«Заговорщик»

Александр ПРОЗОРОВ ЗАГОВОРЩИК

Золотое эхо

В самый канун сочельника, зимой от сотворения мира семь тысяч шестьдесят пятой, не доезжая по Ладожскому озеру семи верст до устья Вьюна, с накатанного зимника свернул к тихим ради праздника корабельным верфям длинный санный обоз. Перед полутора десятками возков дорогу тропили шестеро холопов в полном воинском доспехе, с саблями на боку и щитами у луки седла. Копий и саадаков при них, правда, не было: чай, не в поход ратный шли, всего лишь добро хозяйское обороняли. Следом подвигались двое розвальней, а за ними, запряженный шестеркой цугом, медленно тащился похожий на большую коробку возок, сшитый из плотно пригнанных одна к другой досок. Крышу он имел двускатную, покрытую свинцом; стены, словно бельмами, смотрели по сторонам четырьмя белыми матерчатыми окнами, сзади наружу торчала короткая железная труба, вяло истекающая белесым дымком. Единственную дверцу гордо украшал герб князей Друцких: мечоммечо голубое и красное поля, на каждом — обращенные остриями друг к другу два желтых полумесяца.

По наезженной рыбаками колее обоз медленно выбрался на берег. Там, сопровождаемый злобным собачьим лаем, прополз краем вольготно раскинувшейся деревни в добрых два десятка дворов и двинулся по прямой, как стрела, просеке через лес. На шум из нескольких изб выглянули люди, проводили санный поезд взглядами и, сберегая тепло, тут же спрятались обратно, в теплые горницы, подсвеченные расписными масляными светильниками. Однако безразличие селян оказалось обманчивым. Не прошло и четверти часа, как хрустящие по мерзлому снегу возки обогнал на резвом кауром жеребце вихрастый мальчонка в коротком тулупе, накинутом прямо поверх рубахи.

Короткий зимний день подходил к концу, стремительно сгущались сумерки. Самое время — собрать сани в круг на ближайшей поляне, выпрячь лошадей, развести костры, подкрепиться горячим кулешом и завернуться до утра в овчины или жаркие охабни. Однако путники отчего-то упрямились и медленно пробирались вперед, следуя за сиротливым факелом, запаленным одним из холопов. Спустя два часа, уже в абсолютной, непроглядной темноте они выбрались из леса, перевалили пологий взгорок и наконец увидели впереди россыпь розоватых прямоугольников — окна совсем уже близких домов. Требовалось последнее усилие: спуститься к самой реке, перебраться через бревенчатый, в два наката мост, потом, повторяя изгиб дороги, немного отклониться к забравшейся на холм деревне Запорожское, но на россохе повернуть вправо, миновать очередную ложбину и забраться к поднявшемуся над высоким берегом княжескому дворцу.

Здесь гостей ждали. Утоптанная до каменной твердости площадь между крыльцом, выстроившимися в ряд тремя стогами и обширной поленницей под дощатым навесом была ярко освещена факелами, вдоль лестницы покачивались слюдяные светильники с восковыми свечами, на ступенях лежала красная ковровая дорожка. Наряженные холопы — в зипунах, суконных шапках и длинных кафтанах, опоясанные широкими кушаками — прохаживались за воротами, готовые помочь с лошадьми и грузом, указать, куда ставить коней, откуда поить и чем кормить, где отдыхать самим путникам.

Всадники из вежливости спешились за воротами. Двое отдали поводья товарищам, под уздцы завели на двор цуг, волочащий похожее на походный дом сооружение, и остановили его аккурат возле самых ступеней. Наверху распахнулась дверь, на крыльцо вышел дожидавшийся этого момента в прихожей Андрей.

Глупо, конечно: князь — а, словно пацаненок, у замочной скважины вынужден караулить. Да ничего не поделать, такой уж в здешнем мире этикет. Рано выйдешь — свое достоинство уронишь. Поздно — гостю обида. Вот и приходится подгадывать так, чтобы на разных концах лестницы одновременно с ним оказаться.

Развернув плечи и выставив еще совсем короткую бородку, князь Сакульский замер: в правой руке — посох, на плечах — песцовая московская шуба, на голове — высокая бобровая шапка. Прямо Дед Мороз, а не человек.

Из раскрытой дверцы возка тем временем опустилась на дорожку одна нога, другая. Подхваченный холопами под руки, наружу выбрался боярин, одетый всего лишь в шитую золотом и самоцветами ферязь, в меховой остроконечной шапочке и — большущих безразмерных валенках. Гость поднял голову… И Андрей, прислонив посох к столбу, стремглав слетел по ступеням, забыв про церемонности шестнадцатого века:

— Юрий Семенович! Дядюшка! Боже мой, какими судьбами? Как я рад тебя видеть! Пошли вон, — небрежно отстранил князь чужих холопов и подставил князю Друцкому свое плечо. — Сколько же мы не виделись? Год? Два?

— Дядюшка, дорогой!

Этикет перепутался окончательно. Полина, не дожидаясь приглашения мужа, сама вышла с ковшом горячего, дышащего пряным паром сбитеня, увидела того, кто с детства заменял ей отца, и тоже, забывшись, сбежала к гостю вниз. А теперь не знала, куда деть угощение. К счастью, князь Друцкий не стал дожидаться приглашения, сам забрал у нее корец и быстро осушил, с наслаждением крякнув:

— Эх, соскучился по домашнему! Хорошо… — Он отер бородку, сунул пустую посудину ближнему холопу, обнял Полину и крепко в обе щеки расцеловал: — Здравствуй, доченька. Ой, да до тебя и не дотянуться. Никак опять на сносях?

— Сына к лету ждем, дядюшка. Ой, да что же мы тут стоим? В дом, в дом пойдемте. Банька ужо часа два как топится, стол накрыт. Подкрепитесь с дороги, да с Божьей помощью и попариться до полуночи успеете.

— Спасибо, доченька, за заботу. Да видишь, ноги что-то слушаться не желают. Ослабли совсем, мерзнут все время. Видать, Господь напоминает, что отходил я свой срок по земле грешной. Пора и в иной мир сбираться.

— Что ты, дядюшка Юрий Семенович?! — испуганно всплеснула руками Полина. — Как речи такие вести можешь? Тебе еще не один год судьбой отмерен!

— Один, не один, — вздохнул старик, — да уж, как видно, пора.

— Ерунда, — перекинув руку гостя себе через плечо, Андрей стал вместе с ним подниматься по ступеням. — Ныне же в баньке пропарим, жиром медовым натрем, лихоманка и отпустит. Куда ей супротив русского пара устоять?

Первое угощение для путников было довольно скромным: сочиво, кутья, маковое молоко с медом, сыто. Только чтобы червячка с дороги заморить. В баню, известное дело, с набитым брюхом идти тяжело. Никакого в ней при этом удовольствия. И пар душным кажется, и в прорубь прыгнуть не тянет, и с полка вставать лениво.

— Вы покамест согрейтесь, — проводил гостя вместе с холопами до дверей Андрей. — А я, не обессудьте, чуть позднее подойду. Мазь обещанную на медвежьем жиру в погребе отыскать надобно. Забыл уж, куда сунул. Осенью снедью заставили.

— Не беспокойся, Андрей Васильевич, — отмахнулся князь Друцкий. — И лекари, и знахари разными зельями уж всего перемазали. Нет с этого никакого толку. Христианину честному смерти страшиться ни к чему. Я хоть ныне же причаститься готов.

— Нет уж, нет уж, Юрий Семенович, — снял седую волосину с ворота ферязи Зверев. — Обещал, так обещал.

В дверях он поддержал гостя под локоть, а когда за холопами затворилась тяжелая створка, щелкнул пальцами:

— Пахома ко мне, немедля! — И поднес к глазам добытый у беспечного смертного волосок.

Мазь у Андрея находилась всегда в одном и том же месте — в погребе над притолокой. Там, где снадобья дворня даже случайно не побьет. Обычный густой жир, куда при нужде можно и взвара травяного добавить, и настойки, и горчицы, и дегтя, и календулы — смотря от чего лечить надобно. Зачерпнув немного состава в плошку, Зверев сразу сыпанул щепоть горчицы — для притока крови к больным местам, капнул ромашкового масла — для укрепления кожи, чистотела — для того же, вышел во двор, снял с держателя факел, опустил княжий волос на коновязь, провел сверху пламенем, сдул тонкую полоску пепла на жир, после чего отправился в коровник. Место не самое красивое — но что поделать, коли, кроме как в теплом скотном сарае, живой земли зимой не сыскать? А для лечебного заговора поклониться следовало сразу трем властителям жизни: Хорсу, Триглаве и Сварогу. Триглаву же из мерзлой земли не выкликать.

Поклонившись огню, земле и небу, запросив у них силу для доброго дела, Зверев принялся размешивать мазь пальцем, мысленно, как учил Лютобор, разматывая через него в состав серебряную нить из своего живота и мерно наговаривая: «На море-океане, на острове Буяне упыри волос-волосатик оживляли, на людей пущали. Вышел волос в колос, начал суставы ломати, жилы прожигати, кости просверляти, рабу Божью (имя матери) иссушати. А я тебя, волос-волосатик, заклинаю, словом крепким наставляю: иди ты, волос-волосатик, к острову Буяну, к Латырю камню, где живые люди не ходят, живые не бродят; сядь на свое место — к упырям лихим в кресло. Покорись моему приказу, заговору-наказу, нет тебе места ни в этом мире, ни в чужом, ни в зеркальном, ни в видимом, ни в невидимом, ни в живом, ни в мертвом, отныне, присно и во веки веков. Аминь».

— Ты здесь, княже? — постучался в ворота Пахом. Голос своего воспитателя Андрей не мог не узнать.

— Здесь, — кивнул Зверев. — Заходи, дядька, от тебя у меня секретов нет.

— Опять чародействуешь, Андрей Васильевич, — укоризненно покачал головой верный холоп. — Грех на душу берешь.

Рука его несколько раз поднималась, дабы сотворить крестное знамение — но делать это в коровнике Пахом почему-то не решался.

— Разве же это грех — от лихоманки православного человека излечить? — подмигнул ему князь. — бог милостив, такие грехи он нам простит. Ты принес, или сейчас побежишь?

— Да уж догадался, Андрей Васильевич, как хворь князя Друцкого разглядел, — вздохнул холоп и все-таки перекрестился. — Сразу за живой водой и пошел.

Он опустил у стены кожаный бурдюк.

Жидкость, хранившаяся в ней, была настоящей драгоценностью. Ведь для исцеления воду надобно брать из трех разных источников, зачерпывать после поста и молитвы с присказкой: «Царица речная, дай воды живой на леготу, на чистоту, на здоровье», — и более сим источником для лечения не пользоваться. Лютобор пояснял, что силу воды берегиня человеку лишь раз дает, дабы чистоту не потерять. Без силы — как себя самого потом убережешь? Вот и скупится. Может, это и правильно — да только где столько источников в поместье наберешь, коли хворые каждую неделю за помощью являются? У кого ребенок при смерти, у кого кормилец, у кого матушка. Разве откажешь? Вот и приходится набирать сразу, сколько сил снести хватит, а потом делить меж людьми чуть ли не по капельке.

— Давай. — Андрей поставил на пол крынку, закрыл горлышко скрещенными лезвиями ножей. Пахом, выдернув пробку бурдюка, пустил аккуратную струйку точно в перекрестье — сталь отпугивала бесов и нежить, коли те смогли забраться в сосуд. Для укрепления же целебной силы князь быстро нашептал завершающий наговор: — «Матушка-вода, обмываешь берега, желты пески, бел-горюч камень. Унеси все хитки и притки, уроки и призоры, щипоты и ломоты, зобу и худобу, черный глаз, темное слово, худую думу. Унеси, матушка-вода, золотой струей в чисто поле, зимнее море, за топучие грязи, за зыбучие пески, за осиновый тын. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».

Зверев осенил себя знамением — не ради заговора, а для успокоения холопа, опасающегося чародейства и чернокнижия. Раз крестится — значит, православие не отринул и безбожия в творимых чарах нет.

— Спасибо, Пахом Можешь прятать. — Он отер клинки о рукав, спрятал в ножны. — А я в баню пойду. Времени уже много, как бы полночь не застать.

В парилке густо пахло хлебом. Любимая женушка на стол пива подавать не стала — пост все-таки, — а вот для бани не пожалела. Пивной пар, знамо дело, самый ядреный и лечебный, кожу очищает и от хрипоты с кашлем спасает.

Холопы Друцкого вид имели весьма соловый. Видать, про Великий пост в дороге подзабыли, и хмельной напиток употребили не только на каменку. Бочонок на пятерых — доза не убийственная, но вполне заметная.

— Хватит с вас, добры молодцы, — скомандовал им Зверев. — Оставьте меня с князем наедине.

— Никак, принес все же снадобье свое? — кряхтя, поднялся гость. — Не дадут старику помереть спокойно.

— Ты еще всех нас переживешь, Юрий Семенович, — отрезал Андрей. — Давай-ка, чуть выше тебя подниму, на второй полок. Нам ведь чем теплее, тем лучше.

Князь Друцкий и вправду выглядел не лучшим образом. И без того никогда не страдавший излишней полнотой, ныне он и вовсе иссох: щеки провалились, нос заострился, кожа стала дряблой и морщинистой, мокрая седая бороденка слиплась и превратилась в подобие растрепанной бечевки. Мышцы на ногах почти исчезли — только кости да жилы остались. Не мудрено, что удержать тяжелые зимние одеяния такие конечности не могли. Тело-то у старика было легоньким, раза в два легче шубы.

— Сейчас, освежу, — пробормотал Андрей, выливая наговоренную воду в шайку, добавил кипятка и плеснул на старика, тут же подсунув под него деревянный тазик: хоть немного смытой воды полагалось выплеснуть на перекрестке дорог: чтобы лихоманка в иные края уходила. Затем он быстрыми, уверенными движениями втер мазь немного выше и ниже колена, ополоснул руки: — Все, Юрий Семенович, готово. Смывать зелье не нужно, пусть впитается.

— Коли не надо, так и не стану, — не стал спорить князь, сел на полке, глубоко вдохнул: — А ведь согрелся я в бане, твоя правда. Однако же валенки все ж одену, не обессудь. Боязно холод обратно в кости пропустить. Тяжко он выгоняется, тяжко. Совсем замучил, покуда я до княжества твого добрался.

— Не бойся, Юрий Семенович, у меня не замерзнешь. Сейчас ради праздника согревающего чего за столом выпьешь — и вовсе любая хворь пропадет. Одевайся, княже, и пойдем. На пустое брюхо лечиться — только снадобья зря переводить.

В трапезной дворня уж заждалась. Без хозяина садиться за стол никто не смел, и все толкались вдоль стен и в коридоре: холопы, в сече проливающие кровь бок о бок с князем, а потому достойные разделить княжескую трапезу, княгиня и ее доверенные ключницы, няньки и приживалки. Обычные смерды уж давно сидели на кухне за угощением — а самые близкие к хозяину слуги, получалось, маялись от голода.

Андрей, решительно пройдя вдоль ряда склоненных голов, занял место во главе стола, приветил гостя, указав место одесную от себя, затем ошуюю, ближе к сердцу, посадил на законное место Полину. Прочие сотрапезники засуетились, тоже усаживаясь. Холопы Друцкого — возле господина, приживалки — слева от княгини. Воины самого Андрея на этот раз оказались отделены от князя нешироким проходом — сидели за отдельным столом напротив него.

— Ну что, откушаем, чем Бог послал? — потер ладони Зверев и тут же получил от жены толчок локтем под ребра.

— Ты чего, батюшка? — округлила глаза Полина. — А молитву?

— Давай в другой раз, — тихо предложил Андрей. — Гости слюной захлебнутся.

— Читай молитву! — решительно потребовала супруга и округлила глаза еще сильнее. — Не позорься перед людьми.

Она перекрестилась, сложила ладони перед лицом и потупила взор. Князь Сакульский, смирившись, последовал ее примеру.

— Отче наш, Иже еси на небесех! — тихо забормотала женщина.

— Отче наш, Иже еси… — громко повторил за ней Андрей.

— Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нар от лукавого. Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животное благоволения…

— Аминь! — уже без подсказки закончил Зверев. — Угощайтесь, гости дорогие, чем Бог нас ныне порадовал. Полинушка, за здоровье гостей не мешало бы и бокалы поднять.

— Как у тебя язык поворачивается, батюшка?! — испуганно перекрестилась жена. — Пост же Рождественский! Нечто одного дня с баловством хмельным не перетерпеть?! Одно токмо на уме!

— Они же с дороги, Полюшка. Им поста можно не соблюдать.

— Ужо прибыли, — решительно отрезала жена. — Так ведь, батюшка?

— Верно, Поленька, верно, — послушно кивнул князь Друцкий. — Пост есть пост. От заветов христовых нам отступать невмочно.

— Да, — успокоенная поддержкой родича, гордо глянула на мужа Полина. — Законы Божии в нашем доме завсегда нерушимы будут!

Зверев смирился и стал складывать себе на блюдо угощение со скудного постного стола: немного печеной форели и белорыбицы, заливное из судака, вместо вина плеснул в кубок чуть желтоватого сыта, взял пару пресных лепешек, пропитанных миндальным молоком. На сладкое его не тянуло, а потому кашами с медом и изюмом он оставил баловаться дворне. Немного перекусив, повернулся к гостю:

— Так и не спросил, дядюшка: как ныне дела в княжестве твоем, как здоровье супруги и сына, не доходили ли к вам вести от батюшки моего из Лисьино? Федор, вижу, не приехал. Давно я его уже не видел. Как он?

— В хлопотах Федя по хозяйству мается, — улыбнулся Юрий Семенович. — Мне уж к царю небесному вскорости отправляться, вот на него ныне дела княжеские я и свалил. Пусть вникает, покуда есть у кого совета спросить. Коли меня отпоют, кто же в трудный час подсказку даст? Невесту мы ему присмотрели, Марфу из бояр Кокоревых. Род небогатый, но древний. Тимофей Кокорев ныне в опричную тысячу царскую записан. А девка собой ладная, крепка да румяна. Видел о прошлой Пасхе, к причастию в Софийском соборе ходила. Коли сладится, глядишь, вскорости внуков мне принесут.

— Федор-то невесту уже видел? — задал наивный вопрос Андрей.

— Некогда ему, княже, — небрежно отмахнулся Друцкий. — Служба царская из двух лет на третье к себе зовет, дела хозяйские я на него скинул, да еще охоту с иным баловством никогда не забывает. Куда уж ему по чужим городам на смотрины кататься?

«Ну да, само собой, — мысленно усмехнулся Зверев. — Разве можно двадцатилетнему мальчишке доверить такое важное дело, как выбор будущей жены? Когда дело до венчания дойдет, там невесту и покажут».

Андрея и самого нынешние, из шестнадцатого века, родители женили точно так же. Главным достоинством Полины стало то, что она смогла разрешить давнюю земельную тяжбу бояр Лисьиных и принесла Звереву княжеский титул. Чего еще от невесты надобно? И ведь что интересно — никакой ущербности Андрей от такой судьбы не испытывал. Скорее, наоборот…

Он опустил руку, нащупал колено жены, легонько сжал. Полина, не поворачивая головы, улыбнулась, ни миг склонила голову и коснулась его плеча.

Нет, обычаи здешнего времени любви отнюдь не отменяли. Но любовь — это когда на сеновал девку затаскиваешь, сводню в чужой дом подсылаешь, в окно лазишь… А брак — дело серьезное, тут не до баловства.

— Приданое хорошее дают? — поинтересовался Зверев.

— Ну, какое с Кокоревых приданое? — пожал плечами гость. — Сколько ни наберут, для нашего рода все невелик прибыток. Вот хворых у них в роду уж пять поколений не было — это славно. Такую кровь ни за какое золото не купишь.

— Великое дело — кровь, — согласился Андрей.

Гость покосился на него с подозрением, но ничего не сказал, подцепил ножом немного кутьи, отправил в рот. Зверев тоже вернулся к трапезе, быстро расправляясь с рассыпчатой печеной белорыбицей. Едва его тарелка опустела, как князь словно бы спохватился — даже ладошкой по столу прихлопнул:

— А видел ли ты обретение мое недавнее, княже? Сию карету хитрую мне мастера торжковские по уговору за два месяца отстроили, печь особую пушкари монастыря Заиконоспасского отливали.

— Прости, Юрий Семенович, не успел, — развел руками Зверев.

— Так идем же, покажу, — поднялся князь Друцкий. — А ты, доченька, вели опочивальню мне приготовить. Притомился я в дороге, вечерню стоять не готов.

— Да, дядюшка, не беспокойся, — встала Полина. Следом, естественно, повскакала и дворня.

— Пахом, за старшего, — повысил голос Андрей. — Сочельник сегодня, дозволяю пировать, пока стол не опустеет. Сам гостя дорогого проводить желаю.

Люди облегченно вздохнули и с радостью вернулись к еде. Зверев снял со стены один из светильников и пошел вперед, указывая дорогу впервые приехавшему в гости князю Друцкому. В медлительном обозе, по зимнику, короткими зимними днями от княжества до княжества никак не меньше месяца утомительного пути. Уж, наверно, не ради того, чтобы подарки к Рождеству привезти, Юрий Семенович на такое испытание решился, не из любопытства и не из желания навестить племянницу. Нужно побеседовать с гостем наедине. Тогда, глядишь, все и откроется.

Князья вышли на крыльцо, спустились к тихому и темному возку, замершему без лошадей и уже покрытому серебристой изморозью. Старик, тяжело переставляя валенки, обошел его кругом, достал длинный, с переломом посередине ключ, отпер дверцу, пропустил Андрея внутрь и, шагнув следом, опустил толстый, чуть не в ладонь, войлочный полог.

— Здесь посвети, Андрей Васильевич, свечу достану, — завозился он у темного резного шкафчика, повернулся, запалил от масляного светильника тонкую, с мизинец, свечу, прошел из угла в угол, запаливая настенные канделябры. Скромная комнатушка примерно три на шесть метров наполнилась светом. Друцкий дунул на ненужный больше огонек, покачал головой: — Ты глянь, княже, хожу. И вправду хожу. Ох, чую, не зря про тебя слухи бродят, что с чернокнижием ты балуешь и в чародействе никем не превзойден. Ведь и иноземные знахари меня лечить брались, и персидские лекари, и наши коновалы. Ничто не помогало. А ты, вон, раз по коленям мазнул, да немочь и сбежала.

— Ерунда, пустяки, — отмахнулся Зверев. — Знаю я этих иноземцев. Только кровь умеют пускать да мышьяком травить. Без яду снадобье составил, вот боль и отпустила.

Князь Друцкий и не ведал, насколько был близок в своих подозрениях. Исполняя давнюю клятву, примерно каждую третью ночь вынужденного безделья Зверев посвящал занятиям с Лютобором. Пусть на расстоянии, через сон — но уроки все равно шли на пользу. Правда, и в реальности нору древнего чародея он пять раз навестил. И тоже не без пользы.

— Ну, коли мы в доме походном, — пропустил ответ мимо ушей князь Друцкий, — так и законы здесь у нас походные…

Он поднял крышку сундука, выставил на столик из тонких реек два кубка, большой серебряный кувшин и накрытое крышкой блюдо. Приподнял палец, спохватившись, пересек завешанную коврами комнату, открыл дверцу украшенной львиными мордами буржуйки.

— Славно, угольки еще есть, — из ближней корзины он кинул в топку пяток тонких поленьев, притворил створку, оглянулся на Зверева.

— Неужели это печь, княже?! — притворно изумился Андрей. — Неужто из стали скована?!

— Из чугуна отлита пушкарями опытными по их секрету. Придумал же сие я. Намучился за годы с жаровнями-то, а тут как-то ночью вдруг и подумал: а отчего мне печь малую по примеру больших не сделать?

На самом деле князю Юрий Семеновичу было чем гордиться. Ведь железо в здешнем мире было столь дорого, что ковать из него печки было роскошью на уровне прикуривания от ассигнаций. Посему даже императоры и ханы в походах или разводили в шатрах костры, или ставили в палатках жаровни. Додуматься отлить печь из чугуна — это был настоящий прорыв! Вот только зритель князю Друцкому попался неблагодарный. Для выходца из двадцать первого века «буржуйка» казалась такой же дешевкой, как обитателю шестнадцатого века — шуба из горностая.[1]

— И как греет? — чтобы не показаться зазнавшимся невеждой, поинтересовался Андрей. — Думаю, раз стенки тонкие, то ведь остывать должна быстро.

— Зато и согревается чуть не в минуту! — горячо парировал Юрий Семенович. — Коли углей много нагорит, так без опаски в любой мороз греться можно. Не выпадут, пожара не устроят, жарко круглый день. Ну, а прогорят, так завсегда еще подбросить можно…

Об этом Зверев как-то не подумал. По сравнению с жаровней — и правда ведь гениально! А что остывает быстро — всегда можно использовать «автозагрузку» в виде дежурного холопа. И Андрей уже искренне восхитился:

— Великолепно! Такую же хочу.

— Тебе-то зачем, Андрей Васильевич? — разлил вино князь Друцкий и снял с блюда крышку, под которой оказалась уже нарезанная запеченная телятина. — Ты ведь сани за собой не потащишь, ты верхом поскачешь. Эх, где она ныне, моя молодость…

— Нечто так часто путешествовать приходится, Юрий Семенович? — Зверев сел на сундук возле стола.

— Да уж покатался в последние годы, Андрей Васильевич… — Друцкий опустился в накрытое накидкой из рыси кресло, поднял бокал: — За встречу, да принесет она нам удачу.

— За встречу, — кивнул Зверев и пригубил кубок. Вино было терпким и совсем не сладким, похожим на испанское. В густой красноте трепетали отблески свечей.

— Я-то путешествую, — сделав пару глотков, отставил кубок гость, — а вот ты что-то дома засиделся, Андрей Васильевич. Откуда смирение такое в юные годы?

— Почему засиделся? — пожал плечами Зверев. — В Москву мы с Полиной выезжаем, к отцу заглядывали, места святые на Валааме посетили.

— В Москве бывал, а ко двору царскому не явился ни разу, — ухватился за слова Андрея князь Друцкий. — Сие есть неуважение великое. Мыслишь, неведомо государю, что ты милостями его брезгуешь? За содержанием денежным в Разрядный приказ ни разу не заглянул. Ладно, батюшка твой, боярин Василий за тебя серебро забирает. Однако же о небрежении сем царю непременно доносят. Ты, видно, гнева великокняжеского ищешь, ссоры с помазанником божьим?

— Плевать! — Князь Сакульский опрокинул кубок и разом опустошил его почти наполовину. — Плевать я хотел и на гнев его, и на милости. Не появлюсь в гадюшнике этом ни за какие коврижки. Что это за царь, который трон свой предателями и ворами окружает? Князь Курбский — подонок и предатель, на ляхов за деньги шпионит. На колу его место, а не в воеводах русских. Сильвестр с Адашевым в час болезни Иоанну изменили открыто, к Старицкому перебежали, крест ему на верность целовали и на трон затащить пытались. Их что — повесили, утопили, голову отрубили? Хрена там лысого! Как сидели в царских писарях у трона, так и сидят! Сам Старицкий и мамаша его, что золото боярам в Кремле раздавали и к свержению Иоанна звали, — где сейчас? На каторге, в монастыре, в ссылке? Фигушки, в свите царской они веселятся. Меня же, который заговор* смертельный разрушил, Иоанн вместо благодарности в колдовстве обвинил! И ладно сам взъерепенился — так ведь он с сына Дмитрия чар не позволил снять. Теперь сын его умер, царица наверняка хворая, отравители и изменники в любимчиках ходят, а все мы, кто в смертный миг на помощь к нему примчались — к чертям собачьим разогнаны! Да пропади он пропадом, правитель такой ненормальный! Не стану я его шкуру больше спасать, надоело.

— Государь милостив, Андрей Васильевич, и умеет прощать оступившихся, — осторожно возразил Друцкий.

— Юродивый на паперти пусть грешников прощает, — опять отхлебнул вина Зверев. — А царь измену должен карать, чтобы страну не разъедала. Измену — выкорчевывать, верность — возвеличивать! Такая его должность. А Иоанн, книжный червь, руки замарать боится, чистоплюй! Попомни мое слово, Юрий Семенович, за его великодушие народу потом не раз кровью платить придется.

— Надеюсь, про мысли сии ты боле никому не сказывал? — кашлянул гость. — Времена ныне такие, иной друг и соглядатаем оказаться может.

— Говорил, — хмыкнул Зверев. — Царю в глаза прямо и сказывал. Так что доносить ни к чему, он про меня все знает, не обольщается.

— Вспоминает он тебя, сказывают, — задумчиво провел пальцем по окружности кубка князь Друцкий. — Как азбуку приходскую отпечатали, поминал, как хор в консерватории первый раз запел. Полки стрелецкие повелел твоим обычаем обучать. Там именем твоим учение и нарек. Мыслю, зла он на тебя не держит…

— Еще бы он зло на меня держал! Ничего наш царь ни на кого не держит — ни зла, ни благодарности. Нюня мягкотелая.

— Вижу, это не он тебя, а ты его с глаз долой отослал! — улыбнулся Юрий Семенович. — Может, помилуешь все же властелина нашего? Как-никак, правитель всея Руси, наследник древних кровей.

— Да мне и так хорошо. Я здесь, дома, с семьей. Вижу, как дочки растут, за хозяйством приглядываю, промыслы новые затеваю. Холопы мои после походов прежних исцелились все, за четыре года мы с Пахомом их так умению воинскому натаскали, каждый четырех стоит. Все в походах крещение огнем пройти успели, храбрость выказали. Ни один не дрогнет, не ослушается. Семьдесят душ — а рать в три-четыре сотни одолеют запросто. С чего бы мне уклад привычный из-за какого-то там царя менять?

Про уроки чародейства Андрей благоразумно умолчал.

— Экий ты стал… Домосед, — покачал головой гость. — От роду всего четверть века, а задеревенел, ровно дуб вековой. Не скучно?

Андрей молча допил вино, поставил кубок на стол, отодвинул:

— Ты у нас в роду за всех путешествуешь, Юрий Семенович. Чего самому время терять, коли тебя обо всем расспросить можно? Где бывал, княже, чего видел, чем земля полнится, что нового округ случилось?

— Много чего, Андрей Васильевич, ой, много… — Князь Друцкий откинулся на спинку кресла и таинственно улыбнулся. — Помнишь, сынок, как мы с тобой проклятое золото на запад из мест наших увезли? Славное было приключение, недолгое, но прибыльное.

— Хорошо прокатились, — признал Зверев. — Не без этого.

— Хорошо, — согласился гость. — Король шведский Кристиан, коему часть золота досталась, низвергнут, заключен под стражу, а королевство его ныне рассыпалось. Бургомистр Любека Вулленвевер, получивший другую часть, четвертован, мой ростовщик убит грабителями, епископ тронулся умом и начал торговать церковными землями, рыцари-крестоносцы лифляндские вслед за ним веру христианскую отринули, замки ордынские себе присваивают, обет целибата нарушают, в домах своих девок гулящих селят, а иные и вовсе жен берут. Биться за веру папскую и клятвы свои никто не желает, еретиков везде привечают, словно друзей дорогих. Полный развал и разброд, власти нет никакой, везде, куда ни глянь — разгул и шатания. Смотрю я на сие, и страхом сердце наполняется; а ну, и ко мне золотой какой из тех денег вернется. Что скажешь, Андрей Васильевич, надобно сего бояться? Ты ведь чародей известный. Кому, как не тебе, о том знать?

— Проклятие, проклятие… — задумался Зверев. — Мыслю, бессмертными быть они никак не могут. Иначе одно злое слово всю землю могло бы отравить. Теряют они силу, раз за разом судьбы ломая, когда из рук в руки переходят. Белурга я истребить не смог, однако же прочь из земель наших прогнал, затаиться заставил. Если повезло, он где-то в Москве между линиями заговоренными навечно заперт. Посему свои заклятия подправить и усилить снова не может. Нет, Юрий Семенович, не беспокойся напрасно. Золото лифляндское в руки брать можно без опаски. Растрепало оно за годы свою злобу, вредить более не должно.

— Точно сказываешь?

— Точно, — качнул головой Андрей и скромно добавил: — Хотя я бы все равно не рисковал.

Князь Друцкий рассмеялся и долил в бокалы вино:

— Да и пес с ним, с золотом. Пусть там остается. Я ведь не о нем речь завел. Я о земле нашей хочу перемолвиться. Не в золоте ведь богатство боярское меряется, а в земле, да в людях…

Гость запнулся, словно ожидая ответа, и Андрей согласно кивнул.

— А в землях наших беда одна общая, княже, — горестно вздохнул старик. — Слишком близко мы с порубежьем живем. Да еще аккурат на тракте от Режицы[2] на Луки Великие поместья наши лежат. Что ни свара с Литвой али с орденом — аккурат через нас рати на Русь прокатываются. Просто беда. Земля — она ведь не кошель, ее к Новагороду али к Вологде не унесешь.

Зверев снова кивнул, пока не понимая, к чему клонит гость.

— Вот и мыслю я, — ласково, двумя руками погладил свой кубок Юрий Семенович. — Коли земли наши никуда убрать нельзя — так, может, нам тогда порубежье от поместий отодвинуть? Помысли, княже, сколь многих достатков от сего у нас появится! Коли порубежье окажется далече, то смерды новые у нас куда охотнее селиться станут, старые уезжать не захотят. Разору меньше будет — то любой поймет сразу. А коли так, то и цена поместьям враз подрастет немало. Может статься, и вдвое вырастет, и втрое.

Андрей молчал, с трудом переваривая услышанное, а Друцкий наклонился вперед и шепотом, заговорщицки продолжил:

— Мало того, что нынешние земли подорожают. Мы ведь у иных бояр окрестных кое-что сейчас прикупить можем, а опосля продать втрое. Епископы и рыцари добро свое спускают, а мы подобрать можем задешево. У меня на примете у Владимиреца, у Ругодива, у Колываня[3] угодья продажные имеются. Что они ныне? Мусор никчемный, дешевка, хлам. Но коли Лифляндия русской окраиной станет, то и цена земле прибалтийской сам-пять подскочит. Русь — это ведь закон, порядок, покой, защита от бесчинств всяческих. От земли в пределах русских ни один хозяин али дворянин не откажется.

— Доходная получится сделка, — почесал в затылке Зверев. — Вот только как они окажутся этой самой «окраиной»? Нечто прибалтам опять в состав России захотелось?

— Как обычно, — повел бровью князь Друцкий. — Прийти туда надобно и занять.

— Чем занять? — все еще не понимал Андрей. — У меня всего семь десятков бойцов ныне в строю, у тебя, ведаю, вдвое больше наберется. Двести пятьдесят ратников. Ну, три сотни можно наскрести. Что такое три сотни даже для крохотного Дерптского епископства? Растворятся в просторе, никто и не заметит!

— Значит, надобно не нам вдвоем Лифляндию воевать, — невозмутимо согласился Юрий Семенович. — Надобно взор государев в сию сторону обратить.

— Ничего себе, — присвистнул Зверев. — Так ты, дядюшка, решил войну России и Ливонского ордена начать?

— Какая война, помилуй? — небрежно отмахнулся старик. — Нет боле никакого ордена. Сгинул, растворился, бледная тень былых героев токмо и осталась. Никто от Ругодива до Виндавы[4] и пальцем не шевельнет, дабы чужаков остановить. Нет ныне в них духа воинского, выродился, ровно в старых евнухах. Верно тебе сказываю, Андрей Васильевич, нынешним летом токмо к родичам плавал.

— Кровь детей боярских лить за наш с тобой прибыток, дядюшка? А хорошо ли это будет? Как Господу на Страшном суде о сем грехе рассказывать станем.

— О том и скажем, что ради славы государя нашего и имени русского старались, — моментально ответил гость, явно готовый к этому вопросу. — Рази не славно получится Руси нашей новыми землями прирасти? Нам с тобой прибыток малый получится, царству Московскому — куда как изряднее. Точно я тебе говорю, не сомневайся. Страны лифляндские ныне гнилому яблоку подобны. Сами в руки упадут, коли кто ладони подставить догадается. Не будет там крови никакой, вот те крест! — размашисто осенил себя знамением Юрий Семенович. — Оттого я и беспокоюсь, что каждый день ныне на счету. А ну, ляхи али шведы о том же пронюхают? Тогда уж не нам, а им вся добыча, все земли и люди достанутся. О сем варианте ты, Андрей Васильевич, не думаешь? Брать нужно Лифляндию, забирать в казну ныне же!

Зверев молчал, забыв о вине и мясе, в голове стремительно проскакивали мысли, сталкиваясь, путаясь и противореча друг другу. С одной стороны — в войне он ничего хорошего не видел, с другой — школьный курс о деяниях Петра Великого настойчиво напоминал о важности выхода России к Балтийскому морю, обретения портов в Прибалтике, открытии новых торговых путей. С третьей — он понимал, что кровь прольется, не бывает побед без крови. С четвертой — дарить Прибалтику Польше или Швеции было действительно глупо, новые земли вполне могли окупить принесенные жертвы. С пятой… С пятой стороны он не понимал, почему со своей идеей князь Друцкий отправился не в Кремль, в царские палаты, а к нему, полузабытому отшельнику, на далекую дикую окраину?

— Я бы и сам раздумья сии государю предложил, — словно подслушал его мысли князь Друцкий, — да токмо не вхож я к Иоанну Васильевичу. Не делится он со мною своими помыслами, не вспоминает имени моего в радостный час, и не спасал я его от неминуемой смерти уж, почитай, четыре раза. Еще отец мой литовскому князю верой и правдой служил, да и я до отъезда к Москве успел меч во славу отчины не раз обнажить. Государь же наш бояр исконных превыше самых знатных иноземцев ставит. Ты, Андрей Васильевич, урожденный Лисьин — я из рода Гедеминовичей. Твой дед и прадед Москве всю жизнь служили — я лишь первым из рода руку Рюриковичей над собой признал. Не выслужили еще доверия князья Друцкие при царском дворе.

— Ныне при дворе иные герои бал правят, — покачал головой Зверев. — Адашевы, Сильвестры, Шуйские и Старицкие. Из честных людей разве только Кошкин да Шаховской остались. К ним надобно за помощью обращаться.

— Честные они али нет, — развел руками Друцкий, — однако же никто из них не приходится мне родственником.

Андрей молча взял кубок, отпил. Наколол на нож кусочек сочной холодной убоины. Вздохнул:

— Это верно, дядюшка, с чужими о таких делах не поговоришь. Но мне тоже глупо выглядеть пред людьми не хочется. Что я скажу? Здравствуй, Ваня, мы намедни поссорились и не виделись четыре года, но я тут подумал: а не устроить ли нам войну в Прибалтике? Айда завтра же драку с соседями затеем!

— Верно, верно, — неожиданно легко согласился Юрий Семенович. — Так просто беседы столь важные не начинаются, и бояр на дело ратное, кровавое из-за каприза послать будет непросто. Говорить об этом надобно в момент подходящий, а не абы как, сказывать должен человек, к коему доверие у государя имеется, и повод для дела нужен честный, к коему никто не придерется, в упрек потом правителю нашему не поставит. Момент нужный настанет через два месяца. Перемирие прежнее с орденом Ливонским ныне заканчивается, и посольство от магистра аккурат после Рождества должно в Москву отправиться — новое уложение мирное составлять. Ты, Андрей Васильевич, с государем, может, и в ссоре, однако же слову твоему он доверяет. А коли и не поверит, так хоть выслушает. Нам большего и не надобно, ибо не уговаривать ты Иоанна Васильевича станешь, а тайну ему откроешь древнюю. Тайну, о которой многие бояре за давностью лет успели подзабыть…

Князь Друцкий замолчал, словно задумавшись. И Андрей, мучимый любопытством, кашлянул:

— Какую тайну, дядюшка? Ливонцы готовят какой-нибудь заговор?

— Заговор? — вскинул брови старик. — Нет, что ты! Кому там ныне буянить? Тайна, о коей расскажу, вроде и не прячется ни от кого. Просто утонула она в архивах и бумагах государевых, оттого никто о ней уж и не вспоминает.

В этот раз Андрей удержался от вопросов, предпочел мелкими глоточками пить красное вино. Юрий Семенович заговорил сам:

— Началась сия история во времена давние, позабытые. Когда князья наши определялись правом лествичным, когда Москва еще не была стольным городом и когда схизматики и паписты еще оставались истинными христианами и от лона православной церкви не отделились. В те годы задумали кавалеры европейские отобрать от безбожных сарацин Святые места. Несколько раз ходили они в долгие и кровопролитные походы, однако же цели своей добились, водрузили крест над могилой Иисуса, Господа нашего, и над землями, по коим ступали ноги Его, над коими разносились Его проповеди. Долго длились те годы, да не вечно. Видать, прогневали чем-то воины христовы Всевышнего, отвернул он взгляд свой от воинов-крестоносцев, и стали они от сарацин нести поражение за поражением, пока и не были сброшены в тамошнее море. Стали они, несчастные, скитальцами бездомными, ибо в родных местах о них успели все позабыть, а Иерусалим, ставший их новым домом, сделался для них отныне чужим…

Князь Друцкий вдруг закашлялся, промочил горло глотком вина и продолжил:

— Долго ли, коротко ли скитались храбрые крестоносцы по свету, но пришли они в один из дней ко двору христианнейшего правителя нашего, великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо. Поклонились они князю, посетовали на судьбу свою горькую и принесли верную клятву служить Всеволоду и детям его до скончания веков, коли даст им великий князь хоть малый угол, где они смогут преклонить головы, расседлать коней и поставить церкви для вознесения молитв. Пожалел их русский князь и отвел для пропитания самые дальние от Киев-града земли, на стороне северной, у западного порубежья. Дабы здесь они жили в покое, но и службу обещанную несли, Русь от набегов литовских и польских оберегая. Ну, и оброк, как положено, в казну княжескую с удела платили. Много с тех пор утекло веков. Почитай, ужо пять столетий прошло, словно один день. Когда кавалеры-крестоносцы службу несли честно, когда забывали, иной раз и на господ своих, князей русских, меч поднимали — всякое случалось. Но вот чего они никогда не любили, так это серебро в казну княжескую возить. Киев далеко, времена смутные, князь с дружиной не доедет, да тиуна с мытарями за столько верст особо не пошлешь. Вот и ховали себе в сундуки дань-то положенную.

— Жулье, — хмыкнул Андрей. — Все они, крестоносцы, такие.

— Но не всегда им это с рук сходило, сынок. — Губы старика растянулись в усмешке. — Дед государя нашего, Иоанна, Иоанн Третий Васильевич пятьдесят четыре года тому осерчал, собрал рать свою и пошел на орден, побил его крепко, виру за грех этот с них взял и отдельно разрядную грамоту составил, сколько серебра за душу кавалеры ливонские тягло обязаны платить. С обычаем древним ни епископы тамошние, ни магистр спорить не посмели и на грамоте сей расписались. И даже платить начали… Поначалу… Пять лет платили тягло исправно, а потом, как водится, забывать начали. Великий князь Иоанн тогда как раз преставился, не до кавалеров в Москве стало. Вот про них опять и забыли. А они и рады. И накопилась с того дня, Андрей Васильевич, недоимка аж за сорок девять лет!

— Вот это да… — только и охнул Зверев.

Удар нацеливался в самую больную точку.

Земные правители могли стерпеть многое: неуважение, измену, насмешки, иноверие. Но подати в казну — это всегда, для всех и каждого являлось самым что ни на есть священным вопросом. Недоплата налогов означала не просто обкрадывание правителя. Это был еще и отказ признавать над собой власть князя, хана или императора. Наверное, не меньше половины войн, бунтов и революций начиналось именно с нежелания платить дань или налог — и добрая половина войн немедленно прекращалась, едва побежденный соглашался эту самую дань привезти. Недоимка за сорок девять лет — это неуважение, оскорбление, это прямая пощечина царю! За такую выходку войну можно объявлять в любую минуту.

— Я не поленился, — ласковым голосом закончил князь Друцкий, — сунул серебра писцу в архиве, снял для себя копию этой изумительной рядной грамоты и даже заверил ее у достойного рижского стряпчего.

— Отчего же дьяк Адашев, архивариус царский, о том помалкивает? — удивился Зверев.

— Верно, Андрей Васильевич, помалкивает, — согласился гость. — Потому-то в чужие руки грамоту сию давать никак нельзя. Как бы не потерялась. Государю лично в руки надобно ее вручить…

— Ага… — Андрей наконец-то допил вино и со стуком вернул кубок на стол.

Теперь он знал, почему хитроумный старик Друцкий не пожалел целого месяца на дорогу к своей племяннице. Зверев был единственный, кто подходил для выполнения столь щекотливой миссии. Родственник — а значит, можно довериться. Интересы у обоих родов общие — ведь имения возле Великих Лук, по брачному договору, оставались за детьми Андрея и Полины. К тому же князь Сакульский весьма известен государю. Что в опале — неважно. Лучше жить в немилости, но чтобы царь знал твое имя, нежели обретаться в полной ненужности и безвестности. Опального обругают — но услышат. Неизвестного — просто не заметят.

— Так что скажешь, Андрей Васильевич? — понизил голос гость. — Добавим земель новых царству Московскому, али кукситься у себя в берлоге станем?

— Утро вечера мудренее, Юрий Семенович, — пожал плечами Андрей. — К чему второпях думать? Завтра встанем, детей я тебе покажу, по княжеству прокатимся, светлый праздник встретим. А там и решим.

— Тоже верно, княже. — Старик умело скрыл разочарование и, пригубив свой кубок, отставил его в сторону. — Пойдем. Полинушка меня, чай, заждалась. Обещался через минуту вернуться, а мы тут вона сколько сидим. Как бы нас искать не пошли. К чему такое беспокойство?

Гость оказался прав — сразу в прихожей его — перехватила княгиня и, вместе с двумя девками, повела на второй этаж в гостевые комнаты. Андрей же, пользуясь возможностью, свернул вправо и отправился в дальнее крыло, в свой кабинет и примыкающие к нему «комнаты отдыха», куда он старался не пускать никого — даже собственную жену. Прибирали здесь Пахом и Изольд, пол пару раз в месяц мыла убогая умишком дворовая девка, из жалости взятая Полиной в Москве. Вот и весь круг «посвященных».

Собственно, великих тайн тут не было. Записи свои Андрей вел на школьном русском языке, и даже обученные глаголице смерды разбирали его с трудом. Случайный взгляд на серые бумажные листки вряд ли мог объяснить даже самому умному из них, чем именно занимается хозяин. Никаких сатанинских атрибутов в чародействе Лютобора не требовалось, древние языческие боги, скрытые в травах, водах, небесах и земле, откликались на призывы корня Сварогова, даже если человек не кланялся их идолам. И все же сохнущие, либо отмокающие в горшочках травы, жаровня для топления сала и плавления воска, ароматы сушеных кож, медные ступы, чернильные орешки — все это почему-то вызывало у входящих в лабораторию трепет. И ведь что странно: каждый ребенок знает, что чистотелом можно выводить папилломы и бородавки, лечиться от антонова огня, от желудочных колик, что полынь сбивает у больных жар, а лопухи спасают от подагры. Но когда ту же самую травку начинает собирать князь — его подозревают в знахарстве и колдовстве! Вот и старался Андрей никого дальше кабинета не пускать — дабы слухов лишних не множить.

Сам кабинет для нынешних времен выглядел куда привычнее. Правда, вместо пюпитра для чтения и письма Зверев велел поставить стол: сперва он был обычным деревянным, но два года назад Полина купила в Москве на торгу французский, с позолоченными, изящно — а-ля кавалерист — изогнутыми ножками. Помимо двух сундуков, на которых можно и сидеть, и вздремнуть, а внутрь ненужное барахло сложить, здесь стояли два обитых бархатом кресла, тоже привезенных из Европы, и бюро из мореной липы. Княгиня собиралась опять же купить французское, но Андрею не понравились монструозные шкафы, что имелись на немецком дворе. Купец предлагал привезти изделие более тонкой работы — однако ждать требовалось не меньше года, цену он запросил такую, словно вырезать мебель придется из цельного изумруда, и князь махнул рукой, заказав игрушку по своему наброску вечно соловому Агрипию. Деревенский мастер всего за месяц выделал штучку ничуть не хуже заморских образцов: с откидной крышкой, выдвижными подсвечниками, тремя потайными ящиками и особым верхним отделением, запираемым на скользящий щеколдочный замок с секретной скважиной, спрятанной в глазу у резного филина.

Запалив от тлеющей в углу перед образом лампады две свечи, Андрей поставил их в канделябры, открыл левый потайной ящик, достал ключ, вставил его в скважину, провернул, отпуская язычок, сдвинул щеколду и распахнул дверцы.

Здесь было пусто: из припасов осталось всего пара свечей из его, княжеской плоти. Это было плохо и хорошо. Плохо потому, что только свечи из плоти мертвого человека позволяли переступить грань миров и заглянуть в любой миг из прошлого или будущего. Хорошо — потому что в последние годы никто из окружения князя Сакульского не погибал. Вот разве что запас «мертвых» светильников полностью истощился.

— Ничего, — выставил на крышку бюро сальные светильники князь. — Если я ввяжусь в эту авантюру, то мое будущее окажется плотно увязано с этой войной. Мое грядущее покажет, к чему приведут Россию планы Друцкого. — И он громко продекламировал то, что осталось в его памяти от читанных в школе поэм Александра Пушкина:

Отсель грозить мы будем шведу… Назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно, Ногою твердой встать при море.

То, что России нужен выход к Балтийскому морю — понятно любому идиоту. Поэтому идея Юрия Семеновича осуществить этот план прямо сейчас Андрею понравилась. В его, будущей истории, записанной на страницах учебника — только через полтора с лишним столетия русские люди займут эти земли, двинутся вдоль побережья на запад, строя на своем пути порты, школы, театры и заводы, даруя забитым племенам свободу и грамотность, только Петр I утвердит здесь безопасность и равноправие. Отчего же не занять Прибалтику прямо сейчас, если орден так ослаб, как о том сказывает хитроумный старик?

То, что Друцкие и Лисьины получат от этого приобретения явную выгоду, Андрея не смущало. Став князем, обретя ответственность за судьбы нескольких тысяч людей, он быстро усвоил, что любые деяния во благо государства неотделимы от выгоды людей, страну населяющих. Безопасность рубежей — это мир и покой в домах. Новые земли и дороги — это богатство в семьях. Возвышение православия — это единение народа в лоне общей церкви. Подвиги, не приносящие пользы, смысла не имеют. Да, конечно, пролитая ради уничтожения ордена кровь принесет изрядный прибыток великолукским и псковским помещикам. Но она же подарит России новые торговые пути, безопасность сотням тысяч живущих в порубежье семей, обогатит казну новыми податями, отодвинет границы на запад, спасая от набегов исконные русские земли. Разве ради этого не стоит обнажить клинок, принести некоторые жертвы, выказать свою волю и решительность?

А коли кто-то от этого лишним серебром разживется — так ведь только старательнее за нужное дело бороться станет. Чай, стране на пользу, а не во вред потрудятся.

— Ляхов бить — это вам не нефть государеву разворовывать, — пробормотал Зверев, наливая в неглубокую ношву холодную талую воду, и провел над ней рукой, бормоча заговор Стречи на неодолимый сон. Жидкость застыла ровной зеркальной поверхностью, словно замерзла. Андрей поднял ее, пристраивая вертикально между свечами, зажег от восковых свечей сальные, потушил канделябры.

Безусловно, выход к Балтике России был необходим. И шанс для такого успеха, вроде бы, появился отличный. Но иметь возможность заглянуть в будущее и не подстраховаться, не проверить результат — глупость не меньшая, нежели опасность упустить удобный шанс для победы.

Князь прикрыл глаза, успокаиваясь и сосредотачиваясь, негромко и нараспев призвал одну из сильнейших богинь мира:

— Мара, воительница, вечная правительница, твоя власть над живыми и мертвыми, над ушедшими и нерожденными. Из окна черного забери витязя нерожденного, освети путь живой, будущий день-деньской, каковой через… три года случится.

Три года показались Андрею достаточным сроком, чтобы понять: как пойдет война, каковы будут ее результаты, чем рискует Россия и что выигрывает.

Князь Сакульский открыл глаза и увидел перед собой обрамленную серой деревянной рамочкой темноту. Полную, абсолютную, непроглядную — особенно на фоне белых свитков на полке и сверкающих позолотой канделябров. Словно в ношве открылась бездонная дыра.

Всего несколько лет назад Андрей подумал бы, что сделал что-то не так, но многократные тренировки, особенно во время вынужденного безделья, придали ему уверенность в своих силах. Он знал: все сделано правильно, никаких ошибок нет. Зеркало Велеса действует, показывая ему грядущее. Осталось только понять, что именно.

— Будем проще, — сосредоточил он свой взгляд на нижней части черной поверхности. Там, в самом низу, светлела тонкая полоска. Значит, среди тех дней вокруг князя было светло.

Всего пара минут понадобилось зеркалу, чтобы вернуться на добрый год назад — Андрей невольно зажмурился, когда по глазам внезапно ударил яркий свет, а когда снова открыл, то увидел себя в седле, рядом с холопами в тегиляях. Они неспешно двигались по широкому затоптанному тракту. Дальше, впереди, легко узнавалась татарская конница: стеганые халаты, мохнатые шапки, круглые щиты и саадаки на крупах лошадей, копья у стремян. Холопы тоже ехали с рогатинами, при оружии — но без брони. Стало быть, битвы в ближайшие дни не намечалось. Хотя рать, понятно, находилась в походе.

Леса вокруг казались прореженными: листва уж облетела, а уцелевшая — пожухла, завяла и почти не заполняла кроны. Осень: черные поля, размокшая дорога, полегшая трава на заставленных копнами лугах. Колонна двигалась мимо одинокого хутора, огороженного не частоколом, а плотной жердяной стеной. Полуоткрытые, перекошенные створки ворот, за ними — бельмо затянутого пузырем окна. Чуть в стороне чернела крыша хлева, чердак которого плотно был забит коричневым сеном. По другую сторону тянулась топкая болотина — травянистая, но не заросшая даже кустами. Только редкие корявые березки пытались удержаться на разбросанных тут и там островерхих кочках. Людей видно не было. То ли от татар спрятались, то ли татарам уже попались.

Болотина оборвалась, отрезанная от густого березняка прямой и ровной, похожей на дренажную канаву, речушкой. Лес подступал почти к самому тракту, по краю опушенный ивовыми зарослями. На ветках болталось множество сухих стеблей — словно повозка с сеном проехала слишком близко и ободрала свой мохнатый бок. Возничий либо не заметил, либо поленился собирать потерянные пучки.

— На барщине, видать, работал, — себе под нос пробормотал Андрей. — Чужого добра не жалко.

Скакун князя мерно двигался мимо кустов, всадник смотрел вперед — но отсюда, из Зазеркалья Андрей заметил в тени кустарника какое-то шевеление, пару раз явственно блеснула сталь. Он вскинул руку, открыл рот — но предупредить ратников не успел: кустарник вдруг полыхнул алым пищальным залпом, выбитый из стволов дым почти коснулся его плеча и…

И зеркало снова стало черным.

— Вот тебе и пророчество, — сглотнул Зверев и пальцами погасил обе свечи одновременно. Взмахнул ладонью, пробуждая воду от сна, повернулся боком, чтобы поток не залил его рубашку.

Получалось… Что же получалось? Получалось… Получалось, что, если России нужен выход к Балтийскому морю, то одним из тех, кто отдаст ради этого свою жизнь — будет он сам.

Подстрекатель

Москва встретила князей седыми куполами, на которых золотились православные кресты, тысячами дымов, угрюмой замерзшей стражей, лошадьми в попонах, розвальнями и каретами, темно-бурым снегом на улицах, румяными купчихами в красных платках и пухлыми от тулупов горожанами с заиндевевшими бородами.

— Ты и вправду кудесник, Андрей Васильевич, — натянув за Литовскими воротами поводья, кивнул спутнику князь Друцкий. — Уж не чаял я снова в седло подняться, ан опосля зелья твого юным отроком себя чую. Поедем ко мне во дворец, дорогим гостем будешь! Баньку велю стопить, погреба разорим ради славного пира.

— Благодарствую, Юрий Семенович, — приложил руку к груди Зверев. — Но я уж год к себе на подворье не заглядывал. Может, лучше ты ко мне? Баньку велю стопить, погреб разорим ради такого случая.

— Дык ведь и я тут с прошлого лета не бывал, — усмехнулся старик. — Ладно, лукавить не будем, на пару дней расстанемся. До визита послов ливонских еще добрый месяц. Успеем урядиться, как сподручнее действовать в деле общем. До встречи, Андрей Васильевич!

— И тебе доброго здравия, Юрий Семенович…

Князья раскланялись и разъехались. Нарядная свита в малиновых и синих зипунах, в крытых атласом полушубках, в меховых налатниках распалась надвое и втянулась в огороженные частоколом узкие улицы.

Воевать Андрей пока что не собирался, а потому взял с собой всего пятерых холопов, без оружия — сабли, кистени и щиты в расчет, разумеется, не шли. Равно как и пищали с припасом, и бердыши, что ехали на заводных. Брони на плечах и рогатин у стремени нет — значит, путники мирные, как иначе?

Едва впереди показался шпиль Храма Преображения, на душе появилось беспокойство: а ну, случилось что? Пожар, разбой, или того хуже — приказчик ворьем оказался? В ратных походах среди служилых людей самая известная страшилка была о том, как возвращается боярин с войны, а приказчик его оброк собрал, добро хозяйское продал, да с казною и сбежал. Крестьяне без присмотра барщину забросили, ремесленники в иные края подались. Приходит воин из похода лишь с копьем и саблей, а вместо поместья — разор и нищета. Поля заросли, дом развалился, погреба пусты, смердов и в помине не осталось.

В реальности такого, конечно, не произойдет. В домах ведь семьи остаются: жена и дети, родители старые, родичи далекие. Они разора не допустят. А вот на подворьях, где приказчики месяцами без догляда работают — там всякое случается. Иные соблазна не выдерживают, воруют. Кто по чуть-чуть таскает, а кто — со всею казною и в бега.

Но нет, дворец впереди открылся опрятный и красивый. Окна сверкали слюдой, в тыне виднелись новенькие колья взамен подгнивших, створки ворот украшали два красных льва, угрожающе поднявших лапы, сверху над ними появилась крытая резным тесом, изогнутая крыша с ликом Андрея Первозванного и небольшой луковкой. Когда же ворота распахнулись, пропуская князя внутрь, Зверев и вовсе ахнул: двор оказался гладко выложен лиственницей! Дерево на свету уже успело потемнеть, однако было видно, что работа окончена совсем недавно.

Князь спешился, пошел по кругу, время от времени притоптывая. Пахом тоже громко присвистнул, кашлянул:

— Лихо, княже. Ровно на царском дворе.

— На царском дворе мостовая из дубовых плашек, — негромко поправил его Андрей. — Здесь же, скорее, паркет получается.

Дверь дворца распахнулась, и наружу выскочил Еремей в одной косоворотке, выпущенной поверх полотняных штанов, и в войлочных тапочках с острыми носками. На ходу он то надевал, то сдергивал мятую-перемятую красную суконную шапку. Ныне, войдя к Андрею в доверие, он стал приказчиком, серебром распоряжался немалым, а по виду — как был ярыгой, так и остался. Дорогая одежда на нем сидела как-то косо, вечно мялась, седые патлы торчали клочьями, короткая курчавая бородка от самого подбородка задиристо торчала вперед, но спина при этом вечно оказывалась сгорбленной.

— Я вот так поразмыслил, — чуть не раздирая шапку, промямлил ярыга. — На дворе как осень аль весна, так слякоть и грязь — ни пройти, ни проехать, ни в сапогах чистых ступить, сколько соломы у крыльца ни кидай. Опять же, после дождя тяжко. Ну, и дозволил себе… Я у князя Воротынского так видел, как письмо твое, княже, два года тому относил. Мостовая, она тяжко и дорого выходит. Хлопотно сие больно, землю всю ровнять, засыпать, трамбовать, выкладывать… А здесь смерды лаги кинули, хворосту, веток, щепы мы набросали на пол-локтя, дабы сырость от земли не поднималась, да доской сверху и покрыли. Хоть малым детям в черевичках круглый год ходить, хоть гостям в сапогах с самоцветами, хоть на карете заезжай — все едино ни соринки не прилипнет. Щелочки тут оставлены, так то дабы вода стекала, не застаивалась в сырость. И не дорого сие стало, а…

— Молчи, — вскинул палец Андрей. — Хватит оправдываться. Ты молодец и сделал все отлично. Проси себе награду, какую захочешь. Только подумай хорошенько, чтобы не прогадать.

