«Нагиня»

Питер Бигл Нагиня

От автора. Последующее повествование представляет собой отрывок из недавно обнаруженного римского манускрипта, относящегося к первому веку нашей эры; авторство приписано Гаю Плинию Секунду, известному нам как Плиний Старший. Манускрипт имеет отдаленное сходство с приложением к его великому энциклопедическому труду — «Естественной истории», и, очевидно, написан ученым незадолго до смерти, последовавшей в 79 г. от Р.Х. при извержении Везувия. Но как этот фрагмент попал в руки современного исследователя, история абсолютно другая, и читателям до нее совершенно нет дела.

Начнем с создания, вести о котором пришли к нам лишь из полумифических земель за Индом, где обитает множество драконов и единорогов. Торговцы, путешествовавшие из Индии в Месопотамию, описывают нага как огромного змея с семью головами, подобного твари, известной нам под именем гидры. Если не упоминать о победе Геркулеса над Лepнейской гидрой, надежные источники повествуют нам о многочисленных встречах с этими животными вдали от побережий Греции и Британии.

У гидры бывает от семи до десяти голов, похожих на собачьи; обычно описания изображают их растущими на концах длинных и мускулистых шей или щупальцев; пасти эти не пожирают добычу, но подтаскивают ее к средней голове, самой крупной, которая и раздирает жертву на части клювом, словно какой-то чудовищный африканский попугай. Далее говорят, что отсеченные головы и перерубленные шеи срастаются; греческие авторы утверждают, что это происходит мгновенно, однако склонность их ко лжи и не меньшая доверчивость превышают пределы разумного.

Тем не менее в существовании гидры не может быть сомнений: я сам разговаривал с моряками, чьи товарищи пали жертвой прожорливости этих тварей. Когда мореходам удается поймать гидру отмщения ради, они варят ее живьем и пожирают.

Рассказывают, что вкусом гидра напоминает тот суп, который варят из сапог в пустыне оголодавшие солдаты. Аромат его трудно забыть.

Тем не менее, невзирая на поверхностное сходство с гидрой, наги явно отличаются от нее. Судя по имеющимся у меня сведениям, народы Индии и земель, что лежат за нею, почитают это создание, вознося его почти до богов и одновременно ставя ниже самого человека. Противоречия на этом не кончаются: например, утверждают, что укус нага смертельно опасен для всего живого, и в то же время отмечают, что физически опасными для человека являются лишь некоторые экземпляры. (И в самом деле, источники моих знаний не согласуются даже в определении обычной добычи нага: некоторые исследователи предполагают, что тварь сия вовсе не ест, но поддерживает свою жизнь молоком диких слоних, которых пасет и охраняет, как мы свой скот.) Стихия нагов — вода, поэтому считается, что они могут вызвать дождь или прекратить его, а значит, их надлежит ублажать жертвами и прочими приношениями и обращаться с непременным почтением. Как драконы в наших краях, наги хранят великие сокровища в своих глубоких логовах; но говорят, что, в отличие от драконов, наги сооружают себе подземные дворцы, немыслимо прекрасные и полные роскоши, и обитают в них, словно цари и царицы нашего мира. И все же наги часто теряют покой, тоскуя о том, чего у них нет, и тогда оставляют свои чертоги ради рек и ручьев Индии. Тамошние философы считают, что наги ищут таким образом просветления, однако в Риме есть секты, уверяющие нас в том, что они отправляются на охоту за человеческими душами.

Тем, кто служит Императору в Британии, будет достаточно интересно узнать, что, по слухам, подобные нагу создания обретаются в болотах далеко на севере этого острова, где им поклоняются как подателям плодородия, быть может, потому, что зимние месяцы они проводят под землей, в спячке, и выходят наверх с первым весенним днем. Но копят или нет эти змеи сокровища под землей, как делают наги, и сколько голов у них, я не знаю.

Говорят, что каждый наг владеет бесценным самоцветом, являющимся источником его великой силы. Подобно слонам, они религиозны и даже благочестивы, а потому посещают святилища индийских богов, вознося им приношения того же самого рода, что получают сами. Кроме того, известно: цари нагов предоставляли богам свое тело в качестве ложа, капюшоном прикрывая их от дождя и солнца. Верны ли подобные истории или нет, однако сам факт существования их, безусловно, свидетельствует об уважении, с которым относятся к нагам в этих краях.

