«Ясень»

Ракитина Ника Дмитриевна Кухта Татьяна Ясень

Ясень. Сказка

Лето 3700 от Сотворения света — основание Вольного Ясеня

Лето 3936 — появление Незримых

Лето 3966 — исход дружины Винара

Лето 4156 — Ясень начинает приносить жертвы Дракону

Лето 4186 — в Ясень пришла Золотоглазая

Глава 1

Желтые языки пламени лениво колыхались над землей. С реки тянуло резкой прохладой. Вдали, в темноте, пронзительно закричала ночная птица. Люди, сидевшие у костра, невольно вздрогнули.

— Подбрось-ка веток, Леська, — сказал приземистый, до глаз заросший жесткой бородой пастух. — Такие разговоры лучше бы вести при большом огне.

Девушка в холщовой рубахе, прикрывающей колени и подпоясанной кожаным ремешком, послушно встала. Широколицый юноша-подпасок проводил ее тоскливым взглядом. Его сосед, рыжеусый силач, потянулся к стоявшему рядом кувшину, отхлебнул порядочный глоток:

— Разговоры как разговоры, друг Торас. А если подумать покрепче, странные пришли времена.

Леська бросила в огонь охапку сушняка. Пламя взметнулось, осветив лица. Девушка, присев на корточки, жадно вглядывалась в сидящих у костра людей.

— Почему странные, дядя Фарар? — тихо спросила она.

Фарар повернулся к соседке:

— А вот почему, Леська. Враг будто есть, а где — никто не знает. Так и прежде было, но тогда наших отцов хранила мощь Ясеня. А нынче город ослаб. С тех самых пор, как стал приносить жертвы Дракону…

— И мы с ним вместе! — выкрикнул Маст, тоже усатый, но лысый, как колено.

— Верно. Город нам сейчас не защита. Так и тянет жутью, будто Незримые уже за спиной… — Маст оглянулся, оглянулись и другие.

За кругом света было мрачно и тихо.

— Лучше уж помолчать, — сплюнул Торас. — Ясеню мы не поможем, а Незримые… Они везде. Все знают: старый Коран проклинал Незримых и их прислужников, а где он сейчас? И камня положить некуда. А ты, Фарар… Я тебе друг, и я прошу: поберегись — Леська вон, дитя неразумное, в рот тебе смотрит.

— Отец! — подскочила Леська, взметнув рыжей косой. — Я и сама думать умею.

— Умеешь? Да ты в лес только бегаешь, зелья сушишь! Волхвом, что ли, стать вздумала? Так ведь баб в волхвы не берут!

Пастухи расхохотались. Леська, сжав кулаки, обвела их гневным взглядом:

— Помолчали бы вы лучше… муж-чи-ны! Силы в вас больше, чем в быках стоялых, а сидите вон — как зайцы, хвосты поджавши, — о врагах шепчетесь. Во весь голос говорить разучились, еще не родившись! Правду говорит Легенда: мужчины потеряли мужество.

— А женщины найдут, да? — подхватил Торас. — Кто-кто, а ты, дочка, этих поисков не увидишь. И вряд ли кто увидит… Дева-Избавительница! Золотоглазая! Сколько лет назад сгинули в Мертвом лесу те, кто ее предсказал, а она все не приходит. Придет ли?

— Придет, — упрямо сказала Леська.

— Не верится что-то, — вздохнул Маст, почесав укушенную комаром макушку. — Легенды, они хороши, а жизнь потяжелее будет. Вот я слыхал на торге…

Он не успел рассказать, что слыхал — из темноты за Леськиной спиной прозвучал незнакомый голос:

— Вечер добрый!

Леська, вздрогнув, обернулась. Пастухи подняли головы: неясно освещенная вспышками пламени, в темноте стояла девушка. Потом шагнула к свету.

Незнакомка оказалась немногим старше Леськи. Лицо у нее было худое и усталое, волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Подол простого рубка густо забрызган грязью.

Пастухи молча разглядывали чужую. Удивлялись, почему не взлаяли охраняющие стада собаки, предупреждая ее приход. Первым опомнился Торас.

— Вечер добрый, — степенно, как и полагается старшему, отозвался он. — Далек ли твой путь?

— Да, очень, — девушка подышала на пальцы, переступила босыми ногами. — Можно мне погреться? Ночь холодная.

— Отчего же, грейся, — согласился Торас, остальные закивали. — Видно, ты во тьме в болото забрела, вон как извозилась. Ночью, в темноте, бродить опасно.

Гостья присела у костра, подобрав под себя ноги, протянула ладони к огню. Пастухи вначале косились на нее, после неспешно заговорили о своем — о дождях, больной скотине, предстоящем торге. Только рыжеусый силач Фарар молчал в глубоком раздумье, не вмешиваясь в общий разговор, да Леська, умостившись рядом, словно проглотила язык. Незнакомка подобрала веточку, загнала в костер откатившийся уголек, потом вдруг обернулась к Леське и улыбнулась. Леська засияла в ответ, спросила шепотом:

— Есть хочешь?

Девушка кивнула. Леська ткнула локтем в бок темноволосого подпаска:

— Тащи лепешку, Мартин. И молоко.

Торас мимолетно нахмурился, видя, что дочь собралась угощать чужую, но выговаривать не стал: скупости за пастухами не водилось. Лысый усач Маст вертелся, будто на угольях: ему, как и Леське, не терпелось расспросить гостью, но он не знал, как начать.

"На благородную она с виду непохожа, да и не станет благородная по ночам и без свиты бродить. Может, непокорная дочка, сбежавшая от отца?" — Маст невольно вздохнул.

Его единственная дочь уже неделю грозилась сбежать с соседским сыном, если отец не даст согласия на замужество. По совести, ее бы выдрать, но сердце у Маста больно мягкое…

Он не выдержал. Придвинулся ближе и нетерпеливо спросил:

— Издалека, видно, идешь? Устала?

Девушка отставила кувшин и посмотрела на Маста. И то ли почудилось ему, то ли пламя сыграло шутку, но глаза чужой вспыхнули золотом.

— Да, издалека.

Пастухи, враз замолчав, обернулись к ней. Подорожные издавна платили рассказами за гостеприимство, иной платы у них чаще и не было. Что-то расскажет эта?

— Пусто здесь. Сколько уж иду, а первые люди, кого встретила — вы. Дорогу не знаю, а спросить не у кого.

— Какая же тебе дорога нужна?

— В Ясень.

Пастухи переглянулись.

— Тогда тебе беспокоиться нечего, — сказал Торас. — Ты уже в пределах мощи города. От нашей веси прямая дорога к городу накатана. Сама пойдешь или найдешь попутчиков: скоро многие на торг тронутся.

— А одна-то зачем бродишь? И не страшно? — не удержался Маст. — Одной нехорошо.

Чужая покачала головой:

— Знаю, что нехорошо, да ведь иначе не выходит.

— Родичи у тебя в Ясене, что ли?

— Может, и родичи.

— А кто? Я там много кого знаю.

— Уймись, Маст, — Торас потер уши и широко зевнул. — Разболтались мы, а уже спать пора. Устрой гостью, Леська. Мартин, а ты куда? Она тебе не жена еще.

Он широким движением сгреб плосколицего подпаска за штаны. Пастухи захохотали. Мартин, покраснев до ушей, вернулся на место.

Леська указала гостье шалаш и сама влезла следом. Долго вертелась, умащиваясь на козьих шкурах.

— Тебя как звать? — спросила она, наконец.

— Керин.

— Какое имя красивое! А меня — просто Леська. Меня мать в лесу родила. Я лес с тех пор ой как люблю! А ты очень в Ясень торопишься?

— Не знаю, — Керин приподнялась на локте, слушая шумное Леськино дыхание.

— Не знаешь? Стало быть, не торопишься. А то — поживи у нас. Отдохнешь, я тебя в лес свожу. А?

— А отец твой?

— Отец? — Леська дернулась, едва не пробив головой крышу. — Отец добрый. И он за скотом смотрит. А в доме я хозяйка! Отец позволит.

Рыжая улеглась, завернулась в шкуру и прикрыла глаза. Сон не шел.

— Керин, — шепотом позвала она. — Спишь?

Керин молчала.

"Спит", — подумала Леська, прислушавшись к ее ровному дыханию, повернулась на бок и тоже заснула.

Разбудил их шум голосов снаружи. Торас бранил Мартина за какого-то неспутанного коня, забежавшего в тростники. Выманить его теперь оттуда было невозможно: кони любили молодой тростник без памяти. Голос Тораса перекатывался, как гром. Керин и Леська сели разом, едва не стукнувшись лбами, и выбрались из шалаша.

Было совсем светло. Пастухи сгоняли разбредшихся за ночь коней. Торас, увидев девушек, понизил голос и отпустил ухо Мартина. Леська захохотала, взглянула искоса на Керин, приглашая и ее посмеяться, потом вгляделась пристальней — и пронзительно вскрикнула. Пастухи, побросав работу, кинулись к Леське:

— Что? Что такое?

Леська не отвечая, глядела на Керин во все глаза. Мартин затряс невесту за плечи:

— Что? Змея?!

— На жабу наступила, — проворчал Торас, почесывая бороду.

— Смотрите, — сказала Леська тихо, — смотрите… у нее глаза — золотые…

Пастухи оцепенели. Маст открыл рот и позабыл его закрыть — нет, ему не померещилось вчера! — в ясном свете дня стояла перед ними самая обычная девушка, но глаза ее были золотыми, как пламя.

— Что с вами? — спросила она недоуменно. — Что случилось?

Фарар тяжело шагнул вперед:

— Здравствуй, Золотоглазая.

— Золотоглазая, — шепотом повторил Мартин.

— Пришла, — неуверенно сказал Торас. — Пришла, значит. Не уйдешь?

Они стояли, тесно окружив ее. Керин молча переводила взгляд с одного лица на другое. Леська крепко вцепилась в ее руку, будто боялась, что она исчезнет:

— Мы тебя все ждали, ждали. Не уходи, пожалуйста… Теперь все по-другому будет, правда? Все хорошо?

Керин молчала.

— Не знаю, — прошептала, наконец, она. — Не знаю.

— Должна знать! — Фарар придвинулся и тоже сжал ее руку. И только теперь до конца поверил, что Золотоглазая на самом деле здесь. Рука теплая… вот жилка бьется… а вот царапина от указательного пальца к большому… — Слишком долго мы ждали тебя, пойми!

Глаза Керин стали огромными. Золотое пламя билось в них, не угасая. Потом заблестели слезы и покатились по щекам.

Леська опомнилась первой.

— Уходите! Уходите все! Отец! Мартин! Маст! Ну, что уставились?

Она обняла Керин, закрывая от взглядов. Ошеломленные пастухи молча отошли. Маст подпрыгнул, шлепнул себя по лбу и, спотыкаясь, побежал было к селению, даже не подумав, что верхами быстрее и проще. Зато об этом подумал Торас, а после, нагнав Маста на полпути к веси и вернув назад, долго и нудно выговаривал за поспешность: мало ли что! Может, Золотоглазая вовсе не хочет, чтобы о ней болтали — пусть он, Маст, придержит язык. И другие придержат. Нашла Леська подружку, и все тут. Меньше говоришь — больше проживешь. Так-то.

Пастушья весь была большая. От площади с колодцем и раскидистым ясенем, под которым решались в теплую погоду общинные дела, разбегались в беспорядке улицы. Вдоль них густо зеленели яблоневые и вишневые сады. Среди садов светились белеными стенами крытые тростником дома. За домами располагались надворные постройки и огороды.

Все лето стада паслись в поле, и мужчины домой являлись редко — помыться и отъесться. Женщины же и дети помладше в веси сидели безвылазно, изредка только выбирались в дальний лес за ягодами.

Самым главным местом, сердцем веси, был колодец.

Целый день, начиная с рассвета, тянулись сюда хозяйки и девицы с ведрами. Здесь делились новостями, присуживали ухажеров, перемывали косточки отсутствующим, и порой разгневанный муж, так и не дождавшись ужина, волочил жену с площади за косы.

Поселившись у Тораса, Керин вместе с Леськой ходила к колодцу. Женщины вначале косились на нее, после пытались разговорить, но потом решили, что Леськина подружка хоть и миленькая, но тихоня — говорит, не подымая глаз — откуда только Торас ее взял?…как решился в дом принять?…впрочем, он богатый, может делать, что в голову придет, баловать свою чудную дочку… Только бы эта чужая у наших дочек женихов не увела, а другое нас не касается, — так решили женщины и успокоились.

Торас и вправду был богат: трижды в год гонял он на торги дойных коров и коз, растил на продажу коней. В веси он был уважаем — от отца принял обязанности главы общины и нес их исправно. Овдовев, Торас больше не женился, и они с дочкой жили вдвоем: Леська росла, как хотела. Пока была маленькая, отец во всем ей потакал, а когда выросла, возмечтал, было, приструнить, да поздно.

Сына у Тораса не было, и наследником должен был стать муж дочери. Однако Леська всех женихов отваживала острым язычком и неласковым взглядом, и охотней бродила одна в лесу, собирая травы, чем стаптывала башмаки на игрищах.

И все-таки молодые пастухи ходили за ней по пятам: Леська была красивая. Лицо смуглое, коса толстая, рыжая, стан гибкий, ладони и ступни не по-здешнему маленькие. Матери тех, кто из-за Леськи засиживались в девицах, втихомолку обзывали ее ведьмой.

Когда появился Мартин, Торас вздохнул с облегчением: наконец-то дочка образумилась. Леська была к Мартину снисходительна, как сытая змея к зайцу, но против мысли стать его женой ничего не имела.

По обычаю Мартин пошел к Торасу в подпаски, чтобы отработать себе невесту, трудился старательно, терпеливо сносил Леськины насмешки и исполнял прихоти — медленно, но верно, шел к цели. Торас уже задумывался о том, что к зиме надо готовить свадьбу.

Все это рассказала Керин сама Леська. Не сразу она разговорилась, вначале только пялилась зелеными глазищами, будто не веря, что это и есть та самая Золотоглазая из Легенды, запомненной с детства.

Когда Керин впервые взялась за ведра, Леська разинула рот. Но на второй день уже охотно принимала помощь, а на третий повела Керин в лес, на любимые свои места. Керин только улыбалась, глядя в Леськино разгоряченное лицо. Она одобрила возню с травами и возмутилась насмешкам пастухов над Леськиным волхвованием, после чего Леська сказала, что лучшей подружки у нее нет, и не было. Она даже открыла Керин свои тайные замыслы — уйти вместе с ней из дома исполнять предначертание Легенды. Керин вначале смеялась, а потом погрустнела.

Появление ее в веси не вызвало кривотолков — все, бывшие тогда с Торасом, держали язык за зубами. Труднее всех приходилось Масту: ничто на свете не ценил он так, как возможность первым о чем-то поведать. Но Торас умел убеждать и грозить, и Маст молчал, как мертвый, только изредка по ночам молился Велеху, выпрашивая терпения.

Так тихо прошла неделя, началась другая. Как-то вечером у колодца Леська разговорилась с худой темнолицей хозяйкой по имени Сетт. Оказалось, у нее болен сын. Вот уже три дня, как нога распухла, ходить не может и ничего не ест, а волхвов что-то не видно — пастухи сами не смели лечить людские раны и болезни, это делали для них бродячие волхвы, вмешаться без которых в таинство врачевания означало навлечь на себя гнев богов.

Узнав обо всем, Керин предложила помощь. Сетт вначале испугалась безмерно, но девушки быстро ей втолковали, что лечить будут они, а стало быть, и все беды падут на их головы. Сетт согласилась, но поставила условием, чтобы Леська не вмешивалась. Ворожбы чужой она боялась меньше.

Когда стемнело, подружки пробрались в дом Сетт. Керин занялась лечением, Леська глядела, а Сетт в углу молилась всем богам по очереди — на всякий случай — и с ужасом прислушивалась, не заорет ли дитятко. К счастью, все обошлось, и через два дня мальчишка скакал, как молодой козленок, ел за троих, а мать втихомолку кляла ненасытное чадо, вслух расхваливая чужую умелицу. Соседки с новым любопытством приглядывались к Керин, и наверняка дошло бы до большего, чем простая сплетня, но тут всколыхнула всех весть о Послах Дракона.

Весть пришла в праздник, когда мужчины обедали, вернувшись с пастбищ. Принес ее лесоруб из Бортной веси. Ему удалось опередить Послов на один пеший переход. Весть быстрее огня летела от дома к дому и, наконец, ворвалась во двор Тораса. Он сидел за столом с подпасками, Леська и Керин подавали. Услыхав, Торас побледнел и со стуком уронил ложку.

— Делать что? — задыхаясь, спросил посланец.

Торас вскочил:

— Как — что? Прятать немедля! Мартин, скачи в Заточную! Роден, Ярот — по дворам, предупреждайте! Леська, собирайся, живо!

Мартин выскочил, хлопнув дверью, за ним другие. Леська заметалась по горнице.

— Что случилось? — Керин схватила Леську за руку.

— После! — Леська увязывала узел. — Бежим!

Она схватила со стола лепешку, сунула к остальному и выскочила из дому, волоча Керин за собой.

В веси была суматоха. Хлопали двери, кричали женщины, надрывались псы. По улице бежали девушки с узлами и плетенками, торопились налегке парни. Леська и Керин помчались следом.

— Что это? — крикнула на бегу Керин.

— Послы Дракона! Молодых берут, чтоб им подавиться!

— Зачем?

— В жертву! В жертву Дракону! Скорее!

Керин вдруг резко встала. Леська едва удержалась на ногах и тоже остановилась. Их обегали с двух сторон, спотыкаясь о брошенный узел.

— Бежим! — сердито крикнула Леська.

— Прежде скажи толком. Что за дракон? Какие жертвы?

— У, нечистый! — не выдержала рыжая. — Поймают, пока болтать буду!

— Говори!

Леська торопливо перевела дух:

— Ладно. У Ясеня Дракон живет, слыхала? Говорят, возмездие Незримых за непокорство. Приносят жертвы, чтобы его умилостивить. Каждый год — пять девушек и пять парней, самых красивых. Послы Дракона выбирают таких по всем землям города. Много. Везут в Казанное святилище. А там волхвы приговорят волей богов. Кого отпустят, а кого… Поняла? И почему я зимой за Мартина не выскочила?! А теперь бежим!!

Она с силой рванула Керин за руку.

— Не побегу! — сказала та.

Леська с отчаяньем оглянулась: вокруг было совсем уже пусто.

— Керин, миленькая, — простонала она. — Ведь возьмут же…

— Беги, — велела Керин. — Я останусь. Пусть возьмут. Все равно мне надо в Ясень.

— Куда я одна? Я с тобой…

Их прервал хриплый низкий звук рога.

— Поздно! — вскрикнула с отчаяньем Леська. Керин обернулась: по накатанной дороге въезжали в весь Послы.

Семеро всадников в черном на вороных конях скакали впереди, поднимая густую пыль. За ними тянулись крытые повозки, сопровождаемые стражей.

Леська прижалась к подружке. Они стояли молча, одни на пустой улице. Всадники приблизились.

— Что, не успели схорониться? — усмехнулся один, наклоняясь с седла. — Хорошенькие…

Он протянул руку и потрепал Леську по щеке. Леська молча размахнулась и влепила ему пощечину. Всадник пошатнулся.

— Взять!

Стражники бросились к девушкам. Керин брезгливо отстранила их и пошла к повозке. Леська, подхватив узел, двинулась за ней. Всадник глянул им вслед, и его жесткое лицо вдруг сморщилось.

— Проклятье! — пробормотал он, стискивая поводья. Будто шею того, кто придумал скармливать Дракону людей.

Девушкам помогли забраться. Из полутьмы повозки глядели на них изумленные и испуганные глаза. Одна из схваченных плакала, остальные глазели на Леську и Керин.

Повозка тряслась по дороге и вскоре снова остановилась. Снаружи донесся крик, втолкнули растрепанную девушку. Леська охнула:

— Тинка!

Тинка, всхлипнув, уткнулась лицом ей в колени. Вновь заскрипели колеса, заглушая отчаянный женский плач.

Долго еще ползла повозка по улицам веси, но больше Послы, видно, никого подходящего не нашли. Тинка выплакалась и теперь молча сидела, склонив голову на Леськино плечо. Леська искоса поглядывала на Керин: рыжей было даже и не страшно, а только удивительно легко, будто тяжкая работа осталась позади. А Керин сидела, обхватив колени руками, и думала о своем.

Наконец, повозка дернулась последний раз и стала. Послышались голоса стражников. Леська выглянула из-за полога и с изумлением узнала собственный двор. Исполнив обязанности, как правило, Послы Дракона обедали у главы общины.

Из дома вышел мрачный Торас, огляделся по сторонам. Леська не выдержала.

— Отец!

Торас обернулся, увидел дочку, и лицо его побелело. Протянув руки, он неуверенно шагнул к ней. Стражник загородил путь копьем. Торас схватил копье, переломал надвое и швырнул прочь.

— Леська! — крикнул он так громко, что из дома выскочил Мартин. — Беги!

Двое стражников навалились на Тораса. Третий подскочил к повозке, больно толкнул Леську в плечо. Падая навзничь, она еще успела увидеть, как Мартин поднимает отца с земли. Потом край полога упал, и стало темно.

Глава 2

"…Во имя и во утверждение мощи Вольного Ясеня…"

Одетые в белое стояли на помосте. За ними полукругом расположились старшины. Спиной к помосту, лицом к толпе, глашатай читал указ.

"…Ряда Старшинской Вежи во вверенном ей охранении покоя и мощи Вольного Ясеня приговорила…"

Глашатай вскинул голову. Все молчали. Молчала толпа, молчали важные старшины, молчали пять юношей и пять юниц на помосте. Тихо было так, что слышался резкий свист крыльев пролетающих ласточек.

"…согласно воле богов с великой скорбью в сердцах признать неизбежным избрать из числа жителей Вольного Ясеня и прилежащих земель десятерых, готовых совершить искупление во имя покоя города…"

Леська ощупью нашла и сжала пальцы Керин. Керин ответила пожатием. Девушка слева от них взглянула угрюмо. В лице ее не было ни кровинки, темные волосы едва доставали до плеч.

"…Жители Вольного Ясеня, смотрите на лица Избранных, что призваны нас спасти, слушайте их имена…"

Кто-то за спинами десятерых вздохнул громко и прерывисто. Они не шевельнулись.

"Велем из рода Астоса, житель Ясеня…"

Плечистый светловолосый парень вскинул голову и прищурился, выискивая кого-то в толпе. Его глазастый чернявый сосед вздрогнул, услышав свое имя:

"…Ратма из рода Желана, житель Ясеня…"

"… Гино из веси Бортной, сын Марина…"

"…Гент из веси Заставной, сын Ставра…"

"…Лаймон из веси Ладейной, сын Карса…"

Глашатай, будто торопясь, повысил голос:

"…Мирна, дочь Сента, из веси Пригорной.

Флена, дочь Кайсара, из веси Заставной.

Наири, дочь Герсана, жительница Ясеня…"

Толпа дрогнула. Соседка Керин повернула голову, и Керин поразилась пустоте ее лица.

"…Леська, дочь Тораса, из веси Пастушьей.

Керин из веси Пастушьей…"

Глашатай запнулся, пробежал глазами по свитку. Все молча ждали.

"…Вглядитесь в их лица, запомните их имена! Избранным для Искупления Вольный Ясень дарует право: в течение двух недель жить, где они пожелают и как пожелают. Ни один житель Вольного Ясеня не может отказать им в просьбе, если она не противоречит следующему запрету: покидать пределы Вольного Ясеня и снимать знаки Избрания, которые сейчас будут выданы…"

Глашатай говорил еще что-то о вечной благодарности города, но его никто не слушал: ни те, кто благодарил, ни те, кого благодарили.

На помост поднялся кузнец. Два подмастерья несли за ним поднос и инструменты. На подносе лежали черные с серебром браслеты в виде дракона, кусающего себя за хвост. Каждый из десяти по очереди протягивал руку. Мастер надевал браслет, подкладывал кусок бересты и ловко запаивал концы. Лицо его было мрачно. Закончив работу, он молча ушел.

Прогудели рога, возвещая конец церемонии. Люди медленно разошлись. Спустились старшины, отошел в сторону глашатай. На помосте остались только десять Избранных. В надвигающихся сумерках ярко белели их одежды.

Керин и Леська сошли с помоста, держась за руки. Керин почувствовала, что рука подружки мелко дрожит. Она остановилась, заглянула Леське в глаза, ободряюще улыбнулась и та слабо улыбнулась в ответ. Их обогнала темноволосая Наири. Она шла быстрым, почти мужским шагом, ни на кого не глядя. Товарищи по несчастью расходились. Вскоре на площади никого, кроме Керин и Леськи, не осталось.

— Ну, что? — тихо спросила Керин. — Куда пойдем?

Леська подняла на нее жалобный взгляд:

— Не знаю. Мне страшно, Керин. Сделай что-нибудь!

Керин обняла Леську:

— Сделаю. Вместе сделаем. Две недели у нас: за это время можно рыбу научить летать, право. Ничего плохого не случится, веришь?

— Верю, — всхлипнула Леська. — Только меня эти напугали… И вот, — она подняла руку, — браслет. Не избавишься.

— Избавимся. Только ты не поддавайся, понимаешь? Ты повеселись, Леська. Была ты в Ясене?

— Была, давно только.

— Вот и хорошо. Весь город твой, помнишь, что глашатай сказал? Ты веселись и о плохом не думай.

— А ты?

Керин рассмеялась, тряхнула головой. В глазах ее вспыхнули золотые искорки.

— А я буду искать. Кто ищет, тот находит, верно?

Долго бродила Золотоглазая в тот вечер по извилистым, тесным, как щели в камнях, улицам Ясеня.

Солнце зашло, и жизнь города постепенно замирала. Затихал в конце златокузнецов певучий перезвон молоточков, над улицами литейщиков и оружейников рдели, расплываясь в смутном небе, дымы, менялы захлопывали створки окошек в лавках, дергали, проверяя на прочность, засовы. Улицы пустели.

Почти никого не встретила Керин на своем пути. Ей было холодно и одиноко. Хотелось, чтобы кто-нибудь большой и сильный подошел к ней, пожалел, спас ее и других Избранных от смерти. Вот только некому было их спасти — город, весь город, обязанный по закону помогать ей, самого главного не хотел для нее сделать.

Придется самой убить Дракона. Но как?

Неожиданная мысль остановила ее:

"Глупая! Чтобы убить Дракона, нужно оружие, любое оружие! А за оружием надо идти к оружейникам, — она даже улыбнулась. — Конечно! Только надо действовать тайно. Вряд ли Старшины вообще позволят сражаться. Как жаль, что она никого в Ясене не знает. Но она найдет! Только б успеть!"

Эта ночь была беспокойной: все пять девушек собрались в одном покое, чтобы не было так тоскливо, но стало только хуже. Круглолицая сероглазая Мирна расплакалась и Флена (невысокая, пухлая, с добрым лицом и толстой косой) бросилась ее утешать, да не выдержала сама. Леська послушала их согласный плач, помянула морока и завернулась с головой в одеяло. Керин тоже задремала. Только Наири по-прежнему сидела в углу, похожая на изваяние. За весь вечер она не вымолвила и слова.

Утром девушки разбрелись. При свете все казалось не так страшно: две недели были бесконечными, а город полным сказочных соблазнов. Если б только не черные браслеты, сомкнувшиеся на запястьях!..

Керин не сразу пошла в квартал оружейников.

Сначала — мимо рыбных лавок, пахнущих мокрой чешуей и горячей солью, мимо хлебных печей, стоящих прямо на улице, мимо густого запаха застоявшейся крови из мясных погребов — вниз, к бережку широкой и ленивой реки Ясеньки, надвое рассекавшей город.

У пустых торговых причалов на желтых волнах колыхались солома и обрезки кожи. Мальчишки, звонко перекрикиваясь, удили рыбу с мостков. Рядом, косясь на них, бродила ободранная чайка.

По берегу Керин вышла в садовый квартал и углубилась в узкие, с двух сторон огороженные глухими заборами улочки. За заборами буйно зеленели сады, пробивалась в щели неукротимая малина, ветви яблонь, не зная преград, наклонялись к прохожим. Изредка яблоко срывалось с ветки и с глухим стуком падало под ноги.

Одно такое яблоко подняла Керин и, с хрустом надкусив, продолжила свой путь. Если бы кто чужой увидел ее сейчас, то позавидовал бы легким и беспечным шагам, ясной улыбке. Но прохожих не было, только псы, дремавшие в теплой пыли у заборов, провожали ее ленивыми взглядами.

Солнце грело все жарче, тени будто таяли, и Керин прибавила шаг. Внезапно донеслись до нее вопль, грохот, дробный глухой перестук — из-за поворота выбежал паренек в синей рубахе. Рубаха спереди была сильно оттопырена, и бегун придерживал ее рукой. Он миновал Керин, подмигнул ей и стремительно нырнул в узкий пролом в заборе. И едва он спрятался, как появился пыхтящий от злости толстый садовник.

— Где он?!

— Кто?

— Этот морок! Этот пень болотный! Эта язва синяя!

— Такого не видела.

Толстяк перевел дух и разразился новым потоком брани:

— Щенок! Негодяй! Украсть мою керайну! Где он?!

Керин пожала плечами.

— Ах, несчастье! — возопил садовник. — Не догоню. Нет, не догоню… А ты не врешь? — он с сомнением взглянул на девушку и вдруг заморгал: — Так ты из Избранных? Прости. Пусть Враг возьмет этого изверга. Идем, я дам тебе груш.

— Спасибо, — улыбнулась Керин. — Не хочется сейчас.

— Ну, так после придешь. Спроси дядюшку Сартона, тебе любой покажет. У меня лучшие груши в Ясене. Даже этот негодяй…

Он пошел назад, бормоча себе под нос. Когда он скрылся из виду, Керин быстро повернулась и позвала:

— Эй ты, грушевый воришка, вылезай!

— Я все слышал, — из щели вынырнула белобрысая нахальная физиономия с хитрыми глазами и сильно вздернутым носом. — Здорово, что ты меня не выдала. Я думал, девчонки этого не понимают.

— Чего не понимают? — невольно рассмеялась Керин.

— Краденое слаще купленного! На, попробуй. Заслужила.

Он вытащил из-за пазухи большую, розовато-желтую грушу. Керин надкусила. На вкус груша была еще лучше, чем казалась с виду. Обильный, немного терпкий сок мгновенно наполнил рот.

— Вкусно? — спросил парень. Керин кивнула. — То-то. Сартон — умелец. Только нрав у него недобрый. Нет бы, взять да угостить бедного оружейника! Поневоле сам возьмешь.

— Ты оружейник? — встрепенулась девушка.

Парень развел руками:

— Покуда только ученик. Мой мастер ждет, не дождется, пока я сам мастером стану. Так и говорит: и когда ты только вырастешь, Тума? Тума — это я, — пояснил он, запуская зубы в грушу. — Пошли отсюда, а то ведь добрый дядюшка Сартон может и вернуться.

На ходу поедая груши, Керин искоса поглядывала на нового знакомца: хорошо, что подвернулся этот Тума! Поможет.

А тот болтал без умолку:

— Люблю груши, а ты? У Сартона они раньше всех поспевают, только он их бережет, как болотница свою корягу. Хорошо еще, что толстый — бегать не может, а то б шкуру содрал. Не знаю только, признал он меня или нет? Если признал, то непременно мастеру пожалуется. Ты не знаешь моего мастера? Оружейник Брезан — лучший в Ясене, клянусь Сварогом! Только он строгий, ужас, до чего строгий… ну и лупит меня… иногда. За дело, в общем, лупит. Вот вчера, например, сбежал я на площадь посмотреть, как Избранных посвящают…

Он вдруг резко остановился:

— Погоди. Толстяк будто сказал, что ты из них. Или я не то услышал?

— Ты все верно услышал, — Керин показала руку с браслетом. Глаза Тумы широко раскрылись. — Помоги мне.

— Я? Да я у Сартона весь сад обдеру, если тебе это надо! Мне уже три года положено в этом участвовать, — чуть тише добавил он. — Но не выбирают, понимаешь? Лицом не вышел. Так что — я для тебя все сделаю. А что надо?

— Познакомь меня со своим мастером.

Тума быстро почесал в затылке:

— Сейчас с ним встречаться… Он еще за вчерашнее зол, а я опять работу бросил… Ладно. Пошли! Хорошая порка еще никому не вредила. Только помни: мастер — человек серьезный.

Мастер Брезан действительно был серьезным человеком.

Когда Тума провел Керин во внутренний двор, где пылал огонь в огромном горне и стоял непрерывный, тяжелый звон, мастер, несмотря на шум, услышал их, передал молот подмастерью и подошел — огромный, медно-красный и блестящий от жара, в кожаном переднике и в коротких штанах. Из-за сочетания закопченного лица и светлых глаз взгляд получался пронзительный. Мастер глянул на Туму, и Тума весь сжался, даже вихры пригладились.

— Без-дельник, Удираешь от работы, как морок от волхва, шляешься невесть где… — тяжело выговорил Брезан и перевел взгляд на Керин, — а потом ворочаешься с девицею. Мог бы и на стороне развлечься, мастерская — не площадь для гулянья.

— Ма-астер… — начал было Тума, но Керин не дала ему досказать.

— Мастер Брезан, он здесь ни при чем. Это я попросила. Мне поговорить с вами нужно.

— Поговорить? — мастер пожал плечами. — Нынче пора горячая, не то время ты для разговора выбрала, милая девушка, после заката — пожалуйста.

— Мастер, — успел — таки вставить Тума, — она из Избранных.

С лица мастера исчезла жесткость.

— Вон оно что… Пройди-ка в дом, девушка, обожди в холодке. А ты, негодник, — он обжег свирепым взглядом Туму, — отправляйся работать и смотри у меня!.. Дубравка!

Из калитки во внутренней стене выглянула тоненькая светловолосая девочка.

— Моя дочка, — с гордостью представил Брезан. — Дубравка, займи гостью, пока я приду, — повернувшись, подтолкнул Туму в спину кулаком:

— Брысь, нечистый! Вперед! — и пошел за ним.

Беловолосая Дубравка провела Керин в низкий белый домик, прохладный изнутри и тесно заставленный мебелью. Гостья села за тяжелый дубовый стол, выскобленный дочиста, а Дубравка принесла ей воды в кувшине из пористой глины и тихо вскрикнула, увидев на ее руке браслет. Керин пила, а девочка бродила по горнице меж резных кресел и сундуков, бросая в сторону гостьи нерешительные взгляды. Наконец, Керин улыбнулась ей:

— Что ты так смотришь, Дубравка?

Вопрос привел девочку в замешательство. Она наткнулась спиной на стул, ойкнула и покраснела так, как краснеют только светловолосые люди: алое пламя вспыхнуло под прозрачной кожей. В это мгновение вошел, пригибаясь, Брезан, девочка опрометью бросилась к нему, ткнулась лицом в руку и выбежала прочь. Брезан сел напротив Керин и положил на стол крепкие, темные от железа ладони.

— Чего же ты хочешь, девушка? Проси, не стесняйся.

— Оружия против Дракона.

— Что?.. — мастер будто поперхнулся.

— Против Дракона, — терпеливо повторила она.

Брезан подался вперед:

— Ты хочешь убить Дракона? И ты думаешь, что у тебя получится?

— Либо я убью его, либо он меня и еще многих. Выбор невелик.

Мастер, прищурясь, смерил ее взглядом:

— Да ты хоть меч-то подымешь?

— Придется! Раз никто этого не сделал, — подняв голову, Керин прямо глянула на него.

Мастер отшатнулся и замер. Они долго молчали.

— Вот как… Ты знаешь, какие у тебя глаза?

— Знаю.

Брезан уперся руками в стол, словно тот мешал ему вздохнуть.

— Иные думают, что легендам — лучше оставаться легендами.

— Я так не думаю, — тихо отозвалась она. — Да и ты, наверное, тоже, мастер Брезан.

Брезан встал, прошел по горнице, едва не задевая головою потолок.

— Вот как, — повторил он и вдруг широко улыбнулся. — Ну, здравствуй, Золотоглазая. Прости, что так принял тебя. Не каждый, знаешь ли, день легенда входит в твой дом…

Он посмотрел зачем-то на свои руки, вздохнул и сел на место.

— Так что же нужно? Меч? Сделаем, сам откую. Что еще?

Керин улыбнулась чуть смущенно:

— Еще нужен кто-нибудь, кто бы научил меня им владеть.

Брови Брезана приподнялись в удивлении:

— Не умеешь?.. А как же легенда?.. Ладно, приходи с утра. Гарт, мой подмастерье, станет учить.

— Спасибо. Только… надо, чтобы не узнал кто…

— Не бойся… Молчать мы умеем! — мастер ударил кулаком по столу. — Ты правду сказала: тридцать лет никто меча не поднял, старшины запретили. Дождались, мужчины, что девушка взялась за нашу работу! Все для тебя сделаем, Золотоглазая, потому что стыдно перед тобой.

Он тяжело поднялся:

— А теперь иди. Завтра придешь, как договорились.

Глава 3

— Нет! — крикнул Гарт. — Не так! Резче! И зад не отвешивай!

Тут он вспомнил, на кого кричит, странно забулькал и покраснел. Хотя уж куда краснее: натянутый над двором легкий навес спасал от солнца, но не от жары.

Гарт положил свой меч на подстилку у забора, и сам присел рядом. Керин стояла перед ним, опустив меч, тяжело дышала. Капли пота сбегали по ее покрытому пылью лицу.

— Не стой, походи, руками подвигай. Кобылу, и ту после скачки…

Гарт зажал рот ладонью. По счастью, прибежала Дубравка с кувшином воды. Керин протянула руку, но Гарт перехватил кувшин:

— Остынь, говорю. Разве губы смочи. И умойся, давай полью.

— И что за блажь в такую жару мечом махать? — продолжил он, выливая себе на голову остатки воды и размазывая по лицу получившуюся грязь.

— Времени мало, — хрипло сказала Керин. — Не буду отдыхать, а то потом и шевелиться не захочется…. А зачем на тебя глядеть? Ты говорил, на тебя глядеть. Почему не на клинок?

Гарт закинул руки за голову, прищурился:

— Почему? Понимаешь, клинок блестит. Когда солнце — и ослепить может. И потом, клинок ведь не живой. Его человек направляет. А уж дракон… на него, видать, и глянуть страшно… Еще…

Гарт опять укусил себя за язык.

— И откуда ты всему этому научился? Ну, науке меча?

— А… Так я же оружейник. Кто делает оружие, должен уметь им сражаться. Так мой отец говорил. Все оружейники это умеют.

— И мастер Брезан тоже?

— Конечно! Он бы сам мог тебя научить, да ему не до того, — Гарт кивнул в глубь двора, где под навесом стоял горн. Оттуда доносились грохот и резкие выкрики, среди которых выделялся густой бас Брезана.

Керин потопталась еще немного, положила меч и присела. Гарт подвинулся, давая ей место. Керин вытянула ноги, прижалась затылком к забору, зажмурилась. Под веками поплыли красные круги, правая рука заныла, будто перебитая. Гарт потянулся размять ее, и Керин прикусила губу. Вдруг громко, заставив вздрогнуть, залаяли цепные псы. Гарт подтянулся, выглянул за забор в поисках возможных соглядатаев, но улица была пуста.

Третий день Гарт учил Керин. Объяснял, как располагать пальцы на рукояти, как двигать руками, занося меч для удара… В первый вечер она едва смогла дойти домой от усталости: таким тяжелым оказался старый меч, который Брезан дал для учебы! На второй день было не лучше. И сейчас тоже. Хорошо еще, что никто — кроме Гарта и Дубравки — не видел этого: все подмастерья и ученики, как и два мастера-оружейника, вызвавшиеся помогать Брезану, были сейчас заняты у горна. Там ковали для нее чудо-меч, а она никак не могла справиться с обыкновенным.

Керин, не открывая глаз, пошевелила пальцами правой руки.

— Спасибо. Вставай.

Гарт испытующе посмотрел на нее:

— Стоит ли? Отдохни еще…

— Нет.

Керин взяла меч. Гарт стал напротив.

— То же самое сначала, — велел он. — Давай!

И снова клинки взлетели над головой: почти невесомый в его руках и неуклюже-тяжелый — в ее. Еще семь раз заставлял ее Гарт повторять, пока не махнул рукой: хватит. Керин тыльной стороной ладони вытерла пот со лба и только тогда увидела, что рядом стоит мастер Брезан и смотрит на нее.

— Хорошо дерешься, девушка, — сказал задумчиво мастер.

— Плохо. Гарт меня щадит.

— Не об этом говорю. Ты в каждый бой идешь, как в последний. Нападаешь хорошо, защищаться не умеешь.

— Научусь.

— Успеешь ли? — мастер вздохнул. — Послушай, может быть, не нужно?

— Что — не нужно?

— Тебе — убивать дракона.

Керин не ответила. Стояла молча, разглядывая свои руки: браслет, сжавший запястье левой, темные мозоли на правой…

— Стыдно ведь, — тихо продолжал Брезан. — Мужчины куют девушке меч, чтобы она сражалась за них. Может, мы сами возьмемся за это?

— Вы возьметесь, а я? — тихо спросила Керин.

— Снимем тебе этот браслет, — он осторожно взял ее за руку. — Следа не останется. И уходи.

— А как же те?

— Кто? — не понял Брезан.

— Остальные Избранные. С них тоже браслеты снимете? Или позволите дракону их съесть, чтобы с ним потом было легче справиться?

Брезан, опешив, молчал. Керин печально улыбнулась:

— Нет, мастер. Это мое дело. Иначе нельзя.

Она отвернулась, перехватила поудобнее рукоять меча и крикнула Гарту:

— Начали!

Этот урок кончился только на закате. Керин готова была сражаться и до полуночи, но мастер Брезан голосом, не терпящим возражений, приказал отдыхать:

— От ночных занятий не будет никакого толку надо набираться сил.

Керин подчинилась. В горенке Дубравки она умылась и переоделась, попрощалась с мастером и вышла на улицу.

Солнце скрылось за домами, сделалось прохладно, длинные тени заборов лежали на дороге. По запутанным улочкам Керин медленно и устало шла, пока не вышла к реке. У крайнего причала остановилась.

Темная в сумерках Ясенька текла мимо. Вода чуть слышно плескалась о поросшие скользким мхом сваи. Керин заглянула в темную глубину, и река показалась ей бездонной. Потом она увидела, как в волнах, почти у самого берега, мелькнуло что-то светлое. Керин шагнула ближе: у ног ее покачивался крупный бледный цветок, почти размокший в воде — красавка. Керин нагнулась, ухватила скользкий стебель, и едва не упав в воду, услышала за спиной смех.

Девушка выпрямилась и сердито обернулась. Высокий ладный мужчина смеялся над ней, жмурясь, как сытый кот.

— Ну и ловка! Ты плавать хоть умеешь, красавица?

Мужчина и сам был хорош: загорелое твердое лицо с глубокими глазами, ровно подстриженные черные волосы, сверкающие в усмешке зубы. Он был широкоплеч и казался похожим на воина, но одет был, как одеваются купцы, и богато.

Керин не стала отвечать. Прошла мимо, сжав в руке тонкий стебель цветка. И удивилась, обнаружив, что мужчина идет следом. Прибавила шаг, но он не отставал.

— Что тебе нужно? — спросила Керин, останавливаясь и оборачиваясь к нему.

— А ты не понимаешь?

— Я устала.

— Ну, так я провожу.

— Зачем? Я знаю дорогу.

Он сдвинул широкие брови:

— Не пойму, ты притворяешься или впрямь дурочка? Что ты бродишь одна после заката?

Керин стиснула дрогнувшие губы:

— Дело мое, и не тебе о нем спрашивать.

— Надо же! Подумать только, какая гордячка! Подождут твои дела, — и резко обхватив ее за плечи, притянул к себе.

Керин ахнула, вскинула руки, заслоняясь. Кровавой каплей сверкнул драконий глаз. Человек перехватил ее руку, поднес к глазам, и его объятия ослабли. Он взглянул с недоумением на браслет, потом на Керин, потом опять на браслет…

— Вот оно что… Прости, — и опустил руки.

Керин наклонила голову и тяжело вздохнула. Она не очень понимала, за что он просит прощения. И ей хотелось спать. Она вспомнила, что все еще держит цветок, и разжала пальцы. Цветок не успел еще коснуться мостовой, а человек подхватил его. Потом распрямился и коснулся ладонью волос Керин.

— Позволь мне все же проводить тебя.

— Да, — сказала Керин.

Всю дорогу до дома Избранных они не сказали ни слова. Только когда остановились уже у ворот, мужчина, наклонясь к ней, быстро проговорил:

— Меня зовут Мэннор, запомни. Мой дом за Старшинской Вежей, любой укажет. Но я и сам тебя еще найду…

Наутро, едва Керин вышла из дому, как увидела его.

— Доброе утро, — сказала она, проходя, и вспомнила, что его имя Мэннор.

— Куда спешишь?

— Мне нужно, — ответила, не замедляя шаг.

— Опять дела? — он усмехнулся по-вчерашнему.

— Дела.

— А я в этих делах не пригожусь тебе?

Керин на ходу искоса взглянула на него:

— Разве ты воин?

— Тебе, что ли, только воины нужны? — он преградил ей дорогу.

— Пропусти. Тороплюсь я.

— Подождут, — Мэннор крепко взял ее за руки.

Вспыхнув от гнева, Керин резко вскинула локоть, оттолкнув мужчину. От неожиданности он выпустил ее и упал. Керин и сама испугалась того, что натворила, нагнулась к Мэннору, растерянно сидящему в пыли.

— Помочь тебе? — она протянула руку.

— Спасибо, уже помогла, — с кривой усмешкой проговорил Мэннор, поднимаясь и отряхивая плащ. — Видно, тебе и впрямь только воины под стать.

— Я же не нарочно…

— Еще бы нарочно! — он зло сощурился. — Откуда только взялась такая дурочка на мою голову?

Керин задохнулась от обиды, но смолчала, только обогнула его, как случайное дерево, и быстро пошла вперед.

— Да погоди ты! — крикнул Мэннор вслед.

Она не обернулась. А он не стал догонять.

Керин пришла к Брезану и до вечера почти не выпускала из рук меча, нападая на подвешенную во дворе набитую песком корзину с удивившим Гарта ожесточением. А на заходе солнца вернулась в дом Избранных и, застонав от наслаждения, упала в чистые простыни. Леська сунулась к ней, болтала что-то бессвязно — Керин не слышала. Заснула.

А на следующее утро снова Мэннор стоял у ворот. И так недоуменно посмотрел на Керин, будто сам не понимал, почему оказался здесь.

— Чего ты хочешь? — она попыталась нахмуриться.

— Не ведаю. Ноги сюда несли. Должно быть, ты наворожила.

— Я не ворожея. Леська у нас ворожит.

— Рыжая? — он мимолетно улыбнулся, но тут же сник. — Ну да… А тебя как звать? Я и не знаю даже.

— Керин.

— Керин, — он поднял на нее небывало синие глаза, — прости за вчерашнее, погорячился я…

— Не сержусь я, — растерянно проговорила Керин, — только мне идти надо…

— Я провожу, коли захочешь.

— Проводи.

Мэннор довел ее до ворот Брезанова дома, и, замыкая за собой калитку, она все еще чувствовала на себе его странный взгляд. Ей весь день было не по себе, будто взгляд этот мешал, меч выворачивался из пальцев, и Гарт только дивился:

— Что с тобой нынче?

В темноте она вышла за ворота, оглянулась и, закусив губу, пошла прочь. А за поворотом, у забора, под тяжелыми ветвями яблонь ждал Мэннор. И будто вся жизнь распалась надвое. В одной половине были страшный браслет, блеск меча над головой, капли пота на медном лице Брезана, неподвижные глаза Наири, во второй — Мэннор…

У них было совсем немного времени, и каждый день утекал невозвратимо, но они этого не замечали. И Керин даже не поняла вначале, когда Мэннор сказал:

— Убежим.

— Зачем?

Мэннор взглянул изумленно, удержал какие-то слова, готовые сорваться. Вместо них сказал тихо:

— Два дня же осталось…

Керин побледнела, прижала руки к лицу. Будто глухая стена остановила радостный бег по весенней степи…

— Убежим, — настойчиво повторил Мэннор. Она покачала головой, не отнимая рук. Мэннор обнял ее, прошептал, целуя теплые волосы:

— Не бойся, нас не найдут… Не бойся, ласковая моя…

Керин отстранилась, глотая слезы.

Войдя во двор Брезана, она с удивлением обнаружила, что стоит странная тишина: ни Брезана, ни подмастерьев его не было видно. Керин растерянно стояла посреди двора. Из садовой калитки выглянула Дубравка, ойкнула и исчезла прежде, чем Керин успела ее окликнуть. А потом из внутреннего двора, где была кузня, вышел Брезан — непривычно чистый, но в неизменном кожаном фартуке. За ним шли мастера и подмастерья.

— Добро пожаловать, Золотоглазая, — промолвил Брезан.

Керин кивнула, не в силах сказать ни слова. Брезан отступил, и она увидела, что два мастера, Радом и Кальм, держат на вытянутых руках ясеневый узорчатый посох. Керин прижала руки к застучавшему вмиг сердцу.

Брезан нажал на головку посоха, сделанную в виде цветка красавки, и посох бесшумно распался вдоль, обнажив блистающий клинок:

— Вот твой меч, Золотоглазая. Все, что смогли для тебя сделать, не посетуй, коли что не так.

И поклонился. До земли. Как Сварогу.

Керин шагнула вперед, попыталась поднять его:

— Не надо, Брезан…

— Ну и меч! — Тума вынырнул из-за забора. — Не меч, а штопальная игла. В самый раз для девушки.

Подмастерья засмеялись было, но умолкли под грозными взглядами мастеров. Те, впрочем, тоже не смогли сдержать улыбки. Улыбнулась и Керин. Брезан выпрямился и, нахмурясь, поймал за шиворот ученика, который не очень и пытался удрать:

— Насмешки строить, бездельник? Вот я тебя…

Тут уж рассмеялись все. Тума, повиснув в воздухе, зыркал хитрыми глазами по сторонам. Брезан встряхнул его и поставил на землю.

— И не попадайся мне впредь…

Керин дрогнувшими пальцами взялась за рукоять меча, приподняла его и вскинула над головой, дивясь и радуясь его легкости. Клинок описал огненный полукруг и замер. Тогда Гарт вырвал из ножен свой старый меч, подставил его:

— Руби!

Керин с размаху опустила клинок, разрубив меч Гарта пополам. И изумленно заморгала.

— Добрый меч! — с гордостью сказал Брезан. — В самый раз по Легенде. Мы освятили его твоим именем, а нареки его сама.

Мастера и подмастерья согласно кивнули. Гарт поднял половинки посоха и показал Керин, как соединять их, скрывая клинок.

— Ну, доброго пути! — Брезан протянул Золотоглазой тяжелую ладонь. Тума, выглянув из-за спин, улыбаясь, вовсю замахал руками. Мелькнула в дверях дома Дубравка. Гарт от души хлопнул Керин по плечу и, как всегда, покраснел.

— Не подведи учителя, — оглянувшись на него, хмыкнул мастер.

Керин тряхнула головой. Поклонилась всем оружейникам разом, стиснула в кулаке узорчатый посох и вышла за ворота.

Мэннор ждал ее у дома Избранных и по тому, как он шагнул ей навстречу, по его сдвинутым бровям и хмуро блестящим глазам Керин поняла, что он задумал.

— Бежим, — сказал он твердо, уже не моля.

Керин покачала головой.

— Нас не найдут. Есть конные подставы. В три недели будем в Ситане.

— А здесь схватят другую. И она пойдет на смерть…

— Кто угодно, лишь бы не ты! Что мне до других! — с яростью бросил он.

Керин зажмурилась, точно ее ударили:

— Мэннор!..

— Дурочка! Святая дурочка! — Мэннор придвинулся, схватил ее за плечи, встряхнул так, что волосы упали Керин на глаза. — Не хочу, чтобы ты погибла, пойми, не хочу! Уйдешь со мной сейчас, слышишь?

— Мэннор, — с болью проговорила Керин, до белизны сжимая пальцы на посохе. — Мне надо идти, я должна… Я вернусь…

— Должна! Уж лучше скажи, что я просто не нужен тебе! Ты и помощи от меня принять не хочешь… Как ты вернешься, глупая? Посохом вот этим воевать будешь?

— Откуда ты… — Керин осеклась.

Из-за углового дома появилась Наири. Она шагала так быстро и крупно, что подол путался у нее в ногах. За девушкой спешил, спотыкаясь, одетый в бархатный кафтан с воротником из бобра простоволосый, сгорбленный старик. Мэннор выругался.

— Герсан! Скорей же, безумная! Заметит!

Керин вырвалась из его рук и громко крикнула:

— Наири! Наири, постой!

Та вздрогнула, остановилась так же стремительно, как двигалась, волосы метнулись крылом. Керин торопливо подошла. Старик замер в отдалении, и его тяжелое лицо перекосилось.

— Ты домой? Пойдем вместе.

В темно-серых глазах Наири мелькнула боль.

— Пой-дем, — выговорила она с трудом и сильно сжала руку Керин, будто цеплялась за ветку, выбираясь из трясины. — Пойдем скорее, ради Верпеи…

Керин оглянулась туда, где в тени ворот стоял Мэннор. Он не двинулся с места.

Глава 4

Возок трясся на колдобинах, заносясь то вправо, то влево, и сидевшие в нем то и дело валились друг на друга, но ни смеха, ни шуток не было. И сердце не сжималось сладко от запаха сена, настеленного на дно, и не кружил голову распахнутый простор. Может, потому, что возок оцепляли конные стражники, а может, черные браслеты на руках были чересчур тяжелы…

Керин сидела у края, положив на колени посох. К плечу ее прижалась Леська, щекотала шею пушистыми волосами и вздыхала; Керин, не поворачивая головы, погладила ее по руке и Леська задышала чаще, но смолчала. Молчали и другие…

Мирна все вытирала и вытирала ладонями мокрые щеки…

Флена уткнулась лицом в грудь Гента…

Наири, поджав ноги, безучастно смотрела перед собой…

Велем грыз травинку…

Гино, подперев руками подбородок, шептал что-то, не слышное никому…

Лаймон и Ратма обнялись по-братски, изредка взглядывая друг на друга и тут же отводя глаза…

И другие тоже старались не встречаться взглядами.

Керин вспоминала и не могла вспомнить лицо Мэннора: видела его почти неразличимым в тени чужих ворот в тот день, когда они с Наири, взявшись за руки, убегали каждая от своей беды… А нынче утром, когда возок с Избранными выезжал из Ясеня, ей почудилось, что в толпе мелькнуло его лицо, но вглядеться она не успела. И сейчас казнила себя за это. И за то, что так и не сумела передать ему свою веру, что задуманное кончится удачей. А как она могла передать, если сама не знала, откуда в ней эта вера…

Керин закрыла глаза. От жалости она готова была простить Мэннору все: и обидные слова, и небрежение к судьбам других Избранных — он не хотел, чтобы она погибла…

"А Леське погибать можно? А Наири? Велему? Мирне?" — Керин покачала головой, споря неведомо с кем… Погладила посох. От него, казалось, исходила уверенная сила, холодящей струей растворявшаяся в крови.

А возок катился все дальше под нежарким предзакатным солнцем… Было уже темно, и в руках конных запылали походни, когда дорога кончилась, открыв взору меловой холм, над которым в бледном небе чернели сосны. Под их корнями зияла дыра. Конные спешились, перебрасываясь негромкими словами, а старший подошел к возку и, пряча глаза, сказал:

— Вылезайте.

Керин сошла, не выпуская посоха, первой, за ней выскочила Леська и тут же ухватилась за ее руку. Стражник протянул руку Наири, но она слезла сама и обогнула его, будто боясь прикоснуться хоть краем одежды. Один за другим выбирались парни, медля, как могли. Мирна, спустившись, вдруг осела на траву. Флена громко всхлипнула и вцепилась в края возка.

Стражники хмуро переглянулись.

— Ну… побыстрее, что ли… — пробормотал один.

— Ничего, сожрать успеет! — огрызнулся Велем.

Гент, вздрогнув, погладил Флену по голове, мягко приподнял. Руки ее разжались. Гент взял ее на руки и, тяжело ступая, пошел к остальным…

Их обвязывали за пояс веревкой и опускали в дыру. Едва ноги касались земли, хитрый узел распускался сам собой, и веревка взмывала вверх. А там уже ждал следующий…

Когда очередь дошла до Леськи, та с неожиданной силой обхватила Керин и закричала, что без нее не пойдет: пусть вяжут обеих!

— Леська, Леська, и не стыдно тебе? — увещевала Керин.

— Не стыдно! Страшно! Темно там!

— Ну, я первая, а ты ко мне… Ладно? — она обернулась к старшему стражнику. У того лицо передернулось, он с трудом кивнул, Керин отодвинула Леську, вскинула руки, чтобы легче было обвязать ее, попросила:

— Походен нам дайте, сколько сможете: там, и вправду, темно.

Старший выдавил:

— Дадим.

Темнота охватила Керин, и показалось, прошла вечность прежде, чем чьи-то руки подхватили ее, и жесткая веревка распалась.

— Это я, Гино, — проговорили над ухом. — Не бойся, что это у тебя?

— Посох, — Керин запрокинула голову, пытаясь разглядеть, что творится вверху.

Слабый свет едва очерчивал края отверстия. Потом он на миг затемнился, и тут же в вышине вспыхнул красный огонь, разбегаясь бликами по стенам пещеры.

— Леська? — окликнула неуверенно Керин.

— Я-а! — отозвалась та. — Походня тут. Ой, ловите!

Ее поймали, и Гино тут же забрал походню, а Леська припала к Керин и рассмеялась, как ни в чем не бывало.

Спустили Флену, за ней — Гента с охапкой незажженных походен. Велем тотчас же запалил их, раздал всем. Избранные взглянули друг на друга в этом зыбком жарком свете — и будто впервые увидели.

С высоты донесся затихающий дробный стук копыт.

— Ну что? — сказал Велем, — идем?

