«Колдун»

Генрих Мамоев

Колдун

Аннотация:

Это не инструкция к применению, а книга для тех, кто верит, что добро сильнее зла...

Глава первая

"Порча"

...Анна с опаской покосилась на висящую над входом ветку чертополоха и, что-то пробормотав, переступила через порог. Я посмотрел на нее:

- Здравствуй..., батюшка, - с некоторой паузой перед словом батюшка, произнесла Анна, и вновь посмотрела на чертополох.

- Здравствуй, Анна. Проходи. С чем пришла?

 Она сделала неуверенный шаг вперед, боязливо оглядывая мое жилище.

- Да, вот, батюшка..., - начала Анна, местная болтунья и сплетница, богобоязненная, как и все жители нашего богом забытого села, - дочь ко мне приехала.

- Слышал, - я поднялся, рукой приглашая ее к длинному столу, на котором лежали различные травы, - ты проходи. Чего с порога разговаривать?

Анна быстро кивнула и, в последний раз обернувшись на ветку волчца, быстро прошла на середину комнаты. Остановившись у стола, она огляделась по сторонам, ища свободное место на лавке, на которой тоже лежали травы.

- Ты сдвинь в сторону и садись, - я кивнул ей и, подавая пример, сел напротив через стол.

Женщина осторожно сдвинула пучок дубовых листьев с желудями и присела, не переставая оглядывать мое хозяйство. Я не мешал ей, и не торопил, давая время собраться с мыслями и духом. Местные жители немного побаивались меня, что, однако не мешало им всякий раз, когда у них случалось что-нибудь, обращаться именно ко мне, а не к батюшке Георгию, служителю церкви в соседнем селе.

- Слушаю тебя, Анна.

Анна уселась на самый край лавки и посмотрела на меня.

- Беда у нас, батюшка, - негромко произнесла Анна, которая неведомым образом знала обо всем, что творилась не только в селе, но и во всей округе.

- Анна, сколько раз я говорил - не батюшка я тебе. Ни по сану, ни по возрасту, - я строго посмотрел на нее, отметив, как непроизвольно сжались ее худые плечи, - имя мое ты знаешь. Вот и называй по имени.

- Ой, прости, ба..., - она едва не перекрестила свой рот, - прости меня, дуру старую! - Она все же перекрестила рот, - Серафим, беда у нас!

- Что за беда? - Спросил я, чувствуя холодное покалывание в пальцах рук.

От Анны исходило что-то тяжелое и неприятное. Я прикоснулся к ветке калины - покалывание не проходило, но невидимые иголки  уже не так впивались в подушечки пальцев.

- Внук мой, Таськин сынок, заговариваться стал. Ночью кричит, плачет, днем пугается всего. Помоги нам, ба..., Серафим!

- Что кричит-то? - Покалывание вновь участилось, вынуждая меня взять ветку калины в руки.

- Ой! - Анна всплеснула руками, - не могу я этого сказать! Матом кричит, как взрослый, а ведь ему всего четыре годика!

- Матом, значит? - Я оторвал красную ягодку, - И давно так?

- Давно! Таська и привезла его сюда, потому что врачи ничего сделать не смогли.

- А что говорили-то?

- Да, ну их к чертям соб...! - Анна махнула рукой, но заметив мой сердитый взгляд, осеклась, еще раз перекрестив рот.

- Ты бы меньше чертыхалась, Анна, - я постарался, чтобы мой голос прозвучал спокойно и строго - ты знаешь, не люблю я, когда в моем доме чертыхаются.

- Ой, прости, Серафим! Сама не понимаю, что говорю!

- Так что врачи-то?

- Возрастное, говорят. Мальчик, говорят, впечатлительный. Таська с мужем, как собаки, каждый день лаются, вот он и нервничает. Говорят, пройдет, - она жалостно посмотрела мне в глаза, - А как пройдет?! Он же почти не ест, только воду пьет целыми днями, а жара-то нет!

Я задумчиво посмотрел на нее. Последняя фраза была особенно неприятной. Я прожевал горькую ягоду, почти не ощущая ее горечи. Похоже, дело было серьезным.

- Мы и к батюшке Георгию ходили, чтоб он над ним молитву почитал. Таська не смогла - ей самой худо, и она только из-за ребенка и держится, чтобы не слечь. Вот мы с ним вдвоем и поехали в церковь. Батюшка молитву прочитал, водичкой окропил и отпустил нас - сказал, все хорошо будет. Сначала вроде и, правда, полегчало, он даже кушать захотел, а как домой приехали, все и вернулось. Есть не может, весь холодный и только пить просит и плачет. А потом как начнет ругаться - хоть уши затыкай! Только ночью заснул. И со вчерашнего дня спит, - она не выдержала и сквозь слезы произнесла, - спит и кричит во сне. А сам весь мокрый и холодный.

Я протянул ей ветку.

- Съешь-ка ягодку, - я видел, как ее рука осторожно дотронулась до ветки, - оторви и съешь, тебе говорят.

Анна быстро оторвала ягоду и поднесла ко рту.

- Ну! - Я требовательно посмотрел на нее.

Женщина быстро зажевала красную ягоду. Я наблюдал за ее лицом. Горький вкус калины должен был заставить ее скривиться, но выражение лица женщины почти не изменилось.

- Не горько? - Спросил я, глядя женщине в глаза.

- Нет, не очень, - с легким удивлением ответила Анна.

Я встал, она - чуть не подскочила на месте.

- Так, Анна, возьми-ка свечек, вон, рядом с тобой лежат, а я тут соберу кое-что, и пойдем, внука твоего проведаем. Как его зовут-то?

- Данилкой, ба..., - она испуганно посмотрела на меня, - Даниилом, как отца моего, царство ему небесное.

- Хорошее имя, - сказал я, складывая в мешок, комок шерсти, спички, различные смеси ладана, сушеный розмарин, чернила, кровь дракона, вербену, омелу белую и руту.

Огляделся, вспоминая, все ли положил и, взяв листы белой бумаги, сказал, со страхом наблюдающей за моими приготовлениями женщине:

- Ну, пойдем, с богом...

_______________________________________________________________

...До дома Анны, расположенного на противоположном конце села идти было минут двадцать, которые я употребил на то, чтобы вспомнить некоторые заговоры, которым меня научила моя бабушка, ведунья и знахарка Серафима. Дело предстояло нелегкое - я чувствовал, что придется потрудиться, чтобы помочь внуку Анны. Больше того, меня не покидало ощущение, что проблема может оказаться гораздо серьезней, чем обычная порча, легкие следы которой были даже на Анне. И вполне могло случиться так, что обычные методы очищения не сработали бы, и тогда пришлось бы делать то, чего я не любил и, если честно, всегда побаивался - прибегнуть к помощи магии. Я сторонник быстрого и легкого лечения, не нарушающего ауру больного, и не вызывающего тяжелых последствий от применения магии. Бабка Серафима, всегда говорила: чтобы вылечить зуб, не нужно резать ногу, и я с ней полностью согласен. И до сих пор, в своей многолетней практике деревенского знахаря, я руководствовался именно этим правилом. Конечно, я многого не знал - если сравнивать с тем, что знала моя бабка, то моих знаний была маленькая чашка перед ее глубоким колодцем, и она до последнего дня пыталась передать мне, хотя бы часть их. Я помню, как она смотрела на меня, когда по причине юношеской горячности и глупости, я пытался отлынивать от обучения, и помню слова, сказанные ею накануне исчезновения. Она посмотрела тогда на меня своими пронзительно синими глазами, и сказала:

- Ты думаешь, что зная часть, сможешь понять целое, но придет день, когда даже знание целого, не поможет тебе понять его малой части. Учись, пока есть такая возможность, и... пока я с тобой. И веруй - вера чудеса творит...

Мне стыдно вспоминать, что я тогда решил, будто бабка не в себе. Как стыдно вспоминать и то, что не пошел со всеми искать ее в лесу, думая, что она вернется сама, как делала это всегда, иной раз неделями пропадая в поисках какой-нибудь редкой и особенной травы. Серафима не вернулась. Селяне, обеспокоенные исчезновением знаменитой на всю округу знахарки и травницы, искали ее целую неделю. Приехавший начальник милиции, который каждый год лечился у Серафимы от различных хворей, даже вызвал вертолет, днями круживший над дремучим лесом, но ее так и не нашли. Ни живой, ни мертвой. Поговаривали, что бабка Серафима упала в одну из расщелин высоких сопок, горбами торчащих посреди необъятного леса, но это были лишь слухи, ни подтвердить, ни опровергнуть которые не мог никто.

С тех пор прошло уже без малого двадцать лет. После исчезновения Серафимы я уехал в Омск и, поступив в мединститут, целых шесть лет не появлялся в родном селе. Я строил грандиозные планы, изучая свойства растений, надеялся защитить докторскую, и открыть собственное лечебное заведение. Но судьба распорядилась иначе. По окончании института я получил  направление в свое село, и вернулся в дом, в котором прошли моё детство и отрочество. Дом был заброшен, кусты и деревья разрослись вокруг него так, что мне пришлось, в буквальном смысле, топором прорубать дорогу к двери. Селяне помогали мне кто, чем мог, но в основном это были советы, как поправить покосившуюся от времени баню, как избавиться от насекомых, выевших целые бревна с северной стороны дома. Правда, со временем, увидев, что мне передались некоторые способности Серафимы, люди стали охотнее приходить, делиться своими проблемами, а заодно помогали восстанавливать заброшенное хозяйство. Ближайший сосед Егор Никодимович, старый, но крепкий  дед, поправил окружавший хозяйство деревянный забор, категорически отказываясь от какой бы то, ни было оплаты, приговаривая, что он и так задолжал Серафиме, поставившей его на ноги. Я смутно помнил эту давнюю историю, рассказанную мне моей рано умершей мамой. Егор Никодимович, тогда еще просто Егорушка, балуясь с местными ребятишками, свалился с дерева, сильно повредив себе позвоночник. Врачи отказывались лечить его, отговариваясь тем, что науке неизвестны способы лечения переломанного в нескольких местах позвоночника, но Серафима выходила его, используя травы,  заговоры, ледяную воду и жар. Егор встал на ноги через год, и уже лет шестьдесят с лишним бодро топтал землю, успев за это время произвести на свет семерых  деток.

Я долго не мог привыкнуть к позабытой за время учебы и проживания в студенческом общежитии неторопливой жизни сельчан, забивая свое время работой, но со временем все встало на свои места. И случилось это уже после того, как в моей жизни появилась Мария...

________________________________________________________________

...Мы подошли к дому Анны. Я посмотрел на серое с самого утра небо и, пробормотав про себя несколько слов, переступил порог большого и красивого, по сельским меркам, дома. В воздухе пахло лекарствами и болезнью. Таська, которую я помнил еще совсем маленькой девочкой, молча встретила нас, глядя на меня опухшими от слез и бессонницы глазами. Я коснулся ее головы и вновь почувствовал, как закололи невидимые иголки. Ощущение было намного сильней того, что я испытал полчаса назад, слушая Анну.

- Где ребенок? - Спросил я, глядя на измученную Таську, в глазах которой блеснули слабые искорки надежды.

- Там, - она подняла руку, указывая вглубь дом, - спит.

- Спит, - повторил я и прошел в дом, заметив взгляды, которыми обменялись Таська и ее мать.

Ребенок лежал на железной кровати, выпуск которых прекратили еще в моем детстве. В глаза бросились бледный и нездоровый цвет его лица, и сжатые кулачки, которыми он словно защищался от чего-то страшного и невидимого. Я подошел к нему и, пригнувшись, провел ладонью по холодному и мокрому лбу. Иглы, не прекращавшие свою пытку, словно взбесились, причиняя сильную боль.

   Оглянувшись на замерших на пороге женщин, я улыбнулся, стараясь не напугать и без того измученных страхом женщин, и сказал:

- Анна, принеси холодной воды и чистых полотенец, которых не жалко.

Анна всколыхнулась.

- Да мне..., ничего не жалко! Я сейчас, я мигом!

Она убежала. Таська продолжала смотреть на меня испуганными глазами и я, чтобы немного разрядить сгустившуюся в воздухе напряженность, улыбнулся ей:

- Ты успокойся, все будет хорошо. И раздвинь занавески - чем больше света, тем лучше.

Таська рванула к занавешенным тканью окнам, едва не срывая легкие занавески. Я вновь посмотрел на спящего мальчика. Были видны бегающие под опущенными веками глазные яблоки. Прошептав короткую молитву, я развязал свой мешок, выкладывая содержимое на стоящий рядом с кроватью стул. Мальчик негромко застонал, но не проснулся. Я вынул из мешка драконову кровь, руту, вербену, смеси ладана, плакун траву и тимьян - пока этого было достаточно. Обернувшись к Таське, я увидел, что она, замерев, стоит у окна, из которого в комнату падал неяркий свет хмурого утра, и негромко сказал:

- Мне нужен уксус. Налей в стакан три ложки яблочного уксуса и добавь до трех четвертей воды. Не кипяченной, - заметив, что она готова метнуться, я добавил, - и не шуми, а то топчешься, как медведь.

Мои слова подействовали - Таська на цыпочках вылетела из комнаты, едва не сшибив входящую с кувшином и полотенцами Анну.

- Ставь сюда, - я указал Анне на свободный от моих трав и смол деревянный табурет и, вынув из мешка пучок церковных свечей, протянул их, - расставь свечи по углам.

- Зажечь? - Встревожено спросила Анна.

- Нет, - я покачал головой, - не сейчас, я скажу когда.

Я взял полотенце, обмакнул один его конец в кувшин с холодной водой и, откинув с ног мальчика одеяло, быстро протер его ступни, негромко приговаривая:

- Отступи туда, где сыра вода, отбеги с ноги, Боже помоги! Аминь!

Мальчик дернулся, но глаза его по-прежнему были закрыты. Я смочил второй конец полотенца, и осторожно провел им по лбу.

- Отступи с лица, отпусти сердца, душу не губи, Боже помоги! Аминь!

Рот мальчика чуть приоткрылся, выпуская прозрачную, тягучую слюну. Сильная судорога пробежала по всему телу. Мне стало не по себе - я почувствовал, что немного задыхаюсь и, оглянувшись на замершую в страхе Анну, негромко сказал ей:

- Зажги свечи. Начни с того угла, и пока не зажжешь все, рта не раскрывай.

Анна бросилась выполнять мое указание, а я, вытащив из мешка ладаницу, открыл ее и, всыпав туда немного карефеды, специальной ладанной смеси, поджег его.

   Запах был не самым приятным - шалфей, миндальные косточки и кошачья шерсть, смешанные в нужных пропорциях вызывали желание заткнуть нос, но я уже давно научился не обращать внимания на подобные мелочи. Мальчик был в серьезной опасности, и я боялся, что и этого окажется мало, чтобы избавить его от черного, буквально переполнявшего ребенка негатива. Я не люблю употреблять слова черт или бес, предпочитая заменять их словом негатив - у каждого, как говорится, свои "тараканы".

Поднеся ладаницу к лицу мальчика, я махнул ладонью, направляя неприятный дым к его дергающимся ноздрям. Замерев на мгновенье, Даниил вдруг резко выгнулся, едва не выбив ладаницу из моей руки. Я поспешно приложил правую руку ему на лоб и быстро забормотал:

- Страхи дневные, страхи ночные, идите на заячьи тропы, на их норы, под их кусты, пусть заяц лисы боится, от страха ему пусть не спится. Лиса пусть волка боится, от страха пусть ей не спится. Волк пусть медведя боится, от страха ему пусть не спится. А дьявол боится Бога. Иди страх от порога раба Божьего Даниила. Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.

Теперь уже не иглы, а словно лезвия ледяных ножей кололи и пальцы рук, и все мое тело. Боль была ужасной, и я несколько раз перекрестился, быстро читая про себя молитву очищения. Не помогало. Я пытался удержать бьющееся в конвульсиях тело мальчика, изо рта которого продолжала вытекать тягучая слюна.

   Сзади кто-то вскрикнул, и я понял, что вернулась Таська. Не оборачиваясь, я хрипло приказал:

- Выйдите! - Мой голос был словно чужим, и я слышал его как сквозь заложенную в ушах вату.

Таська подбежала и, поставив на табурет стакан с разбавленным уксусом, замерла, глядя на ребенка. Я поднял глаза и повторил:

- Выйдите из дома!

Она исчезла, оставив меня наедине с мальчиком. Кинув в стакан Драконову кровь, я вновь насыпал в ладаницу карефеды. Белый дым от ладаницы поплыл по комнате, наполняя ее тошнотворным запахом. Я отбросил мокрое полотенце, схватил другое и махнул им, нагоняя дым на мальчика. Ребенок закашлял. Глаза, по-прежнему закрытые, бешено метались под прикрывающими их веками, лоб ребенка был усыпан бесчисленными капельками пота, а руки, сжатые в маленькие кулачки, побелели, цветом напоминая только что выпавший снег.

- Матерь Божья, защити меня от бесов! - Я чувствовал недетскую силу, с которой сопротивлялось моей руке тело ребенка, но продолжал читать, перейдя на древнеславянский, - Обышедше обыдоша мя и именем Господним сопротивляйся им! Пресвятая Богородица, помоги спасти душу невинную!

Я повторял и повторял эту молитву, раз за разом, не обращая внимания на охватившую меня усталость и апатию. Мне было знакомо это состояние - в прошлом году я уже сталкивался с подобным, когда внезапно "заболел" и едва не умер славящийся своим здоровьем и силой местный богатырь Авдей. В тот раз была не порча, а сильный сглаз, но я очень устал, снимая его, а придя домой, рухнул на кровать и лежал, без желаний, без потребностей...

   Поддаваться апатии нельзя было ни в коем случае, и я быстро прочитал молитву об укреплении сил и духа. Апатия немного отступила, но в руках и во всем теле я непрестанно ощущал покалывание тысяч и тысяч острых игл.

Тело ребенка вдруг перестало изгибаться и, пользуясь временной передышкой, я разорвал полотенце и, сложив в маленький кусок ткани сухой плакун травы, крепко связал ее. Достав из мешка длинный кожаный шнурок, я привязал к нему получившийся узелок и, повязал его на запястье ребенка, быстро проговорил:

- Плакун! Плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам киевским; а не дадут тебе покориша, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища; замкни их в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо век за веком, аминь!

Дикая боль пронзила меня, едва не заставив закричать. По комнате пронесся неизвестно откуда взявшийся ветер, заставив трепыхать пламя горящих в углах свечей. Превозмогая режущую боль, я несколько раз осенил себя и ребенка крестным знамением и встал. Мое лицо было мокрым от пота, руки тряслись, как у старика, а ноги подкашивались, словно я не сидел, а бежал весь день. Взглянув на мальчика, я перевел взгляд на иконку Божьей матери и, взяв тимьян, подошел к иконе. Еще раз перекрестившись, я положил тимьян перед иконкой, и вернулся к затихшему Данилке. Мальчик по-прежнему спал, если это состояние можно было назвать сном. Глазные яблоки шевелились под веками, но это было уже не то дикое вращение, которое я наблюдал, когда пришел. Я присел и, положив ладонь на его ледяной лоб, прошептал:

- На болотной кочке, в осиновой ступочке, ты, раб Божий Даниил, ничего не бойся. Ни огня, ни воды, ни людей, ни зверей. Ни утром, ни ночью, ни в полдень, ни в полночь. Иди испуг прочь!

Во имя отца и сына и святого духа. Аминь!

Не прекращая повторять заговор, я вынул из мешка комок шерсти, и стал наматывать его на подобранный с пола карандаш. С каждым витком тело мальчика дергалось все сильнее, но я лишь увеличивал скорость, стараясь побыстрее перемотать шерсть на карандаш. Закончив, я поджег комок. Смрадный запах вспыхнувшей, как порох  шерсти быстро наполнил комнату, и я посмотрел на Данилку.

По телу ребенка пробежала судорога, еще одна и он открыл глаза. Большие, голубые, как у его матери глаза, смотрели на меня, говоря о том, что ребенок в сознании. Я постарался улыбнуться. Не знаю, насколько хорошо у меня это получилось, но мальчик протянул ко мне свою маленькую ручку. Я взял его мокрую от пота ладошку, и негромко сказал:

- Все хорошо, Даниил, все будет хорошо.

Какая-то тень на мгновенье заслонила свет из окна. Я поднял голову и увидел прячущуюся за рамой Таську. Она смотрела на нас, и ее голубые глаза были полны слез. Рукой она закрывала рот, сдерживая рыдания, но увидев, что мальчик проснулся, не выдержала и заплакала.

Я взял стакан с растворенной в уксусе смолой, перемешал и посмотрел на свет - красноватый цвет говорил о том, что Драконова смола полностью растворилась. Смочив край полотенца в стакане, я сильно отжал его в ладони, и протер ступни мальчика, приговаривая слова молитвы благодарения за исцеление. Данилка молча наблюдал за моими действиями, не дергаясь и не пытаясь мне помешать. Это было хорошо, и я уже начал верить, что мои сомнения и страхи были преувеличенными. Увидев в окне испуганное лицо Анны, я кивнул головой. Подхватив рыдающую в голос Таську, Анна потащила ее куда-то за собой, а я повернулся к не сводящему с меня глаз мальчику.

- Ну, как ты? - Спросил я.

Данилка моргнул, открыл рот, чтобы ответить, но в эту минуту в комнату вбежали Анна, Таська и какой-то мужчина. Я заметил, как резко изменилось выражение лица ребенка, и вместо ответа на свой вопрос, услышал истошный крик. Глаза ребенка закрылись, тело вновь выгнулось в дикой дуге, а я чуть не потерял сознание от пронзившей меня боли. Я с трудом смог обернуться. Увиденное настолько поразило меня, что на мгновенье я потерял дар речи: пространство  над головой мужчины клубилось и дрожало, как дрожит плавящийся от жаркого асфальта воздух. Леденея от подступившего страха, я заорал:

- Вон! Вон отсюда!

Ошеломленные моим диким криком, Анна и Таська схватили  сопротивляющегося мужчину, и потащили его к выходу. Угрозы и мат из уст мужчины казались материальными, и мое сознание едва не выворачивалось от силы произносимых слов. Я быстро обернулся к мальчику - изо рта вновь потекла слюна, а тело било мелкой дрожью. Бормоча слова молитвы, я положил руку на темень ребенка:

- Силою Господа, имеющего всю власть на небе и на земле,  запрещаю тебе, вселукавому, нечистому, скверному, мерзкому и чуждому духу -- отступи сейчас же, познай свою ничтожную силу и сгинь! Аминь!

Дрожь не проходила. Не прекращая читать молитву, я вновь насыпал в ладаницу немного смеси и ухитрился одной рукой поджечь ее, не отпуская правой руки с головы Данилки. Меня самого уже трясло, как в падучей, но отступать было нельзя. Дым, вонючий и густой дым, вновь поплыл по воздуху. Сделав над собой усилие, я вдохнул его, чувствуя, как от сдерживаемого кашля глаза вылезают из орбит, и выдохнул, стараясь попасть на ребенка, перекошенное лицо которого мало напоминало лицо четырехлетнего мальчика. Пламя свечей колыхалось, едва не затухая, воздух в комнате казался густым и влажным, а откуда-то со двора  доносились истошные вопли Таськи и матерная брань ее мужа. Я перекрестил ребенка, и быстро проговорил:

- Во имя Отца, и Сына уйди, нечистая сила. Что ты делаешь мне, пусть будет тебе. Твои речи - тебе в плечи. Твоё дело - в твоё тело. Выйди же и удались! Аминь!

Я несколько раз повторил молитву. Внезапно тело мальчика обмякло и безвольно опустилось на постель. Переход был настолько резок, что на миг я даже позабыл о собственной боли. Мальчик был без сознания. Нащупав пульс, я почувствовал некоторое облегчение - сердце ребенка билось. В горле так пересохло, что схватив кувшин с водой, я сделал несколько огромных глотков прямо из кувшина, заливая холодной водой и себя, и кровать, и Данилку. Отставив кувшин, я взял горсть сухого розмарина и рассыпал его вокруг тела мальчика, с трудом вспоминая нужные слова. Ребенок глубоко вздохнул. Черты его лица постепенно разглаживались. Данилка еще раз вздохнул, и еле заметная улыбка тронула его губы...

Сил не было и, казалось, что они покинули меня насовсем. Я сидел, прислонившись к железной спинке кровати, и отрешенно думал о том, что нужно выйти и посмотреть, как там Таська, чьи вопли все еще доносились сюда. К ее крикам прибавились крики Анны и, вкупе с непрекращающимся матом это создавало какую-то нереальную картину безумного мира. Ребенок спал, а я продолжал сидеть, глядя на него, и вспоминал свою бабку Серафиму. Я вспоминал, какой опустошенной и потерянной она выглядела после того случая, когда обезумела вся семья наших соседей Никитиных. На Серафиму было страшно смотреть: огромные черные круги под глазами, посеревшие губы. Даже ее синие глаза и те казались серыми и прозрачными. Она еле вошла в дом и, упав на свою кровать, тихо попросила меня подать ей шкатулку, в которой лежали написанные на деревянных табличках руны. А потом сказала, чтобы я вышел. Я не знал, что она делала с ними, но к вечеру бабке стало лучше. Сейчас я очень жалел, что в свое время не научился пользоваться ими.

Я закрыл глаза. Красные и фиолетовые круги мелькали, вызывая головокружение и тошноту, но я старался держаться, повторяя про себя одни и те же слова:

"Явись ко мне милосерд, святый Ангел Господень, хранитель мой, и не отлучайся от меня скверного, но просвети меня светом неприкосновенным и сотвори меня достойным Царствия Небесного".

Тошнота постепенно отступала, цветные круги сменялись обычной темнотой, но я продолжал повторять слова молитвы. В какое-то мгновение мне показалось, что я засыпаю, но внезапно явившееся перед глазами до боли знакомое лицо, заставило меня вздрогнуть и открыть глаза. Кроме меня и спящего тихим сном мальчика в комнате никого не было, но я явственно услышал родной голос, негромко произнесший:

- Встань и иди. Ты нужен им. Вера чудеса творит...

Я никогда не был подвержен галлюцинациям, по-крайней мере, раньше. Оглядевшись по сторонам и, убедившись, что мы с ребенком одни, я встал. Подойдя к маленькой иконке Божьей матери, я перекрестился, и быстро прочитал коротенькую молитву. Видение лица бабки Серафимы и услышанный мною голос были серьезным знаком, от которого нельзя было отмахнуться, списав все на усталость после тяжелого сеанса экзорцизма. Достав из мешка чернила, сделанные из специальных трав и бумагу, я быстро нарисовал на ней изгоняющий  и защищающий от "негатива"знак - магия, так магия.

__________

   S| D| D| D| C|

H| T| L| T| B|

S| D| D| D| C|

H| T| L| T| B|

Мои предчувствия сбылись - я знал, что без магии, пусть и светлой, мне не обойтись. Я убрал бумагу за пазуху и, еще раз посмотрел на ребенка - Данилка спал, слабо улыбаясь во сне. Я перекрестил его, и вышел из комнаты....

   За невысоким забором уже толпился народ, нервно обсуждая случившееся. Увидев меня, люди приумолкли - некоторые побаивались, но многие уважали, хотя были и такие, которые считали меня шарлатаном, примазавшимся к бабкиной славе.

   Таськины крики и мужская брань доносились из стоящей рядом с домом бани, возле которой, обхватив голову руками, сидела несчастная Анна. Посмотрев на замершую толпу, я негромко произнес:

- Уходите, если не хотите, чтобы и вас...

Народ словно вымело. Не успел я договорить, как все взрослые  стали быстро уходить, испуганно оглядываясь на меня, и поторапливая не успевающих за ними детишек. Я медленно сошел с крыльца и, подойдя к бане, глубоко вздохнул - виденное над головой мужчины, вновь встало перед глазами. Я уже не сомневался, что порча на ребенка пала от отца - клубящийся над его головой воздух не оставлял в том сомнений. И примерно представлял, через что мне предстоит пройти - его негатив мог оказаться куда мощнее. Я посмотрел на Анну и негромко произнес:

- Все будет хорошо, Анна. Иди к внуку, он скоро проснется.

Несмотря на усталость, я был уверен в успехе, ведь со мной была сама бабка Серафима.  Перекрестившись, я потянул деревянную ручку двери...

Глава вторая   

"Приворот"

...После того случая с Данилкой и его родителями, несколько дней я  никого не принимал. По селу ходили слухи, что я болею, и даже  умираю. Фантазии некоторых сельчан дошли до того, что они решили, будто я и вовсе умер. По-крайней мере, так мне рассказала Анна, пришедшая вечером четвертого дня (как я ей и сказал) поблагодарить меня, и помолиться вместе со мной во здравие раба Божьего Данилки и родителей его - Таисии и Константина.

 Сначала Анна со скоростью сороки выпалила все, что говорили обо мне сельчане, а затем, спохватившись, достала узелочек, в котором было три щепотки соли, взятые у разных соседей. Это я велел ей каждый вечер брать у разных соседей по щепотке и складывать все в один мешочек, не объясняя для чего ей нужна соль. Я взял мешочек и, слушая ее захлебывающийся шепоток, высыпал соль в бутыль со святой водой.

- А еще говорят, будто ты, Серафим, колдовству не от бабки своей покойницы Серафимы, царствие ей небесное, научился, а от черных колдунов китайских, - глаза Анны при этом были круглыми и испуганными, - и что ворожба твоя не наша, не русская, а английская!

Усмехнувшись, я спросил:

- Так китайская или английская?

Анна растерянно посмотрела на меня:

- Так я откуда знаю?! Люди всякое несут, не языки, а помело!

Я подумал, что про помело-то ей как раз и не стоило бы говорить но, ободренная моим молчанием, Анна продолжила:

- У бабки Евдокии, из Верхнего, говорят, кошка щенка родила. Я-то сама не видела, но люди говорят, что кошка белая, а щенок черный, и не лает, а мяучит. И Володька, пьяница, говорит, что видел щенка того, - на лице Анны появилось презрительное выражение, - только он всегда что-то врет! Зенки зальет горькой, вот ему и мерещится!

   Анна сделала глубокий вдох, что вполне могло означать, что новости еще только начинаются. Я не ошибся.

   - А еще Митька, сосед наш, Филиппов сынок, дурень, говорят, девку какую-то из города привез. Жениться на ней хочет, но из дому носа не кажет, и девку свою прячет. Я к ним ходила, хотела соли попросить, как ты велел, но Дарья в дом не пустила, говорит, болеет Митька какой-то заразой, и соль мне во двор вынесла. А еще....

   Под аккомпанемент сплетен, я расплавил сургуч и запечатал бутыль. Проверив, не вытекает ли вода, я поставил ее на пол, опустился на колени перед иконой Божьей матери и, взглянув на тараторящую Анну, сказал:

- Возьмешь эту бутыль, дойдешь вечером до реки и, прочтя молитву Божьей матери, сломаешь печать и выльешь все до капли в реку. И по дороге домой ни с кем не заговаривай и рта не раскрывай. Как придешь домой, все двери-окна запри и до утра никуда не выходи. Все поняла?

Анна с испугом посмотрела на запечатанную бутыль.

- Все, бат..., Серафим.

- Ну и хорошо. А теперь, давай, Анна, помолимся.

Она захлопнула рот, с каким-то благоговением глядя на меня, и рухнула на колени прямо там, где стояла. Я с трудом удержался от смеха.

- Иди сюда, Анна, здесь молиться будем.

Она вскочила на ноги и, чуть не бегом подошла ко мне, и с громким костяным звуком снова упала на колени. Я взглянул на нее.

- Колени разобьешь, женщина. Что же мне тебя потом еще и от переломов лечить?

В ее глазах была такая покорность, что я испугался, что в рвении своем она может и лоб расшибить, и поэтому предупредил:

- Ты аккуратнее, а то еще пол проломишь.

Анна с испугом посмотрела на сколоченный из толстых досок пол, потом на меня и, увидев, что я сложил перед лицом ладони, стала быстро повторять за мной:

- Святые Отцы Митрофаны, благословите же раба Божия Даниила, походите. Помни, Бог, Адама и Еву, и отца Чародея, и бабушку Соломониду. Бабушка Соломонида Христа Бога повивала. На свои руки принимала, от двенадцати сглаз ходить приказала: От встречного, поперечного, от серого, мурового, от чёрного и белого. Не хожу я, ходит Мать Пресвятая Богородица со своими апостолами. Заря зарю убивает, своей рукой умывает, своей пеленой утирает. Я спросту, ангел со сту, Господь с милостью. Создай, Господь, святой час. Аминь.

Анна в точности повторяла за мной слова, которые я старался произносить внятно и медленно. Закончив читать молитву, я трижды перекрестился, в пол поклонился и встал. Проделав то же самое, Анна вскочила на ноги и, рванув к сеням, притащила оттуда мешок. Развязав узелок, она стала выкладывать на стол банки с огурцами, помидорами, кабачками и еще чем-то. После банок она выложила большую буханку ржаного хлеба и завернутый в белую бумагу огромный кусок сала. Водрузив все это на стол, она виновато посмотрела на меня.

- Это все, ба..., Серафим. Прости, что так мало - не смогла больше донести. Я тебе завтра еще принесу.

Огурцы и помидоры я любил, тем более что Анна славилась своими консервами, но вот сало...

- Спасибо, Анна, только мне больше ничего не надо. А сало забери, не нужно животного в награду - не язычники мы.

- Да мне для тебя, Серафимушка, что хочешь не жалко! Скажешь, прыгни с моста - прыгну!

- Ну, ладно, не мели языком, - я строго посмотрел на нее, - зачем я буду такое говорить? Ты лучше скажи мне, как дите?

Анна заулыбалась.

- Ой, все хорошо, Серафимушка, ожил мальчонка! И есть начал, и смеяться, и ругаться перестал. А уезжать, как не хотел! Таська с Костей еле уговорили, обещали игрушку какую-то подарить ему. Ой, что же это я! - Она вдруг спохватилась и, не стесняясь моего присутствия, полезла рукой в лифчик и, вынув оттуда платок, завязанный в узелок, протянула мне.

- Что это? - Спросил я, догадываясь, что там может быть.

- Это Костя, муж Таськин, денег просил тебе передать.

Я нахмурился.

- Ты, Анна, прекрати это - знаешь же, не беру я денег. А зятю своему передай, что не ради денег я помогал, а во спасение души чистой. Пусть он на эти деньги свечей купит и батюшку в дом позовет - квартиру освятить. Там, небось, столько по углам черноты мечется.

Анна растерянно смотрела на меня, по-прежнему держа в руках узелочек.

- А как же я передам их? Они ж теперь только на следующий год приедут.

- Ничего с ними не станется - отдашь, когда приедут. Только обязательно позвони им, и скажи, чтобы квартиру освятили. Поняла?

- Поняла, ба..., - Анна испуганно посмотрела на меня, - все поняла, Серафимушка! Как ты сказал, так и сделаю. Сегодня же в область поеду и позвоню.

Я подумал, что до областного центра ехать часа три, да обратно столько же и, посмотрев в окно, повернулся к Анне:

- Сегодня-то уже поздно, наверное, к тому же тебе надо на реку сходить. А вот завтра с утра пораньше встанешь, помолишься и поезжай. А теперь иди, мне тут заняться кое-чем надо.

Низко поклонившись и подняв с пола запечатанную бутыль, Анна ушла. Я видел в окно, как она, выйдя за калитку, несколько раз перекрестилась и, поклонившись еще раз, быстро пошла по пыльной дороге. Посмотрев на хмурое небо, я вернулся в комнату - нужно было заняться травами, ссыпать в банки с наклеенными на них бумажками с названиями, и разложить их по полкам.

Сначала я убрал принесенные Анной подарки, после чего занялся травами, мысленно повторяя их названия и свойства:

"Вот базилик -- он дарует радость, любовь, мужество и исцеление, повышает способности. Базилик защищает дом, предотвращает квартирные кражи. Сохраняет мир в доме и примиряет после ссоры. Способствует очищению, исцелению и наделению жизненной энергией".

Убрав банку с базиликом на полку, я собрал в банку поменьше сухой гвоздики, вспоминая слова бабки Серафимы:

"Гвоздика - цветок волшебный -- богатство привлекает, и желания исполняет".

За гвоздикой последовал жасмин. Я прилежно повторял слова Серафимы, с самого детства врезавшиеся мне в память:

"Жасмин-цветок -- для мозгов, привлекает деньги и любовь. Зверобой   исцеляет, дарует счастье, мужество, любовь, защиту. Имбирь успех дарует, власть и любовь.

Мята колосистая -- к процветанию и деньгам, в поездках дальних помогает. Защищает и исцеляет. Корица к успеху, и побуждает к  добрым стремлениям. Кошачья мята, она  любовь дарит, счастье и мужество. Можжевельник -- он тоже к любви и защите"...

Я любовно собирал травы в банки, шепча их названия и магические свойства, а перед глазами стояло улыбающееся лицо бабки Серафимы, глядящей на меня синющими глазами, и повторявшей: "Учи травы, Серафимушка, в травах сила великая. Они от Земли-матушки, благодетельницы нашей и защитницы. От любой хвори и сглаза, порчи и томления есть своя трава. Чем больше ты будешь знать о них, тем легче будет людям помогать..."

Скрип калитки отвлек меня. Я прислушался: шаркающие шаги приближались к дому. Я посмотрел на дверь, пытаясь вспомнить, у кого в селе такая походка, но ничего не вышло - шаги казались какими-то неуверенными, словно шаги приговоренного, идущего к плахе человека.

В дверь негромко постучали. Стук был таким же, робким и неуверенным. Я подождал, пока стук повторится, и сказал:

- Входите, не заперто.

Дверь медленно отворилась, и в сени вошел высокий и широкоплечий Митька, сын Филиппа, нашего сельского кузнеца, умершего пару лет назад от горькой.

   Глядя в пол, Митька пробубнил:

- Дядя Серафим, я к вам...

- Вижу, что ко мне, - на память пришли слова Анны, что-то говоривший про него - то ли жениться собрался, то ли заболел. Она еще что-то говорила, но я не особенно прислушивался к ее словам - мне бы ее заботы.

- Ну, проходи, раз пришел, - сказал я, рукой указывая на освободившуюся от трав лавку.

Митька с сомнением посмотрел на низкую и широкую лавку и, потоптавшись для приличия, вошел в комнату. Подойдя к лавке, он остановился и, бросив на меня быстрый взгляд, снова опустил глаза к полу. Я мысленно усмехнулся: совсем не таким выглядел я, когда мы с Марией решили пожениться. Мне тогда весь мир был по плечу, а океаны по колено. Митька же выглядел подавленным, если не сказать раздавленным.

- Садись, что встал? В ногах, сам знаешь, правды немного.

- Спасибо, - неразборчиво пробормотал Митька и сел на скрипнувшую под его весом лавку.

Я пододвинул к себе деревянный табурет и, усевшись на него, спросил:

- Каким ветром? Добрым или...?

Юноша поднял голову. Я посмотрел ему в глаза, и мне вдруг показалось, что он сейчас зарыдает. Только этого мне не хватало - утешать здоровых парней. На всякий случай, я предупредил его:

- Ты, вот что, слезы свои запри куда-нибудь, и рассказывай. Что случилось?

Митька опустил голову и глухо пробормотал:

- Дядя Серафим, ты можешь Татьяну приворожить? - Он поднял голову и, взглянув на меня тоскливыми до смерти глазами, добавил, - умру я без нее! И дня больше не проживу!

Я посмотрел на не убранный в банку можжевельник и снова "услышал" слова Серафимы: "можжевельник - он тоже к любви..." Юноша смотрел на меня, со страхом и какой-то обреченностью ожидая моего ответа. Я не торопился отвечать. Приворот - дело нехитрое, это, вообще, первое, чему ведьмиц для начала обучают. Способности проверить, там, все такое. Серафима тоже учила меня этому.

   Благодаря ей я знал три вида приворотов: психологический, энергетический и, даже, магический. Бабка говорила, что приворот не даст умереть с голоду, потому что люди всегда пользовались им для достижения своих целей, и дальше также будет - сущность-то человеческая не меняется ни за годы, ни за века. И еще говорила, что первыми двумя, психологическим и энергетическим можно пользоваться, не опасаясь причинения особого вреда привораживаемому и просящему о том, но предостерегала о третьем, магическом. Предостерегала, но все же обучила...

- Умрешь, говоришь? - Мой голос был спокоен что, по идее, должно было вселить в Митьку некоторые сомнения, - А, как это? Сам или по болезни любовной?

Митька замер, пытаясь осмыслить отдающий ехидцей вопрос. Тряхнув головой, ответил:

- И по болезни, и сам - утоплюсь!

Я усмехнулся:

- Ну, тогда, братец, тебе не ко мне надо, а к Захару, гробовщику, - я смерил его глазами и продолжил, - ты, парень большой, тебе специальный гроб нужен, нестандартный.

В глазах Митьки что-то вспыхнуло, пролетело и потухло. Он снова опустил крупную голову и пробубнил:

- Не смейся, дядя Серафим, плохо мне. Ничего не могу делать, все из рук валится. Еда в глотку не лезет, ночи не сплю - сил моих больше нет! Помоги мне, дядя Серафим - я тебе что хочешь сделаю. Хочешь, дом новый срублю, хочешь - всю жизнь на тебя работать буду! Только помоги!

Я подумал, что влюблен парень, по самые, что называется, уши, а любовь плохой советчик, такое насоветует - всю жизнь потом жалеть будешь. И еще подумал, что в голосе его и словах слышны нотки странные, пахнущие не то безумием, не то еще чем.

- А ну, давай-ка, расскажи мне, что там у вас стряслось, кто такая эта Татьяна, откуда. И почему ты так убиваешься? Ну, рассказывай.

- Люблю я ее! - Митька вспыхнул, - Больше жизни люблю! Жить не могу без...

- Это я понял, - я перебил его, - ты про нее расскажи. Кто она?

- Из города, из Омска. Мы с ней в одном училище были...

- Это, в каком? Ты, если не ошибаюсь, в летное поступал?

- Поступал, да не поступил, - глухо ответил Митька, - в эстрадно-цирковое пошел. Я силовой акробатикой занимался, а она была в прыжковой секции. А потом нас объединили.

Он замолчал, словно вспоминая, с чего начались его беды.

- Я ведь сначала на нее вообще внимания не особо обращал, - продолжил Митька, - мне другая девушка из училища нравилась - Алеся. Она с эстрадного отделения, на скрипке. Мы даже встречались с ней несколько раз, гуляли. Мне ребята говорили, что Танька глаз на меня положила, но я не особо верил, да и не нужно мне это было. Ведь я с Алесей дружил. А потом все как-то поменялось.

- Как поменялось? - Спросил я осторожно. Что-то в его словах встревожило меня, - После чего?

- После сессии - как сдали, решили сабантуй устроить, ну, праздник это...

- Я знаю, - ответил я, вспоминая свои студенческие годы, когда сабантуи устраивались всякий раз, когда у кого-нибудь в кармане вдруг обнаруживался трояк.

- Я пришел с Алесей, а Танька с парнем с другого курса, не помню, как его звали. Ну, выпили, все такое, - Митька осторожно посмотрел на меня, словно опасаясь, что я отругаю его, - танцевали. Танька несколько раз приглашала меня, но я не хотел Алесю обижать и отказывался. А потом стали на брудершафт пить. И Танька ко мне с бокалом вина подходит, давай, говорит, выпьем на брудершафт. Мы же, говорит, с тобой партнеры - я падаю, ты ловишь. Ну, я подумал, действительно, может, нам еще работать вместе, чего выкобениваться.

- И вы выпили, - сказал я.

- Ну, да. А после брудершафта, сами знаете, целоваться положено.

- Да, - я усмехнулся, - знаю.

- Ну, вот, мы и поцеловались. Как друзья, понимаете?

Я насмешливо посмотрел на убитого горем юношу.

- Да, в губы, как друзья.

- Да я ничего! - Митька вскинул голову, глядя мне прямо в глаза, - Честно! Просто чмокнулись и все. Зачем мне?! Там же и Алеся была!

- Понятно. Что дальше-то?

- Мы потом с Алесей ушли. Она немного обиделась, что я Таньку в губы поцеловал, но разве это поцелуй? Так, баловство. Мы с Алесей так целовались, - Митька заметно покраснел, рассказывая мне интимные подробности своей молодой жизни, - А на следующий день, я вдруг вспомнил про поцелуй этот, с Танькой, и меня прямо, ожгло всего. Так мне вдруг захотелось увидеть ее! Ну, я и позвонил ей в общагу.