Общеизвестно еще одно озадачивающее противоречие в природе нагов: считают, что женские особи этих существ (нагини) способны принимать человеческий облик, и этой способности лишена противоположная половина их породы. В таком ложном обличье нагини нередко приобретают редкостную красоту, а посему некоторые царские семейства ведут свое происхождение от брака смертного царевича с нагиней. Об этом говорится в истории, которую поведал мне самому некий купец, торговец шелками и красителями, много странствовавший по Индии и соседствующий с этой страной областью на Востоке, которую жители ее именуют Камбуджей. Я перескажу вам эту повесть, поелику возможно сохраняя манеру рассказчика.

В Камбудже, чуть в стороне от царского дворца, до сего дня сохранилась башня, полностью покрытая золотом, что было принято среди тамошних царей. В давние времена построил ее юный царь; едва приняв власть, он поторопился устроить покои себе и своей будущей царице. Но юношеская надменность и нетерпение не давали никому угодить ему: эта девушка казалась слишком простой, другая чересчур скучной, третья была достаточно красивой, но излишне бойкой на язык, четвертая не подходила по семейным соображениям, да и к тому же от нее пахло вяленой рыбой. И в результате цвет его молодости миновал в величественном одиночестве, которое — как часто указывают, — безусловно, не может заменить общества преданной жены и ее мудрости и любви, царица она или простая служанка.

Одиночество царя все углублялось — хотя он в этом не признавался даже себе — и портило его нрав. Не то чтобы он становился жесток или капризен, однако правил вялой рукой, не творя ни зла, ни добра и не имея склонности ни к тому, ни к другому. А золотая башня все пустовала, если не считать пауков и сычей, выводивших собственное потомство на маковке шпиля.

Постепенно царь приобрел привычку бродить переодетым среди собственного народа, заполнявшего улицы и базар теплыми вечерами. Ему представлялось, что подобным образом он узнает кое-что о повседневной жизни своих подданных, однако это было вовсе не так: во-первых, любой рыночный плут узнавал царя в самом хитроумном обличье, ну а во-вторых, потому что правитель по-настоящему и не хотел понимать людей.

Тем не менее камбуджийский владыка старательно придерживался своего обычая, и однажды вечером некая нищенка, грязная и невежественная, приблизилась к государю на его извилистом пути по городским улицам и спросила на вульгарном языке простонародья:

— Прости меня, господин горшечник (так был одет царь)… не скажешь ли ты мне, зачем нужна та блестящая штуковина? — И указала на золотую башню, которую царь некогда возвел, рассчитывая на скорое счастье.

Царь все же сохранил еще чувство юмора, хотя несколько мрачного и безутешного.

— Это музей, воздвигнутый в память той, которой никогда не было на свете, и я не горшечник, а хранитель его. Не хочешь ли удовлетворить свое любопытство? Мы любим гостей — башня и я.

Нищенка с готовностью согласилась, и царь, взяв ее за руку, повел через сады, насаженные его собственными руками, а потом — через высокую сверкающую дверь, ключ от которой всегда носил в кармане, хотя до того дня им ни разу не пользовался.

Царь вел нищенку из комнаты в комнату, от шпиля к шпилю, повествуя с суровой иронией о своих былых мечтах.

— А вот здесь проходили бы обеды, а вот в этой комнате властитель с женой и друзьями слушали бы музыкантов. А здесь находились бы служанки жены; а тут спали бы их дети… Впрочем, откуда могут быть дети у нерожденного? — А когда они добрались до опочивальни, царь остановился перед дверью, не желая входить, и хриплым голосом молвил: — Пойдем отсюда, там змеи и всякая хворь.

Но нищенка смело шагнула вперед и вошла в спальню с видом хозяйки, давно не бывавшей здесь, но прекрасно знающей эти покои. Царь гневно крикнул, чтобы она возвращалась, но когда гостья его обернулась (так сказал мне торговец), то увидел, что перед ним не жалкая побирушка, но великая царица, а одежда ее и самоцветы богатством много превосходят те, которыми он владел. И она сказала ему:

— Перед тобой — нагиня. Я оставила свои владения и дворец под землей из жалости и любви к тебе. Отныне — начиная с этой же ночи — ни тебе, ни мне не спать за пределами золотой башни. — И царь обнял свою гостью, ибо ее царственная краса не могла достигнуть иного; к тому же он столько лет прожил в одиночестве.

Потом, чтобы привести их радость к некоторому порядку, царь начал поговаривать о венчании, о празднествах, что продлятся не один месяц, и о том, как они вместе будут править и наслаждаться жизнью.

Но нагиня отвечала ему:

— Возлюбленный, мы уже дважды сочетались браком: в первый раз, когда я увидела тебя, и во второй — оказавшись в объятиях друг друга. Советники же, войско и всякие указы принадлежат твоему дневному миру, а не моему. Меня, моей заботы и правления требует мой собственный край, так же, как и тебя твой собственный. Однако ночью в своем уединенном мире мы будем заботиться друг о друге, и сколь радостными сделаются наши дневные труды в предвкушении ночного блаженства!..

Царь не был доволен ее словами потому, что мечтал представить своему народу долгожданную царицу и хотел, чтобы она каждый миг каждого дня находилась возле него, а потому сказал:

— Я вижу, что ничем хорошим это не кончится. Тебе надоест постоянно путешествовать между двумя мирами, и ты забудешь меня ради какого-нибудь владетельного нага, рядом с которым я покажусь метельщиком или продавцом фиников. А я пойду искать утешения от скорби у простой куртизанки, уличной певички или — хуже того — у придворной дамы и сделаюсь еще более странным и одиноким, потому что любил тебя. Неужели ты прошла весь долгий путь, чтобы наделить меня подобным даром?

Тут длинные и прекрасные глаза нагини вспыхнули, и она схватила царя за руки со словами:

— Никогда не говори мне о ревности и измене — даже в шутку. В обычае нагов хранить верность супругу всю жизнь… Можешь ли ты сказать то же самое о людях? Но, господин мой единственный, знай: если однажды настанет ночь в этой башне и ты не явишься вместе с сумерками, уже наутро ужасное бедствие поразит твое царство. Даже если ты хотя бы один раз не встретишь меня здесь, ничто не спасет Камбуджу от моего гнева. Такова природа нагов.

— Ну а если не придешь ты, если пропустишь хотя бы одну ночь, — отвечал бесхитростно царь, — я просто умру.

Тут глаза нагини наполнились слезами, и она обняла его со словами:

— Зачем терзать друг друга речами о том, что никогда не случится? Наконец-то мы вместе и дома, мой друг… муж мой.

Незачем дальше рассказывать об их счастье в золотой башне, только добавлю, что пауки, змеи и совы исчезли из нее еще до утра.

Так царь Камбуджи взял в жены нагиню, пусть она и приходила к нему лишь во тьме и только в золотую башню. Она запретила рассказывать об этом, и он молчал; но поскольку с закатом царь, забывая о всем внешнем блеске и церемониях, обо всех государственных делах, каждый вечер торопился в свою башню, слух о том, что он проводит там ночи с женщиной, распространился по всей стране.

Со временем, конечно, слухи и любопытство уступили место удивлению перед переменой, происшедшей в характере царя, потому что теперь он правил с пылкой привязанностью к своему народу; словно бы пробудившись ото сна, в первый раз осознал всю меру человеческой невинности, испорченности и страдания.

Прежде замечавший лишь собственное горькое одиночество, теперь он начал исправлять участь подданных, вкладывая в это дело те же усилия, с которыми они старались просто выжить. Не было человека в его стране, который не сумел бы принести слово царю, будь то осужденный преступник, разоренный налогами купец или побитый слуга. Все могли припасть к его стопам, зная, что жалобу услышат. Столь ревностная забота о народе обеспокоила многих, привыкших к правлению иного рода, и в стране стали не без ехидцы поговаривать: «У него ночью одна царица, а у нас днем — пять царей».

Но народ неспешно, не понимая причин подобного пыла, начал отвечать любовью царю, и поговаривать стали уже о том, что если бы вселенная не ведала правосудия, то его непременно придумали бы в Камбудже.

Причин для подобного изменения, как прекрасно знал сам царь, было две: во-первых, он был счастлив — впервые за всю свою жизнь — и хотел, чтобы все остальные разделяли его радость; во-вторых, ему казалось, что, чем усерднее он трудился, тем быстрее проходил день, приближая его к вечеру и встрече с царицей. В свой черед, как она и обещала ему, счастье, которое он черпал в их любви, делало радостным даже часы разлуки… Так освещает нашу ночь давно закатившееся солнце, прибегнув к доброй помощи луны. Так научается человек ценить день, ночь и сумерки вместе со всем, что умещается в них.

Быстро летели годы. Царь не провел ни одной ночи вне золотой башни, а это означало — помимо всего прочего, — что в Камбудже во время его правления прекратились войны, и нагиня всегда встречала любимого, называя его тайным именем, которое дали ему при рождении жрецы и которого никто более не знал. В ответ она открыла ему то имя, которым зовется среди нагов, однако отказалась явиться в том истинном обличье, которое принимала среди своего народа.

— Здесь с тобой я такая, какова моя истинная природа, — говорила она. — Мы, наги, вечно переходим из воды в землю, из земли в воздух, из одного облика в другой и скитаемся между мирами, между желаниями и мечтами. В нашей башне я такова, какой ты знаешь меня, не более и не менее, и мне не нужно знать, в каком обличье ты сам восседаешь в суде, решая, жить или нет человеку. Здесь мы оба свободны, словно и ты не царь, и я не нагиня. И пусть все останется так, как есть, дорогой мой.

Царь отвечал:

— Пусть будет так, как ты говоришь, только знай: многие нашептывают ныне, что ночная царица нашей страны — на самом деле нагиня. Земля сделалась необычайно изобильной, дождя выпадает именно столько, сколько нужно… кто, кроме нага, может послать людям такую удачу! Многие в нашей стране уже не первый год полагают, что именно ты и правишь Камбуджей. И, по чести говоря, мне трудно спорить с ними.

— Я никогда не советовала тебе, как надо править страной, — отвечала она. — Как правитель ты не нуждаешься в моих наставлениях.

— Неужели? — отвечал он. — Но я не был настоящим царем, пока не встретил тебя, и мой народ понимает это не хуже меня.

Иногда он говорил ей:

— Когда-то давно я сказал тебе, что умру, если однажды ты не встретишь меня здесь; лицо твое при этом вдруг изменилось, и я понял, что в словах моих было больше правды, чем мне казалось. Теперь я знаю — столь мудрым сделала меня любовь, — что однажды вечером ты действительно не придешь, и я умру. Но я спокоен: пусть приходит смерть, ведь я знал тебя. А значит — жил.

Но нагиня никогда не позволяла царю продолжать подобные речи, со слезами обещая ему, что такая ночь никогда не настанет, а потом уже царь до рассвета утешал ее. Так жили они вместе, а годы шли.

Но среди двора начали поговаривать — все громче и громче, — что царь не дал наследника трону и после его смерти раздоры двоюродных братьев раздерут на части страну. Они жаловались на то, что царь попал в полное рабство к своей нагине и более не интересуется ни славой, ни величием своего царства. И хотя ничего справедливого в их словах не было, тем не менее отлично известно, что долгая бездеятельность лишает людей покоя, наделяя желанием последовать за всяким, кто посулит бурные изменения ради них самих. Так бывало даже в Риме.

Кое-кто пытался предостеречь царя относительно положения дел при дворе, но он предпочел не обращать внимания, полагая, что все вокруг находятся в столь же безмятежном настроении, как и он сам. А потом сонное безмолвие полдневного часа разлетелось кровавыми брызгами — под крики и лязг мечей; и даже припав спиной к двери тронного зала, защищая собственную жизнь, царь обнаружил, что не готов к подобному повороту событий. И если бы лучшая треть его войска, составленная из ветеранов славных битв, не сохранила верности своему владыке, схватка закончилась бы в первые же несколько минут.

Но верные царю воины отчаянно сопротивлялись и к началу вечера перешли в наступление, так что перед заходом солнца от восставших осталось несколько разрозненных групп, дравшихся, как безумные, знающих, что их не оставят в живых. И в битве с одним из обреченных царь Камбуджи получил смертельную рану.

Он еще не знал, что рана погубит его, и думал лишь о том, что близится ночь, а от золотой башни его отделяют вооруженные люди, все утро вопившие, что они убьют его, а потом — эту змею, это чудовище, которое столь долго подтачивало основы царства. И он разил их из последних сил, а потом повернулся, полунагой и забрызганный кровью, и похромал с поля боя к башне. Тех, кто преграждал ему путь, царь убивал; но теперь он часто падал и каждый раз поднимался со все большим трудом, что еще больше гневило его. Башня как будто бы не становилась ближе, а он знал, что сейчас должен быть со своей нагиней.

Царь так и не добрался бы до башни, если бы не доблесть молодого офицера — в Риме столь юных мальчиков просто не берут на императорскую службу.

Начальник этого юноши, лично отвечавший за безопасность царя, погиб в самом начале мятежа, и мальчик сам назначил себя царским щитом: следуя за своим владыкой сквозь кровавые водовороты битвы, он защищал его своим оружием. И теперь он бросился вперед, чтобы поднять царя, поддержать… даже принести к той далекой двери, в которую владыка некогда шутки ради впустил жалкую нищенку. И никто с обеих сторон не посмел преградить им путь к башне в уже сгустившихся сумерках.

