«Рисуя круги в небесах»

Марина Забродина Рисуя круги в небесах

Вот и в наш край пришла зима… Тягучая, однообразная, снежная.

Словно вязкая помадка, которую варит матушка, медленно потянулись дни.

Сыпала с неба белая крупа, ветер завывал в печной трубе дни и ночи напролет, кот беспробудно спал в кресле, изредка прерываясь на еду и необходимые нужды. Казалось, снежная вечность опустилась на мир, который больше никогда не увидит летнего солнца и ярких цветов.

Каждое утро начиналось с того, что папенька шел в овин за дровами и растапливал камин, остывший за ночь. В это время мы — матушка, я и моя сестрица Ханна — отправлялись к нашим зверушкам, которым нелегко приходится в такое время. Мы кормили нашу корову Розамунду, наполняли корыта для двух свинок и козочки с козлом, подсыпали корму курам, высматривали теплые яички. К этому времени мимо нашего дома уже проходил пастух со стадом, чтобы забрать Розамунду на небольшую прогулку.

Потом мы с Ханной могли пойти еще поспать. А матушка шла готовить завтрак. Она растапливала печь на кухне, гремела кастрюльками, ложками и обязательно что-нибудь пела.

Ханна обычно приходила и падала в постель, тут же проваливаясь в свои сладкие девичьи сны, а я садилась на подоконник, завернувшись в теплый плед, и смотрела в окно. Спать больше я не могла. Я смотрела на заснеженные сосны, плавные линии гребней холмов, на далекий лес, на плотное белесое небо…

…Наш дом стоит на отшибе — недалеко от деревни, вот они дома, рядом — но все же немного поодаль. Он находится на краю высокого холма — почти что на самой круче. А от нашего холма вниз мчится крутой спуск, который, замедляясь, становится низиной — глубокой, простирающейся, насколько видно глазу. Поэтому из своего окна я вижу всю туманно-синюю даль, раскинувшуюся на много-много верст: озера, леса, поля, дубравы, река и совсем-совсем на грани зрения — горы.

Сейчас все — белое и одинаковое, как одна огромная снежная равнина…

Я садилась на подоконник и смотрела вниз. Я представляла, как я осторожно открываю окно, делаю глубокий вдох — и прыгаю. Когда я лечу вниз — за те доли секунды, пока мои ноги не коснулись поверхности склона — я превращаюсь в птицу. Какую-нибудь большую птицу — сову, или ястреба, или даже орла. Я взмываю в высь, рисую круги, наслаждаясь полетом и, наконец, выбрав направление, лечу вперед. Стылый зимний ветер несет меня, а я смотрю вниз: вот я уже пролетаю над лесным озером, куда мы ходим купаться в жару, летом. Здесь — сосновый бор, где каждый год много грибов. Здесь — болото, где мы собираем клюкву. А здесь — плохое, черное место. Здесь много лет назад самая красивая девушка нашей деревни — Ядвига — повесилась на своем ремешке. До сих пор никто не знает, почему.

Дальше я еще не была. Но в своем воображении я вольна безрассудно. Поэтому я лечу вперед. Пересекаю реку, миную широкую густую линию леса. И, наконец, пролетаю над горами. Ни единой души я не встречаю на своем пути, но там, дальше… там ждет меня Он. Где-то там, но он должен быть. Кто он, как он выглядит, я не знаю, но чувствую, что он есть…

Только я доходила до этого момента в своих грезах, как слышала милый матушкин голос, возвращающий меня в мою комнату, на подоконник: «Ханна! Грета! Идите завтракать!»

Мы завтракали вчетвером, а кот медленно сползал с кресла и неторопливым шагом (куда денется его похлебка?) направлялся к своей миске, лениво потягиваясь на ходу.

После трапезы мы с Ханной помогали матушке по дому: вымыть посуду, прибраться, может, постирать что… Папенька уходил в свой кабинет и закрывался там до самого обеда. Если оставалось время, и был несильный мороз, мы с Ханной шли на улицу и недолго гуляли. Деревенская детвора, снежки, салазки, снежные бабы и крепости — это очень весело, но если Ханна еще может искренне радоваться этим играм, то я уже нет. Для меня это — детские забавы, к которым я перестала иметь отношение. Мне нужно другое. Я хочу встретить Его. Того, кого я полюблю всем сердцем, кого узнаю в огромной толпе, за кем пойду на край света, того, кто будет любить меня больше жизни…

А среди нашей молодежи Его не было, это уж точно.

Наступало время обеда. Мы садились за стол, кот просыпался.

После обеда матушка с отцом отдыхали, а мы с Ханной после уборки со стола могли делать, что нам заблагорассудится. Ханна неслась на улицу — продолжать игры. А я брала перо, чернила и пыталась что-то изобразить на бумаге. У отца не было нужды в бумаге — несмотря на ее дороговизну, у нас всегда было ее достаточно. Я рисовала каракули или писала смешные стишки — ни то, ни другое никуда не годилось…

Папенька и маменька просыпались, мы все пили чай, и у нас начинались занятия. Папенька обучал нас с Ханной грамоте, счету, рассказывал много интересного.

Потом к папеньке потихоньку начинали приходить люди. Тем, кто ехал издалека, разрешалось приходить с утра, чтобы успеть вернуться дотемна. Если человек прибывал совсем уж из далеких мест и на ночь глядя, отец оставлял его переночевать. Для гостей у нас была отдельная комната.

Вечером, который обыкновенно длился особенно долго, мы садились возле камина, зажигали побольше свечей и занимались рукоделием. Я плела корзины, Ханна вышивала, матушка вязала. Многое из этого мы потом продавали на ярмарке — весной и осенью.

Потом мы ужинали и потихоньку ложились спать. Под песню вьюги, в натопленной комнате, на мягкой перине, под пуховым одеялом — засыпать очень легко и приятно. Папенькин храп из дальней комнаты охраняет сон, вселяет спокойствие. Но что-то в груди холодит и не дает уснуть. Что-то гложет и мешает насладиться тишиной и покоем…

И так — изо дня в день. Из года в год. Каждый день похож на предыдущий и грядущий. И никаких перемен. Думаю, папенька уже задумывался о моем замужестве, но тоже не находил никаких вариантов. Еще, я знаю — в отличие от остальных мужчин нашей деревни, у которых есть дочери, он всегда даст мне право выбрать. И никогда насильно не выдаст замуж.

Мой папенька — колдун.

Он может снять проклятие, заговорить вещь на удачу и изготовить амулет, отвести неурожай и избавить от венца безбрачия. Его боятся и уважают. К нему приходят издалека, потому что он очень хорошо делает свое дело.

А еще — папенька говорит, что я могу стать настоящей колдуньей и даже превзойти его во много раз. Он говорит, что я унаследовала способности его отца, моего деда, который был очень сильным. Он чувствует это. Но еще ни разу мой папенька своими силами не разбудил во мне то, что скрывается внутри. Он ждет моего решения и моего взросления…

Правда, папенька мой не совсем настоящий колдун — он учился у своего отца, был очень настойчив и упрям. И смог многое постичь. Но его внутренняя истинная сила — ее почти не было… Просто он очень хотел научиться этому знанию и многое в себе развил сам, силой своей воли.

Однажды в полдень в моем распоряжении вдруг оказалось много свободного времени. «Сходи-ка к Сычихе, — попросила матушка, — отнеси молочка». Старуха Сычиха брала у нас козье молоко, взамен давала нам овечью шерсть, из которой матушка пряла свою пряжу и потом — вязала свои чудесные вещи. Обычно Сычиха сама приходила за молоком, но матушка так добра, что решила лишний раз не заставлять старую женщину брести к нам в такую погоду, раз уж у меня есть минутка-другая.

Сычиха жила на другом краю деревни, отгородившись от всех густым заброшенным садом. Одичавшие деревья разрослись, распростав свои грубые цепкие ветви, словно желая спрятать дом, замаскировать его, чтобы никто не догадался, что в непролазных зарослях еще есть жизнь.

