«Чаша и Крест»

Семенова Вера Чаша и Крест

Открыты ударам

Два сердца у всех на виду,

И жребий недаром

Слабейшему прочит беду.

Любовь, ты ведь знала

О нашей непрочной судьбе,

Зачем ты избрала

Такое жилище себе?

(Перси Биш Шелли, перевод Игнатия Ивановского)

…

Но мы спокойны, мы поспорим

Со стражами Господня гнева.

И пахнет звездами и морем

Твой плащ широкий, Женевьева

(Николай Гумилев)

Часть первая

Рудрайг. 2031 год

Дождь шел восьмой день подряд, дорога превратилась в еле различимую колею из раскисшей грязи и глины, небо было настолько безнадежного серого цвета, что нагоняло тоску даже на самых веселых людей. Мой маленький отряд, выехавший с утра из местечка Эль Гревен в сторону славного города Круахана, проделывал свой путь в угрюмом молчании. Холодные дождевые капли все время затекали за ворот камзола, и все мрачно смотрели вниз, на скользкую грязно-рыжую дорогу, по которой неуверенно брели наши лошади, стараясь не подскользнуться. Казалось бы, недавно только рассвело — и почти сразу наступили сумерки.

Настроение у меня было совершенно отвратительное. В начале путешествия я воображал, как мы быстро домчимся до Круахана, слышал свист ветра в ушах, видел пролетающие мимо рощи, залитые солнцем, уютные деревушки на склонах холмов, слышал задорный смех моих спутников и предвкушал, как будет приятно выпить бокал густого вкусного вина в таверне перед сном. Теперь же мне казалось, что мы тащимся в этой сырой мгле уже целую вечность, и во рту у меня ржавый привкус дождевой воды.

Хотя на самом деле шел всего третий день нашего путешествия. Его и путешествием назвать можно было с большим преувеличением — просто младший магистр Ордена Креста, Торстейн Кристиан Адальстейн, ехал в орденскую резиденцию в Круахане с бумагами от Великого Магистра. Поэтому для солидности мне дали в сопровождающие еще трех младших воинов. Для большинства из них это была первая поездка за стены орденской столицы, Эмайны Великой, и поначалу они бурно радовались каждой мелочи дорожного путешествия, но постоянный дождь быстро нагнал тоску и на них. Так что мы трусили друг за другом унылой кавалькадой, поглубже надвинув шляпы, с которых стекали ручейки воды, и подняв воротники плащей.

Некоторое время я пытался отвлечься, размышляя о своей миссии, но как не крути, не мог найти в ней никакого тайного и важного смысла, кроме переправки очередных указаний Магистрата и векселей для покрытия бесконечных орденских расходов. Я в который раз вспоминал выражение лица Ронана, нашего Великого Магистра, когда он небрежным жестом махнул в сторону толстой кипы бумаг, лежащей на столе.

— Вот это надо отвезти в Круахан, Торстейн, — сказал он, слегка нахмурившись. — Надеюсь, справишься. А когда поедешь обратно, захватишь их отчеты.

Конечно, младший сын мелкого обедневшего рода, который к Ордену имел весьма далекое отношение — мой двоюродный дядя, давно умерший, был когда-то старшим воином в северной резиденции — не может рассчитывать на быструю и бурную карьеру. В принципе я был доволен своей ролью собирателя и обработчика рукописей, и даже несколько удивился, когда прошлой осенью получил звание младшего магистра. Я много ездил по дальним резиденциям, понемногу собирая и записывая орденскую историю, но посылать меня как обычного курьера — это показалось слегка обидным и странным.

Но если человек в здравом уме и сознании — он не станет возражать Ронану, Тридцать Пятому Великому Магистру Ордена Креста, Вовеки Сияющего над Эмайной, Славной Своими Землями.

От Ронана мои мысли перескочили к Эмайне, нашей орденской столице, и я невольно вздохнул, вспомнив вечно ослепительное голубое небо над башнями крепости и сравнив его с темно-серым круаханским. Если так пойдет дальше — не видеть нам Эмайны еще недель пять. И неизвестно еще, что нас ждет в Круахане. Когда мы высадились на берег и в маленьком портовом городке, где начиналась дорога на север, в Круахан, отыскали небольшой дом нашего Ордена, мне там порассказали много интересного. Причем я был уверен теперь, что Ронан это знал, и что именно состояние дел в Круахане заставляло его хмурить густые, почти сросшиеся у переносицы темные брови. И что он посылал меня не просто отвезти обычную ежегодную писанину. Только он не сказал мне больше ни слова, а сам я догадаться пока не мог, хотя весь извертелся в неудобном круаханском седле и изгрыз мундштук своей трубки от невероятного умственного напряжения.

В Круахане было неспокойно, причем уже очень давно, и беспокойство это зрело, намереваясь прорваться. Когда и в каком месте рванет, не знал никто, но долго так продолжаться не могло. Всесильный первый министр Морган, несколько лет державший всю страну в постоянном страхе, хладнокровно казнивший всех дворян, которые пытались ему перечить, заполонивший весь Круахан своей личной гвардией — шпионами и палачами в одном лице, неожиданно заболел и заперся у себя во дворце. Про источники этой болезни ходили всякие слухи, один страннее и страшнее другого, а так как все происшествие приравнивалось к государственной тайне, то никто не мог понять, жив он до сих пор или умер. Вокруг его дворца уже второй год стоял неизменный караул гвардейцев, не подпускавший никого на мушкетный выстрел. Но тот факт, что при дворе шепотом начинали обсуждать возможные кандидатуры следующего первого министра, говорил о том, что Моргану осталось жить в любом случае недолго.

Неизвестно пока, что несли Ордену эти перемены. Как ни странно, мы состояли с Морганом в дружбе, насколько это возможно. Глава орденской резиденции в Круахане, Лоциус, даже был для него чем-то вроде доверенного лица. Мы беспрепятственно перемещались по круаханским дорогам и вели торговлю. Хотя у младшего магистрата, особенно в Эмайне, считалось хорошим тоном аристократически морщиться при упоминании имени Моргана и ездить в Круахан только тогда, когда без этого нельзя было обойтись.

Однако я отвлекаюсь — я собирался начать рассказ о самом знаменательном дне своей жизни, который перевернул мою судьбу. На самом деле все начиналось именно так — мы ехали по мокрой дороге, сумерки сгущались, дождь не переставал, время от времени небо освещалось бледно-лиловыми отблесками молний. В одном из таких отблесков слева от дороги, у самого горизонта, я заметил огромное черное здание с квадратными башнями.

— Что это там, Бэрд? — прокричал я одному из своих спутников, стараясь заглушить шум дождя.

Бэрд был самым старшим и опытным из нас, он бывал в Круахане почти каждый год, хорошо знал все дороги, и я был очень рад, что Ронан отправил его со мной.

— Так это Рудрайг и есть, — крикнул в ответ Бэрд. — Самые проклятые места проезжаем, да еще в такую погодку, забери ее нечистый!

Я невольно передернулся и плотнее завернулся в плащ. Мои воины переглянулись и как один ударили коленями по бокам лошадей, понукая их двигаться быстрее. Рудрайг было имя самой знаменитой и страшной тюрьмы в Круахане, попасть в нее было равнозначно смертельному приговору. Даже издали и сквозь дождь крепость выглядела соответственно своей репутации.

Дальше мы ехали, впав в окончательную задумчивость. Я невольно вспоминал все мрачные истории о Рудрайге, которые приходилось по долгу летописца заносить в орденские рукописи. И почему-то сейчас мне уже не хотелось морщиться по поводу политики нашего ордена в отношениях с Морганом — по крайней мере, она гарантировала нам относительную безопасность в Круахане. Хотя здесь, в реальной близости от этого черного замка, безопасность тоже казалась призрачной, так что я даже нашарил под плащом рукоять шпаги и долгое время ехал, положив руку на эфес.

Дорога несколько раз поворачивала, судя по всему, петляла между холмами, неразличимыми сквозь дождь. Я совсем потерял ощущение направления, но безоговорочно полагался на Бэрда. И когда впереди замелькали факелы и послышались какие-то нестройные голоса, я сразу невольно оглянулся на него.

— Кто это может быть, Бэрд? В такую погоду…

— Здесь ездят только одни — из Рудрайга и в Рудрайг. Туда живых, обратно мертвых, — оптимистично пояснил Бэрд. — Только что-то они орут слишком…

Через пару мгновений мы нагнали большую телегу, покрытую грубой тканью. Мокрая от дождя, она особенно и не скрывала очертаний человеческих тел, кое-как сваленных на телеге. Сопровождали ее несколько спотыкающихся людей в темно-красных мундирах — цвет канцелярии первого министра. Люди несли коптящие факелы и громко орали. Один из них держал в руке большую флягу, из которой пытался пить прямо на ходу. Но больше всего меня удивило то, что лица этих людей были замотаны какими-то тряпками до самых глаз, так что бедняга не столько пил, сколько проливал на дорогу. Хотя, видимо, он был в таком состоянии, что не слишком замечал это.

Завидев нас, они замахали факелами и шпагами и зарычали что-то нечленораздельное. Я не очень хорошо говорю по-круахански, а наличие тряпок на лицах не способствовало чистоте их произношения. Поэтому я опять посмотрел на Бэрда.

— Говорят, чтобы мы скорее убирались отсюда, — пожав плечами, сказал Бэрд. — По приказу его светлости Моргана, дорога закрыта.

— Какого… — начал я, но что-то в выражении лица Бэрда заставило меня замолчать.

— В Рудрайге эпидемия черной язвы, — продолжил Бэрд. — Умерли все узники на нижних этажах, но зараза идет дальше. Наверно, перемрут все. — Тут он вытащил из-под плаща руку, сделал знак креста и искренне добавил, уже от себя: — И помоги им в этом небо, чтобы не мучились.

Я медленно последовал его примеру. Меня поразили глаза тюремщиков, в которых сквозь винный туман читался неописуемый ужас. Они также были обречены и, видимо, догадывались об этом.

— Что будем делать, Бэрд? — спросил я тихо. — Они нас дальше вряд ли пропустят, не драться же с ними.

— Поедем обратно, Торстейн, я там еще одну дорогу знаю. Крюк сделаем, зато подальше отсюда. Зато потом переночуем, как люди, там славная такая деревушка есть.

Мы с трудом развернули лошадей на вязкой дороге. Воины Ордена не боятся заразных болезней, от которых часто вымирают целые города, но я ощутил невольное облегчение, когда мы отъехали подальше от страшной телеги. Слегка торопясь, я пробормотал охраняющие слова три раза, хотя было достаточно одного, и почувствовал, как слегка нагрелся один из моих оберегов, висевших на груди под рубашкой. Мои воины тоже сосредоточенно шевелили губами, лица у всех были немного бледные. Один Бэрд ехал невозмутимо, внимательно осматривая местность. Именно он заметил что-то на дороге и броском натянул поводья моей лошади, благо тогда мы ехали рядом, Лошадь испуганно всхрапнула, сделала попытку встать на дыбы, и я чудом удержался в непривычно изогнутом седле.

— Что еще случилось?

— Там человек, — спокойно ответил Бэрд.

Несмотря на дождь, темноту и грязь, теперь я тоже видел, что на дороге что-то или кто-то лежит. Проклиная все на свете, я наклонился с седла, но мало что смог разглядеть, только темный вытянутый силуэт. Видимо, придется спускаться, подумал я с тоской, прощаясь с парой хороших сапог из самой Эмайны.

— Зажечь факел? — спросил один из воинов.

Бэрд покачал головой.

— Не стоит привлекать к нам внимание. Сдается, что это потерянный груз с той телеги.

Я присел рядом с человеком на корточки, отчаянно напрягая глаза в полной темноте. Осторожно потрогав его, я понял, что он лежит ничком, и при попытке перевернуть его на спину он ощутимо вздрогнул, хоть и не издал ни звука.

— Кто вы? — спросил я. — Мы не причиним вам вреда.

Дождь полил с новой силой, небо опять осветилось, но в свете молний я ничего не успел рассмотреть, кроме запрокинутого искаженного лица, заросшего темной бородой зато у Бэрда глаз был наметанный.

— Ясно дело, кто он, — проворчал он, также сойдя с лошади и останавливаясь у меня за спиной. — Один из тех ребят, что коротают времечко в крепости неподалеку. Только они все успокоились уже, а ему, видно, не до конца повезло, бедняге.

— Почему ты так уверен?

— А вы рассмотрели, Торстейн, что на нем за одежда? Ее шьют только портные Рудрайга, в другом месте такого покроя не достанешь.

Я замолчал. Человек на дороге по-прежнему не шевелился и не стонал, но я чувствовал, что мои руки мокры не от дождя, а от крови.

— И что же нам делать, Бэрд? — спросил я растерянно.

— Мы будем делать то, что вы прикажете, господин младший магистр, — спокойно ответил Бэрд. — Скажете — подберем его и возьмем с собой, скажете — забудем, что вообще его находили. Ответ перед магистратом держать вам, не мне.

Он упорно замолчал, и я понял, что бесполезно его спрашивать, как бы он поступил на моем месте. Одна из главных заповедей Ордена гласила — не вмешиваться в дела обычных людей, только если это вмешательство не может послужить напрямую на благо Ордена. А если это вмешательство невольно или умышленно причиняло Ордену вред, ослушника могло ждать любое наказание — от ссылки до смерти.

Я представил лицо Ронана с презрительно приподнятым уголком рта: "И из-за какого-то висельника, Торстейн Адальстейн, вы подвергли…." "Вместо того, чтобы выполнять миссию, предписанную вам"… "Непростительная задержка на дороге, повлекшая за собой"… "Неразумное укрытие государственного преступника вызвало гнев властей Круахана, что в свою очередь…"

Мне стало холодно, настолько холодно, что руки перестали мне повиноваться, и некоторое время я бессильно тянул на себя тело этого человека, показавшееся мне очень тяжелым.

— Помоги мне, Бэрд, — сказал я наконец сквозь зубы.

Он подчинился, так и не изменившись в лице, и вдвоем мы завернули нашу находку в плащ Бэрда и положили на одну из лошадей. Бэрд забрался в седло следом, придерживая его обеими руками и ухитряясь при этом еще держать поводья. И мы медленно потащились обратно, прочь от этого места, на котором я своими руками загубил свою не очень яркую, но в общем неплохо складывающуюся карьеру.

Я ехал молча, уставясь в прямую спину Бэрда. Все мысли на какое-то время покинули меня, оставив абсолютную пустоту и ощущение собственной беспомощности. Видимо, я был плохим воином Ордена. Человек, которого я только что приказал подобрать на дороге, скорее всего был бродягой и висельником. Но даже если он был неправедно осужденным круаханским дворянином — что мне до этого? Почему я поставил под удар благополучие себя, своих спутников и всего магистрата из-за первого встречного, с которым я не сказал ни единого слова, который скорее всего умрет от черной язвы, о котором я не знаю ничего хорошего и, возможно, могу в ближайшем будущем узнать очень много плохого?

Я посмотрел на темный, закутанный в плащ силуэт, полулежащий на плече у Бэрда. В этот момент я не испытывал к нему ничего, кроме глубокой неприязни. Какое право он имел соваться под копыта моей лошади? Зачем он вообще мне сдался? Его наверняка будут искать, и чем опаснее этот преступник, тем старательнее будут поиски. Несмотря на затяжную болезнь господина первого министра, его гвардейцы по-прежнему вездесущи и сильны. А когда его найдут — горе неразумному Торстейну, сыну Адальстейна, потому что я буду сражаться с любым, кто посмеет поднять руку на беззащитного. Хотя, к сожалению, я знаю всего два шпажных приема относительно хорошо и еще один средне.

Наверно, это говорила во мне моя низкая кровь, очень отдаленно связанная с Орденом. Настоящий воин превыше всего ставит благо Ордена, и ничего больше. А я, к сожалению, в этот злосчастный для меня вечер был уверен только в одном — если бы я оставил живого человека умирать на мокрой дороге, я никогда не смог бы больше написать ни одной строчки своих хроник.

Рассвет следующего дня был холодным и неожиданно чистым. Словно весь дождь вылился накануне, или все тучи остались сгущаться вокруг проклятого Рудрайга. Мы остановились в маленькой деревне, той самой, о которой говорил Бэрд, и она оправдала все наши ожидания — нас никто ни о чем не спрашивал, от нас не шарахались и не интересовались подозрительно, кто мы такие и кого с собой везем. Утро застало меня сидящим на крыльце небольшого дома, который нам отвели для ночлега. В комнате Бэрд возился с подобранным. Я кое-что смыслю в простых лекарских заклинаниях, но тут требовалось еще определенное количество грязной работы и необходимая сноровка. Несколько раз он проходил мимо меня туда-сюда, но помогать не звал, а я не решался его спросить. Вообще я чувствовал себя абсолютно опустошенным и ненужным после того решения, что принял на дороге, и невольно радовался тому, что Бэрд справляется без меня.

Наконец Бэрд вышел на крыльцо, медленно вытащил из кармана трубку и стал ее набивать. Руки его еле заметно дрожали — сначала я подумал о бессонной ночи, но выражение его лица меня удивило. Вернее, меня удивило то, что у его лица вообще было выражение. Обычно оно казалось вырезанным из куска старого мореного дерева.

— Ну как он, выживет? — спросил я, лишь бы что-то спросить.

Бэрд покачал головой, не поднимая глаз от своей трубки…

— Говорят, что здешний первый министр умирает очень тяжело и почти превратился в какое-то животное. Удивительно — неужели в мире все-таки есть какая-то справедливость?

— Это ты о чем?

— Ну, если человек приказывает проделать такое с другими, — он мотнул головой в сторону комнаты, — несправедливо желать ему легкой смерти.

Я невольно передернулся, начиная понимать.

— Его сильно пытали, да?

— Если честно, Торстейн, на нем почти нет живого места. Странно, что он выжил до сих пор.

— А черная язва?

— Я сделал все, что мог, — пожал плечами Бэрд. — Теперь он умрет, если ему суждено умереть, и выживет, если суждено выжить. Но второе произойдет в любом случае очень нескоро.

— Что же нам делать? — растерянно спросил я. — Не можем же мы оставить его здесь? Но и везти с собой его нельзя… Мы и так совсем задержались…

Я снова четко представил перед собой Ронана.

Бэрд выпрямился, и его лицо опять приобрело каменное выражение.

— Я уже говорил, господин младший магистр, решать вам, а я подчинюсь любому вашему приказу.

— Можно на него посмотреть? — я качнул головой в сторону двери.

Бэрд слегка, почти незаметно скривился, выразив этим легкое презрение к белоручке летописцу, избежавшему всей грязной работы.

— В ваших хрониках про такое не пишется, Торстейн. Но я его помыл и перевязал, так что плохо вам не станет.

Спасенный мной лежал на узкой длинной лавке у окна, накрытый простыней почти до шеи. Бэрд даже приуменьшил свои заслуги — он вымыл и расчесал его отросшие волосы и бороду, так что можно было относительно неплохо разглядеть его лицо. Правда, возраст было трудно определить — частично из-за длинных, темных, местами поседевших волос, частично из-за уродующих лицо темных пятен черной язвы. Но я сразу обратил внимание, что пятна эти бледнее, чем обычно. Тем не менее он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы — видимо, в крови вовсю гуляла лихорадка.

Обе его руки лежали поверх простыни. Одна была полностью замотана бинтами, через которые уже проступили красные пятна, вторая была относительно нетронута и поражала исключительно красивой формой кисти и длиной пальцев. Я не очень хорошо разбираюсь в круаханских родословных, но обычно человек с такими руками у них мог проследить свой род до первых королей, приплывших из-за моря. По крайней мере, было трудно предположить, что он был разбойником или казнокрадом, брошенным в Рудрайг за реальные прегрешения.

Я тяжело вздохнул. Будущее мое усложнялось на глазах и представлялось мне совсем безрадостным.

Неожиданно лежащий открыл глаза. Они были темные и наполнены туманом боли и лихорадочным блеском, но смотрел он на меня твердо и прямо.

— Кто вы? — спросил он хрипло. Меня невольно удивила постановка вопроса — его не сильно интересовало, где он и что его ожидает, а почему-то очень занимала моя личность. Потом я обратил внимание, что он неотрывно смотрит не на мое лицо, а на орденский костюм — темно-фиолетовый камзол без украшений, но со знаком креста на правом плече, и такой же знак на пряжке, скалывающей плащ. Я совсем недавно надел знаки младшего магистра и поэтому все еще носил их с гордостью, стараясь почти не снимать. Тем более что в Круахан мы ехали не тайно — на Бэрде, который остановился у меня за спиной, был похожий костюм.

— Вы у друзей, — торопясь, сказал я, — Успокойтесь, вам ничто не угрожает.

Голос мой прозвучал настолько бодро и фальшиво, что он даже не обратил на мои слова никакого внимания.

— Кто вы? — повторил он, облизнув потрескавшиеся губы и даже сделав попытку чуть приподняться. Она стоила ему страшной боли, которая полыхнула в глазах, заставив зрачки сузиться до предела, но лицо его почти не дрогнуло. Было видно, что человек долго на страшной практике осваивал науку терпения.

— Мы из Ордена, — мрачно сказал Бэрд за моей спиной. — А вам лучше лежать спокойно, если надеетесь еще походить по этой земле.

Неожиданно эти угрюмые слова успокоили лежащего перед нами. Он откинулся на подушки, и веки его медленно сомкнулись. Но прежде чем провалиться то ли в сон, то ли в беспамятство, он прошептал, с трудом шевеля губами:

— Лугон эдере….

Трудно было бы представить другие слова, которые могли вызвать у нас обоих более сильную реакцию. Бэрд побледнел и зашарил рукой по бедру, хотя шпагу снял и оставил за дверью. Я невольно схватился за висящий на груди кинжал.

Потому что на самом деле Ордена в мире два — Орден Креста и Орден Чаши, и между ними идет жесточайшая война. И кровь поколений заставляет воина одного Ордена взяться за оружие, когда он увидит человека из другого Ордена или услышит их язык.

Хотя наши тайные языки очень похожи. На нашем произнесенные только что слова звучали бы как "Лугн эдре", только и всего. Это было даже не заклинание, просто обычное дружеское приветствие, правда произносивший его имел своей целью показать, что он никогда не сделает ничего дурного собеседнику, и тот должен ответить тем же по отношению к нему. Нечто вроде охранной грамоты, поскольку воины Ордена часто путешествуют по разным дорогам и не всегда носят орденские знаки. Это приветствие позволяет безошибочно распознать своего.

Тяжело дыша, я посмотрел на Бэрда.

— Он не может быть чашником, — сказал тот, овладев собой. — Разве тогда он стал бы спрашивать, кто мы такие?

— Откуда тогда он знает тайные слова?

— Не имею представления.

— Тайный язык не открывают кому попало.

— Если он чашник, то почему заболел язвой?

Мы внимательно посмотрели на лежащего без сознания человека. Он снова тяжело дышал, и пальцы здоровой руки судорожно сжимали простыню.

— Хорошо, — пробормотал я наконец, — думаю, что лучше всего будет обо всем спросить у него самого.

— Не думаю, — хмыкнул Бэрд, — что в ближайшие неделю — две он будет способен вам отвечать.

— Я подожду, — упрямо отозвался я.

— Сьер Адальстейн, — сухим тоном сказал Бэрд, — решения в отряде принимаете вы. Я просто напоминаю, что через день мы должны быть в Круахане — это раз, и что этого человека могут искать патрули Моргана — это два. Говорят, что их уже видели около соседней деревни.

— Тогда мы поставим завесу.

Бэрд внимательно взглянул на меня, и в его узких серых глазах неожиданно промелькнуло что-то похожее на смутное уважение.

— Вы можете один поставить завесу? Я думал, это под силу только старшим магистрам.

— Нет, но ты мне поможешь, — спокойно ответил я. — Мне кажется, ты умеешь гораздо больше своего звания.

— Может и так, — неожиданно спокойно согласился Бэрд. — но это уже не просто вмешательство в дела обычных людей без веской на то причины. Это вмешательство в дела людей с применением магических знаний. Не буду вам подробно рассказывать, какое за это положено наказание. Вы уверены, что он стоит таких усилий?

— Не знаю, — медленно сказал я, внимательно глядя на лежащего передо мной человека. — но очень надеюсь узнать.

"Завеса — сильное магическое воздействие на ткань пространства, заставляющее ее в свою очередь приобретать способность воздействия на одушевленные существа, находящиеся поблизости от данной точки пространства. Наиболее распространенный вид завесы — завеса невидимости, когда у приближающихся к ней людей или животных возникает впечатление, что за ней ничего нет. Существуют также завесы ужаса и завесы запрета. Создается при помощи заклинания и поддерживается силой одного или нескольких воинов Ордена. В создании и поддержании завесы обязательно должен участвовать хотя бы один воин в ранге старшего магистра. Широко используется при боевых действиях, а также при необходимости скрыть деяния воинов Ордена от обычных людей. В эпоху Многолетних войн использовалось настолько часто, что среди людей возникла убежденность, что воины Ордена появляются и исчезают ниоткуда. Впоследствии на Тридцатом Великом Конклаве было принято решение об ограничении использования заклинания завесы, и сейчас в Ордене к нему прибегают довольно редко, тем более что позиции Ордена в мире настолько укрепились, что у воинов нет особой потребности скрываться".

Торстейн Адальстейн, из Большой энциклики Ордена Креста.

Следующие десять дней я запомнил довольно смутно. Наша завеса держалась вполне пристойно, по крайней мере, у меня возникло твердое убеждение, что мы оказались на краю мира. За все эти десять дней никто не приехал и не уехал из деревни, местными жителями овладело чувство странной апатии, и они совсем не рвались общаться с внешним миром. У меня же не было никаких угрызений совести по этому поводу, потому что все мои силы уходили на поддержание завесы и на ночные бдения у постели нашего спасенного. Иногда он начинал бурно умирать и метался на кровати так, что наших с Бэрдом сил едва хватало на то, чтобы сдерживать его горевшее в жару тело. Раны, оставленные на его теле пытками, постоянно раскрывались. Иногда он замирал и вытягивался струной, что, впрочем, пугало нас еще больше.

Мы по очереди сидели у его изголовья, читая то по книге, то наизусть все заживляющие и исцеляющие заклинания, молитвы, песнопения и все, что знали. К концу ночи свеча гасла, и я, дежуривший обычно перед рассветом, чтобы дать Бэрду хоть немного поспать, бормотал по памяти старинные гимны и песни о создании Ордена, иногда сбиваясь на собственные хроники. Отдаленный свет луны чуть пробивался через окно, и время от времени взглядывая на лицо этого странного человека, я думал, что он внимательно меня слушает, и что ему становится легче от сказаний о первом магистре Ордена Баллантайне и его крылатой подруге Гвендолен.

Потом я, как всегда, ушел поспать и заснул сразу в прихожей, упав на расстеленный на полу плащ. Разбудил меня холодный утренний воздух, тянувшийся из приоткрытой входной двери, бойкое щебетание птиц и голоса, доносившиеся из комнаты. Низкий угрюмый голос Бэрда я узнал сразу, но вместе с тем я мог поклясться, что ему отвечали.

Я вскочил на ноги как встрепанный и ввалился в комнату. Впрочем, я и был встрепанный — с кругами под глазами, свалявшиеся волосы с одной стороны прижаты к голове, с другой стоят дыбом. Бэрда я обнаружил сидящим у изголовья нашего спасенного, а тот полулежал, упираясь спиной в взбитые подушки, и я даю голову на отсечение, что они вполголоса беседовали.

Бэрд посмотрел на меня как всегда мрачно.

— Ему вредно разговаривать, сьер Адальстейн, — предупредил он сразу.

— Да? А чем вы только что занимались? — спросил я язвительно, кое-как приглаживая волосы и подходя ближе.

— Мы говорили о незначительных и приятных вещах, — угрюмо сказал Бэрд. — А вы сразу начнете разговор о том, о чем говорить вредно.

— Замечательно, Бэрд, — сказал я, не выдержав. — Из тебя могла бы получится превосходная нянька, я не сомневаюсь. Но я не напрасно торчу здесь уже вторую неделю. У меня есть много вопросов, и я надеюсь получить на них ответы.

— Это ваше право, — спокойно отозвался человек на кровати.

Темные пятна с его лица почти сошли, и он, видимо, упросил Бэрда покороче подстричь ему волосы и бороду, потому что сейчас он уже был похож не на безумного узника, а на аристократа, оправляющегося от тяжелой болезни. Лицо сильно осунулось, глаза ввалились, но все-таки это лицо поражало правильностью черт и какой-то удивительной внутренней красотой, светившейся из огромных темных глаз. Голос его, почти такой же низкий как у Бэрда, но более глубокого тембра, прозвучал спокойно и уверенно. Я сел напротив него, внимательно вглядываясь в это лицо, напрасно пытаясь обнаружить в нем хотя бы следы страха или лжи. Я видел постоянно присутствующую боль, пережитый ужас, глубоко спрятанную, скрученную в узел тревогу, но внешне он оставался вполне невозмутимым.

— Я не стану вас долго мучить, — сказал я наконец, — но мне хотелось бы знать ваше имя.

Человек тихо усмехнулся уголками губ.

— В камере тридцать восемь у меня отобрали мое имя. В Рудрайге такой обычай — любой, кто попадает туда, теряет имя и прошлое, потому что они ему уже не пригодятся.

— Вы уже не в Рудрайге, — сказал я твердо.

— Если не будет другого выхода, я его скажу, — человек попытался пожать плечами, но только потревожил особенно глубокую рану на груди, — однако я предпочел бы обойтись без этого. В моем имени нет ничего дурного, но мне почему-то кажется, что оно уже не мое, и что я не должен его носить.

Глаза его смотрели прямо и ясно, исключая всякую мысль о безумии.

— Послушайте, — сказал я, — мы спасли вам жизнь и вправе рассчитывать взамен на какую-то откровенность. Подбирая вас на дороге, я дважды нарушил предписания своего Ордена. Надеюсь хотя бы, что вы скажете, за что очутились в Рудрайге.

Человек без имени молча смотрел на меня в упор, и я невольно покраснел и опустил глаза под этим темным взглядом. Казалось, из его глаз било холодное пламя.

— Сьер Адальстейн, — сказал он с легкой насмешкой, слегка приподнимая уголки губ, — вы вполне можете отвезти меня обратно и снова бросить на дороге, потому что я в любом случае не стою ваших усилий. Я не испытаю к вам по этому поводу ничего, кроме благодарности.

— Я не собираюсь вас бросать на дороге! — воскликнул я запальчиво.

— Тогда, наверно, не стоит попрекать меня моим спасением? Заметьте, я о нем вас не просил.

Я тяжело выдохнул сквозь зубы и стиснул руки под плащом, чтобы быть сдержаннее. Похоже, наша находка упорно не желала быть легкой.

— Тогда расскажите мне, что сочтете нужным, — сказал я.

Видимо, я нашел довольно верный тон, потому что незнакомец полузакрыл глаза и некоторое время собирался с мыслями.

— Какой сейчас год? — спросил он неожиданно.

— Две тысячи тридцать первый.

— Всего три года, — пробормотал он задумчиво, — мне казалось гораздо больше… Так что же вы так хотели у меня узнать, кроме моего имени? Зачем вы подобрали меня на дороге?

— Слово "милосердие" вам ни о чем не говорит?

— Я от него отвык за три года, — честно сказал незнакомец. — К тому же, разве воинам Ордена свойственно милосердие к обычным смертным?

Я еще раз выдохнул сквозь зубы. Хотя с другой стороны, непонятно, почему меня так задевали его слова?

— Я вижу, вы неплохо знакомы с обычаями воинов Ордена, — мрачно сказал я. — И с его тайным языком тоже.

Незнакомец некоторое время смотрел на меня сквозь полуопущенные ресницы, и я могу поклясться, что на его лице, неестественно бледном, все еще покрытом пятнами язвы, хоть и значительно посветлевшими, хранившем явный отпечаток недавней боли и страданий, проступает легкая ироническая улыбка.

— Вот что вас заинтересовало… — протянул он наконец, — но вы можете быть спокойны — это единственная фраза, которую я знаю. Но вы ведь подобрали меня на дороге, не имея представления о моих знаниях, разве нет?

— Может и так, — ответил я, тщетно стараясь попасть ему в тон.

— Зачем тогда вы нарушили свой устав?

— Послушайте, — сказал я, не выдержав, — или у меня помутилось в голове, или вы меня упрекаете в том, что мы вас спасли?

Отсвет улыбки медленно погас на бледном лице.

— Да, — тихо сказал он, — я знаю, что это черная неблагодарность, одинаково недопустимая как для воинов Ордена, так и для простых смертных. Но я предпочел бы сейчас лежать там, на дороге и ни о чем не думать.

— Почему?

— Теперь мне придется помнить… — сказал он мрачно. — И узнавать, что случилось… — он запнулся, — с теми, кого я знал. Это слишком… тяжело.

Что я мог ему ответить? На мгновение я снова невольно обрадовался, что орденский плащ надежно укрывает меня от бед этого несчастного мира. Невзирая на то, что меня явно ожидал страшный гнев Великого Магистра. Невзирая на все возможные покаяния, ссылку в самое отдаленное командорство, хлеб и чечевичную похлебку в течение всей жизни — я благодарил небо, что не родился в Круахане.

— Я летописец, — сказал я — И я записываю все истории, с которыми мне приходится сталкиваться. Когда мы подобрали вас на дороге, мне показалось, что это еще одна история, достойная записи в книги Ордена.

Найденный нами долго молчал, откинувшись в подушки. В какой-то момент я даже подумал, что он потерял сознание или заснул.

— Эта история не покажется вам интересной, — сказал он наконец, разлепляя губы. — Просто печальной. Но таких историй последнее время происходит немало.

— Я пишу обо всех историях. Интересные они или нет — пусть судят те, кто будет читать потом.

— Хорошо, — сказал он наконец, явно собравшись с силами и не глядя в сторону Бэрда, дергающего меня за плащ. — Я расскажу вам такую историю. Жил на свете один первый министр…

— Морган? — быстро спросил я, наклоняясь вперед.

— У первых министров бывают разные имена… Может быть, ему подошло бы и это. Однажды ему приглянулась одна девушка. Она была дочерью знатного вельможи, одного из первых в Круахане. И чтобы взять ее себе, он обвинил ее отца в интригах против власти и казнил на городской площади.

Бэрд за моей спиной тихо выругался на орденском языке.

— Но ей удалось бежать, и она вернулась в Круахан только через несколько лет. Тогда первый министр снова увидел ее, и захотел еще больше. А она выбрала себе другого, простого круаханского дворянина, и он вместо того, чтобы с поклоном отвести ее на ложе первого министра, решил сам жениться на ней.

— И что было потом? — спросил я, уже не особенно надеясь на продолжение.

Найденный уже не усмехнулся, а оскалился.

— Окончаниями таких историй набиты камеры Рудрайга, — сказал он хрипло. — Вы можете вытащить оттуда еще пару дюжин таких же интересных рассказчиков. Правда, черная язва положила конец многим из нас. И я не думаю, чтобы все они были достойны быть занесенными в орденские летописи.

— Все — нет, — сказал я твердо. — Но если они пересекаются с историей Ордена — то да. Бэрд, тебе не кажется, что твоя лошадь отвязалась?

Мой помощник молча поднялся и вышел, смерив меня по дороге самым презрительным из возможных взглядов, но я, по счастью, сидел к нему спиной.

— Все-таки вы знаете орденский язык, — сказал я, наклоняясь ближе к его изголовью. — Пусть даже одну фразу, но это язык НЕ нашего Ордена. Откуда вы его узнали?

Человек без имени снова приподнял в оскале уголки губ.

— Пусть это вас не беспокоит. Я узнал эти слова… от одной женщины, и я надеюсь, что она уже мертва.

— Надеетесь?

— Я надеюсь, что судьба была благосклонна к ней и позволила умереть побыстрее.

Некоторое время я опять сидел молча, не спуская глаз с его лица. Он лежал, закрыв глаза, видимо, боролся с болью и лихорадкой, еще не вытесненной до конца нашими стараниями.

— Что бы вы хотели делать дальше? — спросил я неожиданно.

— А что бы вы захотели сделать со мной? Учитывая то, — и на его лицо вернулась прежняя светло-ироническая улыбка, — что я каким-то образом знаю язык чужого Ордена? Впрочем, никогда не поздно выдать меня обратно Моргану.

— Сожалею, — отчеканил я, находя своеобразное удовольствие в возможности подстроиться под его слегка издевательскую интонацию, — но вряд ли это возможно. Его светлость два года находится при смерти.

Вспоминая потом наш разговор, я который раз поражался тому, что веки его почти не дрогнули, а выражение лица стало только более отрешенным.

— В самом деле? — протянул он. — Что же с ним приключилось?

— Говорят разное, — внезапно я испытал пьянящую радость, наклоняясь к его изголовью и медленно выговаривая слова. — Ходят слухи, что он упал в карете с обрыва и с тех пор с ним что-то такое сделалось. Рассказывают, что он превращается… или превратился…

— В кого?

— Говорят, что в лошадь, — недоуменно произнес я, сам чувствуя неловкость от нелепости этих сплетен.

Незнакомец снова откинулся в подушки, и его губы медленно искривились.

— Жаль, — сказал он просто.

"Хорошо, что я не Морган", — подумал я.

— Сьер Адальстейн, — неожиданно произнес найденный нами. — Если мне будет позволено, и я не нарушу ваших планов… я хотел бы немного поспать.

— Я сейчас уйду, — сказал я, поднимаясь. И вдруг, словно какая-то сила толкнула меня вперед, я снова совсем близко наклонился к его изголовью. — И запомните, во имя всего святого, если хотите, чтобы мы все остались в живых, как произносить те единственные орденские слова, которые вы знаете.

И снова улыбка тронула эти губы.

— Я постараюсь запомнить.

— Лугн эдре.

— Лугн эдре, — согласился он, и уже соскальзывая в сон, прошептал: — но первый вариант был красивее…

Еще неделя прошла почти без изменений. Бэрд по-прежнему ревностно ухаживал за найденным, позволяя мне сменить его только к утру. И снова я сидел над изголовьем спящего и бормотал орденские хроники, чтобы не заснуть. Нельзя сказать, что я очень расстраивался, поскольку совсем не тянулся к тесному общению. Более того, страх, тревога и абсолютное отсутствие понимания того, что делать дальше, до такой степени меня терзали, что я в любом случае был бы плохим собеседником.

Зато Бэрд подолгу разговаривал с незнакомцем — а я по-прежнему не знал его имени. Очень часто, входя в комнату, я заставал их беседующими, причем при моем появлении один сразу замолкал, а другой прикидывался спящим.

Однажды вечером, когда мы с Бэрдом коротали время на крыльце с трубками и кружкой подогретого вина, я не преминул сказать ему об этом.

— Похоже, вы с ним стали закадычными друзьями, — заметил я, кивнув головой в сторону комнаты.

Бэрд внимательно поглядел на меня поверх плавающих клубов дыма и вполне серьезно ответил:

— Не знаю, смог ли бы я держаться так, если бы оказался на его месте.

— Послушайте, Бэрд, — сказал я задумчиво, — вы ведь раньше были как минимум младшим магистром.

— Старшим, — невозмутимо сказал Бэрд, покусывая черенок трубки.

— Тогда почему вы… вас лишили ранга?

— Я от него отказался сам.

Я мог только покачать головой, потрясенно глядя на него. Я и раньше подозревал, что за невозмутимым лицом и вечно сощуренными глазами моего помощника скрывается гораздо больше, чем хорошее знание дорог и круаханских обычаев, но не мог предположить, до какой степени.

— Когда-то меня поставили перед выбором, — медленно сказал Бэрд, сделав большой глоток из своей кружки, — или вмешаться в то, что мне показалось большой несправедливостью, или не нарушать устав Ордена.

Я затаил дыхание.

— И что же вы сделали?

— Я сохранил верность уставу, — медленно сказал Бэрд. — И на следующий день добровольно отказался от своего ранга. Потому что простому воину никогда не надо делать выбор.

— Не знаю, — сказал я мрачно, — может быть, теперь я предпочел бы поступить, как вы.

Поставив кружку на ступеньки крыльца, Бэрд неотрывно смотрел на лежащий перед нами луг, с одной стороны ограниченный темной кромкой леса. Красное солнце касалось деревьев одним краем, заливая луг закатным золотым сиянием и непомерно удлиняя тени.

— Полагаю, — произнес он, — что скоро станет окончательно ясно, что для вас было лучше.

Я проследил за его взглядом и увидел, что на краю луга показались два всадника. Они ехали не торопясь, но неуклонно приближались к нашему домику. Линия завесы начиналась сразу за лугом, так что они ее уже преодолели. И это могло означать только одно — едут люди, рангом никак не ниже старшего магистра или скорее даже командора.

Во рту у меня постепенно пересохло, и ноги стали повиноваться гораздо медленнее, чем обычно, так что я поднимался с крыльца целую вечность. За это время мы уже смогли разглядеть первого из всадников. На полпути он расстегнул плотно запахнутый плащ, и ветер радостно отбросил его полы в сторону, позволив любоваться всем великолепием сверкающих крестов и цепей, украшающих его темно-синий камзол. У всадника были вьющиеся черные волосы, почти полностью сросшиеся брови и глубокая вертикальная морщина, пересекавшая высокий лоб.

Я знал его слишком хорошо. По залитому солнцем лугу ко мне приближался кошмар моих последних сновидений — тридцать пятый Великий Магистр моего Ордена, Ронан.

Второго, ехавшего сзади, я тоже хорошо знал, и нельзя сказать, чтобы его присутствие прибавило мне радости или уверенности в себе. У него были исключительно правильные черты лица, как будто высеченные из мрамора, но их портили странные прозрачные, почти бесцветные глаза и судорога, время от времени перекашивающая левую сторону лица. Это был Лоциус, командор Ордена в Круахане, и если доверять слухам, по-прежнему доверенное лицо первого министра Моргана.

Нам с Бэрдом оставалось только спуститься с крыльца. Друг на друга мы не смотрели — все и так было ясно. Я выполнил традиционный орденский поклон — прижав открытую ладонь к левому плечу, наклонил голову на грудь, продолжая наблюдать за тем, как Ронан останавливает коня, бросает на его шею поводья и с некоторым усилием выбирается из седла.

Из всех Великих Магистров Ронан был, пожалуй, одним из самых вспыльчивых. За пламенные приступы гнева, во время которых он кидался чернильцами, кубками и прочими предметами, попадавшимися под руку на столе, его прозвали Яростным. Все шепотом передавали, как он бросил стулом в валленского посла. Подобный бешеный темперамент он перенес и на политику Ордена — при нем мы воевали чаще, чем за последние сто лет, часто меняли свои планы, воины Ордена занимали города и селения, но тут же их оставляли, метались то на восток, то на запад, все время затевали какие-то новые проекты и экспедиции, союзники становились злейшими врагами. И стоит ли говорить, что постоянная нехватка денег в орденской казне только способствовала раздражительности Великого Магистра.

Пока что в руках у Ронана не было никакого предмета, который бы он мог кинуть, но я на всякий случай держался начеку, особенно внимательно поглядывая на короткий хлыст, которым он в раздражении колотил себя по голенищу сапога.

Первым, как не странно, заговорил Лоциус.

— Знаете, Торстейн, почему вы еще живы? — сказал он, вальяжно растягивая слова и любезно улыбаясь. — Потому что мы все-таки решили выслушать ваше объяснение, просто так, из чистого любопытства.

— Лучше скажите сразу, все как есть, — шепнул Бэрд сзади.

Мой язык царапал горло, так что слова выходили довольно хриплые и малоубедительные. Но я постарался взять себя в руки.

— Как вы приказали, монсеньор, мы высадились в Тарре и поехали по дороге на Круахан. Путь наш лежал мимо Рудрайга, — я откашлялся, — дорога была закрыта из-за черной язвы. Мы свернули… и наткнулись на человека, лежащего на дороге. Мы его подняли и привезли сюда. Поскольку он был в тюремной одежде, мы решили, что его могут искать гвардейцы, и поэтому мы… я распорядился поставить завесу.

Ронан разомкнул губы. Голос его прозвучал как удар грома и упал на мою бедную голову невыносимым раскатом.

— Это все?

Из последних сил я заставил себя стоять прямо, подавив недостойное желание упасть в пыль перед копытами его коня и закрыться руками.

— Да, монсеньор.

— У меня только один вопрос. Отдавал ли я вам приказание по пути в Круахан подбирать всякую падаль, которая валяется на дороге?

— Нет, монсеньор.

— Ну что же, это был ваш выбор.

Ронан уже не смотрел на меня. На его лице появилось презрительно-скучное выражение, которое возникало, когда ему случайно приходилось обращаться за чем-то к купцам или матросам в гавани Эмайны. Я был для него уже не человек Ордена, и следовательно, недостоин его гнева.

— Бэрд, — сказал Ронан, — ты второй раз оказываешься замешан в подобной истории. Благодари небо, что сейчас ты просто выполняешь приказы. Я подумаю еще, что с тобой делать. Пока что забери у него орденские знаки.

Я понимал, что Ронан имел в виду меня. Бэрд сделал шаг. Наверно, он выполнил бы приказ Великого Магистра. Он сам предупреждал меня, что я, и только я отвечаю за все последствия. Но в этот момент дверь дома хлопнула, и все невольно посмотрели в ту сторону.

Спасенный нами стоял на крыльце, держась за притолоку — видимо, сил у него было еще совсем немного, и все они ушли на то, чтобы надеть запасной камзол, штаны и сапоги Бэрда. Наконец он с трудом оторвался от двери и — мне показалось, что я слегка повредился умом и стал бредить наяву — приложил руку к левому плечу, исполняя орденский поклон. Ему не стоило тревожить раны на груди и плече, я представлял, какой боли ему стоило это движение, но внешне оно ничем не отразилось. Темные глаза были почти непроницаемы.

— Лугн эдре, — сказал он с безупречным произношением и после некоторой паузы прибавил: — Да простит мне монсеньор, что я не мог приветствовать его раньше.

Ронан посмотрел на найденного нами с таким выражением, словно увидел говорящую змею. Но тот спокойно вернул ему взгляд, только левой рукой вцепился в притолоку, чтобы не упасть. Его лицо было наполнено уверенностью и какой-то спокойной отрешенностью, так что даже я в который раз засомневался в том, кого же мы на самом деле спасли.

— Это вы были в Рудрайге?

— Да, сир.

— Ваше имя и ранг?

— Мое имя Гвендор, — сказал он спокойно. — Я старший воин из Валорского командорства.

Я покрылся холодным потом, когда до меня постепенно дошел смысл сказанного. Прямо здесь, на моих глазах, он хладнокровно совершал самый чудовищный блеф, который можно только представить, да еще в присутствии самого Великого Магистра. Имя Гвендор он взял из старой орденской хроники, которую я читал ему вслух сегодня на рассвете — был там один из пяти командоров, защищавших башню Эмайны во время Сорокалетней осады. А Валор упомянул потому, что это было самое отдаленное и заброшенное командорство, и никто, даже Ронан, не знал толком, что там делается. Но все это настолько легко проверить… Он совсем не знает орденского языка. Он не умеет ничего, хорошо хоть он присвоил себе ранг старшего воина, которому ничего особенно не нужно, кроме умения хорошо сражаться… а пятна язвы, которые при свете дня еще видны на его лице?

В какой-то момент я был cнова близок к тому, чтобы обхватить руками голову в пыли возле копыт лошади Ронана и во всем сознаться. Но древний инстинкт самосохранения свел мое тело судорогой и не позволил двинуться с места.

— Что вас занесло в Круахан?

— На самом деле я плыл из Валора в Эмайну. Но наш корабль попал в шторм, и нас выбросило на западный берег Круахана. Там нас подобрал патруль гвардейцев. Дальше я очутился там, где провел последние три года.

Наконец-то Ронан дал волю своему гневу, с силой переломив в руках кнутовище хлыста.

— Проклятье! И гвардейцы посмели вас арестовать? Вы сказали им, что вы воин Ордена?

— Я полагаю, монсеньор, что именно поэтому меня и арестовали. Они думали, что мне известно достаточно много орденских тайн. На мне, — тут он спокойно усмехнулся, — немало следов от их попыток эти тайны узнать.

— Ты уверял меня, Лоциус, — Ронан повернулся к круаханскому командору, — что Морган наш верный союзник, и что он не станет чинить вреда ни одному из нас? А в это время за твоей спиной его люди выведывают наши секреты у человека из дальнего командорства, потому что знают, что его никто не хватится!

— Напрасно, монсеньор, вы верите каждому его слову, — Лоциус радушно улыбнулся, но вслед за этим судорога сильнее обычного перекосила его лицо. Даже я никогда не мог до конца привыкнуть к превращению точеного красавца — но новоназванный Гвендор даже бровью не повел. Или он был слишком занят собственными попытками не потерять сознание?

Лоциус шагнул вперед, не сводя глаз с фигуры на крыльце, и я обреченно закрыл глаза. Я понял, что Лоциус собирается проникнуть в его сознание. Ни один воин ниже младшего магистра не владел приемами ментальной защиты, так что это в любом случае было бы слишком жестоко, а уж против Лоциуса могла устоять только пара-тройка членов магистрата — сам Ронан, ну и еще командоры Эбра и Ташира.

Но Гвендор продолжал стоять, опираясь о притолоку, и его лицо хранило все такое же иронично-спокойное выражение. Я видел, как пальцы Лоциуса до белизны сжались на рукояти кинжала, как от усилий выступила и часто забилась синяя жилка на его виске. Мне оставалось только предположить, что на людей, которые находятся под воздействием сильной боли, приемы ментального взлома не действуют, иначе можно было бы додуматься до совсем страшных вещей, что мы действительно подобрали на дороге воина Ордена, третьего или четвертого по своей степени могущества.

Ронан наблюдал за попытками Лоциуса с легким весельем, которое, впрочем, постарался сильно не показывать.

— Если все воины в Валоре владеют защитой в такой степени, то, может, мне следует перенести туда свою столицу? Что скажешь, командор Круахана?

— Все это слишком подозрительно, — прошипел Лоциус, с хрустом разжимая пальцы, — и я настаиваю на расследовании.

— Разумеется, — Ронан величественно кивнул головой, — мы сегодня же выежаем в Эмайну. Наши дела здесь окончены. — Он перевел взгляд на Гвендора, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на смутную симпатию. — Вы, кажется, не очень хорошо себя чувствуете? Придется ехать в седле, другого выбора нет.

— Постараюсь, монсеньор. — спокойно ответил тот.

Я обернулся на Бэрда. Глаза моего помощника были сощурены до предела, и пальцы стиснуты на рукояти шпаги, выдвинутой на несколько дюймов. Он медленно разжимал пальцы, отпуская клинок. Я невольно задумался, что он схватился за оружие не из-за меня, а из-за недавно увиденной, подобранной на дороге подозрительной личности.

В тот момент я еще не до конца понимал умение Гвендора вызывать к себе преданность и любовь. Видимо, моя холодная душа хрониста оказалась просто менее восприимчива.

— Объясните мне, зачем вы это сделали?

Этот вопрос я смог задать только через три дня, когда мы прибыли обратно в Тарр и сели на борт знаменитого орденского флагмана "Эрн".

Оказалось, что пока мы отсиживались за завесой в маленькой круаханской деревне, мы пропустили важные события. В Тарре вовсю трезвонили колокола, и горожане носили черные повязки на рукавах, странно сочетающиеся с тенью злорадной улыбки на многих лицах. Его светлость Морган наконец повелел всем долго жить — или об этом наконец решили объявить во всеуслышание. В любом случае, теперь мне стало понятнее и присутствие Ронана в Круахане, и наличие в довольно провинциальной таррской гавани великолепного "Эрна" под гордо развернутым флагом Ордена.

С нами Ронан больше не разговаривал. До самого Тарра он скакал бок о бок с Лоциусом, но в гавани, у флагманского трапа, неожиданно махнул ему рукой, указывая на север. Они говорили вполголоса, но общий смысл был и так понятен — у круаханского командора было немало дел в столице в связи с грядущей переменой власти. Лоциус закусил губы и низко поклонился, не глядя в нашу сторону.

Нам отвели узкую каюту на троих, почти в трюме. В прошлой жизни я счел бы это огромным пренебрежением и обозвал бы тюрьмой, но сейчас я просто радовался тому, что у дверей нет стражи. Хотя какая стража в открытом море?

Там я и задал Гвендору мучивший меня все эти три дня вопрос: "Зачем вы это сделали?"

Тот как раз стаскивал сапоги, что было для него все еще непростым занятием. Он безмятежно потянулся, стараясь не слишком тревожить раны, и устроился в гамаке, закинув одну руку за голову.

— Мне показалось это единственным правдоподобным объяснением, которое принесло бы наименьше вреда.

— Вы с трудом представляете, какой вред это может принести, — закричал я шепотом. — Они решат, что вы специально решили проникнуть в орден, чтобы выведать наши секреты. В лучшем случае вас ожидает пожизненное заключение в орденской тюрьме на Эмайне.

— А вас?

— Меня? — я невольно запнулся.

— Да, что ожидает вас и Бэрда? Если вообразить, что вы нашли меня на дороге, и я представился вам воином из Валора?

— Ну, — я постепенно начинал понимать, к чему он клонит, но не испытал от этого радости, — в общем-то… У Бэрда и так нет ранга, а меня… Наверно, сослали бы в библиотеку Ташира или в тот же Валор года на три.

— Прекрасно, — и обычная улыбка тронула его губы, — думаю, что эта участь не в пример лучше той, что уготовил вам ваш Магистр вначале.

Он всегда довольно странно улыбался — казалось, что он испытывает бесконечную иронию к собеседнику, к окружающему миру, но в первую очередь к себе самому. Может быть, отчасти это казалось потому, что его темные глаза всегда оставались печальными. К этой улыбке нельзя было оставаться равнодушным — можно было или разделить ее, или проникнуться бесконечным раздражением из-за его непонятного превосходства. Я пока стоял на втором пути.

— А собственная судьба вас совсем не волнует? — я отмахнулся от Бэрда, прижимающего палец к губам у дверей. — Только не уверяйте меня снова, что хотели бы остаться лежать мертвым на дороге — эту песню я уже слышал.

— Вообще-то мне довольно безразлично, где лежать мертвым, — спокойно возразил он. — Я могу для разнообразия попробовать полежать рядом с плахой на площади Эмайны — или какие у вас там казни приняты? В любом случае, сьер Адальстейн, несмотря на всю вздорность и жестокость вашего Великого Магистра, ему все-таки далеко до Моргана. А Эмайне до Рудрайга.

Этого я уже не мог стерпеть.

— Послушайте, — сказал я ледяным тоном, — мне кажется, что человек, обманом присвоивший себе чужое имя и несуществующий ранг, не имеет права рассуждать о характере нашего Великого Магистра. Это вообще не касается людей.

Откинув голову, Гвендор внимательно изучал меня сквозь длинные ресницы.

— А члены Ордена разве не люди?

— По крайней мере, не обычные люди, — сказал я, сдерживаясь. Если быть честным, я спас жизнь ему, а он теперь на свой манер пытался спасти ее мне. Получается, что нас что-то связывало, какая-то нить судьбы протянулась между нами, и значит я не мог просто предложить ему поединок, как обязательно сделал бы, посмей кто другой в моем присутствии хладнокровно рассуждать о таких вещах.

— Что же их отличает?

— Мы умеем… много из того, что неподвластно обычным людям. Вообще уже тот факт, что вы задаете такой вопрос, говорит о том, что вам этого никогда не постичь.

— В самом деле? А Бэрд утверждает, что у меня есть какие-то способности. Я, правда, сам не понимаю, какие, но значит, по-вашему, я имею право об этом рассуждать. Или по крайней мере, задавать такие вопросы.

Я вспомнил пальцы Лоциуса, бессильно побелевшие на рукоятке кинжала, и покосился на Бэрда. У меня самого не хватало умения определять чужую силу, кроме совсем уже явных случаев, как у командоров Ордена.

Бэрд покачал головой.

— Вам уже поздно учиться как следует, — сказал он. — Но если бы вы родились в Ордене, то сейчас неизвестно, кто был бы Великим Магистром.

Некоторое время мы потрясенно молчали. Вернее, я потрясенно, а Гвендор просто спокойно улыбался, глядя на моргающий огонек керосиновой лампы.

— Забавно, — сказал он, — всю жизнь я полагался только на умение владеть шпагой. А оказывается, было достаточно сбивать противника с ног силой мысли?

— У нас тоже далеко не все это умеют, — хмуро сказал я. — И смысл Ордена не в том. Нам просто даны некоторые умения, чтобы победить и быть сильными в этом мире.

— И в чем же этот смысл? Как старший воин Валорского командорства, — Гвендор снова усмехнулся, — я просто обязан это знать.

— Орден хранит знания, — объяснил я ему, постаравшись представить, что передо мной орденские ребятишки, иногда забегавшие в библиотеку Эмайны. — Орден записывает все знания об этом мире, и мы стараемся, насколько возможно, исправить историю. Мы ведем королевства по пути прогресса. Мы обладаем огромным влиянием на сильных мира сего, мы стараемся предостеречь их от неверных поступков и указать им дороги, ведущие к процветанию. Мы устраиваем так, чтобы развитые подчиняли себе более слабых и отсталых. В конечном итоге, мы управляем ходом истории. Все это огромное полотно, сотканное из мельчайших поступков, событий и дел, простирается у подножия Креста в Эмайне. И если мы видим, что в полотно вплетается гнилая нить, мы меняем ее.

На секунду глаза Гвендора полыхнули темным пламенем, демонстрируя нам, сколько на самом деле страсти в этом мрачно-отрешенном человеке.

— Что же, — сказал он, — у вас была прекрасная возможность немного подправить историю, выдернув гнилую нитку по имени Морган. Не могу поручиться за всех жителей Круахана, но как минимум треть из них, пребывающая в славном местечке под названием Рудрайг или похожих местах, искренне бы вас поблагодарили.

Я не то чтобы предвидел этот вопрос. Но похожие разговоры вели между собой иногда младшие магистры, чувствующие себя уже достаточно искушенными в орденских познаниях, с одной стороны, но вполне свободными, чтобы рассуждать на подобные темы.

— Увы, — сказал я, — должен вас разочаровать, с точки зрения развития истории Морган никоим образом не противоречит политике Ордена. За несколько лет он превратил Круахан в страну, идущую по пути прогресса. А цвет круаханского дворянства, который он истребил или заточил в тюрьму, этому прогрессу отнюдь не способствовали, они либо цеплялись за устаревшие традиции, либо преследовали интересы собственного клана.

Мне самому показалось, что мои слова сошли прямо со страниц моей хроники. Однако Гвендора это нисколько не вдохновило — напротив, его ироническая улыбка превратилась в плохо скрываемую презрительную гримасу.

— Ваше счастье, — сказал он, продолжая медленно покачиваться в гамаке, — что из всех обитателей Рудрайга я наименее буйный. Многие начали бы размахивать шпагой при одном намеке на то, что Морган ведет страну по пути прогресса.

— Никто не мешает и вам это сделать, — сказал я, выпрямляясь. Шпагой я владел очень посредственно. Но Гвендор только спокойно улыбнулся, снова закладывая руки за голову.

— Знаете, когда-то я весь был наполнен разными понятиями о чести дворянина. Видимо того самого, о котором вы только что отзывались как о противнике прогресса. Но Рудрайг — это хорошая школа. Ценности там меняются кардинально. Раньше бы, например, я лучше умер, чем присвоил бы себе что-то, мне не принадлежащее. Пусть даже имя, не говоря уже о прочих регалиях.

— И что вы собираетесь делать сейчас? — спросил я, медленно опускаясь в свой гамак. Усталость многодневного путешествия наконец упала на меня и словно закутала голову в войлок, так что слова Гвендора доходили до меня медленно, как сквозь толщу воды.

— Простите меня, Торстейн, — сказал он, впервые называя меня просто по имени, — я был мерзким эгоистом, когда жаловался на то, что вы спасли мне жизнь. Я никогда не забуду, что вы рисковали своей карьерой и будущим. А что будет со мной — мне в общем-то безразлично.

Я хотел что-то возразить. Сказать, что зато ни мне, ни Бэрду это не безразлично. И что он продолжает быть мерзким эгоистом, если думает, что мы бросим его одного на расследование магистрата. Что я обязательно постараюсь завтра что-нибудь придумать, что я не напрасно переложил на современный язык все хроники Ордена, начиная с момента его основания, а три последние даже написал сам. Но мои веки не желали подниматься, к ногам было привязано по тяжеленному якорю, в стену каюты мерно плескалась вода. "Эрн" гордо двигался на юг, рассекая волны широкой изогнутой грудью, и я плыл куда-то вместе с ним. Мои губы пошевелились в тщетной попытке все это сказать, но уже через секунду я перестал что-либо видеть, кроме плавно бегущих бликов по воде.

— Тревога! Тревога! Все наверх! Канониры, к орудию!

Некоторое время я пытался понять, откуда в моем безмятежном сне, наполненном солнечными пятнами, журчанием воды и тихой музыкой, взялся пронзительный голос, до боли напоминавший голос Кирана, старшего помощника капитана "Эрна". Потом я постепенно стал понимать, что лежу, уткнувшись носом в грубые веревки гамака, в каюте, кроме меня, никого нет, дверь распахнута настежь, а по узкой лестнице стучат бесчисленные башмаки. Я вскочил как ошалелый. Громко свистела дудка, по тембру не сильно отличавшаяся от голоса Кирана. Я растер ладонями лицо, подобрал валявшуюся на полу собственную шпагу и вывалился за дверь.

Гвендор и Бэрд были уже на палубе среди орденских воинов. Они спокойно стояли рядом в стройном ряду, похожие своей уверенной собранностью и слегка отвлеченным равнодушием. Глядя на Гвендора, я понял, что найденный нами был если не воином, то ему очень часто приходилось драться и защищать свою жизнь. Его рука с великолепной небрежностью лежала на рукояти шпаги — и откуда он ее только взял? Не иначе, Бэрд помог раздобыть где-то в трюмах "Эрна". Но за этой небрежностью скрывалась готовность молниеносно развернуться, словно пружина. Я перевел взгляд на свои пальцы, неловко стиснувшие рукоять, чтобы скрыть легкую дрожь. Потом посмотрел, куда были обращены взгляды всех стоящих на палубе.

Внутренний Океан был необычно спокоен, только мелкие волны аккуратно катились на юг одна за другой, словно под частым гребнем. На волнах довольно далеко медленно маневрировал, поворачиваясь то одним, то другим боком, как-то странно вихляясь, корабль странного вида, почти вдвое меньше "Эрна", низкий и узкий, с широкими развернутыми парусами. Он словно выгибался на волнах, дразня и танцуя перед нами.

— Как это у них хватает наглости болтаться в наших водах? — просипел за моей спиной голос Кирана.

— Неужели это… — я обернулся, не договорив.

Киран презрительно скривился.

— Чашники, они самые. Они последнее время завели себе такие корабли, и еще сами на веслах сидят.

Я еще раз посмотрел вдаль на странный корабль. Он как раз повернулся так, чтобы широкий парус был полностью виден, и даже издали я разглядел на нем белого льва — знак Ордена Чаши. По сравнению с огромным величественным "Эрном", тяжело рассекающим волны, он выглядел вертлявым и нелепым. С двух его сторон, как по команде, выдвинулись весла и дружно загребли волны — видимо, они тоже заметили "Эрна" и торопились убраться подальше.

Около главной мачты произошло какое-то движение, и воины, стоящие на палубе, кто медленнее, кто быстрее опустили головы в орденском поклоне. Ронан решительно двигался к борту, сопровождаемый Арчибальдом, капитаном "Эрна". Глаза его горели яростным огнем, а брови были сдвинуты в одну черту. Он то и дело прикладывал к правому глазу подзорную трубу.

Я присоединился к Гвендору и Бэрду, стоящим в толпе воинов. Нас, осужденных на орденское расследование, не то чтобы сильно сторонились, но просто вокруг нас разговоров было гораздо меньше, и многие избегали смотреть в нашу сторону. Гвендор вопросительно посмотрел на меня — в глазах его читалось явное любопытство, но он, конечно, ничего не спросил.

Ронан что-то сказал Арчибальду, и буквально через секунду послышался хриплый вопль Кирана:

— Эй, на нижней палубе! Мортиры с первой по десятую, готовиться к бою! Поднять все паруса — курс на противника, самый полный!

— Мы будем их атаковать? — вполголоса спросил Гвендор.

— Да, — ответил я кратко, избегая подробностей. Мне не очень хотелось смотреть ему в лицо.

Неожиданно Ронан, повернувшись к толпе воинов и окидывая ее взглядом, уперся глазами в меня и повелительно крикнул:

— Торстейн, иди сюда!

Мои колени не то чтобы совсем хотели подогнуться, но я ощутил в них некоторую слабость, пока шел к Ронану. Краем глаза я заметил, что Гвендор с Бэрдом двинулись за мной — видимо, им до конца была непонятна их роль в предстоящей битве. Хотя о какой битве могла идти речь? "Эрн" был способен разнести эту малявку в клочья в течение нескольких минут одним пушечным огнем.

Ронан, впрочем, выглядел вполне благосклонно, или, по крайней мере не гневно. Он сунул мне подзорную трубу:

— Вам об этом писать в ваших хрониках, Торстейн, потому что это войдет в историю. Посмотрите внимательно.

Я навел стекло на корабль чашников, не сразу освоившись, и долгое время рассматривал ставшие вдруг близкими волны и борт корабля, сшитый из узких досок, надвинутых друг на друга краями. В отличие от гладкого светлокоричневого борта "Эрна" он казался черным и словно взъерошенным. Потом я поднял трубу чуть повыше. У борта, так же внимательно глядя на наш корабль, стоял человек в простом фиолетовом камзоле, темном плаще, без всяких знаков и регалий. Я невольно сравнил его с великолепным Ронаном, который явно задержался с выходом на палубу, пока не надел все ордена и золотые цепи. У человека были темные растрепанные волосы с большим количеством седых прядей, горбатый нос, один глаз был прищурен навсегда, второй — черный — широко распахнут и пристально смотрел на окружающий мир. Иногда он слегка наклонял голову к плечу, что еще больше придавало ему сходство с нахохленной птицей.

Рядом с ним толпились еще какие-то люди, но на них я не особенно смотрел. Раньше я никогда не видел этого человека, однако орденские описания были достаточно ясными. Да и повышенное внимание Ронана тоже многое объясняло. Корабли нашего ордена и чашников довольно часто сталкиваются в море. Чаще всего происходит драка, иногда они мирно расплываются в разные стороны, особенно если силы очевидно неравны. Но никогда еще не оказывалось так, чтобы в море встретились корабли с обоими Великими Магистрами на борту.

Корабль чашников все сильнее размахивал веслами — судя по всему, перспектива оказаться на расстоянии пушечного выстрела с "Эрном" их совсем не радовала. Но их было слишком мало, а у "Эрна" — слишком мощные паруса. Мы неотвратимо приближались.

Ронан неожиданно рассмеялся.

— Беги, беги, Скильвинг! — выкрикнул он. — Можешь, пока не поздно, попробовать превратиться в ворона и улететь!

Да, моя догадка полностью подтвердилась. Скильвинг — знаменитый даже у нас Великий Магистр Ордена Чаши, знаток и во многом изобретатель тайного письма, практикующий самые запретные и опасные области доступных знаний. Мне не совсем понравилось выражение его лица, насколько я смог разглядеть его в увеличительное стекло. Он смотрел на нас не как на грозного приближающегося противника, во многом превосходящего своими силами, а как на неправильно написанный рунический знак, который надо стереть и начать все сначала.

Гвендор и Бэрд по-прежнему стояли рядом со мной. Остальные воины построились быстро в боевой порядок вдоль бортов. Около Ронана стояли только капитан Арчибальд с Кираном и мы трое чуть поодаль.

— Чей это корабль? — опять вполголоса спросил Гвендор. — Это ваши враги?

— Это Орден Чаши, — тихо ответил я. — Тот самый, кстати, на чьем языке вы знаете несколько слов.

— Их корабль намного меньше, — сказал Гвендор со странной интонацией. Я так и не смог определить, осуждает ли он наши действия, или просто хладнокровно констатирует факт.

— Там их Великий Магистр. Ронан теперь ни за что не отступится.

Я уже видел перед собой текст своей хроники: "Двадцать седьмого апреля две тысячи тридцать первого года флагман орденской эскадры "Эрн", направляясь из круаханского порта Тарр в Эмайну, Славную Своими Землями, встретил в открытом море небольшой однопалубный корабль, несший на мачте флаг со знаками враждебной нам Чаши. Воистину удивительным было хитросплетение судьбы, приведшее на борт именно этого корабля Великого Магистра чашников, именуемого Скильвингом. Воистину великолепной была боевая ярость мессира нашего Ронана, когда повелел он поднять все паруса и отправиться в погоню за старинным врагом…"

Это была чистая правда — история вражды двух Орденов никогда не знала перемирия, но далеко не всегда Великие Магистры относились друг к другу с обоюдной личной неприязнью. Зачастую они враждовали по должности, довольно равнодушно принимая успехи другого. Но ярость, которая загоралась в глазах Ронана при упоминании имени Скильвинга, была неподдельной и глубоко внутренней. Может быть, он завидовал его явным магическим успехам, потому что сам имел весьма посредственные способности, став великим магистром благодаря сокрушительной воле, яростному напору и воинским подвигам. Старшие магистры смутно намекали на что-то еще, но упорно отказывались продолжать рассказы, особенно когда я начинал напирать на то, что мельчайшие детали важны для моей хроники. Как относился Скильвинг к Ронану, я не знал, пока не заглянул в подзорную трубу. В его единственном глазу пылала такая же нескрываемая ярость. Казалось, что скрестившиеся взгляды Великих Магистров медленно притягивают несчастные корабли друг к другу, и что вся эта встреча в море затеяна ими, чтобы выяснить наконец свои отношения и утянуть друг друга в глубины Внутреннего океана. А то, что они захватят с собой множество отчаянно желающих жить простых воинов, их абсолютно не волнует.

Я очнулся, услышав, что Бэрд шепотом излагает Гвендору краткую историю двух орденов. Причем я с удивлением заметил, что он не стесняясь придерживается явной ереси, утверждая, что изначально оба ордена представляли из себя одно целое.

— Замолчите, Бэрд! — шепотом прикрикнул я на него. — Не смейте говорить о том, чего не понимаете!

"Да еще в присутствии сами знаете кого", — хотел я добавить. Хотя в данный момент рядом с Ронаном можно было выстрелить в воздух из мушкета — он бы не пошевелился. Он глядел сверху вниз на своего врага с борта самого быстроходного и непобедимого фрегата на Внутреннем океане.

— Чашники никогда не задумывались о прогрессе, — шепотом пояснил я Гвендору, не желая, чтобы у него остались в голове неправильные и спутанные понятия, которые успел запихнуть в него еретик Бэрд. — Их волновало только свое благополучие и успех своих адептов. Все, что они делали, было направлено на собственное процветание, накопление собственных знаний и привлечение все новых и новых людей в свои сети. К сожалению, в мире еще находятся слабые и недальновидные правители, которым кажутся забавными их магические фокусы, и которые всячески привечают их в своих городах. Говорят, что последнее время они обосновались в Валлене, и тамошний герцог им весьма благоволит. Теперь они собираются разведывать новые торговые пути.

— Любопытный у них корабль, — задумчиво произнес Гвендор, — никогда не встречал такого. А когда-то я довольно неплохо разбирался в морском деле.

— Говорят, что такие могут выдержать любой шторм, — встрял в разговор Киран, подошедший к нам поближе. — Но ни пушек, ни лошадей на такую посудинку не поднимешь — в чем же тогда смысл?

— Смотрите, какой передний парус — сворачивается почти мгновенно.

Через минуту на парус обратили внимание все, потому что Ронан кивнул головой, и Киран, отвлекшись от нас, громко заорал:

— Первая мортира, пли! Восьмая, пли! Третья, седьмая, запал!

Два ядра вылетели вместе с дымом из жерл пушек, расположенных на нижней палубе и понеслись через океан. Они метили точно так, чтобы в бортах чужого корабля образовалось сразу две пробоины. Но корабль с громким хлопком быстро свернул парус, что позволило ему развернуться на волне, встав перпендикулярно, и ядра просвистели мимо, с шипением и пеной прочертив волны далеко сзади.

Ронан закусил губу и махнул рукой.

— Третья, седьмая, пли! Четвертая, шестая, запал1

Было понятно, что бесконечно этот странный корабль не сможет уворачиваться. Мы стояли уже достаточно близко друг к другу, и Ронан с его острым зрением забыл про подзорную трубу, так что она осталась у меня. Я снова поднес ее к глазам, поискав Скильвинга. Он стоял там же на палубе. Вокруг туда-сюда проносились люди, совершая все эти маневры с парусами. Рядом со Скильвингом я с интересом разглядел новое действующее лицо, на которое не обращал внимания прежде — коротко остриженное существо с рыжими волосами, которое я вначале принял за подростка, но после по тому, как сидел на ней камзол, понял свою ошибку. Это была молодая женщина в мужском костюме, таком же фиолетовом, как у Скильвинга. Ее лицо было обращено ко мне в профиль, так что я увидел чуть вздернутый аккуратный носик и округлую щеку. Она что-то быстро и горячо говорила. Скильвинг чуть усмехнулся краем рта, не отводя своего единственного глаза от нашего корабля, и положил руку ей на плечо.

Женщин в нашем ордене не то чтобы не было — в Эмайне жило много женщин, которые следили за хозяйством и прислуживали воинам, но ни один из воинов не заключал официального брака. Наследование считалось по мужской линии, и дети, рожденные в Эмайне, сразу попадали в Орден, причем шансов преуспеть у них было гораздо больше, чем у тех, в чьем роду воином Ордена был, скажем, дядя или кузен. Но надеть на женщину орденский костюм было равносильно потрясению всех мировых устоев.

Я захотел поделиться своими наблюдениями с Бэрдом и Гвендором, но тут произошло слишком много событий, Одно из наших ядер с треском врезалось в мачту чужого корабля, парус белым пологом осел на палубу, накрывая суетившихся вокруг него людей. Ронан вытянул вперед правую руку… но в это время от левого борта "Эрна" послышались испуганные крики.

Одна из наших мачт — я никогда не мог запомнить их названий, как ни старался — горела. Огонь быстро добежал до реи и перекинулся на нее с какой-то сверхъественной скоростью. Ткань паруса трещала, сворачиваясь в огне. Точно такой же бледно-оранжевый цветок расцвел на краю соседней реи и стал жадно лизать дерево. На палубе "Эрна" начался хаос. Половина воинов в ужасе бежала в сторону от страшной мачты. Вопли перекрыл уже совершенно непереносимый для слуха голос Кирана, кричавший:

— К насосам, бездельники! Куда побежали? Забери вас Ранья в свои сети!

Корабли медленно сближались, но никто уже не обращал внимание на чашников. Гвендор и Бэрд метнулись помогать нескольким воинам, тащившим тяжелый насос, и я бросился за ними. Ненужная подзорная труба покатилась по палубе.

Мы довольно быстро размотали длинный шланг, но сбить огонь оказалось очень сложно. Он ненадолго гас с каким-то злобным шипением, но потом просыпался снова, будто живой. С подветренной стороны занялся край борта. Одна из мачт — та, которая загорелась первой — стояла полностью в огне.

— Они что, стреляют огненной смесью? — крикнул Гвендор.

— Это какое-то колдовство, — прокричал в ответ Бэрд, — огонь же почти не гаснет!

Я из последних сил нажимал на ручку насоса, которая уже давно казалась мне неимоверно тяжелой. В этот момент все толпились у мачт — кто таскал из трюма ведра с песком, кто вроде меня качал воду, кто держал мокрый черный шланг, направляя струю. На носу корабля остался один Ронан. Вцепившись скрюченными пальцами в борт, он расширенными глазами смотрел на медленную гибель красавца "Эрна", и я могу поручиться, что волосы у него на голове стояли дыбом. Он не трогался с места, словно зачарованный. Не тронулся и тогда, когда раздался особенно громкий и страшный треск. Горящая мачта накренилась.

— Мессир! Осторожнее! Уходите оттуда! — закричал Киран, снова перекрывая все своим голосом.

Ронан стоял не шелохнувшись, и только губы его слегка шевелились на бледном лице. Казалось, он ничего не замечал вокруг. Мачта снова заскрипела и пошатнулась, и стало ясно, что при падении она точно ляжет на палубу, недалеко от того места, где стоял наш Великий Магистр, а может, и прямо на него.

— Мессир, уходите! — надрывался Киран Он побежал с кормы, расталкивая всех, но он был слишком далеко.

Неожиданно моя рукоятка насоса вырвалась, ударив меня по ногам, потому что ее выпустили из рук с другой стороны. Гвендор рванулся прямо через палубу, и на него легла тень от падающей мачты.

Это случилось моментально, но мне показалось, что я четко увидел все, одно за другим. Гвендор добежал до борта, оторвал от него Ронана и с силой толкнул по палубе на безопасное место. Он обошелся с Великим Магистром настолько непочтительно, что тот упал плашмя и проехал на спине несколько метров. Но мачта была уже низко. Точно на том месте, где стоял Ронан, оказался теперь Гвендор. Он обернулся, стараясь вывернуться, Попытался вскинуть руки, чтобы защитить лицо. Но было уже поздно.

Горящая мачта упала в одном шаге от него, задев по голове отломившимся куском реи.

Мы с Бэрдом уже бежали к нему. Казалось, прошла целая вечность, пока мы сбили огонь, хотя на самом деле все опять произошло почти мгновенно. На его лицо я старался не смотреть. Вокруг уже было много народу — все сыпали песок и лили воду на горящую палубу, топали по ней сапогами, туша искры. Бэрд взвалил Гвендора на спину и потащил в сторону трюма.

— Достаньте каких-нибудь бинтов! И корпии! — крикнул он мне через плечо.

Это было проще сказать, чем сделать. На палубе творился настоящий ад. Огонь неохотно отступал, уже не вспыхивая с новой силой, но пока все суетились около мачты, появилась новая данность — подплывшие совсем близко чашники забросили железные крючья на борт и залезли к нам по веревкам. И теперь возле левого борта бился целый отряд людей в фиолетовых костюмах. Их было значительно меньше, чем нас, но они напали неожиданно, и им не надо было отвлекаться на тушение пожара. Половина наших воинов уже не могла сражаться из-за ожогов.

Я перепрыгнул через дотлевающий кусок реи. Я помнил только, что мне надо бежать за бинтами и корпией. Я вообще не воин, и шпагой владею, как уже писал, довольно плохо. Но возникшего передо мной противника я не воспринял всерьез.

Это была та самая молодая девушка, что стояла рядом со Скильвингом. Ее щека была измазана сажей. Тогда я не успел ее как следует разглядеть, а отмахнулся шпагой, надеясь, что она испуганно отскочит. Но клинок, оказавшийся в ее руке, был если не длиннее, то намного быстрее моего. Моя собственная шпага вылетела у меня из рук и бесславно канула в воду. В ужасе от того, что оказался безоружным, я осел на палубу, прижавшись к борту, и позволил подбежавшему Кирану разобраться с этой неизвестно откуда взявшейся воительницей.

Я плавал с Кираном на "Эрне" четыре раза. Один раз мы дрались с пиратами — тогда "Эрн" еще только начинал завоевывать репутацию непобедимого, а пиратов было много, и они были одержимы сказками об орденских сокровищах. Я видел, как Киран дерется с дюжими мужиками вдвое толще и выше себя. Поэтому я пришел в полное замешательство, видя, что ему приходится нелегко.

Странная девушка поражала своей внезапностью, производя зачастую совершенно молниеносные выпады. Два или три приема я просто никогда не видел. При этом двигалась она слегка лениво и плавно, словно кошка на охоте. Сделав несколько полуоборотов, она заставила Кирана встать спиной к борту, а сама оказалась лицом ко мне.

Она не была красавицей, хотя в обычной жизни ее черты лица назвали бы милыми. Но сейчас я не думал о том, красива она или нет — меня потрясло выражение ее лица. В нем не было ничего женского — того, что я привык считать типично женским. Несмотря на складку между бровей и постоянно опущенные уголки рта, не знающего улыбки, на ее лице было написано странное умиротворение — не то, чтобы она испытывала удовольствие в бою, но какое-то странное спокойствие. Хотя во всем остальном она была воплощением женственности — и нежный овал лица, и ямочка на подбородке, и округлые формы, которые не мог скрыть даже мужской костюм — скорее он их подчеркивал, и эти текучие движения сильной кошки. Киран, видимо, тоже поддался на их обманчивость — и отступил назад, схватившись за кисть.

Странная девушка спокойно потянулась, окинув взглядом сражение — будто она находилась не на горящей палубе, а как минимум на безмятежном песчаном берегу.

— Эй, милорд Ронан! — насмешливо крикнула она, уперев одну руку в бок, а кончик шпаги в носок ботфорта — тоже совершенно не женским движением. — Не пора ли вам наконец сдаться?

В этот момент все воины нашего ордена на палубе были или обезоружены и загнаны в угол, где их сторожили чашники в фиолетовом, или сидели, зажимая руками раны, неспособные на какие-либо серьезные действия. Ронан единственный продолжал драться с двумя, и те хоть и уступали ему в силе, но начинали теснить просто потому, что их было двое.

Задыхаясь, Ронан ответил:

— Я не сдаюсь кому попало. Тем более девчонкам, напялившим орденский костюм.

— Мое имя Рандалин, — невозмутимо заявила девушка.

— Мне плевать на то, как тебя зовут, — зарычал Ронан, размахивая шпагой. — Убирайся отсюда и позови своего одноглазого любовника. Он не дождется, что я буду сдаваться его подстилке! Пусть уж сам приходит!

Девушка, назвавшая себя Рандалин, только сощурилась. Выражение ее лица постепенно теряло свою безмятежность, и на нем проступала бесконечная тоска — тем сильнее, чем больше затихало вокруг сражение и успокаивался треск огня.

— Я могу счесть себя оскорбленной, мессир Ронан, — спокойно сказала она, и вдруг ее верхняя губа чуть приподнялась — это была не улыбка, а легкий оскал, тоже как у кошки. — А оскорбленная сторона вправе выбрать любое оружие для удовлетворения своей чести.

Она все также плавно двинулась к Ронану.

— Эй, Санцио, Джулиан, а ну отойдите!

Два молодых воина, бившихся с Ронаном, мрачно опустили шпаги. Хотя во взгляде одного из них, кудрявого юноши с небесно-голубыми глазами и ангельской улыбкой, читалась такая бешеная ярость, что я не позавидовал Ронану, нажившему только еще одного смертельного врага.

Рандалин небрежно отпихнула его по дороге.

— А ну брысь! Подождите у борта.

То, что она затем сказала Ронану, я не слышал. Это была довольно короткая фраза. За ней еще одна. Но я увидел выражение лица нашего Великого Магистра. Он посмотрел на нее, как на вставшего на его дороге оборотня. Не то чтобы в его взгляде был страх — Ронан никогда и никого не боялся — скорее суеверный ужас.

— Что… вы хотите? — хрипло сказал Ронан, опуская шпагу.

— О! Наконец-то! — торжественно воскликнула непонятная девушка. — Что же мне такого попросить? Вечной жизни? Или ключ от сокровищницы Эмайны?

Она обвела взглядом застывший строй собственных и наших воинов. Никто не шевелился, понимая, что происходит что-то совсем непонятное.

— Ну да ладно, будем реалистами, — вздохнула Рандалин. — Я требую для кораблей своего ордена беспрепятственного передвижения по Внутреннему океану. Обешаю, что мы не будем вам особенно докучать и болтаться на виду стен Эмайны. Нас интересуют другие направления.

Ронан разлепил губы, но так и не смог произнести внятного слова.

— Жду вашей клятвы, мессир, — равнодушно напомнила Рандалин, постукивая шпагой по носку ботфорта.

Я поймал взгляд Ронана, устремленный на нее. На какой-то момент в его наполненном кипящим гневом взгляде тоже отразилась тоска. Немного другая, чем у нее, но вместе с тем почти никогда мной не виденная.

— Свэрде, — глухо сказал Ронан. — Свэрде фаст ог… локкеде анди минум.

Киран, сидевший на палубе рядом со мной и пытавшийся перевязать руку платком, только выдохнул сквозь зубы. Клятва была произнесена — Ронан поклялся душой. Единодушный вопль вырвался из глоток фиолетовых воинов, и самые восторженные из них даже вскинули шпаги к небу в торжественном салюте.

— Эйя Рандалин!

— А ну тихо! — прикрикнула она, оборачиваясь на них, но взгляд ее потеплел, и глаза мягко засветились, хотя ненадолго. — А то мессир Ронан подумает, что вы плохо воспитаны. Уходим, ребята, больше нам тут нечего делать.

Она оперлась на руку одного из своих верных рыцарей — кажется, все того же голубоглазого красавчика, собираясь ступить за борт.

— Подождите! — внезапно для себя самого крикнул я. Я пытался одновременно глядеть ей в глаза и неуклюже вставать с палубы, но все-таки она остановилась, приподняв брови.

— Вы что, так и бросите нас в океане? У нас же нет почти ни одной целой мачты! Здесь раненые! — мне совсем некстати пришло на память запрокинутое лицо Гвендора, превратившееся в сплошной ожог с одной стороны.

— Замолчите, Торстейн! — загремел голос опомнившегося Ронана, но на него мало кто обратил внимания. Все неотрывно смотрели на лицо Рандалин — торжествующее лицо королевы океана, на которое внезапно набежала легкая тень.

— Чем вы занимаетесь в Ордене, Торстейн? — неожиданно мягко спросила она. Я опять невольно сравнил ее голос с довольным ворчанием кошки.

— Я летописец.

Рандалин слегка помолчала.

— Так разве вы не собирались уже писать в своей летописи, как бросили нас? Только не просто в океане, а на его дне?

С этими словами она прыгнула вниз, на палубу корабля чашников. Воины посыпались за ней, лестницы отцепились от борта, весла один за другим повысовывались из уключин, и корабль, скрипя и переваливаясь на волне, стал медленно отплывать. Я невольно проследил глазами за фигурой Рандалин — как она подбежала к стоящему на палубе Скильвингу, как он быстро прижал ее к себе, как она недовольно высвободилась, но потом сама обняла его за шею…

Внезапно что-то ощутимо задело меня по плечу, и пролетев мимо, с грохотом упало на палубу. Я наклонился — это был пузатый сундук с откидной крышкой, доверху наполненный всякими мазями и бинтами.

— Эй, держи, бумагомарака! — крикнули с корабля. Я мог поклясться, что это кто-то из тех двоих — или атлет Джулиан, или ангелочек Санцио. Но мне было уже неважно. Оттолкнув тех, кто нечаянно оказался у меня на дороге, я бежал по лестнице в трюм.

— Он будет жить, Бэрд? — спросил Ронан, упорно глядя в сторону.

Я тихо вздохнул, настолько мне показалась знакомой эта сцена. Всего несколько недель назад то же самое спрашивал у Бэрда я. А Гвендор опять лежал на узкой постели, закрыв глаза. Только теперь ни я, ни Ронан не могли увидеть его лица — оно почти полностью скрывалось под бинтами.

— Скорее всего, он даже будет видеть обоими глазами, — ответил Бэрд, размешивая питье.

— Так это же… замечательно! — воскликнул Великий Магистр. Потом откашлялся. Его голос особенно натянуто прозвучал в тишине, которая царила в каюте. Бэрд смотрел на него в упор. Конечно, ни капли осуждения не могло быть в его взгляде. Разве может воин без ранга осуждать главу своего Ордена? Но Ронан почему-то определенно не знал, куда ему деть глаза.

Мы медленно, насколько позволяла одна мачта и криво поставленный парус, ползли к Эмайне. Перед нами в качестве ведущего шел большой торговый корабль — его запасной парус как раз и красовался на нашей полуобгоревшей мачте. Корабль появился часа через три после того, как отплыли чашники. Купец, которому он принадлежал, сообщил, хитро улыбаясь, что он знал, что здесь нуждаются в его помощи. Что госпожа… какая госпожа — впрочем, это неважно, в общем, его сюда послали. Но это не помешало ему потребовать с Ронана немало золотых монет за свое ясновидение. Стоило ли говорить, что корабль был валленский… Но выбирать не приходилось.

— Послушай, Бэрд, — Ронан слегка запнулся, — и Торстейн. Когда мы приедем в Эмайну, я напишу указ о переводе вас троих в мою личную гвардию.

Бэрд пожал плечами.

— Мы все благодарим вас, мессир, — вмешался я, с силой пихая его кулаком сзади.

Пребывание в личной гвардии означало, что мы подчиняемся теперь только одному Великому Магистру, но и только он имеет право нас судить или миловать. Расследование Старшего магистрата, по крайней мере, отодвигалось на неопределенное время.

Ронан величественно кивнул, успокаиваясь, и направился к двери.

— Ты ведь будешь за ним хорошо ухаживать, Бэрд? — сказал он, полуобернувшись. На мгновение мне показалось, что голос Великого Магистра, от которого шатались крепостные стены и враги падали на колени, чуть дрогнул — просительные интонации ему удавались неважно. — И тогда он скоро поправится.

— Да, — эхом отозвался Бэрд. — он скоро поправится.

— Ну и прекрасно, — облегченно вздохнул Ронан, поспешно берясь за ручку двери.

— Только если у него еще остались друзья или родственники в этом мире, — в спину ему сказал Бэрд, не меняя интонации, — они вряд ли его узнают.

Ронан, конечно, не обернулся. Та легкая дрожь в голосе была единственной минутой слабости, совершенно для него невероятной. Но я стоял ближе к дверям и заметил, что, шагнув за порог, он невольно прижал руку к своему лицу — холеному лицу повелителя мира с точеным профилем, счастливо избежавшему соприкосновения с огнем.

Я медленно шел по одной из крутых улочек Эмайны, поднимаясь от гавани к главной орденской резиденции, стоящей на скале. Подъем был непростой, а один из последних дней лета — удивительно прозрачный, но все еще жаркий, поэтому я часто останавливался. Две тяжелые книги, зажатые под мышкой, тоже не способствовали быстроте моего передвижения. Оглядываясь назад, на кричащую под ногами гавань, вкусно пропахшую солью и рыбной чешуей, я еще мог разглядеть борт другого орденского фрегата, "Хеста". На нем теперь плавал Киран — "Эрн" так и не стали восстанавливать, затопив ночью в одной из эмайнских шхер. Он и привез мне эти книги из очередного путешествия, всего через три месяца после нашего возвращения в Круахан.

Я остановился на очередной поперечной улочке, восстанавливая дыхание, и в который раз открыл одну из книг. Сверху в нее был вложен узкий листок бумаги, на котором орденской тайнописью было написано следующее:

"Я прочитала одну из ваших книг, Торстейн — хронику о Баллантайне и Гвендолен. И я поняла, почему вы единственный там на палубе заговорили о милосердии. В нашей валленской библиотеке есть еще кое-что о временах основания — может быть, это вам пригодится для следующей книги. Если когда-то судьба забросит вас в Валлену, что вряд ли, или в Ташир — я там теперь бываю даже чаще — буду рада побеседовать с вами. Рандалин".

Признаюсь, я уже начинал забывать это странное лицо с кошачьим оскалом вместо улыбки и нелепо торчащие короткие рыжие волосы, и был не совсем рад вспомнить о ней. Хотя книги были действительно редкие, в эмайнской библиотеке при Ронане вообще не поощрялось собирание старых книг, ограничивались временем Тридцатилетней осады и расцвета Ордена.

Непонятное это было письмо. Кто она такая? Кем приходится Скильвингу? Почему написала мне? Вряд ли я мог поразить ее женское воображение — с трудом отклеивающийся от борта и поднимающийся на дрожащие ноги, не способный удержать шпагу в руках. Она блестяще умеет писать на тайном языке — раньше я даже не мог представить, что все эти сложные комбинации знаков могут удержаться в женской головке. Она держит клинок как орденский воин или, еще хуже, наемный убийца. Что она сказала Ронану, от чего он шарахнулся как от призрака?

Это была еще одна история, тесно связанная с историей ордена, может быть, она могла бы стать основой для моей хроники. Но я не хотел во всем этом разбираться. Я боялся ее. Я вообще не очень стремился иметь дело с женщинами, и клятва не вступать в брак, которую давали воины Ордена, далась мне легче, чем кому-то бы ни было.

Наконец я дошел до главных ворот резиденции, сапоги мои гулко простучали по камням под сводами, я вышел на площадь и свернул налево вдоль стены, направляясь к орденской библиотеке. Это был мой настоящий дом, и, поднимаясь по винтовой лестнице на второй этаж, я уже немного успокоился.

Все кабинеты верхней анфилады, уставленные книжными шкафами, выходили окнами на залитую солнцем площадь перед Домом Магистрата. Но шторы были полузадернуты, и поэтому внутри было слегка темно, прохладно и пыльно.

В последнем кабинете я нашел того, кого ожидал здесь найти. Темная голова склонилась над огромным томом. Читающий задумчиво грыз перо и даже не сразу услышал мои шаги. Судя по бесчисленным огаркам свечей на столе, он вряд ли ложился спать, и не совсем понимает, что скоро полдень.

— Вы окончательно загубите свою легенду, Гвендор, — сказал я, отодвигая тяжелый стул и садясь напротив. — Валорские воины никогда не отличались чрезмерной тягой к наукам, предпочитая упражнения с мечом.

Не поднимая головы, он пробормотал не очень внятно, потому что во рту у него все еще было перо:

— Просто они никогда не попадали в эмайнскую библиотеку.

Я попытался догадаться, какую книгу он читает. На вид это был явно один из трех томов "Слияния веществ".

— Никогда бы не подумал, что вы станете увлекаться алхимией.

— Рад служить для вас бесконечной загадкой и источником откровений.

Гвендор наконец оторвался от книги и устало потянулся, потерев покрасневшие глаза. В который раз я невольно отвел взгляд от его левой щеки. Когда-нибудь, наверно, я к этому привыкну. Да и шрамы немного побледнеют, они и сейчас выглядят уже не так страшно, как первые дни, когда бинты только сняли. Но все же я помнил его лицо до горящей мачты. С одной стороны оно осталось таким же — правильные точеные черты потомка королей из-за моря. С другой стороны три грубых рубца пересекали щеку, почти полностью ее закрывая, один, самый длинный, касался угла глаза. Из-за стянутой щеки его улыбка стала совсем странной — он усмехался одним уголком рта, и в правом глазу загорались искры смеха, а вторая половина лица оставалась неподвижной. Удивительно, что последнее время он стал улыбаться гораздо чаще, словно собственное увечье искренне его забавляло.

Я вспомнил, как он посмотрел в зеркало, встав первый раз с постели, уже в Эмайне, и эта полуулыбка медленно возникла на его лице.

— Вот теперь я полностью заслужил право на новое имя. Во-первых, узнать меня прежнего теперь довольно трудно, а во-вторых, мне всегда казалось, что имя Гвендор должно принадлежать какому-то несомненно ущербному человеку.

Я невольно подумал о том, что у старшего магистра, чье имя он нечаянно выбрал, не было одной ноги, и слегка похолодел.

Теперь мы уже три месяца жили в Эмайне, но было понятно, что отпечаток горящего дерева останется на его лице навсегда.

— Кстати, — продолжил Гвендор, словно не замечая моих спрятанных глаз, — в недостатке любви к упражнениям с мечом меня тоже тяжело упрекнуть. Я вчера четыре часа бездарно провел время в фехтовальном зале с Крэгом. Правда, Дерек и Жозеф опять выучили новый прием.

Он упомянул имена младших воинов, из тех, которых было на занятия не затащить силой — они вообще всем занятиям предпочитали пиво в портовых тавернах, а битвам — кулачный мордобой за веселых девушек в тех же тавернах. Но теперь все они таскались за Гвендором, как свита, преданно заглядывая в глаза. А Крэг три месяца назад считался лучшим фехтовальщиком Ордена.

— Крэг опять вас вызвал на единоборство?

— Он упорный юноша, — рассеянно заметил Гвендор.

"Юноша" Крэг был как минимум на пятнадцать лет старше самого Гвендора, но такая уж у него была манера разговаривать. Впрочем, я ведь до сих пор так и не знал, сколько ему лет. Так же как и все остальное — откуда он родом, как его зовут на самом деле, где он научился так владеть шпагой. Он блестяще знал несколько языков — помимо круаханского, еще валленский и айнский. Он очень быстро дополнил свое знание единственной фразы орденского языка многими другими — по крайней мере, он прекрасно понимал, что говорят вокруг, а ему самому демонстрировать знания публично в общем не приходилось. Мы были во многом предоставлены сами себе в течение всего дня, только изредка, когда приезжали какие-нибудь послы или важные купцы, или собирался магистрат, мы стояли за креслом Ронана в качестве его личной свиты, дополненные еще несколькими родовитыми бездельниками и наемными телохранителями. Личная гвардия Ронана представляла собой довольно пестрый отряд, в котором тот не особенно нуждался. Поэтому все свободное время Гвендор делил между библиотекой и Морским домом на берегу бухты — там жил старый магистр Ньялль, знаток кораблей и моря, своими руками построивший несколько орденских фрегатов. О чем они говорили, я не знаю — Ньялль меня с трудом терпел, как белоручку, страдающего морской болезнью — но по крайней мере, он не собирался обличать Гвендора как самозванца.

Гвендор залпом прочитал все орденские хроники, быстро запомнил имена и порядок чередования всех Великих Магистров, легко разобрался в запутанных картах орденских владений и сложных традициях наших отношений со всеми династиями правителей разных стран. Задал мне несколько коротких вопросов о текущем состоянии орденских дел — а состояние было неважное, в первую очередь с финансовой стороны. Раньше у нас, по крайней мере, была монополия на торговлю с Круаханом, а сейчас границы открылись, и туда хлынули все желающие быстро обогатиться. Содержание орденских резиденций в должной пышности требовало огромных расходов. Далеко не все города и островные княжества на Внутреннем океане соглашались на сопровождение их торговых судов и вообще на усиление нашего влияния. Дела в восточной резиденции, Ташире, шли совсем плохо — в битвах с горцами мы потеряли уже три командорства. Тем более, что там все чаще стали появляться чашники на своих быстрых мелких кораблях, скупать таширские пряности и ткани и втридорога торговать ими в свободном городе Валлене. Одним словом, Ронан последнее время все чаще скрипел зубами и кидал в стену тяжелыми подсвечниками, когда ему приносили записки и счета от кредиторов.

И вот теперь я стал замечать у Гвендора явную склонность к алхимии.

— Вы обдумываете новую хронику, Торстейн? — отвлек меня Гвендор.

— Не совсем… а почему вы так решили?

— Вы непривычно задумчивы и даже забыли сказать свою обычную фразу: "Если вы не будете нормально спать и есть, у вас снова откроется лихорадка".

— У вас снова откроется лихорадка, — машинально повторил я. — Просто за последнее время вокруг меня слишком много тайн, которые тяжело разгадывать.

— Тайны — это замечательно, — заметил Гвендор, вставая и подходя к окну. — Они всегда оставляют надежду на лучшее, особенно когда не раскрываются до конца. Например, я последнее время только и занимаюсь вашими орденскими тайнами, и мне кажется это весьма увлекательным делом. Давайте попробуем рассмотреть вашу тайну, Торстейн, которую вы так старательно теребите в своем левом кармане.

С чувством легкой мстительности я вытащил из кармана записку Рандалин и протянул ее Гвендору, зная, что орденскую тайнопись он постичь еще не успел. Но меня до сих пор невольно коробило, когда он, пусть необычный, но все-таки не связанный с орденом человек, начинал хладнокровно рассуждать о его делах.

— Хм, — сказал на это Гвендор, внимательно повертев листок и поднеся его к пламени свечи. — Вот еще один пробел в моем образовании. Видимо, валорские воины — самые невежественные ребята в вашем ордене. Но писала явно женщина — это понятно по почерку. И записка вряд ли любовная, иначе вы не стали бы с такой легкостью отдавать мне ее в руки.

Я слегка покраснел.

— Простите, я не стал сразу вам рассказывать… Тогда, на корабле чашников, была женщина. Она назвалась Рандалин. Она дралась со всеми, как воин, и все чашники слушались ее беспрекословно. Она заставила Ронана поклясться своей душой, что наш орденский флот будет пропускать их корабли с миром на всем Внутреннем океане.

Гвендор поднял брови.

— И я пропустил это занимательное зрелище? Жалко, что мачта не стукнула меня по голове часом позже.

— А теперь она прислала мне две книги — очень редкие, и эту записку, — и я процитировал текст, благо за длинную дорогу от гавани к библиотеке успел запомнить его наизусть.

— И что вас так беспокоит, Торстейн? Что произвели неизгладимое впечатление на полководца вражеской армии?

— Я вообще ни на кого не собираюсь производить впечатление! — громко закричал я, — И меньше всего на нее, — прибавил я, немного успокоившись. — В ней есть что-то такое… пугающее. Может, кого-то из мужчин и могут привлечь женщины, для которых шпага — это продолжение руки, но меня увольте.

Гвендор опять полуобернулся к окну, так что мне была видна только невредимая сторона его лица, и меня поразило сочетание нежности, боли и тоски, отразившееся в его чертах.

— Напрасно, Торстейн, — сказал он тихо. — если бы вы только знали, как это может быть замечательно.

— Да если Скильвинг узнает, что она мной заинтересовалась, как вы утверждаете, он меня задушит на расстоянии. Я не знаю, какие у них отношения, но явно близкие.

— Скильвинг? — переспросил Гвендор, слегка нахмурившись. — Это Великий Магистр вашего враждебного Ордена?

— Он самый.

— И почему вы решили, что он в близких отношениях с этой Рандалин?

— Да я сам видел, как они обнимались на палубе.

— А как она выглядит?

Я слегка замялся, подбирая слова.

— Ну, она достаточно высокого роста. Такая… худенькой не назовешь, все на месте. Волосы острижены. Рыжие, — прибавил я, отчетливо вспомнив такой редкий оттенок золотой меди.

Гвендор совсем отвернулся к окну.

— И она приглашала вас заехать в Ташир? — голос его прозвучал совсем низко, почти сорвавшись на хрип.

— Ну в общем… А почему вы… вы что. ее знаете? — спросил я, пытаясь заглянуть ему в лицо. Но что-иибудь прочитать на нем было бесполезно — обе его половины застыли, как камень, полностью закрывшись от собеседника.

— Нет, — сказал он спокойно. — Но я хотел бы взглянуть на эту вашу Рандалин. И еще у меня есть вопрос к господину Скильвингу.

— Ха! — воскликнул я в полном потрясении. — Вы всерьез полагаете, что он станет вам отвечать?

— Смотря о чем спрашивать, — хладнокровно заметил Гвендор.

Некоторое время мы молчали, глядя в окно. По площади прошла пятерка младших воинов — заметив Гвендора в окне, они дружно и радостно отсалютовали ему, что в который раз меня удивило. Потом под окнами появился Бэрд и замахал руками, указывая в сторону длинного здания орденской трапезной. Наступал час обеда.

— Вы поедете со мной в Ташир, Торстейн, или останетесь здесь писать свои книги? — неожиданно спросил Гвендор, не отрывая взгляда от окна.

— Никто вас в Ташир не пустит. Во-первых, вы в личной гвардии Ронана, а Великий Магистр там давно не показывается. Во-вторых, это ваши драгоценные чашники занимаются там скупкой всякого добра на побережье, а мы ведем там войну. В третьих, Ташир отвратительное место. Голые скалы и песок. В тот день, когда я добровольно соглашусь поехать туда, можете объявить меня умалишенным и поместить в орденскую лечебницу. Гвендор! Вы это серьезно?

— И принимая во внимание особые заслуги означенного Гвендора перед Орденом, настоящим указом возводим его в ранг старшего магистра и повелеваем ему немедленно отбыть в крепость Альбу в Ташире с вверенным ему отрядом, чтобы укрепить гарнизон и поддержать воинский дух в его защитниках.

Ронан никогда не читал указы с листа. Голос его далеко разносился под сводами зала для приемов в Доме Магистрата, и он то и дело обводил собравшихся огненным взглядом. В такие минуты я легко мог понять, как он поднимал войско ордена на штурм.

Мы стояли в середине зала, перед шестью высокими креслами, на которых восседал магистрат. Одно кресло — Лоциуса — было пустым. Сзади и сбоку от нас в шеренге были построены ряды младших и старших воинов.

Гвендор, слева от меня, застыл не шелохнувшись. Ему удивительно шел темно-синий орденский костюм с ослепительно белым плащом. Лицо его было собранным и вместе с тем поразительно спокойным, словно для него было обычным делом представать перед магистратом в практически полном составе. Который раз я поразился тому, насколько естественно он смотрится в орденских интерьерах — человек, закинутый сюда по странной случайности. Он подстриг волосы, так чтобы они не касались плеч, и выбрил короткую бородку — видимо, вспоминая, как он выглядел раньше.

Я перевел взгляд на сидящих перед нами командоров. В крайнем кресле старый Ньялль с седой курчавой бородой мягко ухмылялся, подперев подбородок рукой. На моей памяти это был первый случай, когда он выбрался из своего Морского дома ради орденских собраний.

Рядом с ним сидел Брагин — командор Эбры, с длинными волосами, заложенными за пояс, и ушедшим в себя вдохновенным взглядом. Я не мог поручиться, что он понимает, о чем идет речь, а не сочиняет очередную поэму в стихах.

С левой стороны от Ронана располагался Фарейра — командор Ташира. Его прямая заинтересованность в этом деле была понятна, учитывая, что Гвендор поступал в его подчинение — но на его широком заплывшем лице я не мог прочесть ничего, кроме смутно выраженного сочувствия. К тому же я был уверен, что он мысленно считает время, оставшееся до того, как он окажется перед накрытым столом.

Вообще все командоры взирали на Гвендора с одинаковым сожалением — невелика же милость Великого Магистра, если он отправляет спасшего его человека в окончательно гиблое место, под огонь горцев, которым безразлично, что-либо, кроме собственной независимости.

Ронан поднялся с кресла и сделал Гвендору знак приблизиться, чтобы надеть ему на шею цепь старшего магистра. Он задержал руку на его плече, и некоторое время они стояли близко, молча глядя друг другу в глаза, и я со своего места ясно увидел, как меняется лицо Великого Магистра. Видимо, это странное выражение нового чувства — дружбы? привязанности? благодарности? — было настолько непривычно для него, что он делал над собой явное усилие.

— Пусть тебе удастся твой план, — вполголоса сказал Ронан. — А я через полгода приеду взглянуть, что у тебя получается.

— Не беспокойтесь, мессир, — усмехнулся Гвендор. — Что-нибудь да получится.

Они посмотрели один на другого как два заговорщика, потом Ронан выпрямился.

— Вы вольны набрать себе сопровождающих, кого захотите.

В строю младших воинов наметилось явное волнение — многие задвигались, стараясь хоть как-то привлечь внимание Гвендора. Было видно, что несмотря на тяжелую репутацию Ташира как места, где много и часто убивают, им не терпелось туда попасть. Глаза у них горели.

— Бэрд, — сказал Гвендор. — Дерек, Жозеф, Жерар. И Торстейн, если он, конечно, согласится.

Я еле слышно вздохнул.

"О Эмайна, Эмайна! Великая, величайшая своими землями!"

Ветер был свежий, и корабль сильно качало. Я стоял на палубе, крепко вцепившись в какую-то снасть, и смотрел, как медленно отдаляется гора, возносящая высоко над морем светлую крепость. Я не знал, почему Эмайну называли величайшей своими землями в этом старом орденском гимне. Земли на острове было совсем немного. Но когда я видел силуэт города с воды, с высоким шпилем орденского дома, словно парящим над обрывом, я не сомневался, что Эмайна — действительно столица всего нашего мира, его истинный центр.

Я любил этот город, который давно считал своим, несмотря на то, что родился далеко на севере. Но я привык к почти всегда безоблачному небу, резкому и соленому на привкус морскому ветру, узким крутым улочкам, и мне горько было думать, что я могу сюда не вернуться.

Гвендор остановился рядом со мной, рукой закрываясь от долетающих брызг.

— Добились своего? — спросил я. — Удивительно, как вам всегда это удается.

— Видимо, это просто небольшая компенсация со стороны судьбы.

— И что за план вы предложили Великому Магистру?

— Да собственно и плана почти нет, — пожал плечами Гвендор. — Я просто внимательно читал книги обо всех орденских владениях, и прочел, что в Ташире, недалеко от Альбы, заброшенные рудники с золотоносной рудой, о которой раньше писали, что ее можно превращать в золото.

— Поэтому вы стали читать книги по алхимии?

— Да, и там я нашел несколько описаний таких опытов. Большинство из них, конечно, неправда, но мне кажется… В общем, у меня есть кое-какие идеи, которые стоит опробовать.

— И Ронан согласился на такой несбыточный план?

— Что же, значит он в душе такой же сомнительный авантюрист, как и я. Вы ведь считаете меня таковым?

Я внимательно взглянул в это странное лицо с улыбкой наполовину. Гвендор щурил глаза, и в них плясали золотые искры — видимо, блики от воды и солнца.

— Я считаю вас своим другом, — сказал я твердо. — А вы меня, видимо, нет, потому что ничего мне не рассказываете. Что вам на самом деле нужно в Ташире? Вряд ли вы мечтаете наплавить много золота для Ронана.

— Почему нет, — спокойно ответил Гвендор. — если так я могу выразить свою благодарность и помочь вам.

— Помочь?

Я опять потерял дар речи от его самонадеянности. Человек без имени, подобранный умирающим на дороге, заявлял, что хочет помочь самому могущественному в мире ордену, нередко менявшему ход самой истории.

— Торстейн, — тихо продолжал Гвендор, отворачиваясь, — не торопите меня. Когда-нибудь я смогу, наверно, вам все рассказать. Сейчас еще рано. Слишком мало времени прошло. Это слишком… тяжело.

Мне показалось, что он хотел сказать "больно", но в последний момент передумал. Разве может бояться боли человек, знающий о ней абсолютно все?

— Хорошо, — преувеличенно бодро сказал я в его затылок. — В конце концов, я все-таки еду в этот ужасный Ташир и в крайнем случае все увижу своми глазами.

— Я и не надеялся, что вы согласитесь ехать. При вашей любви к морским путешествиям и ждущим нас гостеприимным горцам.

— Я и не хотел ехать. Но я не могу упустить возможность прикоснуться к ней.

— К кому? — пораженно спросил Гвендор.

— К истории Ордена, — ответил я. — У меня есть абсолютная уверенность, что она происходит прямо сейчас, и на наших глазах.

Солнце по-прежнему ярко отражалось на воде, и ветер дул в лицо, выбивая слезы из уголков глаз.

Мы плыли на восток.

Часть вторая

Графство Ламорак. 2021 год.

В большинстве описываемых далее событий я не участвовал, а изложил их со слов рассказывавших их мне героев, поэтому не могу полностью ручаться за достоверность того, что здесь написано.

Торстейн Кристиан Адальстейн

Женевьева сидела на верхней площадке донжона, подтянув колени и положив на них подбородок. Это было ее любимое место. С одной стороны, если подвинуться к самому краю и посмотреть вниз, было прекрасно видно все, что происходило во дворе замка. С другой, если встать в полный рост и посмотреть вдаль, через раскинувшиеся за замком огромные луга, по которым пробегали волны ветра, было видно на самом горизонте тонкую серую полоску — это было море.

Замок графа де Ламорак был старый, наверно самый старый в северной части Круахана. И самым старым местом в нем был именно донжон — с потрескавшимися от времени и кое-где покрытыми темно-зеленым мхом толстыми стенами. Дед Женевьевы, следуя обновленной столичной моде, перестроил почти весь замок на новый лад, с кружевными башенками, которые могли служить только для украшения, и донжон забросили. Наверно, из всех обитателей замка Женевьева была самым частым гостем в этих местах.

Она часто забиралась на эту площадку, чтобы спрятаться от бесконечных служанок, которые норовили натянуть на нее ненавистный кринолин, путающийся в ногах, безжалостно дергая за волосы, завернуть их в высокую прическу и сунуть в руки бесполезные пяльцы с болтавшимся на них куском ткани для вышивания. Под аркой лестницы у нее были припрятаны самые любимые книги из отцовской библиотеки — в основном про битвы круаханских рыцарей с чудовищами и заморскими дикарями. Очень часто, оставив книгу, она расхаживала по площадке, воображая себя тем или иным героем и гордо размахивала шпагой, поражая насмерть очередного врага.

Шпага была самая настоящая, немного тяжеловатая и длинная для молодой девушки четырнадцати лет от роду, но Женевьева уже привыкла к ней. Единственный, кого она допускала в свое тайное убежище, был Эрнегард, личный телохранитель ее отца и мастер фехтовального искусства. Он часто беспощадно гонял ее вдоль и поперек по площадке донжона, убивая насмерть по нескольку раз за поединок. Жаль, что последнее время он соглашается фехтовать с ней все менее охотно и чаще всего выбирает моменты, когда ее отца нет в замке.

Женевьева вздохнула и покрепче обхватила руками колени. Пока она сидит здесь, в простом камзоле и мужских штанах, похожая на мальчишку-пажа, каких множество бродит по двору замка, мы можем как следует рассмотреть ее. Светло-рыжие волосы вьются кольцами и выбиваются из торопливо сколотой прически, большей частью падая на плечи. Округлое личико с ямочкой на подбородке и прямым взглядом серых глаз, которые меняют свой цвет от прозрачно-зеленоватого до почти черного, в зависимости от настроения. Она еще очень худенькая, почти щуплая, как часто бывает у девочек ее возраста, и поэтому мальчишеский камзол прекрасно сидит на ней. Ее сложно назвать красавицей или даже хорошенькой, но не заметить ее невозможно — и не только из-за роскошных волос цвета золотой меди, сверкающих на солнце, а скорее из-за бьющего в глаза сочетания своеволия, гордости и упрямства, совсем не свойственных обычным молодым девушкам ее возраста, но являющихся наследной чертой рода де Ламорак, одного из самых древних в Круахане.

Она должна была родиться мальчиком — ни о ком другом не мог и помыслить Жоффруа де Ламорак, единственный и полновластный господин в своих владениях на севере Круахана. Но в неожиданно холодную сентябрьскую ночь, когда первые заморозки покрыли инеем еще зеленую листву на деревьях, родилась девочка с кудрявыми, прилипшими к голове рыжими волосами и поразительно громким голосом. А мать Женевьевы умерла родами, и поэтому вопрос о наследнике был отложен на неопределенное время, потому что вводить в свой дом новую супругу граф де Ламорак не спешил. Через какое-то время в замке появились бесконечные племянники, кто младше, кто старше, но все со смутным желанием закрепиться в роли наследника. Однако Жоффруа де Ламорак с удивлением и гордостью заметил, что его маленькая дочь быстро поставила их всех на место. Когда няньки очередного Люсьена или Гюстава забегали за холодной водой и свинцовыми примочками, утешая громко ревущего мальчика, которому Женевьева расквасила нос точным ударом острого кулачка, граф впервые посадил ее на лошадь и взял с собой на охоту.

Долгое время она была уверена, что отец гордится ее успехами. Что для него доставляет истинное наслаждение нестись с ней наперегонки, загоняя кабана или просто, отпустив поводья, скакать по берегу моря. Он только восхищенно цокал языком, когда она выбирала самых своенравных лошадей в конюшне. Он учил ее стрелять из мушкета и арбалета, неподдельно радуясь, когда ей удавалось подбить его стрелу в полете или попасть пулей в горлышко бутылки с пятидесяти шагов. Он внимательно слушал, когда она взахлеб пересказывала ему истории о древних героях и их битвах, а сам в ответ подробно сообщал ей о всех ее не менее героических предках и их достославных деяниях.

Женевьева медленно погладила клинок лежащей рядом шпаги, с которой старалась никогда не расставаться, даже во сне. Шпагу ей подарил отец, собственноручно сняв со стены оружейной залы. У клинка было имя — Гэрда, что значит защитница, и Женевьева мысленно связывала ее имя с полным именем своего учителя Эрнегарда, который занимал в ее мире второе место после отца. Она еще до конца не понимала, почему этот мир начинал трескаться, но последний месяц ее не покидало смутное ощущение какой-то необратимой потери. Вернувшись последний раз из столицы, Жоффруа де Ламорак часто стал бросать на дочь длинные оценивающие взгляды и однажды потребовал, чтобы она переоделась в платье. А Эрнегард в тот вечер отказался объяснять ей новый прием фехтования.

Поэтому, услышав за спиной шаги, Женевьева даже не обернулась. Никто другой, кроме Эрнегарда, или Эрни, как его для простоты называли замковые слуги, не знал ее убежища, но она была обижена на него и не собиралась вскакивать навстречу. Она продолжала сидеть в опасной близости от края башни, чувствуя, что он остановился в трех шагах от нее.

— Вас все ищут, госпожа графиня.

— Обойдутся, — Женевьева мрачно фыркнула в колени, — кому это еще я понадобилась?

— Мессир граф захотел, — мягко сказал Эрни, — чтобы к его возвращению вы были подобающим образом одеты.

— Вот еще! Если он хочет, чтобы я опять надела эту треклятую юбку, то я лучше выйду вообще без одежды! Посмотрим, что он скажет тогда.

Эрни присел рядом с ней на корточки. Сухощавый, небольшого роста, с абсолютно белыми волосами, лицом, покрытым сеткой мелких морщин и выцветшими голубыми глазами, он производил обманчивое впечатление заурядного старого слуги или посыльного. Но выдержать пять минут схватки с ним могли только лучшие фехтовальщики Круахана.

— Послушайте, Женевьева, — продолжил он тем же успокаивающим тоном, — вы же не можете всю жизнь проходить в мужском костюме и проездить на лошади. Природа создала вас женщиной — значит, у вас другое предназначение.

Женевьева вскинула разом потемневшие глаза и сдвинула брови. Ее лицо настолько напомнило Эрни черты Жоффруа де Ламорака в нередкие минуты гнева, что он какой раз невольно поразился тому, как отец и дочь отражают друг друга, словно зеркала.

— Какое еще предназначение?

Эрни невольно замялся. Меньше всего он собирался становиться воспитателем несовершеннолетней девчонки, необузданной и норовистой, как дикое животное. Вначале он мысленно осуждал Жоффруа за то, что он делает из дочери малолетнего воина, но теперь тот поступал еще хуже — пытался напомнить ей о женской судьбе, ничего толком не объясняя.

— Я думаю, отец вам скоро сам все расскажет, — сказал наконец Эрни уклончиво.

Женевьева презрительно выпятила искусанную нижнюю губу.

— И не подумает. С тех пор как в замке появился этот белоглазый, он ни с кем почти не разговаривает, кроме него.

"Белоглазым" она именовала нового гостя графа де Ламорак, который действительно появлялся каждую неделю. Он представлялся Лоцием де Ванлеем, но почему-то складывалось впечатление, что по крайней мере часть этого имени ему явно не принадлежит. Глаза его были действительно удивительно светлыми, почти прозрачными, и в сочетании с пепельными волосами и густо черными бровями и ресницами это было бы очень красиво, если бы время от времени левая сторона его лица не передергивалась в какой-то странной судороге. Впрочем, Жоффруа де Ламорак совершенно не обращал внимание на этот недостаток своего недавнего приятеля. Он был абсолютно очарован его обществом, настолько, что забросил все свои обычные занятия и часами сидел с ним в кабинете, запершись и зачем-то разложив на столе карты Круахана и граничащих с ним земель. Сам Эрни, с которым Лоций любезно беседовал о новомодных способах заточки клинков и южной школе фехтования, также был склонен счесть его довольно приятным малым. Только Женевьева, у которой впервые за четырнадцать лет похитили полностью принадлежавшее ей внимание отца, была непреклонна в своей оценке Лоция как средоточия вселенского зла.

Эрни только покачал головой, глядя на печально скорчившуюся фигурку на краю донжона. Как ни странно, за последние несколько лет она была его лучшей ученицей. Ей не хватало силы и уверенности, но она брала гибкостью, быстротой и каким-то непонятным ощущением того, что противник будет делать в следующую минуту. Эрни был резко против женщин-фехтовальщиц, он беспощадно разбивал надежды авантюристок из высшего общества Валлены и Круахана, собиравшихся брать у него уроки. Но Женевьева, по сути, еще не была женщиной — она скорее напоминала колючего и задиристого мальчишку-подростка.

— Не надо грустить, госпожа графиня, — сказал он. — Хотите, я покажу вам еще один прием, который используется против двоих нападающих?

Женевьева подняла голову, и ее глаза сверкнули.

— Разве отец не запретил тебе фехтовать со мной?

— Запретил, — открыто ответил Эрни. — Но здесь ведь нас никто не увидит.

Они встали в позицию, церемонно отсалютовав друг другу. Но закончить молниеносное движение шпаги, направленной вверх с упором на бедро, Эрни так и не успел — во дворе раздался особенно сильный шум и крики, заскрипели ворота, и донеслось короткое звонкое ржание сразу многих лошадей. Это могло означать только одно — полновластный господин замка и окрестностей, Жоффруа де Ламорак, вернулся из поездки по округе, где собирал подати и судил местных крестьян.

— Отец!

Женевьева бросила шпагу в ножны. Эрни невольно позавидовал Жоффруа, глядя на то, как осветилось ее лицо и как она метнулась к лестнице, перескакивая через несколько ступенек. Стуча каблуками сапог по пролетам донжона, она забыла и явное пренебрежение последних дней, и попытки втиснуть ее в ненавистный корсаж и кринолин, и тайные разговоры с белоглазым чудовищем. Она стрелой вылетела из-под сводов донжона и бросилась на шею высокому человеку с такими же рыжими кудрями, cовсем не остерегаясь злобного вида его лошади, скалящей зубы и беспокойно переступавшей на месте.

Жоффруа де Ламорак мог бы перечислить не менее ста восьмидесяти предков по мужской линии в своем роду. Для сравнения, нынешняя королевская династия Круахана ограничивалась семьюдесятью. Однако, скорее всего, ему для этого понадобилась бы помощь местного барда или на худой конец того же Эрни — память на имена у графа была неважная, и исторической наукой он никогда не увлекался. Однако бесчиcленные поколения предков, стоящие за спиной, вселили в его яркую и заносчивую душу уверенность, что мир создан исключительно для него.

Один только раз он усомнился в этом — когда однажды в ночную бурю, проходя по темной галерее своего замка, увидел у окна женщину в длинной полупрозрачной накидке, неизвестно откуда взявшуюся. Он посмотрел в ее лицо, светившееся в темноте галереи, и забыл о себе на бесконечно долгие девять месяцев. Впервые ему показалось, что в мире существует что-то еще, кроме его удовольствия, его достижений в поединках, на охоте и в интригах при круаханском дворе. Слуги шептались, что это лесная эльфийка и что она заморочила ему голову своими чарами. А потом родилась Женевьева, и с наваждением было покончено.

Жоффруа обнял дочь в ответ, громко и счастливо засмеявшись, но потом снова нахмурился.

— Я же велел тебе надеть платье.

— Я его сожгла, — ответила Женевьева, не моргнув глазом.

— Ну подожди, — пригрозил Жоффруа де Ламорак, — я тебе еще устрою. Ты все равно будешь все делать так, как я хочу.

— Вот еще! И не подумаю. Это ты будешь делать так, как хочу я.

За это время она умудрилась вскарабкаться на его коня и теперь устроилась впереди него в седле, обхватив его одной рукой за шею, а другой взъерошивая волосы и теребя за кудрявую короткую бороду. Она была совсем не похожа на Элейну, напротив, глядя в ее лицо, он изучал свой портрет, узнавая и собственную складку между бровей, и приподнятые скулы, и высокий лоб, и даже ямочку на подбородке, гораздо более уместную на женском лице.

Отец и дочь были слишком похожи, чтобы их отношения были ровными и спокойными, как подобает между любящими родственниками.

— Твое счастье, — сказал Жоффруа, — что мне без тебя хватает с кем разбираться.

— Вот как? И с кем это?

Она проследила за кивком его головы и увидела между двумя воинами из свиты Жоффруа, сидящих на лошадях, связанного человека. Руки его были скручены за спиной, и воины держали в руках концы веревки. Он стоял, слегка пошатываясь — видимо, до этого его заставляли бежать за лошадью — опустив голову со спутанными, наполовину седыми волосами. На скуле виднелось темно-синее пятно.

Как раз в этот момент связанный человек поднял голову, открыв лицо с горбатым носом и единственным черным пронзительным глазом — второй был прищурен навек. Этот глаз уперся прямо в лицо Женевьевы, и она невольно задвигалась в седле. Она с трудом выдерживала этот жесткий взгляд — но опустить глаза считала малодушным.

— Кто это такой? — спросила она у отца, надменно передернув плечами, но втайне радуясь, что можно отвести взгляд.

— Шатается по моим владениям, задает какие-то странные вопросы, — ответил Жоффруа, и тембр его голоса не предвещал схваченному ничего хорошего. — Эй ты! Я в последний раз спрашиваю, как тебя зовут и что тебе нужно.

Связанный ничего не ответил, даже не удостоил взглядом фигуру грозного графа, возвышавшегося над ним, уперев руку в бок. Он внимательно разглядывал Женевьеву — она физически ощущала взгляд, блуждающий по ее плечам и затылку. Она рискнула еще раз посмотреть на него, не понимая, почему он внушал ей смутное беспокойство и даже страх. Он был в старом, поношенном плаще, кое где продранном и покрытым пылью, в растоптанных сапогах, с лицом, обветренным от множества дорог, худой, изможденный, очень похожий на книжников и лекарей, которые время от времени забредали в замок. Только у тех не было такого горящего непокорного взгляда.

Жоффруа этот взгляд, очевидно, тоже раздражал, потому что он крикнул:

— Эй, прекрати пялиться, куда не следует! Не хочешь говорить, пеняй на себя. Кто там, приведите Гарма!

Женевьева коротко фыркнула и, высвободившись из рук отца, соскользнула из седла на землю. Гармом звали самого злобного пса из замковой своры, любимца Жоффруа и его неизменного спутника на охоте. Слуги говорили, что хозяин нередко натравливает его на людей, чтобы держать в форме. Не то чтобы Женевьева осуждала отца — она выросла среди довольно жестоких забав, и ее было трудно напугать видом крови, как оленьей, так и человеческой. Но почему-то ей не очень хотелось смотреть, как Гарм наступит обеими лапами на грудь этого одноглазого и перервет ему горло. Или отец просто хочет напугать его, чтобы он заговорил? Однако видеть, как он упадет на колени и будет униженно просить о снисхождении, размазывая по лицу дорожную пыль, ей тоже не хотелось.

Гарм глухо рычал, натянув веревку. Даже отвернувшись, Женевьева легко могла его представить — огромная зверюга с широкой грудью, темными боками и отчетливо видными клыками в ярко-красной пасти.

— Не передумал? — спросил Жоффруа. — Давай, Гарм! Возьми!

Пес полетел стрелой через двор, и все хором вздохнули. Вздох был совсем не такой, какой издает удовлетворенная толпа, когда на ее глазах проливается кровь. Женевьева повернулась как раз тогда, чтобы увидеть, как страшное черное животное ползет к незнакомцу на брюхе, скуля и колотя себя хвостом по бокам, словно в наказание за то, что вначале осмелился броситься на вожака. Вслед за Гармом завыла вся стая, даже те, что были заперты на псарне. Несколько гончих, бродивших по дальнему концу двора, тоже уткнули носы в землю и смиренно поползли следом.

Одноглазый даже не пошевелился, хотя державшие его слуги шарахнулись в сторону, и только страх перед хозяином заставил их не выпустить из рук концов веревки.

— Колдун! — ахнула толстая служанка рядом с Женевьевой. — На таких ни одна собака не лает! Ох, горе нам, беда пришла!

Слуги в ужасе хватались за висящие на груди обереги. Женщины заголосили так, словно обещанная беда уже стояла у порога и не сегодня-завтра нагрянут засуха и черный мор одновременно.

Одна только воля Жоффруа де Ламорака удержала всех на месте, хотя толпа была близка к тому, чтобы кинуться врассыпную в замковые ворота.

— Заткнитесь все! — граф приподнялся на стременах, и голос его загремел над склоненными головами. — А ну тихо!

Взгляд его упал на дочь — она стояла неподалеку, прижав к груди стиснутые руки. Серые глаза казались черными от расширившихся зрачков. Рядом с ней стоял его телохранитель и учитель фехтования Эрнегард, почтительно склонившись и прижав к груди шляпу. Он намеренно не обращал внимания ни на поднявшийся переполох, ни на спокойно стоявшую в центре двора худую фигуру в старом плаще, у ног которой извивались в порыве преданности собаки.

— Прощу прощения, господин граф, — сказал он. — Лоций де Ванлей просил передать, что прибыл и ждет в вашем кабинете.

Этого было достаточно, чтобы Жоффруа забыл о всех текущих делах, несомненно менее важных.

— Наденьте на него цепи и в подвал! — махнул он слугам. — Я с ним потом поговорю, когда время будет.

Он спешился и еще раз посмотрел на Женевьеву. Бледная, с растрепавшимися волосами, она показалась ему неожиданно красивой, более того, от нее исходило какое-то еле заметное сияние, живо напомнившее ему Элейну и мрак галереи.

— Послушай, Вьеви, — произнес он, стараясь смягчить свой громкий голос. — Я хочу, чтобы ты надела лучшее платье и пришла ко мне в кабинет. Мне нужно поговорить с тобой.

Она никогда не могла устоять, когда отец называл ее Вьеви. Правда, при слове "платье" она попробовала слабо воспротивиться, хотя вокруг уже столпились служанки, готовые немедленно тащить ее в женские покои, запихивать в бесконечные шуршащие юбки и шнуровать тесемки на талии и рукавах. Но Жоффруа де Ламорак выбрал правильный тон — он вызвал ее любопытство. Не так часто за последнее время он звал ее к себе в кабинет — святая святых, да еще в то время, когда там находился ненавистный белоглазый.

Ради этого, наверно, стоило потерпеть.

Женевьева в очередной раз споткнулась о подол, подойдя к дверям кабинета. Она шепотом произнесла слова, которые часто слышала от слуг на конюшне. Но легче ей почему-то не стало. Видимо, эти слова помогали только когда на ней были штаны и камзол. Незнакомому существу с туго утянутой талией и тщательно уложенными локонами, которые пересыпали темной пудрой, чтобы скрыть ярко-рыжий цвет, стало только еще более не по себе.

Дверь была приоткрыта, и из нее падал ровный теплый свет — в кабинете горели все свечи.

— Да будет вам известно, что мой господин, Великий Магистр нашего Ордена, выехал немедленно после получения моего письма. Через неделю он должен быть уже возле границ графства Ламорак.

— Я жду его с большим нетерпением, — пробормотал Жоффруа, делая большой глоток из кубка.

— Уверяю вас, граф, он также мечтает, чтобы наши планы побыстрее осуществились. Последние изменения, которые происходят при круаханском дворе, искренне беспокоят его. Этот никому не известный выскочка, получивший должность первого министра…

Жоффруа вскочил и длинными шагами прошелся по кабинету — пламя свечей заколебалось.

— Морган будто считает, что можно указывать круаханскому дворянству, что именно оно должно делать. Если кто-то считает себя настолько трусливым, что готов выполнять его приказания — я их не удерживаю. Но мне безродные червяки не указ. Самое позднее через две недели не будет уже графства де Ламорак, а будет Северное командорство Ордена Креста! Не подчиняющееся никому, кроме вашего Великого Магистра.