- И она согласилась встретиться с тобой? - Признаки сильнейшего, подействовавшего на следующий же день приворота были налицо, но мне хотелось понять, какого именно.

- Да! Погуляли, а потом поехали к ней в общагу - все уже почти разъехались, так что ее комната была пустой.

- Так, - сказал я, - и ты вдруг понял, что никто, кроме нее тебе не нужен?

- Да, - немного удивленно согласился Митька, - я именно так тогда и подумал. И она мне сказала, что не может без меня, что никто другой ей не нужен. Мы уже тогда решили пожениться...

Он замолчал, глядя на меня. Но его рассказ был не полон.

- Дальше, - требовательно произнес я, и Митька послушно продолжил.

- Ну, с Алесей мы сразу расстались...

- А что она тебе сказала?

Митька замялся, но признался.

- Дураком назвала, и слабаком на... это место, - краска вновь покрыла его лицо.

- Ну, что дурак - это понятно, - неторопливо произнес я, - не понятно, что ты от меня хочешь, если у вас с Татьяной все так хорошо?

- Мы с ней сюда приехали, в село, ну, чтобы с мамкой моей познакомиться. Она не очень хотела, но я упросил ее. Она все говорила, что не сдала какие-то предметы, что ей нужно заниматься, но я-то знал, что это неправда - я видел ее зачетку.

- Зачем же она врала?

- Не знаю, - Митька опустил голову, и по его движению, мне стало понятно, что парень недоговаривает.

- Слушай, Митя, если уж пришел - выкладывай все до конца, -  проговорил я, - или уходи. У меня, вон, сколько работы, а я тут сижу, тебя слушаю!

Я намеренно говорил жестко - нужно было, чтобы парень раскрылся, и я смог почувствовать, насколько сильный был сделан над ним приворот.

- Я видел ее с каким-то мужиком, - глухо ответил Митька.

- Где видел, как?

- Случайно. Я позвонил ей, спросил, когда она будет - мы в кино собирались, а она сказала, что занимается и не может придти. Я слышал, что она не в общаге, но Танька сказала, что это телевизор орет. Ну, я и пошел на пляж, думал, позагораю, поплаваю. Прихожу, а они там... с мужиком эти, на пляже лежат, чуть не в обнимку.

Я представил себе чувства, которые мог испытать этот не слабый парень, и что он мог натворить. Как выяснилось через мгновение, я угадал.

- Ну, я его немного того, помял, слегка.

- В милицию не забрали?

- Нет, - Митька покачал головой, - я его немного в воде подержал и отпустил - не убивать же?! Он потом убежал, а Танька сказала, что это ее старый знакомый, директор какой-то фирмы, и что я дурак. А я ей сказал, что если она не поедет со мной в село, то и ее убью, и себя. Вот мы и приехали сюда, три дня назад. А позавчера она заявила, что терпеть меня не может, собрала свои вещи и уехала. Еще обещала в милицию заявить, если я донимать ее буду.

- И все?

- Нет, сказала, что замуж за того типа, которого я того..., выходит. А у него столько денег, что ему засадить меня проще простого! Я сказал, что убью себя, а она только рассмеялась и сказала, что ее это не волнует.

- Так, - сказал я, - и после этого ты решил придти ко мне, чтобы я приворожил ее?

- Ну, да, - Митька осторожно посмотрел на меня, - все говорят, что вы, дядя Серафим, колдун сильный. И если вы не поможете - не жить мне...

- Ладно, - я махнул рукой, обрывая его нытье, - тут не во мне дело, а в тебе.

Митька непонимающе уставился на меня.

- Приворожила она тебя, понимаешь? Злым бабьим приворотом. С кровью.

- Танька?! - Он тупо уставился на меня, словно впервые услышал это слово, - Когда?! Как?!

- Ну, не я же! А когда..., - я помедлил, глядя на его ошарашенное лицо, - думаю, когда вы с ней на брудершафт пили. В вине была ее кровь с наговором и приворотом.

Митька смотрел на меня с открытым ртом, и я чувствовал, что он почти верит мне, хотя внутри его что-то борется с этой верой.

- А если нет? Если она ничего...

Я перебил его:

- Поверь, это так. Ты мне лучше вот что скажи, вы часто с ней ругались?

- Да..., - немного подумав, ответил Митька, - почти каждый день. Из-за мелочи какой-нибудь, ерунды. Но потом мирились, потому что не могли друг без друга.

- А с Алесей у тебя так же было?

- Нет, - ответ прозвучал почти мгновенно, - с Алесей мы всего  раз и поссорились - и навсегда.

Я подумал, что тот, кто делал приворот, был либо неопытным ведьмаком, либо бездарем, либо бессовестной сволочью. Взглянув в темнеющее окно, и вспомнив, что сегодня рождение нового месяца, я подумал, что парень везуч - в такие ночи работать намного проще, чем при полной луне. Я повернулся к нему:

- Слушай меня внимательно. Сейчас ты пойдешь домой, и будешь сидеть, пока окончательно не стемнеет. А я приготовлю что нужно, а потом сам приду к тебе.

- Дядя Серафим! - Слабая улыбка появилась на его лице, - Вы сделаете приворот, да?!

- Ох, ты, молодость глупая, - проворчал я так, словно мне было  не сорок, а все сто, - не приворот, а отворот будем делать, ясно?! Спасать тебя будем, иначе иссохнешь, как дерево срубленное. Все, иди, и о нашем разговоре никому! Понял?!

- Отворот?! - Митька нерешительно поднялся на ноги.

Его лицо было неестественно бледным, и я еще раз нехорошо подумал о той ведьмице, которая наложила на него приворот. Это ж надо, использовать магию в приворотах - руки бы ей оторвать! Парня нужно было спасать, но он, похоже, все еще не понимал этого. Он растерянно посмотрел на меня, и сделал еще одну попытку:

- А может, лучше ее...

- Значит, так, - я тоже поднялся с табурета и, глядя ему в глаза, медленно проговорил, - Или ты делаешь, что я скажу, или иди и топись! Все, уходи!

Я отвернулся от него. Жаль было парня, но показывать этого нельзя было, ни в коем случае - жалость в таких случаях глупое и опасное чувство.

Через несколько секунд я услышал, как хлопнула входная дверь, и в окне увидел, как сгорбившись столетним стариком, он медленно идет к калитке...

________________________________________________________________

...За двадцать без малого лет, что я провел в роли знахаря и травника, привораживать мне пришлось лишь однажды - я был тогда молод, и мне не терпелось проверять свои силы и способности при каждом удобном случае. Другое дело, что это был личный случай: влюбившись в молодую студентку педагогического института Марию Колотову, приехавшей на практику в наше село с группой студентов и, получив от нее твердый отказ, я сделал на нее сильнейший энергетический приворот. Настолько, что уже на следующий день, придя на танцы, которые почти каждый вечер  устраивали студенты, я млел от счастья, видя, как она, стоя с подругами, поглядывает на меня. Я ни с кем не танцевал, хотя несколько девушек приглашали меня - я ждал, когда ко мне подойдет Мария. И дождался: вечер уже почти заканчивался, когда она подошла и спросила, не хочу ли я потанцевать с ней. Мы танцевали под какую-то медленную и грустную мелодию и, одновременно с любовью к этой необыкновенной девушке, я ощущал свою мощь. Тогда мне казалось, что моих сил и способностей хватит на что угодно, и что вскоре весь мир будет моим.

Через два месяца мы с Марией поженились. Свадьба была не самой богатой, но нам было все равно: с моей стороны родственников быть не могло, а с ее были мать с отцом и чернявая, с острым языком и, как позже выяснилось, взглядом, тетка по материнской линии. Виолетта, так звали ее тетку. Я помню, что во время свадьбы  испытывал некоторое беспокойство, которое списывал на вполне объяснимое волнение "молодого", старающегося угодить и гостям и невесте. Мария выглядело бледной, но старалась улыбаться, когда замечала на себе мои взгляды.

Свадьба прошла без привычных для этого праздника драк, но это тоже было объяснимо - к тому времени я уже успел заработать если не славу, то признание "яблока, недалеко откатившегося от яблони" - после нескольких случаев исцеления тяжело больных односельчан (а также коров, потерявших в одночасье молоко), почти все признали, что какие-то способности бабки Серафимы мне все же передались по наследству. Во время свадьбы я ловил на себе взгляды Виолетты, которая странно улыбалась, глядя на меня, но не придавал им особого значения. А после свадьбы приехавшие гости были распределены по хатам гостеприимных соседей, а мы с Марией остались в нашем доме. Предстоявшая брачная ночь волновала меня и немного пугала - Мария выглядела как-то иначе, не так, как тогда, когда счастливая предстоящей свадьбой, никак не могла расстаться со мной на автовокзале, откуда она уезжала за своей родней.

Я очень любил ее, эту невысокую, хрупкую девушку, которая и понятия не имела, что я использовал свои знания, чтобы приворожить ее - я и сам старался забыть об этом, предпочитая верить, что все произошло само собой. Но когда мы остались одни, все всплыло наружу. Не снимая свадебного платья, Мария долго и молча смотрела мне в глаза, и потом произнесла:

- Ты..., приворожил меня, да?

Я смотрел на Марию, не зная, что ей ответить, и она спросила еще раз:

- Скажи, Серафим, ты, правда, приворожил меня?

Мне с трудом удалось сделать непринужденно-удивленное лицо, и я помню, как улыбнулся и ответил:

- Что ты, Маша?! Я же всего лишь травник, а не колдун какой-то.

Я хотел обнять ее, но Мария отстранилась, и спросила в третий раз:

- Я с самого начала чувствовала, что что-то не так, но только после разговора с тетей поняла, что ты сделал. Я спрашиваю тебя в последний раз - ты приворожил меня?

И только тогда стали понятны и насмешливые взгляды Виолетты, и бледность Марии, и грусть на лице ее родителей. Я подумал, что если я признаюсь ей, если объясню, как я люблю ее, она поймет,  простит и, быть может, полюбит меня по-настоящему. И ответил:

- Все что я делал, я делал только ради тебя. Да, я сделал приворот, но тебе ничего не грозит - я всего лишь соединил наши энергетические сущности. Маша! Я не хочу без тебя жить! Я не смогу! Прости меня, если можешь, я очень люблю тебя!

Она смотрела на меня, а я видел, как ее печальные глаза наполняются слезами и... ненавистью. Я не услышал от нее ни одного слова - ни упрека, ни проклятья, только взгляд. Взгляд, в котором было все: и ненависть, и любовь, и прощание. В нем не было лишь одного - прощения...

________________________________________________________________

...Я с трудом очнулся от своих невеселых мыслей и, посмотрев в потемневшее окно, удивился - со своими грустными воспоминаниями я просидел больше часа, не заметив, как пролетело время. Встав с табурета, я начал собирать необходимые для отворота ингредиенты.

Для начала я проверил, сколько у меня осталось саженцев - три тоненьких саженца березок стояли в сенях - ровно столько, сколько нужно. Я подумал, что это хороший знак и продолжил сборы. В мой мешок, которые сельчане (за глаза, разумеется) называли колдовским, я сложил пучки лаврового листа, немного лимонной вербены, ладаницу. Подумав, которую из смесей брать, я решил, что Дзеда будет самой подходящей. Вынув из узких подсвечников огарки церковных свечей, я положил их в мешок и, кинув туда же пустую бутылку, завязал его.

Затем взглянул на старинные настенные часы, продолжавшие ходить так же точно, как и во времена моего детства - до полуночи чуть меньше получаса, и я решил, что очищающая молитва мне совсем не помешает. Подойдя к иконе Божьей матери, я опустился на колени и начал читать:

- О, Пресвятая Владычица Богородица, небесная Царица, спаси и помилуй нас, грешных рабов твоих! От напрасной клеветы и всякой беды, напасти и внезапной смерти, помилуй в дневных часах, утренних и вечерних и во все время сохрани нас - стоящих, сидящих, на всяком пути ходящих, в ночных часах спящих, снабди, заступи и покрой, защити. Владычица Богородица, от всех врагов видимых и невидимых, от всякого злого обстояния, на всяком месте и во всякое время будь нам, Мать Преблагая, необоримая стена и крепкое заступление всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Повторив молитву три раза, и столько же раз перекрестившись, я поднялся. Взяв мешок и саженцы, я вышел из дому и, не оглядываясь, зашагал по пыльной дороге. Небо было темным - еле заметный узкий серп молодого месяца плохо освещал дорогу, но этого и не требовалось - я знал на ней каждую выбоину. Поглядывая иногда на сверкающие в темном небе звезды, я шагал и вспоминал слова известных мне отворотов. Была бы жива бабка Серафима, я уверен - она бы снабдила меня таким количеством заговоров на отворот, что можно было бы снять все нечистое со всех окружающих сел, но Серафимы больше не было, о чем я жалел едва ли не каждый день, так что приходилось рассчитывать лишь на собственные силы...

К дому Митьки я дошел минут через пятнадцать. В одном окне горел неяркий свет. Я подошел к нему и негромко постучал. Через мгновение в окне показалась большая Митькина голова, а еще через мгновение окно распахнулась.

- Уже?! - Прошептал Митька, со страхом поглядывая на три тоненьких саженца и мой знаменитый мешок.

- Пора, - ответил я, - выходи. И постарайся не шуметь.

Окно закрылось и сразу погасший свет вселили в меня уверенность в успешном исходе дела - очень многое зависело и от желания самого привороженного, в данном случае Митьки. Я подумал, что мои слова все-таки дошли до его одурманенного чьей-то злой магией сознания, и быстро прочитал про себя благодарственную молитву.

Через несколько секунд дверь тихонько отворилась, и на крыльце показался Митька. Он быстро подошел, и уставился на меня испуганными глазами. Я негромко спросил его:

- Где у вас лопата?

Он махнул рукой в сторону виднеющегося сарая:

- Там.

- Она нам потребуется. Еще зачерпни в эту бутыль колодезной воды - она нам тоже нужна, - я вынул из мешка пустую бутыль и, протянув ее Митьке, добавил, - и не шуми. Я тебя в саду подожду.

Митька осторожно взял стеклянную бутыль, а я ушел к темнеющим неподалеку фруктовым деревьям.

Митька появился через пару минут. Парень громко дышал, но я подумал, что это не от торопливости, а от волнения. Он протянул мне наполненную водой бутыль и лопату.

- Выкопай три ямки, чтобы посадить в них саженцы, - негромко произнес я, беря бутыль, - и расстояние между ними не меньше трех метров.

Парень посмотрел на меня, словно пытаясь сформулировать мучивший его вопрос, и все-таки спросил:

- А с ней, Таней..., ничего не случится?

Я пожал плечами.

- С ней уже случилось, - увидев, как вытянулось его круглое  лицо, я поспешил добавить, - когда она решила приворожить тебя, и обратилась к глупой ведьмице. А сейчас, если у нас все пойдет, как надо, мы даже с нее снимем проклятье.

Мои слова немного успокоили парня. Странно иногда, что творит любовь, даже искусственная - мы готовы прощать своим любимым что угодно, боимся за них и готовы ценой собственного здоровья, а порой и жизни, постараться не причинить им вреда. Странно это. Я открыл бутыль, и перед тем как начать читать заговор, вспомнил Марию, ее горящие противоположными чувствами глаза...

Я с трудом отогнал от себя не нужное сейчас видение и, опустившись на колени, стал читать:

- Текла водичка из кринички, через город Иерусалим от колдуна, от колдуньи, от еретика, от еретицы, от учёных и рождённых, от детского и младенческого, от тифа и лихорадки, от пустых родов, от кровотечения, от испуга, от порчи, от тоски тоскучей, колючки колючей, гнетущей, кислой, пресной, встречной, поперечной, ветряной, водяной, засеянной и насланной. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Я слышал, как Митька выкапывает ямки, но не оборачивался - освящение воды не располагает к суете. Трижды повторив наговор, я перекрестился и перекрестил бутыль с водой. Встав с колен, я вынул из мешка огарки свечей и вернулся к Митьке, который как раз закончил выкапывать последнюю ямку. Глазами измерив глубину, я кивнул парню, и сказал:

- Хорошо. Теперь возьми по саженцу и, закапывая их, читай за мной.

Митька поднял первый тонкий саженец, вставил его в ямку, и присыпал землей, повторяя вслед за мной:

- Встал я на заре, крест мой святой на мне. Мать-земля передо мной, Спаситель Христос со мной. Иди, моя тоска-печаль, близко ли, в даль, найди рабу Татьяну, за левую ручку возьми, от меня отведи. Ты, бес, не куй. Ты, раба Татьяна, не ликуй. Господь со мной, земля предо мной. Пока мои саженцы будут жить, рабе Татьяне с рабом Дмитрием вместе не быть. Ключ, замок, язык. Аминь, аминь. Аминь.

Я старался говорить медленно, чтобы Митька мог в точности повторять за мной. Парень старался, как мог. Я видел, что ему не по себе, и даже в темноте был виден неестественно бледный цвет его лица. Останавливаться было нельзя. Я положил руку ему на плечо, чувствуя исходящий от него злой холод. Он посмотрел на меня, но работать не прекратил. На втором саженце Митька немного запнулся, но я кивком дал ему понять, что ничего страшного не случилось. На третьем саженце он уже еле повторял за мной слова. Его глаза то и дело закрывались, и я, продолжая держать ладонь на его плече, чувствовал, как она замерзает.

Когда была посажена третья березка, я передал ему бутыль и сказал:

- Полей все саженцы, и постарайся оставить половину - вода нам еще пригодится.

Пошатываясь от слабости, Митька взял бутылку. Пока он поливал, я посмотрел на молодой месяц, мысленно читая молитву о придании нам сил. После чего стал зажигать огарки свечей, читая над каждым короткую молитву. Услышав глухой стук, я обернулся и увидел лежащего на боку парня. Я быстро подошел к нему - парень лежал с открытыми глазами но, похоже, что он  находился в полной прострации. Я быстро достал из мешка лимонную вербену и лавровые листы, набросал их вокруг парня и снова полез в мешок за ладаницей и смесью. Парень не шевелился. Насыпав ладанной смеси, я поджег ее - в царившем вокруг безветрии, дым стал стелиться по земле, не поднимаясь выше лежащего на ней тела.

   Перекрестив Митьку, я начал быстро читать:

- Иван Креститель, Божьей веры хранитель, золотой тетивой, огненной стрелой отбей, отстреляй все сглазы, все уразы, все перекосы, все ахи и охи. Все вскрики, все шепотки. Стряхни, смахни, затопчи с раба Божьего Дмитрия, чтоб сглаз на нем не бывал. Век не вековал, день не дневал, ночь не ночевал. Скатитесь, свалитесь с его рук, с локтей, с волос, с ногтей, с ясных очей. С характера, с лица, как скорлупа с яйца, как с гуся вода. Пошли, Господи, ему здоровье и долгую жизнь. Небо ты небо, красное солнце. Ты, Господи, всё видишь, ты, Господи, всё слышишь. Дай, Господи, благословенья, даруй ему исцеленье. Во имя Отца и Сына и святого духа. Ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Митька пошевелился. Я еще раз повторил магические слова, чувствуя влезающую в меня предательскую усталость и жуткий холод. Парень приходил в себя. Дым, словно понимая, куда нужно стелиться, медленно наползал на лежащего Митьку. Повторив наговор в третий раз, я помог Митьке подняться с земли. Руки парня напоминали большие, мягкие ледышки.

- Митя, потерпи, сынок, немного осталось, - прошептал я, чувствуя, что и мои силы уходят так стремительно, что я уже начал опасаться, что не смогу довести сеанс отворота до конца. Я клял себя за самоуверенность, клял Татьяну, и клял ту ведьмицу, так грубо и бесчеловечно изготовившую приворот на крови. Я надеялся на чудо, на то, что сейчас, вот прямо сейчас, мне явится моя бабка, и поможет спасти этого несчастного...

Чуда не случилось, лишь где-то, словно откликаясь на мои мысли  взбрехнула собака. Почти сразу же ей стали вторить и другие, а вскоре донесся далекий звук едущего автомобиля. Отстраненно удивившись, кому это вздумалось ездить ночью по нашим дорогам, я переключил все внимание на Митьку. Нужно было, чтобы он смог повторить за мной важные слова очищения. Даже не дотрагиваясь до него, можно было почувствовать исходящий от парня холод. Я с трудом смог поднять его тяжеленное тело и помог ему встать на колени.

- Митя, сынок, - я говорил ему чуть не в самое ухо но, похоже мои слова доходили до него не сразу, - ты слышишь меня?

Он качнул головой влево, едва не заваливаясь на бок, но я вовремя сумел удержать его. Свечи уже догорали, и нужно было успеть завершить отворот до того, как погас бы последний огарок. Легкий ветерок разносил остатки дыма ладаницы, и я несколько раз встряхнул парня, пытаясь привести его в чувство.

- Митя, Митя, очнись! - Я уже не старался говорить шепотом, тем более что лай, словно взбесившихся собак почти заглушал мои слова.

Звук едущего по нашим ухабам автомобиля стал намного ближе, но мне уже было не до того. Митя терял сознание, и я никак не мог помешать этому. Отчаяние охватывало меня, ледяной змеей вползая в душу. Я собрал остатки сил и еще раз встряхнул парня. Митя открыл глаза, бессмысленно глядя на меня, и снова закрыл их. Он был без сознания, и не падал на землю лишь благодаря тому, что я все еще мог удерживать его непомерно отяжелевшее тело. Я быстро уставал, и мне уже и самому хотелось все бросить, и улечься на землю. Я чувствовал, что сам теряю сознание, и лишь чудом еще продолжал стоять на коленях и удерживать бесчувственное тело парня. Яркий, бьющий откуда-то сзади свет, и резкий звук тормозов заставил меня обернуться. От остановившейся неподалеку машины, к нам бежали две фигуры. Свет фар мешал разглядеть их в подробностях, но по очертаниям фигур, я понял, что это женщины. Огарки начали тухнуть один за другим. Я собрал последние силы и, повернувшись к Митьке, заорал ему прямо в ухо:

- Митя, очнись!

То ли крик мой, то ли отчаяние, с которым я закричал, дало такой результат, но Митя снова открыл глаза. По его взгляду я понял, что он смотрит не на меня, а куда-то мне за спину. Я снова обернулся и увидел, как ближайшая ко мне женщина, подхватив лежавшую на земле бутыль, подбежала к нам и, выливая воду на ошеломленно смотрящего на нее Митьку, неуловимо знакомым голосом, стала быстро говорить:

- Благослови, Боже, и его тоже, возьми, Пресвятая Мария, водичку, смой с него уроки, прикосы! Глаза завидные, взгляды ненавидные: Мужские, женские, хлопячьи, девчачьи, подуманы, посуланы, погаданы, подделаны, нашёптаны, налеплены! Возьми с него, вода, все завиды! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!

Я лежал на земле и смотрел на женщину, мучительно пытаясь понять, как и откуда здесь могла появиться Мария. Моя Мария, моя невеста, любимая, и самая желанная женщина! Она все говорила и лила воду на приходящего в себя Митьку, который заворожено переводил взгляды с Марии на девушку, испуганно замершую в нескольких шагах от нас, а я все смотрел и смотрел...

________________________________________________________________

...Мы стояли возле калитки и молча глядели друг другу в глаза. Мне казалось, что за прошедшие годы она ничуть не изменилась, оставшись такой же красивой и хрупкой, как тогда, когда робко пригласила меня на танец. Мария не отрывала от меня взгляда, от которого мне было одновременно и неуютно, и мучительно приятно. Мы никуда не спешили. Татьяна, приехавшая с ней, осталась с не верящим в собственное счастье Митькой, а мы с Марией, не говоря ни слова, дошли до моего дома. Нам не нужны были слова - я уже откуда-то знал, что это именно она была той самой ведьмицей, наложившей на Митьку сильнейший магический приворот, от которого чуть не погибли мы оба. Я также знал, что после того, как к ней пришла Татьяна, прося отворожить несчастного, готового на самоубийство парня, Мария, внезапно что-то почувствовав, спросила ее, где он живет. И услышав название села, навсегда врезавшегося в ее память, заставила испуганную девушку поехать с ней, чтобы та показала ей его дом...

Все это я знал без слов, каким-то наитием получая эту информацию, лишь глядя ей в глаза, и едва прикасаясь к ее руке. Наверное, нам нужно было многое сказать друг другу, но никто не решался заговорить первым. Мы продолжали стоять, глядя друг на друга, совершенно не замечая, как светлеет предрассветное небо, скрывая и звезды, и молодой, только народившийся месяц, которому было еще очень трудно понять этих странных людей...

Глава третья

"Ни жива, ни мертва"

...По четвергам и пятницам, если только эти дни не совпадали с церковными праздниками, я принимал народ у себя. Этот четверг был обычным, скоромным днем, и сельчане, а также жители окрестных сел, зная об этом, с раннего утра выстроились за калиткой, терпеливо ожидая своей очереди. "Стояние к Серафиму" - так, наверное, называлась длинная, чуть не до поворота очередь, стоя в которой люди обменивались сплетнями, слухами и байками - сельский народ горазд на такое. Хлебом не корми, дай посудачить. Естественно, что львиная доля сплетен и придумок была обо мне, но я никогда не обращал на это внимания - ну, хочется им языки почесать - да, ради бога, пусть чешут, лишь бы не об меня.

Но в сегодняшней "программе сплетен" девяносто (если не все сто!) процентов разговоров были обо мне, Митьке с Таней, и Марии. О случившемся пару дней назад все село знало уже буквально на следующий день, а к вечеру и вся округа. Я догадывался, с чьей "легкой" руки пошла гулять сплетня, обрастая самыми невероятными подробностями (вплоть до чертей, едва не утащивших нас с Митькой в преисподнюю), но обвинять Анну за ее длинный язык - все равно, что солнце укорять за свет - каждый делает что может. Пусть болтают, тем более что Мария уже уехала в Омск, Митька и Танька, не отходившая теперь от него ни на шаг, готовились к свадьбе, которая должна была состояться через месяц, а я вновь пытался войти в неторопливый темп деревенской жизни.

Получалось со скрипом, и причина была, что называется, очевидна - Мария! Она прожила у меня два странных, но прекрасных дня, когда, ни навалившаяся после едва не закончившегося нашей гибелью сеанса отворота слабость, ни плохая погода, ни встревожено "загудевшее" село - ничто не могло стереть с моего лица счастливой улыбки. И сейчас, после ее отъезда, я все еще чувствовал ее присутствие в доме, ловил ее тепло, оставшееся на постели, ощущал силу ее ауры, словно обволакивающей меня, и охраняющей от всего дурного.

Она простила меня, и это было главным чудом, что случилось за всю мою жизнь! Не желая признаваться в том самому себе, все эти годы я жил с сознанием своей вины, и лишь Господь знает, сколько раз я молился о прощении моей грешной души. Видно, пришло время, и молитвы, наконец, были услышаны - Мария простила меня!

Мы много говорили: я узнал, как она жила все эти годы, узнал, как у нее вдруг обнаружились экстрасенсорные способности, о которых, до встречи со мной, она даже и не подозревала, о тете Виолетте, обучившей ее некоторым азам магии и гадания, которые она потом развивала, обучаясь у известных колдунов и ведьмиц. Мария рассказала мне о своем муже, погибшем при загадочных обстоятельствах ровно через год после рождения их ребенка - она многое мне рассказала. И, наверное, я узнал бы еще больше, если бы не страсть, охватывавшая нас и мешавшая не то что говорить, но и думать....

Я узнал о том, как плохо ей было после нашего расставания, как ее одолевали чудовищные мысли о суициде, о снах, которые она видела каждую ночь, и в которых я присутствовал непременно. Но самым неожиданным был ее рассказ о знахарках и колдунах, к которым они обращались, и которые в один голос уверяли, что никакого приворота на ней нет. И нет, и не было! Это было странно - я точно помнил все, что делал в ту ночь, и мог бы повторить все до мельчайших подробностей, которые, я просто уверен, обязательно дали бы желаемый результат. Да что там говорить - ведь результат-то был!

Это было странно и необъяснимо. Наверное, права была бабка Серафима, говорившая, что порой, даже зная целое, трудно понять часть. Видно, это был как раз тот самый случай. Колдуны и ведьмицы, к которым она обращалась, заметили в ней сильные экстрасенсорные способности, и один из них, некий маг и Белый колдун Симеон, предложил ей пойти к нему в ученицы. Сначала Мария отказалась, но после разговоров со своей теткой Виолеттой, и первых уроков, которые она ей дала, Мария поверила в то, что колдун не обманывал. Она стала его ученицей, и была ею до тех пор, пока колдуна не нашли в своей квартире мертвым и без каких-либо признаков насильственной смерти. Мария, пришедшая как обычно на следующее утро, застала в квартире с десяток милиционеров, которых вызвала помощница, обнаружившая мертвого Симеона. Ее долго и обстоятельно допрашивали, но Мария ничего не могла сказать им. Ничего, кроме того, что почувствовала в квартире слабые, еле различимые следы чьей-то магии. И магии чужой, не имевшей к убитому никакого отношения.

Этого она им не сказала, потому что ей вряд ли кто поверил бы, к тому же милиция, имеющая обыкновение всегда подозревать самых  близких людей, могла прицепиться к Марии, чего ей совершенно не хотелось.

После Симеона она училась еще у двух ведьмиц: старой бабки Авдотьи, и черной магини Зои. Про бабку я слышал краем уха - говорили, что она шарлатанка, в совершенстве знавшая человеческую психологию. О Зое я знал гораздо больше - мы как-то пересекались с ней. Это длинная история, и как-нибудь я расскажу об этом, но вкратце могу сказать, что могущественнее Зои я знал только одно человека - свою бабку Серафиму. Наша встреча, когда я, вместе со многими известными колдунами и ведьмицами оказался на ее свадьбе, оставила после себя тяжелое воспоминание - я помню, как долго и серьезно болел после нашей встречи.

Я узнал, что после обучения Мария занялась самостоятельной практикой, которая очень скоро принесла ей богатую клиентуру, уважение и даже некоторую славу, которой она всячески избегала. Она никого не лечила, но охотно занималась приворотами на удачу, богатство и любовь - это оказалось очень прибыльным делом. Несколько раз она сотрудничала с милицией, когда к ней обращались с просьбой помочь в поисках пропавших людей. Мария не стала распространяться, насколько удачными оказались поиски, а я не стал ее расспрашивать.

А потом она встретила Андрея, молодого и талантливого хирурга, за которого вышла замуж. Их сыну - Егору, вскоре должно было исполниться двенадцать лет и, насколько я понял, Мария души не чаяла в своем сыне...

Я тоже, вкратце рассказал Марии историю многих лет, прожитых без нее, но моя жизнь была куда скучнее и однообразнее. Лечение мозолей, геморроя и поноса, время от времени одолевавших сельских жителей, вряд ли можно назвать интересной и насыщенной жизнью. О недавнем случае с Данилкой я почему-то предпочел умолчать - не знаю, мне показалось, что у нас и так слишком мало времени, чтобы тратить его на хвалебные рассказы. Правда, мы довольно обстоятельно поговорили о Митьке и Татьяне, но это было в перерывах между страстными объятиями, из которых, будь моя воля, я никогда бы не выпускал ее...

А потом за ней приехала та же самая машина, что привезла ее, и Мария уехала, так и не ответив на вопрос, увидимся ли мы снова. Я долго стоял у калитки, глядя вслед удалявшемуся автомобилю, на оседавшую на дорогу пыль, и думал. О чем я думал? Трудно сказать. Обо всем. О Марии, о себе, о нас. Меня не покидало ощущение, что наша встреча была не случайной, и причиной тому были вовсе не Митька с Таней, но я не провидец, а всего лишь травник...

________________________________________________________________

...Я посмотрел на осторожно входящего в дом деда Андрея, и кивнул ему. Он откашлялся и, перекрестившись, спросил:

- Можно?

- Входи, дед Андрей, - я пригласил его жестом, - присаживайся.

Осторожно, стараясь не шаркнуть по высокому порогу, дед перешагнул его и вошел в большую светлицу, сиявшую чистотой после быстро наведшей здесь порядок Марии. Мне нравился этот дед. Бывший плотник он, пока не одолела его старческая подагра, был мастером на все руки, которые иначе, чем золотыми назвать было нельзя. Меня немного удивил его приход - дед Андрей всегда предпочитал лечиться сам, используя старый дедовский метод: стакан спирта и стакан свежего меда с утра, и такая же смесь вечером. Не могу сказать, что я был согласен с ним, но деду в прошлом году стукнуло семьдесят, а выглядел он всего на пятьдесят с небольшим. Как говорится, делайте выводы...

Он уселся на лавку, покряхтел для порядку и, посмотрев на меня, произнес:

- Антоша, младшенький Ксении, внучки моей сынок, правнук, значит, - он откашлялся, искоса глядя на меня, и закончил, - вроде как, лунатик.

- Что значит вроде как? - Я посмотрел на его узловатые руки, беспокойно лежащие на коленях - в них даже на расстоянии чувствовалась немалая сила, - С чего вы так решили?

- А с чего тут решать? - Дед нахмурился, - По ночам встает, и ходит по дому с закрытыми глазами. Кто же еще? Боимся мы, - он вздохнул, - никогда в нашем роду такого не было.

- Ну, вообще-то, по наследству это не передается, - я пытался вспомнить все, что знал о сомнамбулизме, в просторечии, называемом лунатизмом, - а сколько лет ребенку?

- Шесть недавно стукнуло.

- И давно ходит?

- Да нет, - дед Андрей сцепил узловатые пальцы, - вчера второй раз заметили только.

- Ну, в любом случае, ничего страшного в этом нет, - поспешил я успокоить деда, - родители-то его как, мирно живут?

Дед Андрей поднял глаза и изучающе посмотрел на меня.

- Да, вроде, нормально, - пожал плечами и продолжил, - как все.

- Говорит?

- Что говорит? - Дед Андрей удивленно вскинул брови.

- Неважно что, во сне говорит, или там, причмокивает, цокает? Может, дергается?

- Да, нет, просто ходит. В первый раз к двери пошел, потом на кухню, а потом в кровать сам вернулся. Его спрашивают, зачем ходил, а он и не помнит ничего.

- Он и не может помнить - во сне ведь.

- А в другой раз снова к двери пошел, сел в сенях и сидит. Ксения перепугалась вся. Иди, говорит, к Серафиму, пусть подскажет, что делать-то.

Я задумчиво посмотрел на деда, вспоминая, что говорила бабка Серафима, встал и, подойдя к рядам полок, на которых стояли банки с травами и, сняв оттуда три баночки, поставил их на стол.

- Значит, так, - начал я, открывая банки и высыпая на куски газеты сушеные травы, - я дам тебе лаванды, мяты и зверобоя. Разложите их по мешочкам и повесьте над его кроватью. Рядом поставите стакан с водой, а на пол бросьте мокрого полотенца. Пусть кто-нибудь подежурит пару ночей, чтобы полотенце всегда было мокрым. Это для начала. Посмотрите, может все и пройдет. А если не пройдет..., - я посмотрел на деда, - эпилепсии у ребенка не замечали?

- Чего? - Непонимающе уставился на меня дед Андрей.

- Падучей, говорю, нет у него?

Дед помолчал несколько секунд, но затем отрицательно мотнул головой.

- Нет, вроде.

- Ну, и хорошо, что нет. Это может быть возрастное. Если так, то, может, и само пройдет, но мешочки все же повесьте. И уберите с пути все острое, на всякий случай.

- Да, убрали уже, - проворчал дед.

- Ну и правильно, - сказал я и протянул ему сложенные листки газеты с травами, - да, мелисса-то у вас найдется?

- Весь двор в ней...

- И ее в мешочек сложите и повесьте. А еще перед сном пусть малец в ванночке теплой с хвоей посидит - минут двадцать, не меньше. Думаю, все будет нормально.

Дед Андрей поднялся, взял сложенные листки газет и, посмотрев на меня, спросил:

- Сколько я должен, Серафим?

Я улыбнулся.

- Ничего не должен, дед Андрей. Иди, и скажи, чтоб следующий заходил.

Он ушел, кинув на меня из-под нависших бровей хмурый, встревоженный взгляд. Через мгновенье я услышал нервный стук в дверь и увидел торопливо входящую Акимовну и девочку, лет двенадцати. Девочка держала у носа платок, сначала показавшийся мне платочком в красный горошек но, присмотревшись, я понял, что это кровь. Акимовна, крупная женщина лет тридцати пяти, смотрела на меня, не зная, куда девать свои полные руки, и не решаясь начать первой. Я подошел к ним, пригнулся к девочке и понял, что не ошибся - это и в самом деле была кровь, текущая из носа девочки.

Никаких повреждений на носу и лице дочки Акимовны я не увидел. Девочка чуть испуганно смотрела на меня и, чтобы успокоить ее, я спросил:

- Давно течет?

Акимовна кивнула:

- Сегодня прямо с утра, - обняла дочку за плечи, удержалась от вздоха и добавила, - раньше потечет, бывало, да перестанет, а сегодня, прямо беда, никак не остановить.

- Ну, проходите, проходите, посмотрим, что там.

Я пропустил их вперед, а сам полез в большой сундук, стоявший в сенях еще со времен бабки Серафимы, которая держала в нем всякую всячину. Мне нужен был моток шерстяных ниток и маленький железный крест, который я недавно видел в сундуке, роясь в нем в поисках шкатулки с рунами бабки Серафимы. Шкатулку не нашел, зато нашел железный крестик и множество других полезных вещей.

Когда я вошел в светлицу, Акимовна и ее дочка стояли в центре комнаты, словно не решаясь сесть без хозяина. Я указал на свободные сегодня от трав табуреты и лавку.

- Вы садитесь. А ты, - я посмотрел на девочку и, усевшись напротив примостившейся на краешек табурета Акимовны, и добавил, - иди сюда. Сейчас мы тебя лечить будем.

Девочка быстро взглянула на мать, и та легонько подтолкнув ее в спину, посмотрела на меня:

- Ты уж, Серафимушка, не делай ей больно.

Мысленно усмехнувшись, я осторожно убрал платочек, которым девочка прикрывала нос. Кровь была свежей, и продолжала медленно вытекать из правой ноздри девочки. Я чуть запрокинул ей голову. Девочку, если я не ошибался, звали Тоней, но уточнять не хотелось, поэтому я просто сказал:

- Вот так подержи головку.

Я на глаз оторвал от клубочка полтора локтя шерстяной нитки и, вдев ее в маленькое колечко на крестике, связал оба конца нитки.

   - Ну-ка, повернись ко мне спиной.

Девочка снова посмотрела на маму и, увидев ее кивок, послушно повернулась. Я надел ей нитку и, убедившись, что крестик будет висеть ровно между лопатками, сказал:

- Акимовна, заправь-ка дочке крестик, так, чтоб между лопатками висел.

Акимовна быстро встала и, заправив крестик дочке под легкое платьице, вопросительно посмотрела на меня. Я улыбнулся:

- Все. Сейчас немного постоит с поднятой головкой, и кровь завернется. А крестик не снимайте - пусть так и висит.

Несколько минут, пока девочка стояла с запрокинутой головой я, чтобы не смотреть в грустные глаза Акимовны, возился с банками, стоявшими на столе. Убрав их и окончательно очистив стол, я вернулся к ним.

- Ну-ка, давай посмотрим, - взглянув на носик девочки и, убедившись, что кровь больше не течет, я далее ей влажную тряпку, - на, вот, вытри. Больше не пойдет.

Акимовна недоверчиво посмотрела на дочку. Кровь и в самом деле больше не текла. На лице женщины появилась неуверенная улыбка.

- Ой, не течет! - Сказала девочка тоненьким голосом, и улыбнулась.

- Видать, и вправду, передалось тебе от Серафимы, - медленно проговорила Акимовна, вытаскивая старый потрепанный кошелек.

- Ты чего, Акимовна? - Спросил я, указывая на кошелек.

- Ну, как чего? Нам за бесплатно не надо.

- Убери, - я решительно покачал головой, - сама, небось, не миллионерша, так что, спрячь свой кошелек.

Акимовна уставилась на меня, не зная, что ответить, но кошелек убрала. Оглядела комнату и, повернувшись ко мне, произнесла:

- Хозяйка тебе нужна, Серафим. Хочешь, я помогу тебе убраться здесь?

- Не надо, уже убрались, - ответил я, вспомнив, как Мария заставила меня убрать все, что показалось ей ненужным, - ну, идите с богом, и зовите, кто там следующий...

Они ушли. Девочка еще раз улыбнулась мне, и упорхнула, счастливая. Скрипнувшая дверь не позволила мне уйти в воспоминания о днях, проведенных с Марией, в качестве хозяйки этого дома. Я посмотрел на дверь, и увидел Николая Чебыша, тракториста из Верхнего. Левая рука Николая была перевязана грязным бинтом.

- Серафим, спасай! - Николай был простым мужиком, и всегда сразу переходил к делу.

Я кивнул ему.

- Что с рукой?

Досадливо взмахнув здоровой рукой, Николай поморщился:

- Да, собака, блин, укусила! Я бы и сам, а сосед сказал, что может, она бешеная. Собака не наша, незнакомая, а в нашем селе уже три собаки от бешенства подохли. Поможешь?

- Давай, посмотрим сначала. Снимай повязку.

Пока Николай разматывал покрытый масляными пятнами бинт, я достал с полки банку с порошком из корня кипарисового молочая. Помимо других свойств, это средство было надежнейшим лекарством от бешенства. Николай размотал бинт и, посмотрев на его опухшую руку, я подумал, что не так уж и неправ был его сосед.

- Когда укусила-то? - Спросил я, осторожно поворачивая руку - под кожей виднелись синие разводы, что было нехорошим признаком.

- Вчера! Прицепилась, зараза! Я на тракторе, а она гавкает и гавкает, и все на трактор пытается запрыгнуть! Никогда таких дур не видел! Ну, я ее отогнать хотел, чтобы под колеса не попала, а она как цапнет меня, и бежать. Так и не догнал, - сокрушенно вздохнул Николай, оставив меня в неведении, что больше его расстроило - то что "цапнула", или то, что не догнал.

Я высыпал на лист порошок, взвесил на старинных аптекарских весах 4 грамма и, наполнив стакан водой, протянул Николаю.

- На-ка, запей порошок водой. Я тебе с собой дам - дома тоже выпьешь перед сном. И завтра три раза - утром, днем и вечером.

- Это чего? - Недоверчиво покосился на коричневатый порошок Николай.

- Пей, давай.

Николай осторожно поднес листочек с порошком к носу, принюхался.

- Ты не нюхай, а пей, тебе говорят! - Строго повторил я.

Николай всыпал в рот порошок и, скривившись, в ожидании горечи, быстро запил водой.

- Придешь домой, рану промоешь, и свежую печенку куриную, приложишь, понял?

- Понял, - ответил Николай, прислушиваясь к своим ощущениям.

- Подержишь минут двадцать, потом снимешь и снова промоешь. Пусть жена тебе свежий бинт наложит, а то ходишь, будто на фронте. Утром выпьешь еще порошка, и еще раз печенку наложишь. Если к следующему утру лучше не станет, приедешь ко мне, я посмотрю, что еще можно сделать. Но должно помочь.

- И все? - Удивленно спросил Николай.

- А чего ты еще хотел? Рука на месте, хирургического вмешательства не требуется.

- Чего я должен, Серафим?

Николай был мужик работящий, зажиточный, но сегодня был такой день, когда мне просто хотелось помогать. Редко, но со мной  такое случалось.

- Как заживет, в церковь сходишь, свечку за упокой души бабки Серафимы поставишь. Все, больше ничего не должен.

Николай удивленно посмотрел на меня.

- Странный ты мужик, Серафим. Хороший, но странный.

- А я не мужик, - ответил я, глядя ему в глаза.

- А кто ж?! - Брови Николая удивленно поползли вверх, в то время как глаза что-то искали на моей груди.

- Колдун я, - усмехнулся, и добавил, - или не знал?

- Да, я что, - он вдруг заторопился, - а люди всякое говорят.

Он быстро прошел к дверям, остановился, и посмотрел на меня еще раз, словно собираясь что-то добавить. Так и не сказав ничего, молча вышел.

Послышался какой-то шум, чьи-то возмущенные голоса, и в дверь быстро вошли три человека. Двое были одеты в милицейскую форму, а третий, солидный пожилой мужчина, был похож на министра - сшитый с иголочки костюм и тяжелый взгляд за версту отдавал властью и привычкой приказывать. Темные, нездоровые круги под глазами, делали этот взгляд еще более тяжелым. Я подумал, что вот и до меня добрались, и приготовился к отпору. Но я ошибся.

- Вы Серафим, - не спросил, а словно констатировал властный.