Я открыла скрипучую калитку и прислушалась. Сад ответил мне шорохом падающего снега. Я ступила на еле заметную тропинку и направилась к дому.

«Добрый день! Есть кто-нибудь дома?» — незапертая дверь отворилась легко. Я вглядывалась в темноту — в доме все было погружено во мрак — но после яркого белого заснеженного сада мои глаза отказывались что-либо различать. «Странно, — подумала я, — зимой и так мало света, все раздвигают шторы, чтобы хоть какую-то часть тусклого солнца пропустить в дом, а тут… все наоборот… и еще сад, который убивает последнюю надежду на проникновение света…»

Я вздохнула, и тут в одном из углов комнаты кто-то слабо пошевелился. Сычиха! Вдруг ей плохо — может, она лежит, не может встать, старая все-таки уже. Поэтому и шторы задернуты!

Мои глаза постепенно привыкли к полумраку. И я, щурясь, пошла в том направлении.

О чем я думала в том момент, я не помню — наверное, все-таки о Сычихе — но я хорошо помню, как в один миг мои мысли стали вязкими и неподатливыми, и точно такими же — мои движения. Потому что, когда я подходила ближе, из этого угла навстречу мне стало подниматься что-то… большое… косматое… опасное. Я замерла, не в силах оторвать взгляда и не в силах пошевелиться. А этот кто-то вставал, опираясь одной рукой на стол, другой — на подоконник. И тут он зацепил занавеску — видимо, сильно на нее надавил — и она, затрещав, оторвалась от карниза. В комнату проник слабый свет. И я смогла разглядеть его.

Это было чудовищно. Моя первая мысль была: кто?! Кто смог так чудовищно обойтись с человеком?! Это был мужчина, вроде бы не старый, а вполне даже и молодой — судя по его фигуре. Высокий и крепкий. Все его тело, открытое взгляду, было в клочьях свалявшейся шерсти, ранах и язвах. Свет из окна падал на его лицо, ту часть, которая была вполне различима — левый глаз, левая бровь, небольшой участок лба, немного щеки, и меня поразило… то, что его лицо, его глаза — они были непередаваемой красоты. Нет, не та эта красота, от которой девица сходят с ума. Это была красота, которую смогла разглядеть именно я. Она о многом говорила: о внутренней силе, об уме, о диком желании жить.

И не было сомнения, что это не болезнь, не моя галлюцинация, а ни что иное, как проклятие. Мои пальцы, уши, губы и живот защипало изнутри — словно их кололи мелкими, но очень острыми иголками. Так я в первый раз почувствовала колдовство.

Страх улетучился. На смену ему пришли жалость и боль, словно я взяла на себя часть его страданий.

— Батюшки! Ну, вот ты его и увидела… — на пороге стояла Сычиха, закрыв рот руками и качая головой из стороны в сторону.

Я смотрела на него, во все глаза смотрела, не могла оторваться. А он смотрел на меня. Внимательно, пронзительно, враждебно. Он боялся. Боялся, что скривлю свою физиономию и протяну: «Фу, ну какой же он урод!» Потом выскочу на улицу и разнесу по всей деревне: «Сычиха прячет у себя дома чудовище! Вы забыли про нее, не ходите в ее дом, а она там чудище завела!!!» Однако же он предпочел не ждать, трусливо притаившись, пока я не подойду и не разгляжу его (а вдруг в темноте вообще не замечу?..), напротив — он решил обнаружить себя сразу, многим рискуя. Он гордый, подумала я.

Он шумно втянул воздух и сделал шаг назад, но дальше идти ему было некуда. Тогда я произнесла:

— Не бойся меня. Никто не узнает. Ни одна живая душа.

Я пыталась всем своим видом сказать: «Верь мне».

Он постоял в напряженной позе еще несколько секунд, вглядываясь в мое лицо. Затем, резко повернувшись, сделал несколько больших шагов, по пути сворачивая стулья, и спрыгнул в подпол. Захлопнул за собой дверцу. Он хромал.

Я посмотрела на Сычиху. И сказала:

— Пожалуйста, расскажи мне!

— Садись, — сказала Сычиха, немного подумав.

Я подняла стулья, придвинула их к столу и села на один из них. Сычиха подбросила дров в печь, поставила на огонь чайник.

— Да, я же молоко принесла! — я кинулась к двери, подняла кувшин, который оставила возле порога и отдала Сычихе.

— Ах как кстати, у меня как раз кончилось… — старуха посмотрела на кувшин, — погоди тогда.

Она достала из-под стола миску, долго что-то отмеряла, сыпала какие-то травки, порошки, что-то крошила, мешала, и, наконец, залила все это подогретым козьим молоком. Затем перелила густую массу в большую кружку.

— Сейчас, деточка, подожди минутку, я отнесу ему снадобье.

Она откинула крышку подпола и позвала: «Клим! Возьми, дорогой мой, выпей скорей!».

Из подпола показалась голова, плечи. Его затылок был покрыт длинной жесткой шерстью, и если бы не отсутствие острых волчьих ушей и не наличие человеческих плеч, можно было бы подумать, что из подвала вылезает какой-то зверь — большой и страшный. Он протянул руку и забрал кружку, потом быстро обернулся на меня, сверкнув во тьме глазами, и захлопнул дверь. Сычиха постояла молча с минуту и вернулась к столу.

— Не хочет, чтобы ты его видела… — она села напротив и тоскливо посмотрела перед собой, — так вот…

«Когда-то давно у меня был муж. Мы хотели детей, а уж как я изводилась…Много лет мы жили вместе, но, видимо, нам не суждено было радоваться детскому смеху… Как-то зимой мой муж отправился в лес — поставить силки. Больше я его не видела. Говорят, в тот год в лесу хозяйничал медведь-шатун…

Спустя какое-то время мужики нашли кое-что из его одежды. В общем… Я стала вдовой и навсегда потеряла надежду родить ребенка. Ведь я была уже немолода и не так хороша собой, и вряд ли кто-то из нашей деревни захотел бы взять меня в жены…

Но однажды где-то весной (прошло всего несколько месяцев с того события) ко мне в дверь постучали. Я пекла лепешки, и у меня был мед и немного браги. За окном поливало вовсю.

Это был странник, немолодой бродяга. Он шел издалека и неизвестно куда. Он попросился на ночлег в мой дом, крайний в нашей деревне, и я не смогла отказать.

Я приняла решение в один миг. И эта ночь прошла без сна — для меня и для него. Солнечным утром он ушел. А я потом родила мальчика. И назвала его Климом».

— Так это твой сын? Тот самый?! Клим! Точно! — я была настолько поражена, насколько это было правдой, — но ведь он ушел много лет назад! Ушел из дома, и больше о нем никто ничего не слышал.

Сычиха сокрушенно покачала головой:

— Он никуда не уходил. Он все это время был здесь. Десять лет.

Я молчала — ждала, когда она продолжит.

«Когда люди стали замечать мой живот, они начали меня жестоко осуждать. Ведь я, считай, совсем недавно потеряла мужа, даже еще не окончился срок траура — а уже жду ребенка. И всех интересовал вопрос — от кого?! А я и сама не знала. Ведь он так и не назвал своего имени… Деревня не приняла меня. Это моя плата, деточка, за то, что я все-таки добилась того, чего хотела… Мальчик рос здоровым, крепким и жадным до всего нового. Несмотря на косые взгляды, Клим уверенно шел по своей жизненной дороге: быстро учился, запоминал, что нужно, разумел во многом… его нельзя было не уважать за это. Ведь люди-то у нас не глупые. Правда, много завистливых… это да…». Сычиха встала, чтобы снять чайник, разложить по кружкам душистой травы и налить кипятка.

— Ядвига хороша была. И умна, и красива, и на язык остра, и труда не боялась…

— Ядвига? — я снова испытала невыразимое удивление, — Ядвига как-то связана с этой историей?!

