«Старгородские тайны»

Нил Аду Старгородские Тайны

Глава первая,

вступительная, в коей читатель с самим главным героем и родом занятий его знакомится.

– Ну, Емеля, теперь на тебя вся надежда! – сказал Некрас, вожак нашей ватаги, передавая мне биту. – Ежели и ты мимо мяча махнёшь – всё, проиграли мы кривопереулочным.

Да то и без его слов понятно было. Седьмой, последний кон, у нас – последняя же рука, и проигрываем мы, ватага с Подъездного двора, один удар. Коли я сейчас мяч далеко за спины супротивников не запущу и круг по полю не сделаю, на том игра и закончится.

Какая игра? Да лапта, конечно же. Старогородские парни других забав не признают. Ещё бы! В городе четыре ватаги лучших во всём Лукоморье игроков. И каждый выходной на Большой поляне у Семиреченских ворот такие состязания устраивают – полгорода сбегается посмотреть. Наши ребята, с Ведьминой слободы всегда за "Сварожичей" стоят. В этой ватаге только свои, лукоморские играют. Не то что "Птенцы Рарога", которых Травничья и Дружинная слобода поддерживают. Те давно уже наполовину из гоблинов состоят. А в этом году они ещё и гнома к себе заманили.

Тут у вас вопрос возникнуть может: что за имена странные такие? Гномы, гоблины? А сам-то ты, уважаемый, из каких будешь? Вот я и объясняю – лукоморские мы. По названию княжества нашего. А те же гномы нас вервольфами кличут. Что на наш язык перевести можно так: "те, кто как волки". Проще говоря – оборотни. Только глупости всё это! Оборотни среди лукоморцев, ясное дело, встречаются, но не чаще, чем у других народов. А путаница приключилась из-за созвучности слов "волк" и "волхв". Вот здесь я отпираться не стану. Волховать, то есть – чародействовать, у нас почти все понемногу умеют. Но волхвами только настоящих чародеев признают, тех, кто испытание прошёл. А остальных прозывают "словенами" – слова потаённые ведающими. Вот, как всё на самом-то деле обстоит! Да разве гномам этим что объяснишь?! Заладили – оборотни, волкодлаки!

Так я вернусь к нашему, лукоморскому гному. Видел я его в игре. Низкорослый, но крепкий. А ручищи такие, что после его ударов мяча в полёте не разглядишь. Но "Сварожичи" всё равно никому не уступают, хоть и не в равных условиях находятся. И мы за них сильно переживаем, а с почитателями других ватаг частенько ссоримся. Не раз дело до драк доходило.

Да вы попробуйте, пройдитесь по Ведьминой слободе с красно-синим, цветов "Птенцов Рарога" платком на шее – сами увидите, что будет. Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Правда, и нам появляться в городе в красных платках "Сварожичей" не совсем безопасно.

Но сегодня мы состязаемся со своими же, слободскими. И пока уступаем, что тоже неудивительно. Парни из Кривого переулка пригласили в свою ватагу Сысоя Переплута, двадцатилетнего верзилу, уже полгода в княжеской дружине состоящего. Понятное дело, сил у него побольше, чем у любого из нас. И после ударов Сысоя мяч раз за разом перелетал через глубокую канаву за игровым полем, так что этот бугай великовозрастный мог, не торопясь, шагом проделать положенный круг, да ещё и с усмешкой на нас поглядывать.

Между прочим, мяч этот настоящий был, из заморской упругой смолы сделанный. Наша ватага его на свои деньги на торжище покупала. И летел он далеко и быстро, а после ещё и долго прыгал по траве в сторону густого, колючего малинника. А потерять такую ценную вещь мы никак не могли себе позволить. И раз за разом обдирали себе об колючки руки в его поисках, шепча вполголоса проклятия удачливому Сысою. А тот, как ни в чём не бывало, вновь забрасывал мяч в кусты, ещё дальше, чем прежде. Можно сказать, он один всю нашу ватагу и переиграл. А нам оставалось лишь, с трудом сдерживая слёзы, провожать глазами улетающий в облака мяч. Дело в том, что Некрас не догадался перед началом игры обговорить, кто может принимать в ней участие. Обидно, но ничего не поделаешь.

Ну и что ж такого страшного? – спросите вы. – Не корову ведь проигрываете?! А это, знаете ли, как посмотреть! Мы же не просто так, забавы ради играли. Так уж повелось у старогородских парней, что в игре часто решались важные споры. На этот раз победитель получал право всё лето помогать в разгрузке купеческих подвод в Сытном ряду слободского торжища. А это – самое малое полгривны на всех в день. Даже если работать через день – больше двадцати гривен получится. На такие деньги четыре коровы купить можно. А вы говорите…

Я потому так подробно объясняю, чтобы вы мою хитрость не слишком осуждали. Когда бы все по честному было, то и я бы жульничать не стал. Но как только Сысоя на поле увидел, сразу понял, что не дождаться нам сегодня победы. И едва первый спор в игре возник, взял потихоньку мяч и наговор над ним нашептал. По правде сказать, какого-то подвоха от кривопереулочных я ожидал, и всё необходимое приготовил заранее. Уж что-что, а волховать-то я получше многих умею! Для того и в Старгород приехал, чтобы на настоящего волхва выучиться. Только вот не сложилось у меня с обучением. Но об этом после. Сейчас важно, что после моего наговора мяч один раз за игру полетит так, как мне надобно будет.

И вот теперь этот решающий миг настал. Подавать противник поручил, конечно же, Сысою. Уж этот так мяч подкинет, что мало не покажется, выше терема княжеского. Но я-то не сильно волновался. Стоит мне пару слов прошептать, мяч сам мне на биту упадёт и отлетит, куда мне захочется. Я успокаивающе подмигнул Некрасу и даже позволил себе оглянуться вокруг.

Ох, зря я это сделал! Как раз в это мгновенье мимо игрового поля в сторону торжища неспешно следовал мой злейший враг – Любомудр Звениславич Синица. Известный в городе волхв, за своё искусство непонятным, но почётным званием "профессор" отмеченный. Это он, змей лютый, меня в волховское училище (по-иноземному – Академию) не принял. Идёт себе, в дорогой, гномьего покроя кафтан наряженный, и шёлковым платочком свой прибор, зрение улучшающий, протирает. Во всём городе такая диковинка, "пенсне" именуемая, у одного Синицы имеется. Залепить бы ему со всей силы мячом по затылку, так чтобы пенсне это из рук его выскочило, да и в грязь упало. А ещё лучше – чтобы вовсе разбилось.

И только я об этом подумал, как Сысой мне мяч бросил. И не в высоту, как обычно, а прямо передо мной. Заметил, наверное, что я на профессора загляделся. Едва успел я неуклюже битой отмахнуться. Но по мячу всё ж попал. И тот с неожиданной скоростью низко над землёй в сторону Любомудра Звениславича полетел.

Я даже не сразу понял, в чём дело. Хотя, чего уж тут гадать-то?! Да и поздно уже. Услыхал мяч моё желание и выполнил его в лучшем виде. Растянулся профессор, ударом в затылок с ног сбитый, во весь рост в луже. Кафтан нарядный в грязи измазал и прибор иноземный поломал. Последнее очень даже кстати пришлось, поскольку обидчиков своих Любомудр без пенсне разглядеть не смог. А значит, и наказать их волховским способом у него никак не получится. Мы же благополучно за сараем спрятались и долго ещё там от смеха корчились.

Однако вслед за тем пришлось мне и огорчиться. Мяч-то, за немалые деньги у купцов гоблинских купленный и столь метко мной пущенный, у профессора остался. И назад его вернуть никак не получится. Мало того, вредный Сысой заявил, что над игровым полем мяч после моего удара не пролетел, и засчитывать его наотрез отказался. Некрас с большой неохотой с его доводами в итоге согласился. И всё состязание мы, стало быть, проиграли. И теперь парни из Кривого переулка будут после трудов праведных лакомиться пряниками и запивать их квасом. А нам остаётся только смотреть на них, да слюнки глотать. Другого приработка на лето нам уже не найти, все доходные места давно уже заняты.

А всё из-за моей оплошности. Вернее сказать – из-за профессора злополучного. Опять он, словно кошка чёрная, дорогу мне перебежал.

Уже два месяца миновало, а тот злопамятный день до сих пор у меня перед глазами. Стоит профессор Синица у окна, пенсне по обыкновению платочком протирает и сладким голосом мне говорит:

– Так-с, юноша, а не мог бы ты, например, транспонировать, сиречь – преобразовать, для меня тензорную матрицу, по-иному – столбец цифирный, сигма-гиперонного пси-поля в полярную систему координат при заданных дискретных значениях переменной "тэта" с учётом нелинейности затухания переходного процесса?

К концу речи своей мудрёной он объяснять слова иноземные языком человеческим перестал. Догадался, видимо, что мне от того легче ничуть не становится.

Признайтесь честно, вы поняли хоть слово из этой белиберды? Нет? Вот и я, откровенно говоря, тоже. Хотя, наверное, должен был что-то понимать. Ибо услышал я сии откровения всего-навсего на вступительных экзаменах в Лукоморскую, попечением Великого Князя процветающую Академию Волхования и Чародейства. А знаменитый чародей – кавалер эльфийского Ордена Звезды, действительный член Гномландского Королевского Общества Развития Белой Магии, Высшего Совета Мудрейших Джиннов Гоблинского Султаната и Внутреннего Круга Великих Шаманов Троллистанского Ханства, а заодно уж и профессор нашей Академии – терпеливо ожидал от меня сочувствия к непростым тем вопросам, его, очевидно, изрядно волнующим. И в его добрых близоруких глазах легко угадывалась светлая печаль от предчувствия близкой и неизбежной разлуки со мной.

А я ничем страданий его облегчить не мог. Что поделаешь, большинство слов, профессором произнесённых, я впервые в жизни слышал. Не уверен даже, что точно их запомнил и в правильном порядке перечислил. Сперва я подумал было, что почтенный Любомудр Звениславич таким образом изволил выругаться или, к примеру, подшутить надо мной. Но сидевший на соседней скамье Севка Скороспелов (насколько я успел понять за три дня знакомства, неплохой, в общем-то, парень) получив не менее заумное задание, низко голову свою рыжую над листом бересты склонил и быстро-быстро писалом заработал.

Я глядел на выводимые им загадочные значки и с завистью думал: "Ведь есть же на белом свете люди, для которых все эти "тензоры" и "гипероны" не являются тайной за семью печатями! Его-то наверняка примут в Академию. А мне, горемычному, предстоит неблизкий и бесславный путь домой и задушевная беседа с родным батюшкой. Уж он-то на радостях мне всю матрицу оттранспонирует!

Между прочим, у себя в Беловодье я закончил бурсу с отличием и вовсе не был такой уж дубиной стоеросовой, как некоторым могло из начала моего рассказа представиться. Просто в наших краях к ведовству как-то проще относятся. Раз ты волховать умеешь, то никого по-настоящему и не волнует, как ты это делаешь, какие преобразования и формулы используешь. Даже если ты вовсе без них обходишься – и то не беда. Лишь бы дело своё знал. И свои отличные оценки я получал не за словечки заковыристые, а за искусство чародейское, в коем мало кто из взрослых беловодских волхвов со мной тягаться сможет. Да разве здесь, в стольном Старгороде это кому-нибудь объяснишь! Только новых насмешек дождёшься…

Одним словом, не дали мне своё мастерство показать. На первом же экзамене зарубили под корень мечты родителя моего, Гордея Любимовича Перечина о том, что станет его Емелька дипломированным чародеем.

Если кому невдомёк, то слова эти иноземные – "академия, "профессор", "экзамен", или тот же "диплом" – не к самой науке чародейной относятся, а к тому, где и как ей обучаются. Сам знаю, что непонятно, но по-нашему, по-лукоморски объяснить не могу, хоть убейте. У нас и слов-то таких нет, чтоб обо всём том рассказать. Так ведь и сама наука – вещь для Лукоморья новая. Коли позволят боги ей и дальше процветать, то и слова нужные появятся.

Моему батюшке, к примеру, волховству обучаться не довелось. Лучшие молодые годы его пришлись на долгую и кровавую войну в Упырьской земле. Там он приобрёл множество полезных знаний и навыков, так что у нас в Беловодье с ним даже мечники посадника великокняжеского ссориться избегали. Вот только к чародейству эти его умения отношения не имеют. Вернувшись домой после подвигов ратных, Тимофей Кондратич женился и об учении больше не помышлял. Хоть и стал он уважаемым в городе травником и костоправом, всё равно считал, что судьба ему не улыбнулась. А посему, сильно на мою удачу рассчитывал.

Стоит ли удивляться, что возвращаться домой, не солоно хлебавши, мне было боязно. Как-нибудь отмыкаюсь год в Старгороде. Того же Севку за шиворот ухвачу, всю душу из него вытряхну, но премудрость профессорскую освою и вдругорядь попытаюсь в Академию поступить. А после того не зазорно будет и на глаза батюшке своему показаться.

Опять же, очень не хотелось мне топать без малого пятьсот вёрст до родной сторонушки по весенней распутице через Чернолесье, Гуляй-Поле, да Железные Горы. Сюда-то, в Старгород я как добирался? Заговор нашептал, печь порошком одолень-травы посыпал, живой водицей окропил и, не слезая с лежанки, в путь-дорогу отправился. Так и ехал, на печи сидючи, пока дрова в ней не кончились. То есть, дров я, конечно же, снова нарубил, а вот живой воды раздобыть не удалось. А без неё, как вам, должно быть, известно, ни одно волшебство не обходится. Дальше пришлось своим ходом добираться. Благо, до столицы нашего Лукоморского Княжества уж недалече было. За неделю управился. Так это ж зимой, по снежку, да по морозцу, когда резвы ноженьки сами собой вперёд бегут. А по грязи и бездорожью и целого месяца будет мало.

За печь, между прочим, мне тоже от батюшки влетит. Без спроса взял, да в чистом поле бросил. И неизвестно ещё, скоро ли новую сложили. А без печи у нас в Беловодье зимой туго. Так ведь иначе и я бы в дороге непременно обморозился.

Отчего же, спросите вы, экзамен проводился именно зимою? Я вам отвечу – так уж заведено в княжестве Лукоморском. Любое путешествие или начало многотрудного дела на зимнюю пору приходится. В другое время ни один хозяин работника (или, к примеру, сына своего) никуда не отпустит, да и сам от хозяйства не отвлечётся. Оно и понятно – недосуг. Хоть волховством, хоть спиной согбенной и руками мозолистыми, но надо же и сеять, и жать, и молотить. Да мало ли дел летом у землепашца.

А вот зимой – пожалуйста! Хочешь – рукомеслом каким займись, хочешь – извозом. А можно и в ученье податься. Только в этом году приём в Академию подзатянулся. Слишком много оказалось соискателей, оттого и отбор случился необычно строгим. И к тому дню, столь долго и напрасно ожидаемому, когда выкрикнули с высокого крыльца академического имена счастливчиков, об обратной дороге поздно было уже и думать. Растопило весеннее солнышко снега глубокие. Даже в стольном Старгороде ходить честному народу стало возможно лишь по мосткам, а чуть шагнёшь в сторону – по колено в грязь провалишься. Так что, до Беловодья теперь разве что на ковре-самолёте лететь. Но это – удовольствие дорогое. Откуда бедному отроку столько гривен взять?!

Однако же, без злата-серебра и в Старгороде делать нечего. Да и ватага наша после того случая как-то сама собой развалилась. Некрас отцу своему в извозе помогал. Целыми днями в слободе не появлялся. А другие парни, и раньше-то меня за своего не слишком признававшие, теперь и вовсе стороной обходить начали, не желая прощать мою промашку. Ну, и пёс с ними! Всё равно болтаться с ватагой без всякого дела по слободе я не собирался. Надобно было каким ни есть промыслом заняться, дабы до следующего года дотянуть. Вот только, хотелось бы, чтобы было это делом достойным и законом не возбраняемым. Не кошели же у зевак на торжище срезать! Да и пирожками с гнилой капустой торговать – занятие не по мне. А по правде сказать, никто меня в те продавцы и не звал. Вообще, никуда не звали.

Ещё до того неудачного состязания пробовал я себе приработок искать. Во все лавки заходил, у плотников, кузнецов, портных справлялся. Везде один ответ – своих дармоедов девать некуда. Вот если бы ты мастером был или чародеем искусным, тогда – милости просим. А как я последнюю возможность к делу пристроиться упустил, вы уже знаете.

Решение подсказала бабка Милонега – моя хозяйка, дай ей Сварог – Отец Небесный здоровья на долгие годы! Сын её – Богдан Добромирович – давний боевой товарищ моего батюшки. Могучий, сказывают, был богатырь, не щадил живота своего за Отчизну любезную. Да и сгинул без вести в далёкой Упырьской земле. Но Гордей Любимович матушку друга своего никогда не забывал, весточки голубиной почтой пересылал, о делах и здоровье справлялся. А порой с оказией и гостинцы ей передавал. Потому и меня бабка Милонега приняла, как родного. Кормила-поила, мало – пылинки с меня не сдувала.

Вот заходит она как-то поутру ко мне в горницу и говорит эдак просительно:

– Емелюшка, сыночек! Ты ж у меня в волховских премудростях сведущ. Посмотри, касатик, корыто моё самостирное. Совсем оно чтой-то разладилось! Шумит, трещит, проклятое, водой во все стороны плюётся, а рубахи не отстирывает.

Отчего ж хозяйке своей приятность не сделать? Можно и посмотреть. Благо, вещица немудрёная, знакомая. У нас в Беловодье, почитай, в каждой избе такая стояла.

Осмотрел я корыто – вроде всё честь по чести. Трещин нигде нет. Наговоры чародейные не перепутаны, не оборваны. И порчу, насколько я рассудить смог, на него никто не насылал. И уже хотел было я повиниться перед бабкой, мол, не по силам мне её задание, когда углядел безделицу малую. Руны на ободке корыта, чистоту и свежесть означающие, поистёрлись и свой первоначальный вид потеряли.

Ну, эту беду я мигом исправлю! Взял ножик перочинный, все черты и резы им прочистил. Дунул, плюнул, да растёр – и застирало корыто лучше нового. Хозяйка, знамо дело, принялась меня благодарить и нахваливать. А в мою головушку мысль прокралась потаённая:

– А скажи-ка, бабушка, неужто у вас в городе мастеров по чародейным вещам вовсе нет?

– И-и, соколик! – вздохнула бабка Милонега, смахнув уголком платочка невидимую слезу. – Мастера-то, может, где и есть, да только не в раз их отыщешь. В прежние времена, помню, ходили по дворам умельцы. А теперь… Почитай, лет с десяток о таких не слыхивала. А ты почто спрашиваешь, – тут же спохватилась моя хозяйка и прищурила не по годам зоркие глаза, – из любопытства, али удумал что?

– Из любопытства, бабушка, – поспешно ответил я, не желая раскрывать ещё самому мне до конца не ясной задумки.

Но было уже поздно. Старушка разобралась в моих мыслях быстрее, чем я:

– Ну что ж, это ты хорошее дело задумал, Емелюшка. Я тебе вот что скажу. Люди встречаются всякие, иногда – добрые и душевные, а порой – жадные, да ленивые. Не всякий согласится старушке одинокой, с которой и спросить нечего, за здорово живёшь помогать. А у нас в Ведьминой cлободе таких старушек страсть как много. Едва не каждая вторая изба – вдовья. И у всех хоть что-нибудь, да неисправно. Так ты возьмись за это дело, соколик! А уж они отблагодарят, не сомневайся! Ежели к нам, ведьмам, с добром, так и мы тебе ни в чём не откажем. Соглашайся, милок! Бабка Милонега злому не научит.

Так, нежданно-негаданно нашёл я способ заработать себе на кусок хлеба насущного. А ближе к вечеру подыскал и напарника.

Возвращаясь с прогулки домой мимо слободского торжища, услыхал я знакомый гнусавый голос:

– А скажите, дядечка, вам помощник в лавку не надобен?

Ответ я знал заранее, сам не раз подходил к лавочникам с подобной просьбой. А вот личность вопрошающего меня очень даже занимала. Я обернулся и узрел возвышающуюся над толпой, как подсолнух посреди огорода, копну огненно-рыжих волос.

– Севка!

– Емелька!

Мы обнялись, расцеловались. А потом я затащил старого знакомца к себе, то есть – к бабке Милонеге, домой. Почитай, целый месяц пролетел с нашей последней встречи на экзамене, я уж стал забывать о своей былой неудаче. А дружок мой, по всему видать, бедовал. Армячок на его плечах висел, как на пугале, щёки ввалились. Кощей, да и только! Штаны на нём латаны-перелатаны, сапоги каши просят, а шапки и вовсе нет. Знать, нелегко ему наука даётся.

Дождавшись, пока он управится с бабкиными пирогами, я расспросил Севку о его житье-бытье. Оказалось, что знание хитроумных формул не помогло ему поступить в Академию. Оплошал он на последнем экзамене. И теперь, в подробностях услышав его нехитрую повесть, я уже не шибко тому удивляюсь.

Родом Всеволод Скороспелов, как и я, был не из Старгорода. От его Семиреченска до столицы немногим ближе, чем от Беловодья. Зато повидал Севка на своём веку куда более моего. Отец его многие годы служил в страже у посланника Лукоморского сначала в Эльфийском Союзе, а после в Гномландии. И семью за собой по белу свету таскал. У гномов-то Севка и выучился формулы записывать. Да вот беда – всего один годок в ихнем колледже не дотянул. Отца за какую-то провинность на родную сторонку отослали. (Вот уж, право слово, нашли наказание!) А бедный Севка так и не узнал, что с этими значками хитрыми дальше делать надобно.

Остался наш Всеволод недоучкой. Ни по-гномьему, ни по-нашему волховать не умеет. Хоть и не бесталанный он – и устройства заморские колдовские ему ведомы, и чары он на глаз распознаёт, и наговоры назубок затвердил – а только волховство у него отчего-то не получается. Должно, от неверия в свои силы, от глупых сомнений. Вот на этом неумении профессор его и подловил.

А ныне положение у Севки аховое. Домой он, так же, как и я, воротиться не дерзнул. А деньги родительские давно уже истратились. Потом, (пришла беда – отворяй ворота) сапоги и одежду ему в бане подменили, а шапку в тёмном переулке едва вместе с головой оторвали. А сегодня поутру выставила его хозяйка вон из избы, и податься ему теперь некуда. Он, сиротинушка, на любую работу согласился бы, ан не берёт никто.

Что мне оставалось делать после такого слёзного рассказа? Решил я его взять к себе в артель. Мы с Севкой мастерами в ней будем, а бабка Милонега – за казначея. Хозяйка разрешила дружку моему со мной вместе в горнице поселится, здесь же мы и заказы станем принимать. Севка тут же из широкой доски и куска старого холста вывеску смастерил. И название для артели придумал – "Золотая рыбка". Мы с бабкой спорить не стали. И красиво, и сущность отражает. Так на вывеске и написали и над крыльцом её пристроили.

На том присказка заканчивается, а какова сказка будет – одному Чуру ведомо…

Глава вторая,

повествующая о том, как ловко наш герой с первыми неприятностями управился.

Первых просителей к нам привела, конечно же, бабка Милонега. У одной соседки яблочко по наливному блюдечку неровно катится, у другой – коромысло отказалось за водой идти, у третьей – метла совсем взбесилась, не желает лететь, куда приказывают. Старушка чуть мимо трубы не пролетела, едва о конёк кровли голову не расшибла. Мы, как сумели, всем помогли. Никого в обиде не оставили.

А после уж появились у нас посетители необычные. Первый, признаться, нас с Севкой прямо на улице изловил. Бабкина изба так хитро расположена, что куда ни пойдёшь, торжища всё одно не минуешь. Возле него нас Тарас Будилихо в оборот и взял. Загородил проход громадной оголённой ручищей (хотя на дворе стояла середина месяца травня, и по ночам землю ещё крепко прихватывал морозец, горячий добрый молодец носил шерстяную безрукавку прямо на голое тело) и ласково, равно как летний гром, пророкотал:

– Здоровэньки булы, хлопцы!

– И тебе по здоровьицу, Тарас свет Твердилыч! – почтительно ответил я.

Не велика тайна, что помимо скромной должности ночного сторожа при конюшне гостиного двора сей гуляй-польский богатырь держал в кулаке добрую половину торжища. Да, раз уж о кулаках речь зашла. Они у Тараса были отменные – величиной с баранью голову и крепостью, как бараньи же лбы. (К слову сказать, лоб у Будилиха тоже весьма крепок). Поговаривали, что ещё в отрочестве в своей деревне он одним ударом руки здоровенных быков с ног валил. Чему я лично охотно верю. Во всяком случае, на нашем торжище быки, даже впервые сюда попавшие и самого Тараса до того не видевшие, всегда его сторонились.

Но не только силой своей был он знаменит. Также храбростью и головою светлой. В княжеской дружине Тарас, правда, никогда не состоял. Но когда в окрестностях Старгорода василиск объявился, Будилихо сам вызвался идти супротив него вместе с дружинниками.

Лютая была сеча, люди сказывают. Зверь этот, как известно, преотвратное свойство имеет – кто в глаза ему глянет, тут же в камень превращается. Пятерых истуканов каменных из того похода дружинники на телеге привезли. И лишь одного из них – Тихона Редкоуса, с той поры ещё Недогубом прозываемого – лекари-чародеи оживить сумели. Да и того у него теперь рука одёсная в локте не сгибается, и с рассудком не всё ладно. Избегает он людям в глаза смотреть, а в чисто поле его и калачом не заманишь.

А кабы не Тарас, ещё туже бы дружине пришлось. Наш богатырь чудище хитростью взял. К бою загодя изготовившись, он себе защиту для глаз придумал. То ли пенсне профессорское ему припомнилось, или какая иная подсказка была. Только не пожалел Будилихо дорогого стекла оконного, из него щиток смастерил, на костре прокоптил и к шелому пристроил. И василисков взгляд губительный ему не страшен стал. Чудище Тарас на себя отвлёк и, пока дружинники княжеские со спины не подкрались и голову вражью не снесли, бился с ним отчаянно.

Сам воевода княжеский тогда Тараса в дружинники звал. Но тот, за честь великую поблагодарив, отказался. Дескать, своих забот невпроворот.

А заботы его в свободное от охраны конюшни время были таковы. Предлагал Тарас купцам заступ от лихих людей, на торжище промышляющих, каковой многие с превеликой радостью принимали. Те же из гостей (обычно – заморские, с нашими порядками не знакомые) кто добру молодцу по неразумию отказывали, считая появление разбойников в великокняжеской столице делом мало возможным, в скором времени с ними непременно сталкивались. И уже сами искали благорасположения Тараса. И получали желаемое, но за куда большую мзду. Простой люд с Будилихом также старался жить в мире и согласии, и без нужды на глаза не показываться.

Но на сей раз Тарас сам искал встречи с нами и без долгих проволочек спросил напрямую:

– Тётка Найдёна каже, шо вы ей помело летающе наладили. Чи бреше, старая балаболка?

Отпираться я не стал. Разве ж в слободе от людей что утаишь? Вообще-то, Найдёна Незнамова только Некрасу приходилась тёткой. Да и то – не родной. Она была Некрасову деду приёмной дочерью, о чём и по имени догадаться не сложно. Но так уж её, почитай, половина торжища называла – тётка Найдёна.

– Верно, чинили мы её метлу.

– Це гарно, – просветлел ликом детина, но тут же снова насупился и дальше говорил уже понятнее. Было у него такое обыкновение внезапно переходить с ридной гуляйпольской мовы на обычную лукоморскую речь. – А меч-кладенец мой исправить сумеете?

– Того не ведаем, Тарас Твердилыч, – за двоих ответил Севка. – Для начала взглянуть на него надобно.

– Гляньте, хлопцы, гляньте, – радостно прогудел Будилихо. – Сделайте милость. А уж я не обижу. Тарас добро помнит.

– А что с ним стряслось-то, с мечом твоим? – вернул я его на землю с высот заоблачных. Дело то ещё не сделано. Рано про награду думать.