— Куда идем? — вскрикнула всегда молчаливая Мирна. — Куда?!

— Вперед.

— Погоди, Велем. Леська, присвети, — Керин взялась обеими руками за головку посоха, нажала тайную пружину. С едва слышным сухим треском посох распался. Как завороженные, смотрели Избранные на играющий алыми сполохами клинок.

— Меч… — прошептал Гино. — Откуда?

— А не все равно?! — Леська подпрыгнула и так взвизгнула от счастья, что прокатилось эхо.

Велем поймал рыжую за плечи, протянул руку к мечу.

— Нет, — сказала Керин. — Прости.

Керин шла первой, за ней: силач Велем и Леська — остальных она не видела. Ход расширялся понемногу, меловые стены потемнели, воздух стал спертым, застоявшимся. Вдруг тяжелый гул прокатился по пещере и затих на хрипе.

— Что это? — пискнула Флена.

— Дракон, что еще? — ответил Велем.

— Не пойду я дальше!

— Флена, — укоризненно начал Гент.

— А и впрямь, пусть девушки останутся, — подал голос Гино.

— Ты и оставайся, — огрызнулась Леська на ходу.

— Не спорьте, — сказала Керин. — Не всем же сразу идти. Флена, Мирна, Наири…

— Не останусь, — оборвала Наири хрипло.

— Хорошо. Гент, побудь с ними, им же страшно, — и Керин повернула туда, откуда доносился, нарастая, скрежет и хрип.

Гент сгреб круглолицую упрямицу Флену и понес за остальными, пыхтя сердито:

— Кто добрый, на том и ездят. Походней мне в нос не тычь…

Мирна, спотыкаясь, поспевала следом.

Все сильнее становился тяжелый смрад, а громыхающий рев заполнил пещеру, смешиваясь с гулом сыплющихся камней и мерными глухими ударами…

Потом впереди вспыхнули два кроваво горящих глаза…

Дракон полз, загребая камни когтистыми лапами, вытянув шею: оскаленные зубы сверкали в свете походен, костяной гребень на шее дыбился, а от гневных ударов хвоста содрогались стены.

Дракон был разъярен: он привык к ежегодным жертвам, к их доступности и покорной беспомощности. И его никогда не оскорбляли наглым блеском огня: он почти ничего не видел, — но уверенно полз на привычный и сладкий запах живой плоти.

— Назад! — крикнула Керин, обеими руками подняв над головой меч.

Дракон дернул головой, и Керин попыталась дотянуться клинком до шеи, но ее встретила оскаленная морда — клинок попал по желтым, твердым, как камень, зубам. Дракон втянул голову и наугад хватил растопыренной лапой — Керин, отскочив, секанула по ней. Дракон взревел. Его мощный хвост, вильнув, прошел у самых ног Керин. И тут Наири рванулась вперед и, взвизгнув, швырнула походню в оскаленную пасть и упала. Керин перепрыгнула через ее бесчувственное тело, рубанула с размаху.

Голова дракона качнулась, как у деревянной куклы, раздался сухой хруст, и черная кровь хлынула из раны. Зверь забился: дергались лапы, роя борозды в земле и расшвыривая камни. Острый коготь задел плечо Керин, она закричала. Тяжелый хвост метнулся, сбив с ног Лаймона, Леська сумела увернуться…

Потом дракон застыл огромной, уходящей во тьму, горой. Кровь текла из рассеченного горла, разливаясь шипящим озером. Унося беспамятную Наири, Избранные отступали перед этой кровью. И не сразу заметили, что свернули не туда. А когда поняли — возможности вернуться уже не было.

Они шли медленно: мешала усталость, да и путь был не из гладких — осыпи, валуны, внезапные трещины. Гино впереди освещал дорогу. За ним брел, опираясь на плечо Ратмы, Лаймон, потом Велем нес на руках Наири. Гент и Леська заботливо поддерживали выбившуюся из сил Флену, а перепуганная Мирна несла, стараясь не погасить, сразу две походни — свою и Леськину.

Керин шла последней.

Она не смогла бы сейчас повести их за собой, выбирать дорогу, указывать, куда идти — просто не хватило бы сил. Только двигаться, не выронить меч, не упасть, сделавшись обузой и без того усталым товарищам.

Они молча плелись темными запутанными ходами, не надеясь уже выбраться когда-нибудь на свет…

…Зачадив, погасли походни Мирны, и дальше Избранные брели почти в полной темноте — горел лишь светоч Гино…

…Надолго задержались у высокого уступа…

…Гино с трудом взобрался на него и помог влезть остальным…

…Керин, опершись на меч, долго смотрела вниз, в темноту; у нее кружилась голова.

— Мы никогда отсюда не выберемся! — крикнула Флена, и заплакала.

Они остановились, будто наткнувшись на стену. Только тяжелое дыхание слышалось в сумраке. Ушедший, было, вперед Гино вернулся, и красный отблеск огня упал на измученные лица.

— Неправда! — воскликнула Леська. — Мы дойдем. Иначе слишком несправедливо… Скажи, Керин!

— Мы дойдем, — сказала Керин. — Мы должны дойти.

Она протянула руку и взяла у Гино походню. Подняла, совсем невысоко, насколько хватило сил. И Избранные пошли за ней…

Минула, казалось, вечность, когда Гино вдруг остановился:

— Загасите походню.

— Ты спятил, что ли? — тяжело дыша, спросил Велем.

— Загасите! — повторил Гино. — Я чую ветер.

Керин подошла к нему, прислушалась.

— А если ошибся? Без огня останемся…

— Нет, — упрямо сказал он. — Я чую…

— И я! — вскрикнула Леська. — Медом пахнет!

Керин бросила походню, наступила на нее, и огонь, шипя, погас.

Темнота обняла их. Кто-то вздохнул громко, как перед слезами. До рези в глазах вглядывались Избранные. И даже не поверили себе вначале, почти одновременно увидав впереди блеклое пятнышко света…

Избранные вышли из-под земли у ручья, на необъятном лугу, и упали в траву, не в силах снести хлынувшего отовсюду света.

Было раннее утро, и, значит, они всю ночь провели в скитаниях под землей, меловой холм с соснами казался отсюда едва заметной точкой на краю неба. Они лежали в траве, с трудом веря, что пережили эту ночь.

Первым поднялся Велем, потянулся, оглядел остальных и вдруг захохотал. Этот хохот пробудил их, даже Наири, очнувшись, с трудом приподняла голову.

— Ты чего? — сердито спросил Гино.

— Да вы на себя поглядите! — выдавил Велем сквозь смех. — Чисто мороки!

— Колун тебе на язык! — вскочила Леська и, не выдержав, расхохоталась сама: и впрямь очень уж были они смешны — оборванные, закопченные, в синяках и драконьей крови, от которой одежда вставала коробом.

— Ну, живы, и слава Зничу, — изрек Велем. — А все ли целы?

— Лаймона хвостом оглушило, — напомнил Ратма. — Как ты?

— Тошно малость, — смутился Лаймон. — Да что я… Наири вот…

— Жива? — окликнул Велем.

Наири с удивлением оглядела себя и его:

— Жива как будто…

— Ну и хоробра же! — развеселился Гино. — Походней его! Дракон, небось, мыслил, что угостить хотела…

— А сам-то где был? — вскинулась Леська.

— За кустиком прятался, — густым басом ответил ей Велем. — Уймись, рыжая!

— Сам рыжий!

— Ой, подеритесь еще! — всплеснула руками Мирна. — Керин, ты-то что молчишь?

— В порядке я…

— А платье чего прорвано? Ой, да ведь рана у нее! Слышите вы, неугомонные?

Леська, взвизгнув, подбежала к Керин:

— Рана? Откуда?

— Когтем зацепил, — ответила, морщась, Керин, — безделица. Умыться бы…

— Мигом!

Керин, не дав подняться, отнесли к ручью, Наири за нею, Лаймон ковылял сам, сердито о чем-то выговаривая Ратме. Керин уложили в тени, под прибрежными кустами. Леська, разглядев, что рана и впрямь нестрашная, промыла и затянула ее полотном, оторвав подол своей рубашки, и сама залезла в ручей, где уже плескались парни, а Мирна и Флена, распутывая косы, сидели на бережке.

Леська наклонилась к воде. И тут, сзади, ее подтолкнули, а спереди подхватили, и она очутилась по горло в воде, а рядом хохотали Велем и Гино. От внезапности да от ледяной воды Леська завизжала так, что вздрогнули ветви ив.

— Ну и здорова же ты орать, рыжая! — восхитился Велем. — Всех берегинь распугала.

Леська молча вцепилась ему в волосы, и Гино едва не потонул от смеха, пытаясь разнять их. Смеялись и остальные. И кто бы видел их — не поверил, что еще вчера они ждали смерти.

Керин, приподнявшись на локте, следила за возней и смехом и летящими брызгами. Потом взглянула на Наири, которая лежала рядом, закинув руки за голову:

— Тебе плохо? Отчего ты не идешь к ним?

— Не хочу, — но в глазах Наири было недоумение.

Керин отодвинулась, было, думая, что разговор окончен, но та вдруг заговорила снова:

— Неужели, правда?

— Что?

— Дракон убит. Убит?

— Правда, — улыбнулась Керин и тайком погладила клинок, лежавший за спиной.

— Стало быть, я не расплатилась, — Наири говорила медленно, как во сне.

— Ты о чем?

— О справедливости. Что дальше делать будем?

— В Ясень пойдем, — вздохнула Керин.

— Тебя ждут там?

— Конечно.

— А меня вот не ждут, — Наири села, обхватив руками колени, тряхнула головой. — Никто не ждет нас, все нас давно оплакали.

— Неправда! — Керин тоже села. — Ждут!

— Старшины уж убытки посчитали, успокоились, — в голосе Наири была горькая издевка. Керин покачала головой:

— Ты так не думаешь.

— Тебе откуда знать? Ты же не была куклой, дурой набитой, которую прятал отец… Пока тварь других девчонок жрала… — Наири ответила сердитым взглядом и вдруг запнулась: — У тебя глаза… Солнце отсвечивает.

— Нет, — сказала Керин, — не солнце.

Наири смотрела долго, потом с трудом оторвала взгляд, опустила голову.

— Золотоглазая… — прошептала она. — Вот как. Значит, судьба…

Керин стало жаль эту странную девушку. Она хотела сказать что-то, но тут прискакала мокрая смеющаяся Леська. За ней пришли Велем и Гино. Леська болтала, отжимая косу:

— Разбойники! Ух, погодите, нашлю я на вас морока! — и плеснула на них водой, собравшейся в ладошку. Велем отмахнулся, как от комара:

— Сам заморочу!

Наири подняла голову, обвела их темным взглядом:

— Веселитесь…

И голос ее погасил смех. Велем нахмурился, исподлобья взглянул на нее:

— Ну, веселимся… Плохо, что ли?

— Чем с девчонками шутить, ты бы лучше ей в глаза посмотрел, — Наири кивнула на Керин и отвернулась.

— Наири! — укоризненно воскликнула Керин. Велем озабоченно склонился над ней:

— Никак, плохо тебе?..

И застыл, упершись ладонями в колени. Потом медленно сел на траву.

— Что с тобою? — хлопнул его по плечу Гино. — Сам захворал, да?

Велем, не отводя взгляда от Керин, толкнул его локтем:

— Нет! Гляди лучше.

Гино взглянул и тоже застыл. Керин не выдержала этих упорных взглядов: вспыхнула, как алоцвет.

— Это да-а-а… — бормотал Велем. — Вот это шутка!

Леська смеялась в ладошку:

— А ты у нее еще меч отбирал!

— А ты знала, ведьма?! — Велем погрозил ей кулаком и вновь повернулся к Керин. — Так значит, ведомо было все? Отчего ж молчала?

— А если б не вышло? — улыбнулась Керин.

— Так ведь вышло! Еще как вышло! — он вскочил, закричал во все горло: — Эгей, все сюда! Все!

— С ума сошел! — испугалась Керин, но было уже поздно. Ратма и Лаймон спешили от ручья, за ними прибежали Мирна, Флена и Гент.

Велем указал на Керин:

— Глядите на нее! Хорошенько глядите! Она — Золотоглазая!

Глава 5

— Поумирали они там, что ли?! — Гино подхватил камень и от души саданул в ворота. Ворота отозвались железным звоном.

— Э, ты! Кончай! — стражник с походней высунулся из скважни. — Чего буянишь?

— Сони проклятые! — звонко крикнул Гино. — Зови вас!

Рядом с первым стражником появился второй:

— А ну пошли! Вот плеснем кипяточку!..

— Открывай, говорю! Мы что, зайцы — в траве ночевать?!

— А им чего! Они дракона не убивали! — гаркнул Велем.

Стражник лениво зевнул:

— Не шуми, говорю. С утра откроем!

— Ага, легче дракона убить, чем до дурака достучаться! — Гино несильно пнул ворота ногой.

— Чего-чего? — страж сделал робкую попытку выпасть наружу. Второй поймал его за штаны.

— Я бы не «чегокал», а за наградой бежал.

— С какой радости?

— Так Дракон убит.

Не иначе, стражников проняло. Заскрипел ворот, лязгнули цепи, и тяжелая, окованная железом брама медленно поползла вверх.

— По чести встречают, — хмыкнул Велем.

Встречали.

Шестеро стражей в кожаных, покрытых железной чешуей доспехах перегородили дорогу. Впереди, держа руку на рукояти меча, высоко подняв фонарь, стоял хмурый детина в кольчуге и бахтере. Повел широченными плечами, нехорошо прищурился:

— Ну?!

— Мы это, дядя Вилько! — крикнула Наири. — Гляди!

И протянула к огню руку с браслетом.

Кто-то ахнул. Вилько резко повернулся:

— Пошли. Отведу вас в Вежу. Такое только Старшинам решать.

Стражники отступили. Избранные прошли сквозь кишку ворот, миновали караульный двор и, через внутренний отвор, вышли в город. По замощенным темным улицам отвели их к Ясеньке и, вдоль пристаней, к Старшинской Веже.

Добудились вежевого сотника Явнута.

Тот встретил гостей сурово. Да и как иначе встречать, если на дворе середина ночи, голова трещит с недосыпу и похмелья, а старшин будить не велено, пусть дракон хоть весь Ясень съест?! Не будь Вилько побратимом, Явнут бы и слушать не стал: что ему браслеты, ежели за тридцать лет из Пещеры никто живой не вернулся. А не врут — так можно и до утра обождать.

Стражу окоротил, чтобы город на уши не ставили, а Избранных велел запереть.

"Ох, и горька доля сотника — покоя ни днем, ни ночью. Поглядеть разве из любопытства?.. Все в пыли, одежда грязна, изорвана, голытьба, а не победители".

И тут увидел меч. Невидная из себя девка держала клинок ясеньской работы. Такой клинок — душа на части! Рука сама потянулась:

— Дай!

Велем и Гино шагнули вперед, заслоняя Керин. Явнут сдвинул брови.

— Нельзя, — спокойно и твердо сказал Велем. — Она этим мечом дракона убила.

Сотник с треском отправил свой меч в ножны. Согнулся от смеха. Вокруг громыхнули стражники.

— Девка? Дракона?..

— Сам ты… это самое! — фыркнула Леська.

Стражники шагнули к Керин и замерли. И сотник замер, вздохнув с хрипом. Потом схватил походню, поднес прямо к ее лицу. Керин заслонилась рукой от жара, и черный браслет полыхнул на запястье.

Впервые в жизни Явнут почувствовал сердце.

— Отведите их… как есть. И — за старшинами.

— Так ведь…

— Выполняйте!

Избранных увели. Вилько кликнул своих людей. Сотник вежи удержал его, взял за локоть, спросил вполголоса:

— Видел?

— Что? — неохотно отозвался Вилько.

— Глаза у нее какие?

Вилько резким движением отогнал стражу и сказал, пристально глядя в глаза побратиму:

— Я не верю в легенды. Да и тебе… лучше молчать об этом. Спокойнее.

Старшины недовольны были тем, что их побудили среди ночи. Да и тяжко было уразуметь из нелепой болтовни стражников, в чем дело: какой-то меч, какие-то бродяги — день Жертвы прошел, можно и передохнуть перед торгом, а тут спешка, шум невесть из-за чего. Однако не все думали так.

Герсан, когда дошли вести, прибежал сам, еле одевшись, даже возка не закладывал. Как старшину, его допустили взглянуть на виновников беспокойства. Едва увидев Наири, он пришел в неистовство — то пытался упасть перед ней на колени, то благодарил Велеха за счастливое избавление. Наири, сама чуть не плача, успокаивала отца.

Сошлись и другие старшины. Величавые, в тяжелых одеждах, они с неодобрением глядели на оборванцев, помешавших их сну, не спеша рассаживаясь по лавам. Герсан тоже сел, наконец, не сводя, однако, взгляда с дочери — остальных он будто и не видел.

Стражники стали у лавы, на которой усадили Избранных, и наступила тишина. Тогда вышел вперед сотник Старшинской Вежи Явнут и кратко изложил суть дела.

— Быть не может! Не бывало! — загомонили старшины, разом теряя всю свою величавость. — Как это — убили? Кто убил — эти?

— С мечом в Старшинскую Вежу?!

— Не они это! Врут!

— Дракона — убили? Лжа!

Рядный начальник и оружейный старшина Берут колотил посохом по каменным плитам пола, пытаясь угомонить их (а силища в его руках была немалая: сам еще совсем недавно молотом ворочал). Сотник Явнут, не выдержав, хохотал: такое в этой зале творилось лишь после Большого торга, когда делили доход.

Наконец, рядному удалось перестучать всех, и старшины один за другим утихомирились, сердито поглядывая по сторонам и оглаживая меха. Потом глава ткаческого цеха Радовит (сам похожий на веретено — длинный, с округлым брюшком) провозгласил, не вставая с места:

— Веры нашей им нет! Не бывало еще такого и не будет.

— Небось, сбежали!

— А как? Помог кто?

Все взгляды обратились на Герсана. Он молчал, стискивая зубы, выкатывая круглые невидящие глаза.

— Нет, — отрезал Берут. — Этак вы и меня обвините, что с чужими женами спал!

Те, с чьими спал, примолкли, поскольку Берута боялись. Но другие орали за двоих.

— Да это и не они!

— Так Герсан ведь дочку свою признал?

— И не дочка она ему! Оборотни!

— Лжа! — Герсан вскочил. Его едва удержали. — Что я, дочки собственной не знаю?

— Сами вы оборотни! — выкрикнула Леська. Стражник замахнулся было, но, глянув на Велема, опустил руку.

— Ряду оскорблять?! — взвизгнул старшина кузнецов.

— Тише, почтенный Старим, тише, — пробасил Берут. — Ряда не обижается. Тут поважнее дела. Как докажут они, что и впрямь убили дракона?

Все замолчали. И тут, неожиданно для ряды, заговорил сотник Явнут:

— Да простят мне честные старшины, что говорю, не испросив разрешения. Человек я военный, хитростям торговым не обучен, однако малым своим разумением знаю: ежели воин твердит, что убил вражеского вождя, то повинен он доставить доказательство — оружие, пояс либо еще что. Так велите этим, пусть докажут. Зуб драконий принесут, разве.

Когда сотник подал голос, рядные скривились недовольно, но по мере того, как он говорил, лица их прояснялись.

— Доброе слово молвил, Явнут, — сказал Берут. — Кто-нибудь из них и пойдет. Ну, вот хоть этот здоровила, — он кивнул на Велема. — Ему, видать, все нипочем.

Велем поднялся, не зная, обижаться ему на этакие слова или радоваться.

— А с ним кто? — спросил с опаской Радовит, оглядев Велема. — Сбежит ведь!

— Явнут и пойдет, — спокойно ответствовал Берут. — И еще двоих стражей возьмет.

Явнут поморщился: день в хлопотах, да еще и ночью невесть куда бегай.

— А мы здесь будем ждать, — заключил Берут. — Все!

Старшины заворчали недовольно. Герсан подошел к Беруту:

— Дозволь, почтенный, дочку домой забрать. Не сбежит она, ручаюсь, явится, как велено.

— Которая твоя? — Берут зорко оглядел Избранных. — Эта? Ну, пусть идет — под твое ручательство.

Герсан подошел:

— Наири…

— Не пойду я, — перебила она. И пояснила мягче: — Одна, безо всех, не пойду. Не могу.

— Всех не пущу, — сказал, как отрезал, Берут.

Герсан вздохнул, опустил голову:

— Пусть так.

Старшины сидели тесным кругом у стен, пыхтели и потели в своих меховых уборах, но шуб не скидывали и степенства не теряли. Старшинский круг замыкался помостом под кручеными столбами, где зевали и маялись в дубовых креслах рядные. За спинами у них тоскливо стыли вежевые стражи с уставленными в свод бердышами…

В слюдяных оконцах отражался свет походен, сажей тянуло по сине-золотым потолочным росписям. Почти позабытые Избранные маялись у двери, на краю лавки, а то и на полу. Привратники не сводили с них глаз.

Время не двигалось. Кто-то из старшин уже клевал носом, кто-то даже похрапывал, порой вскидывая голову и заполошно оглядываясь. Стражники сонно щурились на огонь.

Избранные тоже задремали. Спали, обнявшись, Мирна и Леська; всхлипывала во сне Флена; дремали, привалившись к стене, Гент, Лаймон и Ратма. Только Гино и Наири перешептывались, с тревогой поглядывали на Керин. Она спала, поставив между колен меч, пальцы слабо вздрагивали на рукояти.

Двери распахнулись неожиданно. От сквозняка всколыхнулся огонь походен, заметались тени по стенам. Спящие испуганно вскидывались на шум. Вошел усталый, но — сразу было видно — донельзя довольный Велем, неся под мышкой большой темный сверток. За ним в почтительном отдалении шел Явнут.

Шум пронесся по зале, не успев перейти в осмысленные слова. Рядный начальник стукнул посохом. Его звучный голос прогудел:

— Велем, посланный за драконьим зубом, ты вернулся. Где твои доказательства?

Велем шагнул к помосту, и старшины вытянули головы. Избранный опустил ношу на пол и не спеша развернул. И тогда они крикнули и отшатнулись: коричневая, в пятнах засохшей крови голова лежала на плаще — смердящая, с остекленелыми выраченными глазами и зубами, изогнутыми и длинными, как ножи.

— …з-зу-б-б… — выдавил Берут.

— Да я бы рад, — пробасил Велем, в уголке рта пряча улыбку. — Только, милостивый господине, зубы крепко сидят. Пощупайте.

И нагнулся, точно намереваясь вручить голову рядному.

На миг померещилось, что старшины полезут под лавки, Берут замахал руками: убери!

— Так вы ж сами просили, — уперся Велем. — Доказательство…

Избранных разобрал смех.

— Мы верим, верим! — заторопились рядные. — Вы Избранные! Вы дракона убили! Убери только…

— Ну, то-то, — сказал Велем строго и завернул голову в плащ. — Придвиньте скамью, парни. Говорить станем.

Глава 6

Слово свидетеля. Наири.

Я подтащила кресло к кровати, чтобы быть поближе. Хоть и постаралась сделать это как можно тише, но все равно чуть не разбудила: ее брови дрогнули, и по лицу будто пробежала быстрая тень. Затаив дыхание, я оперлась о спинку кресла и смотрела на ее лицо.

Никогда еще не видела такого лица. Я могла бы смотреть на него часами. Когда она лежала так, с закрытыми глазами, чуть заметные тени на скулах, сомкнутые губы, высокий чистый лоб — так вот, она была неподвижна, а лицо ее жило, подрагивало, как вода под ветром, мелкие морщинки набегали на лоб и исчезали, нетерпеливо дергался краешек рта, и настойчиво билась на виске синеватая жилка. Потом брови вдруг сдвинулись, резче стала складка между ними, что-то скорбное мелькнуло в опущенных уголках губ. Может, ей привиделось тяжкое?

Я знала, что не могу смотреть на нее безнаказанно: рано или поздно она чувствовала мой взгляд и просыпалась. Так случилось и сейчас. Ресницы задрожали, взлетели вверх, и знакомый золотой взгляд обжег меня. Я никак не могла к нему привыкнуть. Тысячи выражений мгновенно промелькнули по ее лицу, перетекая друг в друга, и исчезли, осталась одна легкая улыбка.

— Ты уже встаешь? — сказала она. — Тебе лучше?

— Мне хорошо, — ответила я и села в кресло, чтоб ей не надо было напрягаться, глядя на меня. Это было для меня вовсе ново — смотреть в глаза при разговоре: в Ситане, где я воспитывалась, такое было не в обычае. Сейчас я заново училась говорить, как заново училась жить. Благодаря ей.

— Мне хорошо, — повторила я, — да и что со мной могло статься? Я вовремя лишилась чувств. А твое плечо, верно, болит?

— Саднит, — сказала она, чуть поморщась. — Хорошо бы сменить повязку. Леськина мазь, кажется, пошла мне на пользу.

— Отец позвал к тебе волхва, а Леська его не пустила. И вообще никого не пускает к тебе. Чтоб не мешали выздоравливать.

Она тихо рассмеялась:

— Да, Леська… Леська человек верный.

"Я тоже", — хотела сказать и не сказала. Не было у меня еще права на такие слова.

— А где остальные? — спросила она.

— Разбрелись по гостям. Их сейчас принимают с радостью в каждом доме.

— Да, это хорошо, — задумчиво проговорила она. — Только это еще не все… не все….

— Что ты имеешь в виду?

Она, не отвечая, вновь закрыла глаза. Тогда я тихо встала и на цыпочках вышла из горницы. Незачем ей мешать. Пусть спит.

Леська, согнувшись над столом, растирала в ступке какое-то зелье. Услыхав мои шаги, она подняла голову, локтем отвела со лба мокрые волосы:

— Что?

— Спит, кажется. Просила повязку сменить.

Леська мотнула головой:

— После. Вечером. Сейчас я ей отвар сделаю, выпьет, когда проснется. Тума приходил.

— Это кто?

— Ты его не знаешь. Из оружейников. Ученик. Хотел к ней пройти, а я его прогнала. А он…

Она замолчала и с удвоенным усердием принялась за свое занятие.

— Что же — он? — подтолкнула я ее.

— Он сказал: "Одного дракона Золотоглазая убила, а другой под ее дверью сторожит".

Я не выдержала, рассмеялась. Леська со стуком отодвинула ступку:

— И вовсе незачем хихикать! Он думает, что если мы вместе по чужим садам лазали, то ему надо мной насмешничать дозволено? Я вот его догоню когда-нибудь!

Нахмурясь, она вынула из ступки щепоть черно-зеленого порошка, лизнула, сморщилась и вновь повернулась ко мне:

— Ты ведь здесь хозяйка, да? Прикажи на поварне, чтобы вару принесли. Мне уж с вашими холопами надоело ругаться. Да и оставлять ее не хочется.

— Сколько тебе вару нужно?

— Небольшой горшок. Вот такой, — показала она руками.

Выходя, я вновь услышала, как застучал пестик о серебряные бока ступки.

С порога поварни на меня пахнуло жаром. Работа кипела здесь вовсю день и ночь — моя мать умела находить занятие для нерадивых.

Сама я здесь почти не бывала, поэтому распаренные лица, возникавшие в клубах пахучего тумана, были мне незнакомы. Знала я только старшую стряпуху Нессу (толстую, крикливую и самонадеянную) — она подавала на стол в торжественных случаях.

— Несса! — крикнула я наугад в жаркий полумрак.

— Несса! — отозвался слева чей-то визгливый голос. — Хозяева кличут!

Как смогли различить в таком чаде? Должно быть, привычка. Мне долго пришлось стоять на пороге, прежде чем передо мной возникла Несса. Она тяжело дышала, по широкому лицу лился пот, толстые красные руки были вымазаны жиром.

— Так в чем дело? — угрюмо спросила она, вытирая ладони о передник. Я пропустила мимо ушей это невежливое обращение — благородные повадки моей матери, требовавшей от слуг почтительного трепета, мне не передались.

— Пусть вскипятят воду. Именно вскипятят, а не нагреют.

— Это для той рыжей ведьмы?

— Для раненой.

— Вот что, — сказала Несса, уперев руки в бока, — пока я здесь, никаким ведьмовским штучкам потворствовать не буду.

Ну, это уж было слишком!

— Вот что, — повторила я любимый материн жест: руки на груди и испепеляющий взор, — если ты решаешься не выполнять то, что тебе хозяева велят, Несса, так ты здесь недолго пробудешь. В Ясене есть стряпухи и получше тебя, и норова у них поменьше!

Кажется, на нее это подействовало. Во всяком случае, голос изменился, даже задрожал:

— Молодая госпожа, простите, не хотела… ведь эта ведьма нос во все горшки сует! У самой зубы еще все целые, а корчит из себя лису в сарафане…

— Ты исполнишь мой приказ или нет?

— Исполню, госпожа, немедля исполню. Раз уж вам так хочется…

Я вышла, не дослушав. Мне просто было не по себе — как я, однако, умею кричать на людей! Никогда ведь этого не одобряла. И Леська, видно, тоже хороша…

Подымаясь по лестнице, я услышала, что из горенки, где была Леська, доносятся громкие голоса. Снова назойливый посетитель? Один голос, несомненно, был Леськин, а другой… другой тоже был мне слишком хорошо знаком! Что есть духу взбежала вверх и ворвалась в горенку.

По всем приметам, появилась я вовремя, потому что Леська уже подступала к незваному гостю, прицеливаясь пестиком. Он стоял спиной ко мне, и, казалось, сохранял полное спокойствие, но рука его лежала на рукояти ножа, висевшего в ножнах на поясе.

— Леська, прекрати! Мэннор, что тебе здесь нужно?

Он повернулся на голос так стремительно, будто его вызывали на бой. Леська перевела на меня удивленный взгляд.

— Я должен ее видеть, — сказал, наконец, Мэннор.

Молча смотрела я на человека, которого отец с матерью прочили мне в мужья. Он один знал мою тайну, если не считать верных слуг, воспитывавших меня в Ситане. И он до недавнего времени был желанным гостем в нашем доме. Сейчас он снова пришел. Только не ради меня.

— Идем со мной, — сказала я. Он, кажется, колебался. — Идем.

Мэннор пошел вслед. Леська, нехотя отложив свое оружие, проводила нас вопросительным взглядом, но ничего не сказала, только с силой хлопнула дверью за нашими спинами.

— Ты уверен, что должен ее видеть? — спросила я, останавливаясь на сходах. Мэннор стоял на две ступеньки выше, и его синие глаза смотрели куда-то поверх моей головы. Я спросила просто так, чтобы оттянуть время, я знала, каким будет ответ, и он прозвучал тут же:

— Уверен.

— Хорошо, — кивнула я и пошла вниз.

Мы спустились в подвалы, где под ногами скрипели мелкие камушки, и приходилось освещать дорогу, потом молча вышли наверх, обогнули по наружному переходу правое крыло дома, пересекли пустые, мрачно-торжественные парадные покои. В последнем, у низкой полукругом дверцы, я остановилась. Здесь был второй вход в горницу, где сейчас спала Керин.

Мне пришлось повозиться с ключом, замок, видно, заржавел. Мэннор терпеливо стоял рядом. Наконец дверь открылась, и он, не дожидаясь моего разрешения, прошел внутрь. С моего места мне видна была только спинка кровати и тонкая рука Керин, свисавшая с постели. Мэннор подошел к кровати, сел прямо на пол, поднял эту руку и медленно прижал к лицу.

Осторожно, чтобы не скрипнула, прикрыла я дверь и пустилась в обратный путь, не зная, смеяться мне, плакать или делать вид, что ничего не случилось.

На полдороге я столкнулась со служанкой. Несса послала ее сообщить, что вода вскипела. Я передала это Леське, и она побежала в поварню, прихватив с собой ступку, а я заняла ее место у стола.

Хорошо, что она ушла, мне было просто необходимо побыть одной.

Подумать только, всего два месяца назад я жила в Ситане и ни о чем не подозревала — уж отец-то об этом позаботился. Конечно, с тех пор, как я научилась размышлять, я недоумевала, отчего моя семья живет в Ясене, а я в Ситане, отчего меня одевают, как мальчика, хотя я девочка, и отчего мне велено никому об этом не говорить? Когда я, наконец, осмелилась задать эти вопросы, мне ответили историей о наследстве — запутанной и романтичной, насколько может быть романтична история с деньгами.

Правду я узнала потом…

Мой отец решил спасти меня от Дракона. Единственную дочь могли забрать в жертву (у отца было достаточно врагов, готовых позаботиться об этом), единственного сына, будь он хоть писаный красавец, — не имели права. Ему выдавалась рядой охранная грамота. Так я очутилась в Ситане…

Мэннор был оттуда родом. Это его родителей отец посвятил в тайну — их связывали крепкие торговые связи — и нет ничего удивительного в том, что им захотелось эти связи укрепить еще больше. Был заключен тайный договор, совершено обручение, ни у Мэннора, которому не было тогда и десяти лет, ни тем более у меня согласия не спросили…

Так делалось часто, и редко кто осмеливался протестовать — обычаи рода и все такое, — но чем больше я подрастала, тем меньшее восхищения вызывала во мне необходимость рано или поздно сделаться женой Мэннора. Кажется, он тоже не испытывал особого восторга.

Если б меня спросили, отчего я не люблю Мэннора, пожалуй, я смогла бы кое-что сказать об унизительной предопределенности — не больше… Была, правда, еще одна причина, но ни один суд не счел бы ее заслуживающей внимания…

Мои мысли прервало появление Леськи. Она торжественно вышагивала, обеими руками держа внушительных размеров дымящуюся чашу. Присмотревшись, я узнала любимую чашу моей матери (как Леська только ухитрилась стащить ее под бдительным оком Нессы?!) Во всяком случае, на лице Леськи было написано явное торжество. Она проследовала через горенку и, прежде чем я успела удержать, толкнула ногой дверь.

К счастью, Мэннор сидел уже в кресле, как и полагается достойному гостю. Керин тоже сидела, опираясь спиной на подушки, кажется, они не сразу заметили нас, тем более, что Леська остолбенела с чашей в руках, не в силах вымолвить ни слова. Зато Керин подняла глаза и, как мне показалось, спрятала досаду за улыбкой.

— Что такое? — спросила она.

Я бросила взгляд на небывалое чудо — безмолвную Леську — и напомнила, что пора пить отвар.

— Тебе лучше уйти, — обратилась Керин к Мэннору и вздохнула.

Мэннор ничего не ответил. Улыбнулся, пожал плечами, встал — пожалуй, впервые на моей памяти он был так уступчив. Но он подошел к Леське, взял у нее чашу и вернулся к Керин. Тут настала моя очередь остолбенеть: Мэннор в роли сиделки! Он никогда не болел, и терпеть не мог навещать больных. А теперь, одной рукой придерживая Керин за плечи, другой подносил чашу с отваром.

Леська широко раскрытыми глазами смотрела на такое присвоение ее прав, потом вдруг очнулась и вылетела за дверь. Тут она, наконец, обрела дар речи и шепотом, но в довольно дерзких выражениях высказала мне все, что она об этом думает. Я посоветовала ей обратиться к Мэннору, после чего Леська вышла, на прощание хлопнув дверью…

Это ж как надо было разозлиться: двери у нас тяжеленные!

А Мэннор вскоре ушел и почти у самого выхода столкнулся с моей матерью. Та, должно быть, решила, что он приходил ко мне, и рассыпалась в любезностях. Эта сцена, подсмотренная сверху, немного меня развеселила. Но потом я вернулась в горенку; села за стол, и мне стало совсем худо.

Что делать, что?

Глупо думать, что все будет идти как раньше, скрывать уже нечего. Еще глупее думать, что я смогу жить, как живут другие дочери и жены старшин и купцов. Теперь, когда Дракон убит, когда пришла Золотоглазая… Я слишком хорошо знаю Легенду, чтобы в это поверить.

Тогда что же будет? Куда идти дальше?

Вернулась Леська, и я спросила у нее об этом. Она ответила не сразу. Смотрела на меня исподлобья, потом сказала:

— Пойду за ней. Чтоб там ни было.

Вот и все. Молодец Леська. Ей решать не придется. Она целиком полагается на решение Керин.

Может, и мне положиться? Нет, у меня так легко не выйдет…

Голос Керин мы услыхали одновременно. Сквозь закрытую дверь он доносился слабо, но я разобрала, что зовет она меня. Впрочем, Леська, не долго думая, вошла следом — условностей она не признавала. Она немедленно взбила Керин подушки, заставила ее лечь и натянуть до подбородка перину. Выполнив свой долг, она уселась на пол у кровати с видом верного пса, ожидающего награды за старание. Злополучная чаша стояла в углу кресла, и я поспешно заслонила от Леськи это неприятное напоминание. Керин смотрела на нас, и золотой блеск ее глаз был совсем домашним, мягким.

— Знаете, мне совсем хорошо, — сказала она. — Завтра я, наверное, поднимусь.

— И не вздумай! — вскинулась Леська. — Ты же ранена! Надо полежать, отдохнуть.

— Какая же это рана, — вздохнула Керин. — Царапина.

— От драконова когтя! А он, может быть, отравленный.

— Звери не мажут когти ядом, — с внезапной печалью сказала Керин. — До такого только люди додумались.

Она помолчала немного и уже веселее добавила:

— Вовсе он не отравленный. И рана скоро заживет. А я хочу увидеть пиры. Правда, что сегодня вечером большое угощение?

— Да, — кивнула я, — большой праздник в твою честь. Жаль, что тебя там не будет. Но ведь послезавтра начинается Большой торг, и развлечений еще будет много. А пока ты лучше потерпи. Леська права.

— Скучно терпеть, — улыбнулась Керин. — Но что я могу поделать с двумя такими врачевателями? Ты потом расскажешь мне, что там было, Наири?

— Я не пойду.

— Я тоже, — сказала Леська.

— Почему? — Керин смотрела на нас с неподдельным удивлением. — Если из-за меня, то не надо. Я могу побыть одна.

— Одна… — с явным сомнением в голосе повторила Леська. И вдруг ни с того ни с сего выпалила:

— Наири хочет знать, что будет дальше.

Я подскочила в кресле. Ну и Леська! То ли она и впрямь так простодушна, то ли ломает голову над тем же, что и я. А по виду не скажешь!

Керин озадаченно молчала. Потом прикрыла глаза, провела ладонью по лбу, будто стряхивая невидимую паутину.

— Не знаю, подружки, — глухо сказала она, наконец. — Не знаю.

Я не выдержала. Взяла ее руку в свою, погладила. Показалось мне или нет, что эта рука дрожит? Керин открыла глаза и долго, запрокинув голову, вглядывалась в потолок, будто хотела разглядеть там ответ.

— Ты же Золотоглазая, — негромко напомнила Леська.

— Я Золотоглазая, — повторила, как эхо, Керин. — Я есть… и есть Легенда, что же еще надо? Помните, что там сказано насчет мужества?

"Мужчины утратили мужество, а женщины его найдут", — Легенду я знала наизусть.

— Будем искать мужество там, где его потеряли, — Керин резко села на постели. — Будем сражаться.

— С кем?

Я знала, что она ответит, и все равно слово упало в тишине тяжело, как камень:

— С Незримыми.

Предвечерние тени сгустились над нами, и мне показалось, что в натопленной этой горнице чересчур зябко. Даже здесь, в Ясене, на вольной земле было страшно. Леська, как подбитый зверек, съежилась на полу. Было тихо, слишком тихо, только слышно прерывистое дыхание Керин. И тогда я сказала то, что давно уже должна была сказать:

— Я умею владеть мечом и ездить на коне. Я тебе пригожусь.

— А я умею лечить, — сказала Леська. — И все равно я от тебя никуда не денусь.

Губы Керин дрогнули в горькой улыбке. Часто я потом видела эту улыбку, слишком часто! Она провела рукой по волосам Леськи и прошептала чуть слышно:

— Спасибо.

Я громко чихнула.

— Мама, что ты там ищешь?

Из-за откинутой крышки виднелись только полотняная рубаха и торчащие из нее босые ноги, но мать я узнала сразу. Содержимое сундука разлеталось под ее напором, как вражеские полки. Над сундуком висела пыль и, точно стяги, реяли запахи пижмы и полыни. Две служанки с каменными лицами придерживали крышку, чтобы не захлопнулась.

Услышав меня, мать разогнулась, и я едва не фыркнула, увидев ее красное лицо, сбитый набок чепец и встрепанные волосы.

Она гневно взглянула на меня, втянула воздух:

— Прохиндейки, бездельницы, уховертки! Ишь, морды понаели, пальцем не шевельнут! Кикиморы!

Я покосилась на «кикимор». Здоровые, пышущие румянцем, они кривились от сдерживаемого смеха, но стоило матери бросить взгляд — почтительно застывали.

— Смолу на вас возить! — все больше расходилась та. — У, бесстыжие! Все самой делать, все самой! Глаз не сомкнешь, не присядешь! Покою нет!

Она замахнулась стиснутой в кулаке цветастой тряпкой. Девушки не выдержали. Крышка сундука с грохотом рухнула. Мать подскочила, как ошпаренная, и замолкла. Служанки, закрыв лица, давились подозрительным кашлем.

— Мама, — воспользовалась я передышкой, — так что ты все-таки ищешь?

Мать стащила с головы чепец, вытерла им лицо.

— Ключ, — сказала она, тяжело дыша. — Ключ я ищу. Затерялся где-то.

— Какой ключ?

— От покоя с заклятым креслом. Все же пир сегодня, еще сядет кто ненароком, с медов-то…

Кресло это было семейным преданием и проклятием.

Некогда отец моего прадеда, переезжая в новый дом, заказал мебель известному мастеру. Когда заказ был готов, мой предок пожадничал и заплатил меньше, чем следовало. В отместку мастер сделал заклятое кресло и отправил заказчику вместе с остальным.

Кресло из темного дуба отличали искусно вырезанные на подлокотниках руки — мускулистые, с судорожно сжатыми кулаками. Казалось, что кто-то невидимый сидит в нем, и видны только руки, лежащие на подлокотниках. Мастер заявил, что никто не посмеет сесть в кресло, пока истинный хозяин — он разумел нечистого — здесь.

Так и случилось, и с тех пор заклятое кресло стояло в отдельном покое. Оно было известно всему городу, и порой отец водил гостей посмотреть на него, охотно посвящая их в детали предания. Гости качали головами, поглаживали бороды, но сесть не решались.

Мне показалась смешной предосторожность матери. Да и к чему искать этот ключ? Если в кресле и вправду кто-то есть, он постоит за себя сам. Я, как умела, объяснила это матери. Она спорить не стала, велела служанкам собрать вещи и ушла на кухню.

Я только головой покачала ей вслед: сколько хлопот с этим пиром! В кухне с раннего утра дым стоял коромыслом. Служанки метались по покоям, наводя чистоту. Во дворе тяжело бухало: выбивали парадные ковры. Мать, вскочив ни свет, ни заря, ухитрялась быть во всех местах одновременно. Именно ее голос пробудил меня ото сна.

Служанки закрыли сундук и удалились, а я в унынии присела к окошку. Уже не заснуть. Лучше всего было бы сейчас пойти к Керин, но беспокоить ее не хотелось. По совести говоря, следовало помочь маме в ее хлопотах, только в хозяйственных делах я не понимала ничего.

На пиру меня усадили рядом с Мэннором. Впрочем, пир — это громко сказано. Собрались только свои: друзья отца Миклош и Трибор с женами, сотник Вежи Явнут, Вилько — побратим, близкие родичи, челядинцы из старших — совсем немного.

И, конечно, Избранные. Пир-то и устраивался из-за нас: чтобы не ударить в грязь лицом, проявить щедрость и ум, именитым приличные, и не оказаться хуже других, что уже попировали с нами и в нашу честь. Нам все это уже наскучило, но Герсан, мой отец, старшина городских златоделов, был человек уважаемый, и отказать ему Избранные не могли.

Пир длился не первый час. Немало было выпито чар, выкрикнуто здравиц Избранным, а особо Керин — победительнице Дракона. Ее насильно усадили во главе стола, подвыпившие старшины глядели на нее, как на диво заморское, и всё норовили подлить вина и пододвинуть кусок пожирнее, Керин смущенно отказывалась. Мэннор с тоской глядел на нее поверх полной чары.

Уже заглядывал в глубокие оконца молодой месяц. Жарко закручивался над столами хмельной чадный дух, хрустели на зубах кости, бесшумно сновали за спинами челядники с ковшами и солилами. О нас забывали, речи делались невнятнее, оплывали свечки, пустели блюда. Кто-то храпел в обнимку с лагвицей, Гино и Миклош затянули песню, Явнут запустил пальцы в миску с патокой.

Керин устало склонилась над столом. Я подумала с тревогой, что не стоило ей идти сюда, первый ведь день, как встала с постели. Только вот отца моего не захотела обидеть, а еще больше — пожалела меня.

Вилько, встретивший нас тогда на воротах, поднялся, шатаясь, пить "за дочку Герсана". Потом захмелевшие гости стали упрашивать Велема рассказать, как он лазил в пещеру за драконьим зубом. Велем упирался недолго, и хоть знали все эту историю почти наизусть, слушать не уставали. За разговорами никто не заметил, как Керин исчезла. Не было и моей матери, но ей, как хозяйке дома, засиживаться за столом было не с руки.

— Люди, вставайте! Чудо!..

Не помню, так ли мама кричала, но крик этот поднял всех.

— Куна, — пробовал утихомирить супругу отец.

Мать всплеснула руками:

— Ишь, старшины! Расселись и не знают ничего. А ну пошли! — всей толпой, толкая столы и, опрокидывая лавы, гости двинулись за ней.

Отец когда-то уверял, что для жены она еще как сказать, а для полководца — в самый раз. Верно. Все бежали за матерью, ничего не спрашивая. Даже я не сразу поняла, куда она нас ведет.

Мы сгрудились у входа, пытаясь разобрать, что там деется.

В полутьме чувствовались только сдавленное дыхание, да чужие локти под ребрами — так было тесно. А мать застыла с протянутой дланью, точно указывала на дело рук своих.

Покой освещен был скудно, оттого и разобрали только, что в заклятом кресле кто-то сидит. Многим со страху примстилось — сам Хозяин. Передние попятились, давка стала невыносимая. Но мать оказалась иных похрабрее: подкралась на цыпочках к потолочной светильне и запалила все семнадцать чашек разом.

И тогда мы увидели, что в кресле, обнимая ладонями резные подлокотники, спит Керин.

После она рассказывала мне, что очень устала и решила, никого не тревожа, уйти к себе, однако заблудилась в темном доме и присела отдохнуть в первое же кресло. А потом и задремала в нем. И знай она, что кресло это заклятое, она б его за три покоя обошла. Только я ей тогда не очень поверила.

А моя мать, когда улеглась суматоха, добавила кое-что от себя. Мол, как раз побежала она на кухню Нессе кой что наказать, и как в сердце что толкнуло — покой не заперт, мало ли…

Прибежала и сползла по косяку, хвала Верпее, плошку не обронила, так бы точно пожару быть, упаси Знич. Стоит на коленях, плошку держит, и рассмотрела, наконец: гостья их, что Дракона убила, спит в кресле, и ее руки спокойно на руках деревянных. Стало быть, сняла она заклятье: ушел Хозяин. Она гостью-то тревожить не стала, а бегом насколько сил, чтобы все увидели.

Это мы узнали потом. А тогда… не знаю, как вышло, только все, будто неведомой силе повинуясь, опустились на колени. И застыли. Я лиц не видела. Только знаю, что отчаянные они были и просветленные. А Керин, должно быть, почувствовала наши взгляды и открыла глаза.

Глава 7

Большой торг обрушился на Ясень внезапно, как половодье: город еще не успел опомниться после смерти дракона и явления Золотоглазой (сгинуло в одночасье многолетнее иго, ожила Легенда!) — пированье и ликованье были таковы, что первые купцы из Ситана, заранее явившиеся на торг, сочли, что опоздали, и торг завершился уже празднеством.

Их разуверили быстро, и праздничная суматоха слилась с обычными хлопотами Большого торга, отчего у старшин, правящих Ясенем, головы болели вдвое. Прибыли, правда, были велики, но и беспокойства… сохрани Велех!

Старшины первыми ощутили похмелье от всех этих радостей: мало того, что Избранные остались живы и по-прежнему были на содержании города, так еще после смерти Дракона — конец налогу "на жертвы", который платили на землях Ясеня. Дракону, конечно, от этого добра мало перепадало, почти все оседало в казне, а теперь…

Да и Золотоглазая — не благо, совсем не благо, все равно, истинная она или самозваная. Пойдет она на Незримых — кара падет на Ясень. А не помочь — чернь взбунтуется (и так проходу ей не дают, славят и величают, а на старшин косятся…).

Словом, было от чего болеть старшинским головам, и когда на третий день торга Керин объявила, что набирает дружину, старшины воспряли духом: пусть девчонка собирает свое смехотворно малое войско и отправляется, куда захочет, и там сворачивает себе голову — только бы подальше от Ясеня, только б в Ясене воцарилось, наконец, спокойствие…

Скрепя сердце и скрипя зубами, Старшинская Вежа приняла на себя все расходы по снаряжению и обучению дружины Золотоглазой. Людей же в дружину искать не пришлось. Остались с Золотоглазой все бывшие Избранные — и парни, и девушки — объявив себя ее дружиной, а кроме них, заслышав о том, что Золотоглазая собирает войско, бросились к ней все, кто был молод и чтил Легенду.

Да эдак она пол Ясеня за собой уведет! — спохватились старшины, осаждаемые со всех сторон родителями, которые требовали угомонить непокорных чад.

Керин, однако, к выбору дружинников отнеслась очень серьезно, и многие парни ушли от нее разобиженные: надо же, не захотела взять! Никто не знал, о чем думала она, одному отказывая, а другого принимая, вышло, наконец, полсотни в дружине, не считая Избранных и самой Керин, и среди полусотни оказались и семь девушек, отчего старшины едва на стену не полезли.

Но… ладно, переживали многое, переживем и это.

В этот день, как и раньше, вся хоругвь Золотоглазой выехала в поля за городом — объезжать коней, стрелять по цели, учиться строю и науке меча. Солнце палило, как редко в червене — рубахи взмокли под кольчугами, латы раскалились, а шлемы казались так тяжелы, что в глазах плыли красные круги. Но сотник Явнут, взявшийся с двумя товарищами обучить отряд ратному делу, только покрикивал, носясь меж воинов на быстром соловом коне.

— Откуда только силы у этого морока берутся? — ворчал Тума, отражая удар Гино.

Сколько уламывал Брезана, чтоб отпустил в дружину, а тут, оказывается, еще тяжелее, чем в мастерской у мехов…

"Это тебе не груши таскать!" — явственно услышал он голос мастера Брезана и даже обернулся испуганно, словно тот стоял за спиной, а потом, спохватившись, с такой яростью ринулся в бой, что Гино шарахнулся и проорал:

— Тронутый!

Наконец, солнце почти ушло за край леса, и красные облака сомкнулись над ним. Явнут объявил конец учениям. Парни, радостно крича, посыпались в траву, и через мгновение поле выглядело так, будто на нем и вправду шел бой. Будь их воля, они бы, забыв об усталости, бросились в Ясеньку, но — с первого дня учений так было заведено, — вперед купаться шли девушки.

В этом месте Ясенька делала крутой поворот, оставляя неширокую теплую заводь. Сбросив доспехи и одежду, девушки с визгом окунались в ласковую воду. Парни, вываживавшие коней, с завистью прислушивались к этому визгу. Только Керин не бросилась сразу в реку: прежде поводила Вишенку, чтоб остыла.

Эта вороная кобылка, лучшая из пригнанных на торг, слушалась только Керин, иных кусала и лягала. Она сама на торге пошла к Керин, признав ее за хозяйку, а старшины рвали бороды, услышав цену, но заплатили все…

Керин погладила Вишенку по жесткой гриве и, наконец, сама побежала купаться…

В Ясень они возвращались строем, кони шли ровно, выгибая шеи, ветер обдувал лица всадников; Явнут ехал сбоку, покрикивая на тех, кто нарушал строй. Выглядели они так внушительно, что воротная стража едва не подняла тревогу, а разобравшись, оглушила приветственными криками, и эти крики еще долго были слышны, когда они, перестроившись по трое в ряд, въезжали на улицы.

День завершался. На торговой площади закрывались лавки, отъезжали возы, но народу было еще много. Меж людей растерянно бродил крепкий черноволосый парень в куртке из овечьей шерсти. Он явно искал кого-то и злился, что не находит — то стискивал кулаки, то фыркал, то раздраженно дергал пояс — и не обращал внимания ни на толчки, ни на нелестные замечания. И тут на площади появилась дружина Золотоглазой.

Заслышав стук копыт, парень встрепенулся. Тем временем Велем, возгордившись ровным шагом своего коня, ослабил внимание и тут же налетел на опору навеса. Навес рухнул с жалобным треском, и в рядах дружины возникло замешательство. Воспользовавшись этим, черноволосый парень в три прыжка покрыл расстояние между собой и Леськой, которая успокаивала коня, и, ухватив ее за пояс, выдернул из седла.

Оказавшись в объятиях парня, Леська замерла, а потом заорала так, что навес мгновенно был забыт. Тума, бывший ближе всех и не остывший еще от горячки боя, вырвал меч из ножен и с криком: "Пшел!" — дважды плашмя огрел парня по спине. Третий удар достался Велему, который сбросил с себя обломки навеса и неосмотрительно кинулся на помощь Леське. Велем взвыл и посулил Туму лешему. Керин, видя все это, схватилась за щеки — стыд какой! — а потом вдруг крикнула так громко и повелительно, что сама диву далась:

— Стойте!

Подчинились — больше из удивления. Керин, спешившись, подбежала к ним:

— Что такое?

— Леську крадут! — выпалил Тума.

— Дурак! — огрызнулась Леська, вырвавшись из объятий парня, но Туму это не остановило:

— Вот он украсть хотел!

Керин шагнула к черноволосому, которого уже держали за плечи Гент и Ратма.

— Мартин, — охнула она, забыв о своем командирстве.

Мартин похлопал на Керин глазами и пробурчал:

— А, и ты здесь.

Велем, одной рукой почесывая загривок, несильно ткнул его в бок:

— Как с полководцем говоришь?..

— Полководец! — огрызнулся Мартин. — Чужих невест сводит.

— Дурак! — снова крикнула Леська и влепила жениху оплеуху, опередив Гента и Ратму.

— Отпустите его, — приказала Керин. — Не трогайте.

Парни разочарованно отступили. Мартин стоял злой и взъерошенный, как еж.

— Зачем ты пришел? — спросила Керин.

— За ней, — ответил Мартин, скрипнув зубами. — Отдай. Неча ей тут околачиваться.

Леська вскинулась было снова, но Керин положила руку ей на плечо и спокойно сказала:

— Я никого не неволю, кто хочет, сам идет. Пусть Леська решает, что ей делать.

Суматоха вокруг навеса затихла уже, и вся дружина стояла кругом, даже Явнут с товарищами прислушивались, усмехаясь в усы.

— Ее отец ждет, — упрямо сказал Мартин. — Одна она у него. Что тебе, других мало?

Керин чуть побледнела, но повторила спокойно:

— Сама решит. Ну, в седло!

И пошла к Вишенке. Леська двинулась за ней, но Керин, обернувшись, тихо сказала ей:

— Останься. Поговори с ним.

— Да я… — начала Леська, но Керин, не слушая, вскочила в седло. За ней, выровняв ряды, двинулась дружина. Леська, надувшись, поймала повод рыжей Лисички и так, опустив голову, стояла, изображая крайнюю обиду. И даже не дрогнула, когда приблизились робкие шаги.

— Леська, — неуверенно сказал Мартин.

Она молчала.

— Леська, — повторил он жалобнее.

— Поди с глаз, — утомленно сказала Леська.

— Я ж как лучше хотел…

— Лучше?! — Леська сверкнула глазами. — Телок безрогий! На весь город ославил! Здрасьте, явился — невеста ему занадобилась! А где ты был, когда меня дракон ел?!

Мартин хотел, было, сказать, что дракон ее и не коснулся, но счел за благо не перечить — долгий опыт помог.

— Морок! Пес желтоухий некормленый! — кричала Леська. Потом запнулась, перевела дух и уже спокойней сказала: — Ну, вот что. Если ты Керин еще раз тронешь… не видать тебе меня, как с лягушки шерсти. А уйти я от нее — не уйду.

— Что же мне делать-то? — растерялся Мартин.

— Возвращайся. Кобыл паси. А я воевать буду.

— Леська! — взмолился он. — Я же за тебя… Я с тобой повсюду пойду!

— Ах, повсюду! А в войско — сбоишься?! Да тебя и не возьмут-то…

— Возьмут, — Мартин стиснул кулаки. — Сегодня же проситься пойду!

— Теленочек ты мой глупый! — радостно изумилась Леська и, привстав на цыпочки, поцеловала его при всем честном народе.

Слово свидетеля Наири. Святилище

Узнав, что я уйду с дружиной Золотоглазой, отец заплакал. Я растерялась. За эти недели я не раз уже видела его слабым, не раз он падал на колени, пытаясь умолить меня отказаться от моих намерений, но сейчас он молчал, и безмолвные эти слезы были страшны. А мать закричала пронзительно, как по покойнику:

— Приданое!.. Ждали-ждали, не нарадовались!.. Одним на старости лет?.. Не пущу-у!!.

Этот крик вернул мне пошатнувшуюся, было, решимость, и, вклинившись между воплями, я повторила свое:

— Ухожу.

Мать закричала еще надрывней, и тогда отец вдруг ударил кулаком по лаве:

— Молчи, Куна!

Мать умолкла и расплакалась, наконец.