— Еще как, милая моя, еще как… Полюбили они друг друга. Сильно, по-настоящему. А он иначе и не смог бы…

«Чтобы Ядвигу не заперли под замок (а из-за моего сына — могли, никто не хотел его в женихи), они встречались тайно. Что уж греха таить, не просто встречались, как муж и жена жили. По восемнадцать лет им было. Деточка, уж они вместе уходить из деревни собрались. Клим слух пустил, что, мол, хочет другой жизни попробовать, в город идти намеревается. А сами они хотели в деревушке какой-нибудь осесть, подальше отсюда. Дом построить, детишек завести. А потом и сюда наведаться — разве кто слово поперек скажет, когда уже и дом ладный, и детки растут…» — Сычиха умолкла, подперев лицо ладонью. Глаза ее были сухими, даже слишком сухими, будто слезы кончились уже давно…

«А потом беда стряслась. Заболел мой Клим. Плохо ему стало. Не ест, не пьет, не ходит. Крутит его, корежит. А после — и вовсе: шерсть полезла. Послали за колдуном — дедом твоим. А батюшка твой и говорит, мол, болеет Хорь, не встает. Сам пришел, батюшка-то твой. Посмотрел он, посмотрел, черней тучи стал: «Проклятье на нем. Очень сильное. Не справлюсь я. А отец мой уже не жилец. Но помогать буду. В зверя не превратится — подсоблю, но и человеческой жизни ему уж не видать. Знать только ты должна, Маргарита, что будет он страдать. Он теперь все время на грани: между зверем и человеком. Зверь его в свою суть тянуть будет, а человек — в свою. А ежели я помогать не буду, так он навсегда в зверя превратится. Такое проклятье, Маргарита. Очень мне жаль…». Сказал, чем поить-кормить его надо, что будет все время наблюдать за нами и нашей бедой, и ушел. Уж как я, деточка, твоему отцу благодарна… хотя иногда думаю, а не лучше ли было ему, Климу, поддаться проклятью — может и не страдал бы так…»

Я сидела напротив Сычихи, кружка моя с чаем уж остыла. А Сычиху, оказывается, Маргаритой зовут. Имя красивое… И сама она, наверное, красивая была. Вот ведь доля какая досталась…

— Кто это сделал? — наконец спросила я.

— Не знаю, — ответила задумчиво Сычиха, — не знаю. Никому он зла не делал. Был он добрым всегда и со всеми. …Разве только родители Ядвиги? Была у меня такая мысль…

— А Ядвига-то не выдержала беды такой — повесилась, ну, ты знаешь… Никто так и не прознал, почему — они ж тайком встречались… И никто не знал, что она уже дитя под сердцем носила… А семья ее дом заколотила и уехала отсюда навсегда.

— Маргарита, — медленно произнесла я ее имя, будто пробуя, — я никому не скажу об этом, клянусь. Но скажи, неужели совсем ничего нельзя изменить? Сколько он так проживет? Ведь и ты уже стара.

Она молчала долго. Потом сказала:

— Может, кто и сможет что изменить. Мне не ведомо. Знаю только, что моей любви не хватает, чтобы спасти его от нечеловеческой тоски, в которой он тонет вот уже десять лет…

На следующий день, проснувшись, я почувствовала, что время утратило однообразие своего течения. Как будто в мою жизнь проник порыв свежего стылого воздуха. Я вдруг заметила все мелочи, окружающие меня, словно я прозрела.

Матушка дала мне свежее белье, чтобы я застелила наши с Ханной постели: я услышала душистый запах жасмина, который матушка кладет в чистое белье, почувствовала теплоту ее родных рук. «Я люблю тебя, мамочка» — сказала я неожиданно для себя. Моя матушка, растрогавшись, прижала меня к себе и поцеловала в глаза: «Детка моя, я тоже тебя очень люблю!»

За завтраком я вгляделась в лицо отца и заметила, как он постарел. Мне захотелось порадовать его чем-нибудь, но чем? Я знаю, главное для него, чтобы мы были здоровы, сыты, одеты-обуты, чтобы нам было интересно то, чему он пытается нас научить.

— Грета, ты какая-то задумчивая сегодня. Еще больше, чем обычно. У тебя все в порядке? — папенька с легкой тревогой смотрел на меня.

— Нет, папочка, все хорошо, просто я вдруг поняла, какая я счастливая, что вы все у меня есть…

Папенька улыбнулся:

— Ты постепенно приобретаешь мудрость, Грета. Я горжусь тобой.

— А мной?! — Ханна еще не прожевала кашу, ее нижняя губа еле заметно подрагивала, глаза смотрели с отчаянной надеждой.

Отец улыбнулся еще шире:

— И тобой, конечно, моя маленькая упрямая козочка! Иди ко мне!

Ханна, еле сдерживая слезы, соскочила со своего стула и бросилась к папеньке. Только забравшись к нему на колени, она успокоилась.

— Давай сюда ее кашу, Беата, будем здесь завтракать.

Матушка передала тарелку и ласково, но с укоризной сказала:

— Ханна, тебе уже двенадцать лет, а ты ведешь себя как маленькая, право.

Она очень ревнует папеньку ко мне. И как же она все-таки еще мала…

Еще я как будто стала острее воспринимать все окружающее меня: запахи, звуки, ощущения. Я стала видеть, как все это течет вдоль берегов моего внутреннего мира, соприкасаясь, оставляя след, либо проходит мимо, не затронув ничего.

Я знаю, почему так. Потому что у меня появилась цель. Помочь ему. Климу. Как, я еще не знала, но решила для себя уже окончательно: я буду ему помогать. Видимо, это упрямство я унаследовала от папеньки. Но я пока решила ему ничего не говорить — что-то подсказывало мне, что он будет против.

После домашних дел я собралась идти к Сычихе. Тайком набрала теплых еще оладий, оставшихся с завтрака (они лежали на печке), завернула в тряпицу застывшей помадки, отлила в бутылочку сладкого морсу. Сложила все это в мягкую сумочку и спрятала ее на груди. Потом надела тулуп, обмоталась платком — погляделась в зеркало: ничего не заметно. Просто укутанная до глаз девица, которая очень боится мороза.

— Ты куда? — Ханна стояла в дверях, с любопытством меня разглядывая.

— Пойду, пройдусь, что-то душно мне. К тетке нашей зайду, проведаю.

— Я с тобой!

— Ханна, — я в спешке придумывала, как ей отказать, — ты лучше за это время слепи у нас во дворе снежную бабу… лучше, снежную царевну. А я приду — мы ее раскрасим, ну помнишь, ты все просила меня? У меня как раз есть остатки красок, давай, а? Что тебе там скучные разговоры слушать?

Ханна подумала.

— Ну ладно. Давай. Только ты быстрей возвращайся.

Я зашла в дом. В комнате гудела печь, возле нее сидела Сычиха и шевелила кочергой не прогоревшие поленья.

— Здравствуй, Грета, ты пришла.

— Здравствуй, Маргарита.

Я сняла с себя тяжелую верхнюю одежду и достала свою сумку.

— Можно… мне увидеть его?

— А ты не боишься? Вдруг он набросится на тебя?

Я неподвижно стояла и смотрела на старуху и, наверное, удивленно смотрела, ведь я даже ни разу не подумала, что зверь в нем может быть сильнее человека.

Сычиха не услышала от меня ответа и сказала, выждав минутку:

— Да не бойся. Он всегда оставался человеком. Он очень сильный, Грета, и, возможно, сам того не понимая, очень хочет выжить. Да и батюшка твой помогает. Хотя, не знаю, насколько еще хватит моего Клима… Иди, Грета, иди к нему.

— А почему он живет в подвале?

Сычиха закрыла глаза ладонью.

— Когда его тело терпит длительные лишения, превращение приостанавливается, как бы замирает… Так сказал твой батюшка. Ну и лишние глаза тоже ни к чему… — она закрыла лицо обеими ладонями и глубоко вздохнула, — ох, за что же это ему…

Я спустилась в подпол и огляделась.

— Клим?

В самом центре на полу стоял табурет, на нем горела свеча. Все остальное за пределами ореола света было спрятано тьмой. Я позвала еще раз.

— Клим! Это Грета. Я была вчера.

— Зачем ты пришла? — голос раздался за моей спиной, почти над самым ухом — сиплый, низкий, даже утробный.