- Да, - я кивнул, подтверждая то, в чем он и так был уверен.

- Вы нужны мне!

Мне не понравился его тон, но что-то помешало ответить ему так же резко. Возможно, некая обреченность, сквозившая в его взгляде.

- Пройдемте, - я поднял руку, приглашая его в комнату, - там и поговорим.

- Подождите меня на улице, - властно бросил пожилой, и милиционеры, не возразив ни звуком, вышли из дома. Мы прошли в светлицу, где пожилой мужчина, не дожидаясь моего приглашения, сразу сел на табурет. Я сел напротив и сказал:

- Я слушаю вас.

Он достал из кармана фотографию и протянул ее мне. На фотографии была молодая девушка, лет двадцати с небольшим. Девушка счастливо улыбалась в кадре, а за ее головой виднелись пирамиды и маленький темный силуэт одногорбого верблюда. Я внимательно всмотрелся в лицо девушки - сходство с пожилым мужчиной в дорогом костюме было очевидно.

- Ваша дочь? - Спросил я, отдавая фотографию обратно.

- Да, - он не взял фотографию, лишь взглянул на нее, и снова посмотрел на меня, - мне сказали, что вы сильный экстрасенс. Поэтому я бросил все и приехал к вам. Вы должны мне помочь!

Мне определенно не нравился его приказной тон, но все та же тоска и обреченность в его глазах, вновь удержали меня от резкости.

- Чем я могу быть полезен? - Я постарался говорить, как можно суше но, похоже, он этого даже не заметил.

- Она пропала! Понимаете? Уже три дня никто не знает, где она, что с ней! Сначала мы думали, что она уехала со своим молодым человеком, но оказалось, что это не так - ее жених сейчас находится в Австралии, и он тоже ничего не знает. Я прошу вас, помогите нам!

Я еще раз взглянул на фотографию. Девушка казалась такой счастливой, какой можно быть только в ее возрасте.

- Понимаете, после того, как мы обзвонили всех ее знакомых, появилась версия о похищении. Но похитители, если они есть,  должны были позвонить, или как-то дать знать о том, что моя дочь у них, и что им нужно. Сегодня уже четвертый день, как ее никто не видел и не слышал, и до сих пор никто не позвонил с требованием выкупа.

Я чуть помедлил и спросил:

- И что вы от меня ждете? Чтобы я сказал, где она находится?

Мужчина ответил не сразу, справляясь с волнением, и готовыми выступить на глазах слезами.

- Нет, мне важно, хотя бы узнать, что она жива! Ее ищет вся областная милиция, и если она жива...

Я еще раз посмотрел на фотографию. Экстрасенсорика, вообще-то, не моя область но, будучи внуком Серафимы, кое-какие навыки мне все же передались. Я попытался почувствовать ауру девушки, и в какой-то миг мне вдруг показалось, что что-то есть.... Впрочем, это быстро прошло. Я взглянул на мужчину.

- Скажите, а какая-нибудь ее вещь, которую она носила...

Мужчина быстро полез в карман и, вынув оттуда маленькую сережку, протянул ее мне. Это была золотая сережка с прозрачным и довольно крупным камнем. Я взял сережку, подержал ее в кулаке, пытаясь привыкнуть к неприятному чувству чужой ауры. В моей работе мне постоянно приходилось сталкиваться с чужой аурой, но, то было, как говорится, лицом к лицу, где многое можно понять, взглянув человеку в глаза. С фотографиями мне еще не приходилось работать, хотя иногда, когда я смотрел на единственную сохранившуюся фотографию бабки Серафимы, мне всегда казалось, что я чувствую ее, будто она находится рядом. Словно она все еще жива. Зато фотографии моей матери были настолько холодными, что я даже не любил брать их в руки.

- Как давно сделана эта фотография?

- Месяц назад, - быстро ответил мужчина, - она была в Египте, со своими подругами. Есть и другие фотографии, но здесь она в том же, в чем была одета, когда пропала, поэтому...

- Я понял.

Я еще раз посмотрел на фотографию и закрыл глаза. Вокруг что-то витало, но я не мог понять, что это такое. Какой-то сложный набор эмоций, причем не одного человека, а сразу нескольких. Я чувствовал энергию, идущую от фотографии, однозначно свидетельствующую, что девушка не мертва. Но тепла, которое я ощущал от бабушкиной фотографии, я не чувствовал. Впрочем, как и холода от маминой...

Я посмотрел на мужчину:

- То, что она не мертва - это почти однозначно, но и в мире живых...

Он вскинулся, глаза заблестели, дыхание стало неровным:

- Не мертва и не жива?! Как это может быть?! Вы можете выражаться точнее?!

- Точнее не могу, - я еще раз посмотрел на фотографию, сжимая в руке сережку, - пока не могу. Мне нужно время...

- Нет у нас времени! - Неожиданно жестко произнес мужчина, - Нет, понимаете?! Я прошу вас, помогите мне! Я сделаю для вас все, что вы скажете!

- Послушайте..., не знаю, как вас зовут...

- Виктор Владимирович...

- Виктор Владимирович, - я посмотрел ему в глаза, - я всего лишь человек, и требовать от меня чуда, - я помедлил, подыскивая подходящее слово, - по-меньшей мере, наивно. Оставьте мне ваш телефон, и я обещаю, что позвоню вам, каков бы ни был результат.

Он встал и протянул мне прямоугольный листок бумаги.

- Здесь все мои телефоны. Я буду ждать вашего звонка. Фотографию и сережку вам оставить?

- Да, лучше будет, если вы оставите их. За сохранность не беспокойтесь - я чужого не беру.

Виктор Владимирович тряхнул головой:

- Главное, чтобы она была жива!

- Как зовут вашу дочь?

- Тамара, - ответил он и, не оборачиваясь, пошел к двери...

После его ухода я принял еще нескольких сельчан, с трудом сдерживаясь от резкостей, но лишь понимание того, что этим людям, пришедшим ко мне, чтобы вылечить свои мозоли, запоры и похмельные синдромы, с которыми они могли бы справиться и без моей помощи, тоже необходимо внимание, удержало меня от грубости. Впрочем, один раз я все же не вытерпел. Это случилось после того, как прочитав местному алкоголику Иннокентию короткую лекцию о том, что до полного разрушения его печени ему остался всего литр, я вышел из дома и объявил:

- Все, народ, расходись. Приема больше не будет.

В толпе зашумели, заволновались. Кто-то пытался пробиться сквозь толпу заполнивших мой маленький двор людей, крича, что у него проблема с мочевым пузырем, кто-то "революционно" завопил, что "ментам" можно без очереди, а остальные "пусть подыхают", а Володька, заядлый пьяница и дебошир, вскочив на нижнюю ступеньку, угрожающе дыхнул на меня самогонным перегаром и прохрипел:

- А "петуха" красного не боишься, колдун?! А то мы можем!

Я взглянул в его красные, оплывшие желтыми кругами глаза и, подняв руку, негромко произнес:

- Прокляну!

И Володьку, и всех остальных в один миг сдуло со двора. Я немного постоял на крыльце, наблюдая, как народ быстро удаляется от моего дома, не понимая, что со мной происходит. В душе клокотали несколько чувств, которые я привык контролировать и усмирять. Я вошел в дом и, подойдя к старинной иконе Божьей матери, встал на колени.

- Надеждо всем концем земли, Пречистая Дево, Госпоже Богородице, утешение наше! Не гнушайся нас грешных, на Твою бо милость уповаем: угаси горящий в нас пламень греховный и покаянием ороси изсохшая сердца наша; очисти ум наш от греховных помыслов, приими мольбы, от души и сердца со воздыханием Тебе приносимыя. Буди о нас ходатаица к Сыну Твоему и Богу и отврати гнев Его Матерними Твоими молитвами. Душевныя и телесныя язвы исцели, Госпоже Владычице, утоли болезни душ и телес, утиши бурю злых нападений вражеских, отыми бремя грехов наших, и не остави нас до конца погибнути, и печалию сокрушенная сердца наша утеши, да славим Тя до последняго издыхания нашего.

Мне пришлось трижды прочитать древнюю молитву, прежде чем я почувствовал, как отходит переполнявший меня гнев. Перекрестившись, я поднялся на ноги и обернулся. Фотография Тамары лежала на столе. Я нащупал в кармане маленькую сережку и, достав ее, прислушался к своим ощущениям - какой-то слабый, еле уловимый поток энергии щекотал ладонь, посылая недвусмысленный сигнал о том, что хозяйка этого предмета, скорее жива, чем наоборот, но....

Я быстро проговорил:

- Святой Ангел хранитель рабы божьей Тамары, покрой ее твоим покровом от стрел демона, от глаз обольстителя и сохрани ее сердце в ангельской чистоте. Аминь.

Взглянув на старинные часы, я подумал, что до полуночи еще достаточно времени, чтобы успеть собраться и подготовиться к тому, что я собирался делать. Дело предстояло нелегкое и... опасное. Опасное, в первую очередь, для меня. Вынув визитку Виктора Владимировича и, убедившись, что на ней есть его домашний адрес, я прошел к большому бабушкиному сундуку и, перекрестившись (на всякий случай), открыл его.

Мне редко приходилось открывать его - колдовские обряды бабки Серафимы всегда немного пугали меня. Я предпочитал лечить людей травами и молитвами, лишь изредка, если болезнь была не телесной, а порченной злым глазом, приходилось прибегать к ответным мерам. Вспоминая, что мне сегодня потребуется, я достал из сундука тяжелый сверток и, развернув его, увидел длинные, слегка проржавевшие гвозди. Отсчитав семь штук, я тщательно завернул остальные, и положил их на место - гвозди из гробов покойников опасная штука, с ними не стоит шутить.

Я доставал магические предметы, каждый раз читая короткую молитву во спасение своей души, и поминая имя Господа, умоляя быть ко мне милосерднее, ибо я собирался творить черную магию, противную и Богу, и мне самому. Но это была вынужденная мера, а мое единственное оправдание было в том, что делал я это не из корысти, и не для собственного блага.

Рядом с гвоздями уже лежал пучок женских волос, бог знает, когда срезанных бабкой Серафимой с головы какой-то падшей женщины, семь черных свечей, отлитых в Вальпургиеву неделю, черная тряпка и завернутая в черную бумагу горсть кладбищенской земли. Я переложил все эти вещи в свой колдовской, как его называли селяне, мешок, накрепко связал узлами и, прочитав над мешком очистительную молитву, вернулся к столу.

Взяв в руки фотографию Тамары, и зажав в левой руке сережку, принадлежавшую пропавшей девушке, я закрыл глаза, пытаясь отрешиться от всего, чтобы ощутить слабый, тоненький поток идущей от этих предметов энергии. В этот раз, как ни странно, получилось лучше. От сережки шло два непохожих друг на друга потока, один из которых был и на фотографии и, насколько я мог судить, принадлежал именно Тамаре. Я ощущал легкое покалывание в подушечках пальцев правой руки, держащей фотографию девушки, что однозначно свидетельствовало о чьей-то зависти, причем, если я не ошибался, зависти женской. Кто-то из тех, кто держал фотографию Тамары до меня, по-черному завидовал ей, и это была не просто зависть. Я попытался откинуть все и сосредоточиться именно на этом, еле различимом среди остальных черном ручеечке. Получалось плохо. "Ручеек" то прерывался, то терялся среди чужих эманаций, коих на фотографии было множество.

Почувствовав, что начинаю уставать, я хотел уже прекратить это дело, но внезапно на меня просто хлынул поток, состоящий из зависти, злости и пожелания смерти! Так, будто кто-то отодвинул запирающий камень, и чернота души какой-то женщины (в этом я был абсолютно уверен) едва не затопила мое сознание. Этот поток словно отрезал меня, не давая приблизиться к слабому, едва мерцающему ручейку энергии девушки, мешая почувствовать и понять, что случилось с Тамарой, которая находилась в каком-то странном мире, между жизнью и смертью...

Я открыл глаза. Комната расплывалась, а голову стиснул стальной обруч, продолжающий сдавливать ее с неумолимостью железных тисков. Отложив фотографию и сережку, я быстро прочитал очистительную молитву, чувствуя, как боль понемногу отступает, и предметы в комнате принимают более четкие очертания. На часах было почти семь, и я начал собираться. Если я хотел успеть попасть в Омск до полуночи, самое время было выходить...

Старенький автобус, на который я едва успел, был почти пуст. Кроме меня и водителя, угрюмого, неразговорчивого Петра, в автобусе сидели две бабки, боязливо поглядывавшие в мою сторону. Одну из них звали Верой, а другую все называли по отчеству, Семеновной. Они сидели в другом ряду и время от времени поворачивались в мою сторону но, заметив мой взгляд, быстро отворачивались, и снова начинали о чем-то шептаться. Я старался не прислушиваться к их разговору, но до меня периодически доносились отдельные слова, недвусмысленно свидетельствовавшие о теме их разговора.

За окном мелькали красивые ландшафты, но я почти не замечал их, думая о том, что мне предстоит сделать. Помимо всего прочего, необходимо было еще получить согласие Виктора Владимировича, человека, как я понял, властного и тяжелого. Но оставалась надежда, что ради дочери, в которой он, как видно, души не чаял, Виктор Владимирович согласится. По-крайней мере, я очень  надеялся на это. Еще я думал о Марии. Я не знал ее адреса в Омске, но мне было приятно думать, что одну ночь я буду находиться где-то недалеко от нее. Конечно, я мог узнать ее адрес у Татьяны, но почему-то не стал этого делать. В конце концов, я ехал в Омск не развлекаться, и вмешивать Марию в свои дела вовсе не собирался...

В городе я оказался около одиннадцати часов. Позвонив от автовокзала Виктору Владимировичу, и услышав его удивленный моим сообщением голос, я расхаживал по небольшой площади, ожидая посланной за мной машины. Автомобиль, какая-то с виду дорогая иномарка, в которых я не очень разбираюсь, остановилась возле меня. Стекло плавно опустилось, и парень, сидевший рядом с водителем, спросил:

- Вы Серафим?

Я кивнул головой и подошел к машине. Парень, спросивший меня,  быстро выбрался из машины и, открыв заднюю дверцу, жестом предложил устраиваться на широком заднем сидении. Я молча сел в пахнущую чем-то иноземным машину. Парень осторожно закрыл за мной дверцу и, сев на свое место, коротко сказал водителю:

- Едем.

Улицы ночного Омска. Я так давно здесь не был, что город казался незнакомым и чужим. Улицы заливало светом рекламных вывесок, неоновых огней, приглашавших посетить различные магазины и заведения, множество автомобилей на улицах, гуляющие прохожие  - как же все это было не похоже на то, что осталось в моей памяти после веселых  студенческих лет, память о которых до сих пор таилась где-то в глубине моего сознания. Я смотрел в окно быстро едущего автомобиля, и не узнавал города.

Водитель и парень, за всю дорогу не промолвили ни слова, и лишь подъехав к красивому особняку, окруженному высоким, выполненном в средневековом стиле забором, парень обернулся и произнес:

- Приехали.

Он быстро выбрался из машины и открыл мне дверцу. Странное чувство: с одной стороны было приятно такое внимание, с другой, я испытывал какую-то неловкость, мешающую мне сосредоточиться на предстоящем деле. Я мысленно прочитал короткую молитву, и последовал за парнем.

Пройдя через автоматически открывшуюся высокую металлическую калитку, мы подошли к красивому, трехэтажному дому. Я понятия не имел, сколько может стоить такой особняк но, то, что стоил он  очень много, не вызывало никаких сомнений. Мы поднялись по нескольким мраморным ступенькам. Высокая и широкая дверь особняка открылась, и нас встретили двое мужчин в строгих костюмах и не менее строгими взглядами. Не говоря ни слова, нас пропустили вперед, и мы оказались в большой зале. Справа и слева поднимались широкие, круговые лестницы, посередине залы висела огромная стеклянная люстра, освещавшая и первый и второй этажи дома. На стенах я заметил картины, по всей видимости, такие же дорогие, как и все в этом доме. И еще я почувствовал чью-то ауру, буквально пропитавшую воздух этого дома. Аура была очень сильной и... неприятной.

Один из открывших двери мужчин, подошел ко мне, и негромко произнес:

- Виктор Владимирович ждет вас. Пойдемте со мной.

Парень, с которым я приехал, остался стоять в зале, а я пошел за мужчиной в строгом костюме, уверенно поднимавшемся по покрытым красивым ковром ступеням. Мы поднялись на второй этаж, и мужчина, открыв широкую дверь, жестом пригласил меня пройти внутрь. Я вошел.

За дверью оказался большой, красивый кабинет, в котором стояли два широких кожаных дивана, пара кресел, огромный стол, за которым сидел молодой человек с серьезным выражением на лице. Увидев меня, он быстро поднялся и, пройдя к следующей двери, открыл ее, предварительно негромко постучав. Я понял, что мне туда, и прошел в следующий кабинет.

Мне навстречу быстро шел Виктор Владимирович. На его лице были заметны сразу несколько обуревавших его чувств, главным из которых была надежда. Я удивился, глядя на перемену, произошедшую с ним всего за несколько часов - Виктор Владимирович как-то осунулся, а подмеченные днем круги под глазами, стали еще темнее. Я подумал о том, что, наверное, приехал очень даже вовремя. За его спиной я заметил высокую молодую женщину, вставшую при моем появлении, и троих мужчин, одного из которых уже видел сегодня у себя в доме. Правда, в этот раз он был не в мундире, а в дорогом черном костюме.

Виктор Владимирович быстро подошел ко мне и, протянув руку, торопливо спросил:

- Вы что-то узнали?!

Я пожал крепкую руку, на миг окунувшись в сложную гамму его чувств, покачал головой и негромко ответил:

- Нам нужно поговорить.

Виктор Владимирович растерянно оглянулся и, повернувшись снова ко мне, сказал:

- Это моя жена, брат, партнер и начальник охраны, так что можно и при них.

Я взглянул на женщину, смотревшую на меня со смешанным чувством страха и пренебрежения, перевел взгляд на серьезно глядящих на меня мужчин, и снова покачал головой.

- Нет, только вы и я.

Виктор Владимирович снова обернулся к ним, и произнес:

- Господа, прошу вас, оставьте нас ненадолго.

Кинув на меня испепеляющий взгляд, первой вышла женщина. Я подумал, что для мамы Тамары она слишком молода. Следующим из кабинета вышел высокий, худощавый мужчина, даже не удостоивший меня взглядом. Тот которого я уже видел сегодня в милицейской форме, молча проследовал за ними, но последний остановился и негромко сказал:

- Виктор, у меня есть человек, я говорил тебе...

- Саша,  - Виктор Владимирович положил руку ему на плечо, - мы испробуем все, что можно. Не спрашивай меня, делай, что можешь.

Саша и, как я понял брат Виктора Владимировича, кивнул и, оценивающе взглянув на меня, вышел из кабинета. Виктор Владимирович заученным жестом указал на широкие удобные кресла, и сказал:

- Прошу.

Я сел в одно из кресел и, дождавшись, пока он сядет напротив, начал:

- То, что я вам сейчас скажу, сначала может показаться бредом но, прошу вас, сначала выслушайте меня до конца.

Виктор Владимирович внимательно посмотрел мне в глаза и кивнул:

- Я слушаю.

- У вас есть враги, - сказал я.

Он горько усмехнулся и сразу ответил:

- У кого их нет? Это все, что вы хотели мне сообщить?

- Я могу узнать, кто это, - просто ответил я, не отрывая взгляда от его глаз.

Он молча смотрел на меня, ожидая продолжения. Я не заставил его ждать.

- Эти, или этот враг, причастен к исчезновению вашей дочери. Больше того, он использовал не вполне обычные методы, для того чтобы никто не мог найти ее.

На лице Виктора Владимировича промелькнула целая гамма чувств но, справившись с собой, он негромко спросил:

- Что вы имеете в виду?

- Я думаю, что сознание Тамары блокировано кем-то. Кем-то очень сильным и могущественным. Настолько, что боюсь, если она пробудет в этом состоянии еще какое-то время, то даже когда мы найдем ее, она вряд ли сможет остаться такой, какой вы знали ее раньше.

- Вы хотите сказать, что она..., - он помедлил, пытаясь совладать со своим чувством, - сойдет с ума?

- Это лучшее, что может случиться.

Мой ответ был жесток, но честен - я действительно так думал. Более того, я был просто уверен в этом. Виктор Владимирович несколько секунд неотрывно смотрел мне в глаза, словно пытаясь понять, это злая шутка, или страшная реальность.

- Допустим, - не выдержав моего взгляда, он опустил глаза к  выложенному красивым паркетом полу, - что вы предлагаете?

- Узнать, кто это, и через него найти вашу дочь.

- Как?!

- Я могу сделать так, что тот, кто задумал это, уже сегодня окажется на пороге к куда более страшному, нежели просто смерть, - в его глазах промелькнуло что-то, очень похожее на страх, - он увидит, и почувствует на себе, что такое то, что люди называют адом.

Виктор Владимирович с трудом удержался, чтобы не вздрогнуть. Он посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом и, после нескольких секунд замешательства, охрипшим вдруг голосом, произнес:

- Я согласен. Что вам для этого нужно?

Это была еще не победа, но уже что-то. Без его согласия, я не смог бы выполнить то, что задумал, и то, что казалось мне единственным выходом.

- Мне нужна комната вашей дочери, и вы.

- Я?! - Он посмотрел куда-то вбок, не решаясь сразу ответить, но я поспешил закрепить успех.

- Вы сегодня сказали, что ничего не пожалеете ради своей дочери. Или вы имели в виду только деньги?!

   Вопрос был, прямо скажем, провокационным. Виктор Владимирович потряс головой:

   - Нет, конечно!

   - Вы готовы рискнуть своей жизнью?!

- Жизнью?! - Он помолчал, собираясь с духом, и ответил, - Да, я готов!

- Прекрасно, - я поднялся с удобного кресла, - а теперь, давайте не будем терять время, у нас его не так много. Покажите мне комнату вашей дочери, и прикажите не мешать нам.

Виктор Владимирович встал, и молча направился к двери. Я последовал за ним...

   ________________________________________________________________

...Бабка Серафима старалась обучить меня всему, что знала сама, и не ее вина, что я был таким непоседливым и невнимательным, что многие ее слова просто пропускал мимо ушей. Однако за те десять лет, что мы прожили вдвоем, от момента смерти моей матери и вплоть до исчезновения самой Серафимы, в честь которой меня и назвали, ей удалось маленькое, но все же чудо. Она смогла каким-то образом вложить в меня знания, о которых я при ее жизни не имел ни малейшего понятия. Как-то так получалось, что в нужный момент в моей голове вспыхивали слова, словно только что произнесенные Серафимой, причем эти слова были настолько понятны, что со стороны могло показаться, будто то, что я делал, обычное и рутинное для меня занятие. И лишь мне одному было известно, что до этой минуты, я и понятия не имел, что и как делать. Некоторые вещи, конечно же, я помнил и сам. Например, все, что касалось трав, их лекарственных и магических свойств. Но саму магию, а тем более черную, имеющую корни даже не языческих, а куда более древних богов, мы изучали очень мало, касаясь лишь легких ее видов, таких как приворот, снятие сглаза и тому подобное. И долгие годы я был уверен, что не знаю об этой области практически ничего.

Правда, со временем, когда внезапно возникала ситуация, подобная той, что произошла с Данилкой, сущностью которого едва не овладели темные силы, я стал понимать, что мне все-таки что-то об этом известно. И естественно, что я стал задумываться о том, откуда. Точнее сказать, откуда - мне было известно, и правильнее было бы спросить, когда она умудрилась вложить в меня эти знания, и как ей удалось сделать это без моего ведома. Вспоминая годы, проведенный с ней, я начал припоминать такие случаи, когда внезапно проснувшись ночью от какого-нибудь кошмара, или, вдруг почувствовав сильную жажду, я не раз заставал Серафиму у своего изголовья, а на столе и в углах комнаты непременно горели черные свечи. Я помню, что спрашивал у бабки, что она делает, на что Серафима всегда отвечала, что оберегает меня на всю жизнь. Странный смысл ее слов начал доходить гораздо позднее, тогда же, когда я вдруг понял, что в моей голове есть такое, о чем я пока даже не подозреваю.

Сегодня, когда я собирал ингредиенты для предстоящего ритуала, в голове снова всплыли незнакомые раньше строчки. Всплыли, и остались в памяти, словно вызубренные накрепко школьные стишки. Стишки, которые нужно было прочитать в полночь. Стишки, которые нужно было пережить...

________________________________________________________________

...Мы стояли в большой и красивой комнате Тамары. Виктор Владимирович, напряженный, скованный своими чувствами, мыслями и я, понимающий, на что иду но, как ни странно, не боявшийся последствий. От отца девушки исходила тяжелая, мешающая мне сила, но его присутствие, как самого близкого Тамаре человека было необходимо, и я старался не зацикливаться на этом. Развязав свой колдовской мешок, я медленно доставал оттуда необходимые мне предметы. Виктор Владимирович внимательно наблюдал за моими действиями, не говоря ни слова и, кажется, даже не дыша. Он очень удивился, когда на выходе из кабинета я попросил его, чтобы нам принесли куриное яйцо, но ничего не спросив, он просто приказал своему секретарю принести его в комнату Тамары. Секретарь, тот самый молодой человек изумленно посмотрел на нас, мельком взглянул на не менее удивленного просьбой находившегося в приемной начальника охраны но, вышколенный, как и все остальные помощники Виктора Владимировича, молча ушел на кухню. Сейчас яйцо уже лежало на полу, рядом с гвоздями, свечами и остальными предметами.

Я разложил предметы на полу, и начал расставлять черные свечи. Составив из них круг, я проткнул черную, принесенную с собой тряпку семью гвоздями и, положив все это в центр круга, на кучу уже насыпанной кладбищенской земли, взглянул на часы - до полуночи оставалось меньше пяти минут. Пора было приступать.

Взглянув на неподвижно наблюдающего за моими приготовлениями Виктора Владимировича, я негромко произнес:

- Выключите свет, встаньте на колени, напротив меня через круг, и повторяйте мои слова четко, громко, не задумываясь.

Он посмотрел мне в глаза, но после секундного замешательства, нажатием кнопки на маленьком пульте отключил свет и встал на колени в точности там, где я ему и указал. В наступившей темноте я видел, как блестят его глаза. Я простер руки над не зажженными свечами, и начал:

- Ты бы спал, враг, дремал. Во сне бы мучился и страдал! Сипел бы, храпел бы, вертелся бы колесом, извивался ужом! Слово, дело! Да будет так!

Виктор Владимирович повторял слово в слово. После того, как было произнесено последнее слово, я почувствовал пробежавший по спине холодок. Легкий, почти незаметный, словно слабый ветерок в жаркий день. Что-то откликнулось на наши слова. Я достал спичку и стал зажигать свечи, начав справа от себя. Идя против часовой стрелки, поджег все семь черных свечей. В мозгу мелькали странные картинки, чьи-то лица, то казавшиеся знакомыми, то наоборот. Я протянул руки в обход свечей.

- Возьмите меня за руки, и повторяйте.

Виктор Владимирович быстро схватил мои руки, создав тем самым, как бы еще один, больший круг над кругом из семи черных свечей.

- Душа пылает, горн полыхает, гвозди в горниле, кобыла в мыле. По гвоздям раскаленным, по пропастям бездонным, по камням-валунам, по топям-зыбям мечись, крутись, чтобы не было покоя, сна, ночи, дня. Тебе, врагу Тамары - печаль-тоска, мрак и тьма, вечная кутерьма! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Да будет так!

Заговор нужно было повторить трижды. После первого раза в комнате, в которой были закрыты и окна и двери, вдруг появился ветер, мгновенно скосивший набок пламень всех семи свечей. Но свечи не потухли, и я вновь стал повторять всплывающие перед глазами строчки:

- Душа пылает, горн полыхает, гвозди в горниле, кобыла в мыле. По гвоздям раскаленным, по пропастям бездонным, по камням-валунам, по топям-зыбям мечись, крутись, чтобы не было покоя, сна, ночи, дня...

В мой затылок словно вонзили один из тех гвоздей, которыми была утыкана тряпка, но я откуда-то знал, что это должно случиться. Я-то знал, а вот отец Тамары, далекий от всего этого человек, не знал. Я увидел, как искривилось от боли его лицо, и он едва не выдернул свои руки, инстинктивно пытаясь схватиться за горящее огнем место. Я стал в третий раз повторять слова, уже зная, что с нами будет после того, как мы произнесем их.

- Душа пылает, горн полыхает, гвозди в горниле, кобыла в мыле...

Жуткая, ни с чем ни сравнимая боль пронзила меня от паха до головы. Я не удержался и, выпустив руки бьющегося в конвульсиях Виктора Владимировича, завалился на бок, чувствуя, как боль раздирает меня надвое. Виктор Владимирович был не в лучшем состоянии - в зыбком пламени свечей я видел его лежащим на полу с открытым ртом и выпученными от боли глазами. Он не мог кричать, и я знал почему: это была магическая отдача на произнесенное трижды проклятье. Нужно было собраться с силами, и закончить ритуал, и я, уж не знаю, откуда, но нашел в себе силы вновь встать на колени и, не обращая внимания на захрипевшего вдруг Виктора Владимировича, взял яйцо. Проткнув в нем гвоздем дырку, я слил содержимое яйца на тряпку, после чего взял длинный пучок черных волос и, наматывая их на яйцо, начал говорить:

- Катись, нанос, под печку, под печку катись, под печку ложись. Как тем волосам гнить, так хозяину, врагу Тамары нездоровому быть. Как в яйце пусто, так и в дому у него пусть будет пусто. Как яйцо катится, на врага Тамары горе валится. Лихо накликаю, лихо нанесу! Моей душе в котле кипеть, а врагу Тамары в свете все терпеть! И раз, и два, и три, и на всю жизнь! Да будет так!

Где-то в доме послышался грохот и чьи-то крики. С меня градом катился пот, а Виктор Владимирович продолжал валяться на полу, скорчившись в приступе невыносимой боли и ничем не напоминая того властного и жесткого человека, каким я увидел его в первый раз. Я отвернулся, и снова начал читать. Заклятие нужно было прочитать семь раз. Стараясь не думать о терзающей меня боли, я раз за разом повторял слова:

- Катись, нанос, под печку...

Голоса, переросшие в крики, раздавались уже очень близко. Я убыстрил темп, но вряд ли когда-нибудь смогу объяснить, чего мне это стоило. После пятого прочтения кто-то начал ломиться в дверь. Раздававшиеся крики, среди которых различались и женские и мужские голоса, что-то кричали, называя валяющегося без признаков жизни Виктора Владимировича, а я все продолжал читать, каким-то отдаленным сознанием удивляясь четкости произносимых мною слов. Дверь уже трещала, когда я приступил к седьмому чтению. Какая-то женщина визжала, и я сначала подумал, что где-то неподалеку режут свинью, причем делают это настолько неумело, что бедная свинка никак не может умереть.

- ...Лихо накликаю, лихо нанесу. Моей душе в котле кипеть, а врагу Тамары все терпеть!

Дверь поддалась мощным ударам и, наконец, рухнула внутрь комнаты. В комнату вбегали кричащие мужчины, а я, еле выговаривая, произносил последние слова:

- ...И раз, и два, и три, и на всю жизнь! Да будет так!

Чей-то удар сбил меня с колен, но сознание, как, ни странно, не покинуло меня. Я видел, как зажегся свет, и комната быстро заполнялась людьми, большинство из которых подбежали к Виктору Владимировичу. Я видел искривленное болью лицо Саши, брата Виктора Владимировича, который с немыслимым выражением на лице, тянул ко мне руку и что-то хрипел. На меня, выкручивая руки,  навалились какие-то мужчины, но я собрал все силы и стал быстро и внятно говорить последнее, что должен был сказать:

- Сохни с брюха, боли с хребта! Напади, сухота, с поля, с дола, с плеча сухого, со свиней, с людей, с сухого овина!

Кто-то из мужчин сильно ударил меня в живот но, почти не чувствуя боли, я продолжал говорить:

- ...Найди, пропастина, к моему врагу...

На голову, в живот обрушился град ударов, выбивая из меня сознание, дух. На последнем выдохе, уже не видя ничего, я еле слышно прошептал:

- ...под его порог, чертов оброк! Да будет так!

Тьма, обрушившаяся на меня, была желанной и спасительной....

_______________________________________________________________

...Я медленно приходил в себя, каждой клеткой своего тела, каждой частицей сознания чувствуя дикую, ужасающую боль. Я попытался снова уйти в темноту и безмолвие, где не было ни боли, ни страданий, но что-то упрямо, совершенно не считаясь со мной, бесцеремонно выталкивало меня оттуда. Сквозь закрытые веки я видел красное сияние, а до слуха доносились приглушенные звуки, которые казались мне знакомыми. Я пытался понять, кто и за что так мучает меня, но мозг отказывался повиноваться, отделавшись элементарными функциями, позволяющими понять, что цвет, который я вижу - красный, а доносящиеся звуки - голоса.

Внезапно, без всякого перехода, цвет стал менять оттенок, становясь более светлым, а звуки из неразборчивых "Бу-бу", стали складываться в какие-то слова, значения которых понять было невозможно. Вдобавок, ко всему прибавилось ощущение, что кто-то рвет мое тело на маленькие кусочки, делая это так медленно, словно испытывая невероятное удовольствие от моих мук. Я почувствовал, как заклокотало в горле, и до слуха донеслись странные звуки, издаваемые моим же горлом. "Бу-бу" становилось все четче, а розовый цвет, сменивший красный, бледнел все быстрее, становясь сначала серым, потом белым и, наконец, беспощадно выжигающим зрачки, ослепительно белым. Кто-то дико орал, мешая сосредоточиться, и попытаться понять, кто я, где я...

В сверкающем сиянии мелькали какие-то контуры, то приближаясь ко мне, то отдаляясь, а я думал о том, что если я еще не умер, то очень хочу умереть, потому что выносить это было уже выше моих сил. Я быстро приходил в сознание, и это было хуже всего, потому что боль, казавшаяся бесконечной, усилилась многократно, многократно же увеличивая страдания. В сверкающем, ослепительно белом сиянии мелькали лица, казавшиеся мне знакомыми, но я не мог вспомнить, кто это, не мог понять, что им нужно от меня. Картинки сменялись с такой быстротой, что я даже не успевал понять, знаю ли кого-то из мелькающих лиц, или это просто очередной способ изощренного издевательства, которым меня подвергали неведомые, и невиданные существа...

Больше терпеть было невозможно. Мое горло вдруг стало издавать смутно знакомые звуки, которые складывались в какие-то странные слова. Но самое странное заключалось в том, что я был уверен, что когда-то знал эти слова:

- Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Я открыл глаза. Вокруг меня стояли какие-то люди в белом, которые глазели на меня и улыбались. Я не мог понять, почему, когда мне так плохо, они улыбаются, и даже похлопывают друг друга по плечам. В глаза бил яркий свет, мешающий разглядеть черты их лиц, но сомнений не было - они улыбались. Я слышал их голоса, говорившие какие-то слова, не менее странные, чем те, которые я произнес только что. Какой-то мужской голос все время твердил:

- Ну, все, теперь уже все! Ну, все...

Другой голос, выше тембром, тоньше и гораздо нежнее, повторял отчего-то знакомое мне имя:

- Серафим! Серафим! Серафим!

Я попытался сконцентрироваться на этом голосе, понять, откуда он доносится. Мне показалось, что справа от меня. Сделав невозможное усилие, я скосил горевшие от яркого света глаза и увидел знакомое лицо. Я еще не понимал, кто это, но все мое существо потянулось к этому лицу, инстинктивно почувствовав, что только этот человек способен защитить меня от всех. Словно угадав мою мольбу, лицо приблизилось, закрыв собой ненавистный свет, и я узнал Марию....

________________________________________________________________

...С чего же начать? Наверное, лучше, если начну с самого конца. Так будет понятнее. Больница, в которой я находился, и в которой, как выяснилось, балансируя между жизнью и смертью, я провалялся в реанимации, оказалась закрытой городской больницей, где лечились только самые высокие чины области. После того, как пришел в себя, меня перевели в большую, отдельную палату, где за мной ухаживала целая бригада врачей и медсестер. Допускали только Марию, но однажды меня посетил Виктор Владимирович. Он выглядел несравнимо лучше, чем в тот день. Он некоторое время пробыл со мной в палате, после чего встал и сказав:

- Потом, все потом, а сейчас выздоравливайте.

И ушел, оставив меня в полном недоумении. Но свое обещание он выполнил. Когда, в сопровождении Марии и трех высоких серьезных мужчин, глядящих на меня с опаской и, как мне показалось, уважением, я покинул больницу, нас привезли в уже знакомый мне особняк, где меня встретили Виктор Владимирович, его начальник охраны, жена хозяина и молодая девушка, лицо которой показалось знакомым. Девушка обняла меня, едва не задушив в своих объятиях и, почувствовав знакомую ауру, я понял, что это Тамара....

А потом был торжественный обед, за которым мне все и рассказали. И сделал это Виктор Владимирович. Мы все сидели за столом, и слушали его рассказ. Я - в первый раз, остальные, наверное, уже в десятый, или сотый.

- ...Когда ворвались мои охранники, и стали избивать тебя, я каким-то чудом пришел в себя, и первое, что я увидел, это лицо своего брата. Он выглядел настолько ужасно, что после того, что я пережил с вами, Серафим, сомнений уже не оставалось - это он. Я приказал своей охране схватить его, и хоть клещами, но вытянуть из него, где он держит Тамару. Но этого не потребовалось - вы отлично сделали свою работу, и Саша готов был сам рассказать, что угодно, чтобы прекратить свои мучения, которые, как оказалось, для него еще только начались. Забегая вперед, скажу, что Саша умер уже на следующий день, а его тело буквально разложилось. Но главное мы от него узнали - он назвал адрес. И еще рассказал, что через Тамару они замышляли убить меня, придав моей смерти естественный вид умершего от горя отца. Я собрал всех своих людей, подключил милицию, ФСБ, и мы поехали по указанному им адресу. Мою дочь, в состоянии глубокого гипноза, держали в подвале загородного дома, принадлежащем известной колдунье Зое. В подвале, где нашли Тамару, повсюду висели какие-то кабалистические символы, а она, - посмотрев на дочь, Виктор Владимирович сделал паузу, и продолжил, - лежала на каком-то столе, на поверхности которого были вырезаны странные, непонятные знаки и слова на неизвестном языке. Тамару сразу же увезли в больницу, но врачи не могли привести ее в чувство. И тогда Вера, моя жена, сказала, что знает целительницу Марию, которая когда-то помогла ей в одном деле, и которой она доверяла. После того, что я видел и испытал на собственной шкуре, я уже не мог оставаться тем атеистом, которым был всю жизнь.

Виктор Владимирович немного отпил из бокала, наполненным красным вином, как я подозреваю, скорее чтобы успокоиться, чем утолить жажду, и продолжил:

- Мария сотворила еще одно чудо - она сняла чары, наложенные Зоей, и Тамара, наконец, пришла в себя. Но когда я узнал, что вы и Мария..., - он помедлил, глядя на нас с Марией, - близкие люди, я понял, что сам Бог послал мне вас обоих. Вот, собственно и все.

Я подумал, что это еще не все, и спросил:

- Вы не рассказали о Зое...

- А ее не нашли, - спокойно ответил Виктор Владимирович, - ее не оказалось ни на даче, ни в городской квартире, нигде. Но вы не волнуйтесь, мы найдем ее, - я увидел, каким жестким вдруг стало его лицо, - я не пожалею ничего, для того, чтобы найти ее. Куда бы она ни сбежала, где бы ни скрывалась, мы найдем ее. Даже если для этого придется спуститься в преисподнюю, - он вдруг усмехнулся, посмотрел на меня, и закончил, - мне это не страшно, ведь я уже там побывал....

После обеда, несмотря на настойчивые просьбы Виктора Владимировича, и особенно Тамары, мы с Марией все же уехали. Точнее, нас, в сопровождении еще одной машины, увезли на дорогом автомобиле, но не в мое родное село - Мария настояла, чтобы мы какое-то время пожили у нее, и через двадцать минут дорогой автомобиль, и сопровождающая нас машина, остановились возле девятиэтажки, на пятом этаже которой находилась квартира Марии. Нас сопровождал тот самый молодой парень, что встречал меня на автовокзале. Он привычным движением открыл дверцу и, выпустив нас, вдруг остановил меня. Достав из кармана небольшую, продолговатую книжку, он улыбнулся и, протянув ее мне, добавил:

- Это маленький подарок Виктора Владимировича. Прошу вас.

Недоумевая, я взял маленькую книженцию и посмотрел на нее - на фоне красивой картинки изображающей карету с четверкой запряженных в нее лошадей, я с удивлением прочел свои фамилию и имя, напротив которых стояла единица с шестью нулями.

- Это ваша, - сказал парень и, указав на автомобиль, из которого вылезал водитель, добавил, - и это тоже ваше.

Подошедший водитель с улыбкой протянул Марии ключи и документы, после чего и он, и парень сели в ожидавший их автомобиль, который уехал, оставив нас с Марией, изумленно смотреть друг на друга...

Поднявшись на обшарпанном и пахнущем чем-то неприятным лифте на пятый этаж, мы оказались в ее уютной, красиво обставленной квартире. Я пытался держать себя в руках, чего нельзя сказать о Марии. Едва закрылась входная дверь, Мария сжала меня в своих объятиях и, стаскивая с меня одежду, потащила в комнату....

Позже, когда утомленные, но бесконечно счастливые мы лежали в кровати, я посмотрел на улыбающуюся Марию и, поцеловав, спросил:

- Я правильно понял, какую именно услугу ты оказала жене Виктора Владимировича?

Мария ответила поцелуем на поцелуй, улыбнулась, и ответила:

- Должна же я как-то зарабатывать на жизнь...

Глава четвертая

"Приемыш"

...Я стоял на автовокзале, почти на том же самом месте, где меня встретил посланный Виктора Владимировича и, в ожидании автобуса, наблюдал за плохо одетым, и бесцельно слонявшимся по вокзальной площади мальчишкой. Мальчик, которому на вид было не больше десяти лет, периодически покашливал, что, однако, не мешало ему гонять голубей и дворняг, стаями оккупировавших площадь в поисках остатков еды. До отхода автобуса оставалось еще полчаса и, почувствовав голодное урчание в животе, я решил подкрепиться перед дальней дорогой. Кафе, в которое я зашел, не отличалось ни особым убранством, ни разнообразием меню, но мне, привыкшему к простой деревенской пище, было достаточно двух булочек с вложенными в них сосисками. Надкусив булочку, я удивлением посмотрел на нее - булочка почему-то оказалась сладкой, а сосиска по вкусу больше напоминала бумагу. Решив, что мне хватит и одного такого бутерброда, я подумал, что отдам вторую сосиску собакам, а булочку пожертвую голубям, и вышел из кафе. Кинув рыжей, мокрой после прошедшего дождя собаке половину недоеденной сосиски, обнюхав которую она лишь облизнулась и снова выжидательно посмотрела на меня, я раскрошил остатки булочки на асфальт. Голуби, обученные суровой городской жизнью, не отказались от угощения, и вскоре вокруг бродила целая стая серо-голубых птиц.

  Кто-то потянул меня за рукав и, обернувшись, я увидел того самого мальчишку, державшего меня за рукав своей маленькой, грязной ручкой. Он посмотрел мне в глаза и, переведя взгляд на целый бутерброд в моей руке, жалостливо попросил:

- Дядь, а вы не будете доедать?

Меня словно хлестнуло. Я посмотрел на бутерброд и протянул его мальчишке - сказать, что гадость, еще подумает, что жадюсь. Мальчик схватил булочку и тут же начал есть. Он откусывал большие куски, с трудом проглатывая их, а его большие светлые глаза лучились откровенным удовольствием. Мальчик иногда переставал жевать и, прикрыв грязной ладошкой рот, начинал кашлять. Кашель был плохой - ребенок был явно болен, и я почти не сомневался, что это чахотка.

Вскоре он доел булочку, посмотрел на меня, и произнес:

- Спасибо, дядь.

Он уже собирался уйти, но я остановил его.

- Сам себе господин, да?

- Ага, - ответил мальчик, улыбнувшись моему определению.

- А мать? Где она? - Спросил я его, прислушиваясь к вновь напавшему на него кашлю.

Мальчик отрицательно покачал головой.

- Не, нету ее! Умерла, в прошлом году, а меня в интернат отдали.

- А отец?

- Не-а, не было его, - ответил мальчик, и подозрительно посмотрел на меня, - а вы, что, из этих, да?

- Из кого?