— Ясонька моя, — всхлипывала она. — Зажила бы по-людски, в довольстве… Жениха мы тебе подыскали, уж такой славный…

— Молчи, — оборвал ее вновь отец. И добавил, не глядя на меня: — Думай, Наири. Решай. Твое право. Только помни, ты одна у нас…

Этим разговором все не кончилось: хватило слез, проклятий и уговоров. И другим дружинникам было не легче, а порой и тяжелее. Белобрысый Тума, с которым я сдружилась за время болезни Керин, жаловался мне:

— Ну ладно, сирота я, подвалило человеку такое счастье, так что б ты думала? Мастер Брезан не пускает. Все, мол, воевать пойдут, а кому оружье ковать? А я же вижу, он и сам бы ушел. Ну да я его уломаю…

Керин жила по-прежнему в нашем доме, но почти не появлялась. Может, сильно уставала, а может, не хотела встречаться с моими родными. Мать как-то бросилась ей в ноги, умоляла не отнимать единственную дочку. Случайно оказавшись при этом, я едва не сгорела от стыда, а Керин растерялась, побледнела: многие валились перед ней оземь, кто из преклонения, кто в ожидании чуда, а она все не могла к этому привыкнуть. Отстранив неловко мать, она убежала наверх, в свою горницу. Поднявшись следом, я увидела, что она лежит ничком на широкой, покрытой сунским ковром лаве.

— Керин! — вскрикнула я, испугавшись. Она вздрогнула, приподнялась на локтях, обратив ко мне бледное горестное лицо:

— Наири… Объясни мне, зачем это? Почему это так?

— О чем ты? — тихо спросила я, хотя и так понимала — о чем.

— На колени… Славят… Возвышают… Будто богам, будто… — она задохнулась, не договорив, упала ничком в ковер.

— Не надо, — я неловко погладила ее по голове: только с ней и училась я нежности…

Керин лежала недвижно, потом вдруг села, глаза ее вспыхнули, словно поймав солнечный луч из оконца.

— Я собираю войско. А куда я поведу его? Куда? Мне доверились… А я не вижу пути. Знаю только, что будет страшное… — Оборвав себя, она обернулась ко мне: — Наири… Может, и вправду лучше тебе остаться? Здесь покойно… А я ни счастья, ни покоя дать тебе не смогу.

Мне показалось, что холод сжал сердце, хотя в горнице было натоплено.

— Ты… гонишь меня? — спросила я первое, что пришло в голову. Глаза Керин широко раскрылись, но она молчала. — Что ж, — я все сильнее ощущала ледяную боль в сердце, — гони. Ты имеешь право на все, ведь ты спасла мне жизнь. Только лучше бы тогда меня убил дракон.

— Наири… — Керин закрыла лицо руками. — Я же не хотела… обидеть…

Что-то оборвалось во мне. Внезапно для себя самой я обняла ее за плечи, ощутила, как они худы и тонки под грубой курткой, и с отчаяньем сказала:

— Керин, прости меня! Прости, сестра…

Керин резко подняла голову:

— Как? Как ты назвала меня?..

— Сестра, — растерянно повторила я.

Губы Керин задрожали, лицо искривилось, как перед плачем. Но она не заплакала. Только сказала:

— Я думала, у меня никого нет. А у меня сестра…

— Ты смеешься, да? — горько спросила я.

— Глупая… Я так рада, что ты со мной.

— А сама прогоняешь, — мне было хорошо от ее слов.

Керин покачала головой и сказала почти по-детски:

— Я не буду больше…

Мы долго сидели молча, и я чувствовала, как ее теплое плечо касается моего.

— Наири, — сказала она вдруг спокойно и твердо, как говорила при старшинах, — пойдешь ты со мной в Казанное Святилище?

Так это было внезапно, что я растерялась:

— Да… Но только зачем? Женщин туда не пускают…

— Пустят.

И, помолчав, добавила:

— Я хочу говорить с волхвами.

Мне было жутко. Нечасто приходили сюда даже воины-мужчины, а уж женщины… Но Керин бесстрашно шла вперед, и мне нельзя было отступать.

Метелки трав били ее по коленям, по подолу холщовой рубахи; оттягивал пояс меч, — но она все равно будто летела, едва приминая траву босыми ногами. Последний луч солнца сверкнул на бусинах головной повязки, и Керин вступила в пахучую сырую темь, словно погасла. Как я испугалась за нее: будто предвидела сердцем нашу дорогу и страшный ее исход…

Мы шли. Старые ели шуршали над нами, протягивая лапы, точно костлявые высохшие руки. Бороды мха свисали с них, и серая разорванная паутина качалась на ветках. Густая слежавшаяся иглица устилала землю, изредка сверху тяжело и бесшумно падали капли. Лес был тихий-тихий, будто спящий — день с его звонким ветром остался сзади, словно боясь потревожить синий мохнатый сумрак, поселившийся тут.

Тропинка вела нас вниз, петляя между стволов, а потом исчезла, растворилась в поросли густых папоротников, и мы увидели три костра — негасимый огонь Громовникова Яра. Темный, обомшелый, почти врос в землю бог пожаров и сеч. Оплели подножие дикие травы, растрескался, покрылся морщинами каменный лик. Но все так же яро и давяще взирали пустые глазницы, и губы были черны — или это сыграли шутку блики огня?

Мне стало зябко: неужто, Керин пришла просить помощи у грозного бога, неужто склонится перед ним, как склоняются издавна воины, положив на стесанный камень меч?

Она прошла мимо.

Темнота леса внезапно отступила, исчезла, и глазам открылось в сиянии солнца Казанное Святилище.

Оно походило на холм, сложенный из грубо тесаных каменных плит, и не верилось, что человеческие руки могли сотворить такое. И разве человеческие руки изукрасили стены резьбой и знаменьем — красками, которые не смогли одолеть ни непогода, ни время? И уж верно не человеческие руки зажгли в нишах по обе стороны ворот негасимые костры, отражавшиеся в темной воде озера, подобно огненным глазам божества…

Здесь, у Казанного Святилища, волхвы избирали жертвы Дракону. И как ни была я привычна принимать с усмешкой знаки слепой веры, но тоже ощутила трепет и страх. Вернулись ко мне легкий дождик и ежащиеся под ним четыре десятка парней и девчонок — испуганных, растерянных… и я среди них. Вокруг стена стражников в железе. И бродят меж до срока оплаканными и в душе похороненными закутанные в медвежьи шкуры волхвы. Неведомо, по каким приметам отбирая десяток жертв. А за одним из волхвов след в след шагает глашатай Старшинской Вежи и царапает ножом бересту.

Потом нас повезут в закрытых повозках в Ясень, чтобы прилюдно надеть браслеты Избрания и объявить нам о вечной благодарности города. И мне понятно, что словами о высоком долге прикрыта подлость, и я не могу изменить ничего, никого не могу спасти. Только сделать, как сделала, добровольно отдавшись Послам Дракона. И умереть, как умирали за меня…

Озеро преградило нам путь, но у самого берега качался челн. Со дна его поднялся служка, молодой еще, в серой рубахе до пят. Недоумение отразилось на заспанном лице, когда он разглядел нас. И немудрено: мы пришли с пустыми руками, без даров и жертв, да и женщин в капище не пускали, алтарь Верпеи Пряхи был дальше в лесу, на холме.

Прежде чем я успела задержать Керин, она легко сбежала по обрыву и остановилась перед служкой, придерживаясь, чтобы не упасть в воду, за ракитовый куст. От ее движения по обрыву потекли струйкой мелкие камешки. Служка проводил их испуганным взглядом. Затем так же испуганно уставился на Керин.

— Вы заблудились, что ль?

— А разве это не Казанное Святилище?

— О-оно…

— Ты перевозчик? Перевези нас туда.

Схватившись в ужасе за щеки, я клубком скатилась к озеру. И вовремя. Служка ошалело замахал руками, пошатнулся и с плеском рухнул в воду. Керин прыгнула в челн и схватила служку за руку и пояс, едва не отправившись за ним. Я подскочила, и вдвоем мы выволокли беднягу. Весь вымокший, сидел он на дне челна, стучал зубами, а я взялась за весло.

Святилище приближалось с каждым его взмахом, и хотя не видно было ни души, мне все чудился чей-то пристальный взгляд.

Днище заскребло по песку. Берег здесь был низкий, заросший травой. Керин первой выбралась из челна.

— Спасибо тебе, — сказала она вконец онемевшему пареньку. — Сними рубашку, мы выкрутим. Нельзя же в мокром…

Служка выскочил на берег, опять замахал руками и испуганно оглянулся на мертво молчащее Святилище.

— Плывите назад! Накажут!

Я готова была последовать его совету, но Керин покачала головой:

— Нет. Спасибо тебе.

И ободряюще улыбнувшись ему, пошла к воротам. Ворота распахнулись сами собой, я бросилась вслед за Керин, а служка, подобрав мокрый подол, побежал за нами. И едва он пересек порог, ворота захлопнулись. Стало темно, так темно, что я не различала впереди Керин. Служка посапывал за спиной, и вдруг семь огней вспыхнули перед нами, и, заслоняя их, встали семь темных фигур, недвижных, как изваяния.

— Что вам надо, женщины? — прозвучал, будто ниоткуда, гулкий холодный голос.

Глаза привыкли понемногу: я уже ясно различала Керин. Прояснились очертания низких сводов и хорошо теперь были видны волхвы — рослые длиннобородые старцы в медвежьих шкурах. Керин перед ними казалась совсем маленькой.

— Я пришла спросить, — сказала она громко.

Волхвы шевельнулись, и прозвучал тот же голос:

— Ты явилась к богам без даров и с оружием, женщина, и еще смеешь спрашивать?

— Это же Золотоглазая! — крикнула я, и сама убоялась своей смелости.

— Перед богами все равны, — бесстрастно ответил голос, и только сейчас я поняла, что говорит старый волхв, сжимавший в руке посох с рычьими рогами наверху.

— Мой меч, — тихо сказала Керин, но голос ее, как гром, разнесся под сводами, — мой меч освящен кровью Дракона, чудища, которое никогда уже не сможет убивать невинных. А дар мой — вот он!

Она протянула руку, и черным блеском сверкнул на ее ладони тяжелый браслет Избрания. Волхвы невольно подались вперед.

— У какого же бога ты хочешь просить защиты?

Керин вскинула голову:

— Мне не защита нужна, а знание.

Волхвы переглянулись и, несмотря на их суровую бесстрастность, почудилось мне, что они растеряны и возмущены.

— Дерзкая! — старший волхв шагнул вперед, ударил об пол тяжелым посохом. — Ты требуешь посвящения, доступного лишь немногим!

Волхвы качнулись, полукругом обступая нас, и мне стало страшно. В испуге я оглянулась: служка исчез.

Что делать? Кого звать на помощь?..

И тут загудели шаги — справа, где терялся во тьме коридор. Потом выплыло и стало приближаться блеклое пятнышко света. Шел высокий прямой белобородый старик, неся в ладонях ярко горящую плошку. На плече у старика, часто мигая, сидела седая сова. Да и сам он был похож на сову — круглоглазый, с хищным крючковатым носом. Мне показалось, что он стар, как мир.

— Остановитесь, — и услужливое эхо повторило его голос так громко, что пламя на жертвенниках заколебалось, а волхвы, будто очнувшись, разомкнули круг.

Старец подошел к Керин, и она бесстрашно взглянула в его спрятанные под седыми бровями суровые глаза.

— Чего ты ищешь здесь? — спросил волхв.

— Цель и знание.

— Не тяжкой ли будет ноша?

— Я не одна ее понесу.

— Есть тяжесть, которую не разделишь ни с кем. Ты можешь еще уйти.

Керин молчала. Колебалось пламя в плошке на ладонях волхва.

— Не могу, — сказала Керин.

На мгновение он склонил голову.

— Идем.

Керин шагнула за ним, и тут неведомая сила сорвала меня с места и толкнула вперед:

— Я с тобой!

Волхв обернулся, сова завозилась у него на плече, хлопая крылом. Я вздрогнула от режущего взгляда.

— Ты разделишь с ней все, — сказал он тихо. — Даже то, что ни с кем не захочешь делить. Но не сейчас.

Эти слова будто пригвоздили меня к месту.

Керин ушла вслед за стариком, и другие волхвы сгинули куда-то. В пещере наступила гулкая тишина, такая, что, казалось, слышен был шорох пламени, и почему-то именно сейчас мне стало страшнее, чем прежде. В растерянности я оглянулась, и тут откуда-то из темноты вынырнул давешний служка.

— Пошли, что ли, — прошептал он, озираясь. — Покуда все спокойно…

И впрямь все было спокойно, и ни души не встретилось нам, пока он вел меня по подземному коридору. Как облегченно вздохнула я, оказавшись, наконец, снаружи! Пусть седенькие тучи затянули солнце, и холодный ветер рябил воду, — все равно это лучше было, чем ледяной жар священных огней!

Я села на траве у прибрежных кустов. Служка устроился рядом, подобрав осторожно полы рубахи, чтобы не испачкать. Это выглядело смешно, но я не смеялась: эта рубаха у него, наверняка, была единственная.

Все мои мысли были сейчас с Керин. Даже странные слова старого волхва меня не тревожили, отошли куда-то. Время тянулось. Солнце будто застыло на небе.

— Однако, храбрые вы, — пробормотал служка, и я взглянула на него с удивлением: еще здесь? Он сидел, придерживая мокрый подол на растопыренных пальцах, и смотрел на меня с боязливым любопытством. — Ведь забили бы посохами. Непременно забили бы, если б не дедуня.

— Утешил, — проворчала я. — Это кто — дедуня?

— Ты разве не знаешь? Он же самый старый в Святилище! Самого Винара помнит, Сварогом клянусь! — служка оживился, замахал руками, забыв о мокрой рубахе.

Я ему не очень поверила, но перечить не стала. Спросила только:

— Разве он тебе родич?

Парень опешил, разинул рот. Помотал головой:

— Не-ет, что ты. Он меня служению учит. И… добрый он.

— Так это ты привел его? — догадалась я, наконец.

— Угу…

После этого парень почему-то замолк. Я пыталась его еще расспрашивать, но добилась только одного: что имя ему Лешек. Мне надоело допытываться, и оба мы долго молчали.

Вдруг странный звук донесся от ворот, будто порвали струну. Служка вскочил, я едва успела обернуться и увидела, что ворота разошлись, и в створках стоит Керин. Она сделала шаг, другой, спотыкаясь и пошатываясь, как ослепший человек, который впервые пытается идти.

Застыла.

Только ладони были чуть протянуты вперед.

И глаза неподвижно смотрели за край леса, на солнце — не видя.

Мы с Лешеком одновременно подбежали к ней, подхватили под руки. Она словно и не почувствовала, что мы рядом. Осторожно, как больную, свели мы ее по берегу к челну и усадили. Она повиновалась, не говоря ни слова, и видно было, что душа ее далеко. Лешек греб, а я придерживала Керин, обняв ее за плечи, иначе она неминуемо выпала бы. И, когда днище зашуршало уже по песку, Керин вдруг, склонив голову ко мне на плечо, тихо, одними губами проговорила:

— Не все враждебно, что черно, и Мертвый лес еще не мертв…

— Что?! — встрепенулась я, но она уже смолкла, вновь оцепенело глядя в никуда.

Я хотела теперь лишь одного — увести ее поскорее отсюда.

Мне казалось, что вдали от Святилища она быстрее очнется от этого дурмана. Не сразу я заметила, что Лешек идет рядом, а на вопрос мой, не хватятся ли его волхвы, он ответил сумрачно и дерзко:

— Погодят.

И так мы продирались втроем через чащу, то теряя тропинку, то вновь находя ее. Путь показался мне бесконечным, а Керин все никак не могла очнуться, и это меня больше всего пугало. Наконец, мы выбрались из тени священного леса, и солнце засияло прямо над нами. Через поле наметом мчался в нашу сторону всадник. Когда приблизился, я узнала Туму.

— Насилу отыскал! — крикнул он, спрыгивая в траву. — Вести есть… — и осекся, взглянув на Керин.

— Говори, — поторопила я.

Тума перевел дыхание.

— В землях Мелдена… бунт… — выдохнул он, не отрывая глаз от Керин.

— Что?!

— Бунт, говорю…

И тут произошло чудо. Керин, мгновенно ожив, твердо шагнула к нему:

— Что за бунт, Тума? Кто принес вести?

— Купцы из Туле… — Тума перехватил повод солового. — Говорят, подвладные взбунтовались. Кнехты веси жгут…

Керин вскинула голову, вздохнула отчаянно, будто в последний раз.

— Вот и все, — сказала она почти беззвучно. — Вот и все. Поспешим.

Тума отдал ей повод коня, подставил колено, и она легко вскочила в седло.

Я оглянулась на Лешека. Он застыл, жмурясь от солнца.

— Пошли, — сказал мне Тума.

Керин пустила коня рысью. Когда мы отошли, я еще раз взглянула на Лешека. Он вдруг топнул ногой, вцепился руками в подол рубахи и с треском ободрал его чуть ли не до колен. Потом отшвырнул тряпку, в три прыжка догнал нас и, не говоря ни слова, зашагал рядом. Тума фыркнул было, но я ткнула его локтем в бок. А Керин на соловом коне была уже почти неразличима в лучах солнца.

Конец 1 части

Глава 8

Слово свидетеля. Горт.

Сражения выигрывает осторожность.

Если бы у меня не было герба, я приказал бы сделать его и выбить на нем эти слова. Но герб у меня уже есть и известный, а слова эти, невесть от кого услышанные в детстве, я храню глубоко и ни с кем не делюсь ими.

Совсем не потому, что боюсь обвинений в трусости, о нет. Тот, кто обвинит меня в трусости, не заживется на этой земле. Просто эти слова — ключ к большинству моих поступков, а раскрывать их кому-либо я не собираюсь.

Да и некому.

Отец, умерший двенадцать лет назад, был единственным человеком, который мог потребовать у меня откровенности. Впрочем, как говорят волхвы, надо идти с чистой душой к божеству.

Но бог, которому я поклоняюсь — Отан — не требует искренности, он требует крови и получает ее достаточно, чтобы не забывать меня в дележе жизненной добычи. Кстати, все, кто живут в моих владениях, обязаны поклоняться тому же богу, с непокорными — разговор короткий…

Ничто так не помогает управлять людьми, как поклонение единому богу и подчинение одному хозяину. А хозяин — я…

Я всегда ценил эти утренние часы.

Слуги пока что не знают, что я наловчился просыпаться на час-два раньше, чем обычно, и не беспокоят меня до назначенного времени. Право, иногда можно подумать, что не они служат мне, а наоборот — с такой настойчивостью требуют они соблюдения ритуала. А ведь это дело достаточно утомительное и часто не оставляющее времени для размышлений. Поэтому размышляю я сейчас, утром, в постели, пока день еще не втянул меня в свою суетливую круговерть…

Итак, осторожность.

Услышал бы это слово мой покойный отец, то разбил бы о мою спину латную рукавицу, как некогда, в дни безоблачной юности: осторожность — привилегия купцов! Честный рыцарь должен мчаться напролом и сломать себе шею!

А я с помощью презренной осторожности достиг большего, чем мой отец с помощью меча. Я всегда предпочитал переговоры драке. Не из страха, нет. От переговоров больше выгоды. После смерти отца мощь нашего герба зашаталась, а мне удалось, причем, малой кровью, привести ее в прежнее положение и даже закрепить некое равновесие между собой и другими силами…

Впрочем, боюсь, что две вести, принесенные прошлой ночью Морталем, представляют для этого равновесия серьезную угрозу.

Весть первая: в землях Мелдена бунт.

Бедняга Мелден — именно так я думаю о нем всегда, и совершенно искренне. Бедняга Мелден. Его незначительные владения полоской отделяют мои земли от земель Ясеня, и он всю жизнь чувствовал себя меж двух мечей. Ему казалось, что либо я, либо Ясень непременно нападут и отберут последнее.

Глупец! Мощь Ясеня равна моей мощи. Так неужели бы два могущественных рельма выдержали искушение, если бы их не разделяло ничто, кроме реки? Потому-то ни я, ни Ясень пальцем его не тронули, и не потерпели бы, чтоб его тронул кто-либо другой. А этот болван пошел на службу к Незримым! И вот теперь в его владениях бунтуют ратаи.

Бедняга Мелден! Это уже звучит, как надпись на могильном камне. Он никогда не умел ладить с низким людом. Не понимал, что при всей его низости задираться с ним опасно. Что ж, теперь Мелден получит свое. А у меня новые хлопоты: следить, чтобы бунт не перекинулся за Ставу, да ломать голову, как бы поживиться на этом самому… Ну и, разумеется, разузнать, что предпримет мой могущественный сосед Ясень.

Ясень!

Весть вторая: Дракон убит.

Верится с трудом. Но хуже всего, что убила его, как утверждают, Золотоглазая. Та самая, которая… Впрочем, Легенда и так известна всем.

Что может означать ее появление?

Меня всегда смешила надежда на Избавительницу. Придет, спасет, освободит… Это для простонародья. Тем не менее, если использовать это имя в определенный момент, можно получить немалую выгоду. Такая мысль у меня была…

Кто же меня опередил?

Избавительница появилась в Ясене…

Неужто старшины? В таком случае, в их купеческих душах больше мечтательности, нежели я предполагал.

Да, но дело-то опасное: Золотоглазая — знамя, меч, боевой рог! Но если знамя вырвется из рук, если меч обратится не в ту сторону, если рог позовет совсем к другим подвигам?

Говоря проще — что если Золотоглазая поднимет простонародье не только против Незримых, но и против нас?

Сумеет ли Ясень извлечь из нее пользу большую, чем из Дракона? И что могу получить я? Опасная игра, опасная. Но мне от нее не отказаться. Пора осторожности, пора выжидания прошла.

"Проснись, рыцарь Горт! — говорит мне судьба. — Пора действовать!"

Ну что ж…

И, прежде всего, все об этой Золотоглазой. Такие сведения — тоже оружие.

Начался Большой торг, заслать в Ясень соглядатаев легче легкого. Умница Морталь с этим справится.

Второе — Мелден. Знать каждый его шаг.

Третье — начать собирать войска. Под предлогом защиты от такого же бунта, но уже на моем берегу. Да ведь на тот берег я и не пойду. Поначалу…

Итак, решено! Решено.

Шаги в коридоре. Ну вот, утренний отдых окончен. Сегодня охота. С волкодавами и ручными кшишами. День потерян. Впрочем, остается ночь.

Летом темнеет поздно, и проходит еще много времени, прежде чем я, развязавшись с дневными делами, поднимаюсь по винтовой лестнице в потайную комнату Птичьей башни. За мной по пятам следует Илло: вздумай я даже прогнать его, он бы не подчинился — так уж он выучен.

Впрочем, эта тень за спиной меня не раздражает. Тем более, что это не слуга, благодарящий за оплеухи — это моя третья рука, вооруженная быстрым и острым танто.

Илло несколько отличается от остальных: умен, нежаден, в меру независим, и поэтому мне приятно, когда за спиной стоит именно он…

Я никогда не считал, что низшие должны быть тупыми и покорными исполнителями: я люблю, когда мои приказы выполняют незаурядные люди — это и меня поднимает в собственных глазах…

А Илло, ко всему прочему, еще и неподкупен, мне известно, что кое-кто из родичей пытался это сделать и не преуспел. Это не сентиментальная честность, а трезвость ума — одному господину служить надежнее, чем двоим…

Иногда я с сожалением думаю, что рано или поздно Илло придется убрать — в этом мире, увы, нет совершенства, а парень знает больше, чем надо бы для его безопасности. Но пока в этом нужды нет, и он молча идет за мной, подошвы его сапог неслышно трутся о каменные ступени.

Когда я вхожу, Морталь поспешно отходит от очага и глубоко кланяется. Ответив привычным кивком, я усаживаюсь в кресло, Илло встает по левую руку, а Морталь застывает передо мной.

Рядом с рослым темноволосым Илло Морталь кажется еще бесцветнее и сгорбленнее, чем обычно. В жизни не видел более обыкновенного и незаметного человечка. Это и есть одно из главных его достоинств — незаметность. На Морталя можно смотреть часами, а потом так и не восстановить в памяти черты лица — ценнейшее качество для соглядатая!

Морталь бережет лицо от шрамов, как стареющая дева от морщин — особые приметы ему не нужны. Ко всему этому он хитер, изворотлив и проницателен, как нечистый. Морталю я обязан большим, чем всем моим победоносным воинам, бравым полководцам и благородным ленникам, вместе взятым…

Киваю на скамью. Морталь колеблется, потом неуверенно садится. Пламя освещает сбоку его круглое и бесформенное, будто из теста вылепленное лицо. Я приказываю повторить основное. Морталь сжато перечисляет: бунт на том берегу Ставы, уничтожение Дракона, появление Золотоглазой…

— Чем сейчас занимается Мелден? — прерываю я его.

Тем же бесцветным голосом Морталь сообщает, что Мелден два дня назад вышел с отрядом из укрепления Фернах, оставив небольшой гарнизон, и сейчас идет вдоль Северного пути, разоряя веси, в сторону Сарта, своего родового замка, и Больших Багн…

— А бунтовщики? Где их войско? Кто ими командует?

У бунтовщиков нет большого войска, поясняет Морталь. Они покидают селения и из лесов малыми отрядами бьют Мелдена в спину.

Я молча киваю.

Может быть, Мелдена укусил яртак? Вместо того, чтобы сидеть за стенами Фернаха и посылать летучие отряды на подавление бунта, он вышел в поле! Если уж он дерется с собственными простолюдинами, должен бы знать, что гоняться за ними с большим войском — то же самое, что бить комара дубиной. Его счастье еще, что у бунтовщиков не нашлось вождя…

Свалить Мелдена? Но тогда…

Морталь давно умолк и выжидающе смотрит на меня. Обрывая мысль, я перехожу к другому:

— Что делают сейчас в Ясене?

— Пируют, — отвечает Морталь, позволяя себе чуть заметную усмешку.

— А что говорят о Золотоглазой?

— Молятся, — так же отвечает он.

— Тебе там язык укоротили?! Что ты еще можешь о ней сказать?

— А что имеет в виду мой господин? — смиренно спрашивает Морталь.

— Все. Что болтают?

— Болтают разное, мой господин. Иногда сущий бред.

Он умолкает с непроницаемым видом, потом начинает.

Впервые она появилась в Пастушьей веси (неподалеку от Мертвого леса, мелькает у меня мысль). Добровольно отдалась в руки Послов Дракона. Прибыла в Ясень. Оружейники Ясеня выковали ей меч. Это было сделано втайне от старшин и выплыло только потом. Убила Дракона. Все.

— Негусто, — замечаю я.

— Самое вразумительное, что мне удалось выловить. Перепевают на все лады Легенду: Избавительница, Освободительница, Воительница… Да, еще один забавный случай. Заклятое кресло, — и он в нескольких словах пересказывает суть дела.

Действительно забавно, но сейчас меня это не интересует. Я хочу знать, кем эта Золотоглазая послана.

— Кто за ней стоит?

— Во всяком случае, не старшины, — успокаивает меня Морталь. — Для них появление Золотоглазой такая же загадка, и событие это их отнюдь не воодушевляет. Зато воодушевлены сверх меры ремесленники и прочий низкий люд, что старшинам совсем не нравится. Все, о чем они мечтают сейчас: чтобы Золотоглазая отправилась совершать положенные ей чудеса за пределы владений Ясеня и как можно скорее…

Морталь замолкает. Молчу и я.

Что для меня важнее сейчас? Мелден или Золотоглазая? Там сейчас место Морталя…

— Вернешься в Ясень, — говорю я, наконец.

Невыразительное лицо Морталя передергивается.

— Мой господин, это слишком легкое дело…

— Молчать! — его пора приструнить, разболтался. — Если это легко, тем лучше. Я должен знать все о Золотоглазой. Не сплетни, а правду. Ты понял?

— Да, мой господин.

— Иди к управителю. Возьмешь все, что тебе нужно для дела.

Морталь выходит, пятясь.

Обычно он знает свое место, но иногда забывается: слишком легкое дело! А у меня недоброе предчувствие…

К каким последствиям может привести появление этой девчонки?

И что сейчас делать с Мелденом? Он накренился, подтолкнуть его в нужную сторону… Но свалить Мелдена означает вплотную столкнуться с Ясенем. И с Незримыми. А мне этого не хочется.

Милое моему сердцу равновесие…

Проклятье! Клянусь Отаном, неужели я разучился принимать решения? Неужели моя всегдашняя осторожность — всего лишь трусость? Отчего ледяная рука стискивает мне сердце при мысли о том, что пора начинать драку?

Нечистый забери все это! Надо решать.

— Илло!

— Мой господин?

— Ты отправишься к Мелдену.

— В ранге посла? — невозмутимо спрашивает Илло.

Будь это Морталь, я бы вскинулся, но Илло — дело другое.

— В ранге соглядатая, — в тон ему отвечаю я. — Бери с собой кого угодно, делай, что хочешь, но все поступки Мелдена должны мне быть известны самое большее на следующий день.

— Понадобятся кони и соколы.

— Бери любых.

— Отправляться прямо сейчас?

— Да, — говорю я, — прямо сейчас. Спустись в караульную и передай Фирцу, чтобы он тебя сменил.

— Мой господин изволит спуститься со мной, — вежливо и твердо говорит Илло.

На мгновение мне становится смешно: молодец парень!

Что ж, придется мне сопровождать его до караульной. Сам виноват.

Угловая башня Вотеля, где я принимаю своих соглядатаев, не зря называется Птичьей. С утра до вечера над ней гремят отдаленным громом голубиные крылья. Голуби гулькают, дерутся из-за пшена и пачкают парапеты. Но польза от них искупает неудобства. И дело не только в весомом приварке для замковой кухни.

Недаром Морталь увез с собой в Ясень клетку с голубями, сплетенную из ивовых прутьев, большую и легкую, старательно завернув в полотно. Вестные голуби Вотеля наглы, драчливы и живучи, у них мохнатые лапы и крепкие крылья, способные поспорить в скорости и увертливости с соколиными. Но самое главное их достоинство — всегда, в любую погоду, в любое время дня и ночи безошибочно и быстро находить дорогу домой.

У хранителя Птичьей башни тоже хватает достоинств. К примеру, даже и захоти он рассказать кому-нибудь, как часто ко мне прилетают крылатые гонцы и какие вести они несут — не сумеет. Грамоте хранителей не учат, а языки вырывают при вступлении в должность. Традиция. Потому и некому проболтаться, что нынче почти все мои голуби летят из Ясеня.

Морталь, похоже, обиделся, что я послал его заурядным лазутчиком: пишет каждый день и точно исполняет мое распоряжение насчет полноты донесений. Даже чересчур точно. В глазах рябит от его почерка.

Я узнаю, какого оттенка у Золотоглазой ногти. Что ей подали сегодня на стол, и что она по этому случаю сказала. Какого цвета бусины на ее головной повязке. И прочие мелочи, неважные в обычной жизни, но весомые, когда пытаешься угадать характер, а от характера — и действия противника.

Хотя пока она как будто бы мне не враг.

Через некоторое время в посланиях возникает возлюбленный Золотоглазой. Морталь пишет о нем с явным удивлением. Долго не могу понять, в чем дело. Наконец, мой незаметный и незаменимый друг разъясняет: тот — купец. И он, этот оружейный купец, Мэннор из Ситана — внешностью очень похож на Илло, моего телохранителя.

Если бы Морталь не рыл носом землю, изучая перемещения этого Мэннора за несколько последних месяцев и сравнивая с действиями Илло (а Илло находился при мне два года почти безотлучно, чему Морталь сам свидетель); и если бы не разглядывал их обоих достаточно близко, — то он отдал бы лицо на разодрание, споря, что Илло и есть Мэннор.

Эти двое вполне могли бы быть братьями.

Впрочем, Морталь самолично раскопал всю подноготную торгаша. У того действительно был брат-погодок: только умер вместе с родителями во время поветрия восемь лет назад, чему имеются и письменные, и устные подтверждения.

Вот так. Придется теперь подумать, как и когда сходство между Илло и Мэннором использовать. И еще я очень доволен, что отправил в Ясень не Илло, а Морталя. Я предпочитаю сам управлять событиями.

Кроме баллады в письмах, Морталь находит время ворошить торговые книги. Я читаю, сколько в день издержано овса на коней хоругви Избавительницы. Сколько ушло железа на доспехи. И даже — из какой стали кованы их мечи. Морталь превзошел сам себя: вызнать секрет владетеля стократ проще, чем родовую тайну кузнеца!

Но, судя по скучному лицу моего казначея, Морталь, скупил там полгорода…

Похоже, лазутчик преуспеет в том, на чем споткнулись, убегая от Незримых, наши предки. Поясок земли по левобережью Ставы — нынешний рельм Мелдена — вот все, что им удалось в свое время откусить от владений Ясеня. Ясеню остались его земля, его язык, обычаи и боги, а нам — могущественный и весьма неприятный сосед.

Итак, Морталь требует и требует денег, а взамен сообщает, сколькими гвоздями принято прибивать в Ясене подковы. Я не знаю, сердиться мне или смеяться. Впрочем, описания клейм на подковах и бляшек на упряжи могут многое сказать сведущему уму. И мой соглядатай, к его чести, никогда не тратит деньги понапрасну. А когда можно — прекрасно обходится без них.

В конце концов, Морталь сменяет гнев на милость и сообщает действительно важное: Золотоглазая с еще одной из бывших Избранных, Наири (дочерью златокузнечного старшины Герсана), побывала в Казанном Святилище, главном и наиболее чтимом в Ясене. Морталь точно называет время посещения, но даже ему не удается проведать, о чем волхвы говорили с Керин.

Самое невероятное, отмечает Морталь, что ее — женщину — допустили к кощунам и что она оттуда вернулась. Он расценивает это доказательством избранничества куда более верным, чем даже истребление ящера. Впрочем, старшины Ясеня все равно недовольны. Повод у них есть.

Меня весьма позабавила история про то, как купеческая дочь Наири прибрала к рукам драконьи сокровища. Старшины только в очередной раз зубами скрипнули: цена крови — она цена крови, не отберешь. На снаряжении войска выгадали, по крайней мере.

Очередная птица приносит весть, что войско Керин Освободительницы вышло из города. По дорогам окрест Ясеня конные движутся быстро. Со дня на день перейдут рубеж.

Но… войско это тянет едва-едва на хоругвь — пять десятков мечей.

Но… в отряде ни одного толкового полководца, ни даже опытных кнехтов.

И с этим вот она собирается освобождать нас от Незримых?

Похоже, старшины перехитрили самих себя. Уж если город сменил Дракона на Избавительницу, то зачем тут же посылать ее с горсткой новобранцев на верную гибель? Какая в том выгода?

Да один Мелден (несмотря на свой бунтующий рельм) съест девчонку за раз — настоящая она там или нет!

Просто зло берет, когда видишь драгоценный меч в навозной куче.

А с другой стороны… Если это действительно меч, а не изукрашенная игрушка, — он сам о себе позаботится. Время есть. Я должен увидеть меч в деле, прежде чем браться за рукоять.

В конце концов, в моем противостоянии с Ясенем мне на пользу послужит как живая Золотоглазая, так и мертвая. Девчонка уже совершила такое, что даже погибни в первом бою, старшин кинутся резать за вероломство благодарные ей горожане…

Не сообразят сами — надоумит мой посланник, Илло. И возглавит дело святой мести в роли безутешного жениха. Да, именно так. А Морталь и дама Тари присмотрят, чтобы Мэннор не помешал. По описанию Морталя, сам торгаш слишком осмотрителен, чтобы сгодиться на это, так пусть не путается под ногами.

Хорошо!

Я хлопаю по письму до боли в ладони. Пора давать новое задание Морталю. И, заменяя кем-то менее приметным, возвращать домой Илло. Потому что вот уже четвертый день, начиная от кануна летнего солнцеворота, войско Избавительницы идет по землям Мелдена.

Глава 9

У юноши по имени Илек из хоругви Золотоглазой захромала кобылка. Он спешился и стал осматривать ее ноги, полагая, что управится как раз до появления хвостовой сторожи — отряд ушел вперед.

Когда Илек, держа пегушку за левое переднее копыто, уже выцарапывал камешек из-под подковы, она вдруг осела на зад, по-заячьи закричала и стала проваливаться в воздух. Илек отлетел и упал на дорогу. В последних рядах отряда кони тоже ржали, вставали дыбом, смешивали ряды.

Придя в себя, Илек понял, что изо всех сил тянет за недоуздок, упираясь ногами и ерзая в пыли, кобылка тоже упирается и ерзает, и все равно проваливается, как в хлябь, исчезнув по репицу хвоста, а над дорогой, над зеленым молодым сосняком, несмотря на ржание и крики, висит колокольная тишина.

Кто-то успел схватить пегушку за недоуздок, кто-то тянул за пояс ее хозяина, подскакала от головы отряда со свитой Керин, а за спиной кобылки — или это помстилось от усилий и жары? — мельтешил слюдяными искорками воздух.

И тут полыхнуло в этом месте, словно разлетелась пыльца, и Илек, и помощники, и свободная и, как он потом узнал, совершенно целая пегушка попадали, где стояли. А в сосняке негромко цвыркнула какая-то птаха, и немедленно заголосили в разнотравье кузнечики.

И тогда сгрудившиеся на дороге молодые воины поняли, чего мучительно недоставало им с того мига, как подковы отряда прогремели по деревянному настилу мостков сторожевой вежи на границе Ясеня.

Леська уговаривала пегушку, что-то шептала в дрожащее ухо, оглаживала. Тума помог Илеку подняться:

— Ага! Не схарчил тебя Незримый.

И после неосторожных этих слов Илек опять бухнулся на песок.

Керин совсем белая сидела в седле.

— Худо тебе?! — ахнула Наири.

— Х-холодно…

Велем закутал Керин в свою овечью куртку, а Гино из бочонка, притороченного к седлу, нацедил густого меда, протянул Золотоглазой чашку. Она выпила залпом.

— У-ух! — сказал Велем, вдыхая медовый запах. — В седле-то удержишься?

Керин облизнулась:

— Ага. Удвойте сторожи. И ищите место для дневки.

Место выпало славное: лысая горушка, взметнувшаяся над окоемом. С трех сторон обрыв, с четвертой — пологий спуск к лесу, а под обрывом в овраге речка. Споро наладили тын, перекопали канавкой от края до края, землю подсыпали к наклоненным наружу кольям, а пониже разложили валежника, чтобы никто не смог подкрасться тихо.

Паренек-ясенец из десятка Велема попробовал вскинуться: к чему огород городить — мол, коннице в остроге воевать несподручно… Велем, с одного удара перерубив толстую, толщиной в свое плечо, лесину и аккуратно ее заостряя, хмыкнул:

— Ага, в седле оно спать всю ночь веселее, и рысь, того, и не прыгнет… да и лошади трое суток под седлом куда как приятно. А уж какой ты, Фари, с утра свеженький будешь…

Парни, что работали рядом, покатились. Изругав несчастного степенно и основательно, как он делал все, и вогнав его в краску, Велем отвернулся. Паренек схватился за топор: через какие-то два с четвертью часа все было справлено.

Над костерком среди плоских белых камней булькало в котле варево. Леська то и дело подсыпала травки, лазила в котелок большой деревянной ложкой, не переставая ее облизывать так, что у народа слюнки текли.

Керин сидела там же, на подстеленных одеялах — улыбалась и раскраснелась — и Леська, Велем, и другие, взглядывая на нее, тихо радовались: ожила.

Медленно кончался день. От речки внизу тянуло парной свежестью, и было не разглядеть: то ли гибкие ветки ракит наклоняются над водой, то ли косы берегинь…

Обойдя дозорных и уняв Леську, набросавшую в костер ромашки от комаров (комарам ничего, а дружинники от дыма стали кашлять и задыхаться), Керин позвала Велема и пошла с ним к лесу.

Несмотря на свою медвежеватость, Велем ступал легко, сторожко — ни одна лесина не хрустнула под сапогами, да и Керин словно плыла по колено в тумане, в запахах росной травы.

Свечерело. Лес впереди выделялся неясной громадой. И между засекой и опушкой остановилась Золотоглазая и словно бы позвала: звук был неясный, тонкий, будто лопнула серебряная нитка, или птица плеснула крылом по озерной глади. Зов этот наполнил душу Велема тоской. Он даже стиснул рукоять меча.

Долго ничего не происходило. Только небо на заходе из алого и оранжевого делалось смутным, розово-лиловым, а по правую руку от стоящих зажглась зеленоватая звездочка.

Керин положила ладонь на запястье Велему: стой, молчи, не двигайся — огромная тень скачками неслась от леса, и остановилась невдалеке, поводя большой головой.

Серый матерый волчара стоял, пригнувшись, зарывшись передними лапами в траву, шерсть дыбилась на загривке. Золотые волчьи зенки вспыхивали и пригасали. Потом волчара словно выдохнул, шерсть опустилась, и он ткнулся лбом в руку Керин.

Золотоглазая опустилась на колени, утопив руки в густом меху, трепала волка туда-сюда, как малый ребенок, терлась головой, и он терся об нее, словно пропитываясь запахом, друг другом, делаясь одним. Потом волк, не вырываясь из рук Керин, обернулся к Велему. Велем догадался, тоже встал на колени, чтобы оказаться глаза в глаза. В горле у волка забулькало…

"Как у сытого кота на их печке" — некстати подумалось парню.

Волк обнажил зубы, лениво зевнул и повернулся, больно шлепнув Велема хвостом. Стал что-то ворковать на ухо Керин.

Это было так нелепо — воркующий волк — что Велем, ухватясь за свой оберег, лег от беззвучного хохота.

Волк тоже фыркнул, оскалился, точно издеваясь, — и растворился в темноте.

— …И что ты ему скажешь?

Румяный, кровь с молоком, Гино, откинувшись на плоском камне, покусал ивовый прутик.

— Скажу. Мол, недобрый ты человек. Мол, распускай, Мелден, своих наемников и иди домой, потому как нечестно все это и неправильно, и подвладные твои…

— А твой конь, — встряла Леська необычайно ласково, — лепешки из сумки доедает.

— Ах ты! — бортник вскочил.

Но убедясь, что Леська просто-напросто соврала, примчался с прутом наперевес покарать негодницу.

Над холмом высоко-высоко повис тонкий молодой месяц, звезды походили на большие ромашки, и, в общем-то, воевать не хотелось. Смех и шутки улеглись как-то сами собой, Гино протянули динтар, и он запел, глядя на взлетающие в небо искры.

Умолкли, затаились, слушали.

Даже кони, казалось, стали тише хрупать травой. Холм возносился в ночи. Густо пахли дикие травы. Медом. Собранным за день солнечным теплом. Словно никакой войны нет, а вот просто собрались в ночное, беседуют, подбрасывают ветки в огонь. А завтра вернутся домой.

Песню заглушил дружный хохот у второго костра. Наири скривилась, наладилась разбираться, но рыжая Леська потянула ее за рукав:

— Не иначе, Тума бает. Давай подкрадемся.

И легко нырнула в траву.

Тем не хорош костер, что если долго смотреть на пламя, глаза отвыкают от темноты, и что за спиной, разглядеть трудно. Особенно, если увлечен разговором. Ясеньские парни, пользуясь отсутствием начальства, развлекались вовсю, и шороха травы никак не слышали. Тем более что ведьма Леська умела подкрадываться бесшумно. У Наири так ловко не получалось: то скрипнет затесавшаяся в осот веточка, то стебель бурьяна шлепнет по щеке.

Однако удалось подобраться достаточно близко, чтобы расслышать. И разглядеть, как Тума бойко машет руками и сверкает зенками.

— …Ну и, стал быть, есть обычай, чтобы оружьям имя давать. В подкрепление. Там, в Туле, все, как у нас.

— Ну?!

— А то! Живал там один рыцарь. Как его… Мика, Микитка… Ну, для истории это неважно, — Тума подергал плечом, потирая комариный укус. — Рыцарь статью не вышел, так решил мечом свое взять. Конечно, тулейские оружейники супротив ясеньских…

— И кто ж его похвалит, если сам себя не похвалит, — горячо шепнула на ухо Наири Леська.

— Ты давай, не разливайся, — заворчали парни.

— Ладно, добыли руду, заготовку сделали, положили на тринадцать лет в болото…

Туму ощутимо пнули в бок.

— Так я рассказываю, — подмигнул он лукавым глазом. — Вытащили, и давай опять ковать. Сковали во-от такенный двуручник, — он насколько хватило, развел руки, мстя вредным соседям. — Выше рыцаря.

— Ну?

— Надо давать имя. Пошел рыцарь к волхву. А два оруженосца сзади надрываются.

— А почему на коне не отвезли?

— Да какая скотина потерпит такое безобразие! — фыркнул Фари. Тума поглядел на него с презрением:

— Нет. Просто так положено. Да и местность… ну, как у Казанного Святилища.

Кто-то сделал отвращающий жест. Кто-то простонал:

— Не тяни…

Но Тума не думал слушаться: в истории самая соль — не спешить никуда. Сначала.

— Идут они, идут. С мечом, с приношениями.

— А что несли? — опять перебили его.

— Да кто их, тулейцев, знает, — Тума почесал облезающий нос. — Только когда время пришло наводить черты и резы, волхв был в дымину. Вообще-то они, волхвы, до зелья крепкие, вырезал — не поцарапался даже. Только вот черты перепутал. Вместо «кладень» — чтоб врагов, как сено, класть… — парень огляделся: вроде, девушек поблизости не было, и выдал, не стыдясь, для чего меч после волхвования стал пригоден и в каких количествах. — Так «Осеменителем» и остался.

Парни грохнули, заглушая вопль Леськи. Та, дело простое, при скотине всю жизнь — дрыгая ногами, качалась по траве. Наири, держась за щеки, вскочила. И увидела вспыхнувшую на окоеме звезду.

Тут же прокричали тревогу дозорные. Смех как отрезало. Молодые воины сбегались, встревожено переговаривались, глядя на огонь вдали.

— Зница…

— При чистом небе?

— Костер?

— Рядом совсем.

Леська затрепетавшими ноздрями втянул воздух:

— Дымом пахнет.

— От костра, дуреха!

Она с такой яростью обернулась к жениху, что чудо, того не испепелило.

Гент принюхался:

— Правда, гарь… Лес горит.

— Не лес.

— Тихо, — внятно произнес Велем. — Золотоглазую — разбудить. Фари, Илек, еще трое, сделайте проход в ограде. Коней седлать.

— Ну вот, строили мы, строили…

Велем окоротил запальчивого взглядом.

— Гино, ты, вроде, лесовик. И Гент. Разведаете, что как.

— Я пойду, — насупилась Леська. И Тума влез.

— Не дело, рыжая, — сказал Велем. Серьезно сказал: даже ведьме расхотелось бы спорить. — Ты к лесу, конечно, привычна, да тут нужнее. И ты, оружейник, не лезь.

Весь занялась. Рудые яркие языки огня скакали над тростниковыми крышами, синим дымком сочился тын, а на подступающих близко к домам кустах звучно скворчали и сворачивались листья. Парни под прикрытием веток приникли к ноздреватой сухой земле, а в уши колотил треск горящего дерева и пронзительный визг. Девка визжала. Крик перешел в стон и затих. Они вцепились в землю. Гент зачем-то тер, и тер, и тер и без того уже воспаленные глаза.

Глядеть друг на друга не хотелось. Они ползком обогнули весь по правому краю. Бортник сказал пересохшим шепотом:

— Тут вроде улице конец. И темно.

— Ага.

Парни махнули через изгородь. Пригибаясь, пробежали огородом, выглянули из-за угла бревенчатой избушки. Улица была темна, еще темнее из-за отблесков, мерцающих вдали. Запах гари резал горло. В пыли валялся нехитрый скарб, выброшенный из домов — битые горшки, сундуки, вспоротые сенники. От каждого порыва ветра над ними завивалась труха. Гент по дороге едва не споткнулся о лошадиный труп — с оскаленной мордой и выпрученными ногами, под трупом маслянисто блестела лужица…

Улочка вывела парней на площадь к колодцу, как черную руку, задравшему к небу асвер. Гент зачем-то взялся за жердину, стал вытягивать ведро, но вместо ведра на крюке болтался, отекая водой, повешенный — руки сразу же разжались, и мертвец с громким плеском упал назад. Гино перегнуло пополам.

— Пошли…

— Да сколько их?

— Коней уведем — сосчитаем, — Гент махнул рукой округ веси, как бы намечая дорогу. — Караулы высматривай.

Они, пригибаясь, метнулись через лозняк и присели в маленьком ручейке, потому что из озаренного пожаром селения ковыляла прямо на них темная огромная тварь. Повозилась, пошатываясь, отбрасывая страшную — вдвое больше себя — тень. В сторону парней ударила вонючая струя. Гино сплюнул от омерзения. Гент беззвучно выругался. Чудовище, напугавшее их до дрожи в коленях, оказалось пьяным кнехтом, пристроившимся справлять нужду перед кустами. Пришлось пережидать, пока кнехт поправит скалящиеся разрезами штаны и нетвердой походкой уберется прочь.

Спутанные кони топтали траву на полянке за рябиновой рощицей вниз по течению ручья. Запах близкого пала заставлял их тревожиться, всхрапывать, задирая морды, грызться во внезапном гневе. Гент с Гино никак не решались подобраться ближе, не зная, сколько с конями стражников. Да и сколько самих коней, трудно было понять в неверном свете загороженного ветками огня.

— По ногам сочти: вон сторож. И вон… — елозя на брюхе в росной траве, тыкал рукою Гино.

— К-какие ноги… — шепотом огрызался Гент. — Разве мне видно, чьи это ноги? Бегают, чтоб их!..

Еще б не бегали! В самой середине табуна сцепились два жеребца. Окорачивая их, злых, встающих дыбом, сторожа по двое повисли на цепях, заменяющих боевым коням ременные поводья, тянули, не жалея сил, упираясь ногами, рискуя получить копытом в голову. Поняв, что караульщикам не до них, разведчики ужами скользнули сквозь деревья и между конскими ногами. Рубануть путы, пугнуть, шлепнув по чуткой шкуре — и вот уже мчит ошалелый табун… от топота копыт дрожит земля.

…Резкий запах копоти и горелой плоти сменился запахом папоротника и реки. Тяжело дыша после бега, парни упали на сырой мягкий мох. Гент шипел сквозь зубы и тер укушенное конем плечо.

Гино сунул ему баклажку:

— На, промой. Сильно цапнул?

— Зато кнехты не уйдут теперь. Не дадим уйти!.. Вставай, наши ждут.

Слово свидетеля Наири

…И когда бой был окончен, мы взглянули по сторонам и не узнали друг друга. Не только сажа, грязь, кровь (своя и чужая) были тому виной. Впервые мы бились насмерть. Впервые мы ненавидели так яростно, что ни боль, ни страх нас не остановили.

Весь догорала. Жирные черные хлопья сажи летели по ветру и оседали на землю. Пучком полуобгорелых листьев я стерла кровь с меча и сняла шлем. Латы жгли, как раскаленные — в воду бы сейчас, в ледяную воду, и не думать ни о чем!..

Труп кнехта валялся у моих ног…

Неужто, это я так его изрубила?

Белогривый негромко заржал, ткнулся мордой в мое плечо. Может быть, недоумевал, что мы делаем так долго в этом неуютном месте. Я погладила коня по шее и вздрогнула. На белой упругой шкуре кровоточила длинная рваная царапина: наверно, задели в горячке боя.

Уж не тот ли, что лежит на земле передо мной?

Пить хотелось. В горле кололо. Я оглянулась. Медленно, как во сне, слезали с коней товарищи, шли по земле неуверенно, будто учились ходить. Ко мне подошел Тума. Его светлые волосы были встрепаны и грязны, шлем он держал на локте одной руки и лизал окровавленные костяшки пальцев другой.

— Ты что, ранен? — спросила я.

— Нет, — вздохнул он. — Разбил о чьи-то зубы, а перчатку потерял. Воды хочешь?

— Хочу.

Он снял с пояса долбленку, вытянул зубами затычку и протянул долбленку мне. Вода была муторно-теплая. Преодолевая тошноту, я сделала два глотка и вернула баклажку Туме:

— Не могу, теплая. Здесь колодец есть?

Лицо его дернулось:

— Там мертвецы, в колодце.

— Что?

— Не надо, — попросил Тума, страдальчески морщась. — Я лучше к речке смахаю, есть здесь где-то речка…

— Постой, а Керин где?

— Там, — махнул он рукой в сторону догоравших изб.

Я пошла туда…

Керин сидела на земле рядом с женщиной, одетой в холщовую рубаху, измаранную кровью. Волосы женщины были растрепанны, по худому темному лицу трудно было угадать, сколько ей лет. Женщина сидела, поджав ноги, и сухо блестящими глазами смотрела на торчащие во все стороны тлеющие бревна, которые еще недавно были домом. Керин, обхватив погорелицу за плечи, что-то говорила ей. Но женщина, казалось, не слышала. Вдруг подорвалась, но Керин потянула назад, и несчастная вновь покорно села.

Подошли молчаливые Велем и Гино. Я коснулась плеча бортника, шепнула:

— Что такое?

Гино повернул ко мне тяжелый взгляд. Знаком позвал отойти.

— У нее там дети были, — кивнул он на пепелище. — Она туда хотела… еле удержали.

Я посмотрела на оцепеневшую женщину, на Керин, на ленивый желтый огонь и поняла, что сейчас разревусь. Я кивнула Гино и быстро пошла прочь… подальше от людей, от всякого, кто мог заглянуть мне в лицо и упрекнуть, что воины не плачут. Дозорные пропустили меня без слова. Я дошла до опушки, села на землю, спиною к березе, и зарыдала. Меня трясло. Мир дрожал перед глазами, кривясь и расплываясь. Я не вытирала слез.

Меня нашел Тума. Молча протянул шлем, наполненный водой. Я зачерпнула горстями, плеснула в лицо раз, другой, третий… Ледяные струйки бежали по щекам, затекая за ворот. Не утираясь, я поднялась и пошла к веси. Тума молча шел следом.

Огня уже почти не было, только серые струйки дыма поднимались над пеплом. Несколько ратаев копались в пепелищах, разгребая еще теплую золу. Леськин Мартин и Ратма вели коней. Им помогал местный паренек, приземистый и кудлатый. Поверх груботканой сорочки на нем была богато расшитая перевязь с мечом в ножнах. Меч то и дело стукал паренька под колено, и кудлатый смешно подпрыгивал: не привык еще.

Когда парни проходили мимо, я услышала, как Мартин говорит:

— Наша удача, что сытые да пьяные. Иначе б просто не вышло, воины мы так себе.

— Да, застали… — чернявый Ратма покосился на местного. — А вы и не чесались даже…

— Мы люди мирныя, — буркнул владелец меча.

— Таких вот кнехты и любят, — фыркнул Ратма.

Парень втянул в себя воздух, подергал «яблоко» меча, поглядел букой исподлобья:

— Всех порешили… Никто не ушел. Так и надо… чтоб всех…

Пухлые губы задрожали.

— Пошли, парень, — пробормотал Ратма виновато. — Рука у тебя крепкая. Пошли, дело не ждет.

— Эй, Керин зовет, — издали звонко крикнула Мирна.

Я подошла.

— Ну что, ранен кто-нибудь?

— Да не-ет, — Тума спрятал руку за спину, — так, царапины.

— С этим — к Леське. Велем, труби сбор. Возвращаемся.

— Оружие надо снять с мертвяков, — сказал ясенец.

По лицу Золотоглазой пробежала тень.

— Да, — сказала она. Посмотрела на меня:

— Наири?

Я улыбнулась. Постаралась, по крайней мере. Мы победили, и никто из нас не убит. Разве не удача?

Она кивнула, словно отвечая моим мыслям.

Хриплый звук рога заставил отозваться коней и уцелевших шавок и подскочить копошащихся в золе погорельцев. Старший, хромая, подошел к Керин. Хотел снять шапку, да шапки не было. Тогда он просто почесал седую голову.

— Ты уходишь, Избавительница, — вздохнул он. — У тебя своя дорога.

— А вы…

— В лес. Похороним своих мертвых и пойдем. А этих… — он сплюнул и, застеснявшись, затер плевок ступней. — В лес уйдем.

— До зимы отсидитесь, а после?

Ратай посмотрел исподлобья:

— Не пущу парней. Нам весь подымать. Зачем тебе наши? Они и меча до сегодня не видели.

Парни — ушки на макушке — стали стягиваться за его спиной. Заворчали.

— А-а, — махнул старший, — пусть идут, кто хочет.

— Я с ними пойду, — от резкого хриплого голоса погорелицы вздрогнули все, а вспугнутая ворона заметалась над головами.

— Ты чего, Нэнна? Ты ж баба! — старик даже притопнул.

— Я драться сумею.

Я поняла — сумеет. Если сразу не убьют. А Керин кивнула.

— Пусть беда обойдет вас.

— Пусть вам солнце пошлет удачу, — тихо ответил ратай. — Прощай, Золотоглазая.

Костры отражались в реке, и их становилось вдвое больше. На отмели, всплескивая копытами воду, бродили расседланные кони. Из дорожных мешков достали изрядно уменьшившиеся запасы — часть их Тума под шумок, не спросив разрешения, раздал погорельцам.

— А что… мы дичи настреляем…

Я вздохнула: да какая тут дичь…

— У, пни болотные, — честил кнехтов Мелдена Ратма, выдирая из вороных кучеряшек мелкий лесной сор, — нас не побили, так ужин испортили.

Пришлось обойтись сухими лепешками и кореньями, запеченными в золе. Этих Леська с парнями натащила полно. Коренья оказались вкусными, с хрустящей корочкой, хоть Тума и ворчал, что от Леськиной еды в оленя превратится.

— Зато болтать не будешь, — отрезала рыжая.

Из сожженной веси с нами ушли трое парней да Нэнна. Девушки умыли ее, переодели в свое запасное, и оказалось, что она совсем не старая, красивая даже. Парни разобрали бахтерцы и оружие, снятые с убитых. Сейчас, когда все сидели у костров и хрустели лепешками, уже трудно было отличить своих от пришлых.

Керин сидела с нами, даже смеялась шуткам, но я чувствовала, что ей плохо, и не только из-за усталости. С трудом я увела ее туда, где были приготовлены постели. Керин вначале отнекивалась, потом все же легла, и я закутала ее плащом. Она уснула почти сразу, а я долго сидела возле, привычно вслушиваясь в ее легкое прерывистое дыхание.

От костра кто-то к нам шел. Я узнала Туму и поднялась навстречу.

— Спит? — прошептал он. Протянул ладонь: — Гляди, чего нашел.

На ладони лежала круглая, с неровными краями бляха. Что-то на ней было выбито, но что, в темноте я не могла разобрать.

— Что это?