Я сдавленно вскрикнула и от страха выронила свою сумку. И только сейчас поняла, как я боюсь. Здесь, в темноте, в подвале чужого дома рядом со мной — чужой мужчина, который уже десять лет превращается в страшного дикого зверя… кто знает, что у него в голове… Я медленно обернулась. Отсвет огня едва падал на его лицо, почти целиком скрытое моей тенью, и вот вновь — мой взгляд выхватил лишь человеческую его часть. Как будто передо мной стоял обычный человек. Только взгляд его словно эхом отражался во мне: я чувствовала боль, недоумение, растерянность, тоску.

Под воздействием нечаянного порыва, я протянула руку и коснулась его скулы. Мягкая человеческая кожа под моими пальцами и его глаза, так близко — это мгновение вонзилось в мою память, чтобы остаться там навеки. Прошла доля секунды. Он отшатнулся, и на свету оказалось все его лицо, жуткое особенно при свете свечи. Я непроизвольно ахнула и отдернула руку, тут же миллион раз пожалев об этом.

Клим скрипнул зубами, грубо схватил меня за руку и выволок в избу. Моя сумка осталась в подвале.

— Зачем ты пришла? — прорычал он вновь и, не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу подпола изнутри.

Я растерянно смотрела на Сычиху. По щеке медленно поползла слеза — сама не знаю, от чего — от обиды ли, от жалости, от страха… не знаю…

Я два дня ругала себя: «Почему? Ну почему я не сдержалась? Уж лучше бы я вообще не прикасалась к нему?» Я сделала ему только больнее!

Весь снежный мир постепенно закружился вокруг дома Сычихи. Я думала о них постоянно. Я пыталась представить картины прошлого: как однажды весенним дождливым вечером к Маргарите в дом постучался бродяга, как рос маленький Клим, как выглядела красавица Ядвига. Я пыталась вспомнить его — каким он был, когда еще ничего не произошло. Но не смогла, мне было всего восемь лет, зачем мне тогда нужен был какой-то Клим? А сейчас мне столько же, сколько ему было в тот страшный год…

Мое восприятие обострилось еще сильнее. Я стала чувствовать очень слабые запахи, слышать очень тихие звуки, различать множество оттенков цвета. А мои каракули превратились в рисунки. Только на этих рисунках было изображено одно-единственное существо — полузверь-получеловек. Рисунки я тщательно прятала.

Два дня я мучалась — меня тянуло туда, сама не знаю, почему… Но я помнила его взгляд и то, как он сказал эту фразу… Я думала о том, что я заставила его страдать и о том, что я, пожалуй, ему неприятна. Но, увы, я ничего не смогла с собой сделать, поэтому все же решила сходить к Сычихе, чтобы хотя бы узнать, как у них дела и вновь отнести какие-нибудь гостинцы. Чувство гордости притаилось где-то под моей подушкой, я забыла о нем.

Я ускользнула из дома в послеобеденный час, когда матушка с батюшкой прилегли отдохнуть, а Ханна умчалась играть с подружками. С утра мы пекли пирожки, и я припрятала несколько штук для Клима. Сумки моей у меня уже не было, поэтому я завернула их в платок и вновь припрятала под своей одеждой.

Я уже собиралась выйти за ворота, как вдруг мне в голову пришла неожиданная мысль. Еще не успев ее толком осознать, я вернулась в кухню и распахнула старый сундук, предназначенный для вышедших из употребления вещей, которые, впрочем, никто не выкидывал по разным причинам. Слегка порывшись, я нашла то, что хотела: старый нож, с костяной рукояткой и лезвием, покрытым гравировкой. Нож был сломан — рукоять у основания разрезала большая трещина. Папенька думал как-нибудь его починить, но все как-то не хватало времени, и он положил его в этот сундук. Не думаю, что папенька вспомнит про этот нож — добра этого у нас в доме хватало, да и некогда ему… поэтому я безбоязненно вложила нож в свой меховой сапог и отправилась к Сычихе.

Сычиха встретила меня возле крыльца: она сметала снег со ступенек и, увидев меня, улыбнулась.

— А я уж думала, не придешь… Обидел он тебя?

Я махнула рукой.

— Нет, что ты, кажется, это я его обидела… Я принесла немного пирогов… Примет ли он от меня теперь что-нибудь?..

Старуха закивала головой.

— Примет, примет. Ждет он тебя. Не признается, а ждет. Спрашивал вчера. Иди, Грета, иди, он в доме.

Я открыла дверь в полумрак.

— Клим?

Я зашла и закрыла дверь.

— Клим, я принесла тебе пирожков. Ты любишь пирожки с яблоками? А ватрушки с творогом? — я не знала, о чем мне говорить.

Клим вышел из-за печки. От неожиданности я снова вздрогнула. В несколько больших шагов он подошел и вновь оказался так близко от меня. Он вглядывался в мое лицо очень пристально и настойчиво, словно хотел узнать истинные причины моих визитов. Я же не могла оторваться от его зрачков — огромных, пугающих.

— Пирожки?! Ты думаешь, пирожки — это единственное, чего мне не хватает в жизни?!! — его громкий, надрывный шепот царапал мне уши изнутри. Захотелось поморщиться, скорчиться, втянуть голову в плечи. Но я смотрела ему в глаза и, надеюсь, мое лицо не отражало никаких эмоций. Мне было жутко и еще — обидно. Что я делаю не так?.. Наконец, я отвела взгляд и, вздохнув, положила узелок с пирожками на табурет, который очень кстати был рядом.

— Мне казалось, в жизни тебе не хватает друга. А пирожки… просто я не хожу в гости с пустыми руками.

Я снова взглянула на него. Наверное, его душа зачерствела от страданий, и уже ничем не разбить этот панцирь… Я с удивлением почувствовала горечь в своем сердце — заранее почувствовала боль, которая меня ждет. Я поняла, что приду домой — и разревусь, а потом буду долго болеть. Я поняла, что не хочу, чтобы он отвергал мою дружбу, не хочу! Но почему так? Ведь еще несколько дней назад его не было в моей жизни!

Я развернулась и решительно пошла к выходу. И когда я уже схватилась за дверную ручку, я услышала слабое: «Не уходи».

Мы пили чай — я и Клим. Маргарита ушла в деревню по своим делам.

С того дня прошло две недели. Я старалась приходить к Сычихе — к ее сыну — как можно чаще. Мне было с ним интересно. Даже весело. Он очень внимательно слушал мою болтовню, деревенские новости; сам говорил так ладно, иногда шутил (особенно удачно у него получалось подшучивать надо мной), что-то рассказывал — даже из своей прошлой жизни. Только об одном мы не говорили — о Ядвиге.

…Однажды я пришла, а он — не выходит из подпола, нездоровилось ему, раны зудели — нужен был холод. Тогда я сама спустилась вниз — хотя бы сказать «здравствуй». Он взял шерстяной плед и закутал меня с головы до ног, усадил на свою кровать. Сам сел напротив. Мы долго так просидели, за разговорами. И он ни разу не поморщился, не дернулся — как будто у него ничего не болело…

…Старый нож, который я взяла из кухонного сундука, я отдала Климу. И попросила починить. Мне казалось, что это придаст ему сил — чувствовать себя полезным и нужным. И займет время, которое для него тянется, наверное, очень медленно. Он выполнил мою просьбу. Как, я не знаю. Но когда он вернул мне его, на ноже красовалась новая рукоятка — вытесанная из камня… С тех пор я старалась принести ему какую-нибудь работу, а он дарил мне что-нибудь — чаще, вырезанное из дерева, реже — извлеченное из камня.

Мы пили чай. Молчали. Я изредка украдкой посматривала на него. И краем глаза видела, что он делает то же самое.

Я уже привыкла к своим новым ощущениям — едва заметным покалываниям иголочек изнутри. Когда я находилась рядом с Климом — я постоянно чувствовала колдовство, но в последнее время уже перестала обращать на него внимание.

— Скажи мне, Грета, — наконец, произнес он, — зачем тебе дружба с таким, как я? — он взглянул на меня.