— Я счастлив, — сказал вкрадчивый голос Лоция, — что вам пришлось по нраву мое предложение. Я пью за Жоффруа, первого командора Ордена Креста в Круахане!

Жоффруа нахмурился и стукнул кубком об стол.

— В нашем плане, дорогой друг, есть только одно слабое место — это Женевьева.

— Неужели вы не можете приказать?

— Клянусь небом, Лоций, — пробормотал Жоффруа, — если моя драгоценная доченька будет против, то лучше забыть об этом замысле раз и навсегда.

Они обернулись в сторону двери. Женевьева стояла на пороге, худенькая и довольно нелепая в парадном бархатном платье, расшитом золотыми узорами, с высоким кружевным воротником, который немилосерно натирал шею. Сейчас в ее лице не было обычного высокомерия и уверенности — это было испуганное бледное лицо четырнадцатилетней девочки.

Жоффруа тихо выдохнул сквозь зубы. Он должен был признать, что в простом камзоле пажа и верхом на лошади его дочь выглядела гораздо более привлекательно. Но Лоций, не моргнув глазом, исполнил сложный изысканный поклон, поднеся к губам ее маленькие вздрогнувшие пальчики.

— Госпожа графиня, — сказал он церемонно, — ваша несравненная красота никого не может оставить равнодушным. Мой господин Ронан, Великий Магистр Ордена Креста, также не остался к ней безучастным, о чем и просил сообщить меня, его скромного посланника.

Женевьева не пошевелилась. Она непонимающе смотрела на отца, и Жоффруа с легким смущением пошевелился в кресле — ему показалось, что серые глаза дочери глядели на него с плохо скрытым упреком.

— Подойди сюда, Вьеви, — сказал он. — Помнишь эту карту? Я когда-то показывал тебе, где находится наш замок.

Женевьева кивнула. Она хорошо помнила тот миг своего удивления, когда поняла, что кроме владений де Ламораков, казавшихся ей огромными, в мире существует множество других земель и городов со странными названиями, которые она вряд ли когда-либо увидит.

— Посмотри, вот это Круахан. А вот здесь на юге, во Внутреннем океане, лежит остров. Он называется Эмайна, и это столица Ордена Креста. Ордену принадлежит больше земель, чем даже королю Круахана. Вот, видишь — и Ташир на востоке, и Эбра на западе, и Айна на севере. Воины Ордена — это самые могущественные люди на земле. Они могут приказывать любому из королей.

— И тебе тоже?

Жоффруа недовольно закашлялся, покосившись в сторону Лоция.

— Мне никто не может приказать, — сказал он несколько поспешно. — Я решил присоединиться к Ордену по доброй воле. И я хочу, чтобы ты помогла мне в этом.

— Помогла?

Женевьева задумчиво посмотрела на карту, потом снова перевела взгляд на отца. Ей совсем не нравилось выражение его лица — он кусал губы и отворачивался, кидая быстрые взгляды в сторону Лоция. Его руки лежали на поверхности карты, разглаживая южные берега Круахана и Внутренний океан. После затянувшегося молчания он в очередной раз умоляюще посмотрел на Лоция.

— Госпожа графиня, — белоглазый изысканно изогнулся, приложив руку к сердцу, — мой господин Ронан, Великий Магистр Ордена Креста, просит вас стать его женой.

Женевьева недоумевающе передернула плечами.

— Я… не собираюсь выходить замуж.

— Послушай, Вьеви, — Жоффруа приподнялся в кресле и схватил ее за плечо, не давая опомниться, — ты ведь мечтала о крепостях с лестницами до самого прибоя? О воинах, которые подчиняются тебе одной? О скачках на верблюдах, о несметных сокровищах? Ронан даст тебе все, стоит только захотеть.

— И у меня будут свои воины?

— Да, сколько ты захочешь.

— И свой корабль?

— Самый быстрый на Внутреннем Океане.

Женевьева помолчала, кусая губы. Меньше всего сейчас она напоминала молодую девушку, ждущую замужества — на отца был устремлен жадный взгляд ребенка, которому пообещали необыкновенную игрушку.

— Милая графиня, — Лоций совершил полуоборот вокруг нее, заглянув в лицо с обеих сторон, — наш Великий Магистр еще совсем не стар, это мужчина в самом расцвете сил. Он видел ваш портрет и мечтал о вас, как о единственной своей невесте.

— Я подумаю, — неожиданно прервала его Женевьева.

Она подобрала рукой мешающий подол и направилась к выходу.

— Так ты обещаешь? — спросила она на пороге, резко обернувшись.

— Что, Вьеви?

— Что у меня будет свой корабль с воинами?

— Обещаю.

Несколько минут Женевьева изучала собеседников, прищурившись из-под темных ресниц. Потом коротко кивнула и исчезла за портьерой. Жоффруа мог поклясться, что она стремглав бежит по коридору, наступая на кринолин и торопливо дергая за шнурки ненавистного корсета.

Лоций еле слышно вздохнул.

— Я хочу быть абсолютно честным перед вами, мой друг. Мессир Ронан полон самого высокого мнения о вас, но вряд ли он станет потакать очевидным сумасбродствам вашей дочери. Может быть, пока не поздно….

— Не стоит, — бросил Жоффруа, поднимаясь.

— Но вы дали ей обещание…

— Иначе она бы не согласилась. Ничего, поплачет — привыкнет. Это судьба всех женщин.

Жоффруа неожиданно замолчал. Он отчетливо представил тоненькую фигурку Женевьевы в одной батистовой рубашке, вырывающуюся из рук смуглого мужчины с тонкими черными усами. Картина была до того ясной, что он заскрипел зубами. Но искаженное бессильным гневом лицо первого министра Моргана, сменившее перед его глазами это зрелище, показалось ему настолько услаждающим взор, что он тряхнул головой, отгоняя все посторонние мысли.

— За командорство Ламорак!

— И за его командора!

— Главное — чтобы все совершилось поскорее, мой друг. Медлить нам ни к чему.

Женевьева подошла к дверям подвала и нетерпеливо топнула ногой, приказывая стражнику отпереть. В одной руке она на всякий случай держала обнаженную Гэрду — помня рассказы служанок о том, что вся нечисть боится железа.

Колдун сидел на полу, прислонившись к стене, вытянув ноги и прикрыв единственный глаз. Он даже не пошевелился на лязг и скрип отпираемой двери, только чуть приподнял веко. От этого он стал совсем похож на большую нахохлившуюся птицу, вроде старого ворона, который иногда прилетал на площадку донжона.

Женевьева подошла чуть ближе, надеясь, что он заговорит, но он так и не шелохнулся. Она постаралась принять максимально горделивую позу, уперев шпагу в носок сапога, а руку в левый бок — так ее отец часто стоял на крыльце замка, ожидая, пока к нему подведут лощадь.

— Зачем ты шатаешься в моих землях? Что тебе нужно? — спросила она, потеряв терпение.

Наконец-то колдун снова приоткрыл глаз и лениво посмотрел на нее. Ее снова поразило то, что в его взгляде не было страха — только какое-то отстраненное любопытство. Он смотрел на нее, как она сама разглядывала вытащенных из канавы лягушек.

— Почему ты называешь эти земли своими? — насмешливо спросил он.

Кровь бросилась Женевьеве в лицо.

— Я графиня де Ламорак! — бросила она, вздернув подбородок и постаравшись вложить в эти слова как можно больше значимости. Когда отец произносил имя их рода, его голос звучал как рог, созывающий все бесчисленные поколения предков вплоть до его основателя, Лионеля Прекрасного, приплывшего на кораблях из-за моря вместе с первым королем Круахана. Но ее голос просто сорвался, и странно прозвенел в тишине подземелья.

— Тогда это земли не твои, а твоего отца, — возразил колдун.

— Они будут моими, — не слишком уверенно сказала Женевьева.

— Невелика заслуга получить то, чего не заслужила, — пожал плечами колдун.

— Я могу приказать забить тебя плетьми до смерти!

— Наверно, можешь, — спокойно сказал колдун, — но какая радость тебе будет от этого? И потом, разве ты за этим пришла? Что тебе здесь нужно?

— Я задала вопрос — зачем ты шатаешься в моих землях?

— И ради этого ты нарушила приказ отца — никому не входить в подвал? Пожалуй, ты слишком печешься о безопасности земель, которые еще пока не твои, графская дочь. А ты не подумала, что я опасен? Что я могу заколдовать тебя и улететь? И взять тебя в заложницы и приказать твоему отцу, чтобы он отпустил меня?

Женевьева отступила на шаг.

— Если ты такой могущественный, — сказала она хрипло, — то зачем ты позволил, чтобы тебя схватили? Я тебе не верю.

Колдун усмехнулся и снова прикрыл глаз.

— Я пришел сюда, чтобы кое-что узнать, — сказал он. — И попался на дороге твоему отцу. Но впрочем, я не сильно жалею, что оказался здесь. Быть может, здесь я узнаю то, что мне нужно, еще быстрее.

— А что тебе нужно узнать?

— Тебе никогда не говорили, что ты слишком любопытна, графская дочь? Любопытство не пристало юной девушке.

— Я ненавижу делать все, что пристало юной девушке! И если ты еще раз скажешь о том, что мне пристало, а что нет, я проткну тебя шпагой!

Колдун откинул голову назад и рассмеялся — неожиданно молодо и свободно. Его лицо тоже изменилось и стало удивительно обаятельным, несмотря на морщины и шрамы на месте второго глаза.

— Мне нравится твой характер, графская дочь, настолько, что я даже захотел узнать, как тебя зовут. Запомни — я немногих называю по имени.

Женевьева открыла было рот, но потом задумалась.

— Нельзя говорить колдуну свое имя, — сказала она убежденно. — Тогда он может получить над тобой власть.

— Ты же не веришь, что я колдун. А с другой стороны — если я действительно страшный могущественный волшебник, то ты и так в моей власти. Не бойся, я подарю тебе взамен свое имя. Меня зовут Скильвинг.

— Мне кажется, что это не настоящее твое имя, — задумчиво сказала Женевьева.

Колдун снова пожал плечами.

— Нравится тебе или нет, но это одно из моих имен. В этой части страны и в это время года я пользуюсь именно им, другого пока нет. Жду ответного подарка.

— Женевьева, — сказала она тихо.

— Так зачем же ты пришла сюда, Женевьева де Ламорак? Отвечай правдиво — ведь теперь я знаю твое имя, и ты в моей власти. Только для того, чтобы спросить, почему я шатаюсь без спросу в твоих землях? Зачем ты тогда принесла с собой ключ от кандалов?

— Ты действительно колдун, — сказала Женевьева, опустив голову.

— Ну, это не так сложно догадаться, ты слишком сильно сжимаешь его в кулаке и прячешь за спину то и дело. Оружие — вот как свою замечательную шпагу — ты не стала бы прятать, а что еще может тебе понадобиться в камере? Ты почему-то решила меня освободить, но зачем? Вряд ли ты освобождаешь всех узников, которых твой отец сюда бросает.

— Мне показалось это неправильным. Ты… ты не сделал ничего злого.

— Мало кто из попадавших сюда делал что-то злое.

— Ты необычный. Ты совсем нас не боишься.

Скильвинг хмыкнул.

— Странное обоснование для доброго поступка, но это не значит, что я проявлю черную неблагодарность и откажусь от него. Давай сюда ключ, Женевьева де Ламорак, раз уж ты принесла его.

Она молча протянула ключ, недоумевая, как он собирается им воспользоваться — ведь его руки были прикованы к стене, а ноги к полу. Скильвинг, усмехнувшись, сделал какое-то неуловимое движение руками, и они выскользнули из кандалов в стене. К цепи на ногах он только прикоснулся, и одно из звеньев распалось.

— Я сохраню этот ключ, — спокойно скаазал он Женевьеве, глядевшей на него во все глаза и не способной вымолвить ни слова, — на память об одной странной девочке. Не боишься ли ты, что отец побьет тебя?

— Он никогда меня не бьет! — Женевьева так возмутилась, что снова обрела дар речи.

— Но ведь он не обрадуется, когда узнает, что ты меня выпустила? Что ты ему скажешь?

Женевьева неожиданно горько усмехнулась.

— Я скажу, что сама могла выбрать свой свадебный подарок!

Скильвинг поднялся на ноги и внимательно посмотрел на нее:

— Видно, ты не слишком радуешься этому событию? Не рано ли твой отец выдает тебя замуж?

— Мне четырнадцать! — возмущенно сказала Женевьева.

Скильвинг покачал головой.

— Ты еще совсем ребенок. Как твоя мать могла такое позволить?

— Моя мать умерла, — мрачно сказала Женевьева. — Я ее никогда не видела.

Она сама удивлялась, как она могла все это рассказать человеку, с которым первый раз заговорила полчаса назад. Наверно, он действительно колдун и получил над ней полную власть. Но она двигалась свободно и не чувствовала никакого страха.

Скильвинг снова покачал головой, впадая в глубокую задумчивость. Он снова полузакрыл глаз, шевеля губами.

— Четырнадцать лет назад… — сказал он наконец со вздохом. — Две тысячи восьмой, горькое время. И как же ты собиралась вывести меня за ворота замка, Женевьева? Твоему отцу ведь сразу бы донесли.

— Если ты умеешь заговаривать железо, то это не дает тебе право считать других совсем глупыми, — обиженно сказала Женевьева. — Мой отец сейчас сидит в кабинете со своим белоглазым дружком, а в это время он приказывает никому ему не мешать под страхом смерти.

— Белоглазым? — переспросил Скильвинг.

— Ну он такой противный, глаза совсем прозрачные, и весь дергается. Но отец от него почему-то без ума.

— Одет в ярко-синее? — задумчиво спросил Скильвинг. — И судорога на правой стороне лица?

— Ты его знаешь?

— Похоже, я в какой-то степени нашел то, что искал, — медленно сказал колдун. — Ну пойдем, проводишь меня, покажешь свой замок.

Она повела его через галерею — отчасти все-таки потому, что не хотела особенно попадаться на глаза слугам, а там всегда было пустынно. Так что им попалось всего две служанки, от испуга уронивших кипу белья, которую несли. Женевьева выразительно показала им свою шпагу, и начавшиеся вопли моментально стихли.

Следующим, кого они встретили, был Эрни. Этой встречи Женевьева по-настоящему боялась — она знала прекрасно, что если телохранитель вздумает отстоять волю графа, ей не выстоять в бою с ним и одной минуты. Но Эрни неожиданно отступил с дороги и молча поклонился.

— Здравствуй, Эрнегард, — спокойно и чуть насмешливо сказал ему Скильвинг. — Отдыхаешь от великих дел?

— Я вижу, что и вы… тоже это делаете, — ответил Эрни, слегка запнувшись. — Идите, госпожа графиня, я сам могу проводить вашего, гм… гостя.

— Вот еще! — возмутилась Женевьева, мало что понявшая из этого диалога, а она никогда не терпела, если ее пытались отодвинуть в сторону. — Откуда я знаю, куда ты его поведешь?

— Пусть девочка меня проводит, — спокойно сказал Скильвинг. — У нее это хорошо получается.

И они пошли дальше, заворачивая по лестнице в сторону галереи. Галерея была в замке особенным местом — там, как говорила дворня, Жоффруа де Ламорак впервые увидел мать Женевьевы, которая возникла буквально ниоткуда, и из одежды на ней было только длинное полупрозрачное платье. До сих пор на стене висел ее портрет — только он один, и перед ним горели свечи. Слуги боялись ходить в галерею, уверяя, что часто встречают там белый призрак. Одно время Женевьева пыталась ходить туда по ночам, надеясь увидеть мать, но только напрасно мерзла — ей никто не показывался.

Ее отец, напротив, в галерею ни разу не ходил.

— Откуда ты знаешь Эрни? — спросила Женевьева, когда они отошли чуть подальше.

— Нам приходилось встречаться, — уклончиво сказал Скильвинг, — раньше. Он… хороший знаток своего дела.

— Это когда он был при дворе валленского герцога, да?

— Да, примерно.

— А ты тоже жил в Валлене?

— Я много где жил. Практически везде.

Они уже почти дошли до середины галереи.

— Это портрет моей матери, — сказала Женевьева, скорее из вежливости, и потом, надо было как-то объяснить, почему он висит тут в одиночестве. Потом она обратила внимание, что Скильвинг уже несколько минут стоит как вкопанный, не сводя с него единственного глаза.

Ее испугало выражение его лица — совершенно непонятно, что оно выражало. Зрячий глаз был широко распахнут и абсолютно пуст, а веко второго, перечеркнутое шрамами, дергалось, словно пыталось открыться. Женевьева попятилась, невольно положив руку на эфес.

— Так это и есть твоя мать? — хрипло спросил Скильвинг.

Женевьева молча кивнула. Сейчас ей совсем не хотелось смотреть на портрет, перед которым она часами простаивала раньше, надеясь найти какое-то сходство между собой и удивительно красивой женщиной с тонкими чертами лица, огромными глазами и мягкими волнистыми каштановыми волосами, лежащими на плечах. Мать Женевьевы напоминала эльфа — если она действительно была такой, какой ее нарисовали, и было бесполезно стараться быть похожей на нее.

— Ее звали Элейна, — утвердительно сказал Скильвинг.

— Ее ты тоже знал, — сказала Женевьева, уже не удивляясь. — Похоже, ты знаешь почти всех в нашем замке. Может, за это мой отец решил тебя схватить?

— Она умерла в родах? — он странно и почти с ненавистью посмотрел на Женевьеву, словно это была ее вина. Но постепенно это выражение в его взгляде погасло, и он тяжело вздохнул. — Вот я нашел ответ еще на один свой вопрос, но лучше бы я его не находил. Ты слишком похожа на отца.

— Ну и что? — наконец опомнилась Женевьева. — Разве это плохо? Какое тебе до этого дело?

— Послушай, девочка, — медленно сказал Скильвинг, поворачиваясь к ней и сверля ее одним глазом. — Какое-то время я не хочу ни видеть тебя, ни говорить с тобой. Но это пройдет, все-таки ты ее дочь. Странные дела происходят вокруг этого замка. Слишком много дорог здесь скрестилось, и это может быть опасно. В первую очередь для тебя. Когда я пошлю тебе знак, брось все и приходи, поняла?

— Я подумаю, — рассудительно сказала Женевьева, — стоит ли приходить к человеку, который задает вопросы, но сам не отвечает ни на один.

— Иногда лучше не знать ответов, — горько сказал Скильвинг. Он сгорбился и снова стал похож на нахохленную птицу с перебитым крылом. — У меня теперь остался только один вопрос — за кого твой отец собирается выдать тебя замуж? И если это тот, о ком я думаю, ему не поздоровится.

— Пока ты не ответишь на мои вопросы, я тебе этого не скажу.

— Не беспокойся, — мрачно пообещал Скильвинг. — Я узнаю это сам.

— И давно ты знаешь этого колдуна, Эрни?

Женевьева грызла травинку, сидя на краю луга. Прямо под ее ногами начинался овраг, заросший желтыми головками сорняков. Рукоять Гэрды лежала на ее коленях.

Этому разговору предшествовал крупный скандал, сопутствовавшй исчезновению пленника из подвалов замка. Жоффруа даже кинул в лицо дочери серебряным кувшином — и сам испугался, когда по ее щеке потекла кровь. Хотя Женевьева, стирая рукавом следы отцовского гнева, смутно осознавала, что его беспокоит в первую очередь, как она будет выглядеть перед прибывающим вскорости женихом.

Теперь она с легкой гордостью носила меняющий цвета синяк на скуле, а Жоффруа вместе со своим гостем исчез на несколько дней.

— Я не говорил, что знаю его, госпожа графиня. Я действительно встречал его раньше, но я не могу похвастаться близким знакомством, — Эрни помолчал, вздохнув. Ему не очень хотелось об этом говорить, но глаза Женевьевы горели таким любопытством, что невольно пришлось продолжать. — И когда мы встречались, его образ был несколько… иным, чем тот, в котором он явился сюда.

— И кто же он такой?

— По крайней мере, когда я видел его, он был Великим Магистром ордена.

— Ты все врешь! — крикнула Женевьева, поворачиваясь к нему. — Великий Магистр приедет сюда через неделю! И он… он сделал мне предложение. Я выйду за него замуж.

Эрни только покачал головой. Меньше всего он мог представить этого полуребенка, в измазанных травой штанах, с обкусанными ногтями и глазами, вспыхивающими только при упоминании кораблей, путешествий и сражений, чьей-либо женой. Видимо, дела у Жоффруа действительно идут неважно, раз он даже не стал дожидаться совершеннолетия дочери.

— Так ведь Орден в мире не один, милая графиня. Я по крайней мере знаю два. Хэрд — Великий Магистр Ордена Чаши. А ваш почтенный жених, насколько я знаю, из Ордена Креста.

— А мне он сказал, что его зовут Скильвинг.

— Я слышал, что у него пятьдесят имен, и что он заставляет вступающих в Орден выучить их все наизусть и знать точно, когда каким именем пользоваться.

— А зачем люди вступают в орден?

— Ну… — Эрни невольно замялся, — у всех это по-разному… В Ордене Креста, например, человек должен быть орденской крови. То есть его родители или родственники должны принадлежать к Ордену. Они считают, что они вроде как и не обычные люди. Потом, многим хочется могущества. А если это еще какие-то тайные знания, которых непросто достичь — думаю, что желающих найдется немало.

— Тайные знания?

— Я могу говорить только о том, что сам видел, госпожа графиня. Например, в Валлене я был свидетелем, как Хэрд… то есть Скильвинг, остановил ураган. Клянусь небом, когда я увидел его во дворе связанным, я не позавидовал вашему отцу.

— Поэтому ты и встретился нам по дороге? Ты ведь хотел освободить его, правда?

— Я всего лишь простой учитель фехтования, — пожал плечами Эрни. — Многого в этом мире я не понимаю, и если честно, не стремлюсь понять. Но когда такой человек приходит к тебе и притворяется простым бродягой — это неспроста. Я не хочу предрекать неприятности, госпожа графиня. Но мне кажется, что они наступят и без моего предсказания.

— Он сказал так же, — задумчиво произнесла Женевьева, снова вцепившись зубами в стебель травы. — Он сказал — странные дела творятся вокруг этого замка. Когда я подам тебе знак — приходи.

— Кто я такой, чтобы давать вам советы? Но если бы я мог решать, я ни на шаг не подошел бы к орденским делам. Ваш отец — воистину бесстрашный человек, если даже согласен принять их в семью.

Женевьева молчала, повернувшись к обрыву. Но Эрни хорошо видел, как она плотно сжала губы, что странно смотрелось на нежном округлом лице. Он встречал у нее такое выражение каждый раз, когда она собиралась что-то сделать наперекор окружающим. Год назад она упала так с лошади и сильно повредила колено. Но после этого все кони, даже необъезженные, стали относиться к ней со смутным почтением.

— Это ваше дело, — сказал наконец Эрни. — Слуги говорят, что последнюю неделю на Круглом холме постоянно виден огонь, словно кто-то жжет костер. Им тоже страшно. Так же, как и мне.

— Тебе страшно?

— К сожалению, я достаточно часто отнимал чужую жизнь, чтобы начать бояться за свою. По крайней мере, я понимаю, что сделать это очень легко и быстро.

— Разве простому учителю фехтования приходится часто отнимать чужую жизнь?

— Думаю, что вам не стоит все обо мне знать, Женевьева. Иначе вы можете начать думать обо мне плохо, а я бы этого не хотел.

Они замолчали на некоторое время. Эрни снова украдкой посмотрел на ее профиль с упрямым, чуть вздернутым носиком и нахмуренными бровями, и в который раз поразился ее сходству с Жоффруа.

— Ладно, — произнесла наконец Женевьева, поднимаясь. — если обо мне спросят в замке, то я вернусь поздно вечером.

— А если ваш отец вернется раньше?

— Скажешь ему, что я пошла мечтать о будущей свадьбе на берегу моря, — ответила она с непередаваемой язвительной интонацией.

— А если он захочет проверить, куда вы на самом деле пошли? — Эрни смотрел, как она встает и идет по лугу, держа Гэрду в опущенной руке.

— Осторожнее, госпожа графиня, — сказал он вслед. — Я… я очень не хотел бы, чтобы вы к нему ходили.

Женевьева полуобернулась, слегка прищурившись против закатного солнца.

— А почему ты думаешь, что я к нему собираюсь? Тебе не стоит знать обо мне все, Эрни.

Костер, горевший на Круглом холме, был действительно заметен издали. Но это было странное пламя, слишком красноватое и ровное для обычного костра из сухих веток, которые часто жгли в соседних деревнях на летних праздниках.

Женевьева хорошо знала окрестности замка и спокойно подкралась незамеченной. Колдун сидел у костра, сгорбившись и опустив голову на руки. Она уже хотела выйти из кустов и позвать его, но в это время с другой стороны приблизилась еще одна темная фигура, и она поспешно отступила в тень.

— Мой вам привет, о Великий Магистр, — сказал тихий вкрадчивый голос, достаточно ей ненавистный, так что она сразу его узнала. — Неужели Чаша обеднела настолько, что их глава вынужден скитаться по дорогам в плаще простого странника?

— Что тебе здесь надо, Лоциус? — хрипло спроси колдун, не поднимая головы.

— Вы украли мой вопрос. Это я собирался спросить вас, что вам здесь понадобилось, милорд Скильвинг. Или Хэрд? Или Грегор? Интересно, должен ли я перечислить все ваши имена, чтобы вы соизволили ответить?

— Можешь не надеяться. Это не твое дело.

Лоций, или Лоциус, как назвал его Скильвинг, медленно вышел на свет костра, одетый подчеркнуто изысканно, в своем ярко-синем бархатном костюме, в плаще с ослепительно белой горностаевой оторочкой и сверкающими на камзоле звездами и цепями. На его фоне старая накидка с капюшоном, порванная в нескольких местах, и сапоги со сбитыми каблуками, которые Скильвинг вытянул к огню, смотрелись особенно вызывающе. Отблески огня упали на лицо Лоциуса, отражаясь красным в его прозрачных глазах, и Женевьеве показалось, что судорога особенно сильно скрутила его лицо и заставила дернуться левое плечо.

— Я сам могу постараться ответить, — сказал Лоциус — Мне кажется, что вы намерены вмешаться в дела нашего ордена и в мои.

— Плевал я на твой Орден, — мрачно ответил Скильвинг, шевеля длинной сучковатой палкой в углях. — Делайте что хотите с этим графом-самодуром и с его землями. И если новый круаханский министр передавит вас, как котят, я даже не буду радоваться. Мне будет все равно.

— О, в самом деле? Тогда зачем же вы третьи сутки торчите здесь, пугая до полусмерти местных крестьян своими блуждающими огнями?

— Тебе этого не понять, — устало ответил старый колдун.

Лоциус слегка пригнулся, и голос его перешел в шипение:

— Послушайте моего совета, Скильвинг, не переходите мне дорогу. Вы думаете, что в нашем Ордене все насколько тупо верят в силу армии и оружия, как наш Великий Магистр? У нас есть свои силы, и может быть, они не уступят вашим.

— Нашел, чем хвастаться. Я знаю, что ты пытаешься пользоваться заклинаниями из Черной книги. Так их следы у тебя на лице, а до настоящей силы тебе еще очень далеко.

Черты Лоциуса снова исказились, и он что-то закричал тонким изменившимся голосом, выставив руку в сторону Скильвинга. Красный костер неожиданно полыхнул высоким языком белого пламени, но Скильвинг даже не пошевелился. Женевьева, сидящая на корточках за кустами, вдруг почувствовала, как у нее сдавило голову словно обручем, и перед глазами поплыли круги. Только через несколько минут она пришла в себя и отдышалась.

— …не устал? — донесся до нее голос Скильвинга. — А то можешь попробовать еще.

Лоциус тяжело дышал, и тонкие струйки пота бежали по его лбу. Но неожиданно он усмехнулся — страшно было видеть такую улыбку на правильном, словно фарфоровом лице.

— Подождите еще, — прошептал он, обращаясь неизвестно к кому. — Я ни перед чем не остановлюсь.

— Ты хочешь стать Великим Магистром вместо Ронана?

— Мне не нужна власть над домами, кораблями и телами людей. Мне нужна власть над душами. Я не понимаю тебя, старый колдун, неужели ты не хочешь того же? Самое высокое искусство на этой земле — это искусство интриги, умение сталкивать людей между собой, чтобы они выполняли твою волю, даже не подозревая этого.

— Растроган твоей откровенностью. Ваш Великий Магистр тоже в курсе главной мечты твоей жизни?

— Ронан ничего не умеет, кроме как муштровать воинов, красоваться на лошади и разъезжать на кораблях по морю. Ну и еще, — тут его глаза мстительно сузились, — соблазнять некоторых женщин.

Женевьева отчетливо увидела, как вздрогнули плечи Скильвинга.

— Пошел вон, — сказал он, выпрямляясь во весь рост, и она увидела, что он был значительно выше Лоциуса. — Не испытывай мое терпение. У меня тоже есть в запасе парочка слов, которые я люблю испытывать на тех, кто меня раздражает.

— Милорд Скильвинг, — Лоциус совершил изящный придворный поклон, прижимая руку к сердцу, и голос его потек, словно патока — поверьте, что я всегда испытывал к вам безграничное уважение. В отличие от нашего достопочтенного мессира Ронана, да продлит небо его дни. Я просто хотел предложить вам заключить временное перемирие на вражеской территории. Вы не вмешиваетесь в мои дела, а я не интересуюсь вашими.

— Я не заключаю соглашений с отродьем. — холодно сказал Скильвинг. — Но я могу тебя успокоить — мне безразличны все дела, которые не касаются меня лично. Можешь пока оплести весь Ламорак своими интригами.

— В таком случае, милорд, счастливо оставаться. Бесконечно рад был насладиться беседой с вами.

— Ронан скоро приезжает? — бросил Скильвинг ему в спину.

— Вы хотите, чтобы я передал ему от вас привет? — с явной иронией спросил Лоциус.

— Если я захочу ему что-то передать, я это сделаю сам.

— Не советую, милорд. Никто не будет отрицать ваших высочайших магических способностей, но наш мессир Ронан очень ловко умеет протыкать шпагой тех, к кому неважно относится.

Скильвинг махнул рукой, изобразив на лице презрительную гримасу. Потом он несколько раз прошелся вокруг костра, опираясь на свою палку, потер руки, словно ему было холодно, и протянул их над огнем. Морщины резче обычного выступили на его лице, и закрытый навеки глаз плотно зажмурился.

— Ну выходи, Женевьева де Ламорак, — сказал он наконец, — а то совсем замерзнешь там, в своих кустах. И про меня еще будут говорить, что я мучаю маленьких девочек.

— Я тебе не маленькая девочка!

Женевьева постаралась выйти как можно эффектнее, положив руку на рукоять Гэрды и гордо вскинув голову, но от долгого сидения скорчившись ноги предательски дрожали. К тому же к вечеру в кустах действительно выступила холодная роса, от которой промокли сапоги и штаны на коленях.

— У меня на родине, — спокойно сказал Скильвинг, снова опускаясь на большое бревно, служившее ему сиденьем у костра и делая ей приглашающий жест сесть рядом, — тебя сочли бы еще достаточно маленькой.

Он вытащил из внезапно успокоившегося и ставшего совсем маленьким костерка жестяной походный чайник с длинным носиком и налил какого-то сладко пахнущего отвара в глиняную кружку.

— Выпей, согреешься, — сказал он, сам делая глоток. — Странно, что он тебя не почувствовал.

Женевьева осторожно понюхала странное питье, На вкус оно сильно отдавало какой-то непонятной, но довольно вкусной травой. Никогда в жизни она не стала бы сидеть на поваленном дереве рядом с каким-то проходимцем явно низкого происхождения, да еще принимать угощение из его рук, но с другой стороны, не могла же она отказаться попробовать настоящий колдовской напиток?

— Кто? — спросила она, уткнувшись в кружку.

— Ты ведь давно уже здесь сидишь, — утвердительно сказал Скильвинг. — Интересно, кто тебя учил подслушивать? В любом случае, разговор был не для посторонних ушей. А он тебя не учуял. Выходит, Элейна передала тебе больше, чем я думал.

— Почему же ты не прогнал меня, если не хотел, чтобы я тебя подслушивала? Ты ведь понял, что я там.

— Милая моя, — Скильвинг только покачал головой, — если у тебя сложилось обманчивое впечатление, что Лоциус — несчастный маленький обиженный на весь мир калека, который ничего не умеет, то не стоит заблуждаться. Если бы он знал, что ты услышала хотя бы слово, он убил бы тебя на месте, а потом бы уже стал разбираться, как ему обойтись в своих планах без невесты своего обожаемого Магистра.

— А тебе-то что до этого? — Женевьева опустила кружку на колени, глядя на него в упор. — Я не все поняла, но ты сказал, что тебя не интересуют ничьи дела, кроме своих собственных.

— Чистая правда, — кивнул Скильвинг.

Он снова прошелся вокруг костра, чувствуя на себе ее неотрывный любопытный взгляд. Она сидела на бревне, поджав ноги, стиснув между коленями неразлучную шпагу и обхватив себя руками за плечи. Ярко-рыжие волосы, растрепанные гораздо сильнее, чем положено благонравной девушке, к тому же еще и просватанной, вспыхивали кое-где в отблесках пламени. Глаза широко распахнулись и приобрели зеленоватый оттенок — как всегда, когда ей было что-то интересно. Сейчас, когда в ее чертах не было обычной надменности, она даже не так сильно напоминала Жоффруа.

— В каком-то смысле ты и есть мое личное дело, — сказал он. — Послушай… я хотел бы, чтобы ты внимательно выслушала то, что я тебе расскажу. У тебя своя жизнь, и ты не станешь менять ее от того, что в твой замок вдруг явился какой-то странный старик и наговорил тебе всяких историй. Но я хотел бы, чтобы ты это знала. Просто знала, и ничего больше.

Дальше он так и продолжал ходить туда-сюда по другую сторону костра, тяжело упираясь в землю своей палкой.

— Была одна девушка, — начал он медленно, собираясь с мыслями. — Она родилась далеко отсюда, в Валлене, в огромном порту на берегу теплого моря, откуда уходят в плавание почти все корабли. Родители ее умерли от черного мора, когда она была совсем маленькой, и ее взял на воспитание один человек, который жил неподалеку. В Валлене этого человека знали как лекаря и книжника, хотя у него был свой большой дом на одной из лучших улиц, и к нему часто приходили советоваться и валленский герцог, и городские старейшины, и приезжие купцы. На самом деле этот человек был Магистром одного большого и известного Ордена, но у них было не принято громко заявлять о себе. Он просто жил в Валлене, а его ученики и командоры Ордена приезжали к нему, когда нужно было решить какие-то дела.

— Почему ты говоришь о себе, как о ком-то другом? — неожиданно спросила Женевьева. — Я знаю, что ты жил в Валлене.

— Эрнегард… — пробормотал Скильвинг. — у него всегда был достаточно длинный язык.

— Ничего особенного, кстати, он мне и не рассказал, — обиженно сказала Женевьева. — А он кем был в Валлене? Ты-то должен точно это знать.

— У меня, в отличие от твоего приятеля, язык намного короче, — отрезал Скильвинг. — И уж давай я буду говорить, как считаю нужным. Когда-нибудь ты поймешь, что есть вещи, которые и так достаточно тяжело рассказывать. А если передаешь их, как произошедшие с кем-то другим — так легче. Так вот, эта девушка росла, и стало понятно, что она будет поразительной красавицей. Валленские моряки, когда видели ее в порту, говорили, что в ней есть кровь морских духов. Просто так такая красота не рождается на земле. И этот человек… он был счастлив, что она просто живет в его доме, садится с ним за стол завтракать, помогает разбирать его рукописи, учит с его помощью старинные языки, носит на поясе ключи от его подвалов. Ему ничего не было нужно от нее, потому что он понимал, что она прекрасна, как небесное существо, а он намного ее старше, почти седой, уже тогда без одного глаза.

Колдун снова остановился и надолго замолчал, уставившись в пламя. На мгновение его снова охватила непередаваемая тихая радость тех дней, когда он видел лицо Элейны, подсвеченное бликами камина, словно светившееся изнутри каким-то ровным сиянием. Когда он смотрел с балкона, как она идет с рынка, неся корзинку на согнутой руке, слегка покачивая складками широкой юбки. Когда она сидела напротив него на носу плывущей лодки, и прозрачные капли воды падали с ее вытянутых длинных пальцев. Ему казалось тогда, что вся его жизнь освещена солнцем, и он видел это сияние даже с закрытыми глазами. Солнечный луч падал там, где она проходила, и где звучал ее тихий переливающийся смех.

— Потом она сама сказала ему, что любит его. Это было в тот день, когда к ней посватался очередной жених — самый богатый купец в Валлене, которому не отказала бы ни одна женщина, просто потому, что его золота никто никогда не мог сосчитать до конца. А она сказала своему воспитателю, что хотела бы навсегда остаться с ним, и что не понимает, почему он до сих пор не предложил ей того же, что практически все валленские мужчины. Может быть, он считает ее недостаточно умной для себя?

— Это был последний счастливый день в моей жизни, — сказал Скильвинг, тяжело опускаясь на другой конец бревна.

— Почему?

— Потому что тогда я ненадолго поверил, что она может быть полностью моей. Принадлежать только мне. И я стал бояться ее потерять.

— Еще полгода мы прожили вместе. У Ордена тогда появилось много дел за пределами Валлены, ко мне часто приезжали разные люди, приглашая по разным делам в разные места. С тех пор, как Элейна появилась в моей жизни, я старался никуда не ездить. Мне не хотелось оставлять ее даже на несколько дней. Но я понимал, что неправильным было бы держать ее взаперти, питая ее воображение исключительно рассказами о всех удивительных странах и местах, которые ей никогда не суждено увидеть.

К тому же в собственном доме мне также не было покоя. Я стал невольно обращать внимание на любую мелочь — на то, как мои младшие воины заговаривали с ней, останавливая на лестнице, как пытались помочь поднести корзинку или проводить в порт на рыбный рынок. Если раньше я просто не замечал обращенных к ней взглядов, незаметных вздохов или просто обычных знаков восхищения, то теперь я стал их подсчитывать. Я устроил за ней настоящую слежку. Я стал раздражаться из-за каждого пустяка и доводить ее до слез. Но поделать с собой я ничего не мог — это было сильнее меня.

— В конце концов, теперь я понимаю, — медленно произнес Скильвинг, протягивая руки к костру, — что именно я погубил ее.

— А что ты с ней сделал?

Колдун горько усмехнулся.

— Подожди, девочка, это еще только начало истории. Я решил наконец, что путешествие развлечет ее и успокоит меня. И мы отправились на другой берег Внутреннего океана, в Эбру. Мы поехали со всей возможной пышностью, на корабле того самого богатого купца, что когда-то сватался к ней — он слишком часто пользовался моими услугами, чтобы ценить орден больше, чем прекрасные глаза и пышные волосы.

Еще в пути, в океане, когда мы проплывали мимо Эмайны — это главная крепость и резиденция Ордена Креста… — он внезапно остановился. — Кстати, знаешь ли ты что-либо об этом Ордене?

— Конечно, — степенно ответила Женевьева, с легкой гордостью. — Их Великий Магистр скоро будет моим мужем.

Странно, что в душе грядущее замужество не вызывало у нее никакой радости, скорее смутное раздражение, но перед другими она охотно демонстрировала его, как дополнительную ценность собственной личности.

Скильвинг помолчал, прикрыв здоровый глаз.

— Да, именно так я и думал. Иногда судьба просто поражает меня — насколько красивые узоры она плетет. Только вот нам от этой красоты никакой радости, лучше бы они были попроще.

— Рассказывай лучше, что было дальше, — поторопила его Женевьева.

— Мы плыли мимо Эмайны. Надо признать, что с воды она смотрится особенно великолепно — белый город, вознесенный над морем, с мощными крепостными стенами, с огромными военными кораблями, стоящими в порту. Тогда она спросила — что это за крепость? Я сказал — это столица крестоносцев, другого Ордена, с которым у нас вражда. И я видел, каким восхищением горели ее глаза, и как она, перебежав к другому борту, все провожала взглядом город на скалах.

В Эбре мы увидели уже самих крестоносцев — у них там довольно сильное командорство, и они часто, не скрываясь, проезжали отрядами по городу, все как на подбор в темно-синих камзолах и белых плащах, с суровыми и спокойными лицами. Наверно, так должны были выглядеть воины из легенд, которые она часто читала перед камином у меня в доме.

А наш орденский дом в Эбре был хоть достаточно богат и переполнен всякими диковинными вещами, но все же он скорее напоминал дом обычного торговца или богатого горожанина, а не резиденцию Ордена, правящего миром. И вечером, когда мы отдыхали на большом балконе, выходящем в сад, она спросила меня: "Разве крестоносцы настолько сильнее нас? Почему мы не можем построить себе таких городов и крепостей? Почему наши воины ездят по дорогам в простых плащах и зачастую скрывают свои настоящие имена?"

Скильвинг опять прикрыл глаза, вспоминая этот давний разговор.

"Наш Орден существует не для этого, Эли" — сказал я ей. "Нам не нужно показывать свою силу и могущество, поскольку мы не хотим, как крестоносцы, повелевать этим миром и направлять его. Мы собираем и направляем только знания. И все богатства, которые мы зачастую получаем от сильных мира сего за свои магические умения, нужны нам только для того, чтобы все больше знающих людей приходили к нам, чтобы мы могли обеспечить им достойную жизнь, чтобы строить все больше орденских лечебниц и библиотек".

"Но при этом никто о нас не знает?"

"Мне кажется, о нас и так знает слишком много народу", — сказал я. "Я предпочел бы, чтобы их было меньше".

Она ничего больше не сказала, только смотрела на закатное небо, и в ее взгляде была тоска. И когда я произнес: "И разве армии воинов и флотилии кораблей помогли мне заслужить твою любовь?", она вздрогнула и улыбнулась, но улыбка получилась очень печальной.

Через некоторое время мы вернулись в Валлену. Вроде бы все было по-прежнему, только она совсем забросила хозяйство, передав весь дом в руки служанок. Если раньше иногда она любила по вечерам стряпать что-нибудь вкусное или вышивать, то теперь я все чаще находил ее сидящей в кресле с толстыми книгами на коленях, и все эти книги были об истории орденов. Вернее, ордена, потому что изначально в мире существовал только один орден, который потом разделился на ордена Креста и Чаши. Иногда она забрасывала меня вопросами, но я видел, что она слушает только вскользь, а на самом деле полностью ушла в себя, и что творилось в этой прекрасной головке, я не мог сказать. У меня даже не было никакого повода изводить ее своей ревностью — она почти никуда не выходила и ни с кем не встречалась, но мне от этого было еще хуже. Я отчетливо чувствовал, что ее душа не со мной.

Наступил ранний февраль — время знаменитого карнавала в Валлене. Уже давно мы решили, что наша свадьба состоится именно во время карнавала. И однажды валленский герцог позвал меня во дворец и сказал, слегка смущаясь, что корабль крестоносцев подошел к гавани и спросил через лоцмана, будет ли им позволено причалить и принять участие в празднестве. Валлена была свободным городом, ее правители никогда не подчинялись крестоносцам, и вместе с тем наш Орден давно обитал в Валлене. Мы слишком многих людей спасли от черного мора, а корабли — от бури, чтобы с нашим мнением можно было не считаться.

Наверно, я был тогда чересчур беспечным и самоуверенным. Я решил, что будет только лучше, если Элейна посмотрит на крестоносцев здесь, в родном городе, где они не имеют никакой власти, а мы окружены уважением и почетом. Я сказал герцогу, что они со своими мрачными лицами вполне смогут играть роль пугала в главной мистерии, и мы посмеялись вместе. И корабль вошел в гавань.

Когда мы увидели, кто приплыл на этом корабле, мы дорого бы заплатили за то, чтобы вернуть свои слова обратно. В окружении своих воинов на берег сошел Ронан, Великий Магистр крестоносцев, признанный полководец и герой многих морских сражений. Тогда ему было тридцать лет, за его плечами вилась слава айнских походов и трех успешных войн в Ташире. Я не могу отрицать, он действительно был если не красив в полном смысле этого слова, то сила и уверенность били из него через край.

В тот злосчастный вечер мы смотрели на праздник, сидя на балконе герцогского дворца. Элейна была в узкой черной полумаске, которая совсем не скрывала ее прекрасного лица, и неудивительно, что все воины, разыгрывавшие показательные бои на площади, громко посвящали ей свои победы. Она смеялась, ей было весело впервые за несколько долгих недель, и я невольно простил крестоносцам их существование. Я сидел за ее спиной, как было положено в Валлене, и потому не видел, куда постоянно обращается ее взгляд.

Потом начались танцы, вся площадь покрылась ковром из вертящихся пар, двое моих воинов подбежали к балкону и протянули Элейне руки, приглашая на танец. Она, смеясь, быстро оглянулась на меня, увидела мой согласный кивок, легко поцеловала в щеку, соскользнула с балкона, опираясь на подставленные руки, и исчезла в толпе.

Больше я ее не видел.

Скильвинг опустил голову, разглядывая у себя под ногами угли, выкатившиеся из костра.

— Когда до утра она не пришла домой, мне не стоило большого труда и долгих расспросов узнать, что же именно случилось. Несколько человек видели ее в разных концах Валлены. Вначале она долго танцевала на площади с высоким человеком в черной маске, с волнистыми черными волосами. Потом их видели гуляющими в саду на берегу моря. И наконец, уже под утро, в порту, она садилась вместе с ним в лодку. Их сопровождало несколько человек в плащах, наброшенных наизнанку, и из под плащей были видны синие камзолы и орденские знаки. В общем-то, они даже не особенно скрывались. Лодка быстро причалила к кораблю крестоносцев, и он сразу снялся с якоря.

— А потом? — спросила Женевьева, видя, что рассказчик надолго замолчал.

— Что потом?

— Ты не отправился за ними в погоню?

— Конечно нет.

Женевьева даже чуть отодвинулась, выражая этим легкое презрение.

— Надо было вызвать его на поединок, проткнуть шпагой, и тогда она поняла бы, что ты храбрее и сильнее, — пояснила она ему, как несмышленому ребенку.

— Я не умею драться на шпагах, — сказал Скильвинг сквозь зубы.

— Тогда надо было его заколдовать, превратить в рыбу и бросить за борт!

— Он не умеет колдовать.

— Ну и что?

— Это был бы неравный бой.

Женевьева немного подумала. В принципе, она была готова с этим согласиться, но не могла успокоиться от несправедливости произошедшего.

— И что, так все и закончилось? — сказала она возмущенно. — И все?

— Почти все. До некоторого времени.

Скильвинг встал и опять прошелся вдоль костра. Уже совсем стемнело, и его фигура по другую сторону пламени казалась совсем черной.

— Я ничего не пытался о ней узнать. Но несколько месяцев назад в Валлену приехал один из корабельщиков крестоносцев. Он не из их ордена, но строил им корабли и долгое время прожил в Эмайне, а сам был родом из Валлены. Он охотно сплетничал об орденских делах, хотя я ничего и не спрашивал об этом. И из его разговоров выходило, что Ронан до сих пор не женат и никогда женат не был, более того, в Эмайне от роду не появлялось никаких прекрасных женщин вместе с Великим Магистром.

В этот вечер я поклялся, что узнаю, что с ней случилось. И если Ронан посмеялся над ней или причинил ей боль — он просто умрет на четырнадцать лет позже.

— Вот теперь уже почти все. Я надел этот плащ и эти сапоги — видишь сама по их виду, сколько мне пришлось пройти дорог. Впервые я наткнулся на их след в Тарре — маленьком портовом городе на юге Круахана. Получалось, что они высадились там, и зачем-то отправились в столицу. Я проехал всю дорогу следом за ними, и мне удалось узнать, что в нескольких милях от Круахана она неожиданно убежала от него и поехала на север одна. Я до сих пор не знаю почему. Я не знаю, что он ей сказал, что сделал. И я не успокоюсь, пока не узнаю.

Но по крайней мере, теперь я знаю, что случилось с ней. Я увидел ее портрет на стене одного из замков на севере. И я узнал, что она умерла женой какого-то местного темного дворянчика, ничего не знающего, кроме своей охоты и бесконечных дворцовых интриг с поединками.

— Замолчи! — закричала Женевьева, вскакивая на ноги. — Не смей так называть моего отца! Мне плевать, что ты колдун и умеешь останавливать ураганы! Можешь меня превратить в кого хочешь, мне все равно! Тебе просто завидно, что она стала не твоей женой! И что я родилась не от тебя!

Она наполовину выхватила Гэрду из ножен, но неожиданно повернулась и бросилась по тропинке к замку. Она бежала, хватая ртом воздух, и не понимала, что с ней происходит — лицо само стало кривиться, как от судороги, а из глаз потекли какие-то соленые капли. Раньше она никогда не плакала и очень испугалась.

Скильвинг все так же смотрел на пламя.

— К сожалению, нет, — прошептал он тихо. — Хотя… кто может сказать определенно…

Женевьева сидела у очага и водила рукой по длинной шерстке щенка, лежащего у нее на коленях. Пара гончих дремали, развалившись, у ее ног, еще несколько бродили неподалеку, подбирая упавшие на пол куски мяса.

В каминном зале громко звенели шпаги — дворяне из свиты ее отца со скуки бились друг с другом после ужина. Иногда они оглядывались в сторону Эрни, прислонившегося к стене со скрещенными на груди руками. Но с его лица не сходило выражение полнейшего равнодушия к происходящему, что лучше всего говорило о талантах фехтовальщиков.

Жоффруа так и не спустился к ужину, отчего трапеза стала еще более мрачной. Он велел подать ему еду наверх, в старый кабинет. Обычно в таких случаях отец и дочь любили подолгу сидеть вместе у огня, и Женевьева взахлеб слушала бесконечные истории о своих знаменитых предках. Но сегодня она наверх не пошла — несмотря на то, что ненавистного ей Лоция не было в замке, он отправился к границам Ламорака встречать своего патрона — и на поединки даже не смотрела, хотя раньше непременно бы вмешалась, влезла бы с советами и сама бросилась бы фехтовать с победителем.

Наконец Эрни не выдержал, пересек зал и присел рядом с Женевьевой. Она даже не подняла опущенной головы, продолжая перебирать пальцами длинные спутанные пряди шерсти.

— Вы опять ходили к нему?

Она пожала плечами, предпочитая не отвечать, но впрочем, Эрни и так прекрасно знал ответ. Вот уже какой день Женевьева появлялась только перед ужином, в промокших и заляпанных грязью сапогах. И с недавних пор в ее глазах возникло странное мечтательно-блуждающее выражение, словно она смотрела на собеседника, но видела что-то совсем другое, известное только ей.

— Не хотите ли показать им, — Эрни кивнул в сторону громко топающих каблуками воинов, — что такое настоящий поединок?

Женевьева покачала головой, отчего волосы, как всегда выбившиеся из наспех уложенной прически, упали ей на глаза. Даже ярко-медный цвет прядей казался чуть поблекшим, словно угасшим.

— Вас что-то расстроило, госпожа графиня?

Она опять помотала головой. Эрни вздохнул и поднялся, чувствуя, что толку из разговора все равно не выйдет.

— Он сказал, что я ничего не знаю. Что я… темная невежда.

Эрни удивленно обернулся.

— А что вы должны знать?

— Откуда я знаю! — крикнула Женевьева так громко, что все невольно обернулись в их сторону. — Что ему только от меня нужно!

Она вспомнила, как в очередной раз, сидя на другом конце ставшего уже достаточно знакомым ей поваленного дерева, Скильвинг сказал:

— Ты напрасно обижаешься на мои слова. Вы ведь все действительно здесь совершенно темные и ничего не знаете.

— Неправда! — возмутилась Женевьева. — Я очень много знаю.

— Вот как? Ну извини заранее, если я в тебе ошибся. Что же именно ты знаешь?

Он разглядывал ее одним глазом, наклонив голову к плечу, и в зрачке светилась явная насмешка. Уже не так уверенно она продолжила:

— Я знаю, как скакать на лошади в седле и без седла. Я знаю, как охотиться на кабана и уток. Как стрелять из арбалета. Как фехтовать — в южной и в западной манере. Как определять расстояние и погоду по звездам. Как…

— Из всех твоих знаний, — перебил ее Скильвинг, — только последнее вызывает хотя бы какое-то уважение.

— Как ты смеешь! — крикнула она, вскакивая.

— Опять собираешься позвать слуг? Или может, крикнешь собак своего отца?

Женевьева медленно села, не сводя с него глаз. В ней постепенно просыпалось какое-то странное ощущение, что этому человеку известно очень много из того, что абсолютно неизвестно ей. И дело не только в том, что он умеет заклинать железо и усмирять самых свирепых псов. Вернее, все это он умеет именно потому, что ЗНАЕТ.

— Почему ты… — спросила она хрипло, — считаешь, что я ничего не знаю?

— Потому что ни одно из твоих знаний не сделает тебя лучше, чем ты есть, — отрезал Скильвинг, — вот и все.

Ее губы печально изогнулись, и она отвернулась от Эрни. Она не могла объяснить, почему прикосновение к рукояти Гэрды не вызывает у нее прежней гордости и восторга. И почему вчера во сне она впервые увидела не яростно скачущих друг за другом по песку воинов, а высокий темный зал с уходящими в бесконечность корешками книг, и как она трогала эти книги, и они были на ощупь теплыми и в пупырышках, как человеческая кожа, и вздрагивали под ее руками от удовольствия. И почему ей показалось, что это очень хороший сон?

Эрни оставалось только развести руками. Он предвидел, что она будет меняться, и вот теперь это происходило на его глазах, но менялась она как-то странно.

Впрочем, любой, кому пришлось в жизни столкнуться со старым одноглазым колдуном, менялся довольно сильно, иногда до неузнаваемости. Уж кому, как не Эрни, было это знать.

Человек сидел на лошади, бросив поводья на луку седла, и смотрел на высокий темный холм, с одной стороны подсвеченный багровым закатом, на вершине которого пылал такой же красный магический костер. У человека было смуглое лицо с густыми, почти сросшимися на переносице бровями, резкий взгляд темных глаз и густые волнистые волосы до плеч. Следом за человеком виднелись силуэты его молчаливой свиты — не менее десяти воинов, не слишком ясно различимых в сумерках.

Человек хмурился, кусал губы и сжимал в руках роскошные вышитые перчатки с большими раструбами. Наконец он что-то пробормотал себе под нос и потащил ногу из стремени.

— Ждите здесь, — бросил он своим воинам через плечо, начиная подниматься к вершине холма по узкой тропинке между камнями.

Скильвинг все так же сидел у костра. Ночами становилось все холоднее, поэтому он накинул на голову капюшон, из-под которого виднелся только кончик горбатого носа и сверкал одинокий глаз. Услышав шорох мелких камешков под ногами идущего человека, он глубоко вздохнул и медленно поднялся во весь рост, повернувшись к нему.

— Все-таки это ты, — сказал пришедший, останавливаясь. — Я до последнего сомневался, что у тебя хватит наглости.

— Позвать тебя, Ронан? — хмыкнул Скильвинг. — Клянусь небом, долгие годы мне не было ни малейшего дела до твоей личности. К тому же я не был до конца уверен, что у тебя хватит способностей расслышать, что тебя зовут.

— Не беспокойся, — ответил Ронан, тридцать пятый Великий Магистр Ордена Креста. — У нас гораздо больше могущества, чем ты думаешь. И я с наслаждением стер бы тебя с лица земли, несчастный старый бродяга, если бы мне не было любопытно, зачем все-таки ты решился меня позвать.

Два магистра стояли напротив друг друга, разделяемые лишь маленьким стелющимся по земле пламенем. Они почти не уступали в росте один другому, несмотря на то, что Скильвинг немного горбился. Ронан был моложе, шире в плечах, и его походка выдавала опытного наездника и воина, привыкшего рубиться на двух мечах. Но если бы посторонний наблюдатель решил побиться об заклад на победителя, то ему было бы сложно сделать выбор между ними.

— Я хотел задать тебе всего один вопрос, — тяжело произнес Скильвинг. — что ты сделал с ней, что она убежала от тебя в Круахане?

— С кем? — искренне удивился Ронан.

Его глаза широко распахнулись, и на мгновение с лица исчезли гнев и надменность, уступив место легкой растерянности. Надо отдать должное магистру Ронану — он всегда выражал все свои чувства очень сильно, ярко и без малейшего притворства.

Только через несколько минут натянутого молчания Ронан слегка покраснел и чуть отвел глаза в сторону.

— Ах, ты вот о чем… — пробормотал он. — Я даже сразу и не вспомнил.

— Не сразу?

Ронан невольно отшатнулся, настолько страшно исказилось лицо Скильвинга, и единственный глаз загорелся как уголь.

— Я всегда говорил, что все чашники свихнулись от своих тайных наук и рукописей. Она была такая же. Не сверли меня взглядом, я ничего ей не сделал! Я действительно ее тогда любил, очень сильно!

— Настолько сильно, что не вспомнил спустя четырнадцать лет?

— За четырнадцать лет столько всего случилось… не думаешь ли ты, что я буду каждый день вспоминать истеричную девицу? Да, именно истеричную, и нечего на меня сверкать глазом!

Ронан прошелся взад-вперед по поляне, взмахивая рукой.

— Только истеричка могла ни с того, ни с сего сбежать от меня после того, как я поклялся ей отвезти ее на Эмайну! Я сразу сказал ей, что не могу на ней жениться открыто, могу обещать только тайный брак, и она ведь не возражала! И вдруг неподалеку от Круахана, когда наши дела были почти закончены и мы собирались в обратный путь, она исчезает в одном платье, не взяв ни денег, ни лошади!

Скильвинг мрачно смотрел на мечущегося Магистра из-под надвинутого капюшона.

— Перед этим, правда, мы немного поспорили, — сказал Ронан, останавливаясь. — Она начала говорить какую-то ерунду, что мы не выполняем своего истинного предназначения, что мы ставим себя выше людей и смотрим на них как на пешек в игре, в общем, уже не помню, что еще.

— А что ты ей сказал?

— Какое может быть женщине до этого дело?

На поляне снова воцарилось молчание. Скильвинг молча опустился перед костром и зябко сунул руки в рукава.

— Клянусь небом, я искал ее! Я перерыл всю округу, я с ума тогда сходил.

— И что же?

— Нечего было ее так хорошо учить! — взорвался Ронан. — Если она не хотела, чтобы ее нашли, то уж она постаралась, чтобы этого не случилось!

— Понятно, — сказал Скильвинг.

Он отвернулся от Ронана и медленно стал складывать разложенные на бревне нехитрые пожитки — две жестяные кружки, огниво, маленькую обгоревшую трубку.

— И это все, за чем ты меня позвал?

— Да, — пожал плечами Скильвинг.

Ронан недоумевающе взглянул на него и, поняв через некоторое время, что собеседник даже не смотрит в его сторону, собрал всю свою обжигающую гордость:

— Ты получил ответ на свой вопрос?

— Вполне.

— Твое счастье, — сказал Ронан, сдерживаясь, — что ты уже старик и выжил из ума. Иначе твоему Ордену пришлось бы подыскивать себе нового Магистра. Хотя, учитывая твое нынешнее состояние. — он смерил Скильвинга презрительным взглядом, — этот час и так недалек.

Он направился к спуску с холма, но хриплый голос Скильвинга толкнул его в спину.

— А ТЫ не хочешь узнать, куда именно она исчезла?

Ронан посмотрел на него через правое плечо. Потом медленно обернулся, предчувствуя недоброе.

— Когда окажешься в замке отца своей нынешней невесты, сходи в галерею, которая выходит в сад. Там на стене висит женский портрет. Взгляни на него повнимательнее — может быть, он кого-нибудь тебе напомнит.

— Элейна?

— Незадолго до своей смерти она звалась Элейна де Ламорак. Если, конечно, твой будущий командор и тесть не захотел пойти по твоим стопам и не предложил ей тайную связь.

Скильвинг затянул до конца завязки на заплечном мешке и снова выпрямился.

— Я скажу тебе еще кое-что. Ее дочь родилась в конце сентября две тысячи восьмого года, четырнадцать лет назад. Вы убежали в этот же год в феврале. Это для тебя ничего не значит?

— Не может быть… — пробормотал Ронан. Странно было видеть внезапную сероватую бледность, выступившую на этом смуглом энергичном лице.

— Желаю вам счастливого бракосочетания, господин Магистр, — Скильвинг издевательски склонил голову. — К своим достославным деяниям вы прибавите еще одно — женитьбу на собственной дочери.

— Неправда! — почти крикнул Ронан. Он схватил Скильвинга за плечо и стиснул, словно клещами, но тот даже не тронулся с места, не сводя горящего глаза с искаженного и растерянного лица своего врага. — Я хочу сказать… она может быть твоей дочерью тоже.

— Не стоит обольщаться, милорд. Если бы это было так, я не преминул бы похвастаться этим перед вами, чтобы еще раз размазать вас по земле. К сожалению, нет.

— Зачем ты мне это говоришь сейчас? — прошептал Ронан. — Я слишком хорошо тебя знаю. Для тебя было бы высшим удовольствием рассказать мне это на следующий день после свадьбы или прямо у брачного ложа.

— О да, — спокойно согласился Скильвинг. — Но мне немного жаль девочку. В ней не только твоя кровь.

— Когда-нибудь я тебя уничтожу.

— Вот истинная благодарность крестоносцев. Подумай лучше о том, как объяснишь свое внезапное нежелание жениться. Прощай, Ронан, счастливо оставаться. Полагаю, теперь ты будешь о ней помнить до могилы.

Оставшись один, Ронан схватил с земли большой камень и с силой метнул его в продолжавший гореть костер. Искры полетели в разные стороны, попав на траву, которая сразу же затлела, и Ронан с ожесточением принялся затаптывать их сапогами.

В таком положении его и застал Лоциус, поднявшийся на холм.

— Что-то случилось, мессир?

Ронан обернулся, тяжело дыша.

— Нет, — сказал он. — То есть да. Но давно. Послушай, Лоциус… — он сжал губы, но потом тряхнул головой, постепенно приходя в себя и вспоминая, кто он на самом деле и что он может отдавать приказы, не объясняя ничего. — Сегодня вечером мы повернем обратно. Я не собираюсь ехать в графство Ламорак.

Лоциус вынес удар достаточно стоически — особенно если учесть, что он готовил этот план в течение полугода.

— Я крайне удивлен, монсеньор, — сказал он спокойно, но левая скула начала подергиваться, предвещая скорый приступ судороги, — неужели вы изменили свое решение из-за того, что вам наговорил этот безумный чашник?

— Ты осмелился подслушивать?

— К сожалению, нет, мессир. Иначе я хотя бы мог понять, в чем дело.

— В конце концов, тебя это не касается. — повысил голос Ронан. — Я не обязан никому отдавать отчет в своих действиях, в том числе и тебе. Мы отправляемся в Эмайну, и ты тоже едешь с нами. Это приказ.

Лоциус внимательно смотрел на постоянно меняющееся лицо Ронана. Великий Магистр то хмурил брови, то кусал губы, то принимался бродить взад-вперед по вершине холма и что-то бормотать себе под нос.

"Я недооценил Скильвинга", — сказал Лоциус сам себе. "Выходит, чашники научились произносить лживые клятвы? Какой иначе личный интерес может быть у него к этому делу?"

— Хорошо, мессир, — сказал он вслух, — если вы настаиваете на отъезде, мы уедем. Вы ничего не собираетесь объяснить вашему, — он хмыкнул, — несостоявшемуся тестю? Или передать своей невесте?

— Нет, — отрезал Ронан. — Я не хочу их видеть.

"Что же", — философски констатировал Лоциус, — "часть моего плана точно провалилась, но, по крайней мере, постараемся исполнить оставшуюся. Уж с тобой, Жоффруа, — он мстительно ухмыльнулся, — я точно расплачусь по всем счетам. И за бесконечные напоминания о твоих родовитых предках, и за попытки при первом удобном случае тащить меня на охоту, хотя ты прекрасно знал, что у меня ноги подгибаются от одного рева дикого кабана. И за твою несносную доченьку, которая даже не трудилась скрывать, что презирает меня".

— Позволю себе задержать вас еще на несколько мгновений, мессир. Я хотел бы вас кое с кем познакомить.

— С кем именно?

Лоциус сделал приглашающий жест в сторону тропинки вниз.

— Пойдемте, мессир.

Они спустились с холма, у подножия которого оставалась свита Ронана. Лоциус громко свистнул, один раз длинно, другой коротко, и через какое-то время за поворотом дороги послышался глухой нарастающий стук множества конских копыт. Ехал не просто большой, а очень большой отряд — Ронан быстро определил, что не менее сотни.

Группа всадников, ехавших впереди, не торопясь спешилась и подошла к ним. Остальные еще только выворачивали из-за холма. Ронан потрясенно смотрел на неожиданно взявшуюся толпу воинов — все в темно-красных мундирах с белыми перевязями, цвета круаханской военной полиции.

Шедшие к ним воины почтительно раздвинулись, открывая путь человеку в таком же мундире, невысокого роста, с большими засылинами на лбу, внешне ничем не выделявшемуся, особенно в сумерках, ставших совсем плотными.

Но Лоциус исполнил перед ним самый замысловатый из своих поклонов, взмахивая попеременно то шляпой, то краем плаща.

— Ваше великолепие, — сказал он, — позвольте представить вам моего господина, Великого Магистра Ордена Креста.

Маленький человек посмотрел на Ронана, и тому неожиданно стало слегка не по себе от взгляда близко посаженных глаз непонятного цвета. Хотя выражение лица человека сложно было назвать мрачным или пугающим — оно скорее было недовольным или даже капризным.

— Мессир, — произнес Лоциус, выпрямляясь. — Приветствуйте нашего нового партнера и союзника. Перед вами Бернар Адельфия Морган, первый министр Круахана.

Женевьева спала, свернувшись калачиком в караулке старого донжона. Под головой у нее был сложенный плащ. Под утро с площадки потянуло свежим ветром, и она, не просыпаясь, беспокойно ворочалась, обхватывая себя руками.

Ветер нес с собой запах сладковатого дыма, гари и тревоги. Он приносил со двора беспорядочные крики, и все это наполняло сон Женевьевы, заставляя ее вздрагивать. Долгое время она не могла понять, звучат ли вопли снизу, от стен донжона, или это происходит в ее сне. Наконец она рывком села на полу и потерла щеку, на которой отпечатался шов плаща. В воздухе действительно отчетливо пахло дымом.

Женевьева вскочила и выбежала на площадку донжона.

Картина, открывшаяся внизу, показалась ей абсолютно нереальной и от того особенно страшной. Одна из соседних башен горела, и сквозь жирный черный дым пробивались желтые отблески пламени. Во дворе было очень много людей в темно-красных мундирах. Часть из них просто стояла спокойно, засунув руки за пояс и озираясь вокруг. Часть тащила какие-то тюки, вела лошадей, один волок служанку с задранными юбками, и ноги ее болтались по пыли. От главного входа четко прошагали трое с опущенными шпагами, до половины измазанными в красном.

Женевьева прижала обе руки ко рту. Ее мир был достаточно жестоким, в нем она довольно часто натыкалась на кровь, слезы и мольбы о помощи. Но он представлялся ей довольно справедливо устроенным, поскольку в нем существовал незыблемый центр — ее отец и ее замок. Поэтому когда стены мира зашатались, то из надменной и заносчивой наследницы она быстро превратилась в маленькую испуганную девочку, которая даже не сразу вспомнила, что ее шпага, ее Гэрда лежит на полу в караулке.

Женевьева метнулась к клинку и стиснула его до боли в ладонях. Она мгновенно забыла все уроки фехтования. Она тяжело дышала, выталкивая воздух со свистом и всхлипами. Почему никто не защищается? Где отец? Где гарнизон замка?

— Эрни! — закричала она громко и отчаянно. — Эрни!

В рот сразу набился дым, который приносил ветер с соседней башни, и она отчаянно закашляла, а крик исчез в треске перекрытий, когда башня начала медленно оседать внутрь себя. Пол под ногами Женевьевы вздрогнул и чуть качнулся, и в диком ужасе она бросилась вниз по лестнице. Она вылетела во двор замка со слезящимся от дыма глазами, с трудом осознающая, что происходит вокруг. В конце двора несколько солдат в красных мундирах взваливали на лошадь какого-то человека, его голова с кудрями такого же цвета, как у Женевьевы, свесилась на грудь, а она даже не понимала, кто это.

— Эй, вон рыжая девчонка! — раздался чей-то крик. — ее тоже взять живьем! Приказ монсеньора! С остальными делайте что хотите!

Один из гвардейцев, показавшийся ей ужасно огромным, встал наперерез и растопырил руки, намереваясь ее схватить. Она наотмашь хлестнула его Гэрдой, удивившись тому, что он закричал и отступил с дороги. Сзади ее схватили за волосы и рванули, несколько человек, толкаясь, одновременно выкручивали из ее руки шпагу, так что ей на мгновение показалось, что все вокруг стало белого цвета. Позабыв надменную уверенность в своих ста восьмидесяти с лишним предках, Женевьева выла в голос, одновременно лягаясь свободной ногой. Наконец чей-то кулак в кожаной перчатке., показавшейся ей сделанной из камня, проехал по ее скуле так, что в следующее мгновение она почувствовала щекой грязный камень двора, своим холодным прикосновением невольно принесший ей облегчение. Но сопротивляться она уже не могла — ее держали сзади за вывернутые локти и куда-то тащили, так что ее ноги бессильно загребали по камням грязь и кровь, а в глазах потемнело от тошноты.

— Открывайте подвалы! — орал все тот же хриплый голос. — Какие там бабы еще живые, волоките их сюда! Эх, хорошо денек начинается. Слава его светлости!

Женевьеву бросили животом поперек седла. В этот момент перед ее глазами все стронулось с места, и она на какое-то время исчезла из этого мира, рухнувшего внутрь себя, как сгоревшая башня, и придавленного мощным сапогом хохочущего гвардейца. Хорошо, что она больше ничего не видела — как солдаты палили из мушкетов в разбежавшихся по двору гончих, и как несколько человек, стоя в окне, выбрасывали во двор перины и подушки, ловко вспарывая их ударом шпаги. Ей и без того хватало крови — прилившей к глазам, и оглушающего шума — в голове, в такт скачке бьющейся о мокрый бок лошади.

В себя она пришла окончательно, когда ее стащили с лошади и попробовали поставить на ноги, но она не удержалась и упала вперед, вытянув руки. Ладони ощутили влажную землю и мелкие камни, но падение удалось смягчить, так что она оказалась на четвереньках. Судя по всему, она находилась уже за стенами замка, на одном из окружающих его холмов. Мокрые от лошадиного пота волосы свисали ей на лицо, но даже сквозь прилипшие пряди она видела, что все вокруг остановились и склонились в глубоком поклоне. Потом она увидела пару подошедших сапог — изящных, дорожных, слегка заляпанных пылью и пятнами крови. На почтительном расстоянии от этих сапог остановились еще несколько.

— Разрешите вам представить, монсеньор, — раздался вкрадчивый голос, — вот и сама законная наследница графства де Ламорак во всей своей красе. Жалко, что ваши доблестные гвардейцы еще мало потрудились над ней. Но никогда не поздно позволить им продолжить, не правда ли?

— Не торопись, Лоциус, — протянул второй голос, слегка запинаясь. — Давай сначала я посмотрю на нее поближе.

Женевьева подняла голову и выплюнула изо рта волосы. По всему ее телу пробегала крупная дрожь. Она ясно чувствовала, как натягивается кожа на распухающей щеке.

Перед ней стоял человек невысокого роста — это было хорошо заметно даже с ее положения на четвереньках. Его волосы когда-то были светлыми, но теперь от них осталось совсем немного, и остатки были зачесаны назад. Он носил маленькую бородку, наверно, для того, чтобы скрыть неприятный рисунок тонких губ. Он внимательно разглядывал Женевьеву с ног до головы, и она завороженно подняла глаза, не в силах пошевелиться.

— Надо отметить, что у моих врагов довольно красивые дети, — так же с легкой запинкой сказал невысокий. — Думаю, если ее отмыть и причесать, а также переодеть в приличное платье вместо этих рваных штанов, то на нее будет еще более приятно посмотреть.

— Помилуйте, ваша светлость, — отозвался Лоциус. — Она же совсем дикая, и приличного платья почти никогда не носила. Она не стоит вашего внимания.

Стоявший перед Женевьевой остановил его нетерпеливым жестом.

— Посмотрите, какой красивый цвет волос.

Лоциус только почтительно хмыкнул, но выражение его лица было далеко от согласия с этим утверждением.

Человек подошел к Женевьеве совсем близко.

— Ты боишься меня? — сказал он, и наверно даже улыбнулся. Но улыбка была совсем непривычной для его губ, и к тому же в его маленьких глазах ясно читалось что-то неприятное, на первый взгляд слащавое, но не сулившее ей ничего хорошего. Она раньше никогда не видела таких мужских взглядов, обращенных на себя, и хотя не понимала до конца, что это может значить, но в ней проснулся смутный ужас.

— Если ты будешь послушной, то тебе не причинят вреда, — продолжил человек. — Ну же, посмотри на меня, — он слегка приподнял ее за подбородок, — Ты знаешь, кто я?

Она помотала головой, не в силах произнести ни одного слова. Непонятно почему, но от простого прикосновения ужас внутри нее только вырос, и она закричала бы, если бы оставались силы.

— Мое имя Морган, — сказал невысокий. — Твой отец изменник, но ты ведь ничего не знала о его планах? Пожалуй, я возьму тебя с собой в Круахан, это будет любопытно.

"Морган считает, что можно указывать круаханскому дворянству, что оно должно делать, а что нет, — прозвучал в ее ушах голос Жоффруа. — Но мне безродные червяки не указ".

Внезапно Женевьева громко фыркнула — стоявший перед ней действительно слегка напоминал червяка или бледную рыбу со слегка водянистыми глазами и изогнутыми губами. Продолжая стоять на коленях, вытирая рукавом кровь из носа и сочившуюся царапину на грязной щеке, она засмеялась, по-прежнему не сводя глаз с Моргана. Наверно, это была просто истерика, но ее смех прозвучал чисто и настолько непривычно, что гвардейцы за спиной первого министра невольно переглянулись.

Морган нахмурился.

— А ну встань, — приказал он, наклоняясь вперед.

Женевьева продолжала смеяться, не поднимаясь с земли. Глаза Моргана остановились в одной точке, и она почувствовала у себя в мозгу странное давление, очень похожее на то, которое испытала, когда сидела за кустами во время разговора Скильвинга и Лоциуса. Но, видимо, ее бедной голове так досталось за это утро, что ей было уже безразлично. В какой-то момент Морган пошатнулся и чуть не упал, Лоциус вовремя поддержал его за локоть.

— Осторожнее, сир, — прошептал он, — вы немного не там концентрируете энергию в этом заклинании. Вам еще нужно поупражняться.

Морган недовольно дернул плечом, высвобождаясь.

— Ты сам мне говорил, что надо именно так.

— Не совсем, — мягко прошелестел голос Лоциуса. — Вы еще сможете потренироваться, хотя бы вот на ней, если так хотите.

Он слегка пошевелил губами, внимательно глядя в сторону Женевьевы. Неодолимая сила навалилась на нее, и в голове прозвучал ясный приказ: "Встань".

Правда, вместо того, чтобы встать, она снова опустилась на четвереньки, глядя на обоих стоявших перед ней мужчин потемневшими глазами. Чужая сила пригибала ее к земле, но наряду с этим в ее мозгу осталась какая-то свободная часть, по своим импульсам близкая к животному. "Страшно. Бойся", — говорила эта ее часть. — "Беги. Пока не поздно, беги".

И внезапно она вскочила, проскользнув мимо ближайшего гвардейца, и бросилась вниз по склону. Она видела совсем неподалеку лес — и метнулась туда, прекрасно понимая, что там ее не догонят на лошадях. Несколько гвардейцев побежали следом, но легкая четырнадцатилетняя девчонка была явно быстрее. Тем более что поселившийся внутри ужас гнал ее вперед, и она летела, сбивая дыхание, не видя перед собой дороги, чувствуя только одно желание — убежать от того, что ожидало ее позади.

— Интересно… — протянул Морган, глядя вслед тонкой фигурке, вбегающей в рощу, — и ты называешь себя великим магом?

— Вы сомневаетесь в моих способностях?

Лоциус обернулся через плечо, и сразу трех гвардейцев снесло на землю от его взгляда.

— Раз вы хотите спокойной жизни, ваша светлость, — сказал он, — то прикажите оцепить лес, найти ее и уничтожить. Если нужно, пошлите собак по следу. Людей, настолько невосприимчивых к магии, остается только убивать.

— Если настаиваешь…

Морган посмотрел на просвет между деревьями, где, казалось, еще сохранился золотой отблеск от волос пробежавшей там Женевьевы, и еле слышно вздохнул.

Женевьева сидела, прислонившись спиной к огромному, медленно остывающему камню. Весь день она из последних сил бежала по лесу, но в конце концов гвардейцы на лошадях оказались быстрее, и вся роща была окружена. Стоило подобраться поближе к выходу из леса, как она видела фигуры всадников. патрулирующих опушки, и поспешно отползала вглубь, в большой овраг.

Она скорчилась за валуном, поджав ноги и глядя в одну точку. Сейчас она меньше всего напоминала наследницу второго по величине графства в Круахане, возводившую свой род к рыцарям из-за моря и мечтавшую о собственном корабле с преданными ей воинами. Но и покорной испуганной девочкой она тоже не была — может быть, в ней говорила ее кровь, может, просто природное упрямство. Глаза ее были сухие, только горели каким-то странным блеском, как у загнанного животного. Сейчас она не могла думать об отце, о горящем замке, о своей кормилице, которую видела лежащей ничком в луже крови, о Гэрде, переломленной пополам и оставшейся валяться во дворе. Поэтому она не думала ни о чем — просто сидела, привалившись к камню и медленно выщипывала мелкий мох, покрывавший его северную сторону.

Нельзя сказать, чтобы она во что бы то ни стало хотела выжить — скорее всего, если бы ей предложили быструю и легкую смерть сейчас, она бы не испугалась — но при мысли о том, что ее ожидало позади, в ней снова начинал подниматься какой-то темный и древний ужас. Лоциуса она не слишком боялась — в его прозрачных глазах она как раз читала эту самую достаточно быструю смерть. Но взгляд Моргана, вроде совсем не страшный, а скорее немного приторный, обещал ей что-то такое жуткое, после чего она уже больше не сможет быть Женевьевой де Ламорак.

Женевьева с длинным сухим всхлипом вздохнула и внезапно задержала дыхание. На другой стороне оврага, внимательно глядя прямо на нее, стояла большая черная собака с гладкой, словно намокшей короткой шерстью и молча скалилась. Вид у нее был несомненно довольный — не просто как у пса, поймавшего добычу и готового похвастаться перед хозяевами, а как у твари, выбравшей себе жертву.

Лоциус предпочел подстраховаться — он посылал свору вовсе не затем, чтобы отыскать ее следы и привести гвардейцев, или притащить к их кострам. Он науськал собак на убийство.

Вряд ли Женевьева это понимала. Но в общем, ей было безразлично, собирается ли собака перервать ей горло или притащить к Моргану. Когда тяжелые лапы наступили ей на плечи, оставляя дыры в камзоле, она покатилась со своим врагом по траве, отбиваясь ногами, коленями, локтями, и даже зубами. Она отплевывалась жесткой шерстью, сразу попавшей на язык и в горло, лягалась, отталкивая ярко-алую морду, от запаха которой голова кружилась, и ее тошнило. Гэрды с ней больше не было., раньше на шее у нее висел кинжал в кожаных ножнах, но гвардейцы его сорвали. Только за голенищем сапога оставался маленький, почти детский ножик, которым она тщетно пыталась кромсать толстую шкуру, но собака только сипло рычала. Женевьева не осознавала, что сама рычит в ответ, что сейчас по высохшей листве на поляне катаются двое животных. Одно из них явно слабее другого, его проще порвать острыми зубами или поранить когтями, но своей первозданной яростью боя оно ни в чем не уступает. Она не чувствовала, что с плеча давно сорвана кожа и что кости хрустят под навалившейся тяжестью. Она не особенно надеялась победить, наотмашь нанося удары своим несерьезным ножиком и уворачиваясь от пасти, стремящейся ухватить ее за горло. Но если бы она могла видеть себя со стороны, то поняла бы, что действует абсолютно инстинктивно, как когда-то, фехтуя с Эрни, случайно угадывала, каким будет следующий удар.

Морган и Лоциус совершили стратегическую ошибку — они выбрали самых свирепых, но самых короткошерстных собак. Зубы у Женевьевы были, конечно, совсем не такие острые, как у ее черной противницы, но она сжимала их сильнее и сильнее на шее, защищенной лишь тонким подшерстком, и одновременно тыкала ножом куда придется. Неожиданно кровь из собачьей артерии хлынула ручьем, попав Женевьеве в глаза. Она закричала от отвращения и принялась сталкивать с себя начинающие медленно слабеть, но все равно тяжелые лапы, оставляя на когтях кусочки собственной одежды и кожи.

Такой ее и увидел Эрни, пробиравшийся оврагом в мундире гвардейца и ведший двух лошадей в поводу. Она стояла, вся перемазанная в собачьей и собственной, быстро засыхающей крови, в руке судорожно сжимая маленький кинжальчик, волосы дыбом и зубы оскалены. Она даже не заметила его, потому что была занята тем, чтобы сделать несколько шагов вперед на дрожащих от напряжения ногах. Наконец колени подогнулись, и она упала рядом с неподвижно лежащей черной тушей, которая почти совпадала с ней в размерах.

— Почему на тебе гвардейский мундир?

— Видите ли, — Эрни замялся, видимо задумавшись, стоит ли называть ее "госпожа графиня", — мне показалось, что я еще могу принести какую-то пользу, если останусь в живых, а не в виде пищи для птиц во дворе замка. И как показывает время, я был как всегда прав.

Он закончил завязывать узелки бинтов на плече Женевьевы и протянул ей большую кожаную флягу с водой. Некоторое время она жадно пила, фыркая и захлебываясь, видимо, пытаясь смыть вкус собачьей крови. Волосы у нее были насквозь мокрыми, прилипшие ко лбу кольцами.

— И тебя не убили, а наоборот, дали форму и лошадей?

— Ну, допустим, лошадей я взял сам….

Она смотрела на него с подозрением, и глаза горели таким же сухим огнем. "Наверно, лихорадка откроется", — с некоторым испугом подумал Эрни и протянул руку, чтобы потрогать ее лоб, но она вывернулась из-под его руки, продолжая глядеть в упор, с нескрываемой яростью.

Эрни безнадежно вздохнул.

— Я не предатель, как вы считаете. Я просто напомнил Моргану кое-какие свои прежние заслуги.

— Ты с ним знаком?

— Ну, не то чтобы близко. Но несколько лет назад я выполнил для него кое-какие поручения.

— Какие?

— Может, было бы лучше, если бы вы считали меня предателем, — мрачно сказал Эрни. — Мне скоро будет пятьдесят два. Двадцать лет из них я убивал людей за деньги. И господин Морган два раза был моим заказчиком. Еще когда был не первым министром, а вице-губернатором в Тарре.

Женевьева длинно сглотнула и обхватила себя за плечи. Ее начинала колотить заметная дрожь, и она пыталась делать усилие, чтобы зубы не стукались друг о друга.

— И какое же задание ты выполнял в нашем замке?

— Ну вот что, — сказал Эрни, поднимаясь, — я мог бы сказать, что моим заданием было притащить одну упрямую рыжую девчонку прямо в зубы его светлости Моргану. И если вы будете продолжать говорить всякие глупости, у меня возникнет явное желание так и сделать. А сейчас нам пора убираться отсюда, пока не поздно.

Он стащил с себя плащ, завернул в него Женевьеву — та пыталась слегка отбиваться, но силы были не те — и легко вскинул в седло одной из лошадей, а затем сам пристроился сзади, ухватив поводья. Они медленно двинулись по оврагу, огибая лес. Вторая лошадь, навьюченная поклажей, трусила за ними. Овраг постепенно застилало вечерним туманом, на который искренне надеялся Эрни. Еще он полагал, что собакам не так легко будет взять след на мелких камнях, которыми было покрыто дно оврага. Но все-таки он держался начеку, постоянно приподнимаясь в седле и оглядываясь.

Он точно знал, где находится прореха в оцепившем лес гвардейском патруле. Если все, что он подслушал, правда, то сменить их придут только с рассветом. И очень удивятся, найдя на траве два неподвижно лежащих тела, убитых одинаковым ударом шпаги под сердце — фирменный удар Эрнегарда, скромного учителя фехтования из замка Ламорак.

Женевьева немного согрелась, замотанная плащом до ушей — по крайней мере, она могла уже справляться с судорожно сводимыми челюстями. Она качалась в седле под плавный медленный шаг коня, придерживаемая обеими руками Эрни, словно плотным железным обручем.

— Почему я должна тебе верить? — пробормотала она не совсем внятно.

— Потому что у вас нет особого выхода. Или вы предпочитаете довериться Моргану?

— Ты меня обманывал, — сказала она упрямо.

— Я просто не говорил вам всей правды.

— Почему?

— Послушай, — Эрни откашлялся, внезапно назвав ее на "ты", а Женевьева была слишком измочалена, чтобы это заметить. Хотя ее и сложно было назвать по-другому — вымокшую, дрожащую, с меняющим цвета синяком во всю щеку — какие уж тут сословные почести. — Ты моя лучшая ученица. У меня… у меня никогда не было детей. Я не хотел бы, чтобы ты презирала меня.

Женевьева передернула плечами. Может быть, вчера она отнеслась бы к известию о том, что ее учитель, с которым она так часто сидела вдвоем на башне, которому она пересказывала свои мечты о кораблях и несущихся за ней отрядах воинов, — наемный убийца, совсем по-другому. Но за сегодняшний день глаза ее увидели слишком много человеческой крови, а во рту еще сохранился привкус крови убитой ею собаки.

— Я тебя не презираю, — сказала она наконец.

— Я хочу, чтобы ты знала. Уже два года я не занимаюсь этим. С тех пор, как пришел в ваш замок. Я собственно, к вам и забрался потому, что хотел уйти подальше, где меня никто не знает. И чем еще я мог заняться? Мне еще повезло, что Жоффруа искал учителя для своей замковой дружины.

"И все-таки мои уроки сегодня им не сильно помогли", — подумал он внезапно. "Разве что продержаться чуть дольше против отряда, превосходящего по количеству в двадцать раз".

Женевьева подозрительно молчала. Эрни чувствовал, что она не плачет, но тело ее напряглось как струна. И он снова заговорил, пытаясь рассказывать много и длинно, чтобы ее отвлечь.

— Вот слушай, — сказал он, — когда мне было чуть больше, чем тебе, у меня был воспитатель. Он научил меня владеть шпагой, он показал мне все приемы, которые я показывал тебе. Он был из клана беспощадных в Валлене. И он передал мне свое дело и своих клиентов.

Беспощадные были не простыми убийцами. Их ремесло могло пригодиться только людям высокого происхождения, да и среди них только тем, кто выше жизни ценит честь, или скорее, что о ней думают другие. Среди таких людей ведь тоже случаются ссоры — или дерутся из-за наследства, или соперничают из-за женщины, ну и по части интриг что Валлена, что Эбра, что Круахан — все считают себя первыми. Конечно, можно самому вызвать своего противника на поединок, но ведь тут как повезет — он и тебя может убить или поранить. Поэтому те, кто хочет действовать наверняка, нанимает одного из беспощадных, чтобы вызов на поединок произнес он. А победить беспощадного на дуэли невозможно — итог известен заранее. Так что ты в любом случае уничтожишь своего соперника — он или будет убит, или, если откажется от поединка, будет опозорен и ему придется уехать.

Услугами беспощадных пользуются нечасто. И берут они за выполненный заказ такие деньги, что у меня было три больших дома — в Валлене, Эбре и в Тарре.

И вот однажды я в очередной раз собрался в Валлену… Ты слушаешь меня?

Женевьева молча кивнула, подвинувшись в седле. Ей немного хотелось дремать — плеск ручья, вдоль которого они ехали и мирное похрапывание лошади заставляли ее прикрыть глаза. Но она продолжала слушать, потому что ей казалось, что каким-то образом история Эрни связана со всем, что происходило последнее время.

— Я плыл в Валлену по приглашению брата самого герцога. Тогда правящий герцог и его брат сильно не ладили друг с другом — братец был бы счастлив избавиться от своего венценосного родственника, но вызвать на поединок сидящего на троне даже беспощадные не согласятся. Поэтому он нанял меня против одного из друзей и сторонников герцога, без которого ему править стало бы очень трудно.

Я и сейчас прекрасно помню, с каким настроением просыпался каждое утро на корабле. Я тогда считал себя даже не посланником судьбы, а самим ее олицетворением. Мне казалось, что я ношу в себе истинный смысл существования, который не знаком ни одному из разношерстной толпы — купцов, матросов, паломников, книгочеев, мелких дворян и прочих, которые постоянно вертелись вокруг меня. Однако всех нас ожидала одна судьба — меньше чем за полдня до валленской гавани мы угодили в сильный шторм.

Такие штормы редко случаются у берегов Валлены, поэтому корабль оказался совсем не готов к этому. Нас несло прямо на рифы неподалеку от города.

Я не слишком боялся смерти — я видел ее очень близко много раз, и к тому же я по-прежнему считал себя отмеченным судьбой, который не может просто так утонуть в соленой воде среди обломков досок и визжащих женщин. Вокруг все бегали и кричали, а я смотрел на берег — он был совсем близко, и разглядел на одной из скал маленький огонек. Это был не маяк — огонь был слишком слабым, да маяк и не слишком бы помог нам. Я разглядел горящий на земле красноватый костер и возле него несколько фигурок. Одна из них все время поднимала руки к небу и размахивала ими.

Я достал подзорную трубу — нас мотало по волнам так, что я с трудом мог приставить ее к глазам, но в какой-то момент я поймал в увеличительное стекло то, что происходило на берегу. Я увидел одноглазого человека с черными волосами, который что-то кричал, подняв голову.

Ты можешь не поверить, Женевьева, но я видел это собственными глазами. Может, это было просто удачное совпадение. Но я сам заметил внезапный просвет в облаках, и ветер на мгновение не то чтобы успокоился, но не метнул нас с силой на скалы, а позволил повернуть паруса так, чтобы пройти между рифами. Мы, конечно, сели на мель, пропоров днище, по палубе покатились тюки и канаты, снова закричали женщины, но вокруг уже было сплошное мелководье, и самое страшное, что досталось многим пассажирам — это синяки и занозы.

Я и раньше видел этого человека. И ты теперь его тоже видела. В Валлене его называли Хэрдом, и он был главой Ордена, вроде как существовавшего тайно, но тем не менее о нем все знали. Он был достаточно близок к валленскому герцогу, по крайней мере, часто бывал у него во дворце, а герцогский братец, наоборот, часто клялся публично, что прогнал бы из города всех этих колдунов и чернокнижников, будь на то его воля.

Когда я выбрался на берег, Хэрд стоял неподалеку и наблюдал, как люди перетаскивают свое добро, которое еще можно было спасти. Вернее, он не стоял, а скорее висел, опираясь одной рукой на плечо молодой девушки, а другой на толстую палку. Волосы его были спутаны и совсем побелели — там, где не было седины, их покрывала соль и мелкие водяные капли. Капли катились и по его лицу — может, это был пот, может, брызги от волн, и он показался мне совсем изможденным, почти древним стариком.

Я прошел мимо него, не скрываясь. Я все еще считал себя олицетворением судьбы, которого ничто не может остановить. Я даже слегка усмехался при мысли о том, что он своими руками привел в город человека, который стократно усилит позиции его врага.

— Здравствуй, Эрнегард, — сказал он вдруг.

Иногда я вспоминаю этот вечер на берегу и его голос, похожий на карканье птицы, и холод пробегает у меня по жилам.

— Ты знаешь меня? — спросил я, останавливаясь.

— Я даже знаю, о чем ты думаешь. Ты полагаешь, что если бы старый болван Хэрд был настоящим могущественным колдуном, он постарался бы зашвырнуть корабль вместе с тобой на скалы, чтобы уж наверняка от тебя избавиться, я прав?

— Если ты знал, что я на корабле и зачем я еду сюда, то почему же ты действительно так не сделал?

Он хмыкнул.

— Даже такая жизнь, как твоя, Эрнегард, представляет некоторую ценность. Не говоря уже об остальных.

Издевка явно читалась в его голосе, и я положил руку на эфес. С такой интонацией еще никто не обращался ни к одному из беспощадных — если, конечно, знал, кто перед ними стоит.

— Правильно ли я расслышал, что ты низко оцениваешь мою жизнь?

— В общем мы даже с тобой чем-то похожи, — спокойно сказал Хэрд. Он тяжело налег на палку, собираясь уходить, и я совсем отчетливо увидел, что он почти падает. — Мы оба умеем довольно неплохо делать некоторые вещи. Я свое умение применил на практике. Теперь давай, показывай свое.

Я оглянулся. Почти все люди с корабля уже собрались на берегу. Кто-то смеялся, кто-то плакал, они обнимались, прижимали к себе детей, пересчитывали вытащенные из воды мешки, бранились, шумели, отхлебывали из фляжек, и в общем-то не обращали на нас с Хэрдом особого внимания. И все они были живые — их было сто двадцать человек вместе с матросами. Именно такая цифра была написана у меня на медальоне, висящем на груди. Завтра я собирался переправить ее на сто двадцать один. И я представил вдруг, как все они лежат на земле мертвые. Убитые так, как я обычно убивал — точно в сердце острием шпаги, чтобы быстро и без лишнего крика.

Эрни замолчал. Перед собой он видел растрепанные рыжие волосы сидевшей необычно прямо Женевьевы. Даже по затылку было заметно, что она внимательно слушает.

— Ну вот, — сказал он, — теперь ты все обо мне знаешь. На следующий день я продал свой дом, чтобы вернуть брату герцога сумму заказа, и уехал из Валлены. Я долго проклинал Хэрда, который сделал это со мной. Но заниматься своим ремеслом я больше не мог.

— И знаешь, что интересно? — добавил Эрни через некоторое время. — Сначала я не придавал его словам особого значения, а теперь я их иногда вспоминаю, особенно после того, как снова его увидел. Он уже уходил по песку, но вдруг обернулся и бросил мне через плечо: "Но кто знает, Эрнегард, может быть, даже ты принесешь мне какую-то пользу"… любопытно, что именно он имел в виду?

— И куда мы едем? В Валлену?

— Нет, — отрезал Эрни, — там меня слишком многие знают. В Валлене нам делать нечего. Поедем в Айну — там мелкие князья передрались за власть, и хорошие учителя фехтования очень пригодятся.

Они наконец выбрались из оврага, по которому тащились полночи, и теперь огибали холмы, приближаясь к границе графства Ламорак. Прямо перед ними небо медленно начинало светлеть, а за спиной, если обернуться, на горизонте тянулся черный дым.

Но Эрни не оборачивался. Женевьева по-прежнему ехала в его седле, но некоторое время она поспала, свесив голову на шею лошади, и теперь выглядела чуть получше, даже опухоль на левой щеке немного спала, и глаз стал полностью открываться.

— Если коротко отрезать тебе волосы, то тебя еще года два можно будет принять за мальчика, — задумчиво сказал Эрни, — а там посмотрим. Ты будешь, скажем, моим племянником Кэри… Кэри де Брискан. Решено, так мы и будем тебя называть.

Женевьева наморщила нос.

— Какое противное имя Кэри.

— Зато правдоподобно, — слегка обиделся Эрнегард. — Имя Кэри у нас действительно было в роду. Де Ламорак, не спорю, звучит лучше, только думаю, что немногие в Круахане теперь будут его носить. Если вообще кто-то будет.

— Ты знаешь, что с моим отцом?

— Его увезли в столицу, — коротко ответил Эрни. — Связанным. Ты можешь только помолиться небу, чтобы оно даровало ему быструю смерть. И если хочешь остаться в живых — тебя зовут Кэри, и ты племянник и ученик старого фехтовальщика, которому нет дела до круаханских интриг. А ну подними нос, несносный мальчишка, и не вздумай тут разводить сопли! Если нам повезет, и мы к вечеру доберемся до айньского тракта…

Но им не повезло. Дорога поворачивала между холмами и разделялась на два рукава, один шел вдоль границ графства, а второй продолжал тянуться на восток, к широкой дороге, откуда было два дня пути от границ с Айной. И как раз на развилку выехал целый отряд в темно-красных мундирах, человек двадцать. Эрни только застонал про себя, быстро их пересчитав.

— Смотрите, — сказал один из гвардейцев, — а ведь белоглазый был прав, когда посылал нас проверить границы. Девчонку-то не загрызли собаки, как мы думали.

— Выходит, старикашка прикончил псину и вытащил девчонку?

— Один хрен, как там у них получилось, — заметил еще один. — Главное, что нам перепадет куча денег.

Эрни быстро перекинул Женевьеву в седло другой лошади, так что она даже не успела что-либо сообразить, стащил одну из своих шпаг вместе с перевязью и сунул ей в руки.

— Скачи! — прошипел он. — Я уже достаточно многому успел тебя научить. Остальное доучишь сама. Вперед!

— Нет, я…

— Скачи, а то убью!

Эрни с силой хлопнул лошадь и громко свистнул, и она понеслась галопом в сторону, А сам он развернулся наперерез отряду. Двое пытались рвануться в погоню за лошадью Женевьевы, но он быстро догнал их. Он немного пожалел об отсутствии второй шпаги, но делать нечего — зато оба метательных кинжала были при нем. Гвардейцы опомнились только тогда, когда трое их товарищей уже волочились за лошадьми, запутавшись ногами в стремени. Вначале пелена гнева и мести застлала их глаза. а потом уже было поздно — второй конь унес легкого всадника уже слишком далеко.

Женевьева летела, прижавшись к шее лошади. Она умела и любила носиться во весь опор, но сейчас она выжимала последнюю скорость, оскалив зубы и стиснув поводья. Шпага Эрни, перекинутая на перевязи через шею, колотила ее по спине. Ветер свистел в лицо, выбивая слезы из глаз, и они текли по шекам вместе с кровью из подсохших было царапин.

Это были ее единственные поминки по Эрнегарду. Она не оборачивалась, и в этом было ее счастье, потому что если бы она могла обернуться — то увидела бы неподвижно лежащую на дороге фигуру и двенадцать из двадцати гвардейцев, стоящих вокруг нее.

Беспощадных невозможно было победить на шпагах. Поэтому в него выстрелили четыре раза из мушкета в упор.

К утру она загнала лошадь, обрезала кинжалом, найденным в седельной сумке, волосы как могла — теперь они торчали в разные стороны, и она действительно стала напоминать взъерошенного мальчишку-подростка. В той же сумке она обнаружила относительно новый камзол и штаны — они могли принадлежать или пажу, или курьеру — и не сильно толстый кошелек, но все-таки монет в нем хватило, чтобы заплатить жителям ближней деревни за очередную лошадь ровно столько, чтобы они привели ее быстро и не стали ни о чем расспрашивать.

Деревенские не стали рассказывать прискакавшим позже гвардейцам про странного парнишку с большим кровоподтеком на скуле. Они здраво рассудили, что распросы и дознавания будут весьма пристрастными. А так — ничего не видели, ничего не знаем.

Ну а старого князя Ваан Эггена, проезжавшего со свитой по айньскому тракту, гвардейцы уже просто не догнали — у того были слишком хорошие лошади, да в общем и сложно было представить, что один из многочисленных мелких князей Айны что-либо знает об этом деле. Хотя именно в его отряде в сторону границы уже второй день скакал щуплый рыжий мальчишка со звонким голосом, от которого Эгген сначала презрительно отмахнулся, а потом приказал дать ему лошадь и новый плащ, после того как тот пять раз подряд одним и тем же приемом выбил шпагу у его отборных телохранителей.

Ваан Эгген с пяти лет познал тонкое искусство борьбы за каждый клочок земли, исключительно ценной в айнских болотах. Когда твое княжество заканчивается почти прямо за стенами твоего замка, невольно приложишь все усилия к тому, чтобы лучшие фехтовальщики служили именно у тебя, а не у соседей. Глядя в напряженную спину с тонкими лопатками и торчащие из-под шляпы рыжие кудри, он смутно чувствовал, что это какая-то темная история, но особого выбора у него не было.

— И что же ты теперь хочешь от меня, Гримур? — спросил человек с абсолютно белыми волосами, подливая горячее вино в два бокала. Тот, кого мы уже некоторое время знали как Хэрда и Скильвинга, сидел напротив, опустив голову и мрачно разглядывал свои изорванные сапоги.

— Ты ведь надолго обосновался в Айне, Хейми?

— Полагаю, навсегда, насколько возможно это слово.

— Стражу легче всего там, где нет никакой стабильности?

Хейми легко улыбнулся.

— Вот увидишь, Лер — всего лет через двести эта страна станет воплощением стабильности и покоя. Здесь ничего не будет происходить, кроме нового урожая яблок и изобретения новых способов получать наслаждение.

Скильвинг нахмурился.

— Тебе, конечно, виднее — это ты ведь у нас провидишь будущее.

— Я всего лишь пытаюсь угадать, — мягко возразил Хейми. — А что собираешься делать ты, Хэрд? Почему ты не взял ее с собой, раз тебя так заботит ее будущее?

— Она не сможет быть со мной и не быть в Ордене, — так же мрачно отозвался Скильвинг. — А в Орден все должны приходить добровольно.

— По-моему, ты усложняешь. Она же дочь Элейны.

— Мы не крестоносцы, чтобы отбирать по рождению.

— И поэтому теперь ты тоже собираешься жить в Айне, чтобы за ней приглядывать?

— Не беспокойся, на твой дом я не претендую. Я знаю, что у меня тяжелый характер, и со мной не уживешься. Я только прошу тебя, Хейми — если иногда мне придется уезжать… Обещай, что будешь тогда выполнять мою роль.

Хейми некоторое время молчал, тщательно набивая длинную трубку, и внимательно глядя на сгорбившегося Скильвинга темно-синими глазами.

— Скажи откровенно, Великий Магистр — ты так заботишься о ней потому, что она дочь Элейны или потому, что она и твоя дочь?

— Не знаю, — тихо сказал тот. — Я очень много об этом думал, Хейми. Но, к сожалению, я не могу сказать ничего определенного. Она очень похожа на этого круаханского графа. Ни у кого из тех, кто видел их рядом, не возникло бы никакого сомнения, что это близкие родственники.

Он прошелся по комнате, вдоль огромного шкафа с бесконечными рядами толстых книг, до двери, выходящей на маленький балкон, весь уставленный цветочными горшками.

— Но ты знаешь, у Ронана в семье были точно такие же рыжие волосы и серые глаза. У его отца, и они в общем тоже очень похожи. А что касается меня… — он прошелся в обратном порядке, — у Элейны почти не было магических наклонностей. Так, кое-что простое она умела, но не более того, как и Ронан, впрочем. У Женевьевы они есть. Ну а что касается характера… тут она может быть дочерью любого из нас. Правда, мои шансы в любом случае невелики…

Хейми хмыкнул, глядя на шагающего туда-сюда Магистра.

— Ты прости меня, конечно, — сказал он, — тебе может показаться, что я задаю бестактные вопросы, но помимо внешнего сходства, существуют и другие возможности определить отцовство. Например, отсчитать некоторое количество месяцев от дня рождения….

Скильвинг посмотрел на него в упор.

— Прекрасно, — сказал он, — два хранителя самых сокровенных знаний из кожи вон лезут, пытаясь разобраться в таком простом житейском вопросе. Тебе известно, что дети иногда рождаются раньше срока?

— Ну все-таки, — не особенно смутился Хейми, — если представить, что на этот раз все случилось точно в срок?

Скильвинг опустился напротив него в кресло и запустил пальцы в свои как всегда спутанные полуседые пряди, скрыв лицо.

— Тогда, досточтимый прорицатель, — почти прошептал он, — мои шансы резко возрастают.

Часть третья

Ташир. 2034 год.

Снова возвращаюсь к тому, чему лично был свидетелем и о чем могу писать смело, не делая поправок на фантазию рассказчиков.

Торстейн Кристиан Адальстейн.

Вечером очередного невыносимо жаркого таширского дня, когда на небе уже появилась узкая перевернутая луна, я стоял в карауле вместе с Жераром на северной стене крепости Альбы, прямо над главными воротами. С одной стороны, несение караула вместе с Жераром гарантировало, что ты не заснешь, с другой стороны, иногда он ухитрялся настолько надоесть чрезмерным присутствием собственной личности, что я невольно ловил себя на желании столкнуть его с крепостной стены и сказать, что он сорвался сам.

Тем более что сделать это было несложно — в тот момент он как раз лежал животом на широкой стене, болтая ногами, и старательно комментировал каждого торопливо въезжающего перед закатом в ворота крепости. В основном его комментарии касались всех воинов гарнизона и немногочисленных таширцев из клана Мерриди, которые после почетного обмена заложниками жили у нас в крепости.

Жерар был настоящим наказанием крепости Альба. В Эмайне он считался самым ленивым и никчемным из младших воинов, так что поговаривали о его ссылке в какое-нибудь забытое небесами место вроде Валора. Сделать мало-мальски приличную карьеру в Ордене он смог только при Гвендоре, который отличался абсолютным безразличием к субординации и достаточно размытыми понятиями о степени почтительности младших воинов. Кроме того, из всех нас словесные поединки с Жераром мог выиграть только он, да и то в общем благодаря тому, что последний был ему предан до безумия и в своих выходках никогда не переходил границы. Зато потом он с удовольствием отыгрывался на всех нас.

И вместе с тем именно Жерар был героем Рудниковой войны, которая шла полтора года и недавно закончилась хрупким перемирием. Поэтому приходилось только терпеть и скрипеть зубами.

— Смотри, Торстейн, — воскликнул в этот момент Жерар со своего наблюдательного поста, — привезли почту! Наконец-то мы узнаем хоть какие-то сплетни из большого мира. А то от наших собственных у меня уже изжога.

— Эй ты. — заорал он почтовому курьеру, размахивая руками со стены, — быстро иди сюда! Разве тебе не объясняли — все, что вносится в Альбу, должно сначала проходить проверку у ее достопочтенных караульных. Особенно вот та бутыль с вином, которую ты так нежно прижимаешь к животу под плащом.

От наглого напора Жерара все моментально терялись, хотя внешне он совсем не производил особого впечатления — довольно нескладный, с соломенными волосами, длинным печальным носом и невинными голубыми глазами чуть навыкате. Но если кто-то видел его в бою, с искаженным яростью лицом, то невольно начинал относиться к нему серьезно и даже с опаской.

— Ну посмотрим, — бормотал он, завладев не только бутылью, но и толстой пачкой писем и любовно их поглаживая. — Ты никогда не пробовал читать чужие письма, Торстейн? Совершенно увлекательное занятие, сравнимое разве что с подглядыванием в окна. Но в Альбе, увы, не за кем подглядывать, кроме старшего Мерриди и его толстой первой жены, а они используют одну и ту же позу каждую ночь.

— Господин караульный, — робко сказал курьер, переминаясь с ноги на ногу, — эти письма велено доставить лично в руки господину Гвендору.

— Вот я ему лично в руки и доставлю, — отмахнулся от него Жерар. — Сразу видно, что ты в Альбе никогда не был и не знаешь привычек господина Гвендора. Каждый день после заката он запирается в своей лаборатории и начинает варить золото. А для этого ему нужна печень горцев и кровь девственников. Печенью мы в последнем походе разжились достаточно, а вот с девственниками напряженно. Так что не рекомендую тебе к нему ходить — для него наука прежде всего, не пожалеет и собственных курьеров.

Он дико завращал глазами и потряс бутылью вина, проверяя, сколько там осталось.

Я мог только покачать головой, глядя на мгновенно побледневшее лицо курьера.

— Ты с ума сошел, Жерар. — сказал я, — ты что, осмелишься вскрыть эти письма?

— Торстейн, прелесть моя, — отозвался тот, — за что я просто обожаю летописцев, так это за точность выражений. Именно осмелюсь. Тебе ведь тоже интересно, правда? Тебе ведь тоже очень хочется узнать, что пишет нашему дорогому Гвендору наш не менее дорогой Великий Магистр? Представляешь — мы узнаем об этом первые! Мы будем носителями великой тайны до самого утра!

Он помахал письмом с личным гербом Ронана.

— Ползи отсюда, последний девственник, — сказал он курьеру. — Великие дела совершаются в гордом одиночестве. Торстейн не в счет — он настолько незврачный собеседник, что с ним я себя всегда чувствую одиноко.

Такая манера выражаться была у Жерара. Неудивительно, что у многих, не только у меня, часто возникало это нехорошее желание спихнуть его с крепостной стены, о котором я писал выше.

— А ты не боишься, что Гвендор отправит тебя обратно в Эмайну за твои выходки? Он ведь один раз уже грозился это сделать.

— Гвендор? Да я же его единственная отрада, свет его очей и услаждение его слуха. Что он будет делать без меня со всеми балбесами вроде вас?

Жерар ничуть не смущаясь, надломил печать, сделал изрядный глоток из бутыли и стал читать вслух с завыванием, грубо пародируя интонации Ронана:

"Гвендору, командору Альбы, мой привет и пожелания удачи.

Я весьма доволен твоими успехами, как в переговорах с горцами, так и в продолжении опытов с золотом. Правда, мне кажется, что ты слишком настаиваешь на мире. Если эти таширцы так много требуют, неплохо было бы снова задать им неплохую трепку, как ты в прошлом году сделал на рудниковом перевале. Мир хорош таким, каким мы его продиктуем, не правда ли?

Впрочем, скоро у меня будет возможность все это обсудить с тобой лично. Через несколько дней я буду в Ташире и оттуда приеду к тебе в Альбу — подготовь все необходимое для встречи. Мне не терпится своими глазами посмотреть на твою лабораторию. Кстати, со мной приедет Лоциус. Он считает, что можно добиться получения более чистого золота и якобы нашел для этого какие-то старинные формулы. Помнишь, он ведь долгое время относился к тебе как к самозванцу, но все-таки ради блага Ордена смирил свою гордость. Меня это порадовало.

Молодежь в Эмайне зачитывается хроникой Торстейна о Рудниковой войне. Интересно, все так и было на самом деле, или он присочинил для красоты?

Да пребудет с тобой сила Креста.

Ронан"

Мы с Жераром посмотрели друг на друга.

— Неужели мы удостоимся высочайшего посещения… — прошептал тот, прижимая руки к груди. — Да еще и его судорожная светлость Лоциус… Нет, я не переживу этого мгновения.

— Ты сам прекрасно знаешь, что я ничего не придумываю в своих хрониках, — сказал я, думая о своем.

— О мой искренний, но недалекий друг, — отозвался Жерар, разваливаясь в кресле и закидывая ногу за ногу, — я давно тебе намекал, что если ты хочешь счастья Гвендору, тебе следовало бы слегка исказить факты. Ну намекнуть на его недостаточную доблесть, или наделить его каким-нибудь существенным недостатком. Например, пылкой страстью к таширскому коньяку или чрезмерным увлечением таширскими лошадьми. На худой конец, тебе ничего не стоило сделать главным героем меня.

— Прекрати городить ерунду, — сказал я раздраженно.

— А тебе не приходило в голову, что на страницах твоей хроники образ Гвендора получается какой-то слишком героический и явно затмевающий светлый лик самого Ронана? Нет, в следующей части это обязательно надо исправить и развенчать кумира молодежи. Иначе все это кончится плохо.

Он выудил из лежащей на столе пачки еще пару писем.

— Что тут дальше? От старейшины клана Гариде. От старейшины клана Заро. Нет, политическим интригами Гвендор пусть занимается сам. А вот это интересно, смотри.

Он показал мне небольшую записку с печатью в виде летящей чайки — гербом магистра Ньялля.

— Если даже древний Ньялль взялся за перо вместо весла — в мире что-то происходит. И опять лично Гвендору, как тебе это нравится.

На этот раз написано было орденской тайнописью, а Жерар в свое время беспощадно прогуливал занятия, поэтому он наморщил лоб и зашевелил губами:

— Тыр… быр… нехорошо так издеваться над людьми. А вдруг еще кто-то захочет прочитать? У Ньялля очень плохой почерк, надо ему попенять при случае.

Он кинул записку на стол и умоляюще посмотрел на меня.

"Интересующее вас лицо должно прибыть в Ташир дня через три-четыре. По крайней мере, они сели на корабль в Валлене.

Лоциус что-то замышляет. Будьте осторожны".

Я поднял глаза и посмотрел на извертевшегося в кресле Жерара.

— Мне кажется, что в ближайшее время нам предстоит отправиться в Ташир, — сказал я.

— Я всегда ценил истинные знания, — искренне сказал Жерар, делая очередной глоток из бутылки.

Мы сидели на балконе орденского дома в порту Ташира. Вернее, сидели Гвендор, Бэрд и я, а Жерар бродил вокруг, хватался за разные предметы, пытался как обычно высказываться по поводу происходящего, но у него это получалось довольно вяло. Как всегда в полдень, в Ташире стояла сильная жара, что не мешало огромной толпе, собравшейся в порту, таскать тюки, толкаться, торговаться и спорить до хрипоты. Ташир был странный город — порт и базар одновременно, и больше ничего. Дальше начинались пески и горы. Горы и служили источником того, что свозилось каждый день на рынок Ташира — в основном драгоценные камни, золото, ткани, пряности, добываемые и ревностно оберегаемые каждым из кланов.

Предполагалось, что мы проводим инспекцию перед прибытием мессира Ронана и магистра Лоциуса. На самом деле каждый из нас был занят своим собственным, далеким от этого делом. Бэрд сопровождал Гвендора, что считал своим главным занятием, ну и заодно присматривал одним глазом, как идет дело с доставкой и погрузкой на корабли орденского золота. Жерар всячески пытался заслужить прощение Гвендора, который подчеркнуто не обращал на него никакого внимания. Я пытался понять, что вообще происходит, и одновременно жестоко мучился от жары. А что на самом деле делал и о чем думал Гвендор — как всегда, до конца не знал никто. В принципе он вел неторопливую деловую беседу с Бэрдом о путях переправки и возможностях сбыта того самого знаменитого орденского золота — не очень чистого, но все-таки вполне пристойного металла, который получался в его лаборатории на рудниках. Все шло к тому, что орденское золото станет нарицательным понятием, и некоторые государства начнут плавить из него мелкую монету, чтобы поберечь более благородные металлы. Золота было много, так что мы даже купили этот дом в Ташире, чтобы он служил переправочным пунктом.

Гвендор не сильно изменился за эти два года, что мы провели на востоке. Лицо его, конечно, покрылось темным загаром, как у всех нас, но шрамы тоже потемнели и выделялись так же резко, и он так же улыбался одной половиной лица. К следу от мачты прибавился еще тонкий шрам на лбу и виске от кривого меча горцев, но его закрывали падающие на лоб волосы, в которых было еще совсем немного седых прядей. Сейчас он сидел у перил балкона и внимательно слушал низкий голос Бэрда, полузакрыв глаза, но я видел, что на самом деле он напряженно ждет чего-то. Жару он переносил совершенно спокойно — или опять-таки делал вид, но я успел неплохо изучить его за это время и понимал, что чем безмятежнее и отрешеннее выражение его лица, тем более собран и натянут он внутри.

Может быть, эта тревога была вызвана присутствием слишком большого количества чашников в порту? Ташир был единственным местом, где оба ордена невольно сталкивались вместе и ничего не могли с этим поделать. Если говорить правду, то чашников было еще больше, чем нас, потому что мы в основном держали за собой крепости в горах, и Ташир был для нас не более чем гаванью, а они вели бурную торговлю, не забираясь в горы. Мало какие купцы из Валлены и Эбры осмеливались плавать в Ташир без их сопровождения.

Поэтому синие камзолы с белыми плащами и темно-фиолетовые с зелеными часто натыкались друг на друга в толпе. Пока обходилось без серьезного кровопролития, но только пока. Вчера Жерар въехал кому-то в зубы рукоятью шпаги и поэтому сегодня находился под домашним арестом.

— Еще один корабль чашников, — сказал Жерар, внимательно глядя на причал. — Такое впечатление, что они собираются высадить здесь десант.

— Подозреваю, Ронан будет не сильно доволен, что его встречает такой эскорт, — пробормотал Бэрд.

— А что ты прикажешь мне делать? Издать боевой клич и ринуться в атаку? — Гвендор пожал плечами.

— О мой командор, я в смятении, — Жерар возвел глаза к небу, — не нахожу в вас беспощадной ярости к врагам нашего ордена.

— Интересно, в чем же именно заключается их враждебность? Не в том ли, что они надели плащи другого цвета?

— Только не пытайтесь говорить такие вещи никому, кроме нас, — сказал Жерар, глядя на Гвендора широко распахнутыми глазами. — Я человек широких взглядов, всем известный своим миролюбием и терпимостью, а эти двое ничего не поняли из-за своей тупости. Но если вы скажете такое магистрату, они самое лучшее решат, что у вас помутилось в голове, после того как вас по ней стукнули мачтой. Кстати, именно эти милые люди в красивых плащах другого цвета.

— Не стоит так сильно беспокоиться обо мне, Жерар, — протянул Гвендор, почти совсем прикрывая глаза. — В отличие от тебя, я довольно сносно разбираюсь в том, что, когда и кому следует говорить.

Жерар открыл рот, чтобы ответить — они довольно часто так препирались, причем оба находили в этом своеобразное удовольствие, но тут Жерар снова отвлекся, взглянув в сторону причалившего корабля чашников.

— О небеса, не могу поверить своему счастью! Неужели сама блистательная Рандалин удостоила Ташир своим присутствием?

Я вздрогнул, услышав это имя. Передо мной опять возникло лицо с приподнятой в оскале верхней губой и неуловимое движение, выбивающее шпагу у меня из рук. Наверно, я покраснел и мог надеяться только на то, что это можно списать на жару.

Она сходила в этот момент по перекинутым мосткам. Одетая в простой костюм своего ордена, без всяких знаков отличия, но мне показалось, что многие в порту остановились, невольно глядя на нее. Вроде ничего особенного не было в этой складной фигуре молодой женщины, но каждое ее движение было наполнено какой-то сжатой энергией, уверенностью и вызовом. Вызывающе ярко сверкали на солнце отросшие до плеч кудрявые волосы, вызывающе прямо смотрели серые блестящие глаза, вызывающе лежала рука на эфесе длинной шпаги в черных ножнах. Она обернулась, что-то бросив через плечо своим спутникам, в которых я узнал все тех же Джулиана и Санцио. К ним, правда, прибавился еще один, молодой мужчина небольшого роста, с мечтательно изогнутыми бровями и яркими губами. Так они и шли дальше, переговариваясь и, видимо перебрасываясь какими-то шутками, потому что на губах Рандалин появилась кривая ухмылка, а все трое периодически забегали вперед, размахивая руками и очевидно пытаясь перещеголять друг друга в искусстве веселить свою спутницу.

Все вместе они представляли весьма живописную картину — идущая посередине Рандалин, с ее неторопливыми, плавно перетекающими движениями и яркими кудрями, выбивающимися из-под узкополой шляпы с большой пряжкой; высокий мускулистый Джулиан, держащийся за ее плечом — ему очевидно доставляла удовольствие роль немногословного телохранителя; воодушевленный Санцио, чьи синие глаза не отрываясь следили за каждым ее движением. Не говоря уже про последнего, чьего имени я не знал, но кто явно выделялся из толпы меланхолическим выражением лица, излишним количеством кружев на костюме и лютней, которую он нес под мышкой.

— Эта девушка нигде не пропадет, — заметил Жерар, облокачиваясь на перила рядом со мной. — Двух любовников ей, видимо, было недостаточно, так она завела третьего.

— Ты так уверен в этом? — сказал я неожиданно для себя. — Можно подумать, что ты и к ней заглядывал в окна по твоей любимой привычке.

— Торстейн, сердце мое, — всплеснул руками Жерар, — попытка бить меня моим же оружием говорит о том, что тебе это все глубоко небезразлично. По крайней мере ты сам очевидно не прочь заглянуть к ней в окно. И это понятно — в отличие от усатой жены Мерриди она явно использует далеко не одну и ту же позу.

Я снова почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, и, спохватившись, взглянул на Гвендора. Тот по-прежнему сидел, опираясь о перила балкона, полузакрыв глаза и обернув к площади изуродованную сторону своего профиля. Его лицо показалось мне словно вырезанным из камня — ни один мускул на нем не дрогнул, и он почти даже не пошевелил губами, когда произнес:

— Меня поражает твоя осведомленность о внутренних делах вражеского ордена.

— Своих врагов надо знать в лицо и ниже, — ответил Жерар, не моргнув глазом. — К тому же, мой командор, я ведь так люблю сплетни.

— Тогда оставляю тебе возможность питаться ими, а я предпочитаю пойти пообедать, — сказал Гвендор, поднимаясь. В этот момент Рандалин как раз проходила под нашим балконом, и ветер донес до нас звонкий голос Санцио и ее хрипловатый смешок.

Я провожал ее глазами, пока они не завернули за угол. Теперь, оглядываясь назад на все события, я понимаю, что мой интерес к ней был интересом хрониста — человека, всегда старающегося отыскать в толпе знаменательную личность, которая может повлиять на ход истории. Она несомненно была такой личностью — невозможно было равнодушно относиться к ее гордо откинутой назад голове и постоянной усмешке, которую легко можно было бы счесть слегка презрительной. Жерар был, наверно, прав — этот сквозящий в каждом ее движении вызов был несомненно и чувственным вызовом. Она казалась воплощением женской уверенности в себе — хотя я нередко встречал и более красивых, и более молодых женщин. Наверно, именно это в ней меня и пугало больше всего, потому что весь мой опыт общения с женщинами ограничивался маленькой Мэй из портового трактира в Эмайне.

"Если когда-то судьба забросит вас в Валлену, что вряд ли, или в Ташир — я там теперь бываю даже чаще — буду рада побеседовать с вами".

Я не хотел ни думать, ни помнить об этой Рандалин — но перед моими глазами еще долго стояли рыжие волосы и слегка нахмуренные тонкие брови. Я еще не знал, готов ли откликнуться на ее приглашение — но весь вечер мне определенно было о чем поразмыслить.

И больше в общем-то в этот день ничего не произошло, если не считать двух незначительных событий, на одно из которых я вообще почти не обратил внимания, а второе показалось мне странным, но не особенно важным.

Когда мы входили в орденскую трапезную, Гвендор шел первым, продолжая свою беседу с Бэрдом. Как раз когда он вышел с темной лестницы на свет, ему навстречу попалась одна из племянниц командора Фарейры, накрывавшая на стол для почетных гостей. Она испуганно отшатнулась к стене, но, видимо, быстро сообразив, кто перед ней находится, склонилась в поклоне, хотя поднос с бокалами в ее руках заметно дрожал.

Гвендор обернулся на меня через плечо и горько усмехнулся, и меня поразило выражение бесконечной тоски, мелькнувшей в его глазах. Обычно женщины делились на две большие группы — одни испуганно шарахались от его лица, прятали глаза и старались поскорее ускользнуть. Вторые, наоборот, вились вокруг и сгорали от желания, касались его то рукой, то плечом, но в их интересе явно сквозил смешанный страх и преклонение перед титулом и воинскими подвигами новоиспеченного командора Альбы. Гвендор в свою очередь ко всем относился с вежливым равнодушием, и раньше я не замечал, чтобы его особенно трогало, когда женщины отводят глаза от его лица. Он вообще воспринимал свою новую половину лица абсолютно спокойно и даже с каким-то непонятным удовлетворением. Тем более меня удивила его неожиданная чувствительность.

Но я все еще думал о прошедшей под нашим балконом Рандалин, поэтому не придал этому большого значения.

Тем более меня потрясла картина, которую я увидел, войдя вечером в каминный зал. Он был абсолютно пуст — только в конце длинного дубового стола сидели Гвендор и таширский командор Фарейра, откинувшись на высокие спинки кресел.

Фарейра был одним из самых любопытных людей в нашем Ордене — его никогда не видели совершенно трезвым и довольно редко без ножа с вилкой в руках. Его объемная фигура с большим животом и торчащими вперед усами была заметна в любом окружении. При этом он был очень сильным магом — гораздо сильнее Ронана, но орденская карьера его совсем не интересовала. Командором Ташира он стал только потому, что никто другой не желал взваливать на себя это безнадежное бремя вечной войны, а Фарейре было все равно, где устраивать бесконечные пиршества. К тому же он испытывал неподдельную привязанность к таширскому коньяку десятилетней выдержки. К отделению Альбы в самостоятельное командорство и получению Гвендором командорского титула он также отнесся полностью равнодушно. Гвендора он уважал на первый взгляд довольно искренне, но они были слишком разными людьми — один был сдержанным до холодности, другой воплощал в себе нескрываемое удовольствие от простых радостей жизни. Поэтому увидеть их вдвоем, да еще за накрытым столом было довольно странно.

Фарейра ел и пил одновременно, размахивая руками. Тарелка Гвендора была почти пустой — такой же, как стоящие перед ним четыре бутылки, на одну больше чем у Фарейры. При этом последнему этого хватило, чтобы уже не говорить, а бормотать какие-то отрывки из своих историй, периодически громко запевать, а потом ронять голову на грудь. Лицо Гвендора оставалось таким же, как всегда, только глаза потемнели настолько, что зрачок почти не просматривался. Мне невольно стало не по себе, когда я сел напротив, и он поднял на меня этот остановившийся тяжелый взгляд.

— Вы что, все это выпили? — спросил я с ужасом, глядя на бутылки. — Зачем?

— У м-е-н-я сегодня особенный повод, — ответил Гвендор, не шевелясь в своем кресле. Он говорил абсолютно ровно, не запинаясь, но у меня возникало впечатление, что каждую букву он выговаривает по отдельности. — Я в-е-с-е-л-ю-с-ь.

— Какой повод? — спросил я потрясенно. Вот уже два с половиной года я проводил с Гвендором почти каждый день и привык считать, что уже достаточно хорошо его изучил, но сегодня он в очередной раз с легкостью продемонстрировал мне, что я абсолютно его не знаю.

— Вы счастливый человек, Торстейн, — сказал он без всякой связи.

— Именно это вы и отмечаете? — спросил я несколько язвительно. Как раз в этот момент Фарейра громко захрапел, так что конец моей фразы потерялся.

Но Гвендор меня в общем-то не слушал. Вообще у меня создалось впечатление, что он ведет абсолютно отдельный разговор.

— И я тоже счастливый человек, — продолжал он, не отрывая взгляда от мигающего огонька свечи. — Я должен быть очень рад и с-ч-а-с-т-л-и-в. Но почему-то нет.

— Чего нет?

— Теперь уже ничего нет, — сказал он. — Будете пить, Торстейн?

— Я не хочу, — ответил я. — Почему вы никогда ничего не рассказываете, Гвендор? У вас что-то случилось? Вы не считаете меня достойным это знать?

Тут Фарейра открыл один глаз, желто-зеленый и светящийся как у кота, и внимательно уставился на меня.

— По-моему, тут присутствуют абсолютно трезвые люди. Дори, или пусть он пьет, или мы его выгоним на хрен.

Я был настолько поражен этим "Дори", что невольно поднес к губам бокал с коньяком и поперхнулся.

— Каждый человек думает в первую очередь только о себе, — сказал Гвендор, продолжая свою отдельную тему. — И больше его ничто не заботит. Вот что печально.

Он наконец оторвался от созерцания свечи и медленно закрыл глаза. На его лице опять застыло то выражение тоски и смертельной усталости, которое так поразило меня днем.

— Все мы эгоисты, Торстейн, — сказал он. — И я эгоист в первую очередь. Я никогда не считал себя таким. Но я один из самых больших эгоистов, которые ходят по этой земле.

— По этому поводу вы и пьете? — спросил я, тщетно пытаясь избавиться от привкуса таширского коньяка в горле.

— В общем да, — признался Гвендор. — Это тоже поступок эгоиста. Я думал, что поможет. Но не помогает. Так что больше я не буду.

Я смотрел на него, мало что понимая. Но за эти годы я прекрасно уяснил для себя — если Гвендор не хочет что-то рассказывать, вытянуть это из него бесполезно. Я невольно подумал о том, что не завидую людям Моргана, если они хотели что-то узнать от него в Рудрайге — вот, наверно, намучились попусту. Даже таширское пойло производило на него какое-то противоположное действие — он стал еще более замкнутым, чем обычно.

— Вот за что не люблю орденских писак, — снова неожиданно громко заявил Фарейра. — Приходят, лезут в душу в надежде собрать материал для своего бумагомарания. А потом глядишь — в следующей хронике ты говоришь и делаешь такое, о чем никогда даже не думал.

Он сделал попытку заснуть и долго ерзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее.

— Шел бы ты отсюда, — сказал он наконец. — Не мешай людям разговаривать.

Я мог поклясться, что когда я вошел, в зале царило полное молчание, но возражать Фарейре было настолько же смело и глупо, как самому Ронану. Поэтому я поднялся.

— Спокойной ночи, — громко сказал я, очень жалея, что не могу овладеть некоторыми интонациями Жерара. Но эти двое не обратили на меня никакого внимания — Фарейра шевелил губами во сне, видимо ведя ту самую увлекательную беседу, которую я грубо прервал своим появлением, а Гвендор застыл в кресле, положив руки на подлокотники. Когда я обернулся на пороге зала, он все так же сидел, не шевелясь, и его профиль на фоне мигающих желтых свечей показался мне совершенным, как на старинных монетах.

А на следующий день приехали Ронан и Лоциус, и появилось неожиданно столько дел, что было совершенно некогда думать о непонятных событиях прошедшего дня. Ближе к вечеру в кабинете Фарейры собралось совещание в узком кругу, на которое я был допущен как летописец и секретарь. А так кроме Ронана, Лоциуса, Фарейры и Гвендора никого не было. Фарейра то и дело прикладывался к большой кружке с пивом, снимая последствия прошлого вечера, пыхтел, отдувался и громко заявлял, что никогда больше не будет покупать коньяк у такого-то купца. Гвендор был таким же собранным и спокойным, как всегда, и глаза его смотрели настолько ясно и прямо, что я невольно начал думать, что вчерашняя сцена мне просто приснилась. В любом случае, если он и страдал от похмелья — то заметить это было невозможно, как впрочем и любые другие проявления его чувств и ощущений.

Тем более что Ронан был погружен в какие-то постоянные мысли, мало что замечал вокруг и был слегка рассеян, так что даже не стал укорять Фарейру за его бесконечные возлияния. Он сидел в кресле у камина и вместо того, чтобы просматривать лежащие перед ним бумаги, то и дело принимался скручивать их в трубочку, а потом торопливо разглаживать.

Лоциус в кресло даже не сел, а расхаживал по кабинету туда-сюда. Мне показалось, что его судорога стала еще сильнее, хотя в остальном он выглядел как всегда — безупречно одетый, волосы тщательно уложены, и еле различимый тонкий запах духов исходил от его кружевного воротника. Он подчеркнуто изящно раскланялся с Гвендором, и я ничего не мог прочитать в его прозрачных глазах, как ни старался.

