«О верности крыс»

Капшина Мария О верности крыс

Есть особая прелесть

В этих, бурей измятых,

Сломанных хризантемах.

Басё

ГАЛЕРЕЯ 1: СОБАЧНИЦА

(2270–2273 гг.)

— Длллё-оооонннг!..

Гонг храма Тиарсе-Судьбы бросил звук над городом к воде, как дети бросают плоский камешек. Город не хотел просыпаться — эка невидаль, утренняя молитва! Да и озеро лежало молча, плоско и недвижно, лишь мелко дрожало рябью в холодном предутреннем воздухе и куталось в блёклый от старости туман. Звук прорвался через туман над крышами и у самых причалов, полетел дальше к востоку, над озером. Туман ограничивал взгляд, и великое озеро казалось бескрайним. Звук, наконец, окончательно запутался и угас, и тут ему вслед полетел второй.

— Ллаамммг!..

Третий:

— Дооооон!..

Редкий туман наползал с запада, вверх по течению Арна, заставляя и так светлеющее небо делаться ещё светлей. Столичный дурак, Ольвек Соломенный, казался седым: так густо пыль покрывала его волосы. Ольвек сгрёб ещё немного пыли, старательно втёр её в голову, чихнул, согнав муху с дёрнувшегося плеча, и вскочил. Нелепо замахал большими, неумелыми руками и заплясал на твёрдой, ссохшейся уличной земле, не жалея босых пяток, серых от вросшей в кожу грязи.

— Доооооонг!..

Ольвек сорвался с места, словно колокол спугнул его, и побежал по Бузинной улице прочь от центра, в Собачницу, район грязный и беззаконный.

Эрлони был старым городом; разросся, взяв начало на Белом острове. Там лежало два острова, в месте, где великий Арн вытекает из Светлого озера, продолжая свой путь к зангской границе и дальше, к Внутреннему морю. Первая крепость замечательно умещалась на плоских каменистых берегах Белого. Но жителей прибывало, второй остров тоже заняли кирпичные и каменные усадьбы ремесленников и купцов да белёный саман бедноты, и этот остров тоже обнесли стеной. А когда места и на втором перестало хватать — появилась Собачница вдоль мелководья. Там, вдоль северо-западного берега второго острова, полоса мелководья была широкой, кое-где из-под воды выдавались песчаные и глинистые косы, похожие на спины морских чудищ. И там наросла полоса деревянных настилов, опираясь на эти косы, на камни, на сваи. Сперва, конечно, она не называлась никак, потом — настилами, а только потом уж — Собачницей, за собачий норов обитателей.

— Пенннннь! Ко-ооонннннь! Дряннннь! — вопил Ольвек, подражая колоколам. — Гля-аааааннннь!

Ему не исполнилось ещё, наверное, и тридцати, и был он здоровее, чем казался. Во всяком случае, до Собачницы добежал, не останавливаясь. Уже начались настилы, а он всё бежал и вопил, пока пятка не пробила одну особенно гнилую доску насквозь. Ольвек обиженно вякнул и перешёл с бега на скачущий, дёрганый шаг. Потом свернул вприпрыжку в очередной раз, обошёл дыру посреди улицы (из дыры ещё сильнее, чем всюду, тянуло водой и рыбой) и выскочил на набережную: полоска в три шага шириной между последним рядом домов и краем настила, неровно обрывающимся в реку. Где-то полоска расширялась, где-то сужалась, где-то надломленные доски свисали прямо в воду. За забором тоскливо надрывалась одинокая собака.

Здесь поскуливания Ольвека снова приобрели задорно-зазывательную интонацию и оформились в слова.

— Налетай! Ко-ому совесть, бери-налетай! А ну, кому? С пылу — с жару, кому совесть? Налетай, не опоздай: последняя осталась! А… Ууууух!

Ольвек остановился: перед ним, там, где доски далеко выдавались вперёд, в реку, рос из-под настила большой камень. Возле камня стояли два совершенно одинаковых маленьких человека, да третий ещё сидел.

— Чего вылупился? — неприветливо сказала одна одинаковая. Третий, сероволосый, рассмеялся: над одинаковой, а не над Ольвеком, но дураку отчего-то стало холодно, поёжился.

— Что продаёшь? — спросил сероволосый. Ольвек не кинулся драпать, хоть и очень хотелось.

— А-аа вот кому совесть?! — отчаянно заорал он.

— А сколько просишь? — спросил сероволосый. Совсем иначе спросил — другое дело, теперь и торговать можно!

— А-адну рыжую дай, совесть последняя осталась, налетай, не опоздай!

— Чего ты к нему прицепился, Хриссэ? — спросила одинаковая. Второй одинаковый молча смотрел от камня. Так смотрят большие старые собаки, которых хоть за хвост кусай — не залают, Ольвек проверял.

— Держи! — сказал Хриссэ, кидая медную монетку. Рыжая мелькнула в тумане, и Ольвек, счастливый, поймал её обеими руками.

— Ууух! — сказал он восторженно, а потом уже больше ничего не говорил.

"Одинаковая" девчонка успела нахмуриться, когда грузик на конце плети ударил дурака в висок, Ольвек и того не успел. Хриссэ, не вставая, собрал плеть обратно и убрал за пояс.

— Ну и зачем ты это самое? — возмутилась близняшка. Её брат смотрел всё так же молча, но пристально. — Чем он тебе помешал?

Хриссэ дурашливо пожал плечами.

— Я же купил его совесть, верно? Должен же я был забрать покупку? А никак иначе он бы мне её не отдал.

Девчонка дёрнула ртом.

— Так ты у нас теперь самый совестливый? Тиарсе, прости и спаси!

— Домой пошли. Утро уже, — сказал её брат. И пошёл домой.

_________________________

Язык по умолчанию — арнеи. Слова из высокого имперского и из других языков даются в примерной транскрипции.

Дзойно

2270 год, 5 день 3 луны Ппд1

Портовая улица, Собачница, Эрлони

— Дзойно! Хавейг, где тебя опять унесло? Дзо-ойноо… Охх…

Краснолицая женщина в многослойной одежде на восточный манер и слова выговаривала по-арнакийски: "хавейг" вместо "халвег" и "льй" вместо "ль". Она вытерла руки о верхнюю юбку, поправила волосы, выбившиеся из шапочки, вздохнула мученически, повернулась и зашла в ворота.

— Нувек, — окликнула она бредущего через двор старика. Тот остановился с видимой охотой, опустил на землю мешок, с шорохом осевший. — Моего оболтуса не видал?

— Видал, как не видать, — живо отозвался Нувек. — С утречка он в город усвистал, так досель, поди, и носится — дело молодое, босопятое.

— Ахти, Наама-заступница, — прикрыла глаза кухарка, быстро перебирая пальцами бахрому зангского пояса. — И что ж ему неймётся?..

— Ну надо же, что к нашему берегу прибилось!

Дзойно дёрнулся и втянул голову в плечи, непроизвольно прикрывая локтем правый бок, болевший после прошлой встречи недели три. Мальчишка обернулся. Всего двое… А вдруг пронесёт?

— Снова забыл, куда ходить нельзя? — сочувственно спросили за спиной. Дзойно крутнулся вокруг себя. Ещё двое: один с кастетом, у другого на кулаке обмотка с железками. Впридачу к первым дубинке и ножу.

Бежать некуда: стены отстоят одна от другой на пять шагов, мимо двоих почти взрослых парней не проскочишь, даже если тебе всего двадцать шесть порогов2, а бегаешь ты замечательно. Даже если б у них в руках вообще ничего не было.

— Вы говорили, чтоб я к югу от порта не лез, а не в Собачницу, — наглым от отчаяния голосом сказал Дзойно, мелкими шажками отступая к нише на месте замурованной двери. Главное — не упасть… Хоть бы под ногами что-то попалось, хоть камень, хоть обломок настила! Хотя, если не сопротивляться, им быстрей надоест… В прошлые разы Дзойно тоже думал не сопротивляться. Благодарение Вечным и стражникам-коричневым, удалось сбежать: выбитого зуба ему бы точно не простили. "Да они и не простили", — с какой-то равнодушной ясностью подумал Дзойно, вжимаясь в саман.

Он уворачивался, насколько позволяла ниша, не падал и отбивался вслепую кулаками, пару раз даже попав. "Продержаться ещё чуть-чуть… Ещё чуть-чуть… Ещё чуть-чуть…"

Он понятия не имел, до чего надеется продержаться.

— Эй!

До этого, что ли?

— Эй, чего это вы в нашем районе топчетесь?

Дзойно осторожно выглянул из-за руки. Подошедших не увидел, зато увидел, что никто не смотрит на него: все четверо повернулись вправо, держа кулаки-ножи-дубинку наготове.

— С каких это пор это ваш район? — возмутился кастет, сдвигая головную повязку к самым бровям.

— Собачница — наша!

Дзойно выглянул из ниши одним глазом. Понял, почему спасительный голос показался слишком звонким: говорила девчонка. Из троих пришедших двое были девчонками. И все трое — примерно его возраста, не старше тридцати порогов. Надежда Дзойно не оставила, но трансформировалась: может, удастся сбежать, пока все отвлекутся.

— А на кой бес вам вся Собачница? И так чуть не целый район захапали, сопляки!

— Всего один район, — заметил единственный мальчишка из подошедших. От одной из девчонок он отличался только причёской.

— Нам бы город — для начала, — кокетливо пожала плечами третья, похожая на куклу с толстой песчано-золотой косой и огромными глазами, янтарными, как у кошки.

— Да рёхнутые вы все! — насмешливо бросил самый высокий из четверых, с кастетом. — Рёхнутые, что вы, что Кхадера3 ваша!

Дзойно обнаружил, что почти совсем вышел из относительно безопасной ниши и отшагнул назад. Болел бок, и, судя по ощущениям, наливалась каким-то красивым цветом сбитая скула.

Трое пришедших оказались вдруг вооружены — все трое.

— Что ты сказал? — неприязненно сказала желтоглазая, став ещё больше похожа на злую кошку.

— Он сказал, что Кхад ваша — крыса рёхнутая! — выступил вперёд главный из четвёрки, держа на виду кадарские ножи из тёмной красноватой стали.

Дзойно шумно вдохнул. Кто-то из близнецов метнул нож, вошедший точно в глаз бывшему главарю. Второй нож срезал высокого. Рука с кастетом откинулась, прямо под ноги Дзойно, снова втиснувшегося в нишу поглубже. Ещё одного тихо и аккуратно уложил кулаком единственный парень из пришедших. Последний из четвёрки, с дубинкой, решил искать счастья на другой улице и опрометчиво повернулся к нише спиной. Дзойно вытянул руку, схватил выпавший кастет и успел, в отличие от троих спасителей, выскочить навстречу убегающему. Парень отмахнулся, но не попал, а Дзойно, отскакивая в сторону, удачно подсёк его ногу. Издал странное "Хак!" и ударил в падающего чужим кастетом, куда пришлось, ещё раз. Что-то тихо хрупнуло, пальцы намокли.

Слева засвистели одобрительно, и Дзойно обернулся, чтобы увидеть, как близнецы вынимают свои ножи из его недобрых знакомцев. Третья, похожая на кошку, стояла совсем рядом и улыбалась.

— Хорошо ты его по загривку. Где-то здесь живёшь?

Дзойно отодрал глаза от загривка, с которого медленно и густо сочилось тёмно-красное. Мотнул головой:

— Да… Нет, не здесь. Я — на Белом острове.

— Лорд, что ли? — иронически подняла брови желтоглазая. Дзойно смутился.

— Не. У меня тётка там. Кухарка.

— Правда? А одежда прямо герцогская, и ноги обутые! Ты точно не…

— Не слушай её, — перебила другая девчонка, пряча оттёртый о чужую одежду нож в рукав. — Я Кейя. Это Нейех, но можешь не запоминать, нас все Близнецами зовут. Эта языкатая — Кошка.

— Дзойно…

Старательно отворачиваясь от желтоглазой Кошки, он опять наткнулся взглядом на лежащего. Дубинку тот по-прежнему сжимал в руке. Голова была неудобно вывернута, из-под выбившейся из хвоста тёмно-русой пряди ошалело глядел глаз.

Вспомнилось: "Оставь ты его уже, прибьёшь ведь!" — "Да отвали, Най!"

"Най, — зачем-то подумал Дзойно. — Его звали Най".

— Эй, лорд!

Дзойно вздрогнул и повернул голову, сообразив, что обращаются к нему.

— Мы в порт сейчас идём, давай с нами! — предложила Кошка. Нейех деловито подёргал ножи в руках главаря, понял, что так просто из стиснутых пальцев не вынимаются, быстро полоснул своим ножом по мёртвым запястьям, вынул кадарские игрушки и выпрямился. Дзойно глотнул и перевёл глаза на Кейю.

— В кабак какой сядем, отметим, — пояснила близняшка, легкомысленно пожав плечами.

Дзойно посмотрел неуверенно на темнеющее небо, на четыре трупа… Они больше походили на четырёх сломанных кукол, брошенных на щербатую мостовую, чем на мёртвых людей. Дзойно сглотнул и как-то рывком уверился, что безумнее вечер быть уже не может.

— Стемнеет скоро…

— И что?.. — не поняла Кейя.

— Лорда заругают нянюшки да мамушки? — сочувственно спросила Кошка.

— Быстрее пойдём, а то я в потёмках дорогу не запомню! — сердито сказал Дзойно, исподлобья глянув на язву с косой.

_____________________

1ппд = после Порога полудня, тж. пополудни; после летнего солнцестояния. Ппн = после Порога полуночи, зимнего солнцестояния. Третья луна пополудни — примерно конец августа-начало сентября.

2порог — полгода. Т. е., 26 порогов=13 лет.

3 "Кхадера" — досл. с выс. имперского "зеленоглазая ведьма". "Кхад" — "ведьма", "кхади" — "ведьмины".

Дзойно

2270 год, 10 день 3 луны Ппд

"Лисья нора", Собачница, Эрлони

— Хорош, — сказала Кхад.

— Кто? — моргнул Дзойно.

— Твой план хорош: удался.

Она улыбнулась, и Дзойно показалось, что его огладили тёплые ладони, — он расплылся в ответной улыбке. Кошка пихнула его в бок:

— Везунчик! — шепнула она. — С первого дела отличился!

— А?

Ему не ответили. Быстро прибрали за собой, выбрались обратно в окно, стараясь не оскальзываться на черепице, подёрнутой зелёным, мокрым от утреннего дождя мхом. По крышам, потом и понизу бежали наперегонки, молча. Разговаривать и не хотелось, скорей уж прыгать и смеяться.

Устроились в "Лисьей норе". Нора произвела на мальчишку самое благоприятное впечатление. У входа, сразу за дверью, маячили ненавязчиво два бугая, лица которых, хоть и почти невидимые в мути, ничего хорошего чужакам не обещали. Но четверых ребят пропустили беспрепятственно, дружески кивнув Близнецам и улыбнувшись Кошке, пока Кхад шествовала во второй зал и к столу; свободному, хоть за другими места явно недоставало. Дзойно от этой уважительности ошалело вертел головой, чувствуя себя в сказочном саду Эиле. Дёрнешься ненароком — цветы и деревья, свитые из цветного тумана, развеются, и окажешься в обычности: выгонят пинками, да ещё зубы поленом пересчитают. И уж никак хозяин таверны не подойдёт сам поспрашивать, чего, дескать, изволите. Кто ж это ещё, как не хозяин, если при виде его подавальщица, присевшая было к кому-то за столик, подскочила, шмыгнула носом и суетливо кинулась собирать грязные миски. Дзойно и сам было напрягся, завидев такого строгого господина. Нейех молча придержал его за локоть. Строгим начальником здесь была Кхад. И кхади.

— Благословение Вечных твоему пути, госпожа, — поклонился Лысый Клойт. Не слишком низко, положим, но и такой поклон от старого жулика стоил немало. Он едва ли не первым углядел в Кхад что-то, что побудило его выказывать уважение авансом — тогда ещё никому не известной девчонке, какие толпами отираются в портовых кварталах с известной целью. В "Норе", после пары стычек — нет, не с вышибалами, с Кхадерой и с кхади, — усвоили, что персональный стол занимать и верно не след. Примерно тогда же Клойт уверился в очередной раз, что не зря доверяет своему нюху. Кхад показывалась не каждый день, её ребята двойками-тройками тёрлись здесь чаще, но угощая их "в долг", в накладе Клойт не оставался. Драк кхади не допускали из щенячьего самолюбия: кому вздумалось в нашем присутствии?! — и справлялись с буянами мало не быстрей вышибал. В нейтральную "Нору" заплывали и другие крупные рыбы, но чем дальше, тем реже. Ещё пару лун назад Клойт сказал бы, что Безухий и Лис считают ниже своего достоинства цапаться с детьми. Но после того, как дети играючи расправились с бандой Текроя, к которой всерьёз приглядывались уже и рыбы, и рыбаки-коричневые… Да если бы просто разобрались, с выбитыми зубами, сломанными руками да одной случайно проломленной башкой — никто бы особо не почесался. Удивились бы малость, но и только. А кхади чисто и аккуратно вынесли всех. Ещё и усадили потом, тёпленьких, кружком перед входом в охранку. Показуха, конечно, но убедительная. Не только, вон, Клойта убедила.

— Как обычно, госпожа?

Кхад мазнула взглядом по четверым. Кошка изящно кивнула, Нейех безучастно глядел куда-то в пространство, Кейя весело пожала плечами, Дзойно моргал круглыми глазами.

— Как обычно. И новенькому… Лорд, чего хочешь?

— А? Я… Да я не голодный…

— Вина на всех тащи и новенькому чего-нибудь особенного, он сегодня отличился. А так всем, как обычно.

Под конец ужина (или завтрака?), к которому присоединились ещё Наркаф и Теотта, Кхад сказала слова, которых весь вечер ожидали близнецы и Кошка, и даже Дзойно, хоть и не знавший, чего ждать, заметил полу-ощутимое присутствие чего-то в воздухе над столом.

— Я могу принять тебя в кхади.

Её реплику приветствовали восторженным шумом. Дзойно молчал. Потом неловко сказал:

— Спасибо, это здорово… Но…

Стол затих и замер.

— Ты говорила… — Дзойно запнулся. — Мне говорили, что надо поклясться, что про всех забыть и своими считать только кхади. Я так не могу. У меня тётя. Я хочу быть кхади, ещё бы! Но я… мне надо жить дома. Я её не могу бросить.

Тишина над столом висела плотная, густая, как толстый ковёр. Наркаф скривился и почесал пробивающийся ус. Забурчал:

— И значит, эта, как понадобишься, тебя с Белого острова дёргать? А если ночью? На Веройге как прикажешь ночью лезть, сквозь замковую стражу и стены?

Кхад подняла ладонь.

— Пусть. У тебя время — до новой луны. Решай. Но решай окончательно: ты либо кхади, либо нет. Нельзя быть своим наполовину.

Неделя прошла. Дзойно, продолжая официально жить дома, привыкал отзываться на эттей "Лорд", плавал в Арне наперегонки с Лайей, учился метать самые неожиданные предметы у близнецов, дробить кулаком доски — у Наркафа, подмечать любые мелочи — у Кошки… Он вообще любил учиться, белоголовый и черноглазый мальчишка, казавшийся рядом со здоровяком Наркафом ещё тоньше. Но после лазанья по высокому правому берегу, где из узкой норы, обдирая руку, можно было вытащить злую и клюющуюся ласточку, он, перемазанный глиной, шёл в нижний двор Веройге. Через мост, через старую караулку возле двери для слуг, между грядками, мимо поленницы, сарая для лопат и граблей, мимо конюшни к колодцу — умыться — и обратно, в дверцу рядом с пекарней — в две комнатки над кухней. Тётка охала, ругалась, расспрашивала, сердилась на упрямое молчание, ставила миску на стол и тихо вздыхала, глядя, как "хавейг" уплетает за обе щёки. И после дела (а в делах Лорд участвовать всё чаще) он бежал не отмечать со всеми, а к тётке, опять не спавшей из-за его ночной отлучки. И чем тоньше становился серп стареющего месяца, тем чаще Дзойно-Лорд поглядывал на Кхад с некоторой беспокойностью в душе. Время вышло, он не решался бросить тётку. Кхад, к удивлению всех, пошла на уступки: согласилась принять Дзойно, пусть он и останется жить в Веройге, но в обмен станет ушами и глазами там, вызнавая всё, что ни случится. Дзойно пообещал с радостью. Через десяток дней после того тётка Дзойно погибла при пожаре: сама, видимо, поставила свечу слишком близко к занавеси или лампу на кровать опрокинула. Пожар приключился ночью, так что женщина не успела и проснуться, как задохнулась в дыму. Дальше комнат кухарки огонь не пошёл, успели затушить, но там выгорело всё. Дзойно уцелел, поскольку не ночевал тогда дома; намечалось дело, и Дзойно внезапно вызвали взамен Кошки, подвернувшей ногу.

Узнав о пожаре, он исчез на сутки, а когда вернулся, то глядел исподлобья и с трудом разжимал кулаки. Тётка его не спала, а билась в дверь, запертую отчего-то снаружи. И Рашек, один из людей Лиса, на днях повздоривший с Дзойно, куда-то отлучался из дома вечером. А как стемнело, как раз перед тем, как Дзойно уходить, прибегал к воротам какой-то мальчишка и спрашивал, точно ли кухаркин племяш дома. Можно б ещё поспрашивать, да только тощей тени-поджигательницы не видел никто, а если б и видел, лица в темноте различить точно уж нельзя было.

Кхад отнеслась к происшедшему с большим вниманием. Ободряюще, совсем тепло улыбнулась… Кхади на волне возмущения без особых проблем отыскали Рашека и помогли Лорду не слышать его отговорок и клятв.

Воробей

2271 год, 3 день 2 луны Ппн

Логово, Собачница, Эрлони

— Подъём, Воробей! Хочешь свой вечер проспать?

Воробей нахмурился, невнятно пробормотал что-то и попытался свернуться клубком, натягивая одеяло на голову. Уткнулся ею во что-то твёрдое и открыл глаза. Поморгав, сел.

— Я чуть нос об твою коленку не сломал!

Кейя рассмеялась и поднялась на ноги.

— Просыпайся! Через час солнце заходит, а тебе ещё надо Кеилу1 подарок отнести.

— Ай! — Воробей вскочил. — Сегодня! Уахха! — завопил он, подпрыгнул и завертелся волчком, размахивая над головой руками.

— Через час после заката чтоб был тут. Опоздаешь — сама попрошу, чтоб выгнали!

— Не, не опоздаю! — радостно крикнул Воробей ей вслед. — Не опоздаю!

За полчаса до назначенного времени он уже основательно взрыхлил ножом настил перед домом. Качнуть рукой, отпуская кончик лезвия, выдернуть нож из настила, перехватить, качнуть рукой, отпуская кончик лезвия, выдернуть второй рукой, перехватить… Эйфория прошла, а нервы остались: теперь Воробей боялся провалить всё с треском и вылететь в последний момент.

Закат подёрнулся пеплом, вода Арна остыла, растеряв пылающие краски, и высокий правый берег уронил тяжёлую, густую тень на воду, наполняя священную реку чёрной бездонностью. Слева, возле моста Всех Вечных, был ярко освещён порт и там вода расцветилась карнавальной пестротой огоньков.

— Ну что? Пойдём! — бодро раздалось над головой. Воробей повернул лицо, убрал нож, чувствуя, как задеревенели пальцы (хуже и придумать нельзя!), встал и сделал два шага по направлению к близнецам, сконцентрировавшись на том, чтобы не споткнуться. Потом увидел Кхад и таки запутался в собственных ногах. Кхад не отреагировала никак, а Кейя хихикнула.

— Она что… Она идёт?.. — убитым шёпотом спросил у неё Воробей.

— Ну да. А ну как ты чего напортачишь? Ой, да не дёргайся ты, всё будет отлично!

— Ага… — буркнул Воробей, искоса поглядывая на Кхад.

Как обычно и бывает, уверенность в своей бездарности прошла, едва назвали задание. Пустяковое оказалось: найти и убрать стражника, который постоянно таскает с собой змеиный выползень вместо браслета, уверяя всех, что это верное средство добыть себе немного удачи. В данном случае шкурка принесла удачу Воробью, а не своему хозяину. Мальчишка несколько дней назад видел этого стражника на рынке и слышал, как его окликали Фаджетом. Зная имя, несложно выяснить, дежурит он сегодня или нет. В другом случае Воробей спросил бы Лорда — тот справлялся о графиках дежурства раз в два дня. Но сегодня по правилам нельзя обращаться за помощью к кхади, так что надо бежать к верхним казармам, а потом уже узнавать, где этот Фаджет живёт.

Воробей облегчённо вздохнул, окончательно настроившись на рабочий лад, махнул рукой близнецам и Кхад и побежал в Верхний город. До чего всё-таки повезло, что видел его на зерновом рынке — а то мотался бы сейчас по всем казармам из одного конца города в другой…

Через час Воробей, надутый и запыхавшийся, брёл от верхних казарм, злой на весь свет и на стражников в особенности. Нужное он выяснил, благо знал, к кому обращаться. Но не сильно выясненному обрадовался. Ррагэи2 Фаджет сделал самую большую подлость, какую мог: вышел сегодня на дежурство.

— Чтоб у тебя глаз через задницу вытек! Чтоб тебя перекувыркнуло, да в канаву башкой три раза об гвоздь! Чтоб…

Воробей пнул кривую доску забора. Он, конечно, знал, какой дорогой ходят по городу стражники, когда они должны проходить и по какой улице. А толку? Ходят они по трое-четверо, да ещё и норовят то и дело засесть в кабаке…

Мальчишка глянул на луну, на миг показавшуюся в прорехе, вздохнул, и взъерошил волосы на затылке. Ладно, для начала прогуляемся до дверцы на Старой Храмовой: там они должны быть через час. Если нет — придётся пошарить по кабакам…

Быстро и почти бесшумно пробегая дворами и проулками, Воробей напряжённо соображал. Самый простой вариант — бросить нож и драпать. Пока сообразят — откуда, пока выбегут на пустырь — ищи ветра в поле. Но нож жалко-то выкидывать — на всех не напасёшься! И выползня тогда не достанешь — а его показать надо. И слишком уж близко к логову, чтобы так рисковать: прямо домой — ещё наведёшь туда коричневых, а если бежать через углежогов, то чуть не успел спрятаться — загонят в Сажный тупик, не дай Килре! И тогда что? В Арн прыгать?

Выходит, надо как-то всех вынести. А как ты их вынесешь, если их четверо будет? Да хоть бы и трое — всё равно времени на один бросок! От силы два ножа. А с третьим что делать? Ладно, если он в дверь кинется — отскочить и кинуть третий… Это если ни разу не промахнуться за всё время… А если он драпать начнёт? Тогда подобрать ножи, выползень — и домой!

Если четверо — драпать точно не станут. Догонят и прирежут, как кутёнка, как пить дать!

А если…

— Да наплюй, Фаджет! В пепел службу, айда выпьем! Какой бес сейчас наружу высунется? Все носами зарылись давно, только мы тут бродим, как четыре дурня…

— Дело говоришь! Айда выпьем, а? Тунош, чего молчишь?

— Тиарсе! — охнул первый, отшатываясь и придерживая рукой шапку.

Молчаливый Тунош грузно осел с ножом в левом глазу. Дёрнул руку к мечу и грохнулся навзничь Фаджет, на миг позже поймавший лезвие в сердце. Вполголоса стукнуло что-то справа, у тёмной стены.

Первым ожил жаждавший выпить: кинулся вверх по улице, не обращая внимания на окрики товарища. Тот плюнул, заозирался — как раз вовремя, чтобы заметить мальчишку, выскочившего из узкой двери, почти невидимой в тени справа, и слишком поздно, чтобы увернуться от ножа.

Воробей на бегу выдернул два первых ножа из Фаджета и Туноша, так же на бегу метнул один — попал в ногу убегавшему, пробежал ещё шагов пять и довершил последним в основание черепа. Глубоко вдохнул, встряхнул руками — и расплылся в счастливой улыбке. Подобрал тот нож, что подсёк ногу, выдернул второй, вернулся за третьим — только после этого подошёл к Фаджету. Тот возмущённо глядел в небо, откинув левую руку с задравшимся широким рукавом зангской рубахи. На запястье мягко дробила лунный свет змеиная кожа. Воробей, едва удерживаясь от того, чтобы засвистеть дурацкую песенку, отвязал выползень и повернулся.

За спиной, в пяти шагах, стояли Близнецы и Кхад. Причём Близнецы пасли странную парочку: старика с дорожным мешком на спине и мальчишку с беспородным псом у ноги.

Кхад хмыкнула.

— Неплохо. Только свидетелей проворонил. Или на нас рассчитывал?

Воробей прекратил улыбаться и покраснел.

— Я…

— Кхад, он просто первый раз, вот и расслабился раньше, чем надо! — вступилась Кейя. — Но ведь здорово всё сделал! Ведь правда? Четверых ведь! Ну скажи?

— Принят, — кивнула Кхад. — Разбирайся с этими и идём отмечать.

Воробей повернулся к "этим". Мальчишка был порогов на восемь старше него, коротко стриженый — едва до середины ушей тёмные волосы, скорей ошарашенный, чем напуганный. А старик…

— Ай, Кхад! А я его видел — деда, он фокусник, на рынке вчера был! — возбуждённо обернулся он, сверкая глазами. — Он так жонглировал здорово!..

Кхад молчала, задумчиво глядя куда-то на тёмные доски балконного дна на соседнем доме. Воробей замялся, перевёл глаза на деда, на Кхад, на деда, обратно…

— Давай его оставим? — выпалил он наконец.

Кхад лениво оглядела старика. Он стоял неподвижно, и выражение лица было точно у статуй раннеимперской поры: непроницаемая тень улыбки в морщинах у глаз.

— Зачем? — спросила Кхад.

— Ну… Он жонглировать будет…

— Птах, ты думаешь, что в цирк попал? — искоса усмехнулась ведьма. — Бегом давай: слишком мы тут застоялись!

— А какая разница? — заговорила Кейя. — Пусть он сначала представление покажет — вот и отпразднуем, что Воробья приняли…

Нейтрального тона у неё тоже не получилось: девчонке немногим меньше Воробья хотелось поглядеть представление. Кхад выдержала паузу в пару секунд.

— Идём.

Воробей едва удержался от того, чтобы подпрыгнуть, Кейя заулыбалась, и даже записной флегматик Нейех позволил себе немного размять мышцы лица.

— Шонека отпустите, — вдруг сказал старик.

Все пятеро, включая Шонека, уставились на него с немалым удивлением.

— Вам не будет никакого вреда: разве станет стража слушать простого мальчишку? Нет нужды… — лицо старика дёрнулось: от левого виска и до угла рта, — его убивать. Отпусти его… — попросил он, обращаясь к Кхад.

— Не вижу причин, — отозвалась она.

— Нет причин его убивать!

— Нет причин его не убить, — поправила Кхад, шагая к ходу на пустырь и открывая дверь.

Дома были почти все. Только неразлучные Умник, Трепло и Синий куда-то запропастились, а все остальные новость о празднике восприняли с восторгом. (Сияющая Кейя не забыла напомнить, что праздник — в честь Воробья, нового кхади). Жонглёр в факельном свете смотрелся весьма эффектно: зрители глазели, раскрыв рты. И сам старик, увлёкшись привычным делом, ожил, улыбнулся, бросил шутку-другую — пока не наткнулся взглядом на край стола: Кейя забралась туда с ногами, растрёпанная и счастливая, одной рукой в такт летающим мячикам похлопывая по крышке стола рядом с собой, а другой, с ножом, надёжно прихватив за стоячий воротник Шонека. По другую сторону мальчишки стоял Нейех, самую малость менее невозмутимый, чем обычно. Воробей забыл обо всём, хохоча от восторга на лавке чуть впереди. Шонек сидел бледней плаща Тиарсе и вздрагивал каждый раз, когда нож Кейи напоминающе касался шеи. Старик отвёл глаза. Впереди смеялись ребята одного возраста с его Шонеком. Чуть правее сидела в единственном на всю комнату кресле та тоненькая девчонка, которая была на Старой Храмовой улице и которую называли "ведьмой". С виду ей можно было дать порогов двадцать шесть — или парой порогов больше. Представление её не заинтересовало: маленькая ведьма смотрела, как светловолосый паренёк справа от жонглёра разбирает его сумку. Протянул её "ведьме", та положила сумку на колени, разглядывая книгу. Старик опустил дрожащие руки и стоял неподвижно, не поднимая взгляда на внука. "Ведьма" молчала, и остальные следовали её примеру. Только из-под пола слабо слышалось бормотание Арна. Тишина становилась гнетущей. Что-то слева зашуршало, и чуть слышно ойкнул Шонек. Ведьма переместила внимание с книги на старика.

— Дед! — окликнула она. Он поднял глаза. — У тебя книги. Ты умеешь их читать?

— Да, — ответил старик. Девчонка поглядела на него так пристально, словно бесцеремонно переворошила все мысли. Улыбнулась как-то слишком взросло, без следа детской радости, скорей с холодным удовлетворением человека, решившего давнюю задачу.

— Научишь, — сказала она.

Все остальные как-то сразу зашевелились, послышались голоса и смешки. Старик повертел головой… Шонека по-прежнему держали, но уже как-то неуверенно. Старик потерял ещё секунды три, чтобы понять: его не убьют…

— А… Шонек?.. — с отчаянной надеждой спросил он. Девчонка холодно скользнула по Шонеку глазами.

— Я приняла тебя. До твоих внуков, собак и блох мне дела нет.

Её слова имели немалый успех среди присутствовавших: едва ли не все взорвались смехом и присвистываниями. Потом девчонка подняла ладонь — шум как отрезало.

— Лорд, Кошка, Хриссэ — будете учиться с завтрашнего дня. Остальные — кто захочет.

______________

1Кеил — бог смерти, порогов, мостов; покровитель убийц, в особенности наёмников.

2Ррагэи — ругательство; приблизительно "чёртов".

мэтр Ошта ол Туавер

2271 год, 23 день 4 луны Ппн

"Способ Таго", фехтовальная школа и дом мэтра, Эрлони

Да и странно бы не удивиться, обнаружив в своём тщательно охраняемом кабинете постороннего мальчишку. Одетого скромно и добротно, как бывают одеты ученики-ачаро в почитаемых храмах или у хороших ремесленников. А вот ловкость дикого зверёныша в движениях вызвала у мэтра Ошты профессиональное "из этого выйдет толк", хоть всех движений был — вежливый поклон; выгоревшие мало не до белизны волосы скользнули по ушам на лицо.

— Да не убавится честь вашего1 дома и ваша честь, мэтр Ошта.

— Кгм, — сказал Ошта. Для подмастерья слишком много гонора в поклоне, для послушника — слишком хищно, а в своих ачаро мэтр его не числил. Ошта, придерживая мечи, чтоб не задевать мебель и чтоб в случае чего далеко не тянуться, прошёл к креслу и сел спиной к окну. Удачно, что только что вернулся и не успел ни переодеться, ни оружие отцепить.

Мальчишка покорно сощурился на предзакатное яркое солнце.

— Меня зовут Дзойно. Извините, что залез в ваш дом, но иначе поговорить не вышло бы.

Это он верно сказал. Мэтр Ошта как человек занятой высоко ценил досуг и одиночество. А потому пробиться к нему на приём не удавалось не то что подозрительным ачаро, а и большей части столичного дворянства.

— Моя госпожа послала передать вам предложение, которое многие сочли бы заманчивым.

"Так", — подумал Ошта. В своей работе он терпеть не мог четыре вещи: попытки заказать ему убийство, просьбы выступить в дуэли вместо кого-либо, приглашения на участие в публичных боях и — дуреющих от скуки высокородных ослов и ослиц, желающих видеть своё чадо восемнадцати лет и девяти камней весу равным Таго на мечах.

Белоголовый стревец что-то, похоже, в лице мэтра заметил. И понял правильно. Но ничуть не смутился, поклонился ещё раз и возразил на невысказанное:

— Вы, наверное, решили, что это турнир или убийство.

"Значит, всё-таки в учителя великовозрастному олуху", — мысленно кивнул Ошта.

— Моя госпожа предлагает вам учить восьмерых учеников и её саму — отдельно.

Так. Это уже интересней. Когда в этой школе последний раз была ачаре? Точно не в этом году. С прошлого года помнится та дочка кадарского генерала; отец давно мечтал подарить кому-то маленький меч, а рождались одни девочки. Ребёнка генерал пугал до судорог, и девочка так боялась проиграть, что не имела никаких шансов побить хоть кого-то. С такой или почти такой историей, жертвы родительских амбиций, есть в каждом году, притом обоего пола. А вот лет восемь назад были в "Способе Таго" две ачаре — не разлей вода, такие, что и сейчас приятно вспомнить. Теперь где-то в Занге, и так же слывут сумасшедшими за пристрастие к шуткам сомнительно смешным, но неизменно рискованным. У мальчишек почти у всех один повод фехтовать: положено так, каждый мужчина должен уметь драться. А для девчонок этого "положено" нет, вот и получается, что если приходят к Таго, то с настоящей причиной, а не внешним поводом. Простая арифметика: если лезет человек, куда не звали, значит надо туда человеку по-настоящему. А раз надо, то и результаты на загляденье.

— Ты постой, сколько золотых за урок, — прервал мальчишку Ошта. — Скажи лучше, как твою госпожу зовут.

Мальчишка сбился с мысли на миг, но быстро оправился.

— Не могу.

Ошта усмехнулся. Чем глупее посол, тем секретней секреты, как говорят в Илире. Положим, мальчишка вроде и не глуп…

— Как ты попал в кабинет?

— По лозе из сада, — он пожал плечами. — А замок на окне ерундовый.

Понятно, ерундовый. Предполагается, что в сад попасть без спросу нельзя, и никакой идиот не полезет по лозе на четыре роста.

— А стена сада? Собаки? Стража?

— У вашего соседа стена ниже и возле неё со стороны улицы растёт каштан, на углу Оленеморной и Стрижей. С той стены и ваша пониже. Собака спит, она с голоду любой кусок мяса хватает, что туда ни брось. Расде вы вчера на свадьбу сестры отпустили, а Кесшо опять напился.

— А Сида? — с интересом спросил Ошта.

— Так он же один, — снова пожал плечами Дзойно. — Что мне, времени не хватит, пока он с той стороны дома?

Та-ак. А "госпожа"-то не проста. Кто там главный поставщик мастеров на все руки на столичный рынок? Лис Загри? У него свой штат учителей, ему сторонние не нужны. Джито Безухий? Не так невероятно; он больше по кражам, ну так этим лоза тоже хорошо объясняется. Только вот под название "госпожи" ни один из них не подходит. Гоор? Этот мельче плавает…

— А уровень учеников какой? Фехтовать учились или нож в руках не удержат?

— А примерно, как у меня. Фехтовать не учились, — мальчишка прямо посмотрел мэтру в глаза, — но ножи в руках держим крепко.

И ножи, и кастеты, и дубинки. Мэтр задумчиво глядел на собственную поясную бляху.

— Ты же понимаешь, парень, как рискуешь, — сказал Ошта. — А если я тебя сейчас к стулу прикручу да позову коричневых?

— И что вы им скажете? Что вор залез?

— Залез, — кивнул Ошта. — Серебряные ложки крал, а тут я. Думаешь, не найдут способ узнать, на кого работаешь?

— Не работаю я! — возмутился Дзойно. — Я фехтовать хочу, а меня к мэтру ни в какую не пускали, сколько я Сиде ни нудил! Вот кухарка у мэтра — что надо, и тётку мою покойную знала! А я в школу хотел — ну и пришлось в окно лезть, раз в дверь не пускают!

"Хорош, засранец!" — одобрительно думал Ошта, грозно хмуря брови.

— Собаку отравил. И клинков на тебе, как блох.

— Не травил, а усыпил; тётка мастерица была по травам, вот и меня научила. А клинков, — он усмехнулся, — я специально для такого дела никогда и не имел вовсе, откуда? Один только нож и есть, от бати-покойника.

— Ладно, шельма, — махнул рукой Ошта. — За кем бы из больших рыб ты ни плавал, а я присягу давал. Я роду императорскому ол Истаилле служу, как дворянин, и на подводников работать не стану. За вами Кеил, за мной Таго. Так… своей госпоже и передай.

— Передам, мэтр. А она просила передать, что против Его Величества Нактирра пальцем шевелить не станет, потому что проще подождать, пока сам помрёт. А если вы откажетесь, то всю жизнь потом будете знать, что других таких учеников, как кхади, у вас не было и не будет никогда.

Дзойно поклонился и шагнул к окну.

— Надумаете, — добавил он через плечо, — второй тагал2 на Лорской дороге, в двадцать шестой день этой луны, за час до заката.

И канул через подоконник.

Ошта сидел в кресле неподвижно и смотрел, как на стенах, обитых бледно-голубым шёлком, гаснут квадраты заката в сизой сетке тени от оконного переплёта. Шёлк был древний, чуть не как сам дом. Мэтр помнил время, когда доставал исполину в полном вооружении кадарской тяжёлой пехоты до крестовины двуручника. Двуручник стоял остриём между ногами исполина, а Ошта (тогда ещё о-Туавер, наследник) — на одном его латном сапоге обеими ногами, на цыпочках и до крестовины доставал вытянутой рукой, пока второй держался за пояс латника. И шёлк тогда сиял небесно-голубым, не выцвел и не отливал этим предательским желтоватым оттенком. Давно надо поменять, а всё руки не доходят. И отец тогда садился вечерами в это кресло, брал Ошту на колени и делился мудростью: чем больше платят за урок, тем тупее ученики. И тем меньше хотят учиться.

— Ты видел этих беременных тараканов? Этих криволапых телят?

Ошта видел. Тараканы и телята были большими и сильными и с большими мечами, тогда как Оште ничего, кроме ножа, не полагалось.

Лет через пять, скача на солнцепёке с большим (тяжёлым!) мечом, который через каждые два часа тяжелел вдвое, и слыша от отца "таракана на сносях" уже в свой адрес, Ошта жгуче ненавидел дорогооплачиваемых учеников, кого не ждали дополнительные тренировки после ужина и ночные побудки с плаванием в реке часа два, пока рассветёт. И кому прощались такие ошибки, за какие Ошта намотал бы с двумя вёдрами воды десятка два кругов вокруг усадьбы и ещё столько же, если расплескает хотя бы четверть. Прошло ещё немного лет, и Ошта сам не заметил, когда в нём выросла эта жгучая благодарность к отцу и совершенно отцовское презрение к телятам.

А став мэтром — ох, как он лютовал, заметив в ком из учеников искру таланта! Никаких поблажек, рвись наизнанку — а делай, и только попробуй равнять себя с телятами, выискивая повод для гордости. А вот стань на поединок со старшим, с почти уже мэтром, погляди, на что ты способен. Поединку всё равно — новичок ты или двадцать лет дорогой Таго ходишь. В поединке ты либо хорош, либо плох, вот и вся арифметика.

Закат потух и остыл. Ошта подумал было зажечь свечи, но махнул рукой. Хорошее время — сумерки. Мягкое, двуличное. Не оттого двулично, что лжёт, а оттого, что сводит две правды. И одна правда не лжива, и другая не врёт. Хорошее время.

Ошта встал с кресла.

Какое сегодня число? Двадцать третье? Итхае на дежурстве.

Выглянул в окно, крикнул:

— Егош! Вели седлать Ветерана.

На Белый остров, в Веройге, императорский замок, можно было попасть несколькими путями. С причала у восточного берега острова, где заканчивался город и начиналось озеро. На пароме или лодке из старого города — через пролив между Большим островом и Белым. Или по одному из мостов, протянутых от города. У каждого из мостов стояла караульная башня; предполагалось, что в военное время они смогут держать оборону. Каким образом и зачем оборонять дальний край моста, когда этот мост можно просто разобрать, теоретик Ошта не видел. Впрочем, войны давно уже не докатывались до Древней столицы, и башенки служили больше для пущего величия имперского и чтоб производить впечатление на приезжих.

— Стой, кто идёт! — скучным голосом крикнули сверху. Ошта задрал голову:

— Погоди, Ветерана привяжу, взберусь к тебе, и постоим!

— Вот это дело! — приветливо взревели в освещённой скворечне-караулке.

До караульного поста было три пролёта ломаной спирали с необоснованно высокими ступеньками.

— Хорошее упражнение для стариков — эта лесенка, — поприветствовал друга Ошта. — Давно комаров кормишь?

— С заката и кормлю, — хохотнул тот, сгребая древком алебарды со скамьи какие-то крупные и лысые комья меха, две пустые бутылки, осколок глиняного кувшина и ржавые ножницы устрашающих размеров. Скамья опоясывала караулку с четырёх сторон, являясь единственным предметом мебели в этой коробке четыре на четыре шага и с бортиками по грудь высотой. Крыша держалась на четырёх столбах, вернее, уже на трёх, потому что четвёртый подломился и сам стоял теперь только из любви к славному отечеству. Столбы сияли, обвитые масляным дымком из ламп, отражались в чёрной воде Арна, рядом с дробными отражениями факелов вдоль моста. Дальше на восток в беззвёздной темноте мороком вставал Веройге: созвездие окон и уличных факелов.

— Ты садись, — гостеприимно повёл алебардой караульный. Выглянул наружу на стук копыт, крикнул "Стой-кто-идёт" тем же скучным голосом ("Отвали, Итхае", — лениво послышалось снизу и процокало дальше) и с чувством выполненного долга повернулся опять к Оште.

— Так ты здесь чего? — прогудел Итхае, почёсывая бороду.

— А тебе напарник не нужен, поскучать вдвоём? — полюбопытствовал мэтр, подавив желание тронуть свою бородку; рядом с бородищей Итхае она выглядела как-то несолидно.

— Не, это ты зря, — посерьёзнел караульный. — Я сегодня не пью.

— Заболел? — усмехнулся Ошта, разглядывая скамью. Судя по пятнам, скамья при нужде служила и столом. Обеденным, карточным, разделочным…

— Да я думаю, трёх дней пока хватит, — сказал Итхае, ставя алебарду в угол. Внизу что-то двигалось сквозь ворота на мост, лязгая, гремя и невнятно поминая Верго и "отца нашего, имперантора".

— Стойктоидёт, — на одной ноте пробасил Итхае, не оборачиваясь. Ответили неразборчиво, но, судя по тону, — матерно.

— Слушай, вот давно хотел спросить, — начал Ошта, ещё раз глянул на лавку — и сел. — Ну зачем у тебя алебарда? Не лук, не дротики, не копьё, не рог, чтобы объявить тревогу, — алебарда!

— Да пёс его знает. Традиция, пепел ей в душу. А я сам их терпеть не могу. То есть, в строю против конницы, положим, ещё куда ни шло, а так… Тьфу.

— А что Устав говорит? Вот, скажем, те, что гремели сейчас внизу — были они зангские наёмники…

— Да Кироч это был, — зевнул Итхае. — Из третьей сотни. И дружки его, такие же, опора гвардии. Они чуть не каждый второй день собираются, к этому времени как раз глаза зальют — и тащат задницы в приёмную, проситься на поля сражений. Во славу Вечных и императора.

— Ладно, — не стал спорить Ошта. — Вот пускай я крадусь сквозь Синие ворота в Веройге, и на лице у меня явственное намерение (Ошта изобразил "явственное намерение", Итхае гулко хохотнул) покуситься на святое… (он призадумался)…помочиться на мопса Его Величества.

Итхае заржал так, что чуть не сшиб рукой алебарду. "Помочиться на мопса" было притчей во языцех с того самого парада, на котором холёный и наглый мопс Его Величества оскорбительно облаял коня одного из гвардейцев, а конь это самое и сделал. Прицельно. Тогда-то гвардия и доказала, что набрана сплошь из героев: ни одно лицо не дрогнуло. Зато после…

— И вот ты мне кричишь стоять, а я крадусь и лелею кощунственные планы, — продолжил Ошта, когда Итхае отсмеялся. — Что ты должен делать, по Уставу? Прыгать вниз и рубить меня с налёта?

— Грозить сверху и щёки надувать.

— А. Очень мудро. Нактирр придумал?

Итхае неожиданно взорвался.

— Слушай, Ошта, не мажь ты мне дерьмо на хлеб, и так уже поперёк глотки все эти разговоры! Умные все, рассуждать, какой император — пустое место, какой тэрко — ему под стать, одно название, что глава города. Как налоги растут, а мечи и кони старше пепла, и как выпивки на рыло мало дают. И ведь не поспоришь с вами, философами! Вот сижу я тут в караулке — и что я делаю? Штаны просиживаю да лавку полирую! Хоть с Кирочем идти, тоже в бой проситься! И жалование опять задержали: двадцать третье уже, обещали позавчера дать, да с тех пор, как обещали, ни хрена и не слышно. А тут крыша течёт, и забор нечинен, и жена у меня рожать будет в середине новой луны, это ещё один рот кормить! Тьфу, жизнь крысиная, пепел ей в душу!

Итхае звучно потянул носом и смачно сплюнул наружу, на мост в императорский замок. Ошта сидел молча, глядя в подломившийся столб.

— Ладно, — вздохнул караульный, — плюнул и забыл. Служить так и так надо. Ты зачем пришёл-то? Неужели без дела? Да ещё ночью.

— Да есть одно дело, — медленно сказал Ошта. Задумчиво воткнул нож в скамью, покачал, выдернул. — Ты не слышал слово такое: "кхади"?

Итхае хакнул.

— Слышал, как же. А ты о них с какого боку?

— Да ни с какого пока. Так, любопытствую. Это что, при ком-то из старичков вроде Безухого молодая поросль пробивается?

— Не-э, — протянул Итхае, — эта поросль наособицу растёт. У них и голове порогов двадцать семь — двадцать восемь. Девчонка, т по слухам, что твоя былинка, но ведьма. Потому и голова, и потому они себя ведьмиными и называют.

— А, так это шпана, крысята, — сказал Ошта, чувствуя, как глыба моральной дилеммы тает в пар и опять становится легко. Не подводники — дети, шпана. И значит, не преступление против Империи, а угодная Вечным забота о слабых. И ясно почему она передала, что мол, подождать проще, пока Нактирр сам помрёт. Если ей едва четырнадцать, то уж верно резонней ждать.

— Вот и мы сперва думали — шпана. А только всех остальных крысят эти уже перегрызли — за порог или два. А про Кхад чем дальше, тем страшней истории рассказывают. Брехня, конечно, почитай всё, а только всё равно выходит та ещё тварюка.

— Как же — выходит, если брехня всё? — усмехнулся успокоенный Ошта.

— Всё, да не всё, — возразил Итхае. — Туноша помнишь? Туноша Немого, здоровый такой мужик, разговорчивый, что полено.

— Тот, что в Верхних казармах стену на спор кулаком проломил?

— Его да ещё троих ребят с ночного обхода как-то принесли холодными. В Серпном нашли, недалеко от Старой Храмовой.

— Ну?

— Подковы гну. У меня тесть в Серпном живёт. Так он мне тишком сказал, что видел он, как ребят порезали. Один малёк порезал, порогов двадцати, насвистывая. Потом из-за угла ещё трое детей вышли, да самая дохлая девчонка и сказала, что принят, мол. Такие вот крысята-шпана.

— И чем занимаются? — как-то безразлично спросил Ошта.

— Да всем по чуть, как обычно. Пылью3 торгуют, шёлком, людьми, кражи тоже. Заказы, вроде, берут. Осторожничают пока, видно, и сами не прочь, чтоб их пока шпаной считали.

— Дети, — пожал плечами Ошта, думая о том, что мальчишка был прав. Других таких учеников ему не найти. Хал, до чего любопытная работёнка намечается!

— Дети-то, оно да, — раздумчиво сказал Итхае. — Да только человечий ребёнок — это такой зверёныш, из которого любая тварь вырасти может. Не только что человек.

— Да, — отсутствующе кивнул Ошта. Улыбнулся и протянул руку. — Спасибо, я пойду уже.

_________________

1стандартным обращением в Империи, да и на всей Равнине, в данный период является обращение на "ты". На "вы" обращаются к правителям, носителям герцогского титула, высшим церковным иерархам и Мастерам. Герцоги и Мастеры крупных храмов обязаны говорить "вы" только правителям и главе Церкви, при общении с равными можно использовать как "ты", так и "вы". Хорошим тоном считается обращаться на "вы" к мэтрам в частности и учителям вообще. Обращение на "вы" к любому другому, как правило, звучит либо подхалимски, либо высокопарно и старомодно.

2тагал — дорожный алтарь в форме высокой трёхгранной призмы на приземистом пятигранном основании. На каждой из граней верхней призмы изображение весов Тиарсе (крест из горизонтального вытянутого овала и вертикального узкого ромба). Также мера расстояния: от 9,5 до 13 км в разных районах.

3пыль — зд. дазаранский наркотик, галлюциноген; отсюда "пыльник" = наркоман; "пыльный" = под кайфом.

Хриссэ

2271 год, 21 день 3 луны Ппд

Лисья нора, Эрлони

— Отвяжись! Сгинь, хал тиргэ! — невнятно донеслось из-под одеяла. Хриссэ усмехнулся и сдёрнул шерстяную клетчатую ткань. Вчерашнее приобретение недовольно зажмурилось, ещё раз выругалось сквозь зубы и беззлобно отбрыкнулось от Хриссэ.

— Вставай давай, — рассмеялся тот, как раз когда уже не спящий илирец убрал чёрные волосы с открывшихся глаз.

— Сейчас позавтракаем, и начнётся самое интересное, — заявил Хриссэ, закутываясь в одеяло, как в мантию, и отворачиваясь к окну.

— Да пошёл ты! — илирец проснулся окончательно и теперь его голос перехватывало от злости, презрения и ещё чего-то от чего должно перехватывать голос у илирского дворянина небольших лет, но большого гонора, проданного в рабство в чужой стране, да ещё такому гаду, как нечесаный этот…

Что Хриссэ всегда нравилось в илирцах, так это именно обыкновение принимать за смертельное оскорбление и унижение простую затрещину. Впрочем, большинство из них предпочли бы терпеть затрещины, чем сарказм, так что Хриссэ с огромным удовольствием пренебрегал первыми в пользу второго. Он отчётливо вообразил, как лицо его "приобретения" каменеет в должном возмущении, и ухмыльнулся снова. Когда обернулся, илирец сидел на пятках на кровати, настороженный, как арбалет в траве. Даром, что ещё и тридцати порогов нет мальчишке (или пятнадцати лет, как выражаются в Илире), и комплекцией не лучше Хриссэ — всё равно впечатляет.

— Ты сколько в рабах ходишь? — спросил Хриссэ. Без издёвки, без сочувствия, без презрения, с толикой любопытства разве. Как равный спрашивает равного о пустяке. Интонация вышла настолько — вдруг — искренней, что илирец ответил. Не иначе как от неожиданности.

— Полгода.

— Тогда ясно.

— Чего тебе ясно? — ощерился илирец.

— Почему с тебя гонор ещё не слез, — объяснил Хриссэ. Просто объяснил, без вызова или угрозы. Просто. Илирец на всякий случай несуществующий вызов принял.

— Хоть двадцать лет старайся, — исподлобья и пафосно начал он, сразу как-то показавшись младше, — ты меня не сломаешь!

Хриссэ не выдержал и рассмеялся этой пышной серьёзности, за что удостоился взбешённого взгляда и странного горлового звука. Успокоился, складывая одеяло, и сел на него на пол, скрестив ноги.

— Знаешь, отчего-то я тебе почти верю, — доверительно сказал он, глядя на мальчишку снизу вверх. — Не буду я тебя ломать, передумал. Умывайся и айда завтракать.

Илирец… послушался. По его лицу не понять было, поверил он или нет. Потому, вероятно, что и сам он этого не понял. В обоих чёрных глазах ночной водой стояло замороченное непонимание. Его пугала нелепость ситуации, этот безумец, который вчера купил себе илирского раба, и ничего этот илирец — не худший в драке! — не смог сделать, когда психу вздумалось разнообразить свою жизнь отработкой ударов по болевым точкам… Мальчишка ополоснул лицо, завязал волосы, неловко поводя плечами — руки ныли, — осторожно сел на край кровати и уронил глаза вслед за руками. Злость хороша, чтобы спрятать ужас: такой, что даже ужас остаться без тьё1 почти неважен. Нет, в нашада2 так не превратишься — ведь не по своей вине терпел боль и не мог ответить, а только по слабости. Значит, касанием проклятие не передашь, но тьё мертво, потому что тьё умирает от бессилия и боли. И значит, Тиарсе не забудет и Кеил не простит, и со смертью умрёшь полностью.

А этот…

Илирец дёрнул ртом, словно чтобы усмехнуться, но только напомнил себе о вчерашнем кулаке в челюсть. Рука приподнялась тронуть — и легла обратно, на залитое жемчужным светом колено.

А этот, пепел ему в душу, и не соображает, что натворил. Память у имперцев избирательная, не помнят, крысиное племя, от чего душа умирает! Кипя от сознания своей правоты, мальчишка поднял бледное от этого сознания лицо, где на скуле расцветал мощный синяк, и чуть не отшатнулся. Этот серый — от волос до одежды и глаз — имперец смотрел и улыбался. Смотрел и улыбался так, что несомненно было: знает он, что творится в голове и лёгких его покупки. Знает, смотрит снизу вверх — и улыбается. И оттого ещё жутче стало, чем от мысли об убитом бессмертии. "Серая тварь!" — подумал он.

— Сын пепла! — это он уже сказал. И сквозь бледность на смуглом лице со всей отчётливостью проступило, что сперва он сказал, а потом уже понял, какое оскорбление.

Хриссэ с удовольствием потянулся, встал, бросил одеяло на кровать и чуть наклонил голову, по-птичьи, искоса глядя на илирца.

— Зря ты лицом просветлился, как Орект перед колесованием. За слова я не убиваю.

— Только просто так? — вскинул "просветлённое" лицо мальчишка.

— Зачем же просто так? — ухмыльнулся Хриссэ. — Или для удовольствия, или для дела. Пойдём уже.

Он повернулся спиной и вышел. Илирец догнал его на ступеньках вниз, где располагался главный зал кабака, в соответствии с его "подземным" названием. По случаю раннего времени зал был пуст, только у самой лестницы сидел перед камином хозяин, а на шкуре между его креслом и огнём — щеголяла толстой золотой косой девчонка лет шестнадцати, в которой илирцу почудилось какое-то неуловимое сходство с "серой тварью".

— …ты взял, что именно игрушка3? — беспечно спрашивала девчонка. — Мало ли, кого там Хриссэ вздумал устроить на ночлег?

Лысый хозяин "Лисьей норы" тихо усмехнулся в усы.

— Будто ты Хриссэ не знаешь, дочка. Или я ослеп и отупел под старость. Я сперва подумал, правда, что кто-то из ваших: ухватки самые подходящие. Но больше похоже, что этот умник опять игрушку себе прикупил. К тому же, илирца.

Девчонка рассмеялась, а илирец чуть не кинулся вниз с кулаками. Да и кинулся бы, если б Хриссэ не перехватил его левую руку так, что она чуть не выскочила из плеча.

— Доброго утра, — весело объявил Хриссэ, шагая к ним. — Клойт, завтрака у тебя не найдётся?

— Найдётся, — Клойт кивнул и встал. — Подождите немного.

— В кои-то веки я одобряю твой вкус, — задумчиво сказала Кошка, разглядывая илирца.

— А я не одобряю, — огрызнулся тот. Хриссэ хмыкнул и отпустил его руку.

— Он будет при мне, — серьёзно сказал Хриссэ.

— Да пошёл ты, — почти ровно сказал илирец, поводя злосчастной конечностью.

— Килре-насмешник! — протянула Кошка, разглядывая его. В отличие от илирца, она знала, что слова "при мне" среди кхади означают помощь и защиту, а может, Хриссэ и в кхади его хочет протащить через месяц-другой. — Чем он так отличился? Хотя то, что ещё огрызается, уже редкая доблесть!

Илирец набычился, но девчонка говорила безо всякой насмешки.

— Да я и не зверствовал, — отмахнулся Хриссэ. — Так, пару приёмов повторил… Очень уж удивился, когда он чуть не вырвался. Он об меня табурет сломал, — доверительно сказал Хриссэ вернувшемуся Клойту и расхохотался на пару с Кошкой. Илирец медленно наливался краской, как железо в горне. Клойт молча поставил на стол блюдо с пирожками и кувшин и сел, не вмешиваясь в разговор, но слушая с видимым удовольствием.

— Где ты его нашёл? — спросила Кошка, начиная жевать. Хриссэ последовал её примеру, потом ответил:

— В "Бесенятах", он там был танцор, жонглёр и Тиарсе знает кто ещё для любителей илирских игрушек.

— Прекрати! — мальчишка не выдержал, вскочил, сжимая кулаки и не зная только, на кого кинуться в первую очередь. — Не смей так говорить!

— Скажи спасибо, что я не стал так делать, — посоветовал Хриссэ, не отрываясь от еды. Илирец раскрывал и закрывал рот, но так и не сумел ничего сказал. Постоял ещё немного, чувствуя себя всё более глупо, сел.

Потом они молчали, пока Кошка не поблагодарила за завтрак, Хриссэ заплатил за убитый табурет и все трое вышли. Дорога илирцу не понравилась. Кошка и Хриссэ шли позади, иногда командуя свернуть, и между собой переговаривались тихо. Мальчишка, впрочем, слышал всё отлично: они не очень таились, а слух у илирца всегда был исключительный. Большую часть разговора понять всё равно не получилось, подслушивай или не подслушивай. К чему можно отнести новость о том, что безухие зарвались и надо бы с ними разобраться?

— К углежогам сворачивай! — сказала Кошка.

Или заявление, что коричневые звереют и вчера перед закатом вломились в "Маэтишеной" искать заговорщиков? То есть, тут всё понятно, но какие могут быть заговорщики в "Маэтишеной"? Туда же одни любители элитного чая ходят! И как это всё может быть связано с тем, что Тень уже полностью подготовил план, но Кхад говорит, что ещё не время?

— Увидишь, они ещё ворота повадятся запирать чуть не до заката, — хмыкнул Хриссэ. А Веройге закроют вовсе.

— И как тогда?..

— Как теперь, так и тогда. Кавалер-то будет из благородных. А танец с пьяным героем мы уже репетировали, ты разве не видела?

— Не. Но мне Лорд рассказывал, так что заранее предвкушаю. Надо будет спрятаться где-то неподалёку: посмотреть.

Илирец тряхнул головой. Со своей жизнью непонятно что происходит — самое время заморачиваться о чужих тайнах.

За время, пока они шли в Собачницу, илирец успел услышать ещё массу интересного. Например, что угадал верно: Хриссэ действительно знает о том, как убивать тьё. Очень обнадёживает. Не бог весть какой секрет, конечно, но кто ему рассказал?

Улочка, пропахшая дымом и старой золой, вильнула в последний раз и вынырнула на пустырь из-под арки с серой в мокрых разводах штукатуркой.

— А чего ты от него хочешь-то? — спросила Кошка, вальяжно усаживаясь на старое сухое бревно в мокрой траве.

— Проверить: вдруг пригодится, — Хриссэ пожал плечами, садясь рядом. — Всё-таки, чуть меня не прибил…

Кошка рассмеялась. Илирец в очередной раз вскипел.

— Что ж ты такой нервный? — весело спросил Хриссэ, заметив сжавшиеся кулаки. — Я тебя хвалю, между прочим. Думаешь, меня так легко прибить? Я что думаю, — он повернулся к девчонке, — Кошка, ты попробуй отрезать ему ухо, а я посмотрю. Если у тебя не получится — предъявим Кхад кандидата.

— Псих! — снова рассмеялась Кошка, щурясь на Хриссэ против солнца. — Но идея здравая.

Она встала, вынимая нож и поворачиваясь к солнцу боком. Илирец переводил взгляд с неё на Хриссэ и обратно. Особенного понимания на его лице не рисовалось.

— Держи! — Хриссэ протянул ему свой нож — рукоятью вперёд. Илирец медленно подошёл, взял.

— Это я с ней должен драться?..

Кошка кокетливо подмигнула.

— А если не хочу? — он повернулся лицом к девчонке и пару раз разрезал воздух ножом на пробу.

— Дело твоё. Не хочешь — прирежем по-быстрому и гулять пойдём, — деловито сказала Кошка.

— Зачем — по-быстрому? — не согласился Хриссэ. — У меня времени много…

И улыбнулся илирцу этак доверительно.

Видно было, что мальчишка растерян, что ещё больше он зол и что держит себя в руках, несмотря на это. Кошка ждала, он медлил тоже, но в конечном итоге ударил первым. Кошка легко увернулась, но не расслабилась: рекомендация Хриссэ дорогого стоила. Мальчишка ударил ещё: прямо, без затей, но так быстро, что Кошка едва успела отскочить. И снова не стала атаковать, нервируя илирца. Он явно увидел, что противник не из простых, но не мог понять, насколько. Переступил и чуть-чуть отвёл руку с ножом в сторону, приоткрылся, ровно настолько, чтобы умелый человек получил шанс. Кошка охотно "купилась": поглядеть, как илирец перетечёт на шаг и попробует перехватить её руку. Не сумел, Кошка отступила, и Хриссэ сказал "хватит".

Встал, повёл плечами.

— Ну как? — спросил Кошку.

— По-моему, молодец, — весело сказала она. — Да я и не сомневалась: ты его так расхваливал…

— Так вот что у имперцев называется похвалой, — буркнул илирец, возвращая нож. В какой-то момент он так сверкнул глазами, что стало ясно, как ему хотелось вернуть этот нож лезвием, а не в ладонь рукоятью.

— Он по-другому не умеет, — пояснила Кошка. — Идём, Хрисс, предъявим твою находку!

— Как тебя звать, находка? — спросил тот. Илирец помедлил.

— Нар Кьё.

"Трепещи, Кошка! Илирский дворянин позволил звать его малым именем!" Фраза была бы очень эффектна, а потому просилась наружу со страшной силой. Но Хриссэ рассудил, что этот козырь лучше пока придержать. Это в самом начале знакомства пыльник ещё сомневался, но то, как илирец обращался с ножом, выдавало дворянина и фехтовальщика, а не уличного бойца. Конечно, чего-то он нахватался в подворотнях чужой столицы, но в основе была классическая илирская школа воды. Мэтр Ошта будет счастлив.

— Куда мы идём, и что вообще происходит? — спросил Нар Кьё, отводя рукой пучок камыша, пробившийся в щель между досок мостика. Хриссэ позади него молчал, и отвечать пришлось идущей впереди Кошке.

— Покажем тебя Кхад, порекомендуем, она присмотрится пару дней, а потом, скорее всего, примет.

— Кто примет? Куда примет?

Кошка переглянулась с Хриссэ и оба расхохотались.

— Мы — кхади, — сказала, наконец, девчонка. — А она — наполовину Вечная.

— Это кто говорит? — удивился Хриссэ.

— Теотта. Не слышал ещё?

— Уже слышал, — усмехнулся он.

— Это что, — неуверенно начал Нар Кьё, — вы, как это называется, подводники?

Хриссэ снова рассмеялся.

— Слово дурацкое, — пояснил он обернувшейся Кошке. — Вроде как да, — это уже илирцу. — Но, я думаю, скоро всплываем.

Мост кончился и остался позади, коридор с деревянным полом, с саманными стенами и пронзительно синим небом вместо крыши уткнулся в гнилой забор.

— А если я не хочу с вами?

Кошка отодвинула доску, чтобы пролезть, но остановилась, придерживая её и ожидая ребят.

— Не хочешь — насильно Кхад никого не держит, — сказала девчонка и нырнула в щель.

Илирец стоял в нерешительности, когда сзади подошёл Хриссэ и сказал над самым ухом:

— А я вот иногда держу покупки насильно, если покупка с секретом.

Нар Кьё резко обернулся при первых же словах, возмущённый, вышло почти лицом к лицу с Хриссэ. "Почти", потому что Хриссэ был лет на пять старше и выше на голову.

— Тебя подначивать — одно удовольствие, — сказал он. — На самом деле тебя никто не держит, Кошка верно сказала. В кхади не тащат силком, ей добровольно продаются умом, душой и всеми потрохами. А иначе она просто не примет. Потому я тебя даже убивать не буду, если откажешься.

Илирец только потом, дней через десять сообразил, почему Хриссэ действительно не стал бы его убивать. Мало того, что идти Нар Кьё было некуда. Это только он, приехавший в столицу недавно и рабом, не знал, кто такая Кхад и кто такие кхади, а в "Бесенятах" Хриссэ узнали сразу. И если бы его покупка стала бродить по городу и искать работу… Не раньше, чем к концу луны, его либо притащили бы обратно к Хриссэ в знак уважения, либо просто так прирезали бы, от греха подальше… Серого психа из кхади в городе отлично знали. Но пока Нар Кьё этого всего не знал, а только слушал, судорожно пытаясь что-то решить…

— Тебе предлагают хорошую работу, потому что ты — хороший боец, Нар Кьё а-Нле-и-Шатта4.

На лице мальчишки явственно читалось крайнее удивление. "Узкоглазым" его сейчас не назвал бы даже самый завзятый ненавистник илирцев.

Доска в заборе скрипнула, и из щели выглянула возмущённая Кошкина голова.

— Что вы застряли?! Два шага осталось — нет, надо здесь встать столбами и побеседовать!

— Идём, — отмахнулся Хриссэ. — Считай, что тебя просто нанимают на очень хороших условиях, — сказал он илирцу, — шагая в щель. — Пойдём, приглядишься и на месте решишь.

__________________

1тьё, ил. — стержень души, истинное я, бессмертная часть человека. Считается, что тьё умирает от сильной физической или душевной боли, от сильного страха и/или унижений.

2нашада — неприкасаемые; вне социальной лестницы, отлучённые от Церкви. Как правило, клятвопреступники.

3игрушка — общепринятый эвфемизм для обозначения шлюх.

4Нар Кьё а-Нле-и-Шатта — досл. с ил. "Нар Кьё, ученик школы воды", уважительное обращение к ученикам воинских школ. Также допустимо в качестве обращения к благородному, если по какой-то причине нельзя использовать его полное родовое имя.

Тисса

2272 год, 15 день 3 луны Ппд

Глинянка, Эрлони

Лайя рассмеялась и в очередной раз подумала, что день будет замечательный.

— А чего ты? — с довольным видом возмутился Трепло. — Я серьёзно!

— Ага! — заливалась Лайя. — И в тот раз, когда про крылатую собаку рассказывал, тоже серьёзно было!

— И тогда серьёзно! — кивнул Трепло, взбегая между каменными драконами на мост. — Она просто улетела, пока я тебя звал.

Умник, Синий и Тисса несколько их обогнали и теперь остановились на той стороне, напротив кирпичного особняка с двумя клёнами у ворот. Тисса что-то тихо говорила, трогая мешочек для трав на поясе. Эта Тисса куда больше походила на себя, чем то привидение, которое бродило по дому последнее время.

Умник сказал что-то, и они с Синим громко рассмеялись. Тисса бледно улыбнулась.

— Бедная, — сказала Лайя вполголоса. Трое впереди увидели, что Лайя и Трепло нагоняют, и неспешно пошли дальше.

— Надо было, чтоб она со всеми драться училась, — сказал Трепло, поправляя альдзел у бедра.

— Что ж учиться, если у неё не получается? — возразила Лайя. Мост последний раз гулко стукнул под ногой и кончился.

— А то! — упорствовал Трепло. — Ты себе можешь представить, чтобы так Кошку коричневые арестовали и драли потом в казарме полночи?

Лайя передёрнула плечами и сердито ткнула его в бок локтем.

— Кошку! Ты б ещё "Кхад" сказал! Тиссе сколько ни учись, никогда так не выучиться! Вон, Кошка как Чарека, безухого, в тот раз всухую сделала!

Трепло пропустил большие пальцы под пояс, подбивая ногой обломок корзины на мостовой.

— Первей всего, Кошку бы коричневые не заметили. И меня или тебя бы не заметили. И драться бы ей не пришлось, если б эта белобрысая хоть что-то умела, кроме как лечить.

— Ну, где вы там застряли? — обернулся к ним Синий и заорал дальше: — В носу свербит уже от этого весеннего смердёжа, тут бы скорей из города выйти, а вы еле ползёте!

Закончил он уже с нормальной громкостью, потому что двое прибавили шагу и догнали остальных. "Смердёж" действительно стоял могучий и многогранный: от всего, что зиму хранилось, а теперь оттаяло под первым весенним солнцем. Так что желание Синего удивления не вызвало.

Дальше они молча шли по кирпичным мостовым Глинянки. Умник снял куртку и повязал её на пояс. Ещё не было жарко, скорей, наоборот, но пока только светало, и в этой прохладе чувствовалось будущее тепло. Небо протянулось безоблачное и чистое, умытое вчерашним дождём, и в воздухе, наконец, пахло весной. Не той весной, что свербила в носу у Синего оттаявшей гнилью и дрянью. И не той весной, которая цветёт и гудит насекомыми. Поверх городской вони, делая её неважной, мерцало и таяло что-то безошибочно весеннее, хоть и не смог бы никто из кхади определить, что это и из чего состоит. Но как-то притихли все. Даже Трепло замолчал, поглаживая пальцами лаковый бок альдзела. Лайя глубоко вдохнула и тряхнула волосами — хорошо! Розовое небо набухло зарёй, и по черепице крыш слева потекло утреннее золото, сверху вниз, медленно крася рыжим мох на черепице и пятнами капая вниз, на стены и под ноги.

Синий принялся насвистывать что-то бестолковое, Умник вынул из чехла альдзел и на ходу трогал струны, увлечённо рассказывая что-то Тиссе.

Улица закончилась, и кхади взяли правей, через проулок на Ржавую улицу, к Кирпичному мосту и воротам из города. Нищий на углу оживился при виде прохожих, выставил босые грязные ноги с язвами и загундосил:

— Помоги-и! Помоги-и!

Обходя его, Тисса поскользнулась в грязи и упала бы, не подхвати её под локоть Синий. Лайя, может, ничего и не заметила бы, но она шла совсем рядом и обернулась на резкое движение: Тисса отдёрнула руку так, что чуть опять не потеряла равновесие, и побледнела.

— Ты что, Тисс? — удивлённо спросил Синий. Она кусала губы и молча покачала головой.

— Тебе плохо? — спросил подошедший Трепло. Теперь все уже остановились и смотрели на Тиссу. Она смотрела в землю.

— Ничего, — тихо сказала она. — Ничего.

— Идите вперёд! — сердито сказала мальчишками Лайя. — Давайте-давайте.

— Помоги-и! — гнусаво тянул нищий. Набирал воздуха в лёгкие и снова тянул: — Помоги-и!

Умник пожал плечами и пошёл вперёд, а за ним и остальные. Откуда-то мутно пахло тухлятиной. Лайя вдруг сообразила, что понятия не имеет, что делать.

— Помоги-и! — заунывно продолжал нищий с каким-то ожесточением.

— Тисса… Воды хочешь? — беспомощно спросила она.

Тисса покачала головой.

— Не хочу. Ничего.

Улыбнулась и сказала "Пойдём", но от этой улыбки Лайе почему-то стало жутковато.

До городских ворот они опять молчали. Солнце приподнялось над горизонтом и начало пригревать. Утро уже было теплей всех весенних дней, бывших в этом году, а день сегодняшний обещал быть почти жарким.

Лайя рассеянно смотрела по сторонам, вспоминая, что она знает о Тиссе. Выходило не очень много; выходило, что она вообще почти ни о ком из кхади не знает, кто они были до кхади. Наверняка Лайя знала только, кто пришёл раньше неё, а кто — позже. Вторых было куда меньше, чем первых. Лайю встретил Тень с полгода назад, сказал, что хорошие воры Кхадере нужны, и что Лайя не пожалеет. Она и не пожалела. Работы стало меньше, но более сложной и интересной… Впрочем, дело не в этом. Когда тебе не слишком много лет, и ты совсем одна… Город представлялся Лайе большим хищным зверем, ждущим, когда она ошибётся, чтобы сожрать её. Она всегда боялась. Коричневых, болезней, неудач и безденежья, охотников за рабами, пьяных дворян, подводников и уличной шпаны… Она сама была в подводниках, но мелкой рыбёшкой, и, исчезни она, никто бы не стал искать. От своих пьяниц Лайя ушла, наплевав на дочерний долг, другой родни не знала, а в друзей и церковников не верила.

Пятеро прошли через ворота, не останавливаясь. Стража не обратила на них внимания. Только один солдатик проводил взглядом компанию, но не из смутных подозрений, а из завистливого желания так же уйти из города в первый тёплый день.

Лайя улыбнулась солдатику, подмигнула и дождалась ответной улыбки. Трепло недовольно покосился, но ничего не сказал.

Главное, в кхади она перестала бояться. Из возможной добычи города она стала одной из загонщиков.

— Слушай, — она повернулась к Треплу, — а ты не знаешь, что Тисса до кхади делала?

Трепло немного приподнял брови, но ответил.

— Кажется, у неё дед был лекарь, она с ним и жила. А потом дед умер, Тисса без ничего осталась, а Кхад её почти сразу и нашла. В городе где-то.

— Ясно…

— Чего вы опять отстаёте, голуби? — опять окликнул их Синий. — В другой раз уединяться будете!

Лайя покраснела и прибавила шагу, а Трепло рассмеялся, показывая Синему кулак.

— Сворачивайте уже! — крикнул он вперёд. — Сколько можно по дороге переться.

— Давайте сразу вдоль реки пойдём, — тихо попросила Тисса, когда Лайя и Трепло догнали остальных. — Вам неважно, а лапка только у воды растёт.

Спорить никто и не подумал — хотя бы потому, что с обрыва открывался замечательный вид на город. И потому, что не сообразили, как сыро и слякотно окажется напрямик через лес. На глинистом склоне Тисса ушла вперёд, пока остальные оскальзывались и хватались за деревья и друг дружку, чтобы не укатиться к исходной точке. С наименьшими потерями в ельник выбрались (кроме Тиссы) Лайя и Синий. Синий избрал тактику "тише едешь — дальше будешь" и полз от дерева к дереву мелкими шажками, цепко держась обеими руками и чуть не по минуте обдумывая каждый шаг. Лайя беззастенчиво висла на Трепле, рассудив, что он сам напросился в кавалеры. Трепло, судя по лицу, разрывался между противоположными чувствами: с одной стороны, когда ещё будет случай облапить Лайю, а с другой — с девушкой в одной руке и альдзелом в другой лезть на скользкий склон крайне неудобно. Особенно, при учёте того, что девушкой вниз, равно как и альдзелом, падать нельзя, а очень хочется! Так он и смотрел: то счастливо — на Лайю, то — тоскливо — на Умника, несущего свой альдзел бережно, как святыню.

— Не смешно, Тисса! — почти всерьёз нахмурился Умник, выбравшись на ровное, в ельник. Здесь было зелено и тенисто, не в пример лысым берёзам и ясеням. Белобрысая снисходительно улыбалась, опершись о залитый солнцем ствол:

— Да вы же совсем бестолковые, — сказала она, наклонив голову (пряди мазнули по вискам). — И как ещё никто не упал…

— Да уж так! — гордо сказал Синий, отцепляясь от последнего дубка и ступая на хвою под ёлками. Мокрая хвоя не преминула съязвить, и нога Синего радостно поехала в сторону, опрокидывая мальчишку навзничь. Умник фыркнул, Лайя — следом, и рассмеялись все.

— Да ну вас! — сварливо буркнул Синий, садясь. — О! — тут же отвлёкся он, — гляньте: гриб! Давайте грибов наберём!

Тисса повернулась в указанном направлении, как и все. Из-под хвои действительно выглядывал гриб: огромный прошлогодний маслёнок, невесть как не съеденный зверьём, круглый, жёлтый и засохший в камень.

— Горожане! — заулыбалась Тисса. — Идём!

Пахло влажной землёй, начинающей прогреваться, лежалой листвой и хвоей и свежей смолой. "Знаешь, чем альдзел лучше девчонки? — вполголоса говорил девчонке Трепло. — Он если висит на мне, то висит себе смирно, а не дёргается и не ойкает то и дело!" Лайя заливисто смеялась, хваталась за его локоть и ойкала, оступаясь. Потом мальчишки обнаружили какую-то тропинку и ушли по ней вперёд. Лайя подумала, что с ними в лесу как-то сразу стало людно и шумно. Трещали под ногами ветки и шишки, громко шуршали отодвигаемые лапы елей, и сороки подняли гам, жалуясь на вторжение. ("По-моему, нас матерят", — сказал Умник, глянув вверх.) Только Тисса шла легко и тихо, просачиваясь сквозь ветки и не наступая почему-то ни на что трескливое. Её лаолийский костюм — свободные мягкие штаны и короткая рубашка навыпуск без ворота — отчего-то выглядел куда уместней одежды остальных, на городской манер более пёстрой.

— Ты в селе жила, Тисс? — спросила Лайя.

— Ага, — кивнула та. — Мы с дедом только пару лет назад в Эрлони перебрались.

Она потеребила мешочек на поясе.

— Жалко, что он умер. Хороший он был, только пил много.

— Девчонки, идите сюда! — Синий махал рукой с бугра над овражком. — Красота — хоть вешайся!

Лайя рассмеялась… глянула на Тиссу: извини, мол, что не грущу о деде. Тисса как-то беспомощно улыбнулась и пожала плечами, сгоняя с них пятна солнца.

Девочки пошли на зов, и едва выбрались на бугор — как на них обрушились звуки реки. Великий Арн плескался о валуны и лизал глинистый берег, обдавал брызгами наглеющий ветер, синей чешуистой сталью переливался на солнце. И стрижи уже кричали под ногами и прямо впереди.

А чуть левей, вверх по течению, лежала столица, темнея причалами и сияя мрамором храмов и Белого острова. Зубцы массивных башен Веройге вырисовывались на фоне Светлого озера. И мосты, мосты, полоски кружева, связавшего больший остров с меньшим и оба их — с берегами.

— Красивый у нас город, — сказала Лайя и как будто разбудила всех.

— Тут и остановимся. Все за дровами; Синий, давай вон то бревно подтащим, чтобы сидеть…

Тиссу отправили по её прямой обязанности: собирать травы. Остальные быстро натаскали дров (хватило бы до вечера) и стали разводить костёр из сырых веток и ветоши. Прокашлявшись от первого дыма, попытки с пятой разожгли и сели на бревно с видом на реку и город, и дороги от города к востоку и югу, теряющиеся в тёплом и влажном мареве. Умник и Трепло расчехлили альдзелы и затеяли пение — на зависть менестрелям. Лайя зачарованно слушала струны и голоса, щурясь на альдзелдов против солнца. Потом ребята затеяли учить её свистеть. Главным свистуном оказался Синий: и по-простому, и с двумя пальцами, и мелодию высвистать… Лайи хватило только на сиплый и тихий свист, которому никак не удавалось протянуть хоть пять секунд.

А потом ветер донёс запах пролесков, Лайя решила, что их срочно надо собрать, и отправилась исполнять решение.

Букет спустя она вдруг увидела Тиссу. Светлые волосы, убранные назад по-лаолийски, чтобы на висках оставались прядки, золотисто светились на солнце. Тисса сидела на краю обрыва на пятках, бессильно опустив плечи и голову и уронив руки, и плакала. Беззвучно содрогаясь всем телом.

Лайя покусала губы, решилась и подошла к ней, села рядом.

— Тисс… — она протянула руку тронуть подругу за плечо, но Тисса вдруг съёжилась и села иначе, обняв колени.

— Не трогай!

Всхлипнула, вытерла глаза рукавом.

— Не трогай меня, ладно? Я не могу… противно… так противно, ты не знаешь…

Лайя послушно отдёрнула руку, только что за спину не спрятала.

— Лай… Тебе вот в кхади нравится, да? — спросила Тисса, не поднимая лица от колен, из-за чего голос прозвучал глухо.

— Н… ну да… Ещё бы! — недоумённо согласилась Лайя.

— А мне вот нет! — с какой-то отчаянной решимостью сказала Тисса, поворачивая к ней лицо. — Я не хотела! Кто выдумал, что это надо и хорошо?! Это ей надо, а мне ничуть! Вы все хотите убивать, пока вас не убьют. Чего хорошего?!

Тисса говорила яростно, Лайя и не думала бы, что маленькая лекарка вообще так умеет.

— А я не хочу так, чего хорошего! Я не хотела, я вообще не хотела в кхади, не хотела так страшно! Это неправильно, люди не должны так жить, нельзя так! Я не хотела… Тем более, чтоб со мной — такое…

Она прерывисто вздохнула, помолчала и продолжила.

— Кошка успокаивает: их Кхад за меня кастрировала… а чего тут мне успокаиваться? И такая вся Кхад хорошая, за нас горой… А ей плевать на нас, она не за меня, а чтоб её все боялись, а больше ничего ей не надо! Ей на всех нас плевать, какие мы, что мы хотим — лишь бы делали, что ей нужно! Я ей не нужна, ей надо кто-то, чтоб лечил, а я бы умерла лучше! — выкрикнула Тисса в ветер над рекой. Стрижи сочувственно кричали что-то в ответ.

— Она, знаешь, мне что сказала? — тихо сказала Тисса. — Сказала, что если я себя убью, она меня у Кеила1 найдёт. Думаешь, правда?

Лайя молчала. Близнецы ей рассказывали, как Тиссу вытащили и как она просила, чтоб её убили. А Кхад показала ей то, чего она больше всего боится, и Тисса расплакалась и кричала "нет". И понятно, потому что Кхад умеет, Лайе случилось видеть один раз. Кхад подняла руку, показала ладонь человеку, и ничего не делала, просто сказала, что хочет посмотреть, чего он больше всего боится. И смотрела, а человек упал, и корчился, и кричал, и лицо было такое, что на него смотреть было страшно, и глаза совсем дикие. Лайя раньше никогда не думала, что можно умереть просто от страха, а оказывается, можно…

Но Тиссу Кхад не стала убивать, а только напугала, и сказала потом (Близнецы рассказывали), что самоубийцу с того света достанет.

— Я думаю, правда… — едва слышно сказала Тисса, опять утыкаясь в коленки.

______________________

1у Кеила — на том свете

Теотта

2272 год, 27 день 5 луны Ппн

двор "Лисьей норы", Эрлони

— Жил когда-то бог. Это был молодой бог, и он очень хотел чего-нибудь совершить или создать, или разрушить — не важно что, главное, чтоб громко и все услышали. И вот однажды почувствовал он, что изнутри рта что-то в зубы стучится. Выплюнул — оказалось слово. Подумал бог, поразглядывал слово, пощупал и понял, что это имя реки. А если есть река, должны и берега быть. И исток, и устье, и города на реке, и люди, чтобы жить в городах. И сам бог не заметил, как создал Центральную равнину и Великие горы.

— Постой! — влез Нар Кьё, уже откликающийся на имя "Нарк1", тряхнул головой. ("Э-э!" — возмутился Воробей: чёрная волнистая грива хлестнула его по лицу) — Ведь монахи не так рассказывают! Ты откуда это взяла? Рассказал кто?

— Никто не рассказал! — обиделась Теотта. — Я сама так знаю, — и замолчала. Народ зашумел. Кейя дала Нарку подзатыльника, Воробей стал громко требовать продолжение. Кошка шикнула на всех и стала выжидательно смотреть на Теотту. Нейех почесал плечо и снова замер. Теотта обвела неблагодарных слушателей взглядом, сощурилась от солнца и продолжила.

— Всё получилось хорошо, просто мир был неживой. Мёртвый был, — зачем-то пояснила она. — Бог и так уже старался, и этак, а толку — пшик. Совсем уже бог выдохся, и понял вдруг, в чём дело. Жизнь в мире была всего одна, божья, и не у мира, а у бога. И бог понял, что чтоб мир ожил, ему надо умереть. И умер.

— Так я эту легенду знаю! — снова перебил Нарк. — Это дазаранцы рассказывают. У них бог всего один, да и тот мрёт накануне каждой весны, чтоб назавтра ожить…

Теотта зашипела, как вода на сковороде, и потянулась к ножу.

— Ша, — скучно сказал Лорд, заступая между ними. — Нарк, учись молчать у Нейеха. Теотта, драки запрещены с позапрошлой луны.

Теотта по-звериному оскалилась, сверкнув белыми зубами с чёрного лица, и села на место.

— Он не ожил, — неохотно сказала она. — Он совсем умер, навсегда, даже души не осталось.

— Но ведь боги навсегда не умирают? — осторожно спросил Воробей. Бережно накрывая ладонью своего крылатого тёзку, которого нашёл где-то мокрым и полумёртвым пару дней назад.

— А этот умер. А то что ж это за жертва такая: умереть на пару дней, отдохнуть — и обратно? Он хотел, чтоб мир по правде ожил, вот и умер по правде.

— Странно это, — сказал Воробей, ковыряя в ухе.

— Но честно, — неожиданно поддержал Теотту Нейех.

______________

1нарк — кад., танцор.

Хриссэ

2272 год, 27 день 1 луны Ппд

лог у правого берега Арна, над Эрлони

— Теотта, это что будет? — спросил Воробей, приседая на корточки рядом с ней. Теотта следила за своими пальцами, быстро нырявшими между цветных шнурков. Крупные, хищноватого вида кольца на чёрных пальцах постукивали одно о другое.

— Дайте мне шнурочек, шнурочек, верёвочку, — спела Теотта, не оборачиваясь на Воробья. — Я сплету вам ленточку, ленточку, ленточку…

Воробей мысли свои озвучивать не стал. С какого-то подзатыльника он выучил, что эту психованную трогать нельзя: маньячка — хуже Хриссэ, который хоть через раз, но помнит, что драки Кхад запретила. А эта как заедет своим кастетом из колец — ходи потом с залысиной над ухом!

— Кусай её! Куси! — завопил Трепло. — За ухо!

Воробей обернулся. Птаха на его голове качнула крыльями и вцепилась ему в волосы, удерживая равновесие. Последняя пара на турнирке сошлась так близко, что Хриссэ дышал Кошке в ухо.

— Кто выиграет, тому и будет тесёмка, — сказала Теотта, глядя, как у Кошки не получается вывернуться. Хриссэ продолжал придушивать её её же посохом. Кошка дёрнулась ещё раз, вдруг повернулась лицом к Хриссэ и вдумчиво поцеловала. Тут уже Хриссэ дёрнулся от неожиданности, как будто плеснули кипятком, Кошка развернулась — соломенная коса змеёй завилась вокруг, — девчонка посохом подбила Хриссэ оба колена, уходя на два шага и облизываясь под радостное улюлюканье публики.

Хриссэ хлестнул плетью, Кошка приняла удар на посох — продолжая ухмыляться, довольная собой, — и попыталась перетянуть плеть на себя. Мэтр Ошта, стоявший под старой вишней рядом с Кхад, неодобрительно свёл брови. Хриссэ дёрнул плеть, дождался ответного рывка, подскочил, выпуская рукоятку, и ударил сперва в живот и тут же — в лицо снизу. Изобразил добивание локтём и гордо пошёл на круг почёта.

— Козёл ты, — сказала Кошка, выпрямляясь и трогая кровящие губы. Её было плохо слышно за скандирующими:

— Хриссэ! Хриссэ!

Тисса подошла, Лорд — остальные были заняты чествованием героя. Кошка пнула валяющуюся плеть и отмахнулась от Тиссы: тоже мне травма. "Пойдём, сядем".

— Ну? — восклицал герой, потрясая обоими кулаками. — Кто здесь лучше всех?

Кхад шагнула вперёд от дерева. Все — кроме Хриссэ — притихли.

— Я, разумеется, — спокойно сказала она. Хриссэ остановился. Сверкнул глазами.

— С магией, — презрительно сморщился он. Тишина натянулась такая, что стало слышно стрижей, сновавших над Арном. Кхад усмехнулась.

— Обещаю тебе, обойдусь без магии.

И вышла в круг.

Ошта удобнее оперся на дерево и сложил руки на груди. Он не поручился бы за ведьму. Без особой уверенности, уж точно.

Хриссэ подобрал плеть и медленно пошёл по кругу. Кхад снова усмехнулась — и согласилась, пошла тоже, небрежно держа ножи на кадарский манер: один прямым хватом, другой — обратным. Усмешка на лице так и осталась. Хриссэ вглядывался почти нервно: он вовсе не представлял, как дерётся Кхад. Она же его стиль знала, как и всех остальных. Она сразу начала так: сама занималась отдельно, а на их тренировки смотрела. На первом же отдельном занятии с ней Ошта увидел причину. Она не умела драться. Совсем. Непохоже было, чтоб ей вообще когда-то доводилось. Задатки — дай Таго каждому, а не умела. Двигалась, падала, уворачивалась — по-звериному. Когда Ошта прижал её к краю площадки, вынуждая нападать, девчонка замерла, скалясь, а потом его накрыло чем-то горячим, липким и мерзким до кошмарности. Когда глаза удалось открыть, Кхад сидела на земле рядом и хмуро прижимала ледяные пальцы к его виску. Ни объяснять, ни извиняться не стала. Только дальше мэтр атаковал осторожней и ждал, когда временами ведьма застывала с гримасой на лице и старательно загоняла обратно магию. Магией она лупила наотмашь, бездумно, с тем же звериным инстинктом, с каким перекатывалась и вскакивала, упав.

Выжидание, снисходительность мэтра её бесили, подстёгивали — ей многое было, как вожжа под хвост. Главная причина, почему она так быстро училась. Она отказывалась злиться — просто; её злость всегда оказывалась направленной, не растрачивалась зря. Оште не соврали: таких учеников он не нашёл бы нигде. О такой ученице, как Кхад, мечтал бы любой фехтовальщик. Она занималась остервенело, с тем фанатичным упорством, какое бывает у людей, давно наметивших цель и знающих, что им по дороге к этой цели пригодится.

Но она начала чуть ли не с нуля. А Хриссэ, крупнее, выше на полторы головы и года на три-четыре старше, был неплох и до встречи с мэтром. Откуда взялся этот сероволосый пижон, не имел понятия никто. Лорд рассказал мэтру, что однажды Хриссэ просто пришёл в Логово и заявил, что уйдёт, если кто-то сможет его выгнать. Не смогли, и Кхад пустила его сперва на испытательный срок, потом на общих правах. Среди кхади он смотрелся так же нелепо, как смотрелся бы в любой другой иерархии. Явный одиночка с манерой переходить границы, бравирующий пыльностью, любитель драк и садист… Иногда Оште казалось, что этот парень может заразить бешенством. Иногда — что всё это — такая же детская поза, как отказ умываться.

Однако что-что, а драться этот позёр умел. Проиграть же одному из своих людей на глазах у них всех… Ошта не видел, зачем Кхад вздумалось так рисковать. В то, что это ребяческий вызов, верилось с перебоями. Когда смотрел на Кхад со спины, видя неровно стриженый затылок девчонки двенадцати-тринадцати лет — верилось. Когда встречал взгляд или отмечал, как девчонка двигается…

Нервы раньше не выдержали у Хриссэ.

Он ударил первым, Кхад, уходя, сделала резкое движение рукой — Хриссэ оторопело уставился на замерший нож — в пальце от кожи между его бровей.

— М-магия… — сказал парень.

— Не надо было останавливать? — спросила Кхад, протягивая руку и ловя вернувшийся нож. Хриссэ зыркнул на неё, зло и дёргано свернул плеть, сунул за пояс и пошёл прочь, взбивая ногами пыль.

— Отдашь ему тесёмку, когда вернётся, Теотта, — сказала Кхад. — Мэтр, вы не разъясните, у кого какие были ошибки?

Учителя

2272 год, 12 день 3 луны Ппд

Логово, Собачница, Эрлони

Ветеран перебирал копытами так вяло, а дорожная грязь так неприлично чавкала на каждый шаг, что мэтр чувствовал себя подлым злодеем: мало того, что сам в такую погоду попёрся из дому, так ещё и неповинное животное мучает. Ошта и без того смутно представлял, как можно проводить урок в такой густой мороси — ещё и смеркаться вот-вот начнёт… Осенние дни пошли на убыль, погода чем дальше, тем хуже, а знаменитые здешние туманы — всё чаще и плотнее. Второй тагал мэтр разглядел, только подъехав почти вплотную. У камня ребят не было.

— Хал тиргэ, — вполголоса высказался Ошта. Подобное разгильдяйство учеников он полагал не просто дурным тоном, а законченным хамством. И оно совсем не вязалось с той дисциплиной, которую мэтр успел приметить за ведьмиными.

Ветеран потянул повод и переступил передними ногами, намекая, что неплохо бы повернуть назад.

Из тумана слева от тагала послышался плюх, и к Оште подбежал мальчишка лет одиннадцати, босоногий, в заляпанных до колен штанах. За ним следом трусил, дружелюбно скалясь, здоровенный пёс неопределённого цвета. В сухом виде пёс, вероятно, был крайне лохматым и в целом очень напоминал помесь лвирского волка с юкелским волкодавом.

— Вечер добрый, мэтр!

— Кгм, — сказал Ошта, не спеша соглашаться с таким смелым утверждением.

— Кхад извиняется, — торопливо заговорил мальчишка, — ребята задержались, но можно прямо у нас, я дорогу покажу, если ты не это, не против. А деньги, это, больше будет, раз уж так вышло.

— Что можно "прямо у вас"?

— Урок сегодня! — нетерпеливо объяснил мальчишка. — У нас можно, в Логове. А то сюда не успевают никто. Давай поедем в город, а там я в Собачнице дорогу покажу, а? — он дёргано переступил босыми ногами. — Холодно!

— Залазь, — скомандовал Ошта, и мальчишка охотно послушался, сверкнув пятками.

Мэтр дождался, пока он перестанет ёрзать, и тронул поводья. Пёс пристроился рядом. События развиваются, да. Очень неприятное ощущение, когда не понимаешь, в каком направлении они развиваются. По крайней мере, если давно привык понимать, а сейчас не понимаешь. Лорд сам не знал, насколько верно заявил при знакомстве, что других таких учеников Ошта нигде бы не нашёл. Во всех отношениях. Например, никогда при других обстоятельствах он не позволил бы ни нанимателю, ни, тем более, ученикам, перехватить инициативу. Нет, что вы: никаких оскорбительных выходок не было ("До сих пор", — мрачно поправил себя Ошта) никакого неуважения — всё очень пристойно и почтительно, как в лучших столичных домах. Но — ещё одно неприятное ощущение — Ошта всё чаще чувствовал себя идиотом, вспоминая, с какими мыслями брался за это дело. Шпана, крысята, уличная ребятня, из которой великий мастер фехтования сделает настоящих людей! Килре-насмешник, что за сумасшедшие ветра нагнали такую самоуверенность? Как будто не Ошта вбивал в головы ачаро: лучше переоценить незнакомого противника, чем недооценить. Слишком привык, наверное, что сам — мэтр, а дети — подчиняются, просто потому, что и сами не сомневаются, что учителя надо слушать. Эти ученики вовсе не устраивают бунтов; таких дисциплинированных ачаро у мэтра тоже ещё не было. Но послушны они не мэтру Оште ол Туаверу, а Кхадере, которая вздумала пригласить мэтра. Да и то с какой оглядкой! Ни у подводников, ни в воинских школах, нигде, где есть дисциплина, нет такой свободы действий. Как ей это удалось, этой девчонке едва тринадцати лет от роду? Не на коротком поводке держать, не отслеживать каждый поступок, а приручить их так, что и поводок никакой не нужен.

Мальчишка почесал голову. Если бы волосы отмыть, они оказались бы красивого медного цвета. Ошта подумал, что это первый из кхади, кто с виду босяк босяком: все остальные выглядели куда состоятельней.

— Ты кхади? — спросил мэтр.

— Не, ещё нет, — без удовольствия признался мальчишка. — Меня Шонек зовут. Но я скоро уже кхади буду, я пишу лучше всех, а она говорит, что ей нужен, кто хорошо умеет бумаги рисовать. Скоро уже принимать будут, вот дорисую, что нужно, и если получилось, то будут принимать. А твою лошадь как зовут? Красивая!

— Ветеран. Это конь.

— Здорово! А я верхом почти не умею, лошади неоткуда взять, а то бы конечно… Дед меня только читать-писать учил, а полезного ничего. Но я ещё драться умею, меня это Лорд учил, немного… Вон там налево, где дерево!

Дорогу до настилов мэтр запомнил, а в самой Собачнице после восьмого поворота запутался. Доски гулко подавались под копытами, звук робко тыкался в стены, не находя сил отразиться. Здесь, над Арном, морось сделалась ещё мельче, окончательно стала туманом и загустела. Разглядеть что-то дальше, чем в десяти шагах, было сложно. Стена из кривоватого кирпича, потому, подпустила всадника к себе почти вплотную, прежде чем проступить из белёсой мути. Дом казался узким и вызывающе высоким для этого района. С одной стороны дома была полоска настила, обрывающаяся в реку. С другой — тянулся высокий забор, почти частокол.

Пока Ошта оглядывался, пёс успел подойти к узкой двери и толкнуть её плечом. Дверь не открылась, пёс сел под неё и обернулся к мальчишке. Шонек спрыгнул.

— Давай, я лошадь отведу, а ты…

На уровне головы Ошты качнулся наружу ставень, открывая обзор чёрному лицу в обрамлении нескольких косичек. Девочка лет пятнадцати кивнула Шонеку, остановила глаза на мэтре. Потом одним движением перекинула ноги наружу и спрыгнула; косички взметнулись; когда она мягко приземлилась на настил, по левой руке обратно к запястью скользнули несколько узких браслетов. Ветеран недовольно фыркнул на неё и отшагнул назад.

— Мэтр Ошта? — уверенно сказала девочка. Невысокая, плотно сбитая, со странным взглядом огромных глаз. В первый момент этот взгляд показался рассредоточенным, направленным куда-то в пространство, сквозь предметы. Потом как-то вдруг оказалось, что девчонка в упор смотрит на мэтра. А в следующий миг оба впечатления наложились друг на друга, и стало ясно, что взгляд направлен внутрь мэтра и дальше…

— Да, — кивнул он, спешиваясь.

— Это Теотта, — сказал Шонек, принимая поводья. — Она… — и запнулся.

— Они думают, что я чокнутая, — пояснила Теотта. — И думают, будто я злюсь, что они так думают.

— Ага, "будто"! А кто Воробью башку чуть не пробил? — крикнул Шонек из-за коня, уводя его во двор. Крикнул и прибавил шагу, пригибая голову. Пёс почесал ухо и потрусил следом.

— Идём, — сказала Теотта, приглашая последовать их примеру. Дверь, в которую они прошли, вела под узкий навес; между стеной длинного дома и пустым двором тянулась дорожка, чтобы уткнуться прямо в сарай у дальнего забора. Крыша дома выдавалась над стеной примерно на метр, демонстрируя проходящим дранку поверх почти чёрных от времени потолочных балок. Шонек вёл коня через мокрый двор, зябко поднимая плечи, а мэтра Теотта ввела в дом.

— А почему тебя считают "чокнутой"? — полюбопытствовал Ошта, заходя в дом следом за девочкой.

— Потому что я про Вечных знаю, и будущее иногда, и всё такое. В общей комнате тут посиди пока. Ужинали сегодня кто когда, тебя тоже угостим, хоть и поздно.

Общая комната, через высокую ступень от крохотной прихожей, оказалась просторной, хоть и сильно вытянутой в длину. Вдоль двух стен — короткой с окном на улицу и длинной глухой, — тянулся буквой "Г" стол. На скамьях вдоль стола, на самом столе, на шкурах в дальнем углу комнаты, между двумя дверьми, расположилось человек пятнадцать, всё — подростки, не старше сорока порогов. Мэтра они заметили сразу, и теперь старательно делали безразличный вид. Теотта быстро растворилась где-то. Ошта усмехнулся в усы, подошёл к скамье у окна и сел, пожелав доброй ночи своим ближайшим соседям; в первую очередь, — усталому старику в одежде бродячего учёного, а потом уже — разнополой компании из пяти подростков и двух альдзелов.

— Вы учите грамоте этих оболтусов, почтенный? — предположил Ошта.

— Верно. Неужели они вспоминали меня на уроках фехтования? — улыбнулся старик.

(Компания с альдзелами пошушукалась и откочевала на шкуры. Один из ребят по дороге перемахнул через стол, задев кого-то ногой, и получил предупредительный тычок в ребро: "Умник, хал тиргэ!")

— Грамотные люди иначе изъясняются, — ушёл от прямого ответа Ошта. — К тому же, мальчик, который проводил меня сюда, упоминал, что должен подготовить для Кхад какие-то бумаги…

Учёный как-то заметно сник.

— Верно, так я их и учу. Я учу их понимать гимн Верго, а они спрашивают про интриги ол Ратхо против Аджонигатш. Я преподаю каллиграфию, а они учатся подделывать почерки.

Он говорил так устало, что даже горечи в голосе не слышалось. Ошта поспешил увести разговор в сторону, не позволяя себе задуматься над последней репликой.

— Откуда вы, почтенный?

— Из Сейнледа. Янек из Сейнледа. Работал в тамошнем храме, покуда не выставили за дверь с пустым мешком да с внуком. Уже бы Кеила повстречал1 где-то на дороге, если бы сюда не забрёл. Обязан, выходит, Кхадере жизнью и благополучием…

Старик рассмеялся кашляющим смехом, Ошта решительно отправил ближайшего мальчишку за водой; тот быстро вернулся.

— Выпейте, почтенный.

Янек послушался, стёр каплю с бороды, потом продолжил.

— Своими глазами увидите то же, если ещё не успели. Я, помнится, как пообвыкся, возомнил Тиарсе знает что, будто вот оно: истинное призвание учёного, открыть свет для детей, указать им верный путь… Много ещё такого думал, да всё возвышенным слогом. Что ж, учить я их учу, оно так. А учатся они ещё быстрее, чем я учу. Таких учеников у меня никогда не было. Да вот выходит… — он приподнял руку для какого-то жеста, остановился, глядя на тонкую кожу на тыльной стороне ладони, вздохнул и положил руку обратно.

— Шонек — внучок мой, — как-то безнадёжно тихо сказал он. — Ночами не спит, чтобы только в кхади поскорее приняли.

Старик говорил дальше, что Кхад их подчиняет полностью, что они до мельчайших деталей послушны, что и воли своей у них нет, а она играет, как неживыми куклами. Ошта думал, как учит ребят равновесию, контролю и умению понимать противника, а они все учатся только убивать.

— Неправда! — почти возмущённо раздалось совсем рядом. — …почтенный, — добавил Лорд, немного стушевавшись под двумя взглядами. — Доброй ночи, мэтры.

— Здравствуй, Дзойно, — не сдержал улыбку Ошта: очень уж серьёзно обиделся мальчишка. А больше почти никого в комнате не осталось, кроме ребят с альдзелом в дальнем углу.

— Угу. А только неправда. Кхад нас не использует, и своя воля у нас есть. Только вы же сами говорили, почтенный Янек: правитель — голова, а вассалы — тело. Если бы мы вместе не были и ей бы не подчинялись, мы бы не были кхади. Мы — за неё, а она — за нас. Вы же и сами видели, да хоть когда Тисса попалась коричневым, как Наркафу влетело, что он её бросил? И Кхад же тогда её сразу выручать пошла! Или когда за выходки Ютши безухие мстить хотели, а Кхад сказала, что за своих людей она отвечает? Или когда… тётку мою… Рашек…

— Прямой вассалитет получается, — усмехнулся Ошта.

— Ну да, — не смутился Лорд. — И будет прямой вассалитет потом, если всё получится.

— Ну-ка, объясни вкратце, что такое прямой вассалитет, — предложил Янек ученику.

— Вкратце — мы её не предадим никогда, а она — нас, — с вызовом сказал тот.

— Похоже, будто ты и не слышал тот урок, — укоризненно сказал старик.

— Вы напрасно стыдите мальчика, почтенный, — вступился Ошта. — Он очень верно уловил суть.

Янек смолчал, но выражение лица не сменил. Лорд вздохнул.

— Да помню я, — уныло сказал он. — Прямой вассалитет — род отношений между вассалом и сюзереном. Со стороны сюзерена характеризуется полной защитой и покровительством, а со стороны вассала — полным подчинением и преданностью. За все проступки прямого вассала несёт ответственность сюзерен. Прямой вассал не попадает ни под чью юрисдикцию, кроме юрисдикции своего сюзерена. И налоги платит только ему. И в суде не выступают друг против друга. И… ну не в этом же дело!

— Ты забыл сказать про способы титулования и гербовые знаки, — напомнил старик.

Ошта рассмеялся.

— Оставьте, почтенный! Дзойно очень верно уловил суть: главное в прямом вассалитете — это абсолютная верность. А остальное — мишура.

Янек посмотрел на него укоризненно, покачал головой.

— Пойду-ка я, пожалуй, спать.

Да и альдзелды утихомирились, и все остальные, только откуда-то из глубины дома слышалась придушенная возня.

— А вы тоже думаете, что Кхад нас заколдовала? — спросил Лорд, когда старик ушёл.

— Я думаю, что если бы отказался тогда вас учить, сейчас бы жалел. Ты мне скажи, что у вас сегодня приключилось, что на урок прийти не смогли?

— Да так… — Лорд хмуро смотрел в сторону. — Ребята одного клиента ловили…

— В каком смысле — "клиента"?

— Ну… — мальчишка ещё больше насупился. — Пацана одного, илирца, у него отец умер на днях, так он теперь глава дома. А они богаче Нактирра, кажется. Ну и Кхад решила, что они должны поделиться, потому что нам скоро много денег нужно будет. А Танте этот сегодня по всему городу по делам мотался, а завтра уезжать должен был. Так что ребята бегали тоже по всему городу и искали. Кошка с Нарком и Теотта с Хриссэ. А сейчас, значит… обрабатывают.

— Всей дружной компанией?

— Да нет, так-то вообще обычно Кошка и Хриссэ, а сегодня ещё и Нарк, сам вызвался. Он вообще-то не любит такие задания, но раз уж нашла Танте — Теотта, он точно вызвался бы, это и заранее ясно.

— Почему?

— Ну как… Они с Теоттой друг друга терпеть не могут. А тут Теотта отличилась, а он что же, хуже, что ли? Их Кхад потому и поставила в разных командах искать, что они и город, и всю Равнину перевернут, только бы не отстать от друг дружки.

— А Кошка и Хриссэ — по зову души "обработкой" увлекаются? — полюбопытствовал Ошта. Вспомнил, что именно эти двое с особенным интересом относились к болевым приёмам. Оживившийся было Лорд снова нахмурился.

— Ну… да. Кошка, она с кхади замечательная, её мелюзга обожает, а когда до посторонних дело доходит, то она тоже… увлекается. А Хриссэ — вообще какой-то… Его и наши некоторые побаиваются, даром что между своими драки запрещены. Но, знаете, он странный какой-то просто. Как-то ограбил в порту одного купца, чуть ли не до нитки всё забрал, избил, а потом его к нему же домой отвёз, на его же лошади. Мол, как бы тот иначе домой добрался, избитый и ограбленный. Это мне Нарк рассказывал, они вместе тогда бродили. Да и Нарк: он же купил его, Хриссэ — Нарка, чтоб поиздеваться, он говорит, что илирцев ломать интересней. А тут передумал и в кхади его протащил. Перед Кхад его отстаивал, как брата, что ли. Говорит, любопытно ему.

Ошта качнул головой и усмехнулся. Упускать случай повыспрашивать было бы верхом глупости.

— А Теотту за что чокнутой считают? За то, что она на беззащитных воробьёв кидается?

— Это вам кто рассказал? — рассмеялся Лорд.

— Шонек.

— Ну, Воробей её сам постоянно дёргал: за то, что браслеты плетёт, песни какие-то странные поёт, а истории рассказывает ещё страньше. Правда, она и в самом деле кидается. Воробью пару подзатыльников дала, а вот Нарка то и дело прирезать норовит, а мы с Кошкой разнимаем. Хриссэ иногда помогает, но чаще только посмеивается: мол, это так, не всерьёз всё. У него всё не всерьёз. А Теотта, она просто будущее иногда видит, и считает, что менять его нельзя. А если всё равно так должно случиться, выходит — она всегда права и всё можно. Да вон, — Лорд очевидно боролся со сном; пока получалось, — позавчера рассказывала: шла где-то на Глинянке, а ей навстречу — парень с девушкой, гуляли, наверное. Может, что-то спросили у неё, а может, она так просто разозлилась, а она если разозлится, то дерётся не хуже меня, а может, и лучше, хотя не училась, вроде. В общем, девушка сбежала, а парня она ногами пинала, да так, что сапоги разбила себе. Домой потом как пришла, рассказывала, как обидно за сапоги, и как она от злости за сапоги этого парня чуть вообще не убила… — мальчишка широко зевнул. — Ох, вы простите, мэтр, но я тоже спать уже пойду, а то мне завтра вставать рано нужно. А вы там на шкурах ложитесь спокойно, там и укрыться есть чем, и вообще хорошо. Это для вас нарочно место освободили.

Лорд зевнул, улыбнулся и пошёл к двери. Ошта по его совету направился к постели. Сел, и спросил прежде, чем Дзойно вышел:

— Я одного не понимаю, зачем всё-таки меня сюда сегодня пригласили?

— Это Кхад спрашивать надо, — развёл руками Лорд.

— Если уж на то пошло, зачем было вообще показывать мне ваш дом? А если я вас однажды сдам? — лениво спросил Ошта. Ответ Лорда на его провокацию огорошил мэтра больше, чем провокация — Лорда. Тот пожал плечами:

— Так ведь ясно же, что вы, во-первых, настоящий дворянин, а во-вторых, — наш учитель. А это похлеще любого прямого вассалитета. Хорошей вам ночи, мэтр.

— Хорошей ночи, — автоматически повторил Ошта. Он лёг, повозился, устраиваясь. Шкуры пахли сухо, тепло и чуть кисловато, очень по-домашнему. Мэтр глядел в высокий балочный потолок и думал: но в самом деле, зачем? Единственный ответ, который приходил на ум, был совершенно нелогичен: чтобы услышать слова Лорда о связи учителя с учениками, которая "похлеще любого прямого вассалитета". Но ведь не по приказу же он это сказал? Слишком искренне. И не могла же маленькая ведьма знать, что об этом вообще зайдёт речь? Или могла?

_____________________

1Кеила повстречал — зд. умер.

Нохо, герцог ол Баррейя

2272 год, 28 день 3 луны Ппд

Зелёный мост, Глинянка, Эрлони

В "Маэтишеной" говорили о том, что здравые мысли приходят иногда в любую голову, и в этом Кошка склонна была со здешними завсегдатаями согласиться. Нактирра то ли околдовали, то ли ударили по голове, то ли подменили на время, но Его Величество император умудрился за один вечер напакостить всем столичным подводникам так, как не напакостил за всю предыдущую жизнь. Он сменил тэрко. Прежнего, мирного пьяницу, состарившегося от избытка радостей к тридцати годам, в голос благословляли все: от кхади, безухих и лис, до любой мелкой рыбёшки, — и сквозь зубы проклинали все законопослушные горожане. Нынешний за пол-луны зарекомендовал себя так, что шипеть сквозь зубы впору стало подводникам.

За вечер, потраченный на элитный чай, Кошка замечательно отдохнула, выяснила, что о новом тэрко говорят с уважением, но немного… А полезной информации — пшик: слабых мест у лорда Нохо, герцога ол Баррейи выявить не удалось. Брак по расчёту, все силы на карьеру, образцовый порядок у подчинённых, налоги платит честно, в интригах и интрижках не замечен, взяток не даёт и не берёт, не пьёт, пыль не употребляет, в дуэлях не участвует, в азартные игры не играет. Любит игру в шаги да хороший чай, а потому бывает в "Маэтишеной". Где его очень уважают, за стратегическое мышление и гениальную игру в шаги.

— Хоть сейчас в кхади принимай такого безупречного, — пробормотала Кошка, ступая на ступеньки под Зелёный мост. Проблема состояла в том, что ол Баррейя с кхади собирался не сотрудничать, а бороться, как с крысами во вверенном ему амбаре.

Раздражённо перебирая пальцами воздух, Кошка свернула на тропинку под мост и вдоль реки, вниз по течению. Коса зацепилась за что-то, девчонка обернулась — и как раз успела заметить тусклый блеск и метнуться в сторону, перехватывая и заламывая руку с ножом.

— Хал! — коротко выругался нападавший, валясь набок. Кошка пнула его сбоку в колено, доворачивая вывернутую руку и отпуская его упасть в воду. Слишком долго получилось, и кто-то из остальных поджидавших со спины ударил в плечо, целя под лопатку, пока другой тянулся схватить за руки. Кошка ушла от удара — кубарем в просвет между нападающими. Зашипела, когда распоротое плечо попало на камень, и вскочила уже с этим камнем в руке.

Первый, длинноносый, выбирался на берег, матерясь и отплёвываясь. Его Кошка не знала. Ещё один, илирец, был из безухих, но имени Кошка и его не помнила.

— Доброй ночи, киса, — сказал третий, Чарек, неспешно доставая второй меч, покороче, под левую руку. Чарек был не только правой рукой Джито Безухого, но и дворянином, хоть и бездомным, так что мечи в городе носил вполне законно и не привлекая к себе лишнего внимания.

"Хал тэгарэ!" — подумала Кошка и обворожительно улыбнулась.

— Как здоровье? — спросил Чарек, шагая вперёд.

— Не дождёшься, — сказала Кошка, на столько же отходя. Дальше была стена — значит, хоть не окружат…

Безухие медленно подходили, Кошка выжидала. За миг до того, как они начали атаку, она без замаха метнула невидимый в темноте камень, Чарек дёрнулся и пропустил пинок с пятки в пах, а Кошка обзавелась мечом, которым, отходя, полоснула длинноносого по руке. Получилось удачно, почти до кости. Оброненный нож отскочил к стене, взвизгнув по камню.

Краем глаза Кошка заметила на верху лестницы силуэт мужчины в арнакийской одежде, и тут же про него забыла: прохожие в драки не вмешиваются, а от атаки одновременно с трёх сторон защищаться надо.

Безухие явно решили не давать ей передышки. Чарека Кошка ранила, ещё раз задела длинноносого, но и сама, неловко уходя от удара, получила порез на боку.

За спиной илирца вдруг нарисовалась тень, безухий дёрнулся и едва не упал, роняя кинжал. Чарек бросил быстрый взгляд на новоприбывшего и резко скомандовал уходить.

Кошка обернулась… и перехватила меч как можно глупей и нелепей. На краю тротуара вытирал меч высокий дворянин в арнакийской одежде, недавний прохожий и сегодняшний предмет Кошкиных раздумий: Нохо, герцог ол Баррейя, тэрко Эрлони.

— Ты цела? — осведомился герцог, забирая у неё меч. Кошка кивнула.

Пока одна Кошка отметила приятную наружность герцога и не менее приятную бархатистость голоса, другая уже вовсю вжилась в давно разученную роль служаночки-Вейсы, бойкой и сообразительной, но робеющей при незнакомых и солидных господах. Эта Кошка успела и поклониться, и поблагодарить, и суматошно поойкать о троих разбойниках, хотевших честную девушку ограбить, снасилить и невесть что ещё, потом опять стала благодарить…

Ол Баррейя выслушивал эту трескотню стоически.

Потом обе Кошки совместились и вспомнили, что у Вейсы плечо болит страсть как, не говоря уж о боке. Обморок, поразмыслив, Кошка сочла художественным излишеством, а изобразила помутнение взора, покачнувшись.

— Что случилось? — ол Баррейя шагнул поддержать её.

— Плечо… — жалобно сказала Вейса.

Губы мелко подрагивали.

— Ты где живёшь? — спросил тэрко, осторожно трогая её плечо.

— В Новом городе, — печально сказала Вейса.

— Рана неопасная, но болеть будет, — заметил герцог. — Я перевяжу.

Перевязал плечо, оторвав кусок от подола рубашки, и повёл к ступенькам.

— Переночуешь…

Брошенный нож блеснул у стены. Ол Баррейя остановился, подобрал. Кошка успела заметить выжженный на рукояти знак "лис" и качнула головой с некоторым уважением: это завтра обнаружили бы, что Кошку убили люди Лиса Загри. А Джито молодец, кто бы мог подумать!

— А можно, я возьму? — Вейса просительно наклонила голову набок. — Вам он ни к чему, а ко мне вдруг ещё кто пристанет? Я от брата штукам набралась, вы не думайте, с ножом я могу…

Ол Баррейя повертел ещё нож в руках — дешёвка, таких на рынке на каждом втором столе, — и отдал.

— Переночуешь у меня, а домой утром вернёшься. И врач тебя посмотрит.

Кошка согласилась со сложнообъяснимой надеждой. Образ ол Баррейи складывался пока до приторного идеальным и светлым. Это раздражало. А если он, скажем, грубо и безапелляционно потащит бедную Вейсу в спальню или хотя бы в тёмный угол, то сумеет хоть отчасти упасть в Кошкиных глазах. Практической пользы никакой — так хоть моральное удовлетворение…

Чем ближе к дому ол Баррейи на Глинянке, тем сильней Кошка подозревала, что морального удовлетворения ей не светит. Ол Баррейя был предупредителен, вежлив и светски безупречен, но не более того, несмотря на некоторую кокетливость, проявившуюся в голосе осмелевшей Вейсы. Кошка ушла в глубокую задумчивость, оставив Вейсу без присмотра, и та потихоньку наглела и скоро уже трещала без умолку, всё чаще сбиваясь на арнакийский диалект. Ол Баррейя слушал всё так же стоически. И было у Кошки странное ощущение, что не она разговаривает с лордом Нохо, а Вейса — с тэрко, в отсутствие и Кошки, и ол Баррейи.

С Глинянки Кошке уйти не дали, а потому до "Башен", подворья рода ол Баррейя в столице, оказалось совсем близко. Подворье походило на миниатюрный замок с прочными стенами, узкими окнами (высоко над землёй и редко поставленными) и с двумя башнями по сторонам ворот. И с внутренним двором, как выяснилось вскоре, когда ол Баррейя, прихватив бодрого старичка из слуг (Ёнта его звали), вёл Вейсу по крытой галерее на втором этаже по периметру этого дворика.

Вейсу отвели в людскую, промыли и перевязали плечо и уложили на почти новый топчан между дверью в чулан и стопкой пустых корзин. За перевязкой ол Баррейя наблюдал лично. Кошка хотела было занести это наблюдение в пустующий список пятен на его совести, но с сожалением вынуждена была признать, что герцог смотрел на раненое плечо и порез на боку, а не на её грудь под тонкой рубашкой. Старые шрамы на её руках и плечах тоже заинтересовали его, Кошка успела заметить два ли три быстрых взгляда, но вопросов не последовало.

Она глядела на сплетение ивовых прутьев в корзинах, лёжа на неповреждённом боку, и обдумывала, как бы поизящней разыграть промах Безухого против него. Как бы подать информацию так, чтобы Загри поверил, что Джито хотел его подставить перед кхади…

Дверь распахнулась, пропуская сначала три звонких голоса, а потом — троих девушек в арнакийских передниках. Все три тут же устремились к Кошке.

— Ох, это ты же Вейса?

— Ой, бедная, ужас какой!

— Я б на месте умерла б, чесслово!

Одна из девушек села на край кровати, другая стала рядом, третья, рыжая, стала ободряюще гладить Кошку по плечу.

"Хал тэгарэ!" — в очередной раз с досадой подумала Кошка, а Вейса уже причитала и охала со всеми: ей, видите ли, всё равно не уснуть после такой жути, а срочно надо поделиться…

— Страсть, как больно, да? — жадно спрашивала та, что присела на кровать. — А ещё когда промывали — это ж смерть! — продолжила она, дождавшись утвердительного ответа. — Я б визжала, как порося!

"Ой, дура! — подумала Кошка, внутренне напрягаясь. — Идиотка! Сидела она, интриги интриговала всю перевязку! А охать нам не по статусу: старшие кхади, пример для малолеток…" Она поразмыслила ещё, и решила, что сойдёт. Может, у Вейсы с перепугу боль прошла. Бывает. Ступор от пережитого.

Разговор, тем временем, скатился на достоинства хозяина, недостатки низкого жалования и недостачу приличных женихов в пределах досягаемости, откуда вновь вернулся к хозяину, который не то что на служанок, а и на жену свою внимания не обращает. Всё в делах, всё по городу мотается, а домой приходит только чтоб кого-то в кабинете принимать.

— …так с ним и заперся, теперь, чего доброго, всю ночь просидят.

— С кем заперся? — переспросила Кошка рыжую девчонку.

— Да пришёл какой-то, вроде зангца: серьга в ухе, шапка ихняя, и глаза зыркают. Сам неприметный такой, бесцветный какой-то, а на левой руке пальцев не хватает. К хозяину то и дело всякие шастают — ух, какие! Так бы и спряталась в чулане, да поглядеть любопытно ж… — охотно продолжала разговорчивая девушка, хоть Кошка уже не слушала, обдумывая любопытный вопрос… Что делать в доме тэрко наёмному убийце Нхарию по прозвищу Призрак?

— Это что же, вам всю ночь не спать? — сочувственно сказала Вейса. — Вдруг лорду герцогу чего понадобится?… Он голосом кричит, или звонок какой есть?

— Да он до нас не кричит, — махнула рукой одна из девушек. — Там Ёнта, старый хрыч, караулить будет в каморке рядом, если вдруг чего надо. Потому что до нас и не докричаться: кабинет — это ж наверху, на третьем этаже, аж за большим залом…

— А вот я в одном доме видела такой звонок, — сказала Вейса, — что за шнурок дёрнуть, а шнурок протянут до людской, и там к колокольчику привязан. Хозяева за шнурок дёрнут, а у слуг звенит…

Беседа пошла было о достоинствах и недостатках разных способов вызова слуг, а потом Вейса с мученическим лицом села и попросилась в отхожее место. От проводников отказалась, три раза выспросила дорогу ("А потом направо? А, направо лестница наверх? Значит, налево…") и нет ли во дворе собак, взяла свечной огарок побольше и ушла плутать.

Планировка оказалась очень простой: квадрат с двориком в центре, а по сторонам квадрата — по два ряда комнат с коридором посредине. Лестница справа оказалась на месте, и Кошка бодро зашагала вперёд. Ступенек через двадцать пошла не так бодро, потом стало холодно, будто от сквозняка, потом бросило в жар, и ноги налились неожиданной тяжестью.

"Жар — это хорошо, — подумала Кошка, чувствуя горячую пульсацию в плече и боку. Широкая колонна у края лестницы покачивалась перед глазами. — Если кто увидит, буду бредить".

До кабинета она дошла с передышками, никого не встретив, даже пресловутого Ёнту, который должен был торчать где-то здесь. Видимо, не выходил из упомянутой каморки.

Кошка бесшумно подошла к двери, из-под которой сочился свет, и стала слушать. Толстое дерево гасило почти все звуки, и расслышать удавалось только обрывки.

— …любые сведения… — это ол Баррейя. — …пыль, налоги, контрабанда — что угодно…

— …доказательства, чтобы их взять?.. — всё верно, действительно Нхарий. Кошка потёрла ладонью лицо. И ладонь, и лицо были мокрыми и липкими.

— …"Стрижах"… — сказал герцог, заставляя вслушиваться внимательней: "Стрижи" были имуществом кхади. — …доказательств нет… ("И не будет, — подумала Кошка. — Уж где-где, а в "Стрижах" отродясь никаких доказательств не было".)…подозрения, что это кхади…

Потом было ещё что-то неразборчиво, потом Нхарий сказал что-то утвердительное, но этого Кошка не слушала, потому что бок и плечо прострелило такой болью, что пришлось разогнуться и встать, держась за стену и стискивая зубы…

Дверь открылась, и Кошка тупо подумала, что не надо изображать мутный взгляд. Думать не тупо уже не получалось, а взгляд и так был вполне мутным, и в этой мути колыхался ол Баррейя.

Вейса мяукнула что-то про отхожее место, плутания и ещё что-то, пока ол Баррейя что-то спрашивал. Потом в голове прояснилось немного.

— Идти можешь? — повторил герцог, но ответа уже не стал ждать, а поднял на руки и понёс куда-то. Вероятно, обратно в людскую, поскольку проснулась Кошка уже там и уже под вечер.

Нарк

2272 год, 1 день 4 луны Ппд

Логово, Собачница, Эрлони

Начинался вечер замечательно. Общего торжественного ужина не случилось; хоть почти все были свободны, но сидеть в четырёх стенах в такую звёздную ночь казалось кощунством. Кто-то забегал, кидал что-то в рот (или, наоборот, на стол) и убегал снова. Нар Кьё сидел на окне, куда сегодня почему-то не умостился Воробей, и глядел то за окно, то в дом. Он уже привык, что кхади называют его "Нарк", но сам о себе думал по-прежнему как о Нар Кьё а-Тис-а-Вья, илирском дворянине. Пусть и не бывшем дома уже почти год, пусть и шестом сыне без права на земли и титул, пусть и заштатного обедневшего рода…

Мальчишка почувствовал, что ещё одно "пусть и…" — и жалость к себе начнёт изливаться двумя солёными ручьями. Отвернулся от узкой улочки, где на чёрном настиле желтела полоса света из окна, на которой пятном лежал силуэт с вытянутой головой — Наркова тень. В комнате было веселей. В углу на шкурах, на любимом Кошкином месте, она самая играла с Хриссэ в шаги. Сначала Кошка вздумала обучить игре Тиссу, которая до сих пор ходила сама не своя, но лекарка не увлеклась, хотя и послушно заучила правила. А потом пришли Близнецы, пошептались с Хриссэ и утащили лекарку гулять над ночным Арном. А Хриссэ остался с Кошкой играть в шаги. Набор фигурок принёс Тень, причём вор клялся, что не помнит, как набор попал к нему в сумку. Тень в тот раз посылали шпионить за ол Жернайрой, так что логично заподозрить хозяина в злополучном лорде, но кто теперь что докажет — да и зачем? Вещицы сменили хозяина, и к старому уже не вернутся.

"Можно сказать, как я!" — подумал Нарк и уставился исподлобья на ставень. Ставень когда-то был выкрашен в зелёный, но теперь отливал сизым, а на углах краска и вовсе начала кучерявиться.

Нарк задумчиво колупнул краску. Отец дал бы ему хорошее образование, не сложись всё так, как сложилось. Не потому, что всерьёз заботился о судьбе "пятого", а просто по инерции, что ли. Отец считал себя знатоком искусств и образцовым аристократом, так что на приличное образование денег не жалел. Этим охотно пользовались местные мудрецы-недоучки, так что из всей учёбы по-настоящему приличной оказалась только Школа воды. А танцевать Нар Кьё умел и любил всегда, и заслуги учителей в этом не видел.

Так или иначе, ни техника Школы воды, ни незнание "О Дзи"1 никак не повлияли на исход драки между командой "Яшмы", за право везти пассажиров дальше, — и пиратами, за право сильного присвоить себе молчащее, мычащее и говорящее содержимое трюмов и кают.

Нарк злобно ковырнул очередной кусочек краски, тот не обломился, а подло ткнулся под ноготь, до крови. Нарк сунул пострадавший палец в рот и отомстил чешуйке краски второй рукой. Дверь открылась, вошла Теотта, как обычно, что-то напевая. Нарк тут же отвернулся, чтобы не психовать лишний раз: эта адептка сложных узлов и стихийной магии невзлюбила Нарка моментально и без объяснения причин. Мальчишка старательно изучал звёзды, но затылком чувствовал, как Теотта обдала его презрительным взглядом, проходя в дальнюю комнату. Отворачиваться было, наверное, трусостью, но встречать этот взгляд значило бы лезть в драку. А это форменное безумие: в соседней комнате с дедом Янеком сидит Кхад, изучает что-то-там-тику, а прямо под носом — Хриссэ и Кошка. Из блюстителей порядка только Лорда и не хватает, хоть и одной Кхад хватило бы за глаза. Как и положено приличным наёмникам2, к числу которых Нар Кьё а-Тис-а-Вья намеревался примкнуть после школы, мальчишка вскидывался и закипал мгновенно. Потом пришлось терпеть и молчать — связанный и в трюме работорговца много не навоюешь, как и на рынке рабов. Молчать получалось плохо, результаты чего немилосердно саднили. От побоев работорговцев следы не оставались, но это сомнительное утешение. Кто знает, может, тьё погибло ещё там, на корабле?

Нарк снова отвернулся на улицу. Там всё равно никто не ходит в такое время, а если и пойдёт, ничего не разглядит против света, хоть ревмя реви.

Кошка говорит, что не знает, есть у людей тьё или нет, но точно знает, что Нарк рехнётся, если не бросит об этом думать. Хриссэ только смеётся, но он всегда смеётся — смеялся же и тогда, когда купил Нар Кьё а-Тис-а-Вья, илирского дворянина и имперского раба-танцора, чтобы, как он выразился, "поиграть и поломать". А Лорд говорит, что ни у кого из кхади души нет, потому что нет маэто3, а без маэто душа истаивает и умирает, и люди без маэто со смертью умирают навсегда. А Кхад ничего не говорит, потому что Нарк не кхади, а только "при Хриссэ", то есть, вроде его ручного щенка, как псина Шонека, а Кхадере до такой шушеры дела нет. И это почему-то обидно.

Нарк сосредоточился на краске, насупившись и колупая её дёргаными, резкими движениями. Старый ставень пах сухо, терпко и чуть сладковато, как в галерее вокруг дома в Сао. Нарку было лет шесть, когда он повадился прятаться в дальнем углу галереи, рядом с "праздничным" залом, где встречали Новый год и юбилеи. В обычное время туда никто не заходил, даже слуги, позволяя комнате свободно пылиться. Там Нарк и устраивался, прекрасно понимая, что за порчу перил его не похвалят. А иначе как порчей это назвать сложно: мальчишке до умопомрачения нравилось строгать дерево. Не вырезать фигурки, а именно строгать: срезать углы, делать зарубки, ронять пахнущие деревом и лаком стружки на пол галереи и сметать ладонью с края вниз, в сад…

— Чего ставень мучаешь? — раздался вдруг насмешливый голос. Нарк моментально окрысился:

— Тебя не спросил!

Хриссэ неожиданно зло и холодно сощурился; так, что илирец удивлённо моргнул, почувствовав себя неуютно.

— Именно не спросил, — процедил серый, отрываясь от игры. — Я тебя купил, чтобы ты ставни колупал? — Хриссэ всего лишь осведомился, но так, что мальчишке захотелось съёжиться.

— Д-да пошёл ты… — выдавил Нарк.

— Подойди, — брезгливо обронил Хриссэ, возвращаясь к фигурам.

Нарк сначала спрыгнул с окна и сделал два шага, а потом уже снова начал соображать, замер, стиснул зубы и принял героический вид. Кошка покосилась скептически, но смеяться не стала.

— Хриссэ, не мучай ребёнка, — лениво сказала она, двигая игрушечную пехоту. Хриссэ пожал плечами и нагло шагнул оборотнем прямо за спину Кошкиным пехотинцам.

— Он и без моей помощи отлично замучается.

Нарк взял со стола какую-то кружку, делая вид, что за ней и спрыгивал, и вернулся на окно. Хриссэ продолжал тише, он говорил с Кошкой, словно не зная, что Нарк слышит в разы лучше кого угодно. Хотя, может, и правда не знал.

— Сам себя крысой считает — и удивлён, что другие соглашаются. Не жалеешь ты свою пехоту, как я погляжу.

— Это ты своего оборотня не жалеешь. Ну, зачем ты его дразнишь постоянно? Он же почти уже кхади!

— Оборотень? — хмыкнул Хриссэ. Нарк их не видел, отвернувшись в пахнущую сыростью ночь.

— Хриссэ! — а это Кошка, укоризненно говорит.

— Да какой он кхади? (стукнуло) Твоя пехота умирает во младенчестве. "Ах, у меня нет тьё! Ах, я не человек, а ничтожество!" Ррагэ, да тут чуть ли не все через такое прошли, что ему и в кошмарах не снилось!

Нарк стиснул зубы и сжал ладони вокруг кружки. Что может быть хуже? Что ты-то можешь знать об ужасе, безнадёжности, унижении?! Ты-то, самовлюблённая серая тварь!..

Мальчишка бездумно хлебнул из кружки — там оказалась огнёвка. От душевного глотка глаза чуть не выпали в ту же кружку, а горло от ужаса отказалось принимать даже воздух. Нарк замер, радуясь, что сидит спиной в комнату, и попытался дышать и не закашляться. С какой-то попытки удалось. Мальчишка сообразил, что всё ещё держит кружку у рта, и спешно поставил её рядом с собой. Потом спохватился и стал подслушивать дальше.

— Да не я его унижаю, а сам он! — досадливо говорил Хриссэ. — Причём, перед собой, а не передо мной. Ну, нельзя, невозможно унизить того, кто не унижается. Тебя, например. Или меня. Не думал, что ты этого не понимаешь.

— Спасай своих знаменосцев, Хрисс.

Хриссэ помолчал.

— А, пусть сами спасаются. А мы пока…

Снова молчание.

— Если пинать собаку, она не научится летать от этого, — Кошка сказала так тихо, что пришлось вслушиваться.

— А если пнуть птицу, да так, чтобы она упала с края обрыва?

Со двора в дверь влетели — иначе не скажешь — Умник и Лайя. Вломились так, что Нарк обернулся сразу, чуть не опрокинув кружку с остатками огнёвки. Умник казался белым, как напудренная дама перед праздником, а Лайя почти висела на нём, глядя невидящими глазами.

— Кхад! — крикнула Кошка, вставая. Хриссэ тоже встал.

— Что случилось? — резко спросил он. Кхад вышла в комнату как раз к началу рассказа. Говорил Умник, потому что усаженная на шкуры Лайя только безучастно смотрела перед собой.

Трое отправились сегодня за каким-то совершенно удивительным кольцом, которое столичные ювелиры собирались подарить Его Величеству. Это был массивный перстень, на котором самоцветами выложили имперский герб: алмазами, рубинами и чёрными сапфирами. Слухи об этом чуде ходили по городу давно, и Кхад решила, что кольцо должно достаться не Нактирру, а ей. Нарк плана не знал; знал только, что его продумывали не только Умник, Трепло и Лайя как исполнители, а все старшие. И ещё знал, что Кошка выяснила: в доме главы ювелиров — подделка, а настоящее кольцо — у зангского банкира с непроизносимым именем. За подделкой на всякий случай отправили Тень, он успешно вернулся пару часов назад. А на Глинянку за настоящим и направились сегодня трое хитителей, а вернулись вдвоём…

Нарк перебрался ближе и узнал, что…

Так не бывает!

Мальчишка обернулся к Хриссэ, Кошке, Кхад…

Они молчали, тоже оглушено, потому что так действительно не бывает, такого никогда не было! Лайя дёрнула плечом под рукой у Кошки и разревелась, уткнулась в Кошку лицом, услышав, как Умник сказал: "Трепло убили". Кхад сжала губы.

— Кто и как?

Умник тупо посмотрел на неё, но стал рассказывать.

— Внутрь мы пролезли через крышу, по плану. Прямо туда, где кольцо. Охрана была коричневая, трое. Мы их убили, Трепло нашёл тайник, я взял кольцо. Потом ворвалось десятка три, из сотни ол Тонро. И тэрко. Он дерётся ещё лучше вас. (Умник ни на кого не смотрел, и Нарк не сразу догадался, что "вас" — это Кхад, Хриссэ и Кошка). Я думал, всё. Ол Баррейя нас один бы сделал. Он предложил отдать кольцо и сдаться. Трепло сказал, что не дарит кольца кому попало. И швырнул что-то в окно, которое выходит на канал. Все посмотрели туда, а мы кинулись к другому. С третьего этажа на крышу первого, там нас ждали. Мы пробились как-то, и оттуда — на стену. Я сначала подумал, что Трепло оступился, а у него стрела в спине…

Умник запнулся, потом быстро закончил:

— Он упал наружу, мы спрыгнули и ушли.

Умник замолчал. Лайя тихо всхлипывала, Кошка бездумно гладила её по голове. Нарк сидел на краю стола и таращил глаза.

— Хриссэ, идём со мной, — решительно сказала Кхад. — Кошка, возьмёшь Тиссу, как вернутся, и займитесь ими.

— Я Нарка возьму? — спросил Хриссэ, вставая. Упомянутый вздрогнул и уставился на него.

— Бери, — равнодушно сказала Кхад, направляясь к выходу. Нарк пристроился рядом с Хриссэ, на ходу пытаясь попасть руками в рукава отвязанной с пояса куртки. Попадать в рукава головой получалось лучше, но в конце концов он справился. Старшие молчали, и Нарк тоже молчал, хоть и очень хотелось засыпать их вопросами: куда, зачем… Шли куда-то и шли, к востоку, из Собачницы, по тёмным улицам, где кроме них и ветра — никого. Даже луны. Звёзды красивые и холодные, яркие, но света от них никакого. Только для красоты и нужны, как парадный меч рыхлому придворному.

А куда, всё-таки? Забирать тело Трепла? Убивать ол Баррейю?

Нарк понял вдруг, что ему почти не жаль Трепло, только страшно, что кхади, оказывается, тоже умирают. Он с Треплом и знаком-то не был почти, это старшие…

"Старшим", к слову сказать, выглядел только Хриссэ. Интересно, сколько лет на самом деле Кхадере? Не тринадцать же, хоть она на столько и выглядит! А Хриссэ лет восемнадцать или девятнадцать, он из всех кхади самый старший… А вообще-то, почему именно Лорд и Кошка — старшие? Близнецы не младше их, да и Умник или Теотта, даже Тисса, кажется. Но ведь не перепутаешь: Лорд, Кошка и Хриссэ — старшие, а остальные — остальные…

Нарк прозевал момент, когда Кхад остановилась, и едва успел затормозить на краю небольшой площади. Трое стояли в устье узкой улочки, впадающей в освещённый пятак перед казармой. Вернее, за казармой: напротив злоумышленников темнела кирпичная задняя стена.

— Хриссэ, стой на стрёме, — тихо скомандовала Кхад. — Я ничего не буду видеть и слышать. Упаду — подберёшь, — неожиданно усмехнулась она, на миг повернувшись к Хриссэ. Тот кивнул и положил руки на оружие. Нарк непонимающе вертел головой от него к ней, но задавать вопросы не решился. Кхад замолчала и стала смотреть на казарму.

— На месте, собаки, — пробормотала она с нехорошей лаской в голосе.

Нарк смотрел на неё, окончательно перестав что-то понимать. Кхад стояла молча, щуря глаза. На виске блеснула капля. Ещё одна… Как будто Кхад взмокла, как будто жара, а не холодный осенний ветер. Со стороны казармы что-то зарычало, забрехали собаки и заржали лошади. Нарк обернулся туда, хватаясь за нож. Здание дрожало, как от землетрясения, про которые рассказывал знакомый горец, ещё дома. С крыши посыпалась черепица, раскалываясь о мостовую и брызгая черепками. Внутри закричали, зашумели, стена пошла волной и стала осыпаться внутрь, быстрей и быстрей, рушась целыми кусками, в казарме кто-то взревел, рёв быстро оборвался…

— Пепел!.. — тихо выругался Хриссэ, выдернув Нарка из ступора. Мальчишка снова перевёл взгляд на Кхадеру. Она свела брови, на освещённом виске дико билась жилка, и её трясло от напряжения. А губы кривились усмешкой. Нарк сглотнул и повернулся к казарме. Последние куски стены, углы, ухнули вниз, промяв облако пыли. Кхад выдохнула сквозь зубы; Нарк обернулся, чтобы увидеть, как она пошатнулась и Хриссэ её поддержал.

— Это мой мир! — сказала она и посмотрела с такой яростью, что Нарк на месте Хриссэ не то что отшатнулся — отпрыгнул бы. Серый покладисто кивнул.

— Твой. Сейчас коричневым подкрепление примчится, и все посмертные миры тоже наши будут, если не успеем удрать.

_________________________

1"О Дзи" — один из самых известных илирских поэтических сборников

2наёмники в Илире — бедные дворяне, бродячие воины, предлагающие свои умения всем желающим. Наёмник — воин, который ещё не нашёл себе сюзерена. У илирских наёмников существует собственная философия и сложный кодекс чести.

3маэто — истинное имя, так называемое "имя души".

Близнецы

2272 год, 3 день 4 луны Ппд

"Лисья нора", Эрлони

Со стороны "Лисья нора" производила чуть ли не большее впечатление, чем изнутри. Правда, внешнее впечатление было совсем иного рода, чем внутреннее. Когда-то давно приземистое зданьице состояло из пары комнат; правда, довольно больших. Тогда кирпичный дом был непритязательно квадратным и безо всяких архитектурных излишеств. Потом к нему прилепливались саманные, деревянные, кирпичные и даже каменные пристройки, в результате чего дом вдвое прибавил в росте и чуть ли не столько же в площади, растолкав острыми боками менее расторопных соседей. Кроме аккуратного каменного домика слева — с ним "Лисья нора" срослась. Форма того, что получилось в итоге, не поддавалась никакому разумному определению: будто кто-то сгрёб в неровную стопку десяток отдельных домиков, да так и оставил.