— Я — урод, чудовище. Я давно не смотрелся в зеркало, но могу представить, насколько все это неприятно и противно. Зачем я тебе нужен?.. Зачем?

Я опустила глаза. Я сама не знала. Как я могу сказать: «Клим, ты не урод. Ты очень красивый. Я вижу твой ум, твою силу духа, твою любовь к жизни»? Он не поверит. Да и звучит это неубедительно… Я посмотрела на него и тихо спросила:

— А я? Я — тебе нужна?..

Его глаза удивленно распахнулись, грудь поднялась в глубоком вдохе… и вдруг… тело его неожиданно согнула пополам неведомая страшная сила. Он захрипел, задрожал и резко выгнулся, запрокинув голову назад. Захрустели кости, из горла вырвался стон, перешедший в рык. Клим царапал ногтям стол, словно пытался зацепиться ими, мотал головой и рычал, рычал… Я с ужасом увидела, как на его руках, которые за это время приобрели более-менее здоровый вид, на лице вдруг открываются раны, будто кожа сама рвется изнутри. Капли крови набухали и стекали ручейками на стол, на пол… А кожа лопалась — в новых местах, опять и опять. Мне же… мне все обожгло внутри — не только пальцы, уши — все, все тело обдало жаром, будто на меня кто-то выплеснул огненный жбан! Однако это была терпимая боль. Я с удивлением даже успела заметить, что воспринимаю это, как само собой разумеющееся — как будто так и надо.

— Кувшин!!! — прохрипел он, — дай мне кувшин!

— Какой кувшин?!! Где?!! — я в панике запуталась меж стульями.

— На полке! Рядом с … — он рухнул на пол, его вновь скрутило так, что он не смог произнести ни слова.

— Рядом с чем?!!

— …с сундуком!!!

Я подскочила к полке и схватила кувшин. Что-то подсказало мне, что содержимое надо перемешать. Я сгребла со стола горсть ложек и, ловко выхватив одну, размешала то, что было в кувшине.

Залить это Климу в рот оказалось непросто. Его били судороги, и я боялась, что не он не сможет обхватить горлышко кувшина губами. А еще он был весь в крови. Наконец, я решилась — опустилась на колени рядом с ним, сильно обхватила его голову свободной рукой и влила лекарство в искривленный болью рот. Клим закашлялся, но страшный приступ тут же прекратился.

Мы еще несколько минут, не двигаясь, провели на полу. Я — полусидя, обнимая его голову руками, он — лежа, тяжело и хрипло дыша. Мы оба были перепачканы его кровью.

— Уйди, — сказал он, — не хочу, чтоб ты это видела.

— Какой ты дурак! Все, что не хочешь, я уже увидела! — я засмеялась. А потом у меня началась истерика.

Я помогла ему умыться и обработала раны. Потом пришла Сычиха.

— Ой, батюшки, батюшки, да что ж ты не выпил-то вовремя?! Ох, я дура старая, не проследила!

Сычиха причитала. Клим сидел, виновато опустив голову. Потом сказал еле слышно:

— Да я и вчера не пил. И позавчера. И…

Сычиха замерла на полуслове.

— Думал, может, прошло как-то… само… мне ж лучше было, раны заживать стали… я думал…

— Ох, горе мое! Да что ж ты… Что ж теперь будет? Столько лет прожил, а ума не нажил! — Сычиха закрыла лицо руками.

Я подошла к ней о обняла за плечи — какие худые, хрупкие у нее плечи…

— Маргарита, успокойся. Я… я поговорю с отцом.

Разговор с папенькой я пыталась оттянуть, ну хотя бы до вечера. Но мне не удалось. Он заметил окровавленную одежду, которую я тайком пыталась постирать.

— И давно ты ходишь к Сычихе?

Я в удивлении застыла в неудобной позе.

— Откуда ты знаешь?

Папенька глубоко вздохнул и опустился на стул.

— Грета. Я твой отец. Я люблю тебя и забочусь о тебе. И не забывай о моем ремесле.

Он провел ладонью по свой бороде.

— Неужели ты думаешь, я не заметил, что ты стала часто отлучаться из дома? Эти мелкие поломанные вещи, которые ты возвращаешь исправными… Еда, которую ты постоянно таскаешь из дома… Да это все ерунда…

Он вздохнул еще раз и внимательно взглянул на меня.

— Я чувствую, что в тебе просыпается твоя вторая суть. Ты ведь ощущаешь это сама, правда?

Я кивнула головой.

— Расскажи мне, Грета. Расскажи мне, что происходит.

И я рассказала папеньке все, что и собиралась рассказать. Как я пошла отнести Сычихе молоко, как увидела в первый раз Клима, как пожалела его, как почувствовала проклятие, как решила навещать Клима и Маргариту. Рассказала о том, что случилось за чаем.

Он слушал меня, кивая головой, не перебивая. Когда я закончила, папенька встал и, протянув мне руку, сказал:

— Пойдем в мой кабинет. Раз уж ты влезла в эту историю, ты должна знать кое-что еще.

Я спрятала таз со своей одеждой под скамью, и мы пошли к папеньке в комнату.

Папенька запер дверь и сел рядом со мной на диван.

— Твой дед был очень сильным колдуном. Когда он умер, тебе было восемь лет. Не знаю, как хорошо ты его помнишь… Какие у тебя воспоминания?

Я подумала немного.

— Ну… он был строгим. Даже суровым. Никогда со мной не играл. Я его побаивалась.

— Да. Он был таким со всеми. Суровым, немногословным. Его жена — моя мама умерла от болезни, когда я был еще маленьким. И меня воспитывала его мать — моя бабушка. Она была очень добрая, мягкая, ласковая. Я благодарен ей за то, что она и во мне воспитала чуткость, доброту и любовь. Но, несмотря на свой характер, и на тяготы, доставшиеся ему в жизни, отец все-таки был добрым человеком. Хорь был честным, справедливым. Свое ремесло он выполнял очень добросовестно, — папенька пристально посмотрел на меня, — но под старость лет…

«Под старость лет он встретил женщину, которая смогла затронуть его сердце. Да какая женщина, девчонка еще… Почему это произошло… Ну красивая, ну неглупая, озорная, смелая… Много таких было на его веку. А эта вот — мимо сердца не прошла — зацепила…»

Я, осененная догадкой, медленно спросила: «Это была… Ядвига?»

«Да. Ядвига. Наша Ядвига, на которую вся деревня нарадоваться не могла. И батюшка мой тоже. Понимал он, конечно, что не пара ей: ни она не пойдет за него, ни родители ее не пустят, и сам отец-то мой уж не молоденький, чай. Все понимал, да ведь сердце ж не заставишь молчать! Мучался он очень, темная сторона души его со дна пробиваться стала. Ведь ему такая сила дана была, такой соблазн — ох, как трудно обуздать это в себе, придушить, не дать вырваться наружу! Поэтому и мучался.

А Ядвига с Климом сошлась. Закружила их любовь. Оба молодые, красивые, сильные. Будто созданы друг для друга. Словно дитя малое, берегли свой дар ото всех — от злобы, зависти, осуждения. Ты ведь знаешь, что Клима никто для своих дочерей женихом видеть не хотел.

Хорошо они скрывали — никто так и не узнал, и по сей день не знает — а отец мой все понял. Да как накрыло его, Грета, черными, злыми мыслями. Взревновал он Ядвигу. Как представлял он их вместе — так сатанел просто, с ума сходил. Не его она, и его никогда не будет — а и ничьей теперь не бывать. Он, пожалуй, и сошел с ума тогда…

Сделал он порчу. Такую страшную — всю силу свою на это бросил: в течение девяти дней Клим должен был медленно и мучительно превращаться в зверя. Это бы и случилось, кабы я не вмешался. А Хорь после этого заболел. Стар он был, силу свою, которая и его облик, и здоровье держала — всю израсходовал. Опустошился. А восстановиться — опять же, годы не те. А вскоре пришло к нему раскаяние. Навалилось каменной плитою тяжелой, не поднять. Метался Хорь в постели, мучался пуще прежнего, разум потерял. А в просветах — когда в сознание возвращался — он про проклятие пытался рассказать. Вот тогда и Сычиха пришла за помощью, тогда я в первый раз-то и Клима таким увидел и решил с того дня, что не оставлю их.