- Ну, из тех, что ловят пацанов, а потом в приемники отправляют, - пояснил он, делая рукой неприличный жест.

Я покачал головой.

- Нет, я не из этих, - подумав полсекунды, я добавил, - я врач. А ты, как мне кажется, серьезно болен.

- Фигня, - ответил мальчик, и вновь зашелся кашлем, - пройдет.

Решение пришло мгновенно и, как всегда, оно было неожиданным.

- Послушай, а ты где ночуешь?

Он пожал плечами, и снова в его взгляде мелькнуло подозрение - для десятилетнего ребенка он был слишком опытен.

- А вам-то чего? Ночую, где надо, - с вызовом ответил он, но почему-то продолжал стоять на месте.

- Послушай, у меня в деревне есть дом, - начал я, опасаясь, что он сейчас испугается и убежит, - там я лечу всех, кому нужна моя помощь. У тебя признаки туберкулеза, а я знаю, как лечить эту болезнь. Если хочешь, можешь поехать со мной, - в его глазах мелькнул слабый огонек интереса, и я поспешил добавить, - а как вылечишься, сможешь отправляться, куда тебе угодно. Я тебя задерживать не стану.

Он задумался. Хотя, наверное, это громко сказано - обдумывание заняло у него не больше пары секунд. Посмотрев мне в глаза, мальчик спросил:

- А вы не маньяк? А то знаю я, сначала поманят, а потом ребят в лесу находят.

- Нет, - твердо ответил я, - не маньяк. Я врач, знахарь и травник. Ну, еще колдую помаленьку.

В этот раз в его глазах зажегся настоящий интерес. Он схватил меня за руку.

- А меня научите?! Ну, это, колдовать?!

Я засмеялся.

- Для начала тебя нужно вылечить, а там посмотрим. Для этого особые способности нужны.

- У меня есть способности, - теперь уже он уговаривал меня, - вот, недавно, Петя-рыба хотел ударить меня, а я как посмотрел на него, так он даже ругаться перестал.

- Ну, может быть, - у мальчика была обычная аура, в чем я был абсолютно уверен, но разочаровывать его не стал, - раз Петька-рыба испугался...

- Да, испугался! - С жаром воскликнул он, - И еще менты не смогли меня найти, а я спрятался хуже, чем Анька, а ее все равно нашли! Это потому что я про себя сказал, что у них глаза вылезут, если найдут меня! Вот и не нашли!

В его звонком голосе было столько убежденья в собственных способностях, что я с трудом удержался от улыбки.

- Ну, так что, едешь со мной?

Он оглянулся, окидывая взглядом площадь, повернулся ко мне и, отчаянно махнув рукой, сказал:

- А, поехали...!

________________________________________________________________

...Мы уже третий час тряслись в стареньком автобусе. Мальчик, которого, как выяснилось, звали Ваня, спал, привалившись к окну. Он покашливал во сне, а я думал о его лечении и о странностях судьбы. Еще вчера мне казалось, что моя холостяцкая жизнь наконец-то закончена, и именно так, как я не мог и мечтать. Целую неделю после обеда в особняке Виктора Владимировича мы с Марией были счастливы, и не скрывали этого друг от друга. Я лихо тратил от миллиона, лежащего на моем банковском счету, покупая дорогие, красивые безделушки для Марии, обедая и ужиная в ресторанах, где нас обслуживали по высшему разряду, научился пользоваться мобильным телефоном, которого у меня никогда не было. Долго перечислять - за последние двадцать лет городская жизнь изменилась настолько, что мне пришлось многому учиться заново. Даже книги по медицине, которые я закупал в большом количестве, а точнее, их содержание, говорили о том, как я отстал от жизни, прозябая многие годы в далеком, глухом селе.

Мария посмеивалась надо мной, но ей самой доставляло удовольствие показывать, как пользоваться телефоном, компьютером, телевизионным пультом, наконец, душем, в котором не было ни одной ручки, что заставило меня, краснея от стыда, просить ее войти в ванную и пустить, наконец, эту воду. Мария долго смеялась, показывая, где нужно провести рукой, чтобы из широкого крана пошла вода, но потом сама влезла в большую треугольную ванну, даже не позаботившись снять с себя платье....

Мир был другим, и нельзя сказать, что он мне не нравился. Я с удовольствием изучал его, находя, что прогресс, несомненно, на благо человеку, а не наоборот.

Потом мы ездили к ее родителям, которые не узнали во мне того деревенского колдуна, который много лет назад приворожил их дочь, а Виолетта, тетка Марии, уже три года, как покоилась на городском кладбище, так что я остался неузнанным. Меня немного обидело, когда Мария попросила назваться чужим именем Василий но, поразмыслив, я понял, что она права, и с готовностью откликался на Вася, Василий, Васек и прочие производные этого имени.

Егор, смешной, рыжеволосый мальчуган двенадцати лет, был несказанно рад игрушкам, которые мы привезли в деревню, своей маме, по которой, как рассказали старенькие родители Марии, сильно скучал, но ко мне отнесся настороженно и с недоверием. Вообще, мальчик, несмотря на свой маленький рост и тщедушное телосложение, выглядел гораздо старше своих лет и, несмотря на все мои попытки, нам, к сожалению, так и не удалось найти точку контакта. Мария успокаивала меня, говорила, что Егор очень впечатлительный и восприимчивый ребенок, и что не я первый, к кому он отнесся с недоверием.

Последнее кольнуло особенно больно. Я понимал, что такая красивая женщина, как Мария, даже в свои тридцать пять не могла остаться без поклонников, но странное, почти неизвестное дотоле чувство ревности, терзало всю обратную дорогу, пока Мария мастерски вела подаренный Виктором Владимировичем "Мерседес". Мне с трудом удалось справиться со своими чувствами, и постараться, чтобы Мария не заметила моих терзаний....

Однажды нас посетила Тамара. Девушка выглядела веселой и бодрой, но "просканировав" (новое для меня слово) ее ауру, я нашел в ней остатки черной магии, что наложила на нее без следа пропавшая Зоя, которую, несмотря на все заверения Виктора Владимировича, так и не нашли. Я смог незаметно для Тамары устранить эти остаточные явления, но после ее ухода, понял, что это не осталось незамеченным Марией. Она поцеловала меня, и сказала:

- Какой ты все-таки молодец! А я думала, что это останется с ней на всю жизнь.

- Ничего сложного, - ответил я, и привлек к себе самую желанную и единственную для меня женщину, - вот рука моя, это точно, на всю жизнь.

Должен сказать, что после выхода из больницы, где меня основательно подлатали, я начал чувствовать суставную боль в левой, "ведущей" руке. Это не было "заслугой" охранников Виктора Владимировича, которые тоже "постарались на славу". Когда-то, в далеком детстве, я сломал себе руку, что, собственно, явилось причиной нашего с мамой переезда в деревню, где бабка Серафима лубками и заговорами быстро вылечила ее. Тогда я выучился писать правой, но левая рука все равно оставалась главной. Я давно забыл о том случае но, после больницы рука сама напомнила о себе. Я старался не думать о том, что мой возраст подошел к тому моменту, когда старые болячки начнут вылезать наружу и это, благодаря Марии, хорошо или плохо, но удавалось. Но после вчерашней ссоры рука вновь заявила о себе.

Все началось после того, как я сказал Марии, что нужно ехать в село, где люди, наверняка, заждались моего приезда, дом без присмотра, и вообще. Я видел, как резко изменилось выражение ее лица, но предположить, что это выльется в такую ссору, не мог даже при всех своих способностях. Мария повернулась ко мне, и спросила:

- Ты что, собираешься снова жить в этой своей дыре?!

Слово "дыра" неприятно резануло мой слух. Я посмотрел на Марию.

- Это не "дыра", а село, в котором живут такие же люди, и которым помощь нужна не меньше, чем городским жителям. И потом, там мой дом.

Мария некоторое время молчала, глядя мне в глаза, но потом не выдержала и, довольно резко ответила:

- Значит, ты собираешься вернуться, и провести остаток своей жизни в этом богом забытом селе?!

Мне ужасно не понравились ни ее слова, ни тон, которым они были сказаны.

- Бог везде, - я посмотрел в ее потемневшие глаза, и продолжил, - а там его много больше, чем здесь, где люди даже забыли, что он есть!

Я видел, что она еле сдерживается, чтобы не наговорить мне каких-нибудь грубостей, и молился про себя, чтобы этого не случилось. Но, то ли молился плохо, то ли и в самом деле, бог не любил здесь останавливаться, потому что услышал:

- Ну, так и езжай в свою..., - она запнулась на мгновение, - в свое село! И можешь оставаться там, сколько хочешь!

В эту ночь мы впервые спали раздельно. Рука, впервые после выхода из больницы, болела по-настоящему сильно. Я подумал, что может, это какой-то знак, но быстро отогнал эту мысль, не до нее было - я думал о Марии, надеялся, что утром мы сможем как-то решить этот вопрос - ночью я даже составил график, по которому решил приезжать в село на пару дней, чтобы принимать больных, ходить за травами. Но разговора не вышло. Мария лишь спросила меня, не передумал ли я ехать, на что я ответил, что ехать мне, так или иначе, но все равно придется. После этого мы больше не разговаривали. Она молча собрала мою сумку, положив туда вещи и книги, которые мы успели приобрести за неделю и, поставив ее у порога, ушла в свою комнату, из которой не вышла даже когда я уходил...

________________________________________________________________

...Село гудело. Новость о том, что вернулся Серафим, летела впереди нас с Ваней, удивленно озирающегося на людей, низкими поклонами приветствовавшими меня. Он все время порывался о чем-то спросить, но очередной, выскочивший на дорогу житель села, своим поклоном и громогласными приветствиями сбивал его с мысли. Анна (разумеется, первая узнавшая о моем приезде) какое-то время шла рядом, сбивчиво пытаясь рассказать обо всем, что случилось в селе и окрестностях за месяц, причем старалась рассказать все новости сразу, перескакивая с одной на другую, так что я почти ничего и не понял. Как не понял и Ваня, изумленно смотревший на странную женщину, то и дело поминавшую то бога, то черта. Единственное, что мне удалось разобрать из ее стремительной скороговорки, это то, что вот уже месяц, как в селе творится неладное: сначала ни с того, ни с сего издохла буренка у Турдыевых. Потом кто-то разгромил птичник Канюковых - какие куры не валялись мертвыми - все исчезли. И петух Петька, черный, как уголь, только гребень, огромный и красный, и шпоры, как у рыцаря - даже перышка не осталось.

- А потом стали и люди пропадать, вот те крест, - Анна снизила тон и, быстро перекрестившись, продолжила, - первым сгинул Володька, черт, пьяница несчастный, который тебе "петуха красного пустить обещал".

Я вспомнил тот день, и вспомнил, что ответил только одним словом, после которого все стали быстро расходиться.

- Бедная Вероника, жена его, говорила, что он в Верхнее пошел, к своим дружкам-алкоголикам, но в Верхнем его не было. То ли не дошел, то ли..., - Анна заговорила почти шепотом, - кто-то говорит, мол, что дружки его и прихлопнули за что-то, а тело в болотах утопили, чтоб никто, значит...

"Скажи мне кто твой друг..."

Сокращая ее рассказ, примерно, втрое, я выяснил следующее: Вторым исчез Иннокентий Савельич, бывший председатель колхоза, заядлый грибник и рыболов. Меня удивляло, что он, несмотря на годы свои, частенько один уходил на Туй, возвращаясь через пару недель, и с неплохим уловом. Бывший председатель считал (и я был с ним полностью согласен), что ничто так не оздоравливает человека, как продолжительные походы по чистым, не загаженным цивилизацией местам. Из сбивчивого Аниного рассказа я понял, что сначала никто (кроме Володькиной жены) особо не волновался. Но после того, как в соседнем селе пропала вышедшая за водой Степанида, немолодая, одинокая женщина, потерявшая во время наводнения и мужа и сына, все, наконец, заволновались не на шутку...

- ...И милиция приезжала, и участковый наш, Тарас Иваныч, каждый день приезжал на своей "громыхалке", - "тарахтела" Анна, бросая быстрые, недоуменные взгляды на грязного, оборванного Ваню, - только как не было, так нет! А это кто, Серафимушка?

- Мальчик, - ответил я, не желая посвящать в подробности чемпионку по мгновенному распространению сплетен, - или не видишь?

- Да, вижу я, вижу, - Анна набирала воздуха в легкие, и снова начинала тараторить, - и про тебя все спрашивали. Куда это, мол, подевался ваш Серафим? Дверь заперта, в окнах не горит, - она успевала раскланиваться с соседями, но рот ее при этом не закрывался ни на секунду, - Тарас Иваныч все интересовался у меня, куда это ты подевался.

Я подумал, что Тарас Иваныч знал, у кого спрашивать, но вслух сказал другое:

- Анна, нужно бы мальчонке одежду какую-нибудь. Поспрашивай у соседей, а я заплачу.

- Да бог с тобой, Серафим, что ты?! - Анна всплеснула руками, оглядывая Ваню с ног до головы, - Кто ж с тебя денег возьмет? Мы и так рады помочь, чем можем. А еще, говорят, что в Заинском селе бабушка Варвара вдруг не по-нашему заговорила! И слова-то, какие говорит - слушать, и то срам! Лешак, говорят, в лесу объявился, - Анна округленными глазами быстро взглянула на меня, - никто теперь далеко в лес не ходит. А скоро грибы! Как собирать-то? Я-то сама не боюсь, но идти никто не хочет - кому охота с лешаком встречаться?

- Ты иди, Анна, принеси одежду, - ее нужно было как-то остановить, и лучше способа, чем отправить ее подальше от себя, просто не существовало, - а мы пока в доме разберемся, баньку затопим.

- А-аа, - протянула Анна, и рванула в сторону, успев на ходу что-то крикнуть деду Андрею, стоявшему у своей калитки.

Дед Андрей недовольно отмахнулся от нее, и приветственно поднял руку. Мы с Ваней подошли к нему, и я пожал крепкую, жилистую руку деда.

- Вернулся, значит? - То ли спрашивая, то ли констатируя, произнес дед Андрей, переводя взгляд с меня на Ваню.

- Выходит, что вернулся, - ответил я и, чтобы не продолжать эту тему, спросил, - ну, как там твой Антоша? Подействовало?

- Да, Серафим, спасибо тебе, перестал "луноходить", - он почесал подбородок, покрытый жесткой, седой бородой, - все как ты сказал. И спит теперь крепко. Ксюша его в город вчера отвезла, в школу ему скоро, так она и не дождалась тебя. Но велела мне  кланяться и спасибо сказать.

Дед Андрей сопровождал свои слова глубоким поклоном, что вконец удивило и без того изумленного происходящим мальчика.

- Вот и хорошо, что в школу, - ответил я, еще раз пожал руку деда, и мы с Ваней пошли дальше...

Когда мы отошли от села, мальчик обернулся и, не видя впереди ни одного дома, спросил:

- Дядь Серафим, а куда мы идем?

- Как куда? Ко мне домой, - ответил я.

- А где вы живете? В лесу, что ли?! - Мальчик был не то чтобы напуган, но насторожен.

- Ну, не совсем в лесу, - я вытянул вновь занывшую руку, указывая на сосну, - вон, видишь самое высокое дерево?

Ваня взглянул в ту сторону и, повернувшись ко мне, кивнул.

- Вот, от этой сосны метров через пятьдесят и будет мой дом. Раньше там и другие дома были, но хозяева все померли, уже лет тридцать как. Так что теперь я там один живу. А ты что, испугался?

- Ничего я не испугался, - с некоторым вызовом ответил Ваня и, подумав, спросил, - а ты, правда, колдун, дядь Серафим?

- Конечно, - я засмеялся и добавил, - только я добрый колдун.

Ваня недоверчиво посмотрел на сосну, на меня.

- А разве бывают добрые колдуны?

- Ну, я же есть, - пожав плечам, я закончил, - значит, бывают.

Ваня помолчал полминуты, и снова спросил:

- А что эта тетка про лешака говорила? У вас что, они, правда, водятся?

- Слушай ты ее больше, - я потрепал его по давно немытым волосам, - она тебе не такого наговорит....

________________________________________________________________

...Дом встретил нас настороженно. Я мог бы поклясться что, входя в дверь, почувствовал некоторое сопротивление, словно дом, обидевшись на долгое отсутствие, не хотел впускать меня. Остановившись и, придержав рукой Ваню, я быстро прочитал коротенькую молитву. Напряжение спало, хоть и не так быстро, как я ожидал, и мы вошли в сени. Внутри сильно пахло травами, что было совершенно неудивительно - окна не открывались больше месяца и, честно говоря, я ожидал, что запах будет гораздо сильнее. Ваня с интересом оглядывался по сторонам, но от замечаний воздерживался. К вечеру он стал чаще покашливать, и я подумал, что не мешало бы сразу заняться его лечением. Мы прошли в комнату, и я предложил ему:

- Ты, пока устраивайся тут, а я схожу баньку растоплю.

Ваня кивнул, разглядывая бесчисленное количество банок, рядами  стоявших на полках. Взяв маленький ножичек, я вышел во двор и, подхватив несколько поленьев, открыл дверь маленькой бани, стоявшей позади дома. Спертый, чуть сыроватый и слегка затхлый запах ударил в ноздри, и я пошире открыл дверь. Подождав с полминуты, вошел в предбанник и включил свет. Слабая лампочка осветила  знакомое до боли помещение. С каждой минутой я все больше понимал, что нахожусь дома, и это прибавляло и настроения, и сил. Даже наша разлука с Марией, хоть и продолжала терзать, уже не казалась такой бесповоротной, как это выглядело еще утром.

Я вошел в маленькую комнатку, в которой стояла большая железная печь и, отодвинув заслонку, кинул пару сухих, оставшихся еще с прошлого мытья (когда ж это было?!) дров. Поднеся спичку к свернутой газетке, я поджег несколько кусков бересты. Огонь занялся сразу, мгновенно охватив поленья, пыхнувшие жаром в лицо, словно приветствуя хозяина. Принеся из предбанника остальные поленья и, кинув их в печь, я закрыл ее и вышел из бани. На заднем дворе росли три березы - было время, когда я помнил их еще совсем небольшими деревцами. Сейчас же это были самые высокие, с толстыми стволами деревья, и многие сельчане, глядя на них, качали головами, приговаривая, что не бывает таких берез. Говорить говорили, а что толку - березки-то, вот они, стоят родные. Подобрав три стеклянные баночки, во множестве стоявшие у бани, и ополоснув их водой, я подошел к одной из березок, и погладил ее по стволу. Прошептал несколько слов, вынул из кармана маленький ножичек, и сделал глубокий, но аккуратный надрез, в который вставил тоненькую щепочку. Под щепкой установил банку, и перешел к следующей березке. Вскоре под всеми тремя деревьями стояли банки, в которые я, несмотря на конец лета, все же надеялся набрать необходимого для лечения Вани березового сока.

Закончив с банками, я прошел в огород, где сорвал несколько помидоров, огурцов и синеньких и вернулся в дом. Ваня сидел на лавке, оглядывая помещение. Увидев меня, он улыбнулся, и сразу же закашлялся.

- Сейчас попаримся, потом поужинаем, а потом я начну тебя лечить, - по глазам мальчика было видно, что он хочет меня о чем-то спросить, и я решил помочь ему, - что, интересно тебе здесь?

- Дядь Серафим, а у вас нет детей?

Вопрос, что называется, застал меня врасплох.

- Нет, - я развел руками, - не сложилось как-то.

- И жены у вас не было? - Не унимался Ваня.

- Вот что, - я указал ему на овощи, - ты, давай-ка, помой это, и сложи вон в ту миску, а я пока схожу, посмотрю, как там банька.

Выходя из комнаты, я обернулся и добавил:

- Потом поговорим.

В бане было тепло - температура уже поднялась выше шестидесяти. В баке воды было немного, и я за две ходки к колодцу, наполнил его. За это время температура приблизилась к семидесяти. Подкинув еще пару дров, я пошел в дом.

Отмытые и полные полезных витаминов овощи, уже лежали в миске. Я прошел в комнату и, достав из шкафа пару чистых простыней, кивнул Ване:

- Ну, пошли, будем отмывать тебя от городской пыли.

Ваня соскочил с табурета, на котором сидел, подбежал ко мне и спросил, глядя мне в глаза:

- Дядь Серафим, а у вас что, нет телевизора?

Я усмехнулся и, слегка подтолкнув его в спину, ответил:

- А зачем он мне? Здесь все равно плохо показывает. Да и времени у меня не бывает, перед ящиком деревянным сидеть. Ну, пошли, пошли....

Банька вышла знатной. И температура, и влажность, и веники - все было именно то, что нужно. Или может мне, соскучившемуся по всему этому, так показалось? Вряд ли. В какой-то момент я даже подумал, что не только я рад своему возвращению, но и мне здесь очень рады. Но, это, конечно, была всего лишь моя фантазия. Как и то, что дом мог обидеться, а потом простить...

Ванька, которого я осторожно постегивал свежим березовым веничком, терпеливо сносил мои удары, и лишь однажды попросил открыть окошко - температура поднялась до восьмидесяти градусов и не привыкшему к такому пареньку, было жарковато. Я открыл маленькое окошко, и увидел идущую по дороге к моему дому Анну. С ней была какая-то женщина, которую в сгущающихся сумерках я сразу не узнал.

Я облился холодной водой, чувствуя, как в меня, в буквальном смысле вливаются силы, о природе которых чуть было, не позабыл, всего-то месяц с лишним находясь вдали от дома. Правду говорят, дома и стены помогают. Ваня, который после отмывки превратился в симпатичного рыжеволосого мальчонку с кучей веснушек на носу, оживал буквально на глазах. Балуясь, и шаля, он схватил тяжелое ведро, и опрокинул его на себя, в точности повторив мои движения. В его визге было столько счастья, что я вдруг с горечью подумал о том, что судьба обошлась со мной довольно жестоко, так и не наградив родным дитем.

Выйдя в предбанник, мы наскоро обтерлись сухими простынями. Ваня что-то рассказывал, но я думал о другом, и его слова проходили мимо моих ушей - я вспомнил большую треугольную ванну, в которой мы частенько сидели с Марией, и мне стало немного грустно. Быстро одевшись, я подхватил на руки завернутого в полотенце Ваню, и вышел во двор.

Вечер был волшебным. Воздух, напоенный дивными ароматами, мягкая, словно бархатная трава под босыми ногами, легкий шелест листвы - разве можно сравнить это с гудящим, искрящимся, дымным и суетным городом?! Я все больше склонялся к мысли, что правильно поступил, вернувшись сюда - в городе я не чувствовал себя своим. Даже в минуты близости с Марией, я понимал, что мое место здесь!

Анна и Ангелина (я вспомнил, что это она, лишь, когда мы вышли из бани) сидели на крылечке. Ангелина молча слушала неудержимую Анну, лишь иногда кивая головой, словно соглашаясь с ней. Увидев нас, обе женщины встали, и Анна, набрав в легкие побольше воздуха, снова затараторила со скоростью, которой позавидовал бы и самый скорострельный пулемет.

- Серафимушка, я тут побегала, кое-что для мальчонки принесла, и еще покушать вам прихватила, и еще вот, Ангелиночку встретила, так она, узнав, что я иду к тебе, попросилась со мной, что же я ей отказывать буду?

Выпалив все это в одну секунду, Анна уставилась на Ваню, которого я держал на руках, снова набрала воздуха, но я решительно поднял руку, останавливая ее.

- Спасибо Анна, - повернувшись к Ангелине, я выждал мгновение, глядя в ее грустные глаза, и спросил, - давайте в дом, а то мы после баньки.

Ангелина и Анна пропустили нас с Ваней вперед, и тоже вошли в дом. Анна пыталась что-то сказать, но увидев мой взгляд, осеклась. Правда, ненадолго. Развязав большую котомку, она начала доставать оттуда детские вещи, зачем-то примеряя их на себе и, естественно, вновь заговорила:

- Вот, это я у Митриевны нашла, после Павлика осталось, а эти рубахи у Зинаиды взяла - ее-то уже подрос, а новых, вроде, заводить не собираются.

   Хихикнув, Анна достала большую банку тушеных овощей, несколько печеных картофелин, буханку черного хлеба, с десяток крупных куриных яиц, и с гордостью поставила все это на маленький стол.

Я подхватил вещи, которые она принесла для Вани, и прошел в комнату. Поставив Ваню на пол, я протянул ему одежду, но не успел ничего сказать, потому что вновь послышался голос Анны. Она говорила громко, словно опасалась, что за время отсутствия я оглох.

- Я сейчас вам чаек сварю, и овощей нарежу. Мы когда пришли, я так и сказала Ангелине, что вы приготовили помидоры с огурцами, чтобы поужинать - с дороги же. А с синенькими-то что делать? - Анна заглянула в комнату, - Может, пожарить? А то тушить-то долго...

Я кивнул ей.

- Да, спасибо Анна, сделай что-нибудь, - повернувшись к Ване, я негромко сказал, - ты примерь пока, а я схожу, поговорю с женщинами.

Ванька задорно подмигнул мне, и начал примерять вещи...

Мы с Ангелиной сидели на крыльце, где нам не могла помешать вечно болтающая Анна, и я слушал ее странный рассказ.

- Катерина, совсем плохая стала, - тихо говорила Ангелина, глядя себе под ноги, - раньше-то только в полнолуние, а теперь..., а теперь каждый день, считай, кричит, посуду бьет, еду выбрасывает. Умирает она, Серафим, сердцем чую, недолго ей осталось.

Ангелина бросила на меня быстрый взгляд, словно надеясь, что я вот так, сразу выдам ей рецепт лечения душевнобольного человека. Я знал, что ее младшая сестра с детства была такой, и Ангелина была права, когда говорила, что в те ночи, когда Луна прибывала, состояние сестры ухудшалось, и ее приходилось привязывать, чтобы она не поранила себя. Знал я и трагедию самой Ангелины - когда-то у нее сорвалась свадьба с любимым человеком, и все по той же причине. Какой-то "умник" шепнул жениху, что если в роду жены есть полоумные, то и их детям, или внукам эта беда может перейти по наследству. И осталась девушка одна со своей бедой, и больной сестрой.

Я вздохнул. Не из сочувствия, не из приличия, а от собственного бессилия.

- Ангелина, нет на земле того, кто мог бы помочь ей, - я положил руку на ее сцепленные в замок пальцы, - только Господь в силах изменить это. И если уж он решил, что пришла ей пора, то кто я, чтобы пытаться помешать ему? Она и так, благодаря тебе, столько лет была почти нормальным человеком - видно любовь твоя к ней так сильна, что и сам Господь не хотел отнимать ее у тебя.

- Не могу я больше, - женщина еле сдерживала рыдания, - и привязывать ее не могу, и слышать, что кричит, как убивает себя, тоже не могу! И ведь как все резко началось, - она посмотрела на меня, и снова опустила голову, - как ты уехал, так, считай, все и началось. Когда корова этих, татар наших, померла, так Катя всю ночь не спала, все охала. А когда Вероникин муж, пропойца этот пропал, так и Катерина на следующий день начала кричать, что утащили его черти, и всех утащат! У женщины беда, а Катька орет так, что на полсела слышно. Уж я ее и так, и этак, а она только носится по дому, все сбрасывает и кричит...

- Что кричала-то? - Не знаю почему, но что-то не нравилось мне в ее словах. Очень не нравилось.

- Что кричала..., да я уже точно не помню. Кажется, что сердце Володькино ведьма съела, а головою черти играют. И откуда, только узнала, что пропал?! Ведь я ей ничего не говорила, а соседи..., сам знаешь, кто будет с полоумной разговаривать?!

- Ангелина, а ты вспомни точнее, когда она начала кричать? До того, как ты узнала, - несмотря на теплый вечер, я чувствовал неприятный, пробирающий до костей озноб.

- Так я о том и говорю, - Ангелина снова посмотрела мне в глаза, - еще и Вероника сама думала, что Володька опять загулял со своими дружками, а Катя уже кричала про чертей!

Она помолчала немного, но я не мешал, хотя мне не терпелось задать ей еще пару вопросов.

- А потом, дней через десять, Иннокентий Савельич пропал...

- Что, она и про него что-то говорила? - Перебил я ее.

- Не говорила, - Ангелина подняла голову, - кричала, что наказал его бог за грехи его, что печенку его бесы делят, поделить не могут! Ой, не могу я больше Серафим, сил моих больше нет терпеть это! Каждый день, как в аду - кричит, бьет все в доме!

- А когда она о председателе начала кричать, не помнишь?

- Как это забудешь?! Как ушел Савельич, так считай и началось. Вот с того дня она и не унимается. Мне уже и участковый наш говорил, давай, мол, Ангелина, отвезем Катьку в больницу. А как я ее отвезу?! Умрет она там, сразу умрет! Кто о ней заботиться будет? Не нужна она никому!

Ангелина все же не выдержала, и заплакала, уткнувшись в ладони. Я погладил ее по голове - от женщины исходила такая волна печали, что мне стоило определенных усилий не поддаться ее настроению, и не зарыдать вместе с ней. Когда-то и я пытался помочь Катерине, заговоры шептал, травами пытался лечить, чтобы как-то успокоить ее нервную систему, но все было без толку - наступало полнолуние, и ничего не помогало: ни травы, ни молитвы.

- И сегодня, - сквозь слезы сказала Ангелина, - такое кричала, что я не выдержала, заперла ее, и пошла к тебе. А по дороге с Анной встретилась, тоже к тебе шла. Я и подумала, что, значит, так оно и должно быть...

- Что должно быть? - Осторожно спросил я, чувствуя, что озноб стал сильнее.

Ангелина вытерла слезы, шмыгнула носом и, взглянув мне в глаза, негромко произнесла:

- Она начала кричать, что сдохнет Серафим, и костей его не найдут! И что дьявол тебя заберет, как и бабку твою, Серафиму покойницу уже забрал, и что теперь твой черед пришел!

Это был уже не озноб, а настоящий мороз. Моя кожа покрывалась мелкими пупырышками, а к сердцу словно приложили огромный кусок льда. Я старался не показать своего состояния но, кажется, у меня это неважно получалось.

- Что, так и говорила? - Я сделал попытку усмехнуться.

- Да, - кивнула Ангелина, - а я ведь еще даже не знала, что ты вернулся. Заперла ее, да пошла в магазин. И только там узнала, что ты приехал. Домой вернулась, а Катька все на пол поскидала, на полу кровищи, ноги все в порезах, и кричит. Кое-как смогла уложить ее и к кровати привязать. А она все кричит, и кричит! Вот я и решила, что нужно тебе все рассказать.

- Ты все правильно сделала, Ангелина, - я подумал, что неплохо было бы и самому услышать, что кричит ее безумная сестра, и хотел уже сказать, что зайду к ним сегодня но, вспомнив о Ване, сказал другое, - ты не волнуйся, все будет, как богу угодно. И того, что ему угодно, бояться не стоит - мы все дети его, а детей своих никто не обидит.

Я встал, посмотрел на пустынную дорогу, ведущую к моему дому, и добавил:

- Пойдем в дом, а то Анна, наверное, уморила мальца своими разговорами.

Ангелина всхлипнула, вытерла платочком нос, и мы вошли в дом...

...Я ошибся, считая, что Анна усыпит Ваню своей болтовней. Напротив, Ваня стоял возле нее, красуясь в великоватой льняной рубахе, спадавшей ему почти до колен, и с интересом слушал ее рассказ о лошади, прыгнувшей с высокой скалы и не разбившейся, потому что сила духа ее, любовь к свободе..., ну, и так далее. Мне показалось, что когда-то я читал что-то подобное но, насколько мне не изменяла память, в том рассказе мустанг погиб, спрыгнув с утеса, чтобы не попасть в неволю. Впрочем, Анина вариация была по-своему хороша, и я не стал ее обличать, а лишь посмотрев на шипящую сковороду и на нарезанный салат, сказал:

- Все готово? Ну, так пошли есть, а то с утра ни крошки...

После нехитрого, но вкусно приготовленного ужина женщины ушли. Ангелина больше ничего не рассказывала, а Анна..., при всех ее недостатках, она все же была хорошим человеком. Она обрушила на нас массу новостей, которые не успела рассказать раньше, но из всей ее трескотни по-настоящему я удивился новости о строящемся в Верхнем монастыре. По словам Анны, монастырь стали строить чуть не сразу по моему отъезду. Вообще, слушая Анну, можно было подумать, что все события в нашей глуши начали происходить на следующий день, после того, как я уехал в Омск. И падеж скота, и пропажа людей, и монастырь, и все остальное, что я успел услышать от Анны.

- А что за монастырь? - Спросил я, посмотрев на начавшего клевать носом Ваню.

- А черт..., ой! - Анна захлопнула ладонями рот и испуганно посмотрела на меня, - А бог его знает. Говорят уже и храм почти построили, и кельи монашеские. Сама-то я туда не ходила, что мне там...

- Кто говорит-то? - Я перебил ее - меня немного раздражала манера Анны обезличивать источник информации.

- Как кто?! - Удивленно всплеснула руками местная сплетница, - Все говорят! Народ говорит!

- А-аа, народ, - протянул я, и снова посмотрел на мальчика, - ну, ладно, спасибо, что зашли. Нам уже спать пора.

Анна и Ангелина поднялись и стали кланяться мне, чего я никогда не любил, а за время, проведенное в Омске, и вовсе позабыл об этой неприятной манере некоторых сельчан. Объясняй, не объясняй - все равно, как кланялись, так и продолжали это делать.

Ваня, которого сморили банька, ужин, свежий деревенский воздух и неумолчная Анина болтовня, уснул прямо за столом, пока я ходил провожать женщин. Жалостливо смотревшей на меня Ангелине, я сказал, чтобы она не волновалась, и что загляну к ним завтра, а там посмотрим, что можно сделать, хотя в душе был не так спокоен, как старался выглядеть. Все-таки ее рассказ о криках сумасшедшей сестры, удивительным образом совпадавших со странными исчезновениями людей и, конечно же, моим приездом, о котором никто не мог знать, поселили во мне тревогу. Да и рука, не на шутку разболевшаяся после баньки, не прибавляла оптимизма. Вспомнив, что в погребе у меня должно было остаться перетопленное специальным образом тюленье сало, я решил попозже заняться самолечением, но сейчас нужно было сделать кое-что другое.

Я пошел к березам и, собрав банки, в которых накопилось немного (все ж таки не весна) сладкого березового сока, вернулся в дом. Ваня спал за столом, уткнувшись в сложенные перед собой ручки. Я не стал его будить, решив сделать это, когда все будет готово. Достав с полки банку  с сушенными китайскими медведками, я высыпал их в большую каменную ступу, производства кого-то из моих дальних предков, и быстро растолок их в мелкий порошок, после чего смешав его в стакане в правильных пропорциях с березовым соком, разбудил Ваню.

Мальчик непонимающе смотрел на меня, не сразу вспомнив, где он, и кто такой этот дядя, протягивающий ему стакан с чем-то мутным.

- Выпей, Ваня, это поможет, - сказал я и, поставив стакан перед ним, полез в маленький погреб за салом.

Когда я вернулся, держа в руке завернутое в бумагу сало, Ваня снова спал, но стакан был пуст. Я положил сало на стол и, подняв мальчика, отнес его на кровать, в которой сам спал когда-то. Ваня даже не проснулся. Он все время покашливал, и я подумал, что если медведки не помогут, нужно будет ехать на бойню, и там договариваться с мясником Алексеичем, чтобы купить у него свежего свиного сала. Растопленное с молоком, сало помогало даже в самых серьезных случаях туберкулеза, а у Вани, как мне показалось, все еще только началось.

Укрыв мальчика теплым одеялом, я вышел из комнаты. Растопил тюленье сало и, пропитав в нем бинт, быстро обмотал руку - нужно было сделать это до тех пор, пока сало не застыло. Было горячо, но приходилось терпеть - рука разнылась не на шутку. Прилепив бинт, я надел на руку длинную меховую рукавицу шерстью внутрь и полез в сундук, стоявший в сенях. Найдя связку церковных свечей, я быстро вынул из них фитили и, бросив свечи в железную миску, вышел во двор.

Ночь была такой тихой, какой она может быть лишь вдали от людских поселений, от дорог, от линий электропередач. Тишину нарушали лишь редкие крики ночных птиц, да пение ночных цикад где-то очень далеко от дома. Я развел огонь в маленькой печке, стоявшей на заднем дворе, и поставил на нее миску со свечами - мне нужен был расплавленный  воск. Из головы не шел рассказ Ангелины о сестре и, на всякий случай, следовало провести простенький обряд - бабка Серафима частенько проделывала подобное. А на мои вопросы отвечала, что береженного бог бережет. Со временем я имел возможность убедиться, что она была права - бог действительно бережет тех, кто и сам бережется. Или, как говорится, спасение утопающего...

Воск расплавился достаточно быстро. Взяв тряпку, я подхватил миску и стал водить ею вдоль своего тела, рук, ног, головы и приговаривать:

- Господним часом, Божья Матушка, - при этих словах я отлил немного воска, и продолжил, - Дева Мария, помоги, Господи, рождённому, крещёному, молитвенному. Болящему рукавице Серафиму. Чтоб было на сходе, на молоде, и на полну месяцу. Умей, Матушка, спородить, умей, Матушка, причину снять с буйной головы, с ретивого сердца, красной крови, русого волоса, карих очей, белых мозгов и белого тела. Тёплого живота, со всех пальчиков, суставчиков, жил и пожил. Тут тебе нежить, жёлтые кости не сушить, белого тела не ломить, треличья, беличья, ветровая, вихровая, полуденная, полуночная. Двенадцать братьев, двенадцать сестёр, придите на помощь рождённому, крещёному, молитвенному рукавце Серафиму. Испуг и страсть, вылейся на огонь и воду, целитель Пантелеймон, умоли Христа Бога даровать здравие телу и спасение душе болящего Серафима. Исцели от страстей, испуга, порчи. От полуночника, от младенческого. Приди на помощь, Илья-пророк, со своею водичкою. Святой мученик Трифон, помоги болящему Серафиму. Выйди, выступи на чёрные воды, на чёрные пески. Аминь. Аминь. Аминь.

Во время заговора я все время отливал немного воска так, чтобы вылить его весь только к последним словам. Закончив, я прислушался к своим ощущениям - рука не болела. Сало ли, наговор ли подействовал, было не так важно. Важен был результат. Чувствуя некоторый подъем, я решил немного почистить ауру мальчика, что ему, горемычному, совсем не помешало бы. Я набрал воды из колодца и с ведром вошел в дом.

Поставив ведро, я выбрал одно из яиц, принесенных Анной и, достав из сундука старый, но чистый платок, пошел в комнату. Ваня спал, как убитый но, что радовало меня больше всего, не кашлял. Конечно, одна порция сушеных медведок с березовым соком не могла убить туберкулезную палочку, но начало есть, и начало внушающее оптимизм.

Я расстелил на столе платок и подошел к Ване. Мальчик спал так крепко, что его не разбудили бы и из пушки. Я стал водить яйцом над его телом, двигаясь по часовой стрелке, и говоря следующие слова:

- В яйцо свожу, а яйцо сожгу. Сжигаю в нём порчу, сухоту, корчу.

Дело дневное, дело ночное, дело ветряное. Возьми огонь на себя. Огонь да зола, освободи раба Божьего Ивана от зла. Ключ. Замок. Язык. Аминь.

Произнеся заговор три раза, и столько же раз обведя яйцом над телом, я положил яйцо в платок, завернул его и вышел из дома. В печке еще горели угли. Подкинув туда сухое полено, и дождавшись, пока оно полностью загорится, я положил в печку платок, с завернутым в него яйцом, и ушел. Мое присутствие не было необходимым...

...Утро выдалось пасмурным. Сказывалась близость осени, времени, когда нужно было собирать травы и коренья, необходимые для лечения разных болезней. Впрочем, я не собирался сегодня же идти в лес - дел хватало и дома, но подумал, что как только Ване станет получше, прогуляюсь с ним к старой, заброшенной заимке, вокруг которой росли редкие виды нужных мне растений.

Я снова смешал порошок из медведок с оставшимся березовым соком, и решительно разбудил Ваню - время близилось к девяти часам. Ваня открыл глаза, посмотрел на меня, и вдруг произнес:

- А я вас во сне видел.

Протянув ему стакан с лекарством, я спросил:

- И что ж там было?

- Да я уже не помню, - Ваня посмотрел в стакан, и поднял глаза на меня, - а это что?

- Ты уже пил это вчера, - я легко подтолкнул его руку, - пей, это лекарство.

Мальчик осторожно пригубил напиток. Серьезное выражение на лице сменилось на улыбку, и он залпом опорожнил содержимое стакана.

"Вот и хорошо", - подумал я, забирая у него стакан.

- А что это было, дядь Серафим?

- Сок березовый с лекарством от туберкулеза.

- Туберкулеза?! - Ваня посмотрел на меня большими глазами.

- Ну, не переживай, у тебя всего лишь начальная форма, так что пару дней попьешь этого сока и все пройдет.

Ваня недоверчиво взглянул на стакан в моей руке.

- Пару дней и все?

- И все, - уверенно подтвердил я, и добавил, - давай-ка, вставай и умывайся. Сейчас позавтракаем, и поможешь мне по дому.

Ваня спрыгнул с кровати, и босиком помчался к двери...

Позавтракать мы успели, а вот дальнейшие планы пришлось полностью пересмотреть. Но, лучше по-порядку...

Мы уже заканчивали завтракать, доев остатки вчерашнего ужина, когда я увидел в окно бегущих и что-то кричащих на ходу сельчан. С каким-то нехорошим предчувствием я прошел к двери - сомнений, что толпа бежит ко мне, почему-то даже не возникло, хотя за моим домом начинался огромный лес, в который обычно местные жители ходили по грибы или по ягоды.

Выйдя на крыльцо, я увидел, что не ошибся - человек десять запыхавшихся от бега мужчин и женщин толпились перед ступеньками. Взглянув на Евгеньича, доброго пожилого дядьку, который был не похож на самого себя, я понял, что случилось что-то серьезное, поэтому мой вопрос не отличался оригинальностью.

- Ну, чего случилось-то?

Вперед выдвинулся рослый Паша и, поставив правую ногу на первую ступеньку, проговорил басом:

- Там, эта, Ангелинку..., эта, короче, мертвая она! - Закончил он свое нелегкое выступление, и убрал ногу со ступени.

Я смотрел на него, пытаясь осмыслить сказанное. Что значит, мертвая она? Ангелина и Анна ушли от меня поздним вечером и, насколько я могу судить, отправились по своим домам. Мне нужны были более точные сведения, и Пашка для этого явно не годился. К счастью, я заметил торопливо входящего во двор деда Андрея и, махнув ему рукой, крикнул через головы сельчан:

- Дед Андрей, что там случилось?!

Бодро расталкивая столпившихся перед крыльцом людей, дед Андрей пробился к ступенькам, и сказал:

- Уходить тебе надо, Серафим! Там сейчас участковый приехал, ждет областную милицию, что заарестовать тебя!

- Меня?! - Я удивленно обвел взглядом притихшую толпу сельчан, - А за что?!

- Да не знаю я! - Дед Андрей досадливо сплюнул, - Там, Ангелину кто-то убил. И сестра ее, говорят, с утра блажила про тебя, а потом пропала куда-то.

Мое предчувствие неприятностей превратилось в тревогу: Ангелину убили?! Кто?! Неужели, это ее сестра?! А причем тут я? Тысячи мыслей зароились в голове, одна неприятнее другой. Я вспомнил новости, рассказанные накануне Анной о пропавших людей, о падеже скота, о монастыре...

Додумать не удалось, потому что из-за поворота показалась зеленая машина с мигалкой на крыше.

- Уходи, Серафим! - Крикнул дед Андрей, - Уходи! А мы их тут задержим!

Я был благодарен деду Андрею за его попытку помочь мне, но бежать я никуда не собирался. Во-первых, я ни в чем не виноват, и смогу легко доказать это, а во-вторых, у меня Ванька, мальчик, который нуждается в моей помощи. Я кивнул деду, и негромко сказал:

- Только виновный будет бежать, а мне незачем. Сейчас узнаем, что им нужно.

