически отряды мутантов предпринимают набеги на южные области королевств, а отряды солдат — карательные экспедиции в северные районы Диких Земель; по всей видимости, мы видели как раз результат удачной экспедиции или неудачного набега. Впрочем, серьезной угрозы безопасности королевств в целом мутанты не представляют: хотя число их, несмотря на все принимаемые меры, похоже, не уменьшается, однако они — животные и могут создать только стаю, но не армию. Так что не менее, а то и более, чем военная, важна проблема религиозная. Существуют две принципиально разные концепции. Святой Тауллен считал, что мутанты — порождение Сатаны, и, соответственно, долг каждого верующего — уничтожать их елико возможно. Блаженный же Афтриак, архиепископ Тромский, признавая, разумеется, мутантов существами нечистыми, утверждал в то же время, что Господь терпит их, дабы напоминать человечеству о грехе, в который оно некогда впало. Один из последователей Афтриака, Уннел, даже утверждал на этом основании, что убивать мутантов нельзя, а когда человечество очистится от грехов, они исчезнут сами, но эта точка зрения была осуждена как ересь. Сам же Афтриак полагал, что убивать мутантов можно, но можно и не убивать, а использовать, предварительно подвергнув процедуре очищения (обычно через кропление святой водой), ибо «Господь сильнее Сатаны, а следовательно, и нечистое, помимо воли своей, может служить благу». Спор между последователями Тауллена и Афтриака носил поначалу академический характер, но по мере отодвигания границ на юг столкновения с мутантами участились, и проблема обрела остроту, едва не приведшую к церковному расколу. В самом деле, авторы обеих концепций были к тому времени канонизированными церковными авторитетами, и признать правоту одного означало обвинить в ереси другого. Однако в конце концов сочтено было, что раскол церкви из-за каких-то мутантов недопустим; так поныне и существуют обе концепции — уникальный случай церковного плюрализма. В тех епархиях, где заправляют тауллениты, мутантов уничтожают, торжественно сжигая на кострах, там же, где сильны позиции афтриакцев — в частности, на большей части Грундорга — мутантов используют в разных целях: как рабочую скотину и для показа на ярмарках. При использовании мутантов, однако, существует два ограничения: во-первых, всех их полагается кастрировать, чтобы не плодилось нечистое племя, а во-вторых, они не должны носить одежду (мутант — сатанинская карикатура на человека, который есть подобие Божие; обрядить мутанта в человеческие одежды значит уподобить его человеку и тем оскорбить Господа). Поэтому на севере, где зимой без одежды не выжить, даже в афтриакских епархиях мутанта можно увидеть крайне редко.

Я давно уже знал о существовании мутантов: о них шла речь в рукописи Даллена Кри, найденной мной и Лоутом вскоре после прибытия в эту эпоху, а также в некоторых манускриптах из библиотеки герцога. Мутанты появились в результате взрывов и медленного разрушения военных и мирных ядерных объектов после гибели цивилизации. Один из манускриптов так описывал подобное событие: «Среди ночи на юге взошло новое солнце, и было оно во сто крат ярче солнца истинного. Столь ярок был его свет, что пламя факелов отбрасывало тени; и всякий, кто видел это солнце, ослеп. Следом пришел огненный ураган, вырывавший деревья с корнем и срывавший крыши с домов; земля же при этом дрожала. И те, кто видел это, стали болеть, а многие умерли, потеряв волосы и зубы, непрерывно стеная от страшной боли; и люди, приходившие с юга, рассказывали о сожженной пустыне, где нет ничего живого, и о развалинах самых крепких замков, и о людях, от которых остались только тени на обугленных стенах развалин; и все, пришедшие с юга, умерли от той же болезни. И многие годы еще земля рождала странные плоды, а из чрева женщин выходили чудовища. И ни молитвы, ни лекаря не могли отвратить гнев Божий.»

Так как большинство ядерных объектов располагалось на южной половине континента, она и стала естественной зоной обитания мутантов. Были, разумеется, случаи рождения мутантов и в северных, «цивилизованных» областях; в зависимости от законов конкретного времени и места их либо убивали, либо изгоняли вместе с родителями в Дикие Земли.

Все это, повторяю, я знал и прежде; однако облик пленных мутантов поразил меня. Несмотря на то, что, если верить Кри, некоторые ядерные объекты взорвались совсем недавно, а каким-то, видимо, это еще предстоит, основное радиоактивное загрязнение пришлось на первые столетия после Искупления; исходя из этого, я полагал, что за прошедшие века естественный отбор отмел нежизнеспособные формы мутантов, так что ныне существующие их расы по-своему совершенны и единообразны. Однако, хотя среди пленников и не было ни одного двухголового — любимый образ фантастики моей эпохи — но в целом они являли собой настоящий паноптикум нефункциональных уродств. Я спросил у своего товарища-солдата, все ли мутанты таковы, или есть среди них и более похожие на людей. Он подтвердил, что бывают мутанты, практически неотличимые от нормального человека (он, конечно, сказал просто «от человека»), но таких обычно не берут в плен, а уничтожают на месте. Во-первых, потому, что они могут, скрыв свои дефекты или избавившись от них (скажем, отрубив себе деформированную кисть), выдать себя за нормального; во-вторых — тут солдат широко усмехнулся — их тела вполне способны ввести грешных людей в искушение, хотя вообще-то совокупление с мутантом считается тяжким грехом.

Итак, среди мутантов были как вполне функциональные, почти нормальные, так и явно ущербные; наличие последних можно было объяснить двумя способами. Либо мутанты сохраняют жизнь даже наименее жизнеспособным своим представителям — а значит, у них есть медицина и какие-то социальные институты, и они отнюдь не полуживотные, каковыми их считают в королевствах; либо — при этой мысли все у меня внутри похолодело — либо причины, бурно порождающие новые мутации, не исчезли, и там, куда мы направляемся, сохраняются очаги высокой радиоактивности.

37

Странно, что мысль о подобной опасности не пришла мне в голову раньше; теперь же я сразу подумал о необходимости дезертировать. Однако, поразмыслив еще, я решил, что спешить с этим не стоит; меня пугала не столько возможность поимки — вряд ли станут устраивать охоту на одного-единственного солдата — сколько перспектива опять остаться без средств к существованию. Эта опасность была вполне реальной, в то время как опасность наткнуться на очаг радиации — гипотетической и маловероятной. Даже если такие зоны и существовали в пределах досягаемости, далеко не факт, что они окажутся на нашем пути; а если и окажутся, то не исключено, что их удастся заблаговременно распознать по внешнему виду — скажем, по вымершей или разнообразно мутировавшей флоре и фауне.

Таким образом, я не предпринял попыток покинуть экспедиционный корпус. Через неделю после встречи с пленными мутантами мы вышли на северную границу Диких Земель и остановились ненадолго в самой южной грундоргской крепости. Некогда это был просто деревянный форт; мутанты во время своих набегов несколько раз сжигали его, а королевские солдаты всякий раз отстраивали заново. Наконец предшественник Ральтвиака в последние годы своего правления велел заменить деревянные стены каменными; постройка обрела большую прочность, но хорошей крепостью так и не стала. Этот форт, как и другие пограничные крепости, служил базой для периодических неглубоких рейдов в Дикие Земли; теперь сюда были заблаговременно доставлены припасы для нашего экспедиционного корпуса, численность которого к тому времени составляла что-то около четырех тысяч человек, в основном пехотинцев — от кавалерии мало проку в лесах. После короткого отдыха и последних приготовлений мы выступили оттуда четырьмя полками, которые, продвигаясь к югу, постепенно расходились в стороны; в свою очередь, каждый полк тоже со временем разделился. Поскольку на этот раз я наблюдал кампанию не с командных высот, а с точки зрения рядового солдата, я не могу с уверенностью судить о планах и замыслах командования; вероятно, оно исходило из обычной тактики мутантов, никогда не действовавших большими армиями, и поэтому мы также двигались вглубь Диких Земель сравнительно небольшими отрядами, растянувшимися по широкому фронту.

На пятый день пути в моем отряде осталось три сотни человек; за все это время мы не встретили ни одного мутанта, но пару раз натыкались на их заброшенные стоянки. Лес постепенно редел; к полудню пятого дня мы вышли на обширную проплешину, где еще недавно размещалось большое селение, окруженное земляным валом и частоколом. Теперь оно было полностью сожжено; по пеплу и головешкам невозможно было даже приблизительно судить о жилищах и укладе жизни нашего противника. Очевидно, селение стало жертвой карательного рейда; вполне возможно, что пленники, которых мы видели, были захвачены именно здесь. Я заметил несколько лошадиных скелетов, уже обглоданных зверями, но нигде не увидел человеческих останков. Я уже знал, что солдаты во время рейдов не хоронят убитых мутантов, а вешают их или просто сваливают в кучу; выходит, недавно здесь побывали соплеменники погибших и совершили похоронный ритуал. Мне стало не по себе при мысли, сколь недружественные взгляды могут в эту самую минуту следить за нами из-за деревьев. Офицеры тоже сознавали опасность; ночью были выставлены усиленные караулы.

Однако ни в эту ночь, ни в следующую нас никто не потревожил, если не считать обычных звуков, характерных для богатой фауны южного леса. На шестой день мы уперлись в болото, и весь день ушел на поиски обходного пути. Это стоило жизни трем солдатам, ушедшим в трясину так быстро, что им не успели помочь; еще несколько десятков человек также приняли грязевую ванну, но были вовремя спасены. На болотах нас атаковала армия кровососущих насекомых, что оказалось, пожалуй, самым тяжелым испытанием с начала похода. Эти проклятые твари не только кусали лицо и руки, но даже умудрялись забираться под панцири доспехов, делая зуд совершенно невыносимым. Впрочем, меня куда больше беспокоила возможность подцепить какую-нибудь болотную лихорадку.

На седьмой день мы, наконец, выбрались из этого чертова болота, сильно отклонившись от первоначального направления; капитан послал гонцов, чтобы известить об этом отряды справа и слева. К вечеру обнаружилось, что часть солдат чувствует себя прескверно; очевидно, мои опасения насчет лихорадки подтвердились даже скорее, чем я ожидал. Мы уже собирались останавливаться на ночевку, когда вернулись посланные вперед разведчики и доложили, что обнаружили поблизости развалины старинной крепости, пустой и заброшенной. Капитан решил, что это самое подходящее место для привала, и вскоре мы вышли к затерянному в лесу древнему форту.

Это, по всей видимости, была одна из тех легендарных крепостей, что воздвиг в Диких Землях император Нордерик. Некогда крепость была мощным фортификационным сооружением, но прошедшие столетия не могли не отразиться на ее облике. Часть стен и башен обвалилась, от рва и земляного вала почти не осталось следов. С северной стороны руины густо поросли мхом, а с южной

— плющом; кое-где из щелей между камнями, бойниц и узких башенных окон тянулись небольшие деревца, а на стенах и не обвалившихся еще крышах тут и там пышно зеленел кустарник. Это зрелище торжества природы над человеком навевало уныние не только на меня, но и на не склонных к философии солдат.

Однако капитан велел нам скорее проходить внутрь; в самом деле, даже полуразвалившаяся крепость выглядела лучшей защитой, нежели простые палатки. Уже смеркалось; мы зажгли факелы. Капитан велел тщательно обследовать руины, предупредив об опасности ядовитых змей. Змей мы, впрочем, не обнаружили, но потревожили целый выводок летучих мышей, которые принялись кружить над нашими головами, словно ангелы смерти. Большая птица с шумом вспорхнула с пола одной из башен и некоторое время металась между стенами, пока не вылетела в окно. Но были и более жуткие находки.

Я услышал испуганное восклицание и поспешил туда, где уже стояли несколько солдат, освещая что-то факелами. У подножия стены примостился человеческий скелет в остатках ржавых доспехов; между костями мертвеца и из одной из его глазниц росла трава. В колеблющемся свете факелов казалось, что мертвец ухмыляется. Некоторые солдаты бормотали молитвы.

Всего на территории крепости оказалось больше десятка покойников; все это были солдаты, умершие очень давно. Некоторые скелеты сохранились целиком, от других уцелели лишь отдельные кости. Непонятно было, почему они оказались тут. Если все защитники крепости погибли, то где остальные? Если же они победили, то почему бросили товарищей без погребения?

Мои сослуживцы были напуганы и отнюдь не хотели оставаться в крепости на ночь.

— Трусы! — возмутился капитан. — Испугались кучки костей!

— В самом деле, — поддержал я начальство, — можно еще бояться живых, но с какой стати бояться мертвых?

— Эвон сказанул, — возразил мне рыжий детина, способный, вероятно, завязать узлом кочергу, — живого-то можно убить, а вот мертвому что сделаешь?

— Отставить базар! — прикрикнул капитан. — С нами сила господня — или кто сомневается в могуществе Господа?

Таковых, разумеется, не нашлось. Капитан велел вырыть под стеной яму и похоронить останки; после того, как выбранные им солдаты не без трепета исполнили приказ (видимо, живого капитана они все-таки боялись больше, чем мертвых воинов Нордерика), в лагере объявили отбой. Я и еще несколько солдат заночевали в одной из башен.

Пробуждение мое было неожиданным и куда более неприятным, чем обычно. Сигнал трубача оборвался на половине, снаружи доносились крики и лязг оружия. Мы кое-как влезли в доспехи и выбежали во двор. Солнце взошло совсем недавно, и почти вся внутренность крепости была еще в тени, поэтому в первый момент я даже не понял, что в крепостном дворе полно мутантов.

По всей видимости, они напали внезапно, проникнув в крепость в обход наших постов: очевидно, существовал какой-то тайный ход. Многие из тех, что спали в палатках во дворе, были убиты или серьезно ранены в первые же минуты; если прибавить еще больных, состояние которых со вчерашнего вечера только ухудшилось, выходило, что к моменту, когда мы осознали происходящее, численный перевес врагов был почти двукратным.

Первое, что бросалось в глаза в мутантах — полное отсутствие единообразия, столь характерного для всякой армии. Мутанты заметно различались физическим строением; но, в отличие от виденных нами пленников, у этих не было каких-то особо нефункциональных, затрудняющих физическую активность уродств. Напротив, одному помогали чересчур длинные или чересчур сильные руки, другой благодаря особому строению ног мог совершать невероятные прыжки, третий вертел головой на двести с лишним градусов, не позволяя никому подобраться сзади. Среди мутантов были и мужчины, и женщины, но преобладали все-таки мужчины.

Не менее, чем внешность, различались обмундирование и вооружение наших врагов. Кто-то обходился штанами и рубахой, на ком-то были металлические доспехи того или иного образца; кто-то прикрывался кожаным, деревянным или металлическим щитом, кто-то предпочитал держать оружие в обеих руках. Мелькали мечи, кинжалы, шпаги, пики, кривые сабли, боевые топоры, длинные алебарды, серпы, кистени, наконец, просто дубины. Лучники, прятавшиеся за развалинами, пускали в нас стрелы. Но одно оружие, похоже, пользовалось особой популярностью. Это было что-то вроде длинного кнута с тяжелым металлическим или каменным шариком на конце и крючьями по всей длине. В начале боя эти штуки были заткнуты у мутантов за пояса; они использовали их позже.

Разумеется, в то время у меня не было возможности внимательно разглядывать мутантов и анализировать увиденное. Я просто отчаянно сражался за свою жизнь, с каждой секундой все отчетливее понимая, что на этот раз шансов у меня нет. Нас довольно быстро оттеснили в угол двора; сбившиеся в кучу, мы представляли собой превосходную мишень для стрел. Капитан и двое лейтенантов уже были убиты; сражались еще последний лейтенант, раненый в плечо, и двое капралов. Нас оставалось около семи десятков, когда сверху, со стены, на нас столкнули огромный камень. Несколько человек были убиты или покалечены, остальные, в том числе и я, бросились врассыпную. Мигом мутанты оказались между нами и вокруг нас. Вот тут-то они и пустили в ход свои кнуты. Благодаря тяжелому грузу на конце, эта штука прекрасно обвивается — вокруг руки, вокруг ног, вокруг оружия — а крючки цепко удерживают добычу. Виртуозно владея этими приспособлениями, мутанты вырывали у солдат оружие и валили их с ног. Я увидел, как сразу двое врагов с кнутами подступают ко мне, а еще двое с мечами заходят сзади, но не торопятся рубить. Я понял, что меня хотят взять в плен; какими ужасами это грозило, можно было только догадываться, и у меня мелькнула мысль о самоубийстве. Однако страх, особенно острый после пережитого ожидания неминуемой гибели, удержал меня; я вообще не сторонник необратимых действий. К тому же быстро и безболезненно покончить с собой с помощью меча не так-то просто. Короче говоря, момент был упущен; меч вырвало из моей руки, петля подсекла ноги, и я рухнул наземь, громыхнув доспехами. В следующий момент мне скрутили руки за спиной, связали ноги, а потом куда-то поволокли.

38

Я лежал связанный в густой траве, лицом вниз. Звуки боя вскоре затихли; затем послышались короткие вскрики — очевидно, победители добивали раненых. Мимо меня несколько раз кого-то протащили — по всей видимости, других пленных, но я не решился их окликнуть. Я упрекал себя за минуту слабости, из-за которой попал в руки мутантов живым. Зная, как обращаются жители королевств с захваченными мутантами, мог ли я рассчитывать, что мутанты обойдутся со мной лучше? Впрочем, надежда, как известно, умирает последней; я отчаянно цеплялся за мысль о возможности побега, хотя и помнил слова своего — уже покойного — однополчанина о том, что из страны мутантов не возвращаются.

Зашуршала трава; кто-то подошел и остановился рядом. Странный голос, не мужской и не женский, предупредил меня на ломаном языке (который можно было назвать и грундоргским, и корринвальдским), что сейчас меня развяжут, но если я попробую сопротивляться, то мне будет очень больно. Затем чьи-то руки освободили меня от пут, и мне велели встать. Я поднялся и увидел троих мутантов, вооруженных кнутами; лица двух из них были чрезвычайно безобразны, но я постарался не выдать своего отвращения. Один из этих уродов, обладатель гермафродитского голоса, приказал мне раздеться догола. «Начинается! — подумал я. — Неужели нравы по обе стороны Границы полностью симметричны?!»