Как-то в комнату, где лежал отец, ты зашла. Маленькая, худенькая, несмелая. Лягушоночек. А он вдруг замер, пальцем на тебя указал: «Она, — говорит, — моя наследница. Сила в ней! Кровь моя в ней проснется. Береги ее, Вером!» А тут матушка твоя, Беата, прибежала с дурной вестью. «Ох, беда, — говорит, а сама плачет, — Ядвига-то повесилась! На ремешке своем, на сосенке, ох, беда!» Хорь как услышал, завыл, захрипел: «Кошку мне дайте, — кричит, — кошку дайте!!!»

А потом и умер. Похоронили мы его в лесу, возле оврага, и кошку нашу там же закопали. Кошка на себя все бремя его ремесла взяла, не выдержав тяжести. Только не ушло оно в землю. В тебе его кровь, а это гораздо сильнее».

Он замолчал. И я молчала. Вот как, оказывается…

— Не ходи туда, Грета, — папенька взял меня за руку, — ты ничем ему не поможешь. Достаточно того, что делаю я. Не дай бог, что-то станет известно, дурная слава тебе ни к чему. Лучше займись делом — не противься своей сути, а я помогу тебе. Неужели не понимаешь — ты от безделья к нему ходишь, а сейчас у тебя будет, на что время потратить!

— Папа! — я вскинула голову, — как ты можешь так говорить! Да ты знаешь, что ему лучше стало за это время! У него язвы все отвалились, раны затянулись, шерсть выпадать стала. Хромота еле заметна уже. Он стал походить на человека! И если бы он только не бросил пить твое зелье!!!

— Грета, это временно. Такое бывает. Не бери на свой счет…

Я перебила его и выдернула свою руку.

— Он повеселел, он радуется мне! Как я могу бросить к нему ходить!

— Грета! Но ты не можешь к нему ходить всю жизнь. Ты скоро выйдешь замуж, заведешь семью…

Меня — как ледяной водой вдруг окатило. Медленно мое сердце заполнила уверенность — она была там давно, просто не показывала себя. Я не спеша встала — спина прямая, будто стержень железный в ней, а пальцы — холодные.

— Я не выйду замуж. Ни за кого не выйду замуж, папенька. Мне нужен только Клим.

Очень серьезной и безвозвратно взрослой чувствовала я себя в этот момент.

— Я люблю его.

Ночью мне приснился сон.

Я шла в лучах света — везде был свет. Но он ничуть не слепил, напротив, моим глазам было легко и приятно, и всему телу тоже. Впереди я увидела силуэт, я сразу его узнала. Это был Клим. Он стоял в чистой, нарядной рубахе. Ремешок кожаный, а на ремешке — нож мой, который он починил. Я подошла — и коснулась его скулы как тогда, в подполе. Он улыбнулся мне и тут… все его раны, и язвы, и болячки, синяки и кровоподтеки — все стало отваливаться, словно скорлупа. И через мгновение он стоял передо мной — в своем настоящем облике. Наверное, такой, каким бы он сейчас был, если бы не проклятие… Лишь глаза его остались такими же, как раньше — только блеск животный потеряли. Обычные серые глаза, но такие родные… Он засмеялся, и я вместе с ним. Потом он протянул руку… но только он коснулся моих пальцев, как меня будто что-то ударило под дых — я судорожно согнулась, упала на колени, из глаз слезы брызнули… Мне было тяжело дышать, для устойчивости я оперлась руками в пол, а тело мое крутило и выворачивало. Не успела пройти и минута, как я уже стояла не земле, опираясь на нее всеми четырьмя лапами, из пасти вырывался сип, тело страшно чесалось — потому что на нем за доли секунды выросла шерсть. Я превратилась в зверя…

Я проснулась в поту, лицо и подушка были мокрыми от слез. Еще я дрожала.

Я встала с постели, завернулась в одеяло и отправилась на кухню — попить воды, а еще — просто походить, ощутить себя дома, в безопасности. Когда я выходила в коридор, то заметила слабый свет из папенькиной комнаты. Я хотела пойти туда, но меня опередила матушка. Она вышла из спальни и, зевая, направилась в кабинет. Я успела спрятаться. Случайно. Но решила себя не выдавать. Когда матушка закрыла дверь, я тихонечко подошла и встала рядом.

— Вером, ты не засиделся ли? Уже давно за полночь. Пойдем спать.

Отец уставшим голосом проговорил:

— Беда у нас, Беата.

— Что? Что случилось?!

— Прошлое. Нас настигает прошлое…

— Какое прошлое, Вером? О чем ты говоришь? — матушкин голос звучал встревожено, но настойчиво.

— Скажи мне, зачем ты отправила Грету к Сычихе?

— Как… она незанята была, а Сычиха стара уж, пожалела я ее… О, боже ж… — наверное, в этот момент матушка прикрыла рот рукой, — только не говори, что… она увидела его…

— Увидела, — тусклым голосом сказал папенька, — это полбеды… Ладно б увидела, испугалась, как любая нормальная девка на ее месте. Сознание бы потеряла. А я бы сделал, чтоб она забыла об этом… Грета говорит, что любит его.

Матушка только ахнула.

— Н-да… Такие дела, Беата. И сила в ней просыпается… отцова. Хоря нашего.

Отец перешел на шепот, но я расслышала каждое слово.

— Она ж теперь не бросит его, ты свою дочь знаешь. А потом, когда пройдет какое-то время, она догадается, как проклятие снять, не даром отец ее наследницей своей называл!

Я еле сдержала свой изумленный крик.

— А ты знаешь, как снять проклятье, Беата? Не знаешь? А я скажу тебе. Она его на себя может взять, все это ужасное, страшное, злое, черными мыслями рожденное, понимаешь?! И только она одна! Потому что кровь… Парень человеком станет, а она — зверем, если ее проклятье, сдерживаемое мной годами, не раздавит, понимаешь?! И он тогда тоже погибнет.

Матушка сдавленно рыдала, папенька тяжело дышал. Я собиралась уж уходить, и тут он сказал:

— Есть только один выход.

Я задержала дыхание.

— Я приготовлю зелье, и через несколько дней… он тихо и безболезненно умрет.

Матушка тихо вскрикнула.

— Да не кричи ты. Он может неожиданно умереть, я предупреждал Сычиху, — батюшка помолчал, — Я сам уже не знаю, что делать. Но другого выхода у нас нет. Понимаешь, может быть, мне давно следовало это сделать — прекратить его мучения. Может быть, это и есть настоящее милосердие… Да — на болото надо будет сходить, и на могилу к отцу. Завтра же и пойду. А ты отпускай ее. Пусть навещает пока… Просто однажды она придет, а он… умер. Так бывает…

Я, не сдерживая слез, тихо ушла в свою комнату.

Рано утром батюшка уехал в лес. Только его сани скрылись из виду, как я скинула плед, которым укрывалась, глядя в окно, и пошла на кухню. Матушка готовила завтрак.

— Ты куда?

— Мамочка, ты знаешь… я решила покончить с этими хождениями… мне нужно попрощаться с… Климом. Просто не хочу папеньку лишний раз расстраивать — схожу, пока его нет.

Матушка смотрела на меня удивленно.

— Так ведь рань какая…

— Ну и что? Мне все равно не спится.

— Погоди, я тебе хотя бы чаю налью и… яблок моченых с собой дам.

Матушка незаметно смахнула слезу и вышла из кухни. А я, повинуясь непонятному порыву, открыла сундук с ненужными вещами и вытащила оттуда нож — который относила Климу. Я тогда его в сундук и вернула. А папенька и заметил…

Выпив чаю со вчерашними пирожками, я быстро оделась и огородами направилась к дому Сычихи. В этот ранний час люди выводили коров на улицу, шли за дровами в овин, выходили по нужде — они могли меня заметить. Я еще не знала, что буду делать. Времени у меня было мало. Отец просто скажет сегодня вечером Сычихе: «Маргарита, добавляй теперь этот порошок в питье для Клима каждый день. Надо так». И все. Даже объяснять не будет. А она его будет поить. А через несколько дней Клим умрет.