Разговор никто не начинал — все вопросительно посматривали на Ронана и слушали бесконечные рассказы Фарейры о его тяжбах с купцами, которые все жулики и стяжатели. Лоциус мягко улыбался своей самой опасной улыбкой, а Гвендор хранил обычное сдержанное молчание.

Наконец Ронан оторвался от бумаг, небрежно швырнув их на стол.

— Ладно, мессиры. — сказал он, — делами командорств мы займемся потом. Сейчас у нас самый важный вопрос — орденское золото, потому что от него слишком многое зависит. Мы очень благодарны тебе, — он посмотрел на Гвендора. — за все, что ты сделал для Ордена. Но сейчас у нас есть шанс сделать еще больше. То золото, которое поступает с наших рудников сейчас, годится только на мелкую монету для айнских князьков. А если бы мы смогли выплавлять настоящее золото — благородный металл, достойный украшать властителей Валлены и Эбры, Орден смог бы по-настоящему управлять миром.

Его глаза загорелись, когда он произносил эти слова — видимо, он уже представлял армаду орденских кораблей, пересекающих Внутренний Океан, и склоняющихся в поклоне перед ним султана Эбры и герцога Валлены. Я невольно взглянул на Гвендора — тот чуть заметно пожал плечами.

— Магистрат изучил те формулы, которые ты используешь в своей лаборатории для выплавки золота, — продолжал Ронан, — и в общем все признали, что это единственно возможный путь, и что пока нам не найти другого. Но Лоциус недавно вернулся из айнских библиотек, и он утверждает, что есть еще одна формула, которая позволит значительно улучшить качество золота. Расскажи об этом подробнее, Лоциус.

— Чем рассказывать, мессир, я предпочел бы попробовать на практике, — отозвался Лоциус, поворачиваясь на каблуках. — Если господин Гвендор будет любезен настолько, что пустит нас в свою неприкосновенную лабораторию.

Гвендор как раз раскуривал короткую трубку и, казалось, был полностью поглощен выдуванием первых колец дыма. Он медленно вытащил мундштук изо рта и произнес, ни на кого особенно не глядя:

— Пока я не буду досконально знать, что именно вы собираетесь там делать, моя лаборатория останется для вас запертой.

— Лоциус! Гвендор! — воскликнул Ронан, подаваясь вперед. Он все-таки не вскочил на ноги, хотя был близок к тому. — Не забывайте, что речь идет о благе Ордена, а не о ваших взаимоотношениях!

— О мессир, — Лоциус низко поклонился, прижав обе руки к груди, — если бы я не стремился к благу Ордена, разве я приехал бы сюда? Я построил бы в Айне собственную лабораторию, привез бы туда образец руды и сделал бы свое золото, а потом предъявил бы его магистрату. Однако я отправился в Ташир, надеясь на помощь и сотрудничество со стороны господина Гвендора и полагая, что он в такой же степени, как и я, увлечен благом Ордена. Значит ли это, что я заблуждался?

— Покажите мне ваши формулы, — невозмутимо сказал Гвендор, не меняя выражения лица, — и я поверю в вашу увлеченность благом Ордена.

— Если я правильно вас понял, командор Альбы, — сказал Лоциус, дернув плечом, — пока что вы сомневаетесь в том, что руководит моим поступками?

Гвендор опять пожал плечами, ничего не ответив.

Судорога снова скрутила лицо Лоциуса, исказив его на мгновение до неузнаваемости, так что он был даже вынужден схватиться рукой за сведенное левое плечо. Некоторое время он тяжело дышал, пережидая приступ, но когда вновь заговорил, голос его звучал еще более сладостно, чем всегда.

— Мессир. — сказал он, — только ваше присутствие удержало меня от желания вызвать господина Гвендора на поединок, потому что он только что нанес мне самое страшное оскорбление, которое только возможно. Не говорит ли тот факт, что он произнес его с такой легкостью, о его абсолютном незнании орденских правил и обычаев?

Я слегка побледнел, закусив кончик пера. Действительно, единственная причина, по которой разрешались поединки, это если кто-то обвинял другого в пренебрежении к благу Ордена. Правда, поединок между членами магистрата — случай совершенно неслыханный, описываемый только в древней истории.

Гвендор не повел даже бровью.

— Мне кажется, что постоянные подозрения в мой адрес — достаточная причина сомневаться если не в вашем стремлении к благу Ордена, то по крайней мере в вашем здравом рассудке.

— Прекратите оба! — крикнул Ронан, поднявшись наконец с кресла.

Некоторое время в кабинете стояла тишина — Лоциус, слегка пригнувшись, не сводил глаз с равнодушного Гвендора, опустившего веки и казалось, ничего не видящего, кроме кончика своей трубки. Ее мерное посапывание и было несколько мгновений единственным звуком.

Наконец молчание нарушил Фарейра, который шумно вздохнул и заворочался в кресле. Было видно, что его рука сама тянется в направлении стоящего на столе бочонка, чтобы наполнить опустевшую пивную кружку, но под огненным взглядом Ронана он не решался это сделать.

— В конце концов, — сказал он, — если Дори… в смысле командор Альбы настаивает на том, чтобы увидеть эти формулы, то почему бы не показать их ему? Подумаешь, секрет какой. Я-то в этом ничего не понимаю, скажу сразу, так что давайте на них быстренько посмотрим и пойдем к столу. В честь вашего приезда, мессир, — добавил он поспешно.

Лоциус перевел свои прозрачные глаза на Фарейру — но того было сложно смутить, тем более что в этот момент он явно страдал одновременно от голода и жажды. К тому же силой он немного уступал Лоциусу.

Ронан величественно сел и милостиво улыбнулся Фарейре.

— Просьба командоров Ташира и Альбы представляется мне вполне обоснованной, — сказал он. — Поэтому я присоединяюсь к ней и в свою очередь прошу вас, Лоциус, не отказать мне.

Лоциус вновь стал воплощением изысканной вежливости.

— Я убежден, мессиры, — сказал он, — что только полное согласие наших действий послужит процветанию Ордена. Покорнейше прошу господина Гвендора простить мою вспышку, которая, впрочем, была вызвана только стремлением поскорее приступить к опытам, — Гвендор наклонил голову, но ничего не сказал, — а также предлагаю вам, мессир, и господам командорам ознакомиться с результатами моих исследований.

Он вытащил из-за обшлага свернутый в трубочку пергамент и с поклоном протянул его Фарейре, намеренно игнорируя Гвендора.

Фарейра, впрочем, даже не стал его открывать, а сразу ткнул им Гвендора в плечо.

— Сдалась вам эта алхимия, — пробормотал он довольно громко. — Второй час уже обед остывает.

Гвендор неторопливо развернул свиток и на некоторое время погрузился в его изучение. Пару раз он вытаскивал изо рта мундштук и в задумчивости грыз его. Брови его медленно сдвигались, начиная чем-то напоминать Ронана. Шрамы на правой щеке стали, казалось, чуть-чуть пульсировать, как всегда бывало во время упорной работы мысли.

Наконец он положил свиток на стол перед собой и даже слегка отодвинул, будто не желая к нему больше прикасаться.

— Мессир, — сказал он, поднимаясь с кресла, — в эти формулы включены заклинания из Черной книги. Это темное колдовство с непонятной мне целью.

— Это ложь, — немедленно отозвался Лоциус.

— Я не буду проводить такие опыты в своей лаборатории.

— Она не твоя, командор Альбы, она принадлежит Ордену!

— Решать вам, мессир, — наклонил голову Гвендор. Но я в этом участвовать не буду. И как один из членов магистрата настаиваю на созыве Большого совета.

Ронан тоже поднялся. Из сидящих на своем месте остался только Фарейра, да и то потому, что ему было довольно тяжело быстро вскочить на ноги из-за глубины излюбленного кресла и объемного живота. Я затаил дыхание, стараясь по возможности притвориться частью мебели. Я был уверен, что если бы Ронан знал, чем именно обернется разговор, он ни за что не позволил бы мне присутствовать.

— Да будет так, — мрачно сказал Ронан, поднимая два сжатых пальца — знак принятия окончательного решения. Все по очереди повторили его жест.

— Вот так всегда, — недовольно пробурчал Фарейра, пропуская всех вперед в дверях кабинета. — Вечно ухитряются испортить аппетит на этих совещаниях.

Погода в этот день также выдалась бурная — дул сильный ветер с моря, принесший неожиданные для Ташира плотные темные тучи. Но я был настолько счастлив, что жара хотя бы ненадолго стала более переносимой, что вечером отправился пройтись по берегу. Сидеть в орденской крепости мне не хотелось — Гвендор повытаскивал с полок библиотеки несколько самых толстых томов и закрылся в кабинете. Судя по пачке толстых свечей, которую он захватил из кладовой, ему предстояла веселая ночь. Жерар громко объявил, что если он не может дать по морде этому дерганому Лоциусу, то в качестве моральной компенсации он собирается набить ее паре-тройке круаханцев, буде таковые сыщутся в порту Ташира. А если не найдется круаханцев, то сойдут просто блондины со светлыми глазами. Он звал с собой и меня, но ночные развлечения в обществе Жерара были еще более утомительными, чем ночное несение караула. Бэрд угрюмо бродил по крепости, делая вид, что занимается какими-то важными хозяйственными делами. Но я был даже доволен своим внезапным одиночеством.

Сумерки надвинулись мгновенно, как это всегда бывает в Ташире, но стемнело еще не полностью. Я сидел на большом камне неподалеку от берега, как мог спрятавшись от ветра за скалой. Но все равно плащ хлопал у меня за спиной, как парус, и в ушах свистело. Волны мерно разбивались у моих ног, и я зачарованно смотрел на пену, то взлетающую на гребне, то с легким шипением расползающуюся по песку. В беспокойном ночном море было что-то такое завораживающее, что я глядел на волны не отрываясь, временно забыв про все тревоги, тайны и недосказанности. Это было замечательно — просто ни о чем не думать, даже если сапоги промокли от долетающих брызг, а ветер забрался под камзол и хватал меня за бока холодными пальцами.

Я даже не сразу заметил, что внизу, у самой кромки прибоя, по мелкой гальке идет человек. Он брел неверной походкой, слегка пошатываясь — видимо, камни скользили у него под сапогами. Волны, накатываясь, захлестывали его до пояса, но он двигался все так же вперед, словно не обращая на них никакого внимания. В Ташире в это время года очень жарко, но вода, даже у берегов, достаточно холодная, поэтому я невольно удивился такой странной манере купаться в одежде. Ветер и волны толкали его со всех сторон, но он упорно продолжал идти.

Я следил за ним глазами, пока не накатила очередная волна, особенно большая, и он не исчез. Несколько мгновений я бесполезно вглядывался в ночной сумрак — внизу больше никто не двигался. Только ветер и волны.

Было похоже, что судьба опять посылает мне какое-то испытание. Я сразу пожалел, что не остался в уютной освещенной крепости. Даже душный полумрак трактира и орущий над ухом полупьяный Жерар с его пронзительным голосом показались мне довольно сносным времяпрепровождением. Я встал и начал спускаться вниз, хватаясь руками за камни и иногда даже передвигаясь на четвереньках. Мои ладони моментально покрылись морской солью. Волны с каким-то мстительным удовольствием разбивались о мое лицо, затекая в уши и за шиворот.

Наконец я оказался на гальке внизу — там было менее скользко и даже можно было принять достаточно устойчивую позу, если бы не бьющий по ушам ветер и бесконечное количество холодной воды. Я беспомощно оглядывался, пока вода не отхлынула назад, и я не споткнулся на лежащее тело. Я вцепился в его плечи и потащил наверх, подскальзываясь на камнях. Теперь вода хлестала меня по спине, я ронял свою ношу на камни, несколько раз мы съезжали вниз вслед за тащущей нас волной. Где-то на половине пути наверх человек закашлялся и стал слабо цепляться руками за камни, выплевывая морскую воду.

Я не смог дотащить его до своей площадки, но нашел между скалами еще одну, ничуть не хуже, где и бросил ничком, а сам сел рядом на камни, хватая ртом воздух. Ободранные ладони горели огнем, и мне казалось, что всю кожу на лице стянуло от морской воды. Поэтому я даже не смог издать ни звука, когда моя ноша подняла голову, опираясь руками о гальку, и я увидел рыжие волосы незабываемого оттенка, на этот раз свисающие сосульками. Но даже прилипшие ко лбу и покрытые солью, они сохранили какой-то смутный отсвет, не узнать который было невозможно.

Мокрая с ног до головы, в разорванном о камни камзоле, с ссадиной на подбородке и следами морской соли на воротнике, на меня глядела Рандалин.

Сейчас она настолько не напоминала гордо прошедшую под нашим балконом женщину, что я даже не испытал никакой неловкости. Глаза ее казались огромными на неожиданно осунувшемся лице, и она смотрела на меня с каким-то лихорадочным выражением.

— Вы с ума сошли, что ли? — почти выкрикнул я наконец, когда обрел способность говорить. — Или это ваша манера купаться перед сном?

Она хотела ответить, но снова закашлялась и уткнулась лицом в гальку. Видимо, ноги ее не держали, поэтому я стащил совершенно мокрый и негнущийся от соли плащ, кое-как обернул ее плечи и потащил дальше, закинув одну ее руку себе на плечо. Она оказалась совсем не тяжелой, так что я без особого труда дотащил ее до маленького маяка на скалах, хотя она не больно-то мне помогала, бессильно загребая ногами по камням. На маяке мы оба получили то, на что я сильно надеялся — достаточное количество пресной воды, чтобы смыть соль, два относительно чистых, хоть и заштопанных плаща, и кружку подогретого отвара с какими-то плавающими в нем стеблями трав. Я жадно глотал его, надеясь с его помощью избавиться от соли во рту. Рандалин молча сидела на деревянной скамье, обхватив себя руками, и начинающие подсыхать волосы все так же свисали ей на лицо. Мне невольно захотелось схватить ее за плечи и встряхнуть, чтобы вывести из этого странного безучастного состояния.

— Зачем вы полезли на берег? — спросил я наконец. — В такую погоду это самоубийство.

Она усмехнулась уголком рта. Я увидел ее глаза прямо перед собой и с удивлением заметил, что они часто меняют цвет — вместо ясных светло-серых, какие я видел вчера в порту, они были зеленоватые, подернутые какой-то дымкой.

— Вас ведь зовут Торстейн? — спросила она не особенно в тему. — Вы хронист у крестоносцев?

— Счастлив, что вы меня запомнили, — сказал я. — Но был бы еще больше рад, если бы вы все-таки ответили на мой вопрос.

Все-таки до Жерара мне было далеко, хоть я и пытался у него кое-что перенять. Она даже не заметила иронии в моем голосе, а все разглядывала меня с ног до головы своими новыми зелеными глазами.

— А вас не будет мучить совесть за спасение человека из чужого Ордена? Думаю, вашему Великому Магистру пришлось бы более по душе, если бы вы столкнули меня подальше в волны.

— Я слышал о манере чашников никогда не отвечать ни на один вопрос, — заметил я, подливая себе еще отвара из маленького длинноносого чайника, — но теперь я на практике убедился, что это так и есть.

Мои колкости ее совсем не задевали — она обращала на них внимания не больше, чем на лужу, растекающуюся на полу от ее сапог.

— Я действительно хотела умереть, — произнесла она, и от ее хриплого негромкого голоса у меня по спине побежали мурашки.

— Зачем? — только и мог спросить я. Потом, осознав глупость вопроса, открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но слова не особенно находились. — И сейчас по-прежнему хотите?

— Нет, — коротко сказала Рандалин. — Когда шагаешь туда по своей воле, там слишком темно и страшно. Я больше не хочу.

Она снова обхватила себя руками за плечи, словно пытаясь согреться.

— У меня всякое было в жизни, — продолжала она, глядя в пол. — Меня убивали несколько раз, и много раз хотели со мной сделать такое, от чего любая женщина захотела бы утопиться. Я часто не знала, что со мной будет дальше и переживу ли я завтрашний день. Но я никогда особенно не боялась. И никогда не искала смерти.

Я молчал, глядя на опущенный передо мной затылок со спутанными волосами. Что я мог ей сказать? За последние два года я нередко видел сражения, я смотрел в глаза людям, которые хотели убить меня, и мне приходилось поэтому убивать самому. Но ни в битве, ни в лазарете после сражения я не слышал таких звуков боли, как те, что звучали сейчас в ее голосе.

— Вы знаете, Торстейн, что самое ужасное на свете? — спросила она, неожиданно вскидывая голову. — Когда пытаются причинить боль тебе, это можно перетерпеть. Но когда есть человек, который для тебя дороже жизни, и ты знаешь, что его мучают, терзают, рвут на части, и происходит это из-за тебя, по твоей вине… И вдобавок ты знаешь, что это случилось давно, что ничего не изменишь, что все слишком поздно, что смерть его была самой страшной, какой только можно себе представить… — она задохнулась, глаза ее были абсолютно сухими, но слова из горла выходили с тем же хрипом, похожим на сдавленное рыдание. — Что он умирал долго и перед смертью, наверно, проклинал мое имя, потому что если бы я не встала на его пути, то ничего этого не было бы…

— Не надо, — сказал я. — Не думайте об этом. Не говорите так, иначе можно сойти с ума.

— А я, наверно, и сошла с ума на какой-то момент, — уже спокойнее продолжала Рандалин. — Я узнала об этом сегодня. И сразу пошла на берег. Я не очень помнила, как иду. Волны меня сшибают с ног, а я улыбаюсь и глотаю воду, потому что мне хочется поскорей захлебнуться, чтобы все кончилось.

Я сел на скамью рядом с ней, обнял за плечи и крепко прижал к себе, словно пытаясь удержать. Теперь я не мог представить, что когда-то испытывал к ней чувство какого-то неловкого и смутного влечения. Наверно, такую нежность и привязанность я мог бы чувствовать к сестре, если бы она у меня была. Я не знал, что можно сделать, чтобы хотя бы на мгновение успокоилась ее боль — я физически ощущал, как она поселилась в ней, подобно туго свернутой пружине.

— А потом я вдруг поняла, что умирать страшно… — медленно произнесла Рандалин. Голос ее слегка спотыкался — видимо, она засыпала. — Не то чтобы больно — боль длится недолго. Но ты словно падаешь в какую-то темную бездну, и на дне тебя ждет что-то такое… нехорошее… теперь я понимаю, почему у нас в ордене отдельно просят за души самоубийц… Я никогда не думала, что я сама тоже…

— Забудьте об этом, — сказал я шепотом. — Не думайте ни о чем… хотя бы сейчас. Спите… Рандалин.

Ее голова клонилась все ниже, и я поспешно подвинулся, уложив ее на скамье и подсунув под голову свой плащ. Вторым сухим плащом я накрыл ее сверху, явственно ощутив запах соли и водорослей, которым пропитались ее волосы.

Неожиданно тень знакомой кривой усмешки вернулась на ее губы, и она прошептала, уже соскальзывая в сон:

— Вы напрасно пользуетесь сонными заклинаниями, Торстейн. Они на меня не действуют…

Под утро на маяк вломился Джулиан — видимо, неразлучная троица разыскивала свое сокровище по всем окрестностям. Увидев меня сидящим у стола в обществе догорающей свечи и остывшего чайника, а Рандалин свернувшейся клубочком на скамье, он распахнул глаза, выскочил за дверь и оглушительно засвистел. Через несколько минут в дверь ворвались уже все трое, причем у Джулиана шпага была выдвинута из ножен наполовину, а Санцио размахивал уже обнаженным клинком.

— Я тебя проткну насквозь! — заорал он с порога.

— Если не хочешь ее разбудить, говори потише, — сказал я сквозь зубы, рассматривая их с неприязнью. Все они были слишком жизнерадостны и полны лучезарной надежды для этой комнаты, под стропилами которой темным комком еще висела боль.

— Что ты с ней сделал? — угрюмо спросил Джулиан, стараясь говорить если не шепотом, то по крайней мере без лишних воплей. Поскольку шепот и обнаженная шпага сочетаются довольно плохо, он временно оставил свои попытки приставить ее к моему горлу.

— Я ее вытащил из воды, — ответил я. — А вот где были вы все в это время, непонятно.

— Какой воды? Что она могла там делать? Ты, наверно, сам ее туда столкнул, мерзавец! — надрывался Санцио. Джулиан обхватил его сзади одной рукой за горло, чтобы немного оттащить в сторону и слегка придушить его звучный голос трубадура и герольда.

Третий, тот же невысокий юноша с изогнутыми бровями, вел себя заметно тише прочих. Он наклонился, внимательно рассматривая лежащие на полу насквозь мокрые сапоги Рандалин. При этом я с немалым удивлением заметил, что брови и ресницы у него накрашены.

— Она что, была на берегу? — спросил он скорее не у меня, а просто размышляя вслух. — В такую бурю? Зачем?

— Спросите у нее сами, когда проснется.

— Люк, да что вы с ним беседуете! Пырните его кинжалом, или я сам это сделаю!

Изящный Люк покачал головой.

— Я ее предупреждал, что не надо разговаривать с этим белоглазым. Но он, видите ли, сказал ей что-то такое, от чего она вся взметнулась, и пошла с ним одна, без охраны. И вот вам результат.

— Она говорила с Лоциусом? — спросил я недоуменно.

— Наверно, в вашем Ордене его зовут так. А я его знал под другим именем, и при дворе первого министра в Круахане, — легкая тень набежала при этом на тонко разрисованное лицо Люка, и сразу стало заметно, что он пользуется румянами и пудрой. — Я так полагаю, что вы спасли ей жизнь, сударь, не имею чести знать вашего имени.

— Торстейн Адальстейн, — сказал я, невольно приподнимаясь.

— Какая может быть честь узнать имя крестоносца, — грубо сказал Джулиан. Они с Санцио продолжали смотреть на меня с плохо скрываемой враждебностью, Видимо, сама мысль о том, что я трогал своими отвратительными руками их обожаемую Рандалин, глубоко им претила.

— Я, по счастью, к обоим Орденам имею мало отношения, — продолжил Люк, изящно взмахнув рукой. — Поэтому могу позволить себе роскошь быть беспристрастным и просто поблагодарить вас, сударь.

— Вы не чашник? — удивился я. — Тогда что вы у них делаете?

— Ну, мы с… хм, Рандалин были знакомы прежде. Вообще я просто живу в ее валленском доме. А в Ташир я поехал за вдохновением. Я актер в театре его светлости герцога Мануэля. И еще пишу песни. Говорят, что неплохие, — добавил он без ложной скромности. — Вы разве не видели меня на сцене?

— К сожалению, нет, — сказал я, продолжая с интересом его разглядывать. — Я никогда не был в Валлене.

— Клянусь небом, вы многое потеряли, — произнес Люк с легким разочарованием. — Я вас приглашаю.

— Люк, прекрати разводить свои церемонии! — рявкнул Джулиан, решив наконец взять дело в свои руки. — Санцио, приведи лошадей, мы сейчас уезжаем!

— Сам приводи, — огрызнулся Санцио. — Почему это именно ты должен быть первым, кого она увидит, когда проснется?

— Я бы с удовольствием никого из вас не видела, — раздался неожиданно голос Рандалин. Она уже приподнялась на скамье, опираясь о нее локтем. — Кроме разве что Люка — он единственный разумный человек.

Она медленно встала на ноги, стряхнув мой плащ, долго рассматривала безнадежно мокрые сапоги, потом махнула рукой и потуже затянула пряжку широкого ремня, отбросила назад и пальцами пригладила растрепанные и кое-где склеившиеся волосы. Если не считать явного беспорядка в одежде и прическе, в целом она выглядела почти прежней — такое же упрямо-надменное выражение на лице, немного выпяченная вперед нижняя губа, чуть сдвинутые брови. Глаза ее снова стали серыми, но в их глубине по-прежнему была та же боль, которую я видел ночью, только она пинками загнала ее внутрь себя и глубоко спрятала, свернув в тугой узел. Когда наши глаза встретились, она чуть заметно кивнула.

— Ты уже нашел свое вдохновение в Ташире, Люк? — спросила она, намеренно игнорируя суетившихся вокруг нее Джулиана и Санцио.

— Ну в принципе… — протянул тот. — В общем-то… Мне кажется, что здешний климат ему не очень способствует. Но луна здесь очень красивая. Когда мы вернемся, я напишу о ней поэму.

— Хорошо, — сказала Рандалин, встряхивая плащ и перебрасывая его через руку, — потому что мы сегодня уезжаем в Валлену.

— Но мадонна! — шепотом закричал Санцио, наклоняясь к ее плечу. — У нас еще не подписан торговый договор с двумя кланами! Завтра приплывают несколько кораблей из Эбры!

— Обойдутся без меня, — отрезала Рандалин. — А ты оставайся, если считаешь нужным.

Мы одновременно вышли из дверей маяка. Буря почти улеглась, и волны внизу шумели уже не так опасно, как вчера вечером — просто с легким успокаивающим шипением ложились на камни.

Неожиданно для самого себя я придержал стремя и подал руку Рандалин, подсаживая ее в седло. Остальные настолько оторопели от моей наглости, что не успели вмешаться.

— Мой друг Гвендор сказал мне один раз, а он хорошо понимает в том, о чем говорил: "Если ты испытал сильную боль, ты станешь чувствовать страдания других. Если ты испытал слишком сильную боль, ты можешь захотеть причинить ее другим. А если ты испытал боль, которую невозможно вынести, ты начнешь понимать, как устроен этот мир".

Она внимательно смотрела мне в лицо, наклонившись с седла.

— Прощайте, Торстейн. Не зову вас в Валлену — но если вдруг вы приедете, я буду рада.

— Не ходите больше одна на берег моря, Рандалин, — попросил я, проглотив какой-то странный комок в горле.

Она подняла руку, словно хотела коснуться моих волос, но задержала ее в воздухе.

— Друзья зовут меня Рэнди, — сказала она и ударила коня по бокам босыми ногами.

Я смотрел им вслед, пока мог различать четырех быстро несущихся по каменистой дороге лошадей. Потом повернулся и медленно побрел к орденской крепости. Ночь заканчивалась, и знаменитая таширская луна висела уже совсем низко над горизонтом, почти касаясь воды своими длинными рогами. С другой стороны небо медленно светлело. Крепость мирно спала, настолько безмятежно, что я казалось, мог расслышать дружное сонное дыхание всех видящих последний предрассветный сон. Только в окне кабинета Гвендора по-прежнему был виден желтоватый отблеск многочисленных мигающих свечей.

Я стоял на маленькой площади, задрав голову. Мне не надо было подниматься к нему в кабинет, чтобы легко представить, как он сидит, подперев голову обеими руками, над фолиантом с растрепанными страницами, вглядываясь в мелкие наклонные буквы, давно уже пляшущие перед глазами. И так же свободно я мог представить Рандалин, с закушенной губой поднимающуюся по трапу своего корабля, чтобы встретить рассвет уже в море. У меня было какое-то странное ощущение неправильности происходящего, и мне казалось, что вот-вот я должен догадаться о чем-то очень важном, но оно упорно ускользало от меня вместе с отступающей ночью. К тому же глаза мои давно слипались, и сознание балансировало на краю сна. Поэтому я решил, что попробую разгадать все загадки днем, когда высплюсь, махнул рукой и пошел спать.

А на следующий день началась подготовка к Большому Совету, и мне стало сразу некогда думать о посторонних вещах.

Большой Совет созывался довольно редко и требовал присутствия всех командоров и большинства старших магистров. Обычно он проводился в Эмайне, но в виду неотложности обстоятельств его решили провести в Ташире. Больше всего меня удивило то, что на моей памяти никогда никуда не уезжавший из Эмайны Ньялль тоже согласился приехать. За день до него прибыли командор Эбры Брагин и айньский командор Хада. Остальные и так уже были на месте.

За все эти дни я едва перемолвился с Гвендором несколькими словами — он все время безвылазно проводил то в библиотеке, то в кабинете Фарейры, причем выбор книг, которые он бесконечно читал, был более чем странным — все они касались древней, доорденской истории. На его лице застыло какое-то отсутствующее выражение, которое мешало мне поговорить с ним о всех произошедших недавно событиях. Теперь он сидел на положенном ему месте за длинным столом Большого Совета, выпрямившись и положив руки на подлокотники кресла. Он казался удивительно сосредоточенным, словно ему предстоял какой-то серьезный экзамен. Более тщательно, чем обычно, причесанные волосы были откинуты назад, открывая удивительно высокий лоб, и шрамы смотрелись еще более уродливо, чем всегда, на этом ясном спокойном лице.

Рядом с ним вертелся в кресле и вздыхал Фарейра — видимо, он думал о том, как пережить более трех часов совещания без пристойной закуски и выпивки. Его вьющаяся проволокой борода торчала вперед настолько воинственно, что никто даже не решался с ним заговаривать.

Ньялль, казалось, мирно дремал, уронив голову на грудь. Сидевший напротив него Хада тоже прикрыл глаза тяжелыми веками, но все четко видели проступавший у него на лбу третий глаз. Брагин был погружен в какой-то длинный свиток, развернутый на коленях, периодически помахивая в воздухе загнутым пером.

Оставались Лоциус и Ронан, которые пришли одновременно и сели, не глядя друг на друга. Кроме всех вышеперечисленных, в зале сидело несколько наблюдателей из числа старших магистров — они то и дело обеспокоенно переглядывались, ну и я как бессменный летописец. Правда, за скрывавшей дверь портьерой время от времени мелькал горящий голубой глаз, который мог принадлежать только Жерару.

Выражение лица Ронана мне совсем не нравилось. Он то хмурился, так что его густые брови сходились в одну черту, и пытался пальцами согнуть витой командорский жезл, лежащий перед ним на столе, то внезапно вскидывал голову, старательно изображая полную безмятежность.

— Приветствую всех вас на Большом совете, мессиры, — сказал он наконец, понимая, что дольше медлить было бы странно. — Совет был созван по просьбе командора Альбы, который обвиняет командора Круахана в использовании запрещенного колдовства.

— Не совсем так, — раздался низкий голос Гвендора. и все невольно вздрогнули, — просто командор Круахана хотел применить в моей лаборатории заклинания из Черной книги. Мне непонятен их смысл.

Лоциус передернул плечами, но ничего не сказал.

— Разве Черная книга существует? — протянул Брагин. — Мне всегда казалось, что это просто красивая выдумка. Или кто-то из вас видел ее, мессиры?

Все промолчали. Лоциус положил ногу на ногу и лучезарно улыбнулся.

— Я не знаю, есть ли Черная книга на самом деле, — сказал наконец Гвендор, — или это просто обозначение любого злого колдовства. Но в таширской библиотеке я прочитал все старинные хроники, какие только мог найти. В них гораздо чаще, чем в наше время, говорится о таких вещах. Там пишут, что высшая цель заклинаний Черной книги — нарушить ткань пространства, чтобы в мире воцарился полный хаос. Я нашел еще довольно любопытные вещи, вот например… — он мельком взглянул в лежащие перед ним бумаги и продолжил наизусть: "Как вы можете легко узнать мага, который пользуется заклятиями Черной книги? Использование сих страшных слов налагает несмываемую печать на его чело, так что никогда больше он не сможет выглядеть как прежде, и вы сразу поймете по искаженным чертам его, что душа его отдана навек силам зла".

— Ха, мессиры! — вскричал Лоциус, сохраняя такую же сладкую улыбку. — Не кажется ли вам, что данное определение как нельзя лучше подходит к самому господину Гвендору? Никогда больше он не сможет выглядеть как прежде — насколько точно указано!

На мгновение шрамы Гвендора налились кровью, но он не изменился в лице и ничего не сказал. Вместо него высказался Фарейра:

— Заткнись ты, хрен в камзоле! — сказал он, употребив на самом деле куда более сильное выражение и добавив настолько гнусное ругательство, что даже Ронан слегка покраснел.

— Мессиры, — сказал он, повысив голос и постукивая жезлом по столу, — настоятельно прошу вас оставаться в рамках приличий. Командор Ташира, если вы еще раз позволите себе подобное высказывание, я попрошу вас покинуть Большой Совет.

— Сильно я плакал, — пробормотал Фарейра достаточно громко, чтобы его все расслышали, — хоть поужинаю тогда как следует.

Я покосился в сторону дверной портьеры — она слегка колебалась, как от легкого дуновения ветра, и в просвете виднелся поднятый кверху большой палец в знак полного восторга.

— Вы знаете, мессиры, — продолжал Ронан, — что ни в коей мере Орден не может допустить нарушения существующего миропорядка, ибо мы стараемся направлять этот неразумный мир по пути развития. Именно поэтому Черная книга считается у нас запретной. Но командор Круахана подтвердил мне, что никогда не касался ее и уж тем более не пытался использовать ее заклинаний. Не правда ли, Лоциус?

— Я вообще не знаю, — сказал тот, сохраняя легкую оскорбленность на лице, — откуда командору Альбы пришло в голову, что я открывал Черную книгу, в существовании которой я уверен не больше, чем досточтимый Брагин. Вы все могли ознакомиться с теми формулами, которые я предлагаю использовать для получения более чистого золота. Могли ли вы найти в них что-то подозрительное и смахивающее на темное колдовство?

Он обратил преданный взгляд на Ронана, который в магии понимал не больше, чем я в заточке кинжалов, но не особенно любил в этом признаваться.

— Отнюдь, — сказал тот, пытаясь придать лицу максимально вдумчивое выражение.

— Может быть, тогда вы приведете нам свои доказательства, командор Альбы? — продолжил Лоциус.

Я посмотрел на Гвендора. Если человек мог одновременно выглядеть и растерянно, и уверенно, то это был именно тот случай.

— У меня нет доказательств, — сказал он хрипло. — Но я почему-то чувствую, что это именно так и есть.

— Если я не ошибаюсь, — неожиданно произнес Хада, по-прежнему не открывая глаз. — Два года назад командор Круахана обвинял вас в самозванстве и настаивал на орденском расследовании?

— У меня тоже нет доказательств, — быстро сказал Лоциус, подстраиваясь ему в тон. — Но я почему-то уверен, что так оно и есть.

— Сдается, мессиры, — сказал Брагин, медленно сворачивая свой свиток, — что Большой Совет можно заканчивать.

На этом месте неожиданно проснулся Ньялль — или перестал притворяться, что спит.

— Дело не такое простое, Ронан, как кажется тебе и этой глупой молодежи, — сказал он, прищуривая один глаз. — К сожалению, у Большого Совета есть только один выход — каждый должен отдать свой голос. А уж потом можно заканчивать, чтобы Брагин успел прочитать все свои стихи при луне.

Ронан выпрямился, и в голосе его снова зазвучал металл, давая понять, что Великим Магистром он все-таки стал не совсем напрасно:

— Пусть каждый из членов Совета скажет, согласен ли он, чтобы командор Круахана Лоциус провел свои опыты в лаборатории Ордена в Альбе. Вы можете ответить только "да" или "нет", никакие другие варианты не принимаются. Командор Альбы?

Гвендор усмехнулся своей традиционной усмешкой. Не хотел бы я оказаться на месте человека, к которому была бы обращена изудорованная сторона его лица.

— Нет, — сказал он.

— Командор Айны?

Брагин поднял к небу мечтательные глаза.

— Я не вижу в действиях командора Лоциуса ничего предосудительного. Я говорю "да", мессир.

— Командор Ташира?

— Я в высоких материях типа алхимии ничего не смыслю, — сказал Фарейра, — но я видел, как Дори… в смысле командор Альбы однажды, стоя на стене, почувствовал в тумане, с какой стороны к крепости приближается войско горцев. Так что если он теперь тоже что-то чувствует — я склонен ему доверять. Нет, мессир.

— Командор Эмайны?

Командором Эмайны, как ни странно, считался Ньялль — с другой стороны, он ведь был покровителем моря и кораблей, а Эмайна — всего лишь маленьким островом в беспокойном Внутреннем океане.

— Если вода не просматривается до самого дна, я не пускаюсь в важное плавание, — произнес он, поглаживая бороду.

— Выражайтесь яснее, Ньялль, — раздраженно сказал Ронан.

— Разве вы не поняли, что я сказал нет?

— Командор Эбры?

Хада долго молчал. Третий глаз напряженно пульсировал.

— Мне кажется, — вымолвил он наконец, — что командором Альбы владеют гнев, зависть и нежелание уступить сопернику. Поэтому я сказал бы "да", мессир.

Все невольно затаили дыхание. Оставалось последнее слово — и его должен был произнести Ронан.

— О мессир, — вдохновенно сказал Лоциус, — уже через несколько месяцев мы вытесним этих наглых чашников из Ташира. Посольства Валлены и Эбры будут наперебой искать вашей благосклонности. Наши корабли заплывут на другой конец Бурного Пролива, и если там тоже есть земли, все они покорятся вашей воле. Вот что сделает мое золото, мессир, тогда как тусклый металл этого самозванца может дать вам незначительные средства для скудного поддержания ваших командорств. Подумайте, выбор за вами.

— Вопрос цены, — сквозь зубы произнес Гвендор.

Ронан выпрямился в кресле.

— Я готов заплатить любую цену, — сказал он, обводя собравшихся ледяным взглядом, — за истинное могущество Ордена. Вы слышите — любую. А вы в этом не уверены, командор Альбы?

— Если истинное могущество надо поменять на душу, — ответил Гвендор, коротко вздохнув, — то простите меня, мессир. Я еще как-то не готов.

— Он может только два года рисковать своей жизнью в Рудниковой войне и ночами просиживать в лаборатории, — пробормотал Ньялль, ни к кому особенно не обращаясь, но глаза Ронана гневно вспыхнули.

— Хорошо, мессиры, — сказал он, поднимаясь. — Объявляю Большой совет законченным. Наше решение — лаборатория в Альбе переходит в распоряжение командора Лоциуса для любых опытов, которые он считает нужными. Командор Альбы Гвендор должен оказывать ему всемерное содействие. Достаточно ли ясно я выразился?

Лоциус собрался скромно улыбнуться, но вместо этого ему пришлось бороться с судорогой, так что впечатление торжества было несколько смазано — все отвели глаза в сторону.

Я с тревогой посмотрел на Гвендора. Тот вскинул опущенную голову, и на его лице опять ничего нельзя было прочесть — оно замкнулось, как обычно. Покрытая шрамами сторона ничего не выражала, а здоровая половина казалась воплощением холодного бесстрастия.

— Да исполнится ваша воля, мессир, — сказал он на орденском языке с настолько безупречным произношением, что мы невольно вздрогнули.

В день, который Лоциус избрал для демонстрации своего эксперимента, я проснулся рано и некоторое время бесцельно слонялся по орденскому дому. Потом наконец надел парадный плащ младшего магистра и по узким улочкам крепости дошел до библиотеки, которую в последнее время Гвендор превратил в свой личный кабинет и спальню. Я нашел его там, где и собирался — уже готовый к выходу, он стоял у окна и слегка рассеянно смотрел вдаль, за крепостные стены, и заметив меня, махнул рукой, что спускается.

В отличие от большинства обитателей крепости, которые собрались вокруг лаборатории поглазеть на действия приезжего командора, Гвендор был одет подчеркнуто просто, без командорских знаков — на нем был его обычный старый камзол, который он надевал, предаваясь своим алхимическим занятиям, прожженный до дыр и поменявший свой цвет в нескольких местах. Последнее время он стал жаловаться на раны, полученные в Рудрайге, и ходил, опираясь на черный прямой посох. И сейчас этот посох мерно постукивал по камням рядом со мной.

Мы шли молча — о чем тут можно было говорить? К тому же мы оба хорошо чувствовали странное напряжение, какую-то мрачную тревогу, которая собралась над стенами, словно туча. Альба была пограничной крепостью, последним форпостом на дороге, ведущей к рудникам — дальше начинались негостеприимные горы, но никогда раньше я не ощущал такой темной угрозы, даже во время трехмесячной осады. У попадавшихся нам навстречу людей были какие-то испуганные лица, и они поспешно отводили глаза, хотя никакой опасности рядом не было — перемирие держалось довольно крепко, а теперь отряд крепости был многократно усилен по случаю пребывания в ней самого Великого Магистра и нескольких командоров.

— Если вы что-то задумали, Гвендор, — сказал я наконец, искоса поглядев на его профиль, — то будьте осторожны.

— Хм, — отозвался тот, — хотел бы я, чтобы у меня хватило ума до чего-либо додуматься. Лучше бы я действительно был воином из Валора — по крайней мере, меня бы тогда не мучило это ощущение, что готовится что-то нехорошее. Я точил бы свою шпагу и не отвлекался на пустяки.

— Но ведь даже Ньялль с Фарейрой не могли найти ничего предосудительного в этих формулах, а они лучшие маги в Ордене, — сказал я в который раз, продолжая наш бесконечный разговор на тему "я знаю, что здесь что-то не так, но не знаю, что именно".

— В конце концов, — невпопад ответил Гвендор, — когда-то в жизни я был очень счастлив. Правда, и несчастлив тоже, — прибавил он после некоторой паузы. — В общем, испытал достаточно, чтобы не слишком о ней сожалеть. Особенно теперь, когда…

Я невольно замер.

— Когда что? — спросил я без особой надежды на успех. Я уже давно расстался с мыслью вытянуть из своего друга и командора хотя бы что-нибудь относительно его прошлого и нынешнего душевного состояния. Тем более что у меня теперь тоже была от него тайна — я так и не стал говорить ему о вытащенной из воды Рандалин. Мне почему-то было приятно носить внутри себя воспоминание о блестящих медных кудрях и широко расставленных печальных глазах, никому не рассказывая о них.

Не знаю, удалось ли мне что-либо выведать на этот раз или нет, потому что нас нагнал Жерар. Как всегда по утрам, он с трудом просыпался и поэтому был полон яда, который спешил вылить на окружающий мир.

— Напрасно вы не торопитесь насладиться триумфом его судорожной светлости, — сказал он, наступая нам на пятки. — По крайней мере, одно занимательное зрелище вы точно пропустили — когда он требовал погладить ему воротник и как он был разочарован, когда узнал, что единственные духи в крепости принадлежат пятнадцатой жене Мерриди, и она пользуется ими раз в году по большим праздникам. Наверно, надушенный воротник — это главный катализатор его формулы получения чистого золота. Рекомендую, мой командор, оборвите с него все кружева, и у него точно ничего не получится, можете не опасаться.

— Ты слишком хорошо о нем думаешь, — пробормотал Гвендор сквозь зубы.

— Я перед ним благоговею, — ответил Жерар, забегая вперед и размахивая руками, — причем настолько, что даже не уверен, посмею ли приблизиться, дабы не нарушить его великие опыты своим ничтожным присутствием. А вы все-таки идете туда, мой командор? Неужели он почтил вас высокой честью подносить ему реторты?

— Боюсь, что могу не выдержать бремени такой чести, — спокойно сказал Гвендор, усмехаясь углом рта. — И потом, там и без меня найдется достаточно желающих.

— В самом деле, — подхватил Жерар, — учитывая ваше непростительное опоздание, вам придется стоять в очереди жаждущих выразить командору Круахана свое безмерное восхищение.

— Много народу пришло? — спросил я.

— Почему-то не явились только те, что были с нами на Рудниковом перевале, — сказал Жерар, морщась. — Видно, они, так же как и я, не могут преодолеть смущения перед собственной ничтожностью. А остальные аж подпрыгивают, пытаясь заглянуть в окна — вдруг мессир Лоциус заметит их преданное лицо.

— Я тебя не узнаю, Жерар, — отозвался Гвендор, по-прежнему ровно постукивая своей тростью. — Ты всегда гордился своим прекрасным знанием человеческой природы, почему же тебя это удивляет?

Жерар слегка замедлил шаг и потянул меня за рукав камзола.

— Плохо дело, — сказа он трагическим шепотом, — если Гвендор начинает превосходить меня в цинизме. Приглядывай за ним, Торстейн.

Вместе с тем мы уже дошли до здания лаборатории, стоящего в самом дальнем конце Альбы. У дверей действительно толпилось довольно много народу, вытягивая шеи, и некоторые еще прогуливались неподалеку, делая вид, что заняты беседой. В тени сидел мрачный Бэрд, повернувшись к дверям спиной, и чинил седло.

— Все уже собрались? — спросил Гвендор, подходя к нему.

— Великий Магистр пришел минуту назад, — ответил тот, пожав плечами. — Можно сказать, они уже начали.

Гвендор обвел нас всех глазами. Было видно, что он хочет что-то сказать, но в последний момент сдержался, положил руку на плечо Бэрда и крепко сжал его. Потом он подмигнул Жерару и направился к дверям лаборатории. Я двинулся за ним по пятам.

— Вы напрасно туда идете, Торстейн, — сказал он вполголоса.

— К счастью, я имею на это полное право, — отозвался я. — Или вы будете утверждать, что происходящее не имеет отношения к истории Ордена?

— Я молюсь небу, — серьезно сказал Гвендор, — чтобы оно не стало концом истории Ордена. Обещайте мне одну вещь, Торстейн, прежде чем мы туда войдем.

— Какую? — спросил я, пораженный его необычным тоном. На этот раз ни капли скрытой иронии не слышалось в его словах, и оттого я невольно похолодел.

— Делайте все, что я вам скажу. И не задумывайтесь ни секунды, иначе это может стоить жизни не только вам.

— Может, вы все-таки преувеличиваете, Гвендор? — спросил я с надеждой. — Лоциус, конечно, карьерист и интриган, но… если вас послушать, мы подвергаемся смертельной опасности.

Последние слова я уже договаривал ему в спину. Стоящие у дверей воины из круаханской свиты Лоциуса подвинулись и пропустили нас, смерив предварительно подозрительными взглядами и отобрав у меня парадную шпагу, а у Гвендора — висевший на груди кинжал… Внутри стоял полумрак, освещаемый лишь красными отблесками разожженного тигля, но я сразу почувствовал, как Гвендор напрягся и еле слышно пробормотал несколько ругательств. Видеть, как его лабораторию, в которую даже нам с Бэрдом он позволил войти всего два раза, а Жерару с его умением обращаться с хрупкими вещами вообще ни одного, полностью переворошили, небрежно забросив в угол все тончайшие реторты и смахнув на пол книги, было явно выше его сил. По-круахански он ругался очень изощренно — мне бы такое сочетание понятий просто в голову не пришло.

Комната была полна самой избранной публики — но все они толпились в одном углу, подальше от тигля. Лоциус ничего не стал особенно менять, он использовал ту же систему плавки руды и осаждения золота, которой в свое время пользовался Гвендор, только вместо толстостенной реторты, в которую стекал расплавленный металл, притащил большой котел. В него и падали, срываясь из трубки, горячие капли какого-то вещества. Оно было слишком ярким даже для золота. В тигле гудел ровный красный огонь, он бросал отблески на лицо Лоциуса, раскинувшего руки над котлом, словно обнимая его. Он что-то шептал, полузакрыв глаза и ни на кого не глядя. Я кожей почувствовал, что концентрация магической силы уже очень сильна, но разобраться в том, что происходит, было выше моего понимания.

Такое же непонимающее любопытство я прочитал и на лице Ронана — они с Ньяллем были единственными, удостоенными чести сидеть на стульях с высокими спинками, остальные просто толпились у них за спиной. Оба заслоняли глаза от яркого пламени тигля закопченным стеклом на длинной ручке.

Лоциус приоткрыл один глаз и слегка повернул голову в нашу сторону.

— Я ждал вас, командор Альбы, — сказал он, и голос его показался мне странным, потому что в нем не прозвучало привычной слащавости. — Вы обещали мне во всем помогать. Прошу, следите за огнем.

Гвендор, слегка прихрамывая, подошел ближе и взял мех, с помощью которого поддувался огонь в тигле. Свою трость он так и не выпустил из рук, прислонив рядом. Теперь я совсем не видел его лица — он стоял ко мне вполоборота, опустив голову, так что волосы падали на лоб. Он так и не произнес ни слова.

— Вот теперь все на местах, — с легкой улыбкой вымолвил Лоциус и снова прикрыл глаза. К этому моменту яркого металла в котле собралось уже достаточно много. Он сверкал так, что на него было больно смотреть, и от него поднимался легкий пар, еле различимый в сумраке.

Лоциус слегка пошевелил пальцами раскинутых рук и заговорил. Я не знал этого языка, и я мог поклясться, что он не орденский. Он не совсем говорил, он скорее кричал тонким шепотом, иногда почти непереносимым для слуха. Его глаза вытаращились, так что он вдруг стал напоминать мне большую летучую мышь, висящую над тиглем. Его вытянутые руки походили на два распахнутые крыла, потому что вокруг них ощутимо сгущалась тень, чернее того полумрака, что лежал вокруг. Я не знаю, что чувствовали другие, находившиеся рядом — но у меня вдруг онемел позвоночник и на горло словно накинули петлю. Я ощутил ее настолько ясно, что невольно схватился рукой за шею, беспомощно ее ощупывая в надежде ослабить веревку.

Металл в котле медленно густел, и собравшийся над ним пар тоже — он темнел, превращаясь в тень, подобную той, что обвивала сейчас руки Лоциуса. Глаза Ронана широко раскрылись — наверно, он тоже почувствовал нечто вроде веревки на шее.

— Да, — сказал Лоциус своим новым шелестящим голосом, — завтра владыки Эбры, Валлены и Айны действительно придут на поклон. Только не к вам, мессир Ронан. Зря вы не послушались своего любимчика. А теперь и он слушается меня, не так ли?

Гвендор ничего не ответил, так же низко наклонив голову, только руки его мерно двигались, качая воздух из меха. Этот звук, да еще потрескивание огня были единственными в комнате — в остальном царила мертвая тишина.

— Ты так легко купился на абсолютную власть, Великий Магистр, — произнес Лоциус. Тень медленно росла и раскачивалась, поднимаясь выше тигля и одни концом уже касаясь стропил. — Ты просто глупец! Ведь ее не существует. Как только тебе кажется, что ты достиг полного могущества, достаточно обернуться, и ты увидишь тех, кто готов напасть на тебя сзади. В мире есть только одна абсолютная вещь — это хаос. И скоро он воцарится. И я буду его властелином. Потому что мне твоя власть совершенно не нужна. Мне не доставляет никакого удовольствия смотреть, как что-то строится и создается. Но я с удовольствием посмотрю на то, как мир разрушается.

Он снова что-то повелительно крикнул на высокой ноте. Тень заколебалась, словно отвечая на движения его пальцев.

— Знаешь, для чего мне понадобилось золото, Великий Магистр? Чтобы приманить побольше милых существ, что притаились в этой тени. Они его почему-то очень любят.

Ронан силился что-то сказать, но только хрипел, стискивая руками подлокотники.

— Ладно, прощайте, — взмахнул рукой Лоциус. — Очень удачно, что вас так много здесь собралось — не надо за вами гоняться по всему Внутреннему океану. А для удовольствия мне останутся чашники.

Неожиданно тень вздрогнула и закачалась сильнее. Она изгибалась по краям, и движения ее были уже самостоятельными — мне показалось, что она уже или не подчиняется Лоциусу, или выскальзывает из-под его контроля. Тот согнул растопыренные пальцы, словно пытаясь удержать воздух. Веревка у меня на шее наполовину ослабла, и я услышал придушенный шепот Великого Магистра:

— Сделайте же что-нибудь, Ньялль!

— Не могу, — глухо ответил тот, — здесь совсем нет воды. Это колдовство огня, а огонь мне неподвластен. Похоже, нам действительно следует попрощаться, Ронан.

Лоциус боролся с тенью — на мгновение на его лице мелькнуло выражение сильной тревоги. Он уже не глядел в нашу сторону, все его силы были направлены на то, чтобы подчинить себе этот черный сумрак, из которого вот-вот должно было что-то вырваться.

И в этот момент рядом со мной послышался ровный голос Гвендора:

— Торстейн, идите к дверям и уводите всех. Кто не сможет двигаться — вытащите на себе.

— А вы? — я бы закричал, но веревка еще не до конца ослабла.

— Вы мне обещали. Идите.

Я прекрасно знал эту его интонацию. Таким голосом он отослал вниз по безопасной тропе всех раненых защитников перевала, оставшись вдвоем вместе с Жераром. Таким голосом он потребовал от клана Гариде отпустить всех захваченных заложников и предложил себя вместо них. Поэтому я схватил за камзолы столько старших магистров, сколько смог утянуть за собой, и вытолкал за дверь. Ньялль и Ронан могли передвигаться сами, и мы трое остановились на пороге, невольно медля. Лоциус все еще вел свою борьбу с тенью, огонь угрожающе трещал. Гвендор выпрямился, опустив мех, и правой рукой поудобнее перехватил свой посох, в котором я с удивлением разглядел копье со светлым острием, на всю длину которого были нанесены какие-то знаки.

— Уходи, — произнес он. — Если хочешь, забери с собой того, кто тебя неумело вызвал. Но здесь у тебя власти нет. Этот вход не для тебя.

Тень заколебалась, и мне послышалось шипение, доносившееся из-под потолочных балок. Но может, это шипели капли расплавленного металла, стекая по бокам котла.

— Вэрда вар ту комид, — громко выговорил Гвендор, и я видел, как побелели его пальцы, которыми он сжимал копье. — Возвращайся, откуда пришел! Я закрываю дверь!

И с этими словами он с силой ударил копьем в тигль, оно вонзилось в основание котла, огонь вспыхнул до самой крыши, яркая жидкость потекла из пробитого днища, и я едва успел, вытолкнув Ронана, выскочить из дверей, как раздался взрыв. Мы упали на землю и покатились по ней, снесенные взрывной волной, и меня по спине ударила сорванная с петель дверь. Почти сразу же Ронан вскочил и, шатаясь, ринулся обратно в дверной проем, из которого уже валил черный дым. Крыша медленно осела внутрь — но Ронан уже показался на пороге, таща за собой человека. Рухнувшая балка чуть не задела его по голове, но он вряд ли что-либо ясно видел перед собой и что-либо соображал. Мы перехватили обоих, отволокли подальше и положили на расстеленные на земле плащи.

Вторым был Гвендор — и я невольно с облегчением вздохнул, посмотрев ему в лицо. На нем почти не прибавилось новых ожогов, просто он был весь перемазан черной сажей и кровью, которая текла из носа и ушей. Бэрд вытирал ее мокрой тряпкой, но она все продолжала течь. Все мы столпились вокруг него, предоставив немногим воинам из охраны Ронана поднимать и приводить в чувство Великого Магистра.

— О пресвятое небо, — выдохнул вдруг Жерар, присевший на землю рядом со мной. Для него это были настолько несвойственные слова, что я проследил за его взглядом и замер.

В правой руке Гвендор продолжал сжимать копье — вернее, почерневший обломок. По остаткам копья тоже текла кровь, смывая нарисованные знаки. И я так и не понял, как ему удавалось что-либо удерживать — три пальца у него на руке были оторваны полностью.

Единственное дерево в Альбе росло во внутреннем дворе, образованном флигелем орденского дома, библиотекой и трапезной. Там же находился и фонтан, который очень часто пересыхал и скорее напоминал ручей, тускло журчащий в большой потрескавшейся каменной чаше. Но все же только там я чувствовал смутное сходство с Эмайной и потому испытывал относительную душевную безмятежность. Над головой, медленно поворачиваясь, проплывали все звезды южного таширского неба, а ближе к исходу ночи во двор заглядывала рогатая луна.

Мы полулежали в шезлонгах, отдыхая — все-таки это была наша последняя ночь в Ташире. Гвендор дремал, положив забинтованную руку на колено. Жерар, сидя в углу двора на корточках, извлекал по одному тоскливые звуки из длинной флейты. Только Бэрд, как самый деятельный из всех нас, все ходил по внутренней галерее, который раз перетягивая ремни на дорожных сумках и проверяя, не забыли ли мы что-нибудь.

— Не разбуди его, — предостерег я Жерара угрожающим шепотом, когда тот выдул особенно пронзительную ноту. В звуках флейты было что-то такое, что удивительно сочеталось с цветом бездонного неба и засохшими ветками чахлого дерева на его фоне, но вместе с тем у меня начинали ныть челюсти.

— Я? — возмутился Жерар. — Да это самая сладостная и успокаивающая колыбельная, которую мне приходилось слышать. А если у тебя нет музыкального слуха, Торстейн, то лучше признайся в этом сразу. Тогда я буду всю дорогу на корабле приучать тебя к прекрасному.

— Расскажи лучше, о чем они говорили, — попросил я, покосившись на Гвендора. Тот спал, слегка нахмурившись, — видимо даже мучительные звуки флейты не были способны пробиться сквозь сон усталого человека. — Ты же подслушивал, как всегда.

— Я не подслушивал, мой подозрительный приятель, — сказал Жерар. — Я собирал сведения для твоей хроники.

Он скосил на флейту печальные голубые глаза и издал нескольких коротких переливов, быстро умерших в ночном воздухе.

— Ронан сказал: "Ты можешь требовать все, что угодно. Я никогда не забуду, что ты сделал для меня лично, и еще больше ты сделал для Ордена. Наши лекари говорят, что тебе лучше уехать из Ташира, иначе в этом климате раны никогда не заживут. Ты хочешь вернуться на Эмайну?"

И знаешь что, Торстейн? У него при этом было такое тоскливое лицо, словно он звал на Эмайну не нашего Гвендора, а какую-нибудь трехголовую ядовитую химеру, которую надо будет каждый день кормить с руки и на ночь укладывать спать на свою подушку. Как ты полагаешь, почему?

Бэрд наконец вытащил сумки во двор и присел рядом с нами, вытаскивая трубку.

— Ясное дело, — проворчал он, — постоянно видеть перед собой человека, который дважды спасал тебе жизнь, и оба раза из-за твоей глупости. На котором, — он тоже украдкой взглянул на Гвендора, — скоро живого места не останется, если он будет принимать на себя все, что причитается тебе. Малоприятное занятие для такого гордеца, как Ронан, вот что я вам скажу.

— То есть наш Великий Магистр проявил высшую степень самоотречения? — хмыкнул Жерар. — У него даже глаза заблестели, я-то думал, что от умиления, а это он, значит, от жалости к себе… Но Гвендор не дал ему самоотречься до полного удовлетворения. "Мне кажется, я смогу быть вам полезнее в другом месте, мессир, — сказал он. — Командорство в Круахане теперь пустует…"

— Лоциуса так и не нашли? — перебил я его.

— Горцы, кстати, рассказывали, что видели в нескольких днях пути человека с абсолютно белыми глазами, который шел, не разбирая тропы, — заметил Бэрд.

Мы помолчали, слушая пронзительный голос флейты. Официальной версией была неудача в расчетах, повлекшая за собой сильный взрыв и едва не приведшая к гибели верхушки всего магистрата. Лоциус был осужден за "преступную небрежность с до конца невыясненным умыслом", правда, заочно, потому что он так и не появился. Но и тела его не обнаружили на месте взрыва.

— Во всем этом есть, по крайней мере, одна положительная сторона, — мы уедем из этого ужасного Ташира, — сказал я искренне. — Но я никогда бы не подумал, что он захочет вернуться в Круахан.

— Уж я бы на его месте точно не вернулся, — подтвердил Бэрд, затягиваясь поглубже. — Столько хороших мест на этом свете — Эбра, Вандер, даже Айна ничего себе, хоть они там ничего не пьют, кроме яблочного сидра.

— Опять вы скрываете какую-то страшную тайну от бедного доверчивого Жерара, — сказал тот обиженным голосом. — И мне суждено погибнуть во цвете лет от неутоленного любопыства. Это граничит в своей жестокости с попытками отобрать у Фарейры с утра бочонок с пивом. Вы знаете, какие жуткие слухи ходили в Ордене про нашего командора? Что он сидел в тюрьме!

Мы с Бэрдом переглянулись, но ничего не ответили.

— В Круахане, говорят, большие перемены, — сказал я. — После смерти Моргана были сильные беспорядки, народ даже пытался выходить с какими-то требованиями и строить баррикады. Бывшие соратники Моргана подыскали ему преемника в надежде, что тот будет блюсти их интересы, а он, как ходят слухи, все быстро переделил в свою пользу. Так что теперь там обстановка очень странная — народ по привычке бунтует, каждое мало-мальски крупное графство борется за свою власть, а первый министр набивает золотом свои сундуки.

— Вы сожалеете о Моргане, Торстейн? — неожиданно спросил Гвендор, открывая глаза. — Если я правильно помню, вы всегда были сторонником железного правителя, твердой рукой ведущего свой народ по пути прогресса.

— Неужели лучше то, что происходит там сейчас? Когда в стране царит полный хаос?

— Вот и посмотрим на это собственными глазами, чтобы точнее оценить, — Гвендор усмехнулся, провожая глазами луну. — Но знаете, в чем любопытный парадокс, Торстейн? Меня этому научил наш бесследно сгинувший судорожный друг. Чем сильнее и безграничнее власть, тем она ближе к царству полного хаоса. Того самого, за дверь которого мы с вами нечаянно заглянули.

Он потянулся в шезлонге и снова закрыл глаза. Даже в полудреме он продолжал оставаться прежним Гвендором, сохраняя на губах свою половинчатую ироническую улыбку. Который раз я поразился его безграничной живучести и умению с насмешкой воспринимать жизнь, которая оставляла на его теле постоянные следы от своих зубов.

— Можно вам задать один вопрос, Гвендор? — тихо спросил я. Жерар и Бэрд в этот момент затеяли спор, перечисляя все известные им круаханские графства, причем у Жерара не было ни малейших шансов на выигрыш. — Почему вы выбрали именно Круахан? Неужели вам не тяжело туда возвращаться?

— Я совершенно спокойно могу вам ответить, — сказал Гвендор, обращая ко мне непроницаемый взгляд. — Тот человек, которого вы подобрали на дороге в Круахане, имеет со мной нынешним очень мало общего. Можно сказать, что это был не я. А Круахан я выбрал потому, что другой человек, который когда-то тоже жил там, совершенно точно никогда больше там не появится. А в других местах у меня есть риск с ним столкнуться.

— О ком вы говорите? — спросил я недоуменно. — О Лоциусе?

— Я говорю о вашей сердечной тайне, дорогой Торстейн, — ровно произнес Гвендор, опуская голову на спинку шезлонга. — О вашей неотразимой похитительнице мужских сердец, о которой вы думаете каждое утро, но не желаете об этом никому рассказывать. О Рандалин.

Часть четвертая

Круахан. 2028 год

— Я еще с самого утра объяснил вам, что я очень спешу! — орал широкоплечий дворянин с гривой светло-пшеничных волос и энергичной щеточкой усов такого же цвета. — Kакого хрена вы продали коня не мне, а какому-то первому попавшемуся проходимцу?

— Просто он заплатил нам много и сразу, ваша милость. — пожал плечами хладнокровный трактирщик с настолько равнодушным выражением на лице, какое бывает только у держателей гостиниц на самых оживленных трактах. — Если вам так нужна лошадь — попробуйте предложить ему цену повыше.

— Будьте уверены, я сделаю ему хорошее предложение, — проворчал дворянин. — Не будь я Берси Гис де Террон! Покажите мне, где этот щедрый лошадиный покупатель, и ему сразу расхочется садиться в седло как минимум месяца на два.

Трактирщик кивнул головой в угол, где за почти нетронутым кубком вина сидел молодой человек с ровно подстриженными черными волосами, достигающими плеч. Он был одет в простой, но аккуратный дорожный костюм с отложным воротником и скромной перевязью. Шпага в неожиданно длинных темных ножнах лежала рядом с ним на скамье, не допуская всяческую возможность нечаянного соседства. Не поднимая глаз, он без особого восторга ковырял маленьким кинжалом лежащую перед ним на блюде баранью лопатку. Даже издали было заметно, что он значительно ниже Берси и уже в плечах, так что наш герой преисполнился уверенности в собственных силах.

Впрочем, к чести Берси стоило заметить, что даже если бы перед его взором предстал могучий великан, то известный на весь Круахан дуэлянт вряд бы отступил, хотя, может быть, повел бы себя несколько осторожнее.

— Эй, юноша! — громко сказал Берси, направляясь в его сторону. — Вы так любите лошадей, что готовы покупать их по двойной цене?

Молодой человек поднял голову и посмотрел на него внимательными серыми глазами. У него оказался неожиданно нежный, почти девичий овал лица, чистый высокий лоб и слегка нахмуренные брови. Берси вдруг вспомнил, что напоминала его прическа — именно так, на прямой пробор и до плеч носили волосы пажи многочисленных айньских герцогов. Обычно они были довольно боязливыми ребятами, годными разве что на распевание модных вычурных баллад. Но этот выглядел некоторым исключением, хотя бы потому, что рассматривал приближающегося к нему великолепного Берси с каким-то отстраненным любопытством.

— Я к вам обращаюсь! — рявкнул Берси, подойдя.

— Мое имя Кэри де Брискан. — спокойно сказал молодой человек.

— Какое мне дело до того, как вас зовут. За упокой вашей души я все равно молиться не буду, — грубо сказал Берси. — Это вы только что купили единственную оставшуюся лошадь?

— По-моему, я покупал ее не у вас. — ответил молодой человек, снова занявшись едой и потеряв интерес к нависшей над ним фигуре Берси.

— Зато мне вы ее продадите, — сказал Берси, швыряя на стол кошелек. — Больше эта лошадь все равно не стоит. Забирайте и скажите спасибо, что я сегодня щедрый.

Молодой человек приподнял брови и опять снизошел до того, чтобы смерить Берси взглядом с головы до ног.

— Прошу прощения, сударь, но у вас чересчур развито воображение. Почему вам пришло в голову, что я продам вам эту лошадь?

— Потому что я тороплюсь, — сказал Берси, начиная терять терпение. — Сегодня вечером я должен быть в Круахане.

— Кое в чем мы с вами сходимся — я тоже тороплюсь, — отозвался молодой человек. — Только я сегодня вечером должен быть еще дальше, чем Круахан.

Когда Берси выходил из себя, а случалось это весьма часто, его усы принимали почти вертикальное положение, а глаза темнели и начинали сверкать. Прекрасные дамы находили это зрелище весьма притягательным, а противники ощущали некоторую неуверенность и стремление сгладить возникший конфликт мирным путем. Но молодой человек, назвавшийся Кэри, был явно не из Круахана и не знаком с репутацией Берси, поэтому он без содрогания наблюдал за изменениями на лице собеседника.

— Послушай, айньский сопляк! — воскликнул Берси. — Ты еще слишком молод, чтобы тебе надоело жить.

Молодой человек неожиданно горько усмехнулся.

— Вы слишком категоричны в своих выводах, сударь. Но в любом случае я избрал бы более достойный способ самоубийства, тут вы правы.

— Достойный? Да для тебя будет великой честью погибнуть от руки Берси де Террона! Я просто не хочу марать об тебя свою шпагу!

— Разве я заставляю вас это делать?

— Последний раз спрашиваю — ты отдашь мне лошадь или нет?

Молодой человек покачал головой.

— Прошу прощения, сударь, — сказал он. — Я вижу, что вы действительно сильно торопитесь. Но и мне выбирать не приходится.

Берси неожиданно успокоился.

— Вот и хорошо, — сказал он, кладя руку на эфес шпаги. — По крайней мере, сэкономлю. Клянусь небом, я предлагал вам согласиться по-хорошему, так что никто не станет меня обвинять в избиении невинных младенцев. Вам нужна лошадь, мне тоже, так пусть на нее сядет тот, кто будет в состоянии это сделать.

— Вы предлагаете мне поединок? — удивленно спросил Кэри, — Значит, правду говорят о том, что круаханские нравы измельчали. Раньше хотя бы дрались из-за женщин. А теперь из-за лошадей.

— Дальнейшего падения нравов ты уже не увидишь! — зарычал Берси, извлекая шпагу из ножен. — Ты будешь драться или нет?

— Запрет на поединки вас не пугает? — все так же спокойно сказал Кэри. Но тут выведенный из себя Берси сделал выпад, и тот едва успел увернуться, пригнувшись на скамье и вскочив на ноги.

— Бери свою шпагу и дерись, айньский ублюдок! — Берси тяжело дышал, и конец его клинка упирался в горло Кэри. — Или я отхлестаю тебя ножнами как труса!

Кэри опять усмехнулся. У него была странная улыбка — очень невеселая, и поэтому она оставляла впечатление какой-то гримасы.

— Мне очень не хочется причинять вам неудобства, господин де Террон, — сказал он, медленно вытягивая из ножен свою шпагу — та действительно была опасно длинной и еще очень старой, судя по потемневшему клинку и вытертой рукояти. — В конце концов, вы мне ничего плохого не сделали, всего лишь пытались убить или ранить. Может, вы еще передумаете?

— Сейчас я тебя проткну насквозь! — пообещал Берси, снова делая выпад. Он по праву считался одним из лучших и по крайней мере, самых сильных фехтовальщиков в Круахане, отточившим свое мастерство в бесконечных схватках. Но загадочный Кэри ушел от его приема без всяких усилий. По некоторым ухваткам и манере держать кисть руки он принадлежал к южной, валленской школе, но на этом сходство заканчивалось. Он не владел ни одним из силовых приемов, и стоило бы Берси нажать посильнее, как его защита сломалась бы с легкостью, но он просто не допускал прямой схватки. Он двигался плавно и чуть лениво, и это внешнее равнодушие было самым опасным — два раза Берси с трудом отбил острие клинка, метившее ему прямо в бок. Пока что его спасала огромная сила и выносливость, поэтому он еще не начал задыхаться, но как-то незаметно поединок перешел в другую стадию — сначала Берси наносил прямые удары, словно пытаясь проткнуть стену, а теперь он был занят исключительно тем, что уворачивался от внезапных атак Кэри. Несколько раз тот употребил такие комбинации движений, которые Берси так и не понял до конца, да ему уже было некогда пытаться что-либо понять. Он сделал ошибку, задав слишком высокий темп с самого начала, и теперь его скорость оборачивалась против него, когда противник делал мгновенные ловкие выпады, словно выпуская когти. Берси уже не замечал столпившихся у стены невольных зрителей и не слышал их восхищенных восклицаний.

— Может, вы хотите передохнуть, сударь? — невинно спросил Кэри. Его клинок неожиданно вынырнул снизу, подцепив манжет на руке Берси, и тот повис белым лоскутом. Берси прекрасно видел, что ему ничего не стоило сделать этот лоскут красным от крови, но он намеренно удержался — и это взбесило его еще больше.

— Я тебя убью, — пообещал он, глядя на маячившее перед ним миловидное личико с ямочкой на подбородке. В этот момент он ни к кому не питал такой слепой ярости и желания залить кровью эти насмешлвые серые глаза.

Но у Берси сегодня, видно, был неудачный день — все его планы срывались. Сзади прозвучал хриплый голос:

— Эй там, вы оба! Именем его светлости Моргана, опустите шпаги!

Берси послушался не сразу, но вдруг осознал, что трактирные зеваки, окружающие дерущихся, все сплошь одеты в темно-красные мундиры. В зале их было уже человек тридцать, и за распахнутой настежь дверью виднелся еще как минимум десяток. Вперед вышел неказистый лейтенант, маленького роста и с ногами кривыми настолько, что это было заметно даже в высоких ботфортах. Берси немедленно перенес на него свою кипящую ненависть и пожалел, что нельзя пригвоздить его к стене, но гвардейцев было настолько много, что сопротивление заняло бы всего лишь несколько минут.

Кэри тоже опустил руку со шпагой. Странное выражение появилось у него на лице — сочетание полной безысходности и бесконечной иронии. Уголки его губ слегка вздрагивали — казалось, он вот-вот рассмеется, запрокинув голову.

— Вы добились своего, господин де Террон? — спросил он насмешливо и тоскливо. — Сегодня вечером вы точно будете в Круахане. И теперь в вашем распоряжении столько гвардейских лошадей, сколько захотите — они постараются домчать вас туда максимально быстро.

— Вы забыли, что поединки запрещены указом его светлости? — осведомился лейтенант. — В тюрьме память к вам быстро вернется. Вы оба арестованы.

Берси молчал. Руку со шпагой он держал на виду, а вторую сунул за пазуху камзола, где был спрятан еще один кинжал.

— Молодой человек, — сказал он шепотом, — вы сами сказали, что не питаете ко мне ненависти. Я прошу прощения, что поступил с вами недостойно. Если это хоть немного загладит мою вину перед вами — не откажите выполнить мою последнюю просьбу.

— Последнюю? — Кэри удивленно посмотрел на него. Лицо Берси опять изменилось, но совсем по-другому. Сейчас от него отхлынула вся кровь, и губы его слегка шевелились, словно повторяя какое-то заклинание.

— Сейчас я воткну кинжал себе в шею, — пояснил Берси. — Но у меня может не получиться убить себя с первого удара. Умоляю вас всем самым дорогим, что у вас есть, если вы увидите, что я еще жив — добейте меня.

— Вы оглохли, что ли? Отдайте шпаги и идите за нами! — крикнул лейтенант.

— Неужели Берси де Террон настолько страшится тюрьмы? — недоуменно спросил Кэри. — Насколько я в курсе последних слухов, это далеко не первый ваш поединок, и у вас достаточно влиятельных друзей в Круахане.

— Нет, — хрипло сказал Берси. — Я не могу сейчас оказаться в тюрьме. Я… у меня с собой одна вещь… если они ее увидят и начнут спрашивать… я могу выдать слишком много народу.

Он обратил глаза на своего бывшего противника — в них был неотвратимый ужас смерти и полная решимость.

— Прощай, Кэри де Брискан, — прошептал он, сжимая пальцы на рукояти кинжала и чуть отводя локоть для более сильного взмаха. — Ты дьявольски хорошо дерешься. Я хотел бы, чтобы ты показал мне один прием, но видно, не судьба.

— Подождите, — неожиданно сказал Кэри. — Если вдруг у меня не получится, можете снова хвататься за свой кинжал. Но я почему-то думаю, что получится.

— Послушайте, господин лейтенант, — произнес он звонким голосом, делая небольшой шаг вперед. — У меня действительно очень плохая память, как вы изволили выразиться. Не затруднит ли вас повторить мне точный текст закона о запрете поединков, изданного бесконечной мудростью его светлости?

На лице лейтенанта возникло несколько напряженное выражение.

— Ты издеваешься, щенок? Судья тебе повторит, можешь быть уверен.

— Ну все-таки, — невозмутимо настаивал Кэри, — я хотел бы избежать ошибки, которая могла бы превратить безжалостное и справедливое правосудие гвардейцев его светлости в глупую комедию. Если безмерное почтение останавливает вас, господин лейтенант, от произнесения вслух этих священных слов, то я могу попробовать сделать это за вас.

Он слегка поднял глаза к небу, вспоминая:

— "Запретить любое разбирательство с оружием в руках между двумя и более людьми мужского пола, достигшими совершеннолетия, и карать таковое, буде оно случится, по всей строгости закона, заключая поединщиков под стражу и предавая скорейшему суду". Я нигде не уклонился от истины?

Один из гвардейцев, стоящих за спиной лейтенанта, громко фыркнул.

— Во дает — как по книге!

— Текст точный? — осведомился Кэри, как-то отчаянно усмехаясь. В сторону Берси, невольно выпустившего кинжал и смотревшего на него во все глаза, он даже не повернулся.

— Точный, точный, — проворчал лейтенант. — Пошли, хватит тянуть время. Сам сказал — предавать скорейшему суду, его я тебе и обещаю.

— То есть поединком можно считать только разбирательство между людьми мужского пола, правильно?

— Ну да, — сказал лейтенант и неожиданно моргнул, начиная подозревать неладное. — А какого…

Кэри вздохнул. Потом поднес пальцы к вискам и встряхнул головой. Прежние черные волосы айньского пажа остались у него в руках, а по плечам рассыпались, медленно раскручиваясь, длинные кудри ярко-медного оттенка. Они засверкали в полутемном закопченном зале трактира, словно радуясь своей неожиданной свободе.

Берси и половина гвардейцев открыли рот и забыли, что его нужно закрыть.

— Думаю, что вряд ли теперь господина Берси де Террона можно арестовать за поединок, — сказал изменившийся Кэри. — В крайнем случае его можно обвинить в непочтительном обращении с дамой, но это уже выходит за рамки полномочий гвардейской полиции.

Лейтенант весь подобрался. Личность Берси его, действительно, теперь интересовала крайне мало — он не спускал глаз со странной девушки, которая стояла, спокойно опустив шпагу, окруженная толпой гвардейцев, пожиравших ее взглядами. На ее лице было все то же отчаянное выражение, и поэтому оно особенно поражало. Если немного женственное лицо Кэри-юноши не производило никакого впечатления, то от внезапной перемены пола он сильно выиграл.

— Сударыня, — сказал лейтенант, слегка наклоняя голову. — К господину Берси у меня действительно нет никаких претензий. Он может идти своей дорогой, тем более что при его привычках он все равно рано или поздно попадет к нам. А вот к вам у меня будет несколько важных вопросов. Женщина в мужском костюме, недалеко от границы с Айной… Время сейчас беспокойное, сударыня. Я вынужден вас задержать для выяснения обстоятельств.

— Только попробуй к ней прикоснуться, и я тебя проткну насквозь! — вмешался опомнившийся Берси. Но от пережитых душевных потрясений голова у него слегка кружилась, и он был вынужден опираться рукой о стол.

Лейтенант только презрительно хмыкнул.

— Берси де Террон, — сказал он, — благодарите небо, что у меня нет времени и особых причин с вами разбираться. Но передайте при случае своим друзьям, чтобы не думали, будто его светлость Морган ничего не видит. А сейчас мы торопимся. Следуйте за нами, сударыня, не заставляйте меня применять силу.

Рыжеволосая девушка смерила его взглядом, и в нем было еще больше откровенного презрения, чем в том, которым она некоторое время назад глядела на Берси, пытавшегося отобрать у нее лошадь.

— Не буду, лейтенант, — неожиданно послушно согласилась она, протягивая ему свою шпагу рукоятью вперед, — тем более что сила — это единственное, что вы способны применить.

Так Женевьева де Ламорак вернулась в Круахан после пятилетнего отсутствия и через три дня после своего ареста переступила порог кабинета его светлости первого министра Бернара Адельфии Моргана, встречи с которым хотела избежать любой ценой.

Сопровождавший ее гвардеец приподнял портьеру и махнул Женевьеве, показывая, что ей надо войти. Кабинет был пуст, огромен и поражал какой-то мрачной роскошью. Тяжелые портьеры из самого дорогого темно-лилового бархата с золотыми шнурами закрывали двери и окна, создавая впечатление наглухо запечатанной пещеры. В середине стоял огромный стол и вокруг него несколько стульев с резными спинками. Обилие золота и старого дорогого дерева невольно поразили Женевьеву, привыкшую к совсем другим масштабам при дворе айньских герцогов, где микроскопический размер отвоеванной у моря и болота земли не позволял размахнуться. Она особенно остро ощутила свой измятый камзол и пыльный плащ, на котором ей приходилось спать несколько последних дней. Но с другой стороны этот резкий контраст неожиданно придал ей смутной наглости. Она фыркнула и бросила прямо на стол свою видавшую виды шляпу.

Хозяин кабинета не поразился такому святотатству настолько, чтобы немедленно появиться. Хотя не было исключено, что он наблюдает за ней из-за какой-нибудь потайной двери, напомнила себе Женевьева и сделала несколько кругов вокруг стола. Вначале она шагала гордо, заложив пальцы рук за широкий пояс и презрительно выпятив нижнюю губу, в надежде на постороннего зрителя. Но по мере того, как мысли захватывали ее все сильнее, ее походка становилась менее уверенной, а голова печально опускалась.

Она не могла не признать, что поступила глупо. Она сама себя загнала в эту ловушку. Можно теперь сколько угодно ругать себя за внезапное милосердие, проявленное к этому нахальному и недалекому круаханскому задире, но Женевьева, несмотря на бурно проведенные вдали от родины пять лет, все еще не могла привыкнуть к тому, чтобы люди убивали себя у нее на глазах. Ей вообще не следовало возвращаться в Круахан — но и в Айне оставаться она тоже не могла. Она попала в заколдованный круг, в котором металась, как сейчас кружила вокруг огромного стола.

Проходя мимо большого зеркала, она невольно задержалась и подошла чуть ближе, внимательно глядя в глаза своему отражению. Нельзя сказать, чтобы оно ей нравилось — она довольно равнодушно относилась к собственной внешности, а некоторые детали, как довольно округлые формы и роскошные волосы, ее скорее раздражали, поскольку являлись источником бесконечных неприятностей. Но вместе с тем сероглазая девушка с детским овалом лица и совсем недетским выражением глаз, смотревшая из стекла, зачастую была ее единственным собеседником. Отражение смотрело печально, но в ее взгляде не было страха. "Похоже, на этот раз нам с тобой не выбраться, — говорили чуть прищуренные глаза. — Но держаться пристойно мы попробуем. В конце концов, на тебе заканчивается род де Ламораков — не можешь же ты допустить, чтобы это был позорный конец?"

Женевьева настолько увлеклась взаимной мысленной поддержкой со своим зеркальным двойником, что не сразу заметила, что она в зеркале не одна. За ее спиной стоял невысокий мужчина и пристально рассматривал ее, чуть наклонив голову.

Она отшатнулась от зеркала и обернулась так резко, что волосы метнулись по плечам. Морган слегка улыбался — видимо, ему понравилась ее порывистость. Он не сильно изменился за это время — только растерял уже почти все волосы и оставил тщетные попытки их вернуть. Может быть, именно эта досадная неспособность полновластного хозяина Круахана управлять мелкими изменениями в собственном организме и наложила на его лицо отпечаток постоянной легкой обиды. В остальном черты лица, которое иногда снилось ей по ночам в кошмарах, остались такими же, и совершенно непонятно, что в них было такого кошмарного — маленькие близко посаженные глаза, утиный нос, чуть свернутый на сторону, в общем это было заурядное лицо не очень молодого и сильно озабоченного человека. Он был одет подчеркнуто роскошно, насколько Женевьева могла в этом разбираться, но ей показалось, что даже пряжки на его камзоле были бриллиантовые.

Женевьева отчетливо почувствовала, как детский страх зашевелился внутри — но вместе с тем она прекрасно осознавала, что он именно детский. Повзрослевшая Женевьева де Ламорак не могла себе такого позволить, поэтому она надменно выпрямилась и постаралась воспроизвести самую насмешливую из своих улыбок.

— Ты стала еще красивее, — задумчиво произнес Морган, блуждая взгядом по ее фигуре. — Очень хорошо, что собаки тебя не загрызли. Я тогда так об этом жалел.

Женевьева еле слышно вздохнула. Среди множества весьма полезных черт характера, доставшихся ей при рождении, не было одного — благоразумия. Она это знала и всячески старалась держать себя в руках. Но зачастую это получалось из рук вон плохо. К тому же внутренний голос кричал ей, что перед ней убийца всей ее семьи и что в любом случае ее не ждет ничего хорошего.

— Не могу вернуть вам комплимента насчет красоты, — заявила она. — А что касается собак, то в данный момент я определенно предпочла бы их общество.

Морган покачал головой с отеческой укоризной. Пока что дерзкий тон Женевьевы его скорее забавлял и казался ему любопытным, как новое, никогда не пробованное блюдо.

— В чем-то я тебя понимаю, — сказал он. — Ты считаешь, что по моей вине ты потеряла отца, всех родственников и состояние. Но, милая девочка, твой отец сам лишил тебя всего этого, когда задумал государственную измену. Я всего лишь совершил правосудие, которое обязан был блюсти как хранитель власти Круахана. Ты думаешь, мне доставило удовольствие отдавать такой приказ?

— Думаю, что вам доставило несомненное удовольствие прибрать к рукам все наши земли и замки, — заметила Женевьева. — Имея перед собой такую цель, очень легко вершить правосудие.

— Неужели ты полагаешь, что для меня есть еще какая-то цель, кроме блага Круахана?

— Жаль, что нельзя сейчас спросить об этом весь Круахан, — задумчиво протянула Женевьева. — Вы узнали бы очень много новых слов, ваша светлость.

Морган печально посмотрел на нее затуманенными глазами.

— Ты очень плохо меня знаешь, моя девочка, если слушаешь всяких клеветников, которые к тому же кормятся с руки валленского герцога.

— А я вовсе не горю желанием узнать вас поближе, — парировала Женевьева. — Я вообще не стремилась здесь оказаться, как вы, вероятно, уже поняли.

Морган покусал губы, начиная слегка раздражаться.

— Для молодой девушки у тебя слишком невоздержанный язык, — сказал он все еще отеческим, но уже несколько сварливым тоном. — Это, видимо, следствие дурного воспитания.

— Хочу заметить, ваша светлость, что именно вы позаботились о том, чтобы у меня были такие воспитатели. Паж и телохранитель при дворе айньского князя не может позволить себе изысканных манер. Чем быстрее он научится дерзить, зубоскалить и ругаться, тем лучше для него.

— Ты была телохранителем? — удивленно спросил Морган.

— Я довольно неплохо фехтую, — скромно сказала Женевьева. — Правда, последнее время мне гораздо чаще приходилось отбиваться от всяких балбесов, которые думали, будто я мечтаю повиснуть у них на шее, чем выполнять свои прямые обязанности.

— И поэтому ты уехала из Айны?

— Последним балбесом был князь Ваан Эгген, — пожала плечами Женевьева. — Так что пришлось.

Морган в очередной раз оглядел ее с ног до головы. Она стояла, слегка откинув назад голову и презрительно сощурившись, посреди кабинета, в котором самые именитые дворяне Круахана начинали приволакивать ноги, преданно заглядывать в глаза и отвечать с содроганием в голосе. Она напомнила ему ту девочку с заплывшей щекой и ясными глазами, которая пять лет назад засмеялась ему в лицо. Именно это, а не только стройная соблазнительная фигура и удивительный цвет волос, было таким притягательным в ней. Невольно хотелось узнать, когда же она сломается и вместе с тем оставалась надежда, что она не сломается никогда.

— Я искренне сожалею, что тебе пришлось столько испытать, Женевьева, — сказал он вслух. — Я всегда желал тебе только добра.

— Ни секунды не сомневаюсь, ваша светлость, что именно из добрых побуждений вы приказали натравить на меня собак, — она все-таки издала свой обычный хрипловатый смешок.

— Ты даже представить себе не можешь, как меня это огорчило, — печально сказал Морган. — Я несколько дней не мог спать. И вообще, — он подошел чуть ближе, — все эти годы я часто видел тебя во сне.

Женевьева подняла голову, и ее глаза сверкнули.

— Я тоже видела вас во сне, господин первый министр, — сказала она, прижимая к груди стиснутые руки. Было видно, что она пытается сдерживаться, но слова сами срывались с ее губ. — Все эти годы мне нередко снились кошмары.

Было довольно интересно наблюдать, как меняется лицо Моргана. Когда он сердился, его черты приобретали почему-то обиженное выражение, но стоило заглянуть в его ледяные глаза. чтобы понять, какая судьба ждет тех, кто вызвал обиду на лице первого министра.

— Сейчас ты гордая, — протянул он слегка свистящим шепотом, наклоняясь еще ближе. — Ты сама себе нравишься. Тебя удивляет, почему мало кто из тех, кто побывал в этом кабинете, следовал твоему примеру, ведь так легко быть смелой и независимой и прямо сказать ненавистному Моргану все, что ты о нем думаешь. Но твое высокомерие, милая девочка, стоит немного. Всего лишь до первой ночи в тюрьме — в настоящей тюрьме, а не в той, где ты побывала до этого. Ты еще станешь умолять, чтобы тебе позволили взять все твои слова обратно, но будет уже поздно. И никто, даже я, к сожалению, не смогу тебе помочь. У моих тюремщиков тяжелая жизнь, и если они иногда позволяют себе некоторые вольности с заключенными, я не в силах их укорять.

— Зачем вы мне это говорите? — спросила Женевьева, сглотнув.

— Чтобы ты подумала как следует, — пожал плечами Морган. — Ты умная девушка, по крайней мере мне так кажется. Решай сама, кому будет лучше от того, что сначала стражники будут тебя постоянно насиловать, а потом бросят гнить на соломе, потому что ты станешь противной даже им, не только самой себе. Неужели ты думаешь, что я желал бы тебе такой участи?

— Мне кажется, что именно вы мне ее и приготовили, — прошептала Женевьева. Она выпрямилась из последних сил, стискивая зубы, но воображение у нее всегда было довольно ярким, и поэтому силы быстро убывали.

— О нет, я хотел предложить тебе совсем другую судьбу, — возразил Морган. — И только от тебя зависит, что ты выберешь.

— Понимаю, — хрипло произнесла Женевьева. — Или меня будут насиловать все, кому не лень, или только один человек, но зато это будет первый министр Круахана.

— Не думай, что я унижусь до насилия, — усмехнулся Морган, — ты придешь ко мне сама. Посиди пока здесь и подумай. А когда я вернусь, будь готова ответить правильно. Иначе я никогда не прощу себе этого.

Довольно долгое время Женевьева смотрела на опустившуюся за его спиной портьеру. Потом снова прошлась туда-сюда по кабинету, но вместо того чтобы думать о собственной судьбе, как ее призывал к этому Морган, она размышляла о всяких отвлеченных пустяках — например, почему на висящем на стене парадном портрете у первого министра орденов на четыре больше, чем вообще существует в действительности, или для чего эти темные отверстия под потолком. Затем она просто считала половицы, на которые наступала, пока не досчитала как минимум до двухсот и не соскучилась окончательно.

Вас удивляет подобное равнодушие к своей участи? Оно кажется вам неправдоподобным для молодой девушки, пусть даже такой бесстрашной и насмешливой? Но вся беда в том, что если бы Женевьева родилась на несколько десятков лет позже, когда с гораздо большим презрением относились к отсутствию женского опыта, чем женского достоинства, то ей было бы проще сделать свой выбор. Она еще вытянула бы из Моргана максимально возможное количество денег и драгоценностей, эквивалентное собственной оценке женского опыта, а потом еще столько же за счастье от нее избавиться. Или, если бы среди ее воспитателей было больше женщин, она знала бы, что является самым страшным, и выбрала бы Моргана как меньшее из зол или просто внешнее спасение от позора. Но в ее детстве не было ни одной женщины, которая бы оказала на нее сколько-нибудь серьезное влияние, поэтому она просто не понимала до конца, что ее ждет. С одной стороны она была опытным воином, умеющим предсказать любое движение противника, с другой стороны, она оставалась ребенком, верившим в то, что ничего по-настоящему плохого с ней произойти не может. В любом случае у нее оставалось последнее средство в тонком, почти незаметном кольце на среднем пальце левой руки — стоило только прикусить его зубами, и все желающие могут отправляться разыскивать ее душу везде, куда способны дотянуться.

Поэтому она ходила взад-вперед по кабинету, пока не услышала за портьерой голоса, и без всякого смущения подбежала на цыпочках к одной из дверей.

— По-твоему, всех беспокоит влияние Валлены, кроме меня? — раздраженно сказал Морган за стеной.

— Думаю, что вас оно тоже тревожит, ваше великолепие, — ответил ему тихий вкрадчивый голос из смеси яда и патоки, в котором Женевьева без труда узнала Лоциуса. Вот и еще один оживший детский кошмар. — Только вы проявляете гораздо больше терпения, чем ваши преданные слуги.

— Ты думаешь, я не понимаю, в чем источник твоего нетерпения? — хмыкнул первый министр Круахана. — Твой Орден никак не может завоевать себе позиции в Валлене, вот ты и стараешься.

— А в чем источник вашей снисходительности?

— Если я начну слишком притеснять валленцев, старый герцог Джориан перестанет меня приглашать даже на официальные празднества. Настоящая война — это прекрасно и даже в чем-то полезно, мой мудрый советник. Но я люблю море и солнце, а его так мало в этом хмуром городе.

— Не могу ничего возразить, ваша светлость, разве что отметить небольшую малость — видимо, ваши мысли поглощены сейчас совсем иными делами, нежели государственными заботами. Иначе вы все-таки обратили бы больше внимания на мои слова о передвижении валленских шпионов.

— Что ты имеешь в виду?

— Это рыжее отродье Ламорака… По-моему, вы уделяете ей слишком много внимания.

— В ней столько силы, — задумчиво произнес Морган. — Этот цвет волос… Она вся сверкает, как старое золото. Ты же сам учил меня. Если я возьму себе ее энергию, мое могущество возрастет во много раз.

— Я бы предостерег вас, монсеньор, — прошелестел голос Лоциуса. — Она типичная ведьма, ее сила примитивная, и она чересчур сильно связана с окружающим миром. По доброй воле она вам ничего не отдаст. От таких женщин темному магу никакой пользы. Лучше было сразу убить ее тогда, как я вам советовал.

— А ты считаешь, что всегда советуешь только правильные вещи?

— Разве до сих пор я часто ошибался, ваша светлость?

— Может, ты и не ошибался, — сварливо сказал Морган, — но ты многое мне наобещал и до сих пор не выполнил свои обещания. Ты полагаешь, зачем я позволил твоему Ордену укрепиться в Круахане? Ведь не из-за уверенности в священной силе знака Креста и надежде, что вы принесете нам покой и благоденствие, правильно?

— Вы сами знаете, монсеньор, что я работаю не покладая рук. Вы захотели заглянуть в такую область знаний, где ничего не делается быстро. Будьте уверены, рано или поздно…

— Главное, чтобы не слишком поздно для тебя, — перебил его Морган. — Ты мне слишком мало рассказываешь. Чему я научился за это время? Подчинять себе собеседника и лишать его воли? Видеть истинные намерения людей? Забирать чужую энергию?

— Поверьте мне, ваша светлость, это очень много.

— Да, но это ни на йоту меня не приближает к моей цели. Наоборот, я чувствую, что старею еще быстрее, что мой организм постепенно разрушается. Запомни, де Ванлей — единственная вещь на свете, которую я по-настоящему хочу — это жить вечно. Или, по крайней мере неизмеримо долго. Ты мне это обещал. И если я пойму, что ты меня обманываешь…

— Вы не приблизитесь в вашей цели, собирая рыжих девчонок со всего Круахана. Пусть даже все они окажутся в вашей постели, это ничего не даст, поверьте мне.

— А почему я, собственно, должен тебе верить?

— А что еще вам остается?

Собеседники помолчали. Женевьева, приникшая к портьере, видела сквозь небольшую щелку только часть соседней комнаты и недовольное лицо Моргана, теребящего себя за кончик носа и кусающего губы.

— Ну хорошо, — произнес тот наконец, — расскажи мне о своих валленских шпионах еще раз.

— У меня есть основания полагать, что Валлена заручилась поддержкой среди некоторых представителей круаханской знати, и они постепенно готовят переворот.

— Большая новость, — фыркнул Морган. — Ты намекаешь на всяких мелких дворянчиков, которые постоянно вертятся вокруг старика Тревиса? Неужели ты веришь, что Тревис всерьез думает о перевороте? Ему просто нравится играть в последнего защитника свободы.

— Быть может. — уклончиво сказал Лоциус, — но среди его свиты есть люди, которые пытаются вести более опасные игры. У меня есть все доказательства того, что некоторые из них выполняют прямые указания валленского герцога Джориана, а граф Тревис покровительствует их действиям.

— И кого ты имеешь в виду?

— Ну например, вы должны помнить того, кто на одном из приемов осмелился пререкаться с вами публично. Он тогда еще спросил о судьбе барона Тенгри и особенно его виноградников, приносящих огромный ежегодный доход? Вы ведь представляете, на что он намекал?

Женевьева увидела мелькнувший силуэт — это Морган раздраженно прошелся туда-сюда.

— Я его хорошо запомнил, — сказал он сквозь зубы. — Его имя Бенджамен де Ланграль, правильно? Кстати, в отличие от прочих тревисовых прихвостней в его родословной не менее пятидесяти известных имен. Тому же Тревису он кстати, тоже родственник, а через него в родстве с королевой. И ты хочешь сказать, что он валленский шпион?

— Один из самых удачливых, — ответил Лоциус с легким торжеством в голосе. — Вы хотите видеть мои доказательства, монсеньор?

— Не стоит, — отмахнулся Морган. Некоторое время в просвете постоянно мелькал темно-красный камзол — это первый министр быстро расхаживал по кабинету, помахивая одной рукой в такт шагам. — Доказательства ты представишь в канцелярию. Может, в ближайшем будущем они… понадобятся.

— Понимаю, ваша светлость.

— Но лучше бы ты все-таки занимался своим делом, — мрачно заметил Морган, останавливаясь. — Разоблачать валленских шпионов и лезть в мои личные дела — это замечательно. Но это не особенно приближает тебя к выполнению моей… нашей цели, не так ли?

— О ваша светлость, — проникновенно сказал Лоциус. Теперь он оказался напротив щелки в портьере, но Женевьева не видела его лица — настолько низко он поклонился, прижав руку к груди. — Каждый мой вздох, каждая мысль — это шаг на пути к вашей цели.

— Ну хорошо, — пробормотал Морган, — ладно… Иди, Лоций. Кстати, там в передней ждет гвардейский лейтенант — скажи, что я хочу его видеть.

— Я счастлив, что стал служить именно вам, ваша светлость.

На мгновение в кабинете воцарилась тишина. Морган сел в кресло, рассеянно полистал лежащие перед ним бумаги, но видимо, они его нисколько не занимали. Наконец шорох портьеры возвестил о появлении еще одного действующего лица.

Лицо также встало в поле зрения Женевьевы, и та презрительно выпятила нижнюю губу — это был именно тот кривоногий гвардейский офицер, который ее арестовал.

— Ваше имя де Шависс, если не ошибаюсь?

— Да, монсеньор.

— Некоторое время назад вы просили у меня личной аудиенции.

— Да, монсеньор.

— С какой именно целью?

— Монсеньор, — гвардеец выпрямился, собирая всю свою уверенность, хотя она быстро таяла под холодным пристальным взглядом Моргана. — Вы один из самых счастливых правителей на земле. Вас окружают преданные всей душой люди, готовые ради вас на все. Но вы были бы еще счастливее, монсеньор, если бы знали, кто именно из ваших слуг все-таки несколько ограничен в своей преданности, а кто готов пойти до конца в стремлении услужить вам.

— Пойти до конца? — переспросил Морган. — Что вы имеете в виду?

— Это значит выполнить любое ваше поручение, монсеньор, пусть даже такое, которое сначала может показаться несовместимым с дворянской честью.

— То есть вы хотели мне заявить о своей готовности поступиться честью ради меня? Это, конечно, похвально. Но неужели вы полагаете, что я способен отдать своим слугам приказание, наносящее урон их чести?

Де Шависс во многом был достоин Моргана — он ответил не моргнув глазом, хотя ответ скорее всего был заранее подготовлен и выучен.

— Ни в коей мере, ваша светлость, — заявил он. — Напротив, я уверен, что вы никогда не поставите под угрозу честь своих слуг. Именно поэтому истинно преданные слуги считают своим долгом предупредить желания монсеньора.

— Что вы имеете в виду?

— Всегда есть люди, которые своим существованием приносят вред монсеньору, а значит, и нашему государству. Избавить мир от таких людей — вполне достойная задача, хотя далеко не все готовы ее выполнить, поскольку находятся в оковах нелепых понятий о призрачной чести.

Морган остановился, внимательно разглядывая стоящего перед ним Шависса. Он делал это с легким мстительным удовольствием, поскольку гвардеец был еще ниже ростом.

"Ты заявляешь о готовности стать моим наемным убийцей, — пробормотал про себя Морган. — И надо отдать тебе должное, весьма изящно заявляешь".

"Мне плевать, что именно ты мне поручищь, — думал Шависс. — Чем грязнее будет задание, тем больше денег. А может, еще удастся выпросить титул."

— Хорошо, де Шависс, — Морган слегка подчеркнул приставку к его имени, чтобы выделить ее несуразность, — я запомню ваше предложение. Можете быть свободны.

Загоревшийся было огонь в глазах лейтенанта медленно погас, уступив место бесконечной тоске. Некоторое время он шарил глазами по непроницаемому лицу Моргана, словно надеясь найти ответ на мучившие его вопросы, потом повернулся и униженно побрел к выходу, даже не найдя в себе силы совершить положенный поклон.

— Кстати! — воскликнул Морган, неожиданно поворачиваясь. — Вы, кажется, служите в патруле?

— Да, ваша светлость, — пробормотал мрачный Шависс, останавливаясь у двери.

— Круахан по-прежнему представляет собой опасность по ночам? Говорят, что некоторые молодые дворяне, возвращающиеся домой поздно ночью, подвергают свою жизнь определенному риску?

— Ну… — Шависс медленно начинал понимать, и надежда постепенно снова просыпалась в его глазах. — Мы делаем все возможное для охраны порядка в городе, монсеньор.

— Меня очень беспокоит судьба одного человека. Я хотел бы, чтобы вы уделили его безопасности особое внимание.

— Вам стоит только назвать его имя, ваша светлость.

— Его зовут Бенджамен де Ланграль. Он принадлежит к свите графа Тревиса и довольно часто бывает у него во дворце.

Шависс выпрямился. Женевьева видела только часть его лица, повернутого к первому министру, но ей было вполне достаточно увиденного — какое-то плотоядное торжество, смешанное с дикой надеждой, светилось в его выпуклых темных глазах. Она слегка поморщилась, проникнувшись невольной симпатией к этому неизвестному Лангралю.

— Я довольно неплохо знаю его, монсеньор, — сказал Шависс свистящим шепотом. — Я буду счастлив позаботиться о безопасности графа де Ланграля.

— Вот и прекрасно, — скучающим голосом отозвался Морган. — Вы можете идти. Хотя нет… подождите. Может быть, сегодня у вас будет еще одно задание. Если будет нужно, я позову вас.

Шависс взмахнул полой плаща, совершая традиционный поклон. Женевьева поняла, что аудиенция закончена, и поспешно отступила вглубь кабинета.

— Я жду твоего ответа.

Женевьева обернулась, в очередной раз посмотрев в лицо первого министра. От ее долгого пребывания в кабинете была все-таки некоторая польза — она почти совсем избавилась от своего детского страха и больше не представляла Моргана загадочным грозным существом. Она прекрасно понимала, что он может с ней сделать все, что угодно, но все-таки в чем-то она могла ему не поддаться, и в этом была ее сила. Они были противниками, пусть неравноправными, но она знала его слабые места и собиралась сыграть на этом. Свою жизнь она проиграла уже давно, переступив порог этого кабинета, но ее переполняло скрытое торжество и желание выиграть хотя бы словесный поединок.

— Вы позволите сначала задать вам один вопрос, ваша светлость?

Женевьева чуть робко подняла на него печальные серые глаза. Когда она хотела, у нее весьма неплохо получалось кроткое лицо — это могли подтвердить многие из ее айньских знакомых. Обманутые округлым девичьим овалом лица и длинными полуопущенными ресницами, они лишались шпаги за какие-то несколько секунд.

— Ну задай его, — сказал Морган, чуть усмехнувшись. Он подошел поближе и уже собирался потрепать ее по щеке, но она сделала быстрый полуоборот, выскользнув из-под его руки.

— По какому обвинению был казнен мой отец?

— Ты напрасно собираешься ворошить прошлое. Но если хочешь, я отвечу тебе — государственная измена и попытка узурпации власти.

— Что же, — чуть хрипло сказала Женевьева, вздергивая подбородок, — Это звучало довольно правдоподобно, монсеньор. Он вполне имел право претендовать на власть в Круахане, имея двести предков королевской крови.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Так неужели вы думаете, что единственная наследница рода де Ламорак спутается с сыном стряпчего и кухарки? Все мои предки с удовольствием встали бы из могилы, чтобы этому помешать.

Лицо Моргана сначала потемнело от прилившей крови, потом мгновенно приняло какой-то зеленоватый оттенок. Некоторое мгновение он белыми глазами смотрел на лежащий на столе пресс для бумаг, вырезанный из целого куска камня, видимо прикидывая, стоит его бросить в мерзкую девчонку. Потом он медленно выдохнул, постепенно приходя в себя.

— Пусть они тогда постараются помешать целому отряду гвардейцев, — процедил он сквозь зубы. — Среди них ты тоже не отыщешь князей и графов.

— Зато их будет много, — безмятежно сказала Женевьева, складывая руки на груди, — а я всегда любила военных. Будьте уверены, мы с ними быстрее найдем общий язык.

Она торжествующе улыбалась, подняв голову. Безудержная улыбка растягивала ее губы — еще мгновение, и она была готова расхохотаться, как тогда, на земле у своего замка. Она почти не замечала, как Морган раздраженно дернул за шнур у портьеры, как в кабинете появился все тот же гвардейский офицер и склонился в поклоне. Она только что видела искаженное от ярости лицо своего врага, и это было мигом ее неподдельного торжества.

— Отвезите ее в Фэнг, — бросил Морган, поворачиваясь спиной, отчасти затем, чтобы не видеть ее сияющего лица. — Прощайте, графиня, — он намеренно подчеркнул голосом ее титул, — теперь мы с вами уже вряд ли увидимся.

— Ваше имя Женевьева де Ламорак?

Женевьева чуть вздрогнула, оторвавшись от созерцания мокрых булыжников за окном. Прежнее пьянящее торжество быстро схлынуло, и в карете она сидела, втиснувшись в угол и прижавшись к стене растрепанными рыжими кудрями. Она считала повороты колес. Про себя она решила- как только они будут подъезжать к Фэнгу, скрип замедлится, и тогда она быстро поднесет ко рту свое кольцо. Руки ей связали, но не за спиной, а спереди, и они спокойно лежали на коленях, чуть покачиваясь в такт движению кареты. Переступать порог тюрьмы живой было рискованно — кто знает, не скрутят ли ее там сразу по рукам и ногам. К тому же возникала заманчивая перспектива подпортить карьеру гвардейскому лейтенанту, не уследившему за важной узницей.

Тот сидел напротив нее в карете, внимательно ее разглядывая. Женевьева один раз скользнула глазами по его смугловатому лицу с густыми подкрученными усами и карими глазами чуть навыкате, чтобы убедиться, что интереса он не представляет никакого, и не стоит отвлекаться от своих мыслей.

Нельзя сказать, чтобы она очень грустила о своей жизни. Последнее время ей постоянно приходилось куда-то бежать, скрываться, отбиваться от погони, снова бежать, вечно не хватало денег, а заработать их спокойно своим мастерством фехтовальщицы она не могла — последнее время все упорно стремились видеть в ней только женщину, и больше никого. Она устала от настороженного одиночества, когда единственным верным собеседником был ее зеркальный двойник. Но все-таки на душу ей давило какое-то непонятное сожаление, что она упустила что-то крайне важное, и неуверенность в том, что ее ждет за той чертой, куда она собиралась шагнуть. Она невольно жалела о том, что не успела этого узнать, а сожаление было совсем незнакомым чувством для решительной и язвительной Женевьевы де Ламорак. Она тяготилась этим лежащим на душе камнем, и невольно подгоняла мерный скрип колес, чтобы быстрее от него избавиться.

— Вас действительно зовут Женевьева де Ламорак? — переспросил сидевший напротив лейтенант, наклоняясь чуть ближе.

— А разве вы не знаете, кого везете в тюрьму? — насмешливо спросила Женевьева. — Или теперь в Круахане записывать имя арестованного — излишняя деталь? Все равно скоро почти все там окажутся.

— Я представлял вас совсем по-другому, — задумчиво протянул гвардеец, скользя по ней глазами. Женевьева передернула плечами, потому что его взгляд слегка заблестел и сделался для нее малоприятным. — Я хорошо помню всю эту историю с уничтожением всего рода де Ламораков и всех их родственников. Я тогда только пошел служить в гвардию. Говорили, будто у Жоффруа де Ламорака была дочь, но ее то ли съели собаки, то ли она утонула. На всякий случай ее тоже объявили вне закона, как всех остальных.

— Недостойное развлечение для верного слуги первого министра — мысленно представлять себе государственных преступников с непонятной целью, — фыркнула Женевьева, опять возвращаясь к разглядыванию камней, через которые медленно переезжала карета.

— Я всегда думал, что северянки все бледные и худосочные, — нимало не смущаясь, заявил гвардеец, — с бесцветными глазами и тонкими светлыми волосами. А вы такая необычная… и очень красивая.

— Я никогда не испытывала иллюзий по поводу собственной внешности, — Женевьева презрительно приподняла верхнюю губу в характерном для нее легком оскале, — но вовсе не считала себя краснолицей и толстой, как выходит по-вашему.

— Я совсем не это имел в виду, — лейтенант слегка смешался, приложив руку к груди — видимо, Женевьева оказалась способна сбить с толку даже его.

— Впрочем, — перебила она его, — в тюрьме я достаточно быстро превращусь в бледную и худосочную, Так что вашим восторгам осталось существовать недолго — от силы пару часов.

"А на самом деле и того меньше", — прибавила она про себя с некоторым злорадством, пошевелив средним пальцем.

— Вы очень странная девушка, — задумчиво сказал гвардейский лейтенант, — ваш голос звучит так, будто Фэнг вас совсем не пугает. Но вы же не можете не бояться, если представляете, что вас там ждет.

— Не беспокойтесь, господин Морган постарался достаточно красноречиво рассказать о моем будущем. Он был краток, но вполне убедителен.

— И вас совсем не страшит, что ваша жизнь, по крайней мере, нормальная жизнь, сейчас закончится?

— Послушайте, э-э-э… сударь, — Женевьева слегка замялась.

— Мое имя де Шависс, — поспешно вставил лейтенант.

— Ну ладно, — она махнула рукой, — вы что, хотите вызвать у меня повышенную жалость к себе самой? Или в обязанности гвардейского конвоя входит исповедовать узников, прежде чем они переступают ворота тюрьмы7

Лейтенант еще раз внимательно смерил ее взглядом, потом нашарил висящий возле окна шнурок и потянул. Карета заскрипела, останавливаясь, Женевьева дернула руками, но вовремя сообразила, что они еще никуда не приехали, просто Шависс зачем-то остановил карету. К счастью, он не особенно заметил ее жеста или истолковал как проявление естественного для девушки испуга, который он всячески старался в ней отыскать.

— Выслушайте меня внимательно, графиня, — сказал он, — и не перебивайте. Я не стану снова пересказывать, что ждет вас в тюрьме. Но даже если вдруг к вам будут достаточно милосердно относиться, что крайне сомнительно, через три года в Фэнге вы превратитесь в старуху. Если вы и надеетесь когда-то выйти на свободу — она будет вам уже ни к чему. Я хочу, чтобы вы осознали — только сейчас вы еще можете изменить свою судьбу. Потом будет слишком поздно.

Я никогда не встречал такой девушки, как вы. Мне очень не хотелось бы, чтобы подобная красота погибла в тюрьме.

— Вы хотите предложить мне другой выход? — морщась, сказала Женевьева.

— Да, я предлагаю вам свою руку и сердце. Я прошу, чтобы вы стали моей женой.

— Что?

Женевьева подняла брови и слегка тряхнула головой, полагая, что ослышалась. Но напряженное лицо Шависса и его судорожно стиснутые на коленях руки говорили о том, что он вряд ли шутит, более того, скорее всего произносит подобные слова в первый раз. Все-таки она звонко рассмеялась, запрокинув голову:

— Вы, видимо, сошли с ума! Зачем вам государственная преступница? Вы будете приходить ко мне на свидания в камеру? Или сами найметесь меня сторожить для верности?

— Я уверен, что его светлость монсеньор Морган простит ваши проступки, какими бы тяжелыми они не были, ради моей верной службы.

— Видимо, вы собираетесь оказать ему немалые услуги, — Женевьева внезапно посерьезнела.

— Достаточные, — уклончиво ответил Шависс, — для того, чтобы даровать вам полное прощение и вернуть ваше имя незапятнанным.

— Сдается мне, что незапятнанное имя в наши дни в Круахане оплачивается очень грязными делами, — резко произнесла Женевьева. — Может быть, вы еще надеетесь вернуть несколько моих родовых замков? Ламорак, конечно, сожгли, но у меня есть еще.

— Это тоже не будет лишним, графиня.

— Сомнительная перспектива, — покачала головой Женевьева, — когда еще это сбудется, и сбудется ли вообще. Сколько же услуг надо оказать господину Моргану — вам не хватит и двух недель, чтобы перечислить их все на последней исповеди. Поэтому непонятно, зачем я вам нужна.

— Если я скажу, что люблю вас, вы ведь все равно мне не поверите?

— Ха!

Женевьева коротко выдохнула, выражая этим восклицанием свое отношение к мужским признаниям и к любви в целом.

— Тогда может быть, вам подойдет больше, если я скажу так — я всегда мечтал жениться на девушке очень высокого происхождения. Пусть не на принцессе и ни на королеве, но чтобы в ее роду были короли. Я сам, милая графиня, даже "де" к своей фамилии прибавляю не очень законно — у меня недавно умер старый четвероюродный дядя с маленьким поместьем и титулом, но у него полно прямых наследников. Им только не повезло, что я вовремя поступил в гвардию, а они нет, — Шависс хмыкнул. — Я всегда считал, что достоин большего. Все эти высокородные графы и герцоги, гордившиеся своей родословной, которая не помещалась на стене их парадного зала, — где они теперь? Их место заняли мы — люди, которые знают, чего хотят в жизни, и которые не остановятся ни перед чем, чтобы этого добиться. Мы сидим на их креслах, едим с их посуды и берем в жены их дочерей.

Он в очередной раз окинул Женевьеву длинным взглядом. Она сидела, резко выпрямившись и вздернув подбородок, с презрительным выражением глаз стального цвета, напоминающих клинок шпаги, но этот взгляд не был отталкивающим. Наоборот, необычное сочетание светло-серых глаз и ярко-медных волнистых волос, рассыпавшихся по плечам и бросающих теплый отблеск на стены даже в полумраке кареты, только притягивало к ней. И Шависсу казалось, что чем более насмешливо она щурит глаза, тем больше его к ней влечет. Он представил, как задергивает полог у ее постели и наклоняется к ней, чтобы хоть на мгновение разгладить язвительный изгиб этих полных губ, и жаркая волна поднялась по его телу, бросившись в лицо.

— Вы можете думать обо мне все, что вам заблагорассудится, графиня. Но я уверен, что никогда не найду такой, как вы. И поэтому ни одна женщина не будет мне столь желанной.

— Хм, — Женевьева задумчиво покачала головой, — и что же вы собираетесь мне предложить? Как я понимаю, если я скажу "да", в тюрьму вы меня не повезете?

— Мое поместье, о котором я вам говорил, в полудне езды от Круахана. Оно не совсем подходит для наследницы рода де Ламорак, но надеюсь, что довольно скоро я смогу предложить вам гораздо большее. Если вы скажете "да", мы обвенчаемся там сегодня же.

— Хм, — снова произнесла Женевьева, покусывая губу. Она пожалела о том, что не может по старой детской привычке обкусать ногти, но девушке, которой только что сделали предложение, это было не слишком к лицу, пусть даже предлагавший был ей совершенно безразличен. "По крайней мере, это отсрочка. Из его поместья определенно легче сбежать, чем из тюрьмы", — сказала она самой себе. "А ты представляешь, что такое замужество и с чем оно связано?" "Не переживай, при дворе Ваан Эггена я на всякое насмотрелась. Выкручусь как-нибудь". "И тебе не противно связывать имя последней из Ламораков с мелким негодяем без всяких принципов?" "А тебе не грустно через несколько минут закончить свое существование? Тогда надкусывай кольцо и счастливой дороги неизвестно куда".

Постоянная собеседница замолкла — видимо, взвешивала все аргументы, но поднять руку ко рту не торопилась. Поэтому Женевьева поспешила отвлечь ее и одновременно закрепить успех.

— Но вы ведь должны понимать, что вы мне безразличны. Вас это не смущает?

— Я уверен, что смогу со временем обратить на себя ваше внимание. Но поверьте, графиня, даже если вы будете всю жизнь презирать меня, я все равно буду счастлив оттого, что смог назвать вас своей женой.

— Исключительная самоотверженность, — пробормотала Женевьева, сумрачно усмехаясь. — Только не надейтесь, что я решила вознаградить вас за нее. Я просто выбираю самое меньшее из возможных несчастий.

— Вы не раскаетесь в этом, графиня… моя дорогая, — воскликнул Шависс, задвигавшись от полноты чувств на сиденье. — Я правильно понял… — лицо его выражало странную смесь надежды, неуверенности и торжества, — что вы согласны?

— Допустим. На некоторое время я согласна. А если вдруг я передумаю, то вы всегда сможете отвезти меня обратно в тюрьму, не правда ли?

— Я искренне надеюсь, что вы не передумаете.

— Увидим. Зависит от того, как вы будете себя вести. Развяжите мне руки, — Женевьева протянула вперед перемотанные веревкой кисти… Она была уверена, что Шависс не преминет прижаться губами к ее запястью, и заранее стиснула губы, призывая себя к терпению. "Ваан Эгген требовал от тебя гораздо большего". — "Ваан Эгген, при всех его недостатках, был достаточно благородным человеком". — "Настолько благородным, что ты бежала из его замка, забыв даже захватить свое жалование за полгода?" — "Просто ты сама была законченной дурой, ты же не будешь это отрицать? На что ты надеешься — что когда-нибудь встретишь свою вечную и великую любовь?" — "Ну так нечего ко мне цепляться сейчас. Ты прекрасно знаешь, что я принимаю ухаживания этого гвардейца только, чтобы остаться в живых". — "Почему же ты выбрала самого противного?" — "А Морган кажется тебе более приемлемым?"

Внутренний голос испуганно замолчал. Женевьева самодовольно усмехнулась, аккуратно вытягивая руку из-под губ Шависса.

— И что теперь? — сказала она.

— Теперь я буду счастлив исполнить любое ваше желание, графиня, — отозвался Шависс.

— Я хочу есть, — Женевьева растерла следы веревок на запястьях. — или вы собираетесь морить меня голодом до самого бракосочетания?

— Ну что вы, мое сердце, — Шависс отогнул занавеску, выглядывая из окна кареты. — Я как раз знаю неплохой трактир неподалеку.

— Это прекрасно, — пробормотала Женевьева, отворачиваясь.

Шависс толкнул низкую дверь трактира и гордо шагнул внутрь, и у Женевьевы не оставалось другого выбора, кроме как последовать за ним. Маячившие за спиной фигуры гвардейцев все равно не дали бы ей сбежать. Она сощурилась, пытаясь разобрать что-то внутри после уличного света, но первое время не могла ничего разглядеть, кроме низких потолков и дыма, заполнявшего все помещение — то ли от чадящего камина, то ли от трубок, которые курили многие из сидевших в зале. Прямо напротив двери располагалась стойка, за которой сидел невероятно толстый и еще более невероятно печальный трактирщик с большими грустными глазами навыкате. Увидев входящего Шависса, он вздохнул и казалось, стал еще печальнее, что было почти невозможно.

— У меня же вроде все спокойно, господин лейтенант гвардейцев, — сказал он, пытаясь подняться из-за стойки. — И вы совсем недавно приходили…

Шависс нетерпеливо махнул рукой.

— Не бойся, дурень, — великодушно заявил он, — я здесь по личному делу. Ну-ка найди для меня и для прекрасной дамы, — он посторонился и горделиво кивнул в сторону Женевьевы, — лучший столик, да принеси нам хорошего вина да поесть что-нибудь. Только слышишь, хорошего, а не той бурды, какой ты поишь весь этот сброд.

Женевьева, невольно оказавшаяся в центре внимания, в свою очередь с любопытством оглядела и трактирщика, и исцарапанную стойку, и закопченный зал, в котором — теперь она видела — люди тесно сидели и за столами, и на длинных скамьях, пили что-то из высоких кружек и то и дело разражались взрывами хохота. Гвардейцев среди них не видно, но и сбродом всю публику назвать было нельзя — кое-где попадались дворяне в довольно дорогих плащах, хотя в основном это, конечно, были купцы, мастера разных гильдий и студенты. Заведение, видно, было популярным. Некоторые при виде Шависса и сопровождающего его эскорта гвардейцев явно попритихли и уткнули носы в кружки, некоторые, особенно студенты, весело уставились на Женевьеву.

Прекрасной дамой ее в данный момент назвать было сложно — она была все в том же мужском дорожном костюме, камзол порван на плече, сапоги в трехдневной пыли и кружевной воротник далеко не первой свежести. Но волосы она, не скрываясь, распустила по плечам, и они сверкали красным золотом, слегка приглушенным в дыму и полумраке подвала. А главное, о чем она вряд ли догадывалась — поражало выражение ее лица, такого юного, но насмешливого и вызывающего. Наверно, других таких женских лиц не видели в Круахане, поэтому не удивительно, что те, у кого хватало наглости делать это в присутствии гвардейцев первого министра, пялились на нее во все глаза.

Трактирщик тоже перевел свой тоскливый взгляд на Женевьеву, но в его глазах ничего не изменилось.

— Великая честь, сударыня, — сказал он с таким выражением, будто она пришла на его похороны. — Это ужасно, но вы же сами видите, господин дейтенант, что у меня нет ни одного свободного места…

Шависс покраснел и моментально выхватил шпагу до половины из ножен.

— Ты в своем уме, старая пивная бочка? Ты осмеливаешься мне такое говорить?

— Что же я могу поделать, сударь, — не меняя выражения, уныло сказал трактирщик.

— Ты что, хочешь, чтобы я завтра закрыл твое заведение, а тебя сунул в каталажку? Давай, пошевеливайся, выгони кого-нибудь из этих бездельников и освободи нам место!

— Они же меня побьют, сударь, и правильно сделают.

Шависс задохнулся от злости и покосился в сторону Женевьевы. Она спокойно опиралась на стойку с полуулыбкой на лице. Пока что ее забавлял его бурный гнев, покрасневшее лицо и поднявшиеся усы. Она спокойно сказала:

— Бросьте скандал, де Шависс, поедем в другое место.

Но лучше бы она этого не говорила. Сама равнодушно-насмешливая ее интонация, то, как она бросила эту фразу через плечо, как она изящно и небрежно изогнула руку, положив ее на стойку — все это в очередной раз подчеркнуло пропасть между ним, мелким дворянчиком, собственной наглостью и беспринципностью выбившимся в гвардейцы, и ею, дочерью второго дворянина в Круахане после королевы. Шависс вскипел и завелся до такой степени, что уже не покраснел, а побелел, и процедил сквозь зубы.

— Я вас всех научу уважать меня! — быстро обшарив взглядом зал, он уперся в группу дворян, сидевших на одном из самых удобных мест — далеко от дымившего камина и от шумных скамей со студентами. Их было трое, они спокойно о чем-то говорили, почти не прикасаясь к стоявшим перед ними кружками с вином. — Сейчас я сам выброшу этих нахалов, а ты неси вино и еду вон к тому столику!

Шависс двинулся через зал, задевая всех своими ножнами и положив руку на эфес. Гвардейцы быстро построились и двинулись за ним — видимо, подобные ухватки своего начальника были им не впервой.

Женевьева с интересом оглянулась на трактирщика.

— Он что, часто так себя здесь ведет? — спросила она.

— Не имею чести знать вашего имени, сударыня, и опасаюсь невольно оскорбить вас утверждением, что зачастую господин дейтенант ведет себя еще хуже, особенно когда выпьет…

Женевьева сдвинула брови:

— Вы ведь не всегда содержали трактир, верно?

— Увы, сударыня, я был церемонимейстером при прошлом дворе. До того, как достославный первый министр, да пошлет ему небо долгие дни…

Женевьева перебила его:

— При прошлом или при нынешнем дворе вы приобрели привычку говорить не то, что думаете?

Трактирщик-придворный покачал головой.

— А всегда ли говорите, что думаете, вы сами, сударыня, — он запнулся, — не имею чести знать вашего имени…

— С некоторых пор я пользуюсь роскошью не скрывать своего имени, — отчеканила Женевьева. — Я Женевьева де Ламорак.

И сейчас выражение печального лица трактирщика почти не изменилось, он только грустно покачал головой.

— В таком случае осмелюсь счесть, сударыня, что вам когда-нибудь может пригодится то, что я вам предложу. Если вы когда-нибудь снова будете проезжать в этих краях, но уже без сопровождающих, которые вам не слишком по сердцу, вы всегда можете рассчитывать на бесплатный ночлег и ужин.

Женевьева перегнулась через стойку и схватила его за руку.

— Ты знал моего отца? Ты его видел при дворе?

Тут крики в зале стали настолько громкими, что невольно отвлекли ее и заставили снова посмотреть на Шависса. Обстановка вокруг него была уже напряжена до предела. Три человека, которых он пытался прогнать с места, уходить не собирались. Но реагировали на это по-разному.

Один из них, высокий и широкоплечий, с копной густых пшеничных волос, вскочил на ноги, и теперь размахивал шпагой и рычал:

— Как посмела всякая гвардейская собака нам приказывать?

Двое других остались сидеть. Второй, тонкий и миловидный юноша с удивленно приподнятыми бровями и нежным лицом, не поднимаясь с места, вертел в пальцах маленький кинжал, но было видно, что он прекрасно умеет им пользоваться. Третий сидел вполоборота и казалось даже не замечал угрожающе сомкнувшихся вокруг гвардейцев и что-то орущего Шависса.

— И что теперь будет? — спросила Женевьева у трактирщика. — Интересно, почему он именно к ним привязался?

— Будет, определенно, драка, — со своей привычной интонацией ответил трактирщик. — Поскольку эти господа не из тех, кто склонен уступать, особенно господам гвардейцам. Вы, наверно, недавно в Круахане, сударыня. У них на плащах синие ленты, значит, они из свиты господина Тревиса, а у них с гвардейцами первого министра что-то вроде войны.

Тревис — уже второй раз за день она слышала это имя. Когда-то отец упоминал его как дальнего родственника, и это было особенно интересно, учитывая, что все связанные с родом Ламораков закончили свои дни в тюрьме или на плахе.

Женевьева вскинула голову и быстро начала проталкиваться сквозь толпу к Шависсу и гвардейцам, которые как раз тянули шпаги из ножен, готовясь напасть. Она успела как раз вовремя, чтобы проскочить под рукой одного из гвардейцев и схватить за рукав Шависса, бросающегося в атаку.

— Что это вы затеяли? Немедленно прекратите! — громко крикнула она, стараясь перекричать поднявшийся шум…

Она стояла как раз между ним и его противниками, и он был вынужден с неохотой опустить шпагу.

— Не вмешивайтесь в мои дела, графиня, — уже тише сказал Шависс. — Вы сами не подозреваете, кого защищаете. Они изменники и враги его светлости.

— В чем же заключается их измена? — презрительно бросила Женевьева. — В том, что они сели за понравившийся вам столик?

Она оглянулась на этих троих. Они все уже поднялись и стояли плечом к плечу, заняв максимально удобную позу для обороны, если учесть, что на них собирались напасть человек двенадцать. Тут Женевьеву ждал неожиданный сюрприз — один из троих, великан с пшеничными волосами, оказался тем самым задирой Берси, с которым она имела счастье столкнуться в трактире по дороге в Круахан. Он смотрел на нее во все глаза, явно не зная, признаваться ли в своем знакомстве, пока второй, нежный юноша с девичьим румянцем, не подтолкнул его под локоть и что-то хитро шепнул. Тогда Берси густо покраснел и опустил взгляд.

Третий, человек с темными волосами, стоял спокойно, изучающе глядя на нее, гневно дышащего Шависса и топтавшихся у него за спиной гвардейцев. У него было абсолютно невозмутимое выражение лица, словно он пришел на великосветский раут, а не собрался драться в неравном бою. И еще Женевьеве отчего-то показалось, что основной гнев Шависса направлен на него.

— Отойдите в сторону, графиня, — сказал он, задыхаясь от злости, — и не мешайте мне покончить с этими мерзавцами.

— Только попробуйте, — холодно сказала Женевьева, подходя к нему вплотную, и добавила тише: — И я возьму обратно свое обещание. Или вы думаете, я считаю себя достойной стать женой человека, который затевает скандалы в трактирах?

Краем глаза она увидела, как трактирщик подает ей знаки, кивая на освободившийся столик — возле стены и ничуть не хуже, чем тот, на который столь неудачно предъявил претензии Шависс. Она развернулась и гордо двинулась туда, не удостоив Шависса даже взглядом, но спиной чувствуя, он совсем раздавлен и сейчас поплетется следом за ней. Она ощущала, как за ней потянулись взгляды всех троих. Ей очень хотелось обернуться, но она это сделала, только уже оказавшись возле столика.

Кольцо гвардейцев распалось. Трое, чуть расслабившись, вдвинули шпаги в ножны. Берси дергал темноволосого человека за рукав и что-то ему шептал, кивая в сторону Женевьевы. Тот увидел, что она смотрит в их сторону, и подчеркнуто безупречно поклонился, приложив руку к груди.

— Но, графиня… Моя дорогая… — забормотал Шависс, подойдя к столику. У него был настолько раздавленный вид, что он даже не сразу решился сесть. — вы же это не серьезно, правда?

Трактирщик налил ему вина, и он жадно осушил сразу полкружки одним глотком.

— Если еще раз вы посмеете устроить при мне такую безобразную сцену, я сама вернусь к Моргану, — уверенно сказал Женевьева, в свою очередь отпивая из кружки. Вино было густым и вкусным, но пожалуй, не стоило пить его сразу так много, как это сделал Шависс. А тот опрокинул кружку до дна и сразу махнул трактирщику, чтобы наливал дальше.

— Вы сами не понимаете, моя дорогая, что сделали, — сказал он наконец, стукнув опустевшей кружкой по столу. — Вы… вы сорвали мой план. Все так удачно совпало. Его светлость был бы доволен тем, что его приказы так быстро выполняются. Может быть, он сразу простил бы мне то, что я увез государственную преступницу не в тюрьму, а в свое поместье.

— По-моему, вы слишком самонадеянны…

— Э, моя дорогая, — небрежно махнул рукой Шависс, — все зависит от масштаба услуги, которую я собирался оказать его светлости монсеньору. Уверяю вас, он закрыл бы глаза на некоторые шалости верного слуги, к тому же вызванные пылкой любовью.

Он посмотрел на Женевьеву длинным страстным взглядом, правда, уже слегка затуманенным.

— Что же это за услуга?

— О, это страшная тайна, — гордо ответил Шависс, разрезая кинжалом каплуна. — Возьмите кусочек, сердце мое, вы совсем ничего не едите.

— Я уже не голодна, — задумчиво сказала Женевьева, глядя в сторону.

Теперь они сидели так, что она хорошо могла видеть столик с теми троими, которых она спасла от неминуемой драки. А может, судя по настроению Шависса, еще чего худшего. Может, он собирался их арестовать? Но за что можно просто так схватить человека без суда? Впрочем, вспомни своего отца, сказала она себе. Круахан давно превратился в место, где с человеком могут сделать все, что угодно. Но все-таки, кто они такие? Всего лишь дворяне из свиты герцога Тревиса?

Женевьева оперлась подбородком о руку, чтобы было удобнее сидеть и смотреть.

Берси и миловидного юношу ее взгляд обежал сразу, соскользнул и остановился на лице третьего. Немного длинные темные волосы, подстриженные так, чтобы не касались плеч, но лежали волной. Одна прядь иногда падает на высокий лоб. Идеальный нос с легкой горбинкой. Небольшая бородка, как носят в южных провинциях. Большие темные глаза. Его лицо поражало правильностью черт и каким-то внутренним благородством. Определенно, человек с таким лицом не мог быть ни предателем, ни изменником, чтобы там не говорил Шависс. Это лицо короля, потерявшего трон, подумала Женевьева.

Он что-то сказал Берси, усмехаясь углом рта. Потом поднял глаза и встретился взглядом с ней.

Странно, но Женевьеве показалось, будто вокруг все заволокло туманом, остался только один взгляд темных, грустных, широко расставленных глаз. Она смотрела в глаза человеку, которого не знала даже как зовут, и чувствовала себя абсолютно счастливой. Никогда в жизни она не испытывала такого безграничного покоя. Она была уверена, что знает его, знает давно, и что специально приехала в Круахан, чтобы его увидеть. Она еще совсем не знала, что такое любовь, поэтому сразу не поняла, что с ней произошло.

Между тем за другим столом также происходил знаменательный разговор:

— Клянусь честью, Ланграль, это она и есть! Помните, я вам рассказывал? Она дерется, как демон. Один прием даже я до конца не понял.

— Все это очень странно, Берси, — произнес темноволосый человек, которого Берси назвал Лангралем, — я не люблю повторяющихся случайностей.

— Интересно, что она делает с этим мерзавцем Шависсом? — протянул миловидный юноша. — Смотрите, он ее слушается беспрекословно.

— Интересная пара, Люк, — хмыкнул Ланграль. — Не завелось ли у Моргана нового оружия в виде женщин-шпионок?

— Но она же не дала меня арестовать! — возмущенно воскликнул Берси. — Она же меня спасла, и сегодня тоже! Их двенадцать человек, нас бы наверняка прикончили, или серьезно ранили!

— Берси опять влюбился, — хладнокровно констатировал маленький Люк.

— Дьявол забери, если хотите, то да! Разве она не прекрасна?

— В первую очередь она опасна.

— Чем же?

— Как опасна любая женщина, Берси. Вы что, совсем не слушали того, что я пытался вам объяснить?

— У вас не сердце, а кусок льда, Бенджамен де Ланграль. Если вы ненавидите женщин, это не значит, что все они ужасны.

— Берси, — устало сказал Ланграль, — я не питаю к женщинам ненависти, я стараюсь держаться от них подальше.

— Мой дорогой Бенджамен, — сладким голосом заметил Люк, — полагаю, что в данном случае это вряд ли выйдет. Она не сводит с вас глаз. У Берси нет никаких шансов.

— Конечно, — угрюмо буркнул Берси, — первые десять минут рядом с нашим графом у меня нет шансов. Все женщины падают в обморок от его прекрасного лица. Но потом они начинают понимать, что все их усилия бесполезны. Вот тут рядом и оказываюсь я, веселый, надежный и пылкий любовник.

— Почему-то у меня такое ощущение, — медленно произнес Ланграль, — что я ее где-то видел раньше. Только никак не вспомню где. Все это очень подозрительно. Берси, вам конечно, очень повезло, что вас не арестовали с такими письмами в руках. Я же просил вас быть осторожнее и не затевать по вашей излюбленной привычке ссоры по дороге.

— Не всем же быть такими благоразумными, как вы, — Берси мрачно заерзал на стуле, опустив глаза. — Можно подумать, что вы никогда не допускали ошибок.

— Я просто стараюсь просчитывать последствия.

— Конечно, вы вообще все всегда рассчитываете.

— Просто вам совсем незнаком голос сердца, Бенджамен де Ланграль, — нежно сказал Люк, постукивая пальцами по столу. — Вы не способны на внезапные поступки, не то что наш дорогой Берси. Он встречает в придорожном трактире дерзкого юнца — и тут же решает набить ему морду. Дерзкий юнец неожиданно превращается в прекрасную девушку — и Берси решает в нее влюбиться.

— И вы туда же, Люк? От Ланграля я другого и не ждал, но вы же пишете стихи. Неужели вы не можете меня понять?

— Ваше увлечение, Берси, — Люк еще раз обернулся, внимательно посмотрев на Женевьеву, — представляется мне несколько сомнительным. Все рыжие женщины — прирожденные ведьмы. Это вам скажет любой поэт.

— А мне на это плевать, — гордо заявил Берси, проводя рукой по усам.

— С-срдце мое, куда вы с-смотрте? — прервал ее Шависс, только что оторвавшийся от четвертой кружки вина.

— У вас развиваются галлюцинации, — с отчетливой неприязнью сказала Женевьева, — или косоглазие на почве пьянства.

— Н-нет, — Шависс замотал головой, — я все пркрасно в-вижу. Не надейтесь, что я такой н-ндлекий. Но этот с-сперник меня мало пугает.

— Вот как?

— И знаете п-почему? Потому что я не очень опсаюсь п-птенциальных пкйников. Даже если вы и с-смтрите на него сйчас с таким восторгом, это д-долго не прдлится.

— В самом деле? А почему?

К счастью, Шависс сам себя довел до такого состояния, когда его не надо было подталкивать к особой разговорчивости.

— Этот человек вызвал гнев его светлости М-моргана, — пояснил он, нашаривая пятую кружку и с трудом смыкая пальцы на ручке. — А это значит… Вы прдставляете, что это значит?

— В общем, да.

— Так что мжете попрщаться с несостоявшимся героем своего рмана. Сегодня вы его вдите первый и пследний раз. А я очень блгдарен… благодарен монсеньору. Наши с ним желания, оказывается, полностью свп… совпдают.

— Не удивительно, — Женевьева медленно выгнула руку, опустив на нее подбородок. Эта поза была максимально обманчивой — ее противникам обычно казалось, будто она пребывает в состоянии задумчивости и неуверенности, тогда как она всего лишь прикидывала, с какой стороны лучше нанести удар. — И кто же этот ужасный злодей, осмелившийся навлечь на себя неудовольствие его светлости?

— Скоро его имя будет только в памяти некоторых сообщников, да еще может, некоторое время в вашей, — Шависс сделал большой глоток и на мгновение, казалось, обрел временную ясность сознания, уставившись на Женевьеву широко открытыми и остановившимися глазами. — Его зовут Бенджамен де Ланграль.

"Почему-то я примерно так и подумала, — пробормотала Женевьева про себя. — Не слишком ли часто за один день я слышу это имя? По-моему, совпадений чересчур много".

— Мне кажется, вы излишне самонадеянны, — сказала она вслух, пожимая плечами. — Нетрудно расправляться с врагами, когда в твоем желудке несколько литров вина.

— Дргая, — Шависс протянул руку, но неуверенно опустил ее, потому что Женевьева вовремя отодвинулась вместе со стулом, а он не смог рассчитать расстояние до ее щеки, к которой пытался прикоснуться, — вы считаете, что я слишком много пью? Дмаете, мне это пмшает? Если человек… — он покосился через плечо, — пчти кждый вчер ходит во дворец герцога Тревиса одной и той же дорогой, то рано или поздно у него на пути могут встретиться нкоторые прпятствия. Вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, — ответила Женевьева, сощурив глаза. На ее губах появилась улыбка, которая cмогла успокоить отуманенное сознание Шависса, но трезвого человека несомненно бы испугала. — Может, не будем в таком случае тратить время? Вам предстоит еще столько великих дел.

Она поднялась, делая приглашающий жест в сторону кареты. Она не боялась пьяных, но они вызывали у нее тягостные воспоминания. Она вспомнила, как по долгу телохранителя тащила на себе пьяного Ваан Эггена в спальню и что произошло потом.

Женевьева мстительно усмехнулась — незадачливому Шависсу придется расплачиваться не только за себя.

Старый трактирщик медленно протирал бокалы, рассматривая их на свет. Непонятно, почему сегодня он особенно долго задержался за стойкой, уже после того как разошлись все посетители. Что-то мешало ему бросить все и уйти в свою маленькую комнатку под самой крышей, где помещалась только одна узкая кровать. Но когда дверной молоток неожиданно стукнул, и он увидел входящую в трактир гостью, то понял, что именно его удерживало.

Дочь графа де Ламорак дышала так, словно ей пришлось пробежать несколько миль, но ее лицо было абсолютно безмятежным и уверенным в себе. Этого впечатления не портила даже большая кровоточащая царапина, пересекающая скулу.

— Ты имел неосторожность пообещать мне бесплатный ночлег, — заявила она с порога.

Трактирщик грустно посмотрел на нее. Потом нацедил вина из стоящей за спиной бочки и поставил кружку перед собой на стойку. Женевьева немного помедлила, но потом сделала большой глоток.

— Запирай двери, Крэсси, — сказал трактирщик, кивая слуге.

— Между прочим, — сказала Женевьева, отдышавшись, — у меня найдется чем заплатить. Но я попрошу взамен кое-каких сведений.

— Буду счастлив оказаться вам полезным, графиня.

— Покажи мне дорогу к дворцу герцога Тревиса.

— Нет ничего проще, моя госпожа, — пожал плечами трактирщик, — по сути дорога здесь одна — через Новый мост и по Хлебной площади, а там вы сразу выйдете к Монастырскому бульвару, где по правую руку и будет дворец господина Тревиса.

— Граф де Ланграль всегда ходит этой дорогой?

— Как вам сказать… Он нечасто у меня бывает, но насколько я знаю, он живет в Верхнем городе. А значит, он в любом случае пойдет туда через Новый мост.

Женевьева осторожно выдохнула и опустила глаза.

— Что ты о нем знаешь? — спросила она решительно, сводя брови в одну черту. Даже если вдруг у трактирщика и были в отношении ее какие-то сомнения, они полностью развеялись, когда он заглянул в лицо, почти полностью повторяющее Жоффруа де Ламорака.

— У меня нет никаких претензий к господину де Лангралю, — печально сказал трактирщик. — Несмотря на то, что он часто участвовал в драках в моем заведении. Но он никогда не начинал первым, а это выдает в нем истинно благородного дворянина.

— И все?

— Во все остальное я предпочитаю не вмешиваться, — трактирщик грустно покачал головой. — И вам советую держаться подальше, госпожа графиня, и в первую очередь позаботиться о себе.

Женевьева оперлась о стойку. Выражение ее лица поразило трактирщика — несмотря на грязь, следы сажи и царапины, на нем проступало ощущение какого-то отчаянного счастья.

— Как тебя зовут? — спросила она внезапно.

— Мое имя Дэри, благородная госпожа, если вам так угодно.

— Я не могу по-другому, Дэри, — удивленно произнесла Женевьева, пожимая плечами. — Можешь себе представить? Просто не могу.

А в Круахане в это время была весна, и воздух даже на тесных улочках пах сладко, потому что ветер приносил из предместий запах цветущих деревьев. И сумерки опускались на город постепенно, пока небо еще было светлым, но верным признаком наступающей ночи были спешно захлопывающиеся ставни и скрежет огромных засовов в замках. Скоро на улицах города не останется никого, кроме редко проходящих гвардейских патрулей и крадущихся теней тех, кто зарабатывает себе на хлеб по ночам.

Ланграль сидел в своей маленькой комнатке под самой крышей, полностью одетый и готовый к выходу. На столе перед ним лежала шпага, сапожный кинжал и два пистолета. Но он не торопился выходить, хотя часы уже пробили девять, и в общем ему было пора на ночное дежурство в особняк Тревиса. Он долго смотрел на танцующее пламя свечи, оплывающей в медной плошке, и лицо его было мрачным. Вот уже пять лет как он в Круахане, как постарался забыть свое прошлое, как все свои силы и ум употребил на служение своему покровителю и другу, и вроде как ему удалось создать внутри себя абсолютное холодное спокойствие, которое не прерывалось ни на минуту, даже когда ему приходилось рисковать своей жизнью. Это спокойствие досталось ему дорогой ценой, и его очень тревожило то, что оно начало давать трещину. Что-то беспокоило его — может, это дурное предчувствие? Но он слишком равнодушно относился к своей жизни, чтобы беспокоиться за нее. Беспокоится ли он за друзей? Ланграль оглянулся на храпящего за спиной на соломенном матрасе Берси, и улыбка чуть тронула уголки его губ, когда он вспомнил, как некоторое время назад драгоценный друг ввалился к нему пьяный в стельку, размахивая пустым кувшином и посылая страшные кары на головы всех женщин на свете. Люк? Тот, как всегда по ночам, наверняка читал свои стихи какой-нибудь очередной придворной красотке, судя по тому, насколько он был уклончив, когда его спросили о планах на вечер. И вряд ли стоит беспокоиться за Люка, который кидает три кинжала быстрее, чем противник достанет шпагу из ножен. Непонятно, но чем больше Ланграль смотрел на пламя, тем чаще перед его глазами всплывало лицо рыжей женщины из таверны. Это беспокойство явно было связано с ней, а так как он давно привык не думать о женщинах, это начинало его чуть-чуть раздражать.

"Где же все-таки я ее видел?" — пробормотал Ланграль сквозь зубы.

Чтобы отвлечься, он уделил особое внимание своей экипировке — особенно тщательно затянул перевязь, вместо одного кинжала взял два — один засунул за голенище сапога, а второй в рукав. Но все это время перед глазами продолжали маячить медные кудрявые волосы, спускающиеся ниже плеч.

Он был готов признать, что такие лица редко встречались в Круахане последнее время. Это лицо не принадлежало ни продажной красотке, ни светской львице. В ее выражении был вызов и какая-то бесшабашность, но вместе с тем полная открытость — удивительная вещь в Круахане, где женщины чаще всего прятали глаза, кто от страха, кто из хитрости. Она меньше всего была похожа на шпионку Моргана… и скорее всего, именно поэтому ею и была. Его светлость любит сюрпризы и контрасты.

Ланграль тряхнул головой, словно надеясь таким образом выбросить оттуда медные волосы и меняющиеся серые глаза, еще раз оглянулся на Берси, спящего безмятежным сном, дунул на свечу и прикрыл за собой дверь. Он не хотел слишком рано приходить к Тревису, когда особняк еще полон народу, но он знал, что герцог будет его ждать. Вернее, не столько его, сколько письма, зашитого в его перчатке.

Идти до особняка Тревиса было не больше получаса, и то если особенно не торопиться. Ланграль шагал уверенно, держа руку на эфесе. Несколько раз из переулков навстречу ему выглядывали быстрые тени и сразу же прятались обратно, оценив грозный вид молодого дворянина и серьезный арсенал, поблескивающий у него на поясе. Один раз на соседней улице громко протопал патруль. Ланграль замедлил шаги — сегодня он не слишком хотел с ним встречаться. Но цоканье подков быстро удалилось, и он двинулся дальше. Перейдя горбатый мост через канал, он вступил в лабиринт совсем узких улочек, которые должны были скоро вывести его к центральной площади у собора, а там по бульвару — не более пятидесят шагов до дома Тревиса.

Но он ошибся в своих расчетах. Там, где переулок поворачивал, образуя небольшую площадь, он уловил какое-то движение в быстро сгущавшихся сумерках. Поворачивать было поздно, да и некуда. Ланграль прошел еще несколько шагов и оглянулся назад. Так и есть — из бокового переулка вышли двое и встали, перегородив дорогу. Поняв, что они быстро обнаружены, ребята на площади тоже перестали скрываться и вышли на середину, держась, правда, вместе. Они были в простых темных плащах, но все плащи характерно оттопыривались с левого бока, шляпы чересчур низко надвинуты на глаза, и походка выдавала привычку ходить строем. Ланграль быстро пересчитал тех, кто стоял впереди — получалось человек девять. И сзади еще двое.

Тогда Бенджамен де Ланграль счастливо вздохнул, чувствуя, как в душу возвращается изменившее ему ненадолго спокойствие. Вряд ли он переживет сегодняшний вечер, и нельзя сказать, чтобы его это огорчало, поскольку жизнь вот уже несколько лет представляла для него незначительную ценность. Конечно, было бы правильно продать ее подороже, по крайней мере обменять на жизни не меньше половины этих гвардейских наемников. Еще его сильно беспокоило письмо в перчатке, но что-то делать с ним было уже поздно.

И Ланграль пошел вперед, слегка улыбаясь своим противникам и заодно окидывая взглядом место предстоящего боя. Шансов оно предоставляло немного — открытое почти со всех сторон, идеальное для десяти человек, если они собрались убить одного. Правда, еще оставалась надежда на внезапность.

Поэтому Бенджамен начал с того, что учтиво поклонился своим противникам, взмахнув шляпой по всем дворцовым правилам.

— Доброго вам вечера, досточтимые судари, — сказал он, по-прежнему улыбаясь. — Не могу ли я попросить вас о небольшой услуге?

Гвардейцы растерянно переглянулись. Будучи идеальными машинами для убийства, они несколько терялись, когда от них требовались умственные усилия, а тут они требовались, потому что жертва начинала себя вести неожиданно.

— Какой еще услуге? — хмуро буркнул наконец один из них, стоявший поближе. Ланграль сделал для себя вывод, что это предводитель, и постарался получше его рассмотреть.

— Не передадите ли вы его светлости монсеньору Моргану мою величайшую благодарность? Ведь вы же увидите его сегодня ночью, правда?

Гвардейцы опять переглянулись.

— А за что вы хотите поблагодарить его светлость? — выдавил наконец все тот же главный гвардеец.

— За то, что он так высоко меня ценит, — невозмутимо отозвался Ланграль. — Одиннадцать человек на одного — это достойная оценка моих скромных заслуг. Странно только, куда подевался господин Шависс? Ему ведь полагалось быть двенадцатым?

С этими словами он метнул кинжал и одновременно разрядил пистолет в предводителя, разумно рассудив, что без начальника они скорее запутаются в действиях. Двое повалились на землю, площадь заволокло дымом от выстрела, и Лангралю удалось быстро пробежать несколько шагов и прижаться спиной к стене какого-то монастыря, выходящей на площадь. Но на этом его везение сразу закончилось, потому что оставшиеся семеро быстро взяли его в полукольцо. Двое пока не вступали в драку, охраняя вход на площадь.

Ланграль разрядил второй пистолет в ближайшего гвардейца и пожалел о том, что не мог унести с собой еще пистолетов пять. Их оставалось шестеро, и это было слишком много для одного человека, даже если этот человек прекрасно фехтует обеими руками, бросает ножи, а при необходимости может и заехать кому-нибудь по зубам. Правда, все одновременно они не могли на него бросаться, но это просто затягивало конец, не больше.

Некоторое время он был сосредоточен на борьбе с двумя противниками, подобравшимися максимально близко к нему. Один из них беспокоил Ланграля особенно сильно, и как оказывается, не напрасно — прежде чем упасть на землю, он сделал движение, которое Бенджамен не смог отразить, будучи занят в это мгновение вторым противником, и искренне пожалел об этом, почувствовав резкую боль в боку. Что-то горячее потекло по его коже, и левая сторона камзола моментально намокла. Одна рука онемела, перестав полноценно слушаться своего владельца, и перед глазами поплыли черные звезды.

"Что-то слишком быстро", — печально констатировал Ланграль. "Я был о тебе лучшего мнения".

Он видел, как двое, закрывающие вход на площадь, переглянулись и медленно направились к нему, вытаскивая на ходу кинжалы из рукавов.

Злость придала Лангралю новых сил, и он сделал неожиданный выпад, заставив третьего из вмешавшихся противников оступиться, схватившись за колено.

Но это усилие стоило ему слишком многого, и наверно, сказывалась потеря крови — он прислонился к шершавой стене, и площадь завертелась у него перед глазами.

"В общем, это даже хорошо, — подумал он, все еще стискивая рукоять шпаги так сильно, что она впивалась ему в ладонь, — но вот письмо… Дай небо Тревису выкрутиться и все свалить на меня…"

И тут откуда-то сверху, от монастырской стены, раздался звонкий, чуть дрожащий от негодования голос:

— Эй, господа! Не слишком ли вас много на одного?

Гвардейцы как один подняли головы на источник звука. Ланграль тоже попытался, сначала все плыло у него перед глазами, но потом он сделал над собой усилие, медленно приходя в себя. На старой полуразрушенной стене, выходящей прямо на площадь, стоял молодой человек, вызывающе заложив большие пальцы за широкий пояс. Он был в длинном плаще, заметно приподнятом с одной стороны ножнами шпаги. Он стоял спиной к всходившей над площадью луне, и поэтому никто не мог толком рассмотреть его лица. Было только понятно, что он действительно очень молод, если судить по голосу.

— Ты неплохо умеешь считать, мальчик, — пробормотал один из гвардейцев. — Но если ты также будешь владеть умением держать язык за зубами, это поможет тебе спокойно состариться.

— Интересно, а какая судьба ожидает тех, кто толпой нападает на раненых? — язвительно осведомился молодой человек. — Если безмятежная старость, то я предпочту раннюю кончину.

Он расстегнул плащ и отбросил его в сторону, в какой-то степени рисуясь, но одновременно метя в сторону гвардейцев. И когда ткань окутала голову двоих, заставив их с руганью отбиваться, он торжествующе засмеялся и спрыгнул со стены, оказавшись рядом с Лангралем.

— Именем его светлости Моргана! — заревел наконец один из гвардейцев, срывая плащ с головы.

Молодой человек чуть приподнял брови.

— О! — воскликнул он. — Неужели все, что здесь происходит, делается по велению нашего гения? Его великолепия первого министра?

Гвардейцы слегка успокоились, выровняв ряды. Теперь их было пятеро — они стояли полукругом перед прислонившимся к стене и тяжело дышащим Лангралем и неизвестно откуда взявшимся юношей.

— Да, — сказал один из них. — Это приказ его светлости.

— Никогда я в это не поверю! — горячо воскликнул молодой человек, извлекая из ножен неожиданно длинную для его роста шпагу. — Вы клевещете на властителя Круахана, господа! И я этого так не оставлю!

Он быстро взглянул на Ланграля, и тому почудилась быстрая ухмылка белых зубов, мелькнувшая под полями его шляпы.

— Не стоит, сударь, — хрипло сказал Ланграль, воспользовавшись передышкой, чтобы прижать рукой истекающий кровью бок. — Я… благодарен вам. Но уходите, пока еще можно.

— Ну вот еще, — со слегка капризной интонацией отозвался молодой человек. — Я не позволю порочить светлый образ нашего первого министра. И сделаю все возможное, чтобы его защитить.

Он метнулся вперед, и один из гвардейцев отступил, схватившись за рукав камзола. В отличие от Ланграля, его неожиданный союзник не стал прижиматься спиной к стене, обеспечивая себе хотя бы частичную защиту. Он вертелся, размахивая шпагой и длинным засапожным кинжалом. Его движения показались Лангралю неожиданно знакомыми, но больше всего они напомнили ему сложный танец, который тот исполнял перед зрителями. Правда, вряд ли зрителями были гвардейцы, если учесть, что молодой человек не собирался оставлять их в живых или, скажем, не сильно заботился о том, выживут ли они.

Ланграль помог ему всего один раз, когда один из противников оказался в опасной близости от него и даже не задумался об этом. В какой-то момент он совершенно перестал беспокоиться о судьбе этого юноши, скорее занявшись изучением его манеры фехтования, насколько позволял горевший огнем левый бок.

Эта манера была странной, совершенно лишенной силовых приемов, но вместе с тем она не оставляла сомнений в абсолютном превосходстве молодого человека над всеми противниками. Сейчас Ланграль, бессильно опустив левую руку и вытирая пот со лба, был мало на что способен, но он не был уверен, что даже будучи здоровым, решительным и хладнокровным, он сможет пробить эту непонятную защиту.

— Беспощадные, — пробормотал он, медленно встряхивая головой, чтобы хотя бы на мгновение избавиться от боли, которая заставляла его соскальзывать в какой-то теплый колодец. — Это манера беспощадных.

Молодой человек обернулся. Его глаза горели, но не торжеством победы — в его взгляде было что-то другое, пока непонятное Лангралю, но он вместе с тем мог поклясться, что тот испытывает нечто похожее на счастье. Из гвардейцев к этому моменту уже никто не мог держаться на ногах.

— Благодарю вас… — прошептал Ланграль, выпрямляясь и прислоняясь затылком к стене. — Я не вправе был… ожидать этого от вас.

— Вот как? Почему же?

Молодой человек подошел достаточно близко, чтобы Бенджамен смог разглядеть его серые глаза, сверкающие из-под шляпы, и прикушенную нижнюю губу. Его руки стискивали витую рукоять собственной шпаги.

— Разве беспощадные помогают людям без явной на то причины?

— Я не… — молодой человек прижал руки к груди. — А впрочем…

Интересная получалась сцена — восходящая все выше луна заливала площадь белым светом, бросая отблески на лицо Ланграля, от которого и так отхлынула вся кровь. Лицо его спасителя скрывалось в тени шляпы, и он намеренно держался так, чтобы не попасть под лунный луч. Но чем дальше Ланграль смотрел на него, тем более странным он ему казался. Он странно держал шпагу. Он странно разговаривал и странно двигался, подчеркнуто грациозно и совсем по-другому. Или это человек из далекой страны, может даже, с противоположной стороны Внутреннего Океана? Но он слишком чисто, совсем без акцента говорит по-круахански. Но этот наклон головы, эта манера эффектно подбочениваться, словно работая на публику — ни один из знакомых Лангралю мужчин не вел себя так.

Ему было слишком плохо, чтобы он мог додумать до конца свою мысль. Он мог просто смотреть и отмечать очевидное.

Молодой человек сам прервал затянувшееся молчание. Он коротко вздохнул и резким движением сорвал шляпу. От этого движения он невольно вышел из темноты на освещенное луной пространство. Из под шляпы высыпались закрученные в тугой узел рыжие волосы, они подпрыгнули на плечах, радуясь освобождению. Несколько мгновений Ланграль с недоумением смотрел на переполненное каким-то веселым отчаянием лицо девушки, которую он сегодня днем видел в трактире. Она закусила губу, и в ее блестящих глазах, серо-зеленых под светом луны, светилась непонятная тоска, но она пыталась улыбаться, скрывая свое смущение.

— Вы ошибаетесь, сударь, — сказала она решительно, — у меня есть одна причина.

— Какая же?

— Зачем вам знать об этом? Мы все равно больше никогда не увидимся.

Ланграль покачал головой — непонятно было, что он хочет сказать, то ли возразить, что они непременно увидятся, чему эта девушка никогда бы не поверила, если бы знала его получше, то ли усомниться, что у нее действительно есть причина его спасать. Шевелить губами из-за потери крови ему уже было трудно, он просто старался удержаться на ногах.

Девушка быстро и настороженно оглянулась.

— Хорошо бы нам побыстрее убраться отсюда, скоро пройдет патруль. А мы здесь в таком окружении, которое не способствует спокойному завершению ночи. Вы можете идти, сударь?

— Попробую, — пробормотал Ланграль сквозь стиснутые зубы.

Она подлезла под его руку с нетронутого бока, подставив ему свое плечо — довольно умело, словно ей весьма часто выпадал случай таскать на себе раненых мужчин. Так они и поволоклись прочь от площади, причем через несколько шагов Ланграль уже перестал что-либо соображать и концентрировался только на том, чтобы не упасть от дергающей боли в боку. Иногда, выныривая из глухого облака, он слышал рядом с собой напряженное дыхание своей спутницы, но она ни на секунду не остановилась и не пожаловалась. Она была немногим ниже его ростом, но впечатления особенно сильной не производила. Последние шаги, когда она подволакивала его к двери ближайшего в переулке дома, он уже полностью висел на ее плечах.

Она взялась за дверной молоток и быстро постучала.

— Мне надо исчезать, — сказала она виновато, наклоняясь к его лицу. — Если я наткнусь на стражу… в общем, будет скверно.

— Как… вас… зовут? — прошептал Ланграль. Он невольно протянул руку, словно желая удержать на мгновение коснувшиеся его плеч и щеки пахнущие какой-то горьковатой травой кудри.

Девушка чуть помедлила, губы ее приоткрылись, но тут же она снова их стиснула.

— Неважно, — сказала она наконец. — Прощайте, граф. Никогда не ходите один через Новый мост. И вообще не ходите один. У вас же есть друзья.

Легко поднявшись с колен, она стремглав бросилась в темноту переулка и оглянулась только на мгновение, крикнув:

— Передавайте привет Берси! Прощайте!

Такой Ланграль ее и запомнил на ближайшие несколько ночей, когда ему предстояло метаться в жару на постели и стискивать зубы, мучаясь лихорадкой от раны. Гордо откинув голову, она поворачивала за угол, и длинные рыжие пряди летели в воздухе за ее спиной, образуя облако. Чуть коротковатая верхняя губа слегка приподнималась в оскале, и она стискивала кулаки, прижимая их к груди.

Если в Круахане, не сохранившем заботами господина первого министра ничего подозрительного и чудесного, еще оставались ведьмы, то они должны были выглядеть именно так.

Герцог Тревис с утра мучился смутным раздражением. Конечно, его истинная причина заключалась в постоянно распухающих ногах и больном желудке, но он не желал себе в этом признаваться. Терзающие его болезни виделись ему признаками надвигающейся старости, а он не привык быть старым. Он хотел оставаться вечно энергичным и бодрым центром дворцовых интриг, всегда возражающим против официального мнения королевы и первого министра. Поэтому Тревис уверял себя, что его безумно раздражает предстоящее празднество, которое он зачем-то затеял по какому-то придуманному поводу, а особенно тот факт, что Морган с мелочной мстительностью пообещал явиться на бал, чтобы окончательно испортить Тревису настроение и нейтрализовать его ядовитые выпады в адрес канцелярии. К сожалению, у герцога были свои предрассудки относительно закона гостеприимства, которые не позволяли ему принимать первого министра в своем доме и одновременно гневно обвинять в преступлениях против цвета круаханского общества.

Тревис мрачно прохромал по залу из угла в угол, раздражаясь еще больше. Он вспомнил впридачу, что Бенджамен де Ланграль все еще не оправился от раны и поэтому сегодня вряд ли придет, а ему всегда было не по себе, когда рядом не было его постоянного советника. Одним своим присутствием Ланграль излучал холодное спокойствие, помогающее Тревису быть более хладнокровным и уверенным.

"Без Ланграля я точно сегодня наделаю глупостей", — пробормотал Тревис, ругаясь сквозь зубы, когда наступал на распухшую пятку. "Ну и пусть, пусть они все узнают".

Поэтому, когда слуга доложил ему о каком-то молодом человеке, который желает его видеть, Тревис обернулся к нему настолько гневно, что тот даже присел.

— Что еще за молодой человек? У него имени нет, что ли?

— Он сказал, что его зовут К-кэри, — пробормотал слуга, слегка заикаясь. Ему самому казалось непростительной наглостью являться к великолепному герцогу с таким простым именем. Несмотря на то, что ростом Тревис ненамного превышал Моргана и самым примечательным элементом в его внешности был выпуклый животик, своей бурной энергией и яростными выпадами он подавлял всех вокруг. — Кэри де Брискан.

— Какой такой Кэри? Я никаких Кэри знать не знаю. Что ему от меня надо?

— Он не пожелал сообщить, ваша светлость.

— Ну и гоните его в шею, — сурово буркнул Тревис, разворачиваясь и хромая в свой кабинет. — Можете даже спустить с лестницы, если понадобится. — На ходу он бормотал: "Всякий стыд потеряли… Являются всякие, как к себе домой. Тоже мне… Кэри, понимаешь".

В кабинете его ждал некоторый сюрприз — там у окна стоял и спокойно смотрел на улицу молодой человек в скромном дорожном костюме и шляпе с узкими полями.

— Кто вас сюда пустил? — рявкнул Тревис.

Молодой человек обернулся и изобразил изысканный поклон по последней моде, изящно взмахнув обеими руками. Правда, такая мода была принята в основном при айньском дворе.

— Меня никто не пускал, ваша светлость.

— Тогда как же вы сюда попали? — устало сказал Тревис, покачав головой. Внешне молодой человек напоминал пажа или курьера, в крайнем случае обедневшего дворянина, пустившегося в Круахан на поиски приключений. Но Тревиса сразу смутили его очевидно айньские манеры. В какой-то степени именно они помешали ему сразу крикнуть слуг и выбросить наглого посетителя в сад. Лицо молодого человека было не особенно запоминающимся. Говорил он тихим, чуть хрипловатым голосом. Единственное, что было заметно сразу — то, что он действительно очень молод.

— Я попал сюда по стене, — спокойно сказал молодой человек, показывая исцарапанные в кровь руки. — вы ведь не пожелали принять меня, ваша светлость, а мне было очень нужно вас видеть.

Руки у него были гораздо интереснее лица — очень маленькие, почти детские, с тонкими пальцами практически без колец, если не считать узкого темного ободка на среднем пальце.

Несколько мгновений Тревис смотрел на него недоумевающим взглядом. Что-то вертелось у него в голове, но он не сразу мог сообразить, что не так.

— Это вас зовут Кэри? — спросил он мрачно, когда понял, что суровыми взглядами неизвестного юношу не проймешь.

— Не совсем, — осторожно заметил молодой человек.

Он слегка помедлил, но потом решительно сдернул с головы свою курьерскую шляпу, в очередной раз демонстрируя роскошные рыжие волосы.

— Я могу назвать свое имя. Но может, вы и так догадаетесь, ваша светлость? Чтобы мне лишний раз его не произносить, а то за последние дни я поняла, что в Круахане оно непопулярно. Я вам никого не напоминаю?

— Не может быть, — пробормотал Тревис потрясенно.

Кудрявые волосы ярко-медного оттенка не слишком часто, но все-таки встречались в Круахане, равно как и серые, широко расставленные, блестящие глаза под абсолютно черными ресницами. Но этот высокий лоб с едва заметной складкой между бровей, словно постоянно чуть нахмуренных, этот упрямый слегка выдвинутый вперед подбородок с женственной ямочкой, не очень уместной на лице мужчины, но очень подходящей для молодой девушки. Эти высокие скулы и округлое лицо. Он ясно вспомнил, где и когда последний раз смотрел в это лицо — пять лет назад, на главной площади Круахана, когда его обладатель подошел к уже залитой кровью плахе и презрительно фыркнул, отбрасывая от шеи точно такие же рыжие волосы, отросшие в тюрьме.

— Поразительно, — Тревис чуть отступил, потом недоверчиво нахмурился. — Но мне кажется, вы играете на своем сходстве, детка, а это опасная игра. Зачем она вам нужна? Лучше бы вы были похожи на кого-то другого.

— Почему вы не верите, что это дейстительно я?

— Потому что вас загрызли собаки в лесу неподалеку от вашего замка.

— Ха, — задумчиво сказала Женевьева, в свою очередь внимательно разглядывая Тревиса. Пока было непонятно, чего в ее взгляде больше — осторожности или ироничной симпатии. — Еще неизвестно, кто кого загрыз. Я могу перечислить вам всех своих предков до семидесятого прадедушки, ваша светлость. Дальше мне, правда, будет уже не просто цитировать по памяти. Я могу рассказать, как выглядел каминный зал в нашем замке, если вы там бывали. Могу назвать любимое ругательство моего отца. Но если вы в душе склонны мне не верить, вы ведь не поверите и после этого.

— Вы давно в Круахане? — быстро спросил Тревис, начиная возвращаться к действительности.

— Пять дней.

— Вы знаете, что весь ваш род объявлен вне закона? Вас кто-нибудь видел?

— Увы, — все с той же задумчиво-ироничной интонацией сказала Женевьева. — Очень много разного народу.

— Вы уверены, что они вас не выдадут? Это надежные люди?

Тревис нервно пробежал по кабинету туда-сюда, даже почти не прихрамывая.

— Зависит от того, ваша светлость, как вы относитесь к властителям Круахана. Вы считаете господина первого министра надежным человеком?

Тревис резко остановился, чуть не задохнувшись.

— Что за… — последние два слова он поспешно проглотил. — Морган вас видел?

— Если отбросить ложную скромность и называть вещи своими именами, я бежала из-под ареста.

"Не надо было надевать с утра лиловые штаны, — подумал несчастный Тревис, берясь за голову обеими руками. — Они мне всегда приносят только неприятности".

— Пойдем, — сказал он вслух, кивая в сторону двери, ведущей в его второй, потайной кабинет. — И ты мне обо всем расскажешь.

Он пропустил Женевьеву вперед, нашаривая в кармане ключ от шкафчика с напитками. Он был уверен, что без двух-трех хороших глотков вина в голове у него так и останется полная сумятица.

Через два часа они все так же сидели у низкого столика в маленькой комнате без окон, стены которой были сплошь завешаны толстыми эбрскими коврами. Перед Тревисом стояла уже вторая початая бутылка, перед Женевьевой — почти нетронутый бокал. Уже несколько минут она молчала, позволяя герцогу себя внимательно рассматривать.

Она поражала его. Для своего времени Тревис был уже если не стариком, то весьма пожилым человеком, приближающимся к шестидесяти. Он встречал за свою жизнь огромное количество женщин, со многими был знаком довольно близко, с некоторыми еще ближе, чем следовало, с большинством вообще не желал знакомиться. Среди них попадалось немало женщин, любивших носить мужской костюм и даже умеющих весьма неплохо скакать на лошади. Встречались и весьма опасные фигуры вроде шпионок эбрского султана, тот почему-то всегда предпочитал женщин на этой должности, или пресыщенные валленские аристократки, от нечего делать вступавшие в армию. Поэтому его совсем не удивлял рассказ Женевьевы о ее приключениях. Его удивляла она сама. Он еще никогда не видел женщины, в которой было бы столько непонятной притягательной силы. Он чувствовал эту силу в каждом взмахе ее руки, в каждом повороте головы, Ее жизнь совсем не была безмятежной и легкой, события все время поворачивались против нее, но она каким-то образом всегда выходила из самой сложной ситуации. И дело здесь не в простом умении выживать, она словно управляла этими событиями. Не жизнь вертелась вокруг нее, а она вертела этой жизнью, пусть даже сама того не подозревая, пусть даже совершая ошибки, но в результате все равно все складывалось так, как она задумывала.

Одно время Тревис даже называл Жоффруа де Ламорака своим приятелем, потом, правда, они взаимно охладели к обществу друг друга. Тревис считал Жоффруа человеком пусть ярким, но в чем-то ограниченным. А его мечты о какой-то странной магической власти вообще казались Тревису сомнительными. Ну а после смерти внезапно обретенной жены Жоффруа вообще перестал общаться со старыми друзьями, погрузившись в только ему понятные интриги и планы. Где закончились эти планы — всем известно. Сначала Тревис испытывал искреннее горе после его казни. Потом, когда несколько месяцев он вздрагивал, видя проезжавший мимо дома отряд гвардейцев, — раздражение и страх. И меньше всего он мог предположить, что через пять лет он будет смотреть в серые глаза его дочери и невольно восхищаться ею.

— И что же ты собираешься делать дальше?

— Не знаю, ваша светлость, — искренне сказала Женевьева. — Может быть, вы мне подскажете.

— Зачем ты вообще вернулась в Круахан?

— Видите ли, — Женевьева задумчиво покрутила бокал в руках, — я довольно неплохо знаю расположение тайников во многих наших замках. Мне показалось, что гвардейцы не столь сообразительны, чтобы обнаружить их все. А мне было бы достаточно хотя бы одного, чтобы уехать подальше.

— Куда же ты хотела уехать?

— Не знаю, господин герцог, можно ли найти такое место, где женщине необязательно быть или чьей-то женой, или любовницей. Где она сама может выбрать, кем ей хочется быть.

— Например, наемной убийцей в Эбре, — немного резко сказал Тревис. — Им действительно, совсем не обязательно связывать себя с каким-то мужчиной. Они под личной защитой султаната.

— Я понимаю, что вас немного обижают мои слова, — задумчиво сказала Женевьева. — Обижают как мужчину. Но что же я могу поделать, если два последних года я была телохранителем пяти айньских князей, и каждый раз, когда они делали мне недвусмысленное предложение, мне приходилось все бросать и уносить ноги. Причем все они норовили не заплатить моего жалования. Если бы я действительно была Кэри де Брискан, все было бы гораздо проще, не так ли?

— Почему же ты все-таки убежала в Круахан, а не пошла на службу к шестому князю?

— Пятым был Ваан Эгген. Когда-то я приехала в Айну в его свите. Наверно, он спас меня, потому что мог тогда выдать круаханским гвардейцам, но не стал. Я испытывала к нему благодарность. Потом, я думала, он уже достаточно стар, чтобы обращать внимание на разные глупости. Я вернулась к нему. И, в общем… из благодарности я долго терпела.

— А потом?

— Потом я его стукнула бутылкой по голове, — глухо сказала Женевьева. — И не знаю, что с ним случилось дальше.

"Ваан Эггену же семьдесят пять, — подумал потрясенный Тревис. — Ничего себе".

— Мда, — сказал он вслух, — ну хорошо. Я подумаю, как быть дальше. А что ты делала эти дни в Круахане? После того, как бежала из тюрьмы?

— Ну в общем… — Женевьева слегка нахмурилась. — Ничего особенного.

— В самом деле? — Тревис чуть приподнял брови. — Послушай, я ведь пытаюсь тебе помочь. Мне важно знать, где ты была, кто мог тебя видеть. И кто соответственно может донести Моргану.

Он насторожился, услышав легкий стук в дверь.

— Кого еще несет сюда? — пробормотал он с легким испугом. — Послушай, детка… хм, дитя мое, иди-ка быстренько за ту портьеру. Я тебя позову, когда будет можно. Только не шевелись.

Он торопливо прохромал к дверям, повернул замок и облегченно вздохнул, увидев входящего Ланграля.

Бенджамен был намного бледнее обычного, а если учесть, что его вообще никогда не отличал яркий румянец, то теперь цвет его лица немногим отличался от листа бумаги, а под глазами залегли синие тени. Хотя держался он все также ровно и безмятежно, как всегда — только по слегка скованным движениям с левой стороны можно было догадаться о неладном и заметить тугую повязку под камзолом.

— Друг мой! — обрадованно воскликнул Тревис. Он хотел было радостно хлопнуть его по плечу, но вовремя спохватился. — Как хорошо… Но зачем вы пришли? Вам еще две недели нужно лежать в постели.

— Я достаточно неплохо себя чувствую, — сказал Ланграль, слегка улыбаясь, — чтобы пропустить такое знаменательное событие, как ваш праздник. Не могу же я дать господам гвардейцам повод для радости, что они надолго вывели меня из строя?

Тревис нахмурился и снова в своей излюбленной манере прошелся по кабинету, как всегда, когда был захвачен какой-то новой мыслью. Про Женевьеву, скрытую портьерой, он уже почти забыл.

— Да, — воскликнул он, взмахнув рукой, — я говорил об этом королеве. Я этого просто так не оставлю. Наемное убийство одного из лучших дворян в Круахане, без какой-либо причины…

— Ну мы же с вами прекрасно знаем, что причина есть, — спокойно пожал плечами Ланграль. Он подошел к столу и слегка приподнял правую бровь, увидев два бокала. — Я просто счастливо отделался, ваша светлость, только и всего. Но если бы они меня прикончили — весь Круахан на следующий день знал бы, что среди его лучших дворян, как вы изволили выразиться, попадаются подлые изменники, выполняющие поручения валленского герцога.

— Но вы же это делаете на благо всего Круахана! — патетически воскликнул Тревис. Было видно, что он довольно долго думал над этими словами и что они ему явно нравятся. — На благо несчастной страны, стонущей под гнетом ненавистного режима! На благо цвета нашего общества, которое подлый Морган всячески притесняет и лишает насущных прав!

Ланграль хмыкнул, глядя в спину своего старшего друга с некоторой снисходительной нежностью.

— Не совсем уверен в этом, дорогой герцог, — проговорил он тихо. — Скорее я делаю это из интереса и чтобы хоть чем-то занять свою жизнь. Иначе она будет казаться мне совсем бессмысленной. К тому же вряд ли нынешнему Круахану я смогу принести какую-то пользу. Приходится приносить ее другой стране.

— Ладно, — укоризненно покачал головой Тревис, — вы всегда слишком ироничны, Ланграль. Вы ни во что не верите, хотя кому бы, как не вам, благодарить небеса, судьбу, счастливый случай, не знаю, что еще, за свое спасение. Как вам удалось выжить в схватке с двенадцатью?

— Одиннадцатью, — поправил Ланграль. — Шависса там почему-то не было.

— Ну все равно, — Тревис нетерпеливо махнул рукой, — хотя странно. Я был уверен, что при его пылкой привязанности к вам он окажется в первых рядах.

— Не знаю, ваша светлость, — Ланграль оперся рукой о спинку стула. Было видно, что долго держаться на ногах ему все еще нелегко. — Я действительно не знаю, кого благодарить за свое спасение. Но даже если это судьба или промысел свыше — они в любом случае воплотились в конкретного человека.

— И вы даже не знаете, как его зовут?

— Ее, — поправил Ланграль, горько усмехаясь.

— Подождите, — Тревис потер лоб, словно пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. — Так это правда, что Берси болтал о какой-то рыжей девушке? Я решил, что он напился от горя, что в тот вечер не пошел с вами, и поэтому несет абсолютный бред.

— Это правда, господин герцог, — Ланграль наклонил голову. — Она действительно меня спасла. Она появилась ниоткуда и не назвала своего имени.

— И она была рыжая? — уточнил Тревис.

— Да, у нее были рыжие кудри, довольно, кстати, редкого оттенка. Я таких ни у кого не видел.

Тут Тревис запрокинул голову и громко расхохотался. Впрочем, он вообще все делал громко, но тут он превзошел самого себя, вытирая выступившие слезы.

— Бенджамен, Бенджамен, — воскликнул он, на секунду прерываясь, чтобы вновь разразиться хохотом. — Поделом вам, это судьба вас наказывает. Учитывая вашу большую любовь к женщинам, оказаться обязанным одной из них…

— Подобные обязательства меня не очень смущают, — холодно сказал Ланграль, немного нахмурившись. Было заметно, что слова Тревиса не принесли ему радости. — В любом случае я ей ничего не должен, кроме жизни. Если бы я знал, кто она, я постарался бы побыстрее вернуть долг, только и всего.

— Ну что же, — торжествующе сказал Тревис, — думаю, что мне удастся вас познакомить. Надеюсь, что вы оцените мою услугу, Бенджамен де Ланграль.

— Я и так многим вам обязан, ваша светлость.

— Тогда прошу!

Тревис несколько картинным жестом откинул портьеру, открыв побледневшее лицо Женевьевы. Было видно, что она только что жадно смотрела в щелку, и огонь в ее глазах, ставших вдруг совсем большими, еще не погас.

Ланграль не очень умел удивляться. Его холодное лицо с правильными точеными чертами было просто не приспособлено для удивления. Поэтому внешне создалось впечатление, что он воспринял все происходящее как довольно удачное совпадение.

— Я счастлив познакомиться с вами, сударыня, — сказал он, поклонившись. Правда, в поклоне было довольно много скованности, но кто может упрекнуть раненого человека? — Мне кажется, вы имели честь утверждать, что мы больше никогда не увидимся?

Женевьева подняла на него глаза, полные тоски, а потом метнула яростный взгляд на Тревиса.

— Если бы это зависело только от меня, — сказала она, — то мы бы с вами и не увиделись.

— Вам настолько неприятно меня видеть?

— Нет, — шепотом сказала Женевьева. — Мне казалось, что это вам неприятно было бы увидеть меня.

— Вы ошибаетесь, сударыня, — голос Ланграля был безупречно вежлив. — Я был бы счастлив не только вас увидеть, но и услышать ваше имя, чтобы знать, кого я должен благодарить.

— Вы мне ничего не должны, — резко сказала Женевьева, вскинув голову.

— Кроме жизни, — он слегка улыбнулся, и взгляд его на мгновение потеплел. Где-то далеко, совсем на дне темных глаз появилось что-то похожее на отдаленную нежность.

— Меня зовут Женевьева, — сказала она хрипло.

— Графиня де Ламорак! — значительно добавил Тревис. Он некоторое время с плохо скрываемым изумлением смотрел на этих двоих, стоящих напротив и не сводивших друг с друга глаз. Женевьева была ему понятна — тем более что на Ланграля так реагировали многие девушки, это была обычная история. Но сам Бенджамен его удивлял. Конечно, на его лице ничего нельзя было прочитать, кроме вежливого равнодушия, однако поражал сам факт, что он более минуты смотрел на женщину, не отворачиваясь.

"Вот и твоя судьба решена, Бенджамен де Ланграль, — пробормотал про себя Тревис. — В общем-то, что самый старый из айньских князей, что самый упорный из женоненавистников Круахана — казалось бы, результат одинаково безнадежен, но все вы оказываетесь там же. Только тебе она вряд ли даст по голове бутылкой, это точно".

— Она дочь Жоффруа, — уточнил он еще на всякий случай.

Ланграль опять поднял бровь — высшая степень его удивления.

— Полагаю, вы понимаете, сударыня, чем рискуете, появившись в Круахане?

— У меня не было выбора, — прошептала Женевьева. — Я поэтому и пришла сюда, что… В общем, у меня больше никого…

— Она понимает, — торопливо сказал Тревис. — Дитя мое, посиди пока в моем кабинете, скажи слугам, что я велел никого не пускать. Гости уже собрались?

— Давно, — отозвался Ланграль.

— Ну неважно. А мы пока с тобой, граф, подумаем, что нам делать дальше.

Женевьева как-то растерянно двинулась к дверям. Внезапно из уверенной в себе и насмешливой особы она превратилась в беззащитную девочку с огромными сверкающими глазами.

— Будьте уверены, графиня, — сказал ей вслед Ланграль, когда она обернулась у дверей. — Моя жизнь принадлежит вам, можете располагать ею, как сочтете нужным.

Женевьева еле слышно вздохнула, опуская за собой портьеру. Даже в самом прекрасном сне она не могла мечтать, что он скажет ей такие слова. Но почему же его голос звучал настолько холодно, что ей захотелось застонать от безнадежности?

Двое, оставшиеся в кабинете, некоторое время молчали. По лицу Ланграля было видно, что он скорее борется с лихорадкой, чем размышляет о том, что делать дальше, хотя Тревис и призвал его к этому. А сам герцог медленно бродил от столика с бокалами к камину и обратно, обхватив себя руками за плечи, и лицо его принимало все более мрачное выражение.

— Да… — сказал он наконец. — Представь, Бенджамен, у меня с самого утра было самое мерзкое предчувствие.

Ланграль внимательно посмотрел на него. Постепенно на его лицо тоже легла тень, но это была скорее тень тревоги.

— Если я вас правильно понимаю, господин герцог, вы вовсе не рады видеть свою дальнюю родственницу целой и невредимой? Она вам приходится троюродной племянницей, если не ошибаюсь.

— Да, — все так же мрачно сказал Тревис. — По счастью, только троюродной. Но положения дел это не меняет. Знаешь, Ланграль, я очень не люблю совершать подлые поступки. Они вызывают у меня изжогу.

— А что вы собираетесь делать, ваша светлость?

— Ничего, — медленно произнес Тревис, подойдя к столику и наливая себе полный бокал. — Попросту ни-че-го. Сегодня в моем дворце очень много гвардейцев Моргана. Они все сделают за меня, и я не успею вмешаться.

Ланграль осторожно выпрямился, стараясь не сильно шевелить одним плечом и рукой. Все посторонние выражения исчезли с его лица, сменившись обычной холодной придворной вежливостью. Именно с таким лицом он всегда стоял сзади Тревиса на всех приемах, и его темные глубокие глаза равнодушно скользили поверх толпы.

— И что ты так смотришь? — неожиданно закричал Тревис, взмахнув руками. — Ты что, не понимаешь, на чем держится моя репутация противника режима и защитника истинных ценностей? Да стоит мне хоть на секунду наступить ногой на истинные интересы Моргана, и он меня уничтожит как букашку! Был Тревис — и никто даже не вспомнит на следующий день, где он был! Где сейчас отец этой девочки? И кого это волнует?

Он одним глотком выпил полбокала и радраженно отставил его в сторону.

— Пока я нужен Моргану, чтобы создать видимость какой-то свободы. К тому же на мои речи, как на огонь слетаются все глупые мотыльки, не понимающие, что сейчас лучше спрятать крылышки. Ты сам, Ланграль, такой же. Зачем ты тогда на приеме спросил Моргана про то, что случилось с Тенгри? Ты всерьез считаешь, что это ночное нападение связано с твоими валленскими делами? Да ему плевать на валленцев, пусть делают, что хотят. И на мои крики о свободе и правах дворянства ему в принципе наплевать. Есть одно правило — никогда не трогай личные интересы Моргана, и все в твоей жизни будет относительно хорошо.

— В самом деле?

— Я уже довольно старый человек, Бенджамен. И я неплохо разбираюсь в чувствах и интересах других. Наверно, это и позволило мне выжить. Помяни мое слово, в этой девочке тоже личный интерес Моргана. Так же, как и в виноградниках Тенгри. Хотя она интересует его по другой причине, нежели виноград.

Именно потому, что я старый человек, — продолжал Тревис, устало отворачиваясь и глядя на огонь, — я хочу жить спокойно. Ты осуждаешь меня, Бенджамен?

— Нет, ваша светлость, — спокойно сказал Ланграль. — Это естественно для человеческой природы.

— Но ты призываешь меня следовать не природе, а чести? Я правильно тебя понимаю?

— Нет, ваша светлость, — повторил Бенджамен, качая головой. — Я никогда не стал бы никого призывать к самоубийству.

— Однако сам ты поступил бы по-другому на моем месте?

— Просто моя жизнь не кажется мне слишком ценной, господин герцог.

Тревис долго и молча смотрел на своего молодого друга. Ему не надо было пытаться прочитать что-либо на его равнодушном лице — он достаточно неплохо его изучил за эти годы.

— И что ты сейчас собираешься делать, Бенджамен? — спросил он наконец, слегка вздохнув.

— Я хотел попросить у вас прощения, Видимо, я несколько переоценил свои силы, и моя рана открылась. Если это не нарушит ваших планов, ваша светлость, я бы отправился домой.

— Я не могу тебя удерживать.

Ланграль поклонился, таким же незавершенным поклоном, каким до этого кланялся Женевьеве. На секунду в его лице что-то дрогнуло — но скорее всего это была просто боль от задетой раны.

— Бенджамен! — голос Тревиса нагнал его уже у самой двери.

— Да, ваша светлость?

— Я не могу тебя удержать, — повторил Тревис с бесконечной тоской. — Но мне будет так тебя не хватать. Подумай, Бенджамен.

— Я думаю, что без меня ваша жизнь будет более спокойной.

— Послушай моего совета, не вмешивайся. Оставь все как есть. Значит, у этой девочки такая судьба. А если она ей не суждена — то она как-нибудь выкрутится. Она часто выходила невредимой из всяких ситуаций.

— Да, конечно, — сказал Ланграль с непонятной улыбкой. — Конечно, она выкрутится.

Уже спускаясь по лестнице, Женевьева поняла, что обстановка становится несколько напряженной. О перила опирались несколько гвардейцев, по площадке прогуливались еще трое. Она сделала несколько шагов и остановилась — на нижней ступеньке стоял человек в гвардейском мундире и слегка улыбался, подняв голову. Она легко узнала Моргана, хотя он выглядел странно без своего обычного костюма из ткани стоимостью с небольшой замок и бриллиантовых подвесок.

— Безмерно счастлив вас видеть, графиня, — сказал тот, делая приветственный жест. — Довольно странно, что вы так открыто разгуливаете по дворцу своего родственника. Видимо, вы совсем не боитесь за его репутацию.

Женевьева стиснула рукой перила. Взглядом она быстро проследила расположение гвардейцев за спиной — они взяли ее в довольно грамотное кольцо. Зато непонятное растерянное настроение, в которое она погрузилась, выйдя из кабинета, моментально исчезло, и она снова превратилась в готовое к прыжку животное. Верхняя губа слегка приподнялась — неплохо знавшие ее коллеги-телохранители и княжеские слуги в Айне поняли бы, что сейчас последует какое-то убийственное заявление.

— Вы тоже ходите по его дворцу, не скрываясь, ваше великолепие. И это портит его репутацию куда больше.

— Потрясающе! — сказал Морган, внимательно ее разглядывая. — За несколько дней ты наговорила мне больше дерзостей, чем все женщины за всю мою жизнь, но я готов тебе это простить. Можешь себе представить, мне это даже нравится.

— У вас странный вкус, ваша светлость. Одному из моих айньских князей тоже нравилось, когда его пинают сапогами и бьют плеткой. Только когда он предложил мне это проделать, я быстро устранилась.

Морган поднялся на несколько ступенек. Теперь он стоял выше Женевьевы и поэтому мог смотреть на нее слегка сверху вниз.

— Думаю, ты прекрасно понимаешь, что сейчас тебе не удастся так легко устраниться, как ты выражаешься?

— Почему же, — пожала плечами Женевьева. — Камера в Фэнге все еще свободна? Это довольно надежное убежище от вашего общества.

— Я перестал считать Фэнг надежной тюрьмой, — заметил Морган, слегка поморщившись. — Или, по крайней мере, я еще не нашел среди своих гвардейцев достойной кандидатуры, чтобы конвоировать тебя туда. Как оказалось, я не могу до конца доверять никому из них.

— Они просто следуют вашему примеру, монсеньор, не стоит их за это резко осуждать.

— Кстати, что ты сделала с Шависсом? Он до сих пор не может прийти в себя.

— У него, видимо, рассудок помутился от пьянства, — презрительно выпятив нижнюю губу, произнесла Женевьева.

— Одним словом, дорогая графиня, я убедился, что вы представляете серьезную опасность для душевного здоровья моей верной гвардии и более того, для спокойной обстановки на улицах вверенного мне города. Ввязываетесь в драки, — он укоризненно поджал губы, — общаетесь с сомнительными людьми. Я принял решение на некоторое время изолировать вас от общества.

— Какое же место вы подобрали для этой цели, раз Фэнг вас не устраивает?

— Пожалуй, лучше всего для этого подойдет мой охотничий домик в нескольких милях от Круахана. Там довольно мило, графиня, вам должно там понравиться.

Широко раскрыв глаза, Женевьева посмотрела в лицо Моргана. На его лице застыла странная улыбка — видимо, он старался сделать ее нежной, но для человека, который многие годы ограничивался небольшим набором чувств, это было непросто. Поэтому она выглядела неудачной и даже несколько отталкивающей.

— Видимо, вы слишком много работаете, монсеньор, — произнесла Женевьева, слегка поморщившись. — У вас начинаются перебои с памятью. Несколько дней назад вы уже делали мне подобное предложение и в принципе должны помнить мой ответ.

— Я его помню, — ответил Морган, в свою очередь несколько нахмурившись. — Но я его просто не принимаю. Своим ответом ты хочешь причинить себе зло, а я этого не хочу.

Женевьева чуть попятилась назад и прижалась к перилам.

— Вы утверждали, что являетесь противником насилия, монсеньор.

— Знаешь, — сказал Морган, окидывая взглядом ее фигуру, — когда я смотрю на тебя, мне уже это как-то неважно. Странно, правда? Я сам не понимаю, что ты со мной делаешь. Но ни к одной женщине я никогда так не стремился, как к тебе. А ты можешь легко представить, сколько женщин начинали расстегивать платье, только войдя в мой кабинет.

— Лучше уж я не буду этого представлять, у меня слишком богатое воображение. Меня может затошнить.

— Помолчи, — Морган положил руку ей на плечо. — Неужели тебе безразлично, что я тебе говорю? Весь Круахан лежит у моих ног, как ковер, и я могу наступать, куда хочу. А я волновался, как мальчишка, перед тем как тебе это сказать. Я чувствую к тебе что-то особенное, понимаешь?

— К сожалению, монсеньор, я никогда не была понятливой в таких вещах, — сказала Женевьева, пожав плечами. — А когда начинала понимать, было только хуже. Спросите у Ваан Эггена.

Морган опять улыбнулся. Теперь улыбка гораздо больше ему подходила — в ней была самонадеянность, смешанная с какой-то слащавостью.

— Не бойся, я не повторю его судьбы. Я заблаговременно уберу все бутылки и вообще все тяжелые предметы.

Он оглянулся назад, на подающего ему знаки гвардейца.

— Прошу простить, графиня. Я должен все-таки ненадолго осчастливить собравшихся своим присутствием. Не думайте, что у вас получится бежать — дворец окружен. На каждый метр ограды приходится по одному гвардейцу. А пока не стесняйтесь, чувствуйте себя свободно. Если вы вдруг захотите с кем-то попрощаться — пожалуйста, я не буду вам мешать.

— Мне не с кем прощаться, — сказала Женевьева, отворачиваясь. — У меня нет друзей в Круахане.

Морган усмехнулся. Потом поднял руку, желая потрепать ее по щеке, но что-то в ее взгляде его остановило. Тогда вместо этого он небрежно поклонился и отправился вверх по лестнице, сопровождаемый гвардейцами.

— Мне кажется, что вы не совсем справедливы, графиня. Я знаю по крайней мере нескольких ваших друзей в Круахане.

Голос доносился снизу из-под лестницы. Вздрогнув, Женевьева резко перегнулась через перила. На самой нижней площадке стоял Ланграль со своим обычным хладнокровно-безразличным выражением лица. Если бы не голос, произносивший эти слова — низкий глубокий голос, который она теперь узнала бы всегда, — она решила бы, что ей все это померещилось. Но Ланграль был самый настоящий, такой же, на кого она смотрела в щелку портьеры в кабинете Тревиса. Рядом с ним из-под лестницы выглядывал Берси, взиравший на Женевьеву снизу вверх с восторженным выражением в распахнутых голубых глазах. Его взгляд напомнил ее собственный, каким она смотрела на Ланграля, и она невольно нахмурилась. Третьим был, разумеется, Люк, раскланявшийся очень изящно, но почему-то Женевьеве показалось, что он наполовину отсутствует.

— Вы все слышали, — сказала она безнадежно.

— На этой лестнице очень интересно разносятся звуки, — спокойно заметил Ланграль. — Если стоишь внизу, то прекрасно слышно, о чем разговаривают на верхней площадке.

— Тогда, наверно, вы понимаете, граф, что называться моим другом сейчас очень невыгодно? Я, конечно, благодарна вам, но предлагаю забыть о ваших словах, пока не поздно.

— Ни за что! — горячо воскликнул Берси, взмахнув рукой. — Вы еще нас плохо знаете!

— Я была бы счастлива узнать вас лучше, — Женевьева наклонилась с лестницы, — но боюсь, что вам это не принесет счастья, а только неприятности.

— Видите ли, графиня, — все таким же спокойным тоном заметил Ланграль, — если бы вы нас узнали ближе, то поняли бы, что имеете дело с людьми, довольно равнодушными к собственной выгоде. Что действительно постоянно приносит нам неприятности, но от вас уже не зависит.

— Но по крайней мере не я являюсь их причиной, — тихо, но упорно произнесла Женевьева.

— Милая графиня, — вмешался Люк, — поскольку вы в свое время имели несчастье спасти жизнь этим двоим по очереди — о чем вы несомненно пожалеете еще не один раз, если проведете некоторое время в их обществе, — он легко увернулся от Берси, намеревающегося ткнуть его кулаком в бок, — так вот, поэтому они в разговоре с вами не смеют проявить достаточной настойчивости, несмотря на то, что время дорого. Поэтому позвольте, это сделаю я, ибо менее всех отягощен нелегким грузом благодарности.

Так вот, кого вы видите перед собой? Вы в Круахане недавно, иначе знали бы, что про нас говорят. Любой, кто причинил зло одному из нас, считается личным врагом каждого. Любой, кто сделал добро одному из нас, вправе рассчитывать на благодарность и дружбу каждого. Я не слишком высокопарно выражаюсь? А то Ланграль меня все время высмеивает.

— Ну что вы, — сказала Женевьева, не сводя глаз с внезапно посерьезневшего маленького человека.

— До сих пор мы обычно спасали друг друга сами. В общем. как-то обходились без посторонней помощи. А теперь получается, что каждый из нас обязан вам жизнью дважды. Это значительный долг, милая графиня. Неужели вы позволите нам зачахнуть в тоске от того, что мы его не исполнили? Клянусь небом, если вы откажетесь принять нашу помощь, нам будет проще за ближайшим углом завязать драку с первым попавшимся гвардейцем и подставить грудь под его шпагу. Я все верно сказал, Берси?

— Забери меня демоны, — уверенно сказал Берси, — раньше я не понимал, что поэзия может на что-то сгодиться. Но если все поэты такие убедительные…

— Просто Люк долго тренировался в убеждении женщин, — заметил Ланграль, усмехаясь.

Женевьева вспыхнула.

— Если вы мечтаете напороться на шпаги гвардейцев, то это я вам в любом случае гарантирую. Разве вы не слышали, что сказал его великолепие Морган? Они висят на ограде дворца как груши.

— Знаешь, Ланграль, она мне нравится, — неожиданно сказал Люк. — пожалуй, я ей даже почитаю свои стихи. Мне кажется, она способна их понять.

— В отличие от тебя, — фыркнул Ланграль. — Ты, наверно, хочешь, чтобы она тебе объяснила, о чем там все-таки говорится.

— Если бы за каждые ваши гнусные слова, Бенджамен де Ланграль, я поступал бы с вами менее снисходительно, во всем Круахане не хватило бы каменных плит вам на могилы, — торжественно ответил Люк, поднимая подбородок.

— Графиня, — продолжал Ланграль, чуть отодвигая обиженного Люка, — с гвардейцами мы общались достаточно часто, чтобы не надеяться, что они проводят нас в путь с пожеланиями счастья.

— Когда мы втроем, — решительно заявил Берси, наглядно выдвигая шпагу из ножен, — я не позавидую тому, кто встанет у нас на дороге.

— Что вы предлагаете?

— Мне кажется, что Круахан не оказал вам достаточного гостеприимства. Может, стоит поискать его в других странах?

Женевьева горько усмехнулась.

— Господин де Ланграль, неужели вы думаете, что я рискнула бы приехать в Круахан, если бы в других местах встречала лучший прием?

— Но все-таки стоит попытаться. Я, например, знаю нескольких людей, которые будут счастливы оказать вам гостеприимство.

— И где же именно?

— В Валлене.

Женевьева задумалась.

— Надо полагать, вы собираетесь дать мне с собой рекомендательное письмо?

— Нет, графиня, я собираюсь сам проводить вас в Валлену — для верности. Тем более у меня там есть кое-какие дела.

— Вы понимаете, во что вы ввязываетесь? Даже если сейчас мы вырвемся из дворца, в чем я сомневаюсь, за нами будет погоня. Обратного пути в Круахан у вас уже не будет. Вы себя обрекаете на изгнание — зачем?

Ланграль только пожал плечами, считая разговор бессмысленным.

— Ради справедливости! — пылко воскликнул Берси.

— Между прочим, в Круахане стало очень скучно, — вальяжно заметил Люк. — Последних гвардейцев, более или менее умеющих держать шпагу в руках, вывели из строя вы, милейшая графиня, при незначительной помощи этого несчастного, — он кивнул в сторону Ланграля. — Кроме того, мне что-то подсказывает, что женщины в Валлене гораздо больше оценят тонкую душу настоящего поэта.

— В общем, выезжаем, — буднично подвел итог Ланграль. — Люк, иди в конюшню, выведи трех лошадей и жди нас за оградой.

— И вы его отпустили одного? — потрясенно спросила Женевьева, глядя вслед быстро исчезающей за углом маленькой фигурке. — А если его попытаются остановить?

— По странной случайности, дорогая графиня, каждый, кому приходила в голову мысль остановить Люка, умирал раньше, чем мог ее додумать до конца. Не говоря уже о том, чтобы привести ее в исполнение. Так что лучше подумайте о нашей судьбе. Первый патруль за поворотом.

— Но вы же ранены! — почти крикнула Женевьева, наконец полностью осознавшая, что им предстоит. — Вы не сможете…

— В том, что они меня только ранили, и заключалась их роковая ошибка, — сквозь зубы процедил Ланграль, вытаскивая шпагу из ножен левой рукой. Было видно, что ему это не очень приятно, но его глаза загорелись опасным огнем. — Лучше было бы меня убить на месте. А теперь я постараюсь доставить им немало сладостных мгновений, поверьте мне.

Первый заслон они преодолели довольно легко, если не считать того, что гвардейцы подняли тревогу, и теперь впереди их ждала веселая встреча. Они бежали по дорожкам сада, направляясь к задней калитке — Ланграль, хорошо знакомый со всеми явными и тайными путями, вел их уверенно. Сумерки наступили как-то мгновенно, хоть и не до конца стемнело, но тени резко удлинились.

Еще издали Женевьева быстро посчитала всех маячивших у ограды, и невольно на секунду замедлила бег.

— По крайней мере, нас уважают, — заметил Берси со странным удовлетворением в голосе.

Женевьева поудобнее перехватила рукоять шпаги. Ее снова охватило такое же непонятное чувство, которое она впервые испытала на площади, когда дралась, защищая раненого Ланграля — смутный восторг и упоение боем, какого она никогда не испытывала раньше. Айнские князья постоянно сражались друг с другом исподтишка и открыто, и телохранители совсем не напрасно получали у них свое неплохое жалование. Но поднимая шпагу в Айне, Женевьева просто равнодушно оценивала противника и стремилась побыстрее с ним покончить, как ее учил Эрнегард в свое время. Сейчас же ей невольно захотелось, чтобы схватка длилась дольше, потому что она точно знала, что пока она держит шпагу в руках, темные глаза будут следить за ней не отрываясь. Пусть так, пусть хотя бы в бою, пусть только пока ей грозит опасность, но он все-таки смотрит на нее.

Берси тоже сражался напоказ, но его усилия были гораздо более тщетны — Женевьева совсем не глядела в его сторону, несмотря на то, что он в своих бурных натисках превзошел сам себя. Ланграль двигался подчеркнуто аккуратно, как в фехтовальном зале, но поскольку он держал шпагу в левой руке, противников это все равно смущало.

В какой-то момент он повторил один из приемов Женевьевы, нырнув под руку противника и быстрым движением выбив у него шпагу. Она широко раскрыла глаза, и воспользовавшись этим замешательством, Ланграль схватил ее за рукав и потащил за собой.

— Быстрее, иначе они перекроют городские ворота!

Мокрые ветки кустов ощутимо хлестнули ее по лицу, и капли посыпались на шею, заставив поморщиться. Некоторое время она просто бежала за Лангралем по каким-то зарослям, стараясь ровно дышать, потом внезапно ткнулась лицом в бок лошади и сама удивилась тому, насколько быстро всунула ногу в стремя, и чьи-то руки подтолкнули ее в седло…

— Эй, не спите там, — услышала она голос Люка и поняла, что прижимается к шее коня, отпуская поводья. Маленький отряд галопом пронесся по Новому мосту и вылетел в ворота прежде, чем стражники успели что-либо сообразить.

— Вот что интересно, графиня, — услышала она рядом с собой голос Ланграля. Ветер свистел у нее в ушах, а его интонация звучала так же ровно, как на дворцовом рауте. — Вы в совершенстве владеете техникой беспощадных. Я, разумеется, не буду спрашивать, при каких обстоятельствах вам удалось ее постичь. Но вы ни разу не употребили ни одного смертельного приема, и это удивляет меня гораздо больше.

— Я тоже не стану спрашивать, откуда вам известен по крайней мере один прием этой же школы. — прокричала Женевьева. — Он, может, тоже не самый убийственный, но его не открывают первому встречному.

— Я с легкостью могу вам ответить. Мне его показал один человек, он называл себя простым учителем фехтования, но вряд ли он на самом деле им был. Он пообещал, что этот прием не один раз спасет мне жизнь, и оказался абсолютно прав. До сих пор не понимаю, почему он мне его показал — ведь беспощадные ничего не делают из простого чувства симпатии.

— Его звали Эрнегард?

— Похоже, что у нас с вами были общие учителя, графиня.

— Да, — Женевьева опустила голову, и некоторое время они скакали молча, только копыта мягко стучали по пыльной дороге. — Были.

— С ним случилось что-то плохое?

— Он помог мне бежать из нашего замка, когда его захватили гвардейцы. Он отдал мне запасную лошадь и шпагу, а сам остался драться с двадцатью.

— Если когда-нибудь у нас будет время, графиня, — вмешался Берси, — вы не откажетесь рассказать, как вообще вам удалось спастись? Все в Круахане были уверены, что вы погибли при штурме.

— Я расскажу. Но только если вы все перестанете ко мне обращаться так официально. Вы же сами сказали, — Женевьева обернулась к Люку, ища поддержки, — будто нас теперь многое связывает. — Они как раз проезжали узкий деревянный мост, поэтому лошади невольно замедлили бег. — И у нас еще столько предстоит впереди. По крайней мере, до Валлены… никто не знает, что будет потом, я хотела бы, чтобы вы считали меня… своим другом.

— Я буду только счастлив, — наклонил голову Люк, и даже в сумерках были хорошо заметны озорные искорки в его глазах. — А уж как Берси обрадуется, трудно передать словами. Смотрите только, чтобы он не попытался злопотреблять священными узами дружбы.

— Я тебе шею сверну, — ласково пообещал Берси, но так как их разделяла лощадь Женевьевы, то эти слова так и остались простой угрозой.

— А вы? — Женевьева повернула голову к Лангралю.

Тот пожал плечами со своим обычным равнодушным спокойствием.

— Если это вам доставит удовольствие, пожалуйста. Но я бы на вашем месте подумал о более насущной задаче, которая стоит перед всеми нами.

— Какой задаче?

— Остаться в живых.

— Что мне в вас особенно нравится, Бенджамен, это несокрушимый оптимизм, — пробормотал Берси.

— Ланграль страшный человек, — заметил Люк, заговорщицки наклонившись к Женевьеве. — Я, конечно, его нежно люблю, но иногда он меня просто пугает.

Женевьева закусила губу и выпрямилась в седле. Они вырвались на открытое место и одновременно пришпорили коней. Над дорогой медленно вставала розово-желтая луна, освещая редкие рощи, пригибающуюся под ночным ветром траву и четверых всадников, несущихся во весь опор. Впереди была ночная скачка, когда ничего не видишь перед собой, кроме ушей коня и темной полосы дороги. И Женевьева была счастлива, что все сосредоточились на скачке, и никто не видит ее лица, по которому катятся слезы.

Впрочем, может, они были от встречного ветра?

Часть пятая

Круахан. 2035 год

В том году лето в Круахане наступило неожиданно, хотя обычно оно никогда не торопилось, неохотно меняя мрачно-серый цвет дождливого неба на относительно синий. Но в этот раз жара нагрянула внезапно и выбила жителей города из привычной колеи. Все они забыли повседневные дела и отправились бродить по берегам единственной в округе речки Круаху, название которой в народе сокращали до Кру, что вполне соотвествовало ее незначительным размерам. Но сейчас все были рады наличию хотя бы такой воды, устраивали купания и пикники на полянах, кто побогаче — катались на колясках, одним словом — предавались блаженному безделью, оправдывая это редкой погодой, которая неизвестно, повторится ли еще в их жизни.

Мы тоже перебрались в загородный орденский дом, который купили совсем недавно и даже не успели там основательно обжиться. Хотя какие могут быть потребности у орденских воинов? Мы с Гвендором только жалели, что не перевезли из городской резиденции все нужные книги и поэтому каждый вечер натыкались на укоризненные взгляды курьеров, которых в очередной раз приходилось отправлять за городскую стену.

Именно так я и представлял себе абсолютно безмятежную и налаженную жизнь, а так как уже давно я не надеялся, что когда-либо смогу ею наслаждаться, тем более неожиданной и ценной она мне казалась. Утро мы начинали с прогулки верхом или тренировались на шпагах, потом до обеда Гвендор как всегда закрывался в своей маленькой лаборатории — она, конечно, не могла сравниться с его былой гордостью в Ташире, но зато она была абсолютно неприкосновенной — а я садился за рукописи. Единственное, что могло нарушить эту идиллию — редкие гонцы из канцелярии первого министра и еще более редкие гости из придворного мира. Даже политические и светские сплетни доносились до нас как-то приглушенно, словно все предпочли летние развлечения традиционным для Круахана интригам.

Правда, меня беспокоило, что каждое утро я просыпался с ощущением легкой тревоги. Она быстро развеивалась под лучами яркого солнца, но на следующее утро появлялась снова, как предрассветный холодок. И наконец я понял, в чем ее причина — я опасался, что подобная счастливая и спокойная жизнь продлится совсем недолго.

В тот день, когда она безвозвратно закончилась, мы сидели на открытой террасе, примыкающей к главному зданию орденского дома. Предполагалось, что высшее руководство круаханского командорства, каковым мы все считались к тому моменту, напряженно работает и мыслит. Но на самом деле этим занимался только Гвендор, а остальные бездельничали — кто скрытно, вроде меня, делая вид, что думает над рукописью, а кто не стесняясь, вроде Жерара и Бэрда. Несколько раз они пытались затевать фехтовальный поединок, который быстро сходил на нет из-за полного отсутствия какого-либо темперамента у сражающихся.

Я исподтишка наблюдал за Гвендором — мне всегда была интересна его манера, когда он одним глазом читал разложенное на коленях письмо, и одновременно водил пером по лежащей на столе бумаге. Волосы падали ему на глаза, и время от времени он отводил их рукавом. Он уже совершенно свободно писал левой рукой, потому что правая годилась на то, чтобы переворачивать листы бумаги, прихватывая их двумя оставшимися пальцами, но держать перо уже не могла.

— Какие новости в большом мире? — спросил наконец Жерар, утомившись слоняться по террасе, плюхнувшись в кресло и вытягивая ноги.

Бэрд взял со стола пачку уже отложенных Гвендором бумаг и медленно перебрал их.

— Через две недели в Серебряном дворце по приказанию первого министра состоится Большой летний бал, — прочитал он. — Разумеется, нас всех приглашают.

— Только не говори мне, что скряга Марелли выделил на это деньги из казны, — присвистнул Жерар. — А то я решу, что жара вызвала необратимые изменения у него в голове.

— Не переживай, — Бэрд перевернул страницу. — Деньги на празднество, как всегда, предоставила Торговая гильдия.

— А куда им еще было деваться? Марелли, наверно, опять им объяснил, что это лучше, чем двукратное повышение пошлин. При этом будьте уверены, что половина того, что выделено на бал, осядет у него в кармане. Вот человек, которым я искренне восхищаюсь.

— Между прочим, — мрачно сказал Бэрд, — говорят, что с некоторых пор он приказал писать свою фамилию через "о", чтобы подчеркнуть, что он истинный преемник Моргана, и что все истинные властители Круахана должны иметь в имени слог "мор".

— Скверный признак, — пробормотал Гвендор сквозь зубы, не отрываясь от бумаг. — Похоже на окончательный выбор дороги.

Мы помолчали, словно ощутив в воздухе надвигающуюся тень. Мало того, что в орденском языке слово "мор" было связано со смертью, в круаханском языке оно тоже ничего хорошего не значило — один из оттенков темного цвета.

— Новый памфлет герцога Тревиса, — продолжил Бэрд, откашлявшись, — обличающий подозрительные связи нынешней канцелярии и Ордена Креста. Намекает на то, что мы вначале дали первому министру Морелли мзду за право чеканить монету из нашего золота, а теперь он делится с нами доходами из казны. И вообще, доколе Круахан будет находится под влиянием чужеземного ордена и его сомнительного металла?

— Сразу видно, что старик Тревис несколько лет не выходит из дома, — фыркнул Жерар. — Иначе ему бы в голову не пришло предположить, что Морелли будет с кем-то делиться чем бы то ни было.

— Тревис нас нежно любит, это давно понятно, — заметил я. — Кстати, он к нам воспылал еще большей страстью с того самого момента, когда он пригласил вас в гости, Гвендор, а вы не пошли.

— Я просто не хотел лишать его повода нас любить. А то вдруг бы он в нас разочаровался.

Я внимательно посмотрел на Гвендора, но так и не понял, насколько серьезно он говорит.

— Приглашение в салон баронессы Энкиро, где баронесса и ее сторонники объявят о создании новой партии Зеленых листьев. Девиз партии — господство аристократии и свобода любви.

— Свобода любви нам, конечно, насущно необходима, особенно в свете последних произведений господина Тревиса, — согласился Жерар, — но причем здесь листья?

— Видимо, это влияние наступившего лета, — предположил Гвендор, и на некоторое время мы замолчали, был слышен только уютный шорох пера по бумаге.

— Хочется выть, — неожиданно сказал Жерар, вскакивая со стула. — Гвендор! Давайте объявим кому-нибудь войну! Или на худой конец устроим какой-нибудь местный скандал. Иначе я умру здесь от тоски. Пусть бы к нам заехал кто-нибудь не особенно симпатичный, чтобы я мог затеять с ним драку и хотя бы так повеселиться.

— Ну что же, — заметил Бэрд, уже давно смотревший в сторону дороги за воротами. — Мне кажется, у тебя намечается неплохой повод для этого.

Мы все посмотрели в ту сторону. Мне показалось, что из-за жары у меня что-то произошло с глазами, потому что увиденная картина была настолько невероятна, что вряд ли когда-либо могла осуществиться в действительности. По единственной ведущей к воротам нашей резиденции дороге не спеша скакали три всадника в фиолетовых костюмах и темно-зеленых плащах. На плече у каждого был привязан уже заметно потемневший от дорожной пыли, но все еще очевидно белый бант — знак мирного посольства.

— Разбудите меня, Торстейн, — потрясенно сказал Жерар. — Или нет, не надо, потому что это самый прекрасный сон в моей жизни. Наконец-то я могу на законных основаниях набить кому-то морду, и мне никто слова не скажет.

— Если не ошибаюсь, они с мирными намерениями, — сказал Гвендор, поднося руку к глазам.

— Не беспокойтесь, мне это не помешает. Если они не будут сопротивляться, даже лучше.

Я проследил за всадниками, подъезжающими к воротам. В посадке и повороте головы одного из них мне почудилось что-то знакомое. Потом я перевел глаза на Гвендора. Тот сидел выпрямившись, опустив письма на колени, и цвет его лица совпадал по цвету с лежащей сверху бумагой. Первый всадник потащил ногу из стремени, одновременно сняв шляпу и встряхнув волосами незабываемого оттенка.

"Рандалин!" — хотел крикнуть я, но вовремя прикусил язык.

Двор быстро заполнился орденскими воинами, но все они столпились на почтительном расстоянии от ворот, не спеша их открывать. Трое не торопясь спешились и стояли с другой стороны ограды — причем я даже не особенно разглядывал остальных двоих, настолько был уверен в том, что это Джулиан и Санцио.

— Не могу прийти в себя от счастья. Чем мы обязаны столь блистательному визиту?

Рандалин подняла голову, чуть щурясь от солнца. Но снизу ей не было заметно всего, что происходит на террасе. Она видела только стоящего у самых перил Жерара, заложившего большие пальцы за пояс и раскачивающегося с носка на пятку.

— Я хотела бы поговорить с главой вашего командорства, — спокойно сказала Рандалин. На моей памяти она была одна из немногих людей, кто не впадал в моментальную ярость от скрипуче издевательского голоса Жерара. — С господином Гвендором.

— Вам никто никогда не сообщал, о блистательная Рандалин, что ваши желания значительно превышают ваши возможности? Другими словами, хотеть вы можете сколько угодно.

Глаза Рандалин еще чуть-чуть сузились, но я мог поклясться, что она скорее усмехается.

— Обычно я в итоге добиваюсь, чего хочу. Например, я могу захотеть увидеть, как вы держите в руках шпагу, о безымянный защитник ворот. Думаете, мое желание не исполнится?

— Тогда я скажу, что вы непоследовательны в своих желаниях. Зачем вы тогда нацепили эту белую тряпку на перевязь? Впрочем, нелепо ждать разумных поступков от женщины.

— Когда я ее привязывала, я была лучшего мнения об отношении к послам. Но видимо, нелепо ждать к ним уважения от крестоносцев.

— А вы полагали, что мы будем вас встречать с цветами и слезами умиления? — Жерар перегнулся через перила. — Что мы откроем вам свои объятия? Что же, я не против объятий, но тогда вы напрасно захватили с собой эти бессловесные фигуры, что маячат у вас за спиной. Я предпочитаю любовь без свидетелей.

Рандалин метнула быстрый взгляд назад, но Санцио с Джулианом, судя по всему, прошли суровую школу перед тем, как отправляться в путь — они оба дернулись, но промолчали.

— Боюсь, что недостойна чести обниматься с вами, — сказала она, вздохнув с легким облегчением. — К тому же, если не будет свидетелей, кто докажет, что у меня был повод освободить вас от лишнего количества крови? А то она бросается вам в голову, заставляя бредить наяву.

— Другими словами, вы явились сюда с мирными намерениями вызвать меня на поединок, — Жерар изысканно раскланялся. — Польщен. Воистину польщен.

— Несколько минут назад, — Рандалин стала слегка терять терпение, — я объяснила, зачем приехала. Но вы, похоже, страдаете выпадением памяти. Странно, что у крестоносцев держат таких рассеянных привратников.

— Удивительно, что у чашников магистерские жезлы достаются таким непонятливым. Вы заявили, что хотите говорить с господином Гвендором. Но даже не поинтересовались перед этим уточнить, хочет ли он с вами говорить.

— Это он просил мне передать? Или пока это только ваше мнение?

Жерар слегка покосился назад, в сторону Гвендора. Тот по-прежнему сидел не двигаясь, и хотя его лицо приняло обычное насмешливо-спокойное выражение, почему-то мне показалось, что ему больно даже шевелить губами.

— Мне не о чем говорить с Орденом Чаши, — сказал он вполголоса.

Жерар снова свесился с перил, торжествующе улыбаясь.

— Считайте меня его голосом, если вам так нравится.

— Не очень нравится, — Рандалин выпрямилась, уперев одну руку о бедро, а другую положив на эфес шпаги. — Должна заметить, что голос у вашего командора весьма противный.

— Не заставляйте его повышать, а то вам станет еще хуже!

— А может, я его заставлю навеки умолкнуть?

— Не надо, Рандалин! — я поспешно подошел к перилам. — Лучше уезжайте.

— Как трогательно, — заметил Жерар сладчайшим тоном, — неожиданный союзник в стане врага. Тайная любовь, которой никогда не суждено осуществиться. У нее в руках клинок, у него перо. Прекрасный слезоточивый сюжет для твоей следующей хроники, Торстейн. Все веселые девушки в трактирах Эмайны зальют страницы слезами.

Рандалин перевела на меня потемневший взгляд.

— Ваш командор действительно не хочет со мной говорить, Торстейн?

— Я сожалею, Рандалин, — я хотел еще что-то добавить, но трудно было что-то сказать под язвительным взглядом Жерара. И во дворе было полно орденских воинов, большинство из них многозначительно выдвинули клинки из ножен. Гвендор продолжал сидеть так же неподвижно, и по его лицу я понимал, что он больше не скажет ни слова, пока неудачливое посольство не скроется за горизонтом.

Рандалин чуть прикусила губу и передернула плечами.

— Ну что же, — сказала она скорее самой себе, больше не обращая внимания ни на кого вокруг. — Значит, это была неправильная идея. Ну все равно спасибо, Торстейн.

Быстро повернувшись, она одним прыжком взлетели в седло, и волосы снова качнулись по плечам, сверкнув на ярком солнце. Все-таки все наши воины были мужчинами, поэтому кое-кто не удержался от восхищенного вздоха, включая Жерара.

— С голосом Гвендора я познакомилась, и это знакомство не вызывает у меня желания увидеть его лицо. Прощайте, господа, счастливо оставаться!

Отвязав белый бант от перевязи на плече, она бросила его в пыль, и через секунду по нему простучали копыта трех лошадей, втоптав в дорогу.

— Мда, — неожиданно мрачно сказал Жерар, опираясь на перила и с унылым выражением глядя вниз. — Почему-то у меня вдруг пропало желание устроить хорошую потасовку. И если я правильно оцениваю свои предчувствия, это определенно не к добру.

— Знаете, Торстейн, — сказала Рандалин, положив локти на стол и оперев подбородок о скрещенные пальцы, — в своей жизни я два раза возвращалась в Круахан. И оба раза меня отсюда увозили полумертвой. Теперь я вернулась в третий. Но меня это почему-то не пугает. Любопытно, правда?

Мы сидели в маленьком трактире с закопченными стенами. Почти все столики из-за жары пустовали — посетители или выбрались из подвального полумрака наружу, на яркое солнце, или вообще предпочли другие удовольствия своему обычному просиживанию скамеек в трактирах. Поэтому мы могли не особенно опасаться, что к нашему разговору будут прислушиваться.

Я чувствовал себя крайне неуютно в темном потертом камзоле, который собирался гармошкой на спине и судя по всему, мог принадлежать какому-нибудь круаханскому студенту. Но не мог же я отправляться на встречу с Рандалин в орденском плаще, тем более что она, особенно не скрываясь, пришла в своем фиолетово-зеленом наряде. Я поймал себя на мысли, что никогда еще не видел ее в другом костюме, а мне бы хотелось посмотреть, как она, например, выглядит в платье с открытыми плечами и поднятыми в высокую прическу рыжими локонами. Со стороны мы, видимо, своеобразно смотрелись — женщина в орденском костюме из дорогой ткани и школяр с заплатой на колене.

— Скажите, вам знакома любовь к родине? — неожиданно спросила Рандалин. — Ну, привязанность к месту, где вы родились?

— Истинный воин Ордена не должен ее испытывать, ведь ему принадлежит весь мир.

— У нас тоже так считают, — Рандалин покачала головой. — Но меня с тех пор, как я приехала, не оставляет какое-то странное ощущение, будто я не то чтобы дома, но… как бы сказать поточнее? Что меня тут ждут и что именно сюда я должна приехать. Хотя меня ведь совсем никто не рад был увидеть. Ваш Орден я в расчет не беру, это естественно. Но в канцелярии первого министра и при дворе тоже никто не пришел в восторг, особенно когда я назвалась настоящим именем. Больше всего их волновало, буду ли я предъявлять права на фамильные земли, которые уже тринадцать лет как под властью канцелярии.

Она усмехнулась и подлила себе вина из стоящего на столе кувшина. Неожиданно я понял, что никогда не видел на ее лице открытой улыбки, только обычную полуусмешку — полугримасу.

— А зачем вы на самом деле приехали? — осторожно спросил я. — Вряд ли действительно возвращать обратно свои исконные владения.

— Ваша проницательность, Торстейн, не имеет границ.

— И вы хотите попытаться меня убедить, что вы приехали ради перемирия с нашим Орденом?

— Во многом да, — неожиданно серьезно сказала Рандалин. — Я не надеюсь вас особенно убедить, но пока что вы единственный человек, с которым вообще можно разговаривать в вашем Ордене. Поэтому я скажу, что считаю нужным, а вы потом думайте, что с этим делать дальше. Я не уверена, что вообще когда-либо между Крестом и Чашей наступит мир. Но мы можем по крайней мере договориться не начинать военных действий и не наступать друг другу на ноги. Во многом мы довольно удачно дополняем друг друга — нам неинтересно то, чего добиваетесь вы, и наоборот. Давайте начнем хотя бы с Круахана. Вы успешно продаете здесь ваше золото, а я хочу открыть Торговый союз с Валленой. Но нам обоим будет довольно сильно мешать то обстоятельство, что наши воины начнут тыкать друг в друга шпагами на каждом углу. Как вы считаете?

— Давайте будем до конца откровенны. У нашего Ордена очень сильные позиции в Круахане, и завоеваны они давно. Мне кажется, что в ответ на ваше предложение о валленском союзе господин Морелли сказал — если крестоносцы не будут против.

— Находясь, кстати, в абсолютной уверенности, что будут, — вздохнула Рандалин.

Она отвела рукой назад волосы и отпила из кружки.

— Скажите, Рандалин, кто-нибудь еще в вашем Ордене знает, с какой целью вы сюда приехали?

— Весь магистрат, — коротко ответила она.

— И господин Скильвинг тоже?

— Да, хотя он против, но понимает, что это неизбежно.

Я только покачал головой.

— И вы сами вызвались говорить о мире? Разве вы не помните, как мы встретились первый раз? Тогда у вас в руках была обнаженная шпага, а наш корабль горел.

Рандалин слегка сдвинула брови.

— Мной тогда владели горечь и гнев. Я пыталась от них избавиться любыми доступными способами.

— А какие чувства вами владеют сейчас?

— Наверно, тоска. Но она уже очень старая. Она уже не способна на сильные всплески. И по крайней мере я знаю точно, что мои чувства никому не должны приносить вред.

— Интересно, почему вы пришли именно к Гвендору говорить о мире?

— А разве не его называют негласным преемником Ронана? По крайней мере, я еще не слышала разногласий на тему, кто будет у вас следующим Великим Магистром. Отправляться к самому Ронану мне показалось… как бы помягче выразиться, бессмысленным.

— Вы достаточно неплохо изучили наши внутренние дела.

— В общем, я подготовилась. Мы собрали всю информацию, какую было можно найти, и о вашем круаханском командоре, и о вас, Торстейн, уж извините меня, и о двух ваших приятелях — Бэрде и том белобрысом чудовище, с которым я вчера пререкалась на воротах. Если не станете держать наш разговор в тайне, передайте ему поклон от меня. Я достаточно редко встречала людей, с кем мне трудно соперничать в перебранках.

— Было бы любопытно услышать, — сказал я с легким раздражением, — что именно вам удалось узнать о Гвендоре. В ответ на откровенность я бы подправил ваши сведения в тех местах, где они неточны.

— Ну что же, давайте проверим. Блестящий карьерист с сомнительным прошлым, прекрасный алхимик и вообще человек незаурядный, хотя довольно скверного характера и плохо сходится с людьми. Впрочем, у него хватило обаяния — или убедительности? — чтобы Ронан за какие-то несколько лет увидел в нем своего будущего наследника. Талантливый полководец, герой Рудниковой войны, вашу хронику о которой хорошо знают и у нас в Ордене. Да, еще — несомненно очень сильный маг, гораздо сильнее Ронана и может быть, вообще всех крестоносцев.

— Почему вы так думаете? — спросил я с любопытством.

Рандалин насмешливо приподняла верхнюю губу, словно собираясь фыркнуть.

— Неужели вы считаете, мы не знаем, что именно произошло у вас в Ташире осенью несколько лет назад? Про нечаянный взрыв в лаборатории вы можете рассказывать непосвященным. Я прекрасно помню, как меня чуть не бросило на землю от напряжения. И уверяю вас, все, у кого есть более или менее сносные способности, это почувствовали, в каком бы месте не находились. При этом сопоставить факты довольно несложно — кто из тех, кто в тот момент находился в Ташире, мог устроить подобное, а кто, если судить по его силе, мог закрыть ту дырку, что появилась в ткани мира. Знаете, Торстейн, несмотря на то, что ваш командор прогнал меня от своих дверей, я не могу не испытывать к нему уважения. И если бы не этот случай в вашей таширской лаборатории, я не думаю, что Скильвинг позволил бы мое посольство.

— Вы неплохо осведомлены, — сказал я искренне.

— Осталась самая малость — внешние приметы. На вид ему лет сорок, темные волосы, немного седины, нос с горбинкой, выше среднего роста. Ну и главное — на правой руке не хватает трех пальцев, на правой щеке три больших шрама.

— А вы знаете, как они появились? — спросил я, немного уязвленный легкостью ее тона. — Если бы вы знали, то вряд ли пришли бы именно к нему говорить о мире. Его задело по лицу горящей мачтой в тот самый день, когда наши корабли имели несчастье столкнуться в океане.

Рандалин снова чуть сдвинула брови.

— Я не стану говорить, что не мы напали первыми. Но вы правы — если бы я знала об этом, я очень подумала бы, прежде чем прийти. Впрочем, я уже сказала, Торстейн, — это была неудачная идея.

Она залпом допила вино и легко встала, только волосы метнулись по плечам, и сняла перевязь со шпагой со спинки стула.

— На самом деле Гвендор никогда не питал ненависти к вашему Ордену, — сказал я ей в спину. — Хотя ему бы это было более простительно, чем кому-либо другому. Я не знаю, почему он отказался с вами разговаривать.

Обернувшись, Рандалин оперлась обеими руками о стол и наклонилась вперед, совсем близко к моему лицу. Меня снова поразило, насколько быстро меняют цвет ее глаза — теперь они были серо-синими, с легким фиолетовым отливом.

— А вы можете у него спросить?

— Не знаю, — ответил я по возможности честно. — Понимаете, он, наверно, мой лучший друг, если можно так сказать о командоре своего Ордена. Он несколько раз рисковал своей жизнью из-за меня. И я отдал бы свою за него, не думая ни секунды. Но если он не захочет отвечать на какой-то вопрос, он не скажет этого никому. Ни мне, ни Бэрду, ни Жерару. И, наверно, нам в первую очередь.

Рандалин чуть наклонила голову к плечу — оттенки в ее глазах менялись также неуловимо, как легкие облака пробегали по небу.

— Я, конечно, не горю желанием знакомиться с человеком столь тяжелого нрава. Но вы все-таки спросите, Торстейн, — а вдруг он ответит?

Я возвращался домой настолько поздно, что даже не снял злосчастный залатанный камзол, будучи уверенным, что меня никто не увидит. И меньше всего я хотел натолкнуться на Жерара, сидящего на ступеньках высокого крыльца — хотя именно это и произошло. Правда, я уже предчувствовал недоброе, подходя к дому и слыша пронзительно-тоскливые звуки флейты, по одному замирающие в ночном воздухе.

— Наконец-то ты похож на человека, Торстейн, — произнес Жерар, отрывая от губ флейту. — Во-первых, школярский костюм больше соответствует твоему образу. Во-вторых, тайны, переодевания, стыдливо опущенный взгляд, ощущение собственного греха — все это придает тебе сходство с нами, обычными смиренными воинами. А то я уже начинал полагать, что за твою безупречность тебя живым заберут на небо.

— Я очень надеялся, что ты уже угомонился, — сказал я нелюбезно.

— Моя преданность Ордену, о гулявший неизвестно где летописец, не дает мне заснуть. Мой командор в тоске — вот и меня терзают грусть и тревога, и я сижу у порога словно собака. — Жерар пожал плечами, словно удивляясь сам себе.

— Гвендор?

Я поднял голову на приоткрытое окно кабинета, из которого медленно выплывала тонкая струйка сероватого дыма.

— Сидит и курит свою трубку уже часов пять. И ни с кем не разговаривает. Даже со мной, что я просто считаю верхом неприличия. Я еще могу понять его нежелание тратить драгоценные слова на вас — о чем с вами можно говорить? Но пренебрегать моим неиссякаемым остроумием и кладезями моей премудрости — это несомненное преступление.

Я толкнул дверь кабинета и не сразу заметил сидящего у окна Гвендора, столько скопилось дыма посередине комнаты. Несмотря на жаркий день, горел камин, не добавлявший свежего воздуха.

— Разве можно столько курить? — я невольно закашлялся, отмахиваясь от дыма руками. — Гвендор, что случилось? Почему вы не спите? У вас опять рука болит?

— Я себя превосходно чувствую, — пробормотал Гвендор, не вытаскивая трубки изо рта.

Он повернул ко мне чуть бледное, но совершенно спокойное лицо, и я невольно выдохнул с облегчением.

— Тогда что случилось? Почему вы здесь сидите?

— Я думаю.

— В таком дыму?

— Разве? Я и не заметил.

Мне осталось только махнуть рукой, подойти к окну и открыть ставни пошире. Я как раз гремел засовами и не сразу услышал, что произнес Гвендор у меня за спиной.

— Что вы сказали?

— Я спросил, вы с ней встречались, Торстейн?

— А как вы… — тут я посмотрел на свой студенческий костюм и только вздохнул. — И что вы намерены делать? Осудить меня? Отправить на Эмайну? Или сослать в Валор?

— Я тоже хотел бы с ней встретиться, — сказал он неожиданно.

— Вы же сказали, что вам не о чем разговаривать с Орденом Чаши.

— С Орденом Чаши по-прежнему не о чем. А лично ей я бы хотел сказать несколько слов.

— Я думаю, она обрадуется, — ответил я искренне.

— Только день и час нашей встречи я выберу сам. И произойдет она так, как хочу я. Вы передадите это, Торстейн?

— Конечно, — я пожал плечами, решив воздержаться от комментариев.

— Тогда через два дня, в шесть часов перед закатом. Здесь, в моем кабинете.

— А если она не выносит запаха дыма? — спросил я слегка ядовито.

Но для Гвендора той ночью это была и так слишком длинная речь. Он снова полностью ушел в себя, откинув голову на спинку кресла и выпуская очередные колечки из своей трубки.

Рандалин приехала, как и было сказано, незадолго до заката и абсолютно одна. Увидев одиноко подъезжающую к воротам всадницу, я в удивлении поднял брови, но более зоркий Бэрд толкнул меня в бок и кивнул в сторону опушки, на которой происходило легкое движение, словно в кустах топталось несколько лошадей. Неизвестно, знала ли Рандалин о своем эскорте. Но по крайней мере она ни разу не обернулась и натянула поводья только у самых ворот.

Не обратив внимания на протянутые нами руки, она спокойно соскочила на землю.

— Выходит, господин Гвендор все-таки снизошел до меня?

— Командор Круахана вас ждет, — невозмутимо отозвался Бэрд.

— Я польщена, — сказала Рандалин, бросая поводья на седло.

Но все-таки она волновалась — это было заметно по тому, как она поспешно провела языком по губам и тряхнула головой. Она была все в том же фиолетовом костюме, но пояс затянут туже обычного и поверх плаща надет парадный кружевной воротник. Она подобрала и заколола наверх свои рыжие кудри по обеим сторонам лица, что придавало ей особенно юный вид — я сразу задумался, сколько же на самом деле ей лет. На некоторое время ее взгляд остановился на моем лице, Рандалин помедлила, словно желая что-то сказать, но видимо, передумала, понимая, что обстановка к этому не располагает. Она слегка подняла подбородок, и на нежном лице возникло настолько холодно-отстраненное и надменное выражение, что она могла бы соперничать с самим Гвендором в те минуты, когда тот хотел произвести особенно убийственное впечатление на собеседника. Я с трудом мог представить, что когда-то тащил ее, задыхающуюся и отплевывающуюся соленой водой, на скалы в кромешной темноте, или не далее как вчера сидел напротив нее за столиком в нише старого трактира.

Бэрда впрочем, было трудно чем-либо пронять — он сделал приглашающий жест, и мы вошли в двери орденского дома, пройдя через просторный нижний холл и ступив на лестницу, ведущую на второй этаж, в кабинет Гвендора. После залитого краснеющим закатным солнцем нижнего дворика здесь было совсем темно, и Рандалин неуверенно вытянула руку вперед, нашаривая перила. Ее пальцы натолкнулись на мой плащ, и она непроизвольно вцепилась в него, чтобы не упасть.

— Ваш командор предпочитает темноту?

— Командор Круахана делает все так, как считает нужным, — по-прежнему спокойно отозвался Бэрд. Я невольно позавидовал его хладнокровной выдержке, и еще больше пожалел, что у меня ее нет, когда мы переступили порог кабинета, потому что не слишком ожидал увидеть открывшуюся перед глазами картину.

В кабинете тоже царила если не полная темнота, то глубокий сумрак, разрываемый с одной стороны красными отблесками горящего камина. Шторы были плотно задернуты, не допуская ни один лучик света. Гвендор сидел в кресле, развернув его лицом к двери, так что каминное пламя освещало его с правой стороны, а левая полностью скрывалась в тени.

Несомненно, это была подчеркнутая демонстрация — я только совершенно не понимал, зачем ему это нужно. Прыгающее пламя выхватывало из темноты изуродованную щеку, которую он нарочно развернул так, чтобы тени качались на его шрамах, делая их намного более страшными, чем на самом деле. Из всего лица только и видно было три грубых рубца, подсвеченных красными отблесками, один горящий странным огнем глаз и падающие на лоб темные пряди волос. На груди тускло блестела командорская цепь, которую он почти никогда не надевал. Дальше каминные отсветы падали на искалеченную руку, лежащую на подлокотнике кресла, которую он тоже словно специально выставил на всеобщее обозрение, хотя обычно старался носить некое подобие черной перчатки, чтобы не смущать всех видом красных шрамов на месте оторванных пальцев и двух оставшихся относительно целыми, но скрюченных и прижатых друг к другу. Теперь же он словно сунул эту руку нам под нос.

— Что же вы молчите, миледи Рандалин? — Гвендор заговорил хрипло и на тон ниже, чем обычно, поэтому я с трудом узнал его голос. — Вас что-то испугало?

Надо отдать должное Рандалин, она только один раз взмахнула ресницами, но на ее лице почти ничего не отразилось, разве что выражение исключительной холодности словно затвердело. Собравшись, она исполнила светский круаханский поклон, видимо, решив, что приветствие чашников будет выглядеть слишком вызывающим.

— Благодарю, что вы согласились… — начала она, и по голосу было понятно, что она не до конца справилась с собой. Но Гвендор перебил ее.

— Что вы здесь делаете?

— Мне кажется, вы сами позвали меня в этот кабинет, командор Круахана.

— Я только за этим вас и позвал, чтобы спросить — что вы здесь делаете?

Быть растерянной более минуты — для Рандалин это был, видимо, личный рекорд. Преодолевать его она не стала.

— Границы Круахана уже несколько лет как открыты для всех. Поэтому сдается, что я имею такое же право находиться здесь, как любой из вас.

— Все и любые меня не интересуют, — сказал новый устрашающий Гвендор. — Я хочу знать, зачем именно вы притащились в Круахан.

— Я приехала, чтобы встретиться с вами, господин командор. Но я уже несколько дней жалею о своем поступке, а сейчас так особенно.

— Можете хоть расшибить себе голову об стену от сожаления, меня это мало волнует. Зачем вы приехали встретиться со мной, когда я вас не звал?

— А к вам всегда приезжают только званые гости?

— От незваных я избавляюсь.

— Ну, от меня вам все-таки до конца не удалось избавиться, раз я здесь.

— Не переживайте, от вас я избавлюсь ровно так же, как от остальных, как только наш разговор подойдет к концу. Зачем я вам понадобился? Говорите побыстрее и не затягивайте.

Рандалин неожиданно показалась мне очень красивой — так засверкали ее глаза в темноте кабинета.

— Магистрат Ордена Чаши считает, что оба наших ордена достигли бы большего, если бы перестали нападать друг на друга по малейшему поводу и при его отсутствии. Мы предлагаем вам пробное перемирие. Хотя бы пока в границах Круахана.

— И что, у чашников не нашлось других кандидатов в парламентеры?

— Вы что-то имеете против моей кандидатуры?

— Я не считаю серьезными переговоры, которые надо вести с женщиной.

— Это не первый раз, когда я веду переговоры с вашим Орденом от имени своего, — Рандалин вонзила ногти в ладонь руки, чтобы сдержаться. — Если не ошибаюсь, несколько лет назад ваш Великий Магистр согласился на мои условия относительно действий нашего флота во Внутреннем океане.

Когда-то я очень любил читать старые книги о драконах, их привычках и образе жизни. Мне покаалось, что они должны были смеяться именно так же, как сейчас засмеялся Гвендор.

— Вы изволите говорить о том достославном сражении нашего фрегата "Эрн", когда вы наградили меня этим украшением? — он приложил ладонь к щеке. — Вы избрали великолепный случай для того, чтобы о нем вспомнить. Что также прекрасно подчеркивает ваши дипломатические способности.

— Я искренне сожалею, но в истории наших Орденов это не единственный случай. Если мы начнем перечислять все потери с каждой стороны, нам не остановиться до утра.

— Я предпочитаю быть точным, особенно если стану говорить о перемирии. Это поможет четко обговорить все условия. Но вести переговоры я буду с человеком, более способным на хладнокровные действия. Пусть Чаша пришлет кого-нибудь из старшего магистрата. Я ни в коей мере не претендую на присутствие самого Скильвинга. Но старший магистр Хейми, тем более что ему недалеко ехать из Айны, или Видарра, или Форсет — кто угодно.

— Вы испываете ко мне личную неприязнь? — Рандалин слегка поморщилась. — По своему рангу я тоже старший магистр.

Гвендор пренебрежительно взмахнул рукой, и тени закачались на стене.

— Я не собираюсь вникать ни в устав, ни во внутренние дела Чаши. Они могут делать все, что им заблагорассудится, хоть заводить себе священных животных, сажать их с собой за стол в золотых ошейниках и класть рядом с собой в постель. Но я настаиваю на уважении к делам и традициям нашего Ордена, если уж вы решили заговорить о перемирии. Никто из нас не начнет переговоры с женщиной.

— От имени своего Ордена приношу вам глубочайшие извинения за доставленные моральные страдания, — сказала Рандалин, уже не скрывая язвительного тона. — Мы знали о предрассудках крестоносцев, но мне почему-то казалось, что создатель золота и герой битвы на Рудниковом перевале не обращает внимания на подобные мелочи. Видимо, у вас слишком хорошие хронисты — они изображают вас гораздо лучше, чем вы есть на самом деле.

— В этом и заключается их работа. А я меньше всего стремлюсь вызвать восхищение у восторженных девиц из чужого Ордена.

— Прошу простить меня за то, что когда-то думала о вас с уважением. Это была моя ошибка.

— И не последняя, — голос Гвендора совсем превратился в хрип, — первую вы совершили, когда приехали в Круахан. Вам тут нечего делать. Отправляйтесь обратно в свою Валлену, где мужчины настолько похожи на женщин, что неважно, с кем имеешь дело. А здешние игры не для вас.

— Другими словами, вы хотите прогнать меня из Круахана?

— У меня есть одно условие — пока вы возглавляете миссию Чаши в Круахане, я не начну переговоров.

Я во все глаза смотрел на Рандалин со своего места. Десятки выражений за одно мгновение пробежали по ее лицу, но она снова сдержалась, плотно сжала губы и вскинула голову. Она полностью проиграла, но ее нельзя было пожалеть, можно было только восхищаться.

— В таком случае я не смею более терзать вас своим присутствием, милорд Гвендор. Желаю вам удачи в переговорах с моим преемником, а ему искренне сочувствую.

Уже не скрываясь особенно, она приложила руки запястьями друг к другу, образовав знак чаши, и повернувшись, быстро вышла из кабинета. Мы с Бэрдом одновременно вышли следом, но я нагнал ее уже только у ворот, вдевающую ногу в стремя.

— Вы расстроились, Рандалин? — спросил я тихо, подойдя ближе.

— Я уже не умею расстраиваться, Торстейн, — отозвалась она, наклонившись из седла. — Но я разочаровалась. Это неприятное чувство.

— Теперь вы уедете в Валлену, — сказал я скорее утвердительно, и сам удивился своей печальной интонации.

— Запомните, летописец крестоносцев, может быть, это вам пригодится для какой-то хроники — Рандалин Валленская сдавалась только тогда, когда не могла ни думать, ни говорить, ни двигаться, — сказала она несколько горделиво. — А пока мне до этого еще далеко. Так что мы скоро увидимся.

Я покачал головой.

— Гвендор очень упрямый. Я не знаю, что с ним сегодня случилось, но если он принял какое-то решение, это навсегда.

— Сауюм, — сказала Рандалин на орденском языке, легко прижимая коленями бока лошади. — Посмотрим, Торстейн.

Я вошел в кабинет с твердым намерением поговорить серьезно. Камин почти догорел, но шторы были отдернуты, вернув нормальное освещение. Гвендор стоял у окна и не отрываясь смотрел на дорогу, ведущую от орденского дома.

Я откашлялся, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Скажите, что с вами произошло? Зачем все эти эффекты? — Я обвел кабинет руками. — Вы что, хотели ее напугать? Так она прошла примерно столько же сражений, как и мы с вами. Если вы не хотите мира с Чашей, то никто же не настаивает. Зачем было тогда с ней встречаться, да еще намеренно унижать? Вы думаете, Скильвинг обрадуется, когда узнает, как вы прошлись ногами по гордости его воспитанницы, или кем она ему приходится? Вы серьезно надеетесь, что он пришлет другого переговорщика? Гвендор! Я вообще-то с вами говорю! Я вас совсем не понимаю!

— Мне было нужно добиться, чтобы она уехала, — ровным тоном сказал Гвендор, не поворачиваясь.

— Зачем? Конечно, они будут с нами соперничать, затевать какие-то торговые союзы, но им никогда не достигнуть нашего положения в Круахане. Они всегда будут слабее. А таким поведением вы их только разозлите.

Гвендор неожиданно обернулся, и я невольно схватился за дверную притолоку. Я гораздо чаще, чем кто-либо другой в нашем Ордене, видел его страдающим от ран, истекающим кровью, бредящим в лихорадке, но никогда еще я не видел на его лице такого выражения боли и тоски.

— Она моя жена, — сказал Гвендор все тем же ровным голосом, который совсем не сочетался с лицом.

— Что?

Сначала мне показалось, что я ослышался. Потом комната временно закачалась у меня под ногами, и я срочно сел в кресло у камина.

— Восемь лет назад мы встретились в Круахане. Ее девичье имя Женевьева де Ламорак. Морган приказал казнить ее отца и уничтожить всю ее семью, а она сама ему слишком понравилась, и он решил ее использовать для других целей. Я пытался помочь ей бежать из Круахана. Потом… это длинная история. В общем, мы поженились в маленькой придорожной часовне, в очередной раз скрываясь от погони. Потом еще три дня мы скакали бок о бок в сторону Валлены. На четвертый день нас догнали.

— И что было потом?

— Гвардейцев в отряде было не менее тридцати. Я помню, что когда меня уже связанного и почти без сознания бросили на лошадь, я все еще пытался найти шпагу. Меня отвезли в Рудрайг. — Он прикрыл глаза. — Где господин Морган постарался выместить на мне свое поражение в любви. Правда, у него было еще несколько поводов, но это уже неважно. Что стало с ней, я не знал. Пока два года назад не увидел ее сходящей с корабля в Ташире. В костюме Ордена Чаши и со знаками магистра.

Я потряс головой, словно надеясь, что все расшатавшиеся мысли встанут таким образом на место.

— Подождите… Гвендор… я ничего не понимаю. Зачем вы ее прогнали? Вы не хотите ее видеть?

— Торстейн, — Гвендор снова отвернулся к окну, так что мне был виден только его профиль и один все так же полуприкрытый глаз, — у меня в жизни было время, когда я думал, что никогда больше не свяжу себя с женщиной. Потом я встретил ее… она была так непохожа на остальных. Она была словно яркий факел, и куда бы она ни шла, все невольно оборачивались к ней, и на нее хотелось смотреть постоянно, словно черпая в этом уверенность. Вначале мне казалось, что я просто хочу уберечь ее, чтобы этот факел не задуло ветром. Потом я почувствовал, что вряд ли смогу жить, не видя каждое утро ее лица. Но даже в тот момент, когда она подняла на меня глаза в той часовне, где мы обвенчались, и когда я поцеловал ее, понимая, что это навсегда, даже тогда — слышите, Торстейн? — я не любил ее так, как люблю сейчас.

— Кто-то из нас определенно сошел с ума, — сказал я потрясенно. — И я уверен, что у меня лично все в порядке. Давайте еще раз сначала. Вы женаты уже восемь лет. Вы думали, что она погибла. Потом узнаете, что жива. Вы ее любите. И вы устраиваете перед ней какой-то странный спектакль, показываете ей на дверь и делаете все возможное, чтобы она уехала, и вы больше никогда не увиделись.

— Интересно, а как поступили бы вы на моем месте? — Гвендор резко повернулся, — вы бы пришли к ней и сказали: "Дорогая, я так счастлив, что мы с вами снова обрели друг друга. Это ведь не беда, что блестящий молодой красавец, за которого вы когда-то выходили замуж, превратился в покрытого шрамами калеку, на котором почти нет живого места? Не беда, что женщины в ужасе шарахаются от его лица, что его часто мучает боль от старых ран, что вам придется постоянно ему прислуживать, потому что он ничего не в состоянии делать правой рукой? Это все неважно, потому что для истинной любви не существует преград", — он задохнулся, дойдя до предела в своем сарказме. — Ваш священный долг — до конца дней быть привязанной к этому уроду и каждый раз притворно улыбаться, глядя ему в лицо, чтобы скрыть свое отвращение.

— Вы преувеличиваете, — сказал я с оттенком легкой неуверенности. — Потом, я действительно считаю, что для истинной любви преград не существует.

— Это вы расписывайте в своих хрониках, Торстейн. А в жизни — посмотрите на этих двух смазливых мальчиков рядом с ней, и все поймете.

— Я с ними встречался, — пробормотал я, — и мне показалось, что она вовсе не… Ну, они-то, конечно, хотели бы… но она не совсем… в общем, что она к ним относится не так, как если бы…

— Послушайте, Торстейн, — Гвендор перебил меня, не слушая, — я не могу вам точно сказать, что такое истинная любовь, о которой пишут баллады и хроники. Я знаю одно — я хочу, чтобы она была счастлива и спокойна, пусть даже рядом с одним из этих мальчиков, или с обоими сразу, или с кем-то еще, кого она выберет и захочет. И я не допущу, чтобы рядом с ней появилась мрачная искалеченная тень из прошлого и нарушила это спокойствие. Сегодня она смотрела на меня с презрением и ужасом — я вполне могу это вынести. В тот момент, когда она посмотрит на меня с жалостью и будет пытаться изобразить на лице бодрую улыбку — я воткну в землю рукоять своей шпаги и брошусь на нее, хотя терпеть не могу истерики. Вы поняли меня?

— Нет, — сказал я искренне. — Я вас совсем не понимаю.

— Хорошо, я постараюсь выразиться по-другому. Я считаю вас своим другом, Торстейн. На данный момент о том, кто она мне на самом деле, знаете только вы. Если она вдруг узнает что-либо, будет несложно догадаться, откуда.

— Я обещаю, что ничего ей не скажу, — пробормотал я хмуро. — Я могу произнести любую клятву, чтобы вы успокоились, Гвендор. Но мне кажется, что вы совершаете самую большую ошибку в своей жизни.

— Моя жизнь сама по себе представляет довольно серьезную ошибку, — заметил Гвендор, подходя к камину и вытряхивая в него свою трубку. Он снова слегка усмехался обычной половинчатой усмешкой, словно пять минут назад у него не было искаженного от горя и тоски лица. — Тем более надо как следует подумать, прежде чем заставлять других ее разделить. Вам не кажется, Торстейн?

Все последующие дни в Круахане прошли под знаком подготовки к Большому летнему балу. Нас, конечно, мало интересовали светские развлечения, но Гвендор довольно быстро собрался и уехал обратно в орденскую резиденцию в городе, а нам ничего больше не оставалось, как последовать за ним. Впрочем, глядя каждое утро в его преувеличенно безмятежное лицо, с которым он спускался к завтраку, я прекрасно понимал, что нашему спокойному лету пришел конец.

Два вечера подряд я брался за сроднившийся со мной студенческий камзол и уже собирался всунуть кинжал в висевшие на шее ножны, чтобы пойти на наше традиционное с Рандалин место встречи за столиком трактира, но каждый раз откладывал все в сторону. Я ясно представлял себе, как она сидит, положив локти на стол, неотрывно смотрит на плящущий язычок пламени и слегка хмурится. Но я просто не мог туда пойти, мне казалось, что все будет написано у меня на лице, и я невольно выдам все, что мне известно.

Гвендор больше не сказал со мной ни слова на данную тему и вообще держался так, что мне иногда казалось, будто тот разговор в кабинете мне почудился в бреду. Хроники валились у меня из рук, и я бесцельно бродил по резиденции, не зная, за что взяться. Поэтому, когда Гвендор позвал меня сопровождать его с официальным визитом в канцелярию первого министра, я отнесся к поездке с внезапным рвением, хотя раньше всегда стремился ускользнуть от этой обязанности.

Его светлость первый министр Морелли тоскливо расхаживал по кабинету взад-вперед. Гвендор был у него частым гостем, поэтому он принимал его без особых церемоний, в малых приемных покоях. Покои эти уже не поражали прежней роскошью, как при Моргане, потому что роскошь слегка пообтрепалась, но зато все громко рассказывали, что в стены кабинета встроены потайные ящики, где Морелли хранит только малую часть быстро собранных драгоценностей.

В отличие от своего предшественника, чей огромный портрет занял место на восточной стене, Морелли был высоким и весьма благообразным мужчиной. Я бы даже сказал, обаятельным, если бы его черты лица не казались слегка слащавыми, как, впрочем, у многих полукровок из Эбры. Круаханским женщинам он очень нравился. В какой-то мере это и предопределило его удачную карьеру.

— Я счастлив, ваша светлость, что вы разрешили мне аудиенцию, несмотря на вашу безмерную занятость, — сказал Гвендор, покосившись на портрет на стене. Судя по легкой кривизне, с которой его повесили, делалось это недавно и в достаточной спешке. — У меня как раз есть несколько дел, не требующих отлагательства.

— Да, конечно, — пробормотал Морелли, не особенно слушая. Он схватил со стола какую-то бумагу и помахал ею. — Гвендор… как вам сказать… я ведь несколько раз просил вас правильно писать мое имя.

— Прошу простить, монсеньор, — Гвендор низко опустил голову, и уголок его губ с левой стороны слегка дрогнул, — я еще не успел привыкнуть к новым направлениям придворного правописания.

— Я прекрасно понимаю вашу иронию. Мы можем по-разному относиться к личности прежнего министра, но это был великий человек, вы же не будете отрицать.

— Несомненно, — заверил Гвендор, выпрямляясь. — Главное, чтобы вы сами верили в это, ваша светлость, и чтобы из вашей памяти исчезли те мгновения несколько лет назад, когда вы сами, появляясь в толпе народа в уличных беспорядках, кричали: "Тиран умер, да здравствует свобода!" Как только вы об этом забудете, ваш голос будет звучать гораздо более искренне.

Морелли сморщился, словно укусив кислое яблоко.

— И зачем я только позвал вас к себе в советники? Вы мне все время говорите всякие гадости, причем с настолько спокойным выражением лица, что я невольно начинаю думать, будто так оно и надо. Неужели вы не понимаете, что Круахану нужна преемственность власти? Иначе каждая провинция, имеющая мало-мальски приличный замок и мало-мальски амбициозного барона или герцога, начнет кричать о своей независимости? Тарр мы уже почти потеряли, кто будет следующим? Гревен? Аросса? Не говоря обо всех этих придворных бездельниках, каждый третий из которых норовит создать собственную партию, чтобы наконец вышвырнуть из страны проклятого инородца Морелли и самому занять его место?

— И вы надеетесь светлым образом Моргана привести провинции к послушанию, а двор — под знамена одной партии? Опасаюсь, что одних образов для этого не хватит, и вам придется перейти к его методам. На что, я искренне надеюсь, у вас не хватит природной жестокости.

Морелли коротко вздохнул, признавая это с некоторым сожалением.

— Вы не представляете, Гвендор, как я устал. Три года в постоянной битве за власть. Мои указы никто не желает выполнять. Все сословия считают своим долгом противиться любому решению, если оно исходит от канцелярии. Все ругают меня, что я пустил в страну чужеземный Орден, который развел здесь свои порядки. Все мои якобы сторонники за моей спиной размышляют, куда бы переметнуться или как бы создать собственную партию. Последний нищий в Круахане, покрытый язвами и просящий милостыню на площади, намного счастливее меня.

Взгляд Морелли к концу речи заблестел, и он изящно промокнул мизинцем уголок глаза.

— Все эти несчастья не помешали вам за три года в двадцать раз увеличить свое состояние, — спокойно сказал Гвендор, пожимая плечами, — к демонстрации актерских способностей Морелли он давно привык. — Причем не без помощи некого чужеземного Ордена.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Потом, если я и оставил небольшую награду, и то в основном не себе, а своим верным сторонникам, за самоотверженную службу, то не вижу в этом ничего предосудительного.

— Ну разумеется. Я просто хотел напомнить монсеньору, что все совсем не так плохо, если действовать разумно.

— Что вы имеете в виду?

— Зачем вы приказали повысить пошлины на внутреннюю торговлю? Это ведь не добавит вам любви и почитания.

— Предстоят большие траты, — сказал Морелли, поджимая губы. — Мне же нужно… в общем, казна Круахана значительно опустела. Я не вижу пока что другого пути ее наполнить.

— А если я предложу вам другой путь? Некоторое время назад вам было сделано предложение о создании в Круахане Валленского Торгового союза. Вы сами понимаете, что это означает — круаханские купцы смогут свободно торговать с Таширом и Эброй через валленский порт, и отправлять таширские товары дальше на север, в Айну и Лонгрию.

— Но Гвендор… — пробормотал Морелли, глядя на него во все глаза. — Я от него сразу отказался, потому что знал, как ваш Орден к этому отнесется. Я слишком дорожу присутствием Ордена Креста в Круахане, и давайте говорить правду, мы слишком зависим от вашего золота, чтобы пускать сюда ваших вечных врагов.

— У меня нет возражений против этого, — бросил Гвендор, и в кабинете наступила полная тишина. Не знаю, о чем думал Морелли, но судя по мелькавшему туда-сюда взгляду, он быстро считал возможную прибыль, которая осядет в казне, то есть в его тайниках. А я думал о том, что Гвендор сейчас говорил от своего имени, а не от имени Ордена. В любом случае, даже если он поставил в известность о происходящих событиях Ронана и остальных командоров, он по времени не мог успеть получить ответ. При мысли о том, что это значит, мне стало страшно. Я предпочел быстро решить, что он мысленно связался с кем-то в Эмайне, хотя прекрасно знал, что Ронан не способен на обмен мыслями, а значит, сейчас тридцать пятый Великий Магистр пребывает в блаженном неведении относительно дел, творящихся в Круахане — и по поводу перемирия, и по поводу грядущего открытия Валленского Торгового союза.

— У меня есть только условие, — продолжил Гвендор, — главой Торгового союза и миссии чашников в Круахане не должна стать та, которая сделала вам это предложение. Ни в коем случае не Рандалин из Валлены.

— А почему, собственно? — с легким мечтательным оттенком произнес Морелли. — Это было бы так символично. Она родом из Круахана. Ее семья пострадала от прошлого ненавистного… я хочу сказать, стала жертвой досадной ошибки, которые иногда происходили. Теперь представляется прекрасный случай восстановить справедливость…

— Или Рандалин уедет из Круахана как можно быстрее, или Торговый союз не состоится, — отрезал Гвендор.

— Вы что-то имеете против нее лично? — Морелли заинтересованно наклонился вперед.

— В какой-то степени, — Гвендор мрачно усмехнулся, и глядя в его лицо, я безоговорочно верил каждому его слову. — Она командовала кораблем чашников во время той битвы, из которой я вышел уже не совсем похожим на себя, — он показал на щеку. — Вам это кажется недостаточным, ваша светлость?

Морелли невольно кинул на себя быстрый взгляд в зеркало и облегченно вздохнул.

— Да, конечно, — сказал он с выражением милостивого превосходства. — Я вас понимаю, мой дорогой друг и советник.

Большой Летний бал полностью соответствовал и возложенным на него надеждам, и потраченным деньгам. Серебряный дворец стал похож на оранжерею — отчасти из-за переполнявших его цветов, привезенных в основном из Эбры и Айны, отчасти из-за диковинных нарядов собравшихся там столпов круаханского высшего общества. Они до такой степени соревновались друг с другом в яркости и необычной расцветке одеяний, что наши темно-синие орденские костюмы на фоне бесконечных оттенков розового, малинового, лилового, бирюзового и ярко-оранжевого смотрелись просто вызывающе. Впрочем, мы уже привыкли к тому, что Орден вызывает повышенное настороженное внимание.

Гости все еще продолжали съезжаться, хотя время приближалось к полуночи. Однако в Круахане все соперничали в искусстве опаздывать, чтобы вызвать максимальный эффект своим появлением. Мы заняли свое обычное место в углу зала, чтобы не мешать танцующим и заодно иметь возможность рассматривать всех проходивших мимо. Жерар, чувствуя себя в родной стихии, то и дело толкал меня под локоть, громким шепотом комментируя гостей. Его нимало не смущало, что зачастую его комментарии доносились непосредственно до ушей того, кому посвящались — напротив, мне казалось, что в этом и есть его скрытая цель. Было видно, что темно-синий орденский камзол особенно тяготит его в этот вечер, и что он с удовольствием обрядился бы во что-нибудь ядовито-изумрудное. Однако ему пришлось ограничиться неправдоподобно огромной лиловой орхидеей, которой он размахивал в такт своим словам, и от запаха которой у меня перед глазами уже шли круги.

Бэрд откровенно скучал, рассматривая, то узор на фризе, то сплетение листьев на паркете. Гвендор стоял, сложив руки на груди, и в этот раз на его лице вместо обычного отстраненного безразличия было спокойное любопытство, потому что он слушал разглагольствования Стайни, редактора единственной в Круахане газеты. Газета на три четверти состояла из светских сплетен и модных баллад, иначе бы ее никто не стал читать, но иногда в ней появлялись политические памфлеты того же Тревиса и отвлеченные философские рассуждения самого Стайни. Он был сыном обедневшего барона из Тарра, забывшим свой развалившийся замок и заросший виноградник, давно переставшим смывать краску с пальцев и наверно, спавшим возле печатного станка. Вообще я заметил, что все местные безумцы типа Стайни или тех же придворных астрологов, музыкантов и актеров очень любили пространно общаться с Гвендором, и он был самым терпеливым из их слушателей, хотя обычно своей возникавшей в самом начале разговора иронической улыбкой отбивал у собеседника всяческое желание к рассуждениям.

Я поискал в толпе взглядом Морелли, как всегда вошедшего без лишнего шума и заботливо оглядывавшего себя в зеркале.

Тут прибыла новая партия гостей, и мы ненадолго отвлеклись.

— Посол Айны, князь Ваан Демур! — громко объявил мажордом, стукнув об пол жезлом, также сплошь увитым цветами.

Демур был самым большим интриганом и собирателем сплетен при круаханском дворе. Если бы Айна имела больше влияния, по одному его слову могли бы начинаться и заканчиваться войны. Он поджал губы и сухо раскланялся с Гвендором, которого в первую очередь не любил за невозможность раздобыть о нем тайные сведения и за безразличие к светской жизни.

— Его светлость герцог Гревенский!

Де Гревен напоминал мне слегка уменьшенную копию Фарейры — было очевидно, что с годами он нарастит такой же объемный живот и щеки, если учитывать его пылкую любовь ко всем приятным проявлениям жизни. Он давно прославился бесконечными походами в народ — мог, нацепив матросскую шапку, отправиться работать в порту, или вместе с крестьянами махать вилами, убирая сено. Если бы эти походы не заканчивались безудержным пьянством в местных трактирах и последующей беременностью двух-трех девушек из этого самого народа, он бы давно стал признанным главой оппозиции и объединил бы вокруг себя всех недовольных Морелли. Однако в любом случае своими постоянными криками о народных бедствиях и независимости Гревена он сильно портил кровь первому министру.

— О, Гвендор! — заорал де Гревен с порога залы, приветственно размахивая руками. — Тоже пришли полюбоваться на это торжество роскоши? Вы, впрочем, вряд ли станете напоминать этому пауку, сидящему на сундуках с сокровищами, что в это время его народ голодает, собирая последние крохи на его новые подати. Вы ведь его тоже поддерживаете своим нечестивым золотом, правда?

— А вы будете меня уверять, что пришли только за тем, чтобы произнести пламенную речь и изобличить преступные деяния властей? — спросил Гвендор, быстро возвращая свою насмешливую улыбку. Впрочем, к Гревену он относился с ироничной симпатией.

— А вы что, полагаете, у меня здесь какое-то другое дело? Слава небесам, у меня нет ничего общего с этими разорителями Круахана.

— А мне кажется, что у вас есть еще одное важное дело, — невозмутимо сказал Гвендор. — Выпить и закусить.

Гревен на мгновение застыл с открытым ртом, потом громко захохотал и, ткнув Гвендора кулаком в плечо, двинулся дальше.

— Баронесса де Энкиро! — возвестил мажордом.

Вопреки представлениям восхищенных студентов, зачитывавших до дыр ее знаменитую "Хартию Зеленых листьев" и "Сны о свободе", образ баронессы Энкиро был далек от возвышенно-романтической девы. Она гордо выставляла напоказ огромные круглые плечи и объемные бока, с трудом перетянутые корсетом. Говорила она густым басом. Но ее многие побаивались из-за острого языка и откровенных суждений. Причем свобода, которой были посвящены эти суждения, подразумевалась не столько в политике, сколько в постели.

— Вы давно не были у меня в салоне, — протянула она Гвендору, подплывая к нему, как огромный корабль. — Мы все уже начали скучать.

— Вы же прошлый раз утверждали, баронесса, что не потерпите в своем доме человека с настолько противоположными взглядами.

— Разумеется, не потерплю, — категорично заявила Камилла Энкиро, — и буду с вами бороться. Неужели вам не хочется познать всю прелесть этой восхитительной борьбы?

Жерар рядом со мной судорожно сглотнул.

— Как только мне захочется ее ощутить, я непременно вас навещу, баронесса, — заверил ее Гвендор с абсолютно непроницаемым выражением лица.

— Графиня де Ламорак!

"Где-то я уже это слышал". - подумал я отстраненно. Потом посмотрел на дверь залы. Некоторое мгновение мой взгляд вертелся среди ярких платьев и камзолов, словно не желая наконец-то взглянуть на то, во что я отказывался поверить.

В дверях стояла Рандалин. Все в том же фиолетовом орденском костюме и парадном зеленом плаще до самого пола. Даже на бал она явилась в мужских штанах и в полном вооружении. Рыжие кудри лежали на плечах, как ее лучшее украшение. Она смотрела прямо перед собой, сузив зрачки, и это была наилучшая тактика защиты, потому что все взгляды в зале моментально метнулись к ней. Она выглядела сосредоточенной, словно ей приходится выполнять какую-то сложную задачу, но совсем не надменной, какой обычно бывала на публике. Глаза ее были темно-серого, почти черного цвета.

Я посмотрел на Гвендора. Вначале мне показалось, что ему плохо. Он отыскал в толпе взглядом Морелли, и взгляд этот был далек от мирного и всепрощающего. Потом он неожиданно улыбнулся самой светской улыбкой, какую только позволяла исполнить стянутая шрамами щека.

Рандалин пока что нас не видела. Она опускала голову в поклоне перед торопливо идущим к ней Морелли.

— Безмерно рад видеть вас, графиня, — произнес первый министр достаточно громко, чтобы мы могли это расслышать. — Счастлив, что вы почтили это скромное празднество своим присутствием. Правда, я был бы еще счастливее, если бы мог видеть вас в более подобающих случаю одеждах.

— Ваше великолепие, — Рандалин склонилась настолько низко, насколько позволял ее туго затянутый пояс с привешенными к нему пистолетами и высокие ботфорты, — прошу простить, но это мой дорожный костюм. В любой момент я готова покинуть Круахан.

— Помилуйте, графиня, — развел руками Морелли. — К чему такая спешка? Мы еще не успели насладиться вашим обществом.

— Я полагаю, что мое общество настолько тягостно для вас, что я не смею навязывать свое присутствие. Я всего лишь хотела поблагодарить вас за право вновь носить свое имя, которое вы мне вернули.

— Милая графиня, уверяю вас, что мы будем счастливы и впредь слышать ваше имя в нашем обществе.

— О монсеньор, вы настолько недвусмысленно заявили мне, что мое присутствие в Круахане нежелательно… — Рандалин выпрямилась. — Я не совсем понимаю, каким из ваших слов следовать.

Неизвестно, сколько раз Рандалин встречалась с Морелли и насколько была точной та информация, которую она собрала о нем, готовясь к своей миссии. Но одно она угадала совершенно точно — первый министр терпеть не мог публичные споры и очень терялся при направленных ему в лицо обвинениях, пусть даже самых косвенных. Тем более с одного его плеча выдвинулось лицо Ваан Демура с полуопущенными веками — тот, казалось, впитывал каждое слово, а из-под другого локтя вынырнул Стайни, держа наготове доску и грифель. Морелли затравленно покосился по сторонам и изобразил на лице нежную улыбку, в которой, впрочем, отчетливо проглядывало злорадство.

— Знаете, графиня, — сказал он доверительно, прикасаясь к локтю Рандалин, — мне бы хотелось, чтобы вы еще некоторое время побыли с нами. Я хотел бы представить вас некоторым своим друзьям.

— Я польщена, монсеньор, — ответила она, вновь исполняя свой глубокий поклон.

— Вот, например, самый верный из наших друзей и мой преданный сторонник и советник. Правда, говорят, что ваши Ордена находятся во вражде, но вы же не станете устраивать ссору здесь, на балу? Здесь все должны веселиться и радоваться наступившему лету. Не так ли, Гвендор?

— Вы, как всегда, сказали непреложную истину, ваша светлость, — согласился Гвендор с легким вздохом.

Рандалин подняла глаза на его голос. Мне невольно показалось, что все движения в зале странно замедлились, словно время застыло и падало теперь медленными тягучими каплями, а не текло быстрой песчаной струйкой. Она взглянула ему в лицо — ее глаза чуть расширились — бледность стала покрывать ее лицо, начиная со лба — я первый раз видел, чтобы люди бледнели постепенно — глаза ее стали пронзительно черного цвета, и она зашаталась, схватившись за горло.

— Что с вами, графиня? Вам плохо?

— Эй, откройте скорей окна!

— Рандалин, что с вами?

— Держите ее, осторожнее!

Мы все потянулись к ней, только Гвендор остался стоять не двигаясь, и Морелли особенно не выражал беспокойства, потому что находился к ней ближе всех и быстро подхватил ее за талию. Но она устояла на ногах, только стиснула пальцы так, что на коже проступили пятна, и она невольно закашлялась.

— Вам дурно? Что случилось?

Теперь я понимал, почему ее глаза показались мне черными — зрачки увеличились до предела, полностью вытеснив все остальные цвета. Не отводя расширенных глаз от лица Гвендора, она сказала хрипло:

— Простите, монсеньор… это, наверно, цветы… У меня от них кружится голова.

— В таком случае, может быть, вам стоит прогуляться на свежем воздухе, графиня? — произнес Гвендор со своей непередаваемой интонацией. Я хорошо знал этот его тон, он вроде бы произносил совершенно обычные слова, но выговаривал их с такой убийственной иронией, что вы невольно начинали думать, что же именно вы сделали не так. — Я был бы счастлив вас сопровождать.

Он протянул Рандалин правую руку, на которую демонстративно накинул полу плаща.

— Да, — сказала она, вздрогнув и почти не касаясь ткани плаща. — Я думаю… тогда мне станет лучше.

Кто-то довольно ощутимо ткнул меня в бок, я был уверен, что ножнами кинжала, и я услышал над ухом возбужденное дыхание Жерара. Оставалось только сказать ему спасибо, что он проделал это не обнаженным клинком.

— Мне кажется, Торстейн, — страшным шепотом сказал Жерар, продолжая пихать меня в бок и подталкивать в сторону выхода, — нам тоже не мешает прогуляться, и обязательно на свежем воздухе. А то ты стал такой бледный — вот-вот упадешь в обморок.

Видимо, Гвендор не особенно прислушался к словам Рандалин, будто ей стало плохо от запаха цветов. Он повел ее в оранжерею. Однако для Жерара это было истинным подарком — он быстро втянул голову в плечи и прошмыгнул среди растений, безжалостно таща меня за собой, а плеск фонтана скрыл нашу возню и шипение друг на друга.

Они стояли прямо напротив нас — Рандалин сделала несколько шагов и оперлась рукой о скамейку, а Гвендор остановился и сложил руки на груди.

— Не кажется ли вам, что это чересчур, графиня? — сказал он ледяным тоном. — Я не слишком высокого мнения о собственной внешности, но хотя бы из вежливости вы могли бы постараться не падать в обморок от моего лица. Тем более что я успел его вам один раз продемонстрировать, чтобы вы могли несколько привыкнуть.

— Дело не в этом, я…

— Теперь вы наверно понимаете, почему я был против того, чтобы вы вели переговоры от имени чашников? Я просто щадил вашу тонкую душевную организацию, миледи Рандалин.

— Я не поэтому! — почти закричала она, не выдержав. — Просто вы… вы мне напомнили человека, которого я… хорошо знала…

— Я напоминаю его и сейчас?

Некоторое время она не отрываясь смотрела в его холодное замкнутое лицо без тени сочувствия. Он повернулся к ней прямо, так чтобы обе половины лица были хорошо видны. Шрамы полностью лишали какого-либо выражения его правую щеку. Левая сторона казалась постаревшей и мрачной, в ней тоже ничего не было от того одухотворенного лица, которое я все еще помнил.

— Не знаю… — сказала она шепотом. — Наверно, нет, хотя черты лица… Простите меня, мне действительно не надо было приезжать в Круахан. Мне всюду мерещатся призраки.

— Другими словами, — резко сказал Гвендор, — я похож на какого-то покойника?

— Восемь лет назад в Круахане я была замужем. Правда, всего три дня, — Рандалин опустила голову, и волосы упали ей на лицо. — Потом мой муж оказался в самой страшной тюрьме Моргана… и там погиб. Вы… в какие-то мгновения вы очень на него похожи.

— Сомнительная честь — быть похожим на государственного преступника. К тому же еще связанного с вами личными отношениями. Уверяю вас, миледи Рандалин — это помимо моей воли.

— Не волнуйтесь, я убеждена, что из личных побуждений вы бы никогда со мной не связались.

— Я уже вам говорил, что против вас лично я ничего особенного не имею. Но женщины мне кажутся весьма ненадежными созданиями, а к носящим плащ чашников я просто обязан относиться без должного доверия.

— Хорошо, — устало сказала Рандалин, — закончим на этом? Считайте, что я принесла вам свои извинения.

— Я бы хотел, — Гвендор задумчиво прошелся вдоль фонтана, — найти какое-то логическое объяснение этому странному сходству. Иначе те ближайшие несколько недель, которые я посвящу вашему удалению из Круахана, вы каждый раз будете терять сознание, встречаясь со мной. Не можем же мы совсем нигде не сталкиваться.

— Я уже близка к тому, чтобы пожелать этого всей душой, — сквозь зубы процедила Рандалин. — А мои желания обычно исполняются.

— Как звали вашего… — он слегка усмехнулся, — трехдневного мужа?

— Бенджамен де Ланграль.

— Ну что же, это довольно многое делает ясным, — Гвендор так же размеренно прошагал в другую сторону. — Мои родители из Валора, но девичья фамилия бабушки со стороны отца была де Ланграль. То есть с вашим безвременно почившим мужем мы, скорее всего, какие-нибудь троюродные братья или что-то в этом роде. Никогда не разбирался в своих родственных круаханских связях, да они меня не особенно интересовали. Но круаханская кровь во мне явно сильнее валорской. Хотя сейчас, пожалуй, трудно рассуждать о моем сходстве с кем бы то ни было. Странно, что вы что-то еще разглядели в моем лице, кроме этого, — он закрыл рукой здоровую щеку.

— Возможно… Но это какое-то слишком простое объяснение.

— Прошу простить, но другого у меня для вас нет. Или вы станете уверять меня, будто я и есть ваша воскресшая из могилы единственная любовь?

— Упаси меня небо так думать, — искренне сказала Рандалин. — Ланграль никогда бы не повел так себя со мной.

— Послушайте, графиня де Ламорак… или правильнее будет де Ланграль? Не знаю, какой титул больше греет вам душу. Еще раз хотел бы подчеркнуть — я не являлся вам на порог и не тыкал в глаза своим сходством с кем бы то ни было. Я вообще, прошу заметить, никого не трогал, скромно жил в Круахане и служил по мере сил благу своего Ордена. Разве это я заявился в чужую страну с какими-то фантастическими прожектами, для исполнения которых вам срочно потребовалось с нами помириться? Разве это я всячески настаивал на аудиенции? И разве это я, едва ее добившись, начал капризничать, плести интриги и устраивать публичные падения в обморок?

— А я не добивалась вашего изгнания из страны, которая когда-то была вашей родиной, с такой завидной настойчивостью.

— Я не сделал вам ничего плохого, — Гвендор пожал плечами. — А если бы я вторгался в вашу жизнь, осаждал ваших друзей своим назойливым вниманием, а в итоге еще закатывал бы глаза под лоб от вашей внешности, вы тоже захотели бы гарантированно избавиться от сомнительного удовольствия видеть мое лицо.

Несколько мгновений Рандалин меряла его взглядом с ног до головы. В ее глазах постепенно проявлялся стальной оттенок.

— Я теперь довольно неплохо понимаю людей, которые самую нежную привязанность испытывают к своим родственникам. Мы же с вами, получается, в какой-то степени связаны дальним родством?

— И как истинно любящий родственник, я не остановлюсь ни перед чем, чтобы вы оказались от меня как можно дальше и не испытывали нестерпимых страданий в моем обществе, — Гвендор изобразил максимально вежливую, а значит самую ироничную из своих улыбок.

— Ваше счастье, командор Круахана, что я уже несколько лет разучилась испытывать чувство ненависти.

— Никогда не поздно начать снова. Хотя я польщен тем, что вызываю у вас столь яркие ощущения. Не могу, правда. ответить тем же, — с притворной печалью ответил Гвендор, чуть опуская глаза. Сквозь полуприкрытые веки он провожал взглядом Рандалин, с гневно вскинутой головой идущую к дверям, и насмешливое выражение на его лице медленно сменялось грустной нежностью.

— По-моему, господа, вам пора выходить, — сказал он не оборачиваясь. — Все равно больше ничего интересного вы уже не услышите.

— Это все Торстейн, — громко заявил Жерар, не моргнув глазом, — он все кричал, что ему нужны факты для его хроники. Я до последнего пытался его отговорить.

— Прекрасно, — сказал Гвендор с непередаваемой интонацией, рассматривая наши встрепанные головы, показавшиеся из-за особенно пышного розового куста. На лбу у Жерара красовалась глубокая царапина, но он лучезарно улыбался, преданно моргая глазами. — Хотите, я покажу вам еще любопытный материал для летописи? Тогда пойдемте.

Он толкнул какую-то маленькую дверь в боковой стене оранжереи, и за ней открылась узкая винтовая лестница. Приложив палец к губам, он стал спускаться вниз, и мы, недоуменно переглянувшись, последовали за ним.

Внизу была еще дверь, видимо, ведущая на улицу, и в ней несколько значительных щелей, через которые пробивался свет факелов.

— Посмотрите, Торстейн, — Гвендор сделал приглашающий жест, — что вы там видите?

— Там внутренний двор, — сказал я, наконец справившись с голосом. — Впереди еще одна дверь. Это какой-то тайный ход?

— Это потайной выход из личных покоев Морелли. Через некоторое время оттуда должен выйти некто. Взгляните, не вызывает ли он у вас определенных воспоминаний.

Мы с Жераром невольно приникли к щели. Долгое время ничего не происходило — только мигали факелы, вставленные в кольца по обе стороны от двери. Потом дверь медленно приоткрылась, и наружу выскользнул человек, закутанный в плащ по самые уши. Он оглянулся в обе стороны и проскользнул мимо, на мгновение обернувшись. Но этого нам хватило — я невольно прижал руку ко рту, чтобы сдержать восклицание.

— Я трепещу, — восторженным шепотом произнес Жерар.

Опустив ткань капюшона так, чтобы скрыть лицо до половины и тревожно сверкнув прозрачными глазами, мимо нас прошел когда-то бесследно исчезнувший Лоциус, бывший командор Круахана.

— Это ужасно, — сказал я потрясенно, глядя вслед немного согнутой на один бок фигуре, которая быстро свернула за угол. — Что это значит?

— Это значит, — серьезно сказал Гвендор, кладя руки нам на плечи, — что впредь я попрошу вас и Бэрда беспрекословно выполнять все мои приказания, не пытаясь вникнуть в их смысл. Если вы действительно относитесь ко мне… с некоторой симпатией, как я льщу себя надеждой, вы исполните мою просьбу.

— О мой проницательный командор, — осторожно сказал Жерар, — благодарим за предупреждение. Видимо, это означает, что вы собираетесь поручить нам заняться чем-то исключительно разумным. Осталось только узнать, чем именно, чтобы окончательно успокоиться на этот счет.

— Я прошу вас, — но голос Гвендора звучал твердо, как приказ, — с этого мгновения вы ни на секунду не должны спускать глаз с Рандалин. Вы будете сменять друг друга, но кто-то один постоянно будет следить за ней.

— Давайте я сразу выберу время своего дежурства, — быстро уточнил Жерар. — Например, после полуночи.

— И как только вы увидите, что ей грозит опасность, — продолжил Гвендор, не обратив ни малейшего внимания на его слова, — вы защитите ее так же, как защитили бы меня, и отдадите за нее жизнь так же, как отдали бы за меня. Я понимаю, что совсем не имею права просить вас об этом, но больше мне некого просить, кроме вас.

— Ну почему же! — Жерар взмахнул рукой в великодушном жесте. — Только я за разделение труда. Например, Торстейн может замечательно рисковать жизнью, он давно об этом мечтает, а я возьму на себя роль героического защитника, появляющегося в конце, когда все уже умерли.

— А о себе вы не хотите подумать, Гвендор? — спросил я вполголоса.

— Я ведь уже говорил вам, Торстейн, что я бесконечный эгоист. Как раз именно о себе я и думаю в данном случае.

Неделя прошла без особых событий. Мы опять перебрались в загородный дом, но в основном потому, что Рандалин сняла пустующий особняк неподалеку и довольно много времени проводила там, не торопясь уезжать из Круахана.

Ровно через семь дней мы с Гвендором сидели утром на террасе. Я пил горьковатый травяной настой, смутно надеясь взбодриться, а мой друг как всегда выпускал колечки дыма, любуясь ими на фоне светло-розового неба. Мы ждали Жерара, которому полагалось доложить о смене дежурства.

Наконец тот появился, хмурый и недовольный, плюхнулся в кресло и отхлебнул из моей кружки вместо всяческого приветствия.

— Знаете, Гвендор, — сказал он наконец, — настолько тяжелого задания не выдержит ни один смертный. Я вот только не понимаю, что такого плохого я вам сделал — казалось бы, я всегда демонстрировал исключительную верность и преданность. За что же так надо мной издеваться?

— Что такого у тебя случилось?

— Как что? Попробуйте сами следить за этой Рандалин по ночам!

— А что она такое делает? — я невольно испугался посмотреть в сторону Гвендора.

— Она спит! — возмущенно воскликнул Жерар. — Вы можете себе представить такую наглость? Я специально выбрал это время, изучил целых пять эффективных способов борьбы со сном в надежде, что я наконец смогу наблюдать что-то необыкновенное, а она, понимаете, спит!

— Вообще-то все люди ночью спят, — заметил я осторожно.

— Одни? Не смешите меня! Это по меньшей мере возмутительно. Я предлагаю объявить чашникам ноту протеста. Почему вы их до сих пор не выдворили из Круахана, Гвендор?

— И где она теперь? — прервал тот его разглагольствования.

— Блистательная Рандалин изволит совершать утреннюю прогулку верхом. Но это уж без меня. Увольте, я спать хочу.

Гвендор резко поднялся.

— Куда она поехала?

— В сторону Кру. Но вы зря беспокоитесь. Вокруг никого. И кому она нужна?

Гвендор, особенно не слушая его, уже сбегал по ступенькам. Я всегда поражался его способности отдавать мысленные приказания, или, скорее, настойчивые просьбы, даже людям, совершенно не способным к какой-либо магии. Один из младших послушников уже подводил к нему коня, причем я уверен, именно такого, какого тот хотел выбрать в это утро.

— Торстейн! — крикнул Гвендор на орденском языке, на мгновение приподнявшись в стременах. — Если вдруг… вы знаете, где лежит мой архив.

— Слышать не хочу, о чем вы говорите! — я в свою очередь вскочил на ноги. — Подождите! Мы поедем с вами!

Но темно-серая лошадь взяла с места в быстрый галоп, повинуясь легкому движению коленей всадника, и некоторое время я беспомощно смотрел на оседающие клубы пыли.

Мы действительно не видели его после этого целых два дня, поэтому мне придется рассказать о том, что происходило, опять-таки со слов участников событий, а не только опираясь на собственное свидетельство. Но почему-то мне кажется, что они вряд ли что-то приукрасили.

Рандалин не то чтобы очень любила кататься верхом с раннего утра, но с некоторых пор положила это себе за правило. Ей казалось, что таким образом ее жизнь в Круахане становится более размеренной, и если она обрастет постоянными готовыми привычками, то гораздо труднее будет что-то изменить в налаженном распорядке вещей.

На самом деле — у нее ведь никогда не было дома, который она могла бы считать своим. И вряд ли она могла назвать таковым старый круаханский особняк, по верхним этажам которого гулял ветер, а лестницы скрипели, даже когда по ним никто не ходил.

Она медленной рысцой двигалась по лугу в сторону реки Круаху, меньше всего желая думать о судьбе и одиночестве, но мысли сами вертелись в голове. Поэтому она не услышала сразу топот копыт за спиной и осознала, что за ней кто-то гонится во весь опор, только когда ее лошадь возмущенно заржала и шарахнулась в сторону. Рандалин с трудом удержалась в седле, обхватывая ногами бока коня, а руками цепляясь за его гриву и шею.

Пролетевший мимо всадник эффектно разворачивался, нарочито демонстрируя, насколько быстро он может придержать лошадь и сколько бурой пыли при этом поднимет. Впрочем, Рандалин уже догадывалась, кто именно удостоил ее счастья провести утро в его обществе, судя по темно-синему камзолу и безупречно белому плащу, несмотря на поднятую кругом грязно-рыжую тучу.

— Интересно, — сказала она громко, — вы теперь всегда будете меня преследовать, командор Круахана? Впрочем, я уже польщена тем, что сегодня с утра вы это делаете лично, а не подсылаете своих приспешников.

— Великодушно прошу простить меня, миледи Рандалин, но мы, к несчастью, являемся соседями, — сказал Гвендор, изящно прикасаясь к полям шляпы. — Так же, как и вы, я люблю совершать прогулки по берегу реки. По-моему, мы находимся на землях, принадлежащих короне, а стало быть, открытых для всех свободных граждан.

— Крайне признательна вам за предупреждение, — Рандалин наконец справилась с своим конем, — в следующий раз я поеду кататься куда-нибудь в другое место.

Она резко ударила коленями по бокам лошади и унеслась в сторону, упрямо стиснув губы и нипочем не желая оборачиваться. Она не хотела думать о том, какое именно чувство испытывает к командору крестоносцев. Ей не понравилось бы, если это была ненависть. Разве могла хладнокровная и блистательная Рандалин, гордая своей выдержкой, испытывать что-либо похожее? И за что, собственно, она могла его ненавидеть? За то, что он осмелился быть похожим на Бенджамена? Сейчас она очень сомневалась в их сходстве и всячески укоряла себя за свою слабость на балу. Снова и снова перед ее глазами всплывало навсегда застывшее с одной стороны, насмешливое и равнодушное лицо, все черты которого напоминали Ланграля — и вместе с тем она не представляла себе, чтобы тот когда-нибудь так же посмотрел на нее. Она не могла не признать, что первый раз за несколько лет встретила равного себе или даже скорее всего превосходящего ее человека. Но он вел себя слишком отталкивающе, чтобы она порадовалась этому.

Рандалин отпустила поводья, надеясь хотя бы ненадолго забыть свою неприязнь — ей не нравилось, что она была слишком яркой. Обычно она относилась к большинству окружающих ее мужчин со снисходительным превосходством или веселым презрением. К Гвендору она так относиться не могла, и это ее больше всего раздражало.

Дорога спускалась все ниже к воде, петляя среди холмов. И за очередным изгибом Рандалин неожиданно почувствовала огромное желание развернуться и ускакать во весь опор — впереди дорогу преграждали несколько всадников, а в кустах угадывался целый отряд. Но обернувшись, она поняла, что путь к отступлению тоже отрезан — сзади на тропу выехали несколько человек, за плечами которых угрожающе торчали дула мушкетов.

Насколько могла, она сбавила скорость и размеренно приближалась к поджидающим всадникам, чуть шурясь против солнца. Разглядев лицо одного из них, она невольно сжала коленями бока лошади, словно отвечая на перекосившую его лицо судорогу. Один из ее детских кошмаров казался бессмертным — Лоциус стоял посередине дороги, скромно спешившись, сняв шляпу и нежно улыбаясь.

— Я безмерно счастлив вас видеть, блистательная Рандалин. Отвечаете ли вы мне взаимностью?

— Все зависит от того, — Рандалин остановилась, положив руку на седло, — с какими намерениями вы решили организовать мне столь торжественную встречу.

— Наши намерения самые благородные, — Лоциус усмехнулся, — мы планируем освободить вас от бремени этого бытия. Жизнь ведь уже давно не имеет для вас особой ценности, правда? И вы так сильно тоскуете по безвременно покинувшему вас супругу, что приняли бы смерть с радостью?

— Зависит от способа, — сквозь зубы произнесла Рандалин. — По крайней мере, умереть от руки посредственного мага, изгнанного собственным Орденом — слишком большая честь для меня. Боюсь, что я не смогу ее принять.

— Разве кто-то будет спрашивать вашего мнения? — Лоциус тонко усмехнулся — Давай, Штей. Только побыстрее.

Стоящий рядом с ним человек вытащил из-за пояса пистолет и не скрываясь, прицелился. Рандалин сощурилась до предела и невольно вспомнила презрительно искривленные губы Скильвинга, когда тот говорил об ее интуитивной магии, не имеющей ничего общего с принятой теорией. Пуля из ствола ушла в сторону, просвистев над ее плечом.

— Я предвидел, что вы попробуете мне ответить, — Лоциус громко засмеялся, придержав рукой сведенную щеку. — Именно поэтому я захватил с собой целый отряд. Вряд ли вы одна сможете их нейтрализовать, великолепная Рандалин, да я вообще не знаю ни одного из чашников, кто сможет. Кроме разве что вашего достославного Великого Магистра, но он неблагоразумно отпустил вас в Круахан одну. Так что вы зря сопротивляетесь, это принесет излишнее беспокойство и вам, и нам, но никак не повлияет на результат.

На этот раз уже трое одновременно подняли дула мушкетов.

"Как-то быстро это получилось, — подумала Рандалин. — А сейчас мне почему-то этого совсем не хочется. Но уже ничего не поделаешь".

В этот самый момент ей показалось, что начался внезапный ураган. Нескольких людей из отряда Лоциуса, в том числе и тех, кто в нее целился, кинуло на землю, словно от сильного ветра, остальные лошади захрапели и шарахнулись в сторону. Вплотную к Рандалин пронесся всадник, его руки быстро выхватили ее из седла, и прежде чем она успела что-либо понять, они уже неслись по дороге. Ветер сразу закрыл ей рот и уши, так что она вряд ли могла что-либо сказать, хотя очень хотелось, и ей только приходилось безуспешно дергаться, стараясь устроиться поудобнее. У нее было твердое ощущение, что вот-вот она сползет из седла на землю, но спаситель крепко держал ее одной рукой, ухитряясь второй как-то управляться с лошадью. Она хотела бы подумать "неизвестный спаситель", но, к сожалению, ей был прекрасно знаком темно-синий цвет камзола, рукав которого она видела перед глазами, и поводья лошади были намотаны на запястье второй руки, потому что ее обладатель все равно не мог бы их удержать двумя согнутыми пальцами. Невольно она поразилась, сколько было силы в его руках — ей казалось, что ее стискивает железное кольцо, так что даже было трудно дышать. Оглянуться она не могла, но если бы у нее это получилось, она бы увидела растянувшуюся следом за ними цепочку всадников.

Дорога вела в лес. Туда они и влетели на полной скорости, но Гвендор быстро свернул, почти на первой же опушке, потом еще, видимо нарочно запутывая следы, отводя ветви кустов, мимо которых они проносились, но все равно Рандалин несколько раз ощутимо задело листьями по лицу. Постепенно лошадь стала двигаться медленнее, когда они выбрались на некое подобие узкой лесной тропы, окруженной уходящими вверх деревьями и густым зеленым подлеском. Тропа уходила все глубже и глубже в чащу, слегка сворачивая направо. Ветер и стук копыт за спиной перестали звучать в ушах Рандалин, сменившись бесконечным шепотом листьев над головой и мерным поскрипыванием седла, но ей показалось, что почти мгновенно упала полная тишина.

— Ага, — удовлетворенно сказал низкий голос у нее над ухом, — похоже, мы едем правильно.

— И куда именно? — Рандалин снова задвигалась в седле и вынуждена была опереться о плечо Гвендора, чтобы устроиться хотя бы слегка поудобнее.

— Это Гревенский лес, — констатировал Гвендор, не особенно стремясь отвечать на ее вопрос.

— И зачем вы меня туда тащите?

— А вы предпочли бы вернуться на опушку, к поджидающему нас отряду? Как справедливо заметил ваш давний друг Лоциус, с таким количеством народа ни одному магу не справиться.

— А вы полагаете, в лесу они нас не найдут, если возьмутся за дело обстоятельно?

— У меня есть одна смутная надежда, — пробормотал Гвендор, — и мы как раз едем туда, где я надеюсь ее осуществить.

— Замечательно, — язвительно сказала Рандалин, — вы как всегда очень подробно все объясняете. К несчастью, я сейчас не могу себе позволить роскошь освободиться от вашего общества и отпустить вас одного осуществлять свои надежды.

— Не беспокойтесь, это ненадолго, — спокойно отозвался командор Круахана, — по крайней мере, на это я тоже надеюсь.

— Мы с вами трогательно единодушны. Я тоже льщу себя надеждой, что мне не долго ехать в вашем седле.

Гвендор не ответил, словно считая разговор законченным, и некоторое время лошадь мягко ступала по тропе под напряженное молчание обоих всадников и возникший где-то далеко легкий плеск воды. Они уже забрались настолько глубоко в лес, что Рандалин потеряла чувство направления, а вместо этого начала физически ощущать древность деревьев, мимо которых они проезжали, и тяжесть чуть сыроватого лесного воздуха. Где-то поблизости была река или ручей. По обе стороны тропы было почти не видно просветов между ровными стволами, а если они и попадались, то в них был виден только простирающийся вокруг бесконечный лес.

— Я хотела бы спросить вас, командор Круахана, — сказала Рандалин через некоторое время. — Только я не уверена, что вы ответите мне правдиво.

— Я постараюсь, чтобы вы поверили моему ответу. — Гвендор усмехнулся возле ее щеки.

— Зачем вы бросились меня спасать? Вы ведь давно мечтаете, чтобы я исчезла из Круахана. Почему же вы не воспользовались замечательной возможностью убрать меня чужими руками?

— Видите ли, — в голосе за спиной звучала обычная ирония, — я все предпочитаю делать сам. Я собирался убрать вас из Круахана, и я постараюсь это сделать без посторонней помощи.

— Я польщена, — пробормотала Рандалин, — вы уделяете слишком пристальное внимание моей скромной особе.

— К тому же, — невозмутимо продолжал Гвендор, — не думаю, что после неожиданной гибели приехавшего в Круахан посланника Чаши здесь скоро появился бы следующий.

— Неужели вам так интересно, чтобы он появился? Вы действительно стремитесь к миру с нашим Орденом?

— К перемирию, — уточнил голос.

— И ради временного перемирия с врагами вы готовы рисковать собственной жизнью? Вряд ли вы были настолько уверены в своих магических силах, чтобы справиться с тридцатью.

— Хм, — задумчиво произнес голос. — Ну значит, можно считать, что я стараюсь соответствовать своему героическому образу, запечатленному на страницах наших последних хроник. Например, чтобы вы уехали в Валлену не менее восторженно настроенной относительно меня, чем когда вы сюда приехали.

— Сожалею, но моя восторженность давно развеялась, — Рандалин хотела бы отодвинуться, но в узком седле это было сделать трудно, и она вынужденно продолжала говорить, будучи тесно прижатой к плечу Гвендора. — Я вас не просила меня спасать, так что можете не рассчитывать на пылкую благодарность с моей стороны.

— Это ужасно, — голос почти упал до шепота, — а я так надеялся воспользоваться сложившейся ситуацией, и надеялся, что вы со слезами признательности броситесь ко мне на шею.

Рандалин выпрямилась, насколько смогла.

— Обещаю, командор Круахана, ваша шея будет последней, на которую я захочу броситься.

— Если мы с вами переживем эту ночь, — заметил Гвендор. — В противном случае вам будет все равно, чью шею осчастливить своими объятиями.

Странный тонкий вой послышался над лесом за их спинами, и по деревьям пронесся ветер, словно листья испуганно зашептались.

— Что это?

— Если я правильно понимаю, это перекликается отряд нашего с вами общего друга Лоциуса. Что-то они совсем близко.

— Дайте мне ваш второй пистолет, — Рандалин закусила губу.

— Оружие здесь не поможет, — Гвендор покачал головой. — И к тому же мы с вами уже в таком месте, где его лучше не доставать.

— А где мы?

— Тихо, — прошептал Гвендор, чуть отпуская поводья и направляя коня в просвет, видневшийся впереди.

Они выехали на небольшую поляну, окруженную высокими деревьями. Ручей, мерно журчавший вдоль тропы, растекался посередине, образуя небольшое озерцо, заросшее неожиданно крупными желтоватыми лилиями. Один из его берегов поднимался, образуя небольшой холм. Трава на поляне почти не колебалась, несмотря на то, что по верхушкам деревьев носился ветер. Рандалин с удивлением осознала, что наступили сумерки, хотя в свою неосторожную поездку верхом она отправилась еще до полудня.

Она испытывала странное чувство на этой поляне — ей неожиданно показалось, что на нее со всех сторон смотрит множество глаз. Она не ощущала враждебности, но здесь явно присутствовала какая-то чужая, непонятная ей сила.

Гвендор слегка шевельнулся в седле за ее спиной. Он не произнес вслух ни слова, но в ее сознании отчетливо прозвучал низкий шепот:

"Олирна".

Деревья снова встряхнули листьями, и с них посыпались капли ночной росы. Ветер пробежал по воде, покачнув кувшинки, и в волнах показался отсвет выглянувшей луны.

"Олииирна", — снова сказал голос.

Рандалин подняла глаза и увидела, что на холме над озером стоит странное существо, больше всего похожее на лань, с настороженно поднятыми и развернутыми ушами и короткой светлой шерсткой, которая словно светилась в полумраке. Лань внимательно разглядывала их большими темными глазами, не похожими на глаза ни человека, ни животного — в них была слишком большая печаль.

На поляне стояла полная тишина. Рандалин могла поклясться, что никто не издал ни звука, но в ее голове снова зазвучал голос, напоминающий шепот листьев:

"По границе моего леса ходит зло, Двухпалый. Это ты привел его сюда?"

"Я не приводил его. Но они гонятся за нами".

Лань беспокойно переступила копытцами.

"И ты посмел прийти сюда, зная, что они последуют за тобой?"

"Нам больше некуда было идти. Их слишком много".

"Мой народ беспокоится, — сказал голос печально. — Я не ждала этого от тебя".

"Прости меня. Но у нас было две возможности — или прийти к тебе, или умереть".

"И они осмелились бы убить Закрывшего Дверь?"

"Ими управляет тот, кто в свое время пытался ее открыть".

Лань не шевельнулась, но деревья угрожающе зашумели.

"Что ты хочешь от меня, Двухпалый?"

"Подними туман, Олирна, и закрой границы леса. И позволь нам переждать ночь здесь".

Лань наклонила голову к воде, словно касаясь губами кувшинок. Но в волнах она не отражалась.

"Я не люблю приказывать моему народу. А по собственной воле они никому не будут помогать. Даже тебе, Закрывший Дверь".

Гвендор молчал. Рандалин чувствовала, как напряглась рука, прижимающая ее к себе.

"Хорошо", — произнес он наконец. — "Сейчас мы уйдем, и зло уйдет за нами. Но через некоторое время дверь снова может открыться".

"Ты защищаешь не только себя", — сказала лань печально. — "Я знаю, ради себя ты не стал бы меня просить".

Ее глаза остановились на Рандалин. Она не испытывала ни страха, ни удивления, будто каждый день сталкивалась с животными, чьи голоса звучали у нее в сознании. Она открыто посмотрела в широко расставленные зрачки, на дне которых застыла древняя печаль, гораздо древнее деревьев, ручья и маленького круглого холма. Но глаза оставались для нее странно чужими.

"Разве в ней нет крови твоего народа?" — прозвучал голос Гвендора.

"Нет, — листья снова зашептали, — она не из леса, а из холмов. Но ты прав, Двухпалый — в ней есть древняя кровь. Вы можете остаться".

Внезапная волна снова всколыхнула кувшинки и плеснула на берег, почти докатившись до копыт коня, на котором сидели Гвендор и Рандалин. Она посмотрела на холм — его круглая заросшая травой вершина снова была пуста.

— Кто это был? — спросила Рандалин, когда их конь остановился у дверей маленького домика в одно окно, с высокой покатой крышей, на которой росли трава и цветы.

— Олирна? Дух Гревенского леса, — спокойно сказал Гвендор. — Мы сейчас в самом сердце ее владений.

— А вы здесь часто бываете?

— Реже, чем хотелось бы, — Гвендор легко выбрался из седла и протянул руку Рандалин, намереваясь ей помочь. Но она решила проявить запоздалую гордую самостоятельность и съехала сама по боку коня, свернув седло. Ноги, затекшие от неудобной позы, внезапно отказались слушаться, и она села на землю, прислонившись к горячей ноге лошади.

Несколько мгновений Гвендор внимательно смотрел на нее сверху вниз, потом, махнув рукой, похлопал коня по шее:

— Молодец, Грэди.

Дверь дома захлопнулась за ним, но Рандалин все еще продолжала сидеть на земле, глядя то на окончательно стемневшее небо, на котором сквозь быстро пролетающие облака проглядывали крупные звезды, то на уходящую в бесконечность просеку. В единственном окне дома загорелся теплый качающийся свет. Лес был полон звуками — она слышала журчание, легкий свист, отдаленное уханье, шелест, стоны, но сильнее всего в ушах продолжал звучать шепот листьев, так похожий на голос лани с печальными глазами.

Наконец она поднялась на подгибающиеся ноги и распахнула дверь. Гвендор возился с камином, подсовывая поленья в медленно разгорающееся пламя. Ему было немного неудобно действовать одной рукой, но он так сверкнул глазами в сторону вошедшей Рандалин, что та поняла и не стала соваться с предложениями помощи. Кроме очага, в комнате была одна придвинутая к стене узкая кровать, большое плетеное кресло и сколоченный из досок стол, стоящий у окна.

— Ночью будет холодно, — сказал вдруг Гвендор, продолжая бороться с непослушным камином. Дрова наконец затрещали, и он удовлетворенно поправил их толстой веткой, заслоняясь рукой от летящих искр. — Олирна поднимет туман из болот.

— И что с ними будет? — спросила Рандалин, невольно поежившись.

— С кем?

— С отрядом Лоциуса.

— Ничего особенного, — Гвендор пожал плечами, выпрямляясь. Его здоровая щека была измазана сажей. — Думаю, что его спутники наконец-то освободятся от его власти и вернутся домой, хоть и не без некоторого удивления, что же с ними собственно произошло.

— И все?

— А что вы ожидали? Что из чащобы выбегут кровожадные монстры и их растерзают? Такой вариант развития событий вас бы устроил больше?

— Я просто его предполагала, — Рандалин скрестила руки на груди, — исходя из своих представлений о нравах крестоносцев. Я не надеялась найти в вас столь милосердного отношения к врагам.

— А разве чашники не практикуют изучение самых изощренных заклятий? В том числе действующих на сознание людей и влияющих на стихии?

— К сожалению, я всегда была скверной ученицей. Но вряд ли это можно сказать о вас — иначе вы бы не стали преемником Ронана.

— И тогда вы приехали бы в Круахан разговаривать не со мной, а с кем-то другим? Я не вынес бы такого удара судьбы.

— Скажите, Гвендор, — Рандалин, удобно устроившаяся в кресле, вскочила, уперев руки в бок. — Вы когда-нибудь разговариваете с кем-нибудь серьезно?

Гвендор отряхнул руки и наконец вытер сажу с лица.

— В мире и без того достаточно серьезных вещей, миледи Рандалин. Потом, мне кажется, что мой образ и так слишком мрачен, чтобы усугублять его излишней серьезностью. Тогда от меня будете падать в обморок не только вы, а в придачу дети и беременные женщины.

Несколько мгновений Рандалин меряла его взглядом, но потом решила, что продолжать разговор в том же тоне бесполезно.

— Послушайте… — она подошла к камину с другой стороны и опустилась на пол перед ним, глядя на пламя. — Почему вы сказали этой…

— Олирне, — поправил ее Гвендор. — Мы в ее владениях.

"Олииииирна". - подхватил шепот листьев за окном.

— Почему вы сказали Олирне, будто во мне какая-то древняя кровь?

— Потому что это правда, — Гвендор пожал плечами. — Даже если вы этого не чувствуете, это довольно неплохо видно всем, кто когда-либо интересовался историей этого мира.

— Что такое древняя кровь?

— Это кровь народа, который пришел сюда первым, — Гвендор усмехнулся, занимая покинутое кресло. Он подвинул его к камину и блаженно вытянул ноги, откинувшись на спинку. Отблески пламени снова танцевали на его лице, но теперь оно казалось менее пугающим — может, просто она успела привыкнуть к этим темным грубым рубцам на щеке? — Народа, который жил в лесах, холмах и реках, до того как люди нарушили их покой своим присутствием… — его голос зазвучал чуть сонно. — Кто-то зовет их сидами, кто-то эльфами. Но смысл от этого не сильно меняется. Спите, Рандалин, — он кивнул на единственную кровать. — Сначала вам будут мешать звуки, потом вы привыкнете. В середине Гревенского леса обычно снятся хорошие сны. Если только вы пришли сюда со спокойным сердцем.

Но ее сердце было далеко от спокойного. Вначале она долго не могла заснуть и бесполезно переворачивалась с боку на бок на жесткой кровати, сбивая на пол плащ, на котором лежала. Камин тускло светился, догорая, и в его отблесках она отчетливо видела фигуру Гвендора, неподвижно сидящего в кресле. Он развернул кресло спиной к ней, то ли чтобы не смущать ее, то ли чтобы лишний раз на нее не смотреть. Она не могла понять, спит он или просто закрыл глаза, откинув голову на спинку кресла. Ей были видны только темные волосы и здоровая рука, лежашая на подлокотнике.

С одной стороны, она радовалась его присутствию — от него исходило уверенное спокойствие, столь необходимое ей в этом странном лесу, наполненном шепотом и шорохами. С другой стороны, она не могла избавиться от непонятного напряжения, которое начинала ощущать каждый раз, когда он внимательно смотрел на нее. Рандалин так и не могла разобраться — скорее всего ей был неприятен его насмешливый взгляд и равнодушно-язвительный тон, с которым он ронял слова в разговоре с ней, но почему она снова и снова пыталась задеть его и вызвать ответную реплику, чтобы услышать его голос? Чтобы иметь возможность смотреть в его лицо и разыскивать сходство с Бенджаменом? Чтобы видеть незнакомо-холодное выражение в глазах такого знакомого разреза? Чтобы отслеживать каждый поворот головы, каждое движение, машинально отмечая — вот это похоже, а это нет?

Наверно, Гвендор прав — ей действительно лучше всего уехать из Круахана.

Потом она неожиданно заснула, и во сне пошла по бесконечному лугу, залитому светом луны. Вокруг никого не было, только высокая трава, доходившая ей до колена, но она почему-то ощущала нарастающее беспокойство. Она не сразу поняла, откуда это беспокойство, пока не почувствовала, что рядом с ней давно идет человек. Она не видела его лица, но поднявшийся из глубины животный ужас, который она испытывала только во сне, ясно сказал ей, кто это. Она не могла убежать, хотя делала безуспешные попытки идти быстрее или свернуть в сторону, но продолжала все так же ровно шагать по серебристой траве, а ее спутник продолжал идти рядом с ней.

"Ты хочешь избавиться от меня?" — сказал во сне голос Моргана. — "Я же говорил, что всегда буду с тобой. Я тебя никогда не оставлю".

Рандалин-которая-наяву точно нашлась бы, что ответить. Она засмеялась бы ему в лицо, как смеялась обычно в его в кабинете. Она вытащила бы шпагу и заставила бы его испытать такой же страх, ведь во сне она каждый раз шла по этому лугу в полном вооружении. Но Рандалин-которая-во-сне могла только чувствовать ужас и молчать. Она слишком хорошо знала, к чему может привести насмешливо-беззаботный смех прямо в глаза первому министру Круахана.

"Я ведь еще не выполнил свое обещание. А пока я не сдержу его, я всегда буду приходить к тебе. Я обещал показать тебе, что я сделал с твоим мужем. Но ты каждый раз не хочешь досмотреть до конца. Тебе страшно, моя Вьеви?"

Она хотела закричать, но голос пока не рвался из стиснутого горла. Она знала, что крик придет позже. Пока она могла только смотреть, как смотрела много раз, много лет подряд. На лугу перед ней стояла темная фигура на коленях, опустив голову. Они продолжали медленно и спокойно двигаться к ней, почти не задевая серебристой травы, но вид этой коленопреклоненной фигуры вызывал у Рандалин еще больший ужас, чем шедший рядом с ней человек без лица и с голосом Моргана.

"Почему ты не согласилась? Тогда он умер бы относительно спокойно. А сейчас — посмотри на него".

Фигура вздрогнула всем телом и начала медленно поднимать голову.

Еще ни одного раза она не могла досмотреть этот сон до конца. Но обычно рядом оказывались Скильвинг или Санцио, а сейчас она была одна, окруженная только шепотом леса. Каждый раз она могла выдержать только чуть приподнятую голову до середины высокого лба. Она не могла видеть того, что угадывалось дальше.

— Нет! Не-е-еееееет! Лучше меня! Не трогайте его! Лучше я!

— Рандалин!

— НЕЕЕЕЕЕТ! Оставьте его!

— Рандалин, проснитесь!

— Убейте меня! Убейте, но не трогайте его! Ради всего святого, только меня!

Она вцепилась в руки Моргана и билась о них лбом из последних сил, ничего не понимая, так и не желая вынырнуть из сна. Он взял ее за плечи и сильно встряхнул.

— Рандалин… что с вами? Вы слышите меня?

Она медленно перевела взгляд на державшие ее руки. Темно-синий рукав с чуть замаранным сажей отложным манжетом. Одна рука покрыта давним темным загаром и не до конца сведенными пятнами от химических опытов. Вторая с не меньшей силой сжимает ткань ее камзола, хотя на ней всего два пальца.

— Рандалин, прошу вас… очнитесь… посмотрите на меня…

Она с трудом могла различить его сквозь пелену слез, застилавших ей глаза, только несколько раз моргнула. Гвендор отвел с ее лба спутанные пряди, и на мгновение его рука задержалась на ее затылке. Его лицо было так близко, он почти держал ее в объятиях, сидя на краю кровати.

— Простите… — только и могла пробормотать она. Язык царапал пересохшее горло.

— Вам часто снится такой сон?

— Часто. Извините меня, — Рандалин пошевелила плечами и наконец разжала пальцы, оставившие белые следы на его коже, так сильно она вцепилась ему в руки. — Я не специально. Вы опять станете говорить, будто я демонстрирую свой истеричный характер?

Но глаза наклонившегося над ней Гвендора были непривычно серьезны. На какое-то мгновение ей захотелось положить голову на сгиб его локтя, опустить веки и предоставить ему право решать все ее проблемы, столько нежности и участия было в его взгляде.

— Вы говорили, — его голос зазвучал глухо, — будто ваш муж погиб в тюрьме. Это… это с ним связано?

— Да, — Рандалин проглотила комок в горле, чтобы говорить более или менее внятно. — Когда нас схватили по приказу Моргана… он сопротивлялся до последнего. Потом я узнала, что он все-таки остался жив… что его пытали в Рудрайге. Каждый раз во сне мне пытаются показать, что с ним на самом деле сделали. Но это ведь не может быть правдой?

— Сны редко бывают настолько правдивы, — спокойно согласился Гвендор. — Это просто ваш страх стремится вырваться наружу.

— Может, на самом деле все было еще страшнее…

— Жизнь нередко бывает страшнее снов, Рандалин. Но мы почему-то воспринимаем ее гораздо спокойнее.

— Вам легко говорить… — пробормотала она и осеклась.

— Поверьте мне, я достаточно знаю о боли и страданиях. Подумайте, Рандалин, ведь ваш муж все равно был счастлив, несмотря на то, что ему пришлось пережить.

— Счастлив? — ее смех сорвался на высокой ноте.

— У него были вы. Пусть ненадолго.

— Все-таки вы очень на него похожи, — сказала она неожиданно, глядя ему прямо в глаза. — Если бы не эти ужасные шрамы…

Лицо Гвендора моментально исказилось, и он отпрянул назад. Выражение нежности почти мгновенно погасло в его глазах, уступив место насмешлвой учтивости.

— Что же, графиня де Ламорак, — он приложил руку к сердцу в язвительном поклоне, — вам удивительно повезло, что в свое время вы приложили руку к созданию этих шрамов. Иначе сейчас вы терзались бы смутными желаниями и мучились бы, что невольно предаете память мужа. А так… — он усмехнулся, поднимаясь, — моя страшная внешность стоит на страже вашей верности.

— Я вовсе не это хотела сказать! — воскликнула Рандалин, моментально проснувшись. — Подождите, Гвендор… Ну послушайте меня…

— А что еще более приятного вы можете сказать мне, миледи Рандалин? Пожалуй, я предпочту прогулку под звездами. Но ваши слова я, несомненно, унесу с собой.

— Гвендор!

Она крикнула его имя в дверной проем. С берегов соседнего озерца радостно откликнулись лягушки, шлепая лапами по воде. Лес встряхнулся и затих, вернувшись к своему обычному шепоту, только конь Грэди, привязанный к дверному кольцу с северной стороны дома, укоризненно переступил ногами во сне.

Рандалин еще некоторое время постояла на крыльце, напряженно вглядываясь в темноту и вдыхая сырой запах леса. Потом, резко повернувшись, бросилась на кровать и сама не заметила, как проспала до позднего утра без сновидений.

На следующий день они выехали из леса, предоставив прекрасную возможность для сплетен и взаимных упреков поджидавшему их эскорту. Рандалин гордо восседала на холке отдохнувшего Грэди. Гвендор невозмутимо шагал рядом, ведя коня в поводу. Но все-таки они, намеренно не глядящие друг на друга, являли собой гораздо менее комичную картину, чем две группы орденских воинов, расхаживающих по опушке с твердым убеждением во взгляде, что рядом никого нет. Не могли же мы на глазах у своего командора затеять драку? Поэтому я не спускал глаз с воинственно разгуливавшего туда-сюда и бормочущего себе под нос Жерара, которому было очень сложно держать себя в руках в присутствии чашников.

Санцио и Джулиан, чтобы отвлечься, старательно разглядывали то небо над головой, то землю под ногами.

И все-таки у нас было что-то общее — когда Гвендор и Рандалин показались на тропе, оба отряда сделали невольно одинаковое движение навстречу и одинаково облегченно выдохнули.

На секунду Гвендор остановился, но потом все-таки довел коня почти до самой группы чашников и отступил в сторону, предоставив Санцио и Джулиану бросаться к лошади и вытаскивать из седла свою обожаемую Рандалин. Она криво улыбалась какой-то погасшей улыбкой. Гвендор еще немного помедлил и двинулся к нам. За ним бодро потрусил освободившийся Грэди.

— Не вижу на вашем лице торжества победителя, мой командор, — воскликнул Жерар, изображая самый глубокий орденский поклон, на какой был способен. — Тем не менее льщу себя надеждой, что вы достойно посрамили нашего противника. Судя по тоскливому выражению ее лица, тяжело ранили в самое сердце.

— А я льщу себя надеждой, — пробормотал Гвендор сквозь зубы, — что когда-нибудь ты перестанешь совать свой нос в чужие дела.

— Это совершенно бесполезная надежда, мой командор, — заметил Жерар, — нисколько не смущаясь, — лучше бы вы желали чего-нибудь более легко осуществимого. Например, чтобы солнце взошло на западе или река Кру сделалась полноводной.

Я посмотрел на Рандалин — суетившиеся вокруг нее и взмахивающие руками Джулиан и Санцио как раз подвели ей коня. Она медленно вдела ногу в стремя, не слишком напоминая ту стремительную и уверенную в себе женщину, которая меньше месяца назад постучала в наши ворота. Рыжие пряди падали ей на лицо. Она отвела их рукой назад и неожиданно, полуобернувшись, произнесла ясным голосом:

— Вот наше перемирие и состоялось. Вам так не кажется, командор Круахана? За целое утро никто из наших воинов не напал друг на друга.

— Допустим, — низкий голос Гвендора прозвучал спокойно, но он упорно избегал смотреть в ее сторону.

— Вы по-прежнему настаиваете на приезде другого переговорщика? И на моем исчезновении из Круахана?

— Более, чем когда-либо.

— Так вот, должна вас предупредить, милорд Гвендор, — голос Рандалин торжествующе зазвенел, — что я никуда не собираюсь уезжать. Придется вам мириться с моим обществом, как бы оно не было вам неприятно. Тем более что мы соседи и будем видеться довольно часто.

Она выпрямилась в седле, сжимая поводья — ее лошадь от нетерпения приплясывала на месте, готовая полететь по лугу. Спутники Рандалин недоуменно оборачивались, не понимая, почему она медлит. Санцио обиженно приподнял брови.

— Я тоже должен вас предупредить. Я привык добиваться чего хочу, — мрачно произнес Гвендор, по-прежнему глядя куда-то вбок.

Рандалин почти улыбнулась. По крайней мере, ее усмешка была настолько широкой, что походила на улыбку, отчего ее лицо стало непривычным и словно засветилось.

— Какое странное совпадение, — сказала она, ударяя лошадь коленями по бокам. — Я тоже.

Через несколько дней я долго сидел над новой хроникой. Описывать происходящие события мне совсем не хотелось, потому что я их плохо понимал, и вдобавок испытывал смутную уверенность, что ни к чему хорошему они не приведут. Поэтому я предпочел вернуться в историю, к дням Основания, и извел целую пачку свечей, прежде чем сообразил, что за окном уже почти утро, а у меня получается крайне сомнительное произведение. Я остановился в полшаге до того, чтобы признать, что Чаша и Крест когда-то были едины.

Испугавшись собственного творения, я поспешно сложил исписанные листы и засунул их в потайной карман камзола, не решившись порвать, но и оставлять на виду их тоже было как-то ни к месту. Мои глаза закрылись сразу же, как только я почувствовал щекой подушку, но тут же открылись снова — или по крайней мере, мне показалось, что я не спал ни секунды. Надо мной стоял Жерар и тряс за плечо, одновременно прижимая палец к губам с самым печальным видом, какой только можно представить на его лице.

— Что еще случилось? — пробормотал я, едва ворочая языком.

— Сначала я думал, что небо упадет на землю и настанет конец света, — уныло сказал Жерар. — Но потом я понял, что скорее всего, в природе все останется как есть. Ни землетрясение, ни ураган, ни даже завалящий шторм не отметят этот ужасный день. Тогда я решил разбудить тебя, Торстейн, чтобы ты хотя бы увековечил его в своих писаниях. У тебя это получится несомненно бледно и плохо, но выбирать не приходится.

— Да что произошло? — я тряхнул головой и потер лоб, но сосредоточиться не удавалось. Все мои ночные мысли остались на бумаге, а утренние еще спали мирным сном.

— Пойдем, — трагически провозгласил Жерар, протягивая вперед руку. — И я тебе покажу.

Мы вышли на балкон орденского дома. Я с удивлением осознал, что уже достаточно давно рассвело, и солнце успело даже слегка подняться над горизонтом в белесой дымке, обещая жаркий день. Эта сторона дома выходила на широкий луг, ведущий к дальнему обрыву, за которым начиналась река. Трава на лугу пахла так сладко, что у меня даже голова закружилась.

И по этой безмятежной нетронутой траве, не торопясь, ехали двое, направляясь к реке. Они выдерживали положенное приличиями расстояние между собой, но поворот головы и жесты говорили о том, что они ведут весьма увлекательную беседу, которая прервется еще нескоро. Я с достаточным изумлением увидел на плечах Гвендора парадный белый плащ, стекавший почти до самых копыт лошади, хотя обычно он начинал утро в старом камзоле для своих опытов, сожженном и заляпанном в нескольких местах. Рандалин не стала скалывать волосы в прическу, и они взлетали на ветру, как яркое пламя.

— Ты тоже это видишь, Торстейн? — тоскливо сказал Жерар. — Я восхищен твоим самообладанием и выдержкой. Правда, может, ты скрыл в себе свои глубокие переживания и, оставшись один, выпьешь яд или бросишься с этого балкона. Не надо, мой бедный друг! Давай восплачем о судьбе нашего командора вместе! Ничто так не облегчает душу, как чистые слезы.

— Интересно, о чем они говорят? — пробормотал я.

— Они всегда говорят о самых простых вещах, — ответил Бэрд, останавливаясь за нашими спинами. — Например, о смысле жизни, о праве мести или о существовании вечной любви.

— О чем? А ты откуда знаешь?

Я подозрительно посмотрел на Бэрда. Его способности были, конечно, намного выше его ранга, но вряд ли он владел искусством приближения звука.

— Просто вначале я их сопровождал, — пожал плечами Бэрд. — Потом Гвендор увидел, что вокруг все спокойно, и дальше они поехали одни.

— И ты так просто об этом рассуждаешь?

— А что я, по-твоему, должен был сделать?

— В твоем присутствии наш командор, герой Альбы и будущий Великий Магистр, путается с сомнительной девицей из чашников, а ты еще изволишь смотреть, чтобы им никто не мешал?

— Как справедливо заметил Гвендор, он всегда добивается чего хочет. И останавливать его бесполезно.

— О небо! — Жерар воздел руки и закатил глаза. — И ты, видя такое святотатство, не послало ни одной умной мысли о том, как им помешать, в голову Бэрда? Ведь у него в голове настолько пусто, что он бы ее сразу заметил.

— Выходит, они давно встречаются? — перебил я его.

— Каждый день, — Бэрд снова пожал плечами. Жерар только глухо застонал, взявшись за виски.

— За что, за что мне такая ужасная судьба, — пробормотал он, скривившись, как от зубной боли. — Ведь теперь, чтобы спасти своего командора, я просто обязан соблазнить эту Рандалин, дабы она от него отстала.

— Как ты думаешь, кто-нибудь еще видел их утренние прогулки? — спросил я у Бэрда.

— Любой, кто захотел бы проследить.

"Кто недоволен своей нынешней карьерой в Круахане и надеется, что на Эмайне его ждет участь получше", — подумал я, с внезапным подозрением оглянувшись назад. Мирно спящий орденский дом за спиной внезапно показался мне вражеской крепостью.

Мы молча и мрачно оперлись на перила балкона, глядя на едущих по лугу. Их фигуры казались уже совсем маленькими, когда одна вдруг резко остановилась, взмахнула рукой и понеслась в сторону.

— И это тоже каждый день, — констатировал Бэрд. — Каждый день в конце разговора они ссорятся, а наутро встречаются снова.

Вторая фигура тоже застыла и некоторое время стояла не двигаясь, а потом медленно повернула к дому. Когда мы смогли разглядеть лицо Гвендора, что было непросто, потому что он ехал с полуопущенной головой, его выражение меня не порадовало — на нем была поразительная смесь глубокой печали и абсолютного счастья. Он был настолько погружен в себя, что заметил нас троих, свесившихся с перил, только когда подъехал вплотную к самому дому и случайно поднял глаза.

— Доброе утро, — сказал он все с тем же отвлеченным выражением лица.

— Мне не кажется, мой командор, что это утро для вас действительно доброе, — нежным голосом сказал Жерар. — Гораздо добрее оно для того, кто глядя в окно на ваше безупречное умение управлять лошадью, пишет сейчас отчет о ваших утренних упражнениях в Эмайну, чтобы там тоже порадовались вашим способностям. И я очень удивлюсь, если подобный отчет придет в единственном числе.

— Что же делать, — Гвендор усмехнулся, вроде бы по-прежнему, но его улыбка стала намного грустнее и мягче, — я не могу препятствовать развитию литературных талантов у своих воинов.

— Зачем вы это делаете, Гвендор? — спросил я. — На что вы надеетесь?

— В том все и дело, Торстейн, — ответил он и обернулся, посмотрев на линию горизонта, — что я ни на что не надеюсь. Более того, я уверен, что очень скоро все это закончится. Так разве я не могу напоследок хотя бы несколько дней побыть счастливым?

Мы переглянулись, и я был уверен, что на моем лице сейчас была такая же тревога, которая отразилась как в зеркале на лицах Бэрда и Жерара.

— Наш командор, оказывается, счастлив, — сказал Жерар с непередаваемой интонацией.

— Это просто ужасно, — совершенно искренне заметил Бэрд.

Но еще одна неделя прошла спокойно. Я уже начинал давить в себе смутную надежду, что все обойдется, и испытывать легкие угрызения совести по адресу каждого воина нашего командорства, кого невольно заподозрил в сочинении донесений о происходящем. Два последних дня Рандалин не показывалась, отчего Гвендор впал в меланхолию и вместо того, чтобы заниматься излюбленными опытами, бесцельно бродил по галерее. К тому же небо затянуло типично круаханскими серыми тучами, и начались бесконечные дожди.

На третий день наш командор внезапно сорвался с места и отправился в столицу. Никого из нас он с собой не звал, но я решил, что смогу обойтись без его приглашения. В городской резиденции мне сказали, что Гвендор уехал один в канцелярию первого министра. Последнее время у меня развилась настолько болезненная подозрительность, что мне чудилось нечто угрожающее в любом событии, даже в невинных визитах к Морелли, которые Гвендор, кстати, обязан был совершать как советник его светлости. Некоторое время я ходил по кабинету и обкусывал ногти, а потом поехал следом, заранее махнув рукой на то, что Гвендор явно не обрадуется. Он вообще последнее время довольно болезненно реагировал на наше повышенное внимание и в ответ на тревожные взгляды Бэрда резко заявил, что у него пока что нет смертельной болезни. Жерар, правда, не преминул возразить, что есть и что она называется Рандалин, старший магистр Ордена Чаши. Но сказать такое Гвендору в лицо мог только Жерар.

В канцелярии все было по-прежнему — может, только чуть более мрачно. Но особой веселостью это место никогда не отличалось. Я побродил взад-вперед по площадке огромной парадной лестницы, где, кроме меня, прохаживались еще несколько просителей, ждавших аудиенции. Время от времени я поглядывал на двери кабинета Морелли, надеясь увидеть выходящего Гвендора. Но вместо него увидел Рандалин.

Она спускалась по лестнице, держась подчеркнуто прямо и подняв голову. Просители завистливо вздохнули, провожая ее глазами. Она снова казалась воплощением надменной гордости, и я невольно поразился тому, насколько удачно она вписывается в дворцовый мир — не то что я, всегда чувствовавший себя слегка неуютно среди позолоченных статуй, гобеленов и белого камня. Впрочем, чему я удивлялся — она ведь была сама из этого мира, она принадлежала к одному из лучших семейств в Круахане, и в ее роду действительно были короли. Я даже немного растерялся, какую же интонацию выбрать, здороваясь с ней.

— Как ваши дела, Рандалин? — выдавил я наконец, глядя в это ясное, равнодушно-надменное лицо.

— Замечательно, Торстейн, — она чуть склонила голову в безупречно-вежливом приветствии. — Надеюсь, что у вас тоже все прекрасно. И у вашего командора тоже, — добавила она, глядя за мою спину.

Я обернулся и увидел незаметно подошедшего Гвендора.

— Великолепно, как впрочем всегда, когда я имею счастье видеть вас, миледи Рандалин и вспоминать, что вы до сих пор в Круахане. А как вы себя чувствуете?

На одно мгновение в ее глазах что-то изменилось. Даже не в лице — оно осталось таким же, холодным, приветливым и гордым одновременно, только на самом дне глаз появилось выражение зверя, попавшего лапой в капкан. Она меряла лицо Гвендора широко открытыми глазами, словно решаясь что-то сказать.

— Как нельзя лучше, — сказала она наконец. — Как впрочем всегда, когда я имею счастье прощаться с вами, господин Гвендор.

Тот развел руками с непроницаемым лицом, и Рандалин двинулась вниз по лестнице, все так же гордо откинув голову.

— Полагаю, Торстейн, — задумчиво сказал Гвендор, глядя ей вслед, — что его светлость первый министр захочет нам сообщить кое-что интересное.

— О, Гвендор! — обрадованно воскликнул Морелли, когда мы вошли. Было заметно, что он радуется слишком торопливо. — Я как раз собирался послать за вами.

— Хороший советник должен всегда угадывать все действия наперед.

Гвендор смотрел на него без улыбки, а прямой взгляд круаханского командора мало кто мог выдержать, особенно когда тот сам этого хотел и смотрел на собеседника не отрываясь, чуть выдвинув вперед свою стянутую шрамами половину лица. Поэтому Морелли заерзал в кресле и скоро выбежал из-за стола.

— Вы знаете, у меня сегодня очень удачный день. Помните, мы с вами говорили о Валленском торговом союзе?

— Я прекрасно помню, — ровно заметил Гвендор, — с тех пор прошло уже немало времени, а вы по-прежнему продолжаете переговоры с Рандалин, не обращая внимания на мои условия.

— Условия всегда легко ставить! — как все люди с эбрийской кровью, Морелли легко раздражался и начинал быстро жестикулировать. — Вы же знаете, в каком я нахожусь положении. Эта Рандалин сразу нашла общий язык с герцогом Гревенским, пообещав ему всяческую поддержку Валлены в его борьбе за независимость. И вы предлагаете мне с шумом выдворить ее из Круахана?

— Сочувствую, — сказал Гвендор все с тем же холодным выражением лица.

— Ладно, не беспокойтесь, вы напрасно думаете, что я не помню о вашей просьбе, — Морелли внезапно успокоился и перешел на снисходительный тон. — Теперь у меня в руках есть замечательное средство, с помощью которого я могу управлять и Рандалин, и всем Орденом Чаши через нее.

— Любопытно узнать.

— Очень простое средство. А вы до такого ведь не додумались, мой милый советник! Однако я тоже не беспомощен, как вам иногда кажется.

Морелли полез в ящик стола, вытащил кипу бумаг и горделиов помахал ею.

— Вот все ее долговые расписки — из Валлены, Ташира и Эбры. Между прочим, на полмиллиона. Представляете какого труда стоило их перекупить?

— Вам? — в голосе Гвендора прозвучала такая презрительная ирония, что я невольно оглянулся на окно — воздух в кабинете стал настолько холодным, что мне показалось, будто стекло вот-вот покроется инеем. — Это был не просто труд, а истинное самоотречение, ваша светлость. Если, конечно, это действительно сделали вы.

Морелли слегка смутился.

— А вы полагаете, что вы один даете мне хорошие советы?

— Полагаю нет, — мой друг выдохнул и явно овладел собой, только два оставшихся пальца на правой руке совсем плотно прижались к ладони. — До такого изысканного хода я бы действительно не смог додуматься.

— Послушайте, Гвендор, — первый министр засунул бумаги обратно и повернул ключ в замке, — я устал от того, что вы бесконечно проповедуете мне какие-то моральные принципы. Сейчас у меня есть превосходный шанс — создать Валленский союз на тех условиях, которые выгодны мне. То есть Круахану. И поставить во главе его человека, который удобен мне. То есть который принесет пользу Круахану, конечно. А что предложите мне вы с вашими принципами? С благородным поклоном вернуть все расписки? Или не выставлять с их помощью никаких условий?

— Ни в коем случае, монсеньор.

— То есть вы одобряете мои действия? — Морелли чуть приподнял брови, но на его лице отразилось явное облегчение.

— Более того, я преклоняюсь перед вашим стратегическим гением.

— В самом деле? Хм.. — Морелли мерил Гвендора глазами, все пытаясь найти какой-то подвох. — Вы так редко говорили мне подобные слова последнее время.

— Я копил силы, ваша светлость.

Гвендор поклонился и невозмутимо отправился к дверям. Уже протянув руку к створке, он сказал, полуобернувшись:

— В обмен на свою покладистость я хотел бы попросить вас о небольшом одолжении.

— Каком еще? — испуганно сдвинул брови Морелли, которому в слове "одолжение" всегда мерещилась денежная подоплека.

— Я хотел бы уточнить имя того счастливца, кого вы прочите на пост главы Валленского союза.

— Ну… Я не… Я вовсе не говорил, что уже решил, кто это будет.

Гвендор слегка кивнул, словно подтверждая что-то.

— В таком случае желаю вашей светлости удачного выбора.

Выходя следом за ним из кабинета, я невольно обернулся, прикрывая за собой дверь. Морелли стоял, выпрямившись за столом, и в его чуть маслянистых карих глазах, смотрящих в спину Гвендора, светилось странное чувство. Я не взялся бы определить точно эту удивительную смесь — но там точно были страх и тоска.

За дверями канцелярии Гвендор повел себя неожиданно стремительно — он схватил меня за рукав, бегом дотащил до стоящей неподалеку кареты и толкнул внутрь, одновременно дернув за шнурок, чтобы кучер поторапливался. Я только успел заметить, что карета была обычной наемной, а наша орденская осталась бесцельно торчать возле канцелярии.

— И куда мы теперь едем? — спросил я через некоторое время, отдышавшись.

Гвендор время от времени выглядывал в окно, стараясь, впрочем, прикрываться занавеской.

— А куда бы вы хотели поехать, Торстейн?

— Я бы отыскал ее, — сказал я искренне. — Рандалин.

— А я, наоборот, собираюсь нанести визит моему другу герцогу Гревенскому.

Гвендор откинулся вглубь кареты и слегка прикрыл глаза. Его лицо в полумраке снова стало совершенно непроницаемым, но я все-таки знал его гораздо лучше, чем Морелли, чтобы не слишком пугаться.

— Вы что, не понимаете, почему она вам ничего не сказала? Потому что вы все время ведете себя с ней, как… Вы постоянно демонстрируете ей свое превосходство. Разве после этого она будет с вами откровенной?

— Я понимаю, — тихо сказал Гвендор. — Но вы знаете, Торстейн, почему я так поступаю.

— Нет, не знаю! Вернее, знаю, но не могу понять, хоть убейте меня!

Гвендор наклонился вперед. Его лицо оставалось таким же неподвижным, но глаза засверкали настолько ярко, что я невольно отшатнулся.

— Так вот теперь послушайте меня. Вы можете сказать точно, что случится со мной через несколько дней? Скорее всего меня вызовут в Эмайну и подвергнут суду за недопустимо тесное общение с представителями вражеского Ордена. Каким я останусь в ее памяти? Если это будет образ мрачного, холодного и насмешливого круаханского командора, переполненного комплексами по поводу собственной внешности, который хоть зачем-то и спас ее, но не упускал случая поиздеваться по всякому удобному поводу, она все равно испытает некоторое сожаление о его судьбе, но оно, по счастью, будет недолгим. Или вы хотите, чтобы она второй раз почувствовала то, что уже испытывала по моей милости? Я видел, какие сны ей снятся, — он стиснул покалеченную руку. — Запомните, Торстейн, я уничтожу любого, кто осмелится причинить ей зло. А если это буду я сам — меня это тем более не остановит.

Я опустил глаза. В этот момент я не мог выдержать этого взгляда, столько в нем было любви и страсти, и не какой-то отвлеченной, какую я часто встречал у орденских воинов, выдумывавших себе прекрасный идеал для возвышенной тоски и искавших одновременно утешения у маленьких трактирщиц в эмайнской гавани. Это была живая любовь, в которой смешались страдание и счастье, радость от того, что он говорит о ней, и печаль от того, что очень скоро он не сможет ее видеть, и какое-то непонятное мне торжество. Я никогда не испытывал такой любви, и ни разу не видел мужчин, которые признавались в подобном. Он глубоко тосковал по ней, тосковал физически, но вместе с тем был готов отдать все, лишь бы не нарушить ее спокойствие. Я ничего не мог ему возразить, даже если считал, что он поступает неправильно.

— Мы уже рядом с домом Гревена, — сказал я, кашлянув. Сейчас я был готов сказать что угодно, лишь бы нарушить это натянутое молчание.

Гвендор опустил ресницы, и я невольно облегченно выдохнул.

— Посмотрите в окно, Торстейн, не видите ли вы кого-то из знакомых вам персонажей.

Я посмотрел. В очередной раз пошел дождь, обещавший стать затяжным. Крупные тяжелые капли звучно шлепались на булыжники за окнами кареты. Воздух мгновенно наполнился влагой и стал таким же размыто-серым, как опустившееся на острые башенки небо. Прямо под проливной дождь из дверей особняка Гревена вышла фигура в зеленом плаще, который сразу намок настолько, что стал просто неразличимо темного цвета.

Рандалин помедлила на пороге, накинув на голову капюшон, но он был слабой защитой — капли дождя сразу побежали по ее лицу, и пряди волос прилипли ко лбу. Ее лошадь была привязана к ограде в нескольких шагах, но она неожиданно побрела пешком по улице, не особенно заботясь о том, что наступает в достаточно глубокие лужи.

— Что она там делала? — спросил я, не особенно рассчитывая на ответ.

— Видимо, просила взаймы, — тихо отозвался Гвендор. — Наш гревенский друг обычно производит впечатление весьма состоятельного человека, судя по тому, как он тратит деньги в трактирах. Но если бы кто-то захотел скупить его долговые расписки, ему пришлось бы потратить в несколько раз больше, чем неизвестному благодетелю и мудрому советнику нашего первого министра.

— И куда она идет теперь?

— Не знаю, Торстейн. Но насколько я представляю ее характер, она не остановится. Главное только успеть, чтобы она не натворила каких-нибудь непоправимых вещей.

Я проводил взглядом идущую сквозь дождь фигуру и легко представил, как она бредет молча, стиснув губы и выдвинув вперед упрямый подбородок, не замечая струящихся по лицу потоков воды. Гордая Рандалин оставалась воплощением гордости даже на пороге кредиторов, и даже тот факт, что она вымокла с ног до головы, не лишал ее непонятного превосходства. Наша карета медленно ползла следом за ней, осторожно поворачивая за углы домов. Но она так ни разу и не обернулась — видимо, совсем потеряв ощущение осторожности.

Мы следили за ней, пока Рандалин не пересекла Новый мост и не свернула в извилистые переулки Темного квартала, название которого прекрасно говорило само за себя. На самой его границе, одной стороной на освещенную огнями Новую набережную, а задними дверями выходя в самое сердце спутанных переулков щириной в вытянутую руку, стоял хорошо заметный двухэтажный дом с тремя высокими модными башенками. Рандалин чуть помедлила, но потом стряхнула с головы капюшон, так что мелкие струйки полетели во все стороны, отжала руками свисающие на лицо пряди и перешагнула порог.

Теперь я даже не стал спрашивать у Гвендора, куда она направляется. Дом этот был хорошо известен в Круахане — единственный относительно признанный игральный притон, где собирался круаханский полусвет и жаждущие острых ощущений дворяне, заводящие сомнительные знакомства. Чтобы войти туда прямо, не скрывая своего лица под маской, надо было действительно обладать характером Рандалин.

— Видите, Торстейн, — с легкой мечтательной интонацией произнес Гвендор, — она всегда была такая. Она всегда старалась добиться того, чего хотела. Иногда казалось, что это совсем невозможно, но все-таки каким-то чудом ей это удавалось.

— Не знаю, — сказал я с сомнением. — Я не уверен, что в подобном месте можно достичь чего-либо, кроме больших неприятностей.

— Почему же? — неожиданно серьезно отозвался Гвендор. — Ведь я здесь. Значит, она опять добьется своего.

Мы прошли через большой игорный зал, где более пятидесяти человек в черных полумасках и в полумраке сидели за картами. Желтоватый дым, поднимавшийся над столами, приносил несколько приторный запах, от которого начинала слегка кружиться голова, если вдыхать его некоторое время. Рандалин нигде не было видно. Но Гвендора это совсем не смутило — он сразу направился в угол зала, где в большом кресле у камина неподвижно сидел тучный человек. С первого взгляда казалось, что он спит, но стоило подойти поближе, было видно, что он внимательно осматривает зал из-под полуприкрытых тяжелых век. Это был Дэри, скромный, незаметный и поэтому бессменный содержатель дома.

— Она здесь? — видимо, Гвендор решил не утруждать себя излишними подробностями.

Дэри поднял глаза и некоторое время внимательно разглядывал его сосредоточенное лицо. Что-то в его выражении, скорее всего, подсказало ему, что лучше ответить.

— Если я правильно понимаю, сударь, вас интересует рыжая женщина в мужском костюме?

— Именно.

Дэри снова прикрыл глаза.

— Она сейчас в синем кабинете. Но я вам советую как следует подумать, сударь, прежде чем туда идти. Она в таком обществе, которое вряд ли захочет видеть лишних свидетелей.

Гвендор молча вытащил из-под плаща небольшой глухо звякнувший мешочек и бросил его на колени Дэри.

— Думаю, что я с ними договорюсь.

— Тем более должен вас попросить быть осторожным, — сказал Дэри, так и не поднимая век. — Кое-кто из них может остаться равнодушным к таким аргументам.

— А я тем более хотел бы посмотреть на людей, на кого не действует самый эффективный аргумент, — невозмутимо отозвался Гвендор.

— Тогда идите вниз по лестнице. Четвертая дверь налево.

Мы спустились по узкой винтовой лестнице. В тесном коридоре горело лишь две свечи, вставленных в стену, но Гвендор уверенно дошел до четвертой двери, только не стал ее сразу распахивать, а осторожно приоткрыл, жестом пригласив меня заглянуть.

Собравшееся в кабинете общество меня не удивило только потому, что я был подготовлен и предполагал увидеть нечто подобное. Рандалин стояла, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди. Она единственная из присутствующих не носила маски, может быть поэтому меня так поразило отчаянное выражение ее лица. Остальные, сидящие в креслах и стоящие у дверей, старательно скрывались, но я был уверен, что блестящие из-под одной маски карие глаза могли принадлежать только Морелли. Второй, которого я без труда узнал, скрывал лицо полностью, но маска то и дело подергивалась от судороги. Прочие, блокировавшие все двери и единственное окно, явно принадлежали к охране.

— Мне кажется, что мы с вам ведем бесполезный разговор, графиня, — сказал человек с глазами Морелли. — Давайте перейдем к делу. Мы сделали вам вполне ясное предложение. Мы ни в коем случае не противимся созданию Валленского торгового союза. Тем более что мы видим среди наших друзей и союзников прекрасную кандидатуру, которая могла бы его возглавить.

Маска на лице второго узнанного мной ощутимо дернулась.

— А если я скажу, что не соглашусь на это?

— Это ваше право, — Морелли приложил руку к сердцу. — Но в таком случае, чтобы искупить нанесенный нам моральный ущерб, я буду просто вынужден потребовать оплаты по всем вашим долговым распискам.

— У меня есть еще предложение, — неожиданно вмешался Лоциус. — Мы не случайно находимся в таком месте, где все жители Круахана периодически испытывают судьбу. Не хотите ли вы также рискнуть, миледи Рандалин?

— Что вы предлагаете?

— Давайте предоставим судьбе право решать за нас, — Лоциус кивнул в сторону разложенного карточного стола.

— Вы, как я понимаю, хотите поставить на кон мои расписки, — Рандалин поморщилась. — У меня, к сожалению, нет ничего равноценного, что представляло бы для вас интерес.

— Ну почему же, — Лоциус изысканно поклонился. — А вы сами, графиня? Мне кажется, ваша личность достаточно интересна. И если вы поступите в полное распоряжение победителя, это будет достойная прибавка к вашим распискам.

— А если я не соглашусь, вы все равно меня отсюда живой не выпустите?

Лоциус изысканно развел руками, предпочитая прямо не отвечать.

— У вас настолько интересные ставки, господа, — сказал Гвендор, широко распахивая дверь, — что я не могу к вам не присоединиться. Я всегда мечтал получить в свое распоряжение… а впрочем, мы, кажется, здесь все неофициально, — он смерил Рандалин оценивающим взглядом с ног до головы.

Морелли было приподнялся, но вовремя вспомнил о своем инкогнито и быстро уселся обратно.

— Сударь, — сказал Лоциус сквозь зубы, — не знаю, как вы сюда попали, но здесь идет закрытая игра. Посторонние сюда не допускаются.

— Независимо от размера их ставки?

— Конечно.

— А я только хотел проявить неосторожность, — Гвендор смотрел прямо на Морелли, не поворачивая головы, — у меня есть лишний миллион золотом, который я собирался поставить.

— Миллион? — Морелли сглотнул, широко открыв глаза.

— Против долговых расписок на полмиллиона не так и плохо? Правда, есть еще небольшой довесок в виде неограниченной власти над телом, душой и жизнью одной женщины, — он слегка поклонился. — кому что нужно.

— Мон… — Лоциус дернулся, — ни в коем случае!

— Миллион… — прошептал Морелли одними губами.

— Послушайте, господа, — вмешалась Рандалин. Она сделала шаг вперед и положила руку на бедро, после чего в глазах ее мелькнуло запоздалое разочарование, потому что она не нашла привычного эфеса. Я неожиданно понял, откуда берется этот так раздражавший многих ее жест — она привыкла искать уверенности у своего оружия. Но несмотря на его отсутствие, в ее лице не было признаков испуга, глаза сощурены, и скулы так резко обозначились на лице, что его нежный полудетский овал куда-то исчез. — Я очень тронута тем, что вас всех так беспокоит участие в моей дальнейшей судьбе. Но мне кажется, что я тоже имею некоторое право ее решать.

— Ваше право уравновешено полумиллионными расписками, — сладко прошептал Лоциус. — Так что можно считать, что вы ее в некоторой степени уже решили, миледи Рандалин.

— Я хочу сделать последний аккорд. Если вам так уж хочется сыграть на мою жизнь, я не возражаю принять участие в игре. Только игру я выберу сама.

— И какую же?

— Тавла, — кратко сказала Рандалин.

Не выдержав, я быстро обернулся на Гвендора. Тот сохранял на лице все такое же ироничное внимание, чуть склонив голову к левому плечу и повернув изуродованную щеку в сторону собеседников — он так делал всегда, когда не хотел показывать свое истинное отношение. Морелли отшатнулся на спинку кресла и стиснул руками подлокотники так, что сам зашипел от боли. Лоциус дернулся, но овладел собой.

Тавла была самой древней и самой простой игрой, напоминавшей кости, но уже давно никто не решался в нее играть, поскольку ее репутация за долгие столетия отвратила от нее обычных искателей удачи. Тавла была воплощением справедливости и коварства судьбы — говорили, что в нее выигрывает тот, кто действительно прав, и вместе с тем выигравший рискует в ближайшем будущем потерять гораздо больше, чем выиграл. С помощью тавлы судьба словно отбирала своих любимцев, чтобы их уничтожить и восстановить равновесие. Проигравший в тавле проигрывал справедливо, но участь выигравшего всегда тоже была печальной. В разное время эта игра практиковалась в обоих Орденах для разрешения внутренних споров, но несколько шумных трагических историй, которые она вызвала, заставили отказаться от нее всех последующих смельчаков.

Я смотрел на Рандалин во все глаза. Теперь я понимал, откуда это отчаянно-уверенное выражение на ее лице. Она считала себя несомненно правой и собиралась принести в жертву свое будущее ради спокойствия своего Ордена. Я часто любовался ею прежде, но только потому, что никогда раньше не видел таких женщин, она казалась мне диковинной птицей или случайно залетевшей к нам кометой. Но сейчас я восхищался ею, как восхищался Гвендором на перевале, когда он оставался заложником, а мы все уходили, хромая, вниз по тропе. Я никогда не смог бы забыть мягкую торжествующую улыбку на его лице, так непохожую на холодную усмешку обычного Гвендора. Так и Рандалин сейчас не была похожа на себя обычную.

Потом я снова покосился на Гвендора и неожиданно похолодел. Мысль, возникшая во мне, была еще не додуманной до конца, но она вызывала у меня безотчетный ужас.

Лоциус неожиданно хрипло рассмеялся.

— Не поймайте себя в свою ловушку, блистательная Рандалин. Я не против.

Морелли только кивнул головой, шевеля губами. Мне показалось, что он так и повторяет слово "миллион".

— Принесите кости, — махнул он рукой.

Гвендор так и не произнес ни слова, только медленно вытащил из-под плаща глухо звякнувший мешочек, который лег на стол настолько солидно, что никто даже не позволил усомниться в его содержимом. Морелли, переглянувшись с Лоциусом, кинул на стол бумаги, перевязанные узкой черной лентой. Рандалин передернула плечами.

— Надеюсь, мне не нужно ложиться на стол?

— Мы постараемся это мысленно представить, — спокойно сказал Гвендор.

Рандалин стиснула зубы, и скулы вновь выдвинулись вперед, так что она стала напоминать неулыбчивую и опасную женщину-кошку, которую я впервые увидел на борту нашего горящего фрегата.

— Постарайтесь как следует, — она остановилась в полсекунде от произнесения его имени, — ведь богатое воображение — это единственное, что способно вас утешить в жизни.

Лоциус внимательно смотрел на них сквозь прорези своей маски. На мгновение он даже поднес руку к лицу, словно она ему мешала, и он хотел ее сдернуть, но ограничился только тем, что поправил.

Молчаливый слуга-телохранитель протянул на подносе гладкие и самые обычные на вид фишки. Он неосознанно начал с Морелли, тем самым выдав его положение.

Поморщившись, первый министр осторожно протянул руку к костям. Я невольно пожалел, что не вижу его лица — меня всегда привлекали человеческие страсти. Морелли встряхнул фишки и торопливо бросил их на сукно, опустив веки. Два и три.

— Прошу, миледи.

Рандалин вытянула руку и чуть медленнее, чем обычно, зажала в ней кости и бросила их на сукно. Четыре и пять.

Глаза ее вспыхнули. Много, но не так, как могло быть.

Лоциус уже завладел костями. Он выпрямился, и несмотря на то, что его лицо по-прежнему скрывалось под тканью, его маска словно светилась недобрым торжеством. Низ ее слегка шевелился, будто Лоциус что-то постоянно шептал.

Кости прокатились по темной поверхности стола, и невольно мы все впились в них глазами. Пять и шесть.

Смех Лоциуса был похож на шорох старых листьев, сгребаемых в кучу.

— Вы все еще верите в мировую справедливость, моя дорогая? Так вот, на меня ваши правила не действуют. Когда я посвятил себя тем силам, о которых вы, глупцы, боитесь говорить вслух, я потребовал взамен одного — я буду всегда побеждать своих соперников.

— Меня вы, похоже, соперником не считаете, — раздался низкий голос Гвендора. — Не думаю, что смогу что-то поделать против вашего великолепного броска, но ритуал надо соблюсти.

Он неловко потряс кости в одной руке, и бросок тоже вышел какой-то смазанный и некрасивый. Поэтому все вскользь смотрели на стол и не сразу смогли осознать то, что увидели.

Шесть и шесть.

Лоциус попятился назад, пока не ударился со всей силы спиной о стену.

Гвендор еле слышно вздохнул

— А я, к сожалению, побеждаю всегда. Причем не только соперников, а всех без разбора. Иногда меня это напрягало, но теперь я по крайней мере вижу, что это неплохой способ сэкономить.

Его непроницаемый изучающий взгляд перебегал с мешков с золотом и расписок, лежащих на столе, на фигуру Рандалин. Та вскинула голову и раздула ноздри. Желтоватые фишки тавлы тускло светились в полумраке. И я неожиданно понял, что даже если мы сейчас выйдем отсюда относительно невредимыми, то главные неприятности еще впереди.

В карете она не произнесла ни слова, и Гвендор тоже молчал. А ехали мы долго — в загородную резиденцию путь был неблизкий, и дождь все лил, заставляя лошадей спотыкаться.

Гвендор вышел из кареты и протянул Рандалин руку, на которую снова предусмотрительно набросил плащ. Но она вышла, намеренно ее игнорируя и вцепившись рукой в притолоку.

— Вас не интересует, куда я вас привез, миледи Рандалин?

— Нет, — коротко сказала она. — Моя жизнь принадлежит вам, так что любопытство абсолютно излишне.

Несколько мгновений он изучал ее замкнувшееся лицо с плотно сжатыми губами.

— Вы разумно понятливы. Ну что же, тогда пойдемте. Мне не терпится вступить во владение своим выигрышем.

Она еще могла возразить, возмутиться, заплакать, попробовать убежать, в конце концов, но она не шевелилась, думая о чем-то своем. Неожиданно я понял, что ее так беспокоит — то, что судьба посредством тавлы признала ее неправой.

Мы поднялись наверх в одну из гостевых спален. Я снова невольно порадовался тому, что все наши приключения приходятся или на очень поздний, или ранний час, когда все спят. Я так и не понимал, что задумал Гвендор, поэтому молча тащился за ними по узкой лестнице. Наверно, мне давно следовало незаметно уйти в сторону, но я хорошо помнил опасный блеск в глазах Рандалин, выходившей из кареты.

В середине коридора Гвендор, шедший первым, остановился и толкнул дверь. В открывшемся проеме было прекрасно заметно, что половину комнаты занимает роскошная двуспальная кровать. Рандалин при взгляде на нее вздрогнула, как от шока, но буквально через секунду к ней вернулось ее прежнее беспокойное и погруженное внутрь себя выражение.

Так мы и стояли — Гвендор, прислонившийся к дверному косяку, Рандалин, посередине коридора, скрестив руки на груди, и я, замыкавший наше странное шествие. Я не очень умел разбираться в таких вещах, но я был уверен, что воздух звенит от скопившегося напряжения.

— Странно, что вы ничего не говорите, миледи Рандалин, — сказал наконец Гвендор. — Вам положено давно уже вылить все имеющееся у вас в арсенале презрение на голову несчастного командора крестоносцев.

— Я пытаюсь оценить его будущие поступки, — медленно произнесла Рандалин, намеренно отвернувшись от приоткрытой двери. — От этого зависит степень моего презрения.

— А как вы представляете себе мои дальнейшие действия? Если бы вы были на моем месте, то что бы вы сделали?

— Мне трудно решить.

— В самом деле? Если учесть, что вы много раз демонстрировали мне, что я вам противен и что моя внешность вас отпугивает? Не кажется ли вам, что я могу наконец-то захотеть получить реванш?

Если бы я мог остановить мгновение и навсегда оставить образ этих двоих перед собой, то я выбрал бы именно эту секунду — гордо вскинутую голову Рандалин, стиснувшей зубы и глядящей в никуда, и обращенный на нее взгляд Гвендора, полный тоски и сдавленного влечения, которое разгоралось сильнее, когда он понял, что она не смотрит в его сторону.

— У вас есть на это право, — сказала Рандалин, почти не шевеля губами.

— И я буду счастлив им воспользоваться, — Гвендор сделал приглашающий жест, провожая ее в спальню. Я не отрывал глаз от его лица и понимал, что он намеренно затягивает эту ситуацию не из-за смутного удовольствия — он запоминал каждое ее движение. Огромная расстеленная постель лежала перед ним, как самое явное из возможных искушений.

— Мне кажется, что если вы уснете спокойным сном без сновидений в моем доме, — произнес наконец Гвендор, прикладывая руку к плечу в обычном орденском поклоне, — то это будет неплохим реваншем. Доброй ночи, миледи Рандалин.

И он с силой нажал на ручку двери, плотно прикрывая ее за собой.

Он приехал под утро — когда солнце еще не встало, но уже посветлело настолько, что это время суток сложно назвать ночью. Он заметно торопился — наверно, именно потому, что такие гости являются обычно под покровом темноты. Он неплохо представлял себе расположение комнат в орденской резиденции, поэтому сразу нашел кабинет, где мы с Гвендором сидели, коротая остаток ночи. Вернее, это Гвендор невозмутимо сидел в кресле, пуская к потолку дым, а я расхаживал по кабинету, тщетно пытаясь собраться с мыслями. Я чувствовал, будто что-то скверное вертится у меня в голове, но все время ускользает. И когда наш слишком поздний или чересчур ранний гость появился на пороге, не постучав, я понял, что додумывать мысль до конца уже не нужно.

Он коротко выдохнул вместо приветствия и бросил на стол шляпу и перчатки. Судя по его костюму, ехать ему приходилось быстро и зачастую менять лошадей где попало.

— Здравствуйте, Эрмод, — сказал Гвендор, на мгновение вытаскивая изо рта черенок трубки. Излишне было говорить, что он сидел спиной к двери и поэтому не видел лица вошедшего. — Хорошая ли погода теперь на Эмайне?

Эрмода я знал довольно неплохо, но только понаслышке. И мало кто в Ордене горел стремлением узнать его ближе, поскольку он был личным судебным приставом магистрата.

Эрмод откашлялся, прочищая горло от дорожной пыли.

— Командор Круахана, именем Великого Магистра Ронана и Совета пяти командорств я объявляю вас отстраненным от власти и арестованным. Вас надлежит немедленно переправить на Эмайну, где вы будете подвергнуты скорому и справедливому суду Ордена.

В лице Гвендора почти ничего не изменилось. Я бы даже сказал, оно сделалось чуть более безмятежным, будто он долгое время чего-то ждал, а теперь ждать уже не нужно.

— Вы прекрасно знаете орденские формулы, Эрмод. Наверно, знаете и то, что я имею право услышать причину.

— За измену и предательство интересов Ордена. Это личный приказ Великого Магистра.

— Будет ли мне позволено защищаться? — довольно равнодушно спросил Гвендор, словно выполняя формальность. Эрмод удивленно приподнял брови.

— Как положено по орденскому закону. Разве вы не знаете?

— Я просто хотел проверить.

Гвендор откинул голову на спинку кресла, продолжая выпускать дым из трубки.

— В любом случае, Эрмод, вам нужно отдохнуть с дороги. Торстейн покажет вам вашу комнату.

— Нет, — Эрмод покачал головой, — мы должны ехать немедленно. Пока никто не проснулся. В Тарре нас ждет корабль. И, прошу прощения, Гвендор, у меня есть еще один приказ. Сейчас я его выполнять не буду, но в гавани Тарра мне придется это сделать, — он опустил глаза и слегка покраснел, скрывая свое замешательство и неловкость, — вас приказано привезти на Эмайну в кандалах.

Гвендор смотрел на него в упор, чуть усмехаясь уголком губ со здоровой стороны лица. В его темных глазах было трудно прочитать что-либо, кроме вежливой иронии.

— И вы, конечно возмущены такой манерой обращаться с преступниками.

Эрмод вспыхнул еще больше.

— Я не знаю степени вашей вины, и надеюсь, что ее определит суд магистрата. Но я не стал бы применять подобные меры к герою Рудниковой войны.

— Однако Великий Магистр думает иначе, — Гвендор пожал плечами, улыбаясь настолько спокойно, словно ему предстояла увеселительная прогулка по берегу реки, а не поездка на суд в Эмайну. — Кроме того, далась вам всем эта Рудниковая война и мои якобы подвиги. Может, это Торстейн все выдумал.

Эрмод покачал головой — было видно, что спокойствие и невозмутимость гонца даются ему непросто.

— У вас есть пять минут, чтобы оставить необходимые распоряжения. Я жду вас внизу.

Дверь захлопнулась, и Гвендор медленно поднялся из кресла, положив недокуренную трубку на столик рядом.

— Бегите, — сказал я одними губами. — В конюшне две оседланные лошади. И они уже должны были отдохнуть.

Мой друг усмехнулся и положил мне руку на плечо.

— Зачем, Торстейн? Это не самый печальный конец, если разобраться. И если я скроюсь, что ждет вас?

— А ваша собственная жизнь вас не волнует?

— Не настолько. — Гвендор помолчал, покусывая губу и на мгновение задумавшись, — не настолько, чтобы ставить ее впереди чьей-либо еще.

Он оглядел свой костюм, скорее официальный и не очень подходивший для верховой езды, но через несколько мгновений махнул рукой с пренебрежением.

— Вы обещали мне, Торстейн, — сказал он решительно, — насчет Рандалин.

— Я не скажу ей ни слова.

— Приглядывайте за ней. Мне кажется, она к вам единственному из всех относится неплохо.

Я смотрел на него, широко раскрыв глаза и не в силах до конца осознать, что происходит.

— Передавайте привет Бэрду и Жерару.

— Гвендор! Неужели ничего нельзя…

— Вы уже один раз продлили мне жизнь на несколько лет. По сути, все должно было закончиться намного раньше.

Он слегка толкнул меня в плечо и пошел к двери, ни разу не обернувшись. А я так и остался стоять посередине кабинета, непонимающим взором глядя на оставленную на столе трубку, из которой поднимался тонкий сероватый дым. Подбежав через несколько мгновений к окну, я увидел, как от ворот резиденции быстрым галопом удаляются два всадника. Парадный белый командорский плащ хлопал за спиной первого из них, словно парус. Второй всадник торопился следом за первым, опустив взгляд на луку седла и не поднимая головы, словно он был истинным преступником, осужденным на скорый и справедливый суд совета пяти командорств.

Когда Жерар через час ворвался в кабинет, я сидел у секретера, медленно перелистывая вытащенные бумаги. Ничего особенно важного, такого, о чем обязательно стоило бы знать или что имело смысл спрятать от посторонних, Гвендор там не хранил. Может, у него были еще какие-то тайники, о которых я не знал. Но если бы даже сейчас очередные гонцы магистрата явились бы с обыском, они не обнаружили бы в его бумагах ничего предосудительного. Только испытали бы недоумение, как я испытывал его сейчас.

— Где наш великий командор? — заорал Жерар с порога. — Опять он дает мне какие-то ужасные поручения, несовместимые с психикой здорового человека. А потом вы все будете кричать: "Жерар, ты, наверно, свихнулся", "Тебе место в доме для умалишенных". А о том факте, что вы своим руками меня туда загнали, не вспомнит никто.

— Помолчи, — сказал Бэрд, мрачно стоящий в углу, прислонившись к стене.

— Бэрдик, солнышко мое, я знаю, что ты не любопытен. А вот Торстейну интересно, что именно меня попросил сделать наш Гвендор. Я это вижу по его глазам.

— Ну и что именно? — голос Бэрда был почти всегда одинаковым, независимо от того, с кем он говорил.

— Он знал, кого выбирает! — Жерар торжествующе взмахнул рукой. — Любой другой человек не выдержал бы с честью такое суровое испытание. Он приказал мне войти в комнату Рандалин и положить все ее долговые расписки на столик у кровати.

— А после этого ты должен был немедленно уйти.

— Послушай, Бэрд, — Жерар упер руки в бока, — почему тогда он не выбрал тебя для подобного поручения? Торстейна понятно почему — тот наверняка бы задержался у изголовья, чтобы увидеть, какое у нее будет выражение лица, когда она проснется.

— А ты?

— Я тоже задержался, — степенно сказал Жерар. — Только за портьерой.

На его лице неожиданно появилось выражение легкого смущения, которое возрастало по мере того, как мы вдвоем долго на него смотрели.

— Вот сами бы туда и шли! — закричал он наконец. — В первую очередь великий и непобедимый командор Круахана. Он, наверно, больше привык к таким сценам. А мне не очень нравится, когда женщины рыдают в моем присутствии.

— Что ты ей сказал? — я сам поразился тому, как неожиданно резко прозвучал мой голос.

— Ты полагаешь, я успел? — Жерар возмущенно всплеснул руками. — Сам попробуй ей что-нибудь скажи! Сначала она хватает расписки, все перелистывает, потом ударяется в рыдания, потом, когда замечает меня за портьерой, кидается подсвечником. Между прочим, это покушение на убийство. Нет, я просто заслуживаю немедленного и всемерного поощрения. Где Гвендор? Сегодня утром я рисковал жизнью ради него.

Мы с Бэрдом мрачно переглянулись.

— Считай, что это было в последний раз, — пробормотал Бэрд, опуская голову.

— Что значит в последний? Бэрдик, жара вроде спала, а ты по-прежнему выражаешься так, будто у тебя плавятся мозги. Куда вы дели Гвендора? Только не говорите мне, что устроили внутренний переворот с целью захвата власти. У вас на это не хватит умственных способностей.

Я давно уже слышал на заднем фоне стук каблуков по лестнице, поэтому не удивился, когда Рандалин распахнула дверь и остановилась на пороге.

Если бы Жерар не разглагольствовал во всеуслышание о том, что совсем недавно она обливалась слезами, я никогда бы в это не поверил. Чуть припухшие веки, покрытые более толстым слоем краски, чем обычно — но это было характерно для женщин из Валлены и никого не удивляло. Плотно сжатые губы и подчеркнуто равнодушное выражение лица тем более исключали всякую мысль о слезах или вообще каком бы то ни было проявлении слабости. Из всех присутствующих она смотрела в основном на меня, приподняв подбородок, и взгляд ее скользил чуть сверху. Не то чтобы он выражал легкое превосходство, я понимал, что это скорее всего придуманная маска, но сдержать вскипающее раздражение было трудно.

— Я вообще ничем не занимаюсь, кроме летописей Ордена, — услышал я свой неожиданно сварливый голос. — Именно в этот момент я записываю очередной факт. Хотите послушать?

В основном я обращался к Рандалин.

— Я польщена оказанной честью.

— Двадцать пятого июня сего года бывший командор Круахана, именуемый Гвендором….

Жерар расширил глаза и невольно сделал шаг вперед.

— … был арестован по приговору пяти командорств и отправлен в Эмайну для предания скорейшему суду. Судьба командорства в Круахане будет решаться отдельно. Приговор, выдвинутый магистратом, гласил — предательство интересов Ордена и тесное взаимодействие с его врагами.

Жерар неожиданно издал глухой звук и метнулся в сторону Рандалин. Судя по вытянутым вперед рукам, он пытался вцепиться ей в горло. Но она довольно ловко уклонилась вбок и точным движением стукнула его по лодыжке, заставив свалиться на пол.

— Сука! — захрипел Жерар, хватаясь за ногу. — Это из-за тебя… ты….!

Он вообще употребил несколько таких выражений, которые я не посмел бы перенести на бумагу просто потому, что не люблю издеваться над белыми листами, которые ни в чем не повинны. И несмотря на то, что я во многом был согласен, что все произошло из-за Рандалин, у меня в мозгу подобное определение с ней не вязалось.

Воспользовавшись моим молчанием и нашим общим замешательством, она подошла к секретеру и оперлась на него.

— Гвендора арестовали? — спросила она с непонятной интонацией.

— Я должен еще раз повторить?

— И вы позволили это сделать? — она смотрела на меня, приподняв брови. — И он сам просто так сдался на милость вашего драгоценного магистрата?

— А как поступают чашники, когда их обвиняют в измене интересам ордена?

Рандалин слегка нахмурилась.

— У нас лишают ранга и объявляют вне закона.

— Потому что у вас Орден не несет ответственности за каждого.

— Ну что же, — Рандалин уперла руку в бедро, язвительно усмехаясь. — Тогда вам нечего беспокоиться за своего командора. Он в надежных руках тех, кто исполнен ответственности за его судьбу.

— Считаешь себя очень остроумной, да? — прохрипел Жерар, садясь на полу и стискивая руками лодыжку.

— Следую примеру тех, кто имеет обыкновение подглядывать за спящими женщинами.

— Больно ты мне сдалась! Если бы не Гвендор… И что он только в тебе нашел. Из-за какой-то…

Я предостерегающе приподнялся.

— Нечего на меня пялиться! — продолжал Жерар, растирая ногу и кривя губы. Если бы он был способен заплакать, то слезы уже давно катились бы по его лицу, а так оно просто исказилось до неузнаваемости — брови изогнулись, а уголки губ растянулись, словно в улыбке. — Вот почитай, что там Торстейн сжимает в руках. Может, хоть тогда тебя проймет.

Я испуганно перевел глаза на листы, которые действительно все еще не выпускал из рук.

Рандалин мягко потянула за кончик бумаги.

Я прекрасно знал, что там написано, но невольно опустил глаза, чтобы не видеть ее выражения лица.

Она проходит, не оглянувшись.

Безответная любовь.

Какое счастье.

В каждом взмахе ресниц новый мир.

Почему же так больно,

Когда она смотрит?

— Что это такое? — спросила она, на мгновение поднимая глаза.

— Видимо, стихи, — сказал я честно.

— Стихи? — отозвалась она недоверчиво. — Я никогда таких не читала.

— Я тоже.

Огонь разгорается под ретортой.

Но золото в тигле тусклее,

Чем ее волосы.

Пусть ее сны всегда будут спокойны

Так, как сейчас в моем доме.

Хоть без меня.

Рандалин медленно опустила бумаги, переводя взгляд с моего лица на Бэрда, потом на сидящего на полу Жерара и обратно. Трудно было что-либо понять на этом накрашенном лице, неожиданно напомнившем мне лицо валленского актера Люка — казалось, что краска выступила на нем особенно сильно.

— Вы ждете, что я начну биться головой об стену и выкрикивать слова раскаяния? — уголок ее губ слегка дернулся.

— Сомнительно, — я покачал головой.

— А что вы ждете от меня, Жерар? — она неожиданно наклонилась вперед.

— Чтобы ты побыстрее унесла отсюда ноги, — прошипел тот, садясь на корточки.

— Хорошо, — Рандалин тряхнула головой, оглядываясь вокруг с веселым отчаянием. Похожее выражение я видел на ее лице в игорной комнате, когда она бросала свой первый вызов судьбе. — Только я собираюсь уносить ноги в определенном направлении. Мне кажется, что я буду особенно полезна на Эмайне. Если хотите — можете отправиться со мной.

— А вы представляете, что ждет там чашников?

— Но вы же там все знаете. И поможете мне.

— Поможете в чем?

— Я где-то слышала такую фразу, Торстейн — нет такой тюрьмы, из которой бы не было выхода.

— Вы с ума сошли, Рандалин, — сказал я, поднимаясь. — По-моему, вы слишком самонадеянны.

— В любом случае у меня всегда остается последняя надежда.

— И какая же?

Теперь все мы смотрели на нее, не отрываясь, пожирая глазам ее лицо.

— Я знаю несколько тайных слов, которые могу шепнуть вашему Великому Магистру.

Жерар неожиданно хрипло рассмеялся, поднимаясь с пола.

— Пока она собирается выполнить свое обещание, я отдам за нее душу. Но если она попробует свернуть в сторону, я придушу ее своими руками.

— Прекрати называть меня в третьем лице, — сказала Рандалин, морщась. — На все это время меня зовут Рэнди. Запомните это все.

— Рэнди, — Жерар фыркнул, но неожиданно серьезно совершил орденский поклон по всей форме.

— Рэнди, — я надеялся, что мой голос не дрогнет, но напрасно.

И когда мы выезжаем? — Жерар смотрел на нее со смутной надеждой, почти так же, как смотрел на Гвендора, планирующего продвижение войск по ущелью.

Рандалин медленно сложила листы, которые все еще держала в руках. Я без особой уверенности протянул за ними руку, будучи убежденным, что она сложит их в несколько раз и засунет за обшлаг рукава.

— Немедленно, — сказала она и повернулась спиной.

Возразить на это можно было все, что угодно. Но никто из нас не собирался это делать.

Часть шестая

Валленская дорога. 2028 год

Женевьева проснулась от того, что луна светила в незанавешенное окно настолько ярко, что напоминала солнце. А может, она и не спала, а только на секунду прикрыла глаза, вытянувшись на узкой придвинутой к стене кровати. Кровать была единственной на чердаке со скошенными перекрытиями, где они ночевали все вчетвером. По мере удаления от столицы признаков комфорта становилось все меньше, тем более что они предпочитали двигаться параллельно основному тракту — и теперь только Женевьева могла рассчитывать на смутную привилегию в виде кровати, а остальные разместились как могли — на полу или сдвинутых креслах.

Даже не поднимая до конца ресницы, она прекрасно могла разглядеть Ланграля, безмятежно спящего в кресле, откинув голову. Рука его свешивалась с подлокотника, и Женевьева сколько угодно могла любоваться на длинные тонкие пальцы безупречной формы. Но она боялась приподняться на локте и смотреть слишком долго — вдруг он не спит, а только притворяется, и прекрасно видит, как она наблюдает за ним? Тем более что спать под аккомпанемент храпа Берси, оглашающего весь чердак, действительно было непросто.

На трех сдвинутых стульях, служивших постелью Люку, лежал только смятый темный плащ. Его владелец, видимо, бродил по крышам, предпочитая общество луны самым увлекательным снам. Это был не первый случай, когда маленький поэт исчезал на всю ночь, и глядя, как равнодушно относятся к этому Ланграль и Берси, Женевьева тоже перестала беспокоиться.

Это была третья ночь их безумной скачки в сторону Валлены. Первые сутки она запомнила с трудом — только желтую пыль, свист ветра в ушах и странное ощущение, когда под тобой падает лошадь. Вторые ознаменовались бурной схваткой, когда в одной из деревень они наткнулись на гвардейский патруль. Женевьева вспоминала об этом сразу, когда неосторожно шевелила кистью, задевая вывих, образовавшийся в результате попытки фехтовать обеими руками с одинаковой скоростью.

Прорвавшись, они до вечера скакали по берегу оврага и только к глубокой ночи добрались до того самого трактира, на чердаке которого и спали сейчас. Вечер ознаменовался бурными выступлениями со стороны Берси, который вначале признавался Женевьеве в любви, потом напился и орал подборку из самых непристойных круаханских песен, а теперь спал, тоже громко, выводя носом длинные трели без всяческой пощады к своим невольным соседям по ночлегу.

Женевьева усмехнулась уголком рта, но улыбка быстро сбежала с ее лица. Спутанные и восторженные признания Берси ей совсем не льстили, скорее наоборот, она не испытывала от них ничего, кроме неловкости и ощущения неправильности происходящего. Люк и Ланграль провожали ее глазами в течение всего вечера, но если во взгляде Люка она ясно видела скрытое любопытство, то в темных глазах Ланграля не могла прочитать ничего внятного. Она была бы счастлива заметить в них хотя бы тень недовольства или ревности, но вряд ли подобные качества вообще могли когда-либо отразиться на этом отрешенном лице. Бросить все глупые надежды, которые имели неосторожность родиться в ее голове — это единственное разумное действие, которое она может предпринять. Нелепо каждый раз пытаться отыскать в его глазах затаенное выражение нежности, которое ей однажды почудилось.

Она перевернулась на один бок, потом на другой, но Ланграль не пошевелился в кресле — или действительно спал, или ему было все безразлично. Наконец Женевьева села на кровати, подтянув колени к подбородку, и прикрыла глаза в попытке собраться с мыслями.

Всего три дня, не больше, провела она с этими троими, но в общем уже привыкла думать о том, что их четверо. Берси был ей почти абсолютно понятен, и она не ждала бы другого товарища по своим бесконечным скитаниям — в меру веселого, в меру яростного в бою, если бы только он не кидал в ее сторону совершенно бесполезные взгляды. Люк вызывал ее интерес и любопытство и с ним она чувствовала себя максимально легко, несмотря на то, что перекинулась всего парой слов. Ланграль — она совершенно его не понимала. Он вел себя безупречно вежливо, всегда провожал ее глазами в схватке и пытался держаться к ней максимально близко, чтобы помочь. Но это было единственное внимание, которое он ей оказывал. Как только заканчивалась видимая опасность, заканчивались и взгляды Ланграля, и оставались только вздохи Берси, вызывающие у нее смутное раздражение тем более, что она была бы счастлива до небес, если бы другой посмотрел на нее хотя бы наполовину с таким же интересом.

Женевьева окончательно поняла, что не заснет. Луна висела прямо перед окном — мутно-желтая, похожая на старый закопченный фонарь. Ставни были приоткрыты. Женевьева немного подумала, но не стала нашаривать сапоги под кроватью, босиком подошла к окну и осторожно вылезла на крышу. Она пошла дальше по краю, стараясь ступать аккуратно, туда, где на краю сидела маленькая фигура.

Люк прекрасно слышал ее шаги, но даже не обернулся, только похлопал рукой по черепице рядом с собой.

— Знаете, графиня, — сказал он, не глядя в ее сторону. — Есть одна легенда. Хотите послушать?

— А почему вы уверены, что это именно я?

— Потому что Берси будет спать, пока мы его не разбудим, а Ланграль совершенно не подвержен влиянию луны.

— А вы подвержены?

Люк повернулся, слегка прищурившись. Его узкое лицо с неожиданно огромными глазами было подсвечено лунным светом с одной стороны и казалось особенно таинственным.

— Говорят, что когда-то в нашем мире жили два народа. Одни обладали крыльями и умели летать. Они считали луну своей богиней и покровительницей и испытывали непреодолимую тягу к полетам именно тогда, когда луна достигала наивысшей фазы. А вторые ненавидели первых и приписывали им все несчастья и горести, которые выпадали на долю обычных людей. Поэтому крылатых постепенно истребили и вытеснили из городов. А я хотел бы увидеть, — произнес он неожиданно мечтательно, — как на фоне полной луны над городом мелькают черные крылья.

— Я еще слышала, — осторожно сказала Женевьева, опускаясь рядом с ним, — что те, кто особенно подвержен влиянию лунного света, является дальними потомками крылатых и несет на себе какое-то проклятие. Я только не помню, какое именно.

— Правда? — Люк быстро вскинул глаза. — Я тоже хотел бы знать, какое. Знаете, графиня… — он чуть помедлил, — меня почему-то не оставляет ощущение, что у меня в жизни что-то неправильно, только я не могу понять, что именно.

— Мне тоже всегда такое казалось, когда я думала о своей жизни.

Женевьева положила подбородок на колени, обхватив их руками. Они с Люком, наверно, представляли интересную картину, сидя вдвоем в одинаковой позе на краю крыши.

Люк покачал головой.

— На самом деле я очень рад, что мы уехали из Круахана. Это не очень просто — каждую ночь притворяться, будто уходишь на свидание к новой придворной красотке. Нужно ведь, чтобы они тоже поддерживали твою легенду. Но что я могу сделать, если ни женщины, ни драки меня совершенно не привлекают? Я вообще не знаю, в чем смысл моей жизни. Больше всего я люблю сидеть вот так на крыше, когда светит луна, и тогда внутри меня рождаются разные строки. Иногда они складываются вместе, иногда нет. Но разве я живу ради этого?

— А ради чего живем мы все?

Люк покосился на нее, слегка усмехнувшись.

— Большинство людей, кто находит в жизни что-то радостное, живет ради других, пусть даже на краткий срок, — сказал он. — Так что в вашей жизни все нормально, потому что вы сейчас вряд ли находитесь под влиянием луны. Скорее под влиянием некого темноволосого красавца, который безмятежно спит в комнате за вашей спиной.

Женевьева непременно пришла бы в ярость, если бы голос маленького человека, сидевшего рядом с ней на крыше, не звучал так печально, словно вместил в себя всю мировую скорбь. И почему-то их разговор не казался ей особенно странным, может потому, что происходил на высоте нескольких десятков метров над землей под ярким светом луны, в котором можно было разглядеть мельчайшую складку на камзоле или морщинку в углу рта.

— Разве это нормально, Люк? — спросила она прямо. — Я ведь ему не нужна.

— Ему никто не нужен, милая графиня, — Люк пожал плечами, отвернувшись, и снова поднял глаза к луне. — Сказать вам честно — я знаком с Лангралем уже пять лет, и почти каждый день мы в бою стояли спина к спине. Но я его почти не знаю — вернее, не знаю, о чем он думает и что у него на душе. Так что вы — всего лишь одна из многих, кто ему не нужен. Не стоит расстраиваться по этому поводу.

— Он всегда был такой?

— Насколько я его знаю, всегда. Я не думаю, что он обрадуется, если я буду обсуждать его за спиной. — Он снова повернул к Женевьеве бледное лицо с большими глазами, которые казались окруженными тенями. — Послушайте моего доброго совета, графиня, уделяйте ему ровно столько внимания, сколько он вам. Иначе вы будете на всю жизнь несчастны.

Женевьева молча мерила глазами сидевшего рядом с ней Люка. Какая-то странная догадка плавала у нее на грани подсознания. Она уже разомкнула губы, чтобы спросить: "Как и вы?"

Но слова так и не вырвались — Люк внимательно рассматривал ее меняющееся лицо и наконец удовлетворенно опустил веки, когда она промолчала.

— Не стоит так сильно грустить, милая графиня, — сказал он. — Луна все-таки очень красивая. Давайте я почитаю вам свои стихи. Что-то подсказывает мне, что они вам понравятся. По крайней мере, вот эти — вы сразу сможете догадаться, кому они посвящены.

На следующий день, выйдя к коновязи, они обнаружили, что лошади по-прежнему тяжело дышат, и их бока покрыты испариной. Ланграль, который все утро жестоко подгонял их, заставляя быстро собраться и который единственный из всех выглядел безупречно свежим и бодрым, только обеспокоенно покачал головой.

— На таких скакать просто нельзя, — сказал он. — Придется покупать в ближайшей деревне. — Он слегка сощурился, припоминая. — Должна быть такая милях в двадцати к югу.

Он перевел взгляд на Берси, который бесцельно поправлял седло, надеясь таким образом скрыть слегка зеленоватый цвет лица.

— Одному лучше бы не ехать, — пробормотал Ланграль сквозь зубы, — но от тебя, похоже, мало толку.

Женевьева почувствовала, что ее словно кто-то толкнул в бок.

— Давайте я поеду с вами, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал максимально равнодушно. — От меня ведь толк иногда бывает, как вы смогли убедиться.

Ланграль смерил ее довольно неприязненным взглядом, наткнувшись на широкую улыбку Люка и почувствовав, что отказаться от ее общества будет только хуже.

— Если настаиваете, графиня, — произнес он, чуть наклоняя голову. — Но безмятежной утренней прогулки, на которую вы рассчитываете, может не получиться.

— Я и не надеюсь, — Женевьева пожала плечами и поспешно стала засовывать за пояс пистолеты, чтобы скрыть сияние на своем лице. — До сих пор наша поездка была далека от развлекательной.

Они выехали в сторону леса на своих усталых лошадях, двигаясь поэтому вынужденно медленно. Несколько мгновений они молчали — Ланграль, видимо, был слишком недоволен ее навязанным обществом, а Женевьева какое-то время была слишком счастлива, чтобы испытывать потребность в общении. Пусть он хмурится, но все-таки он вынужден ехать рядом с ней. Говорить с ним ей было почему-то трудно, хотя раньше она никогда не стеснялась, даже в беседах с княжескими наемниками, далекими от всякой учтивости. Но каждый раз, когда она открывала рот, чтобы что-то сказать, ей отчего-то начинало казаться, что она скажет какую-то глупость, и гораздо разумнее было бы промолчать. Зато смотреть она могла сколько угодно — на то, как он держится в седле, как ветер отбрасывает с его лба темные пряди, как рукой в перчатке он успокаивающе похлопывает по шее лошади.

— Мне кажется, графиня, — сказал Ланграль так неожиданно, что она едва не подпрыгнула в седле, — что если теперь у вас спросить, какой формы пряжки у меня на ботфортах и какого покроя воротник, вы ответите не задумываясь. Вы запоминаете мои особые приметы?

— Нет, — пробормотала Женевьева, стиснув зубы. — Я просто развиваю свою наблюдательность.

— Это похвально, — спокойно согласился Ланграль, — но странно, что вы выбрали для этого мою скромную персону.

— Вам это неприятно? — спросила она, решившись.

— Вы ведь предпочтете честный ответ? Подобный способ развития наблюдательности кажется мне бесполезным. Гораздо лучше тренироваться на окружающей местности.

Он ненадолго посмотрел на нее, повернув голову, и ей показалось, что в его глазах мелькнуло что-то похожее на легкое сочувствие. Женевьева была гордой, наверно, даже слишком гордой, но она любила впервые в жизни, и никто не научил ее стыдиться любви. Поэтому она рванулась вперед с открытым забралом, сметая возможную защиту:

— Окружающая местность кажется мне менее привлекательной.

— Зато от ее созерцания несомненно больше пользы, — отрезал Ланграль, и некоторое время они снова ехали молча. Женевьева вцепилась руками в седло, переживая очередную неудачу. — По крайней мере, вы будете неплохо знать Валленскую дорогу.

— А вы ее хорошо знаете? — она спросила, лишь бы что-то произнести вслух и удостовериться, что голос не дрожит и слезы загнаны далеко по привычке. — Вы ведь часто ездили в Валлену?

— Гораздо чаще, чем подобает примерному круаханцу, преданному королеве и престолу.

— И вы не боитесь мне об этом говорить?

— Государственной преступнице, объявленной вне закона? — Ланграль усмехнулся. — Моя вина хотя бы не была доказана.

— А в чем она заключается? Что вы делали в Валлене? Я спрашиваю хотя бы потому, чтобы представлять себе степень вашего влияния там. Вы же обещали меня там кому-то представить.

— Вам никто не говорил, что вы слишком любопытны, графиня? Довольно опасное качество для человека, который постоянно вынужден скрываться, если правда то, что вы рассказывали о своей жизни.

Женевьева снова ощутила непреодолимое желание плеснуть себе в лицо холодной воды, чтобы успокоились загоревшиеся щеки.

— Просто до сих пор я мало что считала достойным любопытства.

— Я польщен.

Светлое небо, до чего же иронично-равнодушно звучал его голос. И он продолжал ехать так же спокойно, ни разу даже не взглянув в ее сторону…

— Что же, вполне закономерно, что вас волнует собственная судьба и вы хотели бы знать, чьего покровительства я намерен для вас добиться.

— Самую малость.

— Мне кажется, что герцог Джориан был бы подходящей кандидатурой.

Женевьева, уже собравшаяся с силами и кое-как нацепившая такую же холодную и вежливую маску на лицо, чуть не выпала из седла.

— Ничего себе! — она вовремя сдержала пару словечек из языка наемников, которые была готова произнести. — Что же за тайны вы возили ему из Круахана, что можете теперь с легкостью просить его покровительства для кого попало?

— Само знание об этом является достаточной тайной, — Ланграль чуть поднял брови, — и я вынужден просить вас ответить, откуда вы это узнали.

— А если я не отвечу, — Женевьева горько усмехнулась, — вы проткнете меня шпагой и бросите на дороге? Это называется убирать следы, не так ли? Потому что я чрезмерно любопытна, и у меня хорошая память. Я с легкостью запоминаю разговоры, подслушанные в чужих кабинетах. Например, в кабинете первого министра Круахана.

— Вот оно что, — Ланграль без особого удивления, но задумчиво похлопал перчаткой по луке седла. — Значит, вы не просто шли мимо тогда, на Круглой площади… Вы знали, что я там буду и кто меня там будет ждать.

— Допустим. Что это меняет?

— Послушайте, графиня…

— Вы когда-нибудь назовете меня по имени?

— Хорошо… Женевьева, — он сжал губы, и ее имя прозвучало настолько официально, что она впервые в жизни пожалела о том, что оно такое длинное. — Вряд ли с вашей стороны было случайной обмолвкой, когда вы сказали про мои… хм, услуги герцогу Джориану и что они дают мне право требовать покровительства для первого встречного? Вы считаете, что я к вам отношусь как к "кому попало"?

— Уверена.

— Другими словами, вы считаете меня бесчестным человеком? Как я могу относиться так к вам, если вы спасли мне жизнь?

— И очень просто! — Женевьвеа почти закричала, отчего даже вконец усталая лошадь испуганно шарахнулась под ней в сторону. — Лучше бы я вас не спасала! Вы теперь мне этого никогда не простите! Что надо теперь из-за этого куда-то со мной тащиться и что-то для меня делать, когда вам глубоко противно мое общество!

Некоторое время Ланграль смотрел на нее — вернее на затылок с растрепанными рыжими волосами и напряженно поднятые плечи. У нее был очень красивый поворот головы, и он становился еще красивее, когда она обижалась.

— Не стоит об этом… так кричать, госпожа графиня, — сказал он наконец. — Тем более что мы почти приехали. И сейчас нас могут ждать вещи гораздо более неприятные, чем наш с вами разговор…

— Почему вы так думаете?

Женевьева даже приподнялась в седле, оглянувшись вокруг. На вид деревня выглядела абсолютно мирной — обычным маленьким поселением с несколькими домами, крытыми соломой и одним большим зданием — скорее всего трактиром. Не сговариваясь, они направились туда, как к явно единственно возможному источнику лошадей. Но Ланграль заметно помрачнел и обеими руками попробовал, насколько легко вытаскивается кинжал, висящий в ножнах на шее.

— Я так часто ездил по этой дороге, — пробормотал он сквозь зубы, — что ловушки чувствую с дуновением ветра.

Они спешились у самых дверей и вошли, причем Ланграль сначала распахнул дверь, бросил внутрь внимательный взгляд и только потом пропустил Женевьеву, закрывая ее собой.

Внутри ничего угрожающего не обнаружилось. За стойкой сидел маленький нахохленный человечек, без особого интереса посмотревший на вошедших. Посетителей почти не было — два крестьянина в шерстяных плащах молча пили пиво, почти не отрывая толстостенных кружек от стола, и толстая служанка вертела по полу грязной тряпкой. Третий посетитель, в надвинутом на глаза капюшоне, дремал в углу, засунув руки глубоко в рукава.

На него Ланграль посмотрел особенно подозрительно, но делать было нечего — пока что на них никто нападать не собирался. Поэтому Бенджамен положил руку на стойку, постаравшись, чтобы звякнули ножны, и негромко сказал трактирщику:

— Нам нужны четыре лошади. Лучшие, какие у тебя есть.

Трактирщик широко раскрыл глаза, будто Ланграль сообщил ему необычайно неожиданную и приятную новость.

— А как же, блистательный господин. У меня как раз есть четыре лошади. Самые наилучшие, какие только есть в этих краях. Не угодно ли господину взглянуть?

— Они у тебя далеко? — Ланграль снова нахмурился.

— Прямо за углом, сударь, у коновязи. Пожалуйте, сударь.

— Оставайтесь лучше здесь, — одними губами сказал Ланграль. — И сядьте ближе к окну.

— Нет, я с вами!

— Я сказал, оставайтесь здесь!

Женевьева невольно попятилась, словно он толкнул ее на скамью у окна. Дверь хлопнула, и ненадолго наступила тишина. Служанка перестала шаркать тряпкой по полу, подошла к стойке, медленно нацедила большую кружку пива и, приблизившись к столу, брякнула ее перед Женевьевой.

— Спасибо, — неприязненно сказала Женевьева. — Но я ничего не заказывала.

— А у нас не принято отказываться от угощения, графиня, — сказала служанка густым басом, выпрямившись. На ее лице под грязноватым чепцом Женевьева обнаружила торчащие вперед усы. Два крестьянина тоже сбросили свои плащи и проворно вытащили шпаги. Один из них быстро откинул в сторону щеколду на боковой двери, и из нее полезло еще несколько таких же молодцов с клинками наготове. Неподвижным остался только дремлющий в углу человек в плаще — такое впечатление, что он даже не проснулся.

Женевьева поднялась, слегка усмехнувшись. Она еще могла позвать на помощь, но она скорее умерла бы, чем сделала это. Натренированным и нарочито медленным жестом, фирменным движением клана беспощадных, она потащила из ножен шпагу, словно любуясь тем, как постепенно выскальзывает на свет тонкое лезвие.

— Тогда уж и вы не отказывайтесь от моего!

Окончание движения было молниеносным — и двое стоящих ближе всего к ней застонали, схватившись за плечо и бедро, и осели на пол. Женевьева вскочила на стол, одновременно кинув кружку в подбегавшую толпу. По комнате потек резкий запах пива. Конечно, они только казались ей толпой, потому что толкались, наступали друг другу на ноги и шумно дышали, а на самом деле их было всего человек десять. Чья-то рука потянула ее за плащ, чтобы сбросить со стола, и она хлестнула шпагой наотмашь, радостно оскалившись. До чего приятно оказалось ни о чем не думать, а просто спасать свою жизнь — на секунду она поняла, что была намного счастливее и спокойнее в своих айньских болотах, демонстрируя бесконечным князьям свои фехтовальные приемы, распивая сидр с охраной, а потом в очередной раз удирая в ночь с одинокой монетой в кошельке. По крайней мере, тогда в ее сознании не маячили постоянно широко расставленные темные глаза, заглядывающие ей в душу.

Кончик шпаги задел ее по колену, и она раздосадовано зашипела. В этот момент в зал ворвался Ланграль, с растрепанными волосами и красной полосой на лбу — очевидно, осмотр лошадей был далеко не мирным. Он обрушился на противников Женевьевы сзади, без единого слова, и она какой раз поразилась тому, насколько у него безупречная техника, гораздо более отточенная и изящная, чем у нее. Беспощадные никогда не старались драться красиво, и Женевьева вряд ли могла рассчитывать, что на ее манеру фехтовать кто-то будет любоваться так же, как она сейчас глядела на Ланграля. Ему приходилось трудно — на него насели сразу три противника, и до сих пор его спасало только то, что втроем они скорее мешали, чем помогали друг другу.

Женевьева перебралась со стола на трактирную стойку и швырнула еще одну кружку, метя по головам. Штанина на колене слегка намокла, но она радовалась тому, что может свободно шевелить ногой, и значит, ничего серьезного нет.

Но ее что-то беспокоило — вовсе не противники, бестолково суетящиеся вокруг. Она могла угадывать их за спиной по громкому дыханию и ловко уворачивалась каждый раз, когда в нее пытались сзади ткнуть шпагой. Ее беспокоил Ланграль — вернее, не он сам, а его лицо. В бою с него постепенно сползла обычная отрешенная маска, глаза засверкали, брови чуть сдвинулись, и мимика стала более яростной. Эти волосы, падающие на лоб. Этот быстрый поворот головы — она все это несомненно видела. Только где? Может быть, во сне? Ей казалось, что тогда комната была такой же низкой, и потолок таким же закопченным, только менее грязным. И еще горел камин, и его отсветы падали с одной стороны. Женевьева даже еле слышно застонала от умственного напряжения и раздражения — нашла, когда ударяться в воспоминания, вот проткнут сейчас в тебе дырку, будешь знать.

Дырку проткнули в ее рукаве — и это был последний удар, нанесенный оставшимся на ногах противником, Ланграль, оказавшийся рядом, небрежно отпихнул его, стряхивая со своей шпаги. Женевьева недоуменно посмотрела на пропоротую ткань и снова перевела взгляд на лицо Ланграля, мучительно нахмурив брови.

— Поздравляю, — раздался хриплый голос из угла. — Вряд ли за эти годы ты научилась чему-нибудь более полезному, раз все совершенствуешься в своих детских забавах. Компанию, впрочем, ты себе подобрала тоже соответствующую.

Откинув с лица капюшон и чуть наклонившись вперед на скамье, на нее смотрел единственным глазом колдун, когда-то пришедший в замок графа де Ламорак. Скильвинг, или Хэрд, или как его еще звали. Великий Магистр Ордена Чаши. Седины в его спутанных волосах стало еще больше, а в остальном он нисколько не изменился — все так же был похож на старого подбитого ворона.

— Ты!

Женевьева даже не нашлась, что еще сказать.

— Вы удовлетворили свое любопытство, сударь? — Ланграль медленно засовывал шпагу в ножны, все еще тяжело дыша. — Судя по тому, как вы за нами долго наблюдали и не вмешивались, вам было очень интересно.

— Я никогда не вмешиваюсь в людские дела, которые меня не касаются, — Скильвинг говорил все так же низко и отрывисто, — и уж кому, как не вам знать это, Бенджамен де Ланграль. По крайней мере, в ваши дела в Валлене я не вмешивался никогда.

— Подождите… — Ланграль прищурился, — Я бы сразу узнал вас, мессир Хэрд, но я привык вас видеть в другом костюме и другом окружении.

— Это при дворе Джориана я Хэрд, — мрачно сказал тот. — А здесь называйте меня Скильвингом.

— Что ты здесь делаешь? — Женевьева наконец проглотила свое удивление. — Ты за мной следишь?

— Ты всегда была чрезмерно высокого мнения о собственной личности, Женевьева де Ламорак. Я просто путешествую по делам.

Женевьева недоверчиво фыркнула. Рядом со Скильвингом она вновь почувствовала себя маленькой девочкой, сидящей на сучковатом бревне, неотрывно смотрящей в огонь и жадно слушающей. Несмотря ни на что, она все-таки была рада его видеть.

— Только не вздумай притворяться, что тебе нет до меня никакого дела, — сказала она вслух. — И что ты просто так сидел и равнодушно смотрел, как десять человек пытаются проткнуть меня шпагой.

— Хм… — Скильвинг задумчиво прикрыл здоровый глаз, — в общем-то я полагался на твоего защитника.

— Какого?

— А вот его, — он мотнул головой в сторону опять замкнувшегося в себе Ланграля.

Женевьева еле слышно вздохнула.

— Почему ты был так уверен, что он будет меня защищать? Может, мы с ним первый раз в жизни видим друг друга.

Скильвинг слегка раздраженно махнул рукой в ее сторону.

— Ты очень поглупела от своих айньских приключений, наследница Ламораков. Или у тебя память отшибло от болотной сырости?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Оторви хоть на мгновение свои мозги от этой железки, которую ты считаешь продолжением своей руки. И вспомни как следует.

Женевьева покосилась на Ланграля. Неожиданно ей показалось, будто комната завертелась у нее перед глазами. Такой же низкий закопченный потолок. Такой же полумрак и так же задвинуты ставни. Только горит камин, и пахнет высушенными цветами. Цветов в бесконечных маленьких горшках очень много — на каминной полке, на полу у приоткрытой балконной двери. И книги — огромные фолианты навалены на столе и тускло поблескивают корешками.

Она успела заметить точно такую же тень, мелькнувшую в глазах Ланграля. Он тоже вспомнил.

Комната была достаточно большой, но казалось, что в ней почти нет места — может быть, из-за низких потолков, может быть, из-за того, что она вся была заполнена цветочными горшками и книгами, в беспорядке лежащими на столе, на камине и на полу. Запах цветов смешивался с дымом от камина и ни с чем не сравнимым запахом сырого воздуха. Настоящая непогода в Айне обычно заключалась в проливном дожде, грозящем затопить все вокруг, и в белом плотном тумане, поднимавшемся от болот. А хозяин комнаты, беловолосый человек с темно-синими глазами ослепительного цвета, обычно мучился ревматизмом в такую погоду и поэтому сейчас стоял у камина, копаясь в нем длинными щипцами и держась за поясницу.

Ставни были чуть приоткрыты, и в них со всей силы стучал дождь. На какое-то мгновение в мерную дробь дождя вмешался другой звук — более настойчивый и нетерпеливый. Видимо, кто-то колотил молотком по входной двери.

Рыжая девушка, сидящая на полу у камина, подобрав под себя ноги, вскинулась, и толстая книга сползла с ее колен на пол.

— Зря пугаешься, — успокаивающе пробормотал человек с белыми волосами, отставляя щипцы в сторону. — Неужели ты всерьез полагаешь, что за тобой погонятся в такую погоду? Ты переоцениваешь своего… как его там, Ваан Геергена?

— Это вы его недооцениваете, — мрачно сказала девушка, на всякий случай придвигая к себе шпагу в длинных темных ножнах, прислоненную к стене.

Беловолосый прохромал к окну и выглянул за ставень. Ему в лицо сразу полетели капли дождя, но он успел заметить одинокую фигуру, с трудом различимую сквозь белый занавес воды и тумана.

— Там всего один, — сказал он, оборачиваясь. — Видно, дальше ехать совсем нельзя — дорогу размыло.

— Вот и пусть поворачивает обратно, — пробормотала девушка, снова утыкаясь в книгу.

— А как же законы гостеприимства, Женевьева?

— Кто бы о них говорил, — фыркнула рыжеволосая, переворачивая страницу. — Главный отшельник Айны.

— Именно поэтому я всегда пускаю всех, кто стучится в мою дверь, — наставительно сказал человек. — Потому что просто так сюда люди не приходят.

Он подобрал со стола маленькую, чуть коптящую лампу и побрел к двери, видимо ведущей на лестницу.

— И вы что, просто так откроете дверь, Хейми? — спросила та, кого он назвал Женевьевой, широко раскрыв глаза. — Возьмите хотя бы мой кинжал.

Хейми мягко покачал головой.

— Ты слишком много времени проводишь с оружием. Неудивительно, что потом ты скрываешься от всех, вот уже второй раз. Если бы ты меня послушала…

— И стала бы больше времени проводить здесь с книгами? — перебила его рыжая девушка. — Я их уже почти все прочитала.

— Ты совершенно напрасно так пренебрежительно относишься к слову, — серьезно сказал синеглазый отшельник. — Только тот, кто до конца постиг слово, может править миром.

Женевьева фыркнула, слегка приподняв верхнюю губу. Ее взгляд, устремленный на Хейми, был странно смешанным — в нем сквозило легкое покровительство и смутная зависть.

— Ну как знаете, — сказала она, вновь опустив глаза к книге, но не выпуская из ладони эфеса. — Если вас убьют там внизу, я по крайней мере обещаю за вас отомстить.

Хейми усмехнулся, глядя на склоненную рыжую голову. Недавно высохшие, кое-где еще темноватые от воды пряди касались страниц, и огонь камина подсвечивал их так, что они казались сделанными из раскаленной меди.

"Не знаю, благодарить мне или проклинать тебя, Хэрд, — подумал он, — за то, что ты прибавил в мою жизнь беспокойства о твоем сокровище, но совсем неприятным это занятие назвать нельзя".

Он медленно поковылял вниз по лестнице, то и дело восклицая в ответ на особенно решительные удары в дверь:

— Я уже иду, сударь! Не стучите так сильно, имейте терпение!

Наконец он отодвинул тяжело заскрипевшие засовы, и стоявший за дверью упал внутрь, схватившись руками за притолоку. От воды, потоком струящейся с его плаща и полей шляпы, на полу мгновенно образовалась лужа. Стучавший снял шляпу и попытался вежливо взмахнуть ею, отчего брызги полетели на камзол Хейми, стоявшего на ступеньку выше.

— Прошу простить меня за вторжение, сударь, — сказал он, ясно улыбнувшись. — Но мой конь уже не мог скакать дальше. Я не смею нарушать ваш покой, но, может быть, у вас найдется чулан или конюшня, где мы могли бы переждать до утра?

Хейми внимательно смотрел на него, опершись о перила и приподняв лампу в правой руке. Путник был молод — не старше двадцати трех — двадцати четырех лет, и замечательно красив, причем это была мужская красота, которая сразу располагает к себе. Исключительно правильные черты лица, лишенные, впрочем, всяческой слащавости, часто озарялись настолько заразительной улыбкой, что невольно хотелось улыбнуться в ответ. Он выглядел безупречно, несмотря на прилипшие ко лбу темные волосы, безнадежно отсыревший камзол — из весьма дорогой ткани, как успел подметить Хейми, и мокрые следы, которые он оставлял повсюду.

— Разве я похож на человека, который оставляет промокших путников мерзнуть в чулане? — хмыкнул Хейми скорее добродушно, оглядывая незнакомца с ног до головы. Вначале слишком богатый арсенал оружия за его поясом заставил Хейми слегка забеспокоиться, но вряд ли этот человек был из погони Ваан Геергена. Скорее всего он был просто бывалым путешественником. — Тем более что ни конюшни, ни сарая у меня все равно нет, только одна комната наверху, если вас это устроит.

— Если в этой комнате есть камин, — весело сказал путник, — то я буду вечно молить небо о милости к столь гостеприимному хозяину.

— В этой комнате есть не только камин. — чуть сухо сказал Хейми. — Там еще есть девушка, моя… хм, дальняя родственница, ее тоже застиг дождь. Если вы обещаете вести себя учтиво и не донимать ее расспросами, я готов пустить вас.

Молодой человек изобразил самый учтивый поклон, на который был способен на тесной лестнице.

— Обещаю вам, сударь, что буду образцом благопристойности. К тому же на данный момент я не представляю для молодых девушек ни малейшей опасности, могу вас уверить.

— Ну что же, — Хейми еще раз смерил его взглядом с ног до головы. — Пойдемте. Вы хорошо привязали свою лошадь?

— Даже если она вдруг отвяжется, то вряд ли захочет продолжать путешествие по такому дождю.

— Вы ведь сами не из Айны?

— Этот несносный акцент! — молодой человек снова тихо засмеялся. — Никак не удается себя выдать за коренного жителя болот! Вы, к сожалению, правы, сударь, я из Круахана.

Хейми снова слегка насторожился. Он уже распахнул дверь, встретив удивленный, но в целом спокойный взгляд Женевьевы, которая не потрудилась подняться с пола, и теперь в ее глазах читалась некоторая досада за свои подсыхающие волосы и босые ноги. Она несколько грозно посмотрела на Хейми, на лице которого, как в зеркале, отразилась смутная неловкость и новая волна подозрения. Но путник исполнил перед ней настолько безукоризненный поклон, словно она была если не королевой, то по меньшей мере ее родной сестрой.

— Прошу простить меня за вторжение, сударыня — не имею чести знать вашего имени, чтобы приветствовать вас подобающим образом.

— Вы из Круахана? — мрачно переспросил Хейми. Он быстро покосился на Женевьеву.

— Меня зовут Кэрин, — чуть хрипло сказала она.

Молодой человек чуть поднял брови, ожидая продолжения, но его не последовало.

— Счастлив нашей встрече, миледи Кэрин, — в тактичности гостю было не отказать. — Мое имя де Ланграль.

— Интересно, — протянул Хейми, снова хромая к камину и берясь за щипцы, — что же понадобилось потомку короля Вальгелля в айньских болотах? Да еще в такую погоду?

Молодой человек чуть покраснел.

— Вы хорошо осведомлены о родословной круаханских дворян, сударь. А в здешних болотах, как вы изволили выразиться, у меня сугубо личное дело. Хотя и очень приятное… Я еду на свою помолвку.

— Хм, — только и сказал Хейми, закрываясь рукой от летящих искр.

Женевьева-Кэрин на мгновение оторвалась от книги и легонько фыркнула.

— Стоило ради такой ерунды выезжать из дома в бурю.

Молодой человек улыбнулся полной тайного превосходства улыбкой.

— Вы еще слишком молоды, миледи Кэрин, и вряд ли знаете, что такое любовь. Но я желаю вам, чтобы когда-нибудь вы вспомнили мои слова и поняли, что я был прав.

— Другими словами, вы желаете мне впасть в такое же безумие? Благодарю покорно.

Так они и сидели молча некоторое время — молодой человек был занят тем, что пытался повесить свой плащ как можно ближе к огню, но чтобы он не загорелся, и с него натекло на пол как можно меньше воды. Женевьева пару мгновений рассматривала его своим темно-серым взглядом, напоминающим по цвету клинок шпаги, но путника это мало смущало. Наконец она снова вернулась к чтению.

Хейми вел себя наиболее странно из всех троих — он долго переводил взгляд с расположившегося у камина молодого человека на сидящую на полу Женевьеву. Потом он принялся то садиться в кресло, то вскакивать и расхаживать по комнате. Периодически он взмахивал правой рукой, что у него являлось признаком накатившего вдохновения.

— Значит, вы едете на свою помолвку, — произнес он наконец, остановившись. — Вы влюблены и счастливы, не так ли?

— Иначе зачем мне быть помолвленным? — удивленно спросил молодой человек.

— Ну мало ли, — махнул рукой Хейми. — Люди часто делают разные глупости без всякой на то причины. А ты собираешься в Аарренское княжество, не так ли? — спросил он у Женевьевы.

— Посмотрим, — ответила она уклончиво.

Хейми неожиданно расхохотался и смеялся долго, пока двое не стали смотреть на него одинаково озадаченным взглядом.

— А теперь запомните мои слова, — сказал он наконец, — Я очень редко говорю людям о том, что я вижу в их будущей судьбе. Но вы мне все равно не поверите и забудете то, что вам сказал сумасшедший старик на болотах, на долгие годы.

— Вы, — ткнул он пальцем в молодого человека, — собираетесь жениться, и не мне вас отговаривать. Но ваша жена принесет вам большое несчастье, и ваша жизнь станет кошмаром всего через пару лет. Вы уедете обратно в Круахан и будете вести двойную жизнь, считая, что ваша судьба навсегда разрушена.

— А ты, — повернулся он к Женевьеве, — будешь метаться по Айне и каждый год убегать заново. Ты будешь считать, что тебе навеки суждено одиночество, и что тебя никогда не будут ждать дома.

Но через шесть лет вы встретитесь снова. Поглядите друг на друга сейчас, чтобы узнать при встрече. Хотя в общем это необязательно. Все равно если когда-либо напишут настоящую легенду о любви, то она будет про вас. И если отношения между людьми способны будут хоть немного изменить судьбу мира, то это опять-таки про вас. А теперь, когда буря закончится, можете спокойно ехать в разные стороны — вы к дочери Ваан Геергена, а ты к аарренскому князю. Дай небо, чтобы тебе снова не пришлось прятаться у меня уже через месяц.

Хейми устало опустился в кресло у камина. Глаза, горевшие ярко-синим пламенем минуту назад, неожиданно потускнели, и морщины резко проявились на лице.

Женевьева помотала головой, встряхнувшись. Было видно, что она с трудом удерживается от очередного фырканья.

Молодой человек, нахмурившись, смотрел на огонь. Тонкая складка пролегла между его бровями, когда он повернул голову к Хейми и негромко спросил:

— Откуда вы знаете, что я помолвлен с дочерью Ваан Геергена?

Хейми вздохнул. Плечи его опустились, и он тусклым голосом проговорил, глядя в пол:

— Не придавайте слишком большого значения моим словам, сударь. На меня иногда накатывает, особенно во время бури. Мне просто показалось, что у Ваан Геергена единственного в округе достаточно взрослая и достаточно знатная дочь, достойная вашего славного рода. Только и всего.

Молодой человек снова повернулся к огню. Камин освещал с одной стороны его лицо, на котором волнами сменялись ужас, надежда, отчаяние и непоколебимое счастье. В маленькой полутемной комнате под низким потолком отчетливо пахло дождем и дымом.

— Это ничего не меняет, — сказал Ланграль одними губами.

Он подал Женевьеве руку, помогая выбираться из седла. Она поморщилась, наступая на раненую ногу, и поэтому не сразу поняла, что он сказал. А когда вскинулась ответить — он уже шел перепрягать лошадей.

Обратно к поджидавшим их Берси и Люку они вернулись втроем. Скильвинг, приехавший на собственной лошади, такой же черной и растрепанной, как он сам, пронзительным глазом оглядел всех четверых, но от комментариев воздержался.

Зато не удержался Берси, ставший меньше страдать от похмелья, но ровно настолько, чтобы обрести способность задирать окружающих.

— А это что еще за тип? — спросил он неприязненно. — Вы что, Бенджамен, подобрали его в надежде, что он будет отпугивать гвардейцев своим видом?

— Помолчи, — устало сказал Ланграль, затягивая ремни. — Не стоит его сразу превращать в какое-либо животное, мессир Хэрд. Сжальтесь над тем стадом, в котором он окажется.

— Ланграль, чем вы занимались по дороге? Вам голову напекло? — громко начал Берси, но более образованный Люк пихнул его локтем в бок и что-то зашептал. — А… в самом деле, — протянул он более уважительно, глядя на Скильвинга. — Ну в общем тогда хорошо. Можешь, колдун, ехать с нами. Вряд ли ты сумеешь держать шпагу, но зато много другого, наверно, умеешь. В бою и такое пригодится.

— Должен вас разочаровать, де Террон, — в своей отрывистой манере заявил Скильвинг, даже не глядя в его сторону. — Даже если всех вас будут резать на куски, я и не подумаю вмешаться.

— Какого хрена тогда ты нам нужен? — возмутился Берси, не обращая внимания на Люка, дергающего его за плащ.

— Он со мной, — внезапно сказала Женевьева.

— Вы испортите себе репутацию, графиня, — сказал Берси, — позволяя всяким проходимцам… — Впрочем, глаза на Женевьеву он упорно не поднимал.

— Она ее уже достаточно сильно испортила, — язвительно вставил Люк, — познакомившись с тобой.

Они бы переругивались так еще долго, если бы Ланграль окриком не заставил всех быстро усесться в седла и сразу взять в галоп.

Еще один день сумасшедшей скачки быстро сменился сумерками, а потом ночью, но маленький отряд все летел по старой лесной дороге. Ланграль действительно хорошо знал местность — он вывел их к очередной деревне, настолько глубоко упрятанной в чащу, что трудно было даже представить себе, что там живут люди, тем более что там поджидает очередная засада.

Им досталась, как всегда, одна комната на чердаке, где вместо постелей были свалены охапки сена, и довольно сносный ужин, накрытый внизу под лестницей. Усталость от скачки наваливалась постепенно, заставляя долго сидеть за толстым столом, из столешницы которого торчали сучки, пить кисловатое вино и прямо руками отламывать куски от большой головки сыра, лежащей посередине. Первым не выдержал Берси — с первого глотка он стал клевать носом, видимо, вино мягко легло на его вчерашние подвиги, пригвождая голову к столу. Потом собрался Люк, и теперь Женевьеву это совсем не удивляло — луна в небе была еще почти полная, во многом похожая на сыр на столе.

Скильвинг вытащил было свою трубку, но переведя вспыхивающий глаз с Ланграля на Женевьеву и обратно, неожиданно резко поднялся и бесшумно ушел в темноту за дверью.

Они остались сидеть вдвоем, напротив друг друга, положив локти на деревянный стол и опустив глаза. Ланграль маленькими глотками пил вино, которое не оказывало на него абсолютно никакого воздействия.

Женевьева неожиданно ярко представила стройную фигурку Аннемары Ваан Геерген, похожую на статуэтку, высеченную из кости, с длинными пепельными волосами, убранными в причудливую прическу. Те недолгие два месяца, которые она провела в их замке, рядом с дочерью Ваан Геергена она всегда чувствовала себя драной кошкой.

— Вы ведь давно знали этого старого предсказателя? — вдруг спросил Ланграль, — В доме на болотах.

— Хейми? Да, хотя Скильвинга… то есть Хэрда я встретила еще раньше. А потом он познакомил меня с Хейми.

— И он действительно всегда точно предсказывает события?

Женевьева помолчала. Ей хотелось сказать: "Вам ведь лучше знать", но вместо этого она проговорила:

— Скильвинг рассказывал, что Хейми единственный в их Ордене видит самую суть вещей и прозревает будущее максимально ясно. Остальные могут видеть лишь его контуры. А Хейми — хранитель середины мира.

— Лучше бы мой конь тогда подскользнулся и сломал ногу на мокрой дороге, — искренне сказал Ланграль. — Или буря бы началась раньше, и я остался бы на постоялом дворе.

— Вы же сказали, что это ничего не меняет, — прошептала Женевьева.

— Давайте я расскажу вам одну историю, графиня, — спокойно отозвался Ланграль, все так же не поднимая глаз. — Жил однажды молодой человек, достаточно знатный и достаточно богатый, чтобы быть уверенным, будто мир создан для него…

Женевьева неожиданно вспомнила, как слушала Скильвинга, сидя у ярко полыхающего магического костра, и как спросила у него: "Почему ты говоришь о себе в третьем лице?" Но Лангралю она не посмела бы так сказать. С первых слов его лицо застыло, словно превратившись в мраморную маску, и он еле шевелил губами, выговаривая слова.

— И вот однажды на одном из дворцовых приемов в Круахане он увидел дочь одного айньского князя и влюбился в нее без памяти. Впрочем, ее было невозможно не полюбить — настолько она была прекрасна. Ему казалось, что он видит духа, сошедшего с небес, а не обычную земную девушку, пусть и айньскую княжну. В тот же вечер он просил ее руки, и судьба была к нему в этот момент исключительно неблагосклонна. Его избранница согласилась.

Я до сих пор не могу понять, почему. Он не был настолько богат, как другие ее поклонники, а для нее это было самым важным в жизни. Допустим, его родословная восходила к первым круаханским королям, но в Айне, где каждый второй был князем, такие вещи считались мелочами. Может быть, ей льстило, что он настолько любит ее. Но впрочем, довольно быстро наскучило.

Странная вещь, графиня, — он посмотрел не на Женевьеву, а словно вскользь, — когда я первый раз увидел ее, на балконе королевского дворца в Круахане, перебирающей струны лютни, наклонив к ним голову с двумя словно нечаянно выбившимися из прически локонами, разве я мог представить, какой я буду видеть ее потом? С лицом, искаженным яростью и алчностью. С глазами, затуманенными от серого порошка, который она часто нюхала по вечерам. С растянутыми в оскале губами, когда она прямо на моих глазах лежала на полу галереи с одним из своих кузенов и тянула его за волосы, заставляя двигаться быстрее. И даже тогда я все еще любил ее. Я был словно под воздействием какого-то дурмана, похожего на ее излюбленный серый порошок. Дни напролет, пока она плела интриги среди своих бесконечных родственников, сталкивая их друг с другом в борьбе даже непонятно за что — маленький кусок болотистой земли? — я мог ненавидеть ее. Потом она плакала и хваталась за мои колени, уверяя, что только моя любовь может ее спасти, и я снова терял голову. Наутро она громко смеялась надо мной и уезжала на три дня — в лучшем случае с кем-то из своих братьев, а то с первым попавшимся из слуг. А я бродил по длинным коридорам ее замка и ничего не мог с собой поделать.

Потом она неожиданно посерьезнела, стала укладывать волосы в высокую прическу и говорить о том, что власть дается только тому, кто берет ее сам. Она даже стала реже нюхать свой порошок и проводить со мной больше времени — видимо, пытаясь угадать, достаточно ли я приручен и сойду ли на роль консорта. Какое-то время я снова был почти счастлив — как бывает счастлив приговоренный к смерти, когда перед казнью ему приносят роскошный ужин. И когда два ее дяди умерли один за другим от непонятной болезни, я еще ничего не понимал. Потом умер ее родной брат — с ним она тоже лежала на полу галереи, и наверно, в том числе и поэтому не пощадила его.

— А что стало с ее отцом? — неожиданно спросила Женевьева.

— К тому моменту он уже два года как погиб. Упал с лошади на охоте. Я мог бы, конечно, обвинить ее в смертях всей семьи, но когда умер старший Ваан Геерген, мы как раз были в свадебном путешествии, — Ланграль слегка поморщился от воспоминания.

— Не такая уж и плохая смерть, — констатировала Женевьева мрачно, внимательно разглядывая свои ногти.

— Вы были с ним знакомы?

Бенджамен слегка отвлекся от погружения внутрь себя, что само по себе уже было неплохо.

— Как вам сказать… Два месяца я служила в его отряде телохранителей. Из всех моих нанимателей в Айне это был самый недолговечный контракт.

— Будет ли мне позволено спросить, почему вы его прервали?

— Будет, — Женевьева помолчала, собираясь с мыслями. — Однажды он захотел, чтобы я взяла в руки кнут и стала бить его по спине до крови. Мне показалось это неправильным по отношению к человеку, который платит мне жалование. Хотя, может быть, он это и заслужил.

— Получается, что Айна — это место, где процветают всяческие извращения, — сквозь зубы процедил Ланграль. — Может, на них влияют испарения с болот? Неудивительно, что сама природа постоянно стремится их затопить.

— Может, вы и правы. Но у других моих нанимателей инстинкты были вполне здоровые, — серьезно сказала Женевьева. — Так что уходила я от них совсем по другой причине.

Наконец Ланграль поднял голову и несколько мгновений смотрел ей в лицо. Потом уголок его губ слегка дрогнул — то ли в улыбке, то ли в гримасе.

— Вам интересно знать, что было дальше?

— Мне кажется, ничего хорошего.

— Я даже не могу похвалить вас за догадливость, графиня, поскольку это очевидно следует из моего рассказа. Еще несколько месяцев мы прожили в ее замке. По вечерам она часто заводила разговоры о власти над всей Айной и задумчиво рассматривала карты стран по берегу Внутреннего океана. Несколько раз — еще до смерти ее брата, который теперь один имел такие же права на наследство, как и она — в замок приезжал один странный человек, с практически белыми глазами и судорогой по всему телу.

— Лоций де Ванлей, — уверенно сказала Женевьева.

— Наверно. Она называла его Ваан Лей и почти боготворила. Он был единственным, к кому я ревновал по-настоящему, до потери сознания, потому что видел, что она желала его до безумия. Но он, смеясь, только касался ее подбородка и уезжал, даже не оставаясь на ужин.

А потом, когда ее брат умер и закончились пышные похороны, он снова приехал, и я, задыхаясь от ревности и ненависти, подслушал их разговор на галерее. В тот момент я еще не подозревал ее ни в чем, кроме бесконечных измен и пристрастия к серому порошку.

Они стояли в арке и шептались, но я притаился неподалеку, а звуки на галерее разносились так странно, что я слышал почти каждое слово. Или, может, я просто так хотел все это услышать?

Ваан Лей сказал:

"Ты слишком торопишься. Подобная спешка может вызвать подозрения".

Аннемара сказала:

"Скорее, все усмотрят в этом высший промысел, который ведет меня к власти над Айной".

"Ты чересчур самонадеянна. Будущей властительнице Айны следует проявлять осторожность".

Она засмеялась, пытаясь прижаться к нему всем телом.

"Разве мне не покровительствует самый сильный темный маг на всем Внутреннем Океане? Разве я не владею самым убийственным из всех заклятий, которое он мне открыл?"

"Это не повод для того, чтобы потерять всякую осмотрительность", — сухо сказал Ваан Лей.

"Но дорогой, никто ведь ничего не заподозрил. Все лекари Айны настолько искушены в распознании всевозможных ядов, ведь здесь все постоянно пытаются отравить друг друга. Однако никакой отравы нет и в помине!" — она счастливо засмеялась, запрокинув голову. "Всего несколько слов, произнесенных над безобидным бокалом вина или воды, и через несколько дней человек умирает от болезни, к которой он больше всего предрасположен. Очень остроумно".

"Не от болезни. Он умирает, потому что теряет смысл своего существования", — поправил ее Ваан Лей.

"Неважно. Главное, что он больше не стоит у меня на пути".

Ваан Лей чуть нахмурился, снимая ее руки со своей шеи.

"Ты бы лучше занялась тем, кто действительно стоит у тебя на пути. Он в Айне чужой, его смерть никого не обеспокоит".

"Ты имеешь в виду Бенджамена? — она расхохоталась с таким уверенным презрением, что в этот момент я возненавидел себя. — Но я не считаю, что он мне мешает. Он бывает довольно забавным. И никогда меня не отталкивает, в отличие от тебя, злой колдун".

"Как знаешь, — равнодушно сказал Ваан Лей, пожимая плечами. — Но мне ты была бы полезнее в роли свободной женщины. Подумай об этом".

В этот же вечер я уехал из Айны. Не думайте только, что я бежал от перспективы собственной смерти. Я пытался бежать от себя самого. Но даже когда я вернулся в свой замок в Круахане, из всех зеркал на меня продолжало смотреть ее лицо. Я слонялся по округе, как умирающее животное. Я звал ее наяву и пронзал ее горло шпагой во сне. Я вспоминал, как она смотрела на меня, таким доверчивым и испуганным взглядом, какой совершенно не вязался с другим ее образом. Я придумал целую легенду, что ее околдовал злой волшебник — хотя бы тот же Ваан Лей. Что я могу избавить ее от чужого злобного влияния. Я скупил все книги по магии и чародейству, какие только были в Круахане, и выучил наизусть все возможные заклинания, которые там были приведены. Ни одно из них ничего не значило в действительности, кроме нелепого набора звуков и судорожных жестов.

Потом она неожиданно приехала — и с порога бросилась мне на шею, залив воротник слезами. Она говорила, что никогда не чувствовала себя так одиноко, что никого в своей жизни не любила, кроме меня, что она готова бросить свое айньское княжество, жить со мной в Круахане и рожать мне детей. Одна часть меня взлетела к небесам и сжимала ее в объятиях до утра. Но все эти полусумасшедшие колдовские книги, видимо, оказали на меня какое-то странное воздействие. Внутри меня словно поселился какой-то посторонний человек, абсолютно холодный и равнодушный, как камень. Он смотрел в ее прекрасные темно-зеленые глаза, блестящие от слез, и спокойно усмехался.

Утром я сидел в кабинете, молча глядя на тлеющий камин и стараясь собраться с мыслями. Она вошла, неся на подносе душистый отвар, какой обычно пьют по утрам в Круахане. Она была воплощением тихого домашнего уюта, скромно опустившей глаза, и только на щеках иногда загорался легкий румянец при мысли о прошедшей ночи. Она протянула мне темный дымящийся бокал на подносе.

"Всего несколько слов, произнесенных над безобидным бокалом вина или воды", — подумал я.

Она смотрела на меня, не отрываясь — губы дрожали. Она была готова упасть на колени. Она целовала бы мои сапоги, только чтобы я выпил этот отвар.

"Не унижайся, Аннемара, — сказал я, спокойно глядя ей в лицо. — Не беспокойся, я выпью. Без тебя в моей жизни все равно нет никакого смысла".

С тех пор, графиня, я ничего не пью, кроме чистой воды или вина. Вкус этого отвара я запомнил на всю жизнь. Я пил его, зная, что пью свою смерть. И я был счастлив, что все это наконец закончится.

Я допил все до капли и посмотрел на нее. Мне было ее жалко, оттого что она так унижалась, чтобы добиться своей цели. Я хотел улыбнуться, чтобы ее подбодрить, чтобы пожелать ей удачи и попросить не пользоваться так часто этим страшным серым порошком. Мне казалось, что она меня послушает хотя бы в последний раз.

Но она неожиданно поднесла руку к горлу, и в ее лицо бросилась краска, словно кто-то затянул у нее на шее петлю. Она захрипела, и упала на ковер у моих ног, чтобы больше никогда не встать. И ее лицо, искаженное смертью и покрытое прилипшими спутанными волосами, так и не могло больше напомнить лицо светлого духа, наклонившегося ко мне с балкона с лютней в руках.

Каждый, на кого было направлено заклятие Ваан Лея, терял смысл своего существования. В полной мере это касалось и меня. Я потерял ее.

— Но вы все-таки остались в живых, — хрипло прошептала Женевьева.

Ланграль снова посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Я в этом не уверен.

Долгое время они молчали. Последняя догорающая свеча потрескивала на столе, оставляя застывающую дорожку воска.

— Вы намного счастливее меня, Женевьева, — сказал Ланграль наконец, второй раз называя ее по имени, и на этот раз добровольно. — Сегодня я вспомнил, как когда-то посоветовал вам узнать, что такое любовь. На самом деле вам очень повезло, что вы ее не знали.

— Поздно, — Женевьева вскинула на него глаза. — Я уже хорошо ее знаю.

— Послушайте… Я очень надеюсь, что вам это просто кажется. У меня уже не осталось никаких ярких чувств, но единственное, чего бы я хотел всей душой — чтобы вы не думали обо мне слишком много.

— Это мое личное дело, — Женевьева вскочила, — о ком и сколько думать.

— Вы самая удивительная из всех, кого я встречал, — мягко произнес Ланграль, не отводя глаз от свечи. — Именно потому, что вы совсем не похожи на обычных женщин. Вы переполнены жизнью через край. Поэтому не обращайте внимания на мертвых.

— Запомните, Бенджамен де Ланграль, — сказала Женевьева звенящим голосом. Она выпрямилась, отбрасывая на стену длинную изломанную тень. — Я сама выбираю, кто достоин моего внимания. И если вы считаете, что во мне слишком много жизни, то это легко поправимый недостаток!

Она сорвала со спинки стула перевязь со шпагой и бросилась к двери. Она еще не знала, что будет делать дальше, но прекрасно понимала, что не уснет наверху на чердаке. Лучше до утра бродить вокруг деревни по холмам или сидеть в конюшне, прижавшись лбом к влажному боку лошади. Она мало что видела из-за странной пелены, вставшей перед глазами, которая вдруг прорвалась вместе с хлынувшей по щекам соленой водой.

Если бы тебя видели приятели-наемники, Женевьева де Ламорак — они обрушили бы нескрываемое презрение на голову хорошо знакомого им Кэри или Кэрин — в зависимости от того, в какой ипостаси они тебя знали. Ты презрительно усмехалась, когда во время осады замка Ваан Эггена с вас всех угрожали содрать кожу и выбросить за крепостные стены. Ты громко орала военные песни, и весь отряд подпевал тебе, когда семь дней подряд вам не давали ни хлеба, ни мяса, можно было только таскать вино из разбитых подвалов. Ты равнодушно пожимала плечами, когда пятый по счету айньский князь приказал выкинуть тебя за ворота в ночь и слякоть, отобрав шпагу, кинжалы и кошелек с последними монетами. Ты дерзко щурила глаза в лицо самым злобным воякам, желавшим проучить щуплого юнца с непонятной прохладной улыбкой. А теперь ты плачешь всего-навсего из-за безнадежной любви.

Отвернись от самой себя с презрением, Женевьева де Ламорак. Отрежь свои рыжие кудри, промокшие спереди от слез, сожги их на костре и посыпь свою голову пеплом. Этот поступок и то будет гораздо более разумным.

Под утро Скильвинг и Ланграль, отчаявшись искать ее по всей округе, заглянули под навес, где стояли лошади. Женевьева спала, подтянув колени к груди и прислонившись к стене, видимо, совсем обессилев от плача и переживаний. Слипшиеся от слез ресницы торчали стрелками.

— Хм, — непонятным тоном произнес Скильвинг. — По крайней мере, она тоже неплохо умеет прятаться так, чтобы ее не находили.

Так начался их пятый день на валленской дороге — самый спокойный из всех, когда им даже не приходилось с боем пробиваться через очередной патруль. Граница была уже близко, но Ланграль упорно обходил стороной основной тракт. Вплоть до того, что настоял на том, чтобы они заночевали в лесу.

Больше всего возмущался Берси, из всех благ цивилизации особенно ценивший трактиры и подаваемый в них ужин. Люк вздохнул, но промолчал, подняв глаза к небу. Женевьева была настолько погружена в свои мысли, что даже не сразу отозвалась на восклицания Берси, который в первую очередь апеллировал к тому, что наследнице графства де Ламорак не пристало спать под деревом.

— Разве я не прав, графиня? — повторил он четыре раза подряд, прежде чем Женевьева очнулась и пожала плечами с абсолютным равнодушием.

— Пусть граф де Ланграль поступает, как сочтет нужным.

— Ты считаешь, что в тюрьме спится лучше, чем под деревом? — сказал на это Ланграль, и вопрос решился.

Скильвинг принес им пользу хотя бы тем, что моментально зажег костер, переворошив руками принесенную гору веток и что-то прошептав, чем вызвал полный восторг Берси и Люка. Они быстро вскипятили воды в нашедшемся у того же Скильвинга котелке, разварили сушеного мяса, но скудость ужина и усталость, накопившаяся за несколько дней постоянной скачки, быстро заставили их растянуться на земле возле костра, подложив под голову седла. Ланграль без единого слова ушел в темноту, поменявшись ролями с Люком. Но Женевьева подозревала, что он просто не хочет находиться с ней так близко у костра.

Она лежала, подложив руки под голову и бесцельно смотрела в темное небо, на котором созвездия иногда выглядывали из-за двигающихся облаков. Облака сливались по цвету с небом так, что их нельзя было различить, поэтому казалось, что звезды периодически подмигивают. Рядом мерно дышали Люк и Берси, а по другую сторону костра поднимался ровный дым от трубки Скильвинга.

— И что ты собираешься делать в Валлене? — спросил он неожиданно — негромко, чтобы не разбудить спящих.

Женевьева повернула голову к костру, но лица Скильвинга разглядеть не могла — просто темная фигура, тоже поднявшая голову к небу. Вспыхивающий красноватый огонек на конце трубки освещал иногда только крючковатый нос и руки, скрещенные на посохе.

— Он сказал, что представит меня герцогу Джориану и добьется его покровительства.

— И ты веришь, что он это сделает?

— Да, — голос Женевьевы почти не дрогнул. Было видно, что она уже свыклась с этой мыслью. — Он это сделает, чтобы от меня избавиться.

— А зачем ты нужна герцогу Джориану?

— Ну… — Женевьева помедлила с ответом. Вообще-то об этом она еще совершенно не думала. — Я могла бы быть в свите его телохранителей.

— А тебе не приходило в голову, что в Валлене несколько другие порядки, чем в Айне? И что Джориану могут быть просто не нужны телохранители? По крайней мере, в таком количестве, чтобы он принимал к себе на службу первых попавшихся девиц только потому, что они прекрасно умеют размахивать шпагой?

— Я больше ничего не умею, — Женевьева пожала плечами. Прошли те времена, когда она обижалась на Скильвинга за подобные упреки. Ей казалось, что теперь она вообще ни на кого не может обидеться — она была слишком несчастна, а несчастье вытесняет всякие глупые мелочи.

— Ты просто не пыталась ничему научиться, — возразил Скильвинг.

— Наверно. Правда, иногда в Айне, когда я оказывалась в доме твоего друга Хейми — я иногда там пряталась, убегая от одного князя к следующему — я читала разные книги и даже пыталась их запомнить. Но драться я умею все-таки лучше… — честно призналась она, усмехнувшись в темноте.

— И что же именно ты читала?

— Ну, например, "Власть стихий". Или "Создание мира". Хотя мне больше всего нравилось переписывать рукописи на вашем языке. И еще читать старые истории про родословные ваших магистров.

— Не так и плохо, — пробормотал Скильвинг, на мгновение вытаскивая трубку изо рта. — Все-таки ты не так безнадежна, как мне показалось вначале.

Прежняя Женевьева де Ламорак выпалила бы несколько дерзких фраз, одна язвительнее другой. Новая только изобразила все такую же грустную усмешку:

— Знаешь, Скил, в жизни это все одинаково бесполезно. И умение драться, и знание древних книг.

— Это пройдет, — уверенно сказал старый колдун. — Послушай меня внимательно. Раз ты читала наши книги, ты знаешь, что такое Орден?

— Чаши или Креста? — уточнила Женевьева, приподнимаясь на локте.

— Мы не считаем крестоносцев настоящим Орденом. В полном смысле этого слова.

— Наверно, я все-таки знаю очень мало, — сказала Женевьева, помолчав. — По крайней мере, я бы не рискнула рассказывать об Ордене Чаши в лицо его Великому Магистру.

— Ты сможешь узнать о нем больше.

— Где?

— В Валлене. В моем доме. В доме Ордена. Насколько я могу судить, тебя может ждать в нем неплохая карьера.

— Карьера? — Женевьева удивленно приподняла брови и села на земле, обхватив руками колени. Это всегда было у нее признаком большой заинтересованности. — А какую карьеру можно сделать в Ордене?

— Разумеется, совершенствовать свои знания, — отрезал Скильвинг. — Иной карьеры у нас не бывает.

— Разве Орден принимает женщин?

— Орден принимает всех, у кого есть способности. У женщин, ты права, они бывают реже. Но случаются яркие исключения. И если я не ошибаюсь, ты из их числа.

— Какие способности?

— Способности мага, — кратко сказал Скильвинг.

— Я же не умею зажигать огонь словами, как ты. И заклинать железо. И отпугивать собак. У меня нет никаких способностей, ты что-то путаешь.

— Так вот теперь послушай меня внимательно. Все, о чем ты говоришь, это лишь внешние признаки. Им достаточно легко научиться. Истинная способность мага не в том, чтобы показывать простые трюки словно на ярмарке. Мы просто используем эти умения, чтобы нам было проще двигаться к главной цели. Но ты ведь хорошо дерешься не просто потому, что умеешь четко выполнять какие-то приемы, правильно? Это умеют многие, а ты их побеждаешь. Почему, ты не задумывалась?

— Ну, наверно потому, что я чувствую своего противника. Мне легко представить, что он сделает в следующий момент.

— Вот! — Скильвинг почти крикнул, отчего огонь взметнул вверх яркий язык пламени. Счастье, что Люк и Берси настолько умаялись, что им этот бурный диалог совсем не мешал. — Чем отличаются маги от обычных людей? Одни живут под влиянием окружающего мира, а другие сами влияют на него. Любой, кто способен хотя бы немного изменить мир, чтобы не он подчинялся течению жизни, а жизнь меняла свое русло по его воле, является скрытым магом. Наша задача — искать таких людей, чтобы объединять их умения ради главной цели Ордена.

— А какая у него цель?

— Познавать, как устроен этот мир. Хранить и собирать эти знания. Пока хранятся они — мир незыблем.

Женевьева опустила подбородок на колени, задумавшись.

— Наверно, ты все-таки что-то путаешь. Ты считаешь, будто у меня есть способности. Но я все время живу, как ты говоришь, под влиянием обстоятельств. Они меня кидают из стороны в сторону. Хотела бы я уметь менять окружающий мир по своей воле, — Женевьева вздохнула с легкой завистью. — Вряд ли я бы тогда была объявлена вне закона в родной стране и болталась бы по Айне без гроша в кармане.

— Должен тебя успокоить, — веско сказал Скильвинг. Если бы ты не обладала этими умениями, тебя уже давно не было в живых.

— Утешительное сообщение, — она фыркнула. Видимо, что-то в новой Женевьеве все-таки осталось от прежней.

— Ты просто не осознала эту свою силу до конца. Но уже сейчас ты заставляешь судьбу поворачиваться так, как угодно тебе. Вопреки всему, ты спасаешься из отцовского замка, хотя тебе было суждено несколько раз быть убитой.

— Но это же Эрни… — запротестовала Женевьева.

— Пять айньских князей, даже не думавших брать новых телохранителей, оказываются под твоим влиянием. Их беда только в том, что никто не смог остаться к тебе равнодушным. Ты решаешь приехать в Круахан — и в течение нескольких недель множество людей круто меняет свою судьбу, оказавшись в твоей орбите. Ты пока еще действуешь неосознанно и не контролируешь свою силу, поэтому все происходит так сумбурно и запутанно. Но даже не пытайся уверить меня, будто у тебя нет способностей.

— И все равно, — в голосе Женевьевы послышалась бесконечная тоска, — То, что я хочу больше всего, я не получу никогда.

— А стоит ли? Как только твоя мечта сбывается, она оборачивается кошмаром. Я это знаю очень хорошо.

Женевьева молчала, по-прежнему положив голову на колени и глядя на ровно потрескивающее пламя. Она попыталась вспомнить все, что знала об Ордене — не о крестоносцах, о которых часто расспрашивала отца, и о гордых парусниках которых вдоволь намечталась на донжоне своего замка, готовясь к свадьбе с магистром Ронаном. А об Ордене Чаши, к чьей тайной библиотеке была допущена в маленьком домике Хейми на болотах. Наверно, именно поэтому, представляя себя в Ордене, она видела себя склонившейся над очередным фолиантом, с пальцами и носом, перепачканными чернилами и пылью. Это было странным и сильным искушением для девушки, никогда не просыпавшейся спокойно, каждую вторую ночь засовывавшей кинжал под подушку и сжимавшей его рукоять во сне. Для той, что носила на пальце возможность быстрой и относительно безболезненной смерти, что в четырнадцать лет научилась пить вино, не пьянея и разговаривать на языке наемников, не краснея, что давно уже потеряла счет тем, кто от удара ее шпаги падал на землю.

Правда, на ее счету пока не было ни одного убитого — в этом она хранила верность урокам Эрни.

Неожиданно Женевьева поняла, что могла по пальцам сосчитать спокойные и относительно счастливые дни в своей жизни, и все они прошли в домике Хейми, среди книг, цветов и стучавшего по крыше дождя. Почему она все время уезжала оттуда? Ей очень нравилось разбираться в древних рукописях, и она была исключительно горда собой, когда отдельные слова тайного языка начали обретать для нее смысл, но вместе с тем ей хотелось чего-то другого. Ей было недостаточно того мира, что жил на страницах книг, она хотела найти нечто подобное вокруг. Не будем говорить о том, что на самом деле она находила. И куда она пришла теперь?

Она медленно перевела глаза на три плаща, расстеленных на земле. На двух мирно спали Люк, свернувшийся клубочком и что-то неслышно шепчущий во сне, и Берси, запрокинувший голову и постепенно начинающий похрапывать. Третий плащ был пуст.

Но Женевьева так хорошо запомнила каждую черточку внешности Ланграля за эти дни, что легко могла его представить — вплоть до того, в какой позе он спит, как ровно и неслышно дышит и как слегка вздрагивают длинные темные ресницы.

— Ты встречал его раньше в Валлене? — спросила она внезапно, слишком ровным и равнодушным тоном.

— Кого?

— Графа де Ланграля.

— Конечно, — Скильвинг снова вытащил изо рта трубку и перевернул ее над костром, вытряхивая пепел. — Он выполнял все самые опасные поручения герцога Джориана при круаханском дворе. По сути, он единственный из круаханцев не боялся связываться с Валленой при Моргане.

— Почему ты говоришь в прошедшем времени?

— Потому что вряд ли он больше сможет быть полезным Джориану в качестве круаханского дворянина, принятого в свете, Даже если представить, что все вы благополучно доберетесь до Валлены.

— Значит, Джориан даст ему какие-то другие поручения, — уверенно сказала Женевьева. — А если я буду служить у Джориана, может, я смогу ему как-то помочь. Прости меня… — она помолчала, — но я не смогу быть в Ордене.

Скильвинг отвернулся.

— Я не стал бы уговаривать тебя и раньше, — сказал он отрывисто. Его голос, как никогда напоминавший карканье, прозвучал в темноте особенно зловеще. — В Орден все должны приходить добровольно, это наше основное правило. Я не Хейми, но сейчас я вижу совершенно ясно — на той дороге, что ты выбрала сейчас, тебя ждет большая опасность. Поэтому я предпочел бы, чтобы ты пошла со мной.

— Опасность? Какая?

— Ты думаешь, мы умеем настолько точно предсказывать судьбу? Может, ты хочешь, чтобы я сообщил тебе, чего именно стоит остерегаться? Опасность для жизни — вот все, что я могу сказать.

— Для моей жизни? — переспросила Женевьева, приподняв верхнюю губу.

Скильвинг кивнул и обернулся, настолько странно прозвучал ее голос. Он мог поклясться, что в нем звенела неподдельная радость.

Женевьева спокойно улыбнулась и снова опустилась на свой плащ, повернувшись на бок и закрывшись одной его половиной.

— Тогда все складывается как нельзя лучше, — ясно произнесла она, зевнув. — Более удачной развязки нельзя и пожелать.

На шестой вечер они были вынуждены остановиться у самой дороги. Это была уже не деревня, скорее небольшой поселок, в котором даже присутствовал выбор между двумя трактирами. Прежде чем вьехать туда, Ланграль долго хмурился, но наконец угрюмо кивнул в ответ на бесконечные взгляды Женевьевы, Берси и Люка.

— Хорошо, едем, — сказал он. — Попробуем заодно выяснить, где лучше пересекать границу.

Узнать это оказалось довольно просто — поселок, собственно, и вырос из простой деревни с помощью контрабанды. Немного сложнее было собрать нужную сумму — наконец Ланграль забрал кошелек у Берси и куда-то ушел вместе с Люком. Вернулись они довольные, Люк вообще открыто улыбался, после чего Женевьева и Берси невольно перевели дух и почувствовали, как медленно отступает сжимавшее их напряжение.

Это было рано, слишком рано — Женевьева это хорошо понимала, но ничего не могла с собой поделать. Легкая эйфория, в которую впали Берси с Люком, передалась и ей. Они были одни в маленьком зале трактира, стоящего у реки. Они быстро заказали все самое вкусное, что было в погребе, и сами расставили все на столе. Люк отыскал внизу за стойкой покрытую пылью, но вполне прилично звучавшую гитару и теперь развлекал их песнями на собственные стихи под язвительные комментарии Берси.

Ланграль за весь вечер произнес самое лучшее три или четыре слова. Он сидел, положив локти на стол и опустив голову, упорно ни на кого не глядя. Скильвинг тоже забился в угол, подтверждая свое обещание ни во что не вмешиваться.

— Зачем нам расставаться, графиня, о чем вы говорите? — восклицал Берси, размахивая вилкой. — Мы поселимся в Валлене где-нибудь рядом с вами, каждый вечер будем ходить на берег моря — это самое знаменитое место в Валлене, огромная набережная, куда приходят все корабли, где в маленьких кабачках веселятся все жители Валлены, где танцуют самые красивые девушки. Я был там всего один раз, графиня, но до сих пор помню, как там хорошо. Я буду счастлив показать вам там все уголки.

— Ты сначала туда доберись, — мрачно посоветовал Ланграль, не отрывая глаз от кружки.

Берси отмахнулся.

— Ты просто ревнуешь, граф, что не тебе пришло в голову ее туда пригласить.

— В самом деле, Бенджамен, — вмешался Люк, перебирая струны, — даже твоя угрюмая физиономия нам вечера не испортит, хоть ты и стараешься. Давайте я спою вам еще одну песню.

Он обвел всех вдохновенным взглядом поверх гитары и заголосил на высокой и тоскливой ноте::

Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит,

И всевидящим Богом оставлен,

Он о муке своей возопит.

Женевьева жадно смотрела на него, положив подбородок на сплетенные пальцы. Она уже неплохо знала слова многих стихов Люка, в том числе и этих. Ее губы зашевелились, и она поймала себя на том, что повторяет следом::

Не избегнешь ты доли кровавой,

Что живым предназначила твердь.

Но молчи — несравненное право

Самому выбирать себе смерть.

Совсем рядом она увидела темные глаза Ланграля, смотревшего на нее прямо, с каким-то до конца непонятным ей выражением.

— Люк, прекрати свою тягомотину, — не выдержал Берси, треснув кружкой по столу. — Просто неприлично петь о таких вещах!

— А о чем прилично? — обиженно спросил Люк. — Наверно, о голых женщинах, как ты предпочитаешь?

— По крайней мере, от них у меня никогда не ныли зубы, как от твоих тоскливых песен. Сыграй лучше что-нибудь веселое.

Люк поморщился, но неожиданно покладисто пробежал пальцами по струнам и закинул голову, испытывая вдохновение не только поэта, но и музыканта. Он кивнул Женевьеве, и та сорвалась с места. Берси пытался ей помогать, и хотя он считался довольно неплохим танцором при круаханском дворе, Женевьева сразу задала исключительный темп, отбивая каблуки о деревянный пол. В детстве ее часто заставляли заучивать танцевальные па, принятые в изысканном обществе. Но они вызывали у нее только зевоту. Сейчас она танцевала, как пляшут наемники в Айне, независимо от того, удается ли им подцепить пригожих девиц в трактире, где они обычно спускали свое жалование, или девиц на сегодня не нашлось, и они веселятся одни. Их веселье все равно самое бесшабашное, потому что никто не знает, что будет завтра.

Женевьева вертелась, вскидывая руки, безошибочно попадая в странный дерганый ритм музыки Люка, рыжие кудри выбились из прически и летали вокруг ее головы, Невозможно было остаться равнодушным к этому танцу, ни на что не похожему, но полному какой-то огненной тоски. Невозможно было отвести глаза от того, как вспыхивают ярким пламенем ее волосы, каждый раз, когда она поворачивается к камину, как гордо взмывают руки и выбивают искры из половиц длинные ноги, затянутые в грубые штаны для верховой езды. Она танцевала для человека, которого любила. Она хотела, чтобы он запомнил ее такой — рыжей ведьмой, от танца которой невозможно оторваться.

Этот танец был слишком отчаянным, чтобы не прерваться в момент своей кульминации. В дверь дружно что-то ударило — или кулаки в толстых кожаных перчатках, или приклады. Оба окна разлетелись со звоном, и в них красноречиво всунулись дула мушкетов.

Створки тоже треснули, не выдержав натиска, и в дверном проеме появилось так много гвардейцев, что они просто в него не помещались. Поэтому взгляд Женевьевы сразу выхватил одного, и она решила, что дальше разглядывать необязательно. Ее судьба пришла за ней — на пороге, засунув за пояс пистолеты и большие пальцы, стоял тот, кому она имела неосторожность пообещать свою руку. Шависс ухмылялся одновременно и грубо, и чуть смущенно.

— Я вижу, вам очень весело, господа, — сказал он, обводя комнату взглядом своих выпуклых глаз. — Не хотите ли продолжить ваше празднество в другом месте?

Женевьева опустила руки, чтобы откинуть волосы назад, гордо тряхнуть ими и в свою очередь подбочениться.

— Сомневаюсь, господин лейтенант, что в вашем обществе нам будет так же весело, — нежным голосом заметил Люк, прижав рукой струны. — Разве что если мы начнем со всех сторон оценивать вашу достойную персону.

— Тогда хорошее настроение нам точно гарантировано, — прорычал Берси, нашаривая рукоять шпаги, лежащей рядом с ним на скамье.

Комната постепенно заполнялась проникавшими через дверь гвардейцами. Женевьева невольно отступила назад, и Люк быстро сунул ей шпагу. В окнах помимо торчащих мушкетов также виднелись малоприятные физиономии.

— Если я вас правильно понимаю, — несколько церемонно произнес Шависс, — вы намереваетесь оказать сопротивление?

— Ты еще в этом до конца не уверен, гвардейское пугало?

— И вы даже не хотите выслушать послание, которое вам передал его светлость Морган?

— Катись ты со своим посланием, — пробурчал Берси, придирчиво пробуя клинок на остроту.

— Почему же, — неожиданно спокойно вмешался Ланграль, поднимаясь. — Мы будем счастливы узнать, что нам просил передать его великолепие.

— Ему крайне прискорбно, что истинный цвет круаханского дворянства сам ставит себя в такое положение, когда изгнание остается единственным выходом. Поэтому он готов, помня о ваших прежних заслугах и о величии вашего рода, готов даровать вам полное прощение и возможность вернуться в Круахан.

— У тебя есть своя норма вранья на день, которую надо выполнить?

— Вы можете мне не верить. Но вот указ, подписанный рукой его светлости.

Шависс вытащил из-за обшлага свернутую бумагу.

— Ха! — восклицание Берси выражало смешанное недоверие и восторг.

— Условия? — прервал его спокойный голос Ланграля.

Шависс опустил тяжелые веки.

— Вы обязуетесь забыть, что когда-либо были знакомы с объявленной вне закона Женевьевой де Ламорак и клянетесь никогда не пытаться узнать о ее судьбе.

— Соглашайтесь, — быстро сказала Женевьева, делая шаг вперед.

— Да раздери меня… — начал Берси и замолчал. От Женевьевы не укрылось, что оба они одновременно посмотрели на Ланграля. Как всегда, во всех сложных делах решение оставалось за ним.

— Я согласен, — медленно сказал Ланграль, поднимаясь. Шависс сделал удивленное движение. — Я согласен, что у графини де Ламорак могут быть причины испытывать неприязнь ко мне лично. Но у нее нет права при этом обижать всех нас.

Женевьева прижала руки к горлу, пытаясь что-то сказать.

— Вы понимаете, что тогда ждет всех вас?.

— Мы понимаем, — неожиданно радостно заявил Берси, — что нас ждет неплохая драка. И я не собираюсь ее откладывать.

— Какая жалость, — печально сказал Люк, извлекая из ножен шпагу и длинный кинжал, скорее похожий на меч. — Как раз когда я начинал чувствовать прилив вдохновения.

— Начинайте, господа, — голос Ланграля звучал еще более ровно, чем всегда. — Мы ждем.

Шависс посмотрел на него. В этот момент, чуть улыбаясь, вытащив шпагу из ножен и слегка шевельнув ею, вставая в позицию, он был особенно красив — вернее, не просто красив сочетанием правильных черт лица, густых темных волос, он был прекрасен внутренней уверенностью в себе и своим обычным ироническим спокойствием. Лейтенант гвардейцев перевел взгляд на Женевьеву. В принципе можно было даже не рассматривать пристально ее стиснутые руки и горящие глаза, устремленные на одного, единственного человека во всей комнате. Шависс легко мог понять, что означает это абсолютное безразличие к окружающим, к собственной судьбе и к внезапно появившимся противникам. Женевьева казалась погруженной в легкий сон, и было легко догадаться, кто главный герой сновидения.

— Вперед! — прохрипел Шависс, свирепея. — И не затягивайте, быстрее!

Двое самых мощных гвардейца метнулись к Женевьеве, явно избрав ее самой главной мишенью. Она проскользнула под рукой одного, пнув его носком сапога по лодыжке и распоров шпагой камзол по боковому шву, прежде чем он сообразил, что произошло. На второго ей даже не пришлось обращать внимание, он захрипел и стал оседать, стискивая руками кинжал, торчащий сбоку в шее — фирменный удар Люка.

Женевьева вспрыгнула на несколько ступенек узкой винтовой лестницы, ведущей на чердак, заняв максимально удобную позицию для обороны. Отсюда она с легкостью могла отражать попытки гвардейцев достать ее снизу, и вместе с тем прекрасно видела всю картину разыгрывающегося сражения. Берси размахивал шпагой, оскалив зубы и нанося удары наотмашь. Люк под прикрытием барной стойки метнул три кинжала из своего богатого арсенала за поясом, защищая спину Ланграля. Последний дрался как всегда хладнокровно, словно разыгрывая какую-то сложную партию, слишком сложную для противников. Двое-трое гвардейцев накатывались на него, словно волна, и отступали обратно.

Шависс, стоя у дверей и пока не стремясь вмешиваться, искусал себе губы, то выдвигая шпагу, то бросая ее обратно в ножны.

— Ну пропустите меня, балбесы, — проворчал он наконец. — Я с ним сам разберусь.

Ланграль усмехнулся, с легкой презрительной улыбкой рассматривая лейтенанта гвардейцев.

— Вас мучают угрызения совести за ваше отсутствие на Круглой площади, господин Шависс? Хотите взять реванш?

Шависс молча бросился вперед, стиснув зубы, и его атака казалась сокрушительной, но Ланграль сделал неуловимое движение кистью, и шпага Шависса вылетела из рук, заскользив по полу. Все тот же прием беспощадных, слегка измененный, но от этого не менее неотразимый. Женевьева только покачала головой. Ей раньше никогда не приходило в голову подходить творчески к урокам Эрни.

Ланграль отступил, вежливо взмахнув рукой и давая Шависсу возможность подобрать свое оружие. Лучше бы он этого не делал — тот разъярился еще больше и ударил прямо с пола, не давая противнику подготовиться. Но Ланграль снова слегка двинул рукой, и Шависс схватился за свою кисть и присел, невольно опуская клинок.

Женевьева видела все это со своей лестницы. Противники не слишком утомляли ее, и она прекрасно могла рассмотреть и отстраненный взгляд Ланграля, обращавшего на Шависса внимание не больше, чем на окружающие столы и стулья, и искаженное лицо Шависса, поднимавшегося с колен. Бенджамен даже не взглянул в его сторону, занявшись другими гвардейцами.

Никто, кроме Женевьевы, не видел, как Шависс медленно потащил из-за пояса пистолет. Щелкание курка было совсем не слышно в переполненном лязгом, звоном и криками трактире. Когда Женевьева разглядела, как сощурились в злобной радости глаза Шависса, обычно слегка вытаращенные, она поняла, что вот-вот раздастся выстрел. Дуло пистолета было направлено прямо в грудь Бенджамена. Но именно в тот момент, как Шависс дернул пальцем, лежащим на курке, Женевьева рванулась с лестницы, толкнув стоящего перед ней гвардейца и развернувшись навстречу пуле.

Резкая боль ударила ее в грудь с правой стороны. Она широко раскрыла глаза, качнувшись и сразу же пожалев о своем поступке, настолько сильной была боль. Слезы выступили у нее на глазах, и комната повернулась под ногами.

Шависс выронил пистолет и застонал, прижав руки ко лбу. Женевьева неподвижно лежала на руках быстро подхватившего ее Ланграля. Шависсу показалось настолько страшной абсолютная бледность ее лица в сочетании с ярко-рыжими волосами, что он толкнул дверь спиной и вывалился наружу, издав какой-то непонятный вопль. Через мгновение в трактире остались только Ланграль, бережно придерживающий голову Женевьевы на сгибе локтя, вставшие рядом Люк и Берси, поднявшийся из своего угла Скильвинг и лежащие без сознания гвардейцы.

Перед глазами Женевьевы все качалось и уплывало куда-то в сторону. Больше всего ей было жаль, что лицо Бенджамена все время куда-то пропадает — впервые за долгое время оно было так близко, что она могла разглядеть каждую морщинку в углу глаз или между бровей. Она смаргивала слезы и пыталась что-то сказать, но ей не хватало воздуха, и из груди вырывалось только еле слышное сипение. Тонкая струйка крови показалась на губах и потекла по подбородку.

— Зачем вы это сделали?

Бенджамен поднял руку, чтобы стереть эту кровь, но было видно, что он боится к ней прикоснуться, чтобы ничего не нарушить своим прикосновением.

— Лекаря! — заорал Берси, словно очнувшись. Он вытащил из-за стойки насмерть перепуганного мальчишку-прислужника, сорвал с пояса кошелек и впихнул ему в руки. — Беги за лекарем!

Женевьева покачала головой. От этого движения кровь выступила сильнее, и она тихо захрипела, срываясь на шепот:

— Так лучше… для всех… я так сама хотела…

— Молчите, — прошептал Ланграль, со страхом чувствуя, как напрягаются ее плечи и постепенно запрокидывается голова. — Вам нельзя говорить. Потерпите чуть-чуть.

Ресницы, кажущиеся абсолютно черными на побелевшем лице, чуть дрогнули — по-другому улыбнуться она уже не могла. Но она так хотела улыбнуться, чтобы успокоить его, объяснить, что ей так хорошо, что отдать жизнь за него — самое большое счастье, а сейчас эта страшная боль, рвущая легкие, закончится, и станет совсем прекрасно.

— Да, уже скоро… Не считайте… себя мертвым. Вы живой. Я… возьмите все у меня.

Ланграль смотрел, не отрываясь, в сверкающие полузакрытые глаза, ставшие вдруг ярко-фиолетовыми и смотрящими куда-то вскользь, и внезапно его охватил животный ужас, что она сейчас выскользнет у него из рук и оставит его совсем одного. Теперь уже одного навсегда.

— Подождите… Женевьева… Вьеви… Не надо… Слышите? Я вас…

Она вцепилась пальцами в его рукав, напряженно хватая воздух и кашляя.

— Я не отпущу вас. Я вас люблю. Вы слышите меня?

Он прижал ее к себе, уже не особенно заботясь о том, чтобы ничего не повредить, ведомый только одним желанием — удержать, схватить на последнем пороге, не выпустить. Ее сердце стучало прямо возле его груди, он чувствовал тонкий хвойный аромат ее волос и все перебивающий запах свежей крови. Наверно, на несколько мгновений он потерял всякое ощущение действительности, пока наконец не понял, что держит в руках вытянувшееся тело.

— Оставьте ее, — тихо сказал Скильвинг, остановившись у него за спиной.

Ланграль посмотрел на него мало что понимающим взглядом.

— Оставьте ее мне, — повторил Скильвинг, и вроде ничего особенного не было в его голосе, но у слышавших его Люка и Берси по спине побежали мурашки. — Вам она уже все отдала, что смогла. Пользуйтесь.

— Подождите, — пробормотал Люк, — но надо же… хотя бы как-то достойно… мне кажется, она заслужила, чтобы ее похоронили…

— Я все сделаю.

— Зачем вам это нужно?

— Она моя дочь, — произнес Скильвинг, и сразу упала мертвая тишина.

— Да, — неожиданно хрипло произнес Ланграль почти таким же каркающим голосом, бережно опуская Женевьеву на пол. Ее волосы рассыпались по плечам, и она казалась бы спокойно спящей, если бы не кровь на подбородке. — Будьте уверены, я найду своей жизни правильное применение.

— Куда мы едем? — тихо спросил Люк, положив руку ему на плечо. Берси, отвернувшись, прятал лицо в сгибе локтя, и плечи его вздрагивали.

Ланграль медленно перевел глаза на дверь, еще висящую на одной петле. Казалось, он смотрит сквозь нее на дорогу, на которой уже осела пыль от копыт гвардейцев.

— Его великолепие обещал нам амнистию. Значит, мы едем в Круахан.

— А если он спрячется где-то еще?

— Не стоит беспокоиться за его судьбу. Она будет у него одинаковой в любом месте. Там, где я его найду.

Дверь, висевшая на одной петле, еще долго жалобно качалась, поскрипывая, но Скильвинг не обращал на нее внимания. Оставшись один, он быстро склонился над лежащей на полу Женевьевой, прижав ладони к ее груди. Тот, кто мог видеть в этот момент его лицо, поразился бы тому, насколько быстро оно меняло свой оттенок, становясь землисто-серого цвета. Все седые волосы словно поднялись дыбом на его голове. Не отрываясь, он смотрел в запрокинутое бледное лицо, потом приложил ладонь к ее лбу и снова к груди.

Женевьева еле слышно вздохнула. Ее грудь и плечи поднялись два или три раза, словно она стремилась вынырнуть. Потом она снова опустилась на пол, и дыхания было почти не слышно, но кровь перестала течь ровной струйкой из угла рта, и лицо медленно потеряло голубоватый оттенок, оставаясь просто сильно бледным.

Скильвинг с силой потер рукой веко здорового глаза.

— Значит, развязка будет немного другой, чем ты бы хотела, — пробормотал он, расстилая на полу свой плащ, перетаскивая на него Женевьеву и заворачивая ее, словно в кокон. — Наверно, ты не слишком поблагодаришь меня за это…

Часть седьмая

Эмайна. 2035 год

Над Эмайной совершенно неожиданно пошел дождь, что само по себе было большой редкостью летом. Маленькое облако, не спеша приплывшее с другой стороны Внутреннего Океана, возымело амбицию обернуться грозовой тучей, для чего значительно потемнело, утолщилось в боках и брызнуло светлыми струями, плотно ударившими в деревянный настил эмайнского причала. Я сидел на подоконнике на втором этаже портового трактира, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел, как дождевые капли поднимают небольшие фонтанчики в быстро скопившихся лужах. Я маялся от невыносимого безделья, но ничего не мог с этим поделать. Показываться в городе мне было совершенно невозможно.

Поэтому мне оставалось разве что смотреть, как по мосткам деловитым шагом идет узкоплечий молодой человек с темными, ровно подстриженными волосами, не достигающими плеч. Он прикрывался рукой от дождевых брызг и задумчиво покусывал нижнюю губу. Только по этой привычке я и мог предполагать, что знаю этого молодого человека уже давно, и что он вряд ли простой помощник купца с айньского корабля, как об этом кричит его костюм. По счастью, он редко вскидывал черные ресницы, и поэтому мало кто мог наблюдать настоящий взгляд его темно-серых глаз, похожий на внезапный удар шпаги.

За моей спиной валявшийся на кровати Жерар издал громкое стенание и перевернулся с боку на бок. Он тяготился нашим положением еще больше моего, если учесть, что быть в Эмайне и не шляться каждый вечер по портовым кабакам было настолько выше его возможностей, что я с трудом понимал, как ему удалось принести эту жертву.

— Успокойся, она идет, — сказал я, не поворачиваясь от окна.

— Пока она придет, я сдохну, — пробормотал Жерар, приподнимаясь на локте и снова в изнеможении падая обратно.

Две одинаково миниатюрные девушки, одна со светлыми, другая с темными волосами, протиравшие дырявыми полотенцами глиняные кружки в углу, снисходительно фыркнули. Их звали Мэй и Тарья, и они были единственными, у кого я рискнул попросить приюта, когда мы тайно приехали на Эмайну. Они запросили недешевую цену — но с тех пор у меня ни разу не возникало опасения, что нас могут выдать. Единственное, что по-настоящему угнетало — это полная невозможность высунуть нос на улицу. Один раз я попытался, приклеив на нос горбинку и соорудив большое родимое пятно на щеке, выйти в город, но пары-тройки подозрительных встречных взглядов было достаточно, чтобы я бежал обратно и снова забился в нашу комнату на верхнем этаже трактира, надежно охраняемую сестрами Дельви. Их профессия, помимо содержания трактира, предполагала некоторую скрытность и частое присутствие тайных гостей, поэтому никого особенно не удивляли постоянно задернутые шторы на втором этаже.

Рандалин, подойдя к дверям, несколько раз нетерпеливо стукнула дверным молотком. Ее ухватки были настолько похожи на движения какого-нибудь младшего купеческого сына, который первый раз самостоятельно выбрался в большое путешествие и поэтому не может не сорить деньгами на женщин, что я невольно испугался, не спутал ли я ее с кем-либо еще.

— Эй, ну что тебе? — притворно недовольным голосом спросила Тарья, слегка высовываясь из окна. Из двух сестер она больше всего любила представления и мистификации и каждый раз приходила в восторг от нового образа, в котором появлялась Рандалин — то старухи-гадальщицы, то нарумяненного продавца бус и помады, то моряка на костыле.

Я мог ручаться, что на щеках Рандалин, поднявшей глаза к окну, выступила легкая краска — точно также покраснел бы молодой купчишка, застигнутый у дверей веселого дома.

— Извините, — пробормотала она, вернее, он, намеренно глядя в сторону. — Мне сказали, что здесь… ну в общем… можно приятно провести время.

— А деньги-то у тебя водятся? — насмешливо спросила Тарья, упирая руку в изогнутое бедро.

Рандалин поспешно помахала вытащенным из-за пояса кошельком. Я мог поручиться, что еще вчера у нее таких денег и в помине не было.

— Ну тогда заходи, — милостиво разрешила Тарья.

Может, подобные меры предосторожности и были чрезмерными. Но что нам еще оставалось делать в Эмайне, орденской столице, где каждый второй неплохо знал нас с Жераром и Бэрдом и каждый третий, а за стенами орденской крепости каждый первый был хорошо осведомлен об особых приметах Рандалин, магистра Ордена Чаши.

Через пять минут она переступила порог, принеся с собой запах дождя, прошедшего над морем, и с насмешливо-гордой улыбкой кинула кошелек ловко поймавшей его Тарье.

— Плачу за удовольствие, — сказала она, стягивая мокрые перчатки и плащ.

— Откуда у вас деньги? — спросил я подозрительно.

— На моем пути, Торстейн, последнее время довольно часто встречаются добрые люди.

— Лучше бы вам чаще встречались полезные сведения, — неприязненно пробормотал Жерар, окончательно садясь на постели.

Рандалин даже бровью не повела. Интересно, что на Жерара она почти не обижалась, особенно если учесть, что со мной и Бэрдом она могла подолгу не разговаривать.

— Вы же не знаете, что именно я принесла с собой. Впрочем, может, вам и не стоит это знать? Может, это определенно лишняя нагрузка для вас? Еще разболтаете… — задумчиво произнесла Рандалин, меряя взглядом его заспанное лицо и смявшийся воротник.

— Когда все это закончится, я вас убью, — от души пообещал Жерар.

— В таком случае можете начинать готовиться. Точите шпагу, заряжайте пистолет. Или вы вынашиваете какой-то менее заурядный способ моего убийства? Поспешите с выбором, потому что все действительно скоро кончится.

Мы оба впились глазами в нее. Рандалин опустилась на табуретку возле стола, на котором Тарья и Мэй натирали до блеска свои кружки. На ее лице неожиданно выступили скулы, хотя худым его точно нельзя было назвать.

— Завтра открытое заседание суда, — сказала она глухо. — Каждый может прийти и послушать последнее слово преступника. Не возбраняется, а скорее приветствуется желание плюнуть ему в лицо. После чего будет произнесен приговор.

— И это все полезные сведения? — свистящим голосом спросил Жерар, медленно впадая в ярость.

— А что бы вы еще хотели?

— Я хотел бы, — внятно выговаривая каждое слово, произнес Жерар, — чтобы ты, рыжая сука, выясняла не что с ним будет, а как мы можем его спасти.

— А вам не кажется, что это все-таки связанные между собой вещи?

Рандалин заложила ногу на ногу и скрестила руки на груди. На ее лице снова появилось выражение превосходства, которое нас всех так раздражало.

— Может быть, сначала вы расскажете о своих идеях? — сказала она, сощурившись. — Наверняка их у вас должно было появиться очень много за все то время, что вы здесь просидели.

— Если я правильно понимаю, вы обвиняете нас в бездействии? — поспешно спросил я, опережая уже открывшего рот Жерара. — Но вы сами настаивали, чтобы мы никуда не показывались.

— И теперь я радуюсь тому, что была права, — пожала плечами Рандалин. — Я совершенно справедливо сомневалась в вашем благоразумии. Разве можно назвать благоразумными тех, кто начинает день с постоянного оскорбления ближайших союзников?

Неслышно вошедший Бэрд только покачал головой. Он подошел к Мэй и Тарье и стал помогать им переносить вытертые кружки на стойку.

— Да какой из тебя союзник! — завопил Жерар, придя наконец в себя и отбрасывая со лба волосы. — Шляешься по городу, никогда ничего не рассказываешь!

— По крайней мере, у нас общая цель, — уверенно произнесла Рандалин. — Именно поэтому мы союзники. Вы ведь мне тоже ничего не рассказываете. Хотя судя по этой нарисованной карте, — она кивнула на стол, — вы много что обсуждаете между собой.

В наблюдательности ей было не отказать. На той половине стола, что была свободна от кружек, лежал нарисованный нами по памяти план Оружейного замка, который в редкие случаи, когда это требовалось, служил в Ордене тюрьмой. Я был уверен, что Гвендора держат там. Мы сами иногда стояли там в карауле в те достославные времена, когда я еще не открыл в себе непонятного стремления писать хроники и был простым младшим воином без особых талантов.

— Послушайте, Рандалин, — сказал я, не особенно надеясь на успех, — сам по себе факт, что посвященные Креста и Чаши живут под одной крышей и еще не перегрызли друг другу глотку, действительно говорит о том, что у нас общая цель. Может, оставим все и обсудим ее?.

— Это план тюрьмы? — спросила она, продолжая смотреть на стол.

— Да. Это не совсем тюрьма, но… Когда в Ордене появляются заключенные, их обычно помещают на последние этажи замка, выходящие окнами прямо на море, чтобы затруднить возможность побега. То есть Гвендор сейчас может находиться где-то здесь, — я провел пальцем по нарисованным квадратикам камер.

— Здесь, — сказала Рандалин, ткнув коротко обрезанным ногтем в крайний квадрат.

— Откуда ты знаешь? — вскинулся Жерар.

— Просто я много шляюсь по городу.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга — настороженно и подозрительно. Потом во взгляде Жерара что-то дрогнуло, и он весь сморщился, словно признавая неизбежное.

— В Ташире мы даже с горцами заключали перемирие, если от них была какая-то польза. Считай, что я его объявил. Сбегать за веткой пальмы?

— Не стоит, — Рандалин снова прищурилась, но на этот раз с чуть более веселым выражением. — Просто когда я в следующий раз о чем-то попрошу, вы оба это выполните, пойдет?

— Пойдет-пойдет, — отмахнулся Жерар, наступив мне на ногу и пихнув в плечо, чтобы я не сопротивлялся. — Главное — попросить нас, вернее, меня, о чем-нибудь действительно хорошем. О чем потом тебе самой будет приятно вспомнить.

— Не волнуйся, — верхняя губа Рандалин чуть приподнялась в ее обычной усмешке. — Я об этом точно не забуду.

— О чем это вы? — спросил я подозрительно. Но на ее лице опять ничего нельзя было прочитать.

— Давайте к делу, Торстейн. Вы знаете это место гораздо лучше, чем я. Если бы вы захотели освободить человека, который там находится, что бы вы сделали?

Мы с Жераром переглянулись и вздохнули. Все десять дней и ночей, пока мы просидели здесь, в трактире сестер Дельви с недвусмысленным названием "Темная пещера", мы только об этом и говорили.

— Главный вход Оружейного замка выходит на Орденскую площадь. Даже если предположить, что удалось как-то обмануть охрану и выскользнуть оттуда, вся площадь просматривается из Дома Магистрата и резиденции Ронана. Ее постоянно охраняет патруль. И в охране, и в патруле никогда не стоят воины ниже младшего магистра. Заклинания отвода глаз или отключения сознания против них не сработают. В любом случае они успеют поднять тревогу.

— Что тогда?

— Единственный выход — со стороны моря. Но для этого надо подплыть незамеченным, подняться по отвесной стене и выломать или распилить решетку. При этом надо ухитриться, чтобы волны не разбили твою лодку о скалы и чтобы никто из караульных не увидел твоих действий в окно.

— А как можно подняться по стене?

— Какой смысл об этом говорить, — раздраженно сказал я, — если мы все равно не можем отвлечь охрану как минимум на полчаса и у нас нет волшебной лодки, которая может сама держаться на прибое?

— Допустим, что у вас это есть, — Рандалин слегка усмехнулась. — Я могу гарантировать, что охрана будет достаточно долго занята своими проблемами. Я постараюсь найти для вас такую лодку. Но я не умею лазать по стенам. Давайте объединим наши усилия.

— В Ташире мы часто поднимались по скалам с помощью веревки, железных крюков и парочки заклинаний, — Жерар сдвинул брови, что у него означало напряженную работу мысли. — Но если кто-то в замке будет не слишком занят и почувствует чужое заклятие снаружи — падать с такой высоты не слишком приятно.

— Я постараюсь, чтобы они не отвлеклись, — серьезно сказала Рандалин.

— И чем же вы собираетесь их поразить? — Жерар был настолько заинтригован, что невольно снова перешел на "вы". — Неужели станцуете голой на Орденской площади?

Мэй и Тарья дружно захихикали.

— Я достаточно высокого мнения о собственных возможностях, — сказала Рандалин сквозь зубы, но спокойно, — но крайне низкого о неиспорченности орденских мужчин. Поэтому полагаю, что это их отвлечет не более чем на пять минут

— Что же тогда?

— Представьте себе, что вы стоите в карауле, и на вас внезапно набрасывается стая пчел. Или летучих мышей. Или птиц. Вряд ли вы сразу усмотрите в этом влияние чужого заклинания. Скорее всего, какое-то время вы будете просто от них отбиваться.

— А вы это можете? — Бэрд, облокотившийся о стойку, заговорил впервые, и в его голосе было скрытое восхищение. — Тех, кто владеет техникой проникновения в сознание животных, можно сосчитать по пальцам.

Рандалин закусила нижнюю губу. Выражение лица у нее от этого становилось совсем детским, но переполненным решимости.

— Я это умение получила при очень мрачных обстоятельствах. И я очень не люблю делать такие вещи. Но если нет другого выхода… Все существа в этом мире свободны, и я не считаю себя вправе им приказывать. Но я могу попросить…

— А лодка?

— Давайте постепенно. Лодку я постараюсь найти.

— У нас мало времени, Рандалин, — сказал я почти умоляющим голосом. — Если завтра открытое заседание суда, то потом будет только собрание магистрата, который вынесет приговор. Нам нельзя тянуть до этого времени.

— Скажите, Торстейн, — она уже не смотрела ни на кого из нас, постукивая пальцами по плану тюрьмы, — ему лучше будет знать, что мы здесь? Любой побег проходит проще, если к нему все готовы.

Я в глубине души не был уверен, что Гвендор вообще согласится бежать, и поэтому протянул нерешительно:

— Ну в общем… Конечно… А что вы задумали?

— Мне кажется, нам было бы не лишним появиться на суде.

— Нам? Вы кого имеете в виду?

Рандалин обвела нас всех оценивающим взглядом. С фигуры Бэрда ее взгляд соскользнул сразу, почти не задержавшись, а вот нас с Жераром она осмотрела с легким мстительным выражением в глазах.

— Конечно, на это придется потратить какие-то деньги, — сказала она задумчиво, — но в общем жертва того стоит.

— Ты соображаешь, что собираешься делать? — подозрительно спросил Жерар. — На суде будут Ронан и весь магистрат, которые знают, где у нас с Торстейном родинки на лице.

— Ну что же, никогда не поздно проверить, насколько у них хорошая память. И настолько ли они тосковали в разлуке с вами, чтобы узнать вас в любом обличье. В конце концов, вы сегодня уже обещали выполнить одну мою просьбу.

— Что значит в любом? — голос Жерара от подозрительности стал похож на скрип ржавого железа.

Рандалин не удостоила его ответом и отвернулась, но ее взгляд не обещал нам спокойного будущего.

— Да, — шепотом протянул Жерар, опять толкнув меня в плечо и склоняясь к моему уху. — Видимо, не стоило называть ее рыжей сукой. Она, похоже, не слишком любит собак.

К зданию магистрата, где проходил суд, мы подошли, относительно затерявшись в толпе. Видимо, никто не ожидал такого интереса, причем в первую очередь со стороны простых жителей Эмайны, обитателей портового городка и маленьких рыбацких деревень, прилепившихся к скалам вокруг главной резиденции. Поэтому у воинов, стоящих в оцеплении, были несколько растерянные лица, хотя они и пытались сохранять отстраненное выражение.

Я не напрасно употребил выражение "относительно затерявшись", полностью затеряться мы все равно бы не смогли — по прихоти Рандалин, превратившей нашу троицу в нечто, вызывающее пристальные взгляды всех вокруг. Мэй и Тарья, шедшие в обнимку чуть поодаль, поскольку им полагалось делать вид, что они к нам не имеют никакого отношения, то и дело оборачивались и с трудом сдерживались от фырканья.

Рандалин была одета в костюм вельможи из Эбры. В огромных широких шароварах, из которых выпирал достаточно объемный живот, с головой, замотанной по их обычаю неким подобием длинного полотенца, край которого свисал чуть не до колен, в жилетке, усыпанной драгоценными камнями настолько плотно, что они стучали друг об друга, она была неузнаваема и великолепна. На глаза она нацепила цветные стекла, которые эбрийцы часто носили, объясняя это чрезмерной яркостью своего солнца, и изобразила себе густые черные, сросшиеся у переносицы брови. Они были единственной растительностью на лице, и вы скоро поймете почему. Она вышагивала, гордо неся все десять привязанных к телу подушек, и положив руку на рукоять кривой сабли, стоившей еще дороже, чем расшитая камнями жилетка. Но нам с Жераром приходилось гораздо хуже. Если честно, я с удовольствием стерпел бы и обмотанную полотенцем голову и забитые подушками штаны в такую жару, чем выносить свой нынешний облик. Но деваться было некуда — тем более, что Рандалин, скорее всего, была права, только в таком обличье нас невозможно было узнать.

За эбрийским вельможей, опустив густо подведенные глаза, семенили две закутанные в покрывала фигуры. Жерар все время сбивался с ноги и наступал на длинный подол, но в толпе это не было особенно заметно, к тому же Рандалин крепко держала нас за руки, таща за собой. Нижняя часть лица у каждого из нас так же была надежно укрыта под серебристой тканью, так что виднелись только глаза и брови, на которые Рандалин не пожалела краски. Себя я со стороны видеть не мог, но внешний вид Жерара вряд ли мог прославить эбрийских женщин — угловатая и крепко сбитая фигура, лишенная всякой грации, да и глаза чуть навыкате, неопределенного цвета, словно выцветшие, тоже не вызывали смутных желаний дорисовать в воображении все остальное, спрятанное под покрывалом. Впрочем, я вскоре убедился, что все с уважением поглядывают на меч на поясе Рандалин и поэтому не особенно обшаривают нас взглядами. Вспыльчивость эбрийцев и их странные понятия об оскорблениях, нанесенных их женщинам, были довольно неплохо известны.

Хотя мы вышли заблаговременно, к дверям магистрата мы подошли в толпе и вряд ли заняли бы там относительно удобные места, если бы не угрожающий внешний вид Рандалин и вообще экзотичность нашей троицы, вызывающей смутное стремление не связываться. Однако в результате нам достались места на одной из скамеек, не очень близко к столу, за которым полагалось сидеть магистрату, но почти по центру. Все передние ряды были заполнены воинами в орденских плащах, они сидели ровно, не шелохнувшись. Эмайнские горожане, купцы, любопытствующие приезжие вроде нас или сидели вокруг, или толпились в проходах. Тарья и Мэй примостились сбоку, на два ряда вперед, на коленях друг у друга. Они жевали яблоко, откусывая от него по очереди, и периодически оглядывались в нашу сторону. Чем больше прибывало воинов из оцепления и вставало в дверях зала и в проходах, оттесняя публику, тем более встревоженными становились их взгляды. Похоже, мы сами засунули голову в осиное гнездо.

Рандалин сидела, вернее, восседала совершенно невозмутимо, глядя в одну точку, как и положено важному эбрийцу. Время от времени она восклицала высоким скрипучим голосом, отчего все сидящие рядом невольно оборачивались в нашу сторону: "Не верти головой, Ниэнья, свет очей моих! А ты, Шандора, поправь покрывало. Сколько раз тебе можно повторять!"

Рядом с нами сидел пожилой моряк, судя по одежде, с эмайнского корабля. Перед нами — грузный купец с женой, которые размерами все равно уступали новому образу Рандалин и поэтому, оказавшись в непривычной для себя ситуации, вели себя относительно скромно. Со стороны Жерара расположились два студента. Им, видимо, сильно повезло, потому что все их товарищи в лучшем случае толпились за скамейками, вытягивая шеи, или вообще остались за дверью.

Из-под своего платка я мог неплохо разглядывать лица воинов, стоящих в проходе, и тех, кто держал караул рядом с помостом, на который скоро должен был подняться магистрат. Пока что там стояли девять пустых кресел и одна простая, грубо и наспех сколоченная скамейка. Я довольно неплохо знал некоторых из стоящих в карауле. Они хмурились и стискивали зубы. Меньше всего им хотелось присутствовать на представлении, на которое собрался полный зал. Сидящие перешептывались, ворочались, вздыхали, каждое лицо выражало хотя бы одно яркое чувство — любопытство, сочувствие, печаль, злорадство, но ни на одном не было написано равнодушия. Так или иначе, рассказ об этом суде будут передавать на Эмайне из поколения в поколение, и он будет принадлежать к истории Ордена, а так как они не были до конца уверены в собственном отношении к происходящему, им не хотелось участвовать в создании истории.

Примерно похожее чувство отразилось на лице Ронана, медленно поднявшегося на помост и тяжело прошедшего к своему креслу. Воины одновременно прижали руку к плечу, исполняя поклон, и слаженно выкрикнули приветствие, но в его глазах не зажглось ответной искры.

Тридцать пятый Великий Магистр Ордена Креста казался постаревшим лет на десять.

Раньше я никогда не замечал седины в его волосах. Теперь же он показался мне неожиданно похожим на Скильвинга. В нем появился какой-то надлом. Его брови были так же сведены в одну линию, но упоение жизнью и своим положением навсегда исчезли с лица. Он опустился в кресло, не глядя, нашарив рукой подлокотник, и черные глаза скользнули поверх толпы. Я никогда не замечал у Ронана такого выражения — он словно безмолвно спрашивал, что он тут делает и зачем все собрались.

Но все положенные по случаю золотые цепи и украшения были застегнуты и сверкали на его камзоле, плащ был специально приподнят и сколот на плече, чтобы не скрывать парадных регалий. Ронан знал, в чем долг Великого Магистра, и собирался его исполнять до конца. За его спиной, не шевелясь, застыл Эрмод. Мне показалось, что Ронан даже рад тому, что говорить в основном будет его глашатай.

— Именем Великого Магистра объявляю открытым последнее заседание суда, созванное магистратом Ордена Креста, вовеки сияющего над Эмайной, славной своими землями! Обвиняется некий Гвендор, бывший командор Ордена в Круахане, в том, что совершил преступления, несовместимые с честью воина и повлекшие за собой урон славе и имуществу Ордена! По приказу мессира Великого Магистра последнее заседание пройдет публично, дабы все жители Эмайны могли удостовериться в глубине его преступлений, и дабы ни у кого не возникло сомнений в справедливости суда! Мессиры члены магистрата, займите подобающие места в судилище.

Поднявшийся к своим креслам магистрат чем-то напомнил мне памятный Большой Совет, обсуждавший когда-то алхимические опыты Лоциуса и Гвендора. Обычно в магистрат входили те члены Большого Совета, которые могли присутствовать, недостающие места предоставлялись старшим магистрам, живущим на Эмайне. Я заметил пока что троих командоров, поскольку только иногда скашивал на помост глаза из-под покрывала, опасаясь глядеть в открытую.

Фарейра был мрачнее тучи, белки глаз казались совсем красными из-за выступившись прожилок. Ньялль завернулся в серый плащ, хранивший следы заклятья невидимости, так что его все замечали только с третьего или четвертого раза, когда начинали пересчитывать сидевших в креслах. Брагин заплел свои длинные волосы в две косы, перекинутые на грудь, и тонко улыбался с легким сожалением, впервые в жизни обращая самое пристальное внимание на все, что происходит вокруг. Я был уверен, что он уже просил у Ронана круаханское командорство.

— Приведите обвиняемого, — громко сказал Эрмод, и упала тишина. Или это только мне показалось, что стало необыкновенно тихо, несмотря на то, что все равно все в зале перешептывались, толкая друг друга и наклоняясь вперед, чтобы лучше видеть?

Я покосился на Рандалин. Ее глаз не было видно из-за нелепых синих стекол, и наверно, это было очень хорошо, потому что руки стиснули саблю, лежащую на коленях настолько сильно, что из-под ногтя большого пальца выступила кровь. Раньше мне казалось, что это красивый прием для описания сильных чувств, который я сам часто использовал в хрониках, но теперь я сам увидел ярко- красный ободок вокруг ногтя, и мне стало очень не по себе. Она не шевелилась, не поворачивая головы от помоста.

Гвендор двигался медленно, насколько ему позволяли кандалы. Традиции Ордена сохранялись нерушимо в течение нескольких веков, и оковы, надетые на него сейчас, выглядели точно так же, как четыреста лет назад во время процесса над тремя безумными магистрами. Толстые браслеты были надеты на щиколотки, и соединявшая их цепь поднималась к поясу. Руки тоже были скованы спереди, Кожа на запястьях была стерта — значит, он носил их достаточно долго. Невольно выставленная напоказ искалеченная рука выглядела еще хуже, чем обычно — шрамы воспалились и превратились в багровые рубцы. Видимо, на них подействовали холод камеры и постоянное соприкосновение с железом.

Но его лицо, в отличие от Ронана, было безмятежно спокойным. Мне показалось, что скользившая в его глазах ирония стала более веселой и свободной, если можно так сказать про скованного по рукам и ногам человека. Волосы отросли до плеч и падали на глаза. Так как он не мог поднять руки, то стряхивал их характерным взмахом головы, усмехаясь при этом так светло, что по залу пронесся невольный вздох. Вместо обычного командорского плаща, в котором я так привык его видеть последнее время, он был в простой рубашке, только на плечи накинут кусок темной ткани.

— А ведь он, говорят, выиграл им войну, — неожиданно вполголоса произнес старый моряк, повернувшись к великолепной Рандалин, сидевшей не шевелясь, сложив руки на животе. — И изобрел то самое золото, которым они так гордятся. Я ведь хорошо помню, как у нынешнего Великого Магистра не было денег даже заплатить моему капитану, когда тот возил ему зерно из Тарра.

— Помолчите лучше, — прошипел толстый купец, оборачиваясь. — Сказано ведь — горе тому, кто посмеет вмешаться в дела Ордена, хоть с доброй, хоть с дурной целью.

— Однако вы зачем-то сюда пришли, сударь, — не растерялся моряк.

Купец пожал плечами и покосился на свою супругу. Глаза у той горели жадным любопытством.

— Говорят, что они его казнят, — произнесла она с придыханием. — Они ведь не посмеют сделать казнь тайной, правда?

Студенты переглянулись со смутным отвращением.

— И что, он действительно преступник? — спросила Рандалин своим новым пронзительным голосом. — Почему он все это сделал, в чем его обвиняют?

Моряк понизил голос:

— Говорят, из-за женщины.

— Благословенная луна! Ниэнья, закрой уши, немедленно! Твоя сестра настолько глупа, что вряд ли что-то поймет, а ты не смей слушать про такие вещи!

В новейшей мифологии Рандалин мало того, что мы были сестрами, так еще она явно благоволила к Жерару-Ниэнье, предназначив ему роль любимой, а значит более тщательно охраняемой наложницы эбрийского султана. Она сама, судя по всему, выполняла роль евнуха, которому было поручено блюсти неприкосновенность двух "красавиц".

Но все-таки до чего благоразумно она поступила, скрыв половину лица под тюрбаном, бровями и стеклами. Ее губы шевелились, четко выговаривая гортанные эбрийские звуки, а лицо оставалось мертвым.

— Обвиняемый Гвендор, — снова зазвучал холодный голос Эрмода, — совершив преступление против Ордена, вы лишаетесь не только всех рангов, но и не обязаны носить орденское имя. Угодно ли вам назвать имя, данное вам при рождении, чтобы суд мог как-то именовать вас?

Гвендор опять усмехнулся и опустился на скамейку, не особенно дожидаясь разрешения магистрата.

— Мое нынешнее имя ничуть не хуже прочих. Тем более, что я сам его себе выбрал.

— Обвиняемый, вы хорошо знаете, какие преступления совершили. Когда они будут еще раз перечислены перед магистратом, вы имеете право объяснить, почему вы так поступали. Вряд ли ваши объяснения повлияют на мнение ваших судей, но у каждого должен оставаться шанс на справедлиый суд Ордена.

— То есть если я буду недостаточно красноречив, то мои шансы на справедливость крайне невелики, я правильно понял? Интересно, а если бы я был косноязычным или немым, то суд заранее можно было бы счесть несправедливым?

— Вы собираетесь пререкаться с судом? — спросил сидевший с краю старший магистр. Я даже не сразу вспомнил, как его зовут — Шерма.

— Ну что вы, мессиры, — Гвендор слегка поклонился и выразительно звякнул цепями. — Я просто собираю свое красноречие и умение убеждать. Неужели вдруг произойдет чудо, и вы поверите моим спутанным объяснениям?

Он улыбался без всякого превосходства, совершенно спокойно. Он хорошо представлял свою судьбу, и она нисколько его не пугала. В принципе он сам ее выбрал.

— А как казнят у них в Ордене? — неожиданно спросила дородная купчиха, вытягивая шею.

Я хорошо знал как. И вовремя сжал губы, чтобы не ответить.

— Говорят, что у них с момента основания Эмайны один и тот же способ, — сухо произнес один из студентов. — Человеку привязывают к ногам пушечное ядро и сбрасывают с верхней площадки у Оружейного замка.

— Какой ужас! — женщина всплеснула руками в кольцах. "Вот бы хоть одним глазом посмотреть!" — ясно читалось в ее восклицании.

— По крайней мере, недолго мучишься, — пробормотал моряк. — Море — оно милосерднее людей. Оно отпускает быстро.

— Бывший командор Круахана, — Эрмод повысил голос, чтобы перекрыть невольные смешки, шепот и гудение зала. — Вы обвиняетесь в том, что вступили в преступный сговор с враждебным нам Орденом Чаши с непонятной целью. Вы признаете это?

— Нет.

— Вы не признаете, что много раз в Круахане встречались со старшим магистром чашников, некоей Рандалин и вели с ней пространные беседы? Этому имеется множество свидетелей.

— Этого я никогда не отрицал.

— Но вы отрицаете, что пытались заключить какое-то соглашение с чашниками?

— Отрицаю, — голос Гвендора был спокоен. Он чуть-чуть поморщился, когда пошевелил руками и задел железный браслет стертым до крови запястьем. — Моя цель была понятной, и соглашение не каким-то, а вполне определенным. Я пытался заключить мир между Крестом и Чашей.

— И все из-за бабы! — неожиданно прорычал Фарейра, наклоняясь вперед и почти вскакивая на ноги.

Гвендор слегка покосился в его сторону, но только чуть приподнял уголок рта с той стороны лица, которая двигалась.

— Обвиняемый, вы сознаете, что сами усугубляете вину своим признанием? На основании чего вы решили, что имеете право действовать от имени Великого Магистра и Ордена? Вы вступили в переговоры с нашими злейшими врагами, и сами сейчас не скрываете этого.

— Мне показалось, что пора перестать называть их злейшими врагами. Это всего лишь название, не более того. Тем более что я, считаясь на тот момент преемником орденской власти, старался думать о будущем.

Он изящно и чуть иронично наклонил голову в сторону Ронана. Магистры переглянулись с неосознанным ужасом. Смертный приговор был явно подписан.

Но Ронан сидел, не шевелясь, стиснув руками подлокотники. Его лицо вместо ярко-смуглого казалось серовато-коричневым. По-моему, он даже не расслышал слов Гвендора.

— Хорошо. Вы только что признали свое первое обвинение. Будьте благоразумны, — в голосе Эрмода неожиданно прорвалась тоска, настолько странная для глашатая Великого Магистра, что я долго был уверен, будто ослышался. — Вы также обвиняетесь в том, что вместо того, чтобы поддерживать Круахан как нашего преданного союзника и укреплять власть первого министра Морелли, тайно общались с послами валленского герцога, поддерживали Валлену в ее интригах против власти в Круахане и лично способствовали созданию Валленского торгового союза, что разрушило бы нашу монополию на торговлю с Круаханом на Внутреннем океане.

— Преданность любого союзника — понятие относительное. Достаточно ли удивится почтенный магистрат, если я сообщу, кто именно являлся советником первого министра Морелли одновременно со мной?

— Мы знаем. Лоциус, — прозвучал хриплый голос Ронана. — Он и передал нам письмо о ваших действиях в Круахане.

Гвендор чуть поднял брови, и на его лице отразилось внезапное облегчение.

— Тогда мне стыдно, что в какой-то момент я плохо подумал о воинах своего командорства.

— Оно уже не ваше, — поспешно сказал Брагин со своего места.

— Другими словами, магистрат больше не считает господина Лоциуса преступником? Тогда командорство в Круахане перейдет снова в его руки, и ваши надежды, почтенный Брагин, вряд ли оправдаются.

Брагин прикусил тонкие губы.

— Его преступление, несомненно тяжелое, совершенно несоизмеримо с вашим.

— Разумеется, он всего лишь поставил под удар спокойствие и гармонию всего мира. А я посягнул на интересы Ордена — как вы их понимаете.

— Слышать подобные слова из уст командора и члена Большого Совета…

— Бывшего, — поправил Гвендор, спокойно улыбаясь. Время от времени он открыто взглядывал на Ронана, но тот сидел не шевелясь, отвернув лицо. — Бывшему ведь дозволено гораздо больше?

— Бывшему не дозволено ничего! Теперь я начинаю верить даже в те обвинения Лоциуса, которые казались самыми нелепыми. Например, в том, что вы самозванец и вообще никогда не были воином Ордена.

— У вас есть свидетельство, что я виделся со старшим магистром Ордена Чаши. У вас есть доказательства, что я рисковал имуществом нашего Ордена. Вы можете подтвердить, что я способствовал созданию Валленского торгового совета. Но доказательств всего остального у вас нет. Давайте будем говорить только о фактах.

— Если было бы нужно, — процедил Брагин, отбрасывая назад волосы, — я нашел бы эти доказательства. Но ваша судьба понятна и без них. Я просто не буду тратить время.

— Обвиняемый! — Ронан опять заговорил неожиданно, так же пряча глаза. — Магистрату все ясно. Вы имеете право на последнее слово. Мне бы очень хотелось, — его голос слегка сорвался, что было совершенно необычно для Ронана, поднимавшего в битву отряды, даже не повышая тона, — чтобы вы объяснили, зачем вы все это сделали.

Гвендор чуть слышно вздохнул. Он поднялся со скамьи, медленно, насколько позволяли кандалы, и снова приподнял уголок губ в улыбке, но теперь она уже не казалась надменной и полупрезрительной. Мне показалось, что зал на секунду перестал дышать, глядя на стоящего на краю помоста человека со страшными шрамами на лице и спокойными темными глазами. Он даже не повернул головы в сторону магистрата. Он смотрел вниз, где в первых рядах сидели младшие воины, а за ними вытягивала шеи пестрая эмайнская толпа.

— Более тысячи лет Чаша и Крест враждуют друг с другом. В семье каждого из вас по нескольку убитых в сражениях. У них меньше, потому что в их Орден берут не по рождению. Но каждый из них помнит друзей или просто чтит память известных людей своего Ордена, которые погибли от рук наших воинов. Вместе с тем у нас общая цель, и мы это признаем, только почему-то от всей души ненавидим друг друга. Покажите мне, какую пользу получает Орден, ежедневно тратя огромные деньги на новые боевые корабли и содержание крепостей. По сути, мы вооружаемся только против чашников, потому что все остальные заведомо слабее. К чему мы в результате стремимся? К сохранению знаний о мире и постепенному исправлению его, или просто к абсолютной власти над ним? Если мы уничтожим их, насколько это приблизит нас к цели — к настоящей цели? Мне показалось, что я могу что-то сделать. У меня не получилось, и за это я прошу у вас всех прощения, если я был не прав. Поверьте, я расплачусь за это до конца.

Один из студентов неожиданно вскочил на ноги и выхватив из-за пазухи измятый цветок, метнул его на сцену. Вслед за цветком полетел женский шейный платок, ленты и даже, кажется, подвязка. Мне показалось, что это или Мэй, или Тарья — видимо, у них не было под рукой ничего другого.

Рандалин тоже поднялась. Ее вставание было само по себе величественным, и высокий голос прорезал шум толпы, которую конвой оттеснял от помоста.

"Не смей на него так смотреть, Ниэнья! — воскликнула она, дергая ничего не подозревающего Жерара за плечо. — Бессовестная! Мы немедленно уходим!"

Она вцепилась в нас мертвой хваткой и поволокла к дверям, безжалостно распихивая толпу и наступая на ноги сидящим.

На нас обратилось немало любопытствующих взглядов, на мгновение отвлекшихся от помоста. Я в страхе оглянулся. Воины конвоя провожали нас равнодушно-презрительными взглядами. Но взгляда Гвендора, застывшего на краю помоста, я никогда не забуду. В его глазах был смертельный ужас — у человека, только что с легкой и открытой улыбкой признававшего свой смертельный приговор, — и неизмеримое счастье, и беспредельная тоска, и много оттенков чувства, которые я просто не мог понять.

Я еще раз обернулся. Магистры переглядывались, но никто из них не остановил нас и не позвал стражу. Мы благополучно прорезали толпу и вывалились за двери суда.

Несколько кварталов мы плелись за Рандалин, не сопротивляясь. Я был полностью парализован ужасом, который испытал, пока ковылял к двери, провожаемый взглядами всех стражников, кто был в зале, и магистров с помоста. Взгляд Ронана, вообще, казалось, сверлил мне лопатки.

Жерар, видимо, испытывал нечто подобное, судя по тому, что он хранил скромное молчание, и только за пределами второй городской стены он отцепил ткань с нижней половины лица и яростно зашипел:

— Ты совсем обезумела? А если бы нас схватили?

— Как разумно предложил ваш командор, — сквозь зубы сказала Рандалин, мерно вышагивая по мостовой, — давайте говорить только о фактах.

— По-моему, вы ведете очень рискованную игру, Рандалин, — сказал я, но так как не снял с лица занавески, подобно Жерару, у меня это вышло крайне невнятно, а повторение было бы гораздо менее эффектным. — И куда мы идем теперь?

— Если не ошибаюсь, вы хотели добыть лодку, которая может сама держаться на прибое и не разбиться, — пробормотала Рандалин. — Я собираюсь попросить именно такую.

— И где конкретно?

— Зачем вы спрашиваете, Торстейн? Вы ведь прекрасно знаете, что всего один человек в Ордене умеет изготавливать такие лодки. Я внимательно наблюдала за ним сегодня. Мне сдается, он нам не откажет.

— Вы имеете в виду Ньялля?

— Удивительно, — искренне сказала Рандалин, на секунду останавливаясь. — Человек впервые в жизни одел женское платье, но моментально приобрел умственные качества девицы из гарема.

Мы были уже настолько близко от дома Ньялля, что я замолчал, а может быть, просто не нашелся, что ей сказать. Ньялль жил в маленьком домике на сваях, вынесенных вглубь моря. Около свай внизу, где шумели волны, качалось несколько небольших лодок со свернутыми парусами. Про Ньялля ходили разные слухи, все в основном вокруг его загадочных отношений с морем, но в чем я был абсолютно уверен — рядом со своей стихией он был исключительно силен, и если бы он захотел нас уничтожить, он сделал бы это не задумываясь.

Рандалин не колеблясь прошла по мосткам — тем самым, про которые говорили, что они подламываются под нежеланными гостями, а внизу их ждет ручная акула Ньялля. Она быстро постучала и вошла в маленькую дверь, и нам ничего больше не оставалось, как идти за ней. Не знаю, какие были мотивы у Жерара — скорее всего, он просто не хотел уступать женщине, а я думал о том, что Гвендор не обрадуется, если мы бросим его Рандалин на краю опасности.

— И что могло понадобиться от меня эбрийскому евнуху?

Ньялль возник возле стены в нескольких шагах от нас. Если в зале магистрата, где любые заклинания действовали довольно скверно, его серый плащ отвлекал от него чужие взгляды, то здесь он мог скрыться от нас, как ему хочется.

— Не знаю, — сказала Рандалин честно, снимая с глаз стекла и разматывая тюрбан, — по-моему, у эбрийских евнухов с вами мало общего, равно как и со мной.

— Ах вот что мне показалось странным, — Ньялль устало усмехнулся, — а я все думал, в чем дело. Подозревал эбрийцев в использовании запретной магии. А тут все гораздо проще.

— Хорошо, если так.

— А вы что думали? Что я буду звать на помощь воинов охраны? Тогда зачем же вы пришли ко мне?

— Риск всегда остается, — Рандалин прислонилась к стене, скрестив на груди руки. На фоне объемной фигуры в огромных шароварах и сверкающей длинной жилетки ее юное лицо выглядело особенно неожиданно. — Мне кажется, мои друзья рисковали еще больше моего.

— В первую очередь они испытали немалый моральный ущерб, — хмыкнул Ньялль, скользя по нам взглядом, и я не сразу понял, что Рандалин назвала нас друзьями.

— Если вы все-таки не зовете охрану, может быть, вы согласитесь нам помочь?

— Помочь кому? Чашникам?

— Мой Орден не знает, что я здесь.

Ньялль смерил ее взглядом с ног до головы, и неопределенная улыбка возникла на его лице.

— В самом деле? Так чего же вы хотите?

— Говорят, — Рандалин помедлила, возвращая ему взгляд, — сделанные вами лодки слушаются любой волны и любого ветра.

— И вам приспичило заполучить такую лодку?

— Можете считать это моим капризом.

— Хм. — Ньялль отвернулся, глядя на море. — Я понимаю, что вы поставили на карту свою жизнь. Наверно, у каждого из вас есть для этого причины. Теперь вы приходите ко мне и требуете того же от меня.

— Упаси меня небо что-то требовать, — вырвалось у Рандалин. — Мне просто показалось, что вы единственный, кто может нам помочь.

— А вы представляете, что меня ждет точно такой же суд, как Гвендора? Я вряд ли найду в себе столько же сил, как у него.

Рандалин опустила глаза.

— Я ничего не могу возразить. Если нет — так нет.

— Ну почему же… — Ньялль сделал глубокий вдох. — Я долго думал над его словами. То, что он сказал сегодня при всех, он повторил мне много раз до этого один на один. У меня нет его смелости, и я прекрасно понимал, что ждет любого, ступившего на этот путь. Я не могу бороться с ними. Вся моя жизнь прошла в Ордене, и теперь уже поздно что-то менять. На Эмайну надвигается гибель, я чувствую это в каждой волне, которая ложится на берег. А конца Эмайны мне не пережить. Я хотел бы навсегда уйти в море, и забыть о том, что я должен что-то делать для чьего-то блага. Ты ведь можешь отпустить меня? Говорят, что некоторые из чашников это умеют.

Его глаза, обращенные на Рандалин, неожиданно наполнились светло-серым свечением.

— Я могу открыть тебе одни слова, — прошептала Рандалин. — Но в обмен.

— Ты хочешь свою лодку?

— Самую лучшую, какая у тебя есть.

Ньялль сделал несколько шагов вперед, и странно было видеть почти детское, растерянно-счастливое выражение на его покрытом морщинами лице. Зато Рандалин стиснула губы до тонкой полоски и моментально прибавила себе не менее восьми-десяти лет.

— Ну тогда пойдем, — медленно произнес Ньялль.

— Может, ты лучше попросишь что-то еще?

— Я прошу то, что для меня представляет наивысшую ценность.

— Ты этого действительно хочешь?

— Я должен был родиться среди чашников, — пробормотал Ньялль.

Рандалин и Ньялль осторожно и спокойно, как равные, пошли вглубь дома, к открытой двери, сквозь которую виднелись стоящие у причала лодки и мерно плещущая пеной волна. Они двигались по причалу, даже ни разу не обернувшись в нашу сторону.

Рандалин несколько раз пыталась подойти к какой-то из лодок, но Ньялль все время шел дальше. Наконец он выбрал достаточно невзрачную, но крепкую на вид посудину.

— Ну иди, — сказал он, слегка усмехаясь. — Хочешь попробовать?

Не оглянувшись на нас, Рандалин наступила ногой на сильно закачавшееся дно лодки. Ньялль неожиданно ухватился за борт и соскользнул в темную воду.

— Ты обещала, — он вынырнул, и за бортом были только видны его пальцы и верхняя часть лица с прилипшими ко лбу волосами.

— Ты не передумал? Это необратимо, как мне говорили.

— Давай, — Ньялль окунулся и вынырнул в нескольких сантиметрах от ее лица — мокрая голова с глазами, горящими как морские фонари.

Рандалин оттолкнула лодку от причала, проверяя, насколько она слушается волны. Несколько раз она поворачивала веслом в разные стороны, закусывая губу.

— Ты не бойся, — услышала она шепот совсем близко. — Доверься мне, а я тебе. Какие могут быть расчеты между теми, кто уходит в вечность? Не знаю как повезет тебе, но я точно не хочу возвращаться. Скажи свои слова.

— Что он от нее хочет? — прошептал Жерар. Пожалуй, это был первый раз, когда я не услышал в его голосе издевательской интонации.

Мы стояли на краю причала, вглядываясь в темноту, где на волнах вертелась лодка, за борт которой держался человек. Ветер иногда доносил до нас их слова отчетливо, а иногда они терялись в шуме волн. Странную, должно быть, мы представляли собой картину — две закутанные в женские покрывала фигуры с мужскими лицами, полными смутного ужаса. Мы чувствовали, что сейчас произойдет что-то страшное, но не могли понять, что именно.

Рандалин наклонилась вперед и произнесла несколько слов, которые мы, по счастью, не расслышали. Так что передать кому-то еще это заклинание я не смогу, и меня это несказанно радует.

Ньялль усмехнулся, поднимая лицо к небу.

— Это старый Скильвинг научил тебя таким вещам? Что же, я ему искренне признателен. Будь осторожна. Лучше всего тебе было бы сесть в мою лодку и уплыть подальше, прямо сегодня. Но ты ведь этого не сделаешь?

— Нет, — Рандалин оставила весло и наклонилась, глядя ему прямо в глаза.

— Тогда прощай, магистр чашников. Наш обмен был неравноценным — я получил от тебя гораздо больше. — Он что-то прошептал, но слова опять потерялись в волнах. — Вэлья сэла, — добавил он громко, почти торжествующим тоном, и нырнул.

Мы не сводили глаз с волны, накрывшей его голову. Долгие мгновения в воде ничего не было заметно, потом снова вынырнула темная голова. Но она не была человеческой — это была голова огромного черного тюленя.

Он горделиво фыркнул, глядя на нас выпуклыми глазами, и снова нырнул, словно демонстрируя свое великолепное сильное тело. Лодка Рандалин покачнулась, но она устояла на ногах, взмахнув веслом. Мы с Жераром дружно ухватили ее за плечи и втащили на причал.

— Что это? — спросил я с ужасом. — Что вы с ним сделали?

— Он сам это сделал, — Рандалин стиснула руками виски, и я почувствовал, что она вздрагивает. — Он попросил у меня заклинание о превращении. Это наша самая запретная магия. Он сам выбрал, кем стать. Теперь он будет духом этого моря.

Жерар в ужасе передернулся. В свете выглянувшей луны его лицо приобрело отчетливо зеленоватый оттенок.

— И что, так можно превратить кого угодно? — пробормотал он.

— Превратить никого нельзя, — серьезно сказала Рандалин. — Каждый может это сделать только сам. И нет никакой уверенности, что у него это получится — только если он действительно этого хочет.

— На всякий случай прошу запомнить, — Жерар судорожно сглотнул, постепенно приходя в себя, — я этого точно не хочу.

Через два дня мы сидели на скалах, у подножия Оружейного замка. Чудесная лодка Ньялля качалась на волнах у наших ног. На ее дне лежали мотки веревки и железные крюки, напильник, несколько сухих плащей, мешок с сухарями и тщательно закупоренная фляга с водой. Мы ждали смены ночного караула.

Жерар и Бэрд болтали ногами в воде. Мы с Рандалин сидели на камнях чуть выше. Я внимательно смотрел на небо — заранее прикидывал, как лучше двигаться по созвездиям в открытом море и сам упрекал себя за поспешность. Планировать все заранее — дурная примета в Ордене. Но я уже успел свыкнуться с мыслью, что моя жизнь не будет больше связана с Орденом.

Я покосился на Рандалин. Она в своей излюбленной манере подтянула колени к подбородку. На ее лице застыло странное выражение какого-то непонятного раздумья.

— Рэнди, — позвал я, — вас что-то беспокоит? Что-нибудь не так?

Она медленно повернула ко мне лицо, на котором светились в темноте светло-серые, широко раскрытые глаза.

— Вам никогда не приходилось считать себя предателем, Торстейн?

— Например, сейчас, — сказал я, настолько ее слова совпали с тем, что происходило в моей душе. — Я предаю интересы своего Ордена. Но не слишком жалею об этом.

— Хорошая у нас компания, — протянула Рандалин. — Такое веселое сборище предателей. Я вот, например, предаю человека, которого любила больше своей жизни. Пусть он даже сейчас мертвый, я все равно его предаю. И тоже не испытываю страшных угрызений совести по этому поводу.

Я посмотрел на нее. Она подобрала лежащий рядом камешек и бросила его в воду. Потом еще один.

— Это очень странно, Торстейн, — сказала она, уже глядя в мою сторону. — Он так похож на моего мужа, и вместе с тем не похож. Иногда мне кажется, что это Бенджамен пришел ко мне из могилы. Но он все-таки был совсем другим. Он говорил по-другому, держался по-другому, даже на лошадь садился по-другому. Получается, что я его разлюбила? Я думала, что вечная любовь существует. Выходит, что нет?

В ее голосе звучала такая искренняя печаль, что мои губы невольно разомкнулись.

— Вы ошибаетесь, Рэнди. Вечная любовь на самом деле есть.

— Почему вы так думаете?

Она снова обернулась ко мне. В ее глазах стал медленно проявляться зеленоватый оттенок, как всегда, когда ей было любопытно.

"Я считаю вас своим другом, Торстейн, — неожиданно прозвучал в моих ушах голос Гвендора. — Если она все узнает, будет нетрудно догадаться, от кого".

— …только, видимо, не всем дано ее испытать, — закончил я, сквозь зубы, так сильно мне пришлось сжать челюсти. — Получается, что это не ваш случай. Вот в хрониках, например, про основателей Ордена…

Она разочарованно отвернулась.

— Откуда мы можем знать, как все было на самом деле? Вы верите всему написанному, как истинный хронист, Торстейн.

— Потому что я сам стараюсь писать только правду.

— Интересно, что же вы в итоге напишете про меня. Или я недостойна чести стать героиней вашей хроники?

— Почему же, — сказал я искренне. — Если мы останемся в живых, я обязательно напишу хронику "О Гвендоре и Рандалин", Только в Ордене ее вряд ли напечатают. Она будет передаваться тайно, в рукописи, и скорее всего будет запрещена в орденских библиотеках.

— Вы правы, — пробормотала Рандалин, неожиданно мягко поднимаясь на ноги. — Для этого нам действительно надо остаться в живых. Эй, созерцатели! — позвала она шепотом. — Видите факел на внутренней лестнице? Караул сменяется.

— Правда, — Бэрд тоже поднялся. — Пошли.

Они с Жераром подтянули канаты, удерживающие лодку, и мы по очереди попрыгали в нее с камней. Замыкающий Бэрд потянул за канаты, развязав хитрый узел, и лодка свободно закачалась на волнах. Мы тихо двинулись вдоль скал, направляясь к отвесной стене замка.

Ньялль действительно умел все, что касалось моря. Его лодка взлетала на гребне прибоя, но мягко соскальзывала обратно, хотя обьчную посудину давно вдребезги бы разнесло волной о скалы. Рандалин сидела на руле. Я заметил, как она что-то прошептала и погладила рукой борт.

У поворота, где начиналась стена замка, наполовину вырубленная в скале, наполовину достроенная руками орденских строителей, мы чуть помедлили. Бэрд нерешительно обернулся в сторону Рандалин.

— Ну начинайте, — сказал он. — Охрана…

— Охране уже не до нас, — отрезала она. — Плывем дальше.

Действительно, мне показалось, что я слышу приглушенные голоса. На лестничной площадке в открытых оконных проемах мелькнуло несколько факелов, словно кто-то торопливо убегал. Из одного окна на мгновение вылетело нечто черное и развернуло перепончатые крылья, превратившись в большую летучую мышь. Она издала торжествующий вопль и метнулась обратно.

— В первоначальном сценарии были пчелы, — заметил Жерар, сидевший на веслах.

— Скажите спасибо, что так, — проворчала Рандалин, удерживая лодку на волне. — Уж как получилось. Теперь ваш выход на сцену.

— Давай, Торстейн, — Жерар прицепил к поясу моток веревки и вытащил два длинных крюка, один из которых перебросил мне. — Я первый, ты для страховки снизу. Вспомним ту веселую ночку в Ташире, а? Помнишь, как я заглянул в окно к тридцать пятому племяннику Гариде, и чем он там в этот момент занимался?

— Лично я тогда не подглядывал в окно, а брал крепость щтурмом, — сказал я сухо. Жерар опять принимался за свое, а так как я уже успел отдохнуть от его выходок, возвращаться к прежним мучениям не хотелось.

— И я тоже, но какое я при этом получил удовольствие! Жаль только, что я не мог к нему присоединиться — надо было лезть дальше.

— А чем он занимался? — с внезапным любопытством спросила Рандалин, подняв голову кверху — Жерар уже успел зацепиться крюком за еле заметный выступ и подтягивался дальше.

— Он считал золото, — ответил тот чуть приглушенно. — И судя по жадному блеску в глазах, чужое.

Я полз следом за Жераром, удивляясь тому, насколько ловко тот закидывает крюк и находит выемку в камне, куда поставить ноги. Вниз я старался не смотреть, хотя боязнью высоты никогда не страдал. Я и так легко мог представить, что там внизу — волны разбиваются о гладкую стену, на волнах то взлетает, то опускается легкая лодка с опущенным парусом, и из лодки за нами непрерывно следят две пары глаз. Но что нас ждет наверху, я и представить себе не мог.

Мы ползли по стене вдоль оконного проема. Вдруг Жерар случайно посмотрел в ту сторону и едва не сорвался, в последний момент зацепившись крюком. Я видел его движение и приготовился его подхватить, но потом проследил за его взглядом и похолодел, хотя поверхность стены, к которой я прижимался, была нагрета ярким летним солнцем.

На подоконнике стоял Ронан и внимательно рассматривал нас. Ветер шевелил его волосы, и появившаяся проседь была особенно хорошо заметна. На его лице ничего нельзя было прочесть, хотя обычно я сразу ощущал его гнев, который разгорался так же быстро и бурно, как костер, в которое плеснули горючей жидкости.

— Как я вижу, мой летописец пытается изменить ход истории Ордена, вместо того чтобы ее просто записывать, — произнес он тусклым голосом. — Но никогда не надо браться не за свое дело, Торстейн. Идите сюда.

Мы одновременно посмотрели вниз. Высота была достаточной, чтобы разбиться насмерть. Я был уверен, что каждый из нас счел бы это наилучшим выходом. Но мы были в связке и не знали, что предпочел бы другой. Поэтому мы медленно поползли к окну.

Ронан посторонился, наблюдая за нами, перевалившими через подоконник и поднимающимися с пола, все с тем же странным выражением лица. Потом он посмотрел вниз.

— А что вы предпочтете, миледи Рандалин? Уплывете на своей лодке или, может, все-таки тоже подниметесь?

— Разумеется, поднимусь, — Рандалин смело вскинула голову, и голос ее зазвенел. — Я нимало не сомневаюсь в вашем гостеприимстве, мой лорд Ронан. Только попросите Торстейна бросить мне веревку, чтобы я не заставляла вас ждать слишком долго.

Она покосилась на Бэрда и что-то ему сказала. В общем, было несложно догадаться, что именно, но тот упрямо мотнул головой, собираясь подниматься следом за ней.

— Послушай, Торстейн, — Жерар некоторое время разглядывал дверь кабинета, закрывшегося за Ронаном и Рандалин, и мне совсем не нравилось выражение его лица — оно обещало нам еще больше неприятностей, чем те, в которые мы уже влипли. — Если мы не подслушаем их разговор, я этого себе никогда не прощу.

— И Ронан тебе этого тоже никогда не простит, можешь быть уверен, — пробурчал Бэрд.

Мы сидели в приемной, за дверью которой находилась охрана — больше, чем когда-либо, не скрывающая своего полного вооружения. Но кандалов на нас пока не надели, и Жерар поэтому открыто томился бездействием. Он то и дело начинал бродить взад-вперед, порываясь прижаться ухом к замочной скважине.

"Я знаю несколько тайных слов, которые могу шепнуть вашему Великому Магистру", — вспомнил я. Всего лишь несколько минут назад Рандалин, ступив на подоконник и открыто глядя в глаза Ронану, сказала: "Даже если это моя последняя просьба, я прошу разговора с вами наедине".

— А разве нам есть что терять? — пожал наконец плечами измучившийся Жерар, подходя к двери.

Потом он несколько раз пытался пересказывать мне содержание разговора, но каждый раз у него это выходило по разному, и я был более чем уверен, что он сочиняет минимум половину. Поэтому я постараюсь изложить все так, как мне кажется более или менее правдоподобным.

— Что ты хотела мне сказать? — Ронан остановился у стола, глядя на Рандалин остановившимся взглядом из-под сведенных бровей. — Сейчас тебе уже не вырвать у меня очередной клятвы. Ты на моей территории, и в моих руках. Ты проиграла, магистр чашников.

— Вы меня ненавидите? — Рандалин скрестила руки на груди.

— Тебе нужен честный ответ? Да, если бы я мог кинуть в море не Гвендора, а тебя, я сделал бы это с огромным удовольствием. Но тебя и так не ждет ничего хорошего, могу обещать. Твой Скильвинг все равно не успеет примчаться к тебе на помощь.

Если бы не ты, рано или поздно Орден достиг бы небывалого процветания. Во главе со своим новым Великим Магистром, который был бы неизмеримо лучше и мудрее меня. Это ты погубила его, и я никогда тебе этого не прощу. Завтра они отнимут его у меня и у Ордена, а я ничего не смогу сделать. Но тебе я отплачу и за его смерть, и за это, — он провел рукой по седине в волосах.

Рандалин не отвела взгляда. Ее глаза чуть сузились и потемнели, как бывало обычно, когда она принимала какое-то важное решение.

— Я тоже испытываю к себе нечто похожее на ненависть. А к вам нет. Даже если вы отдадите приказ столкнуть меня со скалы, как вам хочется.

— Почему? Впрочем, мне это в общем-то безразлично, но ради любопытства можешь ответить.

— Вам нужен честный ответ? Трудно ненавидеть своего отца.

— Что?

Ронан повернулся к ней настолько резко, что взмахнул рукой и уронил на пол один из массивных стульев, которые он так любил кидать в нежелательных посетителей.

Именно в этот момент Жерар повернулся к нам от двери, продемонстрировав глаза, более вытаращенные, чем всегда, и прошептал: "Во дает!", добавив еще несколько слов для выражения сильных чувств, которые я не считаю достойными упоминания на страницах моей книги.

— Ты… Почему ты так считаешь?

— Я не считаю, я знаю это.

— Твой отец скорее всего Скильвинг. И какое мне вообще до этого дело? Мало ли кто им может быть?

— Скильвинг сам много раз говорил, что мой отец вы. Не думаю, что ему было приятно это делать.

— Скильвинг научился лгать, еще когда меня не было на свете, — пробормотал Ронан, — только непонятно, с какой целью он сочинил эту сказку.

— Просто он честно относился ко мне. Он хотел, чтобы у меня был выбор.

— Какой еще выбор?

— Я могла бы принадлежать к Ордену Креста по праву рождения.

— Женщина? Не заставляй меня смеяться, когда мне не смешно.

— Дочь Великого Магистра? Хорошо знающая заклинания, тайны и просто обычаи чашников? Не знаю, кто у вас над этим бы посмеялся. Скорее бы многие задумались.

Ронан тоже задумался, и настолько глубоко, что надолго замолчал, шагая взад-вперед по своему знаменитому кабинету, от стены, на которой висела огромная карта земель Внутреннего Океана, до стола, заваленного нераспечатанными письмами. Было видно, что последнее время Великий Магистр открыто пренебрегал своими обязанностями.

— Вы ведь всегда мечтали иметь детей, — тихо произнесла Рандалин ему в спину. — Но после моей матери так ни с кем и не связались надолго.

Глубоко задавленная тоска — вот что было написано сейчас на лице покорителя городов и прославленного полководца.

— Если бы ты знала, какой она была, — он смерил взглядом Рандалин, от ярко-рыжих, находящихся в полном беспорядке волос, округлого лица с упрямым подбородком и стальными глазами, до мужских штанов, разорванных на колене и намокших в соленой воде. — Ты на нее совсем не похожа.

Рандалин пожала плечами — что она могла на это возразить?

— Она сама написала, что я ваша дочь.

— Когда?

— Это письмо передали Скильвингу через много лет. Он показал его мне, и теперь я ношу его с собой. Вы знаете ее почерк?

Ронан кивнул. Глаза его вдруг загорелись каким-то воспаленно-лихорадочным светом, когда он протянул руку и развернул желтоватый листок бумаги, стертый на сгибах — было видно, что его много раз открывали и перечитывали.

"Хэрд, простите меня. Я убежала тогда от вас, потому что мне показали мою детскую мечту. Но теперь я поняла, что мечты и действительность — очень разные вещи. Если бы я могла вернуться к вам, но я не могу — я жду ребенка. Но с Ронаном я тоже не останусь. Я, наверно, не должна вас об этом просить, но если со мной случится что-то плохое, позаботьтесь о моем сыне или дочери. Заклинаю вас своей жизнью, если она когда-то была вам хоть немного дорога".

— Решайте сами, — сказала Рандалин по-прежнему негромко. — Или вы швырнете меня в море, или у вас будет наследница, хорошо осведомленная о делах ваших врагов.

— А ты согласна на это?

— У меня есть условие.

Ронан не сводил глаз с ее лица, ставшего совсем хмурым и решительным.

— Назови его.

— Жизнь Гвендора.

Великий Магистр молчал. В наступившей тишине в кабинете неожиданно гулко щелкнули стрелки часов, передвинувшись на новое положение. Что он представлял себе сейчас, глядя на свою внезапно появившуюся дочь? Как он плывет на большом корабле с белыми парусами на поиски новых земель, и она стоит рядом, серьезная и сосредоточенная, в белом орденском плаще и туго стянутыми в узел волосами? Или как он шагает по тротуару Валлены, отбивая тростью марш победителя, а за его спиной горит орденский дом Чаши? Мы этого никогда не узнаем. Рандалин ждала. Напряжение внезапно схлынуло, и она опустила голову, сдерживая пробивающую ее дрожь и понимая, что больше уже ничего не может сделать.

— В лучшем случае его навсегда сошлют в Валор. Ты его больше никогда не увидишь, — Ронан выпрямился. — Я ничего не могу тебе обещать. Но я поговорю с магистратом. Пойдем.

— Есть еще три человека, которые рисковали жизнью вместе со мной. Что будет с ними?

— Пока они будут под арестом, — махнул рукой Ронан. — Магистрат решит их судьбу.

— Я тоже под арестом?

— Никто не посмеет арестовать мою дочь, — веско сказал Ронан.

— Тогда пусть их тоже освободят.

— Не испытывай моего терпения, — брови Ронана опасно сдвинулись, словно он на мгновение стал прежним. Он стиснул пальцы на спинке стула, будто собираясь швырнуть его об стену.

Рандалин усмехнулась той угрожающей улыбкой кошки, которую я видел несколько лет назад на палубе горевшего "Эрна".

— Лучше вы, дорогой отец, — невозможно передать интонацию, с которой она выделила последние слова, — не испытывайте моего.

Вынесение приговора должно было состояться в малом зале магистрата. Постороннюю публику уже не пустили, но зал был набит младшими воинами. Мы сидели сбоку, на самой последней скамейке, касаясь друг друга плечами, и это была единственная поддержка, которую мы чувствовали. На нас не было орденских плащей, простые темные камзолы. Только на Рандалин было надето полное орденское облачение, включая белоснежный плащ. И хотя синий цвет удивительно сочетался с ярко-медными волосами, мне почему-то казалось, что фиолетовый идет ей гораздо больше.

Вчера Ронан представлял ее магистрату.

— Может, не стоило жертвовать так много, Рэнди? — спросил я, покосившись на ее сосредоточенный профиль. Она казалась полностью погруженной внутрь себя.

— Я ничем и не пожертвовала, — сказала она шепотом.

— Но они действительно заставят вас рассказать обо всем, что творится у чашников.

— Заставят?

Она неожиданно издала короткий смешок, запрокинув голову.

— Сегодня они примут решение, Гвендор уедет в Валор, а потом… Несчастные случаи могут произойти где угодно. Пусть Ронан оплакивает свою недавно обретенную дочь, выпавшую из окна башни.

Мы молчали. Чем мы могли ей помочь? Она всегда принимала решения сама, и действовала сама, не спрашивая нас.

Магистры расселись по своим местам. Открылась боковая дверь, и раздалось характерное звякание цепей, говорившее о том, что Гвендора привели. Рандалин быстро опустила голову — со стороны нас было почти не видно, но она, видимо, опасалась, что он заметит ее.

Главы командорств сидели, как всегда, спокойно. Но мне очень не нравилось выражение лица Ронана. Он то и дело опускал веки, словно не желал смотреть никому в лицо, потом снова надменно вскидывал подбородок.

— Бывший командор Круахана, магистрат рассмотрел ваше дело. Ущерб, причиненный вами благу Ордена, слишком велик…

Фарейра сильно выдохнул. Брагин тонко улыбался, приподняв уголки губ. Ронан снова опустил глаза и больше не поднимал их.

… - слишком велик, чтобы оставить вас в живых. Поэтому завтра, ровно в полдень, на верхней площадке Оружейного замка, вы будете казнены по правилам Ордена. Вам привяжут к ногам ядро и столкнут в море. Хотите ли вы что-то сказать?