Голого, под конвоем, меня отвели к лесу (я успел заметить, что еще с несколькими пленниками проделывают то же самое, а остальные, очевидно, ждут своей очереди) и поставили между двумя деревьями, привязав за руки к их стволам. Затем ко мне подошли еще двое: абсолютно лысый мужчина средних лет без видимых дефектов — впрочем, возможно, их скрывала одежда — и безобразная горбатая старуха с отвисшей до подбородка нижней губой, настоящая ведьма — я даже удивился, как она могла попасть в военный отряд; впрочем, о силе и выносливости мутанта не всегда можно судить по его внешнему облику. Эта странная парочка принялась осматривать и ощупывать мое тело с такой тщательностью, что я даже испугался, не носит ли их интерес гастрономический характер; при этом некоторые их действия заставили меня смутиться. Наконец старуха что-то прокаркала приведшим меня солдатам, и лысый кивком подтвердил ее слова. Меня развязали, по-прежнему держа наготове кнуты; затем, к моему удивлению и немалой радости, мне вернули одежду. Правда, теперь она вся была изрезана ножами — возможно, искали что-нибудь зашитое, или это просто обозначало мой теперешний статус; от сапог отрезали голенища, превратив их в подобия галош. И все же лучше ходить в лохмотьях, чем нагишом.

Едва я оделся, как мне снова связали руки за спиной, а на шею надели кожаный ошейник с прикрепленной к нему веревкой. Взявшись за эту веревку, один из мутантов повел меня в глубь леса, туда, где располагался их лагерь; двое других шли сзади. Впрочем, лагерем это можно было назвать только условно: здесь были лишь три-четыре палатки, замаскированные зелеными ветками, остальные же мутанты, видимо, предпочитали в походе спать под открытым небом. Здесь мне надели на ноги цепь и велели лечь на землю рядом с другими пленниками, уже прошедшими аналогичные процедуры.

Еще около часа со стороны крепости подводили новых пленных; всего нас набралось около шестидесяти. Остальные, очевидно, были мертвы; мутанты прикончили раненых, больных, а также, надо полагать, тех, кто не прошел осмотр, если таковые были. Когда привели последних солдат, нас всех выстроили в колонну по одному и соединили веревками наши ошейники, после чего снова велели лечь.

До полудня победители отдыхали, не обращая на нас внимания. Я подумал, что если пыток и издевательств нет сейчас, то их, видимо, не будет и потом; однако существовала вероятность, что они просто не хотят мелочиться и там, куда нас приведут, нас ожидает полная программа со множеством зрителей. Что ж, любая отсрочка повышала шансы на побег. Я осторожно наблюдал за мутантами. Всего их после боя осталось чуть меньше двухсот, включая раненых; в целом их потери были ничтожны в сравнении с нашими. Мутанты валялись на траве, жгли костры, жарили мясо; его аромат живо напомнил мне, что я не ел со вчерашнего дня. Однако, после того как наши победители поели сами, они накормили и нас — не то чтобы очень сытно, но лучше, чем я ожидал. Наконец они стали собираться в путь. Большой отряд разделился на три части. Основные силы должны были продолжить борьбу против грундоргцев; тяжелораненых оставили здесь — как я понял, лес с его целебными травами хорошо подходил на роль лазарета; несколько человек оставалось для охраны раненых и ухода за ними, в том числе и горбатая старуха. Наконец, три десятка солдат, половина из которых получили легкие ранения, должны были отправиться в тыл и отконвоировать туда пленных. Начальник этого отряда, человек без левого глаза (не было даже глазницы — просто гладкая ровная кожа на ее месте), так обрисовал нам ближайшие перспективы:

— Кто хочет жить — идти, быстро идти. Тогда не бить и кормить. Кто плохо идти — делать больно. Кто пытаться бежать — страдать, сильно страдать. Идти тихо, разговаривать нет.

И вот мы тронулись в путь, на юг, вглубь страны мутантов. Сплошной лес вскоре кончился, перейдя в лесостепь; ко всем прочим неудобствам прибавилось палящее солнце. Впрочем, неудобства оказались меньше ожидаемых. Кандалы, делая невозможным бег, почти не мешали при ходьбе: они явно были сделаны не из железа и не из стали, а из какого-то легкого сплава. Впервые я подумал, что по уровню технологий мутанты могут не только не уступать королевствам севера, но и превосходить их. Конвойные относились к нам, разумеется, без особой симпатии, но и без ненужной жестокости. Я подумал, что вряд ли мы нужны им для какой-то ритуальной церемонии: скорее всего нас просто собираются продать в рабство, и мы не должны терять товарного вида. Кормили нас мутанты тем же, что ели сами. На привалах нам на некоторое время освобождали руки, причем не всем сразу, а по очереди, десятками. Неприятнее всего мне показалась необходимость оправляться публично и по команде.

В первую ночь я проснулся от боли в связанных запястьях: веревка была затянута слишком туго, и я понял, что почти не чувствую пальцев. Удастся ли упросить кого-нибудь из мутантов ее ослабить? Я приподнял голову и огляделся. В нескольких шагах от меня горел небольшой костер. У огня, положив руки на колени, сидел мутант, очевидно, один из караульных. Вглядевшись повнимательнее в освещаемое колеблющимся светом лицо, я понял, что это женщина.

39

— Эй! — тихо окликнул я ее. Мутантка обернулась. Насколько я мог судить при таком освещении, ей было где-то между двадцатью и тридцатью, и на лице ее не было заметных дефектов. Если судить только по лицу, то в мою эпоху призового места на конкурсе красоты она бы не заняла, но замуж бы вышла без особых проблем. У меня неожиданно сработал стереотип (вообще говоря, неверный, особенно в эмансипированных обществах), что женщины менее жестоки, чем мужчины, и я попросил о большем, чем собирался.

— Послушай… У меня затекли руки. Ты не могла бы их развязать? Я ведь все равно не убегу.

Секунду она раздумывала, затем огляделась, проверяя, не наблюдают ли за нами другие караульные (всего их было пятеро). Я вдруг подумал, что нашим конвоирам приходится тяжелее, чем нам: ведь мы можем спать всю ночь, а они вынуждены посменно нести дежурство. Впрочем, как говорят в Грундорге, «ошейник раба весит больше, чем доспехи воина».

Именно моим ошейником и привязанной к нему веревкой она и занялась в первую очередь. Убедившись, что никакого подвоха нет и веревка по-прежнему крепка, она освободила мои запястья, и я принялся растирать их, восстанавливая кровообращение.

— Спасибо.

— Только это ненадолго, — предупредила она. — Когда моя смена кончится, придется снова связать тебя. И держи руки за спиной. (Разумеется, она говорила на языке Соединенных Республик не так гладко, но мы понимали друг друга, а потому я не стану передавать в своем повествовании ее акцент.) Убедившись, что она не настроена враждебно, я решил продолжить разговор.

— Как тебя зовут? — спросил я. Возможно, со стороны пленника это было дерзостью, но я не заметил, чтобы мутанты придерживались этикета.

— Эрмара, — ответила она.

— А я Риллен. С севера. Мне прежде никогда не приходилось встречаться с му… с вашим народом, — я, пожалуй, слишком нарочито попытался снять с себя ответственность.

— Мы не считаем слово «мутант» оскорблением, — холодно проинформировала она.

— Что с нами теперь будет? — задал я главный вопрос.

— Вы полноценные, — ответила Эрмара, и в ее голосе послышалась странная интонация — не зависть, не неприязнь, а что-то еще. — Нам нужны ваши гены.

Услышав это слово, я едва не выложил, кто я и откуда на самом деле, но вовремя прикусил язык. Даже если мутанты и превосходили по технологиям людей королевств, они явно не были ни уцелевшим осколком, ни возродившимся очагом цивилизации. На это однозначно указывали их оружие и экипировка. Возможно, слово «гены» за столетия изменило значение, утратив первоначальный смысл? Во всяком случае, ни в Грундорге, ни в Корринвальде я его не слышал, а потому спросил, что это такое.

Эрмара пробормотала что-то вроде «варвар», но затем все же снизошла до объяснений — объяснений, которые, как я понял, были ей неприятны.

— То, чем мы отличаемся от вас, вызвано генетическими изменениями. Эти изменения не всегда плохие — бывают и полезные. Но вредных гораздо больше. Из-за этого, в частности, больше половины мутантов не могут иметь детей, а больше половины детей рождаются мертвыми или умирают вскоре после рождения. Нам необходим постоянный приток здоровых генов, иначе мы бы вымерли.

— Выходит… мы нужны вам для оплодотворения?!

— Наконец-то понял. И работы вам хватит, можешь не беспокоиться.

Так вот, значит, какого рода рабство нас ожидало! Что ж, какой-нибудь самец на моем месте, вероятно, был бы только доволен. Однако я уже упоминал, что не отношусь к сексуально озабоченным; к тому же моими партнершами должны были стать отнюдь не фотомодели. Кроме того, СИДА и другие болезни… Было отчего прийти в уныние.

— Значит, ради этого вы и устраиваете набеги на южные районы королевств?

— Не только. Мы еще препятствуем вашей экспансии на юг. Нам не нужен ваш север, но мы должны заботиться о самосохранении.

— Возможно, если бы вы прекратили набеги, вас бы оставили в покое.

— Ты не знаешь собственной истории. Вы начали первыми, и это вполне логично. Вы размножаетесь бесконтрольно, ваша численность растет, вам нужны новые территории и ресурсы. И вы нас ненавидите. К счастью, вы постоянно воюете друг с другом.

— Ты думаешь, мир невозможен?

— А ты думаешь иначе? — усмехнулась Эрмара. — Тогда почему ты оказался здесь?

В самом деле, возразить было нечего. Церкви и государству нужен внешний враг, дворянам нужны земли, мутантам нужны здоровые гены…

— Женщин вы тоже захватываете? — спросил я.

— Редко. Отдача от них мала — мужчина может за свою жизнь произвести на свет в сто раз больше детей, чем женщина, а мороки с вашими самками много. Забеременев от мутанта, они стараются всеми силами повредить плоду, а любые суровые наказания только способствуют им в этом.

— А что происходит с пленником, когда он больше не может исполнять свою генетическую функцию?

— Зависит от конкретного квана. Обычно используют для физической работы, пока не свалится. Вы ведь обращаетесь с захваченными мутантами еще хуже.

— Вы знаете об этом от пленных? — поинтересовался я.

— Не только. У нас есть разведчики на вашей территории. Из числа тех, у кого нет заметных отклонений.

Я лишний раз убедился, насколько жители королевств недооценивают своего противника.

— Эрмара, — сказал я, — у тебя, конечно, есть все основания мне не верить, но я хочу сказать, что не испытываю ненависти к твоему народу. В королевствах севера вас считают животными, но теперь я вижу, насколько это неверно.

— Слишком поздно, — усмехнулась она. — Да и что мог бы изменить один человек? — она посмотрела на небо, видимо, определяя время. — Моя смена кончается. Не пытайся говорить со мной днем.

Веревка вновь обвила мои запястья, но уже не так туго, как раньше.

40

До сих пор все мутанты были для меня, если можно так выразиться, на одно лицо — то есть, конечно, они весьма отличались друг от друга своей внешностью, но я из-за брезгливости старался не глядеть на них. Теперь же я решил рассмотреть Эрмару при дневном свете. Она шла слева от нашей колонны, довольно близко ко мне — возможно, и не случайно. Бросая на нее осторожные взгляды, я не заметил никаких уродств и в конце концов склонился к мысли, что она — латентная мутантка, из тех, чьи генетические отклонения не проявляются внешне. Почему-то эта мысль была мне приятна; мне не хотелось испытывать к Эрмаре отвращение. Я не лгал ей и действительно не чувствовал ненависти к мутантам, понимая, что их жестокость обусловлена борьбой за жизнь, но ненависть и отвращение — разные чувства.

В середине дня мы подошли к большому селению. Подобно тому разрушенному, что я видел в лесу, оно было окружено земляным валом и деревянными стенами, однако заметно было, что сооружены эти укрепления давно и много лет не обновлялись. Выходит, у мутантов не было междоусобных войн — или, во всяком случае, они случались крайне редко. Солдаты же королевств, по всей видимости, со времен Элдерика не появлялись здесь иначе, чем в цепях.

В этом поселении — по сути, большой и довольно зажиточной деревне — проживало что-то около тысячи мутантов. Значительная их часть высыпала на улицы и собралась на центральной (естественно, немощенной) площади посмотреть на вернувшийся с севера отряд, послушать новости и поглазеть на добычу. К чести мутантов, мы избежали издевательств, которых я опасался; правда, дети усердно дразнили нас на незнакомом языке, но их попытки швырять в нас камнями были решительно пресечены старшими. Впрочем, дело тут, очевидно, не столько в мягкосердечии, сколько в прагматичном отношении мутантов к общественной собственности. Кому придет в голову глумиться над коровой или лошадью?

В этой деревне остались трое раненых — то ли местные уроженцы, то ли просто на лечение — и пятеро пленников. Никаких торгов не было: этих пятерых просто отрезали от общей веревки с конца, как отрезают сосиски от общей гирлянды. Так я оказался замыкающим; очевидно, в следующий раз должна была наступить моя очередь.

Разумеется, среди жителей деревни хватало любопытных экземпляров. Например, сестры-сиамские близнецы: ниже пояса это был один человек. Два торса расходились под углом вверх от общих бедер; стоять или передвигаться они могли, только опираясь на костыли. У одного мужчины ступни были развернуты назад, у другого на лице не было ни глаз, ни носа — один только рот. Здесь же, на привале, я впервые увидел левую руку Эрмары.

Ее кисть была страшно изуродована. Лишь большой палец еще как-то походил на нормальный, хотя и был слишком толстым и коротким; остальные же пальцы, высохшие, неестественно скрюченные и почти сросшиеся, обтягивала мертвая, покрытая пятнами, шелушащаяся кожа. Я поспешно отвел взгляд. Казалось бы, я уже насмотрелся на разные уродства, но вид этой кисти вызвал у меня особое отвращение. Возможно, виной тому было несоответствие между моими ожиданиями и действительностью? Пожалуй, если бы у нее вовсе не было руки, это смотрелось бы лучше.

После недолгого отдыха мы покинули деревню и пошли дальше на юг. Я вновь и вновь прокручивал в уме способы бегства. Теперь, когда с остальными пленниками меня соединяла только одна веревка, можно было попытаться перегрызть ее за ночь. Но даже если это удастся, как выбраться из охраняемого лагеря? Если бы у меня было больше времени, возможно, удалось бы склонить на свою сторону Эрмару. Но уже завтра я окажусь на одной из местных фабрик по производству потомства…

Ночной привал опять сделали в чистом поле. Страна мутантов, во всяком случае в этих местах, оказалось редконаселенной: путь между соседними деревнями мог занимать целый день. Слева от места стоянки находился симпатичный лесок, способный послужить неплохим укрытием, если бы удалось до него добраться. Я сумел устроиться на ночлег на левом краю лагеря. Но заступивший на дежурство тип с покрытой шишковидными наростами головой не сводил с нас взгляда. Выжидая, пока он утратит бдительность или сменится, я так старательно изображал спящего, что и в самом деле заснул.

Разбудило меня прикосновение к шее. Во мраке безлунной ночи я различил склонившуюся надо мной фигуру с ножом в руке. Изуродованная рука зажала мне рот, и я вздрогнул не столько от страха, столько от омерзения.

— Тихо! — прошептала фигура. — Не двигайся. Сейчас я освобожу тебя.

Я понял, что это Эрмара. Холодное лезвие осторожно скользнуло по моему горлу и разрезало ошейник. Затем я перевернулся, подставляя ей связанные руки.

— Я не могу сейчас снять цепь, — инструктировала меня мутантка, — мы сделаем это потом. Сначала ты должен добраться до леса. Ползи очень осторожно, пока не окажешься в чаще. Там жди меня.

Все это было так замечательно, что я даже усомнился, проснулся ли я на самом деле. Или, может, меня заманивают в ловушку, чтобы схватить при попытки к бегству? Но зачем? Непохоже, чтобы Эрмара желала мне зла. С другой стороны, она предавала интересы своего народа — не слишком ли большая жертва ради человека, с которым она едва знакома, ради представителя враждебной расы?

— Ползи же наконец! — она ткнула меня в бок. — Ты что, окаменел от счастья?

Да уж, в излишке изящных манер мутантов не упрекнешь. Впрочем, общества с самым сложным этикетом оказываются обычно самыми жестокими. Чем больше условностей, тем меньше свободы…

Я медленно полз в направлении леса, изо всех сил стараясь не звякнуть цепью. Несколько раз мне приходилось подбирать оторвавшиеся куски моих лохмотьев, чтобы они не навели на след. Вот, наконец, и первые деревья; но, следуя наставлениям Эрмары, я полз дальше, пока не убедился, что, оглянувшись назад, уже не вижу костров лагеря. Я поднялся, отряхнулся и стал ждать.

Вскоре послышался шорох раздвигаемых веток, и я скорее угадал, чем увидел, приближающийся силуэт.

— Риллен, это я, — тихо сказала Эрмара.

— Как ты меня нашла в такой темноте? — удивился я.

— По запаху, — спокойно ответила она. — У меня очень острое обоняние.

Я смутился. Так же как и от других жителей этой эпохи, пахло от меня не лучшим образом. Впрочем, Эрмара находила это совершенно естественным.

— Что дальше? — спросил я.

— У меня есть никому не известный домик на юго-востоке. Довольно далеко, но если бы ты не сбежал здесь и сейчас, завтра тебя бы сдали в первом же селении. В этом доме есть все необходимое: инструменты, чтобы снять цепь, одежда, оружие.

— Но если это далеко, то мне придется долго возвращаться оттуда на север. Нет ли другого варианта?

— Конечно, есть! — раздраженно фыркнула Эрмара. — Можешь отправляться на север прямо сейчас, в лохмотьях и с цепью на ногах. Тебе предлагают помощь, но принимать ее ты не обязан.

— Извини. Ты права. Я ведь даже не поблагодарил тебя за то, что ты уже для меня сделала.

— От вас, северных варваров, дождешься благодарности, — проворчала Эрмара. — Ладно, поработать языком еще успеешь. Мы отправляемся в путь прямо сейчас.

41

Итак, я принял предложение Эрмары, и мы отправились на юго-восток. Мутантка хорошо знала местность и рассчитала маршрут так, что открытые степные участки мы пересекали в основном по ночам, а днем пробирались по лесам или прятались в них. Таким образом нам удавалось избегать нежелательных встреч; лишь один раз, стоя на опушке леса, мы увидели вдали отряд конных мутантов (с такого расстояния я не разобрал, отличаются ли их скакуны от нормальных лошадей). Ручьи и небольшие речки, которые можно было перейти вброд, попадались нам довольно часто, так что мы не испытывали недостатка в воде. Питались мы мелкой живностью, которую Эрмара подстреливала из своего арбалета, а также лесными плодами.

Естественно, на протяжении всего пути я приставал к ней с расспросами о мире, лежащем к югу от королевств. Вот что — насколько можно верить ее словам — мне удалось узнать.