Милицейский Уазик остановился рядом с калиткой, и оттуда живенько, словно на учениях по захвату террористов (видел я как-то у Марии передачу, где парни в пятнистых комбинезонах прыгали через горящий ров) вбежали во двор, и попытались пробиться ко мне. Но не тут-то было: мои односельчане, хоть и не очень образованные, и во многом просто темные люди, но чего у них не отнять, так это гордости и самоуважения. Молоденький милиционер, который чуть не в самое лицо Евгеньича тыкал автоматом, был мгновенно обхвачен огромными Пашиными лапищами, и обездвижен, словно его обмотали веревками. Другой милиционер, видя неожиданное сопротивление, попятился назад, поднимая автомат и намереваясь выкрикнуть что-то вроде - "Стой! Стрелять буду!", но был остановлен третьим милиционером, за спиной которого стоял Тарас Иваныч. Недовольный происходящим, главный милиционер выдвинулся вперед и крикнул, глядя на меня:

- Вы Серафим Перов?!

Я кивнул, ожидая продолжения.

- Вы должны проехать с нами! Сейчас же! - Крикнул милиционер и, обернувшись к участковому, что-то негромко сказал ему.

В толпе послышались возмущенные возгласы, пролившие немного бальзама на мою встревоженную душу. Евгения, соседка Анны, крупная, не стесняющаяся в выражениях женщина, громко прокричала:

- А ты что за хрен с горы?! Ишь, "сейчас же"! Ты сначала предъяви, а потом командуй! Видали мы таких!

Тарас Иваныч выдвинулся вперед, поднял руки и крикнул, обращаясь к сельчанам:

- Тихо, народ! Тихо! Никто никого не арестовывает! И ты, Евгения, не начинай, а то тебя арестую и оштрафую! Серафим, - он повернулся ко мне, - выйди к нам, разговор есть!

Я не стал спорить, и прошел сквозь притихшую и расступившуюся толпу. Милиционер, который с трудом вырвался из медвежьих объятий Паши, нервно водил дулом автомата, но его начальник спокойно смотрел на меня, не отдавая никаких приказаний. Я подошел к нему и участковому, стоящему за калиткой, и сказал:

- Ну, вышел.

- Садитесь в машину! - Приказным тоном начал милиционер, но Тарас Иваныч поднял руку, словно пытаясь смягчить его тон.

- Серафим, нам нужно задать тебе несколько вопросов...

- Ну, так, спрашивайте, - я недоуменно вскинул брови, показывая, что для этого вовсе не нужно никуда ехать.

- Так не положено, - Тарас Иваныч взглядом остановил попытавшегося, было снова проявить свою власть милиционера, и добавил, - поехали. А как закончат, так я тебя сам домой привезу. Договорились?

Я посмотрел на дом, увидел в окне испуганно-любопытное выражение Вани и, повернувшись к участковому, сказал:

- Мне надо переодеться, и лекарство пацану дать, - я посмотрел на нахмурившегося милиционера.

Расстановка сил была явно не в их пользу, и милиционер, оглядев сгрудившуюся вокруг нас толпу, неохотно кивнул головой.

- У вас пять минут! - сказал он начальственным тоном, отчаянно пытаясь спасти свое милицейское достоинство.

Я поймал его взгляд, и все понял - он боялся меня. Сдерживая усмешку, я вернулся в дом. В сенях меня встретил встревоженный Ваня. Заметив, как он неестественно сжимает в кулаке большую тряпку, я убрал тряпку, и увидел глубокий порез.

- Что случилось?

Ваня виновато посмотрел на меня.

- Порезался ножом. Хотел хлеба отрезать, а нож очень острый оказался...

- Острый?! - Я удивленно посмотрел на него, - у меня нет острых ножей.

- А эта женщина вчера наточила, ну, которая много говорила, - Ваня невольно улыбнулся, вспомнив об Анне.

Достав перекись и бинт, я убрал тряпку, быстро обработал и перевязал рану.

- Пользуйся другим ножом, ладно?

Взяв меня за рукав здоровой рукой, Ваня негромко спросил:

- Дядь Вань, а что там случилось, а? Столько народу, и менты, эти..., - при этом слове он немного скривился.

- Все нормально, Ваня, - я взял бумагу с порошком из медведок и, показав ему, продолжил, - сок березовый собирать умеешь?

- Ну, так, - Ваня пожал плечами, явно не понимая, причем здесь сок.

- Ладно, вот здесь сахар. Разведешь его в теплой воде и насыплешь в стакан весь этот порошок. Полстакана сегодня вечером, и остальное утром.

- А ты что, и утром не придешь? - Мне показалось, что из всего сказанного, он услышал только это.

- Не знаю, - мне не хотелось обманывать мальчика. Кто его знает, как там все повернется, - но ты обязательно выпей это лекарство и вот тебе деньги. Ну, там, в магазин сходишь, купишь чего-нибудь.

Я достал из кармана немного денег и, вложив их в руку испугавшегося мальчика, повернулся. Выйти не успел. Ваня рванул ко мне и, прижавшись ко мне, громко зашептал:

- Дядь Серафим! Я там окно открыл! Прямо в лес можно убежать! Давай, убежим!

Что мне было ответить этому, привыкшему убегать от всех маленькому человечку? Ему, потерявшему веру в хороших людей, и едва обретшему какое-то подобие дома, сейчас было нелегко, потому что он не знал, вернусь ли я. Не знал этого и я, но одно мне было известно - я ни в чем не виноват, и буду доказывать свою непричастность. А Ваня мог лишь надеяться на это.

Я погладил его по голове.

- Нет, Ванечка, никуда мы не побежим - нечего мне бояться. И ты не бойся. Я скажу людям, они тебе помогут.

- Я не боюсь, - ответил Ваня, - просто я знаю, что в милиции одни гады и...

- Стоп, - я поднял руку, - в моем доме нельзя ругаться, - улыбнувшись, я закончил, - все будет хорошо, верь мне.

Выходя из дома, мне показалось, что Ваня что-то прошептал, но я не стал оборачиваться. По дороге к моему дому шли и бежали люди. Я прошел сквозь расступившихся сельчан, которых за те несколько минут, что я был дома, прибавилось вдвое и, увидев Анну, крикнул ей:

- Анна, последи за мальчонкой!

Анна часто закивала головой и, как ни странно, ничего не сказала. Я подошел к милиционерам.

- Я готов.

Главный милиционер оглядел меня, но ничего не сказав, сел на переднее сидение автомобиля. Дождавшись, когда я залезу в Уазик, Тарас Иваныч громко сказал:

- Я приеду за тобой Серафим.

Немного успокоившиеся милиционеры сели с двух сторон, стараясь не прикасаться ко мне, и с силой захлопнули дверцы Уазика. Ропот, доносившийся от толпы сельчан, стал громче. Тот, что сидел на переднем сидение, громко скомандовал:

- Едем!

И машина, оставив позади толпу растерянных людей, пыля и подпрыгивая, покатилась по неровной дороге...

Глава пятая

"Беда"

  ...Меня привезли в областной центр. Здесь размещалось большое здание милиции, возле которого стояло много раскрашенных в бело синие цвета машин, среди которых я увидел даже иномарки. Насколько я мог судить, машины были не из дешевых. Меня вывели из машины, и один из милиционеров, тот, которого прихватил Паша, то ли рвение проявляя, то ли в отместку за пережитый страх, хотел надеть на меня наручники. Но главный милиционер хмуро приказал не делать этого, и я вошел в здание со свободными руками. Еще только приблизившись к стенам, я почувствовал, как быстро холодеют мои руки. Это было странно - раньше со мной такого не случалось, но после событий в Омске, что-то изменилось - я стал чувствовать ауру зданий. Вчера я физически ощутил нежелание моего дома впускать меня, сегодня неприятный холод, идущий от трехэтажного здания областной милиции. Во мне просыпались какие-то новые способности, и нельзя сказать, что я был так уж счастлив этим обстоятельством.

 Мне пришлось около часа посидеть в коридоре, пока обо мне, наконец, не вспомнили. Подошедший молодой, озабоченно хмурящийся в решении мировых проблем милиционер, уточнив мою фамилию, коротко бросил:

- Пошли.

Идти пришлось на второй этаж. Мы подошли к знакомой по прошлым приездам двери в кабинет начальника милиции, и я вошел внутрь.

В кабинете, за длинным столом сидел незнакомый мне начальник милиции. Бывших начальников я знал по именам, и даже, было дело, помог в одном деле, указав, где спрятаны украденные иконы. Давнее дело, за столько лет я успел и позабыть о нем. Но сейчас, войдя в изменившийся кабинет начальника, память словно омыло водой. Я вспомнил, как благодарили меня, когда в указанном месте действительно нашлись все иконы, в мощевике одной из которых хранились мощи святых Кирика и Иулетты. Как обещали наградить и, как я отказался...

Начальник хмуро посмотрел на меня, заученным жестом указал на табурет, стоящий в метре от стола, и поднял лист бумаги, делая вид, что внимательно читает его. Я присел на табурет, а сопровождавший меня милиционер на стул. Оторвавшись от чтения, начальник милиции поднял голову, и некоторое время молча  разглядывал меня, из чего стало понятно, что он знает обо мне. Правда, было неясно, что именно он знает. Слухи, как я уже говорил, ходили самые разные, и ему было из чего выбирать.

- Вы Серафим Перов? - полувопросительно, полуутвердительно произнес начальник, стараясь не встречаться со мной взглядом.

- Я.

- Вы травник, знахарь и колдун, - тем же тоном продолжал он.

- Травник и знахарь, - подтвердил я, оставив его в сомнениях относительно последнего утверждения.

- Лечите травами, значит? - Мы встретились взглядами.

- И кореньями, и ягодами, и еще много чем, - спокойно ответил я, не уводя взгляда.

Он посмотрел на милиционера, с которым я приехал в областной центр но, скорее, чтобы не смотреть мне в глаза, и сказал:

- Вы знакомы с Ангелиной Кушаковой?

- Послушайте, не знаю, как к вам обращаться, - начал я, - давайте не будем тянуть, и сразу перейдем к сути дела. Для начала мне хотелось бы знать, почему меня привезли сюда, и заставили ждать целый час? Меня в чем-то обвиняют? Если да, то я хочу знать, в чем?!

Он несколько секунд смотрел на меня, после чего произнес:

- Хорошо, будь по-вашему. Начнем по порядку. Итак, меня зовут Аркадий Андреевич, а  сегодня утром в вашем селе была убита Ангелина Кушакова.

- Как убита?

- Как? - Удивленно переспросил Аркадий Андреевич, - Обыкновенно, ножом. Несколько ножевых ранений, и...

Он сделал паузу, и я понял, что за этим "и" последует ключевая фраза, и не ошибся.

- ...и у нее были вырезаны глаза.

Я почувствовал, как по спине пробежала судорога. Глаза?! Кто?! Зачем?! Неожиданно вспомнились слова бабки Серафимы о том, что глаза это окна души. Я попытался взять себя в руки.

- Вырезаны или выколоты?

Оба милиционера изумленно уставились на меня. Я счел необходимым уточнить свой вопрос.

- Глазные яблоки на месте, или их нет?

Аркадий Андреевич и другой милиционер переглянулись, после чего, чуть запинаясь, тот ответил:

- Не знаю, товарищ подполковник. Следственная бригада еще работает.

Стараясь не смотреть мне в глаза, Аркадий Андреевич спросил:

- Это имеет значение?

- Да, - ответил я, понимая, что он имеет в виду, - и еще мне бы хотелось знать, куда именно ее били ножом.

- Вы думаете...? - Начал Аркадий Андреевич, но я перебил его.

- ...Возможно, что это ритуальное убийство, но точнее скажу после того, как узнаю...

- Понятно, - в свою очередь перебил меня начальник милиции, - товарищ капитан, выясните, когда они закончат - мне нужен протокол осмотра.

Капитан быстро встал.

- Разрешите идти?

Подполковник кивнул головой и вновь повернулся ко мне:

- Нам стало известно, что вчера вечером убитая приходила к вам.

- Вчера она была живой, - поправил я, и заметил мелькнувшее на его лице недовольное выражение.

Аркадий Андреевич дождался, пока из кабинета выйдет капитан, и ответил:

- Послушайте меня, Серафим, а главное, постарайтесь понять, - он сделал короткую паузу, чтобы подчеркнуть важность слов, - вас не просто так привезли сюда. Вы это понимаете?

- Кажется, да, - ответил я с самым серьезным выражением лица.

- Это хорошо. Тогда вы должны догадаться, что у нас есть кое-какие сведения, и я бы хотел их проверить.

- Я слушаю.

- Сегодня в дежурную часть позвонил какой-то мужчина, и сообщил об убийстве Кушаковой. Он также сообщил, что видел, как вы выходили из ее дома, чему я не особенно верю, потому что знаю, кто вы, и понимаю, что если бы вы захотели кого-то убить, то сделали бы это незаметно. Так?

- Вообще-то я занимаюсь прямо противоположным делом, - я говорил спокойно, хотя это стоило немалых усилий, - я только вчера вернулся в село, и у меня не было никаких причин убивать Ангелину. И вы правы, - я взглянул ему в глаза, - я могу сделать это незаметно.

- Спасибо за честность, - усмехнулся Аркадий Андреевич, - вы не знаете, кто мог позвонить дежурному?

Я думал меньше секунды.

- Нет. Понятия не имею. Я уже говорил, что вернулся только вчера, а врагов, - я пожал плечами, - может, кто и боялся, но вреда я никому не причинял, так что врагов в селе не должно быть.

Подполковник милиции взял карандаш, и задумчиво постучал им по поверхности стола.

- А не в селе?

Вопрос был неожиданным. Действительно, меня знали многие - за двадцать без малого лет ко мне переходило столько народу, что всех просто невозможно вспомнить, но я был уверен, что из тех, кого я лечил, никто бы не стал наговаривать на меня. И тем более наводить подозрение в убийстве.

- Да, нет, вроде, - я вдруг вспомнил о Марии, но это была самая глупая мысль, из тех, что пришли в голову. Разве Мария могла...

Словно скользнув, мысли переключились на недавний случай в Омске. Зоя! Я удивился про себя, как это не пришло мне в голову раньше, но внешне ничем не выдал своего волнения. Зоя, едва не убившая Тамару, Зоя, чья магия едва не убила меня и исчезнувшая без следа - вот кого я мог бы назвать врагом, если бы не одно "но". И это "но" заключалось в том, что она не знала, кто ей противостоял! У нее просто не было времени узнать это, хотя, несомненно, она почувствовала, что в дело вмешались какие-то серьезные силы, иначе бы не сбежала, бросив и Тамару, и все свое имущество.

Все эти мысли мгновенно пронеслись в моей голове, и уж не знаю, к каким выводам я пришел бы, если бы не возвращение капитана милиции, с которым в кабинет вошел бодрый, усатый милиционер.

- Товарищ подполковник, разрешите?! - Громко с порога прокричал усатый.

Аркадий Андреевич поморщился.

- Да, Каримов, входите. Ну, что у вас там?

- Только что с места происшествия, товарищ подполковник, - снова прокричал Каримов, и я подумал, что у него наверняка проблемы со связями голоса и слуха.

Видимо, подполковник тоже подумал что-то в этом роде, потому что я увидел, как он снова поморщился, и сказал:

- Каримов, не надо так громко - не на плацу! Рассказывайте все по-порядку, только потише.

- Есть! - Снова гаркнул Каримов, правда, чуть тише, - Разрешите доложить?

Аркадий Андреевич кивнул и посмотрел на капитана, который протягивал ему какой-то лист бумаги. Подполковник прочитал то, что было написано на листе, поднял взгляд на капитана и посмотрел на меня. А Каримов, сделав глубокий вдох, начал свой доклад:

- Из осмотра места происшествия стало ясно, что убийца - мужчина - по дому везде следы мужской обуви 43-его размера...

У меня был 43-ий размер, и я машинально взглянул на ботинки, купленные с Марией в одном из магазинов Омска.

- ...И на заднем дворе глубокие отпечатки подошв такого же размера. Очень глубокие. По глубине следа и длине между ними, можно предположить, что убийца весит около 120-130-ти килограммов, ростом 180-185 см и что он хорошо знаком с местностью.

   Я попробовал вспомнить, кто из сельчан мог весить так много, но вроде таких не было. В любом случае, это немного, но отводило подозрения от меня, весящего меньше 80 килограмм.

- С чего вы так решили? - Спросил Аркадий Андреевич, окинув меня, словно взвешивая, взглядом, и останавливая свой взгляд на моих ботинках.

- Ориентировочно убийство произошло между четырьмя и пятью часами утра - а в это время в селе, которое расположено в низине, обычно туман, - Каримов поднял глаза от бумаги, и добавил, - я поговорил с местными. Они все утверждают, что сегодня утром был сильный туман. А его следы ведут прямо к дороге, и там теряются.

- Кинолога вызывали?

- Да, - ответил капитан, - след обрывается на дороге. Наверное, его ждал автомобиль.

- Дальше, - произнес подполковник, оторвав, наконец, взгляд от моей обуви, - что с ранами убитой?

- На теле Кушаковой эксперты обнаружили семь проникающих ножевых ранений. Заключения судмедэксперта пока нет, но могу сказать, что, как минимум, четыре из них могли быть смертельными.

Семь ран! Случайно? Я подумал о семиконечной звезде, древнем символе Вавилонских магов. Бабка Серафима что-то рассказывала о силе древних служителей тайных сил, но я, как обычно, старался не забивать себе голову. Удивительно, как я вообще вспомнил о звезде...

- ...И еще, товарищ подполковник, - Каримов прочистил горла, - есть предположение, что убийца - левша. Раны нанесены слева, под углом 60-65 градусов - после экспертизы узнаем точнее, но правше такие удары нанести было бы сложно.

Аркадий Андреевич посмотрел на меня.

- Итак, у нас мужчина, весом около 130-ти кг, роста около 185 см, с 43-им размером обуви, хорошо знаком с местностью и он левша, так?

- Так точно, товарищ подполковник! - Снова вытянулся Каримов.

Подполковник посмотрел на меня и, подумав буквально одну секунду, спросил:

- Вы, случайно, не левша?

Скрывать было глупо, но еще глупее было признаваться. Описание убийцы полностью подходило под меня: обувь, и вес, и знание местности. А то, что я левша могло стать не самым приятным для меня фактором - не стоило забывать о том, что убийство, судя по всему, ритуальное, а это вообще напрямую указывало на меня.

Я качнул головой.

- Нет, - проверки я не боялся, потому что писал правой не хуже, чем левой. Разве что чуть медленнее, - да и вешу не 130 кг.

   - Да, это понятно, - согласился начальник милиции.

И тут он удивил меня. Несильно, но удивил. Он взглянул на мою левую руку, и спросил:

- У вас что, ревматизм?

Я кивнул.

- А откуда вы узнали?

- Пахнет перетопленным тюленьим салом. Да и руку вы все время словно бережете.

Он был прав, этот располневший милицейский начальник, не утративший, как говорится, чутья. Он взглянул на Каримова:

- Что там за раны? Сделали описание?

- Да, сделали, - Каримов вынул из папки несколько фотографий и разложил их на столе перед подполковником.

Аркадий Андреевич жестом пригласил меня присоединиться к просмотру фотографий. Я подошел и взглянул - это было ужасно! На теле Ангелины были видны шесть ран, нанесенных по прямой от центра лба и вниз, параллельно позвоночнику. Сомнений не было - поражены шесть точек соответствующих человеческим чакрам или, по-научному, местам нервных сплетений. Я почувствовал, что неприятный озноб, пробравший меня, как только я вошел в здание милиции, стал сильнее. Страх, мерзкий, холодный и липкий как клей, сковал мои внутренности, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть. В голове бешено носились мысли, перескакивая друг  через дружку, не останавливаясь, и не позволяя мне собраться с духом. Я, скорее почувствовал, чем увидел взгляд подполковника, направленный на меня и, повернувшись к нему, понял, что не ошибся - Аркадий Андреевич внимательно смотрел на меня.

- Ну, что можете сказать?

- Эти..., - я боялся, что мой голос выдаст меня, - эти раны соответствуют семи чакрам человека или нервным узлам.

- Ритуальное убийство? Так я и думал! - Воскликнул Каримов, - Какой нормальный человек станет убивать жертву, стараясь попасть в нее по линии?! Да еще и рана во лбу, - Каримов почесал довольно крупный нос, - тут и сноровка нужна, и сила! Пробить лоб...

Я поднял правую руку и пальцем указал на себе место седьмой чакры - Сахастрара:

- Должна быть еще одна рана. Вот здесь, на темени.

- Да, - удивленно произнес Каримов, - так и есть! У жертвы была пробита голова. Как раз по темечку.

- Вы уверены в этом? - Аркадий Андреевич смотрел на меня.

- Да, - я ограничился коротким ответом, быстро вспоминая названия остальных точек.

Удивительно, но все эти не русские названия легко всплыли в памяти так, словно я только тем и занимался, что с утра до вечера разучивал трудно выговариваемые индийские слова. У меня мелькнуло подозрение, что это дело рук моей бабки Серафимы, вложившей в меня знания, когда я спал, но говорить об этом не стал - не тот случай.

- Понятно, - проговорил Аркадий Андреевич, и посмотрел на капитана, - ну, товарищи, какие будут предложения, мысли?

Капитан и Каримов переглянулись.

- Товарищ подполковник, у жертвы есть сестра, - Каримов посмотрел на меня, - говорят, она ненормальная. Из опроса соседей мы выяснили, что она сначала кричала, а потом пропала куда-то.

- Что кричала?

Каримов снова посмотрел на меня.

- Про него кричала, - Каримов указал на меня.

- Я докладывал, товарищ подполковник, - решил подсуетиться капитан, - колдуны проклятые, кричала, во всем, мол, они виноваты.

Теперь на меня смотрели все три милиционера. Подполковник оказался (на мой взгляд) самым разумным, потому что спросил, обращаясь к Каримову:

- Что конкретно она кричала? Что он убил ее сестру?

Каримов вытянулся:

- Никак нет! - Он полез в папку и, выудив оттуда листок, стал читать монотонным голосом, - "Чтоб ты сдох, проклятый колдун! Будь ты проклят, Серафим!"

Я почувствовал, как заныло в затылке.

- И все? - Спросил Аркадий Андреевич.

- И все! - Ответил Каримов, убирая листок в папку, - Соседи говорят, что она часто такое кричала, - он украдкой взглянул на меня, и добавил, - особенно в последнее время.

- Вы нашли ее?

- Никак нет, товарищ подполковник, - Каримов снова вытянулся, - ищем!

Я посмотрел на капитана, умудрившегося переврать слова безумной женщины - он усиленно всматривался в лежащие перед ним бумаги, и перевел взгляд на подполковника.

- Я могу идти?

Аркадий Андреевич думал около секунды, после чего приказал своим подчиненным:

- Оставьте нас. И займитесь поиском пропавшей - если она сумасшедшая, то вряд ли могла далеко уйти.

- Есть! - Каримов и капитан проявили неплохую синхронность, одновременно выкрикнув короткое слово.

Дождавшись, когда они выйдут, Аркадий Андреевич постучал карандашом, положил его и, подняв на меня глаза, спросил:

- Так это ритуальное убийство? Маньяк?

- Если это маньяк, то он знаком с индуизмом. И не только.

- Вы когда-нибудь сталкивались с подобным?

- Нет, - я покачал головой и вспомнил, о чем вчера рассказывала Ангелина. Связь между пропавшими людьми, криками ненормальной Катерины и убийством Ангелины, несомненно, была - в этом я не сомневался. Но какая?!

- Вы о чем-то сейчас задумались? - Заметил подполковник, - Вам что-то известно?

Я подумал, что он не производит впечатление глупого человека, и лучше поговорить с ним начистоту.

- Вы знаете, что в селе пропадали люди?

- Знаю, - буркнул Аркадий Андреевич, - Иннокентия Савельича, вашего бывшего председателя уже нашли. Мертвым.

- Где?!

- На Туе. Медведь или волки, - подполковник нахмурился, - эксперты разбираются, но там животные уже успели "поработать". Причина смерти выясняется.

Я внутренне содрогнулся. Вспомнился бодренький старичок, не утративший к старости оптимизма и хорошего настроения.

- А Владимир, как его, - я немного растерялся, вспоминая фамилию Володьки, и подполковник опередил меня.

- Сиваков, - подполковник посмотрел в какую-то бумагу, - и Степанида Лазукина. Их пока не нашли, но есть подозрение, что Сивакова убили свои же дружки.

- А женщина?

Аркадий Андреевич развел руками:

- Не знаем. Так вы думаете, что есть связь между убийством и...

- Вчера ко мне приходила Ангелина и рассказала, что у ее сестры начиналось обострение как раз после этих исчезновений.

- Так, и что?

- А через несколько часов ее убивают, - я смотрел на подполковника, - вам не кажется это странным?

- Вас кто-нибудь слышал?

Я пожал плечами.

- Да нет, вроде. Хотя мы и сидели на крыльце, но были одни.

- Может, проходил кто?

- Мимо моего дома по ночам только леший проходит - ему как раз по пути.

Подполковник удивленно уставился на меня.

- Дом на отшибе, - пояснил я, - только лес рядом.

- А-аа, ну, да, там чудеса, там леший..., - Аркадий Андреевич усмехнулся, - не страшно одному-то?

Я пожал плечами - а чего мне бояться? Отродясь леших не видел, а иной человек похуже лешего бывает. Вслух, однако, произнес другое:

- Надо бы сестру Ангелины найти - она же...

- Знаю, - перебил меня подполковник, - ищут уже, - он помолчал немного, - значит, не знаете, кто мог позвонить?

- Нет, - не рассказывать же ему историю, которая приключилась со мной в Омске, - не знаю.

- Ну, что ж, тогда вы свободны, - Аркадий Андреевич протянул мне руку, - а вы, говорят, неплохой целитель?

Я подал ему руку и почувствовал..., трудно объяснить, но я вдруг понял, что у подполковника больная печень, и сказал:

- Пейте каждый день сок из моркови, сельдерея, эндивия и петрушки. Лучшее средство от болезни печени.

Аркадий Андреевич замер и, не выпуская моей руки, спросил:

- Откуда вы знаете?

Я пожал плечами.

- Разве это так важно? Моркови побольше, остального в два раза меньше от предыдущего. Запомните?

Аркадий Андреевич кивнул но, словно спохватившись, быстро спросил:

- А эндивий, это что такое?

- Салат, - я улыбнулся, - разновидность. Ваша хозяйка должна знать.

Он задумчиво посмотрел на меня.

- Почему вы живете в глуши? С вашими способностями вы бы уже давно в Москве лечили бы!

Меня передернуло от "знакомого" слова.

- А зачем мне Москва? На Красной площади травы не растут.

- Ну, да, - задумчиво произнес подполковник, - вам видней. А за совет спасибо, - он осторожно прикоснулся к немаленькому животу, - замучила меня эта печенка.

- Пейте каждый день - через пару дней уже почувствуете, что стало лучше. До свидания.

- До свидания, - Аркадий Андреевич даже встал, пока я шел к двери, - и будьте осторожны.

Я остановился у двери, посмотрел на него и спросил:

- Мне что-то угрожает?

- У вас есть недоброжелатели, - ответил подполковник, - а это уже немало.

Я кивнул и вышел из кабинета. В коридоре сидел Тарас Иваныч. Увидев, что я вышел, он поднялся с длинной лавки, и быстро подошел ко мне.

- Ну, что там? - Спросил участковый.

- Иннокентия Савельича нашли, - ответил я, - на Туе. Сказали, что волки или медведь его...

- Волки или медведь?! - Удивленно переспросил участковый.

- Не знают пока, - у меня разнылась рука, и очень хотелось домой, - Тарас Иваныч, ты отвезешь меня?

- Да, да, - участковый задумчиво почесал в затылке, - отвезу, конечно, - взглянув мне в глаза, добавил, - волки, значит?

- Или медведь, - я чувствовал онемение в руке, и думал о том, как бы скорее попасть домой,- экспертиза покажет. Поехали, Тарас Иваныч, а?

- Поехали, поехали, - заторопился участковый, и вперед меня пошел к лестнице....

_______________________________________________________________

...В селе было неспокойно. Едва мы въехали на его окраину, оглашая окрестности мотоциклетным стрекотом, как я почувствовал какую-то, словно повисшую в воздухе нервозность и... страх. При виде первых же жителей, стало понятно, что я не ошибся. Люди, завидев мотоцикл участкового, бежали к нам, уже издали крича о чем-то. Тарас Иваныч остановил свою "громыхалку", как ее называла Анна, и спросил у подбежавшего к нам Паши:

- Случилось что?

- Да! - Выпалил Паша, едва переводя дух, - Там, у реки..., эта, Катьку, значит, эт самое..., нашли!

- Жива? - Опередил меня Тарас Иваныч, хотя по лицу Паши было понятно, что наоборот.

- Да разве ж после такого можно жить? - Паша почему-то отвечал мне, - У ней же головы нет!

Тарас Иваныч ахнул, и этот звук был продолжением моего внутреннего "оха".

- Как нет... головы?! - Перед последним словом участковый немного запнулся, словно не мог произнести его.

- Так, - Паша растерянно пожал плечами, - тело есть, а головы...

Что-то страшное и отвратительное творилось в нашей округе. Я чувствовал, как немеет рука, а вместе с ней и все мои органы. Страх, мерзкий и безотчетный не вползал, а просто навалился, мешая спокойно думать и, тем более, принять какое-то решение. Тарас Иваныч, насмотревшийся смертей за годы службы, первым пришел в себя.

- Где она? - Спросил он Пашу.

- Там, - Паша махнул в сторону леса, за которым протекала маленькая речушка, - мужики там остались, чтобы зверье не погрызло!

- Это правильно, - проговорил участковый и, взглянув на меня, спросил, - поедешь со мной?

Я подумал, что неплохо было бы посмотреть, как там Ваня, но решил, что на мотоцикле будет недолго и кивнул. Паша положил руку на коляску.

- Тарас Иваныч, можно я с вами?!

- Садись, покажешь куда ехать, - ответил участковый, и вскоре мы уже неслись по лесу, синхронно подпрыгивая на кочках и выползших корнях....

Пока мы добрались до места, где несколько мужиков охраняли обезглавленное тело Катерины, я не переставал думать о случившемся. Я не сомневался в том, что убийства сестер как-то связаны со мной, с моим приездом в село - анонимный звонок в милицию красноречиво свидетельствовал об этом, но каким образом и почему они - на это у меня не было ответа. Объяснение могло быть только одно - у меня появился страшный, не останавливающийся ни перед чем враг. И им могла быть только Зоя! Но как она могла узнать обо мне? Какой бы знающей ведьмой она не была, узнать обо мне в наведенной, даже не на нее, а на дядю Тамары порче, было бы не под силу даже моей бабке Серафиме. Хотя, кто знает, что она могла....

________________________________________________________________

...Я вспомнил нашу единственную встречу с Зоей. Это случилось лет пятнадцать назад, в Халдеевке. Меня пригласили на свадьбу. Не на простую свадьбу, колдовскую. Апулий, известный алтайский шаман, перебравшийся в наши края, женился на малоизвестной тогда ведьмице Зое. Получив приглашение, я долго не мог решить, хочется ли мне ехать туда, где будут и другие представители нашей, с позволения сказать, профессии, и где будет такое скопление энергетик, причем самых разных, что это, наверняка, отразится на мне. И когда я уже решил, что не поеду, ко мне приехала Юлия - цыганка и гадалка. До этого у нас был с ней короткий роман, завершившийся быстро - ее цыганская кровь оказалась слишком горячей для меня. К тому же я тогда еще не отошел от воспоминаний о Марии (как, впрочем, и многие годы спустя), и всех женщин, вольно или невольно всегда сравнивал с ней.

Юлия приехала неожиданно, застав меня в самый неподходящий момент - я тогда пытался вылечить впавшего в молчание Антипа, соседа, онемевшего от испуга, который он испытал, когда ходил на охоту. Антип совершенно не мог говорить, и я бился с ним, используя разные методы, чтобы взрослый мужик, в свое время в одиночку ходивший на медведя, смог избавиться от своего страха. У меня ничего не получалось, и я уже сомневался, что это вообще удастся, когда услышал шум подъезжающего автомобиля. Через пару секунд, в сопровождении своей сестры Яны и ее мужа, цыгана Кольки, в дом влетела шумная и веселая Юлия. Я помню, как округлились глаза Антипа, когда он увидел вбегающих в светлицу цыган, и свое раздражение их бесцеремонностью, но Юлия вдруг легко дотронулась рукой до  Антипа, и произнесла:

- Ой, миленький, кто ж это тебя так напугал?! Уж не черта ли ты встретил в лесу?

Антип быстро посмотрел на меня и, открыв рот, промычал:

- Ам-ммм!

Цыганка провела рукой перед его лицом и произнесла несколько слов по-цыгански, которых я не понял. Она повернулась ко мне и, обвив руками мою шею, прошептала уже по-русски:

- Отпусти, не мучь его - у него все само пройдет. Скоро.

Трудно объяснить почему, но я поверил ей. Я повернулся к Антипу и сказал:

- Иди домой, Антип. Я сам к тебе приду.

Антип ушел, испуганно поглядывая на веселых цыган, а я, попытавшись сделать строгое лицо, посмотрел на Юлию, и спросил:

- Каким ветром вас сюда занесло?

- Цыганским, милый, цыганским! - Весело воскликнула Юлия и быстро поцеловала меня в щеку.

Колька протянул свою волосатую руку и, улыбаясь золотым ртом, сказал:

- Не любезно гостей встречаешь, Серафим. Не дело так встречать.

- А он цыган не любит, - сказала Яна, сощурив и без того узкие глаза, в глубине которых сверкали маленькие антрациты, - боится и потому не любит.

Я пожал плечами - это была явная напраслина! Какое-то время назад я собирался породниться с ее семьей, так что она была абсолютно неправа. Хотя сказать, что я любил их шумные, а порой просто дикие сборища, тоже было бы преувеличением.

- Нет, он меня любит, - произнесла Юлия, и еще раз поцеловала меня. На этот раз в губы.

Я почувствовал, как потеплело в моей груди - вспомнились наши горячие ночи, и ответил на ее поцелуй.

- Видели?! - Весело воскликнула Юлия, оторвавшись от меня так же быстро, - А говоришь, не любит!

- Ну, садитесь, раз пришли, - сказал я, с трудом отходя от горячего поцелуя.

- Не, сесть мы всегда успеем, - хохотнул Колька, - да и некогда засиживаться - мы за тобой.

Я посмотрел на Юлию.

- Да, милый, собирайся, нас ждут, - сказала она улыбаясь.

- Кто? - Я не мог сообразить, кто мог ждать меня, да еще в сопровождении цыган.

- Как кто? - Удивленно спросила Юлия, - А разве тебя не пригласили на свадьбу к Апулию?

- Я не могу, у меня дела тут, больные, - я попытался с ходу придумать какую-нибудь отговорку, но с Юлией такие номера не проходили.

- Никуда твои дела не убегут! - Она взяла меня за руку, - А если ты про этого, - она кивнула в сторону двери, в которую недавно вышел Антип, - так поверь мне, он скоро сам заговорит. Точно тебе говорю. Давай, переодевайся и поехали...

И я согласился. До Халдеевки было довольно далеко, к тому же ночная пора, да кривые дороги не позволяли Кольке, управлявшему разбитыми "Жигулями", разогнаться, и в Халдеевку мы прибыли только к следующему утру. Там уже вовсю шла подготовка к свадьбе. Апулий, которого до этого я видел всего пару раз, когда он приезжал к бабке Серафиме, тепло приветствовал нас и, подведя к длинным столам, установленным прямо на улице, указал наши места и сказал, глядя мне в глаза:

- Похож. И глаза, точь-в-точь как у Серафимы...

А потом повел нас знакомить с гостями, среди которых, как нетрудно догадаться, было много известных в нашей (да и не только) среде колдунов-урожденцев и ведьмиц. Там я познакомился с Юрием Лонго, который произвел на меня сильное впечатление, но в первую очередь знаниями - никаких энергетических вихрей исходящих от него я не почувствовал. Я познакомился с Праксиным, Дагомиром, тогда еще малоизвестным колдуном, с Чернокнижником, с молодой еще Вандой, Вероной, с Ильей Германом, Черкасом и другими. Апулий, представляя меня, всегда произносил одну и ту же фразу:

- Это Серафим, внук Серафимы.

По их глазам было понятно, что о моей бабке слышали все. Я видел с каким интересом меня разглядывали все эти люди, и чувствовал некоторую неловкость оттого, что пользуюсь славой своей бабки, но Юлия, не отходившая от меня ни на шаг, все время говорила, чтобы я не тушевался, потому что все они скоро будут гордиться, что знакомы со мной. Я не был в этом так уверен и, как показало время, был ближе к правде - я даже на йоту не приблизился к славе своей бабки но, честно говоря, никогда и не стремился к этому, потому что всегда предпочитал лечить людей, а не заниматься всякими темными, колдовскими делами.

А потом меня познакомили с Зоей. Апулий и Зоя уже некоторое время жили вместе, и их свадьба была, своего рода, причиной пригласить на нее известных колдунов и ведьмиц, чтобы, как это принято называть сейчас, пропиариться, а заодно и провести большой шабаш. Мы с Юлией подошли к высокой, худощавой женщине с серыми глазами, которая довольно спокойно относилась к царящей вокруг нее суете и, пожав ее руку, я вдруг совершенно четко понял, что никто из присутствующих даже близко не стоит рядом с ее внутренней силой и энергетикой. Она взглянула на меня своими серыми, почти бесцветными глазами, и я испытал чувство, похожее на то, которое испытывал, когда на меня смотрела бабка Серафима, рассерженная на мою ленивость и нежелание учиться ее премудростям.

Не выдав охватившего меня напряжения, я вежливо пробормотал несколько приличествующих случаю слов, и хотел убрать руку, когда почувствовал, что не могу этого сделать. Нет, Зоя не держала меня - это я не мог оторваться от нее! Юлия, почуяв своим цыганским сердцем неладное, незаметно ущипнула меня, и это, как ни странно, помогло мне. С трудом улыбнувшись, я смог отойти от Зои, но даже спустя несколько часов, когда все уже веселились за столом, распевая странные, незнакомые мне песни, я продолжал чувствовать ее руку, словно до сих пор сжимавшую мою ладонь.

Это была странная свадьба, на которой мало кто налегал на спиртное, или мясные блюда и закуски. Кто-то пел песни, кто-то танцевал, не забывая при этом дуть и сплевывать в разные стороны. Черкас, одетый в черный полушубок, странно выглядевший в это время года, периодически осыпал "молодых" рожью, насыпанной в большую корзину, которую он поставил возле себя. И все ждали наступления ночи, чтобы приступить к главному действу - свадебному обряду, который должен был начаться в полночь. Около десяти часов жених, невеста и все гости, среди которых не было ни одного простого человека, отправились в сторону темнеющего на фоне летнего неба холма. Холм, как рассказал Апулий, с незапамятных времен назывался Колдун-гора, и я, подходя к нему, чувствовал, что это не просто название. От холма исходила какая-то неведомая мне сила, и Юлия, внезапно прижавшаяся ко мне еще сильнее, подтвердила мое предположение, негромко прошептав, почти касаясь моего уха губами:

- Ты ничего не чувствуешь?

Я кивнул головой и так же негромко ответил:

- Да, что-то есть.

Я немного кривил душой - "что-то есть" это было вовсе не то, что я чувствовал. Чем ближе мы подходили к Колдун-горе, тем сильнее я ощущал, как в меня проникают какие-то невидимые токи, заставляя тело покрываться крупными мурашками. В конечностях я чувствовал покалывание, и списывать это на ночную прохладу было, по меньшей мере, наивно - ночь была по-летнему теплой. Апулий и Зоя шли где-то впереди и, в свете многочисленных факелов, которые несли многие колдуны, я порой видел, как держась за руки, они медленно поднимаются на холм. Яна и Колька, чувствовавшие себя как рыбы в воде, весело перешучивались с другими гостями, предоставив нам с Юлией возможность побыть вдвоем, поэтому поинтересоваться что чувствуют другие, у меня не было возможности - не мог же я подойти к тому же Юрию Лонго и спросить, нет ли у него каких-нибудь непривычных ощущений.

Колдун-гора, издали казавшийся невысоким холмом, на деле оказался гораздо выше и, к тому моменту, когда мы добрались до вершины, где уже были приготовлены сложенные домиком дрова, я слегка запыхался. Впрочем, это вряд ли могло быть вызвано недостатком кислорода, или довольно долгим подъемом - наверняка дело было в самом месте, хотя я так и не смог объяснить себе, что это было за чувство.

А вспыхнувший вскоре огонь и начавшийся обряд отвлек мои мысли. Я внимательно наблюдал за тем, что происходило у костра, вокруг которого, выкрикивая незнакомые мне слова, плясали колдуны и ведьмы, постепенно входя в трансцендентальное состояние, которому больше подошло бы слово иступленное. Юлия, некоторое время державшаяся рядом со мной, вскоре присоединилась к общему веселью и, скинув с себя одежду, пыталась утянуть меня с собой. Какое-то время я сопротивлялся, не чувствуя в себе желания участвовать в набирающем силу шабаше, но сила этого места и всеобщее умопомрачение смели остатки моей робости и, раздевшись, я присоединился к шабашу.

События той ночи сплелись в один непрерывный поток песен, заклятий и танцев, периодически переходящих в дикие оргии. Я не помню, сколько раз я оказывался в гуще обнаженных тел, испытывая неописуемое блаженство, сколько раз прикладывался к ковшику, в котором плескалась странно пахнущая жидкость, от которой хотелось взлететь к стыдливо прячущимся звездам, но когда на мне оказалась Зоя, я вдруг осознал, что умираю! Она пронизывала меня своими серыми, в блеске костра казавшимися то красными, то черными глазами, а я чувствовал, как из меня выходят последние  силы, опустошая и иссушая мое тело и душу...

Меня спасла Юлия, буквально отпихнув зашипевшую на нее Зою. Она оттащила меня от костра, и быстро заговорила по-цыгански, покрывая мое лицо поцелуями и слезами, текущими из ее глаз. Я находился в каком-то полуобморочном состоянии, не понимая ни слова из ее быстрой речи, но сознание постепенно прояснялось. Я все еще чувствовал ауру Зои, словно обволакивавшую меня, ее запах, ее сильные ноги, но уже мог соображать и, к тому моменту, когда все закончилось, мне удалось даже подняться на ноги, и первым понять, что случилось несчастье. Во время безумной оргии никто не заметил, как сгорел упавший в костер Апулий, на свою беду затеявший и свадьбу, и этот шабаш. Потрясенный видом почерневшего тела шамана, я не мог произнести ни слова, и лишь указывал дрожащей рукой на него до тех пор пока кто-то, кажется, это был Черкас, не догадался вытащить обгоревший труп из красневших в предрассветной дымке углей. Юлия и Колька, как ни странно сохранивший силы и энергию, тащили меня прочь от Колдун-горы, едва не ставшей моей могилой, а я видел перед собой лишь ледяные глаза Зои, и ее, шептавшие что-то неслышимое губы...

Обратный путь до моего дома я не помнил. Юлия, на несколько дней оставшаяся со мной из опасения, что я помру, потом рассказывала, что я несколько ночей выкрикивал ее имя, кричал какие-то незнакомые ей слова, от которых она приходила в ужас, и пыталась меня разбудить, обливая холодной водой, и шепча старинные цыганские заговоры. Ничего этого я тоже не помнил. Ни снов, ни собственных криков, но еще долгие годы мне казалось, что на меня смотрят серые глаза Зои.

Потом Юлия уехала. Это случилось в тот день, когда ко мне пришел Антип и, неуверенно улыбаясь, произнес:

- Все... прошло..., Серафим....

Больше мы с Юлией никогда не встречались. Я слышал, что она вышла замуж за какого-то богатого румына, и уехала из России, и испытывал двойственное чувство радости за нее и какой-то непонятной мне грусти. Мне хотелось отблагодарить ее за свое спасение, но я знал, что она ничего не приняла бы от меня. Ничего, кроме меня самого....

_______________________________________________________________

...С трудом стряхнув тяжелые воспоминания, я взглянул на, едва уместившегося в коляске Пашу, который рукой  указывал участковому куда ехать:

- Далеко еще?! - Мне пришлось перекрикивать тарахтение мотоциклетного двигателя.

Паша взглянул на меня с трагично-серьезным выражением на лице, и кивнул:

- Нет, метров пятьсот осталось! - Громко ответил Паша и снова вытянул руку.

Я посмотрел в направлении его указующего перста и увидел какие-то цветные тряпки, которые по мере нашего приближения к ним, превращались в мужчин, стоявших почти у самого берега неширокой речушки. Мы подъехали к берегу и Тарас Иваныч заглушил свою "громыхалку". Мужики молча расступились, пропуская нас к трупу. Тело Катерины  лежала на берегу маленькой речушки, в стареньком платье, сплошь залитом кровью.