– Та бис ёго знае! – Тарас в сердцах опять сбился на свой говор. – Сказився, чи шо? Приихалы мы учерась с хлопцами с Травничьей слободы побалакать, а вин як вырветсе и айда усих по спинам охаживать! Диво, шо ни единого не угробив, бо я ж его з ножен вынуть позабыв.

Он раскатисто захохотал и повёл нас с Севкой в конюшню. Растворил дверь в конурку, ему по должности положенную, и легонько подтолкнул нас внутрь.

– Заходьте в хату, хлопцы, заходьте! – ласково проговорил он и бережно выложил на стол своё сокровище. – Ось, дывитесь.

Подивиться было на что. Тарасов меч оказался вещицей по истине редкой. Тяжёлый, двуручный, (то есть, для обычного человека – двуручный, а для Тараса – так, былинка), с коваными узорами на рукояти, а по клинку изукрашен затейливыми иноземными письменами. И от такой-то дивной красоты за версту веяло порчей. Если по-особому прищурить глаза, сразу заметно, что надпись светится тусклым, но недобрым зелёным огнём.

Вот, однако же, и всё, что мне удалось распознать. В чём именно заключалась порча, кто её навёл, и как с поломкой управиться, я, как ни бился, понять не сумел.

Зато Севка, кажись, что-то учуял. От умственного усердия лицо его налилось маковым цветом, даже конопушек на носу не видать. Ещё через мгновение густые рыжие брови его расхмурились, и он нарочито деловым голосом справился:

– Тарас Твердилыч! Ты, когда меч свой точил, волховством, случаем, не пользовался?

– А то как же! – богатырь даже слегка обиделся на такой вопрос. – Чтобы я, будто младший дружинник, мечом по простому камню водил?! Хвала богам нашим, Перуну, да Велесу, доходы мои покамест кой-чего позволяют! Порошок иноземный чудодейственный я на точило подсыпал. Гномий, как будто.

– То-то и оно, что гномий! – уверенно заявил Севка. – А клинок-то у тебя – эльфийской работы. Любой торговец тебе скажет, что их чары друг друга на дух не переносят. Вот наговор эльфийский и распался.

– И шо ж мени с ним робить? – растерялся Будилихо.

– Придётся теперь его заново заговаривать, – терпеливо, как младенцу, разъяснил мой дружок, а затем вдруг потупился. – Только, не обессудь, я того сделать не сумею. Тут лишь природный эльф может справиться.

– А и не треба! – обрадованно загудел Тарас. – Зараз я сам ёго пошукаю. Не може того бути, шоб во усим Старогороде эльфа не устретить!

Я смотрел на тощего, нескладного Севку и думал: "Доброго я себе всё же напарника нашёл. Ай да тихоня! Ай да головушка твоя светлая! Такую загадку разгадал! Дай срок, мы с тобой по всему городу прогремим.

И Тарас был доволен не меньше моего. Не скупясь, дал Севке целую гривну за труды и на прощанье сказал:

– Ну, уважили вы меня, хлопцы! Помогай вам Дажьбог, как вы мне помогли. А ежели кто притеснять станет, прямо ко мне бегите. Я их, супостатов, вмиг вразумлю.

В тот вечер мы решили отпраздновать свой первый большой куш. Накупили всякой снеди, пряников, леденцов, даже заморских ягод винных. Я ещё хотел прихватить баклажечку мёда хмельного, но Севка отговорил. Бабки забоялся.

И правильно сделал. Пировать нам всё одно не пришлось. Только уселись всей артелью за стол, нагрянули незваные гости. Вернее, в избу зашёл только один. (Двое других – дородные молодцы, статью не уступавшие нашему знакомцу Тарасу Будилихо, – остались стоять с секирами на плечах во дворе. Я думаю, оттого, что опасались из-за ширины своих плеч в дверь не протиснуться).

Зато, какой это был гость! Сам княжий мытарь – Мамай Яровзорович Дотошный. Личность примечательная, в городе известная, можно сказать – былинная. Все старогородские воры знали, если Мамай по какой улице прошёл, дань княжескую сбираючи, там ещё долго показываться незачем. Мало того, что никакой добычи не найдёшь, так ещё, коли изловят, не только за твои прегрешения поколотят, но и досаду, после свидания с мытарем появившуюся, на тебе выместят.

И вот сей грозный муж добрался и до бабкиной избы. Причём вырядился так, чтобы и самому неразумному стало ясно – не блинами с вареньем угощаться он пришёл. В красном долгополом кафтане с княжеским знаком – вышитой на рукаве птицей Рарог. С длинным пергаментным списком в руках. Зашёл без поклона и прямо с порога стал читать, временами поднимая голову от своей грамоты и с привычной цепкостью поглядывая по углам бабкиной светлицы:

– Так, артель "Золотая Рыбка". Ведьмина слобода. Подъездной двор. Дом Милонеги Шептуновой. Вид деятельности – мелкие услуги населению. Открылась восьмого дня месяца травня сего года. Не уплачены налоги: за разрешение на проведение работ – девять шелягов и за внесение в список одобренных князем промыслов – пять шелягов. Итого – одна гривна и два шеляга. Каковые подати следует уплатить до истечения последнего дня сего месяца. В противном случае артель надлежит закрыть, а самих неплательщиков – бить батогами.

На том мытарь чтение завершил и спросил, пристально глядя, как мне показалось, именно на меня:

– Все уразумели?

– Погоди, отец родной! – запричитала бабка Милонега. – Где ж им, малым детушкам, взять-то такие деньжищи?

– А про то, бабушка, мне думать не велено. Так князь-батюшка распорядился и к указу перстень свой приложил. А я, слуга смиренный, лишь волю его выполняю, – ответил Дотошный, но ни смирения, ни сожалений каких я в его голосе не уловил. – И не забудьте потом ещё вносить в казну по пол-гривны ежемесячно.

И недобрый вестник, не прощаясь, вышел. А мы так и остались молча сидеть за столом с надкушенными и недоеденными кренделями и остывающим самоваром. Какой уж тут может быть праздник?! Без долгих разговоров, все вскоре улеглись спать. Утро вечера мудренее.

Но и наутро наши злоключения не окончились. Едва рассвело, к нам во двор купец Сквалыжников со слободского торжища петухом влетел. Обычно бледное, даже болезненное лицо его вдруг сделалось пунцовым, глаза бешеные, борода всклокочена. Того и гляди – укусит!

Прибежал, да как заголосит на всю слободу:

– Который тут Емелька Перечин? Выходи, поганец, всё одно отыщу!

А я в то время как раз за сараем с бабкиным топором возился. Хотел его так наладить, чтобы он помельче дрова рубил. А то они в печку не залазят. Так, прямо с топором я на крик и вышел:

– Чего тебе надобно, добрый человек?

Добрый человек, конечно же, углядел, что руки мои не праздны. Остановился, призадумался. Побледнел. Но, видно, справиться с переполнявшей его яростью не сумел и заголосил снова, краснея с каждым словом уже сверх всякой возможности:

– Сознавайся, лиходей, ты Найдёне Незнамовой метлу починил?

– Ну, я.

– Да как ты посмел? Кто тебе волю такую дал? Найдёна у меня каждую весну новую метлу покупала. И за зиму она в негодность приходила. А ныне смотрю – не идёт, и всё тут! Я уж не утерпел, сам к ней зашёл. Почто, спрашиваю, за обновой не приходишь? А она мне отвечает: "А у меня и старая хороша!" Я к ней и так, и этак, а она – ни в какую. Не надобно, говорит. Так и не купила. А всё из-за тебя, лиходея!

– Так, и в самом деле, зачем ей новая метла? – не понял я. – И чем я тебе, почтенный, так не угодил?

– А тем, что в убыток меня ввёл! – забрызгал слюной купец. – Я из-за тебя, недоумка, спать теперь не могу. Всё о своём разорении думаю. Плати виру! – вдруг взвизгнул он. – За непроданный товар – три шеляга, и за подорванное здоровье – ещё пол-гривны.

Тут уж бабка Милонега не выдержала, выбежала на крыльцо с ухватом:

– Я тебе покажу виру, душегуб окаянный! Я тебе сейчас этим ухватом здоровье-то поправлю! Ишь, чего удумал – за свою нерадивость с других плату требовать!

Вид у моей хозяйки был донельзя грозный. Да и я всё никак не мог придумать, куда положить топор, и задумчиво в руках его вертел. А потому купец, как видно, ещё не совсем потерявший от жадности голову, поспешил убраться со двора. Но ещё долго бушевал за плетнём, грозя нам страшными карами:

– Я этого так не оставлю! Вы не знаете, с кем связались. Сквалыжников – не последний в городе человек. Я со слободским старшиной чаи распиваю. С тиуном княжеским в городки играю. Уж я на вас управу-то найду. Посмотрим ещё, чья возьмёт!

Визгливый голос купца всё ещё раздавался в прозрачном утреннем воздухе, когда его самого уже и след простыл. Бабка Милонега, как могла, утешала меня, но на душе всё одно было неспокойно. А вдруг Сквалыжников грозился не в пустую, и правда, или хотя бы слуги княжеские, на его стороне?

Пойду-ка я поговорю с Тарасом. Заодно и про мытаря расскажу.

По случаю приближающегося лета Тарас разгуливал по конюшне в одних только необъятных штанах, обходясь даже без привычной своей безрукавки.

– А, Емеля! Не прошла и неделя! – насмешливо поприветствовал он меня.

Я смущённо потупился. Действительно, помощь его потребовалась мне уж слишком быстро.

– Да ладно, выкладывай, что у тебя стряслось? – добродушно сказал богатырь.

Я с готовностью принялся рассказывать.

Несмотря на легкомысленный свой настрой, выслушал он меня внимательно. Не перебивал, лишь изредка и по существу задавая короткие вопросы. Да ещё время от времени покручивал длинный, соломенного цвета ус. (Бороды гуляй-польцы не признавали).

– Не журись, хлопче! – беспечно улыбнулся, дослушав мой рассказ, Тарас Будилихо. – Це тильки брехня едина. Ничого вин тобе не зробить, цей Ска… Сва… Тьфу, пропасть, яко дурно прозванье! Таких купцов, как он, только в нашей слободе сотня наберётся. Лавка у него, понятное дело, имеются, только доходу от неё никакого. Потому что у хозяина разум весь в бороду ушёл. И знакомствами своими он попусту хвалился. Есть в Ведьминой слободе люди и поважней старшины. А уж тиун, я уверен, и не вспомнит, что за купец такой. У него иных забот в достатке. Так что, о крикуне этом и угрозах его можешь и не вспоминать. А вот с мытарем гораздо хлопотней будет. Ну, ничого, зараз усё уладимо!

Он достал из тыльного кармана своей безрукавки маленькое круглое зеркальце, в искусную оправу серебряную уложенное. Это был дальнозор – редкая и дорогая гномья новинка. Я о таком слышал только Севкины умильные рассказы, а самому видеть ещё ни разу не приходилось.

Будилихо прошептал что-то прямо в мутную глубину волшебного зеркала и стал ждать ответа, не отрывая от него цепких серых глаз. Долгое время ничего замечательного не происходило. Затем по зеркалу пробежали искорки голубые, закружились, словно снежинки в зимнюю вьюгу и вдруг превратились в лик человеческий.

Человек тот был мне не знаком. Но, по всему видно, занимался он не хлебопашеством и не ремеслом простонародным. Рубаха на незнакомце была дорогая, шёлковая. Лицо сытое, жизнью довольное. Да и силушкой его, похоже, Дажьбог не обидел. За спиной его виднелась белокаменная башня Чернолесских ворот. Стало быть, находился собеседник Тараса совсем в другом конце Ведьминой слободы.

– Нечай, бисов сын! Чого не отвечаешь? Чи спал?

Человек в зеркале задвигал губами, но слов разобрать я не сумел. Не иначе, это хитрая вещица не позволяла слышать то, что не для моих ушей предназначалось.

– Як живешь? – продолжал беседу Тарас, который, похоже, слышал своего приятеля беспрепятственно. – Усе гарно?.. И у мени тоже. Слушай, Микита, не в службу, а в дружбу, – гуляй-польский богатырь важные разговоры всё же предпочитал вести по-нашему, по-лукоморски. – Зайди к купцу… это…как его… Скавалыжникову… Ага, второй дом справа по Тихому переулку… Да-да, он самый и есть. Передай ему мои слова. Пусть отстанет от хлопцев бабки Милонеги… Он знает, каких. А лучше бы было ему своим хозяйством заняться. Лавка-то у него старая. Брёвна рассохлись совсем. Не ровён час, сгорит ещё… Да-да, прямо так и скажи… Всё запомнил? Ну, тогда прощевай… Не боись, отблагодарю!

И зеркальце опять помутнело.

Я ещё размышлял, правильно ли понял Тарасовы загадочные слова, а он уже за другой разговор принялся. На сей раз лица собеседника мне видно не было, но, кто он такой, я узнал и без того.

– Мамай Яровзорович! Здоров будь, и с женой, и с детишками. И матушке своей от меня кланяйся… И тебе спасибо… Да, конечно, я к тебе по делу. Разве от тебя что укроешь? Сделай милость, Мамай Яровзорович, исполни просьбу мою! Найди в своих записях артель "Золотая рыбка"… И так помнишь? Тем лучше… Так вот, не откажи в любезности, повремени с оплатой до осени. Дай хлопцам раздышаться… А я тебе за это торговца тайного, князю податей не платящего, укажу… Договорились?.. Ну, благодарствуй. Если что, ты знаешь, где меня отыскать.

– Вот и всего делов-то! – подмигнул мне Тарас, пряча в карман своё зеркальце чудесное. – Не благодари – за мной должок был. Но теперь, запомни, я вам ничего не должен. Ежели захочешь ко мне с просьбой обратиться, приготовь подношение чистосердечное. Иначе никак не возможно. Дружки-соратники не так поймут и обиду на меня затаят. Уразумел? Ну, бывай здоров, Емеля! Мени тоже трохи працевати треба.

И Тарас, хлопнув меня по спине ручищей богатырскою, пошёл по делам своим, мне не понятным. А я стоял, потирал плечо и думал: А верно ли нам объясняли в бурсе учителя премудрые, кто есть кто в княжестве Лукоморском? Или сами не ведали, или нам признаться боялись, что не всегда и не всем в столице Великий князь заправляет?

Глава третья,

в коей впервые перед читателем таинственная незнакомка предстаёт.

Мало-помалу артельные дела наши налаживались. К нам за помощью обращались теперь не только окрестные старушки, но и люди состоятельные. И хоть не всем удалось угодить, в грязь лицом мы с Севкой ни разу не ударили. Если что и не сумели исправить, то лишь потому, что было это выше сил человеческих. Кроме, пожалуй, одного заказа. Но тот случай особым был.

Зашла к нам как-то раз женщина. Приветливая, вежливая, скромно одетая. Но не наша, не слободская, а из Княжьего городка. Оттуда люди часто к нам на торжище наведываются, потому как здесь закупаться дешевле выходит. На торжище она про нашу артель и услыхала. (В слободе о нас люди говорили уважительно – бабка Милонега нарочно узнавала.) А теперь женщина эта к нам за помощью пришла.

– Что за беда? – спрашиваем.

А она в ответ:

– У хозяина моего, где я горничной состою, сапоги-скороходы в негодность пришли. Надевает он их на ноги, а они – ни с места. Очень огорчается хозяин. Ему часто по службе то у гномов, то у эльфов, али ещё где, бывать требуется. И без сапог он, словно птица без крыльев. Помогите ему, люди добрые!

– Отчего ж не помочь, – говорим. – А как звать твоего хозяина?

– Любомудр Звениславич, – отвечает. – Очень хороший человек и большой учёный по чародейной части.

Ах, вот оно что. Оказывается, наш профессор, ученикам своим малой оплошности не прощающий, сам простой поломки исправить не способен. Ну, что ж мы с Севкой – люди не злопамятные. И помочь знаменитому учёному за большую честь посчитаем. Нет, нет, какая может быть оплата?! Сделаем за так, от чистого сердца. Из уважения и в благодарность за науку.

Тут уж дружок мой рыжий расстарался. Всё, чему учили его, вспомнил, наговор подходящий отыскал и мне объяснил, что сделать требуется. Нет, сапоги-то мы профессору починили. Но душу всё же отвели. Устроили так, чтобы сапоги после дальнего перелёта непременно в самую грязь приземлялись. Век нашу работу Любомудр Звениславич помнить будет! А, впрочем, нет, не будет. Я от себя ещё один наговор прибавил. Из-за него ни в первый, ни во второй раз Севкино чародейство не сработает, и только на третий профессора неприятность поджидает. И на нас он даже не подумает. Ни к чему нам слава дурная. Только-только на ноги встали.

Но это мы всего лишь раз шалость себе позволили. А в остальном, работали на совесть. Жалоб ни от кого не слышали, одну благодарность. А после того, как починили мы купцу Скоробогатову птицу железную, самодвижущуюся, сладким голосом честной народ в его лавку зазывающую, и деньги у нас кое-какие завелись.

Там и всего-то волховства было – одна коробочка говорящая. А в остальном – сплошь рычаги, пружины, да колёсики. В них вся загвоздка и была. Когда та птица крыльями машет и голову поворачивает, один из рычагов коробочку в действие приводить должен. Но кто-то из приказчиков Скоробогатовских голову птице, видать, ненароком свернул. Потом, конечно, её в тихую на место поставил, хозяйского гнева убоявшись. Но связь хитроумную всё одно нарушил. Вот птица и умолкла.

Купец нас сперва к ней и подпускать не хотел. Но в ту пору в лавке его Будилихов приятель Нечай случился. Он к Скоробогатову подошёл и пару слов на ушко шепнул. После того купец к нам и переменился. Позволил птицу осмотреть и поломку исправить. А после наградил щедро. Тремя гривнами, да ещё и пряниками медовыми.

Тут мы себя богатеями и почувствовали. Хоть сейчас можно к мытарю Дотошному идти, подати княжеские выплачивать. Но мы с тем спешить не стали. Напрасно, что ли, за нас Тарас хлопотал?

Трудовые свои гривны мы на себя потратили. Севку приодели, сапоги новые ему справили, штаны, да кафтан суконный. Бабка Милонега платок пуховый от нас получила и доброго полотна юбку чёрную, цветами изукрашенную. Хотели ещё скатерть-самобранку приобрести. Но на справную, гномьей работы денег не хватило, да и водицы живой она за раз с четверть ведра требует. А дешёвую троллью покупать – потом с ней маяться. Про то и дитя неразумное знает. Пищу такая скатёрка, пока новая, может, и приготовит, да только есть её не возможно. Доводилось пробовать – ни рыба, ни мясо. Один рис безвкусный. Вот и решили мы с Сёмкой с покупкой повременить.

Ну, и себя я тож не обидел, купил рубаху шёлковую. Да не красную, или белую, а цвета кислой гоблинской ягоды лимона, в каких многие парни старогородские нынче щеголяли. В такой и на гулянье городском, раз в неделю на дворе княжеском устраиваемом, показаться не зазорно.

Только отдыхать нам редко доводилось. С утра до темна мы с Севкой по дворам бегали, добрым людям, чем могли, пособляли. А по вечерам дружок мой заново за науку засел. Спрашиваете, с чего бы это? Сейчас расскажу обо всём без утайки.

Был вечер дажьбождня. Дня праздного, по обычаю растрачиваемого на мытьё в бане, походы на торжище и весёлые полуночные гулянья.

И с первым, и со вторым мы уже управились, а веселье в нашей артели каждый понимал по-своему. Бабка Милонега к соседке на самоварные (а может, и медовые) посиделки отлучилась. Севка, свесившись над кадкой с водой, свои конопушки сокрушённо осматривал. А я с бабкиным яблочком на блюдечке забавлялся.

Зловредное яблоко, которое по-хорошему давно полагалось бы сменить, никак не хотело показывать то, о чём я его упрашивал. То развлекало меня городскими новостями, то услаждало слух развесёлыми частушками или, напротив, жалобными плачами. По большей части, в исполнении тех певцов, кто простым гуслям самогуды предпочитает. А чаще всего яблоко нахваливало товары старогородских и заезжих купцов. Да так громко и охотно, словно находилось в самой гуще слободского торжища, а с каждой проданной безделицы свою законную долю имело.

А я, горемычный, всё надеялся увидеть состязания по игре в лапту, или, на худой конец, в городки. Но яблоко мои желания либо не слышало, либо с завидным упорством в яму с отбросами напрашивалось. Теперь оно решило мне Великого князя показать.

Вот он, Владимир-то, с речью к народу обращается. Лицо у князя худое, какое-то усталое. Светло-каштановые волосы острижены коротко. А поверх них обруч золотой одет, драгоценными камнями сияющий – венец княжеский. Красоты неописуемой. Да и сам Владимир собой не дурён. Нос у него прямой, губы сжаты плотно и решительно. Глубокие карие глаза смотрят понимающе и немного грустно.

– С казнокрадством и мздоимством мы будем бороться нещадно, – говорил князь-батюшка тихим, ровным голосом. – Дружина моя храбрая день и ночь злоумышленников выискивает. И может уже первыми успехами похвалиться. Наместник Дальнегорский, на воровстве пойманный, с должности снят и в острог заключён. Также думный боярин Белошеин, на руку не чистый, от дел отстранён. И это только начало! Будем и торговцев бесчестных на чистую воду выводить, и тех, кто их плутни покрывает, тоже приструним.

Хорошо говорил князь. Просто и искренне. И в народе его за то сильно уважали. Вот только, помнится, в минувшем году он ту же песню, слово в слово, пел. А зная, что у нас на торжище творится, в успешность его борьбы не очень-то верится.

Послушал я князя, послушал, да и приказал яблоку угомониться. Не хочешь по-хорошему – не надо. Ещё раз чинить тебя я уж точно не стану!

– Помогай Дажьбог! Не помешаю? – послышался вдруг из сеней звонкий девичий голос, более всего журчание весеннего ручейка напоминающий.

– Милости просим! – дружно откликнулись мы с Севкой.

Такой голос никаких злых вестей принести попросту не мог, а хозяйка его непременно должна оказаться лицом пригожа. Или я девок никогда не видывал и не слыхивал.

Но в дверь лёгким ветерком впорхнула такая краса ненаглядная, какой мне и впрямь встречать ещё не приходилось. Только красота её была особая – хрупкая, нездешняя. Какая-то… невозможная, что ли. Эх, да разве словами такое опишешь?! Был бы рисовальщиком, изобразил бы лик её светлый. А так – только напрасно бересту изводить! Однако же, как-то сказать о ней надобно, иначе и разговор заводить не стоило.

Росту девушка была невысокого, сложения соразмерного. Одета в синий сарафан льняной с серебряными блёстками. Вроде и скрывал он всё, как приличествует. Только вся стать девичья под ним легко угадывалась.

Длинные, почти до пояса, волосы её, черноты и густоты необычайной, не были заплетены в косу, а лишь повязаны голубой шёлковой лентой. А лицо, и без того белизны редкой, от такого соседства казалось и вовсе, будто снегом присыпанным. Но оставалось при этом живым и тёплым. Губы красавицы тоже были непривычного цвета – не малины, не вишни, а скорей уж сливы. Причём цвет был их собственный, а не разными женскими ухищрениями созданный. (Я в этом кое-что понимаю и определить могу безошибочно).

Но это всё мелочи! Главными в облике незнакомки были глаза. Большие, синие, бездонные. Порой задумчивые, а через мгновение беззаботно-игривые. То загадочные, как будто хозяйке их была известна великая вселенская тайна, и она хотела, да всё не решалась о ней рассказать, а то по-детски беззащитные и доверчивые.

Нет, пожалуй, соврал я вам. Не смог бы я, даже если б умел, нарисовать незнакомку. Потому что так и не понял, какая же она на самом деле. Да и не пытался понять, а просто смотрел на неё во все глаза, не решаясь даже вздохнуть или произнести хоть слово.

А девушка тем временем учтиво обратилась к стоявшему ближе к ней Севке:

– Скажи, добрый молодец, не здесь ли живут мастера, негодные чародейные вещи исправляющие?

Дружок мой, похоже, был поражён красотой посетительницы ничуть не меньше, чем я. Он покраснел так, как только рыжие одни краснеть и способны. Ярко, густо. Дотронься до него – обожжёшься. И ответил он девушке, запинаясь и мямля, словно к языку его тяжёлая гиря была привязана:

– Д-д-да… Здесь… Эт-т-то я… То есть, м-м-мы… Вот.

Но и такой ответ гостью, видать, устроил. Она облегчённо вздохнула, улыбнулась и произнесла:

– Значит, я правильно шла. О вас я много лестного слышала. И когда беда приключилась, сразу решила к вам обратиться. Ты, наверное, Всеволод?

Севка от смущения сумел только головой кивнуть.

– А ты – Емеля?

Девушка повернулась ко мне. Но я оказался ничуть не красноречивей напарника своего.

– А я – Дина, – представилась и она.

Мы с Севкой переглянулись. У нашей гостьи даже имя было особенное, нездешнее.

– По-настоящему, моё имя – Ундина, – объяснила девушка. – Но так у нас многих зовут. Диной называться мне больше по душе. И короче, и приятнее.

– Где это "у нас"? – наконец, решился я подать голос.

– У нас – это значит дома у меня, – ответила мне Дина, глядя при этом почему-то на Севку. – Живу я на море синем, Междуземном. Далеко отсюда, – она опять вздохнула, на этот раз печально, и повторила – Ох, как далеко! Потому к вам за помощью и пришла.

– Так, что за беда с тобой приключилась, к-к-красавица?

Последнее слово далось Севке с видимым трудом, словно признать её красоту было поступком предосудительным, неучтивым.

– Вот, гляди, – просто ответила Дина и достала из рукава маленький костяной гребешок, изукрашенный искусной резьбой с изображением обитателей дна морского. – Этот гребень чудодейственный из рыбьего зуба мне матушка подарила, когда я в Старгород отправлялась. Чтобы вдали от дома милого могла я голос моря услышать и даже с родными поговорить. Хоть тихо и не всегда понятно, но матушку я порою с его помощью слышала. А ещё, если гребнем сим волосы заколоть, язык рыб и зверей морских понимать сможешь. Очень он мне помогал на чужбине с тоской-кручиной справляться. Да только…

– Что?

– Только отломилась от него частица малая, и всё. Молчит теперь подарок матушкин, не радует сердце голосами знакомыми.

– Дозволь, я посмотрю, – впервые со времени прихода гостьи произнёс без запинки Севка.

Дина протянула ему гребень. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и тут Севку словно прорвало. Ударившись из одной крайности в другую, он говорил без остановки, так что девушке лишь изредка удавалось вставить слово-другое. Правды ради признать следует, что, болтая без умолку, мой напарник успевал ещё и гребешок рассматривать.

Первым делом он заявил, что уже видел такие гребешки в Эльфийской земле и, как они устроены, хорошо знает.

– Ты что, был у эльфов? – широко раскрыла от удивления свои замечательные глаза Дина.

– Меня батюшка с собой брал, – с притворной скромностью ответил Севка.

– Вот счастливчик! А я эльфов никогда не видела, – воскликнула наша гостья и тут же принялась допытываться, – Расскажи, какие они?

– Да так сразу и не скажешь. Чудные они, непонятные. Сами ликом черны, а одежды яркие, разноцветные носят.

– А правда, что они почти не говорят, а больше поют?

– Ну, не знаю, – с сомнением произнёс Севка. – По мне – так скорее, наоборот, поют, словно говорят. Быстро-быстро лопочут по-своему под музыку громкую. И руками эдак по-особому водят, будто к себе подзывают. А ещё забавляются тем, что траву дурманную (иван-да-марья называется, только на наши цветы не слишком похожа) в трубочку сворачивают, с одного конца поджигают, а другой в рот вставляют. И дым премерзкий в себя вдыхают. А потом, дыма этого наглотавшись, ходят ошалелые и непонятно чему радуются.