Большинство мутантов обитает в центральных и частично — западных районах континента. У мутантов нет единого государства или государств, а также крупных городов; их общество состоит из кванов (возможно, это слово

— видоизмененное «клан»). Кван — это община, объединяющая население одного или нескольких близлежащих селений. На севере Диких Земель расстояния между кванами довольно велики, но к югу плотность населения повышается. Однако даже и там кваны живут достаточно обособлено, основные связи между ними — торговые; существует также обмен, который в мою эпоху назвали бы научно-техническим, и подчинение некоторым общим законам. У мутантов нет аристократии, как нет вообще наследственных разделений. Во главе кванов стоят кваиты — выборные лидеры, имеющие довольно широкие полномочия; власть их, однако, обычно ограничивает Малое собрание — что-то вроде совета старейшин. По особо важным вопросам жизни квана созывают Большое собрание, в котором может участвовать любой взрослый член квана. По вопросам, касающимся всех мутантов, собирают Совет Кваитов; первичная инициатива созыва Совета может исходить от лидера любого квана. Если особого повода не возникает, Совет все равно собирается раз в два года. Обычно Совет принимает общие для всех законы и координирует военную политику. Мутанты не воюют друг с другом: постоянная угроза вымирания и истребления научила их высоко ценить жизнь своих соплеменников. По той же причине не ведут они и кровопролитных завоевательных войн против внешних врагов, ограничиваясь активной обороной и набегами с захватом пленных, хотя всегда находятся горячие головы, мечтающие о покорении всего континента. На протяжении столетий подобные деятели несколько раз предпринимали попытки объединить мутантов в единое государство с сильной центральной властью, но всякий раз такие попытки приводили к междоусобным столкновениям, а потому теперь решительно пресекаются в зародыше.

Наиболее непримиримыми врагами мутантов являются королевства севера. На востоке, между страной мутантов и океаном, простираются джунгли, населенные дикарями, которые никогда не покидают свои леса. На юго-востоке начинается полоса бесплодных земель, отделяющая земли мутантов от джунглей и постепенно переходящая в пустыню, за которой, по слухам, тоже живут какие-то люди. На юго-западе находится негритянское государство — совершенно закрытое кастовое общество с абсолютной монархией и сильными позициями теократии, по уровню технологий уступающее мутантам и северянам. Обычных белых там обращают в рабов, но мутантов предпочитают не трогать, считая, что им покровительствуют духи зла. Наконец, на юге лесостепь постепенно переходит в сплошные степи, где обитают кочевые племена, состоящие из мутантов и обычных людей. Кочевники — совершенные варвары, к тому же враждующие друг с другом; однако южные земли «цивилизованных» мутантов порой страдают от их набегов. Что находится дальше к югу, Эрмара не знала.

Мутанты, вынужденные постоянно бороться с внешним врагом и собственными физическими недостатками, с большим уважением относятся к науке и прогрессу. Они вообще ведут себя более разумно и прагматично, чем жители королевств; ведь и человек, в конце концов — ничто иное, как обезьяна-мутант, вынужденная компенсировать физическое несовершенство с помощью мозга. Их технологический уровень, таким образом, выше, чем у северян, однако до высокоразвитой цивилизации им все же далеко. У них есть машины, приводимые в движение водяными колесами, но использовать пар они не умеют. Не известно им также книгопечатание. Возможно, скоро они изобретут — если уже не изобрели — порох; тогда неустойчивое военное равновесие между мутантами и их врагами нарушится не в пользу последних. По понятным причинам, мутанты весьма искусны в медицине. Помимо собственных достижений, они сохраняют некоторые обрывки знаний цивилизации Проклятого Века; так, они имеют представление о генетике и радиации, хотя и не понимают механизма этих вещей. Эрмара подтвердила мне, что в Диких Землях еще существуют опасные радиоактивные зоны, хотя их довольно мало. Как оказалось, некоторые мутанты способны чувствовать радиацию, как обычный человек чувствует тепло; благодаря им в основном и установлены границы опасных зон.

Узнав, что мутанты уважают науку, я подумал, что могу быть полезен им своими знаниями, и осторожно выяснил у Эрмары, как ее народ относится к хроноперебежчикам. Но ее ответ меня разочаровал: оказывается, мутанты любят перебежчиков не больше, чем северяне. Правда, причина здесь не религиозная, а более рациональная: соплеменники Эрмары считают — и, надо сказать, они правы — что во всем, что случилось с миром, в частности, и в их мутациях, виноваты мы. Стало быть, и в этой стране для меня не было места.

Мутанты в целом нерелигиозны, хотя стопроцентные атеисты составляют меньшинство. Более распространена другая концепция: «есть бог или нет — мы не знаем, и нет нам до этого дела; во всяком случае, помощи от него не дождешься.» Все это не мешает существованию множества суеверий и легенд о разных фантастических существах, лесных и водяных духах. Имеются и несколько религий, в основном возникших на базе конфессий, существовавших еще в мое время. Религиозная нетерпимость, однако, отсутствует. Церкви существуют на общественных началах и не имеют никаких привилегий; ни одна из них не считается главной.

Поскольку общество мутантов децентрализовано, у них нет постоянных силовых структур. Военные операции осуществляются сборными отрядами кванов, которые формируются по соглашению между кваитами. У каждого квана имеется своя милиция, следящая за порядком в своей общине; судьей является кваит или назначенное им лицо. Поскольку чего-либо типа федеральной полиции не существует, бегство в другой кван с высокой вероятностью спасает преступника от ответственности; поэтому искушению нарушить закон противостоят очень суровые наказания. Узнав об этом, я задал Эрмаре давно мучивший меня вопрос, как же она решилась не только помочь моему бегству, но и дезертировать из отряда; на это она беспечно ответила, что была в отряде единственной представительницей отдаленного квана, и вряд ли кто-нибудь сможет сообщить о ее преступлении ее землякам.

Однако это, конечно, не могло объяснить поступка Эрмары. Неужели любовь с первого взгляда, заставившая забыть о долге? При всем моем отвращении к подобной романтической пошлятине приходилось рассматривать и эту версию. Но Эрмара отнюдь не походила на взбалмошную истеричку, теряющую голову от мгновенно вспыхнувшей страсти. Да и поведение ее не походило на поведение влюбленной, она не делала никаких шагов к сближению. Ждала инициативы с моей стороны? Но я знал с ее слов, что в обществе мутантов установлена полная эмансипация. К тому же, если мутанты не кажутся нормальным людям симпатичными, то и люди вряд ли нравятся мутантам

— у каждой расы свои идеалы… Что же тогда? Жест великодушия? Она поняла, что я заметно отличаюсь от обычного солдата с севера, и решила спасти меня от жалкой участи? Или же за всем этим крылась какая-то ловушка? Но Эрмаре и ее квану часть добычи полагалась на законном основании, ей незачем было похищать меня. Постепенно я даже стал стыдиться своих подозрений: ведь Эрмара полностью доверяла мне, хотя знала, как северяне относятся к мутантам, и не могла не понимать, что я мог бы, к примеру, напасть на нее, когда она спит.

Наш путь занял четыре дня. К утру пятого, петляя между лысыми холмами, мы вышли к чахлой рощице достаточно унылого вида. Продравшись сквозь колючий кустарник и сухие ветки, мы оказались перед приземистым каменным строением, сооруженным неведомо кем и когда. Дом врос в землю почти по окна, закрытые тяжелыми ставнями. На прогнившей бревенчатой крыше виднелись заплаты из досок.

— Недурное местечко, а? — воскликнула Эрмара. — Несколько лет назад мне показал его один искатель приключений, натолкнувшийся на него во время своих скитаний по восточным районам. Он все собирался отправиться в джунгли, и мне не удалось его отговорить. Из джунглей он, конечно, не вернулся, а дом достался мне. Наверное, ему лет триста, а то и больше. Может быть, он стоит здесь с самого Проклятого Века.

— Ну это вряд ли, — заметил я. — Тогда не строили таких угрюмых крепостей. Вот столетием позже — вполне возможно.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Эрмара.

— Ну… — смутился я, — приходилось видеть на севере…

— А я слышала, что северяне уничтожили все, что сохранилось от Проклятого Века, — сказала Эрмара и странно на меня посмотрела. — Впрочем, тебе, конечно, виднее.

Она сняла с двери огромный засов, и мы вступили в затхлый полумрак. Эрмара уверенно пошла вперед, я двинулся за ней на ощупь. Заскрипели открываемые ставни, и в помещение хлынул дневной свет, продемонстрировав мне комнату с тяжеловесным столом посередине и несколькими грубо сколоченными табуретами вокруг.

— Ну, теперь можно и перекусить со всеми удобствами, — сказала мутантка, выкладывая на стол остатки подстреленного прошлым вечером фазана (во всяком случае, я думаю, что это был фазан). — Сейчас принесу вино.

— Я предпочел бы сначала разделаться с цепью, — заметил я.

— По-моему, голод причиняет большие неудобства, — усмехнулась она. — Ну ладно, жди меня здесь.

Эрмара вышла и вскоре вернулась с пыльным узкогорлым кувшином в одной руке и ножовкой в другой. Пока я пилил кандалы, она сходила за двумя глиняными кружками, размотала тряпку, закрывавшую горлышко кувшина, и разлила вино. К тому моменту, как я освободил наконец ноги, Эрмара уже с довольным видом жевала кусок фазаньего мяса. Она отсалютовала мне кружкой

— у мутантов нет обычая произносить тосты — и отхлебнула вино. Я тоже взял свою кружку. Вино было удивительно приятно на вкус и пахло лесными ягодами. Однако уже после пятого глотка я почувствовал головокружение, которое все усиливалось. Я поставил кружку и взглянул на Эрмару, но тут же глаза мои закрылись, и я уронил голову на стол.

42

Проснувшись, я долгое время не мог понять, где я и что со мной. Я лежал, тупо уставясь в потолок, пока рассудок с трудом выныривал из вязкой бездны тяжелого сна. Наконец я понял, что лежу на достаточно жестком ложе, в комнате с низким потолком, покрытый серой простыней. Я чувствовал сухость во рту и еще какое-то ощущение… хорошо знакомое и означавшее нечто скверное. С растущим чувством тревоги я сел, откинув простыню… и убедился, что дела мои действительно сквернее некуда.

На мне не было никакой одежды, но самым худшим было не это. Я был снова прикован цепью к кольцу в стене — правда, на этот раз за левую ногу, и цепь была куда длиннее, чем в грундоргской тюрьме. По всей видимости, ее длины хватило бы на перемещение почти по всей комнате, которая была несколько больше грундоргской камеры. Забранное вертикальными прутьями решетки окно также было больше, чем там, и располагалось на нормальной высоте, а простую кучу соломы заменяла деревянная кровать; этим различия и исчерпывались. Я собирался уже встать и более подробно исследовать свою тюрьму, как вдруг в двери заскрежетал ключ. Я поспешно прикрылся простыней. Дверь отворилась, и вошла Эрмара.

— Черт возьми, что все это значит?! — воскликнул я, чувствуя, что в сложившейся ситуации мое возмущение звучит несколько комично.

— Извини, Риллен, — спокойно ответила она, — но мне пришлось так поступить.

— Пришлось? Ты хочешь сказать, что действуешь по чьему-то приказу?

— Нет, — ответила она, и ее тон стал жестче. — Исключительно по собственной воле.

— Но зачем эта комедия с побегом?

— Подобно многим из нас, я бесплодна. По нашим законам, меня никогда не подпустили бы к полноценному. Полноценные не должны тратить свое драгоценное семя на таких, как я.

Теперь-то я наконец все понял, хотя, знай я о ее бесплодии, мог бы догадаться и раньше. Мутанты ведь весьма ответственно подходят к вопросам своего размножения. И они не считают обычных людей уродливыми. Красота — понятие относительное, ее идеал формируется как нечто среднее для каждой расы. Но мутанты — не единая раса, все они слишком отличаются друг от друга, и у них не может быть собственного идеала красоты. Если усреднить их внешность, уродства скомпенсируют друг друга, и получится как раз обычный человек. Чертова сука! Ей захотелось сексуального партнера посимпатичнее, и она, ничтоже сумняшеся, просто взяла то, что хотела.

— Проклятье! — воскликнул я. — По-твоему, лучший способ привязать к себе мужчину — это приковать его цепью? Есть извращенцы, которым такое нравится, но я не из их числа.

— Я же сказала, что вынуждена действовать подобным образом! Однажды я уже помогла бежать одному офицеру. Пока мы с ним пробирались по лесам, он говорил, что обожает меня и останется со мной. Но, как только я распилила его кандалы, он огрел меня куском цепи по голове, и когда я упала, бил еще и еще, пока я не потеряла сознание. Думаю, он счел меня мертвой, поэтому я и осталась жива. Когда я пришла в себя, выяснилось, что он исчез, прихватив с собой все, что смог унести. По-твоему, после этого я могу доверять северянам?

— Я не причинил бы тебе вреда.

— Но и со мной бы не остался, — сказала она без всякой вопросительной интонации.

Я промолчал.

— Не остался бы, — повторила она. — Если бы я тебе хоть чуть-чуть нравилась, ты бы дал мне это понять по пути сюда. Впрочем, после той истории я бы вряд ли тебе поверила.

— Но ты хоть понимаешь, что поступила со мной не лучше, чем тот офицер с тобой?!

— Лучше, — безапелляционно заявила Эрмара. — Я спасла тебя от фабрики, а там тебе пришлось бы куда хуже, чем здесь. К тому же я не собираюсь держать тебя на цепи всю жизнь. Нам еще может быть хорошо вместе.

— Хорошо?! С тобой?! — возмущение лишило меня всякой способности к дипломатии.

— Почему бы и нет, ведь ты даже еще не пробовал!

— И не собираюсь! Во всяком случае, — счел нужным добавить я, — пока ты не снимешь цепь.

— Сейчас это невозможно. Ты слишком зол на меня.

— Разумеется! Только не понимаю, какая тебе теперь от меня польза. Неужели после того, что случилось, ты решишься ко мне приблизиться?

— Конечно, — спокойно ответила она. — Предположим, ты меня убьешь — ну и что это тебе даст? Ключа от цепи у меня при себе нет, ножовки тоже. Места здесь глухие, об этом доме никто не знает, тем более никто из тех, кто мог бы тебе помочь. Ты попросту умрешь от жажды и голода, сидя на цепи рядом с моим разлагающимся трупом. Ну, некоторое время ты сможешь питаться моим мясом… но это лишь растянет агонию. Неужели это приятнее, чем быть моим любовником?

Черт возьми, она все предусмотрела! Я мог лишь упрямо повторить:

— Ничего у тебя не выйдет.

— Голодный мужчина — злой мужчина, — изрекла Эрмара. — Я принесу поесть.

— Опять что-нибудь отравленное?

— Теперь-то зачем? — искренне удивилась она.

И действительно, Эрмара принесла миску с холодным мясом и кружку с вином — тем самым, но на этот раз безвредным. Когда она отдавала все это мне, у меня была прекрасная возможность для нападения — но нападение не имело смысла, тут она была права.

— Ты не должен так обижаться из-за того, что я принимаю вынужденные меры предосторожности, — продолжала увещевания мутантка. — Да и что тебе делать на севере? Я же вижу, что ты не простой солдат, ты умнее этих варваров. Видимо, тебе пришлось поступить в армию, чтобы скрыться от преследований. Ты, наверное, аристократ, ставший жертвой интриг. Или ученый, обвиненный в ереси. Или даже… беглец из прошлого, — она метнула на меня пристальный взгляд, но я продолжал спокойно жевать, хотя сердце мое и забилось учащенно.

— Можешь не отвечать, — продолжала она. — В конце концов, я привела тебя сюда не ради разговоров. Но, если ты не умеешь ценить оказанных услуг, подумай хотя бы о собственных интересах. Условия твоего содержания целиком зависят от твоего поведения. Думай, — с этими словами она забрала посуду и удалилась.

Да уж, было над чем подумать. Больше всего меня злила идиотская анекдотичность ситуации. Впрочем, смешного во всем этом было мало, серьезность намерений мутантки не подлежала сомнению. Очевидно, я не мог рассчитывать чего-то добиться переговорами: все козыри были у нее на руках. Тогда что же? Сдаться? Несмотря на мое отношение к сексу, физически я мог бы удовлетворить ее притязания — вряд ли она была слишком ненасытной, раз у нее хватило терпения на весь этот план. Но я хорошо помнил старую басню о певчей птице, которая, попав в клетку, пыталась заслужить свободу усердным пением.

Я слез с кровати и принялся обследовать помещение. Главную проблему составляла цепь, и я с радостью убедился, что металлические звенья и вмурованный в стену штырь во многих местах покрыты пятнами коррозии. Все же цепь была достаточно прочна, нечего было и думать справиться с ней без какого-нибудь орудия. Рассохшаяся деревянная кровать для этой цели явно не подходила. Если нечем распилить, найти хотя бы какой-нибудь рычаг…

Я подошел у окну и потряс прутья решетки. Тоже старые и ржавые; мне показалось, что один из них чуть поддается. Концы прута были зацементированы в щелях между камнями. Если каким-нибудь орудием расковырять эти щели… Очевидно, звеньями цепи, благо длина ее вполне позволяет. Неизвестно только, сколько времени на это уйдет… но начать я решил немедленно.

Не знаю, сколько времени я скреб и корябал старый цемент и яростно тряс прут; в конце концов я совершенно выбился из сил, а работа продвинулась весьма незначительно. Шепотом ругаясь последними словами, я лег отдохнуть на кровать. В этот момент Эрмара заявилась во второй раз.

Теперь на ней не было штанов и рубахи. Босая, завернувшаяся в какое-то покрывало, она походила на женщину моей эпохи, вышедшую из ванной. Однако грязные засаленные волосы — а когда она подошла ближе, то и запах пота — развеивали эту иллюзию.

— Ну, ты все еще сердишься? — спросила она отвратительно кокетливым тоном.

— Сержусь, — пробурчал я.

— Напрасно. Настало время помириться, — с этими словами она скинула покрывало и осталась совершенно голой. Ее грудь была слишком плоской, а тело — слишком мускулистым для женщины; но единственным по-настоящему крупным изъяном была левая рука. Именно эту уродливую клешню я и рассматривал. Проследив направление моего взгляда, Эрмара покраснела и спрятала руку за спину.

Она не имела ни малейшего понятия о технике обольщения и, должно быть, полагала, что достаточно просто стоять вот так, чтобы любой мужчина на нее набросился. Возможно, с ее прежними любовниками-мутантами так оно и было; в отличие от пресыщенных и развращенных аристократов северных королевств или людей моего времени, мутанты, по-видимому, не нуждаются в сексуальной изощренности.

— Ну же! — сказала она, теряя терпение.

Я смотрел на нее без всякого интереса или неприязни, со скучающим равнодушием.

— Я же говорил — ничего у тебя не выйдет.

— Но ты же можешь! — воскликнула она.

— Но не хочу, — спокойно ответил я.