— Вы настолько ясно все изложили, Эрмод, что у меня нет вопросов, — Гвендор чуть пожал плечами и усмехнулся.

Зато Рандалин было что сказать. С криком она рванулась с места, как тигрица — снова мне пришло в голову это сравнение с кошачьими родственниками. Она пробилась до самых первых рядов, где подоспевшие воины охраны схватили ее за руки. Она вырывалась и била их ногами по лодыжкам с такой яростью, что ее с трудом удерживали четыре человека. Ее волосы высыпались из прически, она сорвала белый парадный плащ и пыталась, ломая ногти, содрать с камзола орденские знаки.

— Нет! Вы же обещали! Вы клялись мне! Да будьте вы прокляты! Вы и ваш ужасный город! Пусть он уйдет на дно океана! Ничего не пожалею, чтобы мое проклятие исполнилось!

Магистры переглянулись с легким смятением.

Такое же мучение, которое было на искаженном лице бьющейся в чужих руках Рандалин, моментально отразилось на лице Гвендора, только он быстрее овладел собой.

— Не надо… Рандалин… — сказал он вполголоса.

Она медленно приходила в себя — скрученная в пружину, бьющая по вискам ее боль постепенно успокаивалась во всем зале, и наименее устойчивые младшие воины, на кого она обрушилась, придавливая к земле, невольно выдыхали с облегчением.

— Запомните, мой драгоценный отец, — прошипела она, не сводя глаз с Ронана. — В тот самый миг, когда вы упадете на землю, захлебнувшись в своей крови, я испытаю наивысшее счастье.

— Я тоже, Рэн, — сказал Великий Магистр одними губами. — Я тоже.

Рандалин шагнула в темноту, тщетно пытаясь что-либо разглядеть. Мрак вокруг был настолько густым, что в нем ничего не просматривалось даже после сумрачного коридора, освещаемого тусклыми коптящими факелами.

Она постояла пару мгновений, чтобы привыкнуть, но глаза ее упорно не желали свыкаться со стопроцентной темнотой.

— Почему здесь так темно? — спросила она в пространство. — Есть здесь кто-нибудь?

На мгновение у нее мелькнула мысль, что Ронан решил таким образом от нее избавиться, заперев в самой темной и недоступной темнице, где потеряются все следы и напоминание о ней. Дрожь пронизала ее насквозь, и она даже не сразу отреагировала, когда услышала голос из темноты:

— Просто это самая темная из камер Эмайны. Здесь всегда содержались преступники перед казнью, чтобы иметь возможность остаться наедине со своей совестью. Не бойтесь, Рандалин, скоро появится луна, и будет не так темно. Идите сюда — десять шагов вперед.

Голос звучал так же спокойно, как на придворном балу в Круахане. Она задрожала еще сильнее — но уже не от страха, и шагнула вперед. Ронан не обманул ее — но лучше бы он сделал это. Лучше бы он навеки заточил ее в мокром подземелье с крысами, чем она слушала бы этот спокойный голос и понимала всю неизбежность происходящего.

— Гвендор, — сказала она хрипло.

Она шагнула вперед и споткнулась на каком-то шаге, так что была вынуждена сесть прямо на пол.

Голос из темноты прозвучал чуть насмешливо и печально:

— К сожалению, Рандалин, я не могу вам помочь. Хотя я к темноте уже привык и вижу вас очень хорошо. А вы меня нет. Наверно, это к лучшему, правда? По крайней мере, я постоянно к этому стремился — чтобы видеть вас и следить за вами всегда и всюду, но чтобы вы при этом меня не видели. Вы скажете, что я эгоист, да?

Он слегка шевельнулся в темноте, и она услышала легкий звон.

— Завтра я точно получу право все время следить за вами. Вы будете на меня сердиться, не правда ли? Скажете, что я не имею право вторгаться в вашу личную жизнь?

— Нет! — прошептала она, задыхаясь. И в этот момент, словно отвечая на ее крик, взошла луна, и из сумрака выступила темная фигура, сидящая на полу всего в каких-то двух шагах от нее. Она рванулась к нему, но почему-то не посмела прикоснуться и застыла совсем рядом, опустившись на пол. Теперь она видела его лицо, пусть в неверном свете луны, на которую то и дело набегали легкие облачка, но все-таки видела. Он был спокойным, даже безмятежным, с его лица совсем ушло то мрачновато-презрительное и насмешливое выражение, которое она знала в Круахане. Даже шрам не портил его красоты, скрываясь в тени.

Он уже не казался ей похожим на Бенджамена. Она не думала об этом. Она любила того, кто был перед ней. Ей было все равно, на кого он похож. Она отдала бы всю свою кровь за него до капли — но никто не предлагал ей сделать это.

— Рандалин, дорогая моя, — его голос прозвучал мягко, — зачем вы пришли? Я сначала так испугался, когда вас увидел. Но потом понял, что вы свободны, вряд ли Ронан посадил бы вас в одну камеру со мной. Он просто зачем-то позволил вам сюда прийти, только не знаю, чего в его поступке больше — милосердия или изощренной мести. Зачем вы приехали в Эмайну, Рандалин?

— Вы еще спрашиваете, — прошептала она. Комок по-прежнему давил на горло, не позволяя свободно вздохнуть. — Нас тут много. Мы все приехали за вами из Круахана — и Торстейн, и Бэрд, и Жерар, и все остальные. Все, кто вас любит.

Гвендор еле слышно вздохнул.

— Позаботьтесь о них, — почти шепотом произнес он. — Если вы можете как-то повлиять на Ронана… я видел на вас орденский плащ, хотя не понимаю до сих пор, как вам это удалось… пусть моя участь минует их, Рандалин.

— Вы так ничего и не поняли? Если бы это помогло, я принесла бы в жертву весь мир, начиная с себя. Что мне судьба остальных?

— А если я очень попрошу вас об этом?

Мы стояли за дверью камеры, Мы могли видеть только еле заметную полоску света, упавшую на пол перед нашими сапогами. Мы могли только слышать, что происходит внутри. И лучше бы мне не слышать этого никогда.

Рандалин неожиданно уронила голову на колени и зарыдала так горько, как я не мог даже себе представить. Подобные ей женщины не могут так плакать. Если они захлебываются в слезах — значит, мир близок к своей гибели.

— Ну пожалуйста, не надо, — услышал я сломленный голос Гвендора. — Рандалин… Я хотел прийти на свою казнь с улыбкой. Зачем вы делаете это со мной?

Она всхлипывала, задыхаясь, держась за грудь из последних сил.

— Г-гвендор… я…до конца п-просила их. Я… на все была готова. Я все равно… я не переживу вас. Я вас… я люблю.

Рука, перетянутая толстым железным браслетом, осторожно прикоснулась к опущенной на колени головке со спутанными рыжими волосами. Он слегка вздрогнул — таким счастьем ему показалось дотронуться до мягких кудрявых волос, которые в свете луны потеряли свой цвет и неожиданно показались серебристыми.

— Послушайте, Рандалин, — он придвинулся вперед, насколько позволяли цепи, и взял ее за плечи. — Забудьте обо мне. Вы сможете испытать радость с кем захотите. Не стоит проливать по мне больше слез, чем уже случилось. Я не заслуживаю этого, поверьте мне, Рандалин… Рэнди… Я все равно умер бы за вас… Не надо обо мне плакать… Ничего не надо… Я этого… я не стою… Рэн… Что вы делаете?

Они сидели на холодном полу камеры, тесно прижавшись друг к другу. Рандалин подняла голову, и их губы соприкоснулись.

Гвендор сделал легкое движение, чтобы вырваться, но это было выше его сил. Они целовались, ловя губами воздух из легких другого, задыхаясь, стирая губами текущие по щекам слезы. Рандалин проводила языком по рубцам на его щеке, забыв обо всем, ничего не понимая, замкнув руки в кольцо на его шее.

— Не кажется ли вам, что уже достаточно?

Рандалин вздрогнула, узнав голос Ронана, но не обернулась, только спрятала лицо на плече Гвендора.

— Мессир Ронан, — Гвендор мягко отвел ее руки от своей шеи, — я до конца жизни благодарен вам и буду благодарен за той чертой, куда вы меня отправите, если только вы исполните одну мою просьбу.

— Какую именно?

Ронан стоял на пороге камеры — не более чем темный силуэт, об истинном ранге которого можно было догадаться только по блестящим цепям и знакам на камзоле.

— У нее теперь никого нет кроме вас. Не забывайте об этом.

Выскользнув из его рук, Рандалин взлетела на ноги, как подброшенная.

— Будь я проклята, если съем хоть кусок хлеба в его доме!

Я мог наблюдать за ними сквозь неплотно закрытую дверь. Выражение лица Гвендора напомнило мне спокойного, чуть улыбающегося и уверенного в своей правоте заговорщика. Ронан опустил веки, отстранившись от всех угрызений совести.

Великий Магистр сделал мне знак, чтобы я чувствовал себя свободно и не смущался вытащить Рандалин из камеры — если она не захочет, то и насильно.

— О мой драгоценный, неожиданно приобретенный родитель! — она кинула быстрый взгляд на Ронана, оказавшись в коридоре. — Не боитесь ли вы внезапного счастья увидеть меня в вашем кругу? Впрочем, я обещаю, что принесу вам бесконечный успех и удачу. Я по вашему лицу вижу, что вы жаждете поторговаться о жизни и судьбе тех, кто вам особенно не нужен, но за кого еще можно выручить что-то полезное. Я не права?

— Я потребовал от магистрата, чтобы их всех отпустили.

Рандалин прошлась по его лицу припухшими от слез и сощуренными глазами.

— Это хорошо, — сказала она. — Имейте в виду, что это будет не последнее мое условие.

— Что еще ты хочешь?

— Я хочу присутствовать завтра… — все-таки она запнулась, это было слишком даже для нее.

— Зачем?

— Я хочу запомнить всех, кто там будет, — прошипела Рандалин, и мне стало очень холодно от этого шелестящего голоса. — Мне это пригодится.

Утро следующего дня было очень ясным и очень холодным. Солнце слепило глаза белым светом и отражалось на морской воде яркими бликами, но совершенно не грело. Воины, стоящие в каре оцепления вокруг верхней площадки Оружейного замка, щурились, но не могли поднять руку, чтобы заслониться от ярких лучей.

Эмайна, Эмайна, трудно найти на этой земле место красивее тебя. Ярко-зеленая вода, пронизанная солнцем и покрытая мелкими ровными гребешками волн, расстилалась прямо под ногами у Оружейной башни. Горизонт был заполнен цветными парусами, пляшущими на волне. Совсем близко над нашей головой — казалось, протяни руку и сквозь пальцы проскользнет прядь тумана — проносились размытые облака. Было совершенно невозможно представить, что в таком месте может произойти что-то плохое. Но брови всех воинов были сведены, а губы плотно сжаты. Я знал многих из них, и с некоторыми часто пил вино в портовых трактирах. И я прекрасно видел, что они готовы были бы отдать несколько лет своей жизни, чтобы оказаться подальше отсюда.

Ронан стоял на каменном возвышении, сложив руки крест-накрест перед собой. Он прекрасно осознавал, что седые пряди отчетливо видны в его волосах, и лоб прорезала морщина, от которой ему уже не избавиться. Но вместе с тем он твердо знал свой долг перед Орденом и собирался выполнить его до конца.

Из командоров явился только Брагин. Фарейра, как я знал, накануне уплыл в Ташир, вернее, его погрузили на корабль вместе с теми литрами вина, что еще плескались в его желудке.

Мы стояли возле стены, за спинами воинов. Оружие у нас благоразумно отобрали. Рандалин больше не надевала орденский плащ, но и фиолетовый цвет ей никто надеть бы не позволил, поэтому она выбрала нечто среднее в виде простого темно-коричневого камзола, какие носили эмайнские ремесленники. Волосы она подобрала особенно тщательно, убрав от щек все свисающие пряди, что вызвало у меня какое-то смутное опасение. Она сама казалась такой же собранной и натянутой, как ее прическа, и глаза ее были абсолютно сухими.

Чем больше я смотрел на нее, тем больше проникался мыслью, что она что-то задумала. Но что здесь можно было сделать? Перед выходом на площадь нас обыскали и вытащили у нее из-за сапога тонкое лезвие, с рукавов отцепили острые запонки, а она только презрительно поморщилась.

Воины в первом круге оцепления по знаку Эрмода ударили в барабаны. Из дверей Оружейного замка, сопровождаемый двумя конвоирами, вышел Гвендор и спокойно двинулся по площади. Он впервые шел свободно, с него сняли цепи, и он очевидно наслаждался своей временно легкой походкой. Он был все в той же расстегнутой рубашке и простом темном плаще, завязанном у горла.

Я не знаю, смог ли бы я так идти на свою казнь. Он не улыбался и вообще ничего не делал напоказ, он просто шел так спокойно, как в Ташире или в Круахане ходил в свою излюбленную лабораторию. На его лице не было ни страха, ни показной уверенности или бравады. Проходя мимо шеренги воинов, он взмахнул рукой в обычном приветствии.

Ряды смешались, и только воля Ронана и дисциплина старших воинов удержали какое-то подобие строя.

— Если кто-то осмелится вмешаться, — голос Великого Магистра упал на склоненные головы, и сила его все-таки была прежней, потому что все невольно сжались, — он отправится на дно следующим.

— Хм, — послышался рядом со мной тихий смешок Рандалин. — А вот мы осмелимся, Торстейн. Правда?

На нас уже особенно никто не обращал внимания. Нас в принципе и видно не было за тремя шеренгами. Рандалин поднесла руку к волосам и вытянула тонкий металлический шнур, свернутый в клубочек и спрятанный в прическе — довольно страшное оружие, если хлестнуть им наотмашь с достаточной силой.

— Я буду первая, — прошептала она так же, одними губами. — Я уже выбрала — начну с мужика на правом фланге, вот того, толстого, с равнодушной мордой. Мне его менее всего жалко.

— Их слишком много, — покачал плечами Бэрд, — нас все равно убьют.

— А разве я добиваюсь чего-то другого? А вы?

Жерар, стоявший рядом с Рандалин, энергично затряс головой.

— Мой командор, к сожалению, опередил меня. А то я бы тоже обязательно признался тебе в любви. Но через пару минут это будет уже неважно.

Гвендор остановился у края площадки. Пушечное ядро с длинной цепью лежало у его ног. Далеко внизу об отвесную скалу мерно разлетались белые брызги. Он медленно обвел глазами всех стоящих по краю площади, и брови его чуть сдвинулись.

— Положено ли мне последнее желание, мессир Ронан?

— Смотря какое, — Эрмод ответил вместо Великого Магистра.

Гвендор усмехнулся — точно такой же улыбкой, как раньше. Точно так же насмешливо вздрогнул один уголок рта, и в глазах загорелись золотые искры.

— Придержите вон ту четверку сумасшедших. А то они собираются пожертвовать своей жизнью без всякой пользы.

— Эйя! — Рандалин развернулась, словно пружина, и наконец я очень хорошо почувствовал ее истинную силу. Или, может быть, такое было дано ей только один раз, я не знаю — но всех воинов рангом ниже старшего магистра пригнуло к земле словно ветром. На руке одного из магистров, попытавшихся ее схватить, появилась алая полоска. Невольно внимание всех воинов обратилось на рыжую женщину с разлетевшимися по ветру кудрями, которая крутилась в середине набросившейся на нее толпы, размахивая своим импровизированным оружием. Впрочем, в ее арсенале было достаточно и другого оружия — когда ее руку вывернули, вырвав металлическую веревку, она с наслаждением вцепилась зубами в чье-то плечо.

— Ах ты… — Жерар снова добавил пару недопустимых к печати слов, встряхивая головой и поднимаясь с колен.

Гвендор метнулся к Рандалин, и конвой повис у него на руках. Вместо мрачно красивой и заранее предусмотренной церемонии получалось неизвестно что.

Именно поэтому я был первым, кто их заметил. Вернее, заметил, что происходит вокруг. Это показалось мне настолько невероятным, что я на долгое время застыл, уставившись на линию горизонта.

— Мессир! — закричал я, когда смог наконец выдохнуть. — Смотрите!

Я боялся, что Ронан не услышит меня за шумом и яростными воплями, или просто не захочет смотреть в мою сторону. Но он сразу вытянул вперед руку, и все невольно остановились, повернув головы к морю.

Эмайну окружало не менее пятидесяти кораблей. Хотя, наверно, на самом деле их было больше — это была просто часть эскадры, заметная со стороны площадки Оружейного замка. Мне было сложно разглядеть все, солнце било в глаза, но было ясно видно, что большинство кораблей под круаханскими и эбрийскими флагами. Паруса были подняты, и все корабли быстро приближались.

— Это боевой порядок, — спокойно произнес Бэрд рядом со мной.

И словно подтверждая его слова, идущий впереди флагман чуть развернулся по ветру, показывая нам правый борт с распустившимся белым цветком пушечного выстрела. Через мгновение ядро врезалось в стену замка в нескольких метрах от нас.

— Знаешь, Торстейн, — задумчиво произнес Жерар, с любопытством наблюдая за ползущими по стене трещинами, — только теперь я начал понимать, что Круахан — действительно наш союзник.

Еще пара ядер влетела в стены, я обернулся и в ужасе увидел, как рушатся башенки на здании магистрата на нижней площади. Внизу, на пристани, хорошо заметной с нашей площадки, загорелись пришвартованные корабли. Мы все одновременно выдохнули — и на фоне нашего пораженного молчания особенно отчетливо был слышен хриплый смех Рандалин. Ее держали за руки три магистра, и еще двое стояли за спиной, так что она могла только встряхнуть волосами и в очередной раз громко засмеяться.

— Ведьма! — крикнул Брагин, делая шаг вперед. Мне показалось, что он был близок к тому, чтобы ее ударить, но побоялся получить в ответ ногтями по лицу или зубами по руке. — Это все ты!

Рандалин покачала головой, и волосы упали ей на лицо. Она не могла их как следует поправить, и поэтому мы не увидели выражения ее глаз.

— К сожалению нет, — сказала она так же хрипло. — Но мне грустно, что это произошло без моего участия.

Я посмотрел на Ронана, и мне показалось, что я когда-то уже видел у него такое выражение лица — на горящем "Эрне". Его мир в очередной раз рушился, и на этот раз, похоже, уже безвозвратно.

Тогда Гвендор совершил один из самых важных поступков в своей жизни. Воспользовавшись тем, что его конвоиры потрясенно уставились на трещины в стене замка, казавшегося им вечным, он метнулся к краю и прыгнул, сильно оттолкнувшись, уже в воздухе принимая позу, максимально подходящую для удара о воду. Он сорвал ненужный плащ, и ветер кинул его в сторону.

Толпа снова издала единый вопль, даже более сильный, чем тогда, когда чужое железо вонзилось в плоть Эмайны, нашего вечного города. Все-таки я оставался хронистом до конца — Рандалин снова боролась с держащими ее магистрами, мешавшими ей подбежать к краю, Жерар и Бэрд внезапно зажмурились — а я прекрасно видел, что в том месте, где человеческое тело далеко внизу ушло в волны, вынырнула голова огромного черного тюленя.

В следующую минуту нам уже было не до этого. Очередное ядро, шипя, покатилось по камням у наших ног, и мы шарахнулись, ведомые уже только инстинктом самосохранения. Мы пробились к Рандалин, грубо отпихнув удерживающих ее магистров. Они даже не стали сильно сопротивляться. Все вместе мы побежали вниз по длинной лестнице, ведущей на главную площадь Эмайны. Мелкие камни, разлетевшиеся от взрыва, били нас по лопаткам.

Через час в центре Эмайнской резиденции были собраны не только все воины Ордена, но все мужчины, способные носить оружие. Те немногие корабли, которые избежали участи быть захваченными врасплох и подожженными в порту Эмайны, подняли орденские флаги и вышли навстречу эскадре. Ронан неотрывно следил за ними, прижимая к глазам подзорную трубу. Но я без увеличительного стекла мог легко представить себе выражение лица воинов, поднимающихся на борт — это были лица смертников, сильно отличающиеся от лица Гвендора, выходившего сегодня утром на площадку Оружейного замка.

Место казни было уже погребено под камнями и обломками упавшей стены. Круаханская эскадра планомерно обстреливала Эмайну со всех сторон. Пока стреляли в основном по зданию магистрата и Оружейному замку. Зажигательные снаряды, упавшие в порту, попали и в Нижний город. На причале полыхал пожар. Толпа с воплями бежала по узким улочкам вверх, под прикрытие стен резиденции, с трудом понимая, что это крайне сомнительная защита.

Наших кораблей набралось не более десяти — это против восьмидесяти сводной вражеской эскадры. При этом порядка двадцати чужих кораблей качались на волнах чуть поодаль, пока не вступая в битву — соблюдали нейтралитет или ждали своей очереди?

Два первых орденских корабля взяли на абордаж, особенно даже не церемонясь, но несколько напоказ, словно демонстрируя оставшимся, что лучше сразу сдаться.

Третий бился отчаянно, половина корабля горела. Круаханские корабли построились в некое подобие клина, готовые двигаться к гавани. Что ожидало всех нас после их высадки на берег, было в общем-то понятно.

Вдруг брови Ронана дернулись. Глаз его мы не могли видеть — один был прижат к стеклу, второй зажмурен, чтобы лучше видеть. Но неожиданно он отнял от лица подзорную трубу и, невидящим взглядом скользнув по нашим лицам, громко сказал:

— Торстейн, идите сюда! Посмотрите!

Я где-то уже слышал это. И опять он выбрал меня из многих магистров и воинов Ордена, смотрящих ему в рот.

Я взял трубу, еще теплую от его рук, и посмотрел на наш горящий корабль. Лучше бы я этого не делал — прямо на моих глазах упала мачта, придавив двоих воинов.

— Нет, на их флагман, — глухо сказал Ронан за моим плечом.

Я хорошо видел их флагман — крупный, гордый фрегат, готовящийся встать о борт с нашим несчастным обгорелым кораблем, чтобы уничтожить всех, кто остался на нем в живых. Но орденская дисциплина твердо сидела во мне — я послушно обшарил взглядом весь вражеский корабль. И едва сдержал крик. За спиной штурмана выросла мокрая с ног до головы фигура, с прилипшими ко лбу темными волосами и разорванной на плече рубашке. В прорехе виднелся ярко-алый порез, но его обладателя это мало смущало. Он не стал отвлекаться на силовые приемы — просто что-то тихо, почти нежно прошептал на ухо рулевому, и тот мягким кулем обвалился ему под ноги.

Гвендор взял штурвал и аккуратно повернул его, в результате чего флагман не въехал бортом в наш догорающий корабль, а встал рядом, словно позволяя перейти на него. Осознавшие неладное круаханцы пытались достать его сверху, но он спокойно отмахнулся возникшей в руке шпагой и что-то сказал, наклонившись вниз.

— Что он говорит? — Ронан, хоть и не держал трубы в руках, но желал знать, что происходит.

— Он говорит, — своим обычным скрипучим голосом заметил Жерар за моей спиной, — что типа если вы, мужики, хотите жить, то штурвал у меня в руках. Одно движение — и будете типа хлебать соленую воду, а она плохо ляжет на ваши проспиртованные желудки.

Бэрд неожиданно шагнул вперед, что для него было совершенно несвойственно.

— Мессир, разрешите нам взять лодку, если они еще остались целые в порту. Мне кажется, что мы теперь очень пригодимся на круаханском флагмане.

— Я всегда мечтал поплавать на круаханском корабле, — подхватил Жерар. — Может быть, они еще не успели выпить все, что привезли с собой в трюме?

Я хотел и дальше следить за Гвендором. Мне хотелось знать, что будет после того как сообразившие орденские воины перепрыгнули с горящего корабля на подставленный борт флагмана. Но неожиданно очередной пушечной атаки не последовало. Корабли эскадры чуть отодвинулись, пропуская вперед фрегат под белым флагом, медленно подплывавший к наполовину разоренной эмайнской гавани. Это был валленский корабль, и стоящий на его носу лоцман тоже отчаянно размахивал белым платком, будучи явно испуганным, что в него начнут стрелять первым.

— Вы видите, мессир? — спросил я на всякий случай, хотя чувствовал, что внимание Ронана переключилось на причалившее чудо перемирия. — Они что, посредники?

С валленского фрегата сошли два предводителя, сопровождаемые немаленькой свитой, и важно двинулись наверх к нашей площади. Чем ближе они подходили, тем больше мне казались знакомыми их лица — один с черными, эффектно уложенными, несмотря на военные условия, кудрями и смазливым лицом с ясными синими глазами, второй — атлет с широкими плечами, на котором зеленый орденский плащ всегда казался слегка коротковатым.

Джулиан и Санцио вошли в круг воинов на главной площади, сохраняя невозмутимое выражение лица. Было видно, что они тщательно учились его соблюдать и не выражать большой радости при виде обрушившейся стены магистрата, сбившихся в толпу, плачущих и кричащих жителей Нижнего города и мрачных лиц наших воинов. Многие уже были поранены упавшими камнями или перевязывали ожоги. Единственное, на что они не смогли спокойно реагировать — это на выражение лица их Рандалин — искаженное, с высохшими полосками соли на щеках. Санцио издал какой-то сдавленный звук, двинувшись вперед:

— Они осмелились вас мучить, мадонна?

Рандалин выпрямилась, резко фыркнув.

— Не больше, чем ты в свое время. И что это вы вдруг оба сюда явились?

Джулиан, как более благоразумный, адресовался к Ронану,

— Высокочтимый Магистр, Валлена никогда не была врагом Эмайны, но последние события не могут оставить нас в стороне. В ваших руках сейчас находится старший магистр Ордена Чаши. Это вынуждает валленский флот присоединиться к объединенной эскадре Круахана и Эбры и предпринять некоторые действия, которые вы можете счесть за враждебные.

— Старший магистр Ордена Чаши явилась сюда самостоятельно, — хмуро заметил Ронан.

— Следует ли из вашего заявления, что она свободна, и ее никто не удерживает?

— То есть, другими словами, Валлена хочет ее забрать?

— Валлена будет счастлива узнать, что миледи Рандалин ничего не угрожает и она может перейти на наш корабль. Валлена готова в таком случае отвести свои корабли от стен Эмайны.

— В противном случае?

— В противном случае Валлена вступит в бой.

— Я никуда не пойду, — внезапно высказалась Рандалин.

— Сожалею, мадонна, — Санцио наклонил голову, — но мы можем просто не принять ваше мнение к сведению. Достославный Орден Креста будет рад от вас избавиться, если одновременно он избавится от десятка боевых кораблей.

— Тогда можете тащить меня на корабль силой. Будет интересно посмотреть, как у вас это получится.

— К сожалению, мадонна, — странно было видеть выражение искреннего страдания на красивом, несколько кукольном лице Санцио, — у нас получится. Лучше не заставляйте нас приступать к действиям. Скильвинг передал нам заклятие абсолютного подчинения.

Я впервые увидел момент, когда глаза Рандалин были абсолютно серыми, лишенными всяких дополнительных оттенков, и мрачно пустыми.

— Я пойду с вами, Санцио, — произнесла она тусклым голосом. — Но больше до самой Валлены я не скажу вам ни слова.

Краем глаза я заметил в толпе какое-то движение. Две маленькие фигурки с одинаково растрепанными головками — одна светлая, другая темная — расталкивали всех стоящих впереди.

— Нас! Возьмите нас тоже! — неожиданно выкрикнули Мэй и Тарья, выдвигаясь вперед, и отчаянно размахивая руками, чтобы привлечь к себе внимание.

Через три дня круаханский флагман, изрядно потрепанный, лишившийся мачты, неуклюже подошел ближе к эмайнской гавани, делая большое усилие, чтобы не заваливаться все время на один бок. Три корабля — два уцедевших орденских, один отбитый у эбрийцев — прикрывали его с тыла, сдерживая эскадру, тоже изрядно поредевшую.

Эмайна горела уже вся. Черный густой дым поднимался от брошенных кварталов Нижнего города. Женщины, дети и старики уплыли на валленских кораблях с Рандалин, остальные кто погиб под развалинами или в пожаре, а кто мог держать оружие, бился сейчас на кораблях Ордена. Хлопья сажи летели через море, оседая на парусах и на бортах кораблей. Лица у людей были тоже покрыты грязью, сажей и порохом.

И все-таки мы держались. Третий день почти непрерывного боя, который вымотал всех до предела. Круаханцы уже отодвинулись на некоторое расстояние, ведя ленивый обстрел. Они слишком хорошо выучили за это время, что подходить близко к нашим кораблям не стоит.

Я часто видел Гвендора в бою и раньше. И в учебном поединке фехтовального зала Эмайны, и на стене крепости в Ташире, и когда мы дрались перед стенами Альбы с конниками клана Гаридэ, и в ущелье, когда он стоял, шатаясь от усталости, привязав себя плащом к камню и защищая перевал. Но я никогда не видел в нем такой кипящей ярости и уверенной силы, как сейчас. Наверно, он был прирожденным полководцем именно на море. Когда мы подплыли на лодке к одному из наших оставшихся кораблей, с трудом увернувшись от упавшего рядом в воду ядра, круаханский флагман был уже полностью захвачен орденскими воинами и сходился борт о борт с эбрийским кораблем из эскадры. Я видел, как Гвендор первым перелетел через борт, держа шпагу в левой руке, а к кисти покалеченной правой примотав длинный кинжал. Отросшие волосы летели по ветру — это потом, когда наступит минутная передышка, он быстро отрежет их первым попавшимся клинком — и лицо, перечеркнутое шрамом, бледное, утратившее таширский загар в камере Эмайны, было искажено и заставляло невольно попятиться. Он бросался в рукопашную, и от него словно били лучами сила и свет. Такой же отблеск постепенно проступал и на лицах наших воинов, прыгающих с борта за ним следом. Они неожиданно начинали понимать, что даже десять кораблей могут какое-то время держаться против восьмидесяти и что им не придется бесславно идти на заклание.

Когда мы встретились с ним на флагмане через пару часов, он уже был дважды ранен, но относительно легко. Рукав на плече намок темным, и на ключице виднелась наспех наложенная повязка. Двигался он по-прежнему также, словно скользя над палубой, и быстро стиснул мне плечо здоровой рукой.

— Рандалин уплыла с валленцами, — произнес он скорее утвердительно.

— Да, она не хотела… до последнего… но они пригрозили ей заклятием абсолютного подчинения…

— Я не напрасно собирался мириться с чашниками, — сказал Гвендор веселым тоном. Если могло быть что-то веселое на залитом кровью корабле с бессильно повисшим прорванным парусом. — Они на редкость разумные люди.

И вот теперь у нас было уже семнадцать кораблей, а у объединенной вражеской эскадры осталось меньше пятидесяти. Скорость, с которой мы потопили пять и захватили еще семь, не очень нравилась ни круаханцам, ни эбрийцам, поэтому они предпочли перестроиться и продолжать обстрел Эмайны, не подходя к нам на абордажное расстояние. Мы перестроились также, отведя флагман назад как наиболее сильно пострадавший. В первых рядах нашей флотилии красовался захваченный вместе со всем пушечным арсеналом эбрийский корабль. На нем Бэрд руководил обстрелом эскадры, и пока что ни разу не промахивался. Жерар рядом с ним рвался в бой и хрипло вопил что-то сорванным голосом, когда ядро достигало цели. Я начинал понимать, почему Гвендор приказал выбирать для захвата только эбрийские корабли — на них было гораздо больше пушек и ядер.

В нас, конечно, тоже стреляли. И снова я поразился тому, как хорошо Гвендор знал здешнее море. Я начинал догадываться, кто именно мог ему все это рассказать. Мы ушли под прикрытие скал у южной оконечности острова, откуда могли вести обстрел, не подпуская корабли эскадры. Пара кораблей попыталась подойти к нам ближе, чтобы удобнее было стрелять, и раздавшийся треск не оставил никакого сомнения, что через некоторое время верхушки их мачт скроются под водой.

В результате круаханцам оставалось только палить по Эмайне. Было хорошо заметно, что все здания на Главной площади почти полностью разрушены. Трапезная, фехтовальный зал, удивительно красивый гостевой дом, выходящий окнами на море, резиденция Ронана.

Гвендор все чаще оборачивался на горящий город. Брови его все сильнее сдвигались, словно он пытался решить какую-то непосильную задачу.

— Нам надо уходить, Торстейн, — сказал он наконец.

— А город? — поразился я. — Эмайна… Мы же должны…

— Эмайна погибла, — мрачно произнес Гвендор. — Через три часа там не останется ни одного целого дома. А они расстреляют почти весь запас ядер и горючей смеси. Тогда мы сможем прорваться с их фланга. Может, потеряем два-три корабля, но прорвемся. Ветер, — он посмотрел на багрово-красный, затянутый быстро чернеющими тучами горизонт, на котором словно отражался грозный пожар Великого города, — будет сильный и с правильной стороны. Им будет сложно нас догнать. Бэрд, — заорал он, перегибаясь через борт, — скьюте бэтре сигелла!

"Стреляй по парусам".

— И куда мы поплывем? — спросил я потрясенно.

— Не знаю. Куда-нибудь. Здесь нам делать нечего. Надо забирать всех, кто еще есть живой в городе.

Мы одновременно посмотрели друг другу в глаза.

— Ронан, — сказал я одними губами. — Он не поедет.

— Я не буду отдирать ничьи руки от милых его сердцу камней, — сухо пробормотал Гвендор. — Едем, Торстейн. Подумайте по дороге, есть ли там что-то ценное, что вы хотите забрать.

И вот теперь мы подошли на флагмане к гавани, насколько позволял покалеченный, словно хромающий корабль, и теперь шли по догорающему городу. Нас было пятеро. Гвендор, я, Жозеф, Дерек и еще тот пожилой моряк который сидел рядом с нами в суде и который сам попросился драться на наш корабль. Меня он, конечно, не узнал. Мы двигались по той самой узкой улице, ведущей через крепостную стену, по которой я шел несколько лет назад, прижимая к груди книги, подаренные мне Рандалин. Теперь она была завалена обломками домов. Несколько тел, убитых кто взрывом, кто осколком камня в голову, лежали навзничь, прижимаясь щекой к камням мостовой. Тем самым камням, по которым я так часто ходил, не понимая, какое это на самом деле счастье — видеть их покрытыми пылью или мокрыми от дождя. А не заляпанными кровью и гарью.

Мы шли не скрываясь, хотя ядра, начиненные огненной смесью, несколько раз пролетали прямо над нашими головами. По левую руку раздался грохот — обрушилась еще одна часть крепостной стены. Я долго не понимал, что по моему лицу текут слезы, пока не почувствовал соль на своих губах. Я не видел лиц Дерека и Жозефа, но мог поручиться, что на их щеках сажа и копоть тоже промыта светлыми дорожками. И я был уверен, что Гвендор идет спокойно, не меняясь в лице, только чуть прикусив нижнюю губу, потому что раны уже начинали ему слегка досаждать.

Он нездешний. Он вообще не из Ордена. Я не мог его осуждать. Я прекрасно знал, что за жизнь каждого человека из тех, кто находился сейчас на его кораблях, он не задумываясь, обрушил бы в море любое из зданий Верхнего замка. Но и с собой я ничего не мог поделать. Гибель Эмайны означала гибель Ордена. Она означала гибель нашего мира. Несколько дней назад я уже почти собрался уйти из Ордена и до конца жизни прожить в изгнании, но все равно я продолжал бы знать, что Орден силен и незыблем, и над волнами Внутреннего океана вздымается прекрасная белая крепость, и был бы счастлив этим.

Мы дошли до центральной площади и невольно вздрогнули. Единственным полностью уцелевшим зданием на ней оставалась библиотека. У настежь распахнутого окна последнего этажа, вцепившись руками в оконные косяки, словно раскинув руки над городом, стоял Ронан, в полном облачении Великого Магистра, и еле слышно шевелил губами. Сюда, на площадь, почти не долетал крепнущий над морем резкий ветер, но волосы Ронана шевелились, отлетая от щек.

— Мессир, — громко сказал Гвендор, подняв голову, — надо уходить. Корабли ждут. Мы попытаемся прорваться. Есть здесь еще кто-то живой?

Ронан засмеялся, со свистом выталкивая воздух из горла. Он даже не посмотрел вниз, в нашу сторону.

— Нет, — сказал он, — они пошли в здание магистрата. И тут оно рухнуло.

— И Брагин?

— Брагин пошел в сокровищницу, — так же свистяще сказал Ронан. — Но она рухнула тоже.

— Спускайтесь, мессир, — неожиданно для меня самого, мой голос прозвучал почти умоляюще. — сейчас здесь все загорится. Надо идти, пока они не стали стрелять снова.

Ронан покачал головой.

— Не мешайте мне, — сказал он чуть капризно. — Вы и так меня сбили, и мне надо начинать сначала.

— Что начинать?

Дерек и Жозеф недоуменно переглянулись. Гвендор на мгновение прикрыл глаза, и его лицо, так же как у нас перепачканное сажей, с размазанной по щеке кровью, отразило что-то непонятное — уважение? Восхищение? Какую-то суровую жалость?.

Мне показалось, что я тоже понял. Ронан, обладающий посредственными магическими способностями, тем не менее не мог уйти, не отомстив разрушителям своего города. Он готовился к какому-то заклинанию — к какому мог, какое еще помнил. Мы не напрасно застали его в библиотеке. И оно в любом случае должно было выпить все его силы и убить его.

Неожиданно Гвендор вскинул голову, словно ему пришла какая-то мысль.

— Может, вы сделаете это с корабля, мессир? — сказал он мягко. — Мы подойдем к ним совсем близко.

Ронан чуть опустил глаза вниз, и раздумье отразилось на его лице. И в этот момент очередное ядро, вращаясь и шипя, плюясь огнем, влетело прямо в окно библиотеки. Раздался оглушительный взрыв, и тело Ронана выбросило из окна к нашим ногам.

Мы попадали на землю, прикрывая руками голову от падающих обломков. Открывая глаза и протирая их от пыли, я увидел, что Гвендор и Жозеф схватили за края плащ, положили на него Ронана и понесли бегом к краю площади, куда не падали и не рвались ядра.

Мы доволокли Ронана до верхней ступеньки портовой лестницы, ведущей в гавань, тоже разрушенной, и там Гвендор неожиданно опустил его на землю.

Ронан был еще жив, он тяжело дышал, зажмурив глаза так сильно, что все его лицо исказилось. Грудь поднималась все реже. Одна половина тела была изорвана взрывом, и все тело разбито при падении о камни. Я вообще удивлялся тому, что он еще проталкивает воздух сквозь разбитую грудь.

Гвендор опустился рядом на одно колено.

— Помоги… — Ронан с трудом пошевелил губами, складывая слова. Его рука тянулась к груди, нащупывая главный знак Великого Магистра — орденскую цепь со знаком Креста. Ему казалось, что он вот-вот сомкнет на ней пальцы, но на самом деле они еле сдвинулись с места. — Возьми… ее… она твоя… теперь… тебе…

Гвендор опустил голову. Только сейчас его лицо показалось на много лет постаревшим, будто страдание, кровь, чужие слезы и боль вырвались наружу, словно прорвав плотину. Ему предлагали знак власти над миром, а он закрыл лицо искалеченной рукой.

— Мессир, я не могу… я… простите, но я на самом деле никогда не был воином Ордена. Я действительно самозванец. И мне в лучшем случае место на дне моря. Куда мы все, скорее всего, и отправимся.

Губы Ронана снова шевельнулись. Глаза широко открылись, и его черты осветились какой-то духовной силой, похожей на ту, что я часто видел в Гвендоре. Видимо, это вдохновенное лицо Элейна из Валлены и увидела на площади, в освещении факелов, среди танцующих пар, и невольно потянулась к нему.

— Вот еще… глупости… разве это важно… Ты… Великий Магистр… пусть не по крови… наклонись сюда… обещай…

— Я обещаю, мессир, — Гвендор наклонился, напряженно прислушиваясь к еле слышному свисту, шедшему с его губ, пытаясь угадать слова по их движению. Он действительно был готов пообещать все, и мы не сомневались, что потребует Ронан — утопить круаханскую эскадру на дне океана, а Круахан в крови.

— Спаси их всех, — внезапно внятно сказал Ронан. — Спаси Орден. Ты сможешь. Ты…

Пальцы его снова бессильно шевельнулись, и он стиснул ткань камзола. Гвендор накрыл его руку своей. И не убрал пальцы, даже когда она стала быстро холодеть.

Еще через день эскадра Ордена Креста, состоящая уже из двадцати кораблей, под покровом ночи прорвала засаду круаханского флота и подняв все паруса, отплыла в океан. Пять кораблей круаханцев, отправившихся в погоню, сбились с пути и налетели на мель. Потом немногие уцелевшие рассказывали, будто видели тюленя с огромными сверкающими глазами, который высовывался из воды и громко вздыхал, как человек, и что будто это он наслал на них помутнение и загнал на скалы. Оставшаяся эскадра подтянула потрепанные паруса и отправилась в погоню за орденской флотилией. Численное преимущество все еще было на их стороне. Сильный ветер поначалу разметал их корабли, но все-таки они неуклонно приближались.

Эмайна горела, и долго еще рыбаки на другой стороне океана, у берегов Круахана и Валлены недоуменно нюхали воздух, ощущая в нем сладковатый оттенок дыма. Те, кто заплывали на своих шхунах особенно далеко, могли, сощурив глаза, разглядеть над водой черное стелющееся облако, которое не было похоже на обычное грозовое.

Внутренний Океан никогда не был особенно ласков к тем, кто жил на его берегу и кормился из его пучины. Но сейчас он особенно сильно пах бедой и угрозой.

Часть восьмая

Снова Круахан, 2028 год.

Опять я возвращаюсь к своей нелюбимой части повествования — которую мне пришлось записывать с чужих слов, а значит, меня легко можно обвинить в искажении фактов. Но мне придется ее дописать, иначе для вас многое останется непонятным.

Торстейн Кристиан Адальстейн.

Осень была самым естественным временем года в Круахане, где небо над столицей почти всегда было серого цвета, и, пожалуй, самым красивым, особенно вначале, когда облака стояли высоко, не проливаясь дождем, а листья деревьев принимали золотой оттенок. Правда, в том году золотой период скоро закончился, и хлынули бесконечные дожди, наполнившие канавы вдоль улиц выплескивающейся на мостовую мутной водой. Быстро опускающиеся сумерки подталкивали людей поскорее убраться с улиц по домам или, на худой конец, в теплый трактир, где дождь присутствовал только в виде стука по стеклу, горел камин и подавали подогретое вино.

Однако в этот вечер посетителей почему-то было немного. Знакомый нам толстый трактирщик по имени Дэри сидел за стойкой, с печальной надеждой устремив глаза на входную дверь. Вначале он обрадовался, когда дверь стукнула, и внутрь, нагнувшись, вошел какой-то человек, закутанный в плащ с капюшоном. Но потом, когда человек размотал ткань капюшона, стряхивая воду, и подошел к стойке, его лицо показалось Дэри смутно знакомым, но вызывающим непонятную тревогу.

Хотя внешне в нем не было ничего особенного — молодой человек, почти мальчик, с округлыми безволосыми щеками и ясными серыми глазами. По его костюму и покрою капюшона было сразу видно, что он из Валлены, но чем он занимается, определить было довольно трудно, хотя его костюм был дорогой, доступный только дворянину, видимо, очень родовитому. У него были короткие белые волосы, загнутые на концах у щек, явно высветленные, но нравы валленцев были достаточно неплохо известны, и Дэри это не удивило. Раньше, пока Валлена и Круахан еще не были в состоянии надвигающейся войны, такие женственные мальчики часто появлялись в Круахане и даже иногда задерживались при дворе, заражая некоторых круаханцев своими привычками.

Теперь валленцы были в Круахане редкими гостями, но Дэри точно знал, что его беспокоит совсем не это. В конце концов, забрел в его трактир какой-то валленский дворянин, и даже если он влипнет в неприятности или ввяжется в драку, Дэри это в принципе должно быть безразлично. Его тревожило именно лицо незнакомца, вызывая ощущение надвигающейся опасности.

Валленец попросил вина с пряностями и скромно сел в углу, особенно не привлекая ничьего внимания. Он то с любопытством оглядывал сидящих у окна нескольких посетителей — толстого подмастерья и парочку студентов, то опускал глаза, постукивая пальцами по доске стола.

Дэри настолько измучился тревогой, которую он продолжал чувствовать даже затылком, отвернувшись от валленца, что не выдержал и понес ему заказанное вино сам.

— Скверная погода, сударь, — сказал он, ставя перед ним кружку, от которой поднимался сладко пахнущий пар. — В вашем достославном городе она, несомненно, намного лучше.

Валленец пожал плечами и сделал глоток, рассматривая Дэри чуть подведенными светло-серыми глазами, которые немного сощурились и потемнели, отражая смену его настроения…

— Это попытка узнать, какие неотложные дела выгнали меня из солнечной Валлены в ваш дождливый Круахан? Ты слишком любопытен, трактирщик.

— Помилуйте, — начал Дэри.

— Но я могу удовлетворить твое любопытство, если в обмен ты ответишь на некоторые мои вопросы.

— Разве может простой трактирщик знать что-то важное для столь высокого вельможи?

Валленцы всегда были падки на лесть, но этот только поморщился.

— Сядь, Дэри.

— Вы знаете мое имя?

— Я много что знаю в Круахане. Но кое-что мне неизвестно, поэтому я и спрашиваю тебя. Граф де Ланграль по-прежнему бывает у тебя?

"Вот оно что", — подумал про себя Дэри. — "Валленцы забеспокоились. Вплоть до того, что не побоялись отправить в Круахан этого накрашенного чудака". Он не слишком хорошо знал о делах Ланграля, но более или менее догадывался, что Валлена была в них замешана на самом высоком уровне.

— Увы, сударь, — Дэри вздохнул так глубоко, что его толстый живот уперся в доски стола. — Граф де Ланграль теперь нигде не бывает. Говорят, у него произошла какая-то печальная история. То ли он потерял кого-то близкого, то ли что еще, но он почти не выходит из дома.

Светловолосый валленец чуть нахмурился и опустил черные подогнутые ресницы.

— Но он сейчас в Круахане?

— Должно быть да. Его друг, достославный граф де Террон, иногда заходит сюда, и почтенный господин Люк тоже. Вряд ли они оставили бы своего друга в таком состоянии.

— А где сейчас лейтенант гвардейцев Шависс? — неожиданно резко спросил валленец.

Дэри вздрогнул. Этого вопроса он не ждал, и он не совсем укладывался в легенду о гонце валленского двора, приехавшем выяснять, куда делся Ланграль. К тому же валленец выказал слишком большую осведомленность в последних событиях. О них охотно сплетничали в трактире Дэри и говорили шепотом при круаханском дворе, но вряд ли эти слухи об истории на валленской дороге могли так быстро донестись до приближенных герцога Джориана.

"Выходит, могли", — решил наконец Дэри с новым вздохом, с невольным уважением посматривая на тонкие женственные пальцы валленца, вертевшие глиняную кружку.

— Где господин де Шависс, никто не знает. Но я полагаю, что он скрывается и нескоро появится в Круахане.

— Почему?

— Сударь, я всего лишь простой трактирщик. Я могу только повторять те слухи, о которых иногда болтают мои посетители. Говорят, что граф де Ланграль поклялся убить господина де Шависса, как только найдет его.

Валленец снова вскинул глаза, поменявшие свой цвет на темно-синий.

— Скажи, Дэри, если я напишу записку для графа де Ланграля, возьмешься ли ты ее отнести?

— Господин, — Дэри откинулся на спинку стула и сложил руки на животе, — у меня восемь детей. Прошу простить меня, но мне кажется, что вы пытаетесь втянуть меня в какие-то опасные вещи. Какое мне дело до того, что не поделили Валлена и Круахан? Я знаю только, что если гвардейцы застанут меня с таким письмом, мне не миновать камеры Фэнга.

— Послушай, — валленец чуть наклонился вперед, — хочешь, я тебе докажу, что это письмо не будет иметь ни малейшего отношения к Валлене?

— Ну что вы, сударь…

— У тебя найдется отдельная комната?

Дэри со вздохом оглянулся. Он уже тысячу раз поблагодарил небо, пославшее ему действительно мало посетителей в этот вечер. Потом он кивнул за стойку.

В маленькой комнатке под лестницей со скошенным потолком валленец обернулся к Дэри с каким-то весело-отчаянным выражением на лице. Он несколько демонстративно взял себя одной рукой за макушку и потянул ее вверх. Белые волосы отделились, уступив место медно-рыжим. Они были безжалостно стянуты и сколоты так, чтобы позволяли без труда надеть белый парик, но больше Дэри уже не сомневался в том, откуда эта тревога, которая начинала мучить его каждый раз, когда он смотрел на миловидное личико с серыми глазами.

В следующее мгновение он испуганно махнул в ее сторону рукой со скрещенными пальцами:

— Отвернись от нас всякое зло!

— Тебе сказали, что я погибла? — тихо сказала рыжая девушка, носившая запрещенное в Круахане имя Женевьева де Ламорак. — Меня вылечил… один старый колдун. Я три месяца была у него в Валлене.

Дэри долго смотрел на нее своим обычным печальным взглядом. Похудевшая и еще немного бледная, отчего глаза казались больше, чем они были на самом деле, в изысканном костюме, скроенном по валленской моде так, чтобы отовсюду свисали длинные куски ткани — концы рукавов, хвост капюшона, изящно обернутый вокруг шеи — она глядела на него почти умоляюще, обхватив одну руку другой и прижав их к груди. Если бы он отказался и сейчас идти к Лангралю, она сорвала бы с пояса кошелек, а с пальцев все перстни. Если бы он отказался снова — гордая дочь Жоффруа не постыдилась бы просить его на коленях.

— Эй, Крэсси, — буркнул Дэри слуге через приоткрытую дверь. — Принеси перо и чернила.

Дэри не шел, а почти бежал по переулкам возле Медного рынка, что было очень непросто при его толщине. Дождь только что закончился, но камни мостовой были скользкими, и несколько раз он чуть не шлепнулся в лужу под радостный хохот стайки мальчишек. То и дело он срывался на мелкую рысь, отдуваясь и вытирая лоб.

Но он не мог не бежать — до того места, куда он направлялся, было в два раза дольше идти, чем до дома, где квартировал Ланграль, и Женевьева могла что-то заподозрить.

"У меня восемь детей", — снова повторил про себя Дэри. — "Я больше не могу, когда раз в неделю ко мне вламываются гвардейцы, бьют посуду, пристают к моей старшей дочери и отнимают всю недельную выручку".

Почему-то он представил перед собой не Женевьеву, которая теперь явно ходила из угла в угол в маленькой комнатке, где можно было сделать только три шага в одну сторону и столько же обратно, а спокойное, полной холодной уверенности в своей правоте лицо Ланграля. Это лицо было воплощением того, что он все реже и реже видел в круаханских дворянах, а после воцарения Моргана так вообще почти ни разу.

"Хватит, — пробормотал Дэри почти вслух, переводя дыхание, — когда тебя семь лет постоянно унижают, слово "честь" само по себе теряет ценность. Остается только "чтобы не трогали".

Он свернул в очередной узкий переулок, грязный и пропахший прокисшей кожей, и остановившись у очередного неприметного дома с толстой деревянной дверью, четырежды стукнул в нее дверным молотком — три раза, потом еще один. Маленькое окошко со скрипом приоткрылось, словно кто-то долго изучал его, стоящего перед дверью, тяжело дышащего, с катящимися по лбу и щекам крупными каплями пота. Потом дверь тоже заскрипела и приоткрылась, образовав щель.

Дэри потянул ее на себя и вошел.

Внутри было темно и запущенно. На погасшем камине горела одинокая свеча в заляпанном воском подсвечнике. Комната была пуста и заросла под потолком паутиной. У камина стояло единственное кресло, в котором покачивался темный силуэт человека, уронившего голову на грудь. В углу находилась целая батарея бутылок — очевидно, пустых. Еще одна початая бутылка стояла на полу рядом с креслом.

Шависс, сидевший в кресле, открыл глаза и с трудом направил свой расплывающийся взгляд на Дэри.

— Чего притащился, дырявый бочонок? — процедил он невнятно и сквозь зубы, поскольку как раз ухватил горлышко бутылки, пытаясь из него глотнуть.

— Вы сами просили меня прийти, господин лейтенант, если я узнаю что-то интересное.

— Что ты… способен узнать, толстое пугало? Ты принес деньги?

— Нет, ваша светлость, — сказал Дэри и твердо прибавил: — Мне кажется, что я принес вам настолько интересные вести, что могу потребовать взамен никогда больше не отдавать вам никаких денег.

— Что ты мелешь, мешок с трухой! Я тебя… насквозь проткну!

Шависс зашевелился в кресле, собираясь с силами, чтобы выполнить свою угрозу, но его ноги только беспомощно загребли по полу каблуками сапог. Поэтому Дэри стоял спокойно, не трогаясь с места, но начиная опасаться, что Шависс утопил в вине свое сознание настолько, что не сможет ничего прочитать.

— У меня есть одно письмо, — внушительно сказал Дэри. — Но сначала обещайте.

— Чтоб тебя разорвало… Принес не нормальное вино, а какую-то кислятину. У меня от нее голова болит, и я плохо вижу. Давай сюда, — Шависс протянул руку и долго сражался с письмом, то поднося его вплотную к глазам, то отодвигая на расстояние вытянутой руки — строчки упорно переплетались у него перед глазами. Наконец он уткнулся глазами в подпись, стоящую чуть отдельно и поэтому смог прочитать ее с третьей попытки:

"Женеве… тьфу ты… Женевьева де Ламорак".

— Что?

Шависс подскочил в кресле, зацепив ногой бутылку. Красная лужа потекла по полу, но он не обратил на эту катастрофу ни малейшего внимания.

— Что ты… что ты мне принес?

— Читайте, господин лейтенант, — спокойно и мрачно сказал Дэри. — Она сейчас сидит в моем трактире. Ждет ответа. Читайте.

Надо отдать должное Шависсу — он трезвел на глазах. Настолько, что смог, опустив глаза к письму и сбиваясь, перескакивая со строчки на строчку, все-таки прочитать следующее:

"Не думайте, будто это письмо с того света. Я на самом деле живая, хотя наверняка умерла бы, если бы не Скильвинг. Он спас меня и увез в Валлену, и долго не хотел отпускать. Но я не могла не вернуться. Если то, что вы сказали мне в наш последний день на Валленской дороге, не просто утешение для навсегда уходящей в темноту, я хотела бы, чтобы вы это повторили. Два месяца, пока я лежала в лихорадке, я вспоминала только ваши слова и мечтала, что когда-нибудь смогу сказать вам то же самое. Если вам не будет неприятно это услышать, приходите завтра в семь пополудни на старую мельницу в Нижних подъясенках, что на юг от Круахана. Дэри покажет вам, где это.

Пока считающая себя вашей, пусть и самонадеянно,

Женевьева де Ламорак"

— Проклятье, — пробормотал Шависс сквозь зубы, опуская письмо на колени.

— Разве вы не рады, что госпожа Женевьева осталась в живых?

— Я очень рад, — мрачно прошипел Шависс. Он попытался снова нашарить бутылку, но та уже лежала на боку в окружении темно-красных потеков. — Но раз она приехала к нему, то лучше ей было бы лежать мертвой в валленской земле.

— А вы собираетесь ему так просто ее отдать?

Шависс откинулся на спинку кресла и некоторое время покачивался, полузакрыв глаза. Стойкий запах винного перегара разносился в воздухе при каждом его выдохе, но лицо Шависса постепенно теряло пьяную расплывчатость черт, становясь все более хищным и собранным.

— Подай мне шпагу, — сказал он наконец. — Она там, в углу.

— Ваша светлость собирается делать визиты? — спросил Дэри с едва заметной иронией. Все-таки он не мог забыть, что был когда-то мастером церемоний при дворе.

— Да, — Шависс с третьей попытки встал из кресла и теперь старательно прицеплял шпагу, еле сгибая пальцы. — Мне теперь есть что сказать его великолепию. Вы все рано поставили крест на моей карьере!

Он погрозил кулаком в окно за спиной. Дэри вздрогнул и невольно проследил за его взглядом, но окно, разумеется, было пустым.

— Не будет ли еще каких-то поручений, ваша светлость? — печально сказал Дэри.

Шависс подошел к нему вплотную, и Дэри невольно задержал дыхание. Но блестящие глазки лейтенанта, устремленные на трактирщика, были вполне по-трезвому злобными.

— Почему же, будут. Иди, выполняй просьбу графини де Ламорак. — Он еще раз поднес к глазам письмо и громко икнул. — Только не сегодня, ты понял? А завтра. Где-нибудь после обеда. А сейчас иди, пока я добрый.

Женевьева сидела на куче соломы на полу в старом мельничном амбаре, подперев щеки ладонями. Она пришла сюда задолго до назначенного срока, потому что была больше не в состоянии метаться по комнатушке под лестницей. Теперь оказалось, что она просто променяла маленькую клетку на большую — точно так же то и дело она принималась вскакивать и бродить туда-сюда, от стены, сквозь щели которой просвечивал серый осенний день, до огромной соломенной копны, сваленной почти до потолка с противоположной стороны.

Вначале она долгое время не могла успокоиться, прикладывала ладони к горящим щекам и ушам и тревожилась о том, как она выглядит. Хотя она давно привыкла заботиться о своей внешности не больше, чем любой простой наемник из айньского отряда, который в лучшем случае плескал себе в лицо холодной водой и наспех проводил по волосам растопыренными пальцами вместо гребня. Конечно, когда она играла роль девушки-трубадура Кэрин или, например, свое последнее, наиболее удавшееся ей воплощение женоподобного валленца, она уделяла тому, как она выглядит, гораздо больше внимания, но исключительно с практической точки зрения — чтобы соответствовать своему образу.

А сейчас она не знала, каков на самом деле ее образ. Любящая и пришедшая на свидание Женевьева де Ламорак — в этом было что-то настолько необычное, что она совершенно не знала, куда ей деть руки, как поставить ноги и как подобрать волосы. Она беспощадно дергала их, пытаясь уложить в разные стороны, пока они не стали торчать, как лежащая на полу солома.

Бенджамен все не шел, и она неожиданно успокоилась и даже захотела, чтобы он опоздал — она хотя бы успеет восстановить дыхание, которое постоянно сбивалось, и лицо перестанет гореть.

Потом ее мысли перескочили на Валлену и Скильвинга, и некоторое время она задумчиво водила соломинкой по доскам пола, повторяя какой-то запутанный узор в такт своим мыслям.

На самом деле она отчетливо вспомнила два мгновения: она лежит на постели, еще очень слабая, только открывшая глаза после четырех недель измотавшей ее вконец лихорадки и боли от постоянно воспаляющихся ран в груди. Скильвинг стоит у окна огромного орденского дома — потом она узнает, что с одной стороны они выходят прямо на море, но сейчас она видит только яркое небо и покрытые гроздьями белых цветов ветки, свешивающиеся прямо с балкона.

"Ты должна жить", — сказал Скильвинг. — "Ты слышишь меня? Представь, что ты выныриваешь на поверхность, к солнцу, Тянись наверх. Тебе это поможет".

Тогда она даже не засмеялась, а только дернула щекой — на большее у нее не было сил.

"Конечно, я буду жить, — сказала она торжествующе. Вернее, ей казалось, что ее голос звучит торжествующе, а на самом деле он еле сипел, и в груди болело при каждом вздохе. — Он сказал… что любит меня. Я… это помню. Я не успокоюсь, пока он не повторит это снова".

А вторая сцена, которую она вспомнила, была такой — она уже почти поправилась и стоит в кабинете Скильвинга, гордо демонстрируя собственноручно придуманный костюм валленского вельможи. Образ, кстати, оказался очень удачным — круаханская стража пропустила ее без всяких проволочек и быстро устранилась от тщательного досмотра, особенно когда она стала томно поводить глазами в сторону офицера охраны и предлагать обыскать ее на общих основаниях. Она произносила слово "обыскать" с таким придыханием, что гвардеец плюнул на землю и чуть не пихнул ей прямо в лицо подорожный лист.

Так вот, она скромно улыбается, хоть и не ожидает от Скильвинга особой похвалы ее остроумию. За три месяца она успела неплохо его изучить и многому научилась от него. Она готовится к тому, что он будет отговаривать ее. Что он начнет снова бегать по кабинету и ругаться непонятными словами. Но он только печально смотрит на нее, развернувшись так, чтобы хорошо видеть ее всю единственным глазом.

— Твоя мать так же ушла от меня, Вьеви, — произносит он наконец. — В отличие от нее, ты хотя бы пришла попрощаться. Спасибо и на том.

— Скил, — Женевьева опускает глаза, и ее радость медленно гаснет. — Я не могу без него.

— Иногда мне кажется, будто женщины — это какой-то другой народ, — Скильвинг опирается рукой о спинку кресла и тяжело опускается в него. — Они как бабочки-однодневки, летят к пламени, которое горит ярче. И даже если они догадываются, что обязательно сгорят, то их это не останавливает ни на минуту. Почему так? Сначала я думал, будто ты все-таки другая. Но теперь вижу, что ошибался. Ты такая же бабочка с обгоревшими крыльями. Только в этот раз ты не ускользнешь от огня. Ты упадешь в него и сгинешь безвозвратно.

— Какая разница, где мотыльку умереть — в пламени или засохнуть на ветке? Я предпочту огонь.

— Ты просто не знаешь, что это такое. — Скильвинг встает, но смотрит уже не на нее, а через распахнутую дверь балкона на море, по которому бегут аккуратные гребешки волн. — Дай тебе небо не утянуть с собой в огонь еще пару-тройку таких же мотыльков. Твоя дорога открыта, Женевьева де Ламорак. Если в твоей девичьей памяти задержалось хоть что-то, чему я учил тебя — пусть эти знания тебе пригодятся.

Пригодятся?

Женевьева вскочила на ноги. Снаружи раздался дружный топот, заржало не менее четырех лошадей. В щели между досками она отчетливо увидела переступающие лошадиные ноги и грубый ботфорт. Она развернулась к двери, но даже не стала укреплять ее, запертую на один хилый засов. Она пока не могла собрать разбежавшиеся мысли и найти уроки Скильвинга, которые ей пригодятся. Но она отчетливо поняла, что Ланграля ей сегодня не увидеть.

Шпага, впрочем, всегда была при ней. Она подбирала их по сходству с Гэрдой — обязательно длинная, и обязательно красиво украшенная рукоять.

— Ну давайте, — пробормотала Женевьева, подбадривая скорее себя, чем подъехавших гвардейцев.

Дверь упала довольно быстро, и в образовавшийся проем вместе с хлынувшим сероватым сиянием дня вошел Шависс. Женевьева невольно поморщилась, настолько ей хотелось, чтобы он исчез куда-нибудь, не искажая ее картину мира.

— Сердечно рад приветствовать вас, графиня де Ламорак, и счастлив видеть вас в добром здравии.

— Это чтобы вы могли снова выстрелить в меня? Разумеется, в здорового человека гораздо интереснее стрелять — он мучается намного дольше.

— Вы прекрасно знаете, — Шависс помрачнел, — что я стрелял не в вас.

— Вы бесстыдно лгали мне, лейтенант, когда говорили о своей любви. Иначе бы вы знали, что человек, которого любишь и ты сам, — единая плоть.

— Да чтоб вы все…

Шависс остановился, поняв, что несколько отвлекся, только когда произнес около пятнадцати различных приятных пожеланий Лангралю, Женевьеве и всему человечеству заодно.

— Господин лейтенант гвардейцев, — Женевьева поднялась. — Своим сквернословием вы меня утомляете. Если вам неугодно перейти к решительным действиям — проваливайте. Если угодно — я к вашим услугам. Только избавьте меня побыстрее от вашего присутствия.

— Мое присутствие вас не устраивает, госпожа де Ламорак? Вы, несомненно, предпочли бы присутствие другого, более приятного для вас кавалера? Но в таком случае можете отправляться на тот свет. Как там полагается в легендах — брать железный посох, надевать железные башмаки и идти, пока не сотрутся?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу не сказать, а показать. Вот все, что осталось от вашего Ланграля. Держите.

Она хорошо знала это кольцо, она даже помнила, на каком пальце Бенджамен его носил — на среднем, на левой руке. Это был перстень с темно-синим камнем, видимо, очень старый, судя по потускневшей оправе. Ланграль вряд ли подарил его кому-нибудь или продал. Женевьева посмотрела в глаза Шависсу — тот слегка сочувственно и вместе с тем полупрезрительно покивал головой. И именно потому, что он не особенно рисовался, а сообщил об этом как о давно свершившемся и не слишком интересном факте, деревянные стены вдруг закружились у Женевьевы перед глазами.

Ненавистный голос Шависса спросил в тумане:

— Отдайте вашу шпагу, графиня, и следуйте за нами.

— Вы его убили?

— Он сопротивлялся аресту, — пожал плечами Шависс. — Поэтому не советую вам поступать также.

Женевьева разлепила губы. Стены вроде перестали качаться, но ее охватила странная апатия, так что даже если бы она захотела сопротивляться, она просто не могла бы поднять руку со шпагой. Она вяло посмотрела на свой палец, но серого незаметного кольца там больше не было, видимо, Скильвинг снял его, пока она лежала без сознания. Она даже не смогла на него за это рассердиться, настолько безразлично ей показалось все, что происходит вокруг — столпившиеся гвардейцы с одинаковыми лицами, расплывающаяся перед глазами физиономия Шависса, на которой ее взгляд выхватывал только особенно тщательно расчесанные и подкрученные усы и нагловатую ухмылку. Слегка заторможенным движением она бросила шпагу на пол и наступила на нее каблуком.

— Рад, что вы вняли голосу благоразумия, графиня. Хотя признаться, удивлен не меньше.

— Мне все равно, — хрипло сказала Женевьева.

Они вышли из треснувших дверей, перед которыми стояла наготове тюремная карета. Шависс закрыл за Женевьевой дверь и задернул занавески.

— В Фэнг, господин лейтенант? — спросил один из гвардейцев, вдевая ногу в стремя.

— Нет, — задумчиво сказал Шависс, вертя в руках обломки шпаги Женевьевы. — В Ша-Лейн. Я потом сам за ней приеду.

— А вы разве не едете с нами?

— Сначала у меня есть дело в Круахане, — уклончиво ответил Шависс. Но желание поднять свой авторитет в очередной раз взяло верх, и он прибавил: — Меня ждет его светлость первый министр.

Женевьева, впрочем, этого не слышала. Надежно укрытая опущенной каретной шторкой от внешнего мира, она уткнулась в колени и глухо зарыдала без слез.

Бабочка как-то слишком быстро прилетела на огонь.

Шависс остановился в дверях кабинета и изящно повел шляпой по воздуху, изобразив самый что ни на есть светский поклон. Морган, сидящий за столом и угрюмо смотрящий уже десять минут подряд на одну и ту же бумагу, поднял на него глаза, кисло сморщился и махнул рукой.

— Не изображайте из себя высокородного, Шависс. Пока еще титула вы не заслужили.

— Это только пока, монсеньор. По крайней мере, половина нашего с вами плана выполнена.

— Нашего с вами? Не зарывайтесь, Шависс.

Морган раздраженно отшвырнул бумагу и положил руки на стол, внимательно разглядывая ногти. Облокотившийся о спинку кресла первого министра и заглядывающий ему через плечо Лоциус томно воздел глаза к небу.

Морган был явно в дурном настроении. Кожа на его лбу собралась в глубокие складки, а глаза сдвинулись к переносице, что происходило в основном в часы наиболее нелегких размышлений. Зато сладко улыбающийся Лоциус олицетворял собой полную безмятежность. Его лицо даже меньше подергивалось, чем обычно.

— Монсеньор, — нерешительно продолжил Шависс после молчания слегка дрожащим голосом, — Согласно вашему приказанию, графиня де Ламорак арестована. Я приказал отвезти ее в Ша-Лейн.

— Сколько покалеченных? — так же угрюмо спросил Морган.

— Ни одного, ваша светлость.

Морган настолько удивился, что даже поднял глаза, хотя обычно он на Шависса смотреть избегал, считая его, видимо, недостойным своего внимания.

— И как вам это удалось?

Шависс усмехнулся — как ему казалось, весьма тонко, а на самом деле просто самодовольно.

— Поверьте, монсеньор, я владею искусством убеждать.

— А все-таки? Иначе я не поверю, что Жене… чтобы она сдалась без боя.

— Просто графиня де Ламорак временно утратила смысл жизни. После того как узнала, что ее горячо любимый Бенджамен де Ланграль оставил этот мир.

— Это правда? — Морган снова удивился. Но глаза поднимать уже не стал — и один раз был слишком большой роскошью.

— К сожалению, пока нет, ваше великолепие. Но это вторая часть нашего… гм, вашего гениального плана. Не правда ли?

— Один раз вы уже пытались осуществить нечто подобное, — первый министр капризно изогнул губы и, наконец поднявшись из-за стола, прошелся по кабинету, помахивая рукой — И к чему это привело?

— Я искренне надеюсь исправить свои ошибки и довершить начатое. Клянусь вам, монсеньор, когда он упадет мертвым на землю, я с удовольствием наступлю сапогом ему на лицо.

— Ну-ну.

Тон, с которым Морган произнес эти слова, был неопределенным, но скорее благосклонным, чем угрожающим, поэтому Шависс решился.

— Остались только некоторые формальности, ваша светлость. Подпишите, прошу вас, — и он протянул Моргану бумагу, которую вытащил из-за обшлага.

— Опять я должен что-то подписывать? Что еще?

— Это приказ коменданту крепости Ша-Лейн, чтобы я мог забрать графиню де Ламорак и отвезти ее туда, куда вы скажете, монсеньор.

Шависс нарочно опустил голову в поклоне, чтобы позволить Моргану не менять выражение лица, которое появилось у него при этих словах. Но он прекрасно мог представить его ухмылку — страшноватое сочетание желания, торжества, жестокости и каких-то непонятных колебаний.

— Я уже говорил вам прошлый раз, куда ее отвезти, — медленно сказал Морган. — Я давно не был в своем охотничьем домике в Гревене. Но одному там довольно скучно.

Лоциус нарочито громко выдохнул, но ничего не сказал.

Шависс постарался изобразить приятную придворную улыбку, и ему это почти удалось, если бы не опасный блеск в глазах. Но Морган опять-таки на него не смотрел.

— Повинуюсь, монсеньор, — и с этими словами он протянул вторую бумагу.

— А это что такое?

— Это мой баронский титул, ваша светлость.

Какое-то время эти двое молчали, глядя не совсем друг на друга, а как-то вскользь. "Он, конечно, исключительный негодяй, лишенный всяческих принципов, — педантично подумал Морган. — Но насколько с такими проще — по крайней мере, сразу понятно, чего они добиваются. Еще бы ума ему побольше. Но в этот раз он, кажется, все провернул очень ловко".

Первый министр Круахана покосился на свое отражение в зеркале и чуть слышно вздохнул. На какие жертвы только не приходится идти ради блага… государства, конечно.

"Только подпиши, — думал Шависс. — Я еще не знаю, отвезу ли я ее тебе. Я подумаю. Но в любом случае она достанется тебе уже после меня. А если она будет себя разумно вести — так вообще не достанется".

Морган лениво поставил два изукрашенных завитушками росчерка на обеих бумагах.

— Ступай, де Шависс, — сказал он, наконец-то соблюдая положенную частицу при обращении. — Смотри только, не увлекайся игрой в интриги.

— Ваше великолепие! — Шависс прижал руки к груди, задохнувшись. — Заберите мою жизнь — она ваша!

— Ладно, иди…

Морган смерил взглядом опустившуюся портьеру и снова прошелся по кабинету. Его тонкие губы опять изогнулись — все-таки странная у него была улыбка, с одной стороны избалованно-слащавая, с другой жесткая. Он даже начал что-то мурлыкать себе под нос, что было признаком явно улучшившегося настроения.

— Ну что ты скажешь, Лоций? За один раз я решил две проблемы. Надеюсь, что наконец мы избавимся от этого несносного Ланграля. Ты ведь этого тоже хочешь, не правда ли?

Лоциус по-прежнему томно усмехался, но его светлые глаза оставались холодными и прозрачными, без тени улыбки.

— Не обольщайтесь, монсеньор, — сказал он, прикрывая ладонью зевок, — этот гвардеец вас подло обманывает. Его устремления прекрасно видны. Он сам хочет взять эту… - он запнулся с легким отвращением, — это рыжее отродье, а вам оставить только свои объедки.

— Ты в этом уверен?

— Я прекрасно вижу чужие намерения, ваша светлость.

Скулы Моргана неожиданно покрылись легкой краской — видимо, он сначала примерил эти слова на себя. Потом до него дошел смысл сказанного:

— Прежде от него самого мало что останется, — Морган уже протянул руку к шнуру, висевшему за портьерой. — Почему ты не сказал мне раньше?

— Зачем, монсеньор? Ему и так осталось жить очень немного. Это тоже хорошо заметно.

— Откуда ты знаешь?

— О мессир! — Лоциус прижал сжатые кулаки к груди и поклонился. — Над головой каждого человека отчетливо виден след его души. У него он особенно густой и яркий. Его душа собирается покинуть тело, ей там уже скучно.

— Ты, конечно, великий знаток, — несколько сварливо сказал Морган. — Почему же мне ты никогда не говоришь, сколько мне осталось?

— Потому что вы будете жить вечно, мессир. Я же вам это обещал.

Морган опять прошелся по кабинету. Он отвернулся к окну, чтобы скрыть внезапное облегчение, разлившееся по его лицу. Поэтому он не видел, с каким оценивающим выражением Лоциус глядел ему в спину — как раз, когда контуры его тела ясно просматривались на фоне дневного света.

"Н-да, — подумал Лоциус без особой радости. — Пусть не так быстро, как этот придурковатый лейтенант, но все-таки тоже… Опять искать другого покровителя. Как же я устал от всего этого!",

На следующий день сумерки сгустились очень быстро, наверно потому, что тучи висели совсем низко, особенно над круаханскими предместьями. Когда Ланграль, Люк и Берси подъехали к мельнице, которую им указал Дэри, силуэт четырех деревянных крыльев едва выделялся на фоне неба.

— Вы уверены, Бенджамен, что это не ловушка? — спросил Люк, придерживая коня. Его лошадь переступала ногами и беспокойно дергала ушами, словно разделяя опасения всадника.

Ланграль пожал плечами, вылезая из седла. Его лицо было таким же холодным и отстраненным, как прежде, только между бровями пролегла особенно глубокая складка.

— И что вы мне предлагаете, Люк? Никуда не идти?

— Я не знаю… — растерянно пробормотал маленький поэт, настороженно оглядываясь. — Будьте осторожны, прошу вас. Мне все это очень не нравится, с того самого времени, как вы отдали свое фамильное кольцо этому толстому трактирщику.

— Я же должен был оставить ей какой-то знак, что приду. И что это действительно я.

— Хорошо бы это еще была действительно она.

— Там горит свет, — произнес Берси, вытягивая руку в сторону амбара. Действительно, сквозь щели в стенах пробивалось дрожащее желтоватое сияние, словно горела свеча, поставленная на пол.

Ланграль бросил поводья и пошел к дверям, не оглядываясь. Люк и Берси переглянулись, покачав головой, но все-таки двинулись следом.

Внутри действительно горел свет, только не свеча, а два факела, вставленные в кольца на стене. На груде соломы, там же где раньше сидела Женевьева, развалился Шависс, расставив ноги в ботфортах и водя по полу кончиком обнаженной шпаги.

— Ну вот мы и встретились, граф, — сказал он буднично. — Вы ведь мечтали меня найти? Считайте, что это мой прощальный подарок — ваша мечта осуществилась.

Ланграль невольно прижал руку к камзолу, нащупывая спрятанное на груди письмо Женевьевы.

— Поддельное? — то ли спросил, то ли утвердительно произнес он не особенно впопад, но Шависс его прекрасно понял.

— А вы настолько хорошо знаете почерк незабвенной графини де Ламорак, что не сомневались в авторстве?

Ланграль прикрыл глаза на мгновение, а когда он снова поднял веки, Люк и Берси, вставшие с двух сторон, невольно отшатнулись — из них словно ударило темное пламя.

— В любом случае я признателен вам, господин Шависс. Я действительно больше всего на свете стремился вас увидеть, и не надеялся, что вы осмелеете настолько, что снизойдете до меня.

— Мы все мечтали, — вмешался Люк своим нежным голосом. — Я даже видел вас во сне и готов был уже написать про вас стихи.

— Неужели вы все испытываете ко мне такие сильные чувства? — Шависс нарочито удивленно приподнял брови. — Должен вас расстроить, господа, сильнее всех я отвечаю взаимностью только одному из вас. И именно ему я хотел бы предложить поединок один на один.

— Проклятье, — пробурчал Берси, — опять Лангралю везет.

— С вами что-то случилось? — Ланграль окончательно овладел собой. — Обычно вы предпочитаете участвовать в сражениях не меньше, чем вдесятером.

— Ради удовольствия скрестить с вами шпагу, граф, — Шависс приложил руку к груди, не вставая, — я готов отступить от своих принципов.

— Разве можно отступить от того, чего нет?

Люк встревожено потянул Ланграля за плащ.

— Бенджамен, по-моему, он что-то задумал.

— А по-моему, он также далек от слова "думать", как Круахан от Эбры.

Шависс слегка вышел из себя — было видно, что насмешки Ланграля попадают в цель.

— Зато вы демонстрируете образец мудрости и осторожности, граф. Хватаетесь за сомнительное письмо, как за соломинку, летите сломя голову на зов любви, — он сально усмехнулся, — да еще впутываете в это дело своих друзей. Или вы собирались здесь развлечься вчетвером? Так у вас повелось еще на валленской дороге?

— Я сейчас тебя вколочу в землю по уши, — пообещал Берси, рванувшись вперед, но Ланграль удержал его за плечо.

— Не мешайте мне, — сказал он ровным голосом. — Он только мой.

— Да, де Террон, не лезьте в наши отношения с графом, — засмеялся Шависс, поднимаясь на ноги. — Нас ожидает увлекательная игра.

— Осторожнее, Бенджамен, — снова напряженным голосом произнес Люк. — Здесь что-то не так.

— Вы принимаете мой вызов? Один на один, пока кто-то не упадет мертвым?

Вместо ответа Ланграль потащил из ножен шпагу. Клинок свистнул в воздухе.

— Прекрасно!

Шависс тоже поудобнее перехватил шпагу, но вместо того, чтобы поднять ее, он вытянул руку со сверкнувшим перстнем, открыл его легким щелчком и провел по нему кончиком лезвия.

— Да ты…

Берси и Люк одновременно дернулись. Ланграль не шелохнулся, словно застывшая статуя.

— Что это ты сделал?

— В перстне, видимо, яд, — задумчиво произнес Люк.

— Ты подлец, — убежденно сказал Берси.

— Надеюсь, граф, вы не пойдете на попятный? — издевательским тоном спросил Шависс. — Или вы собираетесь отказаться от вызова?

— Бенджамен, только не вздумайте… — быстро начал Люк, но Ланграль легко стряхнул его руку.

— Ему это мало поможет.

— Ланграль, не сходите с ума!

— Я просил, не мешайте мне. Отойдите оба.

— Бенджамен, я умоляю…

Люк вцепился в его плащ, но Ланграль быстро расстегнул пряжку у горла и шагнул вперед, оставив плащ за спиной, отчего бедный поэт едва не потерял равновесие.

— Если кто-то попробует меня остановить, — сказал он, обратив на друзей глаза, горящие каким-то лихорадочным пламенем, — то мне придется начать с него.

Берси и Люк замерли на месте, с искаженными от ужаса лицами, схватившись друг за друга, словно ища поддержки.

— Ну хорошо же, гвардейский шакал, — пробормотал Берси. Его усы поднялись практически вертикально. — Когда я буду следующим драться с тобой, уж я церемонии разводить не буду. Я тебе просто глотку перегрызу.

— Должен вас расстроить, господа, — Шависс притворно вздохнул, — его светлость позволил мне провести только один поединок, освободив меня от ответственности перед круаханскими законами. Так что вас я попросту, без затей арестую.

С этими словами он сделал быстрый выпад, припав на одно колено. Берси и Люк одновременно крикнули, но Ланграль успел уйти от удара, развернувшись боком, и сам бросился в атаку.

Если бы Женевьева могла видеть его сейчас, она вряд ли узнала бы его хладнокровную и размеренную манеру фехтовать, заканчивая каждую четко разыгранную серию комбинаций каким-нибудь неожиданным поворотом. Сейчас он сражался яростно, не уделяя ни малейшего внимания точности движений, оскалив зубы и вкладывая в удары всю силу. Похоже, ему было совершенно безразлично, сможет ли Шависс коснуться его отравленной шпагой, главное было пробить его защиту.

Шависс отступил на шаг и пригнулся, тяжело дыша.

— Напрасно, граф, вы тратите силы, Исход ведь все равно прекрасно понятен и вам, и мне. Достаточно одной царапины.

— Да, исход совершенно ясен, — ответил Ланграль, на мгновение опуская шпагу. — Но он не такой, как ты думаешь.

Люк и Берси смотрели на них, затаив дыхание. Бенджамен стоял, полностью открывшись для удара и презрительно сощурив глаза. Шависс помедлил, словно почувствовав в этом что-то странное, но все-таки не мог упустить такую возможность и нанес прямой удар шпагой. В это мгновение губы Ланграля чуть шевельнулись, и острие клинка внезапно свернуло в сторону, насквозь пропоров его рукав чуть выше локтя. А шпага Ланграля вошла подошедшему слишком близко Шависсу прямо в горло.

Берси метнулся вперед и, рванув Шависса за ворот сзади, отбросил его в сторону вместе с зажатым в руке клинком.

Оба — и Берси, и Люк — со страхом уставились на прореху в камзоле Бенджамена. Но ни одной царапины не виднелось на коже, и они одновременно с облегчением выдохнули.

— Ланграль, — чуть дрожащим голосом произнес Люк, — вы, видно, хотите, чтобы я поседел в двадцать пять лет? Понимаю, что это только придаст мне еще больше обаяния, но умоляю вас — не повторяйте больше таких экспериментов.

Ланграль ничего не ответил. Его взгляд, пылавший скрытым пламенем минуту назад, медленно погас, словно на лицо опять опустилась холодная тень.

— Странно, — сказал он, едва шевеля губами. — Раньше я думал, что все это ерунда.

— Что именно?

— Книги о заклинаниях, которые я когда-то читал. Например, заклятие, отвращающее железо.

Его друзья испуганно переглянулись.

— Нельзя же полагаться на такие вещи, — сказал наконец Берси терпеливым тоном, который он использовал крайне редко — только когда что-то очень глубоко переживал. — А если бы он не промахнулся?

— Жаль, что он этого не сделал.

— Бенджамен, послушайте… — начал Люк, но Ланграль перебил его:

— И что мне делать теперь? Обратно на свой чердак? Что я без нее? Я даже пить не умею, в отличие от него…

Он кивнул в сторону Шависса, лежащего на полу, с задумчивым выражением, без прежней ярости.

— Идемте скорее отсюда, — заторопился Люк, которому высокий дар поэта совсем не мешал иногда быть весьма практичным и благоразумным. — Если я хорошо представляю замыслы этого мерзавца, на всякий случай поблизости прячется целый отряд.

Шависс неожиданно захрипел и пошевелил рукой, из последних сил потянувшись к груди. Его пальцы судорожно скребли и стискивали ткань, словно он стремился что-то достать, или, наоборот, спрятать поглубже.

— У него там какое-то письмо, — уверенно сказал Берси, глядя на белый край конверта.

— А вдруг нет? Вдруг он тоже тайно писал стихи, а теперь старается скрыть их от меня, как от соперника в поэтическом искусстве? Так или иначе, я просто должен познакомиться поближе с его творчеством.

Люк присел на корточки и без особых церемоний отпихнув руку Шависса, осторожно вытянул у него из-за пазухи две сложенные бумаги. На одну он глянул мельком и отбросил на покрытый стебельками соломы пол со словами: "Ему она больше не понадобится". Зато вторую он прочитал более внимательно, все больше поднимая свои изящно выгнутые брови.

— Посмотрите и вы, Бенджамен, — сказал он наконец. — Я знаю вашу нелюбовь к чтению чужих писем. Но мне сдается, вам оно тоже покажется любопытным. Тем более, что это не письмо, а скорее приказ по тюрьме.

Женевьева проснулась от звука отпираемой двери. Она лежала под окном камеры, свернувшись клубочком и натянув на голову край плаща. Полночи она пролежала так, чувствуя, как слезы непрерывно текут по щекам и попадают в уши, но так как подозревала, что в глазок на двери камеры часто заглядывают, то закрыла лицо, чтобы не радовать своих тюремщиков.

Сначала она не могла понять, что с ней произошло там, на мельнице. Уверенная в себе и гордая Женевьева де Ламорак сдалась без боя, позволила отвезти себя в тюрьму, словно жертвенное животное. Примерно полчаса она металась по камере и даже пару раз сильно рванула себя за волосы, но потом сознание того, что Ланграля действительно нет, навалилось на нее с новой силой, и она перестала что-либо чувствовать, кроме бесконечной тоски.

Какой тогда смысл во всем этом? Куда-то бежать, опять переодеваться, скрываться, притворяться, играть какую-то роль? Зачем ей все это? Бесконечные битвы, мелькание шпаги, красные физиономии гвардейцев, мокрая лошадиная шея, за которую она держалась обеими руками, вспарывающие темноту хлопки выстрелов, погоня и пыль — все это приносило ей радость, пока она знала, ради кого живет. Пока, стоило ей оглянуться через плечо, она видела человека с лицом, напоминавшем лицо короля в изгнании. Пусть даже он не любил ее. А что ей оставалось делать сейчас?

Женевьева моргнула слипшимися от соли ресницами, постепенно просыпаясь. Сейчас она вообще ничего не понимала и не чувствовала, медленно всплывая из глубины, где не видела снов. С трудом она сообразила, что дверь ее камеры открыта, а на пороге стоит темная фигура, завернутая в длинный плащ. Человек в форме гвардейского офицера. Но не Шависс — он гораздо выше и стройнее. Шляпа надвинута на глаза.

— Графиня де Ламорак? — спросил незнакомый гвардеец низким голосом.

— Доказательств представить не могу, — пробормотала Женевьева, садясь на полу и запуская пальцы в спутанные волосы. Тело отчаянно кричало о том, что спать на каменном полу очень больно. — Если поверите мне на слово, то да.

— У меня приказ, — сказал гвардеец, — перевести вас из Ша-Лейна в Фэнг. Собирайтесь.

— Вы что, думаете, что я буду укладывать в дорожные сумки кринолины и платья на три перемены в день? — Женевьева хрипло фыркнула. — Можете считать, что я готова. А где господин Шависс? Опять занят неотложными делами? Я была уверена, что он никому не уступит чести лично приехать за мной.

— Господин де Шависс… — гвардеец чуть замялся, — он сейчас далеко.

— Фэнг — это замечательно, — сказала Женевьева, поднявшись. — Давно мечтала там оказаться.

"По крайней мере, это не личная усадьба господина Моргана, — подумала она, натягивая дорожные ботфорты. Ее немного шатало, и сознание еще было слегка затуманено от слез. — Ты лучше подумай о тактике ближнего боя без всякого оружия. Когда они все на тебя набросятся. Ох, Скил, мало хороших советов ты мне подарил — ты, видимо, даже не предполагал, что такие ситуации бывают. Прокусить себе вену? — она оценивающе посмотрела на отчетливо видную синеватую жилку на запястье. — А если не получится? Это тебе не собаке горло перервать".

Гвардеец чуть посторонился, пропуская ее. Она так и не смогла разглядеть его лица, настолько глубокой была тень от шляпы. С другой стороны, она и не пыталась. Она была вполне согласна с тем, что в настоящую тюрьму ее сопровождает существо без лица и со странным, словно искусственным голосом.

"Неужели Морган научился делать человеческие куклы?" — подумала она вскользь и замолчала.

У ворот Ша-Лейна, где в непривычно длинном поклоне застыли комендант и стражники, опасаясь разогнуться, стояла темная карета с решетками. На козлах сидел маленький гвардеец, привычно ласково причмокивая лошадям. Сзади болтался еще один конвойный на лошади, тоже в темно-красном мундире.

— Садитесь в карету, графиня, — сказал ее спутник.

Женевьева медленно приходила в себя. Слишком медленно — и уже поздно.

— Странно, — сказала она. — Я думала, вы потащите меня на веревке за вашей лошадью.

— Садитесь в карету, — терпеливо повторил гвардеец, словно не обращая внимания на ее выходки.

На скулах Женевьевы медленно проступили два темных пятна.

— А вы собираетесь ехать со мной? Вы попросили у Моргана пожизненного обеспечения вашей семье, если вдруг что? — сказала она, увидев, что странный гвардеец берется за дверцу кареты.

— Не говорите глупостей, — он равнодушно пожал плечами и дернул за шнур у занавески. — Поехали. Старая дорога, после развилки направо.

Женевьева забилась в угол, начиная снова впадать в безразличие, и молча уставилась на однообразную дорогу красно-бурого цвета. По ее обочине росли редкие цветы, высохшие от постоянно летевшей на них пыли. На эти цветы и желтоватую траву она и смотрела, не отрываясь, находя в этом смутное утешение. Карета проехала развилку и повернула, направляясь к лесу. Последний раз мелькнул силуэт замка Ша-Лейн с двумя разными башнями — толстой квадратной и высокой с тонким шпилем. Неожиданно над толстой башней появился язык пламени и сероватый дым, быстро завивающийся от ветра.

— Эй! — крикнул скакавший за каретой конвойный. — Они заметили! Быстрее!

Женевьеве его голос и манера чуть картавить показался странно знакомым.

Сидевший напротив ее гвардеец глубоко вздохнул.

— Увы, — сказал он, — значит, эффектного появления не получится.

Он стащил с головы шляпу и повернулся к Женевьеве лицом. Тем самым лицом, которое она видела в бреду и навстречу которому выныривала из темноты, куда падала в лихорадке. Тем лицом, которое наклонялось над ней, когда она лежала на полу с простреленной грудью. Но сейчас на нем была нескрываемая радость. Он улыбался — что вообще было странным для человека, хранившего абсолютную невозмутимость даже в сражении.

Он смотрел на побледневшую Женевьеву, прижавшуюся к стене, и улыбка медленно сходила с его лица.

— Графиня… То есть… Вьеви… Что-то случилось? Вы мне не рады?

Она качнулась вперед, но не потому, что собиралась падать в обморок, просто карету мотнуло от того, что колесо наехало на камень. Ланграль подхватил ее, и долгие мгновения они прижимались друг к другу в тесной карете. Они даже не смотрели друг другу в лицо, просто обнимались до боли в стиснутых руках, словно желая не выпускать, словно надеясь почувствовать биение сердца другого под плотной тканью камзола. Женевьева положила голову ему на плечо — как давно она хотела это сделать. Она не заплакала — видимо, все ее слезы вытекли ночью, просто изредка вздрагивала. Ланграль прижался щекой к ее виску и зарылся пальцами в кудрявые волосы.

— Мне сказали, что вы умерли, — пробормотала она невнятно.

— Догадываюсь. Вам плохо, Вьеви? Вы дрожите.

— Нет, — Женевьева счастливо вздохнула, устраиваясь поудобнее. — Мне очень хорошо.

Она действительно вся дрожала, потому что не понимала, что с ней происходит. Если бы можно было остаться так навсегда, на всю жизнь, в руках Ланграля, ни о чем не вспоминать, не задумываться о том, что будет дальше.

— А что дальше? — сказала она, по-прежнему уткнувшись носом в его плечо. — Что теперь с нами будет? Куда мы едем?

Ланграль помолчал, потом мягко отстранил ее от себя, продолжая держать за плечи.

— Пока мы едем подальше от Ша-Лейн и погони. Плохо, что они очень быстро поняли, что мы — это не настоящий гвардейский конвой. А насчет того, что будет дальше…

Он решительно выдохнул. Женевьеве было так странно смотреть на это лицо, в которое вернулась жизнь. Теперь выражение у него менялось неуловимо, но почти ежеминутно, она это прекрасно видела, потому что когда-то изучила это лицо до тонкостей. Сейчас на нем были радость и легкая бесшабашность в сочетании со странной неуверенностью.

— Вьеви… То есть госпожа графиня… Я понимаю, что так неправильно, что надо бы по-другому. Но через несколько часов, кто знает, может, у нас и не будет такой возможности. Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Женевьева смотрела на него, широко открыв глаза. Неожиданно ей пришло в голову похожее предложение, сделанное не очень давно, и тоже в карете. Но Шависс сказал: "Я прошу вас стать моей женой". А Ланграль сказал: "Я хочу".

— Вы, конечно, можете этого не хотеть, — прибавил он торопливо. — если все изменилось… или если вы не хотите терять свободу… просто мне казалось, что замужество — это единственное, что может вас как-то защитить от Моргана. Если вы не хотите… наш брак может быть фиктивным. Но мне почему-то казалось, что вы…

— Я говорила, что люблю вас. А вы не хотели меня слушать.

— Я был очень, очень глупым, — прошептал Ланграль, снова прижимая ее к себе. По крайней мере, пока она была здесь, в кольце его рук, пока он мог сжимать ее плечи и чувствовать запах ее волос, он был уверен, что с ней не случится ничего плохого.

— Вы таким и остались.

— Почему?

— Потому что вы сомневаетесь в том, хочу ли я стать вашей женой.

Она отстранилась сама и заглянула ему в глаза.

— Даже если после свадьбы вы заставите меня подавать вам сапоги и точить вашу шпагу. Даже если я буду спать на коврике у порога. Даже если в конце концов вы бросите меня и сойдетесь с какой-нибудь валленской красоткой. Я все равно буду счастлива, потому что когда-то была рядом с вами.

Ланграль только покачал головой. Каждый раз, глядя на нее, он невольно поражался полному отсутствию кокетства и стремления чего-то добиться с помощью любви. Может, потому что он сравнивал ее с Аннемарой? Но сейчас он совсем о ней не вспоминал.

— Это вы меня скоро бросите, — ответил он в тон Женевьеве. — Вам захочется новых приключений, сражений и погонь. А я буду стареть в Валлене и вспоминать свое недолгое счастье.

— Мы умрем в один день.

— Наверно, да, — согласился Ланграль.

— От любви.

— От любви не умирают.

— Не знаю, — задумчиво произнесла Женевьева. — Я не уверена.

Старый священник в последний раз обошел свою маленькую церковь, по размеру скорее похожую на часовню, проверил, надежно ли заперты двери, и пошаркал к лестнице, ведущей наверх, Он часто спал прямо в церкви, на крохотном балконе, где помещался клавесин с западающими педалями. На дощатом полу там как раз оставалось место для нескольких плащей, служивших ему постелью.

Как только он поставил ногу на первую ступеньку, в дверь постучали. Священник особенно не удивился — он замечал, что так происходит почти всегда. Он даже стал относиться к этой ступеньке с некоторым суеверием и когда особенно хотел спать, пытался перешагнуть ее, забираясь сразу на вторую. Потому что почти каждый день, как только он брался за перила лестницы и ставил ногу на первую ступеньку, кому-то от него что-то обязательно требовалось. Или рождался ребенок, или кто-то умирал, или в соседней деревне случалась драка, и его звали разнимать дерущихся. Это просто кажется, что Старая дорога заброшена и здесь ничего не случается.

Стучали настойчиво, но все же не так, как бывает, когда люди соприкасаются со смертью.

"Ребенок, наверно", - подумал священник и медленно побрел обратно открывать. Хотя в ближайшей округе никого в тягости не было.

За дверью обнаружилась странная компания. Молодой человек с костюме гвардейского офицера держал за руку рыжую девушку в мужских штанах и измятом камзоле. Девушка была, наверно, самым необычным существом из всех — в первую очередь поражал не только ее истерзанный и порванный мужской костюм, но необычный цвет светло-медных волос. В их деревне такие не рождались, и вообще рыжие волосы считались дурным знаком. За их спинами маячили двое, тоже в гвардейских мундирах — один маленький, с печально заломленными бровями, другой рослый и плечистый, с роскошными ухоженными усами, которые подходили скорее какому-то знатному дворянину, чем простому сержанту.

Священник повидал за свою долгую жизнь очень много людей. Когда церковь стоит поблизости от дороги, это несложно. И он на второй минуте заподозрил, что гвардейские мундиры на этих людях выглядят крайне неестественно. Гораздо более правильно смотрелся даже покрытый пылью и помятый костюм на непонятной девушке.

— Что вам угодно, господа? — спросил он кротко.

— Нам надо обвенчаться, — сказал первый молодой человек. С одной стороны, он внушал доверие, потому что его лицо светилось редкой красотой и благородством. Такие лица на Старой дороге встречались редко — больше или пьяные крестьяне, или купцы с бегающими от страха за свое имущество глазами. Или гвардейцы, которых священник не считал за людей и каялся в этом грехе перед алтарем каждый вечер. С другой стороны, было понятно, что все они замешаны в какой-то темной и запутанной истории.

— Ночью?

— Нам надо обвенчаться прямо сейчас, — терпеливо уточнил молодой человек.

Священник внимательно посмотрел на него. Сколько раз молодые пары, бежавшие от родителей, пытались венчаться тайно в его церкви. Он отказывал почти всегда. Но здесь было что-то другое. Ощущение опасности и дыхание смерти стояло у них за спиной. Они не смотрели друг на друга, но казалось, что их руки соединились навечно. У них даже было одинаковое выражение лица, словно они передавали друг другу настроение через сплетенные пальцы.

— Тридцать золотых, — сказал он буднично.

" Куплю новый клавесин", — подумал он про себя.

Девушка быстро сдернула с пальца кольцо с увесистым камнем.

— Это стоит больше, — сказала она чуть хрипловатым голосом. — А мы очень торопимся.

— Эти господа, — уточнил священник, кивая на застывших сзади спутников, — ваши свидетели? Они понадобятся чуть позже, пусть пока подождут. Пойдемте.

Довольно долго он отпирал алтарь, потом бормотал подобающие слова, не слишком стараясь — он видел, что им это в общем-то безразлично. Они по-прежнему держались за руки и теперь уже смотрели друг на друга.

Они были обречены. Они были счастливы. Они знали свою обреченность. Они были счастливы поэтому? Или вопреки тому? Священник в очередной раз порадовался, что давно дал разумный обет безбрачия.

— Ваше имя, сударь? — спросил он, открывая толстую книгу и беря в руки засохшее перо.

— Бенджамен де Ланграль, граф Вэйра, герцог Шанлорский, — он на секунду помолчал и неохотно выговорил: — Тридцать восьмой потомок короля Вальгелля по мужской линии.

— Ваше, сударыня?

— Женевьева де Ламорак, герцогиня Эрданта и Нижнего Сэнгара. Сорок четвертый потомок короля Вальгелля через его дочь Кристабель.

Священник тихо вздохнул. Он хорошо знал родословную королей Круахана. Людей такой крови можно было встретить в лучшем случае один раз в своей жизни. Потом… де Ламорак? Много лет назад из столицы привезли письмо с приказом произнести проклятие против подлых заговорщиков, посягнувших на власть. Это имя значилось там первым.

— Ваше родство настолько дальнее, что не препятствует заключению брака, — произнес он положенную формулу. — Согласно Закону, объявляю вас мужем и женой. Отныне у вас одна жизнь и одна смерть.

— Одна смерть… — прошептала Женевьева.

Она не знала, что эти слова повторяют всем молодоженам, когда-либо встающим перед алтарем в Круахане.

— Вы опять думаете о нехорошем?

— А вы?

Она повернулась к Лангралю.

— А я думаю о вас. Вы меня боитесь, Вьеви?

— Немножко, — прошептала она. — Сейчас будет положено целоваться.

— Если вдруг вам не понравится, — прошептал Ланграль ей на ухо, наклонившись совсем близко, — то скажите мне об этом сразу.

Он коснулся ее губ совсем легко, и на секунду задержался. В тот самый момент, когда она вздрогнула и напряглась в его руках, подавшись навстречу, он понял, что она вообще ни разу ни с кем не целовалась. Она знала ухватки наемников Айны, их словечки и обычаи, она размахивала шпагой лучше, чем его незабвенные друзья Люк и Берси. И при этом она не знала, куда деть язык и губы.

— Вьеви, — сказал он, ловя ее сбивчивое дыхание. — Не торопитесь. Если еще пару часов нам посчастливится остаться в живых, я осмелюсь это повторить.

Довольно сложная задача — остаться в живых, когда ты объявлен вне закона, и прямо на тебя смотрит сверлящим взором его светлость первый министр Круахана. Впрочем, это Моргану его собственный взгляд казался сверлящим. На самом деле он собрал кожу лба в глубокие складки и выпятил губы вперед от напряжения, надеясь, что его взгляд будет пригибать собеседника к земле. Женевьева только хмыкнула, выпрыгивая из седла. За три месяца в доме Скильвинга она немного чему научилась, но по крайней мере умела узнавать попытки магического воздействия, даже слабого.

Странно, что на Люка и Берси взгляд Моргана явно подействовал — на их лицах читалась явная растерянность, если не испуг.

Отряд гвардейцев, возглавляемый первым министром, догнал их довольно быстро, уже под утро, когда они сворачивали с дороги в поисках деревни для ночлега.

— Графиня де Ламорак, — хмуро произнес Морган. — Своими бесконечными побегами из-под ареста вы только ухудшаете свое положение. И впутываете в это людей, которых считаете своими друзьями.

— Монсеньор, — Женевьева наклонила голову с виноватым видом, — я готова полностью сдаться на вашу милость.

— Вы что? — зашипел сзади Люк. Ланграль положил руку ей на плечо, и она быстро накрыла ее своей. Она чувствовала, что он спокойно обводит взглядом толпу гвардейцев, рассчитывая, с какой стороны лучше пробиваться.

— Только я хотела бы увидеть приказ о своем аресте, — продолжила Женевьева. — Чтобы понимать, что все делается по справедливости.

— Вы сомневаетесь в моем правосудии, графиня? — Морган изогнул губы. — Вы думаете, что я действую из собственного каприза?

Он щелкнул пальцами, и подошедший гвардеец вложил в его руку лист бумаги, украшенный печатями.

— Позвольте, я посмотрю?

Женевьева не стала особенно вчитываться. Если честно, ей было не слишком интересно, что именно ей вменяют в вину — наверняка шпионаж в пользу Айны и Валлены. Она кинула быстрый взгляд на начало приказа и с таким же вежливым поклоном вернула его обратно.

— Мне очень прискорбно, монсеньор, но этот приказ недействителен. Вам придется доставать новый.

— Почему?

Морган настолько удивился, что его лицо приняло выражение, максимально приближенное к обычному человеческому.

— Потому что это приказ об аресте Женевьевы де Ламорак, — она выпрямилась, и Ланграль, понявший быстрее всех, что она задумала, подошел вплотную и встал за ее плечом. — Графини де Ламорак не существует в природе. Есть графиня де Ланграль.

Морган отшатнулся, словно она его ударила, и стиснул губы.

— Это неправда!

— Показать вам церковную запись?

— Как положено, при двух свидетелях, — Ланграль тоже слегка поклонился. — Несколько часов назад.

Первый министр медленно приходил в себя. Но когда Женевьева посмотрела ему в глаза, она поняла, что смертельный приговор точно подписан — они на мгновение показались ей глазами какого-то безумного животного. Слащавое выражение, с которым он раньше смотрел на нее и которое ее так пугало, полностью исчезло. Он моргнул, и глаза снова стали обычными — маленькими, близко посаженными сероватыми глазками усталого человека.

— Я верю вам, граф, — сказал он тускло. — Никто не станет приписывать себе вымышленный брак с дочерью государственного преступника. Желаю счастья.

Он повернулся и сделал знак, чтобы ему привели лошадь. Послушные гвардейцы начали запрыгивать в седла.

— Вы, кажется, собирались в Валлену? — Морган разглядывал их уже сверху вниз, со странным выражением. — Советую поторопиться. Моя канцелярия очень быстро изготавливает новые приказы.

— Никогда не подумал бы, что Морган может уступить, — пробормотал Берси, глядя вслед удаляющемуся отряду.

— А ты и не думай, — посоветовал Ланграль. — Теперь нас будут подстерегать за каждым углом.

Валленская дорога была им уже хорошо знакома.

Несколько часов назад они простились с Люком и Берси, условившись встретиться в Валлене через неделю, если повезет. Получалось, что им было безопаснее перебираться через границу поодиночке.

Люк вручил Женевьеве длинный стебель какого-то растения со сладко пахнущими белыми соцветиями.

— Все, что я смог найти, — пояснил он, глядя на нее с непонятной тоской. — Дай вам небо быть счастливее меня, графиня.

Берси долго хлопал Ланграля по спине. В сторону Женевьевы он нарочно не смотрел, отводя глаза.

"А что стало с ними дальше?" — спросил я у Рандалин. Она слегка нахмурилась.

"Они оба благополучно добрались до Валлены. Берси потом вернулся в Круахан, чтобы узнать, что с нами приключилось. Он даже явился в канцелярию первого министра, но так ничего и не узнал, а на следующий день погиб в поединке. Говорят, что Морган натравил на него одного из "беспощадных", который случайно оказался в Круахане.

А Люк — вы его встречали. Он и сейчас живет в Валлене и пишет стихи и пьесы. Он стал актером в придворном театре, который герцог Мануэль, сын Джориана, основал специально для него".

И вот теперь Бенджамен и Женевьева скакали одни, до полного изнеможения, загоняя лошадей. Когда Ланграль наконец свернул в сторону только ему известного трактира, Женевьева уже держалась за гриву, чтобы не упасть, и ничего не чувствовала, кроме боли в напряженных ногах.

Ланграль вытащил ее из седла, когда она почти задремала, положив голову на шею лошади.

— Это не слишком хорошее место для сна, — сказал он тихо. — Я нашел несколько лучше.

Наверно, он отнес ее туда на руках. Она мало что помнила до тех пор, пока не ощутила затылком подушку и не вытянула ноги в полном блаженстве.

До конца своих дней она будет помнить эту старую мансарду на втором этаже единственной относительно приличной гостиницы. Было темно, и пахло слежавшимся сеном. Она сомкнула руки в замок на шее наклонившегося над ней Ланграля, чтобы быть уверенной, что он никуда не денется.

— Вы действительно этого хотите, Вьеви? Вы весь день скакали на лошади. Вам будет больно.

Она помотала головой, не в силах уже произнести ни слова, но притягивая его к себе, задыхаясь от какого-то странного ощущения. Это было еще не желание — но что-то близкое, заставляющее ее вздрагивать от каждого прикосновения. Их одежда вперемешку лежала на полу. Ланграль снова наклонился — она зажмурила глаза, но чувствовала его губы на своей коже. Все, что она знала о таких вещах, обозначалось исключительно грязными словами наемников, и значит, не могло иметь никакого отношения к тому, что происходило сейчас.

Она раскрылась навстречу ему и на мгновение пожалела об этом, настолько резкой была боль, словно разрез кинжалом. Наверно, она плакала и пыталась вырваться. Наверно, он удерживал ее и губами стирал ее слезы. Женевьева уже мало что помнила. Она соскальзывала в сон, но продолжала чувствовать тяжелеющую во сне руку Ланграля на своем животе и его дыхание возле самого уха.

— Расскажи, что мы будем делать в Валлене.

Ланграль пошевелился только затем, чтобы сильнее прижать ее к себе. Кровать была такая узкая, что они придерживали друг друга, чтобы не упасть на пол. Окно медленно меняло цвет на светло-серый. Но ехать было еще рано — приходилось ждать, пока лошади хоть немного отдохнут.

— Пойдем к герцогу Джориану, — он говорил таким тоном, словно пересказывал какую-то старинную легенду. — Я скажу ему: "Сир, наше положение в Круахане таково, что я уже не смогу быть вам полезным. Но может быть, вы найдете для меня правильное применение в другом месте? Например, в Эбре или Вандере"

— А что буду делать я?

— А ты будешь жить в доме Хэрда и ждать моего возвращения из путешествий. Будешь читать его умные книги и учиться понемногу колдовать.

— Я хочу ездить с тобой, — Женевьева сжала руки на его шее. — Я не хочу тебя ждать.

— А кто тогда будет оставаться с нашими детьми?

— Детьми?

— У нас их будет трое. Как минимум.

Женевьева даже закрыла глаза, пытаясь себе это представить.

— Такие же красивые, как ты?

— Такие же рыжие, как ты, — она почувствовала кожей его усмешку.

— А если Джориан не захочет нам помочь?

— Ты его видела в Валлене?

Она помотала головой.

— Я и Валлены почти не видела. Сначала лежала в лихорадке. А потом Скильвинг… то есть Хэрд меня не выпускал из дома. Все боялся, что я сбегу в Круахан.

— Джориан — самый разумный правитель из всех, кого я знаю. Так что не думаю, что он нам откажет. К тому же мне кажется, что я принес ему некоторую пользу в свое время.

— Ты мне об этом тоже расскажешь?

Ланграль неожиданно приподнялся на локте.

Во дворе старого трактира, где в самые удачные дни не бывало больше трех посетителей, отчетливо заржала лошадь. Ему показалось, что он уловил, как звякает железо.

Бенджамен подошел к окну, уже особенно не сомневаясь, что он там увидит. Во дворе спешивался гвардейский отряд. Он быстро пересчитал их — не менее двадцати.

— Что там? — Женевьева села в кровати. Именно такой Ланграль ее и запомнил — с растрепанными волосами, которые в бледном утреннем свете были единственным ярким пятном, даже бросая красноватый отблеск на стену. В глазах, устремленных на него, бился страх, но не за себя.

Он бросил ей подобранные с пола штаны, сам быстро одеваясь.

— Скорее! Их там слишком много.

Он не стал даже дожидаться, пока она полностью застегнет камзол и рубашку, сунул ей в руки одну из шпаг, прислоненных в углу к стене и подтолкнул к окну.

— Иди по крыше, только пригнись. Там слева внизу — большой стог стена, и стена уже не такая высокая. Прыгай туда и беги.

— А ты?

— Я их отвлеку, — сказал он просто.

— Я без тебя не пойду!

— Пойдешь, — он насильно выпихнул ее на крышу, заставив лечь на черепицу. — Быстрее!

Женевьева поползла, обдирая об углы и без того пострадавший камзол. Рубашку на животе она сразу порвала, и та свисала белым лоскутом. Она добралась до конца крыши, увидела там обещанный стог, но не стала прыгать. Вместо этого она посмотрела в другую сторону, во двор, откуда доносился звон шпаг и крики.

Ланграль бился сразу с тремя, прижавшись спиной к телеге. Остальные стояли в круг неподалеку, видимо, ожидая, пока он устанет. Несколько гвардейцев тщательно обыскивали двор.

— Смотрите, вот она, на крыше! — внезапно крикнул один из них, подняв голову.

Ланграль рванулся вперед, и его противник, воспользовавшись этим, ударил его сзади. Белая ткань впопыхах надетой рубашки сразу окрасилась ярко-красным, он упал, и на земле образовался клубок из тел — гвардейцы пинали его ботфортами, он из последних сил схватил кого-то за сапог и дернул, сбивая с ног.

Женевьева закричала так отчаянно, что у стоящих близко едва не заложило уши. Она поднялась, балансируя на черепице, и прыгнула вниз во двор, мало что соображая. Плотно сбитая конскими копытами земля с редкими травинками ударила ее по ногам, и она покатилась кубарем, не удержав равновесия. Сверху сразу навалились, выкручивая руки за спину и наматывая на них веревку.

Она не чувствовала боли ни в заломленной руке, ни в ногах, на которые грубо наступили чьи-то сапоги, ни в содранной о камни ладони. Она просто не могла нормально вздохнуть, так сильно что-то рвалось в груди. Ей казалось, что она продолжает кричать, громко, непереносимо для слуха, но на самом деле она только еле слышно хрипела.

Тело Ланграля проволокли по двору в нескольких шагах от нее. Он уже не шевелился. Она так и не увидела больше его лица — с одной стороны к нему прилипли спутанные волосы, с другой стороны оно было закрыто большим наливающимся кровоподтеком

Она снова рванулась так сильно, что почувствовала треск собственных костей.

— Эй, не сломай ей руку, — предостерегающе сказал голос за спиной. — Монсеньор ее калечить не велел.

— Так что мне делать? Она как кошка дикая!

— Ну успокой ее ненадолго.

Единственный из гвардейцев, к которому Женевьева испытала искреннюю благодарность за всю свою жизнь, был тот, что стукнул ее по голове в тот день, на время лишив сознания. Потому что картина, которую она видела во дворе, была для нее непереносимо страшной.

— Ты всегда была очень упрямой, — Морган покачал головой, глядя на Женевьеву почти отечески. В его лице что-то неуловимо изменилось — оно стало более добродушным. Только заглянув глубоко ему в глаза, можно было поймать отблеск безумия. И тогда становилось по-настоящему страшно.

Женевьева на него вообще не смотрела. Она сидела напротив него в карете, одной рукой обхватив колени. Вторая рука, помятая и распухшая, лежала рядом на грязном плаще, как будто существуя отдельно. На ее лбу красовался огромный синяк.

— И чего ты добилась своим упрямством? Ты могла бы стать неофициальной королевой Круахана — по крайней мере, тебе кланялись бы не менее низко. А где ты теперь?

Он брезгливо поморщился, оглядев ее давно не мытые волосы, свисающие на лицо.

— Более того, ты погубила не только свою жизнь. Ты втянула в свои дела другого человека, которого якобы любила. Если ты действительно любила его, ты бежала бы от него подальше.

— Вы все равно хотели его убить, — глухо сказала Женевьева, не поднимая глаз.

— Да, но разве он заслужил такую смерть, какой умрет сейчас? Как валленский шпион он погиб бы в ночном поединке, достойно, как подобает дворянину столь высокого рода. А теперь… ты знаешь, где он сейчас?

Женевьева ничего не ответила. За проведенные в тюрьме два месяца она вообще произнесла всего несколько фраз, когда без них совсем было нельзя обойтись.

— Он в Рудрайге, — значительно сказал Морган. — На нижнем уровне. Ты представляешь, что это такое? — и поскольку Женевьева по-прежнему молчала, он прибавил: — Там проверяют на преступниках новые орудия пыток.

Женевьева разлепила губы.

— Что вы от меня хотите?

— Я уже ничего от тебя не хочу, — Морган вздохнул. — Ты меня уже не интересуешь. Я просто хочу тебе показать, что ты наделала своим упрямством.

— Куда мы едем?

— Увидишь, — Морган откинулся назад, скрестив руки на груди. — Подумай пока о своем поведении, путь неблизкий.

Женевьева прикрыла глаза. Наверно, она немного сошла с ума, потому что долгое время она ни о чем не думала, только считала скрип правого колеса, которое, видимо, недостаточно хорошо смазали. Один поворот, второй. Три. Четыре. Каждый звук точно совпадал с пульсирующей болью в руке. Почему она так болит? Ее вывернули и наступили на нее сапогом. А зачем? Она хорошо помнила, что это было во дворе гостиницы. Но за что? Она никому ничего плохого не сделала. И Бенджамен тоже.

Бенджамен! Стоило ей мысленно произнести это имя, как возникла знакомая резкая боль в груди, быстро отрезвившая ее и вернувшая память.

Куда они едут? Наверно, в Рудрайг. Значит, нужно сделать все, что угодно, чтобы она не доехала туда живой.

Легко принять такое решение, но как его выполнить? Женевьева резко выпрямилась в карете, и из ее широко раскрывшихся глаз словно ударили серые лучи света. К счастью, Морган этого не заметил, потому что задремал в такт покачиванию кареты.

Ее руки и ноги были свободны, но с одной здоровой рукой и без оружия мало что можно было сделать. Даже если допустить, что она сейчас набросится на Моргана — скачущая вокруг кареты охрана сразу ее скрутит. И в Рудрайг она все равно попадет.

В который раз она с сожалением вспомнила Скильвинга, который за три месяца попытался впихнуть ей в голову массу бесполезных знаний, но ни одного действительно нужного заклинания, которое могло бы пригодиться затравленным и загнанным в тупик, как она. Никаких способов зажигания магического огня, вызова молнии с неба, ментальных ударов по противникам. Хотя она не сомневалась, что сам он это все прекрасно умел. А ее учил всяким незначительным вещам, вроде слияния с природой, прикосновения к душе стихий, понимания животных.

Так, подожди, думай сначала и медленно. Понимание животных и умение наладить с ними мысленный контакт.

Женевьева закрыла глаза. Ее мысли двигались необычайно ясно. Теперь она прекрасно понимала, что собирается сделать. Всего лишь на мгновение ее охватило угрызение совести, но она стряхнула его. Человека, не особенно сведущего в магии, ничто не должно отвлекать.

Из трех лошадей, несущих карету, она выбрала крайнюю, вороную с белыми чулками на ногах. Медленно, совсем медленно, словно увязая в песке, она потянулась к ее сознанию.

Лошадь была весела и довольна. Перед этим ее хорошо накормили. А тянуть карету в упряжке было совсем не сложно, по крайней мере, она еще не успела устать. А небо было такое голубое, редкость для Круахана, и ветер таким приятно холодным.

Но потом что-то стало ее беспокоить. Она покрутила головой, невольно сбившись с рыси, и сидевший на козлах гвардеец несильно хлопнул ее по спине, полагая, что она просто расшалилась.

Все совсем не так хорошо. В карете сидит очень плохой человек, и те, которые скачут рядом, ничуть не лучше. Разве правильно подчиняться им и везти их туда, куда они скажут? Где они будут делать разные плохие дела?

Лошадь этого все-таки не очень понимала, но начинала беспокоиться все сильнее. Женевьева, сидя в карете, этого не видела, но уже не сомневалась, что у нее что-то получается. По крайней мере, она сама начинала чувствовать удары копыт по земле, прикосновение холодного воздуха на разгоряченной коже, и ей начинали чуть мешать туго затянутые ремни.

Она очень многого не умела. И сделала принципиальную ошибку, вместо диалога с животным начав обмен сознанием.

Ей нужно освободиться. Освободиться любой ценой, вырваться, стряхнуть с себя эти ремни. Никому не подчиняться, лететь по дороге, чтобы вокруг были только ветер, ночь и звезды. Свобода, свобода любой ценой, пусть даже ценой жизни, пусть она погибнет, но у нее больше нет сил ощущать на себе человеческие путы и слушать человеческие приказы.

Карета ехала вдоль обрыва. С одной стороны был огромный луг с остатками пожелтевшей и давно скошенной травы. Луг ждал первого снега. А с другой стороны, далеко внизу, виднелась петля реки, по берегу которой медленно двигался одинокий всадник. Но до него был по меньше мере две сотни локтей — песчаный обрыв шел резко, и кое-где из него выступали острые зубы камней.

Женевьева поняла, что это единственный шанс. Она рванулась вперед и вверх, и в этот момент их сознания полностью объединились. Лошадь встала на дыбы и забила копытами.

— Эй! — испуганно закричал кучер. — Ты чего? Держите! Помогите, кто-нибудь!

Но было уже поздно — лошадь рванулась в сторону обрыва, увлекая за собой карету и покатилась вниз с жалобным ржанием. Оно быстро смешалось с треском ломающихся осей и воплях подбежавших к обрыву гвардейцев. От кареты отлетела дверца, и одно из колес, отломившись, покатилось отдельно по склону. Лошади, падая, уже не ржали, а стонали как люди. Женевьева упала на Моргана, который проснулся уже в полете вниз, потом он перекатился через нее. Карета тяжело грохнулась, подняв тучу пыли. Одна из лошадей — та, самая, вороная — съезжала вниз по склону с перебитым хребтом. Она билась в нескольких шагах от кареты, тщетно пытаясь подняться.

Всадник, скачущий по берегу реки, остановился и поднял руку к глазам, следя за падающей каретой. Потом он повернул коня и неспешно направился к месту падения. Гвардейцы наверху бесполезно размахивали руками, но сделать ничего не могли — ближайший относительно безопасный спуск вниз был не менее чем в часе езды.

Ветер шевелил волосы всадника, которые из-за частых седых прядей казались пегими. Он внимательно осмотрел карету своим единственным глазом и нахмурился.

Женевьева напрасно пыталась выбраться через отломанную дверцу. Одна рука у нее висела плетью, а она сама издавала какие-то непонятные звуки. Скильвинг в ужасе увидел, что ее движения почти в точности повторяют судороги лежащей рядом лошади.

Он бросился к ней, перевернув на спину и с силой сжал лицо в ладонях. Глаза ее были наполнены болью и безумием. Сейчас она была животным, умирающим на склоне.

"Объединение сознания", — подумал он с тоской. "Как же это у нее получилось. Она же ничего почти не умела. Небо, что же мне теперь делать!"

Он оглянулся, словно надеясь, что помощь придет откуда-то сбоку и взялся обеими руками за волосы, словно желая удержать их от вставания дыбом…

Единственное, что можно сделать в таких случаях — это перекинуть слитое сознание на какое-то другое живое существо. Это относится к запретной магии, и произносящий подобные заклинания потом несет на себе вечное проклятие. Скильвинг знал некоторых, осмелившихся когда-то сделать такие вещи, и не хотел себе подобной судьбы.

Но глядя на выгибающееся на песке тело Женевьевы, он был готов это сделать. Просто никого не было рядом. Он оценивающе посмотрел на беспорядочно мельтешащие наверху фигурки гвардейцев. Слишком далеко, не дотянуться.

В какой-то момент Скильвинг, Хэрд, Лер, Гримур, в общем, человек с пятьюдесятью именами, Великий Магистр Ордена Чаши, был готов направить заклинание на себя. Только чтобы Женевьева перестала издавать стонущие звуки и посмотрела разумными человеческими глазами. Он сам, правда, этого бы уже не увидел, но ему было безразлично.

Его спасло от последнего шага только то, что он услышал слабый стон и заметил человеческую руку, слабо цеплявшуюся за косяк двери. Из кареты пытался выбраться кто-то еще.

Скильвинг был великим магом, не слишком озабоченным судьбами обычных людей и принимавший близко к сердцу только то, что касалось лично его. Поэтому он перебросил сознание лошади на этого человека поспешно, даже не разбираясь, кто он. И только потом, внимательно посмотрев на его искаженное лицо, которое тем не менее можно было сразу узнать по портретам, висевшим в каждом доме Круахана, он задумчиво взъерошил волосы.

"Судьба — это самая страшная сила, которая существует в этом мире", — подумал он, поднимая Женевьеву на руки и неся к своей лошади. "Все наши магические развлечения — просто игры, в которые мы играем у ее дверей, ожидая, пока нас позовут".

Когда спустившиеся с обрыва гвардейцы наконец-то подбежали к развалившейся карете, возле которой лежал их повелитель, он открыл глаза, посмотрев на них жалобным взглядом и издал тихий звук. У гвардейцев, достаточно повидавших, холод прошел по спине, когда они услышали его стон. Он слишком напоминал ржание умирающей лошади.

— Позвольте, господин герцог, представить вам Рандалин, старшего воина Чаши… — Скильвинг помолчал, покосившись в сторону, — мою дочь.

Герцог Джориан был уже очень стар. Его руки, сжимавшие подлокотники кресла, слегка дрожали. Но взгляд, которым он окинул поклонившуюся девушку, был ясным и цепким.

— Везет вам, Хэрд, — сказал он, и голос его тоже был молодым и глубоким, без старческого дребезжания. — Взрослая дочь. Такая красивая, делает успехи в Ордене. Да еще и продолжение рода вам гарантировано.

Дочь Скильвинга резко выпрямилась, и ее серые глаза, не по-женски суровые, совсем потемнели.

— Мне можно уйти, отец? — спросила она сухо. — У меня сейчас занятия с Джулианом. А потом мы с ним и Санцио должны быть на верфи.

— Вы позволите, сир?

Скильвинг посмотрел на Джориана с извиняющимся выражением.

— Разумеется.

Джориан слегка нахмурился, но это был не гнев, а скорее задумчивость. Он смотрел в спину девушке, закрывающей за собой дверь. Ей очень шел орденский костюм — туго стянутый в талии камзол и обтягивающие ноги штаны из кожи, в которых так удобно лазить по мачтам и перепрыгивать с борта на борт. Ее ярко-медные волосы были коротко острижены и торчали ежиком.

Скильвинг тяжело опустился на стул.

— Она была беременна, сир. — сказал он мрачно, — и потеряла ребенка, когда упала с обрыва. Скорее всего у нее больше не будет детей.

— Прости, — отозвался Джориан. — Вечно я говорю что-то невпопад. Старею, видно.

— Да я понимаю, — Скильвинг махнул рукой. — Где Мануэль?

— Опять скачет по сцене.

Они помолчали. Сын герцога, Мануэль, давно проявлял довольно странные наклонности в отношении красивых людей своего пола. В Валлене это было нередким делом и зазорным не считалось, но от герцога ждали по крайней мере выполнения долга в отношении правильного порядка наследования. Но Мануэль, видно, питал к женщинам настолько глубокое отвращение, что не мог себя пересилить. Теперь он увлекся недавно прибывшим из Круахана молодым человеком, писавшим пьесы, и они все дни напролет пропадали в недавно построенном театре.

— Ну ладно, старый колдун, хватит плакаться друг другу о своих бедах. По крайней мере она у тебя живая и поправилась.

— Да… — медленно произнес Скильвинг, — поправилась… почти. Она выбрала себе орденское имя.

— Какое?

— Рандалин.

— Похоже, оно тебе не очень нравится. Оно что-то значит?

— В Орденских хрониках была такая пиратка, ходившая с командой головорезов на корабле. Гроза Внутреннего океана четыреста лет назад.

— Хм, — Джориан постучал пальцами по подлокотнику. — Говоришь, она строит корабли?

— Строит. И тренируется на шпагах до изнеможения. Младшие воины за ней бегают толпами. Эти вот Санцио и Джулиан — ее любимчики, но она ими помыкает как хочет.

— Я понимаю, что ты от этого не в восторге. Но Валлене орденский флот очень пригодится. Особенно если вы прижмете крестоносцев. А то наши купцы не могут пройти мимо них ни в Ташир, ни в Эбру без огромной пошлины.

— Ты, конечно, сразу мыслишь о государственной пользе.

— У меня никого нет, кроме этого города. Жизнь моя заканчивается, Хэрд, и я хотел бы успеть сделать еще что-то хорошее для него.

— А у меня никого нет, кроме нее, — Скильвинг резко поднялся. — И я не хотел бы, чтобы она рисковала жизнью.

— Ты ведь ее все равно не остановишь.

За окном послышались вопли и звон стали. Джориан удивленно приподнял бровь.

— Вот, полюбуйтесь, — Скильвинг подкатил к окну кресло, в котором сидел старый герцог.

Внизу Женевьева-Рандалин яростно сражалась с широкоплечим великаном выше ее на полторы головы, вооруженного двумя длинными шпагами. Великан рычал и подбадривал себя боевыми воплями. Рандалин проскользнула у него под рукой, едва не заставив споткнуться. На ее лице застыл торжествующий оскал. Джориан действительно залюбовался — настолько совершенно они двигались и настолько отточенными и вместе с тем неожиданными были ее выпады.

— Всю жизнь я пытаюсь отвести ее от этой дороги, — печально сказал за его спиной Скильвинг. — А теперь она снова на нее вернулась. И я боюсь, что навсегда.

— Кто знает? — Джориан покачал головой. — Не мешай ей, Хэрд. Это ее способ выжить в том мире, где она оказалась.

— Интересно, ты говоришь так потому, что хочешь утешить меня своей мудростью? Или просто хочешь получить свой флот и полководца, которому нечего терять?

— Конечно, второе. — Джориан печально усмехнулся. — А что еще можно ждать от правителя Валлены?

Часть девятая

Валлена, 2035 год.

Я сидел в лодке, налегая на весла вместе с двумя другими воинами, и оборачиваясь через плечо, смотрел на приближающийся причал главного валленского порта. Лодку немилосердно раскачивало — ближе к берегу волны становились сильнее.

Мы представляли собой орденское посольство. У меня на рукаве был повязан кусок белой ткани, оторванный от рубашки Жерара, поэтому белым его назвать было сложно — скорее серым. Но я надеялся, что сойдет и такой. Все-таки мы с Валленой не воевали.

Валленский порт был самым большим из всех городов на берегу океана. Количество кораблей, стоящих у причала, и цвета флагов на этих кораблях поражали воображение. Далеко в море выдвигались построенные мостки, к которым причаливали мелкие суда и рыбацкие шхуны. Почти все мостки были заполнены — к ним были пришвартованы яхты и ялики со свернутыми парусами, на них сидели рыбаки с закатанными до колен штанами, бегали мальчишки, гуляли горожане, покупая прямо с лодок свежую рыбу, устрицы и крабов.

И только один причал на сваях был относительно пуст. Сидящий за мной воин толкнул меня в спину и мотнул головой в его сторону, заставляя обернуться. Я посмотрел туда и подумал, что все-таки судьба наконец-то стала поворачиваться к нам лицом.

На причале, на самом краю, стояла Рандалин. Ветер трепал ее волосы, так что они взмывали вокруг головы как пламя. Она напоминала живой маяк, еще и потому, что стояла почти не двигаясь, напряженно вглядываясь в море.

— Эгей! — крикнул я, приподнимаясь в лодке, но тут же сразу упал обратно на скамью, так ее закачало. — Рандалин! Рэнди!

Она сощурилась против солнца, посмотрев в нашу сторону. И побежала по мосткам туда, где мы собирались причалить. Толпа невольно посторонилась — она была в своем обычном орденском костюме и полном вооружении, что внушало уважение. Она добежала до места нашей высадки, как раз когда я поднимался из лодки по железной лесенке, приколоченной к мосткам, и схватила меня за руку, упав на колени.

— Что с ним? Он жив? Он где?

— Он жив, — сказал я поспешно, поразившись тому, как изменилось ее лицо — словно солнце вышло из-за туч, осветив море и все вокруг. Я даже невольно посмотрел на небо. — Наши корабли стоят близко, в миле отсюда, так что мы даже смогли доплыть на лодке, как видите.

— Ох, — она выдохнула, прижала руки к лицу, потом снова схватила меня за рукав, — они плывут сюда? Когда они здесь будут?

— Миледи Рандалин, — я наконец выбрался на мостки, — могу ли я говорить с вами официально? Как с магистром Ордена Чаши, имеющему влияние на свой магистрат и валленское герцогство?

Она прикусила губу и посерьезнела.

— Можете, магистр Адальстейн.

— Неделю назад орденский флот провел последнее сражение с остатками круаханской эскадры, которая гонялась за нами по всему океану. Теперь у Круахана не осталось больше ни одного корабля. Но у нас тоже только десять кораблей держатся на плаву. Все они сильно пострадали. Среди воинов — все ранены, и многие очень сильно. У нас нет воды и съестных припасов. Позволит ли Валлена войти в вашу гавань, чтобы пополнить запасы и перевязать раненых?

Рандалин вскинула голову.

— Насколько хватит моей власти, я буду добиваться этого.

— Ваш магистрат может возражать.

— Я найду, что сказать магистрату.

— Нам больше не на кого надеяться, Рандалин, — сказал я искренне. — Наши корабли плывут очень медленно. У многих осталось только по одной мачте. Но завтра к вечеру они уже могут быть здесь, если мы подадим им знак, что Валлена готова их принять.

