Бог создал море, а фламандцы — берега
«Земля станет морем,
но будет свободной…»
(из песни морских гёзов)Этот прохожий не любил римлян. Он не любил всё, что было связано с Римом — кроме его женщин. Да ещё разве что знаменитый легионер Брабо по праву заслужил признательность и уважение фламандца. Отважный солдат сгинувшей без следа империи вступил в схватку с грозным великаном, жестоким и неумолимым, и, отрубив мерзавцу руку, швырнул её в Шельду.
Зато он, прохожий, знал и любил этот город, Град Отсечённой Длани. Красивейший из всех городов Фландрии, облечённый покоем ленивых, медлительных каналов и полусонных старинных мостов. Антверпен, чьи многочисленные верфи и доки тянулись на десятки миль вплоть до самой голландской границы…
В западной части площади Гротмаркт, которую прохожий мерил широкими шагами, высилось всё ещё величественное здание ратуши. Здесь каждый камень помнил звук его шагов. Сомкнув круг, бок о бок тут выстроились гильдейские дома с резными ступенчатыми фронтонами и изящными золочёными фигурками на остроконечных крышах. Весною площадь превращалась в чудный сад, потому что каждый подоконник пестрел яркими душистыми цветами, и, точно морские валы, райские кущи вздымались к голубым небесам.
Колокол ударил три раза. Худой, как жердь, прохожий, одетый в длинный, весь в складках, выцветший дорожный плащ, остановился и нехотя глянул направо — туда, где, проткнув серые осенние облака непомерно острым шпилем, стоял огромный готический собор. Он прищурил глаза — кровавый солнечный луч протиснулся сквозь дымчатую завесу.
— Ну, здравствуй, солнышко! — улыбнулся человек. — О, да, воистину ты счастливейший из фламандцев! — пробормотал он себе под нос. — И Питер-Пауль и Вольфганг-Амадей, то были гении. Счастлив тот, кто в чёрные дни сохранит чистоту сердца — говаривал отец. А ты, весёлый старожил, помня его завет, всего лишь держал первому кисти, и второго подсадил к органу. Малыша как-то привезли во Фландрию — дать концерт, а ведь он не доставал до клавиш… Многое видел этот собор: и порушенные статуи, и величайших из творцов.
Но прохожий человек не долго предавался воспоминаниям. Миновав лабиринт лишь ему известных переулков и проходов, зажатых между увитыми плющом аккуратно выбеленными старинными домиками, он двинулся к Вогельмаркт. И, вырвавшись из ловушки древнего города, где ныне царили тишина и спокойствие, шагнул на ещё шумный рынок. Прежде здесь можно было купить почти всё, что пожелает душа. По старинной традиции, каждый год устраивались шутливые выборы рыночного короля и королевы из числа самых преуспевающих торговцев. Но только в этот четырнадцатый год очередного века всё было иначе, и даже пекари, словно сговорившись, не пекли в этот год знаменитые «антверпенские ручки» — сладости в форме отрубленной кисти поплатившегося за свою жадность и жестокость гиганта Антигона.
— И какой же фламандец не знает толка в питье! — рассуждал странный прохожий, меряя полупустой рынок длинными, точно ходули, ногами. — Только гляньте на наши тучные розовые нивы, как колышется в них добрый ячмень! Это он даст жизнь кипящему золотом пиву Фландрии… А вина, чего стоили вина, и сколько его было пролито в глотку ещё в те незапамятные времена, когда я догадался полетать на виду доверчивых горожан: одно из Бюле, виноградники которого подходили к самым Намюрским вратам, да и само намюрское, далее — люксембургское, испанское и португальское, рейнское и брюссельское, лувенское и арсхотское, правда, и изюмная наливка стоила того, чтобы проглотить язык. О славный город, куда стекались со всего Света сокровища и пряности! …Да не вечно, не вечно, фламандцы, мечтать нам о душистых яствах и пьянящей влаге!
Он остановился у полупустого прилавка — съестные припасы смели ещё в середине августа, когда пал последний из двенадцати фортов некогда неприступного Льежа — теперь тут продавалось и выменивалось на ту же снедь лишь никому не нужное барахло. Впрочем, попадались и самые необходимые вещицы. Незнакомец долго бродил среди лавок да прилавков, пока не остановился у той, при которой виднелся старинный герб оружейной гильдии.
— Неплохой шнур! — похвалил он товар.
— Совсем новый, парень… Уступлю задёшево, точно ты сам мастер Бикфорд, — сострил продавец.
— По рукам, я не постою за ценой, почтенный торговец.