Сдаётся мне, – Севка даже голос приглушил, как если бы собирался раскрыть страшную тайну, – оттого эльфы и чёрные такие, и волосы у них, словно баранья шерсть сворачиваются, что дымом насквозь пропитались.

Я так и не догадался, правду говорил мой рыжий напарник, или всё выдумывал. Эльфы далеко на закат от нас за океан-морем синим живут. И к нам заглядывать не любят. Гномы, гоблины, тролли – у нас частые гости. А вот эльфы – нет. Разве что, пару раз воевать с нами собирались.

"А хоббиты? – спросит иной дотошный читатель. – Что ж ты, мил человек, про хоббитов ничего не рассказываешь?" Да потому и молчу, что сам о них мало знаю. Слышал, что живут они в своей Хоббитании где-то далеко в сторону полуночно-восходную. Разъезжают по снегам нетающим на санях, оленями либо собаками запряжённых. Промышляют соболем, писцом и зверем морским. Шкурки и зуб рыбий нашим купцам продают. А сами к нам ездить не шибко любят. Вот и ходят о них по торжищу всё больше поговорки потешные, вроде такой: сколько хоббитов требуется, чтобы лунку во льду просверлить? Только стоит ли глупости всякие повторять?!

А вот Севка, похоже, не стеснялся и слухи городские за свои воспоминания выдавать. Но Дина слушала его со вниманием. А в мою сторону даже и не смотрела. От такой несправедливости я тоже на неё смотреть перестал и снова бабкиным яблоком занялся.

А Севка всё говорил и говорил. Про удивительные башни, верхушками своими в небо упирающиеся. Про летучие корабли и безлошадные повозки. Про забаву эльфийскую, в коей они большой мяч сквозь узкий железный обруч протолкнуть стараются. И про многое другое. Да ладно, пусть болтает! Девушкам нравится, когда парни вокруг них соловьями заливаются. А Севка…

Севка, похоже, просто подзабыл, что, в конце концов, придётся ему ко мне за помощью обращаться. Ведь сам он только отыскать неисправность способен, а починка потом завсегда мне достаётся.

Но вот дружок мой вдруг осёкся на полуслове и головою поник. Догадался-таки, что напрасно хорохорился. Но сдаваться не захотел, а сделал вид, что решил мне эту работу несложную перепоручить.

– Значит, так. Чар на этот гребешок множество наложено. Я даже не все из них до конца разобрал. Но этого и не надобно. Повредился только один наговор, самый верхний. Смотри, Емеля, внимательно! Видишь на рукояти зазубрину? Здесь наговор чародейный и повредился. Нужно его снять с осторожностью, зазубрину пригладить, а после наново заговорить. Справишься?

Ну и хитёр, рыжий лисёнок! И бровью не повёл, словно всю жизнь мне приказания отдавал. Ну, так уж и быть! Не стану я тебя выдавать. Пусть думает гостья наша, что ты в артели за старшего.

– Знамо дело, – отвечаю. – Когда ж это я не справлялся?!

Но обмануть Дину оказалось делом не лёгким. Посмотрела она на меня, на Севку и, как бы сама себе, сказала:

– Ах, вот, значит, кто из них мастер!

И после того о Севке уже не вспоминала. Села напротив меня на лавочку и молча за работой моей наблюдала. Только и слышно было, как обиженно сопит у неё за спиной забытый ухажёр.

Я нашу гостью понапрасну томить не стал. Быстро всё в порядок привёл и даже от себя гостинец прибавил. Уж больно жалко её стало. Живёт одна, на чужой стороне. От родителей и подружек вдалеке. Скучно ей здесь, поди. Вот и нашептал я ей на гребень наговор особый, позволяющий птичий язык понимать. Никто меня ему не учил, своим умом ещё в бурсе додумался. Очень уж мне тогда любопытно было, о чём меж собой пичужки малые переговариваются. Пусть теперь и Дина тем потешится. Только ей я ничего про то не сказал. Нежданная радость вдвое приятней.

Денег с неё за работу мы, понятно, не взяли. Тут уж у нас с напарником разногласий не было. А на прощанье гостья поклонилась нам поясно и сказала:

– Ну, спасибо вам, добры молодцы, за заботу. Позволит Дажьбог, ещё свидимся.

– А где ж оно случится, свидание-то? – спросил Севка, в душе которого обида боролась с надеждой. – Как найти тебя, красна девица?

– Кто захочет – найдёт, – загадочно ответила она и, выходя из избы, опять на меня посмотрела.

Вроде бы ничего и не сказала. Так, улыбнулась одними глазами. Но в груди моей вдруг сладко защемило, и не жалел я нисколько ни о бесплатной работе, ни о подарке тайном.

Тут вернулась домой бабка Милонега и всё испортила.

– Что это мавка в моей избе делала? – встревоженно спросила нас хозяйка.

– Кто? – дружно переспросили мы.

– Мавка – сиречь, дева морская, русалка, – объяснила бабка. – Да вы что, соколики, русалок никогда не видели?

– Бабушка, а чем они занимаются, мавки те?

– Про ту, что здесь была, врать не буду. Впервой её вижу. А вообще, в городе о них разное говорят. Не всему и верить следует. Скажу только о том, что сама видела. В баню они ходить любят. Там в тёплой воде вдоволь поплескаться можно. После в цирюльню наведываются – причёски завивают и ногти холят. А ещё лекарей тролльих часто посещают. Те им всё тело белое руками наминают, дабы лишний жир изнутри выгнать. У них ведь, у мавок, считается – чем девка тощее, тем, значит, краше. Эвон как!

Ещё они в лавках одёжных собираются и друг перед дружкой нарядами щеголяют. Хороводы свои русалочьи часто водят. Про иное, чего сама не проверяла, лучше умолчу. Чтобы вас зазря не смущать. А вот чтобы кто из них трудился где – нет, такого не слышала.

А что самое неладное – наши старгородские девки стали с них пример брать. Себя голодом истощают, нарды чудные шьют, ногти красят. Ну, и работать, конечно не желают.

Она покачала головой и дальше обращалась почему-то только ко мне:

– Ох, Емелюшка, выбросил бы ты её из головы. Опасные они, мавки-то. Вроде и зла не желают, но и радости никому ещё не приносили. Сколько молодцев старогородских через них погибель свою нашли! Заморочит мавка парню голову, уведёт за собой в окиян-море синее, и поминай, как звали. Ты уж, сынок, послушай меня, старую. Чуром-заступником тебя заклинаю – и думать о ней не моги! Пропадёшь ни за что. Понял ли?

Бабка Милонега посмотрела на меня, убедилась, что ничегошеньки я не понял, ещё раз покачала головой и ушла к себе в спаленку.

После мы бесед о прекрасной нашей гостье не затевали, но бабка ко мне ещё с неделю приглядывалась. А я, как умел, подозрения её от себя отводил. Стоит ли объяснять, что черноволосую синеглазую Дину я не забыл и на новую встречу надеялся.

Да и Севка, видать, тоже. О русалке мы и с ним больше ни разу не говорили. Но лишь потому, что не желали друг перед другом мечты свои потаённые раскрывать. Но с того памятного дня Севка за науку-то и взялся. Не иначе, досадно ему стало, что его за неумеху приняли, не способного чары волховские навести. Решил он при новой встрече Дину своим искусством поразить.

И занимался дружок мой, мало сказать – со старанием. Со злым упорством. Да так, что через неделю-другую наговоры у него получаться стали. Пусть самые простые, через два раза на третий, но получались. Правда, Севке этого мало было. Он хотел непременно меня превзойти. И невдомёк было глупому, что ему от Сварога свой особый дар положен. Лучше него никто чужие чары распознать не умел.

Через это его умение мы себе после неприятности и нажили. Но это я уже вперёд забегаю. А пока – обо всём по порядку…

Глава четвёртая,

о начале странных событий повествующая.

Окончательно поняли мы, что признали в нас слободские истинных мастеров, когда в избу заявился дед Радим – первейший в Ведьминой слободе самогонщик. Нет, вы не подумайте чего зазорного! Не зелье дурманящее дед гнал. Совсем иным он промышлял.

Я уже говорил раз про живую воду – вещь в любом чародействе крайне необходимую. У нас в Беловодье с ней никаких трудностей не случалось. Из-под Гром-Камня ключ бьёт. Подходи к нему спокойно и набирай воды, сколько тебе потребно. Хоть и убеждал заезжий столичный волхв, дескать, не хороша у нас живая вода, чистоты должной в ней нет, простой народ ею пользовался и нахваливал.

Иначе в Старгороде. В заповедной роще Индрика-Зверя тоже животворный источник из сырой земли вытекает. Только роща эта ещё прежним князем боярскому роду Тыриных-Заховайских за услуги Отечеству в вечную собственность отдана. И никого те бояре к источнику не подпускают. А живую воду в город купцы иноземные привозят и за немалую цену продают – по пять гривен за ведро. Притом, что добрый конь лишь чуточку дороже стоит – семь-восемь гривен, а корова – и вовсе дешевле. Кто ж такую цену осилит? Только сам Великий Князь. Но с ним-то как раз Тырины своей водой делятся без скупости.

А волховать в Старгороде издревле привыкли не раз в месяц по большим праздникам, а каждый день. И что ж теперь – всему городу по миру пойти или вовсе от чародейства отказаться? Вот и приноровились старгородские умельцы с помощью хитроумных устройств из обычной водицы живую добывать. Слабенькая получается водичка, в пять раз больше приходится её на каждую ворожбу изводить. Так ведь и стоит она у кого – три шеляга за ведро, а у деда Радима – и вовсе два. Как ни считай, всё дешевле выходит, чем на торжище покупать.

Радим, хоть и продавал свою воду по меньшей цене, чем остальные, в накладе не оставался. Потому как в его приборе чан был куда вместительней, чем у прочих умельцев. А значит, и производил больше. К тому же, товар свой осмотрительный дед сбывал только людям проверенным, которые языком трепать понапрасну не станут. Спокойствие дороже прибытка.

И вот теперь сей сосуд чудодейственный у деда Радима поломался. Заливаешь в него обычную водицу – и обратно такая же выходит. Совсем опечалился дед. И ему ущерб немалый, и слободским без его самогона тяжко. Уж он и сам голову ломал, и других самогонщиков в избу приводил – никак поломку не определить. От отчаяния он к нам и пришёл.

Вернее, не к нам, а всё ж таки к бабке Милонеге. С её слов мы о дедовом лихе (а по правде сказать, так и о промысле его тайном) и узнали. Сам дед Радим бить челом безусым отрокам посчитал невместным и в нашу сторону даже глазом не повёл.

– Вы уж, сынки, не серчайте на него! – увещевала нас после хозяйка. – Дуреют мужики к старости. Гордость беспричинная мешает им добрым людям поклониться. Кабы одному Радиму то было надобно, я бы вас, соколики, и не беспокоила. А тут – всей слободе услужение окажете.

Переживала наша бабуля напрасно. Мы отказываться и не помышляли, а лишь порадовались заданию многотрудному. Порешили идти к деду всей артелью. Без бабки Милонеги зловредный старик нас и на порог не пустит. Да и мне при ней думается легче, покойнее. Могла бабка и советом помочь дельным. Что ни говори, а ведьма она была искуснейшая.

По её слову на дело двинулись поздним вечером. Всё ж таки, дело тайное. Прознает мытарь про прибор самогонный – и деда под острог подведём, и самим несладко придётся. А потому следует держаться подальше от глаз любопытных, да недобрых.

Перед самым уходом зазвала нас бабка к себе в кладовку.

– Послушайте меня, соколики, – зашептала она с самым что ни на есть заговорщицким видом. – Непростую загадку вам дед Радим загадал. Уж и до вас приходили к нему охотники. Бились, бились, да так ничего и не удумали. Боюсь я, как бы и вы не осрамились.

– Да что ты, бабушка! – тут же взвился Севка, гордо расправил хилые плечи и пребольно стукнулся затылком об низкую притолоку. После какового несчастья перечить хозяйке вмиг передумал.

– Ты не ерепенься, а лучше слушай, что тебе говорят, – наставительно сказала ему бабка, вытаскивая с заставленной всевозможными горшочками и пузырьками со снадобьями маленькую бутылочку из зелёного стекла. – Я вот что решила. Дам-ка я вам выпить настоя Перунова корня. От него все чувства обостряются, голова яснее становится. Глядишь, и вам он на пользу пойдёт. И сама с вами выпью. Сможем мы тогда беззвучно одними мыслями переговариваться.

Мы, конечно, зелья бабкиного отведали. Не то, чтобы сильно на него надеялись, а так, для храбрости.

Об одном нас хозяйка забыла предупредить. Что не только мысли друг друга мы будем понимать, а и всех остальных – соседей, запоздалых прохожих и даже домашней скотины. И потому, пока мы добрались до Радимовой избы, я успел узнать, что тётка Найдёна опять забыла подоить корову, что подлые коты с Кривого переулка ни за что, ни про что ободрали толстому Мырлыке уши, и под каким кустом зарыта вкусная сахарная косточка. Оставалось надеяться лишь на то, что сквозь толстые стены избы чужие мысли проникнуть не смогут.

Долго ли, коротко ли, но добрались мы до места. Дед Радим нас у калитки поджидал. С бабкой поздоровался, а нам едва головой в сторону двери кивнул. Заходите, мол, раз пришли. Изба дедова снаружи больше на лесную землянку походила. Сама низенькая, окна маленькие, односкатная крыша сверху дёрном обложена.

– А чего ж ты хотел, милок? – возник прямо в моей голове насмешливый голос. – Радим-то наш из лешаков будет. Али не знал?

Я растерянно оглянулся. В избу мы уже вошли, и я надеялся, что мыслей чужих, посторонних, больше слышать не буду.

– Да я это, Емелюшка, я! – улыбнулась мне бабка. – Мысленно с тобой говорю, как обещала.

– А меня ты слышишь, бабушка? – без слов спросил я.

– А чего ж не слышать! Чай, не за семь вёрст друг от дружки находимся.

– Да ладно вам о пустяках говорить! – вмешался так же беззвучно Севка. – Расскажи-ка лучше про деда. Как это – из лешаков?

– А так это! – передразнила старушка. Хотя, может быть, не такая уж и старушка. Мысленный голос у бабки Милонеги был молодой, задорный, звонкий. Чуть ли не девичий. – Лет пятнадцать назад, а то и боле, пришёл Радим в Старгород из Древнего бора. Не своей волей пришёл – его собратья-лешаки к князю по какому-то важному делу послали. Только поручения этого дед выполнить не сумел, а назад возвращаться остерёгся. У них, лешаков с ослушниками скоро разбираются. Выгонят из общины или отправят на болото поляны клюквенные от кикимор охранять. И придётся тогда целыми днями по кочкам скакать, нарушительниц вылавливать, а потом ещё и жалобы кикимор тех на жизнь их горемычную выслушивать. Тут через неделю с тоски волком завоешь.

Я понимающе улыбнулся. Кикиморы и у нас в Беловодье встречались. Безобидные, в общем-то, старушки, только чересчур крикливые и напористые. Они мгновенно появлялись на любых бесхозных, обычно – заболоченных, землях. Участки себе огораживали, из чего попало хижины строили и принимались огурцы выращивать.

Некоторые, правда, пытались и репу и брюкву сеять, и укроп с петрушкой, и даже заморские картопли с томатами. Но в основном огурцами занимались. Вырастали они водянистыми, безвкусными, сморщенными, как сами кикиморы. Зато и продавали их за бесценок. Не на торжище. Туда кикимор стража не пускала. Потому как получить с них пошлину за торговлю ещё никому не удавалось.

Но хитрые бабки и здесь выход находили. Устраивались вдоль больших дорог и всем прохожим и проезжим свой товар сбыть старались. А отвязаться от них было ничуть не легче, чем от мытаря княжеского. И многие покупки делали лишь для того, чтобы унять бесконечный поток причитаний и уговоров.

Так что, о нраве тех кикимор памятуя, наказание, деду Радиму грозившее, мне показалось не таким уж ничтожным.

– То-то и оно! – откликнулась бабка, все мои мысли, конечно же, уловившая. – Вот Радим в городе и остался. Выстроил избу на краю слободы, у самого леса, стал потихоньку к жизни городской привыкать. И ничего – прижился. А как чан самогонный себе смастерил, так и вовсе ни о чём не тужит.

– Д ты ж, тля, Млонег, ёнть, не слышь мня ссем! – малопонятно пробурчал вдруг дед скрипучим, таким грубым после нашей мысленной речи голосом. – Вон ён, сталбыть, прыбор ентот, дрын ёму пд дышло!

Тут все дружно к нему повернулись, а затем в ту сторону, куда он показывал узловатым пальцем своим, на древесный сучок похожим. Там в красном углу под оберегами, от гнева богов защищающими, стояла дедова гордость и его же печаль. Огромный, должно – восьмиведёрный, медный чан, весь перевитый трубками, с рычагами, да дверками по бокам. И с небольшой топкой, к днищу пристроенной. Да, не даром лешак беглый в городе хлеб ел!

Спервоначалу наши мысли о дедовом чуде особой глубиной не блистали: "Ух, ты!", "Эвон!", "Вот это громадина!". Потом, приглядевшись, мы с Севкой стали обмениваться замечаниями более дельными. Только были они неутешительными. Ни порчи злоумышленной, ни поломки какой случайной нигде видно не было. И в наговорах ничего подозрительного не обнаруживалось. Да ещё хозяйские рассуждения с толку сбивали. Забавно, что думал Радим так же, как и говорил – словами неполными, исковерканными, будто жёваными:

– Ходят, сморят, трогат всё, ёнть, буд чво пнимат. А главн дел, млчат, мастера хренвы! Хуш б пкрутили чво!

Выполнять лешаковы пожелания я не стал, а лишь, отчаявшись неисправность отыскать, принялся краем глаза горницу осматривать. Изнутри Радимово жилище оказалось намного приятней, чем снаружи. Не бедно жил дед. Печь изразцовая, на лавках – полотна новые, добротные, на полках – дорогая посуда из гоблинского фарфора и ложки серебряные.

– А ент всё по стронам зыркат, – тут же раздался в голове дедов подозрительный голос. – Каб не спёр чво!

– Бабушка! – беззвучно взмолился я. – Увела бы ты его куда, что ли. Совсем подумать не даёт.

– Как же я его уведу? – отозвалась старушка. – Да и не пойдёт он никуда. Не доверяет Радим тебе, разве не слышал?

– Так что же делать?

– А ты заслонись от него, соколик. Мысленно рукой по лицу его проведи, как будто след чей с земли стираешь. И он из головушки твоей безвозвратно исчезнет.

Я сделал, как было велено. Надоедливое ворчание и впрямь прекратилось. Но легче от этого наша задача не стала. Какой бы силой бабкин отвар не обладал, я по-прежнему не находил ни единой зацепки. Все части устройства были подогнаны, как полагается. Наговоры нигде не обрывались, не сминались. Правда, в распознании чужих тайн я не такой дока, как Севка. Но и он, похоже, в затруднении находился. А, скорее всего, никакой поломки в дедовом чане и не было.

– Без тебя вижу! – огрызнулся Севка. – Но должна же быть причина,по которой он не работает.

– Так, может, не в нём твоя причина, а где-то на стороне? – продолжал спорить я, ни на что особо не намекая, просто не желая уступать напарнику.

– Да что ты понимаешь?! – вскипел было дружок мой, да вдруг замер, задумался надолго и даже вроде как от мыслей моих заслонился.

– А ведь тут ты, пожалуй, прав! – произнёс он вслух.

До того неожиданно, что дед Радим, привыкший уже к нашему молчанию, испуганно вздрогнул:

– Чво гришь?

Но Севка так уверенно, словно всю жизнь приказы раздавал, приложил палец к губам, что даже строптивый хозяин мешать ему не осмелился. А мы с бабкой Милонегой ни о чём и спрашивать не стали. Знали, Севке дай только за ниточку ухватиться, он весь клубок размотает, да ещё два соседних прихватит.

И, надо сказать, не обманулись мы в ожиданиях своих. Напарник мой подошёл к большому серебрёному зеркалу, прямо над чаном на стене висевшему, и повернул его к нам тыльной стороной. Я поглядел на него и ахнул. От самого верхнего края зеркала начиналась узенькая, тоньше волоса, и даже волховским зрением едва различимая ядовито-зелёная светящаяся полоска. И уходила она куда-то вверх, то ли на крышу, то ли на чердак.

Вот она, порча! Да какая! Большим мастером наведённая и тщательно укрытая. Как она от зеркала к чану добирается, того даже Сёмка распознать не сумел. Но это уже и не важно. Главное, что источник всех бед мы отыскали.

– Расспроси-ка его, бабушка, про это зеркало! – не попросил, а, скорей, распорядился Севка.

Бабка Милонега не стала спрашивать, за что ж ей такая честь выпала. И так ясно – с нами дед и словом не обмолвится.

– А скажи, Радим Берендеич, – заворковала она, – ты через это зеркало не в мир ли смотришь?

"Смотреть в мир" – по-старогородски означает как раз то, что я проделывал с бабкиным яблочком на блюдечке. Хитрость тут не великая. Стоит за городом на Косом холме, вотчине боярина Осинского, чародейный Алатырь-Камень. Да не просто стоит, а видения всякие от себя во все стороны испускает. Новости городские, игрища, да гуляния, песни-танцы и прочие картины, добрым людям любезные. Откуда видения эти берутся – по-разному объясняют. Одни говорят – от богов, другие считают – от князя, а третьи и вовсе на боярина Осинского кивают. Не знаю, кто из них прав. Но, если на крышу уловитель особый приспособить, (ну и, конечно, на живую воду не поскупиться), то можно видения те прямо в избе наблюдать. Простые люди, такие, как бабка Милонега – на блюдечке. А кто побогаче – те в зеркале. Стоит оно много дороже, зато и видно в нём гораздо лучше. Дед Радим, на торговле живой водицей разбогатевший, тоже, видать, на удобство польстился.

– Дк, чво ж мне, на морд свою в ём любовац?! – не стал отпираться лешак.

Я едва усмешку сдержал. Голова Радимова, на заросший мхом трухлявый пень похожая, была воистину зрелищем достойным.

– А давно ль оно у тебя? – продолжала выпытывать бабка.

– Дк, с месц, кжись. Я ёво, едрён пустозвон, у Скробгатова купил. А птом ён, кпец значьт, мне рогатну кую т прслал, велел на крыш пставить. На следущ день прыбор и пвредилсь, – охотно, но не совсем понятно объяснил дед. – А чво те, Млонег, зеркл т моё здлось?

– А то, что рогатина эта тебе воду и портит! – не сдержавшись, сам обо всём рассказал Севка. – Заговорённая она. Как выбросишь её, так всё обратно и наладится.

Одним словом, управились мы с этой загадкой. Правда, зловредный дед упёрся, не хотел за работу платить:

– Дк, ёни ж, хрень набекрень, ничво ж не делли! За што ж им деньг двать?

Но бабка его живо окоротила:

– Стыдись, Радим! Ты ж без них одному Чуру ведомо, сколько бы маялся. Плати, не скупись! Или хочешь, чтобы вся слобода узнала, каким ты стал скупердяем?

Старик, понятно, сдался. Кто ж станет с ведьмой связываться?! Аж двумя гривнами нас одарил, хоть и поворчал напоследок. Но мы стерпели. Ему ж без этого никак, а с нас не убудет. Уже поворачивая в другой переулок, я разглядел в свете почти круглой луны, как лешак забирается на крышу – рогатину снимать.

Домой мы вернулись с первыми петухами. И сразу спать повалились. Потому как действие бабкиного отвара закончилось, а с ним и силы последние нас оставили.

Глава пятая,

в коей герой о грозящей ему опасности узнаёт.

А поутру настроение нашей хозяйки круто повернулось. За завтраком выглядела она утомлённой и осунувшейся, словно ей всю ночь дурные сны докучали. И разговоры наши она вполуха слушала, свою думу невесёлую думала. Смотрел я на неё, смотрел, да и спросил напрямую:

– Не случилось ли с тобою чего, бабушка?

– Ой, сыночки, чтой-то не спокойно у меня на сердце! – тут же запричитала старушка, как видно, только и ожидавшая моего вопроса. – Я всю ночь не спала, думала. Сдаётся мне, в дурное дело я вас впутала.

– Да чего ж тут дурного, если мы хорошему человеку помогли? – вступил в беседу Севка.

– Не скажи, касатик, тут дело непростое! Не сама ж собой эта рогатина заговорённая на свет появилась? Кто-то над ней почародействовал. А кто? И зачем? – бабка поглядела на нас и невесело усмехнулась. – Что, призадумались? То-то!

Мы растерянно молчали. Возразить бабке и вправду было нечего.

– Вот что я, соколики, думаю. Раскопали мы с вами чьё-то злодейство тайное. И как узнает он о наших подвигах – не обрадуется. И не захочет ли ещё нас после отблагодарить по-своему, по-злодейски?

– Да полно, бабушка! – попытался я успокоить хозяйку. – Может, ничего такого и не было, и ты понапрасну тревожишься.

– А это мы сейчас проверим, – сказала бабка Устинья и скрылась в свою кладовочку. Пошуршала там немного и возвратилась в светлицу, держа в руках маленькую берестяную коробочку.

– Никогда о том не говорила и никому не показывала, – шёпотом сказала она и поставила ларчик на стол. – Да, видно, пришло времечко. Есть у меня драгоценность семейная – перстенёк золотой с камнем-яхонтом. Перстень этот непростой, вещий. Если кому из семьи беда грозит, (а из родных-то у меня нонче только вы – Емелюшка, да Севушка), засветится камень цветом красным, кровавым. Вот и посмотрим, правду ли мне сердце подсказывает?

Старушка бережно приоткрыла коробочку, знаками богов наших – Сварога и Дажьбога, Велеса, да Мокоши – расписанную, и из-под крышки сразу же пробился неяркий, но какой-то тревожный багровый огонёк. Даже и обычным зрением видимый.

– Светится, негодный! – ахнула бабка Милонега и присела (или упала?) на край лавки, не удержавшись на враз ослабевших ногах.

Мы с Севкой бросились к ней, хотели поднять. Но старушка мгновенно пришла в себя. Ведьмы не привыкли рассчитывать на чужую помощь, справлялись с любыми недугами сами.

– Ну, что ж, – тихим, но твёрдым голосом сказала она, – я кашу заварила, мне и расхлёбывать. Сама к вашему Тарасу пойду, в гости на блины позову. Он в таких делах больше моего понимает. Может, присоветует, как от беды оборониться.

Я не пытался её отговорить. По опыту знал – дело бесполезное. Но на всякий случай предупредил:

– Будилихо велел впредь без подношения не приходить. А нам его одарить-то и нечем.

– И то верно, – согласилась бабка Милонега. – Шеляги сиротские ему без надобности. Своих гривен – полна кубышка. Вот разве что…

Она замолчала, потом внезапно лихо, по-мальчишески присвистнула и уже бодрым голосом продолжила:

– Эх, семь бед – один ответ. Придётся Тарасу яхонт мой вещий отдарить. Тут уж он не сможет отказаться. Для его жизни беспокойной вещица эта сильно полезная.

Сказала, как отрезала. Больше наших возражений не слушала. Быстренько собралась и на торжище ушла. А мы с тревогой стали возвращения её ожидать.

Слушать Тарас Будилихо умел, про то вы уже знаете. Да и, по правде сказать, не слишком-то удобно рассказчика перебивать, когда у тебя рот блинами набит. И пока богатырь не насытился, а случилось это, ох, как нескоро, голоса своего могучего он не подавал. Ещё какое-то время он степенно отдувался после еды. И лишь затем обтёр усы, встал, подошёл к бабке Устинье и сгрёб её сухонькую ладонь в свой неимоверный кулачище. А когда разжал пальцы, у бабки в руке остался лежать перстенёк с яхонтом.

– Тарас Твердилыч! – упавшим голосом сказала старушка, – это ж я тебе… за хлопоты. Али не по нраву?

А он легонько приобнял её за плечи и прогудел:

– Нет, мамаша, камушек у тебя хороший, полезный. Только не возьму я его. Не заработал.