Прежде мне приходилось читать, что женщина, чьи сексуальные домогательства отвергнуты, приходит в куда большую ярость, чем мужчина в аналогичной ситуации. Теперь я мог наглядно в этом убедиться. Казалось, Эрмара вот-вот набросится на меня с кулаками. Но вместо этого она подобрала с пола свое покрывало и порывистым движением завернулась в него.

— Пока не передумаешь, еды больше не получишь, — заявила она, уходя.

43

Когда она удалилась, я выждал из осторожности некоторое время, а затем снова принялся за работу. Я понял слова Эрмары буквально и поначалу решил, что мне придется только поголодать, что было неприятно, но не слишком меня беспокоило; однако через несколько часов я убедился, что остался также и без воды. Это заставило меня удвоить усилия. К ночи мне удалось довольно заметно раскрошить цемент; прут уже ощутимо шатался. Отчаянно мечтая о кружке воды, я улегся спать.

Проснулся я рано, почти на рассвете (что вообще-то для меня нехарактерно), с ощущением жуткой сухости во рту. Прежде мне никогда не приходилось подолгу переносить жажду, и я понял, что времени у меня не много. Если я не справлюсь с решеткой в ближайшее же время, то за глоток воды буду готов на все.

Эрмара не появлялась целый день; у нее достало решимости ждать, пока я сломаюсь. Наконец я почувствовал, что вот-вот сумею вырвать из щели нижний конец прута, и решил на этом пока остановиться, поскольку результаты моей работы уже были заметны со стороны, хотя и не бросались в глаза. Я подошел к двери и принялся барабанить по ней кулаками и звать мою тюремщицу.

— Ты передумал? — услышал я наконец ее голос из-за двери.

— Да! Но сначала дай мне напиться!

— Хорошо, — сказала она. — Я тебе поверю. Надеюсь, ты оправдаешь доверие.

Через полминуты она вошла с кувшином в руке. На этот раз на ней не было даже покрывала. Я ждал ее, сидя на кровати, полуприкрытый простыней. Естественно, на окно она даже не взглянула. Она протянула мне кувшин, не выпуская его из рук, и дала мне сделать лишь несколько жадных глотков.

— Остальное потом, — деловито сказала она и поставила кувшин на пол. Я заставил себя улыбнуться. Она улыбнулась в ответ и наклонилась, приготовившись скользнуть в мои объятия. Я резким движением бросил на нее простыню и, схватив Эрмару за горло, опрокинул ее на пол. Возможно, в первое мгновение она восприняла мои действия как неожиданную ласку, но уже в следующий момент принялась яростно сопротивляться. Мне даже не удалось с размаху ударить ее головой о каменный пол, как я рассчитывал. В то же время простыня закрыла ей лицо, и она вынуждена была бороться вслепую.

Как я уже упоминал, Эрмара была весьма развита физически; если бы наша схватка произошла вскоре после моего прибытия в эту эпоху, то я, изнеженный цивилизацией интеллектуал, имевший лишь номинальное воинское звание, не получил бы ни единого шанса. Однако за время пребывания здесь я кое-чему научился и теперь старательно пережимал пульсировавшие под моими пальцами артерии на ее горле, в то время как она наносила мне довольно болезненные удары и все старалась добраться до моего лица и шеи. Потом инстинкт самосохранения взял в ней верх, и она принялась отрывать от горла мои руки. В какой-то момент ей это почти удалось, но затем ее хватка ослабла и руки бессильно упали в стороны. Ее тело застыло подо мной. Возможно, в каком-то смысле она и получила от меня то, что хотела — смерть от асфиксии нередко сопровождается острыми сексуальными ощущениями.

Я откинул простыню и посмотрел на ее исказившееся лицо, а затем полностью накрыл труп. Я был по-прежнему зол на Эрмару и не жалел о ее смерти, хотя и не желал ее. Я убил ее не из-за злости, а просто потому, что это был самый простой и надежный способ обезопасить дальнейшую работу по моему освобождению.

Первым делом я допил воду из кувшина, а затем, немного передохнув после схватки, снова занялся прутом. Вскоре мне удалось вытащить из щели его нижний конец, а повиснув на нем всей тяжестью и продолжая раскачивать, я вырвал и верхний. Оставалось самое ответственное — цепь. Все мои расчеты строились на том, что с помощью прута удастся с ней справиться; если же нет — тогда жуткий конец, описанный Эрмарой, становился реальностью…

Я сел на пол, вставил конец прута в одно из звеньев цепи и начал поворачивать, перекручивая цепь. Один оборот, второй, третий… Она лязгала, натягиваясь по всей длине, металлическое кольцо все сильнее впивалось в мою лодыжку. Постепенно я придвигался ближе к стене; цепь укорачивалась, резко складываясь изгибами и петлями, которые увеличивали мой рычаг. Звенья скрипели и скрежетали друг о друга, с них осыпалась ржавчина. Крутить становилось все труднее; наконец настал момент, когда я, даже навалившись всем телом на рычаг, не мог больше выиграть ни градуса. Все же я продолжал наваливаться, стиснув зубы от злости и боли в ноге. Я еще помнил из курса физики, что, даже если сила недостаточна для мгновенного разрушения материала, при постоянно приложенном напряжении деформация накапливается; закрыв глаза, я пытался вообразить эти постепенно расходящиеся атомы, эти микротрещины, бегущие во все стороны от дефектов кристаллической решетки и проеденных коррозией каверн, словно мое воображение могло их подстегнуть. Через некоторое время я дал себе передышку, ослабив нажим; затем приподнялся и рывком навалился на стержень, потом снова и снова. На двадцать какой-то раз, когда прут уже заметно погнулся, а я начал склоняться к мысли, что скорее сломаю себе ногу, нежели цепь, наконец-то раздался треск, и я рухнул на пол. Лопнуло одно из звеньев; однако, осмотрев всю цепь, я увидел, что мог бы освободиться и раньше, так как еще во время моих предыдущих попыток слегка разошлось кольцо, крепившееся к стене посредством штыря.

Итак, я наконец был свободен! Пусть голый и с обрывком цепи на ноге, но теперь я принадлежал только себе. Взглянув с некоторым даже злорадством на накрытый простыней труп Эрмары, я подхватил цепь и отправился исследовать дом.

В комнате, бывшей, по всей видимости, спальней Эрмары, я нашел ключ, которым отомкнул кольцо на ноге; нашел я также оружие — арбалет с колчаном стрел и два ножа, а на кухне — разделанную тушу какого-то копытного, добытого, как видно, этим же утром. Но вот чего я не обнаружил нигде, так это своей одежды — впрочем, эти лохмотья все равно мало на что годились. Оставалось воспользоваться одеждой Эрмары. В обществе мутантов, где женщины работают и сражаются наравне с мужчинами, не существует какого-либо разделения фасонов по половому признаку; единственное неудобство составляли размеры. И если штаны и куртку мне кое-как удалось на себя натянуть, то с сапогами было сложнее. В конце концов, вооружившись ножом, я вырезал из них некое подобие сандалий — конечно, подошвы у этих сандалий были явно маловаты, но выбирать не приходилось.

Меж тем уже смеркалось; я решил переночевать в доме, а наутро отправиться в путь. Мысль о ночевке в одном доме с телом убитой мною женщины не вызвала у меня дискомфорта; со времени бегства из Проклятого Века я навидался трупов. И если в ту ночь, лежа на кровати Эрмары, я долго не мог заснуть, то совсем по другой причине: я обдумывал, что делать дальше.

Чем больше я размышлял на эту тему, тем больше убеждался, что в одном мутантка была права — мне нечего делать на севере. Почему там считается, что из страны мутантов не возвращаются? Ведь я уже знал, что побеги были, да и по логике, их не могло не быть. Значит, вернувшиеся предпочитают не афишировать этот факт, а начинать новую жизнь на новом месте; очевидно, им грозят опасные обвинения — от шпионажа до ереси. Но, предположим, я вернусь в Грундорг — до которого надо еще добраться через контролируемые мутантами территории — и начну там новую жизнь; что это будет за жизнь? Второго герцога Раттельберского уже не найти. Снова поступить в солдаты? Нет уж, хватит. Если уж и рисковать жизнью, то ради собственных интересов, а не ради королевского тщеславия. С другой стороны, какие альтернативы возвращению? Остаться жить в этом доме? Некоторое время я думал об этом. Пожалуй, убежище было довольно безопасным; существовала высокая вероятность, что еще много лет сюда не заглянет ни один мутант. Продовольствие, по всей видимости, можно добывать охотой, вода тоже должна быть где-то поблизости. Но мысль об остатке жизни, проведенном в этой глуши без всякого занятия, кроме заботы о пропитании, привела меня в ужас. Что остается еще? На западе мутанты, на востоке джунгли с людоедами. На юге… Эрмара говорила, что к югу проходящая здесь полоса бесплодных земель переходит в пустыню, за которой вроде бы живут люди. Пожалуй, этому можно верить — если мутантка и искажала истину, то отнюдь не в сторону приукрашивания, она ведь хотела убедить меня, что бежать мне некуда и незачем. Вполне возможно, что эти люди не слишком агрессивны к чужакам… может, и пустыни-то никакой нет. Постепенно я все более уверял себя, что путь на юг лучше любого другого, и наконец, приняв твердое решение, заснул со спокойной совестью.

44

На другой день я проснулся довольно поздно; солнце уже жарило вовсю. Я вдруг подумал, что Эрмару следовало бы похоронить; однако, осматривая дом накануне, я не видел ни одной лопаты, да и притрагиваться к трупу, который, учитывая особенности южного климата, уже начал разлагаться, мне не хотелось. Итак, я оделся, положил в торбу съестные припасы, огниво и фляжку с водой, заткнул за пояс ножи, взял арбалет и навсегда покинул старинный дом.

Не имея ни компаса, ни часов, я мог лишь весьма приблизительно ориентироваться по солнцу. Поначалу я, кажется, довольно сильно забрал к востоку и вскоре оказался в самой сердцевине бесплодных земель. Здесь не росло ни деревца; лишь кое-где на глинистой почве торчали чахлые кустики да пучки желтой травы. За несколько часов пути по этой местности я не заметил ни малейших признаков воды; единственной попавшейся мне дичью были ящерицы. Я шел дальше, полагая, что вскоре пересеку бесплодную зону и окажусь достаточно близко к джунглям, чтобы найти воду, и в то же время достаточно далеко от них, чтобы избежать нежелательных встреч с их обитателями. Однако я шел и шел, а пейзаж становился все более унылым. Теперь-то я понимаю, что, неверно оценив положение солнца, вслед за ним отклонился к югу и шагал прямиком в пустыню.

Большую часть пищи и воды я употребил в первый же день; осталось только несколько фруктов и четверть фляги. Я все еще полагал, что вскоре смогу пополнить свои припасы. Утром второго дня я проснулся совершенно разбитый — по всей видимости, накануне мне напекло голову. Странное дело, но я только в тот момент вспомнил об этой опасности и, отрезав от торбы большой кусок материи, сделал себе что-то вроде чепца — должно быть, со стороны это выглядело нелепейшим образом. К полудню местность оставалась все такой же безжизненной, однако на горизонте я заметил нечто, показавшееся мне извилистым руслом реки. Я ускорил шаг и часа через два, обливаясь потом, вышел на берег. Но увы! Река давным-давно пересохла; ил, покрывавший некогда дно, обратился в серую пыль, уже почти разметанную ветром. Бормоча проклятия, я спустился по песчаному откосу. Положение становилось серьезным. Я понял, что зашел уже достаточно глубоко в пустыню и петляния к западу или востоку вряд ли пойдут теперь на пользу. Выходило, что я слишком легкомысленно отнесся к приготовлениям, отправляясь в путь. Но мысль о том, чтобы повернуть назад, привела меня в ярость. В конце концов, рассудил я, какая-то трава здесь кое-где все-таки растет, а значит, рано или поздно я найду воду — и, сделав последний глоток из фляги, принялся взбираться на противоположный берег.

Я действительно нашел воду — уже ближе к вечеру. Это было маленькое озерцо, почти лужа, обросшее по краям каким-то пожелтевшим тростником. Вода в нем была теплая, солоноватая и вообще противная на вкус. Отчаянно надеясь, что ее недостатки исчерпываются этим и в ней нет ничего, опасного для жизни, я напился и наполнил флягу.

На третий день пути мне вновь был преподнесен пренеприятный сюрприз. Я полагал, что забрался уже в самое сердце пустыни; однако к полудню стал замечать, что камни, растрескавшаяся глина и пыль все более уступают место сплошному песку, на котором не росло ни кустика; а вскоре впереди замаячили и барханы. Значит, настоящая пустыня только начиналась. И, естественно, я не мог даже приблизительно судить о том, где она заканчивается. Сейчас я сам удивляюсь, что не повернул тогда назад: лезть очертя голову в пески с одной початой флягой воды и вовсе без пищи было чистым безумием. Но мною, вероятно вследствие жары и усталости, владела какая-то особенная упорная злость, не считавшаяся с доводами рассудка. Кому-то удавалось пересечь эту пустыню, раз слухи о людях, живущих за ней, дошли до мутантов — и это соображение перевесило в моих глазах все прочие. По счастью, мне хватило ума перестроить свой суточный график: я шел всю ночь, перенеся отдых на жаркие дневные часы.

Весь четвертый и пятый день я карабкался с бархана на бархан, по-прежнему ориентируясь по солнцу и отчаянно стараясь растянуть запас воды. Голова гудела от жары, на лице и руках облезала обожженная кожа; вдобавок ко всему мои убогие сандалии не могли должным образом защитить ноги от раскаленного песка. На исходе пятого дня я выпил последнюю каплю воды. Теперь дороги назад не было: учитывая, что силы мои с каждым днем уменьшались, я едва добрел бы до северной границы песков.

Шестой день был сплошным кошмаром. Голова моя словно наполнилась расплавленным свинцом, а рот — ватой. Глаза болели от нестерпимо яркого света и пыли. Несколько раз я падал, взбираясь на на бархан, и сползал по склону вниз. Удивительно, что я всякий раз поднимался. Еще более удивительно то, что я все еще как-то ориентировался по солнцу и не принялся кружить на одном месте, как это часто бывает в таких случаях. Постепенно я впадал в полное отупение, и даже мысль о скорой гибели не слишком пугала меня, но все-таки я шел — а кое-где и полз — вперед.

Предрассветная прохлада немного освежила меня, но ненадолго. Было еще, должно быть, не позже десяти утра, когда я свалился у подножия очередного песчаного холма и погрузился в полусон, полуобморок.

Я выныривал из забытья долго и тяжело; когда же наконец ясность сознания вернулась, я понял, что этот день станет последним. Констатировав это с некоторым даже облегчением, я принялся собирать свои вещи. Как раз в тот момент, когда я вытаскивал из песка арбалет, по склону бархана ко мне скользнула тень. Я вскинул голову и увидел силуэт, поднимавшийся из-за песчаного гребня; пока видны были только голова и плечи.

Мое полумертвое состояние моментально улетучилось. Я быстро вложил стрелу и натянул тетиву (арбалеты мутантов весьма совершенны по своей конструкции и приводятся в боевую готовность почти мгновенно). Незнакомец тем временем полностью поднялся на гребень. В тот момент я не обратил внимания ни на его лицо, ни на одежду; я видел лишь, что он тоже вооружен арбалетом.

Удивительное дело, но ни одному из нас не пришло в голову окликнуть друг друга, вступить в переговоры, хотя бы опустить оружие в знак мирных намерений. Каждый только видел арбалет в руках другого и торопился выстрелить первым. Это удалось ему.

Однако стрела прошла высоко над моей головой. Осознав, что промахнулся, он хотел отступить назад, за гребень, но я уже спустил тетиву. У меня не было возможности хорошо прицелиться; это была чистая случайность, что стрела вонзилась ему в грудь. Он нелепо взмахнул руками и скатился по склону бархана к моим ногам.

Он был еще жив, когда я поспешно его обыскивал. Вот и фляга; но, откупорив ее, я убедился, что она так же пуста, как и моя собственная. Я зарычал от отчаяния; а потом, взглянув в его закатывающиеся глаза, решительно вытащил нож и взрезал артерию у него на шее, припадая ртом к ране. Я высасывал его теплую, с металлическим привкусом кровь, пока она еще текла. Наконец я выпустил безжизненное тело, и оно упало на песок.

Этот жуткий напиток придал мне сил. Поднявшись, я перешагнул через труп и побрел вверх по склону бархана.

Оказавшись на гребне, я увидел город.

45

Это был город моей эпохи, один из крупных городов Проклятого Века — вернее, то, что от него осталось за семь столетий. Ни одно здание, ни один из величественных небоскребов не уцелел полностью. Повсюду, точно гнилые зубы, торчали развалины. Часть их, вероятно, уже поглотили волны наступающего с севера песчаного моря. Однако натиск барханов сдерживали заросли какого-то серого колючего кустарника, покрывавшего южные склоны. Видимо, здесь было уже не так плохо с водой.

Некоторое время я разглядывал с гребня расстилавшиеся передо мной руины, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки жизни. Не обнаружив таковых, я двинулся вперед, на всякий случай перезарядив арбалет и держа его наготове.

Вблизи город выглядел таким же мертвым, как и издали. Прежние улицы были погребены под многометровым слоем обломков, щебня, глины и песка, так что дома начинались этажа с третьего-четвертого, насколько я мог судить, заглядывая в оконные проемы, и редко превышали в высоту десять — от нового уровня земли — этажей. Дальше — а часто и от самой земли — начиналось бетонное крошево, заржавелые обломки арматуры, кое-где еще блестели чудом уцелевшие осколки стекла и болтались рваные оплетки кабелей. Тут и там груды мусора на месте рухнувших зданий преграждали путь. Где-то можно было увидеть разбитую ванну или почти целый унитаз, где-то — раскуроченный сейф или ржавый остов холодильника. В некоторых местах под слоем пыли угадывались пластиковые корпуса бытовых приборов; дерево рассыпалось в труху, бетон искрошился в пыль, железо съела ржавчина, и один лишь пластик пребудет вечно. Я не видел ни одного автомобиля — если от них что и сохранилось, то оно покоилось теперь глубоко под моими ногами. Не заметил я и скелетов, хотя их в развалинах, конечно, было множество. Но за столетия пыль все укрыла своим саваном, а я не слишком старательно рассматривал содержимое руин. Многие из них поросли уже серой колючкой и мало отличались от природных холмов.

Опасливо косясь на грозящие рухнуть стены, я пробирался все глубже в город, надеясь обнаружить следы его обитателей — ведь убитый мной человек, несомненно, пришел отсюда. Но всюду царил все тот же дух старой, семисотлетней смерти, дух всепобеждающей энтропии. Лишь несколько раз при моем приближении с дороги метнулись какие-то мелкие существа — я даже не успел разглядеть, крысы это или большие ящерицы. Очевидно, они боялись человека; но сам этот факт ни о чем не говорил — отчего бы им не бояться столь крупного в сравнении с ними животного, даже если они его раньше и не видели?