— Я вижу, парень, тебе приглянулся и этот клинок?! — сказал тот, кто стоял за прилавком. — Э, голову-то побереги, ударишься!
— У меня некогда был такой же, — пояснил сухощавый прохожий, примеривая резную рукоять ножа к ладони.
Она была сработана в виде клетки. Внутри проглядывался выточенный череп, глазницы которого чернели высохшей вражьей кровью, так и не смытой за минувшие века. Поверх клети лежала тощая собака. То была сталь, верная по гроб жизни.
— Что ж, ты понимаешь толк в добрых ножах! — похвалил продавец, — Держу пари, твои предки знатно резали брюхо испанцам.
— Надеюсь, что у кайзера оно такое же мягкое! — ответил прохожий лавочнику, и в глазах его вспыхнул злой огонёк.
— Знаешь, а бери ты его задаром, парень! — молвил хозяин лавки, протягивая оружие человеку.
— Просто так не положено, друг! На, возьми вот, — ответил прохожий и протянул щедрому собеседнику монету.
— Ого! Да у тебя, я погляжу, карманы набиты флоринами? — подивился прежний владелец ножа. — Такой старины я давно не встречал.
— Для благого дела не жаль, — отшутился сухощавый.
— Правду ли говорят, — спросил его неожиданно торговец, — что королева всё ещё в городе. Слухи ходят, её видели среди сестер милосердия.
— Может и так, — согласился его удачливый покупатель, пряча нож среди одежды. — Хотя она из Баварии, но верна своему мужу и королю.
— Редкий случай, — продолжил торговец. — Не всякая женщина может такое сказать.
— Моя — может! — скупо, но уверенно молвил человек в ответ.
— Ты, должно быть, моряк? У меня такое ощущение — мы уже не раз встречались на этой земле.
— Мир тесен, но я из Дамме. Я служил на море, — последовал ответ, — но уже давно работаю на маяке и теперь редко покидаю его… разве что по особым случаям. Прощай!
— Храни тебя господь, парень! Удачи. И пусть всегда нашим морякам будет легко найти дорогу домой, — может он пошутил, может и правду молвил.
— Даже после доброй бочки пива! — откликнулся его тощий собеседник, — Als God met ons is, wie tegen ons zai lijn?[1] — добавил он, и, не смутившись под проницательным взглядом антверпенца, расставив длинный циркуль ног, пошел прочь.
Когда кайзер входил в Люксембург, король ещё колебался, но супруга напомнила ему о судьбе графов Эгмонта и Горна. На следующий же день Альберт, председательствовавший на заседании Государственного совета, открыл его словами: «Пусть никто из нас не помышляет о сдаче. Наш ответ должен быть только „нет“, невзирая на последствия. Враг жаден, свиреп и не знает пощады, но честь фламандца издревле превыше самой жизни и благополучия. И мы не поступимся ею». Едва кайзер предъявил королю ультиматум, тот приказал взорвать мосты через Маас, а также железнодорожные туннели и мосты по всей восточной границе…
От самого Льежа до Антверпена тянулся нескончаемый поток беженцев. Следом отходили войска, и он, прохожий человек, был в последних рядах, оглохший от рёва тяжёлых воронёных стволов крупповских орудий, сокрушавших могучие стены. И как сотни лет назад, многие дома были разрушены, а вокруг гибли и страдали его соотечественники.
Через четыре дня пал Брюссель, на каждого защитника приходилось по десять завоевателей. Дороги Фландрии заполонили мышиные мундиры. Враг шагал на запад, и Антверпен был следующим.
— Армия оставляет город! Армия оставляет город! Король ведет её на запад! — прокричал мальчишка, промчавшись мимо с кипой газет в руках.
— Пора, — прошептал худощавый прохожий, — уже скоро.
* * *
Отто фон Людендорф тронул коня. Обогнав колонну бравых гвардейцев, он буквально взлетел на холм, вглядываясь в силуэты уже не таких далеких городских башен. Маленькая мерзкая страна. Под непокорным Льежем легла треть дивизии. Но ничто, ничто и никто не прервут великого марша на запад. Вперед, к берегам Северного моря, за которым притаилась вечная проститутка Британия.
— Макс! — кликнул он сверху.
Как верный пёс, что бежит на зов хозяина, тот, скользя, вскарабкался по склону и застыл, уставившись носом в стремя.
— Макс! Говорят, что у фламандцев независимый характер. Но ещё говорят, что их жёны более покладисты. Что на этот счёт думают наши солдаты?
— Господин майор, фламандцы дурно воспитаны — эти люди не снимают шляпы, войдя в церковь, они не снимают её ни перед Богом, ни перед своим королём-углекопом.