— Знак Мелдена, — поведал Тума гордо. — Нашел, ну, там. Понимаешь?

Я покачала головой.

— Для высмотра, — терпеливо объяснил паренек. — Возьму парней, проедемся по гостинцу. Понимаешь?

Он подкинул бляху на ладони, сжал ладонь в кулак и негромко засмеялся.

Глава 10

Отведя колючие ветки боярышника, они осторожно выглянули.

— О-ой… — прошептала Леська.

Сарт был отсюда виден, как на ладони: огромный, тяжело вросший в землю увенчанными зубцами стенами, сложенными из дикого камня; из-за стен драконьими хребтами торчали ребристые крыши внутренних зданий. Вперед, на островок в середине рва, выдавалась приземистая круглая башня, прикрывавшая браму. К ней от берега тянулся свайный настил, обрываясь на полдороге: мост был поднят. Орали лягушки во рву и вороны, а разнородные стрельницы из рудого кирпича, скучась, тянулись в небо окровавленными пальцами.

Слобода перед замком сгорела: торчали уцелевшие кое-где обугленные бревна, пахло мокрой золой, вращались крылья обойденной огнем и пустой ветряной мельницы. В стороне, с яворов взлетали, как по команде, вороны, и опять тяжело опускались на деревья, недовольно крича…

На вытянутом голом суку болтались облитые смолой висельники…

Гротан посмотрел туда, и в его глазах заплясали шалые желтые искры.

— Не взять… в лоб…

Керин кивнула.

Много дней после первого своего боя продвигались они по этой земле, выдавливая, как гной из раны, кнехтов Мелдена из каждой веси, весочки, деревеньки, хуторка. Потеряли людей — и приобрели. Войско разбухало, как Ясенька в половодье, впитывая в себя мелкие отряды бунтующих ратаев.

Их начинали бояться: и если раньше кнехты могли отъезжать по десять-пятнадцать, чтобы с коня ткнуть горящей походней под беззащитную стреху, то теперь появлялись только большими отрядами и только днем.

Гротан был одним из тех, кому Мелден был обязан бунтом. И тем еще, что не мог ожидать подкрепления из Фернаха. За несколько дней мятежные ратаи уставили засеками середину Северного тракта и в нескольких местах сняли с него ряды тесаных плит — не полностью, а «изюмом», неравномерно, подстилающий же слой взрыхлили, сделав тракт непроходимым для конницы, из которой, по большей части, и состояло войско Мелдена. Попасть из замка в замок теперь можно было только окольными тропками или по порубежной реке Ставе.

Именно Гротана в веси поджидали тогда кнехты: продал кто-то — их отряд пришел около полудня, весь окружили, и начали дознание. Сельчане, замеченные в сношениях с бунтовщиком, сперва были пытаны, а потом повешены на колодезном журавле…

Гротан всегда платил долги, но когда явился с полусотней вооруженных ратаев, оказалось, что дело сделали за него.

Помогая веснякам собирать уцелевшее имущество, копая для них землянки на острове среди болота, Гротан не оставлял мысли познакомиться с Золотоглазой…

Его опыт тоже был бесценен: одно дело — насильно вбитые чужие знания, и совсем другое — своей шкурой учиться жить на пригнутой страхом земле. Керин накрепко запомнила сказанное им:

"Сверчок полевой заткнулся — считай, оно тут" — речь шла о Незримых…

Счеты у Гротана с Мелденом были старые.

Первый раз охотник был схвачен, бит батогами и брошен в замковый ров, но… кому суждено быть повешенным, тот не утонет… Гротан ушел, из мести подпалив караульню. Его взяли вдругорядь, пытали… он ушел снова. На память об этом мятежнику осталась сломанная и неправильно сросшаяся нога, отчего он ковылял и подпрыгивал при ходьбе, но он все равно двигался бесшумно и ловко, как дикий кот. И горе было бы тому, кто осмелился бы над его походкой смеяться.

Было у Гротана прозвище — Шершень. Получил он его за колючий нрав, ядовитый язык и не менее убийственные стрелы: Шершень всегда держал при себе ростовой лук из рычьих рогов, и бронебойной стрелой с пятидесяти шагов запросто пробивал дубовый щит в два пальца толщиной и любой доспех. Устоял бы под его стрелами разве сказочный орихальк, но тот был столь редок, что Мелдену — хоть продай он половину Сарта с угодьями! — хватило бы разве на поясок.

— Взятием не возьмем. Людей только положим.

Гротан сидел на плаще, вытянув больную ногу, и хлебал поднесенный Леськой суп. Лук был прислонен к сосне. Шершень косился на него, сдержанно улыбался. Золотоглазая знала причину этому… не зря, ох не зря охотник задержался, отправив их вперед.

— А на выстоянье эта зверюга год в норе просидит — не почешется. Нам бы его из замка выманить, да как?

— А вы ему Леську через стену киньте, — пробегая, посоветовал Тума. — Она рыцаря язычком в полдня ухлопает… сам в плен запросится.

Керин фыркнула в ладонь, глаза полыхнули расплавленным золотом:

— Леську… Ты хорошо ли, Шершень, замок знаешь?

Гротан почесал переносицу:

— Н-н, допустим.

— Доедай тогда.

Она увела Гротана на затишную полянку, под куст крушины (поставив Леську сторожить, чтобы за Тумой не гонялась), усадила на земле, сама села напротив:

— Давай обе руки и ничего не бойся.

Шершень осклабился, но насмешку проглотил. Протянул ладони. Руки Керин оказались сухими и теплыми.

— Думай про замок. Любой камушек, закуток, паутинка… все, что вспомнишь…

…Охотник ошалело крутил головой. Он заметил, что тени укоротились и сдвинулись, солнце жарило во всю, напекая голову. Керин все еще сидела напротив, стиснув в ладони пучок выдранной с корнем травы. Встрепанная и мокрая, как мышь, хлопала глазами.

— Н-ну-у… — хрипло выдохнул он. — Ты меня всего выпила, до капельки. Я и имя свое не вспомню.

Керин посмотрела на траву в руке, откинула, вытерла руку о ноговицы:

— Прос-ти… я не научилась… толком. Лесь! Пить…

Шершень поддержал ее за плечи:

— Леська! Клуша сонная!

— Несу уже! — и выплеснула на языкастого кувшин.

Вечером того же дня, наказав богатырю Велему сторожить крепче, выскользнула Керин из ночного лагеря… Хотя, если все пойдет как задумано, ничего непредвиденного и не должно случиться — в эту ночь Мелдену будет не до них. Да и в другие тоже.

Разъяснилось: в небе висел хрупкий молодой месяц, и тени сосен сетью накрыли прогалину. Бесшумно возник рядом серый охотник. Керин села, утопив пальцы в жесткой шерсти его загривка, прислонившись к теплому боку, а спиной упираясь в смолистый ствол…

Вбирала в себя звуки ночного леса… растворялась в нем… сливалась с кронами и корнями… уходила к Сарту, к пепелищам…

Она ощущала замок, как меч чувствует ножны…

А потом, так и не выпустив волчьей шубы, стекла в траву.

От дубов и сосен ложились на землю четкие утренние тени, а воздух между стволами казался напоенным сиянием. Сквозь откинутый полог шатра, опираясь на высокое изголовье, Керин смотрела на лес. Глубоко дышала, избавляясь от темного сна.

Стан просыпался. Раздували вчерашние угли в золе, громыхали котлами кашевары; кмети, позевывая, тянулись умываться к ручью. Сменились караульные. Кого-то громко бранил взъерошенный со сна Велем. Керин быстро опустила ресницы, услышав голосок Леськи:

— Тихо! Орешь, как пьяный кочет на заборе.

Велем окрысился, но бас приглушил. В губы Керин ткнулся мокрый край берестяной кружки. Питье было холодным и резким на вкус.

— Она скоро придет в себя? — Велем изо всех сил старался сдерживать голосище, но получалось плохо.

— Ты что! — шикнула Леська. — Нельзя. Ну, когда человек такой, это значит, его душа бродит где-то. Как цветок на серебряной нитке, — добавила она задумчиво. — А если дернуть слишком резко, нитку можно запутать или порвать. И вообще, — накинулась она на парня. — Я разве знаю? Думаешь, лечить овечек или там коней и людей — одно и то же?

— Ну-у… ты нас честишь то телками безрогими, то жеребцами перестоялыми — так велика ли разница?

— Тревожусь я. В Ясене такого не было. А тут уж в третий раз. Ну, как… этот… Незримый… пегушку съесть пробовал.

— Во второй, — поправил Велем. — Так-то она только мерзла.

— А после Казанного святилища? Наири говорила.

— Тю, рыжая. Надо душе уходить — значит, надо. Золотоглазая…

Чашка полетела, расплескивая зелье, Леська вскочила и зашипела.

— П-шла, п-шла, лиса драная! — раздался совсем близко чужой голосище: громкий, но невнятный, будто говоривший давился кашей. — Хочу — и иду-ик!

Было похоже, что рыжая вцепилась в татя когтями. Мужик орал, Леська визжала, но в то же время шум удалялся. Либо вмешалась охрана, но скорей здоровила Велем уносил за шкирки обоих. Ох, не повезло кому-то.

— Что такое?! — Керин узнала голос Гротана.

— Шершень! Девке ска… — судя по звуку, Велем припечатал крамольника о землю. И громко завернул сбегавшихся.

— Ты, мил человек, как зовешься и чьего десятка? — Шершень шумно поднял и отряхнул Леськину жертву. Тот что-то забубнил в ответ. Прорвалось: "Я мужчина!"

Керин хмыкнула, вытерла мокрую шею.

Снова заглянула в палатку Леська, решила, что Керин дремлет, и на цыпочках ушла.

— …А я ее саму хочу спросить. Раз она такая избавительница. Жниво самое ни на есть, перестоит жито. Мелдена мы в замок загнали — и ладно. Пусть сидит, а нам домой пора.

— И сам ли ты, Жаха, до такого домыслился? — нежно спросил Шершень. — Али подсказал кто?

— Мы с парнями думали. Сами!

— Тихо, — видно, Шершень надавил ему на плечо: каши в сварливом голосе стало побольше, а звука поменьше. — А с какими парнями?

— Ну, Гмыря из Студенца, Хуго… — как горох, посыпались имена и названия весочек. — Все хозяева справные, не голь.

— И дома ваши целы?

— Кабы целы, я бы в бучу не полез, — неохотно признался Жаха. — Но от хозяйства осталось. Да я, углежог, под Ясень пойду, заработаю.

Керин, наконец, вспомнила его самого: вороной мрачный дылда с намертво въевшейся в кожу угольной пылью, всклокоченной волосней и бородой под глазищи.

— Я этот Сарт видел. На него переть — это ж чистая смерть.

Керин не выдержала. Выглянула в щелку в пологе. Говорящие были, как на ладони.

— Садись, Жаха, — вкрадчиво произнес Шершень, — в ногах правды нет.

Мужик перестал топтаться и недоверчиво присел, но руки его никак не хотели пребывать в неподвижности: они то скребли нечесаное гнездо на голове, то лезли в черную, такую же растрепанную бороду.

— Выпьешь? — Шершень протянул угольщику кружку. Тот понюхал, нерешительно глотнул. Дернул ноздрями.

— А скажи мне, Жаха, были ли у тебя куры?

— Ну…

— Так были? — непонятно к чему вел Шершень.

— Были, женка держала, — сквозь зубы выдавил мужик. — Пять несушек и певун.

— А хорошие ли?

— Какое! — угольщик махнул рукой. — А певун как уклюнет — хочь домой не приходи. Хорь его съел.

— Съел, говоришь? — Гротан распрямил и потер ногу. — И что?

Угольщик оживился, даже руками замахал:

— Так я того хоря словил! Неделю ловил. И об стенку — жах!

— Хори… они живучие, — посетовал Шершень.

— От меня не уйдешь.

Гротан резко наклонился вперед:

— Так чего ж хоря отпускаешь?! Он в своем Сарте раны залижет — и опять твоих несушек драть. И если б только несушек.

Жаха немилосердно вцепился в волосы, губы его беззвучно шевелились, но оправдание подобралось не сразу. Да еще отвлекали скрип тетив да перестук деревянных мечей за деревьями. И заинтересованные лица немногих слушателей: они-то молчали, но ухмылки на рожах — не глядел бы.

— Так то… — Шершень поощряюще улыбался, и угольщик выдавил: — Так то хорь, а то… похуже. Мы в нору за хорем, а там… похуже… это… Душу загублю.

— Во, дурак — человек, — не вынеся, вмешался Велем. — С него шкуру драли — он терпит. Богов его в болото спускали — терпит. Дом спалили, жену снасильничали…

Угольщик набычился, глаза сверкнули злобой.

— Ты головой не мотай, — лениво потянулся Гротан. — Парень дело говорит. Допрежь, чем кулаками махать, примерься: в кого. Да и трус ты.

— Я-а?

— Избавительницу нам боги послали, а ты ее бросаешь. Тогда кто ты? Трус и есть.

Жаха заткнулся надолго.

Гротан не торопил. Керин знала, о чем охотник думает сейчас.

В общем, она думала то же самое: таких, как этот угольщик, в войске немного, да ложка дегтю бочку меда портит. Гнать бы в три шеи, но за ними потянутся домой другие. У каждого, почитай, под кустом детишки плачут и хлеб не скошенный. И поди объясни, что хоря надо добить в норе. Иначе все обман, пустое.

Иначе снова Незримые.

Золотоглазая встала. От резкого движения закружилась голова. Она откинула полог и зажмурилась. Велем и Гротан поддержали с двух сторон.

— Трусы дерутся лучше, чем храбрецы, — сказала Керин.

Жаха отвесил рот. Смешно дернулась борода-метелка.

— А почему? — ошеломленно спросил Шершень.

— Ну, во-первых, они очертя голову не кинутся в бой, а сначала подумают. А во-вторых, они стыдятся своей трусости. И потому будут держаться там, где другие давно бы побежали.

Шершень нацелил в Жаху прищуренный взгляд:

— Понял, борода?

— Я сяду, — Керин с облегчением опустилась на подстеленную Велемом попону. — Думаете, мне не страшно? Вот только… Волхвы из Казанного Святилища говорят, что на землях Незримых год от года рождается все меньше детей. Если мы сейчас, ничего не довершив, повернем по домам, что завтра будет?

— Ясно, что будет, — не утерпел Шершень, — Мелден вылезет из норы и переловит нас, как зайцев, по одиночке. С собаками — как меня гнали. И никаких тебе детей…

— А что, — совсем тихо продолжила Золотоглазая, — будет послезавтра? Это сегодня у нас есть хоть малая, да помощь от Ясеня. Это сегодня мы все заодно.

Она с силой провела руками по лицу, в упор взглянула на угольщика:

— Хочешь домой — ступай. Но — что до меня, то я пойду за Незримыми до озера Сумрак. Если надо, и одна пойду.

— Одна не пойдешь, — упер кулачищи в бока Велем. — Легенда легендой, конечно. И, может, мужества по ней мужикам не положено… Зато совесть моя при мне… Вот когда к дракону лезли, я тоже не верил, что выживем, — он повел плечами. — Только дракон нами поперхнулся, а Незримые и подавно… подавятся!

Раздались короткие смешки. Жаха, и тот не выдержал, ухмыльнулся.

— А еще самое время, — снова встрял Шершень, — всяким прихвостням да владетелям на кой чего наступить. Чтоб на будущее…

Углежог опять подергал бороду и возразил, уже сдавшись:

— Дык… На что его брать? Огнем сподручней закидать издаля, кто будет выскакивать — тех сложим. А самим чего лезть в пекло?

Золотоглазая вздохнула и собралась ответить, но Гротан снова опередил и ее, и вскинувшегося, было, Велема:

— Оно бы и неплохо… да боюсь я, что в поле мы против кнехтов… солома против косы, — он покрутил головой. — Да и в подвалах Сарта пленные. Их что — тоже сожжем? То-то… А есть и еще одна закавыка. Вот, скажем, спалили мы Сарт, и не стало на наших землях рыцаря Мелдена. А вон там, — Гротан махнул рукой в сторону ручья, — только перейти Ставу, и вот он — замок рыцаря Горта. Слыхал про такого?

Жаха ошеломленно кивнул. О Горте никто пока не подумал. Гротан же забил последний гвоздь:

— Если мы Сарт спалим или как иначе в негодность приведем, рыцарь Горт тебя на радостях выше себя самого поставит: петельку прилаживать не снизойдет, а вот чурбак самолично из-под ног выбьет.

Жаха тяжело выдохнул и вытер рукавом лоб. Припекало. Прямо над его головой прогудел шершень и деловито полез по стволу дуба. Велем проводил его глазами… посмотрел на Гротана… и вдруг ухмыльнулся от уха до уха:

— Так что же, Мелдена на развод оставить, чтобы Горт не влез?

— А я разве такое говорю? Сарт нам для защиты нужен. А хозяин его… — Гротан недобро прищурился и сплюнул. — Знать бы, что он сейчас делает…

Керин облизнула губы:

— Хочешь, скажу?

Глава 11

Мелден спускался в подвалы замка, к его корням — к коридорам, бог весть когда выдолбленным в земле старательными и покорными строителями. Черный, как смола, гнев, покрывал его с головой, мешая думать и дышать.

Мало того, что Мелден, сколько себя помнил, вертелся между рельмом Горта и Ясенем, как собака над ежом, а когда Мелден стал служить Незримым, то зачах путь по Ставе (а с ним пропали и пошлины!). Мало того, что годы раз за разом неурожайные, да Става норовит смыть каждую весну все больший кусок берега, а рудники под Фернахом истощаются на глазах (а новых жил все нет!).

Так вот теперь еще и бунт.

Покрутился бы Горт, несытый сосед — "Бедняга Мелден!", — поглядели бы, как он себя пожалеет, когда прижмет…

Глупцом Мелден не был. Он почуял неладное, едва только бунт начался: ведь и начался тот не как всегда…

Вместо того, чтобы разнести ближайшее поместье, развешать на деревьях управителя и стражу, а затем, по случаю великой победы, напиться и дать себя перерезать — вместо всего этого ратаи взялись воевать.

Именно воевать! И именно таким способом, которым род Мелдена всегда отстаивал свой рельм, если соседи совсем уж теряли совесть. Рыцари Сарта не искали помощи ни у людей, ни у богов. Они уходили в непролазные пущи вдоль Ставы и до тех пор кусали противника за пятки, пока он эти самые пятки не смазывал.

В точности так ратаи обошлись теперь и с ним.

Бедняга Мелден!

Он заподозрил, было, что кто-то из мелких владетелей вразумляет земляных червей (а уж из обиды или по глупости — дело десятое). Взялся искать и нашел: Рихт герба Колосья…

Стоило бы дознаться, отчего Рихт ратаям помог, но Мелден уже тогда скрипел зубами и обошелся с Колосьями, как жнец — серпом и под корень… Почти под корень, потому что сам Рихт ушел….

Теперь Рихта прозывают Шатуном — как того медведя, который босыми пятками меряет снег вокруг развороченной берлоги.

И лютует.

Мелден сжал кулаки. Сидела в его теле еще одна заноза: если Шатун не ревел, то кусал Шершень. Рыцарь иногда даже думал, что повод у этой сволочи есть.

Судьба Шершня, да и семьи его, отличалась от судьбы людей герба Колосьев тем разве, что никакого герба у Гротана — охотника отродясь не было. Не равняя с почти легкой смертью сожженных в собственной башне Колосьев — родню Гротана скормили Незримым по полному ритуалу.

Мелден не мог простить себе, что уцелели как раз те, кто не должен был. Мало того, эти двое не кинулись на рожон — мстить, как рыцарь предполагал, — и у бунта появилось сразу две головы. Как назло, действовали они разумно и между собой в согласии. Шатун — с ним-то как раз понятно! — и Шершень не глупили.

Мелден злился, но головы не терял: умные вожаки умирают не хуже глупых. Рано или поздно бунт издох бы — ратаи всегда возвращаются к земле.

Но когда его люди в Ясене донесли, что купеческий город раскошелился снаряжать войско, рыцарь почуял: беда. И нисколько не удивился, узнав, куда оное войско нацелено. Не успели в Ясене подковать коней к походу, как Мелден уже выступил с отборными кнехтами из Фернаха, где его застало начало бунта.

Рыцарь продвигался вдоль Северного тракта. Каждый день ратаи кидались на его полки из засад. Их отбивали, а по следам отряжали погоню, выжечь змеиное гнездо — жалости не было.

И все равно Мелден упорно шел на север.

К Сарту.

Дело было не в том, что Сарт родовой замок Мелдена, корень рельма и узел почти всех дорог в нем. Рыцаря вело молчаливое одобрение Незримых: они не хотели, чтобы заброшенный путь по Ставе открылся вновь — кто держит Сарт, тот и владеет путем. Войско Ясеня направится именно к Сарту. А там Мелден его и встретит.

А еще удивлялся Мелден, что Незримые боятся. Такого за два года служения им рыцарь не помнил!

Да, доносили и ему о случае с заклятым креслом. Да, и про дракона тоже рассказывали — что там кресло! Но Мелден упорно отказывался признавать за подзаборной девкой силу.

До тех самых пор, пока не учуял ее на тракте.

За собственной спиной.

А Незримые, вместо того, чтобы пылать алчностью, тонко визжали — как собаки или крысы в горящем доме. Потом произошло невообразимое: связь с Незримыми оборвалась. Мелден вдруг сделался пуст, и ничего не весило его слово, и никто не смотрел ему в лицо.

Рыцарь вспомнил, как он тогда скомкал боевую перчатку. Мелдена спас от безумия гнев, безысходная ярость, закипавшая в нем с начала бунта. Железо смялось и лопнуло, и рыцарь хотел теперь одного.

Войско Горта вот-вот перейдет границу по реке — неважно.

Шершень и Шатун отрезали Фернах, перегородив тракт засеками — пусть.

Ясень хочет восстановить торговый путь через Сарт — пыль.

Только бы добраться до ведьмы.

Он чувствовал Золотоглазую, как ножны меч: покровительство Незримых дало ему этот дар. Но само покровительство истончилось, напоминало рваный полог, сквозь каждую прореху которого прорывался нестерпимый свет. Они дали ему дар — и не дали оружия.

А потом Мелден вошел в Сарт, и его предали собственные воины.

Никогда рыцарь не испытывал еще подобного позора. И ладно бы необстрелянные новички, готовые обделаться, еще не видя врага. Нет, лучшие из лучших, которых ему удалось сохранить. Пришли и потребовали оставить замок. А иначе… Иначе они бросят к его ногам мечи, отказывая в службе — каждый воин вольно может избирать господина.

Он испросил у них одну ночь.

В замке была его надежда. Отсидеться, дождаться зимы… прибегут с поклоном. Да разве им взять его в открытом бою!

Ведьма!

…Осмоленные висельники лежали на земле. Над ними кружили разочарованные вороны. Мелден послал кнехтов… Веревки оказались аккуратно обрезаны. Кто смог подобраться через голое поле? А стрелой так далеко, от леса, не взять! И все же стрелы нашлись — на каждую веревку по одной.

Мелден вспомнил Шершня, и внутренности скрутило от ярости.

Рыцарь не велел перевешивать мертвецов. А ночью их уволокли. Мимо бдительных и чутких стражей. Оставив следы волчьих лап на память.

Да какой волк позарится на смолу?!

Мелден приказал высечь часовых. Войско взроптало.

Вороны продолжали кружить.

Только теперь над замком. Как над покойником. Гадили на стрельницы. Лучники сдуру сбили трех, остальные отлетели, а после вернулись. Карканье изматывало душу.

Кто-то сказал: "Не к добру".

Жаль, Мелден не велел вовремя выдрать поганый язык: воины болтали, как глупые бабы, вспоминали приметы, пугая самих себя. На другое утро к хозяину прибежали, размахивая упряжью, совершенно белые конюхи. Онемело пялились. Трясли ремешками. Упряжь оказалась изгрызенной. То же случилось и с кожаным верхом седел, и с деревянной основой. От дерева еще что-то оставалось, а ремни — выкинуть.

И днем, и ночью в покоях и коридорах шевелилось и хрустело мышиное воинство… гадило в еду, грызло сапоги, пояса, ремешки пластинчатых доспехов. Ткнув походней на шорох, Мелден успел увидеть колыхание серых спин, а потом мыши будто растворились.

Настойчиво, не глядя на белый день, скрипела за окнами стая козодоев — вещунов смерти. Одного из воинов укусила заползшая в караулку гадюка. Он умер скорее от страха: для крепкого здорового человека этот яд не смертелен. Почти в то же время раскричались в поварне: волк утащил с противня горячую колбасу.

Нелепица — обхохочешься.

Однако волк действительно был. Уже на дороге за стенами, подкидывая ноги, волоча в пыли за собой неудобный груз, обернулся. Нагло усмехнулся всеми зубами. Почухался задней лапой, как блохастая шавка, перехватил поудобнее добычу и потрусил за пепелища.

Так было три дня.

К ночи же четвертого пришли командиры и сообщили свое решение. Мелден выслушал, душа гнев, вцепясь зубами в наруч. А когда они убрались, вырвав его согласие, обернулся и увидел на лежанке гладкую, жирную рыжую мышь. Мышь пялилась на человека и брезгливо трепала ремешок бахтерца. Рыцарь швырнул в мышь кубком. Тот угодил в стену, потекла струйка известки. Мышь, не особенно торопясь, скрылась в норе…

Мелден шел в подвалы замка, к его корням: если уж суждено уходить, то он оставит после себя память. Незримые обглодают до конца и тела мятежников, и их души. И тогда он спокойно возвратится в Сарт. Горе победителям!

Проехалась по прорытой за века полукруглой канавке тяжелая дверь. Открылась легко, без скрипа — службу знают.

— Приведите девку… которая получше, — бросил рыцарь через плечо.

Кнехты непристойно хрюкнули.

— Дык все… хорошие, — изрек Лапа, прозванный так и за силу ручищ, и за привычки.

Мелден не стал спорить. Вошел. Никто и под страхом смерти не шагнул бы за ним.

Рыцарь зажег огрызки походен в скобах, и рудый свет поплыл по клинкам ножей, воткнутых рукоятями в щели кладки, облизал закопченные стены.

Привели и втолкнули через порог девку. Лязгнули дверью — это, несмотря на тяжесть. Девка стояла перед Мелденом на коленках, скукожась, закрываясь волосами. Сквозь волосы и рвань, что на ней была, чернели синяки.

— Порченая, — пробормотал рыцарь. Брезгливо поднял за подбородок ее лицо. — Жить хочешь?..

Девка смотрела, не соображая.

— У тебя есть кто в яме? Мать, отец? Хочешь, чтоб выпустил?

Она сглотнула.

— Се-стра…

Рыцарь нажал пружину, и кусок стены отошел, из отвора пахнуло гнилью.

— Побежишь… туда… Так быстро, как сил достанет. Не останавливайся. Тогда отпущу.

Дурочка закивала. Встала на подгибающиеся ноги.

Он захлопнул за нею дверь и прислушался, ожидая, когда зажурчит в утопленных в стену стоках…

Нет ответа.

Глава 12

Тума сверзился с коня; подбегая, угодил ногой в котелок (на счастье, воды в нем оставалось немного, и она остыла) и не упал в костер лишь потому, что Велем заключил его в медвежьи объятия. Какое-то время Тума был в состоянии только пыхтеть и сипеть, но, наконец-то, выкрикнул:

— Они уходят!

— Тю, стукнутый, — пробасил Велем. — Сядь.

Нажатие ладони застало Туму плюхнуться наземь.

— Толком скажи.

— Мелден… уходит…

Войско ужом вытекало из замка, и когда голова его уже исчезла в пустошах левобережья Ставы, куда-то в сторону Больших Багн, то хвост все еще сочился через разлапистую кутафью, перекрывающую подъемный мост. Позванивали уздечки, грохотали подковы, до голов укрывая всадников, вилась серая пыль. Тяжело шла пехота. Ездили вдоль дороги дозорные, угрюмо поглядывали на лес.

Золотоглазая велела пропустить войско Мелдена без боя. И как ни чесались руки у лучников, стрелы остались в колчанах.

Прошло больше часа после того, как хвостовая стража ратей Мелдена скрылась в зарослях колючего шиповника и вереска, покрывавших берег. Листья не шелохнулись. Сторожкие разведчики прошли на три поприща за ушедшими и, никого не увидя, вернулись.

Над Сартом нависла ломким куполом тишина, прерываемая робким стрекотом кузнечиков и посвистом ласточек-береговушек. И это было так странно, что хотелось заплакать. Ветерок гонял над пожарищем пепельные вихорьки.

Золотоглазая устало потерла глаза:

— Гротан. Возьми три десятка, идите в замок. Проверьте, нет ли засады.

Шершень кивнул.

— Флена!

Подбежала толстушка, напрасно стараясь подпихнуть под круглый шлем упрямые русые колечки.

— С ними.

— Ага.

— Может, не надо? — пробормотал охотник. — Опасно. Эти…

Керин улыбнулась:

— Незримых там нет. Мелден забрал их с собой.

Чуть позже полудня войско Золотоглазой заняло пустой и совершенно безопасный Сарт.

Керин прислонилась затылком к стене и закрыла глаза. Сквозь веки просвечивало закатное солнце.

Где-то на краешке сознания: стрекочет над отрядами Мелдена сорока… втоптана в пушистую землю сломанная березка… фыркают кони на дым… и источает ликование рыцарь…

Золотоглазая усилием воли отогнала видение. Услышала, как возится на подоконнике Тума, скрипит кожаными штанами.

— Сволочи. Сволочи… Там пол наклонный, скользит, и сверху донизу ножи. Не окостеней девчонка…

— Леська за ней присматривает, ничего…

Примирительные нотки в голосе Наири удивляли. Обычно эта парочка минутки не упустит, чтоб не лаяться.

Керин нашарила на столе чашу, сделала большой глоток. Глаз открывать не хотелось. И так славно было сбросить кольчугу — словно летишь.

— Вот что, — со вздохом сказала она. — Воевод ко мне. И пусть каждый поищет среди своих, кто смыслит в обороне замков.

— Я разумею немного, — отозвалась Наири. — Была у меня книга…

— И меня мастер Брезан на ясеньские укрепления водил как-то, боевые машины смотрел…

Керин кивнула, не открывая глаз:

— Ладно. А то я в этом мало что понимаю…

…Собирались командиры. Стучали шаги, невнятно звенели голоса. Подошел Гротан — Керин узнала его по скачущей походке.

— Я привел Шатуна, Золотоглазая.

От неожиданности она даже открыла глаза: Шатун, один из немногих в войске, чурался ее, прятался, когда она приближалась.

Он был ленником Мелдена, единственным, кто осмелился восстать против службы Незримым, за что лишился и имени, и семьи, и дома. В развалинах того дома Гротан-Шершень искал оружие. И нашел. Шатун оказался страшнее любого железа.

— Ну, чего хочешь, Ясноглазая? — владетель упорно отводил глаза.

— Я хочу знать, как оборонять крепость. Мелден опомнится и вернется. Скоро.

Шатун презрительно громко почесал под бородой:

— Вот это славно. За три дня научить вшивых подвладных военному искусству!

Керин движением руки отмела негодующие выкрики.

— Почему тогда ты с нами, Шатун?

Их глаза, наконец, встретились.

— Потому что Мелден убил моих богов.

Мужчина сжал руку в кулак, потом разжал и посмотрел на открытую ладонь:

— Довольно разговоры разговаривать. Прежде всего… Прежде всего, на стенах должны быть стражи, по двое, всегда, и не смеют отойти, даже если медвежья болезнь случится. Один впереди, второй обязательно его видит. А если который исчез али ведет себя странно — тотчас трубить тревогу. Хорошо бы еще, чтобы третий за ними смотрел из укромного места, про которое они не знают. И лучше сменять почаще. Людей против Мелдена у нас втрое, нет?

Потом… Надо пристрелять луки, стрела по дуге сверху дальше летит. То же и с боевыми машинами, и рамочными самострелами. Можно их еще изготовить, даже многострельные. Ты, Гротан, охотник, вот и возьмись, да тетивы не перетяните, а то конских хвостов не станет — девок стричь придется.

Еще… стоит копий коротких настрогать поболе. Камней к скважням сложить. Желоба проверить. Отпорные бревна: это те, какими осадные лестницы откидывают — лестницы тяжелые, руками не управиться. И эти, «молотилки», где по четыре шара на цепях — как закрутятся: только "ой!". А на случай, если стену пробьют — мешки с песком. Проще нет, а пролом закроют. И чтобы по тревоге все сразу не бежали: не отпор выйдет, а сплошная давка и безобразие.

Велем тихо хмыкнул, но не возразил.

— …Еще перестрел надо так устроить, чтобы «мертвых» мест как можно меньше оставалось: это под самой стеной, куда стрелы не достают.

Гротан согласно кивнул.

— …Самое опасное место — это ворота и мосты к ним. Те два, что между кутафьей и главными воротами, просто подымем. Кутафья стоит посреди рва на островке, к ней за так не подлезешь. Второй мост, от кутафьи до внешнего края рва, похитрее. Там только половина подымается, вторая на сваях мертво лежит. Так вот что я думаю. Надо сваечки осторожно подпилить, в дырья чурбаки засунуть да веревочками волосяными подвязать…

Шатун обернулся на длиннокосую Леську, та в ответ глазищами зыркнула, но промолчала.

— …Если кутафью они станут брать, то всем весом на мосток выйдут, тут чурбачки и выдернуть. А во рву сажени три, считай, двоежды с головой. Вы слушайте, слушайте. Главное в воротах не браму высадить с решетками (там еще проход и вторая брама: смолой зальешь — сварятся заживо). Главное — надвратная зала, где вороты с цепями. Кто возьмет — того и замок. Вот здесь лихие стражи нужны. И командир такой, кому жизни не жалко, но и держаться станет до последнего. Есть у тебя такой? — он снова в упор взглянул на Керин.

Плоско лежащие закатные лучи сделали воздух в покое розовым. Керин ответила тихо:

— Ты знаешь, что есть.

Он пожал плечами. Неискренне рассмеялся.

— Ладно, слушай дальше. Они непременно навалятся на ворота.

— А не могут они, — перебил Велем, — к примеру, каких связок хвороста набросать или мехи надуть — ров не везде широкий — и со всех сторон ломануться?

Шатун скривился, оборотясь к нему:

— Они бы и ломанулись, да вот, бегать под кипящей смолой несподручно, и щит не спасет. Можно и маслом вдоль стены залить да поджечь…

— Да-а, масла много…

— Нет, Мелден своему замку хозяин, он теперь людей зря ложить не станет. Половина на ворота пойдет, а другая — потайным ходом. Ходы тут есть. И не те только, чтобы бежать. Про эти все помнят. А вот про те, и чтобы свое добро вернуть, когда отберут, — вспоминают редко. На чем и гибнут. Упьются на радостях…

Шатун издевательски закатил глаза. Тума неприметно потер шею: что правда, то правда — имелось такое желание. А Керин к винным погребам охрану поставила.

— Закуты есть и тупики, — продолжал владетель, — в самых чудных местах, хоть возле выгребной ямы. А там стена сдвигается. Но изнутри не откроешь. Только, жаль, и года не хватит, чтобы найти…

Керин громко вздохнула. Взгляды оборотились к ней.

— А я понять не могла, почему они за стенкой продолжаются и в воду.

— Где?! — закричал Шатун. — Откуда знаешь?

— А у нас тут союзники есть, — хихикнула Леська.

— Покажу обязательно. Дальше.

— Ну вот, будет в ряске нырять — остынет, — ухмыльнулся Шершень. Шатун кинул в него взглядом, как камешком:

— А дальше сторожок поставим, звоночек и… хоть волчий капкан. Повеселимся. Хуже дело, что у нас половина людей снаружи — не всем место есть в стенах.

— А ты про это не беспокойся, — медлительно произнес Гротан. — Я лучников поучу, а сам в поле погуляю. Рогаток наделаем. Хитрость невелика: козлы да бревнышко, а в траве с разбегу кони ноги поломают. И «чесночку» кинем. Есть у нас кузнецы?

Кто-то отозвался, что да.

— …А три вершка заостренного железа под копыто здоровья не прибавят — ни коню, ни всаднику. Когда в своих ста фунтах доспеха обземь на скаку грянется — встава-ать долго будет. Еще волчьих ям нароем. И земляным маслом траву польем, чтоб шибче горела в нужное время.

Тут Гино вставил, что у него, как у бортника, к маслу прибавка выйдет. Свепеты на заборола вынести…

Все следующие дни они лазали по укреплениям, возились с боевыми машинами, расставляли и учили людей, ныряли во рву и обходили подземелья, а Гротан послал следить за войском Мелдена своих лазутчиков. Но тот пока ничего не предпринимал.

Только через неделю рано поутру дозорные на башнях закричали тревогу. Шатун все это время со своей хоругвью ночевал прямо в кутафье. Выскочив на щит, он увидел кнехтов Мелдена, молча и споро бегущих со стороны болота к выводящей на мост дороге. Подвижная часть моста была поднята с вечера. Шатун оглянулся: за его спиной со скрипом и лязгом разводили главный мост, отрезая кутафью от Сарта. Шатун отогнал невольный холодок и заорал:

— На стены!

А потом Туме, приставленному к боевым машинам:

— Натягивай!

Люди Тумы заряжали камнеметы. Становились к скважням лучники.

Кнехты Мелдена с лестницами, хворостом и большими щитами-павезами частью ушли влево, скрывшись за угловой башней, остальные подбегали к месту, где свайная часть моста упиралась в тракт.

За спиной Шатуна возник запыхавшийся Велем:

— Там… В ходу… Орут…

— Попались, значит!

— А то! — Велем глотнул воздуха. — Что делать?

Шатун взялся за бороду. Потом вспомнил, как горела его вежа — меньше той, где они сейчас стояли, — кивнул и выговорил:

— Смолы.

Велем сглотнул.

— Смолы им!

Велем крутнулся на пятках и загрохотал вниз по сходам.

Шатун поглядел на поле: кнехты уже выстраивались по берегу, ожидая, что их товарищи, вошедшие ночью в подземелья, сейчас откроют ворота и опустят для них мост. Лучники на стенах кутафьи ожидали приказа.

Кто-то толкнул Шатуна сзади, и на место, где он стоял, с неба отвесно ударила стрела.

— Накройся, — сказал Тума, поднимая над обоими щит.

— Где их стрелки?

Тума махнул в сторону невидимых с кутафьи стен. Шатун понял: враг перестреливает через замок навесом. Чтобы летело сверху в незащищенные спины. Что ж, задумано неплохо. Если бы не волчий капкан в ходу, да не смола, те — из подземелья — как раз резали бы ему глотку: люди-то все повернуты к полю!

А на дороге кнехты пришли уже в очевидное замешательство: золотые мгновенья утекали, а ворота никто не открывал. Шлемы там и здесь поворачивались к лесу.

— Лучников не достаем, бей этих, — Шатун кивнул на мост.

— Рубай! — прокричал Тума своим, и внизу басом зарычали отпущенные канаты из воловьих жил. Камни, копья, горшки с дерьмом полетели в столпившееся перед настилом войско. Свистнули стрелы. Кнехты, приседая за щиты, насмешливо рыкнули в ответ, но Шатун понял, что прямо сейчас они на приступ не кинутся. Они готовились к другому. И внезапно Шатуна озарило — так, что завыл от собственной глупости.

— Перезаряжай!!!

Шатун точно, достоверно знал, что сейчас он увидит своего врага. Мелден выедет из леса — или где он там прячется — чтобы ободрить свое вдруг остановившееся воинство. И дать им новый приказ. А чтобы кнехты увидели вождя и воспряли духом, Мелден просто обязан подъехать поближе.

Под выстрел крепостных машин.

— Да перезаряжай же!!!

Тума, похоже, проникся. Люди волокли снаряды и животами наваливались на визжащие коловороты самострелов. В щиты над машинами били стрелы, впиваясь в доски до половины древка, но внимания на них обращали меньше, чем на дождь.

Из редеющего тумана на дальнем краю поля показались всадники. Личный стяг Мелдена колыхался в такт конскому шагу. Рыцарь ехал рядом, и косицы стяга шлепали его по шлему. Шатун еще раз глянул на самострелы: никак не успеть. Мелден или отведет людей, или бросит их на приступ. А сам подождет в безопасном месте, пока не будут взяты мосты. Или весь замок.

Тума это уразумел также. Не особо раздумывая, он слетел по лестницам в нижний двор, где стоял резерв:

— В седло!!! Мо-о-ост-т… Бросай!

Шатун на крыше схватился за виски, почувствовав, как под ним гулко бухнулось мостовое полотно. По полотну тотчас продробили копыта: десять… двадцать… тридцать… Все сорок всадников конного резерва на челе с этим бешеным Тумой вымкнулись из ворот, проскочили мост и врезались в павезы, как кулак в морду.

И, неожиданно для Шатуна, для Мелдена и для самих кнехтов, конница раздавила и павезы, и строй, и вылетела прямо на рыцаря и его охрану — лоб в лоб.

Шатун выбранился.

— Лучники! Прикрыть вход! Гино, твой десяток у самострелов! Остальные за мной!

И сам побежал к воротам.

"Ну, Тума! Щенок! Самого скосят, резерв пропадет, хорошо еще, если на плечах бегущих в кутафью не ворвутся!"

Рубились уже на мосту.

— Мост подымай! — закричал Шатун, вбегая под браму; невесть откуда выскочивший Велем повис на его плечах:

— Нет!!

— Быдло! — Шатун стряхнул Велема с плеч, как медведь собаку. — Замок держать надо!!! К подъемникам!!! — и сам бросился к лестнице в цепную залу.

Прыткий кнехт вскочил в самые ворота, пнул Шатуна ногой в пах и, пока тот разгибался, полоснул по бедру. Метил по шее, да Велем, не вставая, рванул кнехта за голенища. Тот с маху лег навзничь, лязгнув шлемом о камень.

Велем отпихнул Шатуна к лестнице.

— Наверх… Владетель долбаный…

Шатун вылез на галерею. Охватил взглядом мост, где кнехты вбивали остатки отряда Тумы в проем ворот кутафьи. В них летели стрелы со стен. Натужно скрипело под тяжестью подъемное полотно моста, в цепях от усилия разгибались звенья. На свайной части клубилось тугое месиво кнехтов и латников, спешащих ворваться в кутафью, пока мост еще не поднят.

— Валите сваи! — скомандовал Шатун, оседая на бойницу: ноги не держали. С грохотом и плеском свайная часть моста рухнула, и над разом закипевшей водой взвился злобный отчаянный рев.

Шатун поискал глазами Мелдена. Не нашел и не огорчился. Увидел, как от леса напротив ворот скачут еще латники — Мелденов засадный полк. А на южном окоеме висела туча пыли: это шло крыло Гротана. Далековато. Не выйдет зажать рыцаря в клещи. Ну и пес с ним.

Из раны текло. Подумал: если б жилу, уже бы помер. И хорошо бы. А так — надо…

И потерял сознание.

А жаль. Потому как посередине поля грозный засадный полк Мелдена, его неуязвимый стальной таран, на полном разбеге споткнулся о простые волчьи ямы. Все в железе, с уже опущенными для удара копьями, тяжелые всадники, готовые втолкнуть сечу в ворота и победно прогреметь сквозь Сарт, закувыркались через головы своих могучих коней. Которые еще и добавили им копытами.

Видя это, ратаи Гротана-Шершня перехватили пики перед себя и, набирая разбег, устремились к упавшим.

С кутафьи плюнули стрелы, добивая тех, кто барахтался во рву.

Над главной брамой Сарта бешено задергался стяг: сводим мосты!

Мосты свели. Из Сарта в кутафью пошла конница. Вынесли загодя сделанный настил и быстро восстановили мост там, где он только что был обрушен. Одновременность удара получилась сама собой: пока заново стелили мост, Гротан как раз добежал до засадного полка со спины.

Взревели рога, яростно заметались стяги. Мелден приказал отступать. Стать на севере, спиной к Ставе — там, куда не достреливают замковые камнеметы. Принять удар на стену щитов и переломать, наконец, хребет возомнившим о себе червям.

Но отойти в порядке ему не дали. Пока рать Шершня приканчивала спешенных, пока резались в скользкой от крови траве среди вкопанных в землю кольев и обломков оружия, пока чеканы дырявили брони, а мечи надвое разваливали тела, конница Золотоглазой, миновав мосты, взрыв копытами мокрый пепел, перестроилась на поле — и ударила сбоку, тесня Мелдена к топкому берегу. Когда же в лоб рыцарева войска вломилась вышедшая из Сарта пехота, кнехты сломали строй.

Они спасались в воду. Видя это, побежали остатки отряда, который все утро лез на северную стену и обстреливал перевесом кутафью.

Падали обземь дивы.

Тлели кусты вдоль Ставы, летела сажа, тянулся удушливый дым. Горело бы и перед кутафьей, но там нечему было гореть.

В пыли, среди вытоптанной травы остатки рати Мелдена гнали страшнее, чем гонят зверя, вминали копытами в топкий берег, загоняли во вспененную воду, перехватывали на опушке, как неводом, чтобы не просочился ни один. А когда уцелевшие бросились через реку вплавь, из ольхи и лещины правобережья выступили лучники рыцаря Горта и спустили тетивы. Течение выбрасывало на излучине только мертвых. Мелден предал прежних богов, а новые предали его. И сирины не в срок, хохоча, рыдали над убитыми. Не разбирая, где свои, а где чужие…

— Из-ба-витель-ница… от…пусти…

Слеза текла по небритой щеке. Шатун бился в удерживающих его руках так, что его примотали к столу. Оторванная от других раненых Леська что-то делала сейчас с его ногой. А еще в него влили не меньше кварты вина, и он был мутно пьян. Но видел, как полуденное солнце почти отвесно падает сквозь пролом крыши. И путано, как из колодца, в который бросили камень — лицо Золотоглазой. Лицо было искажено, точно застыло между плачем и смехом. Шатун больно стиснул ее запястье.

— Глазастая… морок тебя! Ты добилась… умеешь выбирать… людей. Я… сделал… — язык и губы не повиновались, слова выходили невнятно. — …С быдлом… кнехтов… обученных… в железе.

— Заткнись! — рявкнула Леська.

Он вяло шевельнул рукой: отстань.

— Сдохну. Но ты… Знич, кто там… пусть хранят. Верю. Тебе… в тебя… дура…

Потому что Керин заревела, уткнувшись ему в грудь грязным, закопченным, исцарапанным лицом.

— Не… надо, — сказал Шатун отчетливо. — Они не должны… тебя… такую… видеть.

Глава 13

Мэннор остановился у столика менялы. Тот долго не поднимал увенчанной кожаным колпаком головы, делал вид, будто целиком поглощен подсчетами. Потом, не торопясь, оборотил к купцу сморщенное хитрое лицо.

— Славный рыцарь, чем могу служить?

Грубая лесть царапнула. Мэннор швырнул на столик кошель:

— Мне нужны коровки.

Меняла быстро закивал. Высыпал из кошеля деньги. Разглядывал, близко поднося к глазам, ощупывал, тряс в ладонях, прислушиваясь к долгому звону. Взвешивал на маленьких весах. Некоторые пробовал на зуб.

— Края посечены, полного весу нет, — пробурчал он, понимая, что терпение ждущего истощилось. — Думаю… по две из пяти, а? — и собрался стряхнуть серебро в ящик.

Мэннор положил ладонь на столик:

— Побойся богов, иноземец.

Меняла оглянулся в поисках стражи.

— Г-господин…

Купец медленно собрал деньги в кошель, вырвал из рук менялы судорожно сжатый серебряник, бросил туда же и повернулся уйти.

— Гра-абят! Лю-уди!

— Ах ты! — Мэннор за ворот рванул негодяя к себе. — Слушай, скряга… Я тебя с землей…

Отшвырнул, брезгливо вытер руку о штаны.

Меняла провожал Мэннора злым взглядом, сидя возле опрокинутого столика, и только когда убедился, что тот уже достаточно далеко, завопил во всю мочь:

— Караул! Чтоб тебе повылазило, помет собачий!

Собравшаяся толпа гоготала. Мэннор не обернулся: всем известно, что менял и рыбных торговок не переорать.

Задумавшись, купец медленно пересекал площадь и не услышал ни окрика, ни топота копыт. Сильный толчок отбросил Мэннора к стене. Сверху прозвучал смех. Всадница в сопровождении четырех пеших слуг пронеслась мимо и вдруг, осадив коня, обернулась. Ветер играл ее длинными ореховыми прядями, вызывающе смотрели глаза, зеленые, как камешки на сбруе и тяжелом платье.

— Эй, ты! Где слобода златоделов?

Мэннор прикусил губу.

— Ты оглох?

И смех — ледяной, тревожащий, недоступный. Он вскинул голову, одарив женщину взглядом небывалой сини. Смех застыл на ее губах. Женщина отпустила поводья, заслонила волосами лицо:

— Не смотри… так…

— Вернись назад, насмешница, через пять домов на шестой выедешь к Ясеньке. Увидишь Старшинскую Вежу — и направо. Не заблудишься.

Женщина кивнула. Встряхнула головой, сощурилась:

— Во-о-ин… Увидимся… Я — дама Тари.

И улыбка, как удар ножа.

Мотнула слугам, кинула деньгу. Вздыбила коня. Исчезла.

Мэннор увидел еще всплеск зеленого над белым конским хвостом, а потом долго стоял, слушая, как тает в воздухе русалочий смех.

Затих вдалеке стук копыт, в знойной тиши медленно прогудело полуденное било, и Мэннор, наконец, очнулся. Подобрал и вытер от пыли кинутый золотой. На него посмотрела кшиша — толстолапая раскосая кошка с диким норовом. Мэннор вгляделся в прищур звериных глаз и вспомнил вдруг, что видел кшишу на чьем-то гербе. Только вот где и на чьем?

Если бы не косящатое окошко, настежь открытое ветру, Мэннор бы решил, что это кладовая — тесное пространство было полностью заставлено ларями, сундуками, сундучками, ларчиками, шкатулами, громоздившимися друг на друге. Между ними чудом втиснули стол. Один из ларей служил сиденьем. Низкая, обитая железом, дверца, открываясь, каждый раз билась об угол стола, за годы преизрядно его измочалив.

Втиснуться в комору можно было лишь боком, да и двоим, крепким мужчинам было в ней тесно. Хорошо еще, что потолок высок: не надо помнить, чтобы пригибаться все время. Мэннор и не знал, что в Старшинской Веже сыщется такой закуток.

Впрочем, он многого не знал.

— Садись, — велел через плечо Берут.

Легче сказать, чем сделать. Мэннор с натугой переставил на стол несколько окованных железом коробов, отодвинув подсвечник с оплывшей свечой и охапку долговых палочек, схваченных кожаным ремешком с биркой. Сел на освободившийся ларь. Рядный начальник же ворковал над выставленной на подоконник клеткой с голубями, подсыпал пшено, оглаживал потрепанные перья. Насколько Мэннору было видно из-за широкой спины старейшины, голуби были из лучших — с мохнатыми лапами и широкими крыльями. Довольные лаской, они громко гулькали в ответ.

— Ты почто менялу бил, сынок?

Мэннору захотелось выругаться.

— Что, нажаловался уже?

— Добрые люди сказали. Сам-то не захотел. Ты у нас птица высокая.

— Повыдирать бы языки этим "добрым людям".

Берут захлопнул дверцу клетки и повернулся к купцу:

— От добрых людей добрая польза, — рядный начальник вытянул из охапки палочку и стал ногтем водить по зарубкам. — Девка-бес, эта твоя сегодняшняя.

— Она не моя.

Берут хохотнул горлом.

— Ну, и дурак. К такой — и мертвец в постель полезет.

— Ты меня за этим позвал? — Мэннор встал.

— Да неужто не любопытно, кто она и откуда?

— Любопытно.

— Это — Тари из рода Эстара Тулейского. Когда его отравили в день свадьбы, якобы по приказу Незримых, род пришел в упадок. Прямых наследников по мечу не осталось… Да, нищая девка почти, зато гонору…

Он вздернул подбородок, то ли восхищаясь, то ли осуждая.

— Она в Ясене живет?

— Да нет, говорят, на торг приехала. И задержалась. Хотя чем ей торговать… — Берут с намеком подмигнул. — А живет она при рыцаре Горте, кто он там ей, рыцарь, воспитатель… А может, жених…

Мэннор пожал широкими плечами.

— Лазутчица?

— Да не без того, — старшина сладко зажмурился.

А Мэннора отпустило: наконец, он вспомнил, чей герб был на золотом. Рыцаря Горта.

— Ты вот что, парень, — Берут покивал указательным пальцем, то ли предупреждая, то ли насмешничая. — Эта Тари не зря тебе дорожку перебежала.

— Спасибо.

— Ну вот, поговорили, — кивнул рядный начальник. — Теперь выпить можно.

Он полез в ларь, на котором сидел до этого, достал кувшин и два кубка дутого стекла. Содрал печать, и густой медвяный дух растекся по кладовой.

"Споить пробует… Зачем? А, к лешему, пусть спаивает!"

— Невеста твоя посерьезней оказалась, чем мы думали.

Кубок выскользнул и разбился на мелкие осколки о каменный пол. Берут посмотрел с неодобрением.

— Ты думал, мы с завязанными глазами живем?

— Она…

— Живая и здоровая, — рядный сердито отмахнулся, будто претило говорить о незначащем. — В письме голубином невнятица, но понять можно, что взяла она Мелденов Сарт без крови. Вовсе без крови, понимаешь? А хозяина с войском в Ставе утопила.

Мэннор облизнул губы.

— Да чтоб слугу Незримых, как комара, прихлопнули? Никогда!! Вот и думай теперь, — старшина озабоченно поскреб плешь на темени. Распутал ремешок на долговых обязательствах, покачал палочки по столу — уже не одну, все сразу.

— Что — думать? — спросил Мэннор.

— Думали от забот отделаться, — Берут хлестнул ремешком, сбивая на пол пустой кувшин, — а заботу получили. Такую заботу — как бы головы на плечах удержать. Был Мелден между нами и рыцарем Гортом, как войлок между крупом и седлом. Да весь вышел. И потому — либо бысть большой войне, либо с прибылью выйдем. Ах ты!.. Знал бы, где упадем — соломки бы подложил. А потому собирайся, человече, в путь.

Слова плыли вкрадчиво и тяжело, в этой глупой кладовочке на задворках вежи. А что ты, Мэннор, думал, право вершится в парадных залах при звуках труб?

— Ну, негоже девке полками командовать, когда ты мужчина да еще оружейный купец… Но ты гордыню свою прижми. Ясень — он дороже. Поезжай туда. Ты молодой, не все же пыль да бересты нюхать да с менялами ратиться. Ты рука на ее сердце. Наша рука.

— Нет.

Губы Берута растянулись. Он перемешал палочки, связал и распутал снова.

— Не прими это, как угрозу. Ты купец. Ты, и после отца, считать умеешь… Вроде тебе нужна была земля под склады на левобережье? И договор с Брезаном — он в Ясене лучший. Да и на снаряжении дружины тебя не обидели, хотя Мазур со товарищи кричали против. Или ты больше тяготеешь к Ситану? Или уже стал сговариваться с Гортом за нашей спиной? Свидетели отыщутся. Горт Мелдену вода на киселе, но родич. Под чью руку пойдет Фернах? А Сарт? С девчонки — без мудрого советчика — его сжечь станется, чтобы за спиной не висел. И ратаи уж больно лютые. А это Ясеню не к руке. Нам туда лучше свою стражу посадить. Но мы не о невесте твоей, о тебе говорим. Отца я твоего, Хотима, уважал очень.

Палочки легли странным узором, Мелден смотрел и знал: никуда ему не уйти.

— Встань!

Молодой купец повиновался. Берут стащил с себя тяжелую гривну с эмалевым ясеньским гербом:

— Отныне ты посланник города со всеми полномочиями и обязанностями. Выедешь сегодня же с обозом. Ясень посылает Золотоглазой помощь. Поставь свое имя тут и тут. И зайди к брату-казначею, я распорядился.

…Полная луна взошла над землей. Мэннор собрал поводья и решительно послал коня в намет. Свет обозного костра мгновенно провалился за деревья; ветер бросил в лицо запах хвои. Стрела древней дороги рассекала надвое черный сосновый бор. Плиты сверкали под луной, и Мэннор краем глаза то и дело видел выбитые подковами искры.

На такой дороге не заблудишься даже ночью. Строили ее для торговых и военных надобностей по всем правилам: нижний ряд из неподъемных глыб, потом слой камней поменьше, наверх голыши с кулак, а уже потом схваченный цемянкой мелкий щебень, и по этой подстилке ровные плиты два на четыре локтя.

Мэннор ездил по этой дороге с детства и не боялся ее, но таких, как он, было немного. В последние годы даже разбойники ушли с гостинца.

Опасаясь Незримых.

Еще несколько весен, и главный торговый путь из Ясеня в Северные Земли забросят совсем.

Мэннор скрипнул зубами и невольно сжал колени. Конь поднялся в галоп.

"Как это она тогда ему сказала: если любишь, то и иди со мной.

Вот он и идет. А зря! Стоило бы выжать сыр досуха, проявить твердость. Уж врозь, так и врозь… Да только откажись он, Мэннор, лечь рукой Ясеня на сердце Золотоглазой, найдут иного — согласного. На все.

И убить тоже…"

Мэннор, верно, ослабил поводья: подковы стучали как будто реже. И ветер сделался мягче и казался теплее. Луна стала меньше, колер ее сменился от рыжего к серебристо-зеленому. Среди сплошной черноты сосен светлым платочком мелькнула березовая рощица.

А все-таки обиделся Мэннор на Зологлазую крепко. В доме его отца, да и во всем Ситане, женщины не то, что говорить — и думать так не посмели бы!

"Что мне старшины! Ты сам — идешь ли со мной?" — вот благодарность деревенской дурочки за то, что Мэннор объяснил, как ее Ясеньские старшины в омут головой снарядили.

И ведь честно не пожалели ни броней, ни мечей, ни дорогих боевых коней. Да только сражаются не мечи и не кони. А людей-то как раз и не дали. То есть, дали, и даже тех, кого она сама выбрала. И никто не заикнулся, что во всем отряде нет ни одного бывалого кметя. И командира тоже нет. Одни новички.