Неожиданно я увидел впереди торчащую из земли руку — не кисть скелета, а вполне полноценную конечность. Подойдя ближе, я убедился, что это рука статуи. Я склонился над ней, размышляя, монумент какому из героев Соединенных Республик находится теперь у меня под ногами.

— Руки вверх! — раздалось внезапно за моей спиной.

Я попытался обернуться, но тот же голос приказал:

— Не рыпайся! И положь дуру!

Я понял, что речь идет об арбалете, и осторожно опустил оружие на землю.

— Так. И не дергайся, — предупредил еще раз голос. — Нас трое.

Блефовал он или нет? Я решил не рисковать. Кто-то подошел сзади и, пока я стоял с поднятыми руками, принялся меня обыскивать. Конфисковав нож (второй я еще раньше потерял в пустыне), он велел мне — на этот раз другим голосом, из чего я заключил, что их как минимум двое — заложить руки за спину и тут же связал их тонкой веревкой. Только после этого я получил возможность рассмотреть обитателей города.

Их было действительно трое, и всех троих отличала колоритная внешность. Одеяния их состояли из потертой, местами залатанной кожи и каких-то лохмотьев; поверх всего этого висели цепочки, браслеты, амулеты из кусков металла. Первый — тот, что командовал — держал в руках некий неуклюжий самопал — аркебузу, мушкет или что-то в этом роде. Это было первое огнестрельное оружие, увиденное мною у жителей теперешней эпохи; впрочем, не уверен, что оно в самом деле стреляло. У «мушкетера» была оригинальная прическа: левая половина головы полностью выбрита, зато волосы с правой половины длинными грязными космами ниспадали на плечо. Распахнутая кожаная куртка без рукавов открывала непристойную татуировку на груди парня. Второй — тот, что связал мне руки — был негр или темнокожий мулат. На боку у него висела шпага — самая настоящая дворянская шпага, какие носят вместо тяжелых мечей городские аристократы. Третий производил самое жуткое впечатление. Его совершенно лысая голова была обезображена: палач вырвал ему ноздри и выжег клеймо на лбу, кроме того, через все лицо тянулся необычайно глубокий шрам. Левой кисти он тоже где-то лишился, но вместо обычного для одноруких крюка культю венчал остро отточенный металлический штырь, которым его могучий обладатель мог, вероятно, проткнуть не только человека, но и рыцарский доспех.

Словом, вся компания в целом отнюдь не выглядела симпатичной; но я почему-то почти не испугался. Я побывал уже во стольких передрягах, что не сомневался, что мне и на этот раз удастся как-нибудь выкрутиться; хотя, казалось бы, по теории вероятности везение должно было в конце концов закончится.

Они вели меня к центру города. В первые минуты пути никто не произнес ни слова.

— Язык проглотил от страха? — осведомился мушкетер.

— Нет, просто жду, пока вы сами все мне расскажете, — ответил я, надеясь, что они оценят мою невозмутимость.

— Ха, а ты мне нравишься, — хохотнул мушкетер. — Может, мы тебя и не прикончим. Впрочем, это как шеф решит.

— Ну, раз уж мы начали беседу, то, может, вы сообщите, куда я, собственно, попал?

— К черту в задницу, — пробурчал негр.

— Впрочем, один мой приятель называл это место Страной отверженных, — добавил мушкетер. — Он был придворный поэт у какого-то там принца. И, натурально, завел шашни с принцевой женой. Ну, тот, конечно, собирался содрать с него кожу и посадить на кол, но парнишка вовремя сбежал. Забавный был тип. Жалко, прирезали его по пьянке.

Мои подозрения подтвердились. Эти люди были не местные, а беглые преступники с севера; вероятно, таковы же и другие обитатели здешних мест. Интересно, одна в городе банда или несколько? И если несколько, то к какой из них принадлежал убитый мною в пустыне?

Наш путь окончился на широкой площадке, бывшей некогда крышей магазина или кинотеатра. В крыше зияли многочисленные неправильные дыры, служившие, как я понял, целям вентиляции и освещения. Мушкетер нагнулся над одной из таких дыр и заорал:

— Э-гей, мы пришли!

Снизу ему что-то ответили, и из дыры высунулся конец приставной лестницы. Оценив, что я не смогу спуститься по ней со связанными руками, мушкетер развязал веревку, напутствовав меня словами «рыпнешься — хана тебе!»

Я спустился вниз и оказался в узком зале, наполовину заваленном землей и каменными обломками через оконные проемы. Справа от меня шла стена с несколькими дверями. Несколько бандитов сидели вокруг ржавого контейнера, служившего им столом, и играли во что-то азартное; еще человек десять спали или просто валялись на куче тряпья. Двое, подававшие лестницу, с любопытством и настороженностью рассматривали меня, пока спускались мои конвоиры.

— Вот, поймали у северной окраины, — похвастался мушкетер. — Шеф на месте?

— Куда он денется, — ответил один из бандитов.

— Ну пошли, — распорядился мушкетер. Клейменый упер мне штырь в спину и проводил таким образом до двери в середине зала. Негр пару раз грохнул по двери кулаком.

— Ну, чего там? — донесся изнутри голос, показавшийся мне знакомым. Негр открыл дверь, и клейменый подтолкнул меня внутрь.

Комнату, некогда, видимо, бывшую служебным кабинетом, загромождал всякий хлам. Здесь были какие-то ящики, мешки, металлические и пластиковые предметы Проклятого Века — не имевшие, очевидно, никакого полезного предназначения и служившие атрибутами роскоши. На стенах висели вытершиеся ковры и клочья полуистлевшей, когда-то дорогой материи. Интерьер разнообразили несколько человеческих черепов с сохранившимися остатками волос и разного рода холодное оружие. Здесь же стояла изрядная бутыль, содержавшая, должно быть, самогон. На полу, в неправильном овале падавшего через дыру света, чернели угли костра. Хозяин всего этого великолепия и главарь банды возлежал на матрасе, набитом, как я потом узнал, человеческими волосами, закинув ногу на ногу и лениво перебирая струны чего-то среднего между гитарой и мандолиной. Лицо его — как, впрочем, и мое собственное — обросло бородою, поэтому в первый момент я не мог его узнать.

— Черт возьми, — воскликнул он, — неужели это Риллен?!

Я наконец понял, кто передо мной, хотя и с трудом мог в это поверить.

— Лоут!

46

Да, это действительно был он — мой современник и старый друг, бывший офицер госбезопасности Соединенных Республик Кройлес Ди, бывший член кружка хроноперебежчиков Лоут, последний из моих товарищей по бегству в будущее. Я давно считал его мертвым; он, очевидно, был обо мне того же мнения.

— Видок у тебя неважный, — заметил он. — И кровь на губах. Эти придурки тебя били?

— Нет, просто при переходе через пустыню мне пришлось попробовать себя в амплуа вампира.

— Я чувствую, нам есть о чем рассказать друг другу.

— Позже. Я чертовски устал и хочу есть и пить.

— Разумеется. Эй, парни! Этот человек — мой друг. Тащите жратву и прихватите нормальные шмотки.

— А вымыться у тебя тут можно? — поинтересовался я.

— Увы, — скривился Лоут. — Воды мало, приходится экономить.

«Шмотки» оказались нормальными разве что по местным меркам (правда, теперь они были подходящего размера), у воды был неприятный привкус, так же как и у жесткого мяса (как выяснилось позже, собачьего), а жидкость из бутыли мало напоминала вина из герцогских погребов; но после ужасного перехода через пустыню я не привередничал.

— Ну а теперь я, пожалуй, вздремну, — сказал я, насытившись.

— Пожалуйста. Можешь спать спокойно. Я здесь полный хозяин.

— Ну, это как сказать, — зевнул я, вытягиваясь на куче тряпья. — Я, между прочим, корринвальдский дворянин, которому король пожаловал в вечное владение земли как раз в этих местах. Так что все вы тут — мои вассалы, — с этими словами я заснул.

Я проспал несколько часов и, проснувшись, почувствовал себя гораздо лучше. Теперь мы с Лоутом могли, наконец, поведать друг другу свои приключения.

История Лоута тоже была весьма необычной для средневековья, где, вопреки представлениям цивилизованных романтиков, большинство людей ведет скучнейшее существование и нередко за всю жизнь ни разу не покидает собственного городишки, деревни или поместья. Итак, после того как все наши товарищи погибли и остались только мы с Лоутом, он отправился на юг, чтобы выяснить, нельзя ли обосноваться в малонаселенных краях, подальше от внимания Священного Трибунала. Однако довольно скоро, пробираясь по лесу, он услышал звуки сражения и, осторожно подобравшись к месту боя, увидел разбойников, которых атаковали королевские солдаты. Лоут недолго колебался и, достав пистолет, открыл огонь по солдатам. Несколько было убито, остальные обратились в бегство. Разбойники тоже были изрядно напуганы, однако не стали бежать от внезапного союзника. Лоут объявил им, что хочет вступить в шайку. Помня мои слова о том, что разбойники непременно убьют его, чтобы завладеть чудесным оружием, мой приятель объяснил им, что пистолет станет слушаться только его, и в доказательство протянул оружие главарю, предварительно взведя предохранитель. Разбойник, повертев без толку пистолет в руках, вынужден был признать могущество Лоута. Надо заметить, Кройлес сильно рисковал: разбойники, как бы отрицательно не относились они ко всем официальным институтам, все же часто не лишены страха перед церковью и вполне могли если и не выдать Лоута Священному Трибуналу, то по крайней мере самолично прикончить «колдуна». Тот, впрочем, постарался уверить их, что раздобыл «сатанинское» оружие по случаю и не знает принципа его действия; однако знает, что пистолет прослужит не слишком долго (патронов-то оставалось немного). Лоута приняли в банду; он участвовал в нескольких ограблениях, истощивших его боезапас. Слух о дерзких нападениях на королевские конвои дошел до местного шерифа, отрядившего против разбойников, применявших дьявольское оружие, изрядные воинские силы, поддержанные гвардейцами Священного Трибунала. Лоут, опасаясь, что напуганные разбойники могут выдать его властям, бежал дальше на юг и добрался, наконец, до джунглей Диких Земель, где и был спящим захвачен в плен племенем куадиров. Оказывается, отнюдь не все дикари, обитающие в джунглях — людоеды; куадиры, к примеру, ими не были. Однако, когда Лоута, связанного лианами, приволокли в стойбище, он еще этого не знал. Его поставили перед вождем; вокруг столпились любопытные. Полагая, что пленник ничего не сможет сделать в окружении вооруженных воинов, его развязали. Тут Лоут взял реванш за свое бесславное пленение и продемонстрировал дикарям кое-какие приемы боевых искусств, которыми владел как офицер госбезопасности. Нельзя сказать, чтобы Кройлес отличался особым мастерством в этом деле; он был кабинетным работником. Однако на неискушенных куадиров и то, что он умел, произвело впечатление. Правда, бежать ему не удалось, в конце концов его все-таки скрутили; однако вождь велел обращаться с пленником с максимальным почтением, надеясь сделать могучего чужеземца союзником племени. Со своей стороны, Лоут выразил полную готовность, когда понял, чего от него хотят. Взаимопонимание установилось не сразу: язык куадиров достаточно сильно отличался от языка Соединенных Республик, хотя, несомненно, и имел его своим предком. Но когда контакт был налажен, Лоут сделал в племени успешную карьеру. Вскоре он уже не был пленником и обучал куадиров рукопашному бою, а те, в свою очередь, учили его премудростям охоты и жизни в джунглях. Со временем Лоут занял у куадиров видное положение, стал первым помощником вождя и женился на его дочери. Старый вождь даже прочил его в свои преемники, чему, однако, противилась пара конкурентов, заставивших Лоута серьезно опасаться за свою жизнь. Развитию этой первобытно-политической интриги помешало внезапное вторжение с востока племен ундуадо, более диких, агрессивных и многочисленных, нежели куадиры; они-то как раз были настоящими людоедами. Увы! Уроки Лоута не спасли его новых соплеменников; куадиры были оттеснены к югу и в конце концов совершенно разбиты. Лоут не знал, скольким из них удалось спастись и что стало с его женой; сам он спасся бегством и в конце концов вышел к южной границе джунглей. Зная, что на западе лежит страна мутантов, он продолжал путь на юг и после перехода через бесплодные земли добрался до Страны отверженных. (Кстати, как оказалось, я все-таки изрядно поплутал по пустыне, пока не вышел к городу; прямая дорога короче и легче.) В городе Лоут был перехвачен отрядом местных жителей, которые поначалу отнеслись к нему весьма настороженно, подозревая в нем вражеского лазутчика, однако в конце концов поверили, что он только что пришел с севера (население этих мест пополняется почти исключительно таким образом; женщины и тем более дети здесь чрезвычайная редкость). Итак, Лоуту было позволено вступить в банду. В то время в городе было две шайки, между которыми давно шла кровопролитная война (не имевшая, кстати, никакого практического смысла); шайка, к которой присоединился мой приятель, одерживала верх, но никак не могла добить врага: в развалинах всегда есть где спрятаться и откуда нанести внезапный удар. Лоуту совсем не хотелось стать жертвой этой войны, да и вообще требовалось упрочить свое положение. В конце концов он решился и, в соответствии с обычаем, вызвал главаря банды на поединок. Главарь в таких случаях не обязан принимать вызов; однако те же обычаи предусматривают процедуру низложения утратившего популярность лидера решением общей сходки, поэтому заботящийся о своем авторитете вожак редко уклоняется от таких дуэлей, хотя поражение в них означает смерть. Итак, он принял вызов и проиграл; Лоута снова выручило его боевое искусство, как видно, совершенно утраченное людьми нынешней эпохи. После этого Кройлес вступил в переговоры с враждебной шайкой, объяснив, что от войны нет никакой пользы, и предложил объединение. Вражеский главарь заявил, что он не против, если командовать объединенной бандой будет он — требование более чем наглое, учитывая соотношение сил противников. Лоут, однако, не стал возмущаться, а предложил опять-таки решить вопрос о лидерстве поединком, в котором и одержал победу. Таким образом был положен конец войне, а мой друг сделался полным хозяином разрушенного города.

Таких городов в этом районе несколько, и все они схожи между собой. Несмотря на подступившую вплотную пустыню (поглотившую уже несколько древних городов), места эти не совсем безжизненны: в уцелевших подземных коммуникациях еще можно добыть какую-то воду, которую вытягивают к поверхности длинные корни непритязательной флоры полупустынь. Где флора, там и фауна — не слишком разнообразная, но попадаются даже и крупные хищники, так что охота в окрестностях города — занятие не слишком безопасное. Впрочем, основную пищу обитающих здесь людей составляют одичавшие потомки собак и кошек, которые, в свою очередь, питаются друг другом и всеядными крысами. В общем, ограниченное количество людей может жить здесь неограниченно долго; и число местных жителей, насколько известно Лоуту, уже очень долго не превышало критический уровень. Что же до них самих, то сюда попадают главным образом люди, совершенно отвергнутые обществом или считающие себя таковыми, те, кто больше нигде не может найти себе места. Это люди, преследуемые светским или религиозным законом, жертвы финансовых и личных драм, часто негодяи и еще чаще неудачники, иногда авантюристы, искатели приключений и богатств в неизведанных землях. Последние, впрочем, задерживаются в Стране отверженных ненадолго: убедившись, что действительность разительно отличается от туманных легенд о чудесной и свободной стране в Диких Землях, они предпочитают возвращаться в более цивилизованные области — неизвестно, впрочем, скольким из них удается вновь преодолеть трудный и опасный путь. Впрочем, страна эта действительно свободна: здесь нет предрассудков религиозных или расовых. Сюда приходят не только жители северных королевств, но и мутанты; в шайке Лоута их тоже было несколько. Есть здесь даже выходцы с юга: оказывается, за степями кочевников, на южном побережье континента, имеются несколько небольших княжеств и городов-государств с рабовладельческим укладом, которые во многом схожи с феодальными королевствами севера. Язык там, впрочем, совершенно другой, ибо эти территории никогда не входили в состав Соединенных Республик, и населены те места преимущественно мулатами. Именно встреча выходцев с севера и юга окончательно убеждает тех и других в бесплодности дальнейших попыток отыскать «счастливую землю». Мертвые развалины Страны отверженных

— последнее прибежище для тех, кто не смог или не захотел мириться с порядками нынешнего общества. Жизнь здесь представляет собой тоскливую борьбу за существование; основные развлечения — пьянство и драки (не всегда поножовщина, нередко они носят характер «рыцарских турниров»). У людей с более широким кругозором есть еще одно небезопасное занятие — обследование развалин, грозящих в любую минуту рухнуть и похоронить под собой «археолога».

— А что, если… — пришло вдруг мне на ум, — если дать этим людям, прошедшим последние пределы отчаяния и избавившимся от религиозной чепухи, новую цель? Если среди этих руин нашего мира пробудить в них интерес к науке, хотя бы чисто практический? Ведь кто-то из них уже додумался до мушкета.

— Должно быть, какой-то перебежчик, житель этого города, оказавшийся здесь раньше нас, — равнодушно ответил Лоут. — Этому мушкету лет двести, и я не видел, чтобы он когда-нибудь стрелял: в основном им пользуются, как дубиной. А ты, я вижу, все еще не отказался от идеи возродить цивилизацию, хотя бы даже и из подонков общества? Брось, она погибла окончательно и бесповоротно, теперь-то я знаю это точно.

— Но почему? — воскликнул я.

— Видишь ли, Риллен, — усмехнулся он, — я теперь общаюсь с достаточно своеобразными людьми, среди которых немало бывших каторжников. Так вот, знаешь ли ты, что представляют собой современные рудники? Это развалины наших городов! Единственный источник металла в этом мире — и уже в значительной мере исчерпанный. Не забывай, прошло семь веков, многое рассыпалось в пыль. Вспомни конец Проклятого Века. Мы ведь вычерпали тогда почти все невозобновимые природные ресурсы планеты. Чтобы достать хоть что-то ценное, мы рыли километровые шахты, бурили морское дно, просеивали руды столь бедные, что еще за десять лет до того они шли в отвалы как пустая порода! Предполагалось, что следующим шагом станет эксплуатация космоса. То есть, Риллен, мы достигли такого уровня истощения природных богатств, что добыча ресурсов, необходимых для функционирования цивилизации, стала возможной лишь при помощи высоких технологий. Теперешнему человечеству никогда не перепрыгнуть эту пропасть; впереди у него — только дальнейший упадок и разложение. Знаешь ли ты, что, вопреки официальным реляциям, площадь Диких Земель постепенно увеличивается? Конечно, периодически находятся решительные лидеры, которые отрывают у степей и джунглей кусок-другой; я не исключаю отдельных моментов ренессанса. Но нынешняя, с позволения сказать, «цивилизация» — это всего лишь плющ на руинах нашего мира. Он может разрастись довольно пышно, но никогда не станет тем, чем были некогда руины; когда же они окончательно обратятся в прах, он тоже исчезнет.