— Это верно, о них идёт дурная слава, мы уже имели возможность в том убедиться. Но разве добрый Ганс упрашивает Марту снять чепчик прежде, чем задерёт ей юбку? А, Макс?
Долговязый Макс довольно хмыкнул, и острие его блестящей каски недобро блеснуло на солнце. Светило последний раз взглянуло на самоуверенного Людендорфа, потом глянуло на марширующие колонны, на могучих, лоснящихся лошадей, приданных под орудия, — взглянуло и скрылось за набежавшей тучей.
Вдали загрохотало, но быстро стихло, и нельзя было понять, то ли это последние громы этого года, или это — оборванная на полуслове канонада.
Майор прислушался и перевёл взгляд на Макса, точно не расслышал последних слов за внезапным рокотом.
— Никогда, герр майор! — ещё раз улыбнулся тот.
— Я тоже так думаю, — согласился Отто, довольный уже тем, что умеет ладить с подчинёнными. — Надвигается гроза, вот и ветер не слишком ласковый… Вы подобрали надежных парней?
— Так точно. Двух — из самых проверенных.
— Что им известно?
— Я в точности передал Ваши слова, герр майор: «Солдаты, нам предстоит решить особую задачу, и решить её любой ценой. Никому другому я её не поручу…» — сказал я им.
Конь под майором встрепенулся, нервно мотнул головой и резко тронулся с места, так что, будь на нём менее опытный наездник — не усидел бы. Отто невозмутимо развернул коня, и склонившись, похлопал по холке.
— Правильно Макс, — подтвердил он. — Инструкции вы найдёте в этом конверте, вскроете в два часа десять минут пополудни. Ступайте!
— Вас понял, герр майор! — ответил Макс, принимая приказ.
Проводив широкую спину верного прусака безучастным взглядом, Отто фон Людендорф ещё некоторое время стоял, столь же невидящим взором завоевателя глядя в горизонт. На запад тянулись колонны загорелых и бравых белобрысых парней. Они вышагивали, славные парни, и многие желали бы оказаться в их строю: максов, фрицев и ганцев. И тяжеловозы тащили всё те же орудия крупповской стали, и ехала лихая кавалерия, поблескивая начищенными касками.
Многие, очень многие будут слагать об этих нелюдях в мышиных мундирах героические саги и нелепые небылицы, восхищённые выправкой и приставками «фон».
…Конь буквально приплясывал под майором. Он снова глянул в горизонт, прищурив глаза.
Увиденное заставило его побледнеть, и если бы не чёрные яблоки пятен на скакуне, со стороны можно было бы подумать — они с конём одно целое. Нервной рукой Людендорф вскинул бинокль.
Заполняя поля, натыкаясь на брошенные дома пригородов, чернеющие мёртвыми веками ставень, огибая, захлёстывая и круша хилые строения, на германцев надвигались свинцовые валы Северного моря. Моря, к которому майор так стремился. Но оно нашло его прежде. Как ему претила эта незаметная и бесславная смерть!
Майор рванул узду на себя, конь закусил удила, взвился и понёс его вниз, прочь от неминуемого фламандского союзника. Вечного и неминуемого, ибо не было ещё той войны, на которой он не вступался бы за Фландрию.
— Вода! — взметнулся над колоннами дикий клич, и потонул в плеске рассвирепевшей стихии, заглушившей и другие отчаянные крики.
Стремительный бег вод настиг Людендорфа, волна подмяла его, закрутила, и опрокинула вместе со скакуном в самую пучину…
А потом были три страшных часа атаки проливного дождя, воды и ветра. И была ночь, поглотившая полки захватчиков.
И ужас охватывал затопленные деревни и пригороды. Когда через несколько дней вода спала, в воздухе висело мерзкое, ничем не перебиваемое зловоние. Солёная, маслянистая вода залила сотни тысяч аров земли, то тут, то там среди следов густой тины можно было различить полуразложившиеся, раздутые человечьи тела. Иной раз попадались и конские останки, вода приносила с собой погибших людей и животных. Вцепившись в траву, среди песка синели трупы в мышиных мундирах.
* * *
Цепочка следов на песке удалялась к древнему могучему маяку, который, должно быть, помнил ещё Утрехтскую унию. Век от века высился старожил этот на одном из поросших мхом необитаемых островков устья Шельды, освещая до самого рассвета путь заблудшим морским судам. И, укутанные пеленой дождя, они шли на тот заветный мерцающий огонёк, который посылал с надеждой старый маяк.
— Слышите? — обратился Макс к своим спутникам.
Те закивали.