— Ага, — встрепенулся ярыга и наконец-то распрямился, став похожим на приказчика.

— Не ага, а благодарствую, тютя! — заехав сбоку, Пахом легонько шлепнул его плетью по спине.

— Ой, прости, княже, — испугался Еремей, вцепился себе в волосы, явно забыв, что шапка уже в руке, и принялся торопливо и низко кланяться.

— Успокойся, плешь себе устроишь, — хлопнул его по плечу Зверев. — Лучше беги печи топить. Холодно небось в доме.

— Через день протапливаю, княже, — замотал головой тот. — Морозу и сырости нигде нет. Вот те крест, нигде.

— Беги, сказано, — опять огрел его плетью Пахом и спрыгнул на доски. — А что, и впрямь ладно, княже. Глуп приказчик здешний, но молодец.

Еремей уже подтрусил к крыльцу, едва не сбив на ходу вышедшую с ковшом женщину.

— Пахом, пару человек отправь баню топить, остальные пусть лошадьми занимаются. Тут ныне дворни нет. — Князь двинулся навстречу Саломее, закутанной в шали и платки с ног до головы. Только голубые глаза с длинными ресницами проглядывали в узкую, словно в парандже, щель. Принял ковш с теплым сытом, немного отпил.

— Прости, княже, сбитень варить не для кого, — повинилась приживалка. — Оттого и нечем попотчевать достойно. Кабы знать!

— Надеюсь, после бани-то найдешь, чем угостить? Не умрем с голодухи?

— Как можно, батюшка?! — округлила глаза Саломея. — Сей же час огурчиков да грибков принести могу, рыбки копченой, вина заморского поставить. Погреб полон, токмо и ждет, кто его раскроет. А пока паритесь, и курочек запечь успею, и селедочки почистить, и ветчины зажарить.

— Ну, так беги, собирай. Мужики со мной все голодные.

Оставшись один, он прошелся по запорошенным снегом доскам, пристукнул каблуком. Стало обидно: только налаживается все вокруг, краше становится и богаче. Две дочки растут, жена красавица, дворец в Москве и княжестве обустроились, люди, поместье… И вот те на — погибать пора.

Умирать Андрею совсем не хотелось. Остро, обидно, до слабости в коленках. В душе постоянно билась надежда — что нет, не получится ничего. Не послушает его царь, не поверит в грамоту, или заплатят ливонцы положенную дань. Не будет войны — и не придется умирать. Но отступать Зверев не желал. Его стране требовался выход к Балтике — и он сам, сразу, был готов заплатить за это жизнями. Хоть и чужими. Что же изменится, если среди прочих окажется и его собственная жизнь? Не боишься посылать за Калинов мост других — нечего тогда и самому отнекиваться.

Правда, другие обреченные ратники пока не знали о своей грядущей смерти. Они всего лишь двинутся в обычный, привычный для детей боярских поход. Судьба открылась лишь одному.

— Ничего, — Андрей притопнул по новенькой мостовой и решительно направился к дому, — детям останется. Будет, где разгуляться.

Первые трое суток в Москве пролетели незаметно. Хлопоты по дому, который требовалось пробудить к жизни, визиты к князьям Воротынскому, Шаховскому. Хозяев, правда, в столице не оказалось, дворня о госте потом доложит — но ведь время ушло. Златоглавую от края до края быстро не обойдешь. Еще день Андрей подарил братчине. В гостеприимном доме дьяка Кошкина, как всегда, обретались несколько побратимов сына боярина Лисьина, которые с удовольствием осушили с ним братчину, запив пиво петерсеменой и закусив свежей волжской белорыбицей. До самого рассвета друзья что-то обсуждали, строили планы, выпивали за их осуществление, но на следующий день Андрей так толком и не вспомнил — чему же они посвятили столько времени?

У князя Друцкого, похоже, хлопот обнаружилось не меньше, поскольку заявился он не на третье, а только на пятое утро. Обнял вышедшего навстречу хозяина, прошелся кругом, молодцевато притаптывая каблуком по струганным доскам, крякнул:

— Славно! Надобно и мне так застелиться. — И без всякого перехода продолжил: — Государя нет в Москве. Он ныне в Александровской слободе обосновался.

— Знаю, — кивнул Зверев. — Мне о том боярин Кошкин пожаловался.

— Едем?

— Прямо сейчас?

— А чего медлить, Андрей Васильевич? Рано не поздно. Коли послы нас обгонят, лет пять о недоимках бесполезно будет напоминать.

Зверев секунду поколебался, потом громко распорядился:

— Пахом! Вели коней седлать! Пару ребят с собой возьми, остальные пусть по дому помогут. Вина романейского испить не желаешь, Юрий Семенович, пока суть да дело?

— Не стоит, Андрей Васильевич. Знаю я, как это случается. Чарку выпить, маненько закусить, чуток поболтать, после застолья отдохнуть… А там, глядишь, и сумерки. Не стоит.

— И то верно, — признал Зверев. — Тогда извини, я один отлучусь. Оденусь в дорогу, серебро прихвачу.

Несмотря на спешку, родственники отъехали со двора только через час, — пока холопы седлали лошадей и укладывали в сумку дорожные припасы, Андрей выбирал, какие одеяния достойно надеть к царскому двору, чтобы не уронить княжеского достоинства, а что удобнее носить в дороге и в ожидании аудиенции. Ведь все, им взятое с собой из дома — ныне сохло, постиранное после долгого пути. А разыскать среди множества сундуков и шкафов дворца те, что берегли именно его тряпье, без жены оказалось не просто. Потом все это еще требовалось уложить, увязать, приторочить… Так до полудня и прособирались.

Наверстывая время, отряд сразу за воротами перешел на рысь. Холопы мчались впереди, обгоняя повозки и разбойничьим посвистом разгоняя медлительных смердов. Возле яма в Щелково они переседлались, перед Раменским еще раз, но, как ни торопились, дотемна все равно не успели и остались ночевать на постоялом дворе возле зажиточного Павловского посада.

Дальше тронулись еще до рассвета и через два часа въехали в пределы истинной столицы нынешней Руси.

За пять лет, прошедшие с последнего визита князя Сакульского в Александровскую слободу, она выросла почти вчетверо. Причем, в отличие от большинства русских селений, пригороды начинались не с грядок и сарайчиков, а сразу с постоялых дворов, обнесенных крепким высоким тыном. Издалека казалось, что уже за версту от новеньких темно-зеленых куполов Успенского и Троицкого соборов стоит настоящая городская стена.

Однако в начале улицы не имелось не то что ворот, но и простой стражи. Перейдя на шаг, князья стали пробираться по запруженному проулку между идущими встреч друг другу телегами. В отличие от Москвы, праздношатающихся горожан здесь почти не было — только тяжело нагруженные возки, озабоченные ремесленники, спешащие с тяжелыми мешками или кофрами, и бабы, несущие в корзинах купленную для семьи снедь. На полпути к кремлю — назвать иначе окруженную рвом белокаменную слободу язык не поворачивался — уже слышался стук топоров, поскрипывание кранов и веревок. Вокруг резиденции государя продолжалось бурное строительство.

У ворот слободы гостей ждал сюрприз: четверо монахов, опоясанных саблями и опирающихся на прочные островерхие рогатины, сторожили вход на новенький мост, перекинутый через такой же юный, свежевырытый ров, берега которого до зимы не успели покрыться травкой и теперь скалились сквозь снег оставшимися после лопат мерзлыми глинистыми зубцами. Увидев всадников, божьи дети тут же перекрыли копьями проезд. Лица их были бородаты, суровы и решительны.

— Князь Сакульский и князь Друцкий к государю поклон свой принесли. Уважение выказать, думами своими поделиться, — спешился перед монастырской стражей Андрей. — Кто у вас за старшего?

— Государь ныне молиться изволит, — мрачно отрезал один из монахов. — Коли нужда у вас в нем большая, вона на излучине съезжая изба стоит. Там писец сидит дьяка Адашева, у него можно грамоту оставить, кто такие, по каковой нужде к Иоанну Васильевичу проситесь. Коли государь соизволит, то до себя пригласит. А проще челобитную оставьте, дьяк в просьбе разберется и ответ отпишет. У царя дел государевых невпроворот, недосуг ему с каждым плакальщиком речи вести. Прождете милости без пользы. За челобитные же Адашев головой отвечает, без решения не оставит.

— Ты с князьями знатными речи ведешь, деревенщина, а не с плакальщиками! — повысил голос Зверев, положив руку на рукоять сабли.

— А по мне, хоть король датский! Кого Иоанн зовет, тот в слободе свой, а кто сам является — проситель, — не дрогнул монах. — Ступайте с Богом, коли в порубе у ката погостить не желаете.

Зверев ощутил в душе непроизвольное облегчение и передернул плечами, отгоняя позорные мысли.

— Понял, Юрий Семенович, кто ныне при дворе правит? — повернулся он к старику. — Кто решает, кому до царя ходить можно, а кому без надобности? Те, кто четыре года тому к бунту призывали и бояр золотом подкупали, дабы законного правителя отринуть. И сам князь Старицкий, вестимо, с ними. Спрашивается, какого черта мы царя защищали? Ничего ведь не изменилось.

— Ты защищал, — губ старика коснулась легкая усмешка. — Мне высокие материи ни к чему. Я больше нуждами земными интересуюсь. Хозяйством, ремеслом всяким, делами торговыми. Ценами да оброками. Мы люди простые… — С этими словами прямой потомок князя Рюрика в восемнадцатом колене[5] поднялся в седло. — Поехали, Андрей Васильевич, постой искать. Опасаюсь, здесь это не так просто окажется.

К счастью, в этот раз князь Друцкий ошибся. Окрестные купцы уже успели сообразить, что народ к государю в Александровскую слободу будет съезжаться числом немалым, и успели выстроить огромное количество постоялых дворов на любой вкус и достаток. Добравшись по тянущейся вдоль Коломны улице до окраины, путники свернули в ворота, за которыми красовался добротный, в два жилья, бревенчатый дом со слюдяными окнами.

— Горницы достойные для князей есть? — не спешиваясь, наклонился у крыльца Пахом — и навстречу тут же выкатились трое мальчишек в картузах с лаковым козырьком и косоворотках с вышитым воротом.

— Есть, есть боярин! Дозволь коня принять, дозволь стремя подержать, дозволь до крыльца провожу!

— Для двоих князей светелки надобны! И людские комнаты тоже…

— Есть, есть! — путались между лошадями мальцы. — Дозволь, дозволь!

— Что скажешь, Андрей Васильевич? — повернул голову князь Друцкий.

— Двор соломой от грязи застелен, окна дорогие, слуги расторопные, конюшня добротная, — оценил место Зверев. — Думаю, тут неплохо.

— Быть посему, — согласился старик.

Час спустя они сидели в раскаленной парилке, смывая дорожную пыль и грязь, охлаждаясь изнутри пивом, а снаружи разгорячаясь вениками.

— Крепко государь от нас отгородился, — потряхивая над спиной родича пахучим березовым пучком, вздохнул Зверев. — Так просто до него не добраться. Раньше хоть в слободу, на службу в храм пускали, а ныне и того нет. Интересно, литовские послы скоро сюда доберутся?

— Мыслю, твоими стараниями, недели через две, — распластавшись на полке, пробормотал старик.

— Почему моими? — не понял Андрей.

— Ты меня в седло посадил, Андрей Васильевич. Кабы не верхом, мы бы еще токмо Новагород миновали. Я так прикидывал — аккурат вместе со схизматиками доехать, дабы зря времени не терять. Получилось же с изрядным запасом.

— Запас карман не тянет. — Зверев кинул веники в бадейку с кипятком, зачерпнул пива, половину ковша выпил, остальное выплеснул на камни и забрался на самый верхний полок. — Меня тут мыслишка одна посетила. Пока время есть, я медной и железной пыли натру, охры, соли тоже и петард наделаю. Перемешаю с порохом, набью ракеты. Из бумаги придется скручивать, на рыбьем клею. Или из кожи. Потом выберем день, и я на льду перед слободой фейерверк запущу. Хлопушки там, петарды, шутихи, разноцветные шары. Будет много шуму, света, веселья. В общем, трудно не заметить. Иоанну, конечно, станет любопытно, что происходит, и он сам выйдет, либо кого-нибудь пошлет разузнать. Так или иначе, а про меня он услышит или сам увидит. Ну, а тут уж я шанса не упущу, будь уверен. Ему есть чем передо мной похвалиться. Он не утерпит, для разговора позовет. Тут я про грамоту и скажу…

У Андрея засосало под ложечкой, и он уже в который раз воочию увидел перед собой брошенный хутор, болотину, кустарник с сеном на ветках — и кинжальный, в упор, пищальный залп. Если все получится — войну в Прибалтике наверняка удастся закрутить.

— Хитро придумано, княже, — вяло признал старик. — Вполне может выйти. И заметят, и выйдут, и к царю для расспроса отведут. Ловок ты на выдумки нежданные, Андрей Васильевич, прямо зависть берет. Ты попробуй, штучки эти все приготовь. Я же покамест Тимошку поищу.

— Какого Тимошку? — не понял Зверев.

— Рази я не сказывал? Сына я женить собрался.

— Помню, — кивнул Андрей. — За Марфу, из рода бояр Кокоревых.

— Точно, — приподнял голову князь Друцкий. — За нее. Брат же ее, Тимофей, в избранную тысячу записан. Место у него невеликое, барашем[6] он при дворе состоит. Но ведь мы люди маленькие, нам много не нужно. Судьбы мира мы решать не рвемся. А вот провести двух служилых людей на царский прием он сможет, дело нехитрое. Дабы в толпе за рындами постоять, от Адашева разрешения не надобно.

Князь перевернулся на спину, вытянул руки и блаженно зевнул.

Опричник Тимофей Кокорев оказался боярином немолодым, явно за тридцать. Жесткая русая борода из закрученных мелким бесом и перепутанных волос доставала ему почти до пояса, огромные ладони размером с тигриную лапу были постоянно розовыми, словно обожженными, а лицо, наоборот — мертвенно бледным. Голубые глаза хранили в глубине некую обреченность, которая вполне понятна у монаха в дорогой суконной рясе, пусть и опоясанной изогнутой османской саблей в кованых серебром и украшенных самоцветами ножнах. Видимо, трофейной. Вместо клобука боярин носил простенькую черную тафью, на левом запястье постоянно поблескивал плотно прилегающий к руке серебряный браслет, до блеска истертый с тыльной стороны ударами тетивы.

Юрий Семенович искал его целую неделю — не так просто выйти на человека, живущего за крепостной стеной и не имеющего особой нужды гулять по большой деревне, что выросла вокруг царского двора. Еще два дня бояре посвятили тому, чтобы хорошенько обмыть знакомство с будущими родственниками. А на третий, по донесению специально посаженного у Московского тракта холопа, в Александровскую слободу прибыл поезд ливонского посольства.

— Говорить им с государем ныне не о чем, — за ужином пояснил князь Друцкий. — Обид в порубежье никаких за последние годы не случалось. Мы их не тревожили, потому как Иоанн державу всю на восток повернул, от напасти татарской Русь избавлял. Ордынцы тоже буйство прежнее растеряли и крови своей проливать не желают. Судить-рядить нечего. Токмо договор прежний о перемирии еще лет на пять-десять подписать по прежнему уложению, и все хлопоты. Коли так, то и держать их здесь долго не станут. Как дух после пути неблизкого переведут, до государя допустят, дарами обменяются да грамотами. Они, поди, уж и сверены давно.

— А я думал, промурыжить их должны для солидности. Этак с месяцок. Дабы знали, что к великому царю явились, занятому — а не к захудалому князьку.

— Оно бы и надо, — согласился Юрий Семенович, — да ведь и схизматики не дураки. Аккурат к окончанию прежнего перемирия подгадали. Меж договорами разрыв нам совсем не с руки. Вдруг напасть какая в сей день али месяц случится? Как обиду потом разрешать? Коли по уговору — так он в сей день действовать не станет. Коли по обычаю библейскому — так это перемирие надобно рвать. Сие же никому не надобно…

— Кроме нас, — усмехнулся Зверев.

— Кроме нас. Но мы ведь рядных грамот и не подписываем, княже. Мы люди маленькие. Не про нашу честь подписи на государевых грамотах ставить.

— Да, княже. Мы люди маленькие, с нас хватит и войну меж двумя странами развязать.

— Ты передумал?

— Я? — приподнял брови Зверев. — Ничуть. «Природой здесь нам суждено… ногою твердой встать при море». Это дело я намерен довести до конца… — Он вдруг явственно ощутил приближение к своей судьбе увешанного сеном куста, обжигающее пламя залпа… и торопливо опрокинул в горло добрый кубок вина. Решительно поднялся: — Прости, Юрий Семенович, устал. Но, как сведения появятся, зови немедля. Отлучаться из покоев я никуда не стану. Даже оденусь для царского приема прямо с утра.

Решение оказалось мудрым — спозаранку, едва князья успели перекусить в трапезной постоялого двора, как в дверь влетел запыхавшийся смерд и, тяжело дыша, плюхнулся на лавку рядом с холопами, выдохнул:

— Боярин… после заутрени… у ворот ждать будет…

— Кокорев? — поднялся Юрий Семенович.

— У… — кивнул посыльный и устало откинулся на спину.

— Идем, Андрей Васильевич. Уже светает, как бы не опоздать.

— Пахом, вели коней седлать! — встал и Андрей. — Ты с нами поскачешь. Эй, хозяин, гонцу кувшин петерсемены за мой счет. И накормить от пуза.

Пока князь Друцкий ходил за свитком, холопы успели вывести коней, накрыть потниками, положить на спины седла и затянуть подпруги. На холку каждой легла туго скрученная попона — не май месяц на улице, у коновязи непокрытыми не оставишь. Минут десять — и князья в сопровождении Пахома с места сорвались в галоп, едва не своротив полуоткрытую створку ворот.

Боярин Тимофей нетерпеливо прохаживался перед стражей у моста — на этот раз без сабли, в клобуке и с большущим крестом на груди. Хмуро глянув на спешившихся родичей, он указал на их пояса:

— Оружие оставьте. Эх, не обмолвился я вам налатники заместо шуб надеть. Теперь уж деваться некуда… — Он подождал, пока князья отдадут свои пояса холопу, и повернулся к привратникам: — Они мне надобны.

И рогатины послушно раздвинулись.

— Только и всего, — разочарованно пробормотал Зверев. — Нет, с салютом было бы веселее.

Разумеется, войти в саму слободу оказалось даже не половиной — одной десятой дела. За крепостными стенами и так жило, работало и служило много тысяч человек. Но мало кого из них допускали в царские палаты, и уж вовсе считанные единицы — до самого правителя.

Сразу за воротами, огороженные частоколом и щедро засыпанные соломой, улицы расходились двумя лучами. Слева возвышались звонницы и соборы, справа — виднелись массивные бревенчатые стены с узкими бойницами. Возможно — арсенал и казармы гарнизона. Что пряталось между «проспектами», так и осталось тайной. Никаких строений над частоколом не поднималось, не доносились ни звуки строительства, ни мычание скота, ни ржание лошадей — ни малейших признаков жизни.

Опричник свернул на правый «луч», ускорил шаг. Примерно через двести метров, миновав трое ворот, они оказались перед ступенями крыльца, ведущего не в дом, а на крытую галерею, что шла по верху прочной стены, разгораживающей слободу примерно надвое. Стена уходила влево почти до самой реки, но с крепостными укреплениями, похоже, не смыкалась. Во всяком случае, с крыльца стыка было не разглядеть. Зато справа уже в двух шагах галерея заканчивалась высокими, в полтора роста, двустворчатыми дверьми, защищенными от бесов иконой «Троеручница» в серебряном окладе.

Скинув шапки, перекрестившись и отвесив Богоматери низкий поклон, служилые люди вошли внутрь, в теплой передней наскоро отряхнули сапоги и шубы и прошли дальше, в монастырь.

«Монастырь!» — именно это возникло в голове у Зверева, когда он увидел внушительную толпу облаченных в рясы молодых и не очень мужиков, наполняющих обширное, размером с Грановитую палату, помещение. Из примерно трех сотен присутствующих всего пятеро оказались в мирском платье: князья Сакульский и Друцкий, боярин Висковатый, известный Андрею как дьяк Посольского приказа, и при нем безусый отрок в шитой золотом ферязи со шкатулкой в руках. Да еще молодой смерд, что подбрасывал дрова в топку изразцовой печи в углу.

— А разве Иван Михайлович не в опале? — шепотом поинтересовался Зверев. — Я слышал, сразу после взятия Казани он с Иоанном чуть не подрался и ересь какую-то на соборе вещал.

— Слышал ты звон, княже, — хмыкнул Тимофей Кокорев, пробираясь вдоль стены в задние ряды, — да не слышал, где он. Не с государем он подрался, а с митрополитом, и не за ересь, а сам митрополита в ереси обвиняя. Тот, слышь, дозволил на иконах бесов в облике людском изображать. За ту вольность его Висковатый срамными словами и хулил. Митрополит же в отместку собор тамошний заставил от церкви его отлучить.

— Да ты что? — не поверил своим ушам Друцкий. — Отлучен и не в опале?

— Государь милостив, — как-то бесчувственно, словно заученно ответил опричник. — Решил, что одной кары боярину хватит и в приказе[7] его на месте оставил.

— Куда ты нас тащишь?!

— Заметны вы больно, Андрей Васильевич. Как бы не осерчал государь, что незваные к нему в обитель заявились.

— Ку-уда?

В этот миг распахнулась низкая дощатая дверь, что находилась позади Висковатого. Тот попятился, стукнул посохом и склонился в низком поклоне перед высоким широкоплечим чернецом с узкой бородкой клинышком. Отрок согнулся так резко, что задел головой дьяка, заставив того пошатнуться, прочие же монахи лишь слегка склонили головы и попятились, образуя широкий полукруг перед простым, без изысков, деревянным креслом с низкой — голову не откинуть — спинкой. Следом за чернецом вошли несколько иноков постарше, с посохами, отступили к дверям, стенам, встали перед прочей толпой. Еще двое монахов Андрею оказались знакомы: набычившийся, с рыхлым носом духовник Сильвестр и тощий, с иссиня-черными, словно подведенными, бровями личный писец царя Алексей Адашев. Только после их появления Зверев и догадался, что же за парень уселся в кресло: государь Иоанн IV Васильевич собственной персоной.

— Возмужал, — оглянулся на князя Друцкого Андрей. — Надо же, как изменился. А ведь всего четыре года не виделись.

— Вот, держи, — сунул ему в ответ бумажный свиток Юрий Семенович и торопливо перекрестил: — С Богом!

— Сказывай, Иван Михайлович, что у тебя?

— Уложение с Литвой ныне согласовано, послы тамошние на шесть лет перемирия срок просят поставить…

Дьяк пальцем подманил отрока. Тот поспешно вытянул перед собой шкатулку. Висковатый откинул крышку, достал грамоту, протянул царю. Иоанн пергамент принял, развернул, пробежал глазами, свернул и отдал обратно:

— Коли так, пусть боярина достойного присылают, доверительным письмом сопроводив.

— Ногайский хан Измаил челом тебе бьет и просит прислать ему для нужд двух соколов охотничьих и сто тысяч гвоздей железных, клянясь в обмен ни одного врага в земли русские через степи свои не пропускать, а буде кто от тебя к нему побежит, так ловить и назад возвертать без напоминания. А коли пожелаешь, так и казнить того на месте, — извлек очередную грамоту дьяк.

— Хан Измаил много лет другом верным для царства нашего остается, — развернув грамоту, произнес Иоанн. — Вели отослать ему все, что надобно.

— Князь Темрюк, правитель черкесский, челом тебе бьет, государь, и просит дать ему землю в Москве, дабы дом иметь недалече от твоей милости.

— Купить достойный дом за счет казны и подарить князю, — мельком глянув на письмо, приговорил Иоанн.

Андрей Зверев никак не мог отделаться от ощущения, что попал в дешевый театр. Все роли распределены заранее, вопросы решены. Дьяк и царь всего лишь имитируют их прилюдное разрешение.

Хотя… Может, в этом и цель? Ведь любые указы, законы и распоряжения вступают в силу после их публикации. Газет и телевидения у Иоанна пока что нет. Вот и обнародует, как умеет. О мелких делах на площадях через глашатаев сообщать не станешь. О том, что ногайцы пошли к русским в союзники, а черкесы и прямо приняли подданство, соседям тоже не отпишешь, за угрозу примут. А вот так, пока послы иноземные за дверью томятся, получается скромно, но прилюдно: кому нужно — услышит, кто захочет — узнает.

Дьяк Посольского приказа наконец перестал жонглировать грамотами, закрыл шкатулку и склонил перед Иоанном голову:

— Посланец магистра Ливонского ордена Вильгельма Фюрстенберга комтур Вильянди Готард Кетлер тебе ныне челом бьет и принять просит для обмена грамотами о перемирии на десять лет.

— Проси кавалера Кетлера, — величаво кивнул сидящий в кресле скромный инок.

Боярин Висковатый сделал разрешающий знак, откуда-то из рукава незаметно достал украшенный сургучными печатями свиток. Монахи, что с посохами, распахнули створки дверей в переднюю, впуская поджарого, гладко бритого иноземца, голова которого утопала в пышном жабо. Коротко стриженный, в куцем суконном плаще, в пухлых на ляжках штанах, ниже колена превращающихся в матерчатые чулочки, выглядел он неожиданно солидно. В первый миг Андрей не понял, почему, но вскоре сообразил: иноземец оказался единственным, у кого на пальцах поблескивали массивные золотые перстни, из-под жабо у него свисало колье с самоцветами, в ухе торчала сережка, словно у персидского раба. Даже два сопровождавших посла угрюмых бюргера в длинных коричневых балахонах и черных суконных шапках не позволили себе никаких украшений, не говоря уж о монастырской братии. А тут — такой красавчик!

Комтур приложил к груди шляпу с длинным петушиным пером, поклонился, помахал ею и выпрямился, вернув на макушку:

— Мой брат и командир прислал меня к тебе, великий царь Иоанн Васильевич, дабы вручить подписанную им грамоту о перемирии на десять лет по приговору прежнего уложения. От тебя он ждет взамен таковую же грамоту, подписанную тобой, великий царь.

У Андрея остро засосало под ложечкой. Выбор… Выбор нужно было сделать сейчас. Промолчать — и не будет проклятого хутора, кустов и залпа в упор. Будет прежняя спокойная, размеренная жизнь, Полина, дети, уют. Привычные хлопоты, уютный дом. Но ценою русской Прибалтики: свободной и благополучной. Либо — Россия выйдет к морю. Вот только князь Андрей Сакульский, урожденный боярин Лисьин, окажется втоптан на этом пути в мать-сыру-землю.

— Жизнь или кошелек. Глупый выбор, — пробормотал Зверев и весело прокричал: — Не вели казнить, государь, вели слово молвить!

Вскинув грамоту над головой, он стал пробиваться через монашескую толпу вперед.

Дьяк, читавший ливонскую грамоту, приподнял голову, глянул на голос, стрельнул глазами на государя. Тот скривился:

— Знаю я этого смутьяна. Гость он у меня редкий, Иван Михайлович. Коли заявился, давай послушаем, о чем баять станет.

Висковатый кивнул и снова вернулся к документу, губами проговаривая каждое написанное там слово.

— Ведомо мне, Иоанн Васильевич, — вырвался наконец на свободное место Зверев, запахнул шубу и поправил шапку. — Ведомо мне, государь, что нарушают кавалеры ливонские свои клятвы пред троном русским. За это они должны заплатить штраф и вернуть долг за сорок девять лет!

— Какой долг? — встрепенулся ливонец. — Мне о том ничего не ведомо!

— Доброго тебе дня, князь Андрей Васильевич, — склонил набок голову Иоанн.

— Здрав будь, государь. Как жизнь?

— Милостью Божьей, до сего часа не беспокоился.

— Ты как с государем разговариваешь, боярин?! — опять оторвался от грамоты дьяк Висковатый. — Нечто ты пьян, несчастный?

— Оставь его, Иван Михайлович, — чуть приподнял палец царь. — Я сего князя знаю. Дерзок он и неуживчив, однако же о государстве нашем печется искренне и советы зачастую дает зело мудрые. Ныне утром я о ниспослании милости Господа нашего молил, — осенил себя знамением правитель. — Вот уж не ожидал, что такой ответ от него получу.

Речь его была размеренной и спокойной. Казалось, он возвышался над окружающими и над всем миром, словно мамонт, бредущий через кустарник. Там, около ног, меж ветвей и листьев могло твориться все что угодно — хоть мировая война между мухами и комарами. Это совеем не означало, что у мамонта должен участиться пульс или сбиться дыхание.

— Ливонцы уже сорок девять лет забывают платить тебе положенную дань, государь, — повторил Зверев. — Может, Бог решил наградить тебя серебром?

— Навет сие страшный, великий царь, — забеспокоился комтур и подошел ближе. — Не было сего условия в прежнем уложении, и до того даней орден от века русским не платил!

— А это что? — опять покрутил в пальцах свиток Андрей.

— Дозволь глянуть, боярин, — наконец заинтересовался документом Висковатый.

— Князь! — тут же сурово поправил его Зверев. — Князь Сакульский по праву владения.

— Василия Лисьина сын? — приподнял брови дьяк. — Как же, знаю, знаю. — И он довольно бесцеремонно выдернул копию у Андрея из рук.

— Как супруга твоя себя чувствует, княже, как дети растут? — ласково поинтересовался правитель.

— Спасибо, здоровы, — кивнул Зверев. — Старшей почти шесть, младшей два исполнилось. Летом мальчик родится.

— Все мы мальчиков ждем, — не поднимая глаз, заметил Висковатый. — А рождаются больше девчонки.

— Я не жду, боярин, я знаю, — так же небрежно, не поворачивая головы, ответил Зверев.

— Я должен свериться с грамотами приказа, государь, — свернул грамоту в трубочку дьяк.

Иоанн молча поднял руку, повернул ладонью кверху. Висковатый что-то тихо буркнул, но свиток на нее положил. Царь пробежал документ глазами столь же небрежно, сколь и предыдущие, усмехнулся и протянул послу. Дьяк шумно втянул носом воздух, зрачки Готарда Кетлера запрыгали по строчкам.

— Этого не может быть! Мне неведом сей договор и его обязательство, — в полной растерянности пробормотал ливонец. — Я должен… Я должен снестись с магистром, проверить архив.

— Вот видишь, Иван Михайлович, — пригладил бороду правитель. — Одним своим появлением сей князь расстроил подписание перемирия. Однако же и глаза мне открыл, — голос Иоанна окреп. — Негоже людям, христианами себя нарекающим, от клятвы своей отказываться и долга пред господином своим не исполнять!

— Видит Бог, великий царь, — низко поклонившись, комтур развел руки, — великий магистр не имел мысли оскорблять или обманывать тебя. В прежние годы не случалось обычая платить дань Руси за ливонские земли.

— И потому накопилась недоимка почти за полвека серебром! — Иоанн даже хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

— Я клянусь немедля по возвращению в Цесин[8] сверить записи и поднять все прежние договора… — продолжил оправдываться посол.

— Один год, кавалер! — перебил его царь. — Магистру Вильгельму Фюрстенбергу хватит одного года, чтобы найти в архивах договор моего деда и собрать положенные недоимки? Через год, в сей день и час жду тебя здесь с данью для продления договора о перемирии. Клятву, данную на святом кресте, кровью Господа нашего, Иисуса Христа окропленном, нарушать никому не дозволено!

Посол на миг замер, но возражать не стал, рывком сорвал шляпу, изобразил некий странный пируэт:

— Я немедля отъезжаю в Ригу, великий царь. Могу поклясться, что при новой встрече я с легкостью отвечу на любые твои вопросы… — Готард Кетлер попятился к двери, ловко проскользнув между сопровождавшими его личностями, и исчез снаружи. Бюргеры в балахонах поклонились без всякого изящества, развернулись и, столкнувшись плечами, вышли следом.

— А ведь дань привезти он так и не пообещал, — тут же отметил Иоанн.

— Нельзя раздавать угрозы, которые не можешь выполнить, — тихо выразил недовольство Висковатый.

— Грамота подлинна? — резко повернулся к нему молодой царь.

— Это копия, — уточнил дьяк. — Надобно свериться в старых хранилищах. Но, мыслю, такой уговор при Иоанне Васильевиче заключался. Крепко тогда ордынцам досталось, они на все соглашались, лишь бы мир себе получить.

— А коли так! — повысил голос Иоанн, но тут же осекся, поднялся с кресла, поклонился: — Благодарю за службу, друга. Андрей Васильевич, за мной…

Он быстрым шагом достиг двери, нырнул в нее и замедлил шаг, оглянувшись на спешащего позади дьяка:

— Чем недоволен ты, Иван Михайлович? Коли верными грамоты окажутся, там чуть не сорок тысяч рублей в казну добавится. Рази лишнее сие? Впредь новый повод будет ливонцев на переговорах любых давить. Чуть что не так, сразу про дань напоминать станем. Коли смирно себя поведут — можем и забыть на время.

— А ну, не заплатят, государь, что тогда? — решительно возразил Висковатый. — По грамоте сей орден древнюю клятву подтверждает и подданство свое. Коли дань платить откажутся — позор на тебя ляжет, Иоанн Васильевич! Получится, смерды твои взбунтовались, господина не признают. Как ты их накажешь, государь? Чем? Руки-то связаны! Нельзя, Иоанн Васильевич, никак нельзя требовать того, чего не сможешь получить, и раздавать угрозы, которые не сможешь исполнить! Ведь придет час за каждое слово ответить. И что тогда? Позор! Тебе позор, мне, всему царству русскому!

— А чего не исполнить? — пожал плечами Зверев. — Орден ныне на полудохлого бобра похож. Только пни хорошенько — и свежевать можно. Дай мне стрельцов, государь, которыми я под Казанью командовал, — через полгода этот комтур и их магистр станут служить при тебе клоунами.

— Терпеть не могу, когда мальчишки бестолковые в дела государевы лезут, — негромко высказался Висковатый. — Дров завсегда наломают, а мне разбирать. Каждый юнец воображает, что хлопоты вековые способен разом разрешить.

— Ты как с князем разговариваешь, мурло безродное?! — Андрей цапанул пальцами воздух в том месте у пояса, где должна была висеть сабля. — Тебя вежливости давно не учили?!

— Кто тебя звал с головой дубовой в тонкое ремесло? — перехватил посох посередине дьяк и попытался замахнуться — да потолок не позволил. — Сидел бы себе в лесу, да пиво сосал. Блохи, что ли, в берлоге завелись?

— Я тебе сейчас самому блох напущу, — пообещал Зверев, оглядываясь в поисках оружия. — Я таких уже штук триста к праотцам на уроки отправил.

— А ну, охолонь! — негромко, но жестко приказал Иоанн. В его голосе прозвучала такая уверенность в праве повелевать, что подчинился даже Зверев, сам уже давно свыкшийся с княжеским титулом. — Ты, Иван Михайлович, немедля в Москву скачи. Проверь грамоту, сочти недоимку, размысли, как истребовать можно. Лишний нажим на орден завсегда полезен. Припугнуть их не помешает. Раз перемирие не продлили, можем и войну начать. Пусть боятся. Коли не заплатят, так хоть отговариваться станут, просить, отсрочивать. Под эту дань от них лишнюю уступку можно получить. В переговорах позора нет. Это ты, Иван Михайлович, перегнул. Коли признают дань, это уже неплохим подспорьем будет.

— Чего там отсрочивать, государь? — опять вмешался Зверев. — Нам что, лишние земли и города на Руси не пригодятся? Дай мне хоть пару тысяч детей боярских, и я принесу тебе на блюдце всю Прибалтику вместе с данью и Ливонским орденом!

— А ты, Андрей Васильевич, — ткнул пальцем ему в нос правитель всея Руси, — ступай пока на улицу. Не все в мире так просто, ако мнится неопытному оку.

Спорить с царем Зверев все же не рискнул, прошел по узкому проходу дальше, толкнул дощатую створку и оказался на улице за стеной, позади галереи. Из чистого сугроба у стены зачерпнул снега, отер лицо, руки.

— Вот ведь зараза этот Висковатый. В дьяки выбился, теперь умника из себя строит. Ребра бы ему пересчитать для прочистки мозгов…

Андрей опять скребнул себя пальцами по боку, вздохнул. Без сабли было непривычно и больно. Такое ощущение, будто что-то тянуло в левом боку и покалывало в правом. Хотя, конечно, убивать боярина за оскорбление не следовало. Не принято на Руси служилым людям друг друга, словно в дикой Европе, резать. Слишком много врагов вокруг, чтобы еще и самим себя истреблять, нехристям на потеху.

Хлопнула дверца, на мороз вышел Иоанн, перекрестился на шпиль колокольни слева за галереей, поклонился, коротко бросил:

— За мной ступай, — и двинулся к знакомому Андрею по прошлым приездам трехэтажному особняку, у крыльца которого прогуливались монахи с саблями и бердышами.

— Ты что, государь, решил монастырь тут устроить? — поинтересовался Зверев, нагнав правителя.

— Монастырь? — оглянулся на него Иоанн. — Монастырь для тех, кто душой чист. Рази есть такие среди нас? Все мы грешны и в суете погрязли. Кто из нас такой чести достоин?

— А зачем тогда все это? — развел руками Андрей. — Рясы, клобуки, кресты, молебны?

— Потому что в служении мы все, Андрей Васильевич! — развернувшись навстречу, с неожиданной страстностью ответил молодой царь. — Служение нам определено свыше и отречение!

— Отречение от чего? — понизив тон, осторожно уточнил Зверев.

— От мира. От грехов смертных. От гордыни. От стяжательства. От блуда, от винопития.

— Прости, государь… — кашлянув, сложил ладони на груди Андрей. — Но коли в стране не будет наследника престола, в ней начнется смута.

— Я знаю, — кивнул Иоанн. — Сие есть мой крест. К счастию, Господь смилостивился над тяготами моими и дал в супруги ангела, само созерцание коего рождает в душе молитву, а прикосновение дарит радость, сравнимую лишь с таинством причастия.

— Царица Анастасия? — ошарашили Андрея такие сравнения.

— Кто же еще?

— Ну, — замялся Зверев, — меня Господь наградил княгиней Полиной, о которой я могу сказать то же самое.

Государь улыбнулся — на этот раз тепло, по-человечески, — и снова заторопился вперед:

— Пойдем.

Над входом в дом опять же висела новенькая икона. Государь осенил себя знамением, поклонился. Андрей последовал его примеру, едва не опозорившись — вспомнил о шапке и скинул ее только в последний момент, уже поднеся персты ко лбу. Знакомой, ничуть не изменившейся лестницей, они поднялись в светелку под самой крышей. Государь распахнул плотно забитый грамотами шкаф иноземной работы, на второй сверху полке взял свиток, протянул гостю:

— Читай…

Зверев, опять забывшись, вопреки обычаям скинул на сундук под окном тяжелую шубу, повернулся к свету, развернул грамоту:

«Приговор царской о кормлениах и о службе. Лета семь тысяч шестьдесят четвертое приговорил царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии з братиею и з боляры о кормлениях и о службе всем людем, как им вперед служити. А по се время бояре и князи и дети боярскые сидели по кормлением по городом и по волостем, для росправы людем и всякого устроенна землям и собе от служеб для покою и прекормления; на которых городех и волостех были в кои лета наместники и волостели, и тем городом и волостем розсправу и устрой делали и от всякого их лиха обращали на благое, а сами были доволны оброкы своими и пошлинами указными, что им государь уложил.

И вниде в слух благочестивому царю, что многие грады и волости пусты учинили наместники и волостели, изо многих лет презрев страх божий и государьскые уставы, и много злокозненых дел на них учиниша; не быша им пастыри и учители, но сьтворишася им гонители и разорители. Такоже тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их людем: и как едут с кормлений, и мужики многими иски отъискивают; и много в том кровопролития и осквернения душам содеяша, их же не подобает в христианском законе не слышати; и многие наместники и волостели и старого своего стажениа избыша, животов и вотчин…»

Это был царский указ о революции. Не больше и не меньше. Иоанн с безмерной храбростью отменял назначение воевод на места сверху, царским указом — и приказывал избирать их в уездах из достойных доверия людей. Причем выбирать «губернатора» могли не только бояре, но и простой люд. Царь запрещал своим слугам кормиться за счет местных доходов и назначал им жалование. В обмен вводился четко оговоренный налог «для зарплат». Причем платился он не местным начальникам, а в казну. Теперь взятки больше не были законным доходом воеводы. Теперь за них полагалась тюрьма и батоги. Иоанн IV Васильевич дарил стране то, ради чего по всей Европе скоро будут один за другим вспыхивать кровавые бунты.

«Надо же, — покачал головой Андрей. — Сперва он придумал созывать Земские соборы, дабы мнение народа из первых рук узнавать и совета в важнейших делах спрашивать. Теперь дарит людям власть в родных деревнях и городах. С того момента, как этот указ увидит свет, воеводы больше не будут на местах неким подобием всесильного Господа Бота, отвечающим за деяния свои лишь перед высшими силами. Выборный начальник будет вынужден отвечать за поступки перед теми, кто его выбирал. А ведь немалое число бояр, а то и князей прямо давали мзду подьячим поместного приказа, чтобы сесть на кормление без очереди, чтобы получить себе уезд побогаче. Теперь, получается, облом сразу всем? И подьячим в приказах, и боярам, что на воеводстве дела свои хозяйственные успешно поправляли?»

Правда, для служилых людей в указе имелась своя «конфетка», что должна была утешить их после случившейся напасти. Государь обещал не только доплачивать из казны за службу. Он брал на себя бремя одарить землею всех бояр, что станут честно выходить в ратные походы. То есть, каждый новик, взявший в руки рогатину и явившийся на смотр в доспехе и с луком — тут же получал себе во владение какую-то деревеньку. В том случае, разумеется, если он приходил сверх обязательного по разрядным листам ополчения. Интересно, где Иоанн собирался набрать для служилого люда столько пахоты и деревень?

— Пара вопросов у меня осталась, — дочитав до конца, свернул грамоту Андрей. — Коли люди голосовать не захотят… Ну, махнут рукой, да не соберутся — что тогда делать? Плетьми сгонять?

— Коли довольны всем, так пусть у них на кормлении воевода и остается, — пожал плечами царь. — Либо кормление, либо налог на сии нужды. Пусть сами умом пораскинут, силой свободу насаждать не стану.

— Отлично, — кивнул Зверев. — Это мудро. Но вот что делать, коли в волости люди от воеводы и кормления отказываться не захотят, а пара жуков хитрых соберутся, собранием земским себя назовут, да один другого и выберет? Что тогда? Простым обманом до воеводства такой ухарь добраться сможет, что весь уезд горючими слезами заплачет.

— Да… — после короткого размышления согласился правитель. — Это я упустил. Не зря, видно, Господь тобою на молитву мою ответил. Злобен ты, Андрей Васильевич, но умен. Надобно поправить.

— Не нужно. Хватит обычного ограничения по числу собрания. Коли больше половины бояр и селян соберется, значит им властью и быть. Если меньше — значит, большинство довольно и менять что-либо ни к чему. — Андрей подошел к шкафу, сам вернул указ на полку. — Вижу, начисто грамота переписана, с датой и подписью. Давно готова? Отчего до сих пор не объявлена?

— Боязно, князь, — зябко передернул плечами Иоанн. — Обычай вековой рушу, по коему земля русская испокон веков жила. Как оно обернется? Кабы знать…

— Нормально обернется, государь. Вспомни, беда какая с судами воеводскими десять лет назад творилась? А как целовальников из народа избирать стали, дабы за честностью воеводской следили, жалобы все и пропали. Так и здесь будет. Коли сами честного человека выбрали и над собой определили, с самих и спрос, на твою волю кивать не получится.

— Вот и я о том помышлял, когда сие задумывал, — признал Иоанн. — Не найти ныне среди служилого люда честных людей во всей земле, обделил меня ими Господь. Пусть народ сам таковых средь себя ищет.

— Как же нет? — обиделся князь Сакульский. — Да я сам сколь хочешь назову. Да, чего ходить далеко, сам я хоть раз тебя обманывал?

— Не в обмане дело, Андрей Васильевич. В душе дело и в совести, — перекрестился Иоанн. — Слуги верные мне нужны, Господу и земле русской преданные. Из вас же, бояре, каждый не о деле государевом, а о своем прибытке во первую стать думает.

— Так из нас народ русский и складывается. Из каждого по одному, государь. Что нам хорошо, то и земле русской во благо.

— Не так мыслишь, Андрей Васильевич, не так! — неожиданно сжал кулак Иоанн и вскинул его к плечу. Потом так же резко руку опустил, подошел к окну, толкнул переливчатые от слюды створки, жадно вдохнул свежий воздух. Оперся на подоконник, глядя в даль. Продолжил, обращаясь куда-то к низким облакам: — Я ведь перед кончиной постриг принял, Андрей Васильевич. Соборовался, причастился, очистился для встречи со Всевышним. Я ведь умер тогда, княже, до небесных врат почти добрался.

Зверев понял, что правитель вспоминает свою болезнь, случившуюся после победы над Казанью. Те самые тяжкие дни, когда все вокруг уже считали его покойником и делили над остывающим телом наследство.

— Но грехи меня в царствие небесное не пустили, Не мои грехи, Андрей Васильевич — ваши! Злоба и корысть, вражда и предательство поднялись мутным потоком, дабы затопить землю русскую, истребить ее под корень. Тогда, токмо тогда и понял я, княже, в чем долг мой пред Господом и родом своим. Поставлен я судьбой на стол великой страны, последнего приюта христианского. Два Рима рухнули под напором сил бесовских. Москва третьим Римом осталась, и четвертому не бывать! Мы на избранной земле живем, и сохранить ее должны, ако свет единственный для мира людского! Не она нам — мы ей всеми силами служить должны. Служить, себя самих отринув, помыслы иные и желания. Служение, токмо служение — вот крест, мне на плечи возложенный и всему корню русскому определенный. Служение Господу нашему, Иисусу Христу и земле нашей, из всех прочих для истинной веры избранной!

К Андрею потихоньку начало приходить понимание. Царь Иоанн и так с детства отличался излишней набожностью. А тут его по обычаю еще и в монахи постригли, когда болезнь неизлечимой сочли. Порчу Зверев с правителя снял, здоровье возвратил — но вот превратить государя в расстригу не в силах никто. Вот и получился он всесильный иноком во миру, игуменом целой страны. По закону — монах. По долгу службы — муж, воевода, светский деятель. Ни от чего не откажешься: ни от пострига, ни от супружеской постели, ни от меча, ни от пера. Ведь рождение наследника — такая же обязанность для правителя, как и война с захватчиками и издание мудрых законов. Лихо же судьба над ним повеселилась!

— Так вот почему Александровская слобода в монастырь ныне превратилась, — подошел ближе князь Сакульский. — И как тебе смиренные монахи с саблями на боку смотрятся? Не дико?

— Смиренные монахи Пересвет Александр и Ослябля Родион во имя земли русской меч обнажили и тем славу вечную для себя заслужили. Отчего же моим боярам избранным ты в том же праве отказываешь?[9]

— Монахами, стало быть, править желаешь? Чем же тебя наша служба не устраивает? Разве не наши сабли принесли тебе победу в Казани, в Астрахани, под Тулой у Судьбищ? Разве не приходят бояре по первому твоему зову? Разве не кладут они жизни свои на рубежах нашей Отчизны?

— Ты не все знаешь, Андрей Васильевич, — усмехнулся Иоанн. Усмехнулся холодно, с оттенком презрительности. — Ко мне в подданство попросились князья кабардинский и грузинский, ногайский хан. Хивинский и бухарский эмиры союзные договора заключить просят, сибирский хан Едигей саблю на верность мне поцеловал и тридцать тысяч нукеров заставил клятву дать. Ныне все они также мои подданные с землями своими. Вот, смотри…

Он вернулся к шкафу, достал свиток снизу, развернул, положил на сундук, прижав верхний край чернильницей, а нижний — ножом из висящего на стене пояса.

— Вот, это земли прежние. Княжество Московское и вольница Новгородская. А вот здесь, здесь и здесь отныне наша рука владыка. Здесь казаки донские острог поставили, милости просят, чтобы торг им в порубежье разрешили. Это Хива и Бухара. Отсюда и далее на восток пред нами никто враждебный не стоит. Неведомо мне плохого о тех землях. Коли так, то и бояться нечего.

— Вот это да, — покачал головой Зверев. — Так ведь это уже не Русь, это Россия образовалась. От Кавказа и до Ледовитого океана…

Однако карта выглядела несколько странной, непривычной. На ней чего-то не хватало. Почесав лоб, Андрей выдернул из чернильницы перо и аккуратно провел от Каспийского моря вверх и вправо пологую дугу, позади черных камней завернув ее вверх.

— Что это? — не понял Иоанн.

— Река такая там течет, длинная и полноводная. Называется: У-рал… — Он макнул перо и, чуть высунув от старательности язык, надписал эту линию.

— А почему купцы ее не указали?

— Степь там, государь. Южнее и вовсе пустыня. Кто же через нее в Бухару пешим пойдет? Плывут по Волге и через море, а там, от берега, вдоль гор по Великому шелковому пути в цивилизованные страны и едут. Поэтому Урал никто не пересекает, и по нему не плывет… Я так думаю.

— Но ты откуда о сей тайне ведаешь?

— Да так, — пожал плечами Зверев. — Случайно услышал.

— Зело странен ты, княже, — опасливо перекрестился правитель. — Умен на диво, храбр и честен. Род твой на пять колен в родословных вписан. Но все же есть в тебе нечто… Нечеловеческое.

— Ерунда, — небрежно отмахнулся Андрей. — Болел в детстве много, со скуки книжки читал, карты, справочники по географии… То есть, авторов античных. Плутарха, Платона, Аристотеля. Ну, и про путешествия тоже. Вот кое-что и запомнилось. Ты сюда посмотри, Иоанн. Вот это княжество ты от деда и отца на поруки принял. А вот таким оно сейчас стало. Почитай, в десять раз размерами выросло. Кто же, ответь, кровь свою проливал, чтобы этого добиться? Кто из седла не вылезал, кто сабли свои в сечах иступил? Мы, служилый люд, бояре русские. Что же ты ныне от нас отрекаешься, чем ты недоволен?

— Я верил вам, Андрей Васильевич! Верил, поместья и чины дарил, серебра из казны не жалел. Все давал: живите без кручины, служите верно, об Отчизне и деле заботьтесь. Что же увидел я, князь? Вотчины новые и поместья разобрав, разбежались слуги мои. Про дела государевы позабыли, на смотры не являетесь. Только и мыслей, что себе построить, что прикупить, чем еще обогатиться. Во что одеться, как богатство напоказ выставить, — царский перст обвиняюще уперся в шитую золотом и украшенную самоцветами ферязь Андрея. — Люди ваши ратные не рубежи оберегают, в охотах и пирах вас веселят. Князья, что шляхта безбожная, друг другу обиды чинят, смердов у соседей угоняют, в тяжбах погрязли. Рази сего от вас долг боярский требует? Где честь ваша, где ваш долг служения земле отчей, земле православной?!

— Человек слаб, государь, — усмехнулся Зверев. — Сегодня воевал, так завтра ему и расслабиться не грех.

— Коли Господь тебя русским боярином создал, не вправе ты о долге своем забывать! — отрезал Иоанн. — Долг человека русского — служение! Служение Богу и Родине своей! Князья же наши, что собаки никчемные. То в верности клянутся, то детей боярских от них не дозваться. Шведы три года тому на Орешек напали — хоть кого из ополчения созвать удалось? Спасибо, купцы новгородские за торговлю свою испугались, побили всех судовой ратью, да селения чужие пограбили для острастки. Где в тот год бояре твои сидели?! За посевную испугались? Не будет впредь такого! За то тебе головою своей ручаюсь! Не должно судьбам государства нашего от прихотей княжеских зависеть! Люд служилый лишь меня, помазанника Божьего, должен слышать, по моему призыву приходить, от меня и от Господа милостей ждать.

«Оп-паньки! — внезапно осенило Андрея. — А ведь указ про отмену кормлений — он ведь с изрядным двойным дном!»

Подачка царя, изволившего пообещать боярским детям поместья из казны, теперь выглядела совсем иначе. Если он давал землю — он и на службу призывал. Без всяких промежуточных звеньев. Сегодня князь Сакульский, приходя в ополчение, приводил с собой полсотни холопов. Если реформа завершится успехом — царь сможет призывать холопов помимо его воли. И кем тогда останется князь Андрей Васильевич Сакульский? А никем, одним пустым титулом. Второй, по логике, шаг — это забрать у Сакульского землю и отдать тем самым холопам, чтобы кормились. Вот и все. Государству хорошо: оно получит надежную призывную армию, собираемую по первому приказу. Только вот князья после такой реформы все по миру пойдут.

Ладно Андрей — его поместье небольшое, детей боярских он на землю не посадил, в любой момент может от службы отказаться и тягло по общему обычаю платить. Но ведь есть еще князья Стародубовы, Шуйские, Вельские, Мстиславские, Воротынские, Одоевские. У каждого — огромные поместья, многие сотни детей боярских, тысячи холопов. Они приводили по призыву целые армии и теми же армиями могли отстоять свои владения. Разве все они от своей силы, власти, богатства так просто откажутся? Ни за что!

— Тебя убьют, государь, — покачав головой, предсказал Андрей. — Даже мне не спасти тебя от такого числа врагов.

— Не смогут, княже, теперь уже не смогут, — змеиной бесчувственной улыбкой растянулись губы Иоанна. — Помнишь, ты перед походом на Казань присоветовал мне полки стрелецкие из простого люда составить? Сам их опосля огненному бою учил, помнишь? Таковых у меня ныне в разных крепостях и на порубежье не меньше ста пятидесяти сотен службу несут. А вот этих бояр ты видишь? — Иоанн за руку подтянул Андрея к окну, указал вниз, на опоясанных саблями монахов: — Они служение приняли. Они от мира и суеты отреклись. На них отныне земля русская держаться будет! Не нужна мне гниль княжеская, в грехе и корысти погрязшая, чревоугодием и блудом живущая, самовольная и презренная. На кость черную, из самой земли на свет вышедшую, я отныне обопрусь. На бояр малоземельных, на стрельцов, на смердов и ремесленников, на Церковь святую и слово Господне. На тех, кто служить вере и государю готов, не о корысти думая, а лишь о долге своем. Кто сам плоть от плоти земли русской и без нее себя живым не ощущает.

— На меня посмотри, царь Иоанн, — начал злиться Андрей. — Я, князь Сакульский, древностью рода тебе не уступающий, землями на Сакульском погосте, у Великих Лук и на Свияге владеющий, пришел к тебе, чтобы завоевать для тебя земли Ливонского ордена, чтобы сделать сильнее тебя и мою Россию. Ты отказываешься от моей службы?

— Что мне за прок от твоей службы, княже? Где ты был целых четыре года, князь? Ты обиду на меня затаил и посему решил от всей Руси отвернуться, саблю в ножнах сгноить. Так ты Отчизну любишь свою, так для нее стараешься? Есть ли вера тебе после поступка такого, Андрей Васильевич?

— Смотри, государь, — покачал головой Зверев. — Как бы не пробросаться слугами-то. Придет час, когда каждый меч и каждый лук у тебя на счету будет. Не пожалеть бы тебе тогда о боярах, что службу знают с пеленок, но и об очаге родном забывать не хотят.

— Мое сердце открыто каждому, кто желает принести добро нашей священной земле, Андрей Васильевич, — понизил тон Иоанн. — Но нельзя опираться на рыхлое и своевольное. Опора трона должна быть твердой и надежной, как скальный камень.

— Что-то я открытости не заметил, — скривился Зверев. — Стража у дома, стража у ворот, стража за воротами. Никого незваного не пропустят. Даже князь только через челобитные, поклоны и подношения писцам к тебе войти может. И как же до тебя добраться тому, кто это самое добро пожелает сотворить?

Иоанн подумал, убрал с сундука карту, чернильницу поставил на пюпитр, поднял крышку, извлек из темноты лист тонкой мелованной бумаги, набросал несколько слов, протянул гостю:

— Я бы хотел видеть тебя среди ближнего круга, Андрей Васильевич. Среди тех, на кого можно опираться. Своевольные слуги хороши там, где большой беды не случится, коли боярин вдруг пропадет, дела бросив. Служба же любит исполнительных.

— Ты говоришь с князем, государь. Каждая из моих вольностей заслужена предками и останется детям. Я не стану дарить их никому. Быть другом, воином, союзником — готов. Рабом — никогда.

— Мое терпение велико, Андрей Васильевич. Но гнев может быть страшен.

— Служилым людям бояться не пристало, государь. Благодарю, что уделил мне столько времени. — Зверев поднял с сундука свою шубу.

— Постой… — Иоанн наконец-то затворил окно. — Так что скажешь, дерзкий князь, нужен указ об отмене кормлений?

— Указ, который оградит поместный люд от воеводского своеволия и жадности, подарит им право самим решать свою судьбу? — Зверев вздохнул. — Нужен, государь. Давно пора. Россия из людей состоит. Коли каждому на месте чуть лучше заживется, так и всей стране легче.

— Быть по сему. Разогнал ты сомнения мои. Сегодня же велю уложение переписать и по уездам разослать. Ступай, княже. На твою совесть полагаюсь. Захочешь послужить — приходи. Чванствовать пожелаешь — силой ломать не стану. Да вразумит тебя Господь.

— Удачи тебе, государь.

Андрей сбежал по лестнице и только на улице посмотрел, что же написал ему правитель всея Руси.

— «Подателя сей грамоты желаю видеть пред собою в тот час, когда он ее покажет». Клякса, подпись. Интересно, сколько дали бы за автограф Грозного на аукционе «Кристи»?

По нынешнему обычаю он скрутил грамоту в трубку, запахнул шубу и, шепотом чертыхаясь, направился к воротам.

Пахом сидел на коновязи, лузгая семечки и сплевывая в ров. Судя по черноте овала, «сухой паек» он захватил с собой еще с постоялого двора. Окликать дядьку Андрей не стал. Просто сдернул попону, затянул подпруги и, взметнувшись в седло, с места сорвался в карьер. Спустя пять минут он уже бросил поводья служке в своем временном пристанище, ударом ноги открыл дверь:

— Эй, хозяин! Бочонок вина и жареного поросенка мне в светелку!

Наверху князь успел скинуть шубу и ферязь, забросить в угол сапоги, когда мальчонка занес на блюде небольшой липовый бочонок с уже выбитой крышкой и двумя расстегаями с капустой на отдельном блюде:

— Поросенок в печи, боярин. Как зажарится…

— Принесешь, — метнул в него новгородской чешуйкой Андрей. — Все, иди!

Он встал у стола, кубком зачерпнул вина из бочонка, тут же осушил емкость, черпнул еще и уселся на лавку:

— Что за проклятая судьба! Хочешь добавить своей Отчизне новые владения — умри. Хочешь помочь ее величию — разоряйся! — Андрей опрокинул в себя кубок, откусил немного от пирога, выпил еще, потом еще немного.

Умом он понимал, что задуманная царем реформа нужна, даже необходима. Ему, сыну двадцать первого века, трудно себе представить страну, в которой мэры и губернаторы перед каждым призывом решали бы: а дать ли нам ныне в армию призывников? Сколько дать? А вот меня давеча в Москве обидели — возьму, и призыв в области отменю! Или допустить, что Сталин после нападения Гитлера умолял бы Иркутский обком: дайте, дайте людей для защиты Москвы! А те вяло бы отвечали: «Да недосуг!».

Но ведь здесь, вокруг как раз такие порядки и сохранялись! Далеко ходить не надо: он, князь Сакульский, четыре года отлынивал от службы — и его семьдесят хорошо обученных бойцов, два полных взвода, сидели рядом с ним, не отлучаясь ни на южные засеки, ни на шведскую войну. Самое время вспомнить сталинские порядки…

— Прости, княже, — распахнув дверь, внутрь шагнул заиндевевший, дышащий холодом Пахом. — Отстал. Не надо ли чего?