– Да ты не спеши, добрый молодец, – попыталась бабка переубедить гостя. – Никто ж не просит вокруг нас день и ночь с мечом в руках бродить. Подумай. Может, по-иному как помочь сможешь?

– Казав – "ни", значить – ни! – резко ответил Тарас и уже тише добавил. – Не можу я ничого зробить. Ни як не можу, мамо.

– Ну, и ладно, без него обойдёмся! – вскочил из-за стола Севка, как обычно от волнения краснеть начиная. – Как-нибудь справимся.

– Уж ты-то точно, кощей рыжий, всех врагов одолеешь! – усмехнулся в усы Тарас. – Сиди уж, герой. – И он снова повернулся к хозяйке. – Да ты пойми, мамаша, я бы и рад помочь. Тем паче, в передрягу вы угодили нешуточную. Ждан Скоробогатов – это вам не Скавалыжников какой. Он в слободе выгоду боярина Радигоста Тырина блюдёт. Вот вы кому дорогу перешли!

– А при чём здесь Тырин? – это уже я спросил.

– Эх, ничего-то ты, друг Емеля, как я погляжу, не понимаешь! – покачал головой богатырь. – Да и не должон был до сей поры понимать. Ладно, слушай, расскажу. Теперь это и тебя касаемо.

Будилихо снова сел на лавку и начал рассказ с вопроса:

– Чем род Тыриных-Заховайских знаменит? Отчего богатство их множится? На чём сила держится?

– Известно, на чём. На водице живой.

– Ну, понял?

– Что "ну"? – переспросил я. – Они же гномам её продают.

– Продают, – согласился Тарас. – Когда гномы с гоблинами к согласию в цене не приходят. Тогда у Тыриных и берут. Потому что больше не у кого – или мы, или гоблины. Но наша вода гномам не нравится. Не тот состав, говорят. И как только они с гоблинами мирятся, сразу Радьке от ворот поворот дают. И где он тогда свой товар сбывает?

– Неужели у нас? – не поверил я.

– А ты думал – гоблины нам её возят? – рассмеялся наш гость. – Очень им это надо, когда гномы дороже платят! Это Радька Тырин у себя в кладовых свою воду в гоблинские кувшины переливает и через купцов подставных на торжище продаёт. По цене, кстати сказать, немилосердной. Теперь понял?

Я никак не мог поспеть за его рассказом. Уж слишком он оказался неожиданным, даже невозможным. Но, кажется, начал что-то понимать.

– Значит, от самогонщиков ему прямой убыток?

– Эге, да ты ще ни зовсим потеряна людина! – это Тарас меня так похвалил. – Давай, смекай дальше.

Теперь, когда главное стало ясным, мысли укладывались в цепочку гладко и беспрепятственно, как матрёшки одна в другую.

Самогонщики Тырину сильно досаждают, и он на многое готов, чтобы от них избавится. Но ни в лицо, ни по именам боярин их не знает. Слободские не любят без крайней нужды своих выдавать. Одно дело – у соседа стог сена увести, или межу в поле передвинуть. И совсем другое – его на боярскую расправу обрекать. А облаву устраивать – дело безнадёжное. Успеют самогонщики свои устройства попрятать. Ничего не добьёшься, только народ озлобишь. А за это князь-батюшка по головке не погладит.

Значит, действовать нужно умнее. Чем самогонщик от иных слободчан отличается? А тем, что у него гривны лишние в кошеле звенят. Через это излишество их ловить и надобно.

Тут ему кто-то из мастеров-чародеев помог. Может, даже и не намеренно. Человек для общего блага старался. Хорошую вещь придумал – уловитель. Чтобы видения, Алатырь-Камнем испускаемые, в зеркале не рябили, не подпрыгивали, а токмо глаз радовали. Какой толстосум тайный, пусть хоть самый осторожный, от такой приятной обновы откажется?

Дальше просто. Тот же чародей, или другой, (да хоть бы и из Академии), накладывает на рогатину наговор хитрый, простой воде в живую превращаться не дозволяющий. И уж затем надёжные, проверенные купцы продают уловитель всем желающим. А цену назначают такую, чтобы одним самогонщикам или самим купцам по карману была. Это чтобы лишней работы делать. А то будут рогатины без всякой для Тырина пользы по всему городу висеть.

Почему бы, спросите, само зеркало не заговорить? Проще простого! Зеркало в доме висит, всегда на виду. Заметят люди подвох. А на крышу кто смотреть станет? Один раз слазил, прикрепил рогатину, а дальше – лежи себе на печи, в зеркало смотри и радуйся.

Только радость эта недолгой выйдет. Перестанут вскоре чаны самогонные воду живую выдавать. Через месяц не останется в городе дешёвой водицы. Волей-неволей, а пойдут люди на поклон к купцам Тыринским. И потекут денежки рекой в сундуки его кованные. Хитёр боярин, ловко всё придумал!

И вот тут, откуда ни возьмись, появляемся мы с Севкой. И всю его хитрость с лёгкостью раскрываем. Дед Радим не удержится, кому-нибудь из друзей-самогонщиков тайну разболтает. И пойдёт слух гулять по городу. Перестанут люди рогатины покупать.

Боярин забеспокоится, начнёт выяснять, кто его замысел коварный сорвал. Имён ему, конечно, не назовут, но кое-что наверняка скажут: "Да отроки какие-то, чародейные вещи починяющие".

Всё! На том песня и кончилась. Отыскать нас в городе – половины дня хватит.

Тарас поглядел на меня и невесело осклабился:

– Толковый ты малый, Емеля! По глазам вижу – сообразил, чем дело кончится. Тюринские хлопцы тебя вмиг в оборот возьмут. А я, как нарочно кто подгадал, должен из города на неделю уехать. Потому и не берусь тебе помочь.

– Как, уехать? Зачем? – всполошилась бабка Милонега.

– Полнолуние скоро, – коротко и как-то нехотя ответил Будилихо. – Али запамятовала?

Хозяйка моя ойкнула, потом понимающе кивнула и больше вопросов не задавала.

Свои охи-вздохи она мне уже после ухода гостя объяснила.

– Тарас-то твой знаешь кто? – строго и даже торжественно сказала она. – Оборотень. Да не тот, кто своею волею, чарами, да зельями в зверя обращается. А самый что ни на есть природный. Два раза в год – на Карачун и на Купалу – становится он в полнолуние медведем лесным. Не только обликом меняется, но и разум человеческий теряет. Потому и надо ему на это время вдали от города очутиться. Три дня и три ночи будет он диким зверем по лесу рыскать. И лучше ему тогда на глаза не попадаться. Тарас – он и так-то здоровёхонек, а уж в медвежьем обличии я его силу и представить себе страшусь.

Оно даже и к лучшему, что бабка сразу мне ничего не сказала. Я бы тогда и думать ни о чём другом не смог. А так всё же пытался найти какой-нибудь выход:

– Тарас Твердилыч! Коли самому недосуг, так, может, найдёшь нам другого защитника из своих знакомцев. Да хоть Нечая того же.

Будилихо лишь на секунду задумался и вновь отказался:

– Не получится. Люди у меня, ясное дело, найдутся. Только они к другим трудам приспособлены. Их работа – торговцев своими телесами запугивать и, когда понадобится, кулаками помахать. В крайнем случае – с такими же ребятами с другой слободы учтиво о делах побеседовать. Да и то я обычно сам на те беседы хожу, чтобы хлопцы без меня не начудили чего.

А ваше дело не простое. Тут больше думать, чем говорить надобно. А этого как раз мои соколы и не умеют. Не смогут они вас защитить. Это – во-первых.

А во-вторых, и сами погибнуть могут. У Тырина своя дружина имеется, не хуже княжеской. И дружинники в ней все, как один, из упырей. Себя в бою не жалеют, но и других не милуют. С такими не договоришься.

Упырей в Лукоморье боялись больше взгляда василиска, эльфийских стрел и гномьих клинков вместе взятых. Справиться один на один даже с безоружным упырём, особенно – ночью тёмной, не всякому дружиннику по силам.

Обитало племя сие беззаконное у южных пределов княжества Лукоморского. И немало несчастий тамошнему населению приносило. Трудом, каким бы ни было, упыри брезговали. Из домашней скотины признавали лишь лошадей, верхом на которых в набеги свои разбойные и отправлялись. А если ставила их судьба перед выбором – захватить добычу богатую или испить кровушки человеческой – они неизменно последнее выбирали. Каждый новый князь Лукоморский правление своё с похода на упырей начинал. Но тех, казалось, только больше становилось.

Пробовали некоторые упыри торговлей заниматься, но безуспешно. Никто с ними дел иметь не желал, ибо те лишь обещания своим соплеменникам за нерушимые считали. Впрочем, с соблюдением договоров и в Лукоморье последние годы не всё благополучно.

Зато, если ты с умыслом или ненароком спас жизнь одному из упырей, весь его род твоим должником становится и за тебя в огонь и воду пойдёт. Не иначе, боярин Тырин так свою дружину и собрал.

– Да что ты, родимый! – не поверила бабка. – Откуда ж у нас в Старгороде упыри? Их князь-батюшка сюда ни в жисть не допустит.

– Ой ли, матушка? У него ведь на лбу не написано, что он упырь. С виду – обычный гоблин, каких и у нас на торжище немало. Сидит себе, безделицу какую-нибудь продаёт. А по ночам по воле боярской честной народ губит.

– Тогда, выходит, он сам хуже упыря, боярин твой!

– А я и не спорю, хозяюшка! – усмехнулся Тарас. – Но хлопцев своих против душегубов Тыринских в бой не пошлю.

– А нас, значит, им на растерзание бросишь? – снова разгорячился Севка.

А я молчал. Уже одно то, что Будилихо за всё время, почитай, ни разу не сбился на гуляй-польский говор, говорило о том, насколько наше положение безрадостно. И раз Тарас отступился, помощи ждать неоткуда.

– Ну, почему ж брошу? – не слишком уверенно возразил Севке богатырь. – Уезжать мне только завтра. Может, за ночь что и надумаю. – И уже более решительно продолжал. – Сделаем так. До утра Тырин вряд ли что-нибудь пронюхает. А завтра вы… Нет, вам лучше из хаты не выходить. Ты, мамаша, приходи поутру. Не домой ко мне, да, пожалуй, что и не в конюшню. Завтра у нас который день? Велесень? Вот к капищу Велесову и приходи. Там я тебе и скажу, что дальше делать. А сейчас, хлопцы, бывайте здоровы! И не провожайте меня. Того не нужно, чтобы нас вместе видели.

Вид сомневающегося, меняющего свои решения Тараса был настолько непривычен, что в голову мою невольно закрались подозрения. А не струсил ил наш богатырь? Не отправится ли он в путь-дороженьку прямо сейчас, не дожидаясь завтрашнего утра?

Глава шестая,

в коей выход из затруднительного положения отыскивается.

Сказать, что в эту ночь мне виделись дурные сны, было бы неверным. Потому что заснул я лишь утром. И во сне мне виделся уносящий из города ноги наш гуляй-польский приятель и страшные упыри боярина Тырина, в темноте к избе бабки Милонеги подкрадывающиеся.

А до того большую часть ночи я боролся с искушением последовать разумному примеру Тараса и самому бежать из Старгорода. Но всё же решил отказаться от затеи этой безнадёжной. Куда мне бежать? В родное Беловодье? Так меня там в первую очередь искать и станут.

Конечно, упырям, пусть даже за гоблинов себя выдающим, в наших краях показываться не след. Беловодским мужикам что те, что другие – всё одно нелюди. Выгонят из города, да ещё памятку пониже спины оставят, чтобы впредь Беловодье стороной обходили. Но ведь у боярина, должно, и другие слуги есть, от честных людей трудноотличимые. Да, скорее всего, и не дадут мне до дома добраться, по дороге перехватят.

Нет уж, будь, что будет, а я остаюсь! Авось не пропадём, вдвоём с Севкой придумаем, как от упырей уберечься. В конце концов, чародеи мы или нет?!

Что ни говори, а все заботы, все устремления наши здесь, в Старгороде. К экзаменам в академию нужно готовиться, зима уж не за горами. А без Севки мне все эти формулы ввек не понять. И артель разваливать уж больно не хочется. Дело только начало доход приносить. А что с бабкой Милонегой станется, коли мы её бросим? Кроме нас помочь старушке некому. Как тут убежишь? Потом всю жизнь себя за малодушие корить будешь.

Была у моего решения и ещё одна, тайная причина. Имя ей – Дина. С той первой, навеки памятной встречи я её больше не видел. "Кто захочет – найдёт", – сказала она на прощанье. И почему-то мне кажется, что не Севке она встречу ту обещала.

И я искал, но пока безуспешно. Выяснил только, что она не из Ведьминой слободы. Да и в соседних о ней, похоже, не слыхивали. Не иначе, искать пригожую русалку в Княжьем городке следует. Но туда так просто не зайдёшь. Стража у ворот непременно пытать станет – по какому делу? Прежде, когда в академию поступать приходил, так никто не останавливал. А теперь что? Правду ведь им не откроешь. Засмеют, поди, и всё одно не пропустят. Только на гулянья праздничные и можно в Княжий городок пройти беспрепятственно. Но и здесь я своей Дины не повстречал.

И всё равно я её найду! Потому что крепко зацепила красавица струны сердца моего. И жизнь без неё мне ныне бесцветной кажется. Потерять надежду свидеться с зазнобой своей – не слишком ли это высокая плата за безопасность? Нет, никуда я из Старгорода не уеду, пусть хоть упыри со всего света за мной охотиться примутся!

С мыслями о Дине я и проснулся. Хмурый, не отдохнувший, но и не отчаявшийся. Севка, судя по узорчатым разводам под глазами, спал немногим лучше моего. Но ведь не сбежал втихаря ночью. Надёжный всё же у меня напарник. Вместе с верным другом и опасность не такой страшной кажется.

Между тем, было уже позднее утро. Хозяйка наша давно на условленную встречу ушла. Мы наскоро, без удовольствия, даже вкуса еды из-за тревог своих не ощущая, позавтракали и уселись на крыльцо ожидать бабкиного возвращения. Какие-то новости она с собой принесёт? Сдержал ли слово Тарас Будилихо, или, как мне и виделось во сне, сбежал, не попрощавшись? Мы с Севкой уже решили бороться до конца, но лучше бы всё миром обошлось.

Долго ли, коротко сидели – не скажу, но мы и проголодаться толком не успели, как бабка Милонега воротилась. Если и не сияя от радости, то всё же веселей на нас глядя, чем давеча. Хоть и торопилась она с нами вестями поделиться, пока в избу не зашла, рта так и не раскрыла.

– Слушай меня, Емелюшка, внимательно, – начала старушка, то и дело по сторонам озираясь, будто и в самом деле ожидала где-нибудь в углу подслухов боярских увидеть. – Слушай и не перебивай. А не то я, старая, всё перепутаю или забуду что важное сказать. Не бросил нас всё ж таки Тарас на произвол судьбы, пошли ему за то Дажьбог здоровья на множество лет! Мог ведь отказаться, но честь-гордость мужская не позволила. Есть у нас теперь надежда малая из передряги той выпутаться.

Тарас-то наш, помните ли, с самим воеводою знаком. Вот и поговорил с ним, спросил, не нужно ли чего в палатах княжеских починить-наладить. У него, у Тараса есть, дескать, мастера на примете молодые, умелые, да сметливые.

И что вы думаете, соколики? Нашлось-таки для вас у воеводы порученьеце!

Бабка в порыве чувств обняла нас за шеи и вместе с собой по светлице закружила. И лишь затем, утомившись, продолжила:

– Нынче вечером, сразу после ужина явитесь на княжий двор и спросите там воеводу Ярополк Судиславича. Он вам и скажет, что сделать надобно. Стража вас пропустит – воевода распорядился. А дальше всё от вас зависит. Напрямую воевода ничего не обещал, но Тарас так считает: сумеете вы ему угодить – никто вас и пальцем тронуть не посмеет. А оплошаете – кроме себя винить некого.

И ещё Будилихо сказал, чтоб вы на него зла не держали, большего он для вас сделать не в силах.

О том, что за человек воевода, нам сама хозяйка и рассказала.

Ярополк Судиславич Садок был не из тех полководцев, кто с войсками все тяготы походной жизни наравне переносит, из общего котла пищу принимает и в битву впереди всех бросается. А после победы с отеческими слезами умиления в глазах героям отважным свои собственные награды на грудь навешивает.

Нет, люди сведущие признавали его военачальником строгим, порой даже суровым, но к придиркам напрасным не склонным. Воевода почитал нужным отстранённость от подчинённых своих поддерживать, службу справлял старательно, добросовестно и того же от других требовал. Таких вождей простой народ редко любит, зато уважает и побаивается. И в их холодную твёрдость и непреклонность верит порой больше, чем в безоглядную смелость иных рубак лихих.

Ярополк Судиславич, хоть и вырос в семье дружинника княжеского, сам становиться воином поначалу не собирался. Отроческие годы провёл в земле гномьей за изучением наук как чародейных, так и прочих. Там он и увлёкся волховством воинским.

Изучив премудрости иноземные, он и сам немало новинок выдумал: вдоль границы полосу заговорённую, которая под ногами у врагов гореть начинает и заставы богатырские о близости неприятеля предупреждает, камнемёты скорострельные и к ним горшки с составом зажигательным, порошок особый, по воздуху развеваемый и у супостата страх и слёзы вызывающий. Да всего и не перечесть!

А вернувшись домой, сумел будущий воевода своими задумками и князя увлечь. Ещё прежнего – Глеба Доброхотовича. И когда эльфы решили против Лукоморья драконов ужасных в бой бросить, у Яроплка Судиславича уже был обучен и стоял наготове целый выводок змеев огнедышащих, ни в чём тем не уступающих. Пришлось эльфам ни с чем назад поворачивать. А Садка князь на радостях тут же в полковники произвёл.

Правда, после того, как первое воодушевление улеглось, выяснилось, что в мирное время содержать змеев этих слишком накладно. И половину выводка, тех, что послабее, в скорости гоблинам распродали. Но Ярополк Судиславич, уверенно в чинах продвигаясь, со временем и до воеводы дослужился. И при нынешнем князе Владимире уже единолично за оборону державы отвечал.

Теперь воевода уж немолод, но до сих пор выдумывать хитрости всякие обожает. И к мастерам истинным он не равнодушен. Потому и наше положение бабка Милонега безнадёжным отнюдь не считала.

– Вы уж постарайтесь, сыночки, порадуйте воеводу! И он вас тогда не обидит, – напутствовала нас хозяйка, запихивая Сёмке за пазуху свёрток с мясными расстегаями, а меня благословляя в путь-дорожку знаком солнечным. – А за меня не беспокойтесь. Я тоже дома не останусь, боязно всё ж таки. Давно собиралась я на Лысую гору заглянуть, Матушке Купаве, первой ведьме нашей поклониться. Одолжу у Найдёны помело, да и слетаю погостить, пока здесь страсти поулягутся.

Глава седьмая,

в знакомство с одним из сильных мира сего нашего героя вводящая.

По торжищу, обойти которое, как я уже говорил, не было никакой возможности, мы постарались мышками серыми проскочить, ничьего внимания к себе не привлекая. Лавку купца Скоробогатова аж за три ряда обогнули. Но всё равно страху натерпелись. Будилиховы рассказки до сих пор свежи были в памяти, и в каждом встречном иноземце, (а их, особенно в меняльном ряду, попадалось навстречу великое множество), нам виделся убийца, кривой нож под полой халата скрывающий.

И только к Чернолесским воротам приблизившись, осмелились мы шаг замедлить. Даже остановились на взгорье дух перевести и окрестностями полюбоваться. Отсюда вся наша Ведьмина слобода, как на ладони, видна. Крыши изб, кое-где черепичные, но большею частью дранкой покрытые. Трубы печные все, как одна выбелены. Строились в слободе основательно, на века, и жили, не то, чтобы богато, но пристойно. Если бы ещё помои мимо канав не выплёскивали, можно б было сказать – чистоплотно.

А чуть в стороне и соседние слободы виднеются. Одёсную – Травничья, да Гостевая, а по шуйце – Дружинная и Скоморошья. Между ними, в рощах заповедных капища расположены, богам нашим посвящённые – Сварогу и Дажьбогу, Хорсу и Яриле, Велесу, Перуну, да Мокоши. И прочим, менее важным, но всё одно в народе почитаемым.

А ещё дальше, за речкой Смородиной, возле Калинова моста частоколом огорожено поле запретное, где воеводских змеев огнедышащих содержат. Мы с Сёмкой пытались однажды туда пробраться, на чудищ поглазеть. Но куда там! Через каждые сто шагов стража стоит, никого к полю не подпускает.

Но и змеям за частокол хода нет. Над ним завеса чародейная невидимая установлена, взлетать чудищам не позволяющая. А то лет пять назад они так на свободе разрезвились, чуть Алатырь-Камень с Косого холма не сбросили. Боярин Осинский с досады едва на воеводу с кулаками не кинулся. Насилу князь Владимир их помирил. И самолично проследил, чтобы камень чудесный на место поставили. Вон он, Косой холм этот, на самом краю кругозора из-за стен Княжьего городка выглядывает.

А далее по кругу, стенами теми заслоняемые иные слободы – Плотницкая, Кузнечная, Ткацкая, Кожевенная, Скорняцкая, Красильная, Тележная, Мясницкая. А может, и ещё какие. Точно не помню, нужно у бабки спросить.

А вы, небось, думали, что в Старгороде опричь ведьм, волхвов и купцов и не живёт никто? Нет, конечно, кому-то ведь должно и обычными ремёслами заниматься. Во-первых, не всем богами способности к волховству дарованы. Во-вторых, водицу живую бережливо расходовать надобно. Не на пустяки всякие, а токмо по важному случаю, когда иначе и не справиться. А в-третьих, многим просто по сердцу что-либо своими руками смастерить, без ухищрений чародейских.

Ежели, к примеру, в лес по грибы на метле слетать, а потом чарами заставить груздей с боровиками из травы повылезти, да самим в корзинку запрыгивать, так и удовольствия никакого не получишь. Так и во всём. Рукам работу давать необходимо, чтобы не отвыкли. А то, случись беда, поломайся у всех сразу устройства чародейные, весь город к нам с Севкой на поклон сбежится. А нам некогда – мы к воеводе идём.

Очень красиво и гордо звучали эти слова, и мы их с охотою стражникам у ворот повторили:

– К воеводе, по срочному делу.

Те недоверчиво на нас посмотрели, но в сторону всё ж таки отошли и в городок пропустили. Погодите, вот выполним задание воеводы, войдём к нему в доверие, вы у нас ещё по струнке стоять будете!

И мы неспешно направились к княжьему двору, как бы лениво оглядывая окружавшие нас боярские хоромы, терема старших дружинников и верховных волхвов, вместе с боярами в думе княжеской заседающих, и раскланиваясь со здешними обитателями, как равные с равными. Вот в просвете между домами показался высокий академический терем. Как завидовали мы с Севкой тем счастливцам, кто каждое утро мог туда заходить беспрепятственно и новые тайны чародейские там узнавать! А теперь проходим мимо без сожаления. Мы нынче много выше вознеслись, к самому князю в палаты его белокаменные вхожи.

И от осознания важности своей особы плечи мои сами собой расправляются, голова гордо вскидывается, поступь становится твёрдой, степенной. А встречные девицы красные начинают по-особому на нас оглядываться. Да так, что Севке приходится все силы напрягать, чтобы с лицом своим справиться. Чтобы не краснело, треклятое.

А мне на девок внимание обращать не пристало. Потому как где-то неподалёку Дина моя проживает. Где-то здесь, больше негде. И теперь уж я смогу её отыскать, времени хватит. Нужно только сначала с воеводой поладить и тем проход беспрепятственный по Княжьему городку обеспечить. Вот и выходит, что не одна у меня причина встречи с Ярополком Судиславичем искать. Скорей бы уж мы пришли, что ли!

Двор княжеский возник перед нами неожиданно, из-за угла. Сперва – ограда каменная с крепкими воротами дубовыми и стражей столь же внушительной. А затем уж и сами палаты. Высокий терем белокаменный (Севка на крыше тут же знакомую рогатину уловителя разглядел) и множество пристроек деревянных, размером поменьше.

Ворота мы отпёрли уже легко и привычно произносимым словом заветным: "К воеводе". И очутились на Княжьем дворе. Он оказался куда просторнее, чем во время гуляний из-за скопления народа нам представлялось. Хотя и сейчас жизнь тут била ключом. Челядь княжеская взад-вперёд бегает, аж крыльцо под сапогами скрипит. Хоть и прислуга, а в сапогах все поголовно.

И конечно, у дверей добры молодцы стоят. В кафтанах зелёных с грязно-бурыми пятнами, цветом прошлогоднюю листву напоминающими. Хотели мы спросить, кто это их так чудно вырядил? Но в лица их хмурые поглядели и передумали. А молодцы те нам по бокам загогулиной железной провели, навроде тех, с какими лозоходцы воду разыскивают. (Севка потом объяснил – это они проверяли, не припрятали ли мы под одеждой оружия, отравы или иной пакости). И лишь затем войти позволили, да и то – не самим по себе, а с провожатым.

Молчаливый детина в таком же несуразном кафтане провёл нас длинными, щедро по стенам свечами уставленными переходами к внутренним покоям. Там другая пара стражников, хитрым устройствам не доверяя, обыскала нас уже руками. И ласковыми тычками в спину к двери препроводила.

Помещение, в котором мы очутились, было размеров невообразимых. В нём свободно мог целый торговый ряд уместиться, и ещё бы место осталось. В Академии его бы на иноземный лад "аудиторией" назвали. А как по-нашему – право, не знаю. Не горница ведь, и не светлица, одно слово – палата. А глядя на убранство её, и впрямь чувствуешь себя, словно в торговом ряду.

Вот оружейная лавка. Кольчуги и латы, щиты и шеломы, мечи, топоры, копья и прочая принадлежность. А рядом с ними – развал книжный. Книги разные – и наши берестяные, и пергаментные, гномьи, и даже тролльи, бумажные. Толстые и тонкие, новые и старые, с выведенным золотом на кожаной обложке названием и вовсе без переплёта. Кабы не дела неотложные, год бы отсюда не вылезал, покамест все не перечитал!

У дальней стены – художества разные. Лики предков княжеских, золотой нитью на шёлке вышитые и краской на холсте нарисованные, из глины вылепленные и из неведомого камня розового вытесанные. А сразу возле двери – вроде как лавка старьёвщика. Полки заставлены вещами диковинными, от времени потемневшими. А о назначении их разве только кто из мудрецов ветхих ведает, да и те, наверное, от старости позабыли.

Правда, в красном углу, как у добрых людей, обереги вывешены. А рядом – хоругвь княжеская, алое полотнище с белой птицей Рарогом. А в остальном – не жилище, а сплошное изумление.

Но все чудеса эти перед одним единственным меркли.

Всю среднюю часть палаты огромный стол занимал. В длину саженей десять, да в ширину не меньше шести. А на нём… Сварог-вседержитель! Словно кто всю землю нашу в сотни раз уменьшил и на стол тот перенёс. И леса, и горы, и реки с озёрами. А вон, погляди-ка, город стоит. С теремами и простыми избами, торжищем и стенами каменными. Да никак, это наш Старгород?

Точно! А вот и Ведьмина слобода! А на улицах человечки крохотные, ростом меньше мураша. Но если приглядеться, (а правильно смотреть мы-чародеи умеем), то и руки-ноги видны, и лицо, и одежда. А один (честное слово, я сам видел) даже глазами моргал. Совсем как живой, только не двигается.

– Нравится? – послышался из-за спины негромкий, но чёткий и уверенный голос.

Мы с Севкой мгновенно обернулись. Воеводу мы в глаза не видели, но это был он, вне всякого сомнения. Хоть понять это по нему и непросто было. Одежда на воеводе была самая обычная. Кафтан алого цвета княжеского из сукна отменного. Дорогой, но без всяких украшений. Сапоги домашние из телячьей кожи. Ни меча на поясе, ни другого какого вооружения. Одна лишь тросточка лёгкая, кленовая в руках, незатейливым травяным узором покрытая. Но, думается, не простая, волховского предназначения.