Чья-то свирель вела одинокую нежную песнь средь прибрежных дюн.
Немцы ускорили шаг, и наконец, вскарабкавшись по едва различимой тропинке на скалу, выбрались к подножию высоченного маяка. На ступеньках перед дверью сидела — восхитительной, нетронутой годами красоты — фламандка и наигрывала что-то на своем незатейливом музыкальном инструменте.
— Гутен морген, хозяйка! Надвигается шторм, надо бы включить маяк … — негромко, но отчётливо сказал Макс.
Женщина, выронив свирель, бросилась к двери, но один из разведчиков был проворнее и настиг её в проеме, грубо схватив за волосы.
— На помо… Помоги…!
— Ганс, вяжи-ка эту милашку, она нам пригодится, — приказал Макс. — А мы с Фрицем поднимемся наверх и потревожим хранителя маяка.
С женщины сорвали передник, мигом превратив его лоскутья в веревки. Фламандка пыталась кусаться, но Ганс, не рассчитывая силы, крепко ударил её в висок. И только оглушённую, женщину удалось связать, перехватив запястья за спиной.
— Чёрт возьми! Кто бы мог подумать, что здесь ещё есть такие гордые бабёнки! — ругался Фриц, зажимая прокушенную руку, когда они с напарником уже поднимались по длинной винтовой лестнице к огромному фонарю.
— Полагаю, добрый Ганс не станет особо упрашивать негодницу снять чепчик прежде, чем задерёт ей юбку! — расхохотался Макс.
— Если догадается затолкать сперва кляп… — проворчал Фриц. — Надо было бы захватить с собой куртку. Говорят, что воздух над морем гораздо холоднее, чем внизу. Ты как думаешь, а?
— Не холоднее морской воды, — ответил Макс. — Скажи спасибо, мы удачно вывернулись… Вперед! Чего там! Приказ, если он отдан, должен быть выполнен любой ценой. Наша эскадра подойдёт к Антверпену затемно. Проклятые фламандцы, проклятые англичане! — выругался он, продолжая взбираться по кривой лестнице…
В кустах просвистел жаворонок, женщина вздрогнула всем телом.
— А, — обрадовался Ганс, — Очухалась, дура! Лежи смирно, тогда ты даже получишь удовольствие.
— Эй, солдат! — окликнули его.
— Что такое? — не понял Ганс, берясь за револьвер.
Рядом мелькнула длинная худая тень. Чья-то сильная ладонь в мгновение ока крепко зажала ему рот, и длинный фламандский нож, молнией скользнув по горлу, отправил Ганса к праотцам.
Уложив немца в пыль, владелец тени, как ласка, ловко прошмыгнул в приоткрытую дверь, за которой открывалась дорога наверх.
— Проклятая дверь! — доносилось оттуда. — Надо бы спуститься и хорошенько потрясти бабу, должно быть, она знает, где ключ.
— Так иди, дурак. Чего медлишь, пули не возьмут замок, а граната может повредить фонарь.
Фриц послушно зашагал вниз.
Заслышав шаги второго германца, ловкий человек выскользнул наружу и притаился за дверью, держа клинок наготове.
Уже на выходе Фриц остановился, насторожённо вслушиваясь, и тихо позвал:
— Эй, Ганс! Гансик, дружище! Ты не заснул с этой бабой?
Ответом ему послужил удар захлопывающейся двери. Скорее от неожиданности, чем от боли — немец успел инстинктивно подставить руку, выронив при этом пистолет — Фрица отшвырнуло назад, в темноту башни. Фламандец бросился за ним, рыча, как бешеный пёс. Потом германец взвизгнул, точно боров на бойне, и больше женщина уже ничего не слышала.
Ей, наконец, удалось выплюнуть тряпку.
— Берегись, — закричала она, — там ещё третий! Осторожней!
Из темноты никто не ответил.
— Тиль! Тиль! — заревела она.
И тогда прозвучали три выстрела, эхом отразившись средь мертвящей, звенящей тишины, нарушаемой лишь гулким рокотом прибоя…
— Кто ты, чёрт меня раздери!? — прохрипел Макс, зажимая рукой кровавую дыру в брюхе, сквозь которую так и норовили вывалиться наружу кишки.
— Я тот, кто с широкой глоткой и пустым, но не дырявым, брюхом. Я тот, кто с длинным языком и мастер из крупной монеты делать мелкую. Я сын своей страны, а вот ты — подлый захватчик, и потому ты умрёшь здесь и сейчас, — был ответ сухощавого незнакомца.
Потом фламандец отобрал пистолет, три пули из которого в упор, казалось, ничуть ему не повредили.
— Я не вынесу этого, застрели меня, пошли мне скорую смерть! — хрипел Макс. — Я не могу умереть так глупо под ножом фламандского мясника.
— Если это хоть немного тебя успокоит, можешь считать, что ты сдохнешь от руки дворянина, не будь на моём гербе три пивные кружки, — рассмеялся худощавый победитель.
— Я истекаю кровью. Неужто в тебе нет ни капли жалости?! — взмолился умирающий.
— У тебя ещё хватит крови на расплату в аду! Пепел Фландрии стучит в моём сердце. Будь здоров! Когда ты окоченеешь, я брошу твой труп рыбам на прокорм, а пока лежи тут и думай, зачем Господь создал море, если фламандцы всё равно сделали берега.
Так он сказал и стал медленно спускаться вниз, предоставив врага его совести и божьему суду.
— Неле! Я вернулся! — весело крикнул он с порога.
Молодая женщина обернулась. Победитель раскрыл объятия — а она, плача навзрыд кинулась к мужу на шею и сказала:
— Тиль! Ты больше никогда не уйдёшь, родной мой?
Он молча поцеловал её в самые уста.
— Куда ты? — спросила его жена, высвобождая губы.
— И я снова должен идти, моя милая, — отвечал он.
— И опять без меня? — спросила она.
— Да, — ответил он, помедлив.
— А ты не подумал о том, что я устала веками ждать тебя, глупый. Что всему наступает конец, и пора хоть немного пожить для себя? — спросила она. — Иногда мне кажется, мы не найдем покоя, мы обречены пережить раз за разом наших друзей, нам всегда расставаться. Тебе — уходить, а мне — оставаться.
— Ненаглядная ты моя, милая Неле! Потерпи ещё немного, век, другой, — улыбнулся названный Тилем, — Ты же видишь, снова война. Снова грязь и кровь… — внушал он, гладя чудные Нелины волосы. — Ты не тревожься, ведь у меня шкура железная.
— Какая глупость, — возразила ему жена. — На тебе просто кожаная куртка; под ней твое тело, а оно, так же точно как и у меня, уязвимо. Если тебя cнова ранят, кто за тобой будет ходить? Ты истечёшь кровью на поле брани, так не раз случалось, я должна быть с тобой, любимый.
— Пустяки! — возразил он, — Я привык получать пули в спину, такие не берут меня, привык глотать яд, и даже старая добрая верёвка уже не лезет на шею. Я привык, — повторил он. — И потом, если ты пойдёшь, то я останусь сам, и милого твоему сердцу муженька назовут трусом.
И он снова впился в её дрожащие губки, и нельзя уже было понять — смеётся ли она, или по-прежнему плачет.
Наконец, он ушёл, ушёл в который раз, распевая одну из вечных своих песенок, и когда он спел последнюю — этого никогда никто не узнает. А она снова осталась одна, ждать его, как было четыреста лет подряд, и так будет впредь.
Всегда важно, чтобы тебя кто-то ждал, пусть даже целую вечность, будь ты сам Уленшпигель — дух свободных фламандцев. И горе тем мужчинам, у кого нет такой Женщины, как Неле — сердце милой Фландрии.
22.08.2001* * *
Баллада о Вечном гёзе Уленшпигеле
Земля ржавеет кровью битв. И от вороньих стай черны поля, огонь смердит… Зловещим саваном лежит багряный виднокрай… Мы расставались — поцелуй … …неловкий, прямо в лоб. Но я вернусь, друг милый мой — ручаюсь грешной головой — меня не примет гроб. Я получал порой свинец, веревку и костер… Я был повесой из повес — поэт, бродяга и певец, и на язык остёр. Ты провожала. Ты ждала… Дни, месяцы, года… Менялись люди, города — Времен река легко текла, как талая вода… Смерть караулила мой путь — и ранам нет числа, но ни одной, ах, нежный друг, хотя предательство вокруг, Ты мне не нанесла, Меня баюкал океан… Мне подпевал ковыль… Бывал я голоден, и пьян. Но слышал зов: «Я жду Тебя! Ах, возвращайся, Тиль!» Родная, видишь, я — глупец!? Я, как морской прибой… Но что опасней для сердец? Прогнать надежду, наконец, и обрести покой… Земля ржавеет кровью битв. И от вороних стай черны поля, огонь смердит… Зловещим саваном лежит багряный виднокрай… 7.02.2002Примечания
1
Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?
(обратно)
Комментарии к книге «Бог создал море, а фламандцы — берега», Дмитрий Анатольевич Гаврилов
Всего 0 комментариев