— Нужно, — кивнул Андрей. — Бери кубок, садись. Черпай до краев, дядька. Выпьем давай.

— За что, княже?

— А вот про это лучше не спрашивай, — попросил Зверев и опрокинул очередной кубок.

Умом… Умом он понимал, что уже через сто лет нигде в Европе не будет никаких баронов с дружинами, графьев с армиями, да и герцоги смогут похвастаться разве что титулом и богатством — у кого оно уцелеет. Армии станут принадлежать только императорам и королям. Дворянин, захотевший показать удаль, сумеет обнажить шпагу, лишь записавшись в офицеры, лишь на чужой службе — никак иначе. И русский князь будет стоять в общем строю точно так же, как и бывший боярский сын, и чуть-чуть впереди потомков бывшего холопа. Умом он понимал, что каток исторической неизбежности накатывается, и его не остановить. Централизация власти, абсолютизм. Кто не успеет преобразиться — те надолго, если не навсегда, исчезнут с мировых карт, подобно Польше или Литве.

— Но почему, черт возьми, все это должно происходить против моей воли и за мой счет! — Князю Сакульскому совсем не нравилось чувствовать себя жалкой песчинкой на пути несокрушимого асфальтового катка. — Что за проклятое время? Хочешь послужить родине — разорись! Хочешь принести ей пользу — умри!

— О-о, — услышал он над головой голос извечно спокойного князя Друцкого. — Вижу, славно вы с государем поговорили. Пожалуй, я лучше завтра утром загляну.

Снисходительный Юрий Семенович навестил родственника только после полудня, когда князь уже успел от души отпиться капустным рассолом, закусив его вчерашними щами и говяжьим студнем. Последней точкой в восстановлении здоровья стала рюмка укропного настоя, по наитию прихваченного Андреем с собой еще из поместья.

— О чем же тебе таком государь намедни поведал, княже, что тебе мир вокруг видеть расхотелось? — поинтересовался старик, присаживаясь рядом со Зверевым за стол и ставя перед собой крынку густо пахнущего хлебом, пенного кваса.

— Намекнул кое о чем. О том, что тяжкий это крест России нашей служить. Неблагодарное это дело. Святое и почетное, но неблагодарное.

— Так про то давно известно, Андрей Васильевич, — пожал плечами Друцкий. — На небесах за дела наши воздастся по справедливости. В грешном мире оной нет и никогда не будет. Мир смертных — это место, где борются силы божественные и бесовские. Откуда здесь справедливость? Писание учит, что Господь наградил нас свободой воли, дабы каждый сделал выбор между добром и злом. Избравшие добро вознесутся на небо, избравшие зло падут в ад.

— Ты решил стать священником, Юрий Семенович? — удивился Андрей. — Не слышал раньше от тебя таких речей.

— Когда дойдешь до моих лет, сынок, — обнял Андрея за плечо князь Друцкий, — когда врата смерти окажутся совсем рядом, ты тоже захочешь узнать, что же ждет тебя там, за этими вратами.

— И что, Юрий Семенович?

— Э-э… — тяжко вздохнул Друцкий и убрал руку, из чего стало понятно, что ответа на свой вопрос он так и не нашел. — Так чего тебе сказал государь?

— Много чего наговорил, — покачал головой Зверев. — Чует мое сердце, скоро кровь польется, и немало. Когда знать поймет, куда Иоанн со своими идеями клонит, косточки начнут трещать у всех, от мала до велика.

— И куда он клонит?

— Он хочет сделать Россию крепкой и управляемой, послушной любой его воле.

— Разве это плохо?

— В том-то и дело, что хорошо, — тяжко вздохнул Андрей, плеснул себе полный кубок кваса и залпом выпил.

— А про дань, — забеспокоился Друцкий, — что он про дань ливонскую думает?

— Боярин Висковатый про нее вообще забыть предлагает. Иоанн хочет использовать, чтобы лишний раз ордынцев прижимать при любых переговорах. Но вот получить ее, похоже, не надеется никто.

— Плохо, — облизнул губы Юрий Семенович. — Что же это государь наш о чести своей совсем не думает, обиды такие схизматикам спускает? Ну, да лиха беда начало. Придумаем еще, чем совесть его пронять. Теперь бы узнать, чего там сами ливонцы делать собираются. Коли заплатят, так и говорить не о чем. А коли нет, так нам и карты в руки. Что скажешь, Андрей Васильевич? Со мной отправишься, али на старика все повесишь?

— В Прибалтику? — крякнул Зверев.

Ехать в Лифляндию ему совсем не улыбалось. При современных скоростях даже верховой на перекладных в дальних переходах «мчится» от силы десять километров в час. Скакать до Риги — это одной дороги месяца два получится. А сколько еще там просидеть доведется, пока прояснится ситуация? Этак до самой осени застрять можно. Андрей же надеялся навестить поместье на Свияге, к тому же летом у него должен родиться сын — тоже хочется рядом быть. Хлопоты кое-какие и в Великих Луках, и в княжестве имеются. Нет, пропадать на все лето где-то на краю света он вовсе не желал.

— Тебе хорошо кататься, Юрий Семенович, у тебя сын все дела на себя забрал. А мне как?

— Так и мне одному тяжко будет. Не те уж годы, не те…

— Зачем вообще туда ехать, дядюшка? — поморщился Андрей. — Может, как-нибудь иначе с этим вопросом разобраться?

— Было бы у меня блюдечко с голубой каемочкой из сказки… Ну, по которому яблочко наливное пускают, — обошлись бы и без поездок. Да вот одно дело — сказки, а иное — жизнь наша грешная.

— Зачем обязательно блюдечко? — осторожно намекнул Зверев. — Есть и другие способы.

Старик почмокал губами, крякнул, предложил:

— Полонянина можно по осени взять, расспросить с пристрастием. На дыбе, да с угольками.

— Что он знать может, полонянин твой, дядюшка? — отмахнулся Андрей. — Коли кого и спрашивать, так посла ливонского, комтура.

— Нет, — мотнул головой Друцкий. — Сего никак делать нельзя. Посла тронуть — позора потом не оберемся! Тем паче кавалера Готарда Кетлера. Сей рыцарь в ордене возвышен, в новые магистры его пророчат. Такого человека незаметно не тронешь, его пропажу ни нам, ни Руси не простят.

— Да зачем же его воровать, дядюшка! — не выдержал Зверев. — Вполне хватит флакона его крови! В крови душа человека, из нее врата можно сотворить и в душу комтура этого проникнуть. Видеть, что глаза его видят, слышать, о чем он сказывает, воспоминания его ощутить…

Все, слово вылетело, и его было не остановить.

Князь Друцкий задумчиво почесал нос, крякнул:

— Как же, чего проще… Где же мы кровь его возьмем?

— Есть одна мыслишка, — засмеялся Андрей. — Как ты думаешь, Юрий Семенович, лекарь при после ливонском имеется?

— Должен быть. Готард Кетлер кавалер знатный, да и свита его из людей не последних. Многие немолоды. Должны бы и лекаря доброго с собою взять. Дороги долгие, мало ли чего за такой срок случится?

Князь Сакульский поднялся, открыл сундук, развязал узел своей чересседельной сумки, достал окованную бронзой шкатулку, откинул крышечку, пробежал пальцами по заткнутым пробками глиняным флакончикам. Выдернул один:

— Вот, Юрий Семенович, настой травяной. Лепестки кувшинки и боярышника, чуток брусники. От сердечной слабости хорошо помогает. Коли голова кружится, руки-ноги не шевелятся, одышка, искры в глазах… Никаких ядов. Больного спасет, здоровому навредит. Головная боль, резь в глазах, мандраж по всему телу, кровь из носа пойти может. Убить не убьет, но приятного мало. У лекарей немецких, известное дело, лекарство от всех болезней одно: кровопускание. Оно, кстати, от сей хвори поможет. Вот. Так что крови лишней там наберется изрядно. Ливонцы ее ведь не выпьют и в печи жечь не станут. Выбросят, выльют. Останется только подобрать.

Андрей протянул флакончик князю, поймал его взгляд, огладил скромную юношескую бородку:

— Как, дядюшка, не страшно?

— Эка ты меня удивил, — спокойно принял флакончик князь, понюхал пробочку, вернул обратно. — Десять лет вся Москва сказывает, что ты чародей, чего уж теперь пугаться? Колдун не колдун, а все едино ты мой родич. Рази от родичей отрекаются? Коли поможет, так кудесничай, Андрей Васильевич. На благое дело стараемся, Бог простит.

— Раз простит, то… На каком дворе посольство остановилось, известно? Они еще не отъехали?

— Куда им спешить? Токмо прибыли. Отдохнут, мыслю, с недельку, да там и тронутся.

— Отлично. Пахо-ом!!! Одежку мне попроще подбери. Чтобы не по размеру, и за купца я сошел. А я пока… — Андрей запустил пальцы в застывший на блюде с недоеденным поросенком жир, прошелся по своей ровной бородке, превращая ее в пучок черных плетей. — Фу, какая гадость… Под глазами пулей свинцовой синяки подвести нужно, и за щеки чего-нибудь запихнуть. Как думаешь, Юрий Семенович, узнает?

— И смотреть не станет, коли переоденешься. Кому оно интересно, простонародье?

Бог, несмотря ни на что, был на стороне князя Сакульского. Войдя в трапезную чужого двора, он сразу увидел иноземцев. Восемь мужей сидели за отдельным столом, превращая в горстку костей пару запеченных зайцев и запивая чем-то из больших кружек. Наверное, пивом.

— Пива! — потребовал Андрей, откинув полог, закрывающий проход в кухню. Для правдоподобности он пару раз качнулся и громко икнул. — Хозяин, ты где?! Пива.

— Садись, служка принесет, — ответили ему из наполненной паром комнаты.

— Сам донесу, — опять икнул он. — В горле пересохло.

В клубах пара ругнулись, но вскоре оттуда появилась тень с деревянной кружкой.

— Закусывать чем станешь? — поинтересовался низкий лысый толстяк.

— Опосля придумаю, — вяло буркнул Зверев, тут же отхлебнул с половину кружки и, покачиваясь, двинулся через зал.

Ливонцы обсуждали что-то очень горячо, но вполголоса, неслышно. За спиной посла Андрей громко вякнул, дернул ногой в сторону, жахнул пивом об пол и, бухнувшись Кетлеру на спину, левым кулаком скользнул вдоль его руки, ударил чужую кружку в бок. Та качнулась, крутанулась на месте и упала набок, разлив содержимое.

— Ты как смеешь, выродок?! — Посольство вскочило на ноги полным составом. — Что творишь, смерд?!

— Прощения просим!!! — во всю глотку закричал Андрей, откидываясь на скамью соседнего стола. — Прощенья просим! Все новое взамен пролитого куплю! Хозяин!! Еще кружку иноземцу, что бы он там ни пил! Все за мой счет! Прощенья просим, господа. Сам щ-щас свеженького принесу.

Посол и его свита, ругаясь, отряхивались. Хотя никого из них Зверев не залил, одежды не попортил, оскорблять не пытался. Разумеется, знатные ливонцы с удовольствием намяли бы неуклюжему ремесленнику бока — но затевать драку в чужой стране было все же не самой лучшей идеей. И раз уж им обещали компенсировать все обиды…

— Хозяин! — уже трусил к кухне Андрей. — Хозяин, меда хмельного иноземцам, или чем они там баловались. Быстро! Мне давай, сам поухаживаю!

Флакончик с настоем он вынул из поясной сумки, сунул его между пальцами, горлышком наружу.

— Ты по шее получить хочешь, пьянь подзаборная?! — выскочил на шум толстяк. — Что творишь?! Пошел вон.

— Дай вину загладить, налей свежего немцам заезжим!

— Ребра я тебе отглажу! Вон пошел.

— Я ведь тебя самого на сало пущу, трепло безродное, — подойдя, наконец, в упор тихим и совершенно трезвым голосом пообещал Андрей. — Быстро пива налей и не высовывайся. Не то вместо серебра в рыло получишь, а двор сожгу к чертям свинячьим.

— Ага, — мгновенно все уяснил кабатчик и нырнул обратно за полог.

— И мне налить не забудь! — пьяно крикнул вслед Зверев.

Не прошло и десяти секунд, как толстяк возник снова с двумя глиняными емкостями:

— Вот, холодненькое, из погреба.

— Молодец. — Андрей принял от него кружки, ковырнул ногтем пробку флакона и медленно побрел по трапезной, давая время лекарству вылиться в угощение. От края стола, изогнувшись, поставил пиво прямо перед Кетлером: — Вот, отпробуйте. Пр-рщенья у иноземцев уважаемых пр-росим.

— Пшел вон, мразь, — презрительно дернул губой ливонский кавалер. Но от халявного угощения не отказался.

Андрей, не забывая покачиваться, убрел в самый угол зала, уселся у стены и откинулся на бревна, не спеша посасывая хмельной напиток. Прямо у него на глазах комтур выпил зелье буквально до последней капли, после чего вся компания заказала ещё, а уж затем, опустошив тарелки, поднялась наверх, в жилые комнаты. Из-за занавески выбрался хозяин, подошел с подносом ближе, заглянул в кружку:

— Еще добавить, э-э… боярин?

— Боярином меня называть не нужно, — подмигнул ему Зверев и выложил на стол серебряный полтинник. — Забери эту брагу и принеси мне кагора, но в простой крынке из-под кваса, и полдюжины рябчиков в сметане. И подошли того, кто иноземцам прислуживает, для разговора.

— Мигом сделаю, господин.

Спешить было не обязательно — пока снадобье подействует, пока ливонцу надоест мучиться головной болью, пока лекарь возьмется за дело… Часа полтора у князя в запасе оставалось. Но Андрей промолчал. Нечего прислуге расслабляться, пусть торопится.

Минутой спустя перед ним уже стоял лоток с мелкими тушками, покрытыми общей коричневой корочкой, и убогий, с потрескавшимся верхним краем кувшин. Спустя три минуты рядом замер взъерошенный рыжий мальчишка лет двенадцати.

— Звал, господин? — привычно согнулся он в поклоне.

— Нравится? — Андрей показал сверкающий двугривенный.

Служка молча расплылся в улыбке.

— Тогда слушай внимательно. Где-то через час, может чуть позже, из опочивальни кавалера Кетлера выйдет лекарь. Уж не знаю, кто это из них, но выйдет он с тазиком, в котором будет кровь. Ты, добрый молодец, заберешь у него этот таз. Пообещаешь вылить, убрать, помыть, вернуть. В общем, услужить. Ясно? Позовешь меня, я кровь заберу. Сделаешь — серебро твое. Нет — сверну шею и набью чучело. Все понял?

— Куда наливать?

— Вот тебе, — показал ему кулак Зверев. — Мне свиной крови не надобно. И даже твоей — тоже. Только ливонская, и только из тазика. Вопросы есть? Ступай, карауль.

За кагором и рябчиками время шло гладко и приятно. Мир потихоньку начал казаться довольно приятным местом, беспокойство за княжество тоже отпустило. Чего там царь затеял, чего у него будет получаться — это еще вилами по воде писано. Может статься, Андрей еще в первых союзниках Иоанна окажется. Умный он все же, зараза, как ни крути. Но идеалист. Все люди — братья, поэты и философы. Самоотречение ради служения стране и престолу, всеобщее образование, консерватории, библиотеки, книгопечатанье… Похоже, ему и в голову не приходило, что среди простых смертных случаются воры, алкоголики, подонки и просто лентяи. Что для многих родной дом, жена, дети важнее всеобщего блага. Или что кто-то способен любить не Россию, а другие страны…

Мелкой дробью простучали по ступеням ноги в подкованных железом сапогах, у стола согнулся в поклоне служка, прошептал:

— Я пока в кладовке спрятал…

— Понял, — залпом допил вино Андрей и пошел вслед за ним, доставая из-за пазухи бурдючок с деревянным горлышком и выпирающими над ним краями, которые с легкостью могли заменить воронку.

Холодная, как погреб, кладовая была наполовину забита заиндевевшими сосновыми дровами. Здесь же стояли несколько испачканных золой бадей, пара бочонков, десяток совков и веников.

— Здесь, — прикрывая ладошкой огонь свечи, присел за бочки мальчишка. — Скорее, боярин. Как бы не спохватился иноземец.

— С чего ты решил, что я боярин? — Андрей выдернул из горлышка пробку, сунул в зубы, подтянул бурдюк под небольшой медный тазик, покрытый чеканкой, наклонил, скатывая тягучую темную жидкость к краю. Кровь часто-часто закапала вниз.

— Дык, Семеныч велел тебя так не называть. Стало быть, боярин и есть… А ты порчу на немца напустишь, да?.. А у остальных брать станешь?.. А как ты заставил лекаря немца главного порезать?..

Тазик опустел. Зверев отставил его в сторону, заткнул бурдюк и наклонился к мальчишке:

— Ты всегда задаешь вопросы тем, у кого рот заткнут, шалопай? — Он потрепал парнишке рыжие жесткие волосы и сунул в ладонь обещанную монету. — Беги, отмывай. А про меня забудь. Навсегда. Понял?

К себе он вернулся еще засветло, свернул в общую для Друцких и Сакульских холопов людскую, скинул кафтан:

— Пахом, насчет бани узнай. Попариться нам всем надо, да в дорогу пора. Собирайтесь потихоньку. Юрий Семенович у себя?

— У себя, княже, — подтвердили слуги. — Тебя дожидается.

Андрей направился было к старику, но потом решил сперва все же переодеться. Негоже родовитому князю в обносках простолюдина шастать. Друцкий не удержался, прибежал сам:

— Как ты, Андрей Васильевич? Получилось?

— А как же, — пожал плечами Зверев и кивнул в сторону сундука, на котором валялся бурдюк. — Здесь ее столько запасено, всю жизнь за комтуром следить можно. Ты куда теперь ныне, княже: в имение, в Москву, али еще какие дела имеются?

— Не думал пока. Чаял, в Ливонию придется катиться. А ты, понимаю, меня бросаешь?

— Пока кавалер Кетлер до своего ордена не доедет, следить за ним ни к чему. Целый месяц времени. Я как раз успею навестить царскую дачу[10] на Свияге. Проверю, как староста дела ведет, какие оброки обраны. Ну, обычные хлопоты. Ныне Тимофеевы морозы начинаются, начало февраля. Значит, до половодья всяко успею в Москву вернуться. Повезет — так и домой, в княжество по зимникам проскочу.

— Посольство к Риге недели за четыре доберется. Не успеешь…

— Успею, дядюшка. Я ведь за Кетлером и от Казани могу приглядеть. Потом расскажу. Тебя где искать, в Москве али в имении?

— В-в-в… Москве, — после некоторого колебания решил Друцкий.

— Тогда, как вернусь, к тебе первым делом заверну. Там все и расскажу.

Врата крови

Тратить время на Москву князь Сакульский не стал. Спустившись по Шерне до Клязьмы, он повернул налево и по накатанному зимнику, ровному, как зеркало, помчался вниз по реке. Уже в первые сутки он ночевал во Владимире, на вторые — в Гороховце, на третьи сделал однодневную остановку в Нижнем Новгороде, дабы изрядно вымотанные скакуны восстановили силы. Дальше все катилось, как по рельсам. Реки испокон веков были на Руси главными дорогами, и, как положено на дорогах, в конце каждого дневного перехода имелась окруженная постоялыми дворами крепость: Васильсурск, Чебоксары, Свияжск. В основанной им же крепости Зверев опять дал лошадям день отдыха, после чего двинулся с холопами вверх по Свияге.

После покорения Казани жизнь в здешних местах стала спокойнее и безопаснее. Это было видно даже по тому, сколь наезженной ныне стала река. Теперь никто не боялся, что санный или конный след выдаст чужакам существование поселка, выведет к беззащитной деревне банду порубежных грабителей, заезжих нукеров или русских мстителей, явившихся сквитаться за очередной татарский набег. Больше того, к полудню — для обоза в дне пути от Свияжска — обнаружился городок из доброго десятка изб, обнесенных общим частоколом В далеком пятьдесят втором, пять лет назад, насколько помнил Андрей, места здесь были пустынные. Даже, по поверьям, проклятые. Ан вот, обитают теперь тут люди и радуются. Накатанная колея, окруженная снежными валиками, уходила вверх по течению, ясно доказывая, что и дальше имеются новорожденные города и деревни.

Отряд из шести человек, двигаясь на рысях, промчался мимо селения, даже не поинтересовавшись его названием. Задержись князь со свитой здесь хотя бы на час — засветло до Кондучи не поспеть. А ночевать в лесу всего в часе пути от теплых домов никому не хотелось. Следуя изгибам русла, всадники погоняли скакунов, между делом обогнав изрядно груженный обоз. Чем торговал купец, было непонятно — товар укрывала толстая рогожа. Но шесть саней означали, что человек рассчитывает на хорошую прибыль.

— Вот тебе и кровавая война, бедствие народное, — пробормотал Зверев. — Если бы не она, так бы тут до сих пор чуваши от татар по землянкам прятались, печи днем затапливать боялись, лишь рыбой да капустой менялись со случайными путниками.

Когда солнце, ненадолго выглянув из-под облаков, далеко впереди коснулось макушек деревьев, по правую руку наконец открылось устье довольно широкой, шагов на двадцать, реки. Это была Кондуча — граница его новых владений. Здесь князя поджидал сюрприз: на взгорке у излучины реки, расчищенном от деревьев, стояла новенькая часовня с остроконечным шатром и небольшим, покрашенным в желтый цвет крестиком на макушке. Часовня, построенная без его дозволения, но на его земле и, похоже, из его леса.

Андрей свернул с реки, поднялся на холм, спешился у ступеней невысокого крылечка, толкнул дверь, одновременно снимая шапку.

Внутри храма было темно — три лампадки, горевшие перед иконами в разных концах помещения, почти не давали света. Их сил хватало на то лишь, чтобы три суровых арамейских лика могли вперить в гостя пронзительный взгляд.

— Кто там? Чего надо? — послышался шорох справа от двери.

— Я тебе дам, «чего надо»! — тут же рыкнул Пахом. — Ты как с князем Андреем Сакульским разговариваешь, смерд?!

— Князь Сакульский?

Зашуршали шаги, одной из лампад коснулся фитилек свечи, и над восковой палочкой вытянулся яркий язычок. Зверев увидел длиннобородого монаха в черной рясе. Через все лицо его тянулся безобразный шрам, вместо левого глаза розовела молодая кожа, левая нога была неестественно вывернута носком наружу.

— Здрав будь, княже…

— Ну, а ты откуда здесь взялся, отче? Кто таков? — Недовольство Андрея улетучилось. Он понял, что никогда не сможет ни прогнать этого священника, ни даже истребовать с него платы за поруб.

— Тихоном меня в крещении нарекли, княже, — подхромал чуть ближе самостройщик. — В обители Софроньевской постриг принял. По осени видение мне было. Что Господь с креста сошел и повелел мне в места дикие язычникам слово его нести. Я тем же днем и отправился куда глаза глядят. Здесь же, пока от Буллы шел, ни единого храма не встретил, никто не поклонился, знамением себя не осенил. Посему и понял, что в сих местах надлежит мне долг свой исполнять. Встал здесь, срубил часовню, при ней и обитаю. Молитвы возношу, путников благословляю, паству жду.

— Идут чуваши к кресту?

— Не идут, княже… А иные и слова похабные молвят, сжечь часовню обещают, порчу напускают.

— Земля и храм освящены?

— Откуда, княже? За то платить игумену надобно. Рази ж он так в лес к храму поедет?

— В Свияжске несколько церквей есть, — не очень понял Зверев. — Так что твоего игумена звать не нужно, кто-нибудь из местных это наверняка может сделать.

— Дык, все едино без серебра никак…

— Пахом, дай завтра батюшке коня и пару холопов, пусть в Свияжск смотаются. Раз уж часовня стоит, нужно освятить чин чином. Я заплачу.

— Сделаю, княже.

— Да благословит тебя Господь, Андрей Васильевич! — обрадовался инок.

— Будем надеяться… Поехали, Пахом. Темнеет.

Вслед за хозяином холопы снова поднялись в седло и, промчавшись еще две версты, свернули вправо к нескольким домам, черными пятнами застывшим у молодой березовой рощицы. Обгоняя князя, двое молодых ребят с разбойничьим посвистом понеслись к самой большой избе, и когда князь спешился у крыльца, староста уже ждал его на улице:

— Здрав будь, господин, — низко поклонился круглоголовый Пинетей, демонстрируя редкие седые волосы. — Проходи. Жена гуся ощиплет, кушать будешь. Рыбы пока дам.

У пожилого чуваша, поставленного Андреем за главного, на голове почему-то росли только усы. Борода и макушка являли собой жалкое зрелище — словно их кто-то долго и яростно ощипывал. А вот усы были густые и длинные, прямо буденовские. Тощий и жилистый, он довольно сносно говорил по-русски… До тех пор, пока речь не заводилась о данях и оброке. Большего Зверев пока от здешнего лесного народа не требовал.

— Нету гуся — давай пива! — весело предложил Пахом, бросая поводья молодому холопу. — На пиве и рыбе до рассвета доживем.

— Северпи полати на всех застелет. — Как это нередко случалось, староста тут же перепрыгнул на другую тему. То ли не понял, о чем речь, то ли пивом делиться не хотел. — Печь топлена, горячая. Хорошо будет. Илсевер за водой пошла.

Северпи была женой Пинетея, Илсевер — его дочерью. Которой Андрей за все время так ни разу и не увидел. Похоже, староста опасался посягательств князя на честь юной красавицы и умело ее скрывал. Как, впрочем, прятали от гостей молодых девок и все прочие чуваши. При посещении дачи у Зверева складывалось впечатление, что здесь живут только глубокие старики и совсем малые дети. Прямо хоть на свой кошт всех принимай вместо того, чтобы податями обкладывать.

Князя в его новом имении не любили. Он был здесь чужой: чужой по вере, по крови, по месту рождения. Не люб он был и потому, что требовал платить оброк — а кому нравится отдавать заработанное честным трудом? Князя не любили, но терпели. Потому как имя князя Сакульского надежно защищало местных жителей от вездесущих мытарей, обкладывающих новых жителей России царскими податями. Потому как он не требовал женщин себе в гарем, не верстал молодых людей в военные походы, не сидел постоянно над душой. Иметь господина, наезжающего всего раз в два года, куда удобнее, нежели постоянно ощущать хозяйский сапог на своей шее. Но раз в два года не мешало бы и постараться, не жадничать.

— Пива давай, на всех, — твердо распорядился Андрей. — И рыбы копченой достань. Гуся не надо, завтра барана зарежешь.

— Конечно, господин, — закивал Пинетей. — И сено лошадям есть. Хорошее сено, там наверху много. Тюфяки набьем, спать мягко будет.

Андрей махнул рукой и вошел в дом.

Пиво староста все-таки принес. Точнее — желтый и чуть сладковатый, вареный хмельной мед. И целую груду копченых окуней и судаков. Пользоваться близостью реки чуваши умели отлично. Дородная Северпи в сальном шушуне и розовом платке поставила на разные края стола пару тарелок для костей, деревянные кружки — и исчезла. Где-то через час пропал и Пинетей. Ночевать с русским князем в одной избе чуваши побрезговали.

С утра началось нудное, но необходимое дело: пересчет оброка и податей. С пашнями у здешних племен было слабовато, сеяли только-только, чтобы самим хватило, а потому эту тему Андрей не трогал. Зато вот с рыбными промыслами местные обращаться умели, улов коптили, солили, вялили, продавали свежим в Свияжск и Казань. В крупных городах рыбаков хватало своих — но ртов было еще больше.

Староста отсчитал пятнадцать серебряных монет, сверх того выложил завернутую в полотно жирную, чуть подкопченную белорыбицу — тоже пятнадцать туш. Похоже, Пинетей рассчитывал, что верховые эту тяжесть с собой брать не захотят, оставят, и получится немного скостить тягло. Коверкая русские и чувашские слова, он утверждал, что это лакомство никак не получается продать, и купцы предлагают за него такую цену, что проще собак покормить. Затем он предъявил в лабазе на высоких столбах восемь сороков[11] соболей, два сорока бобров и две огромные медвежьи шкуры. Еще тут была лиса и горностай, но этими дешевыми мехами староста хвастаться не рискнул. Меха князь Сакульский предпочитал брать натурой. В Москве и Великих Луках за них давали куда большую цену, нежели в богатой этим товаром Казани. По первым прикидкам, недоимок за чувашами не имелось. Но все это требовалось еще проверить. Закончив до обеда с оброком, Андрей поднялся в седло и, прихватив недовольного Пинетея, поскакал по Свияге в сторону Кубни. На реке все было тихо и спокойно: пять оговоренных в прошлый приезд ставней, проруби для вершей. Но стоило с реки свернуть к старице — там неожиданно обнаружилось множество лунок с вмерзшими бечевками.

— Хороши караси в сметане! А, Пинетей? Что скажешь? Ловим без спроса, подать за рыбу не платим! Куда смотришь? Чьи снасти?

— Ялват? — зачесал в затылке староста. — Тут не хожу. По реке хожу, в лес хожу. Откуда знать?

— Я тебя научу, как это узнать можно, — похлопал его по плечу Андрей. — А ну, ребятки, поскакали по следу.

Полузанесенная снегом тропка быстро вывела всадников к Шушу — так забавно называли жители свой поселок у впадения узкой извилистой Кубни. Сперва двое мужиков срубили избы по разные стороны от подтопленного наволока. Затем пристроили к домам по сарайчику. Потом — по хлеву и свинарнику. Потом — по загону для отары. Потом — навесы для дров и лодок. В итоге жилище каждого стало напоминать маленький чайна-таун из десятка домиков, накрытых общей крышей. При этом ни у того, ни у другого бани почему-то не имелось. А может, уже и были — но потерялись в дебрях жутковатого по архитектуре дома.

К деревне князь не поехал, сперва свернул на Кубню, проскакал пару верст по ней — и быстро нашел еще пять неучтенных верш. После этого можно было возвращаться к предприимчивым хозяевам.

Одного из мужиков холопы уже заловили, прижали к дому в углу между сарайчиками. Видать, хотел удрать в близкий лесок. Дескать — нет дома никого, и спроса никакого.

— Ну что, родной? — натянул поводья рядом Андрей. — Карасей любишь? Али баранов ими откармливаешь?

— Дык… Это… — поводил руками по сторонам потный усатый чуваш и спохватился: — Не понимаю.

— Да все ты понимаешь, все уже сообразил, — усмехнулся Зверев. — Ну, ладно, ловишь, не воруешь, за то тебя ругать никто не станет. Да только что же к Пинетею не подойти, не сказать? Почто обязательно за руку надобно ловить? Ладно, по доброте своей и снисходя к трудолюбию начета тебе делать не стану. Подать заплатите в два алтына, и спите спокойно.

— А-а, э-э… — опять начал жестикулировать чуваш. — Откель серебро у нас, княже? Место тут безлюдное, утки да бараны монет не приносят.

— Вот, значит, как… Караси в сметане по ведру в день уходят, а серебра нет. Видать, без начета не обойтись.

— Дык… Нету, — опять развел руками чуваш, скинул шапку и торопливо отер лицо.

— Три алтына, — вздохнул Зверев. — Сказать тебе, куда столько карасей уходит? Отсюда до Свияжска на санях аккурат два перехода. Купцы ездят не часто, но катаются. Кто же из них откажется в тепле под крышей переночевать да вкусно покушать? Нет, не понимаешь? А что, смерд, коли я тебя отсюда отселю туда, где токмо утки и бараны живут, а сюда кого посообразительнее посажу. Ась? Думай быстрее. И не зли меня, не то еще начета добавлю.

— Белка у меня есть, — сделал верный вывод мужик. — Аккурат связка. Серебра нет, княже. Дедовой могилой клянусь — нету!

— Ладно. Так и быть, рассчитался. Пахом, забери у него шкуры…

Возможно, кому-то это показалось бы натуральным рэкетом, но князь Сакульский не имел возможности быть добреньким. За ним тоже числилось немало обязанностей. Прежде всего: вооружить и выставить по первому приказу царя шестьдесят тренированных и полностью закованных в броню воинов. Тех самых, что в час опасности выйдут навстречу западным армиям или турецким ордам и защитят русскую землю. В том числе и этого вот чуваша, больше не прячущегося в лесу от возможного набега. Наверное, мужик этого не понимал, но он сейчас платил за собственную безопасность и за безопасность детей на много веков вперед. Не было у князя другого способа вооружиться, кроме как обкладывая понемногу сотни смердов. Сам он платил куда больше. Если чуваши отделывались звериными шкурами, то бояре вносили свой вклад в крепость русских рубежей кровью и жизнями.

В дом старосты они вернулись в сумерках и обнаружили запеченного в лотке жирного гуся с квашеной капустой. А наутро двинулись вверх уже по Кондуче, проверяя, не обманывают ли местные князя числом рыболовных снастей, заготовленным сеном, расчищенными полями. Следили, сушат ли обитатели деревень заготовленные шкуры и сколько, в каком числе у них сани и подводы, сколь накатана ведущая в лес лыжня, сколько уходит туда охотников… Много есть моментов, которые подскажут, велико ли у людей хозяйство, рьяно ли они используют природные богатства, совпадает ли наложенная на них дань с реальным доходом. Деревеньки у чувашей были маленькие: один дом, два, — концы между ними длинные. Обойдя четыре селения, домой князь уже не успел — заночевал у отделившегося всего год назад от отца синеглазого Минара и его юной курносой красавицы Илемби. Их князь на пять лет от оброка освободил: пусть богатеют и обживаются. Когда семья на месте прочно усядется — так, что трактором не сдвинешь, — вот тогда платить и начнут.

Выгадывая время, от Минара к верховьям Кубни Андрей двинулся прямо на запад. А то через Свиягу крюк делать — это дня два потеряешь. Хорошо нахоженная дорожка, проложенная по ручью, подсказывала, что князь не один такой хитрый, и зимник поперек имения есть.

Некоторое время тропа тянулась между полуметровыми обрывистыми берегами, плавно заворачивая влево, потом уперлась в опрокинутую толстую березу, повернула круто вправо, вдоль соснового бора, и примерно через версту спустилась на лед вытянутого к западу озера. От первого озера по ручейку зимник перебрался на второе, потом на третье, свернул к рухнувшей липе с замерзшими черными листьями, от нее снова вильнул вправо.

Андрей натянул поводья, оглядывая странное место.

— Пахом! Дядька, как, по-твоему, а чего это дорога, вместо того чтобы по озеру прямо идти, крюк делает?

— Не знаю, княже. Может, промоина там? Родники?

— Над промоинами снег темный… И инея на ветках нет. На липе. Смотри, все деревья вокруг в инее, а она — нет.

— Может, ехал кто, да задел, княже? — предположил Пинетей. — Следы свежие. Поехали, Андрей Васильевич, не то не успеем засветло. Тут еще больше половины пути осталось.

— Верно староста сказывает, — согласился Зверев. — Глянь, сколько следов, все свежие… Нечто все они к молодоженам катаются? Там ведь столько гостей усадить некуда. Да и не встретили мы никого. А, дядька?

— Ехать нужно, Андрей Васильевич! — Чуваш совершенно потерял акцент. — Опоздаем, в темноте дорогу не найдем. Места дикие, нехоженые…

Его уже никто не слушал. Холоп спешился, полез в крону, раздвигая ветки, почти сразу вернулся назад:

— Да тут, никак, дорога!

— Отлучился кто-то по нужде, вот и все! — горячо возразил Пинетей. — Откуда здесь ей взяться-то? Глухой лес, никакого жилья округ!

Зверев спешился и, ведя коня под уздцы, полез вслед за Пахомом. Между ветками, если их разогнуть, оставался вполне широкий проход. Некоторые сучья и вовсе оказались обломанными и прислоненными к стволу. Вслед за князем пробралась и вся его свита, люди снова поднялись в седло. От липы тянулся довольно широкий зимник. Не тракт, конечно, но два всадника бок о бок двигаться могли.

— Значит, сказываешь, селений тут нет? Что замолк, староста? А это тогда что за дорога?

— Снег ныне толст, княже, — кивнул Пинетей. — Половодье высоким будет.

— Половодье… Голову мне морочишь? — погрозил ему плетью Андрей. — Смотри у меня!

Он пустил скакуна рысью, быстро миновал редколесье и выбрался на простор, где наметенные сугробы тут и там красовались тростниковыми кисточками. За спиной пронзительно засвистел в два пальца чуваш — аж кони от неожиданности шарахнулись в стороны.

— Ты чего, одурел, смерд?! — рявкнул на него Андрей.

— Вроде как волк был, княже, — сунув рукавицу под мышку, указал вперед староста и снова засвистел.

— Нет там никого, утихни! Оглохнешь тут с тобой…

Они двинулись было дальше — но тут вдруг взбрыкнули кони. Они фыркали, мотали головой, крутились на месте. Андрей стиснул своего скакуна пятками, огрел плетью по крупу, чуть подтянул и отпустил поводья. Тот скакнул вперед, захрипел, но пошел рысью. Холопы, однако, заметно отстали. Пинетей — тот и вовсе остался на месте. Зимник шел вокруг небольшого округлого холмика, поросшего неприветливыми, скрипучими соснами. Андрею показалось, что он заметил среди стволов шевеление. Наваждение появилось, пропало, а вместе с ним пришла уверенность в том, что дальше ехать не нужно, что нет там ничего, совершенно ничего интересного. Зверев натянул поводья, сосредоточился, глядя вперед на тростниковые кочки, сосредотачиваясь на них, отринув все прочие мысли и картинки. А потом резко стрельнул глазом на холм под сосны. Там оказался сгорбленный широкоплечий человек с посохом в руке и волчьей шкурой на плечах. Волчья морда, подобно капюшону, накрывала его голову, пряча лицо в тени. Колдун расслабился, уверенный, что незваный гость смотрит в сторону, и не пытался ни скрыться, ни отвести его взгляд.

— Забавно… — Андрей наклонился, потрепал скакуна по шее. — Интересно, что он там прячет?

Колдун действовал мягко, без грубости, всего лишь навязывая желание повернуть обратно. Вполне достаточное воздействие для человека, плохо контролирующего свои эмоции, и ничего озлобляющего для того, кто способен ответить на такой вызов. Но если не остановиться, от мягкого воздействия чужой чародей перейдет к жестким мерам. Андрей сегодня к схватке не готовился. Ни амулетов, ни зелий, ни оружия. Зачем рисковать зря? Пусть считает, что он победил.

Князь потянул правый повод, сорвался в рысь. Проносясь мимо холопов, бросил:

— Некогда сегодня. В другой раз…

И отложил себе в памяти довольную усмешку старосты.

От липы лошади двинулись весело, ходко, словно подгоняемые попутным ветром. Задолго до сумерек путники выбрались на лед Кубни, повернули влево и вскорости прибыли к очередной деревеньке в два двора: в одном жили чуваши уже в возрасте, у них подрастали семеро детей, во втором отделились молодые, у которых только-только родился первенец. За то Андрей простил им подати на год вперед, у них же с холопами и заночевал. Не в избе, конечно, где поминутно хныкал малютка, а на сеновале у теплой трубы.

Новый день, новые переходы, все то же привычное занятие: смотреть, считать, прикидывать. За весь день Андрей заметил только одну вершу, да и на ту махнул рукой — не помнил, платили за нее здешние жители или нет. С одной все равно особого толка нет. Тем более — на мелкой речушке. Зато в третьем из домов он с удовольствием заметил лишнее количество растянутых на каркасах сырых свежевыделанных шкур — охотник добывал явно больше зверя, чем остальные.

Но чуваш сразу признал, что свои тропы и капканы наконец появились у старшего сына. Посему Зверев разрешил платить дань только со следующей весны, причем первые два года, пока новый добытчик не наберется опыта — только половину от обычной уговорной.

Еще один забавный фокус ждал его вечером. По следам от полыньи холопы и староста выследили нового жителя — лохматого, беззубого, шамкающего старикашку, вырывшего себе полуземлянку и накрывшего ее жердяной крышей, причем поверх второго наката была насыпана земля и положен дерн. С десяти шагов, если не от входа идти — обычный холмик. Старая школа, образцовый схрон от татарских набегов! Но самым потрясающим в домике была печь. Дедок соорудил ее из еловых веток. Сделал что-то типа округлого шалашика с выходящей наружу центральной трубой — она же просто дыра, — а потом тщательно обмазал лапник снаружи и изнутри толстым слоем глины. Несмотря на примитивность конструкции, печка отлично работала: хорошо грела, не дымила, не ломалась и, что самое главное, не загоралась.

Говорил новосел на непонятном даже Пинетию языке — и Зверев просто махнул на него рукой. Никакой прибыли старикашка все равно не принесет, это ясно. Пусть так живет Христа ради. Все равно недолго ему осталось. Оставив землянку в покое, всадники на рысях домчались до Свияги, уже в ночи, под светом полумесяца прошли остаток пути до дома и только за полночь ввалились в теплый и уютный дом.

Здесь было светло, пахло хорошим вином и пирогами. Вместе с отъезжавшими в Свияжск холопами за столом сидели инок Тихон и какой-то иерарх в коричневой суконной сутане и с большущим золотым крестом на груди.

— Здравия желаю всей честной компании, — скинул на лавку налатник Андрей, следом — рукавицы и шапку. — Чем обязан такому вниманию?

— Благослови тебя Господь, сын мой, — низким органным голосом поздоровался незнакомый священник.

— Это отец Никодим, — поднявшись, кивнул Тихон. — Благословлять и освящать часовню приехал. Мыслили вчера сделать, да решили, нехорошо без хозяина.

— Храмам не князья, храмам Бог хозяин, — усмехнулся Андрей.

— Праздник освящения велик для всех смертных, и грешно володетеля земли здешней сей радости лишать, — прогудел отец Никодим, и Зверев понял, что разговаривать с гостем не сможет. От его голоса все тело начинало вибрировать, словно от перфоратора за стеной, зубы ныли, а в голове появлялся гул.

— Отлично. Тогда давайте по пивку, да спать. С рассветом делом добрым и займемся.

Обряд освящения часовни свершился красиво и торжественно: надев фелонь, отец Никодим пел таким голосом, что вокруг на полверсты с веток осыпался иней, а мыши удирали из своих нор и уходили в дальние края, дымил кадилом и иногда прыскал водой. Прошелся снаружи и внутри, помазал стены миром, мимоходом посетовал князю, что у храма нет ограды, после чего самолично провел первое богослужение, принял исповеди и причастил немногих собравшихся прихожан. Потом все вместе они отправились в дом старосты и отпраздновали событие настоящим французским кагором и слабосольной, чуть подкопченной белорыбицей.

После пары кубков отец Никодим расслабился, потерял голос и свистящим шепотом начал жалеть Тихона:

— Тяжко тебе тут придется, святая твоя душа, ох, тяжко. Народ здесь округ дикий, молятся земле, зверям и идолам, до них молитвою не пробиться, ох, не пробиться. Тут княжеская помощь понадобится, без нее нельзя. Да-а… Капище найти надобно местное, обязательно найти. Коли его разорить, а шаманов бесовских, бы… — икнул священник и дернул ладонью, — тоды да, тоды пойдут. Приносить станут всякого добра, креститься научатся. Но поперва холопами, холопами их подогнать не мешало бы.

— Капище! — хлопнул себя по лбу Андрей. — Как же я не догадался, капище!

— Послать надобно человечка верного, — повернулся к нему священник, — последить, куда ходят они, язычники-то. Как оно найдется, холопов верных в седла поднять, да хк, хк… бесово наваждение.

Зверев поднялся, вышел на улицу, отер лицо снегом, поймал за рукав суетливого старосту:

— Курица у тебя есть? Черная курица, другая не подойдет.

Чуваш, попятившись, мотнул головой.

— А достать можешь?

Пинетей покачал усами из стороны в сторону.

— А овца черная? Да что ж такое! Щенков собачьих тоже нет? Хотя бы поросенок, кабанчик молодой?

— Да, — вдруг спохватился староста. — Есть кабанчик. Ты хочешь разрушить святилище, княже?

— Какое святилище? — не понял Андрей. — Кабанчика береги, он мне через пару дней понадобится.

Поутру холопы повезли грустного отца Никодима в Свияжск, а князь начал готовиться к посещению тайного места, спрятанного за липой. Самые надежные средства — освященный крест и святую воду — пришлось оставить. Слишком уж они были сильны для его задумки. Вместо них пришлось наговаривать другие обереги.

Сперва он заговорил травку от лихоманки — нелюбимую для нежити полынь, усиленную заговором Алатырь-камня. Травку заварил и добавил в барсучий жир, после чего выставил на холод — чтобы лишняя жидкость испарилась. Воду, заговоренную на снятие порчи, приготовил с собой — отмазываться. Далее, следовало веточку рябины приколоть на плечо со словами: «Лежи, рябина красная, привечай всякого гостя доброго, поминай гостя злого, не пускай гостя неживого. Водой живой дом отмой, слово мертвое себе забери. Аминь». Рябина злое колдовство на себя берет, сохнет, а человека спасает. Очень важно, что ее потом можно колдуну обратно отнести и его заговоры на него вернутся. Другое такое же заклинание Андрей наложил на землю. Пропуская ее между пальцами, наговорил: «Крот слепой под домом моим полз, мою беду съел, моим горем подавился. Неси, земля, того крота тому, кто душу мою брал, слова на нее шептал, на меня посылал, да себе получил». Слова требовалось нашептывать девять раз подряд, но самое главное: в этот день до самого заката больше ни с кем нельзя разговаривать — чтобы слова силу не потеряли. Крайне обременительное условие. Чуть отвлекся — и весь заговор разрушился.

Хлопоты заняли полный день и изрядную часть второго — но зато к моменту возвращения веселых холопов Андрей был готов сунуть голову в логово самого злобного колдуна. Они собрались в путь в канун Касьянова дня[12] — очень подходящей даты для задуманного князем деяния. В этот день многие православные предпочитают и вовсе из дому не выходить, дабы под проклятие какое-нибудь не попасть.

— Или ныне год не високосный? — попытался вспомнить Зверев.

В здешнем мире за датами и годами следили только священники в храмах, писари и подьячие, да и те счет от сотворения мира вели, а не от Рождества. Если добавить еще расхождение в начале года: здесь он начинался в сентябре, а не в январе, — попытка понять, в какой точке временной прямой он находится, превращалась для Андрея в изрядную головоломку.

— Если завтра бесовщина разгуляется, значит високосный, — наконец решил он. — Пахом, кабанчика у старосты забери, у него должен быть. Бердыши и щиты от греха прихватите, и подстилки на случай, если в лесу застрянем.

Дядька, кивнув, побежал в хлев и вскоре вернулся — с шевелящимся мешком и Пинетием.

— Я с тобой поеду, княже, — сообщил чуваш. — Как бы вы не заплутали.

— Ну, поехали, коли хлопот по хозяйству нет, — согласился Андрей. — Скажи мне, кстати, человече, уверен ли ты, что нет в лесу между реками еще деревень али хуторов? Неужели так-таки все люди до единого по берегам поселились?

— Мне такие неведомы, — ответил староста, глядя себе под ноги. — Пойду, мерина оседлаю.

Уже знакомой дорогой, не сворачивая к деревням и три раза переседлав скакунов, всадники добрались к молодоженам еще до обеда. Дабы второй раз не объедать небогатых Минара и Илемби, Андрей приказал рыбу и пиво прихватить с собой. Перекусив, холопы со скуки накололи чувашам изрядно дров и, по наущению Пахома, срубили ему жердяную пристройку для мерзнущей в загоне небольшой отары. Правда, по части сена хозяев изрядно объели — дюжина лошадей все-таки. Но трава — не такая уж большая ценность на частью заливных, частью и вовсе заболоченных здешних полях. Жрать бараны захотят — сами себе корм отроют. И спать гости устроились в доме, на полу — полатями молодые еще не обзавелись.

Староста до темноты так и не появился. Видно, без заводных отстал безнадежно.

Полынной мазью Андрей умастился еще до рассвета, тихо бормоча под нос заклинание от наведенной лихоманки:

— Из дверей пойду в двери, из ворот в ворота, под свет Ярилы, под дыхание Посвиста, под восточную сторону, к океан-морю. В океане-море стоит бык железный и медны рога, оловянны глаза. Ты, бык железный, медны рога, оловянны глаза, вынь из внука Сварогова внутренну порчу и верхову, подхвати из него, брось в океан-море, в белый мелкий жемчуг-песок, втопчи в печатную сажень, чтобы она не могла ни выйти, ни выплыть…

Ветку рябины с коричневыми тугими почками Зверев пристроил на плечо, словно алмазную подвеску, бурдюк с водой спрятал за пазуху ближе к сердцу, бурдючок с рыцарской кровью — на другую сторону, туесок с заговоренной землей прицепил к поясу.

— Ты как в поход сбираешься, княже, — не удержался Пахом. — Снадобья, зелья. Над бердышом, смотрю, нашептал чего-то. Может, скажешь, чего нам с ратными ждать?

— Надеюсь, что вам — ничего, — ответил Андрей. — Самолично разбираться стану. Но на всякий случай вы бердыши за спину закиньте, дабы не бежать, коли нужда возникнет. Ну, кажется, все. Давай с хозяевами прощаться. Пора.

Солнце еще только-только закрасило вершины розовым светом, когда шестерка воинов вылетела со двора и на отдохнувших скакунах стремительным галопом помчалась по узкому заснеженному ручью. Знакомый путь всегда короче. Выбравшись из ручья, Андрей пустил скакуна широким шагом, быстро промчался через озера, еще немного сократил шаг и у липы спешился уже с отдохнувшего, восстановившего дыхание коня — даже переседлываться не пришлось.

— Следы свежие, княже! — удивился Пахом. — Старые за ночь замело. Стало быть, до нас кто-то пройти успел. И не один.

— Вижу, — согласился Андрей. — У них тут просто тракт торговый, да и только.

Ведя скакуна в поводу, он пробрался сквозь крону, остановился в ожидании холопов, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь.

Нет, никакой опасности здесь не ощущалось. Никто не следил за ним издалека, не сидел в засаде, не приготовил ловушки. Но кому и зачем понадобилось съезжаться сюда чуть не до рассвета?

— Пахом, наготове будьте.

Воины снова поднялись в седла, шагом двинулись дальше. Утоптанная тропинка покрутилась средь деревьев и…

Андрей вскинул руку, поднял глаза к небу, усмехнулся:

— Молодцы! Красиво закружили, не придерешься.

— Что сказываешь, княже?

— А ты не заметил, Пахом? Мы куда свернули? На юг. А небо сейчас где светлее? За спиной. Не иначе с лешаками тут кто-то дружит. Закружили, запутали. Но мы поступим проще…

Князь потянул повод, решительно свернул с тропы на девственный наст и стал решительно пробиваться под светлый край низких облаков. Десять саженей, двадцать. Сто…

Морок отпустил так быстро, что он и не заметил этого момента. Лес закончился, впереди открылось тростниковое поле. Тропа, с которой они ушли, тянулась всего в нескольких шагах правее. Путники выбрались на зимник, поскакали рысью — как кони вдруг захрипели и закружились, стали пятиться, не слушаясь плетей и шпор. В душе, как и в прошлый раз, возникло желание отложить визит до другого раза, развернуться и отправиться по другим, более важным делам.

— Они как волка чуют, княже! — крикнул кто-то из слуг. — Может, другой стороной проедем? Как бы беды не вышло.

— Это же лошади, скотина безмозглая, — покачал головой Андрей. — Это им пустоты бояться можно. Мы же люди, нам положено без страха к неведомому идти, даже если не хочется. Прими коней, коли так.

Князь спешился, перекинул бердыш из-за спины в руку и упрямо двинулся по тропинке дальше. Холопы, притихнув, похрустывали снегом позади.

Нежелание идти нарастало, за считанные сажени превратившись в неизъяснимый, неодолимый ужас перед бесконечной снежной целиной впереди и грозными бессмертными деревьями на холме. Андрей понял, что его люди вот-вот побегут обратно, перехватил бердыш за низ ратовища и решительно провел по насту глубокую черту:

— Я, внук Сварогов, Триглавой рожден, Велесом вскормлен, Похвистом принесен. Нет для меня в землях отчих ни лесов неодолимых, ни глубин, ни вод темных. А есть враг смертный, от черных трав, от гнилого мяса, от болотного гноя. Дай мне, Сварог могучий, от смертного ворога тын железный, забор булатный, от востока и до запада, от севера и до моря, оттоле и до небес; и огради меня от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, от чернеца и от черницы, от вдовы и от вдовицы, от черного, от белого, от русого, от двоезубого и от троезубого, от одноглазого и от красноглазого, от косого, от слепого, от всякого моего ворога и супостата по всякий час, по всякий день, по утру рано, по вечеру поздно, в младе месяце, в полноте и в ущербе, на век, в перекрой, в час, получас, и во веки веков. Аминь.

Исконный русский защитный заговор дрогнул в воздухе кратким маревом, сжигая наветы, мороки и заклинания. Страх мгновенно исчез, и путники увидели впереди, под растущими на взгорке соснами, около полусотни мужчин разного возраста. Некоторые стояли с копьями, некоторые — с топорами. У троих пояса оттягивали тяжелые мечи. Потерявшийся накануне Пинетей прятался за спину сгорбленного уродца, одетого в волчьи шкуры и опирающегося на длинный корявый посох.

— То ведь смерды, княже, — сплюнул Пахом. — Дозволь, всех покрошим.

— Тебе бы только рубиться, — взмахнул бердышом Андрей и перехватил его у топорища. — А оброк кто станет платить? Черви могильные? Здесь ждите, за мной не ходить!

И он, опираясь, словно на посох, на свой огромный топор, двинулся через целину прямо на уродца. Тот согнулся еще сильнее, качнул посохом. По насту пробежала тонкая поземка. Зверев никаких заклинаний пока не добавлял: «Сварогов тын» сам по себе был хорошей защитой от всякого рода шепотков, наветов, отведения глаз и прочих мелких пакостей.

Шаман опять качнул посохом, недовольно что-то пробурчал, сделал пару шагов вперед, присел, вытянул в сторону пришельца левую руку и завыл. Андрей ощутил покалывание на коже, и тут же у него из-под ворота, из рукавов, из сапог повалил сизый дым. Холопы и чуваши хором закричали от ужаса — на самом же деле это всего лишь мазь, поглотив порчу на болезни, медленно испарялась под одеждой.

«В следующий раз надо мяту добавить, — мысленно отметил Зверев, выдергивая бурдюк с водой и зубами выдергивая пробку. — А то местами жжет. Больно».

Шаман сдернул с головы волчью морду, пробежал навстречу еще пару шагов, опять выставил руку и, округлив глаза, громогласно взвыл.

— Унеси, вода, злое-чужое, в речку быструю, в моря дальние, окияны глубокие, — забормотал, плеская и без того заговоренной водой на грудь, Андрей. — Словом Лазаревым, зубом крысиным, хвостом телячьим оставляю здесь свою голову, свою жизнь, свою судьбу.

Что насылал на него шаман, он не знал, но вода превращалась в сверкающие камешки и падала в снег, пробивая глубокие дыры. У Зверева появилось нездоровое желание ударить чуваша заклятием на земной прах, но он сдержался. Ему не нужны были в имении трупы и заклятые враги.

Шаман резко опустил посох, направив на князя. Кончик мигнул голубым светом — веточка на Звереве хрустнула, превращаясь в хрупкую палочку. Андрей опустил флягу, сдернул рябину, швырнул вперед. Коснувшись наста, ветка затрещала, рассыпалась — синяя извилистая молния побежала к врагу, оставляя проплавленный до земли снег. Чуваш отпрыгнул, выдернул из ножен на поясе деревянный нож, вскинул руки к небу, закричал что-то на своем языке. Ученик Лютобора торопливо сорвал с пояса кисет с землей, распустил узел и, прикрывшись полумесяцем бердыша, выставил вперед мешочек, способный поглотить самые страшные заклятия. Немного отвернулся, уходя от взгляда врага, и быстро пошел вперед.

Шаман скрестил руки, направляя нож и посох на русского князя, зарычал. Облака над холмом дернулись в стороны, открыв не голубое, а черное звездное небо, ветер ударил в стороны, сметая снег.

— Да, да, старайся! — подзадорил его Зверев, не сокращая шага. — Тебе же хуже.

Чуваш согнул и выпрямил руки, еще раз, еще, призывая себе в помощь какие-то силы. Он был совсем уже рядом — Андрей отвернулся, закрывая холодным железом лицо, и взмахнул кисетом, вытряхивая землю с накопившимися проклятиями на колдуна:

— Пожелавшему зла да воздастся троекратно!

Хлопнул разрыв, словно от порохового заряда, качнулась горячая волна. Опустив бердыш, Андрей увидел овал из пожухлой травы, посреди которого сидел, покачиваясь, его оглушенный враг. Князь подошел ближе, взял из руки неудачника нож, покрутил перед глазами. Оружие было сделано из мореного дуба. Отполированное пальцами до блеска дерево сплошь покрывали неведомые руны, и только по краю клинка в узкий паз была вклеена каменная острая кромка.

— Я попользуюсь немного, ты не против? — Ученик Лютобора похлопал шамана по плечу, оглядел замерших полукругом чувашей, поманил пальцем старосту: — Чего застыл, Пинетей? Ступай, кабанчика принеси. Недосуг мне туда-сюда бегать.

Он пошел на смердов — и чуваши расступились, открывая его взгляду сокровище, на которое он надеялся, но все же не ожидал увидеть. Редкий частокол, окруженный шестами с нанизанными на них лошадиными черепами, а дальше, в центре холма — полтора десятка вырезанных из дерева высоких истуканов.

Святилище. Самое настоящее, живое, намоленное, а значит — обладающее силой. Проведенные здесь обряды намного сильнее, нежели те, что творятся просто на природе или дома в уединенной лаборатории. Здесь каждое слово чародея подкрепляется верой, вложенной в избранное место многими и многими тысячами людей.

Забыв про окружающих, Андрей Зверев вонзил бердыш подтоком в наст, подошел к распахнутым для людей вратам, опустился на колени, низко склонил голову, коснувшись земли губами, встал и перешагнул пологий травяной порог. Пошел между истуканами, пытаясь понять, кто из них какому богу принадлежит.

Слева от входа, низкий, на медных ножках — это, понятно, Перун. Грозный судья, не моргнув глазом убивающий любого, кто ему не понравится.

— Спи спокойно, хозяин молний, сейчас не твое время. — Андрей поклонился, коснулся губ кончиками пальцев, потом — его рук и повернул направо.

Истукан с узким подбородком, большими глазами, в низко опущенном платке. Среча, конечно, Среча!

— Спасибо тебе за мои сны, богиня ночи, — и ей поклонился князь.

Дальше стоял бог высокий, с торчащей в стороны бородой, приоткрытым ртом, глубоко посаженными глазами.

— Здравствуй, Похвист, бог ветров, дождей и погоды. Спасибо, что не закружил меня в поземках, не забросил в бурю, не залил мое поместье ливнями.

Но центральное место занимали, разумеется, строгий бородач, взгляд которого устремлялся куда-то над деревьями, и приземистая скульптура с длинными волосами и большим животом. Сварог и Триглава. Бог-прародитель, сотворивший мир, и богиня земли, дарующая жизнь. Отвешивая им низкий поклон, Андрей не был уверен, что чуваши называют их тем же именем, что и славяне — но ведь бог, как известно, един. Как един и мир, что им создан, как едины небо и земля.

За главными богами стояли еще несколько. Истукан женский, обложенный черепами — богиня смерти Мара, владычица того мира, что лежит за рекой Смородиной, за узким, как бритва, Калиновым мостом. Истукан мужской — бородатый, мрачный, с черными от крови губами. Чернобог, бог темноты, горя, владыка враждебных человеку сил.

Язычники никогда не делили богов на плохих и хороших. Хозяин темных сил был для них всего лишь одной из многих высших сущностей. Если есть день, тепло, лето, жизнь и боги, повелевающие ими, — так есть и боги, получившие власть над ночью, мраком, болезнями, смертью, болью. Они не стремятся причинять зло — они лишь властвуют над столь неприятными слугами. Помолись им, принеси дары — и, возможно, они отведут своих рабов, заставят их стать милостивее, а то и помочь в трудный час. Равно как Хорс или Белбог тоже могут отвернуть свой лик — и погрузить несчастного в пучину бедствий.