47

На другой день, когда я совершенно уже пришел в себя после последних приключений, Лоут предложил мне прогуляться по городу. Что-то в его тоне заставило меня заподозрить, что речь идет не о простой прогулке, особенно когда мы взяли сумки с едой. Некоторое время мы шли по поверхности, затем нырнули в какую-то дыру и долго пробирались по полузасыпанным туннелям и коридорам; признаться, я чувствовал себя там весьма неуютно. Лоут освещал дорогу факелом. Наконец мы оказались в небольшой квадратной комнате, где еще сохранились трухлявые остатки мебели; в углу лежали какие-то тюки. Мой товарищ загасил факел, а затем отодвинул кусок бетонной плиты, загораживавший пролом в стене, и в помещение проник солнечный свет.

— Мы у юго-восточной окраины города, — сообщил Лоут. — Кажется, об этой моей квартире никому не известно, — он уселся на один из тюков. Я тоже сел, ожидая продолжения.

— Знаешь, Риллен, я чертовски рад, что ты сюда добрался.

— Я тоже, Лоут. Я и не надеялся когда-нибудь увидеть тебя.

— Тут есть кое-что поважнее сантиментов. Мне необходим напарник для чертовски выгодного дельца. Напарник, которому я могу безоговорочно доверять.

— Что же это за дело?

Он сделал паузу, очевидно желая меня раззадорить, затем небрежно произнес:

— Ты слышал когда-нибудь о сокровищах императора Элдерика?

— Только о его дворце.

— Дворец — легенда, — отмахнулся Лоут. — Сам посуди, можно ли спрятать подобное сооружение так, чтобы его за триста лет никто не смог найти? А вот клад — очень даже можно, и именно в Диких Землях. Вполне вероятно, что Элдерик надеялся вернуться или же просто не хотел, чтобы сокровища короны достались мятежникам. Во всяком случае, я слышал несколько версий легенды, и все они сходятся на том, что сокровища были, и притом совершенно уникальные и неповторимые. Легенды, конечно, всегда преувеличивают, но я не удивлюсь, если там имелись какие-нибудь алмазы величиной с куриное яйцо или что-нибудь в этом роде. И все это Элдерик незадолго до падения империи в строжайшей тайне вывез и спрятал где-то на юге.

— Неужели ты рассчитываешь найти этот полумифический клад? — пожал плечами я.

— Разумеется, Риллен, ибо я знаю, где искать! Однажды, обследуя руины в этом районе — это почти единственное мое здесь развлечение — я наткнулся в такой же вот комнате на останки человека. Здесь это зрелище более чем обычное, но это не был кто-то из нашей эпохи: одежда еще довольно хорошо сохранилась и явно принадлежала путешественнику нынешних времен. Судя по изношенным сапогам, он проделал пешком немалый путь. Я обследовал его карманы и обнаружил вот это, — Лоут залез в один из тюков и извлек сплющенную металлическую коробку, в которой лежало несколько сложенных листов пергамента. — Я не сразу разобрался в его каракулях, но когда разобрался, чуть не упал на месте. Этот тип — точнее, первоначально их было несколько — так вот, они нашли клад Элдерика. Уж не знаю, как, но нашли. Правда, воспользоваться находкой им не удалось: на финальной стадии все они погибли.

— Перебили друг друга?

— Может быть, и это, но не только. Элдерик не преуспел на политическом поприще, но вообще-то он был не дурак и снабдил свою тайную сокровищницу смертоносными ловушками — ну, знаешь, как в древних гробницах. Вот те ребята и нарвались, а до них, кажется — еще другие кладоискатели. Короче, тот парень остался один — и, похоже, перед самой последней дверью струсил или просто не смог ее открыть. Так или иначе, он повернул назад и пошел за подмогой, зафиксировав в своих заметках местоположение клада и все ловушки. Не знаю, что с ним в конце концов случилось: к тому времени, как я его нашел, от него остался один скелет, и кости были целы. Может, он умер от болезни или прежде полученной раны, а может, от укуса змеи — их здесь достаточно. Так или иначе, его убил не человек, раз коробочка осталась при нем.

— А что, если радиация? — мелькнула у меня страшная мысль.

— Гм… надеюсь, что нет. Во всяком случае, на черепе сохранились остатки волос, и зубы у него тоже были не в худшем состоянии, чем обычно у людей этой эпохи. Но в конце концов, Риллен, нам есть ради чего рисковать! Сам понимаешь, я не мог доверить тайну никому из моих бандитов — при дележке они непременно учинят резню. И отправляться в экспедицию одному тоже слишком опасно. Но теперь, Риллен… мы с тобой будем неслыханно богаты! Ты только представь себе: империя Элдерика включала в себя половину королевств севера — причем в те времена они не были в таком упадке, как теперь — да еще изрядный кусок, доставшийся ныне Диким Землям. Ты представляешь, какими средствами он мог располагать?!

— Да на что нам эти миллионы посреди пустыни? — пожал плечами я.

— Зачем же оставаться в пустыне? Мы возьмем столько, сколько сможем унести — а этого уже хватит, чтобы купить целое графство — вернемся на север и начнем новую жизнь. Можно, кстати, податься и в южные княжества: с деньгами и там можно неплохо устроиться.

— Не знаю, не знаю; богатство — штука небезопасная, оно привлекает нежелательное внимание…

— Риллен, да все у нас получится! Мы теперь в любом обществе пробьемся к вершинам, ты разве не понял? Вспомни, кем мы были в Проклятом Веке. Ты — заурядный инженер военного института, я — заурядный сотрудник ГБ. Не бездари, но на общем фоне не выделялись. А кем мы становились здесь, причем каждый раз начиная с нуля? Ты — приближенным герцога, претендента на престол, и предводителем повстанцев. Я — вождем племени и главарем объединенной банды. И это вполне закономерно. Ведь цивилизация рухнула как раз из-за массового бегства в будущее, когда некому стало решать проблемы настоящего. Кто бежал? Люди умные, талантливые, энергичные, смелые, наконец, просто честные, не желавшие выносить морального разложения тогдашнего мира. Кто остался? Те, кто не обладал всеми этими достоинствами. И именно эти люди — неумные, неталантливые и так далее — стали основой нынешнего мира. Перебежчики, прибывшие после краха, в большинстве своем не смогли адаптироваться и усмирить личные амбиции и сгинули; теперешнее общество состоит из одних посредственностей.

— А герцог Раттельберский? — возразил я.

— Потомок перебежчика, — напомнил Лоут. — Ну и, потом, конечно, есть какие-то исключения, но они ничего не решают. Человечество исчерпало не только материальные, но и людские ресурсы.

Эти рассуждения ненадолго отвлекли нас от сокровищ, но Лоут поспешил вернуться к делу и бережно развернул пергамент.

— Гм, похоже, клад расположен у самого берега океана, — заметил я, разглядывая знакомые с детства, хотя и искаженные рукой неумелого картографа, очертания.

— Верно, я же говорю, что Элдерик был не дурак. Везти подобный груз, может быть, несколько десятков тонн золота, через Дикие Земли — чистое безумие. Куда надежней доставить сокровища на корабле, идущем вдоль побережья.

— Но, насколько мне известно, нынешние корабли тоже не слишком надежны.

— Да, в основном это утлые рыбацкие лодки. Но три столетия назад уровень технологий был выше.

С тревогой и даже страхом рассматривал я другой план, на котором лаконичные крестики отмечали места последнего успокоения наших предшественников-кладоискателей, попавших в ловушки. Вроде бы все сюрпризы были уже выявлены, и все же мысль о том, что может поджидать нас за последней дверью, сильно охлаждала мой пыл. Собственно, и пыла-то особенного не было; я даже сам удивлялся, сколь мало возбуждают меня эти несметные богатства, которые будто бы только оставалось прийти и взять. Иное дело Лоут; он весь был охвачен этой идеей. Должно быть, все дело было в том, что он уже совершенно адаптировался к этой эпохе, а я не видел для себя в ней места и все еще продолжал тосковать по цивилизации, по Проклятому Веку, который когда-то так ненавидел.

48

Мы покинули тайное убежище Лоута перед закатом, прихватив с собой заранее припасенные здесь моим другом инструменты и оружие. Не знаю, как скоро хватились бандиты своего главаря, но, полагаю, никто особо о нем не сокрушался: сочтя нас заваленными где-то в руинах, бандиты, очевидно, на другой же день выбрали нового вожака. Так или иначе, дальнейшие встречи с ними или с их коллегами из других городов не входили в наши планы; Лоут, имевший представление о географии Страны отверженных, проложил наш маршрут подальше от разрушенных городов. Цель нашего путешествия находилась на юго-юго-востоке. Теперь у нас был компас; Лоуту удалось раскопать где-то в развалинах магнит и намагнитить небольшой гвоздь, который мы подвешивали на нитке. Разумеется, пользоваться подобным «прибором» было не слишком удобно, однако он сильно облегчал ориентирование, особенно в джунглях.

В джунгли мы, конечно, попали не сразу. Лишь на третий день унылые ландшафты Страны отверженных сменились степным разнотравьем, затем стали попадаться одинокие раскидистые деревья, рощицы, и, наконец, на пятый день пути мы вступили под полог настоящего тропического леса. По словам Лоута, этот лес тянется до самого южного побережья материка; впрочем, нам не было нужды забираться так далеко.

Путь через джунгли занял почти неделю; это был наиболее трудный и опасный участок нашего маршрута. В иных местах ветви и лианы переплетались так густо, что дорогу приходилось буквально прорубать ножами и топорами; на преодоление каких-нибудь пятидесяти метров уходил целый час. Не знаю, обитали ли здесь дикари, но и без них тут хватало опасных для человека существ, начиная с насекомых. Через небольшие речки мы рисковали переправляться вброд, но, когда дорогу нам преградила широкая река, я решительно воспротивился желанию Лоута форсировать ее вплавь: черт его знает, что могло скрываться в этих мутных водах. На постройку плота ушло полтора дня. Примерно сутки мы дрейфовали по течению на восток, а когда река стала заворачивать на север, пристали к противоположному берегу и снова углубились в джунгли. Лишь к исходу шестого дня пути через лес впереди замаячил какой-то просвет, и, продравшись через последние сплетения лиан, мы внезапно оказались на берегу океана.

Лишь узкая полоска песчаного пляжа отделяла джунгли от кромки прибоя; вероятно, во время сильных штормов волны здесь достигают подножия пальм и уносят в море сломанные ветви и даже целые стволы. Мы переночевали на морском берегу, а наутро отправились вдоль побережья дальше на юг.

Мне, помнящему море Проклятого Века, с его бесчисленными яхтами, досками серферов и далекими силуэтами кораблей, с его переполненными пляжами и забитым купальщиками мелководьем, так что непонятно было, где кончается пляж и начинается море — мне казалось нелепым и диким созерцать эти бесконечные мили абсолютно пустынного побережья. По мере того как, в полном соответствии с нашей картой, джунгли постепенно отступали от берега, уступая место дюнам, возникало впечатление, что мы находимся на совершенно мертвой планете. Иногда нам попадались останки выброшенных на берег крупных рыб или, может быть, небольших дельфинов; в одном месте множество птиц кружило над огромной полуразложившейся тушей кита.

Через некоторое время еще какой-то силуэт привлек мое внимание. Что-то большое, темное и продолговатое возвышалось над песком справа, довольно далеко от берега. Поначалу мне показалось, что это тоже скелет крупного морского животного; я даже различил торчащие ребра. Но странно было, что солнце и ветер не выбелили кости. Я обратил внимание Лоута на эту штуку, и мы подошли поближе, чтобы разглядеть, что же это такое.

Перед нами, полузасыпанный песком, лежал на боку корабль — точнее, останки старого корабля. Когда-то это, по всей видимости, был средних размеров деревянный парусник; теперь от него остался один остов, обломанные бимсы и шпангоуты с уцелевшими кусками обшивки. Рангоут полностью отсутствовал. Ржавая якорная цепь уходила в песок, скрывавший, по всей видимости, и другие обломки. Внутри корпуса через проломы видны были поломанные переборки, какие-то рассохшиеся бочки, истлевшие тюки и прочий хлам; в нескольких местах белели кости, по всей видимости человеческие. Я потрогал источенную жуками трухлявую древесину борта. Все здесь было очень, очень старым.

— Должно быть, один из кораблей Элдерика, — предположил Лоут. — Может, даже тот самый, что вез сокровища.

Я наклонился и принялся очищать от песка позеленевшую табличку на носу корабля.

— Нет, Лоут, — сказал я, разглядывая проступившие буквы, — этот корабль не из флота Элдерика. Это вообще не азбука Соединенных Республик. Взгляни-ка, это по твоей части.

— Ты хочешь сказать… — он поспешно подошел ко мне. — Да, черт возьми, ты прав. Это буквы из алфавита нашего главного потенциального противника. Название перевести не могу, по всей видимости, имя собственное… Выходит, им удалось пересечь океан… чтобы потерпеть крушение здесь, у самой цели. Должно быть, шторм выбросил их на берег. И те, что выжили в катастрофе, все равно вскоре погибли в Диких Землях: ни на севере, ни на юге нет даже легенд о людях из-за океана.

— Но им все-таки удалось построить корабль, способный на такой путь.

— Ты все еще надеешься, что цивилизация хоть где-то находится в лучшем состоянии, чем у нас? Брось, Риллен, этому судну уже не одна сотня лет. Взгляни, в каком состоянии все его части, на какое расстояние отступило море со времени крушения. Должно быть, это была их первая и последняя трансокеанская экспедиция, иначе сохранились бы хоть какие-то упоминания о них.

Как ни велико было мое искушение покопаться в чреве корабля в поисках предметов чужой культуры, но ветхие части судового набора могли рухнуть на меня от малейшего толчка, и я отказался от этой затеи. Мы снова двинулись в путь.

На следующий день дюны кончились, уступив место скалистому берегу. Несколько часов мы то карабкались по уступам вверх, то спускались вниз, стараясь избегать опасных осыпей, и наконец выбрались на ровное плато. Лоут в очередной раз сверился с картой.

— Вот он! — воскликнул мой приятель, торжественно указывая на возвышавшийся неподалеку каменный столб — причуду выветривания. — Вот первый ориентир!

— А вот и наш первый коллега, — заметил я, глядя на человеческий череп в нескольких метрах от нас.

49

— Место выбрано не случайно, — сказал Лоут. — Этот столб хорошо заметен с моря.

— Что толку? — пожал плечами я. — Берег здесь совершенно отвесный, даже при абсолютном штиле некуда причалить. Да и втащить наверх все эти тонны золота…

— Ну, значит, они высадились севернее или южнее, — нетерпеливо воскликнул он. — Нам-то какая разница? Нам главное, что отсюда надо идти строго на юго-запад… — он принялся уравновешивать гвоздь на нитке.

Пройдя около трехсот шагов, как и было указано в манускрипте, мы обнаружили причудливой формы валун, а рядом с ним — останки еще одного кладоискателя. Скелет частично рассыпался, от одежды уцелели лишь небольшие клочки. Череп был проломлен, по всей видимости топором.

— Это не из экспедиции нашего предшественника; при них он уже был в таком состоянии, — пояснил Лоут. — Здесь вокруг валяется достаточно костей любителей делить шкуру неубитого медведя. Как видно, информация о кладе просачивалась в разные времена, но добравшиеся сюда нередко пытались увеличить свою долю, еще не увидев сокровищ. Идиоты, не понимали, что там на всех хватит… А, вот и следующий. Как видно, как раз тот, что проломил башку предыдущему.

Да, судя по рассыпавшемуся в ржавчину топору рядом с рукой скелета, это был он. Он не ушел от возмездия: очевидно, его жертва, собрав последние силы, метнула ему в спину нож, рукоятка которого теперь виднелась между ребрами.

Мы продрались через заросли колючего кустарника и спустились в единственном подходящем месте в глубокую расселину, которая должна была привести нас в подземелье. В двух местах нам пришлось перебираться через большие валуны, некогда рухнувшие в расселину сверху; из-под камней торчали белые кости и какие-то лохмотья. Это были первые, давно сработавшие ловушки.

Вообще, забегая вперед, замечу, что большинство ловушек было одноразового действия: падавшие сверху камни, замаскированные трещины с кольями на дне, копья, пронзавшие задевшего замаскированный канат (канаты, впрочем, за минувшие столетия перепрели). Но были и более остроумные приспособления, вроде плит над пустотами, внезапно переворачивающихся под тяжестью наступившего, или мелких отравленных шипов в тех местах, к которым несведущий кладоискатель с большой вероятностью мог прикоснуться. Но манускрипт, а нередко и останки предыдущих путешественников, заблаговременно предупреждали нас об опасности.

Расселина, делаясь все уже, наконец привела нас к входу в пещеру. Когда-то он был закрыт большим камнем, но теперь камень был отодвинут в сторону, в предназначенное для него углубление в стене. Изнутри подземелья на нас дохнуло холодом; где-то журчала вода.

— А что, если там кто-то уже побывал? — произнес я, глядя на разверстую дыру.

— Конечно, после автора манускрипта сюда мог еще кто-нибудь наведаться, — согласился Лоут, — но даже если и так, вряд ли он унес все.

— А если он именно сейчас там?

— Разве что в качестве покойника, — усмехнулся Кройлес, — слишком мала вероятность совпасть по времени с живыми кладоискателями. Ну, осторожность, конечно, не помешает… Держи нож наготове.

Мы зажгли факелы и нырнули во мрак. Подземелье представляло из себя систему естественных пещер; но кое-где над камнем потрудились руки человека. Недалеко от входа дорогу нам преградила вертикальная стена с выбитыми на ней странными символами. Здесь были пентаграммы, треугольники, какие-то загадочные руны и тому подобные письмена.

— Что-то каббалистическое, — сказал Лоут. — Наш предшественник пишет, что это колдовские проклятия. Расчет на суеверный страх средневекового человека.

— Надеюсь, дальнейший путь открывается не заклинаниями? — попытался пошутить я. Хоть я и не средневековый человек, мне было не по себе от этого места, с его темнотой, смертоносными ловушками и мертвецами.

— Нет, тут справа есть щель, в которую можно пролезть, — ответил Лоут. В пляшущем свете факелов мы даже не сразу заметили эту щель. Протиснуться в нее можно было только боком; рюкзак приходилось тащить за собой. Факелы пришлось погасить, иначе мы бы задохнулись от дыма. Должно быть, минут десять мы пробирались через эту трещину в сплошном скальном массиве, стиснутые спереди и сзади миллионами тонн камня. Казалось, что в любую минуту нас может раздавить, как мух, или, того хуже, внезапно завалит оба выхода, и мы окажемся обречены на медленную смерть в этой щели. Сказать, что я чувствовал себя неуютно, значит ничего не сказать. И это при том, что мы знали о безопасности этой части маршрута! Каково же приходилось тем, кто пробирался здесь впервые, не имея под рукой манускрипта с планом, каждую секунду ожидая нарваться на очередную ловушку?! Ни за какие сокровища, даже за машину времени, не согласился бы оказаться на их месте.