Одним из достоинств заведения Лысого Клойта считалось то, что дверь, запрятанную в конце изгибистого прохода между разномастными стенами, можно было и не найти. Причём, не только потому, что требовалось угадать с проходом. Дверь сливалась со стеной, впридачу ко всему прочему. Не сказать, что Клойт нарочно прятал "Нору". И городской низ, и коричневые о ней знали, и дверь бы найти не затруднились. Но от случайных посетителей вход в "Нору" был спрятан надёжно, а планировке служебных помещений позавидовали бы многие лабиринты. Коридоры и комнаты сообщались самым причудливым образом; лестницы соединяли два надземных этажа и подвальный в самых неожиданных местах, то обнаруживаясь под завалами в кладовке, то стыдливо прикрываясь портьерой, то проступая в полутьме из стены…

Входная дверь открылась, пропуская двоих подростков: крепкого паренька со светлыми почти до белизны волосами и щуплую девчонку с неровно стриженной коричневой головой и недобрым взглядом. Потом ещё троих: близнецов с одинаково стянутыми в низкие хвосты волосами, и красивую девчонку с косой чуть ниже пояса. Потом ещё, ещё… Вышибалы приветливо здоровались, как со старыми знакомыми, пока кхади спускались по вихлястой лестнице и проходили в глубь первого зала, чтобы там в углу свернуть в коридорчик, ведущий во второй, куда уже не всяких пускали, и где было потому тише и малолюдней. В первом зале Лысый Клойт принимал всех, кто мог войти в дверь и платить за стол. Во второй зал пускали крупных рыб вроде Лиса Загри и Джито Безухого, а с некоторых пор — Кхадеру. И их людей, разумеется. Для остальных высокая узкая дверь в дальнем углу зала оставалась закрытой. Впрочем, в первом зале была ещё дверь, в другом углу, в нише справа от входа. За ней неравными ступенями тянулась на второй этаж лестница в комнаты, которые Клойт сдавал. Из второго зала тоже вела наверх лестница, не скрытая дверью, а явная, с коваными узорными перилами, застеленная сукном цвета тёмного дерева. Такой же кованой решёткой был забран камин во втором зале, а таким же сукном — столы и кресла. Не в пример голому дереву столов и скамеек первого зала. Да и сказочной мягкости илирские ковры на полу — это вам не крашеные доски. В первом зале мало что отличалось от любого другого столичного кабака для не самых богатых. Во втором — от столовой в хорошем доме, хозяева которого не кичатся своим богатством, но и не жалеют денег на то, чтобы уходить из дома не хотелось. И комнат над вторым залом было меньше, чем над первым, зато какие!

Кхади, впрочем, не собирались на этот раз оставаться здесь. На этот раз они шли дальше…

— Мне слабо? — возмутился Нарк, перекрывая вполголоса говоривших Воробья и Шонека. Подпрыгнул, оттолкнулся ногой от подлокотника, рукой в перевороте — от спинки кресла, и оказался с другой стороны стола, сделав в воздухе над столом двойное сальто. Потом с места ласточкой вернулся обратно, приземлился на руки, так что чёрные волосы свесились вниз и наполовину легли на пол. Потом мальчишка вытянул одну руку в сторону и повернул голову к друзьям, отбрасывая волосы в сторону.

— Это вам слабо! — торжествующе заявил он снизу вверх, вернулся в нормальное стоячее положение и рассмеялся, растрёпанный.

Кейя, которой трое младших загородили дорогу, улыбалась до ушей. Нейех смотрел, как обычно. Разбираться в выражениях его лица только Кейя и умела, кажется. Подошедшая Кошка потрепала за ухом Шонекова пса, отсмеялась и заметила, что представление будет внизу, а не здесь, так что стоит пройти дальше. Ребята послушались, направляясь к ещё одной двери, слева, где прятался спуск в нижний, подвальный этаж "Норы". Представление на сегодня намечалось знатное. Вплоть до знати в числе зрителей. Церковь, конечно, на такие развлечения смотрела косо, но сквозь пальцы. Азартные игры — грех, но не слишком большой. Особенно, если устроители поединков часть доходов платят в церковную казну. А о сегодняшнем поединке говорить начали ещё дней за десять. Каджа — известный боец, сделавший уже и репутацию, и состояние, — почему-то согласился принять вызов от какого-то Роске, приехавшего недавно то ли из Сойге, то ли из Тиволи. Поговаривали, что таких, как этот Роске, из одного Каджи можно троих налепить, и ещё сверх останется. И ещё поговаривали, что у себя этот бритый выскочка известен не меньше, чем Каджа здесь, на двух островах. Потому, хотя ставили преимущественно на Каджу, но и чужак-Роске нашёл немало сторонников. Среди кхади тоже кто-то с кем-то заключал пари, хотя до безоглядного азарта того дворянчика, например, что с исказившимся лицом орал что-то на арену, где уже появились поединщики, приглядываясь пока друг к другу; — до таких игроков кхади всем вместе взятым было очень далеко. Ещё и потому, наверное, что для них начинающийся поединок был только первой половиной представления. Вторая половина начнётся после, когда в одном из залов безразмерного подвала "Лисьей норы" соберутся кхади, лисы и безухие, чтобы разобраться, кто, кого, перед кем и для чего пытался подставить. Потому что нападение на Кошку оставить без внимания нельзя, и потому что Джито сразу стал всё отрицать, что и понятно. И потому ещё, что Джито давно пора если не отправить с Кеилом, то хотя бы приструнить и нарядить в намордник. Нельзя же, в самом деле, выставлять себя таким идиотом, когда новый тэрко, в отличие от старого, идиотизмом не отличается.

Но это всё потом, потом, а пока — вечер, праздник, кривляние младших вниз по широкой лестнице, яркие факелы на стенах, яркие шпалеры в проёмах между факелами, полированное дерево перил между зрительскими рядами и ареной. Толстые квадратные столбы, поддерживающие свод, через равные промежутки, толпа зрителей. Синий, мрачный и почему-то один, без Умника и без Лайи; Кошка, поглядывающая на него с лёгким беспокойством, шумные Воробей, Нарк и Шонек; ехидный Хриссэ, не замолкающий в попытке развеселить сумрачную Тиссу; здоровяк Наркаф, шевелящий бровями в раздумьях…

Нейех, как всегда, молчаливый и невозмутимый, с безмятежностью утёса под ветром смотрел, как растворяются в толпе кхади, группками. Правильно, зачем толпой ходить, лишнее внимание привлекать. А собраться вместе они всегда успеют, стоит только кому-то позвать, если вдруг случится что непредвиденное. Но это вряд ли. У Клойта непредвиденного не случается.

Рядом с Близнецами осталась Кошка, ведя оживлённую беседу. Беседа выглядела немного странно, потому что Кейя только изредка вставляла реплики, а Нейех и вовсе молчал. Впрочем, Кошке было не привыкать. Как-то так всегда выходило, что для общения с внешним миром у Близнецов была Кейя. Нейех знал, что многие из-за этого сначала и вовсе не принимают его во внимание, замечая только его сестру. Она постоянно что-то делала, что-то говорила, чем-то возмущалась… Эмоции и внешняя энергия бурлили только у неё, но их, по мнению Нейеха, с лихвой хватало на двоих. Нейех, впрочем, знал и то, что эмоциональной и суетливой Кейя кажется только ему, а вовсе не остальным. Что ж, эти остальные всегда были отдельно. Так уж получилось: есть Кейя, которая понимает всё и которая вся понятна, и есть остальные, которые понимают не то и не так. По сравнению с этими остальными сестрёнка действительно была верхом спокойствия. Но это не её заслуга, просто среди людей настоящему спокойствию мало кто знает цену. Из всех кхади, кажется, только Лорд что-то понимает, да и то как-то странно. Он не столько спокойный, сколько серьёзный и постоянно чем-то озабочен. Даже на отдыхе. Не спокойный, а напряжённый. Наркаф и малолетняя троица — Воробей, Нарк и Шонек — вон, чуть за ограду не выпрыгивают, болеют душой за исход поединка. А Лорд как с самого утра к Кхадере подошёл, так и не отходит. Кхад, правда, почти не видно отсюда за столбом, но Лорд — вот он, сидит слева, снизу до плеч скрытый изгибом ограды, что между рядами и ареной, и немного — носом Кейи. Говорит что-то Кхадере, наклоняя спокойную светлую голову. Серьёзный, как церковник, читающий отходную. Наверняка снова обсуждают, что и как будет говориться на сходе. Один раз посмеялись чему-то, и снова. Лорд напоминал Нейеху старшого тех артистов, которые вырастили близнецов. Такой же обстоятельный, надёжный и твёрдо знающий, что правильно и что надо сделать. Правда, старшой умел быть не только таким. Старшой на площадях смешил людей, вмиг превращаясь в нелепого и неуклюжего растяпу, который казался ещё бестолковей из-за невзрачной внешности: маленький человечек на непомерно длинных ногах. Ничуть не похожий на обычного старшого, рассудительного, степенного. Артисты поговаривали, что старшой — оборотень, может перекидываться разными людьми, какими ему удобней. Когда ставили что-то и старшой играл, Нейеху в разговоры верилось. Старшой менялся весь. Фигура, лицо, повадки, голос… Лорд так не умел. Лорд всегда был один и тот же. Во всяком случае, так казалось всем. Все считали, что лицо Лорда никогда не меняется. Разве что улыбаться умеет, в отличие от Нейеха. Нейех разницу замечал; видел, когда неподвижность этого лица делается напряжённой или весёлой, или усталой. Он не смог бы сказать, где прячется это настроение: в глазах и бровях, в интонациях или в уголках губ. Но читать Лорда было очень интересно, интересней, чем большинство кхади. С остальными слишком просто, у них всё так прямо и видно на лице и в голосе и жестах, а Лорд почти так же мало показывает эмоции, как Кхад, и даже меньше, чем сестра. Но Кхад отсюда не видно, а сестру Нейех и так знал наизусть, чего уж её читать! А Лорда он знал меньше, и это было интересно. Интересней, чем с Кошкой; Кошка уже который день подряд говорит про ол Баррейю, и сейчас тоже, нашла себе слушательницу в Кейе…

— Это же и обидней всего, что Трепло ни за что убили. Под замком лежала подделка. Это медь, а камни — цветное стекло, как на витражах. У ребят не было времени приглядываться. Ол Баррейя не сомневался, что мы и туда пойдём, потому меньше людей поставил у ювелиров, куда ходил Тень с Джаньей, а больше — у Аджувенгора, банкира, куда пошли Умник, Трепло и Лайя. И сам там устроился ждать. Хал тэгарэ, да я уверена, что ему ещё заранее донесли, что ребята идут! Наверняка заранее так дозорных расставил, что пока не споткнёшься об них — не заметишь, а они весь квартал просматривают!

— Ну уж… — недоверчиво высказалась Кейя. — Ребята тоже не дураки, чтобы дать себя заметить кому попало.

— Одно дело — кому попало, а другое дело — лорду тэрко, пепел ему в душу, — возразила Кошка. — А ты сама посуди: они же сразу ворвались, как только ребята схватили кольцо. Чуть раньше или чуть позже — никого бы коричневые там не застали. Выходит, знали, когда врываться. А услышать Трепло, Умника или Лайю… Ну, сама знаешь, как они ходят: пока на голову не наступят, не заметишь. Значит, кто-то должен был лорду тэрко отмашку дать, что, мол, залезли уже. Знаешь, что его горничная сказала зеленщице на Малом рынке? Что лорд ол Баррейя ещё дней за десять начал запираться с банкирам и ювелирами в кабинете. И в людской поговаривали, что затевается что-то с фальшивыми кольцами, чтобы заманить на эту наживку кхади. Знаешь, что из этого следует?

Кейя помотала головой. Для неё из этого следовало только, что в голосе Кошки при имени ол Баррейи сквозь неприязнь проглядывает невольное, но отчётливое восхищение.

— Из этого следует, что я дура, каких поискать, — заключила Кошка. — Надо было сразу заводить дружбу с его прислугой. Ничего, всего четыре дня прошло, ещё не поздно. Тлатта меня ещё помнит, да и та вторая, рыжая, как же её…

— А зачем ему нас ловить? — не поняла Кейя. — Почему не лис? Ему проще, а Нактирр всё равно не разберётся и награждать будет так же.

— Лис ему ловить неинтересно, — объяснила Кошка. — К тому же, мы его пару раз обули, с контрабандной радугой1 и с выкупом за ту кадарскую невесту. По-моему, он посчитал это прямым вызовом.

— Правильно, из-за нас ему от Нактирра выволочка, — заметила Кейя. — Карьере препятствие.

Кошка задумчиво покачала головой.

— По-моему, он не карьерист. По-моему, он игрок. С лисами или, тем более, с безухими, ему играть неинтересно, потому что они слабей. А с нами интересно.

— Лучше бы ему с нами было неинтересно, — тихо сказала Кейя. — Трепло был бы жив.

Кейя замолчала и положила предплечья на перила, сцепив руки в замок. На арене гигант весело тузил бритого. Бритый бычил голову и целил порвать гиганту нос. Болеть не хотелось ни за того, ни за другого. Трепло уже вовсю комментировал бы: "Куси ему пятку! Плюнь ему в ухо!" — на радость Умнику и Синему, а Лайя смеялась бы и пихала его в бок. Девчонка чуть повернула голову вправо. Нейех тоже смотрел вправо, где, чуть поодаль от Наркафа с Воробьём, Нарком и Шонеком стоял Синий, поблёскивая в факельном свете серьгой, на зангский пиратский манер продетой в ухо. Парень подпирал столб и смотрел куда-то под ноги, наклонив скрытое волосами лицо. Нейех смотрел — и наверняка думал, что Трепло читать было неинтересно: и так весь нараспашку.

— Интересно… — сказал Нейех себе под нос.

— Сейчас, — кивнула она и встала.

— Ты чего? — удивилась Кошка.

— Я сейчас.

Кошка, конечно, молодец, но она — из остальных, из внешнего мира, а потому для общения с ней нужно что-то говорить, разъяснять, жонглировать словами. Жонглировать Кейя любила, но не словами. Бестолковое занятие, потому что слова скользкие и увёртливые, как живые, и вечно оказывается, что остальные слышат не то, что ты говоришь, и понимают не так или вообще не понимают. Ну как объяснишь, например, что Умника брату читать всегда было интересней, чем Трепло или Синего, потому что Умник для себя, наверное, придумал, каким надо казаться и каким он хочет быть, и теперь старается изо всех сил, чтобы соответствовать. И пока разберёшь, что он думает на самом деле, а о чём только думает, что думает, потому что на самом деле только хочет думать, что он это думает… Кейя заблудилась в бестолковой мысли и щелчком отправила её подальше, прочь из головы. Нет, объяснять такое бесполезно. А кроме того, ведь пришлось бы объяснять, что и так понятно, что Умник остался дома и почему он там остался. И Кейе понятно, и Нейеху, но интересно же посмотреть, как Синий будет говорить, почему он не остался вместе с Умником. И ещё пришлось бы объяснять, как она догадалась, о чём спросил Нейех. А что тут гадать, если всё и так ясно? А потом ещё объяснять, почему не надо Нейеху пересказывать, что Синий ответил. Будто Нейеху с его места плохо видно! Самое интересное — это же не что говорится, а как, а это брат и без пересказов рассмотрит…

Кейя протиснулась между последним креслом и отгородкой, выбралась из толпы почти вплотную к Синему и его столбу.

— А Умник где? — спросила Кейя.

— А? — обернулся Синий и неумело сделал беспечный вид.

— Умник где?

Синий помрачнел, махнув рукой на безуспешное притворство:

— Дома остался. Говорит, зуб разболелся, — угрюмо говорил он, глядя в сторону. — Обложился двумя альдзелами с боков, и сидит. То на своём одну и ту же струну дёргает, то за трепловский берётся. От такого у кого угодно зубы заноют.

Кейя сердито уставилась на Синего.

— Чего ты его одного оставил?

Тот неловко отвернулся.

— Синий!

— Да не один он… — неохотно ответил Синий. — Там Лайя…

— Ещё того лучше! — возмутилась девчонка. — Ты головой думаешь?

— Да отвяжись ты, Кей, честное слово! — сделал тоскливую попытку возмутиться Синий. — Ну не могу я с ними сидеть!

— Это ещё почему? — строго нахмурилась Кейя.

— А потому! — взорвался Синий. — И так тошно! Умник хоть говорит что-то, на вопросы отвечает, обедать зовёт. А Лайя вообще сидит, как неживая, и не трогайте её никто. А я что? Я с ним ругался дней пять назад, что струны надо было у Грахейша брать, у него самые лучшие, а он на меня окрысился: не лезь, сам играть не умеешь, а лезешь… Поспорил с ним, что впарю Грахейшевы Умнику, и что у Умника струны дольше протянут. Пять дней назад, понимаешь?! А теперь его даже не сожгли по-человечески! И за что?! За какое-то грёбаное кольцо, чтоб его ол Баррейя сожрал и отравился, скотина!

Он прекратил орать и снова отвернулся.

— Не могу я с ними сидеть. Хоть сюда, думаю, сбегу. А тут то ты, то Воробей, то ещё кто… То и дело: "Где Умник?" Дым и пепел!.. Веселье — хоть вешайся…

Кейя вернулась на своё место молча. Молча села и молча стала смотреть на арену, только кивнув на заинтригованное Кошкино: "Ну, что?". А ничего, чего уж теперь. Теперь уже ничего. Нейех чуть сжал руку, Кейя повернула голову. На Синего брат уже насмотрелся и теперь смотрел на Хриссэ, которому что-то шептала на ухо оживлённая Тисса. Кейя толкнула Кошку, та посмотрела в том же направлении. Парень стал что-то рассказывать, ехидно скалясь, Тисса слушала и улыбалась. Потом лукаво глянула и спросила что-то; видимо, неожиданное, потому что Хриссэ оторопело уставился на неё, явно не находясь с ответом. Тисса рассмеялась, прикрывая рот пальцами. Пряди на висках подрагивали и золотились в ярком факельном свете. Потом внимание Тиссы снова привлек поединок, но сидела она так же близко с Хриссэ, так что плечи почти соприкасались.

Девчонки изумлённо переглянулись.

— С ума сойти: Тисса в состоянии заткнуть Хриссэ рот! — покачала головой Кейя. И задумчиво добавила:

— Он ей медовых орехов сегодня купил.

— А вчера водил за город гулять, — ещё добавила Кошка. Повернулась к арене, где худосочный Роске впервые с начала поединка делал что-то разумное: вывернулся из захвата и, отходя в сторону, умело ткнул Каджу в плечо: вроде несильно, но Кажда взревел от боли.

— Тисса в последнее время почти совсем, как была, — продолжила Кошка. — Смеётся, разговаривает, не дёргается от каждого шороха и не отпрыгивает, если кто-то возьмёт за руку. Не нравится мне это, — неожиданно закончила она. Кейя удивилась.

— Почему? — она повернулась к Кошке. — Чем плохо?

— А ты представляешь, что будет, когда Хриссэ надоест эта игра? — почти прошипела Кошка, по-прежнему глядя на арену.

— Думаешь?..

— А ты думаешь, он влюбился? — сердито сказала Кошка, косясь на предмет обсуждения. — Ох, допросится у меня этот пыльник!

Теперь уже Кошка решительно встала и направилась в обход рядов. Кейя некоторое время с интересом смотрела ей вслед, потом зрители заорали на тон громче, указывая на то, что события на арене развиваются стремительно, и внимание Кейи переместилось туда. Нейех счёл, что в зале показывают кое-что поинтересней, и смотрел, насколько это удавалось сквозь спины и головы. Сначала Кошкиного лица видно не было, потом она подошла к Хриссэ, что-то сказала. Видимо, отозвала на минутку, потому что потом они отошли в сторону, выбрались из толпы. У Кошки было то ласковое выражение лица (сюда у неё обычно прилагался такой же ласковый голос), которое у неё означало крайнюю злость и с трудом сдерживаемое желание перегрызть пару-тройку глоток. Она выговаривала Хриссэ, глядя снизу вверх: сказывалась разница не столько в росте, сколько в возрасте. Хриссэ ехидно скалился и отвечал. Кошка бросила резкую реплику напоследок и повернулась уходить. Хриссэ её окликнул, посерьёзнев, и добавил что-то. Кошка косо посмотрела на него и пошла обратно, хмурясь по-прежнему раздражённо, но и немного растеряно. Нейех легонько тронул руку сестры, указывая на это глазами. Кейя отвлеклась от боя и едва не начала подпрыгивать от нетерпения. Впрочем, это нетерпение тоже мало кто посторонний заметил бы. А вот раздражение и растерянность в Кошке бурлили вполне очевидно.

— Ну что? — спросила Кейя, едва она села рядом.

— Смеётся, — пожала плечами она. — Говорит, что ломать точно умеет, и что интересно, умеет ли выправлять поломанное.

Задумчиво потарабанила пальцами по скамейке. Пожаловалась:

— Чучело какое-то. Он хоть что-нибудь всерьёз воспринимает?

— Не настолько же он… — начала Кейя и запнулась, подбирая выражение.

— Настолько, — мрачно сказала Кошка. — Псих — он и есть псих. Сказал, что, мол, правда хочет ей помочь. Хал тэгарэ, хочет он! А если завтра перехочет? Только одного счастья нам не хватает: чтобы между собой пересобачиться. Самое время. То-то ол Баррейя будет рад!

Кошка мрачно зыркнула, усмехнулась и продолжила, всё больше входя в раж.

— А ол Баррейя — слишком хороший игрок, чтобы ему поддаваться. А если перецапаемся — как раз ему подарок. Кхад зря затеяла сейчас избавляться от Джито и Загри. Лучше было бы объединиться против ол Баррейи, пока он новую ловушку не придумал. Килре беспутный, я уверена, он нарочно подсунул это кольцо, чтобы мы клюнули! Рыбак, хал тэгарэ, пепел ему в душу! Одну фальшивку ювелиру, другую — банкиру, а само кольцо — себе за пазуху. От греха подальше. Хал, да он заранее спланировал, откуда ждать гостей! С других-то сторон к дому вовсе не подобраться, только через крышу. Может, он для того и разместил ларец с фальшивкой на верхнем этаже. Окон там нет, а через двери как пройти, если столько охраны? Только крыша и остаётся. В "Маэтишеной" поговаривают, что дозорный сидел на крыше в заколоченной голубятне. А снизу от той голубятни — ход прямо в комнату, где сидели засадой коричневые…

Со всех сторон заорали, кто возмущённо, кто восхищённо. На арене Роске вывернулся из медвежьих объятий Каджи, как змея, и ужалил — ребром ладони пониже уха. Каджи удивлённо замер, нелепо мотнув головой от удара, и рухнул. Бритый чужак коротко поклонился и пошёл на круг почёта, вдруг напомнив Кейе этим поклоном и этим кругом — Хриссэ. Первая половина представления закончилась, кхади, переговариваясь, потянулись обедать. Шонек едва уселся, пренебрегая едой, вытащил откуда-то тушь с кистью и бумагу и, высунув кончик языка, с головой ушёл туда, в белый лист. Пёс сидел рядом, высунув язык совершенно так же. Нарк и Воробей тоже не отвлекали.

Кейя не поленилась по дороге спросить Хриссэ, на кого тот ставил и почему. Тот бродил уже в одиночестве, потому что Тисса отправилась спать, благо кхади Клойт размещал бесплатно.

— На Роске, конечно. Он же из Сойге.

— Откуда ты знаешь, что из Сойге, а не из Тиволи?

Хриссэ рассмеялся.

— Чтобы я сойгьи3 не узнал?

Кейя отстала, а когда поглядывала потом в его сторону, Хриссэ смотрел куда-то вдаль с непривычным на остром насмешливом лице выражением мягкой и немного грустной задумчивости. Словно надеялся в крупном тёсаном камне подвальных стен увидеть гладкие поля и ковыльные холмы самого южного из имперских герцогств. А может, вовсе не надеялся, а просто задумался о сходе с безухими и лисами, а мягкость и грусть примерещились. Надо бы Нейеха спросить, что он заметил…

__________________

1два острова — описательное название Эрлони.

2радуга — общее название самоцветов из горной системы Джереччел в Дазаране. "Джереччел" по-дазарански означает "радуга".

3сойгьи — родительный падеж от "Сойге"; т. е., житель герцогства Сойге.

Лис Загри

2272 год, 3 день 4 луны Ппд

Лабиринт, Эрлони

"По 1 сребрику за штуку — 12 шт. (12ср.)

По 37 рыжих за шт. — 5 шт. (3ср. 5р.)

По 30р. за шт. — 21 шт. (10 и 1/2 сребрика)

По 25р. за шт. — 18 шт. (7 и 1/2ср.)

Детей 13 шт. — 1 и 1/3ср. за всех".

На писчей бумаге из Сейнледа Лис Загри писал, вопреки правилам, не кистью и тушью, а пером и чернилами. Лис предпочитал чёткость и порядок; буквы, написанные кистью, казались ему излишне вычурными и декоративными. Кисть годится для рисования или стихов, не для серьёзных документов. Лис поднял голову (лысина тускло отразила рыжеватый свет лампы), бережно окунул остро заточенное перо в чернильницу и вернулся к письму.

"Итого: 69 шт. — 34ср. 25р. (без учёта кормёжки)", — мелким чётким почерком вывел он, пошевелив губами в тени длинного прямого носа. Недовольно покачал головой: предыдущая партия обошлась на два сребрика и пятьдесят семь рыжих дешевле. На кормёжку, жалование матросам и аренду сарая в Вернаце, чтобы было где держать рабов, уйдёт ещё пятнадцать полновесных имперских серебряных монет. Это если брать один корабль. Но в трюме одного корабля из почти семи десятков рабов до Вернаца доживут хорошо если сорок. Значит, либо взвинчивать цены на оставшихся, либо брать два лёгких судёнышка на полтора десятка матросов каждое, какие плавают по восточным рекам. В трюме одного легко поместится партия из трёх с половиной десятков рабов, и до места не доплывут не больше пяти-шести из каждой партии.

Загри оживился и зачёркал по бумаге снова, прикидывая размер наценки, чтобы покрыть расходы и заработать сверх того хотя бы треть сребрика с каждого затраченного. От этого занятия его оторвал стук в дверь и последовавший за стуком Треной. Подручный, наследник и почти сын Лиса сегодня отчего-то сменил обычный костюм недорезанного зангского контрабандиста на щегольской наряд для верховой езды, сделавший бы честь любому из столичных дворян. Дворянский лоск едва ли обошёлся тому меньше, чем в два сребрика с четвертью, — если Треной догадался обратиться к портным Нового города, а не Старого. Потом Лис заметил шитый золотом пояс, который один стоил больше всего костюма вместе взятого (три сребрика двенадцать рыжих — если разгильдяй догадался поторговаться), и настроение окончательно испортилось. Треной это явно заметил, но смущения и раскаяния не выказал.

— Джито чего-то хочет.

— Все всегда чего-то хотят, — не проникся Загри, возвращаясь к записям.

— Это по поводу схода, — не отставал Треной. — Джито хочет заранее тебя на свою сторону перетянуть.

— Последняя партия рабов для Вернаца будет на тебе, — сказал Загри, промокая перо и убирая его обратно в подставку. — Я начал высчитывать, ты закончишь. На всё — полторы луны, с сегодняшнего дня. Привезёшь меньше шестидесяти сребриков — самого продам.

— Пожалеешь — продавать! — сверкнул зубами Треной. — Потому что я больше семидесяти привезу!

Лис скептически поджал губы, но говорить ничего не стал. Разгильдяй Треной умел не только транжирить деньги, но и делать их — на чём угодно. Чтобы потом было, что транжирить, как он уверял. Потому что богат не тот, кто мало тратит, — как он уверял, — а тот, кто много зарабатывает.

— Так что с Безухим? — настырно спросил Треной. — Он брызжет слюной и уходить не намерен.

Лис задумчиво провёл рукой по лысине. Треной уходить был намерен не больше, чем Безухий, судя по всему.

— Вот ты с ним и побеседуй. Успокой, но ничего конкретного не говори. На сход ты тоже пойдёшь, так что подумай, когда займёшься рабами для отправки в Вернац.

В "Нору" лисы пришли как раз к сходу: тратить время на поединок Загри счёл расточительным. Лысый Клойт встретил их со всем возможным почтением, но порадовало Загри другое: в комнате, предназначенной для схода, их ждал накрытый стол с лёгкими, но совсем не дешёвыми закусками. Да и вина трёх имперских цветов — зангское чёрное, аксотское красное, куненское белое — не отличались дешевизной. Гостям всё это предлагалось бесплатно, так что, при всей нелюбви Загри к винам, удержаться и не попробовать он не мог.

Джито вышел первым и, как обычно, говорил много и путано. Суть его выступления сводилась к тому, что кхади клевещут, потому что здоровой конкуренции не выдержат, вот и придумывают всякие подлости. Лис не слушал: многословность Безухого утомила его ещё при первом знакомстве; а к тому же, ничего нового в речи Джито не было. Ту же тираду он вывалил на Треноя ещё днём, и основные положения Треной передал Лису тогда же. Загри отметил только, с какой истовой ненавистью Безухий смотрел на кхади в целом и Кошку в частности. Насыщенная такая ненависть целеустремлённого трудяги к выскочке, которому даром даётся то, к чему трудяга шёл годами.

Кошка вышла на середину, явно этой ненавистью не стесняясь. Лис, памятуя о женской болтливости, откинулся в кресле удобней, планируя подремать.

— В двадцать восьмой день третьей луны пополудни под Зелёным мостом на меня напали трое Безухих: Чарек, Нларре и Суо, — начала Кошка. По сравнению с пафосной риторикой Джито Безухого её голос казался ещё суше и невыразительней. — Меня хотели убить, оставив на месте преступления нож со знаком "лиса" на рукояти.

Лис понял, что подремать не удастся. По большому счёту ему уже и не хотелось.

— Брехня! — багровея, выкрикнул Джито. — Бред пыльной собаки! (Кто-то из кхади отчётливо фыркнул.)

— Меня ранили в бок и в плечо, и убили бы, если бы не вмешался прохожий. Прохожий убил Суо и оказался лордом тэрко, — Кошке явно хотелось насмешливо сощуриться, но она сдержалась. — Желающие могут навести справки. В "Башнях" наверняка эту историю расскажут. С появлением лорда тэрко Чарек и Нларре сбежали, забыв нож.

Нож она передала Лису. Знак "лис" действительно украшал рукоять. Из чего вовсе не следовало, однако, что этот знак выжгли на ноже безухие, а не кхади. Из суетливо забегавших глаз Джито это следовало с большей очевидностью.

— Сами и выжгли! — со всей возможной небрежностью заявил Безухий. — Я этого ножа и в глаза не видел, и люди мои не видели!

Тут он не соврал. За время схода разглядеть, что "лис" на рукояти именно выжжено, а не, к примеру, вырезано, Безухий не мог. Загри из-под полузакрытых век посмотрел на Кошку. Та явно думала о том же, потому что жёлтые глаза так и светились.

— До того, — продолжила она, — я успела ранить Чарека в левую ногу повыше колена и два раза задела Нларре. Длинный довольно глубокий порез на правом предплечье и небольшой — на рёбрах слева.

Названных безухих Джито предъявить отказался. Кошка, довольно щурясь, села к остальным кхади. Кхад так ничего и не сказала за весь вечер, да и остальные её люди больше слушали и смотрели. Безухие вели себя громче всего, мешая Лису сосредоточиться. Вопросы правосудия, впрочем, волновали его в последнюю очередь. Безотносительно к правосудию, поведение Безухого не выдерживало никакой критики. Не потому, что он делает подлости, а потому, что делает их бездарно.

— Думаешь, разумно поддерживать кхади? — спросил Треной, когда кхади ушли, безухие тоже, а из лис в комнате остались только они двое. Загри задумчиво провёл ладонью по гладкой столешнице.

— Я думаю, неразумно поддерживать Безухого.

Треной встал и прошёлся по комнате. Остановился у ширмы с изображением морского порта. Море на пейзаже бесновалось о скалы, дробя свет маяка. На входе в бухту смутная тень боролась с ветром: корабль был написан так, словно ветер и волны вот-вот расплескают его, как воду из мелкой чашки.

— Думаешь, она упустит шанс избавиться от лис при первой же возможности?

Загри задумчиво смотрел в начищенный медный чайник.

— Лис! — Треной обернулся, окликая его ещё раз.

— Я думаю не дать ей такой возможности, — неспешно сказал Лис. — И, думаю, мне есть о чём поговорить с лордом тэрко. Займись организацией.

Треной покосился на него.

— Ол Баррейя разве станет вмешиваться в наши дела с кхади?

— Станет, как не стать, — усмехнулся Загри. — Кхади ему не меньше, чем нам, мешают. Пожалуй, что и больше.

Треной покачал головой, трогая витки проволоки на рукояти ножа.

— Не слишком рискованно? Если он решит не проводить переговоры, а избавиться и от нас заодно?

— Лорд тэрко не производит впечатления глупого человека, — мягко сказал Загри, снова растягивая губы в усмешке. — Старый, знакомый враг, даже если это враг сильный, лучше, чем десяток новых, неизвестных. Даже если они будут слабые.

Треной недовольно нахмурился:

— Вечно ты туману напустишь! Это к чему?

— К тому, — сказал Загри, сдвигая чернильный набор так, чтобы его край был точно параллелен краю стола, — к тому, что нас лорд тэрко знает. И знает давно. И знает, как с нами можно договориться. А если он переловит всех крупных рыб Эрлони, с мелочью не разберётся и за всю жизнь.

Шонек

2272 год, 5 день 5 луны Ппд

Глинянка, Эрлони

Город пах дождём и близкой зимой, и в воздухе тихо мерцала искристая предморозная свежесть. Лужи на улицах столицы подёрнулись ледком и глянцево поблёскивали в ожидании часа, когда утренний морозец сгинет, спугнутый солнцем, и сменится туманом. Одним из последних туманов в той череде, которая проходит над двумя островами осенью. Туманы ластятся к стенам, ставням, к опорам мостов, гладят брусчатку непрочными пальцами, путаются в ногах прохожих и наматываются на спицы каретных колёс. Заглядывают в карету, безо всякого уважения к герцогскому гербу с когтистой лапой на празднично-жёлтых занавесках и дверцах. Человек в карете поморщился, поднял воротник и спрятал руки в широкие рукава. Человеку не нравился туман, мелкими капельками оседающий на бровях и длинных усах, придавая усам непарадный обвислый вид. Человек считал туман мерзкой, никчёмной погодой. Туман отвечал ему взаимностью. Брезгливо выронил край занавески и позволил карете уйти вперёд, на крутой взгорок Ласточкиной улицы. Внизу, у канала, туман нашёл развлечение получше. Здесь были три человеческих детёныша с собакой и воробьём. Эти против такой погоды ничего не имели. Мёрзнуть им некогда, а в туманниц верить — интересно, а не страшно. Лохматый пёс лениво мотал ушами, порываясь ловить туманные ленты.

— А ты, Воробей? — спросил рыжий мальчишка, рядом с которым держался пёс.

— Я? — Воробей пожал острыми плечами. Встрёпанный птенец на его плече недовольно расправил крылья, удерживая равновесие.

— Хотел бы, наверное.

— А не страшно? — усомнился третий, илирец. — Голову задурят, заморочат, в реку утащат…

— Тю! — пренебрежительно свистнул Воробей. — Чего бояться! Ты что, плавать не умеешь?

— Я слышал, они могут из тумана целую улицу составить, как в садах Эиле, — не сдавался Нарк. — Идёшь, идёшь, и не заметишь, когда уже всё вокруг ненастоящее. А ещё говорят, что так можно и на тот свет зайти. Особенно, если мосты в тумане переходить. Будешь думать, что это — через Арн, а он — тот самый, смертный.

— Они красивые очень, — задумчиво сказал рыжий Шонек. — Я вчера, кажется, видел одну. Гибкая такая, как ивовая ветка, и волосы серебристо-зелёные, как листья у ивы. Как будто её тушью написали прямо в воздухе…

Мальчишки помолчали. Улица свернула, идя уже не вдоль канала, а через него, по узкому пешеходному мостику. Под мостом словно бы текла не вода, а туман, вьюном поднимаясь по опорам. Та сторона канала терялась из виду; будто сами доски мостового настила истончаются и светлеют, становясь туманом.

— Кудлаш, иди сюда! — звонко позвал Шонек и положил руку на голову пса, когда тот подбежал. Рыжий жадно смотрел на врастающий в туман мостик, стараясь впитать в себя, запомнить каждую линию, каждый столбик перил и каждую прожилку досок. Нарк рядом смотрел со сдержанным недоверием, тоже остановившись.

Воробей пренебрежительно хмыкнул и уверенно шагнул на мостик.

— А я бы хотел увидеть туманницу, — сказал он. — Просто, чтоб знать, что они правда есть.

— Как это, "чтоб знать"? — возмутился Шонек, шагая следом. — А что я говорю — тебе недостаточно? И Трепло их видел!

— Трепло много чего видел, — отмахнулся Воробей, накрывая свободной рукой своего пернатого тёзку. — То Слепого1 под видом пьяницы, то собак крылатых. На то он и Трепло.

— Был.

— Что? — переспросил Воробей, оборачиваясь.

— Был он, — повторил Нарк и тоже ступил на мостик.

— Ну уж! — сказал Воробей. — Душа-то не умирает, значит, где-то он и сейчас есть. Со Слепым, которого видел.

— Если туманницы есть, то и душа есть, — сказал Шонек куда-то в сторону.

— Душа… — проворчал Нарк.

Воробей обернулся опять.

— Ты что-то говоришь?

— Душа не у всех есть, — громче сказал Нарк, настороженно косясь вправо: там ему померещилось какое-то движение. — У нашада нет. Лорд говорит, у людей без маэто тоже души нет. И мы навсегда умираем. Целиком.

— Ты чокнутый, Нарк! — оскорбился Воробей.

— Да нет, всё правильно, — поддержал илирца Шонек. — Мне дед тоже говорил: душа вначале у всякого есть, но если не дают маэто, она улетучивается, потому что границ нет, ничего её не держит.

Воробей сердито оглянулся.

— Тебе легко всякое такое повторять! У тебя-то маэто есть!

— Нет, — покачал головой Шонек.

Воробей споткнулся от удивления и снова обернулся:

— Ты же при храме рос! И дед у тебя есть. Что ж он, тебе имянаречение не устроил?

Воробей сошёл с мостика и остановился, поджидая остальных.

— Он мне не совсем дед. Я подкидыш, — пояснил Шонек. — А подкидышам имянаречение не устраивают.

Он стал рядом с Воробьём и обернулся к Нарку.

— А у тебя?

Нарк зябко повёл плечами.

— А я… меня в рабство продали, пираты. А от унижений тьё умирает.

— Тьё? — не понял Воробей.

— Ну, душа.

— Так нечестно, — сказал Воробей, помолчав. — Не может быть, чтобы люди умирали навсегда и целиком. Это как-то… слишком…

— Жалко, что туманницу на мосту не видели, — сказал Шонек. — Я их нарисовать хочу. Идём, чего мы стали!

Они пошли дальше, сворачивая от канала в подворотню. Между Нижним городом и Глинянкой стояли преимущественно двух- и трёхэтажные дома мелких ремесленников. Эта часть Эрлони была пронизана ходами, как изъеденный жучками кусок дерева. Над узкими проулками внутри кварталов срастались вторые этажи зданий. В получившиеся улочки-коридоры вливались подворотные проходы, выходящие на улицы или во внутренние дворики. Где-нибудь в нишах прятались двери в дома или в другие переулки. То здесь, то там перетянутый балками и сыплющий сором потолок исчезал, стены по сторонам неожиданно расходились дальше друг от друга, вверху прорезывалось небо, и коридор превращался в обычную улочку. Чтобы через несколько десятков шагов снова нырнуть в подполье. Именно здесь и обосновался Лис Загри, и как-то сразу становилось понятно, почему лисы и не думали бояться облав. Лорд тэрко тоже не дурак — ловить лис в их же норах. Ещё пару лун назад кхади сюда не сунулись бы, но после недавнего скандала с Джито у лис с ними отношения были самые тёплые и дружеские… Правда, вглубь лезть всё равно не стоило. Объясняй потом, чего тут вынюхиваешь. Сначала бдительным лисам объяснять, потом своим же старшим… Ну его в пепел, такое счастье! А вот угол срезать по краешку лисьих лабиринтов — милое дело.

Очередная подворотня закончилась. Впереди, в устье одной из улочек, темнела застава коричневых и влипшая в неё, как в паутину, давешняя карета с герцогскими гербами ол Жернайры. Сам владелец лично ругался с офицером, которого Нарк с удивлением узнал.

— Ол Баррейя! — выпалил он, толкая Шонека в бок.

— Послушаем? — сказал Воробей и тут же направился к месту спектакля.

Происходило всё на углу, где Ласточкина улица, вволю навилявшись вдоль канала, сходилась с улицей Хада Великого и образовывала треугольник. Третий угол этой площадки примыкал к Старой Храмовой улице, напротив храма Таго. Одна из белокаменных усадеб Старой Храмовой как раз нависала над коричневыми, преградившими дорогу ол Жернайре, и её широкая угловая башенка резко выделялась привозным белым мрамором на фоне кирпичных домиков Ласточкиной.

— Вы напрашиваетесь на серьёзные неприятности! — фальцетом грозил ол Жернайра.

— По храмовой площади запрещено ездить верхом или в экипажах, — говорил лорд тэрко. Судя по интонации — примерно в десятый раз за четверть часа. Стражники откровенно скучали. Только трое церковников-белых изображали живейший интерес. Ол Жернайра жестикулировал и, кажется, брызгал слюной. Лорд тэрко терпел с каменным лицом. Только где-то в складке у рта крылось брезгливое отвращение. — На храмовой площади можно появляться только пешими. Вы можете объехать или пройти пешком.

— Много воли забрали, лорд герцог! — сквозь зубы процедил ол Жернайра. — Что-то не припомню, чтобы при старом тэрко такие ограничения касались высшего дворянства.

— Что-то не припомню, чтобы при старом тэрко из дома можно было выйти безоружным и вернуться живым, — зло бросил ол Баррейя, но тут же вернул на лицо прежнее выражение. — В моём городе, — раздельно продолжил он, — перед законом и Вечными все равны.

— И вы лично караулите, чтобы никто не проехал? — почти сплюнул ол Жернайра.

— Хоть это и не ваше дело, лорд герцог, я лично обходил посты. И не зря: помог вот одному высокопоставленному лицу не навлечь на себя гнев Вечных и Его Святейшества.

Ол Жернайра сверкнул глазами.

— За спину Мастера Джатохе прячетесь? Разве городская стража — не светское учреждение? Я доведу это до Его Величества!

— Не сомневаюсь, — буркнул тэрко.

Ол Жернайра нехорошо улыбнулся и сказал тихо, так что кроме лорда тэрко расслышал только Нарк с его феноменальным слухом:

— Как вы полагаете, Его Величество поверит, что Святейший Мастер готовит заговор, переманивая стражу и армию под белые знамёна?

Ол Баррейя сохранил невозмутимое лицо, но не без труда. Нарк быстро повторил услышанное для друзей, когда ол Жернайра продолжил.

— Джатохе, конечно, выкрутится. А вот его прихвостней…

Что именно ждёт прихвостней, присутствующие не узнали. В затылок ол Жернайре метко вляпался комок подсохшего конского дерьма. Воробей удивлённо оглянулся на Шонека — тот уже нагибался за второй порцией. Герцог в бешенстве повернулся — как раз, чтобы получить в лицо сразу от двоих, под ехидное пение Нарка:

— Сверх камзола голова

нахлобучена,

жалко, думать голова

не обучена…

Ол Жернайра со сдавленным рыком кинулся к ним, одной рукой вытирая лицо, а другой выхватывая меч. Мальчишки бросились врассыпную, продолжая горланить с разных углов площадки старую песенку, ходившую среди ачаро и подмастерьев ещё с прошлогоднего скандала, когда ол Жернайра едва не потерял место в Совете за то, что слишком нагло путал городские деньги со своими:

— Лапа в герцогском гербе

загребущая:

всю казну гребёт к себе,

проклятущая!..

Никого он не догнал, разумеется.

Собрались запыхавшиеся и довольные ребята на пустыре возле Серпного переулка. Глухо пахло дымом от ям углежогов.

— Чего ты, Шон? — смеясь, спросил Воробей. — Ты ол Жернайру так не любишь?

— Ну… — Шонек задумчиво потрепал Кудлаша за ухо. — Это тоже. Ол Баррейя, он, просто, вроде как наш…

— Это как?

— Ну… Кошка говорит… и Лорд тоже… Он достойный человек и достойный противник.

— Тоэ на дзоэ лэ,

Доэ на тойтэ мэ, — певуче сказал Нарк. — В смысле, "Дайте мне, Вечные, достойных врагов, а достойных друзей я сам выберу". Или "найду". Как-то так. Это из "О Дзи", — он смутился и замолчал.

— Правильно, — сказал Шонек. — Ол Баррейя — хороший человек, хоть и герцог. И чего это какой-то ол Жернайра на него тявкает!

Воробей рассмеялся. Перепрыгнул бревно, выглядывающее из кустистой сухой травы, которую прибило к земле утренними морозами. Его тёзка вспорхнул, укоризненно чирикнул что-то и сел ему на голову, зарываясь лапками в волосы.

— Не щипайся! — сказал мальчишка, расплываясь в улыбке. — Шонек, ты с нами, домой?

— Нет, — тот мотнул головой. — Я к Мийгуту.

Квартал художников располагался на Глинянке. Во всяком случае, та его часть, которая интересовала Шонека. Впервые мальчишка забрёл туда несколько лун назад, за бумагой для рисования; зашёл — и застыл, не зная, какой из сотен сортов бумаги выбрать. До того у внука нищего монаха никогда не было достаточно денег, чтобы покупать какую-то другую бумагу, кроме дешёвой лыковой, в которую и рыбу заворачивают, и долговые расписки на которой пишут. А тут, в наглухо законопаченной, душной и пахнущей книжной пылью лавке можно было заблудиться между полками.

— Доброго дня… Тебе чего? — спросил мальчишка-подмастерье, выглядывая из-за шкафа в глубине лавки. Подмастерью было не больше лет, чем Шонеку, и он не так давно приехал из одной из северных провинций, судя по выговору.

— Мне это… Бумага нужна… — тихо сказал Шонек, зачарованно любуясь напольной бронзовой вазой с эмалевым узором. Казалось, что зелёная и жёлтая эмаль не нанесена на старый металл художником, а сама проступила сквозь поверхность.

— Писчая? Обёрточная? Для ширмы? — деловито спрашивал мальчишка, подойдя ближе. Пальцы у него были длинные и тонкие, с цветными пятнами и въевшимися в ногти чернилами.

— Не, — помотал головой Шонек. — Для рисования.

— Рисовая? Бамбуковая? Папирус? Прошлихтованная, непрошлихтованная или наполовину? Рулон, свиток, листы? Цветная или белая? Или позолоченная?

Шонек потеряно молчал.

— Ты чего? — удивился продавец.

— Я это… Не знаю. Мне чтобы рисовать. Тушью.

— Наброски делать?

— Да, — оживился Шонек. — Наброски.

Продавец скрылся между шкафами, стукнул дверцей, пошуршал чем-то и вернулся с несколькими стопками бумаги.

— Вот, смотри. Это, значит, илирская, "цуа" называется. Это если надо, чтобы рисунок расплывчатый был, нешлихтованная. Эта наполовину прошлихтованная, чтобы воду хуже впитывать. Чтобы почётче, значит, рисунок получался. Эта цуа обычная, по два рыжих за пачку. А вот эта — сам глянь! — мальчишка показал бумагу на свет, гордо демонстрируя похожие на облака разводы. — И вот! — он встряхнул лист, который возмущённо захрустел от такого обращения.

Шонек послушно глядел, ничего не понимая.

— А что это значит? — неловко спросил он. Продавец одарил его снисходительным взглядом сверху вниз.

— Ты чего, совсем в бумаге не разбираешься?

— Не, — сказал Шонек, отводя глаза.

— А чего ж тогда тебя послали покупать?

— Меня никто не посылал, я для себя! — обиделся Шонек. — Я рисовать люблю. Сам.

— Ну уж! — рассмеялся продавец. — Сам себе мэтр, сам себе ачаро?

Шонек сердито посопел, а потом взял да и потянул из-за пазухи рисунки, которые сегодня утром делал, на последних остававшихся листах. Что рисует он хорошо, Шонек был уверен, и очень уж хотелось доказать это насмешливому подмастерью. А то что он себе думает? Можно подумать, если он у художника в ачаро ходит, так самый умный тут?

А не оценит таланта — всегда можно в глаз дать.

Мийгут оценил. Потом свои показывал, рисованные втайне от мэтра Астиваза. Объяснял Шонеку разницу между илирской бумагой "цуа" и зангской "низганой", рассказывал, как бумагу пропитывают овсяной кашицей, чтобы сделать глянцевой. Для чего годятся чернила, а для чего — тушь, и как нужно разводить тушь для разной бумаги и разных рисунков.

В их дружбе только одна деталь вызывала у Шонека смутную неловкость: он не мог рассказать, где живёт и как. Сказав, что дед устроился учителем в одну богатую семью, Шонек обрёк себя на путаницу недоговорок, и невразумительно мычал с пол-луны подряд, пока не сказал прямо, что не может рассказывать. Мийгут обиделся, но не настолько, чтобы прекратить общаться.

Шонек удирал в лавку художника при каждом свободном случае, и после концерта народной песни в честь ол Жернайры побежал туда же. Мий был на месте, растирал краску к приходу мэтра. Шонек устроился на сундуке за ширмой, отделявшей угол Мийгута от лавки, Кудлаш улёгся на полу в ногах и задремал. Мальчишки начали с разных стилей рисования, перешли на великих художников прошлого, а с прошлого — на мечты о будущем…

— Ты художником будешь, Мий? — спросил Шонек с лёгкой завистью в голосе.

Мийгут помотал головой.

— Не, каллиграфом. Мэтр Астиваз — он же и художник, и каллиграф, но за то и другое платить дорого очень уж. А батька говорит, у каллиграфов заработок верней, а художнику ещё как повезёт.

— Угу. Каллиграфом лучше, — убеждённо сказал Шонек. — Они всегда нужны.

— Вот и батька так говорит, — вздохнул Мийгут, возвращаясь к растиранию. — Дай-ка воды; вон та чашка, с ирисами. Ага. А мне скучно. Одни и те же знаки чертить, скучища! А художником — что хочешь, то и рисуй…

— Кто ж тебе платить станет, если рисовать, что хочешь? — рассудительно сказал Шонек. — Художники портреты рисуют…

— Ага, без бородавок только, — рассмеялся Мийгут. — Глаза поярче, плечи поширше…

Дверь тихо открылась, прерывая его. Мальчишка отложил тушь, вскочил, выбрался из-за ширмы. Шонек видел через щель, как Мий кланяется вошедшему дворянину. Дворянчику было лет шестнадцать, и он казался Шонеку смутно знакомым. Лица Шонек запоминал мгновенно и навсегда, а потому это "смутно" его насторожило, заставив вглядываться в пришельца. Дело было не в русых волосах, стянутых в солдатский узел, не в овале лица… То ли в посадке головы, то ли в манере придерживать меч на ходу…

Шонек продолжал изучать гостя, пока тот спрашивал о почтенном Астивазе, о заказанном портрете. Потом гость ушёл, а Мийгут умчался куда-то наверх, на второй этаж. Шонек оторвался от щели, поморгал, заново привыкая к полутьме закута. И вдруг замер, затаив дыхание. Протянул руку и едва-едва прикоснулся пальцами к старому холсту. На переплетениях суровых ниток когда-то давно, когда ширма была новой и белоснежной, кто-то несколькими смелыми мазками сильно разведённой туши изобразил на ширме дракона. Старый, как пепел, мотив. Но Шонек не мог оторвать взгляд от простой до аскетичности картинки. Дракон не был ни Хофо, ни Таго, он не был и тем Оа2, как его рисуют церковные художники: с одним белым крылом и одним багровым. Таким, наверное, был Дракон, когда только поднялся из предначального пепла, но ещё не встретил праматерь Айо и не стал отцом Вечных. Таким он носился над пеплом, создавая воздух и играя в первых порывах ветра. Серебристой, полупрозрачной гибкой лентой, похожей на струйку дыма. Дракон строго поглядывал на Шонека одним глазом. Когда Мийгут вернулся, Шонек ещё восторженно трогал пальцем драконовы лапы; так осторожно, словно боялся спугнуть.

— А?.. — обернулся он.

— Что делаешь, спрашиваю, — повторил Мийгут. Он сел на край сундука, поставил чернильный камень себе на колени и взял в левую руку брусок чернил — растирать, готовить краску к возвращению хозяина.

— Дракон… — сказал Шонек и замолчал: слов не хватало. — Кто рисовал?

Мийгут заглянул другу через плечо.

— А, это. Не знаю, она тут уже давно. Давней меня. Я спрашивал мэтра — он не знает. Говорит, хлам, никто не купит. Ширмы, говорит, должны быть яркие.

— Ничего себе, хлам! — возмутился Шонек. — Ты видел, как пасть выписана? А лапы? Он как будто улетит сейчас! О клыки порезаться можно!

— Люди покупают яркое, — пожал плечами Мийгут.

— В "Маэтишеной" купили бы, — буркнул Шонек. — Я бы купил.

Мий засмеялся, снова принимаясь шуршать чернильным бруском о камень.

— А я бы не продал. Только мэтр — не я. А в "Маэтишеной" — куда им ещё одна ширма?

Шонек вздохнул и взъерошил рукой волосы. От нарисованного дракона чудился слабый запах свежести и еловой хвои.

— А этот лорд чего хотел?

— Какой? А, что сейчас вот был? Он миниатюру заказал, копию с портрета отца. Кучу денег выкинул.

— А кто это? — спросил Шонек, роясь в сумке.

— Дхонейдо о-Баррейя. Носится с этим портретом, как будто живьём отца не видит… Это у тебя что? — Мийгут потянулся к листкам, которые достал Шонек.

— Это я тебе наброски принёс показать. Недавно поединок был, вся столица гудела: Каджи и этот приезжий, Роске… Посмотришь?

— Спрашиваешь!

_______________

1Слепой — эпитет Кеила, бога смерти

2Хофо-философ и Таго-воин — ипостаси Оа-Дракона, отца Вечных. Хофо, белый дракон, — его левое крыло, Таго, багровый, — правое.

Кошка

2272 год, 29 день 5 луны Ппд

район Нижнего порта, Эрлони

Кошка сидела на крыше и скучала. Город нахохлился и замер, сердито вздыбив крыши под холодными порывами ветра. Ветер рваными наскоками бросался на дома и стены Эрлони. Холодный до того, что потоки воздуха делались бритвенно острыми. На двух островах обычным был другой ветер, влажный и мягкий, промозглый, обволакивающий. Только иногда, когда заморозки студили небо и воду до искристой голубизны, а солнце накануне марало западные пирсы пылающе-алой кровью, — тогда с северо-востока, с озера, прилетает это злое и беспокойное горе, которое столичные арнакийцы называют "хриссэ". Кошка удобно устроилась у печной трубы, находя в положении двойную выгоду: кирпич трубы не только прикрывал от ветра, но и охотно отдавал тепло. Уютно пахло дымом, перебивая всегдашний запах воды и рыбы.

Стриж пролетел совсем близко, шевельнув движением воздуха прядку на Кошкином лбу. Девчонка со вкусом потянулась и убрала волосы в капюшон замшевой куртки. Можно было, конечно, решить вопрос обогрева проще: спуститься вниз, в "Нору", поболтать с Клойтом, пощуриться на огонь… Это не решило бы главной проблемы — скуки. От этой проблемы Кошка хотела избавиться с помощью Хриссэ: попробовать вместе вспомнить ту связку, которую мэтр Ошта показывал на прошлом занятии. Но Хриссэ под утро явился домой со свежедобытой где-то пылью, и теперь не меньше чем до вечера для общества потерян. Занял один целую комнату, ловит бабочек и во всеуслышание радуется жизни. Когда к нему было сунулся Лорд, Хриссэ его вежливо попросил: "Если ты мне мерещишься, помахай правым хвостом. Если нет — левым". Лорд вежливости не оценил и долго читал пыльнику нотацию о вреде дурманящих смесей. Тот слушал, кивал, скорбно вздыхал, а под конец разрыдался и сказал, что для такого замечательного человека ему даже пыли не жалко… Лорд от предложенного угощения отказался, психанул и хлопнул дверью. А Кошка ушла на крышу, выведя из этой истории печальную мораль, что всякое развлечение быстро заканчивается.

В последнее время она всё больше сидела в людской "Башен", у лорда тэрко: терпела Тлатту и выуживала из её трескотни крупинки здравого смысла. Здравый смысл и Тлатта, судя по всему, сходились редко и ненадолго. Лорд тэрко забредал домой ещё реже, душевно огорчая этим Кошку. К тому же, проводить в "Башнях" все дни было бы глупо, последний раз Кошка была там вчера, и потому сегодня сидела на крыше, смотрела на город и скучала. В голову лезла история с кольцом, история с Джито и прилагающийся к историям ол Баррейя. Обе истории, вроде, уже теряли актуальность. Кольцо лорд тэрко торжественно вручил Его Величеству Нактирру три дня назад. А Джито, не получив поддержки Лиса, боялся высунуть нос наружу. По поводу первого Кхад бесилась, по поводу второго — радовалась, и одно другим было отлично уравновешено. Впору бы беспокоиться о более злободневных вещах. О разговоре с Призраком, например.

О Призраке думать не хотелось почти так же сильно, как общаться с Тлаттой.

Кошка подтянула ногу под себя, зацепив осколок черепицы. Подобрала глиняный кусочек, подбросила его на ладони, размахнулась и кинула его в полосу дыма, стелющуюся по краю крыши — и вниз по улице, по направлению к Глинянке. Что бы ни вышло из разговора с Призраком, — думала Кошка, — серьёзных проблем не будет. Нхарий, конечно, посильней кого угодно из кхади, но он один, а кхади три десятка. С другой стороны…

Кошка снова переменила позу, подтянув к себе вторую ногу. С другой стороны, если ол Баррейя убедит Нхария работать на рыбаков, это будет… неприятно. Неприятней будет только если лорд тэрко продолжит так же тесно сотрудничать с белыми. Куда как лучше, если ол Баррейя и Святейший Мастер Джатохе перецапаются, а нка-Лантонц с ол Жернайрой их грызню поддержат и присоединятся. Тогда на рыбалку у лорда тэрко времени точно не будет. Но усиление охраны храмов и смешанные бело-коричневые отряды на улицах пока наводят на мысли о гражданской сплочённости сынов отечества, а не о гражданских склоках. Кошка вздохнула и поёрзала спиной о трубу, умащиваясь.

Можно, конечно, понадеяться на императорскую осторожность и здравомыслие, понадеяться, что Нактирр напугается призраком заговора и поспешит вмешаться в излишне тёплые отношения лорда тэрко и Святейшего Мастера. Тут, правда, ещё проблема. Нактирр, конечно, император, но власти у него немногим больше, чем у Тлатты. Да и догадливости тоже. Вот если бы кто-то из кхади вращался в высшем свете, подали бы Нактирру светлую идею…

Задумавшаяся Кошка вздрогнула, когда на её крышу выбралась Ани.

— Тебя лис этот ищет, — жизнерадостно заявила она.

— Какой? — удивилась Кошка. И почти тут же сама поняла. Мученически вздохнула. — Вайеш?

Ани кивнула, поёжилась, постаралась спрятать голову от ветра в острые плечи.

— И охота тебе на таком холоде сидеть?

— Скажи ему, меня тут нет, — сказала Кошка. — Я уплыла в Дазаран. Ушла в храмовую прислугу. Умерла от старости. Вышла замуж.

Ани укоризненно посмотрела на неё.

— Тебе же всё равно скучно.

— Не настолько, — отрезала Кошка.

— Он тебя уже час ждёт, — не отставала Ани.

— И завтра подождёт, — успокоила её Кошка. — Чего ты прицепилась, Ань?

— Жалко его, — Ани пожала плечами. — А если он обидится и уйдёт? Ладно, тебе он не нравится, а шпионить за лисами как будешь?

Кошка с удовольствием зевнула.

— Так же. Не обидится.

— Как знаешь. Я думала, тебе же всё равно делать нечего…

— Есть чего, — решительно сказала Кошка и встала. — Пойду, с Призраком поговорю.

— С призраком?..

— Нхарий Призрак, — весело пояснила Кошка. — Наёмник.

Она встала, потянулась ещё раз, подхватила сумку и направилась вниз, оставив Ани позади.

Хотя лестница, ведшая в главный зал "Норы", и по длине, и по крутизне выгодно уступала чёрной, Кошка выбрала вторую. Рыжий Вайеш выглядел в её глазах неким стихийным бедствием, частично управляемым, но от этого не менее бедствием. Это в какой-то мере искупалось пользой, которую он приносил как источник информации о лисах. Но в промежутках между шпионажем Кошка всеми силами сводила общение к минимуму. Сил приходилось прилагать немало, так как парень проявлял чудеса влюблённого героизма. Числя Кошку в "норной" прислуге, он был способен часами торчать у Клойта с букетом и с томлением в очах. Иногда вместо букетов он оставлял для неё целые поэмы, увечные на все строчки разом. Кошка с удовольствием зачитывала особо выразительные отрывки вслух и с комментариями. В общем хохоте Лайя и Ани укоризненно хмурились на неё и жалели парня за щенячье-побитое выражение глаз. Кошка к укоризне и поэмам оставалась глуха в равной степени. Влюбленность в неотразимую себя она полагала естественным состоянием всего мужского населения Равнины, и причин жалеть Вайеша, соответственно, не видела. Как и лицезреть лишний раз его медный затылок, гладко блестящий в свете норного камина.

Сбежав по узкой лесенке чёрного хода, Кошка толкнула дверь в вечер. Быстро оставила позади захламлённый тупичок и зашагала к "Шулеру", где Призрак в последнее время повадился тратить время и деньги. От рождения "Шулер" звался прямо противоположным именем "Честной игры", но картёжник с вывески глядел в город с таким хитрым прищуром, что всякие сомнения в его честности таяли ещё с дальнего конца улицы. Впрочем, даже туда Кошка дойти не успела, хоть "Шулер" и отстоял от "Норы" на какую-то четверть часа неспешной ходьбы. В этот вечер Нхарий Призрак решил подышать свежим до озноба северо-восточным ветром, а заодно — разнообразить Кошкину жизнь пробежкой. Она едва успела заметить наёмника, когда тот сворачивал от "Шулера" в ближайшую подворотню. Недобрым словом помянув Отца лжи и ветров, Кошка поспешила следом, на каждом углу заново ища компромисс между не засветиться и не упустить. Нхарий тем временем уверенно, хоть и не напрямик, двигался к югу, пересекая остров. Кошка совсем уж было решила, что они идут в Новый город, когда Нхарий свернул направо, к порту. Потом, сразу за рыбным рынком, отыскал какой-то проход, больше похожий на пролом в стене, и нырнул туда. Кошка выждала чуть и заглянула.

Вид сквозь пролом открылся эпический. Не то просторный тупик, не то маленький пустырь, не то посольство потусторонних болот на бренной земле. Границами эпического служили три стены, образуя незамкнутый треугольник, явственно окосевший на одну сторону. Кошка замерла в одном из углов, в то время как Нхарий целеустремлённо приближался к дальней стене. Под ногами наёмника подозрительно вздыхали гнилые доски и битый кирпич, вымостившие узкую тропку через пустырь. Тропка вилась между сногсшибательно ароматных луж, взбиралась на груду щебня, огибала древний гнилой пень в чёрной, как дёготь, луже. И убедила Кошку в превосходстве высоких ирлгифских сапог над всеми прочими видами обуви. Паче всего же — над грохочущими сапогами кадарскими и тряпичными — тиволийскими.

Нхарий (тоже ценитель восточных сапожников) миновал скрипучий остов ивы, за которой побрезговали лезть даже углежоги, перешёл по доске канаву и свернул вправо, удивив Кошку: выход из треугольника зиял левее. Наёмник бесшумно скользил вдоль стены — серой тенью на фоне небелёного самана. Последние лучи заката выбились из-под облака и высветили слюду в щебёнке, позолотили паутину в ивовых ветках, и редкие соломинки в самане зажглись рыжиной, а поверхность луж вспыхнула глянцем. Наёмник оставался матов и мрачен, как вьюжное предрассветное небо.

Эттей1 "Призрак" сейчас подходило ему как нельзя лучше.

Чавкнула грязь, когда Нхарий шагнул в жижу до середины голени. Кошка досадливо поморщилась, как если бы оступилась она, а не наёмник. Нхарий положил руку на стену, сделал какое-то движение, скрытое сумерками и расстоянием, и потянул дверь на себя. Поднялся в дверь и прикрыл её за собой.

Кошка стояла в нерешительности, катая на языке начало истории, которой Теотта пугала младших пару дней назад.

Призрак новолуния

над болотом стелется…

Закат потускнел, а потом угас вовсе. Изрезал ослабшие руки о края битой черепицы на крышах, вымазал ладонной кровью ватные одеяла туч, не удержался и обречённо скатился за край земли, в смерть. "Призрак новолуния…"

Кошка переменила позу, переплела косу потуже и скрутила в узел на затылке. "Призрак новолуния над болотом…" Скептически принюхалась и пошла по тропке. Обидней всего, если из Призракового схрона есть ещё один выход. Из Кошкина — был бы непременно. Однако Нхарий явно устал, спешил и слежки не чаял. Значит, должен был идти короткой дорогой.

Кошка неприязненно покосилась на мёртвую иву.

Если это — короткая, то длинную лучше одолевать верхом и с запасом еды. А значит, обратно он пойдёт тоже короткой. Нет — значит, просто будет Кошка завтра сонная, вонючая и злая, как тридцать весенних котов в одной карете.

Доске Кошка доверять не стала, через канаву перескочила (берег канавы издал под ногой неприличный звук), скользнула вдоль стены. Дверь отыскалась сразу, секрет открывания упорствовал. Кошка выбрала себе кочку посуше и села в тень с тем царственным видом, с каким только кошки умеют сидеть даже в помойке. Мышь в норе, нора — вот, времени — до послезавтрашнего вечера. Еды, правда, на один обед, ну так что ж — абсолютное счастье, как известно, недостижимо.

Не в упрёк ей будь сказано, думала Кошка не о деле. Какое-то время она следила за тем, как темнеет небо, бездумно вслушивалась в отдалённые звуки шагов, колёс, копыт — всё более редкие. Пара часов прошла. Потом в паре дворов от тупика о чём-то забрехала собака, её поддержали товарки, и концерт продолжался с четверть часа. Потом Кошкины ноги затекли, поза переменилась, а мысли сползли на "Призрак полнолуния", откуда естественным образом перешли на ол Баррейю. Естественным потому, что лорда тэрко числили в тех, кто и у Ррагэ2 стребует уважительное обращение. В пример обычно приводили одну историю из того времени, когда ол Баррейя, в бытность ещё сотником, ездил с инспекцией на западную границу, шерстить тамошних таможенников. На обратной дороге лорд герцог остановился как-то в брошенной часовне у дорожного тагала, хотя местные в один голос называли часовню проклятой. Говорили, что в пасмурные ночи там просыпается призрак монаха, убитого разбойниками, голодный до чужих жизней. Ол Баррейя пристыдил своих сопровождающих замечанием, что не встречал ещё призрака, который не боялся бы меча в умелых руках. А ночь была дождливой, и, конечно, в самый глухой час из-под земли вышел призрак, напугал герцогских спутников до полусмерти и рассеялся от меча ол Баррейи. Сам лорд (по словам слуг), говорил, что не призрак, а пыльный илирский наёмник, не из-под земли, а из-за алтаря, и не рассеялся, а упал зарубленный. На то, какая из версий правдива, Кошке было плевать. Она ясно себе воображала заброшенную проклятую часовню, где алтарь загадили крысы, а на грязном полу сквозняк шевелит листья и солому. Ясно воображала шум грозы и предутреннюю мглу и холод; и смутную тень, с руганью встающую то ли из алтаря, то ли из-под земли. И белые лица сопровождающих. И ол Баррейю, шагнувшего с мечом навстречу. Понятия не имея, кому или чему — навстречу.

Кошку вообще мало волновала такая абстракция, как "самое дело". Правда — это то, что сейчас выгодно считать правдой. Правда о человеке — это та правда, в которую верит сам человек. Ол Баррейя говорит, что зарубил пыльного наёмника-илирца. Но вставал навстречу — не наёмнику, и рубил — не наёмника. Неизвестность и возможного злого духа. Этой правды Кошке было вполне достаточно. А вот Нхарию нужна будет другая правда о лорде тэрко: не менее правдивая, но более выгодная для кхади. Если, конечно, этот "призрак новолуния" явится раньше, чем Кошка уйдёт с Кеилом3, прожив долгую жизнь и вырастив внуков.

Она потянулась, зевнула и прикинула, сколько ещё до рассвета. Часа четыре уже прошло. Или призвать его, как в Теоттиной истории?

Призрак новолуния,

появись на голос мой,

именем Слепого!

Дверь едва уловимо шорхнула и открылась. Кошка от неожиданности дёрнулась, беззвучно хмыкнула, встала. Сказала "Доброй ночи, Призрак" как можно мягче.

Нхарий замер и медленно повернулся. Кошка вежливо поклонилась.

— И тебе доброй, — согласился наёмник, помедлив. Кошка с удовольствием отметила его досаду: проморгал.

— Могу я попросить о разговоре? — продолжила она.

Нхарий с сомнением огляделся.

— В этой выгребной яме?..

— Или в любой другой, — легко сменила тон Кошка. Нхарий задумчиво тронул недостающие пальцы, быстро глянул на дверь, скользнул взглядом по терпеливой Кошке и шагнул обратно. Кошка могла бы поручиться, что наёмник прикидывает, где искать новый схрон, и досадует и на себя, и на кхади. На себя в большей степени. Он небрежно открыл дверь и придержал, пропуская девчонку.

Внутри оказалось почти пусто. Толстые стены (голый камень), камин. Лежанка с несколькими пышными шкурами, стол без чернильницы, но с воском для печатей. Полки со свёртками, в которых под промасленной бумагой угадывалось оружие. Второй выход был скрыт, но явно был, потому что камин ещё тлел, а подвозить дрова через треугольный пустырь никак невозможно.

— Поджидала меня? — спросил Нхарий, зажигая лампу на столе. — Прикрой дверь.

— С заката, — сказала Кошка, прикрывая. Наёмник остро глянул на неё, усмехнулся.

— Не иначе, влюбилась: столько высидеть в этом болоте!

— Я то и дело в кого-то влюбляюсь, — обезоруживающе улыбнулась Кошка. — Жаль, от дел это не освобождает.

Нхарий присел на край стола, всем видом показывая живой интерес к упомянутым делам. Кошка осталась у дверей, но как-то сумела принять вид непринуждённый и даже кокетливый. Может, дело было в кошачьем изяществе позы, а может — в расстёгнутой куртке, живописно сползшей с одного плеча.

— Кхад могла бы предложить тебе задание. Разумеется, ты можешь отказаться, если теперь ты отдаёшь предпочтение заданиям лорда тэрко…

Нхарий прервал её:

— В каком смысле — предпочтение?

Кошка с очень качественной небрежностью пожала плечиком.

— Последние четыре раза ты работал на ол Баррейю.

Нхарий шевельнул губами, потом сказал с некоторым раздражением:

— Я пока ещё наёмник, а не коричневый. Что у тебя за дело?

Кошка мысленно поздравила себя.

— Съездить в Нюрио и забрать оттуда некоторые бумаги. За пять золотых, не считая дорожных расходов.

— Какие бумаги?

— Ты возьмёшься?

— Между вами и тэрко я лезть не стану. Какие бумаги?

Кошка мысленно поздравила себя ещё раз.

— Об имянаречении герцогов ол Нюрио. Род заглох, их может быть не очень просто отыскать, но очень просто забрать.

Нхарий пристально смотрел на неё, отыскивая в Кошкином лице подтверждение тому, что задание с подвохом. Кошка излучала искренность и обаяние.

— Если я отказываюсь? — вслух предположил он.

— То в Нюрио поедет кто-то из наших и мы сэкономим пять золотых, — качнула головой Кошка. — Жаль, конечно: нам здесь людей не хватает. Это лорд тэрко может опытных людей отправлять даже на заведомо бесполезный обыск в каких-нибудь "Стрижах", только чтобы показать: война началась. А нас мало, да и со стороны стараемся никого не брать, только когда совсем рук не хватает…

Кошка подумала и поздравила себя в третий раз. На "заведомо бесполезном обыске" взгляд у Нхария определённо сделался жёстче. О заведомой бесполезности ол Баррейя ему явно не говорил. А наёмник сильно не любил чувствовать себя тем волшебным мечом из пословицы, которым дурак рубил капусту. Сильней он не любил только заказчиков, которые скрывают от наёмника существенную информацию.

— И ты не думай, — добавила Кошка, — что кхади станут тебя преследовать за отказ. Кто согласится иметь с нами дело, если мы не будем чтить подводные законы?

Нхарий помолчал. Провёл рукой над едва заметно чадящей лампой. И стал спрашивать подробности заказа.

_________________

1эттей — зд. прозвище

2Ррагэ — персонификация хаоса

3ушёл с Кеилом — т. е. умер.

Лис Загри

2272 год, 18 день 6 луны Ппд

"Чайная", Новый город, Эрлони

Гость от Лиса, передавший предложение встретиться, застал ол Баррейю за отдыхом: лорд тэрко в кои-то веки читал для души, а не для дела. Нельзя сказать, чтобы приглашение от подводника шокировало или возмутило лорда Нохо: из всех подводников он резко отрицательно относился только к паршивке, а к Лису Загри никаких особых счётов не имел. Подводники — обязательная часть любого крупного города, и лорд тэрко никогда не ставил целью искоренить их полностью. Кроме того, централизованные подводники — это куда более удобно, нежели разрозненные стайки. Лис Загри спокойно делал деньги, не всегда используя для этого легальные методы, но ол Баррейе казалось бы странным его за это упрекать: кто в грешном мире безгрешен? Да и не слишком серьёзными были эти грехи. Лорд советник ол Жернайра, например, приносил столичному бюджету куда большие убытки.

А кроме того, мотивы и цели Лиса были совершенно понятны, прозрачны и ни в малейшей степени не угрожали государственному спокойствию. Чего нельзя было с полной уверенностью сказать, например, о целях паршивки.

Словом, ол Баррейя не видел, почему двум умным, уважающим друг друга людям не поговорить о делах в приятной обстановке. Вот о месторасположении приятной обстановки у тэрко и Лиса несколько разошлись мнения. Знатоки и любители изысканного досуга, приятной беседы и дорогого чая ходили в "Маэтишеной", зная за этим домом славу самого утончённого места в столице на двух островах. О "Чайной" Нового города не вспомнил бы ни один из них; так и Нохо ол Баррейя впервые узнал о ней из письма Лиса Загри. Приглашение несколько удивило ол Баррейю. Впрочем, удивление в данном случае шло только на пользу Лису: лорд тэрко был слишком заинтригован, чтобы не пойти на назначенную встречу. И уже на пороге "Чайной" понял, что встреча будет удачной, даже если не удастся разговор. Это заведение, безусловно, стоило того, чтобы в нём бывать. Оно отличалась от "Маэтишеной" не меньше, чем "Маэтишеной" от прочих заведений столицы, но между этими двумя местами было несомненное сходство. Пожалуй, какой-нибудь историк искусств из Арнера или Нори-ол-Те стал бы умно и многосложно говорить о тонком чувстве стиля, объединяющих эти два места, и об умении видеть неброскую красоту простых вещей вкупе с поистине императорским пренебрежением к их рыночной стоимости. Лорду Нохо не доводилось ни бывать в Тиволи, ни интересоваться историей искусств, так что он не распознал источник, из которого черпали создатели "Чайной". Он просто наслаждался. Илирские полированные панели стоимостью в целое состояние соседствовали в "Чайной" с голой кирпичной кладкой. Тончайшей работы лампы свисали с тёмных от копоти грубых балок. Тяжёлые столы вблизи обнаруживали резьбу под тёмным лаком, а в дешёвой глиняной посуде было что-то, отчего пальцы сами тянулись ещё и ещё осязать их шершавую поверхность. Илирская утончённость сходилась здесь с тяжеловатой кадарской основательностью на той зыбкой грани, где высшим изяществом оказывается безыскусность.

Едва ли Лис Загри был завсегдатаем здесь, но он очень точно угадал, что именно может сгодиться на роль хорошей взятки лорду тэрко, с его страстью к подобным местам.

Ол Баррейя позволил слуге провести его за раздвижные двери в отдельный кабинет. Лис уже ждал. При звуке открывающейся двери он отложил в сторону какой-то документ, с шорохом свернувшийся на столе, и встал, приветствуя.

— Впечатлён твоей смелостью, — сказал ол Баррейя, садясь напротив Лиса в кресло с плетёным сиденьем. — Не знать наверное, что лорд тэрко не приведёт рыбаков — и явиться…

Загри улыбнулся крупными бесцветными губами и покачал головой. Сцепил руки перед собой на столе, так что широкие рукава скрыли их полностью. Илирский жест, как и илирская одежда, были у Лиса естественней, чем у иного илирца.

— Не обижайте старика, лорд Нохо. Пусть он останется при своей осторожности, а смелость отдайте мальчишкам. Дело не в моей смелости, а в вашей репутации.

— Хорошая вещь — репутация, — согласился ол Баррейя. — Если с умом её копить и с умом расходовать, многие подлости удастся сохранить в тайне. Но к делу. Насколько я знаю твою репутацию, ты не любитель пустых церемоний.

Загри склонил голову.

— Я полагаю, — сказал он, — для вас не тайна, что не все доходы удачливого торговца — плоды удачной торговли.

— Безусловно, — сказал ол Баррейя. — Более того, мне крайне любопытно, с кем я сейчас разговариваю: с почтенным купцом и банкиром Загиршем Ченгой или же с Лисом Загри.

— В этом деле у них общий интерес, — прикрыл глаза Загри. — А дело в том, что у обоих этих людей та же проблема, что у лорда тэрко. Эта проблема зовётся Кхадерой.

Загри сделал паузу, следя за собеседником. Ол Баррейя не шевелился; но Лис ясно видел, как тот напрягся.

— Уверен, вы и сами думали об этом. Кхади слишком быстро забрали слишком много силы. Я поставлю всё своё имущество против черепка: ещё немного, и они захотят пойти выше. Им уже сейчас тесно в подводниках.

Ол Баррейя молчал, глядя пальцами бок глиняной чашки. От чая поднимался мягкий пар.

— О том, как нестабильна Империя, вы знаете лучше меня. Если так пойдёт дальше, нас ждут беспорядки. Если не гражданская война. Самое время для авантюристов.

— Не вижу, чем это плохо для тебя, — усмехнулся ол Баррейя. — Разве не о вашей братии сказано: "богатеют в войну и наживаются в недород"?

— Я бы не прочь заработать на чужой войне, — спокойно кивнул Загри. — Но жить при этом надо в мирном крае. К тому же, в войну убивают. А на что мне деньги, если я уйду в тот мир, а они останутся в этом?

Ол Баррейя ещё задумчивей тронул глину. Загри молчал.

— И чего ты хочешь? — спросил герцог.

— Избавиться от кхади.

— У тебя есть определённый план? — ол Баррейя чуть прищурился с явным скепсисом.

— Нет. У меня есть деньги, у вас есть закон. Если мы выждем удобный момент для удара, план на этой основе разработать можно.

Дхонейдо о-Баррейя

2272 год, 26 день 1 луны Ппн

"Башни", Эрлони

На резную деревянную панель падал мягкий рыжеватый свет, обещая скоро ослабеть и смениться сумерками. Свет не подчёркивал грани предметов, а мягко облегал их, сглаживал, смазывал, делая нечёткими. Тени в резьбе казались живыми и осязаемыми, словно домовая родня туманниц, словно тихо дышали и ждали прикосновения.

Дхонейдо о-Баррейя отвёл глаза от стены и заставил себя взглянуть на широкий прямоугольник окна. Отец не скупился на отделку "Башен", и в окне было настоящее стекло в частом бронзовом переплёте. Не слюда — стекло; и заоконный мир проступал почти чётко, позволяя различить не только цветовые пятна с неясными контурами, но и некоторые детали. Тем не менее, разобрать, что это за тень дробится у левого края окна, Онею не удалось. Мальчишка завозился на высокой подушке, потом взял себя в руки и отвернулся, лёг на бок, спиной к окну, игнорируя тени.

"Я не трус, не трус, не трус…" — повторял Оней, стискивая зубы. Плечо, выглядывающее из-под одеяла, начало мелко вибрировать от напряжения.

"Не трус, а дурак! — разозлился Оней. — Не отворачиваться надо, а быть наготове, расслабиться и сосредоточиться…"

Он перевернулся на другой бок, следя за тем, чтобы не налегать на плечо и уложить ноги так, чтобы можно было вскочить одним движением. Стал следить за дыханием, вспоминая упражнения на расслабление. Чувство, которое Оней отказывался признать страхом, ушло из рук и ног и сконцентрировалось в лёгких.

Медленно сгустились сумерки, чтобы потом резко обернуться ночной теменью. Оней не спал. Он давно знал, конечно, что в мире люди умирают и убивают, что ночью на улицах небезопасно. Но вот что сам живёт в том же мире, что смерть может случиться и с ним тоже… Если Оней и знал это, знание было сугубо академическим, не имеющим никакого выхода на практику. А его мир — мир наследника лорда тэрко — исчез, не оставив на память даже брызг или обломков.

Он любил бродить в одиночку по ночному Эрлони — до недавнего времени Когда тебя каждый день окружает целая орава, это здорово действует на нервы: особенно, если из этой оравы тебе ни одно лицо видеть не хочется. Кроме, разве что, мамы, но и с ней особо не поговоришь. Не об узорах же для рукава. А о механике она сама слушать не станет. И правильно сделает — зачем ей механика?

С отцом поговорить — другое дело. Когда отец дома и когда он дома не по делу, у него случается свободное время, которое можно потратить на разговоры с сыном. Пару лет назад, когда отец ещё не был лордом тэрко, свободное время у него случалось существенно чаще…

Дхонейдо о-Баррейя вздохнул и укутался плотнее. Именно потому, наверное, он так полюбил прогулки: не столько за само брожение по улицам, сколько за то, что в финале Онея ждал кто-то, с кем можно поговорить. О-Баррейя совершенно точно знал, что мать этого знакомства не одобрила бы: наследнику герцогского рода не пристало знаться с каким-то подмастерьем. А вот отец, наверное, ничего не имел бы против. К нему постоянно по делу и без дела заходит очень разношёрстная публика. Отец судит не по родовым знакам, а по словам и делам человека. Потому, например, с ол Лезоном (хоть тот всего только граф, да и то откуда-то из провинции) говорит много и подолгу.

Не то, что с неуклюжим и бестолковым наследником.

Шагая по улице, Оней то и дело насуплено косился на встречных. Наследника назойливо преследовало подозрение, будто прохожие могут подслушать его мысли и облить его заслуженным презрением.

С новым знакомым, подмастерьем, кстати, этого подозрения не было. И вовсе не из-за разницы в положении. Просто. Болтая с приятелем о чертежах, сортах бумаги и разных архитектурных стилях, Оней меньше всего думал о разнице в положении. Если и думал, то о том, как повезло, что заказывать отцовский портрет он пришёл именно в лавку мэтра Астиваза, иначе так и не было бы никого, с кем спорить: чем больше руководствовались строители Веройге — пользой или красотой. Правда, с Мийгутом тоже не всё удавалось обсудить. Баллистикой ученик каллиграфа не увлекался, а вычисления нагоняли на него тоску. Зато рисованием, черчением и умением отличить классический имперский стиль от новоарнакийского подмастерье о-Баррейе не уступал ни в чём. Но одного этого не было бы достаточно для начала дружбы, поскольку Оней под страхом смерти не сумел бы запросто начать общаться с кем бы то ни было, будь то даже нищий или раб. Зато запросто общаться умел Мийгут, когда хотел, — хоть с церковными иерархами, хоть с наследником герцога. Потому мэтр Астиваз и оставлял на него лавку со спокойной душой: знал, что мальчишка справится с любым клиентом.

Так что это не Оней сдружился с Мийгутом, а Мий с Онеем: Мий вообще слабо себе представлял, как можно не сдружиться с человеком, который забегает в лавку десятый раз за неполную луну. А не забегать Оней не мог: мэтр Астиваз быстро понял, что о-Баррейя деньги считать не умеет, торговаться — тем более, а потому при встрече говорил, как тяжко идёт работа, как много времени и сил забирает, и как хорошо было бы доплатить за срочность. За те деньги, что он вытянул из мальчишки, можно было написать не то что копию с готового портрета на медальон, а новое полотно на всю стену дворцовой приёмной залы. О-Баррейя смутно об этом догадывался; потом и точно узнал от Мийгута, что переплатил в несколько раз, но не особо расстроился. Главное, что портрет отца — будет…

Оней зажмурился и сжал здоровой рукой край одеяла, когда плечо опять проткнул горячий штырь. Мальчишка осторожно выдохнул. Перевернулся на здоровое плечо, уткнулся лицом в горячую подушку и зажмурился ещё сильней. Хотелось не кричать — визжать, как щенок под колесом телеги. Подушка из горячей быстро становилась горячей и мокрой, как ни жмурься. И, как ни жмурься, хотелось съёжиться и спрятаться не то в сундук, не то за ширму, чтобы не ждать плечом ещё одной стрелы, как в тот вечер. В тот вечер (мелкий дождь, пятна света в дожде, мокрый блеск мостовой и дверных ручек) он как раз шёл из лавки Астиваза. Что-то толкнуло сзади; так, что от толчка Оней упал ничком, едва успев подставить руку, когда мокрый кирпич мостовой встал дыбом и кинулся в лицо. Тогда было проще: тогда не было больно. Только мутно, и почему-то не удавалось встать. И слышалось чьё-то:

— Дай я!

— Ты стреляла, теперь я!

— И что, что стреляла? За Трепло его ещё раз триста надо убить! Жалко, что у лорда тэрко один-единственный сын!

— Дохлик! — раздалось совсем близко. Издевательски и с такой ненавистью, какой Оней не сумел бы и представить. — Подарочек будет лорду тэрко к празднику. Глядишь, ещё и спасибо нам скажет, что такого размазню прибили.

"Подарочек" у них не получился. Пока голоса переговаривались над Онеем, на углу показался коричневый патруль, узнавший о-Баррейю по одежде. Как стало ясно потом, спасла его не только эта случайность. Первая была — металлическая бляха на плаще. Стрела скользнула по ней и попала только в плечо, а не в сердце.

Отец, увидев знак на стреле и услышав со слов Онея слова стрелявших, был в бешенстве. Сам Оней причину этого понял плохо. Вся история казалась мутной и нереальной, и пахла жутью, как те истории, что рассказывал Мийгут. Единственное, что Оней понял, это что хотели, убив его, за кого-то отомстить отцу. Обидней всего было, что за убийство такого несуразного наследника и правда впору благодарить. Конечно, никто и никогда Онею прямо не говорил, но можно же и самому увидеть, что ничего путного из тебя не выходит. Уж сколько бились с тобой учителя фехтования, верховой езды и прочих дворянских искусств! А толку пшик. Хоть с тем же фехтованием. Сильно оно помогло от стрелы?

Это бы ещё терпимо, ведь можно добиться своего не войной, а умом. Но когда отец брал наследника на какой-то крупный приём в Веройге, Оней не понимал практически ничего из того, что говорилось. Ол Баррейя что-то разъяснял потом, дома, а Оней не знал, куда себя деть от стыда и унижения.

Примерно так же, как и теперь, после злосчастной стрелы. Отец приходил навестить его, они виделись гораздо чаще, чем когда бы то ни было раньше. Но Оней почти всерьёз жалел, что не умер: то был просто наследник-бестолочь, а теперь ещё и невезучий остолоп. Взрослый, а приходится с ним возиться, как с младенцем, только что пелёнки не менять… Не обязательно быть о-Баррейёй, чтобы такое положение вещей бесило. А Оней очень хорошо представлял, что такое ол Баррейя. Отец вот — настоящий ол Баррейя. Оней его побаивался, хоть нельзя сказать, что отец был излишне строг. Он вообще редко проявлял свою власть, но робость вызывал постоянно. Может, из-за того, что всегда держался с непоколебимым достоинством, и ему совершенно не требовалось для этого унижать кого-то другого. Он требовал полного и безоговорочного подчинения — в первую очередь, от самого себя. И он этого подчинения добивался.

Оней держал в памяти несколько эпизодов, которые казались ему особенно выразительными иллюстрациями к отцу. То, что в этих эпизодах не было ничего исключительного, ничуть Онея не смущало. Как раз накануне той стрелы его коллекция эпизодов пополнилась.

За столом были только свои: отец, мать, дядя по матери и Оней. Беседа текла неспешно и размеренно, о чём-то из имперской политики на северо-восточных границах. Оней не вслушивался, глядя на отца. Возможность видеть его весь вечер кряду выпадала редко, и о-Баррейя хотел вполне использовать её. Как отец держит голову, как он одни и те же слова может сделать похвалой и оскорблением — в зависимости от интонаций. Как он скептически щурится или изящно держит чайную чашку длинными пальцами. Наверное, потому Дхонейдо и заметил то, чего не заметили мать и дядя. Даже служанка, совсем молоденькая девочка, из недавно взятых в дом. Она разливала горячий чай по чашкам. Из чайника поднимался густой пар, и девочка засмотрелась то ли на этот пар, то ли на портьеру, но кипяток из-за её небрежности щедро плеснул на герцогские пальцы. Оней беззвучно ахнул и дёрнулся… Ол Баррейя продолжал говорить о туманах над восточными болотами и сложностях войны при тамошнем бездорожье. Пальцы, мягко обнимавшие чашку, даже не дрогнули. Девочка-прислуга заметила оплошность чуть позже о-Баррейи и ужаснулась так явно, что привлекла бы всеобщее внимание, если бы не жест герцога, отославший её из комнаты…

Плечо опять дёрнуло резкой болью. Оней впился зубами в подушку, чтобы не взвыть. Подушка была горячей, мокрой и солоноватой. О-Баррейя выплюнул прорвавшийся из подушки пух и сел в кровати, обняв себя за колени одной рукой и стараясь не беспокоить другую. Объективно говоря, ему ничего не мешало спокойно поплакать: в соседних комнатах всё равно никого не должно быть. Но ведь дело совсем не в том, что подумают абстрактные "они". Дело в том, что подумает конкретный Дхонейдо о-Баррейя.

Больше всего на свете Оней хотел, чтобы отец его уважал. Но он скорее съел бы учебник баллистики, чем сказал бы отцу это. Потому что был твёрдо убеждён: нет ничего нелепей, чем требовать уважения, когда уважать тебя не за что.

Синий

2272 год, 9 день 2 луны Ппн

Эрлони, в городе и рядом

Умник, хоть и зыркнул хмуро, но встал, расчехлил альдзел и уселся на край стола. Ани захлопала ладонями по лавке, повизгивая от восторга совершенно по-детски. Даже Кейя улыбнулась, а Синий подумал, что если Умник действительно сыграет плясовую… Ему казалось, что в этом есть что-то нечестное по отношению к Треплу, что ли… Он поймал себя на том, что ищет глазами Лайю, посмотреть, что она об этом думает. Не нашёл. Не хотелось Синему слушать весёлую музыку на альдзеле Умника, когда точно знаешь, что Трепло ему уже никогда подыграть не сможет.

— Спасибо, — сказала за всех Кошка. — Заранее.

Умник закрыл глаза и зачем-то облизнул губы, трогая струны пальцами. Струны сначала отозвались тонким, непрочным звуком, который ткнулся куда-то в стену и увяз там. Умник ещё раз облизнулся, открыл глаза и заиграл. "Вьюн", любимый танец северных провинций, обычно играли задорно и громко, отчего некоторые эстеты находили мелодию слишком вульгарной и простонародной. У Умника она выходила как-то иначе. Хоть это и был, несомненно, вьюн, но как-то тоньше и чётче, что ли. Умник убрал часть переливов и завитков, спрямив мелодию, и то, что осталось, зазвучало ярче и глубже, и в дурацкой плясовой вдруг повеяло тишиной и прохладным звоном лесного ручья в летней траве.

Ребята молчали, зачарованно. Потом Кошка толкнула в бок илирца:

— Нарк! — тихо окликнула она и головой качнула на середину кабака, свободную от столов — и от танцоров пока. Мол, давай, кто тут у нас танцор! Нарк замялся, Кошка ехидно глянула на него с прищуром и вышла сама, подоткнув верхнюю арнакийскую юбку повыше, а нижняя и так оставляла щиколотки открытыми. Кошка дождалась начала музыкальной фразы — и пошла мелким перебивчивым шагом, который со стороны кажется проще простого. Он и некоторым танцорам кажется проще простого, только на этих танцоров отчего-то глядеть не хочется, хоть и верно вытанцовывают, вроде. У них не вьюн выходит, а просто отдельные шаги, рассыпающиеся без толку. Кошкин вьюн тёк, вился, распускал листья, смешливо ёжился от ветра и стряхивал росу.

Умник играл быстрее, Кошка ускоряла шаг, не давая музыке уйти вперёд. Нарк (который недавно обзавёлся зимней одеждой и был теперь франтовитей всех кхади вместе взятых) всё-таки не выдержал и вскочил тоже, но не вьюном почему-то, а кадарским здаалманом, "костром", когда танцор бьётся огнём на ветру, скачет, гнётся и крутится, с ног на руки и обратно, и только что не кубарем, и всё это — ни на полшага не сходя с места. И этот неожиданный костёр так точно попал с вьюном под один ветер, что Умник сам чуть не сбился на полузвуке.

Когда они дотанцевали и уселись обратно, под общий восторг и счастливые, Синий проводил их глазами, чтобы услышать, как Хриссэ говорит: "Всё-таки, до чего ты здорово танцуешь, Нарк! Научишь?" — и увидеть, как Нарк опешил настолько, что чуть не сел мимо лавки.

— Н-научить?

— Ну да! А то я только нлакку умею, да и на той пятками за уши цепляюсь. Не за свои, так за конские1, - скалился Хриссэ. — Стыд да и только!

— А…

Лицо у илирца было такое, как будто куски синей эмали с неба стали вдруг отваливаться и падать ему на голову прямо сквозь кабацкий потолок, со звонким хрустом разламываясь на темечке. Хриссэ это явно забавляло, хотя, по мнению Синего, Нарка можно было понять: чтобы пыльник кого-то о чём-то нормально просил, да ещё и младшего…

— А что не так? — продолжал веселиться Хриссэ. — Я, вон, драться умею лучше — учу же тебя. А ты танцуешь лучше. Научишь?

— А… Да… Хорошо…

Синий посидел ещё немного, поглядел, как в одном углу кабака назревает драка, к явному удовольствию явно нарывающихся Близнецов. Умник сидел, уронив руки на альдзел. Кошка с Хриссэ о чём-то смеялись и заговорщицки шушукались, искоса поглядывая на что-то или кого-то в дальней части зала. На что именно, Синему видно не было. Да и не хотелось смотреть. На душе было как-то погано. И почему-то не давал покоя вопрос, куда подевалась Лайя. Синий поднял кружку с дешёвой огнёвкой, понюхал, сморщил нос, поставил обратно и решительно встал. Протискиваясь между стеной и скамьёй к выходу, он нечаянно толкнул Теотту. Она сидела на столе, скрестив ноги и о чём-то задумавшись. На толчок недовольно обернулась, сверкнув яркими почти до голубизны белками глаз в полутьме кабака. Синий неожиданно для себя стушевался под взглядом, решил отчего-то, что неловко просто отвернуться и уйти, и спросил:

— Лайю не видела?

— Видела, — уронила Теотта с таким видом, будто делает Синему огромное одолжение, отвечая. — Она в "Нору" ушла, с недобитком этим поругалась.

Синий вопросительно поднял бровь; Теотта изволила пояснить:

— С Нарком.

— Почему это он "недобиток"? — удивился Синий. Теотта пружинисто спрыгнула со стола, почему-то совершенно беззвучно, словно и не было на ней всех этих браслетов-тесёмок-подвесок-цепочек…

— Потому, что я его всё никак не добью толком. Вечно кто-то мешает. Пойдём наружу.

Синий малость опешил, но спорить не стал. Только попробовал неуклюже подначить:

— А что Кхад драки запретила — тебя не беспокоит?

— Беспокоит, — буркнула Теотта, продираясь к выходу среди шумных столов и не давая себе труда обернуться к собеседнику. — Не запретила бы, я бы давно недобитка добила. И сразу стало бы спокойней.

Синий споткнулся о чью-то ногу, ругнулся, ткнул кого-то в бок локтем, оказался на сравнительно свободном пространстве и поспешил догнать Теотту.

— А чего ты вообще к нему вечно цепляешься?

— Он предатель, — отрезала Теотта, выходя из кабака наружу. Синий оторопело на неё вылупился, застряв в дверях. Забыл даже поморгать, когда в глаза ударил свет пасмурного дня, ослепительно яркий после кабацкой полутьмы.

— Это ещё почему? Он что, кхади предал?! Когда? Почему ты не сказала?!

Теотта раздражённо дёрнула его с порога и закрыла дверь.

— Никого он ещё не предал. Я не говорю, что он предал! Я говорю, что — предатель!

— Ффу. Ничего не понял. Как это?

Теотта вздохнула, махнула рукой в смысле "идём" и стала объяснять на ходу, хоть и с видимой неохотой.

— Предателями не становятся. Предатель — он всегда предатель, даже если ещё не предал. Он всегда предатель.

Синий хмыкнул.

— А если человек один раз, давно, кого-то предал — он всю жизнь будет предатель, даже если ошибся за всю жизнь всего один раз?

— Дурак! — разозлилась Теотта. — Он всю жизнь будет предатель, даже если так и не предаст никого ни разу. Просто потому, что он предатель, потому что может предать, потому что это его природа! Лайя, вон, и та поняла. И нос ему расквасила!

— Что? — Синий рассмеялся. — Лайя? Нос? Имей совесть!

— Он сказал, что Трепло умер насовсем, и все мы умрём насовсем, — сказала Теотта, подбрасывая на ладони нож в такт словам. Нож ровно подлетал и тихо шлёпался обратно, так же плашмя, поперёк ладони. — Что сколько можно из-за этого со скорбными рожами ходить. И что теперь хоть потише стало.

— Э…

Синий запнулся. Сглотнул, набычился и повернул было в обратную сторону.

— Да я… Да я его…

Теотта издала что-то похожее на короткий рык и щедро отвесила ему подзатыльник свободной от ножа рукой.

— Ай, дура!

— Сам дурак! — фыркнула Теотта, пряча нож.

— Да уж, все дураки, одна ты умная! — скривился Синий, потирая макушку.

— Вот именно, — досадливо сказала она, шагая дальше. — Знал бы ты, как мне это надоело!

— Какого пепла, Теотта?! — Синий догнал и схватил её за локоть. — А какого пепла ты тогда это говоришь? Сама говоришь, что он предатель, а стоит только…

Теотта стояла, вроде бы, неподвижно, но локоть её каким-то образом из хвата Синего высвободился.

— Хватит уже! — прикрикнула она и покачала у Синего перед носом пальцем. Рукав широкой арнакийской накидки, как и браслеты под ним, скользнул к локтю. — Хватит того, что вы о-Баррейю подстрелить пытались! Мстители недорезанные! Хорошо хоть, не убили!

— Ты… — Синий шагнул к ней, щерясь от ярости. — Дым и пепел! Да я бы весь этот проклятый дом вырезал, и то мало было бы!

— Нет уж, мало никому бы не показалось! Ол Баррейя нам помогать должен через пару лет, а вы со своей местью дурацкой! Если б вы мальчишку убили, вообще всё наперекосяк пошло бы!

— К-какой "помогать"?.. — Синий мотнул головой, ловя луч на серьгу. — Чего "наперекосяк"?.. Ты чего, спятила? С чего бы он нам помогал?..

— С того, что так правильно! — отрезала Теотта. — А вы бред всякий делаете, который вообще никуда не вписывается!

Она резко повернулась, метя косичками по своим плечам и отчасти по Синему. Тот отшатнулся.

— Идёшь — идём, — не оборачиваясь, буркнула Теотта. — Только молча.

Синий полагал, что они идут домой или в "Нору" к Лайе, на худой конец. Но Теотта уверенно пошла к порту, потом оставила порт справа, почти бегом перешла по хлипкому подвесному мосту в Новый город и вышла через Сосновые ворота на старую, разбитую дорогу, которая дальше к юго-западу впадала в новый Южный тракт на Нори-ол-Те и дальше, сквозь Кадарский лес, через границу.

Синий оглянулся на Эрлони. Стена Нового города едва ли вызвала бы почтительный восторг у приезжих. Близнецы рассказывали с чьих-то слов: когда-то давно, лет семьдесят тому как, её отстроили после очередного пожара. Тогда стена была частоколом и сгорела почти полностью. Частокол пришлось заменить кирпичной кладкой. Тогдашний тэрко едва ли обрадовался такому повороту, и существенно сэкономил на постройке, обойдясь местным кирпичом, и самым дешёвым. Век дешёвого кирпича оказался недолог. К тому же, и жители Нового города (а припортовой его части — в особенности) смирностью не отличались. Так что то здесь, то там стена начала разрушаться уже порогов через двадцать после постройки. Дыры заделывали саманом, деревом…

Синий оторвался от созерцания стены, обнаружил, что Теотта уже прилично ушла вперёд, и побежал следом. Стена была похожа на "Лисью нору". Да и на Логово тоже. Где-то что-то обвалилось — залатают, кем придётся, и забудут. Синий мотнул головой и почесал серьгу. Наверно, и правильно: чего вспоминать? Всё равно не вернётся.

Дорога была мокрой и склизкой от намытой с обочин земли — желтоватого суглинка с мелкими камешками. И лужи между, а кое-где — снег, ещё не растаявший и не размешанный в кашу прохожими ногами. Холмы по сторонам были не лучше. Снега хоть насыпалось, но мало, и теперь холмы всё не могли решить, быть ли им рыжими от жухлой травы — или же сдаться зиме и побелеть. Кое-где они плевали и на то, и на другое, выпячивая из-под снега или тёмно-бурую грязь, или белёсый камень.

Молчать Синему к этому времени порядком надоело. Да и шагать тоже. Но тут ему, можно сказать, повезло: и четверти часа не прошло, как Теотта резко свернула и полезла в гору справа от дороги, напролом, по скользкому глинистому склону. Пока они добрались до вершины, Синий успел один раз поскользнуться и выпачкать левую штанину, вспомнить несколько сочных ругательств и как минимум четырежды задаться вопросом, с какой стати Теотте приспичило сюда лезть.

Она, впрочем, и сама не знала, чем ей глянулся именно этот холм. Может, и не было в нём решительно ничего особенного, кроме остатков чьего-то дома. То ли усадьба, то ли охотничий домик, то ли часовня — поди разбери теперь, когда остались только полуосыпавшиеся стены из кирпича на каменном фундаменте. Может, ей просто понравилась идея укрыться здесь от ветра. А вернее всего будет сказать, что никаких идей у Теотты не было вовсе. У неё вообще редко бывали идеи. Она просто знала, что так сейчас будет правильно. А логика — ерунда и костыли для безногих. Вот эта вершина холма — Центральная равнина. Этот кусок каменного пола — гладкий, хоть и выщербленный кое-где, но ещё крепкий, — это Империя. Пройдёт ещё сколько-то порогов, пройдут снега, грозы, жара и туманы, и он искрошится окончательно. Если, конечно, никто не придёт отстроить заново. Если нет, то весной, когда потеплеет, из углов бывшей комнаты, где уже ничего не осталось от пола, наползёт вьюн, намоет земли, пробьётся жёсткая трава, разламывая старую грубоватую кладку. Теотта присела на корточки и погладила мокрый камень. Вот эта плита, поглаже и покрепче прочих — Кадар. Вот уцелевшая полировка на краях двух плит: это Сойге и Тиволи, юго-западная имперская окраина и северо-западная — кадарская. Вот этот обломок камня, который чуть выступает над имперской плитой, если провести по ней рукой, на самом деле сидит куда прочней, чем кажется со стороны. А если раскачать его и вынуть — раскрошится плита вокруг, и трава, дожди и ветер сделают своё дело существенно скорей. Это Мастер Джатохе. Белая мелочь рядом. Льдисто холодный и бритвенно острый осколок старого стекла (шиковали в этом домике!) — ол Баррейя. Чуть ржавый на шляпке, но вполне ещё годный гвоздь — ол Лезон.

Чёрные горошинки подсохшего крысиного дерьма и подгнивший жёлудь точно в центре плиты. И два репья там же, один поменьше, другой побольше. Это окружение Его Величества, с бестолковым советником ол Жернайрой и пронырливым выскочкой нка-Лантонцем.

Где-то за спиной мученически вздохнул Синий и завозился. Видимо, умащивался на куске стены посуше. Молча — и то хлеб.

Каменной крошкой — плоть от плоти Империи и дух от духа её — был Лис со своими лисами. Был сухой виноградной плетью мэтр Ошта: от жёлудя-императора-Нактирра — к мокрой земле за пределами плит. До весны жёлудь растеряет в снегу и воде остатки своей скорлупы и — кто знает — может и прорасти на хорошей почве…

А Кхад в раскладе не было. В некотором смысле. В другом смысле она в раскладе совершенно точно была: морозом, после которого придут дожди и ветер и жара, и который в попытке закалить камень, как закаляют клинок, искрошит его — потому что это не металл, а камень.

Были на сухом камне жёлтые липовые листья под цвет Кошкиных волос, вперемешку с мелкой серой пылью — общий фон, эфемерная связующая субстанция для основных кучек этого мусора. И много ещё всякого было — мелкого и крупного. Незаметного и неважного сейчас, но готового вступить в игру всего парой сезонов позже. Или наоборот: значимого сейчас — и обречённого на исчезновение через пару порогов.

А вы говорите, "шаги". Что "шаги"? В шаги, вон, и ол Жернайра неплохо играет. И всё у него просто: эта фигура ходит так, эта иначе, а других фигур и вовсе не бывает.

Синему окончательно надоело любоваться попеременно то пасмурным небом, то чёрным Теоттиным профилем на фоне выщербленной стены. Сидеть на камне было, между прочим, холодно.

— Теотта… — позвал Синий. Она не шевельнулась. — Теотта!

Она недовольно повернула голову.

Впрочем, конечно, волновал его вовсе не холод. И не Умникова игра, когда Трепло ему уже не подыграет. И не дурацкие слова Нарка, и не обида на него Лайи, и не развалины этого старого дома на мокром холме, и даже не то, что Теотта зачем-то потащила его с собой, а теперь сидит и пялится себе под ноги, словно ничего важнее нет, и Синего здесь тоже нет. И не надвигающаяся непогода — это уж совсем смешно было бы. Ничего это в отдельности волновать не могло. И всё-таки было неспокойно. Сильно неспокойно. И неуютно. Не под тяжёлым, сквозным каким-то взглядом Теотты, хоть обычно её Синий и побаивался. Не в том дело. А только неуютно и…

— Это… — сказал Синий. Получилось сипло — пришлось кашлянуть. — Это ведь неправда, что после смерти от человека ничего не остаётся?

— А я откуда знаю?

— Ну… Ты же всё такое знаешь…

— Ничего я такого не знаю, — буркнула Теотта и снова отвернулась. И что она там рассматривала? Мусор?

Синий шумно втянул воздух, почесал ухо с серьгой и неловко сказал:

— Но ведь… Слепой же в посмертии судит… и плату назначает… Значит же, есть что-то… посмертие…

Теотта фыркнула. Синий вскинул голову, потом опять опустил глаза на измазанные глиной сапоги.

— В Дазаране в Слепого не верят?

— Не верят, — сказала Теотта. Она никогда не была в Дазаране, и о его вере знала только с чужих слов. Хотя и неплохо.

— Но в перерождение там верят?

— Мм…

— Тогда же, значит, тоже что-то по смерти есть…

Теотта сердито выдохнула сквозь зубы.

— Может, есть. А может, нет. А если есть, то будешь ты деревом после смерти. И что, это будешь ты? Или даже человеком, но каким-то другим, и себя помнить не будешь. И толку тогда? Или вообще кости на кострище. Где в них ты? Лежат себе смирно, молчат и никому не мешают!

Синий обиделся и молчал с четверть часа, глядя с холма вниз, на то, как из-под тонкого снега проглядывает зелень, и как темнеет дорога к Эрлони. Теотта переложила что-то маленькое с места на место и снова замерла. Можно было подумать, что её и вовсе здесь нет. Трепло так никогда не умел. Его всегда было много. Даже когда в засаде сидели. Он непременно или тихим эрликом2 смешные байки рассказывал бы, или рожи принялся бы корчить, и сколько его ни отчитывай потом Умник, в другой раз вёл бы себя так же точно.

Сейчас он бы уже давно не утерпел. Слепил бы снежок, хитро подмигнул бы — и влепил бы Теотте в затылок, а потом с воплями бегал бы от неё по всему холму, разбрызгивая грязь и на бегу отстреливаясь снежками.

Синий моргнул и дёрнулся, так явственно ему увиделся Трепло на фоне старой стены, запыхавшийся и растрёпанный, с волосами, липнущими к мокрому от снега лицу.

От-стрел-иваясь.

— Теотта… А привидения? Раз они есть, значит, что-то же есть после смерти? Не мо…

— Ни разу не видела живого привидения! — отрезала Теотта.

— …не может же быть, чтобы ничего не было!..

— Слушай! — Теотта яростно на него уставилась. — Ты чего сюда припёрся? Тебе поговорить не с кем? Чего ты за мной увязался?

Синий опешил.

— Т-ты позвала… Сама же позвала!

— Я? Не звала. Иди отсюда. Хуже Трепла трепло, пепел тебе в душу!

— Значит, она всё-таки есть? — упрямо спросил Синий себе под нос.

— Иди отсюда! — рявкнула Теотта. Синего как сдуло. Он потом ещё думал: то ли это он сам с перепугу так драпанул, то ли Теотта колдунство какое колданула…

…Но ведь не может быть, чтобы его больше совсем нигде не было? Ведь так же не бывает, чтобы что-то исчезло совсем? Ведь, если откуда-то что-то исчезло, оно же исчезло куда-то?

Или стало чем-то другим. Как мир становится пеплом, когда ему приходит время умирать…

Синий передёрнул плечами и побежал со склона вниз, быстрей, ещё быстрей, чтобы не дать себе додумать.

________________

1имеется в виду сойгийская поговорка, что настоящую нлакку нужно танцевать в седле.

2эрлик — общий язык; международный разговорный язык с упрощённой грамматикой, в котором смешались слова практически всех основных языков. Используется преимущественно купцами, контрабандистами и бродягами. Письменности не имеет. Тихий эрлик — интернациональный язык жестов, cf. мудры в Индии или жесты индейцев Северной Америки.

Лорд

2272 год, 25 день 2 луны Ппн

Логово, Собачница, Эрлони

— Я ж не потому с тобой говорю, что у меня какой-то зуб на кхади, — доверительно говорил Лис Загри. Один из его подручных, имени которого Лорд не знал, в такт словам своего головы шевелил пальцами на коричневом щербатом столе. Ногти на пальцах были желтыми с чёрной каймой грязи. Лорд поймал себя на желании украдкой проверить свои. Он скучал. Лис, о котором Лорд совершенно точно знал, что тот прекрасно образован и не любит подводных словечек, лишних церемоний и дипломатических хитростей, терпеливо ходил кругами. Видимо, считал Лорда за что-то вроде Чарека, безухого, вот и водил рыбину, прежде чем попытаться подсечь. Рыбина сонно смотрела, ничуть не собираясь глотать наживку. Лис последовательно прошёл уже через этапы "чувствуй себя, как дома", "ты мне всегда нравился, потому что умный парень", "ясно, что когда-то не захочешь быть на вторых ролях" и мусолил предпоследний: о том, как подозрительно исчезла Кхад как раз тогда, когда новый тэрко настолько обнаглел. Эта часть его речи оказалась особо неприятна, поскольку исчезла Кхад и правда очень не вовремя. То есть, началось всё вполне нормально, мало ли, куда ей понадобилось отлучиться, а о планах своих она никогда не распространялась. Ушла и ушла, благо работы хватает и без авральных заданий. На второй день Кошка явилась хмурая и сказала, что в "Башни" с дипломатическим визитом наведывался кто-то из лис, о чём известно даже Вайешу. Откуда напрашивался вывод, что наглость ол Баррейи Лиса Загри скорее радует, чем огорчает. И вывод, что кхади по этому поводу радоваться нечему. Старшие насторожились и развернули поиски Кхад, в которых из старших не участвовал разве что Наркаф, потому что из него шпион хуже, чем из Кошки — портовый грузчик. От Кошки, впрочем, Лорд никаких новостей пока не слышал, сам тоже ничего не нашёл, а чем занимался Хриссэ, не знал никто. Судя по тому, что пыльник молчал, у него пока результаты занятий сводились к выражению гордого всеведения на занятом лице…

На третий день Воробей не выдержал и кинулся искать Кхад, никого из старших не спросив. Добился он этим того, что на четвёртый день оживившиеся ребята Безухого вылезли откуда-то, как ни в чём не бывало, и бродили по чужой территории, пытались раздолбать стенку склада Креча-винодела, за что и были биты Теоттой, Наркафом и Близнецами. Этот день был пятым днём отсутствия Кхадеры, и Лорду самому временами хотелось бежать на поиски и спасать, потому что ведьма почему-то начинала казаться просто усталым ребёнком, которого надо научить улыбаться. А Лис вызывал стойкое желание вскочить и дать в зубы. А потом кинуться искать пропажу: не так, как до сих пор, с осторожным нащупыванием информации, а глупо, по-воробьиному, бегать с выпученными глазами по столице и окрестностям, хлопать крыльями и вопить: "Кхад!" — в надежде, что откуда-то из подвального оконца высунется знакомая голова с коричневыми прядями, коротко и неровно стриженными. И скажет…

— А как выясните, кто из вас на её место головой станет, так ты знай: я поддержку чин чином обеспечу.

За предложение поддержки Лорд поблагодарил, но обсуждать передел города отказался, сославшись на недостаток полномочий.

— Как только Кхад вернётся, — сказал Лорд, глядя честными чёрными глазами, — я ей скажу, что ты твёрдо намерен нас поддерживать.

Лис молча смотрел на него некоторое время, потом выпрямился, скрипнув скамьёй, и равнодушно кивнул.

— Как знаешь, парень. Только зря. Когда корабль тонет, с корабля надо бежать: закон, вишь, такой в этом крысином мире. А на ребят моих можешь не коситься, не стану я тобой хороший кабак пачкать. Тебя и без того прирежут — твои же дружки. Я не с тобой одним говорил, только им не поддержку обещал, а звал работать на меня. Счастливо тебе, крысёнок.

"Да что ты знаешь! — думал Лорд на ходу. — Твои подпевалы и верно тебе в загривок вцепятся, чуть отвернёшься. А что ты о кхади знаешь? У тебя семья была когда? И с кем это, интересно, ты поговорил? Кошка? Хриссэ?" Имя Хриссэ защипало язык, зашипело и оставило неприятное послевкусие. "Работу, говоришь, предлагал? А в оплату что?.."

Первый снег, выпавший в начале луны, пока оставался единственным, и уже почти полностью успел растаять. Зима, заглянув ненадолго, решила вернуться как-нибудь в другой раз. Её место заняла осень, что закончилась было, да потом передумала. Пустырь за Серпным переулком подсох и был совсем рыжим от длинных прядей полегшей травы. Ближе к реке золотился камыш, высокий, яркий и глянцевый, как луну и две назад, словно и не было зимы. Сквозь камыш проглядывала чёрная вода и камни старой крепостной стены. Хриссэ сидел на стене, на самом краю, там, где она обрывалась в реку, в щель между пустырём и настилами. Ноги в коричневых высоких сапогах постукивали пятками по рыжему лишайнику. Хриссэ злился. Отламывал кусочки крошащегося камня и с силой швырял их вниз, сквозь камыши. Заметил Лорда, оторвался от швыряния и беззвучно стёк со стены. Камыши закачались, как под лёгким ветром, и вытолкнули из себя голову с длинными светлыми волосами; голова была густо вымазана в рассвете.

— Новости о Кхад?

Лорд покачал головой.

— Да уж, Килре-пересмешник, — хмыкнул Хриссэ. — У меня вот есть новость, не о Кхад, но вам послушать надо. Пошли домой, я тебя ждал.

Нарк сидел за столом и сосредоточенно снимал стружку с толстой палки. Перед ним прыгал серый птенец, склёвывая что-то с выскобленной доски. На столе же, спиной на край окна, угнездился Воробей, закатав левую штанину и не менее сосредоточенно ковыряя корочку на сбитой коленке. Сковырянное он отправлял в рот.

— Воробей! — не выдержала Кошка. — Прекрати! Смотреть противно!

Воробей удивлённо поднял на неё нечесаную голову. Подумал, предложил не смотреть и собрался было продолжить, но вместо этого завопил и выкатился из окна наружу, с громким треском зацепившись рукавом за гвоздь в оконной раме.

— Лорд! Хриссэ! Что нового?

До их прихода новостей принесли домой мало. Кошка вернулась усталая, как собака, улеглась на шкуры в углу, заняв раскинутыми руками чуть не полкомнаты, и на вопросы отмахивалась, что узнала, мол, о тэрко много интересного и неприличного, но ничего полезного. А о Кхад… всё так же.

Воробей вился вокруг ребят и ныл: "Ну, Хриссэ! Ну, Лорд!" Просьбы подождать ещё десять шагов на него не действовали. Общественность повернулась на звук.

— Будет уже чирикать, Воробей, — цыкнула Кошка, лениво косясь на него. — Рыбу распугаешь!

— Какую рыбу? — удивился Лорд.

— Сумасшедшую, — сказал Кошка и кивнула головой по шкурам на Нейеха. Тот сидел на краю стола; от удочки в его руке тянулась леска в открытый люк посреди комнаты.

— Ты что делаешь, маг-рыболов? — заржал Хриссэ. — Какая ж рыба сюда заплывёт, когда столько ног по настилам, и свет горит почти всегда!

Нейех флегматично пожал плечами.

— Клюёт.

На скамейке возле его ног стояла большая широкая миска. В миске возмущённо о чём-то кричали пять крупных рыбин. Судя по выражению глаз — матом.

"Да нет же! — с какой-то злой решительностью подумал Лорд. — С кем бы там Лис ни разговаривал — быть не может, чтобы кто-то предал!"

— А Наркаф дома? — спросил Хриссэ, прислоняясь к стене в самой разгильдяйской позе. — Нет? Ладно, слушайте новость.

Они стали слушать — как Хриссэ держит драматическую паузу. Рыба забилась, заставив миску стучать по скамье. По этому сигналу Хриссэ начал.

— Это, в основном, Кошке, Лорду и Наркафу, которого нет.

Он повернул голову так, чтобы сквозняк картинно трепал волосы. Позёр.

— Лис Загри сегодня приёмный день устроил. Чтоб вы не гадали, кого принимал, честно признаюсь: Наркафа, потом Кошку, потом Лорда и меня напоследок.

Кошка лениво потянулась и села, прислонившись к стене и подобрав ноги.

— Друг на дружку зубами можете не щёлкать, героями оказались все. Потому Лис и предложил мне хорошую цену за ваши три головы.

Воробей сидел на полу, раскрыв рот. Нейех мотнул удочкой, ловя и снимая с крючка шестую рыбу.

— И ты? — полюбопытствовала Кошка, так и не раскрывая глаза толком.

— А я что, самоубийца — пробиваться через десять морд? — спросил Хриссэ. — Конечно, согласился я.

— Запомните этот момент, — в полной тишине сказал Нарк. — Хриссэ признал, что может справиться не с любым числом противников.

— А чтоб вы уж точно поверили, что я согласился, он мне… угадайте, что он предложил в оплату?

— Своё благословение и вечную славу? — предположил Воробей.

— Пыль, — сказала Кошка.

— Звёздный пепел, — мечтательно улыбнулся Хриссэ, осторожно снимая с пояса увесистый мешочек. — Тут месяца на три.

Лорд смотрел и не мог избавиться от чувства, что всё это — дурацкий сон. И непроницаемо-насмешливый тон Хриссэ, и показная сонливость Кошки, и обыденность общей комнаты, и беспечные реплики… Он трогал привычную шершавую рукоять узкого кинжала и думал, что объявить новость шуткой, прыгнуть атаковать или сесть завтракать было бы одинаково в духе чокнутого пыльника.

— Хриссэ, Ветерок, — все так же сонно мурлыкнула Кошка. — И ты собираешься выполнять обещание?

— Вот не знаю, — продолжил кривляться Хриссэ. — Лис уверен, кажется, что я за пыль себя скоро по кускам на мясо продавать стану. Я ему законченного пыльника изобразил.

— Только изобразил? — сказал Лорд — и сам удивился, так резко у него это вышло: не вопросом, а презрительным утверждением.

Хриссэ дёрнулся, вдруг сделавшись похож на ребёнка, которого пинком выбили из весёлой игры.

— Лорд, хал тиргэ! — выругался он, зло швырнул мешочек вверх — и нож вслед, выкрикнув: — Да я!.. — и закашлялся, когда сквозняк подхватил мельчайшую пыль из длинной прорехи в чёрной коже, приколотой ножом к потолочной балке, и швырнул её в один угол, в другой, заволакивая, как дымом, всю комнату.

— Идиот, — заметил Нейех, и оглушительно чихнул. После чего наружу кинулись все.

— Идиот, — согласилась с Нейехом Кошка, отряхиваясь и чихая. — Столько денег в ветер ушло!

— Ничего, — жизнерадостно сказал Хриссэ. — Подметём и загоним, как чистую.

Воробей фыркнул. Нейех методично сматывал леску. Потом Нарк отряхнул франтоватую бархатную безрукавку и спросил:

— И как быть с твоим заказом? Он тебе всю плату дал или только задаток?

— Задаток, — сказал Хриссэ, с медленно остывающей неприязнью глядя на Лорда из-под бровей. Тот смотрел в ответ прямо, но как-то не очень уверенно. Отвернулся.

— Предлагаю запереть его пока, — сказала Кошка, обводя взглядом всех. Хриссэ стоял в центре неровного кольца из пяти человек. — Пусть отдохнёт связанный до возвращения Кхад, а она уже проверит, где он соврал, а где нет.

— Пока Кхад не вернётся? — неожиданно зло переспросил Лорд. — Если уж и кхади друг другу верить не могут, то лучше и верно прирежь меня!

Кошка поглядела на Хриссэ, размышляющего, куда бы деть руки, на Нарка. Тот стоял чуть ближе к Хриссэ, чем остальные, отчего казалось, что не пятеро окружают пыльника, а Кошка с Воробьём и Нейехом стоит против Хриссэ и Нарка. Лорд, вопреки всегдашней невозмутимости, глянул почти взбешённо, махнул рукой и быстро пошёл в дом. Кошка качнула головой.

— Глупо.

Воробей возмутился:

— А я с ним согласен!

— Глупо, — повторила Кошка. Посмотрела на Хриссэ ещё раз, отвернулась. — Пошли подметать и завтракать.

Хриссэ перевёл на неё глаза от стены, где, зацепившись лучами за край, балансировало, наливаясь красным, солнце.

— А вы бы, знаешь, поосторожней. Поверить Лис мне, может, и поверил, а только нанять ещё кого про запас у него денег хватит.

Кошка

2273 год, 2 день 3 луны Ппн

Эрлони

Кошка занималась ерундой: старательно шагала по прямой линии, мелко переставляя ноги. Такая специальная походка, чтобы любой мужской взгляд сзади отметил, какую восьмёрку выписывают бёдра. Идти было немного смешно и очень неудобно — успела отвыкнуть. Думала Кошка на ходу о некоторых странностях бытия. Вот, например, потеплеет на улице, весной запахнет. Захочешь переодеться во что-нибудь лёгкое и красивое. И только переоденешься — опять приморозит. Куда это годится? А ещё хуже, когда решишь ты, что можно и шикануть, нарядишься в дорогое платье с длинными юбками, а тут спешно придётся лезть сквозь забор, канавы и грязь по колено, как тогда за Призраком. Или, например, идёшь ты по улице с Хриссэ, а Хриссэ при виде совершенно безобидного какого-то дворянина меняется в лице, прячется за тебя и чуть ли не ползком шмыгает в подворотню. И объяснять ничего не хочет. А дворянин действительно безобидный: какой-то граф ол Кьет, довольно влиятельный из-за родства с домом герцогов ол Каехо, но и только. Даже в кабаках не замечен особо. Или, например, Лис Загри. С какой стати ему взбрело в голову настраивать кхади против кхади? То есть, это ещё как-то объяснимо, с теми же Безухими это вполне сработало бы. Только как-то невовремя это. Или наоборот — слишком вовремя. Лорду, вон, кажется, что Лис с лордом тэрко могли снюхаться. А тут как раз Кхад подвернулся этот маг с этим амулетом: как будто случайно приманку подсунули. Хватай, мол, и не раздумывай: когда ещё такой шанс научиться магии появится!

Кошка споткнулась, взмахнула руками, восстанавливая равновесие, и пошла нормально. Кхад вот тоже. Эту историю с амулетом Кошка так до конца и не поняла. Очень уж мутно Кхад рассказывала. Так, обронила пару фраз. Какой-то маг согласился её учить; какой-то медальон удалось украсть — вроде как, с ним колдовать легче; какая-то облава на кого-то, как снег на голову; какой-то мост перекрытый, так что обходить пришлось за пять тагалов до другого моста… Какой маг? Что за медальон? Какая облава? И куда её носило за пять тагалов? И ничего из неё больше не вытянешь. А сама вернулась злая, как хал, и лицо расцарапанное. И с кем она воевала, спрашивается? С котятами? Или с ежевикой?

— Пфф! — сердито сказала Кошка. Остановилась на углу, покачалась с пятки на носок, поглядела вправо, влево — и свернула влево, на довольно широкую улочку, вымощенную ребристым кирпичом. С полсотни шагов спустя обнаружилось, что улочка людная: с одной стороны стояло несколько девчонок. Одеты они были из рук вон плохо: в распахнутых куртках и тонких не по сезону илирских штанах им должно было быть очень холодно. Кошка невольно поёжилась при виде открытой шеи одной из белёных красавиц и прибавила шагу. Крысиная всё-таки работа: стоять вдоль дороги, мёрзнуть напоказ и надеяться, что кто-то позовёт с собой если не из жаркой страсти, так хоть из жалости…

Она уже почти прошла мимо, когда её вдруг неуверенно окликнули: таким именем, что Кошка не сразу сообразила, что это её.

— Мише?..

Когда сообразила, то остановилась от неожиданности, обернулась. Окликнула её та самая курносая девочка с голой шеей. С прошлой встречи она повзрослела, поправилась и зарумянилась, но это определённо была она.

— Нёна, — сказала Кошка, возвращаясь на пару шагов назад. — Всё на той же должности?

— Ах, — сказала Нёна, сокрушённо качая головой, — я думала, тебя уже и нету, Мише! Как мы все за тебя переживали, уж как переживали! А ты от мамули, видно, замуж сбежала, а? Вон как одета: ни дать ни взять — порядочная! И где ещё такого муженька нашла, что свою птичку отпускает полетать на воле!

Кошка разглядывала старую знакомую со странным чувством. Нёна жеманилась, делала "красивые" жесты, которым их всех учили когда-то, тянула гласные и "ж" и "ш" говорила глуше и мягче, на зангский манер. Это был другой мир, и странно было думать, что и сама Кошка могла бы сейчас принадлежать ему же, стоять здесь, мёрзнуть и пытаться очаровать прохожего золотаря. Или золотых дел мастера.

— Нет, — сказала Кошка. — Не замуж. И не покровителя.

— Неужели, службу нашла? Ах, как интересно!

— Вроде того…

— А ну-ка, ну-ка… — послышался за спиной смутно знакомый голос. — Чего тут за болботню развели? А ну, брысь отсюда, киса, не мешай девочкам работать!

Кошка обернулась.

— Оп-па, — сказал парень, широко улыбаясь с заметной неловкостью. — И правда киса…

Парень был из безухих; имени его Кошка не знала, но лицо помнила точно.

— Вечер добрый, Кошка, — сказал он.

— Угу, — улыбнулась Кошка. — А ты, значит, теперь при деле: пастухом?

— Почему — "теперь"? Уже считай год. А ты чего-то ищешь тут? Или парни надоели — на девочек потянуло?

— Ну что ты, — укоризненно сказала Кошка. — Разве парни могут надоесть? — и окинула его таким взглядом, что безухому захотелось в одно и то же время горделиво выпрямиться, смутиться, покраснеть и учудить что-нибудь этакое.

— Так вы знакомы? — обиженным тоном забытого ребёнка сказала Нёна. — Ну ты уж её не обижай, Фето! (Фето хмыкнул) Я уже работаю, всё. Я ж её уже порогов семь не видела: как она исчезла — и всё! Я уж испереживалась! И все мы! Ты подумай: она ж мамули родная дочка!

Фето открыл рот, но Кошка успела раньше.

— Ох и трепло ты, Нёнка-сестрёнка…

И замолчала от вдруг пришедшей в голову идеи.

— Знаешь, Нёнка… — медленно сказала она, — а давай-ка мы тебе устроим на сегодня выходной. Пойдём где-нибудь чаю попьём, поболтаем.

Нёна вопросительно посмотрела на Фето, тот с неохотой, но кивнул, и девчонки ушли. Кошка предложила сесть где-нибудь в кабаке, Нёна заявила, что у неё уже всё отмёрзло, и надо пойти домой переодеться. Или вообще дома посидеть — чего по холоду шастать! Принципиальных возражений у Кошки не нашлось, и дискуссия сошла на нет. Тем более, что идти было близко: Нёна обзавелась своим углом неподалёку, чтобы не нужно было каждый раз тащиться через полрайона в мамулино заведение.

По дороге Кошка рассеянно поддерживала беспредметный разговор и додумывала пришедшую в голову мысль. Суть её сводилась к тому, что Нёнкина работа — замечательный способ узнавать целую кучу придворных сплетен. Нёнка сплетни в любом случае собирает: и со своих клиентов, и со своих товарок, — так почему бы не завязать с ней тёплые доверительные отношения? Угощать в какой-нибудь "Норе" раз в несколько дней и вести бестолковые женские разговоры о личной жизни столичного дворянства. В мамулин игрушечный домик и пару лет назад заходили прелюбопытнейшие личности. Наверняка и сейчас заходят. А если заходят не лично к Нёнке — так это ещё ничего не значит. Новости разлетаются быстро, а слухи и сплетни — ещё быстрей. Игрушкам, когда ими поиграли и спрятали их в ящик, решительно нечем заняться. И потому игрушки рассказывают друг другу истории…

Щербатая лесенка, начавшаяся в подворотне, закончилась у грязно-зелёной облупившейся двери. Дверь скрипнула, пропуская девушек. Кошка вошла второй и повернулась закрыть её; изнутри на дверь была приколота дешёвая бумажная картинка Эиле-мечты в розовых и бирюзовых тонах. Богиня с картинки напоминала Нёнку нарочито задумчивым и томным взглядом. Кошка улыбнулась, прикрыла дверь и сделала два шага в комнату. Нёнкино обиталище было маленьким и почти пустым. По одну сторону старой ширмы, у крохотного очага, разместился обеденный стол с табуреткой, по другую — кровать. В углу между столом и камином неаккуратной горкой лежали дешёвые сосновые дрова. Что-то хрустнуло под ногой, Кошка опустила глаза: по голому дощатому полу от горки в разные стороны ползли щепки и кусочки коры. На один такой кусочек она как раз наступила.

— Ты садись пока, наверное, Мише, — сказала Нёна. — А я ужином займусь, раз уж всё равно тут.

Кошка сначала послушалась и какое-то время смотрела, как Нёна суетится вокруг стола, ни на минуту не замолкая. Направить её монолог в нужную сторону удалось всего одним вопросом: заходят ли к мамуле дворяне. Потом оставалось только вставлять подходящие по смыслу междометия. Ничего особенного Нёна не рассказывала, но дворяне да, заходили, а значит, в Кошкина идея была здравой.

— Давай, я всё-таки помогу, — сказала Кошка, подходя к столу и отбирая у Нёны нож, которым та медленно и тоскливо кромсала кусок какого-то мяса. Мясо было жилистым, а нож — не слишком острым, но доставать свой Кошка не стала. Нёна ничуть не возражала против помощи, и занялась огнём, продолжая говорить. Рассказывала она уже какие-то детали своей личной жизни, знакомство с каким-то совершенно потрясающим мужчиной благородных кровей — "породистым", как выразилась Нёна. В особо драматических местах рассказа она ахала, прерывисто вздыхала и прикрывала рот пальцами. Кошка следила краем глаза и краем уха. Ей думалось, что в сравнении с Нёнкой бойкая служаночка Вейса — верх выдержанности и рассудительности. От этой мысли было смешно, и углы Кошкиных губ упрямо разъезжались в стороны. Потом девчонка попыталась представить, чтобы отточенное Нёнкино жеманство очаровало ол Баррейю… Не выдержала и фыркнула вслух.

— И зря ты смеёшься! — возмутилась Нёна. — Я умные вещи говорю!

— Да нет, я не над тем смеюсь… — начала Кошка, но Нёна её не слушала. Она, оказывается, уже переключилась со своих проблем на Кошкины перспективы, и уверенно доказывала, что Кошке нельзя замуж, а надо использовать свои умения по полной.

— Нет, Мише! И не думай возражать! — с жаром говорила она. — Как ты можешь! У тебя же талант настоящий, и мамуля говорила, и все-все-все! Ты себе как хочешь, а только я тебе верно говорю: что умеешь, за пазухой носить не надо! А надо в дело приспосабливать!

Кошка хмыкнула, фыркнула — и рассмеялась, да так, что даже нож отложила, чтобы не мешал смеяться. Нёна сердито на неё хмурилась, надувая губы.

— Ох, Нёнка!.. — выговорила Кошка, успокаиваясь. — Талант… Верёвки из мужиков вить — это не единственный мой талант. А осталась бы я у мамули — остальные таланты точно пришлось бы за пазуху прятать.

— Ты себе как хочешь, — упрямо бубнила Нёна, — а только могла бы ты стать настоящей дамой! Уж ты-то точно могла бы себе такого покровителя найти, что только ух!

— Не настоящей, — сказала Кошка, возвращаясь к мясу. — Игрушечной.

Нёна молча смотрела на её руки, быстро, уверенно и ловко разделывающие жёсткую говядину.

— На кухню ты, что ли, к кому-то устроилась? — задумчиво сказала она, забыв уже про очаг и вертя в пальцах тесёмку рубашечного ворота. Кошка не ответила.

Хриссэ

2273 год, 15 день 4 луны Ппн

Логово, Собачница, Эрлони

Комната была тиха и просвечена солнцем. Деловито зудела ранняя муха, зигзагами меряя потолок. Муха никак не могла решить, нравится ей комната или нет. Вроде, слишком пусто, и еды никакой. Зато спокойно: хоть и сидят тут же, на шкурах на полу, четыре человечьих недоросля, но сидят смирно, жужжат о чём-то своём. На муху внимания не обращают: есть у них, наверное, какие-то свои, человечьи дела, более важные. С их точки зрения важные, конечно, не с мухиной. Мухе — какая разница, кто там у людей будет считаться самым главным? Хлебных крошек и дохлых котов от этого в мире не прибавится, а стрижей не убавится, и даже ветер не утихнет. У людей другое представление о важном. Лорд тэрко, например, лично собрал бы всех дохлых котов столицы, если бы за эту сомнительную плату мог подслушать неинтересный для мухи разговор паршивки со старшими кхади.

Говорила преимущественно Кхад, и вначале о вещах общеизвестных: коротко, тезисами, подводя итог. Говорила, что император болен и слаб, и долго не протянет. Что императрица, хоть и здорова, но ещё слабей, и можно не брать её в расчёт. Что в отсутствие наследника после смерти Нактирра неизбежно начнётся смута. Что беременность императрицы ничего не изменит, потому что новорождённого младенца всерьёз принимать ещё глупее, чем принимать всерьёз императрицу. Что сильного претендента на имперский венец нет. Отсюда Кхад делала вывод, что есть хороший шанс это вакантное место занять. И уточнила: нет, не регентствовать, а в роли именно императрицы. Спросила, приподняв бровь, неужели все считали, что обещания прямого вассалитета давались для смеха? К тому же, регентствовать не получится, потому что императрица хоть и беременна, но умрёт родами, а ребёнок родится мёртвым.

— Это Теотта сказала? — спросила Кошка.

— Нет, — сказала Кхад. — Я.

И продолжала. О том, что вначале, таким образом, нужно выйти в свет. Детали пока не ясны. Ясно только, что входить можно через одну из сложившихся в Веройге группировок. Но о первой — о группе Его Святейшества Джатохе и лорда тэрко ол Баррейи — нельзя сказать ничего плохого, кроме хорошего. Это очень неудобно, потому что все их таланты — против кхади, а не за. Другое дело — вторая группа. Во-первых, именно они сейчас составляют окружение императора, то есть обладают реальной властью. Во-вторых, формальный её глава — лорд первый советник, Штиа, герцог ол Жернайра — не дурак выпить и гульнуть. К тому же, туп, как обух топора, и потому убеждён в своей незаменимости и безнаказанности. В-третьих, фактический лидер группы — маркиз нка-Лантонц ол кой-Мюрино, то есть внебрачный отпрыск графского рода ол Мюрино и боковой ветви графов ол Лантонц. Ещё больший не дурак выпить, чем ол Жернайра, но, в отличие от него, не дурак. Именно поэтому будущей императрице лучше всего выходить в свет через нка-Лантонца: если ему под руку попадёт глуповатая, но родовитая девочка, маркиз непременно захочет разыграть этот козырь. Он слишком амбициозен, чтобы не рваться к власти, и слишком неродовит, чтобы прорваться напрямую.

Но для того, чтобы все эти прекрасные планы стали суровой реальностью, — говорила она, — нужно достоверно знать, что происходит в Веройге и как. Знать изнутри. Значит, сначала нужно ввести в свет разведчиков.

Кошка, Хриссэ и Лорд молчали, обдумывая.

— Мне опасно, — сказала Кошка. — Ол Баррейя меня знает в лицо. Я имею в виду, получается так: нужно кого-то к Мастеру Джатохе, а ещё кого-то — к нка-Лантонцу. Но меня в любом случае могут узнать.

— Можно попросить мэтра Ошту, чтобы он помог мне устроиться куда-то в гвардию, — сказал Лорд. — Под видом захолустного дворянина. Бумаги же есть?

Кхад кивнула:

— Ол Нюрио и ол Кайле — уже готовы. Ещё будут бумаги ол Тэно.

— О-го! — восхитилась Кошка. Ол Тэно были древнейшим родом в Империи. Они уже были герцогами, когда Хад Великий только строил Эрлони, и они были императорами почти тысячу лет, с того момента, как умер последний из потомков Хада ол Джашье, вплоть до самой смуты и правления зангских авантюристов. Формально следующие династии — ол Вадже и ол Истаилле — имели меньше прав на корону. Зато они имели больше власти, в то время как древнейший герцогский род здорово зачах. А лет пятнадцать назад — и вовсе вымер, в тишине, нищете и безвестности.

Спрашивать, кто будет ол Тэно, Кошка не стала.

— Если Лорд пойдёт в гвардию, некого отправить к ол Жернайре, — сказала Кхад. — Похоже, придётся тебе идти всё-таки к лорду советнику, а за ол Баррейёй продолжит следить Кошка.

— Я пойду, — вдруг сказал Хриссэ. — Давайте, я пойду к ол Жернайре. И бумаг не надо.

— Это почему? — спросила Кхад. Хриссэ как-то нервно хмыкнул.

— Я могу под именем Веджойо ол Каехо.

Лорд уставился на него, как на психа, а Кошка хихикнула.

— А что не ол Истаилле? — полюбопытствовала Кхадера.

— Очень смешно, — сказал Лорд. — Давайте всерьёз.

— Я всерьёз, — возмутился Хриссэ, раньше чем кто-то успел открыть рот. — Это проще всего…

— Ничего себе "проще"! — прервала его Кошка. — О смерти, конечно, официально не заявлялось, по возрасту ты, конечно, подходишь, но наследника-то все ол Каехо знают, говорю же! Ему же не тринадцать порогов, а тринадцать лет было, когда он исчез! Ты не сможешь его изобразить так достоверно!

— Изобразить — не смогу, — резко сказал Хриссэ. — Я и есть Веджойо о-Каехо. Только мне четырнадцать было, когда я сбежал, а не тринадцать, и я уже не наследник — отец умер в прошлом году, а мать — кьол Каехо, не урождённая, а по браку, она глава семьи, только если меня нет… Я… ну… это… вот.

Он едва слышно промычал что-то невнятное и смолк. Кошка ещё раз хихикнула. У неё было стойкое ощущение, что Хриссэ хотел добавить "я нечаянно". Кхад молчала. Долго. Герцоги ол Каехо совсем немного уступали герцогам ол Тэно в родовитости. А фактически ол Каехо сейчас куда сильней и куда ближе к имперскому престолу, чем ол Тэно. Даже если бы она была настоящей.

— Если бы это потом как-то случайно выяснилось, — негромко сказал Хриссэ, странно кривя губы, — ты бы меня просто убила бы без разговоров, так же?

Кхад молчала.

— Я могу другим именем назваться, чужим. Просто так проще, и подделывать ничего не надо.

Он снова не дождался ответа и продолжил:

— Хочешь, присягу прямо сейчас принесу?

— Ха!

Хриссэ пожал плечами и замолчал. Поменял позу так, чтобы в случае чего удобно было вскочить. Кошка и Лорд тоже. Кошка посмотрела бы — в случае чего — с лёгким сожалением, а Лорд как был всегда пасмурней зимнего неба, так и сейчас оставался.

Кхад какое-то время смотрела в стену, потом повернулась к Хриссэ и нехорошо улыбнулась.

— Я могу залезть к тебе в голову, — сказала она. — И проверить, насколько ты не врёшь. Если не будешь дёргаться, я узнаю всё про тебя.

— Как это — "всё"?

— Так это — "всё", — отрезала Кхад. Очевидно, ей самой идея очень нравилась.

— А если буду дёргаться — не всё узнаешь?

— А если будешь дёргаться — убью.

Хриссэ хмыкнул, окинул взглядом помещение и собравшихся.

— Ладно, — ещё раз хмыкнул он. — Не буду дёргаться. Не люблю, когда меня убивают.

Кхад кивнула и скомандовала его держать. На Кошкин вопрос "зачем" ответила, что пыльник будет вырываться и убегать.

Она, строго говоря, почти блефовала. В частности, насчёт узнать "всё". Кхад вообще не знала, возможно ли такое. Пару раз у неё получалось услышать чужие мысли: те, которые лежали на поверхности, которые человек думал в тот момент. И ещё она примерно представляла, как можно вломиться глубже. Без Олинды — медальона — этого наверняка бы не получилось. Впрочем, никто из кхади этого не знал.

Она подошла ближе и задумчиво посмотрела на сидящего Хриссэ сверху вниз.

— Хотя нет, — сказала она, — держать необязательно. Сделаем проще.

И аккуратно ударила его рукоятью ножа в висок.

Когда Хриссэ открыл глаза, вокруг так же была комната Кхадеры, но потускневшая: день шёл к закату, и солнце в окно уже не светило. Самочувствие было…

— Как будто меня каретой переехали, — задумчиво сказал потолку Хриссэ. Прислушался к ощущениям и уточнил: — Несколько раз.

Справа послышался сочувственный хохот. Хриссэ повернул голову на звук, чтобы оборвать веселье возмущённым взглядом, но Кошка ничуть не прониклась. Как ржала, сидя на полу скрестив ноги, так и продолжила.

— Свинья ты, а не кошка, — веско заключил Хриссэ, садясь.

— От козла слышу! — жизнерадостно откликнулась она. Потом покачала головой: — Нет, я догадывалась, что ты из Сойге, но чтобы настолько!..

Хриссэ сморщился, потрогал висок и спросил:

— И всё-таки, что тут было, пока меня не было? Она по мне лошадей гоняла?

— Да нет, — пожала плечами Кошка. — Смотрела просто.

— И что теперь?

— Теперь по-прежнему пятнадцатый день четвёртой луны 2273, - живо ответила Кошка. Хриссэ, снова трогая висок, укоризненно посмотрел на неё. Кошка сжалилась. — Ты пойдёшь к ол Жернайре. Получится очень красивый скандал с твоим возвращением, всё внимание света будет твоё. Так что Лорд совершенно спокойно устроится в гвардию под именем ол Нюрио. А я пока останусь Вейсой.

— А потом как быть? Тебе же всё равно надо будет выходить в свет.

— А потом мы ол Баррейю возьмём за глотку. У него, вон, сын есть. Очень удачно, что его не убили. Да, кстати: Кхад сказала, чтобы ты нашим никому не говорил, что ты настоящий ол Каехо. А она сегодня за ужином младшим в общих чертах всё расскажет.

Хриссэ потянулся, покрутил головой и встал.

— Кстати об ужине. Как насчёт пожрать?

— Как можно, лорд герцог! — возмутилась Кошка. — Как вы можете использовать такие вульгарные слова! "Пожрать"! Надо говорить "откушать"!

— Кушать я хотел три часа назад, — сказал Хриссэ. — Час назад я хотел есть. Сейчас я хочу именно жрать!

Мийгут

2273 год, 21 день 5 луны Ппн

дом мэтра Астиваза, Эрлони

— Давно, когда небо было ниже, вода суше, а ветер твёрже, жил один человек, Хидом его звали. Этот Хид был оборотень и актёр, и очень любил играть, и сам новые пьесы придумывал. Говорили, что в молодости он веселил людей, что тогда его любили, и многие ходили на его игру смотреть. Но ни славы, ни денег ему за это не было. А если и были, то мало. Да и лет ему было уже много, за сорок, а он всё в шутах ходит. Вот он и решил, что умный уже и опытный, и может не только смешить, но и научить чему-то. И стал играть со своей труппой такие сцены, что разве только Мастер какой хитроумный разобрался бы, да и то не на трезвую голову. Те умники, которых уже в мире знали, на него пальцами показывали и смеялись: мол, полез шут на старости лет в серьёзное дело. Оборотень обижался очень, но виду не подавал. Только и правда не получалось у него ничего — хоть ты тресни. Даже когда и получалось — зрители только смеялись. И прошло так года два.

И вот однажды шёл Хид лесом — он где-то ближе к Лаолию жил, там у нас лесов много, и старые такие, старше пепла. Вот шёл, значит, пьесу про себя проговаривал, слова вспоминал. Вдруг из-за поворота ему кто-то навстречу выходит. Ну, вышел и вышел, гладкой дороги и Килре в помощь, добрый человек. А только смотрит оборотень — а встречный этот тени не отбрасывает, и брови у него — одна выше другой, и ресниц нету.