И облика Ярополк Судиславич оказался совсем не богатырского, и даже не воинского. Роста невысокого, сложения щуплого. Волосы светло каштановые, почти что рыжие, коротко острижены. Вместо бороды и усов – полоска узкая, какие гоблины часто носят. Губы тонкие, нос с горбинкой, лицо подвижное, выразительное. А глаза… По глазам, в общем-то, мы воеводу и признали. Холодные, серые, цепкие, в самую душу проникающие. И смотрел он на нас, словно товар оценивал.

– Значит, вы и есть те молодые мастера чародейные, о каких мне баламут гуляй-польский сказывал? Да уж, право слово, годами не обременённые. И давно ли вы Академию закончили?

– Да мы… – начал оправдываться я и вдруг понял – всё про нас воеводе известно, и он нарочно нас смутить старается.

– А свидетельства об успехах в учении с собой взять не забыли? – продолжал надсмехаться Ярополк Судиславич. – И пошлины княжеские с трудов праведных у вас, небось, уплачены?

– Полно тебе, батюшка-воевода, смеяться! – сказал, насупившись, Севка. Видать, тоже смекнул, что тот над нами потешается. – Мы, может, и не сильны в науках, зато умеем такое, что и профессору не под силу.

– Ещё бы! Наслышан, как вы Синице сапоги-скороходы починили, – Ярополк Судиславич усмехнулся, а я подумал, не такие уж мы умелые мастера, раз не сумели следы своей шалости скрыть. – Неделю назад он князя нашего с ног до головы грязью обрызгал принародно. Дружинушка храбрая хотела за то профессора самого в грязь затоптать, да государь не позволил. А жаль! – глаза воеводы хищно блеснули. – Надо было проучить Любомудра, уж больно спесив стал. Так что проказа сия вам прощается.

Мы вздохнули облегчённо, но на стороже оставались. Слишком уж хорошо осведомлён был воевода. А тот продолжал:

– То, что в Академию вас не взяли – не велика печаль. Не сама по себе наука важна, а голова светлая и руки умелые. А что у вас на том месте выросло, мы сейчас увидим.

Он подошёл к столу и, тростью на стол указывая, новый вопрос задал:

– Что за диковина, догадались?

– Так… м-м-м… это… – вразнобой весьма содержательно отвечали мы с Севкой.

– Это, голуби мои, уменьшенное подобие княжества нашего. Вещь тонкая, изумительной работы гномьей. И человечки на ней двигаться могут по велению вашему. На столе этом мы с князем военные учения устраиваем. Чтобы заранее просчитать, как, в случае чего, война протекать будет. Князь всегда за своих воюет, а я – то за эльфов, то за гоблинов. И вот какое у меня к вам, умельцы народные, – он опять одними губами усмехнулся, – дело имеется. Вернее сказать, даже два.

Мы уши навострили. Вот оно, задание воеводское! Сейчас всё и решится. Или мы в большом почёте и в полной безопасности окажемся, или снова придётся от каждого шороха ночного вздрагивать.

– В последнее время, – продолжал объяснять Ярополк Судиславич, неожиданно большим любителем поговорить оказавшийся, – войну мне князь неизменно проигрывал. Чему огорчался несказанно. Хоть и не взаправду, а всё ж таки Лукоморье врагу уступало. И третьего дня в сердцах так кулаком по столу саданул, что связи чародейские нарушились, и не двигаются теперь человечки наши. А вам, молодцы, как раз и надлежит ту поломку исправить. Это – задание первое, и не самое сложное.

А второе… Мне и самому подозрительно, что лукоморцы всё время битыми оказываются. Похоже, гномы тут что-то напутали, или того хуже – с умыслом сделали. Чтобы князя уверенности лишить. Лучше бы мне самому разобраться, но заботы государственные не позволяют. А вы – ребята молодые, упорные, да сметливые. Должны справиться. Ну, как, берётесь?

И он посмотрел на нас, вроде как и весело, но глазами при том ни чуточки не потеплев.

– Тут, батюшка-воевода, подумать надо, – ответил Севка, стараясь выглядеть уверенным и рассудительным. – Всё осмотреть, прикинуть. Дело-то не шуточное.

– А никто с вами шутить и не собирается! – сказал вмиг изменившимся голосом Ярополк Судиславич. – Люди разумные мне не отказывают. Кабы не знал, на что вы способны, так и не позвал бы. А потому, сроку вам на всё даётся – неделя.

Воевода говорил резко, чётко, для наглядности пальцы загибая:

– Поскольку дело это тайное, государственное, выходить со двора вам строжайше запрещается. Это – первое. Спать будете в соседней клети, за стеной. Отхожее место тоже неподалёку. Кормить вас будут прямо здесь. Это – второе. Если что понадобится – скажите Чангу, – он щёлкнул пальцами другой руки, и рядом с ним, откуда ни возьмись, появился маленький пожилой тролль в ярком, птицами диковинными расшитом халате. С застывшей улыбкой на круглом лице, постоянно кланяющийся и, вообще какой-то неприятный. – Раз в день можете в его сопровождении прогуляться по двору. Это – третье. А самим выходить не советую. Страже наказ будет дан – вас не пропускать ни в коем случае. А они у меня привыкли слушаться, не рассуждая. И потом, если я Тараса вашего правильно понял, вам самим заточение на пользу пойдёт. Это – четвёртое, и последнее.

– Но…

– Не будет никаких "но"! Через неделю выпущу вас на все четыре стороны. А пока – помогай вам Дажьбог!

И воевода, не слушая возражений, вышел из палаты. А коротышка Чанг остался у дверей, всё так же приторно улыбаясь.

Мы с Севкой молча растерянно переглянулись. Да и что тут скажешь? Вот она какая, милость воеводская! По городку хотел прогуляться, разлюбезную свою поискать. А до отхожего места под охраною не желаете? Да ещё и по расписанию. Что ж, поиски, похоже, откладываются. Может быть, и не на одну неделю.

Но ничего не поделаешь! То есть, наоборот, дело нужно делать, задание воеводы выполнять. Как знать, всё ещё может к лучшему обернуться. И уж во всяком случае, любимую свою работу выполнять, пусть даже взаперти, гораздо приятнее, чем от упырей по погребам прятаться.

Глава восьмая,

в коей любопытство герою новые невзгоды приносит.

Работа наша не сказать, что спешно, но продвигалась. Как ни ропщи, а заказ воеводы выполнять нужно. Неделя быстро пролетит. Оглянуться не успеешь, как пора уже и ответ держать. Да и развлечений у нас не богато было. Ешь, спи или работай – вот и весь выбор.

Человечки у нас уже на другой день забегали. Прав был воевода, с этой задачей мы легко справились. А вот подвох во всём устройстве отыскать оказалось куда сложней. Сначала мы думали, что стоит только в чарах гномьих разобраться, и ответ к нам сам собой придёт. Но время шло, мы с Севкой в поте лица трудились, а наговоров меньше не становилось. Под одним распутанным узлом три нетронутых обнаруживалось. И решили мы к загадке с другого конца подступить, в деле устройство испробовать.

Раз за разом доставали мы из особых коробочек то гномье войско, то эльфийское, то гоблинское, и в набег на лукоморцев отправляли. И драконов в бою применяли. И диковинных, с гору величиной, двухвостых зверей, слонами прозываемых. И древнюю птицу Рух. И гномландских великанов-ётунов. И многих иных, чьи названия я и не запомнил. (Если кому любопытно – у Севки спросите, он у нас обо всякой нечисти осведомлён.) Но, каким бы ни был враг, ему неизменно удавалось одолеть защитников княжества нашего. А мы всё больше склонялись к выводу, что причина неудач где-то в самом войске лукоморском заключена. Но и только. Найти слабину никак не удавалось.

К вечеру третьего дня приставленный к нам Чанг перестал улыбаться. Оно и понятно. Мы с Севкой в очередь работали. Сначала дружок мой гномьи заклинания разбирает и на наш язык переводит. А потом я их с известными мне наговорами сличаю и несуразности какие-нибудь пытаюсь найти. Пока один из нас занят, второй отдыхает, или чем посторонним занимается. Я, к примеру, книги читаю, а Севка всё подряд пересматривает от оружия, до картин. А старый тролль неотлучно при нас находится, без сна и отдыха. Тут кто угодно не сдюжит.

Наконец, около полуночи Чанг сдался. Не мог он больше в кладовую за живой водой для нас бегать, сил никаких не было. Оставил нам ключ, а сам спать завалился и захрапел тут же.

Ну, с этой неприятностью и напарник мой теперь легко справляется. Севка быстро наговор прошептал, тролля замолчать заставил и за водой побежал. А я новое вторжение стал готовить. Решил для врага такое слабое войско собрать, с каким победить никак не возможно. Посмотрим, если и тут лукоморцы уступят, значит и впрямь дело нечисто.

Я уже оба войска расставил. И атакующее, троллье – малочисленное, обычным оружием оснащённое, и наше, в три раза большее и змеями огнедышащими усиленное. Пора было их живой водицей окропить и сражение начинать, а Севка всё не возвращался. Не случилось ли с ним чего? Уж, кто-кто, а дружок мой неприятности на свою рыжую голову всегда находить умел!

С сожалением оторвавшись от созерцания поля боя, долгожданную победу лукоморцам обещавшего, я направился к двери. Необходимо отыскать Севку, пока он не навлёк на нас настоящей беды. Такой, по сравнению с которой упыри боярина Тырина безобидными шутниками покажутся.

Стараясь не производить ненужного шума, я дверь отворил и в переход выглянул. Рыжего недотёпы там, как я и предчувствовал, не оказалось. Но и стражников тоже. И это оставляло надежду слабую, что все ещё одними моими напрасными волнениями обойтись может. Всё так же осторожно я направился к кладовке. Но, не дойдя десятка шагов, почувствовал, что Севку там не найду. И точно, кладовка была заперта, и свечи внутри неё, насколько возможно в узкую щель рассмотреть, не горели. Не удивлюсь, если дружок мой сюда и не заходил.

Почти бегом я завернул за угол и в отхожее место наведался. Там Севки тоже не случилось и, судя по запаху вполне сносному, не было уже давно. (Прощения просим, если от таких подробностей кого покоробило). Где же он, бестолочь, шляется?

С каждым шагом теряя терпение, а вместе с ним и осторожность, я ринулся по коридору. Все встречные двери я дёргал за ручки, все тёмные закутки внимательно осматривал, ко всем непонятным звукам прислушивался. Ничего. Пусто, тихо. И очень тревожно. Был бы у меня сейчас отвар перунова корня, каким нас бабка Милонега угощала, я бы Севку мигом отыскал. А так, разве угадаешь, куда его занести могло?

Постой, постой! Очень даже можно угадать. Нужно только определить, не творится ли по близости чародейства какого. И там, где это волховство происходит, Севка наверняка и отыщется.

Теперь, когда я знал, что именно нужно искать, поиски продвигались гораздо быстрее. Я всеми своими чувствами осматривал, прослушивал, обнюхивал и прощупывал огромное здание. Терем княжеский спал. А те немногие, кто ещё бодрствовал, простым и понятным человеческим занятиям предавались. Беседовали, читали, играли в дурня, пили брагу, м-м-м… это… ну, скажем, миловались. И лишь в одном, самом дальнем углу терема творилось чародейство, причём, вовсе не слабое. И творилось открыто, без опаски.

Что ж, я милого узнаю по походке. Уже не сомневаясь, чьих шаловливых рук и беспокойного ума это заслуга, я заспешил на огонёк. И в ожиданиях своих не обманулся. В угловой клетушке за незапертой дверью, да ещё и спиной к ней, (Нет, какой он всё же беспечный! Будто у себя дома расселся!), пристроился Севка. Я распахнул дверь с твёрдым намерением всё, что я о нём думаю, немедленно высказать. А слов, пока я носился, сломя голову, по переходам и напарника своего выискивал, накопилось немало. И только опасение всех в тереме перебудить не позволило мне прямо с порога начать глотку надрывать.

– А, Емеля! Хорошо, что ты пришёл! – обернулся ко мне Севка с таким невинным и счастливым выражением лица, какое бывает у ребёнка, получившего на праздник обещанного петушка на палочке. – Я тебе сейчас такое покажу…

– Это я тебе покажу!

От возмущения я аж задохнулся, и слова, выстроенные в моём мозгу в длинную и выразительную цепочку, вмиг рассыпались.

– Да ладно тебе! Не серчай, успеем мы с теми войнами разобраться, – всё так же радостно улыбнулся мне олух царя небесного. – Я ж не виноват, что кто-то в кладовке ключи оставил. Вот я и решил посмотреть, к каким дверям они подходят. А потом… Знаешь, если бы ты первым увидел это чудо, тоже забыл бы обо всём на свете.

– И что за чудо такое?

Конечно, мне было любопытно. Но не настолько, чтобы и в самом деле забыть, где мы находимся. Равно как и то, что дружок мой сюда без спроса пробрался.

– Да вот, смотри!

И он сделал широкий взмах рукой, как купец на ярмарке, свои товары расхваливающий. Я недоумённо глядел то на самого Севку, то ему за спину. Кроме лавки и стола в клети ничего не было. На столе стояло нечто большое и прозрачное, яркими золотыми искрами на свету играющее. То ли огромная льдина, непонятно как в тепле не растаявшая, то ли кусок горного хрусталя. Красиво, по правде говоря, но не до умопомрачения.

– И когда мне начинать восхищаться? – ядовито уточнил я.

Теперь настал Севкин черёд возмущаться.

– Да ты хоть знаешь, дубина не струганная, что это такое? Это – магический кристалл. Я ж тебе, неучу, рассказывал! Да ты, может, никогда в жизни его больше не увидишь, а всё ерепенишься.

Да, действительно, о кристалле мне Севка в своё время все уши прожужжал. Предмет этот, у гномов уже ставший обыденным, в Лукоморье оставался чудом невиданным. Если честно, кроме Севки, о нём знали разве что купцы, в далёкой Гномландии побывавшие. Да и то не все, а лишь самые в волховстве искушённые.

Если верить всезнайке рыжему, умея с кристаллом тем управляться, можно на любой вопрос ответ заполучить. Сколько звёзд на небе? Как здоровье племянника гномландского короля? Когда умрёт последний дурак? И какая завтра в Беловодье погода будет? А может, он и мне подскажет, где русалка моя прекрасная живёт?

Всё, на этот крючок я и попался! Последней уступкой здравому смыслу был мой робкий вопрос:

– А охрана нас не хватится?

– Не-а, – уверенно отмахнулся Севка. – Я одного в переходе встретил, попросил вместо меня в кладовку сбегать. Мне, мол, воевода запретил. Так он от меня со всех ног припустил. Сейчас, наверное, вся княжеская охрана в своей сторожке заперлась. Боится нос высунуть, как бы мы их работать не заставили. – Он беззаботно рассмеялся и подвинулся на лавке. – Садись, вместе забавляться будем. Да ты не волнуйся, я его сто раз пользовал. Сейчас и тебе покажу, как с ним обходиться.

Он ткнул тонкой серебряной палочкой в маленький красный кружок, на нижней грани расположенный, и в глубине кристалла появились непонятные знаки.

– Это на гномьем языке означает – "готов к работе", – тут же объяснил Севка.

– Чем умничать, лучше прикажи ему по-нашему изъясняться, – проворчал я.

Ох, доведёт меня рыжий когда-нибудь! Всё-то ему известно, всё он понимает и другим растолковать может. Вот погоди, управлюсь с делами спешными и тоже за науку сяду. Все премудрости книжные изучу и буду таким же, как ты, индюком надутым ходить. Или даже как профессор Любомудр Звениславич. Спроси у меня тогда что-нибудь!

– Как скажешь, – ничуть не обидевшись, согласился мой напарник и опять палочкой волшебной по кристаллу провёл.

Тот живо откликнулся, и на месте прежней надписи появилась новая, вполне понятная: "Жду приказаний".

– Смотри, что он ещё может! – Севка надел себе на голову серебряный обруч и коснулся жезлом травяного узора на нём.

– Перехожу на голосовое управление, – послышался из обруча глухой, безжизненный шёпот.

Севка на меня оглянулся, ожидая восхищение на моём лице увидеть. Не на того напал! Спору нет, хитрую игрушку гномы придумали. Да только, какова она в деле?

– Давай, показывай, что твой кристалл умеет!

– А что бы ты хотел узнать?

Я пожал плечами и, старательно равнодушие изображая, предложил:

– Ну, к примеру, как человека в Старгороде разыскать?

– Да проще простого! – ответил мой напарник и вдруг насторожился. – А какого человека?

Ага, так я тебе и сказал! Мы, беловодские, сами в капкан не полезем. Сейчас ты мне просто покажешь, как с дивом заморским управляться, а Дину я после уже без тебя искать стану.

– Да хотя бы нас с тобой! Или лучше – профессора, – ловко выкрутился я.

Севка усмехнулся. Решил, видно, что я хочу ещё раз напомнить о себе зловредному старику. А затем передал кристаллу моё пожелание. Тот непонимающе замигал. Пришлось объяснить подробней. Наконец, внутри него что-то щёлкнуло, и на обращённой к нам грани появилась надпись: "Полный список жителей города Старгорода с указанием мест их проживания по состоянию на месяц листвень лета 6462-ого от Сотворения мира".

– Открой! – коротко приказал рыжий всезнайка.

Но кристалл вдруг показал свой нрав. Из обруча донёсся по-прежнему еле слышный, но уже не безразличный, а строгий и требовательный голос:

– Ключ!

– Чего, чего? – переспросил я.

– Слово тайное он у нас требует, разрешающее список этот просмотреть, – пояснил Севка.

– А ты его знаешь? – с надеждой поглядел я на друга.

– Узнаю! – уверенно ответил тот и впился глазами в глубину кристалла.

– Ой ли? – засомневался я, но Севка не удостоил меня ответом.

Что ж, если он с этой преградой справится, мне не останется ничего иного, как признать в нём истинного мастера и перестать над ним подсмеиваться. А почему бы ему и не справиться?! Я уже говорил, что мой рыжий напарник, как никто другой, легко распутывает чужие заклинания. Особенно иноземные. А из них лучше всего – гномьи.

Думал Севка долго, почти четверть свечи. (Если кто не знает, свеча – это мера времени такая, за которую обычная, в вершок толщиной восковая свечка на вершок же прогорает.) Потом вдруг поднял голову и уверенно произнёс:

– Аста ла виста, бэби.

Пусть Чур догадывается, что это могло означать, но кристалл удивлённо моргнул, и вместо одного названия на нём появился длинный столбец имён и пояснений к ним. Но профессора Синицы в нём не было.

– Дальше! – приказал Севка. – Ещё дальше, стой! Вот он.

Я пригляделся. В глубине волшебного камня среди прочих чётко виднелась запись: "Любомудр Звениславич Синица. Профессор Академии Волхования и Чародейства. Княжий городок, Думский переулок, пятый дом одёсную, считая от Студёноморских ворот".

Всё, больше мне ничего узнавать пока не требовалось. Теперь я и сам с кристаллом управлюсь. Можно было бы и уходить. Но тогда Севка непременно задумается, а зачем мне всё это понадобилось? О Дине мы с ним по-прежнему не вспоминали. Но я был уверен, рыжий на неё свои виды имеет. И если догадается, вполне может помешать моим поискам. Нет уж, не настолько я прост!

– Давай посмотрим, что он ещё умеет, – с деланным воодушевлением предложил я.

– Ага, – кивнул Севка и с пугающей быстротой серебряным жезлом заработал, бормоча себе под нос: – Пересылка писем – не сейчас… Список должников – тоже не для нас… Армейские запасы – как-нибудь обойдёмся… Цены на продовольствие – и так знаем… Сыскное ведомство – не допусти Сварог!.. О! Казначейство – занятно, занятно… А это что? – он остановился и медленно, чётко прочитал: – Княжеский венец!

Нехорошее предчувствие зашевелилось у меня где-то в области живота, пробежало по спине и возле горла тяжёлым, горьким комом остановилось. Так что говорить я теперь мог с большим трудом.

– Севка! – прохрипел я. – Хватит уже, наигрались.

– Да ты что, Емеля?! – не понял он моих опасений. – Я же три года мечтал с ним повозиться. Такой случай!

– Утро скоро, – еле слышно выдавил я. – Пошли отсюда, пока не поздно.

– Какое там – скоро?! До рассвета ещё две свечи, – ответил Севка, краснея от раздражения.

– Пропадёшь ни за что, дурень!

Но он меня уже, похоже, и не слышал. Весь мир для него, казалось, перестал существовать, один кристалл остался.

– Открой! – отдал он уже привычный приказ.

В ответ камень опять потребовал ключ. Я не стал обольщать себя пустой надеждой, что на этот раз Севка не справится. В лепёшку расшибётся, но заветное слово отыщет. Мне ли его не знать?! Не пытался я и силой оттащить его от стола. Когда дружок мой чем-либо увлечён, сила в нём утраивается, и он становится крепче скалы. Даже наговоры на Севку теперь не действуют. Спасибо бабке Милонеге! Научила его закрываться на мою голову. Я просто уселся рядом на лавку и стал думать, как бы мне потом ловчее следы замести?

Ничего путного, однако, не придумывалось. То есть, наложить заклятье, способное обмануть ничего не подозревающего хозяина клети, не составит особого труда. Никто, дескать, сюда не заходил, на лавке не сидел, чужого не трогал. Но не выдаст ли нас сам кристалл? Я с его устройством не знаком и поручится за него не дерзну. Надо бы у Севки спросить. Но он сейчас всё одно не ответит – слово тайное ищет.

Ага, уже нашёл. И даже быстрее, чем в первый раз. Потому как знал, где и как поиск вести. И уверенности у него после той удачи прибавилось. Напарник с довольной улыбкой подмигнул мне и опять произнёс нечто такое, от чего и язык сломать недолго:

– Шоу маст гоу он!

Конечно же, ключ он назвал верный. Теперь уже в возможности рыжего дружка своего я верил безоговорочно. Хотя в этот раз лучше бы он ошибся. Ибо вторглись мы в область, для простых смертных несомненно запретную. На рисунке, в глубине кристалла вспыхнувшем, и в самом деле венец княжеский изображён был. Золотой зубчатый обруч, драгоценными камнями по наружному ободу выложенный. К нему со всех сторон рисунка стрелки тянулись с надписями поясняющими.

По бокам от рисунка две белых рамки находились, подозрительно окна напоминающие. В одном из них настоящий венец виден был. Лежал он на полке из красного дерева в ярко освещённом обширном помещении. Видимо, в сокровищнице княжеской. А во втором окне, напротив, темно было. И в темноте кто-то сопел, ворочался и временами даже похрапывал.

Не требовалось великим мудрецом быть, чтобы догадаться, в чью спальню мы с Севкой заглянули. Правда любовались мы видом спящего князя недолго. (Не из-за воспитания отменного, или испуга, или чувств верноподданнических – просто потому что видно было преотвратно). И к изучению стрелочек возвратились.

А надписи при них были весьма любопытные: "Иноземные языки", "Обычаи", "Богатства", "Воинские силы", "Договоры", "Правители и их родственники", "Именитые люди", "Тайные сведения". К последней из них Севка, не долго думая, жезлом волшебным и потянулся. А я едва успел руку его одёрнуть.

– Ты что, совсем рехнулся? – зашипел я на напарника. – Нас и так по головке не погладят, если здесь застанут. А ты хочешь ещё и тайны государственные вызнать. Кто тебе в острог передачи носить станет? Уж всяко не я. Моё место с твоим соседним окажется.

Удивительно, но слова мои его образумили. И друг мой остановился в нерешительности. Тут бы мне его и вовсе от кристалла увести, пока опять не увлёкся. Но мне на беду в это время шаги в переходе померещились.

Я подошёл к двери, приоткрыл её и осторожно выглянул. Там по-прежнему было пусто и тихо, лишь свечи глухо потрескивали. Впрочем, меня это не шибко успокоило. Нет, пора уходить, хватит судьбу испытывать. Прямо сейчас и пойдём, как бы рыжий не упирался!

Но осуществить свои благие намерения я так не успел.

– Емеля, иди скорей сюда! – позвал меня Севка, и испуганный голос его, не сулил мне никаких приятных открытий. – Тут такое!..

Я вернулся, глянул на кристалл и сразу же начал холодным потом покрываться. За время моей отлучки недолгой напарник успел посмотреть, что скрывалось под стрелкой с надписью "Прочее". А было там, (Севка правильно выразился), такое!…

В ровные чёткие разноцветные клеточки были вписаны с виду обыденные, а на деле зловещие слова: "Согласие", "Сомнение", "Недоверие", "Отказ", "Радость", "Гнев", "Веселье", "Равнодушие", "Печаль", "Страх", "Боль", "Усталость". На последней чёрной клеточке был просто белый косой крест изображён.

Я замер и какое-то время тупо смотрел на кристалл. Наверное, выглядел я в то мгновение неважно. Да и Севка тоже. Но про него я наверняка утверждать не берусь – не обратил внимания. Я вообще ничего перед собой не видел, а лишь судорожно пытался отыскать какое-нибудь объяснение этим словам в клеточках. Какое-то другое. Ибо пришедшее на ум решение мне совсем не нравилось и сильно пугало. Я бы даже сказал – смертельно пугало.

– Быстренько приводи всё в порядок, как до прихода твоего было, и исчезаем отсюда! – строго сказал я оболтусу рыжему, на долгие объяснения время тратить не желая.

Но Севка и сам чудеса смекалки проявил. Посмотрел на меня с робкой надеждой и голосом дрогнувшим спросил:

– Емель, это ведь не то, о чём я подумал?

– Нет, конечно, – поспешил я друга своего догадливого успокоить. – Сдаётся мне, всё ещё хуже, чем мы себе и представить можем. Давай, прибирайся! Может, никто и не догадается, что мы здесь побывали. Авось, всё обойдётся.

"Авось" на этот раз не выручил. Дальняя стена клетушки вдруг дрогнула и в сторону отодвинулась. В образовавшемся проёме показался воевода, обеспокоенный и тяжело дышащий. Он быстро подошёл к кристаллу, заглянул в него и лишь затем к нам обернулся.

– Так, пока я сюда добирался, вы всё-таки успели влезть, куда не следует!

Голос Ярополка Судиславича звучал беззлобно, даже чуть насмешливо, что с хищным выражением глаз его никак не вязалось.

– Ты что ли, рыжий, у нас такой умный, с кристаллом управляться обученный? – обратился он к Севке.

Напомню, что цветом волос воевода лишь немного от друга моего отличался. Но себя, видимо, к рыжим причислять отказывался. В другое время я бы от души посмеялся над такой детской причудой сурового вождя. Но сейчас мне веселиться совсем не хотелось.

А Севка, похоже, на такую малость и внимания не обратил. Не до того было. Он лишь молча головой кивнул. Отпираться было и глупо, и бесполезно. Нас прямо на месте преступления изловили, как кота на столе у миски со сметаной. Только в отличие от него мы не могли от наказания под лавку скрыться.

– Добро! Это я запомню, – воевода глубоко вздохнул и на лавку устало опустился. – Ну и народ! Ни днём, ни ночью покоя от них нет. Едва со двора вышел по делу неотложному, тут же набедокурили. Всюду-то им сунуться необходимо, всё потрогать, подёргать, покрутить. Себе и другим неприятности причинить. Придётся мне теперь Чанга из-за вас наказать, раз уследить за вами не сумел. Жаль старика, но ничего не поделаешь! За лень и нерадивость каждый отвечать обязан. Отправится он в скорости к морю Студёному золото на княжеских приисках добывать. Замёрзнет он там, поди, или надорвётся. И вы, между прочим, в несчастьях его не меньше, чем я, виноваты.

Я невольно вздрогнул. Если старому гоблину за оплошность малую такое наказание определили, как же нам достанется?

Ответ ждать себя долго не заставил.

– А вот как мне с вами поступить, голуби мои, я пока не знаю. На кол посадить, или просто из города выгнать?