— Христиане назвали бы это поклонением Сатане, — пробормотал Андрей. — Но разве мы хотим поклоняться силам зла? Мы хотим лишь заставить их послужить добру. Здравствуй, Чернобог. О малой прошу тебя милости, помоги сломать волю человеческую. Не приворот сотворить, не отсушку, не ломать судьбу, не наводить порчу. Лишь соедини душу воедино! Покажи обломку, что глаза его видят, скажи обломку, что уши его слышат, напомни обломку, что душа его помнит…

Князь обернулся. Чуваши стояли за границами святилища, молча наблюдая за его молитвой. И очнувшийся шаман — среди них.

— Где? — коротко спросил он. Пинетей протиснулся между соплеменниками и опустил трепыхающийся мешок за порог святилища. — Что встали? Огонь разводите. Забыли, как молитвам радоваться?

С мешком он вернулся к идолу, достал жертвенный нож, насчитывающий, похоже, уже немало веков, коснулся клинком лба, губ, груди, склонился перед богом:

— Примешь ли жертву мою, Чернобог?

Идол, естественно, не ответил — но шевеление в мешке внезапно прекратилось. Андрей распутал узел, вытащил кабанчика. Тот обмяк, глаза его затянуло поволокой. Похоже, властелин темных деяний снизошел к его молитве и взял от жертвоприношения что-то свое — то, что делало живое существо живым. Правда, в любом случае свою долю должны были получить и люди, собравшиеся здесь и питавшие святилище своими силами. Князь резко опустил жертвенный нож, собрал на клинок кровь, окропил ею губы идола, схватил тушку, отнес к воротам, пихнул старосте и бегом вернулся обратно.

— Ты дал мне знак, властитель зла. Молю о помощи твоей, Чернобог, в моем чародействе… — Андрей достал бурдючок с кровью комтура, открыл, смочил в ней пальцы. — Создай врата между душами, повелитель мрака, соедини потерянное, верни оторванное, сплавь украденное. Будь здесь человек тот, чью душу принес к твоим ногам… — Окровавленным пальцем Зверев нарисовал в воздухе человеческий силуэт: — Нарекаю плоть утерянную именем творения смертного, при рождении Готардом Кетлером нареченного. Верни душе ее место, могучий Чернобог, открой врата крови, отдай душу душе и плоть плоти!

С легким шипением по следу его пальца пробежала дымка, между князем и истуканом закачался слабый силуэт.

— Отдай душе ее глаза, — торопливо мазнул себя кровью по векам, — отдай душе ее уши, отдай душе ее память…

Палец прикоснулся ко лбу. Андрей затаил дыхание и сделал шаг вперед, в серую пелену. В тот же миг что-то ткнуло его под локоть, зимний холод поверх перчаток полез в рукав.

«Где я?» — не понял он.

— Где я? — произнес вслух незнакомый голос. Не просто произнес — сказал это по-немецки. Но Андрей почему-то понял смысл фразы с той же легкостью, словно она прозвучала по-русски.

«Чужая память, чужие знания и умения», — сообразил он, а рука в черной кожаной перчатке отодвинула занавеску от окна кареты:

— Где мы, Кнут?!

— Сигулда, господин! Через два дня будем в Риге.

— Как мне надоела эта тряска! — откинулся на спинку Андрей. — В Риге возьму хорошего коня и вечером буду в Цесине.

— Ты обещал дать мне отыграться в карты, Готард!

— В другой раз, барон. Поначалу мне надобно до конца исполнить поручение и отчитаться перед магистром.

Андрей сделал шаг назад, облегченно перевел дух:

— Вот и все! Какой пустяк… Послезавтра вечером комтур прибудет в ставку, и я узнаю все подробности. Врата крови открыты. Теперь я могу смотреть его глазами сколько пожелаю, пока в бурдюке останется хоть одна капля.

Князь отступил, склонился перед истуканом:

— Благодарю тебя за милость и помощь твою, Чернобог. Да сохранятся твои силы на вечные времена.

И медленно, опасаясь поворачиваться к богу спиной, отступил к воротам. Здесь снова облегченно вздохнул, прижал жертвенный нож ко лбу, коротко поклонился и двумя руками протянул его шаману.

— Пинетей! Переведи ему: пусть хранит эту ритуальную святыню. Но пусть не забывает, кто из нас хозяин на этой земле.

По лицу хранителя капища пробежала недовольная гримаса, но спорить он не рискнул и склонился перед помещиком.

— Ты темный князь, да? — вдруг спросил мальчишка из толпы. — Ты правитель мертвых, хранитель зла?

Кто-то из взрослых дернул недоросля назад, мужи сомкнулись, пряча дерзкого недоросля за спины.

— Что за бред? Какой темный князь, какое зло? Я стремлюсь к добру и благополучию, как и любой из вас.

— Почему же ты тогда приносишь жертвы злому Вулкану? — не унимался невидимый собеседник.

— Я принес жертву Черному богу потому, — наугад посмотрел в ряды чувашей Зверев, — потому что невозможно создавать добро, не творя зло.

— Мудрено сказываешь, княже, — покачал головой смерд, у которого сын только-только начал выходить на охоту. Андрей даже припомнил его имя: Акрам.

— Чего тут мудреного, Акрам? — пожал плечами Зверев. — Я сохраняю мир и покой в своем княжестве и в нашей России, даю возможность детям не бояться рабского ошейника, а старухам — не трястись за будущее потомков. Разве это не доброе дело? Ради него я убил уже много, много людей, пришедших на Русь с мечом и арканом. Разве есть грех страшнее, деяние более ужасное, нежели убийство? Вот и получается, что, радуя Черного бога многими убийствами, я все-таки служу Белбогу, творю добро. Где ты там, шкет? Хочешь, чтобы твой дом был мирным и счастливым, чтобы твои сестры никогда не стали рабынями, а твоя мать не плакала над разоренным домом? Хочешь приносить добро и радость? Тогда иди ко мне в холопы, я научу тебя убивать.

— Он станет хорошим охотником, княже, — опасливо ответил чуваш. — Будет приносить много подати.

— По русскому обычаю, Акрам, — выдернул из снега бердыш Зверев, — по нашему обычаю, силой в воины никого не берут. Захочет ратной славы, пусть сам приходит. Кстати, кабанчика зажарить кто-нибудь догадался, или про него забыли?

Чуваши дружно повернулись к шаману. Тот переливчато, как-то глубиной горла гыкнул, пристукнул посохом.

— Силамби готовит жертвенную пищу, Андрей Васильевич, — сообщил Пинетей. — Это ее право, невесты всесильного Киреметя.[13] Мы божьих даров никогда не касаемся.

— А вода хотя бы есть? Полей на руки, мне нужно умыться.

— Да, княже… Сейчас, княже… — Акцент старосты опять пропал. Вскоре откуда-то появилась крынка, Пинетей пустил из нее тонкую струйку и спросил: — Коли ты сам колдун, княже, отчего молишься христианскому богу?

— Потому что он самый сильный из богов, — спокойно объяснил Андрей. — Каждому, кто придет в христианскую церковь, примет крещение, станет честно исповедоваться, каяться в грехах и причащаться, он дает защиту от любого сглаза, любой порчи, от любого колдовства. Если ты христианин и призвал Бога, он придет и разрушит вокруг тебя любое чародейство.

— Если бог христиан так силен, зачем ты пришел в наше святилище и приносил жертвы Вулкану?

Андрей засмеялся, хорошенько отер лицо, стряхнул ладони от капель:

— Какие вы наивные, дети мои… Знаешь, Пинетей, пожалуй, я расскажу тебе одну историю. Жил-был когда-то веселый смышленый малец. Такой, как… Где ты там, любопытный пострел? Иди сюда. Как зовут-то?

В этот раз чуваши выпустили вперед мальчишку лет тринадцати, в валенках и полотняной рубахе до колен, вылезающей из-под короткого овчинного тулупчика. Конопатого и голубоглазого, как и большинство новых подданных князя Сакульского. Но тем не менее, на поясе юного мужчины висели два ножа и деревянная ложка в коротком чехле.

— Савман меня зовут, — искоса глянул на Андрея начинающий охотник.

— Тогда и того ловкого мальчонку мы назовем Савман, — предложил Зверев. — Так вот, заметил как-то Савман, что живущий в лесу колдун иногда уходит в заречные горы, а возвращается всегда в новой одежде и с полными серебра руками. Стало ему интересно, откуда чародей все это добро берет? Решил разузнать. Вот как-то утром увидел он, что колдун опять пошел в горы за рекой. Отправился мальчишка проследить за ним. Переплыл следом реку, пробрался следом через пропасти, пролез следом по ущельям — и увидел, как остановился тот у скалы и громко произнес волшебное слово. Тут скала раздвинулась, открыв выстеленную мрамором щель. Колдун вошел следом, а Савман быстро-быстро забрался наверх и увидел в конце щели золотую дверь. Колдун произнес второе волшебное слово, дверь распахнулась. Вошел чародей внутрь, и вскоре вышел в новой одежде и с полными горстями серебра.

Савман затаился, дождался, пока колдун ушел, спустился вниз, встал перед скалой и, подобно тому, произнес первое волшебное слово. Гора раздвинулась. По мраморному полу мальчик дошел до золотой двери, сказал второе слово. Створки распахнулись и открылась пред ним огромная пещера, полная дорогих одежд, драгоценного оружия и сундуков с серебром. Савман переоделся в сказочного халифа, набрал полные горсти серебра и ушел, не забыв закрыть за собой двери и сдвинув огромную скалу.

С тех пор жизнь у мальчика пошла сладкая, как рахат-лукум. Он сытно ел, вкусно пил, построил родителям новый дом, а себе отгрохал целый дворец. Правда, серебро при такой жизни быстро кончалось, и ему приходилось бегать к заколдованной пещере все чаще и чаще. А жила еще в той деревне одна завистливая женщина. Она часто ходила в церковь, каялась в своем грехе, но никак не могла от него избавиться. Иззавидовалась она богатству Савмана и решила проследить за ним и узнать, откуда он добывает красивые одежды и целые горсти серебра. Однажды утром она вслед за ним переплыла реку, пробралась через пропасти, пролезла по ущельям — и увидела, как он остановился у скалы и громко произнес волшебное слово.

Спряталась она за камень, Савман же вскоре вышел в новом платье и с полными новых блестящих монет руками.

Едва мальчик ушел прочь, как женщина подбежала к горе и сказала волшебное слово. Перед ней открылась выстеленная мрамором дорога. Женщина добежала по сверкающему полу до золотой двери, схватилась за ручку, стала ее дергать, толкать, тянуть вверх и вниз — и все без малейшего успеха. Устав ковыряться в створках, она воскликнула:

— Да открывайся же ты, ради Бога!

Бог услышал ее призыв, спустился и уничтожил все чары, что собрались вокруг завистницы. В тот же миг исчезла заколдованная пещера, заколдованная дверь, а заколдованная скала сомкнулась, навеки замуровав в себе несчастную женщину.

Чуваши засмеялись, кто-то хлопнул мальчишку по плечу:

— Где твое богатство, Савман?

Тот потупил взгляд и надвинул шапку на лоб до самой переносицы.

— Я к чему тебе это рассказал, Пинетей? — кивнул старосте князь. — Далеко не всегда самый сильный из богов оказывается самым нужным. И далеко не всегда о помощи нужно просить самого могучего заступника. В том черном деле, которое я затеял ради благой цели, всемогущий небесный владыка вряд ли окажется удобным помощником. А вот со злобным Вулканом мы, похоже, отлично договорились. Никаких шансов выкрутиться у ливонцев больше нет.

Поцелуй смерти

Что может быть приятнее, нежели сидеть в низком кресле перед потрескивающим камином, потягивая из золотого кубка красное, терпкое французское вино провинции Пешарман и закусывая его нежной копченой бужениной?

Увы, во всей Москве ныне имелся один-единственный камин: во дворце князя Друцкого, проведшего половину своей юности в замках датских, немецких и литовских родичей. Не прижилось как-то среди русских это баловство. В славянских землях больше к печам привыкли: могучим, жарким, с невидимым огненным сердцем. А ведь как замечательно иногда поворошить угли кочергой, вытянуть ноги к самому пламени, прищуриться на живой костер, подставить лицо струящемуся теплу.

— Так они, стало быть, дань собрали, Андрей Васильевич? — переспросил размякшего Зверева обладатель камина.

— Втрое, Юрий Семенович, втрое… — рассмеялся Зверев. — Но по какому-то необъяснимому в нынешней Ливонии полоумию, государю из них так ни единого сантима и не послали.

— Когда бог желает покарать человека, он отнимает у несчастного разум, — глубокомысленно изрек общеизвестную истину князь Друцкий. — Собрать сто шестьдесят тысяч марок — и не привезти ни одной!

— Ну, на самом деле платить они не собирались с самого начала. Когда комтур Кетлер отчитывался в Цесине перед магистром, он сразу заявил, что Иоанн блефует. В России, мол, изрядно проблем на востоке. Волнения среди арских племен никак не остановить, вотяки взбунтовались. К сему бунту, кстати, орден приложил некоторые старания. Опять же, Османская империя сильно недовольна усилением русских сразу во всех землях, раздвижением наших границ. Она открыто готовит вторжение, посылает в набеги на русское порубежье татар. В таких условиях мы не можем отвести войска с южных границ, и сил для войны в Ливонии у нас просто нет. Посему царь может пугать, но стукнуть кулаком не способен.

— Комтур неглуп, — хмыкнул Друцкий. — Но дурак изрядный. Нашел кого сравнить — османов и своих перепившихся рыцарей! Война с Высокой Портой погубит любую, самую сильную державу мира. Уж больно могучи ныне магометяне. Для покорения же Ливонии хватит обычной порубежной стражи, была бы токмо воля!

— Еще он говорил, что Польша с Литвой и Швеция не допустят усиления русских за счет орденских владений.

— Какая детская наивность! Конечно, они не захотят, чтобы Москва сожрала столь лакомый кусочек на морских берегах. Но кто сказал, что литовцы и ляхи станут защищать своих вековых врагов? Скорее, они попытаются принять участие в ужине!

— Вильгельм Фюрстенберг придерживается иного мнения… — отметил Зверев. — Впрочем, после столь решительного начала оба они вдруг решили, что собрать Юрьеву дань все же не помешает. Токмо не для государя, а для казны своей, орденской. Посему по городам ливонским, по епископствам Эзельскому, Дерптскому, Рижскому они послов разослали с указанием требования царского договора, тобой найденного, и повелением серебро нужное собрать. Ну, а дальше начался полный цирк. Марки все вроде как собрали, да вот только отдавать их не желает никто, ни един бургомистр, священник, мэр и как там они еще кличутся?

— По-разному в разных концах, Андрей Васильевич, — кивнул старик.

— Да это и неважно. В общем, бочки с деньгами по подвалам стоят, а кавалеры и бюргеры писульками обмениваются: куда везти, кому, сколько. Каждый желает, чтобы к нему собранное свезли, а сам в чужие руки налог отдавать не желает. Сговорились собрать в Феллин.[14] И опять никак списаться не могут, кому первому серебро доставлять. Наконец комтур не выдержал и самолично отправился за данью собранной. В одно место приехал: бочки в подвале мэрии, подвал под замком, казначея нет, отъехал к родичам по какой-то нужде. Без казначея не открыть. Подождали — не возвращается. Кетлер покуда в другое место отправился. Там казначей есть, подвалы открыты, бургомистр встречает. Сказывают, уже отправили. Кавалер наш в погоню помчался — не догнал. Вернулся — нету серебра. Вестимо, возчики заблудились. В третье место приехал: казначей есть, подвал открыт, бургомистра нет. Без него неведомо, куда дань отложена на время. В четвертом: замок на казне сломался, а мастера нет. Ломать же никто не смеет, добро городское, отвечать придется. И так по всей Прибалтике! Ни одна собака ни единой монетки рыцарю нашему не отсыпала! Время все вышло, ныне знакомец наш, Готард Кетлер, Торопец проезжает. Дани же с ним как не было, так и нет.

— Это славно, — поднял кубок князь Друцкий и соприкоснулся его краем с бокалом Зверева. — Половину дела, почитай, мы свершили. Но не идут у меня из головы слова твои, Андрей Васильевич, о том, что государь лишь в переговорах на ливонцев давить намерен, живое серебро получить не ожидает. Дьяк Висковатый тоже переговорами обойтись хочет. Ливонцы того же самого желают. Как бы не заболтали они все старания наши… Что скажешь, Андрей Васильевич?

— Помню, когда они в замке разговаривали, Кетлер сказывал, что дикие русские варвары обойдутся и без ливонского серебра. Царь глуп, обещаниям простым верит. Они ему голову заморочат, раз за разом откладывать выплату станут, пока напасть какая не случится, чтобы опять в Москве про западные окраины забыли. Как османы с юга ударят — из русской памяти враз все долги соседские повылетят.

— Ты, княже, ровно рядом с магистром на тех приемах стоял!

— Так, почитай, и было, Юрий Семенович. Мастерства моего еще года на два хватит, хоть каждый день спрашивай. Только вот слова о доверчивости Иоанна Васильевича мне в душу запали. То, что клятвам он и впрямь верит, изменников просто под честное слово прощает — это каждому ведомо. Но открыто пользоваться сей слабостью и добротой царской… Это, думаю, государю не понравится. Да и прочие их планы — тоже. Милостив он, но клятвопреступления не приемлет. За измену простит, но нарушения клятвы не спустит.

— Так-так, — покивал Друцкий. — Но ведь разговор сей государю не ведом. С чего бы ему гневаться?

— Вот как я прикинул, — отхлебнул вина Зверев. — Мне бы слугу со двора постоялого взять, где ливонцы останавливались, заговорить его на куриной траве, да и внушить ему, что он сам сей разговор меж послами слышал. Дадим ему после того пару гривен, пусть в Москву мчится, да всем про услышанное рассказывает. В приказе посольском пусть Висковатому в ноги падет, повторит, как царя обманывают, боярам встречным плачется. Да и мы с его слов про то друзьям-знакомым поведать сможем.

— Ловко задумано, — похвалил старик. — Одного понять не могу. Коли ты служке дворовому две гривны отсыпать намерен, зачем ему видения устраивать? Нечто он так нужных слов не запомнит?

Князья рассмеялись, и Юрий Семенович продолжил:

— Когда же ты осуществить сие намерен? Посольство недалече.

— От Торопца до Москвы обозу десять дней пути, не менее. А то и пятнадцать. На почтовых же я завтра к вечеру там буду. День — на выбор служки, умного и понятливого, еще день — сюда возвернуться. Итого, неделя в запасе получится, не менее. По всей Москве слухи успеем распустить, было бы желание.

— Тогда за успех, — поднял кубок старик. — И да поможет нам Бог.

В Торопец Зверев помчался один. Ямская почта была весьма дорогим удовольствием даже для князя Сакульского. Зато обеспечивала скорость! Запрыгнув в седло, он давал шпоры скакуну и мчался во весь опор до следующего яма — около двадцати верст, чуть меньше часа стремительного галопа. Во дворе спрыгивал, пихал служке подорожную, разминался несколько минут, пока смерды перекидывали седло со взмыленного, тяжело дышащего скакуна на свежего, снова взмахивал в седло — и опять гнал коня на грани полета. Двор — скачка, двор — скачка, и опять — двор. Одиннадцать дворов, одиннадцать скакунов — и уже через десять часов князь спешился во дворе хорошо знакомого постоялого двора. Знакомого не ему — Готарду Кетлеру, глазами которого он видел эти ворота с надломленной жердиной, этот покосившийся хлев и медный православный крестик над башенкой в углу дома.

— Это… — бросив подворнику повод, махнул рукой Андрей и понял, что погорячился. После начатой задолго до рассвета скачки, без остановок для обеда и отдыха, все его тело ломило, ноги еле шевелились, руки затекли и даже язык ворочался с трудом. Какие уж тут поиски и уговоры доносчика. — Завтра…

Постанывая при каждом шаге, прихрамывая на обе ноги и совершенно не чувствуя седалища, Зверев доплелся до двери в дом, ткнул пальцем в согнувшегося в поклоне хозяина:

— Я возьму вторую светлицу по левую руку. Вели принести туда кваса.

— А кушать что станешь, боярин?

— Князь, — поморщившись, поправил его Андрей. — Завтра.

— Будет сделано, княже, — тут же согласился хозяин.

Зверев кое-как поднялся на второй этаж, толкнул нужную дверь, стянул у порога сапоги, сбросил налатник и упал на постель, лицом в подушку.

В этой позе его и застал рассвет. Слабый скрип двери в жирных от сала подпятниках вернул князя к реальности. Он перекатился на спину, схватился за рукоять сабли — и застонал от боли. Тело болело сильнее, нежели вчера.

Болело от ногтей на ногах и до кончиков давно не бритых волос.

В светелку вошел всего лишь слуга: узколицый, русый, с потухшими глазами и кривым ломаным носом. Притворив пяткой створку, он тяжело поставил на стол глубокий лоток с коричневой тушкой.

— Прости, княже, беспокоить не хотел. Хозяин сказывал, ты вчера с дорога, устал, не ел ничего. С утра охоч до угощения окажешься. Вина принести?

— Квасу… — простонал Андрей, с трудом вставая на ноги. — Только квас. Во рту, как кошки нагадили. Вчера отчего… — Тут он увидел стоящий на столе кувшин и поправился: — Вчерашний в погреб отнеси, теплый.

— В снег поставлю, княже, — пообещал слуга.

— Постой… — расстегнул тяжелый пояс Зверев. — Ты прислуживал иноземцам, что вчера съехали с вашего двора, или кто-то из мальчишек?

— Все служили, господин. Малые, они шустрые, да токмо иногда в хозяйстве и тяжесть какую донести приходится, и с делом сложным управиться, приглядеть, совет дать, гостю помочь, коли сам идти не может.

— Я пока хожу сам, — сморщился Зверев, хромая к столу.

— Отвар мятный сделать надобно, княже, да растереть. Зараз и отпустит.

— А в снегу поваляться не посоветуешь? От холода воспаление гаснет. Боли же теплом лечатся, когда кровь по телу быстрее разбегается.

— Баню затопить прикажешь?

Андрей расстегнул поясную сумку и выгрузил на стол тяжело звякнувший парчовый кошель. Развязал узел, показал, как блестят внутри серебряные «новгородки».

— Скажи-ка мне, смерд, слышал ты, как послы сговариваются государя нашего, Иоанна Васильевича обмануть хитро и дани ему не давать?

— Прости, княже, в светелке при их разговорах не бывал, — развел руками слуга.

— А-а, стало быть про дань и план обмануть государя не слышал… — разочарованно вздохнул Зверев и потянул шнур, стягивая горлышко кошеля.

— Разве только мимоходом, господин, — спохватился слуга. — Шел как-то с охапкой дров мимо двери, а она чуть приотворилась, я и слышу, бормочут что-то…

— Видать, кто-то из бояр к ним заходил, раз по-русски беседовали.

— Да, точно, — обрадовался смерд. — Заходил кто-то из города.

— Но ты его не знаешь и опознать не сможешь, мельком видел?

— Так и есть! Токмо со спины, мимоходом, — закивал тот.

— Как тебя звать-то, человек? — улыбнулся Зверев понятливому служке и подвинул мешочек немного ближе к нему.

— Максимкой, господин.

— Стало быть, Максим, — уточнил Андрей, — ты слышал собственными ушами, как проклятые литовцы сговорились обмануть нашего государя. Собрали Юрьеву дань, но оставили ее себе. Для царя же отговорки придумали, глупцом его обзывая и доверчивым юношей, коему и соврать не грешно.

— Как есть слышал, — кивнул смерд.

— Уверен? Повтори!

— Государя, отца нашего, — перекрестился Максим, — дурными словами хаяли, вьюношей называли глупым, коего обманывать незазорно. Сказывали, обман задумали хитрый. Дань, ему посланную, себе забрать, а батюшку-царя словами пустыми уболтать и тем прибыток получить.

— Какую дань? — Князь взвесил в руке кошель.

— Юль… Юнь…

— Юрьеву!

— Ее самую, — встрепенулся Максим.

— Что ты говоришь?! — покачал головой Андрей. — Никогда от столь приличных кавалеров мерзости сей не ожидал. Но ты, человек русский, честный от природы, сей заговор, знаю, разоблачишь. В Москву помчишься, всех о задумке злой ливонской оповещая, в Посольский приказ дьяку Висковатому кинешься, все как есть расскажешь!

Зверев кинул кошель на стол ближе к служке.

— Как же ш-шь я поеду, милостивец?! — облизнул губы смерд. — Я же… Как уедешь? Прогонит хозяин-то, коли работу брошу.

— Там гривна[15] новгородского серебра, недотепа, — постучал пальцем по лбу князь. — Здесь тебе столько за всю жизнь не заработать. Не сдуришь, расскажешь все честно в приказе и людям прочим, еще столько же опосля получишь. Понял? Иди баню топи. До ночи в бане пропарюсь, а поутру на почтовых в Москву полетим. Собирайся. Коли есть, чего собирать, конечно. Ох, до чего же лопать хочется! Это хозяин верно угадал.

Со свидетелем Андрею повезло. Он хорошо усвоил, что именно от него требуется, и уже на первой почтовой станции прилюдно заголосил:

— Делается что, люди! Ливонцы проклятые царя нашего, отца, обмануть задумали, словами дурными хулят, обкрадывают страшно! Лошадей, лошадей скорее давайте! В Москву еду, все там расскажу! Все-все, до единого словечка.

Максим рассказывал громко и убедительно. Искренне, от души. Жалко только, к седьмому яму охрип. И возле Москвы князю Сакульскому, на время забыв гордость, пришлось среди ночи отогревать его в бане обычного постоялого двора у скорняцкой слободы. Впрочем, городские ворота все равно уже были закрыты на ночь.

В город Зверев отправил смерда на телеге. Тот обрел голос, но совершенно не мог двигаться после вчерашней гонки. Непривычен оказался служка с постоялого двора к долгим конным переходам. Сам Андрей поехал округ, через Смоленские ворота. Прилюдно показываться возле свидетеля, изрекающего налево и направо обвинения ливонским послам, ему показалось не с руки. Хватит того, чтобы на братчине боярам услышанную в дороге историю рассказать, к князьям знакомым заехать, холопов на торг отправить с этой новостью. Посольский приказ должен был получить Максима «чистого и невинного», дабы не заподозрить в словах патриота чужих интересов.

— Вот только за серебром он ко мне во дворец явится, это я не учел. Впрочем, история уже успеет закончиться, и всем будет все равно.

Из седла князя Сакульского вынимала дворня. Въехав к себе за ворота, он немного расслабился — и измученное тело тут же отказалось повиноваться, словно бы одеревенело. Но когда навстречу выбежала, кутаясь в платки, Полина, князь все же взял себя в руки, оттолкнул холопов, сделал пару неуклюжих шагов и заключил жену в свои объятия.

— Милый… — принялась целовать его в бороду, в губы, в глаза родная половинка. — Господи, да на тебе же лица нет! Иди скорее, в постель ложись. Я тебе бульону велю принести, рыбки белой. Вина хлебного выпьешь, дабы согреться.

— Нет, нельзя мне в постель, — мотнул головой и тут же застонал Зверев. — Братчина сегодня, надобно к побратимам сходить.

— Как тебе не совестно, право слово?! — в отчаянии всплеснула руками княгиня. — Порога родного еще не переступил, а уж о пиве, о пьянке с дружками своими речи ведешь! Никуда оно от тебя не денется. И пиво, и вино, и пустые ваши посиделки. Себя пожалей, токмо с дороги!

Андрей прикрыл глаза. Все тело его молило об отдыхе, о постели, бульоне и паре рюмок анисовой. Но на счету был каждый день и час. Чем раньше он перескажет боярам о ливонской хитрости — тем дальше успеют расползтись слухи, тем труднее будет дьяку Висковатому свести вопрос о дани к простой болтологии, не уронив при этом достоинства Иоанна.

— Прости, любимая, — с усилием развернул он плечи и явственно услышал хруст суставов. — Прости, но ради дела государева, во имя величия Руси нашей, я обязан любой ценой выпить сегодня хотя бы одну братчину крепкого ячменного пива.

До нежной перины князь добрался только поздним утром нового дня и даже не заснул — просто потерял сознание и беспробудно проспал ровно сутки. Зато позавтракать впервые за долгое время он смог в кругу семьи, в обществе Полины, обеих дочерей и маленького Ермолая, что получал свою долю угощения на руках у кормилицы.

— Все-то ты в суете, в делах государевых, — посетовала княгиня, самолично подкладывая ему на блюдо сочные кусочки янтарной осетрины. — Совсем про нас забываешь, батюшка. Этак дети забудут скоро, как отец их родной выглядит!

— Не бойся, милая, — улыбнулся Андрей, оглядывая стол в поисках хоть одного кусочка убоины. Неужели опять пост сегодня? — Не бойся, самое главное я сделал, теперь можно и передохнуть немного. Хочешь, на Красную площадь сходим? Там качелей новых с десяток купцы поставили, скоморохи пляшут, медведи гуляют с балалайками.

— С чем?

— С этим… Ну, типа гитары… — растерялся Зверев.[16] — В общем, ерунда. Эту неделю я от вас больше ни ногой.

— Прости, княже… — На пороге трапезной появился Илья, потоптался, отвесил поклон. — Прости, вестник там прибег из Посольского приказа. Дьяк тамошний тебя к себе кличет.

— Чего ему надо?

— Рази смерд сей ведает? Слова передал, ныне ответа дожидается. Сказывал, срочно тебя звали, ждут.

— Ну вот, — вздохнул Андрей и поднялся из-за стола. — Прости, Полинушка. Видать, судьба моя такая. Мне без России никуда, но и ей без меня дня не потерпеть. Илья, коней седлайте. Сейчас выйду.

Изба Посольского приказа стояла в Кремле недалеко от колокольни Ивана Великого. «Избой» ее называли, естественно, только в документах, как и многие другие русские казенные учреждения: «съезжая изба», «земская изба», «поместная изба». На самом деле оштукатуренная и крашенная в розовый цвет «избушка» имела высоту Грановитой палаты и почти в полтора раза превосходила ее в длину. Оно и не удивительно. Одних только подьячих здесь служило не меньше четырех десятков. При каждом — несколько помощников, писцов, посыльных, у каждого — толмачи, груды грамот, каждому надобно где-то принимать жалобщиков. В общем, чтобы вместить всех, домик вполне мог оказаться даже слишком маленьким.

Дьяк занимал палаты на ближнем к храму Иоанна Лествичника углу. Палаты роскошные: расписные с позолотой стены, стрельчатые слюдяные окна, на небольшом возвышении — резное кресло с высокой спинкой, смахивающее на трон. Одет был боярин соответственно обстановке: соболья шуба с парчовыми, усыпанными самоцветами вошвами, бобровая остроконечная шапка с широкими отворотами. Под верхней одеждой проглядывала сплошь золотая ферязь — тоже с самоцветами и какими-то блестками. Правда, посоха на этот раз при дьяке не имелось. Даже странно — как можно устоять на ногах в столь тяжелом наряде, ни на что не опираясь?

Правда, от натуги глава приказа весь разгорячился — щеки раскраснелись, губы налились, ровно у юной красавицы, зрачки расширились, делая глаза томными и бездонными. Вот только рыжие брови и ресницы впечатление портили. А так — хоть замуж выдавай!

— Здрав будь, Андрей Васильевич, — кивнул гостю Висковатый.

— И тебе здоровия, Иван Михайлович. Почто звал столь спешно?

— Эк ты суров, княже! — обошел кресло дьяк и оперся-таки на спинку рукой. — Ни о здоровье не спросишь, ни о семье.

— Коли дело спешное, к чему время зря терять?

— Ну, коли так, то давай зараз о беспокойстве моем поговорим, — согласился Висковатый. — Два дня тому назад у торга холопами Разбойного приказа был повязан Максим Швыдкой, смерд из Торопца, урожденный из черных[17] крестьян. На улицах московских он послов от магистра Ливонского позорил охульно, сказывал про обман ими государя нашего, про оскорбления, ими для государя сочиненные. Ну, да ты, Андрей Васильевич, и сам сие знаешь, ибо хулил теми же словами посольство при боярах многих в тот же день, и они слова сии многим людям передали.

— Не хулил, — покачал головой Андрей. — Правду говорил. Комтур Готард Кетлер не желает слова своего держать, выплачивать дань положенную. Вместо этого он намерен Иоанна Васильевича обманывать многократно, дабы себе серебро оставить. Разве это не оскорбление, нашего государя? Разве за это он не достоин наказания? Разве не должен ты, Иван Михайлович, достоинство царя всея Руси уберечь и обмана сего не допустить?

— Ты возводишь хулу на кавалера Кетлера, полагаясь на слова простого смерда?

— Я точно знаю, что это правда, Иван Михайлович.

— На дыбе допрошенный, тот смерд показал, что слова сии охульные слышал он от послов ливонских в ту ночь, когда они стояли на дворе постоялом, в коем он подворником взят с детских лет.

— Вы тут что, разума лишились?! — взорвался Андрей. — Человек из патриотизма старался, о чести государя нашего заботился. А вы его — на дыбу!

— На вопрос же о том, как попал он в Москву ранее послов ливонских, сей смерд показал, что довез его на почтовых лошадях самолично князь Сакульский. Ты, Андрей Васильевич.

— Да, я. Узнав, какая подлость замышлена ливонцами, я решил забрать с собой свидетеля этого безобразия. Сюда, в Посольский приказ ему велел явиться.

— О том упомянутым Максимкой тоже поведано, — согласился дьяк. — Однако же вижу я, что напраслина на послов иноземных возведена со слов смерда безродного, невесть что случайно услышавшего. Сие есть глупости и обман. За обман сей смерд будет бит на площади батогами нещадно, опосля чего прогнан из Москвы прочь.

— Ну-ну, продолжай, Иван Михайлович, — прищурился на него Зверев. — Теперь рискни меня, князя рода Сакульских, так же во лжи обвинить.

— Тебе же, Андрей Васильевич, поскольку ты обманут был смердом сим, от государя нашего порухи нет. Однако же прошу ныне россказни свои прекратить, дабы урону не причинять сношениям русским со странами иными.

— Я точно знаю, что Готард Кетлер обманщик, Иван Михайлович. Он намерен пользоваться верой государя нашего в честность людскую, в верность слову даденному, дабы обманывать его до тех пор, пока русское серебро не удастся безнаказанно украсть.

— Пустые слухи!

— Я знаю это достоверно, боярин. Абсолютно точно.

Дьяк Посольского приказа надолго задумался. Вышел из-за кресла:

— Вот что я тебе скажу, Андрей Васильевич. Делами с иноземцами всеми, сношениями с господарями чужими по указу государя нашего я и токмо я занимаюсь. Не нужно тебе с фантазиями своими в мою епархию забираться.

— Не забывайся, боярин, — предупредил его Андрей. — Не забывай, ты с русским князем разговариваешь. Оскорбление государя нашего я забыть али не заметить не могу! И позора такого для Иоанна Васильевича не допущу!

— Я не ищу с тобой ссоры, княже, — покачал головой Висковатый. — Я лишь предупреждаю. Забудь об этом обо всем. Не лезь в дела моего приказа. Не нужно этого ни мне, ни тебе, ни государю нашему. Оставь. Рад был свидеться с тобой, княже. Передай пожелание здоровья жене своей, княгине Полине, и детям вашим. Прощай.

От Посольского приказа Андрей бегом помчался в Разбойный, отпихнул с дороги холопа, забежал в комнату дьяка… Но здесь было пусто. Князь вернулся в коридор:

— Боярин Иван Юрьевич где?

— Дела у него важные, княже, — узнал Зверева слуга побратима. — В нетутях ныне.

— Найди! Скажи, я пришел, перемолвиться надобно. Немедля!

Тот кивнул, убежал куда-то вниз по лестнице, оставив гостя нетерпеливо ходить от стены к стене.

Боярин Кошкин появился где-то через полчаса: запыхавшийся, в шубе, накинутой поверх шелковой рубахи, на ногах валенки.

— Здрав будь, Андрей Васильевич, давно не виделись. Как кости, отпустило?

— Не до них, друже, — отмахнулся Зверев. — Сделай доброе дело, отдай мне смерда, что твои изверги позавчера повязали. Максимом зовут.

— А-а, этого… Прости, друже, не могу. Ты знаешь, Андрей, люблю я тебя, и отца твоего люблю, на все для вас готов. Но тут права такого не имею. Следствие по делу охальника этого идет, к батогам приговорили. Закон ведь не поломаешь, поперек не попрешь. Ныне даже государь волей своей уложений переступать не дозволяет.

— Нехорошо получается, Иван Юрьевич. Смерд ведь добро сотворить желал, государя и Посольский приказ о напасти предупредить. Я сам же его сюда и доставил. За что же его батогами насмерть запарывать?

— Может, и ни к чему, — пожал плечами дьяк. — Да токмо вдруг важен он всем оказался на диво. И князь Старицкий интересовался, когда ему рот заткнут, и Адашев, писарь царский. Ты вот теперь. Ровно знатного боярина повязали, а не смерда простого. Вот что, Андрей Васильевич… Завтра крикуна этого казнить повезут, так я палачу скажу, чтобы не смертным боем, а с жалостью порол. Опосля велю к тебе на двор отправить. Добро?

— Спасибо, брат, — обнял его Андрей. — Не забуду.

— Ничто. Для чего же братчины нужны, коли не помогать друг другу? Заодно и грех лишний с души сниму, за раба Божьего, невинно убиенного. Теперь извини. Внизу надобен…

Распростившись с побратимом, Андрей вышел на свежий воздух, побрел по дубовой мостовой к Фроловской башне, за которой его дожидался с лошадьми Илья.

— Что же у нас получается? — прикинул он. — Получается, Висковатый защищать царя от бесчестья не намерен. Свидетеля у меня больше нет, он следствием признан лжецом. Да как оперативно сработали! Но вот чего Старицкий и компания не учли, так это того, что слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Слухи уже пошли, их батогами не напугаешь. Интересно, кстати, откуда этот предатель вдруг выплыл? Чего ему-то от дани ливонской надо? Просто нагадить хоть в мелочи пытается? Эх, хочешь не хочешь, в Александровскую слободу ехать надобно. Сами по себе слухи из Москвы туда могут не добежать. Надеюсь, Поля не обидится. Опять я ее, получается, обманул.

Из Москвы они выехали вместе с князем Друцким на следующий день пополудни. Андрей даже успел встретить возок с несчастным Максимкой, вручить ему обещанное серебро и разрешить смерду жить при дворце до тех пор, пока он полностью не поправится. Неприятная штука, конечно — дыба и батоги. Но все же… Два дня мучений — и на всю жизнь богат. Теперь, когда все было позади, бывший служка смог даже пошутить:

— По рублю за кнут получается. Хороший приработок, коли время свободное в достатке.

Проследив, как накрытого кафтаном бедолагу заносят в дом, князь поцеловал жену и поднял холопов в седло. Спустя четыре дня общий отряд двух князей, числом почти в два десятка сабель, спешился у знакомого постоялого двора, сверкающего слюдяными окнами и подкупающего чистотой и порядком.

Утром холопы, получив по три новгородки, были отправлены в слободу — ходить по лавкам, пить пиво, сидеть в кабаках — и везде, где только можно, пересказывать историю про литовское предательство. Андрей засобирался в царский «монастырь» — но не успел. Дверь содрогнулась от сильного удара, открылась, и он увидел…

— Бог ты мой, кого я вижу! Даниил! Адашев! Жив-здоров!

— Я, княже!

Служилые люди шагнули навстречу друг другу, обнялись, дружески похлопывая по спине, по плечам. Разошлись, придирчиво оглядывая.

— Ты возмужал, Андрей Васильевич! Под Казанью воином был, а ныне уж богатырь. Заматерел.

— А ты как, боярин? Как обошлось?

Даниил Федорович Адашев был братом царского писаря Алексея. Но если тот держал в руках лишь перо да бумагу, то Даниил во главе нескольких сотен кованой рати встал под Казанью на пути татарской конницы, атакующей стрельцов Андрея. Разве такое забудешь? Боярские дети полегли все до единого — да только поле битвы в итоге осталось за русскими, и потому добить раненых изменники не смогли, большую часть воинов холопы вытащили живыми. Среди израненных, но дышащих бояр оказался и Даниил Адашев.

— Постой, я сейчас дворню крикну, велю стол накрыть.

— Поздно, княже, — рассмеялся гость. — Я уж велел вина и закуски принесть, хозяин суетится.

— Эк ты поспешил… Да ладно, боярин, сказывай. Как ты, чем занят, как семья, какие замыслы имеешь?

— Дык, какие у меня могут быть замыслы? — развел руками гость. — Все те же, как и ранее. От Казани меня привезли столь мятого, два месяца с постели не вставал. Да еще с год больным был и два — силы опосля восстанавливал. Видел бы ты меня поначалу, Андрей Васильевич! Ноги толщиной с палец были. Руки — как лучинка жалкая. Еле-еле мясо обратно наел. Пока маялся, все войны кончились. Астрахань без меня завоевали, Сибирь сама поклонилась, черемисы тоже. Османов Иван Шереметев[18] запугал. Хотел я славы ратной добыть, да не судьба. Не осталось для меня деяний. Вот, сижу возле брата, на удачу надеюсь. Может, куда и направят. А походов более и нет. Мир на русской земле, Андрей Васильевич, вечный мир. Нет более супротив нас достойных врагов.

— Твои бы слова, да Богу в уши, — невольно перекрестился Зверев. — Нечто твою сечу под Казанью государь забыл? Мы же в тот день, почитай, все ямчургеевы сотни истребили!

— Да помнит, Андрей Васильевич, помнит, — махнул рукой гость. — Наградил казной за храбрость.

— Что-то скучно ты о награде говоришь? Награда мала, али славы не хватило?

— Какая слава, коли воином одной сечи оказался? В тот день многие доблесть свою выказали. Кабы хоть воеводой, а то…

В светелку шустрыми зверьками забежали сразу пятеро мальчишек, споро накинули на стол чистую скатерть, поставили кубки, кувшин, блюда с убоиной и рыбой, лотки с заячьими почками, миски с капустой, с грибами — и выскочили наружу, плотно притворив дверь.

— Ну, боярин, — налил вина Андрей. — Давай за встречу!

Они выпили, накололи себе по куску тушеного мяса, прожевали.

— Откуда ты узнал, что я здесь, Даниил Федорович? — полюбопытствовал Зверев. — Случайно, али подсказал кто?

— Да брат и сказал, — легко признался гость. — Помнит, как сдружились мы в осаде. Вечор спросил, помню ли я князя Сакульского? Как я расспрашивать начал, так и указал, где ты поселился. Просил, коли навещу, узнать у тебя кое-что.

«Однако! — мысленно отметил Зверев. — Мы только вчера приехали, ан Адашев уже все знает. Быстро проведали. Или от Москвы проследили? Видать, оказался я кому-то костью поперек горла».

— Сказывал Лешка, в Ливонии у тебя интерес какой-то возник. Интересно ему, насколько сие дело велико стало, чем помочь можно? Сказывал, целиком перекупить готов, коли ты согласишься.

— Перекупить? — не сразу понял Андрей. — Что там покупать-то? Кроме интереса и нет ничего.

— Он, может, и интерес купит, княже. С него станется.

— Ах, вот оно что… — рассмеялся Зверев и снова наполнил кубки. — Интерес. Разве же его продают? Это все равно, как мечту продать, надежду. Сбудется, нет — неведомо, ан без мечты и надежды жизнь тосклива становится. Уж лучше несбывшийся интерес, чем проданный…

Итак, ему предлагали взятку. Предлагали назвать цену, за которую он согласится не портить чужую игру, не будоражить государя и народ скандалами из всеми забытой окраины. Интересно, Адашеву-то с компанией чего там нужно? Надеются поделить уворованную дань? Так ведь Кетлер про русских сообщников ничего не упоминал. Тогда что?

— Брату-то твоему что за прок с этой Лифляндии? Нечто за судьбу епископств тамошних беспокоится?

— Про то не ведаю… — развел руками Даниил. — Отродясь его в этой глуши ничто не привлекало. Может, Лешка просто замириться с тобой желает? Сказывают, ты на него обиду таишь. Оступился он когда-то, слаб волей оказался. Государь простил, а ты не хочешь.

— Ливония-то тут при чем?

— Ни при чем, княже. Он тебе отступного даст, а ты обиды забудешь. К чему на Руси грызня меж преданными слугами царскими?

Похоже, Даниил даже не подозревал, что последние события были связаны с ливонским посольством и обманом, задуманным комтуром Кетлером. Значит, его решили использовать «втемную», просто как общего для двух сторон друга, через которого можно передать мирное предложение. Плату предлагали за отказ князя Сакульского лезть в ливонские дела, и только за это. Хотя, если согласиться — Адашев и его сообщники наверняка перестанут считать Зверева своим врагом. Что за враг, которого можно купить, с которым легко договориться? Причем это будет мир с царским писцом, начальником государевой канцелярии. С тем, кто выписывает приглашения, пропуска, кто всегда может напомнить царю о твоем существовании, предложить на доходную должность.

Соблазнительно…

Взамен от него хотят отказа от планов рассорить государя и Ливонский орден. А значит: поместья останутся в прежней цене, людям не добавится безопасности, государь будет опорочен, попавшись на простую, даже глупую уловку.

Россия так и не добудет Прибалтику, не сможет получить выход к Балтийскому морю.

Не слишком ли много ради дружбы с предателем и пары горстей серебра?

— Нет, друг мой, — покачал головой Зверев. — Мечты и интересы не продаются. Пусть брат твой честно делает свое дело, а я стану исполнять свое.

— Это славно, коли каждый за совесть службу несет! — воскликнул Адашев. — Так давай выпьем за это, друже! Чтобы никогда меж русскими ссор не случалось, а весь гнев их лишь на врагов земли нашей обращался!

— Давай! — согласился Зверев и стукнул своим кубком по краешку его бокала.

— И за дружбу выпьем!

— Не-ет, боярин. За дружбу отдельно!

Выясняли, за что и сколько пить, они до глубокой ночи. Были бы дома — до утра бы решали, а то и еще пару дней. Но хозяин двора ушел спать, заперев кухню, погреб, кладовку, и на очередной призыв веселых друзей служка не смог найти больше ни капли вина. Решили устраиваться на ночь. Князь уложил боярина рядом с собой — а утром обнаружил, что его уже нет. То ли проснулся раньше, то ли вечером на свежий воздух потянуло.

— Хороший мужик — боярин Даниил Федорович, — подвел итог Андрей. — Жалко, в семье не без урода.

Оставшись без холопов, опять отправленных делиться в слободе вестями про ливонских послов, князья до вечера дрались на саблях — не насмерть, конечно, а для тренировки, запивая развлечение хмельным пивом. Зверев думал, что старику придется сделать скидку на возраст — но тот оказался опытным воякой и слабость руки с лихвой компенсировал сложными фехтовальными приемами. Только уворачиваться успевай.

Ночью же, запершись в светелке, Андрей опять прошел врата крови, чтобы глянуть на мир глазами комтура и выяснить, что случилось с ним за последние дни.

Время оказалось потрачено напрасно: посольский обоз еще не добрался до Москвы.

Следующий день прошел в игре с ножами и кистенями — чем еще заниматься, коли дел никаких не намечается? После обеда Зверев показал Юрию Семеновичу, как сподручнее действовать бердышом. Тот немного побаловался, но стараться не стал. Изобретение Андрея ему не понравилось — рука за долгие годы срослась с саблей.

В сумерки на постоялом дворе стали собираться веселые хмельные холопы — полученные деньги они явно использовали по назначению. Пахом велел хозяину накрывать стол в трапезной, потчевать нагулявшуюся свиту. Князья же поднялись к Друцкому — перекусить за отдельным столом. Но едва они помолились и собрались разделывать запеченную в тесте цаплю, как в дверь постучали, просунулся незнакомый смерд:

— Прощения просим, бояре. Не здесь ли князь Сакульский ночевать изволит?

— Нет, не здесь, — отодвинулся Андрей. — А что у тебя к нему за нужда.

— Боярин Кошкин Иван Юрьевич прибыл, срочно к себе зовет. Надобность у него какая-то. Здесь рядом, через двор всего.

— Странно… — поднялся Зверев. — Извини, княже. Коли дьяк сюда примчался, приказ бросил, значит, случилось что-то серьезное.

— Я провожу, княже, — подобострастно поклонился слуга.

— Жди здесь… — Андрей буквально на секунду заскочил в свою светлицу, накинул поверх ферязи стеганый, подбитый енотом налатник, на голову поверх тафьи насадил треух, опоясался, вышел в коридор: — Показывай дорогу.

На улице было черно — ни зги не видно. Возможно, свет из маленьких окошек постоялого двора и позволял кому-то что-то различить. Но для этого глаза должны были хорошо привыкнуть к темноте — а Андрей после яркого трехрожкового канделябра практически ослеп.

— Постой, ты где? — окликнул он ушедшего вперед проводника. — Проклятье! Подожди немного…

Остановившись и закрыв ладонями лицо, он быстро прочитал заговор на кошачий глаз, опустил руки. День не наступил, но мир вокруг выпучился из беспросветной мглы, став хотя бы серым. Сараи, столбы, ворота, копешку сена возле конюшни, ворота он различал. А вот смерда — почему-то нет.

— На улицу, что ли, двинул? — Андрей ускорил шаг, толкнул калитку, вышел на середину накатанной до зеркального блеска улицы: — Эй, человек, ты где?!

— Это он… Он… — докатился шепот до его обостренного заклинанием слуха.

От забора напротив отделились две фигуры, еще пара появилась справа, скрипнул снег за спиной: кто-то отрезал его от калитки.

— Да где же ты, провожатый? — не так уверенно переспросил князь, двинулся вперед, к парочке, в которой каждый был выше его почти на голову. Ладони крест-накрест легли на рукояти ножа и сабли. — Отзовись!

— Я здесь, — глумливо хохотнул ближайший «прохожий», послышался шелест стали. Андрей качнулся вправо, пропуская мимо вполне ожидаемый удар, рванул оружие, первым же стремительным движением скрещивая его, словно ножницы, на горле убийцы. В лицо ударили брызги, пахнуло влажным теплом. Второй тать ударил чуть запоздало, но сильно. Князь повернулся боком, инстинктивно втягивая живот. Сабля его оказалась слишком высоко, и чтобы закрыться, и чтобы ударить, а вот косарь — как раз за спиной противника. Зверев со всех сил пырнул врага под лопатку, мысленно молясь, чтобы на том не оказалось кольчуги, крутанулся, прыгнул навстречу остальным душегубам. Они уже соединились — трое на одного, — и Андрей резко присел, посылая правую ногу вперед. Натоптанный снег оказался скользким, он упал на спину — но ногой попал по ступне левого убийцы. Тот рухнул вперед — осталось только подставить ему косарь под подбородок. Не вставая, князь рубанул ближайшего врага по голени, откатился, попытался встать — тут на него напрыгнул последний тать, ударил ножом в шею, но в темноте чуть скосил с ударом и, попав по свисающему краю треуха, сорвал его с головы. Андрей снова опрокинулся, ударился головой о ворота.

— Н-на! — В этот раз нож был нацелен в глаз, но его удалось отвести саблей. Послышался шелестящий посвист, князь поспешил соскользнуть пониже. Грузик кистеня с грохотом врезался в забор, тать отдернул оружие, замахнулся снова. Андрей, извернувшись набок, резко рубанул навстречу саблей. Сталь и запястье убийцы соприкоснулись — и кистень, разбрасывая из застрявшего в петле обрубка капли крови, отлетел в сторону.

— Ты что же это сделал, выродок? — как-то растерянно пробормотал тать. — Зачем?

— Хобби… — Андрей снизу вверх, как привык поступать с одетым в доспехи врагом, ударил его в живот.

Наконец он встал, откинул полешко, коим оказалась подперта калитка, вошел обратно на двор, добрел до крыльца, поднялся, толкнул дверь и упал внутрь…

— Эк ты неудачно, Андрей Васильевич, — привел князя в чувство заботливый голос Пахома. — Нехорошо получилось, обидно.

— Что там? — открыл глаза Зверев. — Я долго без сознания? Меня сильно порезали?

— Налатник — так просто в куски, княже, — сообщил дядька. — Ферязь попортили знатно, прямо по шитью. Теперича не одеть будет. Сапог вот тоже испорчен.

— Хватит тряпье жалеть, злыдень! Со мной что? Сильно ранен?

— На брюхе порез длинный, но неглубокий. За неделю затянется. На плече дырка, ухо порезано, синяков несколько.

— И все? Почему же я сознание потерял?

— Ты, княже, как вошел… А сапоги-то все в крови. Ну, поскользнулся, да головой и об столб, что лестницу подпирает. Сказываю же, неудачно вышло. С пятью татями управился, а тут на ровном месте чуть голову не потерял. Обидно, мыслю.

— Давно я без сознания?

— Дык, с вечера и лежишь. Уж часа два как.

— Тьфу, а я уж подумал… — дернулся было Зверев, но Пахом тут же прижал его грудь ладонью:

— Не шевелись, княже, рана на брюхе разойдется. Надобно хоть ночь перележать, дабы запеклась. Да еще пару дней резко не шевелиться. Ты лежи, Андрей Васильевич, лежи. А чего надобно, я принесу.

— Что с татями, не знаешь?

— Троих ты, батюшка, порешил, один с ногой увечным останется, еще один дышит, но слаб и кровью истекает. Мыслю, вскоре преставится.

— Князя Друцкого позови! Надобно хоть одного живым оставить. Спросить надобно, кто послал уродов.

— Дык, княже, Юрий Семенович первым делом за спрос взялся. Как тебя сюда донесли, так он зараз в сарай к татям и побег с двумя холопами.

— В сарай?

— Так не в дом же их нести, душегубов.

— И то верно, — признал Андрей. — Ну, коли мне вставать нельзя, тогда свечи задуй. Заснуть попытаюсь.

Но сон не шел, в голове из угла в угол бродили всякие думы. Бродили, но никак не складывались.

Когда смерд из Торопца начал рассказывать про ливонцев неприятные вещи — его повязали в тот же день, и сам царский писец, и лично князь Старицкий, двоюродный брат государя, не поленились истребовать для него страшной кары.

Заботились о чести послов? Может быть.

Когда князь Сакульский не успокоился и приехал сюда, его проследили — значит, нервничали. В первый же день попытались подкупить. Не получилось — решили и вовсе убить. Зачем? Почему? Из-за кусочка суши с полунищим населением, хозяева которого даже дань толком собрать не могут? Ладно бы, ливонцы так свои земли от завоевания спасти пытались — а то ведь свои вредят, царские любимчики. Подкуплены? Тоже непохоже. Нищей Ливонии такие высокопоставленные бояре не по карману. Неужели просто из желания России навредить стараются? Не хотят, чтобы она к Балтике вышла, на ее берегах закрепилась?

И как ни крутил Андрей эти мысли, иного мотива, кроме природной подлости и русофобии, в Старицком, Адашеве и компании он найти не мог. Отчего желание довести дело до конца только крепло.

Через два дня, вскоре после заутрени, в час, когда ливонское посольство выехало из Москвы, направляясь в Александровскую слободу, князь Андрей Сакульский вошел в ворота крепости. Его пытались остановить три раза, но выданная в прошлый визит грамота играла роль «золотого ключика», мгновенно устраняющего все преграды.

Всероссийский игумен пребывал у себя в келье — в той самой светелке, в которой уже не раз принимал князя. Он беседовал с людьми простецкого, купеческого вида — в одежде опрятной, даже дорогой, но не столь броской, как у большинства служилых людей. Ведь каждый боярин, а уж тем более князь стремился подчеркнуть богатство свое и своего рода. Купцы, особенно вне родных селений, старались вести себя поскромнее.

— Андрей Васильевич? — увидев гостя, чуть приподнял брови государь. — Рад, что не забываешь о моем приглашении. Проходи. Вот, знакомься, это Иван Нос, — указал он на грузного мужика в рубахе и армяке, с большой красной бульбой между глаз. — А это Федор Христианин. — Второй гость, с ярко-рыжей бородой и множеством оспин по лицу, предпочитал носить шелковую рубаху, атласные шаровары и синий зипун с белыми шнурами по швам. — Это Арей Ласточкин и Михайло Смоленский…

— Хорошего вам дня, добры люди, — коротко кивнул Андрей.

Реакция князя заметно разочаровала[19] царя, он чуть сморщил губы, взял с пюпитра мелко исписанные листы мелованной бумаги, роздал мужикам:

— Ступайте, учите. Князь, вижу, о чем-то известить меня торопится. Да благословит вас Господь. Жду вас послезавтра, сразу после службы.

«Ого, — мысленно удивился Зверев. — Оказывается, смерды здесь частые гости!»

— Чем обязан твоему вниманию, княже? — перебил его думы Иоанн. — Нечто ты решил желания мирские, суетные отринуть и Руси нашей себя без остатка посвятить?

— Прости, государь, — склонил голову Зверев, — не способен я на самоотречение, равное твоему или избранных слуг твоих. Слаб душой, о княжестве, о жене, о детях своих забыть не могу. Сын у меня вот летом родился. Как от него отречься, как забыть?

— Что же, Андрей Васильевич, понимаю, — повел бровями Иоанн. — Каждому своя юдоль свыше дана, не нам в промысел Божий вмешиваться. Заветы главные ты хранишь, плодишься и размножаешься, как Господь завещал. Сия стезя для рода людского и промысла высшего тоже важна.

— Но и про интересы государевы я не забываю, — вскинул голову Андрей. — Ведомо мне стало, что магистр Ливонского ордена и послы его намерены тебя бесчестью подвергнуть. По слову твоему, во исполнение обязанностей исконных собрали они в землях своих Юрьеву дань. Однако всем им известно, что склонен ты клятвам верить, коли они на кресте или Библии принесены. Посему намерены ливонские кавалеры собранное серебро себе оставить, тебя же пустыми обещаниями обмануть, бессмысленными переговорами запутать, время оттянуть, а как момент слабости русской настанет, так и вовсе от клятвы отказаться. В хитрости своей они уверены, а над честностью твоей насмехаются. О сем я тебя решил предупредить, дабы ты знал, с кем имеешь дело и позора мог избежать. Не поддавайся глупому обману, Иоанн Васильевич, не попадись в ловушку предательства. Не верь ливонцам! Заставь их подтвердить свое подданство и заплатить положенные подати полностью.

— Суровое обвинение, княже, — поджал губы царь. — Видать, есть у тебя доказательства верные, кои никто опровергнуть не в силах?

— У меня нет доказательств, государь. Но я знаю об этом совершенно точно.

— Вот как… — задумчиво пригладил бороду Иоанн. — Стало быть, Андрей Васильевич, ты предлагаешь мне поставить под сомнение клятву магистра христианского рыцарского ордена Вильгельма Фюрстенберга, его комтура Готарда Кетлера, всего посольства, определить судьбу населения лифляндского, будущее его и страны нашей, рискнуть добрым именем своим, полагаясь лишь на пустые, не подкрепленные ничем слова? Ты ведь понимаешь, княже, как обязан я буду поступить, коли обвиню во лжи послов ливонских и самого магистра? Сколь велика будет ответственность моя пред Богом и людьми, коли опосля ошибка какая всплывет?

— Это не пустые слова, государь, — вскинул подбородок Зверев. — Это слово князя Сакульского. Оно подкреплено честью моей и честью всего моего рода!

В этот раз государь задумался надолго. Минуты через три он взялся за колокольчик, что стоял на подоконнике, тряхнул им, а когда приоткрылась дверь, кратко распорядился:

— Адашева ко мне!

Царский писарь пребывал где-то неподалеку, явился почти сразу — и с порога уставился на Зверева змеиным немигающим взглядом. Казалось, еще чуть-чуть — и он прыгнет, вцепится зубами, впустит в жилы свой смертоносный яд.

— Ныне, Алексей Федорович, посольство ливонское прибыть должно. С недоимками за сорок девять лет. После того, как они серебро по счету в казну сдадут, на следующий день ко мне их проводишь.

— Слушаю, государь, исполню в точности. Коли же они…

— Никаких «коли», — спокойным тоном, но жестко отрезал Иоанн. — Я приму посольство только после того, как дань попадет в казну.

— Слушаю, государь. — Писарь наконец оторвал взгляд от князя, поклонился и попятился за дверь.

— Тебя же, князь, прошу вернуться в свой московский дом, — ровным голосом продолжил правитель. — Передай от меня пожелание здоровья княгине, с детьми своими любимыми побудь. Они ведь поди, соскучились. Пусть отцу родному порадуются. Ступай.