Вдругорядь Ясень детей своих на покой и сытость обменял.

Мэннор подумал, что хорошо бы Керин его не приняла. И волки сыты, и овцы целы. И можно с легким сердцем ворочаться к Беруту: не сложилось. Да и за каким горем понесся он в Сарт впереди всего обоза! Сидел бы, зайчатину наворачивал. Звали же… Э-эх!

И тут Мэннор понял, что не пошли его Берут, — сам бы помчался. Впереди коня побежал бы. Старшина просто позволил лицо сберечь: вроде бы и еду, да по надобности. Да и обиду он сам придумал, и ссору придумал: подумаешь, звала идти с ней! — впервые встретил такую, с кем бы ему хотелось идти. Только стоило луне выплыть — и бросил обоз; только искры от подков к небу…

Ночь была парной, пахла резедой и аиром, хотя неожиданный порыв ветра заставил поежиться. В небе стояла блестящая, серебристо-зеленая, как шлифованная сталь, луна, и звезды, прочеканенные по небу, почти терялись в ее сиянии.

Дорога поднялась на холм; лес разом отскочил за спину. Открылось поле, за ним широкая сверкающая полоса: Става. И прямо перед рекой, в ободке рва, как зрачок в белке, черный, громадный даже отсюда, замок Сарт.

Сарт наплывал, высеребренный лунной чешуей, с проломами теней, похожими на выбитые зубы — там, где башни смыкались со стенами. Тени замковых стен и стрельниц медленно укорачивались; светилась, огибая замок, вода.

Впереди на дороге ярко горели походни по обе стороны въезда на мост.

Купец осадил коня: а откроют ли ему ворота? Особенно после того, как сам он Золотоглазую не велел во двор пускать? Да и ночью мосты подняты. И опять подумал:

"Спал бы под телегой на шкуре, а так будешь под кустом до утра куковать… Проклятая девка… Только бы увидеть!"

В ответ на его молитву мост медленно пошел вниз. Конь, чуя дом, зафыркал, затанцевал по доскам. Браму едва приподняли: Мэннор пригнулся к самой холке, проезжая, и только распрямился во дворике, как Керин вцепилась пальцами в стремя.

Мэннор спрыгнул и приник к Золотоглазой.

Лязг решеток привел их в себя. Керин вздрогнула.

— Замерзла?… Да ты же босая! — он поднял невесту на руки, укрывая плащом.

Мэннор нес ее через мосты и замковый двор. Будто не было ни ссоры, ни многодневной разлуки. Будто только давеча расстались у дома над Ясенькой и вот встретились снова. Бережно поставил на первую ступень лестницы в вежу.

Они поднялись и остановились посреди покоя. Мэннор сунул в гнездо прихваченную внизу походню. Обняв, смотрел в запрокинутое лицо Керин. Узнавал, привыкал заново, захлебываясь нежностью. Потом прижал к себе так сильно, что Керин ойкнула.

— Что?!

— Колется.

Мужчина выругался, содрал пояс с мечом. Стащил остальное железо. Посмотрел на Керин и захохотал.

— Я, должно быть, сумасшедший. Так обойтись с тем, что меня кормит…

— На дорогах беспокойно, — вдруг сказала она. — Ты один ехал…

Мэннор тряхнул головой:

— Нет, там еще ясеньцы, с обозом, с охраной. На ночевку стали. А я вот — не утерпел. Иди ко мне…

Пальцы Мэннора привычно нырнули в теплые волосы, обхватили затылок. И он стал взахлеб целовать мокрые щеки и ресницы.

…Керин быстро уснула, а купец лежал, глядя, как скользит по покою лунный свет, слушая, как с шипением гаснет в кадке с водой, упадая с походни, земляное масло. Думал, что его Золотоглазая напрочь лишена обычных женских уловок и желания обладать — вещами ли, людьми. И ее бесхитростная радость напрочь обезоружила его, и теперь он, Мэннор, не знает, как послужить Ясеню — во вред ей.

Глава 14

Слово свидетеля. Сыр в мышеловке.

Солнечный луч скользил по лицу, радугой просвечивал сквозь ресницы. Я сонно отмахнулась, уткнувшись носом и щекой в нагретую, пахнущую сеном подушку.

— Эй, соня! Вставай!

Я узнала голос Керин и тут же вскочила. Босиком прошлепала по теплым солнечным узорам и высунулась в окно. Керин была внизу, среди двора, на танцующей от нетерпения Вишенке. И лошадиную шкуру, и кожу Керин, и волосы покрывали блестящие водяные капельки. Керин, запрокинув голову, смеялась.

— Доброе утро! — прокричала она.

Утро было замечательное. Солнце играло на серых плитах двора, на траве, прорастающей сквозь трещины между ними. Скрипел вдали колодезный ворот, тяжело плескала вода, шуршала по желобу. Громко фыркали кони. Визжали, верно брызгаясь, девчонки. Басовито хохотали парни. Под стеной напротив синели заросли незабудок, кустилась буйная крапива, драли горло лягушки. Душистым зноем тянуло от стога сена, сваленного под окно.

— Сестренка! От лени умрешь!

— Счас.

Вишенка снова переступила, потянулась к траве.

— Малины не дам! — Керин хихикнула.

Я не стерпела. Одевшись наспех, выскочила во двор. Золотоглазая вредина, вынув ноги из стремян, коленями зажимала туесок, и лопала малину так, что смешанный с мякотью розовый сок тек по щекам и подбородку. Я потянулась к туеску. Вишенка изогнула шею и ухватила меня за рукав: корми давай! Поняла, что я без гостинца, и сжала зубы сильнее. Керин шлепнула ее промеж ушей. Протянула ягоды на ладони. Вороная мягко слизнула малину: хозяйку она побаивалась.

— Жара, — пробормотала я, облизывая запястье. — Есть повод для радости?

— Есть! Есть! Ой, ты же не знаешь, Наири. Обоз из Ясеня. Через час тут будут.

— Откуда весть? Сорока на хвосте принесла?

Вот странно, Керин покраснела.

Умение торговать и веселиться у ясеньцев в крови. Нет бы теперь, устав с дороги, надежным рукам передоверив дары, отцеловавшись со знакомыми и от радости наплакавшись, завалиться на боковую… в широком нижнем дворе расставляли саморядные столы: сперва из досок, а когда те закончились, пошли в ход щиты, положенные на козлы; расстилали на столах скатерти. И повара, и добытчики не ударили в грязь лицом.

Да и ясеньцы отдарились: прикопченной птицей, окороками, сладкими калачами и сухариками, медом и пивом. Горы угощений, переложенные зеленью; только вынутые из хлебных печей, огромные, как тележные колеса, караваи…

Гомон, перезвон подтягиваемых струн, то и дело взлетающий смех. Не иначе, распугали вокруг Сарта всех ворон — вот только пристроится какая подремать под наличником…

Мною владела легкая, шипучая радость; проскальзывали мимо краски и звуки, редко-редко зацепляя разум. Я словно пребывала в светлом полусне, от которого не хочется просыпаться. Запомнился высокий седеющий пастух, на котором с радостным визгом повисла Леська. Прибежал ее жених Мартин и тоже повис: гостю он не доставал до плеча. Рыжая почти плясала:

— Дядя Фарар! Дядя Фарар!

Тот оглядывался, чуть недоуменно тряс головой. Увидал Керин и пошел к ней, раздвигая толпу:

— Вон ты какая! Небось, меня и не узнала.

Но Керин, как и Леська, с теми же точно причитами кинулась дяде Фарару на шею.

Ясеньцы сталкивались, сумбурно обнимались, говорили, перескакивая с одного на другое, точно боялись не успеть поделиться новостями; хмурились и улыбались. Подходили, уходили, не чинясь, перемешивались, так что вскоре трудно было разобрать, где которые.

Гротан, стоя у воза, сжимал обеими ладонями охапищу гвоздей: не глядя, что колючие; да и грубые у него ладони, мозолистые, что им. Шершень едва не плакал от счастья: еще бы, без скобяного добра да инструмента дома не подымешь…

Инструмент тоже привезли. И оружие. И доспехи. Велем с помощью Гино осторожно выпутывал их из рядна: изукрашенные, недавно совсем откованные, хорошо смазанные в дорогу. У парней наших (у всех, кому места рядом с возом хватило) и голос отнялся, и дыхание сперло. И глаза разбегались. И слюнки текли. И руки дрожали, принимая этакое богатство. Мне почти дословно припомнился "Трактат по оружию":

"…Еловые — полесские, тисовые — западные, и страшные местные луки из двух соединенных рогов серого лесного быка… колчаны-тулы… гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным или прямым лезвием, без ножен, потому что из них невозможно вытянуть самостоятельно лезвие такой длины… мечи средние и короткие корды…

Мернейские, прямые, как меч, сабли и сабли змееподобные… ситанские, узкие, как аир, и острые, как жало, ялмани со сталью, идущей голубыми звездочками…

Приясеньские копья полуторной длины, и потому предназначенные для бросания ногой, с подъема ступни…

И ясеньские же клыки: короткие мечи с лезвием широким и толстым, как язык коровы, и длиною в три с четвертью пяди, с месяцеобразным концом черена, для упора в грудь али живот, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, клыки, предназначенные для смертной рукопашной в тесноте…"

Мэннор (явился — не запылился!) возле другого воза обихаживал нашу сестру. Для каждой сыскал и приветливое слово, и подарочек. Конца не было лентам, зеркальцам из меди и серебра, веночкам с ряснами из скатного жемчуга, колтам, браслетам, гривнам и бусам, костяным высоким гребням, золотому шнуру, штукам полотна и кружеву… Скань, эмали, золотое и серебряное плетение, дорогое цветное стекло… Яхонты синие и красные, лалы, смарагды, златокамень, янтарь, бирюза…

А для Леськи Мэннор небрежным движением развернул шубу из лисы, крытую ржавым бархатом: под зеленющие глаза да рыжие косы. Последовали общий взвизг и вздох. Ох, хоть бы с воза стащили купчину да защипали, что ли…

Не могу простить ему слез Керин. Пусть тайных, пусть думала, что не вижу. Да и Тума обмолвился, что встретил Золотоглазую над Ясенькой ночью, накануне нашего отъезда. И что рукава у ней были мокрые. Тума пошел тогда следом на всякий случай и видел, как ее прогнали от Мэнноровых ворот. И нате вам, явился на готовое!

Мне бы радоваться за сестру: вон плывет и светится. Ну что поделать, если я такая дура?! Как из разбитого жбана, утекла вся моя радость. Пойти сыскать, что ли, плетенку: надо же и раненым сладкого отнести.

На пороге кладовой столкнулись со мной две девчушки: в полосатых плахтах, белых кофточках, только что дареных бусах. Девчушки были сильно похожи меж собой и смутно мне знакомы.

Ах, да, ту, что повыше, Тума в погребах среди ножей нашел, ее еще Леська выхаживала. Да и вторую вместе с другими пленными выволокли из ямы. Теперь и не скажешь.

— Тетя Наири! — защебетали сестрички наперебой. — Пособи, тетя Наири! Мы спасибо сказать хотим. Давно-о хотим. Ты к ней ближе. Ты за нас скажи!

— Кому спасибо?

— Тете Керин. Ой! — выговорили они разом и испуганно потупились.

— А сами?

— А сами мы боимся.

Я взяла девчушек под худые локти:

— А ну идем!

Мы шли через гомонящий двор. Девчонки норовили тянуть меня назад и испуганно попискивали. Нас углядел Тума и захохотал. Я легонько наступила ему на ногу.

— Ты чего?!

— Золотоглазая где? Стой! — я поймала старшую из сестричек, уже готовую убежать. — Тетю надо слушаться.

Мы нашли Керин, и девочки, промямлив свои благодарности, резво ускакали. Мне опять сделалось легко и весело. Я отломила себе медового пряника.

— Тетя! — держась за живот, приговаривал Тума. Я сделала вид, что сейчас схвачу его за ухо.

— Не надоело еще? — спросила Керин, глядя на нас.

— Нет. Можно, я спрошу?

Мы шли через двор. Ей кивали, улыбались, окликали то и дело. Она кивала и улыбалась в ответ. Наконец, двор закончился. Мы поднялись по сходам на продуваемое ветром забороло и, наконец, остались одни. И я радовалась этому.

Держась за выступающий камень зубца, Золотоглазая смотрела вперед, на излучину Ставы, на растекающиеся за ней яркой зеленью попловы и леса. Мир перед нами был огромен. И я спросила совсем не то, что хотела.

— Куда мы пойдем дальше, Керин?

Прохладный ветер взъерошил волосы, забросал ими глаза. Я стиснула их ладонью.

— Туда. За Ставу, на север.

Ну, конечно. Ведь именно с севера, из Туле, пришли Незримые. Как и Винар, создавший Легенду — из одного корня и горе, и радость…

Как-то в Ситане мне показывали парсуну: шелком по шелку вышитое девичье лицо. Шелк слегка пожелтел от старости и обтрепался по краю. Хозяин сказал, что это Марна, невеста Эстара Тулейского. Лицо запало мне в память: тонкое, с острыми скулами, полукругами бровей и чуть поднятыми к вискам уголками глаз — очень похожее на лицо Керин…

Меня до сих пор удивляет, что никто не пытается узнать ее прошлое. Кто она? Откуда? Покров беспамятства застит для нее эти дни. Эх, будь у меня чуть побольше времени… А может, не нужно дознаваться? Может, просто принять этот дар?

Так я и не спросила ничего… Слишком много у нас вопросов, на которые мы не знаем ответов…

Мы научились отыскивать ловушки Незримых. А Керин вздыхала: звери мудрее нас, и если бы люди были внимательнее к ним, то и вовсе от Незримых не страдали бы — чтобы уничтожить гиблое место, довольно хорошего удара меча…

Как-то раз в полдень мне примстилось, что я вижу легшую от пустоты человеческую тень. Пустота, которая может пожрать и зверя, и человека. Но еще страннее, когда люди впускают ее в себя… Объявляют себя Прислужниками, чтобы придать себе больше веса? Или просто служат новым богам? Или впрямь дают Незримым пожрать свою душу и становятся не человеком — чем-то другим? Сестренка, ты мне ответишь?

Керин вздрогнула, будто проснувшись. Запахнула на плечах новехонькое, коробом стоящее из-за жесткой росшиви, корзно:

— Нет, Наири. Еще нет.

Это был самый короткий путь к моему жилью. Праздник утомил меня, сделавшись к вечеру слишком вольным и шумным, и я просто сбежала, чтобы полюбоваться на закат: он растекался в половину неба, как пролитое варенье из вишни, тени делались лиловыми, а сбоку выбиралась из-за окоема рыжая лисица-луна.

Я медленно возвращалась к себе заборолами и, огибая квадратную угловую стрельницу, услыхала громкий голос. Первым моим порывом было вернуться, но я узнала Мэннора. Я осторожно высунула голову из-за угла: сестра сидела на парапете, прислонившись к зубцу спиной, подтянув к себе и обняв руками колени. Мэннор прохаживался рядом.

— Ты хоть рада мне?

— Да, очень.

— Не верится. Ты изменилась.

— Я оплакивала мертвых.

Мэннор молчал. А она продолжала ровным голосом:

— Ты видел, как людей кусают пчелы? Лезут под броню, под одежду. Люди распухают на глазах, делаются черными, воют и катаются по земле. Или когда кипящая смола сжигает кожу, волосы… А вон там, смотри, — она нагнулась, указывая — вон там плыли на надутых мешках из овечьих шкур те, кого Мелден послал в потайной ход: они должны были напасть изнутри, отворить ворота — там окошко под водой… А в переходе, куда оно ведет, мы поставили медвежий капкан… Они кричали тоже… А их расстреливали в упор.

Керин передернула плечами, точно замерзла.

— Это война…

— Да. Я понимаю. И если бы мы не сделали этого, они бы продолжали насиловать женщин и вспарывать животы мужчинам, оправдываясь тем, что служат Незримым. И все равно я плакала и по ним.

Она отвернулась в сторону серебрящейся, как меч, Ставы. Молчала.

— Странно…

— Что? — Мэннор подался к ней.

— Впервые ты говоришь со мной, как с человеком, не принимая все за пустую женскую прихоть.

Он принужденно рассмеялся:

— Ну да. Я бы и не осмелился. Ведь Старшинская Вежа дарует тебе должность воеводы Сарта со всеми привилегиями пожизненно. У меня будет вельможная жена.

Я распахнула рот: не скажу, какое заявление подействовало на меня сильнее. Мэннор же выдернул из-за пояса свернутую грамотку, распахнул небрежным движением, как давеча разворачивал Леське шубу. Закачались красные восковые печати. Особая важность.

Я вытянула шею, забыв, что меня заметят. И совесть не мучила: раз уж взялась подслушивать, должна узнать до конца. Керин читала, шевеля губами.

— Это несправедливо, — отчеканила она.

Мэннор сморщился:

— А когда девчонку без роду и племени равняют с именитыми мужами? Ясеню должно получить вперед за возможный урон. Это его право. А ну как отомстят Незримые?

— Прежде не мстили, — произнесла Керин раздумчиво.

— А Дракон? Да и раньше Ясень молчал, а нынче выставил войско против них.

— Так значит, это Ясень выставил?

— И снарядил.

— Это я его снарядила! — кипя от праведного гнева, заорала я.

— Наири!

— А разве не так?! — я оборотилась к Мэннору. — Ну, скажи! Эти жабы выжидали, чем закончится. А теперь примазываются. Сарт им нужен. Лакомый кус, ага? Так вот, подавятся! Наше войско — цена твоей крови, — сердито бросила я Керин.

Сестра озадаченно взметнула ресницами.

— Есть такой давний обычай, — неохотно произнес Мэннор. — Наири, не лезь. Ты глаза мне выцарапаешь.

— Есть за что, — пробурчала я.

— Вот что, — начала Керин, и мы немедленно замолчали. — Я не могу принять должность ясеньского воеводы, поскольку веду войско сражаться с Незримыми, а не завоевывать городу новые земли.

Она сердито топнула каблуком, выкрашивая плитку.

— Другое. Ясень делит шкуру неубитого медведя. Пусть спросит допрежь, променяет ли здешний люд на сытый кусок свою волю? Пойдет ли под руку Ясеня или захочет союзничать — и только?

Она вдругорядь топнула, словно впечатывая в нас каждое слово.

— Третье. Я тут не хозяйка и не мне одной решать. Соберу командиров — пусть думают. Грамотку-то дай…

Мэннор повиновался. На его лице писалось такое ошеломление, что впору было пожалеть беднягу: не получилось. Тут он сорвался с места и понесся вниз по лестнице. Та отозвалась утробным гулом. Я хмыкнула:

— Не горюй. Далеко не убежит. На ночь ворота заперли.

Золотоглазая потерла щеку:

— Боюсь, здешним весям зиму не выжить без Ясеня. Ох, не знаю…

Утренняя стынь попыталась подлезть в меховую безрукавку, холодом ударила по ногам. Но пока я оббегала военачальников, зовя на совет, согрелась — даже слишком.

В хлопотах не успела заметить, как развиднелось, и, пропуская мимо себя по узкому мостику широко зевающих Флену, Мирну и Леську, я затушила о кладку походню и тоже от души зевнула, прикрывая ладонью рот. Тряхнула волосами — все, готова сражаться.

Сидящие вокруг стола с удивлением поглядывали на меня и друг на друга, украдкой зевали. Гент и Гино одинаково терли небритые щеки. Привалясь к стене, тихонько всхрапнул Ратма. Этот глазастый, где присядет, там и заснет — соня известная. Лаймон, тот, наоборот, щурится и светлыми бровями двигает, чтобы не спать. Гротан с Велемом почти на себе приволокли ковыляющего Шатуна: еще за закрытой дверью слышно было, как ругмя он изругал каждую ступеньку, а их до комнатки на верху вежи было немало. Герой обороны плюхнулся на лавку и громко выговорил Гротану:

— До чего дожил! Меня, владетеля, будут с зайцегоном путать: мало, кличут похоже, так и хромаем одинаково!

— Ха, хромаем! — осклабился Шершень. — Зато я лицом вышел.

И подмигнул Леське. Та хихикнула.

Из моих объяснений поняли командиры немногое: вчера добрые ясеньские дяди обозом пожаловали, накормили, одарили, ни о чем таком не заговаривали, а тут на тебе — и вылезло посольство, ровно заячьи уши из мешка!

Круглощекий Гино посмотрел на приятеля и решительно потянул к себе грамоту с красными ясеньскими печатями.

— Ты вслух, вслух читай, — посоветовала я. — Пусть все посмотрят, как старшины горазды на готовое влезть!

Мэннор злобно ударил меня взглядом, но язык придержал. Хлебнул разбавленного вина из кувшина. По холеным щекам косо потекли розовые капли.

Вошла Керин. Махнула рукой, чтоб сидели, опустилась на покрытую вытертым ковром лавку.

— За ранний час не пеняйте, — вздохнула она. — Дело важное. Ясень в лице своего посланника, — кивок на Мэннора, — предлагает Сарту с угодьями перейти под его руку. А мне дарует воеводство в Сарте. Пожизненно.

— Читали… — прогудел Велем. — И что плохого?

— Интересно, а управителя нового он уже привез? Или тот позжее, с кметями пожалует? — Гротан почесал шею. — Уж вы не обессудьте… — вздохнул, обвел всех глазами с лукавой искрой, начисто противоречащей смиренному голосу. — Только как же это? Мы едва-едва прежний хомут сняли… Выя еще не зажила.

Девчонки в один голос пырснули. Мэннор побагровел еще больше, чем когда Гент интересовался про управителя. Чует мое сердце, у него в этом деле своя выгода. Знать бы — какая.

— Ясень к вам со всей душой, — на этих словах купца Керин ухватила меня за руку, чтоб не встряла. — Не подарками считаюсь. Кто за вас встанет, когда Горт перейдет Ставу? Уже старшинам Ясеньским доподлинно известно, что войска его по берегам изготовились. А еще в Фернахе дружину Мелдена не извели, там и наследники — мстить не станут?

До чего хорошо говорил, как пел, и голос ровный, звучный. Правды не знала бы — сама бы поверила.

— Так рыцарь Горт у него наследник и есть, — возразил Шатун. — Других нет. Потому и стоял вдоль берега: готовился порядок на землях родича восстановить. И не придерешься.

— Так чего не восстановил? — наивно встряла Леська. — У него на глазах мы Мелдена в речку гнали. Что ж он в него-то стрелять велел?

Шатун фыркнул:

— Ну, рыжая! Посуди сама. Разве ж при живом-то хозяине наследство светит? Вот когда убили…

Леська схватилась за косу, покосилась в окошко, у которого сидела: не спешит ли рыцарь Сарт воевать? Передохнула.

— Вести до Ясеня запаздывают, Мэннор, — сказала Керин устало. — Горт войска отвел. Тем же вечером, как Мелдена сложили. У нас лазутчики тоже имеются.

— Мы что Ясеню, что Горту — лакомый мосол, — сказал Гротан, ощерясь. — Нынче первый жалует в гости; думаю, можно и Горта с подарками ждать.

Я сморщилась:

— Что пнем по сове, что совой по пню. Рыцарь тем только хорош, что Незримым жертв не кладет.

— Ясень тоже не кладет, так и что? — покраснев, пробасил Велем. — По мне, уж лучше бы Ясень.

— Эх! — облизнулся бортник Гино. — Моя сестра вот так же женихов выбирала.

— А что в том худого? — спросил Мэннор. — Если в цене не сошлись, можно договор переделать. Ясень не откажет. Мыто убрать на время, помочь зерном до новины, даже подати на три года с края скостить.

— Ого!

Шатун, забыв про рану, вознесся над столом. Охнул сквозь зубы, налег на стол локтями:

— А мертвых они тоже воскресят? Порубленных, повешенных, Незримыми пожранных?! Да пошел ты!!..

Они стояли, готовые вцепиться друг другу в глотки.

— Ну, хватит! — Керин грохнула кулаками по столешнице. Сверкнула глазищами. — Еще кто скажет?

— Скажу, — Гротан потрепал закаменелое плечо Шатуна. — За все войско скажу. Я к тебе долго присматривался. Испытывал. Ты никакой выгоды не искала. Честно шла против Незримых. Тебе и рельмом владеть.

Общий вздох был Шершню ответом. Неловко хмыкнув, опустился на лавку Шатун. Я сглотнула. Так… вот так было, когда мы впервые увидели, что Керин — Золотоглазая. Сестра стояла прямо, но я заметила, как вздрагивают ее пальцы. Она перехватила мой взгляд и снова сжала их в кулаки.

— Спасибо, Гротан. Но не могу. За Незримыми мне идти, земли мне крылья подрежут. Шатун, ты берись: за разоренный дом тебе вира…

Шатун осклабился. Дотянулся, накрыл руку Керин своей. Но сказал отчего-то Гротану:

— Не, ты глянь… Как она рельмами раскидывается.

Шершень встал с другой стороны:

— А ты не позволяй. Становись при ней наместником. А я тебе занестись не дам.

Сестра крутанула головой от одного к другому:

— Да хоть наместником! Только держи рельм.

— Для тебя — буду, — сказал Рихт-Шатун серьезно. — Будет где и войско снарядить, и подкормиться. Да и не век за Незримыми гоняться будешь. Вернешься домой.

Глаза Керин предательски блеснули.

— И еще, — прибавил Гротан, — с твоего позволения возьму отряд. Дело посол сказал. Надо проверить, чем Фернах дышит. Чтоб заноза эта в спине не сидела.

Я взглянула на Мэннора. Не знаю, слышал ли, что добром помянут. До скрипа стиснул зубы, только желваки под шкурой гуляли. Не получилось у меня с ним повоевать.

— Хорошо, — сказала Керин. — Второе, что сделать надо — просить Ясень в союзники. Мэннор, возьмешься ли?

Он вздрогнул.

— Меня там теперь слушать не станут.

— Ладно. Наири?

Меня точно окунуло в кипяток: домой, вернуться! Но — это же все равно, что втиснуться в старую ужиную шкурку: тесно и жмет в плечах.

— Да.

— Спасибо.

Керин улыбнулась:

— Ясень в обиде не останется. Купим у них и зерно, и железо. Не все в пепле рыться.

— Да, без скобяного товара не отстроишься, — Шершень потер колено. — А еще и до будущего урожая надо дотянуть, и засеяться. И воинскую справу…

— Губу подбери, — подмигнул Шатун. — Разве у Ясеня столько всего найдется? Конечно, мы бы заплатили не чинясь, взяли бы все и очень благодарили…

Купеческая душа Мэннора такого не снесла. И обиду проглотил.

— Все есть. И ездить недалеко. Как раз у Заставной веси склад, — полыхнул синим взглядом. — Сколько воев снарядить требуется? Конных, пеших? Везти больше чего: мечей коротких, щитов ростовых, поножей для рубки пешими в плотном строю, или же брони и треугольные стальные малые щиты для конницы, и для них же копья, длинные мечи? Сулицы как обычно, по три на человека, или побольше прикажете? Стрелы сигнальные есть, со свистками, есть срезни, полулуния, вилочки, шипы… Панцири наборные из стальных пластин, или есть подешевле, из кожи с коровьих колен. Кольчатые рубахи в четыре кольца, в шесть колец, есть и четыре-по-два…

Я только пискнула: во натура оружейная! Только чуть не за меч хватался, а до дела дошло — чистый соловей. Мэннор покраснел и замолчал. Керин посмотрела ласково:

— Мы прикинем и точно скажем. Гино, Гент, ваше дело по весям проехать, приглядеться: кому чем помочь, что нужно? А кого и в войско зовите. Я ведь нынче всех, кто по домам захочет, отпущу.

— А не рано ли? — спросил Шатун. — Если и впрямь Горт в гости явится?

За канавами вдоль дороги цвел шиповник. Пах томительно и нежно, перемешивая аромат с запахом дымка и вересковых полян — небывалое ожидание чуда…

Это Ясень стоит на благословенной земле, на корнях мирового дерева, это там цветение в зничень столь же обычно, как в сочень, реки текут молоком и медом, поля просторны и плодородны, а стада приносят обильный приплод. Здесь же, на израненной земле, на переломе лета…

Над большими темными цветками гудели полосатые шмели. Мир делался золотым. Золото спелой ржи, золото свежей выходящей из-под фуганка стружки, золото солнца в небе… Золото зерна в мешках. Сытый скрип крыльев ветряной мельницы: на одной ноге избушка, водит старый за ушко. Золото только что ошкуренных, истекающих смолою бревен — на глазах поднималась слобода.

Я мягко покачивалась в седле, проезжая, и думала, думала. Словно выбирала косточки из крыжовника.

Когда я была маленькая, мне казалось, что вся война — только вершники на гарцующих конях, воздетые к небу мечи, блестящие, словно змеиная кожа, кольчуги. Я тогда не представляла, что одну такую кольчугу кузнец делает от полнолуния до полнолуния. Что ногу без поножа боевой жеребец может прокусить до кости. Что выезжать под боевое седло начинают трехлеток и не холостят их нарочно, чтобы смело шли в воду и на стену копий. Что в одном круглом шлеме ставится пятьдесят заклепок, на полный день кузнечного звона. Что в обед сотня кметей съедает пуд мяса, десять ведер наваристой похлебки и десяток-полтора караваев, каждый из которых во весь под печи. А кроме еды этой сотне надо мыться и ходить по нужде. И брить волосы, чтобы в бою не схватили за космы и живность не завелась. К тому же, голым и босым не повоюешь…

За мной как раз и шла размашистым шагом конная сотня. Телеги для покупок мы рассчитывали взять в Ясене. По правую руку от меня Мартин (который Леськин жених) то довольно улыбался, запрокинув голову в небо, то хмурился: невеста осталась в Сарте. Огребет мальчишка дома и пампушек, и колотушек, чтобы не удирал без благословения. И поцелуев пополам со слезами.

Мартину хорошо: купит коней в своей Пастушьей, пригонит в замок табун и будет теще сват. А вот как меня старшины Ясеньские встретят? Мэннор, небось, уже голубя с грамоткой в небо выбросил. Сейчас пыль глотает позади строя и дуется на весь белый свет: тошно ему с бывшей невестой рядом ехать.

Да… в Ясене купчине не обрадуются: не пошел рельм под Берутово крыло. Потому Мэннору с нами лишь до Заставной веси. Оттуда он поведет обратно в Сарт возы с воинской справой.

А мне дале.

Так что же старшинам сказать? И что мне-то отец с матерью скажут?

Горькие мысли набегали на светлые, как тучки на солнышко. А потом и вовсе никаких не стало. Я просто покачивалась в седле, вдыхала запах сухой травы, цветов, хвои, битого подковами камня, и мне было хорошо.

Вдоль канав по обочинам пламенел шиповник. Словно воротилась весна.

Глава 15

Слово свидетеля. Раннор

Самое гадкое в рвоте — запах.

От него всплывает, казалось, начисто отторгнутое, загнанное в недоступные глубины: тонкий звон то ли насекомых, то ли раскаленного воздуха и раздутые желтые тела на мостовой. И сытое карканье Вороньей башни. Обожравшиеся вороны на зубцах, которым лень даже пошевелиться, не то что взлететь. Толчок твердого клюва в надглазье и закупоривший горло комок тошноты.

А потом стриженные в скобку темные волосы, падающие на серые, круглые от страха и жалости глаза: где-то немыслимо высоко и странно.

— Ран-нор! Ран-нор! Ран-нор!

— Мэннор!!

Имя брата вбивает меня в явь — как виском о каменную стену. Хотя деревянная — тоже не пух. Противно колотятся руки. Я убираю их за спину.

Дурная примета — спать на закате.

Лучи низкого солнца, проникая в окошко, наполняют чердак густой ягодной кровью. Кажется, даже малиной пахнет. Я мотаю головой, и непривычно отросшие волосы закрывают мне глаза. Я безжалостно деру их частым гребнем. Вдыхаю усилившийся запах мыла: брат всегда любил роскошь. Где-то здесь есть и зеркало — Морталю без него не обойтись. Но я обхожусь вполне: мое сходство с Мэннором слишком режет глаза, чтобы лишний раз себя разглядывать.

Я сжигаю на жаровне застрявшие в зубчиках гребня волосы: среди них попадаются седые. Потягиваюсь до хруста. Разглаживаю штаны и рубаху, в которых спал. Разогреваюсь, делаю несколько движений с клыком: вот про что не следует забывать никогда. Ополаскиваю лицо и руки, выплескиваю воду за окошко. Бриться, пожалуй, еще не обязательно. Изо рта постепенно исчезает неприятный вкус.

На табурете у постели сложена чуга, поношенная, но добротная: лиловеют по алтабасу тканые узоры, мерцает серебряная росшивь. Свернувшись, залег поверх кожаный с фигурными бляшками пояс, тускло светятся кольца на ножнах. Прислонились к ножке табурета сапоги. Все братнино…

Вот и сбылась мечта глупца.

Снизу уговоренным стуком стучат по дверце. Я сдвигаю засов. Прежде всего, в отворе появляется объемистая сума. Следом, кряхтя, вылезает Морталь. Опускает крышку, запирается. Хозяйственно отряхивает одежку. Скупыми движениями извлекает и раскладывает еду. На столе вырастают запечатанный кувшин — похоже, с медом, — каравай, яблоки, сыр. Венцом служит глиняный горшок, замотанный в полотенце. Из-под накрыви его благоухает пареное мясо с приправами. Величина горшка устрашает.

— Прошу господина Мэннора пожаловать за стол…

Отчего я вздрагиваю? Мог бы уже привыкнуть. Привык же когда-то к имени Илло. И быть наемником привык. И корчить жениха Золотоглазой тоже не на веревке тянули… Правда, моему рыцарю не принято отказывать.

Морталь приметлив, и косится неодобрительно. Донос в уме составляет, не иначе. Но молчит.

Мы усаживаемся. Главный Гортов соглядатай отбивает горлышко кувшина, открывает горшок с вепрятиной, и я чувствую, что никакие воспоминания и опасения не отшибли у меня вкуса к еде. Тем более, что Морталь поесть любит и умеет. За счет господина — особенно.

Я наслаждаюсь роскошным ужином — два дня, пока Морталя не было, я только и ел, что твердый сыр, распуская его в воде. В городе я представлялся до сих пор обычным гонцом от Золотоглазой, ликующие ясеньцы меня развесив уши слушали, а потом поили. Конечно, не тем вином, что водилось в нашем доме когда-то, но зато много и крепким. Отчего и приходилось по утрам в еде осторожничать.

Я вдруг чувствую что-то странное…

За спиной у меня внешняя, толстая стена… Клык на поясе, где обычно… Танто в рукаве… Морталь не тревожится, — значит, он-то ничего не чует.

Что же не так?

А! Ест он без упоения.

Что-то случилось, и случилось с самим соглядатаем. Если бы возникло промедление или трудность в хозяйском поручении, Морталь бы не с ужина начал. Мне жаль его: годы не мои, а беготни куда больше, да и женщины на него не падки. Есть ли у Морталя дети? Греет ли его хоть что-нибудь, кроме еды да вечно засунутого в чью-то судьбу носа?

Разливаем мед и пьем. Морталь все еще молчит. Мед постепенно забирает: кажется, что встать легко, но что-то не очень хочется. А говорить хочется очень. Сотрапезник молчит? Сам скажу.

— Слушай, Морталь, чего я на торгу узнал.

При слове «узнал» глаза Морталя оживают. Скажи я «услыхал», небось, не пошевелился бы. А тут он даже поднимает голову от кружки.

— К одной горожанке явился сердечный друг. И было у них все ладно, да только в ворота внезапно постучали. Ну, кто может стучать в такой час, кроме законного супруга? И куда девать дружка?

Морталь слушает. Я говорю дальше.

— Однако здесь не только мужи в торге сильны. Красотка, недолго думавши, засунула гостя в бочонок, но ноги, как то и бывает, не вошли. Муж, ясное дело, возжелал узнать, кто это тут обретается.

— И что? — тускло спрашивает Морталь.

— А то! Молодка, не дожидаясь вопроса, мужу и речет: человек-де желает полбочку у нас купить, да до того дотошен, что изнутри высматривает, нет ли щелочек. И аманту тут же: ежели все высмотрел, то излезь и торгуй у господина.

Морталь хмыкает:

— Излез?

— Так знаешь, что самое-то оно? Муж ему не только полбочку продал, но и отнести помог.

— Так что ходи к любушке с калитушкой, — Морталь широко улыбается, а потом вдруг свободно и весело смеется. — Мои новости хочешь?

— А то!

— Золотоглазая, невеста твоя реченая, нам так помогла, как мы сами не сумели бы. Два дня тому, когда ты — Мэннор — ее на совете в Сарте звал под крыло Ясеня идти и рельм старшинам отдать, Керин-то твоя тебя бубликом завернула.

Я ошеломленно вникаю: какая же это женщина моему брату отказала хоть в чем-то?

Морталь опять разливает мед. Обычно он больше на еду налегает, а тут выглотал уже добрую треть кувшина. Что же его гнетет такое?

— Да чего ты вскинулся, господин Мэннор?

— Да думаю вот, какая же это такому, как я, откажет.

Морталь удивляет меня: вместо ехидного ответа, что де высоко я себя ставлю, он грустно опускает взгляд.

— Нашлась вот… Даже жалко, недолго тебе женихаться.

— А что, рыцарь Горт велит убить Мэннора? Или ее?

— Мальчишка! — криво цедит сквозь зубы Морталь, — Если Горт ее хоть раз увидит, то полюбит сильнее и обережет крепче, чем этот… Мэннор, Ясень и Ситан, вместе взятые.

Я каменею: Морталь проболтался или ставит мне ловушку? Просто на всякий случай, как он умеет.

— А чем тебе Мэннор нехорош?

Морталь, забыв о своих годах, поручении и даже о кружке, разом встает. И тотчас садится вновь на лавку: мед крепко ударил под колени.

— Да такую-то и дракону отдать! Ну не хотела она бежать с ним, так валенком по голове и в охапку! Небось, когда на сено валил, руки не дрожали. Да он же оружейник! Мог добыть меч не хуже Брезанова. И боец он знатный.

Я сразу вспоминаю, сколько денег отец извел на наставников Мэннору. Мне не перепало и четверти. Я все больше высмотром учился. Может быть, оттого и пошел я в воины, что хотел досадить брату: тебя учили, а я все равно лучше! Хотел переломить судьбу…

— А повел себя как последний дурак: мало что к дракону заслонить ее не вышел, так еще и потом с нею на Сарт не отправился. Старшинами отговорился. Да я бы…

Морталь резко двигает рукой, кувшин кувыркается со стола и красивым цветком разбивается о пол. Запах меда накрывает нас, как ночь. Или это у меня уже в глазах темно?

Кто же она такая, эта Керин? Я больше не сомневаюсь, что Морталь потерял разум из-за нее. Неужели…

— Да!! — говорит Морталь, глядя на руки. — Да я бы…

— Ты сильно пьян, — вставляю я, лишь бы что-то сказать, но Морталь не слушает.

— …На руках до самого Сарта… — бормочет он. — Впереди ее коня бежать. А этот дурень с заячьим сердцем — а! Что там!

Я впервые вижу Морталя в такой черной тоске. Думаю, что и никто другой его таким не видел.

— Сын — балбес… Нанялся к Фросту в дружину, — Морталь роняет голову, но глаза горят исподлобья зло, а не жалобно. — А зачем я такой умный? Кому надо это все? — он разводит кисти, словно рыбак, закидывающий сеть.

И я вижу в его руках людей. Мужчин, которым Морталь посулил славу, женщин и деньги. Женщин, которым Морталь обещал любовь рыцарей и здоровье детей. Крепок мед, чего только не увидишь… А Морталь выдыхает последнее:

— Тебе о мечах да о бабах хоть есть с кем язык почесать… А я так и сдохну куклой на веревочке…

В окно что-то резко влетает. Клык бьет в скат потолка. Над столом рассыпаются перья. Морталь утирает от брызнувшей крови лицо. Вместе с брызгами Морталь стирает и опьянение. Глядя на разрубленного мной почтового голубя, он становится прежним. Этот переход к спокойствию пугает меня гораздо больше, чем все, что я только что услышал. Теперь я знаю глубину подо льдом.

— Жалко, — говорит Морталь. — Голубь куда лучше сокола: не надо кормить мясом, и летит быстро и прямо. Сокол всякую птицу берет сверху, тем и славен. А голубь летит, не сворачивая и не отклоняясь на еду. А главное, точнее голубя никто не выходит к дому…

Морталь выбирает из полутушки трубочку письма. Читает. То ли солнце совсем село, то ли мед все еще бродит: я вижу, как чернеет лицо Морталя.

— Каша заварена, господин Мэннор, извольте пробовать. Нам с тобой велено начать… Так ты иди, а стол я приберу. Я слуга… Мне положено…

Спускаясь, я боюсь оказаться к нему спиной.

Только здесь, на Ясеньских улицах, чувствую я себя легко и свободно: брожу, куда вздумается, заговариваю с людьми и иногда даже забываю, что живу заемной жизнью, что на мне одежда брата, запах и даже имя. И что Золотоглазой, чьим женихом мне пора прикидываться, я не знал никогда.

Оно и лучше. Лучше не знать человека, против которого приходится играть согласно приказу.

Морталь ослеп: рыцарь Горт соблюдет свою выгоду вернее, чем свою ненависть или свою любовь. Разве что жертв Незримым не станет класть.

Ясень тоже вот. Но я не нанялся Ясеню — здесь слишком близко бывает брат.

Брат! Ну что, казалось бы, мне до брата? Не мальчишка уже, двадцать шесть почти. У других к этому времени семьи, дети, богатство… А у меня своего — что на мне, меч, кольчуга да серебряная полушка…

Был бы и я не холост. Если б Мэннор дорожку не переступил. И самое смешное, у него ведь тоже не спрашивали! Ему, брату, тогда десяти не было. Я годом младше. А ей, Наири, года два? Ножки крепкие, как у кшиши — жила у нас ручная, — глазенки со страху ежевичинами (это потом я разглядел, что серые), лицо круглое, а в черных волосах ленточка. Тогда вроде и не смотрел — чего мне до девчачьих нарядов. А теперь помню: синяя. С серебром. Канитель обтерлась и завилась. Волосы Наири скоро состригли, и ленту спрятали. Сильно она тогда убивалась…

Я замечаю, что иду следом за какой-то девочкой. Вовсе на Наири не похожа. Худенькая, беловолосая, синее платье треплется в ногах, а два больших, не по силенкам, ведра пусто брякают на коромысле. Ладные башмачки шуршат по деревянной мостовой. Не из бедных.

Я оглядываю глухие заборы. Место кажется мне знакомым. В Ясене до этого случалось бывать нечасто, но Морталь и водил меня, и так подробно описывал и показывал на знаменье улицы, что я могу пройти по ним, кажется, с закрытыми глазами. Это похоже на сон: и не знаешь, вроде, где очутился, и вроде бы здесь когда-то был…

О-па! Это же сюда привел Керин легкомысленный Тума, ученик оружейника Брезана. Да, вон резьба на воротах: бородатый Сварог с посохом и горшком. Конец посоха, упертый в землю, и угли в горшке раскрашены киноварью. Я сверяю еще приметы.

— Дубравка!

Девочка поворачивает очень нежное лицо, завиваются над бровями льняные колечки. Губки вздрагивают, а из глаз плещут узнавание и радость.

— Здравствуйте, дядя Мэннор.

Не иначе, брат одаривал сластями или даже бусами. Жаль, с собой у меня ничего нет.

— Дай, пособлю.

Девочка краснеет. А я прячу глаза, чтобы не поняла вблизи, что обозналась. Забираю у Дубравки ведра. Приноравливаюсь к ее шагам.

Должен, должен быть на богатом Брезановом дворе свой колодец. Но какая с того радость? Не пробежишься, с подружками не поболтаешь. Оно и славно. Мне же в дом путь заказан, мастер брата как облупленного знает, вокруг пальца не обвести.

— Слушай, меня, девочка, слушай внимательно.

Светлые глаза обращаются ко мне в ожидании немыслимых чудес. Во рту пересохло отчего-то.

— Дядя Мэннор, а вы с… Золотоглазой были, да? А она меня помнит? Я ей воду подносила… Когда Гарт ее драться учил.

Дубравка чертит носком в пыли, лицо пламенеет до корней волос.

— А Тума? Он меня пом-нит?..

Вон оно как. Я торопливо заверяю, что ее помнят и тот, и та, кланяться велели. Девочка, кажется, даже дышать перестает.

— Скажи отцу. Пусть в своей постели нынче не ночует. Забирает тебя и уходит. Если не из дома, так из одрины, понятно? Сказывай, дядя Мэннор предупредил.

Лицо Дубравки внимательно и серьезно. А губы кривятся.

— Повтори.

Дубравка старательно повторяет. С первого раза запомнила слово в слово. Ее бы к Морталю на выучку… ох, не надо ей такой судьбы. Вырастет, детей нарожает.

Наири… Она Золотоглазой советчица. Почти сестра. Сколько лет минуло? Я ее, видно, и не узнаю. Помнит ли Раннора? Едва ли. По чести, я тоже вспоминал ее не слишком часто. Только последние дни, во сне. Пальцы, что оставили синяки на восковой коже. Да крик: "Он живой!!"

Оторвать ее от меня не получилось. Только поэтому я теперь живу…

Я провожаю Дубравку до колодца (на меня смотрят с любопытством и даже с узнаванием, оно и к лучшему, пойдут по городу языками чесать) и назад, до ее двора. На углу оборачиваюсь и гляжу, как дочка Брезана заходит в калитку.

Дело сделано.

Может быть, прямо сейчас, исполняя свою часть уговора, Морталь спаивает дворовых холопов именитых старшин, не всех, так многих, исполчившихся на Керин за то, что не приравняла цену крови к жирной похлебке: "Солоно тебе, братец?!" А вечером холопы пойдут убивать друзей Золотоглазой. Твердо уверенные, что их послали хозяева. Твердо уверенные, что оказывают услугу, за которую наградят щедро. Даже волю дадут…

Вот что еще есть у меня: моя воля. Воля решать, что хорошо, а что дурно. Самому.

Почему же так противно на душе?

Лишь возле Ясеньки, споткнувшись на гнилой доске причала и чуть не полетев в воду лицом, ловлю: Наири. Исхитрялись родители, прятали от Дракона, переодевали мальчишкой. Она и была мне, как брат. Тянулась изо всех силенок, как я за Мэннором. Если жеребца оседлать, так самого дикого, с крыши прыгнуть — так повыше. Фиги мы с ней вместе воровали, дрались на деревяшках, лук я ей сам вырезал из орешника. Слезы вытирал. Только редко Наири плакала.

Судьбу на кривой не объедешь. Знай вовремя, что ее Избрали, что отдали Дракону — кинулся бы выручать? Вот она, заноза!

Что не ведал — ладно. Но сестру названную мне спасла Керин.

А рядом Мэннор. Горт. Незримые.

И я посередине.

Сложись по-другому, мог бы оказаться на ее стороне.

Утром будит город дикий крик.

Сперва не могу понять, отчего кричат так близко, и где я вообще-то ночевал. Выходит, как заяц — под кустом, сложившись надвое. От ночной стыни ноет каждая косточка. Прохаживаюсь, проверяя заодно, не обобрали ли? Все при мне.

Крик заплутавшей летучей мышью бьется в узких переулках. Кричат у Старшинской Вежи. Выхватываю клык и спешу туда. На площади перед старшими воротами, несмотря на ранний час, собралась небольшая толпа. Голося, колотится о створы простоволосая, кое-как одетая женщина. Двое парней лет вроде как семнадцати напрасно пробуют ее увести. Один устало и бесконечно повторяет:

— Мама, мама… Ну что вы?

Крик затихает. Женщина набрасывается на парня. Из брани выходит, что этой ночью убили ее мужа, закололи шилом. И что если сын станет себя вести, как трус, то закончит также.

— Кого убили? — спрашиваю я. Косятся на клык. Коротко отвечают:

— Мастера Радома, оружейника, — и, помедлив, прибавляют: — господин.

Я отчетливо понимаю, почему не вернулся ночевать домой.

Стою в толпе. Слушаю. Смотрю.

Толпа медленно разрастается. И молчит. Вдовица тоже замолкает.

Приводят рядного начальника Берута (Морталь емок в словах, узнаю сразу). Не иначе, подняли с постели: шуба криво сидит на литых плечах, борода всклокочена, шапка набок, глаза шалые. Баба с криком кидается ему под ноги. Стражники не спешат ее оттаскивать.

— Я не убивал твоего мужа, женщина, — говорит он.

Толпа молчит. Уж лучше б роптала — не было б так страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда командиры требовали у рыцаря Мелдена оставить Сарт. Мелькает знакомое полукафтанье. И разрастаясь, отдается в ушах:

— …За меч убили…

— …Меч против Дракона ковал…

— Лжа, — говорит Берут.

Стражники наставляют пики.

Подхвачен стоголосым эхом утробный вой безоружной — пока — толпы.

День дробится. Он состоит из часов и встреч. И он очень похож на тот, когда Ясеню стало известно о победе Избавительницы под Сартом. Когда терпкость медов смешалась с ликованием и плачем.

Но у сегодня отчетливый привкус отравы.

В погребке полутемно и на столах выстраиваются в длинный ряд корчаги и братины. Неприметный человек ведет речь о том, что рыцарь Горт взял Сарт для Золотоглазой своими людьми и своим воинским умением. Я какое-то время слушаю, и во мне разрастается ярость. Я лишь на немного опережаю тех, кто слушает вместе со мной. Под моим кулаком вылетают зубы. Я вытираю кровь с костяшек о ноговицы.

— Неправда, — говорю я в темноту. Я уже изрядно пьян, и мне без разницы, слушают меня или нет.

А я вспоминаю, как против воли хозяина задержался под Сартом: посмотреть, чем закончится — после сидения в Багнах я должен был это сделать. Чтобы не сдохнуть или не тронуться рассудком.

Когда рати Мелдена кидались на стены, будто голодные псы, я не сомневался в победе Незримых. И понимал, что это конец всему. И когда рухнул мост и кнехты дохлыми мухами посыпались в ров… облегчение, которое я испытал, ни с чем не можно сравнить.

Я выдыхаю последнее слово. Я пуст. Я чувствую на себе уважительные взгляды. Как теплую паутину. Мерзко как! — кто бы знал…

Человечка нет. Похоже, Морталь сегодня лишился одного из лучших своих людей. Я пожимаю плечами. Что Морталь. Сегодня сам рыцарь Горт для меня ничто.

— Мэннор.

Я, как обычно, вздрагиваю.

— Мэннор, Мэннор… жених ее…

Так просто.

— Веди нас, слышишь?

— Да.

— "Прихвостней Золотоглазой" велено хватать.

— Да-а… полгорода наберется.

Меня сильно трясут за плечо:

— Я Гарт, подмастерье Брезана.

— Да-а…

— Он на левый берег ушел. Чудом. К нам ночью тоже были.

— Как к Радому?

— Знаешь уже.

Кивок болью отдается в нетрезвой голове.

— Надо людей подымать. Избавительница тебя послала?

— Нужно оружие, — подтверждаю я. — Прежде всего — оружие.

Я восхищаюсь Морталем и при этом хочу его убить. Вот такие взаимоисключающие желания. Знакомо стучат в пол.

Еды на этот раз нет. Совсем. Зато соглядатая огружают два бочонка с медом. Он щерится:

— Дармовщина. Я бы еще взял, да рук… две всего, — задумчиво оглядывает ладони.

Не могу понять, злится он или доволен. А, скорее всего, и то и другое сразу. Ветер из окошка пробует задуть горящий в масле фитилек. Мечутся по бревенчатым стенам наши тени.

— Выпьем… за Золотоглазую! — возглашает Морталь. — Я дарю ей этот городишко!

Я катаю кружку в руках, заглядывая в ее сумерки. Где-то там отражено братнино лицо. Будь оно проклято все! До дна!

— Морталь, скажи мне, зачем это все?

Соглядатай настораживается.

— Что все?

— Ну, как против К-керин к-кричали.

— А… — он довольно скалится. — Дошло письмецо.

— Горт ей не ворожил.

Морталь хмыкает:

— А-а, главное, сбрехать убедительно. Берут проглотил, и не стошнило.

— Но зачем?! — продолжаю добиваться я.

— А затем, — произносит он веско, — чтобы захотели ее защищать. Камень в огород не кинь — собаки не залают. Не твое это дело.

Я обижаюсь. Молча хлебаю мед.

— Слышь, господин Мэннор, — неожиданно окликает он. — А она у тебя умная!

— А зачем?

— А затем, что Ясень себе оставит, мимо Горта. Значит, не зря я жил.

— Что-о?!!

День завершается ночью.

Я блюю, перевесясь через подоконник, куда-то вниз, в темноту. Над Ясенем висит сырая и сладкая зниченьская ночь. Свет звезд и тонкого, едва народившегося месяца трогает черепицы, звонко кричат цикады. Пахнет влажными листьями. К этому запаху примешивается запах дыма.

Странно — вон когда еще прокричали сторожа свое ежевечернее: огни, печи гаси-ить!..

Отодвинув меня, вырастает в окне Морталь. Пыхтит, как кузнечные мехи. У меня получается поднять голову. И тогда среди переплетения крыш я вижу где-то левее Старшинской Вежи рыжий всплеск огня. Тут же колотится било.

— Брезан, — словно сам себе, говорит Морталь.

Этой ночью мы уже не спим.

Я несу на себе запах гари Брезанова подворья.

Дом деревянный, сухой и старый, выгорел до головешек. В оружейной улице живут просторно: другие постройки не занялись. Уцелела даже кузница во дворе: не ложившиеся допоздна ученики и подмастерья залили затлевшую крышу. Сам хозяин с дочкой дома не ночевал.

У меня сгорела подметка на сапоге: голой ступне щекотно и сыро. Сапога жаль. Забавно. Радом убит, Брезан лишился крова, Ясень готов лопнуть, как перетянутый лук, — а мне жаль сапога.

Я стою, упираясь лбом в шершавый яблоневый ствол. Стою долго. Наконец меня берут за плечо:

— Мэннор…

Я больше не вздрагиваю.

Я оборачиваюсь к Гарту:

— Идем.

Привратник братова дома сонно моргает.

— Открывай большие ворота! — велю я. — Приказчика буди!

Приказчик легок на помине, даже одеться толком не успел. Скачет через ступеньки в одном сапоге. Меня разбирает смех.

— Отворяй все!

Он еще не понял.

— Все отворяй и давай каждому, кто зайдет.

— Чего давать?

— Оружие! — рявкаю я. Пинаю парня в тощий зад. Он ойкает, убегая, но даже не сомневается в моем праве им командовать.

Я стою, ликующе запрокинув кверху лицо. Морозит голую ступню каменный пол. Сквозняк из неприкрытой двери дергает волосы. Но я больше не считаюсь, кто удачливей: я или брат. Потому что Ясень-лук послушно гнется в пальцах. Еще! Я хочу, чтобы он треснул!

Теперь все равно, Мэннор я или Раннор, купец или воин: я стрела, которая не свернет.

— Берегись, Мэннор!

Поворачиваю голову: старшие ворота Вежи растворяются. Блестит сталь: обычай Ясеня ходить в голой броне. Кованые сапоги дружно молотят брусчатку. Солнце раскалывается о круглые шлемы с личинами. Кольчуги начищены; поверх стражники надели еще и бахтерцы. Воплощение правосудия: сильное и неразборчивое. Всего-то два десятка, но толпа раздается перед выставленными бердышами.

— Мэннор, сюда!

Пячусь к мосту. Сбоку чей-то согласный рев:

— Бей их!

Замечаю Брезана с молотом; рядом сыновья Радома с кольями. Кто-то уже ковырнул брусчатку. Молодецкий замах — и первый в ряду стражник утробно ухает. Похоже, в живот. Если сейчас Берут спохватится, то пошлет еще. Надо запереть их на узком. Лучше всего здесь.

— Мост перегораживайте!

Волокут бочки. Пристань разбивают на доски. Чьи-то ворота сняли и теперь с бранью впихивают поперек, между каменными парапетами. Стража еще не сообразила, что их ждет.

— Стрелки есть? — голошу я. Лучники вырастают, как грибы. Я выставляю их по правой стороне. Самые ловкие забираются на парапет: сверху стрелять удобнее. Гарт и с ним полсотни, кого я вооружил утром, вклинились между мной и стражей, но пока ни те, ни другие не лезут в драку. Гарт отводит людей за укрепление. Стальная змея замерла перед входом на мост. Взгляды стражников я чувствую, как взгляд одной большой гадины.

— Брезан, гони безоружных ко мне на склад! — кричу я отряду кузнецов. — Там на всех хватит!.. — Вскакиваю на парапет, чтобы лучше видели. Набираю воздуха.

— Керин на щит!!!

— На щит!!! — согласно ревут в ответ. Вежа снова разевает пасть.

— Лучники!

Слитный треск: тетивы разом бьют в рукавицы. Стража решает правильно: разом бросается на мост и начинает рубить препятствие. Благо, у них бердыши. Озлобившись от неудачи, лучники на этот раз стреляют в упор. Двое стражников запрокидываются: точно в глаз. Теперь обратного хода нет.

Скрежет и визг железа. Почему они не стреляют? На меня обрушивается бердыш. Брезан сбивает секиру в сторону. Пудовый молот шуршит мимо лица.

— Ве-ежа-а!!

— Керин! Ясень!

Достаю стражника по голове: с парапета, как с коня. Тот закрывается бердышом, но мой меч срубает древко и кисть.

— Брезан, вперед!

Кузнец лупит снизу вверх: удар страшен неожиданностью. Изломанного латника аж подбрасывает. На площадь перед Вежей вытекает конный отряд. Выбегающие из ворот латники разворачиваются, падают на колено и ставят бердыши против конной атаки. Над передовыми всадниками — значок Золотоглазой. Слитный вопль:

— Керин!!! — и на латников кидаются с утроенной яростью.

Из Вежи хрипит рог. Берут тоже узнал значок. Боится, возьмем кром. И потому приказывает страже как можно скорее убраться в стены. Латники неохотно подаются назад. Всадники еще не решили, что делать. Их предводитель пялится на меня, как на идолище. Между нами два десятка саженей, но я не узнаю его.

— Мэннор!

Голос пришивает меня к месту. Наири!

Отступающий латник мгновенно пользуется оплошностью. Понож вминается в ногу, и я лечу с парапета.

Надо мной плывет облако, похожее на сытого кота. Подо мной скрипит и раскачивается щедро выстланная сеном телега. Сбоку прижаривает солнце. Травой пахнет. Вереском. Полынью. Дома вот так же пахнет: едешь, едешь, а все степь, холмы, распадки, и запах травы из-под копыт…

Никак я к тесноте лесной привыкнуть не мог. Как ястреб в неволе. Болотистые дебри кругом, буреломные, озерца с коричневой водой, и вдруг вересковая пустошь. Туманы. Лето жаркое и короткое, зима долгая, морозная, снежная. Только в Ясене, почитай, ее нет. И реки, как жилы с синей кровью — здесь даже представить немыслимо, что может ходить водонос от ворот к воротам и чашками воду продавать.

— Пить…

Тяжело ворочается во рту распухший язык. Я клялся не забывать. Я думал, что не забуду. И желтые камни, и улочки в садах, где зреют груши, айва и персики. И акации, и софору. И пыльные дороги среди виноградников к окоему, где синеют в тумане горы, похожие на спящих витязей.

— … Битва ль была смертельна,

чары ли тяжелы —

но придавила тело

тяжесть незримых глыб.

Щит зарастает лесом,

меч рассыпался в прах…

Кто он был — неизвестно… — бормочу я сквозь сон.

— Что, Илло? Думаешь, меня придушить и бежать?

Чувствую себя, как ястреб, которому дали хлебнуть чистого неба… а теперь оторвали от добычи и под колпачок. И каменею: неужели проговорился во сне?

Морталь ехиден, аж скулы сводит:

— И помчишься, и в ноги девице падешь… навроде коврика.

Я давлюсь вином, которым он пробует меня напоить. Морталь снисходительно улыбается:

— Дурное дело нехитрое — не ты первый… А купчишку куда? Кистенем в висок и под мост?

Не будь в моей судьбе Ясеня, я бы подумал: братец-то не сильно меня жалел. Но я держал перетянутый лук в руках, и дышал гарью Брезанова пепелища, и стоял на мосту против стальной змеи городской стражи. После этого детские счеты — кто лучше — теряют вес.

— Ты на мосту Незримого увидел? — строжеет Морталь. — Как это ты — и дал себя сбить? Да кому!

Мне становится холодно. Вокруг хлюпает ночное болото. Раскачиваются черные ветки. Я лежу животом в грязи и всматриваюсь в муть передо мной. Только что в ту сторону ушел Мелден. Горт приказывал следить за ним. Я пытаюсь ползти дальше, но не могу…

Морталь от души шлепает меня по щекам:

— Илло! Илло! Очнись же, тварь дохлая!

Я изо всех сил мотаю головой:

— Девчонка права, Морталь… С Незримыми пора кончать… Герои приходят редко… Надо использовать случай…

Тут я понимаю, что сморозил, и меня трясет смех. Морталь обижается:

— За дурака держишь, наемник?

Проворачивается боль в ноге и где-то в груди, но я все равно смеюсь и смеюсь, и смеюсь… так же, как смеялся, когда Мэннор вышиб меня пинками из дому. Чтобы невесту его не целовал…

На меня льется водопад: Морталь переворачивает кожаное ведро.

— Жарко… — раздумчиво произносит соглядатай. — Сам высохнешь. Думаешь, тебя в петлю везу?

— А то нет.

— Говорю же — дурак! — Морталь шлепает вожжами. — Такой, как ты, возле Горта живой нужен. Чтобы рыцарь твою Керин не обидел.

— Я ее не видел никогда, — бормочу я. Морталь хмыкает.

Видел — не видел, а в небо она меня выпустила.

Глава 16

Горт охотился на правом берегу Ставы, на землях Мелдена. Впрочем, теперь стоило бы называть их землями Золотоглазой?

Он все еще не верил в Легенду, но эта девчонка, Керин, ломала все установления. Да и лучше, чем сто раз услышать, один раз увидеть самому. Охота была поводом — не хуже и не лучше других. И отличной возможностью растерять лишних людей. Так что к Сарту он подъезжал с десятком кнехтов: чтобы отбиться на раз, довольно, но и не так много, чтобы перед ним сразу затворили ворота.

Орга, вороной красавец, переступил натянутую через мост цепь, и остановился. За отвором, возле утопленной в стену дверцы на верхние ярусы, сытым ужом грелся на чурбаке кнехт в сагуме без герба, с ключами у пояса. Откинувшись к стене, подставив бледное лицо солнышку, вытянул перед собой толсто обмотанную полотном ногу. Рядом лежали две суковатые палки. Другой охраны на этих воротах не было.

— Здравствуй, — сказал рыцарь.

— И ты здоров, — хромец лениво открыл желтые, как у филина, глаза.

— Как мне увидеть Золотоглазую?

— А ты кто будешь?

— Рыцарь Горт.

— А-а, — странный воин сел прямее. На его лице даже нарисовалось любопытство. Он взмахнул рукой, указывая куда-то вглубь двора: — Тебя проводят. Фари!!… Но охрана твоя останется здесь. Можешь взять двоих, если трусишь.

В Горте колыхнулась злая досада.

— А ты кто таков, чтоб распоряжаться?

— А я, — хромец встал на свои костыли и вдруг оказался высоким, — я наместник Сарта волею Золотоглазой. Шатун, слыхал?

Прибежал запыханный парнишка Фари:

— Все ездиют, ездиют на мне, кому не лень, — бормотал он.

— Покажешь, куда коней поставить, — кивнул Шатун на свиту рыцаря. — И в трапезную отведешь. А пока рядно расстели.

Бравые воины покорно складывали на рядно оружие. Шатун насмешливо зыркал.

При себе Горт все же оставил двоих: что за рыцарь без свиты. Но и этим пришлось разоружиться тоже.

— Сейчас проведут, — ухмылялся наместник, — только, благородный рыцарь, не забудь засапожный нож вытащить. И вон тот, под ремешком сзади…

Он так подробно перечислял гостево вооружение, словно мог видеть сквозь одежду. Рыцаря разобрал смех:

"Что-что, а людей эта девочка выбирать умеет. Богатая невеста, взявшая свое приданое на копье. Наместник, надо же!"

Так Горт рассуждал, идя за Фари в глубь двора. Сама спина провожатого выражала недовольство. Оставив гостя дожидаться в деревянном переходе, прилепленном к стене, он нырнул в дверцы и сгинул. Рыцарь глядел во двор.

Эта особа двигалась по галерее так решительно и быстро, что прогибался настил, и едва не сбила его с ног.

— Кто вы? Что вам здесь нужно? — сурово спросила она.

— Мне нужна Золотоглазая.

— Я Золотоглазая.

Горт опешил. Не ясно, как до всеобщей любови, но ему она напомнила озабоченного потерей урожая владетеля. Одетая очень просто, худая, лет семнадцати на вид. Было удобно смотреть на нее сверху: она не доставала теменем ему до плеча. От воина в Золотоглазой были только меч у бедра и коротко остриженные, похожие на шлем волосы. Рыцарь учтиво поклонился и назвал свое имя.

"Отан, она обрадовалась!"

Можно загородиться ладонью от солнца. Но чем заслонить сияние, плеснувшее из-под вскинутых ресниц: словно заглянул в тигли с расплавленным золотом? Испуганно охнули телохранители. Этого не подделаешь, этому или веришь, или… выкалываешь глаза.

За трапезой Горт рассматривал Избранных, пытаясь по описаниям Морталя угадать, кто есть кто.

"Красавица с рыжей косищей толщиной в руку, то и дело стреляющая в него бериллами глаз — Леська. Не спутаешь. Если бы рядом не сидела Керин, так бы в охапку и на сено… Подле серые глаза на круглом лице — Мирна. Здоровила за плечом Золотоглазой смотрит хмуро. Велем! А хорошо, что нету этой… как ее… дочки Герсановой, которую Морталь назвал жесткой, точно кольчужная проволока. Вот, вспомнил: Наири! Нету Гино, Гента, Ратмы. Флены тоже не видно. Светлобровый и тощий, конечно же, Лаймон… Шатуна Горт уже рассмотрел внизу. Гротан, как донесли, с частью Избранных ушел к Фернаху. С одной стороны, это на руку: Фернах будет сговорчивее. С другой… если Шершень успеет раньше, то и сговариваться будет не с кем. Не разорваться же!"

И еще рыцарь подумал, что телохранители съели больше, чем он: они честно пробовали все, что подносили.

Горт бессовестно пялился на Керин, делая вид, что рассматривает Леську, застывая с куском в руке: и так и этак никто не удивится. Он же упорно просчитывал: кто из этих будет с ней на переговорах? И чем их купить? И чем взять ее — меч, который проложит ему дорогу к жирному Югу и захваченному Незримыми Северу. Наслаждение было настолько острым, что рыцарь вздрогнул:

"Осторожно! Ясень уже получил отказ. Не наделать бы его ошибок. Керин нуждается в войске, причем немедленно, а старшины хотели и рыбку съесть и на сухое сесть.

Если хоть на миг допустить, что Золотоглазая на самом деле идет против Незримых, то в его рассуждениях нет изъяна, и все становится на места. И то, что она не взялась сама править рельмом, и та лихорадочная суета с набором и снаряжением войска, чем сейчас, по известиям, занимались Мэннор, и колючка Наири, и прочие Избранные, которых именно поэтому здесь не было.

Но тогда — станет ли Керин с ним договариваться без своей ближайшей советчицы, без Гротана? Жениха в расчет не берем. Во всяком случае, Горт мог посулить Золотоглазой то, что для нее действительно важно: военный союз против Незримых. Прямо сейчас…

Она созовет своих — посоветоваться. Если повезет, даже вынет Гротана из-под Фернаха. Он же скажет, что не может ждать столько. И предложит завершить переговоры в замке Вотель.

На его земле…"

Какое было над Вотелем небо! Синее, прозрачное, солнечное и ясное до рези в глазах. И под этим небом, отражаясь в гладкой, как обливные стенки жбана, воде, высились рудые стены, и мелкая ряска облепляла их сложенные из диких валунов подножия.

Мост прогибался. Каждым бревнышком подпевал копытам. Забросил работу посад, пялился любопытно, жадно, примечая каждую мелочь, каждую пустяшную диковину, выпихивая из горячего чрева своего, то мастерового в потной рубахе, то бабу с открытым ртом и младенем на руках.

А мост пел, как поет динтар всеми двенадцатью струнами, и в синем небе качался белый с золотым солнцем стяг Золотоглазой, алое ситанское и зеленое ясеньское знамена, позванивали дивы на древках.

Брама воротной стрельницы была поднята, кованая решетка высоко зависла остриями. Не успевший притомиться за короткий переход от Сарта (всего-то: бродом и с версту вдоль берега!), оршак влетел под нее, и облаком пыли пронесся по двору, деревянные, двухъярусные переходы которого едва не ломились от челяди и повевали значками владетелей.

Над подъемным мостом в цитадель чернел каменный герб: кшиша под короной. Кони крутились и вставали дыбом, ржанием привечали собратьев; рвались со сворок прирученные кшиши; псари кнутами унимали хрипнущих от лая псов.

Челядь гнула спины, расступалась. У внутренней брамы, держа шлем на локте, низко кланялся сенешаль. А потом небо замкнул квадрат сумрачного дворика. Запели рога герольдов. Золотоглазая вошла в замок.

Первые цветы были брошены под ноги оршаку. Слуги уводили взмыленных коней. Широкоплечий Велем настойчиво высматривал на галереях лучников. Если бы Горту было угодно, каждая скважня ощерилась бы стрелами. Свиту Золотоглазой истребили бы в минуту. Или пленили. Но рыцарь свято следовал согласию. Оно сейчас было полезнее.

Упала брама. Горт, тряхнув головой, плавно пошел навстречу гостье. Вдоль его пути стояли одетые в черное копейщики с гербом Вотеля на груди. У бедра рыцаря небрежно качался короткий широкий ксирос. Но руки распахнуты и обращены вверх в жесте безопасности и гостеприимства. Алые, синие, белые звездоцветы летели сверху и пышными ворохами ложились под ноги: красавицы-дамы щедрыми горстями опустошали плетенки.

Пахло осенью.

Красные с золотом сапожки Керин твердо ступали по булыжнику двора. Горту не понравилась эта твердость, не понравилась даже больше, чем подозрительно-хмурые взгляды Велема и взблески брони из-под сагумов.

Ладони Керин открыто взлетели навстречу. Горт подумал, что у нее одной нет теперь задних мыслей: как у просвеченной солнцем листвы.

"То ли хитра сверх меры — так, что и самому искушенному не углядеть уже этой хитрости. Ведьма!"

— Приветствую тебя… Золотоглазая, — добавил он, помедлив, точно законный титул.

— Приветствую тебя, рыцарь Горт.

И она щедро, радостно улыбнулась.

…Сквозняк колыхал тяжелые гобелены, заставлял оживать охотящихся дам и кавалеров. Проступали только что сотканной свежестью густые алые и синие тона одежд… Зеленый мох, коричневые стволы деревьев, дивные звери…

Луч, падающий через остроконечное, с мелким переплетом окно, пел на белой рубахе девушки, сидящей на скамье…

А вторая, только что растворившая низкую, утопленную в стене дверь, не спешила выйти на свет, неторопливо разглядывала сидящую, понуждаемая чем-то большим, чем простое женское любопытство. Ее зеленый опашень на беличьем меху надежно хранил от замковой прохлады. Ореховые волосы были закручены в аккуратные рожки на висках и, против обычая, ничем не покрыты; в гривне сверкал похожий на глаз зеленый камень. Пальцы задумчиво гладили мех.

Сидящая почувствовала взгляд и вскинула голову. Доверчиво, без страха, взглянула в глаза вошедшей.

— Я — дама Тари, — госпожа в зеленом, наконец, ступила вперед.

Они были одних лет, но Тари казалась старше. Из-за подведенных ли зеленых глаз, сложного платья или насмешливого изгиба губ?

— Р-рыцарь Горт прислал меня, — произнесла она с придыханием, как истая северянка и дама. — Вам понадобятся мои услуги.

— Ты ключница?

Тари дернулась. Воскликнула звонко и резко:

— Нет! В вашем положении, — отчеканила она, — следует иметь при себе опытную особу высокого ранга. Господин счел, что я наиболее подходяща.

— У меня есть помощницы.

Дама пожала плечами:

— В замках… все несколько иначе. Не так, как вы привыкли. Есть… определенные условности, тонкости… Впрочем, если я вам неугодна… — она повернулась к двери.

— Постой! — собеседница слегка покраснела. — Я действительно многого не понимаю. И не хотела тебя обидеть.

Тари усмехнулась: ее позабавила и была приятна эта маленькая победа.

— Мы с вами сумеем договориться. Я могу оказаться весьма полезна.

— Тогда… тогда скажи, когда меня примет рыцарь Горт.

Тари присела на ларь напротив Керин, расправив каждую складочку подола, невольно бросив взгляд в сторону, где через гобелен сверкнула искорка и погасла.

— Тебе плохо здесь? — спросила дама. — К тебе недостаточно внимательны?

— Я в Вотеле четвертый день. Рыцарь сам пригласил меня, но вместо переговоров все почему-то едят, пьют, смотрят на меня, как на чудовище, и задают глупые вопросы. Ну, какое им дело, как часто у меня случаются месячные, и не крашу ли я глаза настоем золототысячника?

Дама Тари улыбнулась:

— Второй вопрос не такой уж глупый. Благородные дамы нередко капают в глаза сок красавки, чтобы те казались больше и ярче.

— Ну да! — сердито отозвалась Керин. — Я живой человек, как и вы. Я бываю голодна, я испытываю жажду, у меня на заду случаются мозоли от седла. И в отхожее место я тоже хожу. Но разве это имеет значение? Мне предложили союз против Незримых — где этот союз?!

Тари помедлила, потерла худыми пальцами переносицу:

— Видишь ли, Керин, можно называть тебя так?.. Это лишь подвладным позволительна слепая вера в Легенду. А мы нуждаемся в доказательствах того, что ты — та самая Избавительница.

— В каких доказательствах? Мне что — голой на столе сплясать?

— Ты зря сердишься. Мы в ответе за многих людей. Мы рискуем навлечь на них месть Незримых…

— Но если я — не она, то зачем им мстить?

Тари рассмеялась. Пожала плечами:

— Что придет им в голову, кто знает. И кстати, есть ли у них голова?

Керин зябко обняла себя за плечи:

— Не видела никогда. Говорили, Мелден им служил. Мы разбили войско Мелдена, мы отыскали капище между Ставой и Большими Багнами, но там — ничего нет… Но не могут же столько лет столько людей бояться пустоты!

— Ты спрашивала, какие нам нужны доказательства? — произнесла Тари торжественно. — Ты с войском простолюдинов победила рыцаря. Ты заставила нас подумать, а что же такое Незримые. И твои глаза… Рыцарь Горт говорил со свидетелями в Сарте, в Ясене тоже отзываются о тебе самым лучшим образом.

— Но тогда почему Горт не хочет говорить со мной?

Тари приблизилась, легонько погладила Золотоглазую по плечу:

— Ну, разве можно быть такой нетерпеливой? Хозяина нет в Вотеле. У него рельм. Недород из-за жары, на границах неспокойно. Он сам желает, как можно скорей договориться, поверь мне.

Золотой взгляд прожег, казалось, насквозь. Тари порадовалась, что близорука.

— Я бы… хотела, — сказала Керин медленно.

— А если я скажу, что я наследница того самого Эстара, владетеля Туле, убитого Незримыми? И Винара, его единокровного брата…

Горт за перегородкой улыбнулся и потер руки: все же Тари — лучшая из его слуг. Ей даже можно простить неудачу с Мэннором. Ну, хотя бы забыть на время.

— Что?

— Винара. Который придумал Легенду, — Тари бессознательно гладила мех. — Может быть, зря столько лет столько людей в нее верят. Эстар… был отравлен. Фростом. Винар бежал. Они сгинули в Мертвом лесу — он и его дружина. А Легенда осталась. Впрочем, — добавила дама небрежно, — я в нее не верю.

— Я пришла от Мертвого леса, — сказала Керин. — Только я не помню ничего. Словно родилась только тогда, когда увидела вдали костер.

Дама Тари подалась к ней:

— Но ты же говорила вполне разумно и не ходила под себя, верно? Значит, что-то было до этого?

— Никто… никто… — Золотоглазая вздрогнула и закусила губу. Тари не стала пытать ее дальше.

— Вот что, — улыбнулась она, — рыцарь скоро вернется. А пока велел выполнять любые твои желания. Вернется — и вы отправитесь к волхвам. Это неприятно, зато последнее.

— Но я была в Казанном святилище.

— Ну-у, — дама выпятила губу, — у нас совсем другие волхвы. На землях Горта поклоняются Отану.

— Это ваш бог? Какой он?

Слово свидетеля. Выбор

Это место было самым неприятным по дороге в священную рощу — топким и комариным. Но единственным, по которому туда можно было попасть. В этом был определенный расчет: путь к божеству не должен быть легким. И к его слугам тоже.

Извилистая узкая тропка под обрывистым берегом: между краем воды и непролазными зарослями ольхи, малины и ежевики — двум всадникам не разъехаться. Кое-где переложенная прутяными греблями. Здесь было сыро (копыта коней по бабки вязли в грязи), душно, пахло рекой и крапивой.

Эскорт перестроился цепочкой, трое кнехтов проехали вперед. Свисающие над тропинкой ветки лупили по шлему, отрясали сухой мусор. Перед глазами закачалось марево — как от зноя, хотя было еще раннее утро, совсем не жарко.

Вскрик показался таким резким и нечеловеческим, что я, рыцарь Горт, впервые за десять лет упал с коня. Я собрался и перекатился на спружинившие ветки. Мелкие колючки влюбленной кшишей вцепились в сагум и неприкрытую щеку.

Хорошо, не досталось глазам!

За эти мгновения вставший на дыбы Орга упал с хрипом, окрашивая кровью воду Ставы. Стража тут же загородила меня и Золотоглазую, но выстрелов больше не было. Я наклонился над конем: из груди его торчал даже не бельт — короткое толстое копье. Таким пользуются в охоте на крупного зверя: заряжают и натягивают веревку от самострела через звериную тропу. Зверь, споткнувшись, сам дергает спусковой рычаг.

Я прикинул: если бы не падение, копье сейчас торчало бы из меня, не спас бы никакой доспех. Я оглянулся на Золотоглазую. Она знала. Она вмешалась в расклад судьбы, и сейчас я не нуждался (в болото родичей!) ни в каких доказательствах ее избранности, если вообще в них нуждался.

Фирц и трое других телохранителей бесшумно скрылись в кустах, еще двое стали обыскивать тропу. Я отстранил прочих стражей и присоединился к ним. Даже после самых тщательных поисков растяжки не было.

— Господин! Мы нашли самострел.

Фирц не посмел ничего трогать — еще бы! Самострел оказался совсем рядом, в развилке ветвей, стрелял в упор. Но к нему тоже не тянулась веревка, рядом не было следов: ни примятой травы, ни стесов на стволах, ни шерстинок: зверь ли, человек скрадывается — что-то обязательно остается. Да и не могли трое кнехтов передо мной проехать, не задев веревки. А стрелок, если он все же был, — раствориться мгновенно и бесследно.

Я коротко допросил этих троих: они ничего не заметили. Страх поднялся под горло, ноги и руки стали холодными. Я отнял у Фирца баклажку и глотнул крепкого солдатского вина…

Кто-то принес сюда Незримых, как собака репьи на хвосте. Шелудивых псов пристреливают.

— За волхвом двоих! Связать — и ко мне!

Я должен спокойно ездить по своей земле. Мы выцедим из него все, что он знает. А если ничего не знает, пусть невеждой отправляется к богу.

Я вернулся:

— Возвращаемся.

Этот Велем, слуга Золотоглазой, зло смотрел на меня. Я обошел его, как пустое место, сдирая рукавицу, снимая шлем и расстегивая подшлемник. Походя стер со щеки кровь. Вороная Вишенка, злющая кобыла, попыталась меня укусить. Попала на железный наруч, да и хозяйка легонько хлопнула ее промеж ушей. Я взял Золотоглазую за руку и преклонил голову:

— Я твой должник, Керин.

…Отошла дневная тягость переговоров. Я нарочно не вмешивался, давал выкричаться родичам и владетелям — потом будут уступчивее. И еще раз испытывал Золотоглазую. Единожды позволив себе слабость с дамой Тари, она теперь вела себя безукоризненно, и каждое слово ее было твердым, обдуманным и спокойным.

Глуп тот, кто не признает за женщиной ума. Дама Тари, например, один из лучших моих соглядатаев.

Но, признаться, Керин меня поразила. Споры разгорелись вокруг того, где искать Незримых, ожидать ли их на месте или самим идти навстречу…

По мне — второе, тут я согласен с Золотоглазой. Я слишком люблю свой рельм, чтобы подвергать его тяготам войны.

Но самую яростную склоку вызвал вопрос, кому командовать объединенным войском, если объединение состоится. Хорошо, что перед дверями залы у всех забирают оружие. Как уж там Избавительница и сопровождение, но за родичей я не поручусь.

Потайная дверь растворилась совсем бесшумно. Отчетливо стали слышны свист ветра, треск фитилька масляной плошки, сонное теплое дыхание. Керин спала за пологом. Дама Тари, которая ночевала с ней по моему приказу, спала тоже. Сидя, уронив голову на вощеные таблички, огонек золотил ее темя.

Я стоял, сдерживая дыхание, поглаживая мизерикордию.

Я не собирался причинять вреда Золотоглазой, но само осознание того, что она в моей власти, наполняло меня странным наслаждением. Вдали за стенами невнятно прокричал петух. Это заставило меня очнуться… Подошел, поднял ее руку, свесившуюся с постели.

Растолканная дама Тари глупо пялилась на меня зелеными глазищами. Пришлось встряхнуть ее за плечи.

— Мой господин?

Не раскричалась, умница.

— Что помогает от жара?

— Отвар толченой ивовой коры.

— Иди и приготовь. А то решат, что я ее отравил.

Тари ушла, поправляя волосы… Все еще надеется когда-нибудь меня на себе женить.

Я присел на постель Золотоглазой. Она успела проснуться, но ничуть не удивилась и не испугалась. Смотрела на меня, и глаза ее двумя кострами светились в темноте.

— У тебя жар.

— Так бывает. Если мне врут.

Я поверил сразу. Криво усмехнулся:

— А тебе врут?

— Да. Твои… владетели. Каждый думает, как что-то выгадать для себя, а вовсе не как сражаться с Незримыми.

— А я? Я тоже тебе вру?

Она наморщила лоб:

— Ты действительно хочешь возглавить войско и повести его в бой. Но никогда этого не сделаешь.

Странно… Я ведь сам еще не принял решения. Жаль, что мои волхвы так и не поговорили с ней. Отправившись в навь, это, увы, затруднительно сделать. Я поправил ее слипшиеся волосы:

— Спи. Мы поговорим об этом утром.

— Не могу.

— Тогда пойдем.

Я вывел Керин через потайную дверь, оставив ее приоткрытой, чтобы Тари сумела нас найти. Винтовая лестница, коридор, прохлада замковой библиотеки. Здесь почти никто не бывал, сюда я приходил, когда хотел остаться сам с собой. И сам собой. Здесь, в дубовых сундуках, окованных железом, хранились мои сокровища.

Я позволил себе зажечь толстую восковую свечу: она дает яркий ровный свет. Повернул в замках ключи, откинул крышку…

Книг на сундук было ровно двадцать. Завернутые в ткань или в отдельных плоских ларцах, обитых сафьяном, с тиснением и самоцветами — сами по себе диковины — ждали они прикосновения пальцев. Упадут замочки, поднимется буковый оклад, обтянутый кожей, выпустит на волю позолоту обреза, витую вязь литер, филигранные рисунки, радующие яркими красками и через века…

— Ты умеешь читать?

Лег на стол гримуар:

— Вот твоя Легенда.

Золотоглазая бережно перевернула страницу:

— Но это не рука Винара!

Я кивнул.

— Конечно. Ему было бы затруднительно писать в седле, убегая от горожан, обвинивших его в братоубийстве: дама Тари могла бы рассказать тебе подробности… Говорят, Винар крепче, чем брата, любил его невесту… Здесь четыре списка Легенды четырех разных авторов. Я велел переписать их и собрать под одним переплетом. Каждый тщился, во что горазд — благодать для волхвов. Можешь сравнить, кстати, — я позволил себе легкую насмешку. — Какая Золотоглазая тебе ближе? А еще здесь комментарии Владимира Лундского и "Трактат о Винаре, поэте и воине".

— Это нечестно, — вдруг сказала Керин, вскидывая голову, — нечестно клеветать на того, кто не может себя защитить. Винар — единственный, кто посмел тогда открыто выступить против Незримых!

— И что же с ним случилось дальше? "Он и его дружина погибли, и их неукротимый дух слился с мрачным духом Мертвого леса, — процитировал я. — И всяк, приходящий туда, умирал или терял рассудок, не вынеся немой и страстной мольбы"? Или ты настолько стара, чтобы знать и руку Винара, и его судьбу?

— Ты испытываешь меня, — отозвалась она тихо. — Но все равно мне больно.

И я, рыцарь Горт, устыдился ее слов.

…Золотоглазая жадно выпила поднесенный Тари отвар, и я проводил ее до покоя. А потом не спал до утра.

Дама Тари встала и поклонилась, когда я вошел, но я не обратил на нее внимания. Сама виновата. Даже сгоряча не стоит бросать, что я пренебрег ею ради невесты, взявшей свое приданое на острие копья. Впрочем, пусть гордится собственной проницательностью…

Я раздумывал долго и не отыскал лучшего решения: я женюсь на Золотоглазой. Таким образом, я получаю Сарт, а кто владеет Сартом — владеет бывшим рельмом Мелдена… Тем более, что мои посланники сейчас в Фернахе: тот готов добровольно перейти под мою руку — так что я получаю рельм целиком.

А еще Золотоглазая подарит мне Ясень.

Конечно, она наивна, говоря, что все, ненавидящие Незримых, союзники.

Я испробовал с ее разрешения ее меч. Пожалуй, слишком легкий для меня, с крестовиной и сужающимся к навершию череном, он удобно лежит в руке и равно рубит камень, дерево и железо…

Если ей даром досталось то, что стоит целого княжества, то она получит и остальное: силой ли золотых глаз или мечами моих и своих воинов — Ясень будет мой.

А дальше надвое: или родит мне наследника, или умрет, скажем, заслоняя меня от стрелы… Я буду безутешен…

Тари сказала, я смотрю на Золотоглазую жадно. И без любови…

Не стоит проникать в мои мысли слишком глубоко.

Керин поднялась мне навстречу. Я заметил круги под ее глазами.

— Никаких дел на сегодня, — сказал я. — Хочешь, я покажу тебе Вотель?

— Замок?

— Городок. Он, конечно, не так велик, как Ясень…

Она обрадовалась. На меня всегда смотрели с почтением или страхом, и я никак не могу привыкнуть к этой радости.

— Возьми двух охранников, хватит.

Раннее утро золотило черепицы крыш. Пахло свежей выпечкой, дымком, рекой и навозом. Гремели на мостках вальками прачки, солнце, просвечивая сквозь зелень листьев, искрилось на воде.

— Похоже на твои глаза, — я вдруг осознал, что беспричинно рад и этому утру, и ответившей мне улыбке, и тому, что я веду Керин по моему, вдруг ставшему необычным городу.

Над черепичными крышами, похожими на выгнутые ящеричьи спины, отовсюду виднелись стрельницы замка Вотель. Он возвышался над городком, который лепился к обрывистому берегу Ставы, уступами и крутыми улочками сбегая к воде. Все главные улицы — я очень гордился этим — были замощены. На окраинах камень заменяли стесанные дубовые плахи, положенные на деревянный настил, а вдоль заборов шли канавки водостоков, росли неистребимые сурепка и подорожник.

Протарахтела тележка зеленщика, прошел чистильщик со свиньей, подъедающей отбросы. Низко поклонился моей охране. Мне стало смешно…

Помощники пекаря раскладывали на плетеные подносы на каменном прилавке только что испеченную сдобу, которую пекарь вынимал из печи, зевом обращенной прямо к улице. Я купил две дюжины пирожков и булочек, начиненных зайчатиной, яблоками и крыжовником. Дочка пекаря, хорошенькая, как и его сдоба, вынесла мне свежих яблок в корзинке и кувшин вина, и мы позавтракали прямо на сбегающих в Ставу каменных ступеньках.

А потом пошли дальше…

На одной из улиц на нас кинулась стая гордых, словно владетели, вотельских псов. Я вытащил плеть, но они со щенячьим визгом стали ластиться к Золотоглазой, ставить лапы на плечи, лизать лицо. Она, присев на корточки, смеясь, ласкала лохматые загривки. Посмотрела на меня, отпустила их коротким словом и встала. Я поразился отточенности ее движения. Она действительно воин.

Она с благодарностью приняла у меня платок, вытерла лицо.

— Жарко!

— Пойдем. Я отведу тебя к мастеру Салу. Он лучший пивовар по эту сторону Ставы. А, возможно, и по ту. Сколько подмастерьев налипло штанами на облитую его пивом скамью!

Тесный каменный дворик встретил нас прохладой, с груши, дающей тень, громко шмякнулся спелый плод. Из подвальной дверцы тянуло холодом и свежим пивом. Сал, из уважения, собственноручно вынес мне увенчанный пенной шапкой кувшин и кружки и с любопытством поглядел на Золотоглазую. Хмыкнул в усы. И поклонился так низко, как никогда не кланялся мне. А может, мне это только показалось.

— А еще дама Тари накручивает на пиво волосы, — шепнул я.

Керин хихикнула. С полной кружкой в руках она умостилась на широком каменном заборчике, отгородившем пивоварню от обрыва, заросшего боярышником и жимолостью. С этого обрыва хорошо было разглядывать крыши нижнего города, чердачные оконца, водостоки, дымовые трубы… Я сел рядом, испытывая странное ощущение снизошедшего покоя.

— Ты самая прекрасная женщина, которую я когда-либо знал.

— Что ты, — совершенно серьезно сказала она. — Леська гораздо красивее. И твоя дама Тари.

Я допил кружку и отставил на парапет:

— Они красавицы, несомненно. Но разве можно, когда ты есть, замечать кого-то еще?.. Ты мой ключ от двери.

— Какой двери?

— Если бы я знал…

Лето было одним из самых жарких на моей памяти. Става сильно обмелела и, опять же — впервые, зацвели на ней кувшинки. Целые поля их желтели вдоль берега над плоскими глянцевыми листьями, под которыми почти терялась вода. Я потянул за упругий стебель, поскользнулся и спрыгнул в реку, вымочив сапоги до колен. Золотоглазая смеялась. Я с притворной важностью протянул ей цветок.

— И все-таки… — сказала она.

— Ну, хорошо. Я, рыцарь Горт, даю тебе слово в том, что невозбранно пропущу твое войско через свой рельм на полночь — к землям Прислужника Фроста и Туле. А сам начну сдвигать войска к северным границам.

— Ты так и не решился выступить открыто.

Я пожал плечами:

— За мной рельм, я связан обязательствами.

Она стиснула в пальцах круглый цветочный венчик, с длинного стебля стекала вода, капала на зернистый камень ступенек. Я чувствовал, как мир уходит у меня из-под ног. Мне было все равно теперь, кто стоит за Керин и стоит ли вообще, кто такая Золотоглазая — воплощенная ли мечта, душа ли дремлющего Мертвого леса…

Ради прихоти, ради порыва я готов был отказаться от взлелеянных планов, от той реальности, которую так долго строил и которой так упорно добивался любой ценой. Отбросить все, променять себя самого на возможность сражаться с Незримыми: пусть безнадежно, пусть простым кнехтом — только рядом с ней…

Так осознаешь присутствие божества…

Тень накрыла нас. С клекотом опустился сокол, опахнул крыльями, когтями вцепился в рукав.

Когда весть о том, что девушка убила дракона, делается разменной деньгой в государственной игре — глупо к игре не присоединиться. Еще когда войско Золотоглазой только заняло Сарт и равновесие не качнулось ни в ту, ни в другую сторону, Илло, мой телохранитель, был отправлен на помощь Морталю. В Ясень.

Они отменно поработали. Мой соглядатай писал, что в городе мятеж. Когда-то мне показалось забавным, что вдохновителя бунта примут за жениха Золотоглазой. И полезным — без сомнения. Теперь что-то менять уже поздно. Только отозвать Илло — он еще может пригодиться. Я протянул письмо Керин:

— Тебе придется вернуться в Ясень. Там убивают твоих друзей. Деньги, войско, все, что тебе нужно…

— Нет. Тогда это примут за вторжение.

— Мне очень жаль.

Керин заглянула мне в глаза.

— Ты был прав, ища доказательств. Вера слепа. В Ясене я выбирала в войско не тех, кто в меня верил, а тех, что станут сражаться с Незримыми. Даже когда меня не будет.

Закусила губу. Резко повернулась и пошла вверх по улице. Я поднял измятый цветок. Прошлого не исправишь. А будущего пока нет. И я должен выбирать. Не так, как хотят мои родичи, или Керин, или Незримые. Это мой выбор, и я, рыцарь Горт, делаю его сам.

Глава 17

Керин снился сон.

В этом сне она бежала босая по топкому берегу, уходя от погони. Стебли ломались с противным чмоканьем, вминались в грязь. Ядовито-желтый сок брызгал на рубок, на отводящие стебли исцарапанные руки. Неохотно расступалась стена черно-зеленых камышей, синей осоки и коричневого аира. Высоко у плеч качались, осыпая пыльцой, белые соцветия таволги, хлестали по ногам сочные стебли болотного лотоса, липли к телу мясистые листья и мелкие желтые цветы. От их сладкого трупного запаха кружилась голова, а липкие вкрадчивые касания вызывали отвращение…

Керин бежала, насколько это было возможно в хлюпающей жирной грязи с переплетением стеблей и корней. Один раз она угодила ногой в их холодный скользкий клубок, почувствовала, что вязнет, и рванулась с ужасом, удивившим ее саму. Вырвалась, упала, вскочила и опять побежала, давя цветы…

Она помнила, что торопится в Ясень, и должна была взять правее, но погоня спутала планы, и пришлось нырнуть в тростники и бежать без дороги и без надежды на спасение. Хорошо еще, что у Прислужников не было — не могло быть! — собак. А так заросли укрыли ее и, может быть, еще удастся выбраться.

И дойти в Ясень не позже рассвета…

Керин по колено стоит в бурой вязкой воде, а за стеной ярко-зеленых трав открывается овальное, стиснутое посередине озеро. Широкие серпы аира забрели далеко, на их верхушках покачивались синие стрекозы…

Она не могла войти глубже: илистое дно затягивало — пришлось поплыть сразу от берега. Разгребала ряску, боясь запутаться в траве, холодно цеплявшей за ноги, норовившей вместе с отяжелелым рубком утащить на дно. А может, это водяной?

Стало так страшно, что она хлебнула воды и, бултыхаясь и кашляя, замерла. Сердце отчаянно колотилось, от бьющих рук разбегались круги, брызги летели с пальцев, с тяжелых, как водоросли, волос.

"Доплыву, — твердила она, задыхаясь, — доплыву".

Уже на середине озера она углядела долбленый челн, внезапно скользнувший из тростника у другого берега. В челне стоял, умело правя шестом, рослый паренек.

"На Лешека похож, ученика из Казанного Святилища".

Челн подплывал. Она ухватилась за шершавый борт. Паренек покачнулся, взмахнул шестом:

— Болотница?

Пальцы разжались. Но он догадался кинуть шест и поймать утопленницу за платье и волосы. И не было сил даже пошевельнуться, чтобы ему помочь.

Она упала на дно, прямо в набравшуюся воду. Мальчишка рванул спасенную за рубок, усаживая, прислонил к скамье. Освободил от мокрых, в тине, волос лицо. Схватил шест, и отталкивался не переставая, пока челн не ушел в раздавшуюся шелестящую зелень. Спаситель наклонился над Керин с опаской и удивлением:

— Нельзя в Ярь лезть, — сердито сообщил он.

— Почему?

Он нагнулся, молча, сосредоточенно отлепляя от ее ног раздувшихся пиявок. Из ранок сочилась кровь. Золотоглазая вздрогнула от нахлынувших боли и омерзения. А парень отломил брызнувший млечным стебель:

— На, вотри. А то завтра будешь, как колода.

— Спасибо. Тебя как звать?

Шелестели раздвигаемые челном камыши, журчала вода. Мальчишка молчал, сосредоточенно правя. На вид было ему лет четырнадцать, но, может, и старше, загорелый, жилистый. Одежда, как у простолюдина. На худой шее болтается белый камушек-оберег. Знакомый.

Мальчишка провел ладонью по трущейся у борта мокрой траве:

— За тобой гонятся, я знаю. Гнались…

— Больше не гонятся?

— Кому охота в Мертвый лес.

Керин слишком устала, чтобы по-настоящему испугаться.

— Мне в Ясень нужно.

— Ясень далеко. А Мертвый лес — вот, — и словно по движению его руки встала над стеной камышей стена мертвых деревьев. Паренек посмотрел с надеждой: — Испугалась?

Керин покачала головой.

— Как тебя звать?

— А тебя? Ну, Винар.

И она взмолилась:

— Винар, пожалуйста. Выведи меня на дорогу!..

Слово свидетеля. Ясень

От гордого въезда в город, едва не завершившегося кровопролитием, я очнулась на берегу Ясеньки, под мостом. Меня обнимал тяжелой ручищей оружейник Брезан, тот, что ковал сестре меч. Несколько человек из моей полусотни, скинув на причалы шлемы, кольчуги и бахтерцы, раздевшись до ноговиц, ныряли в теплой, но мутной воде. Другие шарили баграми в омуте под мостом — искали тело утонувшего Мэннора. Лицо мое оказалось мокрым от слез. Стянув кольчатую перчатку, я ладонью вытерла глаза и щеки.

— Тихо, девочка, — Брезан до боли сжал мои плечи. — Мы еще вниз по течению поищем.

Я судорожно всхлипнула. Хотела бы я знать, что за время нашего неспешного пути случилось в Ясене. Да скоро и узнала.

— Ты куда теперь?

— Домой.

— Нехорошо… — покачал оружейник в руке тяжелый молот. — Лучше бы с нами, на левый берег. Ну ничего, мы тебя проводим.

Я подняла глаза: вперемешку с моим отрядом стояли молодые ремесленники, дюжие и вооруженные. Немного зная ясеньцев, связаться с такими я бы не захотела. Чем им рядный начальник насолили, интересно? Похоже, они собирались Старшинскую Вежу брать…

— Тебя Керин послала?

Я кивнула согласно. Глаза Брезана загорелись.

— Эх!.. Могли у стражи на хвосте в Вежу попасть, если б Мэннор в реку не сорвался да ты не сробела… да, — мастер вздохнул широкой грудью, поиграл молотом. — А теперь ряду хоть выкуривай, как барсуков из норы.

Я онемело уставилась на него.

А Брезан заговорил. Он и минуты не сомневался, что Керин прислала меня помочь ясеньцам против зарвавшихся старшин. Недоумевал только, что отряд со мной больно мал. И обиделся и разочаровался, когда оказалось, что явились мы с посольством и для торга — и только.

Что происходило в Ясене перед нашим приездом, я частью узнала по дороге домой от мастера Брезана, частью вечером от отца. Узнала про то, как упредили Брезана, чтобы он дома не ночевал. Мастер к совету прислушался, двери нарочно не запер и спать не лег, а сел в засаду с тремя подмастерьями. Около полуночи кто-то с воем кинулся на Брезанову постель. Чужака огрели дубовой скамьей по голове, зажгли огонь и разглядели сапожницкий нож, застрявший в дне кровати. В нападавшем узнали Жижу, дворового холопа Берута, рядного начальника и оружейного старшины. Татя сволокли в кузницу, отлили водой, и после слабого членовредительства он признался, что послал хозяин. Ясеньцы, услышав эту историю, разошлись надвое. Одни считали, что после отказа Сарта с наущения Золотоглазой прийти под руку Ясеня мастер Берут от злости принялся мстить сковавшим ей меч оружейникам. Другие же твердили, что Берут, погрязший в управлении городом и посему забывший, с какой стороны за молот браться, послал убить Брезана из зависти. Мастер Брезан отправил дочку к родичам и сам ушел на левобережье. И вовремя. Потому как на следующую ночь от случайно зароненной искры погорел его дом. Говорят, от кузни занялось, но та осталась целехонька.

Сказали мне и про то, что побратим Брезана, Радом, с которым они ковали волшебный клинок, предупреждению не внял, и жена, загостившаяся у соседки, сыскала его уже холодного. Жена, верней, вдова, подняла крик и дошла до Вежи. Берут, дабы успокоить народ, велел выставить на всех корчаги с медом. И зря. Напившись на дармовщину, простые люди пошли громить Гостиные терема с Берутовыми же складами. Утром в медах старшина отказал. Разохоченная и злая, голытьба занялась медоварнями и всем, что попалось под руку.

Скрылись в одночасье приехавшие на осенние торги гости. А Мэннор отворил людям мастера Брезана оружейные склады и принял с ними бой у Вежи.

Мне снова захотелось заплакать. Не промедли мы, ночуя в слободе за стенами Ясеня и обряжаясь к торжественному въезду — был бы Мэннор жив.

Сыщись лишняя минутка, я бы задумалась, что есть в этой истории странное. Хотя сама, своими глазами, видела бывшего жениха: и как дрался, и как с моста летел… Мэннор был и чванливым, и гордым, но в трусости упрекнуть его было нельзя. Неужли решил за воеводство оправдаться, по моим следам в Ясень кинулся? Опередил даже…

Дом старшины златокузнецов, моего отца, стоял, как и дом Мэннора, возле самой Старшинской Вежи. Был дом велик, а при нем еще сад и службы — пяти десяткам воинов, пришедших со мной, места хватило. Кони только не поместились, отец дал нам ключи от пустого склада. Я отослала с конями десяток караульщиков, а сама прошла во двор. Глаза невольно присматривались, как расставить дозорных да как обороняться, если что. Дом был повернут к улице глухой стеной, как купеческому положено, да еще огорожен каменным забором в два человеческих роста. Что годилось от воров — годилось и от Берутовых стражников. Поставлю лучников по углам ограды и на чердак — и пусть нападают.

Дом показался мне хоть и обширным, но странно низким, тесным. Я удивилась. Одно — коли оставить его в раннем детстве и через много лет вернуться. Но с моего отъезда и трех месяцев не прошло!

Мать и служанки кинулись мне на шею и плакали так, что едва кольчуга не заржавела. Едва удалось их успокоить. Я отпустила ясеньцев из моего отряда до вечера — отведать родных, остальных расставила в караулы и назначила смену. Истопили баню. Меня, как командира, вопреки обычаю, пустили на первый пар. Служанки только ойкали, разглядывая мои шрамы. Из бани я вышла распаренная и утешенная, а под вишнями и абрикосами в просторном саду, дающими широкую тень, уже накрыли столы. Отец мой Герсан всегда славился хлебосольством, но в этот раз выше головы прыгнул. Еще один такой пир — и запасы в доме кончатся. Поди накорми полусотенную ораву. Надо хоть за прокорм платить: деньги на это в Сарте выданы. Сидели за столом со мной отец, Брезан, двое мастеров-оружейников, товарищей Брезана и трое моих десятников. Жадно слушая о том, что происходит в городе, я даже про еду забыла.

Прямо в чашу упал, забрызгав меня вином, перезрелый абрикос. Я вытерлась лежащим на коленях полотенцем, неприятно розовые пятна остались на полотне.

Помянули Мэннора.

А Брезан речами отчетливо подталкивал меня к тому, чтобы моим отрядом с его поддержкой все же взять Старшинскую Вежу и передать Ясень под руку Золотоглазой. Очень уж рядный начальник залютовал. То ли зниченьское солнце ему голову напекло, то ли другое что в голову ударило. Приговорить, что для Керин Сарт взял Горт! Я подавилась и закашлялась, брызнули слезы.

— Врага за спиной не оставляют, — мастер от души стукнул меня по спине. Будь я тем врагом — мог и хребет сломать. Зато кусок в горло проскочил. Брезан же сверлил меня синими глазами исподлобья.

Что войско не на пустом месте делается — это я понимала. И что Сарту без поддержки не выжить. И про врага за спиной тоже. Мелдена нет. Чего проще: сговорятся рядный начальник Берут и рыцарь Горт. Вор всегда пуще других кричит. Но…

— Не могу я ничего без Керин решать, — уперлась я. — Пойду к Беруту с посольством…

До этого Герсан и Брезан цеплялись один к другому, как кошка к собаке (отец считал, что голытьбе нельзя воли давать и на законную власть руку подымать нехорошо и опасно), — но тут дружно схватились отговаривать меня, неразумную. Отец упирал на то, что и сам, хоть и старшина златоделов, а из Вежи ушел, чтобы не стать заложником. А меня Берут непременно заложницей возьмет, и тогда не спасет никакое чудо. Они так наседали, что я уши заткнула. И локтем сбросила со стола глиняную миску с малосольными огурцами. Посудина раскололась, крикуны угомонились и стали договариваться, как действовать. По всему следовало известить Керин.

Вечером воротились воины-ясеньцы из моей полусотни. Были они веселы, и каждый под мышкой держал по полуведерному бочонку. Если им верить, парни спасли от разорения виноторговца, за что были пожалованы. Пришлось объяснения проглотить. В Ясене найдутся соблазны почище медовухи. Я прогнала вояк умыться ледяной водой и сменить караульщиков.

В самый темный час ночи, когда предутренний сон особенно крепок, десяток из моих пяти (а также я, Брезан и его подмастерье Гарт, то и дело краснеющий, как девушка) стали готовиться к отправке гонцов. Кмети надели темное и намазали сажей лица; сняли доспехи; подогнали каждый ремешок — чтобы даже случайно не выдать себя предательским звоном. Я тихонько смеялась, вспомнив, как Явнут, обучавший хоругвь перед походом, вывел нас в дубовую рощу над Ясенькой. Вернулись ко мне ароматы листвы и прели, сквозные тени, посеребривший поляны свет полной луны… Я стояла, вжавшись в шершавую кору дуба-великана, передо мной, хорошо видные, а особенно, слышные, три «вражеских» витязя сговаривались напасть на потешный стан.

— Подкрадемся неслышно! — Двинулись с места. И сразу же на всю рощу раздался топот и залихватский кольчужный звон…

Смешно-то смешно, а нам головой наложиться, случись такое.

В небе над Ясенем висел похожий на лунку ногтя месяц. Беленая, словно печь, городская стена казалась под ним голубой. От стены и от стрельниц падала угольная тень. Дул ветер, плыл с лугов запах отавы, мешаясь с запахом мела и земляного масла: через неравные промежутки горели походни на забороле. По гребню стены неспешно вышагивал часовой. Разумеется, мастер-оружейник выбрал самую низкую стену: ее давно не латали, на кирпичной кладке имелись глубокие щербины. Мы рывком перескочили открытое пространство и укрылись в тени. Тревоги не прозвучало. Наверх прямо от наших ног взбегала кирпичная лесенка. А то; если осада — через стрельницы камней и смолы не натаскаешься.

Трое воинов, погодив, пока часовой повернется спиной, взлетели на забороло. Приложив ребром ладони по шее, подхватили, не дав упасть, и бегом понесли вниз. Вместо него сразу же пошел в сторону воротной стрельницы мой человек. В темноте издали отличить его от стражника нельзя было — росту и стати с караульщиком одинаковых, шлем и кольчуга ясеньской работы. Между тем гонцы тоже взбежали на забороло и, прижимаясь в тени зубцов, споро размотали прочные веревки с крючьями, накрученные на пояса. Закрепили крючья в щелях, подергали. И с едва слышным шорохом нырнули за стену.

Только уйдя в кривые щели ясеньских переулков, я поняла, как долго не дышала.

В Якубовой слободе гонцы до рассвета купят коней и побегут на Сарт. Часа на четыре опередив возможную погоню. Писем я им не давала, заучили наизусть; пошли пятеро — для надежности, один да домчится, обскажет все сестре. Пусть она решает. А я согласна с Брезаном: "Врага за спиной не оставляют".

Для меня начиналось самое тяжелое — ожидание. Попытки выторговать все же то, что нужно Сарту для обустройства, и войску для похода на север, попытки договориться с Берутом. Не оттого же он лютует, что мы в Сарте Мэннора, его посланца, завернули. Опомнится, торгашеская душа. Старшины всегда чуяли выгоду и никогда из-за гордыни или гнева ее не упускали. Как же наивна была я… То ли Беруту и впрямь сильно наступили на любимую мозоль, только все мои благие намерения натолкнулись на глухую стену.

Ну какая, скажите, крамола в том, чтобы купить два десятка возов, овес, муку и зерно, скобяной товар, плотницкий и столярный инструмент? С поруки отца продавцы со мной говорили, и говорили вежливо. Но торговать не желали. Намекали: "в Ясене не только уши у стен имеются, прознает Берут — отступнику не жить. Вот замиришься с ним… али вовсе его скинешь…" С Золотоглазой готовы были договориться, когда она придет в Ясень, со мной — никак. Эх, видно, ни на что я не гожусь, зря на меня Керин надеялась.

Даже Брезан до поры отказал мне. Что было у него готового — отобрали старшины, а становиться к горну сейчас, когда такое творится в Ясене, мастер никак не хотел. Я чуяла, что он лукавит, хочет настоять на своем. А поделать ничего не могла. Да и выковать меч или сделать хороший доспех — требуется время. Один Мэнноров управитель (прочтя письмо хозяина), с дорогой душой готов был мне помочь, но… и он распахнул передо мной как веником выметенные склады.

Я заикнулась, что можно сбегать в Ситан. И отец, и Брезан надо мной только посмеялись.

— Рядный начальник город укупорил, как бочку. Ну, перекинем вас за стены или за брашно с караулом договоримся. А что после?

А Брезан добавил обидное:

— И кони через стены лазить не умеют.

Один же из моих десятников, Дей, так и пышущий здоровьем (щеки распирали лицо, а тело — рубаху), поглядел на меня, как на дурочку, и стал загибать толстые пальцы:

— Ага, сбегаем. Две седьмицы конно туда, три обратно (с грузом не разгонишься), да и там надолго застрянем — Ситану с Ясенем ратиться не с руки. Как раз до грязника воду в ступе протолчем. А в грязник какой поход… на печь залечь да в потолок плевать.

Дома я после этого оставаться не захотела. Отец в защите от возможных грабежей мог положиться на крепких приказчиков, моя же полусотня самочинно заняла Гостиные терема с пустыми нынче складами, поставила там коней и благополучно отразила бы всех, кто вздумал нам навредить. Но таковых не сыскалось: к тому времени мастер Брезан достроил на площади перед Старшинской Вежей вал (из мешков с песком, бревен, досок, старых телег и даже снятых с чьих-то домов дверей), заложенный после позорного бегства вежевой стражи — чтобы снова не выскочили. По валу этому время от времени постреливали из крома, но как-то без особой охоты.

— Славусь, Меш! — вопили горожане лучникам, стоящим меж зубцами. — Неужто стрелите в брата?!

Рядный начальник Берут исхитрился послать гонцов к городским стенам с приказом поворачивать камнеметные машины в сторону города. Похоже, от полного отчаянья. Машины по Ясеню выстрелить уже не могли: у половины молитвами расторопного Брезана оказались перерезаны жилы, другие, вмазанные в кладку, можно было развернуть разве со стенами. Решетки на окнах лавок и домов были опущены, тщательно запирались двери, ночью темные улицы казались мертвыми, да и днем — не очень живыми. Тянулось великое ясеньское противостояние. Трудней всего было мне выдерживать косые взгляды ясеньцев и вопросы, отчего я не беру город. Горожане свято верили, что не могла Золотоглазая прислать меня с "убийцей и зверем" Берутом мириться и посольство водить. Тетки ловили на улицах моих воинов и чуть глаза не выцарапывали, подначивая на битву. В конце концов мы сели в Гостином Тереме в полное сидение (спасибо, отец с мастером-оружейником не оставили нас без еды, а колодцы в теремах были свои). Кроме Старшинской Вежи, за рядой оставались еще оружейная башня и городские стены. Караулы заперлись по Берутову приказу в стрельницах и ждали нападения. Но ничего не происходило, и стражники дурели от летней жары и скуки, не зная, чем себя занять.

Мы — ждали.

На седьмой то ли восьмой день с нашего появления в городе раным-рано — зевающие сменщики караула только-только повылезли на стену — заполыхали стога на повороте Северного Тракта. Это был знак, что идет Керин. Едва густые дымы выросли в небо, моя полусотня и люди Брезана с молчаливого попустительства стражников захватили ворота Триглавы и открыли их подошедшему войску…

* * *

Плакала Наири. Частью от облегчения: она-то все думала, как сестре скажет, что Мэннор на ее глазах утонул… и даже тела не сыскали — кто-то куда-то увез… А тут слегка оголодалый, но живой и здоровый Мэннор загораживает широкими плечами от сердитого взгляда Керин.

— Я вас что — посылала город брать? — тихий голос Золотоглазой был пострашнее любого крика. — Посылала за оружием, посылала за посольством… — она поглядела на стиснутые кулаки. — Нам воевать с Незримыми — а всякая собака за подол хватает. Если идти на север, то немедля! А какое теперь немедля, тут весь зничень про… — Керин с размаху саданула кулаком по бедру и охнула. — Видеть вас не могу!

С высоких расписных потолков укоризненно поглядели на собрание лазоревые птицы с человечьими ликами. Дорогое цветное стекло в окнах глотнуло солнечные лучи; свет затопил пол, и брызгами покрыл стены, искрясь и ломаясь веселкой на чеканной посуде и резной мебели.

В Гостином Тереме стало тихо, и Наири зевнула. Всю ночь она ждала знака от высланных за стену дозорных, да потом еще на ворота побежала чуть не впереди всех.

— Ну что, — пробасил Велем. — Утро вечера мудренее?

— Нет! — отрезала Керин. — Зачем было Берута в осаду брать? Врагов мало?

— Ну-у, — степенно начал мастер Брезан.

— Ага! Его вот, жениха твоего, в речке топят, а мне кланяться? Да отойди же! — колючка ткнула кулачком опешившего Мэннора.

Лицо у Керин вытянулось, и рот открылся. Командиры зашумели.

— Он в Заставной просидел, седьмицу под замком! — выкрикнул из-за спин Леськин жених Мартин. — Мы его оттуда взятием вынимали!

Керин растерянно крутнула головой.

— Был с нами Мэннор, — сказал Брезан удивленно. — Сам его видел — как вот счас. Ты не бойся, друже, мы убытки тебе возместим.

Мэннор втянул воздух.

— Все, потом! — Керин опустилась в кресло. — Велем!

Волот выступил вперед.

— Посылай по свежим пяти десяткам на каждые ворота! Столько же на Оружейную башню. Здесь оставь два десятка. Остальных вокруг Вежи. Половина сторожить, половина отсыпаться. Явнутова сотня в Веже полная?

— Как же, — хмыкнул мастер Брезан. — Полнадесять на мосту сложили, пятеро в погребе сидит, а четверть сотни Вежа в начале зниченя погнала подати собирать.

— Мастер Брезан, а сколько людей у тебя?

— Полтыщи будет.

— За тобой общинные амбары и медоварни. Караулы по улицам. И сотню отряди нашим в помощь.

Мастер кивнул.

— За час до заката жду тебя здесь. И твоего отца, Наири. Все. Все свободны. Наири! — Керин зевнула, прикрыв рот ладонью. — Выспишься — ищи поддельного Мэннора. Бери людей, сколько нужно, хоть весь Ясень переверни. К Громовникову дню я должна знать, кто он, кем послан, когда появился и куда исчез.

…С коня рвать груши куда как удобно — прямо к носу свешиваются отягченные ветки. За неимением корзины клал Тума груши в шлем. Но тут зашелся лаем псище. Хлопнула, выбив пыль из забора, калитка, и шкворень сунулся едва не в живот. Хорошо, лошадка, напугавшись пса, отскочила.

— Ах ты!! Опять ты!! — орал дядюшка Сартон. — Только зажил спокойно! Ка-ра-у-ул!!

— Ну, я караул, — слегка приврал Тума и откусил от груши ладный кусок. Сладчайшим соком брызнула мякоть.

— Ну, язва синяя! Ну, пень болотный! — причитал толстяк. — Ну, пусть бы лимонницу али гнилку, да подавись ими! Но керайну за что?

Тума сглотнул, вытер липкий подбородок:

— Так, дядь Сартон, самая вкусная.

Наири в сторонке давилась хохотом. С Тумой по городу ездить одно удовольствие. Голодной не останешься. Хотя мог бы руки и придержать. Она коленями сжала бока Белогривого, подъехала:

— Ну, будет. Сколько твои груши стоят?

— Им цены нет, — буркнул дядюшка Сартон.

— Так уж… — хмыкнул Тума. — С мастера Брезана полкоровки содрал за пяток.

— А ветки? — вскинулся садовник. — Ветки не ты обломал?

— Вообще мы по делу, дядь Сартон, — сказал Тума. — Выборных собираем со всех концов. А поскольку ты мастер знатный, хоть и бука…

Садовник хлопнул очами:

— Вот привязался! — кинул он в сердцах. — Кто меня выбирал? Ты меня выбирал? Вон пусть голытьба кричит. А у меня дело.

— А Золотоглазая велела тебя доставить непременно.

Дядюшка Сартон побледнел и вроде даже спал с лица.

— Она тебя хорошо запомнила.

— Да что… да когда… — проблеял несчастный.

— Так перед тем, как Дракона убили, ты ее грушами угощал.

Шкворень брякнулся о мостовую. Наири бросила на Туму сердитый взгляд: это ж удар хватит мастера… Белобрысый лишь ухмыльнулся.

Чуть только причитания садовника заглохли вдали, безобразник подставил шлем спутнице:

— На, от души отрываю. А то ты смурная последнее время что-то.

Наири сердито вгрызлась в мякоть, сок потек по подбородку. На сладкое тут же прилетела оса.

— Станешь тут смурной, — промямлила Наири, разом жуя и отгоняя насекомое, — ношусь, как собака, кругами, а толку чуть. Мэннор этот треклятый уже ночью снится.

— Влюбилась, что ли? — пробормотал Тума небрежно. Наири подавилась косточками. Парень стукнул ее по спине. Заглянул в шлем:

— Ешь скорее! И руками не маши — кони пугаются.

Выловил и сам в два укуса уничтожил огромную желтую грушу. Облизал ладонь. Огляделся в поисках подходящего погребка, наугад ткнул шлемом.

— Зайдем?

— Тума, ты серьезным бываешь?

— А надо?

— Времени день всего остался — и ничего.

Тума сжал конские бока коленями:

— За мной!

…Сарай одуряюще пах сеном, сквозили сквозь щели в крыше солнечные лучи. Сухие травяные вороха были раскиданы по всему чердаку. Внизу довольно жевали кони.

— Я тут от Брезана прятался, — вздохнул Тума. Откупорил баклажку. Перебив сенной дух, густо запах мед.

— На.

— Осы налетят.

— А чего тебе своих бояться?

— Ну, спасибо.

Наири вытянула ноги, откинулась, подложив руки под голову, уцепила зубами травинку.

— Ты, Тума, помолчи, а то я собьюсь. Был один человек. Мэннора… брат, — выдавила она, наконец. — Но мне тогда казалось, они непохожи. Да Раннор… он скорей бы дал себе руку отсечь, чем Мэннором прикинулся.

Ладонью зажала Туме рот, боясь, чтобы все же не встрял, а то она смутится и не доскажет.

— Он пропал давно. Потому что я… Неважно. Если это он. Вдруг вынырнул ниоткуда и исчез. Из Ясеньки вытянули… живым. Гарт нырял. А дальше… сыскался сердобольный человек на берегу. На мосту-то еще дрались, Гарт не хотел своих кидать. И с концами. Что я Керин скажу?

Тума высвободился, с мрачным выражением облизал горлышко долбленки.

— Это и скажи.

— А если не он? Любой мог прикинуться. Лишь бы собой видный, да высокий. Волосы покрасить нетрудно… — рассуждала Наири.

— Нетрудно.

— Но мастер Брезан его вблизи видел. Ладно, в бою обознался. Но привратник в доме его признал. И приказчик признал. Склады оружейные открыли! Не понимаю…

— А ты ищи, кому это нужно. Ну, чтобы Керин за Незримыми не пошла.

— Мэннору. Спит и видит, как ее в доме запрет.

Тума захохотал.

— Ты чего? Я все перепроверила. Мартина допросами замучила. И тех, кто с Мэннором в каменице от Берутовых воев отбивались. Никак не вышло. Сперва, его с обозом промурыжили: то ось полетит, то конь раскуется. А тут от Берута грамотка: "Взять и ко мне".

Она устало выдохнула.

— А этот, в Ясене, за Керин кричал. Одному рожу разбил даже. Когда тот сказал, что мы не сами Сарт взяли.

— Правильно разбил, — кивнул Тума. — Ищем дальше. Он же не морок — в дымовую трубу не улетел…

Выборных от концов — кузнечного, литейного, бондарного, стекольного, красильного, суконного и прочих — привели к присяге возле Казанного Святилища в вечер зниченьского полнолуния.

Кстати, кричали и Мэннора. Припомнили, и как тушил горящий Брезанов дом, и как раздавал оружие, и как вел народ на Старшинскую Вежу. Радовались, что не утонул. И не порезан кметями Берута.

И мастер Брезан, и златокузнец Герсан, отец Наири, и старший волхв Святилища, приобщенный тайны, положили правду ясеньцам не раскрывать. Потому купец славословия выслушал молча и должность принял.

Говорили еще, под клятву над кощунами из Святилища выходил сам дедуня (сова то и дело махала крылом, умащиваясь на костлявом плече). Попенял Лешеку, беглому в войско ученику, а Золотоглазую обнял, сказал:

— Будь крепкой, девочка.

Так ли, нет, но за выборными признали власть.

Все ждали от Золотоглазой очередного чуда: что нашествием крыс или воронов изгонит низвергнутых Старшин, так и застрявших в Веже. Вороны собирались в стаи, пролетали, натружено крича. Под горло подкатывала осень. Восковыми слезками точились дни.

Золотоглазая долго говорила с мастером Брезаном и распорядилась послать каменотесов и плотников отстраивать пепелища.

Великое сидение старшин продолжалось. Казна была при них, и жалованье стражникам выплачивали исправно, но на кой оно ляд, если закончились запасы меда и пива, да и хлеб подходил к концу. Стражники ходили по заборолам злые и раза два выстрелили в толпу под стенами, скорее для острастки, потому что не попали.

Тут как раз и подошли глашатаи. В указе коротко говорилось, что ежели старшины не выйдут за стены Вежи в течение дня и не займутся делами своих лавок и мастерских, то все оные будут отобраны от них и их семей в пользу города.

Что началось в Веже, словами не выскажешь: мало-мало почтенные не повыдирали друг другу бороды. Особенно лютовал Берут. Накануне он еще твердил, что без именитых Ясеню никак не справиться, сто вот-вот сама Золотоглазая придет на поклон, а вместо Золотоглазой явился в Вежу отец Наири, Герсан.

Бывший старшина златоделов пришел объявить волю новой ряды и нисколько не опасался, ни что убьют, ни что возьмут в заложники: бодливы, да безроги. Гнев Берута обернулся на него. Колотя посохом в каменные наборные плиты, плюясь, орал:

— А все ты… Да, небось, ты… Надоумил! Да Наири, дочка твоя, при этой девке — так без мошны тя не оставит!!.. У, сова желтоглазая! Всех перехитрила, Незримыми застращала. И подстилкой под Горта легла… Где они, те Незримые?!!..

Ну, тут уж рядный хватил. Герсан послушал-послушал… Одежды от Берутовой слюны отер и ушел. Это словно сорвало заслонки. По одному, и по двое-трое, и помногу сразу бежали отставные старшины спасать имущество. И волшба не понадобилась.

Была дана сотнику Старшинской Вежи Явнуту то ли Проком, то ли Зничевой дочкой Мегурой способность уходить от беды: хоть на пяток минут всего, да разминуться с пролетевшим ножом или сварливой женой. О нем даже поговорка в Ясене пошла: пропал Явнут — беги! Вот и теперь, заходя в любимую комору рядного начальника Берута (бывшего теперь) сотник Явнут (тоже бывший) знал, что надолго задерживаться не стоит. Положил на стол ключи, степенно поклонился:

— Прощевай, государь. Ухожу.

— И тебе прощевай, — отозвался Берут. — Все ушли?

— Я последний.

— Ну что ж…

И так он сказал это "ну что ж", что все нутро в Явнуте заныло — только выучка не позволила с места побежать.

Быстрым шагом миновал он знакомые палаты и переходы, жалея, что слишком уж их много. Увидал, что впереди дымком колеблется воздух. Подумал на жару, но свернул все равно. Цокая подковками сапог, сбежал по сходам. Громко отзывалось в пустых хоромах эхо.

Попались Явнуту навстречу только двое. Первого, служку, нырнувшего с расписным сундучком в боковой переход, хотел сотник окликнуть, да опомнился и губы сжал: не при службе теперь. А второго, Мэннора, купца ситанского — да кто ж нынче не знает?

На пыльной площади перед воротами ждала со свитой Золотоглазая. Явнут подошел, бросил обземь бобровую шапку:

— Ну что, ученички? Без хлеба оставили?

— А ты цыплятами, цыплятами, — хохотнул кто-то из толпы. — Вон сколько высиживали!

Бывший сотник поискал глазами говоруна:

— Иди сюда, прыткий! Я те не при девицах объясню!..

Керин спрыгнула с Вишенки, бросила Ратме поводья. Они с Явнутом поглядели друг другу в глаза и обнялись.

— Ну, чай, теперь со всеми в Ясене перездоровалась, — с уважением оглядывая ее, сказал Явнут.

— Кто мне дорог — со всеми.

Золотоглазая наклонилась за сотниковой шапкой, подняла, отряхнула от пыли:

— В войско ко мне пойдешь?

Он как бы равнодушно пожал плечами:

— А и пойду. Тряхну стариной. Только как бы моя половина…

— Да мы ее уговорим, — прогудел Велем.

Все легко, весело рассмеялись.

После говорили, что были знамения.

Что, чуя запах недоброго дыма, вставали свечой, захлебывались пеной хрипящие лошади. Что выли собаки в окрестных дворах: и задирая голову, и приклоняя к земле — на покойника и на пожар сразу. Выли так, что у человека волосы на голове подымали шапку…

Потому как, вовсе спятив от злобы, выжег бывший радный начальник Берут Старшинскую Вежу — сердце Ясеня — дотла. Щедро полил земляным маслом лари с утварью и пергаментами, и резные дубовые перегородки, и старинной работы гобелены с доселе яркими птицами о человечьих головах; рассыпал дрова и уголь, сложенные у печей…

И времени минуло недолго, как вышел из Вежи, попрощавшись с Берутом, сотник…

Словно не человек се чинил, словно пожрали Незримые Берутово сердце: потому что такое не по силам крепко обозленному, но одному…

Напор жара выдавливал из рам дорогое стекло, лопались, как глаза, черепицы на крышах, и оборотились в дымовые трубы лестницы. Будто в горне, ревело и ярилось за крепкими стенами пламя…

Керин бежала, как во сне: когда бежишь — и все равно не движешься. Открытого огня еще не было, но дым затянул пеленой и сделал смутными палаты и переходы. Першило в горле, хотелось разорвать ногтями грудь, чтобы выпустить дым наружу.

Она бежала, сдерживая рвущийся кашель, оступаясь, скользя по бесконечным натертым плитам…

Бежала на затихающий безмолвный зов…

Знамененные по влажной штукатурке, тронутые старой копотью печей, растекаясь в дыму, парили над ней люди-птицы, заглядывали в глаза:

"Дурочка! Прочь! Не поздно…"

Лестницы свивались в клубки. В них особенно тянуло жаром и земляным маслом. Им, казалось, пропитались и стены.

Жар становился ощутимее. Трепетные язычки облизывали стенные решетки. Дубовая дверца впереди была захлопнута, и насмешливо скалилась из скважины хитро сплетенная головка ключа. Медь через рукавицу ожгла пальцы. Переломился стерженек. И тогда Керин, не раздумывая, рубанула по толстым, окованным железом доскам своим мечом.

Мэннор лежал в беспамятстве среди треска и шипения. Тяжел, а время подгоняло. Керин ударила его по щекам, голова качнулась, но он даже не вздохнул глубже. Она кольнула его ножом. Боль привела Мэннора в себя.

— Идти можешь? — Золотоглазая подставила плечо. Мужчина сперва шатался, но с каждым шагом двигался увереннее.

Но лестницы были уже сизыми от дыма. Пламя ревело и билось внизу, облизывало языками сразу прокоптившиеся стены.

Третий ярус. В окошко?

Ров вокруг Старшинской Вежи — городка в городе — засыпали много лет назад. Окошки глядели на замощенную площадь. Прыгать — почти верная смерть или увечье. Золотоглазая повела жениха, казалось, наугад. Они сделали полукруг по теремам и вышли к глухой стене.

— Отойди.

Керин замахнулась и ударила. Руку едва не вывернуло, ослепила боль. Но кусок стены выпал наружу, и они смогли вдохнуть — известка, тина, вода…

— Помоги!

Мэннор помог невесте скинуть кольчугу, подкольчужник. С сапогами и рубахами она справилась сама. Видя, как неловко движутся его пальцы, просто рассекла его тяжелое облачение мечом. Приладила меч в ножнах за спину, затянула на груди ремешки. Огонь почти облизывал спину.

— Давай.

— П-плавать… не умею.

Женщина сорвала оберег: камешек на кожаном шнурке, надела Мэннору на шею:

— Это из Мертвого леса.

Мэннор вздрогнул и шагнул в пролом.

Когда во сне ты должен ступить с высоты, думая, что разобьешься, опасаясь и желая, заставь себя шагнуть — и теплая ладонь воздуха подхватит и понесет медленно и все быстрее и быстрее — не вниз, а вверх, как птицу. Но то сон. А сейчас они летели вниз, и над головами сомкнулась вязкая, густая, противно зеленая вода.

А потом они плакали, обнявшись, стоя на коленях на мелководье. И к ним бежали и не могли добежать. И Керин так и не спросила, что привело Мэннора в Старшинскую Вежу. И запах копоти сливался с запахом реки. А наверху кричали лебеди.

И бежала, бежала к далекому устью, смывая все, холодная по-осеннему вода.

Видимо, услыхав людские молитвы, впервые за зничень пошел дождь. Меленький, легкий, он шуршал, лопотал и пришепетывал, покрывая моросью город, и к тяжелому запаху гари, особенно ощутимому здесь, в доме Мэннора, вблизи пепелища Старшинской Вежи, примешался живой запах листьев и мокрой земли.

Слетела с плеча дедуни насквозь промокшая встрепанная сова, вцепилась когтями в деревянную спинку кровати, встряхнулась, как пес, веером брызг окропив лицо спящей Керин. Дедуня тоже был мокрый, рубаха посерела донельзя, с длинной бороды и волос, прихваченных ремешком, стекала вода. Керин вскинулась — и улыбнулась. Волхв поманил крючковатым пальцем, сова стыдливо сорвалась и вернулась к нему на плечо, виновато защелкала клювом в ухо.

— Лежи, внучка.

Она замотала головой. Дедуня взял с табурета у постели — чтобы легко было дотягиваться — чашку с молоком, и Золотоглазая, как наяву, увидела цветные ниточки запахов сваренных в молоке зелий, тянущиеся к его ноздрям. Старый волхв довольно крякнул:

— Умелица твоя Леська. Кончится война — возьму ее в ученицы. Пей.

Керин отважно выхлебала холодную горькую жидкость. А потом, несмотря на протест дедуни, натянула верхнюю рубаху и сапоги.

— Возьми плащ, дедушка.

Он улыбнулся. Поднял с подоконника плоский кожаный сверток:

— За этим звала?

— Я сама. Тяжело.

— Я стар, але ж не немощен.

Керин пырснула. Испуганно оглянулась. Мэннор не проснулся — он ровно и глубоко дышал во сне.

Они миновали переднюю с прикорнувшей у стола Леськой (старик усмешливо поглядел на соломинки, застрявшие в рыжей косе). Прошли мимо прислонившихся к косякам наружной двери и спящих стоя стражей во двор со службами и через калитку в невысокой каменной ограде попали в маленький сад, полого сбегающий к Ясеньке и причалам.

Дедуня, с совой, смирно нахохлившейся у него на плече, ступал легко и ходко и больше всего напоминал сейчас Керин столб дыма в ясную погоду, вдруг сорвавшийся с трубы и поплывший в воздухе.

Они сели на скамьи в чуть покачнувшейся лодке. Старый волхв посмотрел на сверток в руках, потом — неодобрительно — на небо: тучи над его головой расползлись, открывая голубой лоскуток. Осевшая морось вспыхнула легкой радугой.

— Усердна твоя сестренка, — произнес дедуня то ли одобрительно, то ли нет, любуясь струями Ясеньки. — Только пусть живых ищет, а не мертвых. Так ей и скажи.

Золотоглазая вздрогнула.

— Это ты про того, кто город на меня взвалил? Не утонул, значит… — она озорно улыбнулась. — Да Наири сказывала. Они с товарищем, похоже, рекой, на Ситан, ушли. Берут к тому времени уже распорядился Ясень закрыть, брамы опустили и цепи на реке подняли. Перекрыли русло надежно — большой лодье не пройти. А лодчонки проскакивали… Двое мужчин в такой было: один кулем лежал на дне, другой с шестом. Сказал: на свадьбу к родичу, в Лодейную. Но от них и так уже на три версты вином разило. Стражника завидки взяли, вот и запомнил, — Керин покусала нижнюю губу. — Ниже в слободе этот, что на ногах держался, телегу купил. И пропали.

— А запомнили… покупателя?

Она отрицающе качнула головой:

— И все равно — не Незримые.

— И слава Велеху, — дедуня отжал бороду; хрустнув косточкам, потянулся. — Не за этим же выкликала?

Лицо Золотоглазой с пятнами чуть подживших ожогов залилось густым румянцем. Она невольно бросила взгляд на сверток на коленях волхва.

— Дозволяешь? — дедуня развернул кожаный покров, выпуская на волю книгу. Полыхнули свежей кровью яхонты оклада, мягко заструился жемчуг. Коричневые пальцы дедуни дрогнули. — Открывала?

— Там нет отравы, — угадав его мысль, безнадежно сказала Керин.

Легко листались страницы. Старый волхв молчал. Потом все так же молча устремил глаза в сторону Ясеньки, в сторону дергающихся, густеющих туманных нитей. Снова начал накрапывать дождь, рябью пробегая по реке.

— Легенда, — сказал дедуня. — В Святилище тоже есть, но не такая полная. Откуда она у тебя?

— В доме нашлась, — Керин взяла гримуар на колени. Открыла на том месте, где была вложена между страниц полузасохшая ветка шиповника с одиноким багряным цветком. Брови дедуни всползли под ремешок, которым он прихватывал волосы:

— Мэннор шутки шутит?

И по лицу Керин сразу понял: нет, не Мэннор. Встревоженно завозилась на его плече, захлопала крыльями сова.

Воительница вела рукой по обрезу, и на пальцах оставалась золотая пыльца.

Эта книга была та самая, что показывал ей в Вотеле Горт. Подарок, невесть как очутившийся в доме Мэннора. Знак — отчетливый, будто отпечаток подковы на мокрой земле. А колючая ветка шиповника внутри убивала любое сомнение, даже если бы оно оставалось. Рыцарь предлагал Керин стать его женой.

— Ты понимаешь, что это?

— Понимаю. Винар, что мне делать? — Золотоглазая отвернулась к реке, обхватила щеки руками, словно слова застревали, не хотели выходить из губ. — Если я соглашусь, это — помощь. Это торная дорога на Север. Это обученные полки. Это мудрые военные советчики. Все то, чего у меня не было до сих пор. Все то, чего Ясень… Винар!

— Все… отпу-стило… — волхв оторвал ладонь от груди, где сердце. Перенял протянутые руки Керин. — Не реви! Я живой.

— Это д-дождь…

Зубы у нее клацали. Керин трясло. Она вовсе не собиралась так глубоко лезть в душу старому волхву, имя «Винар» легло на язык случайно. Но когда оказалось, что озарение истинно, все заслоны сорвались и в самой Керин… Разгадки мучивших вопросов, странных снов, возможность быть понятой, узнать свое прошлое, наконец — все это было на расстоянии вытянутой руки. Керин дрожала и не могла остановиться. А сверху стеной обрушивался дождь.

— Ну, будет…

Обхватив рукой, крепко прижав к себе, дедуня вынул Керин из лодки и почти понес в безмятежно дремлющий дом. Там разжег в пустой горнице очаг, придвинул лаву. Сова, наконец, оставила его плечо; перелетела на высокую полку, нахохлилась, прикрыв веки. Волхв пристроил сушить гримуар. Отжал воду с одежды, волос и бороды.

— Ну, что стоишь? — заворчал на Керин. — Мокрое снимай. Золотоглазая стянула верхнюю рубаху, сбросила сапоги и, все еще дрожа, подсела к огню.

— Объясни мне, все же, внучка, кто тебе такие подарки дарит?

Золотоглазая закрыла ладонями лицо. Алая кровь просвечивала сквозь тонкую кожу.

— Хоть бы слово… от себя; он больше торгаш, чем Мэннор… Обезопасил себя от любых наветов… Винар, отчего я знаю, что этот шиповник, в книге, означает свадебный обряд?

— Потому что так и есть, — старик поворошил кочергой дрова, чтобы лучше прогорали. — Только это еще не обряд, вопрос. Пока ты не отдала посватавшемуся такой же цветок. Прости, я отвык, когда меня называют по имени.

Она резко повернулась. Полуденным солнцем полыхнули глаза:

— Что мне делать?! У самих нас не хватит сил пробиться сквозь земли Прислужников.

— Ты любишь его?

— Я не знаю.

Керин задумалась, стряхивая с почти просохших волос несуществующие капли, и казалось, для нее нет более важного занятия на земле. Дождь колотил в окошко, в горнице пахло влагою и дымом. Сова на полке шуршала, перебирая клювом перья.

— Винар, скажи мне. Кто я?

Он вздрогнул. Желваки напряглись под морщинистой кожей:

— Керин… Я не знаю.

— Тогда ответь мне: что такое Мертвый лес?

Винар опустился на скрипнувшую скамью.

— Ты умеешь задавать вопросы, на которые нет ответов.

— Или ты их не знаешь, — дрогнув губами, сказала Керин.

Он вскинул голову. И повторил отчетливо:

— Или я их не знаю. Мертвый лес — просто мертвый лес. Высохшие деревья и твердая, будто камень, земля. Незримых там нет.

— Я з-заплатила своей памятью за возможность сражаться? Я что — действительно твоя д-душа, воплощенная в меч?

Винар разглядывал свои руки, словно видел впервые и теперь не знал, что с ними делать.

— Я не бог, девочка. У меня нет готовых ответов. Даже эту вот книгу писал не я.

Керин взяла гримуар на колени и бессознательно разгладила покоробленные страницы. Ветка шиповника выскользнула и упала, рассыпав лепестки.

Воин твердо взглянул в глаза Керин:

— Я отдам тебе свое прошлое. Вне посвящения. Просто слова.

— Да!

Бежало время.

Наконец Керин спросила, глядя на замирающий огонь:

— Где мы возьмем столько ладей?

— Лето было сухим: войско сумеет пройти вдоль левого берега. А вьюки повезете лодками. Тогда… когда я вел дружину… лето было такое же. Почти без дождей. Става обмелела, а болота высохли. Только нас было меньше, и мы шли на юг, — он резко тряхнул седой головой. — Отправь кого-нибудь надежного разведать дорогу. И узнать, что сейчас в Туле — корни Незримых тянутся оттуда.

Керин закусила губу. Огонь облил красным ее вытянутые к решетке очага ноги. Винар вздрогнул.

— Хорошо, — она со вздохом захлопнула позабытую книгу. — Мы вернемся в Сарт и снарядим людей на высмотр. Мэннор пойдет. Он чувствует себя виноватым.

Дедуня кивнул, нежно приподнял лицо Керин за подбородок, заглянул в золотые глаза:

— Хотел бы я понять, что такое есть в тебе, девочка… У них… у нас были… есть: войско, опытные военачальники… Гордость. Доблесть. И все же… одна ты посмела заступить Незримым дорогу.

* * *

Войско Золотоглазой вышло из Ясеня на восходе, упорная живая река. Переливы красок и теней скользили по нему: играло солнце на шлемах, умбонах щитов и наконечниках копий, на металле конской упряжи. Войско уходило в клубах пыли, грохоте подков, затихающем гуле навесного моста, а со стрельниц, с зубчатых стен, с окружавших Ясень холмов вслед ему по-разному смотрели люди. Подняли копья в безмолвном приветствии стражи ворот, тяжело всплеснули вывешенные в скважни знамена. Кто-то махал рукой, кто-то беззвучно плакал. Неслись вдогонку, меся пятками дорогу, неугомонные мальчишки…

Керин медлила.

Уже отголосили, отпрощались, выпили последний кубок, сплеснув богам. Уже опустел мост и прилегающий к нему конец дороги, уже зниченьский ветер разметал пыль и очистил воздух… И только тогда вышел из толпы и заспешил к Золотоглазой мастер Брезан. Остановился у стремени. Даже верхом и в броне, она казалась подле него девчонкой. Оружейник сжал ее ладонь:

— От дедуни поклон. И удачи тебе, девонька. Всегда помни: Ясень поможет.

Она кивнула, и, нагнувшись, троекратно расцеловалась с Брезаном.

Качнулось белый с золотым солнцем значок. Подковы Вишенки выбили из дороги звонкую дробь, и Наири, следуя в хоругви, не выдержала, оглянулась, придержав Белогривого: над белыми городскими стенами под синим небом осени сияло трехцветье Ясеня: алый, синий, золотой. Подпрыгнуло и комом застряло в горле сердце.

"…Зниче, за какой окоем ускакали мы прежние? Где смеемся? Какие песни поем теперь? Морщинами врезались в лица потери и пыль дорог. Но город у нас за плечами, и, значит, нам есть что защищать".

Глава 18

На черно-зеленых улицах Туле, выжимая влагу из камней, ворочался невидимый, густо пахнущий ужас: с часа смерти Эстара, последнего вольного владетеля города, иначе уже и не было…

Внешне город остался прежним. Зеленел мох в щелях каменной кладки. Текла в каналах вода. Пронзали низкие тучи стрельницы древних Святилищ Крылатого…

Но в бледных лицах людей, словно в стертой меди колоколов, сквозили терпение и смиренность. И простодушная радость, что убили не их…

Однако замечали это лишь те, что пришли извне. И лишь им трудно было здесь дышать.

Мэннор вскользь думал об этом, торопясь по каменной набережной вдоль канала: высмотр закончен, можно расплатиться в гостинице и спешить на юг. Он потрогал через рубашку гладкий камень оберега, и к нему возвратилась бодрость.

Мэннор закинул голову, подставив лицо моросящему северному дождику. Дождик промыл небо, и в разломе туч оно стало истово синим, как его глаза.

Хозяин, учтиво кланяясь, поспешил купцу навстречу:

— Господин, вас дожидается дама. Я дал ей ключи от покоев.

Мэннор ухмыльнулся:

— Надеюсь, она так же хороша, как твое вино. Подай кувшин и обед на троих. Я зверски голоден.

Хозяин разулыбался. Ему не хотелось бы не угодить постояльцу, который останавливался у него всегда, и всегда же щедро платил за постой.

— Не ожидал…

— Судьба… — дама Тари помогла снять с плеч Мэннора намокший плащ. — Прости, но я велела затопить печи… Погода промозглая… Осень приходит сюда рано…

— Я не в обиде. Грейся.

Снял с огня кувшин с вином, разлил по кубкам. Протянул один Тари. Бледные женские пальцы сомкнулись на серебре. Мэннор поднял свой кубок. Тяжелая жидкость дымилась, раскачивая ягоды и орехи.

— Какую дорогу ты ищешь на этот раз?

Дама пригубила вино. Ее глаза над краем кубка казались зелеными камушками. Тари взметнула ресницами:

— Не ищу. Меня прислал рыцарь Горт.

Кубок Мэннора выплеснулся. Мужчина сжал пальцы, оставляя вмятины на его узорных боках.

— Чего же хочет рыцарь Горт?!

— Ничего. Рыцарь… Горт… предлагает помощь.

Небрежно, но хорошо рассчитанным движением Тари тряхнула головой, отчего булавки выпали, и ореховая грива распалась, осеняя лицо и плечи.

Мэннор взглянул на гостью и со стуком отставил кубок:

— Помощь? Тебя — вместо целого войска? Щедро!

Тари гневно закусила губу.

— Он согласился пропустить полки Золотоглазой через свой рельм.

— Торгуясь при этом, как меняла.

Дама чуть заметно улыбнулась, вспоминая их первую встречу:

— Купцу это привычно.

— Да, я купец! — заорал Мэннор. — И раз уж даме зазорно водить со мной компанию…

Тари, словно в испуге, прикрыла лицо ладонями (Мэннору невдомек было, что дама между пальцами напряженно следит за ним).

— Не прогоняйте меня, — произнесла она глухо. — Хотите, я на колени встану?

И, разглядев лицо Мэннора, едва не подавилась от смеха.

— Если я не исполню поручения, меня накажут.

— Благородную даму?

— Вот! — Тари рванула у горла ткань, и та поползла, обнажая старые шрамы от плети.

Мэннор, словно во сне, тронул нагое тело. Кожа была шелковистой и удивительно пахла юлтанскими благовониями.

— Вас били…

— Однажды…

— Я его ненавижу!

— О, не рыцарь Горт, нет!.. — Тари возмущенно взмахнула кистью, а потом потерлась щекой о руку Мэннора: — А меня? Меня тоже — ненавидите?

Мэннор отступил. Дама радостно ловила его тяжелое дыхание.

— У вас найдется иголка?

— Я позову служанку.

— Нет! Мало ли что она подумает… — чарующим голосом добавила Тари.

Мэннор отвернулся к окну, слушая, как шуршит ткань и Тари тихонько напевает за работой.

— Можете поворачиваться, — сказала она дерзко, — я уже одета.

— Ужин остыл, — невпопад отозвался Мэннор.

— Разогреем потом. То, что я должна тебе сказать, намного важнее.

Она училась терпению у кшиши. Эта кошка настигала свою добычу коротким рывком, но если рывок пропадал втуне, то кшиша упорно и терпеливо, забывая о сне, поджидала в колючих зарослях и выскакивала из засады уже наверняка.

Высокий светлоглазый мужчина был ее добычей. Тари уже упустила его однажды. Чего ей ждать, если это произойдет и теперь? Шелковой удавки? Камня на шею? Очереди форканской караульни? Она передернула плечами.

— Тебе холодно? — спросила добыча.

— Да. Обнимите меня.

Слово свидетеля. Черная сестра

…Обними меня и целуй долго-долго. Пусть ночь перетечет в рассвет. Я просто задерну полог. Ты не знаешь, что уже обречен. Любовь — непростительная роскошь, когда идет война.

— Тебе хорошо со мной?

— Да, Керин.

— Что ж, давай поговорим о Керин.

Лицо Мэннора сразу делается чужим и застывшим, и я понимаю, что ошиблась. Я вцепляюсь зубами в подушку. Мне страшно. Я как будто иду по трясине. Мне так часто скалилась кобылица-удача, что это не может, наконец, не закончиться. Черная Сестра, не сейчас!

— Я не собираюсь вставать между вами.

— У тебя бы и не получилось.

— У меня есть жених.

— Я рад за тебя.

— Ты разве не хочешь узнать, кто он?

Мэннор пожал плечами. Я подняла с сундука платье и стала медленно одеваться. Пальцы дрожали и обрывали крючки. Мне хотелось одновременно дать выход ярости и разрыдаться.

— Ты уедешь сегодня.

— Да.

— Когда найдешь ее мертвую, не пожалей, что не выслушал меня сегодня.

Я закричала от боли. По-моему, он сломал мне ребро.

— От-пусти-и…

Я хватала воздух открытым ртом. Было мучительно говорить. Мэннор отбросил меня и стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Ну?!..

— Д-дай пить…

Я не притворялась. Когда так больно — это невозможно. Мэннор протянул мне чашку. Вино было кислым и вызывало тошноту. Я старалась пить мелкими глотками и дышать настолько глубоко, насколько хватало терпения.

Мэннор ждал.

Во всяком случае, этого я добилась.

— Что ты знаешь?!

— Почти ничего. Просто воины редко умирают в своей постели.

Он откинулся к стене и рассмеялся горьким скрипучим смехом.

— Ох, стоило забраться так далеко на север, чтобы поведать мне эту истину.

— Я приехала к жениху. Морок тебя возьми, мужчина! Ты дослушаешь или нет?!

Резкое движение исторгло у меня вопль боли. Наконец, Мэннор заметил, что мне худо. Бревном мужчину надо огреть, чтобы он хоть что-то заметил?..

— Тари, что?

— Грудь… мед-д-дведь ситанский.

Он затягивал мне ребра полотном, назидательно объясняя, что в Ситане медведи не водятся, только пардусы. Платье налезло с трудом. Все равно все крючки оборвала, плащом прикрою. Несколько жестких подушек под спину. Терпимо.

Я говорила медленно и с расстановками, почти шепотом. Пусть меня жалеет и чувствует себя виноватым. Пусть наклонится пониже — тем сильнее запечатлятся мои слова.

— Мой жених — Ренис.

— Прислужник из мелких…

— Меня не спрашивали, — я пальцами зажала Мэннору рот. — Он проболтался мне, что Слуги Незримых собирают войско. Почти сотня копий. Ты понимаешь, что это такое? Полтораста опоясанных рыцарей, если считать одиночек. Около трехсот лучников из Миглосе. Не мальчишек, не подвладных, которые меча в руках не держали. Настоящих воинов. Сколь ни искусна Золотоглазая, ее сомнут. В несколько дней. Может, за неделю.

Я передохнула.

— Даже если вы вырветесь в Ясень, это война.

— А Горт?

— А Горт пропустит Хагена Фроста через свои земли, и будет ждать, чем все закончится.

Я стала медленно растирать руками грудь. Я слишком долго говорила и устала. Мэннор хмуро молчал.

— В любом случае он останется в выигрыше: Фернах уже попросился под его руку.

— Зачем ты, Тари, говоришь мне это, не пойму.

Я горько усмехнулась.

— У меня много причин. Во-первых, я служу рыцарю Горту. Здесь я его посланница.

— Он изменник!

— У него нет перед вами никаких обязательств. Кроме обещания пропустить через рельм. Но он должник Золотоглазой и хочет ее спасти.

Мэннор резко отошел к окну. Темный, очерченный золотым силуэт. У меня темнеет в глазах. Когда победа так близко, навалилась слабость, и уже почти все равно, чем это закончится.

— Я должен проверить твои слова. Когда они выступают?

— В грязник. На первое новолуние.

— Ладно. Где тебя искать?

От мысли, что надо вставать и добираться до дому, меня охватывает отчаянье. Но в карете или верхами — еще страшнее!

— Проводи меня.

Тусклые улицы Туле подергиваются и плывут, каждый удар каблука в округлый булыжник болью отзывается в ребрах. Под конец Мэннор почти несет меня. Но я даже не в силах этому радоваться.

Мы стоим перед калиткой. Мэннор придерживает меня, положив мне руки на плечи.

— Что по этому поводу скажет твой жених?

Мне дела нет, что он скажет. Да и нет его в городе. Рениса призвал Фрост, и бедняга сейчас, должно быть, месит грязь порубежья, расставляя стога поближе к дороге, пряча лишних гуртовщиков при чересчур обильных отарах или отводя глаза мельнику, удивляющемуся, что нынче, не в пример прошлому, слишком много везут на помол зерна. Если Мэннору хочется это проверить, пусть проверяет.

Самое смешное, что до сих пор я ему ни словом не солгала.

Это нелепое, стремительное сватовство, согласие Горта (еще бы, ему нужны глаза на севере!) А Ренис так ошалел от неожиданного счастья, что запил и выболтал все секреты… У него еще будет время протрезветь и понять, что рыцарь Горт просто избавился от надоевшей вещи к своей выгоде. И уйти от службы ему я не могу — Ренис слишком мелок, чтобы меня защитить.

Горту нужна Золотоглазая. Глупец! С ней так же неуютно, как нетопырю, которого застал рассвет.

Я отмокала в горячей воде, откинув голову на узкий край дежи. Над водой пузырилась отдающая болотом пена.

— До вас мужчина, хозяйка.

— "К вам". Какой мужчина?

— Да чернявый, как ворон, и глазиш-ши синие, — и служанка в подтверждение закатила собственные «глазишши».

Что-то Мэннор быстро. Я ждала его не раньше, чем через три-четыре дня.

— Зови.

— Не идет. Время у него нет.

— Задержи! — я дернулась, расплескав воду. — Тетеха! Предложи напиться. Или… — и я весьма резко объяснила, чем она еще может занять мужчину.

Девка побагровела, потом скорчила рожу и пожала толстыми плечами — думала, я не вижу. Надо будет ее наказать. После.

…Мэннор увидел меня и отставил кувшин на каменный порожек.

— Ты была права во всем, Тари. Я уезжаю на рассвете. На всю жизнь тебе наша благодарность.

И все?!.. Меня чуть удар не хватил. Я судорожно вцепилась в столбик крыльца.

— Так быстро ты все проверил…

— Я заглянул в торговые книги.

Как просто… Он стоял, глядя на меня снизу вверх, готовый идти.

— Мэннор! Ты не поцелуешь меня на прощание?

Нас бросило друг к другу неодолимо и властно. Я стонала от боли, а потом забыла про все… Удивительно любить проклятого человека. Резко, ярко, не как всегда. Любить того, кого сама предаешь.

Мэннор закричал во сне. Я поспешила разбудить его. Он провел рукой по глазам, будто сдирая паутину.

— Тари, она погибнет.

— Это еще не самое страшное, — я не собиралась его щадить, пока мне это на руку. — Рыцарь Фрост сделает все, чтобы захватить Керин живую. Он верный слуга Незримым.

— Ты так хорошо разбираешься в Незримых?

— Я так хорошо разбираюсь в рыцарях, — в тон ответила я. — У меня с родом Фроста давняя нелюбовь.

— Так ты и вправду наследница Эстара.

— И Винара. Невольно чувствую себя виноватой: не выдумай он эту Легенду, жили бы все долго и счастливо… "Женщины отыщут мужество!.." Как будто оно закатившийся за ларь клубок. Я видела твою Золотоглазую в Вотеле. Такая же женщина: так же слаба, как я, так же любит тепло и боится боли…

Я осторожно потянулась, закидывая за голову безукоризненные руки: как хорошо не быть растрепанной и жалкой. Красиво смотрится лишь та болезнь, в которую играют.

— Беда в том, что ее окружают лжецы. Им понадобился идол, хоругвь. Они внушили ей, что она Избавительница. И она не щадит себя и бросается в бой, который выиграть невозможно.

Мэннор слушал очень внимательно. Тысяча изменчивых выражений скользила по его лицу, и я поняла, что, наконец-то, угадала.

— Она не даст себя увезти, — сказал он глухо. — А если я увезу ее силой, то стану для нее предателем.

Оберегая себя, я медленно села в постели. Не торопясь поправила волосы. Вздохнула. Посмотрела на Мэннора.

— А это и не нужно. Отдай ее нам. Пусть она впервые в жизни проиграет. Пусть почувствует горечь плена. Пусть уверенность в избранничестве сменится трезвым пониманием того, что женщины не созданы для ратного труда. А потом ты заберешь ее, кроткую и покорную, и все будет, как ты хочешь.

Мэннор переглотнул. Взялся за оберег — белый камушек на простом кожаном ремешке на шее. Он молчал слишком долго, и я уже начала бояться, что поспешила.

— Рыцарь Горт будет обращаться с ней с уважением. Он дает в том свое слово. Тебе претит эта мысль, но не торопись, подумай. Что — ее — ждет?..

Он дернулся, внутренне возражая, и я опустила пальцы на его запястье. Руки он не отнял — добрый знак.

— Подумай. Ты знаешь развалины сторожевой вежи на полпути между Сартом и Большими Багнами?

Мэннор кивнул.

— Я или кто-то из людей Горта будем ждать тебя там все три дня следующего полнолуния. Тогда и скажешь, что ты решил.

Глава 19

Керин задремала сидя, уронив голову на руки. Рассыпанные по плечам волосы мягко колыхались в такт дыханию. Ветер снаружи шуршал пологом палатки…

Внезапно она почувствовала сквозь сон ледяное прикосновение. Керин вздрогнула и раскрыла глаза: перед ней в полутьме палатки сидел на корточках человек, и узкий клинок в его руках касался ее шеи. Блеск клинка она и увидела прежде всего, а потом перевела взгляд на лицо мужчины и с безмерным удивлением спросила:

— Мэннор? Что за глупые шутки?.. — и осеклась, поняв свою ошибку.

Человек был похож на Мэннора, но только похож. Его темные, с почти неразличимыми зрачками глаза смотрели на нее с холодным любопытством. На губы выползла жесткая усмешка. Он смотрел на Керин, как медведь на жабу: и жалко бросить, и противно съесть.

Ей вдруг сделалось понятно, чьей молитвой Ясень, как зрелое яблоко, упал в ее ладонь. Но почему?

Керин глубоко вздохнула и двумя пальцами осторожно отвела от себя клинок. Человек этому не препятствовал, по-прежнему смотрел, усмехаясь. Золотоглазая прислушалась: ни звука не доносилось снаружи, стан точно вымер. Она вздохнула еще раз и спросила:

— Ну? И что тебе нужно?

Усмешка на его лице погасла. Гость, не отрывая взгляда, сунул нож за отворот сапога, потом негромко, будто сам себе, сказал:

— Смотрите-ка… И впрямь золотоглазая.

Голос был низкий, сорванный на ветру. Керин заставила себя улыбнуться:

— Только за этим и пришел?

— За этим и пришел, — подтвердил он, недобро щурясь. — На тебя посмотреть. Такая, как рассказывают, или не такая.

— И что увидел? — спросила Керин, чувствуя, как напряжение спадает: когда хотят убить, много не разговаривают.

— Увидел, что глаза золотые. И смелая.

— Спасибо, — она обхватила колени руками и заглянула странному гостю прямо в глаза: — Почему ты открыто не пришел этим поинтересоваться? Прокрался, как вор, разбудил.

Он подтянул под себя ноги. Сел поудобнее, упираясь руками в пол.

— Спросонок люди настоящие. Не успевают притвориться. Наверно, поэтому предпочитают убивать сонных. Чтоб не успели стать собой.

— Ты тоже предпочитаешь?

Он будто и не расслышал вопроса.

— Вторая причина тебе уже понятна. Вспомни-ка, чьим именем ты назвала меня, проснувшись. Мы с братом слишком похожи, вот в чем беда.

Керин почувствовала, что краснеет. Этого еще не хватало! И вдруг до нее дошел смысл его последних слов.

— Ты с братом? — ошеломленно переспросила она. — Мэннор не говорил, что у него есть брат.

— Еще бы. Кому охота говорить о паршивой овце.

— Как?

Мужчина опустил голову, внимательно рассматривая свои колени.

— Мое имя Раннор. Мэннор чуток постарше, я младше. И глазами в мать. И, как положено по сказкам, непутевый сын. Наказание рода.

В его голосе звучала непритворная горечь.

— В сказках младшие сыновья добывают победу, — негромко сказала Керин.

Раннор поднял на нее сумрачный взгляд:

— Да неужто? Ну, пока я победы добьюсь, зубы выпадут.

Он помолчал, выстукивая пальцами левой руки чуть слышную дробь.

— Так что, сама понимаешь, гостем мне в твое войско являться не с руки.

— Мэннор на севере…

В глазах Раннора мелькнуло странное выражение — будто жалость.

— …А если б и был здесь, так что? Что было бы?

Раннор негромко, сухо рассмеялся.

— Братская встреча. Никогда не видела, Золотоглазая, как братья после разлуки другу друга приветствуют? Хорошо, если кулаками: у нас с ним нелюбовь крепкая — в одном месте сразу двоим быть нельзя.

— Почему?

Он опять засмеялся. Страшновато.

— Паршивая овца. Наказание рода. Это я. А он — глава рода. И дорожку мы когда-то крепко друг другу перешли. Иначе с чего бы я сейчас на чужой службе шатался?

— А ты кому-то служишь?

— Служу. Сказать, кому?

— Скажи.

— Рыцарю Горту.

— Что?! — вскрикнула Керин. — Ах, вот как…

— Именно так, — с усмешкой подтвердил Раннор. — Думаешь, зачем я сюда пришел? Мне рыцарь Горт велел за тобой «присмотреть». Известно тебе, что это означает?

— Нет, — тихо сказала Керин. — А что это означает?

Раннор резко подался вперед. Глаза его сузились.

— Что если ты не туда шагнешь, я должен тебя убить.

Керин опустила руку на меч.

— Я думала, рыцарь Горт мне друг, — выговорила она. — Не враг, по крайней мере.

Раннор насмешливо фыркнул:

— Не будь наивной. Рыцарь Горт Незримых ненавидит, верно. Но тебя еще больше: под твои знамена ратаи идут, а под его — с неохотой.

Он придвинулся ближе, снизил голос до шепота:

— Рыцарю Горту славы хочется. Спит и видит себя защитником и освободителем. Если б мог он — сам бы Золотоглазой девой прикинулся. Да великоват он для девы!

Раннор засмеялся странно, точно всхлипнул. Керин смотрела сквозь него широко раскрытыми глазами. Потом вздрогнула, очнувшись, и сказала:

— За вести спасибо. Но, коли ты меня сейчас убивать не собираешься, может, лучше тебе уйти? Утро скоро.

Раннор стремительно встал, чуть не задев головой крышу. Керин тоже поднялась и удивилась его росту: она едва доставала ему до плеча. Когда они сидели, это не было так заметно.

— Ладно, — произнес наемник с прежней недоброй усмешкой. — И впрямь пора. Но я еще наведаюсь, запомни. Либо кто другой… наведается. Скажи своим, пусть получше тебя охраняют. Ты такая беззащитная, что тебя убивать не интересно. Ну, прощай… И спасибо.

— За что? — спросила Керин едва слышно.

— За смелость. Позови ты на помощь, я б тебе рот затыкать не стал. Прощай.

Он шагнул ко входу и бесшумно, как тень, исчез за пологом. Керин некоторое время стояла неподвижно, потом вдруг, обхватив голову, со стоном опустилась на колени. Сквозь нараставшую боль она думала, что немногие, пожалуй, могут похвалиться разговором с глазу на глаз со своим убийцей, но ей от этого не легче.

"Раннор не мог соврать… Рыцарь Горт двуличен… как же так?

Стало быть, мужество — еще не защита от подлости?..

А Мэннор? Почему не сказал ей о брате?.. Что она вообще знает о Мэнноре?..

Мэннор — Раннор, будто два удара колокола…

Что же вы не поделили, братья?.."

Слово свидетеля. Встреча

Я возвращалась из разведки.

Вернее, не совсем так. Уже вторую неделю головные полки под началом Явнута медленно и упорно прокладывали путь к северу по левобережью Ставы. Торили дорогу для всего войска. В нем было сейчас больше двух тысяч пехотинцев и полтысячи конных. Просто провести такую силищу по узкому перешейку между рекой и Багнами уже было задачей. Да чтобы не измотались в пути.

Я не раз и не два спрашивала Керин, отчего она не хочет идти землями Горта, ведь позволение есть? Но она молчала.

Ушедшие вперед сейчас наводили гати и переправы через узенькие лесные речки, впадающие в Ставу и, по счастью, обмелевшие из-за жаркого лета. Охотились и ставили вдоль дороги лабазы и скирды сена и сладкого тростника для коней, окуривая дымом (чтобы отпугнуть зверя). Хотя и вепри, и лоси, и зайцы по осени сытые, нагулявшие жирок, особо не тронут.

Дичи хватало. Ходили на бобровые гоны, делали ловушки на водяных крыс. Искали и замечали пчелиные дупла. Рыбачили — славно брались и голавль, и жерех, и сом, и нежная стронга.

Остальные припасы решено было тянуть волоком по реке. Тяжело против течения, но все же легче, чем по болоту на телегах или поводных конях. Под это дело были собраны и правились сейчас под присмотром Лаймона все челны и плоскодонки, сыскавшиеся в Сарте и округе: Лаймон — лодейник от роду. Да и помощников среди бывших подвладных Мелдена сыскалось немало — всех кормила великая река.

Но здесь, ближе к Багнам, она была пуста. Разве что плавали редкие струги вдоль правого берега… Когда-то по Ставе к устью сходили даже большие корабли, но с пришествия Незримых купцы Туле и северных земель предпочитают подниматься до озера Сумрак или пересекать перешеек и, сняв с лодок колеса, сплавляться по Ясеньке — так оно кажется безопаснее. Оскудела Става…

Передовые полки занимались дорогой, а остальное войско стояло в полутора днях конного перехода от Сарта, там же, где, убежав из замка, расположился когда-то Мелден…

Где-то здесь в болотах скрывалось и брошенное капище Незримых…

Вдоль реки выстроился настоящий посад: лодейники, кузнецы-оружейники, шорники, пекари, коптильщики, медовары, охотники и следопыты… Сам военный стан был чуть в стороне, и порядки там были строже. Во всяком случае, мне пришлось дожидаться Гента, который удостоверил, что я — это я, и велел пропустить нас внутрь.

Когда я вошла, ветер хлопнул пологом палатки и раздул в жаровне угли. Я старалась двигаться бесшумно, и все равно Керин вышла, встала, держась за опорный столб.

— Вернулась вот, — я развела руками. — Ужинать станем?

— Нет. Голова болит.

Мой собственный голод мигом пропал. Странные умения Керин, когда использовались слишком сильно, приводили к таким вот приступам. Что случилось на этот раз?

— Не стой. Ложись, — сердито сказала я. — Как маленькая, право.

Я отвела ее в заднюю часть палатки, за ковры, уложила, убрав подушки из-под головы. Что делать, я знала достаточно хорошо, чтобы справиться и без Леськи: положила Керин на лоб мокрое полотенце, поставила на угли котелок с водой и заварила баркун и лабазник. А в другом котелке смешала и томила на угольях молотое "ситанское зерно" с медом, причем и того, и другого опустила в молоко столько, что жижа сделалась дегтярной и ложка в ней стояла стоймя.

Снуя вот так между утварью и мешочками с припасом, я заметила что-то, рыбкой блеснувшее под ногами. Это оказался оберег-лунница на оборванной цепочке. Место внутри, где должно быть знаку бога, пустовало — странная вещица. У кого такая, я не могла припомнить, и пока сунула находку в кошель…

Не Мэннор же возвращался? Ох, лучше бы не возвращался вовсе!

В начале верескня он отплыл на снаряженной ладье на север, разведывать путь. Сославшись на то еще, что в Туле у него торговые дела. Объявленной войны между Ясенем и северными рыцарями не было, да и торг — всегда дело опасное, не для жизни, так для кошелька. Пусть себе плывет.

Чтобы придать правдивости задумке Мэннора, мы почти опустошили подвалы Сарта: ушли в Туле и сладкое вино, и паволоки из Южного Суна, и заготовки мечей, и клепицы, и проволока, и болотная руда, которая считалась вельми хорошей, даже лучше той, что добывалась в Лучесветных горах.

Увез Мэннор и, пожалуй, самое ценное — несколько книг в дубовых, отделанных лалами по сафьяну коробьях, среди них "Трактат по оружию" и "Коннознатство, чили о выучке боевых коней Поучение" кенига Владимира.

Поплыли с ним матросами и охранниками десять воев, а среди них Ратма — наши глаза и уши на севере… Если Мэннору вздумается соврать, то они не дадут.

Я думала про все это, помешивая в котелке, и вдыхая приторный запах. Похоже, готово. Я напоила Керин с ложки, следя, чтобы не обожглась, а потом велела:

— Спи.

— Не хочу. Как съездила?

Я не стала с ней спорить: все равно мед и травы подействуют рано или поздно.

— Хорошо. Ничего такого, чтобы решать, на ночь глядя.

Сестра нашарила мою руку, сжала, и тут же слезы подступили к горлу.

— Ты… кто у тебя гостил? — брякнула я, чтобы и впрямь не разреветься.

— Гос-тил?..

— Ну не сорока же на хвосте принесла, — я извлекла серебряную лунницу. — Вот, это. А если бог послал, то который?

— Что ты знаешь о Мэнноре?

Ну вот, самое время вспоминать. Не успела вернуться…

Но воспоминания не подчинились моей воле… жарко нахлынули… Извилистые улички Ситана, запорошенные желтой пылью. От нее першит в горле и приходится закрывать лицо… Глухие каменные заборы в человеческий рост… Журчание воды в оросительных канавках… Ковры на плоских крышах… Бурное весеннее цветение…

— Если тебе неприятно, не рассказывай.

Я сжала руки на коленях:

— Ну… он из богатого купеческого рода. Очень богатого. Оружие — только часть того, чем он занимается. Вообще-то главный торговый дом его рода в Ситане, но лавки почти по всем вольным городам. В Ясене особенно. Что еще? Родители его умерли рано, наследство он получил, еще и восемнадцати не было. Богатство и свобода молодым туманят голову…

— Он был один в семье, ты говорила?

Я вздрогнула. Я ничего такого не говорила, даже Керин.

— Н-нет, не один, — ответила я, заикаясь. — Был еще брат, младший. А зачем?

— Почему «был»? Разве он умер?

Я машинально выпила остатки остывшего зелья. Подавилась и долго кашляла в ладонь. Керин ожидала.

— Н-нет, почему… Я не знаю. В семьях это обычное дело. Старший наследует, а младшие ищут удачи на стороне.

— И здесь так?

— Ох, не спрашивай!

Я выскочила на свежий воздух и едва отдышалась. Что про меня подумает Золотоглазая?..

Она сидела на постели, вертела уроненную мной лунницу.

— Мэннор… ничего мне не говорил.

— Знаешь, о таком не принято говорить. И ты же не спрашивала?

— Да. Прости, Наири.

— Да за что?

Глупая, могла бы понять уже, что я не могу на нее сердиться.

— Спи, ночь уже. Луна вот такая! День будет трудным.

— Теперь все дни будут трудными, — ясным голосом произнесла она. Меня пронзило ощущение надвигающейся беды. А может, только показалось. Просто ночь холодная, осень…

— Тебе разве не сказали?

Я перебрала события вечера: приехала, соскочила с коня, умылась с большего…

— Что именно?

— Утром был совет. Потому что я не знаю, что делать сейчас — идти вперед или возвращаться. За Ставу пошли разведчики…

— Го-орт, — я вздохнула почти облегченно.

Наконец-то он показал зубы: пока он предлагал Керин горячую дружбу, я спокойно спать не могла. Вот они, рыцари! А что же делать нам? Закрепиться тут? Пойти на север, все время ожидая, что ударят в спину? Запереться в Сарте или отойти на время в Ясень? Да, богатый выбор…

— Прости, задумалась. А что Горт? Сменил Отана на Незримых?

— Нет. Нет, — яростно произнесла она. — Дело во мне, и только.

— Так это… этот гость тебя предупредил? А он не соврал? — спросила и подумала, что мне легче поверить в измену Горта, чем наоборот. Показалось мне, или Керин покраснела?

— Нет, не соврал. Я заглянула в него.

— Что? — настало мне время хлопать глазами. — Как?

— Я не знаю, как.

— Ну и ладно. Не сердись. Он сам виноват.

Золотоглазая засмеялась. Я тоже прыснула, глядя на нее — к мороку дурные пророчества! Уже укладываясь, зарываясь поглубже в рычью шкуру, служившую мне одеялом, я спросила сквозь дрему:

— А как его… зовут?

Зря.

…Как-то сразу опали листья. Еще зеленые, они лежали грудами на земле, заглушая бег Белогривого. Красиво, конечно, но как мне скрыться теперь в насквозь прозрачном лесу? Разве только разыскать ягоды сильсен — говорят, они делают человека невидимым. Но ведь я не Леська, в ягодах не смыслю, еще съем что-нибудь не то… Лучше просто поостеречься.

До Форкана, северной твердыни Горта, еще пол дня пути. Я так дотошно выспросила у разведчиков дорогу, что, кажется, отыщу ее с закрытыми глазами…

Добралась ли осень до владений рыцаря? Если да, то мне придется туго. Правда, я переоделась, но вид у меня все же довольно воинственный, и если кольчуга упрятана под сагум и плащ, то меч достаточно заметен, чтобы вызвать нежелательное любопытство. Конечно, в этом наряде я в замок не сунусь. Прихватила кое-что. Но как бы меня саму раньше не прихватили…

Знаю, ты обиделась на меня… За то, что я вырвала у тебя имя Раннора… За то, что отправилась на его поиски…

Конечно, это опасно и для него, и для меня. И еще не известно, кому хуже придется, если меня узнают. Но ведь иначе нельзя!..

Хорошо, пусть Раннор нам не враг, но он служит врагу. Если он с нами — пусть поможет, если нет… но эту мысль я старательно от себя отгоняю. Нельзя заранее думать о поражении, беду накличешь!

Восемь лет назад Раннор был славным юношей, но кто знает, что стало с ним за эти восемь лет. Кто знает, почему он не убил тебя, хотя мог? Это может быть и глубоко запрятанная ловушка.

Белогривый неутомим, листья разлетаются под копытами, я покачиваюсь в седле, разматывая клубок мыслей — горьких и светлых, безнадежных и ласковых, и многие из этих мыслей таковы, что даже тебе я не могла бы их открыть.

Погрузившись в себя, я не сразу заметила, что близится ночь.

Белогривый замедлил бег и покосился на меня коричневым теплым глазом: "Не пора ли отдохнуть?" Конечно, пора, мой милый. Сейчас мы свернем вон в ту ложбинку, я ослаблю подпругу, сгребу в кучу опавшие листья и устроюсь на них, завернувшись в плащ, и осенняя ночь окружит нас непроглядной чернотой, чтобы скрыть от чужого глаза…

Форкан совсем близко. Его остроконечные крыши поднимаются над деревьями. Вьются над трубами дымки.

Белогривого я оставляю в землянке…

Как-то кстати я отыскала ее в чащобе лестовника. Узкие окошки заросли мхом, из разбросанного по полу гнилого сена с писком разбегаются мыши — похоже, давно сюда никто не забредал! Мне это только на руку. Я привязываю мешок с овсом к морде коня, переодеваюсь в цветные яркие лохмотья, размалевываю лицо, припираю двери… заглядываю в лужицу, по которой плавают листья: мальчишка-лицедей лихо подмигивает мне из темной воды…

Все-таки чересчур чистый мальчишка! Черпаю грязь и мажу лоб, волосы, щеки, щедро плюхаю на одежду. Ну вот, так годится — самой противно.

Попасть в замок оказывается легче, чем я думала. Ворота настежь, мост опущен, по мощеному двору слоняются кнехты в латах и без лат. Двое конюхов ведут коней в богатой сбруе, позванивают цепи, в углу беснуется свора гончих…

Вот оно что! Хозяин, похоже, собрался на охоту… Двое латников нехорошо косятся на меня. Ну что ж. Пора начинать представление. Достаю из-за пазухи горсть разноцветных шариков…

Будь благословен тот веселый бродяга, что когда-то в детстве обучал меня. Сколько сладких пирожных с нугой ушло за науку… Руки помнят, и сейчас шарики, пусть совсем неловко, но прыгают над головой, ныряют в рукава и достаются из-за пазухи. Кнехты довольны и этим. Они восторженно вопят и зубоскалят, если шарик все же падает на землю.

В конце концов один из шариков летит мне прямо в рот, и я его съедаю ко всеобщей радости. Рыжеусый толстый стражник пытается последовать моему примеру, но мой шарик был из раскрашенного теста, а его — деревянный, и изрядно хрустит на зубах. Латники разражаются хохотом, обиженный толстяк замахивается с явным желанием влепить мне затрещину, но громкий строгий окрик останавливает его. Я быстро оборачиваюсь и встречаюсь глазами с Раннором.

Окинув меня быстрым холодным взглядом, он распекает стражу за легкомыслие. Пятясь, быстро отхожу за выступ стены — от беды подале. Не узнал…

Тяжело колотится сердце. Ну, успокойся, говорю я себе. Ты же знала, что встретишь его здесь. Для того и пришла, чтобы встретить его, в чем же дело? А ноги подкашиваются, и я приваливаюсь спиной к бугристому камню стены, чтобы не упасть. И тут над замком хрипло и резко трубит рог.

По лестнице с галереи спускаются люди. Впереди идут трое, и этих троих я вижу прежде всего. Высокий рыцарь с темным костистым лицом. На его руку опирается бледная рыжеволосая дама. А за ними, чуть поотстав, следует еще один рыцарь — седой, сгорбленный, с глубоко сидящими чуть раскосыми глазами.

Первый, судя по описанию, рыцарь Горт, но кто остальные? Гости? В такое-то время? Я не успеваю додумать. Тяжелая рука ложится на мое плечо.

— Пошли, — говорит Раннор тихо.

У меня холодеет и обрывается внутри. Ни говоря ни слова, иду я туда, куда направляет меня жесткая рука.

Никто не обращает на нас внимания: латники, выстроившись в два ряда, приветствуют хозяина. У самой стены ведет вниз лестница с выщербленными ступеньками. Раннор толкает тяжелую, обитую железом дверь, и дневной свет падает на ряды высоких, до потолка, бочек.

Погреб. У меня немного отлегает от сердца… Но тут дверь захлопывается со скрипом, и мы оказываемся в темноте. Пахнет сырой землей и пролитым вином. Шорох. Здесь же, наверное, крысы.

Мамочка! Что-то задевает мою ногу, и быть бы позорному визгу, но слышится сухой треск кресала, и вспыхивает масляная плошка, стоящая на земляном полу, в закутке. Раннор поднимает ее и подносит к моему лицу. Душный запах горящего масла вплывает в ноздри. Невольно я отшатываюсь. На лице Раннора появляется жесткая усмешка.

— Все-таки она послала, — говорит он. — Ожидал этого, но все равно… жаль.

— О чем ты? — выдавливаю я. Узнал он меня или не узнал? Играть мне лицедея или не играть?

— Не надо, — говорит он. — Будто здесь не знают ничего. Вся ее свита известна наперечет, Наири.

Ну вот. Я молчу. Что мне говорить?

— Что ж, все правильно, — голос у него хриплый, сорванный. — Разве можно доверять убийце? С ним надо поступать так, как он заслуживает.

Провалиться бы сквозь землю — все легче!

Что за мороковы шутки — мне стыдно перед этим человеком?! Будто и не его послали к Керин, чтобы убить.

— Не понимаю тебя, — говорю я упрямо. — Откуда ты здесь, Раннор? Выходит, ты жив?

— Пока да, — усмехается он. — Неужели она тебя не предупредила, прежде чем посылать?

— О чем? О чем она меня могла предупреждать? — не сдаюсь я. — И какое тебе дело до этого?

— Поздно ты спохватилась, — говорит он. — Какое мне до этого дело? Я ведь обязан мешать всем попыткам повредить моему хозяину.

— Ты служишь Горту?

— Догадливая… Что же, сразу расскажешь, зачем ты здесь, или хозяину придется отложить охоту?

Ох! Мое сердце ныряет куда-то вниз. Раннор смотрит на меня с беспощадным прищуром.

— Нашел чем пугать, — слова даются с трудом. — Лучше бы крысу поймал.

— Боишься крыс?

— Боюсь.

— А Горта?

Случайно или намеренно он назвал хозяина так запросто. Без титула?

— Тоже боюсь. Только меньше.

— Забавно, — усмехается Раннор. — Что же, затушить плошку и оставить тебя здесь с крысами? Такой пытки в этом замке еще не пробовали.

— Так попробуй, — советую я. — Может быть, вознаграждение получишь.

— Вознаграждение, — задумчиво повторяет он. — "И каждого вознаградят по заслугам его…" Ладно, уходи.

— Куда?

— Куда хочешь, — великодушно разрешает он. — Горт на охоте, порядки нестрогие. Только Фирцу на глаза не попадись: у него собачий нюх.

Он отступил, освобождая мне дорогу. Но я не спешила. Я так и сказала ему. Его брови изумленно взлетели:

— Не спешишь? Может быть, еще скажешь, что тебе здесь понравилось?

— Нисколько, — честно отвечаю я. — Но мне надо узнать, что замышляет Горт. Иначе я уйти не могу.

— Может быть, тебе нужен еще меч Вотана? Или драконья печень?

Я заверила Раннора, что этого добра у меня в достатке, могу поделиться. Он слушал молча, потом, вдруг прервав меня на полуслове, начал хохотать. Мне стало жутко от этого хохота. Что это с ним? Стоит передо мной, привалившись к бочке, и хохочет так, что плошка в его руке качается с жалобным хлюпаньем.

— На-и-ри, — говорит он сквозь смех, — разве можно соглядатаю быть таким вымогателем?

— Да я наоборот, — обижаюсь я на всякий случай. Раннор машет рукой:

— Да я не о том. Требуешь от меня сведений, будто я у тебя на жаловании. Ладно, я не обиделся. Уходи-ка отсюда, пока никто на шум не пришел.

— Не пойду, — говорю я сквозь зубы.

Раннор хмурится:

— Послушай-ка, это уже не шутка. Говорю тебе, здесь опаснее, чем ты думаешь. Чем скорее ты уйдешь из замка, тем мне будет спокойнее.

— За себя?

— За тебя, дерзкая ты девчонка!

Он с силой схватил меня за руку и потащил к выходу. Я сопротивлялась, но не очень сильно, потому что не знала, что у него на уме. На дворе было пусто, только какая-то служанка с ведрами уставилась на нас, открыв рот. Раннор перехватил меня за шиворот и торжественно повлек к воротам.

— Где тебя искать? — шепнул он на ходу.

— Что?

— Где остановилась?

— А-а… в лесу землянка, — я указала несколько примет. Похоже, это место было Раннору знакомо.

— Вон!

Церемония изгнания завершилась ощутимым толчком в спину. Я вылетела в ворота, споткнулась, вскочила и под дружный гогот стражей бросилась прочь.

Раннор пришел поздно вечером, когда я уже перестала надеяться. В землянке стало почти темно, только слабо светился зелено-серый мох, облепивший изнутри стены, отчего куча сухих листьев в углу казалась притаившимся зверем…

Громко посапывал Белогривый…

Я устала от ожидания. Еще днем я смыла грязь, переоделась и спрятала в тюк лохмотья. Если что, то пусть уж в этой хижине убьют не безвестного лазутчика, а меня, Наири, спутницу Золотоглазой.

Зачем я шла в Форкан? Что мне понадобилось? Хорошо, что Керин не спросила этого, а то бы я не смогла ответить… Нет, не только ради нашего блага пустилась я в путь, ради себя тоже. Хотела увидеть прежнего Раннора… как будто это возможно: обмануть разделившие нас судьбу и время.

Так, углубясь в тяжелые мысли, почти не замечая наплывающей темноты, я и сидела, и не услышала бы легких шагов, если б не Белогривый. Он всхрапнул на дверной проем, и я поняла, что Раннор стоит там и перебирает колечки пояса: детская, забытая и вдруг всплывшая в памяти привычка. Похоже, он не показался коню угрожающим, Белогривый снова взялся за свою траву.

— Ты меня ждала или кого другого?

Он в упор смотрел на меня: даже в темноте ощущала я этот взгляд, и очень трудно было не отвести глаза. Раннор усмехнулся:

— Так что же хочет знать Золотоглазая?

— Не она. Я, — облизнула внезапно пересохшие губы.

— Она тебя послала.

— Говорю еще раз: никто… никуда… меня… не посылал. Я сама…

— Боги, какая самоотверженность, — он рассмеялся… страшно.

— Не пробуй меня разозлить.

Раннор шагнул ко мне:

— И не думаю… Ну, да… Конечно же, это твое дело: беречь и охранять.

— Да.

— Плохо.

— Что?

— Плохо охраняешь. Я прошел — пройдут другие.

Я почувствовала, что хочу разреветься от бессилия. По-детски, отчаянно и громко. Размазывая слезы по щекам. Чтобы Раннор, как тогда, вытирал их комком листвы, сорванной с липы. Не-ет. Он же совсем чужой, этот стоящий напротив человек с его ощутимой даже в темноте ухмылкой и твердым намерением убить мою сестру. Господи, ну какая же я дура! Я переглотнула. Слезы уже текли. Хорошо, что он не видел.

Последним, отчаянным движением я вынула из-за пазухи оберег:

— Вот. Пора бы выбрать себе бога, не маленький.

Он отшатнулся. Нет, протянул ладонь, но она как-то неуверенно зависла в воздухе.

— Бери, — сквозь зубы повторила я.

И почувствовала тепло его руки.

Раннор присел на кучу сухих листьев, обнимая руками колени — еще одна привычка из прошлого.

— Откуда он у тебя?

— Нашла в палатке. Цепочка порвалась. Пришлось чинить.

— Ну да…

Мне показалось, он улыбается.

— Ловкие руки ты унаследовала от отца, Наири. А вот откуда в тебе это неуемное любопытство, не пойму.

— Работа такая.

Теперь он засмеялся в открытую. И это был не судорожный злой смех, который меня так пугал.

— Ну, ра-аз работа… — он резко сделался серьезным. — Ты видела наших гостей, Наири.

Я кивнула, забыв, что он не видит меня в темноте.

— Тот, сумрачный, косоглазый — Фрост.

Я прикусила язык. Фрост! Самый могучий и опасный рыцарь Севера. Прислужник Незримых. Весть была не просто страшная. Оглушающая.

— Они… сговорились? — с трудом спросила я.

— Похоже. Очень похоже. Хотя пока… он не приносит жертв.

Я все так же кивала, почти не разбирая его слов: Го-орт… под властью Незримых… О Керин, Керин!

Раннор осторожно коснулся моего плеча.

— Если я узнаю что-либо еще…

— Да, да. Я приеду.

— Нет, — стал втолковывать он мне, как ребенку, придерживая за плечо. — Я найду способ снестись с тобой. Приеду сам. Я даже ничем не рискую: Горт не отменял своего задания.

Тупая игла вошла мне в сердце.

— Я должна ехать, Раннор. Прямо сейчас. Она же ничего не знает. Она и не поверит, наверное…

Мы вместе вышли из землянки, за нами протиснулся Белогривый. Я седлала его почти наощупь: ночи опять становились длинными.

Раннор стоял рядом, мне все казалось, я ощущаю его дыхание. Но, возможно, это был ветер. Потрескивали невидимые сучки под ногами, ночные зверьки, пугливо пища, суетились в траве. Пряталась за тучами луна.

Через два часа знакомыми Раннору тропками мы вышли к Ставе, спустились по обрывистому берегу. Раннор подсадил меня в седло, и Белогривый поплыл. И только когда поздно уже было возвращаться, я подумала, что забыла спросить Раннора о второй гостье Горта — лисокудрой даме, одетой в зеленое.

Глава 20

Слово свидетеля. Судьба.

День не задался с утра.

Во-первых, Керин не оказалось в лагере. Во-вторых, объявился Мэннор…

Велем выслушал мои известия и велел отдыхать, все равно до возвращения Золотоглазой ничего решать не будут. Отдыхать?! Или они все так уверовали в Избавительницу, что сами разучились действовать?

И Горт. Бедняжка… Все войска стянул на юг… северная граница так облысела, что Прислужникам отпора не можно дать, ох-хотничек!..

Эта ложь была последней каплей в чаше моего терпения. Я шипела не хуже кшиши. А тут еще Тума под руку:

— А рассказать ли вам сказочку?

И нет бы окоротить, так давай, рассказывай!.. Этот и рад.

Жил, говорит, на севере в давние времена один владетель. Старенький, труха сыпется. И напало на его владения чудище, злое, голодное. Кур ест, коров, девушек — что под руку подвернется. А были у того владетеля герои — мужики с сосну ростом, плечи — во, ручищи — во…

Молчал бы уж, худище белобрысое, чем на себе показывать… А с Тумы все, как с гуся вода:

…Прибегает владетель к старшему, голосит. Дружочек, значит, чудище совсем замучило, поело, потоптало. Надел бы ты шлем, взял сулицу… А старший вояка бороду гладит, в голове тешет: подумать надо. Да сколько думать будешь, владетель орет. А тот ему: да месяца с три. Ну, не сварилось каши. Бежит владетель к среднему…

А командиры рты пооткрывали, глаза завели, смотреть противно. И меня Велем за руку придерживает, чтобы не сбежала.

…Прибежал, — бает дальше Тума, — к среднему. Брык на колени: дескать, голубчик! Пособи! Совсем чудище наглое замучило. Скоро весь рельм сожрет. А средний герой мнется, ровно красная девица. Подумать надо, говорит. Владетель только руками всплеснул: да сколько ж ты думать станешь? А тот ему: да месяца два. Владетель волосы на себе рвет, уже совсем лысый. Бежит к последнему, младшему. Надежа ты моя! Чудище стозевно, всех побило, пожрало. Спаси! Хватает третий латы, шлем, ремешки быстренько затягивает. Владетель ему: так голубчик, а подумать? А тот в ответ: а чего тут думать? Тикать надо!..

Парни заржали. Тума со значением поглядел на меня. Но я только гневно зыркнула, вырвала у Велема руку и убежала в лес. И сидела там до полудня, благо, никто меня не искал.

…Всадник выехал прямо на меня из зарослей рябины, и я, узнав, почти с сожалением задвинула меч в ножны.

— Одиноких витязей стережешь, Наири? — то ли ядовито, то ли грустно окликнул он.

Мэннор, леший тебя задери, именно когда и без тебя тошно… Я промолчала. Но сегодня он был настойчив. Спрыгнул, окоротил коня, с яростью рванув собранные в кулак поводья. Подошел так близко, что стал ощутим его запах — пота, кожи, железа. Синие глаза метнулись, точно искали кого-то или что-то пытались скрыть.

— Ты за что на меня злишься?

— Я не злюсь. Я тебя ненавижу, вот и все.

— Спасибо.

Ох, неладно что-то. Другой бы за эти слова лицо в кровь разбил, а он «спасибо» говорит. Да и такими длинными беседами меня раньше не удостаивал. А пошел он к лешему, и без того все плохо. Когда же вернется Керин?

— Керин у себя? — словно мысли подслушал.

— Нет, — отрезала я.

Мэннор вздохнул растерянно и, как показалось мне, облегченно:

— Уехала… Ну ладно. Наири! — окликнул он меня, видя, что я ухожу.

Я не послушалась, и Мэннор нагнал меня и преградил дорогу. Со стороны это сильно походило на семейную свару, и я едва не хихикнула.

— Что тебе нужно?

Он склонил голову, вдруг делаясь до ужаса похожим на Раннора. Я отшатнулась.

— Наири… Мне нужно… давай поговорим.

— О чем? — закричала я. — О чем мне с тобой говорить? Мало людей вокруг?

И осеклась. Были в войске люди, которые его уважали, подчинялись даже, но не любил никто. Конечно, вслух неприязни не выказывали, но и косых взглядов не прятали, а уж Мэннору с его самолюбием этого хватило, чтобы ни с кем близко не сойтись.

— Ну, поговорим, — обреченно вздохнула я.

Мы медленно шли по краю поляны, сухие стебли пижмы били по ногам. Я отломила рябиновую гроздь, и рот связала терпкость дозревающих ягод. Мэннор молчал.

— Ты говорить предлагал. Или уже расхотелось?

Он осмотрел меня с головы до сапожек, окованных по носкам медью:

— Я тебя долго знаю, Наири. Почти всю жизнь. Скажи, это у тебя всерьез? Эта… игра в воина?

Холодный комок из груди скользнул куда-то в желудок, стали липкими ладони. Я вытерла их о сагум.

— А разве… разве этим можно играть?

Его губы дернулись, точно он пробовал усмехнуться.

— Она — не играет. Этого-то я и боюсь. Но щенки — не волкодавы, и только чудо господне бережет… нас… от поражения. Но чудеса никогда не длятся долго. А когда их… — он дернул головой в сторону деревьев, из-за которых доносился зычный бас: Велем распекал новобранцев, — …н-нас разобьют, что будет с ней?!

В его речи все яснее звучал ситанский выговор, и это значило, что Мэннор вышел из себя. Я молчала.

— Наири, — он снова наклонился ко мне, глаза горячечно блестели, — ну почему так выходит? Мы могли бы счастливо жить в Ситане, пусть морок возьмет этот проклятый Ясень! А она не хочет. Зачем она такая? Святая дура!

— Заткнись, ты, — кинула я, сдерживая ярость. — Ты, со своей купеческой мудростью. Если бы она была другой — ты бы ее любил?! Если ты… вообще… любишь.

Выучка помогла мне уклониться. Я отпрыгнула, схватила меч. Но Мэннор уже опустил руку.

— Ну да, я ее не люблю. Вы все любите ее. Молитесь, как богам. Это из-за вас она берется за оружие. Вы ее убьете этой своей любовью.

Холод, поселившийся во мне от начала разговора, опять поднял голову. Мэннор словно проник в мои потаенные мысли и произнес их вслух. Я не знала, что ответить.

— Нет, Наири, — сказал он горько и будто спокойно. — Я люблю ее. Это-то и страшно. Я ничего не могу с собой поделать.

Мэннор отвернулся, нахмурясь, долго молчал, постукивая черенком плети по колену.

— Я встретил… женщину… там, в Туле, — хрипло произнес он. — Мне показалось, что… Словом, неважно. Я ошибся. Я называл ее «Керин».

Пальцы мои охватили корд. Какое-то мгновение я готова была ударить — только бы он замолчал. Сестра…

— Вот и все, — сказал Мэннор. Пнул сухие стебли. Повернул ко мне бледное лицо с ярко-синими, сумасшедшими какими-то глазами. — Я не скажу ей. И ты не скажешь.

Он был прав. Я могла убить его, но Керин никогда не услышит ни слова из того, что здесь было произнесено…

Тума ворвался на поляну, как ветер, узрел меня и Мэннора и застыл.

— Ага, — выговорил он, взъерошив волосы растопыренными пальцами.

— Что такое? — спросила я хрипло.

— Керин вернулась.

Мэннор сунул плеть за отворот сапога и стремительно зашагал прочь, к стану. Потом побежал.

— Э-э, а конь? — крикнул Тума.

А я только сейчас заметила и коня Мэннора, пасущегося в мятлике, и то, что пальцы мои окостенели на рукояти корда. Я с трудом разогнула их, села в траву и заплакала.

Не знаю, как это вышло, но придя чуть-чуть в себя, я поняла, что реву, уткнувшись Туме в плечо, а он гладит меня по голове.

— Ну, дурочка, — бормочет он, — ну тише, не плачь…

— Я не пла-ачу, — всхлипнула я, глотая слезы.

— И не плачешь… Это он, да? Он тебя обидел? Да я…

— Не смей! Дурак…

Тума заморгал от неожиданности, а мне сделалось совестно.

— Ну да, куда нам… — пробормотал он. — Золотоглазая найти тебя просила, а я скажу, что не нашел.

Я подскочила. Слезы мгновенно высохли.

— Что? Морок! Уши оторву!

— Да ты умойся сперва, — буркнул парень, очень довольный.

Сидели около костра. Не потому, что холодно или готовилась еда, просто становилось легче, когда смотришь на пламя. У Керин лицо было истончившимся и зеленоватым, но полыхающий в глазах золотой огонь не оставлял места слабости.

Леська всунула ей в руки чашку с горячим сбитнем, и Керин отхлебывала маленькими глотками, не то чтобы не обжечься, не то чтобы растянуть удовольствие.

Принесли и разложили на траве карту, знамененную на рядне. Чернокосая искусница Мирна каждый раз со слов разведчиков дорисовывала на ней подробности. Полотно нарочно расстелили так, чтобы берега рисованной Ставы шли вдоль настоящей.

— Вот здесь, — Золотоглазая отставила чашку, указала прутиком, — малюсенькая деревенька, всего три дома. Нежилая, потому как стены поросли мхом-светунцом.

— Ага, — подтвердила Леська, — светунец людей не любит.

— На том доме, что ближе к реке, стропила новые, вроде как перебирают… Рядом доски лежат. Немного… Светлые. Но самое интересное, что за домиком, в ореховой роще, пустые бочонки сложены.

— Пустые? — уточнил, потирая заросшую щеку, Гент.

Керин улыбнулась:

— Поклевать пришлось. Тяжело, вся стая кружит, и картинка дробится. Но вот здесь, и здесь, и здесь, — прутик забегал по карте, — почти то же самое. И еще возы подходили, окольными стежками.

Мне вспомнились почему-то парящие над Сартом, над дымовыми трубами и крышами вороны. Они взлетали с яворов, как брошенные в небо угли, метались по закату и дружно опускалась на суки, распростертые над облитыми смолой висельниками. Недовольно орали, потому что отняли добычу.

— Замерзла? — спросил Тума одними губами. Я покачала головой.

— …Я уже послал к Явнуту с вестью, — басил Велем. — И лодки. Что можно, увезем, остальное сожжем. Не для Прислужников дорогу торили. И Шатун в Сарте упрежден. Гонцов отправил в Ясень за подмогой.

Золотоглазая кивнула.

— Пусть лазутчики пойдут и еще раз посмотрят.

— Хорошо, после совета распоряжусь. Бочонки сжечь?

— Не нужно. Надпилить на них обручи. Чтобы треснуло как раз под грузом…

Румяный Гино коротко хмыкнул.

— Еще… Кто-то мне говорил, что Багны непроходимы? Так вот, здесь и здесь лежит нехороший туман, птицы боятся лететь. Но когда туман развело, мы видели взблески оружия.

Велем почесал голову, Гент и Ратма переглянулись.

— Пошлем следопытов.

— Очень осторожно. Там нехорошо, — Керин переплела пальцы. — Там… звери оттуда уходят. Кажется, мы получили, чего добивались.

— Незримые?

По-моему, парни были рады: ну, как же, выманили из логова зверя!

Самое странное — я тоже была рада. Завершался путь из сказки: пойди туда, не знаю куда, найди то — неведомо что.

— Встретим войско Прислужников на переправах…

— Ага, — обрадовано встрял Тума. — В реке драться несподручно.

— …Потому что на переправах нам будет легче остановить их силищу. Сколько, говоришь, Мэннор, их обещано?

— Сотня копий, значит, да полтораста опоясанных рыцарей, и их люди, всего две с половиной тысячи. Все в броне. Триста и шесть десятков миглосских лучников, — коротко и словно неохотно отозвался Мэннор. — Может, уйдем в Сарт?

— Нет, — сказала Керин. — Горт столкнет нас в Багны. На узкой сухой гриве не развернемся для боя.

— А Горт Шатуна из Сарта не выгонит? — спросил Тума.

Я фыркнула:

— Рыцарь, пока мы у него за спиной, осаду не начнет. И потом, им Керин важней даже Сарта.

Велем приговорил:

— Тогда надо держаться здесь.

Парни загомонили, обсуждая, где располагать засады и ловчие ямы с земляным маслом, когда поджигать, как оградиться от соглядатаев, где чего перекопать и какие колья куда вбить, да так, чтобы со стороны было незаметно…

Керин молча смотрела в огонь.

Я проснулась внезапно. Было темно и тихо, только за стенками шатра мерно двигались часовые. Я какое-то время лежала, затаив дыхание, пытаясь понять, что же меня разбудило.

Дыхания Керин не слышно!

Я сбросила меховые одеяла и, задрожав от промозглой сырости, раздула в жаровне угли. Постель сестры была пуста. Одеяла старательно расправлены — значит, уходила не в спешке. Меча и кольчуги нет, плаща и безрукавки на рысьем меху тоже; шлем остался…

Неужели на высмотр? Но она обычно предупреждала меня в таких случаях.

Пожалела будить?

Я спросила о ней у стражи. Так и есть. Золотоглазая ушла около полуночи, не больше часа тому, вместе с Мэннором в сторону реки. Час — не время. Чтобы, как она, высматривать, надо отойти подальше от людей. Брала сестра с собой одного, редко двух…

Мэннора позвала — тоже понятно, хотя и обидно. И сам высмотр мог затянуться до рассвета. Я спустилась на склизкий берег. Пенилась, ярилась, подмывая корни ракит, осенняя Става. Где-то тут челнок привязан… Сзади мелькнул огонь, рыжим пятном отразился в воде.

— Наири? — Гино-бортник подошел с походней, постукивая зубами от холода. — Караулы проверяю. Керин спит?

Все во мне заныло от ужаса. Стиснув зубы, оскальзываясь, я стала карабкаться по склону. Гино поддержал меня, и мы упали оба. Зашипев в грязи, погасла походня.

— Конный отряд… Искать… — прохрипела я.

Из мглы набежал Велем:

— Что с Керин?!

Раздумывая после, я решила, что она сумела нас дозваться. Иначе, почему вздернуло без причины, вышибло из сна меня, Туму, Леську… Велема, способного дрыхнуть, как медведь, где и когда угодно. Этот, отвечающий за войско, рассуждать не стал. Заорал "Тревога!" и понесся к знамени.

— Огни жечь!! К оружию!!!..

Выскакивали из шатров и становились по местам воины.

Это нас и спасло: латники Фроста уже бежали к валу. Явнута с его сторожей отрезали на севере. Явнут пропал — беда.

В призрачном сиянии кипящего тучами неба кнехты Прислужников бесшумно катились по вздрагивающей земле. Они казались выходцами из нави. И лишь когда яростно взревели, поняв, что замечены, и в открытую кинулись на огородившие стан валы, стало ясно, что деремся не с тенью.

Кое-что из наготовленного для гостей даром не пропало. Один из полков Прислужников так до нас и не дошел: бочки, на которых кнехты пересекали Ставу, рассыпались под ними на стремнине. Правое крыло Фроста увязло в ямах с земляным маслом и теперь горело. Но и только.

Основная часть одолела западный вал, подожгла частокол и, сметя защитников, упорно отжимала сотню Гента к обращенным на Багны воротам. Потом ворота упали, и стальная лавина потекла в стан с обеих сторон. Хуже всего было, что люди взглядом искали Золотоглазую. Я замечала, что даже Велем, отвлекаясь, то и дело всматривается в туман: вдруг да Керин каким чудом проскользнула мимо нападающих.

Через час стало ясно, что лагерь нам не удержать. Людей у нас и у Прислужников было поровну, но за ними были опыт и умение. К тому же, они не позволили запереть себя на бродах, как мы хотели. Попытка стоять до последнего теперь означала окружение и смерть.

Велем приказал отступать на Сарт. Прислужники словно нехотя покатились за нами. Скоро мы поняли, отчего они не спешат: отряд под стягом Горта вкопался поперек сухой гривы. Мы вылетели прямо на него и сначала даже думали, что сметем. Но кнехты стояли крепко, а на спину уже садился Фрост. Нам оставался только один путь: через заболоченные пустоши к озеру Ярь, а оттуда за стены Ясеня.

Рассвет застал нас на пустошах левобережья Ставы. Голое пространство, заросшее бересклетом и вереском, верховые топи, чернолесье: негостеприимный хмурый мир. Глядя, как тяжело и нестройно разворачивается войско, я подумала, что минул уже целый день. Взгляд на солнце уверял в обратном. По небу разливалась с восхода тусклая драконья кровь. И дело было не в обложных тучах осени.

С исчезновением Керин всерьез проявились Незримые.

Они возникали тяжким звоном в ушах, не туда нацеленным мечом, воином, принявшимся рубить и своих, и чужих. Они были внезапной пустотой в наших рядах. Были лопнувшей тетивой. Кочкой, подвернувшей ногу. Лязгом и топотом кнехтов, неотступно шагающих за нашими спинами.

Но Керин хорошо подбирала людей: строй оставался строем еще долгие часы до полудня, и даже потом — весь день, когда мы медленно пятились, а Прислужники текли следом и не жалели стрел.

Мы цеплялись за любую складку земли, за рощицу или овражек, мы ставили щиты за препятствием и огрызались стрелами. Спасибо Гротану: у нас оказались очень хорошие лучники, и кнехтам приходилось биться за каждую канавку. И терять людей.

Наконец наступил закат. Вместе с ним пришел дождь, и раскисшая земля неподъемным грузом осела на сапогах и конских копытах. Незримые давили все сильнее. Если бы мы побежали, то все закончилось бы в первый же день. Но бегущих не было. Может быть, поэтому за два часа до темноты Фрост остановил своих. Наше войско прошло еще немного и тоже принялось окапывать лагерь. Спали у костров по очереди.

Керин не вернулась.

Утром, когда рассвет приносит людям надежду, Велем снял шлем и пошел по стану. Он говорил, что Керин не оставила нас. Что спасение от Незримых в бесстрашии. Правая рука Велема волокла по грязи взятый на сухой гриве штандарт Горта.

Солнце поднялось на два пальца, и Велем приказал нести знамя Золотоглазой вперед. Войско, озверевшее от вчерашней неудачи, набросилось на не ожидавший такой наглости лагерь Фроста. Кнехты живо встали под копье, но это не спасло их…

Я думала, что страшно было вчера — а теперь увидела, что вчера была все-таки битва. Сегодня началась резня. Но мне некогда было чувствовать ни вину, ни правоту: ни свою, ни чужую. Успевала только — вовремя стереть кровь, чтобы меч не скользил в руке. Кто-то прикрывал меня; кого-то я спасала, ударив врага в спину. Все время хотелось пить. Сквозь личину шлема внутрь то и дело летели стальные крошки; воздух пах горелым железом.

К полудню войска расползлись, оставляя убитых. Фрост потерял не меньше нашего, может, даже больше. Но главное, мы научили их не верить в легкую победу.

Дорога на Сарт нам по-прежнему была заказана, но Прислужники уже не осмеливались наступать на пятки. Разосланные на поиски Керин конные отряды доносили, что Фрост держится в половине дневного перехода от нас. Худо было то, что след он взял накрепко.

И ничего о сестре!

Так мы шли, пока дорогу на Ясень не заступила тяжелая конница под значками Фроста.

Велем взял за горло разведчиков. Те клялись и божились, что невозможно упрятать следы стольких всадников: пусть и мешки коням на ноги одевают и под хвосты подвешивают, пусть и заметают следы срубленными ветками, но за большим конным войском всегда вытоптана земля.

Если только Незримые не провели своими путями…

Кажется, теперь все свои беды мы будем объяснять присутствием Незримых. А бед этих довольно. Путь на Ясень закрыт. Сарт уже далеко. Сзади и справа Фрост. Слева Багны. Впереди озеро Ярь и Мертвый лес. Из всех зол надо выбрать меньшее. И быстро.

Сейчас, как никогда, нам была нужна Золотоглазая.

Глава 21

— Отдайте мне ее, — сказал Мэннор.

Горт, развалясь в кресле, окинул его насмешливым взглядом:

— Тебе? А ты уверен, что сумеешь ее удержать?

— Вы обещали. Вы клялись.

— Шибко грамотен, торгаш! Кто кому продал ее, а? И я ведь не обсчитываю тебя на товаре… Бери!

Кожаный кошель с деньгами звякнул о пол у ног Мэннора.

— Этого тебе должно хватить. И не вздумай требовать большего!

С минуту Мэннор, будто недоумевая, смотрел вниз, на кошель. Потом выпрямился.

— Будь ты проклят, изменник, — выдохнул он. — Тебе недолго жить!

Горт сделал незаметный знак рукой, и тут же один из стражников, подскочив, ударил Мэннора по голове. Горт склонился над упавшим.

— Вывезти отсюда и бросить в лесу, — распорядился он.

Стражники подняли тело, понесли к выходу, но рыцарь задержал их и снял с шеи Мэннора оберег с белым камнем. С любопытством осмотрел, сунул за пазуху и махнул рукой. Стражники выволокли бесчувственное тело во двор, перевалили через круп коня, вскочили в седла и погнали вскачь. Они остановились почти у реки, на старой вырубке, заросшей березняком и бурьяном. Один спрыгнул на землю и стащил Мэннора.

— Тяжел, проклятый, — кнехт грубо выругался. — Может, прикончить?

— Нет! — отозвался второй. — Сразу не велели убить — значит, этот должен живым остаться.

— Ага…

— Ага! Не знаю, какой у хозяина тут расчет, но поперек его замысла не полезу. Все понял, агакалка?

— Понял, — согласился первый мрачно. — Пусть валяется. Поехали, а то к ужину опоздаем.

Он толкнул ногой неподвижное тело и вскочил в седло. Стук копыт вскоре истаял вдали. Было тихо, только качались желтые стебли. Потом пошел дождь. Холодные капли заставили Мэннора очнуться. Он лежал, глядя в блеклое небо, исчерченное бурьяном. Потом сел, опираясь руками о землю, чувствуя вязкий вкус крови на языке.

— Что я наделал, — пробормотал он. — Что же я такое наделал…

Под каплями вздрагивали жухлые листья. Человек встал, пошатываясь, и пошел вперед, к дороге — неуверенно, будто только учился ходить. Бурьян хрустел, приминаясь, под ногами.

Раннор стоял у двери, на своем обычном месте, и благословлял — в который раз — темноту, скрывавшую его лицо. Кроме того, он прислушивался к дыханию Горта. Он ждал, когда это дыхание станет ровным и неторопливым. Это означало бы, что хозяин заснул. Тогда можно было бы взять из-под подушки ключи от подземелья.

Горт их никому не доверял. Третью ночь Раннор ждал удобного случая и не мог дождаться. Слишком беспокойно спал Горт. Вот и сегодня никак не мог заснуть, ворочался в перинах. Потом вдруг затих, и Раннор уже сделал шаг вперед, когда рыцарь громко вздохнул и сел в постели.

— Илло, — позвал он хриплым шепотом.

— Тут.

— Помоги одеться.

Пока Раннор натягивал на Горта рубаху, тот шарил рукой под подушкой. Вытащил ключи.

— Я должен ее заставить, — бормотал он, засовывая ногу в сапог. — Должен… Пусть признает… Все равно не заснуть…

Он коротко велел Раннору:

— За мной.

Лестницы казались бесконечными. Горт шел, стараясь ступать бесшумно. Раннор присвечивал ему походней. Два раза они прошли мимо неподвижных молчаливых часовых и, наконец, очутились перед знакомой дверью. Горт сам отпер ее. Скрежетнули петли. Должно быть, этот скрежет разбудил Керин. Когда они вошли, она села и подняла голову, пламя походни вспыхнуло в золотых глазах. Горт остановился перед пленницей, заложив руки за спину. Раннор воткнул походню в гнездо и стал в темноте за спиной хозяина.

Керин смотрела на рыцаря. А Раннора — будто не замечала. За все эти дни ни разу не взглянула на него.

— Я пришел не допрашивать, — сказал Горт. — Хотел поговорить с тобой с глазу на глаз. На равных.

Да, усмехнулся про себя Раннор, это разговор на равных — измученной пленницы и страдающего бессонницей тюремщика.

Керин молчала.

— Я долго думал о тебе, — продолжал Горт. — Я никогда не мог тебя понять. Помнишь, тогда, в Вотеле, мы говорили о цели борьбы? Помнишь, ты убеждала меня, что нельзя вести за собой слепых? Что надо снять повязку с глаз? Неужели ты и сейчас так думаешь? Неужели считаешь, что тебе это удалось?

Пламя бросало причудливые отблески на стены узилища, и тень Горта будто выросла в нем. Керин молчала, но глаза ее в упор смотрели на рыцаря, и этот взгляд, казалось, прожигал насквозь. Горт заговорил быстрее:

— Да, ты можешь сказать, твое войско. Но ведь его уже нет, твоего войска! Его уже три дня, как окружили, и теперь добивают. Хороша будет участь людей, пошедших за тобой? Вот она, твоя любовь к людям!

Он будто выплюнул последние слова.

— Любовь к людям! Люби их, жалей их, прощай им подлости! Они в этом нуждаются. Им нужны силы… для новых подлостей. Ты, кажется, не поверила, что тебя нам выдал Мэннор? А что ты скажешь об этом? — он вырвал из-за пазухи оберег, и швырнул ей на колени:

— Узнаешь? Твой Мэннор дал мне это в залог. Что ты теперь скажешь?

Керин с усилием приподнялась на руках. Взгляд ее скользнул по оберегу, по лицу Горта.

— Нет! — крикнула вдруг она. — Нет!

После долгого молчания этот ее крик был так неожиданен, что Горт отшатнулся.

— Не верю! — крикнула Керин, подавшись вперед. — Будь ты проклят, изменник! Тебе недолго жить!

Горт побелел, но быстро справился с собой.

— Но послушай, — сказал он, наклоняясь к Золотоглазой, — послушай, Керин…

Он не закончил. Страшная тупая боль обрушилась сзади и заставила замолкнуть навсегда. Горт мешком свалился к ногам Керин. В шее под самым затылком торчала рукоять ножа.

Керин не вскрикнула. Она только подняла глаза на Раннора. В ее взгляде было безмерное удивление.

Раннор нагнулся, выдернул нож и вытер о рубаху Горта. И только тогда взглянул на Керин.

— Прости, — сказал он. — Я не хотел.

Потом он нес ее из подземелья, нес на спине, чтобы руки были свободны. Идти она не могла. Руки Керин обхватили Раннора за шею и сцепились на горле, он аккуратно сдвинул их и прикрыл ее сверху плащом. Ноша была совсем легкая, потом вдруг отяжелела, и Раннор понял, что Золотоглазая потеряла сознание. Но пальцы не разжала.

Часовые пропустили телохранителя без помех. Он отвязал коня, вывел за ворота и вел под уздцы, пока силуэт замка не растаял во тьме. Только тогда Раннор осмелился остановиться, взять Керин на руки и сесть в седло. Колени его дрожали, он дважды срывался со стремени. Наконец сел, устроил Золотоглазую перед собой и на всякий случай привязал к себе поясом. Конь с места взял рысью. Голова Керин покачивалась у плеча Раннора.

В три часа пополудни войско Золотоглазой вошло в Мертвый лес.

Еще полгода назад одни лишь эти слова заставили бы их сердца содрогнуться от ужаса. Но теперь им было безразлично. Пожертвовав отрядом Тумы, войско успело достичь опушки прежде, чем Прислужники опрокинули бы его в топи или озеро Ярь.

Мертвый лес сейчас был спасением — все же твердая земля. Кроме того, Наири со смутной надеждой вспоминала слова старого волхва: "Не все враждебно, что черно, и Мертвый лес еще не мертв". Из всех опасностей она решительно выбрала меньшую, и войско вступило в лес почти на глазах передовых отрядов Прислужников.

Наири и догнавший войско Раннор шли рядом с носилками, в которых лежала спасенная Керин. За время пути она так и не очнулась ни разу, но горячечное беспамятство благодаря Леськиным травам перешло в спокойное забытье. Наири благословляла богов и за это. Хотя ее и тревожил беспробудный сон Керин, она холодела при мысли, что Золотоглазая очнется, и первыми ее словами будут: "Что с Мэннором?"

Никто в войске, кроме Наири и Раннора, не знал, как замешан был Мэннор в это страшное дело, и никому они говорить об этом не хотели, тем более Золотоглазой.

Слишком много темного во всем этом — так думала Наири сейчас, вспоминая горькие откровения Мэннора. Раннор не знал подробностей, только главное — Мэннор согласился отдать Керин в руки Прислужников. Даже ненавидя брата, Раннор не мог бы так страшно его оклеветать!

Что же тогда?.. Наири задержала Белогривого и обернулась. Она была сейчас меж двух миров: сзади ослепительно сияло солнце над равниной, впереди, меж деревьев, стоял вечный полумрак, в котором исчезали сейчас последние воины замыкающего отряда.

Бросив взгляд на пустошь, Наири не смогла сдержать радостного возгласа: рати прислужников останавливались! Что бы там ни было дальше, теперь они получают передышку. Наири старалась не думать, какой ценой передышка эта была оплачена. Только сейчас поняла она до конца мучения Керин, когда та командовала битвой — страшно посылать людей на верную смерть…

Тума сам вызвался возглавить прикрытие и сейчас стоял перед глазами, как живой: загорелое круглое лицо с беспечной улыбкой, ободранный нос…

Наири встряхнула головой. Направляя коня вперед, под деревья, она почувствовала, как бока Белогривого вздрагивают — то ли от усталости, то ли от страха. Мрак окутал ее. Искривленные стволы с безлистными сучьями подступали со всех сторон. Наири держала путь по неясным звукам впереди и думала, что никогда уже не отыщет своих, когда сбоку мелькнул смутный свет, и затем к ней вышел человек с горящей веткой. Раннор.

— Поляну нашли, — сказал он, забирая повод. — Костер никак не загорался. Стражу ставим двойную.

— Не надо, хватит обычной. — Наири тяжело спрыгнула на землю. — Они не пошли следом, не осмелились. И… все устали.

— Тем более двойную, — сказал Раннор и отошел.

"Раннор тоже устал, — думала она, идя рядом, — как тяжело он ступает, будто в цепях".

Они вышли на поляну, и Наири на мгновение стало страшно: как неживые, вповалку лежали люди там, где настиг их сон. На краю поляны топтались нерасседланные кони.

Поляна… круг каменистой земли среди неподвижных стволов. Наири расслабила подпругу Белогривого, и пошла к костру, где, укрытая плащом, лежала Керин. Около на коленях стояла Леська.

— Что?

Леська подняла запыленное усталое лицо:

— Ничего.

— Иди спать, рыжая, — вздохнул Раннор. — Я посижу. И ты отдохни, Наири.

Спать, простонало смертельно уставшее тело, лечь, заснуть, ни о чем не думать… Наири стиснула зубы.

— Нет. Ты спи, Раннор. Я не устала.

Он даже не стал спорить. Шагнул, упал лицом вниз. Рядом прикорнула Леська. Наири присела у изголовья Керин, сжала колени руками. Сонная одурь смыкала глаза, клонила голову вниз, к земле. Борясь со сном, Наири изо всех сил моргала, потом пламя костра поплыло, ее качнуло, и, уже засыпая, она вдруг услышала невероятный, хриплый до неузнаваемости голос:

— Жива?!

Всплывая из дремоты, Наири медленно подняла голову. Человек, стоящий перед ней, был знаком ей и незнаком. Руки его, плетьми висевшие вдоль тела, были по локоть иссечены мелкими ссадинами, худое резкое лицо потемнело, только глаза по-прежнему оставались синими, и эти глаза с тоской смотрели сейчас через голову Наири на лицо спящей Керин.

Усталость исчезла. Рука Наири потянулась к мечу, и этот жест будто пробудил Мэннора.

— Ты знаешь? — хрипло спросил он, нашаривая Наири взглядом. — Тогда убей меня.

Наири снизу вверх молча посмотрела на него. Откинула плащ, укрывавший Золотоглазую. Мэннор склонился и увидел темные шрамы от колец на запястьях и рваный шрам в вырезе рубахи.

— Смотри, — сквозь зубы выдохнула Наири.

Ступни и лодыжки были забинтованы, но и вверх ноги были покрыты ожогами. Мэннор тихо застонал, склоняясь все ниже. Наири рывком развернула его к себе:

— Убить? Слишком дешево хочешь отделаться!

В глазах заблестели гневные слезы. Наири вытерла их ладонью.

Мэннор безучастно повторил:

— Убей меня.

— Нет! — сказала Наири, отталкивая его. — Уходи отсюда. Уходи и не возвращайся!

— Не могу…

— Ах, не можешь? — она с неженской силой дернула его за руку: — Пошли-ка!

Она подтащила Мэннора к брату, толкнула в плечи. Мэннор заглянул в лицо спящего и застыл. Через очень долгое время распрямился и посмотрел Наири в лицо.

— Он был телохранителем Горта, — сказала она сухо. — Он ее спас. В войске думают, что это ты.

Лицо Мэннора закаменело. Он отодвинул Наири и почти твердо вернулся к Керин. Наклонился, не удержался и припал на колено, оперся о землю и бесконечно стоял так, жадно всматриваясь в лицо спящей. Сердце Наири сжалось.

— Мэннор, — окликнула она тихо. Он вздрогнул, но не обернулся.

— Мэннор! — повторила она. — Ты и вправду хочешь умереть?

Он не отвечал, и она бросила с отчаянной яростью:

— Умирай! Только вначале помоги нам выжить!

Он повернулся к бывшей невесте. Его синие глаза стали вдруг совсем отчаянными:

— Что мне сделать?

— Иди в Ясень. Пусть тебе повезет.

— Да, — хрипло сказал Мэннор и положил руку на пояс, где должен был висеть меч. Наири только сейчас заметила, что купец безоружен. Она отстегнула ножны с кордом и протянула ему:

— Уходи. Мэннор…

Он оглянулся.

— Она ничего не знает. То есть, знает. Но не поверила.

Ей показалось, Мэннор не уйдет.

Но он уходил. Наири смотрела вслед, пока он не скрылся за деревьями. Посвистывали сучья в костре. Тяжело вздрагивал воздух. Наири прислушалась, вздохнула и вдруг разрыдалась, уронив лицо в колени, бесшумно и горько.

Вначале он шел, не разбирая дороги. Да и не было в этом лесу дорог.

Он просто шел подальше от костров, от людей, спавших мертвым сном на голой поляне, от шрамов на тонких запястьях Керин. Эти шрамы стояли перед его глазами — рваные, покрытые кое-где темной коркой.

Мэннор шатался, цеплялся за корни, натыкался, как слепой, на холодные бугристые стволы. Наконец, он споткнулся о плоский камень и упал со всего размаха, чувствуя, как жесткие комки глины раздирают кожу. Он полежал немного, потом встал, ощупью стер кровь с лица и ладоней.

Мэннор вспомнил, что близко опушка и можно наткнуться на стражу Прислужников, стало быть, надо беречься. За все время это была первая трезвая мысль, пришедшая в голову.

За краем Мертвого леса был уже вечер: за внезапно расступившимися деревьями он увидел черную равнину до окоема, и в ней — еще чернее — шатры прислужников… и яркие, до рези в глазах, сторожевые костры. Костры тянулись цепью вдоль опушки от озера Ярь до края Больших Багн.

Поразмыслив, Мэннор двинулся к югу. Он твердо знал, что от костров его не увидят, а конные стражи вряд ли приблизятся ночью к самому лесу, и шел почти открыто.

Едва ли не полночи отнял у него этот путь. Тонкий серп недавно народившегося месяца все выше поднимался над землей, слабым светом озаряя пустошь. Отразившись от черной безмолвной стены Мертвого леса, этот свет падал на неровную сухую землю с редко торчащими пожухлыми травами.

Мэннор случайно наткнулся на эту тропинку. К тому времени месяц затянуло рваными тучами, и он шел в полной темноте, нащупывая ногами полоску твердой земли. По левую руку — он помнил — были заросли дроздовника, по правую — начинались топи. Мэннор поймал себя на том, что невольно забирает все больше влево, и колючие ветки уже цепляются за одежду.

Стук копыт застал врасплох. Он замер, не сразу разобрав, откуда доносится звук. Потом понял — навстречу.

Ехали двое. Звук приближался, но прежде, чем показались всадники, Мэннор бросился на землю. У него достало ума лечь головой к лесу, раскинуть руки и крепко зажмуриться, вжимаясь лицом в колючие ветки — и больше ничего. Стук копыт, замедляясь, гулко отдавался в ушах, потом замер, и Мэннор почувствовал, что они совсем рядом. Мэннор задержал дыхание. Только не шевельнуться, твердил он себе, главное — не шевельнуться. Эти двое молчали, видимо, разглядывая его.

— Дохлый, — услышал он, наконец, разочарованный голос и едва не вздохнул с облегчением.

— Думаешь? А дырки где? И крови мало.

— Знали, куда бить — без крови сдох. А то — слазь, проверяй!

Второй выругался.

— Так едем?

— Проедешь, — процедил кнехт. — Разлегся на дороге, падаль.

— А то конь не перескочит! Ткну его про всяк случай, и едем.

Мэннор почувствовал удар в бок. Боль обожгла. Он стиснул зубы.

— А жаль, что он дохлый, — опять услышал он бормотание. — За каждого живого дорого обещано.

— Тебе бы все деньги, Морталь, — проворчал другой. — Поехали, а то Фрост нас взгреет.

Только бы не заметили свежей крови, подумал Мэннор. Боги, только бы не заметили.

Голоса и стук подков становились все глуше и дальше, растворяясь в ночи. Мэннор еще долго лежал неподвижно. Наконец подтянул левую руку, оперся, привстал — трясина глухо чмокнула, выпуская ноги… Было тихо. Рваные тучи суетливо бежали по небу. Мэннор посидел, приходя в себя, и занялся раной.

Слово свидетеля. Весна.

Велем подошел и присел у огня. Повязка на голове сбилась на сторону, и выглядел он, как благородная дама в чепце за утренним туалетом, только мне почему-то было не смешно.

— Пробиваться надо, — сказал Велем. — Еда кончается и корм для лошадей тоже. Через два дня мы ни на что уже не сгодимся.

— А дальше через лес нельзя? — спросила Флена.

Велем вытащил из костра обожженный прутик, стал рисовать на белом камне, одном из многих, усыпавших поляну:

— Вот Большие Багны, вот озеро Ярь; мы где-то здесь. Мертвый лес уходит примерно туда, почти к Ясеньке. Но там тоже трясина. Тропинки, может, и есть, да никто не знает, я уже спрашивал. То место по Ясеньке когда проплывают, так с завязанными глазами. И, говорят, там людей в реку бросали, по одному с ладьи, чтобы Мертвый лес пропустил, хотя его за болотом и не видно.

Я вздохнула, сетуя на человеческую глупость.

— Керин никак не могу разбудить, — пожаловалась Леська. — Вот бы, как в басни, воды живой и мертвой.

— Ну-у, — буркнул Велем, — мертвой тут хоть залейся. У тебя что, ведьма рыжая, других способов нет?

Леська даже не рассмеялась на привычную шутку.

— Говорят, в сказках тот, кто очень любит, должен поцеловать спящую, — прошептала Флена и страшно смутилась.

— Да-а? — Велем всем могутным телом повернулся к Раннору, который, опустив голову, сидел возле Керин: — Ну, жених, так чего не целуешь?

— Спятил! — сказала Леська. А меня пронизал холод от пяток до темени:

"Ты разделишь с ней все, даже то, что ни с кем не захочешь разделить…"

Но я даже отвернуться не сумела, когда Раннор нагнулся, просунул руку Керин под плечи и прикоснулся губами к ее губам.

Мне показалось, мир разбился в осколки. С треском распахнулись мертвые стволы, отпуская, нет, превращаясь в одетых в броню сияющих витязей с копьями наперевес. Спешащих туда, где стоят войска Прислужников, зажавшие нас в кольцо…

Померещилось.

Так же прямо и хмуро возносились в небо белесые деревья. Но Керин — открыла глаза. Потянулись руки, чтобы ее поддержать — Раннор, Велем, Леська… Керин села:

— Простите, я задержалась. Я должна была попрощаться.

Меня миновали тени: Винар, Тума, почему-то — рыцарь Горт…

Велем сглотнул:

— Мы завтра… решили выступить. Что в этом лесу высиживать.

Она улыбнулась, поморщилась, глянув на свои обожженные ноги, потом тряхнула головой:

— Ничего, конно и босиком могу.

— Вишенка здесь, — обрадовано сообщила ей я. — А вот меча нет.

— Ладно, найдется какой-нибудь.

Она посмотрела на нас. И медленно заговорила. И ничего, что ее не могли услыхать сразу все, — поляна не вместила бы и четверти войска. Но, озаренные радостной вестью, каждое слово ее донесут и передадут так же бережно, будто она говорила сама.

— Завтра мы будем сражаться с Незримыми. Завтра мы увидим их вблизи. Полуденное солнце позволит нам их разглядеть. И если вы увидите противника с двумя тенями, бейте по теням.

Стан, изготовившийся к битве, медленно засыпал. Я уже проваливалась в дрему, когда вдруг ударил надо мной короткий гром. И опять. И снова. Я вскочила.

С отчаянным треском лопались над моей головою почки на ветвях, выпуская рвущиеся наружу листья.

рубок — рубаха из грубого холста

весь — селение

Велех — бог скота и богатства

Ряда — городской совет

Старшинская Вежа — здание, где заседает ряда

морок — мелкий бес

керайна — сорт груш

болотница — вид нечисти

Сварог — бог железа и огня

Верпея Пряха — женское божество

походня — факел

Знич Громовник — бог грозы и битвы

берегиня — русалка

скважня — отверстие, бойница

брама — ворота с падающей створкой

бахтер (бахтерец) — вид доспеха

отвор — арка

бердыш — вид колюще-режущего оружия

сходы — ступеньки

челядники — слуги

солило — большое блюдо, подается на несколько человек

лагвица — фигурная бутылка

хоругвь — воинское подразделение

червень — июнь

соловый — рыжий конь с белыми гривой и хвостом

иглица — палая хвоя

рык — дикий бык

подвладные — то же, что крепостные

кнехт (кметь) — профессиональный воин

Отан — бог войны

герб — здесь: род (применимо только к владетелям)

рельм — феод, владение, власть

ратай — пахарь

кшиша — тростниковая кошка

танто — короткий боевой нож

ленник — вассал

яртак — мелкий ядовитый паук

кощуны — святыни

динтар — струнный музыкальный инструмент

черты и резы — вид алфавита

окоем — старинное название горизонта

зница — сполох, падающая звезда

асвер — колодезный противовес

"яблоко" — навершие, набалдашник на рукояти меча

высмотр — разведка

гостинец — большая дорога, тракт

стрельница — башня

орихальк — особо прочный металлический сплав

взятие — штурм

выстоянье — осада

ноговицы — штаны

кутафья — предмостное укрепление

поприще — длина полета стрелы, 300 — 500 м

свепет — большой улей, долбленый из цельного древесного ствола

забороло — гребень стены

щит — здесь: верхняя открытая площадка башни

щит-павеза — большой ростовой щит

дивы — навершия знамен

сирин — здесь: название совы

так принято, что владетельного всадника (всадницу) сопровождали пешие слуги-скороходы

шутка автора, почти дословная выдержка из романа В. Короткевича

"Христос приземлился в Городне." Лучше него про оружие все равно не скажешь

колт — височное украшение

забороло — верхняя часть крепостной стены

корзно — плащ из дорогой ткани

срезень — стрела с плоским наконечником

коровы часто становятся на колени, поэтому считается, что там самая прочная кожа

клык — короткий меч

чуга — верхняя одежда, часто носилась поверх кольчуги.

"бочка" — около 40 ведер; полбочкой называли всякий меньший бочонок

амант — возлюбленный.

калита, калитушка — кошелек

одрина — спальня

старшие ворота — главные, основные

корчаги и братины — виды утвари для питья

зниченьская — августовская

кром — то же что и цитадель, кремль

стихи Кухта Т.Н.

Ксирос — здесь: личный меч, уходит в могилу вместе с хозяином.

гребля — гать

мизерикордия — "кинжал милосердия", предназначен для добивания раненых

навь — страна мертвых

гримуар — здесь: книга, обладающая особым значением

брашно — богатство

ратиться — воевать, враждовать

грязник — октябрь

зничень — август

веселка — радуга

Громовников день — четверг

Прок — бог сметливых, предприимчивых людей

Мегура — дева-птица, покровительница героев

умбон — металлическое полушарие в центре щита

копье — здесь: боевое подразделение, состоящее из самого рыцаря, его оруженосцев, легких пехотинцев. Обычная численность — 5-10 человек у простого и до 25 человек у коронного рыцаря

дежа — деревянный бочонок, кадка

кениг — военачальник

сулица — род метательного копья

знаменить — рисовать

Оглавление

Ракитина Ника Дмитриевна . Кухта Татьяна . Ясень

Реклама на сайте