— Что-то я сомневаюсь, что здесь протащили десятки тонн золота! — подумал я вслух.

— Очевидно, в хранилище есть и другой ход, но теперь он захвачен или мы просто о нем не знаем, — предположил Лоут.

Наконец мы выбрались из чертова лаза и снова зажгли факелы. Несколько ходов расходились в разные стороны; Лоут указал на второй слева. Обогнув опасное место на полу, стоившее жизни нескольким нашим предшественникам, мы углубились в каменный коридор и уперлись в металлическую дверь с тяжелой ручкой. Перед дверью лежал скелет человека, неосмотрительно за эту ручку схватившегося.

— Это и есть дверь в хранилище? — спросил я.

— Нет, остался еще один зал, — Кройлес подсунул под ручку, усеянную отравленными заусенцами, топорище, и потянул на себя дверь. Мы прошли в следующую пещеру. Лоут повернул налево и вошел в глубокую нишу. Здесь находилась та самая дверь, которая остановила автора манускрипта. Немудрено: он никогда не видел подобных конструкций. Перед нами была словно бы увеличенная в несколько раз дверь старого сейфа с механическим кодовым замком. Большое колесо в центре было окружено кольцом с десятью цифрами от нуля от девяти.

— Скверная штука… — пробормотал Лоут. — Кодовый замок.

— Ты полагаешь, подобное мог соорудить Элдерик? — впервые усомнился я.

— Гм… может, и нет. Хотя почему бы ему не найти где-нибудь сейф наших времен и не скопировать принцип? Так или иначе, за столь основательной дверью явно что-то есть.

— Да, дверь капитальная. Не зная кода, ничего не сделаешь. Даже если бы у нас была взрывчатка… взрыв требуемой силы может обрушить своды пещеры.

— Черт побери!!! — Лоут в ярости ударил по бронированной плите кулаком. Звук был глухой, как от удара по стене пещеры. — Неужели же придется возвращаться ни с чем?!

Я взялся за колесо и попытался повернуть его. Оно поддалось без большого труда. Очевидно, хозяева позаботились о смазке.

— Похоже, эта конструкция рассчитана на долгий срок, — заметил я. — А значит, построившие это предполагали, что кто-нибудь может воспользоваться подземельем и после них. А тогда должен быть какой-то намек, понятный посвященному.

— А какие намеки были у ловушек? — ворчливо возразил Лоут. — Наверное, где-то существует план, подобный нашему манускрипту, только составленный самими хозяевами. Там указаны и ловушки, и код. Или, может, код зашифрован в тех рунах? Жаль, что я не удосужился как следует порасспросить беглых чернокнижников, в моей банде была парочка…

— Взгляни-ка сюда! — прервал я его рассуждения, поднося факел к поверхности металла. Чуть выше кодового устройства в броне вытравлена была маленькая окружность, разделенная пополам прямой линией.

— Еще один непонятный символ, — пробурчал Лоут.

— Символ, понятный посвященному! — возразил я. — Окружность и диаметр. Число «пи».

Он дико воззрился на меня.

— Ты думаешь?!

— У нас в институте часто ставили такой входной код. Легко запоминается.

— Но откуда теперь, после гибели цивилизации…

— Геометрия существовала задолго до машинной цивилизации. Как ты знаешь, само это слово означает «землемерие». Так что любой землемер, строитель или художник может знать, чему равно «пи». Не говоря уже о мастерах, оборудовавших это подземелье. Ладно, хватит болтать. Ты до какого знака «пи» помнишь?

— До четвертого, — сознался он.

— Я до десятого. Надеюсь, хватит. Начнем с тройки или с дробной части? Пожалуй, с тройки.

— Как думаешь, при ошибке нам на головы ничего не свалится? — озабоченно спросил Лоут.

— Вряд ли. Наверняка те, кто добирался сюда до нас, пробовали крутить колесо, однако я не вижу никаких скелетов, — мы с Лоутом словно поменялись ролями: мной овладел азарт шахматиста, решающего задачу. Я начал набирать код.

3… 1… 4… 1… 5… гм, если их познания такие же, как у Лоута, то не 5, а 6, и на этом все. Ладно, не получится — потом попробуем. 9… 2… 6… 5… Уже восемь знаков дробной части, не слишком ли много они от нас хотят? 3… 6! Я дальше не знаю!

В этот миг раздался щелчок.

— Получи… — Лоут не успел докончить. Пол внезапно ушел у нас из-под ног.

50

Плита, перевернувшаяся под нашей тяжестью, с глухим стуком встала на место у нас над головами. Мы скользили вниз по каменному желобу. Затем под ногами раздался хруст, и спуск прекратился.

Мы оказались в маленькой каморке, настоящем «каменном мешке». Один из наших факелов погас; второй, упавший на пол, озарял останки трех предыдущих знатоков геометрии. Двое из них давно уже стали скелетами; третий же, как видно, попал сюда относительно недавно и еще не конца сгнил, отчего в воздухе стояла омерзительная вонь. Я с трудом удержал тошноту. Колеблющиеся тени мертвецов, отбрасываемые огнем факела на стены, создавали ощущение эпизода из фильма ужасов.

— Проклятье! — прохрипел Лоут, очевидно, тоже борясь со спазмом в горле. — Чертовы ублюдки, все-таки ловушка!

— Нет, — ответил я, подымая факел выше. — Всего лишь следующий уровень нашей игры.

Перед нами была еще одна мощная дверь — на этот раз, очевидно, настоящая, ибо помимо колеса для набора кода было и другое, позволявшее, как видно, выдвинуть засовы после того, как замок будет открыт. Мы поднялись на ноги и принялись разыскивать очередное «указание для посвященных». На этот раз над кодовым замком изображено было перекрестье, верхнюю половину которого пересекала кривая, почти сливавшаяся с горизонтальной чертой слева и резко возраставшая справа.

— Похоже на график экспоненты, — сказал я.

— Но ведь в средние века не было дифференциального исчисления! — воскликнул Лоут.

— Ну, если Элдерик нашел сейф, то что мешало ему найти учебник математики? — усмехнулся я. — А если серьезно, то, по-моему, все здесь построено перебежчиками.

— В таком случае, их было здесь достаточно много, судя по проделанной работе… Думаешь, экспонента? Значит, следующий код — число «е»? До какого знака ты его помнишь?

— 2.718281828, — выдал я. — Гм… девять знаков дробной части. Плохо, у «пи» было 10.

— Попробуем, — сказал Лоут. — Может, на этот раз они были не столь требовательны к нашей памяти. Шутка ли, кто в этом мире вообще слышал о числе «е»!

Я набрал все известные мне цифры. Ничего не произошло.

— Попробуй без двойки, — посоветовал Лоут.

— «Пи» начиналось с тройки, — напомнил я.

— Попробовать-то надо!

Я набрал одну дробную часть — естественно, без результата.

— Черт, учить надо было математику… — пробормотал Кройлес. — Ты помнишь, как вычисляется экспонента?

— Конечно, это же самый простой ряд! Сумма по i от нуля до бесконечности… ммм… икс в i-той, деленное на i факториал… если мне память не изменяет.

— Если изменяет, мы составим им компанию! — Лоут указал на пол. — Давай считать.

— В уме, что ли?

— Зачем в уме? — удивился Лоут. — У меня с собой грифель, я же рассчитывал делать пометки на плане.

— Реально ли вообще сосчитать такое без калькулятора? — пробурчал я.

— Гм… икс равен единице, остаются факториалы. Их тоже отдельно вычислять не нужно, а нужно делить результат предыдущего деления на новое i и добавлять к общей сумме. Черт возьми, считать столбиком! Что за занятие для цивилизованного человека!

— Куда более подобающее занятие, чем махать мечом и добывать себе обед с помощью арбалета, — ответил Кройлес. — Хватит трепаться, давай считать, пока факел не погас. Какую точность берем для промежуточных результатов?

— Думаю, 16 разрядов хватит. Не на компьютере же они сами считали, в конце концов!

Вот, должно быть, была картина — двое грязных и заросших кладоискателей, запертые в крохотной пещере с тремя покойниками, при свете чадящего факела вычисляют число «е» с точностью до шестнадцатого знака! Я делил на четные значения i, Лоут — на нечетные. Тот, кто освобождался первым, складывал результаты. На двенадцатой итерации у нас наконец получилось знакомое 2.718281828, за которым шло 286 и еще цифры. Но мы не обольщались, понимая, что этот хвост еще изменится. И действительно, уже на следующем i — 13 — после 1828 получилось уже 446 с явной тенденцией округлиться в большую сторону. Четырнадцатая итерация превратила 446 в 458. При i, равном 15, 58 изменилось на 59. Таким образом, на десятом месте явно стояла четверка, но если в код входили только 10 цифр дробной части, то десятая четверка округлялась до пяти. Если же код был длиннее, то за четверкой шла опять-таки не то пятерка, не то округленная шестерка…

— Я думаю, их все-таки десять, — сказал Лоут.

— Никогда не доверял оптимистам, — проворчал я. — Ладно, попробуем, — и набрал 2718281828… 5. В двери что-то клацнуло! Колесо, отвечавшее за засов и прежде намертво застопоренное, теперь повернулось без особого труда. Мы потянули тяжелую дверь на себя, и она открылась.

Перед нами была узкая и длинная пещера. Ряд вмурованных в стену металлических колец поддерживал толстые свечи и стеклянные лампы, как оказалось впоследствии, спиртовые. Под этими светильниками вдоль стен стояли массивные сундуки.

— Сокровища! — выдохнул Лоут.

Мы поспешно вошли, уже не опасаясь ловушек. Мой друг зажег несколько свечей и ухватился за крышку ближайшего сундука. На ней не было никакого замка. Крышка откинулась, скрипнув, и нашим взорам предстали…

Нет, отнюдь не золотые слитки и драгоценные камни. В сундуке, завернутые в расползающиеся от старости промасленные тряпки, лежали кирки, лопаты, ломы, кувалды и тому подобные орудия. Я устремился к соседнему сундуку. Там тоже были инструменты, но для более тонкой работы: гаечные ключи, сверла, ножовки, молотки, клещи. В третьем сундуке буквально плавали в масле детали каких-то механизмов. В четвертом были просто бруски и полоски металла; в пятом мы обнаружили одежду, но она, несмотря на все предосторожности, сохранилась плохо: ткань фактически расползалась под пальцами. Еще в нескольких сундуках были части каких-то машин и приспособлений, некоторые из них покореженные — очевидно, эти служили в качестве сырья. В одном из сундуков лежало несколько аркебуз, а также холодное оружие и мешочек с пулями и порохом. Имелся тут и сундук, заполненный чертежами разных механизмов и рукописными книгами, содержавшими, как мы убедились позже, разрозненные и нередко неточные сведения технического и научного характера. Однако во всей пещере не было ни грамма золота.

Так вот, значит, какого рода сокровища скрывало подземелье! Разумеется, Элдерик не имел ко всему этому никакого отношения, хотя пещеры действительно были покинуты не одно столетие назад, возможно, как раз в период падения империи. Кто оборудовал все это, кто оставил этот склад деталей и инструментов, позаботившись об их сохранности, и куда делись эти люди? Точного ответа я не знаю и теперь уже не узнаю. Можно лишь сказать с уверенностью, что это была либо большая группа перебежчиков, либо тайная колония потомков уцелевших ученых и инженеров, на несколько столетий пережившая цивилизацию. Мы не нашли никаких записей, проливающих свет на их историю. Возможно, такие записи и существовали, но часть галерей оказались заваленными, и мы не смогли туда проникнуть. Но я забегаю вперед.

Наше открытие вызвало у меня смешанные чувства. С одной стороны, содержимое сундуков было интереснее банальных сокровищ; с другой стороны, все это, даже аркебузы, не могло принести нам большой практической пользы. Лоут же не скрывал своей досады.

— Черт побери! — восклицал он. — Куча железного хлама! И стоило ради этого громоздить все те ловушки!

— Они считали, что стоило, — заметил я. — Они хотели сохранить от варваров последние остатки цивилизации.

— Не больно-то много они сохранили, — фыркнул он. — Похоже, они даже об электричестве не имели понятия. Так, механические игрушки… В лучшем случае из этого барахла можно собрать паровую машину.

— Это тоже было бы неплохо, — заметил я, — мне надоело ходить пешком. Но мы, похоже, еще не все здесь видели.

И в самом деле, в конце пещеры-склада был ход, уводивший вверх. Мы поднялись по вырубленным в камне ступеням и оказались в следующем зале, где некогда размещалось что-то вроде небольшого цеха: здесь еще сохранились деревянные верстаки и несколько полуразобранных станков с ручным или ножным приводом. У стены была сложена каменная печь, труба которой упиралась в трещину в потолке. Из этой пещеры вели еще два прохода. Заглянув в левый, мы обнаружили какие-то чаны и большие сосуды из мутного грубого стекла; некоторые сосуды были тщательно запечатаны и содержали какую-то жидкость. Правый проход был перекрыт дверью, на этот раз без всяких замков и кодовых устройств.

Мы вошли внутрь и увидели самолет.

51

Точнее говоря, это был поддерживаемый многочисленными стойками и подпорками каркас самолета, небольшого биплана типа тех, что не слишком уверенно бороздили воздух первых лет Проклятого Века. Сооружение одновременно напоминало коробчатый змей и скелет птеродактиля. Не было ни мотора, ни пропеллера, однако от рычагов перед креслом пилота тянулись тросы к хвостовым рулям. Вся конструкция опиралась на три колеса без шин, два больших у основания крыльев и одно маленькое у хвоста.

Лоут присвистнул.

— А ты говоришь — паровая машина! — воскликнул я. Но его удивление быстро прошло.

— И ты думаешь, эта штука летает? — усмехнулся он. — У нее даже мотора нет, да и немудрено: на чем бы он мог работать? И как, по-твоему, это можно вытащить на поверхность?

— Взгляни сюда, — я прошел по направлению носа аэроплана и остановился у ровной стены пещеры. Слева и справа из пробитых в камне отверстий торчали большие длинные рычаги. — Держу пари, что эта стенка отодвигается. Что касается мотора, нам надо повнимательней изучить сундук с чертежами. Создатели этих мастерских затратили огромный труд, я не думаю, что они стали бы использовать все это для сборки неработающей безделушки.

Дальнейшее обследование пещер показало, что я был прав. Каменная плита удерживалась мощными цепями и приводилась в движение рычагами; двигая их вверх-вниз в течение получаса, мы полностью опустили плиту и открыли выход на плато. Здесь же, в ангаре, мы обнаружили снятый пропеллер и погруженные в масло детали мотора. В соседнем сундуке находились необходимые схемы и чертежи. Трудно сказать, сколько времени просуществовали эти мастерские и какие устройства были в них изготовлены; как я уже упоминал, часть проходов оказались заваленными, и мы, возможно, не узнали многих любопытных вещей. Но, по всей видимости, аэроплан был последним и самым сложным из здешних проектов. Не знаю, летал ли он уже, успели ли хозяева хоть раз его испытать; однозначных сведений в найденных нами документах не содержалось, однако все позволяло предположить, что проект доведен до успешного конца. Естественно, мы загорелись желанием привести самолет в рабочее состояние и проверить его в деле.

Разумеется, мы столкнулись с определенными трудностями. Нужные детали иногда приходилось подолгу искать, а обозначения на чертежах заметно отличались от стандартов нашей эпохи. Впрочем, хотя мы с Лоутом никогда раньше не имели дела с аэропланами, нам помогало то, что семьсот лет назад у каждого из нас был автомобиль.

Правда, двигатель самолета совсем не походил на автомобильный. Как верно заметил Лоут, работники подземных мастерских не знали электричества, значит, об электрическом зажигании топливной смеси говорить не приходилось. Не было в их распоряжении и нефти. Поэтому аэроплан имел дизельный двигатель, топливо для которого находилось в тех самых запечатанных сосудах; мы не нашли понятных записей о его составе и технологии производства, но, судя по запаху, основным компонентом был спирт. Конечно, соотношение мощности и массы у подобного мотора было далеким от идеала, но, благодаря легкости остальной конструкции (создателям самолета удалось раздобыть легкие сплавы нашей эпохи), биплан все-таки, по расчетам конструкторов, мог подняться в воздух с заправленными баками и одним человеком на борту.

Работа так захватила нас, что мы с большой неохотой отправлялись наружу за пропитанием. Пищей в те дни нам служили морские птицы; мясо их дурно пахнет и неприятно на вкус. Пресную воду — подземный ручей — мы обнаружили в одной из пещер.

Но вот, наконец, все было готово, старые детали вычищены и смазаны, двигатель собран, установлен и опробован на малых оборотах, крылья обтянуты предназначенной для этого пленкой. Осталось решить последний вопрос: кто проведет испытательный полет. Я решительно заявил о своих претензиях.

— Но почему ты? — возмутился Лоут.

— Ты же не умеешь управлять самолетом.

— Можно подумать, что ты умеешь!

— Наш институт, помимо прочего, занимался разработкой компьютерных тренажеров для армии. Я налетал больше ста часов на симуляторах.

— Так то были всякие истребители-бомбардировщики, а не такие драндулеты.

— Нет, там можно было задать самые разные конструкции. Конечно, в точности такой не было, но я знаю, как ведет себя в воздухе тихоходный биплан. Послушай, Лоут, если ты в первом же полете разобьешься, мне будет не хватать не только тебя, но и нашего самолета.

В конце концов он согласился. Мы залили баки и выкатили аэроплан на плато.

Погода, остававшаяся ясной и солнечной уже много дней, заметно переменилась. Ветер вздымал клубы пыли и гнал в сторону океана тяжелые низкие тучи.

— Похоже, буря собирается, — озабоченно сказал Лоут. — Может, отложим?

— Ничего страшного, — нетерпеливо отмахнулся я. — При встречном ветре взлетать легче. Грозы еще нет; сделаю пару кругов и вернусь.

Лоут покачал головой, но не стал спорить. Мы развернули самолет хвостом к океану. Я сел в кресло и положил руки на несложные рычаги, а Лоут принялся раскручивать винт. Я чувствовал, как самолет вздрагивает от порывов ветра; казалось, он тоже трепещет от нетерпения.

И вот мотор пару раз чихнул, зафыркал и наконец заработал. Лоут отскочил в сторону. Я вывел ручку газа до максимума. Машина покатилась по плато, постепенно набирая скорость. Ветер швырял песок мне в лицо; я запоздало пожалел об отсутствии очков, которыми пользовались пилоты подобных аппаратов восемь веков лет назад. Я оглянулся; Лоут был уже далеко позади, а я все еще не мог взлететь. Но вот, наконец, аэроплан несколько раз подпрыгнул и тяжело оторвался от земли. Я еще подумал, что зря мы заправили полные баки, но уж больно хотелось выжать из машины все, на что она способна.

Я летел! Это было совсем непохоже на компьютерный симулятор или ощущения пассажира воздушного лайнера Проклятого Века; это был настоящий, восхитительно реальный полет, какие прежде я переживал только во сне. И, так же как во сне, мною на какое-то время овладело состояние совершенного счастья, невозможного на земле.

Довольно долго я летел по прямой, удаляясь от океана, и, лишь набрав достаточную высоту, чтобы в случае чего успеть выровняться, дал легкий крен на левое крыло и осторожно начал широкий разворот. Тут я убедился в преимуществе симуляторов. Аэроплан не очень хорошо слушался руля, особенно при боковом ветре; пару раз меня болтануло так, что душа ушла в пятки. Но вот, наконец, частично потеряв высоту, я довершил разворот и устремился на крыльях ветра назад, к побережью. Я даже позволил себе пофорсить и снизился, чтобы пролететь над головой Лоута. Как сейчас вижу его лицо: он прикрывал рукой глаза от пыли и что-то кричал, но я не расслышал. Под колесами мелькнул край плато, и — уже далеко внизу — тяжелые свинцовые волны, разбивавшиеся об отвесный берег белыми фонтанами пены. Я летел над океаном.

Мне показалось, что ветер усиливается; я вдруг подумал, что он может сравняться с собственной скоростью самолета, так что я, подобно пловцу, которого сносит течением, не смогу вернуться к берегу. Я начал плавно поворачивать, но биплан снова развернуло по ветру. Я ругнулся и попытался заложить более крутой разворот, но в этот момент руль направления заклинило.

В первый момент я не очень испугался. Мне казалось, что я еще рядом с берегом и успею поправить положение. Я снова потянул рычаг, а когда он не поддался, сильно дернул. Рычаг рванулся с места неожиданно легко, но на курсе это не отразилось. Я обернулся и с ужасом увидел, что трос, ведущий к рулю, оборвался и болтается в воздухе. Самолет был неуправляем. Сказались столетия, протекшие с момента его постройки.

Уже почти у самого горизонта я увидел берег и крохотную фигурку Лоута у самой кромки обрыва. Мне показалось, что он махал руками, но с такого расстояния я уже не мог разглядеть точно. Таким я увидел его в последний раз.

Ветер нес самолет в открытое море.

52

Возможно, человек более отчаянный на моем месте устремил бы аэроплан вниз (сохранившиеся рули позволяли это сделать), с тем чтобы искать спасения в воде. Конечно, шансов на спасение в штормовом море в нескольких милях от берега (и притом берега скалистого, грозящего смертью всякому, кто окажется возле него в такую погоду) — шансов этих фактически не было. Но в открытом океане их не было тем более. До соседнего континента тысячи миль; даже если ветер перейдет в ураган, и мой биплан это выдержит, ему не преодолеть и десятой доли этого расстояния. Что, кроме гибели, могло ожидать меня посреди океана, воды которого уже сотни лет не бороздит ни один корабль? Словом, положение было совершенно безвыходным. Так или иначе, я предпочел скорой гибели гибель более отдаленную, и, вместо того чтобы снижаться, еще увеличил высоту, дабы после остановки двигателя иметь еще запас на планирование.

Не знаю, сколько времени длился этот полет и с какой скоростью я летел; у меня не было никаких ориентиров, кроме безбрежного штормового океана. Самолет здорово болтало, и я всерьез боялся, что он развалится. Хлынул дождь, настоящий ливень; потоки воды хлестали мне в лицо (точнее, это я, двигаясь по ветру, настигал их), и в какую-нибудь минуту я вымок до нитки. Периодически ходившие внизу водяные горы озарялись вспышками далеких молний, но ветер нес меня впереди грозового фронта — это был, пожалуй, единственный положительный момент в моем положении.

Наконец настал миг, который неминуемо должен был настать. Двигатель начал чихать и через пару минут заглох окончательно. Вцепившись в рычаги, я планировал вниз. Это оказалось труднее, чем я предполагал; просто чудо, что аэроплан не развернуло хвостом вперед, не бросило в штопор. В какой-то момент я чуть не сорвался в пике, но над самой водой мне удалось выровнять машину почти горизонтально. В следующее мгновение аэроплан зацепил передними колесами пенистый гребень и зарылся носом в следующую волну. Я спрыгнул в воду. Белая пена окатила погружающееся крыло; в последний раз мелькнул над водой хвост с болтающимися рулями, и самолет скрылся в пучине. Последний рудимент цивилизации…

Я сбросил куртку и стащил под водой сапоги, готовясь к новому, столь же очевидно бессмысленному этапу борьбы. В открытом море, где человеку не угрожает опасность быть разбитым о скалы, он даже и в шторм может продержаться достаточно долго. Ведь тело человека легче воды; стало быть, главное — сохранять хладнокровие, правильно дышать и не нахлебаться. Периодически можно отдыхать, ложась на спину. Все это, разумеется, просто в теории; на практике пенные гребни так и норовят захлестнуть тебя, а дождь отнюдь не улучшает положения.

Итак, я продолжал отчаянно цепляться за жизнь. Когда я погибал от жажды и зноя в пустыне, то фактически смирился со своей участью, ибо воля к жизни оставляла меня вместе с силами и ясностью сознания. Теперь же мое физическое состояние было вполне удовлетворительным, и я не прекращал борьбы; однако в мозгу уже шевелилась утешительная мысль, что, как только силы иссякнут, исчезнет и желание бороться за жизнь.

Так прошло несколько часов. Я сел в кресло пилота в середине дня, а теперь уже стемнело. По всему телу разлилась ноющая усталость; вдобавок, несмотря на тропические широты, все время находиться в воде было холодно. Я все чаще сбивался с дыхания и глотал горько-соленую воду; в горле от нее стояла изжога, щипало глаза и в носу. Я понимал, что, по всей видимости, мне осталось еще два-три часа; и, кажется, более всего меня волновала не столько неизбежность гибели, сколько то, что, по моим представлениям, смерть захлебнувшегося довольно мучительна.

Вдруг в какой-то момент, в очередной раз поднятый на гребень волны, я увидел впереди какую-то темную полосу, явно отличную от моря и неба. Сперва я решил, что мне мерещится, но через несколько секунд снова различил те же смутные очертания. Берег? Откуда здесь берег? Неужели волны сыграли со мной шутку и вынесли обратно к материку? Нет, это было совершенно невозможно. Значит, остров.

Апатия, уже овладевавшая мной, исчезла в одно мгновение; мне даже показалось, что в мышцы снова вернулась сила. Я принялся грести в направлении неизвестной земли, больше всего опасаясь, что волны пронесут меня мимо. В скором времени прямо по курсу я различил страшные белые буруны, означавшие скалы; такие же буруны пенились левее. Я понял, что между ними имеется достаточно широкий проход, и поплыл туда. Мне повезло: хотя волны и сносили меня в сторону, однако мне удалось проскочить слева от ревущих бурунов, окатывавших хлопьями пены торчавшие из воды камни. Море вдруг стало значительно спокойнее; я понял, что очутился в бухте.

Из последних сил я доплыл до берега и, пребольно стукнувшись коленом о какой-то камень, выполз на песчаный пляж. Я понимал, что на неизвестной земле меня может поджидать множество опасностей, от хищников до дикарей. Но я был не в состоянии даже встать; все, на что меня хватило — это отползти подальше от кромки прибоя, чтобы тут же провалиться в сон.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Я поднялся, отряхивая песок, и с удивлением огляделся. Остров явно был обитаемым, и жили здесь отнюдь не дикари — или, во всяком случае, не только дикари. По пологому склону к морю спускалась широкая лестница; последние ее ступени уходили в воду — об одну из них я, очевидно, и ударился накануне. Наверху лестница завершалась площадкой перед открытыми воротами; их створки украшало чугунное литье, а столбы — резьба по камню. Налево и направо от ворот шла невысокая каменная ограда, оканчивавшаяся двумя башенками; из бойницы каждой торчал позеленевшей ствол небольшой пушки. Это грозное оружие представляло собой определенный контраст с гостеприимно распахнутыми воротами; но я поверил воротам, а не пушкам, и стал подниматься по лестнице.

С каждым шагом мне все более открывалась панорама величественного здания, и, наконец, когда я вошел в ворота, оно предстало мне во всем своем великолепии. Могучие угловые башни и стройные островерхие башенки, колоннады, портики и висячие галереи, скульптуры, поддерживающие балконы и украшающие крыши — несмотря на некоторую эклектичность, все это выглядело удивительно гармонично и совершенно. Могу с уверенностью сказать, что никогда, тем более в теперешнюю эпоху, я не видел более замечательного произведения архитектурного искусства.

Меж тем видны были и признаки запустения: между плитами мощеного двора буйно пробивались трава, какие-то тропические лианы взбирались кое-где по стенам, цветные стекла витражей не блестели на солнце из-за налипшей грязи, а изящное кружево декоративных решеток, как я убедился, покрывал налет ржавчины. Однако мне не верилось, чтобы такой великолепный дворец был совершенно покинут, как это случилось, например, с мастерскими в пещерах. Возможно, это впечатление основывалось всего лишь на открытых воротах.

По мраморным ступеням крыльца я поднялся к дверям и потянул массивную ручку в виде львиной головы. Тяжелая дверь отворилась с тоскливым скрипом, и я вступил внутрь.

Внутри запустение было еще заметнее. Роскошное убранство просторных зал поблекло; мозаики и фрески потускнели и местами осыпались, пыль и плесень покрыли картины и гобелены, деревянная мебель рассохлась и пострадала от жуков-точильщиков. Кисейные занавеси и покрывала рассыпались в прах; с выступов мебели и граненых подвесок люстр свисали седые космы паутины. Переходя из залы в залу, я все более убеждался, что дворец давно уже не обитаем; ничем не нарушенный толстый слой пыли говорил об этом яснее всех прочих признаков упадка.

Наконец, пройдя наискосок через первый этаж главного корпуса, я поднялся по плавно закругленной лестнице на второй этаж. Снова передо мной открылась анфилада комнат; сквозь пыльное стекло двери слева от меня пробивались солнечные лучи. Я отворил дверь и оказался на открытой террасе. Снизу доносился шум моря — очевидно, терраса выходила не в бухту, а на обрывистый берег по другую сторону ограждавшего бухту мыса.

В высоком кресле у балюстрады сидел человек.

Он сидел спиной ко мне, и я мог различить лишь лежащую на подлокотнике руку и ноги в невысоких сапогах; но этого было достаточно, чтобы понять, что это не скелет.

— Здравствуйте, — сказал я на языке Соединенных Республик.

Сидевший не шевельнулся и ничего не ответил. Тогда я подошел ближе и заглянул ему в лицо.

Передо мною был император Элдерик.

53

Длинные седые волосы ниспадали на его плечи; на высохшем коричневом лице мумии застыла полуулыбка. Конечно, смерть сильно исказила черты, виденные мною на одной из гравюр в библиотеке герцога; однако мне кажется, что именно так он и умер — утомленно прикрыв глаза, с легкой улыбкой на устах. Солнце и соленый ветер защитили тело от полного разложения; триста лет мертвый хозяин дворца, сидя в любимом кресле над берегом моря, дожидался своего преемника.

Так вот, значит, где расположено место, недоступное ни воину, ни варвару, ни дикому зверю! Во времена Элдерика еще существовали морские суда, но уже тогда они были редкостью; дальнейший же упадок мореходства полностью отрезал остров от мира. Благодаря удивительному стечению обстоятельств я проник в одну из самых загадочных тайн теперешнего мира; но миру не суждено об этом узнать.

Я решил, что похороню императора, как только закончу обследование дворца. Здание это весьма обширное; многим людям показалось бы жутким жить здесь в одиночестве. Но Элдерик, очевидно, не относился к таким людям, как не отношусь к ним и я. Впрочем, я подумал, что вряд ли император переселился сюда совершенно один; прекрасный тропический климат и великолепный дворец, не говоря уже о личной преданности, должны были стать достаточными стимулами для некоторых слуг, чтобы последовать за своим господином. Дальнейшие исследования показали, что так оно и было: в одичавшем саду за дворцом я обнаружил несколько простых надгробий. Все имена на них были именами простолюдинов — ни одного дворянского титула. Никто из аристократов не пожелал последовать в изгнание за своим императором; я подумал, как же ему было одиноко без общения с людьми своего круга. Какие еще занятия мог подыскать он себе на острове? Охота? Рыбная ловля? Ухаживание за садом? Негусто для человека умного и образованного. Впрочем, он пережил всех своих слуг; значит, жизнь его здесь была чем-то наполнена.

Несмотря на протекшие столетия, дворец утратил не так уж много из своего великолепия. Часть произведений искусства, правда, сильно пострадала от времени; зато с других достаточно лишь стряхнуть пыль. Вообще хорошая уборка многому здесь может вернуть первоначальный вид. В подвалах дворца я обнаружил великолепное четырехсотлетнее вино — те особые сорта, которые даже и за столетия не теряют своих достоинств, а скорее наоборот. Нашел я также кое-что из одежды, некоторые не слишком проржавевшие инструменты (самым замечательным из них является телескоп), а также немалый запас бумаги (во всяком случае, этот материал похож на бумагу) и несколько тщательно запечатанных сосудов с чернилами, которыми и пользуюсь теперь. И, разумеется, нигде нет никаких золотых слитков, да и кому они нужны на острове? Правда, в нескольких залах выставлены в витринах произведения ювелирного искусства редкой красоты.

Письменные принадлежности я обнаружил в просторном кабинете Элдерика; он оставил после себя обширные и достаточно любопытные записки, свидетельствующие о его незаурядном уме и глубоких — для его времени — познаниях. Записки эти, впрочем, довольно разрознены; очевидно, автор не успел или просто не захотел привести их в порядок. Первоначально я пытался отыскать в бумагах покойного его последнюю волю, ибо собирался похоронить императора в соответствии с его желаниями; однако ни тогда, ни потом мне не удалось найти никаких указаний на этот счет. Очевидно, Элдерик не придавал никакого значения подобным формальностям; да и мог ли он рассчитывать, что кто-либо когда-нибудь еще ступит на его остров?

Поэтому мне самому пришлось определить место погребения. В том же саду есть прекрасная статуя рыцаря, выполненная в человеческий рост. Рыцарь, в латах, но без шлема, стоит, печально склонив голову и опираясь обеими руками на рукоять вертикально поставленного меча. Можно ли было придумать лучший надгробный памятник для изгнанного императора? Здесь, у подножия монумента, я и закопал его останки, завернутые в гобелен.

Исполнив последний долг по отношению к владельцу дворца, я снова поднялся в его кабинет. Я еще раньше обратил внимание, что в расположении близлежащих комнат есть что-то неправильное, как будто рядом имеется довольно большое помещение, куда я не могу попасть из-за отсутствия дверей. Теперь мне вдруг пришло в голову, что вход в это помещение должен быть как раз из кабинета; одна из стен сразу привлекла мое внимание, ибо доступ к ней не преграждали ни мебель, ни ковры. Я принялся тщательно обследовать и ощупывать ее, надеясь наткнуться на какой-нибудь «секретный камень», открывающий вход. В конце концов оказалось, что роль дверной ручки исполняет подсвечник; по опыту фильмов моей эпохи, я пытался крутить его, а надо было просто потянуть на себя.

С мягким клацаньем дверь отворилась. Внутри было, конечно, темно — ведь помещение не имело окон. Чувствуя, что сердце мое забилось учащенно, я зажег большую свечу и вошел.

Вдоль стен и посередине комнаты стояли высокие шкафы. Огонек свечи отразился в запыленных стеклах некоторых из них. Подойдя ближе, я увидел рядами поднимавшиеся к потолку полки, сплошь заставленные книгами. Здесь были совсем старые печатные издания моей эпохи, тяжелые рукописные фолианты, скрученные в трубку свитки… Тысячи и тысячи книг.

Я нашел сокровище императора Элдерика.

ЭПИЛОГ

Вот и подошло к концу мое повествование. В моей жизни, начавшейся более семисот лет назад, было слишком много приключений. Я бежал из больного мира, чтобы оказаться в мире умирающем. Я был приближенным претендента на трон и рабом мутантов, командовал армией мятежников и сидел в тюрьме за мелкую кражу. Я побывал инженером, дворянином, солдатом, кладоискателем; я был государственным преступником по законам Соединенных Республик и Корринвальдского королевства. Я убивал людей и сам не раз мог погибнуть. Я пил человеческую кровь. Я пешком пересек полконтинента; я общался с высшими аристократами и последними подонками дна; я чудом встретил старого друга и вновь навсегда потерял его. Я даже совершил последний в истории человечества полет на самолете. Впрочем, может быть, в каком-то уголке Лямеза еще отыщутся какие-нибудь умельцы, которые по обрывкам древних знаний соберут из оставшихся от нашей эпохи обломков еще один аэроплан или паровую машину — принципиально это ничего не изменит. История Лямеза окончена; цивилизация погибла безвозвратно, рухнула под бременем человеческой глупости, страстей и пороков.

Так же и в моей истории не будет больше никаких событий. Лимит приключений исчерпан и превзойден. Я навсегда останусь здесь, на необитаемом острове посреди океана, во дворце, «прекраснее которого нет и не будет на свете». Не будет, теперь уже не будет… Я не мог бы выбраться с острова, даже если б хотел. Но я не хочу. В том мире нет для меня места. А на острове прекрасный климат и никаких серьезных опасностей; нет даже достаточно крупных хищников. Впрочем, здесь довольно мелкой дичи, чтобы прокормить себя охотой; но и без нее к моим услугам растущие на деревьях тропические плоды, а также мясо крабов и съедобных моллюсков. Но главное, разумеется — у меня есть книги, двадцать пять тысяч книг и манускриптов разных стран и веков. Конечно, не все они написаны на понятных мне языках, и не все они достаточно интересны; но и того, что остается, хватит мне до конца жизни.

Итак, днем я прогуливаюсь по лесу, купаюсь, валяюсь на песке; периодически охочусь или привожу в порядок ту или иную залу дворца. Вечер и первая половина ночи обычно заняты чтением; до сегодняшнего дня часть времени уходила и на это повествование. Иногда, отложив книгу в сторону, я беру телескоп Элдерика и поднимаюсь на крышу дворца или просто сажусь на балконе и подолгу смотрю на звезды. Если у моей рукописи когда-нибудь будут читатели, они придут оттуда.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

ЭПИЛОГ