Ярополк Судиславич пристально на нас поглядел и нехорошо как-то усмехнулся. Мы с Севкой испуганно молчали. Может, воевода и шутил, но нам точно не до смеха было.

– Отпустить я вас, сами понимаете, не могу. Слишком много запретного вы разглядеть успели, – продолжал рассуждать воевода, теперь уже к одному Севке обращаясь. – Другой вопрос – что из увиденного поняли?

– Это чтобы князю приказания отдавать, да? – неуверенно предположил тот.

Вот ведь умник! Где не нужно, быстро соображает. Кто тебя за язык-то тянул? Молчал бы, дурачком прикинулся – может, и по-иному бы всё вышло.

– Вот я и говорю – нельзя вас отпускать! – воевода, казалось, Севкиным ответом доволен остался. – Чересчур смышлёны, а язык за зубами держать ещё не выучились. Такая вот незадача! А угадал ты, рыжий, правильно. Чары эти ещё с ведома прежнего князя к венцу пристроены были. Стал Глеб Доброхотович к старости на память жаловаться. Особенно переживал князь свои оплошности на приёмах посольских. То в имени посла ошибётся, то слово иноземное запамятует, а то и вовсе друзей с врагами перепутает. Правда, ошибки эти он не столько по старости и дряхлости ума допускал, а больше от пития неумеренного. Но срамиться перед державами чужедальними не желал, а потому повелел слугам своим (а именно – мне) устройство сие хитрое наладить. А потом уже при князе Владимире я венец тот усовершенствовал. Молод, горяч наш князюшка. Не всегда понимает, что для государства выгодно. А я ему ненавязчиво так подсказываю. И всего отраднее то, что не может он от советов моих отмахнуться, ибо за свои собственные мысли их принимает. Оттого-то у нас с князем завсегда мир и согласие.

Я слушал понемногу развеселившегося воеводу и, не в пример ему, всё сильнее пугался. С чего это он так разговорился? Столь важный и несомненно умный человек не станет откровенничать по внезапной прихоти, цели определённой не имея. Какой же смысл в его откровениях? Только один, меня лично никак не устраивающий.

Ярополк Судиславич будто бы мысли мои прочёл и за меня их продолжил:

– Я это для того рассказываю, чтобы поняли вы, какой тайны великой коснулись, в какую игру опасную сунулись. Потому как теперь у вас только два пути осталось. Первый – тихо, незаметно, без мучений излишних с жизнью расстаться. А второй – служить мне отныне верой и правдой. И за страх, и за совесть. Всё одно, мне человек нужен был, умеющий кристалл обслуживать. В прежнем, – лицо воеводы дёрнулось, словно он кислую ягоду-лимон раскусил, – я разочаровался. Его пару раз в городе вместе с профессором Синицей вилели. А тот уже много лет боярину Осинскому сапоги языком вылизывает. Такие вот дела, ребятушки. Выбирайте!

– Да мы что ж… мы это… согласны, – запинаясь, промямлил Севка.

Ярополк Судиславич с притворным сочувствием головою покачал:

– Нет, нет, друзья мои, не торопитесь решение принимать! Вы сначала вот о чём подумайте. Если откажетесь от моего предложения, ждёт вас смерть лёгкая, мгновенная. Но уж коли присягнёте на верность мне и клятву свою нарушите – умирать будете долго и мучительно. Не потому что я жестокий такой, а дабы других от мыслей пагубных отвратить и разброд в умах пресечь. Раз мне служишь – об ином и думать забудь! Ни отца с матерью, ни суженой-венчанной, ни друзей закадычных отныне нет для тебя. Ясно теперь?

Мы молчали, не находя ни сил, ни слов для ответа. В животе моём снова холод тоскливый образовался, ноги подкоситься норовили, а зубы в любое мгновение готовы были в ознобе застучать. Такой ужас вызывали спокойные и даже участливые слова воеводы. Какое там ответить, как бы без чувств на пол не бухнуться! А Ярополку Судиславичу, похоже, ответ наш и не нужен был. Он просто свои условия ставил и, судя по всему, после повторять их не собирался.

– Понимаю, – продолжал он, – выбор не из лёгких. Потому и не тороплю. Отдохните пока, подумайте. А лучше всего – поспите. Чай, всю ночь на ногах провели? Потом работу свою доделайте. А завтра к вечеру о решении своём мне скажете. Вот только, – взгляд воеводы внезапно посуровел, – сторож у каждого из вас теперь отдельный будет. Молодой, сильный и не ленивый. А ночевать будете в разных чуланах и под замком, чтобы никто вашим размышлениям не помешал. В таком деле каждый своей головой думать должен.

На том беседа и окончилась, если можно её беседой назвать. Ибо говорил всё больше воевода, а мы лишь стояли, слушали и дрожь в коленках унять пытались. Из перехода подоспели два дюжих охранника и провели нас в подвалы, где и заперли порозно. На сей раз одежда слуг воеводских мне забавной уже не казалась. Меня, вообще, странное безразличие охватило, как будто знал я, что сплю и сон кошмарный вижу. А утром мир снова светлым и прекрасным окажется, и никто не станет мне страшные слова говорить голосом тихим и ласковым.

Но наутро ничего не изменилось. Те же добры молодцы, (а может, и другие – все они здесь на одно лицо), отвели нас с Севкой обратно в палату, где стол стоял с княжескими забавами воинскими. И приказали работу продолжить. Я в неё тут же с головой и погрузился, чтобы хоть как-то от дум мрачных отвлечься. Тем паче, говорить о вещах посторонних нам с напарником запрещалось настрого. Успели мы лишь парой слов, несвязных и обрывочных, переброситься:

– Ты как?

– Не знаю, думаю. А ты что решил?

– А что тут решать?!

Севка ещё что-то сказать собирался, но подзатыльник от охранника получил и умолк. Я же от своей затрещины увернулся. Дальше мы только о княжеских игрушках говорили. Но воеводовы слуги весь день по пятам за нами ходили, за каждым движением нашим следили, а воду живую сами разбрызгивали, куда мы с напарником покажем.

Удивительно, но при таких-то неудобствах дело у нас вдруг быстро продвигаться стало, и я ещё до ужина верное решение отыскал. Видимо, знание тайн государственных что-то перевернуло в моей голове, и решил я из игрушечного войска лукоморского фигурку князя убрать, а всё руководство боем воеводе поручить. И лукоморцы тут же долгожданную победу одержали. Продолжая следовать туманным догадкам своим, я уложил в сундучок теперь уже воеводу, а князя на поле боя возвратил. Новую битву опять выиграли княжеские войска. Тогда я в бой обоих вождей сразу двинул и в итоге был нещадно бит гоблином-Севкой.

Не успели мы заново расставить войска, как в палату ненадолго сам воевода зашёл об успехах наших справиться. Я подробно и без утайки ему о своих открытиях поведал. Ярополк Судиславич выслушал меня внимательно и, даже когда я всё ему рассказал, ещё долго рта не раскрывал. Потом посмотрел на нас с Севкой, вздохнул и проговорил с искренним, как мне показалось, сожалением:

– Нет, ребята, вы сами не ведаете, что творите!

После чего развернулся резко и вышел, так никаких распоряжений и не отдав. А раз такое дело, добры молодцы, не мудрствуя, быстренько развели нас по подвалам и сами почивать отправились.

Глава девятая,

часть тайн читателю раскрывающая и новый оборот событиям дающая.

В подвале, как и полагается, было темно, холодно и сыро. Набитый перепревшим сеном тюфяк кололся пребольно и вонь издавал нестерпимую. Оно и понятно, в подвалах обыкновенно пленников и нарушителей порядка содержат. Кто ж об их удобствах волноваться станет?

Значит, и я теперь пленник. А завтра и того хуже – стану либо воеводским рабом безропотным, либо вовсе покойником. Мокошь, мать милосердная! Как же это всё со мной приключилося?! Хотел от одной беды спастись, да только в другую ещё гуще увяз. Вот уж, действительно, из огня да в полымя.

На Севку я не обижался. Что ж поделать, если любопытство в нём сильней страха?! Не убивать же его за это?!

Представьте себе, очень может так случиться, что и убьют. И меня заодно. А ведь и выхода-то никакого нет! Идти в кабалу вечную к Яроплку Судиславичу ни рассудок, ни сердце не велит. Очень уж нечистую, да и жестокую игру ведёт воевода Садок! И слуги верные ему ничуть не дороже, чем фигурки на игрушечном поле боя, которое мы с Севкой починить подряжались. Нет, к его берегу прибиваться нельзя. Но и отказаться – верная погибель. Эх, Сварог-вседержитель! Вознеси меня в чертоги свои небесные прямо сейчас! Нету никакой моей моченьки страхом и сомненьями мучаться!

– Емеля, ты где? Отзовись! – послышался вдруг из-за двери нерешительный, тихий, но даже и при том радостной весенней капелью звенящий девичий голос. Такой знакомый, желанный, но совершенно не возможный здесь, в темнице, где нет места ничему кроме одиночества и отчаянья.

– Дина? Как ты здесь оказалась?

– Ох, Емеля! Сейчас недосуг, после расскажу, – прошептала русалка, что-то непонятное с замком вытворяя. – Бежать тебе нужно незамедлительно. Воевода решил одного дружка твоего при себе оставить. А ты ему не нужен вовсе. Погубит он тебя!

Так. Не скажу, что известие неожиданное, но всё же не весёлое.

– А ты откуда знаешь про воеводу? Да и про меня тоже? – вопросов у меня возникло множество, и летели они один за другим. Скорее всего, я таким путём от раздумий тягостных о своей судьбе уклонялся. – И вообще, куда отсюда убежишь? И как? И что ты с замком делаешь?

Дина на вопросы отвечать начала с последнего:

– Замок я сейчас сниму. Против разрыв-травы никакие запоры не устоят.

Грохот упавшего железа её слова тут же подтвердил. Дверь отворилась, тусклый свет подземелья в моё узилище впуская. Но я оглядываться на него не стал, а больше на свою спасительницу смотрел. Одета она была в длинный тёмный плащ с колпаком, лицо девушки от меня закрывающим. Но я-то в нём и так каждую чёрточку помнил. Да и долго любоваться она мне всё одно бы не позволила, чуть ли не силой из чулана выдернула.

– Слушай дальше, – строго сказала Дина. Вот уж не думал, что голосок её нежный может с такой лёгкостью приказания раздавать. – Дам я тебе клубок путеводный. Он тебя из города выведет. Куда – не знаю. Клубок сам решать будет. Но это и к лучшему. Сама не ведаю – так и другим рассказать не смогу. Вот, держи! – она протянула мне совсем обычный, насколько в полутьме разглядеть можно, моток ниток шерстяных. – Брось его перед собою. Куда он покатится, туда и ты беги. А ещё возьми водицы живой, – и в другой руке моей крохотный пузырёк оказался. – Мало, конечно, но уж сколько смогла! В дороге неблизкой непременно сгодится.

– Спасибо, красавица! – поклонился я и тут же спросил с беспокойством: – А как же стража?

– О том не тревожься, Емеля! Стражники до самого утра не проснутся. Цвет маковый, с сон-травою заваренный – средство надёжное. Я и сама его потом выпью, чтобы от себя подозрения отвести.

– Постой, постой! – удивился я. – Ты разве не со мною вместе убежишь?

– Невнимательно ты слушаешь, добрый молодец! – покачала головой моя спасительница. – Остаюсь я. Сейчас след свой от подвала отведу, вернусь к себе и зелье приму. Ночь, и день, и следующую ночь спать буду. И ничего от меня воевода узнать не сможет.

– Но почему же… – продолжал допытываться я и вдруг сам себя перебил. – К себе? Ты сказала – к себе? Что же, выходит, ты прямо в тереме княжеском живёшь? Ничего не понимаю! Кто ж ты такая, Дина?

Она помолчала, потом откинула с головы колпак и внимательно на меня взглянула глубокими, как море её родное, очами.

– А тебе непременно нужно это узнать?

– Да, – ответил я, ни на мгновенье не задумавшись, чувствуя, что на пороге ещё одной тайны очутился. – И я с места не двинусь, пока всю правду о тебе не узнаю.

– И стражи не забоишься? – она недоверчиво прищурилась.

– Сама же сказала, что всех отваром сонным опоила. Или не всех? – я не то чтобы струсил, просто уточнить решил.

– Стражников-то всех, а вот батюшке я отвара не давала.

Она беззвучно ойкнула и рот ладошкой прикрыла, будто что лишнее сказала.

– Батюшке? Чьему?

– Чьему – моему! – пе6редразнила меня Дина чуть раздражённо, досадуя, видимо, что проговорилась про какого-то неведомого батюшку.

– Но ведь ты…

– Русалка? Ну, так что ж? Может, ты думаешь, что у нас и отцов нет? Что мы из икринок вылупляемся? – она рассмеялась, но звонкий голос её звучал не очень-то весело. – А впрочем, тебе, поди, и рано о таких вещах думать?

Хотел я в ответ дерзкой девчонке тоже что-нибудь обидное сказать, но сообразил вовремя, что она нарочно меня поддеть пытается и от разговора неприятного в сторону увести.

– Нет, девица! Ты мне всё же скажи, что ты здесь делаешь? И что за батюшка такой?

Дина резко смех оборвала.

– Да зачем тебе? – спросила она голосом теперь уже каким-то умоляющим. Видно, очень не хотелось ей откровенничать.

– Зачем-зачем, – насмешливо повторил я и вдруг решился. Если я сейчас ей ничего не скажу, то другого случая может и не представиться. – Полюбилась ты мне, вот зачем. Я о тебе днём и ночью думаю, а кроме имени, о тебе ничего и не знаю.

– Ах, вот оно что! – ошеломлённо произнесла девушка и умолкла, о чём-то задумавшись.

– А ты, – с робкой надеждой спросил я, – обо мне вспоминаешь ли?

Дина чуть заметно улыбнулась.

– Забудешь тут, когда каждое утро пичужки малые о тебе напоминают.

– Значит, помнишь?

Русалка моя опять побледнела. Чудно всё-таки она себя вела – то смеялась, то чуть не плакала. Эх, не стоило мне этот разговор заводить! Да чего уж теперь!

Девушка глубоко вздохнула и, на признание, наконец, решившись, произнесла:

– Я-то помню. А вот ты, когда правду узнаешь, и думать обо мне забудешь!

– Это почему же? – горячо возразил я. – Зря ты так! Да я…

– Молчи уж теперь и слушай! – перебила она. – Сам того добивался. Так знай, что батюшка мой – сам воевода Садок.

– Да ну?! – только и смог сказать я.

А Дина продолжала, восклицаний моих не слушая:

– Когда ещё молодым совсем был, попал воевода в плен к царю морскому. И ждала бы его смерть неминучая, но приглянулся он младшей царской дочери – матушке моей. Может, и он её полюбил, да только теперь, зная батюшкин нрав, в это как-то с трудом верится. А царь морской, Тритон Поликарпыч об том и не задумывался. Велел обвенчать их и при себе Яропока Судиславича оставил. А через год у батюшки с матушкой я народилась. Правда, к тому времени они давно уже в ссоре находились. Не сложилось у них что-то, не смогли вместе ужиться. А на другой год воевода к себе в Лукоморье сбежал. И я о нём до прошлой весны и знать не знала.

И вдруг приезжает воевода Садок к нам на море Междуземное с посольством княжеским. Дедушка мой, царь морской, как узнал, кто посольство сие возглавляет, в ярость пришёл. Велел негодяя взашей гнать, несмотря на соглашения дружеские с Лукоморьем.

Но батюшка хитрей оказался. Предложил он царю по обычаю давнему в загадки сыграть. Если отгадает Тритон Поликарпыч его загадку, уедет воевода назад с позором великим. А ежели не отгадает – пусть принимает посла со всеми почестями, его званию положенными.

– Послушай, Дина! – перебил я девушку, возможно, чуть язвительно. – Это всё очень интересно. Но при чём здесь какой-то морской царь? Видишь ли, я тут из темницы бежать собирался.

– Ну, уж нет! – возмутилась красавица. – Или я всё по порядку рассказываю, или больше ни слова от меня не услышишь!

– Молчу, молчу, – согласился я. В конце концов, это я на объяснениях настаивал.

– Дедушка, хоть и старец древний, нрав горячий до сей поры сохранил. Согласился он на условия воеводовы. Вот батюшка у него и спрашивает: чего у человека всегда больше, чем он думает? Царь морской долго думал, ответы разные предлагал – и врагов, и волос на голове, и грязи под ногтями. А воевода каждый раз головой качал. Неверно, мол, не всегда. А правильный ответ таков оказался: мыслей, у других позаимствованных. Человек всегда думает и поступает, как привык, как в детстве научили, как обычай велит, как другие в подобном случае делали. А если и действует иначе, то лишь из желания выделиться, наперекор всему поступить.

Не смог царь морской ничего возразить, признал своё поражение. Но тут же отыграться пожелал, свою загадку загадать. И ежели проиграет воевода, накажут его за прежние прегрешения по обычаям морским. А коли выиграет – любое его желание Тритон Поликарпыч выполнит. Только полцарства не отдаст, можно и не просить.

Услыхав такое, я едва не рассмеялся. Ведь взрослые люди! Один царством правит, другой князю помогает тем же заниматься. А ведут себя, словно дети малые! Ну, да ладно, послушаем, чем у них дело окончилось.

– Задал царь морской свой вопрос. Только сгоряча ничего лучшего не придумал, как батюшкину загадку переиначить: Чего у человека всегда меньше, чем он думает? И проиграл, конечно. У воеводы ответ был заранее припасён – времени. Огорчился дедушка, да ничего не поделаешь! Пришлось ему желание Ярополка Судиславича выполнять. А волю свою воевода уже на другой день высказал, когда меня во дворце увидал. Захотел он дочку свою на три года в Лукоморье увезти. Якобы для того, чтобы сойтись со мной поближе. Негоже, мол, ребёнку без отца оставаться. Как будто его тогда, шестнадцать лет назад кто-то от меня гнал.

В голосе девушки послышалась застарелая обида, но она продолжала свою исповедь.

– Теперь-то я уже поняла – лучше совсем отца не иметь, чем такого. Но тогда даже рада была, что не посмел царь морской своё слово нарушить. И матушке моей наказал не противиться. А с меня слово взял, что я батюшку слушаться буду. Так и отправилась я в Старгород. На три долгих года. Причём воевода мне непременное условие поставил – гребень, матушкин подарок с собой взять. С него-то все беды и начались.

– Зачем же ему гребень твой понадобился? Да и ты сама? – спросил я, хотя мысли мои совсем другим заняты были.

Я всё ещё понять не мог, что мешает Дине убежать вместе со мной? Нежных чувств к отцу своему она очевидно не испытывала. Обещание, морскому царю данное? Так он сам, правду о воеводе узнав, от клятвы внучку освободит. Страх наказания? Но ведь не побоялась же она меня из темницы вызволить. В чём же тогда дело? Непонятно. Загадки, кругом одни загадки!

– Зачем я воеводе? – переспросила Дина и горько усмехнулась. – Эх, Емеля! Видать, не все тайны чародейские тебе ещё открылись! Да знаешь ли ты, что чары, на крови родственной, а тем более – отцовской, замешанные, самыми сильными считаются. И снять их можно только такими же, материнскими, к примеру. Вот и стала я воеводе верной, послушной прислужницей. А службу ту выполнять мне как раз матушкин подарок и помогал.

Ты вот в руках своих его держал, изучал, а главного в нём так и не понял. Но это и не удивительно. Батюшка, когда гребень тот сломался, строго наказал мне молодого мастера для починки отыскать. Чтобы больше на красу девичью заглядывался, чем чары хитроумные расплетал. И ведь прав оказался Егор Кузьмич, ничего вы с напарником не заметили!

А он сам сразу всё понял. Гребень тот не только матушкин голос слышать позволяет. Если я с ним где-нибудь побывала, всё, что в месте том теперь происходит, услышать могу. Вот я и слушала, что люди в городе говорят, а по вечерам обо всём важном батюшке докладывала.

– Так ты…

– Да и ваши разговоры я ему тоже передавала. И про тот случай с рогатиной злокозненной воевода наперёд знал. А тебя с дружком твоим он к себе позвал, потому что помощник ему требовался. Сначала он в деле проверить вас хотел, а потом уж решать, как с вами дальше поступить. Только вы слишком быстро проверились.

– Вот, значит, как! Значит, это из-за тебя я здесь оказался! – от негодования я даже слов не находил. – Я для тебя… я о тебе… а ты…

– Да что ж я могла поделать, Емелюшка?! – чуть не плача, отвечала Дина. – Не своею же волей, чары меня принуждали.

– Так, может, ты и сейчас не своей волею меня из-под замка высвобождала?

Такая злость меня одолела, хоть обратно в темницу возвращайся. Был бы на её месте кто другой, а то ведь моя Дина!

– Нет, – чуть слышно ответила русалка. – Я лишь по вечерам над собой не властна. А тебя спасала, потому что не хочу погибели твоей. Хороший ты, хоть и глупый.

– Был глупым, когда о тебе мечтал, – зло ответил я. – А теперь уходи! За заботу спасибо, конечно, но видеть я тебя боле не желаю!

После слов таких Дина вздрогнула, голову опустила и, ни слова не говоря, побрела прочь по переходу. На какое-то мгновенье при виде её ссутулившейся спины, рыданиями беззвучными сотрясаемой, в сердце моём шевельнулось сожаление и желание жестокие слова свои обратно взять. Но злость сильнее оказалась. Может, и не прав я был, напрасно горячился. Но уж очень обидно мне стало, что, пока я её повсюду разыскивал, она всё про меня знала преотлично, да ещё и воеводе наушничала. Могла ведь знак какой подать, чтобы нас с Севкой об опасности предупредить.

Севка! Я ж про него совсем забыл с переживаниями своими душевными. Надо же и дружка вызволять! Он где-нибудь поблизости быть должен.

Я побежал по переходу, прислоняясь к каждой двери и шепча в замочную скважину:

– Севка!

– Емелька! Я здесь! – донеслось из-за пятой или шестой по счёту двери. – А ты почему не заперт?

Я, как мог, объяснил ему происшедшее, о Дине ни словом не обмолвившись. Свалил всё на безвестного доброжелателя.

– Подожди чуточку, – шептал я другу. – Сейчас замок чем-нибудь сковырну, и мы вместе убежим.

– Нет, Емеля, никуда я с тобой не побегу, – неожиданно ответил Севка. – Боязно мне. Коли поймают – непременно казнят.

– Так ведь всё одно казнят! – продолжал настаивать я. – Меня так уже обещали. И тебе недолго ждать. Али не слышал, как воевода со своими слугами обходится? Со старым Чангом, или с тем, кто до тебя кристаллом заведовал. Разочаровался в нём Ярополк Судиславич. Объяснить, что это означает? Чего ж тебе смерти здесь дожидаться?

– Тебя казнить обещали, ты и беги, – упёрся напарник. – А мне зачем судьбу испытывать? Я, может, и так выкручусь. Да и интересно мне здесь. Я об этом кристалле чудесном столько лет мечтал!

– Ну, как знаешь! – уступил я.

В конце концов, у него своя голова на плечах. И так уже сколько времени драгоценного на разговоры потратил! Сначала с русалкой, а теперь с ним.

– Прощай, Севка! Пора мне. Не поминай лихом.

И я опустил клубок путеводный на каменный пол подземелья. Тот, как бы в раздумье, несколько мгновений оставался на месте, а потом покатился по переходу в сторону, противоположную той, куда Дина ушла.

– Прощай! – услышал я приглушённый крик Севки. – Удачи тебе!

Но отвечать было некогда, клубок уже скрывался за поворотом.

Глава десятая,

о скитаниях героя повествующая.

Нагнал я его, три перехода и два спуска по лестнице одолев, на самом нижнем уровне подземелья у большой, окованной железом двери. Клубок нетерпеливо подпрыгивал и бился об неё, требуя, чтобы я немедленно дорогу ему освободил. Ну, что ж, попробуем.

Замка на двери не было. Значит, запиралась она чарами. Я присмотрелся в колеблющемся и тусклом свете чадящего на стене факела к дверным петлям и вскоре заклинание обнаружил. Ничего особенного. Открывалась дверь простеньким наговором. Если бы не одна закавыка! Произнести его должны были два человека одновременно.

Вот когда мне пожалеть пришлось, что не уговорил Севку вместе бежать! Да и Дина сейчас пригодилась бы. Впрочем, от неё мне больше ни помощи, ни жалости не нужно. А напарник мой рыжий сам свою судьбу выбрал. И придётся мне в одиночку с трудностями справляться. Знать бы только, как?! Создать двойника? Не знаю, под силу ли такое даже знаменитому профессору Синице. А клубок, пусть даже волшебный, голос подать не способен.

Постой-ка! Вот и решение – голос! Вернее, два голоса – эхо! Как просто! Осталось только придумать, как эхо получить. Но теперь уже размышления много времени не заняли.

Под ногой у меня что-то звякнуло. Небольшой медный котелок, грязный и дырявый, но для моих надобностей вполне подходящий. Петли дверные я живой водой окропил, медяшку никчёмную верхом к двери повернул и прямо в неё наговор свой прошептал.

Уловка моя совсем детской казалась, но ведь подействовала! Тяжёлая дверь скрипнула и чуть приоткрылась. Прежде чем совсем её отворить, я за нитку от клубка путеводного ухватился. Не хотелось мне ошибку прежнюю повторять и за проводником своим ещё раз гоняться. Да и не известно, что меня за дверью той ожидает?!

А оказался там на поверку ход подземный. Широкий, ровный, с приглаженными стенами. Насколько я смог в полутьме начало его разглядеть, (а дальше и вовсе шла мгла беспросветная), без помощи змея подземного – юши здесь не обошлось.

Если кому любопытно, могу о звере том, удивительном, да редком, кое-что рассказать. Сам я юшу всего однажды и видел, да и то издали. Внешне он больше на огромную гусеницу походит, крепкой чешуёй со всех сторон покрытую. В длину юша тридцати, а то и сорока саженей достигать может. А в толщину таков, что и пятерым богатырям не обхватить. Хотя никто, конечно, со змеем упражнения такого не проделывал. Потому как быть раздавленным тварью многопудовой охотников не находилось. Ко всему, юша тот ещё и слеп. Зато слух и обоняние имеет отменные. И если пищу почует, мелкую зверушку подземную или корень сладкий, рыть землю способен со скоростью необычайной.

По каковой причине его иногда для прокладки ходов подземных и используют. Правда, способ такой шибко дорогим и хлопотным является. На всём протяжении хода будущего надлежит колодцы выкапывать и в них лакомство для юши опускать. Только так и можно заставить его в нужном направлении двигаться. Притом, наевшись, может зверь облениться и заснуть на неделю-другую. А разбудить его поди попробуй! Чешую роговую ни огонь, ни железо не берёт. А случается и другая напасть. Погонится юша за добычей случайной и ход далеко в сторону уведёт. И развернуть его далеко не всегда удаётся.

Севка рассказывал, как у них в Семиреченске задумали проход под рекой Студёной прорыть. Хотели за три месяца управиться. Но вот уже третий год пошёл, а трудам тяжким конца-краю не видно. Первый змей умудрился дно реки носом продырявить, да сам же в воде и захлебнулся. С горем пополам успели тогда ход землёй засыпать, чтобы вода из реки стороной не пошла.

Пока другого змея искали, пока к месту довезли и ход рыть заставили, один год уж и миновал. Новый юша за работу принялся рьяно, да вот беда! Дорогу ему тварь какая-то вкусная перебежала. Змей за ней и погнался. Ушёл ход далеко от города, а там с пещерой огромной повстречался. И где теперь юша тот ползает, одному Велесу известно.

Про третьего Севка знал лишь то, что и он последним не оказался. А стройка та великая до сих пор продолжается.

Но даже если всех неприятностей избежать удалось, нужно ещё заставить юшу в конце пути на поверхность выбраться. И увезти его, как можно дальше, дабы он свою же работу ненароком не разрушил.