Шонек охнул.

— По всем приметам, то есть, не человек это, — продолжал Мий, убирая волосы за уши. — Хид как понял, так и обмер, а демон подошёл к нему, поздоровался. Я, говорит, тебя давно знаю, хороший ты актёр. Невезучий только. Ну да это дело поправимое. Удачу, говорит, я тебе дам, а ты меня за это угощать будешь. Раз в порог, человечьей кровью: очень я её люблю.

Шонек охнул ещё раз.

— Он же отказался? Отказался?

Мийгут зловеще усмехнулся, блеснув зубами в полутьме. Опять убрал жёсткую прядь волос с лица.

— Согласился. Раз в порог он должен был достать кружку человечьей крови, — позвать демона и напоить его. А демон ему за это давал успех и признание. Вот через две луны Хид уже стал известен на всю Равнину, его в замки приглашали, чуть ли не дрались за право его у себя принимать. Очень все восхищались. Только старые его друзья некоторые зудели: мол, мрачный он стал, заносчивый, и шутить совсем перестал. И в игре, и в жизни. Раз в полгода исчезал куда-то, потом возвращался — ещё мрачней. И оборачиваться в других людей почти перестал. А что это за оборотень, который всегда одинаковый, всё время в одном и том же лице и судьбе?

Мийгут вытянул из-за пазухи головную повязку, обвязал лоб, чтобы волосы в глаза не лезли, и продолжил.

— Так ещё три года прошло. О Хиде слухи стали ходить странные: прознал кто-то про его исчезновения, и поползли разговоры. Только далеко расползтись не успели, потому что однажды всё переменилось вдруг. Однажды работал Хид над новой пьесой, и то и дело его все отвлекали. Вот он и решил уйти подальше, чтобы никто не мешал. Он тогда со своими учениками в Кадаре был, на востоке, недалеко от столицы. И ушёл в горы, пещеру там нашёл сухую, постель себе из лапника сложил, охотился и пьесу дописывал. Работа споро шла, только пьеса получалась больше, чем Хид думал вначале, а потому и времени больше ушло, чем он ожидал. И главное, так он заработался, что забыл про всё. И не заметил, как пора подошла Хиду демона поить — а человека на пять дней пути ни одного нету. Хид когда понял, что надо демона звать, а крови взять негде, то испугался сначала. А потом — делать нечего — нож взял и себе жилу открыл, нацедил, сколько нужно, а там уж демона позвал и напоил.

— И чего? — тихо-тихо спросил Шонек. Сидел он смирно, будто примёрз к лавке. — Разозлился демон?

— А чего ему злиться-то? — удивился Мийгут. — Кровь она кровь и есть, демон и не заметил ничего. Только тут самое интересное начинается. Как Хид напоил демона, работа совсем здорово пошла, и так ярко всё рисовалось! Оборотень как дописал, перечитал — аж в пляс пустился, так здорово получилось. Спустился он в город, поставил эту пьесу — Равнина как вспыхнула. Такого успеха никогда ещё не было. И старые все поклонники Хида к нему вернулись, которые его шутки ещё любили, и те, кому новые умные пьесы нравились, и чуть ли не каждый теперь в восторге был. И завистники куда-то подевались, и слухов никаких нехороших не стало, и сам Хид не такой мрачный ходил… Прямо не жизнь, а сады Эиле с того света сюда переместились! В общем, Хид задумался. Пошёл в храм весов в Арнере и вопрос Вечным задал: откуда это такая удача вдруг. И оракул ему ответил: "за чужое серебро своего счастья не купишь". То есть, чужой кровью платил — вот и жизнь получил хорошую, но не свою.

— А какая разница? — удивился Шонек. — Хорошая ведь жизнь. Значит, хорошо её жить.

— Не знаю… — протянул Мий. — Кому-то в городе хорошо жить, а кому-то в городе тесно. Один одно любит, другой другое. Хид вон как маялся с чужим счастьем!

— А дальше? Или всё, стал он своей кровью демона поить, история закончилась, и всё хорошо?

— Не. То есть, своей кровью — да, стал поить. И хорошо всё было. Только это же давно было, и Хид однажды умер. Старый уже был. И демон пришёл к нему: мол, пока живой был — я тебе успех давал в обмен на кровь, а как ты умер — будешь, мол, теперь на моего императора работать. На Ррагэ, то есть.

— Ох…

— Да нет, — сказал Мийгут. — Демон ни с чем остался. Пришёл, только сунулся Хидову душу забрать — да не смог. Разозлился очень, но ничего сделать не смог. Потому что если демона чужой кровью поить, насильно отобранной, — у демона над тобой власть будет. А если своей, добровольно — то наоборот. Не демон над Хидом начальник, а Хид над демоном. Только Хид этого не знал, он понял только, что демон ничего ему сделать не может, повернулся тогда и ушёл по мосту за Кеилом в посмертие. А демон остался.

— Эй! Есть тут кто?

Шонек подпрыгнул на месте, хотя голос был самый обычный, и к тому же знакомый. Оней пришёл, не увидел ни души в лавке — и решил позвать: вполголоса, неуверенно.

— Мы тут, Оней! — весело крикнул Мийгут. — Сюда шуруй!

Гость прикрыл дверь, негромко стукнув. Слышно было, как он идёт через комнату, потом одна из старых ширм, пылившихся в Миевом закуте, с грохотом рухнула, и между шкафами показалось виноватое лицо.

— Извините…

Мийгут фыркнул в кулак и махнул проходить. Потом ребята втроём боролись с увёртливой ширмой, которая гнулась в пяти направлениях сразу, никак не желая подниматься. Онею ещё немного неудобно было двигать левой рукой. Шонек заморгал и неловко отвёл глаза.

— Что ты припозднился? — спросил он. — Мийгут уже всю историю Равнины от Хада до Нактирра рассказать успел.

— Да это… — Оней пожал плечами, отряхивая руки от пыли и садясь. — У нас дома грозовая туча ходит, — неохотно сказал он. — У отца какие-то сложности: кто-то под него копает, а тут ещё недавно одна облава была, кучу народу привлекли, денег тоже, а толку никакого. Я думал, может, помочь как-то смогу. Не разобраться в этих их интригах, так хоть настроение поднять… Хоть какая-то польза от меня должна ж быть…

— Ты давай к делу! — бесцеремонно оборвал его Мийгут. — Кто-то грозился чертежи раадских стен притащить. И рисунки с зангских гравюр. Или ты все эти дни ерундой страдал?

Оней обиженно зыркнул и ногой подвинул к себе сумку, брошенную на пол.

— Это ещё кто страдал! — возмутился он. — Не знаю, как вы, бездельники, а я уже который раз чуть ли не на рассвете спать ложусь! А кто-то, между прочим, ещё пол-луны назад грозился книгу притащить по баллистам, какие в Рикола делают! И что-то всё никак. То зубы у него болят, то хвост у Кудлаша отваливается!

Гвер ол Лезон

2273 год, 15 день 6 луны Ппн

Веройге, Белый остров, Эрлони

Его Святейшество Мастер Джатохе был, как всегда, краснолиц, громогласен, огромен и мрачен. В комнате его стоял густой дух чернил, старой бумаги, дазаранских курений и можжевелового дыма. Несмотря на летнее тепло, камин пылал вовсю, сдавливая комнату жаркими ладонями. Мастер Джатохе грузно оплыл в кресле, и когда дверь открылась, пропуская Нохо ол Баррейю и Гвера ол Лезона, вставать им навстречу Мастер не стал.

— У тебя новое развлечение, Нохо? — брюзгливо сказал он вместо приветствия, хмуря брови на герцога. Тот вопросительно посмотрел в ответ. — Стравливаешь подводников и ловишь нищих девчонок всей городской стражей, — пояснил Джатохе. Ол Баррейя усмехнулся и прошёл к "своему" креслу.

— Весело? — скептически спросил Мастер, складывая домиком пальцы рук. Пигментные пятна резко выделялись на бледно-розовой коже даже в тускнеющем вечернем свете. Ол Баррейя покачал головой.

— Не весело. Наоборот.

— Ещё бы. Такое позорище: целая облава ради одной девчонки — и провал.

— Позвольте, я расскажу с начала? — попросил ол Баррейя. — Или вам уже всё известно?

— Я вообще ничего не понимаю, — заметил ол Лезон, уже севший на своё место напротив.

— Рассказывай, — буркнул Джатохе.

Ол Баррейя сел удобнее, положил руки на подлокотники и неспешно начал.

— Я упоминал о своей главной проблеме с подводниками. О так называемых "кхади". Их голова — действительно ведьма, природная. Без какой-либо технической базы, но довольно талантливая. Я бы не обратил на них особенного внимания, если бы они вдруг не оказались сильнейшей группой подводников в городе.

Ол Лезон скептически хмыкнул. Тэрко продолжал.

— Долгое время крупнейшей рыбой был Лис Загри. Загирш Ченга, купец, банкир, немного контрабандист, немного охотник за рабами. Крайне увёртливый тип: при всех его занятиях я решительно не мог его поймать с поличным.

— А теперь можешь? — снова прервал ол Лезон.

— Думаю, его скоро убьют, — сказал ол Баррейя. — Несколько лун назад он обратился ко мне за помощью…

— …за это его и убьют.

— Гвер, — сказал ол Баррейя таким специфически вежливым тоном, что ол Лезону стало неуютно. — Я буду совершенно счастлив услышать твои комментарии — после.

Гвер замолк. Ол Баррейя продолжал.

— Мы с ним договорились убрать паршивку в четыре руки при первом удобном случае.

— Паршивку? — уточнил Джатохе.

— Кхадеру. Договорились, и недавно случай представился. Я подсунул ей мага, который сказал, что многое мочь — хорошо, но неплохо бы при этом хоть что-то уметь. Она с трудом уговорила мага на пару уроков, тот разъяснил ей основы и уехал. В числе основ упомянул, что проще колдовать, если есть предмет для концентрации. Лучше всего — что-то неброское, округлое и серебряное. Особенно — из старого белого серебра, как, например, медальон святого Олы. Маг посоветовал при желании сходить в храм реки, посмотреть для примера. Всего-то пара тагалов от города.

— Умеешь ты ухаживать за девушками, — мрачно сказал Джатохе. — Церковная реликвия в подарок от лорда тэрко…

— Мы ждали её в храме, — сказал ол Баррейя, почти так же мрачно. — И перекрыли мосты на дороге в город. Я позволил ей подойти к медальону, чтобы было официальное обвинение. Я был уверен, что она не уйдёт. Храм оцепили, как только она вошла, и внутри ждали два десятка.

— Она ударила магией, — скучно сказал Джатохе. Ол Баррейя мимолётно поморщился.

— Да. Всего-то пару человек оглушила — но ей хватило, чтобы сигануть в южное окно.

— Там же крутой склон, с юга, — удивился ол Лезон. — Или я путаю?

— Крутой склон, — скривился ол Баррейя. — Заросший терновником. И обрывающийся в реку. Сначала паршивка нырнула в терновник, потом — в воду.

— И желающих нырять следом не нашлось, — закончил Джатохе. — Ты брал уроки тактики у ол Жернайры — или сам такой умный? Если девчонка — ведьма, почему я узнаю об операции последним? Или это новая мода: ловить птиц мечом, волков — удочкой, а ведьм — коричневыми?

— Я был уверен, что справлюсь, — жёстко сказал ол Баррейя. — И у меня были для этого основания. Вы же знаете…

— Знаю, знаю. Все твои таланты я знаю лучше тебя.

Ол Лезон переменил позу, скрипнув креслом.

— Я одного не понимаю, — сказал он, отвлекая Мастера и тэрко от игры в гляделки. — Почему мы тратим на это время?

Джатохе отвёл глаза от ол Баррейи и грузно откинулся на спинку кресла.

— Если в столице завелись подводники, которые отучили Нохо соображать, — сказал он, — это стоит внимания. А что должен был делать Лис? — спросил он, снова поворачиваясь к тэрко.

— Поговорить поочерёдно с каждым из старших кхади, — усмехнулся ол Баррейя. — Убеждать их занять место головы. Тем, кто отказался, намекнуть, что кто-то другой согласился. Кроме того, Лис должен был подкупить одного пыльника из числа кхади, чтобы тот убрал слишком несговорчивых. Лис был уверен, что это сработает, и пыльник, по его словам, даже согласился и взял задаток.

— Любопытно, — сказал ол Лезон. — И что пошло не так? Эта Кхадера слишком быстро вернулась?

Ол Баррейя потёр загривок.

— Они все отказались — раз. Они дали Лису понять, что раскусили его игру — два. Получается, они раскрыли карты друг перед другом и поверили своим, и пыльнику в том числе, а не Лису. Это три — и это самое неприятное. Мы с Лисом здорово в них ошиблись. И — да, потом вернулась парш… Кхад.

Трое помолчали, слышен был только шорох от камина, где огонь глодал дрова многоязыкой пастью.

— Занятных подводников ты нашёл, Нохо, — сказал Мастер Джатохе. — Жаль, что столько глупостей сделал, но дальше мы справимся. Не дёргайся: я сказал — "мы", значит, белые тоже. И дёргаться бесполезно. Хватит ловить крыс удочкой. Так. Это мы ещё обсудим, а пока переходим к Занге. Какие у тебя новости, Гвер?

Ол Лезон пожал плечами.

— Новостей нет. Всё то же. Южная Занга окончательно уверилась в том, что с Вернацем лучше дружить, а не лаяться. Север по этому поводу счастлив и стягивает в столицу деньги, оружие и войска. Сейчас в Вернаце копий больше, чем штакетника.

— А в цифрах? — недовольно спросил Джатохе.

— Официально — пять тысяч для торжественных игр по поводу воссоединения Севера и Юга, — снова пожал плечами ол Лезон. — Неофициально — на порядок больше, но точной информации у меня нет…

— Что ты прогнозируешь? — оборвал его Джатохе.

— Думаю, они ждут смерти Нактирра.

Ол Баррейя пробормотал что-то себе под нос, заметил вопросительный взгляд Мастера и повторил вслух:

— Все ждут смерти Нактирра. Аджувенгор — чтобы объединить Зангу походом на Империю, нок Шоктен — чтобы присоединить Сойге к землям нок Эдола, Рикола — чтобы переметнуться к Лаолию, нка-Лантонц — чтобы прорваться поближе к престолу. Мы живём в интересные времена, вы не находите?

— У нка-Лантонца не хватит наглости претендовать на имперский венец, — усмехнулся ол Лезон.

— У наших друзей появился новый козырь.

— Вы говорите об ол Каехо, Мастер? — спросил граф.

— Говоря по совести, я рассчитываю про него услышать. Нохо? Я так понимаю, это снова твоя информация?

Ол Баррейя медленно кивнул.

— Да. Я узнал, что смог. Иными словами, почти ничего. Начну с доподлинно известного. Веджойо о-Каехо, старший сын Энетхе, герцога ол Каехо, и Клайенны ол Кьет. Родился в пятьдесят пятом. Второй сын, Сойвено ол Каехо, родился в шестидесятом году, в восемь лет умер от чумы. Других детей у ол Каехо не было. Наследник исчез в 2269.

— Как — исчез? — спросил ол Лезон.

Ол Баррейя сделал неопределённый жест.

— Либо умер, либо ол Каехо было выгодно, чтобы наследника считали мёртвым.

— Чтобы после он ожил и принял участие в борьбе за трон, — предположил Джатохе. Оба лорда повернулись к нему. Джатохе с отсутствующим видом смотрел в камин. Ол Баррейя продолжил, помолчав:

— Я полагаю, цель та же и в случае, если о-Каехо действительно умер, а нам представляют фальшивку. Но доказательств этому нет. Позвольте, я продолжу по порядку. В 2272 умер Серый герцог. Ол Кьет кьол Каехо стала главой рода. Отсюда ещё одна вероятность. Все три смерти: Сойвено, Веджойо и Энетхе, — на руку в первую очередь ей. Из младшей сестры Сашто, графа ол Кьет, сделаться герцогиней ол Каехо — достойный приз.

— Детоубийство — слишком страшное преступление, чтобы обвинять в нём огульно, — заметил Джатохе. Ол Баррейя улыбнулся:

— Я и не думаю обвинять. Я излагаю факты и свои допущения, не более и не менее.

— Но зачем тогда возвращать Веджойо ол Каехо? — поморщился ол Лезон. — Ведь это делает главой рода сына, а не мать.

Джатохе сложил пальцы домиком перед лицом и смотрел на лорда тэрко поверх "домика". Блёклые глаза Святейшего Мастера в тени кустистых бровей казались глубокими и тёмными, как вода в проруби.

— Не тяни, Нохо, — сказал Джатохе. — У тебя же есть цельная версия, изложи.

— Это ещё большие домыслы, чем предыдущее, — заметил ол Баррейя. Помолчал ещё. — Сначала присмотримся к тому, кого нам представили как Веджойо ол Каехо. В столице появился с четверть луны назад. Представлен дядей, графом ол Кьет. Успел приобрести некоторую известность, ранив на поединке но-Даалока и устроив пару дебошей с нка-Лантонцем и присными. Главный его подвиг вам, несомненно, известен (ол Лезон хмыкнул): лорд герцог едва не опоздал на церемонию присяги, причём явился… мягко говоря, не вполне трезвым. Живёт на деньги дяди и матери. Дебоши устраивает всё больше с ол Жернайрой и нка-Лантонцем.

— Ни ол Кьет, ни кьол Каехо, ни ол Жернайра, ни нка-Лантонц на престол претендовать не могут, — сказал Джатохе. — В отличие от урождённого ол Каехо. Я верно уловил направление твоих домыслов?

Ол Баррейя потёр шею, глядя в камин.

— Верно. Вопрос в том, верно ли уловил направление я.

— Постой, Нохо, — прервал его ол Лезон. — Полагаешь, он действительно Веджойо ол Каехо?

— Я допускаю это, — равнодушно сказал ол Баррейя. — Видевшие о-Каехо пять лет назад говорят, что похож. Но он был ребёнком, когда исчез, и прошло пять лет. В любом случае я полагаю это несущественным.

— Есть ли у тебя ещё домыслы? — сказал Джатохе.

— Они также несущественны. Разве только одно: ол Жернайра и нка-Лантонц не захотят делиться властью, кто бы ни сел на трон. Также не захотят и ол Кьет.

К несущественным допущениям ол Баррейя отнёс то, что в истории с ол Каехо может попахивать паршивкой. Но к этому допущению лорд тэрко и сам отнёсся скептически, поскольку паршивкин запах мерещился ему всюду. Впрочем, внимания ол Каехо заслуживал независимо от того, насколько близки к действительности все допущения вместе взятые.

— Дай Килре, чтобы ол Каехо и нка-Лантонц сцепились между собой, — буркнул Джатохе.

Ол Лезон издал что-то вроде "хффф!", явно имея в виду, что такая надежда кажется ему необоснованной. Святейший Мастер зыркнул на него исподлобья.

— Что-то мне уж очень плохо верится, что этот пыльный цыплёнок станет хоть на что-то претендовать! — развил мысль ол Лезон. С ол Каехо ему довелось встретиться пару раз. Первый был — почти сразу после того, как Сашто ол Кьет представил своего племянника столичному свету. Скандал был грандиозный, и ол Каехо, очевидно, получал от скандала чистое и незамутнённое удовольствие. На третий день этого удовольствия ол Лезон его и увидел впервые: пьяный в дрова и совершенно какой-то бесцветный мальчишка лежал на садовой скамье, стеклянно глядя в небо и вяло улыбаясь, в то время как рядом со скамейкой сидел относительно трезвый ол Жернайра с аляповато раскрашенной барышней. Ол Лезон не счёл картину достойной пристального внимания и прошёл мимо, брезгливо морщась и переступая через бутылки, раскатившиеся по красному песку дорожки. Ол Жернайра подозрительно покосился на прохожего, вытянул в его направлении палец и попытался что-то сказать, устрашающе двигая бровями. Барышня истерически хихикала и хватала герцога за вытянутый палец.

Впечатление от этой встречи у графа осталось сильное, как сивушный аромат от скамейки с ол Каехо. Вторая встреча состоялась чуть позже. Буквально накануне собрания у Мастера Джатохе в Веройге было заседание большого Совета. Не особенно значимое, но многолюдное и пышное. Ол Лезон шёл туда через плохо ему знакомое южное крыло Веройге и по рассеянности свернул не в ту дверь. За дверью обнаружилась крохотная туалетная комната. В нише перед зеркалом стоял глава одного из древнейших имперских родов и сосредоточенно и вдохновенно давил прыщи, растопырив локти так, что едва не касался резных панелей из светлого дерева, закрывавших стенки зеркальной ниши. На открывшуюся дверь он обратил куда меньше внимания: скользнул взглядом, небрежно кивнул в знак приветствия и вернулся к своему занятию. В борьбе с прыщами герцог себя не щадил. Результаты этой борьбы — красные пятна, через одно украшенные капельками крови, — на светлой коже выглядели устрашающе.

Разумнее всего было бы, вероятно, проигнорировать мальчишку или извиниться и прикрыть дверь, но ол Лезон счёл своим долгом прочесть малолетнему хаму небольшую нотацию. Для начала граф неприязненно напомнил, что церемония начнётся вот-вот.

— Угу, — сказал лорд ол Каехо.

— Надеюсь, вы понимаете, что опаздывать недопустимо? — процедил граф, едва сдерживаясь, чтобы не отодрать мальчишку за уши. Мальчишка убрал руки ото лба, придирчиво оглядел результат и завертел головой, изучая щёки и подбородок на предмет новой жертвы.

— Угу, — снова сказал он.

— Ол Каехо! — тихо, но очень внятно сказал ол Лезон. — Если в этот раз повторится то же, что на церемонии присяги, я бы на вашем месте больше не рассчитывал на придворную карьеру!

Ол Каехо моргнул от удивления и повернулся к графу. Осмотрел его с ног до головы точно тем же взглядом, каким только что выискивал прыщи у себя на лице.

— Среди моих предков было достаточно удачливых карьеристов, лорд граф, — пакостно ухмыльнулся он, — чтобы я мог послать карьеру хоть в пепел, хоть в задницу. Карьера — для людей вроде тебя, ол Баррейи…

На короткий, но яркий миг лорду Веджойо, герцогу ол Каехо довелось наблюдать, как ол Лезон задохнулся от ярости. Когда граф заговорил, то поверх взгляда, которым он мазнул по герцогу-недорослю, и поверх его голоса глянцем лежала гадливость.

— Я счёл бы за честь пожать руку вашему отцу, — сказал ол Лезон. — Но не вам.

— Это приглашение на поединок? — деловито осведомился ол Каехо.

Ол Лезон, уже выходящий из комнаты, не дал себе труда обернуться.

Ол Каехо проводил его ехидным взглядом. Когда дверь закрылась, взгляд поменялся на тоскливо-обиженный. Ол Каехо повернулся к зеркалу и нахмурился. С неприязнью посмотрел на отражение и задрал голову, ожесточённо терзая подбородок. Впрочем, этого ол Лезон уже не видел. У него уже сложилось совершенно определённое мнение о лорде ол Каехо, и видеть его дольше необходимого ол Лезон ничуть не хотел.

Мэтр Ошта ол Туавер

2273 год, 9 день 1 луны Ппд

"Башни", Глинянка, Эрлони

Ошта сидел на садовой скамейке с коваными ножками и плетёным сиденьем, и был несколько мрачен. Подошедший Итхае ол Тонро, впрочем, тоже. Только тёплое закатное солнце выкрасило листву рыжим и позолотило светлую рубашку мэтра без малейшего уважения к чужой мрачности.

— О чём ты хотел поговорить?

Итхае шумно вздохнул и сел рядом.

— У меня был пакостный разговор с тэрко.

— Я это уже понял, — кивнул мэтр. — Потому что после тэрко говорил со мной — о кхади.

Итхае побагровел.

— Ты думаешь, я его на тебя навёл?..

— Я тебе верю. Но лорд тэрко произвёл на меня впечатление человека, который из любого вытянет всю нужную ему информацию. Даже ту, о которой информатор не догадывается… О чём он с тобой говорил?

Итхае открыл рот, потом почесал затылок и качнул головой.

— Да я сам не понял, — с некоторым удивлением сказал он. — Вроде, ни о чём особо. Мы-то с ним в лицо один другого знаем давно, года два. Он ещё сотником был. Вот это он вспомнил, вроде. Потом за жалованье разговор завёл, за карьеру мою. Чтобы меня из третьей сотни в пятую, а оттуда уже он и сам сможет помочь. Что ему начальник тюрьмы нужен, а меня он ещё два года тому как заметил. И как-то так свёл беседу на это, что я и не сообразил. Только вот за неустройство в армии говорили, за офицеров разных, с кем вместе служить доводилось — и как-то вдруг обо мне говорим. И главное, прямо не сказал, пепел в душу, а как-то, вроде, ясно, что офицеров хороших у него нехватка, и меня бы он по службе продвинул. Приветливый такой.

Ошта хмыкнул. Уж каким-каким, а приветливым ол Баррейю он никогда бы не назвал. Резкий он, уверенный, взыскательный. Но никак не "приветливый". Итхае огладил бородищу.

— Потом опять разговор повернул: на то, какие офицеры продажные, как подводники наглеют, и как рыбаки больше любители с рыб откуп брать, а не отлавливать. На кхади этих разговор повернул (Ошта ещё нахмурился). Что, мол, кто-то их учит, раз они такие умельцы.

Итхае высморкался в клумбу возле скамьи, культурно вытер пальцы платком и посмотрел на Ошту исподлобья.

— Ещё обмолвился, что наверняка есть у них свои люди в страже, — продолжил Ошта. — Верить, мол, никому нельзя. Пока, вроде как, напрямую на тебя не вышел, но след уже точно взял. Ты бы поостерёгся, Ошта.

Ол Туавер дёрнул углом рта и промолчал.

— Это слишком далеко зашло, — настойчиво сказал Итхае. — Завязывай с ними, пока не поздно.

Ошта покачал головой.

— Они — мои ученики.

— Скажи — "бывшие ученики", и всё сразу станет проще.

— Ученики не бывают бывшими. И учителя не бывают бывшими. Закроем эту тему, Итхае.

— Говоришь, с тобой тоже говорил? — сказал ол Тонро, не соглашаясь тему закрыть. — С тобой о чём?

— О кхади, — сказал мэтр.

Когда Кхад решила подставить лорду тэрко — Лиса, а лорда тэрко — Нактирру, это показалось хорошей идеей. Действительно, что это Нактирр так доверяет ол Баррейе? Вы слышали, что лорд тэрко якшается с подводниками? Вообще непонятно, на что он тратит казённые деньги: ни одной крупной рыбы не поймал. К тому же, подозрительно тесно общается с белыми. Против кого дружат Джатохе и ол Баррейя? Уж не под императора ли они подкапываются?

— Ты меня вообще слушаешь? — возмутился Итхае. Судя по интонации, не первый раз возмутился. Ошта моргнул и повернулся к нему.

— А?

В конечном итоге Итхае плюнул на расспросы и ушёл, пообещав заглянуть в другой раз, когда Ошта сможет вести связную беседу. А мэтр продолжил глядеть в кирпичи дорожки между сапогами. Схема с подставой получилась многоступенчатая, но безотказная. Ол Каехо подаёт мысль нка-Лантонцу, нка-Лантонц — ол Жернайре. Ол Жернайра принимает мысль за свою и подаёт её Нактирру. Нактирр высказывает свое неудовольствие лорду тэрко. Лорду тэрко срочно надо ловить крупную рыбу. Беда в том, что лорд тэрко, похоже, догадался, с какой стороны ветер. И ладно бы он заподозрил, что ол Каехо подсадной, но тэрко явно дал понять, что к Оште присматривается, и к ол Нюрио, и не верит мэтру ни на одну рыжую. Это и настораживало: ну не за что зацепиться в этой истории. Луну назад мэтр Ошта ввёл в свет сына своего давнего, ныне покойного, приятеля. Сына звали Дзохойно ол Нюрио, и он после смерти отца подался в столицу от полной безысходности. Мэтр Ошта был единственным из столичных жителей, к кому парень мог обратиться, и ол Туавер помог в память об умершем друге. По рекомендации Лорд тихо устроился десятником стражи в пятую сотню, и дальше в помощи не нуждался. Ошта не имел ни малейших сомнений, что парень шустро пойдёт в гору. Но не настолько же шустро, чтобы им луну спустя заинтересовался сам тэрко! Тем более, когда у тэрко есть отличный скандал с ол Каехо, чтобы заполнить досуг.

Ошта невольно хмыкнул. Он никак не мог решить, как относиться к этой новости. То ли "как же иначе, ведь по всей воинской повадке ясно было, что пыльник — аристократ и из Сойге", то ли "мир перевернулся, если теперь такие аристократы". Мэтра Ошту, впрочем, мало заботил аморальный облик нынешней молодёжи. Больше его настораживало странно избирательное любопытство ол Баррейи. Интерес к подающему надежды молодому офицеру ол Нюрио, например. Интерес, с которым тэрко устроил ему встречу с ол Каехо в рамках одного салона. Не поленился ведь пригласить офицерство пятой сотни на очередные именины чьей-то очередной дочери. Хриссэ — как знал Ошта со слов Лорда, — весь вечер вдохновенно подначивал безродного выскочку. Со стороны это выглядело как вельможное хамство, а с точки зрения Лорда Хриссэ был редкостной крысой. И, судя по героическому пламени в Лордовых глазах, после нелицеприятных намёков о родне ол Нюрио по женской линии, пыльник нарвался бы на поединок, несмотря ни на какие привходящие обстоятельства. Но главным привходящим обстоятельством оказался нок Даалок, который, войдя, облил скандалистов высококачественным презрением, выставил шутами и мало не выпорол, не распыляясь на поиск правых-виноватых и не смущаясь родовитостью. Поединок, таким образом, не состоялся, и Лорд пылал праведным гневом уже назавтра, у мэтра Ошты. Основной пафос его выступления был, в общем, предсказуем. Ол Нюрио не сомневался, что тэрко, что-то подозревая, хотел устроить им очную ставку и наблюдал со всей внимательностью. И Лорд не спорил с тем, что надо было показать тэрко, как ол Нюрио и ол Каехо неприязненно друг к другу относятся. Но ещё Лорд не сомневался, что вовсе незачем было затевать склоку. Потому что пыльника он и так не любит, потому что тот — подлая тварь с пустой головой, хоть изредка и соображает. И такое к пыльнику отношение показать совсем несложно, и вовсе незачем для этого вспоминать его, Дзоеву, тётку. И дело здесь не в том, чтобы не разрушать прикрытия, а в том, что это — подлая тварь и пыльник.

Ошта покивал, поспрашивал, не скажется ли скандал на Дзоевой карьере, а потом погонял его с мечом — до дрожи в натруженных руках-ногах. Возможно, где-то в мире и были люди, которым хорошая тренировка не помогла бы прочистить мозги и успокоиться, но мэтр таких пока не встречал.

ол Баррейя

2273 год, 28 день 2 луны Ппд

"Башни", Глинянка, Эрлони

Пять гулких ударов донеслись от храма и вклинились в разговор, напоминая о пропущенном ужине. Герцог замолчал, разглядывая сложный узор каминной решётки и ожидая ответа Нхария. Наёмник не спешил. По поводу предложения ол Баррейи он не выказал ни малейшего удивления; видимо, счёл вполне естественным, что лорд тэрко хочет решить свои проблемы с подводниками руками самих подводников. Ол Баррейя переживал не лучшее время. Джатохе ругался по делу, но ругань его не становилась от этого приятней. Кхади затаились и притихли, даже не затевая пока разборок с лисами — и это навевало нехорошие подозрения. Оней с головой ушёл в свои чертежи и говорить мог только о них, а о карьере и думать забыл. Впрочем, о карьере он и вовсе никогда не вспоминал — а пора бы уже. Наследничек, светлая голова, не от мира сего.

Ол Баррейя встал и неспешно подошёл к окну. Сын был совсем ни при чём. Главная беда была — Его Императорское Величество Нактирр ол Истаилле. Которому какая-то змея беззубая нашипела, что лорд тэрко зря просиживает государственные деньги. И покрывает подводников. Откуда беззубой змее стало известно про Лиса — тайна, покрытая мраком. И неприятно пованивающая паршивкой.

Герцога бесило не препятствие его карьере — бесила мысль, что он проигрывает. Ещё немного, и паршивка усилится настолько, что будет уже слишком поздно. Её нужно убить. Тэрко повернулся в комнату.

— Её нужно убить. Не только рыбакам нужно. Ты же вольный наёмник, ты сам что будешь делать, когда в столице не останется подводников, не подчинённых ей?

Нхарий не успел ответить: в дверь постучали.

— В чём дело? — с холодным удивлением спросил герцог.

Слуга поклонился, войдя, извинился и сказал:

— …но лорда спрашивает та девица, говорит, что очень важное дело.

— Какая девица?..

— Вейса, лорд её сюда раненую привёл сколько-то лун назад. Говорит, она в благодарность пришла с какими-то сведениями о подводниках.

Ол Баррейя помолчал, перебирая пальцами по краю стола, посмотрел на Нхария.

— Проводи её сюда.

Слуга с поклоном вышел.

— Мне подождать снаружи? — спросил Призрак. Герцог жестом отмёл эту идею.

— Сведения о подводниках в этом городе почти наверняка означают сведения о кхади. Пока она будет говорить, ты можешь ещё подумать.

Ол Баррейя помолчал, подошёл к столу, налил в чашку из простого глиняного чайника.

— Чаю?

— Да, спасибо.

Герцог передал наёмнику чай, бросил взгляд за окно и сел в кресло с высокой спинкой.

— Я — тэрко Эрлони. А значит, в этом городе будет мой порядок и ничей больше. — Он приподнял чашку, как будто предлагая выпить за это. Потом продолжил. — Ты получишь награду и просто за сведения об их логове. За любую информацию о её главных подручных, тем более — за поимку кого-то из них.

— Едва ли ты что-то узнаешь от кхади, лорд герцог, даже если и схватишь кого-то из них, — заметил Нхарий.

Ол Баррейя пристально посмотрел на него.

— Никому из них не больше сорока порогов.

— Категоричные и бескомпромиссные подростки, — согласился Нхарий.

— Максимализм не помогает терпеть пытки.

— Лорд герцог, — мягко сказал Призрак. — Я не стану утверждать, что ты совсем ничего не можешь сделать. Возможно, кого-то из младших, из новичков, тебе даже удалось бы сломать. Но старшие скорей сами себя на куски нарежут, чем предадут.

Ол Баррейя смотрел на него тяжёлым взглядом. Нхарий говорил без тени сомнения, с очевидной уверенностью.

— Ты настолько их уважаешь?

— Прости за дерзость, лорд герцог, но ты их уважаешь не меньше, — равнодушно сказал Призрак. — Кхадера не пошла бы вверх так быстро, будь она обычной головой обычной банды. Кхади держит вместе не страх и не жажда власти или наживы, а верность. Представь, что каждый офицер твоей гвардии у тебя в прямом вассалитете, а каждый рядовой — прямой вассал кого-то из офицеров. На это кхади похожи куда больше, чем на подчинённых Лиса Загри, к примеру. Это не банда и не организация, это клан. Дом, как дворянские дома с вассалами и боковыми ветвями.

— Ты прав. У меня сложилось такое же впечатление, — сообщил ол Баррейя, помолчав. Интонация была настолько скептической, что к ней лучше подошли бы слова "Бред пыльной собаки. Никогда бы не подумал".

Чашка чая в его руках оставалась полной.

— Но поверить в это сложно.

— Никому из них нет и сорока порогов, — задумчиво сказал Нхарий. — Подростки и максималисты.

Ол Баррейя помолчал ещё.

— Ты говоришь мне это в счёт контракта?

Нхарий покачал головой.

— В счёт старого знакомства. О контракте я пока…

В дверь опять постучали.

— Да!

— …не уверен… — тихо закончил Нхарий.

Слуга отворил дверь, и вошла Вейса, неловкими шагами служанки, робеющей в богатом доме. Чуть раскосые жёлтые глаза смотрели в пол, когда она глубоко поклонилась тэрко; толстая соломенная коса скользнула по спине набок. Рука Нхария замерла у чашки. Вейса начала бормотать приветствие лорду тэрко, теребя край верхней арнакийской юбки, стрельнула глазами по сторонам, приметила Нхария, вздрогнула и поспешно поклонилась второму важному господину.

— Хватит уже, — снисходительно сказал ол Баррейя. — Что ты хотела рассказать?

Вейса ещё раз беспокойно глянула на Нхария и начала сбивчиво рассказывать, то и дело переходя на арнакийский диалект, что милый у неё есть, славный парень, только запутался — помоги ему Тиарсе, — и попал в подводники, хоть вовсе и не плохой парень, только глупый, а так хороший, по глупости только…

Ол Баррейя оборвал её в том смысле, что надо бы ближе к делу.

Нхарий смотрел спектакль молча, беззвучно отпивая чай. Вейса поклонилась и стала говорить дальше, более гладко и всё больше по-арнакийски. Выходило из её слов, что придёт в пятый день второй луны какой-то корабль, а на корабле контрабанда пыли и дазаранское оружие, и что покупателей, вроде бы, двое: и Лис, и Кхад. И что очень всё это пахнет хорошей дракой, потому что кхади с лисами переругались недавно и теперь друг на друга зубами лязгают. Может, конечно, и не будет драки, а просто разберут покупки, да и разойдутся. Да только очень уж лисы тщательно готовятся, прямо как на войну. Что бы там ни было, будет оно на складе Ойоша у Нижнего западного причала, потому что корабль туда приходит.

— Откуда ты знаешь? — ол Баррейя прервал девчонку: та уже совсем освоилась и явно готова была бойко тараторить до следующего Порога.

— Так я ж говорила: милый у меня в лисах, — с готовностью отозвалась она. — Только вы уж его не троньте, ладно? Он хороший, только соображалка не особенно, а так хороший. Вайешем зовут, высокий такой, рыжий. Так вы ж его отпустите, ладно? А то бестолковый он у меня, пришибут его в драке — и всё, а он уже замуж меня взять почти согласился!

Тэрко задумался. Поверить очень хотелось, но осведомлённость случайной знакомой казалась странной. И не похоже это на кхади: идти в атаку в лоб, вместо того, чтобы спланировать несколько изящных гадостей. Не говоря уж о том, как вовремя они подставились: будто нарочно, чтобы лорду тэрко удобней было выслужиться.

— Я знаю её, лорд герцог, — неожиданно подал голос Нхарий. Он беззвучно опустил чашку на стол. Ол Баррейя взглянул на него, не заметив, как на миг закаменело подвижное лицо Вейсы. — И Вайеша этого знаю. Насчёт "соображалки" она верно говорит: этот олух всё ей рассказывает. Искренне верит, надо думать, что она никому ни слова не донесёт. Готов спорить, что она не соврала ни в чём.

— Только вы уж Вайеша отпустите, ладно? — просительно поклонилась Вейса.

— Иди, — задумчиво махнул ей ол Баррейя.

— Отпустите? — настойчиво повторила Вейса, надувая губки.

— Отпущу, невелика рыба, иди, — отмахнулся тэрко.

Дверь за девчонкой давно уже закрылась, а тэрко молча ходил по комнате из угла в угол, между столом и камином до стены — и обратно, между камином и столом до окна. Он легко отпустит этого несообразительного рыжего Вайеша, он бы и Лиса Загри легко отпустил в обмен на уверенность, что схватит паршивку…

Ол Баррейя остановился.

— Что ты решил, Призрак? Берёшь заказ?

Нхарий медленно погладил ещё тёплый бок чашки беспалой рукой.

— Нет.

— Боишься не справиться? — почти презрительно спросил герцог.

— У меня есть причины отказаться, — спокойно ответил Нхарий.

— Или ты уже работаешь на них? — сказал ол Баррейя.

— Нет, — ответил Нхарий, хотя отвернувшийся к окну герцог явно не ждал ответа. — Но у меня есть причины отказаться.

Герцог молчал. Под камзолом его спина казалась узкой, и не сказать было, что этот человек привычен к кадарскому двуручнику не меньше, чем к зангским стилетам и дипломатическому яду.

— Можешь идти.

Нхарий поклонился, хоть ол Баррейя и не смотрел на него, и вышел.

Герцог остался стоять у окна, глядя на красные крыши Глинянки, подёрнутые кое-где зелёным мхом. Родился и вырос он совсем в другом конце Империи, на северной окраине Рикола, почти у границы с Лаолием, так что сантиментов в его отношении к Эрлони не было. В столицу он переехал в зрелом возрасте с самой прагматической целью: сделать карьеру. Женитьба на ол Зевро немало поспособствовала этой цели. Впрочем, на пост тэрко энергичного герцога привела не женитьба, а заслуги по охране порядка: поступив в гвардию, он нёс патрульную службу так, как её предполагалось нести в теории, и как никто не делал в действительности. И приучил к тому же подчинённых, так что Новый город стал самым тихим районом столицы. А громкий случай с задержанной контрабандной партией джереччелских самоцветов сделал ол Баррейю из сотника — тэрко. Нактирр, ко всеобщему удивлению, обнаружил собственное мнение и сумел настоять, вопреки интригам ол Жернайры и его круга.

Со смертью Нактирра начнётся смута, и не в такое время можно допускать появление неизвестной силы вроде фантастически шустрой паршивки. У которой наверняка и мастера поддельных записей о рождении с имянаречением имеются. И пепел с ним, с ол Каехо. Если он действительно от паршивки, то какое же имя нарисует себе сама она? Ведь не будет же она, как нка-Лантонц, надеяться на марионетку в имперском венце! Куда надёжней и логичней имперский венец надеть на себя.

Ол Баррейя замер, опираясь ладонями на узкий подоконник. Ты это всерьёз, Нохо, герцог ол Баррейя кьол Зевро, лорд тэрко?

Герцог устало потёр загривок. Ррагэ горазд на выдумки, и крысиная королева на имперском престоле — это был бы достойный его воображения удар по порядку, завещанному от Вечных.

Ол Баррейя снова прошёлся, бесшумно ступая мягкими домашними туфлями по ковру. В комнату тихо сунулся слуга — забрать поднос, — но герцог глянул так, что слуга исчез обратно мгновенно.

Взять Лиса — значит помочь паршивке. Не вмешиваться глупо. Ол Баррейя ускорил шаги. Вмешаться, и все силы бросить на то, чтобы взять её? И пусть уходят хоть все лисы, хоть сам Загри, пепел ему в душу, лишь бы взять кого-то из кхади, если не её саму. Для большей надёжности можно и с Загри договориться.

Тэрко резко свернул, подошёл к шкафу у стола, нажал на лепной знак весов Тиарсе на стене у шкафа и достал из тайника документы. Шёлк некоторых пожелтел от ветхости, другие были совсем новыми. Что у нас есть на Загри и лис, что — на кхади… И, главное, что и как сказать, чтобы он поверил: рыжие Вайеши треплют языком с кем попало о планах своего головы, а кхади нашли способ чужими руками убрать конкурентов. Пользуясь тем, что лорду тэрко срочно нужно кого-то поймать: пусть и бывшего союзника. Неудачливого союзника.

Полчаса спустя, когда за окном совсем уже стемнело, ол Баррейя задумчиво сидел, откинувшись в кресле, и смотрел в остывающий камин. Схема вырисовалась на загляденье. Герцог придерживался взгляда, что в качественной лжи должно быть как можно больше правды. Потому про желтоглазую осведомительницу и рыжего Вайеша сказать стоит. Про то, что прямых доказательств нет — тоже. Изложить мысли о том, кому эта подстава выгодна. Сказать о сомнениях: откуда Вейсе — как и её дружку — знать о планах кхади, будь этот дружок хоть трижды лис. А лжи добавить только о том, почему ол Баррейя считает Вейсу подосланной, а всю историю — подставой со стороны кхади. Ровно столько добавить, чтобы вышло достоверно.

Вот здесь тэрко и прекратил писать, сбитый с мысли неожиданным соображением, которое никак не удавалось сформулировать. Замер, забыв о кисти в руке, и стал перебирать всё, что известно об этой Вейсе. То, как она отбивалась от троих под мостом, пока не видела тэрко, и как перехватила меч, как весло, увидев. Как двигалась в драке и как — потом, представившись Вейсой. Ощущение, на котором поймал себя герцог, поддерживая пустой разговор с кокетливой девчонкой: будто не только он надел привычную великосветскую маску, думая о своём, но и Вейса так же. Старые шрамы от ножа или меча на её руке и плечах. То, что она задумчиво молчала во время промывки, хотя сразу после драки едва не упала в обморок. Крепкие руки — что неудивительно для простой девушки, но чистые — что более обычно для зажиточных людей, и с гибкими запястьями — что на общем фоне наводит на мысль о фехтовании. То, как она попалась под дверью, когда герцог секретно беседовал с Призраком. То, какие холодные и сосредоточенные, несмотря на жар, были у неё глаза в первый момент, когда тэрко вышел из комнаты, и то, как они поглупели и помутнели почти сразу.

Мелкие, незначительные детали, каждую из которых в отдельности можно списать на игру воображения.

То, как её поддержал Нхарий, который потом отказался взять заказ против кхади.

Ол Баррейя встал и прошёлся до окна.

Те трое под мостом не пытались её хватать, раздевать или тащить. Без похабных шуточек и запугивания: они пытались её убить, сосредоточенно и деловито. И она не звала на помощь, а отбивалась, умело и расчетливо. Ол Баррейя вспомнил ещё оброненный кем-то из нападавших нож со знаком "лис" на рукоятке и резко оттолкнулся от подоконника руками.

— Ёнта! — рявкнул он и, когда слуга вошёл, скомандовал:

— Немедленно послать людей по казармам, опросить всех патрульных! Информация о девчонке, порогов тридцать или чуть больше, невысокая, красивая, глаза жёлтые, чуть раскосые, длинная жёлтая коса, возможно, из подводников. Поднять всех немедленно! За информацию пять золотых!

Ол Баррейя ещё несколько секунд смотрел на закрывшуюся за Ёнтой дверь, потом вернулся к окну и снова оперся о подоконник.

Качественная ложь состоит из правды, только правды и ничего, кроме правды. И Нхарий понял, как пить дать, наёмник, умелец стоять в стороне.

Если это и в самом деле подстава кхади, то паршивка туда точно не придёт открыто. С засадой наверняка явится, слишком её обозлили кольцо, смерть того мальчишки во дворе Аджиркаца и терновник под стенами храма реки. Если за смерть одного из своих людей она не поленилась уничтожить всю пятую казарму, то теперь точно горит желанием убить тэрко.

Сделать ей этот подарок, взять Лиса и получить награду за особые заслуги, а потом сбежать из города, пока не поздно? А если открывать расклад перед Лисом, то нужен план, как убрать её — в четыре руки. Притом так, чтобы паршивка не поняла, что разгадал её игру.

Или взять подсунутую фигуру вместе с рукой игрока, взять Лиса и подарить Нактирру, а Вайеш передаст желтоглазой благодарность и предложение о сотрудничестве…

Или…

ол Баррейя

2273 год, 8 день 3 луны Ппд

Портовый район, Эрлони

Утренние улицы кутались в туман, обещая жаркий день. Лорд тэрко с неохотой надел шлем и положил руку на рукоять короткого меча: облава на лис начиналась. Дичь шла нестройным отрядом по четыре-пять человек в ряд, и охотников пока не видела. Место для засады выбирали очень тщательно. Здесь улица, названия которой ол Баррейя не удосужился узнать, раздавалась в стороны, образуя треугольную площадку, достаточную для стычки, скажем, двадцать на двадцать. На эту площадку выходило несколько дверей, и вовсе не все они вели в дома. Как минимум за тремя из них таились внутренние дворики, очень удобные для размещения засады. Лорд тэрко в гибком пластинчатом доспехе и с круглым щитом под рукой сидел, подогнув одну ногу, на краю чьего-то навеса. От лишних взглядов сверху его защищал балкон, от взглядов со спины и слева — стена, справа его могли видеть только свои же коричневые, которые ждали сигнала к атаке, а впереди тянулся к балкону дикий виноград. Исключительно удобное место. Там, где с улицы на площадку проходили сейчас лисы, тоже нашлось неплохое; и на противоположной стороне площадки.

"Первая пятёрка вошла", — тихим эрликом показал ол Баррейя. "Вторая пятёрка. Третья."

Лис было двадцать шесть, считая Загри. Как только последний из них перешагнул границу треугольника, на улице за его спиной выросли пять щитовиков с копьями. Из-за этой живой изгороди, не тратя времени на приветствия, по лисам ударили лучники. Луки у них были короткие и лёгкие, стрелять из таких на скорость — одно удовольствие. А дальнобойность на городских улицах всё равно ни к чему.

Почти одновременно в игру вступили и два других отряда: тот, которому подавал знаки тэрко, и тот, что прятался в переулке напротив. Первый, составленный из щитовиков и лучников, перекрыл остававшийся выход из треугольника, а второй, основной, вооружённый короткими мечами, ударил по лисам из переулка. Ловушка захлопнулась, и ол Баррейе оставалось сесть поудобней и наблюдать. В драку он пока не рвался. Его люди и так знали, что лорд тэрко в ближнем бою могуч и страшен, аки пьяный грузчик; с лисами они и сами справятся, не маленькие; а главное, ол Баррейя сильно надеялся, что эта стычка — не только его ловушка для Лиса, но и паршивкина — для тэрко. Ну очень уж маловероятно, что она упустит такой хороший шанс. И что такая сложная затея — только для того, чтобы избавиться от Загри. Если же это ловушка для тэрко, то совершенно незачем подставляться под удар раньше времени.

На игровом поле было шумно и неопрятно. Теснота только усиливала впечатление: лисы и коричневые казались одним беспокойным многоногим зверем, бьющимся в припадке на пыльной щербатой мостовой. Лисы поняли, в какую западню угодили, и рубились отчаянно. Почти у самых у ног тэрко, у края завесы из дикого винограда, несколько человек держались полукольцом у стены. В полукольце сипло и тяжело дышал Загри, прижимая руку к груди у сердца и тускло блестя лысиной. Сначала эта группа во главе с Треноем пыталась прорваться из треугольника, но необходимость прикрывать старого жулика здорово им мешала. Лис и всегда был никудышным воякой, а уж в последние лет тридцать — тем более.

Кхади не появлялись.

Полукольцо у стены сжималось теснее, по мере того, как лис теснили коричневые. В какой-то момент, когда живых лис в треугольнике уже почти не осталось — кроме этого полукольца, — в общей свалке их притиснуло к самой стене. Кто-то, падая, схватился за виноградную лозу, лоза с треском сорвалась с балкона, и завеса перед тэрко сделалась на треть прозрачней. Герцог чисто механически прикрылся щитом — скорее, простая реакция на неожиданность, чем сознательное действие. Долей мгновения позже в щит воткнулась короткая стрела. Тэрко осторожно выглянул, прикидывая, откуда подарок, тут же спрятался обратно от второй стрелы и зычно крикнул:

— Справа от меня! Трёхэтажный дом, зелёное окно, под крышей!

Довольно улыбнулся и спрыгнул вниз, держа щит над головой. Свалка внизу уже кончилась, так как кончились лисы. Кто-то, кажется, сумел удрать. Но это лорда тэрко уже мало интересовало. Охота на лис перешла в главную стадию: в охоту на паршивку.

Двое щитовиков прикрыли герцога; указанный дом уже оцепили с двух сторон, и несколько человек ломали дверь. С двух других сторон оцепить не получилось, потому что этими сторонами дом сросся с другими зданиями внутри квартала. У кхади была возможность уйти, но об этом тэрко не беспокоился. Ол Баррейя ждал, чтобы паршивка выглянула. Она пришла убить тэрко. Она не могла просто так уйти, и она не могла не ударить магией, видя, что стрелы и ножи не достигают цели. А для такого удара ей нужно увидеть цель.

Ол Баррейя ждал, и коричневые лучники ждали того же.

Она ударила. Она целила точно в тэрко, удар не задел никого из коричневых, и ол Баррейя понял, что удар был, только по выражению лица ведьмы — паршивка ничего не понимала. Лорд тэрко, вместо того, чтобы рассыпаться пылью (или что там она хотела сделать?) широко улыбнулся — и улыбнулся ещё шире, когда короткая стрела кого-то из коричневых попала в цель. Этот стрелок честно заработал свою премию, хоть попал всего только в плечо. Но — в левое, совсем близко к сердцу, и кровь быстро разнесёт отраву по венам. Рэнги придумали хорошие яды для стрел, а лорд тэрко никогда не стеснялся в средствах, если игра шла по-крупному.

А ещё лорд тэрко был полностью нечувствителен к магии. С рождения. Так бывает — как бывают слепые или глухие от рождения, так Нохо ол Баррейя был лишён способности ощущать магию. Она для него просто не существовала. Здесь были и свои неудобства: есть болезни, которые без магии не вылечить, — но пока такая особенность приносила тэрко только пользу.

Домой ол Баррейя вернулся в настроении скорее радужном, хотя некоторая досада осталась: в итоге паршивка ушла, и полюбоваться на её труп не удалось. Но по большому счёту лорд тэрко был собою доволен. В скорой победе он ничуть не сомневался, хотя бы потому, что не сомневался в рэнговском яде. А даже если паршивка выживет и доберётся до дома, там её ждёт ещё один сюрприз.

Новости о сюрпризе ещё больше приподняли настроение ол Баррейе, когда лорд тэрко со своими людьми вернулся во внутренний двор Башен. Перед тем, как устраивать ловушку Лису, ол Баррейя расспросил его о кхади и выяснил, где именно в Собачнице они обосновались. Этим утром туда отправился не очень большой, но проверенный отряд. Отряд нужное место нашёл, застал там всего несколько человек — и пригласил их нанести ответный визит лорду тэрко. Идя в дом, ол Баррейя расспрашивал десятника, руководившего походом в гости. По словам десятника, из пяти схваченных только двое были кхади. Ещё двое — рабы, похоже, что-то вроде прислуги. И один — старик-монах, учитель. Больше никого в доме не было.

— А где были остальные кхади, они сказали? — спросил ол Баррейя.

— Сказали. Говорят, ушли облавой на лис.

— Рабы разговорчивые?

— Разговорчивые, но ничего не знают. Или врут, что ничего не знают.

— Кхади — кто?

— Мелкая сошка, насколько я понял. Монах их назвал: парень постарше — Синий, помладше — Тлайко. Младший дрожит, но молчит, старший — молчит или ругается. Монах разговорчивый, он нам, кажется, даже обрадовался. Но допроса мы пока толком не начинали, ждали вас.

— Рабов запереть отдельно, не бить. Кхади и старика — в допросную. Поговорю с ними после обеда.

Допросной была небольшая комната под юго-западным крылом дома. Попадали сюда по довольно широкой изогнутой лестнице с первого этажа. Если разговор в допросной не ладился, гостей приглашали в следующую комнату, пыточную. Там обстановка мало располагала к молчанию. Допросная, впрочем, тоже не отличалась уютом. Свет сюда попадал только искусственный, а из мебели имелась узкая и жёсткая скамья у одной стены, да Г-образный стол с двумя креслами — у другой. Когда к двери в допросную спустился сытый, отдохнувший и благодушный лорд тэрко, которого с явной неохотой сопровождал сын, караульные у входа заметно обрадовались: скучать им уже наскучило. Потенциальные собеседники ждали напротив: старик в бесформенном плаще, сгорбившись, сидел на скамье, рядом с ним примостился темноволосый мальчишка лет четырнадцати. Ещё один мальчишка, с зангской серьгой в ухе и года на два постарше, гордо подпирал стену. Оружие у них отобрали, но руки не связали: вдвоём и безоружные против десятка опытных солдат они даже героически погибнуть не смогли бы, не то что прорваться из комнаты. Похоже, мальчишки это понимали. Старший поэтому злился. Ол Баррейя кивнул десятнику, присел на край стола и начал задавать вопросы. Больше всего отвечал монах, представившийся Янеком из Сейнледа. Взгляды старшего мальчишки — Синего — монах старательно не замечал. Паршивка монаху явно не нравилась, и кхади ему не нравились, но меньше всего ему нравилось то, что внук монаха смотрел на ситуацию совсем иначе.

— Понимаете, это страшно, лорд герцог, — быстро говорил старик, — страшно, как они все ей верят, во всём, до мелочей. Вы только помогите, лорд герцог, всеми Вечными прошу! Внучок мой… Шонек…

О-Баррейя ойкнул. Отец быстро обернулся к нему.

— Ш-шонек? — переспросил старика Оней. — Который рисует, рыжий? Собака у него ещё…

— Да, — закивал монах. — Кудлаш, пёсик его. Лорд герцог, помогите: ведьма совсем голову заморочила мальчишке. Он же хороший мальчик, добрый, не то что твари эти некоторые…

Лорд герцог смотрел на сына.

— Ты его знаешь? — резко спросил он, шагнув к Онею вплотную и глядя сверху вниз.

— Выходит… да, — мальчишка смотрел круглыми глазами с бледного лица. — Он… рисует, мы с ним у Мийгута… Я им чертежи показывал… Мы… друзья…

— Друзья, — процедил сквозь зубы ол Баррейя. — Втереться в доверие к моему сыну, чтоб удобней добить было, раз с первой попытки не убили.

— Они… — чуть слышно сказал Оней.

— Тебя друзья о моих планах не выспрашивали? — почти издевательски спросил тэрко.

— Но… — попытался возразить Оней.

— Ты друзьям про намечающиеся операции не рассказывал?

— Да я сам ничего про твои операции не знаю! — звенящим от обиды голосом выкрикнул Оней.

— И то хорошо, — кивнул ол Баррейя. — Где этот Мийгут живёт, знаешь?

Оней тупо кивнул.

— Хорошо. Потом расскажешь. Теперь иди наверх.

— Но…

— Иди наверх.

Оней глянул на отца, вскидывая голову, как делают, когда в глазах стоят слёзы, крутнулся на месте и побежал по ступенькам. Ол Баррейя повернулся обратно в комнату.

— Ну и дерьмо же ты, лорд тэрко, — отчётливо сказал ему тот из кхади, который представился Синим, с зангской серьгой в ухе. На лорда тэрко он глядел с брезгливой гримасой. Ол Баррейя неспешно подошёл и неуловимым движением ударил в зубы. Вот только что стоял напротив — и уже стряхивает руку, чтобы потом бегло огладить костяшки. Синий сполз под стену, кашляя кровью и зубами и опираясь на руку, и взвыл, когда кадарский сапог тяжело наступил ему на пальцы. Сухо захрустело.

— Не я стрелял ему в спину из-за угла, — равнодушно сказал лорд тэрко с высоты своего роста. Потом убрал ногу, скользнул взглядом по мальчишкам — бледный Тлайко вжимался в стену, Синий бережно держал пострадавшую руку, сверля тэрко ненавидящим взглядом.

— Этих запереть, — сказал ол Баррейя. — Янек, расскажешь имена, внешность и где искать.

— Она тебя крысам скормит, — не очень внятно, но с душой сказал Синий ол Баррейе в спину. Лорд тэрко не слушал. Он пытался решить, кто вышел победителем в этот раз. И склонялся к тому, что ему есть, что отпраздновать.

Три дня спустя столицу ненадолго взволновала новость о том, что мэтр одной из самых известных фехтовальных школ арестован за шпионаж в пользу Занги. Знавшие Ошту ол Туавера лично возмущались нелепостью обвинения, не знавшие — наглостью Занги. Ошта больше всего возмущался не тем, что тэрко решил его спрятать в тюрьму, а тем, что Нактирру для приказа об аресте не понадобилось даже предлога — хватило простого намёка, к тому же глупого. Ол Баррейя тем временем тихо кипел: по дому ходила грозовая туча, как сказал бы Оней, если бы вышел из своей комнаты и был склонен разговаривать. Причин у кипения было несколько. Янек знал мало, и его информации хватило только на арест мэтра Ошты. Хватать ол Каехо и ол Нюрио вышло бы слишком сложно и накладно: за ол Каехо на тэрко ополчились бы не только ол Каехо и ол Кьет, но и нка-Лантонц с ол Жернайрой. И для того, чтобы защитить козырную карту, которую они считают своей, и для того, чтобы насолить тэрко. Кхади затаились, и облава на "Лисью нору" по наводке Янека ничего не дала, если не считать результатом то, что этим выпадом лорд тэрко немного повеселил скучающую столицу. Мийгута найти не получилось: подмастерье исчез, как не бывало, к удивлению собственного мэтра. Не иначе, предупредил кто. Треной Ченга, на редкость живучий наследник опочившего банкира, спешно уехал на родину уже на следующий день после стычки возле складов. Схваченные мальчишки не сказали ничего. Не потому, что у лорда тэрко были плохие дознаватели, а потому, что дознаватели не успели взяться за дело: мальчишки перестраховались и сбежали с Кеилом. Организатором побега явно выступил старший: придушил младшего и сам повесился на одежде, — охране за это здорово влетело.

А потом лорду тэрко внезапно стало не до того.

Мэтр Ошта, граф ол Туавер

2273 год, 15 день 4 луны Ппд

тюрьма Устойе, Эрлони

"А шикарные у него апартаменты для государственного преступника!" — думал Тайрек, осматриваясь в "гостиной" — первой комнате, откуда через узкую и высокую дверь можно было попасть в кабинет. Там, видимо, преступник и прохлаждался сейчас. Хорошо быть дворянином, даже в тюрьме: слуга прибегает, чуть позвони, отдельный сортир, нежности телячьи! Кинуть его в общую, к полусотне блохастых чесоточников — мигом во всём сознается, начиная с убийства Хада ол Джашье!

…А войти всё ж таки боязно. Он-то, хоть и безоружный, а — мэтр!

Тайрек остановился между креслом и сундуком, напротив двери, и окликнул:

— Мэтр Ошта?

Ошта отнял перо от набросков к "Воинскому искусству", с удовольствием поднялся, поводил плечами и вышел встречать. Гость тощестью мог поспорить с ногой цапли.

— Садись, — пригласил Ошта. — Желаешь чаю?

Тайрек переступил с ноги на ногу, звякнув ключами о пояс.

— Велено вас выпустить, мэтр Ошта. Указ подписали, что, дескать, снятие обвинений с вас.

Ошта вежливо кивнул, благодаря за информацию. Тайрек помялся, шагнул вперёд, подавая бумагу графу. Тот, по-прежнему стоял в дверях, не допуская на лицо никаких вовсе эмоций. Просмотрел бумагу, задержав взгляд на подписи.

— Давно ли Мастер ведает подобными вопросами?

— Со смерти Его Величества Нактирра ол Истаилле.

"Так…"

Мэтр свернул бумагу, спрятал в рукав.

— Начальник тюрьмы у себя?

— Нет, господин. Его заместитель там.

— Отлично, — сказал Ошта, в душе опасаясь, что это новость окажется лучшей за день.

Граф ол Ройоме был толковым парнем с хорошими шансами дорасти в скором времени до сотника. Его ответы в значительной мере утвердили опасения Ошты. Нактирр умер от удара этой ночью. Наследник ещё не родился, хотя ждут со дня на день. Ол Жернайра естественно и безболезненно вошёл в состав временного правительства. Ол Баррейя хранит молчание. Святейший Джатохе, по неофициальным данным, уверен, что во временное правительство надо ввести ещё и лорда тэрко, но сопротивляются как первое, так и второй. О кхади учитель фехтования не спросил, да ол Ройоме и не смог бы ответить.

— Это, конечно, дерзость с моей стороны, но Его Величество был несправедлив к вам, мэтр, — сказал парень, слишком тихий, не похожий на себя обычного. Добавил:

— Я бы, пожалуй, на вашем месте не скорбел о его смерти, а напротив…

"Рад ты смерти Нактирра, Ошта?" — спрашивал себя фехтовальщик, нахлёстывая мерина-флегматика из тюремных конюшен. И не отвечал. Мерин обиженно вскидывал пегую голову и едва не оскальзывался на мокрой мостовой.

"Рад ли ты смерти своего сюзерена, мэтр Ошта, граф ол Туавер?" — "Нет!"

Пожилая простолюдинка шарахнулась из-под копыт и упала в грязь, запнувшись о подол. Кто-то гоготнул, женщина заругалась, грозя костлявым кулаком и не убирая выбившихся рыжих волос.

"Рад ли ты смерти императора, имперец?" — "Нет! Лучше бездарный император, чем гражданская война!"

Чёрно-бело-красные флаги метались на ветру, мокрые и неопрятные, хлопали по стене, оставляя грязные пятна. Двое коричневых караульных ухнули в гостеприимную дверь кабака.

"Тебя бросили в тюрьму по первому же навету! Как же дворянская гордость?" — "А дворянская совесть?"

Мерин шумно и как-то тоскливо выдохнул-фыркнул и перешёл на дробную рысь. В брюхе у него что-то неприятно булькало.

"Он развалил армию и почти уничтожил Империю. Он был трус, никчёмность, подлец. Рад ты его смерти?" — "Да, хал тирге, да!"

Ошта яростно рванул повод, спрыгнул, швырнул его конюху, пропечатал следы через тренировочное поле, боковую дверь, лестницу — в свою комнату; умылся, переоделся… С отстранённым удивлением отметил, что переоделся в верховой, а не домашний, костюм. "Что ты делаешь, старый осёл? Ты это не всерьёз!" Так же недоверчиво следил, как молча выходит, сам седлает Ветерана, выводит его из садовой двери, скачет на северо-запад, через Глинянку к Красным воротам, к загородному имению ол Истаилле, где ждала родов Её Величество…

"Ненавижу!" — билось в виске. Почему-то только в одном, левом.

"Ненавижу! Нактирр! Не может из дурного семени вырасти добрый плод! Разве может?"

Город обдал его запахом дёгтя, человеческого и конского пота, тины, вспыхнул портовым шумом и остался позади. Новый тракт на Нори-ол-Те звонко дрожал под копытами сквозь намытую осенними ливнями грязь. В Империи давно не чинили никаких дорог, кроме этой, в храм Нори-ол-Те и Белый двор, загородный дом ол Истаилле.

"Всё равно этому ребёнку не жить. Не здесь убьют, так в Рикола. Не сегодня, так завтра. А если ты, старый осёл, сунешься, твоя лучшая ученица тебя на ремни порежет".

Ошта вдруг обнаружил, как ноют у него битые рёбра и вывернутая лодыжка.

Загнил род ол Истаилле, не выйдет из него ничего путного.

Мелькнула шильда на последнем повороте, теперь уже только старый сосновый лесок скрывал усадьбу. Ошта сжал колени — Ветеран рванулся вперёд, не дожидаясь шенкеля. Фехтовальщик знал, что собирается делать. В Рикола у наследника и вдовы есть хоть какой-то шанс.

Вылетев из сосняка, Ошта от досады потерял целую секунду прежде, чем остановить Ветерана. Тот оскорбился и недовольно потянул повод обратно: с каких это пор мы стоим и ждём, когда можно скакать?

Впереди из-за стены Белого двора стлался тонкий дым, сносимый ветром в противоположную от Ошты сторону. Не пожар, а обычный костёр, хоть и большой. У ворот виднелись три мундира имперской гвардии — охрана. Гвардейцы держались лениво, даже вальяжно, и Ошта несколько успокоился. По мере того, как он подъезжал ближе, спокойствие таяло. Одна створка ворот была открыта, и в неё виднелась часть двора, полного гвардейцами. Ни одного приятеля Ошта там не заметил, сплошь первая сотня, куда брали за лояльность нка-Лантонцу, а не императору. В глубине двора, на боковых ступеньках, полускрытых углом левады, лежала женщина, судя по одежде — служанка. Судя по неудобной позе — мёртвая. Ошта придержал коня, жалея о мысли подъехать ближе. Один из гвардейцев сплюнул ореховую шелуху и окликнул его:

— Чего высматриваешь?

— Так, мимо проезжал, — сказал Ошта, кляня себя за неосторожность. — Думал, знакомых из третьей сотни повидать, новости узнать. Как Её Величество себя чувствует, пора ли пить за наследника.

Гвардеец прожевал ещё горсть орехов, сплюнул шелуху в его сторону.

— Плохо роды прошли, — ухмыльнулся он. — Умерла Её Величество, и ребёнок мёртвым родился. Осиротела Империя, можно сказать.

Ошта покачал головой.

— Несчастье какое, — сказал он. Фраза прозвучала нелепо и неестественно, чуть ли не в тон словам гвардейца. — А из третьей сегодня никого нет? Зря сворачивал, выходит.

— Вот и вали отсюда, выходит, — лениво порекомендовал гвардеец.

Ошта последовал рекомендации, стараясь только не поднять коня в галоп раньше времени. И надеясь, что гвардеец до того не успеет сообразить, что свидетели сейчас доблестной гвардии решительно ни к чему. Шагов на сто пятьдесят он отъехал, когда позади послышалась ёмкая ругань в адрес ленивого любителя орехов. Видимо, начальство выглянуло. И заорало во всю лужёную глотку:

— А ну стой!

На окрик Ошта отреагировал хорошим шенкелем и пригнулся, когда конь рванул к повороту. Стрелять сзади не стали, оценив, видимо, расстояние, встречный ветер и галоп Ветерана.

— Кто? — буркнул за дверью Ритой.

— Ол Туавер.

Садовая дверь, помедлив, скрипнула, показала дважды сломанный красный нос садовника ол Тонро.

— Хозяин дома? — спросил Ошта, входя.

— Дома-то он дома, — ответил Ритой, затворил за гостем дверь и пошёл по дорожке между кроваво-яркими астрами. — С обеда.

Ошта молчал, повыше поднимая сумку, чтоб не цеплять цветы.

— Там он, — махнул Ритой. — В погребе.

— Спасибо.

Из погреба разило пьянью. Ошта, пригибая голову, рукой придерживал сумку на плече и на ощупь, в сумку носом, спускался вниз, задевая локтем сырую шершавую стену. Уткнувшись в масляно-жёлтое пятно света на стене и полу, лестница резко вильнула и вывела в просторное помещение с низким потолком на толстых столбах. От столба к столбу тянулись полки с бутылями, вдоль стены — бочки.

В сумке что-то завозилось, недовольно поскуливая. Ошта качнул сумку и пошёл между рядами в противоположный от входа угол, где был пресс. Звуки, доносившиеся оттуда, явственно, хоть и глуховато, изобличали присутствие разумной жизни. Ошта обогнул столб и остановился. Итхае неспешно допил, поставил бутыль рядом с собой, на пресс, и внятно, но безадресно озвучил общеизвестный маршрут.

— Итхае, мне нужна твоя помощь.

— Рад, что тебя выпустили. Хочешь в гражданской войне поучаствовать? — сказал тот, беря другую бутыль и вышибая пробку.

Ошта снял сумку с плеча. Сумка зашевелилась и закричала: обиженно, требовательно. Оба мужчины обернулись на неё: Ошта — устало, Итхае — оторопело.

— Эт-то что?

— Его высочество Таннирр ол Истаилле, — сказал Ошта, развязывая сумку. — Я затем и пришёл. Императрица умерла… родами, а ребёнка надо переправить в Рикола.

Итхае встал с пресса и подошёл ближе. Ребёнок орал. Ошта, одной рукой держа ребёнка под мышкой, другой отыскал под курткой мятый свёрток, который передал сотнику.

— Запись об имянаречении.

Итхае повертел пакет, не развязывая шнурок.

— А как же мертворожденный ребёнок у мёртвой императрицы? Как ты вообще туда прошёл через эти лбы из первой сотни? И как ты вынес этого? Я уж не говорю о бумагах.

Ошта положил ребёнка на раскрытую сумку и выпрямился, глядя вниз, на него, а не на Итхае.

— Я мимо проезжал, увидел, что там сплошь первая сотня и решил проехать мимо. На обратной дороге на обочине женщину какую-то заметил, чуть живую. Ближе подъехал — признал кормилицу из Белого двора. С ребёнком. Она как-то сумела ребёнка подменить, и наследника вынесла, выдав за своего. А имянаречение на тот момент провести ещё не успели. Нарекал ребёнка один клирик из Нори-ол-Те, мой знакомый, болтать не будет. Я хотел ребёнка там и спрятать, в храме, но они отказались: опасно. Имянаречение провели… Да что ж ты орёшь, твоё высочество?!

— И тебя не засекли? — без особого доверия буркнул Итхае. Ошта дёрнул бровью.

— Когда мимо проезжал — засекли, но не узнали. А ребёнка я подобрал уже чуть поодаль, за поворотом.

Помолчал.

— Поможешь?

Итхае взял на руки наследника имперской короны, покачал. Тот подумал, замолк — и заорал ещё громче.

— А что не сам?

— Крысята меня не отпустят, — криво усмехнулся Ошта. — По крайней мере, теперь. Так что я лучше выжду порог-другой.

Итхае глядел на него пару мгновений, сплюнул.

— Дурак ты, мэтр Ошта. Умный дурак, это да. Да тебе ж хуже, что умный. Ужинать будешь?

Ошта выдохнул с облегчением.

— Лучше будет, если никто не узнает об этом визите. Я только Ритоя повстречал, так что, может, и повезёт.

_________________________

ГАЛЕРЕЯ 2: ВЕРОЙГЕ

(2273–2289 гг.)

Шонек

2273, 4 луна Ппд

"Лисья нора", Эрлони

Пару лун назад, ещё не ожидая от мироздания никакого подвоха, Шонек сидел на полу во втором зале "Норы", умостив бумагу на лавку, и пытался нарисовать огонь. Попутно лениво гадал, что сейчас творится на стрелке Кхад, Лиса и ол Баррейи. Лисятню, судя по рассказу Наркафа, вычистили удачно… Кроме того, немного занимал Шонека вопрос о дворянстве и дворянских бумагах. Бумаги ол Нюрио принёс Призрак — тут всё ясно. Бумаги ол Кайле рыжий делал сам, бумаги ол Тэно ещё не доделал… Но как Хриссэ можно было выдать за Веджойо ол Каехо? Никак, видит Килре.

Рисунок, придавленный мыслями, получался тяжёлым, плотным и неподвижным, а живое пламя насмешливо плясало в камине и дразнилось. Шонек досадливо смял бумагу и кинул в огонь. Мокрый от краски лист зашипел и задымил, но потом разгорелся, подбросив пламя выше. Мальчишка схватил другой лист и торопливо принялся за новый набросок. За столом перебирала какие-то свои травы Тисса, вполголоса разговаривая с Кошкой. Кошка что-то осторожно выспрашивала у неё про Хриссэ, а лекарка поднимала брови и убеждала, что пыльник, во-первых, хороший (Кошка издала странный звук, словно поперхнулась), а во-вторых, надоедливый, как незнамо кто. То ему в холмы приспичило, то на реку зовёт, то на рынок, то вообще пылью угощать пытался.

— Я спать хочу, а он меня гулять тащит, — тихонько хихикнула Тисса. — Ещё чуть-чуть, и я бы от него прятаться начала.

— Так это же замечательно! — неожиданно обрадовалась Кошка; так громко, что Шонек обернулся и увидел, как Тисса удивлённо глянула искоса, не поднимая головы от трав. — Нет-нет, это я так… — поспешила успокоить её Кошка.

— Так что даже лучше, что он в Веройге, — задумчиво подытожила Тисса.

— Ну, Хриссэ! Кто бы мог подумать!.. — весело цокнула Кошка. — Увёртливый, как…

Дверь громко стукнула в стену, пропуская Близнецов и взбешённого Умника.

— Ай-яй-яй… — сказала Тисса, вскакивая и вскидывая кулачок ко рту. Прозвучало это как-то совсем беспомощно. — Это… Что же это? Гиллена-светлая…

"Это" была Кхад, Нейех нёс её на руках, и выглядела ведьма жутко и жалко. Пропоротая и пропитанная кровью куртка на левом плече, бесцветное лицо и закатившиеся глаза. Интонацию Тиссы вполне можно было понять.

Нейех положил Кхадеру на застланную мехом лавку, и лекарка тут же присела рядом, нерешительно трогая плечо рядом с наспех перевязанной раной.

— Ай-яй-яй… — ещё раз сказала она, качая головой. — И противоядия, как нарочно… Ай-яй-яй…

Кошка втянула воздух сквозь зубы.

— Ничего, — сказала Тисса совсем другим голосом. — Ничего. Справимся.

Она выпрямилась и посерьёзнела, пробегаясь пальцами другой руки по ведьминому лбу. Кошка постояла-постояла рядом — и ушла к другому столу, позвав Близнецов. Там они начали что-то обсуждать вполголоса, время от времени бросая тревожные взгляды на ведьму.

Умник сквозь зубы рассказывал, что лорд тэрко почему-то ушёл, Кхад вот подстрелили отравленной стрелой, в Логове засада…

— А Синий? — дёрнулся Шонек. — И Тлайко, и дед…

Умник нахмурился и поднял голову, яростно глядя в стену.

— Я его убью. Сначала кьол Баррейю и о-Баррейю. Потом его.

"О-Баррейя ни при чём", — подумал Шонек, но вслух говорить ничего не стал. Было у него подозрение, что тогда Умник расширит список потенциальных трупов. Рыжий стал смотреть на Тиссу. Тем более, что посмотреть было на что. Нет, сидела она совершенно неподвижно, мягко положив тонкопалую ладонь на лоб Кхад. Всё дело было в выражении лица. Обычно в присутствии Кхад лекарка выглядела как-то пришибленно. Плечи приподнимались, лицо делалось неподвижным. Губы она начинала кусать. Сейчас Тисса выглядела спокойной, собранной и строгой. Вдохновенной какой-то. Лицо прямо светилось. Конечно, это только отблески каминного огня играли на её щеках, но иллюзия не делалась от этого менее полной. Гиллена милосердная собственной вечной персоной. Шонек потянулся за бумагой, не отрывая взгляда от Тиссы, наткнулся рукой на руку Умника, оценил праведное пламя мести во взгляде, которым Умник сверлил стену, и решил повременить. Хотя и обидно: до сих пор Шонек был совершенно уверен, что такой зеленовато-серый, землистый оттенок лица, как у Кхад сейчас, бывает только у трупов на классических иконах, а никак не у живых людей. Тисса зажмурилась, губы у неё мелко подрагивали, и прядки прилипли к намокшим вискам. Землистость медленно перетекала с лица Кхад на лекаркино. Потом Тисса открыла глаза, отняла руки и покачнулась. Мокрая, как утопленница.

— Всё будет хорошо, — тихонько сказала Тисса, трогая висок. — Очень плохой яд, но я её вытянула. Отлежится несколько дней…

Шонек вздрогнул. Судя по убитому голосу и мелко подрагивающим рукам, Тисса вытянула еле-еле. То есть, Кхад действительно могла умереть?..

Ведьма открыла глаза. Тисса тронула её лоб горячими пальцами и вздрогнула, встретив взгляд в упор. На Гиллену она уже была совсем не похожа. Неловкая и боязливая девочка с вечно расширенными глазами.

— Дура, — сказала Кхад. Тисса дёрнулась от обиды. — Теперь тебя выхаживать? — резко спросила ведьма. — Что, прохожего какого-нибудь не могли поймать?

— К-какого про… — недоумённо начала Тисса и осеклась. — Ты… Да как так можно?!

Лекарка возмущённо глянула из-под сведённых бровей и вскочила, чтобы выйти, но сразу зашагать к двери не смогла: Тиссу ощутимо повело, так что ей пришлось ухватиться за плечо Умника.

— Ты куда? — недоумённо спросил он. Сути спора он, кажется, не уловил.

— Есть и спать, — буркнула Тисса и вышла.

— Чего это она?

Шонек на его вопрос пожал плечами. Вроде, где-то он слышал, что можно не лекарской силой лечить, а купить какого-нибудь раба и перегнать его жизнь в больного. Вроде, о ком-то из лордов он слышал, что так лечили, потому что так лекарю проще. Но объяснять было лень, и Шонек пожатием плеч ограничился, сгрёб со стола бумагу и пошёл скорей зарисовывать, пока ничего не забылось.

Каминный огонь у него так и не получился, а получилось что-то мрачноватое и тревожное. Длинная, немного изгибающаяся улица. Мокрая, тёмно-серая и чёрная, с рыжими подпалинами там, где на неё просачивался факельный или свечной свет. И на этом фоне — тонкая фигурка гиллени, светловолосой и светлолицей, светлой почти до прозрачности. Гиллени вытягивала из слякотной темноты ведьму с лохматыми коричневыми волосами, смугловатую от природы и землистую от полумёртвости. Впрочем, со второго взгляда казалось, что это ведьма втягивает лекарку в темноту, но исправлять Шонек не стал. Поразмыслив, решил, что так тоже хорошо. И даже более того: Мию и Онею надо показать обязательно.

Потом Шонек сообразил, что Онею показать едва ли получится, и загрустил, но быстро отвлёкся на ужин. Назавтра утром времени на задумчивость тоже не было. "Нора" стала опасной, если уж лорд тэрко вздумал устроить тотальную облаву на кхади. Сам по себе Клойт выкрутится — не первый обыск и не последний. Но перебраться в другое место необходимо, и Логово для этого не подходит. Зато пустует вычищенная Лисятня. В которой, к тому же, выловить кого бы то ни было сложнее, чем руками поймать мышь в тёмном подполе. Переезд много времени не занял, уже после полудня Шонек был свободен. Погода стояла совершенно замечательная, солнечная и свежая, и рыжий вытащил Мийгута бродить по городу и рисовать дома. Шонеку почти удалось отвлечься, и удалось бы окончательно, если бы на обратной дороге он не разглядел городскую стражу под дверью мэтра Астиваза, отчего пришлось срочно дёргать Мия за рукав и нырять за угол. Зрелище коричневых курток сразу и безоговорочно убедило Шонека в том, что Мия надо прятать, и рыжий решился на страшную вещь: он привёл Мийгута с собой в Лисятню, по дороге рассказав о своей принадлежности к кхади и о том, почему ол Баррейя мог возжаждать Мийгутовой крови. А приведя, рыжий приготовился героически умереть под скептическим взглядом Кхадеры. Но ведьма спала, явно собираясь сделать это своим основным занятием на ближайшие дни, так что героическая гибель отодвинулась в туман.

Потом было ещё много интересного. После смерти Нактирра, кьол Истаилле и наследника столица тихо бурлила — чем дальше, тем громче. Пьяный нка-Лантонц спас зеленоглазую уличную девчонку от шпаны и взял в содержанки, так что старшей у кхади осталась Кошка. Шонек доделал бумаги ол Тэно. О попавших в руки лорда тэрко Синем, Тлайко и деде Янеке никаких известий не было. Шонек скучал и выходил в город на охоту за колоритными лицами.

В одно из таких блужданий перед ним, уже на подходах к Глинянке, едва не путаясь в ногах, стайкой порхнули воробьи. Перелетели улицу, почти задевая брусчатку, и расселись на завитках решётки, которая лентой тянулась по стене чьего-то сада. Шонек обернулся: картинка бы многим колоритным лицам дала фору. Воробьи расселись только для того, чтобы при первом порыве ветра первый из них мягко слетел на землю под самой стеной. За ним — ещё два, потом — сразу пять, потом — ещё несколько. Потом воробьепад пошёл на убыль. Три следующих птицы спорхнули, чуть помедлив. Последний подумал ещё с десяток ударов сердца и тоже слетел. "Как листья осенью", — подумал Шонек, споткнулся и стал смотреть вперёд. Как раз вовремя, чтобы увидеть…

— Оней?! — рыжий задохнулся от удивления и за шиворот втащил болезненно бледного о-Баррейю в сараюшку, мешая тому изображать надменное возмущение.

— Ты чего тут делаешь, дурак сумасшедший?! — шипел Шонек, тараща глаза. Оней смотрел на него исподлобья.

— Я твои книги принёс.

— К-какие книги?.. Если тебя увидят…

— И официальный вызов. Потому что это подло… — Оней сбился. — Ты, Мийгут… Я вас друзьями считал… А вы…

— Какой вызов?..

— На поединок, — гордо заявил Оней. Шонек открыл рот и застыл. Сначала от удивления, потом — вслушиваясь: снаружи шорхнула чья-то нога. Других шагов слышно не было, и Оней продолжил:

— Завтра в полдень, возле тагала на дороге на Нори-ол-Те, — старательно отработанной интонацией сказал он.

— Тиарсе Белая, — выдохнул Шонек. — Какой поединок?..

Оней собрался пространно отвечать, и рыжий спешно закивал:

— Хорошо, хорошо, книги, поединок, только убирайся отсюда скорей! Если тебя старшие увидят, тебя же живьём съедят, и меня за компанию… Хал!

— Сам ты хал, — весело сказала Кошка от двери.

Шонек явно перепугался больше Онея: о-Баррейя изображал гордую статую, пока рыжий подскочил, нервно хватаясь за нож. Кошка шагнула вперёд, ловя головой пыльный луч света из-под потолка.

— Ша, шмакодявка! — жизнерадостно заявила она. — Прям ты меня так сразу и достал, с первого же удара.

— Кошка… — просительно сказал рыжий. — Давай, ты его не видела, а?.. Он сейчас уходит…

Кошка фыркнула. Шонек, красный от возмущения, почти выкрикнул:

— Он же не виноват, что о-Баррейя! — и тут же осёкся, гадая: не слишком ли громко получилось.

— Я тебя видел где-то, — сказал Оней. Кошка рассмеялась и шагнула ближе, небрежно отодвигая Шонека, который нервно сжимал и разжимал руку на ноже. Так спокойно отвернулась; уверена была, что рыжий не решится?..

— Поразительная наблюдательность, господин наследник! Если помнить, что я в "Башнях" несколько лун подряд паслась…

Она шагнула совсем близко и ласково провела пальцами по щеке Онея. Тот дёрнулся и покраснел.

— Как же ты на ол Баррейю похож, — задумчиво сказала она. И тут же добавила: — С виду. Лорд тэрко уж наверняка никогда в жизни таким олухом не был.

Оней возмущённо вскинул голову и потянулся к оружию, но Кошка дотянулась до его меча раньше — и отшагнула назад, угрожая Онею его же клинком. Шонек стоял у неё за спиной, сверлил эту спину взглядом, и нервно сжимал и разжимал руку на ноже. Так уверена, что рыжий не решится?.. А рыжий решится?..

— Кыш отсюда, — весело сказала Кошка, чуть опуская меч, и шагнула в сторону ещё до того, как Шонек успел определиться. — Передавай привет отцу.

Оней растеряно шагнул к ней — Кошка приподняла меч — и мальчишка остановился, не в состоянии отвести взгляд от солнечного блика, наколотого на острие.

— Объяснишь ему, куда меч дел, — ласково сказала Кошка, — он с тебя сам шкуру спустит.

Оней хотел было что-то сказать, но промолчал, побледнев и жалко заморгав.

— Кошка, — попросил Шонек. — Пожалуйста… Отдай ему меч, а?

Она снисходительно улыбнулась.

— А ты вообще молчи. И молись, чтобы я тоже молчала, если Кхад спросит.

Шонек вздрогнул.

— Ну Кошка, ну пожалуйста… — тихо сказал он. Кошка хмыкнула и вышла, и даже со спины было видно, как она довольна мирозданием в целом и собой в частности.

Шонек её счастья не разделял, но вышел тоже и помчался к Глинянке подворотнями, таща за собой о-Баррейю и нервно оглядываясь. О-Баррейя потеряно молчал, никто из кхади по дороге не встретился, и это хоть как-то примирило Шонека с действительностью. У Зелёного моста рыжий остановился и отпустил руку Онея. Тот потёр запястье. Помолчал и пошёл прочь.

— Оней, — позвал Шонек. О-Баррейя обернулся. Шонек смотрел в сторону. — Только ты не думай… я не шпионил. Это вообще случайно получилось. Я случайно сдружился с Мием… Ну, ты же тоже случайно. А потом уже он нас сдружил. Честно.

Оней молчал. Шонек вдруг вздрогнул:

— А откуда твой… лорд тэрко узнал про Мийгута?

— Я не говорил! — почти выкрикнул Оней. — Ни вам про отца, — тихо продолжил он. — Ни отцу про вас.

Он поднял злые от обиды глаза и добавил:

— Потому что не знал ничего.

— А откуда тогда?..

Оней помолчал.

— Дед твой сказал. Он эту вашу Кхад терпеть не может, похоже…

— Он… Он мне не дед, — жёстко сказал Шонек. — Я приёмыш. А что с Синим и Тлайко?

Оней отвёл глаза. Шонек скрипнул зубами. Потом вздохнул.

— Шон, — тихо сказал Оней. — Насчёт поединка.

— Ну? — нехорошо усмехнулся рыжий.

— Это я от злости сказал. Но ты всё равно приходи, ладно? Не драться — поговорить.

— Я рисунки притащу. И книгу по баллистам, — кивнул Шонек. — И… я не обещаю, но ты отцу не говори пока про меч. Я попробую его у Кошки стырить.

— Спасибо! — оживился Оней. И тут же помрачнел обратно. — Он меня убьёт. Ладно, я побежал.

Шонек помахал ему рукой и тихо буркнул себе под нос:

— Ты, главное, в Лисятню больше не ходи. А то Умник убьёт тебя раньше. И меня за компанию.

Веджойо ол Каехо

2273 год, 19 день 5 луны Ппд

Веройге

Мать нагрянула внезапно, как зангские пираты в приморский городок. Приведя себя в порядок после долгой дороги, она тут же затеяла приводить в порядок дела сына, который, как ни крути, очень вовремя вернулся к делёжке власти. И который по малолетству и разгильдяйству пил без просыху и травился пылью вместо того, чтобы доблестно интриговать, как положено приличному карьеристу из древнего рода.

— Нет.

— Но хотя бы попробовать!..

— Нет.

— Сынок… — и замолчала.

"Сынок" терпеливо ждал, когда ей надоест общение, и можно будет заняться делом.

— Что? — спросил он. Клайенна непонимающе наклонила голову.

— Что ты так смотришь? — пояснил Хриссэ.

Клайенна кьол Каехо улыбнулась и неловко протянула руку, тронуть висок сына. Хриссэ скептически приподнял бровь. Кьол Каехо отняла руку.

— Ведж… Хотя, какой ты Ведж!.. Энетхе… Нет, не так. Я говорила твоему отцу, что из Сойвено получился бы лучший герцог. Энетхе точно такое же лицо делал, как ты сейчас…

С облегчением прикрыв за ней дверь, Хриссэ побродил по комнате, попинывая мебель — настроение от этого не улучшалось, — и пыльник отправился мерить улицы, в надежде, что промозглый ветер выдует дурацкое состояние. Пешком — он никогда не ладил с лошадьми. Конечно, он мог держаться в седле, мог отличить дазаранскую кобылицу от мерина с Пустошей… Но не более того. Не мог, как отец, с полусотни шагов определить возраст скакуна с точностью до порога. Не мог, как мать, мгновенно подружиться с любой лошадью любого норова. Отец умел коней укрощать, а мать умела сделать так, что лошади не хотели блажить. И как ухаживать за лошадьми, Веджойо знал, но предпочитал перепоручать это конюхам. Своим ногам он вообще доверял больше, чем конским, что странно для сойгьи и непростительно для о-Каехо. Брат, Сойвено, любимец матери и гордость отца, хоть и был младше девять порогов, уже тогда освоился с лошадьми лучше беспутного наследника. Вот кто мог хоть нлакку в седле на галопе сплясать. Недаром так сдружился с таким же лошадником Натом н-Эдолом, хоть по возрасту кадарец ближе был к Веджу, чем к Вену. Тиволи и Сойге враждовали редко, что бы там себе ни думали Империя и Кадар. Иногда два герцогства казались друг другу больше сродни, чем формальным землякам. Ничего странного, что обоих родов "герцогята", как выражался старый конюх (как же его звали?…), то и дело мотались из Кейба в Эдол и обратно. Или по границе между герцогствами. Или по Кадарскому лесу. Главное, чтобы втроём. Все трое, впрочем, понимали, что Наатадж н-Эдол и Сойвено ол Каехо дружат, а Веджойо и Наатадж — не особенно. В любом случае, других друзей у Веджа не было. Он и с братом ладил постольку поскольку. Вен любил не только лошадей, он всякую живность любил. А Ведж любил охотиться. Когда гончие загоняли дичь, что-то зажигалось в холодных глазах о-Каехо, и Вен на этот холодный огонёк хмурился сквозь белёсые ресницы, но молчал. А когда старший брат погонял чистокровного и отлично выезженного коня плёткой, младший молчать уже не мог и не хотел. Вплоть до крика и кулаков. С кулаками, в отличие от лошадей, всегда лучше было у старшего, и любви Вена ему это не прибавляло. Как, впрочем, и сам он не проникался братской любовью, когда Сойвено кричал на всю округу, что только полный дурак и неумёха будет хлестать такого умницу, как Пепел, который и голоса, и ног, и поводьев слушается замечательно — если рот ему поводьями не драть. А драть рот такому умнице будет только совсем уж безрукий… Безрукий на аргументы отвечал рукоприкладством. Мэтр Дийшан, учивший "герцогят" стрельбе, фехтованию, кулачному бою, сойгийской борьбе и прочим воинским премудростям, всегда выделял Веджа, но это было мало не единственное, в чём старший брат опережал младшего. Если не считать умения срезать словом, конечно, и умения усмехаться с неприятным прищуром, которые о-Каехо более-менее освоил уже годам к десяти. По крайней мере, сверстники с ним тягаться точно не могли. И старшие — не всякие. Справедливости ради надо сказать, что не только в силу языкатости наследника, но и потому, что сыну герцога ол Каехо в Кейбе не указ никто и ни в чём, кроме родителей. Попробуй, скажи что поперёк, когда всякая собака в столице герцогства с первого же пинка усвоила, что с господином Веджойо связываться — себе дороже.

Дальше — больше. Вена в герцогстве любили, Веджа — боялись. Герцога боялись, конечно, сильней, а потому не высказывались вслух, что наследником надо бы — рассудительного Сойвено, а не психованного Веджойо, хоть Сойвено и младший. Зато младший в седле — как там и родился, сразу видно истинного сойгьи! Вслух не говорили, но думали громко, а Ведж глухим не был. В первый поединок вляпался в двадцать четыре порога — со здоровым детиной, сыном заезжего арнакийского барона. Детина хаял "герцогёныша" в кабаке, не приметив, как обхаянный вошёл туда же. И Ведж победил. Перед поединком не договаривались, до первой крови ли, до сдачи или до смерти, потому победил — убив, чтобы уж точно. Не постеснялся пнуть песок, чтобы тот взметнулся и забился детине в глаза, давая возможность ударить наверняка.

У Вена со слухом на сплетни было хуже, да и рано думать о политике в шесть или семь лет, даже если ты сын герцога. Потому о терзаниях брата он имел смутное представление. А потом ему выпал шанс обнаружить, что он и о самом брате имеет представление не менее смутное. Поединок был в четвёртую луну пополуночи, а вскоре после Порога полудня Вен отправился кататься на своём Закате. На обратной дороге завернул в изученный вдоль и поперёк обоими братьями овражек, где протекала речка, давая воду древесным корням и получая взамен тень. Лето выдалось жарким, и жажда под вечер вполне закономерна, так что Сойвено ничуть не удивился, обнаружив между тропой и ручьём пасущегося Пепла, коня Веджа. Оставил Заката там же и весело пошёл к прогалине с удобным бревном для сидения над речкой. Ведж действительно был там. Сойвено заметил брата раньше, чем он его, и замер за кустом.

Мэтр Дийшан объяснял мальчишкам, помимо прочего, болевые захваты, болевые приёмы, особые точки на человеческом теле… Именно это Ведж и отрабатывал на щуплом парне лет семнадцати; рабе, судя по клейму на плече. Парень явно не был воином, и толкового сопротивления оказать не мог. Потому, видимо, Ведж его и купил: чтобы без лишних проблем. Чтобы нащупывать болевые точки, заламывать руки под разными углами… А рот парня забит кляпом и завязан поверх, чтобы не отвлекал. Ведж закончил серию ударов, позволил рабу придушенно стонущим кулём рухнуть под ноги и, довольный собой, пошёл к воде. По дороге он заметил Вена, весело поприветствовал, помахав рукой. Потом разглядел выражение брезгливого возмущения на лице брата и расплылся в своей неприятной ухмылочке. Вен зыркнул на него и пошёл было к свалившемуся парню: посмотреть, помочь… Ведж успел первым и деловито добил раба коротким тычком ножа. Сойвено снова замер, но от злости не нашёл слов. Только постоял, сверкая глазами на смеющегося и вытирающего нож Веджа, а потом повернулся и убежал.

Впрочем, росчерк под братской дружбой поставила другая история. Следующей весной, когда снег уже сошёл и холмы подсохли и расцвели тюльпанами, "герцогята" втроём отправились скакать в окрестностях Кейба. Ведж в поездку не рвался, заранее зная, чем это кончится. Вен с Натом затеют скачки наперегонки, оба умчатся вперёд, а он безнадёжно отстанет, чтобы в очередной раз яростно сжимать зубы и воображать, как отыграется на турнире в честь Порога полудня… Но поехал. Очень уж хорошо было утро: нежно-розовое с желтизной небо — и степь, сплошь в цветах того же оттенка. В тот день ему вдруг повезло. Чуть ли не впервые он действительно чувствовал Пепла, не затягивал поводья и прекрасно справлялся одними ногами, без плётки. И вырвался вперёд, немало удивив приятелей. Он как раз успел захлебнуться успехом и рассмеяться от восторга и торжества, когда Пепел вдруг запнулся и упал набок, дико завизжав. Ведж не понял, что случилось: нора или ненадёжный песок под копыто, или ещё что, — он даже толком не заметил, что конь едва не расплющил своим весом его левую ногу, почти не почувствовал боли в отбитом боку, он понял только, что опять проиграл. С воплем выхватил плеть и принялся охаживать коня, по лопаткам, по шее, куда придётся, прямо так, лёжа на земле с ногой, зажатой между землёй и конским боком, среди мятых тюльпанов с кровавыми и жёлтыми лепестками. Бить Веджойо о Каехо умел и в тринадцать лет, так что небольшой вес его тройной плётки мало что менял. Наверное, об этом Вен тоже подумал, слетая с Заката прямо на скаку. А может, вовсе ни о чём не подумал, только очередной удар пришёлся не по злобно визжащему, но не могущему встать Пеплу, а по плечам Сойвено, кинувшегося между конской шеей и плёткой. Ведж оторопело замер, глядя на наливающиеся кровью три прорехи в тонкой рубашке младшего ол Каехо. И только потом услышал, что говорит Вен побелевшими от ярости губами:

— Тварь!

Вопреки обыкновению, Вен не объяснял многословно, почему именно его старший братец — редкостная зараза. И вопреки обыкновению, Ведж не ответил младшему оплеухой. Вопреки обыкновению, одинокое слово хлестнуло не хуже плётки, и Веджу захотелось сказать в ответ что-то обидное и такое же хлёсткое, но ничего не пришло в голову. Хоть прежде никогда колкости за пазухой искать не приходилось. Ведж только рванулся из-под Пепла, отталкиваясь свободной ногой от седла, выдернул придавленную ногу, резко выдохнув от ужаса — так больно получилось, — и поковылял домой. Ни Нат, ни Вен следом не кинулись. За ближайшей сопкой Ведж свернул в сторону рощи; к любимому овражку, где река, а потому — деревья. Там мальчишка вволю наревелся, отмачивая ногу в воде. От обиды и злости за поражение, от боли в ноге и боку, от злости на брата… И ещё от чего-то, а от чего — сам не понял. К вечеру вернулся домой, на самую малость позже лошадников, которые тоже весь день где-то пропадали вместе с насилу успокоенным Пеплом. Разумеется, Ведж тут же попал под перекрёстный допрос с очной ставкой: герцогская чета ол Каехо уже допрашивала Вена с Натом. Те угрюмо молчали, как кадарские горцы под пыткой. С появлением Веджа на лицах родителей мелькнуло облегчение, тут же сменившееся обещанием грандиозной взбучки, и кадарских горцев под пыткой стало трое.

От Пепла Ведж категорически отказался, получив взамен смирную полукровку парадного вида и не ахти каких скаковых достоинств, а Пепел бывшего хозяина открыто ненавидел. Через пару дней Нат уехал домой. Вен с тех пор на брата голос не повышал, а Ведж — не поднимал руку. Родителей это почему-то не радовало. Потому, может быть, что и говорить друг с другом братья почти перестали. "С праздником Порога полудня". — "Благодарю". Но не больше. Все попытки докопаться до причины пропадали даром, как и попытки мальчишек примирить.

А весной 2268 года в Сойге пришла чума. Вернее, мимо прошла, быстрым шагом. Вену хватило и того. За три дня Сойвено из весёлого мальчишки восьми лет от роду стал живым трупом. На четвёртый день — трупом мёртвым.

Пару раз после этого в Кейб приезжал Нат, они с Веджем разговаривали, даже спорили, показывали друг другу какие-то приёмы, ездили верхом, но это не было дружбой, скорее, каким-то напряжённым желанием присмотреться друг к другу, понять… Что — понять? Они вряд ли и сами знали.

Порог спустя Ведж не стал делиться с н-Эдолом планами побега из дома. Не потому, что не доверял, а просто в голову не пришло кому-то рассказывать. Ведж всегда был здравомыслящим ребёнком и вопреки возрастной жажде подвигов понимал, что повод для побега совершенно дурацкий. К двадцать восьмому порогу жизни Веджойо о-Каехо до зуда в печёнке надоело быть "о-", наследником, существом, которому в силу грядущего герцогского титула всё даётся на блюдечке… Кроме, разве что, умения ладить с лошадьми и пары других умений. И, опять-таки до зуда в печёнке, хотелось узнать, чего стоит Ведж, не о-Каехо и сын герцога, а сам по себе. Старый конюх, имени которого никак не удавалось вспомнить, узнай он об этом, сказал бы, что герцогёнок с жиру блажит. "Герцогёнок", пожалуй, согласился бы. С тем выводом, что надо, значит, жир порастрясти.

Потом были четыре луны безбедной и бестолковой жизни, с придорожными кабаками, парой пьяных драк, одним ограблением, после которого не осталось ни денег, ни хорошего оружия, а только лёгкое восторженное недоумение: живой! Недоумение явилось позже, вместе с сознанием. Восторг быстро прошёл: рабство Веджу о-Каехо не понравилось. Впрочем, к тому времени он говорил о себе не "о-Каехо", а "Хриссэ", и его мнение никого не интересовало. Он отлёживался в комнате рабов рядом с конюшнями, криво скалился в потолок, пугая соседей. И думал, что Сойвено мог бы усмотреть в этом некую высшую справедливость: купили Веджа в школу боевых искусств, в числе рабов, на которых предполагалось отрабатывать рискованные приёмы. Хриссэ не раз и не два мысленно благодарил то науку мэтра Дийшана, ставившего умение падать и страховаться превыше всего, то свою неимоверную везучесть… Мальчишка выжил и остался непокалеченным. В первую очередь потому, что его заметил хозяин школы, который решил, что умелого раба (с явными, к тому же, способностями) глупо будет просто угробить, когда его можно вырастить и продать потом тем же устроителям боёв. Хриссэ оказался на положении почти ученика. "Почти" выражалось в том, что его партнёры по тренировкам то и дело забывали проконтролировать силу удара или дать возможность нормально состраховаться.

Четыре луны придорожных трактиров немного сбили с него спесь, но не отучили вскидываться от ярости, проиграв. Не от ярости к тем, что били его, потому что были сильней, — он сам на их месте поступал и поступал бы так же. От ярости к себе, за то, что оказывался слабей. Значит, нужно стать сильнее.

То, что его купил именно мэтр Цоштек, Хриссэ посчитал большой удачей: мэтр Дийшан дал "герцогёнку" много, но недостаточно, и мальчишка жадно впитывал всё, что попадалось под руку. Это другие могут быть слабыми, глупыми, неумелыми, несдержанными. Им можно. На "других" и их недостатки Хриссэ плевал с высоты своего самолюбия. К себе он относился совсем иначе. Без поблажек, прощения и жалости. Без равнодушной снисходительности, которая так оскорбляла учеников мэтра Цоштека. Видимо, именно потому ученики и тратили столько сил, чтобы оскорбить не по статусу наглого раба.

— Что, больно? — с преувеличенной заботой спрашивал Тентойо, старший ученик, похлопав Хриссэ по плечу, пока коленом продолжал придерживать его вывернутую руку.

— Не имеет значения, — как можно беспечней сказал тот. Он хотел немного поддеть, и только. Но, когда сказал, замер от удивления, глядя поверх сбитой в камень земли на чьи-то босые пятки в нескольких шагах. Потому что понял, что сказал правду: это не имело значения. Тело могло чувствовать всё, что угодно — это не мешало…

— Что не имеет значения? — возмутился Тентойо, ещё доворачивая руку. В локте что-то хрустнуло. Хриссэ прислушался к себе и уверенно ответил:

— Всё не имеет значения.

Повторил, смакуя слова:

— Всё — не имеет — значения!

И рассмеялся.

Кажется, его боялись. Тентойо о-Зугойя в свои семнадцать был любимым сыном графской четы, сердцеедом провинциального масштаба, гордостью школы и заводилой у старших учеников. И Тентойо, хоть и себе не признался бы в этом, боялся школьного раба, который не умел пока выстоять против старших, но умел так смеяться. Неудивительно, что гордость школы никого и никогда не ненавидел с такой страстью, с какой — этого раба. Сказано не калечить? Замечательно. Калечить не будем. Бросить на тренировке не абы куда — а в лужу, накидать чертополоха в постель и слизней — в воду для умывания, утопить одежду в выгребной яме…

Спустя два или три порога после того, как Веджа ограбили, а в школе мэтра Цоштека появился Хриссэ, был замечательный свежий день, когда Хриссэ, едва не сломав сам себе руку, вывернулся из захвата Тентойо и швырнул его через бедро, подловив, как первогодка. Лучшего ученика школы, гордость мэтра Цоштека, в присутствии младших — лицом в песок, не давая состраховаться. Неудивительно, что зарвавшийся раб, пока он счастливо смеялся на всю школу в оглушительной тишине, чётко и сразу же понял: больше здесь оставаться нельзя. Тентойо медленно встал, сжимая кулаки, повернулся… Сдул песок с лица, отбросил мокрые волосы того же цвета, что и песок, и сказал, что для раба у Хриссэ получилось совсем неплохо. Тогда раб и заподозрил, что всё может обернуться чем-то похуже простого мордобоя на тренировочном поле. И уверился в этом, когда Тентойо продолжил тренировку, всего пару раз, для восстановления авторитета, швырнув обидчика тем же приёмом, на каком попался сам.

Ошибся Хриссэ в том, что отложил побег на предутреннее время. Было около полуночи, когда он проснулся от того, что его тишком волокли куда-то, тщательно зажав и рот, и нос, так что даже мычать не получалось.

Его били долго, с душой, с выдумкой, с умением. Ещё бы старшим ученикам не уметь бить. Потом вдруг перестали, и откуда-то сверху спросил Тентойо:

— Ну, что скажешь? Я готов выслушать твои извинения.

Кто-то даже догадался развязать Хриссэ рот. Он с удовольствием вдохнул настолько полно, насколько позволяли помятые рёбра.

— Скажу. Был такой философ в Занге, Итшас. Он говорил, что земная жизнь — только иллюзия. Ничего этого нет.

Старшие ученики смотрели на него, вытаращив глаза. Тентойо в том числе.

— И тебя тоже нет, — доверительно сказал ему Хриссэ. И улыбнулся.

От насмешки Тентойо взбеленился окончательно. Может быть, он засёк бы раба кнутом до смерти. Во всяком случае, у Хриссэ мелькнуло такое подозрение. Он зубами вцепился в одну мысль: "Боль не имеет значения…" — и отказывался умирать. Когда Хриссэ уже совсем собирался потерять сознание, его заботливо поливали из ведра ледяной водой.

Не имеет значения.

Он твердил это, как молитву, как заклинание, как будто других слов не осталось: "Боль не имеет значения. Не имеет значения. Не имеет значения. Не имеет значения…"

Может быть, он свихнулся бы тогда, если бы не поверил сам в свою выдумку. Может быть, он всё-таки тогда свихнулся. Или даже раньше. Это "не имеет значения" крутилось в голове, как пёс на привязи, потом исчезло в темноте на какое-то время, а потом из темноты выплыло другое. "Больно. Следовательно, пока не сдох". Это было уже под утро и заставило невнятно усмехнуться разбитыми губами. Ещё через четверть часа мир стал светлеть, крыши школьных строений вырисовывались на фоне неба всё чётче, по мере того, как тускнели звёзды. Хриссэ с трудом и не с первой попытки, но встал. Подобрал брошенное пустое ведро, вытянул из колодца немного воды, умылся и потащил мокрую тяжеленную голову на свою кровать.

Когда мэтр потом искал виновных в порче школьного имущества, школьное имущество скептически ухмылялось бесформенным ртом и молчало. Эта ухмылка даже заставила мэтра заподозрить, что мальчишка повредился в уме. Мальчишка отлёживался и думал с каким-то злым восторгом, до чего ему на самом деле повезло. Во-первых, Тентойо со товарищи калечить всё же не решились. Во-вторых, больного раба держали отдельно и стерегли не так рьяно, как здоровых. Только полный дурак бы этим не воспользоваться.

Пару лун спустя он пришёл в Эрлони — наглый, задиристый и до предела умудрённый жизнью. К тому же, о-Каехо. Ему казалось очень смешным, что все эти подзаборники считают себя с ним ровней. Пришёл и прибился к кхади, потому что сама мысль стать подводником "официально" показалась ему очень забавной, а кхади — достаточно эпатажной компанией. Идея Кхад прорываться на престол тоже была достаточно эпатажной, и Хриссэ получил бы от игры огромное удовольствие, если бы не…

Он остро почувствовал сожаление о том, что Сойвено умер. Можно было бы и дальше радоваться жизни. Для жизни в Веройге, при дворе Лэнрайны ол Тэно, назваться чужим именем, а Серым герцогом пусть был бы Вен… Хриссэ задумчиво вытянул руку в сторону, на ходу ведя ладонью по стене чьего-то запущенного сада. Стена была влажной и немного крошилась, оставляя на ладони чёрные кусочки старого лишайника и песчинки. До Серого герцога вдруг дошло, с опозданием чуть ли не в десять лет, что он понятия не имеет, хотел ли сам Сойвено быть герцогом. Герцогство хотело, это ясно. А Вен? Белобрысый мальчишка с бесцветными бровями и ресницами, любивший только лошадей и карнавалы, а старшего брата не любивший… Надо будет поговорить с Натом, спросить, — вдруг решил Хриссэ. Если, конечно, тот захочет говорить.

"Дурак ты, Веджойо о-Каехо", — сказал Серый герцог призраку тонкорукого мальчишки с недобрым прищуром. Интересно, не зуди тогда Кейб, что младший — лучше наследник, чем старший, на сколько лет раньше старший понял бы, что нужен ему этот герцогский титул, как глаза на заднице?

ол Баррейя

2273 год, 17 день 6 луны Ппд

Эрлони

Тетива щёлкнула по браслету, отправив стрелу в центр мишени. Белое оперение ещё подрагивало, когда сама стрела уже замерла. Тусклое зимнее солнце взглянуло на город где-то за окном и тут же спряталось снова; полдень уже миновал, если солнце переползло на эту сторону. Лорд тэрко снял тетиву, повесил её и лук на место и подошёл к мишени. Из последних пяти выстрелов в самый центр попало три, два других пришлись мимо, хоть и совсем рядом с красным кружком. "Сказать Ёнте, чтобы заменили мишень", — подумал тэрко, вынимая стрелы из растрепавшейся соломенной вязки. Кинул их в висящий на стене колчан к остальным и вышел в коридор. Идти по кругу не хотелось, и ол Баррейя через подсобные комнаты вышел во двор — пустой, только одна служанка с красными от холода руками мыла посуду у колодца. Три низкие ступеньки — в галерею по периметру двора и оттуда — в холл. В помещении после холодного уличного воздуха казалось душно и тесно. Тяжёлые занавеси у дальнего окна усиливали впечатление. Ол Баррейя шёл через холл к лестнице на второй этаж, и Оней как раз в это время подходил к двери, держа в руке сумку с жёстким каркасом, в каких носят книги. Что-то в сыне лорда тэрко насторожило, он взглянул ещё раз.

— Ты идёшь в город без оружия?

Оней запнулся, повернул лицо и заморгал. В моргании было что-то неловкое, что заставило ол Баррейю насторожиться ещё больше, чем отсутствие положенного по этикету дворянского оружия.

— Где твой меч? — спросил герцог. Оней слишком явно смешался, чтобы это скрыть.

— Я… Оружейнику отдал, полировку подправить, — с фальшивой беспечностью сказал мальчишка. Ол Баррейя глянул почти брезгливо. Сын редко его радовал, но чтобы настолько…

— Лгать из страха… — больше себе, чем ему сказал лорд тэрко. О-Баррейя дёрнулся, выпрямляя спину и вскидывая голову.

— Я ходил к Шонеку, — сказал он. Сказать, что тэрко удивился, было бы сильным преуменьшением. — Я думал, что он шпионил, и собирался вызвать его на поединок, — продолжал Оней, глядя в упор. Лицо оставалось неподвижным, только бледные губы шевелились. — Это неправда. Он хотел, чтобы я ушёл быстрее, пока никто меня не видел. Но я не успел, пришла девушка, я её здесь видел, у неё коса светлая длинная. Шонек её уговаривал, но она меч забрала и ушла.

Ол Баррейя стоял и смотрел. История была настолько нелепа, что тэрко не находил, что сказать. Сын стоял и боялся. Но смотрел прямо.

— Ты ходил в Лисятню? — ледяным голосом спросил наконец ол Баррейя.

— Н-не знаю, — сказал Оней. — Там подворотни, недалеко от квартала художников. Целый лабиринт. Я слышал, ты говорил с кем-то, что кхади там.

— Один пошёл, — сказал тэрко тем же тоном. Оней сглотнул. — Почему они тебя отпустили?

— Она… — мальчишка неловко переступил на месте, отвёл глаза. — Она сказала… — Оней вскинул голову, стиснул зубы и выговорил: — Сказала, ты сам с меня шкуру спустишь.

Идиот, думал тэрко, глядя сквозь него. Учёный. Наследничек. Опора родителей в старости. Оней стоял неподвижно, и ясно чувствовалось, как ему хочется провалиться сквозь землю. Три шкуры спустить надо — только ведь не поможет.

От галереи шёл сильный сквозняк, дёргая тесьму на сумке Онея.

Потом лорду тэрко пришла в голову ещё одна мысль. Ни одного пленного кхади под рукой не осталось. А если получить показания, которые позволят повязать ол Каехо…

— Если ты позовёшь этого Шонека куда-нибудь, он придёт? — задумчиво сказал ол Баррейя.

— Ну да, сегод… — сказал Оней. Вздрогнул и осёкся.

— Может, его ещё и выручать потом придут, — продолжил тэрко так же задумчиво. — Куда ты сейчас идёшь? — спросил он, остро глянув на сына. Лицо у того стало совсем несчастным. Нервные пальцы на сумке замерли.

— Я никуда не пойду, — тихо сказал он. И добавил ещё тише, но твёрдо и не опуская глаз: — И никто не пойдёт.

Ол Баррейе давно так сильно не хотелось на кого-то наорать. Но заговорил он медленно и раздельно.

— С чего ты взял, что этот крысёныш придёт сам, а не с друзьями?

Оней молчал, но не обиженно, а упрямо.

— Ты себе представляешь, что было бы, если бы тебя не отпустили?

— Представляю, — тихо сказал он. Глянул чуть ли не с вызовом. — Я видел пару раз, как ты говорил с информаторами в допросной.

Ол Баррейя поморщился.

— Где вы договорились встретиться?

Мальчишка молчал.

— Где?

— Он мой друг, — сказал Оней, глядя в пол.

— А я твой отец.

Оней вздрогнул, не поднимая взгляда.

— Про тебя я бы тоже не сказал, — едва слышно произнёс он.

Ол Баррейя яростно глянул на сына, а потом понял вдруг, что верит, вопреки логике. Ярость от этого неожиданно улеглась. Тэрко подумал — и решил, что это несущественно. Можно и иначе выяснить.

— Иди, — сказал герцог, махнув рукой в сторону выхода, отвернулся и пошёл наверх. От "Башен" в сторону Лисятни идёт одна дорога, Шат успеет незаметно догнать мальчишку до первой развилки. Если отправить Шата прямо сейчас.

Оней стоял на месте сколько-то — шагов не было слышно. Потом двинулся с места. Ол Баррейя оглянулся проверить — так и есть, Оней поднимался вслед за отцом по той же лестнице. Мальчишка встретил его взгляд и сказал, неловко пожав плечами:

— Я лучше дома пока побуду.

Тэрко остановился на миг, потом усмехнулся и продолжил подниматься. Нужно было переодеться и выезжать к Джатохе, ол Лезон обещал какие-то новости.

Новости эти не добавили лорду Нохо хорошего настроения. Гверу донесли о большом грузе из Дазарана, перехваченном зангскими пиратами. Это третий корабль за месяц, и сделать ничего не представляется возможным. Герцог Рикола рвёт и мечет и требует либо имперских санкций к Занге, либо полной свободы действий для себя. На самом деле, ясно, каких именно действий. Герцог хочет уничтожить один портовый городок в устье Лобара, но позволить этого никак нельзя. Если иностранный корабль нападёт на зангскую пиратскую базу, Занга поднимет шум на всю Равнину об атаке на её граждан. Пираты никогда не бывают гражданами Занги, когда грабят чужие корабли, — но сразу становятся ими, стоит кому-то чихнуть в сторону их сухопутных баз. И непохоже, чтобы эта ситуация переменилась, пока пираты продолжают вносить добровольные пожертвования в казну Совета городов Занги. Морские пути не делаются от этого безопасней, Империя — особенно Рикола — терпит убытки, как и Лаолий. А Занга фактически контролирует все морские пути до самого Форбоса, до моря Науро.

— Если так пойдёт дальше, — сказал ол Лезон, — Рикола предпочтёт отойти от Империи под власть Лаолия — или к независимости и союзу с Лаолием. И вместе пробивать морской путь на юг.

Прогноз неприятный сам по себе, но вдвойне неприятный в контексте. Сойге всё больше замыкается, торгуя с Тиволи на лучших условиях, чем с собственной метрополией. В центре и на западе поля заброшены, дворяне разоряются. Арнакия с её десятками баронств то и дело вспыхивает междоусобными стычками, и каждый дворянчик с одной укреплённой башней и одной заморенной деревней кричит о независимости. По всей стране пока тихий, но нарастающий гул: безродные горожане требуют дворянских привилегий, мелкие дворяне — войны и денег, а церковники кричат о конце времён. В Рикола и Кунене о правах купцов и банкиров не кричат, там безродные заправляют давно и прочно.

— Шпионы из Кадара говорят, что канцлер нок Шоктен окончательно раздумал воевать с Сойге и готовит атаку на Кунен.

Нок Шоктен умён. С полукочевыми сойгьи в их холмах и предгорьях слишком много возни. Кунен — кусок не менее лакомый, но его куда проще откусить. Это тоже холмы, но купцы и ремесленники недалеко уйдут от городов…

Врагам ни к чему атаковать сердце Империи. Окраины богаче центра и сами норовят отпасть. Сердце тогда остановится само.

— Нка-Лантонц думает, что у него есть экономическая программа, — сказал ол Баррейя сквозь вязкую, тяжёлую тишину. — Назначить грабительские налоги регионам, перевешать бунтовщиков-банкиров и на их деньги облагодетельствовать мелкое дворянство.

Джатохе продолжал молчать, и это молчание выходило таким же оглушительным и мощным, как и бас Мастера на пике скандала. За весь вечер он заговорил однажды: об ол Каехо, который наотрез отказался лезть на трон и затеял вместо этого торговать пылью, даже платя с торговли налог, хоть и сложно сказать, насколько честно. И о содержанке нка-Лантонца с бумагами ол Тэно. Это было ещё хуже, чем было бы с ол Каехо, потому что девчонка — явная марионетка и власть почти полностью оказывается у нка-Лантонца.

Остаток встречи прошёл мрачно, и мысль о предстоящем светском вечере его не сильно скрасила. На званый вечер ол Баррейя, тем не менее, пошёл, рассчитывая увидеть нка-Лантонца и услышать мнения об ол Тэно. По дороге через засыпающий мокрый город лорду тэрко не давала покоя мысль о паршивке. Верно ли её запах мерещился в истории с ол Каехо? И что значит его уход от интриг за власть — подтверждение или опровержение этого запаха? Мертва ли она, наконец, или всё же выжила?

О второй облаве на паршивку и о ядовитой стреле ей в плечо Мастер знал. Молчал. Ол Баррейя, ожидавший, как обычно, ядовитой критики, счёл это молчание почти похвалой. Но гордиться удачной операцией всё не спешил: вот если бы точно знать, что паршивка мертва… "Онея спросить", — подумал тэрко, поднимаясь в залу. Ведьма у Онея в друзья не числится, он вполне может и ответить. Мысль о сыне и его самоубийственных выходках заставила стиснуть зубы от ярости и толкнуть дверь сильнее, чем требовали приличия.

Ол Баррейя продолжал думать о паршивке, автоматически шагая через зал и приветствуя знакомых, а потому не сразу удивился, когда её увидел. И не сразу понял, что увидел её. Поняв, замер и тут же едва не кинулся со сжатыми кулаками. Она была в тяжёлом бархатном платье, с высокой причёской и напудрена. Она была с нка-Лантонцем и выглядела хихикающей дурочкой.

— Желаете чего-нибудь, лорд герцог? — услужливо спросили позади. Ол Баррейя слепо повернулся, взял вина у слуги и отошёл в сторону.

"Если ол Каехо действительно от паршивки, то какое же имя нарисует себе сама она?" Фраза вспомнилась и продолжала крутиться в голове тэрко, пока он стоял у колонны, глядя сквозь гостей и зал и по-прежнему сжимая полную чашу до белизны костяшек.

— Скука смертная, а лорд герцог?

Ол Баррейя с некоторым недоумением взглянул на неожиданного собеседника. Нка-Лантонц где-то оставил свою спутницу и жаждал общения, немного нетвёрдо держась на ногах.

— Мне казалось, ты был с дамой, — заметил ол Баррейя. — Неужели разговор показался скучен?

— А! — маркиз махнул рукой. — Ей приспичило в дамскую комнату.

Нка-Лантонц покачнулся, ол Баррейя смотрел чуть задумчиво. Это не должно стать у власти. Никоим образом. Герцогу вдруг подумалось, что и не станет. Или тэрко не понимает чего-то главного, или "ол Тэно" к власти никого не подпустит.

— А что это за очаровательная особа? — спросил ол Баррейя, отпивая вина.

Нка-Лантонц пьяно хмыкнул.

— Ол Тэно. С виду, конечно, не Наама, но что она творит в постели, вы бы знали!

Ол Баррейя покивал, изображая жгучее любопытство и зависть. С любопытством было проще: лорд тэрко безмерно хотел знать, каким это образом паршивка вдруг стала ол Тэно. Или не хотел?.. Пожалуй, обознаться он хотел бы куда больше. В возможность ошибки, впрочем, он не верил.

— Откуда-то из провинции? — с плохо изображённой небрежностью спросил ол Баррейя.

— Вроде того, — размашисто кивнул нка-Лантонц. — Я её из дерьма вытащил, теперь вот наслаждаюсь наградой Вечных за благородный поступок. Она, конечно, с виду не Наама, да и глуповата (ол Баррейя сказал "Угу"), но для женщины это, скорей, достоинство.

— Как это верно! — с чувством сказал лорд тэрко, глядя в зал, где ол Тэно широко улыбалась всем сразу и восхищённо хлопала глазами, оглядывая зал. — Для некоторых женщин ум и в самом деле значительный недостаток.

Ум — это страшный недостаток у врага. Ол Баррейя дорого бы дал, чтобы все его враги были такими, как нка-Лантонц.

— Лэн, в таком случае, сборище сплошных достоинств! — хохотнул нка-Лантонц. — Пойдёмте, я вас познакомлю.

Представленная Лэнрайной ол Тэно была само очарование и непосредственность, хотя провинциальные манеры, и в особенности манера капризно кривить ротик, несколько её портили, придавая глуповатое выражение её лицу. Приглядевшись, можно было заметить, что это лицо, хоть и обрамлено изящной причёской и умело накрашено, неприятной формы, с неизящными крупными чертами и резким контуром, чего не могли сгладить никакие ухищрения. Восторги нка-Лантонца, впрочем, становились ясны, если отвести глаза от лица девицы и направить взгляд ниже. Провинциалку не слишком портила даже худоба. Где-то по ходу беседы девушка пожаловалась на духоту, нка-Лантонц поддержал и предложил пройтись по галерее. По дороге, впрочем, приотстал, чтобы прихватить с собой бутыль зангского чёрного.

— Мне всё кажется, что мы уже встречались с вами, — заметил ол Баррейя, шедший справа от ол Тэно. Нка-Лантонц нагнал их через пару шагов, у выхода из залы. — Вы не бывали в столице прежде? Возможно, теперь вас отыщут старые знакомцы…

— Я в Веройге впервые, — беспечно пожала плечами ол Тэно. — И приехала совсем недавно. Помнится, вскоре после того, как с вашим сыном приключилась какая-то беда. Сейчас ему лучше? — участливо спрашивала паршивка, шагая через распахнутые двери в галерею и сияя невинным взором. Ол Баррейя несколько нахмурился.

— Лучше, — сухо сказал он, заставляя себя не стискивать зубы.

— Слава Гиллене! — благочестиво опустила глаза ол Тэно. — А что стряслось тогда?

— В него стреляли из-за угла какие-то мерзавцы, — почти резко сказал лорд Нохо.

Лэнрайна ол Тэно ахнула и придвинулась ближе к нка-Лантонцу.

— Тихо, детка! — самодовольно сказал тот. — Не пугайте ребёнка, ол Баррейя!

— Я детей не пугаю! — отрезал ол Баррейя. — Я не воюю с детьми и не подстерегаю их на ночных улицах.

— Хофо мудрый! — рассмеялся нка-Лантонц. — Не принимайте это так близко к сердцу, я и не думал вас обвинять!

— Ничего, — сказала ол Тэно, мило улыбаясь. — Лорд герцог просто очень любит сына, — мурлыкнула она. — Это, наверное, такой ужас — знать, что кто-то может пострадать из-за тебя…

Ол Баррейя отстранённо подумал, что ещё немного — и кинется на нежную барышню с кулаками. За отсутствием при себе меча.

— Ну, надеюсь, больше с вашим наследником ничего не случится, — глубокомысленно сказал нка-Лантонц.

— Я думаю, лорд герцог знает, как защитить сына, — поддержала его ол Тэно. Ол Баррейя мысленно зарычал.

Нка-Лантонц снова приотстал, с руганью перевязывая шнуровку на мягком куненском сапоге. Галерея повернула за угол, где высокие узкие ступени сходили во дворик со скамейками и прудом. Ол Тэно с опаской посмотрела на ступени; вопросительно — на лорда герцога…

Ол Баррейя галантно склонил голову, чтобы скрыть ярость, и подал даме руку. Ол Тэно довольно улыбнулась, опираясь.

— Благодарю.

Ол Баррейя заверил в том, что счастье помогать даме само по себе награда. В зелёном льду паршивкиных глаз мерещилось что-то мерзкое, как труп в колодце.

— Готова поручиться, вам несложно поверить, что я в столице совсем недавно, — неприятно улыбнулась она. — Моё умение вести беседу наверняка никуда не годится.

— Отнюдь. Для провинциалки вы на удивление умелы в светских играх. Популярность с первых дней при дворе — это редкая удача.

— Такой дивный цветок не мог оставить ценителей равнодушными! — продекламировал нка-Лантонц, снова догоняя их. Ол Тэно улыбнулась ему через плечо и снова обратилась к ол Баррейе:

— Я много молилась об этой удаче — и Вечные воздают мне за мои бессонные ночи.

Нка-Лантонц заржал. Лорд тэрко предпочёл пропустить мимо ушей почти богохульную двусмысленность.

— Килре — непостоянный бог, — сказал он. — Легко даёт удачу и легко забирает. Её непросто удержать.

Ступеньки кончились, ол Баррейя свёл девушку на цветные плитки дворика и хотел отнять руку. Пальцы ол Тэно держали цепко, как когти хищной птицы.

— Удержу, — сказала ол Тэно. Улыбнулась — ол Баррейе снова почудилось в улыбке что-то пакостное — и отпустила. Лорд Нохо со злым восхищением обнаружил, что паршивка виртуозно пережала правильную точку: пальцы левой руки не слушались.

— В нежных пальцах удача лежит прочнее, — кокетливо протянула она, любуясь тенью от голых веток на озябшем бронзовом драконе. Неподвижный бог войны хмуро косился на лорда тэрко. Тот вернул руку к жизни, мягко нажав чуть в стороне от места, где надавила ол Тэно.

— Прочнее, но не прочно, — сказал ол Баррейя, поддерживая задумчивый тон. — Удача — опасная дичь.

"Не будет сон спокоен на крови," — изящно порхнули пальцы в "тихом языке", цитируя бессмертного ол Угэ. "Дурак, — одёрнул себя тэрко, ещё не закончив цитаты, — откуда ей знать поэзию…"

Но она продолжила, из той же поэмы, хотя из другой главы: "Мы будущее купим этой кровью". И улыбнулась.

— Ха! — сказал нка-Лантонц. — Её есть, кому защитить!

Ол Тэно почти брезгливо усмехнулась, не оборачиваясь, потом повернула лицо к нка-Лантонцу, сменяя усмешку блаженной улыбкой.

— О да! Есть! — сказала она с почти карикатурным придыханием. А продолжила совсем иначе, негромко и ясно: — К тому же, с достойными людьми мне делить нечего. Империя у нас одна и цель одна. А прочих я терплю с трудом и недолго, верно, Жатланци?

Нка-Лантонц опять громко рассмеялся:

— Ещё бы не верно! Ол Баррейя, не поверите: более капризной и взбалмошной девчонки…

Ол Баррейя не поверил. Скупо улыбался, встретив прямой и уверенный взгляд ведьмы.

— Дорого бы я дал, чтобы знать, что это за цели, — сказал лорд тэрко со всей возможной галантностью.

— О, ничего неблагоразумного! — кокетливо рассмеялась ол Тэно. — Вы меня знаете!

Нка-Лантонц рассмеялся следом, оценив шутку со своей стороны. Ол Баррейя снова сухо улыбнулся.

Мише ол Кайле

2274 год, конец второй луны Ппн

Веройге

Золото и корица, персик и красная глина, янтарь всех оттенков — слои тончайшего шёлка просвечивали один из-под другого, переливались, плавились. Девушка наклонила голову к плечу, отчего прядки на висках качнулись и блеснули в свете ламп, и танцевальным па обернулась вокруг себя, разбудив тонкий запах корицы и мускуса. Кто вам сказал, что алый — это вульгарно? Поглядите, как он вспыхивает в прорезях верхнего платья!

Она остановилась, глядя в мутноватое зеркало. Посеребрённое полированное стекло в рост человека стоило дорого. Какая-нибудь семья в Собачнице могла бы год жить, не трезвея, на такие деньги. В стекле отражалась небольшая, со вкусом убранная комната и её хозяйка, одетая для светского вечера.

— Мише, — сказала она. Добавила как-то недоверчиво: — Герцогиня ол Кайле.

И замерла, разглядывая отражение, словно опасаясь, что оно пойдёт рябью и рассеется. Отражение выжидающе глядело в ответ из резной позолоченной рамы. Качнулись янтарные серьги в ушах. Кошка рассмеялась и закружилась по комнате. Пусть комнаты пока не её, а съёмные, пусть деньги не с поместья, а с соляных копей, которые ещё два года назад через подставных были записаны на Кхад… Если уж на то пошло, доходы с копей можно считать и своими, законно заработанными. В конце концов, дарственную на них из малолетнего барона Айшру выбивала именно Кошка с Хриссэ, и это было не так-то просто!

Хотя всё это неважно. Она остановилась вплотную к зеркалу, положив ладони на стекло. Глаза блестели, только что не фосфоресцировали. По всем формальностям она теперь герцогиня. По складу души она всегда себя герцогиней ощущала. А формальности, благородная кровь… Хех, в конце концов, мало ли, кто мог быть её отцом!

— Госпожа, паланкин готов, — сказал слуга от неслышно открывшейся двери.

— Иду, — кивнула Кошка. Она успела опытным путём выяснить, что каретные колёса хуже совместимы с мостовой, чем ноги носильщиков, и не собиралась портить настроение и причёску тряской. Садясь в паланкин и расправляя прохладные юбки, Кошка представила встречу с ол Баррейёй и осталась довольна представленным.

По дороге в Веройге, глядя на покачивающиеся занавески, Кошка думала о ближайшем будущем. Междуцарствие затянулось, Империя волнуется. В столицу съехались безземельные и малоземельные авантюристы со всей страны, так что появление в свете троих кхади сошло незамеченным. По крайней мере, появление Кошки и Лорда и для всех, кроме ол Баррейи. От него что-то укрыть, похоже, — подвиг, достойный увековечивания… Неудивительно, что Джатохе не прочь бы короновать лорда тэрко. Который не верит, что проживёт в короне и одну луну. А делать императором кого-то из марионеток нка-Лантонца Мастер очень не хочет. Но дальше тянуть нельзя, близится весеннее равноденствие, это хороший день для коронации, и это последний срок. Нужен один разговор с тэрко, чтобы убедить его, на чьей он стороне. Килре-пересмешник, как много надо продумать для этого разговора!

Паланкин остановился. Кошка вышла, придерживая юбки, и поплыла по парадной лестнице вверх, оглядываясь из-под ресниц. Она не сомневалась в себе. Мир был восхитителен и щедр и ждал только Кошкиной улыбки, чтобы пасть к её ногам. Кошка подождала, пока перед ней откроют дверь и объявят герцогиню ол Кайле, и улыбнулась.

Приём был из небольших, у кого-то из офицеров третьей сотни. Кошку туда пригласил Лорд, которому она, согласно легенде, приходилась двоюродной сестрой. По легенде, она к брату и приехала в столицу. Никто, впрочем, в эту легенду не вслушивался. Кто такой Дзохойно ол Нюрио? Кто такая Мише ол Кайле? Кому до них какое дело? Свету есть, на кого посмотреть. На том же приёме гулял нка-Лантонц — этот гулял на каждом приёме, только волю дай. Сейчас маркиз был ещё слишком трезв и потому несколько мрачно двигал ногами, иногда попадая в такт музыке. С полбутылки спустя, подумала Кошка, начнёт проповедовать. Проповеди нка-Лантонца разнообразием тематики не отличались; две из них Кошка уже слышала. Содержание третьей, надо думать, сведётся к тому же: к исключительности дворянской крови. Незаконный отпрыск побочной линии заштатного рода очень любил научно обосновывать превосходство высшего сословия над всеми прочими.

На другом краю залы, у выхода в галерею, Кошка приметила Лорда и направилась туда, по пути улыбаясь всем встречным кавалерам. За последние дни она вблизи увидела больше блистательных дворян, чем за всю предыдущую жизнь — издали. Кошка замечала, как блистательные дворяне смотрели на неё в ответ, и знала, что попала в рай. В специальный кошачий рай, полный шелестящего шёлка, томного бархата, дорогих духов, благородных лиц и ухоженных рук.

Дзой её приближения не увидел, он стоял в оконной нише неподвижно и глядел перед собой с выражением вселенской муки на лице. Кошка посмотрела в ту же сторону — ничего, кроме танцующих, там не было. Свет веселился, Кхад висла на нка-Лантонце, честно отыгрывая роль дурочки. Танцевать из танцующих умели не все, но едва ли это задело Лорда за живое.

— У тебя зубы не болят? — заботливо спросила Кошка, останавливаясь рядом. Лорд вздрогнул, переводя взгляд на неё и быстро делаясь невозмутимым и сосредоточенным.

— Да, — сказал он, подумав. — Зубы.

Кошка, может, и развила бы зубную тему, но один из осчастливленных её улыбкой подошёл знакомиться: русоволосый парень, может, чуть постарше неё, с нашивками десятника на куртке.

— Дзой, немедленно прекрати киснуть и представь меня прекрасной даме! — весело скомандовал он, улыбаясь не то что во все зубы — во всё лицо. Улыбка не помещалась внутри парня и рвалась наружу со страшной силой.

— Эшекоци ол Ройоме, десятник третьей сотни, — послушно представил Лорд. — Мише ол Кайле, моя кузина.

— Никаких "ол Ройоме"! — тряхнул головой Эшекоци. — Ол Ройоме меня зовёт начальство, объявляя выговор. Все остальные, если им не больше сотни порогов, зовут меня Шек. Договорились? — он так заразительно улыбался, что Кошка рассмеялась в ответ.

— Договорились. Я тоже не ол Кайле, а Мише. Почти тёзки, получается.

— За это стоит выпить! — объявил Шек, раздавая всем непонятно откуда взявшиеся кубки. Откупоренная бутыль чёрного вина оказалась у него в руке сама собой, как козырная карта из рукава шулера. — Выпить — и срочно, пока Дзой не прокис окончательно!

— Дзой, хорошее вино отлично помогает от зубной боли! — авторитетно заявила Кошка, приподнимая кубок. — Давайте в галерею, ребят? А то здесь так шумно…

Лорд ещё один раз быстро глянул в зал и позволил себя утащить в галерею, к низким перилам и плетёным креслам у лёгкого столика. В кресле, впрочем, один только Лорд и сидел, Шек сразу устроился на перилах, и Кошка сочла идею очень удачной, хотя усаживаться по его примеру верхом не рискнула: многослойные арнакийские юбки для этого не очень подходят. Заливисто хохотать, впрочем, они ничуть не мешают, а искоса поглядывать на Шека, прислонясь плечом к столбику навеса, — наоборот, помогают. Только под самый конец вечера Кошка вспомнила об ол Баррейе и впала в задумчивость. Шек посчитал это за сонливость, и Кошка согласилась с мыслью разъезжаться по домам. Неизвестно, молчал пока ол Баррейя о том, кто такая ол Тэно, или нет. Если не молчал, то неизвестно, как к этой новости отнесся Джатохе. Неизвестно, точно ли у тэрко и Мастера настолько нет выбора, что Его Святейшество коронует ол Тэно в любом случае. Лорда тэрко нужно перетянуть на свою сторону, любым способом. Беда в том, — думала Кошка, глядя на город в щели между занавесками паланкина, — что шантажировать его бессмысленно. Кошке определённо казалось, что лорд тэрко мгновенно встанет на дыбы, если кто-то вздумает его к чему-то принуждать. А опираться нужно именно на него и Мастера. Не на нка-Лантонца же. Кого легко привлечь — сложно удержать на своей стороне. Ол Баррейя, если уж примет сторону кхади, будет работать на совесть.

На Империю, а не на императрицу.

А это мысль, — подумала Кошка. — Надо бы её продумать…

Послезавтра день выдался душным почти по-летнему и солнечным. Вдоволь налюбовавшись на этот день из окна, Кошка поняла, что ей решительно недостаёт собеседника. Думать в одиночку она умела, но очень не любила. Вслух всегда думалось лучше. Ближайшим доступным собеседником был Лорд. Кошка потянулась, спрыгнула с подоконника, переоделась в уличную одежду поудобней и вышла из дома.

Больше половины пути она уже прошла, когда деревья поодаль зашумели необычно громко. Кошка обернулась. Она была на солнце, а в сотне шагов от неё ветки с ослепительно свежей листвой ходили ходуном под частым ливнем. Вода шла стеной, как если бы водопад вздумал прогуляться. Кошка зашагала дальше, но ливень нагнал её уже через шагов через двадцать, тяжело рухнул на голову и плечи, отодвигая солнечную часть мира всё дальше и дальше вперёд. Резко потемнело. Когда она дошла до крытой галереи у храма, с неба открыли навесную стрельбу под аккомпанемент грома и молнии. Прохожие опрометью кинулись под крыши. Крупные, с горошину, градины шли белой картечью, оглушительно рикошетя от мостовой, от крыши галереи и каретных крыш. У кого-то понесли лошади, возница, ругаясь на всю улицу, натягивал поводья, но толку от этого не было. Пахнуло холодом, градины, отскакивая, метили в ноги, и оставались лежать на зелёной траве, чёрной земле и битой мостовой рваным белым слоем.

Град вскоре умчался к западу. Кошка скептически попробовала выжать рукава, не преуспела и порадовалась, что вышла не в парадной одежде и без косметики. До Лорда было ближе, чем до дома, и возвращаться она не стала.

Сам Дзой домой ещё не вернулся, но его квартирная хозяйка впустила Кошку, сокрушённо охая над попавшей в дождь барышней и выговаривая ей за фантазию ходить пешком. Домой к ол Кайле послали за сухой одеждой, и через четверть часа Кошка, разжившись чистым платьем, чашкой чая и новой неправдоподобной сплетней о нка-Лантонце, засела в Лордовой комнате. По сравнению с этой комнатой её собственные были верхом роскоши и расточительства. Лорд, денег которому выделялось ровно столько же, позволил себе узкую жёсткую кровать, табурет и большой лаолийский сундук с отделениями. Он же, благодаря плоской крышке, — стол. Идеально застеленная кровать и идеально чистый стол. Оклеенные цветной бумагой стены из общей картины выбивались, но эта старая бумага явно была идеей хозяйки, а не Лорда. На сундуке-столе лежала книга, из неё выглядывал край узкой бумажной закладки. Кошка присела на сундук и взяла книгу, ожидая увидеть какую-нибудь вдумчивую заумь. Открыла наугад, хмыкнула, полистала, устроилась поудобней и стала читать с начала, временами сдавленно фыркая. За этим её и застал Дзой, когда вернулся.

— Лорд! — живо поприветствовала она вошедшего, улыбаясь до ушей и потрясая книжкой. — Ты что, правда это читаешь?

— Ну, читаю, — буркнул он, сердито отбирая у неё своё имущество.

— Лучше бы ты "Вайгитоден" читал, если уж о любви хочется, — доверительно сказала Кошка.

— Там нечего читать, — буркнул Лорд с некоторым ехидством, откладывая книжку в сторону. — Там одни картинки.

— Так здесь-то тоже читать нечего! — возражала смеющаяся Кошка, тыкая в отобранную книжку пальцем. — Здесь же ничего нет, только и сюжета, что рыдают все через каждые две строки! И через каждые три — клянутся друг другу в чём-нибудь вечном, типа любви, дружбы, братской верности… Разве что ещё в вечной ненависти, на худой конец!

Лорд смотрел на неё исподлобья, медленно закипая. Кошка смеялась.

— А ты-то зачем читала, если так не нравится?

— Мне очень нравится! — бурно возмутилась Кошка. — Такое чудо! — она вдохновенно задрала голову и стала вещать, очень похоже пародируя: — "Силуэт любимой мельком разглядев на горизонте, как бревно он тут же рухнул, и лежал четыре года. И ещё четыре года он рыдал, придя в сознанье…"

На этой трагической ноте Кошка окончательно согнулась пополам от хохота, чем Лорд и воспользовался, выпихав её из комнаты.

— Хху-ух… — выдохнула Кошка, держась за живот. Мотнула головой и забарабанила в дверь:

— Дзой! Слушай, я ж не за этим пришла! Открой, я больше не буду! Никаких литературных диспутов, правда, поговорить нужно! Серьёзно, открой… Спасибо.

Разговор вышел недолгий и по большей части монолог. Уверенности Кошке он здорово прибавил. По дороге домой от Лорда ей пришла в голову ещё одна мысль, и разговор с лордом тэрко вырисовался чётко и ясно. Осталось только воплотить его в жизнь.

Случай представился через несколько дней. Ему сложно было не представиться, когда Кошка так тщательно его планировала. Она сидела в первом из залов библиотеки, на удивление светлом для такого помещения. Бумага боится сырости, и обычно окна здесь были как можно меньше. В этой небольшой комнате от данного правила почему-то отошли. Возможно, книги тут чувствовали себя несколько хуже, зато гораздо лучше себя чувствовали люди. К достоинствам комнаты Кошка отнесла и её положение: пройти в библиотеку можно было только этой дорогой, а лорд тэрко как раз сегодня собирался зарыться в хроники. Когда он вошёл быстрым шагом, не слишком много внимания уделяя девушке за набором для игры в шаги у окна, девушка его окликнула. Ол Баррейя остановился, потом подошёл.

— Я вижу, вы не слишком удивлены, встретив меня здесь? — улыбнулась Кошка, поднимая голову. У неё было восхитительное настроение — и ни малейших причин его скрывать.

— Я уже имел счастье познакомиться с… ол Тэно, — сказал герцог. — Знакомство с тобой только закономерно.

— Где ваши манеры, лорд тэрко! — укоризненно сказала Кошка, поблёскивая лукавыми глазами. — Извольте говорить "вы" герцогине ол Кайле!

Ол Баррейя смотрел сверху вниз, как смотрел бы на говорящую крысу.

— Моему роду почти две тысячи лет, девочка, — сказал он. — Даже те, кто получил бы имя ол Кайле от родителей, а не кражей, не кричал бы о родовитости сейчас.

— Может быть, — сказала Кошка, чуть откидывая голову, — моему роду однажды будет столько же, если не больше. И я… — она приподняла ладонь, прося герцога не перебивать, — я не променяю это "может быть, будет" на ваше "было".

— Будущего не будет, если не было прошлого.

— Вы правы, — легко согласилась Кошка. — Вы не подарите мне одну партию в шаги? По-моему, мне очень не хватает хорошего учителя. — Я не займу много вашего времени, — пообещала она. Ол Баррейя, помедлив, сел.

— На что играем? — весело спросила Кошка, откидываясь на спинку кресла. — Или так, без ставок? Если вы проиграете, можете подарить мне хорошего чая.

— Кажется, ты должна моему сыну, — заметил ол Баррейя, кладя на стол сложенные в замок руки. — Можешь вернуть.

Кошка рассмеялась тихонько.

— Лорд герцог, зачем ему меч? Давайте, я если проиграю, подарю ему циркулей на ту же цену! Для меча у него слишком много смелости при такой непрактичной голове!

Ол Баррейя хмуро покосился на неё.

— Циркулей ты подарить можешь, — сказал тэрко, расставляя фигуры на столе. — Но не вместо меча, а дополнительно.

Он начал партию, классическим укреплением флангов. Но центр при этом ослабил немного сильнее, чем стоило бы на данном поле.

— Лорд герцог, — сказала Кошка, беззвучно двигая фигурки пехоты на его центр, в такт словам. — Вы же знаете, что никого из ваших нка-Лантонц короновать не даст. А если и даст, то не позволит усидеть на троне. Есть множество способов избавиться от неугодного правителя. Вы же поэтому отказываетесь от короны, разве нет?

Ол Баррейя молчал. Он передвинул одну фигуру — Кошкина пехота провалилась глубоко в его игровое поле и увязла, окружённая мощными фланговыми силами по сторонам. Кошка двинула колесницу на защиту — лорд тэрко ударил драконом по колеснице, отрезая Кошкину пехоту от основных сил и отхватывая солидный кусок игрового поля.

— Поразительный вы человек, лорд герцог, — задумчиво сказала Кошка. — Но дело даже не только в этом. — Она задумчиво тронула фигурку мага, передумала и пошла оборотнем, начиная выстраивать квадратную защиту. — Нам нужно будет опереться на кого-то в Веройге. И ол Тэно — не нка-Лантонц, чтобы опираться на бездарных и слабых. Посудите сами. Вы же знаете его "программу". Как вы думаете, сколько протянет Империя, если отдать власть ему? А мы не собираемся обратно на дно. В Веройге мне лучше, чем в Собачнице.

Кошка обезоруживающе улыбнулась, трогая кончиками пальцев кружево на лифе. Ол Баррейя бросил на неё быстрый взгляд от доски, продолжил игру. Убрал остатки пойманной в ловушку пехоты, одновременно выводя дракона на позицию, удобную для атаки.

Кошка помолчала.

— Своего плана у нас пока толком нет, — она пожала плечами. — С нка-Лантонцем нам точно не по пути. Ясно, что нужно не грабить окраины и городские верхи, а поднимать центр — руками купцов и банкиров.

Она пошла магом, одним ходом превращая квадратную защиту в "линию крепостей". Подняла глаза.

— Вам как дворянину это может быть неприятно, но не похоже, чтобы была альтернатива.

Ол Баррейя молча ударил своим магом по неприкрытому Кошкиному оборотню. Кошка опять помолчала, рассеянно поправляя волосы. Любой следующий ход ослаблял её позицию, разрушая линию обороны. Ход магом — ол Баррейя забирает всю правую часть игрового поля. Ход конниками — большую часть левой. Кошка двинула дракона, оголяя центр.

— Да, сами мы не справимся, — сказала она. — Ол Тэно нужны будут советники. Особенно, когда не будет нка-Лантонца.

Ол Баррейя остро глянул на неё, кладя руки на стол.

— Что вам помешает избавиться от нас после того, как избавитесь от нка-Лантонца?

Кошка тихонько рассмеялась.

— Мы же не самоубийцы. Мы не удержимся у власти одни. Нка-Лантонц делает расчёт на близкую перспективу, когда можно подгрести под себя, сколько получится, и выйти из игры. Для нас это самоубийство. Нам некуда выходить из игры, у нас слишком много на кону. Мы или сумеем вытянуть Империю и выплывем, или не сумеем. Тогда, если Империя рухнет, мы будем никто, если вообще будем.

Кошка смотрела прямо и серьёзно. Ол Баррейя поморщился.

— У меня недостаточно причин верить.

— Значит, пойдёте на трон сами? — сказала Кошка, кладя подбородок на руки и глядя снизу вверх. — Время ещё есть, до равноденствия. Забавно, не находите: все знают, что коронация будет, но никто не уверен, кого будут короновать.

Ол Баррейя дёрнул углом рта. Перевёл взгляд на фигурки. Двинул своего дракона вперёд, на место Кошкиного, получая контроль почти над всем игровым полем.

Кошка разглядывала положение фигур несколько мгновений. Потом встала и чуть поклонилась, благодаря за игру.

— Лэнрайна ол Тэно просила передать уверения в глубоком уважении вам и Святейшему Мастеру. Такие люди стали бы украшением любого совета министров.

Она тепло улыбнулась и пошла к выходу. От двери обернулась:

— Да, меч вашего сына я верну с посыльным. Хорошего вам дня, лорд тэрко.

Меч, чертёжный набор и книгу мэтра Кларовеола о фортификации она послала уже назавтра. Набор и книга были куплены заранее, с помощью Шонека. Восторга Онея Кошка не видела, но живо воображала: Шонек божился, что этой книгой о-Баррейя грезил во сне и наяву.

Через несколько дней по Веройге прокатился слух, что Мастер, зажатый нка-Лантонцем в угол, согласился короновать маркизову марионетку. По городу говорили о чудесном возвращении наследницы древнейшего рода Империи. В Эрлони неспешно начали стягиваться сперва первые люди имперских регионов, затем — послы соседей. Коронация состоялась в первый день четвёртой луны 2274 года. Официальная часть была долгой, яркой и утомительной. Но после — праздник удался на славу. С катанием на лодках, карнавалом, танцорами, жонглёрами, артистами, с состязаниями поэтов и фейерверком. Даже Лорд походил не на строгого клирика на похоронах, а на… не слишком строгого клирика на похоронах, но с его стороны и это был почти подвиг. А уж Кошка плясала и смеялась до изнеможения, а флиртовала и после. К полуночи уверилась было, что Шек ол Ройоме влюблён по уши, потом заметила, что с таким упоённым восторгом в глазах тот смотрит на абсолютно любую девушку моложе шестидесяти, и неожиданно прониклась к Эшекоци весёлой симпатией.

— Слишком много красивых людей! — жаловалась Кошка после какого-то по счёту кубка. — Выбрать невозможно!

Шек живо согласился, и они решили проблему выбора радикально: ушли в верхний парк, пьянствовать в обнимку на скамейке над склоном, под кустом сирени. Пить аромат из воздуха и смотреть, как бурлит и сверкает Веройге, как праздник пожаровым заревом отражается в озере и Арне, и как по Глинянке бродят факелы между яркими маками уличных костров.

Потом идиллию нарушила основательно нетрезвая толпа золотой молодёжи. В толпе обнаружился счастливый ол Каехо: Хриссэ радостно нарабатывал клиентуру, щедро угощая всех подвернувшихся, и компания быстро из нетрезвой превращалась в нетрезвую и пыльную. Кошка с Шеком, переглянувшись, удрали. Целовался Шек ещё лучше, чем травил байки.

Потом праздник стал затухать. Город встретил зарю, вздохнул и тихо улёгся набираться сил. Вечером обещали продолжение.

Ланг-нок-Зеер

2274 год, 25 день 5 луны Ппн

Эрлони

Первые месяцы после коронации летели стремительно. Тэрко быстро и без шума продвигал на ключевые офицерские посты надёжных людей, люди святейшего Мастера о чём-то договаривались с главами цехов и крупнейшими банкирами, Кхад помогала отвлечь от этого нка-Лантонца. Нка-Лантонц и сам легко отвлекался. Лорд хмыкнул, подумав, что маркиза приход к власти опьянил больше, чем кого-то из кхади, хоть маркиз и пришёл из Веройге, а они — из Собачницы. Отчасти потому, может быть, Кхад успела уже опереться на армию, а дни нка-Лантонца были уже сочтены: ему их оставалось девять.

Лорд — Дзохойно ол Нюрио — свернул во дворик, откуда пахло маслом и буковым дымом, и пошёл вокруг дома по знакомой дорожке. Первый раз Лорд зашёл сюда пару лун назад: Иера хотела обзавестись кольчугой и прочей защитной амуницией и поручила она это Лорду, а не кому-то из придворных, — чтобы парадности в доспехе не оказалось больше, чем доспеха. Мэтр Ошта посоветовал это место, и Лорд был очень рад, что совета послушал. Оружейник, мэтр Джанш, к своему делу относился с душой, а к императорским посланцам — со сдержанной неприязнью. Кому охота переводить добрую сталь и своё время на дорогую игрушку, которой судьба веками пылиться на стене, украшая интерьер, да по праздникам гонять блики по восхищённой толпе!

Примерно так себе Лорд представлял мысли мэтра Джанша, впервые входя в мастерскую и объясняя, что доспех нужен для императрицы. Правильно представлял, по большому счёту, но неприязнь оружейника быстро уступила место симпатии к вежливому парню, когда тот объяснил толком, что именно требуется. Лорд и сам не заметил, как привык захаживать к мэтру и без дела — посмотреть хорошее оружие, поспорить, во всех ли ситуациях у длинного клинка преимущество против короткого, поговорить о способах заточки.

В один из летних дней Лорд зашёл в лавку под вечер. Мэтр был в кузне, и Лорд устроился там же, глядя на то, как Джанш доводит до ума лезвие широкого метательного ножа с отделкой из зелёного серебра.

— Ты по делу, лорд герцог? — спросил Джанш, откладывая полоску кожи и пробуя ножом волоски на руке.

— По делу, — кивнул Лорд.

С утра Иера вздумала размяться с оружием, и Лорд с удовольствием принял приглашение. Фехтовала Иера чем дальше, тем виртуозней, с упоением. Словно смеялась каждым движением. Только вот кадарские красные ножи императрице были не по рангу, так что в последнее время работать приходилось всё больше мечами. Лорду меч подарил мэтр Ошта, и на этот клинок грех было жаловаться, а вот Иера подбирала себе что-то под руку в оружейных палатах Веройге. Лорд ходил подбирать с ней, и точно знал, что дело это неблагодарное. Воинами ол Истаилле когда-то были, но очень уж давно. И мечи от тех времён остались широкие, тяжёлые, из плохой стали, слабо держащей заточку, и неуклюжие из-за слишком смещённого к острию баланса. Да и острия закруглённые — только рубить, проламывая щиты с диким рёвом, а не фехтовать. Оружие поновей было легче, длинней, богаче и вычурней. Самое то для парадов. Что-то Иера себе выбрала… Рукоять с крупными камнями не слишком удобна, но клинок вроде бы неплохой, с твёрдым и острым лезвием. Но как раз сегодня неплохой клинок сухо хрустнул от почти скользящего удара сбоку и разбился на несколько кусков.

— День урожая в этом году приходится на осеннее равноденствие, будет большой праздник, — сказал Лорд. — Я хочу подарить Её Величеству хороший меч.

Джанш отложил нож и повернулся к ол Нюрио.

— Для чего?

— Для дела. Уверен, никто из высоких гостей не догадается дарить оружие. Её ещё не знают. А значит, если и подарят — то парадное, с самоцветами и гравировкой. Такого добра в Веройге достаточно. Мэтр… — Лорд посмотрел на него в упор, — я хочу подарить ей что-то настоящее. Такой меч, которому можно доверить жизнь и честь и дать имя.

Джанш помолчал.

— Я понимаю, времени мало, — тихо сказал ол Нюрио. Было слышно, что он почти уверен в отказе, но не хочет в него верить. Джанш пристально посмотрел на Лорда, потом отвёл взгляд и чуть прикрыл тяжёлые веки. Одной стены в кузне не было, и солнечный свет косо падал со двора, роняя тени в морщины на шее и у глаз мэтра.

— В каком стиле она фехтует?

Лорд не сдержался и расплылся в благодарной улыбке.

— Быстро. Непредсказуемо. Иногда не слишком экономно. Без жёстких блоков.

— Я так понимаю, это одноручник, — сказал Джанш. — Классический сайне?

— Или чуть поуже. И центр тяжести чуть ближе к рукояти, чем обычно. Конечно, не настолько, чтобы это вредило точности удара…

— Так, — сказал Джанш.

— Мерки у вас есть…

— Хорошо бы встретиться с ней и поговорить.

Лорд чуть нахмурился.

— Я хотел сделать подарок сюрпризом…

— Так.

На этот раз Джанш молчал довольно долго, глядя поверх стены, что окружала двор, в небо за сетью голых весенних веток.

— Вы возьмётесь? — негромко спросил Лорд.

Джанш встал, подошёл к шкафу и достал с одной из полок тёмный от масла свёрток. Положил на стол, развернул ткань и вынул заготовку из переплетённых прутьев. Хвост, будущая рукоять, казался непропорционально тонким в сравнении с будущим клинком.

В один из приходов Лорда, когда меч уже был похож на меч, Джанш спросил, есть ли особые пожелания к украшениям.

— Клинок стоит столько, что никакая отделка цены заметно не увеличит, — усмехнулся мэтр. — Но думать надо уже теперь, чтобы мой брат закончил ножны как раз вовремя.

— Нет, — качнул головой Лорд. Джанш довольно улыбнулся. — Делай на своё усмотрение.

Потом у него не было решительно никакого времени на визиты, и шлифовка, заточка, доводка и оформление прошли мимо Лорда. Когда он незадолго до праздника зашёл за готовым клинком, то сам не знал, что именно увидит. Джанш с видимым удовольствием тянул время за разговорами. Когда он, наконец, достал из сундука свёрток плотной парусины, Лорд уже совсем извёлся.

Мэтр бережно положил свёрток на стол, вдруг став серьёзен и молчалив, как перед алтарём. Лорд встал со своего места у стены и подошёл, чувствуя, что его затапливает то же тихое сосредоточенное спокойствие, что и мэтра. Джанш развернул ткань, открывая кожу и тёмный лак по дереву ножен. Воронёная сталь накладок на конце и устье была матовой от лёгкой насечки и делалась ещё темнее в косых лучах, проникавших со двора. Никаких украшений, кроме этой насечки, не было, но опытный глаз сразу отметил бы цену и кожи, и чёрного дерева, и добротной, мастерской работы. Рукоять, обмотанная замшей. Прямая гарда и четкие грани навершия. Ничего лишнего, ничего недостающего. Строго и просто.

Мэтр ласково провёл по ноженному боку рукой, поднял меч и передал его на раскрытых ладонях Лорду, чуть наклонив голову. Тот взял, с таким же наклоном головы и почти неуверенно, словно опасался обжечься и выронить. Отступил на шаг и медленно потянул клинок наружу, зачарованно глядя, как тот с лёгким шелестом подчиняется. Классический обоюдоострый сайне, в сечении — арр с двумя срезанными гранями, с чуть смещённой балансировкой. Тёмный, почти чёрный фон со светлыми, рассыпавшимися в беспорядке линиями, похожими не то на крупные кудри, не то на фактуру суковатого дерева. Лорд осторожно, как хрусталь, отложил ножны и шагнул в сторону, где было свободней и светлей, почти выйдя из-под навеса. Поднял клинок на уровень глаз, ловя вечернее солнце на полированный металл — нежный золотистый свет зажёгся и словно бы повис над сталью, не касаясь.

— Красивая девочка, — с родительской гордостью сказал Джанш, возвращая Лорда к реальности. Тот перехватил "красивую девочку" надёжней и попробовал воздух второй связкой. Иера делала эту же связку как-то иначе. Не в шагах или жестах разница, а в чём-то другом, неуловимом, как золотистый свет над сталью. Выводя клинок из слива, Лорд вдруг ясно почувствовал смещённость центра: меч пошёл не по той дуге, на которую Лорд хотел его направить, а по другой, с меньшим диаметром. Лорд послушно повёл руку следом, не ломая кривую. И вдруг понял, что именно так этот кусок связки делала Иера, выгадывая в скорости и выходя на последний выпад под таким углом, что его пока ни разу не получалось парировать. Он завершил связку и замер, глядя вперёд сквозь кончик клинка и явственно слыша, как меч смеётся холодным, искристым смехом. Весёлая девочка.

— Мэтр Джанш… — тихо сказал Лорд, опуская меч. Подошёл обратно, вложил клинок в ножны, положил его на стол, повернулся к мэтру и низко поклонился.

— Как вас благодарить, мэтр? — тихо спросил он, не поднимая головы. — Не деньгами же… Тут сколько ни заплати…

— Брось ты это, мальчик, — сказал Джанш. — "Спасиба" с меня вполне хватит.

— Спасибо, — сказал Лорд.

Потом выпрямился, отвязал с пояса кошелёк и передал мэтру.

— Это — как договаривались. А что касается благодарности, то если вам что-то будет нужно, что в моих силах, в любое время — я к вашим услугам. Такой меч не имеет цены.

— Если твоя императрица фехтует и верно так, как ты говоришь, в её руку отдать не жалко, — усмехнулся Джанш.

— Лучше, — уверенно сказал Лорд. — Я не умею так говорить, как она фехтует.

Он умел смотреть. Как засияли восторгом её глаза при виде клинка. Как покачала меч в руке, как пробовала себя и меч в движении, как позвала Лорда составить компанию, как они вдвоём смеялись: Иера и меч, — одинаковым льдистым, беззвучным смехом в каждом движении. Как его самого подхватило и понесло, не давая свернуть или выбрать, навязывая свою игру, правила и волю.

Они были абсолютно одинаковыми — Иера и меч.

Нет.

Не одинаковыми.

Они были — одно и то же.

Иера шагнула прямо в удар, вполкасания сливая его мимо и, кажется, тем же движением — атакуя. Лорду на какой-то миг почудилось, что клинок прошил его насквозь, и он успел задохнуться от жара и чего-то ещё, неожиданного, прежде чем осознать: в последний момент Иера увела меч в сторону, мимо его бока. Она стояла совсем близко, сияя совершенно запредельным восторгом.

— С ума сойти! — выдохнула она. — Так не бывает!

Жарко, трудно дышать, и в висках стучит, словно не пару минут тренировочного боя прошёл, а пробежал пару тагалов. Или это потому, что её дыхание чувствуется на лице — так близко…

Так близко, что почти больно.

По щеке мазнул холодный ветер. Лорд моргнул: в глазах Иеры ему померещилась усмешка. Почти сразу исчезла, если и была. Иера отшагнула назад, отвернулась. Вытянула руку с мечом, любуясь.

— Ланг-нок-Зеер.

Кадарские слова упали на клинок звонким бликом и впитались.

Лезвие ветра. Конечно, как ещё её могут звать!

________

1арр — узкий ромб; дословно со староимперского — "нет". Геометрическая форма и мифологический символ. Пересекаясь с горизонтально вытянутым овалом, образует хо-арр, крест Весов Тиарсе.

Мастер Джатохе

2274 год, 1 луна Ппд

Эрлони

Кто-то ударил кремнем по огниву, и в голове, у затылка, вспыхнула искрой боль. Ещё раз и ещё, в неровном быстром ритме, от которого мир раскачивался, заставляя цепляться за стену, чтобы не упасть. Попутно с пульсирующей болью нарастала бессильная ярость: Мастер, опора Империи! Гнилой пень. Вокруг плясали тучи стеклистой мошкары, и сквозь эту мошкару подоспевший Нохо помог дойти до кресла. На его лице угадывалось сочувствие к старому пню, и тот злорадно оперся всем немаленьким весом, прежде чем сесть. Боль перестала довольствоваться затылком и ударила изнутри в глаза, будто пытаясь выдавить их наружу.

— Окно! — приказал Мастер, неловкими руками ослабляя воротник. — И плед.

Душно. Жар нахлынул на несколько вспышек боли, потом резко сменился ознобом. Нохо возмутительно медленно возился с окном.

— Быстрее! — зло бросил Мастер, цепляясь за подлокотники. Паника. Это ничего, она пройдёт, не успеешь прочесть "Наама-матерь, дай крепости телесной…" Но каждый раз — паника, подгоняет сердце, хотя куда уже быстрей, и в голове чаще и ярче взрывается боль.

Мастер закрыл глаза, чтобы не дать им выпасть из орбит. Пальцы мелко дрожали, как ни сжимай ими дерево. От окна потянуло наконец свежим воздухом, дышать стало легче… Пледом Нохо накрыл как раз в тот момент, когда озноб сменился жаром, и Мастер раздражённо откинул шерстяную ткань. Почти тут же его опять пробил холодный пот, заставляя кутаться.

Собрать силы, стянуть магию потуже, укутать ей, как пледом, голову и грудь. Гиллена светлая, дай разумения, дай потушить жжение в сердце, отогнать проснувшуюся тошноту, унять трясущиеся руки, разогнать мошкару…

— …врача, живо! Его Святейшеству нехорошо!..

Джатохе открыл глаза и рявкнул в спину ол Баррейе:

— Не сметь распоряжаться в моём доме!

Слуга в дверях замер, а Нохо резко обернулся, сверкая глазами. Джатохе испепеляюще глянул в ответ, поджал губы и откинул голову. Боль медленно уходила. Ол Баррейя поморщился, отослал слугу и подошёл. Мастер ясно видел в остаточном трансе, как с лица и рук уходят красные пятна, а сердце выравнивается и идёт дальше. Ничего. Ещё побегаем.

— Я ещё недостаточно мёртв, чтобы кто-то распоряжался в моём доме, — жёстко сказал Мастер.

— Вы сами говорили, что лечить себя своей же магией непродуктивно, — обронил Нохо. Он злился и нервничал, и Мастера это раздражало. Его почти всё в последнее время раздражало.

— Мне не нужен врач, — отрезал Джатохе. — Я вполне справлюсь сам.

— Не забывайте, сколько вам лет! — резко сказал Нохо. — Уже не мальчик!

— Вот именно! — почти угрожающе произнёс Джатохе. — В отличие от тебя. Не забывайся, лорд тэрко!

Ол Баррейя встал и попросил разрешения откланяться. Мастер соизволил разрешить. Долго сидел неподвижно, глядя в вычурный узор по краю жаровни. В комнате был камин, но зимой его жара не хватало, а летом его топили не всегда, и зангская придумка была кстати для его вечно мёрзнущего святейшества. Сердце взбрыкивает всё чаще, а умирать сейчас никак нельзя. Именно сейчас, когда Империя зависла над пропастью и ждёт малейшего толчка — изнутри ли, снаружи ли, — чтобы распасться. Именно сейчас, когда столичные банкиры почти согласились поддерживать правительство, пока правительство поддерживает их. Именно сейчас, когда нок Шоктен в Рааде умирать точно не собирается.

После смерти Мастера его деньги достанутся Церкви и Империи. А его головные боли — ол Баррейе. Фигурально выражаясь. Хватит с него и фигуральных болей.

Джатохе осторожно встал и подошёл к жаровне. Взял щипцы, поворошил в живых красных углях, чувствуя тепло на переставших дрожать пальцах. Ничего, ещё сыграем. С нок Шоктеном, с Аджувенгором. Успеть бы, не дать бы слабину прямо сейчас. Нок Шоктен планирует войну с Империей на следующий год, не позже. Этого допустить нельзя ни в коем случае. Гвер это тоже понимает, ищет, чем бы отвлечь кадарского канцлера, что бы ему подсунуть в качестве самого насущного и неотложного дела. Канцлер прекрасно представляет обстановку в Империи. И потому уверен, что Империя от него никуда не денется. Главное — не лишать его этой уверенности. И не заразиться от него ею.

Уголёк звонко треснул, распадаясь на две половинки.

Отвлечь нок Шоктена, и в эту отсрочку собрать по Империи всё, что только можно, собрать все силы для одного удара. А потом уже можно и передавать головные боли по наследству. Посмотрим завтра, какие есть заготовки у Гвера.

Завтрашняя встреча началась, впрочем, не с Гвера, а с неприветливого лорда тэрко. Он церемонно вещал об укреплении дисциплины, натаскивании войск, укреплении на офицерских постах нужных людей и обучении этих офицеров. Джатохе слушал, Гвер, похоже, дремал с открытыми глазами, глядя куда-то между краем резной панели и портьерой. Проснулся он, когда ол Баррейя всё тем же официальным тоном отрапортовал:

— Сотник второй сотни докладывал, что в результате тщательно подготовленной операции в лесах возле Белого двора был убит кадарский шпион.

— Знаем мы эти "подготовленные операции", — пробурчал Джатохе. — Я полагаю, взятки с браконьеров стригли?

— В выходной день на казённых лошадях, — кивнул ол Баррейя, усмехаясь. Стрижка браконьеров была этаким местным анекдотом. Леса и холмы ближе к Белому двору при ол Истаилле считались заповедными, но местные, не смущаясь грозящим штрафом, крали оттуда и дрова, и дичь, и птицу. Со сменой династии статус заповедника никто не менял, и выгода от этого была тройная. Во-первых, браконьерам, если они не попадались. Если попадались — то егерям. В-третьих, выгода была коричневым, если они ловили тех, кого прозевали егеря. Егеря с коричневыми из-за этого взаимной любовью не пылали.

— Егеря сделали вид, что поверили в продуманную операцию, — продолжил тэрко. — Но шпион и на самом деле подлинный.

— Что-то я сомневаюсь, — сказал ол Лезон. — У меня точные сведения из нескольких источников, что нок Шоктен планирует атаковать Сойге или Кунен, не Эрлони. И в последнее время склоняется к тому, чтобы Кунен не атаковать, а купить: это выйдет проще, быстрей и дешевле. В любом случае, столица ему не нужна. Зачем слать сюда шпионов? Что они, Эрлони не видели?

— Подорожная — на человека короля, — продолжал ол Баррейя, отмахиваясь от ол Лезона этой подорожной. — Заверенная лично нок Зааржатом, а не канцлером.

— Любопытно… — проговорил ол Лезон, изучая документ. — От нок Зааржата можно и не такого ожидать… Если король интригует отдельно от канцлера, их можно попробовать стравить.

— Не того полёта птица нок Зааржат, чтобы помешать нок Шоктену, — брюзгливо сказал Мастер. — Ссорить с канцлером надо Дазаран.

Тэрко и ол Лезон помолчали, обдумывая.

— Вокруг Форбоса? — предположил ол Лезон. — Кадар вот-вот загребёт остров под себя, и Дазаран из-за этого сильно переживает.

Ещё бы не переживать. Остров Форбос — единственная удобная база между Науро и Внутренним морем. Достанься он Кадару — о прямой торговле с Зангой, Империей и Лаолием веше1 останется только мечтать. Кадар фактически монополизирует сообщение по Науро и торговлю с Дазараном. А в таких условиях нок Шоктен сможет безо всякого стеснения диктовать дазаранцам любые торговые и таможенные условия. А остальной Равнине — цены на дазаранские товары.

— Тогда хорошо бы подключить и Зангу, — вслух подумал ол Баррейя.

— Нет, не Зангу, — возразил Гвер. — Лаолий. Занга сама подключится. Она и всегда стремилась к полному контролю морских путей, а уж тем более теперь, под Аджувенгором.

Пока во главе Совета городов стоит Аджувенгор, есть хорошие шансы, что Занга будет действовать как единое целое. Внутреннее море и так полностью под её контролем, но Форбос — а с ним и свобода перемещения по Науро — от Занги ускользает, нок Шоктен цепко держит то, что ему нужно. Но Аджувенгор амбициозен, он не упустит случая закрепить свою позицию. Если Дазаран сцепится с Кадаром за Форбос, Занга точно не останется в стороне. А вот Лаолий…

— С чего ты взял, что Лаолий пойдёт на союз? — спросил Мастер.

— Им невыгодно усиление Кадара. Но и усиление Занги тоже, — сказал ол Лезон. — Зангские пираты докучают их не меньше, чем нам.

— А открыто Занга пиратов защищать не станет, — сказал ол Баррейя.

Ол Лезон кивнул.

— К осеннему равноденствию прибывает дазаранский посол. Нужно успеть к тому времени. Продумать хорошую приманку: выгодные условия торговли и — на случай, если Занга попытается перекрыть дорогу — договор о совместной защите морских путей. Открыто возмущаться Аджувенгор не станет, а от пиратов при должном усилении охраны можно отбиться.

— Заодно у нас будет благопристойный повод нарастить флот и натаскать людей, — медленно сказал ол Баррейя.

— А если Занга всё же возмутится открыто? — спросил Мастер. Ол Лезон довольно улыбнулся.

— Дазарану того и надо. Они ищут повода для войны. Если Занга возмутится открыто, Дазаран атакует Зангу. А Кадар не станет стоять в стороне, видя, что идёт грызня за Форбос. Нок Шоктен уже привык считать Форбос своим…

Они помолчали. Потом Джатохе заметил:

— Дазарану не выиграть этой войны. И как бы глуп ни был веше, в Зегере есть не только самоуверенные идиоты.

— В Зегере есть умные люди, — согласился ол Лезон. — Но ни один из них не входит в правительство. А веше верит в свою морскую мощь.

Джатохе брюзгливо поджал губы.

— Тедовередж не верит, — сказал он. — Послом же по-прежнему он?

Ол Лезон улыбнулся почти мечтательно. Тедовередж был его личной проблемой на протяжении многих лет. Вплоть до последнего года.

— Старый посол зимою умер, — сказал ол Лезон. — В Эрлони приедет его наследник.

Джатохе остро глянул.

— Тот, который Кирой? Он же ребёнок. Десять лет? Или двенадцать?

— Восемнадцать. По описаниям моих людей он действительно ребёнок.

— Это хорошо, — согласился Мастер. — Значит, дальше работаем в этом направлении. Гвер, постарайся получить от веше предварительное согласие, ещё до приезда посла. И быстро, — добавил он, помолчав. — Если не успеем…

"…Империя обречена", — собирался закончить Мастер, но не стал. Ни к чему дразнить голодных демонов.

Когда ол Лезон и ол Баррейя уже собрались уходить, Джатохе окликнул лорда тэрко.

— Нохо!

Ол Баррейя обернулся.

— Останься.

Тэрко остался, вернулся в своё кресло и стал ждать. Джатохе молчал, хмуря кустистые брови и неприязненно смотря из-под них в окно. В комнату сунулся какой-то молодой и недогадливый слуга, но быстро исчез обратно. Откуда-то из угла тянуло холодным сквозняком, несмотря на плотно закрытые окно и дверь.

— Какие гарантии, что нам не станут мешать? — спросил Мастер, прерывая молчание. Кто может мешать и в чём, он не уточнял, но ол Баррейя прекрасно понял и без уточнений. Ответил он не сразу, но уверенно.

— Не станут. Нка-Лантонца уберут на днях. Они ждали, пока вы добьётесь согласия банкиров и пока новые офицеры закрепятся на местах. Нка-Лантонц им больше не нужен. А сами они нам мешать не станут. По крайней мере, не в этот раз.

Джатохе молчал, безмятежно перебирая чётки. Ол Баррейя ждал, глядя, как бусины одна за другой бесшумно текут из руки в руку.

— Почему ты им веришь, Нохо? — спросил Джатохе. Он знал, почему сам согласился. Тому было несколько причин. У Святейшего Мастера не было особого выбора — раз. Если ол Тэно решала опереться на армию через ол Баррейю и на финансы через Церковь, она оказывалась в зависимости от них обоих — два. Ол Баррейя, параноик не хуже Святейшего Мастера, каким-то чудом поверил ол Тэно. Безродной ведьме, как оказывается, которую иначе как "паршивкой" не называл, люди которой едва не убили его сына. Нохо убил бы её, с удовольствием. Но вместо этого согласился поддерживать. Это была третья причина. В шантаж Мастер не верил, он слишком хорошо знал ол Баррейю. Значит, у тэрко были причины поверить в искренность "паршивки". Что это могли быть за причины?

— Она умна, — сказал тэрко. — Нка-Лантонц или кто-то вроде него вытянул бы из Империи последнее, дождался бы гражданской войны — и пошёл бы ко дну. Не думаю, что её заботят нужды Империи, но она очень не хочет тонуть.

— Думаешь, она понимает, в каком сейчас положении Империя? — скептически сказал Джатохе.

— Она не может понимать всё. Но очень многое видит точно.

Ол Баррейя помолчал и добавил:

— Она будет вытягивать Империю, потому что это выгодно ей самой. И будет делать это тщательно и последовательно. Она уже несколько лет назад наняла учителей для себя и своей шпаны. Она знала, куда идёт и что ей понадобится, чтобы сойти за дворянку. У неё недостаточно умения, чтобы править Империей, но это ненадолго. И я уверен: убийством нка-Лантонцем дело не ограничится. Когда она утвердила своё положение среди подводников, то начала чистку по всем уровням. Сначала убирала тех, кто не годился в союзники, — чтобы они не мешались под ногами. Потом — союзников, на которых нельзя положиться и которые могут помешать навести её собственный порядок. До того времени нам по пути. Если однажды она поймёт, что может обойтись уже без нас, нужно будет её убрать, иначе она уберёт нас раньше.

Джатохе усмехнулся.

— Что ж, это будет интересная игра. Как раз в твоём вкусе. В ближайшие дни собери мне как можно больше информации обо всех её людях: в среде подводников и сейчас. О ком найдёшь. Можешь идти.

Мастер не любил сильных противников. Но лучше уж умный враг, чем тупой союзник. Если девчонка обставила ол Баррейю, она точно не дура. Но кто сказал, что этого достаточно, чтобы обставить и Мастера? К тому же, если ол Баррейя верно её описывает, пока им действительно по пути. Пока Мастеру нужно было от императрицы только одно: чтобы она не мешала. Если бы у власти оказался нка-Лантонц, не осталось бы ни одного шанса оттянуть войну с Кадаром и подготовиться к ней. Империи нужна эта отсрочка, нужна война Кадара с Дазараном или Зангой. Жизненно необходима. Нужно хотя бы два года передышки. Нок Шоктен, ударь он сейчас, отколет Кунен без каких-то затруднений. Или купит. Чтобы пришить окраины к центру, нужно поднимать центр, сделать выгодным для окраин быть вместе с центром. На это нужны деньги, нужны люди, нужно время. Много времени, и спокойного. А времени нет. Значит, нужно его создать. Если война за Форбос не развяжется из-за дазаранской наглости, Империи придётся действовать грубей и рискованней. Убить кадарского посла в Дазаране. Или сжечь под дазаранским флагом кадарский порт.

Если Кадар сможет доказать, кто за провокациями стоит, это будет идеальный повод напасть на Империю. И это будет начало конца.

Хорошо бы убить нок Шоктена, но к старому пройдохе не подобраться. Охрана у него не хуже, чем у Святейшего Мастера…

_________________

1веше — титул правителя Дазарана.

Ноанк Аджашер

2274 год, 2 день 2 луны Ппд

Эрлони

Ноанк заметил ол Каехо, когда тот сворачивал в переход, и пришлось побежать, на лёгких, но подкашивающихся ногах, догоняя герцога. Догнав, обнаружил, что не может окликнуть перехваченным горлом, и схватил его за рукав, за локоть. Ол Каехо резко обернулся, сгибая руку Ноанка в каком-то неправильном направлении, выкручивая из плеча локтем вверх, чуть ли не до слёз больно. Ноанк подскочил на цыпочки, но это не слишком помогло.

— Эт-то что такое? — раздражённо спросил ол Каехо, отпуская его.

— Ол Каехо, — жалобно сказал Ноанк, не решаясь потрогать пострадавшее плечо. — У меня закончилась пыль…

— И это повод хватать чужие рукава? — желчно осведомился тот. — Кончилась — покупай, цены прежние. Сколько нужно?

Ноанк потерянно молчал. Беда была в том, что деньги у него тоже кончились. Ол Каехо об этом знал, ещё когда Ноанк в прошлый раз подходил просить, пару дней назад. С тех пор ничего не переменилось. Ол Каехо понял молчание правильно и зашагал дальше. Ноанк поспешил тоже.

— Ол Каехо, вы же знаете, я всегда плачу честно! Я заплачу, мне брат скоро должен прислать денег, уже на днях…

— Вот тогда и приходи, — равнодушно сказал герцог, не поворачивая головы.

— Ол Каехо… — сказал Ноанк. Таким жалким голосом, что сам удивился. — Я не могу ждать…

— Возьми денег в долг у кого-нибудь, — предложил ол Каехо.

Ноанк смотрел на свои дрожащие руки.

— Мне не дают, — пожаловался он. Герцог рассмеялся, холодно и весело.

— И с чего ты взял, что я стану исключением?

Ноанк тоскливо вздохнул.

— Я умру.

— Я не даю пыль в долг, — сказал ол Каехо.

— Ол Каехо, ради Вечных, пожалуйста!

— Я не даю в долг.

Ноанк заплакал. Ол Каехо удивлённо обернулся на звук, хмыкнул.

— Ол Каехо, — всхлипнул мальчишка. Потом вдруг рухнул на колени и стал хватать чужие сапоги. — Можно, я тогда отработаю? Если вам нужно что-то, я всё сделаю, только скажите…

— Встань сейчас же, — сказал ол Каехо, отпихивая его ногой. — Твои сопли на моих сапогах точно не нужны.

Ноанк послушно встал на трясущихся ногах.

— Если что-то нужно, вы только скажите…

Ол Каехо скептически его оглядел, ничего не сказал, только угол рта брезгливо дрогнул. Потом герцогу, похоже, пришло в голову какое-то соображение. Он ещё раз глянул на Ноанка и неприятно улыбнулся.

— Ну-ка, пойдём, — сказал ол Каехо.

Пришли они в какой-то кабинет в особняке ол Каехо, обставленный наполовину как библиотека, наполовину как жильё сумасшедшего алхимика. Обе эти половины Ноанк разглядел плохо. В комнате было слишком много пыли, чтобы мальчишка мог думать о чём-то ещё. Во рту пересохло.

— Ничего не трогать! — окрикнул ол Каехо. Рука Ноанка отдёрнулась назад рефлекторно, ещё до того, как он понял, что ему сказали.

Ол Каехо взял его за плечо, усадил в кресло и присел на край стола рядом.

— Прекрати облизываться и слушай, — сказал ол Каехо. Ноанк виновато замер. — Будешь приходить каждый день. Пыли у тебя будет больше, чем достаточно. Иногда не совсем обычной. Будешь подробно рассказывать, что видел под пылью, что чувствовал, как быстро подействовала, на сколько, какой был откат. Ясно?

Ноанк кивнул, пытаясь понять, в чём подвох. Ол Каехо достал откуда-то илирской бумаги и перо.

— Ты когда пыль первый раз попробовал? — спросил он, макая перо в чернильницу.

— После коронации на празднике…

— А! — сказал ол Каехо, черкнув на листе. — Точно. Когда она у тебя кончилась?

Ноанк облизнул пересохшие губы.

— Четыре дня назад…

— Сколько в последний раз принял?

— Зерна1 полтора… Ну, больше не было.

— Картинки видел?

— Мало… только стены качались.

— Хорошо, — сказал ол Каехо. — Что от тебя требуется, понял?

Ноанк покивал:

— Приходить каждый день, рассказывать, что под пылью видел, какой откат был…

Замолчал и вдруг в ужасе подумал, что это, наверное, шутка. Не может же быть, чтобы всё так просто! Но ол Каехо кивнул ещё раз, дал бумажный конвертик с пылью и кивнул на дверь. Ноанк, прижимая к груди конвертик, встал и пошёл к выходу. У двери его окликнули.

— Эй, погоди!

Ноанк сжался. Обернулся медленно, прижимая сокровище обеими руками.

— Напомни, как тебя зовут? Нохо?

Он кивнул.

— Ноанк Аджашер.

Он приходил, пробовал всё, что предлагали, иногда картинки были ярче, иногда картинок почти не было, но счастье захлёстывало. Иногда не было ни счастья, ни картинок, только головная боль и страх, но головная боль была лучше откатов, которые становились всё страшней и длиннее. Ол Каехо с одинаково живым любопытством следил и за счастьем, и за головной болью. Иногда спрашивал об учёбе или друзьях, на это Ноанк отвечал коротко и раздражённо, тем более, что об учёбе и друзьях ничего нового сказать не мог. Ни того, ни другого он давно не видел. Брат присылал деньги, Ноанк за ними не ходил. Примерно пол-луны спустя со дня договора с ол Каехо он переехал к герцогу. Ходить каждый день туда-обратно через полгорода было утомительно — с каждым разом всё утомительней, — а после переезда ничего от пыли уже не отвлекало. Больше ничего, кроме пыли, и не осталось, и Ноанка это вполне устраивало. Всё устраивало, кроме, разве что, откатов. Во время отката свет казался слишком ярким, звуки — слишком громкими и резкими, одежда — грубой и шершавой.

После одного из откатов ол Каехо не давал ему пыли долго, Ноанк не сказал бы точно, сколько; вряд ли больше двух дней, но казалось, что бесконечно. В другой раз, когда откат был особенно острым, ол Каехо раздвинул занавеси, впуская ядовито-резкий свет. Ноанк возмутился и хотел спрятаться под покрывало, но ол Каехо спрятаться не дал и избил. Ну, как — избил. Он едва дотрагивался, остальное довершали болезненно обострённые откатом чувства, любое прикосновение казалось либо ледяным, либо обжигающим. Ноанк кричал. Ол Каехо долго потом сидел над своей тетрадью.

Но после он дал Ноанку такой пыли, какой он никогда в жизни не пробовал, настолько чисто, весело и хорошо человеку на этом свете не бывает, и таким умным и понимающим человек тоже быть не может без пыли. Так что в конечном итоге, решил Ноанк, оно того стоило. Он так ол Каехо и сказал; сказал, что внутренняя свобода стоит любых жертв. Ол Каехо глянул оторопело, а потом смеялся так, что Ноанк думал, он упадёт от смеха. Отсмеялся, достал тетрадку и велел рассказывать. Ноанк рассказывал. Вспоминать было легко и приятно, переживать заново. Рассказ получался несколько сумбурным и захлёбывающимся, Ноанк пару раз сбился на "Ну, вы же знаете, это — так!.."

— Не знаю, — сказал ол Каехо. Ноанк удивлённо на него уставился. Ол Каехо поднял голову и выразительно пошевелил пером, имея в виду, что надо бы продолжить рассказ.

— Вы… Вы что, не пробовали? — недоверчиво спросил Ноанк.

Ол Каехо хмыкнул.

— Я мало что пробовал. И уж точно не в таких дозах.

Ноанк сообразил, что и правда всего раз или два видел ол Каехо под пылью — и только слегка.

— Но почему?…

— Я же не самоубийца! — рассмеялся ол Каехо. — Рассказывай давай.

Ноанк рассказывал, ол Каехо слушал, иногда помечая что-то в тетради. Ноанк заглянул в эту тетрадь однажды. Почерк у ол Каехо был чёткий, с тонкими резковатыми линиями. И мелкий: только длинные вертикальные черты отдельных букв были действительно длинными. Тетрадь была чем-то вроде рабочего дневника. В ней значились даты, размер дозы, состав и эффекты. Ноанк пролистал и отложил, не найдя ничего интересного. Записи продолжали прибавляться, и тогда, когда у Ноанка между одной дозой и другой уже не было времени читать.

"<…>25 день 2 луны — 3 зрн. — неочищ. — картинки слабые, беспокойство, движения неточные, рваные — откат сильный, подозрит., агрессивность.

<…>

2 день 3 луны — 2,5 зрн. — раствор. в кружке огнёвки — картинки слабые, приподн. настроение, болтливость, движения как обычно — откат: больше похмелье.

<…>

12 день 3 луны — 4 зрн. — неочищ. — частич. потеря зрения, иррац. ужас, оч. яркое восприятие цвета и звука — откат: тошнота, симптомы отравл.

<…>

19 день 3 луны — 2,5 зрн. — 3 к 1 с жабьим ядом — картинки ярче обычного, разговар. с пустым местом, лежит пластом, потом без сознания — откат: оч. плохой, отравление, пришлось лечить.

21 день 3 луны — 4 зрн. — чист. — картинки яркие, "цвета пахнут", "музыка бархатная такая, приятно пощупать " и т. д. — откат обычный.

<…>

7 день 4 луны — 30 шт. в сыром виде — салатом — лёгкие картинки, приподн. настроение — откат слабый.

<…>

10 день 4 луны — 5 зрн. — плюс три кружки огнёвки — дёргался, смеялся, плакал, разговаривал с кем-то; потом без сознания — откат: умер. 11 день 4 луны."

_______________

1зерно — зд. мера веса, около 2 граммов.

Кирой Тедовередж-тай1

2274 год, 2 день 5 луны Ппд

Веройге, Эрлони

Большую часть дня съел последний кусок дороги. Остаток вечера Кирой, переправленный с корабля в Веройге транзитом через ванну, боролся со сном на празднике осеннего равноденствия. Вручал подарок от лица веше и обсуждал обеспечение безопасности морских путей по Науро и Внутреннему морю. За право имперских купцов торговать в Дазаране по сниженным пошлинам ол Тэно предлагала поддержку людьми и оружием в охране дазаранских кораблей. Ясно, что это выгодно в первую очередь Империи. А Дазарану грозит обострением отношений с Зангой. Возможно, войной. Веше ждёт этой войны, как ребёнок карнавала, и не то что Кирой, но и отец Кироя переубедить никого не смог…

Кирой Тедовередж-тай в первое своё посольство отправился с чёткими инструкциями: договор о совместной охране морских дорог подписать. И сложилось у Кироя впечатление, что в Веройге об этих инструкциях знали не хуже него. Потому и реагировали так снисходительно на судорожные попытки посла ограничить присутствие багровых мундиров на дазаранских кораблях и в портах. Кирой и сам понимал, что первоначальный вариант договора долго не протянет. Империи не нужна безопасность дазаранских купцов, ей нужно усилиться на море, нужны базы на Островах, нужно приструнить зангских пиратов… А веше верит в мощь дазаранского флота и возрождение контроля над Науро.

Ночью герцог удивил себя: нашёл время поспать. Утром заперся в кабинете, долго и со швырянием подсвечника в стену пытался изобрести спасительную поправку к треклятому договору. Выдохшись, неожиданно для себя обнаружил, что думает антипатриотические нецензурные мысли о столпе вселенной и надежде человечества, а также о его благословенной матушке. Встал, позвонил и потребовал кофе. Остро чувствовалось, что старого посла больше нет, а молодому — девятнадцать, да и то — будет через пять с половиной лун.

А следующим вечером и ночью, пришедшей за вечером, Кирой занимался другим важным делом: очаровывал дам. По договорённости. Договорённость была об укреплении сердечных отношений между Дазараном и Империей, послу для лучшего обживания на двух островах предписывалась женитьба, и в рамках этого международного проекта и устраивался пышный приём на Белом острове и высшем уровне. Веройге гудел и похихикивал от нижнего двора, где сразу стало тесно от людских и конских морд, до парадных зал в третьем ярусе. Оттуда осчастливленный женским вниманием посол и сбежал, вытерпев несколько часов оркестра и запаха еды, что пробивался снизу, где расставляли и накрывали столы для высокого собрания.

На старой лестнице, ведшей от заколоченного люка к запертой двери, не было никого и ничего, за что её и облюбовал Кирой для поедания куска мясного пирога, с боем захваченного в кухне. От одежды тяжело пахло факельным чадом, горелым маслом из ламп, лошадиным потом и благовониями. Кирой жевал и с малодушным фатализмом думал, что под вечер ткнёт пальцем в первую попавшуюся, лишь бы не из близких к императрице семейств; а так — всё равно они различаются только цветом одежды. Жениться не то чтобы активно не хотелось, но думалось об этом как-то кисло и муторно.

Жених поёрзал на лестнице. Лестница придушенно всхлипнула. Потом ещё раз. Кирой замер и прислушался. Десяток ударов сердца — тихо, потом всхлипнуло снова, тоскливо и устало, в пустой комнатке, за одной из пыльных портьер которой Кирой и нашёл свою лестницу спокойствия. Парень встал и, скрипя по возможности тише, подошёл к бархату, тяжёлому и старому, как Верго. От бархата над лестницей протянулся пыльный шнурок света, услужливо показывая дырку в портьере. Снаружи, на полу посреди комнаты, по-детски подобрав под себя ноги, сидела девушка с письмом в руке и с песочными волосами. К светловолосым Кирой так и не привык по-настоящему, хоть и провёл в Империи такую же половину детства, как в Дазаране.

"А почему, собственно, нет?" — подумал Кирой, переступил, громко скрипнув лестницей, и выждав чуть, шагнул из-за портьеры. Девушка промокнула глаза бледно-лиловым рукавом, обернулась и изобразила церемонный поклон. Из-за того, что вставать она и не подумала, поклон изображался в основном руками и головой и выглядел совершенно не церемонно.

— Вы, должно быть, заблудились, — сказала она. Кирой подумал, что это старомодное "вы" идёт ей так же, как манера сидеть на полу. — Веселятся там, по коридору второй поворот налево и вниз.

— Веселятся? — поразился Кирой. — Как можно веселиться, когда здесь так грустят?

Она слабо улыбнулась.

— Что ж, мило сказано, галантный Гость-из-за-портьеры. Но сегодня в игры Эиле2 играют без меня.

— Не буду играть, — покорно сказал Кирой. — Позвольте только погрустить вместе с вами, а то мне тамошнее веселье с утра уже оскомину набило.

Она поглядела жёлтыми кошачьим глазами, хмыкнула и снова перевела взгляд на письмо. Кирой понял это как приглашение и сел рядом. Пол был холодный, даже не застеленный ничем.

— У меня брата в Олклет отправили, — сказала она, помолчав. — То есть, он не брат, а кузен, но это всё равно. Пишет, как у него всё там хорошо, будто я не знаю, что такое рэнги с их луками. Видела, как их яд действует.

— Ваш брат там не один, — сказал Кирой. — Семь тысяч пополнения сумеют удержать на границе имперский порядок.

— Пожалуй. Но только один из них — мой брат. И жизнь у него только одна. А вы, должно быть, не знаете, что такое эти болота.

Она разгладила полосу шёлка, исписанную с обеих сторон артистическим мелким почерком, бережно сложила и спрятала в рукав, как платок.

— Не знаю, — кивнул Кирой. — Я южанин, для меня Эрлони — север, а дальше я и не бывал, хоть имя и тамошнее: Кирой.

— Да не убавится честь твоя и твоего дома, лорд герцог.

— И твоей чести… — с некоторой долей тоскливости начал Кирой, оборачиваясь, и расхохотался. — Эшекоци! С таким голосом и манерами я ожидал увидеть трухлявый пень времён Хада!

Эшекоци светился от удовольствия. Сказал уже не кривляясь:

— Хотелось бы, конечно, хорошенько огреть тебя по плечу, но, боюсь, салон меня не поймёт.

— Салон скажет, что здесь не казарма, и будет прав, — сказал Кирой. — Тебя каким ветром в Веройге занесло?

— Я-то по-прежнему в Эрлони живу, а вот ты откуда на наших островах? Совсем в последнее время забыл бедную столицу со своими дазаранцами! Всё ждёшь, что они выучат твоё типично дазаранское имя?

Шутка была старая и, как водится среди старых шуток, не смешная. Отец Кироя, бессменный посол Дазарана в Империи и большой любитель северной экзотики, выбрал сыну арнское имя. Дазаранцы, не слишком испорченные знанием чужих языков, чуть ли не поголовно произносили его как "Кирии", чем повергали Эшекоци в детский восторг, поскольку в таком звучании имя его друга совпадало с просторечным именем для одной разновидности клопа. Вонючей до слезоточивости.

— И не надоело? — хмыкнул Кирой, — пропуская слугу с огромным блюдом чего-то жирного и мясного. — Какие новости у тебя?

— Шикарные, — заявил Эшекоци, расправляя плечи. Плечами он всегда выделялся — на зависть многим задохликам вроде Кироя. — Главное: я офицер. Не по наследству, а на самом деле. Людей пока, правда, всего полтора десятка, ну так ол Эсхо и вовсе с пяти начинал.

— На легендарных полководцев, значит, равняемся? — усмехнулся Кирой. — А как же современные военачальники? Так ли уж запросто нок Вардже сложит генеральство с себя, чтобы отдать тебе?

— Ох и паршивый из тебя шпион, Кир, — сощурился Эшекоци, беря друга за локоть и отводя в сторонку, за колонну. — Нок Вардже арестовали позавчера. Официально — растрата государственных денег. Ты где был?

Кирой пожал плечами. К стыду своему, стыда он не чувствовал. Хотя о таких передвижках в офицерских кругах и обязан знать первым.

— Ладно, герой-интервент, у тебя-то, я слышал, новости пикантные. С обручением?

"Вот и нечего скалиться", — подумал Кирой.

— С укреплением дружественных отношений между державами, — продекламировал он, спугнув особо рьяного слугу, подплывшего было с выпивкой.

— А ну стой! — заорал Эшекоци слуге вслед, героически захватил обе бутыли в плен и вернулся к Кирою с победным выражением лица. — За помолвку! — объявил офицер, протягивая бутыль, и тут же приложился к своей.

— Может, найдём кубки? — с сомнением протянул Кирой.

— Где твоя офицерская честь? — возмутился Эшекоци. — За такое дело ты просто обязан надраться до поросячьего визга!

Кирой хмыкнул, но о порочащей офицерскую честь посуде больше не заикался.

— Да, кем тебя осчастливили? Ей меньше пятидесяти?

— Меньше пятидесяти порогов. Младше меня. Недавно из захолустья, очень милая провинциальная девочка, Мише ол Кайле.

— Ол Кай… кха-кха-ха-ха-ха! — зашёлся Эшекоци. Кирой молча ждал.

— А давай-ка в сад выйдем, — сказал Эшекоци, направляясь наискось через зал. — А то душно что-то, — крикнул он через плечо, протискиваясь между музыкантами и стеной.

В саду было менее душно. Прямо сказать, ни души.

— Ну, — Кирой остановился под клёном, освещённым единственной лампой и смотревшимся потому печальным одноглазым калекой на фоне расцвеченных остальных. — И что ты хочешь мне секретного сообщить о моей невесте? Какая-то великосветская глупость о близких отношениях со всем двором?

Эшекоци задумчиво вытер опаутиненные пальцы о щегольские штаны, которые смотрелись на нём на удивление уместно, и расплылся в ухмылке.

— Нет, великосветских глупостей о ней не распускают, хотя насчёт отношений всё может быть. Но сказать я тебе хочу кое-что о тебе, потому и отозвал. Чтоб не ронять престиж Дазарана. Ты редкостный идиот, лорд Кирой, герцог Тедовередж. Либо — я не знаю, что за игру ты затеял, женясь на главе тайной полиции.

— А, — сказал Кирой, поскучнев. — Так это одна из твоих дурацких шуток.

Эшекоци посмотрел на него сочувственно и сел. Поёрзал, ругнулся, выудил из-под себя длинную суковатую палку и сел окончательно.

— Значит, всё-таки идиот. Ты невесту сам выбирал или подсказал кто?

— Шек, хватит! Значит, полиция такая тайная, что о её существовании никто не знает, а кто во главе — в каждой людской треплются?

— Вроде как. Зря ты недооцениваешь людские. Ты садись, старик.

Старик скептически поглядел под ноги, пошевелил носком сапога траву и присел на корточки, подобрав низ плаща на колени.

— Может, конечно, и не полиция, — задумчиво сказал Шек. — Может, они пока полицию только планируют. Но делает ол Кайле именно это дело, как ни называй. Или я совсем дураком стал на старости лет.

Он помолчал, садясь поудобней, прежде чем продолжить.

— Знаешь ведь, Кир, реальное офицерство за так не дают, это не формальное за выслугу лет или по рождению. По рождению у меня сам знаешь, что, а на выслугу лет — всех моих не хватит.

Тут он не соврал. Что до лет, то старики еле-еле набрали бы сорок вскладчину.

— Веройге полон молодёжи, сам видишь. Столица помолодела на полусотню порогов: Её Величество, да будет ей Тиарсе опорой, не устраивают все эти пыльные бороды, что помнят, как Нактирр агукал, и пытаются отводить воду к своей мельнице. А мы — мокрые цыплята, без неё нас сожрут. Да и её без нас. Вот она и строит к Веройге бесплатные мосты для всех желающих. Хочешь наверх — лезь, неважно из какой деревни. Только докажи, что можешь приносить пользу любимому государству и боготворимой императрице. Не хочешь — дело хозяйское. Я вот хочу. Не так у меня много наследства, чтоб на всю жизнь хватило.

— И как туда, наверх, лезут? — медленно спросил Кирой. — Как самим в голову взбредёт или по приглашению?

— Я сам полез. Тебя, похоже, приглашать будут: не зря ж на ол Кайле женили.

Шек подумал, хмыкнул, подумал ещё и заржал.

— Ох… Кир… — сквозь смех сказал он. — Она умница и весёлая девчонка, но, Килре-насмешник, боюсь тебе от этого легче не будет…

— Она очень хорошо сыграла приятную и тонко образованную девочку, — сказал Кирой, тщательно скрывая невесть откуда взявшуюся обиду.

— По-моему, это ближе к правде, чем когда она играет капризную придворную дуру, — пожал плечами Эшекоци. Потом посерьёзнел. — По старой дружбе — держи секретную информацию: она в ближайшем окружении императрицы.

— Тхе, понятно, раз уж…

— Ты погоди умное лицо делать, — Эшекоци швырнул в него щепкой. — Здесь я тебе точно не скажу, но нутром чую, есть там какая-то государственная тайна международного масштаба. Есть мы, шушера, выдвинувшаяся за мелкие или крупные, но довольно явные заслуги. И есть несколько домов, всё из глубинки, до того в столицу носа не казавшие и никому не знакомые, которые этот ближний круг и составляют. Я здорово подозреваю, что два-три из них — в прямом вассалитете при доме ол Тэно, но почему-то этого не афишируют. Ол Кайле твоя — в том числе.

"Да, — подумал Кирой, — это ты верно подозреваешь. Это нам сказали. За какие-то древние заслуги кого-то из древних предков. Чуть ли не при Сэнхо ещё".

Когда сказали, Кирой почему-то забыл, что в Империи прямой вассалитет никогда не бывает наследственным: только личным. Не Дазаран, всё-таки.

Задача повисла абстрактной и чёткой, как в детстве (всё, что было при живом отце, для Кироя вдруг самоназвалось "детством"), когда сидели с Шеком где-нибудь на заднем дворе или под одним из окрестных тагалов, играя в большую политику.

"Вот есть два рода, Мтэй и Кшу…" — "Что за имена дурацкие?" — "Скажи спасибо, что не Кирии". — "Шек!" — "Ой-ой, не убивайте!…Ну, всё, ладно, отвяжись! Два рода, значит. Мтэй торгуют солью, Кшу не торгуют ничем, поскольку традиционно неграмотны, но владеют землями вдоль реки, по которой Мтэй соль сплавляют. Иирик Мтэй, сын-наследник, сопровождал последний груз и геройски исчез, недовыплыв из владений Кшу. Выбирай, кем будешь". Один играет, другой ведёт. Если уличат друг друга в нелогичности — заодно и в борьбе поупражняются.

— Ещё кто в ближнем круге? — уже азартно спросил Кирой.

— А вот этого, дорогой друг, я тебе не скажу. Во-первых, потому, что сам не знаю — я и про ол Кайле, скорей, догадываюсь. А в-главных — шпион ты дазаранский, а я — имперский реальный офицер. И не должен бы я тебе, хоть и другу, говорить ничего даже и про твою жену, не то, что про нок Дзерго или нок Джеаша, о которых у меня и вовсе никаких фактов кроме туманных ощущений в селезёнке.

Кирой молча улыбнулся.

— Спасибо, Шек.

— Всегда рад подставиться. Бутылку не забудь: как жених — обязан надраться.

_________________

1-тай в Дазаране приставка к родовому имени, означающая главу рода.

2игры Эиле — зд. флирт

Мийгут

2274, 5 луна Ппд

Эрлони

Вечерами у себя в полутёмной каморке он подолгу сидел перед облезлым закопчённым камином и смотрел на поленья в огне, похожие на берёзу: белые с чёрным. Белые — где древесина стала золой и горяча, и чёрные — где уголь и чуть холодней. Зима ещё не началась, а дрова у него уже заканчивались, их и не было толком. Что удалось спилить тайком и надёргать из чужих поленниц, тем и перебивайся. Он искал работу, но работа была вся не его. Он хотел работать, пусть даже без праздников и по ночам, и когда удалось найти на время место при красильне, перетаскивая тюки из лавки в подводу, Мий был практически счастлив. Работа занимала руки, оставляя голову полностью свободной, на откуп цвету, фактуре и форме. В голове складывались из осколков дневных впечатлений узоры и сюжеты, из совершеннейшей ерунды и повседневных пустяков — что-то, ни с чем не схожее. От этого тюки из рук периодически валились, и Мийгут отстранённо отмечал грязевые потёки на белёном заборе, слушая ругань хозяина. Бестолковый работник вылетел со свистом, и до самых сумерек изводил дома остатки туши на последние листы бумаги, вырисовывая странные узоры, в которых проступали то болотная цапля, то искажённое лицо, то дом в огне. Утром он купил ещё бумаги и туши, и вечером в доме было нечего есть. На следующий день выходить из дома не хотелось, и Мий тупо сидел, глядя в стену, по которой медленно спускался паук — с коричневыми сухими лапками и тёмным, почти чёрным туловищем. Полубоком, держась одной лапой за паутинку. Тщательно выбирал место, куда поставить ногу, задумчиво шевелил жвальцами. Если две-три ноги соскальзывали с ненадёжной стены, паук начинал судорожно перебирать всеми ногами сразу, спеша вернуть себе опору.

Мий неожиданно увлёкся, и следил заворожено, как умеют смотреть маленькие дети: с вниманием абсолютным, хоть и недолгим. Паук нашёл трещинку в стене между камнями и быстро-быстро стал спускаться по ней, не забывая подстраховываться за паутинку и проверять ногой опору перед каждым шагом. В движениях маленького членистоногого, в функциональном аскетизме его внешности было что-то, что притягивало взгляд и не давало оторваться. Идеально отлаженный, ювелирной точности живой шедевр.

Наблюдение за живой природой прервал Шонек, довольный жизнью, шумный и энергичный. Рыжий Шон как-то умудрялся совмещать любовь к рисованию с карьерной хваткой, и Мийгут завидовал бы, если бы это не казалось ему настолько незначительным. Значимо то, что можно зарисовать, Мийгут жил — туда, в картины, у него наконец-то было на это время, и когда какой-то набросок удавался, это было счастье.

Жаль, что жить так невозможно. Можно найти покровителя, писать семейные портреты и украшать загородные дома. Мию упорно казалось, что лучше уж грузить подводы. Когда родители устроили его к мэтру Астивазу, Мий первое время был в восторге. Каллиграфия — это не живопись, но ведь близко… Близко: силы и азарт тратились на красивый почерк, а на прочее их не оставалось. С подводами в этом смысле как-то честнее, хотя и безуспешно в последнее время.

Денег не было. Как и сил искать их. Была жгучая обида, что есть же умение, но совершенно бесполезное и никчёмное в карьерно-финансовом плане, всё равно что умение шевелить ушами, к примеру. Только это умение, не принося ничего, отнимает всё.

Шону проще. Он явно на своём месте и в своей судьбе, смеющийся и твёрдо знающий, что всё будет отлично. Он вломился в комнату, как штормовой ветер, с Кудлашем на пару, и чуть ли не за шиворот потащил равнодушно отпирающегося Мия гулять. В сумку по дороге нахватал чего-то у лоточников и устремился к северным воротам, через Глинянку, по каким-то боковым улочкам, где теснили друг друга боками кирпичные новые дома. За их высокими ступенчатыми фасадами не видно было крыш, отчего оставалось чувство какой-то незавершённости, недостроенности. Где-то к северу от города Шон отыскал заброшенную усадьбу, откуда открывался прекрасный вид, и твёрдо вознамерился там порисовать, пока не стемнело. Мий идею поддержал, особенно когда они пришли на место и из Шонековой сумки стала появляться еда. Пустой живот приветствовал её радостным урчанием, и Мийгут впервые за долгое время наелся до отвала. Он азартно рассказывал о том, как ему удалось поймать игру бликов на воде, используя одну только тушь разной степени разбавленности, и не говорил о том, что пока ловил, забывал поесть. Это, в общем, и к лучшему было: экономия.

Мийгут не обращал внимания, что на нём надето и давно ли штаны надо подвязывать, чтобы не падали, но рядом со щёголем-Шонеком ему вдруг стало неловко вытертых колен и пятен туши на рукавах.

Мий встал и прошёлся по площадке, бывшей когда-то чьим-то двором. От построек мало что осталось, часть их была саманной или турлучной, как везде в этих краях, бедных на камень и древесину. Но остатки главного дома из привозного камня и местного кирпича поднимались на вершине холма, в окаймлении низкого, размытого дождями и затянутого сухой осенней травой вала, который был когда-то стеной усадьбы.

— Мне такие места всегда нравились, — сказал Мий, осторожно трогая пальцем ветку облепихи, свесившуюся через стену дома изнутри, из комнаты. Ярко-рыжие ягоды казались маленькими копиями солнца на фоне мрачноватого серого камня. Мийгут перевёл взгляд вдаль. Старые стены не загораживали обзор, осыпавшись наполовину. Ещё не вылинявшая за зиму высокая трава золотом текла по холму вниз и вперёд, в реку и в закат. Против солнца стебли выглядели совсем тёмными.

— Не знаю, чем. Молодые города похожи на новую жесть: яркие, звонкие и бессмысленные. В них ещё нет души. У людей душа изнашивается с возрастом, а у вещей и мест — с возрастом появляется. Появляется, а потом растёт и крепнет, с каждым шагом по ступеням и с каждым криком, отразившимся от стен. Как старая посуда помнит руки и губы людей, которые жили за много порогов до нас. Как старое оружие, каждая царапина на котором — память о каком-то бое, о чьей-то смерти.

Налетевший ветер ткнулся Мию в затылок, бросая волосы ему в глаза и набивая в рот. Мийгут рассмеялся, запрокидывая голову.

— Не люблю новые города. Я люблю стёртые ступени, осыпавшуюся штукатурку, выщербленные стены, выбоины в мостовой… Глупо, да?

— Я когда на наших смотрю, думаю, что я дурак без здравого смысла, — засмеялся Шонек. — А с тобой если сравнивать, так практичней меня ещё поискать людей надо! Ты-то где теперь? К Астивазу же не вернулся? Или с родителями?

Мийгут повернулся от ковыля во двор.

— Не вернулся. Ни к мэтру, ни к родителям. Место вот ищу. А то уже и краски с бумагой кончились, и деньги на них.

— Так на что ты живёшь? Тебе деньги нужны? Если что, я…

— Не надо. Я так, по мелочи подрабатываю. Там стену расписать, здесь подводу разгрузить, тут приглашения оформить или письмо сочинить. Плохо платят, правда: несолидный я.

Шонек покачал головой, с явным неодобрением.

— Слушай, — вдруг сказал он. — А может, к нам? Я предложу, чтоб тебя взяли. Будем вместе работать.

Мийгут задумчиво помолчал.

— А что за работа?

— Ну… Всякое. И каллиграфия нужна будет, и рисовать…

Мийгут смотрел вдаль. Работать где-то в канцелярии Веройге? Там много будет такого, что стоит нарисовать. Не для денег, просто. Лица, места, сюжеты… Такое, чего в других местах такому вот Мию не увидеть ни за что.

— Секретарём можно тебя устроить. Там, правда, много такого будет, о чём говорить нельзя, и даже думать громко нежелательно, — продолжал Шонек. — Но с деньгами проблем не будет точно. Дворянство получишь, и защиту хорошую.

— Брось! Какой из меня дворянин! — сказал Мий, думая о другом. Что толку в этих сюжетах, если их нельзя будет никому показать? Что толку в жизни, если её нельзя нарисовать и оставить другим? Конечно, и сейчас-то никому не показываешь. Но одно дело, когда это только сейчас, когда веришь, что однажды станешь известен. И совсем другое — когда никому никогда показать нельзя будет. И после смерти наверняка уничтожат половину, если вообще позволят написать…

Шонек тем временем продолжал что-то говорить. О том, что зато интересно, и деньги хорошие, и жильё в Веройге дадут. Правда, иногда могут и ночью, и в любое нерабочее время выдернуть…

— Это ничего, это ерунда, — сказал Мий, глядя на запад и думая о том, как можно было бы, имея деньги, сделать закатное солнце — из разных сортов золота и вечернее небо — из янтаря.

— Так я старшим про тебя скажу?

Мий вынырнул из задумчивости и повернулся к нему.

— Нет, — сказал он, — не нужно. Я подумаю, ладно?

Шонек явно удивился. Видно было, что он сам желание быть в кхади считает естественным и здоровым желанием любого вменяемого человека. Но настаивать не стал и остаток прогулки говорил о другом. Мийгут, к своему удивлению, обнаружил в себе некоторое беспокойство и смятение. Потенциальная карьера при дворе ол Тэно представлялась ему чем-то в духе спектаклей бродячих актёров, где всё слишком запутано и надрывно, чтобы быть правдоподобным. Смутно воображались страшные тайны, кровавые застенки, секретные письма, придворные праздники и секретные комнаты фамильных замков. "Вот бы нарисовать!" — восторженно вскрикнул кто-то на задворках сознания, кто не делал различия между застенками и праздниками. Кто-то другой, там же, на задворках того же сознания, вполголоса бурчал, что на деле всё будет скучней и невнятней, страшных тайн писцу-секретарю никто не доверит прямо с порога, а если и доверит, то будут они грязные и скучные, как сплетни базарных баб над прилавком с несвежей рыбой.

Но самое главное… Глупо идти в дворцовую канцелярию и сидеть там всю жизнь писарем. На такой карьерной лестнице вообще глупо сидеть, по ней надо бежать вверх, расталкивая препятствия локтями. А это дело хлопотное, отбирающее много сил и времени. И откуда тогда брать время на главное? На картины?

Нет, подумал Мийгут. Не нужны мне ваши тайны и ваши деньги. Не хочу я лезть в интриги и политику. Я картины писать хочу. Хватит, что я на каллиграфию дал себя уговорить, пока мелкий и дурной был. Не хочу я себе чужой судьбы.

Шон говорит, хорошо платят. Но хорошо платят там, где много требуют.

А мне же много не надо, думал Мийгут. Мне же только чтоб на краски хватало, ну и поесть иногда. Зачем мне много денег?

Шон смеётся. Говорит, что это глупость несусветная. Мол, что ты тогда рисовать будешь, если кроме рисования у тебя ничего нет? Будешь писать картины про то, как ты пишешь картину с себя, пишущего картину?

"…Сколько всего можно будет там подсмотреть! — подпевал Шонеку кто-то с задворков Миева сознания. — Каких сюжетов, которые нигде больше не увидишь, и из головы не нарисуешь!"

Шонек говорит, что, может, иногда придётся съездить куда-то по делам.

"Не хочу!" — решил Мийгут, представляя слякоть, чёрное от дорожной пыли лицо и испорченные дождями рисунки. Бытовую подлость ради чинов и наград и взаимное подсиживание.

Кто-то на задворках сознания поскуливал от восторга, предвкушая дорожные пейзажи, странные дома, непривычные лица и чужую одежду, несходную с имперской.

Послезавтра, когда он снова увиделся с Шонеком, Мий сказал, что согласен. Пусть поговорит со старшими.

Кирой Тедовередж-тай кьол Кайле

2275, 5 день 1 луны Ппн

Ивовый дом, Эрлони

Поверив в свою непобедимость и моральную поддержку Империи, веше ударил по Форбосу в середине пятой луны пополудни прошлого года. Кадар не мог не отреагировать на такое вопиющее поведение и двинул флот на защиту своих владений на острове. Занга ждала недолго и уже луну спустя ввязалась в эту драку. В конце концов, каждое из трёх государств доподлинно знало, кто именно вправе держать морские пути от севера до юга. Империя тоже доподлинно знала это, но пока не спешила обнародовать своё мнение. А мнение Тедовереджа дазаранскую столицу совершенно не интересовало.

Тедовередж по этому поводу злился. Всё равно кроме этого ему сегодня особо нечем было заняться. Так что к этому делу Кирой подошёл ответственно. Сел в большом зале перед камином, потребовал кофе и приступил. Долго злиться ему помешал Шек, который явился, как всегда, без предупреждения: просто возник в двери, пробежал через комнату, упал в кресло, откинул голову на спинку и довольно расплылся в улыбке.

— Добрый день, — ехидно сказал Кирой. В присутствии Шека мировая скорбь как-то смутилась и явно собралась откланяться. — Откуда это ты такой счастливый? Из кабака или из борделя?

— Ха! — сказал Шек. — Всё ты опошлишь! У меня душевная драма!

— Ну-ну, — сказал Кирой, звоня, чтобы принесли вторую кружку.

— Какая девушка… Нет, ну какая девушка, Кир, ты себе не представляешь! Умница, весёлая, красавица… И я ей точно нравлюсь!

— А в чём тогда драма-то? — рассмеялся Кирой.

— А драма в том, — вздохнул Шек, — что её муж меня за что-то очень не любит… Прямо хоть в гости к ним не ходи!

— Ох, нарвёшься ты на скандал, Эшекоци ол Ройоме! — весело пообещал Кирой.

— Ха! — сказал Шек, подбоченившись. — В эту луну я могу творить что угодно, столица всё равно будет обсуждать ол Каехо.

— С чего это?

Шек глянул на него почти с жалостью.

— Кир, ты меня уморишь. Как можно быть настолько не в курсе городских сплетен? Часа два назад поединок был…

— И ты хочешь, чтобы я о нём уже знал? — рассмеялся Кирой. — Я дома был!

— А я был на свидании, — пожал плечами Шек. — Но уши-то у меня были свободны…

— Так что за поединок? Ол Каехо кому-то отрезал ухо?

— Зачем ухо? Голову, зангцу одному…

— Какому зангцу?

Вторую кружку принесли, Шек охотно налил себе кофе, но говорить ему явно было интересней, чем пить.

— Ну, имя я не знаю. Посланный от судьи из Вернаца, Аджашера. У этого Аджашера брат был младший, обалдуй редкостный. Он сюда юриспруденцию изучать приехал, но как я его ни видел, он всё больше огнёвку изучал, потом на пыль переключился. Ол Каехо, понятное дело, помогал в изучении, пока Аджашер-младший не пал жертвой учения. А старший, соответственно, заинтересовался и послал человека узнать, в чём дело. Ну и этот посыльный счёл ол Каехо главным аджашерским врагом и призвал покаяться. Герцог обрадовался поводу для скандала, и разговор закончился поединком.

— Не вижу пока, о чём тут говорить целую луну, — заметил Кирой. Шек радостно осклабился.

— Угадай, с каким оружием ол Каехо вышел!

— В каком смысле?

— В смысле, с ножом и плёткой!

Кирой недоверчиво уставился на Шека. Тот сиял, но не шутил, похоже.

— Шутишь? — спросил всё-таки Кирой. Большей нелепостью было бы только если бы ол Каехо, скажем, забросал противника конским дерьмом.

— Как же! Строго говоря, вышел он с ножом, а плётка просто на поясе висела, он верхом приехал. Аджашерский этот посыльный начал атаку, ол Каехо увернулся, подскочил вплотную — хлобысь плёткой по глазам. И ножом по горлу.

— Да уж… — ошарашено протянул Кирой. — Дикие нравы у вас в Империи.

Шек ржал.

— Это не нравы дикие, это Серые герцоги чокнутые. У некоторых форма носа в роду передаётся, а у этих — сверчки в голове.

Кирой покачал головой, отпил кофе, думая о другом. В воздухе пахло зангской кампанией. Война начнётся в любом случае, вовсе не из-за скандальных поединков и совсем скоро. Если Империя её проведёт удачно и удержит достигнутое, насколько выгодно или невыгодно это будет для Дазарана? Ближайшая перспектива вполне оптимистичная. После Занги Империи надо будет разобраться с Кадаром, и это даёт Дазарану возможность заниматься своими делами, не отвлекаясь на соседей. Но на что будет похож имперско-дазаранский договор, когда ол Тэно наберёт силу? И что именно нужно тщательней всего скрывать от своей красивой и легкомысленной жены дазаранскому послу? Зачем-то же эта свадьба была организована… Или просто для подстраховки, на всякий случай? На случай, если вдруг Тедовередж вздумает заняться самодеятельностью?

Эшекоци молчал, видя, что его не слушают, и разглядывал себя в полированном серебре кофейника.

— Шек, что ты знаешь о моей жене? — спросил Кирой. "Потому что я о ней ничего не знаю," — добавил он мысленно. — Ты с ней давно знаком?

— Давно я знаком с тобой, — Шек задумчиво крутил в руках щипцы для сахара. Пожал плечами. — Да я, в общем, что знал, уже говорил тебе. Приехала в столицу в начале весны, вроде бы к ол Нюрио. Насколько я понимаю, они родственники.

— А что там насчёт близких отношений со всем двором?

— Кир! — досадливо сказал Эшекоци, щёлкая щипцами. — Я не хочу, чтобы меня считали сплетником.

— Ты и есть сплетник, — хмыкнул Кирой. — Считай тебя или не считай…

Шек вздохнул.

— Ну, есть такое дело. В смысле, отношения. По-моему, тэрко она глазами стреляла одно время. С ол Сташем тоже что-то там крутила. Ну… я с ней целовался один раз, — сказал он и быстро уточнил: — Это до твоего приезда было!

Помолчал.

— Она тебя с ума сведёт, Кир.

— Мы договорились не мешать друг другу гулять, — мрачно сказал Кирой. Шек покосился на него.

— Как-то это… очень не по-дазарански.

— Зато очень по-посольски, — усмехнулся Кирой. Пояснил: — Любой наш семейный скандал тут же станет дипломатическим. Так что когда я застаю свою жену в саду с каким-то ачаро, я договариваюсь с ней избегать огласки и скандалов, а не бью её палкой за неверность.

— Да-а. Попал ты в переплёт.

— Работа у меня такая, — кисло улыбнулся Кирой. Побарабанил пальцами по столу. — Шек, вот что значит "в прямом вассалитете у императрицы"? Она какую-то услугу на шпионской ниве оказала? Или как? За что дают прямой вассалитет?

Шек покачал головой.

— Прямой вассалитет не дают. Ну, не так. За какую-то заслугу можно имение получить, или должность. Прямой вассалитет — это не так просто.

— Жизнь спасти, рискуя своей? — ехидно спросил Кирой.

— Ну, например, — кивнул Шек. — Вернее я бы сказал "спасать". Изо дня в день, друг другу, лет десять подряд, в порядке будничной рутины. Например.

Кирой скептически его изучал какое-то время, потом поморщился:

— Это несерьёзно, Шек. Звучит, как что-то из преданий героической древности.

— А ты думаешь, почему я так старательно обращаю на это твоё дазаранское внимание? — возмутился Шек. — В том и дело, что прямой вассалитет встречается в сто лет три раза!

Кирой смотрел на него несколько мгновений, моргнул, помотал головой.

— Ты пример можешь привести? За что можно получить прямой вассалитет, кроме как за ежедневное спасение жизни?

Эшекоци вздохнул, завозился в кресле, уселся боком, свесив ноги с подлокотника.

— Ох, Кир. Как же с вами, дазаранцами, сложно…

Подумал, снова сел прямо.

— Ну, во-первых, его не "получают". Его предлагают — и принимают или нет. И его не предлагают и не принимают как награду за что-то. Очень уж это сомнительная награда. Может, Мише твоя чем-то обязана сильно императрице и потому приняла прямую вассальную присягу…

— Ты имеешь в виду, там больше обязательств, чем выгод? Как при военном?

— Нет, — отмахнулся Шек. — То есть да. То есть… Тьфу.

Кирой какое-то время ждал продолжения. Шек почесал затылок левой рукой, но продолжать не стал.

— Я совсем уже ничего не понимаю, — сказал Кирой. — Военный вассалитет — это же почти рабство. Сюзерен может приказать абсолютно что угодно. И нет возможности расторгнуть договор. Так? И прямой, получается, то же самое, но бессрочно? Он же пожизненный, разве нет?

Шек переложил щипцы в левую руку и почесал затылок правой.

— Ну, в общем, да, — сказал он. — Но не совсем. Сюзерен может приказать абсолютно что угодно — если это не противоречит интересам вассала. А вассал вправе требовать от сюзерена что угодно. Если это не противоречит интересам сюзе… Пфф.

Он вытянул ноги, отложил щипцы, мотнул головой и посмотрел на Кироя. Тот смотрел в ответ совершенно непонимающе. Шек вздохнул.

— Понимаешь, Кир, тут всё дело не в том. Дело в том, что сюзерен поднимает вассала по иерархической лестнице фактически до своего уровня. Неважно, на каком уровне человек был, хоть рабом, если он приносит прямую вассальную присягу герцогу, он становится герцогу равен. Ну, почти равен. Разница — как между "ол" и "кьол", понимаешь? Люди, связанные прямым вассалитетом, даже в очереди на наследование друг за другом стоят. Сразу после ближайших родственников. И прямой вассалитет не означает рабства, он означает верность… — Шек снова вздохнул и взъерошил волосы. — Нет, это тоже всё не то, — сказал он. — Я не дока в вопросах вассалитета…

Кирой помолчал, обдумывая.

— В Дазаране ничего похожего нет, — сказал он. — Аналоги малого вассалитета, или военного — да. Вассал всегда ниже по рангу, чем сюзерен, иначе быть не может. Даже если они изначально были на одном уровне, когда один приносит присягу, он признаёт тем самым превосходство другого. Присяга — это и есть признание превосходства. Всё просто, всё чётко ложится в иерархическую систему.

Шек встрепенулся.

— Да, вот в этом и разница! — оживлённо сказал он. — Прямой вассалитет стоит вне иерархии. Отношения прямого вассалитета — это отношения равные, это скорей ближе к вашему побратимству. Хотя и не совсем. Формально, для законодательства, всё-таки, сюзерен выше, но ему это никаких привилегий не даёт, наоборот: навешивает ответственность за обоих.

— А процедура какая-то особая есть? Ну, как при побратимстве кровь смешивают, клятву повторяют…

Шек покачал головой.

— Для прямого вассалитета даже определённой клятвы нет. Никакой обязательной формы.

— Но как тогда Бог следит за соблюдением клятвы? Ну, или кто-то из ваших Вечных.

— Кто-то, наверное, следит… — сказал Шек, явно впервые задумавшись на эту тему.

— Ведь иначе вассалитет можно нарушить, — продолжил Кирой. Шек сначала глянул непонимающе, а потом вытаращил глаза.

— Кир, это невозможно. Вообще. Никак. Так не бывает. Прямой вассалитет и сам по себе — штука редкая. Но чтобы его нарушали — по-моему, за всю историю ни разу не было! Знаешь, даже шутка такая есть: серьёзней свадьбы только прямой вассалитет. А серьёзней прямого вассалитета только смерть.

Хриссэ

2275 год, 27 день 1 луны Ппн

Веройге, Эрлони

Он вообще не понимал, с какой стати ей понадобилось обсуждать планы зангской кампании с ним. Когда обоим совершенно ясно, что ничуть она ему не доверяет, ни на одну рыжую. И уж точно не интересуется его мнением, когда есть, скажем, Джатохе, ол Баррейя и прочие любители чертить план наступления на детальной карте. Но рассказывает зачем-то, о слабости имперского флота (надо же, у нас ещё и флот есть!), о необходимости захватить и удержать Вернац, о негласном договоре с Лаолием — для совместной борьбы с пиратами и новой таможенной политики. Хриссэ было бы скучно, если бы он не пытался понять, какого пепла Кхад от него надо. Не свободные же уши, в самом деле!

— Ты же знаешь, я мало смыслю в военной тактике.

— Тут большим тактиком быть не надо, — отмахнулась она. — Смотри: тройственный договор Империи, Дазарана и Лаолия готов, но мы не можем напасть на Вернац сразу. Пираты ударят нашим в спину. Если же сначала ударить по базе на Лобаре, Аджувенгор тут же оттянет часть флота к северу.

— Тогда шансов нет, — сказал Хриссэ, подпирая стену. — Даже с лаолийской помощью. А дазаранцы — на юге, и к Вернацу не успеют.

Кхад улыбнулась. Она была в отличном настроении.

— Да, — бархатно сказала она. — Поэтому нужно, чтобы флот, стоящий сейчас в Тердже, ушёл к югу, а не прикрывал север.

Хриссэ молча ждал какой-то гадости. Когда Кхад начинала так задумчиво и тепло улыбаться, это означало, что заготовленная гадость уже на подходе.

— Представь себя Аджувенгором, — сказала она. — Ты узнаёшь о тройственном договоре, только третий — не Лаолий, а Кадар: имперцы сговорились с Кадаром, боясь, что Кадар возьмётся за Империю, как только разберётся с Форбосом. Узнаёшь, что Империя пообещала помощь в войне с Зангой. План такой: ударить между Северной и Южной Зангой по перевалу Цонг. Кадар в это время бьёт туда же от Форбоса, одновременно блокируя морское сообщение. Так выйдет отрезать Север от Юга, и Юг достанется Кадару. Для Занги Форбос будет потерян.

Хриссэ задумался. Перерезать связь чуть южней Цошека, может, и реально. Но на это нужны были бы все невеликие сухопутные силы Империи.

— Тогда мы оголяем столицу, — сказал он. — И непонятно, как нам удалось договориться с нок Шоктеном.

— Такой план нок Шоктену был бы выгоден, — улыбнулась Кхад. — После окончания зангской кампании мы оказались бы в зависимости от Кадара. И никто не мешал бы им вскоре разорвать договор, как только это станет выгодно. Так что Занга может поверить. Если Аджувенгор поверит, мы ударим от Лобара по Вернацу флотом и в то же время — с Арна и с суши, и тогда город не устоит. Тогда по Южной Занге будет очень удобно ударить из Кадара. Думаю, канцлер воспользуется этим случаем даже без предварительной договорённости с нами.

— Для этого нужно, чтобы Аджувенгор поверил, — сказал Хриссэ, покачиваясь с пятки на носок. — Я бы мог и не поверить. Слишком похоже на обман. Войска должны быть на подходе — не совсем же у Занги слепые шпионы, чтобы эти войска не заметить.

— Конечно, не слепые, — кивнула Кхад. — Войска уже собраны, возле Айленна, вот здесь. До перевала и до Царонгиса на Арне оттуда примерно одинаково.

Хриссэ пожал плечами.

— Может, и поверит. Может, не станет рисковать, решив, что информация ненадёжная.

— Может. Если эту информацию не придётся вырывать пытками.

Какое-то время они помолчали. Заготовленная императрицей гадость уже звенела в воздухе, ещё не оформленная в слова. Ол Каехо уточнил, пробуя, как мысль звучит:

— Сыграть кого-то втёмную?

— Была у меня такая идея, — кивнула Кхад. — Найти мальчишку-идеалиста, подробно разъяснить ему обстановку, отправить в Вернац с заданием — и ждать. Нужен достаточно глупый и неосмотрительный, чтобы и в нашу сказку поверил, и зангцам попался. Но есть несколько сложностей. Если посылать только его, то информации о стенах и портах мне не увидеть. Если посылать его отдельно от шпионов, он может насторожить зангцев раньше, чем вы справитесь. Если посылать его с вами, то он заложит и вас.

Хриссэ усмехнулся тому, как непринуждённо императрица перешла с абстрактного "шпионы" на конкретное "вы". Тень опять в Лаолии, так что вторым будет, вероятно, Воробей.

Кхад потёрла лоб.

— Нужен кто-то, кто будет действовать осознанно и выдаст только то, что нужно. Не больше, но и не меньше. К тому же, если такая мелкая фигура, как подставной мальчишка, будет знать слишком много, выйдет недостоверно. Достоверней будет, если попадётся кто-то из крупных рыб. И ты поедешь не в Вернац, конечно. Ты поедешь как раз в Айленн, но опрометчиво срежешь дорогу через Тайле, откуда тебе охотно перепродадут зангцам.

Хриссэ молчал, только ухмылка сделалась странно неподвижной. Кто-то из крупных рыб, о ком известно, к тому же, что императрицу он не жалует. Кхад тоже молчала.

— Выпить хочешь? — спросила она. — Кадарское.

— Давай, — согласился Хриссэ. Принял кубок и снова ухмыльнулся.

— Я знал, что ты меня недолюбливаешь, но чтобы настолько…

Кхад пропустила едкость мимо ушей. Она села, задумчиво глядя на вино в хрустале.

— Ты не обязан, — вдруг сказала она. Посмотрела прямо на Хриссэ и повторила: — Ты не обязан. Если ты пойдёшь, мне нужно, чтобы ты пошёл добровольно и сознательно. Меньше всего я хочу требовать или приказывать, чтобы, когда тебе будут выламывать пальцы, ты вспомнил, что верность не имеет значения, и радостно сдал им всё, что знаешь. Это не приказ. Ты не обязан соглашаться. Но ты единственный, кто, возможно, смог бы с таким справиться.

Хриссэ прищурился на неё — звучало это странно, слишком непохоже на Кхад и неожиданно, чтобы принять всерьёз. Императрица смотрела спокойно и почти безучастно. Он дёрнул углом губ. Кхад вдруг усмехнулась весело и как-то заразительно.

— Возможно, смог бы. Возможно, нет. Как ты полагаешь, если откажешься, у тебя будет другой шанс узнать?

Хриссэ задумался, стоит ли ответить. Кхад не мешала ему думать, вернув на лицо прежнее безучастное выражение. Добавила, словно думая вслух:

— Если ты откажешься, ничего не изменится. Поедешь с Воробьём в Вернац, впереди вас пойдёт кто-то, кого сыграем втёмную…

Дзохойно ол Нюрио

2275 год, 2 день 3 луны Ппн

Вернац

Хороший повод проявить себя и продвинуться по лестнице реального офицерства — так Дзой думал о поездке на восточную границу в самом её начале. Где-то луну спустя после приезда возможность перестала выглядеть такой уж возможной. Восточные гарнизоны были в ещё худшем состоянии, чем казалось из столицы. Первое слово, которое шло на ум в качестве описания — "пьют". Если бы пили хоть чуть больше, не смогли бы отражать неорганизованные, но полные энтузиазма атаки рэнгов. Под конец Лорду стало казаться, что если бы пили хоть чуть меньше, сходили бы с ума от сумрачных дней без солнца, от вонючего тумана с болот, от постоянной сырости, которая намертво въедалась в одежду и постель. Но в первую голову — от беспросветной скуки, равнодушия и безнадёжности. Юг Арнакии неплохо зарабатывал, торгуя с Кадаром. На северо-востоке денег не было, не было плодородных земель, а были рэнги с отравленными стрелами, были болота, негодное болотное железо и торф. И морозы, которых хватало на то, чтобы заморозить за ночь припасённую на утро еду, но не болотную гниль. И война на границе была под стать этой земле. Рэнги молча и беззвучно проступали в тумане, как болотные духи, и пёрли в атаку, отсутствие боевого порядка возмещая целеустремлённостью. Имперцы обычно атакам бывали почти рады: за неимением других событий. В неподвижном маленьком мирке крепостицы все знали всё обо всех, и странно было к этому привыкать после столичного многолюдья.

Окончательно в безумии реальности Лорд убедился после одного случая. Его отряд оставили в каком-то сарае, рядом с которым от дороги уходила в болота довольно широкая гать. Никто не сомневался, что посадили их туда для отчётности, потому что ребёнок знает: дорогами в этих краях ходят только имперцы, а рэнги гуляют напрямки по трясинам аки посуху. Тем удивительней оказалась атака. Да не десяток пьяных дураков, а целая орава, которую никак не удавалось сосчитать из-за ночи и тумана. Они пёрли и пёрли, будто свет клином сошёлся на злосчастном сарае, а Лорд бегал и орал на всех. Старался не оскальзываться на грязных досках и поминал недобрым словом всех Вечных поштучно и в комбинациях, потому что кто-то надумал удирать, а куда ты убежишь от рэнгов по болотам? Счастье ещё, что сарай был сырой насквозь и оттого несгораемый, а то бы к приходу подкрепления на месте остались одни рэнги. Да и то вряд ли.

После героической обороны сарая Лорд чувствовал себя идиотом — и был представлен к награде, что не сделало мир логичней в его глазах.

В столицу он вернулся сотником, как раз когда Мастер и ол Баррейя закончили планировать для императрицы войну с Зангой. Кадар с Дазараном тогда уже глубоко увязли в войне за Форбос, и Дазаран пока не спешил сдавать позиции, хотя ему и стало туго, когда Занга включилась в игру. Занга заметила, конечно, что под Айленном собирается армия. Не выяснила точного числа — да. Но Аджувенгор точно знал: имперская армия будет бить по Цонгу. Точно знал, что Империя договорилась поддержать Кадар, надеясь этим купить себе лояльность нок Шоктена. Иера права: они считают Лэнрайну ол Тэно своевольной девчонкой, которая рвётся в политику и мешает Мастеру Джатохе работать. Они с Мастером хорошо это разыгрывали в присутствии послов. Настолько хорошо, что Лорду показалось: в этом куда меньше игры, чем хотелось бы Джатохе. Насчёт своеволия — пусть, но они считают её глупой. Достаточно глупой, чтобы поверить в благодарность нок Шоктена. Безусловно, если Империя ударит по Цонгу и дороге, связывающей зангский Север с Югом, Кадар тут же благодарно ударит по Южной Занге и с суши, и с моря. Это Империи не под силу терять время и людей, осаждая каждый город, один за другим. У Кадара есть и силы, и время. А зангские торговые города стоят того, чтобы их осаждать.

Аджувенгор знал, что Империя будет бить по Цонгу, и повёл северный флот из Терджа к югу, готовясь отражать нападение Кадара. Когда голуби принесли эту новость, всё стало зависеть только от скорости. Семь долгих дней от голубей до того времени, когда армия выступила. Северный зангский флот должен был уже подойти к Форбосу на тот момент. У имперцев было восемь суток. Пустые галеры вниз по Арну и имперская армия с окраины герцогства успели к месту встречи за полдня. Два дня до Вернаца, с налёту взяв по пути сонный Царонгис. Флот Рикола и Лаолия ударил в это время по устью Лобара, сжёг оставшиеся на севере пиратские корабли и успел к Вернацу одновременно с галерами. Аджувенгор уже понял, где его обманули, но что ему было делать? Флот ушёл бы от Форбоса к столице за шесть-семь суток, но лорд канцлер Кадара никогда не щёлкал зубами впустую, видя шанс отхватить кусок. Что с того, что Империя не атаковала Цонг? Это удивило только Аджувенгора. Нок Шоктен о Цонге не думал, он-то ни с кем ни о чём не договаривался. Канцлер просто увидел возможность ударить по богатым южным городам, пока глава зангского Совета отвлёкся на Север.

Вернац был беззащитен. Они успели поднять цепи в устье Арна. В этой отсрочке был бы смысл, будь у города войско, чтобы собрать его и подготовить. Имперцы и лаолийцы вырезали охрану у цепей и вломились в порт. Этого Лорд не видел, он был со стороны реки, на головной галере с императрицей. Она открыла ворота Вернаца перед атакой. Замерла, подняв руку: ждать! Прикрыла глаза, а когда открыла их, резко выдохнув сквозь зубы, одна из огромных створок пошатнулась и стала крениться наружу. Императрица заорала в атаку, и её голос странным образом перекрыл грохот от падения створки.

Потом было много шума, сумятицы, грязи под ногами. Зангцев было мало, самоубийственно мало для нормальной обороны, и потому штурма как такового не случилось, он как-то сразу и без предупреждений перешёл в уличные бои, в свалку и бардак. Город огрызался каждой улицей, каждым двором, молча и бешено. Бело-красно-чёрные врубались в Вернац с криком и гиканьем, и странно было слышать в ответ молчание. Дзой отметил это краем сознания; так же краем сознания он отмечал роскошь зангской столицы: не обилие дорогого дерева или металла, а ухоженность улиц, гладкость брусчатки и аккуратность зданий, какую-то неестественную в сравнении с Эрлони. Никогда прежде Дзой не задумывался о том, насколько ветхим и натужным было имперское богатство и имперское величие. Командуя ломать чью-то идеально белую стену, он и сейчас об этом не задумывался, он давно ловил и берёг возможность не думать ни о чём — не думать головой, не логикой, во всяком случае. Уличный бой — уж всяко не время и не место для пустых раздумий, мысли становятся предельно короткими и конкретными, если остаются вообще. Закрыться от стрелы, прикрикнуть на замешкавшегося десятника, прорываться к центральной площади…

Парой часов позже на центральной площади первые люди города пытались спасти если не город, то хотя бы себя, запоздало преподнося Лэнрайне ол Тэно ключи от Вернаца и клятвы преданности. Они пышной процессией вышли из ратуши с Мастерами городских храмов и всеми, кто сначала надеялся укрыться в ратуше, а потом не нашёл в себе сил оборонять просторное здание со слишком большими окнами и слишком легко горящей крышей. Иера слушала, сидя в седле, и первые люди города чувствовали себя всё спокойней и уверенней. Ол Тэно была пятнадцатилетняя девчонка в лёгком доспехе, заляпанная грязью немногим меньше, чем её конь. Первые люди Вернаца были солидные мужчины в бархате и золоте, и они слишком привыкли думать, что это их город, чтобы поверить во что-то другое. Дзой следил исподволь за лицом императрицы и чувствовал себя неуютно, хотя и понимал, что это недоброе веселье в её глазах выльется на чужих, а не на своих. Иера дала зангцам выговориться и заговорила сама. Обращаясь к имперцам, а не к зангцам. И с каждой фразой голос нарастал над площадью, заполняя её целиком, заставляя, кажется, камни откликаться. Дзой обнаружил, что едва воспринимает слова, голос наплывал, как прилив, и не так важно было, что именно она говорит — что Империи нужен этот город, что имперцы заслужили награды за идеально проделанный бросок и штурм…

— Этот город слишком долго решал сам за себя. Здесь никогда не было императоров, здесь не умеют хранить верность. Кто не слышал присказку "врёт, как зангский купец"? Империи ни к чему лживые клятвы. Разве у нас мало людей, достойных быть дворянами в Вернаце?!

Армия отвечала восторженным рёвом. Когда Кхад, дождавшись паузы, выкрикнула финальное: "Убейте всех! Вычистим город!" — "Гааааа!!" — отозвалось снизу, и Лорд с холодным ужасом понял, что сейчас они одинаковым восторгом приветствовали бы любое её слово.

— Райна!

Она обернулась, улыбаясь хищно и азартно.

— Что ты делаешь?! Они придут в себя завтра, и с Зангой нам ещё жить бок о бок! Тебе этого не забудут никогда!

Она рассмеялась.

— Ещё бы! Я и хочу, чтобы они запомнили хорошенько!

Она повернулась обратно, к площади. Зангцы вышли с ключами парадным шествием, ярким и вызывающе роскошным. Под пышными одеждами не было видно людей, только лица иногда выхватывал взгляд, чтобы снова отвлечься на алый, лазурный, насыщенно зелёный, всплески драгоценных камней… Буро-серые от весенней грязи имперцы врубались в эту роскошь с каким-то пьяным восторгом, кроша меха и бархат.

— Реда! — кричала какая-то старуха в лохмотьях с храмовых ступеней, плюясь в сторону императрицы. — Нелюдь, демон-оборотень! Реда! Умрёшь, как крыса, одна, без семьи, без друзей, без души!

Какой-то имперец полоснул её мечом походя, на бегу.

Дзой вздрогнул, когда Иера окликнула его, обыденным тоном, не тем голосом, от которого вибрировала только что площадь.

— У меня для тебя небольшое поручение, Дзой. Помнишь разговор про дезинформацию, благодаря которой Аджувенгор отвёл флот к югу?

Дзой недоумённо кивнул, беспокойно перебирая пальцами на рукояти меча. Где-то за спиной войско снова покатилось по улицам под гам, звон и треск, обильно сдобренные дымом — расползались пожары.

— Её Аджувенгору передал Хриссэ. Он был проездом в Тайле, где Аджувенгов как раз очень удачно гостил. Насколько известно, Хриссе сейчас где-то в городской тюрьме. Сходи проверить.

Дзой открыл и закрыл рот. Потом открыл ещё раз, когда она уже отвернулась идти куда-то.

— Он сдался под пытки?..

— И очень удачно отыграл свою роль, — рассеянно кивнула Иера, трогая поводья и направляясь с площади.

Бой за город едва ли стал менее шумным, но Дзою определённо казалось, что вокруг сгустилась плотная и вязкая тишина, мешая думать.

— Иера, — тихо сказал Лорд. — Это сумасшествие. Как ты могла такое приказать? И как он мог согласиться?

Императрица вскинулась было, зло сверкнув глазами, но психовать не стала. Усмехнулась:

— Если бы я приказала, он бы ни за что не согласился.

— Откуда тебе было знать, что он не расскажет настоящие планы?

— И его бы прямо так сразу отпустили? — насмешливо уточнила ол Тэно. — Сначала он не знал, что палач — Аджашер. А когда уже попался и узнал… Он хоть и псих, но не дурак. И не мог не понять, что единственный его шанс выжить — если мы успешно и быстро возьмём Вернац.

— Но его же наверняка убили, как только мы начали наступление! — сказал Дзой, бездумно направляя коня следом.

— Не думаю, — ухмыльнулась императрица. — Говорю же: главный палач Вернаца — Тшеза Аджашер. Меньше чем за луну он явно не успел в полной мере насладиться общением. Убить — это слишком просто.

Дзой опять открыл рот, но она продолжила раньше:

— Помнишь старую историю про лису в капкане?

— Лису, которая отгрызает себе ногу? — мрачно переспросил ол Нюрио, ожидая слов о государственной необходимости.

— Да. Так вот: я — не лиса, у меня не так много ног. И я знала, что успею разжать капкан. Так что иди и разжимай, пока Аджашеру не пришла в голову светлая мысль увезти этого герцога из города.

Дзой смотрел пристально, пытаясь понять, насколько она искренна. Никогда этого понять не получалось, и этот раз не стал исключением. Ол Нюрио кивнул и пошёл, взяв с собой один из своих десятков. Уже по дороге к тюрьме, отмахиваясь мечом на скаку от назойливого зангца, он думал, что слова про "этого герцога" звучали чуть более ядовито, чем можно было ожидать. Умри глава древнейшего и сильнейшего рода в Империи — это сняло бы здоровый камень с души императрицы, не имевшей не только рода, но даже истинного имени.

Думать об этом не хотелось.

Дело не в том, чтобы не предать одного неприятного тебе пыльника. И даже не в том, что, каким бы он ни был, Хриссэ всё-таки один из своих, из кхади. Дело в том, что предательство — всегда предательство. И если сегодня ты предашь неприятного тебе пыльника, завтра ты предашь ещё кого-то.

— Йях-ха! — прикрикнул ол Нюрио, посылая коня в галоп. Десяток припустил следом, вспарывая группки мародёров и проносясь дальше.

И как Иера могла быть уверена, что ол Каехо не расколется по-настоящему и не выложит всю подноготную? Как она могла настолько на него положиться? Вся эта история отдавала каким-то коллективным сумасшествием. Настолько нелепая и неразумная, что просто не укладывалась в голове. Слишком нелепо и неразумно даже для пыльника. Не может же дело быть в верности. Не в случае с пыльником. Но зачем-то же он согласился? Какие-то же у него были цели и причины?

Городской тюрьмой Вернаца было просторное двухэтажное здание с эркерами и колоннами, квадрат со внутренним двором. Вряд ли оно всегда было тюрьмой, слишком уж светло и как-то даже торжественно оно выглядело. Здесь неплохо можно было бы держать оборону, если бы её было кому держать. Городская стража вся ушла на стены, и городской судья со своими людьми тоже, как сообщил потрёпанный парень, выуженный из караулки. Геройствовать он не рвался и сразу согласился показать, где держат имперского шпиона.

— Не верю я ему, лорд герцог, — вполголоса, чтоб не слышал караульный, нудел Дзою десятник, пока они шли следом. — Куда-то он нас вниз ведёт, а когда это дворян в подвалах держали?

Когда караульный сказал "Тута", десятник пролез вперёд. "А то мало ли что…" — пояснил он ол Нюрио. Толкнул дверь, шагнул внутрь с мечом наготове, оглядел практически пустую камеру и бросил через плечо:

— Да не, не он.

Ол Нюрио уже вошёл следом. В углу камеры, на загаженном полу действительно лежал на боку какой-то тощий человек, голый и грязный. Больше там не было ничего — даже света и, кажется, воздуха почти не проникало.

— Да и с чего ему тут быть, лорд герцог? — сказал десятник и сплюнул себе под ноги. — Чай, дворянин.

Человек поднял голову, прищурил на герцога глаза с красными веками и без ресниц и хмыкнул. Ол Нюрио застыл на месте. Десятник продолжал.

— Говорили же вам: тут шушера всякая. Дворян выше держат: сортиры, виды из окна. Набрехал нам этот поганец…

Ол Нюрио шагнул вперёд так резко, что десятник от неожиданности осёкся и перестал встряхивать "поганца" за плечо. Герцог, так бледный от бешенства, что это было видно даже в полутьме подвала, сдёрнул с себя плащ, накинул на арестанта. Поднял его на ноги. Десятник вытаращил глаза, сказал "э…", осёкся и кинулся помогать.

— Идти можешь? — спросил ол Нюрио, закидывая его руку себе на шею. С другой стороны ол Каехо поддержал десятник.

— Из этого гостеприимного дома я ещё и пробегусь, — усмехнулся Хриссэ. Голоса у него не было совсем.

Верхом ехать он явно не мог, поэтому пришлось потратить немного времени на поиски транспорта. Улицы рядом с тюрьмой пустовали — в этой части города оборонять или грабить было особо нечего, имперские сотни прокатились здесь штормовой волной, оставив за собой мусор и трупы. Жизнь бурлила сейчас в порту и у восточных ворот. Единственное, что удалось найти в одном из тупиков, среди битой посуды и обломков дешёвой мебели, — это неуклюжая телега предельно аскетичной конструкции: два колеса диаметром локтя по два, и плоская деревянная платформа без бортиков. В телегу впрягли одну из сменных лошадей, на платформу кинули пару плащей поверх сдёрнутой с чьего-то окна почти целой портьеры. Карета получилась не ахти, но за неимением лучшего вполне годилась.

Дзой помог ол Каехо сначала сесть на край, потом осторожно лечь. Дал плащ укрыться; поймал себя на том, что неловко отводит глаза от спутанных волос и ещё больше заострившегося лица.

— Укройся получше, — почти резко бросил ол Нюрио. — Судя по голосу, ты сильно простужен.

Ол Каехо уставился на него, а потом заперхал. Дзой не сразу понял, что это смех. Недовольно зыркнул.

— Это не простуда, лорд герцог, — просипел Хриссэ. — Это я так вопил.

Ол Нюрио мимолётно сузил глаза, отходя от телеги. Вспрыгнул в седло, проехал в голову маленького отряда, махнул рукой — ехать. Когда обернулся, проехав пару десятков шагов, ол Каехо выглядел почти довольным, пригревшись и расслабившись, и не менял выражения лица, когда телега жёстко подскакивала на выбитых из мостовой камнях, обломках чьих-то ворот или мёртвой руке неудачливого зангца. До занятого под имперский штаб двора они доехали уже на закате, подобрав по дороге ещё десяток раненых.

Под штаб заняли не разрушенную ратушу, а один из больших купеческих дворов ближе к порту: ратуша никогда не предназначалась для жилья, как и прочие здания городского Совета. Да и обоз нужно будет где-то разместить, когда он подоспеет, наконец, и в квартале припортовых трактиров и постоялых дворов места для этого хватало. Даже с учётом того, что значительная их часть выгорела.

Немногочисленные лекари, прибывшие вместе с армией, были заняты работой по горло, потому что Вернац, даже и обречённый, сражался насмерть. Или наоборот — именно из-за того, что был обречён? Так или иначе, имперцам было кого лечить, а обоз, как всегда, застрял где-то на подходе, и снабженцев за это кляли все, обустраивая места для дворян, для раненых, для себя, наконец. Ол Каехо прямо сейчас умирать, вроде, не собирался, потому обоих герцогов из импровизированного лазарета послали вежливо, но безоговорочно. Вот утром придёт обоз и, в том числе, — ещё лекари. Все, кто в состоянии не помереть до утра — ждут, невзирая на чины. Приказ императрицы.

Размещали дворян без лишней роскоши. Ол Каехо, к тому же, явно не стоило оставлять одного, и Дзой не слишком удивился, когда в соседи к пыльнику определили его, на втором этаже какого-то брошенного постоялого двора, с отдельной скрипучей лестницей от большого зала внизу к небольшой комнате с двумя кроватями, столом и пыльным шёлком на стенах. От прежних хозяев на лестнице и шёлке осталась подсыхающая кровь, которую со ступенек без особого тщания оттирал какой-то солдатик.

Ол Каехо не спешить засыпать, как ожидал Дзой, а жаждал общения. Без малейшего внимания к сорванному голосу, рассказывал какие-то дурацкие анекдоты, которые больше подошли бы для дружеской пьянки, а не для этой пустой комнаты в чужом доме. Дзою не было смешно. В кои-то веки не потому, что Хриссэ его раздражал. Во-первых, сип, которым сейчас разговаривал пыльник, даже дурным шуткам придавал оттенок загробной жути. Тощий полтруп, издававший это сипение, ничуть не разрушал общего колорита. Во-вторых, полутрупу было больно. Даже когда его не трогали. Когда трогали — осторожно, помогая сесть, чтобы выпить воды, — рука на покрывале судорожно напрягалась, вздуваясь жилами, и кисть делалась похожей на огромного паука, который силится подняться на ноги — и не может.

— Утром же пришлют врача, — зачем-то сказал Дзой, когда ол Каехо ненадолго замолчал.

Хриссэ закрыл глаза и оскалился.

— Закрасить синяки, — просипел он, — приклеить ногти, зашить задницу…

— …язык отрезать, — непроницаемым тоном продолжил Дзой.

Он отправил человека найти хлеба и молока или бульон и сел сам на пороге комнаты, глядя вниз, вдоль лестничного пролёта. В доме было тихо и спокойно, будто и не хрипел в агонии за стенами разрушенный, растоптанный город. Город, в котором не останется к утру ни одного — как это по-зангски? "Вернаццеши", жители Вернаца. Не останется к утру на этом свете "вернаццеши", кроме редких счастливчиков, которым по случайности удалось сбежать. И сложно сказать, такое ли уж это счастье — жить где-то, зная, что твой город спалили дотла, чтобы выстроить на его месте другой, пусть и похожий на прежний издали. Но жить в нём будут чужие люди, говорить на чужом языке, плясать чужие танцы под чужую музыку и воевать с твоей страной. Тебе этого не забудут, Иера, и не простят. Хотя — для того ты это и сделала, чтобы запомнили, да? Чтобы принимали всерьёз. Зачем, когда настолько удобней — чтобы принимали за марионетку? А прощения ты никогда и не думала просить. Ты нарочно делаешь из безликой Лэнрайны ол Тэно — нового Хада ол Джашье, Великого, ужас и гордость Равнины, да? Как кричала эта старуха-вернаццеши: "Реда!" Эттей, больше похожее на проклятие. Когда ты смеялась последний раз, Иера? По-настоящему, без особых причин, просто потому, что жизнь этого стоит?

— Лорд герцог?

Ол Нюрио поднял голову. Вернулся посланный за едой.

— Вот…

— Хорошо, — сказал Дзой. — Иди отдыхать. Завтра будет долгий день.

— Да, лорд герцог. Спасибо.

"За что спасибо-то?" — подумал Дзой, вставая и возвращаясь в комнату. Положил принесённую сумку на стол, рядом с жестяной кружкой, из которой выглядывал огонёк изрядно сгоревшей свечи. Дзой шагнул обратно к двери, прикрыл её и вернулся к столу. Развязал сумку, вынул два меха — с молоком и с вином, как оказалось, — хлеб в белой тряпице, немного холодной баранины. Удивился сначала, потом сообразил, что мясо предназначалось для него. Глянул влево — ол Каехо не спал, следил за ним скучающим взглядом.

— Есть будешь? — спросил Дзой.

— Пить буду, — сказал Хриссэ.

Дзой помог ему сесть и дал молоко с хлебом. Странно себя чувствовал, сидя за столом с мясом и вином, когда ол Каехо осторожно глотал молоко. Потом отчего-то взялся прибирать на столе, хоть и понимал умом, что не герцогское это дело.

А герцог, собственно, и не прибирает, — недобро подумал он вдруг, это кухаркин племяш прибирает, герцог, вон, отдыхать изволят…

Он глянул коротко на отдыхающего. Того бил озноб. Дзой аккуратно завернул оставшийся хлеб и пошёл за лишним одеялом.

— Я одного не понимаю, — сказал он, укрыв пыльника, и снова замолчал. Это была, разумеется, неправда. Не понимал он очень многое. И то, о чём хотел спросить, не было даже в числе главных неясностей.

— Ну?

— Зачем ты так долго терпел? — Дзой запнулся и продолжил быстрее, пока не передумал спрашивать: — Ты же затем туда и пошёл, чтобы выдать им фальшивый план. Ты мог сделать вид, что сломался, гораздо раньше. Зачем было…

— Хк-кхм, — сказал Хриссэ. Дзой скривился, решив, что спрашивать явно не стоило.

— Хотя это не моё дело, — сказал он и отвернулся к столу, зажигая зачем-то новую свечу, хотя пора уже было тушить свет и ложиться спать.

— Не твоё, конечно, — усмехнулся пыльник. Дзой равнодушно пожал плечами, снял куртку, сел на свою кровать и стянул сапоги. Подумал, решил, что свечи можно и оставить на случай если придётся вскакивать посреди ночи. И лёг.

— Я и сделал вид, что сломался, гораздо раньше, — сказал Хриссэ из-за стола. Чтобы распознать его сип, приходилось вслушиваться. — Сломаться было несложно: Тшеза — отличный дознаватель, настоящий мастер. Про атаку через Цонг я ему выдал ещё дней десять назад. Кажется. Тебе, пожалуй, лучше знать: вы же отслеживали, когда флот пойдёт к югу? Узнав, что было нужно, Тшеза взялся за дело не по приказу, а по зову души. Очень талантливый дознаватель. Заметь: он ведь даже ещё не начал меня калечить! Надо будет позаимствовать у него пару приёмов и пригласить как-нибудь в гости.

— И ты ничего не выдал, — тихо сказал ол Нюрио. Ему, откровенно говоря, было стыдно. В конце концов, Хриссэ всегда казался ему последним, от кого можно ждать верности чему бы то ни было.

— Выдавать было совершенно бесполезно, — равнодушно сказал Хриссэ. — Говорю же: Тшеза работал не для начальства, а для души. К тому же, если бы я рассказал наши настоящие планы, у Занги резко выросли бы шансы на победу. А у меня — шансы на то, чтобы остатки меня несколько месяцев спустя сожгли на тюремном заднем дворе. Он бы меня сломал. Не сразу, но точно сломал бы. Ему просто не хватило времени. Говорю же: очень талантливый человек.

Ол Нюрио молчал. Иера была права, как всегда. Мысли она, что ли, читает у всех подряд? Хотя это не мысли знать надо, это надо знать, по какой логике они появляются. В случае с пыльником и мысли его сложно было втиснуть в нормальную картину мира, не то что поверить, что у него есть какая-то логика.

— Интересно, — сказал Дзой чуть погодя, — ты хоть раз в жизни делал доброе дело, не притворяясь, будто руководствуешься только выгодой, а не честью?

— Я никогда не притворяюсь, — охотно отозвался ол Каехо. — Я всегда совершенно искренен. Это ты у нас мастер притворяться и подводить под всё этическую базу. Боится, например, какой-нибудь дурак какой-нибудь ведьме в любви признаться — и делает вид, что это вассальная верность, а вовсе не…

Ол Нюрио обнаружил, что вскочил босыми ногами на пол, обогнул стол и шарит в поисках оружия у пояса. Ол Каехо насмешливо заперхал. Дзой стиснул зубы и сел обратно.

— Или ударить какой-нибудь дурак хочет, но не решается, потому что…

— Потому что у меня совесть есть, — сухо сказал Дзой, кутаясь в одеяло. — Но однажды ты меня доведёшь.

Хриссэ ухмыльнулся.

— Тебя? Ты себя плохо знаешь, святой Дзохойно.

После этой фразы он помолчал — и опять начал ни с того ни с сего, задумчиво глядя в потолок:

— У меня был младший брат. Воплощённая мечта дома ол Каехо. На редкость правильный дворянин. Прямо как ты.

Лорд издал неопределённый звук. Ол Каехо разглагольствовал.

— Все недостатки нашей семьи были уже истрачены на меня, так что ему ничего, кроме достоинств, не осталось. Плохо в нём было только одно: он был младшим, а наследником почему-то родился я… Так вот, Вена было очень забавно дразнить. Он меня терпеть не мог. Я его, впрочем, тоже. А потом он умер.

Ол Нюрио подождал продолжения. Не дождался. Спросил:

— И что?

— Как — что? И умер, и был он сожжён, и душа стала дымом, и прах его в склеп поместили… Фамильный… Мерзкое место, скажу я тебе: холодно, сквозняки…

Дзой опять подождал продолжения и опять не дождался.

— Зачем ты это рассказываешь?

— Так ты же ничего рассказывать не хочешь. Приходится мне поддерживать светскую беседу.

Ол Нюрио молчал. Непохоже было, впрочем, чтобы Хриссэ всерьёз ждал ответа. Потом он наконец уснул, к облегчению ол Нюрио. Дзой последовал его примеру едва ли не раньше, чем успел заметить тишину. Жаль только, что ненадолго. Рывком проснувшись, Дзой какое-то время тупо хмурился в потолок — в темноту под потолком, — и силился понять, что же его разбудило. Потом на пару мгновений стало тихо, и когда звуки послышались снова, ол Нюрио уже разобрал, что это. Хриссэ прерывисто, почти со всхлипом вздохнул, скрипнул зубами и вдруг затянул то ли сиплый вой, то ли стон, на одной ноте, по нарастающей.

Дзой сел, потом встал и подошёл к его кровати. В темноте тускло выделялось перекошенное острое лицо. Кисти рук на одеяле снова изображали пауков, которым никак не удаётся подняться на ноги.

— Ол Каехо! — позвал он.

Тот не слышал. Мотнул головой по подушке, прерывая вой ещё одним рваным вдохом.

Ол Нюрио наклонился и потряс его за плечо.

— Хриссэ, проснись!

Пыльник коротко взвыл в голос, открывая дикие глаза, и от души приложил Дзою кулаком в солнечное сплетение и коленом куда-то в район левой почки. Ударить как следует ол Каехо не смог, так что Дзой только охнул, тряхнул его ещё раз: "Проснись!" — увидел на его лице осмысленное выражение и сел боком на край кровати, недовольно морщась.

— Доброе утро, святой Дзохойно, — сипло послышалось от подушки. Ол Нюрио неприветливо зыркнул туда. Хриссэ выглядел вполне счастливым, блаженно скалился.

— Ещё ночь, — буркнул Дзой, демонстративно потирая бок.

— Извини, — сказал Хриссэ.

— Ничего, — ол Нюрио ещё раз потёр бок и встал. — Я так понимаю, ты целился в Аджашера.

Хриссэ чуть посерьёзнел.

— На редкость талантливый человек, — задумчиво сказал он. Почти с восхищением, как показалось Дзою. Он помолчал, неловко поджимая пальцы на холодном полу.

— Может, — без энтузиазма начал он, — тебе пыли достать? Если спишь плохо…

— Нет, — резко сказал ол Каехо. Заметил удивление и пояснил: — Пыль усиливает все чувства. Под пылью больше видишь и слышишь несуществующее, а потом, во время отката — реальные вещи, только гораздо острей, чем обычно. Громче, ярче, горячей, холодней. Больней.

— Да, — сказал ол Нюрио. Сел на свою кровать и завернулся в одеяло. — Тогда действительно не стоит.

— Тшеза об этом свойстве пыли знает, — всё так же задумчиво сказал ол Каехо. Дзой передёрнул плечами.

— Может, конечно, потому я и вопил, — так же задумчиво продолжал ол Каехо. — Но не думаю, что дело только в этом. Понимаешь, в пытке главное — всё время держать человека на грани, когда ему кажется, что больше выдержать невозможно. А когда он только начнёт привыкать — немного усилить нажим. Но если переусердствовать, человек перестанет чувствовать так остро, ему будет уже всё равно. Даже если не доводить до бессознательного состояния. Поэтому нужно временами отпускать, дать отдохнуть, расслабиться. И как раз в тот момент, когда человек расплывается в блаженстве оттого, что наступила передышка, — вот тогда и тащить обратно, в пыточную.

Дзой обнаружил, что сидит, набычившись, и усиленно кутается в одеяло. В том, как полуживой Хриссэ деловито сипел о пыточной методике, было что-то жуткое, ненормальное.

— Это тактика Тшезы, — продолжал ол Каехо. — Не только его, конечно, ею многие пользуются. Но у меня какое-то неопределённое ощущение, что здесь что-то неправильно…

— Ещё бы, — поддакнул Дзой. — В пытке вообще есть что-то неправильное. Не находишь?

Хриссэ сел и уставился на него.

— В пытке… неправильное… Дзой, ты гений!

— Э?..

— Конечно! В том всё и дело! Тшеза слишком много внимания уделяет физической пытке! Разбалансировать, вывести из равновесия — это всё правильно. Сделать так, чтобы человек не знал, чего ожидать в следующий момент — это тоже правильно. Навязывать свою игру, свои правила, свой ритм. И не давать понять эти правила или поймать этот ритм. Но не только физической болью! Не для каждого пытуемого! Кого-то проще всего сломать страхом, кого-то — чувством вины… Да мало ли болевых точек! И разных: люди же все разные!

Ол Каехо прекратил жестикулировать, взялся за правое плечо, неловко пошевелил им и лёг на левый бок.

— Дзой, ты гений, — сказал он. — Это надо обдумать. И опробовать.

Ол Нюрио вздохнул и тоже лёг.

— Давешняя мысль про отрезание языка всё больше мне нравится, — меланхолично заметил он. Хриссэ хрюкнул в подушку.

— А потом отрезать мне пальцы, чтобы тихим эрликом я тоже не мог изъясняться, — сказал пыльник. — Вот это и будет моя персональная болевая точка: заставить меня молчать, пока не свихнусь. Ты никогда не хотел попробовать карьеру дознавателя, Дзой? У тебя могло бы получиться.

— Я ненавижу и презираю дознавателей, — сказал ол Нюрио. Судя по подчёркнутой нейтральности тона, он всерьёз оскорбился. — И я не хотел бы ненавидеть и презирать себя.

— Нда. Надеюсь, придушить меня спящего тебе помешает хотя бы брезгливость… Хотя, что это я: душить спящих — это же совсем не рыцарски!

— Я тебя сейчас бодрствующего придушу, — зевнул Дзой, отворачиваясь к стене. — Дай поспать, до утра всего ничего осталось.

Джатохе

2275, 19 день 5 луны Ппд

Эрлони

День был холоден и сыр, комната — натоплена до духоты, а Мастер непривычно рассеян.

— Чушь! — шумел ол Лезон. — Убив главу Совета городов, мы только сыграем на руку нок Шоктену. Живой Аджувенгор — это непобеждённая Занга и продолжение войны. Отвлекаться на Империю никто из занятых у Форбоса не станет. Не сможет. И зачем нам смерть Аджувенгора? Империя — единственный из игроков, кому он нужен живым. Или я что-то пропустил, и у нас уже достаточно сил, чтобы воевать с Кадаром?

Нохо сверкал глазами и доказывал, что Вернац и при мёртвом Аджувенгоре сложно будет удерживать, а Кадару всё равно пока хватит дел у Островов. Вопрос о готовности к войне с Кадаром он уже третий раз оставлял без ответа, как риторический.

Собрать и обучить армию — забота Нохо. Забота Мастера — деньги, деньги на обмундирование, оружие, еду и фураж, не говоря уж о жалованьи. Можно по примеру Неэра Кривого сказать армии: у вас нет ничего, а там, к югу, лежит богатая земля; заберите у них богатство, и оно станет вашим. Но это работает, когда противник слаб и вял, разжирев в своём богатстве, как Аксот времён Неэра. Не тогда, когда враг — сыт и силён, как степной лев со змеиными мозгами нок Шоктена.

Ол Тэно на замечание о недостатке денег сказала продать дворцовые залежи парадного оружия и урезала расходы на содержание Веройге едва не на треть. Зангская война снаряжалась на эти средства и доходы от личных соляных копей ол Тэно. Гарнизон в Вернаце Джатохе смог оплатить силами купцов и банкиров, которым подворья в устье Арна сулили немалые барыши. Такие, что ради них можно и рискнуть. Империя банкирам льготы и привилегии, а те в ответ — посильную материальную помощь. И деньги из разграбленного Вернаца частью пошли в Империю, но это один камешек на речном берегу. Лучше было бы без этих денег и без этого прорыва в Вернац. Шум вокруг Форбоса отлично годился для того, чтобы отвлечь от Империи всех, кто мог бы иначе посмотреть в её сторону. Удар по Вернацу и пиратским базам был нужен не Империи, союзникам; Лаолию в первую очередь. Империи он принёс только лишние сложности. Заселить, укрепить и удержать чужой город — ради чего? Ради сомнительной возможности контролировать Внутреннее море?

Джатохе брюзгливо поджал губы. Можно было выкрутиться, можно было оставить Вернац Лаолию. Непросто, но возможно было убедить союзников, что имперское вмешательство не нужно. Но нет, ол Тэно рвётся в бой, жаждет кровавой славы. А обеспечивать сообщение и тылы — не императорское это дело. План, ха! Ведь ни малейшего запаса прочности не было, любая мелочь, любая случайность не в нашу пользу — всё, полный провал. Прорвались, допустим. И что теперь? После такого прорыва нужно закрепляться, продолжать войну, чтобы не дать врагу времени опомниться. А ол Тэно даже об оставленном в тылу Ошегаце не вспомнила, хотя эту крепость Тадатское ущелье защищает лучше любой армии. Зачем думать о таких мелочах? Нам хочется сапоги сполоснуть в устье Арна, а с блокадой Ошегаца и Мастер с тэрко разберутся. Тьфу.

Мастер раздражённо хмурился, поворачивая голову к окну. Вернее, к тому месту, где окно бывало летом, закрытое на зиму тяжёлой портьерой, тускло поблёскивающей золотом на складках. Сквозь щель между половинами портьеры темнела лакированная резьба ставень.

Если не выбьют имперцев из Вернаца к концу следующего года — впору затевать хвалебные службы во славу всех Вечных.

Хофо, дай терпения.

А впереди ещё война с Кадаром. Война, которая будет долгой и трудной, и начнётся вскоре. Это не один удар, чтобы обрушить лавину, как с Зангой. Это затяжная кампания, которую даже при самом лучшем раскладе и поддержке Дазарана не удастся выиграть малой кровью. А выиграть необходимо, потому что поражения Империи не пережить.

Хорошо уже, что императрица не мешает. С нка-Лантонцем договориться было бы невозможно. Добиться тех же льгот для купцов и банкиров — даже и пытаться бессмысленно, с его болезненным отношением к любому ущемлению дворянских прав. Странно, что пришедшая с самого низа "ол Тэно" ведёт себя иначе, хотя такой взлёт запросто мог бы вскружить ей голову. Не вскружил, обманув ожидания Мастера, но окоротить девчонку от этого ничуть не легче. Впрочем, это не так плохо. Слабого союзника легко привлечь и подчинить, но зачем? Нохо был прав: пока всем по пути, и все работают на одну цель, ол Тэно в том числе. Работать она умеет. Набрасывается на информацию, как голодающий — на хлеб. Ум у неё быстрый и цепкий, но пробелы в образовании ужасающие. Проще сказать, что она знает, чем что — нет. Фактически, кроме грамоты, она поверхностно знает только историю да классическую литературу, выплывая во всём прочем за счёт логики. Логика у девчонки — дай Хофо каждому, но объяснять основы экономики с нуля, когда нужно не объяснять, а работать, да ещё спешно…

Мысль с земельной реформой, тем не менее, хороша. Разработать всю схему самостоятельно девчонка и не пыталась, но мысль стоит внимания. Лаолий хочет покупать наше сукно? Замечательно, мы сможем его производить в избытке. На овцеводстве центральные регионы смогут заработать куда надёжней и больше, чем на невысоких урожаях. Особенно, если сконцентрировать дело в руках нескольких сильных домов с крупными земельными владениями. Возможно, есть смысл сдавать землю в аренду. Возможно, тоже со льготами, если затея себя оправдает. Заодно гасить недовольство богатых, но безродных, давая им выдвинуться и разбогатеть ещё. Да и крупное дворянство не прогадает: живые деньги всяко лучше лягут в дворянские руки, чем часть крестьянского урожая, по старинке. А мелкое дворянство существует для войны, и войны ему будет более чем достаточно не позже, чем через несколько лет.

Да. Реформа даст прибыль, но позже, пока же, напротив, требует трат и додумывания. В качестве опытного образца выдвинули небольшие владения ол Нюрио. Явно один из её людей, мальчишка, формально выдвинувшийся на восточной границе и в зангской войне, фактически же — за старую принадлежность ко "кхади". Уже сотник, и неплохой, судя по отзывам. Судя по отзывам, он бы и без протекции выдвинулся.

Джатохе поворошил угли в жаровне, краем уха слушая диалог Нохо и Гвера. Горячатся, и не по делу. Но прерывать их сегодня отчего-то не хочется. Хочется отдохнуть немного, не особо тщательно притворяясь перед собой, что занят судьбами страны. Это старость, когда накатывает такая усталость ещё до начала работы?

Мастер откинулся на высокую спинку кресла, глядя из-под полуприкрытых век, как течёт алый жар по углям, бросая отблески на чёрный металл жаровенных стенок.

В Веройге неожиданно вломилось много молодёжи. Тот же ол Нюрио. Новый Тедовередж, который при всей молодости вдруг оказался фигурой неопределённой. Посол хотя и дружественной пока державы, но не вполне адекватного веше, с которым никогда не знаешь, что за песчаная блоха укусит его в следующий момент. Эшекоци ол Ройоме, герой штурма на Вернац, с маху прорвавший оборону. Об этом ол Ройоме Нохо высоко отзывался и прочил его в тысячники. Согласно досье на молодого Тедовереджа, с ол Ройоме он был в давней дружбе, что беспокоило Мастера как возможный путь утечки информации. Впрочем, при нужде эту дружбу можно применить с пользой, поручив Нохо правильно дозировать информацию для ол Ройоме.

Мальчишки, вчерашние дети. Это старость, когда вокруг кажутся детьми, а из старых друзей и врагов остался один нок Шоктен? Но в Веройге и действительно много мальчишек. Куда больше, чем при Нактирре. Молодые нетерпеливые головы означают войны, дерзкие выдумки и рискованные планы. Плох тот план, который требует личной доблести исполнителей. А молодёжи кажется иначе, кажется, что нужно бросить всё на кон, рискнуть и с нахрапа взять то, за что иначе пришлось бы кропотливо работать годами. Мастер Джатохе ценил людей по их способности работать. Так получилось, что уважение вызывали преимущественно те, кого вопрос, есть ли жизнь после службы, может серьёзно поставить в тупик, потому что единственная ситуация, при которой служба для них заканчивается — это смерть. Не те, кто работает по привычке и потому, что так положено. Те, кто видит абсолютно всё через призму своей работы, и оценивает мир не по какой-то из общепринятых шкал, а только с точки зрения приложимости к работе. Те люди, для которых выходной — это возможность выспаться, чтобы потом вгрызаться в дела с утроенной силой. Для них мир делится на рабочее и скучное, а потому все, кто оказывается за пределами этого рабочего мира — неинтересны. Человеческие отношения в этой среде либо отсутствуют, либо ярко окрашены профессиональным колоритом. Мастер Джатохе ценил людей, похожих на него самого.

— Нохо, — неспешно сказал Мастер, прерывая тираду ол Лезона о незнании некоторыми внешнеполитической обстановки. — У тебя была какая-то важная информация, или ты просто счёл мой кабинет удачным местом, чтобы оттачивать искусство беспредметного диспута?

Оба спорщика умолкли.

— Не столько важная, сколько занятная, — сказал Нохо. — Получена, как ни странно, от ол Эртоя.

Весь Веройге знал, что ценит в жизни ол Эртой две вещи. Первая — пересказывать заглазные гадости в глаза с указанием авторства. Вторая — смотреть на поединки. Впрочем, в известном смысле эти две вещи были одной — о двух сторонах. Этот примечательный человек у лорда Нохо вызывал тихое мутное раздражение, очевидное для всех, кроме ол Эртоя, потому что тот понимал только тупые, прямые и безыскусные, как кирпич, вопросы в лоб. И даже на них отвечал многозначительными междометиями, подмигиваниями, загадочным молчанием… Эти ритуальные пляски могли продолжаться мало не с четверть часа — чтобы разрешиться пшиком. Впрочем, сам граф полагал себя человеком глубоким, неординарным и в известном смысле исключительным. И потому полагал исключительной любую информацию, исходящую из уст столь примечательного человека. Мысль о ценности чужого времени показалась бы ему свежей и неординарной, поскольку во вселенной графа ол Эртой время предназначалось только для того, чтобы его убивать — и ни для чего иного.

— Я доблестно вытерпел полчаса, но оно того стоило, — говорил ол Баррейя. — В кои-то веки от ол Эртоя удалось получить внятную информацию. Да не о чём-то, а о готовящемся покушении на ол Тэно.

Что ж, удивительно, что первый заговор созрел только сейчас. Императрица так рьяно взялась за наведение своих порядков, и многим успела наступить на хвост, особенно мелкопоместной восточной шушере с кадарским происхождением, вроде нок Бааркиджа и нок Тайракха. Которые додумались до покушения, но не додумались лучше замаскировать подготовку к нему — если уж заметить эту подготовку сумел даже ол Эртой.

— Не думаю, что нужно что-то предпринимать, — не без удовольствия сказал Нохо. — Разве что устроиться поудобней и наблюдать за представлением. Заговорщики выбрали хорошего убийцу, но совершенно неподходящего для покушения именно на ол Тэно. Я не вполне понимаю, как им удалось на него выйти. Нхарий Призрак обычно не связывается с такими… некомпетентными заказчиками. Но самое любопытное… — ол x хмыкнул. — Нхарий никогда не работал открыто на Кхадеру, но у меня есть все основания полагать, что он обещал ей если не содействие, то по меньшей мере нейтралитет. А обещание от наёмника его уровня дорогого стоит. Я думаю, — подытожил он, — если у вас вдруг были какие-либо планы с участием нок Бааркиджа, вам стоит подыскать кого-то другого на его роль.

Пророчества Нохо сбылись уже через четыре дня. Нок Бааркиджа и нок Тайракха арестовали за попытку покушения и казнили через некоторое время. Само по себе это не стало бы темой разговоров надолго, но ол Тэно приказала заговорщиков — повесить, прозрачно намекнув, что нарушившие присягу — скорей нашада, а не дворяне.

Она не была дворянкой. Подлинные бумаги ол Тэно или поддельные, но воспитывали её не учителя в родовом имении, а столичные улицы. И Мастера коробила мысль об этом, как бы он ни забивал её здравым смыслом и соображениями целесообразности. Дворянке не пришло бы в голову повесить дворян, отняв у оставшихся родственников титулы и имущество. Сослать в дальние провинции или выслать из страны — да. Обезглавить — возможно. Пытать перед тем — возможно. Но не повесить.

После Вернаца в Занге её кто-то называл Редой. После такой казни заговорщиков об этом прозвище вспомнили и в Эрлони. В Веройге. Чернь стала за императрицу горой, чернь любит, когда ниспровергают авторитеты. Купцы и финансисты любят хорошие льготы, но они понимают, кем составлены указы об этих льготах, хоть и подписанные ол Тэно…

Беда в том, что это только самое начало. Девчонке и двадцати лет не исполнилось. И если продолжение будет похоже на начало, Лэнрайну ол Тэно может понадобиться сместить существенно раньше, чем планировали. Очень уж шустро она взялась тянуть власть на себя.

Мийгут

2276 год, 20 день 3 луны Ппн

Эрлони

Жизнь была кончена. Мийгут смотрел на последнюю работу и сознавал это со всей очевидностью. Жизнь была кончена, толком не начавшись. На лице Мальвиша вместо вдохновенного воинского пламени явно просвечивало мелочное злорадство и общая склочность нрава. Орект, в полном соответствии с каноном, смотрел строго, пасмурно и благочестиво. Складывалось впечатление, что младшему из авторов Писания аукнулась вчерашняя попойка, придав взгляду томность, а лицу — глянец мизантропии. Мечи в правых руках и перья в левых нелепо топорщились, канонически сияя пламенем и льдом соответственно. С атрибутикой в руках святые вынужденно стояли в неудобных и напряжённых позах, нервируя этим Мия.

Заказчик, безусловно, будет доволен. Но огонь рисовать как не получалось, так и до сих пор не выходит, а в этот раз — ещё хуже обычного.

Мий раздражённо сдвинул оконченный заказ на край стола, взял тряпку и принялся за уборку. Конечно, это всё — только попытки набить руку. Но сколько же можно набивать! Дооррэ Дзарш в этом возрасте уже стены аксотского храма расписывал. А Нотвадона Лаолийский свой гениальный "Поход Хада против южан" в пятнадцать написал!

А Мийгут из Эрлони так и помрёт ремесленником. Хотя и неплохим, наверное.

Раздумья прервал перезвон колокольчиков снизу, от двери. Мийгут высунулся на лестницу и обнаружил в дверях Шона, раскрасневшегося и встрёпанного. Кудлаш, судя по всему, остался снаружи, иначе его невозможно было бы не заметить. Шонек разуваться и проходить не спешил, и дверь не закрыл, сразу замахал рукой — спускайся, мол:

— Мий, на площади возле "Маэтишеной" состязания альдзелдов. Я Умника подбил участвовать, представляешь?! Собирайся быстрей!

Мий неуверенно переминался на месте.

— Давай-давай, быстро! — опять махнул рукой Шонек. — Опоздаем!

Выходить из дома не хотелось. Своим жильём Мий обзавёлся не так давно, но успел уже в полной мере оценить возможность отсиживаться в нём. Где-то в людном месте, да ещё в Шоном (и Лайя наверняка пойдёт, раз Умник там)… Это нужно будет смеяться, рассказывать байки и веселить приятелей…

— У меня работа на завтра, срочный заказ, — сказал Мий. — Несколько писем переписать надо, одно сочинить…

— Брось, утром напишешь!

— Да нет, сегодня надо.

— Точно?

— Я никуда не пойду.

Шонек зло фыркнул и взъерошил волосы.

— Ты сам на себя не похож в последнее время! — сердито сказал он. — Бледный затворник какой-то! Оней на тебя злится, между прочим. Ты вообще ещё помнишь, как он выглядит? Что на тебя нашло? Ты же из нас троих всегда самым компанейским был! Чего ты дома сидишь с кислой рожей?

— Я повзрослел и остепенился, — сказал Мий с такой карикатурной важностью, что Шонек покатился со смеху. — Шон, иди отсюда! — весело скомандовал Мий. — Я пол-луны ждал свободной минутки, чтобы поработать! А тут ты приходишь. Давай, на днях как-нибудь.

— Ладно, Мий, как знаешь, — качнул рыжей головой Шон. — Но ты смотри, хоть куда-то выбирайся иногда.

— Да выбираюсь я! Весь день вчера бегал по городу. А сегодня хочу поработать. И ничего преступного в этом желании не вижу.

Шонек ушёл, Мий закрыл за ним дверь, бездумно поправил плетёную занавеску в проёме и вернулся в кабинет. В кабинете было сумрачно, как вечером, и воздух стоял спёртый, несмотря на открытое окно. Пахло мокрыми досками от пола и сухой тушью, и тянуло весенней сыростью с улицы.

Каллиграф с отвращением поглядел на чистый лист. Зажмурился, помотал головой, открыл глаза и взял в руку кисть.

Это большая удача, когда удаётся найти работу, которая и кормит тебя, и не противна. К тому же, не сказать, чтобы слишком сложна: голова остаётся свободной, большей частью вся работа — дело техники. Шонек как-то говорил, что рисовать всю жизнь одни и те же знаки — скучно. Мийгута монотонная работа не пугала. По крайней мере, он привык так думать. Письмо помогало ему успокоиться.

Он снова помотал головой, отгоняя назойливую хандру. На столе справа от листа лоснилась капля туши. Мий поморщился и тщательно вытер её бумажной салфеткой. Потом аккуратно разобрал всё, что скопилось на столе. Потом сел и закрыл глаза. Та работа, за которую платили, канцелярская, вся была уже сделана. Настоящая же неожиданно заглохла, оставив вместо себя тянущее чувство пустоты. Мий чувствовал пустым высохшим колодцем с дурно пахнущей жижей на дне, глубоко в гулком деревянном срубе. Выходить из дома решительно не хотелось. Не хотелось делать вообще ничего, только лежать, есть изюм и ни о чём не думать. Меньше всего хотелось идти к друзьям, которые привыкли к его байкам, смеху и умению быть душой компании. И где придётся поэтому смеяться, рассказывать байки и быть душой компании. Дома можно расслабиться и не выглядеть счастливым.

Не потому, что ему было плохо. Ему было скучно и пусто, но вполне уютно при этом. Уютно и спокойно. Работа в канцелярии не занимала голову, так же, как когда-то — гружёные подводы. А сил отнимала меньше и давалась лучше. И оплачивалась не в пример лучше, что немаловажно. С этими деньгами получилось и снять домик, и нормально жить, и наведываться с подарками к родным по праздникам. И неожиданно оказалось, что это такая разновидность простого и тихого счастья, когда всё идёт своим ходом, не требуя от тебя особых усилий, чтобы держаться на плаву. Родные, опять же, довольны, что всё у Мия так удачно сложилось, несмотря на его непрактичность. И только картины взрывали это спокойствие, когда они нагло и требовательно рвались наружу, невзирая на время суток и настроение, взбаламучивая муть на дне сухого колодца, заполняя его до краёв и выплёскиваясь вовне. И единственным способом вернуться к покою и тишине было — поймать их, спеленать мазками кисти, приклеить к плоскости, сохранить, как мёртвую бабочку или засушенный кленовый лист. И снова наступало тихое счастье, которое в вечера вроде этого казалось худшей разновидностью пытки. Застрявший в этом покое, как муха в меду, Мийгут сам себя ощущал сухим кленовым листом. И картины — такие живые и объёмные, пока рвались наружу, — казались плоскими и бездарными, запертые на листе бумаги.

У Мийгута не было ощущения, что что-то резко переменилось в нём. Вокруг него — возможно. С того дня, когда пришлось удирать от мэтра Астиваза, прошло не так уж много времени, но по ощущениям — целая жизнь. Пока прятался несколько дней с кхади в лисятне, говорить особо не стоило, наоборот Шон просил как можно меньше попадаться на глаза, особенно старшим. Мий этим ничуть не тяготился: ему хватало впечатлений, чтобы было чем занять голову и кисть. Со старыми знакомыми, понятно, видеться было нельзя. Потом, без денег и со случайными заработками, Мий почти никуда не выходил. Только на охоту за лицами и сюжетами. Нужно было ещё не привлекать к себе внимания, и сидение дома в этом смысле пришлось как нельзя кстати. Странным образом, Мий давно не чувствовал себя так легко и счастливо, как тогда, без работы и денег, но с правом делить своё время только между охотой на впечатления и листом бумаги.

Потом была с помощью Шона канцелярия, и как-то вдруг оказалось, что старых приятелей Мий растерял, если не считать Шона с Онеем, а с новыми знакомыми приятельствовать совсем не хочет. Вместе с ним свою лепту в дело дворцовой бюрократии вносили два старика и один испуганный парень с вечно текущим носом. Старики при ближайшем рассмотрении оказались не так уж стары, но впечатление оставляли именно такое: усталые, измочаленные жизнью люди.

В канцелярии Мий сидел по большей части молча, иногда отпускал пару-тройку нейтральных шуток и чувствовал себя странно. Свободные минуты он изводил набросками — казённой тушью на казённой бумаге. Бумагу таскал себе; сначала понемногу и под предлогом, что поработает дома, потом побольше и без объяснений. Это была, пожалуй, единственная несомненная выгода от данной службы. Впрочем, была вторая: судебные слушания и следствия. Таких сюжетов и таких выражений на лицах нужно было ещё поискать! Писал Мийгут чисто и добросовестно, и в последнюю луну его несколько раз посылали записывать допросы. Быстро набрасывая текст вчерне, чтобы перебелить потом дома, Мий упоённо рисовал лица, руки, позы, свет на одежде — чтобы дома доводить наброски до ума. На этих допросных эскизах в тускло освещённых комнатах он пробовал гризайль и был очарован неожиданным богатством этой техники. Один-единственный цвет, стоило приглядеться внимательней, раскрывал в себе бездну оттенков. Грязно-жёлтые лица на фоне грязно-жёлтых подвальных стен проступали выпукло и живо, объёмно, как кадарские барельефы, и глаз, не отвлекаясь на цвет, оказывался прикован к форме, объёму, движению руки, гримасе, испуганной тени на стене, глубоким складкам от углов рта вниз. И только факел кровавым пятном выбивался из канона. Пламя было таким живым и таким алым, что Мийгут счёл меньшим кощунством нарушить строгость гризайли, чем лишить огонь цвета.

Это было луны полторы назад. С тех пор Мий не нарисовал ничего, и никаких сюжетов не шло на ум. Сидя за идеально чистым и пустым столом, он бездумно чертил на новом листе какие-то фигуры, какие-то гротескные лица, фантастических зверей и духов.

Впрочем, всё это было не то. Это было неплохо, и чем дальше, тем ясней Мий видел, что идёт правильно. Пока получалось тяжеловесно и мёртво, что бы ни говорил Шонек. Шонек полагал, что Мий подражает арнерской школе, и Мий не спешил его разубеждать. Пока он не дошёл до того же уровня техники, что арнерская школа, и поэтому пока Шон, в общем-то, прав. Но после нужно будет идти дальше. В каком направлении, Мий ещё не знал. Живость поз ладзахских статуэток, гротескно натуралистичне лица с зангских карикатур, насыщенность цвета в картинах кадарских мастеров — и сдержанность лаолийских. Что-то было у них всех общее, главное, чего Мийгут никак не мог уловить и понять.

До вечера он бродил по квартире неприкаянный, не зная, чем себя занять. Назавтра в канцелярии кто-то упомянул изгнание духов, намеченное на двадцать пятый день четвёртой луны, и эта новость неожиданно запала Мию в мысли. В нужный день он отпросился со службы, сказавшись больным, но болеть пошёл не домой, а в храм Весов-на-канале. Подойдя вдоль канала к храмовому двору, Мий отметил, что зевак собралось на удивление мало. Заклятья и гимны — это замечательно, но кто сказал, что изгнанный демон не вселится в тебя, прямо на глазах у святого Мастера и восторженных зрителей? Так что одержимые одержимыми, а спокойней всё же на нормальное четвертование сходить.

К началу Мий немного опоздал, пара сотен человек внутри храмовой ограды уже раздалась кольцом, давая место для обряда. В первый ряд пробиться не удалось — круг держали храмовые ачаро, из тех, что поздоровей. На каждой красной шее висел массивный крест хо-арра для защиты. Мий бездумно погладил пальцами крышку чернильницы, которая висела у него на шее, и стал протискиваться ближе к двери храма. Мастера, проводящего обряд, оттуда видно было хуже, зато одержимых — в самый раз. По обе стороны от ступеней стояли тагалы, и на основании одного из них Мий как раз удачно пристроился.

Одержимые стояли смирно и напряжённо: женщина с большим некрасивым ртом и два мужчины, постарше и помоложе. Мий сделал один набросок, пока Мастер читал проповедь, а с началом гимна переключился на одержимых. Пение делалось громче, подхватывали голоса из толпы… Первым забился старший из мужчин, его кинулись держать двое ачаро, потом к ним подскочил ещё третий; лицо одержимого — обычное, скучное лицо — менялось так дико и быстро, что Мий извёл три листа на эскизы, прежде чем заметил, что бьются уже все трое. Женщина упала на старые плиты, корчась, изгибаясь мостом; демон держал её, видимо, за пояс, так что она только головой и ногами касалась земли.

Рисование захватило Мия полностью, и в какой-то момент он полностью сосредоточился на набросках, уже не глядя на одержимых, а дорабатывая уже схваченные гримасы искажённых лиц.

— Слава тебе, Белая, — облегчённо сказал кто-то рядом. Мий поднял голову от бумаги и заметил, что одержимых поят водой, а гимны стихли.

— Всё уже? Жаль… — ляпнул Мий и тут же пожалел, увидев, как на него взвился нежданный собеседник — один из ачаро.

— Жаль? Это чего тебе жаль?

Мий хотел спрятать наброски, но не успел.

— Ах ты сопляк наглый! — возмутился ачаро, шагая к нему и целя схватить листы. — Никакого уважения к храму! Великое чудо свершилось, волею Тиарсе демоны повержены…

Мий прижал наброски к груди, бочком отходя за тагал.

— Тебе тут что, артисты?! — грозно наступал ачаро. — Развлечение? Художничек, служитель суетных грешников! Богохульник! — крикнул он, так что три сотни голов повернулись на его голос. Мий взял с места в карьер, роняя перо, и помчался прочь, на бегу перемахивая ограду.

"Чернила не высохли, — в панике думал он. — Смажется же!"

Тисса

2276, 27 день 3 луны Ппд

Эрлони

Лайя провела ладонью по переливчатой парче занавеси, подошла к камину и присела рядом, водя пальцем по причудливым узорам на кадарских изразцах. Потом прижала обе ладони к тёплому керамическому боку камина и мечтательно зажмурилась.

— Хорошо у тебя тут, — сказала она.

Тисса пожала плечами, перебирая бахрому на зангском поясе. Ей казалось как раз наоборот. Душно и тесно, и за город лишний раз не выйдешь — десять раз по дороге спросят, куда это лекарке приспичило и не нужно ли ей охраны.

Лайя вскочила и прошлась по комнате, трогая безделушки в шкафу, погладила лакированную столешницу и снова прилипла к окну.

— Нет, до чего же здорово! Стёкла же кучу денег стоят! А красиво как сквозь них! Всё так изгибается…

Лайя обернулась к хозяйке комнаты:

— Ты замечала? Головой двигаешь — и за стеклом всё немного колышется, как будто под текучей водой.

Тисса опять пожала плечами.

— А у меня, знаешь, комнаты хорошие, но… ну — обычные. Не то что у тебя. Оно и понятно, ты в Веройге всё-таки!

Лайя села рядом с ней на кушетку, подпрыгнула на перине и рассмеялась.

— Слушай, никогда б не думала, что буду к кому-то в гости в Веройге ходить! И не в кухню куда-то, а прямо в господские комнаты.

— Угу, — сказала Тисса. Ей казалось, что уж лучше бы без стекла в окнах и без изразцов, и вообще не в городе. Лайя повернулась к ней, пристально глядя.

— Слушай, что-то ты такая сонная!

— Да-а, что-то я такая сонная…

Лайя рассмеялась.

— Да ладно, просыпайся! Пойдём в "Лозу", Умник говорил, они с Шоном там будут сегодня. И Дзой, может, придёт. И вообще, чего ты дома сидишь тут одна, киснешь? Кто-то, я помню, мысль подавал тебя в судебное ведомство пристроить, там скучать не будешь. Там уж всегда есть кого лечить.

— Ну уж спасибо! — нервно хмыкнула Тисса.

— Да ладно! Что так? У тебя же здорово получается, — сказала Лайя. — Вон, в Вернаце, говорят, у тебя здорово получалось.

— Вот именно, — сказала Тисса, передёргивая плечами. — Хватит с меня Вернаца.

Она сильно похудела в последнее время, и глаза на бледном лице казались непомерными. Лайя смотрела несколько непонимающе, а Тисса заговорила вдруг быстро, сбивчиво, дёргая тесьму на поясе.

— Ничего она лучше не придумала, как меня тащить в Вернац. Там столько мёртвых, Кеил Справедливый, как же так можно? Всех, всех без разбора, деток…

— А куда их девать — детей? — сказала Лайя. — К тому ж, они вырастут и станут мстить…

Тисса глянула на неё поражённо.

— А так — не будут? Так вся Занга будет!

— Да нет, — равнодушно пожала плечами Лайя. — Аджувенгору сейчас не до того. А города так и так на Вернац сами давно стрелы ладили. Всё удобного случая не было. Так что с судебным ведомством? И Хриссэ же там, ты ж с ним хорошо ладишь, вроде?

— Хорошо… — буркнула Тисса. — Сто лет я ему не нужна. Он про меня уже и думать забыл. Все как с ума посходили. Хриссэ и так-то чокнутый был, а тут…

Хриссэ как-то скоропостижно женился. По рассказам Кошки, его мать сильно напугала история с Аджашером, и Веджойо ол Каехо обязали срочно обеспечить род наследником, а потом уже кидаться к Кеилу в гости, очертя голову. Опять же, по словам Кошки, Хриссэ счёл, что проще согласиться, поселить жену в Кейбе и наведываться туда раз в пару лет, чем ежедневно общаться с матерью на матримониальные темы. На роль кьол Каехо подобрали какую-то невнятную девицу из ол Даверои, которая забеременела чуть ли не сразу после свадьбы. Кажется, во вторую луну она уже родила мальчишку, чего Хриссэ не дожидался: едва жена забеременела, как он с чувством выполненного долга удрал из дома в Вернац, договариваться с дазаранцами о поставках пыли… В Веройге числился главным дознавателем, что сильно возмущало высшее дворянство, поскольку ремесло палача, как ни крути, сильно роняет дворянское достоинство. Тисса его понять не могла по другой причине. В Вернаце она видела только чужую кровь, но возвращаться туда не хотела. И она видела, в каком состоянии вытащили Хриссэ — не могла понять, как можно было так быстро подняться и пойти дальше, как ни в чём не бывало. И азартно и весело хвататься за пыточное ремесло.

— Тисс, ты вообще слушаешь? — Лайя подёргала её за рукав.

— Угу, — сказала Тисса. — Как с ума посходили все. Как будто дел других и быть не может — кроме как убивать друг дружку. Сумасшествие какое-то, — жалобно закончила она.

Лайя вздохнула.

— В "Лозу" пойдёшь, говорю?

— Не хочу я никуда идти…

— Нет, Тисс, так не годится! — решительно заявила Лайя, вставая. — Давай, вставай, живо. Через полчаса нужно уже на месте быть, нас там ждут. Обеих. Так что идём. Идём-идём!

Вяло возражать Тисса начала уже за дверью, но результатов это не принесло. "Лоза" оказалась небольшой забегаловкой на четыре маленьких стола, причём все четыре — во дворике. "На зиму они столы вносят обратно", — сказала Лайя. С трёх сторон дворик огораживали стены, одну из которых заплёл виноград, а с четвёртой был невысокий плетень. За плетнём — канал. Тисса сразу облюбовала себе место у плетня, с видом на воду.

Умник уже был на месте, и не вполне трезвый. Он сидел на одном из столиков, в компании с альдзелом и бутылкой. Девчонкам он приветственно помахал рукой, и предложил взять ещё бутылок, а то эта уже пуста. Едва они успели усесться и уговорить Умника сыграть, как подошёл Дзой с… ("Как это — "с кем?" — шёпотом удивилась Лайя. — Это Эшекоци ол Ройоме. — Правда его не знаешь? Мне уже стало казаться, что Шека в этом городе все знают, поголовно!") Разросшаяся компания сдвинула столы, потом подошёл Шонек, с о-Баррейёй, на которого Умник недобро зыркнул, но ничего не сказал.

Ребята смеялись, о чём-то спорили — Дзой с Шеком, Шон с Онеем, Лайя дёргала Умника, а Тисса чувствовала себя лишней и скучала. Поймала себя на том, что снова думает о Хриссэ, потом вдруг о Вернаце и трупах на улицах… Она глотнула вина, чтобы смыть неприятный то ли вкус, то ли запах на языке, оставленный этим воспоминанием. Глотка с пятого вино неожиданно помогло. Ненадолго: потом всплыло откуда-то зеленовато-серое лицо Кхад, когда её ранили отравленной стрелой.

Может, лучше было бы, если б она тогда умерла?

Тисса вздрогнула, едва не расплескав красную густую жидкость из кружки. Поставила кружку на стол. Обхватила себя одной рукой за запястье другой. Так же нельзя думать. Ни о ком. Ты же лекарка!

Если бы Кхад умерла тогда, всё было бы иначе, точно. Может, хуже. А может, и лучше. Вернаца точно не было бы. То есть, резни не было бы. А Вернац бы как раз был. В Веройге взаперти жить не надо было бы. Можно было бы уйти куда-то, где жить хочется. Жить, как хочется. Или не жить. Тиарсе Маэтишеной! Помилуй и охрани…

— Тисса, ты пьёшь или нет? — толкнула её Лайя. — Не пропускай тосты! Тем более, такие патриотические!

Лайя смеялась. Тисса натянуто улыбнулась тоже и послушно выпила за что-то патриотическое. Вино действительно помогало: оно мешало думать. Лайя подключилась к разговору Онея и Шона, а Тисса, счастливая, что её оставили в покое, откинулась на спинку стула и слушала Умника. Он играл что-то незнакомое. Он вообще чаще играл незнакомое Тиссе. Своё, как говорила Лайя. Сейчас это было похоже на лаолийские мелодии — если бы мелодию под свирель переложить для струн. Или на зангские песни? Те, которые обычно поют одним голосом, без музыки, и без слов. Что-то неспешное, переливчатое и щемящее. Над чуть волнующимся морем ровных нот вдруг вспенивался надрывный всхлип… или крик чайки?

— Пьяный я совсем, — со смешком сказал Умник, обрывая мелодию и повторяя последнюю музыкальную фразу. Тисса разницы не услышала.

Слева от Умника Оней с Шоном говорили о чём-то, Оней порывался чертить ножом на столе, а Шонек его перебивал, но сути спора слышно не было. С другой стороны стола, напротив Умника, вполголоса обсуждали что-то Дзой и ол Ройоме. Лайя подперла щёку рукой и задумчиво и грустно смотрела куда-то мимо Умника, в стену с виноградом. Близился вечер, небо над двориком наливалось почему-то зеленью, а не рыжиной, и альдзел всё отчётливей плакал о чём-то, рассыпаясь в вечернем воздухе отрывисто и зло, не жалобой, а возмущением о чём-то, требованием чего-то, и почему-то ясно было, что требование это неосуществимо. Тисса отвернулась из дворика и смотрела, как течёт вода канала внизу, за перилами, неся городской сор и осенние яркие листья. Когда музыка вдруг оборвалась и взметнулся какой-то шум, Тисса в задумчивости не сразу обратила на это внимание. Обернулась она, только когда Лайя охнула и вскочила, словно собираясь кинуться куда-то.

— Убью! — рычал Умник, размахивая руками и словно пританцовывая. Ног его не было видно за столом. Тисса встала тоже, и увидела Онея. Видимо, падая, он хотел схватиться за стол и сшиб с него кувшин и что-то ещё из посуды. Умник с перекосившимся лицом пинал его куда-то под рёбра.

С двух сторон почти одновременно к Умнику подскочили Дзой и Шонек, Дзой кинулся оттаскивать Умника, а Шон — Онея. Парой мгновений позже к Дзою присоединился Шек, перемахнувший через стол.

— Прекрати сейчас же! — орал Дзой.

— Спятил?! — орал Шек.

— Оней ни при чём! — орал Шон.

— Убью… — пьяно выл Умник и рвался обратно, от стены, к которой его прижимали Дзой с Эшекоци. — Ол Барр-рейя! Поганая порода!… Всех… убью…

Тисса в три быстрых шага выбралась из-за стола к Онею, скорчившемуся на полу. На миг ей показалось, что под рукой у него лужа крови, но это было густое кадарское вино из разбитого кувшина. Шон, сидя рядом на корточках, что-то тихо и быстро говорил, положив руку на плечо Онею.

— Ну-ка, — сказала Тисса. — Давай, я помогу…

Дхонейдо о-Баррейя встал, стряхнув руку Шонека и отворачиваясь от Тиссы.

— Не надо. Ничего мне не надо. Шон, потом поговорим.

Умник рванулся опять и с новой силой стал орать своё "убью", поминая по ходу воплей Синего с Треплом.

Оней не обернулся.

— Какие все сволочи… — тускло сказал он.

Выпрямился, держась за живот, и стал пробираться к выходу, рваными движениями распихивая стулья. Один из стульев не удержал равновесия и с неожиданным грохотом обрушился на камни мощёного дворика. Оней на ходу неловко дёрнул плечами на этот грохот и вышел. Дверь закрывалась медленно и скрипуче, и кроме этого звука и шёпота канальной воды не было ничего. Все молчали, даже Умник. Потом позади стукнуло, и Тисса отвернулась на стук. Умник снова вяло дёрнул рукой, отчего застёжка на рукаве снова глухо стукнула о стену. Держали его крепко. На стене, заплетённой лозой, там и тут темнели грозди чёрного винограда, несколько гроздей смяла спина Умника, и во дворике сладко пахло давлеными ягодами.

— Пустите вы меня, — устало сказал альдзелд. Дзой и Шек переглянулись, но просьбу выполнять не спешили.

— Да не буду я уже ничего, — скривился он. — Всё, концерт на сегодня кончен. Я альдзел возьму и пойду домой…

Дзой скептически поглядел на него. Умник смотрел вниз и часто сглатывал, отчего кадык то и дело ходил вверх-вниз.

— Плохо мне, — сказал Умник. Дзой помедлил немного и отпустил его плечо. Шек тоже. Умник покачнулся, сморщился и потер лицо пятернёй.

Лайя подошла к Тиссе и Шонеку и присела рядом.

— Шон, а чего это он? Ты же рядом сидел, видел?

— Глаза б мои на него не смотрели, — пробурчал Шонек, вставая и пиная осколок кувшина.

— Да с чего всё началось вообще?.. — тихо спросила Лайя.

"С того, что Трепло застрелили", — подумала Тисса. Шонек раздражённо пожал плечами.

— А Ррагэ его знает. Синего, что ли, кто-то упомянул…

Умник подошёл к столу взять альдзел, но отправился потом не домой, как обещал, а под стену. Сел, положил рядом альздел и уткнулся в колено лбом. Дзой что-то неохотно говорил Шеку в другом углу двора. Шонек ушёл к столу, сел и теперь со злобным лицом переставлял с места на место кружки.

— Хофо Мудрый, что же будет… — сказала Лайя, держась за голову.

— А что будет? — удивилась Тисса. Лайя подняла голову, и лекарка обнаружила, что та чуть не плачет.

— Тисс… Это же замолчать не получится. Даже если Оней вдруг почему-то ничего не скажет отцу — толку? Здешние все видели, слухи пойдут, и тэрко точно узнает. Слишком много людей видело, и Шек…

"И Дзой", — подумала Тисса.

— А ол Баррейя ей сейчас так нужен… не то что Умник. Думаешь, она так это спустит?..

Дзой и Эшекоци договорились, видимо, до чего-то. Подошли. Шек тряхнул головой, оглядел оставшихся.

— Я поговорю с хозяевами и заплачу за посуду, — сказал Дзой. — Потом мы с Шеком отведём артиста в Веройге, проспится там.

Лайя беспомощно глянула на Тиссу, та легонько пожала плечами.

Шек тряхнул головой:

— Ну… Уходим?

Умник

2276, 2 день 4 луны Ппд

Эрлони

Абсолютная уверенность в собственной правоте пришла в полусне, а следом — спокойствие и почти счастье. Чувство было таким простым и очевидным, и Умник удивился, как это не пришёл к нему раньше. Потом вспомнилась Лайя, и от воспоминания стало щемяще-горько и нестерпимо жалко её. "Прости, родная", — подумал Умник. Потом подумал вслух — у фразы неожиданно обнаружился ритм, за ним потянулась мелодия. "Прости родная, мы не вернемся…" Цельная строчка разбудила Умника окончательно. За ней следом, толкаясь, наплывая одна на другую, слипшимся комом летели ещё обрывки:

…мы умираем…

…не плачь, родная…

…все умирают, чего уж там…

…прости, родная. Мы проиграли…

…нас больше нет…

Глаза Умника были открыты, но казённого потолка, выбеленного по-кадарски и гладкого, они не видели. Они смотрели в туман, из которого возникали слова, чтобы исчезнуть в нём же.

…мы не вернёмся, прости, родная…

…прости, родная…

…не плачь…

…совсем не страшно: все умирают…

Не плачь, родная, совсем не страшно,

все умирают — пора и нам.

Умник сел, взял альдзел, приласкал струны — и они мягко вздохнули, увещевая:

Прости, родная. Мы не вернёмся.

Не стоит плакать, чего уж там.

Уже не страшно. Мы проиграли.

Все умирают — пора и нам.

Умник не знал, как складывают свои песни барды. Он не был бардом, он просто любил звук и слово, и любил, когда они сплетались вместе, в песню. По правилам высокой поэзии у него тексты никогда не получались, но и на народные песни результат походил только ритмичностью и созвучиями. Так, ни рыба ни птица, ерунда для друзей, сочинить да забыть. Впрочем, у него никогда не было чувства, что он придумывает что-то новое. Скорей, ему казалось, что эта песня уже где-то есть или была когда-то, и нужно её найти, вспомнить… А когда вспомнишь правильно — это сразу видно, и спутать никак нельзя.

Прости, родная. Всё это было

игрой: веселье и злой азарт…

И всё ушло. Только злость осталась,

злость и усталость в твоих глазах.

Прости, родная. Нас было трое

и ты — четвёртой. Но мы ушли,

а ты останешься: я успею

свой смертный мост за собой спалить.

Кренился город в пустую тьму,

давя по капле вечерний свет.

Мы проиграли свою войну.

Нас больше нет.

Он помолчал, глядя в стену, пока внутри альдзела тихо замирал последний отзвук. Потом Умник краем глаза заметил тёмное пятно у двери. Ол Нюрио стоял, при полном параде, ни дать ни взять герцог. Лорд. Умник усмехнулся.

— Победить — это отомстить? — неодобрительно спросил Лорд.

— Победить — это жить по-человечески, — сказал Умник. Пошевелил пальцами на грифе, прижал струны, взял аккорд, помолчал, слушая звук и отзвук. Сыграл отрывок из чего-то предельно легкомысленного. Бодрый мотив прозвучал на редкость неуместно, почти издевательски.

— Сдаёте меня ол Баррейе, как я понимаю? — спросил Умник, не поднимая головы.

Ол Нюрио с неудовольствием дёрнул щекой.

— Зря ты это.

— Что именно? — спросил Умник. Ол Нюрио не ответил.

— А то, может, отпустишь меня? — задумчиво продолжал альдзелд. — Давай, ты случайно отвернёшься, а я случайно сбегу. И Кхад про меня случайно забудет. Всё равно же со счетов списали. А?

— У меня приказ, — сказал ол Нюрио. Умник внимательно смотрел на него несколько мгновений, потом кивнул:

— Да. Конечно.

Тронул струны. Едко спросил, останавливая аккорд:

— Своя воля у тебя вообще есть? Или только её?

Ол Нюрио замер, сверля его взглядом. Умник думал, ударит. И видно было, что ол Нюрио какое-то время тоже так думал. Потом скомандовал:

— Вставай и пошли.

— Забавно. А ведь в чём-то прав о-Баррейя, — сказал Умник, прижимая струны ладонью. Лорд не спросил, в чём, но Умник всё равно ответил, вставая: — В том, что сволочи вы все.

Он отложил альдзел и бережно огладил на прощанье лаковое дерево.

— Ну и я не святой Ола. Идём, что ли?

Нохо, герцог ол Баррейя

2277, 13 день 1 луны Ппд

Башни, Эрлони

Вопрос со стрелой в спину можно было, наконец, считать закрытым. Скандальная выходка какого-то альдзелда, оказавшегося одним из кхади, пришлась здесь как нельзя кстати. Оней ничего говорить на эту тему не хотел, даже после того, как посланный от паршивки ол Нюрио объяснил ситуацию. Сухо и как-то даже неприязненно объяснил, несмотря на всю возможную этикетную вежливость. Был свидетелем прискорбного… выразить мнение Её Величества… душевно сожалеет… сочла наиболее приемлемым передать в юрисдикцию городского суда… Глава городского суда, по совместительству лорд тэрко, был всемерно признателен, в чём незамедлительно и в изящных выражениях заверил посланного.

Оней молчал и при беседе с альдзелдом присутствовать отказался, зарывшись в свои чертежи.

Альдзелд, не имевший, похоже, нормального имени, а только уличное прозвище, на все вопросы отвечал внятно и равнодушно. Да, стреляли с Синим, чтобы отомстить за Трепло. Да, перерезал бы всех, и уважаемого лорда тэрко последним по времени и с особенным удовольствием. Нет, никто больше в покушении не участвовал. Жаль, что довести до ума начатое не довелось. За обоих уже довести до ума, и за Синего тоже. А больше, в общем, ничего и не жаль.

О кхади мальчишка ничего нового не рассказал, и вообще говорил о других с меньшей охотой, чем о своём деле. Потом вовсе замолчал и только равнодушно смотрел в пространство.

После тэрко поднялся в холл, закрыл дверь и остановился, с чувством удовлетворения от хорошо законченного дела. Дом был тих и безмятежен. Со двора сочился мягкий запах вечерней сирени, и густо-янтарный закатный свет полосами лежал на полированных досках ступеней и на перилах. На какое-то время можно о безголовом наследнике не беспокоиться. Хотя бы в смысле стрел из-за угла.

В доме было ощутимо теплей, чем внизу, и ол Баррейя расстегнул куртку, направляясь вверх по лестнице. Вспомнилась вдруг невнятная угроза того мальчишки с зангской серьгой, "Синего": что паршивка лорда тэрко крысам за своих скормит. Лорд тэрко улыбнулся.

В комнате Онея шторы были задёрнуты, окна плотно закрыты, и стояла сухая духота, освещённая пятью свечами в подсвечнике на столе. Сын сидел сгорбившись и почти уткнувшись носом в книгу. Вошедшего он не заметил или не подал виду. Потом зашарил правой рукой на столе, нашёл чернильницу, едва не уронив её, цапнул оттуда видавшее виды перо с обтрёпанными ворсинками и спешно зачёркал по клочку бумаги.

Ол Баррейя подошёл ко второму столу, который занимали неровные стопки книг, свитков и разрозненных листов разного формата. Между стопками бочком втиснулась раскрытая книжица с рисунком на разворот.

— Это что? — спросил тэрко, смахивая ладонью со страниц сломанные перья и кусочки туши. Оней вздрогнул и повернул удивлённое лицо. Похоже, действительно не заметил, что кто-то вошёл.

— Где? — он привстал, вытягивая шею, чтобы разглядеть, на что смотрит отец. — А. Это лебёдка. Подъёмник, для грузов.

На рисунке разгружали корабли под стенами какого-то морского порта, в стене чернел проём для гигантской удочки.

— И работает?

— Ну да. Смотри, на этот вот канат цепляют груз, а наверху система блоков и воротов…

— Что-то в действительности я такого не видел, — сказал тэрко.

Оней пожал плечами.

— Тенгар из Ншасы пишет, что он предлагал такие построить в Вернаце, но Совет сказал, что проще купить рабов.

Ол Баррейя поднял книжку со стола и полистал.

— А это?

— А, это водяные мельницы. Вот эта горизонтальная, это вертикальная… Где-то у меня ещё чертежи были для винного пресса такого и сукновальни…

Оней подорвался к книжному шкафу. Ол Баррейя смотрел на сына с неожиданной задумчивостью. Это в Занге рабы дешевы. В Империи рук не хватает. И на этом фоне от пристрастия сына к плесневелым книгам вдруг наметилась практическая польза.

— Оней, — окликнул ол Баррейя. — Ты уверен, что эти рисунки можно воспроизвести на деле?

Оней обернулся. Тэрко покачивал в руке книжку.

— Ну, не все… — протянул Оней. — Но вот эти с подъёмником и мельницами — конечно.

Ол Баррейя задумчиво молчал. Оней несколько напряжённо смотрел на него, пытаясь понять, к чему вдруг отец заинтересовался его механикой.

— Если эти машины работают, — сказал ол Баррейя, — почему же их нигде не используют.

— Почему не используют? — возмутился Оней. — Такую вот лебёдку у веше во дворце используют, чтоб впечатлять приезжих. Входишь в приёмный зал — а там золотой трон, золотые барс и кобра по бокам — шипят и рты раскрывают. А после аудиенции нужно падать ничком, а когда встанешь — ничего уже нет…

— Когда это ты в Зегере побывал? — усмехнулся ол Баррейя.

— Я у Гзоона в "Дорожнике" читал. Ну, это купец такой был кадарский. По его словам выходит, что в Дазаране механику очень хорошо знают. Игрушки делают и такие вот чудеса с золотыми креслами.

— И осадные машины, — сказал тэрко. — Про них у тебя тоже чертежи есть?

— А как же! Это же целая отдельная тема, очень интересная!

Оней вдруг осёкся и подозрительно посмотрел на отца. Открыл рот, но ол Баррейя заговорил раньше.

— На завтра сможешь подготовить доклад? Выбери те машины, о которых точно знаешь, что будут работать. Такие, которые ты можешь построить. Материалы и рабочие будут.

— Какие?.. Построить?.. Кому доклад?..

— Мастеру Джатохе. Примерно на четверть часа.

Доклад этот получился существенно длинней, и место для него было не самым подходящим. Назавтра Джатохе пригласили на имянаречение к младшему сыну ол Мессаре. Доклад Оней в связи с этим читал в одной из комнат счастливых родителей, устроивших по случаю имянаречения многолюдный приём. Мастер, разумеется, облюбовал для общения самую жаркую из доступных комнат, и Оней в итоге счастлив был сбежать, совершенно замученный и вопросами, и жарой. Последнее в весенний свежий вечер особенно раздражало. Мастер же был вполне благодушен и деятелен, уничижительных отзывов об Онее с его машинами не делал, отчего ол Баррейя в кои-то веки заподозрил, что от Онея может быть не только вред, но и некоторая польза родительскому самолюбию. Засим о-Баррейю отправили домой, тэрко изложил положение в армии, и на этом приятная часть беседы завершилась.

— Откуда информация? — резковато от неожиданности спросил ол Баррейя. Мастер сложил пальцы домиком.

— От людей Гвера. Да и до меня доходили слухи. Вероятнее всего, за луну-другую они дойдут до Эрлони, если ничего не предпринимать.

— Но это крайне маловероятно.

— Отнюдь. При смене династий чудесно выжившие наследники множатся, как грибы в сыром лесу. Информаторам Гвера удалось увидеть бумаги об имянаречении, заверенные клириком Нори-ол-Те. По этим бумагам ребёнок, которого предъявляют в Рикола, — Таннир ол Истаилле. С подобающей случаю историей о доброй кормилице, подмене младенцев и доблестных защитниках императорской крови.

— Фальшивка?

Джатохе улыбнулся, постукивая пальцами и пальцы.

— Кажется, ты в подобных случаях говоришь: это несущественно.

Ол Баррейя помолчал, прошёлся по комнате. Мастер следил из-под бровей.

— Что вы полагаете предпринять?

— Почему же "полагаю". Я уже работаю над этим. Ребёнка найти и беречь, а слухи пресечь в зародыше. Я полагаю, поддержка Святейшего Мастера стоит того, чтобы немного отсрочить официальное предъявление наследника.

Ол Баррейя остановился и остро глянул на Мастера.

— Поддержка?

— Ребёнок пока мал. А ол Тэно пока не слишком мешает. Но однажды с Её Величеством может приключиться беда, и в такое смутное время законный наследник ол Истаилле пришёлся бы весьма кстати. Гвер займётся тем, чтобы его безопасно переправили в Лаолий.

В целом же ситуация на Внутреннем море нормализовывалась, если не считать растущих антиимперских настроений в Рикола. Если считать — ясно становилось, почему Мастер активно взялся продвигать проект, по которому Империи следовало закрепиться в злополучном Вернаце. Флот растёт, а портов всего ничего, и лишь один из них не в Рикола.

Зато с Зангой стало существенно проще после того, как где-то на юге при странных обстоятельствах погиб Аджувенгор. Зангские города охотно грызлись и при нём, теперь же для них исчезла последняя причина держаться вместе. Зато возникла бы отличная причина рваться на вакантное место столицы, будь у Занги меньше военных врагов. Пока с юга её рвали Кадар с Дазараном, отвлекаться на условно мирную Империю и пока дружественный Лаолий Занге было совершенно не с руки. На этом основании купцы всех заинтересованных сторон судорожно делали деньги в намерении сбежать с этими деньгами, как только окончательно запахнет палёным. Пока же на зангско-имперской границе кипела бурная экономическая жизнь. Купцам и банкирам, по большому счёту, совершенно неважно, кто владеет Вернацем, если этот кто-то не мешает людям работать. На перекрёстке морских дорог в ходу самые разные монеты и самые разные системы мер, а потому здесь разворачивается широчайшее поле деятельности для всякого ухватистого человека. Скажем, арнакийский локоть очень удачно отличается от лаолийского, если при покупке мерить ткань первым, а при продаже — вторым. А уж сколько можно выгадать, меняя имперские сребрики на дазаранские золотые джинди, а джинди потом — на лаолийские олеты… Вернац оправился и забурлил на удивление быстро. Городу всё равно, кто заполняет его улицы, доки и причалы, город переделывает всех под себя, равнодушно пропуская мимо сознания людскую уверенность, что это люди что-то решают.

Впрочем, проводив Мастера к его карете и возвращаясь в расцвеченный яркими фонарями дом, ол Баррейя думал не о купеческих мелких мошенничествах. Ему хватало своих, в результате которых нужные посты оказывались заняты нужными людьми. Сложность, по большому счёту заключалась не в продвижении, а в том, чтобы отыскать. Самородки, которые вырываются вперёд самостоятельно, как этот посольский приятель ол Ройоме, редки. Обычно их приходится выискивать, и на первый поверхностный взгляд редко угадаешь, что скрывается в невзрачном камешке, залепленном жидкой глинистой грязью. А свои люди ой как нужны. В идеале — чтобы верны были они лорду тэрко в большей степени, чем кому бы то ни было. Но паршивка тоже не спит, и тот же ол Ройоме кажется куда как лояльным трону. Не говоря уж об ол Нюрио, скажем, или нок Дзерго, которые совершенно очевидно — из паршивкиного выводка. Выводок она себе подобрала, безусловно, неплохой. Возраст — это недостаток, который со временем всегда проходит, а в остальном плохо в них только то, что они из чужого лагеря. Не враждебного, но лишь до тех пор, пока дороги не разошлись, пока не пришло время для Мастера доставать из рукава козырную карту со спасённым ол Истаилле. Да и Лаолий — не самое спокойное место, чтобы прятать там козырные карты. Другое дело, что больше особенно и негде прятать. А в западнолаолийских болотах или в восточных их же пустошах спрятать можно не то что одного ребёнка, а целый город. Дай Тиарсе, чтобы ол Лезон справился вполне. Чтобы Лаолий не получил замечательное оружие против Империи — наследника, который сможет претендовать на оба трона. На трон в Торене, если женить ол Истаилле лет через десять-тринадцать на одной из дочерей Везариола, и на трон в Эрлони — по праву рождения.

Главный зал, где собралась большая часть гостей, украсили цветами, лентами и фонариками, и клубился там над головами туман курений и цветочных запахов, мешаясь с тонким дымом масляных ламп. Ол Баррейя прошёлся, останавливаясь для того, чтобы обменяться парой реплик, понаблюдать за партией в шаги между незнакомыми офицерами с нашивками четвёртой сотни на плечах. Офицеры играли решительно и бездарно. Нового в зале слышно не было, если не считать несущественных деталей о чьих-то мелких удачах или провалах, свадьбах или поединках. Тэрко остановился у высокого столика с каким-то десертом, вроде орехов в меду, и стоял, подпирая плечом деревянный столб, глядя в зал и подумывая, чтоб идти домой. В просветах между локтями и спинами мелькнуло впереди алое, ол Баррейя невольно присмотрелся. В алом была ол Кайле, смеющаяся во все зубы. Сегодня, для разнообразия, она танцевала с мужем. Хорошо танцевали, умело и с душой, приятно посмотреть. Они же не тратили лишнего взгляда на зачем-то затесавшихся в то же помещение посторонних. Ол Кайле в чётко регламентированный рисунок танца успевала исподволь вписать то взгляд, то улыбку, то едва уловимое движение руки. Любой шаг дышал живостью и естественностью, и многослойный шёлк арнакийского платья казался едва ли не прозрачным — так ясно и почти бесстыдно вдруг вырисовывалось под шёлком бедро или грудь. Тедовередж танцевал с выражением великосветской скуки на лице, но временами задерживал руку жены в руке на долю мгновения дольше необходимого, и в чертах дазаранца светилась тёплая улыбка. Несколько лун назад, когда родилась Тидзана о-Кайле Тедовередж, дипломатические отношения в этой семье чем-то переменились. На легкомысленно поводящей плечиком ол Кайле роды ничуть не сказались, она стала, разве что, ещё более уверена в себе и в своём праве на всё лучшее в этом мире — да и во всех прочих. Она поймала задумчиво-случайный взгляд тэрко и улыбнулась светящимися жёлтыми глазами. Она была счастлива, и тэрко поймал себя на желании улыбнуться в ответ. Хмыкнул, подавил зевок и стал прикидывать пути отступления — домой, спать.

Кирой Тедовередж-тай кьол Кайле

2277 год, 16 день 5 луны Ппд

Ивовый дом, Эрлони

Кирой открыл дверь чёрного хода — и в объятья ему боком повалился совершенно незнакомый мужчина. Мокрый затылок со спутанными грязными волосами уткнулся Кирою куда-то в подбородок.

— Кошка, — убеждённо сказал незнакомец. Кирой с неудовольствием выплюнул чужие волосы, находя рукой меч, и огляделся. В окрестностях задней двери в сад Ивового дома не наблюдалось ни одной кошки, способной пропороть человеку куртку на животе почти до позвоночника. Улица по внешнюю сторону стены пустовала, по колено заполненная осенней грязью и по облака — мелким холодным дождём. В полусотне шагов нудно и тоскливо мазал по грязной стене флаг с имперским багровым драконом: сосед-ультрапатриот увешался флагами, как оберегами, на волне недавних расправ над врагами короны. Вечер у Шека за игрой в шаги и зангским чёрным печально растаял в сумерках.

— С кем имею честь? — осведомился герцог у затылка, шагая обратно в сад и ногой закрывая дверь. Незнакомец сделал странное движение шеей, чуть не свернув затылком герцогский нос. Кирой поморщился. От гостя пахло трудной дорогой и долгой невозможностью помыться. Гость повторил манёвр, прежде чем Кирой понял: его пытаются увидеть. Помог развернуться.

— Тхошо, барон нок Шиджаа.

Грязное лицо барона нок Шиджаа было вымазано кровью из разбитой брови.

— Позови ол Кайле.

"Чтоб тебе… — подумал Кирой, — …сладко елось да крепко спалось, Мише".

— Не могу.

— Почему?

"Потому что ревнив и подозрителен зело", — подумал Кирой, втягивая гостя в дом через высокий порог. За стеной, на улице, кто-то шуршал мягкими монашьими сапогами. В заднюю дверь деликатно постучали. Судя по звуку — тараном. Сгустившийся из воздуха Лолса вопросительно глядел на хозяина. Тот раздражённо пожал тем плечом, на котором никого не висело.

— Никого не было, разумеется. А я вообще сплю.

Лолса исчез, тихо ступая по мозаичной плитке. Из остальных зрителей двое без слов взялись переправить нок Шиджаа наверх, в одну из гостевых спален. Кирой вытер руки о край плаща, снял плащ, снял куртку и вдруг вспомнил, когда он прежде слышал слово "кошка" в странном контексте. Когда истеричная барышня и императрицына лекарка, ол Кеуно, беседовала с Мише полвечера за запертой дверью. ("Женские секреты", — не моргнув, заявила Мише). Проходя мимо — в тот раз он и в самом деле просто проходил мимо! — Кирой услышал громкое "Не могу я так больше, Кошка!"

"Кошка, значит", — беззвучно шевелил губами Кирой. Бросил куртку поверх плаща на пол.

— Пошлите кого к ол Кеуно. Передать, что Мише нет, а есть кандидат в покойники — из их братии.

Кандидат в покойники выглянул из-под волос, и Кирой понял, что молодец и не зря говорил громко. В три шага взлетел по лестнице и в комнату прошёл одновременно с тащившими нок Шиджаа слугами.

Кирой отослал их, едва они уложили недорезанного и зажгли камин и лампы. Отослал семейного врача, когда тот справился с промывкой и перевязкой. После чего передвинул кресло так, чтобы взгляд удобно падал на гостя, и стал сидеть. Вдохновенно и задумчиво.

— Где Мише? — спросил гость. Без плаща сделался он тощ и как-то угловат. Редкие волоски на подбородке и щеках были мокрыми, мятыми и спутанными. Губы, пересечённые тёмно-красными трещинками, шевелились с трудом. Острый, немного птичий (или кадарский?) нос выдавался вперёд как-то жалко и болезненно.

— Её нет дома. Когда будет — не знаю. Подождать до обеда, думаю, придётся.

— Хал, — выдохнул нок Шиджаа. — Времени нет.

Кирой врал. Домой Мише могла вернуться в любую минуту, поскольку уехала с визитом вежливости часа три назад, а больше двух часов светского безделья она никогда не выдерживала без необходимости. В доме ол Ирехатхо необходимостей не нашлось бы, ищи хоть вся тайная полиция. Потому-то Кирой и врал: когда ещё на тебя такой подарок судьбы свалится! Темечком в зубы.

"Ближний круг императрицы", как его звал Кирой про себя (или "ведьмина кодла", как он ругал их в особо радужном расположении духа), стал его навязчивой идеей чуть ли не сразу после его приезда в Вернац. Осторожничал без меры, предпочитая довольствоваться смутной тенью на горизонте, чем спугнуть вовсе. Узнать удалось немного. Два крупных узла приходились на Мише и некоего "Лорда". Долгое время Кирой думал на ол Хэйшалла — до тех пор, пока тот не зарезался кинжалом под лопатку к явному удовольствию Мише. Ещё интриговал ол Нюрио, кузен Мише, тот самый, над письмом которого трогательно рыдала провинциалка в день знакомства с Кироем. В родственников Кирой не верил; отчасти потому, что "кузенами" Мише звала всех, о ком не хотела распространяться. Того же ол Каехо. Герцога ол Нюрио Кирой долгое время считал её любовником, но, во-первых, с любовниками Мише никогда не общалась: не разговаривала, не переписывалась, не… Влюбившись, она день или два романтически томилась в свободные минуты, очаровывала, после встречалась раз-другой и остывала. Ол Нюрио больше подходил на роль друга или брата. Кирой подумал однажды, что если бы он ревновал к кому-то, то не к любовникам, а именно к бесплотному идеалу рыцаря Дзохойно ол Нюрио. Впрочем, будь Кирой влюблён и ревнив, Мише давно свела бы его с ума. Потому что если и правда её в ближнем круге зовут Кошкой, то эпитет "весенняя" подразумевается.

С другой стороны, Кирой ощутимо сомневался во всей этой кошачьей истории. Но одно ясно было точно: ол Кайле, ол Кеуно и этот вот, значит, нок Шиджаа — все трое в ближний круг входят. И если посол светлознойного Дазарана упустит этот шанс, то терпеть себя впоследствии ему станется непросто.

Кирой стукнул тремя пальцами о бляху на поясе и спросил непроницаемым тоном, слегка задрапированным в дружеское расположение:

— Позволь спросить, а отчего тебе нужна именно она?

Гость молчал. Кирой со сдержанным любопытством ждал, откинувшись на спинку кресла. Хотелось схватить гостя за грудки и заорать что-то пафосное. Вроде "Говори!" или "Сейчас ты мне всё расскажешь!"

— А ты, собственно, кто такой? — выказал дурные манеры гость. Неудачно повернулся, сморщился от боли и со свистом втянул воздух сквозь зубы.

— Я, собственно, её муж.

Гость смотрел скептически. В какой-то момент Кирою подумалось, что не скептически, а сочувственно и подсчитывая Кироевы рога. Мысленно он дал себе подзатыльника и выложил последний и единственный козырь.

— Я, конечно, не Кошка, — несколько насмешливо, — но с простым делом могу и справиться.

Гость напряжённо молчал. Кирой не мешал ему. Тхошо поглядел на совсем уже тёмное небо за окном, закрыл глаза, открыл их и заговорил.

"А с Оленеморной второй поворот налево", — в третий раз проворчал Кирой себе под нос, вглядываясь с облучка в темноту. Оленеморная оказалась из тех улочек, которые извиваются через полгорода, как змеи в брачном танце, пересекаются в двадцати местах с другими улицами и с собою же… И всё — задворками, никогда не выползая на свет. Править каретой Кирою не приходилось уже лет шесть. Тем более — по подобным колдобинам и на ощупь. Кто-то, кажется, не поленился сообщить об этом лошадям: мерзавки вышагивали, как придворные дамы в саду илирского короля. Когда Кирой поводьями и сдавленной руганью убеждал их бежать скорее, они сокрушённо качали головами и сочувственно косились на психа. Куда — скорее в таких потёмках? Ты что, правда хочешь скорее? И Кирой соглашался про себя, что неправда, что не хочет. Очень уж хорошая была темнота, глухая, подвальная. Особенно, когда герцог нашёл-таки второй поворот — щель между стенами, сделавшими бы честь среднего пошиба крепостице. Щель увела в настилы. Кирой напряжённо вслушивался в гнилое дерево под колёсами, тосковал о ещё одном фонаре и прикидывал, как будет искать дорогу обратно.

"Дом на отшибе" опознать удалось на удивление легко. Стоял он действительно наособицу, возле самой воды, и действительно отличался внушительными для Собачницы размерами.

("И кто там меня ждёт? Тоже к врачу везти во весь опор?" — "Нет, на Теотте ни царапины".)

Кирой спрыгнул, тут же пожалел об этом, забрызгавшись мало не по пояс, и подошёл к двери, кутаясь от зарядившего снова холодного дождя и как-то лениво думая, что с этими новомодными именами никогда не разберёшь, где мужское, где женское. В соответствии с инструкцией, стукнул два раза. Подождал — ничего — и потянул дверь на себя. Дверь открылась без звука, и на Кироя повалился кто-то незнакомый. "Никакого разнообразия", — подумал Кирой — и погрешил против истины. На этот раз падающий в объятья незнакомец не стоял, а сидел, и был он не он, а она. "Оп", — подумал Кирой и переместил руку с груди на плечо. И почувствовал что-то острое и металлическое, вопросительно уткнувшееся в рёбра.

— Теотта?

Вопрос под ребром стал менее остро, но с повестки не ушёл.

— Я — при Кошке, — сказал Кирой в соответствии с инструкцией и почувствовал себя полным идиотом по собственной инициативе. Кинжал от рёбер убрался.

— В Веройге, — тихо скомандовала Теотта.

— К Верго, — отозвался Кирой, помогая ей подняться. — В городе белых — как крыс, так что едем в Ивовый дом. Ол Кеуно, думаю, уже там, оживляет нок Шиджаа.

— Как тебя зовут?

— Кирой Тедовередж-тай граф ол Тайтеро кьол Кайле, — отрекомендовался герцог.

— Риршия Арачанана, — сказала Теотта, поднимая голову, чтобы видеть приступку кареты. На её лицо скакнул свет фонаря, висевшего у облучка.

"Ненавижу церковников", — подумал Кирой. Риршия-Теотта была красива той яркой и непривычной для северян красотой, что отличает чёрнокожих дочерей дазаранского юга. Это лицо перечёркивал через бровь и висок чёрный от крови рваный порез.

— Мне нужно в Веройге.

— Тебе нужно к врачу, — Кирой усадил её и примерился отодрать от плаща полоску. — Где перевязать?

— Нигде, сама уже. Крови много ушло. Это Кошка сказала — в Ивовый дом, или ты сам дуришь?

— Мише дома не было. А в Веройге сейчас ехать незачем, хотя бы оттого, что императрицу ты там всё равно не найдёшь.

"Ну а кроме того посол Дазарана вызвал бы таким поступком десяток толкований, и все — совершенно лишние".

Посол Дазарана по дороге домой хохлился, кутался в плащ и думал о высоком. О том, как доблестным подвигом послужить отечеству. Вот, скажем, отечеству не нужна война с Империей. Война нужна Империи, потому что среди дазаранских генералов нет ни одного яркого ума, зато их хватает в Империи, придирчиво подбираемых ол Баррейёй, Джатохе и ол Тэно из всех провинций и всех сословий. Пока от войны удерживает пара причин. Отсутствие у Империи границы с Дазараном, отсутствие хорошего морского флота, неудобное расположение Занги на побережье, а также нежелание Его Святейшества сдавать позиции. Лэнрайна ол Тэно грезит абсолютной властью, а светлейший Джатохе не видит, почему власть земная может быть выше небесной. Когда людей из ближнего круга императрицы преследуют по всему городу белые… Как частное лицо двадцати лет от роду Кирой изнывал от любопытства: что же такого нашли на истового наместника Вечных. А как посол и патриот Дазарана — обязан был выяснить и вернуть Его Святейшеству. Получить благословение на вбивание клиньев во все щели имперского фундамента. В рамках недопущения распри и укрепления дружественных отношений.

Хороший район — Собачница, тихий. Прирежут раньше, чем успеешь пикнуть. А старый Арн примет всё; чего он только не насмотрелся за долгую жизнь. И женский труп с перечёркнутым лицом его не удивит. И кто узнает, дошла ли она до того дома, где должна была ждать, нет ли? В доме был, кровь нашёл, её — нет. Или просто на белых наткнуться. Закрыть лицо, пофехтовать, подставить руку под порез и ретироваться перед лицом численно превосходящего. Тогда, правда, самому пакет прочесть не удастся. А бумага очень уж завлекательно шуршала под одеждой Риршии Арачананы, землячки-предательницы.

Много возможностей открывает благородная должность посла.

— Йях! — прикрикнул Кирой и хлестнул поводьями.

Дазаран, земля оазисов! Караванные пути и горные тропы. Танец девушки и степь в тюльпанах. Лошади с человечьими глазами и Зегере, город в лепестках персика. Ковры, пахнущие корицей и мускусом. И люди с бараньими душами. Не те, что поют у ручья под плач лакированной тростинки-азенны. Не те, что летят в бой и бьются безоглядно. Не те, что со сбитыми коленками и дочерна загорелыми спинами ловят ящериц и воруют вишни. Не те, что куют сабли и ладят сёдла. Не те, что пытаются что-то выправить, теряя последнее влияние при дворе. Те, что играют в политику, не умнее сами, чем Дадарач-веше, да продлит Всевышний его годы вечно, чтоб не вступил на престол его наследник, ходящий под себя и пускающий слюни на тридцать четвёртом году жизни. Хоть самому пробиваться в регенты, Вышний правый! А для этого — прославить имя Тедовереджа, дазаранского посла при имперском дворе, благородными деяниями во славу родины! Заручиться поддержкой Джатохе и всей имперской оппозиции! Яшше и все демоны!

Кирой ругнулся вслух и снова наддал поводьями. Хотя лошади, конечно, не виноваты, что хозяин — патриот и чистоплюй одновременно. Нельзя допускать, чтобы Джатохе вышел из игры. Хотя толку… Парой лет раньше, парой лет позже, при Дадараче или после его смерти, если и правда не пробиваться в регенты самому… А как тут пробьёшься, когда Атаджашад и Шереверар, и старшая жена наследника…

Карета судорожно переехала что-то крупное, напомнив Кирою, что надо смотреть на дорогу. Он стал смотреть — и смотрел секунды три, пока не всхлипнуло тихо и не отвалилось колесо.

"Везёт, как Наренду", — подумал Кирой, с неожиданной для себя самого сноровкой останавливая лошадей и соскакивая с валящейся на бок кареты.

Ругаясь себе под нос и пытаясь выбрать между верховой ездой без седла и поводьев — и починкой колеса, Кирой перерезал постромки так, чтобы лошади могли нормально стоять, но не сбежали, отцепил уцелевший фонарь и полез выуживать из кареты Риршию.

"Сейчас бы белые навстречу, чтобы нам прыгнуть под настил, в воду прятаться, пока бумаги раскиснут… Если там бумаги, конечно, а не шёлк."

Открыл дверцу и задумался на миг, каким именем окликнуть.

— Риршия?

Тёмная куча тряпок лежала молча и не отзывалась.

— Теотта? Ты жива?

Молчание отчего-то не походило на знак согласия. Кирой поставил фонарь на бок лежащей кареты, рядом с дверцей, и осторожно спустился внутрь, стараясь не топтать чужие руки. Пульс был. Когда дазаранец стал осторожно поднимать женщину, бумаги зашуршали под рукой совсем рядом с раной на боку, откуда сквозь повязку снова обильно потекла кровь. Кирой со всей возможной бережностью выволок Риршию наружу. Землячка была дамой крепкой и тяжёлой, а стоять в перевёрнутой карете оказалось на редкость неудобно. Переваливаясь через каретную приступку, Теотта не то охнула, не то зашипела, но глаз не открыла. Кирой уложил её на мокрое дерево настила, под фонарём, который перевесил на задравшееся колесо. Задумчиво стоял и глядел на неё секунд пять, теребя ухо. Присел рядом и вытащил пакет, основательно перемазанный кровью Риршии. Бумаги были завёрнуты в плотную кожу и перевязаны крест-накрест. Узлы на пакете красовались такие, что Кирой засомневался, что сумеет распутать, не то что завязать обратно. Перевернул пакет. С другой стороны кожу пересекали два пореза, сходясь углом. Кирой поморщился, потом — "За все грехи Вышний судит единожды" — расширил и углубил порезы, закатал свой левый рукав, махнул ножом по предплечью и тщательно залил кровью открывшийся внутри пакета треугольник текста. Бумага всё-таки. Удачно. Не читая, следя за тем, чтобы кровь равномерно и глубоко впитывалась, попадая и внутрь. После чего вернул потяжелевший пакет на место и занялся перевязкой.

Домой добрались верхом, еле-еле. Кошки ещё не было. Кирой довёл Риршию до второй гостевой комнаты и ушёл переодеваться и мыться. Послонявшись по дому и заглянув к спящему нок Шиджаа, вернулся — когда ол Кеуно уже как раз закончила со швами, мазями, отварами и наговорами. Кирой скользнул взглядом по лицу Арачананы и спросил о её здоровье у лекарки. Тирхесша ол Кеуно выразила уверенность, что опасности для жизни нет. Смотреть в лицо Теотте она избегала. "Хорошо", — сказал Кирой, поискал, где бы сесть, пересёк комнату и устроился на подоконнике, как раз уместившись в узком оконном проёме. Сомнения толкались в голове, как базарные бабы, и оттого дазаранцу хотелось вести себя хамски. Он отвернулся из комнаты во двор. Строго говоря, двора он не мог увидеть сквозь крупные, в две ладони, стёкла в свинцовом переплёте. Окно выходило в узкий колодец из двух стен, древней ивы и покатого навеса над поленницей. По стене, в которой сидел Кирой, вился почти невидимый в мокрой ночи и сухой по случаю зимы виноград, на котором никто и никогда не видел ягод. Под ивой, наполовину в тени, ржавел под дождём старый медвежий капкан. Мише по-прежнему не было.

— Дай мне зеркало, — очень спокойно сказала Риршия. Кирой оглянулся. Ол Кеуно уставилась на него почти панически. Герцог пожал плечами. Лекарка порылась в поясном мешочке (Кирой видел, как она кусала губы, отвернувшись от Теотты) и подала лежащей старое зеркальце. Риршия подняла к лицу стекло с багровым и белым драконами вокруг. Кирой ещё раз подумал, что она была очень красива — пускай не так, как Мише, совсем другой красотой. Залеченный руками и магией рваный шрам выглядел старым и хорошо зажившим, но был ясно виден даже в свечном свете. Кирой отвернулся.

— Спасибо, — сказала Риршия, отдавая зеркало.

"Убью, — думал Кирой, пялясь в окно. — И пусть только какая тварь попробует посметь! Мише! Домой! Сейчас же!"

баронесса ол Кеуно

2279 год, 9 день 1 луны Ппд

комнаты ол Кеуно, Веройге, Эрлони

— Ну, что так приглядываешься? Не приглянулась?

Зеркало молчало. Тисса усмехнулась и увидела на лице отражения, что усмешка вышла совсем не её, чужая. Так хмыкала Кошка да ещё — Кхад, пока была Кхад, а не ол Тэно. Тисса, которая так и не научилась называть себя "Тирхесша ол Кеуно", скривилась и отхлебнула ещё.

— И правильно, — сказала она отражению, не глядя на него. — Себе я б тоже теперь не приглянулась. И, главное, с чего бы? Лучше быть не может, слава Гиллене, с кем это после такого дерьма лучше становилось! Точно так же всё, как и было, как и будет, как всегда… как всегда… Ррагэ с ним.

— За здоровье императрицы! — возгласила она и подняла бутылку. Зубы мерзко стукнули о горлышко. Вино хорошее, прославленное зангское чёрное. Впрочем, на данной стадии это уже совершенно не имело значения. Да и вообще, пить вино Тисса не любила. Как и пиво, мёд, сидр и прочие алкогольные напитки. Потому глушила залпом и по возможности более крепкое. Вот и сейчас вино в бутылке плескалось молодое, чтобы крепости вовсе не чувствовалось, а эффект проявился поскорей. Чтобы пилось, как компот.

Она выглядела ещё младше, чем была — светловолосая и светлоглазая девчонка, укладывавшая волосы в узел на северный манер, хотя вовсе не знала, откуда родом, да и не связала бы по-лаолийски даже двух слов. И ей решительно не нравилось в Веройге. Наверное, в другой ситуации она никогда не жила бы в городе. В детстве, которое всё хуже получается вспоминать, часто снился домик из тёмных, старых брёвен, где-то в сосняке, на берегу холодной реки. В сосняке, вопреки своему названию, росли подосиновики. И светловолосая девчонка смеялась и прыгала на одной босой ноге, счищая с подошвы другой хвоинки и кусочки коры, приклеенные смолой. Кто его знает, может, и был где-то этот дом. А может, и не был. Сниться вот перестал.

Веройге точно есть. Есть, если не мерещится спьяну, конечно. Сейчас и здесь. Камин этот громадный — не абы чем выложен, а керамической плиткой из Эгзарта, мечтой столичных модниц. Тёплый ещё полночи после того, как прогорит. Гардины тяжёлого бархата, вид на озеро за ними. Шёлковое сиденье кресла, светлая столешница, на которой чёрной дырой кажется винная лужа цвета запекшейся крови. Бардак такой на столе, даже если не замечать бутылок, мама не горюй! Склянки какие-то, чернильница с чем-то, совсем не похожим на чернила, комок какой-то тряпки, деталь туалета, наверное. Травы. Сколько раз прятала травы, и всё равно выползают на стол, будто живые. И как это им удаётся? Высокий же, зараза, и скользкий, руки соскальзывают с края, только попробуешь опереться, чтобы встать. И бес с ним, посижу. И то сказать, куда это я собралась? Стол вытереть, разве только… Опять, наверное, какие-то письма залила, как глаза себе. Как совесть залила. Впрочем, зальёшь такую, как же. Вон, как стол этот: сколько на нём ни пьянствуй, дерево по-прежнему светлое, хотя и лужи, и пятна… Придёт утром горничная, пряча равнодушные глаза и стараясь не хихикать очень уж откровенно, вытрет всё, уберёт, и будет всё, как раньше, как раньше, как всегда.

Утром придёт?.. А уже ведь утро. Раненько начала сегодня, раненько. Или продолжила? Продолжила, наверное. Судя по количеству бутылок под столом, на столе и — дорожкой — до двери, не первое уже утро продолжаю. То-то в зеркале сегодня такие ужасы показывают.

— И это ты тут нос морщишь, а? Ты, морда мятая? Ты на себя смотрела, не? И не смотри. Пей, не глядя.

Выпила, с третьей попытки убрала волосы с лица и осклабилась в потолок. Задумалась: сказала она это зеркалу или только собиралась? Подумала только или сказала?

Неважно. Всё неважно.

Неважен Умник, чья месть оказалась совершенно вразрез с политическими нуждами. Неважна вялотекущая война с Лаолием, где вдруг объявился сын Нактирра ол Истаилле. Неважны попытки Кошки выяснить, как с этой историей связан Джатохе, и неважна злость Кхад, когда не получилось. Неважно лицо Теотты, отчего всё равно больше испугалась не сама она, а одна глупая лекарка. Неважны вытяжки из трёх корней, убивающие незаметно во сне, если капнуть каплю на губы. Неважен яд горной серой змейки, убивающий мгновенно, едва попадёт в ранку, даже самую маленькую. Неважны яды для клинков, чтобы не заживали раны, неважны безвкусные яды, которые можно подмешать в любую еду и спокойно подождать дней шесть-восемь, неважны ядовитые запахи, неудобные в применении, неважны яды, отнимающие зрение, даже если уколоть в пятку. И смешанные с её магией и действующие как угодно — тоже неважны. Неважно, кому они предназначены, хоть бы и тебе самой, хотя нет, своих она не станет убирать, а жаль. А жаль… И по собственной воле уйти нельзя, потому что её боишься больше, чем Кеила. Потому что не осталось собственной воли, но это тоже неважно.

И вино, которое тоже яд, тоже неважно. Всё равно, оно везде. И в баночке мази тоже. Везде вино. Почему же оно не кончается? Надо выпить его всё — и тогда всё будет хорошо. Всё, для всех, навсегда. И для меня тоже хорошо, немножко.

Мне и сейчас хорошо. Замечательно. Не видишь? Что ж ты так! Ведь не изменилось ничего. Один раз изменилось, когда наткнулась Кхад на меня, никому не нужную, даже деду, потому что умер он. Тогда стала нужна — единственное, чего хотелось, и хорошо стало, знала с тех пор, что делать, зачем делать, и могла. А теперь всё то же, но не могу. Почему-то.

Кажется почему-то (спьяну, наверное), что раньше, когда были мы — и мир против, тогда всё было правильно. Тогда, кажется, можно было всё, можно было — и яды, и кинжал в спину. Тогда, кажется… Кажется. Кажется, не кажется, неважно. Тогда — не думала, что можно, что нельзя. А теперь что-то разладилось. Теперь что-то не то, а что… Совесть, говоришь? Пей лучше уж. Сама выбирала, никто за уши не тянул.

А остальным — хоть бы хны, проходит всё, как ветер сквозь волосы. Как они не видят, куда мы все идём? Лорд вроде бы что-то видит, а не делает. Я тоже не делаю, но я — что ж я, я только и могу, что реветь да надираться, а он может вырваться, да не хочет. Видит, что делается, но не хочет. И бес его знает, что его держит: присяга, что ли? Впрочем, всех нас держит одно и то же. Одна и та же. Хриссэ вот ушёл, не побоялся. Показывается иногда, приказы выполняет, делает вид, что её, что остался. А сам — ушёл. И ничего она не сказала.

— Зрд… Да здрсвт…

За неё. Чтоб она сдохла.

И не кривись, не кривись, сама знаю, что сама виновата. Сама продала душу за кусок хлеба. Не, какого, к бесям, хлеба! Замка кусок, да ещё такой, что половина придворных обзавидовались. Вот что бы их усадить сюда, не меня? Им всё равно, а я сдохну.

О, пришли по мою душу.

Тидзана о-Кайле

2282 год, 15 день 5 луны Ппн

Ивовый дом, Эрлони

Тидзо сорвалась с места, не дослушав, и помчалась мимо мамы в коридор и вниз по ступенькам. Мама шла следом, чуть слышно шурша мягкой обувью по полу. На повороте ступенька вывернулась из-под ноги Тидзо и ударила в бок. Девчонка возмущённо ойкнула, заревела и продолжала реветь, пока не подошла мама. К удивлению и некоторой даже обиде Тидзо подошла она спокойно и не кинулась утешать, а присела рядом на корточки. Некоторое время сидела молча, пока Тидзо возмущённо всхлипывала, потом сказала:

— Ну, вставай.

Тидзана удивлённо подняла на неё зарёванное лицо, замолчав на мгновение, и готовая в любой момент расплакаться снова, и громче прежнего.

— Бо-оольно! — пожаловалась она, шмыгая носом в надежде, что мама всё же проникнется.

Не прониклась:

— Но идти-то надо, — рассудительно сказала она. — Вставай, солнышко.

Взъерошила короткие вьющиеся волосы девочки и встала.

— Или тебе не надо гостя встречать?

Тидзана напоследок потянула носом и встала. Деловито отряхнула юбку и посмотрела на маму. Мама улыбнулась, достала платок, присев снова, и вытерла ей заплаканное лицо. В свою комнату Тидзо в итоге спустилась степенно и хмуро, на радость няньке, которая суетливо топталась возле стола. Вен сидел у неё за спиной боком на жёсткой скамейке с деревянной спинкой и откровенно скучал, болтая ногами и разглядывая потолок. При виде Тидзо оживился.

— Ладно, мелкие, я пойду, — сказала мама. Наклонилась к Тидзо: — Не дразни няню, слышишь?

— Слышу, — легко кивнула Тидзо, глядя честными глазами. Мама покачала головой и вышла.

— Привет, — сказала Тидзо, подсаживаясь к Вену. — А ты что, совсем один пришёл, без Хриссэ?

— У папы дела какие-то, — начал Вен, но нянька его перебила:

— Тидзана, нельзя важного человека называть каким-то детским прозвищем!

— Ой, не могу! — рассмеялась Тидзо, откидываясь назад, опираясь на руки. — Это Хриссэ важный? У нас дворник важный, как глаза выпучит, пузо выпятит, так важнее некуда! А Хриссэ ничего не важный!

Нянька шагнула к ней, чтобы схватить за руку, но Тидзо увернулась, соскочила со скамейки и отбежала к столу.

— Нельзя так говорить!

— Бе-бе-бе, можно подумать! Он мне сам разрешил! — сказала Тидзо, усаживаясь на стол и с удовольствием следя за нянькиной реакцией.

— Ты как себя ведёшь, противная девчонка! — пророкотала нянька, нависая над ней. — Кто тебя такую замуж возьмёт!

— Бе-ээээ! — ответила противная девчонка, показывая язык, кувыркнулась со стола на пол по другую его сторону и скорчила рожу оттуда.

— Тьфу! — в сердцах сказала нянька.

— А можно нам немного чаю? — вежливо спросил Вен у неё за спиной. — Пожалуйста.

Нянька от неожиданности вздрогнула, но на вежливого мальчика посмотрела ласково.

— А сейчас, обязательно, — сказала она с тем особым неестественным оскалом, который старательно надевают взрослые, общаясь с детьми. Вен вежливо улыбнулся в ответ.

— А печенек мы хотим? — с тем же оскалом спросила нянька, наклоняясь к Вену.

— Печенек? Очень хотим! — сказал вежливый мальчик. Подумал и добавил: — Пожалуйста. — Подумал ещё и снова добавил: — Спасибо большое.

— Вот умничка! — обрадовалась нянька. — Такой хороший воспитанный мальчик, вот ты же старший, ты скажи этому пугалу: кто ж её замуж такую возьмёт! Надо себя хорошо вести!

— Тидзо, иди сюда и сядь смирно! — сказал Вен, делая страшные глаза.

— Ой-ой-ой, раскомандовался! — весело откликнулась Тидзо, перебираясь через скамейку. Нянька, довольная жизнью в целом и своими воспитательными способностями в частности, радостно ретировалась в дальний угол к жаровне с чайником и загремела посудой.

— Чего? — тихо спросила Тидзо, подойдя. Вен показал глазами в сторону двери. Тидзо кивнула, они подождали немного и тихонько стали пробираться вдоль стеночки к выходу, задерживая дыхание и поминутно оглядываясь, чтобы напряжённо следить за широкой нянькиной спиной.

— Ах ты ж! — вскрикнула нянька, неудачно схватившись за горячие щипцы для угля. Тидзо дёрнулась и чуть не уронила стул. Вен сердито на неё зыркнул, но нянька не обернулась, и дверь не скрипнула, закрываясь за ними.

— Вон в том углу палка-тушилка! — страшным шёпотом сказала Тидзо, подпирая дверь.

— Какая палка?

— Ну, длинная такая, с колпачком на конце, свечи тушить. Тащи сюда!

Вен в три прыжка вернулся, продел палку в дверную ручку и довольно улыбнулся во все зубы.

Изнутри послышался шум, а после шума вопль:

— Ти-иидзо!

Они подхватились с места, как по команде, подгоняемые стуком изнутри в дверь, закрытую на палку-тушилку. И драпали через дом насквозь, до старой деревянной лестницы рядом с кухней. Лестница была ярко освещена из большого окна под крышей, а под скрипучими рассохшимися ступеньками стоял сумрак, тянуло сквозь него сквозняком, и свисали из щелей в досках ленточки света. Там дети остановились отдышаться.

— Это кошмар в переднике, а не нянька! — пожаловалась Тидзо.

— С ней смешнее, — не согласился Вен.

Тидзо хихикнула.

— А ты почему всё-таки без Хриссэ?

— Папа по делам куда-то пошёл. Мы вообще у деда были, который ол Кьет, бабушкин брат. Я не надолго, ближе к полудню папа за мной вернётся, и мы домой поедем, в Кааго.

— Ууу, — сказала Тидзо, опираясь о стенку. — Это чего ж такое, на пару часов всего приходить!

— Ну, что ж теперь, — рассудительно сказал Вен. — Папа спросил, как мне лучше: у деда — или к вам. У вас конечно веселей.

— Да, — мрачно сказала Тидзо. Потом оживилась: — Пойдём тогда быстрее, я тебе одну штуку покажу, мы как раз рядышком…

Она привела Вена в небольшую комнатку в конце коридора, почти сразу за кухней. Там не было ничего, голые кирпичные стены без шёлка или бумаги, и узкий дверной проём пустовал, и только в одном углу обрастал паутиной старый сундук. Тидзо подошла к одной стене и остановилась в паре шагов.

— Смотри: тут кирпичи так лежат, как будто была арка, а потом её заложили. Видишь?

Все стены были из местного красного кирпича, а "как будто арка" — заложена светлым, более мелким и гладким, и выглядела поновей. Вен провёл пальцами по краю светлой кладки.

— И чего? — спросил он, оборачиваясь к Тидзо.

— А того! Там знаешь что, за стенкой?

— Знаю, — сказал Вен, подумав. — Там ваша кухня, кладовка за ней, где старые швабры валяются. И бумажные кульки с гнутыми вилками.

— Пфф! — возмущённо сказала Тидзо, возводя глаза к потолочным балкам. — А вот и нет! Не знаешь, так и не говори!

И замолчала, сложив руки на груди и глядя в другую стенку, без волшебных заложенных арок, зато с паутиной в углу над сундуком; в паутине висел длинноногий усохший паук.

— Ну так чего там? — спросил Вен, не дождавшись продолжения. Тидзо помолчала ещё немного для виду и начала, зловещим голосом:

— Там коридор, тёмный-тёмный. Совсем темно, хоть глаза не открывай. И он вот так вот влево идёт, идёт, а выходит наружу. И там снаружи трава выше головы. А под холмом дорога и река, а дальше село. А ещё дальше ничего нет, только холмы. И ещё скал немножко. И всего-всего много: и земляника, и орехи, и речка, чтобы купаться…

— Сойге, что ли? — спросил Вен с некоторым недоумением.

— А я откуда знаю? — удивилась Тидзо. — Я в Сойге не была. И вообще, у тебя в Сойге люди летать умеют?

Вен рассмеялся.

— Вот ещё! Где это они умеют?

— А вот за стенкой умеют! — торжествующе сказала Тидзо. — А ещё дальше там город большой-большой. И дома высокущие, как не знаю что! И улицы такие широкие, гладкие. И ещё чистые. Как дорожки в парке. И парки в городе прямо так, без ограды, посреди города. А ночью оно всё светится! А кашу там никто не ест, и босиком можно ходить. И слушаться там никого не надо!

Вен помолчал, оценивая перспективу.

— А ты откуда знаешь, что там?

— Ой-ой-ой. А что там ещё может быть?

Вен подумал, что, например, кладовка со старыми швабрами, но эта версия сильно проигрывала версии Тидзо в заманчивости. Тидзо, не видя явного несогласия, продолжила:

— А знаешь, как туда пройти?

— Как? — спросил Вен, потому что других реплик от него явно тут не ждали.

— Надо закрыть глаза, а руки вот так к бокам прижать и идти. Только нужно очень-очень знать, что пройти можно. Если хоть на чуточку сомневаешься — всё, кошмар, можешь не идти даже. Всё равно не получится.

Вен поглядел на стенку. Светлая кладка выглядела так же прочно и непроницаемо, как красная по сторонам от неё. Он почесал ухо, потрогал стенку пальцами. Кирпич был прохладным, шероховатым и оставлял ощущение мелкой пыли на пальцах.

— А у тебя уже получалось? — спросил Вен.

Тидзо замялась, отводя глаза.

— Ну… — сказала она, сдувая с лица волосы, — ну, не совсем. Но почти. Я уже совсем почти прошла, а потом вдруг испугалась и глаза открыла. А это уже всё, если глаза раньше времени откроешь — точно не пройти. Но сейчас точно получится. Вот увидишь. Только глаза раньше времени не открывать.

Вен подумал, морща брови.

— Сюда никто не ходит, тут прятаться хорошо, — сказала Тидзо, садясь на пол и скрещивая ноги по-дазарански. — А когда твой папа придёт, он догадается, где нас искать. Я его сюда водила.

Вен постоял ещё немного, потом решительно закрыл глаза и медленно, приставными шажками пошёл к стене, прижимая руки к бокам. Тидзо напряжённо следила. Вен шагнул ещё раз, ещё, потом вдруг замер и открыл глаза.

— Ну! — возмутилась Тидзо. — Ты чего!

Вен удивлённо смотрел на кирпичную кладку в шаге перед собой.

— Я… — он повернулся к Тидзо. — Я подумал, что уже прошёл…

— Ну вот, — сердито буркнула она. — Ну и ладно. Теперь моя очередь.

Тидзо вскочила, зажмурилась, опустила руки и быстро пошла вперёд, чтобы через четыре шага влипнуть в стену носом.

— Ай!

Она открыла глаза, хватаясь за нос. Вен смотрел обеспокоено, словно думая, кидаться ли на помощь и если да — то чем именно помогать.

— Это я случайно, — буркнула Тидзо. — Засомневалась.

Нос болел, и приходилось часто моргать из-за набегающих слёз. Но одно дело — плакать маме, чтобы она пожалела, и совсем другое — перед Веном, который и так вечно выпендривается, что он старший.

— У тебя кровь из носа, — сказал Вен.

Тидзо осторожно потрогала пальцами, шмыгнула носом и отвернулась.

— Может, день сегодня неподходящий, — осторожно сказал Вен. — Может, в другой день лучше получилось бы.

— Да день тут ни при чём, — махнула рукой Тидзо. — Нужно просто чаще пробовать.

Они молчали некоторое время. Тидзо — глядя в пол и вытирая нос, Вен — глядя на пылинки, пляшущие в свете из окна. Луч тянулся наискось из-под потолка слева и на низ дверного косяка справа, высвечивая щербатины в старом дереве.

— Тидзо, а ты знаешь, как можно по двери под потолок залезть?

— Ногами на ручку, что ли? — презрительно спросила Тидзо.

— Не, — сказал Вен. — Смотри.

Стать в проём, ногами и руками упереться в косяки справа и слева, чувствуя тепло старого дерева ладонями. И можно шагать вверх хоть до самого потолка по высокому узкому проёму.

— Здорово! — оценила Тидзо, задирая голову.

— А ещё в коридорах так можно, — гордо сказал сверху Вен. — Если коридор не широкий.

— А ну слазь, я тоже хочу! — потребовала Тидзо, вытерла нос напоследок, дождалась, пока Вен спрыгнет, и полезла. Сначала помедлила немного, упираясь руками и ногами о косяки, потом весело обернулась обратно в комнату на Вена, посмотрела на притолоку и полезла, быстро перебирая руками-ногами.

— Здорово, — повторила она сверху, пригибая голову, чтобы не стукнуться. — У нас в башне есть один проём, без двери, узкий и высоченный, там взрослых штуки три можно поставить одного на другого, чтобы верхний до верха достал. Надо…

— Вен, это ты ей нос подбил? — весело спросил ол Каехо, подходя по коридору. Глядел он не на сына, а на Тидзо, висящую над головой.

— Это она сама, — пробубнил Вен.

— Это я ударилась, — сказала Тидзо. — А ты так по двери наверх залезешь?

— В другой раз непременно попробую, — сказал Хриссэ, смеясь глазами. — Но сейчас твоя доблестная няня поставила на уши весь дом. Покажись Мише на глаза, что ли. А то найдёт тебя отец, а у тебя вид — как будто в камине валялась.

Тидзо задумчиво посмотрела вниз из-под притолоки.

— Хрисс, а няньку из-за этого не выгонят, что я от неё постоянно сбегаю?

— Не думаю, — сказал ол Каехо. — Вот если ты из-за неё, например, чуть не утонешь или отравишься — тогда возможно. Но это сложней подстроить. Зато наверняка, и прогонят, и под суд ещё отдадут.

— И что тогда, если под суд? — спросила Тидзо, спускаясь до середины двери и спрыгивая. — Если я её кашей отравлюсь.

— 30 плетей, я полагаю. Если ей повезёт.

Тидзо помолчала, задумчиво жуя губу и вытирая ладони о штаны.

— Нет, — сказала она наконец. — Это нечестно. Каша у неё, конечно, противная, но нельзя же живого человека плетями бить тридцать раз за противную кашу.

— "Плетями" нельзя, плетьми можно, — усмехнулся Хриссэ. — Но дело твоё. Вен, мы уже едем. Или ты тут жить остаёшься?

— А можно? — обрадовалась Тидзо.

Вен обернулся уже в коридоре и махнул рукой, прежде чем уйти. Тидзо села под стенкой и стала вытирать грязные штаны грязной ладонью, сосредоточенно, но без особого успеха. Из коридора приглушённо послышалось "Па-ап…" — голосом Вена. Тидзо прислушалась.

— Ты как думаешь, — говорил Вен, — может человек пройти сквозь стенку? Если очень-очень точно знает, что пройдёт?

Тидзо задержала дыхание. Хриссэ, конечно, молодец, но он взрослый…

Взрослый рассмеялся. Тидзо обиженно надулась и хотела вернуться к чистке штанов.

— Конечно, — сказал Хриссэ, отсмеявшись. — Только так и бывает.

Тидзо сначала не поверила своим ушам, а потом довольно улыбнулась. Значит, завтра надо будет попробовать снова. Только идти помедленнее, а то очень уж нос болит.

Когда она, прячась по углам от выпущенной на свободу няньки и поставленных на уши слуг, пробралась к маминой комнате, оказалось, что родители о Тидзо как раз не особенно беспокоятся, а говорят о чём-то своём. Девчонка тихо остановилась под дверью. Папа ругался:

— Ты прекрасно знаешь, что у Дазарана были бы хорошие шансы выстроить к нынешней весне такой флот, какой вдвое превосходил бы ваш и кадарский вместе взятые!

— Никто ваших доблестных генералов не вынуждал встревать в ссору с канцлером нок Шоктеном, — говорила мама, очень взрослым и очень неприятным голосом.

— Не мне рассказывать имперцам, кто, кого и к чему вынуждал!

— Они и сами хороши, — ласково сказала мама. — Яренена никто на трон не подталкивал, кроме ваших генералов и ваших законов. Ни в какой другой стране человек таких исключительных достоинств править не стал бы, будь он хоть трижды наследник покойного правителя…

— Наши законы — не ваше дело! И сейчас можно было бы выправить ситуацию, даже после поражения…

— Отправь новому веше свой план действий, — предложила мама. — Он уже умеет ставить свою подпись?

Папа молчал. Потом сдавленным от злости голосом сказал:

— Ты…

Тидзо сердито фыркнула, толкнула дверь и вбежала вприпрыжку. Вернее, вбежала бы, если б не зацепила левым локтем ширму. Ширма с шуршаньем попыталась рухнуть, Тидзо, ойкнув, кинулась ловить её, толкнула ещё сильней, и в итоге падение остановил папа, поймав ширму за верхний край и зыркнув на Тидзо. Та наклонила голову, прикусив нижнюю губу.

— Тидзана, — сказал папа. Тидзо мысленно мученически вздохнула. — Ну почему ты всегда бегаешь? И опять вся грязная… Это разве прилично?

Тидзо молчала, косясь в сторону. В стороне был цветной дазаранский столик для сладостей. Со сладостями.

— Тидзана!

— Угу.

— Что "угу"?

— Угу, неприлично, — Тидзо подняла голову, хитро улыбаясь. — Па…

— Тидзо…

Она прищурилась и прыгнула обниматься.

— Ну папка, ну чего ты, как маленький! Ты же умный человек, а бегать не разрешаешь! Это же уму нерастяжимо, чтобы не бегать!

— Чего?.. — несколько ошарашено спросил папа, подхватывая её на руки. Мама заливисто смеялась под окном. Из окна сквозь виноградные листья на неё падал зелёный свет.

Эшекоци ол Ройоме

2283 год, 1 день 6 луны Ппд

Эрлони

Хочется услышать, что у неё и как. Услышишь — хочется увидеть. Увидишь — хочется подойти. Подойдёшь — хочется дотронуться. Дотронешься — хочется обнять. Обнимешь — хочется уткнуться лицом. Уткнёшься лицом — хочется замереть и не отпускать.

Странное ощущение, чем-то отличающееся от нормальной влюблённости. Нормальные влюблённости протекали у Эшекоци ол Ройоме бурно, быстро и безбашенно. В одной комнате с Зальярой ему периодически хотелось сесть и не шевелиться, и смотреть. Или слушать, и совершенно неважно, что именно она говорит, просто слышать, как звучит голос. Отвечать невпопад — и тогда она решает, что её не слушают, и обижается. Обиженно поджимает рот, хлопает ладошкой по перилам и ругается.

— Шек!

— Конечно.

— Что "конечно"?

— Всё.

— Прекрати смеяться!

Но как тут можно не смеяться, когда она так забавно морщится и отворачивается, и волосы вечно выбиваются из причёски, и хочется шагнуть ближе и убрать прядку за ухо. Но тогда будет совсем уж бешеный взгляд исподлобья, и никаких больше посиделок наедине на балконе, тем более — в холодный зимний вечер. Она же вечно мёрзнет, просто невероятное что-то.

— Ну почему ты всегда смеёшься?

Шек рассмеялся опять.

— Не могу же я при тебе грустить!

— Пфф! — сердито выдохнула Зальяра и отвернулась.

Шек встал и подошёл к перилам. Летом за перилами очень романтично светлели четырёхлучевые жасминные звёзды и млел сладкий запах. Зимой там было темно. Шек повернулся обратно, опираясь о перила.

— Я уеду на днях, в Рикола, потом в Зангу, — сказал он. — Мне поручили одно важное дело, и было бы глупо отказываться.

Зальяра глянула быстро, и так же быстро отвернулась.

— Ну что ж… — сказала она, глядя мимо него в пол. — Ну, удачи. Раз такое дело. Это надолго?

— Будет война с Кадаром, — сказал Шек. — А после я вернусь и сделаю тебе предложение. Договорились?

— А?

Она так потешно удивлялась, во все глаза, даже рот приоткрыла; так что Шек снова едва не рассмеялся. Не рассмеялся, улыбнулся:

— Понимаешь, Заль, я тебя люблю.

Зальяра испытующе посмотрела на него, пожевала губу в задумчивости и спросила:

— Ты серьёзно?

— Серьёзней не бывает! — заверил он и осклабился в подтверждение.

— И что теперь? — почти потребовала Зальяра, не дождавшись продолжения. Шек пожал плечами.

— А что скажешь, — весело сказал он.

— Но ведь что-то должно поменяться!

— Не обязательно, — легкомысленно качнул головой офицер. — Я, конечно, надеялся, что ты кинешься мне на шею, обольёшь слезами умиления и скажешь, что годами этого ждала. Но раз уж ты не спешишь падать в мои объятья, на бегу роняя благоуханные одежды…

— Эшекоци!

Он послушно замолчал и даже перестал скалиться. Зальяра ещё раз придирчиво его разглядела, явно не считая, что Шеку ол Ройоме можно верить хоть в чём-то. Надулась, изображая строгость. Эшекоци вздохнул, вспрыгнул на перила балкона. Уселся, скрестив ноги, и почесал затылок. Зальяра выражение лица не меняла.

— Заль… — сказал он. — Понимаешь, я ж ничего не прошу. Я только предлагаю. Вот есть такой я, — он развёл руками, — и весь твой. Кроме той части, которая принадлежит Империи. Буду нужен — бери. Так что? Договорились?

Зальяра неловко повела плечами, кутаясь в плащ.

— Ну… Ну, договорились…

— Отлично! — обрадовался Шек. Улыбка снова не умещалась у него на лице. — Тогда я пойду. Счастливо!

Он спрыгнул с балкона и зашагал прочь. Зальяра окликнула его через несколько шагов, Шек обернулся.

— Ты… правда меня любишь? — недоверчиво спросила Зальяра, нагибаясь через перила.

— Конечно. Как же иначе, — сказал Шек и улыбнулся. Потом окончательно ушёл. Поднырнул под замёрзшую до звона голую ветку жасмина, быстро пересёк дворик и вышел из арки на улицу.

Ближе тебя у меня только я.

На город наползала ночь. Спокойно и уверенно, привычно растворяя дальние дома и подходя всё ближе. К вечеру похолодало, слякоть под ногами смёрзлась, и воздух стал морозно сух. Шек шёл в куртке нараспашку и улыбался. Дурацкое это адмиральство над несуществующим флотом оказалось совсем некстати. "Ну какой из меня адмирал? Я в мореходстве ничего не понимаю!" — "Значит, будешь быстро учиться", — отрезал тэрко. Вот и весь инструктаж. Впрочем, похоже было, что ол Баррейю Шек в роли адмирала тоже не особо радовал. Приказ явно с самого верху, и до Шека дошёл явно не без скандала. Адмирала у Империи не было, поскольку не было флота, а теперь вот будет, если ол Ройоме сумеет учиться достаточно быстро. Сомнительная честь, в любом случае. Логичней было бы во главе строящегося флота поставить, например, герцога Рикола, который на кораблях провёл полжизни. Вот уж кто столичному хлыщу точно не обрадуется, и попробуй докажи ещё, что не хлыщ, когда в мореходстве действительно ничего не соображаешь. Другое дело, что герцогу Рикола доверить весь имперский флот — смерти подобно. При тех антиимперских настроениях, что сейчас бурлят в Рикола…

Хотя всё это ерунда. Шек улыбнулся. Самое сложное позади, теперь можно и на моря. Флот так флот, разберёмся, где наша не пропадала!

А потом вернуться. И всё будет хорошо.

Шек обнаружил, что пока голова отвлеклась, ноги свернули к северным причалам, — и решил, что ноги приняли правильное решение. Побродить по пустым причалам, посидеть у воды… Уехать — и потом вернуться. И, может быть, по возвращении повезёт. Уж в чём точно можно не сомневаться — что повезёт больше, чем Киру с его ол Кайле. Шек хмыкнул невесело, вспоминая недавний разговор.

— Всё замечательно, идеал семейной жизни, — сказал тогда Кир, нехорошо усмехаясь. Потарабанил пальцами по столу и резко повернулся к Шеку. — Она Тидзо подсылает за мной шпионить!

— Жалеешь, что здесь не Дазаран? — спросил Шек, помолчав. Кир не понял, и пришлось уточнить:

— Ну, что женщины лезут в политику.

— А.

Кир махнул рукой.

— У нас всё то же. Здесь женщины тоже редко лезут в политику открыто. А неявно — думаешь, в Зегере сейчас правит Яренен? Веше, да благоволит ему Единый, сидит на золотом троне и царственно пускает слюни. Правит его старшая жена.

— Она хоть разумней Дадарача?

— Она верит в добрую волю нок Шоктена, — сказал Кир, брезгливо кривя рот. — В прогрессивное сотрудничество.

Кирой резко встал и зло прошёл по комнате.

— Нас заперли, Форбос принадлежит Кадару, и положение ещё хуже, чем при Дадараче. Кадарский канцлер поддержит нас, пока мы сидим в оазисах и не заримся на морские пути. Пока Малледжаат нок Шоктен монопольно скупает джереччел, специи и благовония по грабительским ценам. Я уж молчу о кедре и тканях…

Шек на ходу взлохматил волосы, отгоняя давешний разговор. Тот разговор был не единственным, они повторялись с вариациями не раз и не два, и Кирою не нужен был для них собеседник, разве что слушатель. Семейные неурядицы у него были прочно спутаны с карьерными, с политическими, и весь этот узел трещал зловеще и неприятно. Усиление Кадара не выгодно никому, это верно. Но главная беда в том, что Дазарану вообще нельзя было ввязываться в эту войну за острова, это очевидно и сейчас, и было очевидно заранее. Не только Кирою, но и в Зегере, и не только по преувеличенно сдержанным отчётам взбешённого посла. Ни Кадару, ни Дазарану война не была нужна. Она нужна была Империи и только Империи, и точно уж не вина Кироя, что Дадарач поверил не ему, а Реде.

Шек бездумно отшагнул к краю улицы, пропуская оголтелого всадника, мчащего куда-то, не разбирая дороги и не заботясь о нерасторопных встречных.

Редой её звали, хоть и за глаза, не только противники, но и многие сторонники. Шек в том числе. Правда, не вслух, но в мыслях то и дело ловил себя на неэтикетном и даже, пожалуй, оскорбительном обращении. Звали Редой, но как правило признавали притом, что без Реды Империя была бы совсем другой. Если ещё была бы Империей, а не огрызками от победоносного марша нок Шоктена. Которого так удачно вышло направить на Форбос и Дазаран, вместо Кунена и Империи.

Но об этом говорить при Кирое не стоило. Шек и думать об этом при Кирое старался поменьше, хотя отлично понимал, что Тедовередж-тай цену имперской дружбы правильно разглядел ещё в семьдесят четвёртом, при подписании договора о совместной охране морских путей…

За эти несколько лет Империя успела встать на ноги. И не только встать, но надеть полный доспех, поднять оружие и составить войска в боевой порядок. И укрепить порядок осадными машинами с чертежей о-Баррейи. Шеку о-Баррейя казался совсем ребёнком, и тем более странно было видеть его решительным и деловитым — во дворе, с опытными образцами. Шеку казалось, что ол Баррейя на сына поглядывал тоже с удивлением. Лорд тэрко, политик и воин до мозга костей, — и Оней, учёный и теоретик с чернилами на пальцах, — ни в коей мере не походили на родственников. Впрочем, пристроить несуразного сына к делу лорд тэрко сумел на удивление быстро. Империя готовится к войне, спешно, мобилизуя все силы, готовясь задействовать даже флот, который вдруг оказался выстроен и почти готов к решительным действиям. По крайней мере, будущему адмиралу хотелось бы на это надеяться.

Будущий адмирал подошёл к парапету вдоль набережной и остановился. Парапет был — вперемежку массивные опоры из камня и бронзы. Бронза позеленела от старости, камень был ноздреват и смутно поблёскивал в факельном свете. Справа темнели причалы и силуэты речных галер. Впереди лежало Великое озеро. По берегу справа, за причалами, за рукавом Арна, тянулся Новый город. Впереди и левей вздымался прямо из воды Веройге. Шек положил ладони на верх парапета, застеленный деревянными брусками. Потом подпрыгнул, опираясь на руки, и сел, свесив ноги на ту сторону.

Война с Кадаром будет, и вопрос лишь в том, кто успеет подготовиться раньше. Раад едва окончил одну войну, а в Белой пустыне выдалось засушливое лето, и оттуда с удвоенной силой прут гартаоэ. Но южный сосед по-прежнему куда как силён, и через пару лет обернётся на север. Разлада внутри самой Империи допускать никак нельзя, нужен один сильный лидер, и совсем некстати вышло, хотя и ожидаемо, что у Реды и у Его Святейшества разделились мнения об идеальной кандидатуре на эту роль. Кироя политическими течениями прибило к Джатохе и ол Баррейе, а не к императрице. Шек нимало не сомневался, что причина не в безмерном уважении Кироя к Мастеру, а в том, что посол считает Мастера слабей. И надеется как раз на разлад внутри Империи. Не глобальный, нет. Если Империя станет слишком слаба, она не задержит нок Шоктена, и Кадар очень быстро усилится ещё больше. Больше, чем Дазаран может допустить. Ха, из этого следует один второстепенный, но лестный для Империи вывод: Кирой полагает Империю достаточно сильной, чтобы ослаблять её. Чего доброго, полагает, что при нынешней расстановке сил Империя победит Кадар легко и быстро. И тогда уже она тогда усилится больше, чем Дазаран может допустить…

Кирой, конечно, Шеку всего этого не говорил, зная его лояльность трону. Но говорил о вбивании клиньев между кадарским королём и нок Шоктеном. К Империи у дазаранского посла было то же отношение, что к Кадару, и выводы Шек додумал самостоятельно. К тому же, пока планы Кироя неплохо работали. Не так давно, например, у Джатохе было что-то против Реды, какой-то запасной план. Вероятно, на случай, если ол Тэно слишком круто рванёт власть на себя. Реда об этом знала, и нашла что-то против Джатохе, но доказательства пропали при загадочных обстоятельствах, по каковому поводу у Мише и Кироя был громкий семейный скандал. О скандале Кирой рассказывал, всё прочее Шек восстановил по косвенным деталям и слухам…

Сидя вот так на старом парапете над Арном, например: глядя в воду, с восхитительной пустотой в голове. Или мотаясь с одной пьянки на другую. Для обдумывания важных вещей у Шека была своя метода. Садиться и целенаправленно думать он, при необходимости, мог. Но не любил. Самые здравые мысли всегда приходили внезапно и словно бы из ниоткуда. Когда что-то казалось Шеку стоящим обдумывания, он делал себе мысленную заметку об этом и шёл гулять. Или работать, или флиртовать, или спорить о датрейской тактике игры в шаги, или смотреть, как о-Баррейя командует испытаниями станкового арбалета: рассеянно спотыкается обо всё подряд, но на редкость точно и уверенно при этом орудует специальным воротом с дополнительными блоками. Шек при этом думать мог о чём угодно, а вопрос, отложенный с пометкой "важно" на поверхности сознания не показывался. Но где-то глубоко внутри черепа с этим вопросом что-то происходило, что-то с ним делалось, потому что откуда бы иначе приходило потом готовое решение? На середине восхитительного лаолийского пирога, например.

И чем больше было второстепенных дел, чем быстрей нужно было думать о них и решать какие-то попутные вопросы — тем быстрей приходили решения. В этой связи Шек никогда не понимал, как это посторонние дела могут отвлекать от главного. Посторонние дела не отвлекают, наоборот.

Постороннее безделье, зачастую, тоже. Хорошее такое, безмятежное безделье с чёрным плеском воды о плиты набережной, с безлунной ночью, поглощающей город, с изгибом парапета, с оледенелой мостовой… Полторы луны назад на чёрных мокрых камнях лежали медово-жёлтые кленовые листья. Их втаптывали в мостовую, в слякоть и грязь, так что цвет делался неразличим. Но сверху сыпались всё новые и новые листья, и казалось, этот поток золота никогда не прекратится. Но пятая луна пополудни подошла к концу, началась шестая, и глинистые берега озера и Арна покрылись хрустящей ледяной коркой. Северные причалы притихли на ночь, и Новый город по ту сторону реки лежал тёмный и неприветливый. От факела рядом с Шеком падали красные отблески на мокрую брусчатку, с подмёрзшими лужицами в углублениях между камней. И влево, в воду между набережной и Веройге. Сам замок был освещён — неровно, пятнами, и какие-то части его всё равно тонули в черноте неба и озера. Ночь лежала в углах и изгибах крепостной стены, в проёмах открытых галерей. Из этой темноты вырастала башня или стена, или крыша; или щели окон вспыхивали жадным оранжевым светом. По эту сторону, но дальше к правому берегу Арна, поднималась вверх старая часовня, чёрная и недобрая в темноте, с зияющими проёмами на верху башни, откуда прорывался красный свет, какой-то пожаровый, и этого ощущения не сбивали даже праздничные блики на медном гонге.

Шек сидел на парапете, пока не замёрз окончательно.

Тидзана о-Кайле

2284 год, 22 день 1 луны Ппд

Кааго

Черепица под ногами была приятно шершавой и тёплой. Папка, конечно, не любит, когда бегаешь босиком, но мама никогда за это не ругает, а уж здесь, в Кааго, и подавно никто отчитывать не будет. Жалко, Вен болеет, очень он зря это затеял в такую-то погоду!

Тидзо остановилась, подняв лицо и щурясь на солнце. Под ногой щекотно и прохладно чувствовался мох, левая рука уютно лежала на крупном камне стены. Стена эта поднималась вверх ещё на два этажа, а позади примыкала к Старой башне, широкой и круглой, из грубо отёсанного, изъеденного временем камня. Шагнув вправо, можно было спрыгнуть в проход между главным зданием и конюшнями. Дальше, за скатом конюшенной крыши, темнели на фоне неба зубцы крепостной стены, и не было видно степи с сопками и остатками старых скал, и реки, и края села у излучины, и мельницы. Впереди между навесом из дранки и крышей оставалась щель — как раз достаточная, чтобы сесть на корточки на краю, придерживаясь одной рукой за навес, и заглянуть. Под навесом после яркого солнца было сумрачно и прохладно. В нескольких шагах от Тидзо на высокой подставке сидела большая коричневая птица. Рядом с птицей стоял незнакомый человек с коротко стрижеными бородой и усами и с большой неуклюжей варежкой на правой руке. На этой варежке он протягивал птице кусочки мяса. Птица искоса поглядела на угощение, шагнула поближе и стала было есть, но человек её как будто дразнил: когда птица пробовала оторвать кусочек, рука в перчатке поднималась вслед за клювом. Птица переступила, кося недобрым глазом и чуть расправляя крылья, потянула ещё раз — рука поднялась, — и тогда птица, балансируя полураскрытыми крыльями, прижала еду оной ногой, матово блеснув чёрными когтями. Как-то незаметно она оказалась на руке человека. Доев, вернулась на своё место и стала деловито вытирать клюв об обёрнутый дерюгой брус, не обращая на людей внимания.

— Хорош, правда? — сказал человек. Тидзо никого больше под навесом не видела, так что говорили, похоже с ней.

— Очень! — честно сказала она, свешивая ноги и спрыгивая. — Здрасьте! — она протянула руку. Человек весело сверкнул зубами, но руку пожал без смеха, как взрослой.

— Хега, сокольничий, — сказал он. — А ты Тидзо о-Кайле, верно?

— Угу, — сказала Тидзо, во всю разглядывая птицу. У всей домашней птицы глаза были — пустые бусинки, без следа мысли, и какие-то мутные. Эта смотрела в ответ тёмно-карим глазом, и взгляд был цепкий, острый и подозрительный.

— А это твой тёзка, — сказал Хега. — Ястреб1.

Тидзо невнятно пискнула от восторга и хотела протянуть к тёзке руку, но Хега не пустил:

— Будешь ходить с дыркой от клюва посреди ладони. Он всего пятый день у нас. Молодец, конечно, уже на перчатке ест, но дикарь-дикарём. Вот подучу его ещё немного, и пойдём в поле охотиться.

— А можно мне с вами? — выпалила Тидзо. Хега улыбнулся.

— Можно, почему нет. Но тебе тогда надо каждый день приходить, чтобы он к тебе привык. Будешь?

— Буду! — закивала Тидзо. — А на кого он охотится?

Хега положил перчатку на стол и сел рядом на лавку. Тидзо залезла на стол с ногами.

— На мелкую птицу ставить будем, — неспешно говорил Хега. — Для цапли или зайца девочки лучше, они покрупней.

— А это что? — Тидзо выудила с полки над столом птичье крыло с мотком шнура. Помахала, как веером, и расчихалась от пыли, рассмешив Хегу.

— Вабило старое. Вот улетит ястреб от тебя в поле, а ты над головой вабило покрутишь — он заметит и вернётся, — объяснил сокольник, отбирая игрушку. — Пойдём в поле — увидишь.

— А откуда он знает, что вернуться надо? — нахмурилась Тидзо.

— Мы ему объясним.

— А… — Тидзо разглядывала полки, раскрыв рот. Потом вдруг сказала: — А по-дазарански есть такая присказка, про глупого человека: слепой, как ястреб с зашитыми веками. А у него, — она показала на птицу, — ничего не зашиты! Или их по правде не зашивают, а только говорят так?

— Зашивают — в Дазаране. И у нас некоторые.

— Прям ниткой с иголкой?

— Прям ниткой с иголкой. А ты ещё как-то зашивать умеешь?

— А я никак не умею, — сказала Тидзо, болтая ногами. — Я как-то хотела дырку зашить, но аж палец свой к дырке пришила. Это потому что я бестолочь и всё сшибаю, — объяснила она. — А зачем глаза зашивать?

— Чтобы ястреб раньше времени на дичь не бросался.

— А ты ему когда зашивать будешь?

— Я не буду, не люблю я этого. Сложности лишние, да и птицу мучить лишний раз незачем. Я ему такой вот клобучок надену.

Хега достал с одной полки маленькую смешную шапочку с хохолком и завязками и дал Тидзо.

— Только поновей. Тут на полках старьё всё, всё выкинуть жалко. А ты, значит, дазаранский знаешь? Поедешь на юг, на верблюдов смотреть?

— А чего на них смотреть? Большая лошадь с дурацкой мордой. И жуёт всё время, как корова. Спасибочки, хватит с меня Дазарана, одного раза вот так вот хватит! — Тидзо сердито показала ладонью по горлу, как ей хватит Дазарана. — И чего мне дазаранский учить, когда там и поговорить не с кем? Я, конечно, ещё не сильно большая тогда была, но это же уму непостижимо! Дядьки мои тамошние вообще меня не замечали, а тётки все спрашивали, когда я замуж собираюсь. А я что, старая совсем, что ли, чтобы замуж?! Нетушки, не поеду я в Дазаран, пусть там и персики, и халва, и цветы такие прямо вообще! Халва — это, конечно, замечательно, но я уж как-нибудь так. Ладно, заболтал ты меня!

Она спрыгнула со стола, махнула рукой смеющемуся Хеге и пошла прочь, темнея чёрной дазаранской шевелюрой на фоне светлых стен.

— Я завтра приду, ага? — заявила она, забираясь на стену.

Надо срочно сбегать к колодцу. Если человек болеет, это же не повод лишать его тутовника, правда? А возле колодца есть замечательный чёрный тутовник, и рядом можно нарвать немного незрелого белого, потому что ничем же другим не ототрёшь пальцы и щёки. Чёрный тутовник — он же так пачкается, что прямо уму непостижимо!

Тень облака скользнула по крыше и по мелкой девчонке в полотняных штанах, короткой рубашке навыпуск и с мягкими сапожками, заткнутыми за плетёный пояс. Шмель с глухим стуком ударился ей в щёку, Тидзо рассмеялась и через два шага спрыгнула с крыши в заросли лопухов, чтобы вынырнуть на дорожке к колодцу. День был полон солнцем, как золотым вином, которое отчего-то зовут белым, и Тидзо была полна этим днём и летом, и солнцем, и оттого хотелось смеяться просто так, безо всякого повода. Ветер трепал волосы, и жизнь была бесконечна и прекрасна.

____________

1"ястреб" на арнеи — "тиидзе"

Ортар из Эгзаана

2286 год, 5 день 2 луны Ппд

Западный отрог Великих гор, юг Кадара

Сёла юго-западного Кадара никогда не знали особенной роскоши. Земли в тех местах были скудными, и один к двум считалось исключительно хорошим урожаем для пшеницы. Чаще урожая едва хватало на то, чтобы засеять поля. А остатки заканчивались быстро, куда быстрей, чем зима. Приморские города ничего против такой ситуации не имели: всякий оборотистый купец с удовольствием скупал будущий урожай за год вперёд — по грабительским ценам, конечно, но это давало возможность хоть как-то дотянуть до лета. В городах жилось ощутимо лучше. Выглядела эта жизнь и вовсе сказочной, если глядеть из нищего села. Дазаранские корабли, странные и яркие, как сами дазаранцы; двух- и трёхэтажные дома, и не мазанки, а каменные… Города были другим миром, и попасть туда, за крепостные стены, было практически невозможно. Города объявляли свободу, но никого в неё не пускали, кроме своих же, родившихся в этих стенах и выкормленных этими улицами. В Рааде или Аксоте, или Эдоле, или в дазаранском Зегере было иначе: в городах на десятки или даже сотни тысяч жителей сложно выискать всех бродяг, висельников, нашада и прочий сброд. Юго-западные кадарские города были невелики, все знали всех, и незваным гостям настойчиво указывали на ворота с заходом солнца. Конечно, формально сёла вокруг города принадлежали к городу. Из чего никоим образом не следовало, что город принадлежал крестьянам. Город или лорд — разницы никакой. А если и есть, то неизвестно ещё, в чью пользу. Не в пользу крестьян, в любом случае.

Война за Форбос, близкая и денежная для портовых городов, прошла где-то далеко и почти незаметно для земель, принадлежащих этим городам. Разве что излишки продуктов, если вдруг такие появятся, на осенней ярмарке стало сложней продать. В ходе войны нок Шоктен выстроил хорошие дороги между центром и кадарским побережьем Науро, а после войны и морское сообщение стало куда проще. В итоге города не без удивления обнаружили, что привозное зерно парадоксальным образом дешевле местного.

Возможно, где-то здесь крылись причины того, что на южных границах Кадара было так много выходцев именно с побережья. В ряду крепостей на южных границах охотно принимали любого, кто мог крепко держать оружие и бить по кочевникам из композитного лука. Кочевников хватало на всех: и на бегущих от неурожая крестьян, и на беглых рабов, и на младших детей нищих дворян, спустивших всё наследство в первой же пьянке после похорон. На всех, кроме нашада, разве что, которые не люди.

Один из наёмничьих отрядов в середине лета 2286 года собирался уйти к северу, потому что лето выдалось необычно жарким, мутные южные речки пересохли, и гартаоэ озверели вконец и пёрли из раскалённой полупустыни к северу целыми племенами. А Кадар большой, и в нём вечно одни дворяне дружат с другими против третьих, из чего для предприимчивых людей проистекают разнообразные выгоды. От разнообразных выгод предприимчивых людей отделял Западный отрог Великих гор. Точнее, уже только половина отрога: за последние дни небольшой отряд успел забраться далеко. Отряд был всего в полсотни человек, но число легко объяснялось возрастом командира: ему пару лун назад исполнилось двадцать. Звали его Ортаром из Эгзаана, хотя родился он не в самом городе, а где-то на принадлежащих городу землях. Откуда и сбежал лет пять назад, и к двадцати полагал, что поступил крайне мудро: дома за это время ничего не переменилось, а наёмником он за пять лет объездил половину юга и успел сделать какое-никакое имя на южнокадарской границе, так что под это имя собрался к нему его собственный отряд.

Сейчас этот отряд растянулся по узкой горной дороге на добрых два полёта стрелы, и хвост только показался из-за поворота, когда передние уже выбрались на ровную открытую площадку над невысоким обрывом, где можно было с удобством остановиться на ночь. От кромки леса поодаль приглушённо доносился шум реки, и видно было облачко водяной пыли там, где река рушилась с обрыва вниз.

Незадолго до заката, когда лагерь уже разбили, из-за реки примчался взмыленный Станно на взмыленной лошади и взахлёб рассказал, что дальше в ту сторону ("Вон, вон, видите вон те скалы?") — посёлок дзарш. Ортар думал сходить к посёлку и объяснить, что наёмники здесь стали всего на одну ночь, но дзарш пришли к лагерю раньше.

Главным среди пришедших был старик с белой бородой и чёрными бровями, опирающийся на узловатую палку почти с него ростом, и сам похожий на эту палку: тощий и узловатый. Старика сопровождали неприязненно глядящие молодчики с ещё более неприветливо выглядящими кинжалами. Ортар приветствовал гостей со всем уважением, с каким только может приветствовать местных (хорошо вооружённых и хорошо знающих эти горы) тот, кто идёт с небольшим отрядом и этих гор почти не знает. Местные говорили на одном из диалектов дзарш, который Ортар понимал с пятого на десятое, а Расс знал прилично. К тому же, сами местные неплохо объяснялись на корявом кадарском. Приглашённый к огню старик, как оказалось, на кадарском объяснялся не хуже кадарцев. Представился он Шарраном. Как Ортар понял с его слов, объяснением кадарцев местные вполне удовлетворились и мешать им не собирались. Более того, Шарран посоветовал задержаться на пару дней, потому что пахло сильной грозой, и дальше по ущелью завтра-послезавтра могли быть оползни. Вопреки скепсису Расса, Ортар старику вполне верил. Дзарш были не такими дикарями, какими их представляли где-нибудь на побережье или в Рааде, если бы они хотели напасть на наёмников, не остались бы с ними ужинать. Расс это знал не хуже и бурчал больше для формы.

Солнце упало за гору, внезапно стало совсем темно и резко похолодало, от дневной жары не осталось и следа. Ортар, обходивший лагерь на предмет повышения дисциплины у дозорных, вернулся к костру. Дзарш сидели там же, и кто-то из них со смехом доказывал что-то Станно. Станно размахивал руками, как всегда, когда его байкам не верили. Едва заметив подошедшего Ортара, он первым делом попытался привлечь того на свою сторону:

— Ортар, а ты что думаешь?

— О чём? — спросил тот, садясь.

— Я говорю, в надженорском ущелье живёт маг, который умеет оборачиваться адской тварью. Крылья — во! Зубы — во! Тайер его сам видел! А Расс говорит…

— Пить надо меньше! — сказал Расс. Смех вокруг костра доказывал, что сторонников у Расса хватает. Станно неприязненно на него зыркнул и набычился, бурля праведным гневом.

— Зачем злиться, да? — мягко упрекнул его старик-дзарш. — Надо ударить — ударь; надо убить — убей. А злиться зачем?

Станно опешил, Ортар рассмеялся и хлопнул его по плечу:

— Понял? Чем злиться, сходи лучше за водой, чаю заварим.

На следующий день Ортар поднялся с рассветом, с хрустом потянулся и отправился к реке умываться, плескать ледяной водой на лицо и шею. Потом подумал, скинул одежду и нырнул в заводь, быстро пересёк её вплавь, чувствуя, как гладкий шёлковый холод бежит по коже, и как нарастает тепло изнутри, от энергичных гребков. Выбрался на берег, помотал головой, рассыпая брызги, и с удовольствием вздохнул. Пахло холодом и утренним туманом от реки, мятыми земляничными листьями из-под ног, хвоей, тёмной сыростью и грибами — от заросшего пихтами склона. Обсохнув на ветру и одевшись, Ортар пошёл обратно в лагерь.

Широкой тропой вдоль реки, потом наверх по склону, потом поднялся по уступчатой слоистой скале и оказался на ровной площадке с короткой жёсткой травой. Справа стали лагерем наёмники, дальше вперёд, за гребнем, был посёлок дзарш. Слева, почти у самых ног, начиналось открытое пространство: от края обрыва и до края мира, кажется. Прямо под обрывом качались ветки боярышника, а ниже — густой туман. Ветер гнал облако, трепал его по краям, и клочья оставались в расщелинах и зарослях кустарника. Над неспокойным месивом ослепительно ярко пылало солнце, и небо было пронзительно синим. Дальше к востоку тянулись лесистые склоны с лысыми вершинами, выступая один из-за другого, и каждый следующий был синее предыдущего. Ортар сел возле края, скрестив ноги. Солнце успело подняться уже высоко, разыгрался ветер, Ортар пересел в тень. Расс, главный скептик в отряде, полагал "поход на север" авантюрой. Хорошо, что своё мнение он держал при себе, только однажды высказал Ортару. Тот и сам порой начинал сомневаться, что в центральном Кадаре кому-то понадобится маленький отряд двадцатилетнего выскочки. Но к неодолимым препятствиям у Ортара было своё отношение. В начале пути он мог сомневаться в верности выбранного направления. Но чем дальше он шёл и чем больше проблем на этом направлении встречалось, тем уверенней он себя чувствовал. Когда начинало казаться, что дойти до цели невозможно, где-то в глубине души он как раз уверялся, что делает всё абсолютно правильно и непременно пробьётся. Надо только достаточно долго идти.

К тому же, дорога к цели хороша сама по себе. В том и азарт — чтобы пробивать препятствия. В том и жизнь. Не любить жизнь, во-первых, совершенно глупо. А во-вторых, опасно: она склонна всем отвечать взаимностью…

— Камень.

Ортар вскочил, оборачиваясь. Неслышно подошедший Шарран стоял теперь, положив обе руки на верх своей суковатой палки.

— Что — "камень"? — переспросил Ортар.

— Твоё имя значит "камень".

— Хорошо хоть, не "бревно"! — рассмеялся Ортар, садясь обратно. Старик сел тоже, уложил рядом палку и невозмутимо продолжил:

— Это старое имя, старше, чем нынешний Кадар. Оно даже не кадарское.

Старик смотрел вдоль по ущелью, где за спустившейся тучей не было видно предгорий и степи внизу.

— Язык был дзараш, — вдруг напевно заговорил он, когда Ортар уже не ждал продолжения. — Люди были дзарш, а степи от Великих гор до леса на севере и до Науро на западе были Каа-Дзарш, земля дзарш. Потом языки стали — дазаранский, кадарский и гартаоэ, а дзарш стали горцами, которые сначала не решались спускаться на равнину, а после не хотели.

По ущелью со злым воем метнулся ветер. Рванул сухие ветки кривой сосенки, которые неприятно скрипнули по камню. Ветер ткнулся за поворот, взбил сор с земли и забился под старый выворотень не противоположном склоне.

— Но языки не похожи, — сказал Ортар, не найдя ничего другого сказать.

— Это было давно, — сказал Шарран. Поднялся, поднял свою палку и надел шапку. — Пойдём, пообедаешь у нас.

Не дожидаясь ответа Ортара, старик отвернулся от ущелья и зашагал вниз, через лес. Наёмник пошёл следом. Тропка, на которую свернул Шарран, была не тропка, а то ли сухое русло ручья, то ли просто промоина, с камнями на дне и непрочными стенками. Шагать там было не особо удобно, но всяко проще, чем по густому подлеску по сторонам. Боярышник и молодой кизил спорили за место, сварливо отпихивая ветки друг друга над головами проходящих. И норовили отвесить затрещину и им, за компанию. Невысокий старик впереди шёл спокойно, а Ортар то и дело пригибал голову и цеплял ветки плечами.

Промоина кончилась одновременно с боярышником. Впереди поднялся крутой бугор с пихтами; в папоротниках и валунах у их подножий едва угадывалась тропка. Сразу за вершиной бугра мир вдруг раздался вширь, лес приостановился за спиной, а люди вынырнули в солнце и в шум реки. Под ногами стелился в мелкой щебёнке чабрец, и поднимался жар, пахнущий мёдом и прогретым камнем. Впереди росла из скалы тыльная стена посёлка, сложенная из мелких необработанных булыжников. Ортар нагнал приостановившегося старика, и тот сказал, как будто разговор не прерывался:

— "Ортар" — это гранитная скала с плоским верхом, где удобно строить крепость. Это хорошее имя.

— Но языки совсем не похожи, — повторил наёмник. — И кадарцы не чёрные.

— Это было давно, — сказал старик. — Тысячу лет назад, или две тысячи, или три тысячи. Тогда и гартаоэ не были чёрными. Кровь мешалась, языки мешались. За тысячи лет многое может перемениться.

За стеной лежал посёлок. Одноэтажные дома, выросшие из скалы, низкие ограды из того же булыжника. Распугав кур в проходе, Ортар свернул вслед за своим провожатым в один из дворов, к просторному дому. Входить они, впрочем, не стали, а пошли за дом, огибая шесты у входа, на которых сох яркий ковёр. Из-за дома тянуло свежим хлебом и мясным супом. Свернув, Ортар увидел источник запаха. Задняя стена дома примыкала к скале, образуя полукруглую комнату. Вместо потолка у этой комнаты было небо в обрамлении еловых подолов и веток кустарника, свисающих со скалы: наверху рос лес. Сквозь эти ветки в небо поднимался тонкий дым, струясь из круглой печи, больше похожей на крытый арнакийский колодец. Старик кивнул на одну из циновок и ушёл в дом. Некоторое время наёмник сидел в одиночестве, наблюдая за узорами дыма над печью. Хлебом пахло оттуда. Ортар встал и заглянул внутрь — на чёрных внутренних стенках медленно подрумянивались круглые лепёшки — Ортар с удовольствием вдохнул запах и сел обратно. Потом из дома вышла закутанная по самые уши девчонка, неся маленький столик. Поставила его, накрыла скатеркой, сбегала обратно в дом, вынесла блюдо с чем-то непонятным, но аппетитным. Сквозь тонкое, маслянисто поблёскивающее тесто просвечивало тёмное, и пахло мясом. От блюда поднимался пар. По сторонам от блюда девчонка поставила две мисочки с чем-то невнятным, сбегала в дом ещё раз, вернулась с плетёной посудиной, куда ловко накидала выуженных из печи лепёшек и поставила посудину на тот же стол. В животе у Ортара отчётливо заурчало на весь дворик. Девчонка хихикнула и сбежала обратно в дом.

Шарран вернулся вскоре, за ним — старуха в по-дазарански яркой одежде. Ортар (привстал, приветствуя) заподозрил в ней стихийную ведьму, и уверился в своём подозрении, когда старуха молча села и стала тихо что-то напевать себе под нос, неотрывно глядя на наёмника. Тот поймал себя на желании отодвинуться. А лучше — уйти. Шаррон старуху не представил и никак не объяснил её появления. Огладил усы и приглашающим жестом указал на стол. Ортар тряхнул головой и решил не обращать на ведьму внимания, еда стоила внимания больше. В невнятные мисочки, как оказалось, следовало макать хлеб, в крепкий бульон с измельчённым чесноком, с какими-то неопознанными травами и перцем. Основное блюдо с непроизносимым названием под этот бульон шло бодро, а беседа, к некоторому удивлению Ортара, не шла никак. Шарран молчал, старуха молчала, Ортар жевал и чувствовал, как его сверлят чёрными кочевничьими глазами. Впрочем, аппетит у него от этого не портился.

После обеда его и в самом деле выслушали, покивали. Помолчали. Потом ведьма накренилась вбок, так резко, что Ортар подумал — упадёт. Не упала, наклонилась ближе к Шаррону и заговорила быстро и негромко. Ортар не настолько знал диалекты дзарш, чтобы понять всё дословно, да и тихо она говорила, но главную мысль наёмник уловил: что-то там ведьма в нём высмотрела, что ей понравилось. Шарран переводить её слова на кадарский не стал, но пообещал дать провожатых. Удивлённый и обрадованный Ортар поблагодарил, и на том обед завершился.

Отряд снялся с места назавтра, и с провожатыми-дзарш спустился в Кадар уже на пятый день, и в ближайшем городе узнал, что он с отрядом как раз вовремя. Империя начала войну, ударив одновременно от Кунена и от Нори-ол-Те, по старому тракту через лес. Ншаса, Тезоц и некоторые другие южно-зангские города охотно воспользовались случаем отомстить за недавние погромы. Империя нападала не на них, а на Вернац; Вернац далеко. Кадар же прошёлся тяжёлым сапогом именно по югу, и потому неприязнь Ншасы к Империи была эфемерной и едва ощутимой, а ненависть к Кадару — напротив.

Наёмник поговорил со своими, и отряд направился к Тиволи. С началом войны с Империей к северу потянулось немало людей: выдвинуться в большой войне можно куда надёжней, чем в бесконечной дворянской грызне за соседские земли или на границе с пустыней. К тому же, города сторонних войск пока не звали: зангцы били с моря, флотом, а флота у кадарских портов хватало. А вот в Тиволи, по слухам, Наатадж нок Эдол набирал людей, чтобы усилить своё войско, и платил не скупясь и в срок. Последнее, впрочем, Ортар знал и без чужих заверений: под красно-жёлтыми знамёнами Наатаджа нок Эдола он и сам успел походить пару лет назад. Правда, тогда ещё в составе чужого отряда, а не со своим, но о деньгах тиволийского герцога успел составить самое лестное мнение. Это вам не Его Величество нок Зааржат, главный талант которого — закатывать феерические всенародные праздники и раздаривать целые графства кому ни попадя. Наёмников король тоже всячески привечал и одаривал, пытаясь сбить себе армию сильнее, чем у Малледжаата нок Шоктена. Но нок Шоктенов в этой стране — что песчанок в степи. И все держатся вместе. И наёмников, что логично, недолюбливают. Ортар недолюбливал нок Зааржата, и предпочитал кормиться с Тиволи. Нок Эдол, по крайней мере, не звал на соседей гартаоэ или дазаранских пиратов. И мародёрство не приветствовал. Ну так и платил достаточно, чтобы можно было обойтись без погромов. Нок Шоктен тиволийца поддерживал бы, если бы не видел в нём угрозы собственной власти.

Так или иначе, на время войны нок Шоктены предпочли забыть о неприязни к нок Эдолам. Если бы война началась годом позже, её начал бы Кадар, и имел бы все шансы на победу. Империя успела первой, и шансы оказались равны.

Мише ол Кайле

2286 год, 28 день 2 луны Ппд

усадьба "Заводье"

В Кадаре, на Кошкин взгляд, была крайне глупая система наследования. Родовые земли там дробились на доли, чтобы часть наследства досталась каждому ребёнку. Не деньги, ценности или часть доходов — а именно доля земли. Которую можно продать, обменять, заложить и не суметь потом выкупить… Кроме того, кадарские законы запрещали близкородственные браки. Близкими считались родственники до пятого колена. Даже самый богатый род в таких условиях неизбежно начинал дробиться, наделы мельчали, родственники воевали между собой за каждую деревушку, один и тот же замок мог принадлежать по частям десятку озлобленных наследников… Роды мельчали, хирели и в конечном счёте разорялись. Сложноветвистый, многолюдный и богатый род нок Шоктенов был счастливым исключением — личной заслугой герцога Малледжаата. Свору родни он держал на коротком поводке и неспешно и обстоятельно заполнял нок Шоктенами все ключевые должности в Рааде. Лорд герцог проявил недюжинный талант дрессировщика, за долгую жизнь выучив многочисленных кузенов, племянников, шуринов, свояков и прочая плясать под любой мотив на выбор всесильного канцлера. Да и не только родственников. В первую очередь он выучил плясать под свою дудку короля. Кадару очень повезло с канцлером — при таком-то короле. А вот Империи с кадарским канцлером повезло не очень.

И с нок Эдолом Империи не повезло. В Тиволи ещё чуть ли не со времён ол Джашье сохранилась имперская система наследования: земли и титул получает только старший ребёнок. Сейчас этот старший ребёнок, Наатадж нок Эдол, мало того что своих людей поднял — чуть ли не всё герцогство! — так ещё и наёмников набрал на три войны вперёд, благо, их в Тиволи всегда хватало. И привёл всё это воинство к нок Шоктену, как честный патриот. То есть, к нок Зааржату, конечно. Канцлер покривился, но изъявил благодарность.

Джаршад, правда, наши всё равно взяли, но там и застрянут, похоже. По крайней мере, до осени. Ол Баррейя твёрдо намерен там укрепиться, судя по письмам Дзоя.

Кошка встала со скамейки и пошла по садовой дорожке к дому. Здесь было хорошо. Тенисто и тихо. И Тидзо здесь нравилось, хотя она явно предпочла бы удрать в Кааго — или позвать Вена сюда. Кошка полагала, что и втроём здесь замечательно. Она сама не ожидала, что успеет устать от столичной жизни. И иногда, сидя с Кироем и Тидзо за чаем или отправляясь верхом по окрестным полям или в лес, можно было забыть о разности политических интересов и просто чувствовать себя счастливой. Не просчитывать ходы Кироя, не думать, как сломать его игру, не стараться спрятать от него свою. Остановиться под аркой и смотреть, как он пьёт свой кофе на ступеньках и следит за поднимающимся паром, перечёркнутый тенью от столба. Не думать, что… вообще не думать, а просто подойти, сесть рядом и положить голову ему на плечо. Он посидит неподвижно, а потом осторожно обнимет свободной от чашки рукой.

— Тидзо опять всё утро таскалась со своей птицей, — сказал он. — И твой ол Каехо опять осчастливил нас своим посещением.

— Когда? — удивилась Кошка.

— Только что, — сказал Кирой в чашку.

Ол Каехо он в последнее время терпеть не мог. Пару лет назад Тидзо привезла из Кааго ястреба по прозвищу Тиц, страсть к охоте, манеру гонять верхом сломя голову и портить стрелами всё, что хотя бы издали походило на мишень. Идею отправить Тидзо в Кааго Кир с самого начала не одобрил, но дочка с рождения умела вить из него верёвки, а Сойге по рассказам Вена представлялось ей земным раем. Увидев, что она из этого земного рая вынесла, Тедовередж был в ужасе, но поделать ничего не смог. Тидзо выслушивала все нотации и запреты, молча нагнув голову, а после делала по-своему. Кирой, естественно, видел в этом свою педагогическую неудачу. И вину ол Каехо.

— Где он?

— В сумках своих роется. Ты его приглашала?

— И не раз, — сказала Кошка, вставая. — Я пойду поздороваюсь. И веди себя прилично, я тебя прошу.

— Было б перед кем, — буркнул Кирой. Кошка сделала вид, что не заметила, шагая к воротам. Кирой оставил кружку и пошёл следом, приотстав.

Хриссэ в сумках уже не рылся, он сидел в траве сразу у ворот и с преувеличенной торжественностью вручал Тидзо какой-то свёрток. Тидзо свёрток радостно хапнула и побежала за дом.

Увидев Кошку, Хриссэ встал, весело поздоровался. ("Надолго?" — "Да нет, проездом. Подарок вот завезти да чаю выпить в хорошей компании").

— Ол Каехо? — неприятно окликнул Кирой. (Тот обернулся.) — Что ты ей привёз?

Хриссэ усмехнулся.

— Кольцо и браслет. Могу я подарить кольцо и браслет единственной племяннице?

Кирой смотрел подозрительно, ол Каехо — весело. Кошка не стала ждать продолжения разговора и пошла вокруг дома, за дочкой. Тидзо стояла под стеной, заплетённой плющом, и застёгивала стальной охотничий браслет. Браслет явно сделан был на заказ, точно на её руку, и с насечкой по стали: падающий на добычу ястреб. Тидзо подняла голову и улыбнулась:

— Застёжка хорошая. Одной рукой удобно надевать. И кольцо, смотри!

Кошка подошла. Тидзо радовалась так искренне, что не разделить эту радость было совершенно невозможно. На правом большом пальце у неё было широкое кольцо — чтобы не ободрать палец до кости летящей с тетивы стрелой. На кольце повторялся в уменьшенном виде тот же мотив, что на браслете.

Тидзо радостно сверкнула зубами ещё раз и подошла к стойке. Взяла лук, положила стрелу на тетиву и с хищным весельем прищурилась на мишень. Кошка оперлась о стену, любуясь. Лук у Тидзо был кадарский, проклеенный сухожилиями по внешней стороне и рогом по внутренней, с совсем не детским натяжением. Тидзо оттянула тетиву до уха, замерла на миг и отпустила. Тетива звонко щёлкнула по новому браслету. С профилем девочке не повезло, как думала Кошка: профиль у девочки вышел в папу, с хищным горбатым носом на дазаранский манер. Непохоже было, впрочем, чтоб это огорчало Тидзо. Кошке иногда казалось, что Тидзо-Тиидзе своим птичьим носом даже отчасти гордится.

Тянет ещё одну стрелу из колчана, остро и азартно глядит вдоль неё, натягивая тетиву ещё раз.

Справа в проёме послышались шаги; вошли хмурый Кирой с довольным Хриссэ, и Кошка повернулась к ним: не видя, что стрела Тидзо попала в цель, но слыша. Кирой сердито глянул на ол Каехо, отчего настроение у того ничуть не испортилось.

— Как обновка, Птиц? — окликнул Хриссэ. Тидзо обернулась весело, отсалютовала луком, браслет сверкнул на солнце.

— Спасибо!

Тедовередж снова косо глянул на Хриссэ, на фыркнувшую Кошку и повернулся к дочери. Та прекрасно видела, что отец в меньшинстве, и ничуть не пугалась сурового взгляда. Впрочем, Кошка не помнила случая, чтобы Тидзо отца хоть когда-то пугалась. Отец собирался что-то сказать, но Тидзо подошла к нему, глядя честными карими глазами, и Кошка уже заранее видела по преувеличенно суровому виду Кироя, чем это кончится.

Кирой открыл рот для выговора, Тидзана рассмеялась и обняла его.

— Папка, родной! Ну не злись!

Металл браслета холодил Кирою шею. Он постоял несколько мгновений, потом вздохнул и обнял дочку.

— Я не злюсь, Тидзо. Просто я больше радовался бы, если бы ты увлеклась чем-то более… подходящим.

— А я так и не понял: в чём, собственно, проблема? — негромко спросил Кошку Хриссэ, став рядом. — Охотой же и в Дазаране увлекаются, и женщины тоже.

— Ага, — рассмеялась Кошка. — Увлекаются. Но в Дазаране женщины не охотятся, а смотрят на охотников. Увлечённо.

Тидзо тем временем сгребла со стойки колчан и чехол для лука и подошла к старшим.

— Я пойду, с Тиц поохочусь. Вечером вернусь.

— Давай, гроза куропаток и кроликов, — сказал Хриссэ, получил тычок в бок, и Тидзо убежала.

Кирой задумчиво посмотрел ей вслед и вышел. Кошка оглянулась на Хриссэ, и они тоже пошли; Хриссэ — пригибая голову на выходе, чтобы не цепляться за перекинувшуюся через проход ветку плюща.

— Знаешь, Хрисс, лет десять назад я бы ни за что не подумала, что ты любишь детей, — улыбнулась Кошка.

— И правильно, я не настолько извращенец! Разве что подростков… — радостно откликнулся Хриссэ. Кошка глянула косо, ол Каехо хмыкнул и пожал плечами. — Люди все разные. Некоторые интересны. А возраст — дело десятое. Пойдём к реке?

Кошка пожала плечами, и они пошли — через сад, запущенный и заросший у дальней стены; через старую калитку, которой пользовалась только Тидзо, кажется. Калитка, скрипя, открывалась на покатый склон, который осенью размывало в непролазную скользкую кашу. Но в это время года здесь было сухо, и ветер доносил откуда-то из-за поворота стены запах срезанного и почти уже высохшего сена. А впереди была река, и лоскуты полей за рекой, и холмы поодаль, теряющиеся у горизонта в мутноватом жаре. Картину неожиданно портил совершенно бродяжьего вида мужик, оборванный, дохленький и косматый, перешибающий вонью запах сена. Мужик сидел чуть поодаль, лицом к реке и вышедших из сада не заметил. Скорее всего, он и калитки не заметил.

Ол Каехо присел и поднял с земли гладкий камень в полкулака размером. Встал качнул руку с камнем, весело щурясь, и метнул в сидящего. Тот охнул, едва не упал и схватился за голову. Обернулся, как-то неловко поднимая плечи и подслеповато моргая то на ол Каехо, то на свою ладонь. На пальцах была кровь.

— Пшёл отсюда, — сказал Хриссэ. Бродяга молча подобрал с травы грязный узел и заковылял прочь, горбясь и глядя под ноги.

Ол Каехо свернул с тропинки прямо к реке, по склону, по колено в траве. Прошёл шагов десять, сел, задумчиво посидел, потом лёг. Мише подошла и села рядом, опершись на руки и подняв лицо.

— Всё лето в городе, — сказал ол Каехо, жмурясь. — Видеть уже не могу эти стены и крыши. Дышать тесно.

— Я думала, ты сейчас на юге, — сказала она. — Радостно крошишь всех подвернувшихся в мелкую крошку. Благо повод есть.

Хриссэ сорвал травинку и сунул в рот. Пожевал, перекинул из одного угла рта в другой, пожевал ещё, задумчиво глядя в небо, вытащил травинку и выкинул.

— Да, неплохой повод… — лениво сказал он. — И неплохой повод выбраться из города. Но я как-то больше по мелким стычкам. В свалке на десяток тысяч всадников не всегда так весело, как хотелось бы.

— Не думаешь, что нок Эдол пойдёт на Сойге? Людей у него хватает.

Хриссэ усмехнулся.

— Не хватает. Ты знаешь, что значит открытая граница и общий говор?

Кошка непонимающе нахмурилась на него.

— Это значит, что у половины сойгьи родня в Тиволи, и наоборот. А вторая половина до сих пор стада гоняет с юга на север и обратно, невзирая на границу. Империя с Кадаром постоянно воюют. Но мы-то здесь при чём? Не думаю, что нок Эдол вообще встрял бы в эту войну, если бы не хотел напугать нок Шоктена своими многотысячными войсками.

Он смахнул с лица муравья и щурился в облака какое-то время.

— А я вот, в свою очередь, думал, что ты в столице. Играешь в шаги живыми фигурами. Или Джатохе с ол Баррейёй временно стали всецело преданы трону?

— Какое там! — хмыкнула Мише. — Но сейчас важнее убрать из игры нок Шоктена. А так — я здорово подозреваю, что история с этим Танниром в Лаолии так просто не закончится. Мастер совсем не рад, что кто-то другой загребает власть под себя…

Кошка замолчала; аккуратно легла, уложив голову на руки, чтобы в волосах не запуталось мусора. Хриссэ молчал тоже, и слышно было только ветер да насекомых в траве, и неспешный шорох реки внизу, и приглушённый шум села из-за реки.

— Что-то разладилось, Хрисс, — тихо сказала Мише, не поворачивая головы. — Играя в шаги, я слишком берегу фигуры, мне жаль их, когда они выходят из игры.

— Например? — спросил Хриссэ.

— Например…

Мише легла на бок, спиной к нему, потом села опять и обхватила руками одно колено.

— Например, я совсем не хочу играть Кироем. И совсем не хочу, чтобы ол Баррейя выходил из игры.

— Пха! — сказал Хриссэ. — Ол Баррейя — игрок, а не фигура.

Кошка покачала головой.

— Не теперь. Своего поля у него не осталось, почти вся городская гвардия — наша, армия наша, флот с ол Ройоме будет нашим, а кто не наши, те хотят быть с нами. Всё хорошо, но мне почему-то неспокойно. Как будто всё может пойти неправильно.

Она тряхнула головой. Ол Каехо молчал. Кошка покосилась на него, потом снова отвернулась к реке. Сказала вдруг:

— И это давно уже. Она продала Умника, чтобы прикормить ол Баррейю. Это… Это как вообще?

Хриссэ молчал, Кошка требовательно посмотрела на него. Он заметил, пожал плечами. Получилось немного неловко — лёжа.

— Хрисс… — тихо сказала Мише. — Ты как хочешь, но, по-моему, это страшно.

Хриссэ отвернулся в небо. Кошка передёрнула плечами, тряхнула рукой, скидывая жука.

— Лезем куда-то, лезем… — так же тихо сказала она. — А всё равно почему-то получается, что никакого спокойствия вокруг. Ни вокруг, ни внутри. Только страх и ненависть. Но так же нельзя.

Ол Каехо молчал, потом снова пожал плечами, зашуршав травой.

— Страх не имеет значения, — равнодушно сказал он, глядя в облака. — Ни страх, ни боль, ни ненависть…

Ветер теребил верхушки травы, заставляя тени паутиной скользить по лицу Хриссэ.

— А что, по-твоему, имеет? — тихо спросила Мише. Он помолчал. Над самым его лицом пролетела пушинка осота, подпрыгнула в воздухе, наткнувшись на встречный ветерок, и зацепилась за ресницы ол Каехо. Он поморгал, хмыкнул. Осторожно снял пушинку пальцами и подул на неё, выпуская. Повернул голову на бок, лицом к Кошке.

— Что-то ведь должно, — сказала она.

— По-моему, ничего. Хотя что-то, наверное, должно, — сказал он.

— Ладно, пусть — не боль, не страх, не ненависть… — задумчиво повторила Мише. — Радость… смех, любовь… наверное.

— Или сила, свобода, слава, — усмехнулся Хриссэ, снова отворачиваясь к небу и укладывая руки под голову. — Или гордость, месть, контроль. Или азарт, игра, победа. Выбирай по вкусу.

Он закрыл глаза под порывом ветра. Прямо над ухом страстно стрекотало что-то насекомое. Кузнечик щекотно прыгнул на голую руку, Хриссэ смешливо сморщил нос, почесал руку, сгоняя кузнечика. Для травы, в которую тот прянул, всё было проще. Смерть не имеет значения — потому что трава не в состоянии её вообразить. А жизнь — имеет. Потому что кроме неё ничего нет вовсе.

Ортар из Эгзаана

2287 год, 4 день 2 луны Ппд

Джаршад, север Кадара

Кадарцы стояли рядом. По обоим было видно, что только что из битвы, но один, высокий и тощий, выглядел куда менее потрёпанным. Он улыбался на редкость неприятной улыбкой: и самодовольно, и с какой-то подхалимской неуверенностью в одно и то же время. Второй, помладше, пониже и более кряжистый, держался ровно, с той небольшой пружинистой сутулостью, с какой идут в бой. С макушки по его лбу текла красная струйка, пересекая правую бровь, и кадарец то и дело смаргивал, не имея возможности вытереть кровь: руки его были связаны. Он не улыбался, но и не выказывал страха, оставаясь спокоен и деловит. Злости или неприязни к солдатам в бело-красно-чёрном он тоже не выказывал. Наёмник из Эгзаана, недавно получивший баронство на службе у Его Величества нок Зааржата, не имел никаких личных претензий к имперцам в целом и имперской армии в частности. Вот к своему, с позволения сказать, соратничку графу нок Джорге претензий он имел предостаточно. Начиная от подлого удара по голове, с которой перед тем какой-то ретивый имперец сшиб шлем, и заканчивая уже неизбежным теперь разгромом южной армии. Дали бы Ортару чуть больше времени — наёмник со своим небольшим отрядом прорвался бы к ставке бело-красно-чёрных. На то, чтобы убить Реду, он не слишком рассчитывал, хотя — говорят, Таго любит безрассудных. Но в любом случае имперцам пришлось бы отвлечься от застрявших между холмами южан, оттянуть к ставке часть войск, и уж точно не хватило бы им времени и сил атаковать бестолковое рыжее воинство с фланга и окружать его. А там, глядишь, и нок Зааржат сообразил бы вывести конницу из западни и развернуть в боевой порядок…

Если бы.

Если бы сын пепла нок Джорга не ударил в спину Ортарову отряду, кинувшемуся на прорыв. И если бы не решил, что безопасней оглушить новоявленного барона и выдать имперцам, чем поддержать рискованную атаку.

Нет, на имперцев Ортар смотрел ровно. На нок Джоргу он смотреть вовсе отказывался, а потому оставалось смотреть на имперцев. На простую палатку из плотного парусного шёлка — не то что роскошный шатёр Зааржата. На четвёрку коней, привязанных к столбам навеса. Хорошие сойгийские кони, статные, норовистые, на таких смотреть — одно удовольствие. На неподвижных гвардейцев в дорогих доспехах с литыми нагрудниками, на то, как солнце играет на копьях и на умбонах щитов. Ортар тихонько усмехнулся: стоят, охраняют шатёр, а шатёр пустой. Императрица — не нок Зааржат, с самого начала битвы ногой не ступивший за пределы ставки. Вот и суди, кто из Их Высочеств баба.

Это была одна из причин, почему Ортару не удалось бы убить Реду, даже если бы прорыв удался: в ставке её не было. К тому времени, когда наёмник решился на свою вылазку, провалил её по вине нок Джорги и был схвачен, Лэнрайна ол Тэно мелькала где-то в гуще схватки. Видимо. Во всяком случае, так солдатам-конвойным сказал какой-то человек, лениво посоветовавший подождать прямо здесь. Потом отправил кого-то сообщить, а сам как сидел на бревне под навесом, так и остался, — воин без каких-либо знаков отличия и с волосами, собранными в хвост на затылке. Ортар наметанным глазом оценил упругость его позы и то, как сильны должны быть худые жилистые руки с белыми червями старых шрамов. Человек сидел, вертел в этих руках боевой илирский кнут и внимательно щурился на кадарцев: одинаково и на связанного наёмника, и на торжествующего графа. В этом прищуре Ортару показалась насмешка, и наёмник остро и неприветливо глянул в ответ. Имперец, поймав взгляд, весело улыбнулся и продолжил рассматривать.

Откуда-то справа, поодаль, раздались хохот и торжествующие выкрики — на имперском, из чего Ортар заключил, что разгром окончательно состоялся. Обидно было до хруста кулаков. Не за короля — за своих. Хорошо, если ребятам удалось прорваться из окружения.

Если бы.

Сквозь выкрики глухо послышались копыта. Наёмник повернул голову на звук, в сторону "улицы" между рядами имперских палат, где пылила рысью целая кавалькада. Впереди на угольно-чёрной лошади ехала, видимо, Реда: для взрослого мужчины эта фигура в ламеллярке и сегментчатом шлеме была слишком маленькой, а какой-то случайный мальчишка едва ли мог оказаться в голове отряда. По левую руку от неё и чуть позади держался всадник на высоком золотистом коне. Судя по бело-синей эмали на щите и по цвету короткого плаща, это был ол Нюрио, первый советник Её Величества. Лично Ортар с первым советником на поле боя не сходился, но со стороны видел — и проникся глубоким уважением к его умению обращаться с людьми, конём, кадарским ногджебархом и коротким имперским копьём.

Всадники подъехали к навесу и спешились вслед за императрицей. Гвардейцы вытянулись по стойке смирно. Скучавший с бревна встал и зашагал к приехавшим, с этакой чуть ли не герцогской вельможной ленцой. Реда сняла шлем вместе с подшлемником, открывая почти чёрные от пота волосы в узле на затылке и резкое неприятное лицо. Вытерла лоб тыльной стороной ладони, сунула шлем в чьи-то услужливые руки, уже подхватившие поводья её лошади, и потрясла головой, как собака после купания.

— Ну, теперь можно и отдохнуть немного, — весело сказала она. — Где там твои кадарцы, ол Каехо?

— Почему "мои"? — спросил он. — Скорей уж, твои.

"Ха!" — подумал Ортар, заново оглядывая невзрачный наряд одного из родовитейших дворян Равнины. Или это не герцог, а просто кто-то из того же дома? Так вроде, здесь и сейчас никого из ол Каехо, кроме герцога, быть не должно.

— Потому твои, что кому заниматься пленными, как не тебе? — усмехнулась Реда. На лице бело-синего ол Нюрио, который тоже успел уже снять шлем, мелькнула какая-то тень, но быстро ушла в глубь серьёзных глаз и затаилась там.

Ол Тэно со свитой прошла под навес (ол Нюрио пришлось наклонить голову, проходя), села там в тени на бревно и махнула рукой солдатам, сторожившим южан. Ортара толкнули в спину древком копья — он зашагал, видя краем глаза, как злорадно поглядывает на него нок Джорга.

— Представьтесь! — резко сказала ол Тэно. Ортар поднял голову: как раз, чтобы встретить тяжёлый взгляд императрицы. Первым заговорил, разумеется, соратничек.

— Хоогер, граф нок Джорга! Сотник Его Ве… — на этих словах ол Тэно так холодно приподняла бровь, что соратничек слегка запнулся и закончил несколько тише: — …величества нок Зааржата…

Ортар ухмыльнулся, а кто-то в толпе имперцев гоготнул вслух.

— Ортар, наёмник из Эгзаана. На время действия контракта — барон.

— Тоже сотник Его Величества? — насмешливо осведомился Серый герцог. Ортар в упор посмотрел на него.

— На службу к нок Зааржату я поступал со своими пятью десятками, — ровно сказал наёмник. — Я не знаю, скольким из них повезло прорваться из окружения. Возможно, теперь я даже не десятник.

Реда кивнула — нок Джорге:

— Сначала выслушаем старшего по званию.

Тот выпрямился горделиво и начал повествовать. Ортар, судя по этому рассказу, с нежного детства спал и видел, как бы прирезать императрицу, так что при первом возможном случае кинулся осуществлять эту свою мечту. А нок Джорга, соответственно, с рождения ждал случая насолить нок Зааржату и спасти Её Императорское Величество. Так что когда увидел дерзкую попытку подлого наёмника — спешно ударил по отряду наглеца и вот передал в строгие и справедливые руки имперского правосудия. Зная, что императрица ол Тэно не оставляет своих сторонников без награды сообразно заслугам. Императрица ол Тэно равнодушно кивнула ещё раз и перевела взгляд на Ортара. Наёмник в очередной раз сморгнул кровь — и пожал плечами.

— Наша конница застряла между холмами, а ваша лёгкая пехота целилась нам в голый фланг. Ясно было, что ещё немного, и нам крышка. Но если бы удалось выгадать немного времени для конницы, мы бы ещё поборолись. А между моим отрядом и вашей ставкой как раз было всего две шеренги этой самой лёгкой пехоты. Хорош бы я был, если бы не попробовал прорваться! Я и попробовал. Что не получилось — не моя вина и не ваша заслуга. Благодарите этого вот, — он неуважительно качнул головой в сторону нок Джорги, — он крайне удачно ударил нам в спину.

На этом наёмник замолчал. Строить предположения о планах Реды было бессмысленно. Ол Нюрио, кажется, смотрел с одобрением и сочувствием. Судя по рассказам об обострённом чувстве чести бело-синего герцога, этот ни мгновения не колебался бы, прежде чем зарубить такого паскудника, как нок Джорга. Судя по рассказам о Реде, она могла приказать убить обоих — просто для экономии времени. Ол Тэно улыбнулась куда-то поверх голов. И эта улыбка ни в коей мере не сделала императрицыны черты лица мягче или приятней.

— Воздавать сообразно заслугам — назначение государственной власти, — сказала Реда. — Скажи, граф, что в Кадаре получил бы человек, переломивший ход сражения, приблизивший победу?

— Титул… деньги, — сказал нок Джорга чуть дрогнувшим от предвкушения голосом. Ортар сморгнул и пристально сощурился на императрицу. Что-то в её голосе настораживало: похоже говорил и похоже смотрел сквозь собеседника лорд канцлер нок Шоктен, позволяя собеседнику самостоятельно сплести себе паутину и самостоятельно в неё влипнуть.

— Правильно, — бархатно сказала ол Тэно, ещё сильнее напомнив Ортару лорда Канцлера. — В Империи то же. За помощь в этой победе над нок Зааржатом быть тебе герцогом.

Нок Джорга надулся и засиял, ол Тэно сняла с пальца перстень с большим красным камнем и дала одному из солдат — передать:

— Один этот камень стоит целого состояния, — заметила она, всё так же глядя то ли сквозь нок Джоргу, то ли поверх его головы. Ещё раз улыбнулась и упёрлась взглядом в него. — А что в Кадаре получил бы предатель? — мягко спросила она. В Кадаре, как и по всей Равнине, предателей за ноги вешали на придорожные деревья голыми. Нок Джорга смешался, сбледнул, и Ортар с удовольствием увидел, как дёрнулся вверх и вниз кадык на тощей графской шее. — Правильно, — ещё мягче сказала ол Тэно. — В Империи то же. Потому что человек, который сумел предать своих, чужих предаст ещё легче. Повесить! — спокойно велела она, вставая.

Нок Джоргу схватили под острые локти и потащили, невзирая на его вопли.

— Надо же, — задумчиво сказал Ортар. — Кто бы ожидал справедливости от Реды.

За что получил от гвардейца древком копья по многострадальной голове, и получил бы ещё, если бы не жест ол Тэно.

— У меня столько полезных недостатков, что я могу позволить себе одно достоинство, — холодно сказала императрица, но глаза смотрели весело. — Сворачиваем лагерь! Идём в город! — скомандовала она и добавила тише, уже поворачиваясь уходить: — Ол Каехо, займись наёмником.

Она сказала ещё что-то, но этого Ортар уже не расслышал сквозь звон в голове. В отличие от ол Нюрио, который собирался что-то возразить, но передумал, расслышав. Серый герцог же кивнул, весело сказал ол Нюрио не переживать, помянул, кажется, какого-то "святого Дзохойно" и направился к Ортару. Первым делом скомандовал развязать тому руки, потом поздоровался.

— Как вы слышали, мне поручено вами заняться, — пояснил он, пока Ортар потирал запястья, с нарочитой беспечностью оглядываясь и оценивая обстановку. Бежать можно было только на копейщиков, и эта перспектива не вызвала энтузиазма. Так что Ортар смирно направил выделенного ему коня в общем строю, на полкорпуса отставая от ол Каехо. Человек пять верховых из свиты герцога ненавязчиво держались чуть позади, и попытку к бегству пресечь они явно успели бы. Если бы с этим не справился сам ол Каехо. Потому о побеге Ортар пока не думал, а думал о менее приятных вещах.

Обещание "заняться" от имперского дознавателя не слишком обнадёживало. Впрочем, и не слишком пугало. Рассказать Ортар всё равно ничего не мог, и ол Каехо не мог этого не понимать. Нок Зааржат полагал неприличным не отблагодарить гонца, под одеждой бродяги пронёсшего донесение через всё захваченное имперцами графство, особенно когда от доставленного пакета зависел ход решающего сражения. Король вообще склонен к широким жестам, и дать решительному офицеру личное дворянство — не дав ни земель, ни денег — это было очень в его духе. Но приближать этого офицера к себе и посвящать в серьёзные дела — едва ли такая мысль вообще пришла бы ему в голову. Может, его услугами проверенного гонца и решительного офицера воспользовались бы ещё несколько раз. Особенно, если бы сегодняшняя вылазка удалась…

Ортар сжал пальцы на поводьях. Левая рука отозвалась горячей саднящей болью под верхним краем наруча, куда пришёлся последний удар. Чуть бы в сторону, и остаться бы Ортару из Эгзаана без левой руки, потому что с перерубленным сухожилием руки считай что и нет. А чуть бы ещё времени, и остаться бы императрице без победы…

Кеил тебе судья, граф нок Джорга!

…А может, и не воспользовались бы. Может, канцлер решил бы, что новоявленный барон специально лезет на рожон, лишь бы выслужиться. И предложил бы остудить излишнее честолюбие где-нибудь на восточной границе, поскольку для того, чтобы выслуживаться, есть немало достойных молодых людей из древних родов. Например, рода нок Шоктен.

Городские ворота накрыли всадников густой и прохладной тенью, и гулко раздавшийся от стен и сводов перестук копыт выдернул кадарца из задумчивости. Что было, что было бы, что могло быть, но не было… Это всё игры для церковников и учёных, да и то не всех, а только для бездельников. А наёмника Ортара везут, как свинью на убой, а он даже не визжит. Может, конечно, и вовсе умирать пока не доведётся, но зачем имперцам живой кадарский наёмник, он решительно не представлял, а потому незваную надежду предпочитал гнать.

— Просыпайтесь, нок Эгзаан, — жизнерадостно окликнул его ол Каехо. — Почти приехали, ещё два квартала — и мы на месте. В походном лагере, я полагаю, и приличного отдыха, и приличной еды найти было непросто?

— Это война, — пожал плечами Ортар.

— Разумеется, — хмыкнул Хриссэ. — Но возможность спать в чистоте и после хорошего ужина перед этим обстоятельством ничуть не меркнет.

Ортар несколько подозрительно поглядел на своего конвоира. Его ужимки выглядели не то ребяческими, не то шутовскими и с неприятным острым лицом выглядели странно.

— Почему вы говорите мне "вы"? — спросил Ортар. Добавил, пожав плечами: — Из меня и дворянин дутый. Бароном я был на время контракта, и только. А вы ко мне обращаетесь, как к герцогу.

Ол Каехо послушал возникшую паузу, ритмично вздрагивающую под копытами, и снова придержал рвущегося вперёд коня.

— Вы знаете, я бы никогда не подумал, что нок Зааржат раздаёт дворянство по заслугам. Он не произвёл на меня впечатления настолько разумного человека…

— Внутренние дела Кадара — не ваше дело, — холодно оборвал его Ортар.

Ол Каехо глянул на него с весёлым изумлением.

— Хотите убедить меня, что нок Зааржат — идеал политика? — спросил он. — Давайте, с удовольствием послушаю.

Ортар дёрнул щекой. Отвечать он не хотел, но в голосе ол Каехо слышно было, что он действительно послушал бы, не только для того, чтобы позубоскалить. Потому наёмник заговорил не ругательствами, а серьёзно.

— Когда о своей болезни говорит больной или врач — это правильно, — сказал Ортар. — Но когда над болезнью потешается случайный прохожий — это грязно. Я полагал, урождённые дворяне следят за чистотой рук.

Ол Каехо глянул остро и спрятал странное мимолётное выражение в усмешке.

— Чтобы руки были чистыми, надо их чаще мыть. Вы странно говорите, для наёмника. Где вы получали образование? Я полагал, наёмники книги жгут, а не читают.

— Дыма наглотался, пока жёг, — сказал Ортар. По левую руку тянулась чья-то садовая стена, увитая диким виноградом. Потом сменилась домом, по которому лоза вилась ничуть не хуже. Ортар молчал, и паяц с герцогским титулом тоже не спешил прерывать тишину. Старательно отгоняемая наёмником надежда выжить тишком прокралась в сознание через садовую калитку и успела уже укорениться и только что не зацвести.

— Лорд герцог, — обратился Ортар. — Пленные на имперской территории вправе задавать вопросы?

— Вправе даже получить на них ответы, — заверил тот, придерживая коня, чтобы ехать с Ортаром рядом. — Разумеется, в пределах неразглашения военной тайны.

"Смертнику можно доверить что угодно. Это что, намёк на то, что я выживу?" — подумал Ортар, но спрашивать вслух не стал.

— С военными тайнами я пока обожду, — сделал одолжение Ортар. — Меня интересуют более шкурные вопросы. Например, будут ли меня убивать, и если да — то как скоро.

Хриссэ расхохотался, заставив своего коня недовольно дёрнуть ушами.

— При некоторых обстоятельствах, возможно, и будут убивать. Но мне как гостеприимному хозяину этого не хочется.

— Поскольку работа дознавателя нравится вам больше? — спросил Ортар.

— Не без того! — снова рассмеялся ол Каехо. Ортар понял это так, что внятного ответа, куда и зачем его везут, ему не светит. Сделать пока ничего было нельзя, и потому он расслабился — насколько это было возможно, при мысли, что твоего отряда больше нет. Мысль была оглушающей и странной, и не очень ясно было, что с ней дальше делать. Какой же ты командир, если сам выжил, когда никого из твоих не осталось? И хватит ли самоуверенности набирать новый отряд, так бездарно погубив первый?

Конь неловко переступил на камне, и толчок остро отдался в разбитой голове наёмника.

Если вообще будет — что-то; если Ортар из Эгзаана выберется из этого ррагэи Джаршада живым. Если герцогу покажется забавным поместить наёмника в комнате с ветхими стенами или непрочной дверью, наёмника это ничуть не огорчит. Посмотрим, что будет дальше. Пока же полуденная жара спала, вечер густел на улицах, и поднялся свежий ветер, что с особенной благодарностью отметил раскроенный лоб Ортара. Всё по порядку. Оценить ситуацию, сбежать, выбираться обратно, в дело, снова с нуля — это всё потом. Пока же не думать и не чувствовать, только ощущать — ветер на лице, запах хлеба из чьего-то двора, тёплый вечер вокруг и неспешный шаг коня. Была бы жизнь — а смысл найдётся.

В Джаршаде, занятом с начала войны, имперцы успели окопаться прочно. Ол Каехо обитал в чьём-то небольшом, но надёжно укреплённом доме, и комнат с ветхими стенами или непрочными дверьми в этом доме не имелось. К вящему огорчению Ортара. Комнат там было пять, не считая подвала и помещений для слуг, которые увеличивали это число до десятка. Наёмника пустили бродить свободно, и сначала он этому удивился, но удивление быстро прошло. Заблудиться или спрятаться в доме было невозможно, все окна выходили исключительно во внутренний дворик, оба выхода из дома охранялись очень надёжно, а внутри он был населён, помимо ол Каехо, молчаливыми слугами; светловолосыми, а следовательно привезёнными с собой из Империи. Стоило наёмнику приблизиться к лестнице на крышу или к воротам, рядом вырастал кто-нибудь мрачный, чтобы следовать по пятам бледной тенью, демонстративно не понимая кадарского. Где-то снаружи шла война, в подвале ол Каехо добывал из кого-то информацию, а в свободное от работы время вёл с Ортаром застольные беседы о пыточной методике, последовательно обращаясь к нему "нок Эгзаан" и на "вы". Ортар не знал, уцелел ли кто из его отряда, удачно ли складывается война для Кадара… К тому же, не видел способа сбежать. Отчего молча бесился. Хотя, бесспорно, обращались с ним лучше, чем можно было бы ожидать, да и собеседник из ол Каехо был неплохой. Хотя и специфический.

— Я действительно люблю вести дознание, — говорил он. — На свете очень много людей, и все разные. Я слышал, как один философ доказывал, что на дыбе все люди одинаковы. Будь это правдой, в пытке и дознании не было бы ничего увлекательного. Но, к счастью, это наглая клевета на человечество. Одинаковыми люди становятся только тогда, когда людей в них уже убили, а осталось только тупое зверьё. Когда сломались. Сломать можно почти каждого… но гнуть и менять интересней. Правильное дознание, нок Эгзаан, это не только и не столько пытки, сколько умение находить "самое" для каждого человека и уметь на этом сыграть. Играть можно грубо, тупо ломиться напролом. Физическая боль, например, действует практически на всех. Кого-то не испугает боль сама по себе, но испугает увечье или уродство. К тому же, многие считают физические пытки очень унизительными. Но это как удар кузнечным молотом: им можно только плющить, ни для какой более тонкой работы он не годится. Не говоря уж о том, что такая пытка — профанация высокого искусства. Потому что настоящее дознание — это подлинное искусство, куда более изящное, чем знание болевых точек или умение снять кожу так, чтобы человек остался жив ещё долго. Настоящее дознание — это искусство понимать людей и применять это понимание на практике. К тому же, боль зачастую — вовсе не самое страшное в пытке. Илирцы полагают, что душу — или "тьё", как они говорят, убивают унижение и беспомощность.

— А вы полагаете иначе, — полувопросом сказал Ортар.

Хриссэ хмыкнул и добавил вина себе и барону.

— Я не считаю, что унижение может быть извне. Унизить нельзя, можно только унизиться.

— Эта поза хороша в теории, в застольной беседе, — возразил Ортар. — Боюсь, на дыбе она может оказаться несостоятельной… Вам смешно?

Серый герцог послушно перестал смеяться и протянул ему бокал, весело щурясь.

— Ваше здоровье, нок Эгзаан! И чтобы все достойные люди попадали в плен на застолье, а не на дыбу…

Ортар пригубил, недовольно хмурясь.

— Вы не ответили на вопрос.

— Разве? — равнодушно переспросил ол Каехо. — Я разве не сказал: боль не имеет значения. Внешнее не имеет значения. И внешнее не может быть унижением, пока человек не унизился сам.

— Сказали. А я говорю, что эта теория не выдержит проверки практикой.

Ол Каехо пожал плечами и как-то подозрительно усмехнулся.

— Что ж, если вы настаиваете…

Он неспешно встал из-за стола и неспешно стянул рубашку. Ортар смотрел на этот спектакль в лёгком ступоре, пока не разглядел, что скрывала рубашка, — и ступор резко потяжелел. Судя по торсу, здоровьем Наама Серого герцога не обделила. Не бычьим, скорее змеиным. А потом над этим торсом поработали люди. Огнём и железом. Ортар с усилием оторвал глаза от страшного сморщенного шрама у ключицы и перевёл взгляд на лицо ол Каехо. Тот смотрел чуть насмешливо, успев уже взять в левую руку бокал с вином.

— А помимо прочего в Занге, знаете ли, полагают, — ол Каехо всё с той же неспешностью повернулся спиной, по которой змеиным выползнем скользнул бесцветный хвост волос, — полагают, будто бы ничто так не унижает дворянина, как публичная порка. Хуже всего, что была ранняя весна, вёсны в Северной Занге стылые и дождливые, а из одежды мне оставили только ремни на запястьях. Висеть голым посреди тюремного двора — это, знаете ли, довольно холодно.

Серый герцог снова повернулся лицом, отпил вина и поставил бокал, чтобы надеть рубашку обратно. Ортар глядел в стол перед собой. Что-то задело его куда больше, чем можно было ожидать. Ол Каехо, по-видимому, понимал это, довольно усмехнулся, поправил ворот и сел.

— Вы же наёмник, — сказал он, обнимая пальцами бокал. — Убийца. Откуда такая щепетильность?

— Убить и пытать — вещи разные, — сказал Ортар, переводя глаза на него. — А палачей нужно причислять к нашада.

Хриссэ рассмеялся — безо всякой горечи, легко и весело.

— Бросьте, нок Эгзаан! Люди делали свою работу, и хорошо делали, это я вам говорю как профессионал. А у тамошнего главного дознавателя, к тому же, была и своя причина для особого рвения: я, в некотором смысле, убил его брата…

— Никакой человек не заслуживает пыток.

— А палач и клятвопреступник? — змеино улыбнулся герцог. — Нашада?

Ортар пожал плечами.

— Под ударом меча герцог мало чем отличается от нашада. Полагаю, меньше, чем плеть отличается от меча.

Ол Каехо рассмеялся.

— Это грабёж, нок Эгзаан! Обычно такие вещи говорит имперский дознаватель, а не его гости! Вы не хотите сменить карьеру? Все задатки…

— Спасибо, — спокойно сказал Ортар. — Я не настолько люблю мыть руки, чтобы так их пачкать.

Ол Каехо улыбался во все зубы, задумчиво покачивая вино в бокале.

— Знаете, нок Эгзаан, — почти мечтательно сказал он, — это очень хорошо, что вы в плену именно у меня, а не, скажем, у ол Нюрио. Во-первых, вы здорово поднимаете мне настроение, а во-вторых, два таких моралиста, как вы и Дзой…

Он не договорил и рассмеялся.

Дхонейдо о-Баррейя

2287 год, 10 день 2 луны Ппд

север Кадара

Например, давно используют такой простой и безотказный камнемёт: вертикальная мачта, на мачте гибкий рычаг. На длинном плече рычага — праща, а на коротком — верёвки. В пращу заряжают ядро; наводчик оттягивает пращу под нужным углом. Потом по команде несколько человек дёргают за верёвки. Длинное плечо с пращой взлетает вверх, ядро уходит в сторону врага. Похвалиться машинка могла только скорострельностью и простотой. Никак не точностью, дальнобойностью или весом снарядов. Однако развитие технической мысли до сих пор шло только масштабное, а не конструктивное: не полдюжины человек дёргают, например, а два десятка. Или две сотни. С точки зрения Онея давно напрашивались изменения конструкции. Он сделал рычаг жёстким, что положительно сказалось на точности, и добавил на свободное плечо рычага противовес, что позволило одновременно уменьшить тяговое усилие и увеличить мощность. При той же команде из двух десятков человек свободно можно было метать камни по меньше мере вдвое тяжелее и на треть дальше. Можно, в общем, и дальше, но тогда ядро ударит стену на излёте и под слишком острым углом. В качестве иллюстрации принципов баллистики и такое попадание вполне годилось, но Империи нужна была военная сила, а не принципы баллистики. Изобретателя это обескуражило ненадолго. Практическое применение — это частный случай тех же общих законов физики, и Оней довольно быстро выучился подменять цели Империи своими — незаметно для Империи. Если проявлять осторожность и почаще выражать заботу о практических свойствах конечного механизма… Под видом отладки и доработок можно было на казённые деньги провернуть очень любопытные эксперименты.

Война с этой точки зрения была удобным полигоном для проверки теоретических положений баллистики и своих идей. В глубине души экспериментальным полигоном Оней считал вообще всё. В том числе данную битву с кадарцами под стенами какой-то крепостицы в полудне пути от Джаршада.

Крепостица, надо полагать, была предельно важной стратегически, раз отец столько суетился по этому поводу. Оней суетился тоже. Он полную луну командовал полусотней плотников, сначала собирая эту машину, а потом проверяя её. Сегодня её ещё затемно перевезли сюда и установили на небольшом взгорке. Насколько понял со слов отца Оней, главное для имперцев здесь было — разбить кадарцев в поле, а не пробиться в крепостицу. То есть, если гениальное изобретение окажется не таким гениальным, как уверяет изобретатель, катастрофы из-за этого не случится.

Что бой начался, задумавшийся Оней понял не сразу. Он смутно помнил, что механиков должен был прикрывать небольшой отряд, специально оставленный при них, а к тому же резервная лёгкая конница стояла здесь же, под пригорком. В любом случае, начался бой где-то поодаль, и казался Онею несколько нереальным, словно бой от него отделяло прозрачной, но прочной стеной. Что бы ни происходило там, в свалке, оно происходило не здесь и как-то неправдоподобно, не по-настоящему. Дубовые брусья камнемёта куда реальней. И каменные обтёсанные ядра, сложенные аккуратно рядом с машиной. И толстый обрубок бревна, на котором сидел Оней. Всё это было ясно, логично и прочно, действительно. Шум, доносящийся с поля, был пустым и бессмысленным, мелькали чьи-то спины, конские крупы, руки в наручах, блестел металл, и Оней отстранённо удивился, как можно в такой каше разобрать, где свои, а где чужие.

Потом принесли приказ стрелять, и Оней оживился и кинулся подгонять обслугу и нацеливать камнемёт. Подготовка даже без учёта нацеливания занимала некоторое время…

Ядро улетело, ударило стену чуть в стороне от ворот. Каменная кладка дрогнула, но устояла. Всю машину от толчка тряхнуло, и сильно. Кинулись взводить опять.

— Куда! — заорал Оней, соскакивая с бревна, куда присел было. — Не видишь — правей ушло, влево поворачивай!

Плотная кожа пращи хлопнула по рычагу и вяло обвисла, покачивая верёвкой, пока обслуга под руководством Онея поворачивала машину на должный угол влево. Нормально прицелиться было невозможно, приходилось пристреливать: сначала ядро уйдёт правей, потом левей… И когда уже пристреляли, прицел всё равно сбивало после каждого выстрела, и приходилось нацеливать заново. "Надо что-то с этим сделать…" — думал Оней, ругаясь на механиков.

Следующие два выстрела попали в цель, но скорей по случайности, потому что третий опять ушёл в сторону.

Та, другая машинка, которая пока только в чертежах, была интересней и точнее. Но более дорогая и сложная, так что отец проект завернул, не удалось даже добиться разговора с Джатохе. Мастера Оней боялся инстинктивным, неосмысленным страхом, до заикания и неумения связно говорить. Отца он боялся меньше, но умом считал Мастера человеком более рассудительным, несмотря на тяжёлый взгляд и слишком громкий голос. Если бы Онею нужно было добиться чего-то у Мастера для себя, он сто раз умер бы от ужаса ещё перед дверью кабинета. А после всё равно не нашёл бы слов, даже если бы нашёл силы добиться разговора. Но когда речь заходила о машинах, о чертежах укреплений, о блоках, затворах и воротах — о чём-то важном — Оней кидался в спор очертя голову. Это было настоящее, подлинное, не то что чьи-то мелкие сиюминутные проблемы. Оней давно свыкся с мыслью о своей бытовой несостоятельности, о совершенной никчёмности как наследника, и с ролью грязного пятна в истории дома ол Баррейя. Но ни на какие блага светской жизни, ни на какую дворянскую гордость, ни даже на уважение отца — он не согласился бы променять своё странное и неправильное счастье. То чувство, которое захлёстывало Онея, когда чертёж становился реальностью, обретал объём… Это чувство было оглушительно реальным и захватывающе прекрасным. Чувство, что ты создаёшь что-то, что больше тебя самого, долговечней, подлинней тебя самого. Мий когда-то говорил об этом, закончив очередную картину. Он говорил другими словами, что-то об изначальном, которое через тебя обретает жизнь. Оней смутно представлял себе, что такое "изначальное", но был приятно удивлён, что кто-то может чувствовать похоже.

Сверху по крутой дуге упала стрела и вяло ткнулась в землю в шаге от Онея. Оней тупо посмотрел на неё, потом в сторону крепости. Потом до него дошло, что внутри крепости его баллистические опыты едва ли встретили одобрение. Для прицельной стрельбы было слишком далеко, прямое попадание исключено, а от случайной стрелы вполне закроет лёгкая кольчуга. "Правильно отец говорил", — мимоходом вспомнил Оней, и больше на стрелы внимания не обращал.

В происходящем под стенами он ничего не понимал — и не стремился. С его точки зрения там происходил бардак и свалка — ничего интересного. Камнемёт успел хорошо попортить одну из башен, потом разбил-таки ворота, что механики поприветствовали в двадцать глоток.

Потом стрельбу сказали прекратить. Вскоре после этого по кадарцам словно прокатилась какая-то волна, распространяясь с юга, и её успел заметить даже Оней, потому что где прокатывалась волна, там имперцы под бело-красно-чёрными флагами начинали рваться вперёд с удвоенной скоростью сквозь дрогнувших южан. Потом из-за бугра справа вылетел грязный и нервный мужик на взмыленной лошади, пригибаясь к седлу и весь какой-то перекошенный.

— Гартаоэ ушли! — проорал он и умчался дальше. Механики зашевелились, загудели голосами, передавая по цепочке, и резервный отряд всколыхнулся: "Гартаоэ… Гартаоэ сбежали!" Оней успел удивиться, почему всех так радует это обстоятельство, а потом его внимание привлекло творящееся впереди, ближе к крепости. Бело-красно-чёрные были уже почти под стенами, и ещё и ещё бежали туда, грохоча по высохшей земле тяжёлыми сапогами. Над полем поднимался рокочущий низкий гул. В гуле угадывался ритм, и в какой-то момент Онею показалось, что и эти сапоги по земле, и эти тысячи вопящих глоток, и мечи, врубающиеся в мясо, и копья, проламывающие щиты и доспехи — весь этот шум пульсирует одним словом: Им-пе-ри-я! Им-пе-ри-я! Потом гул опять сделался нечленоразделен, и Оней не поручился бы, что слышал верно.

Стрелять, похоже, и правда было некуда и незачем, так что Оней махнул рукой команде: отдыхать. Сам он задумчиво подошёл к противовесу и положил руку на треугольный короб: песок под плотно пригнанными досками. Дерево на ощупь было тёплым и приятно шероховатым. Оней ласково погладил его ладонью. Что-то нужно сделать, чтобы уменьшить тряску. И ещё крутилась в голове мысль, что если сделать противовес тяжелей, поставить для взведения рычага вороты помощнее, и тогда можно, кажется, вовсе обойтись без команды дергачей, противовес сам сделает всю работу. При условии, что удастся сделать конструкцию более устойчивой.

Вскоре бой стал затухать уже и в крепости. Кто-то из резервных пошёл бродить по полю: искать среди чужих трупов своих раненых. Южнее поднималась пыль: уцелевшие части кадарского войска уходили к югу, огрызаясь на преследующих в запале имперцев. Оней сидел на втоптанной в землю траве, прислонившись спиной к одной из опор машины, и смотрел поверх клубящейся вдали пыли в линяло-голубое небо. Не видя ни пыли, ни неба, а только непогрешимо тонкие и чёткие линии ещё не сделанного чертежа.

Потом уже отец сказал ему, что нок Зааржат нанял здоровый отряд гартаоэ, и те успели хорошо потрепать имперские войска. Но гартаоэ хороши только в нападении, и желательно разбойном. Это лёгкая конница, для молниеносных рейдов, а не для обороны крепостей. "Жадные трусы", — сказал отец, брезгливо усмехаясь. Лорд тэрко Эрлони полагал, что бандитам либо не заплатили жалования, либо они просто решили, что опасность выше, чем шансы на добычу. Так или иначе, когда имперцы пробили ворота и ломанули в атаку, всё внимание отвлеклось на участок с проломом. Кочевники тем временем поняли, что пахнет жареным, поднялись и пошли на прорыв через южные ворота. Имперцев с той стороны было мало, и прорваться кочевникам удалось, ещё и за счёт неожиданности. Имперцы сперва приняли этот прорыв за попытку зайти им в тыл, но кочевники просто ушли, а имперцы успели ворваться в южные ворота. Когда туда же подоспела перекинутая от пролома лёгкая конница, у крепостицы не осталось надежды, и окончилось всё очень успешно.

Оней слушал вполуха. Его до зуда в затылке занимал вопрос, что получится, если использовать подвесной противовес вместо фиксированного. Станет поустойчивей, кажется, и можно попробовать противовес увеличить…

Ортар из Эгзаана

2287 год, 15 день 2 луны Ппд

Джаршад

Вправо смотреть не хотелось, там бдительно сидела под воротами охрана, категорически не понимающая кадарского, но отлично на нём ругающаяся, если наёмник подойдёт ближе, чем позволено. Да и не видно там ничего — за воротами. Кусок улицы, косые утренние лучи из-за соседской крыши, куры в чахлой траве да белёная стена по ту сторону. Влево смотреть тоже было бессмысленно, там лежал опостылевший двор. Больше Ортару опостылело только безделье, и он всё порывался помочь то перетащить, то нарубить, то выкопать… Практически для любой работы нужен был инструмент — топор, лопата, нож. И практически всё от отчаяния могло сойти за оружие. А ни к чему, что могло сойти за оружие, наёмника не подпускали. Потому поработать удавалось редко, и он либо затевал бой с тенью, либо сидел под старой грушей и смотрел прямо. Обычно там тоже не было ничего любопытного, но сейчас там шла девушка с кожаным ведёрком для воды в руке. Красиво шагала, как птица скользит по озеру. Кадарское верхнее платье здорово ей шло: прямое и длинное, так что ног вовсе не видно, и действительно кажется, что плывёт, чуть покачиваясь на озёрной ряби. Девушка была, кажется, из местных, кадарских, и работала то ли в птичнике, то ли на кухне.

— Воды не дашь, красавица? — окликнул Ортар. Девушка оглянулась посмотреть на него. Верно вспомнил, местная: темноглазая и черноволосая. Улыбнулась, блеснув зубами.

— А пойдём, я как раз за водой.

Ортар пошёл следом. Колодца он во дворе не замечал, и подумал было с огорчением, что девушка пойдёт к воротам и вниз по улице, к реке, но она свернула в сторону птичника.

— Тут что же, колодец где-то? — спросил Ортар.

— Да нет же, — рассмеялась девушка, — на что тут колодец?

Она толкнула дверь в сарай и пошла куда-то вглубь, вдоль пустого насеста и поилки, свернула снова, отодвигая рогожу, за которой оказался голый дверной проём в крохотную комнатку с двумя грязными саманными стенами и одной каменной, монументальной. Через всю толщу этой стены из квадратного окна бил дневной свет, прямо в рогожу, до последней ворсинки освещая разлохмаченные края. Ортар поморгал, придерживая рогожу, и шагнул внутрь, забыв вдохнуть.

В верху оконного проёма была укреплена круглая перекладина с переброшенной через неё верёвкой. На свободный конец девушка привязала своё ведро, отмотала с толстого гвоздя в стене остальную верёвку и кинула ведро вниз.

Ортар подошёл вплотную. Оконце было достаточно большим, чтобы сквозь него пронести, не расплескав, полное ведро, и побольше этого ведёрка. То есть, человек пролезть мог вполне.

— Давай помогу, — сказал Ортар, перехватывая верёвку. Девушка улыбнулась и потупила глаза. Ортар смотрел уже не на неё, а в окно. На два человеческих роста вниз тянулась гладкая стена, чуть зеленоватая от слизи там, где стена спускалась прямо в воду. Это была река. Мутноватая речка, названия которой Ортар не знал, но которую в данный момент любил всем сердцем. Она пересекала город с севера на юг, и там, где она проходила под стенами, речку наверняка перегораживали решётки. Но ночью, из города, пусть даже и в кадарской одежде — выбраться вполне возможно. Война ушла южнее, и стены не должны охранять так уж рьяно.

Ортар втащил почти пустое ведро, напился. Вода, наверное, была не особо хороша, как всегда в степных речках, но Ортар вкуса не чувствовал. Тряхнул головой и весело улыбнулся девушке. Лезть на стену может быть и незачем, думал он, следя за тем, как ведро снова тонет в спокойных волнах. Вытащил на этот раз полное, помог девушке натаскать воды в поилку, получил несколько благодарных поцелуев и в прекрасном расположении духа вернулся под своё дерево.

В городе множество людей в кадарской одежде — кадарцев. Крестьян и городской бедноты. Холст и кожа — они и есть холст и кожа, простая одежда, не то что дворянские парча и бархат родовых цветов. Удрать перед рассветом, обсохнуть немного, и выйти через ворота, кому есть дело до простолюдина, с которого и взять нечего? Ещё лучше — к обозу какому прибиться, сказать, что в одиночку идти — разбойников и наёмников боишься, а в гурте не страшно, особенно если дубину дадут. Или даже не сохнуть, а сначала спустить одежду на верёвке до самой воды, а потом нести над головой и одеться уже на берегу. Жаль, конечно, что не больше пары часов выйдет, прежде чем хватятся. Но кого ол Каехо поднимет на его поиски? Десять человек? Чай, наёмник — невелика птица, а лишних людей у имперцев в войну наверняка нет. А после…

— Строите планы побега, нок Эгзаан?

— Прикидываю, кто из моего отряда мог прорваться из окружения, — сказал Ортар, не оборачиваясь.

— Придут спасать? — хмыкнул ол Каехо.

— Да нет, с чего бы? — пожал плечами Ортар. — Меня наверняка считают мёртвым. В любом случае штурмовать Джаршад парой десятков человек довольно глупо, не находите?

Ол Каехо угукнул что-то невнятно-утвердительное.

— Мне тут на днях оч-чень интересного пленника привезли, — сказал он. — Хотите посмотреть на нашу с ним беседу?

Ортар подумал, щурясь поверх ворот на поднявшееся солнце.

— Скорее нет.

Ол Каехо рассмеялся.

— Спускайтесь. Я скажу, чтоб вас пропустили.

Он ушёл, наёмник остался сидеть, прикидывая, кого имперцы могли счесть интересным пленником. Нок Эдола? Примерно через час Ортар встал и пошёл к дому.

Внизу было светло, сухо и холодно, но герцог похоже, не мёрз в простых полотняных штанах и такой же рубашке с распущенной шнуровкой и подкатанными рукавами. На одежде, явно ношеной и несколько застиранной, подсыхали буроватые брызги. Край правого рукава был вымазан в крови ещё гуще. Ол Каехо стоял ближе к дальней стене, лицом к подвешенному за руки пленнику и задумчиво покачивал свёрнутым кнутом. Лицо его несколько удивило наёмника: ол Каехо смотрел на пленника мягко и как-то вдохновенно. Ортар невольно поморщился. Ол Каехо вдруг неуловимо выбросил руку, кнут остро свистнул в воздухе, хищно метнувшись к подвешенному. Тот охнул, когда кнут резанул по ране на рёбрах. Следующий удар последовал почти сразу же; Ортару от двери не слишком хорошо было видно лицо, но удар пришёлся явно совсем рядом с глазом. Пленник по-детски всхлипнул от ужаса. Ол Каехо ухмыльнулся, не поворачивая головы от привязанного и ударил ещё раз, точно в то же место, спрашивая одновременно:

— Знаете, чем почётный пленник отличается от обычного, нок Эгзаан?

Ортару его голос померещился немного странным, искажённым, но причины наёмник не понял. Серый герцог не дал ему на это времени: развернувшись, он резким движением от локтя выбросил вперёд кнут, целя в лицо Ортара. Тот не шелохнулся, глядя в глаза ол Каехо, — и правильно, потому что утяжелённый кончик илирского кнута замер на долю секунды, на палец не долетев до цели, и метнулся обратно. Хриссэ смотрел совершенно непроницаемо, только губы дрогнули в усмешке на неподвижном лице.

— Тем, что почётному пленнику начинает казаться, что он в безопасности, — сам себе ответил герцог, отворачиваясь к подвешенному на дыбе человеку.

— Вы пьяны? — сказал Ортар, сходя с последних двух ступенек. Впрочем, уже и сам понял, что дело не в этом.

— Нет. Слегка под пылью, для большей яркости ощущений, — равнодушно ответил Хриссэ, закончив сворачивать кнут, и отложил его на стол, потеснив тиски. Ласково погладил пальцами деревянную рукоять штыря, лежащего на жаровне, и спросил, не оборачиваясь:

— Желаете попробовать?

— Благодарю покорно, — сказал Ортар, не переспрашивая, что именно ему предлагали: пыль или пыточное ремесло.

Подвешенный казался совершенно безучастным, повесив голову. Чёрные спутанные волосы, кое-где склеенные кровью, липли ко влажному лбу и падали на лицо, скрывая его. Видно было только, что пытуемому совсем немного лет. Семнадцать? Восемнадцать? Хриссэ подошёл к нему вплотную и без затей ударил в живот, где над солнечным сплетением была срезана кожа. Подвешенный сложился бы пополам, если бы не верёвки, а так он только судорожно поднял голову, отчаянно жмуря глаза, раскрывая рот с разбитыми губами и не умея вдохнуть. Ортар выпрямил сжавшиеся в кулак пальцы. Мальчишка был Джавен но-Шоктен, наследник лорда канцлера и адъютант Его Величества.

— Ага, вижу, вы знакомы, — отметил ол Каехо, оглянувшись.

— Видел его пару раз, — сказал Ортар.

— Ол Тэно полагает, — сказал Хриссэ, — что лорда канцлера может заинтересовать судьба его племянника и наследника.

Племянник и наследник сердито и жалко моргал, пытаясь унять слёзы.

— Во многих странах считают, что ремесло палача позорно, — задумчиво говорил ол Каехо, рассеянно вытирая запачканный кровью кулак о штанину. — Во многих странах считают, что позорно быть жертвой. А вы как полагаете, нок Эгзаан?

— Вы, помнится, говорили, что унизить нельзя, а можно лишь унизиться, — сказал Ортар. — Тогда роль жертвы не позорна. В отличие от роли палача.

— Изящно! — рассмеялся Хриссэ. Потом хищно заулыбался. — Предлагаю приблизить задачу к реальности, — сказал он. — Как вам такой выбор: либо вы берёте эти щипцы и под моим руководством дробите но-Шоктену пальцы на одной руке, либо я переселяю вас из гостевой комнаты на дыбу, вместо него, а он идёт отдыхать.

Ол Каехо смеялся. Наёмник перевёл взгляд на но-Шоктена. Тот не поднимал головы, но было видно, как его бьёт дрожь от желания поверить надежде и от страха поверить и обмануться. Ортар снова перевёл взгляд, в этот раз на щипцы.

— Буду счастлив поработать с вами, — ухмыльнулся ол Каехо.

Ортар помолчал ещё — реплика висела в воздухе, действуя на нервы своей двусмысленностью. Ол Каехо ухмылялся всё шире. Наёмник скользнул взглядом по столу с инструментами, пожал плечами и взял щипцы.

— Одно мнение для теории, другое — для практики? — насмешливо осведомился герцог за спиной. Ортар опять пожал плечами. Он противоречия не видел, как и смысла спорить. Джавен зажмурился и нервно сглатывал, сжимая руки в кулаки. Дотягиваться до них, надо полагать, следовало в прыжке. Ол Каехо хмыкнул чуть в стороне и взялся за какую-то рукоять. Доска повернулась горизонтально, так что мальчишка теперь лежал. Ортар подошёл к изголовью.

— Убили бы вы его просто, ол Каехо, — сказал он, выбирая мизинец. — Нок Шоктен свою родню, конечно, бережёт и продвигает. Но он скорей сам их всех перережет, чем станет договариваться с врагами.

Джавен заорал.

Сутки спустя Ортар был вооружён, в седле и в восьми тагалах к югу от Джаршада. Слухи о том, что южнокадарские наёмники — конокрады не хуже гартаоэ, были существенным преуменьшением.

Тидзо о-Кайле

2287 год, 27 день 3 луны Ппд

Кааго, Сойге

Утро выдалось сырым, туман стелился вдоль Керры, мягкими комьями лип к опорам моста, норовя перекинуться на сам мост, сквозь перила, под ноги. Ноги бежали дальше: впереди — в плотных ботинках, а за ними следом — поменьше, в мягких бежевых сапожках. Ноги никуда не спешили и ни от кого не сбегали, им просто приятно было гнаться друг за другом сначала по змеящейся вниз от замка дороге, потом по этому мосту с туманом, потом за рекой по взгоркам… Со щебнем под пятками, со свистом в ушах.

Поднимался ветер, поднималось солнце — и туман таял и расходился клочьями. Он уже неровно лежал по логам и овражкам, и в прорехи неожиданно ярко и ослепительно рвались косые лучи ещё низкого солнца. Куст рядом с тропкой был до последней мокрой паутинки залит солнцем: янтарём и золотом. А дальше, в двух шагах, кутала заросли белёсая муть тумана.

Восточная часть герцогства была гладкой, без холмов и без деревьев, до самого Кадарского леса. Западнее, где стоял Кааго, начинались предгорья, чтобы на границе с Зангой перейти в хребет Цэнкачи, невысокий, старый, обточенный за века ветрами и грозами. От хребта округлыми волнами катились к востоку холмы и сопки, где-нибудь посреди гладкой степи поднималась вдруг гора, или несколько сразу. Невысокие, каменистые, зелёные от стелящейся по ветру травы или поросшие лесом. Только у самой вершины зелень окончательно уступала место голому камню, да и то верно не на всех вершинах, а только на самых решительных, вытянувшихся дальше прочих к облакам.

Тропка встряхнулась, просыпала на сапожки капли росы с примятых трав, и побежала вверх, на гребень склона. Поросший травой бугор с кустарником в логах и оврагах. Издалека он казался скучен. Трава и трава, разве что стада пасти. Но если знать, куда бежать, то почти незаметная тропка вывела бы в ложбину между двух гребней, где довольно просторно и совершенно плоско, куда ещё не добралось утреннее солнце и не разбудило спящее под туманом озеро. Берега были — глина пополам со слоистым известняком, на берегах и мелководье рос камыш. Сквозь камыш стекало несколько ручьёв, и не вытекал ни один, что казалось Тидзо серьёзным доводом в пользу сверхъестественности места.

В этот раз они бежали не сюда.

— Птиц, я тебе одну штуку покажу…

Вен уверял, что где-то выше — вон за тем отрогом, видишь, где скалы? — вот там есть совершенно невероятное место, и надо туда непременно попасть. Вот прямо сейчас, и не надо ждать никакого завтрака, можно с собой чего-то взять…

Оставить озеро справа, подняться на другой гребень, остановиться отдышаться и дальше пойти шагом, по низкой стелющейся траве, и щебёнка из-под ног вниз с гребня. Потом Вен продрался сквозь кусты к самому обрыву — и канул вниз. Подойдя ближе, Тидзо увидела, что при желании и должной осторожности можно спуститься вдоль обрыва по чему-то вроде тропинки: уступчатый карниз в локоть шириной, ведущий куда-то за изгиб скалы. Впереди и внизу, насколько хватало глаз, стелились холмы. Левее, вдали, угадывались крепостные башни Кейба.

— Ну? — недовольно окликнул Вен, невидимый за скалой. Птица пошла по карнизу, придерживаясь левой рукой за низкую ветку боярышника и стараясь не ободрать ладонь о шипы. Потом за поворот. За поворотом скала круто свернула влево, а карниз раздался вширь, образуя целую площадку над обрывом. Сверху свешивались на скальные стены ветки кустарников и корни. Светлый ноздреватый камень под ногами кое-где был покрыт ядовито-оранжевым лишайником, а кое-где ползучие травы крошили скалу в мелкий щебень. Вен стоял у дальнего склона, положив руку на здоровый валун, и победно смотрел на Птицу.

— Ух!.. — сказала она. Подошла ближе и задрала голову. Вен посмотрел туда же. Если встать на валун, поднять руки и чуть подпрыгнуть, то можно было достать до нижнего края небольшой пещерки.

— Я туда лазил позавчера, — сказал Вен. — Вот в эту трещину ставишь правую ногу, а вон на тот выступ левую, он прочный. И залезть можно запросто.

— Мы там вдвоём поместимся?

— И вшестером бы поместились, — сказал Вен и полез. Лазил он здорово. Пожалуй, и лучше Птицы. Она вздохнула и пошла тоже: на валун, ногу в трещину…

В пещерке — скорей, в гроте, — хватало места лечь на сухой тёмно-серый песок, вытянуться во весь двенадцатилетний рост и ещё вытянуть прямые руки за голову. Потом сесть на краю, свесив ноги, и смотреть на холмы, желтовато-зелёные внизу, и делающиеся к западу всё синей и синей, пока не поднимутся туманно-сизые крыши Кейба там, вдалеке. С юго-запада вьётся пятнистой степной змеёй Керра, поворачивая у замка прямо к востоку. Стрижи у реки, и замок на правом берегу, старый и неподвижный: свернулся над рекой в тяжёлую спираль. Ниже по реке, по левому берегу, тянулся Ревень, но села отсюда не видно, и мельницы не видно. Птица любила Кааго, не меньше чем Эрлони или Заводье. Может, и больше: здесь разрешали почти всё. Хриссэ против гостей не возражал ничуть, сложнее было добиваться разрешения у отца. Отец идею совершенно не одобрял, но Птица всегда верила в свою победу, и пока ни разу не обманывалась. Отец в конце концов махнул рукой. А мама никогда против не была и с удовольствием ездила в гости за компанию. Хотя и не оставалась надолго.

Ездить с ней Тидзо очень любила. Мама в представлении Тидзо бывала трёх видов: гостевая, домашняя и дорожная. Гостевой мама бывала в городе. Красивая, весёлая и яркая, и папа тихо ревновал, когда она слишком веселилась с кем-то из гостей, и кто-то из гостей слишком явно ей восхищался. Домашняя мама делалась спокойней, ссор избегала, и разговоров о делах тоже, потому что они почти всегда оканчивались ссорой. Хотя в последнее время ссоры бывали реже, будто родители о чём-то договорились, наконец. Дорожная мама была на двух других не похожа. В дорогу она обычно одевалась по-охотничьи, и выглядела тогда никакой не светской дамой, а удравшей от старших девчонкой, даже если отправлялась куда-то под благочестивым предлогом посетить святыни. Тидзо давно убедилась, что дорогу и дорожные впечатления мама ценит куда больше, чем церковные праздники, которые светским всегда уступают в легкомысленности. С дорожной мамой было совсем легко.

Вот у Вена мать скучная, Тидзо никак не могла увязать в голове Хриссэ и Вена — и эту чопорную даму, затянутую в плотную парчу по самый подбородок в любую погоду. Возможно, Птица была бы к ней снисходительней, но эта госпожа кьол Каехо имела наглость открыто недолюбливать герцогиню ол Кайле, а этого Тидзо прощать не могла и хотела. Пока её непримиримость проявлялась бойкотом. Это было несложно: кьол Каехо жила преимущественно в Кейбе. Птица и Вен, дай им волю, жили бы преимущественно в окрестностях Кааго, а не в самом замке, но пару лет назад Хриссэ вдруг вспомнил, что сыну нужно давать образование, а раз уж Птица то и дело крутится здесь же, то пусть лучше страдает за компанию, чем маячит поодаль, как призрак свободы. Птица считала, что образование — блажь, и лучше однажды разобраться самой, чем сто раз узнать чужое мнение. Вен считал, что в общении со взрослыми открытый бунт бесполезен. Впрочем, оба решили, что жизнь может быть не так беспросветна, когда Хриссэ объяснил, что помимо книг в образование входит стрельба, борьба, верховая езда и плаванье. И шаги на сладкое. И надо будет для этого приманить в Кааго хорошего учителя, — заявил он посреди возни на тренировочном дворе.

— А что не сам? — смеялась Кошка, с ногами забравшаяся на скамейку.

— Да брось! — отмахнулся Хриссэ. — Это один раз с ними подурачиться весело. А каждый день… Я свихнусь от такого графика. Слушай!.. — вдруг остановился он. — А ты размяться не хочешь, а?

Тидзо удивлённо глянула на мать. Та как-то неуверенно хмыкнула.

— Да нет, — ответила наконец. — Я сто лет не вспоминала.

— Давай-давай! — сказал Хриссэ. — Ножи? Посох? Вен, а ну кинь два посоха, вон там.

Вен помедлил мгновение и побежал подбирать. Кошка рассмеялась и спрыгнула со скамейки.

— Правильно, в пепел остатки моей солидности! — весело сощурилась она. — Взрослеть не собираешься и другим не даёшь?

— Тебе наврали, — доверительно сказал Хриссэ, ловя первый посох, тут же кидая его Кошке и ловя второй. — Взрослеть и скучнеть — вещи разные.

Сначала видно было, что она действительно давно не вспоминала: движения были медленней, и Хриссэ её явно ждал. А потом Птица смотрела, раскрыв рот. И Вен рядом.

— Птиц, спишь, что ли? — окликнул её Вен, садясь рядом у выхода из пещеры.

— Задумалась, — сказала Птица, постукивая пятками по камню. — Пойдём наверх? И к озеру. Я поплавать хочу.

Ортар из Эгзаана

2289 год, 3 луна Ппд

Кадар

Год две тысячи двести восемьдесят девятый был для Кадара страшен. По стране из края в край носились банды гартаоэ и южных наёмников. Часть их объявляла себя королевскими войсками и на этом основании требовала себе всех земных благ, другая же часть блага брала сама, не обосновывая. Пока южнозангская Ншаса рвалась в бой, север почуял наживу и бойко предоставлял и Кадару, и Империи людей, оружие и займы под грабительские проценты. Империи при этом ссужали охотней и без залога, что настораживало бы Кадар, если бы Кадар и без косвенных доказательств не видел, что война идёт как-то не так. В какой-то момент даже нок Зааржат понял, что у Империи денег больше, и попытался ввести военный налог. Крестьяне решили, что терять нечего, и попытались не платить вообще ничего. Нок Зааржат впадал в ярость, паниковал, сдавал города один за другим и винил в этом канцлера. Доведённый до белого каления канцлер обругал короля прилюдно и был объявлен изменником родины и сослан в Гасский замок, где загадочно умер. Нок Эдол не стал дожидаться опалы, уехал в Тиволи и закрыл границы для бандитов и для людей короля. С севера к Аксоту и Рааду катились имперские войска, обрушивая камни на кадарские войска и стены — из машин, слишком мощных, чтобы быть творением человека. Поговаривали, что герцог ол Баррейя, известный непочтением к Вечным, держит у себя механиком демона, который на самом деле и делает чертежи, а вовсе не герцогский сын. Другие поправляли: мол, демона он у себя держит, выдавая за сына, которого давно уже нет в живых. Поговаривали ещё, что ведьма-Реда наслала проклятие на Кадар и помрачение ума на короля. Находились наглые, заявлявшие, что королю отродясь помрачать было нечего. На них сперва шикали, а после перестали, и только спешили убраться долой с глаз очередного отряда. Зачастую не разобрать было, чей отряд, но в известном смысле все они были вражескими: мир сошёл с ума и возвращаться не чаял.

В Эгзаане тем временем картина была обратная. За последние полтора года в городе переменилось многое. Начались перемены с того, что сбежавший из Джаршада Ортар направился к Аксоту, где король собирал большое войско, и куда съезжались потому со всей страны. Ортар приехал тоже, с мыслью прибиться к какому-нибудь отряду с командиром повменяемей, а в итоге наткнулся в таверне на Станно. Оказалось, что большей части Ортарова отряда удалось прорваться из окружения и уйти под командой Расса к югу — и пришли они в итоге под Аксот. Ортара они числили мёртвым, но были рады убедиться в своей неправоте. Посовещавшись, отряд решил двигаться к побережью. Из стоящих уважения нанимателей в стране были на тот момент разве что нок Эдол и нок Шоктен, но ни один из них наёмников не звал. В королевском же так называемом войске порядка было не больше, чем в королевской голове.

Ортар повёл людей к побережью Науро, к городам. Солдаты там в неспокойное время нужны, а своих армий у городов почти нет, разве что сотня арбалетчиков. Из четырёх крупных городов на побережье Ортара знали только в Эгзаане, прочие же города не доверяли сейчас никаким наёмникам, как и везде в Кадаре. А главное, в Эгзаане на тот момент не было сильной верхушки, городской Совет мычал, мялся и на активные действия был очевидно не способен. Нанять неполных полсотни наёмников было для Совета Эгзаана сверхчеловечески масштабным решением. Через пару месяцев Ортар убедил их слегка пересмотреть представление о масштабах. На городские деньги вдобавок к своим четырём десяткам он нанял ещё людей, выбирая очень придирчиво. К зиме в стране началась совершенная свистопляска, и по разумному пожеланию городской верхушки Ортар закрыл город от любых нежелательных гостей. Войско к тому времени было уже куда больше, под пару тысяч. Наладив оборону внутри стен, Ортар понемногу начал наводить порядок за стенами, мотивируя это для городской верхушки тем, что крестьяне всё равно вооружаются и пытаются отстоять хоть что-то от грабителей, так пусть хоть делают это под контролем из города. Да и урожай нужно защищать, если не хочешь всю зиму и весну кормить город привозным хлебом. В Занге не дураки взвинчивать цены, едва для этого появляется возможность.

Оружие, тем не менее, покупать у них приходилось. Вначале Ортар потратил немало сил, договариваясь о покупке большой партии арбалетов и о скидках на болты, но торговля скоро пошла в гору. Зангцы быстро разглядели, что прибрежные города держатся очень неплохо, что бы ни творилось в Кадаре дальше к востоку. И обнаружили, что самым безопасным из крупных портов остаётся Эгзаан — а значит, и зангцы, и дазаранцы торговали в первую очередь с ним, а уже оттуда товар расходился дальше, с хорошей наценкой, отчего город оживился, повеселел и стал строить большие планы на будущее.

В самом начале городская верхушка не принимала наёмника всерьёз: что такое полсотни людей? Неплохое усиление для городской стражи, но не более того. Когда число солдат приблизилось к полутысяче, отцы города ещё считали идею своей и солдат — своими: ведь платят им из городской казны, чего опасаться! Если наёмник начнёт лезть на рожон, прекратим платить, и что он сделает, без денег? К тому же, отцов города здорово отвлекли финансовые игры с перепродажей дазаранских товаров. Наёмник не лез на рожон, он лез туда, где было больше всего работы, и если чего и требовал, то разве что на общественно выгодные проекты. Отдельные светлые головы уже тогда понимали, к чему идёт дело. Но Совет оставался вял и бездеятелен, у города не было армии, а вокруг шла война. И так нечувствительно оказалось, что и торговать приезжают — договорившись с Ортаром, и военная сила вся — в его руках, и пригородные земли за ним хоть на кочевников, хоть на нок Зааржата, хоть на городскую знать пойдут с одинаковым энтузиазмом. Хуже того: соседние города, Даджата, Шайент, зангские Тезоц и Ншаса за эти полтора года почему-то стали учитывать в своих торговых и военных планах не Эгзаан, а Ортара из Эгзаана.

Вместе с купцами, товарами и иностранной монетой в город стекались новости. Некоторые из них стекались только к Ортару: от старых знакомых, от новых деловых партнёров… И по мере того, как они стекались, Ортар не то чтобы мрачнел, но делался задумчив. Война с Империей тянулась и тянулась, и конца ей пока не было видно. Кадар, хоть и разобщённый, пока оставался слишком силён. Главным образом из-за приморских городов и Тиволи, да Аксот ещё держался. Но это временно, ещё немного, и страну сожрут если не с юга, так с севера, а не с севера, так изнутри. Ни один из вариантов Ортара ничуть не устраивал, хотя всякий разумный человек сказал бы, что мнение какого-то кадарского наёмника никакой роли здесь не играет. У какого-то кадарского наёмника мнение было другим, нежели у всякого разумного человека, и потому этот наёмник о новостях не распространялся, а сначала рассылал птиц с почтой по соседним городам, тайком собирая в Эгзаан неприветливых скептиков, затем убеждал их в чём-то в закрытой пустой комнате… А после в нарочито невнятной одежде в компании трёх спутников ехал из Эгзаана к северу, мимо стен Тангерта, вдоль границ Тиволи, по мосту через Тону, через границу Тиволи и Сойге, которая была почему-то куда более открытой, чем между Тиволи и восточным Кадаром. Разговориться потом в таверне с местными, выспрашивая дорогу в Кейб.

— До города недалеко, только герцога вы там не найдёте, — говорил обстоятельный пожилой бондарь.

— А что так? — спросил Ортар, с неудовольствием представляя, как придётся тащиться бес знает куда.

— Да его в городе почти никогда и не бывает, — охотно пояснил собеседник. — Он если в Сойге, то в Кааго, а в городе только кьол Каехо живёт.

— А до Кааго далеко?

— Да нет, часа за полтора доберётесь, верхами-то. Из восточных ворот выезжай — и по дороге прямо, как раз уткнётесья. На левом береге будет сельцо, Ревень, а на правом как раз Кааго. Мимо не проедете.

Мимо проехать и в самом деле было бы сложно. Керра текла ровно и широко, до тех пор, пока на её пути не вырастала скала. Река огибала её, чтобы дальше течь мимо сельских мостков, мельницы и водопоев, скала же оставалась выше по течению: старая, источенная ветром и подмытая водой, не слишком высокая и заросшая жёсткой сухой травой. Достаточно отвесная с трёх сторон, тем не менее, чтобы сделаться удобной для обороны. Над самой рекой поднималась массивная башня из крупных каменных блоков, почти чёрных от времени. За ней виднелись другие постройки, моложе и отчасти приветливей. Внешние стены в эту приветливую часть не входили, внешние стены вырастали из скалы, скала вырастала из реки, и невозможно было ясно отделить одно от другого. Через реку к замку вёл такой же мост: из огромных местных валунов, тёмно-зелёных, влажных и скользких над самой водой — и выбеленных солнцем и ветром выше. Словно река сама нанесла эти опоры и сама грубо обточила их, а потом уже люди слегка выровняли поверхность. От моста дорога взбиралась по единственному относительно пологому склону, круто загибаясь влево по мере того, как подходила к замку, так что крепостная стена оказывалась по правую руку, а река — впереди. Холодный порывистый ветер стриг верхушки трав. На том берегу, чуть пониже моста, стреноженная кобылка-двухлетка дёргала ушами, отгоняя мух и не отвлекаясь от воды. Дальше по течению деревенская ребятня возилась на мелководье, и ветер доносил плеск и взвизги.

Ворота были закрыты, перед открытой боковой калиткой сидели с картами двое солдат, третий с копьём подпирал стену. Подъехавшим кадарцам они уделили куда меньше внимания, чем картам. Разглядеть гостей у них было достаточно времени, пока те поднимались по дороге.

Ортар тронул коня пятками, выезжая чуть вперёд.

— Кто такие, по какому делу? — спросил у него тот, что стоял.

— Ортар-наёмник из Эгзаана. Передай герцогу, что я прошу о разговоре. У меня есть сведения, которые могут быть полезны.

Ортар спешился, похлопал коня по шее и с удовольствием прошёлся после целого дня в седле. Остальные спешились тоже. Стражник пару мгновений наблюдал за их передвижениями, потом лениво канул в дверной проём. К тому времени, когда он вернулся, лошадки успели перекусить травой на обочине, после того как им ослабили подпругу, а люди — влиться в компанию картёжников. Ортар успел один раз выиграть, два раза продуть старшему из стражников и вызвать этим его глубокую к себе симпатию.

Вернувшийся пригласил кадарцев внутрь. Спутники Ортара остались во дворе, а самого его тот же стражник проводил вглубь и наверх через двор, по лестнице, потом длинным кривым коридором со стенами из крупного камня и с ощутимо покатым полом, и наконец в просторную и почти пустую комнату: там ничего не было, кроме нескольких лёгких плетёных кресел и ол Каехо. Герцог стоял спиной к широкому окну, и Ортар мельком удивился такой архитектурной причуде. В любом мало-мальски укреплённом доме окна были в разы меньше, и выходили по возможности во внутренний двор, никак не за крепостные стены.

Ол Каехо шагнул от окна, садясь и приглашая сесть.

— Рад снова вас видеть, нок Эгзаан.

"Нок" — отметил Ортар. Интересно, чем же это кажется герцогу так смешно?

— Удачно, что вы меня ещё помните, — сказал наёмник, подходя и занимая одно из кресел.

— Ну, знакомство было коротким, но запоминающимся. Если слухи не врут, вы сейчас и действительно нок Эгзаан — в некотором смысле? По факту, так сказать.

Ортар пожал плечами.

— Если вы не против, я перейду сразу к делу.

— Я весь внимание, — сказал герцог, щурясь от льющегося в окно света. Ортар погладил рукой лаковый подлокотник.

— Я думаю, вы и так знаете, на что сейчас похож Кадар, — сказал он, укладывая руку и поднимая глаза на ол Каехо. — Со смертью нок Шоктена те роды, что чуть посильней, повадились звать друг на друга гартаоэ. Нок Эдол не слишком рад этому обстоятельству, и пытался навести порядок.

Ол Каехо слушал с выражением вежливого внимания на лице.

— Некоторые подумывают сейчас позвать на нок Эдола Империю.

Ол Каехо по-прежнему молчал, не выказывая никакой заинтересованности.

— Мне пришла в голову мысль позвать Империю против всей швали, которая бродит сейчас по восточному и южному Кадару, — сказал Ортар. Ол Каехо неопределённо хмыкнул. Ортар подержал паузу немного.

— В Кадаре сейчас собирается большая армия: силами нок Шоктенов, нок Аджаев, крупных банд наёмников и гартаоэ. Я знаю, в какой день, где, куда и в каком порядке они планируют наступать.

Ол Каехо по-прежнему молчал, но теперь совсем иначе. Он перевёл глаза на наёмника — очень пристальные, изучающие. Ортар смотрел прямо и спокойно.

— И вы приехали сюда, чтобы подарить эту информацию мне? — задумчиво спросил ол Каехо.

— Не думаю, что мне удалось бы поговорить с ол Тэно напрямую, мне нужен посредник, — сказал Ортар. — И, разумеется, не подарить. Я редко что-то делаю даром.

Ол Каехо ухмыльнулся.

— А что мне мешает выбить у вас информацию бесплатно?

Ортар улыбнулся широко и беспечно.

— У вас нет на это времени.

Ол Каехо внимательно смотрел на него пару мгновений, потом ухмыльнулся снова.

— И сколько вы просите?

Ортар положил руки на стол и начал:

— Вы убедите ол Тэно, во-первых, заключить союз с нок Эдолом. Во-вторых, союз с городами на побережье Науро. Даджата, Шайент, Эгзарт, Эгзаан. С нок Эдолом вам придётся договариваться отдельно. От лица городов заключить договор уполномочен я.

Ол Каехо молчал какое-то время, но напряжения в тишине не чувствовалось. Ортар смотрел в окно. Оно, похоже, выходило на обрыв, и ниже скала спускалась прямо в реку. Дострелить сюда, надо думать, неоткуда. Забраться — тем более. Разве что по спущенной наружу верёвке, и на виду у всех прохожих. При таком раскладе и верно можно позволить себе роскошь окон наружу, а не во внутренний двор, и непомерно широких. Вот отапливать эту комнату наверняка сущее наказание. Впрочем, от этой беды страдают все толстостенные каменные здания.

А вид был хорош даже отсюда; от самого окна он наверняка открывался ещё лучше: на холмы с редкими деревьями и выходящим кое-где на поверхность камнем. Между валунами, между рощами, над каменными залысинами стелился ветер, оставляя за собой быстро тающий след примятой травы. Над краем дальнего леса, высоко в линялом небе неподвижно распластал крылья ястреб. В окно ворвался вдруг ветер, бросая в комнату пушинку осота и дальний резкий крик птицы.

— Города — это я понимаю, — сказал ол Каехо. — Но что вам за дело до нок Эдола?

Ортар рассмеялся, откидываясь на спинку кресла. Ответил с удовольствием:

— До нок Эдола есть дело вам, лорд герцог. Если Империя не успеет разбить эту армию мародёров, война затянется, и я вам ручаюсь, она переместится в Тиволи. А это уже подозрительно близко к вашим окнам. Мне вот не нужна война на побережье. Вам нужна война здесь?

_________________________

ГАЛЕРЕЯ 3: РААД

(2289–2307)

Сойвено о-Каехо

2289 год, 13 день 1 луны Ппд

Сойге

— Птиц! Птии-ца!

— А?

— О чём задумалась? Красивое небо, правда?

— Дождём опять пахнет, — задумчиво сказала Птица. — Чем бы таким чехол пропитать, чтобы он, зараза, не промокал?

— Птиц! — рассмеялся Вен. — Ни капли романтики!

— Какая может быть романтика с сырой тетивой? — деланно возмутилась Птица. Вен хмыкнул.

— Так он же у тебя, вроде, непромокаемый. Чехол.

— Угу. Первые полчаса…

Они сидели на берегу, доедая с тряпицы круглый, утром прихваченный с кухни хлеб, обсыхая и подставляя лица мягкому предполуденному солнцу. Внизу, под берегом, бежала река. Керра текла с Цонга, и большую часть пути — по относительно плоскому сойгийскому герцогству. Но успокаиваться не спешила. К тому времени, когда она добиралась до окрестностей Кааго, река делалась уже не настолько бешеной, как наверху, где её стискивали с двух сторон плечи хребтов. Но переходить её вброд всё равно не стоило — как считали взрослые. Это было вполне возможно, но решительно бессмысленно. Ведь можно же подняться чуть выше или спуститься чуть ниже и воспользоваться мостом. Дети в реке, конечно, плескались. Деревенские — делая вид, что заняты стиркой. Вен и Птица от них не отставали, хотя плескались обычно дальше, за излучиной, где редко кто бывал.

Что бы там ни говорили ленивые и слишком осторожные взрослые, горные и предгорные реки довольно спокойно можно переходить вброд, при условии, что вода не поднимается до пояса. Горные речки нешироки и неглубоки, это не степные громадины, которые со стороны кажутся почти неподвижными. Но горная речка и по колено глубиной, разлившаяся шагов на пятнадцать-двадцать — тоже не подарок. Она лупит под колено со всего маху, выбивает из-под ноги опору, а ногу из-под тебя… Выше в горах ещё и вода в ней немногим холоднее снега, так что ноги леденеют до ломоты почти моментально. В предгорьях реки чуть смирней, и их воду успевает немного прогреть солнце.

По таким неглубоким речкам в предгорьях очень увлекательно сплавляться тайком от родителей. Прыгнуть в стремнину и позволить воде тащить тебя вниз. Тут главное — держать голову над поверхностью, а плыть особо и не надо: течением и так вынесет. Правда, ссадин заработать о донные камни можно — только мигни. Поэтому мигать некогда, а нужно следить за дном, держать его пятками на расстоянии, то ли прыгая, то ли летя в потоке, чуть отталкиваясь от камней — по возможности ногами. Но можно и руками, руками всяко лучше, чем головой.

А посреди реки поднимается здоровый валун, брошенный сюда давным-давно для смеха кем-то из Вечных. Стремнину этот валун режет на два хвоста, и если удачно вывернуть прямо за камень, то можно отдышаться: там мельче, и вода почти спокойна.

Позади отфыркивался Вен.

— Дальше пойдём? — спросила Тидзо, придерживаясь за тёплый валун. Очень хотелось вытряхнуть из уха воду, но прыгать на речном дне не хотелось. Здесь, конечно, за валуном, не острые камни, а мелкая галька и крупный песок, но всё равно особо не поскачешь по колено в воде. Вен проморгался и задумчиво сощурился вниз по течению. Там берега сходились ближе и поднимались повыше, дно уходило вглубь и течение ускорялось. Но этот прямой отрезок с быстрым течением не был длинным. Шагов через пятьдесят река довольно резко поворачивала вправо. Стремнина била под левый берег и закручивалась там в обратную сторону, отчего слева вымыло за долгие годы почти идеальный полукруг, который можно было бы назвать заводью, если бы не течение. Но остановиться и выбраться из стремнины там было несложно, надо только поймать момент, когда течение изгибается под глинисто-сланцевым берегом.

— Давай, — сказал Вен, с брызгами пробежал три шага и булькнул в стремнину. Тидзо нырнула следом, глотнула немного воды, откашлялась, отсмеялась и догнала Вена перед поворотом. Он опять пытался проморгаться от брызг, вытирал глаза, но река плескала ему в лицо чаще и эффективней, чем он моргал. Течение и не думало замедляться, но вдоль берега оно шло по касательной, а не в лоб, так что можно было не бояться, что расплющит о камень. Недавние эксперименты показывали, что от камня свободно можно оттолкнуться одной рукой и обойтись без малейшего синяка.

То ли в этот раз их понесло по какой-то другой касательной, то ли идея нырнуть пришлась некстати, то ли идея держаться друг за дружку, то ли ещё что, но на повороте их не вытолкнуло наверх течением, а потянуло вниз. Тидзо отпустила плечо Вена, почувствовала, что он отпустил её тоже, и пошла наверх… чтобы щедро приложиться темечком о камень. От удара по всей голове неожиданно плеснуло холодом, Тидзо ойкнула, выпустив пару пузырей, и сердито сжала губы. Она забилась было, зашарила по потолку, потом ударилась рукой обо что-то, и не сразу сообразила, что о Вена. От этого в мыслях прояснилось, и Тидзо открыла глаза. Справа и сверху шёл свет, левей висел под потолком Вен, одной рукой держась за потолок, а другой — за стенку. Открыл глаза и толкнулся от стены к свету.

Вынырнули одновременно, хватая воздух. Молча выбрались из стремнины, молча вылезли на берег и сидели молча какое-то время, стуча зубами после холодной воды и из-за поднявшегося ветра.

— Там течением грот вырыло, — сказал вдруг Вен. — Сверху камень, а под камнем был грунт, и его вымыло.

Тидзо пожала плечами.

— Надо будет специально туда понырять, — неожиданно вывел Вен. — А то я ничего не рассмотрел.

Тидзо глянула на него, рассмеялась и встала.

— Только не сегодня. Пойдём обратно. Где мы там вещи бросили? Пора уже к Астаре, а то стемнеет уже — куда мы тогда на гору в потёмках полезем?

С Астаре они познакомились случайно и как-то внезапно. Точнее, познакомилась Птица, на весенней ярмарке. Ярмарка проходила в Ревене каждый год, и одним из развлечений было состязание лучников. Просто по неподвижным мишеням, по выпущенным диким гусям, навскидку, с седла на скаку… В прошлом году Тидзо только смотрела, но так, что Вен всё опасался: поднырнёт под шнур, отберёт у кого-нибудь лук и начнёт стрелять. Прямо так, не боясь чёрных синяков на незакрытой браслетом левой руке. С неё сталось бы. Однако ж нет, удержалась. На следующий год она приехала в Кааго ранней весной, и эти полторы луны только и знала, что гонять верхом по округе с Тиц и луком или во дворе возле мишеней торчать до темноты, до онемевших пальцев. Вен такой увлечённости не понимал, но у Птицы глаза горели. Стреляла она и прежде здорово, а за последний год наловчилась так, что Вен под конец думал: и правда может выиграть.

Участвовали всё больше местные, ревеньские, да приезжие из соседних деревень, и почти что все лица давно примелькались — сам не знаешь кого, так сосед твой знает, или сосед свояка. А чернявую девчонку знали только в Кааго, но из замка в зрителях только и были, что Вен и Хега, кого Птица просила молчать. Так что вынырнула она из ниоткуда, как хал из бурелома, — и оказалась пятой. Новостью на всю округу. Астаре был четвёртым, обошёл в последний момент, со стрельбой с седла. И после подошёл знакомиться. Тидзо представилась Птицей и наступила Вену на ногу как раз вовремя, чтобы он не успел назваться родовым именем.

— Мы из замка. Я вот с птицами Хеге помогаю.

Хега улыбался в усы, подтвердил. Он и ушёл почти сразу, а к Астаре подбежали два его младших брата — Керт и Сана, и мельницкий Джанш, сплошь покрытый веснушками, рыжий и лохматый, как весенний одуванчик. Обычно вся компания держалась вместе — хотя Джаншу и приходилось бегать вверх по течению через всю деревню: собирались обычно не у него, а у Астаре.

— Аст! — крикнула Птица, переглянулась с Веном, и закричали уже вдвоём:

— Ас-та-ре!

Потом ещё раз:

— Ас-та-ре!

Потом из-за дома вышел здоровый парень в одних штанах и с лопатой и недовольно буркнул:

— Чего орёте? В винограднике он, поливает. Шли б лучше делом каким занялись, чем под окнами орать.

— А закончит он скоро? — спросил Вен.

— А как только — так сразу, — сказал парень и пошёл куда-то в глубь двора, к сараям.

— А может, мы ему поможем? — крикнула вслед Птица. — Чтоб быстрей. А потом он с нами на гору.

Парень обернулся и хмыкнул.

— Можно и помочь. Вёдра — вон, колодец — там, виноград — там.

Сегодня, взяв себе вёдра и вслед за Птицей пройдя насквозь сарай, где с низких потолочных балок свисала старая упряжь, Вен увидел одного только Аста, пятнистого от тени, с одним ведром возле босой ноги и другим в руках. Аст вылил остатки воды под лозу, подобрал второе ведро, повернулся и заметил друзей.

— Куда Сану с Кертом дел? — весело крикнула Птица вместо приветствия.

— Они с отцом в город уехали, вчера ещё, — сказал Аст. — А я тут…

— А к тебе тут духов дождя принесло, — объявила Птица. — Сейчас мы втроём быстро всё затопим — и на запруду. По такой жаре!

К колодцу шла утоптанная тропинка, дыша теплом на солнце и прохладой в тени, щекоча пятки комьями земли и камешками. Вниз с пустыми вёдрами, между рядами лозы, по земляным ступенькам к бревенчатому срубу под крышей из дранки и со скрипучим воротом. И обратно, с полными. Птица впереди неловко пихнула ведро коленкой, облила себе ноги и рассмеялась.

— Не плескайте! — возмутился Астаре, который шёл навстречу, помахивая пустыми ведрами. — Охота потом лишние десять раз бегать?

Так или иначе, втроём они и верно управились ещё до полудня. Вен пошёл с Астом в дом, взять еды с собой. Птица уселась на плетень и заходить в помещение с такого солнечного дня решительно не хотела.

В большой комнате было полутемно и прохладно. Астаре кинул в сумку пару хлебов в полотенце и потёртую кожаную фляжку с молоком и завязывал тесьму. Вен стоял рядом. В дальнем углу вдруг стукнуло, циновка в дверном проходе отодвинулась в сторону, приоткрывая угол тёмной комнаты. Оттуда, тяжело и неуверенно ступая и держась за стену, вышла согнувшаяся вдвое старушка, высохшая и седая до белизны.

— Аст, — негромко позвал Вен. — Это кто?

— Тиола, папина бабка, — сказал Астаре. — Ей лет сто уже, наверное… Отойди, ты ей дорогу загораживаешь.

Вен послушно отступил в сторону, давая старухе пройти: держась за стол, за лавку, потом опять за стену — к двери. В дверях она запуталась ногами в чьей-то обуви и замешкалась.

— Ой, упустила! — неожиданно ясным голосом сказала она.

— Чего? — громко отозвался Аст.

— Упустила, говорю, — повторила старуха и неспешно пошла обратно.

Перед дверью желтела лужица.

— Слушай, ну чего ты на улицу опять пошла, а? — возмутился Аст. Сунул сумку Вену, нырнул за сундук и выудил оттуда тряпку.

— Ась? — приостановилась старуха.

— Чего на улицу пошла? — крикнул Аст, подходя к двери. — Горшок же под кроватью!

— Что ж я, до уборной уже не дойду? — обиженно ответила она. — До уборной я ещё дойду, а если один раз упустила, так что это ничего, это один раз…

— Один раз… — бурчал Аст, присев на корточки и вытирая. — Каждый второй раз, а не один. Хорошо хоть, не в ботинок…

— Ась?

— Да ничего! Иди себе.

Старуха ушла, шаркая, циновка за ней опустилась, качнулась и замерла.

— И давно она так? — с тихим ужасом спросил Вен, глядя в сторону старухиной комнаты.

Астаре пожал плечами, вставая.

— Да уже лет пять. До того бегала, как молодая, только слышала не очень. А как с Гнедка упала — ходит плохо и почти не видит. Пойдём во двор, тряпку помыть надо.

— И это вы пять лет так с ней возитесь? — спросил Вен, идя следом. Аст обернулся непонимающе.

— Ну, её же купать, убирать за ней…

— Не, ну а как ещё? — окончательно удивился Аст.

Вен попытался представить кого-то из своих в роли сиделки для полоумной старухи. Не получилось.

— Скотина, вон, если заболеет — выхаживают же, — рассудительно продолжал Аст, шагая к бочке. — А она ж и не скотина, а человек.

Вен вдруг понял, что ему — впервые в жизни — стыдно за свою родню.

— Ну что? — спросила подошедшая Птица. — Идём?

Аст повесил тряпку на плетень, сохнуть.

— Идём.

Кирой Тедовередж-тай

2290 год, 4 луна Ппн

Раад

Насколько Кирой любил Эрлони, настолько же ему с первого взгляда не понравился Раад. Первый взгляд был ещё в ходе войны, имперская армия стала лагерем под городом: плоские красные крыши Раада — и светлые островерхие крыши палаточного лагеря. В Эрлони с его туманами, дождями и сыростью черепица легко подёргивалась зелёным мхом. В Рааде же было сухо и жарко, из-под копыт с белой дороги поднималась мелкая всепроникающая пыль, скрипела на зубах, оседала на волосах и лезла в глаза. Кирой ещё подумал, что давно уже впору считаться северянином: дазаранское лето много жарче, но когда ты последний раз был там, в дазаранском лете? Впрочем, даже местным кадарцам, кажется, досаждала эта жара. Кадарцы — это по большей части армия западнокадарских городов, которую привёл Ортар из Эгзаана в исполнение договора с Империей. Третья сторона договора — Наатадж нок Эдол, герцог Тиволи, — от участия в штурме Раада сумел уклониться, на его долю осталась охота на гартаоэ. Герцог добился более выгодных условий договора, чем наёмник: и за Тиволи он оставлял значительную автономию, и выгоняя из страны южных грабителей можно выглядеть куда более выигрышно, чем штурмуя с вражеской армией свою столицу. Поэтому Кирой был несколько удивлён, когда узнал, что сама затея с этим договором принадлежала наёмнику из Эгзаана. Хотя с другой стороны, наёмнику торговаться было существенно сложней: один город с пригородами — это не крупнейшее из герцогств. Кроме того, понятие о родине и верности королю у наёмников сильно отличается от приличного благородному человеку. Да и вольные города едва ли всерьёз считали Раад — своей столицей. Каждый из четырёх крупнейших портов — сам себе небольшое государство, со своими землями, с сёлами и городами на этих землях. Скорей удивительно то, что они согласились присягнуть Империи, чем то, что не хранили верность Рааду. Чему в Рааде можно было хранить верность? Нок Зааржат был мёртв, и законного преемника так и не нашлось. В столице, в восточной части города, неподалёку от башен главного столичного храма, поднимался из белёных стен и черепичных крыш Даз-нок-Раад, "зуб дракона", резиденция кадарских королей, занятая с прошлой осени кем-то из младших нок Шоктенов и отгороженная от своего же города сомнительной верностью гартаоэ.

В город имперская армия пробилась едва ли не с ходу. Гигантские стенобитные машины о-Баррейи показали себя с лучшей стороны. Инженеры собрали их на месте за считанные часы и начали обстрел. Несмотря на то, что две их шести машин повредили зажигательными снарядами из города, к исходу второго дня в северной стене Раада был уже достаточный пролом, чтобы начать штурм. Немногие защитники города укрылись в замке, а прочие разбежались. Цитадель держалась дольше, около месяца. И только за счёт того, что сам замок выстроен удачно: гартаоэ неплохи в атаке, в поле, но никак не в защите, слишком они неуправляемы и нетерпеливы. Имперцы могли бы не один порог просидеть под стенами, но гартаоэ не утерпели и затеяли вылазку.

Нок Шоктенов вырезали всех, без разбора пола и возраста. Из других сильных родов в Кадаре был только нок Эдол, который уже принёс присягу, и заговоров можно было какое-то время не слишком бояться. Насколько вообще можно не бояться восстаний в недавно захваченной стране. Уйди имперцы из Кадара по окончании войны — и через порог-другой страну нужно было бы завоёвывать снова.

Реда перенесла столицу из Эрлони в Раад.

Насколько Кирой любил Эрлони…

В Зегере родился наследник престола, слабоумного веше отправили в пригородную усадьбу, в столице открыто заправляет родня Ойиль-вешшеа, матери наследника. Сама Ойиль-вешшеа очень расположена к Мише ол Кайле после того, как Мише однажды послала ей пустяковый подарок и поздравление с праздником Воскрешения, а после завязала приятную и ни к чему не обязывающую переписку. К Кирою Ойиль тоже была вполне расположена, и пару раз передавала через Мише дружеский совет не перетруждаться на службе и спокойно вкушать радости семейной жизни: ведь между Империей и Дазараном давно не было такого идеального взаимопонимания.

Глава дазаранской купеческой гильдии на Форбосе, Еннерове-тай, отказывался взвинчивать тарифы для кадарцев, потому что напряжения на островах и без того хватало, и новой войны там не хотели. И на Форбос отправили неприметного барона нок Шиджаа. Который впервые попал Кирою на глаза ещё в далеких семидесятых, ещё при противостоянии ол Тэно и Джатохе. Безземельный дворянин, который держится на "ты" с первым советником ол Нюрио и в донесениях герцогине ол Кайле адресуется к "Кошке". И который по случайному совпадению не раз и не два оказывался как раз там и как раз тогда, где и когда загадочно умирал вредный для Империи человек. Кирой слал несколько донесений о нём в Зегере — из Зегере односложно и вполне определённо отвечали: ничего не предпринимать. В случае с купеческой гильдией взбешённый Кирой всё равно отправил анонимное предупреждение Еннерове. Тот, надо думать, поверил, усилил охрану, но от кинжала в глазу его это не спасло. В смерти обвинили какого-то кадарского капитана, задолжавшего Еннерове крупную сумму, и в порту два дня шумела безобразная свара с кровопролитием.

Пол-луны спустя Кирою передали с проезжим через Раад дазаранским посланником, что ещё одна подобная выходка, и Тедовереджа отзовут из Империи. Господин постоянный посол достаточно потрудился на благо Дазарана, и может рассчитывать на щедрое денежное довольствие, достаточное для заслуженного отдыха в родовом имении. Господин посол выразил благодарность, но предположил, что в столице слишком высоко оценивают его заслуги, и на покой пока уходить рано.

С таким семейством господину послу на заслуженный отдых надеяться было глупо. С Тидзаной не проще, чем с Мише, хотя хитрости в ребёнке и на зерно нет, а осторожности и того меньше. Зато упрямства — на камень. Сорвалась прошлой весной в Кааго — не то что разрешения не спрашивая, а чуть одна не уехала. Вечно растрёпанная, загорелая, руки в ссадинах и никакого уважения к старшим. Даже Мише спохватилась — а теперь что хвататься, поздно уже. Кирой предложил с полгода назад выход из положения: сосватать её за этого Сойвено. Тидзана при этом присутствовала; сначала отсмеялась, потом подозрительно спросила: что, мол, это было всерьёз? И обиделась.

— Ну, пап, ну ты вообще! Ладно ещё, когда всякие дурные соседи дразнятся женихом и невестой. А ты-то чего?

А Кирой ничего, он ещё пару лет назад понял, что безнадёжно опоздали они с Мише: не было у них времени на Тидзану, вот и выросла маленькая дикарка. Мише в последнее время взялась воспитывать, убеждает дочку, что нужно следить за собой, выглядеть красиво, держаться с достоинством и прилично… Где там. Тидзо можно одеть в красивое платье, она ему даже будет рада, но забудет о нём через полчаса, а под вечер порвёт или измажется. Ей скучно об этом помнить, она и не помнит. Может, и удалось бы что-то переменить, но на это нужно время, время, день ото дня, постоянно. А у родителей дела — день ото дня.

Кирой временами ловил себя на зависти к Шеку. Тот женился, привёз свою Зальяру в Рикола, посадил в доме и горя не знал. Возможно, для Зальяры всё выглядело не так безоблачно: не гулять на стороне ол Ройоме был решительно неспособен. Впрочем, сказать хоть что-то о мнении Зальяры было слишком сложно. По крайней мере, от единственной личной встречи, ещё в Эрлони, у Кира осталось впечатление, что мнения у неё может вовсе не быть, ни о чём. Разве что мимолётное, которое она скажет раньше, чем обдумает, и забудет раньше, чем закончит разговор. И под конец того разговора Кирой понял вдруг, что не так уж уверен, что Шеку повезло больше. Хотя, безусловно, постоянный вооружённый нейтралитет в доме — не лучшая из возможностей. У Шека всё было гладко — и дома, и, по большей части, в делах. Герцог Рикола постарел, страдал одышкой и мало интересовался политикой. Когда в его землях завёлся никому не известный мальчишка-адмирал, который море прежде знал только с чужих слов, герцог сначала возмутился, но больше для вида. Шек умел располагать к себе всех. Кроме, разве что, мужей своих пассий. К тому же, в Лаолии шли какие-то невнятные брожения. После дождливого прошлого лета, когда урожай сгнил на корню, на востоке у северян прокатился голод, а вслед за голодом — вооружённые беспорядки. А Рикола, как писал Шек, отколоться от Империи могло бы только в сторону Лаолия, удержать независимость при такой нищете невозможно, даже если с трёх сторон тебя закрывают от врагов горы, а с третьей есть море. Чтобы пользоваться морем, нужен флот, а на флот нужны деньги, которых в Рикола не было, пока их не стала туда слать Империя. Деньги и адмиралов. Усиливался флот — а с ним имперское присутствие на Внутреннем море, объёмы торговли с Зангой, Лаолием и Дазараном и приток денег в имперскую казну, а Реда тем временем неспешно и последовательно сжимала страну в кулак. С переносом столицы в Раад это стало особенно явно. Вскоре после этого умер от сердечного приступа Мастер Джатохе, во главе Церкви поставили кого-то невнятного, боящегося лишний раз чихнуть без высочайшего позволения. Тэрко Эрлони с переносом столицы сильно порастерял позиции, а после смерти Его Святейшества остался фактически единственным представителем оппозиции. Впрочем, лорда Нохо, вероятно, утешал пост второго министра по военным делам и то соображение, что политика ол Тэно нацелена на усиление страны; эта цель ол Баррейю вполне устраивала, беда была лишь в том, что ол Тэно, кажется, начинала временами путать интересы Империи со своими личными. Так или иначе, характер у ол Баррейи от всего этого не улучшился. Он ездил из Эрлони в Рикола с официальной задачей проинспектировать военный флот и неофициальной — разъяснить Шеку, что терпеть в герцогстве вольнодумцев и игнорировать прямые приказы из центра — дурная примета. Вольнодумцы — это какой-то бродячий монах то ли из Занги, то ли из Лаолия, который обосновывал цитатами из Писания вредность любых войн, кроме оборонительных. А приказы из центра, соответственно, требовали пресечь, задержать и побыстрее казнить после справедливого суда. Шек полагал проповедника почти безвредным и слегка невменяемым, тем более что его особо никто и не слушал.

"Я ол Баррейе так и говорю: объективного вреда от монаха всего ничего, что вы тараканов из камнемёта бьёте! В ответ я услышал такую тираду, что постараюсь записать дословно. Интонации я передать не сумею, но ты вообрази сам: ты знаешь, лорд герцог у нас мастер говорить "любезный господин" таким нелюбезным тоном, будто речь идёт не о любезном господине, а о хвосте дохлой крысы. Любезный, — говорит. — Меня ни в малейшей мере не интересует объективная истина. Если она занимает тебя, то тебе следовало бы испробовать карьеру учёного, а никак не военного. В данном случае для нас как верных граждан Империи наиболее целесообразно, чтобы он был отъявленным негодяем. Следовательно, он и есть отъявленный негодяй. В твоих глазах он должен быть негодяем вдвойне, поскольку тебе об этом неоднократно писал и его светлость первый советник, и я. Если мне не изменяет память, я всё ещё имею несчастье быть твоим непосредственным начальником?"

Ол Ройоме был тогда зол не меньше, чем Кирой после истории с Еннерове, но письма писал — как собрание последних шуток. "Если ты однажды станешь серьёзен, я пойму, что мир уже рухнул", — заметил ему в одном из писем Кирой.

Ортар из Эгзаана

2291 год, 5 день 2 луны Ппд

Раад

Было сухо и душно. На придавленный жарой город сверху бесстрастно смотрело вылинявшее от старости небо, и только мутная пыль плясала по улицам, между белёными стенами, взвиваясь горячей позёмкой и оседая на коже и одежде. В воздухе и под ногами пыль была белой, а когда смываешь её — почему-то тёмной, почти чёрной. Слюдяное окно из-за неё пропускало ещё меньше света, чем обычно, и слюда казалась грязно-белой промасленной бумагой, какой затягивают окна бедняки в южной Занге. Вторая створка окна была раскрыта, и сквозь неё пёрло солнце, оглушительное, тяжёлое, давящее на голову.

Было. Вчера небо медленно и неотвратимо затягивало тучами, пока всё над головой не стало чёрным, и город притих в жаре и безветрии, затаив дыхание, чтобы не спугнуть… Гроза разразилась уже за полночь, и гремела до утра, к обеду сменившись ровным ливнем — без ветра, без набухшей черноты над крышами, только дождь, размеренный и монотонный, и конца ему не видно. Он вскользь мазнул по стенам и рухнул под ноги, отчего и стены, и дороги резко потемнели, приобрели цвет мокрой бумаги. Он тяжёлыми пальцами выстукивал рваные дазаранские ритмы по черепице, и черепица из блеклой делалась густо-красной, цвета то ли ржавчины, то ли спёкшейся крови. Он шумно смеялся в листве и в траве на обочинах, и от этого смеха трава и листва оживали, и сквозь тёмно-серые грязные потёки проступала глянцевая, восхитительно яркая зелень. Тусклый город неожиданно обрёл цвет и объём, и в вечно сухой канаве под окном заплясала с мутью и пеной дождевая вода, унося вдоль обочины мелкий сор.

День клонился к вечеру, когда Ортар возвращался из замка. Поездки в столицу наёмник не любил именно за это: за необходимость присутствовать на светских мероприятиях, где он неизменно чувствовал себя сельским увальнем, ввалившимся по пьяни в чужой дом. В чужом доме ему были не рады, дворянство видело в нём выскочку, он видел в дворянстве стаю декоративных собачек, и стоящие люди попадались в этой стае слишком редко. Обычно после таких прогулок Ортар всей душой завидовал Рассу, который остался в Эгзаане. Хотя в Эгзаане тоже не сады Эиле: в эгзаанских садах зрел заговор против выскочки, и к его возвращению наверняка созреет покушение. Выскочка, выходя из дома, кольчугу надевал уже и теперь, несмотря на жару. Лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем. Да и жару вытерпеть куда легче, чем стрелу в лёгком.

Одних эгзаанских доброжелателей Ортару хватило бы с лихвой, но в столице их было ещё больше. В Эгзаане наёмника не терпела только городская верхушка, по понятным причинам. В столице — помимо дворянства, — и значительная часть низов. Столица числила его предателем. Это была ещё одна причина, почему он не любил поездки в столицу, и почему подарок Реды — личное дворянство — считал той ещё подлянкой.

Сегодня особой жары не было, жару прибило ливнем, и в замке оказалось не так тоскливо, как обычно. С делами Ортар разобрался быстро, а после наткнулся на ол Каехо, который предложил выпить в менее пафосной обстановке, и Ортар счёл идею здравой. Ол Каехо был ему интересен. В частности потому, что на фоне декоративных собачек смотрелся на редкость вменяемым, вопреки всем своим странностям.

— Интересный вы человек, ол Каехо. Вам явно нравится пытать, но при этом вы, по-моему, всё-таки не сумасшедший.

Ол Каехо поперхнулся, а потом рассмеялся, с искренним удовольствием.

— Вот уж спасибо!

— Я не думал, что так бывает, — сказал Ортар, пожав плечами.

После заката быстро стемнело, и вскоре прекратился ливень. Вода ещё бежала вдоль обочины, сужая узкую улочку ещё больше. Здесь и выяснилось, что спокойно выпить им не приведётся, — когда впереди улочку недвусмысленно перекрыли трое мокрых личностей. Обернувшись, Ортар убедился, что позади возникли ещё трое. Из какой-то двери, что ли? — удивился наёмник, кладя руку на меч и переводя глаза на первую тройку. Её возглавлял Тасдан нок Иррадзаан.

Тасдан упёр одну руку в бок, вытянул вторую вперёд, указывая на Ортара, и возгласил:

— Ты!

Ортар не удержался от смешка.

— Безродная тварь! — продолжал Тасдан. — Ты подлым обманом захватил вольный город и посмел выступить против дома нок Ир…

Краем глаза Ортар заметил движение: Уджа падал с торчащим из горла кинжалом, а на его приятеля с мечом наступал ол Каехо.

Тасдан умолк на полуслове, открывая и закрывая рот. Ортар метнулся к нему, на ходу выхватывая меч и бья его в правый бок, снизу вверх… Удар пришёлся вскользь, потому что подоспел дазаранец, метя Ортару в левый висок — наёмник шагнул вперёд и влево, подныривая под удар, и одновременно всем весом вгоняя меч дазаранцу в живот. Тот охнул, булькнул, роняя занесённую руку Ортару на плечо, и осел. Справа кинулись Тасдан с бритым, Ортар обернулся к ним и коленом столкнул дазаранца с клинка на ближайшего нападающего. Тот — бритый, бывший левее, — выругался, поскользнулся и, судя по звуку, упал. Тасдан, слегка окривев на порезанный бок и растеряв в запале остатки разума, пёр на наёмника с рыком и высоко занесённым мечом. Ортар блокировал, и левым кулаком от души приложил его в подставленную рану (рык сорвался); крутнулся, проходя за спину и впечатывая ему в затылок рукоять меча. Слева уже бил бритый, целя в бок, и блокировать Ортар не успевал, так что шагнул дальше, уходя вокруг падающего Тасдана. Бритый запнулся, неловко останавливая удар на полувзмахе, и Ортар как раз достал его. Меч скрипнул, протыкая куртку и проходя между рёбер, и с этим звуком отдалившийся мир разом рухнул обратно: оглушительный звон цикад за стеной сада, неспешный перестук копыт на соседней улице, собственное тяжёлое дыхание. Ортар тряхнул головой, потянулся вытереть лоб левой рукой, заметил на ней кровь Тасдана, переложил в левую меч и вытер лоб правой. Потом присел вытирать меч и левую руку об одежду бритого. В поддоспешнике и кольчуге под курткой было нестерпимо жарко. Ортар встал и, убирая меч в ножны, заметил, что куртка на боку и спине пропорота — бритый всё же успел.

— Всегда ходите по улицам в кольчуге? — спросил ол Каехо. Ортар обернулся.

— Только если жду борцов за добро и справедливость. У вас живые остались? — Ол Каехо покачал головой. — Хорошо, что я вовремя вспомнил, — пробормотал Ортар.

— Вы их знаете?

Ортар прошёлся к тем троим, с кем справился Хриссэ.

— Из ваших знаю одного: Уджа, слуга из дома нок Иррадзаан. Тот, что подальше — я его видел в числе людей Аджегнета, из Ншасы. Третьего не знаю.

Он присел рядом с безымянным третьим трупом на корточки и проверил пояс. Труп ничего в поясе не прятал.

— Совет Эгзаана меня любит, как куры хорька… — подумал вслух Ортар, продолжая обыск. — И Ншаса меня любит немногим меньше.

— Чего ж вы ещё ждали, когда лезли в правители без второго имени… — сказал ол Каехо. — Думаете найти рекомендательные письма?

— Всё может быть, — откликнулся Ортар, переворачивая Уджу и обыскивая его тоже.

Ол Каехо подошёл и остановился над Уджей. Тот лежал щекой на мокрой от крови брусчатке и выглядел возмущённым донельзя, пока Ортар рылся в его поясе.

— Порога с полтора назад Расс обнаружил, что в документах казначейства странным образом не сходятся доходы с расходами, — сказал Ортар, вставая. — После чего граф нок Иррадзаан полетел из казначейского кресла головой вперёд…

Ол Каехо присел на корточки у стены. Ортар остановился рядом с бритым трупом и разглядывал его некоторое время. На пояс натекло крови, и он чернел из-под короткой куртки, мокрый, но пропитаться насквозь ещё не успел, и развязать оказалось несложно.

— Тасдан нок Иррадзаан, племянник казначея, — сказал Ортар, кивая головой в сторону оглушённого племянника. — Сам граф мстителен, но не глуп… Ну, насколько может быть неглупым человек, которого можно поймать за руку на казнокрадстве…

Мокрый пояс был пуст, если не считать короткого ножа. Ортар перешёл к дазаранцу, и у этого за пазухой и в поясе помимо кошелька была уйма разных мелочей, от огнива до связки бронзовых амулетов, — всё густо измазано кровью из пропоротого живота.

— За воровство его прижать можно было, но только слегка, снять с должности и взыскать штраф, — продолжал Ортар, роясь в чужом кошельке. — Графа нок Иррадзаана, то есть…

— И всё-таки: что вы ищете?

— Что-нибудь… — рассеянно отозвался наёмник. — Расписку, бирку с обетом не стричь ногти, пока я жив, — что-нибудь, что будет хорошо выглядеть в суде… Сам граф не стал бы делать глупостей, но он достаточно мстителен, чтобы не мешать племяннику. Я всё ждал, когда Тасдан рванёт в атаку, чтобы у меня был чинно-благородный повод взять Совет на сворку.

Ол Каехо расхохотался, вставая и подходя.

— Ещё скажите, что бродили ночами специально, подманивая убийц.

Ортар весело блеснул глазами, на миг отрываясь от кошелька.

— Нет, это я просто сглупил. Я думал, что нападут в Эгзаане, и что до того могу быть спокоен…

— Потому и надели кольчугу, — поддакнул Хриссэ.

— Угу, мне в ней всегда спокойней…

— Странно, — задумчиво сказал ол Каехо, глядя, как он подбрасывает мелкие монетки на ладони. — Логичней и проще было бы тихо вас пристрелить, а не устраивать… спектакль.

— Ливень только что был, — сказал Ортар, ссыпая серебряную мелочь обратно. — Приди мы чуть раньше, он бы ещё не кончился — особо не постреляешь. К тому же…

Ортар бросил кошелёк на труп — мелочь внутри глухо звякнула, — встал и усмехнулся, глядя на нок Иррадзаана:

— Это главная причина, кажется: Тасдан слишком хотел зачитать мне мои грехи и плюнуть мне в безродную морду, чтобы стрелять из-за угла. Опять же, вшестером они бы легко справились.

— Вы им льстите, — рассеянно сказал Хриссэ, тоже глядя на Тасдана.

— Встряхнуть его, что ли? — вслух подумал Ортар. — Вроде, не сильно приложил. Не ждать же, пока сам очнётся…

Ол Каехо вполсилы пнул лежащего в раненый бок. Тот поморщился и застонал, потом поморщился ещё раз, мазнул рукой по брусчатке и открыл глаза. Мутно посмотрел на ол Каехо, потом на Ортара, дёрнулся, принял оскорблённый вид и сел, намереваясь что-то сказать.

— У тебя есть два варианта, — сказал Ортар за миг до того, как Тасдан заговорил. — Общаться со мной или общаться с главным имперским дознавателем. Суд будет в Эгзаане, но дознание вполне можно устроить в столице… — на этом он глянул на Хриссэ. — Я не ошибаюсь, ол Каехо?

Ол Каехо пожал плечами, продолжая разглядывать Тасдана. Тот неловко оперся на руку, другой держась за бок. Глаза у нок Иррадзаана бегали: с Ортара на ол Каехо, по сторонам… Увидев труп бритого, Тасдан замер, потом заметил и остальные — и его начало мелко трясти. Ол Каехо дал паузе повисеть ещё немного, потом неспешно сказал:

— Можно, почему нет. Хоть прямо тут: тут дел-то на пару часов. Как он ещё от вида крови не сомлел.

Тасдан сглотнул, нервно моргая. Сглотнул ещё раз и спросил Ортара, старательно не глядя на ол Каехо:

— Что тебе нужно?

— Чтобы ты честно написал, а потом рассказал в суде, как планировал меня убить, с чьей помощью, и как сожалеешь теперь.

Нок Иррадзаан возмущённо вскинул голову, но заговорить не успел, его опередил ол Каехо.

— Выбить признание будет намного проще. И немного интересней.

Ортар скептически глянул на него.

— Вы забываете, что свидетель со следами пыток выглядит менее убедительно.

— Зачем же сразу со следами? — весело оскалился ол Каехо. — Обижаете!

Он шагнул к нок Иррадзаану, улыбаясь. Тот отшатнулся от этой улыбки.

— Х-хорошо… Я скажу! Не надо ничего, у меня бок болит! Ортар!

Ол Каехо рассмеялся в голос.

Тидзо о-Кайле Тедовередж

2291, 2 день 4 луны Ппд

Сойге

Утро вся компания провела у Джанша на мельнице. В саду, вернее: одна из старых яблонь в этом году дала плохой урожай, и мельник решил принять меры. Для этого перед яблоней разыграли целое представление из трёх частей. Во-первых, на заре к яблоне отправили Джанша: потрясти ветки, собрать те немногие поздние яблоки, которые всё же вызрели. Во-вторых, к яблоне ходила мельничиха, рассматривала урожай и тяжко вздыхала. Потом громко, чтобы яблоня слышала, объявила, что пойдёт звать мужа, чтобы тот яблоню срубил: всё равно яблок от неё мало. В третьих, наконец подошёл сам мельник, с топором, приладился уже яблоню рубить, поставил одну небольшую зарубку, а потом картинно задумался и сказал, что надо бы повременить: может, в следующем году яблоня принесёт хороший урожай?

После этого дерево уж по всем приметам должно было образумиться.

Другой работы на сегодня у ревеньских не было, и Птица утащила всю компанию к Хеге и его птицам: скоро обещали прислать новых птиц, и нужно было готовить для них место, так что лишним рукам Хега был только рад. Больше всего была рада Тидзо: Хега обещал ей, что часть птиц обучать будет она сама, и Тидзо уже вытребовала из своих разрешение остаться в Кааго на зиму. Город она так и так не любила. Особенно сильно она не любила столицу, с её приёмами, модой, с вечной погоней за самым новым и самым дорогим… Ревеньским они с Веном честно сказали когда-то, что Птица в Кааго не живёт, а только приезжает сюда к родне. Ревеньские особо и не расспрашивали, и Птица однажды с неудовольствием поняла, что такое невнимание и нелюбопытство её даже немного обижает. Так или иначе, деревенских вполне устраивало знать, что Птица ходит у Хеги в помощниках, и с ястребами и кречетами может возиться сутками напролёт, равно как и рассказывать о них: хоть охотничьи истории, хоть способы определять болезни по цвету и густоте погадок. До такой степени никто из ребят её энтузиазм не разделял, хотя и не прочь были помочь. Вен любил охоту с птицами, но охоту с собаками любил больше, и с птицами потому охотился обычно в угон: собака находит и поднимает дичь, а потом уже можно и птицу выпускать. Хотя Птица здорово подозревала, что Вен птицу в данном случае считает излишеством: если Быстрый уже поднял дичь, то проще стрелять, а не пускать ястреба. Тидзо, в свою очередь, считала излишеством собаку, предпочитая охоту ставками по уже летящей дичи; по перелётным гусям например, коль скоро осень стоит. А если уж Тиц вдруг не сможет закогтить какого-нибудь особенно крупного гуся, то можно и пострелять с седла…

Хега над их спором посмеивался в усы и при случае командовал лишними свободными руками. Случай выдавался редко, у ревеньских хватало дел и дома. Тем более редко они собирались в Кааго все: и Аст с братьями, и Джанш, а сегодня ещё и Атка откуда-то возникла, хотя её уж точно никто с домашней работы не отпускал. Атка жевала губу и молча смотрела в пол, пока Аст отчитывал её на правах старшего брата, но раскаяния не выказывала. С заданиями Хеги они к тому времени уже управились, и Птица спасла Атку от дальнейшей головомойки, предложив сыграть в ловца. Аст буркнул что-то, но больше для вида, и они перебрались в обычно пустующий боковой двор, где хватало для игры места. Игра в ловца, или в табунщика, была из тех, в которые не брезговали играть и ревеньские взрослые — на недавнем осеннем празднике, например. Один из игроков, с трензелем, — табунщик, а остальные — табун, и табунщику нужно заарканить кого-то из табуна, пока табун разбегается от него во все стороны, ржёт — то в подражание лошадям, то просто так, во все зубы, пока дыхания хватает, — и уворачивается от петли.

Атку ловить было скучно, Атка бегала плохо, да и трензель кидала не лучше. Керт, второй по старшинству после Аста, был здоровый, как медведь, но уворачивался неплохо. А сам зато трензель кидал — будто двумя руками надевал, и не вырвешься, куда там! Упрётся, брови наморщит глубокомысленно — и целая упряжка лошадей не сдвинет, не то что кто-то из игроков. Джанш тоже кидал лучше, чем убегал, а вот Сану, младшего из братьев, поймать получалось разве что у Керта, да ещё у Астаре; Сана был хоть и не сильно мелкий, но быстрый, и как намыленный: почти из любой петли он как-то умудрялся вывернуться. Кидал он так себе, сильно хуже Вена, и похуже Тидзо. Вен играл ровно, и убегал, и кидал неплохо; Тидзо больше любила убегать. Обычно получалось хорошо, если водил не Аст. Аст почему-то обычно ловил её, в других и целил гораздо реже. Стоял так задумчиво посреди двора, смотанный конец слишком длинного ремня в левой руке и петля в правой, весь из себя серьёзный, а в глазах всё равно смех проблескивает. Заглядевшаяся Тидзо вовремя проснулась, чтобы пригнуться и прянуть в сторону от ременной петли. Вот вам пожалуйста, опять он — как будто больше и ловить некого!

Небо нависало низкое и тёмное, грозя навалиться тяжёлым брюхом на стены вокруг двора, но в небо никто не смотрел, смотрели на Астаре, чтобы не прозевать…

Сверху Птице на темечко рухнула пригоршня крупных капель. "Э!" — возмутился рядом Сана, мотнул головой и задрал лицо к небу, чтобы тут же зажмуриться и опустить лицо обратно. Аст быстро сматывал ремень. Тидзо вздрогнула, когда следом за водой в плечо ударилось что-то твёрдое — град! — и кинулась к ближайшей двери, которую уже открывал Вен. Остальные вбежали туда же, Керт прикрыл дверь. Сразу за порогом было тесно и сумрачно, вверх поднималась узкая ломаная лестница. Топтаться всей компанией на крошечном пятачке было неудобно, да ещё Сана постоянно вертелся, оглядываясь. Тидзо огляделась тоже, шагнула под лестницу, чтобы толкнуть там узкую незаметную дверь и махнуть остальным — сюда. В узкий проход, который в несколько шагов выводил в просторную комнату. Хода изнутри было совершенно не видно. После влажного воздуха улицы сухая духота комнаты била в нос: пахло помещением нежилым и непроветриваемым.

Вен отшагнул в сторону и остановился у одного из шкафов, давая пройти остальным. Первой шла Атка, нетерпеливая, но в последний момент запнулась и стала посреди прохода. Зала была не слишком большой, полукруглой, шагов пятнадцать в радиусе, с несколькими шкафами по стенам, одним обширным столом и парой тяжеленных и жутко неудобных кресел. Библиотеку в Кааго завёл, кажется, прапрадед Вена, при котором количество книг в замке увеличилось раз в сто, если не больше: с трёх до чуть ли не полутысячи. Ни до, ни после него книжников в семье особо не было, и комната обычно пустовала, кроме тех случаев, когда кто-то из учителей загонял туда Птицу с Веном, остро переживающих такую несправедливость. Только изредка кто-то из слуг забегал быстро прибраться, когда пыль нужно было уже сметать, а не смахивать тряпкой. Вен провёл пальцем по одной из полок — время следующей уборки, похоже, близилось.

— Ну? — сказал Керт за плечом у Атки. Та спохватилась и отошла с прохода, чтобы снова замереть, обводя комнату неверящим восхищённым взглядом. Она никогда не видела больше одной книги за раз. Остальные деревенские тоже, но не впечатлились, разбрелись лениво по комнате. Керт подошёл к столу и тронул подставку для перьев. Подставка была в форме куропатки с заполошно расправленными крыльями, выпученными глазами и раскрытым клювом. Перья предполагалось втыкать в куропаткин зад. Происхождение подставки было скрыто во тьме веков, и в библиотеке её бросили только потому, что в приличных комнатах держать не хотели, а сюда всё равно никто не заглядывал. Перья были старые и пыльные на ощупь — Птица доставала одно однажды, и вспомнила об этом, когда Керт огладил одно из перьев пальцами и вытер потом пальцы о ладонь. Атка отмерла и медленно пошла вдоль полок, поднимая иногда пальцы, как будто для того, чтобы потрогать корешки, но не дотрагиваясь.

По мутному стеклу в дальнем углу барабанили капли и градины.

— А сюда без спросу можно? — шёпотом спросил Джанш.

— Куда мы по такой погоде пойдём? — спросила в ответ Птица, обычным голосом. — К тому же, Атка, кажется, выбирает себе что-то, чтоб почитать.

Атка услышала и обернулась, заморгала растеряно и нерешительно, но томика из рук не выпустила.

— Сюда никто не ходит, — сказал Вен. — Так что можно тут переждать, а потом тихонько уйдём.

Птица смотрела на Атку: как та перебирает книги. Аткино пристрастие к чтению казалось Птице чем-то неестественным, ещё более странным, чем привычка сворачиваться в сумасшедшие узлы. Но хорошему человеку можно простить небольшое сумасшествие…

— Из хозяев никого нет, только кьол Каехо почему-то приехала вчера, — сказала Птица. — Но она в библиотеку заходит раз в год, проверить, не спёр ли кто серебряную чернильницу, — она нехорошо улыбнулась, поймала сердитый взгляд Вена и замолчала, стараясь придать лицу извиняющееся выражение. Вен недовольно нахмурился, но потом пожал плечами и сел на край стола, рядом с Кертом.

Сана забрался в оконную нишу и задумчиво поболтал ногами.

— Слушайте, а ведь тут привидения наверняка водятся! — радостно заявил он.

— Привидения ночью выходят, — откликнулась Атка, не отвлекаясь от книжных полок. — У Кеила с Тиарсе договор, чтобы мёртвые к живым не выходили иначе как на границах…

— Это каких таких границах? — подозрительно спросил Керт.

— Ну, сумерки там… Пороги — полудня и полуночи. На мостах вот, перекрёстках, по городским стенам, возле старых тагалов… Когда ты уже не спишь, но ещё толком не проснулся — тоже. Так что до заката привидения не появятся.

Атка выбрала себе что-то, села на пол прямо возле шкафа, и стала читать. Большой Вайро умение читать читал ненужным и вредным; отца Атка боялась до стука зубовного, но читала всё равно. Птица знала, что учиться ей было не у кого, и что она как-то сама научилась, сличая зазубренные слова Писания со знаками в книге. Птицу это поражало без меры: ну кто в здравом уме будет с таким упоением вглядываться в чёрные знаки на старой бумаге, от которых ни пользы, ни удовольствия? Но самым поразительным в Атке были позы, которые она выбирала для чтения; Птица смотрела на неё с некоторым даже ужасом. В Кейб как-то раз приезжали бродячие артисты, один из которых срывал овации, заворачивая ноги себе за голову. При виде Атки он умер бы от зависти. Атка не пыталась никого впечатлить, не тратила сил на то, чтобы научиться так гнуться, она вообще об этом не думала. Кажется, даже и не замечала. Надо думать, ей было удобно сидеть так вот, с одной коленкой выше затылка, а другой — где-то чуть ли не за спиной. Было бы неудобно, вряд ли бы она стала читать в такой позе…

Остальные тем временем вовсю травили байки; прямо сейчас рассказывал Сана:

— … и шенкеля даёт, а она ж носом в стену стоит, представляешь? У неё прямо на морде всё видно было, что она о таком всаднике думает. Прыгать, мол, говоришь? Ну, она и сиганула — в сторону с места, шагов на шесть, наверное. А там же эта лужа вечно, непросыхающая — брызги во все стороны! Вот она в этой луже стоит, голову задирает и ржёт, зубами вперёд, а франт рядом плавает…

— Шаги! — вскинулся Аст. Все замолчали, но поздно: дверь открылась, являя внимательной публике Найшу кьол Каехо. "Хал!" — тихо сказала Птица у Вена над ухом. Найша удивлённо стала на пороге, придерживаясь за дверную ручку. Оглядела комнату, брезгливо скользнула взглядом по лохматым деревенским недорослям.

— Это ещё что такое? — процедила она. — Кто вас сюда пустил? Кнута захотелось?

Атка ойкнула, с громким стуком закрыла книгу и замерла, кусая губы и низко пригнув голову.

— Это я их позвала! — вскочила Птица.

— Я их пустил! — одновременно вскочил Вен. Они переглянулись. Найша поджала губы.

— Мало, что путаешься со всякой дрянью, — тем же тоном продолжила она, почти не раскрывая рта, — так ещё и в дом теперь водишь? Чтоб им воровать удобней было…

— Мама, не смей! — исподлобья сказал Вен.

— Ты мне ещё указывать будешь? — удивилась Найша. Вен несколько смешался.

— Мы их сюда привели от града спрятаться, — сказала Птица. — А значит, и отвечать в случае чего нам, а не им… — Она чуть помедлила, прежде чем добавить, вежливо улыбаясь: — госпожа кьол Каехо.

Найшу заметно перекосило. Вен сперва хотел Птицу поддержать, но на последних словах неловко переступил. Однако ничего не сказал.

— Если бы ты была моей дочерью… — высокомерно начала Найша.

— …то ты была бы герцогиней ол Кайле, а не госпожой кьол Каехо, — с той же вежливой улыбкой сказала Птица, не обращая внимания на Вена, который уже открыто сверлил её взглядом. Найша вспыхнула, подняла было руку для пощёчины… Девчонка смотрела спокойно и весело — и кьол Каехо не решилась. Вскинула голову, зло и жалко глянула и пошла прочь быстрыми нервными шагами.

— Птица! — вполголоса возмутился Вен, шагая к ней, когда мать закрыла за собой дверь. — Это ты слишком!

— И ничуть…

Продолжить Птица не успела: Астаре взял Атку за руку повыше локтя и пошёл прочь, к дальней маленькой двери, которой они вошли сюда. Остальные потянулись было следом — только Джанш чуть помедлил и обернулся растеряно, прежде чем идти. Вен и Птица кинулись вдогонку.

— Аст! — окликнул Вен, хватая за плечо.

Астаре обернулся раздражённо, выпуская Аткину руку.

— Вы чего, ребята? — спросила Птица. — Она не станет возмущаться, побоится. А Хрис… ол Каехо не против будет, точно!

— Правда, Аст! — поддержал Вен. — Папа…

— Папа! — фыркнул Керт.

— Это что, получается… — недоумённо начал Джанш, морща брови.

— Извольте меня пустить, господин о-Каехо, — зло потребовал Аст, отходя от опешившего Вена. Деревенские стали кучкой в паре шагов.

— Вы чего, ребята? — спросила такая же опешившая Птица.

— А того! — огрызнулся Аст. — Поговорка такая есть, знаете: господа гуляют — а головы у слуг трещат. Друзья, называется! Врали, выходит, всю дорогу!

— Я никому не врал! — возмутился Сойвено, шагая вперёд с кулаками наготове. Дальше Птица его не пустила, шагая сама.

— Ничего мы не врали, — заявила она. И заговорила быстро, не давая вставить ни слова: — А что представились не полностью, так это моя идея, а не Вена. Я решила, что вы скорей с халом дружить станете, чем с нами, если сразу представиться. И правильно решила, получается. Головы у них трещать будут, ой-ёй! Это Вену мать башку открутит за то, что дружит не с теми, с кем ей надо. Она и за меня ему каждый вечер мозги пилит. А ты её не защищай, Вен, понял? И нечего меня локтем пихать! Честь имею представиться: Тидзана о-Кайле Тедовередж, для друзей — Птица. Такая же, какая и была, хоть и не представленная. И Вен тоже, хоть он и Сойвено о-Каехо. И нечего тут "выкать", мы ещё не герцоги. А не хотите дружить — так обратную дорогу знаете, и никто вас не держит!

Голос у неё в конце зазвенел явной обидой, и Птица резко умолкла. Атка сделала движение к ней, но Астаре удержал за плечо.

— Я сам дурак, конечно, — сказал он. — Не надо было соглашаться сюда идти. Но это не слишком благородно (он скривился) — не находите? Хорошо, что нас сейчас поймали, на ерунде. Дворянские игры для простых смертных обычно похуже кончаются, чем обычной поркой на конюшне. Хоть это не ваше дело, конечно. А только мы лучше пойдём.

Птица открыла рот, чтобы продолжить спор, но в последний момент передумала и возмущённо отвернулась.

Ортар

2291 год, 22 день 4 луны

Эгзаан

Восемнадцатого драка началась на портовой площади часа за три до заката. Из юго-восточной части города подошли человек триста во главе с нок Иррадзаанами, а из северной и от доков — примерно столько же во главе с Аверетшами и Каленохами. Сначала старались просто сбить оппонента с причала в воду, но через пару часов этот аргумент перестал казаться достаточно весомым, и в ход пошли булыжники. Тем временем на шум подтянулись случайные прохожие и опоздавшие, толпа выросла почти вдвое и стихийно переместилась на Багровое поле. По пути в толпе самозародились щиты, мечи и короткие копья, и веселье пошло на широкую ногу. Из окон за ней с азартом наблюдали жители примыкающих к полю домов. С верхних этажей швыряли камни, очистки и размашисто выплёскивали помои. Главное — вовремя захлопнуть ставни, когда что-то полетит с поля обратно в окно.

Потом серьёзно ранили кого-то из нок Иррадзаанов, часть толпы взревела праведным гневом и пошла мстить. Мстителям под руку удачно попали две лавки: одна — местного седельника, а другая — приезжего винодела, которая замечательно полыхнула чуть не до облаков.

Остановить баталию удалось церковной процессии: из храма Кеила и Килре с песнопениями и реликвиями прошли служители вечных близнецов, разделив шествием враждующие стороны. Сразу вслед за церковниками на поле хлынула стража, но начала не арестовывать, а тушить пожар. Аресты Ортар планировал позже и не так бестолково, хотя иногда очень хотелось упростить процедуру до предела.

Например, когда любезный господин Иштенса, глава гильдии златокузнецов и член Совета, излагал свои взгляды на методы борьбы с беспорядками вроде недавних на Багровом поле. Любезный господин был кругл, мелкоглаз, одутловат и обладал привычкой живо жестикулировать. Для борьбы с беспорядками он предлагал а) запретить ношение оружия в черте города; и б) поручить городской страже штрафовать нарушителей на месте. Для упрощения процедуры любезный господин предлагал обойтись вовсе без бумажной волокиты.

Ортар поднял глаза от письма с тем, чтобы ещё раз внимательно разглядеть Иштенсу. Тот был благодушен и убеждён в неотвратимой победе справедливости. Ортар спросил, как любезный господин представляет себе реакцию дворян на такой запрет. Тот ответствовал, что дворяне вольному городу не указ. Ортар хмыкнул и спросил, правда ли любезный господин полагает, что все собранные штрафы пойдут в казну, а не за пазуху стражникам.

— Мы же разумные люди, — блеснул глазками Иштенса. — Мы же понимаем, что взятки брали всегда и всегда будут брать. Однако люди одинаково не любят отдавать свои деньги что городу, что данному конкретному стражнику. Так что я не вижу большой беды, если часть штрафов будет уходить в семейный бюджет наших доблестных стражей. Этакая неофициальная прибавка к жалованью. Казне от этого большой прибыли не выйдет, но зато преступники устрашатся…

— Станно! — рявкнул Ортар. Добавил, когда тот возник в дверях: — Пусть проводят господина до выхода.

Иштенса сначала удивился, потом возмутился, и от возмущения не мог найти слов до самой двери. Станно сдал его на руки дежурной страже и заглянул в кабинет.

— С какой стати этого гения пропустили ко мне? — мрачно спросил его Ортар, махнув ему войти.

— Ну… вроде бы… есть здравые мысли…

Ортар смотрел на него некоторое время, потом сказал "Гм".

— В части про прибавку к жалованию?

— В части про устрашение, — сказал Станно, неловко переминаясь.

— Ну да, ну да… — сказал Ортар, щёлкнув чернильницу по зеленоватому медному боку. Сказал ей задумчиво: — Вместо того, чтобы устрашать тех, кого положено, доблестная стража будет брать взятки с тех, у кого есть деньги и нет защиты. Замечательно. Не надо пускать ко мне авторов гениальных проектов. Совет собрался?

Станно подтвердил, Ортар покрутил головой, потянулся, хрустнув спиной, откинулся на спинку кресла и вздохнул, прежде чем встать и направиться в Зал Весов.

По крайней мере, часть советников уже знала о раадском покушении на Ортара, и в зале ожидали, что говорить наёмник начнёт об этом. Под напряжённым взглядом графа нок Иррадзаана Ортар провёл через Совет несколько незначительных решений, потом так же вскользь упомянул покушение, выразил уверенность, что Тасдан действовал по собственной инициативе, и согласился обойтись штрафом. Нок Иррадзаан с готовностью извинился за племянника от имени рода, согласился со штрафом, и на том вопрос закрыли, к явному облегчению и удивлению графа. Ортар упомянул покушение ещё только раз, уже перейдя к обсуждению недавних беспорядков.

— Дело ведь не в том, досточтимые господа, что мальчишка с горячей головой хотел отомстить мне за обиды его роду — уж не буду говорить, насколько несправедливо хотел. Беда в том, что когда речь заходит о родовых обидах и родовой выгоде, неразумные люди легко забывают о законах. А что такое город, если в нём нет законов? Если в нём силой отнимают у конкурента, например, долю в торговой кампании?

Господа советники не могли одобрить такую тактику — по крайней мере, не прилюдно, так что Ортар продолжал. Нугера Аверетш из угла смотрел на наёмника так, будто у того прорезался на лбу с десяток глаз демонической красно-зелёной расцветки. Адженегеты давно щёлкали зубом на его прибыли, а недавно щёлканье стало настолько громким, что пришлось усилить охрану. После поджогов на Багровом поле охрану снова хотелось усилить… Аверетш терзался сомнениями: верно ли наёмник намекал на него, или померещилось? Наёмник на него не смотрел, продолжая тем временем о грандиозных драках район на район накануне последних выборов в Совет по торговле, о разгромленном особняке Леста Гзирры, о трёх убитых в недавней драке на Низком мосту… В двух случаях из трёх зачинщиками были нок Иррадзааны, как и три дня назад на поле; Ортар этого факта не называл, но не называл очень выразительно.

Пока наёмник ездил в Раад, в городе произошло немало всего любопытного. Отчасти потому, что полномочий главнокомандующего Ортар Рассу на это время не оставил, а оставил неофициальную рекомендацию малость отпустить поводья. Возможно, потому недавняя свалка и приняла такие масштабы, хотя Ортар к тому времени уже вернулся в город. Первую часть побоища он лично не видел, но по отчётам и прежнему опыту воображал достаточно живо. А завершающую часть — с процессией и тушением — достаточно детально продумал. Церковники особой силы в городе не имели, и едва ли могли получить: слишком много в городе иноверцев из того же Дазарана или Илира. К тому же, с деньгами у городских храмов было существенно хуже, чем у городских гильдий, и это обнадёживало. Меньше шансов, что кто-то в храме Кеила и Килре попробует побороться за власть.

Это во-первых. Во-вторых же, городская стража должна служить к успокоению горожан, а не возбуждать у них лишние подозрения. Тогда её возможно будет усилить, и дать ей больше полномочий — исключительно для того, чтобы сдерживать межродовые свары и охранить древние законы, конечно же. Чтобы от чужой запальчивости не страдали случайные люди. И главное — чтобы от чьей-то запальчивости не уходили в дым общинные городские деньги и частное имущество почтенных горожан.

Солнце ушло из окна в южной стене и медленно двигалось, невидимое из зала, к западу. В храме пробили пятый час, когда совет стал подниматься из кресел и расходиться на ужин. Определённого ответа Ортар не получил, но шансы, кажется, были неплохими. Нок Иррадзааны нейтрализованы надёжно и надолго. Аверетши станут за него, в надежде разжиться бесплатной охраной и приструнить Адженегетов. Каленохи пойдут за Аверетшами. Такенга, его клан и с ними добрая часть городских банкиров поддержат тоже, в надежде получить лишний инструмент для выбивания долгов. Гзирра… Едва ли; при его ненависти к пришлым выскочкам он наверняка поддержит Иштансу и Баттов.

Добравшись до своего кабинета, Ортар первым делом взял со стола кувшин с водой и напился прямо из него, не озаботившись поисками чашки. Стоял у окна некоторое время, покачивая в руках холодный, чуть влажный от испарины кувшин и слушая, как переливается в нём вода. Общение с отцами города он истово ненавидел. Отцы города твёрдо знали, что их пытаются обдурить, и не менее твёрдо были намерены этого не допустить. Поэтому любые прямо высказанные предложения принимали в штыки, вынуждая Ортара затевать вокруг них пляски с бубенцами, напусканием тумана и сложными расшаркиваниями. Расшаркивания, поклоны и витиеватые фразы действовали на отцов города магически, лишали всякой воли к сопротивлению, и после их можно было вести куда угодно, хоть топить в выгребной яме, ни один баран не заметит.

На Ортара пляски с бубенцами действовали иначе. Ортар от них делался зол, как хал с палёной шерстью, сбегал вот потом в кабинет, выставлял голову из окна в вечерний ветер и тоскливо думал о южной границе, где хоть не надо говорить десять слов, когда хватит одного. Своих прикрываешь, чужих режешь — благодать!

За окном был задний двор ратуши, ворота в этот двор и часть улицы. В воротах никак не могли разъехаться карета с гербом дома Батта и неприглядного вида телега с дровами. Кучер Батты не хотел пропускать вперёд истопника, а истопник уже въехал в ворота и не мог развернуться, чтоб освободить дорогу — в результате они сцепились осями, и вот уже с четверть часа тщетно пытались расцепиться. Баттовские лошади нетерпеливо переступали тонкими ногами, зло отфыркивались от прохожих, а под ногами у них клубилась пыль, золотясь в закатном солнце, и гуляла откормленная пятнистая кошка, которая уворачивалась от копыт с видом ленивым и оскорблённым. Дворня суетилась вокруг, больше мешая друг другу, чем помогая расцепить оси. Кучер и истопник размахивали руками и громогласно поминали всех Вечных поштучно и в непристойных комбинациях. Лошадка истопника флегматично жевала соломенную крышу приземистого сарая слева от ворот.

Ортар поставил кувшин и пошёл обратно к столу, заваленному несколькими небрежными стопками бумаги. Верхние листы стопок приветливо махали ему углами на сквозняке. Ортар сел, неприязненно глядя на них.

В первое время он считал своей худшей проблемой баронский титул…

Нет, само по себе личное дворянство — вещь во многих отношениях полезная, и не только потому, что даёт право ездить верхом по центральным столичным улицам и красить ворота в синий цвет.

Дав наёмнику титул "нок Эгзаан", Её щедрое Величество не учла, что такой титул описывает Эгзаан как частное земельное владение новоявленного барона. Отказаться от титула сразу же, оскорбить императрицу в присутствии пары десятков дворян из высшего имперского света, стало бы самоубийством. Поэтому Ортар титул принял, понимая, что это немногим лучше. Разница в том, что отказавшегося казнили бы за неуважение к императрице, а принявший рисковал захлебнуться в волне народного гнева и оскорблённого самолюбия: вольные жители вольного города Эгзаан вполне буквально могли бы порвать в клочья за один только намёк. Если б дотянулись, они с радостью порвали бы и императрицу — пришлую, какую-то имперскую тварь, которая возомнила, что может распоряжаться свободными кадарскими городами!

Некоторое время Ортар безрадостно ждал, пока новости дойдут до побережья, и из Раада туда не спешил, почти всерьёз подумывая тишком удрать обратно в Белую пустыню. Тем временем Расс нашёл простой и очевидный выход: взять какую-нибудь деревню Муходохловку, переименовать в посёлок Эгзаан и подарить впридачу к титулу. Пару прошений и одну аудиенцию спустя Ортар стал счастливым обладателем трёх дворов и прилегающих угодий где-то на окраине Тэнского леса, и вздохнул с облегчением. Ненадолго: чем дальше, тем больше он увязал в многоярусной системе эгзаанских родов и гильдий, и начинал понимать, почему торговые города побережья всегда приглашали иностранцев на некоторые городские должности вроде судьи. В этих краях каждый кому-то приходился либо родственником, либо согильдейцем, либо врагом… Да только иноземность помогала мало: любой посторонний с пугающей скоростью обрастал связями, обязательствами, долгами, должниками, врагами, друзьями и родственниками. Большая часть старого Ортарова отряда уже укоренилась здесь. Станно с неожиданной лёгкостью врос в городскую канцелярию и уже как минимум дважды вслух задумывался о женитьбе.

Ортар и сам чувствовал себя в городе своим, хотя временами здорово скучал по простоте и чёткости правил игры на границе.

Расс ездил на границу в конце весны — начале лета: по южной окраине городских земель гуляла особенно удачливая банда гартаоэ, своими силами с ней там не справлялись, и Расс отправился разбираться. Разослал людей вдоль границы, выждал, пока пьяные и радостные гартаоэ потащат и погонят добычу домой, и перед одним прекрасным рассветом перебил всех, сам не потеряв ни одного человека. Вернулся в город бодрый, отдохнувший и довольный жизнью…

Ортар хмыкнул и взял верхний лист из первой попавшейся стопки.

Тидзана о-Кайле

2291, 26 день 5 луны Ппд

Кааго

Тидзо уезжала в Раад, и вернулась в Сойге на конец осени и зимние праздники. По поводу последнего отец был сильно недоволен, но у них с матерью явно намечался очередной пик шпионских игр, так что недовольство вышло у отца смазанным. Птица этим охотно воспользовалась. Помимо прочего, она была рада поводу смыться из дома накануне: до того, как дом накалится, как полуденная пустыня под конец лета, и в сухом, прокаленном до звона воздухе начнут летать ядовитые остроты и изящно завуалированные взаимные оскорбления. Тидзо иногда подозревала, что родители странным образом получают от этих боевых действий удовольствие. Она удовольствия точно не получала, потому твёрдо намеревалась обратно в Раад не спешить.

Кааго в преддверии зимы пустел и делался ещё сумрачней и холодней обычного. Летом яркое солнце, плющ и дикий виноград расцвечивали камень и оживляли место; осенью золотые волны травы били в основание замка прибоем, и садовые деревья сыпали мёдом, медью и ржавчиной. Зимой трава лежала блеклая и мёртвая, снег падал в грязь и почти сразу же таял, добавляя слякоти. Небо висело над холмами и предгорьями тяжёлое и грязно-серое, как старая вата из дазаранских стёганых халатов. В пасмурные дни Тидзо думала, что серыми герцогов ол Каехо могли назвать когда-то за цвет зимнего Сойге. Серое небо, серый камень, серая вода Керры, серая прошлогодняя трава, голые деревья, пустые дворики замка, раскисшие дороги… Снег если не таял сразу, то лежал клочьями, тоже серый и ноздреватый. Большую часть табунов угоняли к югу, и Тидзо то и дело ловила себя на чувстве, что в пейзаже чего-то не хватает.

Главным образом в пейзаже не хватало Аста. Керта, Саны, Атки и Джанша не хватало тоже, но Птице в первую очередь не хватало Аста. Вен говорил, что Атка иногда застенчиво маячила в пределах видимости: в Ревене читать было нечего, и это вгоняло ребёнка в тоску. Иногда тоска пересиливала невесть откуда бравшуюся робость перед Веном, и Атка просила что-нибудь. Вен ей что-нибудь давал, стопками штук по десять-двенадцать — Атке хватало на пол-луны, и Птица поручилась бы чем угодно, что хватало только потому, что Атка растягивала удовольствие и пряталась от родни. С Саной и Джаншем Вен тоже виделся пару раз, и от них знал, что Керт уехал с пастухами на зимнее пастбище, а Астаре твёрдо намерен не водить недолжных знакомств.

Птицу это бесило. Немногим меньше её бесили редкие неуверенные замечания Вена, что Аст, может быть, и прав: незачем лезть, куда не просят.

— Мать тобой довольна, да? — сказала она в ответ на одно из таких замечаний, стараясь, чтобы голос звучал как можно неприятней. Сама она уважение кьол Каехо сочла бы оскорблением, и Вен об этом прекрасно знал.

— Я стараюсь вести себя разумно, — сказал он и посмотрел укоризненно.

Птица с удовольствием вела бы себя разумно, но не видела для этого никакой возможности. Астаре упорно лез ей на ум, и уходить никак не хотел. Даже тогда, когда нужно было сосредоточиться на древней истории, потому что Памятник в гневе страшен, а в гневе он бывал каждый раз, когда вверенные ему Вен и довесок-Тидзо не выказывали должного энтузиазма. Птица никогда толком не понимала логики Хриссэ: воспитывать он ни сына, ни периодически застревавшую в Кааго племянницу не собирался, но натравить на них каких-нибудь книжников когда-то посчитал своей обязанностью и с тех пор этой блажи придерживался безжалостно и методично.

Птица тяжко, но беззвучно вздохнула и попыталась слушать бубнёж Памятника о каком-то из этапов грызни ол Сэнхо с Мастерами арнерского храма. Памятник был историк, юрист и богослов, и единственным его достоинством было то, что за обучение богословию ол Каехо ему не платил, а бесплатно Памятник не работал. Звать его полагалось мэтром Таколвом, но Тидзо и Вен всё равно звали его Памятником, за занудство и каменную упёртость. История в его изложении сводилась к перечню дат: рождения, коронации, битвы, знамения, смерти. Птицу такая история угнетала страшно, но настоящим приговором преподавательскому умению Памятника в её глазах был скучающий Вен. (Тидзо скосила глаза — Вен сосредоточенно смотрел мимо историка в окно, по детской привычке подогнув одну ногу под себя и качая второй.) В отсутствие мэтра Вен мог сутками травить байки разновековой давности, не отвлекаясь на сон и еду, были бы рядом свободные уши. Половину хроник каагской библиотеки он знал наизусть, а вторую как раз читал в данный момент. Уж на него нагнать скуку пересказом древних политических свар — это нужен был совершенно уникальный талант. Сам Вен умудрялся эти свары пересказывать так, что вся компания потом чуть не устраивала уже свою свару: какая сторона была права и почему… Сойтись в одном мнении обычно не удавалось. Атка в спорах не участвовала, она вообще никого из участников свар правыми не считала. Остальные спорили чуть не до ссор. И Вен, главное, никогда ни на чью сторону не становился. Только Птица убедит Аста и Керта, что правы были ол Джитташи, а не ол Гебара, потому что ол Гебара первым нарушил клятву, как Вен обязательно напомнит, при каких условиях Овер ол Джитташ добился от ол Гебары этой клятвы. "Ага! — подрывается Аст, — А я тебе что говорю? Да если б не провокации ол Джитташей, ол Гебара никогда бы…"

"Надо бы спросить у Вена, где он про ол Джитташей читал, — подумала Птица. — Надо поискать там аргументов против ол Гебары, ведь точно же есть, и носом в них Аста…"

На этом она себя оборвала и снова попыталась слушать Памятника. Вовремя: тот прекратил бубнить, скользнул глазами по преданно слушающей Птице и нехорошо блеснул глазами на явно скучающего Вена. Окликнул:

— Сойвено!

Вен моргнул и очнулся, надевая на лицо самое вежливое внимание.

— Назови причину поражения Сагайи ол Сэнхо в битве под Вире!

Вен замялся и чуть заметно поморщился, как будто вопрос касался его лично и был ему неприятен. Памятник хищно подобрался, и Птица Вену посочувствовала. Памятник ненавидел, когда кто-то бывал не готов к уроку. И нудеть о безответственности способен был часами, только повод дай. Вен вздохнул.

— Ну, в хрониках Зиннана сказано, что утром гадали по птице, но гусь вообще взлетать отказался, так что все поняли, что Таго не поддержит, ну и проиграли без поддержки.

Памятник резко оттаял, а Птица удивилась: чего ж мялся тогда? Вен тем временем продолжал:

— Не знаю, насколько это верно, потому что арнерские "Пороги" об этом ничего не говорят. Арнерцы могли, конечно, просто не знать про гадание. Но дело не в том. Понимаете, арнерцы же стояли лагерем возле самой реки, а наши поодаль, потому что пройти в долину без боя не могли. А тут ещё жара стояла, и сушь страшная, дней двадцать дождя вовсе не было. Ну и воды питьевой было мало, один только родничок, который тоже от жары полноводней не стал. Его за день вычерпывали полностью, уже к вечеру воды не оставалось, и приходилось до утра ждать, пока снова наполнится. Ну и воду старались экономить, и тратить только на питьё, а не на мытьё. И через пару недель чуть не половина наших маялась животами. Тут уж много не навоюешь, особенно, ну, когда Сагаю как раз в день битвы прихватило…

К этому моменту Птица уже некоторое время затаив дыхание следила за Памятником. Историк сначала побледнел, потом побагровел, и, когда цвет достиг экстремума, разразился грозой, обрывая Вена на полуслове.

— Молчать! Не сметь! Хам! Неуч!

Гроза бушевала долго, и Птицу тоже задела краем, так что удрать от историка рады были оба, поскольку промозглая уличная слякоть без Памятника была куда приятней, чем протопленная комната — с ним. Во двор Птица вышла неспешно и задумчиво: до ужина ещё несколько часов, и заполнить их совершенно нечем. Стрелять в кои-то веки было лень, на охоту по такой погоде не поедешь, а какое-то дело найти нужно, иначе так и будешь злиться на Астаре до самого вечера. Ну его совсем, дурака упёртого!

В дальнем углу двора Птица заметила Вена, спешащего куда-то в сторону южной калитки. Птица ускорила шаги, нагнала его уже возле калитки и окликнула, на ходу заталкивая волосы в капюшон. Волосы сопротивлялись.

Вен обернулся, останавливаясь.

— Я с тобой, ладно? А то скучно. Ты куда?

— Да никуда особо. На Горб хотел подняться.

Он пожал плечами и пошёл дальше, за калитку и вниз по склону, к давно не мощёной дороге, уводящей к юго-западу от замка. Птица зашагала рядом, бросив попытки совладать с волосами и пряча руки в рукава от холода. По обочинам тянулись, иногда прерываясь, длинные лужи, подёрнутые ледком. Разбитые квадратные камни дороги были скользкими, мокрыми и холодными. Светлей воды в лужах и темней неба. Серые, как редкие валуны по сторонам дороги. Валуны местами пятнал ядовито-рыжий лишайник, в логе по левую руку стоял высокий, блестящий золотом камыш. Больше ярких пятен не было, и снега не было, стаял вчера к полудню. Интересно, в этом году неделя костров снова будет бесснежной?..

— А что это за история с животами? — полюбопытствовала Птица несколько позже, когда уже совсем близко надвинулся Горб, поросший редким и невысоким леском. — Ты это всё выдумал, что ли? И зачем? Неужели думал, что Памятник посчитает это смешным? Или, того лучше, тебе поверит?

Вен пожал плечами.

— Я не выдумал.

— А что ж ты тогда не сказал, где это вычитал? — удивилась Птица, снова убирая волосы со лба. Вен глянул на неё с неудовольствием и ускорил шаги, сворачивая с дороги под низкую ветку старой яблони. Птица нырнула следом, придержалась рукой за ветку. Кора была влажной и выпачкала ладонь, так что пришлось на ходу оттирать тёмные полосы.

— Так где ты это вычитал? — продолжила Птица, догоняя Вена по тропе.

Вен вздохнул и почесал плечо сквозь куртку.

— Понимаешь… Я не вычитал, я вообще не думаю, что это где-то записано. Ну, такое многие хронисты не записывают, да? Я… Просто…

Он споткнулся и помянул хала.

— Да глупость это, наверное, — сказал он, внимательней глядя под ноги. — Забудь.

Птица отмахнулась от его неуверенности.

— Забудешь тут. Раздразнил и замолчал! Расскажи!

Вен пожал плечами, потом заткнул пальцы рук за низкий пояс и пошёл медленней, попинывая мелкие камешки и глядя на свои ноги.

— Я во сне видел, — сказал он. Искоса глянул на опешившую Птицу и опять опустил голову. — Знаю, знаю, что глупо. Но все прошлые разы, когда я проверял даты и имена — всё сходилось, даже когда я точно этого знать не мог, и хроник этих раньше не видел…

— Постой-постой, какие прошлые разы? Чего проверял?

Вен тяжко вздохнул, попытался засунуть руки поглубже, не преуспел и заговорил снова.

— Мне иногда снится… всякое. Иногда вот сюжет какой-то, как вот про родник и животы. А иногда просто весь день в седле, и вокруг степь, степь и холмы, и всё. Только на обед остановиться — и дальше, пока не проснусь. Или табуны гонять, огромные… Там особо рассказывать нечего, но там обычно хорошо так, холмы и небо, и ты между — летишь галопом или дремлешь в седле, и так спокойно и… ну, хорошо.

Птица недоверчиво нахмурилась, когда он снова на неё глянул, на этот раз подняв голову.

— И что? Сны и есть сны, что тут такого?

Вен опять пожал плечами и опять опустил голову.

— Не знаю. Я не объясню, просто… Оно всё, ну, очень живое. Иногда странное. Но если б только такие вот сны, без событий снились, то я бы и сам не задумался. Просто иногда снится про каких-то людей, которые правда жили. Я первый раз сообразил, когда в одном сне с Натотнаем ол Мевье сильно поругался, до поединка. Я в том сне был очень зол на него, ещё за давнее всякое. Ну, что он по нашей земле свои стада гонял, это ещё ладно, хотя тоже никуда не годится. А потом кто-то с их стороны траву поджёг в конце лета, как нарочно выждали, когда ветер дул сильный и постоянный ещё, всё в нашу сторону. Но этого во сне не было, это я во сне помнил только, и зол был донельзя. В общем, поединок, верхом и на копьях почему-то, и наконечники, главное, не стальные, а бронзовые, что ли… Ну, не знаю. Я его там, во сне, убил, кажется. Во всяком случае, он из седла вылетел, далеко так, а потом я проснулся. Ну и решил для интереса посмотреть, был ли такой Натотнай ол Мевье. Родовое имя, понятно, знакомое, но личное странное какое-то, я никого такого по истории не помнил. Я думал, вообще-то, что имя выдумал. А оказалось, что нет. Был такой, только давно, очень. Я в склепе случайно нашёл, на камне Ийгера ол Каехо… ол Кааго тогда ещё. Знаешь же, на старых камнях писали почётные победы: самых уважаемых врагов, кого человек убил. И краткая история там же: как ол Мевье границу не соблюдали, и про поджог тоже…

Вен передёрнул плечами.

— Ну и вот…

Птица некоторое время шла молча, выбирая, куда поставить ногу на скользком склоне. Потом покачала головой.

— И что, так ещё несколько раз было? Когда тебе что-то снилось, с именами и датами, и ты потом проверял, и всё сходилось? Я правильно поняла? Фу ты, Вен, хватит плечами пожимать! Ответь просто!

Вен неловко остановил плечи на половине движения.

— Было, сходилось, правильно. Ну, почти. Понимаешь, это же сон, а не лекция Памятника со столбиком дат и столбиком имён. Например, почему-то сложно всегда вспомнить своё имя. Вот если ты себе сама снишься, ты же о себе не думаешь весь сон подряд "Тидзана о-Кайле Тедовередж", так? Ты думаешь просто "я", и всё. Ну и тут так же. Но я, по-моему, всегда ол Каехо… ну, или ол Кааго, если это совсем давно. Иногда, как во сне про Сагаю ол Сэнхо и арнерцев, со мной ничего особо не происходит. А такое, что в хроники попадает, я только со стороны вижу, и во сне меня это вообще может не особо волновать. В том сне, например, меня больше всего беспокоило, что Джеба мой, ну, конь мой, засекаться почему-то начал. Я весь сон пытался понять, в чём дело. Я там животом не маялся, и за исход битвы ничуть не переживал, потому что это всё равно дела ол Сэнхо и арнерского храма, а я просто вассальную клятву отрабатываю. А вот Джеба всегда умница был, и совсем ещё не старый, ему лет пять было, и не засекался никогда, а тут на тебе…

Вен оборвал себя, огибая огромный валун и выходя на вершину Горба.

— Ну, ты поняла, да? Почти все такие сны — их вообще ни к чему не привяжешь, ни времени, ни места нет, зато какая-нибудь оплётка для рукояти необычная, или нлакку все пляшут в весенний праздник, или тюльпаны на скаку срываешь, а они от росы мокрые прямо, не то что влажные… Ну так этого же никто никогда в хроники не пишет — и как проверить, что оно так и было? Может, я просто выдумываю всё. А даже если что-то такое, что в хроники пишут — если битва какая-то, то всё равно. Ну, снится мне свалка, кровь и ругань всю ночь — а толку? Если я всё равно потом утром не помню, как меня звали и с кем была свалка.

Он замолчал, целеустремлённо шагая куда-то, и Птица решила как-то поучаствовать в беседе.

— Ты кому-то рассказывал? — спросила она. — Хриссэ там…

"Сейчас плечами пожмёт", — подумала Птица. Вен пожал плечами. Птица приложила все усилия, чтобы не фыркнуть.

— А чего рассказывать? — сказал Вен. — Я сам ничего не понимаю. А папа, скорей всего, решит, что это неважно.

— По-моему, ему интересно было бы, — не согласилась Птица. — Мне интересно. Я бы хотела, чтоб мне такое снилось…

— Не знаю, — сказал Вен. — Памятнику вот точно не надо было рассказывать. Сам не знаю, что на меня нашло.

Птица, наконец, поняла, куда он идёт. Шагах в десяти стоял чуть покосившийся высокий камень, с довольно узкими боками, срезанными верхними углами и резьбой по лицевой стороне. Камень немного походил на межевые метки, какие ставят в окрестностях Кейба, но те были квадратными в сечении и совсем не такими старыми.

— Это старые договора о гостеприимстве, — сказал Вен, не дожидаясь вопроса. — Если знать, где искать, их много можно найти.

Он обернулся к Птице, подойдя вплотную к камню. Птица тоже подошла, подозрительно разглядывая заросшую мхом резьбу.

— Раньше по герцогству гоняли табуны дальше, чем теперь. Чуть ли не до самого Кадарского леса к востоку, а на юг прямо в Тиволи, зимой.

Говоря, Вен повернулся обратно к камню, смахнул пальцами сор и стал осторожно и тщательно вычищать сухой мох из надписи. Знаки почти стёрлись, но разобрать ещё можно было. Текст шёл в две колонки, разделённые сильно вытянутыми по вертикали весами Тиарсе.

— Видишь? Тут и по-нашему, и на западном диалекте, два варианта текста. Такие камни вдоль всех старых перегонных трактов стоят, возле удобных водопоев, на обычных стоянках табуна, во всяких таких местах. Чтоб табунщики союзных родов могли свободно перегонять коней… Видишь, верхние углы срезаны по прямой? Такой формы камни как раз ол Мевье ставили. Вообще-то они с самого запада Сойге, почти уже с Цэнкачи. Но этот камень моложе, чем мой сон про поединок с Натотнаем. Камню лет семьсот-восемьсот, судя по тексту. Во время Натотная и Ийгера этого тракта ещё не было.

Птица почесала затылок, глядя на камень. Как можно по почти нечитаемым знакам понять, сколько камню лет, она решительно не представляла. Разве что дата была бы написана…

— Это ты тоже во сне видел?

Вен легонько водил пальцами по строчкам, сосредоточенно хмуря брови.

— Не, — сказал он, не отвлекаясь от строчек. — Это я читал. Тексты старые читал, хроники читал. Старые тексты сложно читать, я сначала думал, это другой диалект какой-то. А если читать по порядку, то видно, как слова от века к веку меняются. Медленно, — добавил он, подумав. — Как речное русло.

Птица подошла к камню сбоку, прислонилась, запрокинув голову и щурясь на подслеповатое солнце.

— И как ты это всё помнишь… — вздохнула она.

— Хорош бы я был, если б не помнил, — пожал плечами Вен. — Это же моя земля.

Птица подняла голову и тряхнула ей, роняя капюшон.

— Ладно. Я так понимаю, мы сюда шли? А чего ради, собственно?

Вместо ответа Вен вытащил из-под куртки небольшую плоскую коробочку, развернул — в коробочке оказался свёрнутый вчетверо лист бумаги, бронзовый пузырёк с тушью и подозрительно погрызенная кисточка.

— Зачем ты пришла, не знаю, — сказал Вен, закрывая коробочку и расправляя на ней бумагу. — А я хочу текст договора списать.

Кирой Тедовередж-тай

Даз-нок-Раад

2291, 3 день 6 луны Ппд

Шек легко мог бы помочь, но его просить бесполезно и даже опасно, он предан Империи. Хотя подозрение на него падёт в любом случае — сложно организовывать пиратские базы на островах Внутреннего моря, топить лаолийские корабли, переправлять письма и опасные документы из Рикола в Торен и обратно — под носом и без ведома господина адмирала, фактического правителя герцогства Рикола, ставленника Реды… Сложно, ох сложно. Но Кирой справлялся. Потихоньку накалять обстановку на границе, подпитывать уверенность Везариола в том, что Империя планирует поход на север.

Среди лаолийских лордов, особенно с северо-запада, где феоды крупны, армии сильны и правители честолюбивы, не один и не два в курсе истории чудом спасённого Таннира ол Истаилле. Официально о нём не объявляли, но слухи ходят, к этому Тедовереджу даже не пришлось прикладывать руку. Но одно дело — знать, что у Везариола есть карманный претендент на имперский трон, и совсем другое — готовиться к скорой войне. Лаолий слишком слаб, а Реда слишком сильна, и предъяви Лаолий претензии сейчас — это выльется в войну или смуту, долгую и утомительную для обеих сторон. Дазаранского посла это более чем устроило бы, но с обеих сторон были люди, войны и смуты не желающие. Приходилось вести их к войне за руку.

Кирой стоял в открытом конце галереи, с видом на один из дворов Даз-нок-Раада, на зимний сад. Камни, сухие и вечнозелёные кустарники, пихты и вода. Кир в задумчивости постучал пальцами по перилам, и улыбнулся.

Лаолийцам важней, что Реда незаконно захватила власть при живом наследнике ол Истаилле, происхождение самой Реды для них второстепенно. Но за дополнительные сведения против ол Тэно Везариол неплохо заплатит, даже в отсутствие прямых доказательств. К тому же, при удаче, это взбудоражит Торен, там вполне могут решить, что уже достаточно сильны для войны с Империей. А война Империи с Лаолием окажется очень кстати. Дазарану.

Тем временем можно поискать доказательства. А можно и не искать, а хорошенько поработать с тем, что есть. Если в чьи-то слова легко поверить — и хочется поверить, — то им будут верить, и будут повторять, и доказательства подыщут сами. Или что-то, что можно при большом желании счесть доказательством. И наоборот: если слух правдив, но мало похож на правду, и если верить в него не хочется, доказательства могут и не помочь. К тому же, факты и доказательства хороши, когда говоришь один на один с умным человеком, а не когда играешь общественным мнением. Хотя это не значит, что общественному мнению можно говорить откровенную ложь. То есть, конечно, можно — если хочешь быстро взбудоражить, быстро воспользоваться бурлением и быстро сбежать, пока черепица не начала сыпаться тебе на голову. В остальных случаях куда проще и надёжней говорить правду. Меньше шансов запутаться самому, меньше шансов, что кто-то раскроет твою игру, больше вероятность убедить даже проницательного человека… Если говоришь правду, второстепенные детали будут играть на тебя, подтверждать твои слова.

Сложность в том, чтобы правильно выбрать правду, подходящую к случаю.

Несколько месяцев назад в Центральной Арне в очередной раз поднимались крестьяне. За последние годы в регионе развелось невиданное множество бродяг. Те, кто ещё держался за дома и клочки своей земли, нищали всё больше, и немногим богаче были, чем эти бродяги. Недовольство росло по мере того, как росла нищета, и этому никто бы не удивился, но чернь, вопреки обыкновению, ругала не местных господ или злых духов, а императрицу. Избранную Вечными и потому непогрешимую — иначе как бы стоял мир?

Это была заслуга Кироя, и это было несложно. Сложней было сделать так, чтобы данную правду не смогли поставить послу в вину. Но в этом он поднаторел за годы, не хуже ближнего круга императрицы. Ничего определённого на него не найти; сам он ни взглядом, ни интонацией не выражал неудовольствия политикой Реды. Он и Редой её не называл — ни разу не обмолвился, даже в кругу друзей, хотя и наиправейшие из всех патриотов давно называли её только так. По крайней мере, в неформальной обстановке.

Лет пятнадцать назад в Центральной и Юго-западной Империи, где поля пустовали или давали слишком уж низкий урожай, вместо полей стали устраивать пастбища. Сначала в Нюрио, потом северней… Дворяне и города выкупали земли соседей под разведение овец на шерсть. Кто-то из экспериментаторов разорился, но у других дела шли бойко; им неудачники за бесценок отдавали свои пастбища, а иногда и прочее имущество, за долги. Несколько обанкротившихся родов беды бы не сделали. Беда в том, что под пастбища нужно много места, а людей для присмотра за стадами и для обработки шерсти — не особенно. И кое-где, где разведение овец стало особо процветать, места оказалось недостаточно для людей. Отсюда бездомные и безработные. Кто-то жил по старому, едва-едва в силах прокормиться со скудных урожаев. Рядом с растущим богатством горожан и овцеводов голодать оказалось сложней, чем прежде.

После падения зангского Вернаца часть неприкаянных арнцев ушла к западу, на имперское теперь побережье, искать там новой удачи взамен изношенной старой. Большая часть осталась, не веря, что дальнее счастье верней ближнего. Пастбища, производство шерсти и доходы крупного дворянства и городов росли. Число неприкаянных и недовольных тоже росло, но тут началась война с Кадаром, и недовольных бросили туда. Мелкое безземельное дворянство было счастливо — что им ещё и делать, как не воевать? Разве что грабить по дорогам, но так ни титулов, ни чести не добудешь, да и сложно стало грабить, когда его светлости первому советнику ол Нюрио поручили наладить безопасные пути сообщения между основными регионами страны. Его светлость в компромиссы не верил, намёков не слышал, взяток не брал, входить в чужое положение не желал и отдыхать не считал нужным. Традиционный мелкодворянский промысел потому зачах, и войну безземельные рыцари встретили с восторгом.

Нищие и полунищие арнцы ей были рады меньше, но в войну им, по крайней мере, дали работу. Грязную и трудную, но разве простолюдин когда жил чисто и легко?

Кадарская война позволила сбросить напряжение на юг. Но война окончилась; к тому же, столица сместилась в Раад, большое начальство оказалось далеко, и возмущаться потому стало, кажется, безопасней. Сам Кирой сделал, в некотором смысле, сущую малость. У дазаранского посла была неплохая агентурная сеть. Когда в центральных регионах снова начало расти напряжение, в подставленные уши упали несколько намёков, и слухи поползли сами, тем более, что намёки были совершенно правдивы: мысль переделывать поля под пастбища когда-то подала именно Реда. Правду говорить легко и приятно…

Кого-то из агентов Тедовереджа ликвидировала имперская тайная полиция, предварительно расспросив. Кир не беспокоился. Ни через кого из тех агентов выйти на него было невозможно. Кошка знала, разумеется, на кого именно ей не удалось выйти, но доказать ничего не могла. Если бы она нашла какие-то доказательства, Киру пришлось бы пойти на очень серьёзные уступки под угрозой огласки. В Зегере его действия не одобрили бы. В Зегере его действия сочли бы провокацией и подстреканием к войне между Империей и Дазараном, потому Кир тщательно следил за отсутствием доказательств. На настроения же в Империи ликвидация агентов не повлияла — слухи были уже запущены и в особой подпитке не нуждались. На руку Киру играло слишком многое.

С покорением Кадара страна стала слишком большой. Когда из столицы до окраины даже птичья почта идёт пол-луны, не говоря уж о переброске армий… Это здорово осложняет жизнь. Кроме того, после кадарской войны императрица не собиралась останавливаться. Её беспокоил Лаолий, где тихо, но упорно повторяли слухи о выжившем ол Истаилле. Её увлекла легенда об Алироне, стране бессмертных за северо-восточными горами. Кажется, императрице хотелось проверить, верно ли бессмертные бессмертны. Тем временем в Рааде необъяснимо и вроде бы безосновательно, но единодушно считали главным потенциальным противником Дазаран. Люди жили в смутном предощущеньи новой войны, хоть и расходились во мнениях о противнике. В одном сходились все: вокруг враги, только и ждущие, что Империя даст слабину. Вот отношение к грядущей войне снова разнилось, но сторонников мира было больше. В сторонниках войны было всё то же нищее дворянство; кадарские наёмники да разночинные ультрапатриоты. Крупное же дворянство не хотело рисковать новыми торговыми прибылями, и в этом неожиданно совпало во взглядах с купеческо-ремесленными верхами. Если при Нактирре от купцов, банкиров и цеховиков было много шума о правах и привилегиях, то при Реде они поутихли. Кто-то продолжал бубнить всё то же, но большинство видело, что хоть привилегий не дают, но дают делать деньги; и потому времени на бубнёж не тратило. Когда же впереди замаячила новая война, настроения в этих кругах снова переменились, и не в пользу Реды.

— Пап, можно тебя на минутку?

Тедовередж отвернулся от пустого и неподвижного зимнего сада, чтобы сказать "не сейчас", но Тидзо перебила его резким жестом:

— Да-да, не сейчас, ты занят судьбами мира, а я всегда невовремя. Что ты знаешь о маминой родне?

— У твоей матери нет родни.

— Вот именно. Почему?

— Ты знаешь про мор.

— Знаю, — брезгливо скривилась Тидзо. — И знаю, что он был за два порога до её рождения. Откуда она на самом деле?

Тидзо напряжённо смотрела исподлобья. Переступила, засунула большие пальцы рук за пояс, переступила опять. Явно заранее уверена, что ответа не получит.

— Спроси у своей матери.

— Она тоже будет молчать или врать, так что я хочу услышать обе версии.

— Почему ты думаешь, что я могу тебе что-то сказать?

Тидзо отвела глаза, опять неуверенно переступила, потом выпалила:

— Я видела письмо.

Это было неожиданно — Тедовередж, впрочем, знал, что удивления дочь заметить не могла. Она тем временем быстро продолжала:

— Тебе писала какая-то женщина по имени Нёна, угрожая рассказать о прошлом мамы. Что она тебе рассказала?

(Отёкшее лицо, старая, некрасивая женщина с нервными глазами и жалобным голосом. Кирой предусмотрительно отправился на разговор без лишних свидетелей, и потом благодарил Единого за свою предусмотрительность. Слишком скандальная информация, малополезная в игре против Мише именно потому, что скандалом в случае чего накроет всех, и слишком опасная, чтобы отпускать живой неудачливую шантажистку.)

— Я не согласился с ней встретиться.

— Если ты мне не ответишь, — угрюмо начала Тидзо, — я расскажу маме о письме.

Из чего следует, что это единственный её козырь, — рассеянно подумал Тедовередж, глядя вдоль галереи. Галерея была обшита лакированным деревом — полностью, стены, потолок, пол. Доски на полу были гладкие, без резьбы, отполированные до зеркального блеска, и в глянцевой каштановой поверхности мягкими мазками лежал свет масляных ламп, свисающих с потолочных балок. Тидзо злилась и нервничала, пыталась понять, о чём он думает, не могла, и оттого нервничала и злилась сильней.

— Спроси у своей матери, — сказал Тедовередж. Тидзо вскинула голову со злыми чёрными глазами на остроносом лице — Кирой в очередной раз подумал, что на мать она совершенно не похожа.

— Я ненавижу ваши игры, — сказала Тидзо сквозь зубы. Кирой улыбнулся.

— Скажи, что старая знакомая передавала ей привет. И учись играть по существующим правилам, — он улыбнулся опять, с преувеличенной мягкостью, — дочь моя. Ты не в пустыне живёшь, а с людьми, которые играют по правилам — общим для всех. И для тебя тоже, если ты не хочешь отпугнуть от себя всех приличных людей.

— У нас разные представления о приличных людях, — отрезала Тидзо и повернулась уходить.

— К тебе больше, чем на пару слов, ни один человек за сегодня не подошёл, — сказал ей в спину Тедовередж. — Кроме ол Каехо и его сына. Ты хоть понимаешь, как приятельские отношения с ол Каехо выглядят в глазах света?

Тидзо обернулась, посмотрела на отца через плечо, и усмехнулась.

— Плевала я на твой свет с его воображением и одной темой для сплетен на все века.

— В том и беда, что плюёшь.

Тидзо повернулась лицом и чуть наклонила голову, разглядывая отца с то ли задумчивостью, то ли любопытством на лице.

— Пап, — сказала она. — К тебе сегодня вообще ни один человек не подошёл. Пара банкиров, пара советников и несколько прикормленных стукачей. И, по-моему, не затем, чтобы дружески пообщаться.

Она снова отвернулась и быстро пошла прочь, не реагируя на окрик. Назавтра уехала в Сойге, не пробыв в Рааде и десяти дней, и не спросив разрешения на отъезд.

Четырнадцать лет назад, когда Мише забеременела, Кир неожиданно сильно обрадовался будущему ребёнку. Но роды проходили очень тяжело, в тяжёлом воздухе натопленных комнат висели осторожные намёки, что Мише, может быть, спасти и не удастся. Под вечер Кирой догадался послать за ол Кеуно, которая приехала сразу, обругала всех и выгнала Кира и половину прислуги из комнат Мише. Там что-то происходило всю ночь, и ещё день, а Кир не находил себе места, меряя шагами Ивовый дом, и упорно обходя стороной восточное крыло, куда вдруг переместился центр домашней жизни. Потом, зайдя в комнату, Кирой едва глянул на ребёнка — краснолицая, сморщенная обезьянка, лысая, — сразу присев рядом с кроватью жены. Мише выглядела немногим лучше ребёнка, совсем измученная и нездорово бледная. Она слабо улыбнулась, когда Кир взял её руку, и так и заснула. Кир заснул бы рядом, но ол Кеуно его снова выпроводила. Вышла с ним вместе.

— Идите спать и не переживайте, — сказала лекарка так тихо, будто боялась разбудить кого-то, спящего рядом, прямо в коридоре под дверью. Кир глянул на неё — на прозрачное лицо с тяжёлыми веками и мешками под глазами, с нервным тонким ртом, и подумал одновременно, что ол Кеуно, вообще-то, должна бы быть ровесницей его жены, а выглядит гораздо старше; и что лекарка устала чуть ли не больше Мише.

— Девочка у вас здоровая, и с Кошкой тоже всё в порядке будет, — таким же бесцветным голосом продолжала ол Кеуно. — Только… — она замялась, глянула Киру в лицо и снова опустила глаза куда-то вбок. — Детей у неё больше не будет.

Потом она ушла, бесшумным призраком, по щиколотку в ворсе ковра. Кир постоял-постоял и пошёл к себе. Думать над услышанным он начал парой дней позже, когда в дом уже приглашали священника из храма Тиарсе, чтобы сморщенной красномордой обезьянке дать человеческое имя. Один ребёнок — это не дело. Разумный человек в Дазаране взял бы другую жену или двух, и лет через пять детей был бы уже десяток. Ребёнок не должен расти в одиночку, добром это не кончится. Не кончилось. Если бы девочку воспитывали по имперским обычаям, это уже было бы достаточно плохо, но девочку не воспитывали вообще, и в итоге в половине столичных домов её принимали только из уважения к родителям, а в другой половине по возможности не принимали вообще. Живи Кир в Дазаране, всё было бы иначе.

Последний раз он был в Дазаране несколько лет назад, на полторы луны. Столицу мало интересовали его отчёты, столица считала имперское направление самым спокойным, и потому сняла с посла обязательство периодически отчитываться лично, разрешив обходиться письмами.

На гражданские идеи Кира Кошка смеялась, что о дазаранских делах он давно уже знает только с чужих слов, и неизвестно ещё, лучше или хуже Кошки. "Ты давно уже имперец, Кир, кого ты обманываешь? Ты что, ещё помнишь улицы Зегере?" Кир помнил… помнил, но не запахами и не образами, а словами, словно кто-то когда-то рассказывал ему о далёкой странной стране. Помнил по собственным рассказам о давно выцветших воспоминаниях. Кошке он в этом не признавался, но та в признаниях и не нуждалась. Она знала, что Кир и так половину детства провёл в Империи. А после — после смерти отца — в Дазаран наведывался только по своим посольским делам и ненадолго. И не тосковал по родине, давно уже. Привычно про себя ругал имперские обычаи в сравнении с дазаранскими, но по совести говоря, не знал, сумеет ли вписаться обратно в традиционную, правильную жизнь после стольких лет жизни среди северян. Кошка была уверена, что нет. И была уверена, что его работа сама по себе неконструктивна: "От тебя же никакой пользы нет, только вред." Кир полагал, что вред для Империи оборачивается пользой для Дазарана, пусть лучше северяне отвлекаются на внутренние проблемы, чем на юг. Кошка смеялась и вспоминала пословицу: "Захотел мужик жить богаче соседа и поджёг соседский амбар".

Астаре

2292 год, 1 луна, неделя костров

Кейб

В Кейб в середине зимы Аста занесло потому, что Тасве, Унвай и увязавшийся за ними Керт ещё осенью ушли под Иходжу со стадами, а остальным дядьям и так было чем заняться, кроме как договариваться с городскими скупщиками о цене на шерсть на следующий сезон. К тому же, торговался Астаре лучше них. И, что важнее, лучше большинства скупщиков.

Настроение у него на обратной дороге было, несмотря на успех, отвратительным. Атка продолжала при всяком удобном случае прятаться от мира по углам с книгами, и не нужно было ходить к храмовым предсказателям, чтоб понять, откуда она эти книги берёт и с кем потом обсуждает. И это Асту всё больше и больше не нравилось, ещё и потому, что отцу он про её привычку по-прежнему не говорил, хотя надо было, с самого начала. Это во-первых. А во-вторых, Птица опять была в Сойге, Аст чуть с ней не встретился на мосту возле замка — и обнаружил, что ничуть не успокоился за последнее время. На Вена и Птицу он был по-прежнему зол, сильно. На Птицу сильней. Сана как-то заметил, что злиться на них глупо, потому что никто не выбирает, в какой семье родиться. Аст огрызнулся, что злится не на родовитость, а на враньё, но в глубине души он знал, что проблема в другом.

Это другое он начал замечать уже давно, но одно дело, когда на запруде засматриваешься на помощницу сокольничего, и совсем другое — когда на о-Кайле. Второе пахло нехорошо, сырым подвалом и солёными плетьми, и Астаре потому разозлился страшно, он бы с кулаками кинулся на кого-нибудь в каагской библиотеке, ещё бы чуть…

Аст сжал колени, Свист поднялся в ленивую рысцу шагов на десять и снова пошёл шагом.

Злиться, вроде бы, не на кого, правильно мелкий говорит, но всё равно ж злишься. Потому и поспешил уйти… Хорошо хоть, град уже кончился, вымокли всё равно до нитки, но тащить остальных, и Атку в том числе, через град до самого Ревеня — это как-то неправильно.

Злился на себя вот, что не догадался. И на Птицу… на Тидзану о-Кайле, за то, что не соизволила сказать раньше. Аст бы тогда глядел в её сторону куда реже, и точно бы не дошло до…

Аст очнулся как раз вовремя, чтоб не прозевать поворот. Нырнул, пригибаясь к конской шее, в низкую арку, рассчитанную на пеших, но никак не на верховых. Вдоль одной стены подворотни громоздились большие напольные кувшины под вино. Эти были с треснутыми боками или битыми днищами, отчего в них давно уже не хранилось ничего, кроме кошек.

После арки Аст свернул к главной площади, срезать дорогу. Ближе к центру на глаза попадалось всё больше высоких домов, чистокровных лошадей и богатых всадников, и мысли Аста снова свернули в неприятную сторону. Пару лет назад он ездил с роднёй матери в Тойлею, и едва не нарвался на проблемы, вздумав так срезать дорогу по центральной улице. Спасибо дядьке, который успел перехватить: это Сойге и Тиволи — герцогства конников, где верхом ездят все. В нормальных столицах центральные улицы для дворян, простым людям там верхом разъезжать запрещено…

Аст зло прищурился и послал Свиста в галоп — квартала на два, после пришлось тормозить, с мелким гравием из-под копыт, потому что центральная улица была перекрыта. Ну, не совсем перекрыта, строго говоря. Но по обочинам толпились люди, и были заготовлены горками дрова для ночных костров, а по центру улицы двигалась процессия. Факельщики — с незажжёнными пока факелами; монахи в низко надвинутых капюшонах — "привратники", слуги Кеила-Слепого, стража границ; актёры в масках младших Вечных, четвёртого ранга — призраки, духи, домовые, водяные, лешие, красивые или гротескные, смотря кого изображают…

Главные празднества начнутся завтра; сегодня процессия только идёт к храму Кеила, чтобы зажечь факелы и пронести освящённый огонь по городу, поделиться им со всеми, запалить неделю костров.

Аст привстал, коленями на холку, высматривая хвост процессии. За "Вечными" шли жонглёры, дальше — барабанщики, а дальше было не различить за поворотом. Но до сумерек оставалось уже не слишком долго, и Аст рассудил, что хвост должен быть близок: на закате вся эта цветная змея должна уже возвращаться с факелами. А объезжать через Рогатые ворота далеко, остальные ворота ещё дальше, а от Рогатых пока выедешь на дорогу до Ревеня… Проще уж ночевать остаться, если шествие затянется. И Аст стал смотреть. Неделя костров, завершающаяся Порогом полуночи, — это имперский праздник, а не сойгийский.

Имперцы говорят, что шесть лун год растёт, а шесть — старится, и грани между ростом и старением зовут Порогами. Летний порог, полуденный, малый, им ведает Наама. Зимний же, больший, Порог полуночи — смерть года, после которой Кеил забирает его на суд. Пять или шесть суток он судит год, и в это время границы между мирами, между сном и явью, жизнью и смертью, правдой и ложью никто не стережёт. Поэтому люди сами жгут костры и стоят на страже.

В Сойге был другой календарь, и крупные праздники в нём приходились на весну, когда стада поднимали вверх, на летние пастбища, и на осень, когда их сгоняли на равнину на зиму. Вен говорил, что когда-то весну и осень справляли после того, как род откочует на другое становище…

Аст подумал, что Вен сейчас где-то в процессии, и смотреть как-то расхотелось. Хотя вообще-то любопытно было. Имперские праздники по Сойге справляли не везде, вблизи от крупных трактов и городов, да и там уж точно не с таким размахом. Дядька брал как-то Аста в Тахитар в Порог полуночи, поглядеть на погребальный костёр старого года, но процессия там была короткая и скучная. Не то что тут, пышно, людно, богато, и дворяне наверняка едут. Может, Птицу увидеть удастся; Атка говорила, вроде, что она на Неделю костров в Сойге… Хотя что там увидишь, в закрытых носилках.

Аст стал было представлять себе Птицу в богатом платье, потом оборвал себя и стал высматривать труп старого года. Если несут, значит, конец процессии близко, это Аст по рассказам помнил. А дворяне все уже проехали наверняка, в голове.

Прошло с полчаса, прежде чем Аст убедился в ошибочности этого предположения. За это время он успел заскучать, обвинить разносчика пирожков в торговле кошатиной, сбить цену на треть, поужинать и заскучать снова. Потом из-за поворота слева показалась повозка с одетой в траурные красные с чёрным одежды куклой старика, умершего года. Сразу следом опять шли факельщики и "привратники", а следом ехала группа верховых, и за ними крытые носилки. В носилках, вероятно, ехали кьол Каехо: Клайенна и Найша, поскольку среди всадников Аст узнал герцога и Вена с Птицей. Птица была не в платье, в верховом костюме, и не сказать, чтоб пышном — Аст видел купцов, разряженных пышнее. Но ткани были дорогие, сапоги ещё дороже, не говоря уж о золотом шитье на шапке — тот же узор, что на воротнике запашной куртки и перчатках… Да одна лошадь, даже без сбруи, стоила больше, чем дом Астовых родителей!

Свист недовольно фыркнул и мотнул головой — Аст оторвался от процессии и перестал тянуть на себя поводья.

Есть разные виды скромности. Скромно одетая в бархат о-Кайле выглядела до мозга костей — дворянкой, зверем другой породы. При других условиях Аст и не подумал бы искать сходства. а если бы и заметил случайно, то посчитал бы странным совпадением. Что общего может быть у дворянки — со встрёпанной Птицей, чистящей пол под присадами? Единственные перчатки, которые Аст на ней видел, были охотничьи, да не парадные расшитые, как на картинках, а старые, здорово потрёпанные птичьими когтями, но вполне ещё рабочие. Не по размеру большие и неуклюжие варежки. А манера держать себя… У простых тоже бывает такая манера, — если ты свободный человек, а не раб. Благородных делает наряд, оружие, лошадь, свита. А манера… Что в простом назовут наглостью и смутьянством, в дворянине окажется врождённым благородством, вот и всей разницы. Была бы свита побольше да вооружена получше.

Вен сказал что-то, и все трое рассмеялись: он, герцог, Тидзо… Аст спохватился и стал осаживать Свиста назад, ему крайне не хотелось, чтоб его заметили. Соседи по толпе заругались, расступаясь, и Аст с облегчением развернул Свиста и свернул в проулок. Рогатые ворота так Рогатые ворота, и хал с ним со всем.

Он успел доехать почти до самых ворот, уже смеркалось, хорошо так, густо смеркалось. В улочке на подъезде к воротам гулко слышались неспешные шаги Свиста по гладкой брусчатке, потом вдруг в этот перестук вплёлся чужой дробный галоп: кто-то позади Аста вывернул из боковой улочки на эту.

Аст обернулся, и почти одновременно Птица его окликнула:

— Астаре! Постой!

Аст остановился — не удирать же галопом, в самом деле. Хотя хотелось.

Птица, подъехав, спрыгнула и остановилась, держа руку на холке своей лошади и глядя на Аста в упор. То ли сердито, то ли иначе как-то, Аст не мог разобрать в сумерках. Свист переступил на месте, явно не прочь подойти и познакомиться с незнакомой лошадкой. Птица стояла молча и только смотрела — с седла смотреть на неё вниз было как-то неудобно, и Аст спешился тоже.

— Как это вообще понимать? — внезапно спросила Птица.

Аст вздрогнул и посмотрел ей в лицо. Она глядела не столько сердито, сколько обиженно, и злостью эту обиду пыталась прятать. Получалось бездарно.

— Ты что, так дальше и будешь прятаться и делать вид, что мы вообще не знакомы?

— А мы знакомы? — сказал Аст раньше, чем успел подумать. — Откуда у меня такие знакомства, госпожа о-Кайле?

Птица дёрнулась, сжимая руку в конской гриве.

— Я тебе сейчас лицо разобью, — сказала она. — Ну, по крайней мере, попробую. Госпожой о-Кайле меня называет только кьол Каехо и только при сильных мигренях, ясно?

Аст почти рассмеялся. Успел спохватиться и решил быть разумным и убедительным.

— Птиц… Ну, ты же сама прекрасно понимаешь, что такая… дружба добром не кончится. Тебе по шапке прилетит за то, что с кем не надо общаешься. Мне тем более.

— От кого прилетит? — фыркнула Тидзо. Легонько похлопала лошадку по шее, подошла к высокому порогу перед чьей-то заколоченной дверью. Подобрала с порога какой-то сухой прутик и села, вертя его в пальцах и глядя вниз. — От кьол Каехо? От неё даже каагским слугам прилететь не может, она там как фамильное привидение: атрибут необходимый, но бессмысленный. Хриссэ вечно на всё плевать, а мои давно знают, что я для приличного общества потеряна.

— Я думаю, ты врёшь, — тихо сказал Аст, подходя и становясь рядом.

Птица скривилась, отламывая часть прутика.

— Вру. Ну и что? Я на тебя зла, как хал, что ты взял и ушёл, как будто так и надо!

— А как надо? — возмутился Аст. — Вообще не надо было врать, что вы из простых, и никаких этих сложностей вообще не было бы!

— А ты, значит, хотел бы, чтоб не было? — спросила Птица, всё так же не поднимая головы.

— Я хочу, чтоб всё это не закончилось скандалом и судом! — вспылил Астаре. — Или ты считаешь, что есть другие варианты?

Птица молчала, только крутила в руках ветку. Ветка потрескивала, от особо нервных движений с неё сыпалась старая сухая кора. Аст уже собирался окликнуть Птицу, уверившись, что отвечать она не собирается, когда она заговорила, по-прежнему вертя в руках ветку и глядя не на Аста, а на неё.

— Кьол Каехо считает дерьмом всех без разбора, так что её мнение можно не учитывать. Хега молчит, но я знаю, он считает, что мы бы всё равно рано или поздно разругались бы, потому что, — она скривилась, — "как звери разной породы не живут вместе, так и дворяне с простыми". Мой отец считает, что меня уже года два как надо было выгодно выдать замуж, и огорчён, что моими дикарскими манерами приличную публику можно только пугать, а не очаровывать. Вен считает, что он обязан с тобой согласиться… только ничего у него не получается, всё равно он Атке как таскал книги из библиотеки, так и таскает. Мама на словах предпочитает, чтоб я общалась с дворянами, а на деле сама на родовитость никогда в жизни не смотрит. Хриссэ считает…

Аст не выдержал.

— Ты сама как считаешь?…да брось ты эту ветку!

Ветку он отобрал, а руку отнять не успел, Птица перехватила. Аст поднял голову — Птица смотрела на него в упор сердито и упрямо.

— А я считаю, что ты идиот! — отрезала она. Аст удивлённо моргнул… Птица фыркнула сердито, потом неловко положила обе руки Асту на плечи и наклонилась вплотную, лбом ко лбу. — Идиотище целое, — негромко сказала она.

— Птиц… — беспомощно сказал Аст. — Но это же неправильно… — Руки его в это время уже обнимали Птицу в ответ, игнорируя затихающий голос разума. — Всё равно же ничего из этого не получится…

— Ну и что? — сердито оборвала его Птица. Потом закрыла глаза на миг, прежде чем тихо продолжить. — Поцелуй меня. Пожалуйста.

Кейя, графиня ол Тайджай

2292 год, конец 2 луны Ппн, 2292

Рикола

В последнее время в Раад стали чаще приходить не самые приятные новости из Рикола и окрестностей. То лаолийские корабли пропадают в море в спокойную погоду, то где-нибудь в порту драки масштабом на полгорода и с явственным этническим подтекстом, то корабли какого-нибудь Утаренола арестовывают, вместе со всеми товарами, а этот Утаренол по матери родня лаолийскому королю… Прямых доказательств против ол Ройоме не было — не считать же доказательством государственной измены продвижение на посты многочисленных родственников и любовь к получению подарков. Но ситуация допускала только два объяснения: либо он сознательно накаляет отношения с Лаолием, либо плохо справляется со своими обязанностями — и ни один из вариантов не говорил в его пользу.

Кучер за тонкой стенкой впереди подхлестнул лошадей, карета гладко взлетела на мост и покатилась вниз.

Дороги в герцогстве хорошие, это Кейя успела оценить ещё пару дней назад. На свои нужды Реда денег не жалела, и по государственным делам экипажи летали чуть ли не с птичьей скоростью, покрывая, со сменой лошадей, тагалов по двадцать за день. Даже на самом востоке Рикола, где имперский тракт проходил по узкой долине между двух крутых отрогов, осыпистые склоны были укреплены тёсаным камнем, если где и сыпался мусор или сходил оползень, расчищали немедленно, и тракт всегда оставался прямым и гладким, даже зимой, когда меньшие, немощёные дороги раскисали в непролазную грязь. Зима здесь была та же, что в центральной Империи: гнилая, с едва намеченными морозами, с крупным мокрым снегом, сырая и слякотная. Кейя крайне не любила дороги сквозь эту зиму; чуть ли не больше не любила, чем арнакийскую весну, когда, по пословице, по тамошним полям проще плыть, чем идти.

Впрочем, в последнее время Кейю раздражали едва ли не все дороги, гладкие тракты Рикола в том числе. У встречных городов не было ни смысла, ни памяти, только поганая манера притворяться, что брат где-то здесь же, вот-вот нагонит за воротами, или войдёт в комнату. Хуже дорог были только зеркала. Особенно — маленькие, дешёвые, мутные. Они врали, они показывали Нейеха, или обоих, по привычке, и как раз тогда, когда Кейя нечаянно искала его глазами, в тысячный раз забыв, что не найдёт.

Они с детства твёрдо знали, что близнецы — это один человек в двух телах, и если одно тело умрёт, то и второе умрёт тут же.

Лишь стоя перед погребальным костром брата Кейя с ужасом поняла, что это неправда.

Сколько-то времени после — она ещё не верила до конца, что останется жить. Спала, ела, гуляла, работала по привычке, съездила поклониться в беверский храм времени, заканчивала дела и старалась не начинать новых. Ждала.

Вслед за Нейехом ушла одна полная луна, потом вторая, потом умер год, и на восьмой день с его смерти родился новый. С неба огромными хлопьями валил снег, засыпая неделю костров, Кейя бродила по чёрной, мокрой, глянцевой мостовой, пропитывалась насквозь подмёрзшей сыростью, не зная куда идти, что делать и за кого хвататься, и ей было всё равно. В одиночестве было что-то нездоровое, противоестественное, её мутило при мысли о том, что теперь так будет всегда.

К концу второй луны Кейя поняла, что начинает к этому привыкать, как можно привыкнуть к жизни без ног или к слепоте. Ещё порог назад она бы ни за что в это не поверила.

Их всегда было двое, все остальные обитали отдельно, по другую сторону пропасти, говорили на другом языке. Всё остальное было где-то поодаль, даже самое важное. Первый хозяин говорил, что они родились сросшиеся, правым плечом к левому, и потому убили мать, выходя, а отец хотел утопить их, но проезжий торговец предложил взамен хорошую цену. Может, врал хозяин, а может, и правда — у Кейи на правом плече, а у Нейеха на левом были два одинаковых шрама, как длинное клеймо. Со временем шрам уменьшался — или руки росли… Правда или нет — Кейе было всё равно, она не помнила отца, у неё был брат, который тоже не помнил, которому тоже было всё равно и у которого была она. Им было лет восемь, когда хозяин вздумал их продать, по отдельности, и они сбежали.

Близнецы уже знали к тому времени, что никто не любит, когда они говорят о себе "я", а не "мы", но решительно не понимали, почему.

Почти сразу они прибились к артистам под командой Шавера, и пошли сменяться городские площади и сельские ярмарки, и богатые дома, куда их звали в Порог Полудня или на День урожая, или в День талого снега. Разбитые дороги, прокопчённые одеяла, разные говоры и разные деньги, и рассказы про демонов безлунными ночами, и много учёбы и работы, и мало еды — меньше, чем у старого хозяина. Они жонглировали ножами в четыре руки, и все считали это делом непомерной сложности, хотя поодиночке жонглировать сложней: тогда же у тебя всего две руки, не четыре…

У Шавера они научились говорить о себе "мы", хотя по-прежнему считали это глупостью.

Потом очередная голая полоса затянулась слишком уж надолго, и близнецы сбежали опять, и случайно наткнулись на Кошку. Из всех кхади Кейя только с ней и сошлась более-менее близко; Теотта — слишком чокнутая, Лайя и Тисса — слишком простые, а остальные — заметно младше. В двенадцать, в шестнадцать трёхлетняя разница в возрасте ощущается совсем иначе, чем в тридцать; возню с младшими Кейя любила, но всерьёз никогда не воспринимала. Она понимала Нейеха, который вовсе не давал себе труда общаться с кем-то, кроме сестры, но сама общаться любила. И не видела ничего странного в том, что одному человеку в двух телах нравится разное. Нейех в этом человеке всегда был мозгами, Кейя была лицом и голосом. И в кхади, и позже, как графиня ол Тайджай. Разделение функций не мешало быть одним человеком и думать о себе "я", а не "мы", даже привыкнув уже это "мы" говорить.

Среди подводников они не особо привлекали взгляды, в мутной воде Эрлони водились и куда более эксцентричные рыбы. После ол Тайджай тоже не лезли в центр внимания, их игра обычно велась не на сцене, а за, всё больше под Кошкиным руководством в "пятой канцелярии", которая официально не существовала, а потому не располагала к известности. Изредка, всё же, ол Тайджай в свете появлялись, и потому свет имел о них мнение. Свет эксцентричность одобрял только в окультуренных, веками проверенных формах, а близнецов ол Тайджай не одобрял и опасался. Часть слухов и опасений были удобны: так, за манеру общаться обрывками фраз или взглядами их многие полагали магами, умеющими читать мысли, и потому избегали им врать. Были слухи и куда более странные и бесполезные. Например, упорно курсирующие слухи о чрезмерной родственной любви ол Тайджай, в подтверждение которых приводили, например, тот факт, что никто из них семьёй не обзавёлся и обзаводиться не собирался. Самым замечательным Кейя находила слух о том, что ол Тайджай на самом деле — одно лицо, оборотень, принимающий то женский, то мужской облик.

С того времени, когда ол Тайджай действительно стало не два лица, а одно, шутка перестала казаться смешной.

В другой ситуации, в отсутствие брата она пошла бы жаловаться Кошке, но на этот раз Кошка не имела права утешать. Это был агент её Тедовереджа — о чём близнецы знали; и была засада на близнецов — о чём они знали; с арбалетчиками — о чём они не знали; и зангский болт с узким наконечником и замызганным кожаным оперением прошёл сквозь кольчугу, между лопаток, чуть ли не на всю длину.

Карета подскочила на ходу, Кейю бросило в сторону, на стенку, и застёжка на боку узкой фиверской куртки намертво застряла в бархатной обивке. Кейя помянула хала и едва успела отцепиться до того времени, как карета остановилась: приехали.

С прошлой их встречи ол Ройоме заметно раздался вширь, посолиднел, но лицо оставалось живым по-прежнему. Либо ол Ройоме был гениальным актёром, либо Кейя ничего не понимала в людях, либо в измене его подозревать действительно не стоило. Скрывать свои мысли он при нужде умел, но редко такую нужду видел. О приезде кого-то из пятой канцелярии его, разумеется, не предупредили, но нервничать по этому поводу адмирал не собирался, принял ол Тайджай приветливо, распорядился подготовить жильё… В светских выражениях, но, кажется, искренне посочувствовал смерти Нейеха.

Сидя вечером уже в отведённых ей комнатах, Кейя глядела в каминный огонь и составляла планы на завтра, а где-то в дальнем углу головы рассеянно думалось о том, что это совершенно неправильно и неразумно — приезжать на место с готовой теорией и подгонять под неё доказательства. Самоубеждение не помогало, Кейя не могла даже сказать наверняка, действительно ли она верит ол Ройоме — или просто не думает о деле, а ловит призраков в зеркалах.

Призраков и лица из прошлого подсовывали не только зеркала, реальность тоже. Реальность застала Кейю врасплох на следующее утро в кабинете лорда тэрко, когда ей представили Треноя Ченгу, банкира. Лицо из прошлого было холёным, круглым и слегка напудренным, и переменилось за последние два десятка лет куда меньше, чем можно было ожидать. Приёмный сын Лиса Загри всегда себя холил и лелеял; быть может, эта привычка сказывалась, и привычка не жалеть на это средств. Память на лица, по-видимому, сохранилась не хуже, но обмен положенными при знакомстве любезностями это ничуть не замедлило.

После Кейя потратила несколько часов на то, чтобы в первом приближении войти в курс местных дел — с помощью секретаря ол Ройоме и пары писарей из архива; в числе прочего разузнала немного о Ченге. В Рикола банкир бывал часто, преимущественно по делам: у клана Ченга в герцогстве было сразу два двора — собственно в Рикола и в Лезоне. Немногим раньше он купил в Тердже дом, пару складов, место в порту и крытом рынке, чуть позже купил гражданство. Занимался Ченга всем понемногу: торговал — рабами, оливковым маслом, душистыми маслами и притираниями, немного радугой. Главным образом — давал ссуды. На снаряжение торговых кораблей, например, в счёт части товаров или процента с будущей прибыли. В одной из последних компаний участвовал вместе с Аверетшем…

В обед Кейя отправила к нему с запиской, что он к вечеру ждёт гостью, быстро получила ответ, и часа за полтора до заката впервые за день выглянула из дома наружу. Снаружи ей не понравилось: к вечеру на уличную слякоть рухнул мороз, и Кейя прокляла всё, спускаясь по широкой парадной лестнице — мраморной, полированой, обледенелой. Одна радость: по городу можно ездить, а не ходить, да ещё ол Ройоме дал полную свободу действий. Пока, впрочем, Кейя не рвалась осматривать верфи или арестовывать влиятельных горожан, пока она ехала в гости, намеревалась пить чай и наслаждаться утончённым общением.

От правой дверцы тянуло по ногам холодом, Кейя кутала их в одеяло и крутила в голове имеющуюся информацию. Покамест — о Ченге, не о возможной анти-имперской деятельности ол Ройоме.

Они, похоже, и верно были друзьями; по крайней мере, Ченга перед ол Ройоме был в долгу. Несколько лет назад, вскоре после войны, банкира угораздило дать в долг Тооргану нок Аджаю, а за нок Аджаями известна семейная традиция: долгов не отдавать никогда и никому. Правда, Тоорган раньше традиции не придерживался, а тут, видно, кровь своё взяла. Цепкий и пронырливый Ченга свои деньги получил бы всё равно, вероятно, если бы Войтшан — его средний сын — не решил однажды срезать дорогу до столицы через земли нок Аджаев. И заплатил бы банкир кадарскому дворянину выкуп за сына, вместо того, чтобы взыскать долг, если бы в дело не вмешался ол Ройоме.

Кейя слышала об этой истории и раньше, хотя в столице о ссоре между ол Ройоме и Тоорганом нок Аджаем говорили в контексте торговых контрактов и разногласий по поводу таможенных пошлин. Таможенные пошлины, несомненно, тоже имели место быть, и ол Ройоме заработал на этой истории круглую сумму, сомнительного должника в лице Ченги — и несомненно влиятельного врага в бесчисленных лицах рода нок Аджай. Выигрыш это или проигрыш — сказать затруднительно.

Другое дело, что ол Ройоме, по видимому, в делах руководствовался не только выгодой, но и родственными и дружескими связями. Кейя улыбнулась. У неё ещё при первом знакомстве, в Эрлони, сложилось впечатление, что с половиной Равнины Эшекоци состоял в романтических отношениях, с половиной второй половины — в дружеских, а с остальными — в приятельских. Всевозможных ол Ройоме с друзьями и прихлебателями было никак не меньше — а то и больше, — чем нок Аджаев, и эту толпу тэрко Рикола опекал и продвигал по службе с упорством, напоминающим покойного канцлера нок Шоктена.

Следом напрашивалась мысль о том, что ол Ройоме — друг детства Тедовереджа, и у Кейи опять плохо получалось эту мысль не думать. Хоть она и понимала, что мысли о Тедовередже напрашиваются в последнее время слишком часто, чтобы каждый раз принимать их за основную версию…

Карета остановилась перед воротами Ченги, помешав мысли уйти в ненужную сторону, въехала во двор, и к крыльцу, где остановилась окончательно.

Через дом, через внутренний двор со сколотым с дорожек льдом, во второе здание, двухэтажное, и там по коридорам. Комната, куда провели Кейю, обставлена была скудно и странно, но на удивление приятно. И когда за спиной тихо замерла тяжёлая бархатная драпировка, завешивая вход, людный дом по ту сторону занавеси и портовый город за стенами дома отодвинулись куда-то далеко. Кейя думала, ответив на приветствие и садясь, что и Лис Загри, и приёмыш его тем паче, красивую жизнь всегда очень любили — и умели её жить.

Ченга снял чайник с жаровни, блеснув в свете лампы золотым шитьём на рукаве. Чайник был красный, с выпуклым геометрическим узором, но на узоре краска от старости вытерлась, обнажая черноту. Рука, тускло блеснув золотом в свечном свете, наклонила чайник над заварочной чашкой; тонкая струйка воды чуть слышно потекла вниз, беспокоя чаинки, уже расправившиеся от предыдущих заварок. Прозрачный пар потянулся вверх, к необлицованному потолку красного кирпича. От потолка к полированому дощатому полу спускалась неглубокая ниша с полками для чайной утвари. В тёмном лаке полок тонули тусклые отсветы. Стены напротив не было, только бархатная драпировка; по коридору по ту сторону иногда скользили тихими тенями здешние слуги. Боковые стены комнаты были из того же красного кирпича, с уступами и впадинами, и в этих уступах и впадинах прятались свечи, от которых чуть слышно пахло воском и сухими травами. Центр комнаты занимал низкий столик. Вокруг на полированном паркете валялись подушки для сидения.

Он снова протянул руку, перелил заварившийся чай из заварочника в чашку и тихонько покачал напиток по кругу. Вдохнул запах, прежде чем пригубить.

Кейя тоже подняла чашку к лицу. В предыдущей заварке ярко звучала цветочная нота — эта была более терпкой, с привкусом земли и дерева. От чашки к чашке оттенки вкуса переливались и мерцали, переходя один в другой.

— Похоже на любование хорошо огранённым драгоценным камнем, — сказал Ченга. Кейя подняла глаза от чая на него. Ченга продолжил. — Когда поворачиваешь камень в пальцах, подставляя свету разные грани, и внутри вспыхивают и гаснут искры, разного цвета и яркости, но камень всё равно остаётся прежним.

— Не знала в тебе склонности к поэзии.

— Не к поэзии, — он улыбнулся. — Я ценю то, за что дают хорошую цену. Деньги в рост, камни, металлы, благовония и роскошные ткани — лучшие из товаров. Некоторые считают лучшим товаром рабов или информацию… С рабами излишне много возни, на мой взгляд, а информация — товар слишком опасный.

Кейя смотрела не на него, а в чашку, где тихо покачивался ароматный напиток. Боковым зрением она видела, что лицо Ченги вполне безмятежно, из всех эмоций на этом лице читалось только удовольствие от лёгкой беседы за хорошим чаем.

— Мой отец, — сказал он, — Загирш Ченга, считал иначе. Мы во многом с ним похожи, но не в этом: я бы своим спокойствием рисковать не стал ради сомнительной выгоды.

— А ол Ройоме?

Ченга помедлил немного, вежливо улыбаясь.

— Откуда простому банкиру знать настроения лорда тэрко, — сказал он.

— Мне показалось, вы с ним друзья, — заметила Кейя. Допила чай.

— Дружба лорда тэрко дорогого стоит, — сказал Ченга. — Трудно судить, могу ли я на неё претендовать.

— Дорогого стоит? — задумчиво сказала Кейя, трогая край чашки пальцами. — Дороже спокойствия?

Она посмотрела на Ченгу, дружелюбно и немного рассеянно; банкир встретил взгляд почти ровно, но Кейя видела это "почти" — и видела, что уже выиграла.

— Позволь, я долью тебе чаю, госпожа ол Тайджай.

Госпожа ол Тайджай позволила.

Пару часов спустя она ехала обратно к себе, полулёжа на каретном сиденье и глядя в щель между неплотно прикрытыми занавесками, как плавится небо, малиновое и пурпурное. День перед этим выдался сумрачный, но к вечеру со стороны моря подул сильный ветер, разогнал облака, и небо стало совершенно чистым. Настроение у Кейи было менее безоблачным. Ченга рассказал больше, чем она надеялась, но всё как-то не то, и по большей части бездоказательно. Мелкая контрабанда, утаивание части доходов — и части конфискованного с пиратских кораблей; немного таможенных нарушений… Ничего выдающегося и никакого серьёзного вреда интересам Империи. Кейя начала уже подозревать, что так и не найдёт здесь ничего страшнее взяток и привычки забивать все возможные вакансии многочисленной роднёй, но на всякий случай ещё раз намекнула, что неудовольствие Даз-нок-Раада может быть куда серьёзнее адмиральской поддержки. Ченга помялся, рассказал, как сложно выбирать между долгом дружбы и долгом верноподданного — Кейя разглядывала игру света на кирпичах, попивала чай и изредка кивала, — но потом всё же перешёл к делу. В узких кругах осведомлённых лиц ходили слухи, что часть переписки ол Ройоме минует адмиральскую канцелярию, а идёт напрямую в Торен, со специальными гонцами. И что гонцов этих с адмиральскими подорожными через северную границу переходит, быть может, несколько больше, чем того требуют нужды Империи.

Даты, когда проходила корреспонденция в Лаолий и обратно, у Кейи были, по сведеньям дворцового архива. Назавтра она послала человека на север, к пограничной заставе на единственной дороге из Рикола в Торен, а сама с парой сопровождающих направилась в порт, общаться с таможенниками и шуршать архивными бумагами уже там. Шуршание дало ожидаемый результат: списки не совпадали; лишние гонцы были немногочисленны, но были. Вечером прилетел голубь с сухопутной границы, и в тамошнем списке лишних гонцов оказалось несколько больше. Все лишние — с подорожной лично от ол Ройоме, печать подлинная, разве что про двоих лишних вспомнили, что угол печати был смазан немного…

Кейя с лёгкой неприязнью посмотрела на письмо, свернула и отложила. "Похоже, я всё же успею в столицу к началу весны", — думала часть Кейи, пока она складывала письма и архивные выписки по порядку. Другая часть в это же время беспокойно ворочалась: что-то не так. Что-то не так…

Она продолжала ворочаться и после того, как Кейя вышла из таможенного управления, и пошла домой пешком: сидеть в креслах и в карете ей смертельно надоело, и нужно было проветрить голову. Может, удастся по дороге понять, что, собственно, не так.

Возможно, конечно, всё так, просто голова в который уж раз несанкционированно думала о Тедовередже. Стравливать между собой потенциальных противников Дазарана — как раз в его духе, а Империя сейчас подходит на роль самого вероятного врага Дазарана как никогда. А в контексте этой версии глупо полагать ол Ройоме непричастным: и в свете их давней с Тедовереджем дружбы, и просто по здравому смыслу — едва ли Тедовереджу удалось бы активно общаться с теми же пиратами у него под носом и незаметно от него. Не слепой же имперский наместник, в самом деле. Гораздо разумней предположить, что он не так уж лоялен власти, и если сам не способствовал другу, то, по крайней мере, закрывал глаза на его деятельность. Возможно, дружбу подкрепляло и что-то более материальное, в золоте, например. Арест Утаренола, опять же, ол Ройоме совершенно не отрицает, хотя и признаёт, что это уж никак не улучшило имперско-лаолийских отношений. Если уж начинать рыть, то закопаться можно глубоко, вспомнить ещё и давнюю историю с полусумасшедшим смутьяном-проповедником, который подстрекал против императрицы и которого ол Ройоме всё медлил схватить. Не достаточно ли поводов усомниться в лояльности наместника?

А если рыть в другую сторону — как Ченга мог отплатить за помощь против нок Аджаев? Учитывая мстительность кадарского рода и то, что ол Ройоме подставился лично, и явно превысил полномочия, плата даже с дружеской скидкой должна была быть весьма высока. И вряд ли деньгами — скорей, информацией, вопреки всем заверениям лиса о нелюбви к этому товару. Когда ол Ройоме только пришёл на службу, он довольно активно искал информацию о кхади; с чего Кошка взяла, что со временем он оставил это занятие? Может, просто стал лучше скрываться или нашёл существенные доказательства?

Лишних гонцов вкупе со словами Ченги может вполне хватить для ареста — для снятия с должности уж точно. Можно бы остаться ещё немного, идеальным доказательством была бы перехваченная почта — но не совсем же дурак ол Ройоме, не станет же он сейчас кого-то отправлять…

— Дядь, продай булку!

Голос был детский, но какой-то надтреснутый и звучал не просяще или весело, а почти зло. Кейя обернулась. Не так далеко, шагах в пятнадцати, рядом с лоточником стоял мальчишка лет девяти и протягивал монету на раскрытой ладони. Монета выглядела золотой; золотые ншассеты сложно спутать даже при взгляде мельком: шестиугольные и с отверстием в центре, монеты из южной Занги расходились по всем морям, от Торена до Зегере. Лоточник взял монету, сунул в рот и задумчиво прикусил, глядя в редкие облака над крышей напротив. Сплюнул.

— Фальшивая!

— И ничего не фальшивая, — огрызнулся мальчишка. На мальчишке была неопределённого цвета линялая рубашка, рваные снизу штаны, подвязанные бумажной верёвкой, и что-то бесформенное, что в прошлой жизни могло быть жилетом вроде тех, что носят в горной Занге.

— Да где б ты её взял, золотую, — рассудительно сказал лоточник, разглядывая монету.

— Гонец дал!

Лоточник пренебрежительно фыркнул.

— Богатый гонец, до тэрко ехал, — угрюмо бурчал мальчишка и замолкать не собирался, будто путая многословность с убедительностью. — Я ему таверну на ночь подсказал. Одну булку дай, а? На неё лошадь купить можно, не то что булку!

— Лошадь ему, ха! Руку тебе отрубить за фальшивую монету, понял? Пошёл отсюда!

Лоточник сунул монету себе за пазуху и развернулся было уходить, но мальчишка его ухватил за руку:

— Э! Ты монету обратно давай!

— Па-ашёл отсюда! — прикрикнул лоточник, замахиваясь. Мальчишка увернулся от кулака, презрительно скривился и пошёл наискось через площадь. Одно плечо у него было сильно выше другого, а лицо рябое и недоброе. На лужи он внимания не обращал, зло разбрызгивая ногами грязную воду и полоская в ней лохмотья штанин. Зашёл в лавку в другом углу площади. Кейя неожиданно для себя стала ждать продолжения. Почти сразу из лавки послышалась ругань, потом какой-то невнятный шум, потом в дверях показался здоровый парень с какой-то тряпкой через плечо. Обеими руками он держал оборванца под мышки. Вынес на порог, поставил; несильно, но выразительно пнул пониже спины и ушёл внутрь, прикрыв за собой дверь. Вскочив, мальчишка громко и многоэтажно обругал закрывшуюся дверь, отжал край вымокшей рубахи и пошёл прочь, впечатывая босые пятки в весеннюю слякоть с такой силой, будто хотел пробить землю насквозь.

Свернул в одну из улочек, узкую и загибающуюся вбок почти сразу, едва отойдя от площади. Кейя нагнала его за поворотом, мальчишка быстро оглянулся, явно готовый удрать, сверкнув грязными пятками на прощанье, но Кейя, видимо, выглядела достаточно нестрашно.

— Чего тебе? — спросил мальчишка исподлобья, вытирая нос рукавом.

— Что это за гонцы у тэрко такие, что в своём же городе в таверне останавливаются?

Не на вопрос, так на мелкий имперский сребрик, который Кейя вытащила из пояса, мальчишка среагировал мгновенно. Стал в преувеличенно скучающую позу, большие пальцы рук заткнул за пояс и убегать уже явно не планировал. Кейя подошла ближе.

— А какое ж моё дело, что там за гонцы. Как лорд тэрко выберет, такие и гонцы. Щедрые, видать. Чего это я не пойми кому рассказывать буду про такого хорошего человека, который золотого сироте не пожалел? Может, это дело государственное, тайное.

— Ты давай рассказывай, — сказала Кейя. — А там поглядим.

— Не-а, деньги вперёд. Я уже учёный…

Кейя в один тычок и полшага заломила учёному руку за спину — далеко рука не шла, мешал горб, — мальчишка заверещал подбитым зайцем и запричитал жалобное, но быстро замолчал, поняв, что без толку.

— Что за гонец?

— Гонец и гонец, чего я, знаю, что ли? — угрюмо сообщил он. — Лошадь ему свежая нужна была, так я его к Монису отправил, там и таверна рядом. Ты бы руку мне не крутила, а?

— Так с чего ты решил, что он к тэрко? — спросила Кейя, начиная подозревать, что чутьё её подвело. Руку она крутить перестала, но придерживала за плечо всё равно крепко.

— А я за ним от ворот следил, — сказал мальчишка, выпрямляясь — насколько можно было, с горбом. — Он там страже бумагу от ол Ройоме показал, я разговор подслушивал.

— Это ещё зачем?

Мальчишка пожал плечами.

— Кошель у него больно тяжёлый был. Я бы нести помог.

Ёжась от вечернего мокрого ветра, Кейя думала, что это уже интересней. Что за гонец тэрко, который в замок сразу по прибытии не показывается? И лошадь меняет в своём же городе за собственный счёт, когда можно обратиться прямо в замок. И с ночёвкой то же. Либо ему очень не хочется лишний раз засветиться в замке, либо у загадки есть ещё один слой.

— А ну, пошли, покажешь, куда ты его отвёл.

— Ты бы денег дала всё ж таки, тётенька, — деловито сказал мальчишка.

— Хочешь быть безруким впридачу к горбу? — предложила Кейя. — Глядишь, больше подавать будут.

Мальчишка зыркнул с искренней или талантливо подделанной обидой.

— Ладно, — сказал, — уговорила, идём.

Дорогу Кейя запоминала механически, и провожатого придерживала за кривое плечо так же механически, следя только, чтоб не удрал и не завёл в совсем уж опасные районы, где без хорошо вооружённого отряда и днём лучше не показываться. По дороге она прихватила пару стражников, которые бумажкам о полномочиях от ол Тэно и от своего тэрко возражать не стали, хотя на лицах ясно читалось всё, что они думают о столичных посланцах в целом и полномочных бабах в частности. Кейя тем временем снова думала о совершенно посторонних вещах. Например, о том, что дело к ночи, и надо бы разобраться с этим гонцом побыстрее, коль скоро вставать завтра ещё до света. И о том, что Нейех сказал бы, что совсем он не похож, и был бы Нейех прав. На Узелка мальчишка-провожатый походил разве что разновысокими плечами. Но за одни только плечи Узелка не назвали бы так, он весь был кривой и перекошенный, и у него что-то было совсем неправильно с ногами, которые в раннем детстве согнулись в обратную сторону, да так и застряли, и выросли тощими и узловатыми, больше похожими на лапы кузнечика. Актёры подбирали иногда таких детей — на роли демонов и мелкой нечисти. Некоторые труппы их специально выращивали: изувечить во младенчестве, держать годами в тесном коробе, где невозможно даже переменить позу, резать лицо и долго не давать порезам зарасти… Иногда такие дети умирали, иногда выживали, и к миру относились потом со вполне объяснимой ненавистью, так что демоны из них получались правдоподобные.

Шавер, старшой их труппы, подобных историй не любил, и пьесы с такими актёрами не любил, хмурился при виде них и отплёвывался. "Хороший актёр и без увечий изобразит демона, а плохого как ни уродуй, играть он от того не научится". А Узелка Шавер подобрал неожиданно для всех на какой-то ярмарке — Кейя ещё тогда подумала, что из жалости. Скорее всего, ошиблась: Шаверу и в голову не пришло бы держать кого-то без дела и кормить даром, а кроме того, из мальчишки и правда вышел хороший актёр. Лицо у него было правильное, голос чистый, передвигался он из-за своих кузнечичьих ног на четвереньках, нечеловечески, но на удивление шустро. Плюс к тому, он прекрасно владел тихим эрликом. Не просто свободно — каким-нибудь из диалектов "тихой речи" на Равнине владел каждый второй, — у Узелка правда был талант. Классическая актёрская игра — это сочетание поступков и двух видов речи: звучащей и видимой, произнесённой и показанной руками. В Лаолии некоторые актёрские школы и вовсе считали, что рот актёру раскрывать вовсе незачем, для пьесы достаточно музыки, танца и тихого эрлика. Танцора из Узелка по понятным причинам не вышло бы, но играл он вовсе не только нечисть: под одеждой ноги можно спрятать, так что сидящий мальчишка выглядел нормальным человеком, и Шавер зачастую ставил его "голосом", рассказчиком.

— А?

Кейя очнулась от размышлений и отругала себя за невнимательность: как ещё в канаву не рухнула по дороге.

— Пришли, говорю, — угрюмо сказал мальчишка. — Вон он, из таверны выходит.

Курносый, похожий на арнакийца парень пугаться стражи сперва и не подумал, подорожную показал с видом гордым и несколько брезгливым. Кончик левого чаячья крыла на печати был немного смазан — и Кейя улыбнулась. На виденных в архиве документах все печати были вполне чёткими. Может, случайность, конечно.

Гонец тем временем занервничал, запетушился и стал громко кричать о досадном недоразумении и срочных делах, по которым ему надо ехать. Внятно объяснить, почему он, адмиральский гонец, по прибытии в город не пошёл сразу к адмиралу, гонец не мог. На предложение съездить сейчас и разрешить досадное недоразумение, опять стал твердить, что срочное дело, нужно ехать дальше, уже и так задержался, а Кейя с азартной радостью думала — врёт, как пить дать.

Вытянуть из него всё оказалось до скуки просто. Выставить стражников за дверь, дать поверить, что можно купить свободу, сдав всё, что знаешь…

Знал он немного. Тедовередж не доверял исполнителям, они не знали даже, от кого получают приказы и подорожные, что уж говорить о содержании запечатанных писем — тем более, письма составлялись шифром; по крайней мере, изъятое у гонца было шифрованным… Но он знал, что нельзя попадаться на глаза людям адмирала, и знал, кому он возит письма из столицы.

Письма шли Ченге.

Этим же вечером она сидела в светлом кабинете ол Ройоме, рассказывая, почему от него срочно требуется приказ об аресте банкира — можно домашнем, но лучше тюремном.

— Твоё положение тоже не блестяще. С одной стороны, будь гонец твоим и подорожная подлинной, он бы сразу согласился поехать в замок, чтобы его слова подтвердили. И в таверне вряд ли остановился бы — когда можно бесплатно остановиться в том же замке. И ехал он явно не от тебя и не к тебе, а из столицы к Ченге. Но печати твои. Выкрасть печать или снять копию возможно, но непросто, и ты не сообщал ни о чём подобном.

— Я присяги не нарушал, — зло сказал ол Ройоме, сжимая кулаки на столе и сминая бумагу. Смотрел он в стол же, но Кейя сомневалась, что он видит хотя бы свои же руки. — И писем этих не слал, и не давал никому свою печать.

— Я думаю, ты знаешь, как и кто мог её заполучить.

Ол Ройоме молчал.

— Проще всего обвинить во всём Ченгу. Если тебе повезёт и печать найдут у него, и если допрос новых имён не даст, на нём дело и остановится.

Ол Ройоме молчал.

— Но я полагаю, печать не найдут, — сказала Кейя. — Я также полагаю, что Ченга назовёт имя: не захочет тонуть в одиночку. Он скажет всё, пока есть надежда выплыть. Но с твоим словом действовать будет проще. И против Ченги, и дальше. Я могла бы добиться ареста и допросов и так, без однозначных улик. Мне бы поверили и выписали приказ. Но с иностранными подданными лучше действовать по закону. И лучше, если у обвинения в свидетелях не только безродные. Особенно — когда речь зайдёт о весьма высокопоставленном иностранном подданном. Тогда твои показания особенно пригодятся.

Ол Ройоме смотрел, улыбался, и лицо и глаза при этом оставались на редкость невыразительны.

— Ты так уверена, что мне есть, что показать.

— Незаметно выкрасть печать невозможно, — сказала Кейя, — и ты знаешь, кто это, но почему-то молчишь. А этот кто-то хорошо поработал, чтобы даже в случае провала всё указывало на ол Ройоме, и только. За кем, к тому же, известен чрезмерно творческий подход к трактовке прямых приказов. Так что покрывать заговорщиков тебе нет никакого смысла, разве только — если ты с ними заодно. Когда письма дойдут до ол Кайле, автор всё равно выяснится, и тогда тебя признают соучастником совершенно однозначно. И предателем. Нарушителем присяги, нашада.

Шек спросил с лёгкой ядовитостью в усмешке.

— Тебе-то что за дело? Если ты так уверена, что преступника всё равно поймаешь за руку.

— Вот в этом я вовсе не уверена, — улыбнулась Кейя. — Я, напротив, уверена, что Империи удобно будет признать виновным в измене Треноя Ченгу и на том расследование закрыть.

— И какая разница, что я скажу, в таком случае?

Кейя улыбнулась снова. Ол Ройоме был зол — на неё, на Империю, на Тедовереджа, — и это было хорошо.

— Если ты знаешь, как твоя печать могла попасть не в те руки, — расскажи мне, расскажи на суде. Всё, что может помочь против него. У меня есть и другие свидетельства, и есть гонец, и возможность арестовать Ченгу. О том, чтобы дело дошло до суда — при удаче, ещё и открытого суда, — я позабочусь.

— Хорошо, — сказал Эшекоци. Прокатил по столу яблоко, шорхнув бумагами; прокатил обратно. Сверлил яблоко глазами и крайне недобро хмурился. — Я помогу.

Кейя подняла голову, села поудобней, и снова наткнулась на зеркало за спиной ол Ройоме. В комнатном полумраке и без того мутное стекло отражало лицо ещё неопределённей, не различить, мужское или женское.

— Вот и отлично, — кивнула Кейя.

Сойвено о-Каехо

2292 год, 19 день 5 луны Ппн

Сойге

— Птиц, как-то нехорошо, — сказал Вен, переминаясь в траве. — Что это мы полезем в чужой дом?

— Да брось, — отмахнулась она. — Мы только глянем, дома ли хозяин.

Вен был вовсе не уверен, что хочет застать хозяина дома. Хотя дело было не в том, ему не хотелось заходить внутрь, просто не хотелось, необъяснимо и нелогично, и слова про чужой дом были не более чем удобным объяснением. Вен не мог отделаться от ощущения, что дом за ним следит. Быстрый смотрел на дом неодобрительно, держался чуть позади и на удивление тихо.

Вот Птица явно ничего странного не чуяла. Звонко взбежала босыми ногами по старым ступеням, помахивая ботинками в левой руке. Постучалась. Никто не ответил, и она потянула дверь.

Дверь на ременных петлях отворилась легко и без скрипа. Вен подошёл. В доме было темно и пустовато, и пахло сухим деревом, воском и чем-то ещё, похоже на воск и притом острее, более пряно. В дальнем углу под самой крышей светлым треугольником выделялось окно, затянутое пузырём, и через него в комнату протекал мутноватый свет, неровной лужицей разливаясь по дощатому полу. С потолочной балки над головой свисал пучок остро пахнущей свежесорванной травы. Птица подняла руку, не достала и подпрыгнула, чтобы мазнуть пальцами. Сразу же потянула палец в рот: порезала о край травинки.

— Пойдём, Птиц, нет его здесь.

Вену было неуютно до крайности, хотя он не смог бы объяснить, в чём именно дело. Просто ощущалось неправильным — стоять в этом пустом доме… тем более — трогать что-то. Да ещё Птица вела себя так, будто ей ещё и десяти нет. Вену иногда казалось, что она и не собирается меняться вовсе, ни к двадцати годам, ни к тридцати.

От стен, и особенно из угла за печью веяло чем-то странным. Не то чтобы злым, но и не добрым тоже, как будто сквозняком, только не по коже, а прямо по кости. Вен мельком оглянулся на Быстрого — пёс остановился в дверях и смотрел внутрь не то чтобы враждебно, но подозрительно. Вен передёрнул плечами.

— Давай снаружи подождём, Птиц. Сюда нельзя без спросу, ты разве не чувствуешь?

Птица обернулась на него, подняла брови в преувеличенном удивлении. Вен крепко взял её за локоть и вывел на улицу — Птица от неожиданности не сопротивлялась.

Это было ещё прошлым летом, и Таввета они тогда не дождались, хотя просидели перед домом часа три, на короткой клочкастой траве, под тёплой от солнца стеной. Вен травил байки. Выяснилось, что Тидзо о Таввете не слышала — неожиданно, хотя и закономерно, если подумать. Говорить о нём считалось дурной приметой — точнее, народная мудрость грозила, что язык отсохнет, если станешь трепать, кому не надо. И даже приводила примеры нарушителей: дурачка из соседнего села и помершую в прошлом году мельницкую бабку. Кому именно не надо говорить, народная мудрость умалчивала; с полной уверенностью туда входили все посторонние… Но по большому счёту, о Таввете старались не говорить вообще — да и чего о нём говорить? Свои и так знают, что есть такой, а чужим это без надобности. Тем более, что обычно живёт он себе на том склоне за Горб-горой, выше по течению, и носа оттуда не кажет. А если у тебя к нему дело — так к нему и иди, чего тут говорить. Ходили к нему — с болезнями, с вопросами, иногда просили дать имя: не маэто, понятно, маэто от служителя Тиарсе получают и носят зашитым на шее, — но и хорошее эттей, чтоб не снашивалось и защищало каждый день, не всякий может сам найти. Ходили, словом, как к знахарю, или колдуну, или старейшине. И ходили не первое уже поколение и даже не третье.

— Ну так маги могут долго жить, — сказала Тидзо, когда пауза затянулась.

— Многие так и думают, — кивнул Вен. Почесал пёсий загривок, недвусмысленно подставленный под руку. — Но по-моему, столько даже маги жить не могут.

— Столько — это сколько? — Тидзо перевернулась на бок, потом села, вся спина в травяном мусоре. — Он тебе снился, что ли?

Вен покачал головой.

— Не снился, вроде. И я не знаю, сколько ему лет, просто… ну, не знаю. Кажется мне, что всё не так просто.

— А мне кажется, ты с Аткой переобщался. Это она любит байки собирать, про две тени, про кровь ветра, про водяные колокольчики…

Атка к Таввету ходила часто — как раз за байками. Она умела слушать, а Таввет любил рассказывать, как обнаружил чуть позже Вен, когда всё-таки застал его дома, с пол-луны спустя. Как раз с Аткой и ходил. Вен тоже умел слушать, только расспрашивал не про водяные колокольчики, а про людей, которые здесь жили раньше, как они жили, с кем воевали, как умирали. Таввет знал поразительно много, и в окрестностях Кааго и Ревеня знал чуть ли не каждый куст — и что росло на месте этого куста раньше. Это было не хуже замковой библиотеки, даже лучше, потому что можно было задать вопрос — и получить ответ, не вспоминая, у какого автора можно поискать упоминания, и не перелистывая сотни лишних страниц потом, когда вспомнишь.

Первое время Вен проверял его: задавал вопросы, ответы на которые знал, специально выискивал такие имена и даты, которых никто уже не помнил. Таввет отвечал и, кажется, про себя посмеивался, и улыбался под жёлтоватыми, завешивающими рот усами. Потом Вен проверял — по снам. Снам он доверял давно и прочно, и рассказы Таввета с ними не расходились. Сам же он сначала разницы между книжными и сонными проверками не видел, и вряд ли речь вообще зашла бы о снах, если бы не один случай.

Накануне Вену приснилась песня. То есть, снилось ему разное, хотя и несколько монотонно. По преимуществу, снились ему мягкие холмы вдоль реки, и он по этим холмам неспешно ехал, останавливаясь для того, чтоб то вдумчиво поохотиться полдня, то в реке окунуться, то накоптить впрок подстреленного мяса. Он знал во сне, что едет так уже не первые сутки, и не вторые, и не третьи, а холмы всё тянулись и тянулись мягкими волнами, изредка вспениваясь белой щебёнкой на гребнях, и времени не было, было только бесконечное сейчас. В тот день, что Вену снился, он пел по дороге какую-то песню, однообразную и бесконечную, как эти холмы. Кажется, там были и слова, но слов Вен не помнил наутро, а мелодия прицепилась, и он напевал её под нос, помогая Таввету потрошить свеженаловленую как раз для копчения рыбу. Точнее, сперва потрошил один только он, пока Таввет ходил проверять ещё и дальние тони.

Вен сидел на тёплых деревянных ступеньках с корзиной в обнимку, доставал оттуда рыбину — толстую, холодную, пахнущую рекой, — чистил, взрезал рыбий живот и кидал потроха поочерёдно своему Быстрому и тавветовскому коту. Быстрый сидел рядом и норовил ткнуться мордой в руку, мешая работать. Кот до такой фамильярности не опускался. Кот был грязно-оранжевый в бурых подпалинах, огромный, с обгрызенными ушами и непоколебимым презрением к миру. Опускаться до просьб он никогда бы не стал, так что лежал у ступенек с видом ленивым и независимым, и к падающей перед носом еде относился со сдержанной благосклонностью. Такое поведение еды прекрасно вписывалось в эгоцентрическую кошачью картину мира.

Ровный летний жар, запах зелени, ощутимый даже сквозь рыбный, размеренная работа, занимающая только руки, а не голову… Напевать без слов Вен начал уже на третьей рыбине, и к приходу Таввета вспомнил уже все переливы мелодии, хотя по-прежнему не помнил слов. Мелодия затягивала, и Вен ушёл куда-то за ней следом, и ничуть не удивился, когда кто-то рядом подхватил ту же мелодию, но со словами. От этого в голове прояснилось, и слова вспомнились разом, и бесконечная низка куплетов, и правила, по которым полагалось нанизывать новые. Вен продолжил петь — уже словами, и только строчки через три сообразил, что поёт на языке, которым вот уже лет пятьсот не говорят нигде, кроме как в его снах, а рядом стоит Таввет, молчит и смотрит крайне внимательно. От неожиданности Вен запнулся и невразумительно ляпнул:

— Я думал, нет такой песни…

Таввет неопределённо буркнул нелестное о Веновых умственных способностях.

— Ты её где выучил?

Вен помолчал, прикидывая, что можно правдоподобного ответить, вздохнул и решил рассказывать правду.

— От рыбы не отвлекайся, — напомнил Таввет, ставя рядом с первой корзиной вторую, сел на ступеньку, достал свой нож и взял следующую рыбину.

Рассказу он не удивился ничуть, расспрашивал, как часто сны приходят, есть ли какой-то порядок или нет, огорошил Вена вопросом, не пробовал ли он решать заранее, что увидеть во сне…

Вен остановился на половине движения, поднял голову поморгать на старика.

— Разве это возможно?

— Откуда мне знать? Я про такие сны не слышал. Попробуй.

Вен пробовал, не раз и не два. Пробовал по односложным подсказкам Таввета сосредотачиваться на одной мысли, прогоняя из головы все остальные. Думать о чём-то несложно; не думать ни о чём — при первых попытках кажется задачей невыполнимой. Особенно, когда нужно не думать и не чувствовать, а тебя только что что-то взбудоражило.

Пробовал останавливаться на грани между сном и явью, не спугнув при этом начинающегося сна и не засыпая полностью. Это иногда получалось, но очень ненадолго, и образы приходили рваные, несвязными обрывками

Вен и раньше записывал некоторые сны: если сон был похож на такой, из прошлого, и если в нём были имена, названия, события, которое стоило проверить по хроникам. Таввет сказал записывать все: так больше шансов ни одного не забыть. Вспоминать сны утром оказалось совсем несложно, утром они были ещё свежи, не ушли обратно в темноту, и давались в руки почти без сопротивления. Вен, к своему удивлению, понял, что раньше многое упускал из виду: многие сны уже не вспомнились бы в середине дня, если не вспомнить их сразу, как проснёшься.

Некоторые сны с помощью Таввета проще было привязать к определённому времени. С другими он помочь не мог, что лишний раз подтверждало в глазах Вена, что историю старик знает не благодаря магии или всеведению, а потому что жил тогда, и видел это — а что-то не видел, и даже не слышал об этом, или слышал неверно из десятых рук. Таввет, впрочем, о магии не говорил вовсе, и не делал ничего, что нельзя было бы объяснить без мистики, но Вен кожей чуял что-то в его присутствии, в его доме, в его дворе — хотя ни за какие блага мира не смог бы сказать, что именно чует и почему.

Таввет уверял, что о классической магии знает не больше Вена.

Отец на вопрос о Таввете ответил, что, сколько себя помнит, Таввет жил на своём холме и выглядел лет на шестьдесят. Когда Вен спросил отца, что он об этом думает, тот пожал плечами, ответил, что он об этом не думает, и рассказал сразу три байки. Согласно одной, Таввет был необычайно сильным магом и потому мог бесконечно поддерживать свою жизнь. Согласно другой, он когда-то заключил с демоном договор, чтобы получить бессмертие — детали договора варьировались от рассказчика к рассказчику. А согласно третьей был сам из младших Вечных, духом этого своего холма, что объясняло, почему он никогда не уходит от холма далеко.

Спросить Таввета напрямую Вен стеснялся.

Мише ол Кайле Тедовередж

2292, 15 день 5 луны Ппд

Раад

Комната была уступами, на верхней ступени — две ванны с ароматной горячей водой, на нижней — один бассейн побольше, с холодной. По другую сторону бассейна — ещё один уступ вверх, а на нём массажные лежанки. Одна из дверей вела отсюда в небольшую комнатку, где полагалось мыться, а другая — в чайную, с пышным ковром, низкими диванчиками и расписным шёлком на стенах.

Сначала помыться, потом лежать в горячей воде и вдыхать поднимающийся от воды терпкий и пряный пар. Потом, когда жар становится чрезмерным, нырнуть в бассейн внизу, быстро проплыть несколько раз туда-обратно, чувствуя, как тело разгорается внутренним жаром от внешнего холода. Выбраться из бассейна, отдышаться, выпить воды, развалиться на массажной лежанке и не думать ни о чём, пока спину и плечи разминают в тепло, тяжесть и леность, так что не хочется даже шевельнуть рукой, чтоб убрать упавшую на глаз прядь волос. После — ополоснуться ещё раз, травяным настоем, одеться и перейти в чайную.

Обставлена комната была на южный манер, и была она вовсе не чайная, а кофейная, но этот недостаток легко исправлялся за небольшую мзду.

Горячая вода, ароматы и массаж слишком расслабляли, чтобы о чём-то думать, да и присутствие обслуги не располагало к деловым беседам, так что и Кошка, и Кейя преимущественно молчали. Кошка с удовольствием молчала бы и после, она отлично разлеглась на диванчике, совершенно не желая двигаться, и лениво размышляла о ерунде. Например, что хорошие бани недёшевы и в Эрлони, на двух островах, где воды всегда в избытке. А уж в Рааде, со скупой на реки степью вокруг и бережным отношением к воде, это даже не роскошь, а сущее расточительство. Или что местные сладости, в полном соответствии с дазаранской традицией, непомерно жирные и сладкие до приторности, и надо бы поймать в следующий раз девочку с подносом, чтобы носили вместо сладостей побольше фруктов. Или что узор "утренние облака" вошёл в сезонную моду совершенно незаслуженно, и надо бы с этим бороться. Придумать что-то своё к Неделе костров, и пусть копируют новую моду.

Лицо напротив выбивало из настроения: Кейя сидела не то чтобы мрачная, но и не благодушная; о жизни она явно была невысокого мнения. Хуже того, она была твёрдо намерена обсуждать дела, и отчётливо дожидалась, пока из комнаты уйдут лишние уши. Кошка мысленно вздохнула и попробовала поговорить про недавнюю успешную поездку в Аксот. Кейя посмотрела косо и сообщила, что её куда больше интересует чуть менее недавняя поездка в Рикола. Кошка вполне искренне заверила, что поездка в Рикола удалась на загляденье.

— Мне просто повезло.

Кошка потянулась, развалилась на диване и откинула голову назад, закрыв глаза и улыбаясь.

— Повезло. Это удача охотника, который сел ждать зверя по дороге к водопою. Зверь очень удачно придёт, и стрелять удобно будет. Везение — это когда долгая работа разом даёт результаты. Ты как думаешь, почему я отправила в Рикола тебя?

Видеть Кейину реакцию Кошка не могла, но поручилась бы головой, что смотрят на неё сейчас очень пристально.

— Ты знала, что это его работа? — спросила Кейя.

— Это мне казалось более вероятным, чем предательство со стороны ол Ройоме. А ол Ройоме не дурак, так что действовал явно кто-то очень умный. Или кто-то, кому ол Ройоме слишком доверяет.

— Почему ты мне не сказала, если знала заранее?

— Я не знала, — пожала плечами Кошка. — И могла ошибаться. А ты и так постоянно об одном думаешь.

Кейя резко наклонилась вперёд, опираясь на стол, и заговорила быстро и возмущённо:

— И правильно думаю, видимо. Почему его до сих пор не арестовали? Уже больше полугода прошло! Сколько ты собираешься ждать? У тебя же все необходимые доказательства на руках, если бы мы взяли его сразу, он бы точно не выкрутился!

Кошка расслабленно протянула руку, погладила огонёк ароматической свечи.

— По тебе совсем не похоже, чтоб ароматы "успокаивали дух и расслабляли тело". Как начальница я могу напомнить, что приказы не обсуждаются. Как подруга могу предложить забросить политику и обсудить узоры для новогодних нарядов. Скажу по секрету, я готовлю девять: по одному на каждый день и один для самой новогодней ночи.

— Когда ты его арестуешь? — настаивала Кейя.

— Когда прикажут, — ответила Кошка и замолчала, благо ей дали повод отвлечься: принесли поднос сладостей и дазаранского чая с молоком и специями. Кейя уселась вглубь кресла, утащила с собой со стола корзинку крошечных рассыпчатых печеньиц и стала уничтожать их мрачно и решительно, одно за другим. Кошка вдохнула мягкий, жаркий аромат над чашкой, отпила чаю и чашку отставила. Позвала:

— Кейя.

Кейя ела печенье.

— Чем был занят ол Баррейя, пока ты ездила в Рикола, и потом, почти до конца весны?

Кейя глянула подозрительно, но ответила.

— Давил крестьянские волнения в центральной Арне.

Кошка кивнула и отпила ещё чаю.

— Чем был занят ол Ройоме всё лето?

— Пиратов гонял. Только он, кажется, половину не разогнал, а завербовал во флот.

Кошка пожала плечами.

— Правильно, зачем хорошие корабли топить, если можно их забрать себе. Вместе с командами. А чем был занят Дзой большую часть осени?

Кейя непонимающе нахмурилась.

— Ты это всё к чему?

Кошка расслабленно поводила рукой над чашкой, пропуская чайный пар между пальцами.

— Отвечай на вопрос.

Кейя вздохнула и ответила:

— Арнакийскими баронами. Свары их разбирал.

Кошка кивнула.

— А арест дазаранского посла означал бы начало войны с Дазараном. Так зачем ты задаёшь ненужные вопросы?

Назавтра в Рааде приёма как такового не было, был совет с последующим ужином и танцами. Совет вышел длинным, неимоверно нудным и не затрагивал ни единого вопроса из тех, к которым ол Кайле имела отношение. Это обстоятельство вогнало её в такую мизантропию, что танцевать ничуть не хотелось, и она уже намеревалась уйти с сознанием бесцельно потерянного времени, не дожидаясь ужина. Тем более, императрица ушла и того раньше, а значит, ничего критически важного случиться не должно.

В вечернем саду было пусто, свежо и сумрачно; по праздникам его расцвечивали сотнями фонарей на ветках, столбах и на земле, но сейчас света было вполовину меньше от праздничного. Густая тень лежала клочьями под голыми кустарниками и в группах деревьев, а в небе между редкими тучами ярко проглядывали звёзды.

— Не знаешь, где сейчас Теотта? — раздалось сзади над самым ухом.

— И тебе доброго вечера, — кисло сказала Кошка. — Понятия не имею. Где-то на востоке Дазарана, вроде бы. Зачем она тебе? Хочешь погадать, что тебя ждёт?

— Это я и так узнаю, — рассеянно сказал Хриссэ. — Так, разговор один есть…

— Ты бы всё-таки не подкрадывался так, любезный кузен, — нравоучительно сказала Кошка. — Придворные дамы — существа изнеженные и склонные к обморокам. Мне вот очень хотелось тебе в лоб дать за такое поведение.

— Давай, — оживился Хриссэ. — Приходи в гости, пока мы в одном городе. Нечего опять забрасывать тренировки.

— Слушай, — оборвала его Кошка, — если ты что-то сказать хотел, то говори давай. Я спать хочу.

— Сказать я хотел, чтобы ты не уходила. Сегодня благородную публику ждёт скандал.

— Это тебе скучно? — без энтузиазма уточнила Кошка. Хриссэ ухмыльнулся, прислоняясь к дереву.

— Это у меня ответственное задание. Знаешь нок Фирдзава?

Вопрос был плохо замаскированным издевательством. Несколько лун назад ол Тэно заявила, что нок Фирдзава следует убрать. Разъяснять причины такого приказа Её Императорское Величество не посчитала нужным, и само по себе это было бы полбеды, если бы ол Кайле могла хотя бы предположить по косвенным признакам, в чём дело. Она не могла, и это раздражало. Для полноты картины нок Фирдзав оказался феноменально подозрительным и осторожным. Ввиду отсутствия разумных версий Кошка почти всерьёз начала подозревать, что это проверка пятой канцелярии на компетентность: справятся или нет.

— Знаю, что он спит в кольчуге с десятком охраны вокруг постели, ездит всюду с целой армией, а еду и питьё даёт пробовать слугам.

— Ну, это отчасти оправдано: к нему уже дважды подсылали убийц.

Кошка выразительно промолчала. Хриссэ прекрасно знал, чьи это были убийцы. Рассмеялся.

— В общем, на помощь отрядили меня. Нок Фирдзав вызовет меня на поединок, — пояснил он. Кошка поглядела недоверчиво.

— Ты недооцениваешь его осторожность или свою репутацию. Нок Фирдзав не станет рисковать.

— Нет уж, это ты недооцениваешь моё умение оскорблять, — радостно заверил Хриссэ. — К тому же, я под пылью, и не очень хорошо различаю, который из нок Фирдзавов настоящий: зелёный или рогатый.

— А если он заметит обман?

— Зачем же обман?

Хриссэ достал небольшой бумажный пакетик, демонстративно развернул, показывая пару щепоток буроватой пыли, прежде чем слизнуть. Смял бумажку, скормил её растущей из газона лампе и прислонился к дереву, прикрыв глаза и улыбаясь.

— Этого, конечно, для рогатых нок фирдзавов недостаточно, — неспешно сказал он. — Но никакого обмана. Просто небольшое преувеличение. А если кто-то и подумает, что я сознательно нарывался на скандал, а не от пыльной невменяемости, так это ещё ничего не значит. Не первый раз нарываюсь и не в последний.

Кошка поморщилась.

— А если он тебя убьёт?

— То я умру, — жизнерадостно отозвался Хриссэ, щурясь. — Но это маловероятно. Он слишком хороший фехтовальщик.

Кошка вопросительно подняла бровь, но Хриссэ только рассмеялся и широко открыл глаза: неестественно блестящие, с огромными зрачками.

— Надеюсь, ты с дозой не промахнулся.

— Талантов у меня немного, — нараспев сказал Хриссэ, — но они абсолютны.

— Угу, один из них — скромность.

Хриссэ снова рассмеялся, отлип от дерева и пошёл к дому разболтанной походкой; шёл он прямо, но на повороте промахнулся мимо дорожки и пошёл рядом с ней, сметая рукавом иней с кустарника. Кошка дождалась, пока он поднимется на галерею и войдёт в зал, и направилась следом. Когда она вошла, всё было вполне мирно: Хриссэ дополнил пыль вином и стоял сейчас ближе к центру зала с пустым кубком в руке, чуть покачиваясь не в такт музыке, и отрешённо разглядывал свисающие с потолка ленты.

Потом поднёс кубок ко рту, с некоторым удивлением обнаружил, что тот пуст, и заоглядывался в поисках полного. Углядел, направился к ближайшему столу, выхватил почти полный кубок, едва не опрокинув, чуть ли не из-под локтя нок Фирдзава и залпом выпил.

Ближайшая к ним часть зала замерла.

Ол Кайле сама замерла на пару мгновений: красть судьбу так нагло, на глазах у всех, кажется, ещё никто не додумался, ни в истории, ни в литературе.

И этого действительно нок Фирдзаву не замять даже при всём желании.

Нок Фирдзав вскочил, красный от ярости, хватаясь за меч.

Ол Каехо этого не видел, он уже шёл прочь от стола, вяло уронив пустой кубок. Кубок лениво подпрыгнул раз на серебряном боку, тускло звякнув, и остановился. Ол Каехо с искренним любопытством обернулся на возмущённый рёв нок Фирдзава, заметно качнувшись на повороте.

— Это переходит все границы!

— А-а, — сказал ол Каехо, разглядывая нок Фирдзава. — Это был твой кубок?

— Вы безобразно пьяны, — с отвращением сказал нок Фирдзав. — Принесите мне официальные извинения, и этот эпизод, возможно, удастся решить без кровопролития.

Кошка едва не фыркнула в голос. Хриссэ сдерживаться не стал. Затем сообщил, что не пьян, а под пылью.

— И я не настолько невменяем, чтоб мне пришло в голову перед кем-то извиняться.

Нок Фирдзав взвился опять, а ол Кайле не стала дожидаться логической развязки и вышла наружу, чтобы без суеты и толкотни занять стратегически выгодную позицию на краю галереи, на верхней ступеньке широкой лестницы.

Скандал вылился из зала почти сразу вслед за ней, бурля вокруг двоих поединщиков. В победу нок Фирдзава верили на удивление многие — отчасти потому, что он действительно считался хорошим фехтовальщиком, отчасти же потому, что ол Каехо сейчас таковым совершенно не выглядел. Слишком расслаблен, слишком небрежен в движениях, в таком состоянии нужно лежать и любоваться потолком, а не лезть в драку. Нок Фирдзав тоже это видел и к началу поединка смотрел куда уверенней, чем при зарождении скандала.

Кошка тоже видела, и увиденное её беспокоило. Хриссэ выглядел слишком неадекватно — и слишком достоверно для притворства.

С началом поединка внимание Кошки переключилось, хотя бы потому, что первое время она никак не могла сообразить, что не так с этим боем. Потом она поняла и заулыбалась; заодно стало ясно, что имел в виду Хриссэ, называя нок Фирдзава слишком хорошим фехтовальщиком. Нок Фирдзав и верно был отличный фехтовальщик, с безукоризненной техникой. Идеальная стойка, идеальные переходы между элементами связки. Это не слишком бросалось в глаза, пока Хриссэ явно не подыграл ему: атака, уход, атака, блок — не то тренировка, не то ожившая миниатюра к учебнику. С той разницей, что один из участников пыльный. Сверх всяких разумных пределов. Держаться ему удавалось, но явно с трудом: он оступался, делал лишние шаги, раз или два глупейшим образом провалился в выпад — по счастливой случайности как раз тогда, когда нок Фирдзав никак не мог этим воспользоваться.

Веселило публику главным образом то, что бился пыльник, кажется, не с одним противником, а как минимум с тремя. Блокировал несуществующие удары сбоку, отмахивался назад, уклонялся от пустого места и крутился вокруг себя, сбиваясь с шага и сбивая с толку нок Фирдзава. Нок Фирдзав второй раз подряд пошёл на классическую связку: в голову, в бедро, колющий в живот, — ол Каехо вместо блока нырнул вперёд, едва не оставшись без правого уха. Бить в бедро нок Фирдзаву уже не удалось бы, слишком мала дистанция, но и Хриссэ этим не воспользовался, пролетев по инерции слишком далеко и врезавшись в противника. Да так, что чуть не сбил с ног. В круге зрителей рассмеялись.

Хриссэ сразу же отскочил, в два прыжка, шагов на семь, и завертелся на месте, отбиваясь от невидимых нападающих. Опять-таки, троих, кажется. Отсутствия нок Фирдзава он, кажется, не заметил. С галереи, где толпилась гвардейская молодёжь, кто-то крикнул подбадривающе, галерея рассыпалась хохотом, и кричать стали уже несколько человек. Ол Каехо был полностью доволен жизнью, судя по пьяному азарту на лице. Он скакал так выразительно, что Кошка чуть ли не видела вживую его противников: двое нападают с разных сторон, Хриссэ отмахивается от одного и уходит за спину другого, мешая им нападать одновременно… Кошка хмурилась. У неё крепло подозрение, что Хриссэ всё же ошибся с дозой.

Пунцовый от возмущения граф прекратил, наконец, стоять столбом в стороне от этого фарса, в который превратился его поединок, и рванул в атаку.

Хриссэ толкнул одного воображаемого нападающего на другого, тот упал слишком легко, и пыльник потерял равновесие и упал следом, как раз в тот момент, когда налетел нок Фирдзав. Граф целил ударить в голову, и вместо этого всем весом нанизался на нелепо выставленный пыльником меч.

Кошке плохо было видно за нок Физрдзавовой спиной, она видела только, как спина вдруг ссутулилась, вспухла левей позвоночника острым бугром, и нок Фирдзав повалился лицом вперёд. Одновременно на двор навалилась тишина. Слышно было, как барахтался Хриссэ, выбираясь из-под упавшего.

— Ну? — возмущённо сказал он, оглядываясь. — И где все?

Двор был пуст, за исключением зрителей. Хриссэ плюнул.

— Таго свидетель, каждый раз одно и то же: одного убьёшь — остальных как дождём смыло.

Он покачнулся и махнул рукой, отгоняя что-то невидимое от головы.

— Ну? — повторил Хриссэ. — Неужели никто подраться не хочет!

Кошка соскочила со ступенек и решительно подошла, вызвав у Хриссэ бурю возмущения.

— Не-не, с тобой я драться не хочу! Я со своими…

— Хватит уже, — оборвала его Кошка. — Убери оружие, пойдём.

— Куда? — ещё больше возмутился Хриссэ.

— Домой, — мрачно сказала Кошка.

— Не хочу домой, хочу драться!

— Не с кем тут драться.

Хриссэ удивлённо огляделся, обводя зрителей мечом.

— Как не с кем? А они?

— А они тебе мерещатся. Пыли надо меньше глотать.

— Хал, — печально сказал Хриссэ, убирая меч. — Что за жизнь… Столько всех вокруг, а подраться не с кем.

В карете он развалился на сиденьи, раскинув руки по спинке и закрыв глаза. Куртка на груди и правый рукав были вымазаны в крови, и Кошка поймала себя на мысли, что ей жаль куртки: шитьё зелёной и серебряной нитью по бархату неопределённого тёмно-сизого оттенка, отдающего в тусклую синеву. Хриссэ задумчиво улыбался чему-то.

— Я тебя домой отвезу, — с неудовольствием сказала Кошка. — Только я тебя прошу, не лезь никуда искать приключений в таком состоянии.

Хриссэ открыл вполне нормальные глаза и рассмеялся.

— А ты боялась, что кто-то обман заметит, — жизнерадостно напомнил он. — Ты же сама поверила, а? Я так и знал, что ты всё равно купишься. Сколько было невидимых нападающих?

— Двое с нок Фирдзавом, потом трое, — сказала Кошка, пристально его разглядывая. Пыльным Хриссэ совершенно не выглядел.

— По-моему, это было бесподобно, — заявил он и расплылся в широченной довольной улыбке.

— По-моему, этот скандал тебе так не спустят с рук, — сказала Кошка. — Ты бы его ещё в нарушении клятвы обвинил. Приказ там или не приказ, но видимость приличий соблюсти нужно.

— Угу. И сошлют меня в Кааго с запрещением до конца следующего порога появляться при дворе. Одна надежда на развлечение: если кто-то из мстителей за нок Фирдзава в Сойге объявится.

Кошка отвернулась к окну, смотреть на ночной город в щель между занавесок.

Сойвено о-Каехо

2293, 27 день 4 луны Ппн

Кааго и окрестности

— Да-да, — рассмеялась Птица. — "Я тебе не грублю, я как с тобой, так и с людьми говорю!"

— Птица! — оборвал её Вен. — Сколько можно? Ты можешь хоть немного уважения проявлять?

— Не-а, — сказала она. — Не вижу ни одной причины для уважения.

— Она моя мать! Эта причина тебе не годится?

Птица изобразила задумчивость. Мягкое весеннее солнце пятнало ей лицо и бросало красноватый отблеск на тёмные волосы.

— Не-а, — снова сказала она потом. — Это не причина.

Вен встал.

— Тогда нам пока не о чём говорить. Пока ты не решишь извиниться.

Он ушёл, не оглядываясь — и так ясно представлял, с какой искренней растерянностью Птица смотрит ему в спину.

Вен стиснул зубы, перебегая по мосту реку. Он ни разу вслух не признавался, что мать и сам уважать не мог, никак. И ругал себя за это последними словами, потому что куда это годится — презирать собственную мать?..

От входа в замок и по всему нижнему двору сновали люди, много людей, гости и их слуги… Вен глянул туда один раз и решительно свернул с дороги вправо. Приёмы и многолюдные праздники в этом замке бывали редко, ещё реже, чем кьол Каехо. Вена обилие малознакомых людей и обязанность действовать строго по предписанной церемонии вгоняла в тоску, потому от культурных развлечений он отлынивал со всей возможной изобретательностью, хотя и не слишком успешно: единственный сын и наследник, всё-таки…

Он зашёл с обратной стороны, поднимаясь к дальней стене замка по крутому склону, где сквозь щебёнку пробивалась низкая жёсткая трава. Подошёл вплотную, в угол, образованный стеной и одной из круглых башен, и задрал голову. На высоте в три роста была дверь, незаметная со стороны, если не знать, куда подходить. Предполагалось, что через эту дверь можно тайком выпускать людей в случае осады, скинув верёвочную лестницу. Подниматься в неё снизу без лестницы не предполагалось, но Вен знал, куда ставить ноги и за какие трещины цепляться пальцами. И знал, что с прошлого раза оставил дверь незапертой. Едва ли кто-то про неё вспомнил за последние два дня.

В каморке за дверью было пусто и темно. Вен закрыл за собой дверь, запер её на засов и пошёл дальше по узкой изгибистой лестнице, потом по такому же узкому коридору без крюков для ламп, но с пазами для факелов. Коридор вёл в старую башню, из которой вырос замок. В ней давно не жили, там было слишком неуютно, холодно, неприспособленно для жизни. Сейчас там был колодец — щель в скале, уходящая вниз на десяток локтей до воды и дальше в бесконечность. Там был склеп на уровень выше колодца, и склады на следующих этажах, и смотровая площадка на самом верху. Коридор выводил напрямую в склеп, за один из могильных камней. Вен поднялся оттуда на этаж выше, приостановился на последней ступеньке, потом сел спиной к стене, спустил ноги вниз по лестнице и стал сидеть, глядя прямо. Этот этаж пустовал, только ступеньки вверх у дальней стены да ящики под ступеньками. Здесь даже окон не было, слишком низко, окна начинались с третьего этажа — узкие бойницы, щели в толще векового камня. Сверху, через слуховой колодец сквозь все этажи, просачивался свет, стекая по двойной верёвке, спускавшейся до самого подвала.

Вен почему-то любил башню, неприветливую. Башня выстроена была многие века назад для охраны брода через Керру и пастбищ рядом с ним — когда-то здесь была одна из крупных перегонных стоянок. Давным-давно, когда сойгийцы не строили городов, не разводили садов, виноградников и полей, а только гоняли табуны, и питались почти исключительно мясом и молоком, и посуду знали только кожаную, а потому мясо обычно жарили или коптили, или вялили, а варили редко, кидая в кожаный мешок с водой раскалённые камни… И домов не строили, потому что уходили со сменой сезонов вслед за табунами на новые пастбища, и жили там в шатрах… Старые песни на почти непонятном уже языке утверждали, что жили они преимущественно в седле, и Вен песням верил, ещё и потому, что им верили отец и Таввет… Хотя в случае с Тавветом, наверное, нужно говорить не "верит", а "знает" — помнит.

Башня у брода получила имя "Кааго", "башня", а потом через Керру появился мост, а ещё потом вокруг башни появились другие постройки, и одна башня разрослась в просторный замок. Его рост тщательно продумывали, дробили проходы стенами, воротами и герсами на дворики, ломали лестницы и коридоры зигзагами — чтобы каждый дворик, каждый пролёт, каждую галерею приходилось брать с боем, спотыкаясь о каждую дверь, под перекрёстным обстрелом… Вен видел достаточно замков, чтобы знать, что это общая черта для них всех. Каждое здание может стать отдельной крепостью, каждый дворик может стать ловушкой, каждый поворот можно сделать засадой — для того замки и строятся. Некоторые успешней других, некоторые попроще. Если бы нападающим удалось захватить весь Кааго, но защитники успели бы спрятаться в башне, бой ещё не был бы проигран. В башне была вода, была еда, были стрелы, каменные ядра, смола, дрова… Её строили как отдельное укрепление, и она вполне могла в этой роли выступить при необходимости. Держать оборону здесь можно было бесконечно, с молчаливой, но почти осязаемой поддержкой предков, всех прошлых поколений ол Каехо…

Вен, по крайней мере, ощущал. Вслух он об этом не говорил, но сам иногда думал, что может их слышать, даже отдельные голоса. Обычно он не вслушивался, потому что легче подозревал себя не в магических способностях, а в сумасшествии, — магические способности обычно передаются по наследству, а в роду ол Каехо магов не бывало.

Но башню он любил. В башне ему было всегда очень спокойно, и, пожалуй, не из-за её оборонного назначения. Да и вряд ли в ближайшее время придётся использовать её по назначению: серьёзная война уже очень давно не приходила в Сойге, и отец говорил, что для того и нужны герцоги. Вен сначала удивлялся: отец любил поединки, любил уличные драки и риск. Отец рассмеялся в ответ и сказал, что риск риску рознь. "Между хорошей дракой и войной на истребление есть куча различий, и все не в пользу войны, на мой вкус".

Вкус к развлечениям у отца был странный, и это составляло одну из самых нелюбимых Веном проблем. Об отце ходили слухи — не в Кааго и не в окрестностях, но в Кейбе точно, не говоря уж о столице. Начиная с того, что ремесло палача дворянину, мягко говоря, не подходит. Говорили, что удачлив он оттого, что продался демонам, и пытками платит за свою удачу. Говорили, что он сумасшедший, и только древность рода мешает признать это вслух. Говорили, что он ещё в детстве отравил своего брата, потому что того считали более подходящим на роль наследника. Говорили, что сбежал он из дома от гнева Энетхе, тогдашнего герцога, который об этом отравлении узнал. Говорили, что никому не известно, в какой грязи он барахтался, когда исчез на несколько лет, — но многие с удовольствием выдвигали версии. Говорили, что свою мать он держит на хлебе и воде взаперти, чтобы она не могла рассказать о том отравлении. Говорили, что ему всё равно, с кем спать ("или с чем", добавляли некоторые). Все, кроме ол Кайле, ол Нюрио и некоторых других приближённых к императрице, его брезгливо избегали — насколько это позволяли приличия; насколько было возможно, не нарываясь на поединок, которые отец любил очень, только повод дай. И на которых по возможности не убивал, а калечил или уродовал.

Но самое поганое — слишком многие из сплетен были в основе своей правдивы, отчего так и тянуло поверить и в остальные, со всеми красочными подробностями.

Вен иногда думал, что было бы проще, если б отец впридачу ко всему и правда был мелким домашним тираном. Неприятно, но это придало бы ясность ситуации, позволило бы относиться к нему как-то определённо. Но отец его любил, его и Птицу, и общался всерьёз, без скидок на возраст, даже когда они были ещё совсем мелкими. А Найшу и свою мать ему тиранить было скучно, удобней не замечать. Огромный и непомерно роскошный дом в Кейбе он Найше фактически подарил — лишь бы не лезла в Кааго, не лезла на глаза. Тем более, в Кааго ей не нравилось, слишком просто и неизящно.

Было Вену года четыре, наверное.

— Пап, ты маму совсем не любишь?

— Нет, конечно.

Вен тогда был неприятно поражён тем, как легко отец это сказал. Спросил его: "И меня, значит, тоже не любишь?"

— Ничего себе "значит"! — рассмеялся отец. — Ты-то здесь при чём? Я затем и женился, чтобы появился ты.

Вен тогда понимал не всё, но достаточно. Понимал, что папа маму сильно не любит, и мама от этого огорчается. И бабушка из-за этого сердится на папу, а папа смеётся и уезжает, он всегда смеётся и уезжает. Когда-то давно Вен ещё пробовал их примирить, но уже и тогда без особой надежды. Просто очень уж ему хотелось — чтоб они помирились. Ластился к матери, пробовал в чём-то убеждать отца. Чем дальше, тем сложнее становилось мирить, потому что маму иногда бывало очень сложно терпеть, а ещё сложнее — уважать, как положено почтительному сыну.

Мать любила рассказывать небылицы в воспитательных целях: пугала демонами из старой башни и злыми горными духами, чтобы Вен не совался, куда не следует. Вен, едва дослушав, отправлялся посмотреть на обещанных демонов своими глазами, вооружившись выдранными из Писания страницами и прихваченным с кухни разделочным ножом. Мать потом была в бешенстве и заперла его в комнате на всё утро, а Вен — поражён до глубины души: не столько тем, что его обманули, сколько тем, что не видел в этом обмане никакого смысла. Отец смеялся и говорил, что нечего слушать глупостей, а раз уж услышал — правильно сделал, что прошёл проверять.

Любой ребёнок, даже самый маленький, обычно прекрасно понимает, кого в доме можно ослушаться, а кого нет. Слова матери ничего не значили, даже для слуг, а отец её и подавно едва замечал. Она говорила Вену, что это из-за её неумения красиво петь. Или из-за того, что волосы у неё не светлые. Вен в этом здорово сомневался, но слушал её бесконечные, повторяющиеся и непоследовательные рассказы, густо сдобренные драматическими паузами, красивыми театральными жестами и тщательно выверенными эмоциями. Как бабка настояла, чтобы отец женился, потому что роду нужен наследник, и как в Кейбе появилась невеста — сначала восторженная и не верящая своему счастью: войти в один из богатейших родов Империи. Как она сначала пыталась в Кейбе всё переделать по своим правилам и как радовалась поддержке Клайенны. Как удивилась, когда поняла, что ол Каехо свою мать ни в грош не ставит, равно как и свою жену. В самом начале она ещё надеялась, что с рождением сына что-то переменится. В каком-то смысле она была права, с рождением сына отношение к ней мужа действительно переменилось: ему от Найши больше совершенно ничего не было нужно. Они почти не виделись, кьол Каехо жила всё больше в Кейбе, где ол Каехо почти не бывал. Он и в Кааго бывал не особо часто: то в столице по имперским делам, то в Дазаране или Занге по своим пыльно-торговым… С той же Мише ол Кайле он общался куда чаще и уж точно ближе — Найшу это бесило. Зная за мужем дурную привычку спать со всем, что шевелится, она нисколько не сомневалась, что ол Кайле ему не столько кузина, сколько любовница ("Как же, знаем мы эту дружбу с детства, бесстыдство какое!").

Однажды Найша своим положением возмутилась — ол Каехо в ответ устроил ей бойкот: прислуга продолжала работать по дому и накрывать стол к обеду, но и только. Никаких приказов Найши не замечали, истерики игнорировали, и ни слова не говорили. Дело было в Кааго, тамошняя прислуга кьол Каехо и так не особо любила, а герцога ослушаться никто не решился бы. Его очередное возвращение Найша встретила слезами — он плечами пожал и сказал, что у него требование одно: сиди смирно и не лезь на глаза. А то безо всяких бойкотов можно устроить весёлую жизнь: урезать денежное довольствие до минимально возможного по закону. Ни тебе нарядов, ни тебе косметики, ни тебе драгоценностей, ни тебе приёмов. И слуг можешь, если эти не нравятся, набирать своих. Но выделять им помещение никто не будет, и содержать изволь на свои деньги.

Собственных денег у Найши ол Даверои почти не было — особенно, на фоне уже привычного богатства ол Каехо.

Вену в то время и двух лет не было, потому он сам этой истории не помнил, и знал только с чужих слов. С отцом мать после этого не ссорилась, а стала, напротив, вежлива до заискивания. Он её презирал и даже не думал этого скрывать, ходил мимо неё, как мимо пустого места, а Найша всячески старалась ему угодить. Ему и сыну. Вен странным образом не мог отделаться от чувства вины перед ней: не за себя, за отца. Вену было её жаль. Друзей она в герцогстве так и не завела: в тех, кто ниже по положению, Найша людей не видела, а равных и высших можно было сосчитать по пальцам одной руки. Разве что бабка Вена, Клайенна, неплохо относилась к невестке, но бабка в последнее время с головой ушла в религию и общалась только с Вечными. Мать же не общалась ни с кем. По примеру Клайенны исполняла все обряды — добросовестно, но как-то без души. Заводить свои порядки ей не позволяли, слишком часто устраивать праздники — тоже, а больше её ничего не интересовало, и ей должно было быть до ужаса скучно, думал Вен. Он иногда подозревал, что она и отца злит от скуки, специально затем, чтоб тот хоть от злости обратил на неё внимание. Работало это плохо, и тогда мать принималась общаться с Веном. Терпеть это общение год от года становилось сложнее, и Вен потому чувствовал себя перед матерью всё более неловко; вдвойне неловко — потому что мать его обожала, и это тоже было очевидно. Она искренне хотела понравиться мужу, порадовать сына, она ни о чём больше не думала и никаких других целей в жизни не имела. Только её обожание почему-то всегда приходилось некстати, и выливалось постоянно в такие формы, что лучше бы его не было. Она устраивала какие-то безумные пиршества для одного Вена — еды хватило бы на десятерых, — и обижалась, когда Вен в спешке кидал в рот, что попало, и убегал. Она дарила безумно дорогие костюмы из расшитой парчи и бархата или шёлка и кружев — летом в костюмах было убийственно жарко, зимой убийственно холодно и круглый год убийственно неудобно. Вен всеми правдами и неправдами подарки носить отказывался, и Найша снова обижалась. Она порывалась наказывать слуг и скандалила с гостями за несоблюдение церемоний и оскорбление достоинства наследника. Вен краснел и после тишком извинялся. Отец к церемониям относился, как к блажи, и замковая прислуга вслед за ним так же. Мать считала, что в замке из-за этого жизнь — как у дикарей и необразованной деревенщины, что это совершенно недопустимо. Спорить с отцом не решалась, но сыну при любом удобном случае рассказывала, как хорошо заведено то-то и то-то в её родном доме ол Даверои, или у ол Лезонов, или у нок Аджаев… Вен скучал и норовил сбежать, не помогали даже напоминания себе о том, что нужно относиться к родителям с почтением.

Но хуже всего бывало, когда разговор заходил о его круге общения. Грязная деревенская рвань — знать их по именам Найша считала ниже своего достоинства, — никак не годится в приятели наследнику герцогского титула. От них можно набраться дурных манер, ересей, вшей и Вечные знают, чего ещё. И уж совсем никуда не годится — водить этих подзаборников в приличный дом. Их и во двор пускать не следует, а то домашней птицы потом не досчитаешься. В доме и того паче, они же только и думают, как бы хоть медную дверную ручку — да украсть, у их породы это в крови. "Они же тобой пользуются, сыночек, как ты не понимаешь? Ты светлая душа, зла не видишь, а они же всё из тебя вытянут и тут же на пьянство просадят! А Тидзана эта немногим лучше, даром что из родовитой семьи. Ты и не думай, невестой она тебе не будет, я костьми лягу, а только ты на ней не женишься! Какая из неё невеста? Дикарка, позорище! Гулящая к тому же: вон, постоянно с мальчишками бегает, как ещё живот не нагуляла!"

Вен на это бесился, и никак не мог нормально отвечать. Он пробовал отвечать нормально, пробовал, но мать не слышала. Иногда она сразу продолжала говорить своё, даже не дослушав. Иногда от неожиданности умолкала, смотрела яркими пустыми глазами, под которыми Вену становилось жутко, и потом снова продолжала своё, будто Вен вообще ничего и не говорил…

Вен иногда завидовал даже Тидзо, несмотря на то, что общение её родителей сводилось к вечным внешнеполитическим интригам, кто кого обыграет. Птица порой не меньше Вена бесилась из-за родителей: из-за этих диалогов-поединков, в каждой реплике по три-четыре подтекста, кофе спокойно попить за завтраком не дадут.

Асту он завидовал люто. Вен любил своих родителей, но никогда отношение не было однозначным. Отцом иногда легко было восхищаться, но ещё легче он пугал, возмущал, бесил, и совершенно непонятно было, как реагировать, когда он делал что-то совершенно недопустимое, нелепое и бессмысленное. А он смеялся и пожимал плечами, если спросить, и Вен видел, что это не поза, что ему правда смешно и легко, и плевать он хотел на чужие мнения, и сам собой неизменно доволен. На мнение Вена ему, надо думать, тоже было плевать, и Вена это обижало, сильно. Мать… Мать Вен жалел, когда хватало на это сил, в остальное время он давил в себе злость и презрение и клялся, что в этом на отца походить точно не хочет. Жизнь от этого проще не становилась.

Особенно, когда какая-нибудь Птица обоснованно и с полной уверенностью в своей правоте роняла уничижительные реплики о Найше кьол Каехо. К собственному ужасу, Вен всегда был с Птицей в глубине души согласен и оттого возмущался ещё громче.

Где-то в главном здании у матери сейчас была редкая радость: праздник со множеством гостей. Отец удрал куда-то и наверняка до завтра не вернётся, а мать под конец вечера не выдержит и пожалуется каким-то подружкам на свою тяжкую жизнь, отчего, глядишь, станет парой слухов больше.

Свет, стекающий сквозь слуховой колодец по верёвке, краснел и тускнел, и внизу было уже совсем темно. Вен закрыл глаза, сжимая зубы и прижимаясь затылком каменной стене. С нижнего этажа, из склепа, сквозь камень поднимался холодом и молчание. В молчании ясно слышалось неодобрение, Вен силился разобрать, кого именно они не одобряли, и не мог.

Мише ол Кайле

2293 год, 1 луна Ппд

Арнакия

Если спросить любого арнакийца, стоит ли куда-то ехать по востоку Империи в конце третьей луны, то этот любой арнакиец почешет затылок под шапкой, сплюнет в медленно подсыхающую дорожную слякоть и скажет, что если уж по крайней нужде, то можно. Это, всё ж таки, не вторая луна и не начало третьей, дороги уже малость подсохли. Но только по крайней нужде, а так-то лучше подождать, ясное дело. Хотя бы с пол-луны.

Если спросить затем любого арнакийца, почему тогда на весеннее равноденствие в арнерский храм каждый год собирается такая уйма народу, то он поглядит исподлобья, подозревая подвох, и скажет, что это же арнский главный праздник, они даже пороги так пышно не справляют, как равноденствия, и весеннее всегда пышнее осеннего.

Осенью ярмарок и праздников много, а весеннее равноденствие стягивает в Арнер всех: и куненских купцов, и южных лесорубов, и найльнайских солеваров, и гостей из более далёких земель, даже и не имперцев. И паломники, паломники, стекающиеся поглазеть не столько на ярмарку, сколько на храмовые церемонии, на представления во славу Вечных, с сюжетами из Писания и легенд.

Когда-то, века назад, тогдашний Мастер храма Весов объявил, что как раз по плохим дорогам и неустановившейся погоде и следует совершать паломничества: потому что в таком паломничестве Вечные засчитают ещё и одоление трудностей, и чем трудней дорога, тем больший вес она будет иметь на посмертном суде.

Мише ол Кайле полагала, что этот неизвестный ей Мастер дело своё знал безукоризненно. Сама она к паломничествам относилась без лишнего рвения, ей всегда казалось, что есть более верные способы выслужиться перед Вечными, чем убить полторы луны на плохую дорогу в два конца. Но на Равнине хватало более благочестивых людей, они собирались весной в Арнер, и нынешней весной в числе этих благочестивых людей оказалась Лэнрайна ол Тэно, и с ней большая часть двора.

Ситуация на севере не то чтобы близилась к точке кипения, но накалялась неостановимо. Всех подробностей Кошка не знала, но в общих чертах со слов ол Ройоме представляла настроения в лаолийской столице, а из представленного Малому Совету ол Баррейёй доклада — настроения в западном Лаолии. Север не хотел ждать, пока Империя нападёт на него. Север полагал себя вправе претендовать на имперский трон — под знаменем чудом спасённого Таннира ол Истаилле Везариол. Хотел ли чего-либо чудом спасённый, достоверно не известно, но, по слухам, он считал своим священным долгом отомстить за отца и свергнуть неправедно севшую на трон ол Тэно. Ол Тэно собиралась навести порядок на востоке Империи — не дипломатией, так силой, — и ударить по Лаолию. Расчистить дорогу для скорой атаки на Дазаран. На весеннее равноденствие в Арнер соберётся большая часть восточного дворянства — даже больше обычного, из-за визита императрицы. На время праздника в городе и, тем более, на территории храма всякая вражда прекращается, этого правила никто нарушить не решится, и это чуть ли не единственная реальная возможность собрать вечно лающихся баронов на переговоры. Если уж иначе это даже у Дзоя не получилось, с его феноменальной способностью убеждать…

Часть плохой дороги планировалось срезать: от Раада до Кунена тракт приличный, а дальше за пару дней слякоти и вязнущих колёс небольшой поезд должен выйти на низкие песчаные берега Дохейна, притока великого Арна.

Ол Кайле окликнула кучера, тот ответил, что до реки осталось недалеко.

— Через пару часов будем.

Дорога оказалась даже лучше, чем ожидалось, и завязшие колёса пока тормозили поезд всего пару раз и ненадолго, когда лужи были глубоки, густы от грязи и разливались слишком широко, чтобы их объехать. По большей же части вода стояла только в колеях и промоинах по краям дороги, а остальная дорога была хотя и сырой, но вполне проходимой. Лошади и вовсе шли легко, обходя разливные лужи и осторожно ступая по скользкой грязи. Ехать было не тяжело, но скучно — ещё скучней оттого, что не с кем поговорить: Кир ехал отдельной каретой, а Тидзо почти всю дорогу была в седле, удержать её под крышей и за занавесками удавалось только проливному дождю и глубокой ночи. Из друзей никто не ехал, а вести непринуждённую светскую беседу с посторонними ол Кайле любила, но не круглосуточно, так что сбежала от изысканного общества после обеденной остановки, под предлогом сонливости.

Кошка отодвинула занавеску, высматривая Тидзо. Верхом, кажется, ехалось ей немногим веселей, слишком унылый и однообразный пейзаж. Плешивые холмы — мел и песок, жёсткая и мёртвая прошлогодняя трава, редкие кусты и ещё более редкие деревья, белые осыпи… Поезд был, пожалуй, самой яркой деталью пейзажа. Длинной пёстрой змеёй, сохранившей пёстрость, хоть и заляпавшись дорожной грязью выше осей. Тидзо ехала справа и чуть впереди, и, кажется, дремала.

Кир, после истории с печатью ол Ройоме и арестом Ченги, вовсе не рвался говорить сверх необходимости. Он так очевидно ждал от будущего только неприятностей, что Кошке было глупейшим образом неловко. Она практически не сомневалась, что в самом худшем случае Кира вышлют из страны — это тоже незавидно, учитывая, как его ценят и любят на родине, но всё же не повод бродить по свету с предвкушением мученичества в глазах.

В небольшом форте в верхнем течении Дохейна едва ли прежде видели такие корабли, расписные, украшенные гирляндами и вымпелами со знаками весов Тиарсе и равноденствия. Багаж в какой-то момент уехал вперёд, так что прибывшим господам ждать не пришлось, можно было сразу подниматься на борт. Поэтому же Кирою не удалось сбежать на другой корабль: места были распределены заранее, ол Кайле и Тедовередж с дочерью получили две комнаты, каждая размером со шкаф. Проводивший их туда матрос дышал тяжко, неровно и тоскливо; и душно пованивал кислым перегаром. Кир, пока проводник не закрыл за собой дверь, оставив их одних, всем своим оскорблённым достоинством показывал, что он думает об имперцах, их манерах, кораблях и паломничествах.

Тидзо опять клевала носом, Кир попытался отправить её спать, а она отказывалась, потому что слуги, переносившие вещи, оставили на столе шкатулку с фигурками для шагов, и Кошка опрометчиво её раскрыла.

— Вы играть будете? — спросила слегка проснувшаяся Тидзо. Мише глянула на Кира, тот пожал плечами и временно отвлёкся на вошедшего слугу с кофе.

— Можно и сыграть, — сказал Кир, когда кофе занял должное место на столе, а слуга — за дверью.

— А на чём? Просто на столе же скучно, интересней на рельефном поле…

— Посмотрите на знатока, — хмыкнула Кошка. — Но мысль хорошая, на самом деле. Кир, вон в том ящике должны быть карты. Достань одну, будь добр.

Она разбирала фигуры, пока Кир порылся в картах и выбрал одну подходящего масштаба — оказался северо-восточный Кадар.

— Ни разу не видела, чтоб в шаги на реальной карте играли, — сообщила Тидзо.

— Традиционно в них так и играли, — сказал Кирой. — Они же начинались как обучение стратегии. Игровым полем как раз карта местности и была, а фигуры обозначали разные рода войск. Как перед боем продумывают свои действия и действия противника, разыгрывая варианты битвы на карте…

Они начали играть, и пока играли, Кир продолжал говорить, об истории игры, о трёх основных стратегиях в классических шагах. Самая заметная — уничтожать фигуры противника, атакуя их с разных сторон, превосходящими силами или в неудобной позиции. Эта стратегия приносит меньше всего очков, но может дать быструю победу по факту: с уничтожением всех чужих фигур игра заканчивается. Другая — быстро пройти в заданную точку и укрепиться там. Победить так сложно, но в игре по очкам на несколько игроков такая стратегия может обеспечить стабильное второе место. Третья — захватывать зоны игрового поля и чужие фигуры, и использовать их. Она работает медленней всего и требует больших ресурсов, но и приносит больше всего очков. На практике обычно используют все три стратегии попеременно, смотря по ситуации.

Тидзо сидела в углу, прислонившись спиной к мягкой спинке, а боком к изогнутой деревянной стенке, и очень старалась не спать. Кирой оборвал лекцию, окликнул дочь, расправляя меховое покрывало рядом с собой, Тидзо сказала "угу", перебралась к нему под бок, укрылась и заснула мгновенно.

Они играли ещё некоторое время, неспешно и без лишнего ажиотажа. Война игровыми фигурами шла позиционная, на очки, а не на уничтожение, а потом и вовсе затухла, когда стало ясно, что явной победы никому при таком подходе не светит, а менять подход обоим лень.

— О чём думаешь? — мирно спросил Кир, разливая остатки стынущего кофе в две чашки.

— Думаю, какой ты жуткий тип, — убеждённо сказала Мише, широко улыбаясь. Доверительно продолжила, взяв кружку: — Ведь ничего в тебе нету человеческого. Вбил себе в голову одну цель, и ничем, кроме неё, не интересуешься. Как так можно жить? Каждый раз, как смотрю на таких — всё пытаюсь понять, как так можно.

— Я, по крайней мере, не вру о своём прошлом, — сказал Кир. На лицо, в голос или в глаза он не пропускал никаких эмоций, но Мише это не беспокоило, ей иногда казалось, что его настроение может угадать с закрытыми глазами и в полной тишине, просто потому, что стоит в той же комнате.

Она легко пожала плечами.

— Я не вру о своём настоящем. И за прошлое мне не стыдно.

Кирой улыбнулся неприятно, с тихим стуком отставляя кофейную чашку.

— Что же ты тогда не расскажешь дочери о своей родне? Разбудить, пусть послушает правду?

Кошка убрала прядь волос с виска, понимая, что совершенно не злится отчего-то. Корабль качнуло, она оперлась рукой о застланную мехом лавку.

— Правда в том, что с матерью мы всегда были чужими. В том, что моё будущее она выбрала за меня, что мне это будущее не нравилось, и я построила себе другое. Моя родня — ол Нюрио, ол Каехо и ол Тэно, которой я приносила присягу.

Тем для разговоров в мире много, но между ними двоими чуть ли не все темы легко выходили на пару скользких и неприятных, обговоренных тысячу раз и мысленно разыгранных в тысяче вариантов к каждому разу. Этот разговор тоже уже был. Следующим вопросом Кира, в особо нерадостном настроении, был бы — выбирают ли сейчас за неё, кого очаровывать во благо Империи. "Ты-то о чём беспокоишься? Скандалов я сама не люблю, а чужих детей я точно под твоё имя не нарожаю". Кир, кажется, больше неё самой переживал из-за невозможности завести больше детей, но и Кошка после таких бесед целыми днями бесилась, и на вопросы Кейи или Лайи, будет ли прощать и мириться, отвечала, что простит непременно: "Вот убью — и прощу. Сразу же".

Сейчас Кир молчал. Кошка смотрела, как он пьёт кофе, какое у него спокойное и мягкое лицо, несмотря на птичий горбатый нос. Думалось ей о Кейе, которая несколько лун молчала и вздрагивала при виде зеркал; как она сидела недавно в гостиной, злая и замученная, потерянная, и Кошка ясно видела, как ей до безумия не хочется уходить домой. "Это какой-то кошмар, быть одной всё время. Я всё жду, когда проснусь, жду, и не просыпаюсь…" Как она извинялась за то, что, кажется, будет плакать. "Это ничего, — сказала тогда Кошка. — Если хорошему человеку нужно поплакать, кто я такая, чтобы возражать."

Должен был, наверное, вспомниться Шек, с усталым, холодным и неприятным лицом, непохожий на себя, когда он давал показания под запись и обещал повторить то же в суде. В конце концов, Кейю Кирой лично не знал, да и не виноват он прямо в смерти Нейеха. Но Шек не вспоминался. Вспоминался последний Порог Полуночи, самое начало Недели костров, как азартно спорили о том, каким цветом украшать дом, как командовали развешиванием гирлянд, а потом в комнату ворвалась румяная с холода Тидзо, и комната загадочным образом превратилась в путаницу лент и гирлянд, с одним шалым подростком и двумя не менее шалыми взрослыми в самой середине этого несолидного безобразия.

В Арнере, святое там место или нет, начнётся игра на пару десятков участников, и Кир не останется в стороне. Это он сейчас не знает толком, зачем Реде в Арн. Хотя, может, и догадывается. Путать имперские планы будет в любом случае, и нужно будет ему мешать. И выбивать из колеи упоминаниями о Шеке, намёками на арест Ченги, на то, что кольцо сжимается туже и Тедовереджу не выбраться. Напоминать, что дома его тоже ничего не ждёт, кроме обвинения в предательстве, да и дома того нет, потому что, сколько ни ври себе, ты давно не дазаранец, слишком долго ты прожил в другой стране.

До чего жаль, что главной своей задачи — переманить дазаранского посла на службу Империи — Мише ол Кайле так и не выполнила. И вряд ли уже успеет.

Не хотелось ни о чём этом думать. Где-то снаружи, за деревянной обшивкой, плескалась вода. В комнатке чуть слышно пахло деревом и лаком, и можно ещё немного помолчать, а потом отправить всё-таки Тидзо в соседнюю комнатку и остаться вдвоём.

Не надо спешить. У нас есть целое сейчас.

Мийгут

2293 год, 3 луна Ппд

Раад

Всё было отлично. Только иногда ему почему-то казалось, что его нет. Не то чтобы это была уверенность, нет, просто странное, полууловимое чувство. Полуоформленная мысль, выплывающая иногда из-за тёмной и пыльной портьеры старого, тяжёлого бархата, за которой скрывалась та его часть, которой он не знал и не хотел знать.

Чувство, которое невозможно было не только объяснить — даже осознать внятно. Чувство, которое ни на чём не основывалось, но которое не нуждалось в доказательствах. Наоборот, чтобы опровергнуть его — нужны доказательства.

Чувство ненастоящести.

Настолько дикое и страшное, что хотелось что-то делать, куда-то кидаться, что-то почувствовать — яркое, объёмное, настолько мощное, чтобы эмоции или ощущения заслонили ужас небытия.

Но в том и беда, что чувствовать ярко, объёмно и мощно он не умел. Иногда ему казалось, что он родился стариком, и в то время как остальные росли, продолжал стариться. Не взрослеть, умнеть, мудреть — именно стариться. Как будто то, что в других пылало, лишь иногда притухая и ослабевая со временем, в нём отгорело и стало пеплом ещё до его рождения. Или же никогда не было.

Иногда он казался себе пустым каменным домом с выломанными оконными переплётами. Абсолютно пустым, без мебели, даже без пыли. В доме было зябко. Не холодно — не настолько, чтобы это стало серьёзной проблемой, — а именно зябко. Насмерть не замёрзнешь, даже простуду не подцепишь, скорее всего. Но неприятно.

В этом доме просто нечему было бы гореть.

Дети часто и помногу мечтают, каждый о своём. Хотя бы об игрушках. Ему даже в раннем детстве было всё равно. Он ничего не хотел настолько сильно, чтобы это нарушало покой. Он не помнил в своём детстве ни обид, ни ссор, ни драк, ни восторгов — всё было ровно и гладко, как лёд на озере. Может, потому ему нравились истории о людях с сильной волей, способных держать под контролем страсти и устремления. Это давало возможность в глубине души считать себя таким же: укротителем собственной натуры. Главное — не признаться себе в том, что на самом деле укрощать нечего. Ему нравились люди, похожие на степные реки: широкие, спокойные, сильное течение которых со стороны не заметно. Беда была в том, что он, хоть и старался равняться на таких людей, то и дело ловил себя на мысли, что сам-то — ничуть не река, а только лужа, пусть и широко растёкшаяся.

Иногда он казался себе чьей-то выдумкой, которая сначала пришла выдумщику в голову, а потом наскучила, да так и осталась наполовину воплощённой. Недополучившей настоящести. Не получившей права на существование. Не существующей.

Это было дико.

В те дни, когда одна работа закончена, а новая ещё не началась, это было ещё и невыносимо. Работа отвлекала, она уж точно была настоящей, и всё остальное на этом фоне делалось несущественным. В первое время периоды безделья — и безденежья — случались часто. Вернее было бы сказать, что в один большой период безденежья иногда случались заказы. Впрочем, для работы заказ необязателен; за период безденежья Мий написал много того, что сам хотел, но что до сих пор не желали покупать никакие клиенты, даже постоянные и восторженные.

Столица переехала из Эрлони в Раад, с ней переехал двор, и Мийгут перебрался следом, за теми немногочисленными клиентами, которых успел к тому времени найти.

Портретов ему и после не заказывали: слишком недобрая слава ходила об уже написанных. О большинстве — невнятные слухи, что они крадут у изображённых удачу, а дважды Мий только благодаря вмешательству Шонека избежал обвинения в злонамеренном колдовстве. В первый раз — когда клиент умер сразу после того, как портрет был закончен, второй раз — когда некий купец с кучей свидетелей доказывал, что портрет его покойной жены крадёт у него деньги и удачу: кошель на столе на картине распухал, а дела шли всё хуже.

Самому автору такая слава удачи и денег тоже не добавляла. Но затем дело пошло на лад: в Аксоте достроили новый роскошный храм Таго Гневного, искали мастера для росписи стен и потолка, конкурс был анонимный, и Мийгут выиграл.

Разумеется, опять были слухи. Сначала о победе — что выбрать работу малоизвестного художника в ущерб признанным мастерам просто так не могли, а значит, Мийгут рисует демонов, чтобы открыть им дорогу в людской мир, и демоны ему за это помогают.

В следующие несколько месяцев запахом краски пропиталось, кажется, всё вокруг, а редкий и короткий сон наполняли всё те же битвы и воины — смертные, вечные, справедливые и не очень… Спал Мийгут там же, в храме, в каморке, заваленной какими-то досками, оставшейся от строителей дерюгой и драным ватным матрасом, и во снах продолжал работать, потом просыпался и тоже работал, ел что-то, не откладывая кисть… Его не подгоняли, срок был достаточный, но все эти люди и нелюди ломились наружу, и безумный фиолетовый закат нужно было написать, пока он не отгорел, и остановиться невозможно.

Вернувшись в Раад, он трое суток только и делал, что спал, ел, глядел в белёный потолок над неразобранной постелью и снова спал. На четвёртый день потолок ему надоел, Мийгут отрядил служанку за лестницей, и расписал штукатурку небом: в одном углу за ветками и неплотным облаком пряталось солнце и вот-вот должно было проглянуть, потому что ветер облака рвал и гнал спешно куда-то к югу, к окну.

Потолка Мию не хватило, так что попутно он захватил часть стен. И в первый же день заляпал постель до полной неотстирываемости, ещё до того, как служанка успела сообразить, что творится, и хотя бы накрыть её чем-то ненужным.

Примерно к тому времени у Мийгута как-то внезапно и из ниоткуда возникли штуки три учеников, которых он не трудился запоминать по именам, а в плане обучения склонялся к традиционному мнению, что кому надо, сам научится, а кому не надо — тех учить без толку. Обучение потому преимущественно сводилось к подготовке краски, беготне по лавкам, рынкам и клиентам да уборке под аккомпанемент оплеух.

— По-моему, их четверо было, — задумчиво сказал Шонек, подозрительно потрогал ярко-жёлтое пятно на сиденье кресла.

— Не оттирается оно, господин Шонек, — пожаловалась Явена, возникшая из кухни с подносом и кувшином. — А господин Мийгут новые кресла купить отказывается. Вы бы уж на него как-то подействовали, а? Вторую луну из дома не выходит — это ж разве дело? Соседи опять будут….

Мий прикрикнул, и женщина неохотно исчезла с глаз.

— Ты когда пришёл? Я не слышал.

— Только что, — отмахнулся Шонек, садясь. — Так что, одного ученика выгнал?

— Он сам сбежал.

— А, это не тот, которого ты топил?

— Никого я не топил, — скучно сказал Мий, отрезая кусок от свиной ножки. История эта надоела ему до полусмерти ещё в первые дни, можно было бы и не повторять при каждом визите.

Шонек покивал с фальшивой серьёзностью:

— Ну да, ну да. Не топил, а рисовал, как он тонет, потому что нельзя же упускать такую возможность. Ты знаешь, я иногда удивляюсь, как они все у тебя не разбежались.

— Кормлю хорошо, а работы немного.

— Ладно. Я тебе клиента нашёл: человек наслушался историй о твоих аксотских художествах во славу Таго, и истории его очень впечатлили.

Не его одного: именно тот заказ принёс Мию известность, а с ней клиентов и деньги. Слава была не самого радужного свойства, но коль скоро клиентов она привлекала, Мий ничуть не возражал. Из аксотского храма слухи поползли не сразу, через несколько лун после открытия. Ночные прохожие слышали оттуда крики, звон и запах дыма, а некоторые уверяли, что если воин окажется в храме в полночь, то из стены выйдет огромный демон и вызовет его на поединок, и если человеку удастся победить, то среди людей ему не найдётся равных до конца жизни. Но пока, вроде, победителей не было, а имена пары-тройки проигравших даже называли.

— Никогда бы не подумал, — говорил Шонек. — Удивительно много людей хочет, чтобы откуда-нибудь из фамильного склепа безлунными ночами тянуло болотным туманом, чтоб что-то стонало и поскрипывало.

Ещё он говорил, что недоброжелатели могут довести до нового обвинения в колдовстве, и не всегда удастся обвинение замять, но эти слова Мийгут пропускал мимо ушей. Он плохо умел обращаться с недоброжелателями, чтобы не сказать — не умел вовсе. Сколько он себя помнил, все его интересы лежали в совершенно иной плоскости, нежели интересы остальных, так что делить ему в итоге было нечего и не с кем. Он и в детстве совершенно не тяготился одиночеством, часами разглядывая, как раскаляется до красноты утреннее небо и остывает снова, или как речным течением треплет и дробит грязную мыльную пену. Соседи и тогда сходились в том, что с головой у Мия не всё в порядке, — по крайней мере, так говорила мать, сам Мий с соседями не разговаривал и об их мнении понятия не имел. А ровесники его не дразнили: либо оттого, что при случае он мог и в глаз засветить, либо оттого, что Мий был лучшим рассказчиком на улице, особенно, когда дело касалось привидений, убийств и тому подобных сюжетов, которые так хорошо подходят для безлунных ночей. За эти истории, да ещё за прогулки по ночным кладбищам и в заброшенную часовню Мия порядочно уважали, хотя уважение было последним, о чём он думал, просиживая в часовне и рядом с ней дни напролёт с углём и обрывком бумаги и пытаясь передать это чувство, будто что-то жуткое и необъяснимое вот-вот просочится снизу, сквозь рассохшиеся доски пола.

— Оней сейчас в столице, — сообщил Шон. — Предлагал на днях собраться втроём, и просил тебе передать, что ты точно идёшь. Он за книгу сейчас взялся, по машинам, и меня просил иллюстрировать. Некоторые части уже готовы, мы тебе как раз похвастаемся. Нечего взаперти отсиживаться, и ни с кем не разговаривать, кроме кухарки.

Дзохойно ол Нюрио

2293 год, 25 день 3 луны Ппн

Арнер

"А ведь праздник ещё толком не начался", — думал Дзохойно ол Нюрио, неприязненно взирая на мир с высоты седла. Высота была, прямо сказать, приличная: лаолийские кони всегда отличались отменным ростом и ширококостностью, а буланый Град и из их породы выделялся. Сегодня парадные и ездовые свойства Града не добавляли ол Нюрио поводов для любви к миру, когда он объезжал выбранное для игр поле у западной окраины города, почти на самом берегу Арна. Место определили заранее, без участия ол Нюрио, но против этого выбора он ничего и не имел — хорошее поле, просторное и ровное, и для помоста со скамьями и навесом на одном из его концов место нашлось. Беда была в том, что вчера и позавчера игры на поле уже проводились, а следовательно — несколько тысяч человек находились здесь постоянно: смотрели на участников, общались, а попутно — пили, ели, бросали под ноги объедки и обёрточную бумагу и временами уединялись в кусты и буйно разросшийся бурьян по понятной человеческой надобности. Да ещё лошади.

На второй день бурьян вытоптали почти весь, а вокруг поля широкой стеной встала вонь и насекомое зуденье.

Центральный проезд на поле, от дороги, выходящей из городских ворот, был, конечно, гораздо чище. Не потому, что его убирали, а потому что вдоль этой дороги трава стелилась короткая и редкая, куцыми пучками, и никаких кустов на добрую сотню шагов в обе стороны.

Сначала ол Нюрио планировал особо в обустройство поля не вмешиваться, но очень уж живо представлялось полдня сиденья здесь, в тепле и безветрии, так что по итогам осмотра герцог приказал согнать к полю местных нашада, и пусть потом собранное продают крестьянам на удобрение. А назавтра чтоб всё было чисто, и вокруг поля расставить людей — хоть ту же городскую стражу, — чтоб следили за любителями присесть: садитесь куда угодно, но не ближе сотни шагов от поля. Чай, ноги не отвалятся.

Засим ол Нюрио с удовольствием уехал обратно в город, где тоже не всё благоухало розами, но можно было, по крайней мере, не стараться дышать через раз. И где зато было не продохнуть от дел.

Завтра ожидался приезд императрицы, и сегодня утром о нём, наконец, объявили. Проблему с восточными баронами следовало решить, и по возможности скорей и радикальней. Для этого было бы неплохо собрать их в одном месте, но как раз на это чудо у ол Тэно способностей могло и не хватить. Ещё сложней добиться того, чтоб вся эта орава не только собралась в одном месте, но и не воспользовалась случаем свести давние счёты сразу со всеми кровниками — благо они совсем близко, на расстоянии меча. Ол Нюрио полагал, что осуществить такое невозможно и бессмысленно: он решительно не видел общих интересов, на которых можно было бы сыграть и убедить всю толпу разом забыть о старой вражде. Когда он только приехал в Арнакию гасить междоусобные свары, то в первую луну малодушно полагал, что в хитросплетениях многовековой вражды, родственных связей и прочих добрососедских отношений и разобраться невозможно, не то что навести порядок. Под конец второй луны ол Нюрио опрометчиво решил, что разобраться всё-таки можно, ежели взяться за дело с упорством и тщанием. И даже начал что-то действительно понимать. Понимание углублялось и ширилось, и делалось всё ясней, что углубляться и шириться оно может бесконечно и бессмысленно.

Предположим, ты знаешь, что некий род в вассальной зависимости от другого, который планирует военный поход на третий. Этот третий, в свою очередь, в военном союзе с четвёртым, с которым первый десять лет назад обменивался заложниками. Четвёртый при этом не сильно огорчится гибели своих заложников, отправленных первому, но не хочет воевать со вторым, потому что возит через его территорию джаншские меха в объезд трёх таможен…

И так далее, до бесконечности или полного помрачения сознания. А развязки этого узла всё равно не угадать, потому что в решающий момент или любители джаншских мехов попытаются перессорить между собой всех остальных участников, которые в итоге объединятся против горе-интриганов, или глава какого-нибудь рода умрёт от жестокого перепоя, или начнётся осень, ливни и непроходимые дороги, так что вся жизнь замрёт до следующего походного сезона. К началу которого кто-то успеет умереть, а кто-то сыграть свадьбу, и политическая обстановка в очередной раз встанет с ног на голову.

Первый советник в этом видел яркое подтверждение давней своей мысли: чем больше связей и обязательств, тем скорей кого-то придётся предавать. Решение напрашивалось одно, и Дзой рад был, что случайно нашёл его уже давно, не предваряя особыми размышлениями, просто по удаче. Выбрать одно обязательство, перед одним человеком, и держаться за выбранное до последнего. А иначе — в мирное время ещё как-то прожить можно, но что там того мира на беспокойном свете?

В Арнакии вот единственным по-настоящему мирным временем был праздник Весов, весеннее равноденствие, на которое собиралось в Арнер практически всё восточное дворянство. Походов в это время не было: отчасти потому, что по весеннему бездорожью воевать невозможно, отчасти же потому, что авторитет Церкви на востоке Империи был далеко не пустым звуком. Бароны не слишком боялись гнева ол Тэно — они не слишком задумывались о вещах столь далёких, как столица. Арнер же был здесь, поблизости, с урезанной, но всё ещё внушительной белой армией. Главное же — Вечные были всюду, над головой и под ногами, в воде и размокших полях, в затопленных лугах и непролазном подлеске. На востоке Империи боялись проклятий ещё сильнее, чем всюду. И боялись Мастера. Власть Церкви в Империи стала номинальной чуть ли не с семьдесят четвёртого, но на востоке после смерти святейшего Джатохе придерживались своего негласного мнения о том, кто возглавляет Церковь и в каком отношении Церковь состоит с прочими властями.

Впереди из переулка вывалилась на улицу пёстрая и шумная толпа подростков. По традиции, карнавал начинался ночью, но эта компания темноты дожидаться не стала. Разряженные кто во что горазд, с пучками конского волоса и перьями в причёсках, с лентами, соломой, ивовой зеленью и цветами. Передние двое катили старую бочку, из которой слышалось уханье и завывание пополам с хохотом. Ряженые как-то разом заняли всю улицу, обтекая ол Нюрио с обеих сторон, как валун посреди русла. Ухающая бочка прокатилась мимо, в ней мелькнула чёрно-красная рожа, зажмуренная и ржущая во все зубы. Кто-то из ряженых фальшиво, но от души завопил гимн Килре, остальные подхватили. Наконец прошёл мальчишка лет пяти, размахивая веером из перьев в свой рост, и улица опять стала пуста.

Шагов через шесть Дзой сообразил, что улыбается, несмотря на декларированную нелюбовь к шумным гуляньям. Слишком радостно и искренне шумели ряженые, заразительно. Справа за углом другая компания, поменьше, постарше и не такая буйная, шумно выкликала под окнами какую-то Вийру. Впереди улица переходила в мост, а за мостом тянулась с одной стороны чья-то стена, а с другой — широкая набережная или узкая площадь, сплошь в торговцах — по центру палатки и столы, по краям торговали прямо с расстеленной на земле рогожи или висящих на шее подносов. Перед мостом Дзой остановился, задумался ненадолго и направился вверх по реке: спать и ждать столичного поезда.

Поезд прибыл ещё до полудня, и на этом отдых ол Нюрио закончился. Назавтра же после открытия карнавала он направился на переговоры с Мастером Вальхезом в качестве полномочного представителя императрицы.

Мастер был глух от рождения. В его случае это оказалось скорей преимуществом, чем недостатком: двух лет его подбросили в зойлайский храм Кеила, а при храме у талантливого человека всегда есть шанс выдвинуться, невзирая на происхождение. То, что талантливый человек глух, в данном случае не играло никакой роли. Создатель Зойлая, святой Сонхале, века назад основал устав на аскетизме и обете молчания. О тихом эрлике святой в уставе не упомянул, чем зойлайские монахи не преминули воспользоваться. Магия, возможно, могла бы вернуть слух кому-то из подкидышей, но зойлайские молчальники считали кощунством отвергать благословение Вечных — возможность оставаться глухим ко всему земному. Письменность для тихого эрлика придумали, говорят, именно в Зойлае: чем-то похожую на илирские иероглифы, где каждый знак — целое понятие.

Именно по приезду в Арнер Дзой обнаружил, что не так уж хорошо знает тихий эрлик — хотя казалось бы, пару слов на пальцах свяжет каждый второй имперец (а в торговых городах и каждый первый). То-то и оно, что пару слов. Одно дело — торговаться на рынке или переговариваться в засаде, и совсем другое — вести официальные переговоры на высшем уровне и учёные богословские споры. Ничего, говорить за несколько лун наловчился бегло, не хуже, чем на арнеи. Но про чтение и сейчас не думал: очень уж много знаков, и из них хорошо если десятая часть похожа на соответствующие жесты.

Двери в дальнем конце зала, наконец, открылись, пропуская двух священников в зелёном и белом, и следом Мастера. Высокий, худой, с абсолютно белыми бровями, волосами и глазами, Вальхез производил оглушающее впечатление. При первой встрече ол Нюрио принял его за седого старика, но молва уверяла, что арнский Мастер и родился таким. Да и где это видано, чтобы глаза седели с возрастом, вместе с волосами?

После обычных приветствий Вальхез предложил переходить к делу. Руки у него были неожиданно огромные, словно не имели отношения к этому худосочному телу: широкие ладони, узловатые пальцы, выпуклые костяшки — впору за плуг держаться, а не за мастерский посох.

Дело у ол Нюрио было непростое. Приехавшую ол Тэно сердечно огорчали раздоры и усобицы между восточных дворян, для решения чего она и приехала, видя, что отправленный в провинцию ол Нюрио не справляется. Главным недостатком политики медленного примирения баронов было то, что действовала она медленно, потому Её Величество предложила более радикальный выход…

(Ол Тэно приехала злая и невыспавшаяся и предложила арестовать для последующей казни мало не всю арнакийскую верхушку, по списку. Из списка следовало, что отчёты ол Тэно читала регулярно и вдумчиво, и что после казней мстить за казнённых будет некому. Ещё из него следовало, что арнакийской лёгкой конницы у Империи не будет. Даже хуже того: формально она останется, и под началом офицеров, назначенных из центра, но положиться на неё нельзя будет ни в чём. И ещё из него следовало, что вся Равнина узнает о кощунственном равнодушии императрицы к святым местам и дням: нарушить арнское перемирие не решались даже самые отчаянные из восточных баронов. Таким образом, против этой затеи Дзой встал намертво, но альтернативы с ходу предложить не мог, так что ругались долго и бурно.)

Суть идеи состояла в том, чтобы сперва как следует припугнуть монаршим гневом, затем из-под ареста освободить и дать шанс оправдаться в высочайшем мнении, а заодно и неплохо заработать на грядущей войне. В знак добрых намерений и раскаяния от каждого из списка следовало добиться клятвы личной верности императрице — от Мастера как раз требовалось провести соответствующую церемонию с последующей раздачей даров. А после этого можно уже смотреть в сторону Лаолия.

Вальхез слушал внимательно, неотрывно глядя на собеседника бесцветными глазами — в первые встречи под этим взглядом было весьма неуютно. Выслушав до конца, Мастер какое-то время не говорил ничего, потом спросил, не ол Нюрио ли автор идеи. Ол Нюрио привычно ответил, что только исполняет волю императрицы. Вальхез обещал подумать, и к вечеру пригласил для беседы повторно — благо, ходить было недалеко, столичных гостей разместили при храме.

Предложение в целом Мастер одобрил, они согласовали некоторые детали церемонии и на том порешили, и ол Нюрио с лёгким сердцем отправился бродить по храмовому саду. Согласие Вальхеза означало, что война с Лаолием начнётся не позднее, чем к лету, чтобы до холодов, с благословения Вечных, завершиться. Тем временем, с благословения Вечных, как раз будет готов к делу южный флот, южные армии соберутся вдоль новой линии крепостей, и можно будет начинать дазаранский поход.

Четверть часа побродив по садовым закоулкам и внутренним дворикам между хозяйственных построек, ол Нюрио вдруг оказался на краю стрельбища: неширокое, вытянутое в длину пространство, поросшее чахлой травой, местами вытоптанной подчистую. Бурьян вдоль стен, наоборот, зеленел яркий, свежий и высокий, и в этом бурьяне под старой корявой яблоней напротив калитки кто-то сидел, какой-то подросток, плохо видный против солнца. Поднялась рука, блеснуло кольцо на большом пальце. При ближайшем рассмотрении подросток оказался Тидзаной: она задумчиво общипывала ранний одуванчик, отправляя жёлтые лепестки в рот.

— Не горько? — спросил ол Нюрио, подойдя. Тидзана даже головы не повернула.

— Да нет, у них только зелень горькая. Ну и сок в стебле.

Ол Нюрио присел рядом.

— Почему здесь сидишь? Твои где?

— Мои разошлись по своим загадочным делам, — меланхолично сказала Тидзо, расщипывая одуванчиковый стебель на тонкие волокна. — Сегодня же официальные праздничные радости на закате начинаются, а пока можно гулять по городу, скупать изюм в повидле и учиться крутить ленту с бубенцами.

Энтузиазма в голосе не было. Тидзо отщипнула от одуванчика ещё раз, выкинула его, лысый и потёрла пальцами ладонь. На ладони и пальцах желтела пыльца, на кольце подсыхало пятнышко белёсого одуванчикового сока.

— Мы, вообще-то, собирались на лодке кататься, — продолжила Тидзо, щурясь на солнце. — Мосты, арки в старой крепостной стене, каналы в скользкой облицовке, цветы на воде, дым курений, вонь вчерашних фейерверков и музыка.

Перечисляла она — будто цитировала. Ол Нюрио молчал. Тидзо явно требовался слушатель, а не собеседник. В отсутствие ол Нюрио она вполне обошлась бы, кажется, одуванчиком.

— Стоим в толпе придворных, — продолжала она, — и мама ему говорит — так, чтоб все слышали, — что же ты ол Ройоме не позовёшь к нам присоединиться, ведь самый приятный из твоих друзей. Он ей: у нас с господином ол Ройоме некоторые разногласия. Мама так удивилась, и подружки её следом…

Тидзо умолкла, подтянула колено поближе и начала мрачно и безуспешно оттирать с него травяную зелень. Ол Нюрио молчал и никуда не спешил.

— Я же не идиотка, — неожиданно зло вскинулась Тидзо. — Конечно, куда мне до гениев пятой канцелярии… я вообще не понимаю, какой логикой они пользуются, но я же не слепая! И не глухая. У Империи, значит, кругом враги, надо ударить первыми, все вокруг только момент выжидают, чтоб напасть на нас, таких миролюбивых, так что ситуация сложная, и недовольных надо душить, быстро и бездумно… Тфу! У половины Раада только будущая война на уме. А он уже проиграл, я же вижу, что они и сами оба так считают, что у него никого не осталось и ничего! А они за столом шпильками обмениваются: как будто это игра, и никто не умрёт…

Она опять умолкла, чтобы сосредоточенно и ожесточённо драть жёсткую траву рядом с собой. Ухватить пучок, рвануть, отбросить, ухватить следующий, рвануть, отбросить… Пока не ссадила костяшку о какой-то булыжник. Бездумно лизнула ссадину, не меняя выражения лица. Сказала, тихо и яростно:

— Ненавижу.

И умолкла снова.

Кирой Тедовередж-тай

2293 год, 24 день 5 луны Ппд

Раад

Кирой не то чтобы любил свою работу, но обычно не испытывал к ней отвращения. Сегодня был не тот случай. Мало что день выдался холодный, смурной и ветреный, так ещё и работа была — не работа, а издевательство: горы скучной хозяйственной документации, с которой до сих пор прекрасно справлялся секретарь, но которая вдруг кому-то понадобилась за личной подписью и печатью посла. Ол Лойфер таскал и таскал эти стопки, уже просмотренные, исправленные и разобранные по порядку, но на каждый листок всё равно уходило время, а стопки никак не кончались. На лице секретаря светилась мрачная решимость не сдаваться до самого конца.

В комнате была духота, в голове — глухая вата, а в глазах — мелкий песок. Кирой отправил ол Лойфера за кофе, сам подошёл к окну, открыл его настежь, закрыл глаза и некоторое время стоял неподвижно, чувствуя, как холод обдаёт горячие веки и разгоняет вату. Стоял до озноба.

Ол Лойфер был парнем совершенно безынициативным, но толковым и честным — правда, честность его принадлежала пятой канцелярии, а не Тедовереджу. Ни ол Тэно, ни ол Кайле не думали всерьёз, что Тедовередж общается с агентами лично и ведёт дела из своего раадского кабинета, но мало ли… Тедовередж ничуть не возражал. У него тоже хватало глаз и ушей в Даз-нок-Рааде. А большую часть операций уже давно завязал на неприметного аксотского торговца шерстью, нок Ниджара. Очень удобно, когда в пятой канцелярии следят за послом, а не за тем, кто на деле выполняет под посольским руководством всю работу. А иногда и делать ничего не надо, всё само идёт хорошо. В упорно огрызающемся Лаолии вот: разбить северян до зимы у ол Тэно уже не вышло. Не светит ей короткой победоносной войны, а светит мутная, затяжная, грозящая тянуться вечно…

Кирой дёрнулся от негромкого звука открывшейся двери и мысленно обругал себя идиотом. Вошёл, разумеется, ол Лойфер, с кофейником, чашкой и мёдом на подносе. Поставил на стол и исчез опять за новой партией документов. Который год ему говоришь, что мёд не нужен, и всё равно каждый раз притаскивает…

Кирой подошёл, сам налил себе кофе и сделал несколько глотков, сгоняя озноб. Кирою было неспокойно. Вот уже вторую луну. На север ушли воевать далеко не все имперские войска, гораздо меньше, чем ожидал посол. На турнир в Аксот съезжался цвет южнокадарского дворянства, и что-то обсуждал, попутно с турниром, под председательством кого-то из нок Аджаев. Выскочка с побережья, новоявленный барон нок Эгзаан пару лет назад докричался до самой императрицы и протолкнул-таки свой план линии крепостей по южной границе. Чернильная муха о-Баррейя года два проторчал на краю пустыни с целой армией строителей и механиков, перестраивая старые укрепления и возводя новые, и как раз возвращался сейчас в столицу. В самом радужном настроении, если верить доносчикам.

Ещё пару лет назад Кироя Тедовереджа терзали смутные предчувствия.

Сейчас не терзали. Какие там предчувствия — всё предельно ясно, гроза грянет не сегодня-завтра. Что-то чувствовать по этому поводу не было никаких сил. Скорей бы уже.

Ол Лойфер деловито шуршал на противоположном краю стола.

В коридоре зашумели, затопотали и, кажется, даже звякнули копьём об пол, потом дверь распахнулась, и в комнату влетела взъерошенная и красная Тидзо со скомканной шапкой в руке. Лицо у неё было такое, что Кирой и без слов понял, что случилось. Выпрямился в кресле и сказал с должной мерой скуки и недовольства:

— Сколько ещё лет тебе говорить, что бегать по дому неприлично?

Тидзо коротко глянула на растерянную коридорную охрану, на вежливо приподнявшего брови ол Лойфера и, больше не обращая внимания ни на кого, кроме отца, быстро заговорила — столичный дазаранский ол Лойфер худо-бедно знал, потому заговорила на кошо, западном диалекте, глотая в спешке артикли и окончания.

— Императрица приказала тебя арестовать и доставить в суд, а при попытке бегства убить так. После суда тебя казнят и объявят войну Дазарану. Ол Тайджай сейчас у мамы, должна уже дослушать указания, потом будет закрывать все выезды из города, а сюда отправит отряд. Во дворе моя Лента, осёдланная, с едой, деньгами и тёплой одеждой в сумках. И Стриж, на смену. Я сказала, чтоб их не уводили и не рассёдлывали.

Кирой Тедовередж задумчиво протянул руку, подлил горячего кофе в полупустую чашку и отпил пару глотков. Тидзо не выдержала:

— Папа!

Он отпил ещё глоток.

— Откуда информация? И почему ты вообще в городе? Ты же собиралась в Сойге.

Тидзо зыркнула яростно, но ответила.

— Собиралась. Как раз собралась, пошла сказать об этом маме, и подслушала разговор. — Она опять не выдержала и сорвалась на крик: — Ну чего ты сидишь?! Времени совсем нет, уходи, тебя же убьют!

Кирой отпил ещё немного. С каких это пор разговоры ол Кайле можно случайно подслушать? Или кому-то хочется, чтоб Тедовередж бежал, и можно было убить его до суда? Но это глупость: суд с тем же ол Ройоме в свидетелях стал бы куда более удобным поводом к войне, чем…

Тидзо сверлила его взглядом, и на месте стояла с трудом.

Тедовередж допил кофе и встал. Выбор всё равно небогатый: что до суда оставаться, что мчать, не щадя коней, в надежде на милость Единого. За оружием посылать не пришлось: меч Тедовередж-тай в последние дни далеко от себя не оставлял. Тидзо вздохнула с явным облегчением, когда он кивнул ей, сказал ол Лойферу подождать здесь, и пошёл во двор.

Лошадей действительно держали наготове у ворот. Застоявшаяся в городе Лента приплясывала, в точности как её хозяйка. Недовольно фыркнула непривычному весу, когда Тедовередж вскочил в седло. Тидзо смотрела отчаянно, и видно было: хочет что-то сказать, а что — не знает. Кирой вдруг улыбнулся, протянул руку и легонько погладил лохматую голову.

— Жаль, что ты не мальчишка, — сказал он. Тидзо удивлённо моргнула, потом криво усмехнулась в ответ:

— Жаль, что ты не имперец.

На том Тедовередж и поскакал за ворота, почти сразу поднявшись в немыслимый галоп, каким по городу ни один разумный человек не носится. Город молчал, ёжась из-за стен чужими садами на зимнем ветру. Тедовередж ёжился тоже, пытаясь на скаку до ближайших ворот сообразить, куда направляться дальше. Выходило, что особо и некуда. К нок Ниджару отправляться бессмысленно, только зря подставить его и раскрыть перед имперцами. Вообще к кому-то из своих же агентов заявляться глупо — нужен не агент, а союзник, и по возможности могущественный. Ол Баррейя во время войны с Дазараном наверняка вспомнит о верности если не императрице, то Империи, да и стар уже герцог. Арнакия в последнее время куда смирней прежнего. На юг и смотреть нечего; веше, узнав о войне с главным своим союзником, бывшему послу обрадуется: будет на ком злость и ужас сорвать. В Зангу, вероятно, через нейтральный Илир и Цэнкачи, а оттуда в Торен морем, молясь Единому, чтоб охранил от имперских пиратов и имперского флота…

Надо будет через пару-тройку тагалов от города проверить, сколько там денег в сумках.

Лун шесть назад, в Арнере, Мише уже была уверена в своей победе, предлагала сдаваться и улыбчиво грозила за упрямство ссылкой в поместье или ещё куда дальше. Тедовередж допускал, что сама она в ссылку верит. Он же и тогда сильно сомневался, что останется в живых. После объявления войны он совершенно не нужен Империи — живым.

Из-за угла прямо под копыта вылетел мальчишка, продавец колокольчиков, увешанный своим товаром, как праздничное колесо. Едва успел отскочить обратно с воплем и звоном; Лента злобно заржала, скалясь, и вскинулась на дыбы. Тедовередж ругнулся сквозь зубы, успокаивая лошадь, и следующие квартала три мысленно проклинал незадачливого мальчишку, взбесившуюся посольскую судьбу, свою дражайшую супругу, а паче всего — Её Императорское Величество Лэнрайну ол Тэно, Реду, многими и многажды до него проклятую ведьму, порождение мрака и кару Единого, насланную на человечество за грехи, чтоб ей самой так же удирать из этого города, без единого спутника и не зная, куда податься!

Очередной поворот, и уже видны стали городские ворота, открытые настежь по случаю мира в Империи и дневного времени. Если люди ол Тайджай ещё не расставлены по всем выходам, охрана на всадника и ухом не поведёт. Если же расставлены, то об этом всадник узнает вскорости, когда его начнут хватать и вязать. И самое паршивое, что от самого всадника здесь ничего не зависит.

Ворота приближались и безмолвствовали, затем промелькнули по бокам и над головой, а стража так и не показалась, и Кирой чуть не рассмеялся от облегчения: успел!

Радость погасла тут же: сзади послышался сперва топот копыт, затем окрики и требования стоять именем Империи. Кирой стиснул зубы, и яростно пришпорил Ленту, пригибаясь к седлу. Врёшь, не догонишь!

Мелькнула мысль, что догонять им не обязательно, но ни к какому выводу не успела привести, потому что в спину тихо и зло ткнулось острое, швыряя лицом вниз, в лошадиную гриву, и ничего не стало.

ол Каехо

2293 год, 24 день 5 луны Ппд

Раад

Стук копыт о ссохшуюся землю рассыпался по улице, быстро приближаясь, и лошадь с пригнувшимся верховым влетела в раскрытые ворота раньше, чем привратник успел что-то сообразить. Привратная стража дёрнулась к оружию, но прежде чем кто-то успел что-то предпринять —

— Хри-иссээээ! — взвился над двором и домом почти детский голос, звеня то ли от слёз, то ли от злости. Тидзо трясло, от губ до пяток, и пальцы комкали поводья так, словно хотели их разорвать. Она набрала воздуха для второго вопля и резко выдохнула: ол Каехо показался на выходе из галереи.

— Что? — спросил он. Тидзо вскинула голову с яростными глазами, лицо почти на одном уровне с лицом стоящего на высоком пороге ол Каехо.

— Папу. Убили!.. — выговорила она. Хриссэ открыл рот, но Тидзо прорвало: — Войну! С Дазараном! Она чокнутая! Слышишь?! Послов не убивают! Как — она — могла?! И мама — спятила! Какие приказы? Какой арест?! Как можно такие приказы выполнять?!

— Тидзо, — начал ол Каехо, но она не обратила внимания, выкрикивая куда-то в небо над крышами:

— Какая война?! Зачем?! Ррагэи Реда!! Ненавижу! Не…

Хриссэ сдёрнул её с седла, тряхнул так, что Тидзо клацнула зубами, едва не прикусив язык — и замолчала на полуслове от неожиданности.

— Цыц! — скомандовал он. И добавил негромко, но резко: — Думай, что вопишь на полгорода!

— Ненавижу! — тихо и отчётливо сказала Тидзо сквозь зубы.

Сама она больше ничего рассказывать не рвалась, хотя на вопросы отвечала: как подслушала разговор, как кинулась предупредить отца, как через час к ол Кайле пришли от ворот с докладом, и заодно привели обеих лошадей, как ол Кайле выслушала, покивала, задала пару уточняющих вопросов и уехала в замок, а Тидзо осталась дома, то сидеть бессмысленно, то метаться из угла в угол, и в итоге не выдержала и из дома сбежала в первом попавшемся направлении. К дому ол Каехо, судя по рассказу, её занесло почти случайно.

Видел ли её кто-то в посольстве и по дороге туда, Тидзо не задумывалась, но сомневаться не приходилось. Хорошо хоть, проклятия императрице она больше на весь город не вопила, но ол Каехо всё равно сплавил её в Сойге при первой же возможности, с указанием, в случае чего, не выдавать. Благо, вещи и сопровождающие были уже собраны.

В столицу тем временем стягивали войска из северных провинций, незанятых в войне с Лаолием. Ол Тэно полагала, что северная война хоть и затянулась дольше ожидаемого, но закончится не позднее чем к лету, ол Нюрио смотрел скептически, но прилюдно не спорил. Обмолвился однажды, что никаких доводов по этому вопросу ол Тэно не слушает, а к тому же считает, что Империя вполне вытянет войну на два фронта. Сам первый советник полагал иначе, но его мнения в кои-то веки начальство не спрашивало, а когда лез с непрошенным — не слушало.

Кошка подчищала остатки агентурной сети Тедовереджа, общалась с послами южнозангских городов, домой заходила изредка, спала и того реже, а от прочих развлечений отговаривалась крайней занятостью. И разговоры, по словам того же ол Нюрио, вести с кем бы то ни было отказывалась, кроме как деловые. Это, впрочем, Хриссэ и сам видел. На все вопросы ол Кайле отвечала спокойно и с прохладцей, приятно улыбалась, а глаза при этом оставались пустыми.

В двадцать седьмой день шестой луны пополуночи Даз-нок-Раад праздновал начало недели костров, и Кошка на праздничном приёме блистала, как всегда. Ол Каехо следил за ней мрачно и подозрительно, и пару раз замечал очень похожие взгляды с другой стороны зала, от ол Нюрио: Дзою очень хотелось поверить, что всё как-то само улеглось, но верилось явно слабо.

Кошка улыбнулась младшему Аджиркацу — мальчишка превратился в восторженного щенка почти на десяток ударов сердца, позабыв всякую дипломатическую выдержку. Мише прошла мимо. Край её рукава словно случайно коснулся руки зангца. Вкупе с небрежным взглядом искоса и чуть дрогнувшим уголком губ на непроницаемом лице это касание заставило бы капитулировать и самого правителя Ншасы, не то что его младшего сына. Мише понимала это лучше, чем кто бы то ни было из зрителей. Проходя мимо, она скользнула по ол Каехо чуть ленивым взглядом… Ол Каехо был зол, как хал с палёной шерстью, потому что под этими ужимками светской дамы не было ничего, и жёлтые глаза затягивало мёртвым равнодушием, как пеплом.

Мише моргнула, заметив его настроение, и улыбнулась — на этот раз почти незаметно, обманывая: "Со мной всё в порядке". Ол Каехо зло сощурился в ответ и отвернулся.

После увязался провожать и затащил в гости под предлогом важного разговора. Усадил её в малой гостиной, закрыв дверь от лишних ушей, не по сезону пил зимний густой чай с молоком, специями и мёдом и мрачно наблюдал, как Мише цедит чёрный кофе и вежливо поддерживает беседу, не реагируя ни на какие попытки расшевелить. Как раз когда Хриссэ окончательно надоела эта вялая подделка под общение, Кошка подняла вдруг голову от чашки, в которую смотрела неотрывно чуть ли не весь вечер, и спросила:

— Так что у тебя за важное дело? Не с кем чаю попить?

Хриссэ разглядывал её несколько мгновений — похудевшее лицо, тусклые глаза… Мише разглядыванием сроду смущалась, но если раньше она улыбнулась бы, по меньшей мере, то сейчас не менялось ничего, ни в лице, ни в глазах. Хриссэ было неспокойно, и, как нарочно, ни одной здравой мысли в голове и ни малейшего представления, что и как говорить.

— Тебе не приходило в голову, что за тебя могут просто переживать?

Кошка уткнулась взглядом обратно в чашку. Равнодушно сказала:

— Со мной всё в порядке.

— Да уж. — Хриссэ отставил почти пустую чашку, помедлил мгновенье, встал и задумчиво прошёлся. — Интересно, почему. Ты же о нём никогда с особой любовью не отзывалась. И в последнее время наоборот радовалась, что игра идёт к концу и ты выигрываешь. Что-то резко изменилось за последние пару лун?

Кошка смотрела по-прежнему в чашку, по-прежнему безучастно, и на брожение ол Каехо по комнате внимания не обращала.

— Ничего не изменилось.

Хриссэ подошёл к ней, присел на край стола, отодвинув кофейную чашку, хотя места прекрасно хватало и без того. Очень хотелось запустить чашкой в стену или в безучастное Кошкино лицо. Зло заговорил:

— Ты и правда до последнего верила, что Райна не станет его убивать, а сошлёт куда-нибудь в провинцию? А ты будешь его навещать, утешать и бравировать своей победой?

Кошка вскинула глаза, но быстро погасла обратно, не успел Хриссэ толком обрадоваться.

— Я никогда до конца в это не верила, — глухо сказала она. — И это всё равно уже неважно.

— Неважно, — ласково сказал Хриссэ сквозь зубы, — это когда тебе плевать. А не тогда, когда сдохнуть хочется.

Он был зол, как давно уже не случалось. Кошка, кажется, сначала вовсе не собиралась отвечать, молчала задумчиво, но потом всё же ответила, словно определившись с решением:

— А мне уже на всё плевать.

Хриссэ сдерживаться перестал и отвесил давно просившуюся оплеуху.

Мише не отреагировала — вообще никакого движения уклониться и закрыться, только голова мотнулась, безвольно и жутко.

Хриссэ заговорил опять, уже не пытаясь успокоиться или прятать злость:

— Врёшь. И в любом случае, на себя плевать нельзя, никогда, слышишь? И с Тидзо что? — прошипел он. — Мне её в Кааго прятать до старости или прямо сейчас Райне сдать? Она же, кажется, содействовала побегу, чему и свидетелей куча.

Мише моргнула и отвернулась. Ол Каехо психанул окончательно и сгрёб её за плечи до хруста в пальцах, выдёргивая из кресла.

— Нда.

Мише задумчиво глядела на себя в зеркало. Синяк на скуле дивно гармонировал со свежими засосами.

— И что это было? — сказала она, осторожно трогая синяк пальцами.

— Терапевтический инцест, — хмыкнул Хриссэ. Кошка обернулась, и он добавил: — …сестрёнка.

Он удобно уселся на полу, опираясь спиной о край дивана, крайне довольный и жизнью, и собой.

— По крайней мере, на ходячий труп ты уже не похожа.

— Придурок! — с чувством сказала она. А потом села туда же, на пол, как будто подломились ноги, и расплакалась: по-детски, взахлёб, в голос. Хриссэ сидел рядом, бережно обняв за плечи, гладил по голове, молчал и улыбался поверх золотистого затылка.

— Хриссэ… — тихо сказала Кошка каким-то сумасшедшим голосом, цепляясь пальцами за его плечо. — Хриссэ, я его продала. Я его продала. Мне с ним так хорошо было, а я его продала… А, мне со всеми хорошо, с тобой вот хорошо… Я думала, я его люблю. И продала. Слышишь?!

Хриссэ молчал, мягко гладя по голове, как ребёнка.

— Я думала, люблю… — повторила Кошка, пряча лицо у него на груди. Хриссэ чувствовал дыхание, когда она говорила и когда старалась дышать без всхлипов. — Это всё как игра была… Он хороший игрок, с ним интересно играть… было… И я… Килре-насмешник, я же правда под конец надеялась, что всё как-то обойдётся, что он отделается ссылкой. Ты верно сказал: приезжать потом, и гордиться победой, и проявлять великодушие… Хал тэгарэ, дурость-то какая… — плечи вздрогнули от нервного безрадостного смешка и обмякли снова. — А тут вдруг… убили… Приговор этот — и убили… По-настоящему… никакой… игры…

Она прерывисто вздохнула и заговорила снова, быстро, негромко, комкая слова.

— Я сама не думала, что буду так… Я думала… ничего я не думала, я чуть не умерла, так… Я думала, люблю… Я же даже почти не спала ни с кем другим последние сколько-то лет. Мне же скучно было с другими. Хрисс, как это так? Как так может быть? Я же его… продала… Я ненормальная, да? Урод? Он же прав был, ничего не изменилось, как была я уличной шлюхой, так и осталась… Всё равно, с кем, всё равно, как, и всегда только за себя, и плевать на всех остальных… Так только, переоделась в новое платье, а внутри как была, так и осталась… Только за себя, а остальные пусть хоть живьём сгниют… Как прижмёт… как только прижало… Я… И опять бы продала… Если бы сейчас на луну назад вернуться, опять бы продала! А думала… я… я… Я вообще любить не умею, кажется… И если прижмёт, я же всех продам… всех, и себя тоже, кажется… Я урод, да? Я вообще не человек, я нашада, без маэто… без души и без посмертия…

Она замолчала, судорожно втягивая воздух и сжимая пальцы на плече ол Каехо. Хриссэ подождал немного. Она молчала и не шевелилась, только дыхание выходило, неровное, рваное.

— Райна с самого начала ждала, что ты попробуешь устроить ему побег, — задумчиво сказал Хриссэ.

Кошка замерла, даже дышать перестала.

— Это же она отрядила Кейю его арестовывать? Кейю, а не тебя, хотя предполагалось, что это твоя работа. И ты правда думаешь, кто-то поверит, что Тидзо ваш разговор подслушала случайно, а не с твоего попустительства? Не будь ты так нужна императрице, тебя бы ещё луну назад казнили за пособничество в побеге и измену.

Мише тихонько выдохнула, прижимаясь щекой.

— Если бы ты открыто ему помогла, вышло бы совсем замечательно. Умерла бы с ним рядом? А Птицу куда девать, дочку государственной преступницы?

Кошка дёрнулась, поднимая лицо.

— Там же рядом прирезать или сдать властям? — продолжил Хриссэ. — Она и так не в лучшем положении: она-то как раз помчалась предупреждать отца и помогать с побегом, чему есть куча свидетелей. А потом пол-луны ревела в Кааго, хотя твой дом для этого подошёл бы лучше.

— Ох… — сказала Кошка. — Какая же я…

Она встала, быстро вытирая лицо от слёз.

— Хрисс, я за ней поеду. Я с делами уже почти со всеми разобралась, могу и исчезнуть на недельку. Ты со мной? — Мише запнулась, но договорила: — А то я, честно говоря, боюсь подумать, как я буду с ней объясняться…

Хриссэ рассмеялся, встал с пола и упал на диван спиной, раскидывая руки.

— Не сейчас, всё-таки ночь на дворе! Сейчас приличным людям надо помыться и спать. Завтра — поедем. Я всё равно собирался в Сойге на днях.

Сойвено о-Каехо

2293 год, 25 день 6 луны Ппд

Сойге

Нормальные люди по такой погоде из дому не выходят, — думал Вен, придерживая от ветра шапку, пока шагал по раскисшему месиву снега с глиной на старой тропе, что уводила от кейбского тракта в сторону Горба. Два часа назад небо было чистым, потом ветер забросал его обрывками сизых туч, и из туч стали тяжело падать крупные и мокрые хлопья талого снега. Через полчаса это безобразие прекратилось так же внезапно, как началось, но усилился ветер.

Дома, тем не менее, сидеть не хотелось, лучше уж поискать надписей на северном склоне Горба — его Вен ещё не сплошь излазил. Дома бродила Птица с красными глазами (от недосыпа, как мрачно уверяла она) и нехорошо зыркала на каждое второе слово. Лезть с утешениями Вен не умел и не любил — да и как тут утешать?

Весёлая будет неделя костров, ничего не скажешь.

Птица приехала под конец пятой луны, как обещала, но раньше неё приехали новости о том, что дазаранского посла изобличили во множестве преступлений, осудили и застрелили при попытке побега. На севере, по слухам, война с Лаолием вспыхнет ещё ярче прежнего, едва сойдёт снег, а на юге имперские войска собрались вдоль границы, дожидаясь приказа о наступлении.

Первые дней двадцать после приезда Тидзану о-Кайле Тедовередж вовсе не было видно: она или сидела безвылазно в комнате, или брала лошадь и исчезала из замка уже на рассвете, чтобы вернуться затемно, усталая и забрызганная грязью из-под копыт. Потом вдруг из столицы вернулся отец, и привёз ол Кайле (мать этот факт расстроил и возмутил чрезвычайно). Тидзо ей, кажется, не обрадовалась, и вовсе разговаривать не желала, ни с ней, ни с кем другим, но к началу недели костров сдалась. Говорили долго и громко, хоть и не настолько, чтобы в соседних комнатах были в курсе беседы; ясно было только, что после этого Тидзо несколько ожила, и не столько носилась верхом по окрестностям, сколько возилась с птицами на пару с Хегой. Потом ол Кайле вернулась в столицу, ещё через пол-луны уехал и отец, к побережью, собираясь оттуда в Зегере, невзирая на закрытость границ по случаю войны.

Вот уж за кого Вен почему-то не беспокоился совершенно, хоть и понимал теоретическую опасность таких его поездок…

Глина поползла под ногами, Вен схватился за деревце, обошёл скользкий участок по снегу рядом с тропой и оказался в балке между двумя отрогами. Пересечь её, и за правым отрогом будет как раз та часть склона, где исхожено ещё не всё, и есть шанс на интересную находку.

Вен ещё не успел толком отойти от обрыва, когда на середине его шага через корягу мир вокруг мигнул и качнулся, сбивая равновесие. Вроде, всё то же, ложбина между двумя отрогами, спускающимися к ковыльному полю… С очертаниями рельефа что-то было смутно неправильно, но овраг явно тот же. Главное — вместо зимы стояла поздняя весна, и справа от Вена, где земля сочилась влагой и в воздухе сновали мошки, свежо и сильно пахли стебли морковника, сломанные под странной металлической трубкой со щитком на небольшой тележке. Откуда-то сверху доносился гул, Вен поднял было голову посмотреть, но тут позади завозились с тихой руганью, и Вен повернулся на звук. Увидел вымазанного землёй и дёгтем мужчину в непонятной одежде. Мужчина отмахнулся от комара, не глядя.

— Чего ты там торчишь? — сказал он вполголоса. Вен вздрогнул и только потом понял, что обращались не к нему. Возле пышного куста боярышника на краю обрыва темнела против света ещё одна фигура. Вен оказался рядом и заглянул в лицо.

— Джая! — сердито окликнул мужчина, всё так же вполголоса.

Джая не обернулась. У неё был шелушащийся от солнечных ожогов нос и короткие светлые волосы. Она сидела на одном колене, глядя вперёд и куда-то вверх. В глазах стыла такая ненависть, что Вен немного напрягся, оборачиваясь проследить взгляд. Там, над ковыльным полем, над излучиной реки, над дорогой вдоль реки к мосту и к посёлку за мостом, неподвижно раскинув четыре коротких крыла — в два яруса — скользила в небе огромная неуклюжая птица, приглушённо рыча. Птица уронила что-то вроде вытянутого яйца, яйцо упало у края моста и разлетелось осколками скорлупы в разные стороны, с грохотом и брызгами пламени. Следом упало второе.

Мужчина позади выругался.

— Что? — спросил он.

— Мост, — сквозь зубы сказала Джая. — И пошёл на второй заход. От Кейба ещё летят.

— Уйди ты от края, Вечных ради. Ещё заметят.

Джая встала и пошла вверх по оврагу, подняла брошенную на землю куртку и сумку.

— Пойдём, Сарше. Они не придут, слишком опасно.

— А пулемёт?

Джая с сомнением глянула в заросли морковника. Качнула головой.

— Да нет. Куда теперь с ним.

Мужчина встал, снял с ветки матово-чёрную палку с деревянным прикладом, пояс с двумя плотными кожаными карманами. Посмотрел на Джаю, она стояла, опершись о гладкий серый ствол старого бука. Выглядела она очень усталой и какой-то потерянной.

— Эх ты, — сказал мужчина. — Была бы сейчас за океаном, налаживала там конвейерное производство, деньгу зашибала. Герцогиня чумазая.

Джая подняла голову и усмехнулась.

— На себя посмотри! Когда ты брился последний раз?

Он рассмеялся, почесав щетину.

— Мне-то можно. Я-то не герцогиня.

Джая рассмеялась тоже, весело и легко.

— Да уж. Небритая герцогиня — это было бы…

Позади грохнуло, протяжно, рокоча, медленно затихая. Смех обрезало. Сарше нагнулся за сумкой, резко выпрямился и пошёл вверх, в паре шагов от Джаи. Вен направился следом за ними — и проснулся.

Точнее — моргнул и потерял равновесие, осев на рыхлый, начавший подтаивать снег. А потом уже начал приходить в себя: сон — или что там оно было — уходил неохотно, лип к рукам и спутывал ноги, как вязкая дорожная грязь. Вен как сел, так и сидел ещё некоторое время, моргал и щурился против солнца, пытаясь сообразить, когда успела перемениться погода, почему так похолодало, и куда исчез запах морковника. И даже рассеявшись, сон оставил за собой неприятное чувство: какое-то беспокойство, ожидание чего-то неприятного…

Очухавшись, Вен помотал головой, встал, отряхнулся и пошёл к Таввету.

Таввет, выслушав, с идеями не спешил. Размеренно плёл очередную корзину и так же размеренно спрашивал — может, это обычный сон был, безо всякой потусторонней мути?

— Да не спал я! — возмутился Вен. — Я на Горб поднимался, по северной балке, говорю же…

Таввет отмахнулся — да, говорил уже.

— Место точно то же было? Может, похоже просто, а на деле вообще где-то на краю света?

Вен насупился и такую возможность отмёл.

— Они Кейб упоминали. Да и что я — эту балку первый раз видел?

— Упоминали, значит… Они на арнеи говорили?

Вен кивнул, потом задумался, потом кивнул снова, но неуверенно.

— Похоже… Но не совсем. Слова незнакомые были, и вообще иначе всё. Сильно. Как будто диалект какой-то далёкий, или как будто давно это было, очень, лет восемьсот-тысячу прошло. Только тысячу лет назад здесь не так говорили.

— А скажи-ка, — начал Таввет, помолчав, — когда тебе эти сны только начали сниться, ты недавнее прошлое видел или как?

Вен честно задумался. Похоже, наоборот: первые сны, что он запомнил, относились ко времени совсем уж давнему, о чём он и сообщил.

— Думаешь, это ещё раньше? Так давно, что никто не помнит, и ни записей, ни легенд не осталось?

Таввет покачал головой.

— Это вряд ли. Раз люди были, говорить умели, то и легенды остались бы, тем более, о птицах таких.

Вен сник.

— И, значит, что? Может, — решился он, — я с ума схожу? Ну, это же не магия, откуда, у нас же никогда магов в роду не было…

— Может… — начал Таввет, пошарил по столу, приподнял корзину и посмотрел под ней, недовольно пробурчал что-то невнятное и отправил Вена за пучком лыка — снять с потолочной балки в дальнем углу. За те несколько мгновений, что на это потребовались, Вен от Тавветова молчания извёлся в конец.

— Может, — повторил Таввет, получив своё лыко, — этого ещё не было, а только будет. Лет этак через восемьсот.

— Это как? — опешил Вен.

— А мне откуда знать? Это твои сны, — флегматично сказал Таввет и полностью сосредоточился на важном деле оплётки корзинных ручек.

Ортар

2294 год, 8 день 3 луны Ппд

Эгзаан

Эгзаанские серебряные монеты, "дельфины", за последние годы заметно нарастили авторитет. Вероятно, в силу того, что нарастили вес — до старого, эталонного когда-то в 16 зёрен. Станно, с некоторых пор прочно занявший казначейское кресло, подал идею, а Ортар провёл её через совет. Прежде за порчу монеты полагалась смертная казнь с конфискацией всего имущества. Станно назначил наказанием солидный штраф золотом и первые пару раз лично следил, чтобы расследование не глохло на полпути, а штрафы чтобы выплачивались полностью и без проволочек. Прежде в порче монеты обвиняли трижды за два столетия. За последние три года осудили пятерых, и порча монеты приостановилась. Приостановилась и подделка: новые монеты с чётким мелким текстом по краю воспроизвести оказалось непросто. Потому ходили по свету новые монеты полновесные и из правильного серебра, и принимали их охотно во всех портах Науро и Внутреннего моря.

В том числе охотно принимали эгзаанские деньги мастера-корабелы. Их приглашали из Империи, Занги, Дазарана, без разбора национальности, веры или происхождения, был бы мастер умелый. Близ северных причалов выросла верфь, между зерновым рынком и дазаранским торговым подворьем с храмом в честь кого-то из их дазаранских святых. Через год верфь спустила на воду первый корабль, а через несколько лет уже принимала заказы у чужаков. Чужакам корабли обходились дорого, втрое против цены для местных, но заказчики всё равно шли. Они бы обращались в Рикола, где корабли делали не хуже, но в Рикола не делали кораблей на продажу, только для имперского северного флота. А мастерам там платили меньше, и те не сбегали только потому, что в Рикола верфи были государственными и взывали к патриотическому чувству и инстинкту самосохранения потенциальных перебежчиков. Да и эгзаанской верфи несладко бы пришлось, вздумай она сманивать мастеров с имперской службы или отменить скидки на госзаказы. Впрочем, верфи и с пятидесятипроцентными скидками хватало на красное вино в золотой посуде. И городу.

Город активно строился вот уже который год. Людей прибывало, и граждан — потомственных горожан — в многотысячном порту была едва десятая часть. Перестроили и расширили крытые ряды Старого рынка, снесли несколько складов, чтоб увеличить припортовую площадь, а новые склады перенесли чуть дальше и отстроили каменными. После сноса складов несколько частных особняков стали выходить не на стены складских дворов, а на площадь, отчего выросли в цене. Расс предложил взыскать с хозяев домов эту разницу с стоимости в городскую казну — ведь это город сделал их дома дороже. Ортар посмеялся и мысль одобрил. Расс недовольно бурчал о непрактичности некоторых начальников. Непрактичный начальник тем временем заканчивал перестройку крепостных стен, делая их шире, заполняя внутренние казармы песком, щебёнкой и раствором, выдвигая башни вперёд из стены. У города была армия — личная армия Ортара, по сути, — но не было сильного врага в соседях. Затевать ежегодно набеги на соседей — накладно и не идёт на пользу международной торговле, но и оставлять без дела толпу вооружённых людей глупо и опасно, и Расс время от времени начинал пророчествовать бардак и разруху. Ортар отмахивался до весны, а потом вооружил толпу лопатами и погнал осваивать одно из главных солдатских умений: копать. Несколько лет дисциплинированного рытья под руководством хороших инженеров отлично закрыли Эгзаан от возможного штурма как с суши, так и с моря. А блокировать город с моря можно было только мощным флотом, какого ни у кого из эгзаанских соседей не было. Разве что сам Эзгаан обещал обзавестись вскорости — не далее как к осени, если не сбавлять темпов.

Расс помогал бороться с солдатским бездельем другими способами. По факту, за подготовку людей отвечал он, и воевать вне города отправляли его же — сам Ортар без особой нужды старался не выезжать. Нужда в военной силе возникала не каждый год, но довольно часто. То Тезоц вздумает расширять границы за счёт чужих земель, то энгортские безземельные дворяне повадятся угонять скот. А то по дороге в Тиволи, на Аасоджене, северном отроге Цэнкачи, обосновался в старом замке отряд Шойры Топора. При покойном короле нок Зааржате отряду везло: бойцы они толковые, нанимали их охотно и платили исправно. С приходом на кадарские земли Империи удача кончилась. С тех пор Шойра и таскался безденежно сначала под Аксотом, потом недолго — на юге, а теперь вот вернулся грабить родные места. Герцог нок Эдол предложил выбить грабителей из замка совместными усилиями, и так вышло, что договаривался, готовил поход и действовал Расс: Ортар как раз тогда почти безвылазно торчал в Рааде. Его занимал проект южной линии крепостей — а поди докажи столичным сиятельствам, что все эти затраты действительно необходимы.

Расс тем временем воевал в своей любимой манере. Во-первых, ещё с осени заслал в замок надёжного человека с наказом напроситься в отряд и сидеть смирно. Во-вторых, подгадал со временем. Всю зиму снег валил, как наворожил кто: ни охоты на перевале толком, ни вниз в посёлок съездить. Да и когда подтаивать начало — конец зимы, начало весны — что с крестьян взять в эту пору? Долго бы разбойники в осаде не высидели, можно было просто обложить да подождать. Но ждать Рассу не хотелось, да и не зря же он механиков в горы тащил — хотелось попробовать новые машины в деле. "Отлично вышло, — рассказывал потом Расс. — Мы их лупим и из арбалетов, и из камнемётов, а они до нас дострелить не могут. Все бы войны так. А северную стену я всё равно перестраивать собирался, как замок возьму: старая она была и слишком тонкая". Когда стало уже совершенно ясно, кто победит, Расс предложил Шойре сделку: позвал его на службу — по сути, предложил остаться гарнизоном в этом же замке, но жить с жалованья, а не с ненадёжного грабительского промысла. Надо ли говорить, что Шойра недолго раздумывал. А Расс попутно ещё и таможенные пошлины с представителем нок Эдола согласовал.

— А с виду и не скажешь, что под этой бритой макушкой мозги есть, — жизнерадостно излагал Станно, невежливо тыкая в сторону бритой макушки большим пальцем. Главным его слушателем был капитан Зиста нок Аджай, недавно поставленный адмиралом над небольшим пока эгзаанским флотом. В просторном зале трактира сидело человек тридцать, почти сплошь стражники: заведение удачно расположилось ровно на половине прямого пути от ратуши к порту, так что стража и наёмники стали собираться здесь чуть ли не с самого его открытия. Станно и нок Аджай сидели за единственным маленьким столом в зале, в компании сосредоточенно жующего Ортара и сытого, а потому благодушного Расса. Станно за годы казначейства поднабрался солидности, но после второй кружки солидность смывало с него подчистую, и он принимался говорить всё громче и напористей и всё шире размахивать руками. Расс флегматично переставлял посуду из опасной зоны.

— Ты на него погляди, — продолжал Станно, — ей-же-ей медведь, шея шире головы, и весит чуть ли не девять камней.

— Семь и три четверти, — поправил Расс.

— Ну да, это многое меняет, — не глядя отмахнулся от него Станно и продолжил, по-прежнему обращаясь к нок Аджаю. — Ты б видел, как он в прошлую луну выступил! Забрёл к нам тогда гость из Ншасы, Адживаера с отрядом, и устроили по этому поводу небольшой турнир. Ну, весь турнир я рассказывать не буду, а в конце пошли биться на топорах — щит и топор, значит. Все люди как люди, а потом выходит наш Расс против очередного какого-то зангского гостя… Как его… Отшаве, что ли?

— Онгаш, — поправил Расс, убирая кувшин из-под его локтя.

— Ага. Ну и вот. Они бьются, щиты трещат, зрители орут, все довольны. И тут Рассу хороший такой удар в щит приходит — а петля на щите и лопни. А Онгаш тут же ещё раз — ррраз! — и так удачно, что выбил топор. Значит, картина: стоит Расс вообще без всего, ни щита, ни топора. И Онгаш этот на него смотрит, ждёт, когда тот или к топору кинется, или поражение признает. Расс и кинулся — на него, прям с голыми руками. Влетает ему в щит всей тушей, рукой в руку же зангцу блок, чтоб топором не махал почём зря, и тут же, пока тот не опомнился, руку ему заломил, подсечку, завалил, сверху сам навалился и давай лупить…

Рассказ Станно разыгрывал в ролях; под конец немного утих, но в это же время шум внезапно накатился снаружи: выкрики, звон, топот — шум многолюдной вооружённой драки. Пока остальные переглянулись, Ортар уже вскочил, кликнул стражу и направился к выходу. Серьёзных драк в городе давненько не случалось, уже с порог, не меньше, и нарушение этой новой традиции Ортара совершенно не радовало.

На улице они оказались быстро, но драка успела скатиться ещё немного ниже: отряд в десятка два людей Батта, во главе с самим же Джирье, яростно теснил с полдюжины невнятно одетых то ли купцов, то ли наёмников — ясно только, что откуда-то из центральной Империи. Долго не вглядываясь, Ортар рявкнул на всю улицу прекратить беспорядки и убрать оружие, едва солдаты окружили дерущихся.

Беспорядки на удивление быстро прекратились, даже не пришлось вклиниваться и разнимать. Джирье Батта ссориться с Ортаром опасался, наученный горьким опытом, но глядел воинственно и горел желанием отстаивать свои права. Оружие его люди убрали, а после них — и приезжие северяне. Ортар перевёл взгляд на них — и наткнулся на ол Каехо, довольно улыбающегося. Ортар мысленно плюнул, подозревая неприятности, подумал: "Какого пепла?", потом подумал ещё и вежливо спросил о причинах безобразий, обращаясь скорее к Батте. Батта мигом вскинулся и начал рассказывать о приезжих невежах, которые ни с того ни с сего осыпают приличных людей руганью прямо посреди улицы и отказываются извиняться. После этого Батта переключился на повесть о тяжких ранах, нанесённых его людям, об испорченной одежде и одном сломанном кинжале. Перечисление грозило затянуться, и Ортар прервал его вопросом к ол Каехо: будут ли возражения. Ол Каехо охотно сообщил, что Батта со товарищи занял весь мост, не давая пройти, и что ругал он их куда изобретательней, чем обиженный рассказывает. В подтверждение ол Каехо процитировал избранные места, Батта взвился, стража оживилась в надежде подраться, но Батта при виде этого скис и умолк.

— Значит, словесное оскорбление, — подытожил Ортар.

— Как же только словесное? — возмутился Батта. — А ранения? А кинжал? А порезанный рукав? Бархат же…

— За словесное оскорбление, — скучно и неприветливо повторил Ортар, — пять сребриков в любых монетах в пользу Джирье Батты, плюс ещё два с половиной сребрика в его же пользу за повторное словесное оскорбление в присутствии должностного лица. За нарушение порядка и вооружённый бой в черте города — в пользу казны по десять сребриков в любых монетах с каждого, да по два сребрика добавьте за каждого из своих людей. Возражения против нестандартной процедуры суда есть? Он оглядул публику, уже успевшую утроиться в числе за счёт зрителей. Зрители против нестандартной процедуры ничего не имели. Зрители любили уличные представления. Батта и рад бы возразить, но давно уже не верил в победу над силами зла в лице Ортара, особенно, когда того поддерживает весь городской совет. Ол Каехо откровенно скалился. Явно тоже любил уличные представления.

— Отлично, — подитожил Ортар. — Деньги с собой есть? Нет — расписки сгодятся. А у меня есть с собой казначей. Станно!

Когда с деньгами было покончено, Батта ушёл, не скрывая, что не простил обидчика; стража втянулась обратно в трактир к своим столам, за ними следом и люди ол Каехо — эту буйную компанию Ортар отпускать не спешил из соображений безопасности: Батта вполне мог бы подождать на соседней улице и повторить баталию. Ортар и ол Каехо задержались снаружи. Герцога Ортар вслух идиотом не называл, но думал, видимо, громко — тот усмехнулся:

— Я тоже рад неожиданной встрече.

— Да уж, — буркнул Ортар, — редкостная неожиданность — встретить меня в Эгзаане. Какого пепла вы творите в моём городе? Другого места для драки не нашли?

— Да я, вообще-то, мимо проезжал, — сказал ол Каехо. — Я из Зегере с товаром.

— Это кто ж вас пустил туда в военное время?

— Никто не пускал. Но у меня и до войны были присмотрены хорошие дорожки в обход таможен. Вы в Зегере бывали?

Ортар пожал плечами — когда бы?

— Город в дельте Ларралача стоит, в тамошних камышах целый флот тайком провести можно, если флот из узких плоскодонок и с хорошими лоцманами.

— Ладно, но к Батте зачем цепляться? Ехали бы и ехали тихо.

— Скучно мне было, — сообщил ол Каехо. — А они очень невежливо перегородили мост.

Ортар покачал головой.

— Вы бы своих предупредили, чтоб за товаром смотрели в оба. Я ещё прослежу, чтоб вы из города спокойно выехали, а там уж вам смотреть по сторонам, чтоб никто догонять не кинулся.

— Да кому я нужен, — легкомысленно отмахнулся ол Каехо.

— С Батты станется, — не согласился Ортар. — У вас людей много?

— Десятка полтора.

Ортар задумался ненадолго, потом тряхнул головой.

— Тут на днях торговый поезд отходит до Аксота. Можете к нему прибиться. Да, вы-то дальше под своим именем едете или как?

Ол Каехо ненадолго задумался, прежде чем ответить.

— По Империи можно, пожалуй, и под своим.

— Неплохо. Тогда Батта, может, и не решится связываться…

Вернувшийся было в трактир Станно выглянул на улицу и сообщил Ортару, что винные бутылки пустеют, пиво греется, а жаркое, напротив, скоро можно будет прикладывать к ушибам вместо льда. Ортар проникся и повёл ол Каехо на запах недоеденного рагу, сообщив попутно:

— Следующий круг выпивки покупаете на всех.

— Это ещё почему?

— А это взятка высокопоставленным должностным лицам, — охотно пояснил Ортар. — За то, что вопрос решили за четверть часа, вместо того, чтоб по стандартной процедуре посадить вас под арест на двадцать суток, и всё это время носить бумажки из кабинета в кабинет. Меня, знаете ли, подмывало так и сделать. Терпеть не могу уличных баталий… Так вас вашим именем представлять или другим каким-то? — уточнил, подходя к столу. Ол Каехо пожал плечами — мол, невелика тайна. Ортар открыл было рот, но почти сразу снова обернулся к ол Каехо с видом несколько озадаченным.

— Слушайте, — сказал он, сосредоточенно хмурясь. — У вас же есть какое-то имя? Личное, впридачу к родовому.

Пару мгновений ол Каехо смотрел ошарашено, потом безудержно рассмеялся.

— Есть, — выговорил он сквозь смех. — Веджойо.

— Нда… — сказал Ортар. — Вот и познакомились…

Мийгут

2294 год, 22 день 5 луны Ппн

Раад

Впереди шла девушка с пустой корзиной на голове, одетая на южный манер в свободные лёгкие штаны, прямую подпоясанную рубашку с длинным рукавом и несшитыми боками, как у куртки. Сквозь тонкое белое полотно просвечивала алая короткая безрукавка, полы рубашки мягко струились по кирпичной ткани штанов, а из-под штанин неожиданно выглядывали зангские сандалии. Мий засмотрелся, чуть замедлил шаг, чтоб не обогнать. Несколько голубей лениво бродили по уличным булыжникам, и вспорхнули в разные стороны только из-под самых ног. Девушка вдруг выбросила в сторону руку и ухватила одного из голубей, прижав одно крыло и не обращая внимания на бьющееся второе. Пронесла птицу шагов пять и выпустила.

Мийгут, смотревший заворожено, поймал себя на том, что ждал от неё каких-то более развёрнутых действий с голубем. В корзину бы его положила, что ли, и крышкой накрыла. Или подняла бы ко рту, откусила голову и принялась есть, отплёвываясь от перьев и пуха, слизывая текущую по подбородку кровь и аппетитно похрустывая косточками.

Девушка тем временем свернула в проулок и куда-то уже делась из него к тому времени, когда Мий поравнялся с поворотом и заглянул между белёных стен.

К обеду Мийгут про неё подзабыл, отвлекшись на, во-первых, обед, а во-вторых, заявившегося к обеду Шонека: на два года пропал из столицы вместе с Онеем, а к обеду явился незваный, как всегда и как ни в чём не бывало.

— Это болотник?

Мий обернулся. Шонек стоял возле почти законченной картины с придорожным обедом: группа паломников остановилась на привал возле лесного озера. За болотника Шон принял одного из них, сидящего на бревне у самой воды в левом нижнем углу картины и глядящего поверх редкого камыша на остальную компанию. Болотником он не задумывался, о чём Мий и сказал. Шонек покачал головой, разглядывая.

— По-моему, вылитый. Волосы эти нечёсаные, руки узловатые, глаза болотные, и ты погляди, как он на людей смотрит! Ручаюсь, он здесь и живёт, таких вот путников на обед поджидает.

— Глупости, — сказал Мийгут, а больше ничего сказать не успел, потому что в комнату заглянул один из учеников с известием, что к обеду всё уже внизу накрыто.

Шон после обеда ушёл, а Мийгут поднялся обратно в кабинет, рассчитывая поработать. Сперва, по ещё не остывшим впечатлениям, набросал несколько рисунков с утренней девушкой и голубем. С русыми прядями, липнущими к шее, с алой безрукавкой сквозь рубашку, с голубем в тонких пальцах. Первые пару набросков смял и бросил в угол, но последним остался доволен. Утреннее солнце сочилось сквозь полу рубашки и лизало корзинные прутья. Девушка стояла вполоборота, почти спиной к зрителю, и лица было не разглядеть. Зато видно было брошенную под лёгкие сандалии голубиную голову, тусклым глазом в небо, а птичью тушку тонкая рука держала у рта (белый рукав упал до локтя), и на подбородке сбоку пристало серое пёрышко, а пальцы пятнала птичья кровь, алая, как две стеклянные бусины у виска.

Фон, поразмыслив, Мийгут рисовать не стал, отделавшись туманным жемчужно-золотым с зеленью намёком на утренний проулок между садами. Не любил он рисовать фон, за редким исключением, когда всё настроение было — в фоне, и центральным сюжетом был он же. Завтраку покупатель вряд ли найдётся, а значит и подстраиваться под общественный вкус к детальным пейзажам ни к чему. А вот привал у озера уже практически оплачен, и закончить пейзаж придётся.

Этим Мий и занялся, с некоторым даже азартом изводя оттенки зелёного на сосны и камыши и выписывая солнечные пятна на красных сосновых стволах. С одного края сосны подходили к самой воде, и отражения стволов дрожали в воде красноватыми ручейками. Волосы болотника и верно отливали в зеленцу, а глаза с нехорошим любопытством следили за движениями кисти. Мийгут это успешно игнорировал. Когда закончил остальное, пришлось вплотную заняться камышами и поваленной старой сосной, на которой болотник сидел, и игнорировать стало сложней. Мий готов был поклясться, что болотник поворачивает голову, чтоб не выпускать кисть из виду. Мий хотел уже плюнуть да устроить перерыв, когда костлявая рука болотника вдруг ухватила кисть за зелёный кончик. Мий заорал, рванулся назад всем телом, опрокидывая стул, и проснулся.

Правая рука с кистью лежала на колене, и по штанине прилично уже расплылось буровато-зелёное пятно. Мийгут брезгливо поморщился и руку убрал, укладывая кисть на стол рядом с работой. Подумал, что давно не просыпался с таким облегчением, потом взял себя в руки и посмотрел в левый нижний угол картины. Болотник сидел смирно и признаков жизни не подавал. Мийгут успокоился уже по-настоящему, но за работу совершенно не тянуло.

За окном было не то чтобы пасмурно, но как-то мутновато. От окна неприятно тянуло сквозняком. Мий поморщился опять, встал и пошёл вниз за чаем, отговариваясь перед собой, что засиделся и надо взбодриться, чтоб не уснуть снова.

Ему крайне не хотелось сидеть в одной комнате с болотником.

Чай он пил внизу же. Дура-Явена купила не тот, что обычно, а какой-то незнакомый, неудачный, с кисловатым пережжённым привкусом. Этот вкус неожиданно снял нервозность, а отчитав Явену Мий и вовсе почувствовал себя человеком если не счастливым, то, по крайней мере, способным продолжать работу. Вернулся, продолжил, заново выписывая алые блики на сосновых стволах, зелень камыша и красные дрожащие отражения сосен в воде рядом с болотником. Тот вёл себя смирно, пока кисть не подобралась к нему вплотную — мазнула рядом, и болотник вдруг резко вскочил на ноги и попытался перепрыгнуть на кисть. Мийгут не столько удивился или испугался, сколько взбеленился, стряхнул нахала с кисти — и проснулся опять.

Всё написанное за последние полчаса снова исчезло. Болотник сидел смирно. Кисть выпала из сонной руки и валялась на столе, пятная его грязно-зелёным.

Мийгут поднял кисть, поставил в чашку и брезгливо вытер со стола пятно.

Чуть ли не с четверть часа Мийгут сидел, ходил по комнате, бормотал заклятья и за работу браться не спешил. Под конец брожений его взгляд упал на притолоку над дверью, и Мия осенило. Он кинулся к столу, смешал краски точно в тон ненавистному болотникову затылку и одним решительным росчерком припечатал этот затылок невидимым глазом без зрачка — знаком Кеила, хранителя границ и порогов. После чего уверенно взялся за работу и на этот раз её таки закончил, задолго до сумерек.

Тидзана о-Кайле Тедовередж

2295 год, 26 день 2 луны Ппд

Сойге

Астаре опустил лук, Джанш щурился на него сквозь рыжие ресницы, как будто растеряно. Аст вскинул лук, рыжий чуть промедлил, но в последний момент шатнулся в сторону, успев пропустить стрелу мимо.

— Ой-ёй, — весело сказала Птица. Она лежала на травянистом склоне, руки под голову, и улыбалась до ушей. Стрелял Аст вполсилы, Джанш шатнулся слишком резко, слишком далеко и едва не потерял равновесие… Птица была уверена, что сама куда лучше, и её этот факт радовал безмерно, хоть она старалась не тыкать другим в нос своей гениальностью. Потому более развёрнутых комментариев не последовало. Аст глянул искоса, смешливо, и видно было, что он все её невысказанные комментарии прекрасно слышал. Птица улыбнулась, и он тоже улыбнулся мимолётно, прежде чем вернуться к расстрелу Джанша.

Вен рядом почесал локоть и переменил позу, сев спиной к тёплому валуну.

День медленно кренился к вечеру, и небо над пологим склоном наливалось ливневой чернотой. Здесь, ближе к огрызкам старых скал, толпились деревья, и боярышник жался к подножию и забивался в трещины, а ниже стелилась по ветру трава, уже начавшая желтеть. Жара, несмотря на тучи, стояла совсем летняя, влажная и душная, и от жёсткой травы, от каменистой земли под ней поднимался густой и немного пряный жар. Внизу, ближе к реке, где трава была ярче и мягче, лениво переступал тонкими ногами табун на пару сотен голов, передёргивал кожей и встряхивал гривами, отгоняя оводов.

Они неспешно гнали этот табун от самого Ценкачи, где Астаре сторговался на треть дешевле, чем можно было надеяться. Строго говоря, за лошадьми отправили именно Астаре с братьями, а Вен и Тидзо увязались за компанию — всё равно в Кааго ничего интересного не было. Дорога пока тоже не баловала событиями. Самые большие приключения — вроде сегодняшней игры от безделья: Керт и Астаре поспорили позавчера за ужином, можно ли поймать стрелу на лету, и Вен предложил проверить, вчера в обед снял с полудюжины стрел стальные наконечники, и за два дня все уже успели по очереди и пострелять, и попотеть в толстой войлочной стёганке, уворачиваясь от стрел или пробуя ловить. Птица с Астаре пока что были впереди.

На прочие приключения дорога скупилась. Не дорога — бездорожье: бескрайнее, сухое и пыльное, и заполненное днём жаворонками, а ночью — насекомым звоном за стенками палатки. Через пол-луны, не больше, даже таким медленным шагом они доползут до Кааго, и вся компания останется там, а Тидзо поедет ещё южнее, в Раад, договариваться с одним знакомым купцом, чтоб привёз пару аксотских беркутов… И увиливать от разговоров о замужестве.

Тидзо вздохнула и уставилась в небо. В столицу не хотелось, замуж не хотелось, а паче всего не хотелось ходить по дому и чувствовать себя так, словно отца убили только что, а не два года назад. И не хотелось официальных приёмов в Даз-нок-Рааде — достаточно плохо уже то, что ходить туда надо с матримониальными целями, так там же ещё и на Реду наткнуться можно. Она там всё-таки живёт. Если бы она действительно умела слышать несказанное, давно бы отдала о-Кайле Тедовередж под суд за мысли, мягко говоря, не самые верноподданические.

По лицу заметались солнечные блики: ветер наверху шумел листвой и рвал редкую тень в клочья. Тидзо прикрыла глаза от солнца, мимолётно думая, что есть свои выгоды в том, что родилась девчонкой. Например, не нужно приносить Реде клятву верности. Тидзо здорово подозревала, что у неё бы язык не повернулся.

А смешная девочка Атка всё переживала, что Наама её обидела, не дав родиться мальчиком. Мужчинам, мол, проще, и в книжники можно было бы податься… Птица смеялась: очень много простолюдинов-книжников, как же. Придёт такой в храм за учёбой, да так там и батрачит всю жизнь, всей и разницы, что не на барона, а на Мастера. "Ты лучше за Вена держись крепче, где бы ты ещё в такую библиотеку свободно шастала". Атка на смех обижалась и умолкала, но потом опять начинала бубнить, что женщинам нельзя то, нельзя сё, и как при этом жить — совершенно непонятно. Тидзо в ответ на это взялась как-то рассказывать, чего ей нельзя по дазаранским законам: "Там я даже наследством распоряжаться не могу, только проценты мне капают, и всё! Хотя я единственная прямая наследница. Представляешь? По их законам меня бы замуж выдали ещё лет в десять, и титул Тедовередж-тай после отца унаследовал бы мой муж. Будь он урождённый хоть кто, хоть вообще безродный…"

Здесь она умолкла, на Аткины вопросы отвечала невпопад и под первым попавшимся предлогом ушла подумать в одиночестве.

Она не то чтобы вовсе не хотела замуж. Она просто хотела за того, за кого не следует.

Где это видано, чтобы наследница герцогского титула думала о простолюдине? Такие истории добром не заканчиваются, верно Аст говорил.

Хорошо хоть, потом повторять перестал, а то как-то совсем тоскливо было.

Но про титул Тедовередж-тай Тидзо говорить не спешила. Она боялась, что скажет вслух — и сразу ясно станет, что это абсолютная глупость…

На локоть легла тёплая ладонь, и Тидзо открыла глаза.

— Вставай, в седле сны досмотришь, — сказал Аст. — Ребята пошли собирать табун, до вечера быстро тагал пройдём, и можно отдыхать ночь и полдня.

И посоветоваться не с кем, безрадостно подумала Тидзо, поднимаясь. Взяла лук и брошенную ребятами стёганку, пока Аст собирал стрелы без наконечников, когда внизу вдруг зашумело, нарушая сонный послеобеденный покой. Кто-то примчался галопом, засвистел на все окрестные холмы, Вен крикнул что-то возмущённо…

Тидзо кинулась туда и остановилась на верху склона, не выходя из зарослей. Внизу вокруг Вена с ребятами кружило человек пять на коротконогих зангских лошадках, и кружило явно не с дружескими намерениями. Ещё десяток верховых обходил табун, не обращая внимания на собак, и примерялся гнать его к новым хозяевам.

Рядом вдруг щёлкнула тетива, и один из всадников дёрнулся, упал и остался лежать неподвижно. Остальные опешили на миг, потом зашумели громче и заоглядывались. Двое сразу направились вверх по склону, с которого прилетела стрела. Тидзо мельком глянула вбок — Аст достал вторую стрелу и вскинул лук снова. Тидзо выстрелила в одного из этих двоих, в плечо — тот крикнул что-то неприветливое, и получил вторую стрелу во второе плечо, после чего намёк понял и повернул обратно. Внизу Джанш крутился у табуна, стараясь отогнать чужаков, а Вена с Кертом трое чужих прижали к реке и теснили в воду. Один, в яркой полосатой шапке, выждал, когда Вен отвлечётся на остальных, зашёл ему в бок и уже целил ударить, но упал со стрелой Птицы под лопаткой. Узкий охотничий наконечник вошёл между пластинами доспеха не хуже, чем боевой.

Несколько чужаков стали стрелять в ответ, одна стрела пролетела совсем рядом, и Тидзо краем сознания отметила, что стрелки своё дело знают: им ведь ни её, ни Аста снизу не видно. Она переключилась на стрелков, целя в руки, и быстро вывела из строя двоих или троих. Почти сразу после этого и остальные поняли, наконец, что лёгкой добычи не светит, и умчались.

Тидзо мрачно сняла тетиву, мрачно свернула, убрала в плотный мешочек на поясе. Руки заметно потряхивало.

— Что-то сегодня тебя Аст явно обстрелял, — весело заметил подъехавший Вен, спрыгивая с седла. Взбудораженный приключением Быстрый бестолково вился у него под ногами, отчаянно виляя хвостом и мешая пройти. Вен продолжал, обращаясь уже и к подошедшему Астаре:

— Нет, на самом деле, спасибо. Если б не вы, нас бы там и оставили.

— Не за что.

Тидзо встала, намереваясь прогуляться вниз и собрать стрелы, но уйти не успела, Астаре окликнул:

— Почему ты не стреляла насмерть?

Тидзо пожала плечами и неохотно ответила:

— Я стреляла. В полосатую шапку.

— Погоди, — удивился Керт, — так остальное время ты их специально жалела?

К этому вопросу на пригорке собрались уже все, и ждали ответа. Говорить ничего не хотелось, а ещё меньше хотелось спорить, если из-за ответа начнётся спор. Тидзо тихо вздохнула и сдалась.

— Я, оказывается, жутко не люблю стрелять в людей. Редкостная гадость, оказывается… — Тидзо замолчала. От неё ждали продолжения, но чтобы говорить, нужно оформлять слова в какую-то мысль, а мыслей не было, вместо них только оглушающее чувство неправильности. Но продолжения ждали, и она продолжила, почти сразу подумав, что говорит чушь. — Вот стоит человек, или едет, думает себе что-то, хорошей погоде радуется, а потом — раз, и нет его. И не будет больше, моими стараньями.

Она хмуро оглядела слушателей, буркнула: "Вот так и знала, что будете смотреть, как на идиотку", и замолчала.

— Но это же не мы нападали, — неодобрительно сказал Керт, и в голосе ясно слышалось начало того самого спора, которого Птице совершенно не хотелось. — Глупость же; если на тебя нападают, что же, сидеть и ничего не делать?

— Я что, сидела сейчас и ничего не делала? — огрызнулась Птица.

— И зачем тогда разводить философию на пустом месте? — сказал Аст.

— Ты спросил, почему я не била насмерть, — мрачно ответила Птица. — Вот потому и не била, пока возможно не бить. Нормально я объяснить не могу, так что давайте спишем на женскую дурость и закроем тему. А я пойду стрелы соберу.

И пошла собирать стрелы.

Зимой, от безделья, тоски и полной неспособности к более сложной работе, она красила оперенье стрел ярко-алым, и таким же алым — полоски вдоль древка, чтобы легче было потом находить в зелени или на снегу. А к тому же, часть стрел была с закрученным оперением, чтобы крутились вокруг оси в полёте и летели ровней, — по полосатым древкам при этом бежала красная спираль.

Сейчас эти алые пятнышки ярко, как кровь, расплескались по склону. Большей частью лежали; одну вот пришлось выдёргивать из глинистой земли.

Очередное красное пятнышко, мелькнувшее в траве, оказалось не оперением, а действительно кровью — несколько крупных маслянистых капель на плоском камне. Стрела лежала в паре шагов, сломанная и отброшенная, с грязным от крови и земли наконечником. Тидзо подобрала — почистить и посадить на новое древко.

Рука опять подрагивала, и Птица недовольно сжала пальцы в кулак: хороша охотница, от вида крови распереживалась.

Вспомнилось, как Хриссэ смеялся на их с Веном тренировки: хорошо, мол, танцуете, а вояки никудышные. Они обижались, и Хриссэ охотно объяснял: учебный бой — игра, где никто тебе не хочет причинить вреда. Но сколько ни учись, даже и запрещённым приёмам, к настоящему бою это никакого отношения не имеет. Потому что бой — это не возня с друзьями. Это когда тебя убивают, а ты стараешься успеть раньше, потому что умирать не хочешь. И правил нет именно поэтому. Потому что настоящее правило одно: не умирать.

А у тебя в голове сидят другие правила, для других случаев. Сотни, тысячи правил, и от многих из них не хочется избавляться. Потому что — ладно, пусть правило одно, не умирать. Но почему это должно быть равно — убивать?

"Надо было об этом им говорить, что ли, а не о том, как грабители погоде радовались, а я помешала", — зло подумала Тидзо, дёргая из земли очередную стрелу. Наконечник неприятно скрипнул о щебень. Тидзо выпрямилась и сощурилась под солнце. Шагах в пяти светлел большой валун у речки, где чужие всадники наседали на Вена с Кертом и Джаншем, и где потому лежали покойники, в том числе и один её. До сих пор она ходила вокруг этого валуна по сужающейся спирали, не спеша в центр, но дольше оттягивать было некуда, и Тидзо пошла прямо к валуну — эту стрелу искать не надо, она очень заметно торчит из трупа. От мысли о том, что это твоя стрела сделала человека трупом, становилось муторно и кисло во рту. Есть в стрельбе по людям что-то глубоко неправильное.

Обладатель полосатой шапки лежал ничком. Тидзо потянула стрелу — и стиснула зубы, когда труп потянулся вслед за стрелой, не отпуская наконечник.

Вдруг подумалось: папу застрелили в спину. Дальше подумалось о тех, кто его застрелил, и от этой мысли внезапно прояснилось в голове и на сердце, живо представилось, как такая стрела с алым оперением бьёт в горло имперского гвардейца за миг до того, как он спускает тетиву, целясь в пылящего по дороге Тедовереджа.

Тидзо упёрлась ногой в мёртвую лопатку и дёрнула стрелу снова. Та поддалась, выходя из спины и оставляя длинную прореху в кожаной куртке.

При мысли о гвардии и Реде стрельба по людям представала вдруг в новом свете, добавляя новый привкус слову "ненавижу". Тидзо задумчиво вытирала наконечник и перекатывала во рту этот привкус, холодный, густой и очень отчётливый.

Дзохойно ол Нюрио

2297 год, 7 день 3 луны Ппд

Раад

— Дзой, извини за нескромность, но ты бы хоть любовницу себе завёл. Нельзя же так.

Дзой не ответил. Они с Кошкой сидели в её гостиной, пользуясь редким случаем спокойно поговорить, пока оба в столице. Предыдущий разговор, надо отметить, шёл о том, насколько ещё затянется перемирие между Империей и Дазараном, и ничем не предвещал реплики про любовниц. Дзой, впрочем, удивился не сильно. Тему эту ол Кайле поднимала не в первый раз и, как ни печально думать, наверняка не в последний.

— Я могла бы тебе кого-то подыскать.

— Спасибо, не надо.

Кошка помолчала, задумчиво на него глядя, словно прикидывая, говорить дальше или нет.

— Дзой, — сказала она наконец, хмурясь и осторожно подбирая интонации. — Ну так же правда нельзя. Ясно же, что ничего ты от неё так не дождёшься. На что ты надеешься?

Ол Нюрио резко выпрямился… Пару мгновений сверлил Кошку взглядом, а потом опустил голову и осел обратно в глубоком неудобном кресле.

— Ты всерьёз думал, что за столько лет никто ничего не заметил? — то ли насмешливо, то ли сочувственно спросила Кошка.

— Что, это так очевидно? — устало спросил Дзой.

— Ну, как — очевидно… — протянула Кошка, вертя в пальцах орех. — Мне очевидно; ей тоже, надо думать. Ну и Хриссэ у нас не слепой. А больше никто с тобой и не знаком, лорд герцог.

Хорошо обученным призраком возник кто-то из её прислуги, принёс свежего чая, убрал блюдо с черенками, огрызками и скорлупой, поставил на его место чистое и исчез обратно. Ол Нюрио принялся безрадостно цедить чай, прикидывая, как бы свести разговор на вежливое прощание и откланяться. Кошкины попытки как-то обустроить его личную жизнь всегда несколько выбивали Дзоя из колеи, даже когда она не затрагивала скользкую тему влюблённости. Но раз затронув, умолкать она, кажется, не собиралась.

— А если уж это так неизлечимо… Ты бы хоть попробовал сделать что-то!

— Что? — неприветливо спросил Дзой.

— Что-нибудь, я не знаю… — пожала плечами Кошка. — Хоть что-то.

Дзой помолчал, хмурясь, потом сказал резко, не глядя на неё:

— Хоть что-то… Стать одним из её фаворитов? Или потребовать, чтоб она меня сделала императором?

Кошка смешалась на несколько мгновений, потом спросила негромко:

— Ты так уверен, что всё настолько безнадёжно?

— А ты нет? — зло спросил он. Помолчал и продолжил уже нормальным тоном. — Давай оставим это. Я своей жизнью вполне доволен и не намерен ничего менять.

По пути от ол Кайле домой сквозь сухую раадскую осень думалось ему разное, но всё больше тоскливое. Что в вопросе с фаворитами Райна вошла во вкус, и это должно бы, наверное, его возмущать и провоцировать ревность, в виду неземной возвышенной любови, но ревность сродни зависти, а мальчишкам этим, выдернутым императрицей из ниоткуда на несколько лун, а затем забытым, — завидовать им было решительно не в чем.

И ещё думалось о том, что есть в этом некоторая недобрая ирония: в первые годы, ещё в Собачнице, до коронации, сам толком не понимал, что влюбился. Маялся, а с чего маялся — сам не знал. Разобрался же вскоре после коронации, и одновременно понял, что уже поздно, это раньше ещё можно было набраться решимости и признаться, пока были равны. А после — как? Тем более, официально ол Нюрио в первые годы своего дворянства и в столичные верхи вхож не был, не то что к императрице.

Дальше — больше. Чем дольше ждёшь, тем сложней решиться. И никуда не девается главное препятствие: она императрица, а ты пусть на шаг, но ниже. Есть разновидность гордыни — с ней проще умереть, чем просить чего-то у тех, кто сильней. А признаваться в любви, не требуя взаимности, ол Нюрио считал лицемерием. По крайней мере, в своём случае.

Да и сколько уже лет прошло… Вроде, и привык уже, притерпелся, и ничего менять и верно не хочется…

Страшно, если уж честно. К нынешней жизни — притерпелся, успокоился, а если вдруг поверишь, что есть надежда, то так накроет этой надеждой пополам с ужасом, что хоть волком вой.

А может, не накроет уже. Может, перегорело всё давно, и надеяться нечему.

Он свернул в очередной раз, не слишком следя, куда его занесут ноги. Вроде бы, уже третий поворот как не в сторону дома. Однако с лирикой пора заканчивать и подумать лучше о чём-то другом. О чём угодно. О лаолийском походе, например.

Под конец прошлой зимы север снова запылал, снова откуда-то выбрались недодавленные Везариол и ол Истаилле, и Райна решила заняться ими самостоятельно. Заключила вечный мир с Дазараном на крайне выгодных условиях: помимо прочего, Империи отходил Форбос целиком, а плюс к тому — мощная крепость Яранна со всеми прилегающими землями, на северо-востоке Дазарана. Раад ликовал, ещё больше ликовали западные торговые города и юг Кадара, а первый советник безуспешно пытался убедить ол Тэно остановиться на достигнутом. Ол Тэно никого не слушала, собиралась лет через пять нарушить вечный мир и повторить поход. Ей не давали покоя копи Джереччела, пока оставались в чужих руках.

Сухопутная армия шла на Лаолий от Тарнё и Нейота через Пустоши, пока северный флот в Рикола готовился к удару по Торену. Где-то на подступах к Крафброту, когда зелёные речные берега уже виднелись в нескольких часах пути, а ол Нюрио вслух заметил, что армия слишком отклонилась вправо, к востоку, тогда выяснилось, что покоя императрице не давала не только джереччельская радуга, но и вещи менее приземлённые. Например, храм Весов Тиарсе в земле бессмертных. Всякий читавший Писание знает, что один из его священных языков — алеир, но куда делись говорившие на нём бессмертные — неизвестно. Райна, загадочно улыбаясь и от этой азартной улыбки помолодев разом лет на пятнадцать, утверждала, что эльфы-аэстальвен ушли за Восточные горы, которые местные ещё называют Гиблыми. И что в подтверждение этого в тамошних лесах специально посланный отряд нашёл городок и отловил нескольких обитателей, которые действительно говорят на алеире.

Пойманные выглядели обычными людьми, слишком тепло одетыми, растерянными и очень молодыми, чуть ли не подростками. Без доказательств Райна не хотела вести отряд неизвестно куда, но теперь свернула к востоку — посмотреть столицу аэстальвен, и храм Весов, где, по рассказам, Тиарсе посылала некоторым счастливцам видения, дающие власть над собой и миром.

Правдивость рассказов проверить не довелось. Дорога до гор заняла четыре дня быстрого марша, а дорога через горы, втрое короче, — шесть дней. Тропы исчезали из-под ног, подлесок хватал шипами и не пускал дальше, лошади спотыкались, а люди маялись дурными предчувствиями. Райна ехала бледная до синевы и на вопросы односложно отвечала, что лес не хочет их пропускать. Потом что-то переменилось: Райна синеть не перестала, но идти сделалось гораздо легче.

У первого из встреченных городов — Ваэгэ — не было стен. Потом оказалось, что ни у одного из их городов не было стен, но этот первый потряс имперцев до глубины души. Там же оказалось, что бессмертные вовсе не бессмертны — они не старели, но в остальном умирали не хуже остальных людей. У ол Нюрио осталось смутное ощущение, что самих аэстальвен этот факт потряс так же сильно, как имперцев — город без крепостных стен.

Правитель города отказывался отдавать карты, рассказывать о соседних городах, численности войска, есть ли маги… Райна отдала его пытать, и ол Нюрио по этому поводу ругался: зачем? Ведь то же самое можно было узнать проще, быстрей и надёжней — магией. Райна ответила, что пытка нужна не столько для получения информации, сколько для наказания и устрашения. Несколько аэстальвен присутствовали при допросе, и были отправлены потом в свою столицу. Лэнрайна ол Тэно благородно сообщала противнику о начале войны.

Вероятно, это оказалось ошибкой. К тому времени, когда имперцы подошли к столице аэстальвен, те уже твёрдо помнили о своей смертности и не ломали строй после первой же атаки. У них было на удивление много магов, человек десять, не меньше. У имперцев была только ол Тэно. Самих аэстальвен тоже оказалось больше, чем ожидали имперцы, и пришлось уходить, так и не пробившись к храму. Но у аэстальвен после этого налёта магов не осталось, а ол Тэно была жива и почти не ранена, хотя и вымотана так, что идти не могла, не то что биться, и Дзой тащил её на себе.

Из старых офицеров, бывших ещё в кхади, в том лесу легло двое, и это ощущалось неожиданно остро: кхади оставалось всё меньше. Впереди был ещё Лаолий, и потом обратная дорога, с ранеными, через высохшие безводные Пустоши, и кхади станет ещё на три человека меньше…

Это потом. Пока отряд только возвращался к основной армии, чтобы идти на Лаолий, и был привал на берегу Крафброта, уже в Пустошах. Стояло начало лета, зябкое и пасмурное. Вдоль реки, единственным ярким пятном на сухие окрестности, стояли деревья, и недалеко от лагеря на берегу было несколько тополей, недавно сыпавших белым пухом — единственная примета лета в промозглые, холодные дни. Земля под тополями и вокруг них была белёсой сквозь траву: как зелёная шерсть с белым подшёрстком. Пустая шелуха из-под пуха под ветром тоже осыпалась с веток и сухо похрустывала под ногами.

Ол Нюрио сел у края обрыва смотреть, как вода в реке, холодная и всё ещё мутная после вчерашнего ливня, курится туманом. В Крафброт здесь впадал с севера какой-то приток, довольно крупный, и вода разлилась широко, стрельбища на три. Небо темнело и набухало обещанием нового ливня: не сейчас, так к утру.

Позади прохрустели по тополиной шелухе шаги, ол Тэно присела рядом. Молчала, потом неспешно рассказывала новости. О гонце из Юкела, с известием, что Юкел решил пока держать сторону Империи и потому сейчас воюет с Далетом. О том, что северный флот готов и завтра выйдет в сторону Торена. О том, какой дорогой удобней идти на запад, и удастся ли стравить Лераскин с Ниедом так же, как Далет с Юкелом…

Перехода Дзой не помнил. Решительно не помнил, как так вышло, что вот сначала она говорит что-то, о военных планах, а потом вдруг — целует. Дзой, кажется, не успел даже удивиться или сообразить, что это наяву, и первые мысли, вместе с удивлением, пришли позже, когда ведьма отстранилась — сам он не сумел бы. Смотрел на зелёные глаза, смеющийся, неожиданно яркий рот, и боялся, что если разжать руки на её плечах, то или она исчезнет, или сам проснёшься.

— Иера… — тихо сказал он. Внизу шумела и дышала холодом река. Дзой замер, судорожно сжимая пальцы и пытаясь утихомирить сумбур в голове. Несколько долгих мгновений он не знал, что говорить дальше — и надо ли говорить, когда со всей очевидностью надо делать. Слова упирались, не желая звучать, но он вытолкнул их наружу. — Одним из фаворитов императрицы… я не буду.

Она посмотрела — странно, задумчиво. Под этим взглядом из тяжёлой пустоты внутри успела вскинуться дикая, иррациональная надежда…

— Как знаешь, — усмехнулась она — явно и бесповоротно Реда, а не Иера. Отвернулась и ушла.

Дзой постоял — и пошёл к реке, где плавал в ледяной воде, разгоняя туман, пока зубы не стали выбивать дробь, мешая сжимать челюсти до хруста. И мешая додумать до конца мысль, что кто-то сделал сейчас самую большую глупость в своей жизни.

Сойвено о-Каехо

2298 год, 18 день 6 луны Ппн

Сойге

Вен молчал, туго обхватив колени и глядя вниз, в траву. Таввет тоже молчал, только шёлковый шнур в его пальцах извивался, как живой, сплетаясь в силок.

— Что-то мне мерещится, Сойвено, странное: будто ты хочешь от меня услышать, что твой отец — добрый человек.

Таввет говорил неспешно, и где-то в голосе прятался смех. Вен сердито хмурил брови. Он только вчера вернулся домой с Ценкачи, и дом его встретил сразу несколькими новостями, одна другой поганей. Пять дней назад внезапно умерла после непонятной какой-то болезни Найша кьол Кайле. Вена ни о болезни, ни о смерти не известили, и на погребальный костёр он тоже не попал, опоздал на два дня. Отец со всей очевидностью не был убит горем, и от Кейба кругами расходились смутные слухи, что герцог жену всегда крепко недолюбливал, а болезнь очень уж подозрительная и похожа на отравление, или на колдовство, или вовсе голодом заморили бедную… Вспомнили и старую историю со смертью Сойвено ол Каехо — младшего брата герцогского. Громко не вспоминали, а на негромкие разговоры герцог внимания не обращал. Зато обратил другой Сойвено, о-Каехо — сегодня с утра, вчера-то приехал уже поздно, особо ни с кем и не виделся. Прямо идти к отцу и расспрашивать подробности сразу не решился, так что сидел теперь на берегу напротив Тавветова дома и всё никак не мог спросить напрямую.

От реки послышалось ржание; другая лошадь откликнулась на него ниже по течению. Таввет помолчал ещё немного, потом так же неспешно стал рассказывать, ни с того ни с сего.

— Лет тридцать назад меня позвали в Кааго, помочь Клайенне от её головных болей. Обратно я шёл через нижний двор. У вас там и сейчас птичник, кажется. Тогда в воздухе летали пух и перья, а на земле внутри ограды было поровну птичьего помёта и птичьей крови, и в этой каше валялось десятка три мёртвых кур. Посреди поля битвы стоял малолетний о-Каехо и героически молотил палкой по последней курице. Когда я спросил о причинах баталии, он мне ответил, что куры тупые.

— Это неправда! — сквозь зубы сказал Вен. Таввет рассмеялся.

— Почему же. Домашняя птица действительно умом не блещет.

— Таввет! — возмутился Вен, вскакивая.

— У твоего отца есть достоинства, — сказал Таввет, откладывая один силок и отматывая от клубка шнур для второго. — Доброта, честь или совесть в их число никогда не входили. Но, как всякий здоровый хищник, он не гадит у себя дома, и другим не позволит. И с этой точки зрения отлично подходит на роль герцога Сойге.

— Он не подлец!

Таввет молчал, только пальцы работали. Вен взъерошил себе волосы, отвернулся. Отошёл на кромку берега, над сухим осыпистым обрывом. Сначала подошёл слишком близко к краю, и дёрн подался под его ногой. Вен отдёрнул ногу, отступая на шаг. От края берега оторвался большой ком земли со щебнем. Сначала лениво пополз, потом полетел, убыстряясь, ударился о торчащий из обрыва толстый корень и с плеском упал в воду.

Вен нервно дёрнул ртом и повернулся обратно.

— Ты думаешь… — сказал он. Замолчал, но продолжил всё же, стиснув зубы. — Ты думаешь, он убил маму?

Таввет продолжал плести силок, не поднимая лица.

— Таввет.

— Почему ты спрашиваешь меня? — спокойно сказал Таввет. — На её болезнь меня в замок не звали. Ты своего отца спроси.

Вен опять отвернулся. Кааго темнел над рекой, чётко вырисовываясь на фоне неба. Снаружи было ещё светло, но внутри замка сумерки наступают раньше, там уже зажгли огни, хоть и не везде. В комнате отца горело красно-оранжевым, будто факел, а не свечи или лампа.

— Боишься — не спрашивай, — сказал Таввет за спиной.

— Мне нужно знать, — тихо сказал Вен сквозь зубы. Таввет едва ли мог его слышать, но ответил:

— Тогда спроси.

Вен зло передёрнул плечами и спрыгнул вниз, едва не подвернув ногу на скользком камне. Пошёл вдоль реки к мосту, придерживаясь правой рукой за выступающие из берега корни. Местами сверху свешивались ветки прибрежных ив, и там идти было проще. Местами не было даже узкой сухой полоски, чтобы пройти: вода подступала к самому обрыву, и ноги у Вена поэтому скоро промокли. Уже подходя к мосту, он подумал, что стоило заранее разуться: вытереть ноги проще, чем высушить сапоги.

Не в том беда, что ходят слухи. Беда в том, что они могут быть правдой. Серый палач ол Каехо вполне мог убить свою жену — не из жадности или амбиций, а просто так.

Поднимаясь по обрыву от воды, чтобы выйти на мост, Вен вдруг отчётливо вспомнил, как отец брезгливо роняет в её адрес "курица". Вен оскользнулся, упал на колено и ладонь, до крови содрав ладонь о щебень. Вернулся к воде, сосредоточенно вымыл руки и поднялся на берег — на этот раз без приключений. Посредине моста он вдруг подошёл к перилам и остановился, положив локти на старый, тёмный от времени брус. Каменная опора, одна из тех, на которых лежал брус, нагрелась за день и теперь охотно отдавала ногам тепло, даже сквозь плотную ткань штанов. Вода Керры темнела по мере того, как надвигалась ночь, и скоро казалось, что опоры моста моет чёрная тушь. От неё тянуло холодом. Стемнело уже окончательно, Вен с неожиданной злостью оттолкнулся от перил и пошёл к замку. По Кааго он прошёл торопливо и не поднимая головы, взбежал по ступенькам к себе, завалился на кровать, не раздеваясь, и попытался уснуть.

Снился ему с издевательской ясностью птичник, залитый грязью и кровью и засыпанный пером. В грязи лежала лицом вниз мама, а отец, весь в светлом, охаживал её палкой. Найша не шевелилась, и видно было, что лежит она уже давно, и платье и волосы насквозь пропитались грязью. На лице отца было написано глубокое моральное удовлетворение, и он почти мечтательно улыбался на каждый удар.

Вен вскочил с постели в холодном поту, и проснулся уже стоя, дрожа и судорожно хватая воздух. Из узкого окна падал нарезанный на полосы лунный свет. Ррагэи Таввет с его рассказами!

Вен переступил на холодном полу и поёжился. Представил: подойти и спросить: папа, правда ли, что ты её убил? И что тогда? Промолчит и отведёт глаза? Скажет "нет", а ты поймёшь, что он соврал? Или не поймёшь и будешь мучиться по-прежнему?

Вен подошёл к стене, потрогал вышитый шёлк, повернулся и оперся спиной.

Или скажет "ну да", и таким тоном, будто это и так ясно, и в любом случае — мелочь, которая не имеет значения…

Вен сел на пол, накрыв руками голову. От беспомощности хотелось орать.

…Сидеть на каменном полу было холодно. Вен встал, чтобы взять одеяло с кровати, подумал и решил, что разумней перебраться обратно в постель.

Ворочался ещё долго, потом улёгся лицом в потолок, по которому неуверенно колыхался отсвет свечи.

Ну, ответит он. Равнодушно и с усмешкой.

Вен поёжился.

И что дальше? Вызвать на поединок?

Всё Сойге смеяться будет. Это штук пять таких героев надо на одного отца, не меньше… Да и как ты себе это представляешь? Будто у тебя рука поднимется его ударить, даже если он будет стоять столбом…

— Ррагэ… — сказал Вен. Получилось жалобно.

Уснул он под утро, с обречённым сознанием, что завтра подойдёт и спросит. И…

Когда утром Вен спустился к завтраку, как к эшафоту, то оказалось, что среди ночи примчался гонец в императрицыных цветах, и отец ещё затемно ускакал в столицу. Вен успел вздохнуть с облегчением — и проснулся второй раз, уже окончательно.

В этой реальности время завтрака уже прошло, а отец никуда не уезжал, так что чуда избавления не случилось.

Отец разговора, похоже, ждал: во всяком случае, ничуть не удивился ни тому, что Вен заявился в кабинет, ни вопросу, который он задал с ходу, боясь, что через несколько мгновений уже не хватит духу. На вопрос отец ответил "нет", и Вен ничуть не удивился, что его ответ не убедил. Эти терзания, вероятно, отчётливо читались на его лице, так что ол Каехо усмехнулся и уточнил:

— Ты не переживай. Убил бы — так бы и сказал. Я и сейчас хотел было соврать, что да, убил. Очень мне интересно, что ты стал бы делать тогда.

На этом мыслей в голове не осталось вовсе, только ярость. Вен ударил, метя кулаком в лицо. Не попал, отец пропустил мимо и наградил вдогонку щедрым подзатыльником: не столько удар, сколько толчок, чтоб улетел к стене мало не кубарем, задыхаясь от обиды и злости.

— Никогда не лезь в драку в таком состоянии, если жить хочешь, — спокойно сказал Хриссэ.

Вен отдышался, насколько получилось, и спросил, стараясь не орать, а говорить нормальным, тихим голосом:

— Как ты можешь?.. — сел, скрестив ноги, и остался сидеть, спиной к стене и избегая поднимать глаза, чтобы не видеть этого смеха и не сорваться снова. — Она была твоя жена, ты мог бы… хотя бы не так явно радоваться её смерти!

Не орать не получилось.

— Я её терпеть не мог, — как что-то само собой разумеющееся сказал Хриссэ. Хотя, если подумать, это и правда само собой разумелось. — С какой стати мне изображать скорбь, если все всё равно будут знать, что это брехня, а не скорбь?

— Не надо ничего изображать. Мог бы просто… не так явно радоваться. Я… пап, я видеть не могу сейчас твою усмешку, честно, — глухо сказал Вен. — Хотя бы из уважения ко мне… Ты же знаешь, что я маму люблю… — он скривился, по-прежнему глядя в пол. Затылок гудел. — Или я тоже — не имею значения?

Отец молчал так долго, что Вен поднял голову в нелепом подозрении, что тот ушёл. Не ушёл, стоял и смотрел с видом совершенно непроницаемым.

— Ты её лет до восьми любил, — сказал Хриссэ, негромко и всё-таки без усмешки. — А потом стал слишком умён, чтобы тебе это удавалось. Но надо отдать тебе должное, ты очень старался — потому что постоянно помнил, что это твой сыновний долг.

— Она же не виновата, — тихо сказал Вен. — Ни в чём. Она только хотела, чтобы хоть кому-то не было на неё плевать. Это что — так много?

Ортар из Эгзаана

2299 год, 9 день 7 луны Ппд

западное побережье Кадара

Полтора года назад ол Тэно нарушила ей же предложенное перемирие и ударила по Зегере разом с суши, от Яранны, и с моря. Под конец весны, спустя одиннадцать лун безуспешной осады, ол Тэно и первый советник веше Яффанан-тай снова договорились о перемирии — точнее, подтвердили предыдущее. От полного позора Империю спасало только то, что атаковать в ответ Дазарану было нечем. Потрёпанный южный флот оттянули к северу — на Форбос и западнокадарское побережье, — и всё бы замечательно, но вернувшегося в Эгзаан Ортара город встретил цепью поперёк гавани и стрельбой со стен. Посольство из города на флагман сообщило, что когда-то нанявший Ортара город больше в его услугах не нуждается, от его наместника уже избавился, так что шёл бы теперь и сам наёмник, куда ему заблагорассудится.

Это было вчера. Вечером Ортар разбил лагерь на побережье северней Эгзаана; идти он никуда не собирался, кроме как обратно в город. Армия у него на это имелась, но почти не осталось еды на эту армию, равно как и денег. А кроме того, люди надеялись отдохнуть дома, а не начинать новую осаду.

Ночью Расс опасался нападения из города, но обошлось; днём было много шума и споров, а под вечер выяснилось приятное: Станно, остававшегося в городе наместником, вовсе не убили, как показалось из туманных посольских заявлений. Казначей вовремя почуял неладное и успел сбежать, прихватив с собой всё семейство, часть стражи, добрую половину городской казны и десяток почтовых голубей. С его слов выходило, что задумали переворот аж в южной Занге: в Тезоце, которому эгзаанские доходы давно стояли поперёк глотки, а действовали уже Аверетши и Батта, при молчаливой поддержке Каленохов и нок Иррадзаанов. Заговорщики ждали, что Ортар вернётся нескоро, с сильно ослабленной армией, а в столице на внутренние дела вольных городов отвлекаться не будут. Тем более, по военному времени.

Ортар с появлением Станно как-то вдруг успокоился, разослал всем, кому только можно, просьбы о денежной и военной помощи и пошёл купаться.

Море было гладким и тихим, как озеро, и неспешные размеренные гребки почти не нарушали тишины. Ортар плыл себе и плыл без особых мыслей, глядя, как небо справа меняет цвет, желтеет и медленно начинает набухать краснотой. Высокий мыс, ограничивающий бухту, чернел на этом фоне, и силуэты редких деревьев на гребне рисовались чётко, несмотря на расстояние.

Ортар свернул вправо и поплыл вдоль берега, сначала к мысу, потом огибая его. Вечернее небо лежало на воде золотыми бликами, яркими, но не до рези в глазах. По мере того, как Ортар подплывал ближе, то, что он сперва принял за каменистую гряду, выдающуюся от мыса в море, оказалось таким же лесистым мысом на дальнем краю следующей бухты, на тагал примерно дальше. Туда, по здравом размышлении, плыть не стоило. Ещё гребков триста, огибая мыс, пока в глаза не ударило закатное солнце, сползшее уже до самой воды. От солнца по морю тёк ручей жёлтого света, золотя руки и заставляя щуриться.

Ортар лёг на спину, затылком к солнцу, и лежал какое-то время, закрыв глаза и слушая тихий шёпот спокойной воды. У самой поверхности, на грани с воздухом, вода была неправдоподобно тёплой, теплей рук.

А идти надо на Тезоц, и прямо сейчас. Во-первых, потому что атаки от наёмника сейчас не ждут, а ждут, что сперва он кинется искать помощи. Во-вторых, потому что атаки ждут не на Тезоц, а на Эгзаан. Написать ещё Шойре, пригласить его пограбить богатый зангский город. Не из верности, так из жадности точно явится. А там, глядишь, и помощь подоспеет хотя бы с нескольких сторон.

Наверху скрипуче крикнула чайка. Ортар открыл глаза. Небо выцвело ещё больше и начало понемногу темнеть. Солнце почти полностью скрылось, а значит, прошло больше двух часов, и на берегу пловца уже поминают незлой тихой руганью. Он развернулся и поплыл обратно, куда быстрей, чем сюда, отфыркиваясь от брызг.

К берегу, расцвеченному кострами, Ортар подплывал уже в сумерках, под редкими звёздами и низкой луной, жёлтой, как выдержанный актласский сыр. На мелководье за это время прибило уйму медуз, мелких и нежгучих, как оказалось, но очень уж много, так что последнюю сотню гребков плыл, как сквозь густой суп. Выбрался, поёжился в неожиданно холодном ветру и пошёл к палатке, на свет костра и на запах жареной рыбы.

— Сколько раз тебе говорил, бери с собой почтовых голубей, — пробурчал Расс в качестве приветствия. Дожевал, бросил в огонь обглоданный хребет и хвост и продолжил бурчать, пока Ортар вытирался, одевался, усаживался и брал себе рыбину. — Уходишь в море — бери голубятню, и раз в пару дней отписывайся, жив или нет.

Ортар дул на пальцы, на белое рыбье мясо и жевал, не отвлекаясь на дискуссию. Расс полагал, что незачем, как он выражается, дразнить морского царя. Ортар в глубине души не верил, что в море можно утонуть. Понятно, что тонут, что в шторм сложно выгрести сквозь прибой на берег, когда каждая волна тянет за собой обратно, что может быть судорога, или течение, или стемнеет и затянет небо тучами, или туман, так что не разберёшь, где берег. Всё это ясно, но в глубине души Ортар не верил всё равно.

Именно поэтому, кажется, Расс и бурчал: он полагал, что искренняя вера в свою удачу делает человека неосторожным. Ортар полагал, что она делает человека удачливым. Оба могли десятками приводить примеры в пользу каждый своего мнения, оба знали, что могут, и потому молчали.

Зиста нок Аджай не сумел выпросить денег ни у кого из своей многочисленной родни, но это оказалось единственной неудачей. В Тезоце нападения действительно не ждали, а Шойра со своими людьми пришёл вовремя и гордо повторял потом, что наёмники держат слово куда верней, чем городские магнаты. Ортар намёк понял и обещанную долю Топору выделил, с лихвой. Затем пришёл хороший отряд из столицы и привёз заодно круглую сумму золотом — ол Тэно явно не хотела терять ни эгзаанские верфи, ни сам порт, ставший за последние несколько лет одной из главных баз южного флота. Аджувенгор предложил долг под вполне скромные проценты, но Ортар и об этих условиях хорошенько поторговался, поскольку в деньгах нуждался уже не так отчаянно: вдобавок ко взятому в Тезоце и присланному из столицы, помогли ол Каехо и нок Эдол.

Ещё до холодов в славном городе Эгзаане стало на несколько древних родов меньше. По законам, писанным как раз предусмотрительными отпрысками древних родов, самым страшным наказанием потомственным горожанам было изгнание с конфискацией имущества в казну. Конфискацией Ортар не побрезговал, а к самому страшному, поразмыслив, решил не прибегать и вместо этого главных претендентов на изгнание — Джирье Батту, старших Аверетшей, Каленохов и нок Иррадзаанов — казнил.

Мише ол Кайле

2303 год, 9 день 2 луны Ппн

Заводье

К ужину Тидзо соизволила переодеться и умыться, наконец-то: со вчерашнего полудня почти без перерывов возится с новоприсланными птицами — и как только выписывает их из Дазарана, когда на границах всё равно неспокойно, невзирая на перемирие? Не иначе, Хриссэ подсказал дорожки, какими предприимчивые люди контрабанду возят в обход застав…

Тидзо напротив убрала жёсткую прядь за ухо, потом ещё одну — за другое, потом опять первую… Кошка хмыкнула. Интересно, манеру связывать волосы в низкий хвост она тоже у Хриссэ подцепила? А эффект совершенно разный. У Тидзо волос куда как побольше, жёсткие, вьются и торчат в разные стороны. Под стать характеру.

Первое время после смерти Кироя она на ол Тэно смотрела так, что за одни только взгляды впору отправлять под арест. За оскорбление величества и недозволенные мысли.

От своих мыслей Кошка постаралась отвлечься на десерт, но выходило не особо. Думалось, что на ней вины было не меньше, чем на Райне. Или Кейе.

Или Кирое.

Провинции мутно гудят, и непонятно, во что это выльется. На Райну опять покушались, не прошло и двух лет с прошлой попытки. Заговорщиков нашли и казнили сразу же, но Райна взбеленилась окончательно, и от пятой канцелярии всё чаще требовала не подробных разбирательств, а быстрых казней. По возможности, помноголюдней и покровавей. Слушать никого не желала и без охраны перестала ходить даже по Даз-нок-Рааду. А Тидзо хочет, чтоб всё было просто и честно… Какая уж тут честность — разве что с Дзоя пример брать. У которого есть верность чести, верность любви и верность Империи; он это всё совместил в верности императрице — и теперь у него всё просто. Но поди найди, много ли таких, как Дзой. Правильно его Хриссэ "святым Дзохойно" зовёт…

Тут и не святых почти не осталось, — подумалось с неожиданной горечью. Кроме Кейи да их тройки — с Дзоем и Хриссэ — считай, никого и нет, после этих войн на два фронта: с Лаолием и Дазараном. Воробей — нок Шиджаа даром что хвалился своей живучестью, пять порогов назад должен был вернуться из Зегере, но до сих пор неизвестно где, и вряд ли уже вернётся… Теотта вот ещё, приезжала с полтора порога назад, общалась с о-Каехо — Хриссэ что-то такое рассказывал, что у мальчика как бы не магические способности. Только ничего определённого Теотта про него не сказала. Мне, говорит, ясно, что он не стихийник, а больше ничего не ясно…

Кстати об о-Каехо.

— Как там новости у Сойвено? — спросила Кошка. — Вроде, собирались сватовство к нок Эдолам засылать?

Тидзо без энтузиазма помычала утвердительно. Тот факт, что Вен в обозримом будущем может обзавестись семьёй, её явно не радовал. Факт этот напоминал, что сама она нарушила уже все мыслимые и немыслимые сроки, так что очередного разговора о замужестве откровенно боялась. Мише подозревала, что она именно поэтому старается подольше пропадать то в Сойге, то в Заводье, возится со своими ястребами-беркутами, списывается с такими же любителями птичьей охоты, обменивается с ними птицами и байками… Лишь бы пореже мелькать дома, не напоминать о себе лишний раз. Мише не торопила. Она ждала, что Тидзо всё-таки решится рассказать свою страшную тайну, а та боялась. Видимо, в самом деле считала тайной, отказывая всему человечеству в способности смотреть и видеть, — или просто переоценивая свои таланты к скрытности. Это под носом у ол Каехо, да.

Но в этот раз достаточно оказалось даже не разговора о замужестве, а только намёка на него, чтобы вызвать Тидзо на откровенность. Главное, чего она боялась, кажется, — что это будет не беседа, а ультиматум: мол, хватит тянуть, свадьба через две луны, с женихом познакомишься на месте. Так что признаваться начала сразу же, чтоб мать не успела перейти к ультиматуму. Про Астаре Кошка слушала вполуха, а идеей о титуле Тедовередж-тай заинтересовалась.

— Мысль интересная, — сказала она. Тидзо оживилась было. — Но совершенно бесполезная. В Дазаране ещё, может, и можно было бы попробовать — там не так презрительно относятся к титулам, полученным по браку, а не по рождению. Но здесь… — она покачала головой. Тидзо увяла. Видно было, что в глубине души чего-то такого она и опасалась.

— А к тому же, — продолжила ол Кайле, — вступить в права Тедовередж-тай он не может: потому что с Дазараном у нас всё ещё война, и потому что в Вачаре давно уже поделили наследство Кироя и специально ради твоей прихоти передел никто затевать не станет. А значит, по браку твой Астаре получил бы только формальный титул, но никаких реальных прав, земель или доходов. И у нас в нём видели бы в любом случае только кьол Кайле, а не Тедовереджа. Я бы не удивилась, — хмыкнула ол Кайле, — если б начали говорить "кьол Тедовередж": по браку же титул получил, всё логично.

Тидзо сидела мрачная, молчала и смотрела в ковёр с видом человека, не ждущего от будущего ничего хорошего. Кошка хмыкнула ещё раз.

— Нормальные люди как делают, — сказала она. — Находят смирного кандидата в мужья, чтоб было чьё имя давать детям, если вдруг. Играют свадьбу. Дают такому вот Астаре денежную и необременительную должность — и вперёд к личному счастью.

Тидзо оторвалась от созерцания ковра, но особой радости на лице не было, только удивление.

— Я, в общем, особо не возражаю, — хитро улыбаясь, уточнила Кошка.

— Я возражаю, — хмуро сказала Тидзо. — Я так не хочу.

Теперь бы удивиться ол Кайле, но она не слишком ждала, что Тидзо ухватится обеими руками за этот самый простой способ. Девочке хотелось красивой любви, а не старой комедии про обманутого мужа. Кто бы сомневался.

— Можно и красиво сделать, если очень уж хочется, — нарочито медленно начала Кошка. — Можно отправить мальчика на войну, за подвигами. А потом уж дать титул вполне официально, за заслуги.

Вот теперь Тидзо смотрела живее, хотя и не спешила поверить, что это действительно выход. Кошка улыбнулась.

— Это, конечно, куда сложнее первого способа. Надо найти кого-то, кто повезёт мальчика на подвиги, присмотрит за ним там и даст титул — потому что если титул ему дам, скажем, я, потом наверняка пойдут разговоры… Они в любом случае пойдут, — задумчиво добавила ол Кайле. — Титул выше баронского ему только императрица дать может, и только за что-то действительно серьёзное. Так что, скорей всего, это будет баронство, и свадьба потому всё равно выйдет скандальная…

Ол Кайле замолчала, задумчиво водя рукой над чайной чашкой.

— Мам… — осторожно и жалобно сказала Тидзо. — То есть, это правда может сработать?..

— Может, — рассеянно сказала Кошка. — Не ты первая, не ты последняя. Обычно, правда, так суетиться начинают, когда невеста уже беременна.

— Я… — вскинулась Тидзо.

— Ты, — сказала Кошка, — со своим Астаре поговори. Если не испугается…

— Войны?

— Титула, — усмехнулась Кошка. — Свадьбы и скандала. Перспективы ловить косые взгляды ближайшие двадцать лет, если не всю жизнь.

— Мы им покажем косые взгляды, — пообещала Тидзо.

— Ты сначала его спроси. Может, холостая жизнь или должность управителя поместья ему нравится больше. Если нет, я поговорю с Хриссэ.

Шонек

2305 год, 2 день 3 луны Ппн

Раад

Перевал в самом начале сумерек: пасмурно, сыро, мокрый блеск на камнях и тёмная скала слева. Справа склон поднимался более полого, вдоль дороги и в ложбинах поросший лесом, ржавым от осени. Дорога уходила вперёд и вправо от зрителя, изгибаясь и забирая вверх, и уже в тысяче шагов впереди деревья сменял редкий кустарник, а дальше и он сходил на нет, уступая место траве, сизой от тумана и инея.

Внизу, всего в нескольких шагах от того места, где дорога возникала из пустоты на холсте, стояла женщина в дорожной или охотничьей одежде, вооружённая и с небольшой сумкой за плечом. Похоже, только приостановилась ненадолго, чтобы бросить взгляд назад.

Шонек стоял и глядел, забыв про чашку в руке. Виртуоз хитрых чернил и чужих почерков, он никогда не ходил с Редой в походы и уже очень давно не видел её вне столичного официоза, но сходство было поразительное. Здесь она была более усталой и как будто старше, но сквозь это лицо, сквозь неприветливые морщинки у глаз проступало что-то почти забытое, из далёкого прошлого, ещё из Эрлони, когда она была проще и легкомысленней, и когда улыбалась, то улыбалась и глазами тоже…

Она не улыбалась на картине. Она чуть прищурилась, глядя на Шонека и сквозь него, и увиденное ей явно не нравилось. Судя по скептической усмешке, уж точно. Шонек неловко переступил с ноги на ногу под этим взглядом и тут же мысленно отругал себя за глупость: это же просто картина! И совершенно… немыслимая!

Он резко обернулся. Пока он разглядывал картину, Мийгут разглядывал его — и теперь был доволен, как хал в полнолуние. Шонек от этого разозлился сильней.

— Ты… ты что творишь? — шагнул к Мийгуту, сдерживаясь, чтобы не повышать голос. Мийгут не впечатлился. — Я даже спрашивать не буду, как ты это рисовал и есть ли у тебя разрешение, но это… это…

От избытка эмоций он описал рукой нервный круг в общем направлении картины, опять забыв про чашку. Чай плеснул через край, на пальцы Шона и стену рядом с картиной — Мийгут заорал нечленораздельное, подскочил вплотную, отобрал чашку и замер, яростно набычившись и вцепившись в неё обеими руками. Шонек несколько опешил, отступил на полшага от неожиданности. Но быстро оправился.

— Я не знаю, о чём ты думал, но это… У меня просто слов нет! — Шонек развёл руками. Мий смотрел исподлобья. — Есть же законы жанра, композиция, пропорции, хороший вкус, правила приличия, в конце концов! Изобразить императрицу в нижнем левом углу, как какую-нибудь… — Шонек прикусил язык и тряхнул головой. — А одежда? Как можно, это же… это просто некрасиво! Ты чем хочешь заниматься, искусством или жанровыми картинками? Хотя с такими экспериментами ты скоро вовсе ничем не сможешь заниматься за неимением пальцев! Без ол Кайле пятая канцелярия очень быстро решает такие вопросы! Да и при ол Кайле тебя вряд ли что спасло бы, попади это кому-то на глаза! Где атрибуты власти? Где свита? Где девять признаков благоденствия? Где хотя бы меч? Ничего, только это… эта… котомка, прости и помилуй нас Тиарсе! Ты что, не знаешь, как изображают правителей?!

Мийгут отошёл к столу и поставил чашку между жидкой зангской синевой и буроватым порошком в миске, который в смешении с маслом давал пурпур. Постоял там немного в задумчивости.

— Да. Боюсь, показывать её можно будет только проверенным людям, — сказал он наконец. Шонек замер с открытым ртом.

— Показывать?.. — переспросил он. — Уничтожь это, пока это никто не увидел! Оскорбление величества — это смертный приговор, и твоё счастье, если тебя будут казнить не слишком долго!

Мигут уставился на него в ужасе.

— Уничтожить?.. Уничтожить?!

Потом они ругались. Шонек ругал Мийгута дураком и самоубийцей, а тот в ответ кричал, что Шонек ничего не понимает в искусстве, а властям вообще не должно быть дела до того, как художник делает своё дело. Власти считали иначе, о чём Шонек как их представитель не преминул упомянуть, но толку это не принесло.

На исходе второго часа он таки убедил художника пожить ещё немного. Уничтожать картину Мийгут отказался наотрез, но Шонек под конец был счастлив уже согласию держать её в тайне. Пока — в доме, а через пару дней встретиться и обсудить, куда её спрятать понадёжней, потому что Шонеку совершенно не улыбалась мысль объясняться с пятой канцелярией, если крамольную картину найдут у его друга и протеже.

Парой часов позже, оставив друга и протеже тосковать в одиночестве, Шонек отправился домой. Днём было уже тепло и даже жарко, но вечера по-прежнему стояли прохладные, весна ещё только начинала вступать в свои права. Странно, что Мийгут выбрал для своей картины осень. Осыпавшиеся листья, затяжные дожди, мрачное предчувствие того, что смерть очередного года совсем близко…

Шонек резко остановился, придерживая воротник. Предчувствие смерти… ведь давно уже о картинах Мийгута ходили эти слухи. Со множеством печальных примеров в подтверждение. И тут портрет…. императрицы?

Он передёрнул плечами и решительно пошёл дальше. Это всё суеверия, никакой разумный человек не принимает их всерьёз, лучше подумать, куда спрятать ррагэи картину. Потому что если её обнаружат — суеверия или нет, но Мийгута будут судить не просто за оскорбление величества, но и за колдовство и преднамеренную измену. И тогда уже и Шонеку останется только мечтать, чтобы его казнили не слишком долго. Даже если бы ол Кайле была жива…

Холодно.

Даже если бы. Просто стало бы ещё одним кхади меньше, и так уже мало осталось, пора привыкать к этой мысли. Как ни странно, он начал задумываться об этом совсем недавно. Не после лаолийского похода, не после странной смерти Кейи в Арнакии, а только в начале этого года, только после смерти ол Кайле. Может, потому что ол Кайле чаще бывала в столице и держалась на виду?

Несколько лун назад под Аксотом завёлся какой-то проповедник, вещавший о конце времён и о прегрешениях императрицы. Его быстро убедили замолчать — четвертование редко бывает неубедительно, — но у него осталось на удивление много единомышленников. Ол Кайле отправилась под Аксот разбираться с ними. И успела как раз к эпидемии оспы. Её смерть не улучшила характера императрицы, и почти сразу в столице зашептались, что теперь полетят головы…

Поднимался ветер, и похоже было, что ночью опять ждать ливня. Мийгут спрятал руки в рукава и нахохлился под очередным порывом ветра. Какая там весна.

Нар Кьё

2305 год, 17 день 4 луны Ппд

Раад

Ехать к ол Каехо ему совершенно не хотелось. Вообще говоря, отправить по такому простому делу могли и любого посыльного, вовсе незачем гонять родовитого чиновника. Всего-то дел: получить ещё одно подтверждение, что дознание закончено, и уточнить, к чему оно привело.

Нар Кьё недовольно скривился. С самого начала ясно было, к чему оно приведёт. С того дня, когда ол Баррейю арестовали по подозрению в измене. При жизни ол Кайле этого не случилось бы: та доносам верила не всякий раз, а только когда выгодно. Ол Тэно, кажется, решила верить всем доносам без исключения. Как ещё первого советника не попытались свалить таким проверенным способом…

Первый советник как раз против ареста ол Баррейи протестовал. Твердил, что обвинения смехотворны, что ол Баррейя не затягивает с усмирением северных границ, а делает всё возможное и ещё немного, просто задача принципиально невыполнима. Слишком много у северян разрозненных отрядов, слишком далеко имперцам до центральной власти, слишком мало имперских войск можно оставить на границе с Лаолием, когда неспокойно и в других провинциях. То в Арне, то на юге, то в джаншских предгорьях, то снова в Арнакии…

Ол Тэно не слушала и настояла на аресте. Ол Баррейя, разумеется, всё отрицал и держался вызывающе. Хотя в благополучный для себя исход, кажется, не верил. И явно не был удивлён арестом: к тому шло уже давно, арестовывали многих, а на ол Баррейю доносы поступали исправно, уже несколько лет подряд. И до сих пор он продержался только потому, что глава пятой канцелярии эти доносы неизменно проверяла лично, неизменно признавала необоснованными, и тем дело заканчивалось.

Полтора порога назад глава пятой канцелярии не вернулась из-под Аксота. Полторы луны назад герцога ол Баррейю арестовали, и императрица ясно дала понять, что оправдательное решение её не устраивает.

Нар Кьё тогда случайно подслушал обрывок разговора: он ждал, а в соседней комнате императрица и ол Каехо говорили об ол Баррейе. Ол Каехо, в отличие от первого советника, в споры за торжество справедливости не ввязывался, но своего мнения не скрывал. Императрица реагировала неприязненно.

— Ты тоже допускаешь, что его оклеветали?

Ол Каехо ответил беспечно:

— Я в этом практически уверен. Поэтому хотелось бы знать, в чём именно он должен признаться.

Нар Кьё передёрнул плечами и подстегнул лошадь. Та лениво поднялась в рысцу на пару шагов — и снова пошла шагом, кося глазом на сочную зелень по обочине и потихоньку забирая вбок.

О-Баррейя, кажется, пытался чего-то добиться, бегал к ол Нюрио и к кому-то из канцелярии, пытался что-то доказывать и неуклюже предлагал взятки от полного уже отчаяния. Кто-то благоразумный успел остановить его метания, прежде чем им самим заинтересовались. Странно, что не заинтересовались. Не иначе, на него ещё есть планы…

По ноге ощутимо стегнула ветка, Нар Кьё очнулся от раздумий и с проклятьями стал охаживать лошадь по бокам: пока хозяин раздумывал о судьбах Равнины и падении нравов, хитрая скотина забралась-таки в самый бурьян и принялась обедать. Отвлекаться от этого важного дела пока не спешила, так что борьба с транспортом подзатянулась, под хохот и улюлюканье местных мальчишек, но всё-таки кончилась победой Нарка, взмокшего и красного от злости.

После он до двора ол Каехо доехал без приключений, там же его провели в дом, сообщили, что герцог работает и велел проводить прибывшего к нему. Нар Кьё на работающего герцога смотреть отчаянно не хотел, но признаваться в этом чужим слугам стыдился.

Ему повезло, герцог как раз закончил к его приходу и теперь умывался над тазом. Нар Кьё глянул на него вскользь, удивился отстствию крови, потом заметил ол Баррейю и застыл.

— Ты как раз вовремя, — сказал ол Каехо, отфыркиваясь от воды. — Передай Райне, что всё готово. На суде он признается во всём, в чём ей надо.

Нар Кьё слышал смутно, не в силах отвести взягляд от ол Баррейи. Тот сидел смирно, глядя перед собой и безвольно уронив руки. Старик не выглядел ни избитым, ни покалеченным, только лет на десять старше, чем луну назад. Хуже всего было лицо…

— Даже немного жаль.

Нарк дёрганым движением обернулся. Хриссэ поднял голову от таза, над которым мыл руки и повторил:

— Даже немного жаль, что его больше нет.

— Кого?..

— Ол Баррейи.

Нарк оторопело уставился на ол Каехо, потом снова обернулся на сидящего в углу старого герцога. Пустое лицо, без единого проблеска мысли, только глухая покорность и запредельная усталость. Седые волосы висели неопрятными лохмами. Нарк смотрел, словно примёрз глазами, и не мог не представлять это же лицо живым, гордым и презрительным — каким оно было при прошлой встрече.

— Помнится, когда-то ты всё боялся, что у тебя убили тьё, — сказал Хриссэ, неожиданно оказавшись за плечом. Нарк нервно повернулся к нему, не понимая. — А я смеялся. Потому что человек, у которого убили тьё, выглядит вот так.

Палач небрежным движением подбородка указал на то, что не так давно было одним из влиятельнейших людей Равнины. Ол Баррейя не отреагировал.

— Здесь только его тело, — сказал ол Каехо, направляясь к выходу. — А ол Баррейи здесь больше нет. За эту луну я его убил.

Ол Каехо вышел, а Нарк ещё несколько мгновений смотрел на сидящего у стены старика с бессмысленными глазами, потом отвел взгляд и хотел плотней завязать ворот рубашки. Пальцы прыгали, и илирец только тогда вдруг обнаружил, как его трясёт. Он почти бегом кинулся прочь, правой рукой стягивая края ворота, а другой придерживаясь за стену. Открытый огонь ламп справа кланялся ему вслед. Когда лестница кончилась и вокруг раздался просторный двор, Нарк остановился рядом с распахнутой дверью, с наслаждением и жадно глотая чистый воздух. Потом взгляд наткнулся на ол Каехо. Серый палач смотрел с какой-то нехорошей насмешкой. Нарк замер на полувдохе, неуютно сглотнул, чувствуя, как захлёстывает беспричинная вроде бы паника. Хриссэ усмехнулся.

— Есть тут некоторая несправедливость.

Нарк вздрогнул при звуке голоса и понял вдруг, что ждал — приказа, неясно какого, но приказа, и не сумел бы ослушаться. Ол Каехо неспешно подошёл.

— Ол Баррейя был человеком достойным, — сказал он. — Умным, сильным, гордым, интересным противником. Его интересно было ломать. А вот тонким илирским натурам хочется дать пинка и выкинуть за дверь, чтоб не пачкаться. Надо же, я когда-то счёл, что кабацкая игрушка заслуживает шанса. Смешно, не находишь?

Нарк молчал, пытаясь сглотнуть мерзкий медный привкус. Ол Каехо поднял руку — Нарк хотел шарахнуться, но толком не успел и этого, пальцы цепко ухватили за воротник. На миг замерли, слишком туго стянули завязки в зангский узел и убрались, почти непристойным движением мазнув по шее. Хриссэ коротко хмыкнул и ушёл. Нарк постоял немного, держась за горло и хватая воздух, потом прислонился к стене и остался так. Ветер бросил во двор горсть жёлтых листьев и закружил их спиралью снизу вверх.

— Тварь, — тихо сказал Нарк. Отлип от стены и пошёл прочь. — Трус, крыса!

Человек, у которого убили тьё, необязательно выглядит как ол Баррейя там, внизу. Человек, у которого нет тьё, стоит и молчит, когда нужно дать в морду. До судорог боится Серого палача, потому что ни слова, ни жеста не может из себя выжать под его брезгливо-насмешливым взглядом. Хотя Серый палач последние лет пятнадцать на него и внимания особого не обращал, скучно Серому палачу на такое обращать внимание.

Нар Кьё а-Тис а-Вья ехал в замок с новостями и мрачно думал, что лучшим выходом было бы найти решимости и сдохнуть. Вызвать ол Каехо на поединок и сдохнуть. Если лорд герцог, конечно, примет вызов, а не посмеётся.

Дзохойно ол Нюрио

2307 год, 25 день 3 луны Ппд

Раад

Как-то раз, в лирическом настроении, Райна обмолвилась об этом давнем времени в Собачнице: "Я тогда совершенно точно знала, что город — мой, и мир — мой. И откуда бы такая уверенность? У меня же ничего не было, абсолютно ничего. Я и не могла ничего…"

Дзой хотел сказать: ты умела смеяться.

Сказал: "Сейчас ты императрица". Она кивнула, но перед тем глянула странно, и Дзой пожалел, что сказал не то. Однако исправлять ошибку не стал.

Временами императрица тишком, наплевав на соображения безопасности, сбегала погонять верхом. Прямо из кабинета вёл длинный ход в Сиреневый овраг — не слишком глубокую балку к востоку от города, где какой-то местный старик за небольшую мзду всегда держал наготове свежих лошадей. Дзой иногда ездил с ней и видел, как лицо становится мягче, спокойней и проще, и Райна радуется скачке и возможности не быть императрицей, а просто — быть. Иногда она ездила одна, а Дзой приказывал охране гонять посетителей от запертой двери и на расспросы отвечать, что императрица спит.

Иногда Дзою думалось, что она и войны эти бесконечные затевает не из политических соображений, не для усиления Империи и даже не для того, чтобы занять дворян внешней войной во избежание войн внутренних, а как повод сбежать из столицы. Под предлогом походной жизни свести к минимуму церемонии, разогнать лишних придворных, наплевать на мирный этикет и заняться ясным и конкретным делом, которое умеешь делать хорошо…

В последнее время она ездила всё реже, огрызалась на слова Дзоя, что надо бы отдохнуть, и к безопасности относилась всё серьёзней. Нельзя сказать, чтобы для этого было недостаточно оснований. После первого южного похода, успешного, Империя ликовала, но на этом нужно было и остановиться, закрепляться на Форбосе, наращивать южный флот, налаживать сухопутное сообщение между югом Империи и Яранной, расчищая север Белой пустыни от гартаоэ и прокладывая нормальные дороги. Ол Тэно вместо этого кинулась воевать с Лаолием и проверять легенды об эльфах. Может, без похода на Алирон та северная война закончилась бы более определённо. Но вышло, как вышло; Везариол и ол Истаилле опять ушли зализывать раны куда-то к северному побережью, и через год вялая, но выматывающая война во Внутреннем море и на суше, в окрестностях Лераскина, началась сначала.

Вскоре после этого на юге, где-то в окрестностях Аксота, завёлся бродячий проповедник, Тхэам, обещавший миру скорый конец, поскольку в этот мир пришла дочь Верго, наказание человечеству за грехи его, Реда-Кровавая.

Проповеди пользовались небывалым успехом, и казнь проповедника и его ближайших последователей ничего не изменила.

Кроме того, что приехавшая под Аксот ол Кайле заразилась там оспой и умерла.

Новый военный налог и второй поход на Дазаран в таких условиях уже ничьего восторга не вызвали, особенно, когда поход провалился. Центр Арны и часть Кадара — в окрестностях Аксота и южней — на рост налогов ответили беспорядками. Ол Баррейя на севере пытался успокоить имперско-лаолийскую границу, но задача была того же порядка, что давешние попытки ол Нюрио примирить арнакийских баронов. Каждый мелкопоместный дворянин с отрядом в полсотни человек считал себя великим полководцем и доблестно грабил: имперцев, своих же, проезжих… Потом императрице стали нашёптывать, что ол Баррейя работает на Лаолий и сознательно разжигает войну. Ол Тэно после истории с Тхэамом и третьего покушения подряд склонна была сначала бить, а потом разбираться, и не верила никому — кроме доносчиков. К тому же, она припомнила, как несколько лет назад, вскоре после смерти Джатохе, стало известно, что Мастер обещал Лаолию поддержать их претендента на имперский трон, якобы выжившего наследника ол Истаилле. Кошка тогда не пожалела сил и времени, чтобы выяснить подробности, и главной подробностью стало то, что старая договорённость уже не актуальна: поддержка Мастера при коронации была бы как нельзя более кстати, но поддержкой имперского дворянства Лаолий интересовался куда меньше. С другой стороны, без затяжной войны посадить лаолийскую мраионетку на имперский трон не удастся, а ол Баррейя в войне между Лаолием и Империей однозначно выберет сторону Империи. Тогда Кошка сумела убедить в этом Райну, как и в том, что живой он всё ещё полезней мёртвого. Но осадок остался. Кошки, напротив, больше не было, и пятая канцелярия без неё очень мало расследовала, но очень быстро выносила приговоры и приводила их в исполнение, по первому намёку императрицы. Императрица чужих доводов не слушала, старому делу повторно дали ход, ол Баррейю вызвали в столицу, судили и казнили, тэрко Эрлони стал ол Эртой, а денег из Арны с каждым годом стало поступать всё меньше, несмотря на растущие налоги.

На севере единственным спокойным и не нищим герцогством оставалось Рикола; ол Ройоме последовательно укреплял связи с Зангой, Островами, Форбосом и кадарским побережьем Науро, а от внутриимперской грызни старательно открещивался.

Ещё старательней от неё открещивался Мастер Вальхез, подгребая под себя Арнакию. Он разрешил вести богослужение на арнакийском диалекте, и сам указ об этом был написан на том же диалекте, развязывая руки всем восточным чиновникам-недоучкам, не знающим толком высокого имперского.

Кейя ездила туда позапрошлым летом, но узнать ничего важного не успела. Или успела узнать, но не отправить в Раад: очень неудачно обрушился старый мост, по которому проезжала столичная гостья с прислугой, и из реки выловили только трупы. Мост был хоть и старый, но прочный и рушиться бы не должен, но это же ещё не повод подозревать в чём-то уважаемых людей…

Очередное повышение налогов совпало в южном Кадаре с засухой, и сразу несколько провинций встали на дыбы. Южнокадарский бунт страшен тем, что под постоянными налётами гартаоэ поневоле вооружаются и обучаются бою все, поголовно, невзирая на сословия. И крестьянское войско потому — не скверно вооружённая толпа, а именно войско. Особенно, если есть кому стать во главе. В этот раз нашёлся, какой-то Барех, то ли бывший наёмник, то ли из крестьян же, но собрать всю эту голодную толпу под одну руку ему удалось. Заодно лишний раз подтвердилось, что смерть Тхэама ничего не изменила, и проповедь его прекрасно помнят: иначе как "дочерью Верго" восставшие императрицу не называли. Дзой настаивал на том, чтобы съездить ему, он сумел бы договориться на неплохих условиях и утихомирить людей. Ол Тэно договариваться не желала и поехала сама: не успокаивать, а карать, словно специально вознамерилась подтвердить пророчества Тхэама.

После карательного похода и резни юг немного затих — не успокоился, а обессилел. Но повторять на разные лады пророчество Тхэама не перестал.

На юге с гор спускались почуявшие бардак дзарш, составляя достойную конкуренцию гартаоэ.

Нок Эдол неспешно и без шума наращивал гарнизоны по юго-восточной границе герцогства, живо напоминая Дзою семидесятые-восьмидесятые и имперско-кадарскую войну, когда отец нынешнего нок Эдола закрыл границы Тиволи и от наёмных банд, и от королевских отрядов.

Императрица выискивала при дворе предателей и находила.

Дзою хотелось выть от бессилия.

В неделю костров между 2306 и 2307 годами ол Тэно сказала ему, что скоро объявит новый поход на Дазаран — весной. И не пограничные рейды, а завоевательную войну, до победы. Ол Нюрио сперва подумал, что ослышался. Потом — что она не в себе. Империя трещит по швам, люди слишком устали от бесконечных войн, денег в казне нет, война с Лаолием тянется и не думает заканчиваться, бессмысленно завоёвывать страну, которую не сумеешь удержать…

Она не слушала.

Дзой говорил, что люди просто откажутся идти за ней — они слишком устали, невозможно воевать бесконечно! Особенно, когда ни один разумный человек не поверит в осуществимость такого плана.

Она не слушала, только злилась и грозилась смывать любое непокорство кровью.

Дзой не мог отделаться от чувства, что смотрит абсурдный сон, от которого никак невозможно проснуться. Шла неделя костров, столица гуляла, как в последний раз, — и от этих гуляний ощущение абсурда только усиливалось. До безумия хотелось поговорить с кем-то; и не с безответными Вечными, а с живым человеком, который, при удаче, наведёт на толковую мысль.

Со смертью Кошки список собеседников, с которыми можно говорить открыто, сократился ровно на треть. Из оставшихся собеседников одним была Райна, от разговора с которой толку ждать не приходилось, так что выбирать стало совсем уж не из кого.

Через два дня ол Нюрио не выдержал.

— Она с ума сошла, — вполне предсказуемо сказал Хриссэ, дослушав. Смял бумажную салфетку и щелчком отправил комок в полупустую соусницу.

— Она — императрица, — с нажимом сказал ол Нюрио.

Ол Каехо встал.

— Императрица сошла с ума, — покладисто исправился он. — Я не политик, но можешь скормить мне мои сапоги, если мы завоюем Дазаран. Ладно, несколько стычек, как в первый поход: договориться о границах, о пошлинах. Но завоёвывать страну размером чуть ли не с нашу, когда наша держится только на милости Вечных…

— Ол Каехо! — предупреждающе сказал Лорд, вставая тоже.

— …на милости Вечных и на упрямстве Райны, — не стал спорить Хриссэ. — Я ухожу в Сойге.

— Ты не можешь, — негромко и почти угрожающе сказал Лорд. Хриссэ скривился.

— Ещё как могу. Когда она заявит о новом походе официально, уйдёт половина войска, ты сам это прекрасно понимаешь.

— Ты давал присягу!

— Как вассал императрицы я обязан отслужить один сезон из четырёх, — подчёркнуто сухо сказал Хриссэ. — Когда она последний раз распускала войско? Два года назад? Сойге уже не помнит, как я выгляжу. Если она хочет воевать годами, непрерывно — пусть зовёт наёмников.

Он наклонил голову в знак прощания и повернулся к выходу. Ол Нюрио шагнул следом, хватая его за плечо.

— Хриссэ, ты не можешь уехать сейчас! Хал тирге, никого не осталось, ты понимаешь?!

Хриссэ остановился вполоборота к нему, раздражённо дёрнул ртом.

— А зачем я здесь, Дзой? Меня и ты не слушаешь, хотя с ума сошла она. Если ты сможешь вернуть ей здравый смысл, тебе впору будет ставить памятник в два роста, как Вечным, на центральной раадской площади.

Он повёл плечом — Дзой убрал руку.

— Я ухожу в Сойге.

Он пошёл к выходу, между праздничными столами, вымпелами, свисающими с потолка, и гирляндами. Гирлянды начинали увядать, и между цветами и листьями мёртво поблёскивала золотая и серебряная проволока.

Дзой отвернулся, чтобы опереться обеими руками на спинку кресла, и стоял некоторое время, глядя в стол между полупустыми блюдами и давя желание садануть по креслу кулаком.

Отъезд ол Каехо Райну не обрадовал, но формально придраться было не к чему. Главное же — затевать поход на Сойге сейчас было бы слишком некстати, Райна и о новой войне с Дазараном объявлять пока не стала: с началом весны пришлось отвлекаться на беспорядки в центральной Арне. Отсрочка не сделала план завоеваний выполнимей, а люди ещё сильней вымотались, и когда под конец лета Райна о своих намерениях действительно известила Совет, Совет встал на дыбы.

В конце третьей луны Дазаран — видимо, в расчёте на внутриимперские свары, — ударил крупной армадой по Форбосу. Райна эту новость встретила со злой радостью: теперь-то Совет не отвертится, южане сами напросились, и мы им ответим!

Ол Нюрио её радости не разделял, но выхода не видел. Слушал, как нарастает недовольный гул не только в Совете, но и в городе, и ждал.

Во второй день четвёртой луны пополудни его ожидания сбылись. С лихвой. Беспорядки в городе за два дня превратились в упорядоченную осаду Даз-нок-Раада. Кто-то впустил их, сразу с нескольких сторон. Тускло освещённые коридоры удобно было бы оборонять, если б было кем. Нынешняя гвардия не могла сравниться с той, в которой костяк офицерства составляли кхади. Не потому, что обучали их хуже или оружие было хуже. Потому, что они не были — кхади. Они служили за деньги и место при дворе. И они тоже ненавидели и боялись.

К кабинету с ней пробивались трое: ол Нюрио, начальник охраны нок Герьи и последний фаворит ол Тэно, Джелгах, весьма этим Дзоя удививший. Впрочем, мечом Джелгах орудовал без энтузиазма, больше прячась за щит, чем нападая, так что ол Нюрио почти уверился, что парень просто боится, что его прибьют в запале, если он отстанет от их доблестной тройки.

Дверь кабинета открылась бесшумно и впитала в себя всех.

— Успели, — выдохнул нок Герьи, пытаясь отдышаться.

— За мной, — мрачно скомандовала Райна, шагая между ним и Джелгахом к тайному ходу, попутно доставая медальон. Ол Нюрио отстал, держась ближе к двери на случай нежданных гостей, и успел дважды проклясть эту свою предосторожность. Во-первых, когда Джелгах, к которому императрица повернулась спиной, занёс меч, целя ей в шею, выше кольчуги. Во-вторых, когда нок Герьи замешкался.

Дзой метнулся только между этим мечом и спиной, понимая, что ему уже давно не двадцать лет, и нет у него доли мгновения на то, чтобы поднять меч, а есть время только оттолкнуть её, всю ярость вкладывая в удар по предателю, снизу вверх, как ножом. Целился он в живот, под панцирь, но меч Джелгаха рухнул на правое плечо, проламывая ключицу и рёбра — Дзою показалось, что металл оглушительно заскрипел по кости, — и герцог промахнулся. Рука упала, меч только оцарапал предателю ногу.

Книжные шкафы вдоль стен кабинета посыпались куда-то вверх, в потолок. Дзойно очень чётко видел этот потолок, обшитый светлым деревом, и смутно осознал, что Джелгаха отшвырнуло куда-то в сторону, и тот заорал где-то вдалеке так, будто его сажали на кол. А ему больно отчего-то не было. Только слышно плохо. "Лорд герцог?" — послышалось где-то над головой голосом нок Герьи, а потом ясно вырисовалось её лицо. Она оттолкнула нок Герьи в стену чуть не за шкирку и склонилась над ол Нюрио.

Дзой сглотнул. "Только бы она жила! — отчаянно билось в сознании. — Тиарсе Волеэрой, позволяющая быть, дай ей ещё один шанс!"

— Уходи… Иера… В этот раз проиг… рали… — говорить получалось плохо.

— Сейчас тебя на ноги поставлю, и уйдём, — жёстко сказала она, встряхнув руками и пробегая пальцами по его шее.

— Быстрее, Ваше Величество! — подал голос нок Герьи от двери. — Идут: уже слышно…

— Ты был прав, — усмехнулась она, не обращая на нок Герьи внимания. Её горячие пальцы возвращали коже чувствительность, и Дзой с трудом подавил искушение взвыть от боли. — Всё верно, чего ждать от игрушек!

— У…хо-ди… Не успеешь…

— И что у меня останется?.. — зло прошипела ведьма, на бесконечный миг наклонившись к самому его лицу.

Он не ответил. Его там уже не было.

Ортар

2307 год, 4 день 4 луны Ппд

Эгзаан-Раад

С трёх сторон дворик огораживали стены, сложенные из крупных тёсаных блоков. Снаружи стена была выбелена, внутри же оставалась серой, цвета местного камня. С четвёртой стороны замыкала прямоугольник лакированная деревянная решётка из косо пересекающихся брусьев. По брусьям взбирался вверх виноград, переливаясь через край и заплетая редкую сеть, натянутую поверх двора. С этой сети лоза спускалась на стены, ярко выделяясь зеленью на фоне камня. Виноград, синеющий над головами, считался здесь бесплатной закуской для ожидающих, пока принесут их заказ.

Плетёное сиденье скрипнуло, когда он сел, и мягко прогнулось. Улыбчивая девчонка спросила заказ и убежала в дом, Ортар с удовольствием проводил её взглядом, потом откинулся на спинку стула, глядя поверх чьей-то головы и стены в небо над городом. Столичные события до побережья пока не докатились — пока ещё и новости почти ни до кого не докатились, не ко всем летает птичья почта из столицы, а официальных гонцов рассылать, кажется, некому — власти в столице нет, столица замерла в недоверчивом ожидании. О штурме замка ходили самые разные слухи, всех степеней неправдоподобности. Сходились слухи в одном: тела Реды не нашли, а вот ол Нюрио точно мёртв, и нок Герьи, и, кажется, все те немногие, кто всё ещё оставался Реде верен.

В Эгзаане ничего не переменилось, здесь вот, во дворике у Аштеса, по-прежнему было спокойно и хорошо, и пахло прогретым на солнце виноградом и близким морем, и на белёных стенах лежали глубокие синие тени вечера.

Девчонка принесла заказ, похлопала ресницами и ушла, не дождавшись внимания. Ортар налил полкружки и залпом выпил.

Пока столица не уверена в смерти Реды, напряжение будет расти, и прорвётся уже скоро, хорошо если не сегодня. Вокруг Зуба грызня не затухнет ещё долго, и расползётся оттуда по всему городу, когда в Зубе грабить станет нечего. И когда город уверится, что возвращения ведьмы не будет. Если не будет.

Ортар задумчиво смотрел в тарелку. Кисло-сладкие соусы у Аштеса всегда были хороши, с мягким мясом, картошкой и луком, с ноткой каких-то трав и специй. Наёмник наколол на нож небольшой кусок мяса и глядел на него какое-то время, прежде чем съесть.

Лет шесть назад, когда в центральном Кадаре и на юге начался полный раздрай, Эгзаан с окрестными городами и герцогство Тиволи подписали договор о дружбе и восточные границы закрыли одновременно. В подтверждение договора торговые города отправили нескольких заложников из числа крупнейших родов, и нок Эдол прислал кого-то тоже, но главным были не официальные заложники. Главное было в том, что герцог нок Эдол в последний приезд сильно впечатлился офицерской школой под руководством Расса, и по случаю не преминул негласно отрядить туда Краджейха н-Эдола — Аджея, наследника.

Был ещё один договор, о котором не стоило говорить при посторонних — да и при своих нежелательно. По экземпляру договора, подписанному обеими сторонами, хранилось и у Ортара, и у нок Эдола, и именно это обстоятельство верней любых заложников гарантировало выполнение всех обязательств. Вряд ли ол Тэно сильно обрадовала бы мысль, что кто-то ждёт её смерти, даже если и не собирается этой смерти способствовать.

Кто-то сел за тот же стол, напротив Ортара, и он с некоторым удивлением поднял голову. У Аштеса людей бывало мало, а места достаточно, чтобы не мешать друг другу.

— Нок Эгзаан, — сказала чёрная незнакомка. В том, что они не знакомы, наёмник не сомневался; такую колоритную даму он точно запомнил бы: крупная, со множеством колец, бус и подвесок, со старым шрамом через висок и с пронзительным взглядом стихийной ведьмы из Белой пустыни. Ортар передвинул стихийнице свою кружку, оставляя себе бутыль.

— Теотта, — сказала дама. — Хотя это неважно. Сейчас ол Тэно ещё жива, но умрёт послезавтра. Попадёт под оползень на Шоздене.

Ортар взвесил в руке бутылку, задумчиво отпил немного.

— Это точно? — спросил он. — Или одна из возможностей?

— Единственная, — сказала Теотта.

Она встала и ушла, оставив Ортара изучать кружево тени на столе и на утоптанном в камень земляном полу. Стихийные маги крайне редко вмешиваются в чужую жизнь, но, кажется, не было в истории случаев, чтобы стихийники врали.

Через десять дней отряд в шестьдесят пять тысяч всадников в цветах торговых городов и нок Эдола занял Раад.

Разные отряды к тому времени занимали Раад уже раза четыре. Затишье перед бурей кончилось, и прорвалось внутри города, и взорвало бы его, если бы не удалось стравить раадских мародёров с теми, которые рвались в город из предместий. В результате на стенах и на въездах в город установилась круглосуточная охрана, которую нок Эдол полагал своей заслугой, а Ортар муштровал и обходил с проверкой. Через какое-то время из Дазарана вернулся ол Каехо, оставил в Рааде деньги и умчал в Сойге, злой, как хал: на северной границе герцогства творилось сущее непотребство.

Империя трещала по швам и разваливалась. Ол Ройоме закрыл границы Рикола едва не сразу же. Эрлони с окрестностями подгрёб себе ол Эртой и властью с Раадом делиться не планировал. Мастер Вальхез объявил суверенитет Арнакии и главенство духовной власти над властью светской. Таннир ол Истаилле Везариол сосредоточился на стягивании в кулак Лаолия, не горя желанием лезть в драку за обломки Империи. Юг Кадара захлёстывали приливные волны гартаоэ, только побережье с центром в Эгзаане держалось намертво. Разграбленный и выгоревший Зуб чернел гнилым обломком, и центр городской жизни как-то исподволь переместился в Эджью, столичную резиденцию нок Эдолов. Там обсуждали планы обороны города, там молчали о положении на юге, там на надёжных стенах стояли надёжные люди, там горел свет в комнатах и коридорах, и там почти не чувствовались разброд и шатание, охватившие Раад. Оттуда выезжали организованные отряды в ало-жёлтых и ало-золотых цветах нок Эдола, разительно отличающиеся от небритого сброда, шарящего по предместьям.

Ортар с нок Эдолом обсуждали примерный состав нового Совета, спускаясь по уходящему вниз коридору под раадским домом наёмника.

— Что вы всё про Совет? — встрял в разговор Аджей. — Надо решать с коронацией. И куда мы всё-таки идём?

— Прежде, чем думать о коронации, нужен погребальный костёр Лэнрайне ол Тэно, — сказал Ортар. Остановился перед узкой высокой дверью, поколдовал над замком.

— Прежде чем думать о погребальном костре, нужно найти её труп, — скептически заметил Наатадж.

— Совершенно верно, — сказал Ортар, входя в дверь и приглашая нок Эдолов туда же. В комнате было холодно, сухо и пусто, всей обстановки — старый стол у одной стены да лампа на крюке над столом. На столе, похоже, под плотным полотном лежал человек.

— Тело не найдут, — продолжил наёмник, прикрывая дверь и проходя к столу. — Но погребальный костёр нужен, и как можно скорей. Нам нужно успокоить Равнину, чтобы можно было идти дальше.

Он остановился у стола и отвернул край савана. В ровном свете масляной лампы ясно виден был неопрятный труп пожилой женщины, невысокой, худой, с резкими чертами лица и каштановыми волосами с проседью.

— Кого мы этим обманем? — спросил нок Эдол.

— А кого нам нужно обманывать? — усмехнулся Ортар. — Из тех, кто её хорошо знал в лицо, в Рааде сейчас человек пять. Из толпы будет виден погребальный костёр и императорские одежды, но никак не черты лица в деталях. К тому же, смерть изменяет лица.

Аджей косился на труп и молчал. Нок Эдол опять скептически покачал головой.

— Не знаю. Рисковано. Если она ещё жива и вернётся…

— Уже пол-луны как мертва, — сказал Ортар. Аджей глянул на него, и видно было, что хотел спросить, но передумал. Герцога нок Эдола чужие источники информации волновали меньше. Он только уточнил, подходя вплотную к столу:

— Это точно?

— Точно, — кивнул Ортар.

На лице мёртвой резко выделялся слишком заострившийся нос и набухшие от усталости, синюшные нижние веки. Кто бы ни была эта женщина, судьба её не баловала. Сойти за дворянку она могла только что издали, если устроить хороший маскарад.

— Но откуда у нас её труп? Где его нашли?

— Например, в чёрно-серебряном кабинете, — пожал плечами Ортар. Нок Эдол отвернулся от стола и прошёлся до двери, потом повернул обратно. Наёмник стоял, опираясь руками о стол по сторонам от мёртвой головы, и следил за нок Эдолом.

— Но её там не было — и в городе это знают.

— Сначала не было, а потом вдруг была. Заходит утром служанка подметать — а там труп в кресле сидит. У служанки истерика, а труп ухмыляется.

Аджей нервно хмыкнул из угла. Нок Эдол остановился.

— Безукоризненная логика, — неприятно сказал он. — И каким же образом труп там вдруг оказался?

— Потому что магия! — веско сказал Ортар и довольно улыбнулся. — Нет, в самом деле, мысль со служанкой может быть очень удачна. Нарядим любезную даму, — он качнул головой в сторону стола, — в цвета ол Тэно, тайно переправим в замок и усадим в кресло. А утром её обнаружат.

— А меч? — спросил Аджей. — И медальона она никогда не снимала… Могут возникнуть вопросы…

— Магия, господа, потому что магия, это такой удобный ответ на любые вопросы. Да и кто знает, как работают мозги мёртвой ведьмы?

Нок Эдол неожиданно усмехнулся.

— У безродных отвратительные манеры, но иногда на редкость светлые головы.

Безродный вежливо улыбнулся и ненадолго отвлёкся, чтобы хозяйственно прикрыть труп саваном.

— Если по сути плана возражений нет, — сказал Ортар, — предлагаю вернуться наверх. У нас ещё куча дел.

_________________________

Feci quod potui, faciant meliora potentes

июнь 2005 — июль 2009

Оглавление

Капшина Мария О верности крыс

ГАЛЕРЕЯ 1: СОБАЧНИЦА

ГАЛЕРЕЯ 2: ВЕРОЙГЕ

ГАЛЕРЕЯ 3: РААД X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?