- Ну, чего столпились?! - Грозно спросил участковый, глядя на обезглавленный труп Катерины, - Небось, затоптали тут все, на хрен!

Кто-то ответил, что к ней никто даже не приближался, но я не понял, кто это сказал - все мое внимание было приковано к телу.

Я с трудом заставил себя подойти ближе и опуститься на корточки. Когда я коснулся ее откинутой руки, то услышал, как встревожено забубнили мужики, но то, что я почувствовал, сразу отсекло меня от реального мира, и несколько мгновений просто не осознавал, где я, и кто я. На меня навалилось что-то настолько злое что, кажется, я даже забыл, как нужно дышать. Не знаю, откуда, но через секунду я уже совершенно точно знал, что убийство Катерины было посвящено Гекате, древней богине Луны и покровительнице темных сил. А отсеченная голова нужна была, чтобы провести еще более страшный обряд. Все это в несколько мгновений пронеслось в моем мозгу, и когда я пришел в себя, то почему-то оказался лежащим на спине, а надо мной суетились Тарас Иваныч и Паша. Горло не подчинялось, и я не мог не произнести ни звука, и лишь с трудом моргнул в ответ на встревоженные вопросы Тараса Иваныча.

- Серафим! Ты чего?! Серафим! - Участковый обернулся и крикнул замершим мужикам, - Налейте во что-нибудь воды!

Снова повернувшись ко мне, и склонившись еще ниже, Тарас Иваныч негромко спросил:

- Серафим, ты можешь говорить?

Я моргнул. Да, я мог говорить, но как только пройдет нервный паралич, разбивший меня от чудовищной силы обряда. Хорошо, что никто из мужиков не прикасался к телу Катерины, иначе...

- Не прикасайтесь... к ней, - смог я прохрипеть после глотка холодной воды из пластмассового стаканчика, нашедшегося у кого-то из мужиков, - отойдите...

Тарас Иваныч воспринял мои слова, как приказ самого большого начальства. Обернувшись, он крикнул мужикам:

- Чего встали?! Бегом в село! Вызывайте милицию!

Один из сельчан, растерянно замешкавшись, открыл, было, рот, но участковый заорал на него:

- А тебя что, б..., не касается?! Бегом, я сказал!

Этого хватило, и мужик рванул за мелькающими спинами мужиков. Мы остались втроем. Паша, готовый помчаться вслед за сельчанами, испуганно смотрел на участкового, а тот, в свою очередь, неотрывно смотрел на меня, ожидая следующего приказа.

- Помогите... мне встать, - прохрипел я, и четыре крепкие руки подхватили и поставили меня на ноги.

Голова кружилась, а во рту был такой металлический привкус, словно я полдня сосал железный брусок. Меня сильно тошнило и, должен заметить, я просто еле сдерживался, чтобы не отрыгнуть все, что было у меня в желудке. Я посмотрел на стаканчик, который участковый сжимал в руке, и сказал, чувствуя, как тошнота  понемногу откатывает:

- Еще воды...

Пашка выхватил из рук участкового стаканчик и, метнувшись к реке, опустил в воду почти всю руку. Я повернулся к телу Катерины и, взяв стакан, сказал:

- Отойдите... подальше.

Участковый хотел о чем-то спросить но, увидев мой взгляд, молча отошел на несколько шагов к деревьям, где уже стоял Паша, вытаращенными глазами наблюдая за моими действиями. Я сделал шаг и, приблизившись к телу убитой женщины, произнес:

-  Господи Боже, благослови! Вода-водица, красная девица! Как течёшь-обмываешь красные бережочки, жёлтые песочки, пенья и коренья, часты пустовья и белы каменья, так умой у рабы Божьей Катерины притчи и уроки, монокосы и оговоры, ветряны переломы из лица и косиц, из ясных очей. Из чёрных бровей, и из белого тела, и из резвых ног, и из белых рук. Ключ и замок словам моим. Аминь.

Произнося очистительный заговор, я по капле выливал на Катерину речную воду. Я не был уверен, что это подействует, но мне очень не хотелось, чтобы кто-то из тех милиционеров, кто приехал бы, получил бы такой же удар, какой пришлось испытать мне, когда я прикоснулся к телу женщины. Сила заклятья была такова, что могла действовать до новолуния, которое должно было наступить не скоро. А сколько человек за это время оно могло погубить, мне даже и думать не хотелось.

Заговор подействовал - я услышал, как одновременно ахнули Паша и Тарас Иваныч, когда безголовое тело Катерины изогнулось, словно выпуская из себя какую-то страшную силу, и почувствовал отвратительное прикосновение к моему лицу. Ощущение длилось всего мгновение но, то что я испытал, мне уже никогда не забыть...

Обратно я шел в сопровождении Паши, которого Тарас Иваныч отправил, чтобы он проверил, дозвонились ли до милиции. Паша молчал всю дорогу, периодически испуганно поглядывая на меня, но не мешая мне думать. А подумать было о чем - с утра, когда я знал всего лишь об одном убийстве, прибавилось еще два - Иннокентий Савельич, которого, по выражению Паши, "погрызло" звери, и Катерина без головы, да еще и с наложенным проклятьем Гекаты. Я чувствовал дурноту - огромный комок периодически подкатывал к горлу, мешая спокойно думать об этих ужасах, словно кто-то наложил "отторжение". В голове неожиданно всплыли слова на незнакомом языке - я увидел эти странные, не похожие на буквы символы, и в то же мгновение уже знал, как они произносятся и что означают. В русском языке нет букв, способных передать горловые звуки, сплошь из которых состояли эти слова, слитые в одно короткое предложение. Но смысл можно было передать одним словом: "Проникновение". Еще через мгновенье я знал, что мне надо делать, но для этого нужно было оказаться дома, возле бабушкиного сундука...

С Пашей мы расстались почти возле моего дома, так не сказав друг другу ни слова. Я торопился домой, словно предчувствуя, что случившееся еще не беда, а Паша был так впечатлен случившимся, что, наверное, просто потерял дар речи.

Я подошел к дому и оглянулся - на дороге никого не было, и стояла странная тишина, словно мои уши залепило воском. Прибавив шаг, я быстро поднялся по ступенькам и вошел в дом. В доме тоже было тихо. Я прошел в комнату, оглядывая странный беспорядок, царивший в большой светлице, посмотрел на выбитое стекло в настежь открытом окне и понял, что предчувствие не обмануло меня. Вани не было. Я поднял валяющуюся на полу кружку, из которой пил Ваня, поставил ее на стол и еще раз огляделся - впечатление было такое, словно по дому пронесся ураган, сметая одежду, банки с травами, опрокидывая стулья. Какое-то отчаяние, апатия и невероятная слабость охватывали меня, вынуждая сесть на разворошенную кровать, чтобы не рухнуть на пол. Под руку попалась какая-то тряпка и, взглянув на нее, я увидел на ней следы крови. Эта была та самая тряпка, которой Ваня зажимал порез на руке. Я прикоснулся к засохшей крови, и почувствовал страх. Но это был не мой страх - от тряпки явственно "пахло" страхом маленького мальчика, столкнувшегося с чем-то ужасным и отвратительным. Как ни странно, но именно Ванин страх помог мне придти в себя настолько, что я смог встать и открыть крышку погреба, где стоял маленький старый сундучок бабки Серафимы. Пока я спускался в погреб, мне вспомнились слова Серафимы, которые она однажды произнесла, застукав меня в погребе, когда я пытался открыть так интересовавший меня сундучок.

- Не открывай его до тех пор, пока тебе не будет грозить сама смерть! А если не случится такого, так и не открывай его никогда.

По-моему, сейчас был именно тот случай. Я включил тусклую лампочку, которая висела здесь с незапамятных времен, и подошел к маленькому деревянному сундучку, окованному по краям, не потускневшим и не проржавевшим от времени железом. Не обращая внимания на эти странности, я присел перед ним, и осторожно дотронулся до округлой крышки сундучка. Может, мне показалось, а может, и нет, но я почувствовал какое-то тепло, идущее от сундучка, словно он стоял не в прохладном погребе, а нагрелся на солнышке. Впрочем, наваждение быстро прошло.

На сундучке висел замок. Он был таким древним, что я бы не удивился, если б узнал, что его сделали лет двести или триста тому назад. Замок был закрыт, и ключа к нему не было, но я почему-то был уверен, что это не преграда. Я прикоснулся к кованной дужке замка и... замок развалился на две части, что окончательно подтвердило правильность моего решения заглянуть внутрь сундучка. Сбывалась детская мечта, увидеть, что же хранила в нем Серафима, но я не спешил откидывать крышку. Сердце билось так быстро, что казалось, еще немного, и оно просто выпрыгнет из груди. Я попытался взять себя в руки и, произнеся успокоительную молитву, взялся за крышку....

_______________________________________________________________

...Содержимое сундучка могло напугать кого угодно. Я вытаскивал из него и осторожно клал на пол погреба человеческие кости, высушенное черное крыло, судя по всему, воронье, древние пергаментные листы, на которых коричневой краской были написаны незнакомые мне символы. Приглядевшись, я вдруг понял, что это не краска, а кровь. Осторожно отложив листы, я вытащил из сундука несколько беличьих хвостов, кучку оплывших черных свечей, от которых шел странный, ни на что не похожий запах, маленький мешочек из хлопка, в котором что-то постукивало. Развязав узел, я обнаружил в мешочке тоненькие птичьи кости. На дне сундучка лежало что-то черное, похожее на кожаный мешок - это оказалось высушенным трупом летучей мыши.

Я выкладывал на пол содержимое сундучка, все больше удивляясь "интересам" моей бабки, которая, похоже, всерьез увлекалась (если это слово вообще применительно к ней) черной магией. Именно черной, потому что в белой магии, которую, как мне казалось, я знал (и неплохо), никогда не применялось ничего из того, что нашлось в сундучке. В другом хлопковом мешочке я обнаружил сушеные лепестки цикламен, в старинной бумаге оказалась завернута странная фигурка из какого-то полудрагоценного камня, изображавшая незнакомое чудовище с почти человеческим лицом. Я вгляделся в нее, и в голове вдруг всплыло незнакомое слово - Пацуцу. Что это такое, я не имел ни малейшего понятия, но надеялся, что знания, чудесным образом проявлявшиеся по мере моего интереса к этим предметам, не закончатся на этом самом Пацуцу, и продолжал доставать из сундучка все новые предметы.

Следующим было изображение глаза, выполненное из какого-то тяжелого металла. Глаз смотрел на меня и, почувствовав некоторую скованность, я поспешил отложить его - мало ли, что это за глаз? Моя внутренняя "энциклопедия" с небольшим опозданием "подсказала", что это глаз демона, которого как раз и зовут Пацуцу.

Посмотрев в сундучок, я увидел прислоненную к стенке небольшую дощечку темно-коричневого цвета, на которой виднелись какие-то вырезанные на ней письмена. От дощечки исходила какая-то странная сила и, взяв ее в руки, я вдруг, как если бы мне шепнули, понял - это часть Влесовой Книги, написанная в незапамятные времена. Я что-то слышал (краем уха) об этой книге, но никогда и не подозревал, что такой раритет столько лет  хранился в моем погребе...

В сундучке нашлись несколько амулетов, также никогда ранее мною не виденных. "Энциклопедия" дала справку лишь на один - это был уджат - совершенно не похожее на глаз, так называемое Око Гора. Там же лежали несколько колец разной величины - они были изготовлены из какого-то камня с инкрустированными в него странными узорами, глядя на которые я почувствовал легкое головокружение. Отложив опасные кольца, я достал мешочек, в котором прощупывалось что-то округлое, и развязал узелок - на меня смотрел полированный человеческий череп. Я как завороженный смотрел на него, не в силах отвести взгляда от пустых глазниц. Череп казался живым, и это было то, что мне нужно...

Может показаться странным, что вместо того, чтобы кинуться искать Ваню, я занялся разбором предметов в древнем сундучке моей бабки, но тому есть простое объяснение - то, что я собирался сделать, и должно было помочь мне найти его. Других способов выяснить, куда делся мальчик, я не знал, а надеяться на помощь милиции было, по меньшей мере, глупо - два убийства в один день и так были событиями из разряда вон выходящими, и у не привыкшей к такому местной милиции вряд ли хватило бы сил на третье происшествие. Я догадывался, что начальник милиции, которому уже наверняка доложили о случившемся, захочет встретиться со мной, и может, даже сам приедет в село, и поэтому старался успеть провести обряд до того, как меня снова не начали таскать по кабинетам и задавать вопросы о моей причастности к произошедшему.

Я поднялся в дом, осторожно неся в руках череп - остальное я аккуратно сложил в сундучок, надеясь, что мне никогда не придется воспользоваться этими вещами.

   Для того чтобы начать обряд, мне не хватало церковных свечей, змеиных яиц и Ваниного волоса, который я надеялся найти на подушке, на которой он спал. Волос (и не один) я нашел почти сразу, а змеиные яйца, точнее, скорлупа, находилась в одной из металлических банок, с не совсем подходящей надписью "Корица".

Заперев двери и ставни, я отодвинул к стене стоящий посреди светлицы стол и, нарисовав на полу девятиконечную звезду, я поставил на концах лучей по свече. Взяв отполированный чьими-то руками (нетрудно было догадаться чьими) череп, я рассыпал внутри звезды яичную скорлупу, и походил по ней, слушая легкий треск крошащейся скорлупы и негромко приговаривая:

- Не коснись Вани, враг, ни словом, ни делом. Ни огнём, ни мечом, ни булатным ножом, ни льдом, ни местью, ни ночью, ни днём. Ни на заре румяной, ни во тьме поганой. Ни един волосок его не упади от рук врагов и недругов. Аминь.

Это было лишь вступление. По сравнению с тем, что мне предстояло сделать дальше, оно казалось детской шалостью - вызов мертвого духа может быть чреват такими последствиями, о которых перед началом обряда лучше не думать, ведь мысли имеют обыкновение материализоваться.

Затем сел в середину звезды и, расстелив перед собой тряпку с Ваниной кровью, я положил на нее Ванин волос, после чего взяв  обеими руками череп и, глядя в его пустые глазницы, произнес:

- Llamo los Espiritus Oscuros del cementerio! Sean a mi llamada!!!

Я никогда не проводил сеанс некромантии, но если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, то вряд ли поверил бы, что делаю это в первый раз.

- Los asesinos, los Ladrones, los Bandoleros, los Ladrones y todos Los espiritus Oscuros del cementerio - Sean y llenen este objeto, la energia de la muerte! Sean! Sean!! Sean!!!

Подняв череп над собой, я произносил заклинание, постепенно поворачивая череп так, чтобы при каждом прочтении его глазницы были обращены к одной из сторон света. Четырежды повторив, я опустил руки и, вглядываясь в глазницы, сказал:

- Se regenera un Gran CAOS, Todopoderoso!

Это надо было произнести девять раз. Отражение танцующих огоньков свечей на гладкой кости черепа с каждым прочтением становилось все ярче. Я почти физически чувствовал, как в череп вливается какая-то энергия, но не ощущал никакого страха. Словно прилежный ученик, повторяющий за учителем слова на незнакомой латыни, я раз за разом без запинки произносил эти шесть слов. Вокруг происходило что-то странное, не виденное мною никогда. Какие-то невидимые вихри кружились по комнате, свертываясь в воронку, центр которой был точно над черепом. Огненные языки девяти свечей становились все больше, будто горели не обычные церковные свечки, а мощные лампы накаливания, но свет от них, нарушая все законы физики,  распространялся только вверх и в сторону черепа, который уже казался почти живым. Когда заклинание было произнесено в девятый раз, кружащий смерч втянулся в череп и его глазницы засветились так, что от нестерпимого света я едва не закрыл глаза. Но я знал, что этого делать нельзя - пришло время вопроса. И собрав все свое мужество, я спросил:

- Кто враг мой?!

Скрип, пожалуй, это наиболее подходящее слово для определения тембра голоса, который раздался почти сразу после моих слов. Я понимал, что он исходил от черепа, но слова раздавались в моей голове, вызывая неприятные ощущения.

- Зо! - Проскрипело в моей голове, и я подумал, что предчувствие не обмануло меня. Правда, имя, произнесенное черепом, было короче на одну букву, но это можно было списать на то, что моему оракулу не так часто (особенно в последние годы) приходилось вещать. Я ошибся.

- Зо хочет взять твою силу! - Предложение хоть и отдавало скрипом давно не смазанных петлей, но прозвучало вполне четко, и имя, укороченное на целую треть, уже не казалось ошибкой.

Я почувствовал, как моя кожа покрывается капельками ледяного пота, одновременно выступившего из всех пор. В глазницах черепа, словно предлагая спрашивать дальше, бушевал огонь, и я задал следующий вопрос:

- Где мальчик?

- Храм! - В ту же секунду проскрипело уже в моей черепушке, и я увидел, как пламя глазниц стало быстро опадать.

- В каком Храме?! - Крикнул я, но было уже поздно.

Глазницы потухли, а с ними одновременно потухли и все девять свечей, как если бы их задул, отмечавший свое девятилетие великанский ребенок. Я чувствовал, как с меня стекают капельки пота и, не в силах больше сидеть прямо, упал на хрустнувшую под спиной скорлупу. Надо было вставать, и завершить обряд но, казалось, что сил не осталось. Впрочем, это было обманчивое впечатление и, полежав несколько секунд, я почувствовал, что могу встать. Это потребовало  некоторых усилий, но мне удалось встать на ноги и, держа череп на вытянутых руках, я произнес, стараясь вкладывать в слова все свое уважение:

- Los Espiritus oscuros del cementerio, le agradezco por la ayuda en mi asunto Negro, y si habr; un mundo entre nosotros siempre!

Кто знает, может мне когда-нибудь снова придется воспользоваться его помощью? Я четырежды повторил эти слова, каждый раз поворачиваясь против часовой стрелки. Обряд был закончен. Оставалось убрать следы сеанса черной магии, но мне помешали. Кто-то яростно стучал в дверь, словно у стучавшего не было ни малейших сомнений в том, что я нахожусь внутри. Это было странно. Я привык к тому, что сельчане, приходившие за помощью, не ломились в дверь, а вежливо и тихонько стучали, ожидая пока я не крикну, что открыто и можно входить.

Взглянув на пол, на котором отчетливо были видны следы  проведенного недавно сеанса некромантии, я подумал, что убирать слишком долго. Стук не прекращался, и я пошел к двери. Приготовившись сказать напористому гостю пару нелестных слов, я отпер дверь и распахнул ее. На крыльце стояла Мария.

- Господи! Ты жив! - То ли радуясь, то ли удивляясь, крикнула она и едва не задушила меня в своих объятиях.

Несмотря на то, что все мои мысли сейчас занимал Ваня и объявившийся враг, я почувствовал радостное тепло, стремительно  разлившееся от сердца по всему телу. Я обнял Марию, поцеловал и спросил, вкладывая в слова двойной подтекст:

- А ты на что надеялась?

Мария слегка отодвинулась и, посмотрев в мои глаза, ответила:

- Я... боялась!

До меня дошло, что я спорол если не чушь, то что-то близкое к тому.

- Прости, - я быстро поцеловал ее, - прости, милая. Что-то случилось?

- Да, - она не отпускала меня, - конечно случилось! Я не могла приблизиться к дверям! - Она с подозрением принюхалась к моей одежде, - Чем ты занимался? От тебя пахнет..., - на мгновенье она задумалась, словно подыскивая точное слово, - пахнет... магией?!

Именно так, с вопросом. Все-таки ее способности были выше среднего, и мне расхотелось произносить успокоительную чушь.

- Некромантией, если быть точным, - ответил я, глядя в ее встревоженные глаза, - так что у тебя случилось, раз ты решила приехать в... эту глушь?

Это, наверное, было нечестно с моей стороны. Нечестно и мелко. Мария кивнула головой, словно соглашаясь с определением, которое сама же дала селу, в котором я провел почти всю свою жизнь, и сказала:

- Мне приснилось....

Она замолчала, глядя мне прямо в глаза, словно пытаясь найти в них что-то, могущее успокоить ее.

- Что приснилось?

- Мы так и будем стоять на пороге?

Я подумал, что скрывать от нее следы недавнего сеанса бессмысленно, тем более что я уже признался в этом, и отодвинулся, пропуская ее внутрь дома. Мария осторожно переступила через порог, сделала несколько шагов и остановилась, глядя на нарисованную на полу звезду. Я подошел к ней.

- А я думала, что схожу с ума, когда меня швырнуло со ступенек, - Мария медленно повернулась ко мне, - зачем ты это делал?

- Ваня пропал, - эйфория быстро уступила место суровой, я бы даже сказал, жесткой реальности.

- Ваня?! - Мария удивленно взглянула на меня, - У тебя есть сын?!

- Нет, не сын, - я подумал, что рассказывать, кто такой Ваня слишком долго, - потом объясню. Лучше скажи, что за сон ты видела?

Мария несколько секунд смотрела на меня, видимо решая с чего начать.

- Это был даже не сон, - она приблизилась ко мне, словно желая убедиться, что я реален, и со мной все в порядке, - ты не поверишь, я видела, как ты занимался любовью с... Зоей! Точнее не ты с ней, а она с... твоим телом!

Я никак не ожидал, что так быстро получу подтверждение "проскрипевшим" во время "переговоров" с черепом словам.

- С Зоей?!

- Да, с той самой...

- Я помню, - перебил я Марию, и коротко пересказал ей все, что случилось за последние сутки.

...Мария молчала все время, пока я рассказывал, ни словом, ни жестом не перебивая меня. Она словно впитывала в себя мои слова, изредка поглядывая на девятиконечную звезду и рассыпанную по полу скорлупу. Когда я закончил, она обняла меня и негромко произнесла:

- Что же делать?

- Череп сказал о Храме, но я не знаю, какой Храм он имел в виду.

- Храм, - задумчиво повторила Мария, - знаешь, Зоя как-то говорила, что собирается построить Храм Гекаты.

- Гекаты?! - Все сходилось, тем более что я вспомнил, как Анна что-то рассказывала о строящемся в Верхнем монастыре и храме.

Я вспомнил, как усмехнулся, когда услышал, как Анна рассказывает, что Храм за какой-то месяц почти построен, и списал на ее склонность к преувеличению. Как оказалось зря.

- Так, - я обнял Марию, думая как, не вызвав подозрений, оставить ее здесь, - мне нужно отлучиться. Ненадолго.

Взглянув в ее встревоженные глаза, я улыбнулся и добавил:

- Мне нужно сходить в село. А ты можешь пока отдохнуть, - я окинул взглядом разгром, царящий в комнате, - или убраться. Если хочешь, конечно.

- Я с тобой! - Твердо сказала Мария, - И не обманывай меня. Никогда не обманывай!

Я не собирался брать ее с собой в Верхнее, где, по словам Анны строился этот самый храм, но Мария смотрела на меня так, что я понял - она не отпустит меня. Нужно было найти какие-то убедительные слова но, как назло, ничего в голову не приходило.

- Маша, послушай меня, - начал я и, видя, что она собирается перебить меня, быстро произнес, - не спорь, просто выслушай.

- Я слушаю, - кивнула Мария, готовая в любую секунду возразить и настоять на своем, что было видно невооруженным взглядом.

- Мне нужно встретиться с участковым и милицией, которая, наверняка, уже приехала. Я расскажу им все, что знаю, и мы вместе с ними попробуем найти мальчика.

- Я поеду с тобой! - Никакие мои слова на нее не действовали.

- Нет, - взяв за плечи, я посмотрел ей в глаза, - это опасно. К тому же мне придется долго объяснять кто ты такая, и почему едешь с нами, а на это нет времени, понимаешь?

- Я понимаю, что ты в опасности, - медленно проговорила Мария, - и я понимаю, что ты хочешь меня уберечь от нее, но и ты должен понять, что все, что случилось, направлено против тебя! Ты испортил ей жизнь, когда нашел Тамару, и она тебе этого никогда не простит! Можешь мне поверить - я слишком хорошо знаю Зою!

- Я тоже, - вырвалось у меня, и я заметил, как у Марии изменилось выражение лица, - да, я знаю ее давно, и даже был у нее на свадьбе.

Это было подло, но как иначе я мог остановить ее?

- На свадьбе? - Повторила Мария, - Ты был на ее свадьбе? На той самой, когда умер ее жених?

- Да, - ответил я, чувствуя отвращение к самому себе.

- Значит, - Мария помедлила, разглядывая меня так, словно увидела впервые, - ты участвовал в шабаше, во время которого...

- Да, - и мое отвращение к самому себе возросло почти до ненависти, - я был там.

Мария молчала. Я смотрел на нее и думал, что все кончено, и сейчас она уйдет - из моего дома, села, жизни, но это было лучше чем, если бы с ней что-то случилось. И не важно, по моей ли вине, или волею судьбы - я не мог допустить этого. Но я ошибся.

- Иди, - коротко произнесла Мария, и присела на краешек кровати, на которой спал Ваня.

- Маша, - начал, было я, но Мария перебила меня.

- Иди, я подожду тебя здесь, - она обвела глазами царивший беспорядок, - и попробую здесь прибраться.

Я сделал шаг вперед, намереваясь обнять ее, но она подняла руку, и произнесла:

- Не надо. Просто иди.

Я кивнул и, повернувшись, направился к двери, когда услышал ее последние слова:

- Береги себя.

   Я не обернулся...

Глава шестая

"Поединок" (начало)

...Я шел в сторону Верхнего, двигаясь параллельно дороге, и оставаясь незаметным среди деревьев. Не могу сказать, что я все обдумал, и шел с уже заготовленным планом, но кое-какие мысли имелись. "Остаться незаметным" - одна из них. Я не знал, где находится мальчишка, но точно знал, где искать Зою, или Зо, как назвал ее череп. И надеялся, что Ваня находится там же. Еще я надеялся, что у Зо немного помощников, (желательно бы их и вовсе не было) потому что я - не Илья Муромец, и убивать одного за другим мне совсем не хотелось, хотя я был готов и к этому.

  Пойманная мысль была неприятной - я готов убивать. То есть, не хочу, но готов. И не магией, от которой враг будет сохнуть годами и умрет, так и не поняв, что с ним случилось, а физически. То, что мне открылось во время сеанса некромантии, четко и недвусмысленно поставило выбор: или я, или меня. Второе "или" нравилось значительно меньше первого.

Обращаться в милицию, даже к тому же Тарас Иванычу, было бессмысленно. Во-первых, неизвестно, как бы там отреагировали, узнав о способе получения информации, и пришлось бы рассказывать о случившемся в Омске, а это потеря времени, которого, может, уже и не осталось вовсе. Во-вторых, это был вызов мне, внуку колдуньи Серафимы - после сегодняшних открытий у меня уже не было ни малейших сомнений, что Серафима была не ведьмицей, а колдуньей, причем самого высшего разряда - и я должен был ответить на него. Ответить так, чтобы ни у кого, и в первую очередь у Зо, не возникло ни малейших сомнений, что я не просто внук Серафимы, а ее наследник. Во всех смыслах...

Прогулка по лесу имела еще один неожиданный эффект: в голове вспыхивали незнакомые заклинания - словно предвидя грядущие события, мой мозг старался активировать скрытые доселе знания, как это произошло с черепом, о котором я "вспомнил" при виде убитой Катерины. Некоторые, охранные заклятия, я произносил на ходу, обходясь без церемоний с использованием магических ингредиентов - самое главное в заклинании это сила произносящего их. Все остальное лишь вспомогательное, и нужно слабым и неуверенным в себе колдунам и магам. Я же был уверен, что мне они уже не потребуются - я все время чувствовал присутствие какой-то наполняющей, и толкающей вперед силы, начисто лишившей меня полезного во многих случаях чувства страха. Во многих, но не в этом...

Другие заклинания я "проверял", осторожно откладывая их в сторону до "нужного" часа, который был не так уж и далек. Слышанное в далеком детстве, и непонятое тогда слово "Ярриди", произнесенное как-то Серафимой, сейчас было для меня не просто словом, а мощнейшим заклятием, призывающим такие силы, справиться с которыми могли лишь единицы, и это было всего лишь одним из "орудий в моем арсенале". Правда, его еще нужно было "зарядить", но я не торопился - неизвестно, в какой момент оно мне потребуется, а поддерживая заклятие в течении длительного времени, я запросто мог опустошить запасы энергии еще до того, как она понадобилась бы.

Немного беспокоила рука, но времени на нее сейчас не было. Оставалось лишь терпеть боль, которая, по мере приближения к селу, становилась все сильнее. Мне даже пришлось прочесть слабенькое заклинание, чтобы боль не влезала в сознание, мешая думать о предстоящем. Вроде полегчало, но ненадолго.

Лес кончился внезапно и, обойдя группу, близко растущих друг к другу, едва не сросшихся деревьев, я вышел на небольшой холмик, с которого открывался прекрасный вид на село Верхнее, лежащее на следующем, большом холме, под которым бежала впадавшая в Тую маленькая речушка. Уже отсюда были видны строительные работы, ведущиеся неподалеку от села: двухметровый деревянный забор ограждал большую территорию, в центре которой высилась деревянная башня непривычной, если не сказать больше, формы. Башня, словно торчащая из низкого сооружения имевшего множество углов (еще не сосчитав их, я уже знал, что углов в основании должно быть ровно семь), была округлой, и имела вид задранного вверх наконечника огромного копья. Она была почти достроена, что вызвало во мне и удивление и отвращение: построить такое за месяц с небольшим можно было бы лишь использовав какие-то силы, которые потребовали бы оплату, и не в виде ненужных им денег. За свою помощь "они" брали кровью и жертвами. Вспомнились случаи со скотом, пропажами сельчан, одного из которых нашли обглоданного зверьми. Скорее всего, звери доедали то, что осталось после того, как убили и "распотрошили" Иннокентия Савельича, в теле которого не нашлось ни одного внутреннего органа, которые могли быть использованы при совершении ритуальных жертвоприношений. Да  и вырезанные глаза Ангелины, как нельзя лучше подходили для этого.

Удивляло, что строящийся не по христианским канонам храм до сих пор не заинтересовал представителей РПЦ, бдительно следящих за тем, чтобы на ее территории не появлялось никаких еретических, и тем более, языческих культовых сооружений. Конечно, здесь имела место взятка (и не маленькая), но этот храм настолько был непохож на православные храмы, что невольно напрашивался вывод о применении магии...

Словно повинуясь посланному запросу, в голове "вспыхнуло" описание одного из обрядов - глаза жертвы, умерщвленной ритуальным способом, вырывались с помощью трубок и помещались в специальные сосуды, которые вмуровывали в стены, обращенные к востоку и западу. Древние маги верили, что таким образом всегда находятся "на связи" со Светилами - и с дневным, и с ночным. И не просто древние, а именно вавилонские, "почерк" которых угадывался и убийствах сестер Кушаковых, и в наложенном на тело Катерины заклятии, и в архитектуре шпилевидной башни, которую я сейчас наблюдал. Кроме того, во мне зрела уверенность, что пропавшие люди могли быть использованы вместо фигурок, применяемые в так называемой симптоматической сурогации, когда на жертву надевали маску человека, которого хотят извести. И это тоже напрямую указывало на древнюю вавилонскую магию.

Мне вдруг подумалось, что боль в моей руке могла быть вызвана именно таким образом, а если сопоставить даты, то получится, что рука начала болеть после того, как пропал пьяница Володька и эта женщина из Верхнего.

Память услужливо подсказала - срок полного исполнения проклятия сорок дней. То есть, времени у меня оставалось совсем немного. Может, день, а может и несколько часов.

Я достал небольшой перочинный нож, который обычно использовал по прямому назначению, только вместо перьев, точил карандаши, которыми писал заговоры и, задрав рукав, сделал глубокий надрез чуть выше запястья. Кровь выступила сразу. Сложив пальцы ковшом, я собрал стекающую по руке кровь и, взмахнув рукой, разбрызгал ее вокруг себя. Я не видел, куда упали капли, но это было не так важно - главное, это принести, в прямом смысле, кровавую жертву, как подсказала моя (а может, и не моя!) вновь вспыхнувшая удивительными знаниями память.

Двигаясь в сторону виднеющегося села, я однообразными движениями, как сеятель, разбрызгивал вокруг себя собственную, быстро скапливавшуюся в ладони кровь. В разделившемся надвое сознании, не мешая думать о предстоящей встрече с давней знакомой, вспыхивали сцены единственного шабаша, в котором я когда-то участвовал, что совершенно не мешало бормотать заклинания, которые, по идее, должны были помочь мне в предстоящей схватке. Странные, непривычные слова срывались с языка так, будто я знал их всю жизнь, что, в принципе, соответствовало действительности - бабка Серафима использовала мои сны для того чтобы дать знания, от которых я (по глупости, не иначе) отмахивался, как от назойливых мух. Стоило ли говорить о том, что я думал о себе и о своей предусмотрительной бабушке?

Меня не покидало галлюцинаторное чувство обособленности от всего окружающего - я не чувствовал ни температуры, не слышал никаких звуков, и даже земля под ногами казалась просто плоскостью, по которой шагали мои ноги. Мира не было - лишь картинка с привычными глазу пейзажами, и мои громкие, как набат мысли. Хотя, если уж быть точным, то и мысли были не мои. По крайней мере, те, что касались магии. Бабка Серафима, подарившая, как выяснилось, бесценные знания древней магии, словно присутствовала во мне, упрощая процесс "извлечения" из памяти магических заклинаний. Я чувствовал себя неким резервуаром, хранилищем, из отсеков которого всплывали непонятные, но нужные слова. От меня требовалось лишь вовремя и по назначению применить их, но удивительно, что я не чувствовал никакого волнения. Я никогда не мог похвастать ровным, выдержанным характером, по той простой причине, что мой характер отнюдь не был таким, и спокойствие, овладевшее мною при виде приближающейся шпилевидной башни, было тем удивительнее.

Удивительным было и то, что вокруг не было видно ни единой живой души. Конечно, наша глухомань это не Красная площадь но, в данном случае я имел в виду не только людей - не было слышно ни пения птиц, ни стрекотания насекомых, словно сама природа замерла в ожидании грядущих событий. Людей тоже не было, что с одной стороны вполне устраивало - по крайней мере никто не мог предупредить Зою о моем приближении, хотя где-то глубоко внутри, я был уверен, что ей и не нужно это. При ее способностях и знаниях она могла узнать это, даже не выходя из своей башни, шпиль которой упирался в начавшее темнеть небо. Но и это не могло поколебать моего необычного спокойствия. Рассуждая логически, после случая в Омске наши пути, так или иначе, но должны были когда-то пересечься и, если бы не ужасные смерти людей, я мог бы даже порадоваться, что мне не пришлось ждать и опасаться этого всю жизнь.

Я шел, бодро топча некошеную, по-осеннему высокую траву, и думал о Ване. Чтобы похитить такого не по годам смышленого и опытного мальчика, Зое нужны были помощники. Судя по тому, что я увидел в своем доме, Ваня сопротивлялся как мог, поэтому вполне логично было предположить, что у магини был даже не один помощник. Странным казалось то, что я нигде не видел Анны, которую попросил присмотреть за пацаном - ни в селе, ни у реки, ни у себя дома, что совершенно не вязалось с ее образом. Заподозрить ее в соучастии в похищении ребенка я не мог - несмотря на свой огромный недостаток - болтливость, Анна была честной и порядочной женщиной, которую я знал с самого детства. Но не было и тревоги за нее - я был уверен, что с Анной-то как раз все в порядке. Дальнейшие события показали, что я не так уж и ошибался...

Приближаясь к холму, на котором располагалось село, я заметил знакомое растение, и сначала прошел мимо. И лишь сделав несколько шагов, до меня вдруг дошло, что ни время, ни место совершенно не подходят для сирийской руты, или могильника, как его иногда называла Серафима, мимо которого я только что прошел. Я вернулся к белым цветкам, которым, вообще-то, следовало уже давно отцвести - месяца три назад, как минимум и, присев на корточки, внимательно присмотрелся к растению.

Несомненно, это был могильник - тоненькие, трубковидные листья, своеобразный, ни на что не похожий запах и белые, нежные цветы. Я осторожно прикоснулся к растению, словно боясь, что они сейчас же осыплются но, странное дело - цветки действительно осыпались, едва я дотронулся до них. Собственно, мне и не нужны были цветы - семена, вот что интересовало. И чем больше, тем лучше. Я поднял голову, присмотрелся к высокой траве и увидел еще несколько белых цветков - это была уже не просто удача, а настоящее везение! В наших краях могильник вообще и так встречается крайне редко, но чтоб целая поляна...!

Через десять минут я собрал грамм тридцать-сорок семян - этого должно было хватить. Аккуратно ссыпав их в карман, я вновь посмотрел на башню. Выделявшаяся на фоне вечернего неба, она вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, это было страшное, построенное на крови сооружение, но с другой, в башне даже отсюда ощущалась такая сила, что рядом с ней меркли все человеческие страсти и эмоции. Пока я собирал семена руты, мне несколько раз пришлось остановиться для того, чтобы глядя на восток, произнести охранные заклинания, после чего я почти, что физически чувствовал, как от меня отступает грозящая подавить мою волю сила...

Вокруг по-прежнему не было ни единой живой души. Я быстро сбежал с небольшого холма и, остановившись у речки, зачерпнул в ладонь воды. Вода была холодной и вкусной, и я с удовольствием сделал несколько глотков, после чего снова набрал ее в сложенные лодочкой ладони, и нашептал несколько слов очистительной молитвы. И умылся этой водой. Никаких заметных изменений не последовало, но этого и не должно было случиться - заговоренная вода должна была уберечь меня от "легких" проклятий, которых, надо полагать, у Зо имелось предостаточно.

Напившись, я стал подниматься вверх по не слишком крутому склону поросшего высокой травой холма. С каждым шагом я все сильнее чувствовал сопротивление неведомых сил, вынуждавших меня тратить собственные силы на их преодоление. Причем, раз в несколько больше чем, если бы мне пришлось взбираться на какой-нибудь Пик Коммунизма. Добравшись примерно до середины холма, я остановился и, оттерев рукой градом катящийся со лба пот, огляделся. В сгущающихся сумерках уже терялись очертания холма, на котором я нашел руту, а речки, берега которой скрывали густой кустарник и высокая трава, и вовсе не было видно. Я посмотрел на башню - в изменившемся освещении мне показалось, что башня стала еще выше, но вряд ли это было связано с каким-нибудь оптическим обманом зрения - скорее сейчас, когда солнце уже сменилось ночным светилом, "вступили в свои права" таинственные силы Гекаты, и я наблюдал не материальную форму башни, а ее ауру. Темную и могучую ауру храма Гекаты - такую же темную и могучую, как сама покровительница Луны и одну из самых жестоких мстительниц...

Отдышавшись (для чего пришлось несколько раз повторить про себя легкий восстановительный заговор), я вновь двинулся по ставшему чуть менее крутым склону. Конечно, можно было и не утруждаться так, а просто обойти холм с другой стороны и подняться на него с пологой стороны, но времени на это не было. Я вообще не знал, сколько его осталось и, судя по усиливающейся боли в руке, можно было предположить, что речь идет уже о нескольких часах, если не минутах. Боль нарастала с каждым шагом, и уже не помогали никакие молитвы и заговоры - наведенное проклятие (а в этом не было ни малейших сомнений) приближалось к своему пику, что для меня должно было означать только одно -смерть. Естественно, что я категорически был с этим не согласен, и поэтому даже прибавил ходу, стремясь добраться до села как можно быстрее.

Вновь показался высокий деревянный забор, и я остановился, пытаясь высмотреть в темноте возможных дозорных - кто его знает, что приготовила для меня Зо, которая уже должна была почувствовать мое приближение. Мне показалось, что справа мелькнула чья-то фигура, но это были лишь кусты, шевелящиеся от легких порывов зарождающегося вечернего ветра. На небе уже были видны первые звезды - ночь быстро вступала в свои права, причудливо меняя форму предметов, превращая кусты в диковинных зверьков, описания которых не найти ни в одной энциклопедии, а оставшийся позади холм в огромного кита, чудом оказавшегося в наших краях. В другое время я, может быть, нашел бы эту метаморфозу занимательной, и даже смог бы рассказать о "вывертах" человеческого подсознания, но сейчас меня занимало совсем другое.

Я успел сделать еще несколько шагов, когда слева послышался шорох. Я замер, стараясь превратиться в одного из тех самых "зверьков" и всмотрелся в темноту - там определенно кто-то был. Чувство опасности накатило с новой силой, но мне удалось быстро успокоить так некстати забившееся сердце - пара тихих и глубоких вдохов и мысленная молитва, обращенная к моему ангелу-хранителю, и сердце вновь застучало в обычном режиме. Шорох повторился - это явно был кто-то большой - мелкие грызуны и полуметровые ужи, водившиеся в этой местности, не могли ступать как потерявшие ориентацию слоны. Конечно, это мог быть случайно забредший из леса медведь, но это вряд ли - медведи не имеют привычки таиться. Волк - это другое дело, но один волк, если это не какой-нибудь переросток, не решился бы в одиночку напасть на взрослого человек - эти умные животные уже давно поняли, что от людей лучше держаться подальше. Оставалось одно - человек. И этот хищник был опаснее и медведя и целой стаи волков.

Шорох повторился и на этот раз еще ближе. Я напряг мышцы, готовый в любое мгновенье прыгнуть на крадущегося ко мне человека, но этого делать не пришлось - я почувствовал ауру приближающегося еще до того, как увидел его. Точнее, ее. Это была Анна. Я сделал ей навстречу два шага и негромко произнес:

- Анна, тихо, это я, Серафим.

Раздался сдавленный всхлип, и Анна, еле сдерживаясь от переполнявших ее чувств, оказалась в моих объятиях.

- Батюшка! Серафимушка мой! Господи, что же делается?!

- Тихо, тихо Анна, - я погладил ее по спине, вращая головой во все стороны, чтобы не упустить появление настоящего врага, - все хорошо. Рассказывай, что ты здесь делаешь?

- Ой, - Анна еще раз всхлипнула, но в этот раз потише, - Серафимушка, родненький! Они Ванечку утащили! А я, дура старая, ничего не могла сделать!

- Сколько их было? Ты видела?

- Видела! - Заторопилась Анна, - Все видела! Ванечка успел в окно выпрыгнуть, но там его ждал ирод этот проклятый, чтоб его черти взяли! Он схватил мальчонку, скрутил...

- Кто? - Времени на долгие разговоры не оставалось, и мне пришлось перебить Анну.

- Да, черт какой-то, черный, страшный! А с ним и Володька наш, алкаш проклятый! А с ними еще двое мужиков здоровых! Ну, что я могла сделать?! - Она тихо всхлипнула, - Прости меня, батюшка! Я так перепугалась, как увидела их, что у меня чуть сердце не остановилось! Руки-ноги онемели...

- Сколько их? - Мне вновь пришлось перебить ее.

- В доме было двое, да за окном двое! Ванечка только и успел крикнуть что-то, как они его оглушили, и потащили в лес. А те, что были в доме, тоже за ними побежали! Я, как смогла, бежала за ними, но куда мне?! Так рванули, что через пять минут я уже и не видела их! Но здесь они, вон за тем забором! Это точно! Я по следам их и пришла сюда!

- Значит, четверо?

- Так, батюшка, четверо. Те, что в доме были, те местные, из Верхнего, дружки Володькины - я их и раньше видела, алкаши несчастные, а "черного" в первый раз видела. Видать, пришлый какой-то. На черта похож! - Она быстро перекрестилась, - встреть его в лесу, так и померла бы со страху!

Что-то шевельнулось в моей памяти, при ее словах - перед глазами, вот уже во второй раз за последние сутки я вспомнил тот злосчастный шабаш, где хватало всяких - и рыжих, и черных, и белых. Я снова посмотрел на Анну.

- А женщины не видела?

- Женщины? - Переспросила Анна, глядя на меня снизу вверх, - Видела, Серафимушка, видела! Высокая такая, худая! Чисто, как ведьма, - она быстро перекрестила рот, - Я к забору подходила, так она там что-то этим нелюдям говорила, а потом ушла в эту башню чертову, и больше не выходила оттуда.

- Так, - я старался выглядеть спокойным, чтобы успокоить забившуюся в нервной трясучке Анну, - а мужики эти, где они сейчас?

- Сейчас?! Володька и "черный" с женщиной внутрь пошли, а те двое, дружки Володькины - они с другой стороны сейчас, где ворота у них! Полчаса назад там были!

Я еще раз провел рукой по спине перепуганной женщины, "снимая" окутавший ее страх.

- Ты, вот что, Анна, - я посмотрел ей в глаза, - сможешь вернуться в село?

Анне не нужно было здесь оставаться. Помочь она уже ничем не могла, а вот подвергнуться серьезной опасности вполне.

- А как же ты, Серафимушка?! Я тебя здесь не оставлю одного!

- Анна! - Мне пришлось немного сдвинуть брови, что, впрочем, она вряд ли могла увидеть в наступившей темноте, - Ты вернешься в село, найдешь там Тараса Иваныча, и расскажешь ему все, что знаешь, поняла? Он сейчас, наверное, там еще - на речке Катерину убитую нашли, так что там сейчас не только он, но и милиция из района.

- Катьку?! - Анна обеими руками закрыла рот, борясь с едва не вырвавшимся наружу криком.

- Да, - я кивнул, - иди, Анна. Времени нет.

- А ты как же, Серафимушка?! А?!

- Я попробую выяснить, что с Ваней, а там видно будет. Все, иди Анна!

Она попыталась что-то сказать но, отчаянно махнув рукой, побежала вниз по склону холма.

Проводив ее взглядом до тех пор, я обернулся и посмотрел на ставшую абсолютно черной башню, и впервые пожалел, что не взял с собой никакого оружия - магия магией, но ружьишко бы мне сейчас точно не помешало. Впрочем, долго сокрушаться было некогда и, пригнувшись, чтобы не выделяться над кустами, я двинулся к забору.

Я добрался до него через минуту и остановился, прислушиваясь к царящей вокруг тишине. Это было странно - даже если предположить, что все жители села, до которого было метров пятьсот, решили сегодня лечь спать сразу после захода солнца, то объяснить, почему не слышно собачьего лая я не мог. Хотя, если быть точным, то у меня имелось одно предположение, в которое мне трудно было поверить - я предположил, что собак в селе не осталось. Куда они могли деться, я не знал. Может, убежали, почуяв непостижимым людьми чувством бесконечно злую ауру высящейся башни храма, а может.... Мне показалось, что я когда-то слышал о том, как некоторые маги используют в своих ритуалах  несчастных животных, особенно их кровь. Вспомнился и тракторист из Верхнего, которого укусила бешеная собака, но это было, скорее всего, совпадением.

И вновь моя память "выдала справку" по интересующему вопросу: кровь животных, которых истязали перед смертью, привлекала астральные сущности, не имеющие иного способа придти в наш мир, как только через пролитую на землю кровь животного и его страх перед смертью. Страх умирающего животного, как звон колокола манил к себе эти сущности, а кровь, которую выпускали не сразу, а строго дозированными порциями, являлась для них этакой "веревочкой", держась за которую, можно было попасть в наш мир. И собачья кровь подходила для этого так же хорошо, как и медвежья или кровь любого другого существа независимо от его размеров и количества красной жидкости. Главным была содержащаяся в ней эктоплазма - не изученная до сих пор форма энергоинформационной структуры, позволявшая астральным сущностям материализоваться в физическом мире. Кровь также служила и пищей для этих существ, чаще называемых духами. Питаясь ею, сущности обретали форму и становились верными слугами мага, проведшего жертвенный ритуал. Кровь была необходима им постоянно, и сущности могли стать неуправляемы, если маг вдруг "сажал" их на голодный паек - тогда его настигала ужасная и мучительная смерть, после чего умирали и сами сущности, которые не могли находиться в нашем мире без того, кто вызвал их к жизни.

В древности существовали и другие практики с использованием крови. Маги поглощали кровь убитых животных (а порой и не только животных!) и это была, так называемая, симпатическая магия каннибализма. Пьющий кровь получал силу и ум убитого животного или человека, но эффект был не долгим, а "отдача" могла убить самого мага, поэтому подобные ритуалы проводились лишь в исключительных случаях, особенно, если это касалось человеческой крови. Некоторые сильные маги довольствовались собственной кровью (что дошло до наших дней в виде самоистязания и самобичевания), после чего человек, "отведавший" собственной крови на время обретал неведомую ему доселе силу, а мощь его заклятий возрастала многократно.

Я мысленно поблагодарил свою исчезнувшую много лет назад бабушку - сомнений, что это ее "проделки", не было. Если моя догадка была верна, и я не слышал собак, потому что их убили именно для этих целей, то мне следовало уже сейчас предпринять  некоторые действия, охранного свойства, для чего собранные семена руты могли оказаться весьма кстати. Я достал их из кармана и, сожалея, что у меня нет возможности приготовить их должным образом, для чего мне потребовался бы огонь, лимонный сок и капелька белладонны, медленно разжевал горьковатые семена. Проглотив горькую кашицу, я прислушался к своим ощущениям - ничего, кроме неприятного послевкусия. Собственно, я и не ждал, что эффект от  достаточно простого применения семян магического растения последует тотчас же - для этого требовалось время, но я решил не ждать, надеясь, что он проявится в нужное время. Прочитав про себя короткую, обращенную к Божьей матери молитву, я достал из кармана четыре, прихваченные из дому свечи, присел на корточки и, нащупав небольшую веточку, быстро начертил на мягкой земле квадрат, в который вписал латинские буквы: ARRIDI. Воткнув по свечке в каждый угол квадрата, я поджег их и, выпрямившись, негромко начал читать:

- На все четыре стороны света, именем стражей, охраняющих их, направляю я свой гнев через пламя свечей на врага своего Зои, чтобы не было спасенья от гнева моего нигде -- ни на севере, ни на юге, ни на западе, ни на востоке. Гнев мой праведен, страданья мои несправедливы. Как капает воск со свечей сих горящих, и их истощает, так пусть истощится ярость врага моего Зои, каплей по капле уходя из помыслов ее. Свечи догорают -- ярость врага моего сжигают. Ярриди! Ярриди! Ярриди!

Я вызывал дух урагана. Увидь меня кто-то в эту минуту, то могло возникнуть впечатление, что я проделывал подобное уже не раз, но это было бы ложное впечатление - я проделывал подобное в первый раз, как и многое из того, с чем пришлось столкнуться за последний месяц. И если я не сомневался в правильности своих действий по вызову опасного духа, то о последствиях мог лишь догадываться, и надеяться, что смогу "урезонить" вызванную сущность, буде она "расшалится" или попробует выйти из повиновения.

Ветер внезапно усилился, но свечи не погасли - пламя всех четырех свечей склонились сначала в одну сторону, затем в противоположную, и вновь выпрямились. Я ощутил прикосновение к своему лицу чего-то упругого, но не давящего - меня словно ощупывали, знакомясь с "вызывающим". Я еще три раза повторил: "Ярриди!" - воздух вдруг заметно похолодел, и следующий порыв ветра заставил меня поежиться от холода. Пламя свечей качнулось, выпрямилось и замерло в ожидании. "Ярриди!" - С каждым произнесением имени ветер, дувший мне в лицо, заметно усиливался. "Ярриди!" - Меня словно охватили тысячи бесплотных рук, норовя оторвать от земли и унести в какой-то свой мир. "Ярриди!" - Что-то мощное, с иной, нечеловеческой удалью надавило на меня, словно пытаясь на деле проверить, крепок ли я - духи любят соревнования. "В другой раз", - подумал я, и затушил свечи. Давление воздуха спало, и я не удержался от соблазна, чтобы проверить, что получилось.

Я махнул рукой, и услышал шелест быстро склоняющейся под ветром травы - вроде, получилось. Точнее можно было бы определить лишь, когда придет время решающего поединка между мною и Зоей, в чем я уже не сомневался, и нужно было добраться до нее как можно быстрее - в нашем мире духи питаются энергией людей. В данном случае - моей. Я еще не чувствовал, каких-то ухудшений в самочувствии, но пока не было и расхода энергии, поэтому определить, насколько меня хватит я не мог при всем своем желании. Надеяться - это сколько угодно, знать..., тут, конечно, Серафима могла дать и более точную информацию...

Я двинулся в сторону ворот, чувствуя небольшое сопротивление - дух урагана оказался беспокойной сущностью. Каждый шаг давался с заметным трудом - Гений урагана (откуда-то я знал, что называть его следует именно так, а не просто духом) сущность не привычная находиться под властью кого-либо, тем более человека. Но с каждым шагом ко мне приходило понимание, как можно "ужиться" с ним - я словно "слышал" его мысли и это, почему-то не казалось мне странным. Мы сживались друг с другом, что наполняло меня уверенностью и силой.

Особенно и не таясь, я подошел к высоким и широким деревянным воротам, возле которых стояли двое деревенских мужиков. Я подошел со спины, и поднял, направляя на них обе руки. Я почувствовал, как по телу промчалась судорога, поочередно сжимая все мои мышцы и, словно скопившись в полураскрытых ладонях, внезапно сорвалось коротким, но яростным порывом. Обоих мужиков смело, бросило на землю, потащило и скинуло в небольшой овражек. В руках что-то отдало, заставив их повиснуть на пару мгновений. Чувствуя легкое опьянение от собственного могущества, я повернулся к воротам и снова поднял руки - отдача была такой сильной, что я еле удержался на ногах. Но эффект был куда сильнее - тяжелые, толстые створки огромных ворот, вдавились внутрь, издавая страшный треск и скрежет. Мои руки ничего не чувствовали, но я знал, что это временное, и сейчас, через пару секунд, вновь смогу атаковать.

Ворота не рухнули, но образовавшаяся в них дыра была достаточно широкой, чтобы я смог пробраться через нее. Нужно было торопиться - громкие звуки уже наверняка привлекли внимание Зо и ее помощников, а мне вовсе не улыбалось оказаться перед ними в невыгодном положении пленника ворот.

Я подошел к воротам и, не увидев во дворе ни одной души, быстро перелез через дыру. Странно, но я по-прежнему не видел ни одной души. Решив, что все находятся внутри башни, в которой, как подсказывала "не моя" память, должны быть подвалы, и оттого не слышали произведенного мной шума, я добежал до входа в храм, остановился и прислушался. Ни снаружи, ни изнутри не доносилось, ни человеческого голоса, ни звука шагов, ни скрипа или просто шума - странная, необъяснимая тишина навалилась на меня, закладывая уши невидимой, но плотной ватой.

Все это было очень подозрительно. Ждать, у меня не было времени, и я, взявшись за широкую деревянную ручку двери, медленно потянул ее на себя. Дверь открылась легко и бесшумно. Тот, с кем я в данный момент находился в странном симбиозе материи и духа, мгновенно окутал меня плотной завесой чуть дрожащего от напряжения воздуха, и я мысленно поблагодарил его, по привычке добавив слово "Дружище". Кажется, ему понравилось - я почувствовал, как мои руки вновь наполнились невероятной мощью, которой я мог смести любого противника или преграду.

Открыв дверь пошире, я шагнул в густую, непроглядную темноту, царившую внутри храма. В лицо пахнуло странным, неприятным духом, от которого хотелось зажать ноздри, а лучше и вовсе не дышать. Лунного света, падавшего в открытый проем двери, было недостаточно, чтобы рассеять густую тьму храма. Я видел лишь то, до чего можно было дотянуться рукой, а дальше была тьма, непрозрачная как каменная стена, не пропускавшая мертвенно-бледный лунный свет. Ощущение, что на меня смотрят сразу несколько пар глаз, навалилось внезапно и остро - я мог бы даже указать направления, откуда на меня смотрели невидимые мне... существа. Да, существа, а не люди, потому что я чувствовал, как их взгляды пытаются "прожечь" меня. Точнее, нас с Ярриди, которому тоже это не очень понравилось.

Не успел я подумать об этом, как от меня (от нас) во все стороны колыхнуло вихрем, сметая и переворачивая все, что могло оказаться на пути. Приятная дрожь от сознания дружественности вызванного существа пробежала по моему телу. Я прошептал: "Мы едины", и он согласился. И, словно в знак согласия, еще одна круговая волна, гораздо сильнее предыдущей, прокатилась по темноте.

Я услышал звук падения чего-то тяжелого, чей-то сдавленный крик и, резко обернулся на звук - третья, еще более мощная волна воздуха, почти ураган, имя которому Ярриди, промчалась по храму. Послышался хруст не выдерживающих напора стен, скрип вырываемых из досок гвоздей, треск ломающихся балок.

Я ждал. Она, моя давняя знакомая Зоя, а ныне черт ее знает кто, должна была отреагировать на это, иначе мы снесли бы к Гекате и прочей нечисти весь этот храм. И она отреагировала. Я увидел в дальнем конце огромного зала маленький, колеблющийся огонек. Еще не поняв, что это такое, я поднял руки, шепча одно из древнейших заклинаний, "чудом" всплывших из глубин моей памяти:

- Северный холод, южный жар, западная тьма и свет востока! Стражи сторон, во имя Всевышнего и Верховного - да не будет у вас сомнений! Направляю я ваш гнев на врага своего Зо, дабы не было спасенья от гнева вашего нигде -- ни на севере, ни на юге, ни на западе, ни на востоке. Гнев мой праведен, страданья мои несправедливы!

Мне показалось, что земля вздрогнула подо мной и сотни бесплотных, но беспощадных существ, явившихся в наш несчастный мир через капли моей крови в мгновение ока окружили меня, ища врага. Колеблющийся огонек вдруг стал расти, и я увидел того, кто держал его - это была она, Зо. Даже отсюда я чувствовал огромную силу, которая таилась в этом пока еще маленьком огоньке, освещавшем ее голое тело. Зо двигалась ко мне, но ее тело оставалось неподвижным, словно предлагая разглядеть себя в деталях.

Я разглядел - она была прекрасна! Стройное, точеное тело богини, длинные ноги, узкий стан и маленькие, завораживающие взгляд груди - я чувствовал, как во мне просыпается безумное желание овладеть этой женщиной! Овладеть сейчас же, немедленно! Вокруг нее происходило какое-то движение, и до меня с трудом доходило, что это умирают вызванные мною существа, которым оказалось не под силу одолеть неведомую магию Зо. Она все приближалась, и я услышал, как удивленно взвыл Ярриди, почувствовал, как в моих руках скопилась огромная мощь, которая могла разорвать меня на части, если бы я не попытался бы избавиться от нее.

Подняв руки, я направил их на Зо, которая была уже совсем близко. Так близко, что мне уже были видны ее шевелящиеся губы и пылающие адским блеском глаза.

- Ярриди! - Крикнул я, и с моих рук сорвался невиданной силы ураган.

Я ждал, что он не просто сметет ее, а раздавит, сомнет, разорвет и развеет но..., ничего не случилось. Лишь выросший в несколько раз огонек в ее руках колыхнулся, как колышется от резкого сквозняка огонек свечи и стал еще больше. Зо была уже совсем рядом - я чувствовал дикий жар от ее близости. Жар сжигал меня изнутри, снаружи. От него лопалась моя кожа, и сквозь ужасную, нестерпимую боль я слышал, как кричит Ярриди. Он корчился от боли, и мне стоило невероятных усилий не показать  своему врагу, навалившегося на меня отчаяния. Мой друг, мой союзник умирал, не выдержав страшного, не похожего ни на что и  вызванного ее магией жара. Ярриди умирал, и я ничем не мог ему помочь. Всей моей силы не хватило бы, чтобы хоть как-то уменьшить его страдания. Страдания, которые должны были обрушиться на меня и испепелить, принял он. Принял и умер...

Я был беззащитен. Стоя в одежде перед обнаженной женщиной, я чувствовал обнаженным себя, а она казалась закованной в латы, пробить которые я уже не мог. Зо была уже совсем рядом. Я чувствовал ее дыхание, запах, тепло ее тела, и ничего не мог поделать. Огня в ее руках уже не было, и я не сразу понял, что  он вокруг нас. Стена огня окутывала наши сближающиеся тела, скрывая лучше стен все, что творилось внутри него. Я видел, как дымит, сгорая и разлетаясь пеплом моя одежда, но уже не чувствовал жара, убившего Ярриди. Жар был, но он был внутри меня. Дикое, ни с чем ни сравнимое желание обладать этой женщиной едва не раздирало меня, и лишь каким-то остатком сознания я пытался бороться с этим неодолимым и страшным в своем беспредельном могуществе желанием.

Наши тела почти соприкасались, и я удивлялся тому, что еще как-то могу понимать, что происходит. Еле сдерживая рвущийся наружу рев обезумевшего от неистового желания зверя, я пытался найти хоть какую-то спасительную щепку в этом море всепоглощающей и все сжигающей страсти! Я тонул в огне, но это было так мучительно приятно, как никогда не было с единственным человеком, которого я любил всей своей душой и всю свою жизнь - с Марией! Я видел огромные глаза Зо, до которых мог уже дотронуться собственными ресницами, и тьма беспредельного желания полностью овладела и моим телом и разумом. Какая-то еле заметная искорка еще вспыхивала где-то в дальнем углу умирающего сознания, и мне так хотелось оказаться рядом с ней, но страх, парализовавший бренное тело, был сильнее.

Я почувствовал, как вокруг шеи обвились руки, ласково душившие меня, как к губам прикоснулись ее губы, вдыхая в меня безумие влюбленного в первый раз юноши. Наши тела соприкоснулись и искорка, вспыхнув и озарив последним, ярким огнем чье-то родное до боли лицо, наконец погасла навсегда...

...Мир рушился вокруг, оставляя после себя Ничто и Нигде! Не было ничего, кроме бесконечного и невозможного Счастья! Я не знал, где нахожусь, но этого и не хотелось знать! Я был в ком-то, и кто-то был во мне. Наше сознание, наши желания, страсть, безумные всплески чего-то неизъяснимо прекрасного и желанного - все это было единым! Я умирал в ней, а она умирала во мне! Я чувствовал то же, что чувствовала она - ее ощущения мгновенно  передавались мне, наполняя и разрывая мое умирающее от счастья тело на мириады мельчайших крупинок наслаждения, и возвращались к ней удесятеренные немыслимым ускорением и страстью! Я любил Зо! Теперь я знал, что ее зовут так и никак иначе! Зо была моей страстью, моим грехом, слабостью моего человеческого существа, и я откуда-то знал, что так было всегда! Мария, это светлое и единственно прекрасное пятнышко моей души потонуло в безраздельной силе мрака, окутывавшего действительно желанную женщину! Зо была всем - она была царицей! Самой настоящей царицей, рожденной от далеких, неизвестных и всеми забытых богов! И сейчас она возвращала дарованную ей самим происхождением неограниченную, всеобъемлющую и всепожирающую Власть! Зо была всем, а был лишь ничтожным рабом, случайно попавшим под искры Ее величия. Это было унизительно и мучительно приятно! Настолько, что я готов был исчезнуть по одному лишь движению ее бровей. Я целиком принадлежал ей - женщине и сверхъестественному существу слившихся в одном теле!

Я умирал, и никто не мог помочь мне. Никто...

Глава седьмая

"Поединок" (продолжение)

      ...Почему никто не возвращается с того света? Может, потому что, попав туда, забываешь все, что было здесь? Или потому что там лучше, чем в этом мире? Или еще по каким-то таинственным причинам, вроде пятизвездочного рая?

   Ничего подобного! Там не хуже, и здесь не лучше. Можно сказать, хрен редьки..., так что желающих вернуться нашлось бы, и немало. Так бы и толкались, пытаясь вернуться назад, к любимым людям, богатой жизни, въевшимся в душу дурным привычкам...

   Но не возвращаются! И, как и всему на свете, тому тоже есть объяснение - это невозможность возвращения, непреодолимое препятствие, которое мертвые не могут, а порой просто не хотят преодолевать, и называется оно довольно просто - обратный путь! Возвращение, вот, что самое гадкое! Чтобы вернуться в свое тело, нужно вновь пройти тот же путь, только в обратную сторону. И если, когда ты идешь туда, у тебя еще теплится надежда, что там будет все по-другому, и ты попадешь, наконец, в обетованный и заслуженный своими мучениями мир, то обратно идешь, точно зная, куда возвращаешься. Ты пытаешься ухватиться за остатки сладостного забытья, но твой срок еще не подошел, и тебя неумолимо волочет назад, тащит, как заупрямившегося осла за впившуюся и рвущую в кровь десны уздечку. Выпихивает и выталкивает, бьет по пяткам, жжет огнем и леденит, стегает и пришпоривает, но добивается своего - ты возвращаешься назад, в свое бренное, опостылевшее тело, к своим незалеченным болячкам, нерешенным проблемам, к придуманному долгу и ненавистным обязанностям. К тебе возвращается память, и ты начинаешь думать о том, что там, где ты ничего не успел увидеть, было все же лучше, чем здесь. Тебе кажется, что там был мир полный загадок и удивления, которые ты не успел разгадать и удивиться. И тебе обидно! Обидно, что не успел ничего разглядеть, кроме какого-то белого света в странном тоннеле, которого, если подумать, может, и не было вовсе, и это лишь твоя память, успевшая зафиксировать последний миг перед смертью, дала толчок воображению, дорисовавшему и свет, и тоннель, и даже о чем-то говоривших с тобой ангелов...

   Я не видел ангелов. И тоннеля из белого света тоже не видел. Я вообще ничего не видел, хотя был совершенно уверен, что умер. И это было единственным, что устраивало меня. Потому что я не хотел возвращаться обратно. Там, в мире несуществующем нигде, я понял, как устал от мира земного, от самого себя, от населявших его существ, с гордостью носящих ничего не значащее для природы звание человек - самых суетных, вредных и опасных существ. Я вспомнил, кто я такой, и что мне приходилось делать почти всю свою жизнь, и желание не возвращаться лишь усилилось. Снова лечить чей-то геморрой, резать чужие мозоли, счищать мерзко выглядящие гнойники, варить отвратительно пахнущие отвары, ковыряться в людских пороках и страстях - нет, только не это! А это был лишь малый перечень "добрых дел", которые стали моими обязанностями, долгом, буднями и праздниками...

   Мне не хотелось возвращаться. И даже мысль о Марии, простившей и любившей меня, не могла заставить принять это возвращение. Я даже пожалел, что в свое время не научился довольно легкому способу останавливать собственное сердце - ох, как бы это пригодилось сейчас! Остановил бы этот маленький, подверженный страстям кровяной мешок и все! Нет меня! Умер проклятый колдун! Умер и унес с собой чужие болезни и радости, чужие проблемы и чужие надежды...

   Что-то колыхнулось на самом дне неприятных мыслей но, увлекшись сожалением об упущенной возможности избежать всего этого, я не сразу разобрал, что это было. Что-то странное, мешающее полностью погрузиться в приятный, бурлящий котел сострадания к себе любимому. Оно всплывало, затмевая чужие мозоли, распухшую от алкоголизма печень, изъеденные чахоткой легкие, сломанные в пьяных драках челюсти...

   Чахотка?! Что-то настойчиво билось в мозг, сметая и сожаление о не случившейся смерти, и отвращение ко всему, что окружало в прошлой жизни. Что-то или кто-то звал меня, просил о помощи, и это был не крик местного алкаша, упавшего по пьяни в прорубь. Нет! Я не слышал голоса, не видел лица, но совершенно точно знал, что я нужен кому-то слабому, беззащитному но, самое главное, попавшему в беду по моей вине...!

   Я открыл глаза. Увиденное не восхитило, и не наполнило желанием возвращаться. Напротив - низкий каменный потолок, кривые, грубо обтесанные стены, чадящие и наполняющие воздух противным запахом горелой резины факелы - это было не то место, где хотелось бы оказаться после смерти. Или после жизни, все равно. Попытка встать оказалась неудачной - с трудом приподняв голову, я разглядел связывавшие меня веревки и почувствовал что-то неприятное, мокрое и мешающее высказать все, что я думаю обо всем этом. Во рту торчал мягкий, намокший от моей собственной слюны кляп, который надежно удерживала стянутая на затылке то ли тряпка, то ли веревка.

   Что-то рвануло изнутри и, задыхаясь от душащего кашля, я, наконец, вспомнил! Я вспомнил Ваню. Маленького, бездомного оборванца, успевшего за свой ничтожно короткий срок жизни, "прочувствовать" все прелести сиротской судьбы, познать сомнительные радости свободной от всего жизни. Свободной от родительской любви, от нудных школьных обязанностей, чистой одежды, горячего ужина и теплой постели! Ваню, успевшего обрести надежду в моем лице и оказаться в руках...

   Еще одна яркая вспышка - и перед глазами появились белые лепестки руты, после съеденных семян которой, уже трудно было отличить, где явь, а где навеянные наркотическим воображением картинки. Сейчас я уже не мог с уверенностью сказать, действительно ли был Ярриди, странный и могучий союзник, сгоревший от маленького огонька, играющего в руках... Зои! Вспышка последнего воспоминания осветила мой затуманенный гневом мозг - я словно снова увидел Зою, или Зо, как назвал ее найденный в бабушкином сундуке череп. Ее пылающие страстью глаза, черные и развевающиеся как змеи Горгоны волосы, целующие меня губы, и слова. Что она шептала?! Она что-то горячо шептала, вонзив в мое тело свои острые ногти, и извиваясь на мне, подобно тем же змеям. Что?! Что она говорила?!

   Я не мог вспомнить! Память работала выборочно, и хоть слова все еще звучали в моей голове, смысл ускользал, не позволяя даже приблизительно понять, о чем она шептала. В голове вспыхивали отдельные моменты животного совокупления, от которых становилось так тошно, что лишь плотно закупорившая рот тряпка, мешала исторгнуть из себя рвущееся наружу содержимое желудка. Я чувствовал, как меня кидает то в жар, то в холод, перед глазами мелькали цветные круги, периодически сменяясь черной пустотой, и ничего не мог с этим поделать.

   - М-мммм! М-мммммм! - Это было все, что я мог сказать.

   Не бог весть, конечно, но если прислушаться, то в одном этом звуке было все, что мог сказать находящийся в моем положении человек. В русском языке явно не хватало этих слов, выражавших мои отчаяние, ненависть и отвращение к самому себе. Да, я ненавидел себя! И был отвратителен самому себе! А еще я был в отчаянии! Мальчик в руках безжалостных убийц, которым нужны его жизнь, его кровь, а виноват в этом я! И даже то, что я всего лишь хотел помочь несчастному, больному туберкулезом ребенку, для чего и привез его в село, не снимало с меня ответственности за происшедшее....

   Не зная, как освободиться от впившихся в тело пут, я попытался перевернуться на бок, но что-то мешало это сделать, вынуждая меня лежать лишь в одной позе. Я был привязан к чему-то, но увидеть к чему именно не мог - накинутая на шею веревка затягивалась всякий раз, когда я поднимал голову, пытаясь разглядеть, что удерживает меня.

   Петля душила, и я откинулся головой, затылком чувствуя что-то жесткое и холодное. Стукнувшись головой, то ли по звуку, то ли по ощущениям я понял, что лежу на чем-то каменном. Скосив глаза попеременно вправо и влево, понял, что нахожусь выше уровня пола. В голове мелькнула мысль о жертвенном камне. Неприятная, признаться мысль. Не то чтобы так уж боялся смерти - только что мне совсем не улыбалось возвращаться в этот мир, но как-то не хотелось умирать в чьих-то пакостных руках, служа чьим-то гнусным целям, и доставляя удовольствие чьей-то порочной душе...

   Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Образно, конечно, потому что руки были так привязаны к телу, что от впившихся в плоть веревок я их попросту не чувствовал. Неизвестно, сколько времени я провел в таком состоянии, но хотелось верить, что еще не все потеряно и, сумев развязаться, мне удастся вернуть рукам и чувствительность и силу.

   Я сделал несколько глубоких вдохов - не помогало. Нужно было что-то более действенное, чем простая дыхательная гимнастика, знания о которой я так же, как и многое другое, получил во сне. Бабка Серафима старалась научить меня всему, что знала сама, и не ее вина, что внук оказался таким ленивым и бесталанным. Мысль о Серафиме неожиданно подсказала еще один метод, которым я мог воспользоваться в моем, прямо скажем, незавидном положении. Молитва, мантра - вот, что могло помочь! Я попробовал сосредоточиться, чтобы вспомнить хотя бы самую простую молитву и, о чудо, мне удалось это! Читать вслух было невозможно, по причине заполнившей рот тряпки, но этого и не требовалось. Сконцентрировавшись на горевшем напротив факеле, я мысленно произносил:

   - Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящи Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знаменем, и в веселии глаголящих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшаго силу диаволю, и даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. О, пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки веков. Аминь...

   Молитва была не самой простой, и в моем, изнемогающем от последствий приема колдовских семян теле что-то напряглось, в ожидании способного нарушить текущее положение дел чуда. Зря только напрягалось - ничего не произошло. Потолок не рухнул, пол не вздыбился, веревки по-прежнему впивались в мое тело, и единственное, что изменилось, это качнувшееся пламя факела. Сначала оно качнулось в одну сторону, затем в другую. Было очень похоже на колеблющееся от легкого сквозняка пламя свечи. Я неотрывно смотрел на факел. Пламя вновь качнулось влево, словно пригнутое чьей-то могучей рукой, задрожало и, взметнув целый ворох искр, снова выпрямилось. И я услышал голоса...

   Низкие, гудящие как ночной ветер в щелях иссохшей от времени оконной рамы, голоса звучали где-то далеко, и было абсолютно невозможно разобрать ни слов, ни смысла, ни даже интонаций. Я замер, стараясь понять, приближаются они или отдаляются. Трудно сказать, чего мне хотелось больше, но логичнее было бы предположить, что первое было предпочтительнее - в конце концов, даже если это голоса идущих по мою душу врагов, то это перемена. Насколько она могла быть опасной, еще предстояло узнать но, в любом случае, перемена всегда несет надежду...

   Голоса приближались. Прислушиваясь, и пытаясь разобрать слова, я едва не прозевал, когда голоса стали вполне различимы и успел закрыть глаза в последний момент, когда услышал их совсем рядом. Чей-то низкий, хриплый голос раздался чуть не у самого уха, но я постарался удержать дернувшиеся, было мышцы лица - инстинкт подсказывал, что чем дольше мои враги не будут знать, что я в сознании, тем больше у меня шансов на спасение. А если это друзья, то я и вовсе ничем не рискую...

   - Давай, отвязывай! - Лающий, неприятный голос прозвучал эпитафией палача, вытаскивающего из петли задохнувшегося висельника.

   - Дрыхнет еще, собака!

   - Странно, что вообще жив, - прохрипело над ухом, - столько дыма на него ушло, а он еще дышит.

   - Ничего, недолго ему осталось, - отозвался голос, показавшийся мне знакомым, - скоро навсегда уснет, ведьмак проклятый!

   Промучившись целую секунду, я вспомнил - это был голос Володьки, алкоголика и пропойцы, тупого и злобного бездельника, по которому в советское время плакали бы все лечебно-трудовые профилактории. Перед глазами мелькнуло лицо Анны, предупредившей меня и о нем, и двух его собратьях по зеленому змию, и о каком-то черном человеке, сопровождавшем Зою.

   - Давай, не телись, - прохрипел обладатель низкого голоса, внезапно показавшегося знакомым.

   Нет, это явно был не житель нашего села, но голос...! Тяжелый, почти похмельный синдром сделавших свое дело семян руты, мешал сосредоточиться и понять, когда и где я мог его слышать.

   - А может, того? - В голосе Володьки сквозила неприятная, щекочущая нервы угроза, - Может, прямо здесь его, а?! Голову оттяпаем, и всех делов!

   - Ты делай, что тебе говорят, не то тебе самому оттяпаю и голову и язык. Глядишь, и они на что сгодится! - "Выбитая" хрипатым отсрочка обезглавливания меня, сердешного, внушала некоторые симпатии к этому,

явно не очень доброму человеку.

   - А ты не пугай! - Зло огрызнулся Володька, - Я тоже здесь, не хухры-мухры, понял?! Мне она тоже обещала...

   - Заткнись, идиот! - Прорычало у меня чуть не над самым ухом, - Мне все равно, что она тебе обещала, но если будешь выкобениваться, я сам тебе и голову и кое-что еще оторву! Давай, отвязывай его, и пошли - времени мало!

   - Идиот, идиот, - недовольно проворчал несколько присмиревший Володька, - я как лучше хотел...

   - Лучше, если ты заткнешься и будешь делать, что говорят! - Отрезал хрипатый, и я почувствовал, как кто-то дергает мои ноги.

   Сказанная мимоходом фраза об оторванной голове напомнила что-то неприятное. И пока они освобождали мое, задубевшее от веревок и лежания на чем-то твердом тело, в голове пронесся ураган ужасных воспоминаний. И первое из них было воспоминание о жуткой смерти Ангелины. Следом появилась картинка живописного берега нашей безымянной речушки, и главная деталь - безголовое, лежащее у самой воды тело Катерины. Вильнув зигзагом, память подкинула еще кое-что: Ангелина говорила, что Катерина кричала о сердце, отданном колдунам, и голове, которой черти играют. Тогда я воспринял ее рассказ буквально, и решил, что Володьку убили физически, а выходило, что Катерина, в своем безумии, сказала сущую правду! Иначе, как можно было объяснить присутствие алкоголика в этом колдовском вертепе?!

   Голова еще не работала на полную мощность, но некоторые странные моменты уже нашли свое объяснение. Во-первых, стало понятно, кто мог позвонить в милицию, и сообщить о том, что видел, как я выходил из дома несчастных сестер. Во-вторых, Володька просто не мог убить Ангелину, да еще и с таким "знанием дела" - мозгов бы не хватило. Значит, убивал кто-то другой, кого Володька, чтобы не оставлять следов двух человек, потом тащил на себе. И этим легко объяснялся и предполагаемый вес преступника, и его знание местности!

   Гнев наполнял меня, и сопротивляться ему было куда трудней, чем

изображать находящегося без сознания человека. Мне хотелось зубами вцепиться в горло сопящего надо мной хрипатого, почувствовать, как хрустят, ломаясь под давлением моих челюстей его позвонки, хрящи, как лопаются передавленные вены, заливая меня брызжущей во все стороны кровью....

   Это было новое чувство. Никогда еще я не испытывал такого желания убивать, и не каким-то попавшим под руку оружием, а тем, чем от рождения наградила меня природа - руками, ногами, зубами. Мне хотелось разорвать это существо, внешне, наверное, неотличимое от всех остальных - ноги, руки, голова. Но лишь внешне, потому что внутри него, я был уверен, билось совсем другое, нечеловеческое и даже не звериное сердце - это было сердце демона, черное и страшное, как сама тьма...

   - Ну, развязал?! - Прохрипело над головой.

   - Кто ж так вяжет? - В голосе алкоголика мне послышался страх - он явно побаивался своего напарника, - Все ногти сломал!

   - Ну?!

   - Да сейчас я, сейчас!

   Теперь страх не просто слышался - я чувствовал его. Видимо, слова хрипатого проняли проспиртованного насквозь пьяницу.

   - Вот, все!

   Одновременно с его словами я почувствовал, как вдруг повисло в воздухе мое тело. Приятное состояние невесомости продолжалось недолго - в следующую секунду мое одеревеневшее тело соприкоснулось с чем-то не менее твердым, чем ложе, на котором я лежал бог знает сколько времени. Голова стукнулась об пол, и мне пришлось приложить немало усилий, чтоб не выдать себя.

   - Давай, хватай! - Послышался хриплый приказ, и я снова оказался в воздухе...

   Меня куда-то несли. Куда - был еще тот вопрос, но если подумать, ничего хорошего ожидать не могло. Строго говоря, было лишь одно предположение, а именно - я должен был послужить жертвой для чьих-то колдовских игр. Тут тоже не было особых сомнений - Зоя, или Зо, или черт ее знает, как звали на самом деле ведьму, по вине которой случились несчастья со многими людьми, которых я знал не один год, ничего не делала просто так. Начиная с Тамары, по сути чужого мне человека и заканчивая пропавшим Ваней, судьба которого стала не безразлична настолько, что я готов был сунуться хоть в самое пекло, лишь бы выдернуть его из лап осатаневшей магини, Зоя шла к какой-то своей, неведомой мне цели и, даже не зная ее, мне уже хотелось нарушить ее планы. Но для этого нужно было, как минимум, самому обрести свободу и возможность действовать...

   Я слышал гулкие шаги моих носильщиков, идущих по какому-то тоннелю, но не решался открыть глаза. Кто знает, вдруг обладатель низкого, хриплого голоса, при звуках которого меня не оставляло ощущение, что я уже слышал его, смотрит на меня? Все могло быть, и рисковать сейчас не имело смысла - я по-прежнему не чувствовал ни рук, ни ног. Точнее, было ощущение прикосновения к чему-то, как если бы кто-то держал мои руки и ноги, пытаясь обхватить их через толщу ватных одеял, обмотанных вокруг тела в несколько слоев.

   Где-то там, в глубине одеревеневшего тела, я чувствовал первые признаки возвращения к жизни - легкое пока еще покалывание, холод и онемение. Хотелось действовать, в смысле, вскочить на ноги и пустить в ход кулаки. Никакой магии, исключительно зуботычины и пинки ногами. Желательно в мягкие, болезненные места. Но было рано - учитывая практически полную неуправляемость телом, сейчас меня мог избить и пятилетний ребенок. Нужно было набраться терпения и ждать, пока кровь, неизвестно, сколько времени не поступавшая в конечности, наконец, пробудит их. А пока слушать и наматывать на несуществующий ус все, о чем, не опасаясь быть услышанными, разговаривали мои носильщики.

   - Тяжелый, боров, - ворчал Володька, пыхтя и сопя так, словно нес не меня, а как минимум, небольшого слона.

   - Тащи, давай, - ободряюще прогудел знакомый голос, по усилившимся хрипам в котором можно было предположить, что и ему тяжело.

   Странное дело - никогда не задумывался о своем весе, но выяснилось, что мои кровные восемьдесят кг могут оказаться достаточно тяжелой ношей для двух мужчин. И если с Володькой все было более или менее понятно, то со вторым дело обстояло иначе. Меня так и подмывало открыть глаза, чтобы удовлетворить своего, растущего не по дням, а по секундам любознательного червяка, и стоило немалых усилий уговорить самого себя не делать этого. Кто знает, вдруг я настолько невезуч, что именно в этот момент кому-нибудь из моих носильщиков захотелось бы взглянуть на меня.

   - Может, эта, перекурим? - В Володькином вопросе таился еще один, скрытый вопрос, но долго ждать подтверждения догадке не пришлось, - И по глоточку, а?

   - Шевелись, давай! - Хриплый явно не был намерен устраивать привал, хотя, кто его знает, может, он просто не курит.

   - Да, устал я! - Я почувствовал, как качнулись мои ноги, - Тяжелый же!

   - Ничего, после смерти отдохнешь, - отрезал хрипатый.

   - Типун тебе на язык! - Моментально отреагировал Володька, - Что тебе, жалко?! Минутку передохнем и дальше понесем! Что изменится-то?!

   - Ничего не изменится, - меня снова качнуло - в этот раз верхнюю половину туловища, и я почувствовал сотни маленьких иголок, моментально впившихся в руки, - давай, шагай!

   Покалывание было жестоким но, тем не менее, я испытал легкий приступ радости. Раз покалывает, значит, скоро я почувствую и руки, и ноги. Боль в конечностях усиливалась с каждой секундой - все-таки здоровье у меня, тьфу-тьфу, было крепким. Несмотря на всякие хвори, с которыми приходилось сталкиваться почти каждый день в моей жизни деревенского травника. А может, потому оно и было крепким, что глядя на все, с чем приходили люди, я подсознательно избегал вредных привычек, "благодаря" которым можно было нажить какой-нибудь рак легких или цирроз печени.

   Сотни, нет, тысячи иголок вонзились в ноги, и я даже почувствовал удар обо что-то твердое - державший меня за ноги Володька все-таки выпустил их.

   - Ты что, пес! - Захрипело над моей головой, и мне показалось, что еще немного, и я вспомню, кому принадлежит этот неприятный голос.

   - Да, устал я! - Возмущенно, но с некоторой боязнью, произнес Володька, - И туда тащили, и обратно! Что, нельзя было сразу, как Савельича?! Раз, и нет колдуна!

   - Подними! - Угроза в голосе хриплого слышалась нешуточная, но я даже не предполагал, насколько.

   - А пошел ты! - Взвизгнул Володька.

   Я снова почувствовал удар - на этот раз верхней половиной туловища. Державший за руки хрипатый бросил меня и, судя по шагам, двинулся в сторону Володьки. Рассудив, что на меня сейчас никто не будет смотреть, я чуть приоткрыл глаза и увидел смуглого человека, угрожающе надвигавшегося на испуганного Володьку. Был виден лишь профиль мужчины, но и этого оказалось достаточно. Я узнал его - Черкас! Один из тех, кто присутствовал на свадьбе Зои, и на том злосчастном шабаше. Открытие было не самым приятным. Мало того, что Черкас слыл сильным и знающим многие тайны колдуном, о нем ходила дурная "слава" чернокнижника. Впрочем, кого еще я хотел увидеть в окружении Зои? Не Олега Попова же! Оставалось лишь радоваться, что он один (если верить Анне, любящей прибавить, но убавить - никогда) примкнул к ней - сборище местных алкоголиков не в счет. Хотя, если подумать, радоваться особо было нечему - он и один представлял серьезную опасность, в чем я смог убедиться уже через пару мгновений.

   Черкас подошел к сжавшемуся и как-то даже уменьшившемуся в росте Володьке, поднял руку и, положив ее на лоб извечного пьяницы, произнес:

   - Dhat kann ec it tolfta, ef ec se a tre uppi Vafta virgil na:

sva ec rist, oc i runom fac at sa gengr gumi oc maelir vidh mic.

   Странно, несмотря на плохое знание латыни, я почти понял, что он сказал. Что-то о силе трех, вышедших из чего-то во благо себе и во зло ему. Чертовщина, да и только! И без не радующее гладкостью черт, лицо алкоголика внезапно сжалось, и стало похожим на морщинистое лицо столетнего старика. Увиденное повергло меня в шок - никогда не предполагал, что такого можно добиться, произнеся всего несколько слов на мертвом языке.

   Володька все еще стоял, но в его глазах очень быстро угасало то, что люди привыкли называть сиянием разума. Конечно, в нем и раньше было не так уж много этого сияния, но сейчас. с все растущим удивлением, я наблюдал, как из человека он превращается в тупое мычащее существо. Превращение было настолько быстрым, что уже через несколько секунд Володька перестал быть похожим на самого себя. Вместо знакомого мне алкоголика с присущим ему гонором, стояло сутулое, тупо глядящее перед собой существо, которое и животным назвать - язык не повернулся бы. Просто существо, без мысли, без воли, без желаний.

   Черкас убрал руку и, усмехнувшись, приказал ему:

   - Так-то лучше. А теперь подними его!

   Существо, еще минуту назад бывшее злобным пьяницей, безропотно нагнулось и, подхватив меня за лодыжки, замерло, в ожидании дальнейших указов. Черкас повернул голову но, угадав его намерение, мне удалось закрыть глаза раньше, чем он понял, что я все видел. А еще через пару секунд сильные руки Черкаса обхватили мои кисти.

   - Иди! - Последовал новый приказ, и меня снова понесли...

   Я был поражен. Только что, на моих глазах, человека превратился в зомби, и для этого потребовался не ритуал, не умерщвление плоти, не какая-нибудь колдовская палочка, а всего несколько слов и воля их произнесшего. Видимо, я недооценивал Черкаса, и теперь мог только радоваться, что случившееся с Володькой несчастье помогло вовремя увидеть реальную угрозу в лице не только Зои, но и Черкаса. Да уж, эта парочка стоила друг друга и, если откровенно, в ту минуту я подумал о том, что одному мне с ними вряд ли справиться. Ну, не было в моем арсенале подобного "оружия". Я мог призвать какого-нибудь духа, но для этого требовался целый ритуал, не говоря уже о всевозможных магических предметах, типа черепа или гвоздей из гробов давно умерших людей, или выплавленных в определенные ночи свечей. Но, самое главное - даже при наличии всего этого, у меня попросту не было времени.

   Мысли эти нагоняли уныние, которое сейчас было совершенно ни к чему, но что тут поделаешь - такова уж человеческая натура. Радоваться, если появляется хоть какая-то надежда, и впадать в отчаяние, когда не видно и малейшего ее проблеска. В голове мелькали какие-то фантастические планы освобождения, и в каждом из них был очень важный пункт - не позволить Черкасу проделать с собой то, что он сотворил с Володькой. А для этого нельзя было допустить, чтобы он прикасался к моей голове, хотя я вовсе не был уверен, что в запасе у него не найдется каких-нибудь других методов.

   Задумавшись об ожидавшей меня и, весьма незавидной участи, я пропустил момент, когда перестал ощущать неприятное покалывание в конечностях. Я мог шевелить руки и ногами, и это придало некоторое воодушевление. Хрен с ней, с этой магией - в конце концов, мужик я или тварь дрожащая?! У меня есть руки, не самые слабые руки, и ноги. А если вспомнить парочку приемов, которые выучил еще в студенческие годы, и прибавить к ним внезапность атаки, то появлялись неплохие шансы справиться с Черкасом, руки которого, судя по тому, как сильно сжимал он мои кисти, тоже были отнюдь не слабыми. Оставалось лишь дождаться удобного случая, который вскоре не замедлил представиться...

   По изменению звуков шагов, я понял, что мы пришли в какой-то большой зал. Меня не покидало удивление той скорости, с которой было построены не только сам храм, но и подвалы, по коридорам которых меня несли достаточно долго. В том, что это подвалы, сомнений не было - какое-то восемнадцатое чувство, которому удивлялась еще бабка Серафима, всегда подсказывало мне изменение погоды, то бишь, давления, даже в незначительных масштабах. Например, я всегда мог сказать, с точностью, поражавшей меня самого, как долго будет идти дождь, или продлится жара.

   Так и сейчас - мы явно находились под толщей земли - легкое давление на ушные перепонки подсказывало, что над нами не меньше восьми, а то и десяти метров. Это было удивительно - выкопать такое количество земли за столь короткий срок - определенно, Зоя использовала какие-то потусторонние силы, для чего, вероятно, ей и потребовались человеческие жертвы.

   Но было еще одно объяснение. Когда-то, в далеком детстве, бабка Серафима рассказывала, что в незапамятные времена на месте села Верхнее, находился древний храм, занимавший чуть не всю площадь холма, и уходивший в землю на многие десятки метров. Тогда я воспринимал ее рассказы, как страшные сказки о древних колдунах и волшебниках, им противостоящих и, в конце концов, победивших. Вспоминая сейчас ее рассказы, мне уже не казалось, что это были сказками на ночь. Серафима говорила, что волшебники так и не смогли полностью разрушить древнее строение, простоявшее чуть не до наших времен, и что в той жестокой войне погибли почти все ее участники.

   Вероятнее всего, сейчас мы находились в подвалах того самого строения, где древние маги служили неведомым богам, где приносились человеческие жертвы, а Зоя лишь достроила то, что когда-то возвышалось над всей округой. А значит, мне следовало быть вдвойне осторожным. А может, и втройне - кто знает, что меня ждало? Или кто?

   - Опускай! - Раздался голос Черкаса, и я почувствовал, что меня положили, точнее, бросили на что-то твердое и прохладное. Изображая бесчувственное тело, мне с трудом удалось не сжаться, и мой затылок гулко стукнулся об это самое твердое и прохладное.

   - Свяжи ноги! - Последовал новый приказ.

   Я подумал что, будучи связанным, мои шансы могут снизиться до

абсолютного нуля. Сейчас или никогда! Открыв глаза, я увидел спину склонившегося над чем-то Черкаса. Взглянув на Володьку, или на то, что еще совсем недавно было им я, не раздумывая, сильно ударил его ногой. От удара, в который я вложил немалую силу и злость, Володька отлетел на несколько метров и, самое приятное, что сделал это, издав лишь тихий звук спускаемой шины. Правда, падая, он все-таки произвел шум, опрокинув деревянный стол, с которого со звоном посыпались какие-то металлические предметы.

   Разбираться, что там приготовили для меня, и каким доисторическим скальпелем собирались вырезать мои любимые органы, времени не было. Я увидел, как Черкас резко повернул голову на звук и, спрыгнув с каменного ложа, въехал Черкасу под колени. Ноги его мгновенно подкосились и, не удержав равновесия, он рухнул на пол, даже не поняв, что произошло. Не теряя ни секунды, я ударил его ногой, стараясь попасть куда-нибудь в область виска, но подвела поспешность - я промахнулся, а Черкас, успевший к тому моменту повернуть голову, уже увидел меня и, резко выбросив руку, схватил меня за ногу.

   Да, хватка у него была что надо - я почувствовал, как лодыжку обхватили его железные пальцы, и с трудом сумел удержаться, чтобы не упасть на пол. Дернув ногу изо всех сил, мне удалось вырвать ее из железных тисков и, на замахе, ею же нанести более точный удар. Носок врезался в область живота, и судорожный всхлип Черкаса прозвучал самой чудесной музыкой, слышанной мной когда-либо. Выпучив от боли глаза, он был похож на выброшенную на берег рыбу, отчаянно пытавшуюся глотнуть хоть немного воздуха. Я уже собирался нанести ему последний удар, который должен был завершить разгром врага под Сталинградом, когда почувствовал неприятный, коснувшийся моего затылка холодок. Еще не поняв истинные размеры возникшей проблемы, я почувствовал что-то такое, отчего мое метеорологическое чувство едва не взвыло, сигнализируя о падении давления, температуры, влажности и еще бог знает чего.

   Отвлекшись от сжавшегося в ожидании удара Черкаса, я быстро повернул голову но, видимо, все же недостаточно быстро - холодок превратился в леденящую точку, вонзившуюся в основание черепа и, буквально, обездвиживший меня надежнее любого паралича. Замерев в странной позе оглядывающегося татя (где-то я видел что-то подобное) и, скосив левый глаз до состояния "очень больно", мне удалось увидеть нечто белое на черном фоне. Точнее я не смог бы сказать даже под пыткой. Хотя о какой пытке тут говорить - боль ожгла с такой силой, что не было сил даже крикнуть. Нереальный, космический холод выламывал кости, рвал суставы и, в прямом смысле, вытягивал душу! Вот это было действительно очень больно....

   "Белое на черном" переместилось правее, и я узнал ее. В замерзающем от безумного холода сознании родилась и тут же умерла единственная мысль - Зоя...! И наступила тьма...

   ________________________________________________________________

   ...Серафима что-то говорила, сердито глядя на меня своими голубыми глазами, но я никак не мог взять в толк, что ей нужно. Собственно, даже не сердито, а зло! Я не чувствовал за собой никакой вины - вроде все сделал: и травы убрал, и дрова нарубил, и даже уроки, что, вообще, не очень-то любил. Можно сказать, и вовсе не любил и всегда делал их "через не хочу". Я, двенадцатилетний щуплый пацан, стоял перед своей рассерженной донельзя бабкой, и пытался разобрать в ее речи хоть одно понятное слово но, то ли она забыла, что я не понимаю ее старинных наречий, то ли я напрочь позабыл русский язык, адресованные мне слова казались сплошной тарабарщиной. На всякий случай я иногда кивал головой, но понятнее от этого не становилось нисколько. Нельзя сказать, что это так уж сильно пугало - Серафима не раз начинала говорить на совершенно неизвестных мне языках, правда, потом спохватывалась, и переходила на русский. Но сейчас было что-то не так. Может, безостановочность ее речи, а может то, что ее всегда добрые глаза были так не похожи на те, что я привык видеть.

   Серафима была, что называется, вне себя. Она продолжала кричать, и внезапно родившись, тревога нарастала с силой надвигающегося урагана. Сначала, вроде как, ветерок, затем ветер, а затем неожиданно все темнеет и налетает такой силы шквал, что не знаешь, что лучше - то ли бежать домой, то ли упасть на землю и держаться за ствол ближайшего дерева. Вот примерно так нарастала и моя тревога. Голос бабки, всегда тихий и спокойный, набатом гремел в ушах, а из ее глаз разве что молнии не сыпались.

   В какой-то момент мне подумалось, что происходит что-то не то, и дел даже не в кричащей бабке - где-то внутри оглушенного криком сознания, ушибленной мухой вертелась мысль, что я не должен быть здесь, что мне уже не двенадцать лет, и что самой Серафимы тоже давно уже нет. Но она продолжала орать на меня, и муха, то есть мысль, так и не взлетев, умерла под гнетом непрекращающегося крика.

   Что-то было не так, но страх, вызванный непонятными словами на незнакомом языке, мешал сосредоточиться и понять, что именно. Как завороженный, я продолжал смотреть на все более распаляющуюся бабку, и думал лишь об одном - как бы прошмыгнуть в виднеющийся за ее спиной дверной проем...

   Она сделала шаг вперед и, рефлекторно подняв руки (кто знает, вдруг, распалившись, ей захочется и огреть меня, чем ни попадя?), я попытался отступить, но понял, что не могу и сделать и шага. Ноги словно вросли в деревянный пол нашего дома, не позволяя не то, чтобы ходить, но и пошевелиться. Руки тоже двигались как-то не так - медленно, с великим трудом преодолевая непонятное сопротивление, мне удалось поднять их до уровня лица, но это был максимум, на что я оказался способен. Видимо решив, что слов недостаточно, Серафима стала надвигаться на меня, заслоняя своим немаленьким телом весь обзор и уничтожая последние шансы вырваться на свободу, а я все стоял, не в силах произнести хотя бы пару слов в свою защиту. Она наплывала на меня, а ураган тревоги все усиливался, буквально изматывая всепроникающим страхом. Мне было очень страшно! Очень! Серафима была уже рядом, и казалось, что сейчас она просто раздавит меня, втопчет в недавно выскобленный пол. Я чувствовал, как раскрывается мой рот, но пережатое диким страхом горло не пропускало ни единого звука. Я был парализован и физически, и морально!

   И когда она оказалась настолько близко, что мне даже показалось, что я слышу биение ее взволнованного сердца, из безостановочно произносимых слов, вдруг сложилось несколько предложений, смысл которых, к великому удивлению, все же удалось понять...

   - Грязный тупой ублюдок, возомнивший себя великим лишь потому, что являешься внуком Серафимы! Ты ничтожество, и я уже доказала тебе это, и докажу еще раз! Я вырву твое сердце и сожгу его у тебя на глазах. Я сделаю так, что ты будешь видеть это и корчиться в адских муках и молить меня о смерти!

   Это было очень странно! Не могла Серафима говорить мне такое, тем более что о самой себе она кричала в третьем лице, что вообще было ей несвойственно. Внезапно я осознал, что все - дом, пол, знакомые стены - все исчезло, и ничего, кроме ее лица я уже не вижу. Но и с лицом тоже творилось что-то необъяснимое. Голубые глаза стали вдруг черными, а полноватое розовое лицо мертвенно бледным и настолько худым, что оно никак не могло принадлежать моей бабке. Курносый, насколько мне помнилось, нос, превратился в тонкий, горбатый крючок, а длинные русые волосы почернели до цвета окружающей ее лицо темноты.

   - Ты увидишь, как я уничтожу и тебя, и все что тебе дорого! Ты думал, я забуду, как из-за тебя мне пришлось бежать, бросив все, что у меня было?! Я уничтожу тебя, но еще раньше ты сам попросишь об этом!

   Это вообще, не лезло ни в какие ворота! Я смотрел на изменившееся донельзя лицо, и понимал, что передо мной не Серафима! Да эта вытянутая морда уже и не была похожа на лицо моей бабки! Я никак не мог вспомнить, кто это, хотя где-то на уровне спинного мозга был уверен, что знаю ее. Нужен был небольшой толчок, чтобы все встало на свои места, но дикая боль в левом виске мешала думать, вспоминать и вообще соображать. Вообще, все левое полушарие было словно заморожено, и я почти физически ощущал, как уходит холод, оставляя взамен дикую боль.

   Я подумал, что хорошо бы вспомнить какую-нибудь молитву от морока, но в голове вертелось лишь: "Отче наш..." а дальше все обрывалось.

   - Приготовьте мальчишку! - Крикнуло лицо, которое теперь только идиот мог спутать с лицом Серафимы, - и этого, - лицо посмотрело на меня, и добавило, - этого урода тоже.

   То ли нелестное определение, то ли отступивший холод позволил моим нейронам связаться между собой, то ли я просто вспомнил это самое "белое на черном", но меня, наконец, осенило - это Зоя! Мой враг и недавняя любовница. Отступавший холод уносил с собой окружавшую меня тьму, и я смог увидеть картинку целиком.

   Ситуация была, чего там скрывать, аховая (не люблю материться, иначе сказал бы поточнее). Мало того, что я вновь оказался связан по рукам и ногам, причем так сильно, что вновь почти не чувствовал своих конечностей, так еще и в большом зале, где мне удалось на время одержать славную, но короткую победу, заметно прибавилось народу. Помимо держащегося за голову Володьки, злобно поглядывающего на меня Черкаса и чувствующей себя царицей Зои, в зале находилось еще трое мужчин, и привязанный к большому семиугольному камню... мальчик! Вновь почувствовав смертельный холодок, который в этот раз родился где-то внутри меня, я заставил себя посмотреть на его лицо - это был Ваня. Глаза его были закрыты и, казалось, что он спит. Но я сразу же отбросил эту нелепую мысль - Ваня явно находился под воздействием каких-то сильнодействующих препаратов, потому что невозможно представить себе человека, спокойно уснувшего на камне, на котором его собираются принести в жертву.

   То, что камень жертвенный я даже не понял, а почувствовал. Знание пришло из "прогревшегося" мозга, и с ним же "пришла" информация о том, что камень семиугольный, потому что со своего места я не мог рассмотреть и сосчитать его углы. Что-то дернулось во мне, всколыхнулось, мешая выдохнуть застоявшийся в легких воздух, и вместо гневного крика получился какой-то жалкий сип:

   - Отпусти..., пацана!

   Зоя обернулась на мой еле слышный лепет. Мне показалось, что даже белки ее глаз стали черными, что совершенно невозможно с медицинской точки зрения. Но, присмотревшись, я понял, что не ошибся - там действительно все было черно, как у..., в общем, неважно. Она навела на меня длинный худой палец и приказала кому-то из троих переминающихся с ноги на ногу мужиков:

   - Заткните его!

   Я увидел направившегося ко мне мужчину, и мне показалось, что узнал его - если я не ошибался, это был один из тех двоих, кто вчера стоял у ворот, когда находясь под воздействием семян и в союзе с безвременно почившим Ярриди, я разносил их в щепы. Мужик подошел ко мне и, зачем-то ударив по лицу, попытался всунуть мне в рот какую-то отвратительно вонявшую тряпку. Я сопротивлялся, как мог. Он попробовал раздвинуть мои сомкнутые челюсти, просовывая в них такие же грязные, как и он сам, толстые сильные пальцы, и я, улучив момент, вцепился в них зубами.

   Никогда в жизни я не кусал людей. Как-то не было повода. Но эти грязные, пальцы я сжал с такой силой и таким наслаждением, что даже услышал, как что-то щелкнуло в моей челюсти. Мужик дико заорал от боли, а я продолжал сжимать зубы, намереваясь откусить его поганые, касающиеся моего языка пальцы. Я уже чувствовал начавшую затекать в рот его кровь, но не собирался отпускать его. Что-то тяжелое, вызвав настоящий сноп искр, обрушилось на мою голову, но я уже столько раз сегодня терял сознание, что даже въехавший куда-то в район темечка кулак Черкаса, больше напомнивший упавшую на голову гирю, не отключил и не заставил меня разжать челюсти. Напротив - я еще сильнее сдавил их, слыша, как хрустят кости продолжающего орать от дикой боли мужика. Вполне возможно, что я слышал и хруст собственных зубов, ломающихся под все растущим давлением, но мне было наплевать - жаль, что это были всего лишь пальцы, а не тонкая шея удивленно уставившейся на меня Зои.

   - Чего смотрите, идиоты?! - Она вновь, в непередаваемо царском жесте, подняла свою руку, - сломайте ему зубы! Черкас!

   Сквозь красноватую пелену я видел бегущих в мою сторону мужиков, но все внимание было обращено на Зою, которая, разведя руки в разные стороны, вдруг заговорила на том самом языке, на котором в моем страшном видении говорила бабка Серафима. Произносимые магиней слова по-прежнему казались чужими, и даже чуждыми, но теперь, вот дела, я понимал их! В переводе на русский язык это звучало примерно так:

   - Кости сломало! Семя сгнило! Нутро червями изъело! Сердце засохло! Горло сжало! Мозг сгнил! Воля ушла! Так и ты, Серафим, сломался, сгнил, засох!

   На меня обрушился град ударов. И Черкас, и подбежавшие мужики, и даже тот, чьи пальцы я намеревался использовать вместо завтрака, били меня, куда ни попадя. Я держался изо всех сил и, не в силах ни защититься, ни ответить, и лишь сильнее сжимал челюсти. Били по лицу, по ребрам, по голове, а я, вертя головой, как волк, отрывающий кусок мяса с убитой добычи, думал о лежащем на жертвенном камне мальчике. Я ничем не мог ему помочь, и жалел лишь о том, что у меня всего одна голова, а не пять, чтобы кусать эту нелюдь, рвать их на части, ломать их кости...

   Чей-то кулак, удачно угодив в мой нос, сломал его, и я почувствовал, как по лицу потекла кровь. В голове шумело, как после месячного запоя, и крики вошедших в раж мужиков доносились, как сквозь толстый слой ваты. Я чувствовал, что слабею. Может, это было вследствие десятка увесистых ударов, пришедшихся на мою голову, а может, начало действовать брошенное Зоей заклинание - разницы, в общем-то, никакой. Продержавшись еще пару бесконечно долгих секунд, я разжал зубы, с трудом осознавая, что во рту больше не шевелятся чьи-то отвратительно толстые пальцы. Кто-то продолжал меня лупить по ребрам, животу, лицу, но я почти не чувствовал этих ударов. Накатившая апатия была сильна настолько, что хотелось лишь одного - поскорее умереть, и постараться в этот раз навсегда.

   - Хватит! - Крикнул кто-то высоким, полным злобы голосом, и мне с трудом удалось понять, что это крикнула Зоя, - Оставьте его, он мне еще нужен..., живым!

   Надо же, я еще кому-то нужен! Не в силах даже пошевелиться, я лежал, чувствуя, как заливаясь в уши, по лбу и по щекам стекает кровь. Сделав слабую попытку поднять веки, я понял, что лучше этого не делать - кровь тут же попала в глаза, вызвав жгучее желание оттереть ее. Но я был связан по рукам и ногам, и сделать этого не смог бы при всем желании, а попросить кого-то об этой маленькой услуге, в гудящую растревоженным ульем голову как-то не пришло. Правда, сделав инстинктивную попытку дотянуться рукой до лица, я почувствовал, что веревки уже не так сильно держат меня - видимо, во время избиения, пытаясь увернуться от сыпавшихся на меня ударов, мне удалось каким-то образом растянуть их. Но я был настолько слаб, что вряд ли мог этим воспользоваться. Сначала нужно было хоть как-то придти в себя, но на это, похоже, времени уже не осталось...

   Меня оставили в покое. Каким-то чудом открыв правый глаз, я наблюдал за тем, что происходило в древнем зале - бабкины рассказы получили самое жуткое подтверждение. Я видел, как Володька с ватагой измученных избиением связанного человека отошли в сторону, а Черкас, напротив, взяв какой-то длинный блестящий предмет, приблизился к все еще находящемуся без сознания Ване. Зоя уже стояла рядом и, насколько мне удалось разглядеть, сквозь, в прямом смысле этого слова, кровавую пелену, производила какие-то магические движения. Буря чувств всколыхнула смертельно уставшее от валящихся на мою голову событий душу, так что там даже нашлось место удивлению, что я еще что-то испытываю. Не в силах помешать им, мне оставалось только смотреть и молиться. Молиться о том, чтобы Ваня не успел проснуться и принял смерть, так и не поняв, что с ним случилось. Это, наверное, было наименьшее зло, которое могло с ним случиться при нынешних обстоятельствах, когда его единственный защитник лежал в точно таком же положении, с разницей лишь в том, что я видел, что происходит, а он нет. Я бормотал молитвы, путаясь, смешивая одну с другой, но с моих губ не срывалось ничего, кроме капель густеющей крови - слова звучали в голове, и впервые в своей сознательной жизни, я вдруг усомнился, что они могут хоть как-то помочь. Тем не менее, вероятно по въевшейся за годы привычке, я прилежно бормотал про себя слова вспомнившейся вдруг молитвы:

   - Будь под стопою, что мне попалось, земь от злого, зверя чужого, от пагубы, страсти, от всякой напасти, от людского лукавого, языка злонравого! Да будет так! Аминь!

   Черкас разрезал веревки, удерживавшие мальчика на камне и, взяв какой-то круглый предмет, встал за головой Вани. Зоя стояла слева от Вани и продолжала совершать странные движения. До меня доносились слова, произнесенные ею на странном и неприятном для слуха языке, но я все понимал.

   - Заключусь в ненависти, отгоню любовь! Лишь гнев, который я чувствую! Лишь месть, которой я живу! Лишь тьма, в которой сила, тьма, которая есть суть! Холод на жар, тьму на свет! Холод на жар, тьму на свет! Холод на жар, тьму на свет!

   Я увидел, как испуганно смотрели на нее алкоголики. Меня обдало холодным ветром, остужая пылающее от ударов лицо. Как ни странно, но сейчас это было именно то, что нужно. Зоя начала вращаться вокруг собственной оси против часовой стрелки, и почувствовал, как и без того холодный ветер стал почти ледяным. Эта тварь знала свое дело - снижая температуру воздуха, она впускала в наш мир сущности, для которых плюс все равно, что смерть. Я старался не удивляться ее способностям, но получалось плохо. Вчера она маленьким огоньком, оказавшимся демоном силы огня, уничтожила Ярриди, а сегодня демонстрировала, что владеет и магией холода - то есть настоящей магией тьмы. Я никогда не поправлял людей, считавших, что в аду должно быть жарче, чем в печи, хотя был уверен, что на самом деле там должно быть все ровно наоборот, и то, что было принято называть адом - всего лишь другое измерение. Другой мир, в котором дикие минусовые температуры, сравнимые лишь с космическим холодом, были такой же нормой, как для людей градусов двадцать пять или тридцать.

   - Бог злой, демон злой, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот! Гений злой, громадный Уруку, ветер худой, охватывающий тело, клянись небом, клянись землею! Демон, овладевающий человеком, Гигим, причиняющий зло, происходящий от злого демона, сын зла! Клянись небом, клянись землею, и делай так во веки веков!

   Краем глаза я видел, как упали на колени Володька и его собратья по зеленому змию, а Зоя все продолжала вертеться, как запущенный кем-то волчок. Даже сквозь красную, точнее, кровавую пелену, мне было видно, как над ее головой появился небольшой смерч, вращающийся в противоположную сторону.

   - Злобный демон, злобный дух, злобный черт, злобный бог! Приносящий зло, омрачающий день, отвергающий свет, умножающий скорбь! Восстань и прими эту жертву! Восстань и прими!!!

   Воронка увеличивалась на глазах, или можно сказать на глазу, потому что второй глаз я почему-то не мог раскрыть. Каким-то отрешенным сознанием подумалось, что там, наверняка, огромная гематома, сдавившая веки так, что их теперь и руками не раздвинуть - вспомнилось, что именно слева стоял Черкас, молотивший меня своими чугунными кулаками.

   Я заметил шевеление на камне - Ваня приходил в себя. Что-то сжалось в моей груди. С трудом раскрывая слипающиеся веки единственного глаза, я видел, как Черкас развел его руки по сторонам, и едва не задохнулся от нахлынувшего чувства гнева! Меня переполняла ненависть к этой сволочи, для которого что курицу убить, что женщину, что ребенка - все едино. Напрягая руки, я пытался выдернуть их из веревок, но петли, несмотря на некоторую ослабленность, держали крепко. Устав от бесполезных попыток, я взглянул на крутящуюся воронку и ужаснулся - теперь она была размером с человека, и крутилась с такой быстротой, что начала обретать какой-то неживой, серый цвет. Воронка наползала на голову Зои, продолжавшей на невероятно чуждом языке выкрикивать страшные слова древних заклинаний.

   - Заклинаю тебя, Астарот, Великой Тьмой, давшей мне власть над своим творением, увенчавшим меня славой и одарившим меня почестями, именем Агла-Он! Я требую повиноваться мне, царице Тьмы, дочери Тьмы и силе Тьмы! Явись и прими эту жертву!

   Слова доносились сквозь странный, похожий на механический шум, и я мог лишь удивляться тому, что все еще слышу произносимые ведьмой слова. В воронке мелькали странные вспышки, напоминавшие короткие молнии, и в воздухе явственно запахло чем-то знакомым, но оттого не менее противным. Запах был настолько отвратительным, что меня передернуло от нестерпимого желания опорожнить и без того пустой желудок. Коченея от лютого холода и страха, я собрал все свои силы и попытался крикнуть. Крика не получилось, лишь хриплый стон, в котором с трудом можно было понять несколько слов:

   - Господи! Древле сели девы семо и овамо. Эти путы путали, те полки пятили! Третьи перетерли твердые оковы! Верви низвергни, вражьих пут избегни! Боже, помоги, дай мне силы!

   Воронка колыхнулась в мою сторону, слегка изменившись в форме, но через мгновение вновь приняла прежний вид и, насколько я мог судить, стала еще больше. Теперь она закрывала не только голову, но и плечи Зои. Я видел Черкаса, который продолжал держать руки очнувшегося и пытавшегося вывернуться Вани, видел, с каким восхищенным благоговением он смотрит на Зою, видел лицо Вани, его открытый рот. Ваня что-то кричал, но за все усиливающимся шумом, в котором слышались чьи-то дикие вопли, смех, рычание, вой, лай, его слов было не распознать. Лишь страх и отчаяние...!

   От гнева я терял последние остатки разума, того самого, что отличает человека от разъяренного зверя. Напрягшись, как, наверное, никогда до этого, и обдирая кожу, каким-то нечеловеческим усилием мне удалось вырвать из веревок левую руку. Я надеялся, что мои дергания не будут замечены, но это было лишнее - все без исключения смотрели на огромную воронку, в которой скрылось почти все тело Зои, и из которой теперь доносился такой дикий вой, что моя и без того задубевшая от холода кожа, вновь и вновь покрывалась крупной рябью. Никогда в жизни я еще не испытывал такую гамму чувств, главным из которых был абсолютно дикий и совершенно неконтролируемый страх! Удивительно было то что, несмотря на это, я еще мог что-то соображать, и даже поймал себя на мысли что, не останавливаясь, бормочу какие-то слова:

   - Коли кожа проколота, коли тело проколото, коли кровь проколота, коли кость проколота! Ты не бойся горя, коли ведьмы кололи, ты не бойся лиха, коли нежить колола, и избави от боли, коли бесы кололи, прочь лети, на макушку горушку, да не станешь болен, будет Бог в помощь!

   Воронка, ставшая настолько большой, что за ее бешено вращающимися стенами уже не было видно Зои, вновь дернулась в мою сторону, и мне показалось, что отвратительные визг и шум не только усилились - несколько раз до меня явственно донеслось мое имя, произнесенное чьим-то скрипучим, как веками несмазанные петли, голосом.

   Извиваясь раненым ужом, я пытался стянуть петли на правой руке, но там все было очень туго, и рука, несмотря на то, что я ободрал почти всю кожу с тыльной стороны ладони, никак не вылезала из врезавшихся в нее пут. С меня градом лил пот, заливая единственный оставшийся глаз, и я уже не видел ничего, кроме воронки, которая стала накрывать огромный камень, на котором лежал дергающийся изо всех сил Ваня. Черкас, в руке которого посверкивало длинное лезвие странной волнистой формы, в ожидании последнего приказа, занес оружие над головой мальчика. Отчаявшись от бесполезных попыток освободиться, и не в силах смотреть на то, что сейчас должно было произойти, я закрыл единственный глаз, беззвучно шепча проклятия.

   Я проклинал себя! Проклинал, за то, что был неплохим знахарем, за то, что моя слава достигла ушей отчаявшегося найти свою дочь отца, который уговорил меня помочь ему! Проклинал за то, что мне удалось спасти Тамару! За то, что желая помочь больному ребенку, я уговорил его поехать со мной! Я проклинал бабку Серафиму, которая обучила меня всему, что могла, но не научила, как спасти ни в чем неповинного мальчика! И единственное, что мне сейчас хотелось, это умереть раньше, чем я услышу предсмертный крик Вани...

Глава восьмая

"Поединок" (окончание)

   ... - Есть корень-борец, от ревматизма всякого он. Ядовит. В червень да липец собирать его надо. А есть трава декоп - она от черной опухоли, и от белокровья. Ее в серпень да в вересень собирают. Софора же от ожогов хороша, и от лишая, и от красной волчанки. А плоды ее от выпадения волос. Настойка - от болезней желудочных, печеночных и язв. И для глаз хороша, и от ячменя глазного, от болезни десен, грибка и экземы. Одуванчика сок с репой да морковью - при костяных недугах, а еще крепость зубам придает. Запоминай, Серафимушка, я не всегда рядом буду, а тебе еще пригодится. И тебе и людям...

   Голос Серафимы звучал где-то рядом, но я не мог понять, откуда он доносится, и на кой черт мне сейчас нужны все эти травы да настойки.

   - А как собирать начнешь, повторяй молитвы божии, да прощения проси у Земли-матушки. И будут отвары твои крепки и целебны...

   От слов веяло спокойствием и родным теплом, но засевшее где-то внутри чувство тревоги мешало. Сознание словно раздвоилось - голос Серафимы, тихий, мягкий, полный доброты голос не заглушал странного и тревожного шума, раздававшегося где-то на периферии моего сознания. Это было похоже на сон, в котором вроде бы все хорошо, но ты понимаешь, что в любой момент все это может закончиться, и тогда...

   Не успел я додумать, как вновь услышал ее слегка изменившийся голос:

   - Заговариваю раба Серафима от всех колдунов, ведунов, от колдуний и ведуний, от ворона-каркуна. Отсылаю я от раба Серафима всех по лесу ходить, тольник с земли брать, голову себе заморачивать. Покуда жив раб Серафим не изурочить его, не околдовать, не опоить, не испортить! Ни словом, ни делом, ни еловой, ни, осиновой, ни колом, ни свечой, ни в Купалу ночь, ни на Святки, ни в один день, что дан на порчу. Да будет так! Аминь!

   Голос Серафимы становился все тише, и последние ее слова я уже не слышал, а скорее, "досказал" сам. А шум нарастал, становясь все тревожнее, и остатки сна разлетались, как стайка вспугнутых кем-то воробьев. Лязг, скрип, грохот, смешанные в одну, дикую какофонию звуков приближались, вынуждая принимать уже какое-то решение. И я открыл глаза. Точнее, один глаз. И вернулся в дикую и совершенно невозможную реальность, которой не могло быть, но тем не менее...

   Огромная серая воронка, стены которой пронизывали сполохи белых, изломанных молний, уже накрыла и Зою, и большой камень, и Черкаса, скрыв от меня происходящее внутри нее. Каким-то шестым чувством я понял, что сейчас произойдет то самое, отвратительное и мерзкое в своей сути действие, которому я должен помешать, и дернул застрявшую в веревках руку. Теперь обе мои руки были свободны! Краем глаза я заметил бегущего в мою сторону Володьку и, не обращая внимания на боль от ломающихся ногтей, рванул стягивающие ноги веревки. С ужасом наблюдая, как нижний, узкий край воронки почти полностью скрыл жертвенный камень, я дергал и тянул врезавшиеся в кожу путы. Кажется, я что-то кричал, но это был нечеловеческий крик, а утробное рычание отчаявшегося, но продолжавшего бороться за жизнь зверя. Разница была лишь в том, что я боролся не за свою жизнь, а за жизнь маленького человека, над которым навис волнистый клинок Черкаса. Я боролся за жизнь Вани, которого уже не было видно за стремительно вращающимися серыми стенками огромной воронки. За жизнь мальчика, спасти которого уже было невозможно...

   Я спрыгнул на каменный пол, и едва не рухнул на него - вновь онемевшие от садистски затянутых пут ноги отказывались держать меня. Но иногда в жизни случается то, что люди называют - не было счастья, да несчастье помогло. Это был именно тот случай: раскинув в поисках опоры руки, я ухватился за неосмотрительно подбежавшего ко мне слишком близко Володьку, и несколько раз ударил его кулаком. Тупое выражение его лица сменилось на гримасу обиженного ребенка, но это не остановило меня - прежде чем потеряв сознание от сыплющихся на него ударов, он упал на пол, мне несколько раз удалось въехать кулаком в его, ставшее ненавистным одутловатое и знакомое с самого детства, и давно потерявшее человеческий облик лицо.

   Володька рухнул, едва не увлекая меня за собой, но мне удалось схватиться за еще одного подбежавшего на помощь алкоголика. Этот оказался куда слабее, и ему хватило всего одного удара кулаком, чтобы улечься рядом со своим вечным собутыльником. На подходе был еще один, но на него уже не было времени - пошатываясь на онемевших ногах, я побежал в сторону завывающей до боли в суставах воронке и, чувствуя исходящий от нее нечеловеческий холод, вступил внутрь бушующего смерча...

   Есть такое слово мракобесие - ненавижу его! Особенно же ненавижу тех, кого называют мракобесами! Если разобрать это слово на части, то получится "бесы мрака", то есть тьмы! Уж не знаю, в чью гениальную голову пришло это название, но оно точнее всего отражало то, что предстало моим глазам внутри воронки. Горящие неестественным блеском глаза Черкаса, готового в любую минуту опустить свой меч на перепуганного до смерти мальчика; перекошенное в диком экстазе лицо Зои, в невообразимом шуме выкрикивающей что-то непонятное, но не ставшее оттого менее страшным; серые завихрения в стенке воронки, до жути напомнившие черно-белые картинки из какой-то древней книги про бесов. У меня было всего одно мгновение, чтобы увидеть это и ровно столько же времени, чтобы оценить от кого исходила наибольшая опасность, и принять решение. Я выбрал Черкаса...

   Можно сколько угодно пытаться объяснить, почему я выбрал именно его, а не Зою, стоявшую намного ближе, и у которой в руках не было никакого оружия - ответа, правильного и единственно точного все равно не будет. При виде меча, занесенного над головой Вани, я вмиг позабыл все, чему учила меня бабка Серафима, все молитвы и заговоры, и вспомнил то, что осталось от предков, воевавших и умиравших от железного оружия. Я запрыгнул на камень, на котором лежал онемевший от ужаса Ваня и, успев ободряюще подмигнуть ему уцелевшим глазом, всем телом обрушился на Черкаса. Застывший в исступлении Черкас лишь немного наклонил меч, но мой вес довершил начатое - легко, не задев кости, клинок проткнул плечо.

   Все измерялось мгновениями. Оценка ситуации, принятие решения, дикая боль - на все это ушло куда меньше времени, чем на слова, чтоб описать это. Сдерживая рвущийся из горла крик, и вложив всю энергию боли в руки, мне удалось повалить Черкаса на каменный пол. Сцепив пальцы на короткой, сильной шее, я душил его, надеясь не потерять сознание раньше, чем он. Ударившись об пол, и раздирая и без того глубокую рану, клинок со звоном сломался у самой рукоятки, оставшейся в руке Черкаса, которой он пытался ударить меня по голове, лицу - куда только мог дотянуться. Я не обращал внимания на эти удары - боль в плече была настолько жгучей, что все эти удары казались ласковой щекоткой. Нащупав его твердый кадык, я как мог, вдавливал его большими пальцами, а выпученные от наступающего удушья глаза ведьмака и открытый в бесполезной попытке глотнуть воздуха рот, лишь прибавляли мне сил и уверенности в правости совершаемого.

   Вокруг нас творилось совершенное безумие: перестав вращаться, стенки воронки клубились серыми протуберанцами, издавая дикие, не похожие ни на что звуки, в которых можно было услышать все, что угодно - от крика новорожденного младенца, до воя умирающего хищника. Лязг, скрежет, хохот, завывания и все остальное, чему у меня вряд ли когда-то найдется название, смешалось в чудовищную, сатанинскую какофонию звуков, служившую наиболее подходящим фоном тому, что происходило - умирал сильный колдун. Я видел, как его глаза подернулись смертельной пеленой, слышал его агонизирующие хрипы и старался задушить его прежде, чем изойду кровью из обжигающе болезненной раны. Я уже не чувствовал ни своих рук, ни пальцев, продолжавших сжимать горло врага, и понимал, что остались какие-то мгновения до его смерти. А также понимал, что убив его, перестану быть тем, кем был всю свою жизнь. Я знал, что уже никогда не буду прежним, но это было уже неважно, потому что сейчас единственной моей целью было спасти маленького, лежавшего на жертвенном камне, человечка. От одной этой мысли я вдруг почувствовал, как наполняются ненавистью мои онемевшие руки и, навалившись всем телом, сделал последнее усилие. Под руками что-то хрустнуло, и я понял - Черкас мертв...

   Стоя на четвереньках над его мертвым телом, с торчащим из плеча обломком волнообразного лезвия, и глядя, как капает на убитого врага моя кровь, я думал о том, что еще не все, и нужно встать, чтобы разобраться с еще одним врагом, но сил уже не было. Меня хватило лишь на то, чтобы повернув голову, увидеть, как Зоя заносит над Ваней узкий, черный клинок, и выкрикнуть что-то нечленораздельное, и не имеющее никакого смысла ни в одном из языков. Словно в замедленном кадре я видел опадающие серые стены воронки, в которых мелькали ужасные, не похожие ни что образы каких-то невероятных существ, черные, сверкающие безумием глаза Зои, и медленно, мучительно медленно опускающийся на замершего от страха Ваню клинок. Мир, сузившись до круга, в котором были только Зоя и Ваня, стремительно темнел и, за бесконечно короткое мгновение до того, чтобы потерять сознание, я увидел, как клинок вошел в грудь мальчика, а во лбу Зои появилась маленькая, черная дырка. Ни звука выстрела, убившего Зою, ни криков вбегающих в зал милиционеров я уже не слышал...

   ________________________________________________________________

   ...Тьма..., она такая разная. Непроглядная, густая, вязкая, душащая, пугающая, кромешная, спасительная.... Ни в одном языке мира нет слов, способных описать все ее ипостаси, все ее краски и величие. Чтобы понять это, нужно там побывать и почувствовать это великое состояние изначального, того, что было в начале времен, того что растворено и развеяно на миллиарды лет пути, пройти который не дано никому. Миллиарды лет тьмы. Вечной и беспредельной...

   ________________________________________________________________

   ...Я мало что помню из того, что произошло потом. Многое из того, что я сейчас расскажу, воссоздано со слов ошарашенных увиденным свидетелей, но что-то я помню и сам. Тарас Иваныч, пристреливший Зою одним выстрелом в лоб потом рассказывал, что все сочли меня мертвым, и были заняты лишь тем, что ловили обезумевших от увиденного алкоголиков. Никто не трогал четыре мертвых тела, лежавших очень близко друг к другу, дожидаясь приезда медиков и криминалистов. Поэтому неудивителен был ужас, охвативший милиционеров, при виде поднимающегося мертвого тела, из плеча которого торчал длинный волнообразный клинок.

   С его слов, мои глаза были закрыты, но я совершенно точно знал, куда иду и что делаю. На глазах у застывших в ужасе свидетелей, я ухватился правой рукой за лезвие и, выдернув его одним рывком, повернулся к камню, на котором лежал мертвый мальчик. Дотронулся одной рукой до его лба, другой до раны в груди и, взобравшись на камень, лег на мальчика...

   ...Вокруг царила тьма, но я определенно знал, куда нужно идти. Не знаю, что или кто руководил мною, но путь давался легко, словно это была хоженая с детства дорога, где знаком каждый бугорок, каждая травинка, все запахи и звуки. На самом деле ничего этого не было, но я уверенно двигался к своей цели, откуда-то зная, что не все потеряно, и я еще могу успеть. Сколько продолжался путь? Неизвестно. В этом месте такие понятия, как время или расстояние исчезают, превращаясь в ненужные рудименты но, по словам прорвавшейся сквозь оцепление растерянных милиционеров Марии, и не разрешившей трогать нас, это продолжалось несколько часов земного времени. Не знаю, я этого не заметил. Как не заметил и пройденного расстояния...

   Возможно, что я и вовсе не шел никуда, ожидая, пока ко мне приблизится едва заметное пятнышко белого цвета. Оно росло постепенно, увеличиваясь в размерах и становясь все более ярким до тех пор, пока не заполнило все пространство вокруг меня, залив его ярчайшим белым светом, который, как ни странно, не слепил глаз. Я видел небольшую, прозрачную тень идущего передо мной, и понял, что почти дошел. Протянув руку, я дотронулся до щуплого плеча мальчика. Он обернулся и, увидев меня, улыбнулся. Это был Ваня. Мы смотрели друг на друга, и нам не нужны были слова, потому что в этом месте все понятно и так. Я рассказывал ему, какой прекрасный мир он покинул, и как мало он видел, чтобы понять, какой могла быть его жизнь. Ваня молча улыбался, и лишь смотрел на меня, чуть заметно покачивая головой. Я говорил, что смогу вылечить его, что он скоро забудет обо всех своих болячках, но его улыбка, по-детски наивная и одновременно грустная, как у безмерно уставшего от жизни человека, говорила, что он не хочет возвращаться. Я обещал, что буду охранять его, что такого никогда больше не повторится, но он лишь улыбался, пристально глядя мне в глаза, словно ожидая чего-то еще. Тогда я сказал, что у него отличные задатки, и я обучу его всему, что знаю сам. Что обещаю сделать из него великого колдуна, слава о котором разнесется по всем городам и весям...

   Улыбка изменилась. Ваня взял мою руку в свои маленькие ладони, и я понял - он согласен...

Эпилог

   ...Я по-прежнему живу в богом забытом селе и, по мере сил, врачую нуждающихся в том сельчан. Правда, однорукому колдуну это делать немного сложнее, но мне помогает Ваня, у которого, к своему удивлению, я действительно обнаружил очень сильные задатки к искусству врачевания и колдовству. Он все схватывает на лету и меня удивляют, а порой даже пугают его растущие с каждым днем способности. Но чаще радуют - я знаю, что сердце этого, пока еще маленького человечка не поддастся черному искушению творить колдовство во вред другим людям, и опасаюсь лишь того, чтобы он в своем неумном желании помогать всем, не перешел грани дозволенного. Но на то я и наставник, чтобы следить за этим, вовремя предупреждая и останавливая его порывы творить чудеса, не думая о возможных последствиях. Мы часто собираем целебные травы, о которых он уже знает гораздо больше меня в его возрасте и, несмотря на легкую ревность, я все же рад, что наследие бабки Серафимы не умрет вместе со мною. Я уже не слышу голоса Серафимы и, глядя на ее единственную фотографию, больше не чувствую того тепла, что раньше. Означает ли это, что она ушла навсегда - я не знаю. Может, убедившись, что ее знания перейдут к достойному наследнику, она решила, что ее присутствие уже не потребуется, а может...

   Володьку и остальных судили и приговорили к разным срокам заключения. Мне рассказывали, что судья, читая дело, долго и с сомнением смотрел на подсудимых и, в конце концов, все были осуждены за похищение человека, так как в Уголовном кодексе просто не нашлось статьи за пособничество колдунам. Благодаря заступничеству нового начальника районной милиции, убийство Черкаса было квалифицировано, как мера вынужденной самообороны, а само заседание суда прошло в закрытом режиме...

   К нам часто приходит Анна. Она помогает во всем - готовит нам обеды, стирает, и даже, несмотря на все мои протесты, пытается колоть дрова. Ей и вовсе цены б не было, если бы не неумолкающий ни на секунду язык, но я привык, и уже не возражаю, если она, по своему обыкновению, каждое утро начинает с пересказа всех слухов и сплетен, которые ей удалось собрать по дороге к нам. А Ваня - он просто любит ее, и ее рассказы, а я всегда стараюсь сдержать улыбку, когда слышу, как он просит Анну рассказать о том, как она, проследив за тем, куда принесли его, в страхе пряталась возле забора, как обрадовалась, увидев меня. Анна и сама любит рассказывать об этом. Наверное, все село (и не раз!) слышало ее рассказы о том, как она плутала во тьме, пытаясь поскорее добраться до села, чтобы предупредить Тараса Иваныча, как встретила обеспокоенную моим долгим отсутствием Марию, как они бежали обратно...

   С Марией мы расстались. Не сразу. Она долго ухаживала за мной, когда после ампутации левой руки заупрямившись, я ни в какую не захотел ехать в город, и настоял на том, что буду жить в своем доме. Она даже переехала ко мне, поручив заботу о сыне своим родителям. Но, в конце концов, не выдержала и, услышав в сотый раз мой категоричный отказ, ехать в Омск, собралась и, написав коротенькую записку, ушла ранним утром. Записку нашел Ваня. Я помню, как он долго и совсем не по-детски смотрел на меня, словно решая, стоит давать ее мне или нет, и я, прочитав в его глазах несвойственную ему нерешительность, вдруг понял, что он что-то скрывает. Что-то, что может огорчить меня, единственно родного ему человека. Он протянул мне вчетверо сложенный листок, раскрыв который, я прочитал всего одно слово: "Прощай"...

Конец.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?