Эти ласковые слова означали только одно: домашний арест.

Как известно, все, что делает государь всея Руси, направлено на благо подданных. Андрей проникся этой истиной, когда, вернувшись домой, поднял сына на руки в тот самый день, когда у мальца прорезался первый зуб. Кабы не «арест» — не застал бы он этого момента, разве что из письма узнал. Как не увидел бы и первых шагов своего сына. И ремонта в левом крыле дворца не закончил бы, и печь не облицевал бы завезенными с Камы цветными глазурными изразцами, и хлев бы не обновил. Коли хозяина из дома не дергать — ему тут всегда работа найдется. Тем более, на таком обширном подворье, что досталось князьям Сакульским.

Поначалу Зверев беспокоился: что там на уме у Иоанна, отчего решил Сакульских к Москве привязать, у себя под рукой. То ли гнев обрушить намерен, то ли от беды спрятать. Но потихоньку, за хлопотами, тревога ушла, и Андрею стало казаться, что вот эту размеренную жизнь: просыпаться от нежного поцелуя жены, делать краше дом, играть с детьми и засыпать в объятиях любимой женщины — выбрал он сам. Ни о чем другом он не смел и мечтать.

Однако в дождливый, а потому счастливый Калинов день[20] в ворота дворца постучал незнакомый боярин: с коротко стриженной бородкой, тонкими усами, в простеньких сафьяновых сапогах и замшевых шароварах — но под распахнутым мокрым плащом виднелась дорогая ферязь без рукавов, надетая поверх небесно-голубой шелковой рубахи. С гостем были двое холопов. Они, не мудрствуя лукаво, вошли на двор, стали расседлывать лошадей, снимать с холок сумки и вьюки. Боярин же, строго соблюдая правила нынешнего этикета, остался у порога, молясь надвратной иконе.

— Гости! Гости! — шумно засуетилась Полина. — Дарья, платье мое неси! Агафья, Онуфья, Рамаза, детей переоденьте. Гребень мой где? Гребень несите! Кокошник… Нет, понизь, понизь давайте… Куда ты лезешь, в кованом они сундуке. И ожерелье достаньте с самоцветами. Дарья, ты где? Человека в погреб пошли! Зачем, зачем — за квасом! Нет, за пивом! Стой, куда?! Вина вели испанского принести… Нет, квас с ледника…

Об Андрее супруга в суете забыла, и он спокойно смог влезть в короткие войлочные бурки, шитые катурлином и украшенные по голенищу рубинами, заправить в них легкие атласные штаны, выбрать из сундука ферязь с серебряной нитью, опоясаться наборным поясом, набросить на плечи шубу. Жарко и тяжело, но что поделать — по титулу положено. Приоткрыв окошко, он увидел, что незнакомец уже вошел на двор и крестится на все четыре стороны, желая хозяевам добра и процветания. Следующим шагом должны были стать поклоны перед иконой над крыльцом. Причем в этот момент гостя полагалось уже встречать.

— Полина! Все, ты и так красивая. Пошли… Вот, проклятье, а посоха-то у меня и нет!

Опять же по обычаю, Андрей вышел первым, спустился на две ступени к гостю:

— Здрав будь, путник, приведенный волей Господа к моему крыльцу. Чего ты ищешь в наших землях: приюта, совета, али ночлега?

— Тебе здоровия, князь Андрей Васильевич, — заметно ниже поклонился незнакомец. — Я, боярин Никита Терпигорев, сын Андрея Терпигорева, пришел к тебе с поручением от государя нашего, Иоанна Васильевича.

— Всегда рады приветить хорошего человека… — У Андрея вылетело из головы, что именно следовало говорить в подобном случае, и он попытался сымпровизировать. Боярин начал подниматься по ступеням. Хлопнула за спиной дверь, на крыльцо вышла Полина в повязанном поверх кокошника платке:

— Здрав будь, мил человек. Вот, испей с дороги… — Княгиня слегка поклонилась, протянула серебряный ковш. Гость принял его со ступени, на две ниже хозяйки, поднес к губам.

— Что там? — шепотом спросил Зверев.

— Не знаю, — так же тихо ответила жена. — Еремей принес.

— Благодарствую, хозяюшка, — перевернул ковш боярин, демонстрируя, что не оставил ни капли.

— Сделай милость, мил человек, — опять поклонилась княгиня. — Преломи с нами хлеба кусок, коий Бог послал.

— Благодарствую, с радостью. — Гость вернул ковш и поднялся до конца лестницы. Полина пошла вперед, Андрей двинулся следом, пытаясь вспомнить, когда именно по нормам приличия можно будет снимать шубу. В теплый дождливый день под ней было невыносимо жарко.

Стол в трапезной был уже накрыт. Небогато: только заливные, соления, ветчина и копчености. И, разумеется, вино.

— Кушайте, гости дорогие, — поклонилась Полина. — На здоровье.

Княгиня ушла, оставив служилых людей наедине. Холопы гостя у стола пока не появились — вестимо, заняты были с дороги.

— Ну, — не стал оттягивать Зверев, — давай вздрогнем.

Он занял свое законное место в кресле во главе стола, потянулся за кувшином. Никита Андреевич занял место на лавке справа, взял себе с блюда ломоть хлеба, наколол кусок буженины, положил сверху, добавил пару огурцов, щепоть капусты. Поднял налитый князем кубок.

— За богатство и благополучие в этом доме!

Андрей кивнул, осушил кубок, наполнил сосуды снова, поинтересовался:

— Какими судьбами в наших краях, боярин? Чего надобно, что ищешь? Может, помощь нужна какая?

— Так ведь тебя ищу, княже, — усмехнулся гость. — Не поверишь, токмо-токмо из Ливонии вернулся! Был у государя с докладом. Он же, прежде чем в поместье на отдых отпустить, к тебе повелел заехать.

— За государя нашего, Иоанна Васильевича! — поймал гостя на слове Андрей. А когда тот осушил кубок до дна, поинтересовался: — И как там ныне, в Ливонии?

— Ты не поверишь, княже, — обеими руками отмахнулся боярин. — Они сошли с ума. Они все, то есть до единого ополоумели!

— Не может быть, — изобразил удивление Зверев. — Что ж там происходит?

— Даже не знаю, как и передать, княже, — переправил огурец в рот Никита Андреевич, тут же закусил его ветчиной. — Государь послал меня в Дерпт забрать собранную для него дань. Я приехал, затребовал золото, однако же меня стали уверять, что все оно должно быть отдано лишь с соизволения германского императора!

— При чем тут император?

— Вот и я о том же, княже! Сказал им, что мне ведомо: собранное золото в их подвалах. Они должны немедля отправить его государю, а уж опосля сношаться с кем только пожелают. Что за дело чужим властителям, коли дань положена нам? Мне сказали, что на подвале ратуши замки. Дабы не было воровства, ключи по уговору лежат один в Риге, а другой в Колыване. Без согласия тамошних бургомистров и казначеев открывать казну нельзя. Я предложил сломать замки, но они ответили, что там двенадцать бочек серебра и они, дескать, боятся, что сей долг останется на них, коли не получить согласия. Мы сговорились послать за казначеями гонцов, но и в Колыване, и в Риге они оказались в отъезде. После сего я упредил ливонцев, что, коли они не могут найти ключи, то царь сам придет и за ключами, и за данью. Но они лишь отписали государю письмо, в коем просили скидку с податей по талеру с каждого жителя.

— Значит, дань собрана, но в Москву ее так и не повезли?

— Да, княже. О сем я Иоанну Васильевичу и поведал. Он зело разгневался и безумных обманщиков повелел немедля покарать. Мне же приказал… — Гость запнулся, прихлебнул вина. — Вкусно твое угощение, Андрей Васильевич. Яства прямо во рту тают. Дозволь хозяюшку твою поблагодарить?

— Да, конечно. — Андрей хлопнул в ладоши: — Эй, кто там есть?! Княгиню позовите!

Полина появилась спустя четверть часа: в парчовом платье, с жемчужной понизью вместо кокошника, с широким серебряным оплечьем, усыпанным самоцветами, с перстнями на пальцах. Склонила голову:

— Звал, батюшка?

— Никита Андреевич хотел тебя за угощение поблагодарить, дорогая.

— Да, княгиня, это очень, очень вкусно! — подпрыгнул боярин.

— Да чем же тут потчеваться? Сейчас велю горячего принести! — улыбнулась она, посмотрела на мужа. Боярин Терпигорев тоже скосился на князя. Неловкая пауза затягивалась.

— Не разделишь ли трапезу с нами, матушка? — спохватился Зверев. — Стол без хозяйки пуст!

— Благодарствую, батюшка. Дозволь и холопов гостя нашего позвать, что тяготы пути с ним разделяли?

— Всех зови. Радость у нас в доме, гость приехал!

В считанные минуты трапезная наполнилась людьми, шумом, движением. Холопы, которые в полной мере делили с хозяином все тяготы пути, теперь могли разделить и угощение. Хозяйка челядь свою позвала. Какой может быть праздник, коли веселиться некому? Чем больше народу, тем и лучше. На Руси, если гостей за столом мало казалось, даже в княжьем доме бродяжку сирого и убогого могли за общий стол посадить. Пусть «внизу», пусть на самом краю — но все равно соседством не брезговали.

— Други мои, — поднялся Андрей. — Предлагаю выпить за нового друга моего, за славного боярина Никиту Андреевича.

— Любо, любо! — дружно подхватили холопы, хватаясь за кубки.

После того, как все выпили и немного перекусили, гость подозвал одного из холопов:

— Архип, давай… — Получив из рук слуги полотняный сверток, боярин откинул его края, вынул сверток уже бархатный, встал, повернулся к Звереву: — Тебя, Андрей Васильевич, князь Сакульский, государь жалует саблей булатной и повелевает немедля выступить вместе с ханом Шиг-Алеем в поход на бесчестных соседей наших, на орден Ливонский!

— Любо-о! — опять завопили холопы. — Любо князю! Слава, слава! Любо!

Андрей развел края тряпицы. Там лежал действительно царский подарок: сабля с рукоятью, увенчанной большущим изумрудом, со сверкающим позолотой эфесом, накладками из слоновой кости и ножнами, оправленными серебром и усыпанными самоцветами.

— За государя нашего, — вскинул наградное оружие князь. — За государя выпьем!

Сперва гости дружно пили за государя, потом за князя, потом за царский подарок и царскую милость. Лишь после этого Зверев спросил:

— Кем меня посылает государь к хану? Много ли детей боярских под мою руку дает?

— Воеводой Большого полка, княже, — рассмеялся боярин. — Великая честь. А сколько рати даст, не ведаю. Узнаешь у Бежаниц. Сбор ратям назначен там.

Иоанн не дал Андрею ни единого бойца! Зверев действительно был назначен воеводой Большого полка — да только самого полка в лихой татарской орде просто не существовало. Татары шли сотнями за своим ханом и повелителем, ханом Шиг-Алеем, бывшим властителем Казани, а ныне вассалом московского государя. Воевода оказался при армии лицом чисто декоративным — заместитель без права отдавать приказы, адмирал без флота, обычный посторонний наблюдатель. Имея при себе всего десяток взятых из Москвы холопов, много не навоюешь.

Нет, Иоанн не издевался над князем, он действительно вознаградил Андрея Васильевича достойно и щедро. Ведь как воевода он имел право на изрядную долю добычи. Князь Сакульский сходит в поход, посидит в шатре, попивая вино, послушает, как хан раздает приказы своим нукерам, с безопасного расстояния полюбуется на схватки — и станет заметно богаче. Только и всего.

Рать неспешно двигалась по широкому утоптанному тракту. Впереди, насколько хватало глаз, тянулась степная конница: стеганые халаты, мохнатые шапки, круглые щиты и саадаки на крупах лошадей, копья у стремян. Холопы тоже ехали с рогатинами, при оружий — но без брони. Земли еще псковские, до Печор три перехода — чего бояться?

Несмотря на середину сентября, леса вокруг уже облетели и просматривались на сотни саженей в глубину. Влажные от дождей поля почернели, трава на заставленных копнами лугах подгнила и полегла. Деревни, мимо которых шло войско, стояли пустыми. Татары, хоть и были ныне союзниками, репутацию все едино имели дурную. Колонна прошла мимо одинокого хутора, огороженного не частоколом, а плотной жердяной стеной. Полуоткрытые, перекошенные створки ворот, за ними — бельмо затянутого пузырем окна. Чуть в стороне чернела крыша хлева, чердак которого плотно был забит коричневым сеном.

Андрей долго смотрел на это селение, пытаясь понять, что же оно ему напоминает, а когда отвернулся, увидел опять же знакомую топкую болотину, не заросшую даже неприхотливыми ивовыми кустиками. Только редкие корявые березки пытались удержаться на разбросанных там и сям островерхих кочках.

— Вот проклятье… — По спине и животу побежал холодок от неприятного предчувствия. Зверев натянул поводья, вернулся к заводным лошадям, снял с вьюков свой бердыш.

— Ты чего, княже? — забеспокоился Пахом.

— Не знаю… — неуверенно ответил Андрей. — Не нравится.

— А ну, ребята, — тут же скомандовал холопам дядька. — Бердыши разобрать, щиты к ноге повесьте, косари и сабли поправьте, дабы удобно браться было.

— На паре пищалей пороху подсыпь на полку и фитили запали, — тихо приказал князь. — Пусть подымят. Не обеднею.

— Сделаю, княже… — Пахом спешился и принялся высекать искру. — А что случилось-то?

— Предчувствие у меня дурное, дядька, предчувствие… — Зверев пнул пятками коня, нагоняя оторвавшихся татар.

Болотина оборвалась, отрезанная от густого березняка прямой и ровной, похожей на дренажную канаву, речушкой. Лес подступал почти к самому тракту, по краю опушенный ивовыми зарослями. На ветках болталось множество сухих стеблей — словно повозка с сеном проехала слишком близко и ободрала себе мохнатый бок. Андрей сглотнул и сипло приказал:

— Ну-ка, ратники, бердыши поднимите, левый бок себе прикройте.

Скакун князя мерно двигался мимо кустов, всадник внимательно следил за темнотой в глубине кустарника. Там что-то таилось — дышало, тихо шелестело, перетаптывалось на месте. Он натянул поводья, собираясь отдать приказ всем дружно врубиться в ивняк — но тут услышал щелчок и инстинктивно нырнул вправо, почти вываливаясь из седла, чтобы оказаться за тушей лошади.

Оглушительный залп ожег ноги огнем, скакун качнулся и безжизненным кулем рухнул набок — Зверев еле успел отвести руку с бердышом, чтобы оружие не придавило, и оказался глубоко вдавлен в липкую глину. Вокруг разом все закричали, застонали, лошади издали жалобное ржание, некоторые кинулись прочь, все заволокло белыми клубами, кисло пахнущими порохом.

— Сволочи! — От страшной боли внизу князь не мог даже закричать, только шипел и скрипел зубами.

В дыму замелькали какие-то фигуры, послышался лязг железа. Похоже, участники засады торопились добить раненых. Один оказался рядом, запрыгнул на тушу — Андрей тут же ударил снизу острием между ног. Разбойник отвалился, его стон утонул в общих криках. У лошадиной морды мелькнул кто-то еще — Зверев рывком приподнялся, широким взмахом достал его по ногам, откинулся обратно в грязь и перехватил бердыш коротким хватом перед собой.

Слева грохнул выстрел. Через несколько секунд — еще один. Справа с гиканьем налетали татары. Дым развеивался, Андрей увидел совсем рядом мужика в кольчуге и с окровавленным топором. Их взгляды встретились — и тут до места засады добежал Пахом, рубанул татя из-за головы. Убийца, прикрывшись щитом, попытался попасть дядьке по ногам, промахнулся, подставил щит под новый удар — и тут его пробили сразу два татарских копья.

— Андрей Васильевич! Княже! Ты жив? Жив?

— Кобылу сними, тогда узнаем.

С помощью нукеров окровавленную тушу сдвинули в сторону, князя подняли, отнесли на траву, дядька принялся торопливо ощупывать тело.

— Господи, спаси, помилуй и сохрани грешного раба твоего Алексея, Господи, спаси, помилуй и сохрани…

— Ну, что там, Пахом?! — спросил Зверев, совершенно не ощущавший ног. — От меня чего-нибудь осталось?

— Ой, прости меня грешного, как же так… — перекрестился дядка.

— Да что там, не томи?!

— Андрей Васильевич, у тебя на обеих ногах ниже колен живого места нет, все кости размозжило. Видать, в тебя душегубы метились, кобыле твоей и тебе весь свинец достался.

— Холопы как?

— Ребята? — Пахом оглянулся через плечо. — Четверо на ногах, остальные не ведаю. Но они, изверги, явно в тебя метились. В тебя, княже.

— Коли так, не плачь, а радуйся. Жив я все-таки. Ноги водой от грязи промой, пока зараза какая в кровь не попала, потом хлебным вином протри, порошком из ноготков засыпь от антонова огня, мхом обложи и в лубки замотай.

— Не беспокойся, княже, все сделаю. Дело знакомое, не впервой увечных выхаживать.

— Остальных мальчишек проведай, как живы. — Андрей закрыл глаза. — Вот и все. На сегодня я, кажется, отвоевался. Обманул меня Лютобор с зеркалом Велеса. Сказывал, никогда оно не ошибается. Ан вот, оказывается, врет… Или нет?

Мечта Даниила

Через неделю Андрей снова, как в первый день, лежал в постели в своей детской светелке, в усадьбе бояр Лисьиных возле святого озера, созданного крестом Андрея Первозванного. Родительское поместье было от места схватки ближе всего — туда Пахом раненого и привез. Перепуганная мать забегала в комнату чуть не каждую минуту, спрашивая, что ему нужно, удобно ли, тепло ли. Отец заглядывал пореже, где-то один раз в час — но только крякал и покачивал головой.

Здесь Зверев впервые за последние годы остро пожалел, что в шестнадцатом веке на Руси не было ни компьютеров, ни телевизоров, ни хотя бы радио. Да что там телевизора — книг нормальных не имелось! Не Псалтырь же перечитывать от безделья? Воспоминания о настоящем доме, о своем времени нахлынули с новой силой, но… Но с перебитыми ногами Андрей не мог ни совершить обряд, ни вообще дойти до колдовского алтаря. И поговорить с Лютобором не мог, даже мысленно — неутихающая боль мешала сосредоточиться.

Четвертой ночью по приезду в комнате вдруг запахло прелой листвой, перед окном выросла темная фигура, неслышно подплыла ближе. На ноги повеяло холодком, боль ослабла.

— Это ты, мудрый волхв? — шепотом спросил Зверев.

— Слышу все, как стучится кто-то ко мне, — хрипло ответил чародей. — А войти не может. Так и понял: с тобою, чадо, неладное случилось.

— Ты можешь меня исцелить, Лютобор?

— Конечно, чадо… Но ты и сам все славно сделал, не зря я тебя учил. Вот маненько только подправлю, не то срастется неверно, хромать будешь… Вот и все, отрок. Месяца через три на ноги встанешь.

— Через три-и?! — чуть не подпрыгнул Андрей. — Ты же колдун, Лютобор! Нечто зараз не сможешь вылечить?

— А ты ныне кто, чадо? — В голосе древнего кудесника послышалась усмешка. — Нечто сам не ведаешь, в чем наша с тобой сила? Наша сила в мудрости, а не в могуществе. Мы не можем обрушить на врага камни, но знаем, какой камушек толкнуть, чтобы на него сошла лавина. Но ни ты, ни я, ни кто иной не заставит лавину покатиться вверх по склону. Мы можем спасти увечного от антонова огня, язв и плохого сращения. Но исцеляться больной должен сам. Мы можем заглянуть в будущее или прошлое, но не способны его создать.

— Ты уверен в этом, мудрый волхв?

— Нет, чадо. Ныне постиг я, что праотец наш, могучий Сварог, создал сей мир слишком сложным для моего понимания. Всего десять лет тому знал я несокрушимо, что роду русскому отведен на земле весьма малый срок и сгинет он через тридцать лет бесследно. Ныне же вижу, как камешек малой толкнул лавину нежданную, и отрок слабый из обреченного страдальца стал правителем великим; как враг, что истреблять нас хотел, ныне в друга оборотился и ради царствия нашего с ворогом закатным бьется. Посему теперича опасаюсь я слово свое давать о том, на что обречено грядущее рода Сварогова и земли русской…

— Ты кого обозвал булыжником, старик? — усмехнулся Зверев.

— Того, кто толкнул лавину. — Руки Лютобора продолжали скользить по его ногам.

— Надеюсь, теперь ты больше не собираешься помирать?

— Свой срок отмерил я себе, равный сроку рода русского, чадо. Род оказался сильнее, и я рад искренне сему чуду. Но я устал, чадо. Мне нужен отдых. Мыслил я, глаза мои сомкнутся в день горести и печали. Но коли они закроются в дни радости и торжества, то покидать сей мир станет лишь приятнее.

— Не покидать его вообще будет еще лучше.

— Должен же я исполнить хоть одно из своих предсказаний, дитя мое? — Лютобор накрыл его лицо холодной ладонью. — Исцеляйся, чадо, исцеляйся. Из трех врагов, что истребить желали внуков Свароговых, из царства восточного, царства южного и царства закатного покуда ты одолел лишь одного ворога. Ныне восток стал не злым, а дружеским. Но бремя твое не исчезло. Ты сам выбрал сей путь, ты сам захотел изменить вселенную и перевернуть грядущее. Так исцеляйся! Дорога ждет тебя, сын созидателя всего сущего…

А затем настало утро — и Андрей так и не понял, приходил к нему учитель на самом деле или это был всего лишь сон.

— Доброе утро, сынок, — приоткрыла дверь Ольга Юрьевна. — Велеть каши принести?

— Спасибо, мама, чуть попозже. А пока Пахома покличь, помощь нужна от дядьки.

— Сейчас, сынок, обожди.

Взъерошенный сильнее обычного холоп явился спустя минуту, виновато потупился:

— Звал, княже?

— Звал, звал. Одеяло откинь и держи лубок на левой ноге. Крепко держи, чтобы не болтался.

— Так, Андрей Васильевич?

— Да… — Зверев начал крутить из стороны в сторону ступней, стиснув от боли зубы. Глаза заслезились. — Чего молчишь? Сказывай чего-нибудь!

— Все в порядке, Андрей Васильевич. То есть жаль, конечно, но в порядке.

— Что плохо? Что жалко? Что в порядке?

— Ну, холопов, что на дороге побило, четверо было убито, а остальные поранены. Кто сильнее, кто слабже. Так еще двое ныне преставились, пожалей их души, Господи. Четверо же на поправку идут, вскорости в седло сажать можно.

— Ой, мамочки, как оно… Кто нападал, спросили?

— А некого оказалось, княже. Побили всех на месте. Было-то всего два десятка. Татары сгоряча и порубали.

— Жалко… Ты это… Друцкому посыльного отправь, пусть знает, что я ранен. Пусть пока на меня не надеется.

— Ты чего делаешь, ирод?! — Ворвавшись в светелку, боярыня принялась рьяно дубасить холопа. — Не видишь, больно ему?! Не видишь, плачет?!

— Оставь его, мама! — взвыл Андрей, когда холоп, уворачиваясь, дернул за лубок. — Оставь, так нужно! Нельзя долго просто так валяться, суставы срастутся. Двигать ступнями нужно, двигать. Или потом ходить не смогу. А он лубок придерживает.

— Да? — Боярыня отпустила волосы несчастного дядьки. — Так давай я придержу.

— Нет, мама, тебе нельзя. Ты меня жалеть начнешь. А жалость, она иногда только вред приносит.

— Может, хоть кваску принести?

— Кваску можно, — согласился Зверев. — Только ты, пожалуйста, не смотри. А то Пахом пугается.

— Как же ты терпишь все это, кровинушка моя?

— С радостью, — соврал Андрей. — Болит — значит, срастается.

— Ладно, делайте, что хотите, — махнула рукой боярыня и ушла.

Вместо нее появился отец. Не меньше получаса он наблюдал за стараниями Андрея, потом подошел ближе, похлопал его по плечу:

— Я горжусь, что у меня такой сын, Андрей. Пусть один, но зато — ты.

Но после завтрака в светелку опять пришла скука. Глядя в щель приоткрытого окна, Зверев вдруг подумал, что тоскливо на Руси бывает, верно, не ему одному. И если кто-то вдруг начнет здесь торговать забавными историями, что можно почитать долгими зимними вечерами, то заработает на этом наверняка никак не меньше, чем на лесопилке или судоверфи.

— Пахо-ом! Ты где?! А ну, организуй мне быстренько чернила и бумагу. Не все в потолок князю твоему плевать, есть дела поинтереснее.

— Что сказываешь, Андрей Васильевич? — заглянул в дверь холоп.

— Чернила, перо, бумагу, — загнул три пальца Зверев, подумал и опустил еще один: — И гонца в Великие Луки пошли. Пусть запас и того, и другого купит.

Писательским мастерством до этого момента Андрей никогда не занимался, поэтому просидел над первым чистым листом довольно долго. В голову ничего не шло.

— Ну и ладно. Если врать не получается, нужно просто какой-нибудь фильм из будущего пересказать…

Лист все равно оставался чистым. Князь Сакульский подозревал, что истории про «Матрицу», «Терминатора» или «Хищника» здешней публикой будут восприняты, мягко выражаясь, с непониманием.

— Есть, вспомнил! Граф Дракула! Он всего лет сто назад жил, если не ошибаюсь… — довольно ухмыльнулся Андрей, и перо наконец-то заскользило по коричневому листку:

«Сказание о Дракуле-воеводе. История сия была явлена миру достоверными летописями, найденными в Вышеградском замке валахского князя.»

Изложение истории, сложившейся в уме из четырех известных Звереву фильмов и сдобренных современными, известными ему реалиями, занял целых девять дней. Потом из Москвы примчалась с детьми Полина и едва не утопила его в слезах. При ней творить богохульные сказки не представлялось возможным — но зато жена и не покидала его ни на минуту, так что выздоравливать стало уже не так тоскливо.

Еще через полмесяца раненого навестил князь Друцкий. Привез исцеляющую ратные увечья воду из святого источника святого Владимира Ржевского, красивую бекешу, подбитую куньим мехом, и высокие медвежьи унты.

— Из Литвы что-нибудь слышно? — поинтересовался Зверев, не очень надеясь на ответ.

— Нам с тобой, княже, хороших вестей ждать пустые надежды, — отмахнулся Юрий Семенович. — Рази кто для завоевания татар посылает? Тебе хоть один случай ведом, чтобы степняки город али крепость взяли? Татары — это так… Честной народ пугать. Города берут пушки да служилые люди. Их же государь в поход не давал. Вестимо, ливонцы его обманули — он их наказал. Ныне повинятся орденцы, дань привезут, на сем все и кончится, мир подпишут. Нет, княже, ничего еще не началось. Надобно силу еще приложить, дабы дело стронуть… Да ты лежи, не беспокойся. Выздоравливай. Я ныне в Ивангород поеду. Пережду, пока замиряться все начнут, там и погляжу, чего еще сделать можно. Авось, придумаю какую уловку.

Ночевать гость не остался — сославшись на хлопоты в уделе, умчался верхом в сопровождении десятка холопов.

Вскорости, по первому снегу, отправился на ратную службу боярин Василий Лисьин — по разряду отцу Андрея выпало ближайшие полгода сторожить русские рубежи где-то за Окой. Без холопов и хозяина в усадьбе и вовсе стало тихо и пусто, это ощущалось даже с княжеской перины.

Только перед Рождеством Зверев наконец-то смог впервые опустить ноги с постели и попытаться на них встать. И тут же убедился, что служить ему конечности не хотят: исхудавшие, как у узника Бухенвальда, ноги подгибались под тяжестью крепкого тела бывалого воина.

— Хорошо хоть, ступни шевелятся, — обнадежил жену Андрей, повисший на женщине чуть не всем своим весом. — Зови Пахома, пусть в баню меня несет. А то, боюсь, короста скоро кусками начнет отваливаться.

Мышцы с костей пропали быстро — наращивать их обратно пришлось с немалым трудом. Только через две недели князь научился стоять без посторонней помощи. И еще через две — сам ходить. К середине февраля он уже бегал, к концу — начал ежедневно, от завтрака и до ужина, заниматься с Пахомом извечным мужским делом: бой на саблях, на бердышах, ножах. С топором против меча и щита, со щитом против конного воина, против пешего, с ножом против кистеня. Восьмого февраля в усадьбу прибыл нежданный подарок: двадцать пять возков с серебряной и золотой посудой, коврами, тюками ткани и бочками гвоздей, скобами, лютнями, лампами, свечами, подсвечниками, медом, платьями, кафтанами, башмаками и прочим барахлом в самых забавных сочетаниях. За обозом тянулось стадо не меньше чем в три сотни голов крупного скота и несчитанное число овец и коз. Нукеры задерживаться не стали, сославшись на приказ хана. Передали князю в руки два увесистых кошеля, сели на шедших за задней телегой скакунов и умчались в сторону Великих Лук.

— Что это, батюшка? — не поняла Полина.

— Добыча, — пожал плечами князь. — Я так понимаю, моя доля. Ну, я добыл, а вам разбирать.

К концу марта Андрей окреп уже настолько, что легко держался в седле, мог управлять скакуном одними ногами и вполне успешно насаживал на рогатину подвешенный к ветке дуба сосновый чурбак. Пора было покидать родительское гнездо — но Зверев пока не решил, куда разумнее отправиться: в Москву, где решался вопрос войны с Ливонским орденом, или в княжество — проверить, как обстоят дела с хозяйством, слишком долго находившимся без присмотра. К тому же на русскую землю пришла весна, широко разлились реки, скрыв в глубине половину дорог, а уцелевшие — размокли до полной непроходимости. Да и Ольга Юрьевна не торопилась расставаться с возмужавшим вдалеке от нее сыном, уговаривала дождаться отца, которому уже подошел срок возвращаться со службы.

Ближе к концу мая от половодья не осталось и следа, дороги просохли до каменной твердости, от Василия Ярославовича известий не приходило. Княжеская чета решилась-таки ехать к себе в имение. В гостях хорошо, да дома, может статься, немало дел решения дожидаются, дворня обленилась, присмотра нет. Вот тут, в день Ивана Богослова[21] перед воротами усадьбы неожиданно и спешился бодрый и веселый, заметно помолодевший Юрий Семенович Друцкий.

— Здоровья тебе, хозяюшка, — обгоняя холопов, вошел он на двор. — Тебе, Полинушка, счастия и богатства. Как здоровье, Андрей Васильевич, храбрый наш, непобедимый витязь? Готов ли снова в седло подняться, саблей в чистом полюшке помахать? Мыслю, есть у нас с тобой такая счастливая возможность.

— Неужели война, дядюшка? — встрепенулся Зверев.

— Это ныне на волоске висит, Андрей Васильевич. И так уж милостив к нам Господь, что с вопросом сим опять от тебя все зависит.

— Помилуй, Юрий Семенович. Я, почитай, полгода в постели!

— Уж такова судьба твоя, княже, даже в постели участью пределов дальних вертеть, — весело рассмеялся Друцкий. — Дело в том, что друг твой Адашев, который Даниил… Ну, помнишь, в Александровской слободе в гости наведывался? Так вот…

— Гости дорогие, что же вы позорите меня, на улице все стоите? Коли побеседовать хочется, так в горницу идите, али в трапезную. Я пива и огурчиков велю принести, — перебила мужчин Ольга Юрьевна. — И рыбки копченой.

— Пива? — подергал себя за бороду князь Друцкий. — От пива я не откажусь. В горле, пока скакал, пересохло. А разговор получится долгий.

Через несколько минут они уже сидели в прохладной трапезной с распахнутыми наружу окнами, а гость, неторопливо прихлебывая чуть горьковатый хмельной настой, рассказывал:

— Стало быть, Андрей Васильевич, после беды твоей, что на дороге случилась, доблестный наш хан Шиг-Алей повел свои лихие сотни на покинутую Богом ливонскую землю. Сразу, за Печорами разделил он орду на малые сотни и повелел скакать на все стороны, брать добычу, какая понравится, а что не по нраву придется, так то жечь, дабы никому другому не досталося. Ну, что тут скажешь? Порезвились они славно, тут уж ни отнять, ни прибавить. Во всей Ливонии от озера Чудского и до самого моря ни из единого замка и ни из единого города ни один воин им навстречу не вышел, дабы землю свою защитить и людей, что каждый год оброк платят и барщину тянут. Татары хвастались, такой полон они собрали, что веревок его вязать у них не хватило, а потому брать они стали лишь юношей и девиц возрастом от двенадцати до шестнадцати годов, а всех прочих бросали за ненадобностью.

Скота же собрали столько, что ненужный загоняли в сараи и жгли вместе с ними. Хотя тут они, верно, врут. Кто же скотину жечь станет, коли взять можно? Скотина не человек, сбежать не попытается, в спину не ударит, вязать ее не надобно… Так вот. У Дерпта народ померз, многие тысячи. Сбежались туда спасения искать — ан ворота отворять никто не стал, татар убоялись. Три дня хана ждали. На улице же мороз стоял изрядный. Декабрь поди. Беглецы сии все и померзли, полные рвы ими завалены были. Шиг-Алей же Дерпта трогать не стал, мимо прошел. Степняки, они ведь на стены лезть не любят, не в их сие обычае.

Гуляли татары по ливонской земле добрых три месяца, а иные и более. Ушли, лишь когда устали, и когда жечь и грабить вне стен каменных стало нечего. Добычи привезли столько, что и не счесть. Вестимо, и в сказках столько никогда не обещалось, сколько они на деле привезли. Дань Юрьевскую до скончания веков из нее платить можно было бы. Но раньше Шиг-Алея до Москвы посольство успело добежать ливонское и с Алексеем Адашевым мир вечный подписать. Уж и не знаю, на что рыцари согласие свое дали, но, мыслю, на все, чего писарь указать не поленился. Договор сей привез, как мыслишь, кто? Брат писарской, Даниил Адашев. Он же после того воеводой в Ивангороде сел. А через речку от сей крепости иной город стоит, Ругодив. Нарва, по-немецкому.

Перебрался я туда, в трактире комнату снял. Там и проведал, что крепостью нарвской командует от ордена фогт Эрнст фон Шнелленбер, славный такой, веселый малый. Показалось мне, что родичи мы с ним по линии кузена моего, Жана де Щанпольона, женатого на троюродной племяннице моего крестного отца. Взял я с собой вина хорошего и отправился к фогту Эрнсту решить этот важный вопрос. Ты сам понимаешь, княже. Коли родственник в твой город приехал, но визит вежливости не совершил, то ведь и обиды возникнуть могут. Уважаемый фон Шнелленбер меня принял, честь по чести. Мы с ним славно посидели, линии отцовские вспоминая, и родственников общих так-таки нашли. Уж не помню, каких. Было сие уж спустя шесть кувшинов не считая первого. Тут я его и спросил, могут ли пушки его крепостные до Ивангорода добить? Ибо слышал я, что русские пищали более крепкие, нежели немецкие, и они через реку добивают, а наши ядра в воде тонут.

Фогт Эрнст обиделся сильно, да… Повел меня к наряду на угловой башне, пушкарей тамошних призвал. Я же всем вина налил немедля, честно, дабы за хлопоты не обижались. Ну, и начали мы через Нарову ядра метать…[22] Да-а… С каждого ствола по два раза пальнули. Иные ядра попадали, иные правда в воду булькались. Повеселились славно. А вина я в пушкарей влил столько… ныне и вспомнить страшно.

Однако же день сей кончился, настал новый. Пристыженный, пришел я вечером к другу своему Эрнсту, принес кошель с тремя гривнами серебром, покаялся, что через меня у него поруха случиться может. Чай, без приказа порох жег и ядра тратил. Посему, мол, хочу ему убыток возместить, коли снимут его с должности, али еще как накажут. Он серебро взял, мы за примирение выпили изрядно, пушкарей тоже угостили. Тут я и скажи, что вдвое больше дам, коли мне самому по подлым диким русским стрельнуть разрешат. Доблестный фогт фон Шнелленбер отказать не смог, а потому веселье наше продолжилось. На третий же день я объявил во всеуслышанье о русской трусости, ибо жалкие варвары не посмели ответить нам ни единым выстрелом, хотя мы бьем их уже два дня. Я дал фогту еще серебра, дабы не поимел он убытка в случае своей отставки, и мы опять начали дразнить ядрами, как мы выражались, «русского медведя, трусливо зарывшегося в берлогу». Баловство наше, кстати, вызывало в бюргерах изрядное веселье, и они немалыми толпами высыпали посмотреть, как наши ядра кромсают стены Ивангорода и выбивают камни из башен.

Даниил же Адашев, в воеводах оказавшись впервые, растерялся изрядно. У него на руках грамота была перемирная, по коей воевать было никак нельзя, но и терпеть обстрел каждодневный он не мог. Боярин четвертым утром прыгнул на почтовых и помчался жалиться государю и просить братьего совета.

Зверев фыркнул, ткнулся носом в кружку. Он не стал спрашивать, откуда князь Друцкий знает, как себя вел и что думал молодой воевода, но очень сильно подозревал, что во время своего сидения на реке Нарове хитрый старик каждодневно пил не с одним только фогтом фон Шнелленбером. Ведь, как воспитанный человек, он не мог, проезжая Ивангород, не навестить хорошего друга своего близкого родственника.

Юрий Семенович прихлебнул пива и продолжил:

— Государь наш, честнейший Иоанн Васильевич, как ты знаешь, многое простить способен, но токмо не клятвопреступление открытое. Не ведаю, пытался писарь от него сие скрыть, али нет… Да и как скроешь, когда пушки каженный день палят? Рано, поздно — такое завсегда откроется. Стало быть, пришел наш тишайший государь в великую ярость, приказал собрать свободные полки, пойти с ними на Ругодив, город взять, окрестности разорить, а виновников в нарушении мира прилюдно повесить. Крепости же Ивангородской на пальбу ливонскую отвечать огнем столь же ярым, как при вражьем приступе. Остался друг твой Адашев собирать для похода служилые полки, а указ царский опять же почтой своему помощнику отослал. На вербной неделе приказ в Ивангород пришел, в апреле. Тут пушкари русские по Ругодиву все вдруг и ответили. И оказалось, что палят они куда далее и точнее, нежели умельцы фогтовы. Немецкие ядра лишь по стене угождали да по башням русским, а царские подарки в самый город падать стали, дома и склады торговые ломая, людей увеча и припасы разоряя. Бюргеры тем же вечером супротив друга мого дражайшего взбунтовались, попытались под стражу взять и русским выдать, да он успел в крепости запереться. Притом со злости приказал за реку еще яростнее стрелять.

Тут бюргеры ругодивские собрались и два письма отправили. Одно на нашу сторону, ратникам, в коем обещались добром жить, фогта злобного отдать, о мире умоляли и условия сего уговора испросили. Другое отослали магистру Фюрстенбергу с мольбами о помощи. Наши воеводы, не будь дураки, потребовали Ругодив вовсе государю отдать, крест на верность Иоанну всем поцеловать, а кто не желает жить в пределах русских — так тем уходить невозбранно с добром, кто сколько забрать сможет. Горожане согласились: грамоты подписали, целовали крест, обещали сами крепость одолеть и фогта выдать. Упросили, чтобы русские стрелять перестали. Двух уважаемых горожан отправили в Москву с присягами и целовальными грамотами, дабы те государя в честности своей заверили. Уточняли все, кому, сколько и когда подати платить придется, какой гарнизон государь к ним поставит, кто на его содержание тягло станет нести.

Пока посулы, уговоры да уточнения длились, аккурат знакомец наш, комтур Готард Кетлер, подошел с ратью в несколько десятков доблестных рыцарей с кнехтами своими, числом всего сотен шестнадцать, может даже пятнадцать, а то и менее. И как сила сия у Ругодива лагерь разбила, вмиг настроение сменилось у горожан. Порвали они на берегу, на глазах у русских, все грамоты и договоры, кричали срамные слова и поносили всячески, сколько фантазии хватало.

Ратники в Ивангороде озлились изрядно, опять пушки и пищали их ядрами стали плеваться. И тут… И тут…

Князь Друцкий начал захлебываться от смеха.

— И тут рыцари ливонские сказали комтуру, что больно опасно стоять у города, когда округ пушки стреляют, да еще того и гляди русские реку могут перейти и резню учинить. Свернули лагерь свой и скорым маршем уж к вечеру ушли все до последнего. Так и удрали, Кетлера одного Ругодив оборонять оставив… Комтуру что делать? Тоже следом убрался. Токмо что и сделал, так славного фогта Эрнста фон Шнелленбера с собой забрал, а заместо него в крепость ревельского командора Зеегафена посадил с малым гарнизоном. Ревель — это они так Колывань кличут. Вот…

Юрий Семенович отсмеялся, запил веселье хорошим глотком хмеля и продолжил:

— И тут на тебе, какая неприятность случилась! В одном из трактиров зашедшие выпить вина горожане увидели икону Богородицы, оставленную в трапезной русскими купцами. Подгулявши, немцы стали глумиться над иконою и бросили ее в огонь. И вдруг пламя прыгнуло из-под котла кверху — как испугалося лика святого — и охватило потолок. В комнату влетел вихрь, подхватил огонь и разнес по всему городу! Стра-ашное было дело. Прямо ужас…

Зверев пытливо глянул на гостя. Изложенная им история показалась ему несколько странноватой. Даже подозрительной.[23] Старик весело округлил глаза и вскинул брови, словно отвечая: «А при чем тут я?».

— Дальше, дальше что было, дядюшка? — поторопила его Полина. Слушателей в трапезной набралось уже немало.

— Как только русские увидели из Ивангорода, что Нарва объята пламенем, — поднял кружку князь, — то бросились — кто на лодке, кто на доске — через реку, выперли железные городские ворота и посыпали в город. Ругодивцы сдались тут же, и победители начали тушить пожар, немцы же заперлись в крепости и хулили их со стен дурными словами. Полных два дня они ругались, а опосля кликнули воевод наших и поклялись именем Божьим, что отдадут крепость, токмо если их свободно выпустят с честью и оружием, а верным ордену горожанам невозбранно позволят с ними уйти. Хотя бы в одной одежде и безо всякого имущества. Воеводы поцеловали крест в том, что сдержат обещание, и поутру Зеегафен оставил укрепление, уйдя в замок Везенберг, что стоит там неподалеку. Правда, ратники и воеводы ивангородские, обосновавшись в Ругодиве, стали после сего осматривать окрестные места и ненароком приблизились к оному Везенбергу. Сего зрелища комтур и воины его устрашились безмерно. Сочтя, что их собираются воевать, кинулись к лошадям и немедля умчались прочь, оставив без боя замки Везенберг, Сыренск[24] и Тольсбург. После полудня двенадцатого мая никого из рыцарей или их воинов округ Наровы более никто не видел, я же оседлал лошадей и прямым ходом помчался сюда.

— Видно, есть причина, Юрий Семенович, — понял Зверев.

— Да, и зело важная. Даниил Адашев ныне армию, мыслю, ужо собрал и ведет ее к Ивангороду по Великолукской дороге. Другого пути по суше туда нет. Однако же, Андрей Васильевич, коли он дойдет до Ругодива и увидит, что город сдан, иного ему не останется, кроме как войско распустить и делом своим воеводским заняться. Супротив указа боярин Адашев не пойдет.

— Это так, — согласился князь.

— Он твой друг, Андрей Васильевич. Уговори Даниила не с востока, а с запада Чудское озеро обойти. По ливонским землям. Глядишь, орден их от разорения попытается защитить, война всерьез завяжется. А то ведь дело к очередному перемирию идет. С Ругодивом ливонцы расстались и на том рядную грамоту подпишут. Но за новые, еще не захваченные города, мыслю, вступятся. Не могут не вступиться! Коли Юрьев нам отдать — это значит разом всего епископства лишиться. Что скажешь, сынок, попробуешь? Холопов я к Лукам Великим ужо послал, караулят. Как войско появится — мигом упредят.

— Попробую. — Андрей взял жену за руку, поцеловал ладошку: — Прости, родная моя. Боюсь, в княжество тебе придется возвращаться одной.

Воеводу Даниила Адашева они перехватили на марше. Боярин покачивался в седле в окружении знатных воинов, глядя под копыта и лишь изредка отмахиваясь от надоедливой мошкары.

— Здрав будь, Даниил Федорович! — громко окликнул его с обочины Зверев.

Адашев поднял голову, натянул поводья. Князь пнул пятками кобылку и, раздвигая воевод, подъехал ближе. Они обнялись. С князем Друцким брат царского писца всего лишь раскланялся, но Юрий Семенович, пользуясь моментом, смог втиснуться в строй вместе с десятком холопов.

— Поздравляю, друг мой, — пристроился князь стремя в стремя к Адашеву. — Вижу, сбылась твоя мечта. Рать немалую в поход ведешь. Чего ж не весел?

— Не судьба, Андрей Васильевич, — вздохнул воевода. — Мне ведь доблесть свою выказать хотелось, славы добыть. А как ее покажешь, коли руки связаны?

— Это как, Даниил Федорович? Поделись — может, подскажу чего. Одна голова хорошо, а две лучше.

— Чего тут подскажешь? Иоанн Васильевич повелел ругодивцев наказать примерно, дабы клятв впредь не нарушали, да и новую замиренную грамоту подписать. Поначалу даже сказывал, пушечным огнем лишь ответить, но реку не переходить. В первой грамоте, что в апреле отправлена была, так и отписал. Насилу я его уговорил. Разве одними ядрами недовольных усмиришь? Взять город надобно. Дозволил, людей ратных велел скликать, стрельцов и детей боярских.

— Вижу… — пригладил бородку Андрей. — Скажи, ты уже знаешь, что Ругодив захвачен ивангородцами? Не хочу быть дурным вестником.

— Опять? Гонца мы в пути встретили. Он поведал, что горожане ливонские отринули клятвы, от нас заперлись. Помощь к ним из Колываня будто подошла. Чуть опосля послов из Ругодива увидели, с целовальными грамотами. Потом новый гонец промчался, опять про победу над ливонцами сказывал. Не знаю, чему и верить. Русский это ныне город али нет? Придется воевать али токмо гарнизон поставить?

— Думать не надо, Даниил Федорович. На войне нужно действовать. И дабы не попасть в проруху — действовать, исходя из самых худших соображений. Ты должен действовать так, словно Ругодив захвачен врагом и его прикрывает от нас сильная ливонская армия. Коли так, то бить город в лоб, переправляться под огнем, высаживаться за рекой на вражеские копья дело неблагодарное. Кровавое. Зачем? Ведь можно безопасно ворваться в Ливонию через Печоры, пройти по западному берегу Чудского озера и разом отрезать Ругодив вместе с армией, подошедшей ему на помощь от остальной Ливонии, окружить, прижать к реке. Куда им будет деваться? Сдадутся как миленькие! Один решительный маневр — и победа в твоих руках, воевода!

— А если там никого нет, Андрей Васильевич? Как я буду выглядеть, учиняя такие маневры ради победы над пустым местом? Людей измучаю, лошадей истомлю. Проку же — никакого.

— Юрьев.

— Что Юрьев? — не понял молодой воевода.

— На пути к Ругодиву по западной дороге стоит Юрьев, — тихо и размеренно пояснил Андрей. — Коли его взять, все дерптское епископство падет к ногам государя. Коли он все равно по дороге — отчего бы его и не захватить? Есть ворог у Ругодива, нет — это неважно. Победа над епископством все равно станет твоей. И это будет настоящая победа.

— Государь повелел после наказания Ругодива заключить мир, — после короткого колебания ответил Адашев. — Как я ему объясню захват целого епископства?

— Военной надобностью, — подмигнул ему Зверев. — Победителей не судят. Тебе нужна слава или нет?

— Боязно, княже, супротив воли государевой…

— Вечером сядь, изложи диспозицию, объясни мысли свои, отчего удобнее с запада врага охватить, в окружение, в осаду взять. Сколько душ человеческих убережем, под огнем переправу не устраивая. Запечатай письмо, да Иоанну и отправь. Отчет это твой будет. После и оправдываться за Дерптское епископство не придется. Взяли и взяли, раз уж на пути оказалось.

— Ох, смущаешь ты душу мою, — поежился под ферязью боярин. — Можно ли так?

— Я тебя, Даниил Андреевич, не на измену подбиваю. На служение земле русской уговариваю. Пусть прирастает она окраинами, пусть крепнет и богатеет. Разобьем орден, возьмем Ливонию, ногою твердой при море встанем! Новые порты обретем, ворота для торговли нашей. Что плохого в этом, воевода? Между русскими селениями и вражьими армиями лишние сотни верст пути окажутся — разве не на пользу народу нашему это пойдет? Тебе — слава и почет, России — польза. Хотя сам думай, конечно. Армия ныне под твоей рукой. Тебе решать, на дело силу эту пустить, али просто так туда-обратно от самой Москвы до Балтийского моря гонять.

— Отпишу грамоту, отошлю брату, — уже подняв голову и глядя вперед, вслух подумал Адашев. — Без риска великого дела не совершишь. Коли Иоанн недоволен окажется, так ведь гонца пришлет и остановит, верно? Эх, пропадай моя головушка! Пойдем через Печоры!

Двенадцатого июня, в день святого Исаакия — больше известного как день змеиных свадеб — русская армия перешла тихую немноговодную Пиузу и мгновенно выстрелила во все стороны десятками легкоконных дозоров. Одетая в броню, покачивающая нацеленными в небо рогатинами, сверкающая шлемами, рать медленно втягивалась на Юрьевскую дорогу. Уже через три часа к воеводе начали возвращаться посыльные от разъездов с сообщениями о победах. Да таких, что армии пришлось остановиться возле залива Вярки и разбить лагерь.

— Мы взяли замок Ордава! — тяжело дыша, спешивался перед Адашевым очередной холоп. — Замок наш! Боярин ворота запер, оборону держит. Велел спросить, как далее поступить?

Бедолага не подозревал, что такой он сегодня уже восьмой или девятый.

— И как взяли? — интересовался Зверев.

Они с князем Друцким по разряду к рати приписаны не были и пребывали рядом с Адашевым на правах гостей.

— Ну, — уже не так бодро начинал рассказывать ратник, — шли дозором по проселку. Там меж двух хуторов замок на берегу реки. Ордава называется. Река то есть. Повернули к нему, подскакали ближе, глянь: а ворота-то нараспашку. Мы, не будь дураки, сабли наголо и вперед, пока ливонцы-то не попрятались. Во двор влетаем — а там никого. По этажам, по комнатам бегаем — пусто. Скотина в загонных мычит, котлы на кухнях горячие, из печей еще дым тянется, на столах посуда с едой, вино в кувшинах. А хозяев нет никого, — закрестился холоп. — Пошукали, поймали пару смердов, что по углам прятались. Те и поведали: мол, к кавалерам вестник был, что рати наши к Печоре подошли. Тут они разом все бросили, на лошадей вскочили — и тикать.

— Федор Ипполитович, — повернулся боярин Даниил к воеводе Большого полка. — Сделай милость, выдели полусотню стрельцов московских, пошли с сим холопом в замке службу нести. А то как бы не вернулись прежние герои.

Князь Юрий Семенович Друцкий оказался абсолютно прав. Ливонский орден сгнил, как зараженное грибком яблоко, и готов был пасть к ногам любого, кто тряхнет ветку, на которой он все еще почему-то держался.

Спустя два дня, без единого выстрела покорив все замки и крепости на день пути от Печоры, армия двинулась дальше и разбила новый лагерь возле реки Выханду, затем надолго задержалась у Ахьи. Даниил Адашев, как и прочие воеводы, все ожидал какого-то подвоха, ловушки, нежданного нападения собранной в единой кулак армии. Но враг не появлялся, сколь тщательно его ни искали. Русские полусотни растекались по Дерптскому епископству от края и до края, занимая замки, конфискуя именем Иоанна рыцарское имущество и земли, отменяли рабство, барщину и право первой ночи, приводили черный люд к присяге, назначали старост и требовали собирать земские собрания. Дозоры докатились до самого Ругодива, встретились с ивангородскими разъездами и вернулись назад, докладывая о всеобщем спокойствии и миролюбии населения.

Четырнадцатого июля, уже забрав под свою руку все селения и укрепления, русская армия подошла, наконец, к самому Юрьеву. Боярин Адашев приказал разбить основной лагерь на Омовже ниже по течению, послал крупные, в три сотни, конные отряды обложить крепость со всех сторон, дабы никто не мог ни войти в город, ни выйти из него, послал боярина Шохина в Ивангород за пушками и… И закатил ближним воеводам роскошный пир. Чего еще делать? До подхода осадных пищалей армии все равно оставалось только держать осаду: сменять друг друга в сторожевых отрядах и благополучно спать все прочее время.

Смеркалось. Горожане, подсвечивая себе факелами, бродили по стене и выглядывали из окон башен. Русские дозоры, разведя на безопасном расстоянии костры, поглядывали на защитников, а из лагеря, залитого светом от трофейных свечей и масляных ламп, доносился смех, песни, крики восторга и громогласные тосты. Воеводы пировали, прочие служилые люди, пусть и не так шумно, тоже позволили себе расслабиться. К ночи «расслабились» до того, что решили пойти на приступ и числом в несколько сотен, с мечами и рогатинами, кинулись к Юрьеву. Не один час они ходили вокруг, угрожая развесить всю стражу на зубцах, жителей посадить на кол, а дома сжечь, чтобы и трава на сем месте более не росла.

Ближе к рассвету многие поняли, что без лестниц рва не одолеть, и отошли в лагерь, обещая вернуться новым днем. А иные легли спать прямо у крепости. На второй день осады вояки давешнего рвения не выказывали, через ров переплыть не пытались. Хотя немало холопов к крепости ездили, кричали угрозы и предлагали страже прыгать вниз и погибать без мучений. Потому как после штурма они умрут все равно, но им припомнят все прежние прегрешения схизматиков пред русскими и муки праведника Иссидора.[25] Советовали выпустить женщин и детей, потому как в плену те выживут, а после штурма — уж точно нет.

На третий день, вскоре после полудня, равномерно постукивая, опустился мост Юрьева, ворота приоткрылись, выпустив трех мужчин. Все были в мантиях и матерчатых шапочках, у одного на груди висела золотая медаль солидных размеров. Тяжелые створки тут же захлопнулись, а когда бюргеры сошли с моста — то и он лениво, с поскрипыванием и стуком поднялся на старое место.

Сторожевой отряд мгновенно поднялся в седло, полтора десятка боярских детей подлетели к ливонцам, закружили вокруг.

— Мы члены ратуши города Дерпта, — опасливо косясь на всадников, сообщил владелец медали. — Мы хотим видеть вашего воеводу.

— Ну, так шагайте к лагерю! — посоветовал один из воинов. — Вон палатка остроконечная с желтым пологом и черно-белым знаменем. Там Даниил Федорович отдыхать изволит! Не заблудитесь!

Боярские дети засмеялись и помчались обратно к страже.

Воевода Даниил Адашев, конечно же, не отдыхал. В своей палатке он четвертый раз пытался выиграть у Андрея Зверева в шахматы — и пока безуспешно. Князь Друцкий ходил рядом и то и дело пытался уговорить обоих бросить богопротивное баловство и сесть за стол. Видимо, боялся, что Адашев обидится.

Юрьевских бюргеров пропустили к шатру воеводы свободно. Хотя, наверное, за такую халатность несших сторожевую службу стрельцов не мешало бы и наказать — но при воеводе Адашеве подобного почти не случалось. В тот самый момент, когда князь Сакульский нацелился объявить воеводе шах, гости дружно закашлялись у порога.

— Вы кто такие? — недовольно буркнул потерявший ладью Даниил.

— Мы избранные члены совета ратуши, — сложив руки на животе и нервно перебирая пальцами, ответил медаленосец. — Совет хотел бы знать, с какой целью вы пришли под стены нашего города и почто нарушаете уговор мирный с государем московским Иоанном?

— Какой уговор? — зло рявкнул Адашев. — Это вы первые в Великий пост по нашим городам из пушек палить начали! Вот теперь и воюйте! Снесем ваш город под корень, и вся недолга.

Он недовольно рыкнул и упреждающе закрылся слоном.

— Как же сносить? — занервничал бюргер. — Мы христиане, боярин, мы с вами одному богу молимся, одним знамением осеняемся. Грех ведь страшный будет, коли смертоубийство случится такое. На ваши головы грех падет.

— Мы этот грех перенесем, — ответил воевода, наблюдая, как Андрей выдвигает королеву, отрезая его короля от свободной части доски. — На войне без жертв не бывает, мы этот грех опосля замолим…

Он почесал нос и решительно двинул вперед пешку.

— Сие есть подход неразумный, — вступил в разговор бюргер с крупным морщинистым подбородком. — Мы люди мирные, понимающие. Мы готовы выплатить вам выкуп за хлопоты, возместить расходы, дать награду воинам. Вы вернетесь домой богатыми и живыми. Штурм же много крови заставит пролить.

— Что нам золото? — поднял голову Даниил. — Золотом вы должны были платить государю недоимки. Ныне же мы пришли за самим городом. Целуйте крест царю на верность, открывайте ворота. Тогда и крови никакой не случится.

Зверев неудобную в этом месте пешку все-таки съел. Адашев мельком глянул на доску, быстрым движением вывел слона и поставил между ферзем и княжеским королем. Это был шах, да еще и с «вилкой». Воевода рывком встал, поставил руки в боки:

— Ну, что мнетесь? Принимаете русское подданство или нет? Те, что на сие счастье согласятся, права все русские получат: жить смогут, где хотят по всей Руси, покупать дома и землю, торговлю вести, жениться на дщерях русских и молиться вере своей по своему обряду и разумению.

— Но вы должны арестовать и выдать дерптского епископа, — торопливо вставил князь Друцкий. — Пусть даже он государю и присягнет.

— Тогда вы не станете казнить никого из горожан? — уточнил другой спутник.

— В нашей стране никто не может казнить царского подданного без открытого и честного суда с двумя выборными из местных жителей целовальниками.

— Нам непонятен сей обычай, — развел руками бюргер с подбородком. — Нельзя ли сохранить вам в городе прежний суд?

— Можно, — отмахнулся Адашев, наблюдая, как Зверев сбивает ферзем его слона, и тут же спохватился: — Но подчиняться он все же станет государю нашему, а не иным правителям.

И «съел» королеву ладьей. Андрей понял, что дело пахнем матом в ближайшие ходы.

— Как же нам поступить с теми, кто крест царю Иоанну Васильевичу целовать не пожелает? — опять зашевелил пальцами на груди главный из троицы.

— Пусть проваливают на все четыре стороны, — отмахнулся воевода. — Забирают пусть свое добро — и скатертью дорожка!

— Зачем же имущество отдавать? — встрепенулся Юрий Семенович. — Имущество пусть оставляют! Урон ведь какой от их отъезда случится! Люди, рухлядь, подати…

— По слову твоему, воевода, — зачастил бюргер, — готов ли ты рядную грамоту подписать?

— Тебе, что, слова моего мало? — удивился Даниил Федорович. — Ну, коли так… Ладно, подпишу. И крест на сем поцелую.

— Партия, — смешал фигуры Зверев. — Я проиграл.

Восемнадцатого июля тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года, так и не услышав ни единого русского выстрела и не сделав ни одного выстрела сам, город Юрьев, он же Дерпт по местному наименованию, отворил ворота и сдался на милость победителя.

Сперва по опустившемуся мосту выкатились наружу около сотни телег, на которых лежали узлы, стояли сундуки, была привязана мебель, болтались мешки с припасами на первое время, сидели дети. Бюргеры, не пожелавшие стать подданными России и жить бок о бок с этими «жалкими, злобными русскими дикарями», покидали родные дома, отправляясь на запад — туда, где их мирозданье не будут сотрясать шаги могучей северной державы. Никто из переселенцев тогда не знал, что через несколько дней посланные Вильгельмом Фюрстенбергом солдаты под командованием Вильгельма Вифферлинга ограбят их до нитки, сдав все отнятые ценности в казну магистра Ливонского ордена. А смиренные горожане, решившие остаться в Дерпте, в полном соответствии с заповедями Господними будут вознаграждены и на многие десятилетия смогут забыть о том, что такое война, а о кровавых волнах, которые еще долго будут гулять по Прибалтике, станут узнавать лишь со слов беженцев и меняющихся в гарнизоне солдат.