Но когда они добрались до двери, юноша понял, что царь умирает; у него уже не осталось сил, чтобы повернуть ключ в замке; царь смог приказать это лишь глазами. Но, оказавшись внутри, он встал на ноги и бросился вверх по лестнице с пылом юноши, стремящимся на свидание с возлюбленной.

Мальчик держался сзади, опасаясь места, которым его пугали с детства, этой густой тьмы. И все же забота о царе помогла ему одолеть ужас, и он стоял рядом со стариком, остановившимся на пороге опочивальни перед распахнутой дверью.

Нагини там не было. Мальчик торопливо зажег факелы на стене и увидел, что в покоях нет ничего, кроме теней, и сумрак припахивал жасмином и сандаловым деревом. Позади него царь отчетливо проговорил:

— Она не пришла.

Юноша не успел подхватить своего владыку, и, когда приподнял упавшего с пола, глаза его были открыты… Царь указал в сторону постели. Когда мальчик уложил его и как умел перевязал многочисленные раны, царь поманил его к себе и прошептал:

— Следи за ночью. Следи вместе со мной. — Это была не просьба, а приказ.

Мальчик просидел всю ночь на огромной постели, где царь и царица Камбуджи проводили свои счастливые часы, и так и не заметил, когда его властелин скончался. Юноша с трудом отгонял сон: после дневных сражений с царскими врагами он не просто устал, но и сам страдал от раны, а потому засыпал, просыпался и задремывал снова. В последний раз он пробудился, когда факелы разом погасли, гулко хлопнув, словно парус корабля, разорвавшийся на ветру, и до него донесся иной звук, тяжелый и неторопливый, словно бы какая-то грубая холодная стопа шагнула на равнодушную мраморную плиту. И в последних лучах луны он увидел нагиню: огромное тело черно-зеленым дымком наполнило комнату. Семь голов кобры единым движением покачивались наверху, окруженные легким мерцанием, словно бы она колебалась между двумя мирами с изяществом, которое он не мог постичь. Она оказалась возле постели, тут юноша заметил и на ее теле свежие кровоточащие раны (позже он уверял, что кровь нагини сверкала ярче солнца и на нее было больно смотреть). Он бросился в сторону и забился в угол, однако нагиня даже не взглянула на него. Она склонила все семь голов над лежащим царем, и капли ее пылающей крови, падая, смешивались с его кровью.

— Мой народ пытался остановить меня, — проговорила она. Мальчик не понял, все ли головы говорили, или только одна, но голос ее был многозвучен, словно музыкальный аккорд. — Они поведали мне, что сегодня настал день твоей смерти, предначертанный в начале времен, и я знала это, знала всегда, как и ты сам. Но я не могла позволить свершиться пусть и предопределенной судьбе. Я билась с ними и пришла к тебе. А этот юноша, прячущийся в тенях, споет о том, что мы не предали друг друга ни в жизни, ни в смерти.

И она назвала царя именем, которого не знал мальчик, и подняла его на кольца своего тела — так, как, по местным поверьям, наг Мугалинда поддерживает и этот мир, и грядущие миры.

А потом нагиня медленно растворилась во тьме, оставив после себя лишь запах жасмина, сандала и музыкальные отголоски всех своих голосов. И что сталось с нею и останками царя Камбуджи, мне неведомо.

Эта история позволяет усомниться не в существовании нагов, подтвержденном многими свидетельствами (тем более что положительные доказательства их небытия отсутствуют), но в их отношении к людям, открытом для всяких сомнений. Но пусть все останется так — в память о мальчике, дожидавшемся рассвета в безмолвной золотой башне, прежде чем он осмелился выйти к воплям коршунов и плачу скорбящих, чтобы сообщить людям Камбуджи о том, что царь их скончался и исчез. Один из потомков мальчика, торговец, и рассказал мне сию повесть.

И если в ней можно отыскать смысл, поддающийся толкованию, я вижу его, быть может, в том, что скорбь и голод, любовь и жалость глубже пронизывают наш мир, чем мы считаем. Они текут подземными реками, которых не переплыть даже нагам; они несут дождь, что обновляет нас, кто выказал должное почтение нагам или кому-то другому. И если вообразить, что не существует богов, что не существует ни просветления, ни души, все равно останутся эти четыре реки — скорбь и голод, любовь и жалость. И мы, люди, можем долго влачить свою жизнь — без еды, лекарств или одежды, — но смерть будет скорой… когда не приходит такой дождь.