— Пойдемте, Торстейн, — она быстро развернулась на каблуках и потащила меня за собой. Энергия снова била из нее через край, словно она только что не стояла на причале, как застывшая статуя.

Я не преминул сказать ей об этом.

— Торстейн, — она даже замедлила шаги, заглядывая мне в лицо, — каждый день я ходила на этот причал и смотрела в сторону Эмайны. Две недели до нас доносился запах дыма. Я не знала ничего — что с вами всеми, где вы. Я спрашивала капитанов всех кораблей, что приходили сюда. Я знала только, что вы где-то бьетесь с круаханской эскадрой. Никто не мог толком сказать, кто побеждает, кто погиб. Что мне оставалось делать? Только стоять и смотреть на море. Расскажите мне о… о Гвендоре. Как он? Что с ним?

Я уже открыл рот, но вовремя прикусил язык. Видимо, это был мой вечный крест — не говорить Рандалин всей правды.

— Он… сейчас на орденском флагмане. Он… — и тут я вспомнил, что могу рассказать нечто, что всерьез ее отвлечет. — Ронан погиб на Эмайне. Гвендор теперь Великий Магистр.

Рандалин резко остановилась.

— Тогда идем обратно, — сказала она, — это многое меняет.

— Куда мы идем?

— Сначала я думала идти в Совет старейшин. Но теперь, думаю, надо начинать с нашего магистрата.

— А герцог Мануэль?

Рандалин усмехнулась, продолжая быстро шагать.

— Мануэля такие вещи мало интересуют. И решать он все равно ничего не будет. Хотя я с ним поговорю, конечно. Но последним.

Магистрат Ордена Чаши помещался в доме, похожем на обычный купеческий, и находился он близко от гавани, на узкой предпортовой улочке. Дверь была не заперта, Рандалин легко толкнула ее и кивнула мне.

— Вы уверены, что мне стоит идти?

— А разве вам не интересно? Летописец крестоносцев в самом сердце вражеского лагеря?

Я еще помедлил, но все-таки перешагнул порог. Внутри было темновато, и гостиная тоже напоминала нечто среднее между библиотекой ученого и салоном купца, торгующего рыбой. В кресле у окна, отвернувшись от света, сидел Скильвинг — глаз его сверкал так же ярко, но он казался сильно похудевшим, почти высохшим.

— Ты сегодня быстро вернулась, — заметил он с несколько ехидной интонацией. — Собрала новости со всех птиц и рыб?

— Не совсем, — Рандалин остановилась посреди комнаты, уперев руки в бока. — у меня появился более надежный источник.

Скильвинг уставился на меня своим единственным глазом. Я невольно оглянулся на Рандалин, словно ища у нее поддержки, настолько мне захотелось оказаться снова на солнечной улице, подальше от мрачноватой комнаты с ее опасным обитателем.

— По-моему, это чересчур, — произнес он наконец. — Могла бы оставить своего летописца на пороге, хотя бы из простой вежливости.

— Он посол, — быстро сказала Рандалин, — а послам разрешено входить всюду.

— И в чем же смысл его послания? Ты так и будешь за него говорить, или он все-таки соизволит открыть свой рот?

Я откашлялся.

— Великий Магистр Ордена Креста просит впустить в Валлену его эскадру. После боя с круаханской флотилией нашим кораблям нужны вода и отдых.

— Великий Магистр? — Скильвинг даже приподнялся в кресле, и его глаз словно вонзился мне в лицо. — Ронан осмеливается такое просить?

Рандалин одобрительно кивнула мне — видимо, я избрал правильный ход.

— У Ордена Креста теперь тридцать шестой Великий Магистр. Его имя Гвендор.

— А правда, что Эмайна разрушена? — с верхней галереи свесился относительно молодой человек с кудрявыми волосами и правильными чертами лица. Только внимательно посмотрев ему в глаза, можно было понять, что он далеко не так молод, как кажется.

Я невольно заскрипел зубами. Все это походило на допрос, пусть и с веселым любопытством.

— Эмайны больше нет.

— И мир не развалился? — так же весело спросил молодой человек.

— Помолчи, Олли! — Рандалин вскинула голову. — Если ты не чувствуешь, что мир действительно меняется, то хотя бы не признавайся в этом.

Теперь я в свою очередь с любопытством посмотрел на молодого человека. Олли — старший магистр, наместник Скильвинга в Ташире. Страстный любитель всяческих поединков. Большой знаток магии сна.

Олли пожал плечами.

— Мир меняется все время, — сказал он примиряющим тоном. — Наличие или присутствие Эмайны на его карте не заставит его меняться быстрее или медленнее.

С лестницы спустился еще один человек, тоже выглядящий достаточно молодо, плотного телосложения, с замкнутым и мало что выражающим лицом. Он прошел к свободному креслу и сел, так ничего и не сказав.

— Это Видарра, — шепнула мне Рандалин.

Видарра подолгу жил в Эбре. Его называли одним из лучших знатоков защитных заклинаний. При этом злые языки передавали, что за всю свою жизнь он произнес всего три слова.

— Похоже, у нас собирается почти весь магистрат, — с этими словами в двери вошел величественный человек с длинной, прекрасно ухоженной бородой. — Остался только Хейми, но он никогда не выберется из своей Айны. Ты хотела попросить о чем-то, Рандалин? Говори.

— Спасибо, Форсет, — Рандалин кивнула. — Я хотела именно попросить. Своим именем и своим рангом, а также всем, что я когда-то сделала для Ордена, я прошу впустить корабли крестоносцев в гавань Валлены. Они потеряли половину своего войска. Среди них много раненых. Они нам совсем не опасны.

— Много лет назад, — резким голосом сказал Скильвинг из своего кресла, — я позволил впустить в гавань Валлены всего один корабль. Это стоило мне огромной потери. Я предчувствую, что в этот раз произойдет похожая история.

Он испытующе посмотрел на Рандалин, но она выдержала его взгляд, почти не дрогнув.

— А мне интересно на них посмотреть, — протянул Олли. — Особенно на их нового Великого Магистра. Говорят, от его лица все шарахаются.

Все невольно посмотрели на Видарру. Тот покачал головой, так и не издав ни одного звука.

— Ну что же, — сказал Форсет. — Морские законы призывают оказывать помощь кораблям, терпящим бедствие. Особенно если у них заканчивается вода и есть раненые. А потом мы решим, что нам делать с ними дальше.

Рандалин выдохнула с невольным облегчением. Форсет был хранителем законов. Говорили, что он до сих пор служил простым судьей, переезжая из города в город.

— Старейшины будут против, — уверенно сказал Скильвинг.

— Когда они узнают, что круаханской флотилии больше нет, и что ее уничтожили именно крестоносцы, они подумают, — парировала Рандалин. — Если, конечно, наш Великий магистр не поговорит с ними раньше, используя свои методы убеждения.

Скильвинг сморщился.

— Если они будут настолько глупыми, что захотят пустить крестоносцев в Валлену, то мне не о чем с ними говорить.

— Со мной тебе тоже не о чем говорить? — Рандалин спокойно скрестила руки на груди, но я видел, что она стиснула пальцы в кулаки, пытаясь сдержаться

— Ты сама со мной не говоришь. Ты постоянно ходишь на берег моря и смотришь в сторону Эмайны.

— Я хожу туда не скрываясь, — Рандалин гордо подняла подбородок и обвела сверкающими глазами весь магистрат.

Скильвинг устало махнул рукой и закрыл единственный глаз, опуская голову на спинку кресла.

— Это у тебя от матери.

Через три часа мы вышли из здания Совета Старейшин. Совет гудел. Купцы и именитые горожане пытались перекричать друг друга. Принесенные нами известия настолько всех потрясли, что никто не желал расходиться. Особенно поражала слушателей новость о гибели круаханской эскадры. Прямо на глазах заключались новые торговые союзы и создавались картели.

Но по крайней мере мы получили чего добивались — орденская флотилия могла бросить якорь в валленском порту, и раненые могли сойти на берег. Мы могли купить и перенести на борт все, что нам захотят продать. Валлена оставалась торговым городом, никогда не упускающим свою прибыль.

— И куда мы идем теперь? — Рандалин шагала быстро, почти летела, а я после двухнедельных морских сражений не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы за ней успевать.

— В театр, — ответила она кратко.

— Вы думаете, у меня сейчас есть время и силы развлекаться? — все-таки скорость соображения у меня сильно упала. Рандалин посмотрела на меня с явной жалостью и покачала головой.

— Мы идем говорить с герцогом Мануэлем, — сказала она терпеливо. — А театр — это такое место в Валлене, где самая большая вероятность его найти.

Я что-то слышал о странных наклонностях герцога, но переспрашивать не стал. В конце концов, это было не мое дело. Но когда мы вошли в здание театра и проникли в пустующий в это время зал, где на сцене двигались какие-то разряженные люди, видимо, репетировали, я настолько растерялся, что опять не смог ничего спрашивать — на этот раз от полного изумления.

В зале, на первых рядах, сидел человек, выглядящий настолько диковинно, что я долго не мог понять, к какому полу его отнести. Он был одет в роскошный шелковый халат, расшитый цветами и переплетенными змеями. Халат был стянут в тонкой талии широким поясом с длинными кистями. У человека было узкое лицо, покрытое толстым слоем белил, с нарисованными тонкими бровями и ярко подкрашенными губами. Его волосы были покрыты помадой и уложены в прическу с валиками. В руках он держал огромный веер, которым томно обмахивался.

Увидев Рандалин, он слегка наморщил свое удивительное лицо, хотя в целом выглядел вполне дружелюбно.

— О Рандалин, дорогая моя, последнее время я совсем вас не вижу. Говорят, вы были в отъезде?

— Да, ваша светлость, — Рандалин скромно поклонилась. На нее внешний вид человека не произвел особого впечатления — видимо, она наблюдала его и не в таком виде.

— Как вам мой новый образ? Это для пьесы Люка про восточную жизнь. Лучший халат, который можно было найти в Эбре. Я буду в таком костюме на премьере, чтобы его не покидало вдохновение.

— Несомненно, это будет шедевр.

— Да, это его лучшее произведение, — гордо произнес Мануэль. — Но очень грустное. Я так плакал, когда читал его первый раз.

Я настолько долго смотрел во все глаза на потрясающего герцога, что даже не заметил Люка, подошедшего к краю сцены. На фоне Мануэля мой накрашенный знакомец из Ташира выглядел вполне обыденно, просто ресницы чуть более черные и длинные, а губы чуть более яркие. Видимо, репетировал он в обычном для себя костюме.

— Рандалин, нам тебя очень не хватало, — сказал он церемонно. — Мануэль все-таки слишком пристрастен и не способен объективно оценить мое творчество. А ты обычно даешь очень хорошие советы.

— Я была немного занята. — пробормотала Рандалин.

— Я рад, что вы нашли время приехать в Валлену, — Люк исполнил изящный поклон в мою сторону. — Значит, вы все-таки не остались равнодушным к прекрасному. Разумеется, я приглашаю вас на свою премьеру.

— Вы знакомы? — Мануэль обратил на меня заинтересованный взгляд. — Рандалин, дорогая, представь нам своего спутника.

— Торстейн Кристиан Адальстейн, младший магистр и летописец Ордена Креста. Полчаса назад Совет Старейшин позволил их флотилии войти в порт Валлены.

Люк спрыгнул со сцены и подошел к нам, предчувствуя, что репетиция временно остановлена.

— Орден Креста? — Мануэль слегка наморщил лоб, но быстро вернул лицо в прежнее состояние, испугавшись появления морщин. — Вы же с ними воюете. Рандалин?

— У нас сложные отношения, — сказала Рандалин сквозь зубы. — Но в данный момент у них большие перемены. Новый Великий Магистр. И они полностью уничтожили круаханскую эскадру.

— Подождите, — Мануэль всплеснул руками, и сложенный веер закачался у него на запястье. — Люк, ведь нам об этой истории рассказывал вчера моряк в трактире. Помнишь? Как он бросился в море, чтобы спасти свой город. Ты еще сказал, что напишешь об этом балладу.

Мы с Рандалин пораженно переглянулись.

— Похоже, я не там собирала свои сведения, — пробормотала она. — Мне надо было не стоять на пристани, а идти в трактир.

— Это замечательно, — Мануэль величественно поднялся с кресла. — Люк, а как вы смотрите на то, что мы устроим небольшой прием по случаю приезда таких гостей? Совсем скромный, человек на пятьсот?

— Ты же знаешь, что приемы меня утомляют, — Люк опустил глаза, но было видно, что Мануэль уже захвачен идеей и не остановится.

— Я сейчас же пойду к старейшинам.

— Рандалин, — сказал я шепотом, — какие приемы? У нас все раненые, половина вообще не держится на ногах.

"К тому же никто не стриг волос и не мылся", — хотел я добавить, но рядом с блестящим Мануэлем такие слова прозвучали бы кощунственно.

Рандалин только вздохнула, заведя глаза к небу.

— Поздно, Торстейн, — сказала она с мрачным выражением лица. — Надо было меньше геройствовать на море. Мануэль обожает романтику.

Первый орденский корабль медленно разворачивался, примериваясь ко входу в гавань Валлены. Уже было видно, что один бок у него совсем черный, а половина парусов беспомощно повисла, поврежденная огнем. Но на палубе застыл ряд мрачных воинов, положив руки на эфес, и оттого корабль производил впечатление подраненного зверя, к которому еще опаснее подходить близко, чем к здоровому.

Сбежавшийся со всех сторон народ толкался на пристани, показывая на незнакомые корабли пальцем и поднимая детей повыше. Только древние старики помнили, как в Валлену часто заходили корабли со знаком Креста на флаге, и от того всем было и любопытно, и тревожно. Невольно головы в толпе то и дело обращались к парадной лестнице, где был наскоро сколочен помост для торжественной встречи гостей и который постепенно заполнялся придворными герцога, членами магистрата и просто именитыми гражданами Валлены. Все чувствовали, будто на их глазах происходит что-то очень важное, только было сложно до конца понять что именно.

Герцог Мануэль сидел на возвышении, тоскливо обводя глазами ряды придворных. Несколько часов назад он имел крупный разговор с городским советом из-за задуманного им приема. Старейшины высказали ему все, что они думают по поводу непомерных денег, которые ежегодно требует его театр, и в конце концов сократили количество гостей на приеме до трехсот, и вообще придирались к каждой задумке герцога. Разве может художник вытерпеть такое насилие? Мануэль нервно вертел огромные перстни, которыми был украшен каждый палец, и постоянно поправлял край роскошного кружевного воротника, поглядывая в зеркало, которое сбоку держал один из пажей. Он нравился себе, как всегда, хотя было бы еще лучше, если бы не пришлось сидеть на пристани под палящим солнцем, которое так портит цвет лица. К тому же Мануэль не слишком любил появляться на публике. Из толпы могли что-то выкрикнуть по поводу его внешности, а такие слова его всегда больно ранили. Он потом не мог спать целую неделю.

В толпе придворных сбоку произошло движение, и герцог невольно посмотрел туда, оторвавшись от зеркала. Нахальные младшие воины Ордена Чаши вылезли на первый план, и конечно, в первых рядах маячила небрежно заколотая рыжая грива Рандалин. Однако, взглянув на нее, Мануэль не смог сдержать удивления. Несколько лет — на самом деле с тех пор, как она появилась в Валлене — он помнил ее в неизменно одном и том же мрачноватом орденском костюме, в фиолетовом мужском камзоле без всяких украшений, в высоких дорожных ботфортах и с туго затянутой пряжкой большого ремня. Теперь в ней что-то определенно изменилось. Она не поменяла костюм, но явно была близка к тому, ограничившись пока что белым кружевным воротником и длинным парадным бархатным плащом зеленого цвета, заколотым у плеча. И судя по тому, как были растрепаны ее волосы и небрежно надет воротник, она пыталась надеть что-то другое, но побоялась опоздать на пристань. У нее даже в глазах сохранилось выражение женщины, метавшейся около шкафа с нарядами и не знающей, что выбрать.

Правда, заметил это, наверно, только Мануэль, имевший обыкновение проводить полдня в гардеробной и с полувзгляда угадывавший изменения в костюме, а значит, и в настроении ближних. Остальные видели только насмешливый серый взгляд и сжатые губы Рандалин, магистра Ордена Чаши, быстро подмечали неизменный клинок на боку и машинально положенную на него руку и начинали беспокоиться еще больше. Неужели война? Но чужой орден входит в Валлену под мирным флагом. Или это решили старейшины, а Чаша против? Если чашники решат уйти из города, что же тогда будет?

Рандалин же вообще не чувствовала, какое у нее выражение лица, она с великим трудом удерживала себя на месте, среди своих, ей хотелось побежать, растолкать толпу, броситься на самый край пристани по мосткам, так чтобы прямо над ней навис высокий почерневший борт корабля, чтобы глаза наконец смогли разыскать среди одинаковых фигур в темно-синем знакомое лицо, перечеркнутое шрамом, с темными волосами, падающими на лоб, чтобы она могла броситься к нему, убедиться, что он жив, что под камзолом нет ран, вдохнуть запах дыма, впитавшийся в плащ и в волосы. Пресвятое Небо, пусть он только будет жив, пусть все, что угодно, но только бы он был жив. Она неожиданно вспомнила, как ее корабли входили в гавань, и как женщины, застывшие на мостках, с изменившимися лицами падали на грудь тем, кто приходил с ней. Теперь она знала, что чувствуют те, кто ждет приходящих с моря. Только вот приходящих сейчас никто не ждал. Кроме нее.

Она почувствовала, что пальцы до боли сжимают эфес клинка и поспешно сняла их с рукояти. Санцио дышал ей в спину, оскорбленным ритмом своего дыхания напоминая, кто она и что сейчас в гавань Валлены заходит корабль враждебного им ордена. Ее глаза метались по палубе корабля, но он развернулся окончательно, стало плохо видно, что там происходит, было только понятно, что брошен якорь и спускают шлюпку, которая должна подойти к самой парадной лестнице. Чтобы отвлечься, Рандалин посмотрела на остальных. Герцог Мануэль нервничал, как всегда, когда приходилось общаться с незнакомыми людьми, и подставлял лицо под взмахи огромного веера. Магистрат спокойно переговаривался, делая вид, что не слишком замечает приближающуюся шлюпку. Многие придворные открыто пялились на нее, и большинство со странным выражением лица. Своих воинов она не видела, они большей частью стояли за спиной, но их удивленную обиду ощущала с легкостью, как сгустившийся сумрак. Их Рандалин больше была не с ними, и понять это было трудно.

Я хорошо видел все это с флагманского борта. Мы готовились сесть в шлюпку, которая должна была причалить к нижним ступенькам парадной лестницы. Я прикинул расстояние, которое нам предстоит преодолеть до верхней площадки, и шумно вздохнул.

Мы — это Гвендор, Бэрд, Жерар, Жозеф и я. Из нас пятерых я единственный страдал только от усталости и от легкой царапины на плече. У Жерара голова была замотана грязной тряпкой в засохших бурых разводах. Бэрд заметно хромал, Жозеф держал руку на перевязи. Что касается Гвендора, то внешне он смотрелся совершенно потрясающе. Его темно-синий орденский камзол, позаимствованный уже на корабле вместо тюремных штанов и рубашки, был весь изорван шпажными ударами и покрыт темными пятнами. Он выглядел бы полным оборванцем, если бы кто-то из воинов не набросил ему на плечи новый белый плащ, отороченный мехом. Он носил, не скрывая, цепь Великого Магистра, и в руках держал парадную шпагу в украшенных золотом ножнах, о которую опирался, как на трость.

Но в лице его было не больше краски, чем у белоснежного меха на его плаще.

Мы вчетвером напряженно смотрели ему в спину, каждую секунду ожидая, что он упадет и считая ступеньки лестницы. За несколько часов до прибытия мы с Жераром положили новые повязки на его бесчисленные раны, потратив половину бинтов, корпии и мазей, которые мне вручила с собой Рандалин, провожая к лодке. Но все было надежно скрыто под камзолом. Хуже всего выглядела его искалеченная рука, поврежденная еще в тюрьме от сырости и кандалов. Видимо, из-за этого у него открылась лихорадка. Я с трудом представлял, как он держится на ногах.

И как всегда, он ничего не велел никому говорить. Особенно Рандалин.

Ступив вслед за Гвендором на лестницу, я внезапно поймал отчаянный взгляд из толпы воинов Чаши. Рандалин сделала движение вперед, но удержалась, только глаза наполнились бесконечной тревогой. Она оглянулась вокруг, на стоящих рядом с ней угрюмых Джулиана и Санцио, на магистра Олли, который рассматривал нас с исключительным любопытством, на сомкнутые ряды собственных воинов, на первом плане которых маячила значительная фигура Видарры, сложившего мощные руки на груди. Но никто, кроме нее, ничего не заметил. Все видели только немного усталого, но гордого победителя.

Герцог Мануэль обожал эффектные сцены. Ему казалось, что это очень красиво, когда пятеро воинов поднимаются по длинной лестнице, а восторженный народ на протяжении всего пути им рукоплещет и бросает цветы.

Цветов почему-то никто не бросал. Все наступали друг другу на ноги и вытягивали шеи, но пока еще не знали, как себя вести с крестоносцами.

Гвендор благополучно преодолел всю лестницу и остановился напротив помоста, строго перед креслом, на котором восседал великолепный Мануэль. Его лицо не изменилось, даже при взгляде на щеки и ресницы Мануэля, с которых герцог с сожалением стер половину краски, и воротник размером по метру с каждой стороны. Рандалин опять рванулась вперед и опять сдержалась — ей показалось, что он прилагает огромные усилия, чтобы не упасть.

— Высокородный герцог, — сказал Гвендор, и сразу наступила полная тишина. — Достопочтенные старейшины и Совет Валлены! Мы благодарны вам за то, что позволили войти в ваш город. Уверяю, что вы не раскаетесь в своем поступке и что мы не причиним вам большого беспокойства.

— Для нас большая честь принимать победителя Битвы у Островов, — с изысканной улыбкой произнес Мануэль. — Мы наслышаны о ваших подвигах.

— Наверно, молва преувеличивает, как всегда.

— Послушайте! — Рандалин наконец протолкалась к помосту. — Ему же плохо! Вы, что не видите? Помогите ему, кто-нибудь!

Гвендор посмотрел в ее сторону таким ледяным взглядом, что остатки слов замерзли у нее на губах.

— Вы опять что-то путаете, миледи Рандалин, — сказал он спокойным тоном. Если бы я не видел его раны своими глазами, я тоже смутился бы так же, как Рандалин. — Я понимаю, что моя внешность вызывает у вас испуг, но тут я ничем не могу помочь. А чувствую я себя превосходно, особенно сейчас, когда ступил на землю Валлены.

Он почти не глядел в ее сторону, еле шевеля бескровными губами.

Рандалин отшатнулась. Несколько мгновений ее глаза недоверчиво обшаривали его лицо. Краска выступила на ее щеках, и она опустила взгляд.

— Простите меня, Великий Магистр, — в ее голосе почти не звучало иронии, — видимо, у меня сложилось о вас неверное впечатление.

— Великий Магистр, — глава Совета старейшин Понтиус выступил вперед, оттесняя всеобщее внимание от Мануэля и Рандалин и показывая одновременно, кто истинный властитель города. — Вы имеете право отнести своих раненых на берег в странноприимные дома, где им будут рады. Вы имеете право вести открытую торговлю в гавани Валлены. Мы будем рады услышать от вас последние новости и обсудить положение, которое сложилось сейчас на Внутреннем Океане. Полагаю, что ваши мудрые советы будут как нельзя кстати.

Гвендор снова склонился в безупречном поклоне. Великое Небо, как я боялся, что он не сможет выпрямиться. Но человек, переживший Рудрайг, мог вынести и не такое.

— Только это завтра, — быстро вмешался Мануэль, нетерпеливо задвигавшийся в кресле во время величавой речи Понтиуса. — Сегодня вечером в вашу честь состоится небольшое торжество. От моего имени, — прибавил он грозно, покосившись в сторону старейшин. — Я приглашаю вас, и ваших храбрых воинов, милорд Гвендор, разделить его с нами.

— Мы безмерно благодарны вам за подобный прием, сир, — теперь я был абсолютно уверен, что Гвендор действительно половину жизни провел при дворе. — Мы счастливы принять ваше приглашение.

Он даже не обернулся в сторону Рандалин. Впрочем, я прекрасно понимал, что он полностью погружен внутрь себя и собирает силы, чтобы не закричать от боли.

Лица всех воинов Чаши были весьма красноречивы. Олли не скрывал испытывающее-снисходительной улыбки, словно разглядывал нас через лупу. Джулиан и Санцио оба уставились на свои башмаки. Они даже слегка отодвинулись от Рандалин.

Она плотно сжала губы, но ее взгляд по-прежнему был полон тревоги. Она смотрела прямо на меня, словно надеясь на что-то.

Я только слегка пожал плечами за спиной Гвендора. А что еще я мог сделать?

Примерно к середине торжественного приема все наконец-то позволили себе несколько расслабиться.

Гвендора это, конечно, не касалось. Он сидел за почетным столом, напротив герцога и избранных старейшин, и одинаковым, словно заученным движением подносил ко рту кубок каждый раз, когда провозглашали тосты в честь победителей. Выражение его лица было похоже не на победителя, а скорее на завоевателя, которому безразлично все, что происходит вокруг. Когда было нужно улыбаться, он слегка дергал углом рта, но в целом лицо оставалось неподвижным. Вместе с тем я отчетливо видел, что он не спускает с меня глаз, и поэтому не мог подойти к Рандалин.

Несмотря ни на что, он ухитрился вежливо поговорить с Понтиусом и совершенно очаровал Мануэля. Герцог пожирал его глазами, прижимая к груди неизменный веер и даже забывая ткнуть вилкой в очередное блюдо, которое ставили перед ним. Время от времени до меня доносились восклицания: "И что, всех заложников освободили?" "Только горцы могут быть такими жестокими!" "А луна в Ташире правда такая красивая?"

Чашники расположились подальше от главного стола. Рандалин тоже ела мало. У нее было такое истерзанное тревогой и тщательно скрываемой обидой лицо, что я несколько раз порывался встать. Скильвинг так и не присутствовал ни на пристани, ни на приеме — это тоже было хорошо заметно.

Остальные гости после пяти первых тостов все-таки перестали напряженно смотреть в тарелки. Понтиус расстегнул сначала один, а потом все крючки на камзоле. Видарра наконец перестал давить на окружающих своим защитным полем и придвинул к себе блюдо с жареным поросенком. Остальные, видимо члены городского совета и приближенные герцога, уже поглядывали в сторону оркестра, ожидая, когда начнутся танцы.

Жерар рядом со мной, несмотря на обвязанную голову, ел с большим аппетитом. У меня мелькнула мысль, что теперь он будет чувствовать себя совсем безнаказанно, ссылаясь на повреждение мозга.

— Радость моя, — отозвался Жерар, словно подслушав мои мысли, — ты напрасно полагаешь, что я здесь самый сумасшедший. Наоборот, я единственный занимаюсь исключительно правильным и возможным в данной ситуации делом. Я набираюсь сил, потому что они нам скоро понадобятся.

— Почему ты так думаешь?

— А ты посмотри на взгляды, которыми обмениваются все достопочтенные гости. Сколько в них взаимной любви, сколько доброжелательности! Я готов прослезиться, но боюсь, что это помешает мне быстро жевать. Здесь все любят друг друга — магистры чашников любят нас, старейшины любят герцога, тот отвечает им не менее пылкой страстью. Наш бедный Гвендор вообще скоро задохнется под напором всеобщего восторга. Эта рыжая кошка была права, хоть и не достаточно настойчива — самое время уложить его в постель недели на три.

Он помолчал, покосившись на Рандалин обычным двусмысленным взглядом, но в нем после Эмайны сквозило скрытое уважение.

— Впрочем, бьюсь об заклад, что она все равно уложит его в постель. Тут человеку в его состоянии и придет конец.

— Не говори ерунды, — начал я, и в этот момент Гвендор поднялся. Он шел прямо к столу, где сидела Рандалин.

— Знаешь, что меня больше всего пугает в нашем Великом Магистре? — шепотом сказал Жерар, наклоняясь ко мне. — То, что он всегда пытается поторопить судьбу. Вместо того, чтобы забиться в дальний угол, и надеяться, что она тебя минует.

— Ты опять собираешься подслушивать? — спросил я подозрительно.

— Нет, — Жерар с деланным равнодушием пожал плечами. — Полагаю, я не услышу там ничего интересного.

Вот так и получилось, что следующую сцену мы пропустили, и поэтому о ней нам рассказал Бэрд, который как раз не страдал лишним любопытством. Он просто следил за Гвендором как за своим пациентом, начиная с того момента, как он приблизился к Рандалин.

— Не уделит ли достославный магистр великого Ордена пару минут для беседы? — он слегка поклонился, и она опять не увидела выражения его глаз.

— Неужели вы хотите потанцевать со мной? — Рандалин удивилась, насколько хрипло прозвучал ее голос. Она сама не заметила, как поднялась и положила руку на его рукав, как всегда, обернутый плащом. Она попыталась заглянуть в его глаза, он смотрел в сторону на танцующих. Холодное выражение лица настолько пугало ее, что она даже не знала, что и подумать.

— Нет, я хотел бы поговорить с вами, блистательная Рандалин. И желательно без посторонних ушей.

На этот раз она почти ухитрилась посмотреть ему в глаза. Ни капли человеческого чувства, словно захлопнутые окна. Почему-то она вспомнила, как рыдала на полу его камеры, и какое лицо у него было тогда.

— Хорошо, — сказала она, стиснув зубы. — Пойдемте, я знаю в этом дворце несколько мест, где не очень велика вероятность, что подслушают.

Она провела его по краю зала, чуть не наступая на ноги танцующим и жующим, и нырнула под крайнюю портьеру. Дальше был темный коридор и небольшая дверка под лестницей, ведущей на хоры, где обычно размещался оркестр.

— Говорите, Великий Магистр, — сказала Рандалин, закрывая дверь. Она не удержалась и добавила: — Думаю, что только дело величайшей важности заставило вас оторвать меня от такого великолепного празднества.

Он, казалось, не заметил ее иронии.

— Сегодня утром вы утверждали, будто мне нужна помощь, — начал Гвендор.

Кровь бросилась в лицо Рандалин, и она подняла руки к щекам.

— Небо, неужели вы до сих пор на это обижаетесь? Но это же нелепо, хорошо, я ошиблась, я попросила прощения и взяла свои слова обратно. Вы слишком обидчивы даже для Великого Магистра, или вы получили в наследство от Ронана все его комплексы? — быстро заговорила она. Вдруг до нее дошло, что он стоит, слегка наклонившись вперед, и держится одной рукой за спинку кресла.

С его лица полностью исчезло равнодушно-презрительное выражение, теперь это было лицо живого человека с огромными темными глазами, горящими лихорадочным блеском, И это лицо кривилось от боли.

— Простите, — прошептал он, — я не хотел… там, чтобы все видели… Рандалин, только вам… Если можете, позовите лекаря.

На этом речь закончилась, потому что он упал, боком соскользнув с кресла, и растянувшись ничком на полу.

Она растерянно метнулась к нему, и в этот момент в двери ворвался Бэрд.

Только глубокой ночью мы с Жераром, заподозрив неладное, с трудом разыскали орденский дом, в котором жила Рандалин. Нашли мы его с пятой попытки, потому что нас все посылали по разным адресам, из чего можно было сделать вывод, что Рандалин в Валлене считается личностью хоть популярной, но довольно загадочной.

Первый, на кого мы наткнулись, был Бэрд. Он сидел внизу, в маленьком зале, за столом перед зажженными свечами и отхлебывал из огромной кружки, над которой поднимался пар.

— Что с ним? Где он?

Я сам понимал, что моя интонация чем-то напоминает интонацию Рандалин, когда она вчера утром бросилась к моей лодке, схватив меня за руки.

— Ясно что, — угрюмо проворчал Бэрд. — Лихорадка. Все раны воспалились.

— Ты не ответил на второй прямо поставленный вопрос, — Жерар упер руки в бока, — но я и так попробую догадаться. Неужели ты осмелился оставить нашего Великого Магистра в самом сердце вражеского логова?

— А куда ты предлагаешь его отнести? В дом герцога Мануэля? Кстати, он и не предлагал свои услуги.

— Вот вам еще одно доказательство, что мой провидческий гений не вызывает сомнения, — исполненным гордости голосом заявил Жерар. — Как я и предсказывал, она все-таки уложила его в свою постель.

Я внимательно посмотрел на Бэрда — он выглядел еще более мрачно, чем всегда.

— Все очень плохо?

— Не знаю, — пробурчал Бэрд, отставив кружку и поднимаясь. — Знаю точно, что это очень надолго. Пойдемте, увидите сами.

Спальня Рандалин была довольно маленькой, окнами на море и раскинувшуюся внизу гавань. Гвендор лежал, вытянувшись, на постели, и его лицо по цвету уже не совпадало с белоснежными простынями. Напротив — оно потемнело от прилива крови. Время от времени он вздрагивал и пытался приподняться, но делал это явно совершенно бессознательно. У его изголовья сидела женщина со стянутыми в узел волосами, в которой я узнал Рандалин только со второй попытки, да и то исключительно по цвету волос.

— Все так же? — отрывисто спросил Бэрд.

— Да, — Рандалин даже не удостоила нас взглядом. Ее глаза сухо блестели и смотрели в одну точку. — Опять сражается с круаханской эскадрой.

— Жар, — констатировал Бэрд.

Гвендор что-то прошептал, и наклонившись к подушке, мы смогли разобрать слова:

— Передайте монсеньору… что вы напрасно тратите время…вы от меня ничего не добьетесь…

Мы с Бэрдом испуганно переглянулись.

— Вы… считаете себя очень изобретательными… — шептал Гвендор, и пальцы его с огромной силой сжимали ткань простыни. — Просто не знаете… что такое настоящая пытка… самое страшное… это представлять себе…что вы сделали с ней…

Я почувствовал, что холодею. Он опять был в Рудрайге. Он снова переживал все, что испытал там. Я с ужасом посмотрел на Рандалин, ожидая, что она вот-вот обо всем догадается и, подозрительно сощурившись, спросит: "О чем это он?"

Но Рандалин попросту не слушала его шепот. Она осторожно вытирала его лицо и шею губкой, смоченной в каком-то отваре. Потом она поднесла к его губам чашку с тем же отваром. Внезапно я увидел в ней сосредоточенную и спокойную женщину, и понял, что она убрала волосы в узел просто, чтобы они ей не мешали. Она была даже более собранной и уверенной, чем Бэрд, особенно на фоне нас с Жераром, потому что у меня при виде искаженного лица Гвендора руки начинали дрожать, и я с трудом удерживал порученный мне кувшин с лекарством. Особенно страшно мне сделалось, когда я дотронулся до его плеча, которое было каменным от натянувшихся как тетива мускулов и горячим, как скалы в Ташире.

Рандалин не то чтобы пела, просто тихо тянула какую-то однообразную ноту сквозь зубы. Это был очень странный звук, не особенно приятный, но странно успокаивающий. В какой-то момент я почувствовал, что мои веки сами опускаются, и я подхватил выпавший из рук кувшин в нескольких дюймах от пола.

Гвендор не то чтобы расслабился, но стал дышать ровнее, и свистящий шепот больше не срывался с его губ. Рандалин на мгновение повернула к нам лицо с подчеркнутыми скулами, на котором мягко светились глаза, казавшиеся в полумраке зелеными.

Жерар пихнул меня сзади.

— Пойдем скорее, — прошептал он, — а то вдруг ей придет в голову сначала испытывать на нас свои колдовские таланты, прежде чем применять их на Гвендоре. Нас ведь ей гораздо менее жалко. Вспомни бедного Ньялля.

Так прошло три недели. Гвендору то становилось лучше, но не настолько, чтобы понимать, где он находится, то лихорадка снова вступала в силу. Все дни мы провели под неослабевающим вниманием жителей Валлены. Чашники старались нас подчеркнуто не замечать, но было видно — чем больше проходит времени, тем труднее им сдерживаться. Признаться, я был приятно удивлен поведением Жерара, который ходил все дни как пришибленный и ничем не отвечал на явные выпады младших воинов Чаши. Некоторые из них открыто задевали нас плечами в порту или наступали на ноги. На одного такого Жерар только посмотрел своими печальными вытаращенными глазами и сказал: "Простите, сударь, я вас и не заметил".

Простые валленцы вели себя менее враждебно, но открыто пожирали нас глазами, забегали вперед, чтобы рассмотреть получше, толкали друг друга в бок и перешептывались, даже не стараясь сделать свой шепот менее громким. Валлена всегда была городом, покровительствующим искусствам, музыке и театру, так что даже у обычных жителей была в крови склонность к мелодраматическим эффектам и таинственным сюжетам.

— Говорят, их Великий Магистр две недели как мертвый, а они пытаются его оживить.

— Да, для этого им каждую ночь надо красть по маленькому мальчику или невинной девушке и приносить в жертву на носу своего корабля.

— Нет, это чашники наслали на него порчу.

— Много вы понимаете! Просто он понравился нашему Мануэлю, и тот прячет его у себя во дворце.

— Как может человек с таким лицом понравиться Мануэлю?

— А для разнообразия.

— Перестаньте ерунду молоть! Он давно уже смертельно болен, и в тот момент, когда он умрет, проклятие сойдет на то место, где он будет находиться. Он поэтому и приехал умирать в Валлену, специально.

Даже когда мы оборачивались, не выдерживая откровенной галиматьи, валленские жители продолжали смотреть на нас невинными и любопытными глазами.

Поэтому относительное спокойствие мы испытывали только в доме Рандалин, но туда невозможно было впихнуть весь наш Орден, он был слишком маленьким. Большинство отсиживалось на кораблях, сходя на берег только за самыми необходимыми покупками.

К концу третьей недели Гвендор наконец пришел в себя. Я невольно стал свидетелем этой сцены, хотя в отличие от Жерара совсем не стремился подслушивать. Я просто спал в кресле, измотавшись после бессонной ночи — мы по очереди дежурили у его постели, сменяя друг друга, вернее, если быть справедливым — хотя бы изредка отпуская Рандалин поспать. На рассвете она неслышно подошла, слегка встряхнула меня за плечо, потому что я уже начал клевать носом, и кивнула в сторону того самого кресла, стоящего у окна.

Вначале мне показалось, что это продолжение моего сна.

Низкий голос, так сильно напоминающий голос Гвендора до болезни, произнес:

— Простите, Рандалин… я, похоже, несколько злоупотребил вашим гостеприимством и причинил вам некоторое беспокойство. Я сейчас встану.

Она тихо засмеялась, и в ее голосе звучало столько счастья, что мне показалось, будто меня накрыла теплая волна.

— Не торопитесь, Великий Магистр. Несколько лишних минут или даже часов не сильно изменят картину.

Я нерешительно приоткрыл глаза. Рандалин сидела на краю постели, чуть наклоняясь над Гвендором, пытающимся приподняться на локте.

— Сколько же времени… я здесь?

— В общем-то не очень много. Две недели шесть дней.

— Две недели?

Гвендор даже сделал попытку сесть, но видимо, она была слишком резкой, потому что он снова откинулся на подушки, на мгновение прикрыв глаза.

— Вам не следовало так утруждать себя, Рандалин, — сказал он сквозь зубы. — Я не просил от вас таких жертв. Я всего лишь просил позвать лекаря.

— Я так и сделала, — Рандалин чуть наклонила голову к плечу. Похоже, ее теперь нисколько не смущал холодный тон Гвендора — она научилась распознавать за ним его истинное настроение. — Я позвала лучшего лекаря, которого могла найти в Валлене на тот момент.

— Вот как? Было бы любопытно с ним познакомиться.

— Мы с вами некоторое время уже знакомы, мессир Гвендор, — она улыбалась, и такой открытой улыбки я никогда еще не замечал на лице мрачноватой и самоуверенной женщины, которую видел в разных ситуациях. — Только, похоже, вы не подозреваете о некоторых моих талантах.

— Видимо, действительно не подозреваю.

— Какое-то время назад, когда мне казалось, что моя жизнь закончена… сначала я хотела только разрушать и убивать. Мне хотелось, чтобы другие были так же несчастны, как и я. Я придумала себе врагов и хотела, чтобы они склонились передо мной… перед моим Орденом.

— Не сомневаюсь, что у вас это получилось. Как получается все, за что вы беретесь, — в голосе Гвендора не было иронии. Он внимательно смотрел на склонившуюся над ним Рандалин. Словно какая-то сила притягивала их друг к другу, заставляя ее медленно придвигаться все ближе. Ее волосы, небрежно откинутые за спину, соскользнули и теперь почти касались его расстегнутой рубашки.

— Но от этого стало еще хуже, — продолжала она. — Когда у тебя в душе собственный ад, то не поможет, если ты будешь создавать нечто подобное вокруг. И тогда я вернулась в Валлену, и три года помогала лекарям в городской больнице. Скил говорит, что у меня есть кое-какие способности. На самом деле я делала это только для себя. Только это помогло мне выжить. ли в моей постели… качнулась к нему. ающих тайн. рубашки. и, на мгновение прикрыв гл

— Когда-нибудь вы мне расскажете о своей жизни, Рандалин?

— Конечно. А вы мне — о своей. Не сомневаюсь, — она снова радостно улыбнулась, — что в вашей жизни много захватывающих тайн.

Лицо Гвендора внезапно изменилось так сильно, что она испуганно качнулась к нему.

— Вам плохо? Что с вами?

— Рандалин, — сказал он хрипло, — я очень виноват перед вами… Вы… никогда меня не простите…

— Конечно, — она все еще пыталась шутить, — как можно простить, что вы почти три недели пролежали в моей постели. Без всякого удовольствия для меня.

— Нет, — он покачал головой, но было видно, что ему трудно шевелить губами, — я, наверно, никогда не смогу сказать вам… Рандалин.

Но они были уже слишком близко друг от друга. Она почти лежала у него на груди, упираясь руками в его подушку. Гвендор уже ничего не мог говорить — задохнувшись от счастья, он проводил пальцами по ее волосам. Когда рука с двумя пальцами скользнула по ее щеке, Рандалин быстро повернула голову и прижалась к ней губами. Он вздрогнул и притянул ее к себе.

В камере Эмайны все было по-другому — там они обнимались из последних сил, от отчаяния, ожидая каждую секунду, что их оторвут друг от друга. Здесь же они медленно, невыносимо медленно касались губами и языком, продлевая каждое прикосновение.

Я не выдержал и что-то забормотал, изображая медленное пробуждение. Гвендор моментально убрал руку с ее затылка, но Рандалин отстранилась неторопливо, особенно не скрываясь.

Я настолько не знал, что сказать, что был искренне рад, когда в дверь нетерпеливо заколотили.

— Мадонна, откройте! — раздался голос Санцио. — У меня важное сообщение.

Рандалин наконец выпрямилась, но вставать с края постели Гвендора не собиралась.

— Настолько важное, — сказала она ядовитым голосом, — что вы не замечаете, что дверь открыта?

Санцио застыл на пороге. Его брови трагически поднялись, когда он увидел представшую перед ним картину. С одной стороны, он родился в Валлене, поэтому ему невыносимо хотелось заломить руки и зарыдать, выкрикивая бесчисленные проклятия — я уже привык к тому, что выражения чувств в Валлене происходили необычайно бурно, даже если на самом деле особенно ярких чувств никто не испытывал. С другой стороны, он был воином Чаши, и в присутствии враждебного Ордена должен был сохранять достоинство.

— Магистрат требует вас немедленно явиться, мадонна, — только и сказал он, глядя на Гвендора с великолепным отвращением.

Рандалин неохотно встала. Но что бы мы ни говорили об отсутствии дисциплины и полной безалаберности у чашников, протестовать она не стала.

— Вы забыли, Санцио, — сказала она ледяным голосом, — что я тоже член магистрата. Поэтому меня можно только приглашать.

— К сожалению, мадонна, я произношу именно то, что меня просили передать. Ничем не могу помочь.

Рандалин поглядела на встревоженное лицо Гвендора, и теперь уже привычная лучезарная улыбка осветила ее лицо.

— Я скоро вернусь, — сказала она. — Мне кажется, вам действительно было бы полезно ненадолго встать, Великий Магистр. Мы придумаем какое-нибудь интересное занятие на вечер, правда?

И она стремительно вышла вслед за Санцио

Гвендор действительно собрался встать и долго препирался с Бэрдом, упорно не желающим его отпускать и тем более принести парадный костюм, ведь это означало, что Великий Магистр собирается показаться на публике. В самый разгар перебранки явился Жерар со странным выражением лица.

— Не вижу должного внимания к моей персоне, — сказал он через некоторое время, послушав бесконечное ворчание Бэрда. — Я ведь, мои мессиры, посланник, и не чей-нибудь, а блистательной Рандалин.

Гвендор повернулся к нему так резко, что Бэрд, закалывающий на его плечах белый плащ, не успел следом и рванул ткань так, что она затрещала.

— Что она просила передать?

— Я встретил блистательную Рандалин на Устричной улице. Она шла с таким выражением лица, будто только что наелась хины и закусила лимоном. Но когда она заметила своего скромного посланника, то есть меня, то заулыбалась так нежно, что все окрестные улицы словно осветило солнце. Так ведь принято говорить в этом слащавом городе?

Он сел в кресло, которое я занимал утром и нацелился положить сапоги на стол, но не смог дотянуться.

— Похоже, все-таки мне удалось поразить ее сердце. Только в театр сегодня вечером она пригласила почему-то не меня, а Гвендора. Наверно, она решила поговорить с ним обо мне.

— Что ты сказал? В театр? — переспросил Бэрд, нахмурившись.

— Блистательная Рандалин сказала, — терпеливо сказал Жерар своим скрипучим голосом, — что сегодня вечером в главном театре Валлены состоится премьера пьесы господина Люка "Смерть в гареме". Она, то есть блистательная Рандалин, будет счастлива, если Великий Магистр сможет насладиться этим шедевром из ее личной ложи.

— Представляю, что ей пришлось пережить в магистрате, — пробормотал Гвендор.

— Не ходите, — почти умоляюще сказал я. — Это… слишком вызывающе. Весь город явится к театру, чтобы на вас посмотреть.

— Как здорово! — воскликнул Жерар, бросив вертеться в кресле. — Может, половина этих дураков передавит в толпе другую половину?

— Бэрд, — сказал Гвендор, и мы невольно опустили глаза — это был голос Великого Магистра, требущий беспрекословного подчинения, — достань все мои орденские знаки. Я так и не выучил, — здесь его губы дрогнули в прежней ухмылке, — сколько их должно быть, и как их носят.

Я понимал, что отговаривать Гвендора бесполезно, поэтому я просто ушел, поскольку в его присутствии ни о чем другом я говорить все равно не мог. Бродить по городу тоже было мало радости, и я тоскливо сидел на скамейке в маленьком садике рядом с домом Рандалин. Мысли, которые меня одолевали, были сплошь невеселые. Поэтому дружный смех, раздавшийся за деревьями, неожиданно привлек мое внимание — настолько сильным был контраст.

— Рэнди, ты же не сможешь дышать!

— Нечего переживать за чужое дыхание. Давай сильнее.

— А если треснет? Жалко, такое платье!

Я с удивлением узнал, помимо хрипловатого голоса Рандалин, который уже неплохо успел изучить, переливчатый тембр Мэй и низкий протяжный — Тарьи. Уже не испытывая стеснения от того, что постоянно иду по стопам Жерара, я осторожно раздвинул ветки куртины. Рандалин сидела на садовой скамейке спиной ко мне. Тарья затягивала на ней корсет, а руки Мэй порхали над ее головой, поправляя высокую прическу.

Наконец Тарья, поднатужившись, завязала последний шнурок и застегнула крючки. Рандалин поднялась со скамьи, слегка покачнувшись — видимо, с непривычки наступила на край платья.

— Ох, Рэнди… — Тарья всплеснула руками. — Ох.

Это действительно было "ох". Я сразу вспомнил, как меньше года назад, сидя напротив Рандалин в круаханском трактире, пытался представить ее в бальном платье и с фигурной прической. Но на такую Рандалин у меня не хватило бы воображения.

Платье было по последней валленской моде — с огромными шуршащими юбками, стянутой талией и кружевными рукавами, из бледно-розовой ткани, переливающейся оттенками пепельно-серого и бежевого. Плечи были открыты, и вырез корсажа только подчеркивал идеальную форму ее груди, невольно притягивая все взгляды. Прическа, сооруженная Мэй, была чуть растрепанной — несколько локонов выбивалось с обеих сторон, и открывала шею, показывая гордую посадку головы. Но больше всего поражало ее лицо — серые глаза светились, а на губах застыла полуулыбка, которая бывает у людей, глубоко погруженных внутрь себя.

— Это не я, — сказала Рандалин убежденно, посмотрев в зеркало, которое горделиво поднесла ей Мэй.

— Жаль только, что ты решила влюбиться в этого урода, — Мэй поджала губы, — лучше бы ты выбрала Джулиана. Вы так хорошо смотритесь вместе. Он такой красавчик.

— Может, мне лучше выбрать Мануэля? — фыркнула Рандалин, то отстраняя, то приближая зеркало, — он еще красивее.

— Ты ничего не понимаешь в мужчинах, — вмешалась Тарья. — Гвендор вовсе не урод. Он, конечно, покалеченный, но в нем что-то такое есть. Я бы, короче, не отказалась.

— Он теперь Великий Магистр, — возразила Мэй. — Им вообще не положено обращать много внимания на женщин.

— Будто Великие Магистры не люди.

— Нет, — убежденно возразила Мэй, — все, кто из ордена — не совсем люди.

— Я тоже из Ордена, — Рандалин опустила зеркало. — Получается, что я тоже не человек?

— Ну в общем, — протянула Мэй, внимательно оглдяывая ее с ног до головы, — не знаю… Не уверена. Но по крайней мере, сейчас ты наконец-то стала вполне похожа на человека.

Я мало что понимаю в театральном искусстве. Оно кажется мне слишком нарочитым. Герои на сцене всегда говорят и двигаются так, как не бывает в обычной жизни. Наверно, пьеса Люка была хорошей, по крайней мере, на публику она производила впечатление. Женщины в первых рядах открыто рыдали, вытирая лица кружевными платками. Но вместе с тем я отчетливо понимал, что главное представление, на которое все пришли посмотреть, разыгрывается не на сцене, а в правой парадной ложе, принадлежащей ордену Чаши. Даже Мануэль, чья ложа располагалась рядом, несколько раз заинтересованно взглянул в нашу сторону, хотя в основном не сводил огромных накрашенных глаз со сцены, где заламывал руки его Люк, рассказывая о своей великой и запретной любви. В конце первого акта герцог приподнялся и бросил на сцену огромную лиловую розу — знак вечной верности. Но даже на это публика отреагировала как-то вяло, ограничившись редким свистом и равнодушным шиканьем. То и дело сидящие внизу оборачивались и подолгу смотрели на нашу ложу, отвлекаясь от происходящего на сцене, и потом им приходилось толкать соседей в бок и требовать рассказов о том, что успело произойти.

Я от подобного внимания был весь как на иголках и терзался завистью, глядя на невозмутимые лица Гвендора и Рандалин. Вернее, они просто не замечали обращенных на них взглядов — они были слишком заняты друг другом. Гвендор по валленскому обычаю сидел в ложе чуть сзади Рандалин, так что ему прекрасно были видны ее открытая шея, плечи и вырез платья. Она то и дело оборачивалась и смотрела ему в лицо таким сияющим взглядом, что мне становилось еще более не по себе.

Из высоты ложи я не мог как следует расслышать доносившийся снизу шепот, но легко мог представить, о чем переговаривается публика.

"Говорят, что он заклятьями заставил ее влюбиться в себя без памяти, и теперь магистры ищут новое заклятие, чтобы ее расколдовать".

"Она сказала, что хочет распустить свой орден, и все отдать крестоносцам".

"А что герцог?"

"Будто ты не знаешь нашего герцога?"

"Да вы ничего не понимаете. Он из Эмайны привез немеряно золота, и все обещал ей отдать".

"Теперь они своих крестов понаставят по всей Валлене".

"А она красивая такая. Я бы тоже попробовал ее заклятием приворожить".

— Вы очень изменились, Рандалин, — тихо сказал Гвендор, но он побоялся наклоняться слишком близко, и поэтому я все расслышал.

Она снова быстро обернулась.

— В хорошую или плохую сторону?

— Вы всегда меняетесь только к лучшему.

— Почему вы говорите так печально?

— Сейчас особенно ясно видно — вы слишком прекрасны. И чересчур хороши для меня, Рандалин.

— Для Великого Магистра Ордена Креста? Для героя Рудниковой войны? Для создателя орденского золота и победителя круаханской эскадры?

— Разве вы не видите моего лица? И этого, — он кивнул на искалеченную руку, которую уже не скрываясь, положил на борт ложи.

— Это все принадлежит вам, — она чуть пожала своими великолепными плечами. — Значит, оно по-своему прекрасно.

— Это вам кажется сейчас. А когда вы посмотрите повнимательнее…

— У меня была прекрасная возможность посмотреть повнимательнее, — перебила Рандалин. — Когда вы лежали без сознания в моем доме.

Гвендор опустил голову.

— Вы напрасно считаете меня неблагодарным глупцом, Рэнди. Я… невозможно передать, насколько я вам благодарен.

— Благодарен?

— До конца жизни, — серьезно сказал Гвендор, — я буду помнить, как прикасался к вам. И в эмайнской камере. И сегодня утром в вашем доме.

Рандалин слегка сощурилась — как всегда, когда она бросалась в бой, не задумываясь.

— Благодарность — это единственное чувство, которое вы ко мне испытываете?

— Нет… Я… Зачем вы заставляете отвечать прямо, Рандалин? Если вы и так прекрасно знаете ответ? Я люблю вас.

— Пойдемте отсюда, — неожиданно сказала Рандалин. — Я очень нежно отношусь к Люку, но сейчас мне как-то не до него. Пойдемте куда-нибудь, где поменьше народу.

Но найти в Валлене место, где поменьше народу, в тот вечер было совершенно невозможно. Вернее, для этого надо было перестать носить имена Гвендор и Рандалин — толпы гуляющих тащились за ними следом по знаменитой набережной, делая вид, что просто дышат свежим воздухом перед сном. Наконец, махнув рукой, они устроились за столиком в очередном трактире, прямо под открытым небом.

Мы втроем — Бэрд, Жерар и я — выполняя роль мрачных телохранителей, расположились в нескольких шагах на огромном якоре, не сводя с них глаз. Они сидели вполоборота к нам — профиль Гвендора на фоне моря казался вырезанным на монете, и даже шрамы не так портили его щеку. Я с удивлением заметил, что у Рандалин, оказывается, чуть вздернутый носик и ямочка на подбородке. Она слушала, что ей говорит Гвендор, чуть приоткрыв губы, и снова я задумался, сколько же ей на самом деле лет — сейчас она выглядела молодой девушкой, влюбившейся впервые. Потом я заметил, что они давно держатся за руки, и издал тоскливый вздох.

— Что, Торстейн? Приходится забывать о своей преступной страсти? — Жерар забрался выше всех нас на якорь и болтал ногами.

— Я не об этом, — сказал я искренне. — Каждая минута, которую они проводят вместе, добавляет неприятностей и ей, и нам.

— Он прав, — угрюмо сказал Бэрд.

— О мои драгоценные друзья! Я всегда был невысокого мнения о возможностях вашего интеллекта. И своего мнения не изменю, потому что на этот раз вы угадали совершенно случайно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что неприятности уже к нам приближаются. В образе двух решительно настроенных молодых людей.

Мы проследили за взглядом Жерара и увидели Джулиана и Санцио, которые быстро двигались по набережной, чуть ли не расталкивая толпу. Их зеленые плащи были характерно приподняты с левой стороны, а лица решительны и нахмурены. Не сговариваясь, мы спрыгнули с якоря, причем Жерар разорвал рукав камзола и долго ругался уже на бегу. Мы подоспели почти одновременно и встали у столика Гвендора и Рандалин с разных сторон, красноречиво положив руки на рукояти шпаг.

С Гвендором явно что-то происходило — он улыбнулся такой же почти радостной улыбкой, которую я видел разве что на суде в Эмайне, и сделал приветственный жест, принятый в Валлене.

— Добрый день, господа, — сказал он спокойно. — Не желаете ли к нам присоединиться?

Санцио так скрутило при слове "к нам", что он вряд ли мог начать переговоры, предоставив это право Джулиану.

— Нет, — сказал тот сквозь зубы. — Мы хотели предложить вам другое развлечение, милорд Гвендор. Более достойное мужчины вашего ранга.

— Джулиан, я тебя прокляну, — вмешалась Рандалин, быстро понявшая, к чему он клонит.

Джулиан посмотрел на нее с бесконечной тоской — она очень странно смотрелась на замкнутом загорелом лице широкоплечего атлета с волосами до плеч.

— Это ваше право, Рандалин, — сказал он. — Но я этого не боюсь. Мне все равно уже ничего не жаль в этой жизни.

— И меня? — спросила она, решив, видимо, зайти с другой стороны.

Лицо Джулиана странно сморщилось.

— Вы нас предали. Вам, впрочем, нас никогда было не жаль. Но по крайней мере вы были с нами, и мы были счастливы вам служить. А что теперь? Почему мы должны вас жалеть?

— Послушай ты, выскочка из Круахана, эмайнский самозванец, не знаю, из какой дыры ты вылез, но сейчас я тебя загоню обратно! — вступил Санцио, отдышавшийся от первого приступа гнева. — Я вызываю тебя! И если тебе случайно повезет меня убить, Джулиан будет следующим. За ним — другой воин, и так дальше, пока мы наконец тебя не уничтожим.

Гвендор улыбнулся ему даже не снисходительно — скорее понимающе.

— Если я правильно понимаю тонкости валленского языка, обращение на "ты" означает особые доверительные отношения между близкими родственниками или друзьями? Так вот, на правах близкого человека даю тебе совет — выпей успокоительного отвара на ночь и ложись спать.

Санцио рванулся вперед, но Бэрд схватил его за руку. Некоторое время они боролись, стиснув зубы и прерывисто дыша. Я был искренне удивлен, потому что прекрасно знал, что Бэрд мог разбить рукой деревянное полено, а в нежном красавчике Санцио не предполагал подобного Или это оскорбленная любовь и тоска придавали ему силы?

— Ты будешь драться, или мне ударить тебя? — Джулиан тоже сделал шаг вперед.

— Радость моя, я ведь к тебе прикасаться не буду, — вмешался Жерар, вертя в пальцах маленький кинжальчик. — Я не герцог Мануэль, мне лапать мужиков ни к чему. Я вот просто еще не решил — какой глаз тебе проткнуть — левый или правый.

Рандалин растерянно переводила глаза с одного на другого. Надев платье, она потеряла значительную часть своей уверенности, которая раньше позволяла держать в беспрекословном подчинении всех этих младших воинов, своенравных, как стая молодых псов.

— Я проживу и с одним глазом, — мрачно усмехнулся Джулиан. — А вот сколько после этого проживешь ты — неизвестно. Обернись.

Я уже прекрасно видел, что трактир заполнен людьми в фиолетовых костюмах и зеленых плащах, вместо обычных праздношатающихся валленцев, которые сочли за лучшее убраться на безопасное расстояние.

— Ха! — смутить Жерара подобными вещами, как превосходящий в численности противник, было крайне трудно. — Так наши корабли тоже недалеко.

— Достаточно, — Гвендор медленно поднялся. — Если для того, чтобы остановить бессмысленную резню, нужно, чтобы я проткнул шпагой кого-то из вас двоих, я это сделаю. Хотя это еще более бессмысленно.

Рандалин тоже поднималась, хотя ей это было еще более неудобно из-за пышных юбок, в которых она по неопытности несколько путалась. Я видел по ее сосредоточенному лицу, что она собирает силы, и внутренне приготовился к такому же удару, как в Эмайне, когда толпу орденских воинов бросило ветром на колени.

Но этого не понадобилось.

— А ну прекратите, — сказал негромкий голос. Вернее, каждому показалось, что он прозвучал именно в его голове. Шпага Джулиана, которую тот с радостным оскалом потащил из ножен, внезапно с тихим свистом ушла обратно, а кинжал сам вырвался из пальцев Жерара и упал в пыль.

В конце портовой улицы к нам медленно, опираясь на большой белый посох, брела чуть сгорбленная худая фигура. Старик укоризненно смотрел на нас единственным темным глазом. Но казалось, что во втором, навеки прищуренном, застыло такое же презрительное выражение.

— Ах ты, старый…, - от души произнес Жерар. — И…, - добавил он чуть позже.

Подошедший Скильвинг обратил свой горящий глаз прямо на него.

— Только тот нелепый факт, что Рандалин почему-то называет тебя своим другом, спасает тебя от незавидной участи. Но больше ты до вечера не произнесешь ни слова.

— Вот спасибо! — громко и радостно сказал Бэрд.

— Уйдите все, — Скильвинг махнул рукой в нашу сторону. — И ты иди, Рандалин. Олли ждет тебя в магистрате.

— Я никуда не пойду! — возмутилась Рандалин.

— Нам надо поговорить. Одним, — повторил Скильвинг.

— Идите, Рандалин, — попросил Гвендор.

Некоторое время она переводила взгляд с одного отряда на другой. Джулиан, вцепившись в рукоять шпаги, словно боясь, что она насовсем вырвется, другой рукой держал за плечо красного и взъерошенного Санцио. У стоявших за ними воинов были обиженные лица.

Мы с Бэрдом придерживали Жерара, дико вращавшего глазами, все еще не верившего, что его главное оружие ему не подчиняется.

Наконец Рандалин повернулась и пошла одна прочь от всех нас, так и не подойдя ни к кому, в другую сторону портовой улицы. Длинный подол великолепного платья волочился по пыли, но она шла, не подбирая его, чуть сгорбившись.

Неожиданно я понял, что какова бы ни была пропасть между Крестом и Чашей — что-то нас все-таки объединяло. Мы все, не отрываясь, смотрели в затылок уходящей Рандалин.

— Приветствую вас, Великий Магистр. Пусть Чаша не иссякает до скончания веков.

Гвендор произнес это традиционное приветствие на безупречном орденском языке. "Правильном" варианте, принадлежащем чашникам.

— Хм… — Скильвинг неопределенно махнул рукой в его сторону. — Ты что, хочешь, чтобы я в ответ сказал: "да сияет вовеки Крест над Эмайной, славной своими землями?"

— Вряд ли я вправе требовать этого от вас, милорд Хэрд. Во-первых, я ваш гость, а во-вторых, Эмайны больше нет.

Скильвинг сел, и тогда Гвендор тоже опустился напротив него, за тот самый столик, за которым они только что сидели с Рандалин.

— Ты изменился, — сказал наконец одноглазый колдун. — Великий Магистр, кто бы мог подумать.

— Изменился по сравнению с чем?

— Свои легенды ты оставь для Рандалин. Бедная девочка, никогда бы не мог подумать, что она такая доверчивая. Или она просто верит в то, во что сама хочет верить?

Гвендор опустил взгляд.

— Я сам уже не рад, что затеял все это. Но тогда я думал, что мы скоро расстанемся. И что я приложу все усилия, чтобы она больше меня не увидела.

— И кого ты думал обмануть? Свою судьбу? Все-таки ты не очень умный человек, Бенджамен де Ланграль. Как начал играть в какие-то свои игры, еще при покойном Джориане, так и не можешь остановиться. Мистификатор, тоже мне.

— Вы именно это и хотели мне сказать наедине?

— Странно, — продолжал Скильвинг, не обращая особого внимания на его слова. — Я никогда не думал, что ты станешь одним из нас. Я видел в тебе зачатки силы, но совсем немного. В ней их было гораздо больше. Откуда же все взялось? Правда, говорят, сила пробуждается в моменты сильных переживаний. Или мучений.

— Значит, мне есть за что благодарить Рудрайг.

— Благодарить? Ты не считаешь силу проклятием?

— Пока нет, — честно сказал Гвендор. — Я никогда не употреблял ее во зло.

Скильвинг внезапно закрылся рукой, но было видно, как страшно исказилось его лицо.

— Ты жесток, Великий Магистр.

— Простите. Я… не хотел. Я вижу, что вы это сделали всего один раз, и то не ради себя.

Скильвинг медленно отнял от лица скрюченные пальцы.

— Если бы ты знал, ради кого, ты не читал бы мне проповеди.

— Я могу что-нибудь для вас сделать?

Несколько мгновений Скильвинг разглядывал его, откинувшись на спинку стула. Он стал почти прежним, и глаз горел таким же пронзительным светом.

— Ронану повезло больше, чем мне, — сказал он наконец. — Странно, но в итоге он оказался победителем. У него есть преемник, который может сделать Орден Креста великим. А я продал свою душу… а что будет с Чашей после меня?

Гвендор горько усмехнулся.

— Какой из меня Великий Магистр? Ему положено в первую очередь думать о благе Ордена. А я думаю… только о ее благе.

— Самые важные дела для своего Ордена я совершил, зная, что больше никогда не увижу ту, которая была мне дороже жизни. А что касается блага Рандалин… то докажи, что ты о нем действительно думаешь.

— Что вы имеете в виду?

— Что ты собираешься делать? Увезти ее с собой? И кем она будет? Наложницей Великого Магистра? Обреченной вечно болтаться по морю? Или ты повезешь ее в Ташир, под пули горцев? Не уверен, что Фарейра будет рад вас принять. Это пока твой пучеглазый приятель относится к ней с некоторым уважением. Но скоро она превратится в мишень для его постоянных насмешек. В вашем ордене женщина всегда была только орудием временнего удовлетворения, разве не так?

— Не могу отрицать.

— Разве вы сделаете исключение для одной, гордой и рыжей, тем более что она из враждебного Ордена? Разве твоим воинам не доставит удовольствие ее сломать?

— Пока я жив, этого не будет.

— Тогда они прогонят вас вместе. У тебя очень странное представление о ее благе — думать, что она должна вместе с тобой бродяжничать по дорогам. Еще надо найти дороги, где вас будут принимать хотя бы равнодушно. Это точно ни Круахан, ни Ташир, ни Айна. А главное, пойми — здесь ее дом, ее любят и ловят каждое слово. А она не похожа на других женщин тем, что не привыкла подчиняться. Она привыкла, чтобы подчинялись ей. И у нее хорошо получается отдавать распоряжения. Здесь она на своем месте. А ты хочешь лишить ее всего этого? Ради чего?

— Ради временного удовлетворения, — хрипло сказал Гвендор.

— Я рад, что ты начинаешь меня понимать.

Скильвинг наклонился вперед, словно пронзая собеседника глазом.

— Поверь, что ваши дороги навсегда разошлись не тогда, когда гвардейцы утащили тебя в Рудрайг, а ее — к Моргану. А тогда, когда ты очутился у крестоносцев и сделал там карьеру. И ты еще говоришь, что тебе не за что проклинать свою силу.

Гвендор выпрямился. Его лицо медленно "закрывалось", особенно со стороны шрамов, становясь прежним — холодным и презрительно-равнодушным.

— Какого поступка ждет от меня Великий Магистр Чаши? Чтобы поверить, что я действительно думаю только об ее благе?

— Ваши раненые почти все уже могут стоять на ногах. На кораблях поставили новые паруса. Я сам попрошу совет старейшин снабдить вас дополнительными запасами воды, сушеных ягод и мяса. Бесплатно.

— Щедрость Чаши не знает границ. А если я откажусь уехать? Или все-таки возьму ее с собой?

— Что же, — Скильвинг поднялся, тяжело оперевшись о стол. — Ничем не могу вам помешать.

Он направился в ту же сторону, куда ушла Рандалин, налегая на палку.

— Один раз душу я уже продал. — сказал он, обернувшись через плечо. — Значит, второй раз мне это будет сделать уже легче и не так страшно. Ты видел пожар на своем корабле, Великий Магистр? В тот день, когда на твоем лице появилось это несмываемое украшение? Было бы грустно, если бы ваш только что отремонтированный флот постигла столь же печальная судьба.

Мы стояли на мостках, неподалеку от того места, где я увидел Рандалин, подплывая к валленской гавани. Только тогда море было почти чистым, а сейчас в миле от берега гордо выстроились все наши корабли с развернутыми парусами — с одной стороны, ждали Великого Магистра, с другой стороны, демонстрировали Валлене свою вновь приобретенную мощь. Жерар предлагал напоследок выстрелить из пушки, так чтобы ядро влетело в окно магистрата. Гвендор только скользнул по нему внешне равнодушным взглядом, но Жерар потом признавался, что он испытал нечто похожее на то, когда Скильвинг на несколько часов лишил его речи.

На пристани уже стемнело. Кое-где горели слабо шипящие масляные фонари. Наша лодка покачивалась рядом. В ней ждал Бэрд, держа в одной руке факел, в другой весло. Мы с Гвендором молча стояли на мостках. Вернее, я стоял, а он мерно расхаживал туда-сюда. Десять шагов туда, десять обратно. У меня уже начала кружиться голова.

— А если она не придет?

— Что же, это к лучшему, — отозвался Гвендор, не поднимая головы от досок пристани. — Прощаться навсегда — это очень тяжело, Торстейн.

— Вы что, всерьез собираетесь проститься навсегда? Вы хотите послушаться этого сумасшедшего колдуна?

— Хэрд во многом прав, — Гвендор остановился и наконец посмотрел на меня. — Но дело не только в этом.

— А в чем же?

— Я никогда не смогу признаться ей, что обманывал ее. А она меня никогда не простит, если узнает.

Я не нашелся, что сказать.

— Ну… хотите, я поговорю с ней… — забормотал я что-то невнятное. — Не расставаться же из-за этого?

— Хэрд очень правильно сказал, — продолжал Гвендор. — Всю жизнь я пытался выдавать себя за кого-то другого. Все время играл не себя. Вот и доигрался. Я не могу сказать любимой женщине, что я — это я, — он горько усмехнулся. — Наверно, это расплата за то, что я обманом проник в ваш Орден. Как вы полагаете. Торстейн?

— Я ничего не полагаю… — начал я, и тут мы разом замолчали, заметив пепельно-розовое пятно, хорошо различимое даже в сумерках, на самом верху парадной лестницы.

Рандалин бежала из последних сил, и мы все время ожидали, что она вот-вот споткнется на ступеньках. Наконец она нашла выход — наклонившись, быстро сбросила туфли и полетела дальше уже босиком, подхватив длинный подол все того же кружевного платья. Прическа окончательно растрепалась от встречного ветра. Она вылетела на мостки, на мгновение приостановилась, высматривая нас в ночной темноте, и рванулась прямиком на факел.

Гвендор шагнул вперед, и она, наконец добежав, упала ему прямо в руки, шепча на окончательно сбившемся дыхании:

— Я так быстро… я не могла… я думала, что вы уже уехали…

— Я вас ждал, — спокойно сказал Гвендор. — Я бы все равно дождался.

Без каблуков она была не значительно, но все-таки ниже его, и поэтому смотрела снизу вверх, приоткрыв искусанные губы, с какой-то безумной надеждой.

— Зачем? Зачем вы… меня ждали?

— Я проклятый эгоист. Я хотел еще раз посмотреть на вас, Рандалин. Хотя разумный человек уже давно поднял бы паруса на своем флагмане и был в нескольких милях от Валлены.

— Я просила… магистрат. Я умоляла… чтобы вам позволили остаться.

— Рано или поздно это все равно случилось бы. Так что лучше уехать сейчас, пока мы… Мы могли бы зайти слишком далеко.

— Вы напрасно клевещете на себя, — Рандалин наконец совладала с дыханием и высвободилась из его рук, сделав шаг назад. — Вы очень благоразумный человек.

— К сожалению, нет, — Гвендор покачал головой, — благоразумный человек никогда не полюбил бы одну отчаянную рыжую женщину из Валлены. Потому что теперь ему суждено помнить о ней до самой смерти.

— Вы не зовете меня с собой, — Рандалин произнесла это скорее утвердительно.

— Вы же со мной не поедете, — в тон ей ответил Гвендор.

— Не может быть… — прошептала она потрясенно. — Неужели все так и закончится?

— Не знаю. Не плачьте, Рандалин. Я прошу вас.

Гвендор сделал движение к ней, но сдержался.

— Сегодня просто ветер дует с гор. А завтра он может перемениться. Подождите, Рандалин. Может, когда-нибудь придет ветер с моря и принесет вам удачу.

— Я буду каждый день ходить на берег.

Даже в мигающем свете факела с раскачивающейся на волнах лодки было видно, что лицо Рандалин залито слезами, но она стояла не двигаясь.

— Прощайте.

Гвендор отвернулся и прыгнул в лодку, резко оттолкнувшись. Он схватил меня за плечо и сжал так, что несколько дней я, одеваясь, видел на коже следы пальцев.

— Не дайте мне оглянуться, Торстейн, — прошептал он. — Иначе я сорвусь, и все мы погибнем.

Бэрд размахнулся и бросил факел в воду. Рандалин, подбежавшая к самому краю мостков, видела только силуэт качающейся на волнах лодки и несколько теней, быстро слившихся с темнотой. Волны разбивались о сваи причала, и подол платья быстро намок и прилип к ногам. Ветер усиливался к ночи, и скоро ничего уже не было видно, кроме редко мелькающих белых гребней. Наконец на борту флагмана, стоящего ближе всего к городу, показался дымок, и ветер донес резкий звук выстрела. Воины Ордена Креста приветствовали своего Великого Магистра, поднимающегося на борт.

Рандалин почувствовала, что ее лицо стянуло от соли — то ли от безутешных слез, то ли от морской воды. Стоя в открытом платье на ночном ветру, она сначала не чувствовала холода, но теперь задрожала и обхватила себя за плечи.

Она обернулась в сторону медленно засыпающей Валлены. Отсюда, с мостков, хорошо была заметна идущая наверх узкая улица, на которой стоял ее дом. В одном из окон горел свет. Наверно, Скильвинг ждал ее, сидя у камина, угрюмо глядя на огонь единственным глазом и время от времени переворачивая угли шипцами.

Рандалин вздохнула и села прямо на доски пристани в своем наполовину вымокшем платье, обхватив колени руками. Больше чем, когда бы то ни было, ей не хотелось идти домой.

— Ты теперь не хочешь со мной даже разговаривать?

Скильвинг медленно приблизился, сильно стуча своим посохом по доскам. Рандалин помотала головой, не оборачиваясь. Она продолжала сидеть на причале, подол платья покрылся налетом морской соли, волосы намокли, кое-где прилипли к щекам, кое-где свисали на лицо отдельными прядями. Она не отрываясь смотрела на море, словно подсвеченное изнутри розово-золотыми лучами угадывающегося за горизонтом солнца.

— Послушай, — Скильвинг остановился за ее спиной, налегая на палку. — Вьеви… мы с тобой провели вместе достаточно много времени. Помнишь, как ты впервые оказалась в Валлене?

— Ты меня привез против моей воли, — сказала Рандалин сквозь зубы.

— Полумертвую, — уточнил Скильвинг.

— Иногда мне кажется, что лучше бы я умерла тогда, — задумчиво сказала Рандалин, — по крайней мере, умерла бы счастливой.

— Я не об этом хотел с тобой поговорить, — Скильвинг тяжело вздохнул. — Много раз после этого ты уезжала, потом снова возвращалась, затем опять отправлялась на поиски своих очередных приключений. Но ты всегда предупреждала меня, что собираешься уехать, и прощалась со мной. Поэтому я сейчас хочу сделать то же самое.

Рандалин наконец обернулась, смерив его чуть припухшими и потемневшими глазами.

— Что ты собираешься сделать?

— Я хочу попрощаться с тобой, Вьеви. Я ухожу.

— Почему?

— Видишь ли, — Скильвинг перенес вес тела на другую руку. Видно было, что ему трудно долго оставаться на ногах. — Ты ведь заметила, как я сильно постарел за несколько последних лет? Ты полагаешь, это возраст наконец берет свое?

— А ты что думаешь?

— Я просто знаю, в чем причина, Вьеви. Когда-то я совершил поступок, недопустимый для такого, как я. Я использовал одно… запретное заклинание. И что самое печальное, я до сих пор об этом не жалею.

— Зачем ты это сделал?

Скильвинг уставился погасшим и даже чуть помутневшим глазом на ее лицо. Несмотря на склеившиеся волосы, следы слез и белые разводы от соли, чуть покрасневшие веки и кончик носа, она все равно смотрела ясно и прямо и продолжала излучать тот уверенный свет, который только усиливался с годами, и который Скильвинг видел каждый раз, когда она проходила мимо.

Именно в этот момент Скильвинг понял, что никогда ей не скажет истинной причины. И не потому, что не хочет отягощать ее своим грузом вины. Просто его темная тоска и ощущение надвигающейся тучи настолько не сочетались с ее спокойным и лучезарным обликом, который продолжал оставаться таким даже тогда, когда печаль переполняла ее через край.

"Может, если я был бы таким, как она, я не поступил бы так, — подумал он неожиданно. — Я постарался бы придумать другой способ. А я выбрал тот, который показался мне проще всего. И дело не в том, что Морган это заслужил. Дело в том, что маги нашего уровня не должны пользоваться такими вещами. Теперь я это хорошо понимаю".

— Я это сделал… не для себя, Вьеви. Но это небольшое оправдание. И моя расплата от этого не будет менее тяжелой.

— И поэтому ты уходишь?

— Я не хочу, чтобы все видели, как мое проклятие меня настигает. И не хочу, чтобы тени моих прошлых деяний стояли над Валленой. Это светлый морской город, и пусть в нем дуют всегда только хорошие ветры.

Рандалин поднялась на ноги. Теперь было отчетливо заметно, что когда она стоит, гордо выпрямившись, она уже чуть выше сгорбившегося Скильвинга.

— Ты что, уходишь совсем один? И куда?

— Я никому не собираюсь это говорить. До Айны со мной пойдет Видарра. Навестим Хейми. А дальше — посмотрим, куда ляжет мой путь.

— Кого ты оставляешь вместо себя в орденском доме?

— Тебя, Вьеви.

— Меня?

— Теперь ты — Великий Магистр Ордена Чаши.

— Ты… — она даже задохнулась, — я не хочу! Я никогда не собиралась…

— А за кем пойдут все воины без исключения? Кто имеет одинаковое влияние и на совет старейшин, и на герцога?

— Все воины меня теперь ненавидят, — произнесла Рандалин сквозь зубы.

— Это пройдет. Раз устранили причину, они скоро снова будут смотреть на тебя восхищенными глазами.

— Ты устранил причину, — резко сказала Рандалин. — ты предполагал, что скоро уйдешь, и сделал все возможное, чтобы оставить того преемника, какого ты захочешь. Не зря тебя считают прародителем всех интриг на Внутреннем Океане, мессир Хэрд.

— Ну что же, — Скильвинг чуть улыбнулся одним уголком губ, но было заметно, что этот титул ему скорее приятен, — теперь твоя очередь войти в историю чем-нибудь другим, более светлым и благостным, моя Рандалин.

— Я не собираюсь входить в историю! Мне ничего это не нужно…

— Ты сама не понимаешь, что нужно тебе. Но уж по крайней мере точно не играть роль безмолвной тени, повсюду сопровождающей магистра крестоносцев.

— А ты решил за меня, что мне нужно, а что нет?

— Я решил за весь Орден. Ты нужна здесь.

Скильвинг отцепил от руки браслет, на котором по кругу шли знаки чаши, и протянул его Рандалин.

— Мне кажется, не один я так думаю. Вот посмотри.

Рандалин полуобернулась в сторону порта. Гавань медленно просыпалась. На нескольких лодках возились моряки, заново перетягивая узлы канатов. Пара рыбачек с корзинами, нагруженными бельем, важно прошествовали по мосткам, качая бедрами. И по главной портовой улице, то и дело останавливаясь и что-то спрашивая у редких прохожих, шли трое с одинаково встревоженным выражением лица. Двое в орденских плащах, а один в каком-то странном цветастом одеянии и не менее странной шапке. При ближайшем рассмотрении все это очень напоминало халат, стоимостью с небольшой корабль, и изящный ночной колпак, который Мануэль выписал своему любимцу из Эбры, выдержав по этому поводу целую битву со старейшинами.

Несмотря на свой нелепый вид, Люк заметил ее первым и коснулся плеча Джулиана, указывая на дальний причал.

— Возьми, Вьеви. И иди. Тебя ждут.

Рандалин медленно сомкнула пальцы на браслете. Но надевать его пока не спешила, держа чуть на отлете, словно какую-то опасную вещь, от которой явно не знаешь, чего ожидать.

В порту уже вовсю хлопали ставни. Торговки рыбой вытащили свои первые лотки на скользкие от ночной росы доски и пронзительно завизжали, пытаясь перекричать друг друга. В большом расшитом паланкине пронесли старейшину Рамериса — он лично отвечал за порядок в гавани и поэтому каждое утро начинал с торжественного обхода. Большой купеческий корабль, сопровождаемый с боков двумя маленькими орденскими ладьями, входил в порт и гулким выстрелом возвестил, что все в порядке.

Рандалин окончательно повернулась спиной к морю. Ее город, потягиваясь после сна, действительно ждал ее. И с этим ничего нельзя было поделать. Можно было только смириться и пойти навстречу тем троим, что торопливым шагом приближались к ней по деревянным мосткам.

Эпилог.

которого могло бы и не быть,

поэтому я очень благодарен судьбе за то,

что он все-таки случился

Рандалин спала и видела во сне корабли, стоящие на горизонте под развернутыми парусами. Ярко-голубая прозрачная вода плескалась у ее ног. Но она не могла плыть, только идти по этой воде. Но сколько бы она ни шла, вода все время доходила ей до колен, а корабли так и оставались далеко впереди.

Она побежала, разбрызгивая воду, и с каждым шагом ее ноги все больше увязали в морском песке.

— Малонна! Мадонна! Проснитесь!

— Рандалин! Вы слышите меня?

Она приоткрыла один глаз и некоторое время непонимающе смотрела на склоненные над ней лица Джулиана и Санцио — слишком серьезные, скорее даже озабоченные. С тех пор, как она надела браслет Великого Магистра, они стали относиться к ней с подчеркнутым почтением, и теперь никто из них даже не решался тронуть ее за плечо, чтобы вытащить из глубокого сна.

— Что еще произошло? — пробормотала Рандалин, поднимаясь на локте

— Понтиус просит вас немедленно прийти в зал совета старейшин, — пробормотал Джулиан, держа наготове ее орденский плащ.

— Немедленно? — она невольно сощурилась от бледного утреннего света, бьющего из распахнутого окна — видно, шторы раздернули в надежде, что она быстрее проснется.

"Неужели кто-то смеет приказывать Великому Магистру прибыть немедленно?" — спросил вкрадчивый голос в ее сознании. Она уже привыкла воспринимать его как голос магистерского браслета и относиться к нему со снисходительной иронией.

— Я никогда его не видел таким, мадонна. Похоже, случилось что-то действительно серьезное.

— Ну хорошо. — Рандалин еще не окончательно проснулась, но постепенно приходила в себя ровно настолько, чтобы осознать свое чувство долга. — Передайте сьеру Понтиусу, что я постараюсь прибыть как можно скорее.

Через пятнадцать минут она вошла в приемный зал на втором этаже дворца старейшин, в своем обычном орденском костюме, перебросив через руку хвост длинного плаща в валленской манере, уперев вторую руку об эфес шпаги для храбрости, плотно сжав ненакрашенные губы. Она постаралась как можно более тщательно пригладить волосы, но они упорно торчали в разные стороны, как яркая солома.

Выражение лица собравшихся ей настолько не понравилось, что она сомкнула пальцы на рукояти — обычно это всегда помогало чувствовать себя увереннее, и изобразила самую неприятную из своих улыбок, обещавшую собеседнику максимально изощренные издевательства.

Понтиус мрачно смотрел на нее, хмурясь и не совсем понимая, как себя вести. Но еще хуже приходилось Мануэлю — он вообще не поднимал глаз от собственных пальцев, на каждом из которых красовался огромный перстень в оправе.

Прочие старейшины вели себя более равнодушно — просто внимательно следили за мимикой и жестами Понтиуса, чтобы вовремя успеть их скопировать. Кроме них и традиционной стражи, в зале находился еще один человек в костюме явно круаханского покроя, смутно напомнившем Рандалин мундиры гвардейцев Моргана. По крайней мере, темно-красный цвет резанул ее по глазам, заставив сильнее сжать пальцы на рукояти.

— Миледи Рандалин, — Понтиус откашлялся, — я вынужден сообщить вам неприятные новости. Валлена окружена круаханскими войсками.

— Войсками? Но круаханской эскадры не существует.

— С одной стороны, должен с вами согласиться, с другой стороны огорчить. Круаханской жскадры действительно больше не существует. Но это не мешает Круахану привести к стенам Валлены достаточное количество сухопутных полков, чтобы наш город если не был стерт с лица земли, то по крайней мере серьезно пострадал.

— Я правильно понимаю, что Круахан объявил войну?

— Не совсем, — вмешался человек в темно-красном, изображая легкий поклон. — Круахан крайне удивлен тем, что Валлена, будучи временным союзником в эмайнской войне и заручившись нашей поддержкой, впоследствии оказала значительную помощь вражеской флотилии, подорвавшей военную мощь Круахана и нанесшей значительный урон нашей эскадре. Мы настаиваем на том, чтобы Валлена изложила свои объяснения этого прискорбного факта.

— Флотилия крестоносцев вошла в гавань Валлены не по нашему приглашению, — глухо сказал Понтиус. — К сожалению, мы были достаточно недальновидны, чтобы сразу воспрепятствовать этому.

— Ха! — Рандалин наконец полностью разобралась в ситуации и выпрямилась, презрительно оттопырив нижнюю губу. Айньские ухватки быстро вернулись к ней, но она не стала делать попытки их как-то переделать согласно придворному стилю. — Скажите лучше, что вы перетрусили оба раза — и тогда, и сейчас, перед более сильными.

Понтиус даже не взглянул в ее сторону, а это был очень плохой знак.

— Совет старейшин Валлены уверяет наших круаханских союзников в своем исключительном расположении и интересуется, как можно загладить невольную вину, вызванную несогласованностью наших действий.

— Существует единственная возможность искупить эту вину — выдать круаханским войскам тех, кто столь горячо настаивал на необходимости принять в городе Орден крестоносцев и снабдить их всем необходимым.

— И что будет с этими несчастными, которые имели глупость принести еду и воду для раненых? — спросила Рандалин и сама удивилась тому, что ее голос прозвучал почти так же каркающе, как у Скильвинга.

— Я не имею полномочий это решать. Их жизнь и смерть отныне во власти мессира Лоциуса.

— Лоциуса? Он еще жив? — язвительно сказала Рандалин, заложив руки за пояс.

— Мессир Лоциус — главнокомандующий круаханской армией, — веско сказал человек в темно-красном.

— Ну что же, — Рандалин шагнула вперед, — если вы хотите выдать Круахану того, кто принимал крестоносцев и всячески помогал им, то я перед вами.

— Сожалею, — круаханский посол вежливо поклонился, — мы предполагали возможность самопожертвования со стороны миледи Рандалин. Но хочу сразу подчеркнуть, что нам этого недостаточно. Мы требуем безоговорочной выдачи всех магистров и старших воинов Чаши.

— Ваши требования… — Понтиус помедлил, — представляются нам несколько суровыми.

— Ваше право, — круаханец усмехнулся, — попытаться им противодействовать. Зачем тогда вы прогнали из города самый сильный флот, который на данный момент сущестует на Внутреннем океане? Вряд ли мессир Гвендор, изгнанный с позором, будет теперь счастлив прийти вам на помощь.

Понтиус откинулся на спинку кресла и глубоко выдохнул.

— Мы не возражаем против законных требований наших союзников.

Свита Рандалин, застывшая у дверей, издала сдавленный звук, рванувшись к ней. Она подняла руку ладонью вперед.

— Ваша светлость, — она повернулась всем корпусом к Мануэлю, больше не обращая внимания на старейшин. — Вы придерживаетесь того же мнения?

На Мануэля было тоскливо смотреть — он так и не смог поднять густых, загнутых кверху ресниц.

— Я… в общем… мнение совета старейшин… очень важно для нас…

— Мани! — хорошо поставленный театральный голос прогремел над сводами зала, на мгновение перекрыв все возгласы и перешептывания. — Ты что?

Люк застыл в дверном проеме — на нем был черный монашеский капюшон и роскошная длинная ряса, странно сочетавшаяся с подведенными глазами и губами, покрытыми густым слоем помады.

Мануэль так и не поднял головы.

Рандалин физически чувствовала, как браслет пульсирует, сжимаясь на запястье. Она пожалела, что ее застали с утра врасплох, но постепенно к ней возвращалась ясность сознания.

— Высокочтимые сьеры, — она прижала браслет, настолько сильным было ощущение, что он стремится сорваться с руки. — В таком случае мы будем защищаться. Даже если Валлена готова нас выдать — мы к этому не готовы. Предлагаю вам взять штурмом наш орденский дом.

Круаханский посол вежливо улыбнулся.

— Я имел счастье видеть вашу резиденцию, госпожа Рандалин. Даже при всех ваших магических возможностях — это будет не очень сложно.

— Мессиры, — Люк шагнул вперед, смахнув капюшон с головы, — миледи Рандалин слегка ошиблась. Она хотела предложить взять штурмом летний дворец герцога. Где сейчас и располагается резиденция Ордена.

— Странно слышать подобные вещи, сир, — Понтиус свел губы в трубочку.

— Не забудь, Мани, — громко и торжествующе произнес Люк, — ты сам мне его подарил.

Наши корабли медленно дрейфовали вдоль берега, приспустив паруса. Недавно мы отправили на берег несколько лодок за очередными припасами и пресной водой.

— Знаешь, Торстейн, — говорил Жерар, оперевшись о борт и радостно оскалившись, — насколько я слышал, когда-то были такие герои, у которых не было своей земли и состояния, были только острые шпаги и храбрость. Они так и мотались взад и вперед по морю и жили той добычей, что могли собрать, внушая ужас по окрестным берегам.

— Если мы выберем такой путь, — проворчал Бэрд, — то при каждой высадке на берег будем выставлять тебя. Тогда внушение ужаса мирным жителям гарантировано.

Жерар гордо приосанился. Действительно, он недавно снял повязку с головы, открыв ярко-красный толстый рубец на лбу и коротко остриженные волосы с едва затянувшейся раной.

— Сердце мое, я просто соревнуюсь в популярности с Гвендором, — вкрадчиво сказал Жерар, — достаточно женщинам влюбляться в него. Я тоже имею некоторые права, учитывая мои заслуги.

Гвендор даже не посмотрел в его сторону. Он сидел на палубе у борта, скрестив ноги на манер эбрских моряков. Казалось, все его внимание было поглощено веревочными узлами, которые он плел одной рукой. Особенно странно выглядела цепь Великого Магистра на груди простого воина, прислонившегося спиной к борту корабля.

— Торстейн, — позвал он вполголоса, — хотите, я вам расскажу одну интересную историю?

Я знал, что подобные откровения со стороны Гвендора дорого стоят. Поэтому я сразу присел рядом, не обращая больше внимания на скрипучие вопли Жерара, пререкающегося с Бэрдом и окружившими его воинами.

— Я долго думал над словами Хэрда. И вспоминал. Раньше я не хотел об этом помнить. Я гнал эти мысли от себя. Но теперь прошло уже слишком много времени… и я должен думать не только о себе…

— Я хорошо помню, — медленно продолжал Гвендор. — Я лежу в нижней камере в Рудрайге. Через несколько часов за мной снова придут и утащат меня туда, где происходит такое, о чем я не буду вам рассказывать, Торстейн. Не стоит. Я прекрасно знаю, что меня ждет. Это повторялось со мной много раз. И стоит ли вам говорить, Торстейн, что я этого не хочу?

И кто я такой? Обычный круаханский дворянин, замученный, каких много в камерах Рудрайга. Но пока я лежу на соломе, мокрой от собственной крови, вцепившись в нее зубами, и повторяю все заклинания, которые когда-то читал в старых колдовских книжках. Я не очень понимаю, что именно нужно говорить. Я наполовину сошел с ума от боли, тоски и неизвестности. Наверно, вы не поверите мне, Торстейн, но я чувствую, как внутри меня что-то медленно всплывает, словно из океанской глубины. Я проклинаю место, в котором творится такое и людей, которые делают подобное с другими. Я хочу, чтобы это место навсегда опустело, чтобы сквозь разрушенные стены проросла трава и чтобы все жители окрестных деревень всегда делали огромный крюк, объезжая Рудрайг за милю.

Я не уверен в этом до конца. Я очень надеюсь, что вы разубедите меня, Торстейн. Неужели я вызвал тот черный мор, из-за которого вымерли все камеры Рудрайга?

— Вы ведь хотите, Гвендор, чтобы я ответил вам честно, — прошептал я. — Я бы не удивился…

— Что же, — на лицо моего друга легла обычная холодная тень, — по крайней мере, я уверен, что каждый из тех, кто умер в Рудрайге раньше срока, благословил бы мое имя, если бы знал, что я к тому причастен. Но я не знаю… Хэрд обратил силу против Моргана… и несет теперь свое проклятие…. Может, и мое наказание только начинается?

— Эй! Там, на скалах! — крикнул Бэрд, который оставался впередсмотрящим, невзирая на все наши переживания.

Мы все отчетливо видели ярко-красный костер, горящий впереди, на плоской верхушке скалы, выдающейся в море. Он был слишком безупречного цвета и ровного контура. Стоявший рядом с костром человек слишком энергично размахивал руками, чтобы не желать привлечь к себе внимание. Тем более что я узнал его еще до того как он, изрядно вымокший, поднялся на борт, чтобы взглянуть прямо в лицо остановившемуся напротив Гвендору.

Видарра, старший магистр Ордена Чаши, произнес свое четвертое слово:

— Валлена, — сказал он.

— Не может быть! — Жерар закатил глаза. — Подобных откровений я никогда не слышал. Что бы это могло значить? Учитывая, что нас выгнали из Валлены как щенят, твои слова должны предвещать ее скорую гибель.

Видарра не отрываясь смотрел на Гвендора.

— Развернуть корабли, — сказал тот сквозь зубы, но твердо. — Паруса на восток. Мы идем обратно в Валлену.

Рандалин ждала, прижавшись спиной к стене огромного зала для приемов с зеркальными вставками до потолка. Теперь многие зеркала пошли трещинами, стекла разбиты, и в оконные проемы тянулся запах дыма. Первый этаж они уже оставили, только Олли и Джулиан с несколькими воинами забаррикадировались в небольшом садовом павильоне, и с той стороны раздавались бесконечные выстрелы и крики.

Люк и Санцио стояли рядом с ней, тяжело дыша.

— Теперь я вижу, что господин Лоциус испытывает к вашему Ордену глубочайшее уважение, — пробормотал Люк прерывающимся голосом, — даже Морган когда-то отправлял меньше гвардейцев для того, чтобы нас задержать. С годами ты явно растешь во мнении других, Рэнди.

— Дальше мне расти уже некуда, — Рандалин поудобнее перехватила шпагу, — так что на этом и закончим. Мне кажется, сдаваться живыми нам ни к чему.

— Сколько же их там? — Санцио не отрываясь смотрел на содрогающуюся дверь. Они как могли заклинили ее обломками шпаг, валяющимися на полу.

Рандалин вздохнула и провела рукавом по лбу, смахивая прилипшие волосы. Она чувствовала совершенно непреодолимую усталость, никакого прежнего упоения от битвы, которое она когда-то могла испытывать. Она покосилась на Люка и Санцио. Оба держались напоказ и перед ней, и друг перед другом, но им явно не хотелось умирать. А Рандалин смотрела на медленно падающую дверь со смутной надеждой, что хотя бы сейчас все кончится.

С одной стороны, ее надежды осуществились — ворвавшихся в зал круаханских гвардейцев было столько, что все действительно могло скоро закончится. С другой стороны, нападать они не спешили — выстроившись по обе стороны двери и почтительно расступившись, они образовали проход, в который медленно вошел Лоциус.

— Ну что, Рандалин, захотелось самой стать Великим Магистром? Прогнали своего воспитателя из Валлены? Искренне вам благодарен, потому что вы значительно облегчили мне задачу. Со Скильвингом мне пришлось бы возиться гораздо дольше.

Рандалин молчала, не отводя глаз. В облике ее древнего врага что-то неуловимо изменилось — он вроде как остался прежним, одет так же подчеркнуто дорого, на лице ни одной морщины, но его судорога уже застыла навечно, искривив щеку с одной стороны и приподняв плечо. За этим плечом словно нависла какая-то тень, хотя солнце ярко било в разбитые окна, ложась золотыми полосами на испачканный кровью и гарью паркет.

— Не хотите отвечать? — Лоциус изящно взмахнул рукой. — Воины Чаши не опустятся до разговора с посланниками зла? А я как раз очень хочу поговорить с вами, моя дорогая Рандалин. У меня есть для вас одна интересная история. Думаю, она привлечет ваше любопытство. Полагаю, через несколько минут, если я остановлюсь, вы в голос будете умолять меня, чтобы я продолжал.

А мне очень хочется, чтобы вы это узнали, прежде чем я навсегда с вами покончу. Может быть, у вас обо мне другое мнение, но больше всего я ценю истину. Когда-то именно я рассказал вам в подробностях, куда попал ваш муж после того, как его арестовали и как именно закончил свои дни. Но у этой истории было еще и продолжение.

— Знаете, чем я занимался все это время? — продолжил Лоциус. Особенно не глядя в сторону Рандалин, он прогуливался взад-вперед по залитым светом доскам. — Мне очень хотелось самому отправиться в Эмайну и посмотреть, как вашего драгоценного Гвендора швырнут в море после того, как я любезно известил Ронана об его истинных занятиях в Круахане. Но я поборол это искушение. Вместо Эмайны я поехал в гораздо менее приятное место. В Рудрайг.

Как личный советник его светлости первого министра, я имел неограниченный доступ к архивам. И вот смотрите, какую любопытную деталь мне удалось выяснить. Все-таки наш незабвенный Морган приучил своих канцеляристов к аккуратности. Вот приказ о размещении арестованного Бенджамена де Ланграля в камеру тридцать восемь на нижнем уровне Рудрайга. Датирован седьмым октября две тысячи двадцать восьмого года.

— Если он начнет говорить о каких-то ужасах, закройте сознание, мадонна — горячо зашептал рядом Санцио. — Он специально хочет ослабить вашу волю.

Лоциус громко засмеялся, запрокинув голову.

— Как трогательно о вас заботятся ваши клевреты, моя милая Рандалин. Только не бойтесь, я не буду рассказывать вам страшных историй. Наоборот, я хочу сообщить вам очень радостную весть. Вот вторая бумага — перечень похороненных после эпидемии черной язвы в Рудрайге. Десятого ноября две тысячи тридцать первого года. Умерли все заключенные нижнего и среднего уровня, похоронены в общем рву, но все их имена и номера камер подробно записаны. И что странно — вот камера тридцать семь, вот тридцать девять. А тридцать восьмой нет. Как это так могло получиться?

— Вы об этом знаете, — сказала хрипло Рандалин, разлепив губы.

— Замечательно! Вы все-таки заговорили со мной, — Лоциус сам себе похлопал в ладоши, — Я просто могу сопоставить некоторые факты, дорогая. В начале ноября наш бессменный летописец Торстейн приезжает в Круахан и, проезжая мимо Рудрайга, подбирает на дороге человека в тюремной одежде, который представляется им воином из Валора, по случайности попавшем в Рудрайг. О дальнейшей карьере господина Гвендора вы, должно быть, наслышаны. Как он спас Ронана, закрыв его собой на горящем корабле. Как отвоевал обратно рудники у таширцев, как стал выплавлять орденское золото, как приехал командором в Круахан. Интересно, у вас никогда не возникало никаких подозрений? Или он сочинил вам какую-нибудь правдоподобную легенду? Я понимаю, что я не мог его узнать — когда я его увидел после тюрьмы, он был весь покрыт пятнами язвы и зарос бородой, а потом уже с этим замечательным украшением на лице. Потом, я не так часто с ним встречался раньше. А вот вы? Или, — он усмехнулся, — за свое недолгое замужество тоже не успели его хорошо рассмотреть?

Рандалин помотала головой. Все слова куда-то пропали, да и звуки особенно не желали выходить из внезапно пересохшего горла.

— Ну что же, — Лоциус лучезарно улыбнулся, — мне радостно, что справедливость восторжествовала, и вы покинете этот мир, зная всю правду. Иначе было бы невыносимо больно думать о том, как господин Гвендор обвел вас вокруг пальца, оставив в полном неведении, воспользовавшись вашей помощью, и теперь плывет где-то во Внутреннем океане на борту самого сильного флота, с припасами и деньгами, полученными от вашего Ордена.

— Я покину этот мир, — пробормотала Рандалин, поднимая руку со шпагой. Голос ее наконец стал твердым, — но обещаю прихватить с собой побольше спутников, чтобы было не скучно идти одной. Ну, кто со мной вместе?

Прижавшись лопатками к стене, сузив зрачки и чуть наклонившись вперед, она как никогда была похожа на крупную кошку, готовую к прыжку. Гвардейцы слегка попятились. Они ясно видели, что она действительно может вцепиться зубами в горло. Но направляющая их воля Лоциуса была сильнее.

Неожиданно крики, доносившиеся со стороны павильона в саду, превратились почему-то в радостные вопли. Шум на лестнице и за дверями зала показывал, что там явно что-то происходило. Раскидав стоявших в дверях гвардейцев, в зал ворвались несколько фигур в плащах крестоносцев. Стоило говорить о том, кто был первым — достаточно было посмотреть, как исказилось лицо Лоциуса, словно судорога скрутила его уже с обеих сторон.

— Бенджамен! — пронзительно закричала Рандалин.

Гвендор вздрогнул, и едва не пропустил удар очередного гвардейца. Но вовремя увернулся, пригнувшись.

— Стойте все! — голос Лоциуса, вроде довольно негромкий, упал на головы всех, пригибая к земле. — Оставьте его мне.

Странно выглядела эта сцена в залитом солнцем зале — все невольно расступились, и на свободном пространстве остались двое. Лоциус на светлой половине паркета, его белые волосы ослепительно сверкали на солнце, и взгляд казался абсолютно прозрачным. Но несмотря на то, что лучи полностью освещали его фигуру, тень за плечом угадывалась еще сильнее. Гвендор стоял в тени, он уже успел взять себя в руки после крика Рандалин и выглядел только чуть более собранным, но таким же замкнутым и мрачным, как обычно. Шрамы выделялись так резко, что на его лице почти ничего нельзя было найти от прежнего Ланграля. Рандалин невольно заколебалась — и тут он посмотрел в ее сторону, и легкая улыбка тронула его здоровую сторону лица.

— Не бойтесь, Вьеви, — сказал он одними губами.

— Как вы мне надоели оба, — искренне сказал Лоциус. — Единственные люди на этой земле, которые постоянно мешают моим планам — это вы. Неудивительно, что вы сошлись друг с другом, ведь у вас столько общего. Но сейчас я избавлюсь от обоих одновременно.

Он поднял руки с растопыренными пальцами.

"Он сильнее, он намного сильнее", — неожиданно поняла Рандалин. "Вернее, не совсем он, а эта тень за его плечами. Он действительно может уничтожить любого из нас, только приподняв бровь. Он может взмахнуть руками, и весь этот дом запылает, как огромный костер".

Но вместе с тем в нем было что-то странное — он существовал словно отдельно от своей тени. Тень как будто прилепилась к нему, заглядывая в мир через его плечо, но он до конца не мог ею управлять. Он черпал в ней силу, но не мог ей приказывать.

По выражению лица Гвендора она видела, что он тоже понимает силу Лоциуса, но что он может ей противопоставить? Он ничего не мог сделать. Он готовился просто умереть первым, защищая свою женщину и своих воинов.

Внезапно Рандалин вытянула вперед руку с браслетом. Она громко произнесла всего несколько слов — это было одно из самых простых заклинаний, даже не орденское, а простое заклятие, отгонящее демонов. Люди в Валлене нередко пользовались им, не задумываясь о смысле, просто отвращая от себя все злое.

Лоциус презрительно скривил губы, но неожиданно черты его лица словно поплыли. Тень за его плечом закачалась и ненадолго отпрянула, и в этот момент Гвендор сделал выпад, развернувшись, словно пружина. Острие шпаги вонзилось точно в сердце бывшего командора Круахана и любимого советника двух первых министров. Лоциус схватился за клинок обеими руками, оставляя на ладонях красные полосы и упал у ног Гвендора, странно скрючившись.

— Вы все точно угадали, Рандалин, — пробормотал Гвендор, выпуская из рук эфес шпаги. — Благодарю вас.

— Можно, я еще добавлю для верности? — Жерар растолкал толпу, выдвигаясь на первый план. — Тогда получится очень красиво — два великих человека повергли воплощенное зло. Второй великий человек, разумеется, я, — прибавил он поспешно. — Где там шляется этот Торстейн? Пусть подробно изложит эту величественную сцену в своих хрониках.

Рандалин откинулась назад, снова прислонившись к стене. Возбужденно-радостные лица ее воинов, растерянные физиономии оттесненных к окнам гвардейцев, суровые и уверенные взгляды крестоносцев, которых становилось вокруг все больше — видимо, подплыл еще один корабль — все вдруг завертелось у нее перед глазами, превращаясь в одну слитную полосу. На этом пестром фоне она успела заметить оказавшиеся совсем близко темные глаза, полные тревоги. Она теперь отчетливо помнила, что это были те самые глаза, которые она впервые увидела у камина в маленьком домике Хейми. Все эти десять лет только они и оставались в ее душе. Почему ей понадобилось столько времени, чтобы это понять? Такая глупость совсем недостойна великого магистра.

— Рандалин! Что с вами? Вы ранены?

Она вяло махнула рукой, словно желая стряхнуть нагревшийся браслет. И соскользнула вдоль стены, падая на руки Гвендора.

Он подхватил ее и понес, вниз по уже начинающей гореть лестнице, по саду, где гвардейцы постепенно протягивали шпаги, сдаваясь, по наспех наведенным мосткам к стоящим наготове шлюпкам. Он нес ее на свой флагманский корабль — на данный момент единственное место в мире, которое он считал самым надежным и мог назвать своим домом.

Рандалин пришла в себя по-настоящему только в каюте. Она лежала на узкой койке, в окне высоко над потолком виднелся кусочек ослепительного неба. Прямо над ней снова было лицо, перечеркнутое шрамами и искаженное отчаянием. Он гладил ее волосы, отводя их со лба, прижимался губами к ее щекам и глазам, и не переставая твердил:

— Рандалин, очнитесь же! Вам плохо? Скажите хоть-нибудь, Рандалин! Женевьева!

Это имя окончательно вернуло ее к действительности, и она почувствовала, как изнутри поднимается волна холодной ярости.

— Вьеви… Женевьева… Все хорошо, я здесь, я с вами… Вы видите меня?

Он тормошил ее за плечи, прижимал к себе, потом опять брал в ладони ее лицо и принимался целовать, словно надеясь вдохнуть в нее жизнь. И когда он в очередной раз склонился над ней, она уперлась обеими руками в его грудь и толкнула, вложив в это все силы.

Гвендор явно не ожидал такого и едва удержался на ногах, но каюта была слишком маленькая, и падать было просто некуда.

— У вас еще хватает наглости так меня называть! — выкрикнула Рандалин, поднимаясь на койке. — Сколько раз вы врали мне в лицо? А какую легенду сочинили, просто загляденье! Вот смешно, наверно, было, когда я глотала ваши сказки? Кузен моего мужа, да чтоб вас… — Она задохнулась и прибавила несколько ругательств на айньском, отчего привела Гвендора в состояние полной растерянности.

— Послушайте, — пробормотал он, — вы же не знаете… Почему я так поступал… Подождите… Выслушайте меня…

— Слушать ничего не желаю! — бушевала Рандалин. — Я с ума сходила, я чуть не свихнулась от горя! Очень весело — второй раз полюбила собственного мужа, не зная об этом! Весь ваш Орден, наверно, очень смеялся!

Гвендор наконец медленно выпрямился, сложив руки на груди. Его лицо постепенно теряло живое выражение тревоги и любви, становясь каменным.

— Вы действительно полагаете, что мой Орден был посвящен в детали?

— Мне на это плевать! Пусть ваш Жерар треплется об этой истории в каждом трактире! Мне плевать на него, на ваш Орден и на вас в первую очередь!

— Я сожалею, что причинил вам такую боль, Рандалин.

— Сожалеете?

Она остановилась только от звука удара и недоуменно посмотрела на свою ладонь. Голова Гвендора чуть качнулась, и на здоровой щеке отчетливо остались красные следы пальцев. Они были тем виднее, настолько сильно он побледнел.

— Что же вы остановились, миледи Рандалин? — его губы дернулись. — Можете продолжать.

— Просто мне противно к вам прикасаться, — прошипела она, держа руку на отлете и продолжая смотреть на нее расширенными глазами. Казалось, она не знает — то ли вытереть ее о плащ, то ли вцепиться в нее зубами.

— В таком случае не смею навязывать вам свое омерзительное общество, — он чуть поклонился и настежь распахнул дверь каюты. — Торстейн проводит вас на берег.

— Не испытывает ли ваш орден в чем-то недостатка?

— Ничуть, миледи Рандалин. Понтиус предложил нам очень выгодные условия, чтобы пополнить запасы воды и сушеного мяса. Кроме того, мы говорили о возможности для части нашего флота сопровождать грузы в Эбру. Если, конечно, Чаша не будет против.

— Чаша будет рада оказать подобную незначительную услугу… — Рандалин чуть запнулась, — своим верным союзникам.

Я помолчал. Текст мирного договора между Чашей и Крестом лежал у нее на коленях. Время от времени она задумчиво разглаживала бумагу.

Мы сидели на пристани, в двух шагах от нашего флагмана. Рандалин специально выбрала такой разворот, чтобы было хорошо видно всю палубу, но из-за этого солнце светило ей прямо в глаза, и она постоянно щурилась. Поэтому я никак не мог определить, какое у нее на самом деле выражение лица. Но голос звучал приветливо и чуть прохладно, как все те светские вещи, о которых мы вели непринужденную беседу уже два часа. Я невольно поражался фантазии Рандалин, так долго ухитряющейся находить тему для ничего не значащего разговора.

— Говорят, что герцог Мануэль готовит очередное грандиозное празднество, и на этот раз старейшины не слишком ему возражают.

— Да, я слышал. Неофициально праздник посвящен счастливому спасению его возлюбленного Люка. Он действительно был так сильно ранен?

— Он сначала даже сам не заметил этой царапины, — Рандалин пожала плечами. — А Мануэль, говорят, упал в обморок.

Мы вежливо поулыбались друг другу, развивая удачную во всех отношениях тему "наш герцог и его чудачества".

— Вам уже прислали приглашение?

— Да, очень красиво изготовлено.

— Все ли воины Креста собираются идти?

Я начал слегка раздражаться. Может, оттого, что провел два часа на палящем солнце.

— Рандалин, — сказал я чуть более резко, чем следовало по тону нашей беседы, — если вас интересует, пойдет ли Гвендор, то почему бы не спросить об этом прямо?

Рандалин сжала губы, но вдруг ее глаза метнулись по палубе, и лицо настолько изменилось, что я невольно обернулся и проследил за ее взглядом. Гвендор в длинном плаще, но не белом парадном, а простом темном, вышел из каюты и теперь спускался по канатному трапу, держась одной рукой. Заметив нас, он на секунду остановился, но Рандалин умышленно расположилась так, что единственная улица из гавани в город вела мимо нас, и обойти было просто невозможно. На секунду по лицу Гвендора было заметно, что победителю круаханской эскадры когда-то было гораздо проще прыгать в море у берегов Эмайны с пятидесятиметровой высоты. Но это только на секунду — он спокойно прошел мимо, подчеркнуто невозмутимо поклонившись, но не произнеся ни слова.

— Знаешь, Торстейн, — задумчиво произнесла Рандалин, устало опуская плечи и на мгновение становясь прежней, — все-таки я правильно его стукнула. Только мало. Надо было еще.

Я не нашелся что ответить. Обсуждать предложения Понтиуса и эксцентричные поступки Мануэля было намного проще.

— Как ты думаешь, — продолжала она таким же погасшим голосом, — он так никогда меня и не простит?

Тут я наконец не выдержал.

— Послушайте! — воскликнул я, от горячности прижимая к груди обе руки. — Когда же вы оба разберетесь наконец в своих отношениях и оставите меня в покое? Я хочу жить спокойно! Я хочу писать хроники! А о каком вдохновении может идти речь, когда тебя каждый день с двух сторон изводят вопросами, об истинном смысле которых ты должен сам догадываться? Сначала Гвендор все утро ходил за мной и допытывался, все ли благополучно у наших союзников. Я простой летописец, и мне тяжело догадаться, что когда тебя спрашивают, почему у Джулиана такое расстроенное выражение лица, то на самом деле хотят узнать, как поживает Рандалин. Да еще Жерар всех по очереди заставляет дежурить по ночам у его каюты. Говорит "на всякий случай" с таким трагическим выражением, словно на корабле покойник.

Рандалин наклонилась вперед, оперлась подбородком на руки и ловила каждое мое слово с таким жадным выражением в глазах, что я остановился не скоро.

— Он действительно хочет узнать, как мои дела?

— Так же, как вы хотите узнать о нем.

На ее лице постепенно начинала расцветать неуверенная, но почти прежняя улыбка, которую я только один день видел на ее губах — тогда, в круаханском театре и за столиком в портовом кафе.

— Торстейн, — сказала Рандалин, положив руку на мой рукав, — если вы приложите все усилия и добьетесь, чтобы он все-таки пришел на прием у Мануэля, вы можете потребовать от меня все, что угодно.

— Рэнди, — я еле слышно вздохнул, — вы слишком опрометчивы. Откуда вы знаете, что именно я от вас потребую?

— А что?

Она смотрела на меня широко распахнутыми чистыми серыми глазами без какой-либо тени подозрения. Я опять вздохнул. За всю свою жизнь я не встречал женщины, более далекой от какого-либо кокетства.

— Хорошо, я готов произнести свое требование уже сейчас — на будущее.

— Ну, давайте, — поторопила она меня, поднимаясь.

— Помиритесь, пожалуйста, с Гвендором, Иначе нам в Ордене никогда не видать спокойной жизни.

Где-то в середине пира Люк неожиданно поднялся. Все так шумели от внезапно накатившего облегчения, выпитого вина и странности ощущения, что сидевшие напротив люди в белых или зеленых плащах теперь считаются если не друзьями, то союзниками, что на маленького поэта обратили внимание далеко не сразу. Тем более что он сидел не на почетном помосте, где располагались столы герцога, его приближенных и старейшин, а сбоку, где помещалась Рандалин и ее самые близкие чашники. Поэтому им, чтобы его поддержать, пришлось долгое время стучать ногами об пол и кубками об стол.

Но когда все наконец отвлеклись, Люку было гарантировано самое пристальное внимание — более тысячи пар глаз, радостно горящих, веселых или чуть ироничных, уставились на него, вскочившего на стул с бокалом в руках. Только одни темные глаза не отрываясь смотрели в тарелку. Гвендор так и не надел белого плаща, ограничившись парадной магистерской цепью. Он сохранял на лице выражение безупречной вежливости, явно про себя отсчитывая минуты, когда можно будет встать и уйти. Минут накопилось уже довольно много, поэтому он выглядел чуть менее напряженно, чем в начале пиршества, предвкушая скорое освобождение.

— Господа! — воскликнут Люк. — Я хочу провозгласить тост за тех, кто смог одолеть свою судьбу. За тех, кому были предсказаны всевозможные несчастья, кого преследовали постоянные удары рока, но кто не сдавался наперекор всему, кто всегда шел вперед, кто всегда оставался верен единственному смыслу своей жизни. Раньше мне всегда казалось, что легенда о победивших судьбу — это просто красивая сказка. Но теперь я вижу ее перед своими глазами.

— Очень трогательно! — закричал Жерар со своего места, не выдержав, что внимание толпы столько времени уже отдано другому. — Я даже прослезился! Но все это можно выразить гораздо короче и проще.

Люк, нимало не обидевшись, весело смотрел на него.

— За Гвендора!

— За Гвендора! — подхватили наши воины, по одному поднимаясь.

— И за Рандалин! — крикнул кто-то, по-моему Джулиан, с другого конца стола.

— За Гвендора и Рандалин! — согласился Люк и высоко поднял свой бокал, так что пламя свечей преломилось в нем ярко-фиолетовыми огнями.

— За Гвендора и Рандалин! — мы кричали уже все, нестройно, но совершенно искренне.

При первых криках Гвендор вскочил на ноги, как подброшенный. Здоровая рука так сильно сжала цепь на груди, что пальцы побелели.

Рандалин тоже поднялась. Она была в бархатном фиолетовом платье, не таком вызывающем, как в тот раз в театре, но оно тоже ей очень шло. Она смотрела прямо на наш стол, чуть приподняв уголки губ, и не собиралась опускать взгляд.

— Вы… — начал Гвендор, но голос его неожиданно сорвался. — Спасибо, Люк.

Он поставил на стол неотпитый бокал и двинулся прочь из зала, как слепой. По пути он наткнулся прямо на меня и заметно задел плечом, но посмотрел совершенно отсутствующим взглядом и вежливо сказал: "Прошу простить меня, сударь".

Кто-то сзади потянул меня за плащ. Рандалин смотрела на меня тем же мягким открытым взглядом. Если она и волновалась — то совсем чуть-чуть, и волнение заставляло ее то слегка хмуриться, то улыбаться.

— Вы ведь покажете мне, Торстейн, — сказала она серьезно, — где каюта вашего Великого Магистра? Как верный союзник, я просто обязана это знать.

Мы поднялись на борт флагмана со стороны моря, чтобы было не видно, как мы подплываем. Некоторое время я безуспешно пытался удержать лодку на волнах и разглядеть, что творится на борту, потом упавшая сверху веревочная лестница ощутимо стукнула меня по голове.

Заговорщиков в Ордене было много. По крайней мере, Бэрд тоже к ним относился.

Он втащил Рандалин через борт и ткнул пальцем в дверь каюты, прижав палец к губам. Рандалин только кивнула. Отступать она не собиралась, но пока она добралась до верха лестницы, весь воздух в груди куда-то исчез. За дверью было тихо. Она хотела просто толкнуть ее и войти, но в последний момент постучала.

Гвендор еще не ложился, но видимо, собирался это делать, потому что на нем была только расстегнутая рубашка и короткие штаны. Он стоял у окна, глядя на ночное небо, но услышав шаги, обернулся. При взгляде на нее его лицо так сильно изменилось, что Рандалин мгновенно потеряла все остатки мужества и невольно попятилась назад, уперевшись спиной в дверь. Так она и стояла, обеими руками вцепившись в подол платья, глаза испуганно распахнуты, волосы разметались по плечам, сердце отчаянно колотится, заставляя неровно дышать.

— Прекрасно. В моем Ордене налицо предательство, — пробормотал Гвендор, хватая с кресла плащ и быстро его набрасывая. — Что вам здесь понадобилось, сударыня… госпожа Магистр? Не прошу прощения за свой наряд, потому что я вас здесь не ждал.

Рандалин постепенно справилась с дыханием и внимательно посмотрела на него. Ничего, кроме официального равнодушия, смешанного с легким презрением, нельзя было прочитать на его лице. Но она уже умела видеть глубже. Она замечала, как он избегает смотреть на нее, как слегка дрожит его голос, как он сзади, чтобы не было видно, вцепился рукой в спинку стула, как он делает над собой невероятное усилие, чтобы не броситься к ней. Она отчетливо ощущала его желание, оно протянулось к ней по комнате, словно невидимая нить, и оно было тем острее, что сейчас она застала его здесь, в его каюте.

Рандалин глубоко вздохнула и сделала шаг ближе. Гвендор хотел отступить, но потом решил, что это будет похоже на бегство, и остался стоять на том же месте. Но она видела, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы сохранять на лице все то же выражение.

— Я уже поняла, что вы мне не рады, — тихо сказала Рандалин. — И я уйду, если вы хотите. Но сначала я хотела бы заявить о своих правах.

— О чем?

— О своих правах здесь находиться, — сказала она. — Вы по-прежнему мой муж, и этого никто не отменял. Значит, я имею право находиться в вашей каюте и спать в вашей постели.

Лицо Гвендора опять так изменилось, что он опустил голову, понимая, что больше не владеет собой.

— Если же вы недовольны тем, что у меня есть такое право, — невозмутимо продолжила Рандалин, подходя еще ближе, — вы можете потребовать у меня развода. Вы хотите этого?

Гвендор поднял голову, и она снова поразилась выражению его лица, когда с него исчезает равнодушная маска. Сейчас на нем была написана такая тоска и такое страдание, что у нее в груди все оборвалось.

— А что хотите вы? — сказал он хрипло, избегая называть ее по имени. — Зачем вы пришли сюда? Еще раз помучить меня?

— Нет, — ответила она спокойно, хотя душа ее кричала, толкая ее к нему навстречу — прижаться губами к его лицу, стереть с него эту боль. — Я пришла не за этим.

— Лучше уходите, Рандалин, — прошептал он, делая шаг назад. — Я могу с собой не совладать.

— Это хорошо, — сказала она, счастливо улыбаясь, — потому что именно этого я и хочу.

Гвендор протянул к ней покалеченную руку, но бросил быстрый взгляд на согнутые пальцы и поспешно спрятал за спину.

— А вы уверены, что знаете, чего хотите, Рандалин? Я… слишком долго вас ждал. Я слишком привык думать, что вы никогда… не будете со мной.

Теперь, когда она находилась совсем близко, она чувствовала, что его бьет крупная дрожь.

— Я буду терпеливой, — сказала она ему на ухо.

Гвендор помотал головой, все сильнее прижимая ее к себе. Темные волосы перепутались с рыжими кудрями, и долгое время в каюте ничего не было слышно, кроме сбивчивого дыхания.

— Нет, Рэнди, — прошептал он наконец. — Хотя бы сейчас вы забудете о таких вещах, как терпение, спокойствие и хладнокровие. Это я вам обещаю.

.

Терпения Рандалин действительно хватило ненадолго. Она закричала, не в силах больше сдерживаться, обхватив его руками и ногами. И в этот момент над Валленой ударил фейерверк. Ярко-лиловые, изумрудные, светло-золотые зонтики разворачивались в небе, чтобы осыпаться шипящим дождем.

Мы наблюдали за огненными каплями, падающими в море, сидя на свертках канатов на палубе флагмана,

— Ну что же, на север так на север. В Вандер так в Вандер, — рассудительно сказал Дерек,

— Говорят, что зимнее небо там напоминает черный колодец, и солнце не восходит по нескольку недель, — пробормотал Санцио. Он с надеждой покосился на меня, как на знатока тех мест, словно рассчитывая, что я опровергну его слова.

— Я не слишком хорошо помню, — сказал я честно. — Я видел, что небо там горит как самый яркий костер. Еще ярче, чем сейчас. Еще там хрустальные ледяные водопады. И горы покрыты серебристым мхом.

— Не давайте больше Торстейну вина, — проворчал Бэрд, — а то он заговорил как Люк.

— Не в Ташир же в самом деле ехать, — пробормотал я, оправдываясь.

— Гвендор собирается строить новую Эмайну? — заинтересованно спросил Жозеф.

— По крайней мере, говорят, что в Вандере достаточно пустующих земель.

Мы помолчали, задумчиво глядя в небо и передавая по кругу кожаную флягу с остатками вина. От погружения в себя нас отвлекли только нестройные вопли, послышавшиеся с левого борта. По трапу достаточно неуверенной походкой, держа друг друга за плечи и подпираемые с обеих сторон Мэй и Тарьей, поднимались Жерар с Джулианом. Один держал в руке факел, другой — точно такую же кожаную флягу, как у нас. Они невпопад, но дружно голосили:

Что же тоска нам сердце гложет,

Что мы пытаем бытие?

Лучшая девушка дать не может

Больше того, что есть у нее.

Все мы знавали злое горе,

Бросили все заветный рай,

Все мы, товарищи, верим в море,

Можем отплыть в далекий Китай.

— А что такое Китай? — с любопытством спросил Дерек.

— Ты что, не знаешь? Это же песня из новой пьесы Люка. Китай — это такая вымышленная страна, где живет много одинаковых людей, ими правит большой дракон, а они все ему поклоняются, — пояснила Мэй…

— А, вот вы где сидите! — заорал Жерар, приветственно размахивая флягой. — Караулите Гвендора? Боитесь, что кто-нибудь из них опять сбежит?

— Ошибаешься, — спокойно сказал Бэрд. — Мы просто смотрим на фейерверк.

Глава совета старейшин Понтиус на небо взглянул только мельком и слегка поморщился, вспомнив, каких денег стоило это разноцветное великолепие. Но сейчас, с исчезновением круаханской эскадры, значительным ослаблением Эбры и капитуляцией Круахана, открывались настолько захватывающие дух торговые перспективы, что Понтиус быстро отвернулся от раскрытого окна, за которым грохотал фейерверк.

— Начнем наше совещание, сьеры, — сказал он, торжественно складывая руки на животе, — времени терять нельзя.

Он внимательно осмотрел сидящих на длинным столом старейшин.

— Я бы хотел видеть здесь мессира Гвендора. Мне думается, нам стоит обсудить с ним некоторые вещи. Не могли бы вы пригласить его сюда?

— Полагаю, — с легким поклоном сказал магистр Олли, тонко улыбаясь, — что в ближайшее время мессир Гвендор вряд ли сможет прийти. Он несколько… в общем, занят.

Герцог Мануэль не отрываясь следил за фейерверком со своего балкона, держа в руке высокий тонкий бокал золотистого цвета.

— Ах, — сказал он с глубоким вздохом, — как это зрелище прекрасно и недолговечно. Как твоя любовь.

Люк что-то неясно пробурчал из глубины комнаты, завязывая на талии пояс с длинными кистями.

— Ты действительно хочешь уехать с ними? — с тоской продолжал Мануэль, заламывая руки. Бокал выпал вниз на мраморные плиты и разбился, но герцог даже не обратил внимания.

— Мани, мы ведь уже все обсудили, — мягко, но с нарастающим раздражением сказал Люк. — Мне надо время от времени менять обстановку, чтобы сохранять вдохновение.

— И кому теперь ты будешь посвящать свои стихи? — в голосе герцога слышались слезы. — Этому мрачному изуродованному магистру? Или рыжей бестии Рандалин?

— Обоим, — весело ответил Люк, цепляя шпагу к поясу. Он выглянул с балкона вниз, в гавань, и отыскал глазами орденский флагман. На палубе ярко горели факелы и было видно, как несколько фигур кружатся в танце, взявшись за руки. Сидящие вокруг хлопали в ладоши, дружно раскачиваясь в такт музыке. — Может, когда-нибудь я и вернусь. Не грусти, Мани.

Мануэль снова прижал руки к груди, подняв глаза на фейерверк. В его отсветах было ясно видно, как через некоторое время к пляшущим на палубе присоединлась еще одна фигурка, и столпившиеся вокруг радостно вскинули руки в приветствии. Но все звуки, доносящиеся из гавани, перекрывал громкий треск золотых и серебряных нитей, сплетающихся в небе над Валленой.

— Знаешь, — его губы дрогнули в улыбке возле щеки Рандалин, и рука, лежащая на ее спине, чуть напряглась, — если бы мне сейчас сказали: ты должен будешь заново пережить Рудрайг, все войны и свои увечья, но зато в конце тебя ждет вот это… Я бы, наверное, согласился.

— Не смей так говорить. Никогда, — она спрятала лицо в изгибе между его плечом и шеей.

— Ты опять плачешь.

— Нет, — она замотала головой, щекоча его плечо локонами.

— Вьеви…

— Что?

— Ничего. Просто — Вьеви. Мне казалось, что я навсегда потерял право так тебя называть.

— Ты можешь называть меня, как тебе захочется.

— Правда? Например — несравненный свет моих очей. Или — солнце всей моей жизни.

— Слишком похоже на произведения Люка.

— В общем-то, он ведь мой друг. Я должен был взять от него все самое лучшее.

— А ты знаешь, что он собирается ехать с нами?

— Бедный Мануэль, — искренне сказал Гвендор.

Рандалин неожиданно приподнялась на локте.

— Если уж мы заговорили о Люке? Тебе не кажется, что под окном отчетливо слышен его голос?

Она спрыгнула с постели, и схватив первое попавшееся под руку — между прочим, это был белый магистерский плащ Гвендора, высунулась в окно, рискуя свалиться на головы сидящим внизу.

— Эй, господа! — чуть охрипшим, но от этого еще более прелестным голосом позвала она. — Не кажется ли вам, что пора перестать наблюдать за каждым шагом вашего несравненного Гвендора? Он теперь в надежных руках, и я сама постараюсь о нем позаботиться.

Тут она внезапно осеклась, с изумлением заметив среди сидящих на свернутых канатах Джулиана и Санцио.

— Не смею вас просить перестать следить за каждым шагом моей несравненной Рандалин, — Гвендор за ее спиной изящно поклонился, и несмотря на криво застегнутую рубашку и растрепанные волосы, он выглядел так, что невольно хотелось совершить ответный поклон. — Но если вы иногда будете давать нам редкую возможность побыть наедине, я буду искренне признателен.

— Ох, — произнесла Рандалин, потрясенно садясь на подоконник. — Теперь я действительно вижу, что два Ордена объединились.

— Точно! — воскликнул Жерар, вернувшись к старой привычке размахивать руками. — Именно что объединились, и в полном смысле этого слова. Мы, можно сказать, были свидетелями этого замечательного факта. Или скорее слушателями. К сожалению, — прибавил он после паузы.

— Ах ты…! — Рандалин размахнулась и запустила в него бокалом, который не глядя подхватила со столика рядом с окном. Жерар ловко наклонился, и бокал радостно разлетелся вдребезги о борт.

— Рэнди, — терпеливо сказал Гвендор, — на моем флагмане было всего два хрустальных бокала. Теперь остался один.

— Ничего, — она махнула рукой, — нам хватит и одного на двоих. А больше никто, — она грозно посмотрела вниз, — и не заслужил., Санцио и Олли. внизу. свои увечья, но з

— На счастье! Это на счастье! — Мэй и Тарья дружно подпрыгивали, взявшись за руки.

— А вы думаете, — спросил я неожиданно, не удержавшись, — что когда-нибудь мы будем счастливы?

В этот момент взгляды всех — включая чашников — невольно обратились на Гвендора. И мы увидели, как на лице тридцать шестого Магистра Ордена Креста и Чаши медленно возникает почти полная улыбка. По крайней мере, его изуродованная половина лица тоже по-своему улыбалась.

Наверно, это самый правильный момент закончить мое повествование. Можно еще долго рассказывать о том, как они плыли на север, как пытались построить новое командорство и новый центр мира, как страдали от холода, врагов и предательства, как познали все возможные взлеты и падения, как ссорились и мирились, как исполнили свое стремление умереть в один день. Но лучше расстаться с ними сейчас — пока они вместе. Пока они держат друг друга за руки и, наклоняясь из маленького окна каюты, по очереди весело препираются со своими друзьями.

Так что на этом заканчивается моя хроника о Гвендоре и Рандалин…

(в книге используются тексты стихотворений Николая Гумилева).

Оглавление

Семенова Вера Чаша и Крест

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

Часть шестая

Часть седьмая

Часть восьмая

Часть девятая

Реклама на сайте