Одним словом, помучиться с таким помощником приходилось изрядно. Но зато и ход получался – на загляденье! И уж кто-кто, а князь-батюшка мог себе такое удовольствие дорогое доставить. А мне княжья расточительность лишь во благо была. По ровной дороге и впотьмах бежать не страшно.

Факел я, впрочем, со стены снял, но на помощь его сильно не рассчитывал. Благодарение всем богам, что хоть руки свои мог различить, да расположение ног угадать. А дорогу мне клубок и так укажет. Только бы нитку не упустить.

Но сначала я новое заклятье на дверь наложил. Неказистое и на прежнее не сильно похожее. Однако погоню оно хоть ненадолго должно задержать. Да и дверь запертая не так бросаться в глаза будет.

Жаль только, почти всю воду живую на наговор извести пришлось. Совсем капелька на самый крайний случай осталась. Ну да, чему быть, того не миновать! Несите меня ноженьки резвые!

Путь мой пролегал всё прямо, да прямо с поворотами не частыми и плавными. Нитка в руке время от времени подёргивалась – клубок катился вперёд без остановок. По сторонам в полутьме глазеть – развлечение не великое. Так что от дум невесёлых меня ничто не отвлекало.

О Дине я старался не вспоминать. Как-нибудь потом, когда всё утрясётся, со своими чувствами разберусь. Севка? Предателем я его посчитать не мог. Всё по честному. У него своя дорога, у меня – своя. Но и другом мне быть он отныне перестал. Так, знакомец. О ком я действительно беспокоился, так это о бабке Милонеге. Но ничем помочь я ей боле не смогу. Самому бы уцелеть! Вот и выходит, что остался я на белом свете один-одинёшенек.

Не считая, конечно, батюшки моего, Гордея Любимовича. Но и к дому отчему тропку мне теперь позабыть придётся. Там меня уж точно поджидать будут. Если раньше где-нибудь не изловят. Да и неизвестно ещё, куда меня мой проводник проворный заведёт?

Вёрст пятнадцать я уже отмахал, словно олень молодой. По пути два-три раза останавливался, чтобы дух перевести. Клубок, до конца размотавшись, скручивался обратно и всё время привала возле меня призывно подпрыгивал, уговаривал дальше двигаться. И мне правоту его признавать приходилось. Пока есть силы, надо бежать. Воевода со мной не в бирюльки играть собирался.

Да, умом-то я всё это понимал. Но ноги мои всё больше тяжестью наливались, останавливаться для отдыха приходилось всё чаще, а расстояние, за один переход преодолеваемое, укорачивалось. На третьем привале я по неосторожности факел загасил. А разжечь его снова нечем было. Ну и ладно, зато бежать легче станет. Не нужно деревяшку эту с собой тащить. А к темноте я уже привыкать начал.

Какое-то время я и впрямь облегчение чувствовал. Но усталость своё всё одно взяла, разве что чуть позже. В конце концов, я начал отсчитывать шаги, пройдённые без остановки. Две тысячи, полторы, тысяча двести, тысяча, восемьсот…

Всё, не могу я дальше бежать! Ноги подкашиваются. Сердце в груди прыгает, словно от быстрого бега с места своего законного соскочило. Во рту пересохло, хоть последнюю каплю водицы живой туда выливай. Есть хочу, пить хочу, а больше всего – прилечь где-нибудь в сторонке и уснуть. И пропади всё пропадом! Лучше смерть, чем такое над собой истязательство!

Словно угадав мои мысли, клубок вдруг остановился и в какое-то боковое ответвление юркнул. Потом воротился, пару саженей вперёд прокатился и вернулся в укрытие. Я стоял, судорожно воздух глотая, и никак в толк не мог взять, чего он от меня добивается. Лишь когда он третий раз это упражнение проделал, я, наконец, догадался. Следы замести надобно! Пусть думают преследователи, будто я дальше по ходу подземному побежал.

Ну, это дело нехитрое! Водицы волшебной жалко, да чего уж там! Случай и в самом деле крайний. Если я сейчас хоть малость самую не вздремну, меня и ребёнок малый без труда поймает.

Долго ли я спал, определить не берусь. Но, наверное, не слишком. Потому как отдохнувшим я себя не почувствовал. Всё тело моё затекло и какие-либо движения совершать наотрез отказывалось. Вдобавок, пересохший язык помещался теперь во рту с превеликим трудом, а звенящая пустота желудка недвусмысленно на необходимость завтрака намекала. И всех троих я вынужден был жестоко разочаровать.

Утешало лишь одно – клубок путеводный по-прежнему рядом со мной находился. А иных, менее приятных соседей не наблюдалось. Собственно, клубок меня в чувство и привёл, уже продолжительное время по груди моей прыгая. Да понял я, понял! Чего ж тут непонятного?! Уже встаю.

Поразмыслив, я решил из закутка своего в главный ход не выбираться. Как знать, возможно, воевода уже выслал погоню, и она успела даже моё убежище миновать? В таком случае идти ей навстречу было бы глупостью непростительной. Лучше я боковой ход разведаю. В нём-то недругов точно быть не может. Не смогли бы они в такой тесноте на меня не наткнуться.

Клубок, похоже, моё мнение разделял и сам меня в ту сторону потянул. А следом и я свои ноги усталые потащил.

Шагов через двести ход начал ощутимо вверх подниматься, а немного позже, за поворотом я смог подъём тот даже разглядеть. Откуда-то сверху и спереди в подземелье слабый солнечный свет проникал. И воздух здесь был уже не таким застоявшимся, как в месте ночлега моего. Определённо, где-то поблизости выход находился.

Как вскоре выяснилось, не один, а целых три. Ход заканчивался небольшой пещерой, несомненно, уже человеческими руками выкопанной. Свод её упорами из брёвен укреплён был, стены щитами плетёными обложены, а в трёх углах различных земляные ступени вверх уходили.

Проводник мой самую крутую из лестниц для подъёма выбрал, а сам я не в том состоянии находился, чтобы споры с ним затевать. Мне просто после ночи, под землёй проведённой, очень на солнышко ясное поглядеть хотелось. На небо голубое, да на травку зелёную. А если где-то неподалёку ещё и колодец отыщется, или ручеёк какой, (да хоть лужа обыкновенная!), счастье моё и вовсе безграничным станет.

Но первым, что я на воздухе вольном увидал, крепкий и высокий частокол оказался. По правде сказать, такая неожиданность весьма кстати пришлась, поскольку мысли мои сразу в порядок привела. Ограду обычно ставят там, где что-то охранять надобно. А значит, где-нибудь возле частокола обязательно и охранники отыщутся. И раз уж добрался я сюда по подземному ходу, с ведома князя Лукоморского выкопанному, то следует ожидать, что люди те княжьими слугами окажутся. Так ведь и воевода, от которого я убегаю, – тоже княжий человек. Стало быть, мне здесь настороже должно оставаться. Схорониться где-нибудь, осмотреться и только потом решать, куда дальше податься.

Так я и поступил, в густом малиннике обосновавшись. Возможно, я бы нашёл убежище и понадёжней, но у этого было своё преимущество. Ягоды. Маленькие, незрелые и кислые. Но жажду ими я кое-как утолил. И теперь мог спокойно о других делах думать. О том, например, куда это меня занесло.

Судя по всему, находился я на лесной опушке, или даже на огромной, нарочно расчищенной поляне. Пятисаженные сосновые колья тянулись вдоль края леса на протяжении не меньше версты. Дальше разглядеть из моего укрытия было невозможно. Перед изгородью полоса очищенной от травы и разрыхлённой земли проходила. Это такой старинный гоблинский способ обнаружения гостей незванных. Я о нём ещё в бурсе читал. Похоже, что охрана тут велась по-настоящему, на совесть. И хвала всем богам, что я так близко к частоколу не подбирался и следов своих на полосе не оставил. А не то пришлось бы вскоре с обитателями здешними познакомиться.

А вон там они, скорее всего, и проживают. Чуть в стороне, уже в лесу изба-пятистенок стоит. В такой без труда дюжина человек разместиться может. Благо, сейчас раннее утро, и большинство охранников, видимо, ещё не проснулось. А потому наблюдениям моим никто не мешал.

Дальше внимание моё привлёк пологий холм, между избой и изгородью расположенный и над обоими возвышающийся. К подножию его вела наезженная колея, а на вершине размещалось какое-то странное сооружение. Сколоченный из досок открытый короб с отходящим от него вниз под углом жёлобом, край которого за изгородь свешивался. И не нужно профессора сюда звать, чтобы определить – по жёлобу этому что-то через частокол переправлялось. Не мешало бы узнать, что и для кого?

По-хорошему нужно было тут же отсюда и убираться, пока никто меня не заметил. Да, видать, слишком уж долго я с Севкой общался. В меня словно его любопытство переселилось и стал я потихоньку к избе подбираться. Волшебный клубок попытался было дорогу мне преградить, но, убедившись в бесполезности усилий своих, покатился следом.

Впрочем, он успел неожиданно и ловко толкнуть меня в спину и повалить на траву за мгновенье до того, как дверь избы отворилась. На крыльцо вышли два стражника разного сложения и возраста, но с одинаково заспанными лицами. Оружия при них не было и они имели бы вид совсем безобидный, если бы не одежда на них – кафтаны до боли знакомой пятнистой расцветки.

Один из стражников, молодой, дородный и безбородый сладко потянулся, громко при том суставами хрустнув, и спросил старшего товарища:

– Дядя Пахом, завтра что ли нам смена придёт?

По голосу я его и признал. Это же Сысой Переплут с Кривого переулка. Тот самый, что нашу ватагу в лапту обыграл. Я же говорил, что он у князя в дружине служит. Вот где довелось повстречаться! И не допусти Сварог, чтобы он меня увидел. Тут уж не отговоришься, что случайно в лесу заблудился. Больно уж далеко получается от дома. Сысой, может быть, ума и не великого, но всё ж догадается, что я здесь неспроста оказался. Поймают меня дружинники храбрые, и на всякий случай под замок посадят. Вот воевода-то обрадуется!

Вернее всего, я бы тут же и спрятался от Сысоя куда подальше. Но у того с товарищем любопытный разговор завязался. И уйти, не дослушав, я никак не мог.

– Должно завтра, – безразлично ответил напарнику старший, почёсывая бороду. – А хоть бы и послезавтра! Мне спешить некуда.

– Ну, ты скажешь! – не поверил Сысой. – Всё равно ему. Я так рядом с чудищами этими и мгновения лишнего не останусь. Мне в ту сторону и глядеть-то боязно.

– А ты и не гляди! Твоё дело их вовремя накормить, еду в кормушку бросить. А там пусть делают, что хотят.

Старший стражник, невысокий и жилистый, на крыльцо уселся, достал кисет, сунул щепоть табака в нос и оглушительно чихнул. А его напарник спустился вниз и с беспокойством на изгородь посмотрел.

– А если вырвется кто?

– Теперь не вырвется. – уверенно ответил бородач. – Зря что ли сюда громил каменных завезли?! Зверюги их, как огня, боятся.

– Так громилы твои никого, кроме воеводы, и не слушают! – не сдавался безбородый. – Как тут спокойным останешься?! Ты заметил – здесь даже птицы не поют? Дурное место!

– Э, парень! Много будешь думать – голова большая вырастет и на плечах её не удержишь, – усмехнулся старший. – Не переживай, привыкнешь! Мне первые полгода тоже страшно было.

– А сколько ты здесь, дядя Пахом?

– Да уж скоро четыре года.

– Ого!

– Пустяки! – отмахнулся Пахом. – Вот Овсей Твердоступ, (завтра его увидишь) шестнадцатый год здесь. С самого первого дня, ещё когда змеев огнедышащих разводить начали. И ничего – не жалуется. Работы немного, кормят хорошо, да ещё и жалованье выплачивают. Главное – не болтай никому, что здесь видел!

– Так я что – я молчу, – начал оправдываться Сысой, но бородатый его перебил:

– Ладно, хватит прохлаждаться! Пора в обход отправляться.

Старший стражник убрал за пазуху кисет и неспешно в сторону частокола зашагал. За ним со вздохом сожаления и напарник отправился. А я, подождав, пока они за кустами скроются, стал осторожно к холму пробираться. Теперь уже уйти просто так, не разведав всё до конца, я не мог. Нужно своими глазами взглянуть, что за "громилы" и "зверюги" такие? Раз уж тайны воеводские сами в мои руки просятся, отворачиваться от них не следует. Хуже мне уж точно не будет. И так хуже некуда!

Где крадучись, где бегом, а иногда и ползком, я без помех до вершины холма добрался. Устроился между коробом и жёлобом, голову высунул и в сторону частокола посмотрел. Отсюда, сверху вся огороженная площадка, как на ладони, видна была. Почти ровный круг, приблизительно версты три в поперечнике, с изрядно вытоптанной травой и без единого деревца.

И по унылому этому полю небольшое стадо мирно и лениво передвигалось. Восемь взрослых животных и три детёныша. Выглядели они весьма безобидными, и если бы не огромные их размеры и незнакомое сложение, я бы решил, что подозрения мои напрасными оказались.

Зато пастухи их меня сразу насторожили. Если расстояние не обманывало, росту они были просто невероятного. Не ниже четырёх саженей. И фигуры у них слишком кряжистые для обыкновенных людей. Но кто же они в таком случае?

Один из пастухов вдруг в сторону холма обернулся, что-то своим товарищам крикнул и неуклюже к частоколу побежал. Когда он половину пути преодолел, я смог, наконец, его рассмотреть. Черты лица грубые, крупные. Волосы на голове вовсе отсутствуют. Ноги, насколько позволяла судить мешковатая одежда пастуха – длинная рубаха навыпуск и широкие штаны – несоразмерно короткими были. Зато руки болтались ниже колен.

Но самое необычное в облике незнакомца – кожа. Серая, сухая, какая-то безжизненная, будто железная либо каменная. Каменная?! Кажется, я теперь знаю, кто эти великаны. Скажи мне о них кто другой – рассмеялся бы, но своим глазам трудно не поверить. Волоты – каменные люди. Существа из былин, которых давно уже никто на белом свете не встречал. Многие даже начали их выдумкой считать. А они, оказывается, существуют! В каких-то тридцати-сорока верстах от Старгорода! По-видимому, они и есть те "громилы", которые только приказа воеводы слушаются.

Ай да Ярополк Судиславич! Где ж он волотов отыскал? И кто же тогда те "зверюги", коих они стерегут?

Отгадка второго вопроса долго себя ждать не заставила. Волот добежал до частокола и снова громко неразборчиво крикнул. В ответ послышался визг, громкий пронзительный и испуганный. Мимо пастуха, нелепо забрасывая толстые задние лапы и поджав длинный змеиный хвост, промчался к своим сородичам диковинный зверь. Туловище его было блестящей чешуёй покрыто, а маленькая птичья головка коротким раздвоенным рогом, петушиный клюв напоминающим, заканчивалась.

Слишком много рисунков в книгах летописных я видел, а также песен, недавнюю победу дружины княжеской восхваляющих, выслушал, чтобы и теперь зверя не признать. Это же василиск! Тот самый, взглядом убивающий. Теперь понятно, почему стадо волоты стерегут. Потому что взгляда чудовища не боятся. Что им сделается, они и так каменные! Но тогда выходит, того василиска, что на Старгород напал, сам же воевода и вырастил! И ему не славу петь за то надобно, а в острог посадить, как злодея, чуть город не погубившего. И ещё спросить, зачем он чудовищ этих содержит?

– А ну-ка иди сюда, парень! – послышался за моей спиной строгий голос. – Ты что здесь делаешь?

Я обернулся и увидел уже знакомого мне стражника Пахома. Как же это я проглядел, что они с напарником уже обход закончили?! И что я ему теперь отвечать стану? Кабы не Сысой, может, чего и придумал бы. А так – хоть молчи, хоть правду рассказывай – всё одно головы не сносить!

– Да я, дяденька, это… вон оттудова…

Я показал рукой в сторону леса и в то мгновенье, когда охранник невольно обернулся, со всех ног бросился бежать. Пахом, хоть и немолод был, очень ловким оказался. И едва меня не перехватил. Но верный клубок вовремя ему под ногу подкатился. Бородач споткнулся и упал, а я благополучно с холма сбежал. Внизу, правда, меня его молодой напарник поджидал, но от этого увальня я ускользнул без труда. И преследуемый криками "Держи его, лазутчика!" скрылся в глубине леса.

На шум из избы другие стражники выбежали, но принять достойное участие в погоне не сумели. Быстрым рывком я их враз не у дел оставил. И теперь мне лишь Пахома с Сысоем опасаться следовало. Ну, что ж, попробуйте поймайте!

В казаки-разбойники я всегда хорошо играл. Главное здесь – не дать себя окружить, или зажать в угол. На весь лес лишь одно место с углами имелось, но я как раз оттуда и убегал. А зайти с разных сторон я преследователям не позволил, всё время ошуйную забирая. В конце концов, оба ловца у меня за спиной оказались, и дальше мою судьбу только скорость решала.

Погоня недолгой, но утомительной получилась. За короткое время я больше выдохся, чем за всё ночное путешествие. К тому же все руки и лицо себе ободрал. Но тут уж я сам виноват. Убегая, я старался самую непроходимую дорогу выбирать. Стражники ведь и крупнее, и неповоротливее меня были, и там, где я лишь царапинами отделывался, они пробирались долго и весьма болезненно.

Особенно нелегко Сысою пришлось. Он всё ещё бежал следом, громко сопя и прихрамывая, но с каждым шагом отставал всё сильнее. Бородатый Пахом оказался не только ловчей, но и выносливей. А может быть, просто упрямей. Он за мной версты три в непролазной чаще мчался, но всё, чего он добиться сумел – это на болото меня загнать.

Как раз тут я от него и оторвался. Я-то лёгкий, меня трясина выдержит. А Пахом – хоть и худой, а всё ж таки взрослый, здоровый мужик. Он потоптался немного у края болота, глядя, как я без труда с кочки на кочку перескакиваю там, где он сам и со слегой ступить не решился бы, и повернул назад.

И правильно сделал, я вам скажу! Даже мне в хляби той порой несладко приходилось. А ведь мы, Беловодские к болотам привычны. Таких топей лесных, как у нас, нигде в мире нет. Разве что в Севкином Семиреченске.

Вот ведь нашёл время про дружка бывшего вспоминать! Если так уж тоскливо без него, отложи воспоминания до более удобного случая. А сейчас нужно на твёрдую землю выбираться. Ты бы ещё о русалке своей задумался!.. А что, всё правильно – болото, вода, русалки. Или всё-таки в стоячей воде они не живут? А кто живёт? Водяные? А может, утопленники? Точно, матушка рассказывала – они путников за ноги хватают и на глубину утаскивают. Оттого их всё больше и становится.

Ой, что-то сапог глубоко в трясину ушёл! Не схватила ли меня чья-нибудь рука костлявая? Мокошь-заступница, зачем же я в такое место гиблое полез-то?!

Вслед за мгновенным испугом прояснение сознания пришло. Да, здорово измотала меня беготня по болотам! Мало того, что сам с собой говорить начал, так при этом ещё и такую чепуху нёс! Если я в скором времени на суше не окажусь, то могу и совсем разум потерять и навсегда в той трясине остаться.

Глава одиннадцатая,

в коей судьба героя от одной опасности к другой водит, а затем короткую передышку ему даёт.

Сказано – сделано. Только сказано быстро было, а твёрдую землю под ногами я почувствовал лишь много позже полудня. Ко всем бедам в придачу ещё и клубок мой куда-то затерялся. Может, отстал по дороге, или в трясину угодил. А возможно, решил он, что задачу свою выполнил. Из терема княжеского меня вывел, от погони уберёг. А дальше, друг Емеля, сам выкручивайся. Ну, что ж, и на том спасибо! Хотя с клубочком путеводным я бы из болта этого куда скорее выбрался.

И напрасно я к нему так пренебрежительно отнёсся. Хорошее болото. Настоящее, большее, топкое. Один ворот рубахи на мне сухим и остался. Да и то не сухим, а насквозь пропотевшим. Потому как напрыгался я по кочкам изрядно. Хорошо ещё сапоги свои в трясине не оставил, и то удача необыкновенная. Вот только больно тяжелы они стали. Как будто не воды, а свинца я в них зачерпнул.

Ну, ничего, вон до того бугорочка сухого, мхом заросшего, доберусь и там передохну. Сапоги сниму, воду из них вылью. Хорошо бы ещё костерок развести, да обсушиться. Но вот беда, огнива я с собой не прихватил. Не собирался я сегодня в лес как-то.

Ой, да что ж это делается, Сварог-заступник! Облюбованный мной пригорок и с громким криком на меня бросился:

– Држи ево, мать вою рстак! Неча плес нашму шасть!

Следом из-за деревьев ещё две моховых горы выбежали. Именно – выбежали. Потому что успел я у них ноги разглядеть. Кроме того, диковинные созданья наверняка ещё глаза, рот и руки имели. Очень сильные руки. Это я уяснил, когда они меня легко и быстро скрутили и в вглубь леса поволокли.

– Ппалсь, глубчик! Буш знать, ёнть, к безпрос в древн бор збирац! – приговаривали моховые чудища, тычками в спину мне дорогу показывая.

Так и продолжалось, покуда мы к большому холму, кустами можжевеловыми почти до самой вершины заросшему, не вышли. Всё подножье его какими-то норами и пещерами было изрыто. Будто очутился я на обрывистом речном берегу, ласточкиными гнёздами усеянном. А чуть в стороне под вязами столетними виднелись совсем уж обыкновенные землянки, по самые окна в траве укрытые. Из каждой из них такие же косматые существа, большие и совсем крошечные, вероятно – детёныши, к нам сбегались.

– Эвн, глянь, кво пймали! Ща старста прдёт, рзберёц! – кричали они и на меня лапами своими показывали.

Что-то в их облике и говоре трескучем было знакомое, вернее сказать – припоминаемое. Особенно словечко это – "ёнть". Где-то я его уже слышал, причём, не так давно. Ну, конечно же! Дед Радим, Старогородский самогонщик так говаривал. И выглядел старик схоже. Может, и не таким заросшим был, но тоже пень лесной напоминал. Не иначе, как его соплеменников-лешаков я теперь и повстречал.

Вот, значит, где я очутился! Древний бор. Заповедный лес, в тридцати верстах на запад от Старгорода начало берущий и неизвестно до каких пределов простирающийся. Потому и неизвестно, что человеку обыкновенному вход сюда заказан. По старинному договору, первым Лукоморским князем с лешаками заключённому, Древний бор им одним безраздельно и на вечные времена принадлежит. И никто к нему без дозволения старосты лешачьего близко подойти не в праве.

А я, стало быть, подошёл и договор сей нарушил. И ждёт меня теперь кара суровая. Жаль только, не удосужился я у бабки Милонеги выяснить, какие у них, у лешаков за это наказания предусмотрены. Розгами высекут, или опять в подземелье посадят? Так ведь, родные мои, я ж не нарочно! Я ж от погони спасался. Да и не ведал я, по чьей земле хожу!

Я схватился за руку одного из подошедших, самого бородатого, рослого и крепкого, более всех прочих, однако, на человека похожего, и обо всём этом подробно ему доложил. А рассказ свой слёзной просьбой завершил:

– Дяденька, отпустите меня! Велесом – лесным хозяином клянусь, я ничего злого не замышлял!

Лешак, (как оказалось, он и был здесь за старосту), на меня посмотрел недоверчиво. Говорил он почище остальных, хотя в сравнении с ним тот же дед Радим княжеским глашатаем покажется. А уж когда староста горячился, (а как тут не волноваться, когда уже пятого нарушителя за месяц отловили), так же, как и все лешаки, слова проглатывал:

– Дк, мил чек, все вы одно грить – зплутал, д не знал, д боль не буд! А птом глядь – чрез месц опять он ж ппалсь, муху ёму в ухо!

– Нет, дяденька, я не такой, – продолжал я его убеждать и решил, как мне казалось, самый веский довод привести. – Я ваши порядки уважаю. У меня даже в городе знакомый лешак имеется – Радим Берендеич.

Зря, ой, зря, я про него вспомнил! Староста прямо подскочил, будто ужаленный, про деда услышав:

– Ты имя эт, дрын чрез тын, в нашм бору не вспминай! Нет боль таков лешка! Не знам ево и знать не хтим!

– Отчего ж вы его так не любите? – удивился я и тут же сам вспомнил, что бабка Милонега мне о лешаке рассказывала.

– Дк чво ж нам, полено до колена, целовац с ним штоль? – проворчал лешак. – Ён ж всё племя наш предл.

И он, всё так же речь свою приговорками прореживая, о причинах своей нелюбви к Радиму поведал. А остальные лешаки вокруг нас на корточках расселись и молча головами кивали, рассказ вождя своего подтверждая.

Знаете, я лучше своими словами перескажу. И мне язык лишний раз ломать не охота, и вам понятней будет. Уж больно заковыристо староста изъяснялся! Половину слов я скорее угадал, чем расслышал. Значит, вот как дело было:

Тому уж лет пятнадцать назад в Древнем бору, на Горелой поляне внезапно люди объявились. Две дюжины молодых, сильных парней, а может, и того боле. И сразу, никого не спросясь, принялись деревья рубить, частокол городить, да избу строить. Слыханное ли дело? Испокон веков никто так открыто древний договор не нарушал.

Собрались было лешаки пришельцев прогнать, но те мечи булатные из ножен повынимали и кичливо заявили – не вашего ума это дело. Им-де сам великий князь разрешение дал, и только перед ним-кормильцем будут они ответ держать. А если кто помешать дерзнёт, скоро в лесу вся дружина княжеская появится. Так что, идите-ка вы, пеньки болотные, восвояси и радуйтесь, что не весь Древний бор у вас отобрали.

Шибко оскорбились тогда лешаки. Созвали сход и долго речи воинственные вели, но тем и ограничились. Столетия уединённой, тихой жизни смягчили нрав некогда буйного племени. Три тысячи крепких здоровых мужиков ссориться с княжьими слугами так и не решились. Лишь послов к князю отправили, дабы справедливость и права свои исконные отстоять. Главным в посольстве всеми уважаемого старца Зосиму назначили. А в помощники ему трёх молодых, по лешачьим понятиям, смышлёных парней выделили. Молодых – это значит ещё шестидесяти годов по земле не отходивших. Среди тех послов пятидесятитрёхлетний Радим самым младшим и оказался.

Составили лешаки князю грамоту, в коей обиды свои высказали и смиренно просили обычаев древних не нарушать. И кто знает, может, всё бы ещё миром вышло, кабы в пути старец не занемог. Тяжко ему стало после стольких лет, в лесу на чистом привольном воздухе прожитых, пылью дорожной дышать. Так занедужил Зосима, что и шагу ступить без поддержки не мог. И решили послы назад в Древний бор с двумя сопроводителями его отправить, а в Старгород одному Радиму наказали идти.

Как там в городе всё обернулось, только Сварогу-отцу небесному, да самому деду известно. Может, пытался он князю челобитную подать, да от ворот поворот получил. Или по дороге что недоброе вызнал и потому идти в княжий терем забоялся. Только назад лешак не вернулся. Долго ждали от него вестей в Древнем бору, но так и не дождались. А пришельцы ещё пуще вольничать принялись. Чудищ неслыханных в свою заимку завезли и великое множество зверей и птиц лесных на их прокорм истребили. С обитателями здешними они и вовсе считаться не желали. А заново пожаловаться князю стало теперь гораздо труднее. Глеб Доброхотович распорядился лешаков боле в Старгород не пускать.

– Так ведь князь-то у нас другой теперь! – перебил я старосту.

Долгий рассказ совсем усыпил меня, так что я о своём положении незавидном позабыть успел. До того увлёкся, чудные лешачьи слова на обычный лад переиначивая, что не заметил даже, как руки, меня под микитки удерживающие, хватку ослабили. И лишь когда лешак по ошибке имя прежнего князя назвал, начал я от дремоты пробуждаться. Вспомнил, и что в плену нахожусь, и что обычаи местные нарушил. Но движений резких делать не стал. Пусть сторожа мои совсем размякнут. А я пока узнаю, что со мной лешачий староста делать собирается.

– Как – дргой? – удивился тот. – Почму, ёшь твою вошь, дргой?

– Да уж третий год пошёл, как старого Глеба князь Владимир сменил. Тот, что раньше сыскным ведомством заправлял.

– Ну, эт мне всё едино, кем ён был! – хмыкнул лешак. – У них ить как, кто не брат, т сват. А чо за чловек твой Владим?

– Откуда ж мне знать?! – честно признался я. – Люди говорят, новый князь за простой народ радеет. Боярам спесивым спуску не даёт, порядок в земле Лукоморской наводит.

– Эвн как! – лешак в затылке почесал и надолго задумался.

Ну, давай уж, решай чего-нибудь! Сколько можно пугалом здесь стоять! Хоть бы накормить догадались, прежде чем допрос учинять.

– Знаш чо, паря, – проскрипел он, наконец, – мы тя сперва накзать хтели. Дк виш, ёнть, как всё прменилсь! Отыщи к ты в горде Рдимку твово, рог ёму меж ног, и кажи, штоб грамоту наш новму князю предал, ответ дождалсь, а птом домой возврщалсь. Тода и Рдимке, пыж ёму туды ж, и те прощень будт.

И всего то? Просто в город сходить? Да я бы с радостью, только нельзя мне там показываться! Вмиг схватят прислужники воеводовы! А уж что они потом со мной сделают, я даже думать не хочу.

– А если я откажусь?

– Дк, была б охота, найдём и енота, – весело ответил лешак. – Псидишь денёк-дргой в ямь, враз сгласишсь.

Понятно, и так – не ладно, и по-иному – худо. Только уж лучше у лешаков в норе земляной прохлаждаться, чем на дыбе у воеводы висеть!

– А коли я соглашусь, а сам, как Радим тот, передумаю? Что делать станете?

– Нет, мил чек, не предумашь! – всё так же беззаботно отозвался староста. – Лешки тож два раз в один капкан не попадат. Знам мы вас! Назвалсь груздём, штоб не прибиль гвоздём. Не получиц! Мы те оберег на шею пвесим, котор клятву нарушть не даёт. Пойдёшь, как милеьнк!

Вот теперь всё ясно стало! Заставят меня лешаки поклясться, что я поручение их выполню. А потом ещё и наговор наложат, чтобы от слова своего отпереться не смог. Нет уж, ребята! Сам я голову свою в петлю совать не стану. И другим распоряжаться ею не позволю. Хоть и не велика надежда от лешаков в их родном лесу скрыться, а попробовать придётся. Нет у меня другого выхода! Была – не была, выручай меня, Хозяин лесной!

– Согласен, быть по сему! – с притворной решимостью крикнул я и рукой махнул, будто бы шапку оземь бросаю.

Сторожа поневоле руки мои отпустили, позволяя мне досаду таким образом излить. Совестно им, видать, стало, что человека принудили.

А мне только того и надобно! Ужом меж ними прошмыгнув, я в сторону холма кинулся. Там лешаков меньше всего было. И никто из них помешать мне не успел. Одного подростка я с ног сбил, кучка малышей сама разбежалась. Путь вокруг холма свободен. Лишь бы ноги не подвели, да воздуху для дыхания хватило!

Ох, как я припустил! Как стрела, или скорее, как молния, потому что дорога моя между деревьями петляла и изгибалась постоянно. Я думал, что утром бежал очень быстро. Может быть, так оно и было. Но сейчас я летел стремительно, словно внезапный порыв ветра. И так же быстро угас. Ну, не может человек, не спавши, не евши, целый день носиться, как ошпаренный! Холм я обогнул и ещё полверсты одолел. Но затем нога моя за предательский корень зацепилась, и я прямо личиком белым в мягкий, влажный мох зарылся. А тем временем ко мне со всех сторон озлобившиеся лешаки подбирались.

Мокошь – мать пресветлая! Что ж у меня за день сегодня такой?! Всё-то я куда-то бегу, все-то меня изловить пытаются. А с этими косноязыкими я уж во второй раз в догонялки играю. Как бы не в последний! Эх, никогда я до кулачного боя охотником не был, но нынче, видать, без того не отвертишься. Я с земли поднялся, рукава у рубахи засучил и крикнул, надеюсь, что грозно:

– А ну, подходи, у кого голова крепкая!

Не то чтобы я и впрямь запугать их рассчитывал, скорее, себе хотел смелости добавить. И ведь, что удивительно – остановились лешаки. Сперва растерянно, а после и вовсе с ужасом в мою сторону поглядели, да как вдруг бросятся врассыпную, вопя ещё громче обыкновенного.

Чем же это я их так напугал? Догнать, да спросить? Нет уж, увольте. Сил на то у меня уже не осталось. Сердце стучит так, что крики лешачьи заглушает. То они там кричат то? Поди пойми их, словоедов! Только и разобрал два слова: "хозяин лесной". Вот те на! Это я что ли? Получается так, больше ведь вокруг нет никого. Или всё-таки есть?

Я оглянулся и сам от испуга на землю сел. В пяти шагах от меня огромный, вдвое больше обычного, медведь стоял. Страшный, лохматый. Точь-в-точь, как в тех страшилках, что у нас дома в ночь на Корочун рассказывать любили. Стоял и глазищами своими чёрными нехорошо этак на меня посматривал.

Матушка моя! Для того ль ты меня на белый свет родила, чтоб с диким зверем силой мериться?! Бежать надо, опять бежать, ещё шибче прежнего. Ан не могу. Руки-ноги от потрясения у меня поотнялись, голос пропал и мысли все разбежалися. Только одна, самая невесёлая осталась: "Эх, пропадай моя буйна головушка! Примите, не обидьте Емельку предки в Вырии светлом!" Я весь в комочек сжался, в мох поглубже зарылся и оттуда на зверя лютого с робкой надеждой смотрел. Может, не станет медведь меня драть, побрезгует?

А с ним и вправду что-то неладное творилось. Затрясся бурый, зарычал обиженно и набок завалился. Что за чудеса? Али боги надо мной сжалились и медведя хворью внезапной поразили? Э, нет, тут не в болезни дело, тут волховством попахивает. Гляжу, а зверь и не бурый уже. Вся шерсть с него исчезла куда-то, лапы удлинились, а голова, наоборот, уменьшилась.

И тут на меня озарение снизошло. Хорс – владыка ночной! Да он же оборачивается! На моих глазах медведь в человека превращается. Много я рассказов про то удивительных слышал, а воочию наблюдать впервой довелось. И не приведи Дажьбог ещё раз увидеть! Самому оборотню мучение, а и смотреть на него – радости мало. Так и лежали мы друг подле дружки – зверочеловек беспомощный, в судорогах бьющийся, и я, от испуга окаменевший.

А потом, не знаю уж, как такое и случилось, а только свет в глазах моих померк вдруг. Стыдно признаться, но уж что было, то было. Обморок со мной случился, словно с барышней какой кисейной. Может, от голода это, или оттого, что воздуха не хватило. Но сознание я на мгновение потерял.

А из беспамятства меня голос знакомый вывел:

– Тю! Емеля, бис тобе у лопатку! Как же тебя сюда занесло? Вставай, хлопче, застудишься! Да открой глаза-то, не бойся – не съем!

Глаза я, понятное дело, открыл, но поверить им спервоначала не решился, как до того и ушам своим. Но видение не рассыпалось, даже когда я дав раза себя ущипнул. Тарас Будилихо, мой старогородский знакомец! Вот так встреча!

– Да как же ты… да я же… – попытался я радость и изумление своё выразить, но так ничего внятного сказать и не смог. Лишь на шее у него повис и разрыдался, будто дитя малое.

Срам, конечно, что и говорить. А ещё стыднее, что обниматься к мужику голому полез. Одежды-то ведь на Тарасе, только что из медведя оборотившемся, никакой не было. Но меня в ту пору приличия не заботили. Я ж совсем было к лютой смерти изготовился, а теперь – словно родился заново. Да и Будилихо ни о чём таком не задумывался, лишь растерянно по спине меня похлопывал, да приговаривал:

– Да будет тебе, хлопче, будет! Пойдём, у меня тут неподалёку избушка есть, там мне всё и расскажешь.

– А эти… лешаки нас не тронут? – сквозь слёзы спросил я.

– Лешаки? Нет, куда там! Они меня пуще гнева Перуньего страшатся. – Тарас довольно рассмеялся. – Я же каждый год в лесу ихнем так буяню. Они теперь до утра носа из землянок своих не покажут.

Слова богатыря меня малость успокоили, и я дорогой все свои злоключения ему пересказал. И про воеводу, и про тайну его, и про питомник, где василисков разводят. Только о Дине не словом не обмолвился. Моя это боль, нечего её на чужие плечи перекладывать!

Тарас меня слушал внимательно. Охал, изумлялся, переспрашивал. Но поступков моих никак не оценивал, лишь мрачнел всё больше. Да и воеводу осуждать не спешил. Впрочем, я того и не очень желал. Мне просто душу излить было нужно. Слишком уж много всего со мной за эти дни приключилось, и не мог я больше переживания те в себе носить. А уж лучшего слушателя, чем Будилихо, во всём Лукоморье вряд ли сыщешь.

Так за разговором мы две версты отшагали и к избушке неприметной пришли. Войдя в дом, Тарас первым делом оделся, потом ужин немудрёный приготовил, сам поел и меня накормил. А тут уже и темнеть начало. Вот он меня на свою лежанку спать и отправил:

– Отдыхай, бедолага! – как-то совсем по-отечески сказал он мне. – Умаялся, поди, за день. А утром решим, что с тобой дальше делать.

Я спорить не стал, растянулся на мягкой перине и тут же задремал, даже не подумав о том, что самому Тарасу не слаще моего эти дни приходилось. А может, и хуже гораздо. Не был я никогда оборотнем, не знаю.

Глава двенадцатая,

Заключительная, все тайны, наконец, раскрывающая и к неожиданной, но счастливой развязке приводящая.

Спал я беспокойно. Отвратительно, надо признать спал. Таких ярких, подробных и продолжительных кошмаров мне уже давненько видеть не приходилось. Не удивительно, что сон свой я целиком почти запомнил.

Первым делом очутился я в сытном ряду на слободском торжище и возле лавки со сладостями нос к носу с воеводою столкнулся. Увидев меня, Ярополк Судиславич вдруг затрясся и на глазах у всего честного народа принялся василиском оборачиваться. Не дожидаясь, пока у него змеиный хвост, чешуя и клюв отрастут, я со всех ног прочь кинулся. Но куда бы я ни сворачивал, во след мне холодный, замогильный голос воеводы летел:

– Стой, Емеля! Обернись и в глаза мои посмотри!

Я знал, что слушаться его нельзя, но какая-то сила упорно мою голову назад поворачивала. В последнюю секунду успевая отвести глаза от убийственного взгляда василискова, я продолжал петлять между лавками. А за спиной у меня тяжёлые шаги чудовища грохотали.

"Отчего же так тихо вокруг? – не сбавляя шага, подумал я. – Почему никто не кричит и не убегает вместе со мной?"

После ещё одного поворота причина всеобщего молчания объяснилась. Видимо, я успел сделать круг по торжищу и вновь в сытном ряду оказался. Здесь по-прежнему было многолюдно, но ни один из торговцев не пытался нахваливать свой товар, а покупатели не старались попробовать его на вкус. Все стояли неподвижно, как… окаменевшие?!

Ошеломлённый таким ужасным открытием, я на миг перестал за дорогой следить и тут же пребольно с кем-то столкнулся. Упал, измазал в грязи новую рубаху и оглянулся на того, кто так несчастливо мне дорогу заступил. И если бы уже не лежал на земле, там же от ужаса и отчаяния оказался бы. Передо мной, наполовину засунув в кошёлку свежекупленный калач, стояла моя хозяйка, бабка Милонега. Каменная, если кто ещё не догадался. Стояла и улыбалась навеки застывшей улыбкой.

Не знаю, как пережил бы я такое потрясение, но тут, к счастью для рассудка моего, первая часть сна оборвалась.

Следующее видение. Огороженная частоколом поляна в Древнем бору, мне уже знакомая. Правда, раньше я её издали видел, а теперь внутри изгороди очутился. Рядом со мной косматые лешаки растерянно в кучку жмутся. Перепуганы они настолько, что даже трескотню свою малопонятную прекратили. И было с чего оробеть! Вокруг них, тяжело ступая и внимательно оглядывая каждого тусклыми, серыми, немигающими глазами, с кнутами в руках гороподобные волоты бродят. И я догадываюсь, кого они ищут. Меня, кого же ещё! А чуть в стороне с магическим кристаллом в руках Севка стоит, в глубину камня смотрит и приговаривает:

– Ищите, где-то здесь он должен быть!

А с небес на всё это беззаконие великий бог Сварог, ликом князя Владимира напоминающий, со вздохами взирает и приговаривает:

– Ох, как тут у вас не ладно! Надо бы всё исправить.

А сам с места не двинется и перстом единым не пошевелит.

А я на самом виду стою, ни кустика какого, ни ямки, чтобы схорониться, рядом нет. Сейчас заметят меня и всё! Через ограду мне не перебраться. Хоть бы среди лешаков затеряться, что ли?

Подбегаю я к толпе лесных обитателей и пытаюсь в самую середину её пролезть. А дед Радим, (как он-то здесь оказался?!), меня не пускает и ехидно этак приговаривает:

– Ты, паря, когда дньгу с мня брал, не пряталсь, дк и теперь, ёнть, не стесняйсь! Чо зслужил, то и в кошель пложил.

И выталкивает меня прямо перед неспешно обходящим толпу пленников волотом. А тот под ноги не смотрит, меня по сторонам выискивает. Вот он делает ещё шаг, и огромная, покрытая трещинами пятка приближается к моей голове. А я не в силах не то, что сдвинуться с места, но даже закричать.

Потом наступила темнота. Конец второй части.

Ёще в моём сне была наша изба в Беловодье. В углу три чернобородых упыря хлещут плетьми батюшку моего, верёвками к лавке привязанного. При каждом ударе он вздрагивает всею окровавленной спиной, но молчит упрямо, ничего мучителям своим не говоря. А у окна за столом купец Скоробогатов, Тарас Будилихо и русалка Дина преспокойно сидят, попивают чай, играют в дурня и лениво за поркой наблюдают. А купец ещё и упырей поучает:

– Бейте сильней! Всё он знает, просто сына выдавать не хочет!

Тут уж я не сдержался. Чтобы у меня на глазах над родителем там измывались? Не бывать тому! Я закричал, нет, скорее, зарычал во всё горло, кинулся батюшке на выручку… и проснулся.

Уже рассвело. В лесу вовсю птицы щебетали. В окно первый нерешительный луч солнца пробивался. У стола, словно в продолжение сна, стоял Тарас и в чашку себе из самовара чай подливал. А рядом на лавке спиной ко мне сидел какой-то человек в дорогом алом кафтане и тоже чайком баловался. К скамье той возле его ног тросточка была приставлена. Знакомая такая, кленовая, с узором травяным.

Ещё не до конца понимая, что происходит, я прямо-таки выпрыгнул из постели. Но даже шага единого в сторону двери сделать не успел. Гость обернулся и усмехнулся тонкими, чуть синеватыми губами, гоблинской бородкой обрамлёнными.

– До чего ж беспокойный ты парень, Емеля Перечин! Целыми днями где-то бегаешь, людей от важных дел отрываешь. И ночью тоже никак угомониться не можешь. А по утру, глянь-ка, снова куда-то собрался. Сел бы ты лучше, – воевода показал глазами на лавку рядом с собой и уже без улыбки добавил: – Всё одно – отбегался.

Я растерянно посмотрел на Будилихо, но тот лишь виновато руками развёл:

– А шо я мог зробить, хлопче, колы сам у воеводы в услужении. Хиба ж вин мени дав иначе в Старгороде так развернуться?

Что ж, теперь понятно, как Ярополк Судиславич здесь оказался. Не иначе, зеркальце Тараса ему помогло. Долго ли пару слов сказать?! А сам воевода, небось, и так в Древний бор собирался, беглеца разыскивать. Только что ж он меня ещё спящего не схватил? Не торопится, значит, уверен, что никуда я от него не денусь.

Я ещё раз оглянулся на дверь. За ней слышался шорох чьих-то тяжёлых шагов. Стерегут, стало быть.

– Правильно, не дёргайся понапрасну, – сказал воевода, мой взгляд перехватив. – Вокруг избушки полно моих ребят. В другой раз тебе уйти не дадут. Ты и так успел ещё один мой секрет выведать.

Я невольно глаза отвёл – уже и про это знает.

– Да, шустрый ты малый. Я вот думаю: может, взять тебя к себе. Богатырей у меня на службе множество, а вот тех, кто головой думать умеет – раз-два и обчёлся. Так ты ж, небось, от предложения моего откажешься? – Воевода Садок посмотрел на меня пристально и невесело кивнул головой. – Сам знаю – не согласишься. И напрасно. Ты ведь думаешь, я против князя что-то злое замышляю. А я его, напротив, поддерживаю всячески. Это Радька Тырин хочет княжеский венец своим богатством добыть. Да ещё боярин Осинский народ мутит, небылицы про князь-Владимира и сподвижников его рассказывает. Я же к власти не стремлюсь, мне и на своём месте привольно. Князюшка наш и так под мою дудку пляшет и души во мне не чает. И я за то его люблю искренне и от всех напастей оберегаю. А тех же василисков содержу на случай, если Тырины всё же верх возьмут. Вот тут-то я их в дело и пущу, и посмотрим, как тогда Радька запоёт.

– Ну, да тебе, я вижу, не любопытно всё это слушать, – воевода допил чай и с лавки поднялся. – И то верно, есть у тебя и поважней дела. Сказать по правде, я бы тебя всё одно не взял. Гордый ты больно, и себе на уме. Вот рыжий твой на всё готов, лишь бы позволили ему с кристаллом побаловаться. Он у меня ещё до чинов высоких дослужится. А с тобою, друг Емеля, мне проститься придётся.

От того, как спокойно он всё это говорил, у меня по спине мурашки поползли. Ведь не пугает меня воевода, так и сделает. И ничего изменить не возможно. Не с голыми же руками на него бросаться?! Сам-то Ярополк Судиславич хлипкий, не сильнее меня, но с ним рядом Тарас стоит. Эту скалу и дубиной прошибёшь. И вокруг избы Мор знает сколько молодцев гуляет. Видать, и в самом деле, отбегался ты, Емеля!

– Осталось нам с тобою одну загадку вместе разгадать, – продолжал воевода, зачем-то к двери подойдя. Как же ты из-под замка-то удрал? Сам наволховал, али помог кто? Нет, должен у тебя помощник сыскаться. Не мог же ты один всю стражу зельем сонным опоить?! У тебя его при себе и не было. Так как, мил человек, будешь сознаваться, или память твою просветлить надобно? Есть у меня один умелец – Добрыня Перстокрут. Очень любо ему с упрямцами по душам разговаривать. На другой день молчальники сами ко мне на беседу просятся. Всю правду выкладывают, даже то, о чём их и не спрашивали. Ну так что, – он открыл дверь и поворотился ко мне, – звать Добрыню-то?

А я всё молчал. И от страха, и оттого, что правду открыть никак не мог. Хоть и завлекла меня Дина в ловушку, и поклялся я навсегда её из сердца своего выкинуть, но предавать её не стану. Она ведь потом раскаялась и бежать мне помогла. И не её вина, что я снова в руках воеводы оказался. Сам попался, самому и отвечать. А ей и без того не сладко придётся. Не такой простак Ярополк Судиславич, чтобы дочку свою не заподозрить!

– А и не торопился бы ты, батюшка! – послышался вдруг ниоткуда звонкий девичий голос. – Ещё не все песни спеты, не все сказки рассказаны.

Прямо на пороге, словно бы из воздуха, русалка моя вдруг объявилась. Всё в том же синем сарафане, только платок лазоревый, шерстяной на плечи накинут. И в руках у неё шапочка кожаная, с крохотным камнем-яхонтом на маковке. А вокруг него руны начертаны. Тут уж не надо ни волхвом, ни даже учеником его быть, чтобы шапку-невидимку признать.

– Дина, доченька, как же ты здесь очутилась? – ласково произнёс воевода, не желая показать, что он раздосадован её появлением. – Ты ж спала.

– Спала батюшка, – кивнула русалка, в мою сторону так ни разу и не взглянув. – Спала, пока действие зелья сонного не закончилось. А потом отправилась тебя искать.

– И зачем же я тебе понадобился, Динушка? – Яроплк Судиславич продолжал из себя заботливого отца изображать. Но тревожный прищур серых глаз сразу его подозрения к дочери своей выдал. – И как это ты про зелье вызнала?

– Полно тебе, батюшка представления устраивать! – холодно ответила Дина. – Али я не знаю тебя?! Сразу ведь догадался, что я Емелю вызволила.

Воевода деланно изумился. И я тоже, только уже искренне. Зачем она призналась? Мне она ничем помочь не сможет, а на свою голову беду непременно накличет. Но дочь воеводы, похоже, по-иному думала.

– Пусть мордоворот твой за дверь выйдет, – она коротко в сторону Тараса кивнула. – Разговор у нас будет долгий и для чужих ушей не предназначенный.

Будилихо аж взвился весь, не привык гроза слободского торжища к такому обращению. Но стерпел и лишь на воеводу вопросительно посмотрел. А тот ему молча на дверь указал. Не время, конечно для злорадства, но и я над Тарасовым унижением в душе посмеялся. Как ни крути, предал он меня и вот что в награду получил.

– Ну и что ты мне сказать собиралась, доченька? – спросил, едва закрылась дверь, воевода. И ни голос, ни глаза его ничего хорошего не предвещали. – Только постарайся покороче. Не видишь разве, – поворот головы в мою сторону, – занят я.

– Нет, уж, – холодно улыбнулась она, – позволь, батюшка я всё тебе выскажу. А там, глядишь, и дело твоё уже не таким срочным покажется.

– Да ты никак спорить со мной решилась, доченька?

Глаза воеводы уже молнии метать начинали.

– И не только спорить, батюшка, а и приказывать тебе.

– Вот как?!

– Именно так.

Про меня, похоже, они позабыли. Стояли один против другой и в гляделки играли. И что удивительно, Ярополк Судиславич первый взгляд отвёл.

– Ну, говори, коли так.

– Я, батюшка, для тебя за этот год много разговоров чужих подслушала, – начала Дина, словно и не заметив своей маленькой победы. – А вот ты, видать, подзабыл, что и твои беседы тайные мне также слышны. И мне о делах твоих многое известно. Разговор твой ночной с Тарасом этим я тоже слышала, и как только ты уехал, за тобой поспешила. Потому что не позволю я тебе Емелю моего погубить!

Я вздрогнул, словно на меня ушат холодной воды вылили. Она сказала: "моего". Значит… Нет, не может быть. Ведь она же меня воеводе и выдала. А с другой стороны, если я ей безразличен, зачем Дина мне бежать помогала?

Мысли мои перепутались. Про все свои обиды и про нынешнее положение незавидное я уже позабыл. Выходит, я ей тоже люб. Что ж она молчала? Может, всё бы по-иному сложилось. Эх, чего уж теперь!

Ярополк Судиславич тоже был ошарашен, но совсем не теми её словами.

– Не позволишь? Ой ли, деточка? Мне ведь и твою жизнь забрать – что на одуванчик дунуть.

– Знаю, батюшка, – не моргнув глазом, ответила русалка. – Ты у нас злодей, каких свет не видывал. Потому и пришла я сюда, подготовившись. С помощью гребня своего, (помнишь, небось, подарок матушкин?), я с дедушкой своим, Тритоном Поликарповичем поговорила. И все твои преступления ему пересказала. Зачем, спрашиваешь? А затем, чтобы, коли я с ним за три дня ни разу не переговорю, дедушка про них по всему миру раструбит – и эльфам, и гномам, и кто там ещё на земле обитает. Хоть и странными те новости будут, но ему поверят. Как-никак, царь морской! А от них слух и до князя Владимира дойдёт. Он, поди, сильно удивится, узнав, чем его воевода занимается. А уж как бояре Тырин с Осинским обрадуются, и говорить нечего. Ты ведь для них, словно кость в горле. Ну как, батюшка, – Дина с вызывающей усмешкой подперла рукой щёку, – убедила я тебя?

На бедного воеводу больно было смотреть. Он кусал губы, хрустел костяшками пальцев и всё никак примириться не мог с тем, что родная дочь ему условия ставит. Но ничего поделать не мог. Сила, как ни странно это звучит, не на его стороне была.

– Хорошо, – сказал он, наконец, хриплым, напряжённым голосом. – Пусть убирается отсюда твой Емеля… Где он там живёт? Но чтобы завтра же духу его в Старгороде не было! А с тобой мы дома поговорим.

– Э нет, Ярополк, свет, Судиславич, – ехидно ответила девушка. – А как же я узнаю, что с ним твои добры молодцы ничего не сделали? Или мне на твоё честное слово положиться?

– Так чего ж ты добиваешься, змея морская? – вскричал воевода, окончательно терпение потеряв.

А у Дины решение, оказывается, уже готово было. И она его, ни мгновенья не сомневаясь, выложила:

– Мы вот как сделаем. Ты, батюшка, в Академию Чародейства Емелю определишь. Безо всяких экзаменов, сразу на вторую ступень. И не смотри на меня, аки агнец, ты и не таких назначений одним лишь намёком добивался. Пусть живёт там на полном обеспечении. А в город ты ему, для своего же спокойствия, выходить запрети. И самому чародею нашему такое заточение на пользу пойдёт. Больше будет над книгами сидеть, а не на девиц заглядываться, – тут девушка в первый раз за весь разговор на меня взглянула и тёплой, озорной улыбкой расцвела. – А навещать его мне дозволь и ещё двоим-троим, кого он сам выберет. А через два года, когда срок моего служения закончится, мы вместе из Старгорода уедем. И больше ты о нас не услышишь. Хорошо бы, чтоб и мы о тебе ничего с тех пор не слыхали. Как, батюшка, – она снова к воеводе повернулась и взгляд её ледяным сделался, – согласен ты на моё предложение?

– Ладно, доченька, – скрипнул зубами воевода, – будь по-твоему. Но уж ты мне эти два года за троих отработаешь. А клятву молчать обо всём, что обо мне вызнали, я с вас возьму такую, чтоб и мысли не возникло её нарушить. Страшную клятву, смертельную. От которой только смерть, моя или ваша, освободить сможет. И даже если дедушка твой случайно кому о делах моих проговорится, ждёт вас погибель неминучая. Дорого мне чародейские услуги обойдутся, но я уж разорюсь ради такого случая. А после того – глаза бы мои вас не видели. И в Лукоморье показываться, пока я жив, не советую.

– На всё воля твоя, батюшка, – притворно потупилась Дина, а потом мне опять улыбнулась. – А ты, любый мой, доволен ли? Прощаешь ли невольную вину мою?

Как, скажите можно сердиться на того, кто твою шею дважды из петли вытаскивал?! Закралась, правда, в мою голову мыслишка: а не сую ли я её в другую ловушку. Больно уж крутой нрав у моей разлюбезной оказался. Хотя подчиняться такой умной и красивой девушке по-своему приятно. И посмотрим мы ещё, кто в доме хозяин. Да и не настолько часто в ближайшие два года я русалку свою видеть буду, чтобы опека её мне надоела.

Вот и сбылась моя мечта в Академию поступить. Только мне что-то от такого её исполнения не больно радостно. Ну, да ладно! Отмучаюсь, сколь положено. А потом вместе с Диной либо к батюшке моему в Беловодье направимся, либо к ней на море Междуземное. Лишь бы подальше от воеводы оказаться. Не по мне все эти тайны Старогородские!

Оглавление

Глава первая,

Глава вторая,

Глава третья,

Глава четвёртая,

Глава пятая,

Глава шестая,

Глава седьмая,

Глава восьмая,

Глава девятая,

Глава десятая,

Глава одиннадцатая,

Глава двенадцатая,

Реклама на сайте