Последние беглецы еще выходили из крепости, когда по мосту уже загрохотали подковы русских скакунов. Первыми на узкие улицы городка ворвались боярские дети — всего две сотни, готовые встретить на щит и рогатину любую засаду. Но беды никакой не случилось. Восторженных толп с цветами на улице не наблюдалось — как, к счастью, и воинов. За головными отрядами в покоренную столицу епископства чинно въехал Даниил Адашев — все прочие воеводы отстали на несколько саженей.

Внутри крепостных стен жители ценили каждую пядь. Улицы были столь узки, что запряженные парой повозки не могли бы разъехаться. Оштукатуренные дома смыкались стена к стене и тянулись вверх насколько можно, заканчиваясь островерхими крышами. И все же в центре нашлось место для скромной площади, размером с двор усадьбы Лисьиных, и двух стоящих напротив друг друга, удивительно похожих по архитектуре зданий. Костел и ратуша. Одинаковые островерхие кровли, одинаковые готические окна, одинаковые двери. Даже кресты имелись на обоих строениях!

Наконец Зверев сообразил: ратуша двухэтажная. Все же предназначена для работы разных служащих, помещений требуется много. У собора окна были выше и шли в один ряд посередине стены. Воеводы, кстати, успели сориентироваться быстрее и уже спешивались. Пахом соскочил почти одновременно с ним, перехватил повод. Андрей, повесив на луку бердыш, поторопился нагнать Даниила и Друцкого.

Почему-то князю казалось, что внутри должен быть развал, разруха, выломаны двери, летать обрывки бумаги — как это обычно показывают в фильмах про войну и освобожденные города. Но здесь царил абсолютный порядок. Гладкие, выбеленные стены, двери из мореного дерева. И тишина.

— Похоже, сегодня все решили прогулять, — усмехнулся Андрей.

Коридор вывел их в большой кабинет, напоминающий миниатюрный судебный зал: стены, потолок, пол были обшиты темно-темно-красными досками. Напротив, перед дверьми, стоял массивный стол такого же цвета, за ним — одно кресло высокое и четыре — поменьше. Еще два приткнулись у стены. Слева и справа от входа тянулись скамейки.

Уже знакомый бюргер с золотой медалью никак не мог расстаться с центральным креслом. Он шевелил губами, морщился, краснел, как от натуги, наконец все же встал и поклонился:

— Милости просим, бояре. Как видите, город сдержал свое обещание и открыл ворота. Ныне же вечером для вас будет дан пир знатными жителями Дерпта. Сегодня на площади они первыми принесут присягу на верность государю московскому Иоанну, прилюдно поклянутся в том на библии. Я велел приготовить все к полудню. Завтра присягнут остальные. Бюргеры — на площади, для черни же мы поставим столы с Писанием на улице и назначим писарей, кои запишут имена.

— Молодец, — похвалил ливонца Даниил Адашев. — Служи государю и впредь с тем же прилежанием, и ты станешь достойным и уважаемым человеком, не обойденным его милостями.

Бояре разбрелись по комнате, осматриваясь. Андрей заинтересовался окнами с витражами из мелких цветных стеклышек, князь Друцкий принялся ворошить свитки на столе, просматривая их один за другим.

— Члены городского совета не станут присягать, воевода, поскольку совершили сие деяние вчера, — кашлянув пояснил бюргер. — Теперь… Теперь же я должен передать вам ключи от городской казны.

— Ого! — внезапно расхохотался князь Друцкий. — Бояре, оказывается нынешней весной в Ливонии свершилось чудо! А мы и не заметили.

— Какое чудо, Юрий Семенович? — заинтересовались сразу все.

— Во всей Ливонии не выросла трава.

— Нет… Что ты, княже… Все ведь видели… — послышались смешки.

— Как же видели? Вот, слушайте. Приказ магистра Фирстенберга об исполнении ордена. «Ввиду опасности завоевания русского наших пределов приказываю всем городам выставить свои тысячи числом не менее половины от записанного гарнизона, кавалерам и рыцарям всякого звания выйти полною силою, иным честным людям в меру своего разумения ополчаться и выступить полкам всем к Дерпту, едва только на земле покажется первая трава». Судя по тому, сколько немецких витязей встретили мы на своем пути, трава нынешней весной не взошла в Ливонии нигде.

На этот раз бояре ответили князю дружным оглушительным хохотом. За шумом холоп со снятой шапкой, в одном кафтане без брони, хоть и опоясанный мечом, незамеченным протиснулся через толпу, поминутно кланяясь, и остановился перед Андреем.

— Чего тебе? — улыбнулся ему Зверев.

— Андрей Васильевич, княже…

— Да, я это, я. О чем просишь?

— Батюшка… Батюшка твой… боярин Василий… Лисьин. Убили его нынешней зимой у Кальмиукского шляха.

— Что-о?! — Андрей ощутил в руках, как трещит разрываемый кафтан, и тут на нем повисли сразу несколько бояр:

— Княже… Княже… Он же не виноват… Успокойся… Княже…

Зверев, пытаясь стряхнуть эту тяжесть, несколько раз дернулся из стороны в сторону, закрыл глаза.

Боярин Лисьин. Отец князя Сакульского. Тот, кто повел его в первый поход, с кем он взял первый замок. Кто дал ему первых друзей и нашел для него любимую жену. Тот, кто совсем недавно признался, что гордится им.

Самым страшным было то, что Андрей никак не мог вспомнить его лица.

— Пустите! Я спокоен! Я спокоен, как мороженый мамонт! Пахом, коня!

Хватка ослабла, хотя воеводы все еще не отпускали его рук и плеч.

— Андрей Васильевич, — подступил боярин Адашев. — Нам всем жаль. Нам очень жаль твоего отца, он был славный воин и добрый человек. Но не нужно так убиваться. Он сейчас в лучшем царствии, он заслужил.

— Я не убиваюсь, боярин! — огрызнулся Зверев. — Я убивать буду! Я всю эту Османию с навозом перемешаю, я ее в пепел изведу! Да пустите же, наконец! Я ныне же еду к царю. Пусть даст мне воинов, и к весне я все это отродье татарское под корень изведу! Всех в землю закопаю! А не даст — сам, по одному ублюдков вырежу! Да отпустите же вы!

— Андрей Васильевич, дозволь слово молвить, — тихо попросил князь Друцкий. — Вот тут грамотка об исполчении ордена. Важный документ, государю о нем знать очень надобно. Хороший повод, чтобы дойти до Иоанна Васильевича, коли вдруг кто препятствовать попытается. Возьми…

Пальцы бояр наконец-то ослабли. Андрей перевел дыхание, забрал свиток:

— Спасибо, Юрий Семенович. Простите, бояре, коли что не так. Прощайте.

Он вырвался из комнаты совета, пробежал по коридору, выскочил на улицу. В сторону шарахнулся холоп с напрочь оторванным воротом. Из шва торчали комья ваты.

— Чего бегаешь, несчастный? — кивнул ему Зверев. — По коням. Как это случилось?

— Прости, княже, не ведаю. Ольга Юрьевна меня послала. Только то и знаю, что нет его более.

Наверное, Андрей в первый день загнал бы всех коней — но Пахом не дал, заставляя переходить на шаг, когда со скакунов начинала падать пена, переседлываться, а сразу за Печорами — просто напоил его вином до полубесчувственного состояния. Только это скакунов и спасло. Наутро князь несколько пришел в себя и стал понимать, что лошади — не мотоцикл, они устают и даже умирают. Не пожалеешь коня — дальше пойдешь пешком. И путешествовать быстрее от этого не получится.

К полудню четвертого дня он въехал в усадьбу, обнял плачущую мать. Она была во всем черном и поначалу вовсе не смогла говорить. Лишь когда дворня собрала на стол и они вместе перекусили, Ольга Юрьевна смогла все рассказать.

— Соратник его к нам заезжал, кланялся. Сказывал, стояли в дозоре, на Кшени… Река там такая. Прознали про набег татарский, пошли перехватывать нехристей. Места там свободные, дорог много. Вот и разделились, дабы охватить. Не дать уйти. Но не получилось. Вернулись обратно — а батюшки нашего с холопами и нет. Поначалу мыслили, задержался в пути. На другой день искать стали. Но нашли токмо через седьмицу… Место, где сеча была. Там лишь косточки остались…

Боярыня опять зарыдала.

— Сиротинушками мы с тобой стали, Андрюшечка… Как же мы теперь… На кого он нас покину-ул… Ни отпеть, ни похоронить некого-о…

Все это было тяжело — но оставить мать в таком состоянии он тоже не мог. Сидел рядом, держал за руки, обнимал. Да и проверить следовало, как дворня, смерды. Может, на послабление стали надеяться? Решили, что хозяйке теперь не до них будет? Пришлось проехать по деревням, показать, что боярин урожденный Лисьин есть, что вот он — их благодетель. Без мужской руки усадьба не осталась. Однако в первый же день Зверев послал в княжество гонца и приказал всем холопам ехать с оружием в Москву.

Только через неделю он рискнул расстаться с Ольгой Юрьевной, ныне уже вдовой, помчался на перекладных дальше, отсчитывая дни и версты. В середине августа он спешился во дворе своего дворца, потратил день на баню и на отдых и опять поднялся в седло — до Александровской слободы оставался последний бросок.

Тайна Иоанна Грозного

Самое обидное для человека — это когда стараешься, тратишь все силы без остатка, выкладываешься на полную катушку, а потом оказывается, что все зря. Острейшее чувство незаслуженной обиды Зверев испытал в Александровской слободе, когда после долгой гонки, после недосыпа, усталости, бережения каждой минуты вдруг выяснилось, что государя-то во дворце и нет. Отъехал с семьей в Троице-Сергиеву лавру, паломник истовый. Молиться ему больше негде!

Целых две недели дожидался князь возвращения Иоанна Васильевича из путешествия по святым местам. Первую неделю просто ходил из угла в угол. Вторую — пил пиво и вино с Даниилом Адашевым, приехавшим с отчетом о походе, целовальными грамотами, подарками из Юрьева и плененным епископом Германом, владыкой Дерптского епископства. Бывшим владыкой бывшей страны.

Так вместе Даниил и Зверев и отправились к государю, когда тот, наконец, вернулся и Алексей шепнул брату, что настал удачный момент похвастаться победой.

Иоанн выглядел усталым и задумчивым, хотя после паломничества должен был светиться одухотворенностью и счастьем. То и дело подходил к окну, подставлял лицо влажному ветру, крутил на пальце обручальное кольцо.

— Скажи только слово, государь, и я все сделаю, — не выдержал Зверев.

— О чем ты, Андрей Васильевич? — не понял царь.

— О супруге твоей, Анастасии. Все знают, по Божьему промыслу стала она твоей супругой, половинкой твоего сердца, любовью твоей единственной. Пять лет тому наведена была на твою семью порча смертная. Тебя я, как помнишь, от нее отчитал. С Анастасией обряда полноценного не получилось. Кто же меня к царице подпустит? Дозволь заговор от колдовства, князем Старицким и слугами его наведенного, сотворить, и она исцелится. — О том, что одним из соучастников смертоносного чародейства был Алексей Адашев, князь при Данииле благоразумно промолчал.

— Ох, княже, как же тебя земля носит? — покачал головой Иоанн Васильевич. — Завсегда ты в час такой попадаешь, когда душа вот-вот сдаться готова. Господь посылает нам испытания, дабы крепость веры нашей проверить. Диявол же по его попущению соблазны творит, чтобы сердце наше смутить и душу от света и Бога к мраку и безверию направить. Нет, Андрей Васильевич, и в сей час не сдамся я на посулы твои. Да, больна драгоценная моя Настенька. Но своей и ее души я тебе, кудесник бесовской, не отдам. На молитвы и милость Господа полагаться станем. Коли спасаться, так токмо Его благоволением, и никак иначе.

— Я всего лишь хотел помочь, государь. Я желаю добра.

— Когда диявол сокровища земные в обмен на душу предлагает, сие тоже добром кажется. Покуда из мира земного в царствие вечности не попадешь. — Иоанн покосился на Зверева черным недобрым взглядом, перекрестился. — Но Господь, хоть и всесилен, диявола не истребляет. Вестимо, нужен ему зачем-то. Видать, как раз для испытания веры в людях православных — как ты раз за разом мою веру пробуешь посулами чародейскими. На все воля Господня, и карать тебя за сие испытание я не стану. Прошел я его, бес, и на сем закончим. К делам мирским вернемся. Даниил Федорович, какое поручение я тебе давал? Ради чего рать поместную собрать дозволил? Отчего же ты, воевода, самовольно в епископство Дерптское вторгся и все его захватил?

— Прости, государь, но ради успеха ратного и для сбережения людей русских…

— Оставь, боярин, — отмахнулся Иоанн. — Нечто не догадываюсь я, как все случилось? Вот он, бесовский слуга, рядом стоит. Тоже, мыслю, про славу и успех сказывал. Клялся, что добра желает, хорошее дело пытается сотворить. Так было? Так, по глазам вижу! Я вот, видишь, испытание соблазном ныне прошел. А ты, боярин, не смог. Но ты не бойся, Даниил Федорович, карать тебя за сие никто не станет. Не отдавать же обратно землю, коли уж покорил ее и люди тамошние крест на верность мне поцеловали? Посему повелел я молебен благодарственный во всех храмах прочитать, за победу славную над схизматиками, ты же награду достойную за сие получишь. Диявол хитер, его не обманешь. Коли награду в юдоли земной смертному пообещал, грешник ее обязательно получит. Вот токмо какова плата опосля окажется, про то лишь после смерти узнаем.

— Прости, государь, — спохватился Зверев, сунул руку за пазуху, выхватил трофейный свиток и протянул правителю.

— Что сие значит? — Иоанн развернул грамоту, пробежал глазами. — О-о… Приказ об исполчении ордена. Стало быть, по мысли твоей, в ответ на сие и я рати встреч магистру Фюрстенбергу отправить должен. И тут уж война случится точно… Что же с тобой, Андрей Васильевич? Отчего тебе столь страстно желается войну меж Русью и орденом начать?

— Орден умер, государь, — развернул плечи Зверев. — Нет его более, одна скорлупа, да гниль внутри. Даниил Федорович свидетель, не способны более драться с врагом потомки славных крестоносцев. Трусы и педерасты[26] там одни, а не люди. Безо всякого труда Россия ныне всю Ливонию занять сможет. Ни крови не прольется, ни расходов на припасы военные не понадобится. Один решительный удар — и твоя страна, государь, прирастет новыми владениями. Ты сможешь твердою ногою встать при море, получить новые торговые пути, свободный выход в Балтику.

— Истину ли глаголешь, бес? — приподнял брови Иоанн. — Давай-ка мы с тобой на то глянем. Даниил Федорович, подсоби…

Открыв доверху набитый грамотами шкаф, правитель всея Руси развернул одну с верхней левой полки, другую, третью…

— Ну, вот и она, подержи, боярин, сделай милость…

Адашев разложил желтый шуршащий пергамент на сундуке, прижал закручивающиеся края. Иоанн отступил, кивнул князю:

— Ну, Андрей Васильевич, подскажи, сделай милость. Коли ты купец ярославский али тверской и тебе надобно, допустим, из Вологды полотно льняное тыщу пудов и клинки шпажные тем же весом в королевство французское продать, а в ответ князю Сакульскому в Великие Луки кагор церковный для причастия пятьсот бочек доставить. Как ты сие осуществлять станешь?

Зверев склонился над пергаментом. Рисунок на нем был забавный и непривычный: отдельно торчащие пики, разбросанные тут и там пышные дубы, башенки, словно из сказки о спящей царевне, выглядывающие из норок песцовые мордашки. Но в целом достаточно внятно проглядывали очертания русских земель. Несколько рек и самые крупные города были даже надписаны.

— Ну, видимо, так… — Вынув косарь, Андрей кончиком клинка повел по синим линиям. — Загружу ладью в Вологде. Две тысячи пудов — это как раз ладья средняя получается… — Он немного подумал и уточнил на случай, если в вопросе имелся подвох: — Сами ладьи из Ярославля и Твери по Шексне через волок на Сухону перебросить можно. Волок там есть, я знаю. Далее по Сухоне до Великого Устюга, на Северную Двину, по ней до Холмогор. Был я там несколько лет тому. Огромный порт, сотня причалов. По Белому морю портов изрядно выстроено, Соловецкий монастырь все подходы к ним обороняет. В общем, море там открытое, плыви куда хочешь. Даже и до Франции.

— Да-да, я слушаю, — согласно покивал Иоанн.

— Из Франции с вином доплыву до Невы, по ней вверх, далее по Волхову, через Ильмень на Ловать, по ней до Великих Лук — и все, товар на месте.

— Да что ты молвишь, княже! — притворно всплеснул руками Иоанн. — И что же порты ливонские? Какая от них тебе польза?

— Е-п-р-с-т… — судорожно сглотнул Зверев, склоняясь обратно к карте и водя пальцами вдоль синих петель.

До него впервые в жизни дошла великая истина. Границы исконной Руси определялись отнюдь не местами расселения племен, наследием княжеских родов или историей завоеваний. Они определялись поймами рек! Три водостока. Первый — со средней Руси к Ильменю, дальше через Волхов и Неву в Балтику. Устье Невы новгородцы испокон веков держали мертвой хваткой и за всю свою историю ни разу никому не отдали. Помнится, Александр Невский даже имя получил именно за изгнание шведов с берегов Невы. Победа над орденом запомнилась событием второстепенным. Реки северной Руси стекались к Белому морю, которое удерживалось новгородцами не менее крепко. Нога чужеземца если и ступала на эти берега — то только на пути к скорым похоронам. Воды рек южной Руси собирались к Нижнему Новгороду, прикрывающему выход русских ладей в Волгу. Исключений Андрей увидел всего два. Река Великая несла воды в Балтийское море через Псков — но эти земли были порубежными, граница с врагом. Да еще Смоленск на утекающем к османам Днепре тоже являлся крепостью, охраняющей путь в русские земли. И, увы, не раз переходил из рук в руки.

Получалось, покорив Казань и Астрахань, правитель всея Руси не просто одолел извечных татарских разбойников. Он взял под контроль устье Волги, выход в море, тем самым включив в единое целое всю пойму этой великой реки. Многократно увеличившаяся в размерах страна была надежно связана от края и до края водными путями. Ни добавить, ни отнять — общий организм. А вот Ливония… Реки в нее не текут, попасть можно только посуху. На дорогах же в России, как известно, распутица по полгода. Осенью — дожди, весной половодье и снеготаянье. Да и какой дурак товары в телегах возить станет?

Груз одной ладьи — это триста подвод как минимум. На одних лошадях и возничих разоришься. Мелкую копеечную торговлю, когда сам и купец, и хозяин, и извозчик, с колес вести еще можно. Но крупную, с иными странами — не получится.

Нет, торный путь в ливонские порты, конечно, имелся. Из Новгорода — морем. Но с точки зрения торгового маршрута — пользы от них для России было не больше, нежели от причалов на Марианских островах. Для торговли, как понял теперь Зверев, просматривая карту и русла нанесенных на нее рек, — для торговли России остро требовался выход к устью Дона. Дон — это Черное и Средиземное моря. Дон — это возможность сдвинуть границы к югу. После того, как он станет одной из дорог — на его берегах, на его притоках, по всей пойме начнут селиться люди и строиться города. И уже ни одна сила не сможет превратить эту южную Русь обратно в Дикое иоле.

— Ливонский орден не способен на сопротивление, государь, — промямлил посрамленный Зверев. — Зачем тебе отказываться от земель, кои могут приносить доход, платить подати, которые станут буфером меж ляхами и русским порубежьем?

— И которые придется от Польши защищать, — закончил за него царь. — Ладно рати, они все верховые, они и посуху пройдут. А припасы крепостям, оружие гарнизонам, прочие грузы для воинов как доставлять? Морем? Так сие в мирные годы возможно. Коли война случится, воды морские опасными для судов станут. Это не реки, их за своей спиной от чужака не защитишь.

— Уж лучше защищать чужие земли, нежели сражаться на своей, — угрюмо парировал Зверев.

— Это верно, — неожиданно согласился Иоанн, свернул карту и спрятал обратно в шкаф.

— Просьба у меня, государь, — перешагнув через гордость, произнес Андрей. — Дай мне служилых людей хоть малую толику. Хочу я ныне на Крым с войной пойти. Пора уничтожать эту заразу. Выкорчевывать татарское гнездо с корнем.

— В уме ли ты, Андрей Васильевич?! — даже отступил Иоанн. — Нечто неведомо тебе, что крымский хан не сам по себе в степях южных обитает, Дикое поле разоряет, нам пакости творит? Девлет-Гирей крымский суть вассал Османской империи, раб султана. С ним сражаться — это с империей войну начинать. Османы же силой всех превосходят, мир в страхе держат, границы свои во все стороны раздвигают. И конца этой силище не видно.

— Тем более, государь. Кто-то должен положить конец этому наступлению!

— Уж не ты ли это в одиночку сделаешь? — усмехнулся Иоанн.

— Придется мне, государь, коли больше некому! — без тени усмешки ответил князь Сакульский.

— Прости, Иоанн Васильевич, — пояснил из угла светелки боярин Адашев. — Ныне весть пришла. Татары крымские отца Андрея Васильевича убили. Посему он крымцам и всем прочим османам отомстить поклялся.

— Вот оно что… — понизил тон правитель. — Прости, княже, о том не ведал.

— Ты дашь мне служилых людей, государь? — повторил вопрос Зверев.

— Империя Османская велика, и сила у нее немерена, — покачал головой Иоанн.

— Я знаю, государь. Ты дашь мне ратников?

— Погибнешь без пользы!

— Коли хоть сколько истреблю, и то в радость.

— Ох, княже… — покачал головой Иоанн. — Ладно, позволю себе вольность одну, открою тебе тайну, что лишь самым доверенным слугам моим известна. Ты думаешь, отчего я при себе князя Старицкого и присных его близко к сердцу держу, дарами балую? Нечто не они свергнуть меня уж пытались и смуту затевали. Есть за ними одно доброе качество. С королем польским и литовским Сигизмундом они дружбу водят, со знатью тамошней донельзя близки. Верят им за рубежами нашими западными, верят полностью. И ныне план хитрый меж нашими царствами возник, план опасный, но исполнимый. Мы, страны христианские, Русь, королевства Польское и Литовское, и властитель Священной Римской империи король Фердинанд решили супротив богомерзкой магометанской Османской империи заключить общий договор. Мыслю, года два или три понадобится, дабы каждый хлопоты свои разрешил и рати для общего дела освободил.

После чего мы, княже, общими силами атакуем османов разом со всех сторон и сражаться станем, пока полностью ее не одолеем. После чего земли балканские вернутся под руку императора, а Крым войдет во владения польской короны.

— Почему это польской? — не понял Андрей. — Почему не русской?

— Потому, Андрей Васильевич, что Польша числом жителей своих мое царство чуть не втрое превышает и армию выставляет тоже втрое большую, — терпеливо объяснил Иоанн. — По делам и награда. Им больше, нам менее. Нам земли вдоль моря Азовского отойдут, а от Изюмского шляха рубежи установятся по Северному Донцу.

«Весь Дон достанется России, — тут же щелкнуло в голове Андрея. — Есть ради чего поторговаться и войну начинать. Однако Иоанн-то не токмо внешне возмужал. Он ныне в делах последователен и целеустремлен».

Но вслух Зверев сказал совсем другое:

— Ты зря пытаешься опереться на изменников и лжецов, государь. Натура уродов таковых неистребима. Они умеют только изменять. Их пособничеством тебе никогда не удастся заключить добрых союзов и победить врагов. Они способны только разорять, но никак не строить.

— Это ты словами добрыми вред изрядный причиняешь, князь! — У государя на щеках заиграли желваки. — Мне для союза с королями христианскими отношения добрые необходимы! Ты же Русь в войну с орденом христианским втравить пытаешься и меня с оными рассорить!

От земель сих жалких прибытка мне никакого, но вот союз противоосманский из-за них рухнуть может! А ты, Даниил Федорович? Хоть теперь ты постиг, как добрые слова, от смутителей души происходящие, вред приносят? Сказывал же я: не воевать! Бунтарей успокоить посылаю!

— Боярин Адашев хоть какую-то победу принес, государь, — защитил друга Зверев. — От князя Старицкого тебе подобного никогда не дождаться! Ты дашь мне людей, государь? Я стану драться по-настоящему и клянусь: принесу тебе на блюде голову османского султана!

— Нечто ты не слышал, меня, Андрей Васильевич? — удивился Иоанн. — Будет война с османами, будет! Но не сейчас. Потерпи, придет час мести.

— Все это сказки и прожектерство, государь. Кровь же требует отмщения! Я ухожу воевать с османами немедля! Могу ли я получить от тебя помощь, государь, или мне придется сражаться одному?

— Твою бы горячность, княже, да на пользу общую оборотить, — покачал головой Иоанн. — Пойми же, Андрей Васильевич, в страданиях душа мужает. Господь посылает нам испытания, дабы мы прошли чрез них и честь свою не уронили. Прояви терпение, как я проявляю. Не сдавайся искушению, как я не сдался. Перенеси удар сей с достоинством, и Господь вознаградит тебя на земле или на небе. Утрата твоя велика, но долг служения Отчизне выше личных горестей! Ныне Русь затевать ссору с османами не должна. Рано.

— Прости, государь. Сила души твоей велика. Я же слаб и устоять перед искусом не способен. Я слаб, и я ухожу сражаться.

Андрей отвесил Иоанну четкий поклон, быстро вышел из комнаты и побежал вниз по лестнице.

— Глупец, — укорил он сам себя. — Разве можно было ожидать, что царь решится на войну с Османской империей? Бред горячечный. — И тут же оправдался: — Но попытаться стоило. Кто, кроме самого Иоанна, знает о царских замыслах? А не вышло — так хоть уверен теперь, что упущенных возможностей у меня нет.

Тайная война

В Москву Андрей вернулся на Воздвиженье,[27] в день, когда по всей Руси начинались «капустники». В деревнях убирали капусту, устраивали капустные вечера: все от мала до велика собирались вместе, чистили кочаны, рубили их для закваски и засолки — перешучиваясь, рассказывая истории, подкалывая друг друга, а кто в подходящем возрасте — то и заигрывая. Но князю было не до веселья. В память об отце он имел твердое намерение отправиться на юг, в Крым и поставить там всех на уши — да так, чтобы татары раз и навсегда забыли дорогу в русские земли. Хотя пока не представлял себе, как именно это сделать и с чего начать. К тому же, холопы в Москву не торопились, и под рукой у него пока имелось всего три человека: Пахом и двое из числа отцовских воинов — те, что из-за болезни не ушли с боярином Лисьиным в ополчение.

Но еще до сумерек в ворота дворца постучали. Удивленный позднему визитеру, Зверев вышел на крыльцо без посоха и без шубы. В таком прескверном настроении на условности и этикет князю было совершенно наплевать. Створки разошлись — и Андрей невольно сбежал на несколько ступеней вниз:

— Даниил Федорович? Откуда, какими судьбами? Ты же при государе оставался!

— Слава Богу, ты еще здесь, — облегченно перекрестился боярин Адашев. — Я уж боялся не нагнать.

— К чему нагонять-то? Вроде, все ясно, как в аквариуме. У вас политика, у меня война. Дождусь холопов и поеду османов бить.

— А мне не подсобишь?

— Прости, Даниил Федорович, — покачал головой Зверев. — Говори, чего хочешь, доказывай, что угодно, но истреблять душегубов я отправлюсь все равно.

— Так и я туда же еду!

— Куда? — от неожиданности даже не сообразил Андрей.

— Османов бить.

— Помочь мне хочешь?

— Нет, — мотнул головой боярин. — То есть да… То есть, нет… — И, окончательно запутавшись, рубанул рукой: — В общем, по царскому поручению.

— Э-э… — Зверев так ничего и не понял. — По царскому поручению… Куда?

— Османов бить.

— Так ведь государь… Ой, прости Бога ради, Даниил Федорович. Заходи в дом, пивка со мной выпей, рыбкой закуси. Чего на пороге стоять?

Перейдя в трапезную и запалив свечи, бояре уселись рядом за столом. Андрей налил гостю шипучего пива, придвинул ближе лоток с заливным линем и блюдо мелких копченых уклеек.

— Сделай милость, Даниил Федорович, повтори еще раз, о чем ты мне поведать хотел?

— Пусть даст Бог здоровья государю нашему, Иоанну Васильевичу, и долгие лета, — начал боярин Адашев, прихлебнул пива, очистил одну рыбку и продолжил: — После твого ухода, Андрей Васильевич, государь немало слов изрек о своеволии княжеском и о твоем сему примере. Он велит одно, ты творишь другое, он приказывает, ты все поперек. И где тут воля царская? Кто на Руси правитель? Гневался, в общем. Однако же опосля дал мне поручение особое, тайное, как липу доверенному и немало ужо знающему. Он ведь нам с тобой, княже, изрядно тогда рассказал. Зачем же лишним людям тайну открывать, коли уж надежный боярин средь доверенных оказался?

Зверев кивал в ответ, ожидая, когда гость перейдет к сути дела.

— Тут и поручил мне государь дело важное сотворить, о коем никому иному знать не положено.

— А я?

— Ты и так… — отмахнулся Адашев. — Стало быть, поручение таким будет. Надобно нам в Угличе пятнадцать стругов от корабельщиков принять. Опосля от купцов по уговору товар мы забрать должны, на склады тамошние завезенный. И отплыть вниз по Волге до Царицына.[28] Там через Калачинский волок корабли на Дон перетащить и казакам с рук на руки передать.

— Ну, вы спохватились! — Зверев глянул на запястье, где у него уже много-много лет не было никаких часов. — Сейчас конец сентября. На Волге к началу декабря лед уже устанавливается. Когда ты все это успеешь? Раньше не могли вспомнить?

— Пока лето и тепло, княже, — перешел на шепот боярин, — казаки донские на османов нападают, в походы ходят, татар крымских бьют. Посему припас им надобно перед самым Покровом передавать, когда они в остроги свои возвертаются. Дабы забота царская прилюдно проявлялась. Ну, и чтобы не пропало ничего, пока атаманы и рати в нетях гуляют.

— Что-то не слыхал я про подвиги сей братии, — покачал головой Зверев.

— Так и государь сим недоволен! — кивнул Адашев. — Нам поручено недовольство его донести, что слабо они ворогов веры христианской беспокоят. Нет деяний таковых, чтобы султан османский и хан крымский в печали впали горестные. Наказ мы должны дать казакам сил не жалеть и зря хлеба царского не проедать.

— Мы — или ты, боярин?

— Дык, княже, — залпом осушив кубок, стукнул им о стол гость. — Как сие все государь до меня довел, я враз про тебя и вспомнил. Ты ведь немало судов по Волге сплавил, когда Свияжск строил возле Казани, опыт имеешь знатный. Опять же, Андрей Васильевич, ты ведь туда, на юг собрался — османов бить. Отчего бы тебе со мною вместе делом сим не заняться?

— И что Иоанн?

— Сказывал, своеволен ты больно и на дело сие согласия не дашь. Но коли будет мое такое везение, так он запрещать помощь твою не намерен.

— Казаки… — потер лоб Андрей. — Казаки на Дону… Не помню.

— Дык и как же ты упомнишь, коли государь токмо привечать их там начал? Хлеб и иные припасы шлет, дабы зимой не голодали, припасы огненные, свинец и зелье. Увечных принимает, в монастыри русские им уходить можно. Дуван в селениях русских дозволяет продавать. Мыслю, как крепость супротив волока поставили, так с ними сговариваться и начали. Кто из людей безродных и отважных вере православной себя без остатка предает и по стопам Господа нашего пойти готов, того Иоанн повелел от всех грехов прошлых, долгов и обетов освобождать, сыска не вести и суду не подвергать. Так и сказал: «С Дону выдачи нет!».

— Еще бы! — Теперь князь Сакульский понимал своего царя как никогда. Освоение Дона — это изрядное расширение русских земель на юг. Освоение Дона — это разрубание на две части татарских степей, это надежная граница между Крымским ханством и присягнувшими России народами Кавказа, Поволжья, приволжских степей. Правда, насколько помнил Зверев, официально берега Дона принадлежали Османской империи. Если Иоанн не хотел войны — русские подданные, тем более с оружием, здесь появляться никак не могли.

— Так ты согласен, Андрей Васильевич?

— Не в службу, а в дружбу… Раз уж я все равно еду резать османов, почему бы и не стать твоим попутчиком? Вдвоем дорога веселее. Вот только время… Пахо-ом!

По коридору загрохотали сапоги, в трапезную влетел холоп:

— Звал, батюшка?

— Звал… Выпей пива кубок за здоровье гостя нашего, да иди меня в дорогу собирать. В Углич отправляюсь. Ты пока остаешься. Как холопы из княжества доберутся, приведешь их туда ко мне.

— Я тебя одного, Андрей Васильевич, не отпущу, — сразу ощетинился дядька. — Ты последний из Лисьиных остался, я за тебя отвечаю.

— Отпустишь, — хмыкнул Зверев. — Мне, кроме тебя, главным оставлять некого. Так что желания побоку, делай, что говорят.

Углич за минувшие годы нисколько не изменился. Чуть не вплотную к окружающим его монастырям подступал глухой, непролазный бор. Строят, строят в городе корабли, рубят дома, крепости и целые города — а лес все стоит, как заколдованный, ни на ствол не уменьшаясь.

Андрей, не заезжая в город, свернул к причалам, что тянулись вдоль берега Волги. Не доходя ста саженей до черных дубовых стен со множеством двух-трехъярусных шестигранных башен, он окликнул хорошо одетого мужика, который чего-то ожидал возле глубоко осевшей ладьи:

— Здрав будь, мил человек! Не подскажешь, где тут струги шьют для казенной надобности?

— Агария Удота мастерская? Так на том берегу она, бояре. Под городом перевозчика брать надо и за слободу туда дальше плыть.

— Он самый, — кивнул Адашев. — В грамотах от Удота расписка лежит.

— Значит… Значит, нам туда. Холопы пусть покупателей на коней ищут, нам они ныне без нужды. Не промахнутся?

— Может, завтра? — посмотрел на солнце Даниил Федорович. — День скоро кончится.

— Не туда смотришь, боярин, — хмыкнул Андрей. — На листья смотри. Осыплются — отчаливать поздно будет. Нам еще каждый струг проверить надобно, чтобы путь выдержал, товар оценить, загрузиться… А листики-то вон они, летят.

— Не служилое это дело — в товарах ковыряться, — недовольно мотнул головой Адашев.

— Еще какое служилое! Зимой в осаде гнилье вместо хлеба и мяса тебе обнаружить не хочется? Тогда сам все и проверяй! Айда на тот берег, поедим после заката.

Нужную им верфь царские посланники нашли без малейшего труда: новенькие белые струги, аккурат пятнадцать штук, стояли рядком у самой воды на дубовых рельсах. От первого плавания их отделяли только чурбаки, подпиравшие носы в изгибе киля. Хозяина, правда, не было — но для проверки он и не требовался.

— Давай, Даниил Федорович, с той стороны вдоль бортов иди, снизу вверх в стыки меж бортами и на доски смотри. Сучков быть не должно, они могут вылететь и дать течь, просвечивать нигде тоже не должно — это щель получается.

— Рази доски без сучков бывают?

— Редко, боярин. Но сучок выбить надобно, клин вместо него на клею засадить и засмолить надежно. И все щели тоже просмолить, а не пенькой дыры забивать. Доски же полагается подгонять вплотную…

Заказанные у мастера струги имели длину метров десять, одинаковые по форме нос и корму, ширину в середине между бортами метра три. Никакой палубой тут, конечно, не пахло, место для мачты отсутствовало, уключины — тоже. Обычная баржа, которую полагалось завалить до краев товаром, закрыть кожами от дождя да тянуть на привязи за более крупным управляемым судном.

— Ни руля и ни ветрил, — пробормотал Зверев. — Ладью вы хоть одну заказывали?

— Нечто я тут обо всем весной договаривался!

— И как мы тогда все это потянем? — Андрей сплюнул. — Ищи мастера, пусть уключины набивает. Штыри по бортам, куда весло можно положить. Хотя он поди и сам знает. И весла пусть готовит! Их тут… Их тут минимум по четыре на каждую лодку понадобится. Проклятье… И по паре скамеек для гребцов. Как вы на них плавать собирались? Кто всем этим занимался? Руки бы поотрывать!

— Дык, сказано было вниз по течению спуститься, товар выгрузить, да там и бросить, назад не тащить.

— Кем сказано?

— Брат обмолвился, как рядные грамоты на товар и струги выдавал.

— Вот… — Зверев с трудом сдержался, чтобы не сказать все, что думает о царском писце. — Вниз тоже еще доплыть надо. Проклятье! Получается, еще дня на три задержка.

К счастью, помимо неприятных открытий были и хорошие. Из спущенных на воду лодок течи не дала ни одна, хозяин мастерской согласился поставить на них сиденья, по три на каждую, и уключины без доплаты, и только порадовался: доски, что стянут борта в трех местах, сделают корпус намного прочнее. Коли лодка подольше не развалится — мастеру добрая слава. Правда, за девяносто кленовых весел Агарий Удот истребовал целых три гривны: и дерево было дорогим, и работа большая. Пришлось раскошеливаться — зато каждый кораблик теперь имел три места для гребцов. Как прикинул Андрей, по числу его холопов так выходило со всех сторон удобнее.

Пока мастер с помощниками резали весла, струги по два подводились к причалу перед Тайницкой башней, и плечистые мужики бегом носили в них из ближнего амбара мешки с зерном, сушеным и вяленым мясом, горохом, скатывали бочонки с солониной. Из другого склада в лодки попадали пищальные стволы, бочонки с порохом и жребием, сабли и ножи, снаряженные рогатины. Леса на Дону росло немного, а потому государь приказал насадить наконечники на ратовища прямо здесь.

К концу первой недели до Углича наконец-то добрались шестьдесят пять княжеских холопов. Навьюченные лошади несли в мешках кольчуги, шлемы, наручи, луки, бердыши и, опять же — пищали, порох, свинец.

К концу второй седьмицы все струги были не только доделаны и спущены на воду, но и полностью загружены. Недостачи боярин Адашев в товаре не нашел, лишней головной боли не случилось. Еще два дня пришлось ждать, пока будут доделаны последние весла. И только двадцать второго октября флот наконец-то собрался к отплытию. Путники отстояли службу в Воскресенском соборе, исповедались, причастились и взошли на струги. К полудню двадцать третьего октября широкая излучина наконец-то скрыла Углич за кормой.

Андрей посадил на каждую лодку по четыре-пять человек, благо холопов хватало. Трое сидели на веслах, один-два на корме. Посему струги отлично управлялись и постоянно держались стремнины. И все равно, скорость каравана едва превышала скорость пешехода, путь предстоял огромный, а времени оставалось всего ничего. Выигрывая версты, Зверев с самого начала задал жесткий темп движения. Отчаливать — еще до рассвета, как только небо начинает светлеть. Никаких дневок до первых сумерек! Только после заката — выбор места для ночлега. На ужин — сухари, изюм с курагой и солонина, к утру караульные варят кулеш или кашу. Поев при свете костра, люди поднимаются на борт и снова — в дорогу.

Но несмотря на старания, плавание тянулось удручающе долго. Почти неделю они добирались до Ярославля, еще полторы — до Нижнего Новгорода. Сразу за Свияжском путники попали утром в первый заморозок, а ниже Ундоровых гор струги уже каждое утро начал прихватывать тонкий ледок. Впрочем, справиться с текучими водами могучей реки слабые морозцы еще не могли, и струги, тяжелея от обледеневших бортов, продолжали катиться вниз.

Наконец с левого борта открылось широкое устье полноводной Кубы, к вечеру ушли назад справа могучие Ионовы курганы. Еще два дня прямое, как стрела, русло разрезало однообразную степь — и Волга рассыпалась на множество больших и малых протоков. Последний переход…

Спустя тридцать четыре дня после выхода из Углича лодки наконец-то уткнулись носами в берег под земляными валами новенькой крепости.

Стены Царицына, выстроенного правильным геометрическим квадратом, поднимались над уровнем степи всего метра на четыре. Зато по углам возвышались прочные рубленые башни, из бойниц которых вдоль каждого вала смотрели по четыре ствола. Так что лезть на стены хоть с лестницами, хоть без них Зверев не посоветовал бы никому. Дубовые, лоснящиеся жиром рельсы волока, ради защиты которого царь и повелел возвести укрепление, начинались из небольшой лагуны прямо от северной стены и уходили за горизонт. Ворота в город тоже открывались от стены — входить в башню нужно было под прицелом шести пушек и там, в холодных сумерках, поворачивать направо.

— Здрав будь, служивый, — кивнул караульному Андрей. — Князь Сакульский и боярин Адашев воеводу видеть желают. Проводишь, али позовешь?

— И вам здоровия, бояре, — скинул шапку стрелец. — Чего там провожать? Вон изба воеводская в углу, крыльцом в эту сторону. В ней наш боярин Битяговский, Федор Посникович и живет.

Ратник поднял бердыш и коротко стукнул обухом по свисающему рядом билу. Пустотелая деревяшка низко загудела.

— Небогато, — отметил Даниил Федорович. — Как же они здесь обитают?

Двор крепости размером примерно сто на сто саженей делился узким проходом на две половины. На одной от дальней стены и до воеводской избы стоял навес, доверху набитый сеном, на другой находилась такая же длинная изба. Или, скорее, казарма, на крылечке которой скучали отдыхающие от службы воины. На глазок, в дом могло набиться человек сто. Для такой крепостицы, как Царицын — гарнизон даже избыточный. Где находился обязательный для укрепления колодец и погреб с припасами, Андрей не понял. Да постороннему этого знать и не следовало.

— Доброго вам дня, бояре! — появился на крыльце грузный, щекастый воевода в потрепанной куньей шубе. — По какой нужде в такое время забрались в нашу глушь?

— Какая же это глушь, Федор Посникович? — хмыкнул Зверев. — Это же тракт главный меж Персией, нами, Индией и Китаем в море Черное и Средиземное, в Европу, в Османскую империю, Египет и прочие богатейшие страны! Тут корабли должны бегать, как мыши на зернотоке!

— Было, сказывают, что и бегали, — тяжело дыша, отер лоб рукавом воевода. — Да ныне рази пара в день появится — так и то праздник. На Дону что творится, слыхивали? Казаки новые объявились. Остроги ставят, церкви рубят, оседают на берегах цепко, что крыса под сундуком. Ранее лишь Азов османский стоял, сарацины с купцов проездное брали по малому, старались люд торговый не забижать, ни своим, ни чужим препятствия не чинили. Токмо плавайте, мошну набивайте, да подать незаметную оставляйте. Купцы и старались, радовались. А как эта голытьба появилась, так уж не проездную подать берут, а разграбить норовят весь товар до зернышка, купца зарезать, людей его утопить. Ничего не оставляют. Магометянским путникам и вовсе никакого прохода. Не просто к праотцам отправят, ан еще и с извращениями хитрыми и долгими. Казакам веселье, несчастному — мука. Кому же хочется на смерть отправляться? Разом и пропала торговля. Иные пути ладьи нашли. Кто-то с казаками сговариваться научился, как-то пробирается. Да рази это дело? Вот бы сговорился государь с султаном османским, да вместе людишек этих на колья и рассадили. Тогда и торговля бы пошла весело, и казне через подати прибыток…

— Поаккуратней с советами, боярин, — покачал пальцем Зверев. — Мы по указу государя сим казакам подарки царские везем. Чтобы сидели на Дону крепче.

— Ну, и везите, — вовсе уж неуважительно разрешил воевода, развернулся и ушел обратно в избу.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день, — хмыкнул князь. — Спасибо, боярин, за помощь. Кого-то не того государь тут посадил, не находишь, Даниил Федорович?

— Нам сего не изменить, — пожал плечами Адашев. — Коли так, надобно волочильщиков искать. Где-то неподалеку должны обитать, дабы прибытка свого не упустить.

Работники, оказывается, были уже на месте. Пока Андрей и Адашев общались с воеводой, они успели поставить на катки волокушу, завести на нее первый струг и теперь вытягивали его из воды. Пятеро мужиков работали споро и красиво: крепили, устанавливали, поднимали. После того, как v-образная тележка, лоснясь от льда, забралась по крутому откосу, ее зацепили двумя канатами, перекинули их через боковые блоки на обе стороны. Другие волочильщики закрепили петли на крестовинах, запряженных четверками лошадей, щелкнули кнутами — и кони, роя копытами мерзлую землю, потянули струг по рельсам.

Первая же пятерка рабочих тем временем несла из-за крепости новую тележку.

— Мы тут в лед не вмерзнем, мужики? — поинтересовался у них князь. — Долго вам пятнадцать стругов к Дону переправлять?

— За шесть дней управимся, боярин, — ответил один. — А там как Бог даст. Мороза не случится, так и не вмерзнете.

— Будем надеяться на удачу, Даниил Федорович, — повернулся к спутнику Андрей. — Раз так сложилось, боярин, я пойду за стругами на ту сторону, прослежу, чтобы не случилось чего. А ты с этой стороны следи…

Шагая вслед за ползущим по рельсам судном, Зверев был уверен, что путь предстоит долгий, ведь между Волгой и Доном около ста километров. Пешему — дней пять пути, не менее. Между тем, уже к ночи рельсы вдруг пошли под уклон, и волочильщики быстро, как со стапеля, скатили струг в широкий, сажен десять, явно рукотворный затон, сдернули тележку, освобождая путь второму судну.

— Это Дон? — не понял Андрей.

— Нет, боярин, — ответил ближний работяга. — Сие река Червленая, левостороння. В Дон она токмо через сорок верст впадает. Дня два вам на веслах плыть, коли лед не встанет. На Дону до ледостава еще с половину месяца пройдет. Коли до него успеете, то и в море этой осенью попадете. А не получится, так уж до весны сядете, ничего не поделать.

После такого пожелания сидеть шесть суток на струге, наблюдая, как вокруг потихоньку нарастает и утолщается лед, было довольно неприятно. Однако, когда караван уже в начале декабря двинулся дальше, оказалось, что лед в два пальца толщиной — стругу не помеха. Нужно было сперва кораблик немного раскачать, потом пробить перед ним веслом небольшую прорубь, слегка разогнаться — и тонкая прозрачная корка с треском разлеталась, почти не задерживая движение. Правда, за первый день острая кромка льда «проела» киль первой лодки на глубину в половину ладони.

Поев всухомятку и отоспавшись на стругах, новым утром путники двинулись дальше, следуя изгибам Червленой. Делом это оказалось непростым — потому как носом суда ломали лед легко, а вот когда поворачивали, наваливались на него бортом — становилось трудно. Приходилось опять браться за весла и колоть, колоть, колоть. В итоге от темна и до темна общими усилиями удалось одолеть от силы верст десять реки, и опять заночевать на воде. Поутру же…

Поутру, едва солнце наполнило степь холодным светом, Пахом заметил на горизонте темную колышущуюся полосу. Что это могло означать, никому пояснять не требовалось — люди бывалые.

— Пищали к себе! — закричал Андрей, встав на ноги и оглядывая лодки. — Фитили запалить, пороху на полки подсыпать. Бердыши готовьте, сабли проверьте, чтобы не залипли и не путались! У кого броня под рукой, надевайте немедля!

Где лежал, дожидаясь нужного часа, его бахтерец — Зверев не представлял даже примерно. Где саадак — тоже. Даже пищалей на лодке служилых людей, словно в насмешку, не оказалось.

Все, чем располагал Андрей Васильевич — это сабля, косарь и командирский голос:

— Не торопиться! Без команды не стрелять! Не бойтесь, ребята, лед тонкий, им до нас так просто не дойти.

Татарская конница тоже заметила в степи темное пятно, повернула к реке. В разъезде было всего сотни две степняков, удачным залпом снести можно всех. Но доводить до стрельбы не хотелось. Уж больно неуклюжее положение оказалось у путников. Во льду, как в мышеловке. Ни туда, ни сюда быстро не уйти. Сиди и жди: повезет — не повезет.

Конница зашла с востока, помчалась вдоль берега. Низкие брюхатые кони, пики с волосяными кисточками, лохматые треухи на головах, овчинные тулупы перепоясаны широкими кожаными ремнями. Правда, лица у всех светлые, славянские… Как у казанских татар. Почти все бородаты… Но ведь и татары редко когда бреются…

— Не стрелять! — еще раз предупредил Зверев. — Без команды не стрелять, ребята!

Его голос привлек внимание. Один из всадников — в шубе вместо тулупа и суконной пилотке с пером вместо шапки — натянул поводья, свернул ближе и остановился на самом берегу:

— Кто такие и куда путь держите?!

— Царские посланники! — ответил Адашев. — Ищем казачьего атамана Саразмана Рваное Ухо! Гостинцы ему и воинам его из Москвы привезли.

— Нечто правду глаголите? Православные? А ну, перекрестись!

Все путники, включая Андрея, осенили себя знамением, достали и поцеловали нательные кресты. Правда, князь оказался единственным, кто забыл при этом обнажить голову.

— А ты чего шапку не скинул, боярин? — тут же заметил ошибку всадник.

— Наш род ни перед кем ее не снимает, — презрительно сплюнул Зверев. — Так знаешь ты атамана казачьего, али зазря языком помолоть прискакал?

— Так то ж я и есть! — широко осклабился всадник.

— А ухо почему не драное?

— Заросло! — рявкнул казак, и ближайшие его соседи радостно захохотали.

— Веселишься? Лучше бы со стругами помог. Не то тут подарки бросим.

— Не боись, православные! — Казак огрел скакуна плетью, и тот завертелся на месте. — До острога всего верст десять осталось. Сейчас веревки привезем, подсобим.

Обе сотни, словно ведомые одним общим разумом, разом сорвались с места и умчались вдоль русла на запад. Пока холопы, потушив фитили, обкалывали лед, три десятка казаков успели вернуться, забросили на первый струг четыре веревки, а когда путники закрепили их на носу, разбились на отряды и потянули лодку вперед. Захрустел лед. Судно, раскачиваясь с боку на бок и с носа на корму, все быстрее и быстрее побежало вперед, оставляя за собой очищенный ото льда фарватер. По нему легко заскользили и остальные струги.

Через четыре часа все они, вытащенные на берег, стояли ровным полукругом под стенами казачьего острога: тоже земляного, но поверху обнесенного прочным тыном с бойницами и усиленного всего двумя башнями. В огороженном пространстве казаки споро выставили четыре большие юрты, внутри тут же запалили костры, притащили казаны, занялись варевом. Зверев их понимал: внутри укрепления было тесно, каждая пядь свободного пространства на счету, все места распределены. Если есть возможность — то почему бы не выселить гостей наружу?

В остроге даже атаман имел не отдельную избу, как воевода в любой из крепостей, а лишь угол с топчаном, отделенный от общей казармы грубо сколоченным дощатым столом. За ним с полными вина оловянными кубками и сидели гости, беседуя с атаманом.

— Смотрю, дорогой Саразман, с лесом и дровами у вас проблем нет? — огляделся по сторонам Зверев. — Церковь в остроге рубленая стоит, тын деревянный, под навесом поленница на зависть — у меня дома такой нет.

— Как же без храма, бояре? — удивился казак. — Мы люди православные, каждый поклялся живот свой за веру отдать, муку принять во имя Господа и очищением сим царствие небесное заслужить! Посему чисты душою все мы каждый день и каждый час, в любой миг смерть принять готовы. Нам, боярин, исповедаться и причаститься в любой миг может потребоваться. Оттого и храм Божий нам дороже погребов и амбаров.

— Я не про церковь спрашиваю, я про то, откуда у вас в степи леса столько?

— А-а, — пригладил волосы Саразман. — Дык, у нас новичков в верховья Дона посылают за лесом. Сарацин там мало, пропадают редко. Но опыту набираются, прежде чем общей силой татарские кочевья побивать. Заодно и лес сплавляют. Как же без него жить-то? Из сплавного и строимся. Опять же, много раз османы к себе в Азов хлысты скатить пытались. Так мы перехватываем непременно и к себе в дело пускаем. Они уж и забросили сие. Поняли, что не дадим сарацинам русским добром зажиреть.

— Отомстить не пытались?

— Магометяне-то? — встрепенулся атаман. — Да каженное лето! Округ ничего по обычаю сделать не выходит. Ни огорода не посадить, ни дерева, ни сарайки не поставить. Непременно сожгут да вытопчут. Но мы люди привычные. В храме причастимся, да на тын с пищалями идем, дабы Господу скорее преставиться. Жребием плюемся, стрелы принимаем. Но татары — людишки душой жалкие, веры истинной за ними не стоит. Поскачут округ, покричат, стрелами разорятся, да и отъезжают. А мы опосля, стало быть, к ним, с ответом. Ох, и плачут они от ответов наших!

— Сильно плачут? — моментально встрял в разговор Адашев. — Чегой-то до государя вестей таковых не доходит.

— Бьем постоянно, боярин! — возмутился атаман. — Не одно кочевье разорили! Как же не бьем, коли по велению государя дуван нам дозволено в городах русских продавать? Откель мы возьмем его, коли магометян не разгонять?

Андрей подумал о том, что добычу вполне можно получить и с проплывающих мимо купцов, но такие намеки вряд ли укрепили бы дружбу первых покорителей Дона и царского двора. Поэтому Зверев зашел к теме с другой стороны:

— Много ли полону вы освободили, отважные воины? Много душ православных от мук спасли? Что за города и веси огню успели предать?

— На все Божья воля, боярин, — смутился Рваное Ухо. — Коли нет в кочевьях разбитых русского полона, как же мы его освободить сможем?

— Он боярин, я князь, — поправил атамана Андрей, осушил кубок до дна, отодвинул и наклонился вперед, облокотившись на локти: — Что же такое творится, друг любезный? Государь наш Иоанн Васильевич шлет тебе провизию, кормит и поит тебя полную зиму, зелья огненные и прочие припасы дает. На честь воина православного надеется, на служение ваше Господу, самоотречение полное и желание муку принять в битвах с нехристями. Что же он в ответ слышит? Ничего не слышит. Полоняне освобожденные о вас не сказывают, потому как и нет таковых вовсе. От султана османского жалоб к нему тоже никто не шлет, потому как урона никакого империя их не замечает. Чем же заняты вы, витязи христовы? Кровь за веру льете, али кошт казенный проедаете?

— Да мы, княже… — задохнулся от возмущения Саразман. — Да мы кровь… Мы животы… Что ни лето!

— И где? Где? — Князь Сакульский приподнял кружку, заглянул под нее, потом под блюдо с вареными раками, под кувшин. — Где полон освобожденный? Где добыча из дворцов османских? Где добро из шатров ханских? Али вам токмо лес побеждать удается? Так ведь и тот не из земель османских. Русский он, лесок-то. Из порубежья нашего.

— Да мы!.. Да я!.. — вскочил с топчана атаман и даже наполовину вытянул саблю. — Братьями нашими павшими!.. Мы же все!..

— С этого момента поподробнее, — невозмутимо долил себе вина Андрей. — Что — вы? Что делать намерены, дабы доверие государя православного и звание витязей христовых подтвердить?

Рваное Ухо скрипнул зубами, зло пощелкал саблей об окантовку ножен… Однако человек без здравого рассудка никогда не добился бы звания предводителя буйной, вольнолюбивой ватаги. Саразман не мог не понимать, что без поддержки из Москвы, без банальной подкормки хлебом и мясом казаки не переживут ближайшей зимы. А потому, показав немного гнева, дальше жестов не пошел и уселся обратно:

— Добро ханское и байское в Крыму по городам запрятано. И полон там же томится. В садах, на огородах работает, дома и стены кладет, мечети сарацинские строит. Откель пленникам в степи взяться? Кабы в Крым войти — то да, мы бы дувана на сто лет вперед взяли, государю коврами и посудой золотой отдарились. Но как войдешь-то? От нас до него десять ден пути! Да не прогулки легкой, а по кочевьям ногайским, по стойбищам. За каждый переход драться надобно с сотнями татарскими смертным боем. Так ведь мало дойти до гнезда басурманского — перед ним ведь стена выстроена с шестью башнями, ров вырыт столь широкий и глубокий, что струги от моря и до моря проплыть могут. Проход же лишь через единственные ворота и по единственному подъемному мосту в крепости Ор-Капа возможен. Нас же всех на Дону и пятнадцати сотен не наберется. Осьм острогов всего и крепость у Громыславского омута. Коли достойные караулы на стенах оставить, на случай набега, так в поход от силы половина пойти сможет. Ну, может, восемь сотен.

— Восемь сотен — это сила! — хмыкнул Зверев. — Что скажешь, Даниил Федорович? Восемью сотнями воинов, коли с умом распорядиться, не один город взять можно! К чему ломиться через Перекоп, с его валами, рвами и башнями, коли у вас стругов, вон, навалом? По Дону в море Азовское спускайтесь, да и берите любой город, на какой глаз ляжет!

— Легко сказка сказывается, да непросто дело делается, княже, — хмыкнул атаман. — Крепость у османов на реке стоит, нечто не слыхал? Азов называется. Они там каждую ладью, что в море выходит, досматривают с пристрастием, как подорожную плату взимают. Тайно мимо них не проскочить. А коли лодочкой просочиться, так в лимане у османов две галеры завсегда сторожат. Либо так потопят, либо с пушки достанут. Нечто мы не думали о сем плане, княже? Дык ведь османы тоже не дураки. О том же догадались и к сему приготовились.

— Приготовились… — насупился Зверев. — Нет, Саразман, все это пустые разговоры. Чтобы понять что-то, надобно своими глазами посмотреть. Тогда и видно будет, можно пройти или нет.

— Быстро сего не сделаешь, княже, — предупредил атаман. — От нас до Азова три перехода на перекладных. Да обратно столько же. Там, вестимо, на осмотр время уйдет не один день. Опосля уж и лед встанет. Снег в степи наметать начнет. Как назад в Москву выберешься?

— Я назад не тороплюсь, Саразман, — покачал Андрей головой. — Я сюда за османскими головами приехал, а не за твоими обещаниями. Пока самолично всех не вырежу, не успокоюсь.

— Любо, княже! — поднял свой кубок атаман. — Слова мужа достойного и честного слышу! Так давайте выпьем, да к люду пойдем? Мыслю, котлы уже кипят и пиво рекою льется. Заскучают без нас наши казачки.

— Пиво-то у вас откуда и вино? — опять полюбопытствовал Зверев. — Не сеете, не пашете, пасек не держите. Откуда хмель берете?

— Так зипуны же не проедают, княже, — поднимаясь, довольно расхохотался атаман, — пропивают их казаки. Чего добро беречь, коли каженную весну к смерти готовимся? Добычу всю в городах русских на вино и хмель меняем, и до весны голова ни о чем и не болит!

Пировать казаки умели, тут им в мастерстве было не отказать. Они пили самозабвенно, ненасытно, мало отвлекаясь на закуску и ухитряясь падать без сил не на заснеженной холодной улице, а в уютных юртах, внутри которых постоянно горели костры. Такой лихой и прагматичной дисциплины Зверев не видел еще никогда: у степных воинов имелся график дозорной и пьяной службы, когда часть казаков выходила на стены и башни следить за подступами к острогу, выпасала лошадей, часть следила за кострами, закуской и тем, чтобы никто не замерз на улице. А главное — за тем, чтобы к заутрене на службе в храме стояли все бойцы до единого. Дежурили обитатели острога, естественно, по очереди, и те, кому выпадало выходить на службу, ту или иную, ни единой капли хмельного не брали в рот с первой минуты и до последней!

Веселье закончилось на пятый день, когда Саразман Рваное Ухо вдруг решил, что пора разослать дозоры и убедиться, что никто ни с какой стороны к казачьему Дону не подбирается. Тут же неоткупоренные бочонки были закачены в острог, откупоренные — торопливо допиты, костры забыты, содержимое котлов поделено и съедено. Лошадей пастухи отогнали к укреплению и задали им сена, чтобы скакуны не тратили силы на раскапывание снега и отдохнули. Казаки ушли спать к себе, гости остались в холодных юртах. Дров возле очагов оставалось изрядно — но непривычные к таким загулам холопы развести огонь оказались неспособны. А Зверев с Адашевым были настолько веселы, что отдать приказ не догадались.

Андрея поднял утром атаман: спокойный, трезвый и свежий, словно после душа:

— Ты готов ехать, княже?