Я остановилась на минутку. А ведь я даже не знаю, вернусь ли я сегодня домой — вообще, вернусь ли я когда-нибудь домой… Я даже не попрощалась ни с кем … Я отбросила от себя эти мысли. Они могли развернуть меня обратно.

Я почти бежала.

Сычихи не было дома, наверное, она в хлеву, кормит животных. Я достала ключ из потайного места и отперла дверь. Сняла тулуп и тихонько спустилась в подпол. Клим еще спал. Я аккуратно присела возле его кровати.

Он дышал глубоко и шумно, как будто его легкие раскрывались с трудом. Но все же раскрывались… Вот он, оказывается, какой — тот, кого я люблю всем сердцем, за кем пойду на край света, кого я узнала-таки, пусть и не в огромной толпе, зато в таком обличье… Любит ли Он меня больше жизни?.. Впрочем, это уже не важно… Мне было так легко, тепло и спокойно рядом с ним — в этом холодном, неуютном подвале…

Мое дыхание постепенно замедлилось и, немного понаблюдав за спящим Климом, я закрыла глаза.

Я пыталась нащупать нить колдовства, почувствовать связь. Я ни разу, еще ни разу не применяла свои способности. Но я их ощущала. И раз во мне есть дедушкина сила, раз лишь я одна могу снять проклятие… значит все сейчас в моих руках.

Я расслабилась и откинула голову назад. Я медленно плыла в своих мыслях и воспоминаниях: Клим, матушка, отец, дедушка, Ханна, мое детство, яркие вспышки событий прошлого. Потом я представила только одного Клима. Как тогда — во сне — в светящемся солнечном шаре. Вот он — передо мной. Я охватила взглядом все его раны и мысленно резко рванула их в сторону. Панцирь из больной кожи треснул, ссыпался — и Клим стал здоров. Передо мной стоял мужчина, которого я обрела, которого я спасу, которого я скоро потеряю. В моем видении взгляд приковал мой нож, который, как и во сне, висел на его ремне. Тут же пришел ответ на мой незаданный вопрос. Нож. Он его чинил. Он хотел меня порадовать. В нем — часть его души.

Я открыла глаза и увидела, что Клим уже проснулся и смотрит на меня.

— Ты давно здесь?

— Не знаю. Я не знаю, сколько я здесь сижу. Я была далеко.

Мы смотрели друг на друга и улыбались.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— Теперь — хорошо. Ты пришла и у меня ничего не болит.

Мы смотрели друг на друга.

— Ты вчера спросила, но я не успел ответить. Ты спросила, нужна ли ты мне…

Он смотрел на меня так, словно в этот момент он распахнул свою грудную клетку и открыл моему взору свое сердце, незащищенное, слабое, никому не нужное. Кроме меня. И, конечно, его матери…

— Знаешь, если тебя не будет в моей жизни, то мне она уже ни к чему.

Что-то очень сильно кольнуло меня в голове и под сердцем в этот момент, мне стало страшно и тревожно, но я прогнала от себя эти мысли.

— Матушка моя уже измучилась, и тебя я не хочу мучить, Грета.

Я замотала головой, но он не дал ничего сказать.

— Тебе надо забыть… все это. Вернуться домой, вокруг тебя, наверное, много парней вертится.

Я поморщилась. Он прикрыл мне рот рукой.

— А я… А мне хватит, пожалуй… Долго я уже живу, бесполезно, бесцельно… только последние две недели появился смысл в моей жизни. Но тянуть дальше нельзя, только хуже будет.

«Как же они с батюшкой похожи…» — подумала я.

Я отодвинула его руку.

— Клим. Ты знаешь, что в моей жизни тоже смысл появился только тогда, когда я тебя узнала? Что мне теперь обратной дороги нет, знаешь? Что мне, кроме тебя, никто уже не нужен? И не говори мне больше таких глупостей никогда. Никогда! — слово это отразилось во мне, несколько раз гулко прозвучав в глубине: «Никогда! Никогда! Никогда!..»

Я замолчала. Он смотрел на меня, а я на него. Наконец, я не выдержала и, зажмурившись, обняла его. Под правой рукой, которая легла ему на затылок, я почувствовала ворс густой жесткой шерсти. Он прижал меня к себе крепко, и так сидели мы несколько минут. Потом я прошептала:

— Клим, я могу спасти тебя. Я могу вернуть тебе твой облик.

Он отстранился и с изумлением и тревогой взглянул на меня.

— Что?

— Я — колдунья. Это у меня в роду. Просто я раньше была к этому дару равнодушна, а теперь… решила попробовать свои силы. Я хочу снять проклятие.

Естественно, я не сказала, что даже в случае удачи мы все равно не сможем быть вместе…

Мы пробирались по глубокому снегу, держась за руки. У нас было все, что необходимо: тот самый нож, кремень для высекания огня, немного поленьев для его поддержания, горсть гусиных перьев из его подушки, небольшая кучка земли в тряпице. Связующая наши души вещь, огонь, перья, символизирующие воздух, земля. Воды кругом — в избытке, благо зима, и снега хватает. И деревья, конечно. Что мне подсказывало, что меня вело? Не знаю. Что-то из глубины меня, из глубины времен словно диктовало мне мои действия.

Мы нашли опушку, окруженную деревьями. Соорудили четыре шалашика для костров и оставили место в центре между ними, чтобы там могли поместиться два человека. Я торопилась.

Мне нужна была помощь четырех стихий, и деревьев. Еще мне нужно было смешать нашу кровь — мой нож, который Клим чинил и в который вложил часть своей души, как нельзя лучше подходил для этой цели. Он свяжет нас, а потом разведет в разные стороны.

Мы разожгли костры, встали в центр круга друг к другу спиной, и я подбросила в воздух горсть перьев, а под ноги нам высыпала землю, которую мы взяли из сада Сычихи. Клим послушно выполнял все мои указания. Еще я помню, как сделала нам с Климом порезы на запястьях. Мы соединили руки и я начала тихо напевать. Я уже не помню, что я пела, по-моему, что-то незначимое, какие-то песенки из детства… Важно то, о чем я думала, куда я направила все свои силы.

Меня не было в те минуты (или часы) в лесу. Моя душа блуждала по каким-то мирам, видела чудовищ, яркий болезненный свет и вязкую черную тьму. Я кружилась и разлеталась на мелкие частички. Я была огромной — макушку мне царапали звезды, а в ногах ползали разные гады и слизни из нижнего мира. Я становилась размером с блоху и бежала, бежала куда-то, пыталась догнать кого-то, кто ускользал от меня, уходил семимильными шагами. Все вертелось, мельтешило, дразнилось, дергало меня, рвало в разные стороны. Это был такой хаос, такой бред… А потом вдруг все пришло в порядок.

И вот я — в пустыне. А напротив меня — мой дед. И говорит мне, рта не раскрывая: «Я ждал тебя. Ждал, что ты придешь. Грета… Ты — мое воплощение, ты — моя сила, тебя ждет будущее, которое ты не в силах изменить. У тебя есть предназначение».

Я стояла молча. Я ждала, что он скажет что-нибудь о том, как он сожалеет, как раскаивается… Я помнила взгляд Клима. И взгляд Маргариты.

«Я заплатил сполна за содеянное, и еще заплачу. Меня ждет вечность. А тебя — твое будущее».

Наконец, я произнесла: «Дедушка, меня ждет такое будущее, которое я сама себе создам. Но благодаря тебе мне сейчас особо выбирать не приходится. Помоги мне перенести проклятие. Это все, что я прошу. А если тебе сказать больше нечего, то давай сделаем это сейчас. Я боюсь, что у меня не хватит сил».

Дед поднял на меня глаза, и я увидела слезы, маленькими ручейками стекавшие по его щекам: «Прости меня, Грета. Прости. Прости. Прости!» Он закрыл лицо руками и вдруг, скрючив пальцы, начал рвать свою грудь, раздирать ее, оставляя кровавые борозды, отрывая клочья кожи. Скоро его грудная клетка превратилась в месиво. И тут я почувствовала, что нож, который, оказывается, висел у меня на ремне, поднимается в воздух и плывет к моему деду. Когда он оказался близко к нему, Хорь схватил нож и приложил к груди. Нож исчез в кровавой массе, словно страшное бесформенное существо проглотило его. Я зажмурилась. А когда открыла глаза, нож лежал на ладонях у деда перед моим лицом, чистый и блестящий, без капли крови. Пустыня вокруг превращалась в море. Я только сейчас заметила, что вода, текущая из глаз моего деда, достает мне почти по пояс. Кругом — одна вода, до самой линии горизонта (а был ли он там?..).

«Бери! Бери его скорей! И не теряй! Ни в коем случае!!!»

Его безмолвный крик проник в мою голову, и я цепко схватила нож, прижав его к своей груди. Вода прибывала. Я в панике подумала, что сейчас буду тонуть, но потом вспомнила, что я — вне мира, здесь возможно все, и только крепче прижала к себе нож.

Вода залила мое лицо, я захлебнулась… и тут же очнулась в лесу, на поляне. Рядом корчился и хрипел мой Клим, я тоже лежала на земле, подвернув под себя ноги, обхватив себя руками и сильно кашляя. Костры догорали. На востоке волшебными красками разливался восход.

Постепенно мы пришли в себя.

— Клим…

Он поднялся, встав на четвереньки, и заглянул мне в лицо.

— Клим! — я смотрела не него и не могла поверить, что это произошло.

— Клим… ты такой… красивый… — я провела рукой по его щеке, — ты самый красивый… и я тебя люблю…

На меня упала его слеза.

Он, шатаясь, взял меня на руки и поднялся. Очень медленно, но уверенно он пошел прочь из леса. Я обхватила его за шею обеими руками. Он больше не хромал.

Клим толкнул дверь ногой и зашел в дом. Возле подпола он остановился, поставил меня на ноги и нагнулся, чтобы откинуть дверцу.

— Зачем? — сказала я, — Тебе больше не нужно туда. Теперь ты будешь жить как все люди — в доме, в тепле, тебе не нужно больше пить горькие отвары… Все! С этим покончено, — я улыбнулась.

— Я забыл, — немного смутившись, сказал Клим, — привычка…

Я обняла его.

— Ты построишь новый дом, приведешь в порядок сад, теперь у тебя все будет хорошо…

— Ты говоришь так странно, как будто все это будет без тебя.

— Клим, — я отстранилась и заставила себя посмотреть ему в глаза, — я… Я не сказала тебе одной вещи. Это проклятье… от него невозможно освободиться, не перебросив его на другого человека. Его больше нет на тебе…

Он перебил меня.

— Ты взяла его на себя?!!

Я сделала шаг назад.

— Да, я взяла его на себя. Я… Я просто очень люблю тебя, поэтому я взяла его на себя.

Клим сделал вдох, но я закрыла ему рот ладонью, как он мне сегодня утром:

— Я просто превращусь в волка. Это будет быстро и не так болезненно. Это проклятье слишком давно сдерживалось, чтобы теперь тянуться долго. Ничего изменить нельзя.

Клим зарычал, схватившись руками за голову.

— Ну что ты наделала, глупая? Это ты должна жить, рожать детей, любить! Что теперь? Я снова теряю любимую женщину и снова я ничего не могу сделать!!! Зачем мне жить, Грета? Для чего твои жертвы?!!

Он схватил меня за плечи.

— Я сейчас же иду к твоему отцу!

— Нет, — я отвернулась, — мой отец уехал на болото — искать прошлогодние ягоды жгуч-слезы, чтобы отравить тебя, а у меня… у меня совсем мало времени, Клим… Не оставляй меня. Побудь со мной сейчас…

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его, обвив руками шею. Я дрожала всем телом, поэтому прижалась к нему, чтобы успокоиться.

Клим горестно вздохнул, обнимая меня, и прошептал в ухо:

— Тогда нам все равно придется спуститься в подпол…

Свеча горела недолго. Сквозняк, гуляющий под домом, быстро задул слабый огонек. Но зажечь его снова было некому…

Я очнулась в полной темноте. В которой я замечательно видела. Клим тихо дышал рядом.

Все мое тело чесалось. Хотелось разодрать кожу, и высыпать наружу колючий песок, который мучил меня изнутри. Ногти зудели. Кости ныли.

Я взяла себя в руки. Сосредоточившись, подула Климу в лицо, нарисовав в воздухе знак — не знаю, как он назывался, главное, что я знала его предназначение. Теперь он не скоро проснется. Я накрыла его одеялом, подоткнув по краям, посмотрела в последний раз, до крови прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Взяла свою одежду и вышла.

— Грета, деточка, а я видела вас и не стала беспокоить, не уходи, у меня обед скоро поспеет… Не богато, но сыты будем… — Сычиха сидела за столом и чистила картошку. В комнате царил привычный полумрак.

— Здравствуй, Маргарита, — я повернулась к ней спиной, — извини, я очень тороплюсь.

Я выскочила на крыльцо — теперь я могла рассмотреть, что со мной происходит.

Руки начали покрываться еле заметной шерстью, ногти пожелтели и стали жесткими и толстыми. Под кожей появились уплотнения. Ладони потрескались с тыльной стороны. Что же было с моим лицом?..

— О боже…

Я плотнее завернулась в свой тулуп и платок, и через заднюю калитку выскочила на задворки. Я бежала в лес. И чем дольше бежала, тем сильнее чувствовала зов природы. Мышцы мои становились более крепкими и упругими, легкие раскрывались с восторгом, уши слышали тысячи звуков, ноздри чуяли тысячи запахов. Я скинула тулуп, платок и теплую кофту. Они мне мешали.

Наконец, я остановилась. Деревня была далеко. Я обернулась и только сейчас смогла дать волю слезам. Надо же, как быстро и бесповоротно поменялась моя жизнь…

Где-то в лесу средь бела дня завыл волк. Лошадь, которая везла Верома с болота, остановилась и беспокойно тряхнула головой.

— Н-но, пошла-а!

Ханна перестала играть в снежки и прислушалась, ее подружки ничего не заметили.

Беата вздрогнула и обожглась паром из чайника.

На могиле старого Хоря затрепетали высохшие цветы. В лесу было безветренно.

Мужчина, мирно спящий в подполе старого дома, открыл глаза. Он плакал.

Клим ворвался в дом к Верому, когда тот только вернулся из леса.

— Ты?!! — Вером оглядел его с головы до ног. И все понял.

— Грета!!! Где моя Грета?!

Кастрюля с ухой выскочила из рук Беаты, резкий грохот заполнил собой весь мир на мгновение.

Клим сгреб Верома за ворот еще не снятого тулупа и затряс:

— Что хочешь делай, что хочешь!!! Но я должен быть с ней!!! Она теперь совсем одинока, понимаешь?!! Я нужен ей!!!

Клим отпустил Верома и добавил еле слышно:

— А она мне…

— Никто не в силах вернуть ей человеческий облик, — колдун с трудом сдерживал слезы, — но, может, я смогу что-то придумать… У тебя остался ее нож?…

Тоска нашла себе новое прибежище.

Морозной ночью на черную гладкую поверхность неба выкатился юный месяц. На вершине холма стоял зверь. Больше обычного волка — словно не из этих краев. Но все же это была она, волчица.

Волчица подняла голову и взвыла — долгим и протяжным был ее плач. А когда она замолчала, у подножия холма хрустнул снег. Волчица напряглась. Но осталась на месте.

Это был огромный волк, еще больше самой волчицы. Он смотрел на нее и взгляд его словно эхом отражался в ней: она почувствовала боль, недоумение, растерянность, тоску. И любовь.

Оглавление

Марина Забродина . Рисуя круги в небесах

Реклама на сайте