Зверев, подняв тяжелую голову, в ответ только судорожно сглотнул.

— Кони оседланы, Андрей Васильевич, — наклонился ниже казак. — Заутреня отслужена. Пора.

Зверев крякнул и поднялся. Не мог он, князь Сакульский, позволить, чтобы жалкий смерд вел себя достойнее его, служилого человека!

— Иду! — ответил Андрей. — Токмо ферязь на налатник поменяю.

— Наш разъезд у ворот острога собирается, — кивнул Рваное Ухо и вышел из юрты.

Скинув порядком измятую ферязь, Зверев пошел по кругу, заглядывая в сложенные вдоль стенок узлы. Нашел свой, дернул тесемку, достал полотняную, но чистую рубаху, налатник, поддоспешник. Брони тут не было — а искать Пахома времени не оставалось. Князь стащил через голову пропитанную потом шелковую рубаху, бросил поверх мешка, выбежал на улицу, под кормой одного из стругов нагреб чистого снега, наскоро обтерся, зачерпнул горсть в рот, бегом вернулся обратно, оделся в чистое, опоясался, прихватил у стенки бердыш — чужой, но на поиски своего опять же требовалось время, — быстрым шагом обошел укрепление и поприветствовал собравшихся у коновязи казаков:

— Доброе утро, мужики. Надеюсь, припасы у вас есть? Мое добро по трюмам искать долго.

— Не боись, Андрей Васильевич, все ужо в сумах и навьючено, заводные готовы. Чай, понимаем, ты не дома.

— Тогда вперед! Какая моя?

Молодой безусый казак подвел ему буланую лошадку. Андрей поставил ногу в стремя, оттолкнулся, забрасывая другую наверх — и тут подлая животина сорвалась с места, понесла. Князь еле успел зацепиться пальцами за луку, рывком толкнулся выше, прочно уселся в седле, подобрал поводья, поправил за спиной бердыш, оглянулся. Саразман уже скакал следом, остальные спешно отпутывали коней. Видать, не ожидали, что так, с места срываться придется. Норовистого скакуна, стало быть, с умыслом дали — позабавиться над русским князем.

— Не на того напали, — хмыкнул Зверев и, отпустив поводья, двинулся вдоль русла широкой походной рысью.

Переход до Азовской крепости занял отнюдь не три, а почти двадцать дней. Потому как по пути казачий разъезд завернул в четыре острога, сообщая о прибытии царской помощи и о том, что за ней надобно отправляться к Калачинской крепости. Князя и атамана везде встречали радушно — что означало загульный пир на три-четыре дня.

Правда, теперь, набравшись опыта, Зверев старался сдерживаться и пил раза в полтора меньше, нежели казалось допустимым. В итоге наутро после завершающего дня очередного веселья выглядел ничуть не хуже своих спутников.

В тот день, когда семеро казаков и русский князь миновали устье Северного Донца, лед уже сомкнулся на стремнине реки и потихоньку заносился снегом — хотя ступать на него даже пешему пока не стоило. Последнее укрепление осталось позади, воины сосредоточились, забрали с заводных коней пики и поставили на стремя, перебросили щиты на переднюю луку седла. Однако опасностей не появлялось. Степь была девственно белой, на тонком пока снежном покрове не наследили ни звери, ни люди.

В десяти верстах за Донцом путники переседлались.

— Дозоры случиться могут, — пояснил атаман. — На свежих конях сидеть спокойнее.

А еще через час неспешного пути далеко впереди, у горизонта, наконец показался османский городок. Он дымил добрым десятком труб, раскинув в стороны, словно паучьи лапы, низкие земляные бастионы, по валам прогуливались плохо различимые с нескольких километров фигурки.

— Пушек много? — поинтересовался Зверев.

— На реку смотрят два десятка, еще столько же по сторонам направлено, — ответил Саразман. — Поехали прочь, княже. Коли на месте стоять, поймут, что не путники. Дозор вышлют. На сытых лошадях, да числом с полусотню.

— Обожди, — отмахнулся Андрей и указал за Дон: — Это что за река из камышей выходит?

— То не выходит, то туда ныряет. Мертвый Донец это, рукав речной. Через тростник до самого моря тянется. Их тут еще много течет. Устье тут начинается, гирло донское.

— Так по нему можно прямо в Азов выйти?

— Можно-то можно, княже, да токмо на малом суденышке. Засядет там большое. А в море — галеры.

— Что же это османы крепость так неудачно основали? Половина рукавов мимо зрения ушло. Поставили бы здесь — ни одна муха бы не пролетела.

— Там взгорок у берега, княже, а тут каженное половодье вода по горло стоит. Смоет город-то первой же весной. Поехали, княже. Недобро стоим. На татар издали и похожи, да как бы Мехмет-паша проверить не захотел.

— На галеры у нас глянуть получится?

— Сможем, княже. Токмо Азов округ обойти надобно.

Крюк вокруг османской, крепости отнял целый день. Так уж неприятно она оказалась расположена. Но зато из выходящего к самому припаю оврага, почему-то названного Семиглавым, Зверев смог открыто, как на ладони, созерцать две низкие, не выше человеческого роста, двухмачтовые галеры. На корме имелась хлипкая надстройка: какой-то каркас, обтянутый полотном. Спереди торчали длинные, в два человеческих роста, слегка изогнутые «клювы». Четыре люка за «клювом» выдавали расположение пушек. Не так уж и мало. Турки были не шведами и не ляхами, артиллерией владели на «пять». Били из своих стволов метко, часто и куда дальше, чем кто-либо в мире. Попасть под их залп на стругах Андрею очень бы не хотелось. Ведь он пришел на юг, чтобы отомстить, а не умереть. Пусть даже и с честью.

— То есть, умереть можно, — пробормотал князь. — Но не так глупо и не зря.

Длина кораблей на глазок составляла метров тридцать, ширина — около шести.

— Шестнадцать весел с борта, — вслух прикинул Андрей. — Больше двух гребцов на каждое там не поместится. Значит, шестьдесят четыре человека.

— Токмо они каторжники, княже, — почему-то шепотом сообщил Сарамзан. — За султана драться не станут. Бойцов же, беглые сказывали, на галерах завсегда вдвое меньше. Коли особо для перевозки янычар не сажают. Тоды и сотню могут набить.

— Будем считать, тридцать рыл, включая пушкарей. Совсем не смертельно… — пробормотал Зверев. — На абордаж взять — так парой стругов обойтись можно.

— Рази они подпустят на абордаж-то? — вздохнул атаман. — Издалека ядрами садят. А вблизи еще и жребием вдарить успеют. Потопнем все…

— Не верю своим ушам, Саразман! — повернулся к атаману Андрей. — Казак — и вдруг смерти боится?

— Христианину тонуть не с руки, княже. Негожая смерть. Утопленников, знамо, не отпевают. И на кладбище к православным не кладут. Нехорошо.

— Раз так, — решил Зверев, — то и не станем. Тонуть, в смысле. Галеры тут всегда стоят, али наплывами?

— Завсегда, Андрей Васильевич. То есть, летом завсегда, как лед сойдет. Ныне уж, мыслю, уйдут. Встал ведь Дон-то. Теперь месяца два им опасаться нечего. Да и лиман скоро прихватит.

— А по льду в Крым пройти?

— Отсюда никак, княже. У гирла вода застынет, да дальше, в море, не замерзает вовсе. Ну, а до Перекопа идти… Там у крепости стража. По пути — кочевья. Во всех воины зимуют.

— Понял, понял, — кивнул Зверев. — Поехали обратно, коли так. Тут подумать надобно, наскоком этот орешек не расколоть. Подумать, посмотреть. По тому берегу походить, в устье. Авось, отгадка и сложится.

Этой зимой и Андрею, и атаману пришлось изрядно попутешествовать. Вернувшись в острог и узнав, что там нет кузнеца, князь помчался в Царицын — заказал у мастера, что работал при крепости, шесть десятков двушипных крюков по своему рисунку. Опосля, пользуясь окрепшим льдом, перешел Дон, спустился к устью и долго бродил по протокам среди зарослей тростника. Получалось, что большинство из них для прохода стругов годились — вот только распахнуть весла вширь можно было лишь на Мертвом Донце и еще в паре ериков, на остальных пришлось бы толкаться от дна. Вернувшись и отдохнув — если так можно было назвать шестидневный запой — Зверев снова поднялся в седло и вдоль волока помчался к кузнецу. Вернулся с заказом, поднял атамана в стремя, вместе с ним и десятком холопов, от греха переодетых в татар, отправился за Азов и две недели бродил по побережью, пока не нашел небольшой лесок за Бейсугским лиманом:

— Смотри, Саразман, как тебе это место?

— Плохое, княже. Болото кругом. Вон, все кустами заросло. А больше и нет ничего. Где снег ровный, там и вовсе, мыслю, топь. Комары тут и мухи летом, вусмерть загрызут.

— Вусмерть, не вусмерть, а обоз твои казаки сюда смогут провести? Летом как раз и нужен.

— Не получится, Андрей Васильевич. Татары кругом. Перехватят.

— А если на лошадях? Вьючный караван проведете?

— Коли без повозок тяжелых, то попробовать можно. Их, коли вдруг заметят, хоть вскачь можно пустить. Но ручаться не стану. Татары… Тревога поднимется — тут враз сотен пять соберется.

— Не соберется, — покачал головой князь. — Есть у меня предчувствие, что им будет не до того… Хорошее тут болото. От Азова не видно, с галер тоже. Вон, мыс какой выпирает. Со степи тоже. Верст десять густых кустов да топких плешей. Схрон в таких местах делать сподручно. Боюсь, его, родимого, строить и придется.

— Зачем он нам, княже, за полтораста верст от дома?

— Потом расскажу. Если «срастется». Прикину еще кое-какие мыслишки… Авось, и выйдет.

— Загадки у тебя все, княже, загадки…

— Боюсь сглазить. Место запомнил, атаман? Тогда возвращаемся.

Они скакали назад по степи, уже похожей на мелко заштрихованную бумагу. Каждое утро теплое весеннее солнышко пробивало в насте талые норки, которые постепенно сливались в полоски, и каждую ночь зима отбивала атаки, прихватывая землю. Но вновь приходил рассвет — и холод отступал, оседал вниз вместе со снежными сугробами. Март еще не перевалил за середину — а здесь, на юге, вовсю наступала весна. Скоро потекут настоящие ручьи, сольются в протоки, скатятся в реки — и разольется половодье. Время, когда мир превращается в острова, и в отрезанных от соседей, от друзей и от врагов крепостях остаются только два развлечения: пиво и вино.

При мысли об этом князю Сакульскому становилось жутковато.

Но все оказалось не так страшно. В веселый праздник первого апреля — о котором здесь, впрочем, никто еще не подозревал, — случилось знаменательное событие: в остроге закончилось хмельное. То есть — абсолютно, целиком и полностью. Все запасы оказались истощены. Если Андрей правильно понял порядок казачьей жизни, то это означало, что у них наступал «сухой закон» самое меньшее на полгода: до тех самых пор, пока вернувшиеся после набегов православные воины не съездят в ближайшие селения и не сменяют зипуны на свежесваренное пиво или южное яблочно-вишневое вино.

Казаки сделались серьезнее, начали проверять замки пищалей и запасы пороха, точить сабли и ножи, править топоры. Вытащили на свет божий упряжь и проверили все седла, ремешки, колечки и карабины. Церковь витязи посещали теперь не только на заутрене, но и на вечерне. Правда, к исповеди пока не подходили. Зверев тихо подозревал, что церковный кагор тоже был выпит — но мог и ошибаться.

— Скажи мне, Саразман, — перехватил он как-то атамана. — Вам ведь не первый год припасы на стругах сплавляют. А куда все лодки пропали? Их у вас уже за сотню накопиться должно!

— Насчет сотни не знаю, — почесал в затылке Рваное Ухо, — но с половину точно есть. У Громыславского омута их с два десятка будет. Они и рыбу ловят, и вверх по реке ходят. Еще несколько в других острогах по всякой нужде используются. У нас, княже, никакое добро долго не залеживается. Налетят татары — р-раз, и уже сгорело. Что за стенами, то уберегаем. Что снаружи — за год-два, на третий уж точно пропадет. Изведут ногайцы.

— У меня тут есть пятнадцать, — начал загибать пальцы Андрей, — еще два десятка на омуте, с десяток по другим острогам можно нагрести. Будем считать, сорок. Мало ли чего? Может, прохудились какие или нужны до зарезу. Двадцать-двадцать пять человек в струг посадить можно. Сорок умножить на двадцать пять — это же тысяча получается! А, атаман? Наберут донские казаки тысячу воинов?

Саразман замялся.

— Хорошо. У меня почти семь десятков своих бойцов. Хотя бы девять сотен соберешь?

— Восемь наберу точно, — без особой уверенности пообещал атаман. — Я же уж сказывал, восемь сотен у нас в походы набирается. Ну, может, чуть меньше…

— Восемь! — решительно отрезал Зверев. — Больше можно, меньше нельзя. Ты на сколько людей припасы получаешь? Вот отсюда и считай!

— Струги, люди… Куда ты плыть собрался, княже? Под азовкие пушки гибнуть поведешь, али к галерам?

— К галерам, — признался Андрей. — Кстати, беглые невольники не рассказывали, где на них пороховой погреб?

— Спереди под палубой, — буркнул Рваное Ухо. — От пушек недалеко и от воды зелье не сыреет. Стреляют споро, за полверсты дерево могут снести.

— Да не бойся ты, Саразман. Умирать не придется. Управимся мы с галерами, ничего они нам не сделают. Я с вами пойду. А мне в мир иной еще ох как рано!

— Как же с ними управишься? Даже не подойдешь!

— А ночью?

— Белый струг на воде в любой мгле различишь! Рази токмо углем зачернить?

— Лунной ночью все равно заметят. Другая у меня есть мыслишка. Вплавь нужно подкрасться, на корабль забраться и команду всю порубить, а галеру себе забрать.

— Окстись, Андрей Васильевич! Холод какой! Окоченеем в воде!

— Жиром можно обмазаться, чтобы не так тело выстуживало. Или в одежде поплыть, одежда и в воде тепло хорошо держит.

— А вдруг потонем? Нехорошо это, княже, тонуть православному человеку… Давай лучше всей ватагой к Перекопу попытаемся пробиться? А там ты что-нибудь придумаешь!

— Вот, леший… — покачал головой Андрей. — Ну, коли так, слушай сюда: я, я лично со своими холопами галеры захвачу! Вам же вслед за мной лиман только пройти останется и на стругах до Крыма доплыть. Там высаживаться можно, где пожелаешь. Побережье большое, вдоль всего крепостей не выставишь. Ну, а не смогу я галеры взять — так и у вас хлопот никаких. Согласен?.. Чего думаешь, казак? Согласен ты османов побить, или так мяться и будешь?!

— Ну, коли не в воде биться, так милое дело поганым кровушку пустить. Мы на Дону смерти никогда не боялись!

— Тогда людей собирай и струги. Ради малого наскока все это смысла не имеет.

— Коли всех собирать — это к омуту скакать надобно. Круг там затевать.

— Ну, так поехали!

Налегке да на перекладных переход к соседней казачьей крепости занял всего половину дня. В отличие от острога, это была именно крепость: внушительного размера, стены в полторы сотни саженей длиной, угловые бастионы, посады вдоль реки. Башнями, правда, городок не разжился, но тын по гребню шел толстый и прочный, в два роста высотой, с бойницами подошвенного боя и мостками для обороны верха стены. А вот посады подкачали. Все постройки около Громыславы были мазанками: деревянный каркас, забитый глиной пополам с травой и крытый конскими шкурами.

В степи такой стройматериал ценой уступал только снегу и траве.

Омутом казаки называли обширную заводь, чуть не в полкилометра шириной и где-то полтора в длину. И река из нее вытекала солидная — два струга могли разойтись, не шкрябая веслами ни берег, ни встречное судно. В общем, имелось где поплавать. Но самым невероятным для Зверева стало то, что в здешнем селении жили женщины! Ни в каком из острогов, где он гостевал этой зимой, ни одной красотки, девочки или старухи ему увидеть не довелось. А тут: женщины на мостках полощут белье, женщины чистят на берегу рыбу, женщины вытряхивают половики, женщины несут на коромыслах воду.

— Это просто праздник души какой-то… — сглотнул Зверев. — Саразман, а почему тут нет никого старше тридцати? Одни молодухи.

— А зачем они нужны? — хмыкнул атаман. Можно подумать, такой ответ хоть что-нибудь прояснял.

— Значит, ваши семьи живут здесь, а сами вы на выселках, подступы охраняете?

— Смотри, народ к церкви идет, — спешился Рваное Ухо. — Видать, мы аккурат к обедне поспели. Хороший знак. Видать, Господь на нашей стороне. Давай и мы службу отстоим.

— Обедня? Разве сегодня какой-то праздник?

— Нет, княже. Но кто-то, видать, заказал. Я и сказываю: повезло.

Храм в Громыславе тоже стоял не внутри стен, а немного в стороне, на берегу, хорошо отражаясь в тихой гладкой воде.

Гости из Калачинского острога скинули шапки, вслед за местными казаками вошли в церковь. Андрей, оглядываясь по сторонам, с удивлением обратил внимание, что никто из казаков не бреет головы. Просто ни один! То ли все считали себя в трауре, то ли…

Из-за алтаря вышел попик в золотой фелони, с кадилом и крестом. Князь Сакульский отринул мысли и склонил голову…

В самом храме Андрей ничего говорить не стал, но когда казаки, оживленно переговариваясь, хлынули на улицу, он заскочил на какой-то чурбак и громко потребовал:

— Слушайте меня, люди добрые! Я, князь Сакульский, прислан к вам по осени с царскими дарами. Ныне же я, как человек истинной веры, желаю Отчизне своей послужить и православному делу нашему. Желаю отомстить османам страшной местью за слезы русские, за кровь невинную. Но одних рук для сего дела мало. Тут вся силушка воинства христова требуется. Посему спрашиваю вас, казаки, витязи храбрые: кто из вас ныне готов смерть за веру православную принять? Кто желает басурманам проклятым такую рану оставить, чтобы ужас у них до самого мозга костей проник, чтобы детей своих они нашим именем пугали и заказали на веки вечные путь им в русскую землю?! Чтобы запомнили раз и навсегда, что нет для них в православной стороне иной добычи, кроме лютой смерти! А коли у нас от нее сбегут, так она их и дома догонит! Кто из вас, витязи, готов положить живот свой за други своя, за славу и имя доброе, кто желает муку за род православный принять, как Господь наш, Иисус на кресте за грехи наши принял? Ну же, казаки! Нечто вы жить вечно намерены?

— Я, атаман Саразман Рваное Ухо с князем Андреем Васильевичем иду! — нарушая тишину, выступил вперед его спутник, сдернул шапку и шваркнул ее о землю. — Ручаюсь за служилого человека, дело он задумал ловкое да лихое. Умрем все до последнего, да след славный оставим! Казаки мы, али нет?! Выходи, кто муку смертную за Христа-господа принять готов!

— Куда же ты вести нас намерен, княже? — поинтересовался взрослый усатый казак в шапке с длинным колпаком, свисающим набок почти до плеча.

— Слово не воробей, вылетит — не поймаешь, — покачал головой Зверев. — Как бы до нехристей весточка не долетела, что супротив них готовится.

— Побить хоть много получится?

— По десять басурман каждый побить успеет, это я уж точно скажу.

— Коли десять побить, так опосля и на крест не жалко. — Казак почесал в затылке, дернул колпак и жахнул им возле шапки атамана. — Меня верстай, тоже помирать двинусь. Сколько можно небо коптить? Пора и к Христу за пазуху. Айда, братья, животы класть!

— За десять и я помирать согласен, — высунулся еще мужик, присел и лихо взбил шапкой пыль. — Надоело голытьбу щипать! Давай мне, боярин, османов пожирнее.

— Эх, не обмани, боярин, — расталкивая толпу, выскочил вперед плечистый парень. — Бери и мой живот за десять нехристей!

— И мой бери!

— Эх, пили, гуляли — помирать пора!

— Пойду за веру живота класть!

— И я пойду!

Казаков прорвало — как первый тонкий ручеек в считанные секунды превращается в неудержимый поток, вдребезги разносящий любую плотину, так и здесь отчужденная поначалу толпа уже через минуту кричала князю здравицы и «любо»!

— Тогда атаманов себе выбирайте, припасы готовьте. Еды на неделю, пороха и пуль — на месяц. Сабли точите. Напьются они скоро кровушки — вдосталь. Начиная от сегодняшнего дня три недели считайте, после того на струги садитесь, к Северному Донцу скатывайтесь, в него сворачивайте и на пару верст вверх поднимайтесь. Там всеми ватагами и встретимся. А кому мест на стругах не хватит, то к нам скачите, в Калачинский острог. Там еще пятнадцать лодок заготовлено. Ну, с Богом, братья. Мы же по прочим селениям с призывом помчимся…

Праздник

Струги и ватаги казаков встретились в Северном Донце накануне Вальпургиевой ночи.[29] Долго тянуть не стали: атаманы обнялись, казаки, что скучали на траве, попрыгали в лодки. Те же, что припозднились — и вовсе не вылезали. Успевшие за зиму потемнеть струги скатились вниз по течению до Дона, свернули направо к Азову, ударили веслами, ускоряя ход, и в поздние сумерки добрались до Мертвого Донца, один за другим занырнув в узкую протоку меж стенами тростника.

Пока все шло именно так, как и рассчитывал князь: в лабиринт ериков, проток, донцов и гирл суда проскользнули ночью, когда их даже случайно не могли заметить ни караульные из заснувшего в нескольких километрах Азова, ни сторожевые разъезды, если они патрулировали степи где-то поблизости. По протоке казаки пробрались до петлистого Тернового гирла и свернули в него, надежно скрываясь от случайных взглядов не только с восточного, но и с западного берега. Из всех один лишь струг князя, пробравшись через Кутерьмое гирло, осторожно, из боковой протоки, высунул нос в качающийся над отмелью редкий тростник.

Османские галеры стояли здесь, в заливе. Разойдясь на расстояние выстрела из лука, они качались на якорях в паре километров от устья реки. Двухмачтовые, со свернутыми парусами и убранными веслами, корабли тихо спали, и только слабые огоньки на них показывали, что и там имеются свои сторожа, следящие за порядком и безопасностью.

— Давай назад, — дал отмашку Андрей. — Здесь они, родимые, караулят. Ну, что поделать. День был длинным. Посему всем слать. Спать на совесть! Днем нам из зарослей лучше не высовываться. Брать турок станем следующей ночью.

План князя Сакульского был прост, как все гениальное: используя древний способ движения под водой с тростинками во рту, подобраться ночью к вражеским кораблям, подняться на палубу и перебить команду. Для того и заказал он у царицынского кузнеца тридцать пар специальных крюков: прочные железные пластины крепились к запястью парой ремней. Из верхней части вперед торчали два чуть загнутых вниз шипа в три пальца длиной. Втыкая их в деревянные борта, Андрей предполагал легко забираться на судно.

С православными казаками все было ясно: их в воду никакими калачами не заманишь. Холопам же князь просто отдал приказ — и они начали готовиться к атаке. Обычную одежду — долой. Поверх рубахи каждый надел войлочный поддоспешник: сдой валеной шерсти в два пальца толщиной должен хорошо держать тепло даже в воде. От сабель пришлось отказаться — они болтались бы у ног и мешали плыть. На поясах остались только косари. Каждый сделал себе небольшую скрутку из тростника.

— Скрутку кладете под грудь. Она плавучая, будет поддерживать вас на поверхности. Издалека ночью нас заметить будет трудно, а метров за сто скрутки нужно отпустить и взять в рот тростинки. Дышать через них. Подбираемся поближе, потом все вместе разом залезаем на борт, режем на носу дежурных, занимаем оборону. Нам главное — к пушкам османов не подпустить, чтобы по стругам пальнуть не смогли. А вы, ребята, как шум на галерах услышите, сразу весла в руки и к нам на помощь мчитесь, понятно? Пахом, ты остаешься за старшего, на тебя полагаюсь. От тебя жизнь моя зависит, понял? Быстро примчитесь — ничего басурманы нам сделать не успеют. Задержитесь — кирдык. И нам, и вам.

Полагаться в таком важном деле на казаков Андрей не рискнул. Возьмут в последний момент и передумают с османами драться. Это ведь вольница, чего с нее возьмешь? Или струсят. Холопы — другое дело. Витязи же православные пусть следом идут, на подмогу.

Небо уже темнело. Князь, показывая пример, первым скользнул за борт — и тихонько присвистнул от холода. Дернул следом скрутку, свернул под грудью, лег на нее. Простенькое приспособление изрядно просело, но тело удержало. Голова под волны не ушла.

— Отлично… — Зверев сорвал ближнюю тростинку, сунул в рот, отпустил скрутку, проседая в воду, и… И, отплевываясь, выскочил на поверхность: — Какая сволочь?! Какая сволочь писала, что через тростинку дышать можно?!

Узкий стебель почти не пропускал воздуха. Дышать через него смог бы разве таракан или мышь — человек натурально задыхался. При попытке втянуть воздух с силой — тростина тут же ломалась. Мало того — чтобы выставить ее наружу, нужно было лечь на спину. И вода тут же заливалась в нос до самого горла.

Со всех сторон слышались плевки, натужные вдохи, жалобные крики. Мокрые, полузахлебнувшиеся, перепуганные холопы торопливо карабкались обратно на струги. Даже те, кто не успел опробовать тростинки — тоже поддались общей панике и спешили выбраться из воды. Одно хорошо: крюки работали отлично. Молодые ребята карабкались по дереву, словно кошки.

— Вы чего? А ну, назад! Илья! Плоскиня! Агафен! Куда?!

Окрики Зверева не помогали — его холопы сдвинулись подальше к середине стругов и мотали головами:

— Нет, княже! Нет, не надо! Мы лучше так! Лучше на лодке! Так возьмем басурман. Авось, и не попадут.

— Ну, вы и уроды! — сплюнул князь. — В поместье вернемся — всех высеку! Трусливые мартышки. Ну, черт с вами, сам управлюсь…

Он прошел пяток саженей через отмель, а когда песок ушел вниз, толкнулся, сунул скрутку под грудь и поплыл на правый огонек.

— Стой, княже! Стой! Вернись! — полушепотом кричали вслед холопы. — Обожди!

— Только попробуйте струг османам показать! — вполголоса, но чтобы услышали, предупредил Андрей. — Головы всем на месте сверну!

И поплыл дальше.

Связка тростника потихоньку намокала, погружаясь все глубже. А может, это волны на открытом месте стали выше, и вода начала захлестывать подбородок и доставать до носа. Но поворачивать назад не позволяло упрямство. Зверев старательно греб вперед руками, работал ногами, не столько торопясь, сколько согреваясь. Переохлаждение — штука коварная. Хоть ненадолго расслабься — и ты уже труп. В летней-то водичке запросто околеть можно, если долго просидеть, а тут всего месяц после половодья прошел. Реки только-только согреваться начали. Поэтому он греб, греб и греб, пока вдруг не обнаружил, что галера уже совсем рядом — проваливаясь между волнами и плохо видя цель, князь чуть не промахнулся и не уплыл на полсотни метров в сторону. Отпустив поплавок, чтобы не сильно выпирать из воды, Андрей повернул к носу и через несколько минут смог зацепиться крюками за бушприт, подпирающий носовой клюв.

Немного отдышавшись, он стал забираться наверх, стараясь вгонять крюки в доски одновременно с ударами волн о борт галеры. На его взгляд, проникновение удалось осуществить практически бесшумно. Андрей вытянулся перед пушечными люками на прогибающейся от его веса дощатой полке, что в плохую погоду защищала бортовую артиллерию от брызг и волн. Немного отдышался, постепенно согреваясь. Приподнял голову, коротко заглянул через борт внутрь галеры… и тут же откинулся назад, еле слышно ругаясь.

— Отлично, княже, — похвалил сам себя Зверев. — Ты проник на вражеский корабль. И как теперь ты собираешься его захватить? В одиночку…

Служба на османской галере в нынешние времена отличалась от тягот на какой-нибудь занюханной подводной лодке из далекого двадцатого века, как жизнь навозного червяка от пиров олимпийских небожителей.

Прежде всего, галера вся, от носа и до кормы, была усыпана телами. Не мертвыми — телами спящих людей. Какие койки? Какие каюты? Какая крыша над головой? Экипаж галеры спал везде, где имелось хоть немного ровного места: на палубе, у бортов, между пушечными лафетами, под жаровнями, под стволами. Даже на клюве, свисающем над водой — и то дрыхли двое бойцов! Клюв, к слову, оказался вовсе не тараном, а чем-то вроде абордажного мостика с ровным настилом чуть больше шага шириной. Свободным оставался только центральный проход: помост, поднятый над палубой гребцов на высоту в половину человеческого роста. Здесь прогуливались охранники: ятаган за кушаком, чалма на голове, свободные рубаха и шаровары. Голые гребцы спали на своих скамьях и на дне — кому как повезло. Бедолаг освещали две масляные лампы, что висели на обеих мачтах. Розоватые пятна, излучаемые спрятанными от ветра за слюдяной пластиной язычками пламени, выхватывали из темноты круги диаметром метра три, не более. С таким же успехом можно было положиться на свет звезд, благо небо оставалось ясным.

Третья лампа висела на носу, над пушками. Тут нес службу воин с копьем. Для патрулирования ему приходилось постоянно перешагивать через товарищей: два шага туда, два шага обратно. Получалось, что смотрел он отнюдь не за морем вокруг, а только себе под ноги.

— Лампы! — осенило князя. — Помнится, когда я гадал, куда лучше по галере стрелять, атаман обмолвился, что пороховой погреб у них впереди, возле пушек. Туда достаточно искру пустить — галеру в клочья разнесет. Вот только где именно басурмане боеприпасы прячут?

Он наговорил заклинание на кошачий глаз, опять выглянул из-за борта.

Стража над гребцами прогуливалась, глядя вниз, на обнаженную рабсилу. Оба надсмотрщика по очереди отчаянно зевали. Копейщик же как раз поворачивался в сторону лазутчика. Андрей опять нырнул за борт, прислушиваясь к шагам. Ближе, ближе… Остановка, легкий скрип подошв — поворачивается.

Зверев выдернул косарь, стремительно поднялся над бортом, качнулся вперед, левой рукой дотянулся, зажал рот и рванул османа к себе, правой — резанул его по горлу и тут же схватился за копье — чтобы не загрохотало. Откинулся. Копье уронил острием в воду, тело привалил к борту лицом к себе. Глянул в сторону гребной палубы. Нет, не заметили. Он снова осмотрел пространство возле пушек, ничего интересного не заметил и, чтобы никого не разбудить, стал пробираться вдоль борта снаружи.

Передняя палуба поднималась над сиденьями гребцов всего на пару локтей. Там имелось несколько дверец — но перед каждой, подпирая ее, хоть кто-нибудь да спал. Следя за сторожами, Андрей перегнулся через борт и, когда те, встретившись, о чем-то заговорили, резкими ударами шипов пробил виски двух ближних солдат. Перевалился внутрь на тела, замер. Нет, сторожа пошли в другую сторону. Он свесился с передней палубы и ударом шипов в лоб убил бедолагу, спавшего в углу меж надстройкой и бортом. Снова затаился. Дождавшись очередного удобного момента, пробил черепа гребцу на скамье и тому, что спал возле дверцы. Перевел дух, соскользнул вниз, отвалил тело под скамью, тихонько сдвинул задвижку и открыл дверцу.

В крохотном помещении оказались свалены пустые корзины, бухты канатов, длинные палки. То ли черенки лопат, то ли ратовища к сулицам. Лежала скрученная в тюк парусина, черпаки, какое-то тряпье, башмаки и прочий хлам.

«Кладовка», — с обидой понял Андрей.

Хотя, конечно, угадать с первой попытки пороховой погреб было бы настоящим чудом. Однако и продолжать поиски в такой обстановке казалось сущим безумием. Одно неловкое движение, неудачный шаг — и кто-нибудь проснется, зашумит, привлечет внимание стражи, поднимется тревога… И все, никаких шансов.

Понапрасну не искушая судьбу, князь перебрался обратно за борт, пригнулся, прикидывая, что еще можно сделать. Выдернул нож, высунулся, быстрым движением срезал большой кусок рубахи с груди убитого солдата, потом с груди второго. Отполосовал от одного из кусков тонкую ленточку, скомкал все вместе, перебрался на нос и остановился под лампой. Это была дешевка из тонкого олова. А что со слюдяными окошками — так на море без них никак, ветер. Или огонь задует, или, того хуже — куда-нибудь перебросит.

— Сварог, отец и творитель, семя рода русского, не оставь меня в сей момент своей милостью… — Князь поднялся, быстрым ударом шипа пробил в колбе отверстие чуть выше донышка и присел обратно, вытянув под лампу руку с тряпкой.

Боги оказались милостивы к лазутчику: свет не погас, сторожа на стук не обратили внимания. А уж увидеть в темноте с десяти шагов тонкую струйку масла они никак не могли.

Зверев отдыхал минуты три. Именно столько времени понадобилось маслу, чтобы хорошенько пропитать материю и истощиться. Оставался сущий пустяк: в удобный момент подняться, приоткрыть окошко и запалить от фитиля тонкую матерчатую ленту. И с нею, за бортом — не дай бог сторожа свет заметят — быстро-быстро проползти по уже знакомому пути.

Перед последним рывком Андрей сделал вокруг стремительно растущего языка пламени тряпочный кулек, мягкими кошачьими движениями перевалил на палубу, по трупам подобрался к дверце, просунул руку далеко в кладовку и опустил огненный сюрприз между корзинами и бухтой каната. Закрыл створку, задвинул задвижку, закрыл щель у косяка своей спиной. Когда сторожа развернулись — переложил на свое место труп гребца, мельком заметив, что изнутри уже начал пробиваться красный свет.

Теперь важно было, чтобы пожар не обнаружили слишком рано. Но тут уж все зависело от бдительности сторожей, на них князь не мог повлиять никак.

«Болтайте, болтайте больше, чего беспокоиться? — мысленно пожелал им Андрей, соскальзывая в обжигающе-холодную воду. — Вы же в море, в версте от ближайшего берега. Что тут может случиться?»

Он лег на спину и поплыл, не высовывая руки из воды и не поднимая ногами брызг. Хотя, конечно, следить за морем на галере было уже некому.

— Ну же, ну! — По его ощущениям, прошло уже минут десять, он отплыл саженей на сто — а пожар так и не вырвался наружу.

Еще через десять минут Андрей смирился с тем, что затея не удалась.

Когда же галера осталась позади почти на полкилометра — на ней вдруг вырос огненный шар, в стороны полетели темные куски палубы, бортов, человеческие тела, через секунду по ушам ударил грохот взрыва.

Если князю Сакульскому найти пороховой погреб не удалось — огонь это сделал с поразительной легкостью.

К стругам Андрей выбрался настолько уставшим, что сам не смог ни забраться на борт, ни даже одолеть последние метры: на отмели, ощутив ногами дно, он встал и долго пытался отдышаться, не решаясь снова сойти на глубину. К счастью, холопы заметили своего хозяина, взялись за весла, подобрались ближе и выдернули наверх. Стащили с князя мокрую одежду, замотали в овчину. Казаков, что пытались выразить восторг подвигом царского посланца, близко не подпускали. Эти ненормальные почему-то все время предлагали качать героя — истребителя басурман. На воде — просто гениальная затея!

Зверев поначалу еле ворочал языком и оставил пояснения на потом. Выпив густого сладкого меда, он наконец-то согрелся и уснул. Разумеется, проспал почти до вечера, на рассказы времени не осталось. Но все равно, на этот раз холопы, все как один, проявили желание идти за повелителем в скрадывающих силуэты сумерках хоть к «дьяволу морскому».

— К дьяволу не нужно, — сурово поправил Андрей, в душе уже решивший простить струсивших вояк. — Нужно к османам на борт. Я надеюсь, они не поняли, отчего вдруг взорвалась галера. Если кто-то из сарацин и успел найти трупы и следы крови — этот умник вряд ли выжил при катастрофе. Скорее всего, они приняли гибель товарищей за несчастный случай. Но все равно — нужно готовиться к тому, что нас ждут и дадут отпор. Поэтому подплываем тайно, прячемся под борта, не издаем ни звука, собираемся у носа и кормы. По крику гагары… Илья, ты, вроде, умеешь?

— Умею, княже, — кивнул полусотник.

— По крику гагары все разом лезем наверх и убиваем каждого, кто подвернется под руку. Все ясно? Пахом: услышишь шум — сразу веди струги вперед. Причаливайте, прыгайте внутрь и рубите. Все готовы? Тростника в скрутку больше собирайте. Он, зараза, намокает быстро и плохо держит. Ладно, добры молодцы из морской пехоты… Вперед!

Чего Андрей боялся больше всего, так это ответной атаки. Если османы настороже, если готовы встретить врага, то все пловцы окажутся легкой добычей. Тридцать голов, качающихся среди волн, заметить не так уж и трудно. Один залп картечи — и все пойдут ко дну. Да что картечь? Достаточно дать ход и передавить корпусом. Человек на воде — существо беззащитное.

Но галера приближалась, становилась все различимее на фоне звездного неба — и оставалась тихой и сонной. Слабые фонарики на мачтах, шлепанье волн о борта, крики далекой ночной птицы.

Молча переглядываясь, холопы быстро окружили судно, ненадолго затаились в ожидании сигнала. И едва среди ночи в воде нагло каркнула ворона, дружно взмахнули руками, загоняя шипы в дерево, вскарабкались наверх.

— Ур-ра-а-а!!! — Андрей опять перемахнул борт между левыми пушечными люками, резко присел, загоняя косарь в грудь правого османа, а шипами на левом запястье пробивая череп другого, прыгнул дальше, полосуя горла сонных людей, кромсая шипами виски и лица. Быстрее, быстрее, пока никто не успел вскочить и схватиться за оружие!

— Кто-о?! — сверкнул-таки в воздухе ятаган.

Зверев вскинул руку, закрываясь привязанной к предплечью пластиной, ударил османа в живот — однако нож не смог пробить толстый широкий кушак. Басурманин попытался обойти справа — но его ударили косарем в спину. Холопы уже бежали навстречу друг другу по мостку над палубой гребцов, а снизу им кричали:

— Ура! Ура! Мы свои! Не убивайте! Мы русские!

— Что, уже все? — разочарованно развел руками князь.

Да, действительно, схватка закончилась, не успев начаться. Когда тридцать воинов нападают на такое же количество спящих врагов — другого исхода быть не может.

— Мы русские, русские! Вот вам крест! Мы православные, освободите нас! — прыгая на своих скамьях, просили гребцы.

— Утром, все утром! — прикрикнул Зверев. — Потерпите еще немного, сейчас не до того.

Он вышел на нос, на абордажный «клюв», с усмешкой глядя, как по воде скользят призрачные струги, поблескивая в слабом свете звезд обнаженными саблями и топорами.

— Ты ли это, Пахом? — громко поинтересовался князь. — Долго спишь. Расслабьтесь и никуда не прыгайте. Все уже кончено, галера наша!

— Ура князю!! — взорвались единодушной радостью струги. — Любо! Любо! Любо!

— Это точно, — признал Зверев. — Я молодец. Илья, ты где? Ты чего, ворону от гагары отличить не можешь? Я тебе как кричать велел?!

— Прости, Андрей Васильевич. Это я с холоду. Перепутал маненько.

— Ох, избаловал я вас, неслухов… Ладно, слушай мою команду. Трупы за борт, весла на воду! Уходим! Нечего нам тут более торчать.

Утро застало казачью флотилию возле облюбованного князем Сакульским острова, скрытого от степи широким болотом. Казаки осматривали добычу при свете дня, то и дело приходя в изумление:

— Смотри, смотри, атаман, — мавр! Черный какой… А этот тоже, как головешка! А этот красный. Где они красных-то набрали?

— Сие из земель египетских невольники, — пояснил один из гребцов. — Раскуйте нас, православные, Христом-богом прошу! Сколь можно в железе держать?! Вы же не басурмане. Тех, у кого чуб, тех всех от цепей смело освобождайте. А кто волосатый али совсем брит, того не надобно.

— Это почему? — заинтересовавшись, вышел на мостик Зверев.

— Дык, османы тем рабам, кого за душегубство али еще за какой грех судом на галеры приговорили, они тем головы наголо сбривают полностью. Позор у них страшный, коли голову обрить. А нам, невольникам, в полон на войне взятым иль у татар купленным, — нам по кругу головы бреют, токмо чуб посередь оставляют. Вот, видите? — Невольник наклонил голову, демонстрируя макушку с длинной прядью. — Кто же добровольно записывается, за серебро, тех и вовсе не трогают. Да токмо за плохую работу, али если с берега сами не приходят — так тоже на цепь таких приковывают. Коли отпустите, они вам нож в спину и загонят. Басурмане, что возьмешь? Тех же, кто с чубом, можно отпускать смело. Они хоть речи человеческой и не разумеют, но османам чужие.

— Почему речи не разумеют?

— Дык, сарацины специально так делают. Дабы гребцы о побеге не сговорились. С разных стран на каждую галеру невольников сажают. Тех же, кто из одной страны оказался, подальше друг от друга норовят… Раскуй нас, добрый человек? Не томи!

— Чем же я тебя раскую? Видишь, у меня, кроме ножа и сабли, нет ничего!

— Там кладовая в носу! Там и инструмент есть по железу, и жаровня, и угли — заклепки калить.

— Илья, — выпрямился Андрей. — Слышал, о чем невольник сказывает? Ищи инструмент да освобождай чубатых помаленьку. Но и вы, ребята, терпение проявите. Нам галера без вас, как лошадь без ноги будет. Я на ней еще пошалить собираюсь. Саразман, разгоняй казаков по стругам, рано прохлаждаться начали. Пора Крым навестить. На юго-запад правим, там теперь наша цель. Шевелись, смертные! На весла, на весла!

Пятерки по географии у Андрюши Зверева не было никогда, но очертания Крыма и Азовского моря он все-таки представлял. Правда, не очень разумел расстояния — а потому ночью, опасаясь в темноте вылететь на мель, приказал лечь в дрейф и отсыпаться. С первыми лучами его эскадра снова двинулась в путь и к вечеру вышла к безлюдному песчаному побережью.

— Это он и есть, — уверенно решил князь. — Илья, поворачивай влево и двигайся вдоль берега.

Еще один ночлег, одно утро — и незадолго до полудня корабли наконец вышли к Керченскому проливу.

— Табань! — махнул рукой Зверев. — Впервые за все время радуюсь, что сейчас ни телефона, ни телеграфа не существует. И новостей по телевизору тоже. Иначе нас бы тут десяток турецких фрегатов встретил.

Он подошел к борту, помахал рукой на струги:

— Ближе подплывайте, важную вещь скажу. Там, дальше, часах в двух-трех пути, Керчь стоит. Если татары увидят струги, то закроют ворота. Если придет османская галера, то даже не почешутся. А потому делаем так. С каждого струга на галеру по пять человек перебирается. Мы уходим. Вы ждете три часа и двигаетесь следом. Вдоль берега не промахнетесь. Все поняли? Причаливайте!

Вместе с казаками Саразмана и самим атаманом на борт поднялся боярин Адашев, обнял Зверева и тут же покачал головой:

— Верно сказывал государь, странен ты, Андрей Васильевич. Откель знаешь все? Куда плыть, какие города и страны впереди, куда берега поворачивают?

— Платона в детстве много читал, Даниил Федорович, — как и царю, ответил князь. — Память хорошая, вот и отложилось. Илья, командуй полный ход. Больше на галеру людей не принять. И так чуть не по уключины просела…

До Керчи и вправду оказалось всего три часа хода. За это время Андрей успел нарядиться в найденный на корме нарядный стеганый халат, крытый золотистым шелком, и чалму, опоясался кушаком, под который сунул свою саблю. Казаков для большей правдоподобности заставил повесить на ремни ятаганы, на головы напялить фески, оставшиеся на палубе после убитых стражников. К тому моменту, когда военный корабль вошел в Керченскую гавань, на носу и на мостике открыто стояли только те воины, которых османы издалека приняли бы за своих. Холопов и казаков, на которых не хватило маскарадной одежды и оружия, Зверев спрятал между раскованными гребцами и в кормовой палатке.

Могучая крепость, расположившаяся в тени горы Митридат, внушала уважение: длинные каменные стены, повторяющие очертания берега, высокие башни из огромных валунов. Над одной из них развевался пугающе узнаваемый красный стяг! Только подойдя к причалу, Андрей смог разглядеть на кумачовом полотнище желтый полумесяц и восьмиконечную звезду.

— Даниил Федорович, — тихо окликнул он боярина. — Видишь, два торговых корабля разгружаются? Как я в ворота войду, с ратными людьми на саблю их бери сразу. Только не попортьте. А вы, витязи храбрые, ничего раньше времени не ляпните. Коли ворота перед носом закроют… сами в дураках останетесь.

Галера медленно подваливала к каменному причалу, увешанному деревянными чурбаками. Полуголые и тощие моряки неуклюже пытались забросить канаты на причальные столбы, но получалось плохо. Как это делать, бывшие гребцы видели не раз, но вот опыта у них не имелось. К счастью, помогли местные грузчики. Оставив на время разгрузку торговцев, они приняли канаты и даже подали на борт широкие сходни.

— Добрые ребята, — совсем тихо признал Зверев. — Не зарубите их случайно…

Развернув плечи, он величаво спустился на пирс, брезгливо поддернул подол халата, задевший бочку с неведомым товаром, и направился к крепости. Казаки крались позади и рядом, зачем-то постоянно кланяясь. Видимо, это и насторожило стражу. Прислонившиеся к створкам два янычара выпрямились, подняли щиты, скрестили копья. Один, поправив ятаган за поясом, шагнул навстречу. Вместо левого глаза у него был шрам, одна рука скрючена и заметно суше другой. Андрей обратил внимание и на то, что обоим привратникам было явно за пятьдесят. Пенсионеры…

Однорукий о чем-то гортанно спросил. Андрей презрительно хмыкнул и отстранил его, пошел дальше. Стражник нагнал, опять загородил дорогу. До ворот оставалось десять шагов.

— Бейте их, ребята, — разрешил Зверев и положил руку на рукоять сабли. Но прежде чем он обнажил клинок, привратнику уже вогнали ножи под ребра сразу с двух сторон. Едва успевших опустить копья пенсионеров смяли числом — и первые десятки казаков с радостными воплями ворвались в город.

Князь Сакульский, покачивая саблей, поднялся на башню. Янычар, охранявший знамя, опустил копье, сделал два шага навстречу, сильно припадая на левую ногу.

— Инвалидная команда какая-то, — вздохнул Зверев. — Сдавайся, дурачок.

Осман сделал резкий выпад, метясь в живот. Андрей отвел удар в сторону, крутанулся вдоль древка на полный оборот и, вложив всю инерцию тела в завершающий взмах, легко снес бедолаге голову. Выдернул флаг из щели за зубцом, бросил вниз, на дорогу.

Далеко внизу, у причалов, многие ватажники уже драконили какое-то добро из корабельных трюмов — однако холопы, большая часть казаков и даже раскованные гребцы, раскрашенные свежими следами от плетей, бежали в город.

В Керчи же на улицах появились первые мертвые тела, слышались пока еще редкие женские крики. Отсюда, с башни, отлично различались низкие мазанки, сараи, просторные пыльные дворы. Постройки отстояли друг от друга далеко, словно в деревне. Приличных домов: двухэтажных, с прочными дверьми, ставнями, с крытыми черепицей или хотя бы тесом крышами — было всего ничего, по пальцам пересчитать. Что защищали стены, мощью сравнимые с Китайгородскими, было совершенно непонятно. Хотя и сами-то стены… Ни стражи, ни пушек. Пустые бойницы, осыпавшиеся зубцы, растущие между камнями молодые деревца, не говоря уж о траве.

— М-мда, — сделал вывод князь, неспешно двигаясь вдоль моря к следующей башне. — Кажется, мы зря потратили время.[30]

Но изменить что-либо было уже нельзя. Струги придут сюда только вечером. Значит, ночевать придется здесь. Да еще завтра неизвестно когда удастся отплыть… Оставалось надеяться лишь на то, что из города или окрестностей не помчался сегодня вдоль побережья какой-нибудь гонец, предупреждающий всех о невиданном набеге.

— Князь, князь! — окликнули его снизу веселые казаки. — Смотри, кого мы поймали! Мурза! Настоящий мурза османский! В воротах повесим, пусть знают.

Тощий османский наместник с залитым кровью лицом, босой, в рваной рубахе, но в пышных атласных шароварах, со смотанными за спиной руками походил полудохлым видом на городскую стражу, отправленную за бесполезностью в тихий забытый уголок доживать свой век на государственном иждивении. Однако всем им сильно не повезло.

— Не вешайте, — покачал головой Зверев. — Отдайте боярину Адашеву. Мы его государю отвезем, для отчета.

— Для отчета! — Эта мысль казаков почему-то сильно развеселила, и они поволокли жертву к воротам.

Андрей подумал и отправился следом. На галеру.

До утра трогать победителей князь даже не пытался. Но на рассвете отправил Пахома, Илью и Изольда собирать холопов. Сам пошел искать казачьего атамана. Навстречу ему из города веселые витязи тащили ковры, кошму, посуду, сундуки, еще какое-то барахло.

— Где Саразман? — поймал он за руку одного, другого, третьего. Наконец нашелся казак, видевший атамана в доме наместника, под дальней угловой башней.

— Почему обязательно нужно забиться в самую даль? — выругался себе под нос Зверев. Но пришлось идти.

Двухэтажный каменный дом выглядел так, словно в него попала авиабомба. Насчет окон и дверей князь понять еще мог: возможно, их вышибли, выковыривая запершегося османа, — но как в нем оказалась проломлена крыша, Андрей совершенно не представлял.

Рваное Ухо изволил почивать — зарывшись в подушки, укрывшись персидским ковром, подсунув под голову сразу две чалмы с пышными страусиными перьями. Рядом тихонько хныкала обнаженная девчонка лет четырнадцати. Но никуда не уходила. Хотя, куда ей идти? Уличной толпе в лапы?

— Подъем! — пихнул Зверев казака в бок. — Вставай, ночью надо было отсыпаться!

— А-а? — приоткрыл атаман соловые глаза. — Ой, княже! Любо тебе, княже! Как мы ныне османов…

— Ничего ныне нет! — гаркнул на него князь. — Вставай, отплываем!

— Куда? Зачем? Весь город наш!

— Ты города пришел грабить — или полон православный освобождать, за веру драться?! — присев рядом, сжал его щеки пальцами Зверев. — Вставай, собирай ватаги. Мы отплываем. Всех освобожденных и добычу в два струга уместить, да пусть пара казаков на Дон их отгонит. Все, что не поместится — бросить! Понятно?

— Да как же, княже?! — встрепенулся атаман. — Как бросить?

— Быстро бросить! — повысил голос Зверев. — Людей с уходящих стругов на захваченные торговые корабли пересадить, на каждой лодке только по два гребца оставить! Шевелись!

— Ты это, княже, не забывай, — выпрямился атаман Рваное Ухо. — Мы тебе не холопы. Ты тут нами не помыкай.

— В полдень с холопами отплываю, — отрезал Зверев. — Кто не успеет — выбирайтесь, как хотите.

— Ты погоди, не горячись, — моментально сменил тон Саразман. — Казаков, их же собрать еще надобно. Да посадить! Не горячись, княже. Мы же душой к тебе! Люб ты нам! До конца пойдем, как крест поцеловали!

— Пусть в османские одежды переодеваются, какие кто найдет, — добавил Андрей. — Чтобы даже вблизи не отличить было. Кто лучше всех замаскируется, тому первая доля.

— Ага, Андрей Васильевич, — навострил уши атаман. — Все сделаем!

Но до полудня собраться не успели ни казаки, ни сам князь. Степные витязи никак не могли решить, что отправлять на Дон, а что оставлять здесь, кому плыть, кому идти дальше. Андрей же, узнав, что тряпья среди холопьей добычи совершенно нет, отпустил их приодеться — и потерял до самого вечера. Дело кончилось тем, что добычу отправили-таки на четырех лодках, но с одним пожилым казаком. На весла сели освобожденные из неволи пленники. Таких набралось восемнадцать душ! Шесть женщин и дюжина мужиков, проведших в этом заброшенном селении целых четырнадцать лет. С ними попросились и трое гребцов, которые наплавались на всю оставшуюся жизнь и теперь желали только одного: выйти на сушу и двинуться домой.

Победители окончательно покинули город только вечером. Опасаясь, что ночью кому-нибудь захочется снова пройтись по Керчи, Зверев приказал поднять якорь и направился вдоль берега на запад. Ему повезло: среди не понимающих русский язык, освобожденных гребцов оказалось несколько человек, умеющих обращаться с парусом и управлять пузатыми грузовыми кораблями. Видимо, это были пленники с разграбленных где-то в Средиземном море купеческих посудин. Других знаний от них не требовалось — флот тупо двигался вдоль берега в пределах прямой видимости, без карт и лоций, готовый всей своей мощью обрушиться на любое замеченное селение.

Однако города и веси словно разбежались от страха: за два дня путникам на глаза не попалось ни единой деревеньки! И это — в благословенном курортном Крыму!

Вторую ночь путники провели на берегу, причалив к пляжу под каменистым обрывом. Поутру галера и «торговцы» ушли вперед. Струги, способные напугать своим видом местных жителей, получили приказ ждать еще полдня.

Одетые в фески, замотанные кушаками казаки в нетерпении толпились на носах кораблей, вглядываясь в горизонт. И вскоре после полудня фортуна смилостивилась над страждущими. Суша сперва плавно пошла вправо, потом на горизонте появилась темная неровная полоса, быстро превратившаяся в холмистый берег. Тут и там попадались рыбацкие фелюки, проверяющие сети. Далеко слева четыре белых паруса доказывали, что ватажники приблизились к какому-то оживленному морскому пути. Берег разрастался, проявились очертания крепости: башни, стены, вытянутые от берега причалы.

— Японский городовой, — сглотнул Зверев. — Илья, Пахом, пищали готовьте. Свечи зажгите в фитильницах. Саразман, и вы готовьтесь.

Вот здесь мы и умрем все до последнего, с великой честью.

Чем дальше, тем яснее становилось, что они наткнулись не просто на крепость, а на настоящий мегаполис. По нынешним меркам, разумеется. Город со стороны суши ограничивался высокими пологими горами, зелеными от густого леса. Между горами и бухтой имелся взгорок, на котором стояла монументальная твердыня: стены — как в Новгороде, башни — выше раза в полтора. Размерами — почти с новгородский кремль. Ниже цитадели во все стороны расползался город. На глазок — как все новгородские посады вместе взятые. Только здесь проживало тысяч тридцать человек, если не больше. Причем все эти кварталы также окружала каменная стена! Пусть и не такая могучая, как в центральном укреплении — но тоже не подарок. А ведь и вокруг этого города раскинулись жилые посады! Завершающей точкой обороны стала приземистая каменная башня, что возвышалась над причалами порта. Стволы меж ее зубцами гарантировали безопасность купцам и гибель пиратам, рискнувшим появиться в городской бухте.

Андрей ощутил себя муравьем, который собрался скушать на завтрак голубого кита. Казаки тоже притихли, созерцая столь долгожданную добычу.

— План прежний! — кашлянув, сообщил Зверев. — Только к воротам пойдет боярин Даниил Федорович. Я, Пахом и пятеро холопов берем портовую башню. Саразман с казаками караулит до того момента, как первый отряд войдет в ворота, после чего вместе со всеми бежит им на помощь. Холопы ждут на галере и обороняют корабли, если придется. Веселее, мужики. Где наша не пропадала?! Керчь захватили, и этот городишко возьмем.

— Это Кафа, — сказал вдруг боярин Адашев. — Я понял, про нее посол наш отписывал, боярин Телепнев. Почитай, столица османская в Крыму. Хан крымский в Бахчисарае сидит, а наместник османский — здесь.

— Понял, атаман? — повернулся к казаку Зверев. — Наместника живым брать! Даниил Федорович его к государю повезет. То-то будет, чем перед детьми в старости похвастаться…

Подбирая паруса и сбавляя ход, «торговцы» поворачивали к порту, выбирая свободные места у причалов. Галера прошла дальше всех, приткнулась носом между двумя трехмачтовыми шебеками, благо «клюв» позволял спокойно высаживаться и таким образом. Даже удобнее — можно обойтись без сходней.

Поглаживая утонувшую в складках кушака рукоять сабли, князь первым сошел на берег, вальяжно двинулся вдоль причалов. Сзади подобострастно семенили холопы в потертых халатах и фесках. Боярин Адашев в чалме с надломанным пером и парчовом халате двинулся к воротам, забросив руки за спину и бросая по сторонам суровые взгляды. Казаки с ятаганами изображали его стражу, жестами отгоняя с дороги путников.

Признаков тревоги нигде заметно не было. Что до башни — дверь в нее была открыта нараспашку, охраны никакой. Янычар наверху откровенно манкировал обязанностями, усевшись на краю площадки и свесив ноги.

— Расслабились басурмане, — хмыкнув, негромко произнес Андрей. — Все берега моря у них под властью, лет пятьдесят ни одной стычки не случалось. Совсем ничего не боятся.

Пригнув голову, он вошел в башню и… И чуть не выругался: здесь располагалась какая-то писарская контора с тремя румяными пухлыми чиновниками, четырьмя столами и стопками исписанных и чистых бумаг. А вот выхода наверх, к пушкам, отсюда не имелось! Это был провал! Еще пара минут — в воротах начнется схватка, часовые заметят опасность, пушки ударят по казацким кораблям.

Один из писарей что-то спросил.

— Тамо-о-ожня? — ласково поинтересовался Пахом, скользнул ближе, крепко вцепился жертве в нос и резанул косарем по горлу. Второй чиновник вскочил — Илья тут же наискось полоснул его саблей. Третий нырнул под стол — и спасся благодаря очевидной глупости. Налетчикам в эти секунды оказалось не до него.

— Пахом, ребята: лестница нужна! Быстро! Немедленно! Или хоть что-то!

Холопы высыпали наружу, закрутились по сторонам.

— За мной! — кинулся Илья к вытащенной на берег рыбацкой лодке, рубанул крепившие поперечный брус канаты.

— Ко мне! — Андрей скинул чалму, размотал кушак, сбросил халат, саблю схватил в зубы, положил ладони на конец бруса и кивнул.

Холопы побежали, толкая его вперед. За два шага от преграды князь подпрыгнул, прошлепал ногами по стене, толкнулся, птицей взлетел наверх и, рванув саблю, опустил клинок на затылок ленивого янычара. Тот беззвучно ухнулся вниз. Трое остальных, игравшие между пушками в кости, вскочили, схватились за ятаганы. Зверев упал на колено, рубанул ближайшего понизу. Тот попытался подпрыгнуть, но успел выдернуть только одну ногу, на второй остро отточенное лезвие подсекло ступню.

— Два ноль, — сообщил боевым рабам князь, расставляя ноги пошире. — Продолжим?

— А-а-а!! — ринулись вперед янычары.

Зверев скользнул влево — так, чтобы смуглый противник оказался между ним и остроносым усачом, — вскинул левую руку, подставляя запястье под удар кривого ятагана. Клинок звякнул о железо невидимой под рукавом пластины, у османа во взгляде мелькнуло удивление — и острие сабли вошло ему глубоко в живот.

Усатый отскочил назад, глядя, как его товарищ оседает на камни, выкрикнул что-то злое и бросился в атаку, рубя из-за головы. Андрей подставил клинок, отступил и тут же перешел в атаку прямым выпадом. Янычар попытался парировать — но князь сделал классический переброс под его рукой, и острие сабли пробило басурманину горло.

— Четыре ноль, — перевел дух Зверев, огляделся. Лестница к пушечной площадке башни, как оказалось, вела снаружи. Причем подниматься нужно было из огороженного каменными стенами дворика, примыкающего к цитадели. На башнях которой, кстати, уже металась стража.

— Как бы гости не прибежали, — попятился князь, выглянул в сторону причалов: — Пахом, пищали неси! Пищали, не то выбьют!

— Князь, Андрей Васильевич! Лови! — Илья, раскрутившись, метнул наверх бухту каната. Зверев быстро соорудил петлю, накинул на тяжелый тюфяк, добил раненого врага, сбросил конец вниз. Холопы один за другим вскарабкались на башню.

— Столы! — крикнул полусотнику Зверев. — Столы из таможни привязывай! Мешки, тюки, все давай! Все, что найдешь!

Сверху было видно, как торговые корабли, почуявшие недоброе, один за другим отваливают от причалов и уходят в море. Из посадов начали разбегаться жители. Кто с узлами, кто с детьми. В воротах нижнего города бурлила отчаянная сеча. Из широкой двери в стене крепости показался десяток копейщиков, бодрой трусцою спешащих по склону вниз.

— Пахо-ом!

— Даю, даю… — Дядька продел веревочный конец в ремни сразу пяти пищалей. Илья и князь торопливо подняли их наверх, отвязали, бросили канат вниз: — Свечу!

На лестнице грохотали шаги. Холопы сдвинули стол, загораживая проход, изнутри подперли вторым, обнажили сабли. Стол зашевелился, как живой, медленно пополз в сторону. Андрей наконец-то запалил фитиль, вставил в замок, зажал:

— Дорогу! — Он подбежал к столу, высунул пищаль, направив стволом вниз, нажал спуск. От грохота заложило уши, отдача вырвала оружие из рук и кинула на площадку, угол заволокло дымом. — Илья, вторую!

Раз за разом князь разрядил вниз все пищали. Сколько при этом погибло османов, было не видно, но вот лестница надломилась и просела. Холопы тем временем затаскивали наверх мешки с зерном и мукой, бочонки соленой рыбы, тюки ткани и выкладывали все вдоль края площадки. К тому времени, когда с угловой башни пушки первый раз рявкнули каменной картечью, незваных гостей уже защищала от басурманского огня внушительная баррикада. Пищали были заряжены и готовы к бою.

— Илья, за старшего, — ткнул Андрей полусотника пальцем в грудь. — Проверь пушки. Если кто чужой попытается подобраться к нашим кораблям — стреляй. Я в город.

Князь по канату соскользнул вниз, добежал до галеры:

— Пищали, бердыши, сабли с собой! Барахло османское к черту! За мной!

Сами ворота казаки успели закрепить за собой: здесь на земле валялись с три десятка местных, минимум половина из которых показались Андрею случайными прохожими, и пятеро русских. Но ни одной живой души караулить вход не осталось. Впрочем, по стене помощь врагу подойти не могла: стена была не крепостной, а обычной, узкой. Можно сказать — просто высоким забором.

— Ты, ты, ты… — наугад показал пальцем князь. — Стоять здесь насмерть! В смысле, не дайте горожанам запереться. Остальные… — Он огляделся: — Туда!

В конце улицы, что отворачивала влево прочь от крепости, кипела схватка. Пятеро казаков, среди которых Андрей увидел боярина Адашева, свалили поперек дороги две телеги и пытались не пропустить полуголых копейщиков, втрое больших числом.

— Пригнись, мужики! — подбегая, крикнул Зверев.

Русские присели, османы не поняли — и попали под слитный картечный залп сразу трех пищалей. Холопы перемахнули баррикаду, добили раненых, прошли еще полсотни шагов и уткнулись в тупик. Справа и слева стояли массивные дубовые двери.

— Сейчас, открою! — весело пообещал казак. Разбежался, прыгнул, зацепился ладонями за верх стены… И с криком свалился назад. — Проклятье! Там шипы!

— Это делается иначе, парень. Пахом?

Дядька вскинул пищаль, направив ее в верхний край створки, где ровный ряд заклепок выдавал расположение петли, нажал на спуск. Сноп картечи оставил пробоину размером с голову, створка покосилась. Еще выстрел — и она упала внутрь.

— За мной! — дернул из-за спины бердыш Андрей.

— Мы первые были! — возмутился казак, сунулся вперед — и тут же откинулся со стрелой в глазу. Еще одна попала холопу в плечо.

— Сейчас бы гранату кинуть, — мечтательно произнес Зверев. — Пахом, заряженные пищали остались?

— Я сам, княже…

Дядька взял у ближнего холопа тяжелый ствол, на миг выглянул во двор, тут же отступил, опуская пищаль и направляя ее в стену, что-то прошептал, качнулся. Выстрел ударил по ушам, затянул проход дымом. Андрей мигом нырнул туда, метнулся влево, спасаясь от возможной стрелы, и врезался в огромного мужика с секирой. От неожиданности оба отпрянули. Спустя секунду осман взревел, вскидывая оружие, — Зверев же без замахов стремительно кольнул его острием бердыша в сердце, обежал уже мертвое, но еще стоящее на ногах тело и кинулся вверх по лестнице.

Над ухом пропела стрела, еще одна. Зверев, не сбавляя шаг, закрылся бердышом: широкое лезвие неплохо защищало и голову, и верх туловища — если стоять боком, конечно. Сталь звякнула — значит, в него почти попали. Но и лестница уже закончилась, перейдя в тянущийся вдоль всего дома, крытый балкон.

Пузатый мужик в атласных шароварах, патлатый и бородатый, с толстенной золотой цепью на груди откинул лук, поднял с пола копье и попытался пробить Андрею живот. Князь отвел удар, попытался скользнуть вдоль древка — но басурманин отскочил, ударил снова. Зверев принял копье на ратовище, поднял вверх, перехватив бердыш длинным хватом, рубанул — и оттяпал басурманину руку чуть выше запястья. Копье ушло вниз, острие лезвия — осману в горло.

— Русские! — вылетела из комнаты одетая в прозрачные газовые ткани девчонка, сверкающая золотыми нитями и самоцветами. Она повисла у Андрея на шее, принялась целовать куда попало, плача и приговаривая: — Русские… Милые… Родные… Долгожданные… Счастье… Радость…

— Андрей Васильевич! — нагнал Зверева дядька. — Куда же ты, князь?! Без брони, без людей!

— Господи, миленькие! Счастье наше! Надежда наша! Освободители!

— Все хорошо… Все отлично… — Андрей тоже обнял ее и оторвал от себя: — Одежду найди теплую. И к причалу иди. Там корабли наши и струги сейчас будут. Увезем всех, не бойся. Мы за вами.

Девчонка, утирая слезы, несколько раз пнула мертвого османа ногой, убежала обратно в комнату — и громко завизжала. Мужчины кинулись следом:

— Чего?

— Там, там… — приплясывая среди раскиданного тряпья, показала пальцем на сундук невольница. Пахом откинул крышку — и они увидели трясущегося голого старика. — Это он! Сайят-паша! Он нищим одеться хотел! У него рваный халат там спрятан!

Старик, подняв ладони с растопыренными пальцами, выпрямился. Морщинистая кожа облепляла кости, выдавая какую-то запущенную болезнь. Зрачки бегали из стороны в сторону.

— Нашла кого бояться! — хмыкнул Андрей.

— Это хозяин! Он торговал! Сестру продал, брата! — Девица вцепилась в косарь на поясе Зверева, выдернула, перехватила двумя руками, вонзила старику в живот и рванула к себе, вспарывая брюхо от бока до бока.

— Рабами торговал? — сообразил Пахом.

— Тут все торгуют! — отерла нож невольница. — Вы в подвал гляньте…

Князь осторожно забрал у нее нож, вытер хорошенько о тряпье и убрал в ножны. Вышел на балкончик, сбежал вниз. Дворик дома он увидел фактические впервые. Во время боя, в дыму было не до окружающих красот. Именно красот: посреди выстланного гранитной плиткой пространства журчал небольшой фонтан, в нем плавали какие-то растения с широкими листьями, вокруг зеленели розы. Вдоль поддерживающих балкон столбов вился виноград, перебираясь на натянутые от крыши к забору шпалеры. Понизу дома виднелись несколько забранных решеткой, полуовальных отверстий. Оттуда, снизу, за прутья хватались человеческие руки.

— Вот, поймали, — похвастался Изольд, указывая на двух стоящих на коленях, коротко стриженных османов. — За лестницей прятались.

— Остальные где?

— Кто? — не понял полусотник. — А-а… В доме. Там дверь внизу была.

Понятно. Холопы охотились за добычей.

Одно из окон вдруг взвыло, и руки разом исчезли. Потом точно так же повело себя другое, третье. А через минуту двор заполнился людьми — голыми и одетыми в рубище, мужчинами и женщинами, детьми. Они молились и плакали, падали на колени, норовили поцеловать Звереву руку. Все говорили, просили и жаловались одновременно — в шуме было не различить ни слова.

— Тихо! — хлопнул в ладоши Андрей. — Выбирайтесь на улицу, идите в порт. Там будут струги, мы всех увезем за Дон, домой. Идите, татар и османов на улице нет, идите…

Толпа качнулась к дверям, оставив за собой явно смущенных холопов и казаков.

— Этим двоим выпустить кишки, — указал на пленников Зверев. — И вообще… У кого в городе найдете русских рабов, или кто окажется торговцем невольниками — резать всех без пощады. С семьями, чтобы корня от выродков не осталось. Всем ясно? Изольд, бери два десятка, остаешься с боярином Адашевым. Пахом, все остальные — за мной. Пищали зарядить догадались?

— Как же, как же, боярин, — отозвались холопы. — Обижаешь!

Разбившись на три отряда, они пошли по улицам в направлении цитадели, по дороге выбивая двери во все дворики и наскоро осматривая дома. В нескольких налетчикам удалось освободить полон — русский и нерусский, — хозяева же везде успели или сбежать, или спрятаться. Вскоре пошли дворы уже разоренные — видать, казаки успели заглянуть. Затем все три улицы сошлись в одну. На ней оказалась баррикада из телег, бочек и, почему-то, двух гребных лодок.

По ту сторону прятались горожане, через множество щелей тыкая копьями. С этой стороны их вяло пытались одолеть казаки, закрываясь от уколов османскими щитами и в ответ шуруя в щелях саблями. Три залпа один за другим прекратили этот глупый балаган: лодки разлетелись в щепу, повозки стали походить на решето, бочки потекли рассолом. Холопы перевалили укрепление — но никого не нашли. Османы предпочли отступить, не дожидаясь смерти.

Сомкнувшись, отряд двинулся дальше, но шагов через пятьдесят улица вывела их на склон перед цитаделью. Со стен тут же загрохотали пушки — и русские шарахнулись назад.

— Пахом, десять человек с пищалями оставь, — прижимаясь к стене, приказал Андрей. — Остальные по дворам идите. Может, там еще рабы томятся.

— А ты, княже? — потер шею дядька, и Зверев увидел, как на ней блеснула знакомая тяжелая цепь.

— Если османы из крепости выступят, десятью пищалями отобьюсь. Вы выстрелы услышите и на помощь придете. Давайте, шевелитесь, времени мало. До темноты нам нужно уйти.

— Чего так, княже?! — остановившись, возмутился казак. — Город-то какой богатый!

— Тут османов в десять раз больше, чем нас, деревня! — огрызнулся Зверев. — И янычар сотни четыре, не меньше. Они нас еще не вырезали только потому, что от наглости опешили. Да и стругов испугались, их же много. Когда сообразят, что лодки полупустые, а нас тут и тысячи нету, соберутся силой и так вдарят… что нам в этот момент лучше быть подальше. Все, шевели лапками! И предупреждайте всех, кого встретите: к ночи нужно быть в порту!

Андрей примерно представлял, что сейчас творится в голове османского наместника, назначенного на явную синекуру и вдруг оказавшегося перед лицом сражения. Припасы все старые или негодные, гарнизон от безделья обленился, в крепости толпа перепуганных до полусмерти горожан. Планов на случай осады нет, своего опыта, наверное, тоже. Сколько нападающих — неясно. Вроде, и мало, но ведь помощь в любой момент может подойти. Струги вон вслед за первыми кораблями подтянулись. Чтобы организовать ответную атаку, скрывшихся в цитадели мужчин нужно вооружить и свести в отряды, дать им командиров…

— Нет, до утра ответить не успеют, — покачал князь головой. — Не разберутся. Но на рассвете им на глаза лучше не попадаться.

Южные сумерки коротки: вроде день вокруг стоит, ан не успеешь оглянуться — уже и ночь на дворе. Андрей, как стало темнеть, снял свою засаду, разослал холопов сзывать друзей и казаков, сам же отправился на причал.

Струги уходили из порта, груженные до предела, только-только не черпая воду бортами. Если в Керчи казаки норовили запихнуть в лодки всякий хлам, вплоть до вытертой кошмы и попон — в юрте пригодиться может, — то здесь, в богатейшей Кафе, сами бросали на камни драгоценные мечи, кубки и одеяния, лишь бы отправить на Дон еще хоть одного освобожденного пленника. Но все равно — спасти всех не получалось. Ватага выпустила из подвалов, вырвала из рабства больше двух тысяч человек. Тридцать пять добравшихся до города стругов могли вместить не больше полутора тысяч. Еще полсотни удалось впихнуть в три рыбацкие лодки. Все. Остальные невольники оставались на берегу…

— Саразман! — окликнул мечущегося по берегу казака Андрей. — Смотри, у причалов «торговцы» еще стоят. Один на боку, видать с течью. Но еще три исправные.

— Проку с них, княже? Протоками не пролезут. А мимо Азова идти — расстреляют всех басурмане, и помолиться никто не успеет.

— А остров? Забыл?

— Что с него проку, Андрей Васильевич? Он же на османской стороне. Как с него выбираться?

— Стругами. Выгрузить там людей и груз, и отпустить корабли на волю ветра. А лодки, как у острога полоняников высадят, за ними вернутся.

— Андрей Васильевич! — подпрыгнул Рваное Ухо. — Лю-юб ты мне! Ох, люб! Дай я тебя расцелую!

— В другой раз, атаман. Не последний день живем.

Повеселевшие воины споро перетащили оставшуюся на причалах добычу в трюмы двухмачтовых судов, перенесли на палубы раненых, завели последних невольников и помогли отчалить.

Андрей не был уверен, что кто-то из пленников умел управляться с этими махинами, способными принять до тысячи пудов груза — но люди не роптали. Они предпочитали рискнуть — но только не возвращаться в холодные подвалы Кафы. Илья и его холопы, поднатужившись, скинули вниз пушки портовой башни, спустились следом и бегом промчались до галеры. Казаки разобрались по «торговцам». Наконец налетчики отчалили, уходя в черноту ночи от разоренной Кафы. На запад.

— Ох, княже, отчего ты не казак? — с чувством подвел итог визиту Саразман Рваное Ухо. — Что за набег? Это просто праздник духа!

После «праздника» казаки и холопы долго отсыпались в какой-то бухте между горными мысами — все же ночь не спали, — а потом еще почти целый день шли вдоль побережья. Утром же, через два часа после выхода в море, обойдя выступающую далеко в море гору, путники увидели в глубине бухты очередной порт и раскинувшийся за ним поселок. Воины разразились радостными криками, но чем ближе становился порт, тем меньше веселились православные витязи. Ведь поселок был всего лишь россыпью домиков за причалами, между двумя горами. Рядом с этими домиками начинались могучие, высокие и толстые стены, уходящие дальше за гору. На широком скальном мысу, возвышаясь на добрую сотню саженей над морскими волнами, стояла крепость, размерами не уступающая Кафе, но имеющая куда больше башен, обрывистые подступы и прячущая ворота где-то далеко-далеко от моря.

— Смотри, Даниил Федорович. — указал вперед князь Сакульский. — В порту ни одной посудины. Разбежались-попрятались. Похоже, здесь нас уже поджидают. Предупреждены.

— И что делать станем, Андрей Васильевич?

— Как что? — пожал плечами Зверев. — Крепость брать. Коли о нас знают здесь, значит, знают и везде. Легкой добычи больше не будет.

Корабли привалились бортами к пирсу. Казаки, выпрыгнув наружу, закрепили концы, подтащили сходни. Ватажники и холопы стали спускаться на берег.

— Тихо, как на кладбище, — заметил Саразман. — Ровно после черной смерти.

— Не пугай людей, — хлопнул его по плечу Андрей. — Просто жители в крепость ушли, от нас спрятались. Интересно, что это за место такое?

— Коли вслед за Кафой на побережье, стало быть Сурожа, — блеснул неожиданным познанием боярин Адашев. — Иначе ее Сугдеей зовут. А меж купцов, слышал, и вовсе Судаком прозвали. Отчего, не знаю, сие Телепнев в письме своем Алексею отписал. А я случаем прочел.

— Судак, — кивнул Зверев. — Слышал я такое название.

— И что, княже?

— Ничто, — развел руками Андрей. — Слыхать слыхал, а вижу впервые. Саразман, Пахом, выгружайтесь. Пищали готовьте, броню надевайте, у кого есть. Теперь маскироваться ни к чему. Даниил Федорович, пошли со мной. Глянем, что за твердыня и с какого места ее ковырять.

Служилые люди двинулись по пыльной узкой дорожке, что вилась от порта наверх и шла вдоль стены. Зверев прикинул, что длина ее составляет никак не меньше километра. Это значило, что весь периметр насчитывал заметно больше двух, если не все три ка-мэ.

— Это же надо такое отгрохать! — покачал он головой. — Даже не верится, что люди на такое способны. Одними тачками, кирками и раствором на курином яйце.

— Вестимо, не без Божьего промысла, — сделал совершенно неожиданный вывод Адашев.

Дорога уперлась в ворота полукруглого бастиона, над которым, чуть дальше, возвышались надвратные башни, защищающие уже главные ворота города. Зверев остановился на безопасном расстоянии, прикрыл глаза ладонью от света, хмыкнул. Раз, другой, а потом уже откровенно захохотал.

— Ты чего, княже? — испугался боярин.

— Да ты сам погляди, Даниил Федорович, — махнул рукой Андрей. — Посмотри на эту твердыню. Флаг османский есть, сторожа на башнях есть. Ворота есть. А пушек — нет. Нету ни одной! Мы думали, это великая крепость! А это — муляж![31]

Уже с легким сердцем служилые люди вернулись к порту, Андрей распорядился:

— Саразман, пусть казаки попытаются найти в поселке хоть одну годную повозку. Пахом, выгружайте с галеры пушки, порох и ядра. Илья, возьми десять холопов, разломайте сараи и сделайте несколько толстых щитов, чтобы стрела не пробила.

— Пушки-то зачем?

— Крепость брать, Пахом, крепость. Где ты видел, чтобы их без пушечной пальбы взять удавалось? Вот и мы пошумим.

Увы, ни одной повозки, тачки или даже волокуши хозяева в брошенном поселке не оставили. Пушечные стволы пришлось обматывать веревками и тащить на плечах командами по восемь человек. Они были не очень длинные, около метра, но калибр имели с два кулака и весили, наверное, по полтонны каждая. Пока одни холопы сражались с бронзой, другие из готовых щитов составили напротив ворот простенькое укрытие в виде забора, подпертого изнутри шестами. Защитники крепости пытались метать в них стрелы, но даже луков в Судаке оказалось всего два, а стрелки — никудышные.

Казаки в это время таскали к воротам боеприпасы, вещи, продукты — чтобы можно было поесть, не уходя далеко. Кроме того, два десятка воинов отправились в растущий на склоне лес рубить бревно для тарана. Хлопоты заняли почти весь день — поэтому штурм первого укрепления князь отложил до утра. На рассвете заряженные пушки уложили передней частью на короткие жердины, казенником — и вовсе на землю. Андрей проверил наводку, а потом самолично поднес факел из промасленной тряпицы к запальным отверстиям. После выстрела стволы отлетали назад на несколько шагов, а одно даже закувыркалось — но ядра попали в цель, надломив правую створку возле петель. Казаки, разбежавшись, ударили тараном в верхнюю часть — и воротина благополучно провернулась вокруг засова, грохнувшись внутрь. Степные витязи ринулись вперед, подныривая под торчащую нижнюю часть, — но сражаться оказалось не с кем. Османы предвратное укрепление защищать не стали и ушли в крепость.

Холопы взялись за щиты, выстраивая их уже напротив самих надвратных башен, Пахом с помощниками забивал в стволы свежие заряды — как вдруг налетчиков встряхнули пушечные залпы, донесшиеся из гавани. Русские стремительно кинулись вниз по дороге и успели увидеть, как подошедшие к порту четыре османские галеры методично расстреляли все три казацкие посудины.

— Ну вот, — вздохнул Зверев. — Мало нам тревоги, так еще и отреагировать басурмане успели. Прислали флот для нашей поимки. Скоро ждать карателей.

— Мы в ловушке, княже, — широко перекрестился Даниил Адашев. — Теперь нам отсюда не уйти.

— Если не уйти, тогда закончим начатое, — ответил Андрей. — Атаман, поставь на дороге две сотни казаков на всякий случай. На этих лоханках, на всех четырех, больше сотни солдат не наберется, высаживаться они не рискнут. Но мало ли чего… Чтобы дурных мыслей у них не возникло.

Холопы и ватажники вернулись к воротам заканчивать свои приготовления, и новым утром османская крепость испытала удар выпущенных всего со ста шагов четырех чугунных ядер. В этот раз Андрей метился понизу и снова отлично все рассчитал: в створке слева ядра выломали изрядный кусок дерева, от земли и на высоту человеческого роста. Холопы, подбежав, тут же начали стрелять на ту сторону из пищалей, затем в лаз один за другим принялись нырять казаки.

— Ну, вот и все, — кивнул Андрей, — мы ее взяли…

Ни особой радости, ни азарта, ни даже волнения он не испытывал. Судак оказался слишком слабым противником.

— Саразман, не убегай! Повозки, лошадей берегите, они нам понадобятся. Упряжь всю забирайте, какую найдете! Понял? Ну, давайте. С Богом.

Ватажники веселились в городе до вечера. Освободили полсотни невольников, взяли в добычу полторы сотни лошадей и вполовину меньше повозок, кое-какую небольшую добычу и одного османского пашу — замотанного, словно копченая рыба, в веревки и закатанного в кошму. Так его на одну из телег и забросили. Невидимые из бухты, налетчики погрузили припасы, пушки, накопившуюся рухлядь и около полуночи тихо снялись, уходя в гору по накатанной грунтовке.

На рассвете дорога уперлась в идущий вдоль берега, хорошо накатанный тракт.

— Направо поворачивай! — крикнул первому возничему Андрей.

— Зачем направо? — удивился Адашев. — Там же Кафа!

— Слева горы на много дней пути. Справа — степь. Что лучше? — громко спросил Андрей. — Направо поворачивай. В степи крымские выйдем — растворимся, как рыба в воде. Понятно?

Ему никто не ответил. Но это было неважно. Главное — теперь люди знали, что они не просто пропадают, лишенные пути домой, а двигаются согласно какого-то тайного плана командира.

Ближе к полудню ватажники оказались возле поселка из четырех дворов, окруженных бескрайними виноградниками. Ряды шпалер забирались на склоны гор и переваливали через них, лоза уже успела обзавестись множеством пока еще зеленых кисточек.

Беспокойства у хозяев идущий по дороге обоз не вызвал — об опасности селян никто не предупреждал. Казаки свернули в ворота, в несколько минут переловили хозяев и собрались вешать на колодезном журавле — вместо ведра. В последний момент, когда на шею старика уже накинули петлю, его жена опустилась на колени и принялась молиться, часто крестясь.

— Православные, что ли? — не поверил своим глазам Саразман Рваное Ухо. — А ну, на шее у него гляньте!

Казак, надевавший петлю, потянул льняную нитку и продемонстрировал всем маленький серебряный крестик.

— Грек, наверное, — сообразил Андрей. — Их в Крыму еще до Рождества Христова немало поселилось. Так и живут.

— Что же они сразу не сказали?

С шеи старика сняли петлю, вернули ведро на место. Пока одни казаки черпали воду, давая напиться всем путникам, двое других подарили греку на память дорогой османский халат и чалму. А затем обоз двинулся дальше.

Что остались думать греки — неведомо. По-русски они, как показалось Андрею, не понимали ни слова.

Незадолго до заката тракт перевалил низкую пологую гряду и вышел к россоху. Одна хорошо накатанная дорога уходила прямо и вправо, под небольшим углом, другая, не менее наезженная — налево, строго на север. Мысленно перекрестившись, князь Сакульский облегченно вздохнул и махнул рукой в направлении своего далекого-далекого имения.

Версты через три, когда солнце уже скрывалось между горными вершинами, Андрей успел заметить на краю придорожной поляны линию камышей и приказал вставать на привал.

Уже в который раз за этот поход оставшиеся без ночлега и измученные долгим переходом люди с молчаливого согласия князя проспали изрядно времени после рассвета и начали собираться в путь, когда солнце поднялось уже довольно высоко. Здесь, в горной расселине, возле весело журчащего ручья не хотелось думать о возможных опасностях, о татарских дозорах, рыскающих в степи, о собранных в гарнизонах янычарах, которых прямо сейчас султанские наместники наверняка рассылают во все места, откуда только поступили тревожные слухи.

— Обоз, — подбежав к Андрею, наклонился Саразман. — Там, вдалеке идет, версты полторы.

— Какой он тут еще может быть, кроме басурманского? — усмехнулся Зверев. — О чем печаль?

— Вы бы с боярином халаты накинули и чалму. А то как бы беспокойства не вызвать.

По лагерю пошло тихое шевеление. Те, у кого сохранились фески и кушаки — маскировались под османов, прочие или раздевались совсем, или прятались за повозки. Освобожденных в Судаке невольников собрали в плотную толпу и велели держать руки за спиной.

Обоз приближался. Пятеро всадников медленным шагом сопровождали три большие кареты, запряженные четверками чалых лошадей. Кареты, как ни странно, вид имели совершенно европейский — словно катились не по крымским просторам, а по тракту между Лейпцигом и Кельном. Всадники щеголяли суконными кафтанами, на шее были кокетливо повязаны платки, головы от солнца скрывали черные треуголки.

— Шуба! — рявкнул Рваное Ухо.

Десятки вроде бы занятых своими делами бойцов метнулись к путникам. По трое, по четверо на каждого, они хватали лошадей под уздцы, вцеплялись в кафтаны, сдергивали всадников на землю. Еще несколько ватажников рванули дверцы карет, запрыгнули внутрь. Секунда — и двое пожилых пассажиров вылетели в придорожную пыль. Казаки уже шуровали в вещах: в сундуках, баулах, объемистых тюках.

— Кто вы такие?! — поднялись на ноги жертвы. — Вы не имеете права! Мы послы! Послы от короля польского и литовского Сигизмунда к наместнику Сулеймана Великолепного в Крымском Стамбуле мудрому Ахмед Энверпаше! Я посол, а это мой помощник. Отпустите нас немедленно, или вас всех посадят на кол! Всех! Гастон, да покажите же им, наконец, посольскую грамоту! Не видите, они не понимают ни слова.

— Смотри, что тут есть, княже! — выбрался из кареты казак со шкатулкой красного дерева в руках.

— Вы русские? — осекся посол.

— Князь Андрей Сакульский к вашим услугам, — сбросив халат, выпрямился Зверев. — Изволю вести рейд по османским тылам. А вы тут какими судьбами?

— А-а-а! — Посол кинулся к шкатулке, попытался ее вырвать — и тут же получил от непривычных к таким выходкам казаков саблей вдоль позвоночника. Возле его сапог моментально натекла лужа крови, кафтан на спине медленно расползся, обнажая белую спину с глубоким рубцом.

— У-у-у! — Гастон, сорвавшись с места, кинулся к камышам, но почти сразу получил подножку и растянулся в траве. Холопы навалились, связали ему руки за спиной.

— Сгораю от желания заглянуть в этот сундучок… — Андрей сам подошел к казаку, поднял крышку и достал толстый свиток из нескольких грамот с сургучной печатью, свисающей на шелковом шнуре. Развернул, просматривая строки. — Договор… Даже не проект, уже договор. Обязанности султана, обязанности крымского хана. Похоже, хан тоже должен где-то подписаться или что-то…

— Обычно срезается печать государя, который послал, а вместо нее вешается печать того, который утвердил, — пояснил Адашев. — Можно посмотреть?

— Даже очень, — передал ему документ Андрей. — Похоже, друг мой Даниил Федорович, нам с тобой срочно пора в Москву.[32]

Своевольники

Торопясь по торной дороге на север, ватажники встретили на своем пути еще два обоза, на этот раз торговых, и еще нескольких прохожих. От желания казаков ничего не зависело — оставлять свидетелей они не могли. Зато их поезд вырос в размерах почти до полутора сотен возков, три десятка воинов смогли перейти на более привычный способ путешествия — верхом.

К концу третьего дня православные воины наконец-то выбрались из горной теснины в волнистую, как штормовое море, степь и тут же свернули с тракта в высокий упругий ковыль, колеблющийся от легкого дуновения ветерка. Со взгорков глаз охватывал огромные пространства, верст на десять во все стороны. В низинах обоз исчезал настолько безнадежно, что не заметить и со ста шагов. Теперь казаки могли вздохнуть спокойно — выследить разбойников здесь было не по силам даже злым магометанским ифритам.

Самой большой бедой для почти тысячного отряда стала вода. В обширной крымской степи ручьи, родники, колодцы можно было пересчитать по пальцам, а рек не текло вовсе. Поэтому верховые дозоры, уходящие на десятки верст вперед и в стороны, искали не врага. Они искали воду. Источники, к которым и поворачивал потом огромный обоз.

Возле водопоев почти всегда обнаруживалось стойбище. Татары, веками не знавшие нападений на надежно защищенном полуострове, вели себя безмятежно, как дачники на пикнике: дозоров не выставляли, оружие наготове не держали, пастухи ходили за табунами всего по два-три человека, без луков, щитов и копий. Многие — даже без сабель. Раз за разом опасность все они ощущали лишь в последний момент, уже падая на землю под ударами острых казацких клинков.

На здешних благословенных равнинах жили только самые приближенные и знатные из ханов. Их юрты были полны богатой посуды, ковров и украшений, их взор и похоть услаждали самые прекрасные невольницы, их табуны состояли лишь из отборных породистых скакунов, а отарам и стадам не велось счета. И все это награбленное поколениями татар добро в одночасье переходило в руки новых хозяев, утяжеляя и увеличивая и без того неповоротливое войско.

Но не бросать же дорогую добычу, не дарить же скот басурманам!

Казаки оставляли в степи только медлительные отары, не способные угнаться даже за телегами. Устраивали в очередном кочевье богатый пир, резали баранов, варили хаш и жарили мясо над огнем. Наевшись — двигались дальше, выискивая очередной родник или вызнавая о нем у выживших при налете татар.

Однако с каждым днем, с каждым новым переходом путники подбирались все ближе к узкому горнилу Крыма. Моря с запада и востока все сильнее поджимали степь, лишая путников простора, а вместе с ним — и безопасности.

Князь Сакульский приказал выстроить повозки обоза в две линии, справа и слева прикрывая многотысячные захваченные стада. Заряженные пищали лежали под облучками, фитильницы висели наготове, холопы цепко поглядывали по сторонам, готовые в любой миг взяться за оружие.

На шестой день пути ватажники опять выбрались на тракт. Просто потому, что тракт был широкий, а перешеек сузился до пары десятков километров. Встав на стремена, можно было увидеть барашки волн сразу в Черном и Азовском морях. А еще — зубцы огромной крепости, перегораживающей дорогу далеко впереди.

Вечером седьмого дня телеги медленно сомкнулись вокруг самого богатого дувана, когда-либо собранного славными донскими казаками. Во всяком случае, до появления здесь князя Сакульского и боярина Адашева. От ворот могучей крепости Ор-Капа их отделяла последняя верста. А также добрых полсотни пушек, повернутых на юг, и многие сотни янычар, готовые оборонять твердыню до последней капли крови.

— Водится за янычарами такая дурная привычка…

— Что сказываешь, Андрей Васильевич?

— Говорю, глупые люди эти османы. Нет, чтобы открыть нам ворота и пропустить без лишних мук. Так ведь нет, им обязательно умереть хочется.

— Мы ее возьмем?

— А куда нам деваться, Саразман? Скотина, вон, целый день не поена. Если завтра-послезавтра к водопою не выйдем, дохнуть начнет. Людям, кстати, тоже пить хочется. Так что выхода нет. Завтра.

— На тебя одна надежа, княже…

— Не унывай, витязь Рваное Ухо. Это же крепость! Пустяки.

Казак, скорее всего, не понял, о чем ему хотел сказать Зверев. Между тем, ситуация была совсем не так плоха, как казалось неискушенному взгляду. Ведь любая твердыня строится для того, чтобы отражать нападение снаружи, а не изнутри. Это не просто стены. Вниз, себе под ноги, воину стрелять неудобно, да и врага почти не видно. Поэтому вперед выступают башни, пушки которых, давая залпы вдоль стен, сносят приставные лестницы, выбивают проникших в «мертвую зону» врагов. Стрелки со стен точно так же не подпускают осаждающих близко к башням. Рвы не позволяют подвести к стене или к башне тараны, мешают атакующим как подойти для атаки, так и спокойно отступить, если схватка не задалась. Бастионы перекрестным огнем обороняют друг друга. Стрелять вперед, в лоб в крепостях не принято. Какой смысл? Пробьешь узкую просеку в толпе, и все. Осажденные норовят ударить ядрами и картечью по флангам, снося врагов целыми рядами.

Много, много хитростей… Но все они направлены наружу. Изнутри же крепости похожи на перевернутого кверху брюхом ягненка: ни башен, ни рвов, ни бастионов. Изнутри в каждую, самую неприступную башню ведут двери, а то и ворота, изнутри нет бойниц, внутрь не нацелены тяжелые крупнокалиберные пушки. И то, что янычары выволокли на свежий воздух десяток стволов, перегораживая дорогу, то, что на стенах множество орудий развернуто в обратную сторону, — ничего не меняло. Со стороны Крыма Ор-Капа крепостью не была. Обычный каменный дом, зачем-то обложенный пушками. И все.

— Одно плохо, жарко завтра будет, — вздохнул князь. — А без доспеха на улицу не выйдешь. Съедят.

Утро в Ор-Капе и казачьем лагере началось одинаково: едва открыв глаза, первым делом люди запаливали фитильницы, меняли порох на полках и в запальных отверстиях: от ночной росы он мог отсыреть. Только после этого воины приводили в порядок себя. Янычары уселись завтракать. Русские собрались ватагами на молитву.

— Ныне нам, братья, повезло! — обнажив саблю, громко обратился к казакам Саразман. — Не от жажды все мы на этой гнилой земле сдохнем, а под ятаганами басурманскими! Пусть каждый хоть одного басурмана с собой заберет, и врата небесные встретят нас песней и радостью. Умрем, братья! За веру нашу и муки Христовы! Умрем!

— Умрем, умрем, умрем! — с готовностью согласились казаки, лупя о землю шапками и сдирая с себя рубахи. — Ныне же пред Господом предстанем! Не быть басурманам ни на земле, ни на небе! Умрем все до последнего!

Служилые люди — Адашев, Сакульский, холопы — натягивали поддоспешники и залезали в броню: в кольчуги, колонтари, в юшманы и куяки; на бритые головы клали тафьи и подшлемники, поверх которых насаживали остроконечные ерихонки.

— Солнце поднимется, совсем тяжело станет. Пахом, гони!

Ближние к Перекопу телеги раздвинулись, засвистели залихватски холопы, защелкали кнуты — могучие быки оторвались от стада и побежали по дороге вперед, потихоньку расползаясь во все стороны. Первые десятки холопов трусили следом, покачиваясь под тяжестью двух заряженных картечью пушек. Те, кто прикрывал пушкарей, волокли по паре пищалей с дымящими фитилями, за их спинами блестели бердыши.

Стадо мычало, не понимая, куда идти. Но задних холопы подгоняли кнутами и криками, они напирали на передних, и те бежали вперед — к запертым воротам, на пушечную батарею, к растерявшимся от такого нападения османским артиллеристам.

Загрохотали пушки со стен, выбивая из спин несчастных животных кровавые брызги, некоторые быки повалились в пыль — но стадо все равно продолжало мчаться к воротам, и османы не выдержали. Пушки загрохотали одна за другой, разнося рогатые головы, молотя мясистые груди, пробивая сердца. Перед позициями басурман быстро вырос вал убоины — вперед выдвинулись копейщики, готовые принять врага на острия пик, пушкари лихорадочно банили стволы и готовили новые заряды. Уцелевшие после бойни, перепуганные и ничего не понимающие быки разбегались кто куда.

— Быстрее, быстрей! — Под окрики князя казаки торопливо разбрасывали мешки с землей, которыми обороняющиеся закидали дверь в крепость. Вал из еще шевелящихся в предсмертных судорогах тел закрывал их от пушек у ворот, угол стены — от стволов на стене. — Хватит!

Холопы кинули ствол на один из мешков, Илья ткнул фитилем в запальное отверстие, отскочил. Полутонная пушка грохнула так, что заложило уши, кувыркнулась назад — дверь, получившая заряд свинца практически в упор, разлетелась на две половины. В темноту прохода одна за другой ударили пищали, и Андрей, перехватив бердыш ближним хватом, ринулся в дымную пелену.

Под ногами мягко вдавливались мертвые тела, едко пахло гарью и кислотой, зрения хватало не больше, чем на вытянутую руку. Князь ощутил что-то перед собой, без колебаний резанул лезвием, толкнул, наугад кольнул вперед, сделал еще несколько шагов. Блеснул клинок — Зверев насилу успел увернуться, ударил в ответ подтоком, ощутил удар в бок, рубанул наотмашь и еще раз в обратную сторону, наугад. Кто-то вскрикнул — значит, к нему возвращался слух.

Он рубанул из-за головы снова, почувствовал ответный удар по животу, перехватил бердыш ближним хватом, резанул вправо, влево, вправо…

Стена!

Князь развернулся:

— Пахом! За пушками! Илья! Пищали! — Дым колыхался на месте, не желая рассеиваться в закрытом помещении, в нем копошились обнаженные и одетые в броню воины, опознавая врага только на ощупь, по рубахе — и тут же вспарывая животы и протыкая грудь. — Пищаль!

Лестница вдоль стены вела на второй ярус крепости, по ней уже бежали вниз янычары. Грохнули выстрелы с одной стороны, с другой — басурмане, принявшие картечные пули, покатились с ног. Наверх устремились казаки, сцепились на верхних ступенях с янычарами. Сзади и сбоку в затор тут же начали вонзаться копья. Стали падать убитые, и православные витязи попятились.

— Ко мне, ребята! Вперед! — подозвал князь холопов, первым взбежал на ступени и, увидев впереди врага, припал на колено: — Илья!

Над головой шарахнули пищали, расчищая дорогу. В левый бок и спину Андрея ударили сразу два копья — однако, не ощутив себя убитым, он кинулся наверх, широким взмахом бердыша разгоняя бездоспешных басурман, обратным движением быстро кольнул подтоком того, что попытался проскользнуть за спину, закрылся от укола пики. Две секунды — но на площадку успели забежать полтора десятка казаков и дружно повалили на врага, оттесняя к дальней стене, а на освободившееся пространство поднимались все новые и новые бойцы.

Андрей толкнул одну дверь, другую, третью. Мешки, бочки, тюки, копья, тряпье. Похоже, этот ярус был хозяйственным. Припасы, спальные помещения. Должен же гарнизон крепости где-то спать? Не все же стену караулить. Когда оборонительные сооружения столь монументальны, как Ор-Капа, их очень удобно использовать еще и как казармы. Такой гарнизон врасплох, «на территории части», не застанешь. Проснулся — и ты уже на посту.

Схватка затихла. Последние из басурман полегли в яростной, но безнадежной схватке. Путь дальше наверх преграждал тяжелый люк.

— Пахом, затаскивайте ствол!

Пушку установили почти вертикально, оперев на край лестницы. Казаки и холопы отступили к самым стенам, Илья поднес фитиль к запалу.

Б-бабах! — у Андрея снова заложило уши. Он увидел только, как у полусотника Изи шевелятся губы, как он дает отмашку, дергает из кладовки татарский щит, забрасывает его за спину, бежит наверх. За ним — пятеро его ратников. Князь словно увидел себя со стороны: вот Изольд в самом конце лестницы припал на колено и низко опустил голову. Холопы дают залп по заступившим дорогу янычарам, отбрасывают пищали, бегут выше. Из-за спины в них летят пики, но кромсают только щиты. Задние холопы разворачиваются, стреляют в копейщиков, роняют стволы и выдергивают из ножен сабли, перебрасывают щиты в руки. Сталь звенит о сталь — но опрокинуть одетых в прочные русские брони воинов не так просто, а по прикрытым от врага ступеням наверх плотной толпой врываются холопы.

— Стоять! — придержал вошедших в азарт холопов второй полусотни Андрей. — Пищали зарядите, пока жареный петух из какой-нибудь щели не выскочил. Илья, ты понял? Чтобы оружие всегда было наготове!

Он поднялся наверх, с наслаждением вдохнул свежий воздух. Третий ярус крепости оказался почти втрое шире нижних. И неудивительно: ведь это был терем, надвратное пространство, включающее в себя боевые площадки обеих башен и переход между ними.

— На Руси в таких палатах обычно храмы делают, — пробормотал Зверев, вспоминая огромное количество встреченных за время путешествий надвратных церквей.

Здесь же перед бойницами выстроилось полтора десятка орудий. Их жерла смотрели на пространство перед воротами и мостом: самое уязвимое место в любой крепости. Еще четыре тюфяка, как и положено, нацелились вдоль стен. Посередине терема пол был словно изъеден крысами: там светилось больше десятка небольших отверстий. Это тоже классическая уловка обороны. Если врагу удавалось взломать внешние ворота, то, пока он таранил внутренние, его методично расстреливали из таких вот бойниц. Сейчас межвратное пространство было тихим и темным. Зато под окошками, смотрящими в сторону Крыма, сидели, направив пушки и копья на завал из мертвых быков, примерно полторы сотни янычар. Как на ладони!

— Илья-я!!! Ко мне! — рявкнул Андрей. — Пищали зарядил? Тогда всех холопов сюда! Считаю до десяти, и чтобы внизу не осталось ни одной живой души. Р-р-раз…

Запыхавшиеся ратники подбежали к бойницам, направили стволы вниз.

Залп! Залп! Залп! — один за другим сменяли друг друга на позициях воины. Через четверть минуты все стволы опустели, холопы стали спешно набивать в них свежие заряды. Князь выглянул вниз и невольно перекрестился: там было месиво. Зверев перевел дыхание, кивнул:

— Молодцы! Саразман, снимите пару пушек, завалите люк на правой башне. А то как бы янычары храбрость не захотели показать. Где Пахом? Где его бронзовые палочки-выручалочки?

— Заряжаю я, княже, заряжаю! — отозвался дядька, забираясь в терем. Следом за ним помощники, натужно покрякивая, волокли тяжелый ствол.

— Обожди, княже! — взмолился Илья. — Пищали забьем!

— Ждем, ждем, без паники! — рубанул бердышом воздух Зверев. — Пахом пока гостинец османам пристроит…

Спустя минуту картечный заряд вышиб очередной люк, и ратники, плюясь свинцом и дымом, ринулись выше этажом, за ними хлынул поток полуголых казаков. Андрей спокойно шел следом: холопы справлялись со штурмом и без него, действуя решительно и слаженно.

Четвертый этаж тоже был пушечной батареей — десять стволов смотрели вперед, четыре — в стороны. Но на этот раз они возвышались на добрых три метра выше стены. И это правильно, ведь в случае прорыва отступившие в башни защитники должны иметь возможность простреливать ее всю, не давать врагу закрепиться, перебраться дальше. Но сейчас на стенах стояли янычары, метясь в близкий русский лагерь.

— Илья, ко мне! С десятком. Ну-ка, помогите пушку повернуть…

Янычары поглядывали на грохочущее изнутри надвратное укрепление с опаской, но внимание все же сосредоточили на казаках, несколько сотен которых прикрывали от разграбления лагерь с добычей и время от времени пытались приблизиться к воротам. Поэтому шевеления в одной из бойниц никто из басурман не заметил.

— Интересно, чем она заряжена? — вслух подумал Зверев, наведя ствол на цель. — Давай, Илья, проверяй.

Холоп подсыпал в запальное отверстие свежего пороха, поднес фитиль… И почти полведра каменного дроба хлестнуло по прислуге османских орудий и готовым к обороне янычарам. Ратники, сменяя друг друга, принялись садить по уцелевшим басурманам из пищалей. Беззащитные люди, не желая бессмысленно умирать, кинулись бежать по стене прочь.

— Так держать! — кивнул Андрей. — Не подпускайте их обратно к пушкам! Нам нужно удержаться два часа, ясно? Два часа! Илья, за мной.

Полусотник и десяток холопов перебежали на другую сторону площадки, стали наводить на цель крайний тюфяк.

За спиной шарахнула пушка, кинулись в новый штурм Изольд с холопами — но на этот раз никакого сопротивления их не ждало. Кто же на крышу, под свет и дождь, под ветра и непогоду пушки поставит? Здесь несли службу всего четверо османов, что наблюдали за степью и охраняли алый османский стяг.

— Саразман, не тяни время! — остановил радостно кричащего атамана князь. — У нас его всего на пять копеек! Беги!

— Любо князю! — завопил казак, стукнул себя кулаком в грудь и спрыгнул в искореженный люк.

— Любо! Любо! — ринулись следом степные воины.

Снизу мерно, словно по секундомеру, хлопали пищальные выстрелы — холопы удерживали под прицелом стену. Еще дальше жалобно выли раненые быки, тревожно ржали кони. Князь Сакульский подошел к краю стены, замер между зубцами над зеленым до самого горизонта морем, по которому гуляли пологие ковыльные волны.

— Смотришь, не подошли ли татары, Андрей Васильевич? — встал рядом боярин Адашев, любовно отирающий тряпицей липкую от крови саблю.

— Да нет, Даниил Федорович. Просто красиво.

Казацкий лагерь заворочался, первые десятки телег поползли к воротам, встали справа и слева от них, холопы и казаки с пищалями спрятались за укрытием, готовые отразить нападение конницы или пехоты. Под надежной защитой освобожденные невольники и некоторые казаки принялись расчищать дорогу от мертвых туш и пушек.

Через полчаса замок Ор-Капа опустил мост и открыл ворота. Наружу выползла сотня повозок, развернулась широким полукругом, огораживая безопасное пространство. Лишь тогда из Крыма побежали невольники, помчались лошади, пошли коровы и уцелевшие быки, потянулись подводы. Через три часа обоз выстроился в обычный походный строй: две колонны телег, скот между ними — и двинулся по степи на северо-восток, к далекому пока еще Дону.

Только после этого холопы во главе с князем скатились по лестницам вниз, выскочили из крепости и со всех ног промчались через мост, нагоняя товарищей. Когда Ор-Капа, выбросив клубы дыма, ударил им в спину картечью, они были уже на безопасном расстоянии. Грохот орудий отсюда казался не смертоносным рыком, а приветственным салютом победителям.

Ногайские степи казакам были хорошо знакомы, и здесь они двигались быстро и уверенно, за день успевая пройти от колодца до колодца, от родника и до родника. Татары в этих местах были настороже, и у водопоев путники находили только остывшие кострища и ровные вытоптанные круги от недавно собранных юрт.

Девлет-Гирей нагнал их на шестой день. Татарские сотни, превосходившие казаков числом в пять-шесть раз, шли позади, скакали слева и справа, несколько раз заступали дорогу — но обоз ни разу не остановился. Стоило холопам и казакам, подняв пищали, выехать вперед, сблизиться на расстояние выстрела — кочевники расходились в стороны. Даже из луков не стреляли. И уж тем более они не подставлялись под выстрелы с повозок, удерживая почтительное расстояние. Молчаливое противостояние длилось ровно неделю. Когда перед бродом через Северный Донец казаки свели возки в полукольцо и приготовились к обороне, татары неожиданно развернулись и просто ушли. Напасть на ощетинившийся пушками и пищалями обоз крымский хан так и не рискнул. Похоже, казаки оставили за собой зловещую славу, взяв несколько городов и пробившись со штурмом через Ор-Капу, каждый раз сражаясь с превосходящим врагом. Плата, которую пришлось бы отдать за уничтожение ватажников, показалась татарам слишком большой. А умирать татары не любили. Им куда больше нравилось грабить безоружных.

Только в середине лета, потеряв счет дням, казаки добрались до крепости у Громыславского омута и остановили на берегу затона гигантский обоз. Разорив три крепости и множество кочевий в Крыму, казаки напугали татар до такой степени, что многие бросали города и уходили в горы и степи. Они освободили из рабства несколько тысяч невольников, собрали огромную добычу и показали крымским ханам, что грабить Россию и впредь безнаказанно у них больше не получится. Что русские намерены отвечать на набеги ответными ударами.

Теперь в придонских степях начиналось самое главное для казаков священнодействие: они готовились «дуванить дуван» — делить добычу. Но Андрею с Адашевым узреть это зрелище не удалось. Отпировав пару дней среди новых друзей, они поднялись в седло и скорым ходом, на перекладных, помчались в Москву. Защищать интересы обоих остался недовольный Пахом вместе с пятью десятками холопов.

В начале сентября служилые люди остановились на пару дней во дворце князя Сакульского: отмылись после всех своих путешествий, переоделись, привели себя в божеский вид, после чего отправились в Александровскую слободу. Здесь друзья застряли еще на три недели: у Иоанна сильно хворала жена, и он возил Анастасию к разным святым источникам, совершал паломничества, много молился. Застать его оказалось трудно: только возвращался вечером из Белозерья, как утром уже был на пути к источнику Серафима Саровского. Лишь в начале октября знатные ратники оказались в скромном кабинете государя под самой крышей Александровского дворца.

— Вот и своевольники заявились, — тяжелым, усталым взглядом встретил гостей Иоанн. За минувшие месяцы он осунулся и почернел лицом, борода свалялась в тонкий черный хвостик. — Ну, ладно — Андрей Васильевич, он бунтарь открытый. Как ему любо, так он Руси служит, а как втемяшется чего, так и поперек без зазрения лезет. А ты, ты, Даниил Федорович? Тебя зачем послали?

— Товар и припасы казакам донским отвезти.

— Отвез? Отдал? Так куда же тебя дальше понесло?

— Ты же сам сказывал, батюшка, — растерянно развел руками боярин. — Наказать, что урон малый атаманы тамошние чинят. Научить, дабы сильнее нехристей били. Так мы ныне и научили, как надобно! Три города разорили, кочевий несчитано, стада татарские, кочевья, полон освободили изрядный. Тыщ пять, вестимо… А то и более. Мурз османских захватили пятерых. И пашу.

— Зачем ты туда пошел? — приложил руку ко лбу государь и покачал головой. — Я досылал тебя под-стре-кать. Подзуживать казаков посылал! А ты? Нечто тебе прошлого урока мало показалось? Ты ведь боярин мой служилый! На коште у меня состоишь. Про казаков я завсегда отписать могу, что людишки сие разбойные, ничьи, и ответа я за них держать не могу. Ты же мой во-е-во-да! Коли ты к османам пошел — так сие, выходит, я на них напал! Или тебя Андрей Васильевич науськал? В Ливонии войну замутить не удалось — так он теперича с султаном меня рассорить желает?

— Не вели казнить, вели слово молвить, — дождавшись паузы в монологе царя, щелкнул каблуками Андрей.

Иоанн с изумлением посмотрел на его ноги, хмыкнул, кивнул:

— Ну, говори, бесовский искуситель. Что, княже, затеял супротив меня на этот раз?

Зверев молча протянул ему шкатулку. Иоанн дернул вверх бровями, открыл, достал грамоту и начал читать. Уже через несколько минут забеспокоился, приподнял угол, внимательно осмотрел печати, прощупал шнур, проверяя его целостность, стал читать дальше. Внимательно осмотрел подпись, еще раз проверил печать:

— Откуда сие у вас, Даниил Федорович?

— Посольство короля польского возле Кафы перехватить довелось. С ним и сии грамоты были, и иные. Но те хранились отдельно и интересны не были. Безделица.

— А-а, — а-а! — Иоанн с неожиданной яростью ударил по подоконнику кулаком. — Схизматики проклятые, сатанинское отродье! Стало быть, король польский договор о союзе военном супротив меня с Османской империей заключил. Стало быть, напрасно я на единодушие христианское надеялся. В душах иудовых любой сарацин дороже православного царя значится. А-а-а-а! — снова выплеснулась его ярость на подоконник. — Стало быть, я по уговору с государями христианскими войну с османами начать был должен, все силы свои собрать и на юг увести. Они же в ту пору на север, на Псков, Новгород, на Тверь ударить собирались, до самой Москвы дойти… Вот он, корень еретиков урожденных, как извивается! Что же… Коли так, то и корень этот надобно разорить.

Иоанн Васильевич, развернув грамоту, снова перечитал ее от начала и до конца, поднял взгляд на гостей:

— За службу честную вознаграждены будете щедро. И ты, князь Андрей Васильевич, тоже. Даниил Федорович, османов полоненных всех до единого отошли в Очаков. Отпиши с ними письмо. Дескать, отнюдь не с султаном ты сражался и обид ему учинить не желал. А лишь карал ворога нашего хана крымского за набеги его в русские пределы. Обо мне же не поминай ни словом. Как бы и не слышал я о деяниях сих и в неведенье остаюсь. Ты же, княже… — Государь запнулся. — Хотя, со своеволием твоим, надежды на тебя нет. Ступай.

Послесловие

С началом сентября на Русь пришел уже тысяча пятьсот шестидесятый год от Рождества Христова. В этот год, спустя месяц после возвращения служилых людей из набега на Крым, Иоанн IV неожиданно для всех отстранил от двора Алексея Адашева и своего духовника Сильвестра.

В мае того же года в земли Ливонского ордена ступила русская армия под рукой князя Ивана Федоровича Мстиславского. Уже в августе ей сдался город Феллин. Гарнизон выговорил себе право на беспрепятственный выход, бросив на произвол судьбы магистра ордена Вильгельма Фюрстенберга. Пленного с докладом отправили в Москву.

Тем временем комтур Готард Кетлер, ставший после пленения своего командира магистром, объявил все земли ордена, не занятые русскими, своей собственностью и тут же присягнул на верность польской короне. Последовав его примеру, эзельский епископ Менниггаузен объявил собственностью землю своего епископства — и продал ее датскому королю. Жители Колываня и еще нескольких селений поспешили присягнуть шведскому королю Эрику.

Таким образом, спустя три месяца после начала Ливонская война бесславно закончилась в связи с полным исчезновением противника.

Боярин Алексей Адашев, бывший царский писарь, был назначен воеводой города Феллин, в котором вскоре и умер от горячки.

Бывший царский духовник Сильвестр принял пострижение в Кирилловом монастыре под именем Спиридона. Год его смерти достоверно неизвестен.

Пятого марта тысяча пятьсот шестьдесят второго года король Радзивилл признал Готарда Кетлера герцогом Курляндским. Взамен Кетлер передал королю крест гроссмейстера, ключи от рижского замка и мантию, поставив жирную официальную точку на трехвековой истории Ливонского ордена.

Notes

1

На Руси горностай считался «крестьянским мехом»: ворс имеет короткий и малопушистый, в носке он не прочен, быстро желтеет — причем бороться с этой неприятностью модницы не научились до сих пор. В общем — дешевка.

(обратно)

2

Режица — ныне город Резекне.

(обратно)

3

Владимерец — ныне город Валмиера, Ругодив — Нарва, Колывань — Таллин.

(обратно)

4

Виндава — ныне город Венспилс.

(обратно)

5

Основатель рода князей Друцких, князь Полоцкий Рогволод-Борис Всеславич, это пятое колено князя Полоцкого Изяслава Владимировича, который сам — пятое колено от Рюрика. Обособленная ветвь рода, в XII–XV активно роднилась с Гедеминовичами.

(обратно)

6

Бараш — человек, который отвечает на выездах за установку царских шатров.

(обратно)

7

Имеется в виду, разумеется, Посольский приказ, руководителем которого боярин Висковатый и был полных 20 лет, с 1549 года. Помимо отлучения от церкви на три года Висковатый знаменит тем, что стал создателем и первым руководителем Царского (государственного) архива. Дата рождения и происхождение сего умнейшего и образованного боярина науке неведомы, зато известно, что он был другом небезызвестного читателю Ивана Кошкина.

(обратно)

8

Цесин — замок неподалеку от Риги, резиденция магистра Ливонского ордена.

(обратно)

9

История показывает, что смирение является не самым главным качеством православного монаха. Отвага иноков монастырей Соловецкого, Богоявленского, Троицкого, Далматовского, Кирилло-Белозерского, Спасо-Преображенского, Тихвинского, Пскове-Печерского в деле борьбы с незваными пришельцами стала примером ратного мастерства и решительности для всей России и стоила интервентам всех мастей многих тысяч жизней.

(обратно)

10

Дача — земля, данная царем боярину.

(обратно)

11

Сорок — мерная связка шкурок в стандартах XVI века.

(обратно)

12

Касьянов день — 29 февраля. Считается страшным днем, поскольку посвящен проклятому святому.

(обратно)

13

Киреметь — старший сын владыки вселенной, верховного бога Тангара (Тенгера) и его жены златоволосой богини Пюлехсе. Владыка вселенной дал ему светлую судьбу: дарить людям счастье и оберегать их от разных невзгод и бедствий. Но люди послушались хитрого злого демона-узала и убили юного бога в тот самый час, когда тот привез смертным целый сундук счастья. С тех пор его одновременно и боятся, и ему поклоняются.

(обратно)

14

Ныне город Вильянди.

(обратно)

15

Гривна — примерно 200 г.

(обратно)

16

Балалайки появились на Руси, по слухам, только в начале XVIII века.

(обратно)

17

Черный люд — это те, кто несет государево тягло. Не служит и не является крестьянином в боярском поместье.

(обратно)

18

В 1555 году в битве у деревни Судьбищи отряд под командованием боярина Ивана Шереметева числом в 7000 воинов разгромил 60 000 крымскую армию. Как утверждают современники, ужас османов перед этим именем стал настолько неодолимым, что спустя три года, когда при очередном нашествии пленный сообщил татарам, что Шереметев находится в Рязани — одного этого хватило, чтобы обратить всю турецкую армию в бегство.

(обратно)

19

Иван Нос и Федор Христианин — мастера хорового пения из основанной Иваном Грозным консерватории. Первые русские знаменитые певцы, известные историкам. Не знать их в XVI веке — это все равно, что не знать Хворостовского или Баскова сейчас.

(обратно)

20

Калинов день — 11 августа. Если в этот день заморозок, значит, и сентябрь таким окажется. Если дождь — зимы не случится еще два месяца.

(обратно)

21

21 мая.

(обратно)

22

В Никоновской летописи так прямо и написано: нарвцы начали стрелять «с пьяна».

(обратно)

23

Но именно в таком виде она вошла в Никоновскую летопись.

(обратно)

24

Сыренск — он же Нейшлот.

(обратно)

25

8 января 1472 года епископ Дерпта в нарушение договора с Россией о защите церквей в обеих странах утопил в проруби православного священника Исидора и 73 человека из его прихожан, включая женщин и детей, за отказ принять католичество. Весной, после вскрытия реки, нетленные тела святых мучеников и среди них тело священномученика Исидора в полном облачении были найдены проезжавшими русскими купцами на берегу в трех верстах от Дерпта.

(обратно)

26

Так в летописях помянуто.

(обратно)

27

Воздвижение Креста Господня — христианский праздник, посвященный воспоминанию обретения святой равноапостольной царицей Еленой подлинного креста, на котором был распят Иисус Христос, и воздвижения его для общего чествования и поклонения. 27 сентября по старому стилю.

(обратно)

28

Ныне город Волгоград. Поселение основано аккурат в 1555 году, после унии России с Казанским ханством. Правда, название Царицын устоялось и появилось в документах лишь в 1589 году.

(обратно)

29

Вальпургиева ночь — ночь на 1 мая.

(обратно)

30

После захвата Османской империи в 1475 году Генуэзская крепость Черкио (Керчь) пришла, по свидетельству очевидцев, в полное запустение.

(обратно)

31

Генуэзская крепость Сугдея была захвачена Османской империей в 1475 году, после чего, как пишут историки, «жизнь города закончилась». Там стоял лишь небольшой гарнизон, сидел наместник, а число домов не превышало двухсот.

(обратно)

32

По мнению профессора Бориса Николаевича Флори, эти посольские грамоты были перехвачены боярином Даниилом Адашевым на Днепровском перевозе. Но прямых доказательств получения их именно там нет.

(обратно)

Оглавление

Золотое эхо

Подстрекатель

Врата крови

Поцелуй смерти

Мечта Даниила

Тайна Иоанна Грозного

Тайная война

Праздник

Своевольники

Послесловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте