«Смех дракона»

Генри Лайон ОЛДИ СМЕХ ДРАКОНА (сборник)

СМЕХ ДРАКОНА (цикл новелл)

Tribute to Robert E. Howard

СЫН ЧЕРНОЙ ВДОВЫ

Безвинно я качался в колыбели,

Когда меня колдунья закляла

И я повлекся по дорогам зла,

Срывая ледяные асфодели.

По гребням скал, что призраки обсели,

Вблизи щелей, где залегала мгла,

Незримая рука меня вела

На встречу с Бесом в адской цитадели.

Роберт Говард

Тьма клубилась плотным облаком, текла вязкими струями, обволакивала. Сколько ни напрягай зрение – все равно ничего не увидишь. Но Краш уже знал: если, наоборот, расслабиться, перестать до рези в глазах всматриваться в окружающий мрак и зажмуриться, оставив лишь крошечные щёлки между век – тьма начнет твердеть, застывая подобно черному воску. Тогда, спустя дюжину ударов сердца, можно будет разглядеть стены пещеры, сочащиеся влагой, плиту из полированного гранита, закрывающую вход, и широченный лаз под потолком, откуда едва ощутимо веет теплым воздухом с легким запахом мускуса.

И еще – тлена.

Это умение – видеть в темноте – пришло к нему недавно. Три дня назад? Четыре? Неделю? Краш не знал точно. Он потерял счет времени. Поначалу он пытался считать дни своего заточения: кажется, еду и воду приносили раз в сутки, хотя он был не вполне в этом уверен. Но после пятнадцатого или шестнадцатого явления молчаливого тюремщика он сбился со счета. Числа в голове стали путаться, и в конце концов Краш бросил это бесплодное занятие. В конце концов, какая разница, сколько он здесь: три недели, месяц или больше?

Вот "темное зрение" – другое дело. Возможно, с его помощью когда-нибудь удастся бежать из мрачных подземелий Шаннурана.

Отчетливое и резкое, как удар бича, "когда-нибудь" явилось внезапно, ничуть не удивив маленького узника. Будь он взрослее, он бы задумался, откуда взялись сомнения, придя на смену былой уверенности, но Крашу исполнилось всего десять лет. Или одиннадцать? С числами определенно творилось что-то неладное.

Неладное творилось не только с числами, но и с самим Крашем, просто мальчик этого не понимал. А чудеса с глазами, видящими в темноте, счел делом обычным, не стоящим раздумий. В плену он находится долго, глаза мало-помалу привыкли…

Едва придя в себя после безумного кошмара, куда его без жалости швырнули руки подземных воинов-а'шури, он мыслил лишь о побеге. Побеге – и сладкой мести. Он вырвется из адских темниц Шаннурана, доберется до столицы Аккарии и расскажет людям о страшной участи, постигшей их деревню… Да, и еще, конечно, о несметных сокровищах, хранящихся в пещерах а'шури! Король Этнагон возрадуется и двинет на врага свою непобедимую армию! Пускай не для того, чтобы покарать зловещую расу, изрывшую тоннелями корни гор; пусть ради сокровищ – главное, погубителям деревни придет конец!

А если Крашу не поверят, он найдет могущественного мага, напросится к нему в ученики – ради мести он согласен обречь собственную душу на заточение в нефритовом зеркале! – и когда выучится, громами и молниями обрушит своды пещер на головы а'шури!

Для начала требовалась сущая безделица: удачный побег.

…В первый же день мальчик на ощупь обследовал дверь и стены. В итоге он убедился, что его сил не хватит на то, чтобы отодвинуть гранитную плиту, даже если ее и не запирает снаружи некое хитроумное устройство. Влажные стены в известковых потеках лишили Краша надежды на тайный ход. Но мальчик не отчаялся. Может быть, ему удастся проскользнуть мимо стража, когда тот принесет еду?

Краш с наслаждением убил бы тюремщика. Увы, в одиночку и без оружия ребенку не одолеть взрослого воина. Зато в проворстве он вполне мог потягаться с угрюмым стражем. Едва гранитная плита со скрежетом двинулась с места, узник рванулся вперед. Миновав опешившего тюремщика, он не успел сделать и трех шагов, как оступился в непроглядном мраке, царившем не только в пещере, но и за ее пределами, полетел вниз по гладким ступеням и чудом не свернул себе шею.

Очнулся Краш на прежнем месте. Вскоре он обнаружил, что в наказание за попытку сбежать его оставили без еды. На полу стояла лишь глиняная плошка с водой: а'шури не собирались уморить юного пленника жаждой. Но поголодать дерзкому придется – для вразумления.

Мальчика терзали опасения, что голодом кара не ограничится. Возможно, его изобьют или подвергнут мучительным пыткам? Нет, ничего подобного не случилось. Никто не явился истязать беглеца: о нем словно забыли. Тело, избитое о ступени при падении, ныло, но кости были целы. Дурея от скуки, густо замешанной на страхе, Краш вновь начал обследовать пещеру – и обратил внимание на слабый ток теплого воздуха, идущий откуда-то сверху.

Неужели там есть путь к спасению?!

Он попытался вскарабкаться по скользкой стене. С третьего или четвертого раза это ему удалось. Краш подтянулся, уцепился пальцами за шершавый край тоннеля – камень был на удивление сухим – и в следующий миг его накрыла волна беспредельного, физически ощутимого ужаса, швырнув обратно на пол темницы. Без сомнения, ужас выплеснулся из тоннеля, которым мальчик наивно решил воспользоваться для бегства!

Вслед за безотчетным и необъяснимым ужасом, сжавшим внутренности в один пульсирующий комок и вызвавшим у Краша безостановочную икоту, из тоннеля надвинулся шелест – сухой и ритмичный. Казалось, чешуйчатый змей-гигант, реликт ушедших в небытие эпох и эонов, приближался сейчас к пленнику, мигом покрывшемуся холодным потом.

Увы, это был не змей.

По тоннелю двигалась Черная Вдова.

Краш уже имел несчастье видеть ее однажды – и едва не лишился чувств от омерзения. А может, и лишился – он плохо помнил.

Шорох за каменной дверью вырвал его из воспоминаний.

Она?!

Нет. Она приходит с другой стороны, из глубин преисподней, откуда в лабиринт Шаннурана плывет ослабленный жар геенны. Из-за этого здесь вечно царит противоестественная, влажная духота. А дверь открывают люди. А'шури, Пасынки Черной Вдовы, как они себя называют.

Похоже, а'шури сами боятся своей жуткой "мачехи"!

Краш оскалился в злорадной улыбке. Да, боятся! А вот он ее больше не боится. Ни капельки. Ну, почти ни капельки…

Он различил тихое шлепанье босых ног по ступеням, на которых едва не разбился вдребезги. В последнее время не только зрение – слух и обоняние мальчика тоже сильно обострились, выйдя за грань человеческих качеств.

Скрежет гранитной плиты резанул по ушам. Знакомый страж – Краш различал его во тьме, как приземистую мощную фигуру, сотканную из тускло-багровых отблесков – принес скудную порцию еды и плошку с водой. Еды мальчику всегда не хватало. Сперва он заподозрил, что это – часть пытки, но скоро узнал, почему его держат впроголодь. А'шури хотят, чтобы он питался млечным соком . Ему не оставили выбора.

Вернее, выбор был: умирать, медленно угасая от голода и жажды. Но Краш хотел жить. Когда-нибудь он выберется отсюда…

Сейчас, зная, в какой стороне находятся ступени, ведущие в глубину подгорного лабиринта, он, пожалуй, рискнул бы на повторное бегство. Проскользнуть мимо тюремщика и, пользуясь умением видеть в темноте, ринуться по тоннелям вверх…

Это шанс, пусть и не слишком большой.

Краш остался на месте. Дождался, пока плита встанет на место, и жадно набросился на еду, пальцами выгребая из миски склизкую массу и отправляя ее в рот. Грибы, коренья, лохмотья вареного мяса… Поначалу он даже представить боялся, чье мясо варилось в котле а'шури. Сейчас же такие пустяки его не волновали. Надо выжить, выжить любой ценой, набраться сил, окрепнуть – и тогда…

Еще недавно Краш воспользовался бы малейшим шансом – тенью! призраком шанса! – лишь бы вновь обрести свободу! Неужели он поумнел за время, проведенное в темнице? Или стал робким трусом? Нет, осторожность имела другую природу. Подспудные изменения затронули не только слух и зрение, обоняние и осязание. Что-то творилось с разумом, с сердцем, с самой душой мальчика.

Он больше не хочет убежать?

Конечно, хочет! И обязательно убежит!

Когда-нибудь…

Мальчик доел остывшее варево, тщательно облизал пальцы, затем – миску, и отхлебнул воды из плошки. Воду следовало беречь. Неизвестно, когда он получит очередную возможность вдоволь насосаться млечного сока, который – и еда, и питье одновременно. Сок не такой уж гнусный на вкус, как показалось вначале. Или он привык? Еда тоже больше не вызывает тошноту. Ну, пованивает слегка тухлятиной – что с того? Есть можно. А грибы попадаются вкусные…

Снова шорох.

Почудилось? Краш прислушался. Нет, ничего похожего на знакомый шелест чешуи и ритмичное царапанье когтей по шершавому камню. Выбрав место посуше, он улегся на теплый пол пещеры и стал вспоминать, как судьба швырнула его в объятия Черной Вдовы.

…А'шури напали на деревню безлунной ночью, когда небо затянула мглистая пелена туч, и даже свет далеких звезд не достигал забывшейся тревожным сном долины. Что-то носилось в воздухе в последние дни, неясное предчувствие беды, дыхание неотвратимости. Ах, будь это простой разбойничий набег! Разбойникам нужна добыча, и деревня получила бы возможность откупиться.

Налетчики тоже нуждались в добыче, но совсем иного рода. Они не оставили земледельцам ни единого шанса. Возможно, кому-то удалось спастись бегством, хотя вряд ли. Воины-а'шури видели в темноте, как совы. Теперь Краш и сам обладал "темным зрением", но, как говорится, дорог нож к резне…

Его разбудил отчаянный крик, полный муки и ужаса. Еще не до конца проснувшись, Краш ощутил, что ночь снаружи полна звуками: лязг металла, топот ног, надсадное дыхание… Зашелся лаем цепной кобель Бортус. Лай почти сразу оборвался, на смену ему пришли крики людей, треск, хриплые проклятия. За стеной тяжко шагнул к двери отец.

Скрип петель.

– Вставайте! Бегите к лесу! Я их задержу!

Взвизг стали, влажный хруст.

– Получай, ублюдок! Давайте, подходите! Мой меч заждался! Ланга, Краш, Нитта – скорее! Бегите!

Краш вскочил с лежанки, ухватил за руку сестренку – та спросонок терла кулачками глаза – и бросился к выходу.

– Краш, Нитта?!

– Мы здесь, мама!

– Бегите!

Ночь плеснула в лицо жирной копотью мрака, разорванного охристым пламенем. Во дворе жарко полыхала копна сена. Краш понял: копну, бросив факел, поджег отец, потому что нападавшим свет был не нужен. А'шури смутными тенями скользили за пределами освещенного круга, подбираясь к хозяину дома. Отец стоял в двух шагах от двери, занеся над правым плечом окровавленный меч. У ног его в черно-бурых маслянистых лужах скорчились два мертвых тела.

Боевое безумие мало-помалу овладевало отцом, в прошлом – единственным из телохранителей лорда Плимута, кто выжил после Адрасского мятежа.

– Уходите…

Отец произнес это, не оборачиваясь, спиной почуяв семью, в страхе замершую на пороге. Голос его напоминал рычание медведя, глаза, не отрываясь, следили за тенями во мгле.

– Ну же! В лес!

Они послушались. На бегу Краш оглянулся, успев заметить: перед отцом выросла жуткая черная фигура. Существо передвигалось на двух ногах, но человеком оно не было! Отец наискось рубанул мечом, тварь с металлическим звоном отбила удар рукой и прыгнула на отца. Оба покатились на земле, и тьма извергла из себя…

Мальчик не разглядел – кого именно. Казалось, ночь вдруг ожила, ухватила его за шиворот и поволокла дальше. Где-то рядом заходилась в плаче Нитта. Вскрикнула мать – крик перешел в задушенный хрип и смолк, словно матери заткнули рот кляпом. Или… При одной мысли об этом страшном "или" ноги грозили подломиться.

Дорогу к горам он запомнил плохо. Перед глазами все время стоял двор, освещенный пламенем, и отец, на которого прыгает двуногая тварь с железными руками. Их тащили к Шаннуранскому кряжу два дня. Вернее, две ночи. В деревне были уверены, что два дневных перехода воинам-а'шури не одолеть: подземные жители не любят и плохо переносят солнечный свет. Даже в лунные ночи они стараются не показываться на поверхности. Так утверждали старейшина Тингам и знахарь Вахур. Одни верили им, другие считали, что никаких а'шури под горами Шаннурана нет, и все это – детские сказки.

Деревня чувствовала себя в безопасности, и зря.

Лазутчики а'шури сумели отыскать дневное укрытие – заброшенные алмазные копи. Там, отправившись в поход, они пересидели день, и там же вместе с захваченными пленниками вновь переждали светлое время на обратном пути. Вроде бы днем а'шури убили и съели кого-то из людей, но сейчас Краш сомневался: правда это или помрачение рассудка? Наверное, разум мальчика так защищался от пережитого ужаса, отказываясь сохранять в памяти наиболее кошмарные моменты.

К исходу второй ночи, когда небо на востоке начало едва заметно сереть, они вошли в подгорный мир Шаннурана.

– Чш-ш-ш…

Краш очнулся от забытья, опять вынырнув из скорбной реки воспоминаний. На сей раз ему не послышалось: бархатный мрак лаза под потолком явственно звучал знакомым шелестом. Сердце дернулось зябликом, угодившим в силки, и забилось часто-часто. Накатил страх, но этому чувству было далеко до той волны дикого, животного ужаса, накрывшей мальчика, когда он впервые услышал шелестящие звуки. К страху примешивалось, почти заглушая его, возбуждение – болезненное и лихорадочное.

Можно сказать – предвкушение.

Звук нарастал. Он заполнил всю пещеру и теперь струился по стенам, проникая через уши, ставшие ненормально чуткими, прямиком в мозг, рождая завораживающие видения. Краш попятился к стене – не от страха, а чтобы дать место существу, двигавшемуся сейчас по лабиринтам Шаннуранских подземелий.

Черная Вдова была огромна. Появляясь в пещере, она занимала бОльшую часть свободного пространства.

Обострившимся зрением мальчик различил слабое фосфорическое мерцание во тьме лаза – и через секунду в пещеру протиснулась голова Черной Вдовы. Гладкую, словно полированную голову, покрытую шипами и наростами, всю в плавных изгибах мерцающих линий, сразу за желтыми глазами обрамлял венчик подвижных щупальцев. Щупальца колыхались, как водоросли в воде. Тварь слегка приоткрыла узкую пасть, обнажив ряды острых и загнутых зубов – не белых или желтоватых, как у известных Крашу зверей, а багрово-красных, с влажным отливом. Зубы чудовища, казалось, обильно кровоточили.

Черная Вдова улыбалась пленнику.

Зачарованный этим зрелищем, мальчик не сообразил, что без труда различает цвета в кромешной тьме. Зрение становилось все острее. Или на него так действовало присутствие хозяйки Шаннурана? Впервые Крашу пришло в голову, что Черная Вдова по-своему красива. Красота мира, ушедшего в небытие, прелесть давно минувших эпох – человек воспринимал ее как уродство, способное кого угодно свести с ума.

Чуть помедлив, Черная Вдова начала протискиваться в темницу целиком. Гибкое тело искрилось крошечными блестками; оно лилось струей лунного света, просеянного сквозь решето облаков, перетекая из лабиринта тоннелей в пещеру. Вот стала видна первая пара лап, шестипалых и когтистых, с неестественно цепкими и длинными, почти человеческими пальцами; вторая пара… третья…

Смертоносный хвост плетью обжег стену, сворачиваясь в тугой клубок, чтобы случайно не задеть мальчишку. Черная Вдова оказалась рядом. Краш чувствовал на лице спокойное, прохладное и отнюдь не смрадное дыхание твари. Всякий раз он ждал жаркого зловония – и всякий раз удивлялся, не ощутив его.

Мускус и тлен.

Запах, которым тянуло из лаза под потолком.

Никто не смог бы сказать, была ли Черная Вдова, реликт далеких эонов, по-настоящему живой с точки зрения теперешнего мира.

Влажный раздвоенный язык коснулся лица Краша, слизывая грязь и пот, затем скользнул ниже: шея, грудь, живот… Мальчик без лишней спешки поворачивался, давая Черной Вдове возможность облизать пленника с ног до головы. Если бы пару месяцев назад кто-нибудь сказал, что ему придется мыться подобным образом – он бы счел, что собеседник рехнулся. Впрочем, еще вопрос: насколько сохранял здравый рассудок сам Краш, подставляя тело ласкам "вдовьего" языка?

Закончив "омовение", Черная Вдова отстранилась. На Краша в упор глянул круглый, светящийся медовой желтизной глаз. Взгляд древнего существа звал поддаться и раствориться без остатка в потаенных глубинах чудовищного тела и разума. Провал зрачка пульсировал смоляной кляксой, неуловимо меняя форму. В темной пучине клубился рой бриллиантовых пылинок, исчезающе малых огоньков – словно там были скрыты тайны Вселенной, затягивающие чужую душу в омут…

Невероятным усилием Краш опустил глаза, уставясь в пол – как раз в тот момент, когда Черная Вдова вдруг мигнула, обрывая наваждение.

"Она поняла! – сообразил мальчик. – Поняла, что я не выдержу ее взгляда…"

Похоже, тварь испытывала к узнику привязанность сродни материнской. Но страшней всего было другое – кажется, узник постепенно начинал отвечать ей взаимностью!

Слипшиеся после "омовения" волосы на голове Краша встали дыбом. Нет, только не это! Он согласен терпеть ласки Черной Вдовы, питаться млечным соком, раз уж ничего другого ему не осталось – но любить монстра-людоеда?! Ни за что! Он человек, он не способен на такую любовь!

Мальчик попытался вызвать в памяти образ своей матери, которой не видел с момента нападения на деревню. Но тело твари придвинулось, окружило, прижимая его к себе – и образ, не оформившись до конца, безмолвно канул в небытие.

Наступило время кормления.

Гладкие аспидно-черные чешуйки на брюхе Черной Вдовы встопорщились, раздвигаясь и щекоча тело Краша. Меж ними выдвинулись десятки плотных мясистых бугорков. Краш медлил, хотя голод и жажда резко усилились. Инстинктивно он старался оттянуть главный момент, но знал, что не выдержит – рано или поздно припадет губами к одному из сосцов.

С третьего или четвертого раза тварь, объявляясь в пещере, сумела дать понять узнику, что от него требуется. Голод, ставший к тому времени нестерпимым, и напор чужой воли толкнули Краша на этот безумный шаг. Его едва не стошнило от омерзения. Он сумел сделать лишь пять-шесть глотков – и Черная Вдова, почуяв состояние "приемыша", быстро убралась из темницы.

В следующие разы было легче.

А теперь Краш с нетерпением ждал очередного визита Черной Вдовы. Вязкий и кисло-терпкий "млечный сок" до сих пор вызывал у него рвотные позывы при первом глотке, но мальчик легко подавлял их, продолжая сосать. Вскоре он отваливался от брюха твари, как сытая пиявка, глаза начинали слипаться, и Краш уже не видел, как хозяйка Шаннурана покидает пещеру.

Что ж, это кормление не стало исключением.

…Пленникам дали ненадолго забыться беспокойным сном. Вскоре Краш ощутил, что его куда-то волокут по черным тоннелям, в непроглядной липкой темноте. Он не вполне понимал: сон это или явь? Оставались глаза открытыми или нет, окружающий мрак ничуть не изменялся.

Скоро впереди замерцал призрачный зеленоватый свет, и процессия живым ручейком влилась в опрокинутую чашу подземного зала.

Колоссальный купол терялся в вышине. Трудно сказать, был ли зал, потрясающий воображение, творением одной Природы, или здесь поработали человеческие (а, возможно, и нечеловеческие!) руки. Сталактиты и сталагмиты торчали клыками Левиафана, истекая звонкой капелью. Кое-где они срослись в причудливые колонны, соединив пол и потолок. Стены во многих местах покрывала губчатая масса, напоминая плесень, разросшуюся в теплом и влажном климате.

Холодные сполохи бродили по стенам, образовывая над головами перламутровое облако. В его отблесках а'шури, собравшиеся в зале, походили на толпу восставших из гроба мертвецов – почти нагие, приземистые, коренастые, с бледными, исполненными сладострастного ожидания лицами. Похоже, гнилостное мерцание плесени являлось единственным светом, который легко выносили их глаза, привыкшие к кромешной тьме.

Слитное дыхание толпы служило фоном для музыки, ритмичной и заунывной. Низкие, утробные звуки и тягучий ритм заставляли внутренности нервно вибрировать. Краш не сразу увидел в руках у ближайших а'шури тугие меховые бурдюки, откуда торчали короткие и толстые трубки. В первый миг он решил, что это какие-то животные. Его передернуло от отвращения: а'шури время от времени подносили "животных" ко рту и дули в них!

А трубки гнусаво ныли в ответ.

Пленников, шестерых взрослых и полторы дюжины детей от пяти до двенадцати лет, подвели к треугольному алтарю в центре зала. Их выстроили вдоль сторон каменного треугольника, испещренного загадочными рунами: взрослых – отдельно, детей помладше – отдельно, и наконец – тех, кто постарше.

В этой группе Краш оказался вторым с краю.

Рокот мохнатых инструментов усилился. Плесень на стенах вспыхнула ярче, и сильный, неожиданно глубокий голос затянул:

– Х'орбар фузган!

– А'шур ниган! – хором откликнулась толпа.

– Х'орбар фузган!

– А'шур ниган!..

Во мраке одного из тоннелей, выходивших в пещеру, что-то шевельнулось. Вглядываясь в извивающуюся темноту, Краш мельком отметил, что а'шури избегают толпиться у этого тоннеля. От него к алтарю вел широкий проход, освобожденный толпой.

Мигом позже тоннель вспучился расцветающим черным лотосом, рождая из себя создание, какого Краш не видел даже в самых кошмарных снах. Шестилапый гигант, длиной не менее тридцати локтей, извиваясь всем телом, двинулся к алтарю. Вокруг головы чудовища покачивался венчик жадно извивающихся щупальцев; хвост разделялся на семь змеевидных отростков, каждый из которых оканчивался смертоносным жалом, на манер скорпионьего; в пасти влажно блестели кроваво-красные клыки. Тварь не спешила, растягивая удовольствие, наслаждаясь беспомощностью застывших у алтаря жертв.

Никто из людей не мог двинуться с места или закричать – пленников парализовало страхом, а может быть, гипнотическим взглядом демона преисподней.

– Х'орбар фузган! – возликовала толпа.

Не в силах отвернуться, закричать, убежать, Краш закрыл глаза, чтобы не сойти с ума. Дальнейшее он мог только слышать. Кажется, у остальных не хватило сил даже на это.

Завораживающий шелест чешуи, вкрадчивый скрежет когтей по камню пола. Смолкла терзающая нутро музыка, но тишина не принесла облегчения. Мальчик ощущал тварь совсем рядом; тело, покрывшееся "гусиной кожей", сотрясал непроизвольный озноб.

Сдавленный, полузадушенный крик – и следом всхлип, короткий и влажный. Не думать, не пытаться даже представить, что означают эти звуки! Гул толпы…

Мокрый и гибкий хлыст коснулся груди – ощупывая, примеряясь. Краш перестал дышать, желая притвориться мертвым и понимая всю бесполезность своих усилий. Тварь медлила. Мальчик представил, как она неспеша разевает пасть, готовясь поглотить очередную жертву – и сознание не выдержало.

Тьма под веками сменилась спасительным мраком беспамятства.

Кажется, позже он пару раз ненадолго приходил в себя. Хозяйка Шаннурана исчезла, вместе с ней исчезли и остальные пленники. А над ним, Крашем, творили некий обряд – изощренный и причудливый. Седой колдун-а'шури, распластав мальчика на алтаре, покрывал его грудь и живот тайными письменами, читая нараспев заклинания. Гудели, исторгая вибрирующие звуки, меховые инструменты с трубками; в такт им вспыхивали и гасли светящиеся пятна плесени на стенах. Десятки горящих глаз окружали Краша, смрадно-приторный дым проникал в ноздри, туманя разум – и вновь смыкались края уютной бездны обморока…

Разбудил Краша знакомый скрежет двери. Спал он вроде бы недолго, и был все еще сыт «млечным соком», которого насосался вволю. Тюремщик объявился слишком рано. Что-то случилось? Любое, самое незначительное происшествие волшебным образом превращалось для мальчика в настоящее событие, нарушая унылое однообразие дней, проходящих в вечной тьме.

Задержавшись в проеме, тюремщик внимательно оглядел пещеру. По пленнику он лишь скользнул беглым взглядом. Кажется, а'шури ожидал увидеть здесь…

Что?

Вряд ли тюремщик смог бы дать четкий ответ на этот вопрос. А спустя мгновение отвечать стало некому. А'шури вдруг икнул, замер, разевая рот – и оттуда плеснула черно-багровая, блестящая кровь. Страж булькнул и мягко осел на пол. Сразу после этого в глаза Крашу ударил ослепительный свет. Он инстинктивно зажмурился, прикрыв для верности глаза руками – но все же успел запечатлеть в памяти совершенно неимоверную, невозможную для подземелий Шаннурана картину.

Над мертвым тюремщиком склонился человек. Правой рукой гость извлекал кинжал, наполовину вошедший в затылок а'шури, а левой доставал из-под плаща, плотного и черного, фонарь.

Внутри фонаря пылала масляная лампада.

Этого просто не могло быть! Он все еще спит! Обычный человек не в силах пробраться тайком в самое сердце Шаннурана, проскользнуть мимо стражников, видящих в темноте, обмануть Черную Вдову…

– Проклятье! – выругался пришелец из сна, обтерев кинжал о набедренную повязку убитого. Он приподнял фонарь повыше. – Клянусь рогами Сату-Пшат! Здесь тоже ничего…

Краш неуверенно встал.

– Гляди-ка ты! – хмыкнул высокий. – Находка! Ладно, пошли… Не оставлять же тебя здесь? Только тихо!

Краш судорожно кивнул и двинулся за пришельцем в сторону памятных ступеней. Лишь сейчас до него начало доходить, что он наконец свободен.

Свободен!

Радость от осознания этого замечательного факта почему-то оказалась тусклой, неубедительной. Обругав себя за тупость, Краш догнал спасителя и робко тронул за край плаща.

– Нам не туда! – шепнул он. Гортань за время долгого молчания успела отвыкнуть от речи, как глаза – от света. Слова, произносимые с усилием, звучали странно и непривычно. – Этот путь ведет вниз, в подземелья!

– Знаю, – ответил спаситель, не оборачиваясь. – Но я уйду отсюда с Оком Митры, или останусь здесь навсегда! Держись рядом, малыш. Ты не знаешь, где эти могильные черви прячут главные сокровища?

– Не-а, – помотал головой Краш. – Наверное, где-то внизу…

– Я бы на их месте поступил так же, – удовлетворенно кивнул русоволосый, продолжая спускаться по ступенькам.

Краш старался не отставать. На ходу он, мало-помалу свыкнувшись со светом фонаря, рассматривал своего спасителя. Высокий, широкоплечий, длинные волосы стянуты узким кожаным ремешком. Когда мужчина пару раз останавливался, озираясь, можно было разглядеть волевое лицо с высокими скулами. Под плащом незнакомца обнаружилась длинная льняная туника, доходившая до середины бедер и туго подпоясанная ремнем. За ремень были заткнуты три кинжала: длинный и два коротких. На одном боку висел тяжелый меч в потертых ножнах, на другом – тыква-долбленка с водой. Незнакомец производил впечатление человека решительного, бывалого и уверенного в себе.

Рядом с ним Краш чувствовал себя в безопасности.

Неожиданно мальчик услышал шаги неподалеку – движение воздуха, эхо едва различимого звука, тихое сотрясение камня под ногами. Он быстро взглянул на спасителя, но тот, похоже, ничего не заметил.

– Сюда идут а'шури. По-моему, шестеро. Ты их убьешь? Или мы спрячемся?

Незнакомец ни на миг не усомнился в сказанном. Качнув фонарем из стороны в сторону, он углядел тесный проход слева – и ловко скользнул туда, пряча фонарь под плащ. Краш, щурясь, последовал за спасителем. После яркого света требовалось время, чтобы восстановить "темное зрение".

Присев в расщелине на корточки, мужчина укрылся плащом с головой, подоткнув края так, что ни единый лучик не пробивался наружу. Он слился с камнем и застыл в полной неподвижности. Краш скорчился рядом, осторожно выглядывая из-за плеча.

Когда шестерка а'шури гуськом прошла мимо, и шаги их стихли в глубинах тоннелей, мужчина высунул голову из-под плаща, подмигнул спутнику – и, как ни в чем не бывало, продолжил спуск в недра Шаннурана. Краш вспомнил, что незнакомец, уходя, закрыл вход в его темницу, задвинув плиту на место. Мальчик оценил предусмотрительность спасителя: так подгорные жители не сразу заподозрят побег.

Ступени закончились неожиданно. Масляные блики фонаря мазнули по гранитной плите, сестре-близняшке той, что охраняла тюрьму Краша. Мужчина внимательно осмотрел плиту, усмехнулся и нажал на малозаметный выступ в стене. Плита с тихим скрежетом убралась прочь, открывая проем.

Обнажив меч, незнакомец посветил внутрь.

– Сколько ж вас тут… – с разочарованием буркнул он.

Эта пещера оказалась совсем маленькой: пять шагов в длину и три в ширину. В углу, прикован к стене толстыми, лоснящимися в свете фонаря цепями, скорчившись, сидел старик, облаченный в грязное рубище. Космы седых волос, свалявшись в сальные колтуны, падали ему на лицо. Когда старик поднял голову, щурясь от света, как до того – Краш, стало видно, что рот пленника зашит суровыми нитками.

– Колдун, – уверенно заявил русоволосый.

Как он сумел с первого взгляда сделать подобный вывод, осталось для мальчика тайной. С виду – старик, как старик…

– Руки сковали и рот зашили, чтоб не мог творить заклинания, – пояснил спаситель в ответ на невысказанный вопрос, и обратился к пленнику. – Думаю, у тебя есть немалый счет к подземным ублюдкам. Если я тебя освобожу – поможешь мне?

Старик кивнул.

– Отлично. Хороший колдун всегда кстати. Конечно, если он на твоей стороне…

Мальчик хорошо запомнил эти слова. А незнакомец извлек из-за пояса короткий, бритвенно-острый кинжал и рассек им нити, стягивающие губы пленника, с ловкостью опытного хирурга. Колдун глубоко вздохнул, глаза его разом прояснились.

– Симон Остихарос, маг из Равии, – представился старик тихим, неожиданно ясным голосом, слизнув с губы капельку крови. – Можешь звать меня колдуном, мне все равно. Кто ты, воин?

– Меня зовут Вульм, – сообщить что-то еще мужчина не счел нужным. – Сам освободишься, или тебе помочь?

– Сам. Она приходит пить мою силу… Но у меня в жилах еще осталась толика огня!

Краш понял, о ком говорит Симон.

– О-о, вы пожалеете! – в предвкушении прошептал маг. – А'шури, дети геенны, гнилая плесень, вы стократ пожалеете о том, что посягнули на Остихароса Пламенного!

Глаза его сделались пронзительно-синими, как небо, очистившееся после дождя. С израненных губ сорвались несколько слов, зашипев во тьме пещеры, будто слюна на огне:

– Аршшах г'хар! Иль-ферра-оро рубиго суджш!

Краш охнул от изумления: блестящий металл кандалов, сковывавших запястья и лодыжки мага, покрылся густой ржавчиной. Мигом позже цепи прогнили насквозь и прахом осыпались на пол пещеры. Колдун медленно, с усилием поднялся, громко хрустнув коленями, и принялся бормотать очередное заклятие – видимо, восстанавливал телесные силы.

– Славная шутка, – одобрительно кивнул Вульм. – Я в тебе не ошибся, Симон. Может быть, ты знаешь, где эти исчадия прячут Око Митры?

– Око Митры? – маг перестал бормотать и с интересом поглядел на спасителя. – Да, оно стоит того, чтобы рисковать головой. Нет, воин, я не знаю, где пасынки Черной Вдовы прячут свое сокровище. Не знаю, но предполагаю.

– Тебе известна дорога туда? Покажешь?

– Неизвестна. А показать – покажу, – туманно ответил старик.

Вздрогнув, мальчик заметил, что вокруг губ мага не осталось никаких следов от ниток. Морщинистое лицо Симона отчасти разгладилось, он выглядел уже не таким дряхлым старцем, как пару минут назад.

– Тогда не будем зря тратить время.

Старик, мужчина и мальчик двнулись по лабиринту Шаннурана, все глубже погружаясь в недра земли. Коридоры и тоннели ветвились, пересекались, неуклонно ведя вниз. Иногда слух людей улавливал хлопанье перепончатых крыльев, адский хохот, летевший словно из самой преисподней, мокрое шлепанье ног, скрежет когтей по камню, или отдаленный плеск подземной реки. Симон шел впереди, уверенно ведя спутников. Они ни разу не уперлись в тупик, не попали в засаду и не встретились ни с кем из существ, обитавших во мраке.

Внезапно Вульм остановился, с сомнением глянул в спину мага и хмуро бросил:

– Не лучше ли было свернуть направо?

– Можно и направо, – покладисто согласился Симон. – Там нас ждут гостеприимные объятия таких тварей, о которых тебе лучше и не знать. Твой меч и моя магия для них – лакомый кусочек. Мальчишка, пожалуй, сумел бы удрать, и то вряд ли… Да, забыл сказать: мы уже пришли. Я чую – Око рядом.

Остаток пути они проделали в молчании.

Скоро тоннель окончился тупиком, упершись в стену с вырезанным на ней изображением: двуглавый и четырехрукий демон терзает когтистыми лапами человека, корчащегося от боли. Ниже шли глубоко вырубленные знаки, от одного вида которых у Краша начал мутиться разум, и он поспешно отвернулся.

– Письмена Ушедших, – констатировал старик. – Не смотрите на них, если хотите остаться в своем уме.

– А ты? – Вульм благоразумно отвернулся от знаков.

– Я умею смотреть и не видеть. Я умею видеть и не смотреть. Я – маг.

– Ты в состоянии их прочесть?

– Никто в мире не может прочесть письмена Ушедших. Многие пытались: мудрецы вовремя отступились, глупцы впали в безумие, а храбрецы сгинули без следа. Возможно, храбрецы ближе других подошли к разгадке, и за ними явились.

– А открыть дверь в стене?

– Еще ребенком я рушил стены вдесятеро толще этой. Не бойся, воин, здесь нет ловушек. Опасность таится внутри. Будь осторожен.

– Я всегда осторожен, колдун. Потому и жив до сих пор. Не забывай, это я вытащил тебя из каменной могилы, а не ты – меня. Действуй!

– Хорошо. Зажмурьтесь, чтобы не ослепнуть.

Краш послушался, но даже сквозь плотно закрытые веки ощутил ярчайшую беззвучную вспышку. После нее фонарь Вульма казался искоркой, тусклой и испуганной, готовой угаснуть в любую секунду. Когда мальчик открыл глаза, стены не было. Ни осколков, ни пыли, ни ребристых обломков – ничего. Стена исчезла, открыв проход.

Казалось, ее унес высеченный на камне демон.

Но сам демон улетел недалеко – в открывшейся взгляду пещере мерцало багровое зарево, освещая огромную статую, двуглавую и четырехрукую, с чудовищно искаженными пропорциями. У ног статуи покоились два малых изваяния, изображавшие вполне миловидных девушек, окаменевших от ужаса. На лбу той, что была постарше, и чьи черты, в отличие от печальной одухотворенности лица младшей, хранили странную отрешенность, играл кровавый отблеск.

– Клянусь копытами Даргата! Око Митры!

– Остерегись, Вульм! Не произноси всуе Имен и Прозвищ! – бывает, демоны являются, когда их зовут по имени.

– Милости просим! Ему тут найдется, чем заняться. Вцепится в глотку какому-нибудь местному отродью – то-то будет потеха! А мы под шумок унесем ноги с добычей.

Сжимая в руке обнаженный меч и подсвечивая себе фонарем, Вульм решительно шагнул в пещеру. Краш последовал за ним; маг же задержался на пороге, с подозрением осматриваясь.

Кроме трех статуй, внутри не обнаружилось ничего примечательного, за исключением сундука, покрытого толстым слоем пыли – он стоял сбоку от демона. Око Митры, которым так желал завладеть Вульм, при ближайшем рассмотрении оказалось диадемой белого золота с пурпурным карбункулом невероятной величины.

Диадема венчала лоб старшей из девушек.

Но, прежде чем снять украшение, воин, мгновение поколебавшись, направился к сундуку. Острием меча он ловко поддел крышку. Та с глухим стуком откинулась, подняв целое облако пыли. В свете фонаря призывно заискрилась груда драгоценностей: рубины и изумруды, топазы и черные опалы, цепи и браслеты из золота, жемчужные ожерелья…

– Бери, сколько унесешь, и уходим, – дал совет Вульму маг. – Око Митры лучше не трогай. Я знаю этого демона. И не хочу здесь задерживаться ни на минуту…

– Это всего лишь статуя, – презрительно сплюнул воин. – Но ты прав, сундучок мне по сердцу. Око – Оком, а яркие камешки везде в цене. Эй, малец, держи! Я не жадный…

К ногам Краша, глухо звякнув, упал кривой восточный кинжал без ножен. Рукоять его была украшена золотом и самоцветами. Вульм рассмеялся, глядя, как мальчик берет оружие, извлек из-под плаща кожаную торбу, набил ее драгоценностями под завязку и пристроил у себя на плече.

– Ну а теперь…

– Уходите отсюда, чужеземцы.

Краш обернулся и едва не выронил кинжал от испуга. Статуи девушек ожили, и та, что носила Око Митры, заговорила.

– Или вы хотите навлечь на себя гнев нашего повелителя?

– Послушайся ее, Вульм!

– Ну уж нет! Не за тем я столько плутал под землей… – Вульм оценивающе глянул на девушек. – Эй, красавицы! У меня есть другое предложение: уйдем вместе! Неужто вам не надоело пылиться в тишине? Мы уйдем, а вы, небось, опять окаменеете – и проваляетесь тут еще тыщу лет, пока не растрескаетесь и не развалитесь от старости. Эй, колдун! На них лежит какое-то заклятие?

– Ты прав. Думаю, его должен снять солнечный свет. Если быстро вывести их на поверхность…

– Решайтесь, красавицы! Предлагаю только один раз.

– Не смей искушать Избранниц! – глаза старшей девушки сверкнули гневом, а волосы на голове зашевелились, напомнив кубло змей. – Прочь, глупцы!

Краш осторожно попятился к выходу. В голосе старшей ему почудился знакомый шелест и скрежет когтей по камню.

– Я! Я пойду с тобой, чужеземец! Хвала Митре…

– Замолчи, несчастная! Как можешь ты…

– Могу! – яростно топнула ногой младшая. – Оставайся здесь, среди мерзких тварей, и служи своему демону! Ты сама уже почти демон, Налла! А я – человек! Я мечтала вырваться на свободу все эти годы!

Вскочив, она подбежала к Вульму, схватила его за руку и благодарно прижалась щекой к ладони воина.

– Я хочу быть живой! Живой!

– А будешь мертвой! – завизжала Налла. – Он принесет тебе смерть, Лона! Наш повелитель…

– Смерть? Пусть! Лучше гнить наверху, чем каменеть здесь…

– Плюнь на нее, дорогая. Ее судьба – пылиться в этом склепе, – усмехнулся Вульм. – А мы с тобой будем счастливы под ясным солнцем. Только сперва твоя шумная подружка отдаст то, за чем я пришел.

Отстранив Лону, он протянул руку к Оку Митры.

– Прочь, смертный!

Налла отступила. Ее пальцы скрючились, и у Краша создалось впечатление, что ногти на них, изящные девичьи ноготки, начали расти и чернеть.

– Не надо!

– Вульм! Не прикасайся к Оку!

Но было поздно. Воин грубо сорвал диадему с головы старшей девушки. В следующий миг лицо Наллы страшно исказилось, теряя всякое сходство с человеческим. Горло твари, в которую стремительно превращалась девушка, исторгло тошнотворный, пронзительный вопль. От него у Краша заложило уши и помутилось в голове. То же было с мальчиком, когда он имел неосторожность взглянуть на письмена Ушедших.

Передняя лапа твари метнулась вперед, острые когти полоснули по лицу Вульма. Налла метила в глаза, но воин отшатнулся, и когти лишь оцарапали скулу, оставив кровавые борозды.

– Отродье Бела! – взревел Вульм.

Его меч хищно присвистнул, фонтаном ударила темная кровь – и голова Наллы покатилась по полу. С полминуты безголовое тело стояло, раскачиваясь, а затем рухнуло к ногам демона-покровителя, пятная багряным соком ноги каменного монстра.

– Бежим!

Маг снова опоздал. Стены и пол содрогнулись в конвульсиях, с потолка посыпалась жесткая крошка. Огромная статуя качнулась и шагнула вперед, протягивая уродливые лапы к Вульму. Воин отпрыгнул с проворством дикого зверя, тусклой молнией сверкнул меч. Любому созданию из плоти и крови удар, в который Вульм вложил всю свою силу и умение, отсек бы конечность напрочь. Однако демон лишь на миг остановился, словно в удивлении – и вновь двинулся на Вульма.

На нижней правой руке статуи появилась крохотная зарубка.

– Клинком его не взять, – с ледяным спокойствием сообщил маг от дверей. – Бегство нас тоже не спасет. Лабиринты Шаннурана для детей Сатт-Шеола – дом родной. Что ж, самое время проверить, сколько огня осталось в моих жилах…

Не закончив фразу, Симон Остихарос выпрямился. Казалось, он стал выше ростом. Глаза старика сделались знакомого, пронзительно-голубого цвета. Худое, изможденное тело мага засветилось изнутри холодным огнем, явственно видимым сквозь кожу и ветхое рубище. Руки пришли в движение, описывая в воздухе петли и дуги, плетя сложный, завораживающий узор.

Демон-хранитель, почуяв опасность, бросил преследовать Вульма и обернулся к Остихаросу.

– Узнаешь меня, Шебуб?! – голос мага звучал подобно грому, сотрясая стены пещеры не хуже поступи каменного чудовища. – Вижу, узнаешь. Это хорошо. Г'рахаш-та! Самхум но дасуд! Фан'ганг!

Руки Симона наконец соткали невидимое полотно – и жестом, с виду небрежным, бросили его на Шебуба, взвывшего от ярости. Запутавшись в чарах, демон некоторое время молотил руками по воздуху, пытаясь сорвать покров – но тут Шебуба отшвырнуло назад, ударив спиной о стену. Та рука твари, где меч оставил зарубку, откололась и щебнем рассыпалась по полу. По левому бедру зазмеилась тонкая трещина.

Маг захохотал. Было видно, что заклинание далось ему большой кровью: по лицу обильно стекал пот, вновь стали заметны разгладившиеся было морщины, руки дрожали. Тем не менее, смех вскоре перешел в бормотание: Остихарос Пламенный творил новое заклятие.

Сухие пальцы старика делали мелкие, трудно различимые движения, как если бы Симон выдергивал из пространства тайные нити и связывал их мудреными узлами. В ответ демон утробно зарокотал, подражая горному обвалу, с заметным усилием поднялся и двинулся на мага.

Глаза чудовища горели провалами в ад.

– Уходим, – тихо процедил сквозь зубы Вульм.

Не глядя, ибо взгляд его был прикован к демону, воин поймал за руку Лону, оцепенвшую от ужаса, и настойчиво потянул к выходу.

Как же так? – подумал Краш. Разве правильно будет бросить мага, оставив биться с Шебубом один на один?! Но, с другой стороны, чем Вульм способен помочь Симону, если сталь демона не берет? После недолгих колебаний мальчик побежал за Вульмом и Лоной, проскочив мимо Симона Остихароса. Таким он и запомнил старика: отрешенный взгляд, сосредоточенное, на удивление спокойное лицо, изборожденное шрамами морщин, и жилы на лбу, дико вздувшиеся от страшного напряжения.

За спиной раздалось змеиное шипение, быстро перейдя в пронзительный свист. Вновь зарокотал горный обвал. Звуки постепенно отдалялись, пока не затихли совсем. Краш жалел, что никогда не узнает, чем закончился поединок мага с ожившей статуей. Он искренне желал победы старику, но после знакомства с тайнами Шаннурана не питал особых иллюзий на исход боя, успешный для мага.

А если бы на месте Шебуба оказалась Черная Вдова? – вдруг пришло в голову мальчику. Кому бы он желал победы в этом случае?

Бежать обратно, вверх, после утомительного спуска, было тяжело. Однако беглецы мчались что есть духу. Желтые блики фонаря метались по черным стенам тоннелей; эхо доносило крики, встревоженные и гневные – а'шури наконец подняли тревогу. Но никто пока не преградил путь трем людям. Тайное чутье говорило Крашу, что они движутся верной дорогой, хотя он и сам бы не смог объяснить, откуда у него такая уверенность.

Вскоре Лона начала спотыкаться. Движения ее замедлились, сделались скованными и неуклюжими. Так двигалась бы статуя, ожившая не до конца.

– Подожди! Я больше не могу. Мне надо…

– Мы торопимся! – Вульм зло сверкнул на девушку глазами, но, тем не менее, сбавил шаг. – Мы должны выбраться на поверхность, пока эти черви не опомнились.

– Я… заклятие… – губы Лоны дергались, слова давались ей с трудом. – Дай мне коснуться Ока Митры! Это вернет мне силы…

Вульм остановился и с нескрываемым подозрением уставился на девушку.

– Чтобы ты превратилась в такую же тварь, как твоя подруга?! Ха! Нашла простака!

– Я… я н-не стану… п-прош-шу теб-бя…

Вульм извлек из ножен меч, ясно давая понять, что при малейшем намеке на превращение Лону постигнет участь Наллы – и протянул диадему камнем вперед. Он старался не слишком приближаться к девушке, в то же время находясь на расстоянии, достаточном, чтобы пустить в дело меч. Краш оценил предусмотрительность воина. Действительно, с этими древними заклятиями можно ожидать любого подвоха!

Неимоверным усилием Лоне удалось поднять руку, и ее пальцы легли на пурпурный карбункул. Камень затеплился неожиданно мягким, успокаивающим светом. По телу девушки прошла дрожь, она глубоко вздохнула, словно пробуждаясь ото сна, и с явным сожалением отпустила Око Митры.

– Спасибо, – улыбнулась она Вульму. – Ты еще раз спас меня.

– Тогда поспешим, – буркнул воин.

Он спрятал диадему под плащ, намереваясь продолжить путь.

– Проклятье!

Не успел растаять отзвук гневного вопля, как беглецов окружили а'шури, надвигаясь из боковых тоннелей. Неумолимое молчание обитателей Шаннурана, вооруженных широкими ножами, было страшней всего. Уж лучше бы они выкрикивали угрозы или оскорбления – люди, заставшие в своем доме воров, не должны молчать. Но а'шури и не были людьми в полном понимании слова: долгие века жизни в подземельях, бок-о-бок с Черной Вдовой и другими исчадиями мрака успели исказить саму сущность этой, когда-то человеческой расы.

А'шури не спешили нападать. Они с отвращением щурились, воротя головы от фонаря, и прикрывали глаза руками. Пожалуй, свет некоторое время мог удержать их на расстоянии, но это лишь оттягивало гибель чужаков.

– Ты привела меня в засаду! – прошипел Вульм, грубо хватая Лону за руку. – Но ты меня и выведешь!

Девушка изумленно взглянула на него, как бы спрашивая: "Что я должна делать?" Мужчина ничего не ответил, взмахнув фонарем – и свет вдруг исчез, скрытый плотной тканью плаща. Упавшая тьма вскипела шевелением десятков тел – а'шури без промедления двинулись вперед.

Что он делает?! – ужаснулся Краш.

Как выяснилось, воин прекрасно знал, что делает. В следующий миг фонарь исполинским светляком вынырнул из-под плаща, ослепив подземных жителей и заставив их отшатнуться. Тут же Вульм с силой толкнул Лону в правый проход, где а'шури толпились особенно густо – и те, ослепленные, почуяв добычу, набросились на девушку, не разобрав, кто перед ними.

– Не надо! За что?!! Помоги-и-и…

Крик захлебнулся. Но еще раньше Вульм прыгнул вперед, в центральный тоннель, воздев над головой фонарь и без устали работая мечом. Клинок в его руке превратился в размытый полукруг, сметая ножи, отсекая головы и руки, вспарывая животы. Рыча, как дикий зверь, покрытый кровью врагов, воин яростно прорубал себе дорогу.

Краш быстро сообразил, в чем состоит его единственный шанс на спасение, и бросился следом.

Впереди уже маячила свобода, когда за спиной Вульма тихо поднялся сбитый с ног а'шури. Он скользнул к губителю сородичей, занося нож для смертельного удара – и в душе Краша что-то сорвалось. С отчаянным воплем мальчик бросился к шаннуранцу и всадил драгоценный кинжал, который, как оказалось, все это время сжимал в руке, в бок а'шури. Тот споткнулся, громко икнув; Краш рванул кинжал на себя, высвобождая клинок, из раны потоком хлынула кровь, заливая юному убийце грудь и живот – и а'шури мешком осел на пол.

Вульм мельком глянул через плечо, кивнул с одобрением – молодец, парень! – и понесся прочь с невообразимой прытью. Краш припустил за ним, но догнать Вульма сумел лишь у памятных ступеней, что вели к бывшей темнице мальчика.

К счастью, преследователи отстали.

– Зачем? Ты? Ее?!

Дыхание сбилось. Речь превратилась в лай.

– Иначе не ушли бы. Ведьма! Поделом ей…

Двужильный воин, напротив, отвечал громко и ясно. Они карабкались по ступенькам – вверх, верх! К солнцу и свободе.

– Она. Жить! Хотела…

– Заткнись, сопляк. Молоко на губах не обсохло…

Краш невольно облизнулся, ощутив на языке вкус млечного сока . Знал бы Вульм, что за молоко сохнет у него на губах! И хорошо, что не знает – небось, зарубил бы, и глазом не моргнул.

Просто на всякий случай.

Внезапно Краш ощутил слабое дуновение свежего воздуха, несущее забытые запахи разнотравья. Возник еще один запах, будоражаще знакомый: мускус, пот и тлен… Неужели ОНА где-то рядом?! Нет, запах похож, но не до конца…

Из бокового прохода им навстречу качнулась двуногая фигура, которая не могла, не имела права быть человеком. Безволосый, сужающийся сзади череп, желтые огни глаз, мелкие и острые зубы сверкают в пасти; странные пропорции тела, скользящие движения змеи… Это он! – понял мальчик. Тот, кто в ночь ожившего кошмара прыгнул на его отца, отбив удар меча железной рукой!

Отродье Шаннуранских лабиринтов.

Вульм ударил на бегу, не останавливаясь, рассчитывая свалить противника одним ударом и проскочить мимо. Эхом прошлого лязгнул металл, мощный взмах лапы, бугрящейся чудовищными мышцами, отшвырнул воина назад. Существо стояло в проходе, загораживая дорогу. Черная лоснящаяся кожа, больше похожая на чешую, покрывала мощный, противоестественно гибкий торс; длинные лапы свисали до колен, блестя коваными наручами.

Так вот чем тварь отбивала клинки!

Вульм вскочил, превратясь в бешеный вихрь, в живую молнию – но уродливый страж был подобен скале, и воин снова оказался на полу. Падая, он двумя руками подхватил мальчика и с неправдоподобной легкостью бросил в объятия монстра. Чудовище на лету перехватило живое ядро, взмахнуло когтистой лапой; Краш, визжа, попытался ткнуть врага кинжалом…

Время застыло.

Лапа медлила опуститься на беззащитную голову. Кинжал остановился, словно застряв на полпути. Дергая ноздрями, существо принюхивалось, и мальчик делал то же самое, бледнея от острого, как нож, прозрения. Братья. Они – братья, старший и младший. Молочные братья . Приемные сыновья Черной Вдовы, стражи Шаннурана.

В отличие от а'шури – всего лишь пасынков.

Страж бережно опустил мальчика на пол – и лезвие Вульмова меча без промедления вспороло бок чудовища. Метнулся по тоннелю удаляющийся сполох фонаря; упала темнота, которая, однако, не была помехой обоим братьям.

"Это тебе за отца," – подумал Краш, не ощутив ни радости, ни удовлетворения от мести, свершившейся чужими руками. Лишь слабый отголосок сожаления гас в темной глубине души. Тварь кивнула, как если бы подслушала его мысли, опустилась на четвереньки, зажимая рану в боку, и быстро уползла прочь, вслед за скрывшимся во мраке Вульмом.

Краш тупо пошел следом.

Когда воздух в тоннеле совсем посвежел, а темнота уступила место серой мгле, он споткнулся о труп молочного брата. От трупа вела прочь редкая кровавая дорожка – похоже, Вульм тоже был ранен. Краш постоял с минуту над убитым и двинулся дальше. По дороге он, сам не зная зачем, подобрал два крупных рубина и золотую цепочку, выпавшие из торбы Вульма.

А потом подземелья Шаннурана закончились.

Огромное солнце клонилось к закату, бросая последние золотисто-алые лучи на рощи и холмы. От деревьев долетал птичий гомон. Краш заметил удаляющуюся фигурку человека в ложбине между двумя дальними холмами. Человек сильно хромал, но продолжал идти с упрямством раненого хищника. Ночь обещала быть звездной и ясной; вряд ли а'шури отважатся выбраться наружу – тем не менее, Вульм предусмотрительно спешил убраться подальше…

От горных пиков тянулись лиловые тени, делая зелень рощ темной и сумрачной. Краш медлил. Стоя на пороге миров, нижнего и верхнего, он перебирал свою память, как горсть монет.

"Бегите к лесу! Я их задержу!" – кричит отец.

"Узнаешь меня, Шебуб?!" – гремит голос мага.

"Смерть? Пусть!" – делает выбор Лона.

Трепещут ноздри молочного брата.

Они все были не правы, – думал Краш. – Все. Не правы. Прав был Вульм. Потому что они все мертвы, а Вульм уходит. Живой и с добычей. Но главное – живой. Добыча не стоит жизни. По крайней мере, своей жизни. Я тоже буду прав. Я вырасту таким, как он. А потом найду Вульма, который к тому времени состарится, и убью его.

Из ненависти? – нет.

Ненависть – удел слабых.

Просто Око Митры должно вернуться домой, во владения Матери.

Не оглядываясь, мальчик решительно направился прочь от входа в Шаннуран. Чтобы выжить, ему нужны вода, еда и крыша над головой. Сын Черной Вдовы был уверен, что найдет все это еще до рассвета.

ПРИНЦ ТВАРЕЙ

Рекой кровавой плыл корабль-дракон,

По берегам – рычащие берлоги.

Я заходил в чугунные чертоги,

Я знал объятья змеехвостых жен.

Теперь же – осеклись во тьму дороги,

И я лучом рассвета озарен.

Роберт Говард

Ночь мальчик провел в лесу, умостившись в развилке могучего дуба. Обидно было бы, чудом сбежав из подземелий Шаннурана, тут же стать добычей волков! «Главное – не упасть,» – думал он, устраиваясь поудобней. Шершавая кора, впитавшая за день тепло солнца, была на ощупь куда приятнее влажного камня темницы. Мысли путались от усталости, веки слипались, и очень скоро Краш провалился в забытье.

Во сне его завертел водоворот событий минувшего дня. Каменные кишки лабиринтов, свет фонаря в руке Вульма, колдун с зашитыми губами; оживает статуя демона, пальцы сжимают рукоять кинжала, в лицо брызжет горячая кровь а'шури… Сквозь хаос видений в сон полз вкрадчивый, настойчивый шепот: "Око Митры… верни!.. возвращайся-а-а…"

Порождение бездны, реликт давно минувших эпох – Черная Вдова не желала отпускать приемного сына.

Он проснулся среди ночи. Дернулся, едва не свалившись с дерева, судорожно вцепился в толстый сук. Сердце колотилось в груди, как бешеное. Крашу казалось, что стук его слышен на лиги вокруг. В чаще ухнул филин, в ответ издалека долетел рев неведомого хищника. Мальчик представил себе рысь, от которой не спасет ненадежное убежище. Лоб покрылся холодной испариной. Краш весь дрожал, и виной тому была не ночная прохлада.

Лес, погруженный во мрак, жил своей жизнью. Шептались деревья под ветром; звериная мелюзга шуршала внизу, торопливо перебегая от одного эфемерного укрытия к другому. Время от времени до Краша доносилось хлопанье крыльев, пронзительный крик птицы, и опять, заставляя дрожать от страха – далекий рев хищника. Рядом, обвивая ветку, заструилась чешуйчатая лента. Краш замер, не дыша. Древесные змеи ядовиты, укусят – не протянешь и двух дюжин вдохов. Змея тоже замерла, уставясь на пришельца немигающим холодным взглядом. Потом стрельнула раздвоенным язычком и тихо скользнула прочь.

Краш перевел дух.

"Мне нечего бояться! – убеждал он себя. – Я остался жив в недрах Шаннурана! Я видел тварей, от которых в страхе бежали бы лучшие бойцы! Я пил млечный сок Черной Вдовы. У меня есть кинжал, которым я убил взрослого а'шури! Что мне жалкая плешивая рысь?"

Несмотря на все доводы, дрожь не унималась. Уши ловили каждый звук, каждый шорох. В конце концов он задремал, но сон его был чуток, и Краш не раз просыпался, хватаясь за кинжал. С первыми лучами солнца, разбитый и хмурый, он, до крови ободрав колени, сполз с дерева – и побрел куда глаза глядят.

Глаза глядели на север. Надо найти Вульма, который оставил его умирать. Найти, убить и забрать Око Митры. Вульм – северянин, сразу видно. Значит, его следует искать на севере. О том, что ребенку не справиться с умелым воином, Краш не задумывался. Как и о том, что бродяга-Вульм мог направиться куда угодно. Ах, да, ведь Краш собирался найти могущественного волшебника и напроситься к нему в ученики – чтобы победить Вульма колдовством. Хорошая идея, жаль от нее отказываться. На севере есть волшебники? Должны быть! Он вполне может вести поиски Вульма и подходящего волшебника одновременно.

Краш приободрился. Лес поредел, впереди возник крутой берег реки. По краю берега вилась укатанная дорога. Пробившись меж деревьями, лучи восходящего солнца больно резали глаза. У подарка Черной Вдовы – «темного зрения» – имелась обратная сторона. Выйти из леса Краш не спешил. Сень вязов и грабов хоть как-то спасала от слепящего света.

Есть хотелось все сильнее.

Тут ему повезло: отчаянно моргая, плача от рези под веками, он сослепу угодил прямиком в цепкие объятия ежевики. Колючки – это, конечно, зря, но спелые, иссиня-черные ягоды… Когда Краш выбрался из зарослей, весь перемазанный сладким соком, солнце уже припекало. При помощи кинжала мальчик соорудил пояс из лыка и берестяной туесок, куда сложил оброненные Вульмом драгоценности: два крупных рубина и золотую цепочку. Привесив туесок к поясу, он спустился к реке. Утолил жажду, умылся; смыл с клинка следы крови.

Сунув кинжал за пояс, Краш решил, что имеет вполне независимый и даже воинственный вид.

* * *

До трактира он добрался к вечеру, когда солнце коснулось снежной вершины Герагаса, короля западных гор. В животе урчало. Саднили сбитые ноги. "Надо обувку раздобыть," – в сотый раз твердил себе Краш. Но сначала – ужин! Золотая цепочка лучше денег. Хватит на ночлег, еду в дорогу, на замечательные мягкие сапоги из оленьей кожи, какие были у отца…

От воспоминания об отце заныло в груди. Отец погиб, защищая семью. Погиб без смысла и толку – их все равно схватили. Краш будет умнее. Он выжил в плену, а теперь выживет и подавно! Кстати, рубины стоит приберечь.

Пригодятся.

Дверь приземистого, похожего на жабу строения, сложенного из толстенных бревен, была гостеприимно распахнута – в первую очередь, чтобы выветривался чад. Крыша из теса поросла мхом, напоминая небритую щеку старца. Над трубой курился дымок. У коновязи жевали сено две лошади. Казалось, трактир стоит здесь испокон веков, от сотворения мира.

Тайком охая, Краш заковылял ко входу.

Низкий потолок затянуло копотью. К центральной балке хозяева подвесили колесо от телеги. На его ободе чадила полудюжина свечей. Но даже такая роскошь не привлекала в трактир толпы народу: два мрачных бородача в куртках из кожи, да тощий парень в углу. Бородачи смахивали на братьев-разбойников, а парень, хлебавший какое-то варево из глиняной миски – на бродячего музыканта. Точно, вон и лютня у стены примостилась.

Трактирщик в засаленном фартуке встал на пути:

– Чего тебе, малец?

– Ужин! И переночевать.

– Деньги есть?

– Есть.

– Покажь.

Краш с опаской покосился на бородачей, но те пренебрегли мальчишкой. Тогда он сунул руку в туесок, нащупав цепочку. Золотые звенья масляно блеснули, когда цепочка явилась на свет.

– Золото? – спросил трактирщик, понизив голос.

– Ага!

– Спер, да? У кого?

– Мое, – с гордостью заявил Краш. – Я не вор.

– Дай гляну. Не фальшивая?

Выпускать цепочку из рук не хотелось. Но куда денешься? Заартачишься – трактирщик точно решит, что фальшивка, и прогонит взашей.

– Ты гляди… Настоящая. Чего за нее хочешь?

Краш принялся старательно загибать пальцы:

– Ужин, ночлег, еды в дорогу… И сапоги!

– Идет, – без торговли согласился трактирщик, и Краш понял, что продешевил. – Садись, сейчас жрать принесу.

Цепочка исчезла – только Краш ее и видел! – зато угрюмое лицо трактирщика подобрело. На изрезанном ножами столе возникли две миски, с жарким и бобовой кашей, лепешка и здоровенная кружка пива. Пиво Крашу не понравилось. Он хотел спросить воды, но передумал. Он должен вести себя, как взрослый. Сопляка, который даже пива не пьет, нигде не примут всерьез.

Не такое уж оно противное, это пиво.

Он сделал второй глоток, больше первого – и накинулся на еду. Мясо… ыгх-х-х! – горячущее! Вкусное – пальчики оближешь! Краш облизал. И каша… Давно он не ел по-человечески! Вкус лепешек, что пекла мама, забывать начал…

…мама!..

Он отхлебнул еще пива.

Миски пустели с пугающей быстротой. Кружка – не намного медленней. Живот приятно отяжелел, голова сделалась звонкой, как бубен. Мысли в ней бродили самые радужные. Все будет хорошо. Он выучится на волшебника, отыщет гада-Вульма… Может, мама до сих пор жива? Он вернет Черной Вдове драгоценное Око Митры, а за это а'шури отпустят маму…

Потянуло на двор: пиво просилось наружу.

Выбираясь из-за стола, он растянулся на полу. Устал, наверное. Ничего, облегчимся – и спать. Под крышей, как человек, а не какой-нибудь… какой-нибудь… а-а, не важно! На дворе стемнело, а «темное зрение» вдруг возьми, и откажи. Тут видим, тут не видим. Нет, мы далеко не пойдем. Не дальше коновязи. По пути он три раза упал; поднимаясь, дивился собственной неуклюжести. Ага, дошел. Хорошо, что лошади смирные. Даст копытом – мало не покажется. Упершись рукой в столб, ощущая под ладонью сухую древесину, он с облегчением зажурчал. Что было потом, Краш не помнил. Хотел вернуться в трактир, это точно. Даже двинулся на манящий огонек. Но огонь отдалялся, пока не исчез.

Тьма сгустилась, и Краш увяз в ней.

* * *

…влажный раздвоенный язык коснулся лица, слизывая грязь и пот. Закончив, Черная Вдова отстранилась. На Краша в упор глянул круглый, светящийся медовой желтизной глаз. Провал зрачка пульсировал смоляной кляксой, меняя форму. В темной пучине клубился рой бриллиантовых пылинок – там были скрыты тайны Вселенной, затягивающие чужую душу в омут…

Очнулся он от поцелуев солнца. Застонал, заворочался, пытаясь спрятаться от жгучих лучей. Пламя сквозь сомкнутые веки проникало в мозг, и там бушевал пожар, выжигая Краша изнутри.

Где он? Что с ним?

Он открыл глаза – и с воплем зажмурился. От пляски багряных кругов накатила тошнота. С третьей попытки окружающий мир соизволил явиться бедняге. Краш лежал в придорожной канаве – по счастью, сухой в это время года. Приподнявшись, мальчик с усилием сел. Вон и трактир, недалеко. Переночевал, называется, под крышей! Сволочное пиво! Ничего, сейчас он вернется, заберет обещанную еду, сапоги… Может, купить лошадь, чтоб зря не бить ноги? У него остались рубины…

Туесок на поясе был пуст, как скорлупа выеденного яйца. И кинжал пропал. Неужели, пока он спал, его ограбили?! Бородачи, больше некому. Или… Трактирщик! Подмешал дурману в пиво, обобрал доверчивого гостя и бросил в канаве. Сунешься обратно – рассмеется в лицо. Знать не знаю, видеть не видел! Сапоги? Какие сапоги?! Пойди, проспись, дурила!

Станешь упорствовать – изобьет, чтоб не докучал.

С трудом Краш поднялся на ноги. Кулаки, вместо того, чтобы лупить в кровь гада-трактирщика, размазывали по лицу слезы – бессильные, злые. Прихрамывая, мальчик заковылял прочь от злополучного трактира.

Он брел на север.

…Городов Краш боялся, обходя стороной. Питался чем придется: ягодами, грибами, дикими сливами, орехами, корнями "земляной груши", встречавшейся в изобилии. Однажды придушил кролика, запутавшегося в чужом силке. Орудуя острым камнем, глотал сырое мясо – давясь, кашляя, боясь, что объявится ловец. Потом сутки маялся животом. К кореньям попривык, а вот свежатина пошла не впрок. К вечеру сворачивал с тракта, ночуя в лесу или роще. Спал на деревьях, но с закатом начало подмораживать, и, проведя две ночи без сна, дрожа от холода, Краш плюнул на страх перед волками. В ворохе багряно-золотых листьев, пахнущих терпкой горечью спалось не в пример теплее. Главное, соорудить "ложе" из толстого слоя сухой коры – иначе земля, словно упырь, все тепло из тела высосет.

Хорошо ночевалось в стогу. Жаль, стога попадались редко.

Зарядили дожди – промозглые, унылые, как похороны. Дорога раскисла, в самой густой чаще даже мышь не нашла бы сухого уголка. С "подножным кормом" стало худо. В деревнях на мальчика косились, мягко говоря, без приязни. В дом не пускали, изредка разрешали спрятаться в хлеву или в сарае-развалюхе с прохудившейся крышей. Подавали скудно, швыряя жалкие объедки. Чаще без затей гнали прочь. Местная ребятня улюлюкала вслед, бросала в спину камни и комья грязи. Лишь собаки, как ни странно, не трогали Краша – облаивали, но близко не подходили.

"Надо идти в город, – вздыхал Краш, через шаг оскальзываясь на жухлой траве. – Маги в городах живут. Отец рассказывал. Только…"

Дальше мысли сворачивали в накатанную колею. Кто возьмет в ученики вонючего оборванца, худого, как скелет, с колтунами в волосах? Могучий волшебник такого на порог не пустит! Чтобы глянуться магу, надо подобающе выглядеть. Отец очень любил это слово: "подобающе ". Нужна приличная одежда. Да где ж ее взять – приличную? Тряпьем бы разжиться, чтоб не околеть от холода! Украсть? Поймают – изобьют до полусмерти, правую руку топором отрубят. Или в темницу бросят. В темницу – оно бы и неплохо. Крыша над головой. Кормят… К темноте он привычный. Сиживали, знаем. Черная Вдова о нем заботилась, поила млечным соком , вылизывала. А люди – хуже тварей! Опоили, ограбили, вышвырнули в канаву.

Гонят, бьют, морят голодом…

На одежду можно заработать. Будь он взрослым мужчиной… А так – зима на носу, кому нужен лишний рот? Пинок под зад, и весь разговор. Спасибо, добрый хозяин попался – мог и поленом прибить. Мальчик не чувствовал коченеющих ног. Не замечал снежинок, срывавшихся из низких, набрякших влагой туч. С упорством одержимого он шел на север. Зачем? Спроси кто – Краш не смог бы ответить.

* * *

Шагнув за околицу, он с ясностью смертника, взошедшего на эшафот, понял: эта деревня – последняя на его пути. Если и здесь не приютят, не бросят кусок хлеба – он ляжет, где стоит, и замерзнет.

Может, оно и к лучшему?

Закрыть глаза – и ждать, пока Предвечная Тьма не сомкнется вокруг. Кто встретит Краша на том берегу Хавсалы, реки царства мертвых? Мать с отцом? Черная Вдова? Правда, он не исполнил волю королевы Шаннурана, не вернул ей Око Митры…

Тяжесть чужого взгляда придавила к земле. Краш с трудом заставил себя обернуться. Суставы скрипнули несмазанными ступицами колес. От ближайшего дома на мальчика глядел медведь. Огромный, кудлатый. Нет, не медведь – бородач в косматой, с проплешинами шубе. Шапку бородач надвинул на самые брови.

"Прогонит," – безнадежно подумал Краш.

– Пустите… погреться…

Медведь молчал.

– Холодно…

Медведь шумно засопел, высморкался под ноги. Рыкнул:

– Убирайся! Ишь, проглот…

Краш еле разобрал, что ему сказали. Слишком уж непривычным был выговор. Но главное уразумел – гонят. Тут не ошибешься. Ну и ладно. Ну и пусть.

За слюдяным окошком мелькнула тень. Раздался женский голос: мужчину окликнули из дома. Бородач засуетился, сразу сделавшись меньше ростом, оглянулся на Краша – и шмыгнул в двери. Не медведь – нашкодивший пес. Замычала корова, откуда-то пахнуло свежим хлебом. Живот у Краша прилип к спине, в глазах заплясали искры. Как зверь, жадно раздувая ноздри, он сделал шаг вперед. В доме спорили. Кажется, женщина распекала мужчину на все корки. Но для Краша сейчас существовал лишь хлеб. Ноги подкашивались, он боялся упасть, не дойдя, не дотянувшись…

Хлопнула дверь.

– Эй, малец! Иди сюда, значит… Эй, ты чего?

Мерзлая земля качнулась навстречу, норовя ударить в лицо.

Но медвежьи лапы успели раньше.

…три дня Краш отъедался. Просяную кашу – едва сдобренную салом, похожую на комок сероватого речного песка – уплетал со свистом, аж за ушами трещало. Он бы и добавки попросил, но не решался. А еще – кислая капуста, бобы, хлеб, запах которого едва не свел мальчика с ума. Один раз даже мяса дали… Краш ел и спал: набивал брюхо – и проваливался в блаженное забытье без сновидений. Иногда, просыпаясь, он видел рядом мелкую девчушку – младшую в приютившем его семействе.

– А я знаю, кто ты! – заговорщицки сообщала девчушка. – Ты – принц!

– Какой принц? – шепотом спрашивал Краш.

– Какой, какой… Убёглый.

Она прикладывала пальчик к губам – тайна, мол! – и удирала.

Поначалу Краш думал, что девчушка ему мерещится. Он плохо различал грань между сном и явью, до судорог боясь проснуться – и обнаружить себя замерзающим в лесу под корягой.

– Ты – принц!

– И ничего я не принц, – буркнул однажды Краш.

Вставая с лавки, где ему кинули ворох тряпья, он едва не угодил ногой в отхожую лохань.

– Принц!

– С чего взяла, дуреха?

– Мне бабушка рассказывала!

– Про меня?

– Про принца. На ихнее королевство напали враги, всех ножами убили… А принц сбежал. Он потом долго ски… ска… скотался?

– Скитался?

Слово было из благородных. Краш знал его от отца, который в молодости служил телохранителем у лорда Плимута.

– Скитался! – девочка от радости захлопала в ладоши. – Он был голодненький, его вши кушали… Тебя как зовут?

– Краш.

– А я – Хельга.

– Что там дальше было с твоим принцем?

– Он выучил язык зверей, собрал армию из волков-медведей – и всех победил. Вернулся в замок, стал королем и женился на самой красивой принцессе. Вот!

– Так это сказка… – с разочарованием протянул Краш.

– И ничего не сказка! Это ты нарочно так говоришь, чтоб никто не узнал, кто ты есть! – подмигнула ему Хельга. – Не бойся, я никому не скажу…

– Эй, прынц! Очухался?

В дверях горницы стояла хозяйка.

– Ага…

– Тогда займись делом. Воды натаскай, что ли…

– Я… я все сделаю!

Дают работу? Значит – не прогонят!

Будь Краш в горнице один – заплакал бы от счастья.

…зима таилась в засаде, укрывшись за крепостной стеной гор. Лишь ее дозорный – студеный ветер с севера – время от времени несся над трактом, сворачивая в деревню. Волчьей стаей завывал он в проулках меж домами, демоном хохотал в печных трубах. Земля промерзла до звона, черные ветви деревьев на фоне белесого, выморочного неба смотрелись рунами заклинаний.

Все изменилось в одну ночь. Наутро деревня проснулась, укрытая искрящимся, пушистым одеялом. Мир перестал напоминать задубевшую дерюгу: зима позаботилась о том, чтобы прикрыть наготу своих владений. Пробираясь к колодцу, по пояс увязая в сугробах, Краш улыбался. Что зимняя стужа тому, у кого есть крыша над головой! В хлеву, куда он перебрался ночевать, тепло, а к запаху навоза Крашу не привыкать.

Деревенские приняли мальчика легко. Смотрели с сочувствием, перешептывались за спиной. И быстро отводили взгляды, если Краш оборачивался невпопад. Это потому что я чужой, думал он. Небось, хозяйка рассказала. Что у меня семью убили и дом сожгли.

О пребывании в подземельях Шаннурана Краш благоразумно умолчал.

Дни тянулись за днями, похожие друг на друга, как близнецы. Прошлое блекло, растворялось в тумане. Крашу казалось, что он живет здесь целую вечность. Черная Вдова покинула его сны, зов ее ослабел и нечасто тревожил Краша, поднимая среди ночи. Поначалу он собирался, когда потеплеет, вновь отправиться в путь. Но чем дальше, тем реже вспоминал мальчик о своем намерении.

Весна, взломав лед на реке, не отозвалась в его пятках зудом странствий.

* * *

За ним пришли на закате.

«Что? Чего вам…» – забормотал Краш, выпутываясь из соломы, служившей ему постелью. Сонный, всклокоченный, моргая и утирая слезу кулаком, он сперва не узнал женщину, которая встала на пороге хлева. Это была Бычиха, жена кузнеца. Зимой, узнав, что Бычиха – имя, а не прозвище, Краш очень удивился. Неужели ее родители с детства знали, какой громилой вырастет дочь? Рядом с женой даже кузнец, детина хоть куда, без труда ломающий старые подковы, казался щуплым доходягой. Дородная красавица – жизненную силу в деревне ценили выше соболиных бровей и осиной талии – Бычиха относилась к мальчишке-приблуде с грубоватой лаской. Украдкой, чтоб никто не видел, совала краюху хлеба, ломоть сала; подметив, что Краш, обнадеженный ее сердечностью, зачастил к кузнице по поводу и без – улыбалась, подарила гребень, вырезанный из липы, штаны с кожаной заплатой на заду…

Вот и сейчас она улыбалась.

Проснулись, заблеяли овцы. Хрюкнул в своем закуте годовалый кабанчик. Улыбка Бычихи проплыла сквозь гомон и вонь – светлая, безмятежная. Сильные пальцы сомкнулись на запястье Краша, причинив легкую, терпимую боль.

– Пойдем, – молча сказала Бычиха.

Мальчик ничего не понял. Как можно говорить молча? А вот так, оказывается… Куда пойдем? Зачем? Ночь в воротах, идет на двор… Он решил спросить, чего от него хотят, но плотная, вся в мозолях ладонь запечатала ему рот. Когда ладонь убралась, Краш с изумлением осознал, что не в силах произнести даже самое коротенькое слово. Вместо слов изо рта несся хриплый стон и взлаивание, похожее на собачье.

Онемел, с ужасом подумал он. Как теперь жить?

Снаружи ждали женщины. Все они были голые, как в бане, и Бычиха тоже, просто Краш спросонок, в сумерках, царящих в хлеву, не обратил на это внимания. Ловкие руки вцепились в Краша, со сноровкой, выказывающей большой опыт, лишая его одежды. В мгновение ока исчезла куртка – дряхлая, латаная. Куртки было жалко до слез. Птицей-подранком улетела рубаха. Взмахивая холщовыми крыльями, за ней последовали штаны. Мальчик хотел крикнуть, что замерзнет, что на дворе – ранняя весна; он застонал, забился рыбой в бредне, тщетно стараясь вырваться из окружения – и почувствовал, что ему жарко. Так жарко, что хоть в реку ныряй. Груди, ляжки, плечи, животы – вокруг вертелся потный, мясистый, остро пахнущий хоровод, лишая ночь ее зябкого оружия. В низу живота возникло странное томление. Но Бычиха не дала Крашу и минуты, чтобы задуматься – пальцы жены кузнеца вновь ухватили руку мальчишки, сжали хуже, чем тисками, и повлекли прочь от дома.

Они бежали, словно спасались от погони. Дюжина женщин и мальчик. Нагие, как при рождении; безмолвные, как после смерти. Лишь дыхание, сипло вырываясь наружу, дикой мелодией сопровождало их бег. За рекой кузнечным горном пылал закат. Багряные и алые ленты подергивались сизой дымкой пепла, тускнели, надламывались, окалиной проваливались за небокрай. Тьма-хищница выскочила из засады, навалилась всей тушей; сопя и чавкая, она пожирала мир. В небе плясала луна, опившаяся дурмана. Задрав голову, спотыкаясь, Краш видел, как млечно-желтый диск выгрызал сам себя в середке, превращаясь в блин, траченый мышами, а там – в узкий зазубренный серпик, чтобы снова разрастись в золотую монету; раз за разом, опять…

Запах женщин сводил мальчика с ума. Так могла бы пахнуть Черная Вдова, окажись она человеком, а не подземной тварью. Мускус, пот, сладость и соль, и терпкость, от которой озноб сотрясал тело. Краш представил, как Черная Вдова вылизывает его перед кормлением, и вдруг превращается в Бычиху, не прекращая орудовать языком, по-прежнему длинным и раздвоенным на конце. Ему стало труднее бежать. Тяжесть между ног, болтаясь из стороны в сторону, мешала бегу. Бычиха – или кто-то из несущихся бок-о-бок женщин? – протянула свободную руку, схватила тяжесть и сделал что-то такое, отчего Краш зарычал цепным кобелем и остановился, раздавлен неведомой, горячей, будто кипяток, волной.

Его толкнули в затылок. Чуть не упав, мальчик вновь помчался вперед, топча свое семя, пролившееся на землю. Вокруг сомкнулся лес, качая черными, голыми ветвями. Луна упала, сбитая влет; вертясь колесом, взрезала лохматую спину ельника. Чем дальше бегущая процессия углублялась в чащу, распахнутую на манер пасти чудовища, тем более странные метаморфозы происходили с лесом. На ветках набухли почки, раскрылись, выпуская наружу тоненькие, трепещущие язычки. Под ногами зашуршала, запела свистящим голосом трава. Тут и там начали мерцать белые звезды – ночные цветы, пьяные до одури, забыв о смене сезонов, ждали темных, мохнатых бабочек. Гиганты-хвощи, каким здесь было не место – да и не время, если по правде! – возникли из мрака, растолкав жидкий подлесок. В зарослях папоротников вились стрекозы с размахом крыльев в руку взрослого человека. Стволы деревьев сделались мощными, желобчатыми колоннами, уходя на недосягаемую высоту. Их оплетали спирали, похожие на рубцы от ран. Сверху, должно быть, с небес, временами падали большие шишки, взрываясь мелкой пылью спор. Неподалеку, в болотах, раздался плач, похожий на вопль неприкаянной души – громкий, надрывный, нечеловеческий.

Когда женщины выбрались на поляну, Краш уже задыхался.

* * *

Их ждали. Вторая дюжина бегуний заканчивала привязывать к столбу голого, дрожащего от страха парня – сельского дурачка Витуна, безобидного и бесполезного. Витун плакал и дергался. Из уголка рта дурачка ползла нитка слюны. Краш не успел опомниться, как оказался у другого столба. Ему завели руки за спину, плотно стянув запястья веревкой. Петля охватила лодыжки. Плохо оструганная древесина колола спину; пытаясь вырваться – так зверь рвется из ловушки, не зная, что свобода ушла навсегда – Краш загнал с десяток заноз, жгучих, как осиные жала, и заскулил, чувствуя свое бессилие. Морок слетел с него, оставив ясность надвигающейся смерти.

И хорошо, если только смерти.

На краях поляны вспыхнули костры. Ударили барабаны, хотя Краш не видел ни одного. Мрачный, давящий ритм наполнил лес. Сердца людей откликнулись, ноги заплясали на месте. Мальчик ничего не мог поделать с глупыми, связанными ногами – голени и бедра подергивались, а пятки то и дело отрывались от земли. Запах женщин усилился, к нему подмешалась резкая струя, от которой кружилась голова. Бычиха затянула песню на неизвестном Крашу языке. Хор подхватил припев. Контрапунктом звучал визг дурачка – Витун не выдержал, исторгая из груди звук, похожий на скрежет пилы.

В лесу откликнулся утробный рык.

Крашу показалось, что мир лопнул. Где-то там, в гуще деревьев, непохожих на деревья, возникла трещина, открывая путь в пространства, не знающие людей. Мальчик чувствовал себя новорожденным, покидающим утробу матери; цыпленком, выходящим из расколотой скорлупы, чтобы закончить путь в горшке с супом. Рык приблизился, заглушив песню. Тем ужаснее возобновилась она в наступившей тишине. Тяжелая поступь сотрясла землю, Витун, взвизгнув в последний раз, замолчал – и на поляну, топча кусты, выбрался монстр.

Тварь напоминала скелет исполинской птицы, обтянутый шкурой, бугристой и чешуйчатой. Когти мощных лап оставляли на земле глубокие борозды. Передние лапы, короткие и слабые на вид, беспрестанно двигались, словно оживший кошмар потирал руки перед едой. Хвост, длинный и мясистый, вытянулся струной. Глубоко утоплены в глазницах, сверкали хищные угли; сверху, вместо бровей, тянулся костяной гребень. Морда двигалась из стороны в сторону: чудовище прислушивалось – или принюхивалось.

Содрогаясь от страха, Краш понял, что монстр двигает мордой в такт песне.

Бычиха, прекратив петь, что-то крикнула. Подчиняясь ей, все женщины пали на колени, продолжая тянуть низкую, яростно звучащую ноту. Монстр щелкнул клыками – и бросился к столбу с Витуном. Крик несчастного дурачка взлетел над поляной, но быстро смолк. Веревки лопнули, тело упало на землю. Склонившись над жертвой, монстр рвал беднягу на части; запрокидывал ужасную голову, проглатывая кусок за куском. Следя за трапезой, женщины хохотали. Кое-кто бился в конвульсиях. Барабаны не прекращали грохотать, Бычиха вновь запела. Краш не сомневался, что следующей жертвой будет он.

Но нет, монстр, насытившись, стоял смирно.

Ритм изменился, изменилась и песня. Она стала медленной, тягучей, с обилием свистящих звуков. В ответ лес откликнулся громким шипением. Что-то еще раз лопнуло, раскололось в чаще, выпуская нового гостя. Бычиха понизила голос до шепота. Стало слышно шуршание, вкрадчивый шорох, как если бы десяток мужчин волокли по земле мешки с зерном. Крашу показалось, что сама ночь, сделавшись темнее темного, виляет хвостом – нет, это живое, наводящее ужас существо выползало на поляну. Змей, огромней которого не видел даже тот, кто лицезрел Черную Вдову, явил себя неистовым участницам жертвоприношения. В трех локтях от земли, покачиваясь, плыла голова, размером с лошадиную. С клыков, белеющих в разверстой пасти, капала жидкость, мутная и пахучая.

Там, где падали капли, жухла трава.

– Да! – взмолилась песня. – О да!

Так вот для чего меня приютили в деревне, понял мальчик. Не из милосердия, нет – из тайных соображений. Должно быть, в жертву тварям женщины приносили только своих, односельчан. Если не подворачивался кто-нибудь, проживший в деревне нужное время, ставший «местным» в достаточной степени, чтобы монстры – или древние боги, которые, вне сомнений, любовались происходящим из мрака столетий – снизошли к приношению… Тогда Бычихе и ее подругам приходилось жертвовать сыновьями, племянниками, стариками – а то и мужьями, вечно жившими под угрозой стать кормом чудовищ. Краш подвернулся очень кстати, и время его маленькой жизни стремительно подходило к концу.

Змеиная голова качнулась напротив его лица.

* * *

Гад не торопился.

Мелькал раздвоенный язык, словно змей желал облизать жертву перед трапезой. Краш не заметил, что наступила тишина. Жало замелькало чаще, змей пробовал воздух на вкус, изучая ужас Краша, которым было пропитано все пространство. Похоже, результат оказался для твари не вполне ожидаемым. Мотнув головой – капли яда чудом не попали на обнаженного мальчишку – змей изогнулся странным образом и двинулся вбок. Не успел Краш опомниться, как чудовище дважды обернулось вокруг столба, заключив жертву в гибкое, пульсирующее кольцо, и подняло голову рядом с плечом мальчика.

С ледяным интересом змей рассматривал встревоженных, как стая обезьян, женщин. Бычиха шагнула было вперед, собираясь возобновить песню, но шипение предупредило жену кузнеца: молчи! С трудом двинув затекшей шеей, Краш увидел желтый глаз, разделенный черным веретеном зрачка. Там, в холодной, как омут, глубине, светилось что-то знакомое. Краш тонул в янтарной воде, из последних сил цепляясь за аспидную соломинку зрачка – и видел, видел! Он готов был поклясться утраченным Оком Митры, что и впрямь видел…

На дне змеиного омута ждала Черная Вдова, королева подземелий Шаннурана, в венце из дрожащих щупальцев. Приемная мать, казалось, улыбается пасынку, скаля клыки – не белые, как у прочих зверей, а темно-красные, влажные на вид. Даже здесь, в глуши смертельно опасного леса она не оставила Краша своей милостью.

Громче заурчал монстр, сожравший Витуна. Вперевалочку, вытянув хвост, как если бы стремглав бежал за жертвой, ящер приблизился к мальчику, предупрежденный шипением змея. Дрогнули ноздри, расположенные ближе к глазам, чем к кончику ужасного рыла. Монстр принюхался, рыкнул, обдав Краша вонью мертвечины, и встал у столба, составив змею компанию.

Женщины, сбившись в кучу, попятились.

Они защищают меня, понял Краш, бледный от восторга. От меня пахнет Черной Вдовой! Твари готовы биться за меня насмерть, служить мне телохранителями. Мальчик забыл, что наг, связан, беспомощен. Ликование переполняло его сердце, как если бы Краша возводили на трон. О, королева моя! Я – принц, принц тварей! Мне стоит лишь приказать…

– Убейте их! – закричал он.

Ящер дернул передней лапой. Жуткий коготь ободрал Крашу предплечье, на землю потекла струйка крови. Веревка, стягивающая запястья, лопнула, и мальчик почувствовал, что руки свободны. Быстро присев, он стал возиться с путами на лодыжках. Голова змея качнулась вперед, предупреждая: не мешать! Когда петля ослабла, Краш упал на четвереньки – так затекли ноги.

– Убейте их! Всех! Я приказываю!

Ящер взревел, сотрясая ночь. Часть костров погасла. Смолкли барабаны. Женщины, толкая друг друга, ринулись прочь. Они больше не напоминали сверхъестественных существ, несущихся во мраке. Толпа насмерть испуганных, слабых обитательниц деревни, забытой в глуши – быстрее, еще быстрее! Краш провожал их не взглядом, потому что лес скрыл беглянок, но слухом, жадно ловя топот, хрип, надсадные вздохи.

Ему чего-то не хватало – так, что хоть кричи.

Месть!

Иначе он задохнется от ярости.

– За мной! Следуйте за мной!

Мальчик устремился в погоню. Змей без колебаний последовал за ним. Миг, и к загонщикам присоединился ящер. Лес менялся с каждым шагом, прыжком, скольжением; сгинули хвощи, расступились болота, исчезли огромные стрекозы. Стало холодно, стылый язык ветра облизал разгоряенное тело Краша. Деревья-исполины уступили место букам и грабам. Втянулась в землю трава, словно когти, втягиваемые кошкой. Ранняя весна, еще ничего не цветет, ничего толком не взошло…

– За мной!

Он остановился на окраине деревни.

– Эй! Выходите!

Тишина была ему ответом.

– Выходите! Немедленно! Все!

Молчание. Лишь брех псов.

– Я приказываю! Иначе я велю моим тварям убивать всех без разбору!

Душа пела яростный гимн. Принц тварей стоял перед селением изменников. Вот они – выходят из домов, бредут к мстителю, понурив головы. Женщины, которые привязывали его к столбу. Мужчины, которые знали и молчали. Сыновья, чье место не своей волей занял Краш. Дочери, которые вырастут и однажды, раздевшись донага, побегут в лес – приносить жертву. Старухи еще недавно были такими же. Старики поседели, прикусив язык и дрожа. Вот они все – покорные, трясущиеся, каждый у собственного столба, каждый с детства привязан невидимой веревкой, и во власти Краша – казнить и миловать. Не зря он томился во тьме Шаннурана, не зря его – его ! – вылизывала Черная Вдова, приобщая к роду чудовищ, давая подданство в страшном королевстве, титул, могущество, власть…

– Убивайте! – скомандовал принц тварей. – Ну же!

Что-то случилось со временем.

Небо на востоке посветлело. Солнечная пыль густо присолила краюхи холмов. Еще немного, и – восход. Ночь бежала, унося в кармане безумную луну, топот босых ног, визг несчастного дурачка. Собаки заливались лаем, но даже так было слышно – в лесу поют птицы.

Ящер и змей не тронулись с места.

– Вперед! Рвите их!

Не издав ни звука, твари повернулись и стали удаляться от деревни. Грузно топал ящер. Высоко подняв голову, струился змей. Когда первый камень ударил изумленного Краша в плечо, не боль, но ужас совершенной ошибки заставил мальчика вздрогнуть всем телом. Второй камень вскользь прошелся по щеке, прочертив рубец, сразу взмокший кровавой росой. Россыпь мелкого щебня – Краш закрыл голову руками. Булыжник в живот – мальчик согнулся, задыхаясь, в три погибели, а там и упал на колени.

Все.

Сейчас…

Вместо приговора, падающего смертоносным дождем, он сперва услышал вопли людей, а затем – шум повального бегства. Собаки за заборами, и те начали скулить, как кутята. Завалившись на бок, спиной к деревне, Краш не видел, как его мучители спасают свои жизни, удирая во все лопатки. Зато он хорошо видел другое.

Твари возвращались.

* * *

Он шел на север – один, весь в крови, спотыкаясь. Деревня осталась за спиной, похожая на кошмар, приснившийся ребенку ночью. С каждым шагом он забывал, что случилось с ним, рвал память в клочья и швырял под ноги, за спину, на обочину, словно лишние вещи, обременяющие дорогу без пользы.

Оставалось главное.

Если тебя защищают, это не значит, что ты можешь приказывать. Оказанное тебе покровительство не есть власть. Во всяком случае, не твоя власть. А твари и люди – на одно лицо. Чтобы понять это, достаточно заглянуть в зеркало ручья. Готовый упасть в любую минуту, мальчик смеялся. Он знал: в любом мраке найдется ужас, согласный тебя спасти. На самом ярком свету отыщется милосердие, способное привязать тебя к столбу. О, королева подземелий! – ты не оставляешь меня милостью своей, наставляя и подсказывая…

Иногда, когда ноги подгибались слишком сильно, он думал, что этот опыт было бы лучше приобрести меньшей ценой. Но ветер шипел над ухом, а за холмами ревел гром. И слабость уходила; в том числе и слабость, нашептывавшая про меньшую цену.

Сын Черной Вдовы продолжал путь.

СМЕХ ДРАКОНА

Тенедержцы выступают с дальних сфер, где вымер свет,

Где в застывший сумрак вмерзли трупы сгинувших планет,

Где ветра задули звездам погребальные костры,

Где мертвец трубит побудку, встав на лысине горы,

Где подернуты долины ядовитой тишиной,

Где огни болот – как раны в рыхлой плоти торфяной.

Роберт Говард

I

Оказавшись под каменным козырьком, Вульм фыркнул по-лошадиному и так тряхнул мокрой гривой волос, что капли полетели во все стороны. Осенняя слякоть и дождь, зарядивший с утра, раздражали его. Жару летом и стужу зимой Вульм переносил куда лучше. Да и шрам на бедре – память о визите в мрачные подземелья Шаннурана – разнылся на погоду, тоже не прибавляя хорошего настроения.

– Далеко еще, Хродгар?

Великан-северянин с трудом, как медведь в узкую расщелину, втиснулся в укрытие. С шумом выдохнул, словно вознамерясь опрокинуть чарку крепчайшей "Крови Даргата", и полез за пазуху. Долго рылся там, забираясь все глубже – казалось, Хродгар давным-давно копается в собственных потрохах – и наконец извлек на свет свиток тонкой кожи. Если верить утверждениям Хродгара, он лично вырезал этот лоскут из спины несчастного следопыта-лигурийца. «Бедняга сам просил облегчить его страдания! – каждый раз уточнял северянин. – Кричал, что карта жжет его огнем, и скоро пропалит насквозь. Ну, я и помог, от чистого сердца… Правда, потом он все равно умер. »

Перед смертью лигуриец успел рассказать: карту на его спине вытатуировал колдун посредством ужасного заклятия. В последнем Вульм нисколько не сомневался. Иначе с чего бы цветным линиям и значкам светиться в темноте?

– Мы здесь, – корявый палец Хродгара уткнулся в изгиб пунктира, ведущего сквозь чешую нагорья Су-Хейль. Желая удостовериться, северянин выглянул из-под козырька, и дождь с восторгом забарабанил по его рогатому шлему. – Точно тебе говорю. Вон тропа сворачивает вправо. Вульм, ты ж грамотный? Что тут написано?

– Палец Хатон-Идура, – с трудом разобрал Вульм.

Действительно, напротив них в мглистое небо вздымался одинокий белый утес. Более всего он и впрямь напоминал палец окаменевшего исполина, торчащий из-под земли. Зная чувство юмора исполинов, Вульм не сомневался, какой это палец.

– Значит, мы на верном пути!

Хродгар от души хлопнул приятеля по плечу, и Вульм едва не вылетел кубарем под дождь. Уроженцу студеных фьордов Норхольма было не привыкать к сырости и зябким струям, секущим лицо. Осень в теплой Эсурии старалась – и никак не могла досадить великану. А близость вожделенной цели зажгла в его кабаньих, глубоко посаженных глазках огни азарта.

– Ладно, пошли, – буркнул Вульм. – Хорошо бы найти пещеру до темноты.

До входа они добрались засветло.

Тропа в очередной раз вильнула змеей – и завершилась раздвоенным "жалом", упершись в отвесную скалу. В камне, изъеденном ветром и временем, чернели две мрачные дыры – точь-в-точь глазницы черепа. К ним вел ряд полуобвалившихся ступеней – столь древних, что возникало серьезное сомнение: человеческие ли руки вытесали их тысячелетия назад?

Вульм огляделся. Здесь, на крайнем западе Эсурии, в пустошах дикого приграничья, бесплодных и опасных, боялись селиться даже кровожадные пикты. Авантюрист и бродяга до мозга костей, Вульм по опыту знал: в холмах и подземельях может скрываться кое-что пострашнее дикарей. Семейка людоедов-й’эху, следящая за тобой голодными взорами – не самое худшее в нашей тихой, скучной, а главное, короткой жизни.

На миг ему почудилось движение на гребне ближайшего холма. Ладонь Вульма легла на рукоять меча. Искатель сокровищ замер, до рези в глазах всматриваясь в серую пелену дождя. Нет, показалось. Просто качнулся под ветром одинокий куст бересклета – всплеснул голыми ветвями, уподобясь живому существу.

– Достань карту, Хродгар. В какую дыру нам лезть?

– Я и так помню, – прогудел великан. – Крест стоит возле левой.

– Тогда вперед! Надеюсь, там хотя бы сухо.

Скользя на мокрых ступенях, приятели начали подъем. Оказавшись на узкой площадке перед входом, Вульм обнажил меч, а северянин выволок из-за пояса двулезвийную секиру с укороченной рукоятью. Сперва один, а там и другой полумесяц тускло блеснули, словно улыбнулись по очереди. Великан бережно, с нежностью отер влагу со стали. К секире Хродгар относился, как к родной дочери. Она платила ему ответной преданностью, не раз выручая хозяина в опасных передрягах.

Жилистый, гибкий Вульм первым скользнул в пещеру. Здесь и впрямь было сухо. Свет угасающего дня сочился сквозь "глазницу", давая возможность рассмотреть пол, на удивление ровный – явно поработали чьи-то руки – и низкий шершавый потолок. Дальше тьма сгущалась наподобие воронки смерча, опрокинувшегося набок и окаменевшего. В центре воронки аспидным зрачком чернело жерло прохода, уводя в недра горы.

К счастью, проход был один.

– Темно, как у Бела в заднице! Без факелов не обойтись.

Усевшись на камень поближе ко входу – вернее, ближе к свету – Вульм извлек из-под плаща дорожную торбу. Плащ и хорошо выделанная оленья кожа уберегли содержимое торбы от дождя. Внутри, в числе множества полезных мелочей, обнаружились две короткие палки, запас тряпья, глиняный флакон с земляным жиром, огниво и трут.

Чувствовалось, что Вульм хорошо подготовился к предприятию.

Северянин тоже зря времени не терял. Он устроился напротив, положил рядом секиру и стащил с головы шлем – оказавшись лыс, как колено. После чего приступил к исключительно важному делу: занялся своей бородой. Надо сказать, что за кудрявой, огненно-рыжей бородищей – предметом зависти горных карл – Хродгар ухаживал с крайним тщанием. Мыл дважды, а если была возможность, и трижды на день, расчесывал гребнем и заплетал косицами – числом от семи до двенадцати, в зависимости от предстоящего дела.

Однажды великан обмолвился, что так норхольмцы гадают «на успех», приманивая удачу, но сразу умолк, и больше от него не удалось добиться и слова.

Вульм всякий раз дивился: как грубые, корявые пальцы Хродгара, привыкшие к оружию, веслу и кружке, справляются со столь тонкой работой? Он успел изготовить факелы, дважды проверить снаряжение, изучить сложный узор трещин на потолке пещеры, а северянин все священнодействовал. Сейчас он вплетал в косы – на сей раз их получилось девять – шелковые ленты, полоски тисненой кожи и суровые нитки разного цвета. По опыту Вульм знал: пока ритуал не закончен, торопить Хродгара бесполезно. Он совсем уж собрался достать наждачный брусок и поточить без того острый меч, но тут Хродгар вернул шлем на голову – и с проворством, удивительным для его телосложения, вскочил на ноги.

– Наконец-то!

Чиркнув огнивом, Вульм зажег факел. Второй он решил поберечь. Тьма шарахнулась прочь, по стенам заплясали зловещие тени. Одна из них подозрительно смахивала на рогатого демона Белл-Сатона. Вульм давно подозревал, что без снежного гиганта-ётуна в родне Хродгара не обошлось. Загуляла мать или бабка по молодости в торосах… Но спрашивать северянина о таком было равносильно самоубийству.

Молча отобрав у приятеля факел, Хродгар, согнувшись, но все равно скрежетнув рогом шлема по потолку, нырнул в мрачный зев тоннеля. Пещера Смеющегося Дракона поглотила гостей, и тишина вновь воцарилась под сводами.

Впервые они встретились семь лет назад, во время мятежа в Содгане. Вульм ничего не имел против местного правителя, и участвовать в штурме Нефритового Дворца не собирался. Но мятеж – отличный случай разжиться чем-нибудь ценным. Если, конечно, знаешь, где искать, готов к риску и умеешь вовремя уносить ноги.

Всеми этими качествами Вульм обладал в полной мере. Однако ему не повезло. Стража и дворцовая гвардия опомнились слишком быстро. Уносить ноги пришлось раньше, чем он предполагал. Прихватив жалкую ерунду – пару серебряных браслетов и горсть перстней с опалами – Вульм справедливо рассудил, что это лучше, чем ничего, а жизнь дороже, и бегом покинул ювелирную лавку. На пути к порту он нагнал бородача, тащившего на плечах целый сундук. Собрат по ремеслу оказался более удачлив: ноша пригибала великана к земле.

Золото, не иначе!

Пару мгновений Вульм раздумывал: не ткнуть ли бородатого ножом в печень, пока у того заняты руки, выгрести из сундука, сколько унесет, и поспешить дальше? Но тут из-за поворота улицы объявились стражники, и план изменился сам собой.

Поравнявшись с великаном, Вульм деловито бросил:

– Сзади. Пятеро. С двумя я справлюсь.

– Ну-ну, – хмыкнул великан.

Он поставил сундук на мостовую и взялся за секиру. Пламя близкого пожара сверкнуло на двойном лезвии. Бой вышел коротким. Стражники оказались зеленые, таким воришек на базаре тиранить да мзду с купцов драть. Пятый, правда, успел дать деру, не дожидаясь участи товарищей.

– А говорил – двоих! – хохотнул великан, вновь берясь за сундук.

– Я сказал "справлюсь", а не "убью".

– Твоя правда, хитрец. Я – Хродгар Олафсон.

– Вульм из Сегентарры. Ты в порт?

– А что?

– Вместе легче пробиться.

Хродгар кивнул.

По пути им еще дважды пришлось драться. Потом оказалось, что фелука, на которую рассчитывал северянин, ушла раньше срока, и тут пригодились знакомства Вульма среди местных контрабандистов. В итоге содержимое сунудука они разделили пополам. В будущем судьба сводила их не раз – пиратский рейд к Жемчужному берегу, где они бились спина к спине против орды чернокожих дикарей, гробница верховного жреца Ригии, где Вульм остался бы навсегда, если бы богатырь-Хродгар не удержал каменную плиту, порвав мышцы плеча, но дав приятелю возможность нырнуть в лаз; затерянный город в джунглях Йе-Лайе, где теперь уже Вульм закрыл щитом спину Хродгара от стрел, градом летевших с Черного Зиккурата…

Вновь они встретились месяц назад, в харчевне на окраине Эсура. Там изрядно захмелевший – впрочем, как всегда – Хродгар показал Вульму карту. О пещере Смеющегося Дракона ходили легенды. Заколдованный клад под охраной монстра, демоны подземелий, бесчисленные ловушки… Редкие маги, если верить слухам, ухитрялись вернуться оттуда живыми.

– Нам нужен колдун, – заявил осторожный Вульм.

– Зачем?! – изумился северянин. – С драконом мы и сами управимся! Помнишь змея из Вейсхейма? Ты вспорол ему брюхо, а я отсек башку…

– А если клад и вправду заговорен? Если демоны – не ложь? Хороший колдун всегда пригодится, если он на нашей стороне.

– Ну, пробуй, – согласился Хродгар, задумчиво опустошая кружку.

Однако никто из чародеев, которых им удалось разыскать, не выказал желания присоединиться к походу. Куда там! – при одном упоминании Смеющегося Дракона двери домов, где жили маги, захлопывались перед искателями сокровищ. А плюгавого, редкозубого колдунишку, который из штанов выпрыгивал, лишь бы навязаться в попутчики, Вульм прогнал взашей. От жадного дурака не было бы никакого толку. Колдун из него, как из отродья Нарьял-Сата – служитель Митры… Выгнать за дверь, к примеру, Симона Остихароса – нет, такого Вульму бы и в голову не пришло. Вот кто был истинный маг! Но, к сожалению, Симон покоился в лабиринтах Шаннурана, откуда Вульм едва унес ноги полгода назад.

Что ж, пришлось нырять во владения Смеющегося Дракона вдвоем. Циклопические залы, сталактиты в свете факелов переливаются радугой, как драконьи зубы; чернильная темнота тоннелей, похожих на кишки окаменевшего Левиафана; и наконец – дверь…

Дверь была – сущее издевательство.

Белый мрамор, добытый, судя по виду, в каменоломнях Йоханамейта, где рабы редко жили больше пяти лет, чуть светился в темноте. Его поверхность, пересекаясь с темно-золотистыми прожилками, испещрили удивительные, словно изуродованные безумцем-каллиграфом руны. Казалось, когтистая лапа зверя, на миг обретшего подобье разума, изодрала дверь без цели и смысла – цель и смысл проявились сами, позже, сложившись из глубоких царапин. Орнамент? Строки заклинаний? Таинственные формулы древних? Чувствителен к сырости и сквознякам, благородный камень тем не менее устоял против капризов природы, не покрывшись пятнами и грубой желтизной. Но, как бы то ни было, главной – отпугивающей – странностью двери были ее неестественные пропорции.

Откройся она – и войти, не поклонившись, смог бы лишь подросток.

Или горный карла.

– Это хорошо, – сказал Вульм.

– Почему? – не понял Хродгар.

Великану и вовсе пришлось бы согнуться в три погибели.

– Если тут действительно живет дракон, он невелик.

– Или ползает другой дорогой, – хмыкнул северянин, дергая себя за косицы бороды. – Клянусь грыжей Фродгена! В этой дыре хватит тоннелей, чтобы дать пропуск Мировому Змею!

«Типун тебе на язык,» – молча пожелал Вульм, опускаясь перед дверью на колени. Поднеся факел ближе, он пытался разобрать руны. Временами ему чудилось, что он улавливает связь знаков. Скрытая логика, знакомые контуры… Но едва Вульм пробовал произнести текст вслух – даже от шепота, от беззвучного движения губ сразу начинала кружиться голова, а по спине ползли холодные струйки пота. Оставив небезопасные попытки, он достал кинжал и ткнул острием в ручку, расположенную на уровне колена взрослого человека. Медная, резная, не пойми как держащаяся на мраморе – ручка успокаивала.

Вряд ли драконы пользуются такими приспособлениями.

Взяться за ручку сумел бы разве что ребенок. С помощью кинжала убедившись в отсутствии отравленных шипов, Вульм с трудом просунул в отверстие три пальца. Подергал – без результата. Откуда-то, должно быть, из глубин подземелий, ему послышался тихий смешок. В звуке не было ничего живого – шелест, шорох, трепетанье воздуха. И ядовитая издевка. Так могла бы смеяться вечность, в которой не осталось места человеку, если он не жертва и не скользкая тварь.

Смех исчез внезапно, как и возник.

– Ты слышал?

– Что? – Хродгар завертел косматой головой.

– Нет, ничего. Посмотри на карту. Может, мы ошиблись местом?

Держа факел в левой руке, Хродгар стал неловко разворачивать свиток. Дьявольский смешок вновь долетел до ушей Вульма, и в ту же секунду великан, громко выругавшись, уронил лоскут кожи себе под ноги. Вульм потянулся, чтобы взять карту, но быстро отпрянул прочь.

Карта шевелилась.

Кожа, содранная со спины неудачливого лигурийца-следопыта, шла волнами, скручивалась во множество трубочек, делаясь похожей на волынку. Взбесившаяся карта напоминала слизня-метаморфа перед совокуплением. Не прекращая браниться, Хродгар собрался ткнуть в ожившую карту факелом, но Вульм жестом остановил его. Стараясь держаться на безопасном расстоянии, он молча следил, как карта приобретает форму, объем…

Минута, и крошечный голем уже приплясывал у двери.

Вцепившись в ручку двумя верхними конечностями, карлик злобно урчал. Рывок, еще один – дверь подалась, взвизгнула и стала открываться. Голем пронзительно завопил, юркнул в щель и сгинул. Напоследок он успел обернуться и погрозить Хродгару крошечным кулачком. Несмотря на разницу в размерах, северянин попятился.

– Впервые в жизни от меня сбегает карта, – пряча ухмылку, заметил Вульм. Ему понравился вид испуганного Хродгара. Редкое зрелище, чего уж там. – Бывало, крали. Случалось, отбирали силой. Однажды спьяну забыл у девки. Но чтоб так – отворить дверь и дать деру…

– Поймаю, разорву в клочья, – пообещал Хродгар. – Лезем следом?

Вульм не торопился. Открыв дверь пошире, он сунул вперед факел, насколько хватило длины руки. Огонь задвигался из стороны в сторону, грозя обжечь. Если голем-ключ прячется поблизости, пусть отбежит подальше, в мерцающую тьму. Трепетали ноздри длинного, горбатого носа – словно волк, которому Вульм был обязан именем, искатель сокровищ принюхивался к открывшемуся перед ним зеву. Живым не пахло. Мускусом змей, вонью горного тролля, мокрой шерстью льва-пещерника, слизью гигантской жабы – нет, ничего.

Пыльцы алой хризантемы, способной убить носорога, или порошка из грибов х'амиру, дарующего летаргический сон, Вульм не боялся. На открытом воздухе – еще ладно. Во дворцах, в башнях магов; в сокровищницах Шаммама. Но не под землей, где нет свежего ветра. Кто бы ни обитал здесь, он не самоубийца.

– Дай я, – не выдержал северянин.

С готовностью Вульм посторонился. Если их ждет дракон, пусть с ним первым встретится Хродгар. Когда великана охватывает боевое безумие, лучше не соваться ему под секиру. Если же там ловушки… Ну, в конце концов, Хродгар – не сопляк, в первый раз рискнувший на серьезное дело, и знает, на что идет. Вульм не лгал себе – при необходимости, наверное, и даже наверняка он пожертвует северянином, если в этом будет единственный шанс спастись самому. Но временами, как ни странно это звучит в наш жестокий век, выгода кроется в простой истине: спасаться вдвоем и драться плечом к плечу. Хродгар ему нравился. Не имевший друзей, расчетливый и практичный, Вульм был близок к опасной грани – признать Хродгара другом со всеми обязательствами, неуютными и опасными.

«Говорят, так боятся свадьбы закоренелые холостяки,» – усмехнулся он, глядя, как Хродгар, встав на четвереньки, лезет в пещеру. Звякнула, зацепившись за камень, секира. Эхо разносило по тоннелям пыхтенье великана. Пожалуй, демоны ада, забреди они сюда для любовных игр, в страхе разбежались бы кто куда.

Когда великан скрылся из виду, Вульм сосчитал до двадцати и последовал за Хродгаром.

– Это рай, приятель! Чертог асов, клянусь мошонкой Эйвунда!

Не двигаясь с места, Вульм смотрел, как Хродгар мечется по пещере. Северянин хватал золото пригоршнями и сыпал себе на голову. Подошвы его сапог топтали драгоценные камни, грудами лежавшие на полу пещеры. С маху он подцепил чашу, за которую можно было купить табун лошадей, и зашвырнул ее в дальний угол. Штабель слоновой кости рассыпался под ударами секиры. Перевернулся сундук с динарами хушемитской чеканки, выплеснув содержимое под ноги беснующемуся великану.

Восторг у Хродгара всегда граничил с яростью. И жажда разрушения нет-нет, да и выплескивалась наружу.

– Мы купим весь мир! Цари станут лизать нам пятки!

Северянин был прав. Рядом с пещерой Смеющегося Дракона меркли сокровищницы королей Тиримьюты и Даотхи. Барханы золота и серебра, курганы нефрита и яшмы, оружие и жезлы, стоимость которых многократно превышала их полезность. Посуда из металлов, неизвестных алхимикам; одежды, недоступные императорам. Клыки единорогов и маммутов, чешуя василисков, отполированная до зеркального блеска. Волны рубинов и изумрудов, синие эвклазы, алые и голубые бриллианты; паиниты, величиной и цветом похожие на апельсин. Украшения, достойные богов – диадемы и венцы, браслеты и колье…

Дракона не было.

Света факелов хватало, чтобы убедиться – никакого дракона, смеющегося или рыдающего. Никто не лежал на сокровищах, разинув пасть и хлеща по стенам хвостом. Разве что крошка-змееныш, взбреди ему в голову дурацкая идея напасть на грабителей, мог притаиться за сундуком. Из сверкающих завалов тут и там выныривала рожица голема, ярящегося в бессильной злобе. Хродгар запустил в карлика блюдом, по ободу которого плясали сатиры и нимфы. Голем взвизгнул и зарылся в груду сапфиров.

Вульм сделал первый осторожный шаг. Второй. Третий. Поднял обручье с колокольчиками, вслушался в нежный звон. Вернул обручье туда, откуда взял. Четвертый шаг. Подошва чуть скользнула на ковре из динаров. Пятый. Шестой. Проклятый смех мерещился Вульму, сочась изо всех пор пещеры, словно пот. Смеялось золото. Хихикало серебро. Веселились рубины. Скалились клыки маммутов. Шевельнулся, ухмыляясь, сверкающий прибой монет. Извивы безделушек, дрожь цепей с вычурными звеньями…

Лишь чутье, звериный нюх хищника, удержало Вульма от рокового, седьмого шага. Замерев с поднятой ногой, смешной, похожий на цаплю, он вертел головой, не понимая, почему остановился. И все-таки – стоит ему опустить ногу на пол, на край тарели, инкрустированной перламутром… Отверстие в стене? Да, кажется, так. Скрытая пружина? Стрела? Возможно.

Вульм доверял своему чутью.

Он вернул ногу назад, на прежнее место, и услышал, как ревет Хродгар.

Под великаном обвалился пол. Тайный механизм привел в движение плиту, на которую ступил безудержный в своем ликовании Хродгар, и северянин с воплем рухнул вниз. В последний миг он успел обеими руками вцепиться в край люка. Вульму хорошо были видны могучие плечи и голова Хродгара. Сейчас он подтянется, выберется наружу…

Ничего не получалось. Казалось, к ногам Хродгара подвесили две наковальни. Стальные мышцы грозили лопнуть от напряжения, капли пота градом катились с багрового лица, но великан не сдвигался ни на йоту. Взлетев на опрокинутый сундук, гримасничал подлец-голем. Хватая мелкие монеты, карлик швырял ими в Хродгара, висящего над бездной, но, к счастью, промахивался.

– Вульм! На помощь!

Стоя, где стоял, Вульм раздумывал. Что знают двое, знает свинья. Остаться единственным человеком, кто побывал в пещере Смеющегося Дракона и вернулся с добычей? Неплохая перспектива. С другой стороны, совсем недавно он готов был назвать Хродгара другом. И что? Случается, друзья погибают. Неосторожность, глупое стечение обстоятельств. Нигде не сказано, что друзья обязаны гуськом следовать в пекло…

– Скорее!

Хродгар в прошлом дважды спасал жизнь Вульму. Возвращаться вдвоем, с безумно ценной добычей – безопасней. Пусть повисит, ничего с ним не станется. Надо все взвесить, самым тщательным образом. Настоящая дружба – именно такая, она требует подкрепления чувств расчетом. Иначе, как гнилая веревка, она не выдержит веса двух человек.

– Да что же ты?!

Чудовищным усилием Хродгар сумел приподнять себя на дюйм – и, не удержавшись, полетел в пропасть. Эхо его хриплого вопля металось по пещере, не желая стихать. Чудилось, что великан летит не в глубины подземелий, где его ждут демоны, а по-прежнему пляшет здесь, счастливый от обретенного богатства.

Вульм вздохнул, довольный тем, что судьба решила за него, и услышал смех. Смех рос, ширился, превращался в хохот, поглощая крик гибнущего Хродгара. Слышалось в нем удовольствие, искреннее и нечеловеческое. Вторя смеху, скакал на сундуке голем. В поисках источника звука Вульм завертел головой – и заметил, как шевельнулась куча золота в пяти шагах от него. Изогнулась золотистым боком, блеснула чеканной чешуей. Парой кровавых углей сверкнули два рубина, с интересом вглядываясь в непрошенного гостя. Сплелись цепи от люстры, с силой ударили о слоновую кость. Пять кинжалов сцепились рукоятями в какую-то противоестественную гроздь – кривые, заточенные «на иглу» клинки скрежетнули о камень, оставляя глубокие борозды.

Смеющийся Дракон был здесь с самого начала.

Он окружал Вульма со всех сторон. Мощное тело возникало и исчезало. Сокровища двигались, меняли очертания, жили отдельной, ужасающей жизнью. Глаз-рубин, глаз-топаз, глаз-алмаз. Коготь-меч, коготь-нож; чешуйки-монеты. Шипастый наконечник хвоста – булава военачальника, чье имя угасло в веках. Сундук-пасть. Балдахин-крыло. Клыки единорогов и маммутов. И вновь – золото, серебро, алмазы…

Когда, забыв о ловушках, Вульм сломя голову кинулся к двери, путь ему преградила груда одеяний. Запутавшись в плотной, колючей ткани, слепой, оглохший, он упал, забился, кашляя от едкой пыли – и успел почувствовать, как дикая тяжесть наваливается на него, ломает кости и погребает под собой.

Но страшнее смерти был – смех.

– …Раздери меня Бел!

Он обнаружил себя сидящим на камне у входа в пещеру. Сквозь "глазницу" сочился тусклый свет дня. Того же? Следующего? Вульм невольно бросил взгляд на место, где Хродгар заплетал в косицы бороду. Может, он попросту заснул, ожидая, пока северянин закончит свой ритуал? Ему все привиделось?

Но великана в пещере не оказалось. Последнее, что помнил Вульм: убийственная тяжесть, сдавившая грудь – и тихий, издевательский смех. Потом – чернота. Ничто. Изначальный мрак.

Что произошло? Как он попал сюда?

С крайней осторожностью Вульм напряг и расслабил мышцы, вздохнул поглубже. Вроде, ничего не болит, кости целы… Чудо? Магия? А-а, какая разница! Он жив, и это главное! Жаль, конечно, что не удалось прихватить золотишка… Когда искатель сокровищ поднялся на ноги, торба еле слышно звякнула, оттянув плечо.

Что такое?!

Золота было немного. Комок спутанных цепочек, горсть монет, три перстня с топазами, браслет… Вульм запустил в добычу пальцы. Все его существо жадно требовало убедиться, что золото – не мара, не колдовской мираж! И вновь ему почудился ехидный смешок, а топаз в перстне моргнул со значением.

Вздрогнув и едва не рассыпав украшения, Вульм выбежал из пещеры.

День угасал. Ветер разметал тучи, очистив быстро темнеющее небо, в котором уже загорались внимательные глаза звезд. Белесый серп месяца повис над горами, как топор палача над головами осужденных. Дождь прекратился, и Вульм зашагал прочь, стремясь убраться подальше до наступления полной темноты. В этих диких краях ночь сама по себе таила множество опасностей. Не стоит добавлять к ним те исчадия, что во мраке выбираются из-под земли.

«Я жив и ухожу с добычей, – твердил он, стараясь не вспоминать, какие сокровища лежали за мраморной дверью, и как ничтожна его добыча в сравнении с ними. – А Хродгар… Что – Хродгар? Сам виноват: следовало быть осторожней и смотреть под ноги!» Он, Вульм, поступил правильно – как всегда. Мог ли он спасти великана? Кто знает. Скорее всего, оба навеки остались бы в пещере, поспеши Вульм на выручку.

И кому от этого было бы лучше?

Мысли о сгинувшем товарище не давали покоя. Впервые после чьей-то смерти Вульм чувствовал себя неуютно. Он злился, не понимая, что с ним творится. За каждым кустом мерещился подлец-голем, в каждом порыве ветра слышался драконий смех. Должно быть, поэтому Вульм ощутил опасность слишком поздно.

Он взбирался на гребень холма, когда слева, сплетаясь со смехом, послышался вкрадчивый шелест. Мгновеньем позже взгляд уловил смутное движение. Словно угольно-черная лента текла меж камней, сливаясь с неровностями рельефа. Не оглядываясь, Вульм рванул вверх по склону, но шелест не отставал, следуя за ним по пятам. Уяснив, что спастись бегством не удастся, искатель сокровищ одним прыжком взлетел на замшелый валун, венчавший холм подобно шишаку миласского шлема – и, выхватив из ножен меч, развернулся лицом к неведомому врагу.

Месяц, сгорая от любопытства, осветил каменистый склон – и Вульм разглядел преследователя. Облит небесным молоком, навстречу жертве вытекал поток сегментов из жесткого хитина – казалось, ему не будет конца. По бокам с завораживающей ритмичностью двигались бесчисленные, глянцево-блестящие лапы с острыми когтями на концах. Голову чудовища венчали две пары кривых, сочащихся ядом жвал, по сравнению с которыми абордажные сабли пиратов были детскими игрушками. Шесть глаз, глубоко утопленных в хитиновую броню, неотрывно следили за добычей.

Гигантская полипеда, реликт давно минувших эпох и эонов, имела не менее двадцати локтей в длину! Вульм слышал рассказы об этих порождениях влажного мрака, царящего в подгорных лабиринтах, но до сих пор никогда с ними не встречался. Он вспомнил рассказ одного джамадийца, с которым случай свел Вульма в походе. Воину пустыни, если верить его словам, удалось справиться с исполинской многоножкой при помощи ассегая – копья с широченным листовидным лезвием.

"Избегай жвал! – поучал джамадиец. – От их яда нет спасения. Когти на лапах тоже ядовитые, но не так сильно. Проваляешься неделю в лихорадке – и, если Сет оглянется, выживешь. Когда она поднимется "на дыбы", чтобы схватить тебя – ныряй под жвала и бей копьем снизу, в брюхо: там нет брони. Насадишь ее на вертел – и беги что есть ног. Издыхать эта мразь будет долго, но с копьем в брюхе она тебя не догонит. "

Совет джамадийца выглядел тонким издевательством – копья у Вульма не было.

Вдвоем с Хродгаром, а главное, с его секирой, они бы управились с тварью и без ассегая. Но Хродгар мертв, и душу его грызут демоны преисподней. Сейчас, на шаг от смерти, Вульм впервые по-настоящему пожалел, что не поспешил на помощь северянину. Словно подслушав его мысли, полипеда широко раскрыла жвалы, поднимая переднюю часть туловища для атаки – и в мозг Вульма ледяной волной ворвался знакомый смех. Тварь потешалась над ним!

Кровь ударила Вульму в голову.

– Мерзкое отродье! – бледнея от ярости, взревел он. – Я отправлю тебя в ад!

Увернувшись от клацнувших впустую жвал, он прыгнул вперед и всадил клинок меж белесых сегментов брюха. С рычанием повел меч наискосок, намереваясь вспороть полипеде брюхо и выпустить кишки – или что там у гадины внутри?

Из разреза в лицо брызнула смрадная жижа.

Вульм жаждал одного: убить, убить проклятую тварь, осмелившуюся хохотать над ним! Черная ярость ослепила рассудок, и он слишком поздно понял свою ошибку. В бока впились острые когти лап. Вульм рванулся, с ужасом ощущая, как жгучий яд проникает в кровь, туманя сознание и сковывая движения… Нет, тварь держала крепко. Отчаянным усилием он вырвал меч из раны, взмахнул клинком, пытаясь отсечь лапы…

Над головой скрежетнули жвалы. Полипеда плавно изогнулась – и впилась человеку в спину. Адская боль кипящим свинцом влилась в жилы Вульма. Крик отчаяния застрял в горле. Он и дернулся-то всего один раз.

Чернота. Изначальный мрак. Ничто.

Смерть.

В мертвенном свете месяца гигантская многоножка с неприятным шелестом кружила вокруг добычи. Яд, как всегда, подействовал исправно. Человек был мертв: он скорчился, так и не выпустив из лап блестящее жало, и больше не шевелился. Рана не беспокоила полипеду – она не чувствовала боли. Можно было приступать к трапезе. Но многоножка медлила, сама не зная, почему.

Короткий, неуловимый глазом бросок. Жвала вырывают из добычи кусок мяса. И снова – завораживающее кружение. Второй бросок. Хорошее мясо. Вкусное.

Полипеда остановилась, нависла над мертвецом…

Труп шевельнулся. По изорванному телу прошла волна дрожи. Грудная клетка распахнулась, словно пасть – и из нее, отразив лучи месяца, высунулись жвала. Полипеда отпрянула. Знай она страх, содрогнулась бы. А навстречу твари уже струился поток сегментов, наполнив ночь зловещим, скрежещущим шелестом. Миг, другой – и колоссальная многоножка, рядом с которой первая охотница казалась безобидной гусеницей, вознеслась над добычей.

Ее жвала взламывали жесткий хитин, как хрупкую скорлупу яйца. Рвали податливую, склизкую плоть. Добыча еще дергалась, судорожно свивая тело в кольцо и вновь распрямляясь – а убийца, не обращая на это внимания, жадно насыщалась. Не только голод двигал ей. Да, она хотела есть, но еще больше она хотела убивать! Уничтожать, рвать в клочья именно это, так похожее на нее существо. Что может быть слаще плоти врага?

Что такое – «враг»? Тварь не знала.

Почему? Тварь не помнила.

Она все делала правильно.

Что такое – "правильно"?..

– …Мы купим весь мир! Цари станут лизать нам пятки!

Они вновь были в пещере. Великан радовался, как ребенок, осыпая себя дождем из золотых монет. Вульм точно знал, что сейчас произойдет. «Стой! – хотел крикнуть он. – Замри!» Язык присох к гортани, связки не слушались. С огромным трудом ему удалось издать слабый хрип, но Хродгар не услышал. Северянин сделал еще один шаг. Плита ушла из-под его ног.

Еще не поздно. Если поспешить – я его вытащу!

Ноги приросли к полу. Застыв, словно обращен в камень могучим заклинанием, Вульм мог лишь смотреть, как великан цепляется за край колодца.

– На помощь!

Вульм напряг все мышцы, пытаясь сдвинуться с места – до темноты в глазах, до режущей боли в суставах.

Бесполезно.

– Скорее! Да что же ты?!

Чудовищным усилием Хродгар сумел приподнять себя на дюйм – и, не удержавшись, полетел в пропасть. Эхо его хриплого вопля металось по пещере, не желая стихать. Вскоре эхо превратилось в смех – он рос, заполняя голову до отказа, звоном живого золота пересыпался из уха в ухо, давил неподъемным грузом, погребая под собой…

Вульм закричал – и проснулся.

Он лежал на склоне холма.

Пальцы закостенели на рукояти меча. Разжать их удалось с трудом. Тело продрогло от ночной сырости. Одеревеневшие руки и ноги не слушались. Но, главное, Вульм был жив и, кажется, даже не ранен. Как такое возможно, если тебя убила и съела гигантская полипеда?!

В следующий миг накатило. Он вспомнил все. Встающую из его тела многоножку-исполина – втрое больше случайной убийцы. Хруст проламываемого хитина. Пиршество, вкус плоти… Вульм содрогнулся от омерзения. Он помнил себя-чудовище! Но сейчас…

Он – человек?

Рядом валялась торба, откуда выпал перстень с моргающим топазом.

С трудом поднявшись на ноги, Вульм оглядел остатки вчерашнего пиршества. Его едва не вывернуло наизнанку. Подобрав торбу, шатаясь как пьяный, он побрел в сторону пограничной деревни, которую они с Хродгаром миновали на пути к пещере Смеющегося Дракона. Сейчас Вульм не слышал проклятого смеха – и радовался этому, как еще не радовался ничему в своей жизни.

II

– Этот курган?

– Да, господин.

– Большой мертвяк?

– Не очень. С медведя.

– Всего лишь? Что ж вы его сами-то, а?

– Ага, сами… легко говорить…

– На медведей не хаживали?

– Хаживали, господин. Он тяжелый – страсть! Землю прогибает.

– Так уж землю?

– Эрик на него с рогатиной, сзади. Ну, всадил в горб. Рогатина – хрясь! Он, гадюка, отмахнулся…

– И что?

– Хоронили Эрика без головы. Какая уж там голова…

Когда наемник разразился хриплым, похожим на уханье филина, хохотом, староста подумал, что зря связался с этим безумцем. Говорят, безумцы в бою страшнее. Так то ж в бою! А перед боем с ним еще людям разговаривать надо. И после боя, значит, благодарить…

Не оказался бы живой хуже мертвого!

Редкий снег падал на непокрытую голову старосты, мешаясь с сединой. От пролива тянуло промозглой сыростью. Дыхание близкой воды, еще не схваченной коркой льда, забиралось под кожух, грызло кости. На тот свет пора, вздохнул староста украдкой. На покой. Эх, где ж ты, брат-покой…

Выбора не было.

Мертвяк, один из дружины конунга Ингвара Плешивого – погибший в море воин, которого норхольмцы, тремя ладьями переправляясь через Скальдберг, на скорую руку похоронили в чужом кургане – досаждал сверх всякой меры. Являлся ночами, куролесил. Ломал заборы и двери, лез в дома. Урчал басом, чего-то требовал. Ярился, если боялись и прятались – желал объясниться, найти понимание. Жрал скотину: у старосты – корову Баську, женину любимицу, у Брегисов – две свиньи с поросенком. На Липовом хуторе заломал лошадь; Эрика, опять же, прикончил. И Витасова младенчика – ударил по люльке, расшиб вдребезги. Деды пророчили: дальше жди худшего. Звереет помаленьку, скоро полюбит человечину.

Видели? – Эрику ногу объел…

Мертвяк объел бедняге-Эрику ногу, или собаки, но староста и сам понимал: дело плохо. На совете окрестных бондов он не стал артачиться, когда решением собрания его послали в Павель – нанимать спасителя. Колдуна, значит, или сильного-могучего бойца – кто б ни был, лишь бы справился. Денег на плату спасителю собрали мало. Мошна развязывалась туго. Бонды жались, крякали, а намекнешь – враз делались косоглазыми. Да и в Павеле на старосту, умоляющего о помощи, глядели с подлой ухмылкой. Слуги магов и на порог не пускали дурака-просителя:

– Занят великий! Алхимию практикует…

– Дык я с поклоном…

– Пшел вон, деревенщина!

– Пропадаем же…

– Вон! Демона спущу!

До градоправителя староста тоже не дошел. До князя – и не надеялся. По кабакам, где он молил каждого, кто при мече, сжалиться над бедой, старосте кричали:

– Ставь выпивку! Насухую не договоримся!

Поначалу он ставил, дальше перестал. А в последний день сел в «Лиловом Жеребце» у окна, спросил кружку воды, остудить сердце – и заплакал. Тут и подошел сумасшедший наемник. Сел напротив, уперся локтями в столешницу. Уставился тусклыми, оловянными глазами – будто душу вынуть хотел. Староста поначалу решил: сочувствует. Ну хоть один… И быстро уверился: ничего подобного. Просто смотрит. Еще и смеется вполголоса.

Ох и смех был – тихий, а хуже вопля.

– Тебе мертвяка убивать? – отсмеявшись, спросил наемник.

– Ага…

– Ну, пошли.

– Деньги, – честно сказал староста. – Мало. Очень.

– Деньги, – повторил наемник со странным выражением лица. Казалось, он пробовал слово на вкус, и по всему выходило: дерьмо. – В задницу деньги. Пошли, говорю.

– Как тебя звать-то, господин?

– Вульм, – и поправился: – Вульм Смехач.

Сейчас, стоя на закате у кургана, наемник ничем не походил на героя, способного уложить ретивого мертвеца. Пьяный, как шутили на хуторах, до рогатых свиней, нетвердо стоя на ногах, он больше напоминал бродягу.

– Норхольмцы? – бормотал наемник себе под нос. – Врешь, крупоед. Врешь! Норхольм своих в чужом кургане не хоронит…

Староста кивнул:

– Твоя правда, господин. Не хоронят. Ан тут взяли и похоронили. С ними скальд был, а то и чародей. Пел-пел, аж глотку сорвал. Чуть бурю не накликал. Конунг хотел покойника на плот, да по воде, с костерком… Нет, и все. Ну, послушались скальда…

– Что, и вас не пограбили?

– Пальцем не тронули. Отплыли без вреда. Спешили, будто гнались за ними…

– Иди прочь.

– Что?

– Убирайся! Без тебя справлюсь.

Дважды уговаривать старосту не пришлось.

Вульм даже не проводил его взглядом. Он и так еле сдерживался, чтобы не задушить поганца собственными руками. Еще с кабака подметил: староста смеется над ним. Втихомолку, отворачиваясь, прыская в кулак, чтобы не заметили. В последнее время все смеялись над Вульмом. Он слышал их смех – тихий, шелестящий; даже если они притворялись серьезными и встревоженными. Да что там слышал! – видел, ощущал вкус и запах, мог потрогать руками…

Вино не спасало. Спасало, и то ненадолго, лишь одно.

Ради спасения и пришел.

Молчащий, недвижный, он ждал. Прошел час, или больше, и подножие кургана треснуло. В каменистой толще объявилась нора, словно лопнул нарыв, и вместо гноя оттуда полился свет – неприятный, гнилой. От вони, идущей из кургана, кого другого вывернуло бы наизнанку, но Вульм не пошевелился. Как смертник, примирившийся со своей участью, безгласно стоит на эшафоте, ожидая палача, так стоял он, склонив голову к плечу.

Снег таял в его волосах.

Минута, другая, и из норы полез мертвяк. Похожий на чудовищного, закованного в броню кабана, он пер на четвереньках, разбрасывая курящийся паром, рыхлый грунт. Навершие шлема казалось рылом зверя. Когда мертвяк выбрался наружу, он – по-прежнему на четвереньках – неуклюжей рысцой потрусил к Вульму, как если бы только и ждал гостя.

Вульм не тронулся с места.

Не добежав пяти шагов, мертвяк остановился и с трудом поднялся на ноги. Закованный в броню, безоружный, с руками, больше похожими на лапы медведя, с темным, исковерканным лицом, он мало напоминал человека. В глазках, сверкающих белым огнем, мерцало недоумение.

– Ы-ы… – заворчал обитатель кургана.

Не говоря ни слова, Вульм разглядывал мертвяка. Земля и впрямь прогибалась под нежитью – чудилось, мертвый воин стоит на болоте, и случайная кочка ходит ходуном, намекая: еще шаг, и в бочаг, на веки вечные. Возникло странное желание: подойти и подергать мертвяка за бороду. Безумие, или удивление – бороду словно пришили от другого человека. Расчесанную, заплетенную в дюжину косиц – грязные ленты, полоски кожи, бусы…

– Ты знал Хродгара Олафсона? – спросил Вульф.

Мертвяк рыкнул, соглашаясь или отрицая. Он смеется, понял Вульм. Смеется надо мной. Я же ясно слышу этот хохот – ядовитый, шелестящий, змеиный. Даже этот смеется…

Набрав полный рот слюны, Вульм харкнул на мертвяка. Часть плевка угодила на бороду, испачкав ленты. В ответ, дико заревев, мертвяк ринулся в атаку. Вульм не обнажил меча, не стал уворачиваться, не побежал – просто дождался, пока жуткие лапы свернут ему шею, и мешком упал на землю. Мертвяк бесновался над трупом, лупил себя кулаками в грудь; выл, снова рухнув на четвереньки. Торжествовал он победу, или пытался что-то доказать равнодушному небу, или хотел, чтоб его поняли – как бы то ни было, понимания он не дождался, а триумф не состоялся. Когда мертвяк в очередной раз наклонился к убитому Вульму, разинув пасть с желтыми клыками, рука трупа вцепилась в глотку обитателю кургана.

Захрипев, мертвяк попытался разорвать хватку врага, но проще ему было бы рвать шкуры на скотобойне. Покойник-Вульм оказался много сильнее себя-живого. Пока мертвяк барахтался, судорожно дергаясь, с телом Вульма происходили ужасающие метаформфозы. Он стал гораздо больше, размерами соперничая с буйволом; лицо его потемнело, исказившись знакомой гримасой – мертвяк словно гляделся в зеркало. Во рту сверкнули желтые клыки, ладони превратились в лапы, тело покрыла броня, точь-в-точь такая, как на мертвяке – только прочнее, тяжелей…

Пальцы разжались сами.

Два мертвяка, большой и малый, качаясь, стояли друг напротив друга. Миг, и обитатель кургана, истошно взревев, кинулся было обратно в нору, но Вульм-мертвец в три прыжка настиг его. Клыки впились в толстый, прикрытый кольчужной сеткой затылок. Повалив мертвяка, как насильник валит встреченную в лесу девку, Вульм рвал его зубами и пальцами, ломал кости. Броня поддавалась под его напором, будто сделанная из листьев дерева, а не из металлических блях.

Когда Вульм, или тот, кто еще недавно был Вульмом, поднялся на ноги, перед ним лежала груда дергающегося, воняющего падалью мяса. Даль огласил рев – безумный, победительный, такой, что нора в кургане, боясь впустить нового хозяина, вздрогнула и срослась, как старая рана. На хуторах, заслышав этот рев, люди жались ближе к очагу.

Утром младший сын старосты, из пустого удальства сбегав к кургану, доложил землякам, что видел наемника. Тот, не оглядываясь, уходил в сторону Павеля.

Он больше не мог.

Силы кончались. Разум балансировал на тонкой нити, каждую минуту грозя рухнуть в пропасть безумия. Нет, это не разум. Это Хродгар. Висит над бездной, кричит: «Помоги!». Не знает, смешной великан, что никто не придет к нему на помощь.

Гибни молча.

Вульм брел от города к городу, от села к селу, все больше теряя человеческий облик. Над ним смеялись. Он точно знал – смеются. Кольцо на каждом пальце. Серьга в каждом ухе. Монеты в каждом кошельке. И люди. Трижды он убивал насмешников – не сразу, а подстерегая их в укромном месте. Дважды насмешники убивали его – себе на беду, потому что не проходило и минуты, как труп Вульма превращался в двойника убийцы, только втрое сильнее, быстрее, яростнее.

Насытив гнев, он становился самим собой.

В торбе не переводилось золото. Малая толика, но ее хватало, чтобы в любом случае не умереть с голоду. Смеющийся Дракон был не слишком щедр, но заботлив. От его хохота, преследующего Вульма по пятам, спасало одно – найти чудовище, дать убить себя… То, что происходило дальше, повторяясь раз за разом, не приедалось Смеющемуся Дракону. Где бы он ни находился, в пещере, за спиной или в туманящемся рассудке Вульма, мерзавец готов был вечно любоваться ужасной картиной. Чудовище, которым становился убитый в схватке Вульм, неизменно побеждало, и после этого до завтрашнего утра – а если повезет, то и день-два – искатель сокровищ не слышал проклятого смеха.

Но от снов это не избавляло.

Каждую ночь с регулярностью пытки он посещал знакомую пещеру. «Да что же ты?!» – кричал Хродгар, цепляясь за край. Вульм хотел ответить, или кинуться на помощь, или просто сбежать, как преступник бежит из опостылевшей темницы… Ничего не получалось. Прошлое не менялось: Вульм медлил, не в силах совладать с собственным телом, Хродгар падал, и золото смыкалось над предателем – переваривая, переплавляя его душу и тело.

Сперва он думал, что это кара. Потом решил, что Смеющийся Дракон равнодушен к человеческим поступкам. Для твари главное – зрелище. Потом понял, что смысл ночных видений вряд ли когда-нибудь станет ему ясен. Так происходит, и можно лишь терпеть, стиснув зубы.

Однажды терпение лопнуло, и Вульм перерезал себе горло. Пустое занятие – минутой позже он встал, втрое сильнее и быстрее себя-настоящего, только убивать уже было некого, а радоваться обретенной мощи – бессмысленно. Все равно не успел он оглянуться, как утратил новые способности, вернувшись к исходному состоянию.

Его начали сторониться. Стоило Вульму зайти в кабак – и тот пустел, словно в него вошла Госпожа Чума. На улице люди сразу переходили на другую сторону или укрывались во дворах. Никто не соглашался быть его спутником, даже предложи он гарантированный взлом казны султана Духангира, и две трети добычи – помощнику. Нанимать его перестали. Он искал чудовищ сам, каким-то сверхъестественным чутьем определяя, где можно найти гигантского змея, упыря или тигра-людоеда. В Каверране он нырнул со скал в объятья кракена, терроризирующего окрестные флотилии. Вскоре много больший кракен, одержав победу, выбросился на берег, где и стал Вульмом.

Двое рыбаков, видевших это, сошли с ума от ужаса.

С недавних пор Вульм стал предпочитать одиночество – или общество нищих. У всех остальных были деньги, украшения, яркие безделушки. Золото смеялось над ним, серебро потешалось, сердолик хихикал. Алмазы – те и вовсе задыхались от хохота. Остатки здравого смысла подсказывали – однажды он не выдержит, убьет кого-нибудь на глазах у всех и попадет на плаху. А может, сам будет убит и воскреснет при свидетелях. Его тайна раскроется. Жрецы Кхалоса и Нурая, маги Трипитаки и Арканума будут спорить за право изучить некоего Вульма, как занятную диковину, поместив его в башню из слоновой кости и наблюдая за смертями-воскрешениями.

Если, конечно, его просто не сожгут на площади.

Летом, сидя в лесу под Сегентаррой, своей родиной, и вдыхая аромат свежей зелени, он высыпал из торбы очередные подарки веселой гадины. Бездумно перебирая монеты, взял перстень с топазом. Такой перстень был в каждой порции даров. Надев его на палец, Вульм вглядывался в брызжущий холодными искрами «глаз», словно надеялся увидеть там ответ. Наконец, бледный и решительный, он собрал драгоценности обратно в торбу, встал и побрел на юго-восток – в дальний путь к нагорью Су-Хейль, туда, где за Пальцем Хатон-Идура скрывалась пещера Смеющегося Дракона.

Перстня он не снял.

Ноги скользили по раскисшей земле. Ветер, колючий и злой, порывами налетал из холмов, швырял в лицо целые пригоршни дождя. Кусты бересклета, взмахивая ветвями, рыдали, словно плакальщицы над разверстой могилой. Вульм шел, не оглядываясь, презирая опасность. Сейчас к нему могла подкрасться любая тварь, но человек не думал об этом.

Ему было все равно.

На долгом пути к пещере ему не встретилось ни одно чудовище. Твари избегали Вульма, хотя он не выбирал дороги, срезая путь и ночуя где придется: поляна в лесной глуши, постоялый двор, капище мертвого бога, заброшенное давным-давно. Грабители также старались не вставать на дороге безумца, нутром чуя, что пожива дастся большой кровью.

На безымянном пальце Вульма блестел перстень с крупным топазом. Камень с ехидцей подмигивал всякий раз, когда Вульм смотрел на него. В торбе завалялась горсть монет, человек! Трать! Меняй на вино и еду, проигрывай в кости, швыряй в ухмыляющиеся лица – тебе дадут еще!

Он не притрагивался к проклятому золоту. Брался за любую работу: колол дрова, драил песком котлы в харчевнях, таскал мешки с зерном. Даже соглашался чистить выгребные ямы. Над ним смеялись, с недоумением косясь на перстень, украшавший палец грязного бродяги. Вульм терпел, получая за работу кров и еду. На вино не хватало, но вино и не приносило желаемого забвения.

По ночам он видел сон, а днем его преследовал смех.

Оскалясь, как зверь, он шел дальше.

И вот – тропа вильнула змеей, завершившись раздвоенным "жалом". Ни на миг не задержавшись, Вульм принялся карабкаться по мокрым ступеням и вскоре нырнул в левую "глазницу". Он не помнил, как миновал череду залов и тоннелей. Шел в кромешной тьме, без факела, пока не увидел призрачное свечение. Дверь в сокровищницу была открыта, и там, внутри, играли масляные сполохи, приглашая войти.

Опустившись на четвереньки, Вульм заполз внутрь.

Завалы драгоценностей не изменились. Они призывно блестели и переливались огнями самоцветов. Золота в пещере стало еще больше. Или это ему лишь кажется? Барханы текли, наполняя пещеру тончайшим, как писк комара, перезвоном. Через мгновение уши Вульма наполнил знакомый смех.

Перстень не хотел сниматься. Вульм сорвал его, до крови ободрав кожу, едва не вывихнув палец. И размахнулся из последних сил:

– Забирай! Подавись!

Он швырял золото в золото, перстни в перстни, цепи в цепи. Жалкие подачки из торбы – в груды сокровищ, сияющие и бесконечные. Когда торба опустела, Вульм стал хватать что попало, из-под ног, отовсюду – и бросать наугад, с бессильной яростью, как пращник мечет жалкие камни в боевого, укрытого броней слона.

– Не надо! Не хочу!

Он не надеялся на возмущение хозяина пещеры и был до икоты, до остановки сердца счастлив, когда золотые горы зашевелились. Смеющийся Дракон окружил неблагодарного нахала со всех сторон, взял в кольцо, оскалил клыки.

– Будь ты проклят!

Никто сейчас не смеялся в пещере, кроме Вульма. Он хохотал, чувствуя, как его хоронят под ливнем драгоценностей, ликовал, заваленный трепещущим металлом, выкрикивал оскорбления, чувствуя, как прерывается дыхание, а кости вот-вот раздробятся под невыносимой тяжестью. Но мечте Вульма не суждено было сбыться. В последний момент золото осыпалось с жертвы, растаяло ледышкой в кипятке; содрогаясь, отползло в глубины пещеры.

– Вульм! На помощь!

Все повторялось! Во сне? В бреду? Наяву? Он стоял на прежнем месте, плита уже провернулась под ногами Хродгара, и великан повис на краю бездонного колодца, не в силах выбраться.

– Скорее! Да что же ты?!

В глотке клокотала бессильная ярость. Опять – в который раз! – Вульм заставлял тело подчиниться своей воле, желая прийти на помощь северянину, и опять не мог совладать с собственной плотью. Напротив, в стене, чернело отверстие. Полшага отделяло Вульма от плиты-педали, приводящей ловушку в действие. Если он не в силах спасти Хродгара…

От дикого напряжения потемнело в глазах. Казалось, жилы сейчас лопнут, как перетянутые струны, мышцы разорвутся гнилыми канатами, а кости раскрошатся в труху. Кипящий мозг выплеснется из расколовшегося черепа, пятная сокровища… Медленно, очень медленно левая нога Вульма преодолела эти полшага, длинные, как бессмысленная жизнь – и опустилась на плиту.

Стрела ударила в сердце.

Он воскрес почти сразу – и ощутил, что может двигаться! Проклятые оковы исчезли. Не раздумывая ни секунды, Вульм бросился к багровому от натуги Хродгару. Ухватил великана подмышки, рванул на себя… Чудовищным усилием ему удалось приподнять Хродгара на какой-то жалкий дюйм. Как же так?! Он ведь должен был стать втрое сильнее себя самого! Да, он изменился – Вульм чувствовал это – но сил не прибавилось.

– Я сейчас!

Он выхватил из торбы моток прочной веревки.

– Меня что-то схватило! – прохрипел Хродгар. – Уходи…

– Не дождешься! Мы уйдем вместе.

Обмотав веревкой могучий торс Хродгара, он привязал другой конец к каменному выступу, подозрительно напоминавшему торчащий из стены рог. Ноги скользили на золотых монетах, рассыпанных по полу.

– Беги, Вульм! Оно тащит меня вниз…

– Держись, друг. Руками, зубами – чем угодно! Я сейчас…

Он заглянул в темный колодец. Ноги великана до бедер оплели гибкие, шевелящиеся плети. Щупальца? Хищные лианы? Какая разница! Жестокая улыбка осветила лицо Вульма – и, даже не подумав выдернуть меч из ножен, он с рычанием прыгнул в бездну.

– Вульм!..

Хватка ослабла через несколько мгновений. Там, в смрадной глубине, что-то происходило. Шипение, влажный хруст, безумная, убийственная кутерьма… Еще миг, и Хродгар понял, что свободен. Кем бы ни был обитатель бездн, у него нашлись заботы поважнее северянина. Ухватившись за веревку, Хродгар в три рывка выбрался из колодца и поспешил откатиться подальше. Сев, великан нахлобучил на лысину свалившийся шлем, вытер ладонью мокрое лицо – и, устыдившись, кинулся обратно к провалу.

Освободившись от веревки, он проверил, надежно ли та закреплена, сбросил конец вниз, сколько хватило длины, присел на корточки у края пропасти и стал ждать. Ничего больше ему не оставалось. "Ты живуч, я знаю, – бормотал великан, перебирая косицы бороды с вплетенными в них амулетами. – Хватайся за веревку, я тебя мигом вытащу. И не вздумай сдохнуть, оставив меня одного! Ну же, Вульм, давай…"

В пропасти еще дрались, и это вселяло в Хродгара надежду, что товарищ жив. Потом все стихло. И наконец, выждав дюжину бесконечно долгих ударов сердца, за веревку дернули. Великан осклабился и принялся за дело.

– …Ничего не бери!

– Ты сдурел?! Здесь на всю жизнь хватит…

– Не вздумай! Хочешь остаться тут навсегда?

– Заклятие? – догадался северянин.

– Заклятие, – угрюмо кивнул Вульм.

Свет в пещере мерк на глазах. Отыскав в углу недопаленный факел, Вульм со второй попытки зажег его, и друзья поспешили прочь. Они не оглядывались и потому не видели, как беззвучно закрылась за их спинами дверь из йоханамейтского мрамора.

Когда они выбрались наружу, Вульм сразу приметил молодую осину высотой локтей в десять.

– А ну-ка, сруби мне это деревце, – обратился он к Хродгару.

– Зачем? – изумился великан.

– Думаю, ночью нам понадобится хорошее копье, – ухмыльнулся Вульм, придирчиво изучая самый длинный из своих кинжалов. Его широкое, заточенное "под бритву" лезвие было длиной почти в локоть.

Кивнув, Хродгар отправился рубить осину. Чутью друга он доверял.

СКОРОХОД ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Тенедержцы сквозь столетья совершают переход

По колено в лунном свете и спускаются с высот

По обрывистым ступеням многочисленных вчера.

Их приход предвосхищают чернокрылые ветра.

Тенедержцы наступают, дымом грозный строй повит,

Но никто не бьет тревогу, ибо все на свете спит.

Роберт Говард

Любой житель Равии, будь он мальчишка, еще не бривший бороды, или старик, помнящий осаду города кочевыми ордами Йо-хана, знал, где расположен дом Симона Остихароса. Скромное, если не брать в расчет двух спиральных башен из металла, неизвестного людям, жилище мага стояло на юго-западной окраине, там, где начинались сады – снежно-розовое кипение весной, зрелая благодать осенью, черная печаль ветвей в зимние месяцы.

Дом магу строили каменщики и плотники, которым было щедро заплачено из казны его величества Махмуда Равийского, шестнадцатого в могучей династии Менгеридов. Услуги, какие чародей оказывал султану, стоили дворца, захоти Симон жить во дворце. Башни же возникли в одну ночь, словно восстав из-под земли парой адских фаллосов, и те, кто возвел их, хохотали и рыдали так, что младенцы седели в колыбелях. Чем заплатил маг ужасным зодчим, осталось загадкой, и жители города до сих пор ломали голову над ней.

Глупцы полагали, что Симон платил душой. Над ними смеялись, ибо душа – товар лежалый, дешевый на любых пластах бытия, включая геенну. Торговый перекресток, Равия знала толк в барышах.

Соседям Остихароса, а в особенности – городской страже при свершении обходов, трудно было привыкнуть к гостям мага, являвшимся невпопад и не пойми откуда. Даже личное распоряжение визиря Газана ибн-Газана, мудреца из мудрецов, согласно которому стража освобождалась от ответственности, буде гости Остихароса нарушат покой Равии, не помогало. Поди вспомни про мудрость визиря, когда у Симоновой коновязи стоит конь, не похожий на коня, и слуга, не похожий на человека, кормит зверя злаками, больше напоминающими кровавую требуху. А песнопения во тьме? Рев зверей-невидимок? Летучие кувшины? Фейерверки алхимии на вершинах башен! Родители привязывали своих чад, дабы те не бегали смотреть на опасную красоту; сбежавших же пороли до кровавых рубцов.

Скажи кто равийцам, что они гордятся магом-земляком, что страсти, какими они стращали приезжих и самих себя – тоже предмет их гордости, жители бы возмутились, в драку бы полезли, лишь бы не согласиться с истинной правдой. Тем паче что ущерба от Симона городу не было; почитай, одна прибыль.

Когда маг вдруг исчез, Равия содрогнулась от горя. Каждый почувствовал, что в жизни его, скучной и монотонной, потерялся смысл, единственная заноза, какая придавала вкус существованию. Бондари и медники, купцы и лекари, солдаты и подмастерья – на углах и перекрестках, базарах и площадях, в чайхане старого Рашида, где испокон веку решались судьбы мира, равийцы спорили: куда подевался Симон? Жив ли? Вернется – или надо бросить надежды, оплакав великого?

День спорили. Месяц.

Год.

За спорами никто не услышал, как в полночь у дома Остихароса села птица, непохожая на птицу. Шума она произвела не больше, чем перышко, опустившееся на мостовую. С ее спины, кряхтя и охая, слез человек, дождался, пока летучая тварь взмоет в поднебесье, и зашел в калитку. Малые воротца распахнулись перед ним, виляя створками, как пес – хвостом. Шепот раздался на вершинах башен, бормотание и смех, и синие огни вспыхнули на зубцах смотровых площадок.

– Тихо! – велел человек, и шум смолк.

Он брел к дому через маленький, ухоженный сад, часто останавливаясь. Левую руку он придерживал правой, вздыхая от напряжения. Казалось, безумец-скульптор высек руку из гранита, для памятника, и живому носить ее было тяжелей, чем каторжнику таскать свои кандалы. Когда человек уже всходил на крыльцо, навстречу ему выбежал толстяк Римингал – верный слуга мага с давних пор.

– Хозяин!

И, припав к ногам Симона, толстяк зарыдал.

– Согрей мне воды, – велел Симон. – И собери на стол. Умираю от голода.

– Вы живы, хозяин! Я верил, да… я говорил им…

Видя, что маг валится с ног от усталости, Римингал попытался забросить руку Симона себе на плечо, желая послужить опорой – и упал на колени, не справившись с тяжестью.

– Это Шебуб, – криво усмехнулся маг, баюкая конечность. – Шебуб Мгновенный, отродье Сатт-Шеола. Мы бились в подземельях Шаннурана, а потом – еще ниже. Наверное, можно сказать, что я одержал победу. Во всяком случае, я жив больше, чем Шебуб.

Свет, сочившийся из дома, сплелся с мерцанием звезд. Стало видно, что рука действительно похожа на камень – грязно-серого цвета, выветренный, в трещинах и разводах. Какой ценой удавалось Симону сохранять контроль над телом, осталось тайной. Цена эта была написана на осунувшемся, изможденном лице, цена крылась в морщинах, более резких и глубоких, чем обычно; и углы рта старого мага еле заметно подрагивали.

– Что Пула? – спросил он в прихожей.

– Спит, – прошептал Римингал, утирая платком слезы. – Я сейчас разбужу ее, да. Пусть бежит на кухню…

Симон улыбнулся, узнав, что кухарка не бросила его.

– Не надо. Не мешай Пуле спать. Дашь мне холодной говядины и овощей. Карши тоже спит? Он здоров?

– Карши нет, – вздохнул толстяк, пряча глаза.

– Где он?

– Ушел. Искать ушел, да…

– Кого искать?

– Вас, хозяин.

Двенадцать лет назад к воротам Симонова дома подкинули младенца. Надо обладать извращенным чувством юмора, или милосердия, чтобы предложить ребенка не имеющему семьи, одинокому старику-магу. В Равии судачили, что милосердием здесь и не пахло. Дитя бескорыстно отдавали для тайных обрядов: сделать гомункула или расплатиться с вечно голодными демонами. Как бы то ни было, кухарка Пула вцепилась в младенца хваткой, достойной тигрицы, и заявила, что оставит дом благодетеля, если…

Симон пожал плечами.

– Будет мешать, превращу в жабу, – сказал он.

– Не будет, – заверила Пула.

Мальчишка рос тихим и безобидным. Ему дали имя Карши – «случайный» по-равийски. Пулу он звал мамой, Римингала – дядей, а Симона – хозяином. Толстяк-слуга однажды донес магу, что на базаре, когда не слышат взрослые, малыш в разговоре со сверстниками называет Симона дедушкой.

– Выпороть? – поинтересовался Римингал. – Запретить?

– Это он, чтоб не били, – объяснил Симон, пряча усмешку. – Оставь ребенка в покое.

Странное дело – Симон Остихарос, известный среди жрецов Кхалоса и алхимиков Латерны как Остихарос Пламенный, привязался к мальчишке. Дряхлею, думал маг. Утрачиваю твердость духа. Вон, торчит за спиной, сопляк, а я не гоню. Что это, хозяин? Это книга. А что в книге, хозяин? В книге – руны. А что в рунах, хозяин?

Сила, малыш. Великая сила.

Карши исполнилось десять, когда Симон стал думать о нем, как об ученике. Большим талантом Карши не обладал, но при должных наставлениях, заменив природный дар трудолюбием, мог вырасти в умелого волшебника. Верный кусок хлеба. Уважение окружающих. И отсутствие зависти со стороны иных магов – таким не завидуют.

Где ты сейчас, малыш?

Отдыхая телом в лохани с горячей водой, Симон волновался душой. Гордость за ученика, который отправился на поиски учителя, вооруженный лишь отвагой, преданностью и крупицей знаний, мешалась с тревогой за судьбу Карши. Переодевшись в чистое, он отдал должное ужину, собранному верным Римингалом, и вместо того, чтобы идти в спальню, поднялся в башню, в свой кабинет.

Сейчас маг был благодарен руке, перенявшей часть демонской сущности Шебуба. Когда бой с отродьями Сатт-Шеола переходит с тварного пласта бытия на иной, недоступный обычному человеку… В такой миг трудно понять, кто с кем борется и кто кого побеждает. Вне представлений людей победа и поражение теряют обычный смысл, утрачивают врожденную противоположность. Победитель делается сосудом для эманаций побежденного; побежденный становится вместилищем гордости за чужую победу.

Заставляя каменную руку подчиняться, Симону было легче бороться со сном и усталостью – как бы странно это ни звучало.

Янтарный порошок завертелся на столе крошечным смерчем. Минута, и бешеная карусель сделалась ярко-красной, а там и белой – внизу, у основания. Маг ждал. На белой полосе возникли иероглифы – смутные, небрежные, словно каллиграф был пьян.

– Ты, Симон? – прозвучал хриплый голос.

– Я, Талел.

– Рад, что ты вернулся. Честно сказать, мы тебя похоронили. От Черной Вдовы не возвращаются.

– Считай, что я воскрес. Мой мальчишка к тебе не приходил?

– Какой мальчишка?

– Карши.

– Нет, не видел. А что?

– Ничего. Извини, что потревожил.

Порошок сплавился в цельный кусок янтаря. Его коснулся резец-невидимка – удар, еще удар, и вскоре кристалл странной формы лег перед магом. Симон произнес два-три слова, похожих на рычание хищника. Кристалл просветлел, налился молоком, а позже стал прозрачным, как родниковая вода.

– Н'Ганга? – спросил маг.

В кристалле заерзала черная мошка. Она увеличивалась в размерах, как если бы приближалась, и спустя двадцать ударов сердца маг увидел голову. Одну голову – водружена на подставку, выточенную из тикового дерева, голова стояла на полке, рядом с чучелом крокодила и калебасом из тыквы.

– Я не ждал тебя, брат, – сказала голова.

Вывороченные, темно-фиолетовые губы не шевелились, когда Н'Ганга говорил. Лишь крокодил вяло шевельнул ужасными челюстями. Зато лицо негра гримасничало, как у молодой обезяьны, желающей привлечь к себе внимание.

– Ты не рад меня видеть, брат? – Симон наклонился к кристаллу.

– Нет.

– Но ты ответишь?

– На один вопрос.

– Хорошо. К тебе приходил мальчик, назвавшийся Карши?

– Нет.

– Спасибо, брат.

– Не за что. А теперь спроси меня: не соврал ли я?

– Не соврал ли ты мне, брат Н'Ганга?

Негр хихикнул:

– Я обещал ответить на один вопрос, брат. А это уже второй. Прощай.

– Прошай, – без обиды ответил старик.

Он давно знал Н'Гангу, старшего жреца при храме веселого бога Шамбеже, и привык к его манерам.

Дальнейший опрос чародеев, к кому мог бы обратиться за помощью глупый Карши, ни к чему не привел. Никто не видел мальчишку. Вздохнув, Симон спустился в спальню и с наслаждением вытянулся на кровати. Ему снился бой с Шебубом, и он вздыхал во сне, не разжимая губ – казалось, их зашили суровыми нитками.

Во сне ребенок, похожий на Карши, все бежал темными коридорами, спасаясь от смерти. Симон спрашивал демона, спасся ли мальчик, но демон не отвечал. И битва начиналась заново.

…рев Шебуба обрушился горным камнепадом. Сбил с ног, вышиб воздух из груди, не давая вдохнуть, погребая под звуком, спресованным в лавину. Ледяной мрак преисподней туманил сознание, сковывал тело крепче цепей. Демон надвигался, сотрясая подземелье тяжкой поступью. Могучий торс исчадья Сатт-Шеола покрылся трещинами, две руки из четырех обломками валялись на полу, левая нога крошилась на ходу.

Но в чудовище оставалось еще достаточно сил.

Превозмогая головокружение и боль в спине, маг с трудом поднялся на ноги. Усилием воли приказал себе оглохнуть. Аспидная кисея, застившая взор, с неохотой отступила. Симон чувствовал себя развалиной, дряхлой обителью духа, остывшего тысячу эпох назад. Тварный мир не выдерживал их поединка – прогибался, расступаясь. Померкли своды пещеры, испепеляющий холод дохнул в лицо, сменившись ледяным жаром. Маг и демон увязли в смоляной черноте безвременья. Оба знали, что продолжить сражение они смогут, лишь достигнув Мерцающих Слоев Иммутара с их искаженными пространствами.

– Учитель…

В первый миг Симон решил, что ему почудилось. Голос был слабый, на пределе слышимости.

– Учитель… забери…

"Это сон, – вспомнил маг. – Я вновь и вновь переживаю битву в недрах Шаннурана. Когда же это кончится? Бой выматывает меня, словно наяву…"

– Учитель!..

Знакомый голос. Где-то Симон его слышал. Не во сне – наяву.

Старик начал медленно всплывать из глубин кошмара, словно морской змей – из пучины вод. Обычный человек не сумел бы осознать, что спит, либо проснулся с отчаянным криком, разом оборвав все призрачные нити. Но Симон Остихарос много лет уже не был обычным человеком. Он поднимался не спеша, с предельной осторожностью, и потому зовущий голос не канул в безднах его мрачных грез, не истаял рассветным туманом.

Он все время продолжал взывать:

– Учитель!.. помоги… забери меня…

Словно в трансе, балансируя на грани между сном и явью, маг сел на постели. Бросил взгляд в зеркало, висевшее над черным, выточенным из эбенового дерева столиком, который стоял у кровати. Зеркало было самое простое, в него Остихарос смотрелся по утрам, расчесывая бороду. Тем не менее, сейчас поверхность зеркала шла рябью, подобно озеру под ветром.

В волнах проступило заплаканное лицо.

– Учитель! Вы меня слышите?! Это я, Карши!

– Карши?!

Остатки сна слетели с мага, осыпавшись палой листвой. Из зеркала на Симона, рыдая, глядел пропавший ученик. На мгновение старик ощутил прилив гордости. Мальчишка проучился у него, считай, всего ничего: время, проведенное Остихаросом в подземельях Шаннурана – не в счет! И, тем не менее, Карши сумел позвать на помощь. Парень далеко пойдет! Если, конечно, учитель вовремя вытащит его из передряги, в которую малец, без сомнения, угодил.

Маг потянулся сквозь зеркало, спешно укрепляя связующую нить, вплетая в нее волокна собственной силы. Сил, по правде сказать, оставалось мало. Но об этом старик запретил себе думать.

…проклятье! Канал был перекручен, как ствол можжевельника, и уходил в бездны подвалов Мироздания, куда Симон проваливался в своих кошмарах. Связь такого рода считалась опасней веревки палача: твари, обитавшие во мраке нижних слоев Бытия, истекали слюной, желая вырваться в тварный мир. Но отступать было поздно. Сознание Остихароса скользило по каналу, содрогавшемуся в конвульсиях, навстречу Карши. Вскоре Симон уже смотрел на мир глазами мальчишки. Тесная каморка без окон, три на четыре шага. Мощная дверь, сколоченная из досок мореного дуба, заперта снаружи. Ветхий, но чистый тюфяк. Колченогий столик, на нем – плошка с остатками каши. В оловянной кружке – молоко…

Зеркало.

Справа и слева от зеркала в бронзовых, зеленых от времени подсвечниках оплывали две свечи, потрескивая и немилосердно чадя. На зеркале была криво выведена багряная, местами черная пентаграмма и пять рун Дороги. Пользуясь моментом, Симон потянулся к недавним воспоминаниям ученика, сливая воедино сознания мальчика и старика…

…выбраться отсюда!

Ах, если бы удалось достучаться до учителя! Он меня быстро вытащит, ему это – раз плюнуть. А ядовитого гада Талела превратит в жабу! Или в таракана. Как учитель связывался с другими магами? Я же видел, я помню! Нужен хрустальный шар. Но шара нет. Нужен кристалл. Но кристалла тоже нет.

Зеркало?

Свечи по бокам. Учитель так всегда делал. Хорошо, что свечей – две. Теперь – пентаграмма и руны. Кровью! Учитель рисовал руны киноварью или красной тушью… Кровь, наверное, даже лучше. Ведь это моя кровь! Учитель сразу поймет, кто его зовет.

…и ножика нет.

Даже булавки завалящей. Надо щепку от стола отодрать. Острую… Ай! Больно-то как! Ноготь сорвал… Ну, вот и кровь. Ничего, что больно. Будущий маг должен терпеть. Это те руны, точно! Я их сто раз видел. Учитель их вокруг шара рисовал, и в книге… Заклинание. Как говорил учитель? С'амокх визир! Г'арокх асиперра! Лусарум… лусарум… Лусарум ни'гха? Или – лусарум го'ттха? Вроде – ни'гха…

Еще руки надо поставить вот так.

С'амокх визир! Г'арокх асиперра! Лусарум ни'гха! Учитель! Вы меня слышите? Это я, Карши! Заберите меня отсюда! Пожалуйста…

Выбраться из сознания Карши оказалось не так-то просто. Ученик не хотел отпускать Симона. Мальчик боялся, что вновь останется один, и страшный жрец, вначале притворявшийся добряком, скормит его демонам преисподней.

– Я приду за тобой, Карши. Ты веришь мне?

– Верю, учитель. Только… Приходите скорее, пожалуйста!

Наконец Симону удалось освободиться. Кажется, еле различимая паутинка все еще тянулась от него к Карши, но это не имело значения. Сознание мага скользнуло в канал, проложенный учеником, спеша вернуться в тело хозяина. Кровавые руны! И кошмар длящегося поединка с Шебубом, в котором Симон едва не достиг Мерцающих Слоев Иммутара – именно в тот момент, когда голос Карши долетел до него. Стоит ли удивляться, что канал так вывернуло! Странно, что у мальчишки вообще получилось. Руны он запомнил верно, но заклинание переврал на треть…

Похоже, старый маг не ошибся в выборе ученика. А Талел, это отродье ехидны и скорпиона! «Какой мальчишка? Нет, не видел. А что?» Умелый лжец! Ведь Симон ничего не заподозрил при разговоре. О, жрец, тысячу раз пожалеешь ты, что солгал Остихаросу Пламенному!

Неладное он почувствовал, уже вернувшись. Словно мерзкий слизень коснулся души – прилипая, присасываясь… Перед глазами возникло знакомое зеркало в ореховой раме. Но в зыбкой глади не отразилось ни Симона, ни Карши. Зазеркалье распахнулось цветком черной асфодели, впуская в спальню пряди гнилостного тумана. Извергаясь из зеркала, дыша миазмами, помрачающими разум, туман взмыл к потолку. Обозначились контуры огромного безгубого рта, вытаращенные глаза жабы, бахрома шевелящихся отростков…

Бесплотный демон-когитат, обитатель слоев Предвечного Мрака, здесь, в тварном мире, вынужден был принять облик. Это делало тварь уязвимой, но не менее опасной. Остихарос чувствовал, как щупальца вкрадчиво, с тошнотворной лаской оплетают его мозг, спеша отыскать средоточия Силы – излюбленного лакомства исчадий древности. Нечто подобное проделывала с магом изо дня в день Черная Вдова. Но хозяйка лабиринтов Шаннурана медлила, растягивая трапезу на долгие месяцы. Она использовала мага, как дойную корову, которую не режут, пока она дает достаточно молока. Когитат же церемониться не станет. Он жадно выпьет все до капли, оставив на полу спальни лишь пустую оболочку – ригийскую мумию, муху, высосанную пауком.

Барьеры, спешно воздвигаемые в мозгу, трещали под напором демона.

– Моррах н'агиб! Р'хошш!

Маг рубанул руками крест-накрест. Зеркало брызнуло тысячей осколков, рассекая мглистое «тело» демона. Истошный визг едва не сделал Остихароса глухим, и хватка щупальцев ослабла. Часть когитата осталась в зазеркалье, ослабив тварь. Сосредоточившись, маг скользнул на ближний призрачный план. Здесь щупальца демона сделались видимыми, и Симон стал яростно отдирать их от себя, швыряя на пол извивающиеся обрывки. Каменные пальцы левой руки действовали успешнее, чем обычная плоть правой. Демон, не ожидавший такого сопротивления, отпрянул, распластавшись под потолком, и маг понял, что свободен.

– Х'акстурн ашш!

Он вновь оказался в тварном мире. Руки Симона плели в воздухе "ловчую сеть", готовясь набросить ее на когитата. Но в царстве грубой материи левая рука едва слушалась. Симон вновь ощутил, как в мозг проникают отростки демона. Проклятье! – маг не успевал… Позже Остихарос будет уверен, что совершил это в порыве отчаяния, или ослепленный яростью. А может быть, в минутном помрачении рассудка. Ибо то, что он сделал, легко могло испепелить его самого.

Вал огня, вскипая лавовым гребнем, поднялся из глубин души. Тело охватило нестерпимым жаром, одежда задымилась. С отчаянным визгом тварь отдернула обожженные щупальца. Огонь, казалось, растопил камень левой руки, сделав его податливым, как воск. Пальцы вновь стали послушны, и финальная нить "сети" легла на положенное ей место. Дальше Симон действовал по наитию. Древняя магия сама прокладывала нужные пути в старике, как поток во время паводка. Жар извергся наружу, давая передышку изнемогающему, слабому телу. Но ударило пламя не в демона, а в сухие дрова, сложенные в камине.

Дерево вспыхнуло.

Повинуясь властному жесту, осколки зеркала взмыли в воздух, прилипнув к нитям "ловчей сети". Сеть вывернулась наизнанку, и миг спустя демон, конвульсивно дергаясь, оказался заключен в искрящийся шар. Тоскливый, жалобный вой наполнил спальню. Переливаясь сполохами, шар начал вращаться все быстрее и быстрее. Сквозь высверки Остихарос не без труда разглядел, что происходит с когитатом. Осколки зеркала всасывали тварь, тускнея по мере того, как их заполняла инфернальная сущность.

Время шло, и вой стих.

Порывшись в ящичках столика, Симон извлек яшмовый флакон с притертой пробкой в виде головы ифрита. "Адъяр-Сада", «Крематор Теней», тайну которого ревностно хранили джамадийские алхимики. Взглядом направив шар в полыхающую пасть камина, маг шагнул ближе – и, надавив на пробку, взмахнул флаконом. Губы ифрита разошлись в подобии ухмылки, струя тончайшей небесно-голубой пыли ударила в камин. Пламя загудело, в камине разверзлась маленькая преисподняя – и зеркальный шар, чернея, провалился внутрь себя.

Миг, и все было кончено.

Дрова прогорели дотла. Поворошив пепел кочергой, Симон выковырял из золы спекшийся сгусток. Тот медленно остывал, тускнея и багровея. На всякий случай маг провел над ним рукой. Ничего. Никаких следов демонической сущности. Обычный жар раскаленного стекла. Тем не менее, следует запечатать эту пакость в бутыль и закопать где-нибудь за городом. Только не сейчас. Завтра. Он слишком устал.

А ему ведь еще выручать Карши…

Упав в кресло, Симон уронил руки на подлокотники, выточенные в виде драконьих лап. Левая рука издала отчетливый каменный стук. Маг поморщился. Прощальный подарок Шебуба то почти не напоминал о себе, то вдруг наливался непомерной тяжестью. Обратись рука в чистое золото, она не весила бы столько! Частица темной сущности демона стала частью Симона. Наряду с неудобствами, «гранитная шуйца» дарила и некоторые преимущества. Но маг понимал: без крайней нужды лучше ими не пользоваться. Даже освобожденная на долю секунды, сила живого камня ударяла в голову крепчайшим вином, и стоило немалого труда сохранить контроль над телом и рассудком.

Усилием воли старик заставил себя подняться. Едва волоча ноги, он направился в башню. Ступеням, казалось, не будет конца. Факелы, чуя приближение хозяина, вспыхивали зеленоватым огнем, чтобы угаснуть за спиной. Стараясь не охать, маг тяжело опирался на перила, преодолевая один виток спирали за другим. Никогда еще подъем не давался ему такой кровью. Шагнув в кабинет, Симон перевел дух. Битва с когитатом опустошила его. Медлить же было преступно.

Талел – жрец Сета; и бой даст нешуточный.

Открыв ларец из палисандра, маг извлек золотой перстень с камнем, багрово сверкнувшим в свете лампад. Мало кто отличил бы с первого взгляда Камень Крови от обычного рубина. Симон надел перстень на безымянный палец правой руки – и усталость отступила. Кровь быстрее заструилась по жилам, разгладились морщины, сердце забилось от притока огня. Прихватив Жезл Крылатых, украшенный фигурками чибиса и нетопыря, старик выбрался на узкий балкон. Бросил взгляд на перстень: Камень Крови посветлел, сделавшись ярко-розовым.

Но до прозрачности горного хрусталя было еще далеко.

Маг вознес над головой жезл. Тягучий, гортанный вопль призыва огласил ночь. Ни человек, ни зверь не смогли бы издать подобный звук. Прошла минута, долгая и мучительная, прежде чем черный бархат ночи всколыхнулся, родив шум мощных крыльев. Гигантская тень закрыла рисунок созвездий, и из тьмы возникло создание, какое большинство людей не увидят даже в кошмарном сне. Перепончатые крылья, пронизанные сеткой вздувшихся жил, с гулом загребали воздух, удерживая высоко над землей гибкое тело добрых двадцати локтей длиной. Тварь покрывали глянцевые, плотно прилегающие друг к другу перья, больше похожие на чешую. Мощную шею венчал треугольник головы. Она походила бы на змеиную, если бы не зубастый роговой клюв, из которого, пенясь, капала слюна.

От реликта давно минувших эпох веяло первобытным ужасом.

С легкостью, неожиданной для старика, Симон перемахнул через перильца балкона, оседлав чешуйчатый загривок. Взмах руки указал направление, и крылатый «конь» ринулся в ночь, со свистом рассекая воздух. Кварталы Равии, мигая редкими масляными огнями, быстро остались позади. Птицеящер несся со скоростью ветра, пожирая пространство. Когда впереди на фоне неба обозначился силуэт чужой, одиноко стоящей башни, и на ее вершине вспыхнул сторожевой огонь, Симон понял: его заметили.

В освещенном окне мелькнула тень, изнутри блеснуло алым. Жрец Талел готовился дать отпор незваному гостю, кем бы тот ни был. Не рискнув воспользоваться балконом, Симон направил тварь вниз, соскочил на землю, отпустив чудовище, и встал перед массивной дверью. Левая рука налилась силой оживающего камня. Пальцы сжались в кулак. Страшный удар сорвал дверь с петель, разнеся ее в щепы. Глаза мага сделались пронзительно-голубыми, сквозь одежду пробился ледяной свет – и Остихарос Пламенный вступил под своды башни.

Над входом, привешенное на цепях, ожило чучело черного крокодила. Лязгнув зубами, оно попыталось схватить незваного гостя, но рассыпалось в прах. Тяжкая поступь сотрясла лестницу. Перила крошились под каменной хваткой, гобелены, висевшие на стенах, вспыхивали и сгорали, разлетаясь клочьями пепла. Башня тряслась, как в лихорадке, ступени ходили ходуном. Из стен выпадали целые блоки, с грохотом раскалываясь на куски – чудилось, что пробудилась сама земля, не желая больше носить на себе обитель жреца Сета.

А маг все шел, не задерживаясь ни на минуту.

Охранительные знаки на двери зловеще замерцали – и погасли в испуге, едва Симон протянул к ним руку. Дверь послушно открылась. Рыхлый толстяк, бормотавший заклинания над жаровней, от которой воняло падалью, затравленно обернулся к гостю. Лицо его исказилось, и Талел рухнул на колени.

– Симон, пощади!

Старик бросил брезгливый взгляд на жаровню, на свиток папируса с ригийскими иероглифами. Вне сомнений, Талел старался призвать на помощь кого-то из обитателей ада, но не успел завершить обряд.

– Симон… умоляю…

Порыв ветра распахнул окно, подхватил папирус и унес его в ночь. Жаровня угасла, шипя как змея. Во мраке продолжала светиться лишь фигура мага. Остихарос протянул левую руку, ухватил толстяка, похожего на раздавленную жабу, за горло и легко приподнял над полом. Жрец захрипел, чувствуя, что еще чуть-чуть, и его шея сломается.

– Где мой ученик?!

Голос старика громом рокотал под сводами башни.

– Я… я виноват!.. Ты же пропал… Тебя год не было… Все думали – ты погиб! Он сам пришел ко мне…

– Где он?!

– Он… его увезли… Прости, Симон! Я не знал…

– Лжешь! Когда я вызвал тебя, мальчишка сидел в твоем подземелье!

– Да, я солгал… Я не мог!.. они уже пообещали его…

– Кто – они? Пообещали – кому?!

– …Махмуду! Султану Махмуду! Ты объявился слишком поздно, Симон… С-с-сделка… Да отпус-с-сти же! Задох-х-хнус-с-сь…

– Султан Махмуд Равийский?! Ты не лжешь?

– Нет!

Каменные пальцы разжались, и жрец плюхнулся на пол. Кашляя, растирая шею, Талел попытался отползти в угол, но был остановлен магом. Жесткий каблук Остихароса без малейшей жалости опустился на мясистый загривок жреца.

– Кто пообещал моего ученика султану Равии?

– Они! Открывающие Пути!

– Проклятье! Раздери тебя Даргат! Значит, это правда, что ты умеешь находить скрытое в людях?

– Правда… – еле слышно прохрипел жрец.

– У Карши есть скрытый талант?

– Он – прирожденный скороход. Только не знает об этом.

– Я полагал, из него получится неплохой маг, – пробормотал Симон.

Свечение под его одеждой медленно гасло.

– Да, конечно! Неплохой, совсем неплохой! – подобострастно зачастил жрец. – Маг неплохой, а скороход – просто замечательный! Самый лучший! Я так и сказал Открывающим. А они нашли заказчика…

– Какова твоя доля? – с брезгливостью поинтересовался старик.

– Десятина…

Остихарос хмыкнул, убрав ногу с загривка Талела.

Открывающие Пути, жрецы Многоликого, умели с помощью тайных обрядов пробуждать дремлющие в людях, неизвестные им самим таланты. При этом у человека, Вставшего-на-Путь, урезалось многое другое. Музыкальный слух, способность к быстрому счету, глазомер… В каждом случае это был особый, присущий только тебе, и никому другому, набор качеств, которыми следовало пожертвовать. Если обряд над Карши свершится, мальчику никогда не быть чародеем. Также как музыкантом, астрологом или, к примеру, летописцем. Да много кем – не быть.

Зато скороходом он станет превосходным.

«Учитель! Заберите меня отсюда! Пожалуйста…»

– Когда его увели?!

– Перед самым твоим… появлением. Я ведь не знал, что ты жив!

Опоздал. Если бы не проклятый демон, он бы успел. Что толку жалеть о том, чего не произошло? Случилось так, как случилось. Он дал обещание ученику – и не смог его выполнить.

– Симон! Бери все, что захочешь…

– Перестань скулить. Все, что захочу? Я запомнил твои слова. Живи, мой должник. Позже я решу, как именно взыскать с тебя долг. А сейчас я тороплюсь.

Быстрым, молодым шагом Симон Остихарос направился прочь из башни. Для обряда Открытия Пути требуется подготовка. Немного времени у него есть. Во второй раз он не опоздает.

Махмуд Равийский, шестнадцатый в династии Менгеридов, кормил рыбок. Стоя у края бассейна, выложенного яшмой и нефритом, сутан брал разваренные зерна ячменя из чаши в руках чернокожего раба – и бросал в воду. Цветные карпы, завезенные по приказу владыки из далекой Негары, толкались, высовывались из воды, плямкали слизистыми кругляшами ртов. Золотые, зеленые, цвета оливок или же апельсина – пожалуй, рыбы любили владыку сильнее, чем большинство придворных лизоблюдов. Сам же Махмуд из всех карпов предпочитал снежно-белых с красно-черными пятнами.

«Они напоминают мне раненых,» – говорил султан.

Возле беседки, увитой лозами винограда, ждал великий визирь Газан ибн-Газан – обманчиво дряхлый старец с гладким лицом ребенка. Он первым заметил Симона Остихароса, идущего к бассейну в сопровождении двух султанских телохранителей, и приветливо улыбнулся гостю.

– Мы рады видеть тебя, Симон, – не оборачиваясь, бросил Махмуд, когда маг приблизился. В султане оставалось больше крови его диких предков, чем это казалось на первый взгляд. – Мы горевали, что лучший алмаз выпал из нашей короны. Что ты скажешь, если мы устроим пир в честь твоего чудесного возвращения?

Симон рассыпался в благодарностях. Махмуд Равийский, плоть от плоти водителей войск и вождей племен, умел говорить между слов. Напоминание о короне (помни, чей ты!) приводило в равновесие те весы, где на второй чашке лежала радость султана по поводу возвращения мага. О да, Остихарос мог в любую минуту оставить Равию, перебравшись, скажем, в Латерну. Но дом с собой не увезешь, и башни не положишь в котомку, и уют, к какому привык, не захочешь променять на гордую, но бедную участь скитальца.

А сейчас, когда Симон знал, для чьей забавы похитили беднягу Карши…

– Проси, – сказал султан, когда маг замолчал. – Проси о чем хочешь. Мы счастливы и щедры. Твое желание будет выполненно, Пламенный.

Визирь Газан поднял руки к небу, безмолвно восхищаясь щедростью владыки. Опытный царедворец, визирь ни минуты не сомневался, что сейчас заявит маг. «Счастье лицезреть ваше величество – само по себе величайший дар…» А потом настанет время просьб – деньги, почести, чин для родственника.

Тем острее было изумление визиря, когда Газан услышал:

– Слово Махмуда, Потрясателя Мира, тверже чешуи дракона. Я прошу владыку вернуть мне моего ученика, мальчика по имени Карши.

– Вернуть? – султан обернулся к визирю. – Мы причастны к судьбе этого ребенка? Он в темнице? Завербован в армию? Взят в евнухи?

– Взор повелителя проницает небо и землю, – заторопился визирь, ибо недоумение султана часто заканчивалось эшафотом для нерасторопных. – Речь идет о том мальчике, который по мнению прозрителя Талела скрывает в себе талант скорохода. Я докладывал вашему величеству о сообщении Талела, и вы милостиво приказали отдать будущего скорохода в руки Открывающих Пути – жрецов Тирминги. Если верить Талелу, судьба мальчика ослепительна…

– Ах да, – кивнул Махмуд. – Помню. Я не знал, что это твой ученик, Симон.

Старый маг нахмурился:

– Слово владыки нерушимо. Было дозволение, была и просьба. Беру в свидетели вечное небо!

И Симон поднял к небу руку – левую, каменную.

Махмуд смотрел на руку с интересом, визирь – с ужасом. Кусты жасмина, росшего за беседкой, тронул легкий порыв ветра. Казалось, растение тоже с любопытством уставилось на руку Остихароса. Симон с самого начала знал, что там, за жасмином, дежурит Деде Барандук, личный чародей Махмуда XVI. Если султан был отважен, то визирь был осторожен, и настаивал на присутствии Барандука, когда во дворце объявлялся Симон.

– Ты не хочешь, чтобы мальчик стал скороходом? – жмурясь, как сытый кот, спросил Махмуд. – Почему?

Далеко за пределами Равии знали про страсть султана к скороходам. О нет, это была не та постыдная страсть, когда мужчины уединяются на ложе, но могучее стремление к собирательству бегунов в своей, как выражался Махмуд, «конюшне». Желания скороходов исполнялись быстрее, чем прихоти любимых жен. Их жалованье было предметом зависти. Дом за счет казны, одежда за счет казны; личные врачи, массажисты, повара… На состязаниях считалось пустым делом выходить против «Махмудовых жеребцов». Кое-кто из окрестных правителей лелеял надежду переманить скорохода у владыки Равии, но дело неизменно заканчивалось провалом. А тот несчастный, кто один из всех согласился оставить благодетеля, польстившись на титул, кончил так плохо, что о его судьбе даже в харчевнях старались говорить шепотом.

Жестокость Махмуда не уступала его щедрости.

– Карши – мой ученик, – повторил Симон. – Он хочет стать магом.

Новая порция ячменя упала в воду. Султан размышлял. Взвешивал за и против. Поведение мага можно счесть дерзостью, и отказать. С другой стороны, одним скороходом меньше, а такой человек, как Остихарос Пламенный, когда он тебе обязан…

И все же – одним скороходом меньше…

– Я не могу вернуть твоего ученика, – наконец сказал Махмуд, светлея лицом. Царственное «мы» исчезло, что говорило о душевном спокойствии и благожелательности владыки. – Он у Открывающих Пути, а не в моем дворце. Но я могу написать послание Открывающим, где уведомлю, что я отказываюсь от этого скорохода. Если жрецы все же рискнут проявить скрытый талант ребенка, они вольны будут продать его кому угодно, но не мне. Впрочем, сидящих на престолах уведомят от моего имени, что Махмуд Менгерид отказался от этого бегуна. И значит, продать его станет сложнее во сто крат.

– Милость владыки безмерна, – Симон склонил голову.

– Не торопись благодарить. Я откажусь от мальчика, но забирать его у Открывающих тебе придется самостоятельно. Кроме этого…

Султан дружески прикоснулся к каменной руке мага.

– Ты должен нам одного скорохода, Симон. В течение года.

– Я сделаю это.

– Хорошо. Так как насчет пира? Газан распорядится…

В бассейне, безразличные к людским заботам, пировали карпы.

Циклопические террасы, будто ступени исполинской лестницы, взбирались к вершине горы – округлой, подозрительно правильной формы. Древний зиккурат? Храм мифической цивилизации гигантов, сгинувшей во тьме веков? Память о нечеловеческих существах, что некогда населяли Землю и, если верить преданиям, доселе спят в глубинах вод, ожидая своего часа?

Ни маги, ни мудрецы не дали бы ответа на этот вопрос.

Гранит террас, в прошлом голых, как ребра скелета, давно занесло песком и глиной. На них проросли самые неприхотливые травы. Умирая, травы удобряли собой почву, превращая ее в плодородный перегной, куда странник-ветер приносил семена уже иных растений. Сейчас террасы были покрыты темными зарослями можжевельника и ядовитого олеандра. Казалось, гора справила себе шапку из зеленого каракуля – и надолго задумалась: идет ли ей обнова?

Лишь в одном месте узкая щель рассекала тело горы – от подножья до самой вершины. Солнечный свет не достигал дна расщелины. Издалека она виделась черным провалом в преисподнюю. Однако, если идти по дороге, ведущей из Равии в портовый город Тирмингу, то встав напротив «спуска в ад», легко было убедиться: впечатление – обманчиво.

Похожая на след от лихого сабельного удара, вблизи расщелина представала в ином виде. Она имела не менее пятнадцати шагов в ширину. Края ее, а точнее сказать – стены были идеально ровными. И наконец, на дне обнаруживалась старательно вырубленная в камне лестница вполне человеческих пропорций, ведущая к вершине.

Что находилось там, наверху, снизу было не разглядеть.

Сейчас по лестнице поднимался высокий, худой как жердь старик в бархатной мантии – лиловой с золотом. Голову старика венчала остроконечная шляпа. Он уверенно взбирался по ступеням, преодолев уже половину пути. Витой посох, в чьем навершии плясала алая вьюга, дробно стучал по камню. Ветер рискнул поиграть с седой бородой странника, но у него ничего не вышло. Борода, тщательно расчесанная и уложенная прядь к пряди, степенно колыхалась в такт шагам, не отзываясь на заигрывания ветра.

Достигнув площадки, венчавшей лестницу, старик ни на миг не задержался, а сразу направился к темной арке. Вход стерегли изваяния: женщина с головой кобры и мужчина с головой носорога. У подножия статуй замерли два живых стража. На вид – люди; только одна более всего походила на змею, готовую к броску, а другой мощью телосложения вполне мог поспорить со статуей-двойником.

Старик остановился, не дойдя до стражей трех шагов.

– Я – Симон Остихарос. Я хочу видеть Верховного.

Тихий голос мага втянулся в арку и эхом загулял в недрах горы. Ответ пришел через две дюжины ударов сердца:

– Впустите его, – повелела гора.

И следом, подчеркнуто вежливым тоном:

– Войди, Пламенный. Тебя ждут.

– Благодарю.

Стражи не пошевелились, когда Симон, миновав их, вступил под мрачную сень гранитных сводов. Просторный зал встретил гостя гулкой пустотой. На стенах горели факелы, освещая двенадцать барельефов, шедших по кругу. Мясник, могучий, как титан, занес топор над тушей быка. Лучник с изумрудом, сверкающим в правой глазнице, натянул тетиву. Танцовщица была похожа на пожар, мечущийся над городом. Каменщик напоминал шестирукого божка. Табунщик врос в лошадь, став частью животного. Наложница, воин, ювелир…

И несся, как ветер, непомерно длинноногий скороход.

Странные, искаженные пропорции. Сладкий ужас совершенства, узкого, как жало стилета. Над каждым барельефом, постоянно меняя цвет, тускло переливался крупный опал. Факела вспыхнули ярче. Остихарос различил три темные фигуры – возникнув в дальнем конце зала, они двинулись навстречу магу. Впереди шел статный мужчина средних лет, в темно-синей, расшитой серебром хламиде. Голову его венчала митра, высокая и жесткая, а на груди, ниже черной как смоль, завитой колечками бороды сверкал все тот же опал – символ Многоликого.

Двое адептов тенями следовали за старшим жрецом.

– Приветствую тебя, Верховный.

– Привет и тебе, Пламенный.

– Как жизнь, Сагиран? – прищурился маг, давая понять, что с официальными приветствиями он покончил. – Вижу, борода твоя черна по-прежнему. Употребляешь мой эликсир?

– Он неплохо действует, – сдержанно улыбнулся старший жрец. – Но, думаю, вряд ли ты явился сюда одарить меня новой порцией эликсира.

– Ты прав. Я пришел забрать своего ученика. И надеюсь мирно уладить этот вопрос.

– Твой ученик? Ты ничего не путаешь?

– Нет. Его похитил Талел – и передал вам, чтобы вы сделали из него скорохода.

– Не "сделали", – жрец поморщился, – а открыли ему Путь. Впрочем, неважно. Недомолвки Талела дорого обходятся. Все не так просто, Симон. Мальчик уже обещан султану Равии.

– Знаю, – Симон улыбнулся одними уголками губ. – Вот послание его величества Махмуда Равийского, скрепленное личной печатью султана.

Маг извлек пергамент с красным кругляшом печати, висящим на шелковом шнуре, и протянул его жрецу.

– Жаль, – дочитав послание, жрец нахмурился. – Действительно, теперь пристроить Вставшего-на-Путь будет куда сложнее…

– У тебя больше нет обязательств перед Махмудом Равийским. Верни мне моего ученика – и заодно избавь себя от лишних хлопот.

В словах Остихароса звучала угроза.

– Прости, Симон, – жрец предпочел сделать вид, что ничего не заметил. – Это не в наших правилах. Мы уже начали подготовку к ритуалу. И не хотим навлечь на себя гнев Многоликого.

– Мальчик еще не предстал перед Многоликим!

Голос мага набрал силу. В глазах засветилась опасная бирюза. Пальцы левой руки с отчетливым скрежетом сжались в кулак.

– Ты хочешь забрать мальчика против его воли? – с неожиданной мягкостью поинтересовался Сагиран.

– Что?!

– Он хочет стать скороходом.

– Я не верю тебе.

– А ему – поверишь?

Не дожидаясь ответа, Верховный приказал:

– Приведите Встающего-на-Путь.

– Я хочу быть скороходом…

Мальчишка не выглядел забитым или истощенным. Вряд ли его пытали, понуждая дать ответ, угодный жрецам Тирминги. Но Симон хорошо представлял себе возможности Открывающих Пути. Маг и сам без труда, не прибегая к грубым пыткам, одним движением брови принудил бы ребенка – да что там ребенка! Матерого детину, воина, правителя, кого угодно! – и тот поклялся бы жизнью матери, что с детства мечтает отрезать себе язык, стать обедом крокодилов, раздать имущество беднякам…

Такие воздействия не определишь на глазок.

– Сам видишь, – пожал плечами старший жрец.

– Я еще ничего не вижу, – с угрозой ответил Симон. – Я еще только всматриваюсь.

И тут Карши шагнул вперед:

– Скороходом! Я хочу быть скороходом!

– Еще недавно ты мечтал стать магом, – начал было Симон.

Но мальчишка перебил его, как если бы Остихарос Пламенный во славе и величии выносил ему смертный приговор, и дослушать до конца значило сунуть голову в петлю:

– Нет! Ни за что! Я хочу – скороходом!

Карши вскинулся всем телом, словно норовистый, почуявший аркан жеребчик. Взгляды старика и мальчика встретились. Симон вздрогнул. На миг почудилось, что это он сам, юный, насмерть испуганный, смотрит на грозного, беспощадного старца, пришедшего увлечь его в бездны ужаса. И лучше быть скороходом, поваренком, конюшим, лучше вообще не быть…

Нет, это мне не чудится, понял маг. Я действительно вижу его глазами. А он – моими. И видит себя – несчастного, трясущегося от страха. Кого ты боишься, Карши? Меня? Своего учителя? Или той судьбы, которую я олицетворяю?

– Я приду за тобой, Карши. Ты веришь мне?

– Верю, учитель. Только… Приходите скорее, пожалуйста!

Наконец Симону удалось освободиться. Кажется, еле различимая паутинка все еще тянулась от него к Карши…

Проклятье! Кровавые руны! Если бы Карши, взывая из темницы Талела, воспользовался тушью, углем, киноварью… Но кровь, его кровь! Симон был готов проклясть себя за преступное небрежение. Та самая паутинка, тонкая, еле заметная, по-прежнему соединяла их обоих, давая доступ в сознание «кровника». Как паучок, висящий на серебристой нити, летит по воле ветра, так Карши все это время волочился за учителем, видя то, что видел Симон, и даже проваливаясь в воспоминания старика – вряд ли далеко, не дальше пяти-шести месяцев…

Представить себя мальчишкой было для мага трудней, чем сокрушить скалу. Но он попытался. Что же ты видел, мой маленький Карши?

…мрак подземелий Шаннурана. В углу, прикован к стене толстыми, лоснящимися в свете фонаря цепями, скорчившись, сидит старик, облаченный в грязное рубище. Космы седых волос, свалявшись в сальные колтуны, падают ему на лицо. Когда старик поднимает голову, болезненно щурясь – становится видно, что рот пленника зашит суровыми нитками.

…голову Черной Вдовы обрамлял венчик подвижных щупальцев. Щупальца колыхались, как водоросли в воде. Тварь приоткрыла узкую пасть, обнажив ряды острых зубов, и начала протискиваться в темницу. Гибкое тело искрилось крошечными блестками. Вот стала видна первая пара лап, шестипалых и когтистых, с неестественно цепкими и длинными, почти человеческими пальцами; влажный раздвоенный язык коснулся лица.

– Она приходит пить мою силу…

– Узнаешь меня, Шебуб?!

Маг захохотал. Было видно, что заклинание далось ему большой кровью: по лицу обильно стекал пот, руки дрожали. В ответ демон утробно зарокотал, подражая горному обвалу, и двинулся на мага.

Глаза чудовища горели провалами в ад.

…извергаясь из зеркала, дыша миазмами, помрачающими разум, туман взмыл к потолку. Обозначались контуры огромного безгубого рта, вытаращенные глаза жабы, бахрома шевелящихся отростков… Вкрадчиво, с тошнотворной лаской щупальца оплели мозг Симона.

– Моррах н'агиб! Р'хошш!

Зеркало брызнуло тысячей осколков. Истошный визг едва не сделал Остихароса глухим. Сосредоточившись, маг скользнул на ближний призрачный план. Здесь щупальца демона сделались видимыми, и Симон стал яростно отдирать их от себя, швыряя на пол извивающиеся обрывки…

…маг вознес над головой жезл. Гигантская тень закрыла рисунок созвездий, и из тьмы возникло создание, какое большинство людей не увидят даже в кошмарном сне. Перепончатые крылья, пронизанные сеткой вздувшихся жил, с гулом загребали воздух. Тварь покрывали глянцевые, плотно прилегающие друг к другу перья, больше похожие на чешую. Мощную шею венчал треугольник головы. Она походила бы на змеиную, если бы не зубастый роговой клюв, из которого, пенясь, капала слюна…

…рыхлый толстяк, бормотавший заклинания над жаровней, от которой воняло падалью, затравленно обернулся к гостю. Лицо его исказилось, и Талел рухнул на колени.

– Симон, пощади!

Порыв ветра распахнул окно, подхватил папирус и унес его в ночь. Жаровня угасла, шипя как змея. Остихарос ухватил толстяка, похожего на раздавленную жабу, за горло и легко приподнял над полом. Жрец захрипел, чувствуя, что еще чуть-чуть, и его шея сломается…

– Скороходом!

Карши был близок к истерике.

– Я очень-очень хочу быть скороходом!

– Прости меня, малыш, – еле слышно пробормотал Симон. – Прости старого дурака.

* * *

– Мы рады видеть тебя, Симон.

Маг поклонился султану:

– Я обещал вашему величеству нового скорохода. Вот он.

Махмуд Менгерид долго рассматривал будущую звезду «конюшни» – сухого, легкого, порывистого в движениях мальчишку. Тот ждал, без страха глядя на владыку. Казалось, в своей короткой жизни он уже отбоялся на долгие годы вперед, и сейчас даже палачу рассмеется в лицо.

– Как его зовут?

– Карши.

– Да? Не тот ли это ребенок, из-за которого…

Махмуд замолчал. Долгое время владыка не произносил ни слова, о чем-то размышляя. Наконец лицо его тронула хищная, довольная улыбка.

– Кому мы должны заплатить за скорохода, Симон? Открывающим? Тебе?

– Это подарок, ваше величество.

Мальчишка не мог устоять на месте. Он все время пританцовывал, как если бы в любую минуту был готов сорваться с места – и бежать, бежать, нестись прочь, словно за ним гнались все демоны ада…

– Я принимаю твой дар, – кивнул Махмуд XVI.

ТЕНИ МОЕГО ГОРОДА

СЕМЬ СМЕРТНЫХ

ВТОРНИК. ГНЕВ

Люська опять ела арахис.

Какое там ела – жрала, давилась, чавкала. Ухватит пальчиками, и давай жмакать, шелуху лущить. И в рот, в рот! – один желтоватый катышек за другим… Запах – от стены до стены. Ошметки шелухи – где ни попадя. На клавиатуре, на полу, у нее на коленках, туго обтянутых колготочным ажуром; у меня, блин, в печенках!

– Корова! – не выдержал я. – Жвачное, растудыть!

Люська не откликнулась.

– Я тебе сколько раз? Сколько, я спрашиваю!

Молчит. Жует.

– Щас по морде размажу! Жрешь, как не в себя…

Хлопнув ресницами – точно, коровьими! угадал… – Люська ткнула остреньким маникюром в эмо-карту, висевшую у нее над столом, между видом на гребаный Колизей и конопатой мордой Сеньки, ее дебила-сына, заключенной в рамку, как в тюрьму.

Я пригляделся.

Делать мне нечего, как ее карту помнить. Ну да, точно. Людмила Марковна Нечувалова. Вторник: Ч-62%. Подпись доктора, закорючка астролога-аналитика; печать клиники. Дата последнего освидетельствования. «График недельных колебаний без существенных отклонений…» У этой буренки по вторникам чревоугодие, да еще и выше среднего. Сегодня разве вторник? Вечно забываю, чтоб ее, дуру… Потому как у меня по вторникам Г-71%. Гнев, значит. И процент выше Люськиного. Натянуло бы до восьмидесяти пяти, подал бы заявление. На отгулы. Отгулов, ясен пень, не дали бы, пожлобились, зато позволили бы работать на дому.

Гнев от 85% – социально опасен.

– Убью, – буркнул я, душевным усилием гася ярость до приемлемой.

– Я в столовую, – доложила Люська. – Тебе принести бутерок?

– Пошла в жопу!

– Иду, уже иду…

Цок-цок, каблучки. Задом виляет, торопится. Шалава.

– Анатолий Павлович, вас шеф зовет.

– Какого черта?!

– Придете-узнаете…

У секретарши Валечки по вторникам Л-47%. Она от лени на ходу засыпает. Ко мне еле дотащилась. Зевает во всю пасть. Хоть бы рукой прикрылась, лимита деревенская. Когда на работу брали, вторничная лень у Валечки фиксировалась не выше тридцатки. Еще год-два, и с такими темпами роста…

Ничего, шеф ей напарницу подыщет. Это у него, козла, быстро.

Когда я вошел, шеф быстро шаркнул мышкой.

Это он зря. А то я не в курсе, какое окошечко он сейчас свернул. Sexopilochka, новые видеоролики. Черненькие, беленькие, желтенькие. Деточки, развратницы, толстухи. Горы совокупляющегося мяса.

– Репортажец, – буркнул шеф.

Он сопел и пыхтел, с трудом восстанавливая дыхание. Узкий лоб взмокрел, покрылся блестящими каплями пота. Бисер, значит. Сам перед собой мечет.

– «Княжий двор», новый ресторан в парке. Оператором возьми Генчика, он в курсе.

– Генчик? – я сжал кулаки. – Генчик идет лесом. Он у меня полтинник занял.

– И что?

– Ничего. Не отдает. На фиг Генчика.

– Не морочь мне голову.

– Я ему морду разобью. И объектив.

Шеф сощурился, вглядываясь в меня.

– А-а… Забыл. Ты ж сегодня полное Г. В четверг сходи. У тебя что в четверг? Чревоугодие? – он вывел на дисплей эмо-карты сотрудников, нашел мою. – Ага, хорошо. Вот и поешь от пуза. Княжата обещали, от щедрот.

Он все глядел и глядел на меня, словно впервые видел.

– Слушай, как тебе Валька? – вдруг спросил он. – Ну, с утра?

– Дырка с ручкой, – честно ответил я. – Гнать поганой метлой.

– Вот и я так думаю. Томная, теплая. Драть метлой. Скажи ей, пусть зайдет. Я ей кое-что продиктую.

– Глубже диктуй. С подтекстом.

– А ты не хами, не хами. Забуду, что друг детства, вставлю по самое… – взгляд шефа лип к телу, как мокрое белье. – Без вазелина… Короче, возьми Генчика. Возьми его за это… за самое…

Еще минута, и я дал бы ему в дыню.

– Я пошел?

– Что? Да, иди, – туманный глаз моргнул. – Вальку позови.

По вторникам у шефа похоть. П-47%+. Плюс означал непредвиденные колебания в сторону роста.

– Толик?

– Нет, уголовка!

Тупость жены доводила до бешенства. Человек открыл дверь своим ключом, разувается в прихожей, а эта дура из комнаты интерересуется: муж, или нет? Ясное дело, это Чероки, наш мопс. Сам выгулялся, сам вернулся. Тапочки берет – жевать.

Идиотка!

Чероки прятался на балконе. Он, гад, хуже барометра. Чует, когда у меня гнев или алчность. Его тогда ничем не приманишь. Однажды руку прокусил, до кости. Я хотел его, падлюку, за шкирку. Он мою барсетку сгрыз.

Зато по четвергам ходит за мной хвостом. А за женой – по воскресеньям.

– Ужин есть?

– Макароны…

– Опять макароны?!

– В шкафчике. Ты свари их, Толик…

Лежит на диване, сволочь. На лбу – мокрое полотенце. Мигрень, депрессия, мировая скорбь. Л/У-54%. Если у Вальки сегодня чистая лень, то у моей – с вариациями. Лень/уныние. На днях была передача, какой-то профессор разъяснял, почему эти грехи – двойняшки. Источники цитировал, на авторитеты ссылался.

Мудозвон.

С трудом удержавшись, чтобы не рассказать жене все, что я думаю про ее неваренные макароны, я пошел на кухню. Лучше так. В мае не сдержался, врезал. Назавтра стыдно было – хоть вешайся. Она на шее виснет, целует, в постель тащит. «Бьешь, значит, любишь!» Ну конечно, у нее в среду – похоть. А у меня-то – зависть. Отцеловываюсь, лишь бы отстала, а сердце колотится. Хорошо, мол, тебе, родная. Фингал под глазом – и тот в радость.

Мне бы так…

– Толик?

– Ну что?

– Сделай мне чаю… умираю, Толик…

Ага, умирает она. Еще меня переживет.

Ничего. Бывает хуже. Вон у Авраменко по вторникам чистый цирк. У него – гордыня, у нее – гнев. Весь дом ходуном ходит. Менты через раз. Меня как-то позвали успокаивать. А у меня тоже Г. Чуть не сел лет на пять. Хорошо, Авраменко утюг отобрал. Здоровый, собака. Сказал: никто иной, как я, ее убью. И в позу встал.

Я дверью хлопнул и больше к ним – ни ногой.

ЧЕТВЕРГ. ЧРЕВОУГОДИЕ

…и что мы имеем с холодильника?

Гуся, увы, не наблюдается. Опа-на! Балычок-с! Горбуша? Она, родимая. Сейчас мы ее на хлебушек, да с маслицем, да сверху – лимончиком… Где у нас лимончик? И веточку укропа… Сыр? "Дор-Блю", "зеленая марка"? Любимый мой! Нет-нет, мы никуда не торопимся. Мы медленно спустимся с горы… На ломоть батона – "толстым-толстым слоем", как правильно учит нас реклама – и в микроволновку. Тридцать секунд. Ага, кофе подоспел. Ветчинка, помидорушки, шпротики – "Рижское золото", с медалями! – тортик на сладкое…

Заморим червячка?

– Толик, ты сдурел?

– Ыгм?

– Тут еды на неделю! Нам обоим! А ты!.. ты…

С сожалением откладываю бутерброд. Надо прожевать. Надо ответить. Внятно и убедительно. Иначе благоверная не отстанет.

– Какую неделю, Лидок! Оно ж испортится! Укроп вянет, ветчина сохнет. Про балык я вообще молчу. Пропадет! Жалко…

На "пропадет" супруга покупается. У нее, красавицы, по четвергам А-38%. Алчность, или жадность, если по-простому. Уровень так-сяк, терпимо.

Запасы в холодильнике – со вчера. Похоть по средам – это кстати. Именины сердца! А путь к сердцу мужчины лежит, как известно, через желудок. Наша похоть – не только безумный секс, но и полный холодильник.

Эту истину жена усвоила.

– Балык – ладно… и правда, пропасть может. А сыр?

– Ну, сыр…

– А шпроты зачем открыл?!

– Я?! Это ты их вчера открыла! Я только доедаю. Чтоб не пропало… Присоединяйся! Это я для нас двоих приготовил.

Вру, разумеется. Для себя старался. Скромный завтрак волка-одиночки. Но мне не жалко! У меня обжорка, а не алчность.

Я себе потом еще сделаю.

– Я открывала? Быть не может!

– Ты, ты, лапочка…

– У них же срок годности… Еще полгода лежать могли!..

Супруга вздыхает и подсаживается к столу. Ф-фух, пронесло! Можно целиком отдаться процессу… М-м! Вкуснотища! Чревоугодие – мой любимый грех. Нет, похоть тоже ничего… Жалко, мы с женой по дням не совпадаем. Зато похоть с завистью совмещается.

"Зеркалка": у меня похоть – у жены зависть, у меня зависть – у жены похоть…

Мог ли я такой кайф от еды получить до эпидемии «Синнера»? Как мы вообще до нее жили? Вспомнить страшно. Паника тогда по всему миру поднялась. Новый вирус! Не лечится, караул! Грипп птичий, свиной; чертячий. Температура, все тело ломит…

Обошлось без жертв.

Переболело 99% населения шарика. А как начались последствия, так грипп и окрестили «Синнером» – "Грешником". "Семь смертных" – по дням недели. Поначалу опять двадцать пять: ужас, кошмар, явление Антихриста! Телевидение слюной захлебывается, интернет трещит, газеты пестрят… Ничего, приспособились. Года не прошло – службы пооткрывали. Бесплатные. Врачи, астрологи, тесты, эмо-карты…

Мракобесы упирались: эмо-карта от дьявола! Ни за что, никогда! Поскулили – утихли. А куда денешься, если при поступлении на работу требуют эмо-карту? В обязательном порядке. Мне даже нравится! По крайней мере, точно знаешь, в какой день чего от себя ждать.

Кто предупрежден, тот вооружен!

Лидок ест аккуратно, стараясь не уронить ни крошки. Тщательно прожевывает, чтобы лучше усваивалось. Темнота! Тут смаковать надо… Она ж не ест – питается! Смотреть больно.

Еще и бормочет под нос:

– …Жрешь в три горла… если б ты так деньги зарабатывал… скажи шефу, пусть тебе зарплату прибавит…

– Угу, – жую в ответ. – Умгу-ухм…

В дверь осторожно лезет Чероки. Косится на Лидку, кряхтит. Ждет, когда я один останусь. Пока благоверная рядом, шиш ему что обломится. Все понимает, зверюга… Дождался! Лидка в ванную ушла. Лови ветчинки, друг человека.

А это, извини, мне.

– …снимай крупный план. Фасад, столики на веранде. Вывеску – обязательно. Потом интервью с вами, Борис Павлович.

Генчик по-волчьи зыркнул на меня. И взялся за камеру, бурча: «Учитель нашелся! Бондарчук хренов…» Зря я ему про тот полтинник напомнил. У него ж сегодня алчность. Как у моей супруги.

Борис Павлович прихорашивался. Чиркнул по лысине расческой, поправил на галстуке заколку с бриллиантом. Сделал значительное лицо с уклоном в торжественность. Гордыня! Век пончиков не видать: она, родимая. Значит, обед закатит на славу – чтоб в грязь лицом не ударить. А поскольку обед халявный, Генчик тоже оценит.

Тьфу-тьфу, удачно складывается.

Хорошо бы и у шеф-повара гордыня оказалась… Я не выдержал: извлек из сумки пакет чипсов с паприкой. Сунул в рот хрусткий кругляш. Надеюсь, ресторатор все поймет правильно – и проявит снисхождение.

Ох, грехи наши тяжкие…

– Снято.

Черт, быстро он! Я даже чипсы доесть не успел.

– Борис Павлович, встаньте сюда, – раскомандовался Генчик. – Толик, ты напротив. Чуть правее… Чтобы вывеска в кадр попала. Внимание… Снимаю!

– Добрый день, Борис Павлович.

– Здравствуйте.

Гусарский разворот плеч. Вздернутый подбородок. Орлиный взор.

– Как я понимаю, ваш ресторан не зря носит название "Княжий двор"? Сразу возникают мысли о старине, о знаменитых пирах Владимира Красно Солнышко… И, разумеется, об уникальной кухне наших предков. Я угадал?

– Более чем! Интерьер моего ресторана выдержан в истинно славянском духе. Благодаря моему чуткому руководству он ненавязчиво сочетается с достижениями современной цивилизации, обеспечивающими комфорт…

Блин! Это надолго.

– Что же касается кухни, то она воспроизводит блюда упомянутых вами пиров. К примеру, черные грузди, состав рассола и режим засаливания которых я разработал лично. Рецепты старины глубокой, знатоком коих я по праву являюсь…

Живот сводит. Слюна течет.

– …приглашаю зайти внутрь. Покорно следуйте… э-э…

Борис Павлович с трудом берет себя в руки.

– Короче, все, кто любит меня – за мной.

Лестница ведет на второй этаж деревянного терема. Скрип-скрип! Лакированный этно-гламур. Столы, лавки – из досок. Резные наличники. Официанты в свитках и шароварах. Официантки в кокошниках. Жидкокристаллический "Sony" в серебристом корпусе. Забрали бы его в дубовый короб, что ли?

– Меню.

Береста. Натуральная.

– Девушка, записывайте. Мне: уху "Стерляжью", кулебяку по-древлянски, грузди "Чернобог". Это для начала. Поросенок молочный с кашей "Хрюндель". Жбан "кваску домашнего". И водочки…

– Тмин, анис, облепиха? Кедровка, можжевеловая, лимонная?

– А что еще есть?

– Смородина, клюковка? Калган?..

– Графинчик облепихи.

– И графинчик можжевеловой! – глаза Генчика алчно горят. – Осетринку "Волга-матушка", суп из белых грибов с олениной "Беловодье"…

Надо и себе "Беловодье" взять. Если место останется.

По телевизору шел чемпионат по боксу. Уголовного вида громила – сразу видно, наш! – долбил защиту быковатого негра. У спортсменов жеребьевка к недельным графикам привязана жестко. Особенно в единоборствах. Надо, чтобы у бойцов гнев совпадал. На лени или чревоугодии много не навоюешь. Если финал чемпионата, гормональными допингами циклы корректируют. Дорогое удовольствие. Потом восстанавливаться замучаешься.

Хотя при чемпионских гонорарах…

– …правый хук Бугаева… Латомба поплыл! На экране вы можете видеть эмо-карты чемпиона и претендента. Гормональная корректировка не проводилась, бойцы работают на естественных ресурсах. У Латомбы это, как и следовало ожидать, гнев. У Бугаева… Потрясающе! Бугаев работает на жадности! 76% черного гнева против 81% нашей, родной алчности! Блестящая серия… апперкот Бугаева… Латомба на полу ринга! Восемь… девять… десять! Это нокаут! Алчность сильнее гнева! Призовой фонд чемпионата составляет…

В голосе комментатора звучала зависть.

СУББОТА. ЛЕНЬ

…по ряду макроэкономических позиций Индия догнала развитые государства. Благодаря значительному превышению экспорта над импортом стране удаётся поддерживать положительное сальдо платёжного баланса как в целом, так и по текущим операциям. Этот фактор способствует накоплению золотовалютных резервов. Поскольку валовой национальный продукт на душу населения в Индии стабильно растёт быстрее, чем численность самого населения, она позволила себе такую неслыханную роскошь, как программу повышения рождаемости.

Ведущие экономисты связывают этот скачок в развитиии «азиатского слона» с тем, что эмо-карты индусов формируются из смертных грехов, определенных еще Махатмой Ганди:

– богатство без работы;

– удовольствие без совести;

– наука без гуманности;

– знание без характера;

– политика без принципов;

– коммерция без морали;

– поклонение без жертв…

Газета, шурша, упала на пол.

Ну ее. Глаза слипаются. Наверное, я еврей. Врала мне бабушка, что хохол. Лень по субботам – чисто еврейская удача. Лежи, сопи в две дырки.

Выходной.

– Анатолий! Я кому говорю?

У Лидки по субботам – гордыня.

– Почему мусор не выбросил?

Почему-почему. По кочану.

– Я что, одна должна пахать? Весь дом на мне…

Сплю.

– С утра до вечера… как белка в колесе… Лида – туда, Лида – сюда…

Главное – не отвечать.

– Ты бы без меня в грязи утонул… с голоду бы опух…

На балконе скулит Чероки.

– Тля ты бездельная… тряпка…

Ничего. Дождешься ты вторника. Будет тебе тряпка.

А сейчас – лень.

– Если б не ты, я уже кандидатскую… докторскую… меня Эдик сватал…

Это что-то новое. Обычно Лидку сватал Вахтанг.

– Эдик мне до сих пор звонит. Уговаривает: брось ты своего кретина…

Не-а. Не подловишь. Молчу.

– Озолочу, говорит. Такую красавицу, умницу, чистый брильянт…

– Лидок, мне бы чайку. С бубликом.

– Чтобы я тебе, огрызку, чай заваривала? Не дождешься!

– Ну, Лидок…

– Я? Тебе?! Я арабскому шейху, и то не заварю…

– Твой чай – самый вкусный.

– Не подлизывайся!

– Самый крепкий… самый-самый… гениальный чай…

– Смотри, в последний раз…

Баю-баюшки-баю. Спи, Толясик, мать твою.

…Данте Алигьери в «Божественной комедии» помещает грехи на высший уровень (ближе к раю) и на низший (ближе к аду) в зависимости от их угрозы любви. В категорию отступничества от любви он зачислил гордыню, зависть и гнев. Лень он считал симптомом недостаточного проявления любви, и отправил её на промежуточный уровень; а грехи, отмеченные чрезмерным увлечением земными страстями (жадность, чревоугодие и похоть), поместил в высший уровень, подальше от ада и поближе к раю.

Надоело.

Дурак этот Данте. И Беатриче его дура.

Лень есть любовь. К себе.

Зря я поднял газету.

…группа французских рестораторов обратилась с петицией к Римскому Папе Бенедикту XVI. Они предложили понтифику упразднить чревоугодие, как грех. По их мнению, чревоугодие – всего лишь простительная слабость. Вкусная еда в разумных количествах, считают французы, смягчает нравы и изгоняет уныние.

Здравая мысль.

Хорошо бы ее додумать.

Завтра.

…обозреватель газеты «Гардиан» пишет, что список смертных грехов сократился, учитывая самоустранение из этого списка жадности. "Жадность, – пишет он, – оправдана и переименована в стимул к работе (incentive). Вспомним девиз Гордона Гекко, антигероя фильма «Уолл Стрит»: «Жадность – это хорошо!» Зрители приветствовали этот девиз восторженными возгласами. Согласно такой философии, грешниками являются те, кто жалуется на жадность генералов большого бизнеса. Ведь недовольные обуреваемы другим грехом – завистью…»

– Пей чай, убожество!

– С бубликом?

– Я тебе когда-нибудь лгала? Хоть раз в жизни?

…профессор Кембриджского университета Саймон Блэкберн подверг сомнению правомерность нахождения в «чёрном списке» похоти. Сладострастие, считает профессор, нельзя осуждать, так как "восторженное желание сексуальной активности и сексуального наслаждения ради него самого – вовсе не грех, а жизнеутверждающая добродетель. " Да, время от времени похоть может выходить из-под контроля. Поэтому «лишь то сладострастие добродетельно, которое взаимно и контролируемо. » Своё мнение профессор выразил в рамках проекта, осуществляемого издательством Оксфордского университета «Oxford University Press», цель которого – позиционирование семи смертных грехов в современной жизни…

Размачиваю бублик в чае.

А то его еще грызть…

…Ватикан обновил список «семи смертных грехов», приведя его в соответствие с требованиями современности. Новые смертные грехи были перечислены архиепископом Джанфранко Джиротти в ходе проходившего в Риме семинара для священников. Выступая перед участниками семинара, Римский Папа Бенедикт XVI выразил свою обеспокоенность тем, что люди «перестали понимать суть греха». На вечные страдания в аду теперь обречены наркоторговцы, бизнесмены, обладающие «богатством неприличных размеров», а также ученые, манипулирующие с генами человека.

В интервью ватиканской газете «L'Osservatore Romano» архиепископ Джиротти заявил, что самыми опасными областями – с точки зрения смертного греха – являются биоэтические науки и экология. Также архиепископ зачислил в «величайшие грехи нашей эпохи» аборты и педофилию.

Бывший преподаватель моральной теологии в Папском университете, иезуит Джеральд О'Коллинс, приветствовал изменение списка «смертных грехов». «Мне кажется, что современные священники не вполне отдают себе отчет в том, что касается зла в нынешнем мире, – говорит О'Коллинс. – Они должны лучше представлять социальную составляющую греха и зла, а не думать о грехе лишь на уровне конкретного человека…»

ВОСКРЕСЕНЬЕ. АЛЧНОСТЬ

Хоронили Шурку Литвина.

Я знал, что он долго болел. Даже знал, чем. Все собирался зайти, навестить – и медлил, откладывал. Словно боялся заразиться. Вот, навестил.

На 13-м городском кладбище.

Густая компания провожающих топталась у ямы. Рыдала Шуркина мать. Ее успокаивали две дочери. Отца, строительного воротилы, не было – свалился с микроинфарктом. Пьяненький кузен хотел произнести речь. Очень хотел. Его урезонивали шепотом. Шурка лежал в гробу спокойный, деловитый. Казалось, он собрался на работу, и только ждал, пока все уйдут поминать.

Отличный гроб. Двухкрышечный. Из азиатской вишни. Тонировка красная, глянец. Модель «WASHINGTON E-8-62 HR». Я специально подошел ближе, посмотрел на табличку. Такой гроб на хорошие бабки потянет. Тыщи три баксов. Надо было все-таки проведать Шурку при жизни. Венки, опять же. Гвоздика, роза, хризантема. Пятьсот баксов. Ирис, хризантема. Триста баксов. Дальше – искусственные. От тридцати до сорока.

Ленты вроде бы бесплатно дают. В нагрузку.

– Не подскажете, ленты дармовые?

– Какое там! – небритый дядька аж вскипел от зависти. – Пятнадцать долларов! Вы поняли? Пятнашка зеленью, и текст не более восьмидесяти символов. Жируют ритуальщики! Золотое дно…

Я быстренько посчитал в уме. 13-е кладбище – в центре города. Плюс поминки. Выходила очень привлекательная цифирка. Жаль, не моя. Мне на такие похороны пахать – не напахать. Зароют в сосновом, за окружной. Сотни за три на круг.

Эх, Шурка. Нет чтоб друзьям помочь. Взял и умер.

Земля тебе пухом.

– …сайт правительства, – шушукались сзади не по теме. – Зашел, гляжу…

– Что ты там забыл?

– Они ежегодно свои эмо-карты публикуют. Согласно закону.

– Знаю. Вместе с декларациями о доходах.

– Смотрел?

– Я и так в курсе. Усердие, щедрость, любовь. В дни заседаний – самоконтроль и воздержание. По выходным – смирение. Доброта – ежедневно. От 80% до 101%.

– Ага. А как в отставку, так все, как у людей. Жадность, гордыня, гнев.

– Ну не скажи. Процентовка остается. На прежнем уровне…

Попик затянул отходную. Узкогрудый воробышек, он басил Шаляпиным. Откуда и бралось? С другой стороны, мне его гонорар, я Карерасом запою. Кастратом Фаринелли. «Мерин» на въезде с Пушкинской – зуб даю, батюшкин. Там не панель – иконостас.

Я специально заглянул, когда мимо шел.

Надо было не «кулёк» заканчивать, а семинарию. С красным дипломом. Отбасил бы, подтянул рясу, врубил кондишн – и с ветерком… Стоп. Как-то оно сегодня заносит. У меня жадность, а завистью отдает. И еще чем-то попахивает.

Унынием?

Пощупал лоб – нет, здоров. Не хватало еще заболеть. Сейчас на лекарствах разоришься. Упаковка «Фервекса» дороже бутылки коньяка. Антибиотик – вообще караул. В больнице дерут, как с сидоровой козы. Медсестре дай, доктору дай, санитарка за так стакан воды не принесет.

Надо было в детстве закаляться.

– …грипп, – сказали сзади. – Новый.

– Ерунда, – возразили там же.

– Точно говорю. Из Сомали. Ихние пираты первыми заразились. А там пошло-побежало. Матросня в заложниках сидела, подхватила. Воздушно-капельным путем.

– Не половым?

– Хихоньки тебе… Выпустили заложников, те и разнесли: Швеция, Мексика, Венгрия. Уже до нас добралось.

– И что?

– Циклы сбивает. Недельные. Кто переболел, жалуется: не поймешь, что когда. По карте лень, а тебя от похоти трясет. Завалил бабу, снял штаны – глядь, уже гордыня. Не хочу об всякую шваль мараться. И лень опять же.

– Врут.

– Ну, не знаю. По телику сообщали. Мол, сперва крутит, путает, а дальше вообще лажа. Последствия, значит. Все невовремя, не по расписанию. Иногда вообще ничего.

– Это как?

– Я и сам не понял. Ведущий – идиот. Рекламная, говорит, пауза…

– Шурик не от этого умер? Не от гриппа?

– Не-а…

Я еще раз пощупал лоб. На всякий случай.

Нищий попался настырный. Он тащился за мной от самого кладбища. Простирал руки, точил слезу. Канючил, тряся кудлатой, отроду не мытой головой:

– На пропитание! Не местные!

Молчу. Прикидываюсь шлангом.

– Погорельцы!

Прибавляю шаг.

– Мама в больнице! Папа в тюрьме…

Не выдерживаю. Останавливаюсь.

– Жадность?

– Ага, – кивает честный нищий.

– Уровень?

– 33%.

– А у меня – 42%.

– По воскресеньям?

– Сам не видишь?

Нищий плюет мне под ноги и уходит прочь.

ПОНЕДЕЛЬНИК. ГОРДЫНЯ

Хорошо, что мы не Авраменки. У них тоже гнев с гордыней – в один день, как у нас с Лидкой. Только процентовка – закачаешься! Найдут Анькины 79 на Славкины 84+ – туши свет, сливай воду! Наши жалкие 26 на 31 – курам на смех.

Зато ссоримся реже.

Хрен бы Авраменко в такой день согласился пса выгулять! А я – ничего. Я не гордый. То есть, гордый, конечно. Чероки – лучший пес в мире! Смотрите, завидуйте. Фу, Чероки! Брось гадость! Как тебе не стыдно? Учись у Дика: он никогда…

Куда?! Стой, животное!

Внял, зараза. Взял пример с Дика. Кошку, понимаете ли, Дик увидел! Ты ж вчера с Брыськой только что не лизался, кобелина! Или у тебя тоже циклы? Ну, загнали на дерево – дальше что? Так и будем скакать и лаять до вечера? Ой! Это не Брыська… Это ж Лярва! Ко мне, Чероки! На поводок – и домой, пока Эсфирь Львовна не объявилась. За свою Лярву она нас с тобой обоих на дерево загонит!

Что-то у меня гордыня сегодня не очень… Подкачала.

Дверь квартиры распахивается настежь:

– Я кого просила мусор выбросить?

Становлюсь в позу:

– Пушкина!

– Я тебе покажу Пушкина! Я тебя, в гроб сходя, благословлю! Ты у меня сам застрелишься, бездарь! Марш на помойку!

Пререкаться со вздорной бабой – ниже моего достоинства. И пойду! И выброшу! Пальцы стальным захватом смыкаются на пакете с мусором. Рвется тонкий полиэтилен.

– Еще на пол мне рассыпь!..

Лидка хмурит брови. Нетушки, актрисуля. Не верю. Одарив жену надменной улыбкой, я покидаю отеческий дом. Хлопаю дверью. Шествую по лестнице. С чувством собственного превосходства.

Начинаю гнусно хихикать. Индюк надутый! Придурок-муж из "семейного" ток-шоу для дебилов. Как жена меня терпит? Верно сказала: бездарь! И место мое – на помойке…

Самоуничижение – паче гордыни?

Возле мусорного бака стояли туфли. Черные. Лак, кожа "под чешую" – итальянские. Каблуки всего на треть стоптаны. В доме завелся олигарх? Сорит деньгами? Подарил бы мне… В последний момент я все-таки отдернул руку. У меня не жадность! И не зависть. Чтоб я туфли с помойки взял?! Гордыня, где ты? Ау! Да что ж это, блин, творится?!

В квартире было тихо. До звона.

– Лидок? Ты дома?

Тишина сгущается, ватой лезет в уши. Собственное дыхание кажется громом. Кто-то скулит. На кухне. Чероки? Кто тебя обидел?!

За столом сидела Лидка. Плакала, закрыв лицо ладонями.

Какие у нее тонкие пальцы…

– Что с тобой?

– Отстань.

– Ну извини меня, дурака. Я ж не нарочно…

– Не трогай меня… Пожалуйста.

Хоть бы вызверилась, что ли? Я б понял.

– Чего ты, Лид? Все нормально, все хорошо…

Она вдруг отняла руки от лица. Взглянула на меня в упор, смаргивая слезы. Будто впервые увидела.

– Ничего не нормально, Толя. Ничего не хорошо.

«Новый грипп. Интервью у Хачатуряна. Вирусолог, профессор. Адрес – ниже. Бегом!!!»

SMS-ка от шефа.

– Ну? – спросил профессор вместо «здравствуйте».

– Интервью, – напомнил я.

– Ну-ну…

И профессор убрел в недра квартиры.

Нервничая, я последовал за ним. Так меня встречали впервые. Попадались неврастеники, мизантропы, кретины, пижоны… Ноев ковчег. Вирусолог выбивался из общего ряда. Юркий, как ящерица. Мелкий, как разменная монета. Самодостаточный, как Мона Лиза.

А еще он был, что называется, выпивши.

С утра.

В кабинете царил мрак. Солнце без особого успеха тыкалось в задернутые шторы. Тени, силуэты; звяканье бутылки о рюмку. Мне профессор не предложил.

– Ну?

Разнообразием он не баловал.

– Угостите акулу пера?

– Легко.

Бутылка звякнула во второй раз. Нет, не жадность, понял я. Гордыня? Брезгует мелким репортеришкой? Вряд ли. Это у меня сегодня гордыня. Два гордеца сцепились бы еще на пороге. Хотя моя нынешняя гордыня…

Я задрал нос. Вышло не очень.

– Это лечится? – спросил я напрямик.

– Нет.

– Совсем?

– Абсолютно. Пейте, уже все равно.

Я сделал глоток.

– Бренди?

– Арцах. Армянская водка.

– Чем пахнет?

– Кизилом.

– Женщины такое любят.

– Такое люблю я, молодой человек.

И не похоть. Была бы похоть, среагировал бы на женщин. Или на меня, если гомик. Лень? Ишь какой живчик… И не гнев. Гнев я бы опознал сразу.

– Что теперь, Марк Эдуардович?

– Черт его знает. Приспособимся. Мы ж тараканы.

– В каком смысле?

– На нас дуста не изобрели.

– Думаете, пандемия?

– Я не думаю, молодой человек. Я знаю.

– Эмо-карты? Недельные циклы?

Профессор был краток:

– Плюнуть и растереть.

Вешайте меня, жгите огнем, лишайте премии, но лишь сейчас я сообразил, что за темный ангел встал на пороге. Это как же? Это что же? Значит, проснулся я во вторник, а гнева-то нет? Дал жене подзатыльник, и оправдаться нечем? Оторвался на Люське, а смягчающие обстоятельства – хрен с маслом? Что я скажу нищему в воскресенье, пройдя мимо? Мама родная – шпроты… Съел, и мучайся, да?

– Спасите, – шепнул я профессору. – Вы же специалист…

Горло свело, шепот сорвался.

– Работаем, молодой человек. На базе старого штамма вируса. Есть положительные результаты. В принципе, повторно заразиться «Грешником» – реально.

Хотите – верьте, хотите – нет, но я готов был руки ему целовать. При всей моей понедельничной гордыне. Жаль, на профессора сей порыв впечатления не произвел.

Он размышлял вслух.

– Реально, да. Но пики циклов «Грешника-2» – существенно выше. Придется вводить новую процентовку. Откалибруем за милую душу…

– Насколько выше?

– Раза в два. Что у вас с утра? Гордыня? Вот и прикиньте уровень.

Я прикинул. И содрогнулся.

– А если снова? Если опять циклы полетят к чертям?

– Разработаем «Грешник-3». Понадобится – и четвертый сделаем, и пятый. С такими пиками, что закачаешься. Наука, молодой человек, может все. Исследуешь, внедряешь, смотришь – все. Меняй белый халат на белые тапочки.

Его юмор мне не понравился.

– Скажите, профессор… Что у вас сегодня? По эмо-карте?

– Вам для интервью?

– Нет, просто так. Я вот наблюдаю за вами, и никак в толк не возьму… Ни одного ярко выраженного.

– Чего – ни одного?

– Ну, смертного. Греха. Порока. Разве что бытовое пьянство.

Звякнула бутылка.

– Нет грехов? Пороков? Это не беда, молодой человек. Добродетелей нет – вот это уже полный грипп…

– А что, и такое возможно?

– Для науки? Для науки, скажу я вам…

Весь дрожа, я ждал ответа.

КАРУСЕЛЬ

Постарели мы и полысели,

И погашен волшебный огонь.

Лишь кружит на своей карусели

Сам себе опостылевший конь!

В круглый мир, намалеванный кругло,

Круглый вход охраняет конвой…

И топочет дурацкая кукла,

И кружит деревянная кукла,

Притворяясь живой.

А. Галич, «Так жили поэты»

Он брел по аллее парка.

Угасающий день бросал на человека косые взгляды. Дню оставалось недолго, а человеку – еще жить и жить. День завидовал. Солнце, багровое как бархат театрального занавеса, слепило глаза закатными высверками. Человек в ответ щурился и отворачивался. Нет, брат-день, ты явно не мой. Вон, даже солнце пытается досадить. Скорей бы уже ты, голубчик, сдох. Закончится тоскливое "сегодня" и начнется обнадеживающее "завтра". Впрочем, не факт, что завтрашняя надежда окажется лучше нынешней тоски.

Совсем не факт.

Он остановился на перекрестке. Разбитая дорожка, вся в язвах и надолбах, сворачивала налево – к трамвайной остановке и спуску в метро. Направо, в глубь парка, вела пристойная, недавно заасфальтированная аллейка. Прямо перед ним короткий, словно культя, обрубок «трассы» через десяток шагов упирался в серые от времени доски забора. Налево пойдешь – под трамвай попадешь; направо пойдешь – в чаще сгинешь; прямо пойдешь – лоб расшибешь. Витязь, блин. Он криво усмехнулся. Вообще-то ему надо было налево. Специально пошел через парк, чтоб дорогу срезать.

Но домой не хотелось.

Там жена, сын, родные стены. Можно отгородиться от идиотского, в конце квартала созданного мира. Нет, домой нельзя. Иначе все раздражение, накопленное с утра, выплеснется на близких, ни в чем не повинных людей. Потом будет стыдно, придется извиняться, ненавидеть себя… Ну почему он не оторвался на раздолбае-Саныче?! Почему не ответил шефу? Спокойно и веско, чтобы шеф все понял. Теперь шел бы, насвистывая мелодию из "Шербурских зонтиков", шел человеком, а не тварью дрожащей, как метко выразился Федор Михалыч…

Свернув направо, он углубился в парк.

Закат увяз в плотной завесе листьев. Вечер, как зверь, навалился на плечи. Говорят, так бывает в тропиках. Под сенью старых лип бродили лиловые тени сумерек. Он представил себя одной из теней – вон той, неуклюжей. Сделалось не по-летнему зябко. Плюнуть на все и напиться? Завалиться в гандэлык, взять сотку «Жан-Жака», пахнущего карамелью, закусить размякшей шоколадкой. Эй, бармен, или кто ты есть – еще сотку…

Разговор "за жизнь" с завсегдатаями-алканавтами.

Нет, одернул он себя. Топить дурное настроение в коньяке? Все-таки он – не конченый человек: семья, дом, работа. На жизнь хватает. Хотя… Стоило заканчивать институт, чтобы в сорок лет протирать штаны на складе? Пусть даже ты – заведующий складом, и склад – книжный. Ха! При "совке" это звучало бы куда как солидно. Гордись карьерой, любимец судьбы. Он рассмеялся, едва не закашлявшись. Аллея вильнула липовым хвостом, он машинально вписался в поворот – и уткнулся в карусель.

Да, карусель.

Неказистый аттракцион, которого он никогда раньше не видел. Или просто не забредал в эту часть парка? Непременные лошадки. Олень. В соседях – носорог и гривастый лев. Мотоцикл, ступа с намертво закрепленным помелом. Для начинающих ведьмочек? Ага, космический корабль с полустертой надписью "Восток-2". Лишаи облупившейся краски. Тусклые, засиженные мухами лампочки под крышей-шатром. Ограждение и турникет, похожий на метрополитеновский, успели заржаветь.

В деревянной будке без двери скучала тетка-билетерша.

"Прокатиться, что ли? Вспомню детство золотое. Все лучше, чем коньяк. Хорошо, что рядом никого нет. Билетерша не в счет. Она на работе. Ей один черт, кого катать…"

– Карусель работает?

– Три гривны, – равнодушно отозвалась тетка. – С детей – две.

И зачем-то уточнила:

– До семи лет.

Он молча полез в карман за деньгами. Обменяв мятые купюры на увесистый жетон из металла, шагнул к турникету. Жетон скользнул в прорезь, в аппарате раздался пугающе громкий щелчок – словно хрустнула, сломавшись под тяжестью снега, сухая ветка. Планка, загораживающая вход, крутнулась с неожиданной легкостью. За оградой он помедлил, окинул взглядом фигуры на поворотном круге. Сперва хотел забраться в космический корабль – кто в детстве не мечтал стать космонавтом?! – но передумал и, взбежав по лесенке, взгромоздился на спину ближайшей лошади: гнедой в серых яблоках. Поерзал, устраиваясь в дурацком седле. Нащупал стремена, для чего пришлось нелепо задрать и растопырить колени.

– Поехали, а?

Тетка высунулась из будки, без улыбки уставилась на него, пожевала ярко накрашенными губами – и спряталась обратно. Под ногами лязгнуло, заскрежетали невидимые шестерни. Карусель содрогнулась, начала вращаться, набирая ход. Над головой вспыхнула, мигая, радуга лампочек. Из динамиков грянуло: "Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…" – без слов, один оркестр. Темная стена деревьев неслась все быстрее, ветер мягкой лапой бил в лицо. Сполохи метались над головой. Накатил давно забытый, детский восторг. Когда в груди сладко сжимается, и крик сам рвется наружу…

Гнедой в яблоках конь шевельнулся под седоком.

…сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз сердце его сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость – все покидало его в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление волей…

Зарницы в небе. Их отсветы вырывают из тьмы ветки деревьев, несущиеся навстречу. Нет, не навстречу – по кругу. Это карусель! Просто карусель. "Увезу тебя я в тундру, и тогда поймешь ты вдруг…" Галлюцинация? Помрачение рассудка? Если б он "злоупотребил", как собирался – можно было бы списать видение на белую горячку!

Руки закостенели на луке седла. С трудом он разжал пальцы, провел ладонью по лицу. Там ему в лицо брызгала чужая кровь. Горячая, солоноватая – ее вкус остался на губах. Он взглянул на ладонь. Разумеется, рука чистая. Лишь дрожь, как при лихорадке. Он дрожал не от страха, а от страшного возбуждения. Ноздри раздувались. В лицо бил ветер.

Карусель вновь набирала ход.

…на него слепо летел, уже не в силах сдержать коня, второй. За вскинутой запененной мордой коня он не видел еще всадника, но видел горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул он поводья, принял и отвел удар, – забирая в руку правый повод, рубанул по склоненной красной шее. Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах – копошащаяся куча конных. На ладони – нервный зуд. Кинул шашку в ножны, тронул коня назад уже во весь мах. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более ста саженей…

– …Еще!

Он с силой втиснул десятку в пухлую ладонь билетерши. Подумал, что похож сейчас на одержимого. Или на наркомана. Плевать! Пережить это еще раз, задуматься, проанализировать… Он врал себе, и знал это. Щелчок турникета. Ступеньки. Он взобрался на спину льва. Глупо усмехнулся: "Даешь сафари?"

Карусель лязгнула, приходя в движение.

– Братцы, вертайтесь!.. – обезумев, крикнул он и выдернул из ножен шашку.

Отведя второй удар, направленный в бок, он привстал, рубанул по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор, увидел он страшную муть чужого лица. С левой стороны вырос драгун, и в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Он подставил шашку: сталь о сталь брызнула визгом. Сзади пикой поддели ему погонный ремень, настойчиво срывая с плеча. За вскинутой головой коня маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немца. Дрожа отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть в грудь. Палаш не доставал, и немец, кинув его, рвал из пристроченного к седлу желтого чехла карабин…

– Привет. Ты чего так поздно? Опять шеф задержал?

– Нет.

На губах его плясала мечтательная улыбка.

– Решил воздухом подышать. Прогулялся по парку…

Жена с недоверием принюхалась. Нет, спиртным не пахло. "Да он и не пьет толком. Пару раз в год, с друзьями… Чего это я?" – мысленно укорила она себя.

– Голодный?

– Как волк!

– Я тебе котлеты разогрею. С жареной картошкой, как ты любишь.

* * *

– …а ты всегда была шикарной женщиной, Я помню, как всегда мы меж собой Все звали тебя Ленкой-манекенщицей За походняк и внешний вид крутой…

Хрипатый, мерзкий голос рвался с улицы. Домушником лез в окно, без спросу тащил прочь чужое имущество – покой, отдых. Он отложил в сторону потрепанный, взятый в букинистике томик Самойлова и вышел на балкон. Внизу, возле парикмахерской «Ваша прелесть», работающей на первом этаже соседского дома, стоял черный «шевроле». Из окон машины, из открытых нараспашку дверей ревел шансон, музон, черт его знает что, заставляя улицу вздрагивать – оглушительный, торжествующий.

Он вспомнил, что стоит в одних трусах. Семейных, в полоску. Вернулся, надел спортивные штаны с футболкой – и опять встал у перил. Так, наверное, замирает олень на ночной дороге, ослепленный фарами грузовика.

– Ой, Лена-Леночка, такая вот игра, Какой был прикуп, но карта бита! Ой, Лена-Леночка, бандитская жена, Жена бандита, жена бандита…

Лена-Леночка, подумал он. Соня-Сонечка. Прах вас забери, идиоток. Лауры наших дней, Беатриче XXI века. Ага, вон и Петрарка. По тротуару, кося на парикмахерскую темным, конским глазом, вышагивал коренастый жлоб. Шорты до колен, гавайка навыпуск. Кривые ноги, бицепсы, все такое. Стричь жлобу было нечего – миллиметровый «ёж», крутая масть.

Ухажер, подумал он. К парикмахерше приехал.

– Будьте любезны! Да-да, вы, я к вам обращаюсь…

Жлоб поднял голову, шаря взглядом по окнам.

– Сделайте тише, пожалуйста.

– Мудила, – с удовольствием сказал жлоб. – К тебе обращаюсь, да. Сгинь.

– Вы мешаете отдыхать…

– Сгинь, говорю. Соси молча.

– Вам что, трудно прикрутить? – слово «музыка» не далось. Очень уж оно было не к месту. – Люди отдыхают, у кого-нибудь ребенок спит…

Из стеклянных дверей парикмахерской, как джинн из бутылки, выпорхнула голоногая девица. Жлоб ухмыльнулся ей, сверкнув акульей пастью, и рукой показал: нет, мол, проблем. Стриги дальше. Девица хихикнула и скрылась.

Ей вслед подтвердили из динамиков:

– Завидуют по-черному подруги все,

Все говорят: «Вот повезло!»,

Крутая тачка, шубы, ты во всей красе,

И на губах улыбка всем назло…

Он перегнулся через перила:

– Я милицию вызову! Участкового…

– Лесом, – отозвался жлоб. – Козлы идут лесом.

И вдруг оживился:

– Ты спускайся, да? Давай, ныряй! Потолкуем за музон…

– Я вам в последний раз говорю…

– Сюда иди, хер кучерявый! Вот и будет в последний…

Он покинул балкон так резко, словно и впрямь намеревался спуститься на улицу. Зачем? Чтобы жлоб измордовал его? Нет, такой радости мы ему не подарим. Позвонить в милицию? И что сказать? Здравствуйте, тут нарушают тишину… Да, днем. Нет, не сосед. Из припаркованной машины. Извините, но вы обязаны реагировать…

И – короткие гудки.

– Развелось вас! – закричала из окна какая-то женщина. – Зря вас, лохов, из деревни выпустили! Паспорта им выдали, зоотехникам! Понаехали тут, говно всякое крутят…

Еле слышный за шансоном, рявкнул ответ жлоба.

– В зверинец тебя! В обезьянник!

Он ходил по квартире, не в силах успокоиться. В сердце поселился гадкий зверек – грыз, точил, слюнявил. Если бы на улицу спустился кто-нибудь еще, он бы обязательно вышел. Если бы не один. Что ему, больше всех надо? И жена ушла. Забрала Алешку, повела в зоопарк. Это хорошо. Или не очень? Так бы он рвался прочь из квартиры, угрожая жлобу карами египетскими, а жена удерживала бы его, уговаривая плюнуть, не обращать вимания, и сын смотрел бы из комнаты, нервно вздрагивая…

На улице прибавили звук:

– Мелькают день за днем, как фотовспышки,

Ночам бессонным потерялся счет,

Красиво все бывает только в книжках,

А в жизни часто все наоборот!

Он нутром чуял – внизу, точно так же, как он, расхаживает жлоб. Хвост разъяренно колотит по мощным ляжкам. Конский глаз играет, косит уже не на парикмахерскую – на его балкон, на дверь подъезда. Ладно, к чертям. Какой там хвост? Какой конский глаз? Это все ерунда. Мелкая шпана, дешевка, явилась к «жене бандита»: постричь, побрить, отлакировать. Пижонит, строит из себя Аль Капоне. Бригада, блин.

Закрыть окна?

Шансон разгуливал по квартире, издеваясь. Гоцен-тоцен-первертоцен. Давай, ныряй, намекал шансон. Потолкуем за музон. Хер кучерявый. Как идут козлы? Козлы идут лесом.

Он зашел в туалет. Здесь было тихо.

* * *

Решился он не сразу.

Страх – я схожу с ума! – вцепился в рассудок цепкими коготками, всякий раз заставляя сворачивать в другую сторону. Так запутывается в волосах летучая мышь. Вот уже час он кружил по парку. На центральной аллее загорелись матовые луны фонарей. Боковые дорожки тонули в чернильном сумраке. Бродить по ним было жутковато. Поди знай, что за компания заправляется пивом на скамейке: мирные студенты или гопники-отморозки? По жеребячьим голосам, по уголькам сигарет, рдеющим во мраке – не разберешь.

Как сомнамбула, он мерил аллеи шагами. Спотыкался на выбоинах, чертыхался вполголоса. Десять минут торчал у древнего тира, наблюдая за стрелками. Старик-тирщик предложил ему семечек; он отказался. Из открытых кафе накатывали волны шансона, черт бы его побрал, и техно-дэнса. В какой-то момент сквозь какофонию прорвалось сипловатое: "Взлетая выше ели, не ведая преград, крылатые качели летят, летят, летят!.. " – и он, словно под гипнозом, двинулся на звук.

Сквозь прорехи в зарослях пробилась радуга. Он выглянул из-за поворота – и увидел карусель. На миг она показалась ему аттракционом-ловушкой из трэшевого ужастика "Клоуны-убийцы из открытого космоса". Слишком весело мигают огни. Слишком громко звучит музыка. Слишком празднично вращается карусель.

Все – слишком, все – чересчур.

Я смотрю глазами взрослого, сорокалетнего человека, подумал он. Если подойду ближе – вновь увижу облупившуюся краску, отломанное ухо льва, неровный белый скол… Ребенок видит все иначе. Ребенок верит, что чудо – рядом. Что еще минута, и конь оживет, а космический корабль, взревев дюзами, устремится в черные просторы Вселенной. Карусель – для тех, кто верит. Что я здесь делаю?

А главное – что здесь делает она ?

На спине оленя, словно Герда, скачущая по владениям Снежной Королевы, восседала дама – его ровесница. Очень, надо сказать, ухоженная дама. Даже верхом на олене она смотрелась, как на обложке журнала «Компаньон». Он огляделся. Рядом с будкой билетерши обнаружился мрачный бугай, одетый как на похоронах: черная "тройка", темный галстук. Поодаль маячил его брат-близнец.

Телохранители.

Осторожно, чувствуя себя Чингачгуком на тропе войны, он сдал назад, под прикрытие буйно разросшегося жасмина. Ни к чему смущать Герду. Ему бы тоже не понравилось, возьмись кто-нибудь подглядывать за ним из кустов. Хотя эту, пожалуй, смутишь! Все равно, не стоит тут ошиваться. Громилы проявят бдительность, и – мордой в асфальт.

Как магнитом, его тянуло обратно. Он вновь принялся нарезать круги по парку, в опасной близости от карусели. На ум пришло сравнение с акулой, кружащей около пловца. Акула, как же! Скорее уж привязанный к колышку ослик топчется на объеденной им же лужайке. Интересно, Герда тоже что-то видит?

Что? Вряд ли – звон, ржание, безумие скачки…

Наконец музыка смолкла. Радуга, моргнув, погасла. Раздалось басовитое урчание мотора, хлопнула дверца. На аллею вырулила глянцевая махина, облив его слепящим светом фар. Он шарахнулся в сторону, и джип с наглой медлительностью проехал мимо. Сквозь тонированные стекла ничего не было видно.

Герда добралась до чертогов Снежной Королевы, подумал он. Добралась – и осталась, выгнав Кея на мороз. Сложила из ледышек слово "Вечность", получила награду: все сокровища мира и серебряные коньки с тюнингом. Зачем ей глупый олень, зачем лошадки в яблоках, когда у нее под капотом этих лошадей – сотни три!

Но ведь за каким-то бесом она сюда ездит?

– Добрый вечер.

Тетка уставилась на него, не моргая:

– Здрасьте…

– Вот, пожалуйста.

Почему купюры в его руках всегда оказываются мятыми? Размышляя над этим феноменом, он втиснулся в космический корабль. Колени только что в подбородок не уперлись. Ничего, переживем. Внизу лязгнул механизм, приходя в движение.

"Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…"

…с этой минуты он уже видел перед собой только стену гусаров и драгун, и летел на нее, гонимый могучею силой.

– Слава! – загремело над полем.

Ответил всем сердцем, всем дыханием, сколько было в груди:

– Слава!

А затем перед ним, точно из-под земли, выросли два драгуна, и один замахнулся саблей. Подчиняясь какому-то дивному чувству, владевшему им, он скатился с седла под брюхо коня, держась за стремена руками и ногами. Драгунская сабля черкнула седло, и тогда он появился в седле с правой стороны и, перекинув саблю в левую руку, внезапным ударом свалил драгуна с коня…

В прошлом году они всей семьей выбрались в Крым. Море, жара, фрукты. Пиво под креветки и вяленый катран. Вино на разлив. Бахчисарай, Воронцовский дворец, Никитский ботанический сад. Катание на гидроциклах. Под конец – конная экскурсия в горы. Он впервые сел верхом на лошадь. Низкорослый жеребчик пегой масти меланхолично взбирался по горной тропе, а он вцепился в повод, с опаской косясь на тридцатиметровый обрыв справа. Тропа – шириной метра полтора. Слева – гладкая скала. Недаром говорят: "Конь о четырех ногах – и то спотыкается". Не дай бог, копыто соскользнет…

Костей не соберешь.

Наверху, на ровном плато, он вдруг расхрабрился, захотел пустить пегого в галоп, или хотя бы рысью. Жеребчик со скепсисом покосился на горе-всадника, продолжив идти шагом…

– Еще!

…в эту минуту конь под ним споткнулся, и он скатился через голову коня на землю. Он не успел подняться, как на него замахнулся рейтар. Он видел над собой багровое лицо, осатанело выпученные глаза. Отклоняясь от удара, он защитил себя саблей, выставив ее наискось. Но, наверное, ему пришлось бы худо, если бы Семен Лазнев не налетел, как вихрь, на рейтара сбоку и не свалил его с ног ударом в лицо…

– Еще!

…он дал шпоры коню и несся, как вихрь, по полю, на железную стену рейтар – они с колена били из мушкетов по казацкой лаве. Недалеко впереди размахивал саблей полковник, что-то кричал, но он ничего не разобрал: в этот миг загрохотали пушки с польского берега, и только по взмахам полковничьей сабли он понял, что тот приказывает спешиться и залечь…

* * *

– Который? – спросил он.

Сын молча указал пальцем.

– В рваных джинсах?

– Ага…

Он прибавил шагу, зная, что сын за ним не последует. Возле школы, на спортивной площадке, толклись пацаны. Тот, что в рваных джинсах, что-то с жаром втолковывал приятелям. Размахивал руками. Приплясывал. Здоровый, гад. Жирный. На полголовы выше Алешки. И в плечах шире.

Такой повалит, сядет сверху…

Поймав себя на том, что разглядывает жирного, как перед дракой, он смутился. Мальчишка, семь лет. И ты, взрослый дядька. Стыдись. Воспитательный процесс, не более. Алешка тихий, его вечно обижают. Еще с садика. Надо заступиться. Объяснить словами, все такое.

– Иди сюда.

– Зачем? – с подозрением спросил жирный.

Остальные мальчишки зашептались, толкая друг друга локтями. Кое-кто ухмыльнулся. Один, мелкий шибздик, застучал мячом оземь. Ритм – дробный, нервный, с намеком. Видимо, слава у жирного была соответствующая.

– Ну иди, не бойся. Поговорить надо.

– А я и не боюсь…

Он отвел жирного подальше, к бетонному парапету. Не хотелось заводить разговор при всех. Жирный сунул руки в карман, и он тоже сунул было, но вовремя опомнился.

– Ты зачем Белова тиранишь?

– Ничего я не тираню…

– Не ври мне! Ты вон какой вымахал. А Белов маленький, в очках…

– И ничего он не маленький…

– Ты знаешь, что такое бить человека в очках? Это как бить слепого!

– И ничего он не слепой…

Шурша шинами, мимо проехала машина. Черная, блестящая; похожая на жука. «Ой, Лена-Леночка, такая вот игра…» – плеснуло из окна. Он вздрогнул. На миг показалось: памятный жлоб стоит напротив, руки в брюки, и он, покинув безопасный, спасительный балкон, доказывает жлобу, что бить козлов, которые идут лесом…

– Ты бы стал бить слепого?

– А чего он заедается?

– Нет, ты ответь! Тебя дома учат мучить слабых?

Он понимал, что унижает Алешку. Всем этим разговором, нелепыми аргументами, самим звуком своего голоса. Жирный, кажется, что-то почувствовал. Выпрямился, сверкнул наглым взглядом. Махнул рукой приятелям: я сейчас, скоро!

– Вот вы у меня дома и спросите.

– Я спрошу! Я обязательно спрошу!

– Папин телефон дать? Или сразу адрес?

Жирный достал мобильник и сделал вид, что роется в адресной книге. У Алешки не было мобильника. Сын просил, но он отказал. Подрасти, мол, сперва. Жена тоже настаивала, говорила, что так легче уследить за сыном, в наше сложное время…

Он стоял, глядел на жирного и не знал, о чем говорить дальше.

* * *

– Это газовое хозяйство?

– Да.

– Отдел по обращениям граждан?

– Да. Хотите обратиться?

Женский голос прозвучал скрытой насмешкой. Или ему показалось?

– Хочу. Вы прислали мне повестку в суд!

– Ваша фамилия?

– Белов.

– Одну минуточку, – в трубке зашуршали, закопошились. – Белов Константин Петрович. Да, вам отправлена повестка нашим юридическим партнером. У вас долг. Одна тысяча двести тридцать пять гривен, семьдесят восемь копеек.

– У меня нет никакого долга!

– По нашим ведомостям числится долг.

Он почувствовал, что сейчас газовая принцесса повесит трубку. Обычно такими звонками, да и вообще квартирными вопросами занималась жена. Изредка разговоры с чиновниками сбрасывались на него, и он ненавидел эти моменты.

– Погодите! Я плачу строго по вашим квитанциям. На свой лицевой счет. День в день, как положено. А вы… вот квитанция на долг, которую я получил вчера, – он расправил бумажку, поднес к лицу, вглядываясь в мелкий текст. – Это не мой лицевой счет! Естественно, я по нему ничего не плачу.

– Вот в суде и сообщите…

– Да что вы такое говорите! Вот, у вас указано, что в квартире живет ноль человек. Это ошибка. Чужой лицевой счет, ноль человек… Вы ошиблись!

– Мужчина, я не могу с вами препираться. Получили повестку?

– Ну конечно, получил. Я же вам сразу…

– В суде разберутся.

– Зачем – в суде? Я возьму справку в ЖЭКе, что мой лицевой счет…

– Справку возьмите. Привезите ее нам, – адрес, который он услышал, был последней соломинкой, ломающей спину верблюду. Другой конец географии. Метро, автобус, дальше пешком. – Начальник принимает по вторникам и пятницам, с десяти до двенадцати.

– В это время я работаю…

Короткие гудки.

Он скомкал квитанцию. Еле сдержался от желания запустить бумажным комком в окно. Может, удастся договориться с женой? Пусть едет она, она умеет с ними разговаривать… Или плюнуть на все? Что, засудят? Пришлют к нему судебных исполнителей? Взыскивать эти деньги? Из зарплаты вычтут? Из будущей пенсии?

В дверь позвонили.

* * *

…высверк стали со свистом рассек воздух, и еще раз – слева, справа; кособоко валится наземь разрубленный до седла кочевник в мохнатом малахае-треухе, так и не успевший достать его кривой саблей. Становится тесно, он едва успевает рубить фигуры в удушливой пелене – рубить коротко, почти без замаха, ворочаясь в седле поднятым медведем-шатуном, снося подставленную под удар саблю вместе с частью плеча, отсекая бестолково топорщившиеся железом руки. Кажется, он что-то кричал; получив наконец пространство для настоящего размаха, он очертил вокруг себя плоский круг, подбросив к небу выпучившую глаза голову в мохнатой шапке, чужую голову, зазевавшуюся голову, кусок мертвой плоти…

Ему хотелось еще! Так пьяница дрожащей рукой наливает стопку, чтобы скорее добавить. Руки и вправду дрожали. Это никуда не годится. Тайм-аут! Посидеть на скамейке, перевести дух, опомниться.

Дорвался, как дурень до мыла!

Вместо скамейки он зачем-то подошел к билетерше. Тетка, водрузив на нос старомодные очки в металлической оправе, выжидательно смотрела на него поверх стекол. Очки придавали ей сходство с Совой из мультика о Винни-Пухе. Он открыл рот, собираясь что-то спросить, но забыл – что. Рядом со стопкой жетонов, банкой для мелочи и коробкой для купюр лежала потрепанная книга. Генрих Бёлль, "Глазами клоуна".

Дальнейшее молчание становилось неловким.

– Это, конечно, не мое дело… – он спросил первое, что пришло в голову. – Вы не знаете, что за дама вчера каталась?

– Евгения Эдуардовна?

Внутри билетерши словно включили лампочку. Он вдруг понял: тетка едва ли намного старше его. И не такая уж толстая.

– Ее у нас все знают. Спонсор!

– Спонсор чего?

– Нашего парка. Ну, не всего, конечно. На новые аттракционы деньгами помогла, на благоустройство. Видели свежий асфальт на дорожках?

Он вспомнил, как едва не переломал себе ноги в темноте.

– Местами, – дипломатично кивнул он.

– Так остальное не успели еще! Или деньги разворовали, – горестно вздохнула Сова. – Эту карусель тоже она поставила. Настояла!

В голосе Совы звучала гордость. Словно это она, а не Герда, которую звали Евгенией Эдуардовной, настояла на установке старой карусели.

– Азеры шашлычную построить хотели. А Евгения Эдуардовна уперлась: нет, и все! Будет карусель. Кафе в парке и так хватает. Хотите – за кинотеатром стройте. Она женщина влиятельная, с ней даже в мэрии считаются. Спонсор…

Слово "спонсор" билетерша выговаривала со смаком. Чувствовалось, что Сова истосковалась по общению. Сиди тут одна-одинешенька; пара человек в день – и то радость. Он не перебивал. Слушал. Он хорошо умел слушать – редкое качество, по большому счету.

– Она эту карусель сама нашла. В запаснике.

– Где?

– Есть у нас место. Денег на починку дала. Велела здесь установить, не иначе…

Он моргнул с недоверием:

– На починку? Что ж не покрасили заново? Ухо льву не приделали? Работнички…

Сова просияла. Похоже, она ждала этого вопроса.

– Евгения Эдуардовна сказала: только механизм наладить. А карусель пусть останется, как была. Ретро, значит. Ностальгия!

– Понятно…

Ничего он не понимал. На кой черт спонсорше понадобилась ностальгическая рухлядь? Прибыли с нее никакой, одни убытки, и место занимает…

Ответ напрашивался сам собой.

– Раньше тут библиотека была, – вздохнула Сова. – Вот прямо здесь и стояла. Маленькая, парковая. Потом – перестройка, Союз развалился, фонды выделять перестали… Горсовет постановил: закрыть. Книги по другим библиотекам распределили, по детским домам, интернатам… Часть списали. А здание снесли. Да какое там здание! – Сова безнадежно махнула рукой. – Сюда под конец заходить страшно было: того и гляди, крыша на голову рухнет.

– Откуда вы все это знаете? – удивился он.

– Так я же тут работала! Библиотекарем. Вам еще жетончик?

…он гикнул:

– Р‑рубай, так и так!.. Рубай!!! – выхватил саблю и врезался в ряды противника.

С левого фланга скакали донцы, за ними – полтысячи полуголых калмыков: они спустили по пояс красные суконные бешметы и, ощетинив пики, с визгом мчались топтать утекавших пруссаков. Давно отбившись от своих, он колол и рубил, счастливо спасаясь от смерти…

* * *

Щелк пультиком.

– Как интервьюер, я отличаюсь от большинства тем, что не скован образованием на журфаке. Для меня главное – получить ответ от человека, невзирая на его пост, должность и звание. Один и тот же вопрос я задам десять раз, я доведу вопрошаемого до перитонита, но ответ получу.

На экране телевизора – армянин с трубкой в руке.

Щелк.

– В Украине в осенне-зимний период ожидаются три вспышки гриппа, сообщил сегодня Александр Гриневич, директор центра гриппа и респираторных инфекций Минздрава. По его словам, зимой ожидаются две вспышки гриппа сезонного и вспышка гриппа пандемического. Он также отметил…

На экране – блондинка гламурно сморкается в платок.

Щелк.

– Кабинет Министров на очередном заседании в среду рассмотрит стратегию обращения с радиоактивными отходами…

На экране – диктор в очках.

Щелк.

– …подвиг Кузьмы Крючкова. Георгиевский крест 4-й степени, полученный Крючковым, стал первой георгиевской наградой Первой мировой войны. О подвиге доложили императору. Бравый казак двадцати четырех лет от роду стал российской знаменитостью…

Щелк.

Или нет, вернемся.

Он не знал, чем ему вдруг стал интересен подвиг Крючкова.

Клац – для разнообразия.

– После февральской революции Крючков был избран председателем полкового комитета, а после развала фронта вернулся на Дон. Бывшие односумы оказались по разные стороны кровавой межи, разделившей Россию. Так, участник легендарного боя Михаил Иванков служил в Красной Армии, впоследствии встречался с писателем Шолоховым и рассказывал ему о той знаменитой схватке. Или казак ошибся в рассказе, или Шолохов сознательно исказил факты, но в романе "Тихий Дон" бой Крючкова с немцами описан как нелепая стычка. Позвольте, я зачитаю отрывок, где описывается поведение Иванкова…

На экране – дамочка с книгой в руках.

– Он отвел второй удар, направленный ему в бок, и, привстав, рубанул по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор, увидел Иванков страшную муть чужого лица…

Он вздрогнул. Где-то далеко крутнулась, скрежеща шестернями, старая карусель. Не может быть, подумал он. При чем тут Шолохов? При чем казак Иванков, Крючков, черт, дьявол, Первая мировая?!

Это же был я!

– С левой стороны над ним вырос драгун, и блекло в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Иванков подставил шашку: сталь о сталь брызнула визгом. Сзади пикой поддели ему погонный ремень, настойчиво срывая с плеча…

– Переключи на фильм, – сказала жена.

Она сидела на диване, и Барсик дрых у нее на коленях.

– Там реклама, – ответил он. – Я пока пощелкаю.

– Ну так найди что-нибудь интересное. Не эту же мымру слушать.

– Мне интересно, – огрызнулся он.

Он врал. Интерес исчез. На смену интересу пришло возбуждение.

– У нас есть Шолохов?

– Есть, – зевнула жена. – От папы осталось. Вон, зелененький…

Он ухватил все четыре тома «Тихого Дона» и удрал в соседнюю комнату. Отыскать нужный отрывок с ходу не получилось. Он воообще никогда не читал Шолохова, если не считать рассказа «Нахаленок», который в детстве ему прочел вслух отец. Когда в школе проходили «Поднятую целину», он крутился мелким бесом, наговорив кучу ерунды про становление колхозов и раскулачивание. Анна Макаровна сжалилась, поставила трояк.

Боже, как давно это было!

Книга внезапно увлекла его. Когда жена легла спать, он сел на кухне, заварил чаю и продолжил поиски. Отрывок про Иванкова нашелся в конце первой книги. Дальше он нашел еще один знакомый фрагмент: про сотню, лежавшую в засаде за плетнями левады. В его воспоминаниях – хотя какие, к черту, воспоминания! – и тексте книги имелись мелкие расхождения, но этим можно было пренебречь. Черные слова на белой бумаги. Они не рождали в душе отклика. Он читал, пытаясь восстановить кровавую муть, ярость, бешеную скачку, тяжесть шашки в руке; голое, очищенное от мельчайших примесей рефлексии действие, которое захватывало, сводило его с ума на карусели…

Ничего.

Даже эха, и того не было.

Ну и что, подумал он. Пусть Шолохов. Пушкин, Кукушкин, Мамин-Сибиряк. Какая разница, если у меня есть карусель?

* * *

…он с азартом, с прикряком рубил и рубил. Сбросил чекмень, потерял шапку, вот сабля его с силой ударила в чужое железо, сломалась, а кобыленка под ним зашаталась, осела и рухнула. Укрывшись за деревом, он мигом припал на левое колено и крепко упер в землю древко пики, прикрученной к правой руке выше локтя, а стальным острием ее и зорким глазом караулил врага, как зверолов медведя. Пред ним темной метелицей клубились пыль и дым, мимо него, гремя доспехами, скакали всадники. Звяк, топот, хряст, выстрелы – и пика поймала вынырнувшую из пыльной завесы чью‑то грудь. Он разом к чужому коню, разом в седло, и куда‑то понес его испугавшийся конь. Ружейные выстрелы, пушки гремят, крики, ругань, команда…

Взрыв он услышал еще у тира.

Даже не взрыв – хлопок. Неприятный, резкий. И почти сразу – зарево за деревьями. Уже понимая, что произошло, он кинулся напролом, через кусты. Ободрал лицо, выскочил на параллельную аллейку, задыхаясь, пробежал сто метров, свернул, чуть не врезавшись в знакомый, монументальный джип…

Карусель горела. Корчились в пламени лошади. Упал на бок, обугливаясь, лев. Держался до последнего «Восток-2». Казалось, аттракцион вертится, обрадованный новыми, потрясающими гирляндами лампочек. Что-то щелкнуло; «Увезу тебя я в тундру, – грянул оркестр и захлебнулся рычанием. – В тундр-р-р-у-у-у…»; треск огня заглушил остаточный хрип, словно вздох умирающего.

Тетка-билетерша стояла поодаль, с круглыми глазами, прижав ладони ко рту. По теткиному лицу он понял, что та все знает – нет, знала заранее, возможно, даже получила деньги за молчание, и за то, что не станет спешить с вызовом пожарной команды.

Прижавшись спиной к молодому дубу, на пожар смотрела Герда.

– Это ты! – закричал он, срывая горло. – Это все ты! Зачем…

И шагнул вперед, сжимая кулаки.

Его обступили с двух сторон. Мягко, мощно взяли за плечи, свели локти за спиной. Он забился пойманной рыбой, ничего так не желая, как достать, дотянуться до этой холеной стервы, силой заставить вернуть все обратно, переиграть, восстановить…

– Не трогайте его.

Герда сама пошла ему навстречу.

– Не могу больше, – сказала она, подойдя вплотную – Не могу. Нельзя так.

– Ты…

– Ты понимаешь? Нельзя.

– Зачем… – повторил он, уже не ожидая ответа.

Он знал ответ.

– Это неправда, понимаешь. Дом, семья, дети. Этого нет. Обман, кролик в шляпе фокусника. Есть бизнес, конкуренты, клыки на горле. А семьи нет. Сладкая ложь. Ты привыкаешь, и потом уже не в силах обойтись без головокружения. Три гривны за жетон. Дармовщина. Думаешь, мне легко было решиться?

За ее спиной горела карусель.

* * *

– Ой, Лена-Леночка, такая вот игра,

Какой был прикуп, но карта бита!

Ой, Лена-Леночка, бандитская жена,

Жена бандита, жена бандита…

Он вылетел на балкон, еще не понимая, что делает.

Стеклянные двери парикмахерской. Черный «шевроле». Шансон на всю улицу. И жлоб в шортах. Прогуливается, косит налитым глазом по окнам. Ага, увидел.

Оживился.

Жаркий выдался сентябрь, невпопад подумал он. Год назад про шорты и думать забыли. Я вот… Смутившись, он сообразил, что стоит в одних трусах; считай, голый. Ниже пояса его скрывают перила балкона, зашитые «вагонкой». Зато грудь, покрытая редким, седеющим волосом; живот, который давно пора бы сбросить… О чем я думаю, ужаснулся он.

Жлоб показал ему палец – тот самый, заветный.

Отвернувшись, притворяясь, что ничего не заметил, он увидел, что в соседней комнате на подоконнике сидит Алешка. С балкона хорошо было видно окно детской. Расплющив нос о стекло, сын вглядывался в «шевроле», словно желал высмотреть в чреве машины кого-то, очень знакомого. Жирного, подумал он. Если тайком заглянуть сыну в глаза, там отразится не «шевроле», орущий благим матом, а жирный одноклассник с ухмылкой на круглом, потном лице.

Воскресенье. Занятий в школе нет.

Боже, о чем я думаю…

– А муж твой стал хоть трудной, но мишенью,

Игра такая – жить или не жить,

Большие ставки и большие деньги,

А жизнь одна – ее по-новой не купить…

Она сгорела, подумал он. Моя карусель. Она сгорела, и от нее остался один скелет. Прах к праху. С кухни донесся запах свежих котлет. Жена все утро крутила мясорубку, готовила фарш. Вот, жарит. Скоро жлоб уедет. Алешка убежит играть во двор. Потом – обед. После обеда неплохо бы вздремнуть. Он любит котлеты, с чесночком. И Алешка их любит. Но парня придется звать раз десять – когда Алешка гоняет мяч, он ничего не слышит…

Где-то далеко, на краю жизни, скрежетнула шестерня. Старая, ржавая. Еще раз. Он почувствовал, что по лицу течет пот. Зубцы вошли в сцепление со второй, только что проснувшейся шестерней. Еле слышно, пробуя голос, каркнул мотор. Загудел.

Завертел.

Он перегнулся через перила, словно примеривался, как ловчее спрыгнуть. В кусты, в цветы, за которыми любовно ухаживала тетя Валя, соседка с первого этажа. Подтянул трусы, не смущаясь. Улица вертелась вокруг него, балкон несся по кругу. Жлоб осклабился, махнул рукой: валяй, прыгай! Жду, мол. Разве это жлоб, подумал он, изучая парня. Это моя злость так его зовет. Злость и слабость. Ведь мальчишка, едва за двадцать. Ноги кривые. Дурак, слабак, сам себя тешит; сочиняет карусель на пустом месте. Вот у меня была карусель. Да, теперь там пустое место. Ладно. А у этого дурачка ничего никогда не было. И не будет. Кроме пальца, который он мне показал. Кроме сосущего под ложечкой страха: а вдруг парикмахерша однажды рассмеется мне в лицо?

Это все слишком просто. Слишком ярко. Как лошади на кругу, увиденные глазами ребенка. Все – слишком. Все – иллюзия. Ну и что? Вертись, улица. Несись, балкон. Кружитесь, дома.

– Покатаемся на карусели? – тихо спросил он у человека в шортах.

Тот попятился к машине.

Джинсы. Футболка. Шнурки на кроссовках завязались мертвым узлом. Он не знал, что будет делать, вылетая из квартиры. Не знал, ссыпаясь вниз по лестнице. Не знал, выскочив из подъезда. Да так и не узнал, потому что черного «шевроле» больше не было у парикмахерской. Лишь визг шин исчезал в конце улицы.

Ну и хорошо, что не узнал, подумал он.

Мир замедлял вращение. Останавливались дома, деревья, люди, собаки. Остановился тощий кот, сел, стал умываться. Затихал вой мотора. Смолк лязг шестерней. Тихо-тихо. Только ветер шуршит в кроне матерой липы. Он посмотрел себе под ноги и увидел жетон. Нет, не жетон. Крышка от пивной бутылки – растоптанная каблуком, вдавленная в асфальт.

В подъезде громко хлопнула дверь. Миг, и Алешка, задыхаясь, вымелся наружу. В руке сын держал гимнастическую палку – пластмассовую, легкую. Увидев отца, просто так стоящего у края тротуара, Алешка застеснялся. Повертел палку, раздумывая, куда бы ее деть, не нашел подходящего варианта, и спрятал за спину.

– Мама котлеты жарит, – невпопад сказал сын.

– Это хорошо, – кивнул он. – После обеда сходим в парк?

Сын улыбнулся:

– Ага, сходим. Там карусели.

СТРАШНЫЙ СУД № 20

Бессмысленная, теплая печаль,

Часы стучат, как уходящий поезд,

Любите нас сегодня и сейчас,

Не потому, что завтра будет поздно,

А просто так.

Сегодня и сейчас.

Поезд тронулся.

Господи, это ведь сплошная банальность – отправление поезда! Перрон плывет за окном. Провожающие машут руками. Толстая мамаша бежит рядом с вагоном, давая дочке, уезжающей в Москву, финальные напутствия. Дочка, та еще фифа, трещит по мобильнику, кивая мамаше на манер китайского болванчика. Символическая сцена: материнские советы не слышны, стекло окна надежно защищает блудную дщерь от мудрости прожитых лет.

– Котик, я уже еду! Целую, котик, люблю, встреть меня с машиной…

На кой девчонке мудрость? Ей бы котика с машиной.

Народу мало. Часть купе пустует, в иных сидят по двое, по трое. Билеты дорогие? Не сезон? Здание вокзала уходит из поля зрения. Начинаются склоны, заваленные мусором, сортировки; снуют, плохо видимые в сумерках, бабы в оранжевых жилетах. Раскатились по путям круглыми апельсинчиками. Помнится, в юности я возил апельсины из Москвы. Там они были существенно дешевле. Э, нет, поправляю я себя, там они просто были . Оказавшись в столице моей родины, я затаривался апельсинами, бананами, «Майкопской» колбасой (одинадцать рублей сорок пять копеек за килограмм), мороженой венгерской уткой, обернутой в целофан, пластинками с Диззи Гиллеспи…

Нет уж.

Теперь я вернусь налегке, обременный лишь подписанным контрактом.

В моем купе уже шустрит попутчик – лысый, подвижный коротышка. Не стесняясь чужих глаз, он раздевается до трусов – семейных, в горошек. Вешает костюм на плечики, пристраивает галстук – так, чтоб не помялось в дороге. И превращается в курортника – шорты до колен, гавайка навыпуск, тапочки-сланцы. Краем глаза слежу, как на столе объявляется бутылка коньяка, набор стопок в чехле, сыр, заранее порезанный ломтями, баночка маслин…

– По первой? – спрашивает лысый.

– Не рано ли? Только тронулись.

Лысый смеется, словно я отмочил бог весть какую шутку.

– Если тронулись, – булькает он, – тогда в самый раз.

На всякий случай улыбаюсь в ответ. В купе нас двое. Надеюсь, в Белгороде или Орле никто не подсядет. Меньше народу – больше кислороду. Еще одна шутка из тех, над которыми смеялись динозавры.

– Переодеваться будете? Я могу выйти.

– Спасибо, не надо. Я так, только туфли сниму.

– А я не умею так, – лысый покаянно разводит пухлыми ручками. – Привык, знаете ли, с комфортом.

– Часто ездите?

– Ой, часто! Рафаил Модестович, к вашим услугам. Можно просто – Рафа.

– Сергей.

– Приступим, Сереженька?

– Пусть хоть билеты сперва проверят…

Отмахиваясь от моих возражений, он вскрывает коньяк, плещет в металлические стопки. Движения лысого быстры и уверенны. Наверное, полжизни провел на колесах. Такие умеют устроиться где угодно – в поезде, в провинциальной гостинице, за столиком ресторана в захолустье… Мир принадлежит им.

– В командировку? – спрашиваю я.

– Ага.

– Снабженец? Администратор?

– Адвокат.

Рафаил Модестович улыбается и добавляет со значением:

– Ваш адвокат, Сереженька.

– Спасибо, не нуждаюсь.

– Это вам так кажется. Вы что думаете, это поезд?

Вызвать проводницу? Милицию? Выбежать из купе?

– Правильно думаете, Сереженька. Поезд, конечно, поезд. Состав номер двадцать.

Лысый наклоняется ко мне:

– А название поезда знаете?

– Знаю, – вздыхаю с облегчением, словно это случайное знание может послужить мне защитой от психа. – «Николай Конарев». Раньше состав назывался «Южанин».

Коньяк душист и сладковат на вкус.

– А вот и нет! – Рафаил Модестович счастлив. – «Николай Конарев» ушел на Москву без нас. Наш поезд называется «Страшный суд № 20». Еще по стопочке?

– Вы не адвокат, – говорю я. – Вы юморист.

– Еще какой! – хохочет лысый.

– Наливайте. Я сейчас вернусь.

– Далеко собрались, Сереженька? Имейте в виду, стоп-кран не сработает.

– В туалет. От ваших хохм и Железного Дровосека пронесет.

* * *

Туалет был занят.

Странно. Вагон новый, «крюковский»; в купе на табло, укрепленном над дверью, возле крошечных букв «WC» светились два зеленых огонька. Значит, свободно. И тем не менее… Я встал у окна. Мочевой пузырь взбунтовался. Молчал, гад, молчал, и вдруг приспичило. В сумерках, издеваясь над моей нуждой, мимо поезда летели смутные силуэты. Далеко-далеко мерцала россыпь огоньков. Их свет лишь добавлял теням плотности. Казалось, поезд стоит на месте, остолбенев от ужаса, а вокруг закручивается спиралью Дикая Охота. Не стук колес, а грохот копыт, не тряское движение – озноб страха…

Надо запомнить.

Щелкнул замок. Из туалета бочком выбрался коренастый мужик. На голову ниже меня, зато в плечах намного шире. Не стесняясь, мужик застегнул ширинку. Молния заела, ему пришлось раза два дернуть замок и немного попрыгать на месте.

– Здорово, Тюпа! – сказал мужик.

– Добрый вечер…

После школы никто и никогда не звал меня Тюпой. Я и забыл, как оно звучит.

– Не узнаешь?

– Извините, нет.

– Вадька я. Вадька Носов.

– Носов?

– Карлик Нос. Ну ты даешь, Тюпа…

Память смутно откликнулась. Маленький тихоня, сидел на задней парте. Говорил шепотом, с робостью. Временами наглел, чтобы хоть как-то укрепить статус. Увы, с наглостью у Вадьки были сложные отношения. Как у скверного актера с ролью.

– Вадик! – проникновенно сказал я. – Как я рад тебя видеть!

Дежурный ответ для таких встреч.

– Рад он, – буркнул мужик. – Видеть он. А кто меня в «трухалку» обул? На два рубля пятнадцать копеек? Радостный он, блин…

– Какую «трухалку»?

– Ну, «трясучку»…

Игру я вспомнил. Казино не было, обходились, чем могли. Двое пацанов скидывались по монетке, один зажимал деньги в ладонях – «раковинкой» – и начинал трясти. Второй говорил: «Стоп!» – и угадывал, орел или решка. Угадал – деньги твои. Промахнулся – деньги уплыли к «трясуну». Монетки легли вразнобой – трясем до победного конца.

– Вадя, ты чего? До сих пор злобу таишь?

Мужик набычился, зыркнул из-под бровей:

– Я все знаю, Тюпа. Теперь я все знаю, – он так выделил слово «теперь», что по спине у меня побежали мурашки. – Ты, гад, мою монетку в ладони зажимал. Решкой вверх. Если я говорил «орел» – у тебя шансов больше было.

– А если ты говорил «решка»?

– Ты тогда ладони переворачивал. И монетку заодно. Сволочь ты, Тюпа. Два рубля пятнадцать копеек… Ты на них сигарет купил. «Родопи». И Дикашу угощал, чтобы он за тебя вступался, если что. Я помню, я теперь все помню…

Еще минута, понял я, и напружу в штаны.

– Извини, Вадя. По молодости, по глупости… Помнишь, я тебя яблоками угощал?

– Угощал он. Ты яблок терпеть не мог. А бабушка тебе в портфель вечно яблочко сует… Барином хотел выглядеть? Бедного Карлика Носа подкармливал? Я-то по монетке копил, ничего не покупал – все мечтал у тебя рубль выиграть…

– Ну прости меня, подлеца! Хочешь, я тебе коньячка поставлю? На те два пятнадцать хорошие проценты наросли!

– Не хочу.

– Столько лет сердишься?

Мужик вдруг поднял голову:

– Нет, Тюпа. Больше не сержусь.

– Ну и ладушки. Может, все-таки коньячок?

– Вот уже три месяца и шесть дней как не сержусь…

Он шагнул вперед и изо всех сил ударил меня кулаком в живот.

Как я не обмочился, не знаю. Под ложечкой полыхнула сверхновая. В глотку забили тугой кляп, воздух из тамбура выкачали дьявольской помпой. Я давился, тщетно пытаясь вдохнуть. Слезы текли из глаз. Согнувшись в три погибели – в пять! шесть! десять погибелей! – я беззвучно проклинал Вадьку, школу, детство, собственную тупую хитрость, о которой и думать забыл. Вот сейчас Карлик Нос добавит мне по загривку, и буду я валяться на казенном полу, смешной и жалкий…

Нет, Вадим Носов не стал добивать Тюпу. Вместо этого он, хихикнув с отчетливо садистской интонацией, вернулся обратно в туалет и закрыл за собой дверь. Плохо понимая, что делаю, я вцепился в ручку, рванул на себя, не давая Вадьке запереться – хрипящий, плачущий, полумертвый, какой угодно, я буду рвать его зубами, бить головой об унитаз, или, получив вторую плюху, лягу трупом на резиновый коврик…

В туалете никого не было.

Мотая головой, я присел на край унитаза. Дыхалка мало-помалу восстанавливалась. Наверное, синяк будет. Сволочь Вадька, как засадил… Думать о том, куда он делся, не хотелось. Ой, как не хотелось об этом думать! Встав, я облегчился, кряхтя и охая. Умылся холодной водой, остервенело дергая «пиптик» крана. Вытер руки туалетной бумагой – рулончик ее притулился в жестяном боксе. И увидел газету. Свернутая в мятую трубку, сложенная пополам, газета лежала на полочке для мыла. Текст с краю кто-то взял в рамочку, обведя красным фломастером. Жирная линия походила на кровь, вытекшую из разбитого носа.

Я развернул.

«Популярный радиоведущий Вадим Носов погиб в автокатастрофе. Он разбился на трассе Киев-Харьков, неподалеку от г. Полтавы, возвращаясь домой. Авария произошла около шести часов утра. В условиях плохой видимости из-за тумана "Chevrolet Aveo", которым управлял Носов, вылетел на полосу встречного движения и столкнулся с микроавтобусом "Фольксваген Транспортер". От полученных травм Носов скончался на месте. Водителя микроавтобуса доставили в больницу с переломами ног…»

«Вечерний Харьков» за восьмое июня сего года.

«Вот уже три месяца и шесть дней как не сержусь…»

* * *

– Вы ужасно выглядите! – всполошился Рафаил Модестович. – На вас лица нет! Сереженька, выпейте капельку, вам крайне необходимо…

Не возражая, я заглотил коньяк, как воду.

– Седалгинчику? Мокрое полотенечко на голову?

– Изыди, – буркнул я.

Рафаил Модестович просиял:

– И впрямь, что это я? Человека бьют в живот, а я лечу ему голову… Вы только не волнуйтесь, Сереженька…

– А я и не волнуюсь.

– Вот и не волнуйтесь.

– Не волнуюсь. Ни капельки.

– Ну и славно. Для вас главное – не волноваться…

– Я спокоен! Спокоен, черт бы вас всех побрал!

– Я вижу, вижу…

– Как мумия! Как Будда! Я спокойнее всех спокойных!

В купе сунулась проводница:

– Мужчины, не шумите! Подъезжаем к Казачьей Лопани. Приготовьте документики…

Плюхнувшись на койку, я в гробовом молчании дождался явления погранца. Это оказалась миловидная женщина в «камуфле». Бейдж на груди гласил: «Наливайко Оксана Потаповна». С фотографии, укрепленной в правом углу бейджа, мне улыбалась кто угодно, но только не Оксана Потаповна. Фото было лет на двадцать старше оригинала. И мужского рода; даже с бородой.

– Предъявите паспорта…

Я предъявил. Оксана Потаповна раскрыла паспорт на первой странице; долго, шевеля ярко накрашенными губами, читала текст. Быстро пролистнула дальше, туда, где была вклеена моя вторая фотография двухлетней давности. Сверила, бегая глазами туда-сюда – я заподозрил, что на снимке выгляжу стервозной блондинкой – и продолжила листать. Никогда не думал, что в моем паспорте столько страниц. Как в Библии, честное слово, или в русско-украинском толковом словаре. Она читала и читала, временами поглядывая на меня с немой укоризной. Пальцы шевелились, лаская бумагу, блестел лаковый маникюр ногтей, длинных и острых, моргали влажные глаза, рот без звука жевал какие-то бесконечные монологи…

– Вы только не волнуйтесь, Сереженька, – эхом шепнул Рафаил Модестович, а может быть, это мне только почудилось. – Ничего, бывает…

– Сорок семь, – наконец сказала погранчиха.

– Что сорок семь? – не понял я.

– Всё сорок семь. Сорок семь, и всё. Что ж вы так?

И Оксана Петровна оставила наше купе, даже не поинтересовавшись паспортом адвоката. Ее сменил таможенник – наголо бритый шустрик. Он сиял, словно встретил двух кинозвезд и знал, что без автографа не отпустит добычу живой.

– Наркотики? – густым басом спросил шустрик. – Валюта? Драгметаллы?

– Ни в коем разе, – откликнулся Рафаил Модестович.

Я молча помотал головой.

– Оружие?

– Мы приличные люди! – возмутился адвокат.

– Необработанное перо? Пух?

Адвокат развел руками, я же задумался. О пухе меня спрашивали впервые.

– Шкуры крупного рогатого скота?

Я молчал и не двигался. Но, похоже, таможню не интересовали мои ответы. Шустрик сыпал вопросами:

– Купроникель? Нейзильбер? Ниобий?

– Нет.

– Месть? Ненависть? Идея-фикс?

– За кого вы нас держите? – спросил адвокат.

– Не за кого, а за что, – поправил шустрик и расхохотался. – Вот так.

Показав, за что она нас держит (и каким образом), таможня покинула купе.

– Не обращайте внимания, – дал совет Рафаил Модестович. – Хамы. Развлекаются от скуки. Чего им проверять? Все равно никто ничего не вывезет. Много ли с собой заберешь? Ну, воспоминания. Тоже мне, ценность! Национальный, извините, Архивный фонд! К примеру, вы, Сереженька… Вспомнили, как в «трухалку» мухлевали. И что? Грош цена всему: и грешку, и воспоминанию, не в обиду будь сказано…

Возразить адвокату я не успел.

– Гривны на рубли! Меняем гривны на рубли! Хороший курс…

Всегда поражался ушлости наших менял. Не успела таможня перебраться в соседний вагон, а они уже тут как тут. Носом чуют? Или им по рации сообщают?

– Вам рубли нужны? – адвокат извлек из-за шторки коньяк и стопки. Когда и спрятать успел? – Курс и правда очень хороший. Не обманут.

Я чуть не спросил: "Вы с ними в доле?" Еле сдержался.

– Ну что вы, дорогой мой! – улыбку Рафаила Модестовича можно было мазать на хлеб вместо масла. – У нас, говоря аллегорически, разные епархии. Еще коньячку?

Ловкий, как бес, он наполнил стопки до краев, не пролив ни капли.

– Гривны на рубли!

В двери замаячила конопатая физиономия поперек себя шире. Персонаж кукольного спектакля: веселая тыква, глаза-васильки, на макушке – рыжий куст торчком. Не узнать столь примечательный анфас-террибл мог лишь слепой.

– Лёва?!

– Сколько лет, сколько зим!

Имени моего Лёва, разумеется, не помнил. Он регулярно забывал его даже в лихие девяностые, когда мы виделись через день. Знакомство наше началось с неуклюжей попытки Лёвы кинуть клиента, свернув купюру в сто баксов якобы для проверки подлинности – и возвратив мне один доллар.

Больше он себе такого не позволял.

– Лет пятнадцать, не меньше.

– Точняк! Девяносто пятый, декабрь. Ты у меня две сотни зелени купил.

Я не усомнился ни на мгновение. Имена и фамилии проваливались сквозь память Лёвы, как песчинки сквозь крупное сито. Зато подробности любой сделки застревали намертво.

– Все меняешь?

– Сам видишь. Как обменки пооткрывались, я в поезда перебрался. Ничё, нормалёк. Кручусь. Рублей подкинуть? Тебе – по льготному курсу.

– Спасибо, у меня есть.

– Спецпредложение?

– В смысле?

– Выйдем в тамбур. Вы не против, Рафаил Модестович?

У меня отвисла челюсть. Чтобы Лёва назвал кого-нибудь по имени-отчеству?! И вообще, чего это он у адвоката позволения спрашивает? "Разные епархии", да?

– Без вопросов, Лёвочка! Нам еще долго ехать. Успеем наговориться…

Лёва заговорщицки манит меня в коридор. Говорят, любопытство сгубило кошку. Ну и ладно! Я не кошка. А если – ха-ха! – верить Рафаилу Модестовичу, беспокоиться о чем-либо уже поздно. И вообще, Лёва (один раз не в счет) всегда работал честно.

Чего мне бояться?

* * *

Лёва резво топал к переднему тамбуру. Ну да, в другом наверняка курят – не уединишься. Я заторопился следом, запнулся о смятую дорожку – и едва не вспахал носом пол.

– Блин!

В последний миг, ухватившись за поручень, я завис нелепой раскорякой. Перед глазами на грязно-белой дорожке отпечатался рифленый след подошвы. "Сорок пятый растоптанный," – Хмыкнув, я вернул себе равновесие и, отшатнувшись, едва не упал снова, теперь на спину. На меня уставились белые, неживые лица. Плоские, круглые маски, в глубине блестят человеческие глаза, угадываются смутные очертания носов, губ…

– Фарфор не желаете? – каркнули сверху.

Наваждение рассеялось. Высокий, похожий на ворона старик, облаченный в черный пиджак, развернул передо мной полотнище. На нем чудом держалась дюжина тарелок. В тарелках отражалась перепуганная физиономия.

Моя.

– Н-нет, спасибо!

– Есть сервизы…

– Не надо!

Бочком протиснувшись мимо фарфороносца, я поспешил удрать в тамбур.

– Памятники? – неслось в спину хриплое карканье. – Надгробья?

В тамбуре было на удивление чисто – ни пепла, ни окурков, ни грязных следов. И пахло фиалками. Наверное, проводница дезодорантом пшикнула. Лёва занимал половину свободного пространства. Спиной он подпер внешнюю дверь. Гостям из соседнего вагона ворваться в тамбур было бы затруднительно. К чему такие предосторожности? Истинный вагонный меняла храбрей Джеймса Бонда.

– Что за спецпредложение?

Чем Лёва решил удивить старого дружка? Фунты? Йены? Золотые пиастры из сокровищ капитана Флинта?

– Мнезы.

– …?

– Ну, мнемосрезы. Воспоминания.

– Прикалываешься?

– Какие приколы?! – Лёва надвинулся горой, забубнил мне в ухо, брызжа слюной: – Ты чё, не въехал? Тебе Рафа не вколотил понималку?

– И ты туда же?!

– Нет, я не туда, – насупившись, Лёва сделался похож на Синьора-Помидора из «Чиполлино». – Это ты туда. А я – туда-сюда-обратно. Тебе, значит, и мне приятно. Я тебя когда-нибудь кидал? Дурил?

– Кидал. Один раз. Самый первый.

– Во-о-от! – сосиска его пальца уперлась в железный потолок. – Если тебе ни хрена не нужно – может, продашь? Чего не жалко, а? Я куплю. За хорошие бабки.

Для наглядности Лёва извлек из недр своей куртки толстый "пресс". Кажется, там были рубли, гривны, доллары с евро, еще какие-то загадочные банкноты, красные с золотом… Псих? На сумасшедшего Лёва не походил.

Правда, я не психиатр.

– А тебе зачем?

– Бизнес! Давай, не тормози. Шевели мозгой: что бы ты забыть хотел?

Пачка банкнот с шелестом качается перед лицом. Туда-сюда-обратно, словно шарик гипнотизера. Лёва – фокусник? шулер? – листает "пресс", как карточную колоду, разворачивает веером, тасует. Я слежу за мелькающими банкнотами – загадайте вашу карту, наденьте дурацкий колпак…

…лампы пригашены. Лишь тусклый ночник теплится у изголовья. Мамино лицо заострилось, под глазами копятся черные тени. Дыхание с надсадным хрипом срывается с обметанных губ. Белые простыни кажутся серыми, а тело под ними – сухим, маленьким, легким, как пушинка. Я помню маму совсем другой…

Капельницу уже унесли. "Шансов нет, – развел рукамил врач. – Это агония. Часа три-четыре; может, пять. До утра не доживет. Вы, конечно, можете остаться… Извините за прямоту, но это очень тяжело. Она все равно без сознания, и вряд ли очнется… В общем, смотрите сами. "

Сжимаю мамину ладонь – холодную, влажную. Чувствую еле заметную дрожь. Едва ли не бегом покидаю палату.

К утру мамы не стало. Я так и не узнал – пришла она в себя перед смертью или нет. Иногда обжигает запоздалой укоризной: что, если она ненадолго очнулась, а рядом – никого? Больничная палата, удушливый запах лекарств и старческого, коченеющего тела; темнота подступает к койке…

А меня – нет.

Это, наверное, страшно – умирать в одиночестве, в казенной палате… Даже родной сын, и тот трусливо сбежал.

Прости меня, мама!

– Оно тебе надо? На тебе ж лица нет. Продай!

– Ты…

– И больше никогда не вспомнишь. Я тебе бабок дам…

– Сколько? Сколько ты мне дашь?!

– Сорок два бакса.

– Сорок два? За это ?!

– Ладно, сорок семь. Пятерку накину.

– Обижаешь, Лёвчик…

– Больше тебе никто не даст! Ну, сам цену назови.

– Лимон! Лимон баксов!

Еще с девяностых заметил: при общении с Лёвой каждый раз заклинивает. Начинаю изъясняться, как мелкая шестерка.

– Сдурел?!

– Лимон. Или не договорились.

– Кому оно надо, за такие бабки?

– Мне! Мне – надо! Ты понял? Мне!

– Не ори, Карузо. Нет – так нет. Бывай.

– Пока, благодетель.

Уже берясь за ручку двери, я ощутил запах крепкого табака. Когда я обернулся, Лёвы рядом не было. Вместо него у окна стоял старик в парусиновых брюках и майке.

* * *

В тамбуре курил мой дед.

– Это ты книгу спер, – без предисловий сообщил он, затягиваясь мятой «беломориной». Дым клубился вокруг, превращая тамбур в газовую камеру. – Я знаю. Я и раньше догадывался, а теперь я все знаю.

Душегубка лязгала и подпрыгивала.

– Какую книгу? – не понял я.

Дед умер тридцать лет назад, от отека легких. Суровый, временами грубый человек, диктатор и мизантроп, он любил меня больше всех на свете. Мать рассказывала, что когда недоношенного слизнячка принесли из роддома, дед без колебаний принял командование на себя. Ухаживал, мыл, пеленал, следил, чтоб кормили по расписанию, чтоб ни сквозняка… Построил всю семью «во спасение». «Ты не мать! – кричал он на маму. – Ты садистка! Иди сцеживайся…»

Результат налицо, подумал я.

– Немецкую. С голыми бабами.

Я покраснел. Дед говорил чистую правду. Сопливым подростком, кипевшим от гормонов, я обнаружил в дедовой тумбочке старую-престарую книгу на немецком языке. Немецкого я не знал. Но в книге имелось десятка два фотографий с «обнаженкой»: на пляже, в спортивном зале, на опушке леса. Разумеется, я понятия не имел, что такое «Конгресс Наготы и Образования», кто такой Адольф Кох, социалист и учитель, жертва Указа от 1933 года – он отказался исключать евреев из своих комунн, справедливо полагая, что голый еврей мало чем отличается от голого арийца… Ничерта я не знал, и знать не хотел. Обвисшие сиськи и круглые задницы ценились малолетним сопляком куда выше всей истории натуризма от Адама до Международной федерации…

Что ж, дед лишился сокровища.

– Ты ее в туалете хранил. В бачке. Бабушка искала, весь дом перевернула, а в бачок заглянуть не догадалась. Не с ее спиной на верхотуру лазить…

В те поры у нас был старый унитаз с бачком наверху, под потолком, и свисавшей вниз цепочкой. За цепочку полагалось дергать. Воды в бачок наливалось чуть выше середины, и там, над водой, я оборудовал тайник. Впрочем, книга быстро отсырела, и ее пришлось выбросить.

– Дай закурить, – попросил я.

– Свои иметь надо.

– Мне твою хочется.

Он долго смотрел на меня, не спеша угостить табачком. Припухшие веки, белки глаз в красных прожилках; неприятный, испытующий взгляд. Потом дед вздохнул, разом обмякнув, и полез в карман пиджака за пачкой «Беломора». Дал прикурить от старой бензиновой зажигалки. Папироса оказалась безвкусной, как диетический хлебец.

– Извини, дед.

– За книгу?

– За все.

– Дурака кусок, – с удовлетворением сказал дед. – Извиняется он. Передо мной, значит, извиняется…

– А перед кем надо?

Вместо ответа он спросил:

– Тебя не удивляет, что ты не удивляешься?

Тавтология, машинально отметил я.

– В каком смысле?

– В таком. Ходишь тут: ах, мерещится! Ох, не может быть! А ведь ты уже принял и понял. Скоро согласишься.

– С кем я соглашусь?

– С кем надо. Вот тогда – хана. Ладно, иди. Я тут покурю еще.

Он был прав. Я раздвоился. Одна моя половинка по привычке ужасалась и изумлялась. Она жила стеротипами, эта половинка, жрала их на завтрак и ужин, пила их и дышала ими. Вне очерченных рамок она жизни не представляла. Волга впадает в Каспийское море, «Собаку Баскервилей» написал Конан-Дойл, от слив бывает понос… Другая же часть, спрятанная глубоко-глубоко, большей частью (тавтология! о, дед…) спала. Но, проснувшись, она лезла на холодный, зябкий воздух так решительно, что скорлупа вокруг нее шла трещинами. Готовая принять все, что угодно, она казалась беззащитной.

– Когда кажется, креститься надо, – сообщил мне в спину мой некрещенный дед, евший на одну пасху мацу, на другую – куличи. – Коньяка много не пей, от него изжога. Лучше водки. Или самогону. На лимонных корочках.

– Где я тебе самогону в поезде возьму? – безнадежно откликнулся я.

– Спроси у Рафы. Он достанет. Он, если надо, из-под земли достанет.

Мы подъезжали к Белгороду.

* * *

Российская граница проскочила легко, как очередная стопка. Бородатый погранец – его морду я видел на бейдже Оксаны Потаповны – листать паспорт не захотел. Обнюхал, чихнул и вернул без комментариев. Таможня нас проигнорировала вообще. Зато из третьего купе кого-то выволокли за ноги и потащили из вагона в ночь. Бедняга вопил, как резаный. Затылок его стучал по полу, по ступенькам, и наконец – по перрону.

Пять минут, отдаленный залп, и поезд тронулся.

– Пойду кофе закажу.

Рафаил Модестович, занятый извлечением очередной бутылки, не отреагировал. Я прикрыл за собой дверь. Колеса громыхали на стыках, но поезд шел плавно. Даже не приходилось хвататься за стены и поручни. Дверь соседнего купе была открыта. Все полки застелены, на нижних постели примяты, словно здесь только что сидели люди. На столе – стаканы, початая бутылка "Medoff", жареный гусь с оторванной ногой.

И – никого.

Курить ушли? "Заходи, кто хочет, бери, что хочешь!" Ладно, не мое это дело. За окнами мелькают огни – багровые, злые. "Красное смещение, – услужливо подсказывает память, взбодренная коньячными парами. – Эффект Допплера. Галактики продолжают разлетаться от точки Большого Взрыва…"

Кофе! Срочно!

От "титана" веет нешуточным жаром. С кипятком проблем не будет. Стучусь в купе проводников.

– Открыто!

Молоденькая проводница глядит на меня снизу вверх, полулежа на застеленной полке. Вставать она не спешит. Форменная синяя юбка совсем короткая. А ноги – наоборот, длинные и гладкие. И видны до…

В общем, хорошо видны.

Спохватившись, дергаю взгляд вверх – как собаку за поводок. Взгляд подчиняется с явной неохотой. Табличка "Наташа" на высокой груди. Это как в «дамских романах»: у каждой фемины – высокая грудь. Все выше, и выше, и выше… С заметным усилием тащу взгляд дальше. Улыбка. Такая, знаете ли…

Понимающая.

– Наташенька?

– Да-а-а?

– Кофе можно?

– А сладкое будете?

Глаза наивные-наивные. Пушистые ресницы порхают мотыльками. Кажется, что от них исходит легкое дуновение воздуха. В купе царит пряный, опиумный аромат духов.

– Сладкое? Не откажусь.

– Все настоящие мачо любят сладкое!

Розовый язычок облизывает пухлые губки. Что это? Флирт? Соблазнение?

– Что вы можете предложить?

– Из сладкого? О-о, у нас большой ассортимент!

– Я весь внимание!

– Конфеты, шоколад, вафли, клубничка-а-а…

– Клубничка, говорите?

– Хочешь?

– А ты сомневаешься?

– Какие могут быть сомнения? – она наконец поднимается. – Ой!

Поезд содрогается. Ловлю проводницу в охапку. Не удержавшись на ногах, валюсь на полку вместе с Натали. Пушкин, значит; арап в порыве страсти. Губы, руки; мягкое, влажное, доступное …

– Тебе восемнадцать есть? – шепчу я, когда получаю такую возможность.

– Паспорт показать?!

В голосе – обида.

– Не надо паспорт. Я на слово поверю.

– А если нет – тогда что?

– Тогда – статья, душечка. Мне.

– Небось, в первый раз ты про возраст не спрашивал…

– Какой еще "первый раз"?!

– Забыл, Сержик? Ай-ай-ай, скверный мальчик… Девятнадцать лет назад. Тоже в поезде. Моя мама была на год старше, чем я сейчас.

Раздолбанное купе. Пустой вагон. Зима. «Санкт-Петербург – Харьков». Стекло треснуло, в щель немилосердно дует. Бутылка перцовки – из рук в руки. Кто предложил греться под одним одеялом? Кажется, она. Было хорошо. Расстались – легко, без сожаления. Я ей рукой помахал. Ее звали… Черт, как же ее звали-то?

Наташа на нее очень похожа.

– А ведь ты был женат.

– Не был! Мы только заявление подали…

Откуда она знает?!

– Значит, "только заявление"? До свадьбы – не считается? А после? Сколько раз не считается после свадьбы?! Как тебе результат, Сержик? Я лучше мамы? Ну скажи, что лучше! Эй, ты куда?! Мы же только начали! Может, я тебе все наврала…

* * *

– Как кофе? Понравился?

Излом брови, добродушный прищур. Рафе бы еще бородку, и можно смело имя-отчество менять. На Владимира Ильича.

– Не распробовал.

Падаю напротив, отшибая зад. Моя стопка налита всклень. Жидкий янтарь колышется, играет масляными бликами. И ведь ни капли не проливается, что характерно. Ну, с богом! Плевать, что коньяк не пьют, как водку!

– Эдак вы и вкуса не распробуете! – смеется Рафаил Модестович. – Давайте-ка, Сереженька, я вам еще налью. Успокоились? Теперь с чувством, с толком, с расстановкой… Аромат обоняете? Во-о-от, – он тянет это слово на манер Лёвы. – Пригубьте, покатайте во рту. Окажите уважение благородному напитку, тогда и он вас уважит. Впрочем, что это я вас учу? Вы и сами с усами…

Коньячок и впрямь хорош. Жаль, бутылка боком стоит, этикетку не разглядеть. Повернуть? – лень. Все лень. Только стопку и могу еще держать.

– А что кофий не распробовали – это правильно. Это вы молодец. Только дурак дважды наступает на одни и те же грабли. Вам не в чем себя винить. Она ведь сама напрашивалась. Мимолетная встреча, дорожный романчик. Молодость, гормоны взыграли – с кем не бывает? Жене не признались?

– Нет.

– Мудрое решение. Лишние нервы на пустом месте. Вот, закусите шоколадкой…

И правда, чего я распереживался? Ну, чуть не трахнул веселую Натали. Так ведь не трахнул! Хватило силы воли! Врет, стерва вагонная, никакая она мне не дочь…

– Ай, молодца! Ай, умница! Не берите дурного в голову.

– Думаете?

– Наплевать и забыть. Суета сует…

– …и всяческая суета!

– Именно так, Сереженька. Радуйтесь жизни!

За окном мелькает грузная, мохнатая тень. Пока я поворачивал голову, тень исчезла. Лишь тьма, в которой мелькают глаза фонарей – желтые, хищные. Лишь отсвет далеких пожарищ на горизонте. Торфяники горят, что ли?

– Лёва мне уже предлагал – забыть! За сорок два бакса…

– Ну и зря вы отказались. Средство, не стану врать, радикальное. Но помогает. К чему изводить себя понапрасну? Тем более, когда вы ни в чем не виноваты.

– Конечно, не виноват!

– А я о чем толкую? Нам еще долго ехать, успеете понять – ни в чем нет вашей вины. Ни на грош. Поймете, родной мой, прочувствуете…

– Нет, погодите…

– Да что тут годить? Маме вы ничем помочь не могли.

– А вдруг…

– Очнулась? Вряд ли. Помните, Сереженька – сердце, оно не железное…

– Нет, ты мне зубы не заговаривай…

– Ну что вы, право! Самоедством решили заняться? Еще деда вспомните. Или одноклассника, которого в "трясучку" обыграли. У Носова родители в торговле работали. Оба. А у вас? Если уж решили всё по крохам перебрать – припомните, как вас Дикаша в "шмэн" обул. И на «счетчик» поставил. Вам еще повезло: фарцанули сигаретками, рассчитались…

– Дикаша грозился морду разбить…

– Вот-вот! Для Носова те два рубля – плюнуть и растереть. А для вас – спасение.

– Он сказал: по монетке копил…

– Мало ли что он сказал? Доверчивый вы, Сереженька.

Поезд рвался в ночь, захлебываясь гудком.

– Да что ж ты меня все время защищаешь? Тут я не виноват, тут прав, там обстоятельства заставили?!

– Я ведь адвокат, дорогой вы мой человечек! Ваш адвокат. Не забыли? Это работа моя – защищать и оправдывать. А вы мне помочь не хотите, упираетесь!

– Не упираюсь я…

– Клиент должен сотрудничать с адвокатом, доверять ему. Только тогда…

– Что – тогда? Убеди меня, Рафа! Заставь поверить! Мелочь, значит, никчемушная? Плюнуть и растереть? За какой бок меня ни возьми – всё ерунда, говорить не о чем?! Вся моя жизнь – фигня на постном масле?

– Кем вы себя возомнили, Сереженька? Гитлером? Чингиз-ханом? Чикатило, на худой конец? Вот и не переживайте. Нет за вами ничего. Ни-че-го. Даже на пятнадцать суток не наберется.

– Знаю, знаю твои дела. Ты не холоден и не горяч: о, если бы ты был холоден или горяч; но как ты тепл, то изблюю тебя из уст моих…

– Вы мне этот постмодернизм бросьте. Нечего коньяк даром переводить.

– Так ведь конец, Рафа! Конец!

– Кто вам сказал, Сереженька, что это конец? Что за глупости… Все у вас только начинается. Вам еще с этим…

– Нет, мне хватит… Ладно, еще по одной. Вот ты – адвокат, да?

– Да, милый мой. Адвокат.

– А я, значит, обвиняемый. Хорошо. А об-ви-ни-тель где? Прокурор?!

– Не кричите, все спят…

– Кто он? Где он?!

– А вы как сами думаете, Сереженька?

* * *

– Пассажир! Вставайте, пассажир!

– А?

– Курский вокзал! Вставайте, говорю…

Взлетел ежиком – тем самым, гордым, которого пнули. Пятерней расчесать волосы. Охнуть от головной боли. Протереть глаза. Прийти в себя. Все вышеперечисленное, кроме охнуть – без особого успеха. Выдернуть сумку из-под койки, прищемив палец. Охнуть еще раз, ясное дело. Покидать в сумку мелкое шмотье…

– Пассажир! Полотенечко-то оставьте! Оно казенное…

Нет, не Натали-клубничка. Другая проводница, пожилая.

…и воздвигся на перроне.

Господи, ведь это сплошная банальность – прибытие поезда. Зловещий шепот таксистов: «Машина! Недорого…» Бравые носильщики с тележками. Троица цыганок с чумазой детворой. Раздерганный похмельем бомж. Чемоданы, сумки, баулы. Москвичи и понаехавшие. Лысый коротышка в костюме.

Вздрагиваю.

– Рафаил Модестович?

– Что?

– Простите, обознался…

Нет, не он. Просто лысый. Мало ли лысых каждый день приезжает в Москву?

Когда меня разбудили, адвоката в купе не было.

Смотрю на вагон. От двери до двери бежит надпись: «Николай Конарев». Знать бы еще, кто он такой, этот Конарев… Ладно, брат, пошли в метро. На автомате: спуск под землю, карточка на две поездки, турникет, эскалатор, кольцевая… Надо же, как вчера нагрузился. В мозгу булькали недопереваренные фрагменты мутного, тоскливого сна. Кажется, я пытался сбежать в Туле, но на перроне творилось такая жуткая, такая кошмарная хня, принявшая меня с распростертыми объятьями, что пришлось бегом вернуться в вагон; дергал стоп-кран, но тот, к счастью, не сработал, братался с Рафой по крови, требовал позвать начальника поезда, чтобы взять его за бороду…

– Мужчина! Вы садитесь?

– Что?

– Стал на дороге…

Литое плечо дамы отшвыривает меня в сторону. Дама грузится в вагон метро. А я, значит, загораживаю. Нет, я не сяду. Я обожду следующий состав. Да, метро. Нет, не вокзал. Ну и что? Да хоть автобус, такси, рикша! Видите? Там, за вагонным стеклом, улыбается мне Рафаил Модестович. Машет рукой, приглашая войти. Кто это рядом с адвокатом? А сзади? У двери? Кто висит на поручне? Кто читает книгу?

Кто хочет напомнить мне обо мне?

Нет, не войду.

Надо учиться жить с этим. Иначе я весь остаток жизни простою здесь, под землей, глядя, как поезда один за другим скрываются в тоннеле. Надо учиться. Заново. Можно, я еще немножко подожду? Совсем чуть-чуть. В конце концов, куда торопиться? Как говорил Рафа: «Кто вам сказал, Сереженька, что это конец? Что за глупости…»

– Мужчина! Вы едете?

– Да.

НА ТОМ БЕРЕГУ

Печали нет на наших лицах,

Пусть мы уходим в сердце тьмы:

Ведь это все нам только снится –

Или кому-то снимся мы. [1]

Приближение 1-е ПОИСК 

…и мы неслись, как пара гончих…

– Лика!

Хвост толпы всасывался в ворота стадиона. Кажется, вдали мелькнула знакомая челка – пепел и лён, вечно падающие на глаза. Она услышала! Должна была услышать. И дождется за воротами. Он сунулся вперед, отчаянно работая локтями, но потерпел поражение.

Оттерли, прижали к стене.

Ничего. Все в порядке. Сейчас людской прибой схлынет, и можно будет войти спокойно, никуда не торопясь. До начала матча… Во котором часу начало? Что за матч? Футбол? Кто играет? Какого черта ты здесь делаешь, идиот?! Как ухитрился потерять Лику?

Они пришли вместе. Это точно. Лика его вытащила. Сам он ни за что бы не поперся на стадион. Она тоже никогда не была болельщицей, а сегодня вдруг загорелась: идем! Перед воротами колыхалось море голов. Возбужденный гул – словно тысяча силовых трансформаторов. А ему еще нужно было передать пакет… Какой пакет? Кому? Человеку в черном "Вольво". Пакет в плотной оберточной бумаге, перетянутый шпагатом. Печать из красного сургуча. Ни фамилии, ни адреса.

"Я быстро! Пять минут!"

Лика согласилась подождать.

Он нашел "Вольво", припаркованный в тенистом переулке. Молча отдал пакет – лицо человека сразу забылось, в памяти остались лишь узкие стекляшки очков – и поспешил обратно. Сколько он отсутствовал? Пять минут? Больше?

Лика его не дождалась. Пустяки. Зашла раньше, чтобы занять места обоим. Но сердце ударило не в такт. В животе сжалась пружина – холодная, тугая. Он вытер лоб платком, сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. В памяти зияли огромные, необъяснимые прорехи. Лику он помнил. Помнил их квартиру на четвертом этаже. Толпу у стадиона, пакет, черный лаковый "Вольво".

Все!

Как его зовут? Что это за город?! Судя по жаре, пыльной голубизне неба, по листьям каштанов, едва тронутым желтизной, сейчас – конец августа. Что было в злосчастном пакете?! Это казалось вопросом жизни и смерти.

В опустевших воротах топтались два билетера. Цыганистый живчик и грузный дядька с вислыми усами. Оба косились на него: заходишь, или как? Он сорвался с места, на ходу доставая билет. Не удержавшись, мазнул пальцем по высоченной стене. Шершавый и вместе с тем гладкий материал вызвал странную ассоциацию: ракушечник, облитый глазурью. Усатый дядька на билет даже не взглянул, а цыган вдруг ухмыльнулся, подмигнув. Миг, и оба стража куда-то испарились. Он едва не налетел на вторую стену, расположенную сразу за воротами – ярко-желтую, словно выкрашенную пыльцой одуванчиков.

Что за хрень египетская?!

Справа обнаружился проем. Он сунулся туда. Стена. Проем. Стена. Он в лабиринте! Сейчас раздастся рык Минотавра…

Вместо Минотавра в отдалении взревели трибуны. Он заметался. Поворот, другой – и он вылетел на футбольное поле. Над самым ухом, обдав упругой волной воздуха, пронеслось ядро мяча. Разочарованный выдох толпы: "Штанга!" Над головой гроздьями нависли трибуны. Он побежал вдоль желтой стены, прижимаясь к ней. Сверху свистели и улюлюкали.

– Лика!

Он замахал руками, пытаясь высмотреть ее на трибунах, привлечь внимание. Ему махали в ответ. Или не ему – игрокам? Открылся темный проход, ведущий под трибуны. Не раздумывая, он нырнул туда. Перевел дух. После взбесившегося солнца здесь царили сумрак и прохлада.

Мобильник! У него есть мобильник! А в нем – номер Лики. Сунув руку в карман джинсов, он вытащил телефон.

– Дай позвонить!

Перед ним приплясывала загорелая девчонка лет тринадцати, в голубой футболке с номером "471" и розовых шортах. На ногах – разбитые кроссовки. Девчонка ловко подбивала ногой вытертый мяч, не давая упасть на землю: бумц-бумц-бумц… Мяч летал сам по себе – девчонка пинала его не глядя. Глядела она на человека с телефоном.

Требовательно и выжидающе.

– Тебе ж сказали: дай позвонить.

Сбоку подошел коренастый пацан, ровесник девчонки. Футболка полосатая, без номера. Черные шорты, кроссовки, на бритой голове – вратарская кепка. Пацан смотрел нагло, с вызовом, демонстративно ковыряя в носу.

– Что, очень надо? – растерялся он.

– Очень, – хором ответили оба.

– Ладно, держи.

Он протянул девчонке телефон, но пацан ее опередил. Выхватив трубку, "вратарь" принялся давить на кнопки.

– Ты чё, прикалываешься, дядя? Он у тебя заблокирован.

– Дай сюда.

Пин-код он, как ни странно, помнил. Телефон бибикнул, снимая блок.

– Теперь набирай: 2-01-12-823-41-36-713…

Его как током ударило. В последовательности цифр крылось что-то жуткое, противоестественное. Не бывает таких номеров! Это не номер – код! Если он его наберет – случится непоправимое. Исчезнут со счета все деньги? Взорвется бомба, спрятанная под трибунами? Стартуют из подземных шахт ракеты, возвещая ядерный Апокалипсис?

Он больше никогда не увидит Лику?

– Не буду я ничего набирать. Мне самому надо позвонить. Срочно.

Развернувшись, он пошел в прохладный сумрак.

– Ты чё, дядя, оборзел? Тебе же сказали…

– Исчезни, шмакодявка, – огрызнулся он через плечо.

– Хана тебе, чмошник! За "шмакодявку" ответишь! Понял?

– Жду с нетерпением! – зло бросил он.

Мелко и недостойно взрослого человека – отвечать наглому сопляку. Но слова вылетали сами, помимо воли. Тьма сгустилась, сделалась вязкой, осязаемой. Крики трибун смолкли, увязнув в толстенном слое ваты. Тепло светился экран мобильника. Адресная книга. Группа "Семья".

Где же номер Лики?

Он понял, что номер надо набрать вручную, а не вызвать из памяти телефона. Пальцы стремительно отстучали комбинацию цифр. Она отпечаталась не только в мозгу – в памяти кожи, мышц, всего тела; он смог бы набрать номер вслепую, ни разу не промахнувшись.

Далекий гудок. Второй. Третий.

– Лика?!

Приближение 2-е РАЗЛУКА

…и мы хранили тот секрет…

Пурпурные перья заката на шляпе облаков, накрывших горизонт, гасли, подергиваясь сизым пеплом. Закат сулил бурю. Лика сидела в кресле у огромного, во всю стену, окна, задумчиво покачивая в пальцах бокал с гранатовым соком. Рубиновые отблески скользили по стенам. В дальнем углу стоял рояль. С него величественными складками, подобно римской тоге, свисала гардина – белая, с красной каймой. Рядом, чуть не доставая до потолка, возвышалась коринфская колонна. Желтоватый мрамор, завитушки капители.

Колонна казалась слишком материальной. Здесь, пожалуй, все было слишком. Он чувствовал себя неуютно – призрак среди живых.

– Лика, с тобой все в порядке?

Она мягко улыбнулась:

– Да, Вик. Все в порядке.

Его зовут Вик? Наверное, сокращение от "Виктор". Лика зовет его Виком, и ему это нравится. Он любит смотреть, как она улыбается.

– Я потерял тебя на стадионе. Испугался. Глупо, да? Я стал тебе звонить, ты взяла трубку… – он беспомощно смотрел на нее. – Кажется, взяла. Я не помню, как мы оказались здесь.

Он опустился перед ней на корточки. Ступни по щиколотку утонули в пушистом ворсе ковра. В ее глазах отразилось недоумение.

– Стадион? Мы гуляли в парке. Потом ты отлучился. Сказал, что должен передать какой-то пакет. Я села на скамейку, стала ждать. Тебя все не было. Потом ты позвонил… Где мы? Это ведь не наша квартира?

– Не наша, – подтвердил он.

В их квартире не было огромного окна. Не было рояля, накрытого гардиной. Не было коринфской колонны. А что было? Он не помнил. Волна паники накатила – и отхлынула. Главное – они вместе. Он больше никуда не отпустит Лику. И сам не уйдет…

– Мы в гостях? У твоих друзей?

Он хотел соврать, чтобы успокоить ее – и не сумел.

– Не знаю. Может быть. Сейчас мы отыщем хозяина и все выясним. Потом выйдем отсюда, возьмем машину и поедем домой. Ты помнишь наш адрес?

– Не помню… Я не помню!

– Тихо, милая. Успокойся, все в порядке, – он вскочил, привлек ее к себе, едва не расплескав сок из бокала, и долго баюкал в объятиях, как ребенка. – Успокоилась? Вот, допей сок… А я налью себе чего-нибудь покрепче.

Он отыскал бар, схватил первую попавшуюся бутылку, плеснул на полтора пальца в приземистый стакан. Выпил залпом. Бурбон расцвел в глотке огненным тюльпаном, пустил корни в желудке. Хватит! Это только чтоб взбодриться. Сейчас ему нужна трезвая голова.

Краем глаза он заметил движение в полумраке. Резко обернулся, шагнул вперед… Тьфу ты! Из зеркала на него смотрел человек лет тридцати пяти. Хорошо сложенный, с короткой аккуратной стрижкой. Это я, подумал он. Вот только смокинга я никогда не носил. Откуда у меня смокинг? Кружевная манишка, "бабочка" из черного бархата…

Во что одета Лика?

Стремительно обернувшись, он и вздохнул с облегчением. Лика никуда не исчезла. На ней было стального цвета вечернее платье с складчатыми манжетами – как тонкие пластины металла. Платье словно облило фигуру Лики ртутью – леди-Терминатор.

Он постарался выбросить из головы дурацкое сравнение. Платье замечательное, Лике очень идет. Дома у нее есть похожее. Дома…

– Успокоилась?

Она кивнула – как показалось ему, слишком поспешно.

– Тогда пошли искать хозяев.

Дверь открылась мягко, без скрипа. За дверью начинался длинный коридор, похожий на гостиничный. Темные лаковые панели, светильники, стилизованные под канделябры из бронзы. Приглушенный свет, казалось, проникал в толщу благородного дерева и мерцал там, открывая таинственные пространства. Ковровая дорожка скрадывала шаги. Вокруг царила мертвая тишина. И не было ни одной двери – кроме той, из которой они вышли.

Он остановился перед поворотом – здесь коридор заворачивал влево.

– Вик, что с тобой?

– Там… – его стало знобить, как в лихорадке. – Туда нельзя. Я чувствую. Иначе что-то случится. Нет! С нами уже что-то случилось…

Слова лились, как бензин из пробитого бака, готовые вспыхнуть.

– Надо держаться вместе. Все будет хорошо. Мы выкарабкаемся. Главное – не разлучаться! Никогда!

Лика глядела на него с испугом, как на сумасшедшего.

– Может, лучше вернемся?

– И будем сидеть в комнате, ожидая неизвестно чего?!

Он шагнул вперед, увлекая ее за собой. В следующий миг светильники погасли. Упала кромешная тьма. Он почувствовал, что Лика скользит куда-то прочь.

– Не надо!..

Руки хватали пустоту.

– Лика-а-а-а!

– Вик? Не оставляй…

Он бросился на голос.

Приближение 3-е ВОЙНА 

…что нам открыл усталый кормчий…

– Осторожней, сэр! Пригнитесь.

– Что?

– Снайпер. Четверых наших положил, сволочь.

От пороховой гари першило в горле. Прокашлявшись, он выглянул из-за развороченного взрывом бруствера. Над головой чиркнула пуля. Мигом позже началась беспорядочная пальба. Земляной бруствер вскипел фонтанчиками пыли. В ответ загрохотал крупнокалиберный пулемет.

Кто эти люди? С кем они воюют? Неважно. В траншее – свои. Напротив – враг. Нет, не так. На войне врагов нет. Есть противник. Которого надо выбить из дома, а лучше – уничтожить. Задача поставлена: захватить объект № 137/4 и удержать до подхода танкового батальона Петерсена.

В памяти смутно, как в тумане, проступили тесные коридоры, люди в форме, трели телефонов, треск пишущих машинок; лысый полковник с дергающимся левым веком отдает приказ…

– Сержант, доложите обстановку.

Сержант отряхнул мундир, напялил рваную пилотку. Хотел вытянуться по стойке "смирно", но в последний момент сгорбился, втянув голову в плечи. Кому охота получить пулю от снайпера?

Он не винил сержанта.

– Захватив вторую линию обороны противника, наша рота вышла на рубеж атаки объекта, где была остановлена огнем из здания. Потери – семнадцать человек, включая командира роты и его заместителя.

– Сколько осталось личного состава?

– Сто семь человек.

– Численность противника?

– В здании человек сорок-пятьдесят. У них пристреляны все сектора. Два пулемета – второй этаж слева и третий справа. Есть снайпер. Он командира и положил. И лейтенанта Капичку. И двух гранатометчиков, когда пытались подавить пулеметные гнезда.

– Ясно.

Он восстановил в памяти дом, который успел увидеть до начала обстрела. Высоченное белое здание с непомерно широкими окнами. Гранаты кидать – одно удовольствие: не промахнешься. В нижние, судя по копоти и выкрошенному бетону, уже кидали. Стена – рябая от пулевых оспин. Дом напоминал айсберг, плывущий в студеном море. Пулеметы стоят грамотно: перекрестные сектора, траншея как на ладони. Снайпер? Третий этаж… пятый… седьмой… Стоп! Седьмой этаж, центральное окно. Едва заметный светлый бугорок над подоконником.

Голова? Возможно.

– Сержант, вы засекли местоположение снайпера?

– Никак нет, сэр.

– Плохо. Ладно, попробуем выманить. Передайте приказ: готовиться к атаке. Гранатометчиков – на фланги, распределить цели. По команде – подавить пулеметные гнезда и прорываться к дому.

– Но, сэр… А как же снайпер?

– Снайпером я займусь лично. Принесите мне винтовку.

– Есть, сэр!

– Еще мне нужны два добровольца. Пусть начнут перемещение по траншее. Дайте им использованные одноразовые гранатометы. Задача: помелькать, чтобы привлечь внимание снайпера. Дальше – мое дело. Все ясно?

– Так точно, сэр!

– Выполняйте.

Пригибаясь, сержант заспешил прочь. Вскоре молоденький капрал принес винтовку. Взяв оружие в руки, он с трудом сдержал вздох разочарования. Вместо снайперской винтовки с хорошей оптикой ему вручили винчестер времен покорения Дикого Запада.

– Как это понимать, капрал? Что за антиквариат?

– Простите, сэр! Это все, что есть. Остался от сержанта Берна. У остальных – автоматическое оружие стандартного образца.

В доказательство капрал продемонстрировал автомат-короткоствол со сдвоенным магазином и откидным прикладом.

– Этот реликт хоть заряжен?

– Не могу знать, сэр!

Вот же бестолочь! Заладил, как попугай: "Простите, сэр! Не могу знать, сэр!" Хоть бы раз по званию обратился… По крайней мере стало бы ясно, в каком он чине. Не спрашивать же у подчиненных? Он покосился на собственный левый погон, поймал изумленный взгляд капрала и плюнул в сердцах.

Руки действовали сами. Он передернул скобу перезарядки. Из затвора вылетел масляный желтый патрон, и он ловко поймал его в подставленную ладонь. В магазине патронов оказалось семь. Заново перезарядив винчестер, он проверил, что оружие стоит на боевом взводе, приказал восхищенному капралу следовать за ним – и направился к заранее намеченной позиции.

Шагах в тридцати из бруствера торчал косо срезанный, исковерканный пулями пень. Он осторожно просунул "реликт" сержанта Берна между обнажившимися узловатыми корнями, прильнул к оружию, повел стволом. В окне седьмого этажа что-то шевельнулось. Вспышки выстрела он не увидел – похоже, винтовка снайпера была снабжена пламегасителем.

Еле заметное облачко дыма развеялось через секунду.

– Иржи! – заорали в траншее. – Иржи убили!

В глазах потемнело. Накатила бешеная, черная ярость. Сволочь! Я никому не позволю безнаказанно убивать моих солдат! Мигом позже обжег стыд. Это по его приказу неведомый Иржи выполнил роль приманки! Он знал, что отправляет человека на верную гибель. И теперь обязан застрелить снайпера, чтобы смерть Иржи не была напрасной.

Кто-то горячо задышал ему в шею.

– Сэр, я его засек! Он вон там!

Капрал, о котором он успел забыть, привстал над бруствером, указывая пальцем на дом.

– Назад, болван!

Он отвлекся от цели, чтобы сдернуть капрала обратно в траншею – и опоздал. Голова бедняги взорвалась. В лицо брызнуло горячим и липким. Он закричал от ярости и бессилия. Вновь припал к винчестеру, поймал тень, мелькнувшую в окне, в прорезь прицела; задержал дыхание.

Какое надо взять возвышение?

В окне сверкнуло, за шиворот посыпалась древесная труха. Второй раз снайпер не промахнется. Он поднял ствол выше – и окно дома рванулось навстречу, словно на винчестере объявился оптический прицел. Пепельно-льняная чёлка, курносый нос, нежный овал лица…

Лика!

Она никогда не умела стрелять! В парковом тире вечно мазала, расстраивалась, потом сама над собой смеялась… Почему она там, с врагами?! Она только что стреляла в него…

Палец на спусковом крючке медленно выбирал слабину. Он жил сам по себе, этот проклятый палец, словно был солдатом, исполняющим воинский долг. Вопреки приказу командира. Если командир – предатель, его приказа можно и должно ослушаться. Кровь капрала остывала на лбу и щеках.

Что же ты наделала, Лика?!

Мгновение тянулось жевательной резинкой, оставляя во рту горький привкус полыни. Он проигрывал битву с пальцем. В последнюю долю секунды, оставшуюся до непоправимого, он рванул ствол винчестера вверх.

Грохнул выстрел.

"Пуля пройдет выше! – как заклинание, твердил он. – Ты останешься жить, Лика. Плевать на эту дурацкую войну, это не моя война!.. Как я мог забыть о тебе…"

Лика встала. Ее фигура вознеслась над подоконником. Белое подвенечное платье, как на их свадьбе. Газовое облако фаты. В руках – букетик нарциссов, и никакой винтовки.

– Не-е-ет!!!

Этого не могло быть. Ей не успеть взобраться на подоконник, пока летит пуля! Он еще кричал, когда пуля ударила женщину в живот, переломив хрупкую фигурку пополам. Платье окрасилось багряным. Медленно, как в кино, Лика полетела вниз.

С седьмого этажа – окровавленная снежинка.

Звука падения он не услышал. Кто-то завопил "Ура!", справа и слева шарахнули гранатометы, в двух окнах вспухли черно-рыжие клубки разрывов, накрывая пулеметные расчеты. Солдаты повалили из траншеи, паля из автоматов.

Он бежал вместе со всеми. Почему они пошли в атаку? Он не отдавал приказа! Лика… Что, если она еще жива? Пуля в живот… падение с седьмого этажа… Ублюдок, чертов солдафон! Она тоже стреляла – и нарочно промахнулась! Увидела его в прицел… чудовище, мерзкая тварь…

Снежинка ждала на асфальте. Потемнело в глазах. В этом доме они сидели у огромного окна и смотрели на закат… С седьмого этажа. Теперь он уверен: было именно так. Когда? Вчера? Давно? Лика осталась там, а он… Ладонь накрыла синюю жилку на шее. Пульса не было.

Он поднял Лику на руки и понес в дом.

Лифт не работал. Наверху гремели выстрелы. Он стал взбираться по лестнице, перешагивая через трупы. Под ногами звенели стреляные гильзы. Надо подняться на седьмой этаж. Найти ту самую комнату. И все будет хорошо…

На четвертом из дверей вывалился солдат в чужой изорванной форме, весь в крови и саже. Вскинул автомат. Откуда-то выстрелили, и вместо правого глаза у солдата возникла зияющая дыра. Даже не посмотрев, кто его спас, он двинулся дальше – к седьмому небу. Вокруг сражались призраки, он поднимался мимо них, сквозь них, не замечая. Настоящими были Лика и он. И еще, наверное, проклятый дом-айсберг.

Хотя в последнем он сомневался.

В коридоре плавали клочья дыма. Половина "канделябров" не горела. Он брел в полутьме, выбираясь, как на островки, на освещенные участки. Знакомая дверь болталась на одной петле. Пнув дверь ногой – руки были заняты – он вошел в комнату.

Яркое, весеннее солнце – словно в насмешку. На подоконнике – винтовка с черной тубой оптического прицела. В углу – разбитый пулями рояль. Белая с красной каймой гардина свалилась на пол. Он уложил на нее Лику и присел рядом, на корточки. Из треснувшего зеркала на него глядел мертвец в пыльном камуфляже. Трещина шла через рот мертвеца. Казалось, он ухмыляется.

Отвернувшись, он стал смотреть на Лику.

Я тебя предал. Забыл о тебе, забыл тебя. Обещал, клялся – и не сдержал слово. Я тебя убил. Не пулей – предательством. Тем, что не удержал в памяти, в душе, в сердце. Прости. Я бы прыгнул из окна, лишь бы вернуть тебя. Когда нет надежды…

Он вытащил из кобуры пистолет. Щелкнул предохранителем, поднес ствол к виску. Самоубийцам нет прощения. Это хорошо. Иначе и стреляться не стоило бы.

Лика открыла глаза.

Выронив пистолет, он засмеялся, как безумный – и хохотал до тех пор, пока комната не закружилась перед глазами, сливаясь в серую круговерть. Но даже сквозь вихрь гаснущего сознания он продолжал видеть лицо Лики.

Она печально улыбалась.

Приближение 4-е НАДЕЖДА 

…он нам сказал, что смерти нет…

– …Все образуется, молодой человек. Уж поверьте мне, старику.

– Да как же "образуется", Игорь Федорович? Ведь я…

– Знаю, знаю. Увы, мало кому удается этого избежать. Любимых убивали испокон веков. Помните?

Глаза Слонимского, озорные глаза проказника, удивительные на морщинистом лице старика, лукаво блестели.

– Любимых убивают все, Казнят и стар и млад, Отравой медленной поят И Роскошь, и Разврат, А Жалость – в ход пускает нож, Стремительный, как взгляд. [2] 

«Помню,» – кивнул он и тихо продолжил балладу:

Любимых убивают все – За радость и позор, За слишком сильную любовь, За равнодушный взор, Все убивают – но не всем Выносят приговор.

Слонимский строго погрозил ему пальцем. Словно под гипнозом, Виктор наблюдал, как старик, не торопясь, надевает пенсне в золотой оправе, извлекает из кармана пиджака кисет и сворачивает тоненькую самокрутку. Прикурив от длинной каминной спички, он с удовольствием затянулся, окутался облаком дыма, словно спрятавшись за ним. Старик был уютный, домашний; настоящий.

Запах турецкого табака. Блики свечей на пузатом бокале с коньяком. Кто-то подмигивает из глубины красного дерева столешницы. Тишина кошкой бродит по комнате.

Слонимский, друг деда и всей их семьи, умер пять лет назад.

Память начала возвращаться. Бледные медузы всплывали из пучин небытия; амебы тянули друг к другу ложноножки, силясь слиться воедино.

– Игорь Федорович…

– Знаю, знаю. Все там будем, – любимая приговорка старика прозвучала диссонансом. – Ничего страшного, уж поверьте опытному человеку. Все преодолимо. Не так страшен черт, хе-хе… Впрочем, пистолет к виску – это не выход. Вернее, выход, но не туда.

– Как же вы… здесь?..

– У меня выходной. Имею право. Рождество, знаете ли.

– Рождество?

– Если угодно, день рождения. Вот, пришел поздравить вашу Лику. Ну и коньячку выпить. Слаб, каюсь! Коньяк, кстати, замечательный. У вас хороший вкус, молодой человек. Все-таки мы с вашим дедом кое-чему вас научили!

День рождения? У Лики? Он вскочил, едва не опрокинув стул. Огляделся так стремительно, что закружилась голова. Комната изменилась. Рояль – целый, но уже без гардины. Свет пригашен, на крышке горят свечи. Коринфская колонна. Окно-дверь во всю стену ведет во двор – стоит лишь переступить низкий подоконник. Снаружи на решетке мангала шкворчит мясо. Над ним колдует Лика – живая, веселая, беззаботная. Рядом щебечет Нелька, ее подруга. Лика кивает, переворачивает истекающий жиром кусок.

За спинами женщин полыхает закат.

В комнате они вдвоем со Слонимским. Стол, считай, пуст: пепельница, початая бутылка коньяка, два бокала. Керамическое блюдце с колотым шоколадом. Всё.

Он плеснул себе коньяку, но пить не стал.

– Я мало что помню, Игорь Федорович. Думаю, вы уже знаете – я… Я убил Лику. Застрелил из винтовки. Впрочем, полагаю, я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Вы можете мне объяснить, что происходит?

Старик пожевал губами, собираясь с мыслями.

– Не могу, Виктор, – когда Слонимский переходил на "ты", это значило: шутки кончились. – Нельзя. Извини.

– Тогда расскажите хотя бы, как оно там? Ну, здесь?

– Все перепутано, – улыбнулся старик. – Закручено спиралью. Примерно вот так.

Он порылся в карманах и выложил на стол спираль от древней электроплитки, свернутую в загогулину. Витки спирали плотно сцепились друг с другом – не распутать, не распрямить.

– Прошлое, будущее, настоящее. Что было, чего не было. Иногда через спираль пускают ток. Она раскаляется, обжигает, но ты успеваешь увидеть какой-то фрагмент. Да, это больно. Ожог – всегда больно. Потом ток выключают. Покой, забвение. Впрочем, память – хитрая бестия. Она кое-что сохраняет. Постепенно начинает складываться картина. Главное – делать свое дело. И тогда все наладится.

– Какое дело? Вы, кажется, поминали черта? Он – здесь?

– Черт? Он везде. Ты просто не увиливай. Работай. Иначе…

– Накажут?

– Зачем? – удивился старик. – Ты накажешь себя сам. И хотелось бы, чтобы нас наказывали, но это было бы слишком милосердно. Извини, мне пора заканчивать дозволенные речи. Привет Лике. Я как-нибудь загляну.

Слонимский залпом допил коньяк, встал и ушел в стену.

– Какую работу?! Вы не сказали…

Он растерянно огляделся. Во дворе Лика снимала жареное мясо с решетки, складывая на жестяной поднос. Нелька куда-то делась: наверное, ушла за посудой. Разбежавшись, он прыгнул через подоконник, как мальчишка.

– Лика!

– Я тебя уж заждалась, – ответила она.

И стало ясно: помнит, все понимает, простила…

Он бросился к ней, обнял, прижал к себе. Они стояли долго-долго, и близкая ночь медлила, глядя на этих двоих. Наконец она высвободилась: осторожно, чтобы не обидеть его.

– Садись ужинать. Мясо стынет. Голодный, небось?

– Не то слово! – преувеличенно бодро кивнул он.

И они уселись в плетеные кресла, занявшись мясом, вкусным до умопомрачения, поглядывая друг на друга, а потом Лика вдруг прыснула – наверное, у него был очень смешной вид – и оба начали хохотать, долго, взахлеб, едва сумев остановиться. В ту же секунду оба поняли, что наелись до отвала, что им надо сказать друг другу очень много, прямо сейчас…

Только никто не знал, с чего начать.

– Тебе Игорь Федорович привет передавал, – вспомнил он.

– Спасибо. Он ведь…

– Да, пять лет уже.

– Слушай, Нелька тебе тоже кланялась!

– Так ведь и она…

– Ага. Зимой, в автокатастрофе. С мужем.

– Земля пухом… – не подумав, сморозил он.

– Так ведь и мы, Вик…

– И мы…

Издалека, из такого далека, о котором и помыслить страшно, в тишину вторглась гитара. Ей вторил голос – знакомый, с легкой хрипотцой, пробирающий до самых… Что есть у души внутри?

…И понял я, дыша неровно: Тянули мы не те концы, Ковчег наш был ладьей Харона, А мы – живые мертвецы…

– Не казни себя, Вик. Забудь.

– Не могу. Я и так почти ничего не помню. Забывать – в моем положении это непозволительная роскошь.

Когда мир стал таять, он не удивился.

И не испугался.

Приближение 5-е РАБОТА

…но мы не плакали, поверьте,

Когда узнали эту весть…

– …Мне вас порекомендовали, как специалиста. Помогите! На вас единственная надежда!

Длинноволосый парень – он мысленно окрестил его "художником" – был лет на десять младше и на голову выше. Блуза-косоворотка, штаны из вельвета, пузыри на коленях. Умоляющий взгляд – сверху вниз, а кажется, что снизу вверх.

– Не волнуйтесь. Я сделаю все, что в моих силах.

– Она… Она ушла от меня!

– Куда?

– На улицу. К этому чудовищу! Скорее!

Они бежали через анфиладу залов. Фрески, роспись, мебель на львиных лапах. Позолота, бархат штор, бронза канделябров – настоящих, не таких, как на седьмом этаже "айсберга". Роскошь противоречила затрапезному облику парня.

"Так вот ты какой, внутренний мир," – с издевкой подумал он.

И запретил себе отвлекаться.

– Как ее зовут?

– Виолетта.

– Красивое имя. (Черт, какая банальность! ) Что с вами произошло?

– Я… мы… Мы оказались в странном месте.

– Здесь?

– Нет. Мы ничего не помнили. Кажется, был пожар. Горел дом, мастерская, картины. Мои картины!

"Надо же! Угадал насчет художника…"

– Я крикнул ей: беги! – а сам стал снимать картины со стен. Надо было вынести их на улицу. Я и подумать не мог…

– Она сгорела?

– Задохнулась. Там было очень много дыма. Я не знал! Я выносил картины… Правда, они все равно сгорели. Вот, осталась одна…

Художник в отчаянии тряс холстом, свернутым в трубку.

– Я себе не прощу! Картины… Пропади они пропадом!

Сейчас они неслись длинным коридором. Под ногами скрипел паркет. Из боковой двери выскользнула молодая женщина в платье, открывавшем плечи и спину. В ее прическе белел венчик лилии. Женщина улыбнулась им – и с разочарованием вздохнула, когда они промчались мимо.

За стеной пели:

– Выходят дамы из галерей, Неся в волосах цветы. А он никогда не увидит Эль-Рей – И не увидишь ты…

«Ну, это мы еще посмотрим!» – с веселой злостью подумал он.

Темная лестница. Крутые ступени, ледяной чугун перил. Дверь на улицу взвизгнула, жалуясь на судьбу. Он сразу увидел Виолетту. Миниатюрная брюнетка зябко куталась в плащ. Шляпка с легкомысленной вуалеткой оставляла лицо в тени. На мгновение показалось: перед ним – Лика. Сердце зашлось, кровь ударила в виски; и – отпустило.

Нет, не она. Даже не похожа.

Спутник, стоявший рядом с Виолеттой, выглядел персонажем безумного карнавала. Ребристая "кираса" из папье-маше, рельефно выступают белые ребра; маска-череп закрыла лицо. Черные с серебром лосины, ботфорты со шпорами, плащ до земли. Не слишком высокий, спутник казался огромным.

Пространство вокруг него ежилось и отступало в тень.

– Не подходи ко мне, чудовище!

Слова Виолетты были обращены не к спутнику в маске. Художник споткнулся, как если бы налетел на стену, и едва не растянулся на булыжнике мостовой.

– Он не подойдет к вам. Не бойтесь.

– А вы кто такой?!

– Меня зовут Виктор. Нам надо поговорить.

– Мне не о чем с вами разговаривать. Чтобы разговаривать, нужно дышать. А мне больше нечем дышать. И незачем.

Спутник выпростал из-под плаща руку, затянутую в перчатку цвета слоновой кости. Без колебаний Виолетта взяла у него хрустальный флакон с притертой пробкой. Пропуск на ту сторону для женщины, еще не знавшей, что все стороны – миф, если есть вина, и нет прощения.

– Выслушайте меня. А потом поступайте, как сочтете нужным.

– Хорошо, – она крепко сжала в кулачке флакон, словно боялась, что у нее силой отнимут забвение. – Я даю вам пять минут.

– Вы любите его? – он кивнул на художника.

– Его?! – глаза под вуалеткой вспыхнули ярче, чем у разъяренной кошки. – Он меня предал! Променял на свои проклятые картины! Он был для меня всем! А я для него? Уборщица, любовница, нянька…

Она вырвала пробку, как чеку гранаты.

– Да, он виноват. Его очень трудно простить.

– Трудно? Невозможно! Проклятые картины…

Он не знал, откуда в кармане взялась зажигалка. Не вполне понимая, что делает, он бросил зажигалку художнику. Тот поймал ее на лету. Сперва тупо уставился на свою ладонь, потом лицо его просветлело.

– Картины?

Парень упал на колени, чиркнул колесиком: раз, другой.

– Я не прошу тебя вернуться. Просто живи. Где-нибудь. Пожалуйста… – художник поднес огонек к холсту. – Это последняя. Остальные сгорели. "Утро в заливе Лиссан". Помнишь, мы ездили с тобой в Лиссан, в августе? Ты бегала по пляжу и смеялась. Я так и не смог передать выражение твоего лица…

Холст вспыхнул. Порыв ветра развернул его. В пламени, как в раме, проступил дремотный берег, фрегат со спущенными парусами; палец маяка грозил небу. Из огня повеяло запахом моря. Но холст уже корчился, обугливаясь, и утро в заливе рассыпалось хрупкими черными хлопьями.

– Не надо! Что ты делаешь…

Флакон разлетелся вдребезги, ударившись о мостовую.

Приближение 6-е БЕРЕГ

…ведь знали мы, что хуже смерти,

Гораздо хуже вещи есть.

Солнце делило море надвое дорожкой плавящегося золота. Горластые чайки умчались за скалы, позволив тишине сомкнуться над берегом. Он лежал на песке, чувствуя, как сон подкрадывается к нему на мягких лапах.

Усталость брала свое.

Очень болела спина. В последнее время – все чаще. Как у грузчика после тяжелой работы; как у ломовой лошади. "Крылья растут," – невесело шутил он. И почесывал спину, с трудом доставая до лопаток, словно там чесалось, а не болело.

Это оказалось труднее, чем мнилось после первого раза. "Помогите! Вас рекомендовали… как специалиста!.. " Он не знал, кто его рекомендует. Как его находят, чтобы вцепиться клещом – не отодрать! – он тоже не знал. Да и не хотел знать. Зачем? Все равно придется идти. Зажигалка, мятный леденец, вялый георгин; какие-то слова, первые попавшиеся – и потому особенно точные…

Работа.

Спутник в плаще кивал ему, как знакомому, и уходил, не возражая. Спустя минуту уходил и он сам – оставляя двоих наедине. Бывали случаи, когда у него ничего не получалось. Маска-череп с тем же бесстрастием уводила добычу прочь, кивнув напоследок. Сперва он не сомневался: сейчас его накажут – нелепого, проигравшего, бесполезного! – и замер, испуганно вжав голову в плечи.

Нет.

Ожидание кары было самообманом.

"И хотелось бы, чтобы нас наказывали, – вспомнились позже слова Слонимского, – но это было бы слишком милосердно. " Старик не забывал – заглядывал, болтал о пустяках. Пил коньяк, жмурясь от удовольствия. Радовался, что к Виктору возвращается память. Шаг за шагом, факт за фактом. Кроме главного – черный "Вольво", узкие стекла очков, пакет…

Я убил Лику, думал он, чувствуя, что засыпает. Застрелил из винтовки. Нет, винтовка ни при чем. Я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Господи, кто бы порекомендовал мне хорошего специалиста? Я побежал бы за ним на край света.

Любимых убивают все, Но не кричат о том. Издевкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус – поцелуем похитрей, Смельчак – простым ножом…

Иногда он надеялся. Если хорошо делать свою работу, то и к нему с Ликой придет специалист. Найдет нужные слова, заставит спутника в маске уйти, признав чужое право прощать и быть прощенным. Он надеялся вслепую, не уверен, что заслужил прощение.

Даже не помня, что совершил – сомневался.

И часто просыпался среди ночи от мысли: что если к нам приду – я? Сумею ли? Отгоню ли маску? Если не смог этого сделать раньше, не помню, где, не помню, как – но не смог, запнулся, усомнился…

Любимых убивают все – За радость и позор, За слишком сильную любовь, За равнодушный взор, Все убивают – но не всем Выносят приговор…

Чайки вернулись.

Они кружили молча, не желая тревожить чужой сон.

* * *

Лика сидела рядом и смотрела на него, спящего. Думала: сказать ему потом, что он улыбается во сне, или не сказать? В итоге решила не говорить.

Все равно не поверит.

КОЕ-ЧТО О ВАМПИРАХ (миниатюры)

ОНА И ЕЕ МУЖЧИНЫ

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

О. Мандельштам

– Рыба! – ликуя, возвестил Тезей.

Маленький, широкоплечий, он стоял над галькой, как победитель над трупом врага. Плоская галька; в сущности, ерунда. На одной стороне ножом выцарапана тощая рыба, на другой – солнце. Только что этот жребий решил судьбу добычи.

– Ну и дурак, – мрачно заметил Пирифой.

Высокий, кудрявый, он не умел проигрывать. Даже друзьям. Но долго злиться он тоже не умел. Если сразу не бросился на соперника – все, считай, мир.

– Почему это я дурак? – обиделся Тезей.

– Тебе в игре везет? – стал разъяснять Пирифой, указывая на злополучный жребий. – Везет. Значит, с любовью беда. Примета такая. Забирай свою замухрышку. Все равно она тебя никогда не полюбит.

– Точно примета?

– Точно.

– Ничего, – махнул рукой Тезей. – Пускай не любит.

И с вожделением посмотрел на девчонку. Елена даже в двенадцать лет – волосы торчат, коленки расцарапаны – приводила мужчин в оторопь. Толкала на подвиги. Украсть сестру бешеных братьев-Диоскуров – чем не подвиг?

– Дурак, – повторил Пирифой, морщась. – Тебе что баба, что чурбан – все едино. Ладно, забирай. Не жалко. И поехали мне женщину добывать.

– Поехали, – согласился Тезей. – Только завтра. Мне тут еще надо…

Он по-прежнему не отрывал взгляда от Елены.

– Ты не хочешь спросить, кого я выбрал?

– Кого?

– А вот кого…

– Ты идиот? – спросил Тезей, услышав ответ друга. – А еще меня дураком дразнил…

– Боишься?

– Я?!

– Ты!

– Сам ты боишься! Едем! Завтра…

С утра они уехали – в царство мертвых, за Персефоной, супругой Аида Гостеприимного. Елена, которую под конвоем отправляли в Афины – дожидаться возвращения Тезея – долго смотрела вслед героям. Она знала, что герои не вернутся.

Разве что чудо…

Ночью она молчала и кусала губы. Ни стона, ни вздоха. Тезея это не смущало. Ему важно было владеть. Остальное – выдумка кифаредов. Стерпится – слюбится, и все такое. Честно говоря, Тезей ожидал большего. Он уже жалел, что жребий выпал ему. Надо было поделиться. Первую ночь – он, вторую – Пирифой.

И никуда не ехать.

* * *

– Я тебя люблю, – сказал Менелай.

Маленький, широкоплечий, он походил на Тезея. Лишь светлые кудри – как у Пирифоя. Казалось, двое первых похитителей вернулись, чтобы воплотиться в этом человеке. Увы, Тезей возвратился из царства мертвых лишь за тем, чтобы упасть со скалы в море.

Пирифой встретил тень друга так же, как и проводил на свободу – сидя на камне у входа в преисподнюю. Иногда его, приклеенного к камню, навещала Персефона. Рассказывала последние сплетни, спрашивала, как Пирифой себя чувствует. Передавала привет от Тантала и Сизифа. Аид Гостеприимный полагал, что это оживляет ситуацию – и усугубляет муку.

Жестокость? Нет, справедливость, как ее понимал Аид.

– Я тебя люблю.

– Хорошо, – кивнула Елена. – Я слышу.

– А ты меня?

Она не ответила.

– Я твой муж, – Менелай сделал вид, что молчание жены – знак согласия. У него было прелестное качество: он все трактовал в свою пользу. – Владыка Зевс! Я до сих пор не верю своему счастью! Ты выбрала меня… А ведь в Спарте собралась уйма славных героев!

– Много, – кивнула Елена.

Ее до сих пор удивляло, что эти герои не перерезали глотку друг другу. Как звали того рыжего хитреца, что придумал клятву на коне? Одиссей? Надо запомнить. Будет к кому обратиться в случае затруднения.

– И ты выбрала меня! Я вне себя от радости. А ты?

Вечно он переспрашивает, думала Елена, пока Менелай освобождал супругу от одежды. Почему? Надо научиться отвечать. Что-то вроде: я тоже тебя люблю. Я тоже вне себя.

– О-о! Елена!

Как скучно, думала она, совершая необходимые телодвижения. Жить долго и счастливо, и умереть в один день. Боги, какая тоска…

– О-о!

Когда Менелай, утомившись, заснул, она встала с ложа и подошла к окну. Луна светила прямо в лицо. Из сада пахло мокрой землей. За спиной храпел муж. Белокурый, молодой, сильный. Счастливый.

Это ненадолго, вздохнула Елена.

Чтобы заснуть, она считала корабли. Старый, верный рецепт. Один черный корабль, два черных корабля. Десять крутобоких кораблей. Сто четыре пурпурногрудых корабля. Семьсот тридцать пять быстролетных кораблей. Одна тысяча сто восемьдесят шесть разнообразных кораблей.

Во сне она видела горящий город.

* * *

– Моя! – с удовлетворением заявил Парис.

Этот был высок и кудряв. Но, в отличие от Пирифоя, не имел ничего общего с хищником. Ягненок в шкуре волка. Бойкий ягненок, надо отдать ему должное.

– На твоем месте, лапочка, я бы тоже сбежал от этого болвана. Тоже мне, царь! Грубиян, солдафон. Скоро лопнет от самодовольства. Знаю таких. В постели – пустое место. Как ты его терпела? Уверен, тебя всякий раз тошнило от его запаха…

Елена пожала плечами.

Стоя у борта, она смотрела, как берег скрывается в тумане. Выдохи гребцов сливались в единый хор. От него болела голова.

– Моя! Гектор лопнет от зависти. Его Андромаха – та еще штучка, но до тебя, дорогая, ей далеко. Мама примет тебя, как родную. И папа. Папа стар, но от красоток делается шелковым. Надеюсь, Менелай все-таки начнет войну. Без войны, детка, я тебя просто украл. А с войной – похитил. Или даже завоевал. Чувствуешь разницу? Конечно, чувствуешь, ты у меня умница…

Солнце рассыпалось блестками по воде. Корабль ускорил ход. Спарта, Троя, думала Елена. Какая разница? Менелай, Парис… У них общий порок – страсть задавать вопросы. Но у троянца есть большое достоинство – ему не надо отвечать.

Он сам ответит на что угодно.

– Жаль, тут негде уединиться. Может, на корме? Как думаешь, рыбка? Я попрошу гребцов отвернуться. В Трое у меня чудесный чертог. Мы не будем выходить из спальни неделю. Месяц! Год! Афродита, благодарю тебя! Я принесу тебе в жертву все яблоки мира. Дорогая, ты любишь яблоки? Ясное дело, любишь, они вкусные…

От качки Елену тошнило.

– У меня там была одна нимфочка. Еще на пастбищах. Ревнивая – жуть! Как узнала, что Афродита мне тебя сосватала, чуть с ума не сошла. Такое пророчила – кошмар! Я тебе как-нибудь расскажу. Потом. Тебе интересно? Не спорь, интересно. Все вы, женщины, любопытны, как сороки…

Кудри, белозубая улыбка. Он тараторил без умолку.

Вокруг страдальчески кряхтели гребцы.

– Ты знаешь, как я стреляю из лука? Ого-го! Приедем, я покажу тебе. Или нет, сейчас. Эй, кто-нибудь, подайте мой лук! Мой тугой лук! Видишь ту чайку?

– Да.

– Наповал! Нет, ты оценила? С первой стрелы…

Мертвая чайка качалась на волнах.

– Все-таки без войны нельзя. Какой же триумф без войны? Я буду стрелять со стены. По бегущим ахейцам. В глаз, в пятку, в сердце… Куда скажешь, милочка, туда я и воткну свою стрелу. Ха-ха! Еще как воткну! По самые перышки. Отличный каламбур, надо запомнить… А у кого стрела длиннее – у меня или у Менелая?

Елена молчала.

– Я так и знал. Конечно, у меня…

* * *

– Я ожидал большего, – задумчиво сказал Деифоб.

Голый, он расхаживал по комнате. Лысый, сухой, жилистый, похожий на саранчу. Грудь его украшал свежий рубец. На днях Деифоб отличился в битве за корабли. За черные, крутобокие, пурпурногрудые корабли ахейцев.

Елена зевнула. При мысли о кораблях ей всегда хотелось спать.

– Ты должна быть мне благодарна. Иначе троянцы разорвали бы тебя. Сейчас, когда Париса больше нет… Мое имя защитит тебя. Если, конечно, ты не будешь так часто выходить без охраны.

У него были хорошие манеры. Он вообще не задавал вопросов.

– Жалко мальчишку. Скверная смерть – от яда на стреле. Надо было послушать Кассандру, еще в начале… Отец совсем плох, после гибели Гектора. Но мы удержим город. Когда царем стану я, мы поставим Гектору памятник. И Парису. Друг напротив друга – хорошая смерть и плохая. Мрамор, как напоминание…

Елена не застала последних дней Париса. Мучаясь от яда, он умер на руках своей нимфочки. К погребальному костру Елена тоже не явилась. Зачем? Она ждала. Всегда кто-нибудь приходит на смену. И не ошиблась.

Пришел Деифоб, старший сын Приама.

– Мне не нравится, когда ты молчишь. И смотришь. Все время кажется, что ты хочешь ударить меня ножом. В спину.

– Не хочу, – сказала Елена.

Луч солнца, упав на пол, растекся лужей.

– Ты будешь сопровождать меня. В храм, к народу, на совещания. Все должны привыкнуть, что ты – рядом со мной. Разум и красота. Это пригодится. И сейчас, и потом, во дни мира. Их легче убеждать, когда они глазеют на тебя.

– Хорошо. Я буду рядом.

– Когда мы в постели, не утомляй меня сверх меры. Все-таки я уже не мальчик. Делай вот так, и так. И не прижимайся ко мне, когда я сплю. Не люблю.

– Ладно.

– Ты умнее, чем кажешься. Повернись на бок. И закинь руку за голову. На тебя приятно смотреть. Я отдыхаю, глядя на тебя. Теперь перевернись на живот. Все, я пошел. Меня ждут на совете. Нет, на совет тебе не надо. Останься здесь.

– Ты велел мне быть рядом.

– С завтрашнего дня. Сегодня я сам объявлю им.

Когда он вышел, Елена встала у окна. Нагая, под косыми взглядами стражи, разгуливавшей внизу, она была безмятежна. Одиночество защищало ее лучше плаща.

* * *

– Я тебя люблю!

Весь в крови, в мятых доспехах, с мечом наголо, Менелай был неистов. Горячка боя мешалась в нем с ненавистью. Ненависть – со страстью. И все переплавлялось в чувство, названия которому он не знал.

– Как ты его! Ножом… в спину…

Она не помнила – как. Случайно, должно быть. Мертвый Деифоб лежал между ними. На лице его застыло удивление. Гордясь собой, Менелай наступил на лицо покойника.

– Я бы и сам справился. Но ты… Ты боялась за меня, верно?

– Я боялась за тебя.

Время, проведенное с Деифобом, пошло Елене на пользу. Она научилась соглашаться. Это возбуждало Менелая, не привыкшего к такому обращению. С ним мало кто соглашался. На совете, на пирушке – везде его мнение не находило поддержки. А тут… Согласие било в голову крепче вина.

– Он увез тебя силой, этот Парис!

– Он увез меня силой.

– Все это время ты думала только обо мне.

– Я думала о тебе одном.

– Ты – слабая женщина. Что ты могла сделать?

– Ничего. Я – слабая женщина.

Вокруг горела Троя. Младенцам разбивали головы о стены. Вдов тащили за волосы. Кого-то насиловали в храме. Кажется, Кассандру. Только Кассандра умеет так громко кричать. У западной башни еще шла резня. Мальчишка в гривастом шлеме волочил за ногу труп царя Приама. Голова царя подпрыгивала на булыжнике.

– Я отвоевал тебя силой!

– Да.

– Мы вернемся в Спарту!

– Да.

– Мы будем счастливы! Почему ты молчишь?

– Да. Будем.

От дыма першило в горле.

– Я люблю тебя! А ты? Ты любишь меня?

– Ты сомневаешься?

– Нет!

– Правильно делаешь. Ты всегда разбирался в женщинах.

– О-о! Елена…

Деифоб научил ее еще кое-чему. Например, подливать в вино маковую настойку. Выпив такого вина, каждый делался счастлив и беззаботен. Смерть отца и матери, гибель сына и брата, память о бедствиях и предательстве – ничто не могло помешать веселью. Горе и гнев отступали перед ласковым маком.

Глядя на Менелая, Елена знала – это пригодится ей больше умения соглашаться.

– Мы умрем в один день! В глубокой старости…

– Да.

Вряд ли, подумала она.

* * *

– Извини, красотка, – Гермий засмеялся. – Это всего лишь я.

Змеи с жезла бога яростно зашипели. Они просто бесились, эти фурии. А может быть, Елене это показалось. Она еще чувствовала на своей шее тугую удавку. Помнила, как задыхалась, вися на дереве. Родосские шлюхи все-таки решились. У кого-то мужа убили под Троей, у кого-то – сына. Всегда приятно найти виноватую – и повесить.

После смерти Менелая она перебралась на Родос. Думала, там безопасно. Провинция, глушь. Скалы и море. Что ж, ошиблась.

– Э, нет. Нельзя. Отойди от реки.

– Я хочу пить, – сказала она.

– Потерпи. Это Лета, душенька. А ты мне нужна в здравом уме и трезвой памяти.

– Нужна? Тебе?

– А что, если бог, так уже не мужчина? Ладно, шучу. Наверху решили выдать тебя замуж.

– После смерти?

– Какая тебе разница? Ахиллесу скучно на Островах Блаженства. Составишь ему компанию. Тебе говорили, что ты – самая прелестная тень в Аиде?

– Нет.

– Значит, я первый. Ну что, пошли?

С сожалением посмотрев на черную воду, сулящую забвение, она пошла за Гермием. Пританцовывая, веселый проводник был похож на всех ее мужчин сразу. Упрямый, как Тезей. Белокурый, как Менелай. Красивый, как Парис. Опытный, как Деифоб. Каков Ахиллес, она не знала, но подозревала, что в Гермии есть что-то и от него.

– Скажи мне, бог… Почему я не любила никого из них?

Гермий остановился. Долго глядел на нее. Потом, не говоря ни слова, спустился к реке, набрал воды в крошечный флакон и вернулся.

– Папа будет ругаться, – сказал он. – А, Тартар с ним… Возьми.

– Зачем?

– Выпьешь, когда станет невмоготу.

КОЕ-ЧТО О ПРОВИДЦАХ 

1. ТИРЕСИЙ

Восстань, пророк, и виждь, и внемли…

А. Пушкин

– И тебя тоже, – кивнул Тиресий.

Плотно зажмурившись, он дергал лицом, словно вглядывался в даль времен.

– Кто? – спросила Афродита.

– Этот, – Тиресий обеими руками зарылся в кудлатую бороду. – Как его…

Афродита не торопила слепца. Знала – бесполезно.

– О, вижу! Рубенс. Питер Пауль. Ты, значит, перед зеркалом. Со спины.

– Хорошенькая?

– Ага. Мясная такая, сдобная. Блондинка. Ты у Рубенса везде блондинка. Ты-купальщица, ты-холодная…

– Какая? – обиделась Афродита. – Это я-то холодная? Ах ты, старый гермафродит…

Тиресий с достоинством погрозил богине пальцем.

– Нечего на провидца пенять, Пеннорожденная! Это ты у Рубенса – холодная. Картина так называется. Ветер, холодрыга, и ты голышом. Скукожилась вся, дрожишь. Мяса поменьше, вот и пробирает.

– Что, кроме Рубенса, ничего не видишь?

– Вижу. Тициан, значит. Поклонение тебе, ты и Адонис, ты с органистом и Эротом…

Афродита нахмурилась:

– С органистом? Не помню. Ареса помню, Гермеса помню, Адониса, Анхиза… Что за органист?

– Не в курсе, – пожал плечами Тиресий.

– Красавчик?

– Так себе… Музицирует, а сам, извините, на твой живот пялится.

– Это правильно, – согласилась польщенная Афродита. – Это он знает, куда пялиться. Как у него орган, ничего?

– Большой, – кратко ответил Тиресий.

– А еще кто?

– Все, устал, – Тиресий закапризничал. – Горло болит. Завтра приходи.

– Ага, завтра. Сам говорил: завтра у тебя Гера…

– Ну, послезавтра. Нет, лучше в конце недели.

– Тиресий, миленький! А про Джорджоне? Ты же обещал про Джорджоне!

Дождавшись, пока богиня уйдет, провидец ухмыльнулся в бороду. «Когда ты уже сдохнешь?» – удивлялись родственники и друзья Тиресия. «Не дождетесь!» – думал он.

Пока женщины тщеславны – пророки бессмертны.

2. КАССАНДРА

…глаголом жги сердца людей!

А. Пушкин

– Сейчас я тебя изнасилую! – объявил Аякс.

Кассандра фыркнула:

– Да пожалуйста! Хоть десять раз!

– Десять раз вряд ли, – честный Аякс погрустнел. – Разок, другой, и в рабыни!

– Да пожалуйста! – повторила Кассандра. – Все равно никакого удовольствия ты не получишь.

Аякс призадумался. Будь на его месте Аякс Большой, трагически погибший незадолго до падения Трои – тот бы задумываться не стал, потому что не умел. Аяксу Малому не повезло – у него под шлемом кое-что булькало. Значит, никакого удовольствия? Когда такое говорит известная пророчица…

Каждый грек знал, что Кассандра не ошибается. Каждый грек знал, что Кассандре нельзя верить. Ее проклял Аполллон. Значит, если поверишь, навлечешь на себя гнев мстительного бога. А не поверишь – вон, Троя не поверила, и что теперь с этой Троей…

В храме пахло дымом и свежей кровью.

– Это ты зря, – сказал Аякс. – Лучше б молчала. Было б потом что вспомнить.

– Тебе-то? Чего тебе вспоминать? Ты ж утонешь на обратном пути. А тени беспамятны.

Аякс снял шлем и поскреб затылок.

– Точно утону?

– Точно.

– Без вариантов?

– Не веришь? Твое дело.

– Верю, не верю… С удовольствием, без удовольствия… Какая разница, если все равно тонуть? – Аякс ухмыльнулся. Кассандра смотрела на героя и понимала, что сболтнула лишнего. – Говоришь, тени памяти не имут? Ложись-ка сюда, под статую Афины. Проверим твои предсказания…

«Соврала, – позже думал Аякс Малый, захлебнувшись соленой водой и камнем идя на дно. – Все-таки с удовольствием… с большим, знаете ли…»

«Ну и соврала, – думала Кассандра, зарезанная в Микенах. – А что?»

Долгими аидовыми вечерами тени их прогуливались над Стиксом.

Рука об руку.

3. ПИФИЯ

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка…

М. Лермонтов

– И все-таки? – упорствовал клиент.

Пифия пожевала лавровых листьев. Не помогло.

– Это немыслимо! – клиент всплеснул руками. – Я еду в Дельфы из самой Кротоны. Плачу по высшему тарифу. Выстаиваю сумасшедшую очередь. И что я получаю вместо прорицания?

Пифия склонилась над расщелиной и вдохнула дурманящих испарений.

Увы.

– Я же не интересуюсь гибелью царств! Простой, элементарный вопрос…

Пифия села на треножник. Встала. Прошлась по храму.

Никакого результата.

– В конце концов, ты же предсказала мое рождение! Прорекла, что я принесу людям столько пользы и добра, сколько не приносил и не принесет в будущем никто другой. Мне даже имя дали из-за тебя! И вот, нате вам…

– Это не я прорекла, – возразила пифия. – Это предыдущая.

Она еле удерживалась, чтобы не столкнуть клиента в расщелину.

– Не будешь отвечать?

– Не буду.

– Верни деньги.

– Обратись к кассиру. Или прямо к Аполлону. Бог подаст.

– Шарлатанка!

– Сам дурак…

Когда Пифагор, бранясь, оставил храм, пифия задумалась:

«А все-таки, чему равна сумма квадратов катетов?»

4. КАЛХАС

Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами…

М. Лермонтов

– А скажи-ка мне, любезный… – прорицатель Калхас был ядовит, как слюна Лернейской Гидры. – Сколько плодов выросло на этой дивной смоковнице?

Прорицатель Мопс почесал в затылке.

– Десять тысяч, – ответил Мопс. – Стоп! Десять тысяч и еще одна.

Прорицатель Калхас полез на дерево. Смоковница была высокая, а Калхас – давно не мальчик. Он карабкался туда и обратно, рвал смоквы и складывал в корзины. День стоял жаркий. Пот лился градом по лицу Калхаса. Шутка ли! – сорвать десять тысяч смокв и еще одну, все пересчитать, затем пересчитать еще раз… Но Калхас никому не доверял. Ясновидец, он хорошо знал людей. Подкинут смокву и скажут, что Мопс прав. Ага, вон еще, на дальней веточке. И рядом – парочка. Ненавижу смоквы, думал он, задыхаясь.

Подсчет доказал правоту Мопса.

– Видишь ту свинью? – ухмыльнулся довольный Мопс. – Скажи-ка мне, приятель: когда она родит?

Калхас сосредоточился, глядя в будущее.

– Нет, стой! – вмешался Мопс. – Скажи еще, сколько будет поросят!

Калхас заново сосредоточился.

– Нет-нет, обожди! Еще скажи, кто из них будет кабанчик…

Калхас взялся за меч.

– …а кто свинка! Ага, вот еще…

Легенда гласит, что Калхас в конце концов дал ответ – и ошибся. После чего, не в силах снести позор, умер от разрыва сердца. Но колофонские свиноводы знают правду. Никому не позволено рубить мечом чужую свинью на сносях. Будь ты трижды герой Троянской войны, а наших свиней не тронь!

5. ДВА МЕДЯКА 

Пророк земли – венец творенья,

Подобный молньям и громам… 

А. Блок

– Это мой город! – сказал прорицатель Мопс.

– Нет, мой! – возразил герой Амфилох.

Спорщики стояли на холме над городом Маллом, который сами же и основали.

– Я вижу будущее! – Мопс побагровел. – Мой город! Отныне и вовеки!

Амфилох выразительно помахал копьем:

– Вот твое будущее! И к гадалке не ходи!

– Убирайся в Аргос!

– Вали на Крит, к папочке!

– Мой город!

– Выкуси!

Цари-скандалисты давно осточертели маллийцам.

– А вот и не подеретесь! – сказали маллийцы.

– Мы?

– Не подеремся?!

– Я вижу будущее! Непременно подеремся!

Они подрались. И убили друг друга. Благодарные маллийцы устроили покойникам шикарную тризну. Погребальные костры сложили таким образом, чтобы горящие трупы даже струйкой дыма не коснулись друг друга. В честь Мопса с Амфилохом учредили оракул, который вскоре прослыл более правдивым, чем его конкурент в Дельфах. Популярности нового оракула способствовала умеренная цена – за прорицание в Малле брали всего два медяка.

Ситуацию портила одна мелочь. Клиент получал предсказание через сновидение, задремав близ священных могил. Но заснуть мог не каждый. Ночью здесь поднимался ужасный шум – это дрались тени прорицателя Мопса и героя Амфилоха.

За два медяка.

КОЕ-ЧТО О ЖЕНЩИНАХ 

1. КОМУ КТО

– Лебедь, – с восторгом сообщила Леда. – Это что-то особенное! Пух, перо… Крылья. А клюв! Девочки, вы даже не представляете, на что способен клюв!

– Клю-у-у-в! – передразнила ее Европа. – Червяков хватать, и весь твой клюв! Вот бык – это да! Сила, мощь, напор… А темперамент? Сразу видно – производитель! Рекордсмен!

Даная сладко потянулась.

– Рожки, – сказала она. – Перышки. Как по мне, вся эта зоофилия… Не вдохновляет. Я предпочитаю дождик. Золотой. Течет, струится…

– Лебедь!

– Бык!

– Дождь!

Устав спорить, все трое повернулись к скромно молчавшей Алкмене:

– А ты? В каком виде Зевс явился тебе?

– В виде моего мужа, – пожала плечами Алкмена.

– И как?

– Нормально. Муж как муж.

– Фи! – скривилась Леда. – Муж!

– Муж? – задумалась Европа. – Нет, что-то не очень…

Даная и вовсе махнула рукой.

– Муж – это пошло! – заключили они.

– Ну, не знаю, – сказала Алкмена. – Собственно, от мужа я родила Геракла…

2. СТО ДВЕНАДЦАТЬ

– В одну шеренгу… – скомандовала она. – Становись!

Женихи послушно выстроились.

Она долго ходила вдоль строя со складным метром в руках. Останавливалась возле каждого. Замеряла рост, ширину плеч… Заносила результаты на восковую табличку. Следом за ней брел раб с запасом свежих табличек.

– Выбирает самого высокого! – сказал Евриал.

– Самого могучего! – возразил Амфином.

– Самого пропорционально сложенного! – ухмыльнулся Антиной.

– Самого-самого! – крикнул жених, чьего имени история не запомнила.

– Разойдись! – велела она, завершив измерения.

Вечером у Пенелопы состоялась встреча с гробовщиком.

– Сто двенадцать? – изумился тот. – Царица, зачем вам столько гробов?

– Вот размеры, – Пенелопа указала на таблички. – Доски возьмешь на складе. И смотри, лишнего не бери! Я проверю…

Она была очень хозяйственной женщиной.

3. СУДЬБА

Семейная жизнь Геры не сложилась. Замуж ее выдали из политических соображений. Зевс изменял ей направо и налево. Он готов был превратиться в кого угодно, лишь бы сбежать от жены к очередной юбке. Не имея возможности отомстить мужу, Гера мстила соперницам. Ио она сделала коровой, Каллипсо – медведицей; Семелу погубила коварным советом.

Любовников Гера не имела. Единственный, кто рискнул подкатиться к ней – Иксион Фессалийский – получил возможность кататься по небу до скончания времен, распятый на огненном колесе. Пример Иксиона охладил героев надолго, чтоб не сказать, навсегда.

С детьми у Геры были проблемы. Гефест родился уродливым, Арес – буйным. О вертихвостке Гебе ходили сплетни: дескать, с пиров не вылазит. Про уважение к матери у детей речи не шло. Олимп сотрясали скандалы – один за другим. Когда Гера позволяла себе лишнего, Зевс ее воспитывал. Как правило, он подвешивал Геру на цепях между небом и землей. К ногам супруги Зевс привязывал наковальню. Бог-кузнец Гефест с удовольствием одалживал для мамы лучшую из своих наковален. А если Зевс пребывал в добром настроении, Гефест тайком приковывал маму к трону – шутки ради.

Поэтому Гера была богиней брака и домашнего очага.

4. ЕХИДНА

– И все-таки я счастлива, – сказала Ехидна.

– Ты? – изумилась Афина. – Да ты на себя посмотри!

Ехидна посмотрела.

– Ну, хвост, – сказала она. – Змеиный. Ничего, я привыкла.

– Ты вокруг посмотри!

Ехидна посмотрела.

– Ну, пещера, – сказала она. – На краю света. Это даже хорошо.

– Что ж тут хорошего?

– Не всякий дойдет.

Афина вскочила и забегала по пещере.

– И жила ты не пойми с кем, – вслух рассуждала богиня мудрости. – Тоже мне, фиал любви – Тифон! Сто драконьих голов, и хоть бы в одной – капелька мозгов…

– Да, Тифон, – вздохнула Ехидна. – Я помню…

– А этот твой Гиперион? Три тела, шесть рук, шесть ног. Красавчик!

– Три тела, – мечтательно зажмурилась Ехидна. – Он любил меня за троих.

– И кого ты от них нарожала? Это же кошмар! Цербер, Лернейская гидра, Сфинкс, Немейский лев, двуглавый кобель Орф…

– Ты Химеру забыла, – напомнила Ехидна. – Мою младшенькую.

– А Геракл! Скажи честно, он тебя изнасиловал?

– Почему? Я тогда была совершенно свободна…

– Ну? – Афина повернулась к собеседнице. – И после всего этого…

– Да, – кивнула Ехидна. – После всего этого я могу лишь повторить: я счастлива.

Девственница Афина глядела на змеедеву, заточенную в пещере на краю света. В глазах Ехидны светилось что-то, чего вся мудрость Афины не могла понять.

– Давай начнем с начала, – сказала Афина.

5. СИРЕНЫ

– Большой какой! – сказала сирена Парфенопа.

– Не потянем, – усомнилась сирена Лигея. – Джаз на палубе…

– Перепоём, – махнула рукой сирена Левкосия. – Чай, не Орфей!

«Титаник» приближался.

6. АНДРОМАХА

У Андромахи был муж. Его убили. У Андромахи был сын. Его убили. У Андромахи была свобода. Ее отняли. У Андромахи была родина. Ее сожгли. У Андромахи был хозяин. Его зарезали. У Андромахи был второй муж. Он умер.

Драматурги будущего очень любили Андромаху.

Ее судьба их вдохновляла.

7. МУЗЫ

– Ой, девочки! Представляете – трагедия, про любовь. Сорок два актера, и все голые. И маршируют по сцене. Его зовут Ромео. Ее – не помню. Он объясняется ей в любви, а она… Нет, не на балконе. На унитазе! Ага, вот так прямо и сидит. «Что значит имя? Роза пахнет розой…» – и мажет себя… Девочки, клянусь Аполлоном! Она мажет себя этим !

Мельпомена, муза трагедии, зарыдала.

– Брось ныть, – мрачно сказала Талия, муза комедии. – Унитаз ей не нравится, дуре. Радуйся, что вообще жива. Вон Каллиопа…

Музы притихли. С Каллиопой, музой эпической поэзии, дело было плохо. Ей вообще не осталось кого вдохновлять.

8. ОНА

– Вчера я провел кастинг, – сказал Пигмалион.

Она молча кивнула. Сидя к скульптору спиной, она гляделась в зеркало.

– Мисс Фивы, мисс Аргос, мисс Афины. Налетели, как мухи. Девятерых отобрал.

– Хорошенькие? – спросила она.

– Лучше тебя никого нет. Ты у меня одна такая.

– А Галатея?

– А что Галатея? Жена, она и есть жена. Холодная, как мрамор.

– Ладно, подхалим. Уговорил. Ты их привез?

– Ага. Ждут снаружи.

– Когда сделать?

Пигмалион задумался.

– До завтра успеешь? – спросил он. – У меня заказ на скульптурную группу «Танец муз», для храма в Дельфах. Обещали надбавку за срочность.

– Успею, – сказала Медуза Горгона.

КОЕ-ЧТО О ВАМПИРАХ 

1. МЕЧТА

Один мальчик мечтал стать вампиром.

Он даже учился на вампира. Не выходил на улицу, когда ярко светило солнце. Мама и папа ругали его за прогулы, классная дама звонила из школы домой – а он все равно не выходил. Или прятался в подъезде. Спал мальчик в гробу. Гроб он сделал сам, на уроке труда. Учитель, в прошлом – столяр-краснодеревщик, даже похвалил его. Не всякий гробовщик сделает такую чудесную вещь, сказал учитель и поставил мальчику пятерку в дневник.

Землю с кладбища мальчик принес, когда они всей семьей ходили навестить могилу бабушки. Это была хорошая земля. Когда он спал в гробу, земля рассказывала ему сказки.

Лука и чеснока мальчик не ел. К серебру не прикасался. У мамы были серебряные сережки, так он никогда не разрешал себя целовать, пока мама не вытащит сережки из ушей. К стоматологу мальчик ходил без боязни. Не плакал, не удирал из кабинета. И всегда просил нарастить ему клыки. Стоматолог радовался такому хорошему пациенту. Но клыки не наращивал, потому что папа мальчика строго-настрого запретил врачу это делать.

Если бы не папа, тогда конечно.

Одноклассники мальчика не любили. Но и не обижали. Ну его, думали одноклассники. А вдруг выучится? Они были очень практичные ребята. Каждому льстило, что он знаком с будущим вампиром.

Когда мальчик вырос, он стал санитарным инспектором. А что? Всякий труд почетен. Мальчик так и не рассказал никому, что, когда он заканчивал школу, к нему пришел настоящий вампир. Ну его к черту, сказал вампир. Никакой радости, одни проблемы. Ешь чеснок, дурачок. В нем куча витаминов.

«А мечта? – спросил мальчик. – Как же мечта?»

У всех мечта, ответил вампир.

«И у тебя?» – спросил мальчик.

Ага, ответил вампир.

Какая?

Не скажу.

2. СТРАХ

Одна девочка очень боялась вампиров.

Она ела много лука и чеснока. В школе никто не хотел сидеть с ней за одной партой. Даже в одном классе – и то не хотели. Но тут вступилась учительница. У нас обязательное среднее образование, сказала учительница. Терпите. Я же терплю?

Крестиков девочка носила пять или шесть. Она уговорила папу поставить ей на окно детской решетку. Зачем, спросил папа. Мы же живем на девятом этаже. Там крестики, объяснила девочка. И ушла играть сама с собой в любимую игру: крестики-нолики.

Чуть не забыл: умывалась она только святой водой. Святой воды не хватало, поэтому умывалась девочка редко.

На Новый год мама дарила ей украшения из серебра. И на день рождения. И на Первое апреля. Иначе девочка отказывалась брать подарки. Новый велосипед она выбросила с балкона. Его подобрал соседский мальчик, починил и был очень рад. А мама передарила девочке серебряную цепочку – девятую по счету.

Когда девочку водили к врачу, она просила поставить ей такой гипсовый ошейник, как у тети Тамары. Машина тети Тамары врезалась в молоковоз. С тех пор тетя Тамара плохо держала шею. Ошейник ей помогал. «Правда, его трудно прокусить?» – спросила девочка у врача. Правда, согласился врач. А потом сказал родителям девочки, что он – педиатр, а им нужен совсем другой доктор, из шестнадцатого кабинета.

Всем новым знакомым девочка говорила, что у нее малокровие. Новые знакомые сочувствовали. А старые знакомые ни капельки не сочувствовали, потому что девочка была толстая и румяная. Кровь с молоком, говорила девочкина бабушка. За это девочка бабушку не любила.

Кроме вампиров, девочка не боялась ничего. Смело прыгала с парашютом. Занималась каратэ. Стреляла из пистолета и автомата Калашникова. Связала и вылечила бешеную собаку. Участвовала в гонках. Вывела на районе всех хулиганов. Поймала и сдала в милицию опасного маньяка. Зомби уважали девочку и всегда здоровались при встрече. Дядя-оборотень, переехавший в город из деревни, где стало некого есть, пообещал девочке вести себя хорошо. Даже инопланетяне старались лишний раз не залетать на планету, где жила эта смелая девочка.

Вампиры ее тоже избегали.

На всякий случай.

3. БУДНИ

Один вампир был мальчиком. Так получилось.

И папа у него был вампир. И мама. И дедушка с бабушкой. Только тетя Алла уже три года как не была вампиром. Осиновый кол, сами понимаете. Но про тетю Аллу мы расскажем в другой раз.

Мальчик из всех пил кровь. Как папа. Как мама. Как дедушка с бабушкой. Из соседей пил. Из одноклассников пил. Из друзей, с которыми играл в футбол. Из директора школы. Из учительницы по химии. Из учительницы по алгебре. Из учителя по русскому языку. Из уборщицы, и то пил. Хотя уборщица, баба Настя – ого-го! Из нее сколько выпьешь, столько сам отцедишь. А мальчик все равно пил. Такой он был голодный.

«Кровопийца!» – вздыхали все. И были правы.

Вместо Театра юного зрителя он ходил в морг. Бесплатно. Вместо зоопарка – на чердак с летучими мышами. Вместо «Людей Х» смотрел фильм про Носферату. Каждый вечер, перед сном. Читать он учился по Брему Стокеру. Считать – на кладбище, разглядывая даты на надгробьях. Из года смерти вычесть год рождения…

Кем ты станешь, когда вырастешь, сокрушались соседи. Мальчик хихикал. Он знал, что уже стал. Понятно кем.

Переходный возраст, разъясняла пострадавшим мама мальчика. Вырастет – остепенится, уверял папа. И клацал клыками, чтобы сразу было видно, кто здесь взрослый. У него добрая душа, защищали мальчика бабушка с дедушкой. Даже тетя Алла, пробитая колом, и та сказала бы что-нибудь хорошее, если бы могла.

Ага, вздыхали все. Мы подождем.

А одна девочка не вздыхала. Она вот так просто подошла к мальчику и треснула его портфелем по башке. Ты чего, спросил мальчик. А ты чего, ответила девочка. Я ничего. Ну и я ничего.

И еще раз треснула.

Мальчик подумал и стал носить за ней портфель. Потом они поженились.

4. ДИЕТА 

Один мальчик ничего не ел, кроме фильмов про вампиров.

На завтрак бабушка готовила ему «Бледную кровь». В школе, на большой переменке, когда все одноклассники кушали пирожки и яблоки, он разворачивал взятый из дома пакет с «Дракулой». Ужинал мальчик «Ночью страха». В Макдональдсе он просил папу заказать ему «Танец проклятых», и папа заказывал, а продавец не возражал. Когда семья шла в гости, для мальчика заранее клали в его тарелку «От заката до рассвета», все три серии.

И был мальчик толстый и румяный.

Но однажды доктор сказал родителям мальчика, что их сын слишком толстый. И что ему необходима диета. Теперь на завтрак бабушка готовила мальчику «Приключения Электроника». В школу ему давали сериал «Русалочка». В Макдональдсе знакомый продавец очень извинялся, но вместо «Ван Хельсинга» предложил мальчику диетический «Остров сокровищ». А в гостях мальчик давился водянистым «Алладином».

За неделю он сбросил два киллограмма. Потом – еще два. И еще. Глаза мальчика ввалились, со щек исчез румянец, и его больше никогда не видели в хорошем настроении.

Хватит, сказал доктор. Хватит! Дайте ему «Вдову Дракулы».

Но было поздно.

5. ГОРОД

В одном городе жило-было очень много вампиров.

Мэр там был вампир. И секретарь городского совета был вампир. И депутаты всех уровней. И налоговая инспекция. И санитарная инспекция. И пожарная тоже. Вся милиция. Вся прокуратура. Вся дорожно-патрульная служба. Работники жилищных контор. Работники газового хозяйства, водотреста, «Тепловых сетей» и других коммунальных служб. Сантехники и электрики. Доктора и повара. Бизнесмены поголовно. Учителя и профессоры с разных кафедр. Политические деятели – из упырей. Журналисты – из кровососов. И так далее.

Но странным было не это.

Странным было то, что в городе еще оставалось, что сосать.

КОЕ-ЧТО О ДРАКОНАХ

1. ОСНОВАТЕЛЬ ДИНАСТИИ

– Твои старшие братья Муан и Пендрагон погибли, – сказала советник, чьего имени история не сохранила. – Теперь ты – наследник престола.

– Ага, – согласился Утер.

– Однако ты молод, и не успел прославиться.

– Молодость быстро проходит, – вмешался Мерлин. – А мудрость важней славы.

Советник одарил волшебника ледяной улыбкой.

– Времена сейчас смутные…

– А когда были другие?

– …могут начаться волнения. Мигом отыщется какой-нибудь бастард или самозванец. Вот если бы будущий король перед коронацией совершил великий подвиг…

– Какой? – глаза Утера загорелись.

– К примеру, убил бы дракона, разоряющего окрестные земли.

– Разоритель! – хмыкнул Мерлин. – Да крестьяне сами его подкармливают!

– И стонут под непосильной данью, которой обложило их чудовище!

– Где?! – Утер вскочил с кресла. – Где его пещера?

– Я покажу тебе дорогу.

– Даже не думай об этом!

– Чародей! – подбоченился Утер. – Ты смеешь приказывать наследному принцу?!

– И все же я бы настоятельно не советовал…

– Эй, слуги! Седлайте моего коня!

Всадник, выехавший из леса, не слишком уверенно держался в седле. Конь фыркал и косился на седока налитым кровью глазом. Мерлин взял коня за повод, повел ладонью, успокаивая животное.

– Утер? Ты ранен?!

– Нет. Я устал. Очень устал.

– А что с драконом?

– Я… Да, я сразил его.

Щека Утера дернулась, словно он пытался улыбнуться.

– Твой отец совсем плох, – волшебник испытующе вглядывался в лицо принца. – Скоро ты станешь королем. Тебе понадобится новое имя, с которым ты взойдешь на трон. Ты еще не думал об этом?

– Новое имя? Пожалуй. Я буду зваться Утер Пендрагон.

– В честь погибшего брата?

– Да, в честь брата. Конечно.

– Утер Пендрагон, – повторил Мерлин. – "Главный дракон". Звучит грозно. И все же… Ты очень рисковал, отправившись на бой! Знаешь ли ты, что рыцарь, сразивший дракона, часто сам становится драконом?

– Часто, но не всегда. Бывает и наоборот.

Утеру наконец удалось улыбнуться.

– Пожалуй, не стоит упоминать в летописях об этом моем… – скаля зубы, белые и острые, он поискал подходящее слово. – Подвиге.

Мерлин поклонился:

– Как скажете, милорд.

2. КОПИРАЙТ

Дракон засунул коготь в ноздрю и чихнул.

– Как? – спросил он, отдышавшись.

– «Хоббит и глаз дракона», – повторил адвокат. – Автор – Суслин. Издательство «Альфа-книга». Стартовый тираж – семь тысяч экземпляров. Допечатки проверяются.

– Ишь ты! – сказал дракон. – Хоббит? Нет, не знаю. Ну, продолжай.

– «Невменяемый дракон». Автор – Юрий Иванович. Тираж – пятнадцать тысяч. «Правый глаз дракона», Лекс Ален. Двенадцать тысяч. Писучий этот Ален! – «Левый глаз дракона», «Третий глаз дракона»… «Кровь драконов», Юлия Сергачева, десять тысяч…

– Авторов не надо, – сказал дракон. – Названия и тираж.

– «Крылья огненных драконов». Десять тысяч. «Быть драконом». Восемь тысяч. «Истребитель драконов», тоже восемь тысяч…

– Истребитель, – хихикнул дракон. – Надо же! Продолжай.

– «Город спящего дракона». Шесть тысяч. «Серебряный дракон». Десять тысяч. «Последний дракон». Восемь тысяч.

– Ну и хватит, раз последний.

– Тут еще много, – начал было адвокат.

Дракон лениво махнул лапой:

– Имя им легион. Ты мне лучше скажи – иск подал?

– Подал.

– Ну и сколько они мне теперь должны?

Адвокат облизнулся раздвоенным языком:

– Итак, за незаконное использование торговой марки…

3. ФАФНИР

Зигфрид выкупался в крови дракона Фафнира и стал неуязвимым. Потом он съел кусочек жареного сердца дракона и стал понимать язык птиц. Если бы Зигфрид съел еще немного мозга дракона, «Сага о Нибелунгах» была бы гораздо короче, а жизнь Зигфрида – гораздо длиннее.

4. БЫЛИНА

Вкоруг Сорочинской горы кишмя кишели драконы. Они были маленькие, усатые, раскосые и работящие. Некоторые из них уже строили каркасные домики для руского полона. Другие снабжали пленников джинсами и кроссовками. Третьи обустраивали сеть ресторанчиков, где вместо привычной репы можно было закусить зелено вино побегом бамбука. Кое-кто уже мчался к богатырской заставе: приглашать.

– Поналетели тут, – вздохнул Змей Горыныч.

Он тяжело поднялся в воздух и полетел на биржу труда.

ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ УКРАИНСКУЮ НОЧЬ?

Н. В. Гоголю – из XXI века с любовью

Из новостей электронного книгоиздания:

""Сделай сам!" – издательским домом "Писарь" разработана программа адаптации литературного текста применительно к вкусам современного читателя. Расширение текстового пространства, усиление динамики событий, разбивка на необременительные абзацы, привлечение лучших образцов из бестселлеров последних лет – к вашим услугам…

* * *

Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее.

– Я – «Сокол»! Я – «Сокол»! Захожу для бомбового удара!

– Берегись! Они на хвосте!

– Где истребители?!

Трассы пуль распороли темень. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Зарево над ядерным могильником, в который превратилась Диканька, заставило мир содрогнуться. Кони всадников Апокалипсиса топчут луга. Пришел их день! – черный, убийственный день без солнца. Земля вся в серебряном свете радиации ; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий – горящая плоть, паленая резина, солдатский пот.

Божественная ночь! Очаровательная ночь!

Ночь мечей и копий!

Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя.

– Ариэль! Что там, во мраке?

– О-о! Это орки! Они прячутся в тени!

– Руби!

– Коли!

– Выпускай им кишки!

– Топи их в пруде!

Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Колышутся на дне белые лица утопленников. Лишь изредка маг-некромант поднимет их для гиблого дела – и распухшие, укрытые доспехами из вцепившихся раков, неумолимые трупы идут исполнять приказ. Призраками скользят они меж деревьев. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, пахнущий соляркой танков и кожей доспехов , подкравшись мгновенно, целует их.

Весь ландшафт спит.

Не спят лишь роботы-десантники. Оставив трюмы космобота «Неистовый», лязгающей гурьбой идут они покорять Землю. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Рушатся города. Монстры пожирают блондинок. Эльф выхватывает верный Кольт 45-го калибра. Черный Владыка наводит морок на цитадель, охваченную страхом. Божественная ночь!

Очаровательная ночь!

Зомби тянут руки к окнам хат, откуда пахнет теплой кровью. Мертвецы хотят, чтобы царство смерти раскинулось до самого горизонта. И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Ожило – но ненадолго! Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба… Нет! это не соловей! Это гром плазмотронов линкора «Батюшков». Снижаясь, онуже готов присоединить Диканьку к Российской Космической империи! Нейроизлучатели накрыли территорию; искусственный сон охватывает местных жителей. Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Еще ярче пылают скирды сена, подожженные из огнеметов.

Песни умолкли. Все тихо.

Благочестивые люди уже спят. Некоторые партизанят в окрестных лесах. Кое-кто превратился в мутантов. Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин.

Свой последний ужин.

– Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все. Мир рухнул, кругом бои, Ктулху вышел из глубин. Что ж это рассказывает кум? А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! – так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице с автоматом подмышкой . – Ей-Богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-Богу, не так! А ну-ка длинной очередью по взводу звездной пехоты! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!

– Вот одурел человек! Так и палит во врага! Добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! – вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому и ржавый протазан . – Ступай в хату свою. Пора спать давно!

И все, кто остался жив, заснули.

Знаете ли вы украинскую ночь?

Олег Ладыженский. НЕРАВНОЗНАЧЬЕ (лирика)

НОЧНЫЕ ЦИКАДЫ 

ТЕРЦИЯ

Иду на вы.

На выпад?

На выход?

В метро у людей глаза

Похожи на блюдца без чая.

Каждый – вещь в себе.

А осел Апулея

Буриданова злее.

Мне приятней ишак Насреддина…

Вызов себе-вчерашнему,

Глупому сопляку…

Семейные трусы.

Блоги, блоги, блоги…

В шерсти интернета

Скачут не боги – блохи.

Прости им, Господи,

Ибо ведают

и не творят.

Поэт – не выборная должность.

Поэт – не папин капитал.

Поэтов назначают сверху.

Унылое говно

Сидит и плачет.

За что его?

Толпа на площади

Учит клоуна

Кувыркаться.

Будда жил в кипении страстей.

Это видно по его улыбке.

Просто вам те страсти незнакомы.

Мало радуюсь.

Очень мало.

Может, жизнь стерженек сломала?

КВАРТА

Мишура,

конфетти…

Да, вчера.

Да, прости.

Когда познаешь смысл бытия,

Планета станет маленькой, как шарик.

И все, что вознесению мешает,

Уйдет навеки, словно "ты" и "я".

Могу ли я попасть во власть –

Так, чтобы всласть и много красть?

И эхом на закате дня –

А сможет власть попасть в меня?

Ходит мальчик с девочкой,

Ходит бабка с дедушкой,

А по улице зигзагом

Ходит пьяный с белочкой.

Ах, не вышло у меня

Стих сложить на злобу дня,

Как ту злобу не рифмую –

Получается фигня!

В надежде копится усталость,

В буране – дым замерзших сел,

Исчезнет все, а я останусь,

Исчезну я – исчезнет все.

ШЕКСПИРИКИ

…я повернул глаза зрачками в душу –

И вижу только низменную тушу…

«Быть иль не быть – вот в чем вопрос!» –

Сказал кабан, когда подрос.

Что значит имя? Роза пахнет розой,

А сельский нужник пахнет грубой прозой…

ХАЙЯМКИ

В книге мудрости множество чистых страниц,

Журавлей в облаках и в ладони синиц,

Книга мудрости – тихие грезы ребенка,

Сны, которые утром упали с ресниц.

Ну и ладно, скажу, все, что было – пустяк,

Ну и ладно, скажу, разлюбила – пустяк,

Ну и ладно, скажу, и налью «Саперави»…

Разве я удержу воду жизни в горстях?

Сок прекрасной лозы наливаю в бокал,

Эхо дальней грозы наливаю в бокал,

Горечь темного сна, сладость первого снега,

Соль последней слезы наливаю в бокал.

Говорят, что вино – это символ, друзья,

Кудри крашены хной – это символ, друзья,

Символ – полный кувшин, символ – страсть на лужайке…

К черту символ! Живите красиво, друзья!

Я встречать научился – учусь провожать,

Этой горькой науки мне не избежать,

Где вы, сверстники? Мы, отвечают, с тобою,

Ожидаем возможности руку пожать.

Жизнь проходит, как скорый экспресс, за окном,

Исчезающий поезд мне кажется сном,

Там, в ушедших вагонах, давно уже спим мы,

Здесь, в идущих вагонах, сидим за вином.

Не вино виновато, что я захмелел,

Не жара виновата, что пруд обмелел,

Это просто судьба, а с судьбой не поспоришь –

Глупо спорить мишени с потоками стрел!

Мы лабаем для сердца – о да, это джаз,

Саксофон полон перца – о да, это джаз,

За роялем старик, первоклашки моложе,

Воздух свингом истерзан – о да, это джаз.

Эй, Харон, подгоняй-ка поближе ладью,

Я принес не монеты – портвейна бадью!

Хочешь, выпьем в пути, хочешь, здесь ее выпьем –

На любом берегу мы с тобою в раю!

НОВОРУССКИЙ РУБАЙЯТ «ПАЦАН ХАЙЯМ»

Не заречься, братва, от сумы да тюрьмы,

Не отречься, братва, от колымской зимы,

Не уйти от Костлявой в ментовском прикиде…

Попируем, шалава, во время чумы?

Что задумал, начальник? Ответь, не томи.

Что стоишь за плечами? Ответь, не томи.

Для кого я рубли разменял на копейки?

Изнываю ночами – ответь! Не томи…

Я теперь депутат – вознесли пацана,

Вся охрана в ментах – вознесли пацана,

Прокурор у меня на конвертном окладе…

Был я вором в законе, стал просто шпана.

Тем, кто зону топтал, Бог грехи отпустил.

Тем, кто пулю глотал, Бог грехи отпустил.

Тех, кто чешет шансон, как он гнил в Магадане –

Бог не фраер, таких он давно опустил.

Мы успели к раздаче литых кулаков,

Мы успели к раздаче крутых кабаков,

Вы же, толстые свиньи, успели к кормушке,

Но бадья – для свиней, а свинья – для волков.

Был когда-то я молод – гуляй, пацаны!

Был по зонам наколот – гуляй, пацаны!

Мог и в форточку влезть, и на пику поставить…

Ах, зачем вспоминать, если дни сочтены?

НУЛЕВАЯ БАЛЛАДА

Д. Быкову

Да ладно, говорю я вам, презрение к моим словам, сомнение в моих правах и прочие занудства – они пути не сократят, обманут, как слепых кутят, а значит, всех вас запретят и не дадут вернуться. Да ну, мне отвечают, бред, тебе, приятель, веры нет, ты стар и сед, ты – глупый дед, а мы – гонцы рассвета, и значит, ты, дружок, молчи, мусоль беззубо калачи, грей тощий тухес на печи, к тебе доверья нету.

Да ладно, вам я говорю, я старый по календарю, а так с плевка зажгу зарю и разражусь потопом, тогда как вам, мои друзья, и свиснуть в простоте нельзя, и непроторена стезя – куда вам, плоскостопым? Да ну, они мне говорят, ты тонешь, дядя, как "Варяг", не дотянув до января, до снежного причала, тебе – прокуренный подвал, а нам – в ночи девятый вал, у нас – кудрява голова, короче, чья б мычала.

Да ладно, говорю вам я, не то чтоб мы – одна семья, но визг сопливого хамья давно мне не любезен, и если вежлив до сих пор, то под полой держу топор – он и увесист, и остёр, и вообще полезен. Да ну, мне говорят они, смотри, козел, не обмани, спаси топор и сохрани, он скоро пригодится – мы выпьем и еще нальём, и топоришко отберём, и вставим деду остриём в тугую ягодицу.

Да ладно, а в ответ – да ну, и не вмените нам в вину сей диалог, как страсть к вину, как социальность позы, поскольку вечность коротка, а жизнь уходит с молотка, и если нынче брань сладка, то завтра будет поздно; какие б ни были понты, а мы давным-давно "на ты", и если утром все скоты, то к вечеру – химеры, и каждый, свеж он иль устал, взбирается на пьедестал, где злато славы – как с куста, приятели-гомеры!

И снова, как последний лох, ты затеваешь диалог…

БАЛЛАДА О КОРОТКОЙ ДИСТАНЦИИ

А. Галичу 

Извините, Александр Аркадьевич,

Что цитирую Вас слишком избыточно –

Из "Матросской", из "Поэмы…", из "Кадеша",

Из изгнания, из водки, из пыточной,

Из прокуренного насквозь квартирника,

Из искрящего в ночи электричества…

Не закрыть на перерыв этот тир никак –

Ни на на вечность, ни на день, ни на три часа.

Снежной вьюгою рубах – финиш-ленточка,

Пляшет на гробах судьба-малолеточка.

Сидит ворон на дубу,

Дует ворон во трубу –

Ой, не пыжься, черный ворон,

Не испытывай судьбу!

Над моею головой –

Белый шум да черный вой,

Я и сам не понимаю:

Кто здесь мертвый, кто живой?

Вы простите меня, Галич, постылого,

Вы поймите – я ведь к вам за случайностью,

За хрустящим февралем, за настырностью,

За улыбкой, за бедой, за отчаяньем,

За расстроенной до всхлипа гитарою,

За растерзанной до слез интонацией…

Слишком быстро мы становимся старыми,

Слишком часто облака ваши снятся нам.

Ах, Лепажевы стволы! – клювом щелкали…

Примеряйте кандалы, братцы-щеголи!

Сидит ворон на сосне,

Хрипло каркает во сне,

Ты не каркай, черный ворон,

От натуги не красней,

Для тебя, для воронья,

Есть икорка и коньяк,

Для меня, для рифмоплета –

Полграфинчика вранья.

Что мне делать, Александр Аркадьевич,

Если время вхолостую заверчено,

Если тайна – есть ли жизнь за МКАДами?

Если страшно – доживем ли до вечера?

Если пишешь, как с обрыва – да в облако,

Если смех дрожит салфеточным знаменем…

Вы ведь помните? Спеленутых – волоком.

Вы ведь знаете? Конечно же, знаете.

Кто нас ждет за роковой, за последнею?

Лучше б, если не конвой. Сам проследую.

Сидит ворон на трубе

Строго между А и Б,

Хошь-не-хошь, а выбрать надо,

Что обломится тебе.

Мак слетает с калачей,

Пляшет свора палачей,

И луна глядит в окошко:

"Чей ты, братец?"

Я – ничей.

БАЛЛАДА О ЖЕЛТОМ ВЗГЛЯДЕ

В вечном отчаяньи стонут барханы,

Знойной поземкой шурша,

Тени в песке, как казненные ханы,

Спорят: бессмертна ль душа?

Глаз раскаленный следит за пустыней,

Неотвратим и горяч,

Струйкой минут над равниной постылой –

Плач.

Так рыдает палач.

Но здесь и всюду,

Сейчас и вечно,

Закутан в жару, как в ад,

Лукавей беса,

Огня беспечней,

Присутствует Желтый Взгляд.

Он смотрит, любя,

Он смотрит, смеясь –

И в сердце вползает змея.

Сизым ручьем проструилась гадюка,

Росчерк стервятника тих,

Солнца лучи, будто стрелы из лука,

Небо сжимает в горсти.

Арфой Давид развлекает Саула,

Дивной струною блестя;

Возле изломанного саксаула –

Стяг

И солдата костяк.

Но здесь и всюду,

Вчера и завтра,

Желанен, как верный яд,

Как дом, приветлив,

Как жизнь, забран,

Присутствует Желтый Взгляд.

Он смотрит, смеясь,

Он смотрит, любя –

Он страстно желает тебя.

На горизонте верблюжья цепочка

Тащит звено за звеном,

Эй, караванщик? Не слышит, и точка.

Спит в измереньи ином.

Тихо качает тюрбаном зеленым,

Тихо плывет к миражам.

И под лопаткой железом каленым –

Жар,

Как обломок ножа.

Но там и дальше,

До льдов, до снега,

Вне песен, стихов, баллад –

Прибит гвоздями,

Взирает с неба

Внимательный Желтый Взгляд.

Как жизнь, текуч,

Как предел, высок –

Чтоб помнили про песок.

КАСЫДА ВЕЧЕРА

Душа мудреет, а плоть стареет, и что-то реет, а что-то – так,

Лежит во прахе, глядит во страхе, как бабы-пряхи прядут не в такт.

И мне, о боже, налей того же, хочу итожить, хочу молчать,

Пока во мраке сцепились в драке ладонь и знаки, ключ и печать.

Текут чернила, как воды Нила, и крокодилы зевают всласть,

От их зевоты всем ясно: вот ты, и главный кто тут, и чья здесь власть,

И что по чести, а что – прочесть бы, да против шерсти рванет судьба,

По кромке бездны, и друг любезный споет для бесов: "…там правит бал!"

А как мечталось, и как леталось, но что-то сталось, а что-то – нет,

Как знать, где старость, а где усталость, где просто жалость, где звон монет?

И в реку с моста уже не просто, и струп-короста на миражах,

И что ни слово – укор былого, и что ни песня – укол ножа.

И мне, Всевышний, дай это дышло, чтоб боком вышло из-под ребра,

Чтоб там, где бьется, где тонко рвется – покой и солнце… Спасибо, брат.

КАСЫДА СТИХА

Первый стих выходит комом – неуютным, незнакомым,

А потом, глядишь, тайком он распускается цветком,

Облаком, флажком суконным, полутрупом, сбитым комой,

Варваром, который Конан, вашей правою рукой,

Стариком, гвардейцем конным, шаржем, росчерком, иконой,

Безгарнирным антрекотом, материнским молоком –

Знать бы, по каким законам можно вырасти драконом,

Или шустрым насекомым, или тихою рекой.

Первый стих выходит чудом, неваляшкою, причудой,

В никуда из ниоткуда, из зачем-то в низачем,

Ливнем, битою посудой, мартом, банковскою ссудой,

Днем, спасителем, иудой, тонким долом на мече,

Злой улыбкой, хлама грудой – знать бы, как прожить без блуда,

Без "Не пей вина, Гертруда!", без печати на плече.

Первый стих приходит рано – где-то мама мыла раму,

Где-то есть руины храма, где-то есть благая весть,

С лету, с пылу, с жару, странно, будь ты волком, будь бараном,

Хорасанским карваном, в Антарктиде или здесь,

Первый стих – рычаг стоп-крана, штиль в зенице урагана,

В сердце ножевая рана, непоруганная честь,

Знать бы, как удар тарана рушит стену невозбранно,

Знать бы, в чем удел тирана, и не знать, каков я есть.

СТАРАЯ ТЕМА

Нас однажды не будет. Понять это очень не просто.

Будет август и солнце, февраль и продавленный наст,

Возле дома взметнутся деревья саженного роста,

Будет день, будет пища… Но все это будет без нас.

Нас однажды не станет. Судьба улыбнется другому –

И другие поэты рискнут залететь на Парнас.

На скамейке газетку разложат соседи по дому,

Будет хлеб, будет водка… Но все это будет без нас.

Нас однажды попросят: валите, мол, братцы, с планеты,

И без вас мало места, и дорог весьма кислород…

Мы кивнем и отчалим. Ведь спорить желания нету.

Есть желанье вернуться – такой мы упрямый народ.

ВЕРА

Не верю я, что бог – косноязычен,

Что наплевать в запале божеству,

Как звать листву, весеннюю траву,

Каков у моря штормовой обычай,

Или какого черта я живу

На этом свете.

Верю в точность слова.

Оно и только – вечности основа.

СУЕТА СУЕТ

Однажды приходит октябрь, а за ним – дожди,

И вместе с дождями – тоска, депресняк, хандра,

Все кажется, что на облаке кто-то сиднем сидит,

И льет нам помои на голову – вон он, гляди! –

Из ведра.

Он вертит пригасшим нимбом, зацепленным за рога,

И курит бычок до фильтра, и смачно плюет в зенит,

И морось ему, мерзавцу, немерено дорога,

И в ухе его есть колокол, который – да сгинь же, гад! –

По нам звенит.

Однажды приходит ноябрь, а за ним – метель,

И скрип под ногами, и снег, и морозные витражи,

И кажется, что теплее нет рифмы нам, чем "постель",

И двери срывает с петель, а может быть, и с петель –

Дрожи!

Однажды проходит жизнь, и приходит смерть,

И гроб, и поминки, и водка, и с ливером беляши,

И надо, брат, изловчиться, загнуться крюком, суметь

Остаться нелепой искрой, сварганить Костлявой месть –

Пляши!

Пляши до прихода марта, вприсядку беги в апрель,

Из сора, из груды пепла хоть как-то, а прорастай

Побегом, стрелою, кукишем – врежься, как в стену дрель,

Лай псом подзаборным, рыбой на зорьке плесни в Днепре –

С моста

Рыбак одинокий глянет, докурит святой бычок,

Надвинет поглубже кепку, светящуюся как нимб,

Копытом пристукнет в раже: мол, плаваешь, дурачок?

А я-то шагаю мимо, а я-то здесь ни при чем –

Тони!

И снова мелькает лето, и снова октябрь дождит,

И снова на зябкой туче скучает рыбак шальной,

И снова душе морока: не бойся, не верь, не жди,

Не спи – я, душа, замерзну! Расплескивай, береди –

За мной!

ПЕЧАЛЬ

Мельчаем, господа!

Какая там дуэль…

Залезешь в интернет, в журнале сцедишь яду,

Прочтешь: и ты, мол, Брут? Ответишь: я, мол, Яго…

И – плюх, как в никуда,

В холодную постель.

Закисли в дураках,

Бухаем, а не пьём…

Спешим закончить тост, не дожелав до края,

Ширинку расстегнем у дряхлого сарая,

Сольём ведро пивка,

И каждый – при своём.

Здоровье, быт, среда…

Не шашкою сплеча-с –

Бананьей кожурой противника бичуем,

И памятью себя, как водкою, врачуем:

Мол, раньше, господа!..

А раньше – как сейчас.

НОЧЬ

Звезды разговаривают басом,

Каждая – непризнанный Шаляпин,

Над горбом унылого лабаза

Ходит месяц с тросточкой и в шляпе,

У него серебряные пальцы,

У него латунные колени,

Он распялил ночь на круглых пяльцах,

И снует игла вселенской лени.

Громоздятся вековые липы

В облаках слепого аромата,

Может, до рассвета будет ливень,

Может, и не будет. Вся примята,

Росная трава блестит слезами

У обшивки старого карбаса.

Смотрит месяц желтыми глазами,

Звезды разговаривают басом.

ДОЛГИ

Раздаю долги, только не берут,

Раздаю долги – не берут, хоть плачь,

Говорят: ты, парень, безмерно крут,

Битый волк, братан, тертый ты калач,

Ты не должен нам ни копья – увы!

Ты не должен нам ни полушки – бред!

Не сечет топор твоей головы,

Не берет коса твоих зрелых лет,

Не возьмем с тебя ни рубля, братан,

Не возьмем, и все, хоть пляши, хоть стой,

Богатеем ты век свой коротай,

И не зарься на наш карман пустой.

Я держу долги в потненькой горсти,

Я поклоны бью, умоляю взять:

Кредитор, прости, грех мой отпусти…

Почему – нельзя? Кто сказал – нельзя?!

Мы ж с тобой друзья, мы же не враги,

Чей такой указ, чтоб прощать долги?

АТЛАНТ

Что скажешь, приятель Атлант,

Расстроенно горбясь?

Что небо на плечи – талант?

Проклятие?

Гордость?

Что холка устало трещит

Не по-человечьи

И небо – трагический щит –

Так давит на плечи?

Подай мне подушку, Геракл,

И корочку хлеба.

Какой же я, братцы, дурак,

Со всем вашим небом…

ПРИЗНАНИЕ

Я вас люблю. Конечно, неуклюже.

Что ж, как могу.

Я вас люблю, как старый тигр из плюша,

И ни гу-гу.

Моя любовь не знает фейерверка,

Колец огня,

Гусарская расшитая венгерка

Не для меня,

Иным – хрусталь об пол, с Елены слепок,

К ногам – весь мир.

А у меня есть только я, нелепый,

И все.

Возьми.

ТУРНИР

…оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание о четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на "Н" и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели».

М. и С. Дяченко «История доступа»

Первый:

Наброском майской синевы,

Неразличимым – еле-еле –

Нежнейшим – так лежали вы

На черном бархате постели.

Немой, как пень, с недавних пор,

Нагой – в глубинах цитадели,

Не я схватился за топор

На черном бархате постели.

Над хризантемой взвился рок –

Нет!.. лепестки похолодели –

Не кровь, не смерть, но серебро

На черном бархате постели!

Ночь оловянных лошадей,

Ночь безъязыких свиристелей,

Надежда двух слепых людей

На черном бархате постели…

Второй:

…он пошел простым путем: каждая строка начиналась с «но».

Но если так, пускай. Финал.

Но если нет? – под шум метели.

Но если да? – я это знал

На черном бархате постели.

Но если ты? – свистит топор.

Но если мы осиротели?

Но если?.. – кончен давний спор

На черном бархате постели.

Но оловянен быстрый конь,

Но неподкупны в чаще ели,

Но не погас святой огонь

На черном бархате постели –

Но хризантемы отцвели,

Но саксофоны онемели,

Но вот он, самый край земли –

На черном бархате постели…

ПРИЗЫВ

Не надо плакать, господа, не надо плакать,

К чему нам лишняя вода – дурная слякоть,

К чему, дружок, точить слезу острее бритвы,

Когда на голубом глазу иные ритмы,

Иной фасон, иной пейзаж, размах особый –

Идет с окраины гроза, запахло сдобой,

Мальчишка гонит колесо крюком железным,

Собака тащится в лесок; десяток лезвий

Вспорол притихший горизонт. Раскаты грома

Напоминают, что резон остаться дома,

Пить чай, читать, глядеть в экран, любить кого-то,

Лежать в постели до утра, страдать зевотой,

Скучать, томиться, знать, что жизнь проходит мимо,

Что цели – просто миражи, что скорби мира

Остры, как летняя звезда, что очень скоро…

Давайте плакать, господа! Восплачем хором!

ДОРОГА

Говорят, мы родом из детства.

Ерунда. Мы родом из действа.

Из носов – накладных и красных,

Из часов, где минутой – праздник.

Говорят, мы родом из детства.

Хорошо бы нам оглядеться.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Как по лезвию меча –

Летний зной,

Как по вольной по степи –

Мерный стук,

Спи, дитя, не майся, спи –

В снах растут.

Говорят, что мы – человеки,

Что в конце уходим навеки,

Что за той могильной плитою

Сразу ясно, кто чего стоит.

По заслугам, значит, и баста.

И канючат дьяконы басом.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Ангел трогает печать –

Все за мной,

Конь по вольной по степи –

Быстр и блед…

Спи, дитя, не майся, спи –

Вот билет.

Говорят, мы родом из мамы.

Это да. Ни капли обмана.

Золотая правда начала –

Относила и откричала.

Откричала – как от причала.

А потом все больше молчала.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Не светла моя печаль –

Мрак ночной,

Ты гори в ночи, звезда,

Впрок гори…

Спи, дитя – не навсегда,

До зари.

УПРЯМЕЦ

Я напоминаю вам, что люди – свиньи,

Но не все.

Что цинику славно под любым небом,

но небу скверно над ним,

и оно мутнеет.

Я говорю вам простые истины,

такие простые,

что вы бренчите ими, как детскими погремушками –

или мелочью в кармане,

что, в сущности, одно и то же –

и раздраженно выбрасываете в окно.

В полете они продолжают бренчать –

о да, в полете,

пока вы всего лишь пьете коньяк.

Я предъявляю гамбургский счет

каждому встречному,

прекрасно зная, что несовершенен.

Вас умиляет мое несовершенство,

оно служит неиссякаемой темой для разговоров,

поводом для милых шуток

и злых розыгрышей.

А я все предъявляю счет,

как официант в ресторане.

Я говорю пьяной, распоясавшейся компании,

что однажды придется заплатить

и даже – хотите или не хотите –

дать приличные чаевые.

Не верите? Хохочете? Блюете на пол?

Ваше дело.

Я приберу – потом, когда вас увезут в кутузку,

где темно и сыро,

и спит грязный бомж,

в отличие от вас хорошо знающий жизнь.

Он точно выяснил, что небо мутно над циником,

что погремушки – это клево,

что люди – свиньи, и он сам – свинья,

но где-то есть ангелы.

Фото одного ангела он хранит в кармане

и плачет украдкой.

* * *

Несогласные хоть в чем-то

Несогласных по-любому

Чаще посылают к черту,

Реже посылают к Богу.

Мне их не переиначить,

Не осалить, не ославить…

Не туда послали? Значит,

Не хожу, куда послали.

Не иду в поход за Богом,

Не иду в поход за чертом…

Только что ж за мной, убогим –

Черный с белым, белый с черным?

* * *

Смеясь, прощайтесь с прошлым,

Хорошие мои,

Ведь вам, моим хорошим,

Не светит, не стоит,

Не пляшет, в перспективе

Не радужно блестит…

Когда хандра в активе –

Тогда песок в горсти.

МОЛИТВА

Б. Окуджаве

Господи, миленький, дай нам немногого,

Так, чтоб хватило чуть-чуть.

Кесарю – слесаря, Гогу – Магогово,

Чудо-рецептов – врачу.

К пиву – рыбешку, подлещика ржавого,

Выпьем, глядишь, и споём.

Мне – не Вийоново, не Окуджавово,

Маленькое, да своё.

Господи, сладкий, тебе ведь без разницы,

Вышней руке не скудеть,

Не перепутай: на улице – праздника,

Длинных волос – бороде.

Всех ублажи: неврастеника – стансами,

Лирика – хищным совьём.

Мне – не Самойлово, не Левитанское,

Маленькое, да своё.

Господи, лапочка, миленький боженька,

Глазом зеленым сморгни:

Книжнику – водочки, месяцу – ножика,

Хаму – случайной ругни,

Сломанной ветке – без боли отмучиться,

Ране – здоровый рубец.

Мне – это знаешь ли, как уж получится,

С памятником или без.

НЕРАВНОЗНАЧЬЕ

Как хочется быть лучше остальных,

Не прилагая к этому усилий!

Нас в этот мир на равных пригласили,

А мы неравнозначием больны.

О, препинанья знак – неравнозначье,

Ты говоришь: я – так, а все – иначе!

Как хочется стоять особнячком,

Снабдив себя особой упаковкой –

И хвост держать без допинга морковкой,

И без виагры хер держать торчком!

Неравнозначье – ты в конце строки

За нас, любимых, держишь кулаки.

Как хочется воздвигнуть пьедестал,

Не утруждая тело воздвиганьем,

Не утруждая душу содроганьем,

А так, чтоб к воскресенью взял и встал.

Неравнозначье – обалденный знак,

Когда его мы видим в сладких снах…

Как хочется с большого бодуна,

Когда в башке гуляют эскадроны,

Себе – икру, а прочим – макароны,

Себе – коньяк, а прочим – ни хрена.

Неравнозначье – прелестью маня,

Ты для меня, ты точно для меня!

Как хочется… Но вдруг чужой абзац

Возьмет да и начнется новым знаком,

И не на постамент тебя, а на кол,

И не в почетный круг тебя, а за,

За шкирку, за красивые глаза –

Давай, дружок, нагнись и полезай…

* * *

Научите смешить, научите смеяться,

А пугать и рыдать я умею и сам,

Научите носить оловянные яйца

И звенеть, чтобы гул к небесам.

Научите гаерской нелепой ухмылке,

Нацепите на темя дурацкий колпак,

Разбросайте под ноги огарки, обмылки –

Подскользнусь… Заливайся, толпа!

* * *

Финал провален. Был роман –

И нет.

Злодею – мрачная тюрьма,

Герою – свадьбы кутерьма…

Я лучше сунусь, как в карман,

В инет.

Там, в виртуальных шалашах

Иной роман.

Какие страсти тут шуршат,

Какие кролики спешат,

Какие мысли гоношат

В умах!

Шуми, безбрежный Вавилон,

Кипи! вари!

Мы, кто тобою взят в полон,

Вдыхаем твой одеколон,

Жуем твой сладкий поролон –

И до зари

Курлычем преданным хайлом,

Как сизари.

А за окном проходит жизнь,

Прошла совсем,

Вот двадцать пять тебе – держи!

Вот тридцать пять тебе – дрожи!

Вот сорок – сколько? подскажи…

Вот сорок семь.

И белка тощая бежит

В том колесе.

Был ночью весел и красив,

С утра узнал:

Не все акулы – караси,

И хоть проси, хоть не проси,

Хоть взятку Господу неси,

А слит финал.

ОДИССЕЙ

Возвращаешься, зная, что скоро – дом,

Дети, жена, отец.

Мама.

Возвращаешься с некоторым трудом,

Нет, не прямо.

Зато упрямо.

Возвращаешься с орденом на груди,

Сильный, праздничный,

Загорелый,

Возвращаешься, зная, что впереди –

Лук

и стрелы.

* * *

Не готовьтесь ни к чему,

Все равно ведь не удастся

Дать Костлявой по мордасам,

Прежде чем уйти во тьму.

Не готовьтесь уходить,

Все равно ведь не случится

Встать оскаленной волчицей

С малышами позади.

Не готовьте гроб-жилье,

Не заначивайте места

На кладбище, как невеста

Копит юбки и белье.

Уходя без подготовки,

Не считая дней и дат,

Спустим жизнь, как солдат –

Спусковой крючок винтовки.

СМЯТЕНИЕ

То ли я, то ли ты, то ли в гайки болты,

Да, я помню, старик, не болты, а винты,

Или даже шурупы,

Но в конце этой всей суеты, маеты,

Тягомотины, скачки: дом, дети, понты –

Мы, как водится, трупы.

То ли ты, то ли я, то ли бочка вранья,

Да, я помню, старик, в этой бочке – коньяк,

Или даже варенье,

Но деревья стоят, херувимы парят,

В чаше выдохся яд; только мы – слышишь, брат? –

Мы закончим паренье.

То ли здесь, то ли там, плохо в гайке болтам,

Да, я помню, старик, всем котам по кустам,

И кто точен – тот прочен,

Но подбита черта, впереди темнота,

Мы лежим и молчим, и уже ничерта

Не хотим и не хочем.

То ли шаг, то ли швах, то ли пень в головах,

Да, я помню, старик, нас помянет молва

И парнишка с гитарой,

А пока дерн, трава, и старуха права,

Та, что ходит с косой и бурчит: черта с два,

Не уйдете от старой!

То ли свет, то ли тьма, едет в Гжель Хохлома,

Да, я знаю, старик, так и сходят с ума,

Не добравшись до Гжели –

Но хотя бы сума, или даже тюрьма,

И кричу тебе в самом финале письма:

Неужели, старик?

Неужели?

* * *

То ли звезды, то ли ангелы,

То ли перья из души…

Тридесятое евангелье

По-другому напиши,

Мол, не в яслях, а в роддомике,

Не волхвы, а акушер,

И горел на подоконнике

Апельсиновый торшер,

И сопел, пыхтел, причмокивал,

В рот забрав тугой сосок,

Тот, чей мир – пеленка мокрая,

Тот, чей жребий был высок,

Выше неба, выше синего,

Где закат зажег свечу…

Что же дальше, ты спроси меня,

Не отвечу – промолчу.

Ах, не пишется, не пишется,

Не выходит, хоть убей,

Занавеска не колышется,

Не пугает голубей,

И хоть начерно, хоть набело,

А к кресту судьба спешит…

То ли звезды, то ли ангелы,

То ли перья из души.

ПРОРОК

Моя звезда загорается там, где столько звезд, что они – темнота,

Моя тропа начинается там, где ни земли, ни небес – ничерта,

Моя судьба строит всех по местам, как адмирал на мостике флагмана,

Мой взгляд пронизывает до костей, и в костях нет мозга – одна суета.

Моя строка длинна, как бессмертье, легион лошадиных сил в строке,

Мой аист в небе, мой колос в хлебе, моя синица спит в кулаке,

И мой кулак разбивает горы, которые стоят на чужом месте,

А мой удар поднимает мертвых, и те бредут без гробов, налегке.

Внемлите мне, ибо я глаголю, а что глаголю – какая вам разница, да,

Оденьте меня, ведь король голый, и вот вам грудь, а вот вам задница, да,

Воздвигните мне монумент на склоне, чтоб долго падал и красиво разбился,

И отмените время – чушь-понедельник, среда-чушь и чушь-пятница, да.

О братья и сестры, дяди и тети, тещи и тести, и кто еще есть на земле –

Мне выпал жребий считать песчинки, сечь море плетью, быть искрой в золе,

А значит, нечего махать руками, как ветряки в предчувствии бури,

И значит, необходимо строиться и маршировать навеселе.

Кого вы знаете, кто был бы подобен такому, как я, а не такому, как вы?

Кому вы доверите последний волос с вашей лысой, смешной головы?

Кем вы гордитесь, когда он умер, и презираете, пока он меж вами?

Спросите у бури и ветра, спросите у дня и травы.

* * *

Если могут понять неправильно,

Значит, точно поймут неправильно,

Стопроцентно поймут неправильно

Прямо в "яблочко" не туда.

Коль не могут понять неправильно,

Все равно ведь поймут неправильно,

И внесут на руках неправедно

В зал суда.

Я кричу: "Почему – неправильно?"

День кричу: "Как же так – неправильно?"

Два кричу: "Что же вы – неправильно?!"

А на третий смеюсь: пускай!

Понимают ведь – пусть неправильно,

Что-то думают – пусть неправильно,

Что-то чувствуют… Да и правильно –

Это как?

ЗИМНЕЕ УТРО

Флейта и фортепиано.

За окном царит зима.

Из небесного кармана

Сыплется седая манна.

Флейта. В этот раз – сама.

Послевкусие мелодий,

Терпкий и густой пассаж.

За окном, как Карл Коллоди,

Бродит ворон по колоде,

Черен ворон, бел пейзаж.

Он в священники не хочет,

Он желает, чтоб роман,

Чтоб с восторгом каждый кочет

Щелкал клювом и пророчил

Славы полны закрома.

Что ты бродишь, черный ворон,

Что пятнаешь белый снег?

Эхо глупых разговоров

Лезет в память наглым вором,

Не забыться и во сне.

Флейта – я, как эта птица,

Фортепьяно – да, и я…

Ни забыться, ни влюбиться,

Горькой водки не напиться.

Не пригубить сладкий яд.

Дышит воздух ностальгией,

Строем клавиши бегут.

Ветви тополя нагие,

Словно корабли аргивян

На троянском берегу.

Скоро, скоро, ах, как скоро

Стихнет флейты робкий звук,

Улетит бродяга-ворон,

Снег растает под забором,

Вскроет жухлую траву,

Ту, что летом зеленела,

Ту, что осенью спала,

Ту, что дождалась, сумела –

В тишине белее мела,

В белоснежных куполах.

То ли поздно, то ли рано,

То ли солнце, то ли тьма…

Привкус дзенского коана.

Флейта и фортепиано.

За окном молчит зима.

СТАРАЯ ПЕСНЯ

…но как в старой песне,

Спина к спине

Мы стояли – и ваших нет!

А. Галич

Наяву ли, во сне, не в моей стране,

Трезвый или пьяней вина,

Только помню, что дрался спиной к спине,

Это помню – к спине спина.

С маху зубы считал воровской шпане,

Каждый выдох – не рвись, струна!

Мы держались, упрямцы, спина к спине,

И не знали, где чья спина.

Два нелепых бойца на чужой войне,

На арене, на поле, на

Переломе сил, когда мочи нет,

А пощада и не нужна.

Хруст костей – так хрустит наливной ранет,

Взмах руки – так идет волна,

Ни имен, ни лиц – так спиной к спине

Образуют крепость, стена к стене,

И бессмысленны имена.

Я не помню, чем кончился этот бой,

Я не помню, кто – под, кто – над,

Я не помню, с кем дрался – с самим собой?

Я запомнил одно: спина.

Пусть кромешен ад, и спасенья нет,

Пусть не светит ни нам, ни им,

Но как в старой песне,

Спина к спине,

Мы стоим. Мы еще стоим.

ЗА ЧЕРТОЙ

Они уходят, великие,

Они остаются ликами,

На стеклах оконных бликами,

Аккордом, мазками, книгами –

Но телом уже не здесь.

Мы их провожаем, малые,

Становятся дочки мамами,

Рассветы дымят туманами,

Качается медный маятник…

Мы – есть. Да, конечно – есть.

Мы в ночь уплываем с койками,

Мы пьем, если плохо, горькую,

Мы лет проживаем сколько-то,

Мы сумрак считаем днём,

Строкою, мазком, нелепостью

Мы прах воздвигаем крепостью,

Врачуем усталость дерзостью,

Бичуем огонь огнём.

А нам говорят: "Вы – малые,

Ничтожества вы карманные,

И ваши апрели – маями,

А ваш самолет – трамвай!"

Не споря, мы соглашаемся,

На прения не решаемся,

Окраиной жизни шастаем,

Все просим: "Не убивай!"

Все молим судьбу: "Пожалуйста,

Еще на денек нам жар оставь,

Иначе потом не жалуйся,

Когда мы сдадим ключи –

Ведь там, за чертою синею

Мы, слабые, станем сильными,

Безликие, станем именем,

Безмолвные, прозвучим. "

Вот – вам оставаться малыми,

Вот – мучиться вам кошмарами,

Вот – вам становиться магами,

Бессонниц поводырём,

Но блики стекла оконного,

Но топот отряда конного,

Но холод лица знакомого…

Мы это не заберём.

ШЕСТИСТИШИЯ

ИСКУСИТЕЛЬ

В берете с пером петушьим,

При шпаге и при плаще,

Его предпочтенья – души,

Не ваши, а вообще.

Налей-ка мне миску щей!

Не жирных, а вообще…

СВОБОДА

Шаркаю по листьям не спеша,

Ни гроша в кармане, ни гроша,

Ни копейки за моей душою –

Нищая, свободная душа.

Клены и акации пусты,

Мы сегодня с осенью "на ты".

ПОСЛЕДНИЙ

И жалили звездные осы, срываясь с чернильного августа,

И где-то молчала гитара, дыхание набирая,

Проблемы, ответы, вопросы, трава, как пустые слова, густа,

Я видел, я знаю, я старый; я помню изгнанье из рая.

Забьюсь в немоту, как в скворешник –

Последний оставшийся грешник.

ЗЕРКАЛО

Срифмуй вино-говно, напейся в хлам,

Богема ночью, утром стань амёбой,

Завейся спирохетою флеш-моба

И жди опять пришествия бухла.

Ты типа бог, ты типа андегра…

А в зеркале все тот же хрен с бугра.

СОН РАЗУМА

Мы снимся планете – со всем нашим визгом,

С тоннелем метро, с буровой установкой,

С рекламой, где киска, и миска, и Вискас,

С ухмылкой начальства, гнилой и сановной,

С буклетом святоши, с колготками шмар…

Мы снимся планете, как давний кошмар.

СЕДИНА 

Тонет двор в снегах-снежищах,

Как богач в деньгах-деньжищах,

Оккупирован водой,

За ночь ставшею седой.

Утром гляну из окна –

Седина.

ДОН КИХОТ 

Кому охота

быть Дон Кихотом?

Оставлю мансы,

Подамся в Пансы.

На все умелец

Помимо мельниц.

ПЯТАЯ ГРАФА

Для русских я – жид, для украинцев – жид,

И русский – для израильтян.

Родная планета, покрепче держи,

Не то провалюсь ведь к чертям.

Мой паспорт изучит рогач-погранец…

А я-то надеялся – это конец.

СИЕСТА 

Когда я чувствую, что гений

Меня оставил на часок,

Я предаюсь безбрежной лени,

Изобретая колесо.

Да, я не первый с колесом,

И что с того? Я невесом.

БЕЛЛЕТРИСТ

Одни говорят: больше экшн!

Другие: глаголом рази!

И будешь, писатель, успешен,

Иначе утонешь в грязи.

И экшн гоню, и ражу,

Дабы возрасти тиражу!

ЗАВИСТНИКУ

Мой завистник, мой красавец, мой бесценный благодетель,

Без тебя я – ноль без палки, щепка на лесоповале,

А с тобой я – бог в машине, дом богат, здоровы дети,

На красавице женился, годы сил не подорвали…

До тех пор, пока ты рядом, до тех пор, пока со мною,

Я зимой цвету и пахну, будто лилия весною!

ПРАГА 

Взрыв желтой листвы из-под Карлова моста,

По краю – святые, святые, святые…

Как-будто евреи скитались в пустыне

И выбрели к Праге, построясь по росту,

И смотрят: туристы, менялы, вода…

Спасибо, Моше, что привел нас сюда!

ЗАРИСОВКА

Эмигрирую в навсегда –

Обтекает с гусей вода,

В Вифлееме коптит звезда,

Под мостом у клошаров праздник,

Каждый – пьяный, и каждый – разный,

И у каждого – борода.

В СЕТЯХ

О жисть, ты жесть!

О жисть, ты cool!

Молчи уже,

Закончи scool…

Рожая смысл под каберне –

Не все то мысль, что в интернет.

ПРИЗРАК 

Я жлоб и жмот, я циник и прохвост,

Я – недостаток, возведенный в степень,

Мне не уйти в дымящиеся степи,

Мне не взорвать под эшелоном мост.

Но если я таков, каков же ты,

Глядящий на меня из темноты?

ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ДОПУЩЕНИЕ

Допустим, ты – пришелец жукоглазый,

Со жвалами, в хитиновом покрове,

Рожденный на планете Ыбламаунт

В созвездии Нелепо-ли-намбяше,

И, ветром галактическим несомый,

На био-крио-трио-звездолете

К нам в мегаполис тупо залетевший,

Как залетает дура-малолетка,

Поверив ослепительному мачо.

Допустим, ты родился при Иване

Не Грозном и не Третьем – Годунове,

Хоть никаких Иванов Годуновых

В истории отнюдь не наблюдалось,

А тут, гляди, взяло и наблюлось.

И с этой исторической развилки,

Чудес в ассортименте стартовало:

Отечество без каверз процветает,

Америка накрылась медным тазом

И в космос полетели москали.

Допустим, ты – король подземных эльфов,

Гномья лесного принц и канцлер орков,

Ты – посох мага, ты – топор героя,

Ты – болт из потайного арбалета,

И артефакт чудесный – тоже ты.

Вокруг тебя империи трясутся,

На кладбищах пируют некроманты,

Сражаются друг с другом кто попало,

А ты им и руки не подаешь,

Поскольку и велик, и бесподобен.

Допустим, ты – фантаст-недописатель,

Который допускает то и это,

Воображает множество безделиц,

Придумывает массу несуразиц

И кучу зарабатывает денег

Таким своим извилистым талантом.

Нет, денег мы, пожалуй, не допустим –

Уж больно фантастично допущенье.

Но в остальном…

ЕВРЕЙСКАЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ

Говорит Абраму Сара,

Исхудавшая с лица:

– Мне бы юного гусара,

Чтобы тройка у крыльца,

Мне б не скука-синагога,

А цыганский тарарам…

– Тарама будет много, –

Обещает ей Абрам.

Говорит Абраму Сара,

Располневшая с торца:

– Мне б лихого комиссара,

Мне б в кожанке молодца!

Маузер – не поц на идиш,

Продразверстка по дворам…

– Разверстаю в лучшем виде, –

Обещает ей Абрам.

Говорит Абраму Сара,

Разобидевшись всердцах:

– Мне пиры бы Валтасара,

Ламца-дрица-оп-ца-ца,

Клеопатрины затейки

Да сады Семирамид…

– Чай допей да пропотей-ка! –

Ей Абраша говорит.

Говорит Абраму Сара,

Вся, как к Пейсаху маца:

– Да и ты еще не старый,

Если тронуть слегонца.

Что гусары-комиссары? –

Чистый цурес, стыд и срам,

Сексуальные корсары…

То ли дело мой Абрам!

* * *

У стиха с размером плохо,

Да и с рифмою беда,

Поздно плакать, поздно охать –

Не годится никуда.

Полумертвый, в неглиже,

Ляжет он, как в гроб, в ЖЖ –

Приходите, тети-дяди,

Полюбуйтеся уже!

МУДРОСТЬ

Кто к дебилам толерантен,

Тот однажды станет Буддой,

Доберется до нирваны,

Внидет в царствие небес.

Кто терпим к трамвайным хамам,

Обретет корзину счастья,

Станет чудом благовонным,

Подчинит себе астрал.

Кто душою к идиотам

Преклонится, не лукавя,

Тот познает сущность Дао

И прославится в веках.

Если спросите, откуда

Я узнал такие вещи,

Я отвечу: с детства знаю,

Ибо мне не повезло.

Ненавижу идиотов,

Не терплю трамвайных хамов,

Плохо отношусь к дебилам

И сержусь на дураков.

Раз я весь несовершенен,

На ножах с Великим Дао,

И не Будда я ни разу –

Значит, вот причина бед!

ВТОРОЙ РЕЧИТАТИВ ШУТА ЮРГЕНА ЛЕДЕНЦА из ТРАГЕДИИ "ЗАРЯ" ТОМАСА БИННОРИ

Была борода черна, не седа,

Хей-хо, хей-трабл-хо!

Любила бардак моя борода,

Хей-хо, хей-трабл-хо!

Любой волосок был свеж и высок,

И в каждом играл полуденный сок,

Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,

Взгляни на небо – летят года!

Был левый ус прекрасен на вкус,

Хей-хо, хей-трабл-хо!

А правый был рус – мечта, а не ус!

Хей-хо, хей-трабл-хо!

Завей винтом, кудрявым притом,

И счастье близко – под каждым кустом,

Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,

Взгляни на небо – летят года!

Теперь я брит, и мой габарит –

Хей-хо, хей-трабл-хо! –

О сытой жизни вам всем говорит,

Хей-хо, хей-трабл-хо!

С дивана не встать лет эдак до ста,

И в тихий сон – как в воду с моста,

Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,

Взгляни на небо – темно всегда!

Цветут сады, да нет бороды,

Хей-хо, хей-трабл-хо!

В зеленой ряске стоят пруды –

Хей-хо, хей-трабл-хо!

Скажи, Господь, на кой людям плоть?

Зерно для мельниц – муку молоть…

Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,

Взгляну на небо – там борода!

КРИЗИС

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

Во тьму уютного клозета

Он с головою погружен,

Укрыт от бури и волненья,

Спустив прелестные штаны,

Он ищет мига вдохновенья

В объятьях влажной тишины.

Явись, пленительная Муза!

Вспои Зевесова орла!

Лауреат и член Союза

Вчера пил водку из горла,

Ел трюфеля и ананасы,

Икрой закусывал коньяк,

И вот властителю Парнаса

Никак… Все поняли? – никак.

Увяли ямбы и хореи,

Переварились суп и плов,

Ушли арийцы и евреи,

Остыл желудок и апломб.

Поэт! В глухой тоске запора

Лови мучительность грозы,

Рожденье истин в недрах спора,

Вопль Амалфеевой козы,

Романтику ночной Гренады,

Тоску последнего "прости…"

Пускай не льется то, что надо,

Зато рекою льется стих.

ДОСКА

Ах тоска, моя тоска

Нетривиальная –

Вижу, вот моя доска

Мемориальная,

Над подъездом – барельеф

С чеканной мордою:

Дескать, жил такой Олег,

Чем все мы гордые.

На доске стоит цифирь

Казенной прописью,

Пишут, был я пацифист,

Гулял над пропастью,

Кум – царю, министру – сват,

Лауреатствовал,

И бежал, поскольку свят,

Соблазна адского.

У подъезда тихий бомж

Сосет из горлышка,

Шепчет: "Боже-ж-ты-мой-бож,

Какое горюшко,

Я вот сер, немыт и сед,

Сосу креплёное,

А великий мой сосед…"

И – спит под клёнами.

Вот стою я под доской,

Совсем растерянный,

Не замученный тоской

И не расстрелянный,

С виду, в сущности, живой,

Хотя потрёпанный…

Кто ж так пошутил со мной,

Пидор грёбаный?

* * *

Не надо классику пенять –

Умом Россию не поднять.

ЛЕГЕНДА

У попа была собака,

У раввина – пес.

Как-то раз случилась драка,

Пострадала песья срака

И собачий нос.

Поп в обиде взял кадило,

Ребе – куль мацы.

Хрясь! – по пейсам угодило,

Хрясь! – по рясе заходило…

Оба мертвецы.

Над попом да над раввином

Блекнут небеса.

На надгробьях пес невинный

Надпись написал,

И с тех пор, как под конвоем,

В полночи кривой

Бьются вечно эти двое

Под собачий вой,

И когда иссякнет сила,

Стихнет звон мечей,

То как раз придет Мессия,

Но неясно, чей.

ИЗЯЩНЫЕ ЛИМЕРИКИ

Обожатель изящных искусств

Сел посрать под сиреневый куст,

Но душиста сирень,

И злодейка-мигрень

Оказалась ужасна на вкус.

Жил да был непреклонный эстет,

У него был свинцовый кастет,

Глядь – навстречу фантаст,

И спесив, и горласт…

Побеседовали тет-а-тет.

Инженер человеческих душ

Не как мальчик писал, а как муж,

Все строку за строкой,

Гонорары – рекой,

И прекрасен, как дьявол, к тому ж…

Член Союза писателей был

Идиот, полудурок, дебил,

Но имел документ,

Что он интеллигент…

Документ тот он страстно любил.

Дети литературы большой

Все закидывались анашой,

А кто был при бабле,

Тот сидел на игле

И летал вдохновенной душой.

…а во первых пишу Вам строках,

Что останусь, как гений в веках.

По причине такой

Ухожу на покой –

Поносите меня на руках…

Раз собравшись, властители дум

Заметались в тяжелом бреду:

Им привиделся ад,

Где они голосят –

Кенгуру, марабу, какаду…

На ток-шоу собрался гламур,

Весь расписанный под Хохлому,

А ведущий – ужель? –

Был расписан под Гжель.

Вот уж точно икалось ему!

Жил критический сюрреализм,

Продавец очистительных клизм,

Он смотрел на людей,

Как на тени идей,

А на жизнь, как на чей-то каприз.

Некий критик, приятен и мил,

Графоманов без страха громил –

Как завидит роман,

Так кричит: «Графоман!

Подь сюда…» И по заду плетьми!

Как-то раз я давал интервью

Про великую жизнь свою,

А прочел результат –

Мол, я глуп и носат,

И грозил, что кого-то убью…

Некий техноромантик сказал,

Что он видел разумный вокзал –

Тот светился во тьме,

Был себе на уме,

И струилась по рельсам слеза.

НИКОГДА

Я никогда не убивал.

Ни кое-как, ни наповал,

Ножом в печенку не совал,

И пулею – в затылок.

Не резал глотки часовым,

Не шел с секирою "на вы",

И волком на луну не выл,

Подкрадываясь с тыла.

Я никогда не пел с листа,

Вот под перцовку – как с куста,

А ноты – верно, неспроста,

Меня лишили слуха.

И завитой скрипичный ключ

Скрипит в гортани, остро-жгуч,

Смеется: "Парень, не канючь!

Медведь тебе на ухо!"

Я никогда не спал с Бриджит,

Не научился мирно жить,

Не я – "Над пропастью во ржи",

Не я – творец Устава,

Я очень много – никогда…

Ну что ж, простите, господа.

Пускай ушла в песок вода,

Пускай песок в суставах,

Но если стану вспоминать –

В гробину-бога-душу-мать! –

Когда и с кем ложился спать,

Как фильтровал базары,

Куда пешком ходил "на ты",

При ком и где вертел понты,

И не боялся темноты…

Не кончу и до завтра!

ЭПИГРАММЫ

Коллегам

Кто тут хочет склеить ласты?

Пуля весит девять граммов –

Подойду в упор к фантастам,

Расстреляю эпиграммой!

А. Пехову, Е. Бычковой, Н. Турчаниновой;"Киндрэт: кровные братья"

Ах, замутила сериал писательская братия,

Ах, здесь приволье и размах для творческих натур:

Влюбился в киндера киндрэт до полного кондратия,

А кадаверциан их спас, и полный ПехБычТур!

Легиону продолжателей «Саги о Конане-варваре»

В каждом "конаническом" романе,

Если хорошенько потрясти,

Слышен сладкий хруст зеленых "money",

Автором сжимаемых в горсти.

Олди-Дяченко-Валентинову; «Пентакль»

Придумать рифму к слову "пакля" –

Пустяк для авторов "Пентакля"!

А. Валентинову, «Омега»

В Крыму отдыхая под трель автомата,

Моча из засады Антанту и НАТО,

Я думаю, глядя, как рвётся граната:

"Андрей Валентиныч! А может, не надо?.. "

Д. Громову, «Путь проклятых»

Один вампир у злых сосал,

А добрых всячески спасал –

Не страшен даже Страшный суд

Для тех, кто правильно сосут!

С. Прокопчик, «Русские ушли»

Если вам отбили копчик,

Стырив деньги из кармана,

Знайте: вы – герой романа

Гуманистки С. Прокопчик!

Ю. Остапенко, «Игры рядом»

Был вожатый сто раз кряду

Изнасилован отрядом,

На суде сказали детки,

Что играли в "Игры рядом".

Г. Л. Олди

Старый дедушка Авдей

Любит творчество Олдей,

Он шибает первача

И читает "Путь Меча" –

Засыпая неизменно

На странице "Примеча…"

М. Успенскому

Донимают миражи,

Ну-ка, мудрый, подскажи-ка:

Это просто Вечный Жид

Или просто Вечный Жихарь?

О. Дивову; «Ночной смотрящий»

Если вы сыграли в ящик,

К вам придет Ночной Смотрящий

И шепнет вам на ушко,

Как вам быть с прямой кишкой…

С. Логинову, «Дорогой широкой»

Наш мир красотами не манит

И к обитателям жесток,

Один на свете есть романтик,

И тот – асфальтовый каток!

С. Лукьяненко, «Ночной дозор»

В чем сила, брат? А в правде, брат! –

"Ночной дозор" писал Рембрандт.

Но, со щитом иль на щите,

Старик скончался в нищете…

О. Дивову

Он талантлив и брутален

От кудрей до гениталий…

Героям фантастических боевиков

Накачали бицепсы и лбы,

Бластерами пол-Вселенной вымели,

И кричишь, оглохнув от пальбы:

"Люди, где вы? Неужели вымерли?!

Е. Лукину

В любимом кресле у окна,

Прихлебывая из стакана,

Сидел, читая Лукиана…

Теперь читаю Лукина.

А. Валентинову;"Сфера"

Мне снился сон – ужасная картина!

Я был сфероид. В облаках вися,

Я пил коньяк, потом забил косяк…

О Боже! Я – не я, а Валентинов!

Кое-кому из коллег-фантастов

Не равняя себя с Мураками,

Не считая других дураками,

Я скажу: ей-же-ей,

Вам бы делать детей! –

А вот то, что творите руками…

А. Громову

Не бомбою ваххабита,

Не диким похмельем ромовым –

Джордж Буш, ваша карта бита

"Исландскою картой" Громова!

Г. Л. Олди

Не счесть друзей у фразы с завитушками,

Но и не счесть врагов –

Усыпан путь читательскими тушками

И клочьями мозгов…

С. Прокопчик

У леща бочок прикопчен,

Третий литр пивка пошел…

Напиши роман, Прокопчик,

Чтоб, как в жизни, хорошо!

В. Рыбакову;"Звезда Полынь"

От разрухи вылечат в момент,

Уничтожат подлого злодея

Добрый олигарх и честный мент,

Плюс национальная идея!

О. Дивову, «Храбр»

Дочитал того "Храбра",

До печенок "Храбр" пробрал –

Там добро не с кулаками,

Там дубина у добра!

М. Успенскому;"Три холма, охраняющие край света"

Это вам не цацки-пецки,

Это Михаил Успенский,

Он и в душах, и в умах

Сел един на трех холмах!

МТА (молодым талантливым авторам)

Эльф седлает черный "Бумер" –

Ну, не Бунин.

Бунин умер.

А. Штыпелю

С тем я пил, а с этим ты пил,

А с иными пили все…

Лучше всех – Аркадий Штыпель!

С ним я пил – и не косел!

В. Панову

Тайный Город разрастается

До тех пор, пока читается,

А едва иссякнет главами –

Станет прирастать Анклавами!

М. и С. Дяченко

Горит от страсти каждая страница,

И вновь любовь! – покой им только снится…

Начинающим

Однажды эдитор

Сказал мне: "Иди ты!.. "

Ну, я и пошел –

И всем хорошо.

Олегу Дивову;"След Зомби",«Ночной смотрящий", „Немертвый“ ипр.

Ах, как фабулу дивно он строит,

Как прелестно кроит он судьбу,

Ах, какие живые герои –

Те, которых видали в гробу!

В. Орехову

Физик щупает мезоны,

Пастушок пасет коров,

А Орехов ходит в Зону,

Выпасает сталкеров.

Ю. Остапенко

Она, пожалуй, чем-то

Похожа на Дяченко,

Когда ведет героя

От язвы к геморрою…

Полу Олегу, эпиграмматисту

Не надо глядеть на всех

В оптические прицелы…

Ты все-таки Пол Олег,

А я-то все таки целый.

МУЖЕСТВО ПОХВАЛЫ (художественная публицистика)

ДЕСЯТЬ ИСКУШЕНИЙ МАТЕРОГО ПУБЛИКАНТА

…и звезда с звездою говорит…

М. Лермонтов

Здравствуйте, дорогие наши друзья! Это мы, дорогие ваши Олди.

Десять лет "Звездному Мосту". Десять раз мы встречались. Пять лет тому назад, посредине этого трудного пути, мы читали доклад "Десять искушений юного публиканта" – о том, какие искусы преследуют начинающего писателя, который только-только стал издаваться.

С тех пор доклад был опубликован во многих изданиях. Журналы, сборники, сольные книги… Он собрал премий, наверное, больше, чем все остальные наши работы. Мы даже думали на всякий случай переквалифицироваться – не в управдомы, а в критики.

Но за пять лет многие начинающие авторы заматерели и превратились в звезд. Те же, которые и раньше были звездами… Нет, мы не скажем, что они превратились в черные дыры – как минимум, в сверхновые. И вот мы решили рискнуть. Ведь у матерых публикантов тоже имеются свои искушения. Пожалуй, местами они даже покруче, чем искушения молодых авторов. У звезд свои проблемы; и вы не хуже нас знаете, что часть известных авторов (не только в фантастике) сознательно отказывается от встреч с читателями, а в особенности от Интернет-общения. Ведь читатель добр, чуток и злопамятен – и всегда найдет, как подбодрить своего кумира "незлым тихим словом", от которого потом пьешь валокордин. На начинающего автора вал "доброжелательной" критики обрушивается в меньшей мере (хотя начинающему кажется, что в большей…), а звезда – она на виду.

И, соответственно, получает по полной программе независимо от качества текста.

"Звездных" искушений мы насчитали, как водится, ровно десять. Как любой искус, они, кроме негатива, несут в себе и весомый позитив. Какое бы это было искушение, не кройся в нем явных преимуществ? Хотим добавить, что мы сами – уж не знаем, какой мы звездной величины – тоже не избавлены от искушений. И если где-то – слаб человек! – поддаемся… Что ж, и Олдям невредно получить палкой по горбу – стройнее будем. Поэтому мы, безусловно, рискуем. Все, что сейчас назовем, будет "утром в газете – вечером в куплете", а точнее, в Интернете. И начнется: "Олди это сказали про себя, и то, и вон то, а про это забыли…". Ничего страшного, мы привыкли рисковать, ибо не очень стеснительны и в меру толстокожи.

Еще хотелось бы напомнить, что мы в данный момент говорим о звездах, которые работают . Речь не о тех, что болен или стар, и прекратил писать. Речь не о тех, кто подыскал себе другую работу и выдает в год по чайной ложке текста. Здесь же хочется вспомнить чудесное стихотворение Вадима Левина, точнее, его последнюю строчку: «Люби меня сейчас, пока я жив». Мы в последнее время вспоминаем эту строчку все чаще. Говоря о звездах, надо понимать, что если они загораются, то это, наверное, кому-нибудь нужно.

Плюсы искушений сегодня будет озвучивать Олег Ладыженский, взяв на себя роль доброго следователя, а минусы – злой следователь Дмитрий Громов. Впрочем, по ходу дела мы будем не раз меняться ролями.

1. ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ

Это требование неадекватного пиетета к своей замечательной персоне. «Мерседес» – к конвенту, водку – в номер, почтение на форуме. Самоуверенный тон, использование авторитета в спорах – в Интернете, в жизни, в прессе. Постоянное напоминание в скрытой или явной форме, чего я стою, сколько стою, какие у меня тиражи, какие у меня премии, какие у меня гонорары. В публицистических статьях – ненавязчивое и навязчивое подчеркивание своего статуса. Нервная и болезненная реакция на критику; публикация открытых писем с возмущением. И главный аргумент: «поживи с мое, тогда высказывайся».

«Добрый» следователь:У звездной болезниесть очень мощные плюсы, о которых мы редко задумываемся. Поставим себя на место звезды. Матерый – это вы. Так вот, он живет не только на форуме или в книжке. Он общается с чиновниками, с начальниками ЖЭКов, с сержантом ГАИ, который остановил его машину и спрашивает: «Нарушаем?». На обыденный круг общения поведение человека, зараженного звездной болезнью, действует великолепно. От него исходит запах сытого, здорового, мощного хищника. Сразу видно, что он дорого стоит: «Здравствуйте. Я известный писатель имярек…» – на это реагируют и уступают дорогу.

Теперь задумайтесь о том, что он это действительно заслужил. Тридцать лет пахал, как проклятый. Когда-то бросил основную работу и десять лет не публиковался. "Сломал стенку" и уговорил издательство вместо переводной выпускать нашу фантастику. До хрипоты спорил с издателями, художниками и корректорами… Дрался за свои книги. Это он двадцать (тридцать, сорок) лет находится "на рынке", это его читают уже несколько поколений. Честное слово, у звезды есть клыки. Вы можете сколько угодно смеяться над его самомнением, но надо понимать: в какой-то степени он имеет право . Как лев имеет право рычать, когда вокруг прайда бродит стая шакалов. Ну хорошо, не шакалы – другой лев бродит.

Вот сейчас многие обидятся на нас. А лучше бы вместо обиды почесать в затылке – ведь правда, а?

И не надо путать звездную болезнь с ложной «звездочкой». К примеру, приехал известный писатель на фестиваль «Звездный Мост». Подходит к нему фэн, из самых лучших побуждений – поклонник, хочу пообщаться, задать вопросик. А писатель в этот момент занят, у него настроения нет, голова болит, или он хочет пообщаться со старым другом, которого давно не видел. Звезде, может быть, жалко свободного времени, или неинтересен случайный собеседник… А потом фэн обижается: «Почему он не пошел со мной пить водку?!», «Удрал в номер к своему коллеге, и меня с собой не взяли!», «Я подсел к нему в кафе, а он ушел в другую компанию…»

А почему писатель обязан сидеть в кафе именно с тобой?! Может, он хочет сидеть с кем-то другим? Или у него намечен прямой эфир и ему через полчаса ехать на телевидение? Помните, у Высоцкого: "Не надо подходить к чужим столам и отзываться, если окликают"? Но такую форму поведения принимают за "звездочку". И всячески осуждают: "Он не хотел со мной разговаривать!". Ну, не хотел – дружок, это его право.

«Злой» следователь. Что же касается минусов… Во-первых, «звездное» поведение часто перерастает в банальное хамство. Писатель зарывается, зазнается, становится неадекватным. Считает, что ему все позволено. И срывается на оскорбления. Да, у него есть право, но человеком надо оставаться вне зависимости от тиражей и премий.

Во-вторых, у больных "звездочкой" начинаются проблемы со здоровьем – физическим и психическим. Далеко не всегда звезда получает уважение, почет и поклонение в достаточном для него объеме. Слаб человек, и считает, что заслуживает большего. Из-за этого он начинает переживать, иногда заливать такое странное горе спиртным, терзаться и огорчаться. Звездная болезнь ест своего носителя. А мы все не железные, и здоровье у нас одно. Кстати, хамство звезды вызывает ответную десятикратную реакцию. И начинается: "Я нахамил, я имею право! А какое право имели мне хамить?!" Тут не за горами и нервные срывы. Вместо работы над книгами начинаются постоянные (в основном публичные) разбирательства с теми, кого звезда считает недоброжелателями – или людьми с недостаточно восторженным образом мыслей. Он их пытается вразумлять и обучать, а они не вразумляются и не обучаются. Тянутся склоки в реале и в Интернете, человек портит нервы и здоровье себе и окружающим…

А еще звезда очень плохо, ревниво, отвратительно относится к похвалам… В чужой адрес, естественно. Если же хвалят его, то матерый тоже огорчен – полагает, что мало похвалили. Это следовало бы назвать завистью, но при звездной болезни мы имеем гипертрофированный вариант зависти. К примеру, написала Дина Рубина на прекрасную, наш взгляд, книгу: "Почерк Леонардо". Так вот, мы замечали странную реакцию: когда мы хвалили эту книгу ряду коллег – возникала обида, ибо похвалили "не меня".

Повторяем, мы сейчас не беспристрастные судьи Радамант и Минос. И не пытаемся ткнуть пальцем пофамильно – Иванов, Петров, Сидоров. Мы рассуждаем о том, что в какой-то мере попробовали на собственной шкуре. Но всегда следует помнить, что если звезда падает, то с бульшей высоты, чем случайная ворона. Поэтому и разбивается сильнее.

2. ФЕТИШИЗМ

Страсть к премиям возникает как у многократно премированных, так и у обделенных «цацками». Премированные хотят больше наград; не премированные на всех перекрестках кричат: "Грош цена вашим премиям, не больно-то надо! Зато у меня такие замечательные тиражи!.. " И с двух сторон ведут между собой задушевные публичные беседы, не замечая, как стыдно это выглядит. Начинаются закулисные лобби: кому какую премию дадим? Идет выпрашивание премий у оргкомитетов и жюри, письма: «Ему (мне) уже давно пора, в отличии от…»; интриги, принижение значения премий на публике, возвышение – в кулуарах.

«Добрый» следователь. Возвращаемся в обыденную жизнь. Моя дочь в детстве училась в специализированной школе, которую курировало некое израильское общество. В школе не было религиозных отклонений, зато было очень хорошее изучение иностранных языков. И вдруг, как гром с ясного неба, на школу падает комиссия из Иерусалима. Стукнуло комиссарам в голову проверить чистоту крови. А в школе с этим проблема: татары, русские, евреи, украинцы… Нашли комиссары маленькую девочку Марьяну и спрашивают: «А кто, милая крошка, у тебя папа-мама?» Заметим, что мама у крошки – чистокровная украинка. Но милая крошка не растерялась и сообщает в лоб: «Зато у меня папа – лауреат премии имени Моше Даяна!» Комиссия погладила ребенка по головке: «Хорошая девочка!» – и больше их ничего не заинтересовало.

Так вот, премии работают !

Заходишь, говоришь: "Здравствуйте, я трижды лауреат "Золотого Кадуцея"! Дипломант "Золотой каски"! Обладатель "Бронзовой Таубретки"!". И чиновники реагируют наилучшим образом. Кто бы из вас не поддался на такое искушение, зная, что в ЖЭКе, БТИ, ГАИ, у мэра на приеме…

Информацию о премии можно разместить на задней стороне обложки своей книги. Лауреат не пойми чего, и уже читатель, неосведомленный в ситуации, с уважением относится к книге заранее. Теперь самое время разместить значок премии на передней стороне обложки – это еще лучше!

А вот премированного тащат в телевизор. Это пиар, как ни крути…

«Злой» следователь. Премии повышают собственную самооценку, лишний раз доказывая – раз меня наградили, значит, не зря пишу. Это положительные эмоции, уверенность в себе – совершенно не вредные, можно сказать, даже полезные вещи. Поднимается тонус, психическое здоровье цветет и пахнет; это воодушевляет на дальнейшие творения… В конце концов, получать премии – просто приятно! Кому из вас было бы отвратительно и гнусно получить премию – естественно, не какую-нибудь «развесистую клюкву в сахаре», а «награду в законе», которой давно хвастаются твои коллеги?!

«Добрый» следователь. Добавим, что премированным легче разговаривать в зарубежных издательствах… (смеется) Что, притихли? Начинаете понимать, что в премиях есть деловая польза? Премированность – это статус. Вот я, скажем, лауреат Всесоюзного конкурса театральных коллективов. Тысяча девятьсот восемьдесят второго года. У меня даже медаль есть. Вот вы смеетесь, и я смеюсь – у меня эта медаль пылится в шкафу… Но пару раз она меня спасала в серьезных жизненных ситуациях: «Здравствуйте, я лауреат Всесоюзного конкурса…» – дальше при Советской власти можно было уже не продолжать. Двери открываются – лауреат! Всесоюзного!..

«Злой» следователь. Тут первый минус-это замена мотиваций. Вместо желания поделиться чувством, знанием или идеей, в конце концов, просто рассказать интересную историю… Нет, теперь звезда начинает подстраиваться под награды. Выискивает актуальную тему. Демократическая премия? – значит, должно понравиться фэндому. Авторитарная премия? – должно понравиться жюри. Автор начинает оглядываться в творчестве на нетворческие моменты.

Начинается психологическая зависимость. Требуется доза наркотика – премия! Круто! Я получил "золото"! А сегодня – всего лишь "бро-о-онзу"! Возникает зависть, подковерные разборки; давление – себе самому! – на мозги. Человек ест себя поедом, "теряет лицо". Когда звезда начинает интриговать ради премии, организует лоббирование и приватно просит у оргкомитета: дайте!.. Некрасиво это смотрится, как ни крути. А если оно еще и становится общественным достоянием…

«Добрый» следователь. А оно обязательно становится!

«Злой» следователь. …уважение к звезде резко падает. Вместо плюсов от премии он получает минус уважения окружающих. И реакция не заставит себя ждать: «Да все эти ваши премии – ерунда на постном масле! Друг другу их раздаете за красивые глаза, за бабки! А у меня крутые тиражи, у меня орда читателей!»…

«Добрый» следователь. Это значит: «ХОЧУ ПРЕМИЮ! САМУЮ БОЛЬШУЮ!»

«Злой» следователь. Писатель считает, что он убедителен и независим, что ему верят. А со стороны выглядит персонажем басни Крылова «Лиса и виноград». И не понимает этого! Объясняют – нет, не верит. Если же поверит – это будет первый шаг к выздоровлению. Иногда, в моменты просветления, писатель видит, чего стоят премии, которые он выпросил, соорудил интрижку… Мы, конечно, фантасты, но позвольте предположить, что ему в такие минуты бывает стыдно.

«Добрый» следователь. Ну да ладно, стыд глаза не ест. Зайдем с другой стороны. Надо понимать, что матерый публикант зачастую не слишком молод. А это значит, что здоровье – психическое, физическое, нервишки, то да се – соответствует возрасту. И когда звезду трясет от возбуждения в зале при объявлении тройки лауреатов (а это видно!), когда он, вздрагивая, слушает: «бронза»?! «серебро»?! кому «золото»?! мне? кому-то другому ?! Прикиньте, что происходит с его нервной системой, с сердечно-сосудистой… Посочувствуйте. Его жалко. Мы видели, как люди отходят после таких волнений (нет, к счастью – не в мир иной!) – но долго приходят в себя, мешая коньяк с корвалолом…

3. НЕБРЕЖНОСТЬ («Синдром Левой Задней Ноги»)

Это прекращение работы над текстом (как идет – так идет, редактор почистит, пипл схавает). Автор урывает время для работы в паузах между интервью, презентациями, поездками на какие-то мероприятия; вовсю трудится над сценариями, телепередачами, еще чем-то… А в кратких перерывах пишет большие толстые романы. У него нет времени, нет настроения; былое умение, он полагает, вроде бы есть – а оно действительно в какой-то степени есть – значит, вытянем на старых приемах… Мы бы такой звезде посоветовали зайти к спортсменам, поинтересоваться. Начни мы без разогрева делать те трюки, которые делали двадцать лет назад – порвем себе связки. Кроме того, бытует мнение, что чем чище текст, тем меньше тиражи. И, в общем, не обязательно…

«Добрый» следователь. И впрямь не обязательно. При дефиците рабочего времени, тратя на книгу минимум труда, можно вполне задней левой ногой смастерить пару книг в год. А пара книг в год – это, извините, мои любимые тиражи, мои любимые гонорары, моя известность. Не обижайтесь, дамы и господа, но читатель слишком часто не обращает внимания на отшлифованность текста. Более того, кое-кто полагает, что чем грязнее текст, тем он живее , ближе к народу. Не замечали? Мы все время на это натыкаемся. «Как он здорово пишет – вот прямо как я думаю, так он и пишет!» Грязный текст воспринимается как родной, как свой: «Он такой же, как я!» – и это действительно так.

И редакторы могут кое-что вытянуть. У автора освободилось время, а редактор за него пашет. В Интернете говорят: "Вот тут лажа – это вина редактора!". Обратили внимание? – автора не обвиняют, виновен редактор. Автор может спокойно отдыхать. Небрежность зачастую можно выдать за авторский стиль. Сейчас это популярно: "пишется, как дышится". Дышит он, правда, с хрипом и свистом, но это уж у кого какая одышка.

Кстати, поскольку мы выяснили, что "звезда" – человек не слишком молодой, то "пиша" небрежно и быстро, он меньше устает. А это важно. Чем ты старше, тем это важнее. Оставаясь небрежным, ты получаешь мощный плюс – не вылетаешь из обоймы. У тебя продолжают выходить книги, и читатели их с удовольствием воспринимают. Я повторяю: С УДОВОЛЬСТВИЕМ!

«Злой» следователь. Но и с минусами все в порядке. Если это известный, в свое время неплохо писавший автор, то часть искушенных читателей начинает от него отворачиваться. Ладно, это еще полбеды. Ушло десять ценителей – прибежит двадцать неофитов. Гораздо хуже, что звезда привыкает, разучивается работать над текстом. "Ну, хвалят же? Еще и премийку дали! Значит, все в порядке. Зачем тогда время тратить и тиражи понижать?.. "

Звезда теряет то, что называется "спортивностью" – в данном случае умственную, интеллектуальную, художественную, душевную, в конце концов, творческую форму. Видит – нормально издаемся, новая книжка не хуже, чем прошлая и почти не хуже позапрошлой (то, что книга пятилетней давности была намного лучше – об этом звезда уже забыла). И продолжает писать, как сложится, и трусцой бежит марафонскую дистанцию, не замечая, что уже и дистанция в шесть раз короче, и пробегает он ее в четыре раза дольше, и хрипит при этом, и на поворотах оскальзывается.. Но добегает же? И роман заканчивает, рукопись в производство уходит!..

А следом бежит восторженная толпа поклонников: "Ты крут! Ты велик! Ты наш кумир!"

Автор перестает быть профессионалом в смысле мастеровитости. Профессионалом в смысле зарабатывания денег он остается, может быть, даже больше заработает. Но речь-то о другом… Кстати, не стоит путать небрежность начинающего автора, который еще малоопытен, с небрежностью звезды. Звезда умеет, но не хочет; раньше умел, а теперь разучился. Вначале он не обращает на это внимание (и так сойдет!), а потом уже не может иначе.

Есть любопытный пример из иной области искусства. Я – заядлый любитель рок-музыки. Попался как-то мне диск, еще виниловый, группы "Роллинг Стоунз": альбом середины семидесятых. На обратной стороне обложки я прочел любопытную надпись: "Многие наши поклонники жалуются на плохое качество записей наших пластинок. Отвечаем: мы настолько популярны, что и так сойдет".

Хоть в эпиграф к этому пункту выноси!

4. ПИАРОФИЛИЯ

Это чрезмерное участие в интервью, эфирах, чатах, конвентах, теле– и радиопередачах. Предлагают, пишут, настаивают – начинаешь соглашаться. Издатель объясняет, что надо пиариться, все пристают…

«Добрый» следователь. Да, это реклама! Смейтесь сколько угодно – а звезда все время на слуху! Все время на виду! Его узнают на улице. Узнают в конторах. Его узнают везде, где ему что-то надо. А когда твою физиономию видели на экране, то наш народ к этому зрелищу относится серьезно. Даже в магазине, где овощи продают, не обвешивают: «Вы знаете, мы вас видели…» И дают «с походом», душевно!

Это, безусловно, подпитывает тиражи. Можно ничего не писать, лишь публиковать свои блоги из Интернета, где написано, как ты утром съел сливу и много думал по этому поводу. Звезда в телевизоре готовит яичницу, высказывает мнение о дождях в Занзибаре, обустраивает Россию и работает председателем земного шара… Он виден, и его книги РАСКУПАЮТСЯ! Спросите у торговцев: работает? – работает! Это позволяет продать даже телефонный справочник под его авторством…

Возникает ощущение (и это в какой-то мере правда) твоей социальной значимости. Раз мое мнение насчет сортов виски, ввода войск в сопредельное государство, расцветки шорт в магазине "Адидас" так ценно обществу, что с утра до вечера журналисты обрывают мне телефон… Значит, я ого-го как статусен!

А нам – писателям, актерам, музыкантам – очень важно, чтобы нас любили. Это условие профессии. Если вы нас не любите, нам плохо жить. Вот шахтеру, в принципе, можно, чтобы его не любили широкие массы. Зарплату платят, техника безопасности на месте, жена и дети любят – вполне достаточно! Если же не любят актера, он хиреет. Физически хиреет, честное слово. Постоянное присутствие на сцене (телевидение, радио, пиар, выступления) стимулирует эту потребность в любви – человек дорывается до микрофона, и отдать его уже не в состоянии. Говорит, говорит, наворачивает слово на слово, точку поставить не может. И его видят. Его знают. Его уважают – кто б в телеящик пустил неуважаемого человека?!

Это положительным образом влияет на тиражи и гонорары.

«Злой» следователь. Главный минус – это время. Время нашей жизни, которая одна. Время, оторванное в первую очередь от творчества. За годы, потраченные на пиар, ты столько не написал, не нарисовал, не сделал…

Здесь даже речь не о чистом времени, потраченном, скажем, на эфир, плюс поездка на телестудию и возвращение обратно домой; плюс созвонился два-три раза по телефону с ведущим или журналистом – затраты на конкретную пиарную акцию. Есть ведь еще и косвенно потраченное время. Мне нужно выходить из состояния "человека перед камерой", "человека перед диктофоном" и входить в состояние человека, пишущего книгу. Я не знаю, у всех ли так, но у нас и у большинства наших коллег, с кем мы активно общаемся, этот процесс не происходит мгновенно – переключение столь разных видов деятельности. Вход и выход тоже занимают дополнительное время – плюс нервное, умственное, душевное усилие, которое даром не проходит.

Пиарофилия провоцирует "синдром левой задней ноги". Именно потому что времени осталось мало, а книжку дописать надо: у меня контракт. И я хочу, чтобы в этом году хотя бы одна книга у меня вышла в свет. Зачастую у "звезды", больной пиарофилией, образуется ложное чувство мессианства. Писатель начинает не говорить, а вещать по любому поводу, проповедовать…

«Добый» следователь. Спасать мир он начинает.

«Злой» следователь. Вот-вот! Добро бы еще на страницах книги – а не глянцевого журнала «Катерина». Гипертрофированное чувство собственной значимости, неадекватное реальности. А тут еще начинается сравнение аудиторией личности писателя и его книг. Писатель может быть действительно хорош. Звезда – зачастую очень талантливый человек! Но он засветился в интервью, в телевизоре, на радио… И его мнение как человека и гражданина может сильно отличаться от мнения читателей. Читаю я прекрасную книгу Мумба-Юмбина, потом читаю интервью с Мумба-Юмбиным… Я-то думал, он инженер душ человеческих, а он моральный урод! Не набить ли ему морду? – и пошли интернет-вызовы на дуэль…

«Добрый» следователь. Не всегда конфликт возникает из-за разницы во взглядах на жизнь. Звезда, случается, просто выглядит не лучшим образом. Сидит в эфире пьяная морда, несет ахинею, хамит в адрес коллег. А книги – загляденье!

«Злой» следователь. Если зритель/читатель умеет разделять личность писателя и его книги, это очень хорошо. Но, к сожалению, такое происходит не всегда. В итоге благодаря неумелому пиару автор может потерять часть читателей. Читатель жесток. Кумиров он сталкивает с пьедестала так же легко, как и возвел. Некоторым звездам только кажется, что они умеют выступать на публике и круто смотрятся в телевизоре. На самом-то деле человек мямлит и заикается, и вообще невыразителен. Вместо создания интересного образа (и как следствие, продвижения своих книг), он создает образ отрицательный, сам того не понимая. Не наработана актерская техника, плохо с обаянием; в конце концов, харизмы нет. В книжках есть, а в телевизоре нет.

Писателя, постоянно пиарящегося в СМИ, начинают ассоциировать с иными товарищами, которые там все время крутятся. Вы их видели, ведущих ток-шоу? И вот наш Гомер уже в одном флаконе с гламурными блондиночками и приплясывающими дебилами. Угадай, брат, мелодию… Этот ассоциативный ряд тоже прилично работает в сторону минуса.

Так что степень вовлечения в рекламу каждый пусть выбирает сам. У нас нет рецептов пропорции.

5. ПЛАНТАТОРСТВО

Это неравноценное соавторство, «литературные негры», привлечение наемных работников по всем фронтам – редактура, корректура, бета-тестеры, специалисты по… Я – плантатор; на меня работает куча рабов – естественно, менее оплачиваемых, чем «звезда».

«Добрый» следователь. Плюсы очевидны. Первое: увеличение количества продукта, выдаваемого «на гора». Много книжек в год, десяток статей, что-то еще… «Негры» хорошо работают – пусть не слишком качественно, зато обильно. Их потом «почистил» – и, в общем, вроде бы получился даже "я". Почти. А за книжку-то гонорар дают по моим, «звездным» расценкам. С «неграми» поделился – уже новую машину можно приобрести. Высвобождается время на пиар. Я в телевизоре – а «негры» работают. А это опять мои любимые гонорары, известность, реклама. И отказаться трудно – дома ремонт, дочка замуж выходит…

Нужно, нужно.

Следующий плюс – это "свежая кровь". Вся работающая на меня компания привносит свежую струю, новые идеи. Я чувствую себя в бодрой тусовке. Они все время что-то продуцируют, я отрихтовал "мэтрским" пером – и работы много сделано, и я почти ничего не делал. Очень уютное состояние. Приятное. Книжки выходят – ко мне поддерживается интерес. Да, господа, кстати: ваши обсуждения на форумах, есть у Петрова негры, или нет у Петрова негров – это тоже ему пиар, поймите! Когда я вижу эти обсуждения, все время думаю: неужели не понимают наивные дети, что они плантатора прославляют?!

«Злой» следователь. Более того, это пиар, на который он не тратит ни времени, ни сил. Бесплатный пиар, подарочная халява…

«Добрый» следователь. Напоминаем: я-звезда уже немолод, я устал. А вокруг суетятся редакторы, подсказчики, советчики, тестеры, и не пойми кто… Это удобно. Можно лишний раз отдохнуть. А сердчишко-то пошаливает… Короче, возможность свалить часть своей работы на другого – это безусловный плюс. Нагрузка меньше. Даже если это прозвучит как шутка, я все равно скажу: наша профессия очень вредная. Актерская профессия, работа музыканта, писателя… Дико вредная. Так что дополнительный отдых всегда на пользу.

«Злой» следователь. Теперь минусы. Плантаторство (в первую очередь использование «негров», во вторую – использование неравноправных соавторов), рано или поздно выходит наружу. Уважения и статуса оно плантатору не прибавляет. Сами посудите: вот я-читатель любил такого-то автора, и вдруг узнаю что любимую книгу (или ту, что я очень жду) написал не он, а команда «негров»… Я книгу купил, прочитал, похвалил на форуме! – а оказалось, хвалю «негра»… Следующую книгу я, скорее всего, уже не куплю. Нет, есть фанаты, которые купят все, что угодно. Но есть же и те, кто предпочтет оригинал… Итак, у нас в наличии потеря репутации и некоторое понижение раскупаемости книг.

Далее "размазывается" имя. ВАШЕ авторское имя. Иванов Иван Иванович, автор бестселлера, лауреат премий – с какого-то момента не Иванов, а "бригада".

«Добрый» следователь. Имя превращается в бренд. Представляете, жил всю жизнь с именем, как человек, а превратился в БРЕНД, как кока-кола. Так дальше и живешь, пузырясь и пенясь.

«Злой» следователь. Навыки самостоятельного, индивидуального письма постепенно теряются. Ты привыкаешь выдавать «неграм» заготовку, получать от них готовый текст, небрежной рукой делать в нем ряд правок и отправлять в издательство. Вместо того, чтобы самому продумать, выстрадать, сделать и вычистить текст, ты фактически становишься координатором проекта с небольшими редакторско-корректорско-менеджерскими функциями. Захоти ты потом написать свою собственную книгу – может и не получиться. Завяз в плантаторстве! Форма утрачена…

«Добрый» следователь. Здесь минус даже не в том, что он не напишет… Вы скажете: «Ну и пусть! Так ему и надо!». А ему-то больно ! Он же профессионал, он понимает, что больше не в силах… Знаете, как это давит?! Это страшно – понять, что ты сгорел.

«Злой» следователь. Когда человек из творца превращается в менеджера среднего звена – это страшно. И водка не всегда спасает. Начинаешь лечить душу – болит печень.

6. СМЕНА ОРИЕНТАЦИИ

Писатель участвует в хорошо оплачиваемых заказных проектах. Новеллизации фильмов и компьютерных игр, романы по балету «Абзац», сценарий игры и телесериала, диалоги в мюзикле…

«Добрый» следователь. В этом нет ничего плохого. Мало ли какой работой человек занимается! Смена ориентации несет в себе кучу благ. Например, резкий рост популярности. Фильмы, игры – думаете, это слабое приложение к книжкам?! – о-о-о! Рост тиражей – в небо! Вышел фильм с игрой, а в издательстве говорят: «Мы тебя под это дело еще допечатаем восемь раз!» Отлично! Гонорары, слава, тиражи, популярность.

Ты учишься новому! Научился писать сценарий, понял, как делается интересная новеллизация… Это хорошо. Вокруг твоей персоны возникают новые заказчики. Они уже тебя знают. Продюсер обратится к тебе за сценарием, разработчик компьютерной игры обратится к тебе за сценарием – а это опять гонорары, популярность, тиражи. Это рост доходов – там зачастую платят больше, чем за книжку. А тут и пресса набежала. Водят вокруг тебя хороводы в связи с выходом нового фильма и компьютерной игры. Пресса – это замечательно. Это пиар.

Завязываешь полезные знакомства. Глядишь, следующая экранизация будет уже по ТВОЕЙ книге, потому что продюсер тебя запомнил. Наладил полезные контакты. Я абсолютно не иронизирую. Глядишь, компьютерную игру сделали – не ТЫ пишешь сценарий, а сценарист пишет по ТВОЕЙ книге.

«Злой» следователь. Что до минусов – это потраченное время, как и в большинстве предыдущих пунктов. Отбор времени у основного творчества. Я-читатель не прочитаю никогда пять-шесть книг этого писателя, потому что он их не написал – трудился над новеллизацией голливудского боевичка. А если ты, брат, писатель, то, наверное, все-таки свои книги – в первую очередь… Горбишься над сценарием, а это долго, сложно, двадцать раз заставят переделывать, сто раз уточнять – и уже не до книги, право слово.

Ты переключаешься на другой род деятельности – тоже, в общем-то, творческий, но другой. В итоге сценарные приемы или методы написания текстов к комиксам начинают исподволь пролезать в твои собственные книги. Вместо художественного текста идет описание локаций, киношные диалоги; исчезает персонификация речи, потому что в компьютерной игре она не слишком требовалась… Геймер иначе заснет, ему же играть надо, ему "драйв" подавай, а не философский монолог-диалог! В итоге уходит часть художественных средств, характерных для литературы. Они заменяются урезанным вариантом сценария кино, игры и комикса.

«Добрый» следователь. Я не сценарист, но режиссер, и поэтому неплохо понимаю, как строится драматургия. Когда сценарий силой лезет в текст, это очень хорошо видно со стороны. Текст начинает дробиться звездочками-отбивками на маленькие фрагментики – кадры, эпизоды. Диалоги становятся обрывистыми. И главное, из текста полностью пропадают какие бы то ни было авторские размышления – сценаристу это не дозволено.

«Злой» следователь. Исчезают отступления, разработанные пейзажи, философские мысли. Остается действие, сжатое описание и простые, доступно-функциональные диалоги. Вместо художественного текста мы получаем экшн с локациями.

Да, это может понравиться читателю! Особенно читателю, который в первую очередь геймер. Случалось, авторы гордились: вот как, мол, здорово написано! Геймерам понравилось, книгу раскупают – раньше меня не читали, а теперь… Странная гордость: мастер-краснодеревщик счастлив, что он сколотил крепкий сосновый табурет. Стоит, не разваливается под чужим седалищем – круто!

7. СУЕТА СУЕТ

Это поспешность. Разбросанность. Постоянное выкладывание в Интернет каких-то новых набросков, этюдов, кусочков, фрагментов. Вечное обсуждение этого добра с поклонниками, друзьями, врагами – с кем угодно, контингент не важен. Автор постоянно начинает новое. Он что-то вроде бы делает, но никогда ничего не заканчивает. Или крайне редко. Он вечно советуется с читателями, издателями, тестерами, с чертом, дьяволом – кто попадется под руку, с тем и советуется. Но, обратите, внимание, он советуется всегда публично. Это очень интересный момент.

Суета!

«Добрый» следователь. Плюсы здесь не такие уж маленькие. Во-первых, звезда постоянно на виду. Но не так, как во время пиара. «На виду» – в смысле, все видят, что он РАБОТНИК. Его воспринимают, как трудягу. Мол, сколько он сделал! Выложил в Интернет начало и того, и вот этого, и еще вон того, а тут он уже пишет статью, а тут он свои стихи превращает в сценарий для мультфильма, и по этому поводу советуется со всеми желающими, которые расскажут ему, что курочку Рябу надо сделать более рябой, и тогда это будет правильней концептуально.

Все верят, что наша звезда – работник. Верят, что он много трудится. Его за это хвалят. И даже не очень сокрушаются, что он ни черта не заканчивает. Классический образ великого русского писателя – он все время лежит на диване и жалуется на трудности своей работы. Он, правда, ничего не пишет, зато круглые сутки жалуется. Но! Вера в то, что он труженик, поддерживается сама и поддерживает утомленную звезду – это плюс.

Второй плюс – хорошая репутация. Видим же, все видим – человек уважает чужое мнение! Он с нами советуется. Мы его любим. Мы ему с удовольствием премию дадим, поддержим, если он начнет с дивана падать. Он ХОРОШИЙ человек – он К НАМ обращается. И всем вежливо говорит "спасибо". Вы, мол, мне поправили рукоять у меча в третьей главе. Вы мне объяснили, где через Днепр мост. Вы мне подсказали, в каком направлении продолжить сюжет, какого героя убить, а какого – нет. Знаете, у меня тут еще есть эскизик – посмотрите, а?

Ширится репутация приятного, хорошего, замечательного человека. Почуяв это, звезда начинает жаловаться, как он смертельно устал от работы. Его жалеют. Вслух, публично, много и часто. А это сильно поддерживает психику. "Когда меня жалеют, мне легче". Ах, как ты устал, как ты натрудился! – ой, я совсем выдохся! – о да, он выдохся! Все слышали?!

Влюбленность публики для писателя важна. Мы, как уже говорили, без этого жить не можем. Хиреем, стареем, болеем. Вот вам и плюс в такой любви. Кстати, автору сразу видна ответная реакция читателей – еще один плюс. Можно просчитать и выбрать, что больше понравится, куда повернуть сюжет, каким языком я буду излагать, что мне продолжить, а что отложить, поправить, изменить…

«Злой» следователь. Минус один, но глобальный. Как правило, из всего, что звезда выкладывает заготовками, фрагментами, огрызками и обрывками – почти ничего не доводится до конца. Выложил десять заготовок – в лучшем случае одну доведет до ума. Остальное он уже выложил и ПЕРЕГОРЕЛ. Публикация-то состоялась! Я уже поделился своим достоянием с читателем. Я уже – пусть сыро, коряво, непричесанно! – высказал мысль, озвучил идею и концепцию. Даже получил на это отклики – кто-то похвалил, кто-то поругал. Да что там! – я целых десять слов исправил, где у меня нашли глюки.

Что еще делать?! Все нормально!

Р. Хайнлайн писал, что один из признаков профессионализма – умение всегда заканчивать начатое, доводить дело до конца. Тут мы с Хайнлайном полностью согласны. Автор, поддавшийся искушению суетой, зачастую перестает быть профессионалом, теряет умение доводить дело до конца. Не только поставить последнюю точку, но и сделать финальную правку, чистовую версию романа, повести, статьи.

На суету тратится много сил и времени. Которое можно потратить с большей пользой, чем выкладывание огрызков в Интернете и их последующее обсуждение. В итоге получается, что весь пар ушел в свисток.

8. СТРУЙНОСТЬ

Это попытки УГАДАТЬ СТРУЮ – что популярно идеологически или коммерчески – вписаться в нее и, если получится, выбиться в лидеры. Помните, было такое изречение: «колебался вместе с генеральной линией партии»?

«Добрый» следователь. Плюс здесь очевиден и краток – иногда это получается. Тогда струйность приносит дивиденды: пиарные и финансовые. Угадал струю – появляется заказчик. Не угадал, но правильно озвучил, что хочешь попасть в такую-то струю – тоже может появиться заказчик. Заказчиком в данном случае может выступить читатель (большая таргет-группа), издатель, которого интересует именно эта тематика, производитель компьютерной игры, под которую пишется серия книг… Заказчиком может выступить фонд, занимающийся пропагандой. Они с удовольствием заплатят, если вы – «звезда» (а мы говорим о «звездах»!) и хотите написать книгу в нужном ключе. Хорошо платят, интерес у журналистов – очевидные плюсы.

«Злой» следователь. Минус здесь – подмена стимулов. С внутренних – на внешние. При «струйном» подходе у автора ломаются личные творческие установки. Если он, конечно, писатель, а не поденщик. Все принципы приносятся в жертву популярности, идеологии, деньгам… В итоге царствует сиюминутность: сейчас это модно, сейчас это востребовано, сейчас за это платят деньги, этого хочет читатель, издатель, правительство… Отлично! Сижу – пишу. Завтра это никому не будет нужно, но сейчас-то я заработаю!

В итоге вместо интересной, мудрой, яркой личности писателя рождается флюгер, который поворачивается по ветру. Ветер может быть любым – от "за веру, царя и социалистическое отечество!" до "бей пиндосов!". Была такая мудрость: "Не плыви по течению, не плыви против течения, а плыви туда, куда тебе надо!" – здесь мы имеем чистейшее "по течению". Личность автора пропадает – исчезает внутренняя наполненность книг. Для того, чтобы текст лучше доходил до таргет-группы, писатель идет на сознательное упрощение текста, многократное повторение какой-то мысли "ради лучшей усвояемости". Естественно, при этом художественные достоинства текста летят ко всем чертям. Но если целью была "струя", то чихать звезде на художественные достоинства: цель-то достигнута.

9. ГУРОСТЬ

Поза гуру. Писатель чувствует себя пророком – не путайте со звездной болезнью, тут иное! Это следующая стадия «звездочки», принципиально новая. Человек не говорит, а ВЕЩАЕТ. Он разбирается в проблемах страны и мира. Решает судьбы планеты, определяет задачи искусства…

Он – гуру.

«Добрый» следователь. Во-первых, такой человек может быть действительно очень умным. Или даже мудрым. Сказанное им действительно бывает интересным, правильным, веским. Иногда есть смысл прислушаться: а вдруг он и впрямь гуру? Как ни смешно, а есть резон…

Общество в достаточной степени привыкло, что писатель – "инженер душ человеческих". Если за звездой виден образ матерого хищника, и это ему помогает в обыденной жизни, то от звезды-гуру исходит иной аромат – это запах пророка. Если писатель не сумасшедший – а он не сумасшедший, поверьте! он знает, что делает… – его хорошо встречают везде, вплоть до администрации президента. Уважают. А у звезды растет самооценка. Он себя очень славно чувствует.

Появляется дополнительный слой читателей. У нас любят не только "бедненьких" – любят и пророков. Их вроде бы и нет в своем отечестве, но зато есть приличная толпа, бегущая следом. К нему тянутся, ему внимают, а у него опять повышается и самооценка, и здоровье – он же "кушает" поклонников. Накушался – жив-здоров, замечательно! Это мощнейшая энергетическая подпитка. Если такое есть – честное слово, можно позавидовать в какой-то степени. Приятно осознавать, что ты определяешь мировоззрение сотен тысяч человек! Плюс! Настоящий! Ты уверен, что делаешь нужное, благое дело, несешь в массы замечательные идеи…

«Злой» следователь. О да, «нести фигню в массы», как однажды выразился Олег Дивов – это как раз тот самый случай. Во-первых, «гурость» вызывает стойкое привыкание – это наркотик исключительной силы. Любая попытка усомниться в твоей гурости воспринимается звездой не просто в штыки, а со священной яростью пророка. Одно дело покуситься на авторитет известного писателя, и совсем другое – на авторитет избранника божьего! Чувствуете разницу? Соответственно, и ответная реакция товарища гуру неадекватна. А это в первую очередь нервы самого гуру.

Когда верят и поддакивают, это плюс. Увы, далеко не всегда верят. И не всегда поддакивают. И мы получаем минус: от неверия гуру болеет. Он не сомневается в своей правоте – иначе какой же он гуру?! – он говорит правильные, нужные и великие вещи, а кто не верит, тот дурак. И вот оказывается, что дураков больно много…

Гуру пытается распространить ауру своей гурости на иные, не-читательские круги – на чиновников, финансистов, бизнесменов. Иногда даже на коллег, и это уж совсем зря – они такие же, как и ты сам. И гуру встречает отпор! – психологический, а то и физический… Это подрывает его устои самоуважения, мировоззрения и мировосприятия, что губительно для здоровья! Гуру, проповедуя, лезет в СМИ, на телевидение, в Интернет – просто книги ему мало. Он начинает действовать идеологическими методами. И эти идеологические методы он тащит в свои книги. В итоге литература превращается в агитку.

Есть еще один пост-эффект. Гуру уверен, что сеет разумное, доброе, вечное. Но как говорил Тютчев, "нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Идеи, самые правильные и разумные, заброшенные в чужие головы, иногда дают такие чудовищные искажения… Комната с кривыми зеркалами покажется идеальной копией в сравнении с этим. И если в гуру осталась капля здравого смысла, то он, когда увидит, как народ толкует или – не дай бог! – претворяет в жизнь его идеи…

10. СЛАДКИЙ СОН НА ЛАВРАХ

Страх экспериментировать, боязнь утратить своего читателя. Это уже было в «Молодом публиканте», но у матерого публиканта «сон на лаврах» возведен в сотую степень. Чем старше, тем коснее, как ни крути. Ты медленнее меняешься с возрастом – обычное дело.

«Добрый» следователь. Из плюсов в первую очередь – стабильность. Примерно известно, что звезда делает и что будет делать. Стабильная популярность в привычной читательской среде. Читатель в своей массе тоже не слишком любит меняться. Он знает, что получит на выходе, и доволен. Читатель, не настаивая на экспериментах, может быть доволен лет тридцать подряд. Сменяются поколения, но всегда есть определенный круг, которому нужны именно эти литературные приемы. Звезда работает «коронками» из года в год – как у боксера, у него есть нокаутирующий правый хук, и в принципе, он этим хуком противника валит. Другое дело, что его в тренеры нельзя брать – кроме хука, ничего не осталось.

Опять же доволен издатель. Стабильность нравится издателю. А хорошие отношения с издателем – это очень большой плюс. Даже для звезды. Держится читательский интерес – это показывают продажи. Зачем писателю рисковать, если он знает, что читатели примут его новаторство в лучшем случае через три года? А все эти три года он будет терпеть негативные отзывы. И лишь потом скажут: "Слушай, а классная ведь книга…" Три года и два переиздания звезде еще пережить надо, а здоровье не казенное…

А так – все в порядке.

«Злой» следователь. Что касается минусов, то он один и глобальный. Это смерть. Нет, не в физическом смысле! Организм еще долго (дай бог звезде здоровья!) может существовать как «белковое тело в природе». Но как писатель, звезда на лаврах скончалась. Творец едет в колее, нового боится… В «Обыкновенном чуде» Шварца был Охотник, который все рассказывал о своих великих охотничьих победах – девяносто девять медведей убил. И он уже давно не охотился, боялся: а вдруг я промахнусь?! Позора не оберешься…

Вот так и звезда пересказывает свои былые подвиги. Ведь были же подвиги! – были. Тиражи, премии, восторг читателей – давайте я вам еще такого же нашлепаю. Зато точно знаю, что не промахнусь. И вместо того, чтобы свой жизненный опыт, который все-таки копится, несмотря ни на что, свое мастерство и талант приложить к делу – тиражируется имя, и все. Сладок сон воспоминаний, переходящий в вечный сон.

На этой бодрой ноте позвольте закончить.

ВЕРЮ – НЕ ВЕРЮ, ИЛИ ДОСТОВЕРНОСТЬ, КАК ЕЕ НЕТ…

ПРОЛОГ

«Ежели критик смотрит в стену, в небо или на цветущий луг, то в голове у него не возникает ничего, кроме абсолютного вакуума. Однако стоит ему кинуть взгляд на чужой текст, как он моментально ощущает прилив вдохновения и тут же начинает извергать фонтаны красноречия. Коронным номером критика, надо понимать, является анализ чужого текста на предмет нахождения в нем так называемых bullshit'ов, то есть примеров нарушения канонов, продиктованных если не «законами природы и материального мира», то обычнейшим здравым смыслом. »

Анджей Сапковский

Г. Л. Олди, из статьи «Допустим, ты – пришелец жукоглазый…»:

«Допустим, ты родился при Иване

Не Грозном и не Третьем – Годунове,

Хоть никаких Иванов Годуновых

В истории отнюдь не наблюдалось,

А тут, гляди, взяло и наблюлось…»

Комментарий образованного читателя на форуме «Альдебаран»:

Что значит – не наблюдалось? Очень даже наблюдалось, даже целых два Ивана Годунова:

1) Иван Васильевич (Рязанский) – боярин, ум. в 1602 г .

2) Иван Иванович, окольничий, свояк патриарха Филарета, убит в 1610 г .

Сэру Генри, по истории России – низачот.

1. ПРОБЛЕМА ДОСТОВЕРНОСТИ

Оставим в покое тот нюанс, что можно родиться при царе, но нельзя родиться при боярине, пусть он трижды свояк Филарета (см. контекст). Итак, проблема достоверности, поиск ляпов, сравнение текста с энциклопедией и справочником… В последнее время это стало любимым занятием читателей фантастики. Они занимаются этим с завидной регулярностью, тратя на изыскания столько времени, что с меньшими усилиями можно было бы осушить Тихий океан.

На семинаре в Партените один почтенный критик очень беспокоился: «Если читатель будет изучать историю по вашим книгам, он же ее неправильно выучит и будет знать с ошибками!» Другой, не менее почтенный критик, написав ряд рецензий на роман «Алюмен», практически не рассматривал идею и проблематику книги. Зато большое внимание уделялось комментариям синолога А. и скандинависта Б. , географическому расположению замка Эльсинор, дате смерти отца математика Галуа…

Странная позиция: «если по вашим книгам будут изучать историю».

КТО?!

Если профессиональный историк, то он идиот. Скажи студент преподавателю в университете, что сдает экзамен, основываясь на материале книг Олди или Валентинова – да хоть Дюма… Если же это просто читатель, он, как минимум, узнает что-нибудь новое. Но речь о другом. Дюма сдвинул во времени осаду крепости Ла Рошель. Мушкетеры два раза дерутся на дуэлях на двух разных улицах Парижа, хотя это одна и та же улица, просто в разное время она меняла названия. Да и фехтуют Атос с Арамисом не так, как это делалось в их бурный век, тяжелыми и длинными шпагами.

Где вы, форумные знатоки?! Разите бездельника Дюма!

Зайдем с другого бока. Это что-нибудь меняет в восприятии романа «Три мушкетера»? Делает роман хуже? Должен ли Дюма отвечать обвинителям в ЖЖ? Смех смехом, но проблема стоит серьезно. Что произошло, если соответствие справочнику сделалось главным достоинством произведения?

Недавний доклад Валентинова о «заклепочниках» был принят крайне резко. Стоит усомниться в значении достоверности, как тебя сразу обвинят в нежелании скрупулезно изучать материал, в неумении работать с историческим фактажом, в начетничестве и небрежности. В какой-то степени обвинители правы – сколько сейчас выходит книг, где реалии взяты от фонаря? С другой стороны, стоит вознести достоверность на пьедестал, объявить ее королевой – и тебя ткнут носом в не-художественность твоих книг, безликость персонажей и вялость идей.

Очень болезненная тема. Хотя, казалось бы, что в ней особенного? Почему именно сейчас «достоверность» встала во главу угла, сделалась идеей-фикс, главным мерилом качества книги? Вряд ли мы сумеем решить сей вопрос раз и навсегда – это невозможно в принципе. Но попробуем обозначить его, очертить круг проблем, высказать частные соображения. Тем более что литераторы – люди нервные и беспокоятся всерьез. К примеру, одна писательница размышляет на форуме:

– Достоверность описаний (эффект присутствия) является моей сильной стороной. Но, как ни странно, большинство претензий от читателей поступают ко мне именно в части документальной достоверности. Причем отзыв сопровождается неизменным выводом: это мешает мне читать, после этого я не могу сказать о книге ничего хорошего. Эта проблема заставляет меня не спать ночами, пытаясь вычислить, что же я делаю не так? В данный момент я дошла до того, что не могу нормально писать. Я каждую секунду оглядываюсь на эту документальную достоверность. Ряд читателей не желает принимать условности, которые я накладываю на декорации. Недавно получила отзыв на «Черный цветок» с претензией, что в этом мире (мире, который выдумала я!) метрические книги должны храниться в церкви, а не в городских архивах! И это в мире, где нет церквей! Там же автор отзыва рассказал мне, как правильно перевести на тюркский словосочетание «черный цветок». Мало того, что я знаю десяток вариантов происхождения слова Харалуг, так ведь и на тюркском наречии в книги никто не говорит!

Что заставляет читателя не читать книгу, а искать, к чему бы придраться? Недоверие к новому автору? Или действительно читателю с высоким уровнем знаний небезразлично, какой из вариантов перевода с тюркского я выбрала для построения сюжета?

Можно, конечно, подойти к вопросу не политкорректно – и процитировать Самуила Маршака:

И ведь верно, с той минуты Стал ходить дурак надутый. То и дело он, дурак, Говорит другим: – Не так! И не так селедок ловят, И не так борщи готовят, И не так мосты мостят, И не так детей растят! Видят люди, слышат люди, Как дурак дела их судит, И подумывают так: «Что за умница дурак!»

Но это, безусловно, слишком резкий подход. Охотно согласимся, что дураки – это мы, а критики – мудрецы. И начнем анализ ситуации.

2. КРУГИ ДОСТОВЕРНОСТИ

Что такое достоверность художественного произведения?

Очень многие полагают, что это соответствие материала книги справочнику. Увы, в данном случае они путают достоверность реалий жизни и достоверность ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗА. Это принципиально разные достоверности. Иначе получается сравнение теплого с мягким.

Раньше мы полагали (об изменениях позиции – чуть позже) что достоверность – это область пересечения двух кругов: круга знаний автора и круга знаний читателя. Чем шире область пересечения, тем выше достоверность. Впрочем, пересечение может быть крохотным, но достоверность появится, если читатель изначально доверяет автору – или вообще ставит себе иные цели при чтении.

При этом возможны варианты. Писатель может знать много, а читатель – мало. Писатель может знать мало, а читатель – много. Оба могут знать много и оба могут вообще ничего не знать. Достоверность от этого не зависит! Она зависит от пересечения областей, а не от количества знаний. Достоверность – это «верю – не верю», а вера не есть знание.

После выхода в свет повести «Отель «У погибшего альпиниста» братьев Стругацких замучили претензией, что не бывает пистолета «люгер» с оптическим прицелом. В конце концов Аркадий Натанович, человек остроумный, честно ответил: «Мой люгер, что хочу, то и делаю. » Так вот, на этом история не заканчивается. Мы этим летом побывали в Варшаве. Там после ремонта вновь открылся чудесный музей Войска Польского. И в зале Второй Мировой войны мы обнаружили пистолет «люгер» с удлиненным стволом и креплениями для оптического прицела! Малая, специально выпущенная партия. Вполне возможно, что Аркадий Натанович знал о таком пистолете. Но это неважно. Задумайтесь: он ведь правильно ответил «знатокам»! Было бы стыдно, вступи писатель в объяснения. Тогда бы он автоматически стал в позу виноватого: «меня обвиняют – я оправдываюсь».

Была историяс конными арбалетчиками у Перумова. Все, кому не лень, сообщили миру, что это ляп. Потом выяснилось, что конные арбалетчики существовали в реальности. Более того, одна наша знакомая (прекрасная наездница и неплохой стрелок) провела эксперимент, успешно отстрелявшись с лошади из арбалета. Была история с палашом у Пехова – знатоки утверждали, что «ленивым ударом» палаша нельзя расколоть человеку череп. Доказывали долго, упорно, с выкладками и ссылками на источники. Сказать по правде, мы палашей перевидали всяких – кавалерийских, артиллеристских, пехотных, офицерских. И в руках подержали.

Можно расколоть, поверьте на слово!

Похожий случай был лично с нами,в Питере, в первой половине 90-х. Редактор согласовывал правки в повести «Страх» и докопался до эпизода, когда человеку разваливают голову ударом матросского тесака. «Не может быть! Меч – еще ладно…» Наш приятель Игорь Солунский, неплохо разбирающийся в холодном оружии, немедленно заявил: «Дайте, дайте мне тесак! Я продемонстрирую… Нет тесака?» И тут он увидел большущий кухонный нож. «Ладно, сойдет!»

Редактор мигом перестал настаивать на правке.

С тем же редактором был еще один казус. В романе «Восставшие из рая» упоминался флигель при избе. «Не бывает у избы флигелей! Я архитектор, я знаю!» – заявил редактор. Мы засомневались. Вместе полезли в справочник – благо был под рукой – открываем, читаем: изба может иметь до 16-и (!) строений, включая флигеля (во множественном числе!).

Если угодно, вот пример не из фантастики. Один просвещенный читатель, прочитав роман Улицкой «Казус Кукоцкого», был крайне возмущен. В романе герой сложными путями во время Великой Отечественной войны достает где-то несколько ампул пенициллина, чтобы спасти в военном госпитале свою умирающую жену. Не может быть! Пенициллин в то время (это чистая правда) был только у американцев! – и это испортило читателю все впечатление от романа. Дамы и господа, Улицкая разбирается в медицине и знает, что во время Отечественной войны при помощи американского пенициллина были спасены кое-кто из наших генералов-адмиралов (и не был спасен Ватутин, если версия о запрете Сталина на использование импортного пенициллина для Ватутина верна). Но Улицкая переработала реалии войны так, как ей понадобилось – ведь книга-то художественная!

И снова дадим слово Анджею Сапковскому:

– Критик свое знает. Двуручный меч – это меч двуручный, кольчуга – кольчуга, арбалет – арбалет, конь – конь, сом – сом, а мыло – оно и есть мыло. <…> Критик всю свою жизнь сражался мечом, стрелял из арбалетов и тисовых луков, соскребал с сомов чешую и намыливался в самых различных жидкостях. Автор может ссылаться на фантастическую licentie poetica ad mortem usrandum (поэтическое право, пока до смерти не обделается (лат. )). Ежели критик окрестил его дурнем, то таковым он и останется во веки веков.

Господа критики! Очень вас прошу, отцепитесь вы наконец от Конана и Геральта! Испытайте силы в мейнстриме, вот там-то уйма неправдоподобных, бессмысленных, бумажных, кое-как слепленных героев! Докажите, что Робин Гуд ни за какие коврижки не смог бы расщепить торчащую в яблочке цели стрелу, а Зорро, хоть ты тресни, не вырезал бы рапирой своего инициала на штанах сержанта Гарсии. Заметьте также, до какой степени психологически фальшивой фигурой является рыбак Сантьяго. Ведь вместо одного большого марлина он мог бы – и даже обязан был – выловить весовой эквивалент маленьких скумбрий, благодаря чему, несомненно, избежал бы бессмысленных хлопот…

Остроумие пана Анджея, как всегда, на высоте. И все-таки: достоверность, как пересечение областей знаний читателя и писателя – чего не хватает? Какого третьего, важнейшего компонента недостает?

3. ТРЕТЬИМ БУДЕШЬ?

Достоверность – это пересечение не двух, а трех областей. Это круг знаний автора, круг знаний читателя (критика) – и комплекс художественных задач, которые ставил автор при работе над книгой. О последнем факторе забывают и совершенно его не учитывают. А ведь это разница, скажем, между бытовой фотографией, художественной фотографией и живописной картиной. Мы же не удивляемся, что на батальном полотне все изображено не так, как на фото в дембельском альбоме. Эль Греко обожал удлиненные тела со слегка искаженными пропорциями. А что уж говорить о кубизме Пикассо и сюрреализме Дали?

Это художественный прием. Именно художественным задачам подчиняется весь материал книги. Соответственно, достоверность техническая, историческая и т. д. играет второстепенную, подчиненную роль, в то время как «первую скрипку» играет ХУДОЖЕСТВЕННАЯ достоверность.

Для примера возьмем повесть Гоголя «Тарас Бульба». Исходя из текста, вес Тараса составлял двадцать пудов – что-то около трехсот двадцати семи килограммов! При таких габаритах бравый полковник скакал на коне и рубил саблей! Если ограничиться сугубым реализмом, это весьма проблематично. А длиннейшие предсмертные монологи казаков, которые реальный умирающий человек никогда не сумеет произнести? А батальные нестыковки во время осады польского города? А проблемы исторических реалий? Кто угодно, оперируя здравым смыслом, легко найдет в повести кучу нестыковок.

Но!

«Тарас Бульба» – эпическое полотно. Эпос с героическим размахом. Гоголь это подчеркивает и «нереальным» весом Бульбы (богатырь должен быть невозможно огромен!), и пафосными монологами, и дуэтом Тарас-Андрий… «Рустам и Сухраб», «Илья Муромец и Подсокольник», «я тебя породил, я тебя и убью» – убийство сына-богатыря, предавшего родину, отцом-богатырем во время решающего боя. Художественная задача диктует эпический склад текста. Гиперболы, гротеск, «богатырство»… Можно ли это исправить? Можно. Согласовать с реалиями? Запросто. Но сразу пропадет эпичность и былинность. Не будет той мощи, того воздействия, которое имеет «Тарас Бульба».

Возьмем «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Сотня нестыковок и «ляпов». Раненый летчик Мересьев притворился мертвым, медведь его понюхал и не учуял, что он живой. По запаху, значит, не различил. Когтем цапнул за комбинезон и не смог прорвать. А Мересьев завалил медведя двумя выстрелами из «ТТ», калибра 7,62. Как летчик раздевал обледенелый труп немца – это отдельная история, если без лома и топора…

Ну и что?

Художественная правда «Повести о настоящем человеке» – героизация поступка. Снова эпос, выраженный в поставленной задаче. И задача книги успешно выполнена – множество читателей восхищались подвигом Мересьева, пытались строить свою жизнь «под героя», быть такими, как он. Калеки понимали, что жизнь продолжается. Сдавшиеся выпрямляли спину. А есть ли способ вывернуть карманы замерзшему трупу – дело десятое в данном случае. Можно ли верно описать биографию Мересьева, взяв факты жизни прототипа? Да, конечно. Будет ли читатель восхищаться подвигом и стремиться к героическим поступкам? Не факт. Лично мы, читая в юности «Повесть о настоящем человеке», восхищались летчиком. И меньше всего задумывались о медведях и «ТТ». Художественная задача «Повести…» выше соответствия бытовому правдоподобию.

Еще пример, из комментариев к роману «Одиссей, сын Лаэрта»:

Об историческом фоне не говорю – его не то что нет, просто он из другой эпохи. У Олди есть какое-то представление о классической Греции, но никак не о микенской культуре. Какие еще клепсидры у ахейцев? И конницы у них не водилось. Железный меч был бы нонсенсом даже в руках Цезаря, не говоря уж об Одиссее. Одежда описана опять же классического периода (гиматии, хлены и т. п. ) и на микенцах смотрится так же дико, как фраки и кринолины. Письмо греки в это время использовали критское (линейное письмо Б), а не финикийский алфавит. В общем, впечатление осталось гадостное.

Классическая Греция вместо микенской культуры? Да. Опиши мы реалии более архаичной микенской культуры, 99% читателей не опознали бы их, как «греческие»! И художественная достоверность была бы утеряна. Съежилось бы пересечение кругов знаний читателя и автора, поскольку микенский культурный слой мало кому известен, кроме специалистов. Мы намеренно брали классический греческий «антураж». Для чего? Чтобы сразу вызвать ассоциации с традиционно-мифологической, привычной Грецией, с античной тематикой. Вспомните классическую живопись с сюжетами «Персей и Горгона», «Леда и лебедь», «Даная и золотой дождь»; взятие Трои или убийство Агамемнона… Везде классическая Греция, от доспехов до сандалий, а не архаико-микенская. Иногда же художник и вовсе одевал греческих героев (да и римских легионеров, случалось) в современные художнику костюмы. Работая над картиной, он в первую очередь учитывал художественные задачи произведения.

Вы скажете, есть сотни молодых и талантливых авторов, которые пишут романы на любом фактическом материале, который не соответствует… ВООБЩЕ НИЧЕМУ. Это вы их, мол, поощряете. Ничего подобного. Мы их не поощряем, а хвалим. Они большие молодцы. Какие художественные задачи они себе ставят? Написать развлекательную шнягу для тинейджеров. Они ее, эту шнягу, честно пишут, и все реалии там подчинены вышеописанной художественной задаче. За что их ругать? Они же не создают исторический или реалистический роман. Их цель – «книжка от мозгов» с элементами узнавания таргет-группой (рыцарь говорит как студент, и король говорит как студент, и маг шутит как студент…). И цель эта достигается железно.

Здесь вопрос не в «нравится – не нравится». Здесь вопрос стоит иначе: «есть задача – есть способ реализации».

4. ТРИ ПРАВДЫ

У книги есть три правды. Представим книгу как спектакль – нам так проще.

Есть правда театроведа. Театровед, рассматривая спектакль, великолепно ставит его в контекст сценической культуры и истории театра. Он расскажет, как это происходило раньше, с какой стороны освещалось, как двигало развитие жанра, как пружины конкретного спектакля соотносятся с театром Ежи Гратовского или «кабуки»… Правда театроведа – мощная, обоснованная правда теоретика.

Есть правда режиссера-постановщика. Он знает, как использовать тот или иной прием (мизансцена, музыка, освещение; решение сцены, постановка задачи актеру и пр. ), чтобы тот сработал. Он расскажет, как спектакль ставится, при помощи каких методов и инструментов, как добиться от актера выполнения поставленной задачи. Это действенная, конкретная правда практика.

Есть правда зрителя. Это правда восприятия. Кстати, едва зритель от правды восприятия переходит к разбору пружин или истории жанра – он перестает быть зрителем и становится режиссером или театроведом. Плохим или хорошим, не важно. Важно другое – в роли режиссера или театроведа зритель становится уязвим. Если ты переквалифицировался – будь добр, отвечай за каждое свое слово по-взрослому, как профессионал.

Достоверность тоже бывает разная. Есть достоверность психологическая в недостоверных декорациях. Все мотивы поведения достоверны, а реалии окружающего мира – нет. Скажете, ерунда? Нет, это театр. Пример: Гамлет не убивает Клавдия на молитве. Вспомним Шекспира: Клавдий молится, а Гамлет думает, убить или не убить. Почему он не трогает короля-предателя? Для современного зрителя этот мотив зачастую недостоверен. Вот же враг, спиной к тебе – бей! Но Гамлет знает: убитый во время молитвы сразу попадает в рай. А отец Гамлета умер без исповеди и попал в ад. Значит, надо убить Клавдия только «в расцвете грехов». Достоверный мотив в окружении мешковины, картона и досок.

Весь Шекспир – вызов достоверности. Какая Верона, какая Дания? Его древние греки – вообще посмешище, правда? Просто Шекспир выше этого. Висит на сцене табличка «Дворец» – и спектакль обходится без декораций. Они не нужны. Увы, современный зритель (читатель, критик) разучился реагировать на табличку «Дворец». Моего воображения не хватает – будьте добры, уважаемый джинн, постройте мне весь дворец до мельчайших подробностей!

Бывает достоверность декоративная при недостоверности мотиваций и поведения персонажей. Это большинство книг про «попаданцев» или книг, посвященных альтернативной истории. Все реалии на месте, вплоть до последней заклепки. Мотивы поступков, поведение героев, прямая речь персонажей – абсолютно недостоверны! Герой, общаясь с Николаем I, строит фразы, как современный студент Политехнического. А фразы-то строились иначе – посмотрите прямую речь у Пушкина, записи Жуковского, Вяземского…

Дальше заклепки достоверность не проходит.

Техническая, бытовая (если угодно, историческая) достоверность – это не цель, а средство. Их, увы, поменяли местами. Превратили средство в цель. Писатель может ошибаться в чем угодно, но цель у него другая. Да, необходим определенный объем знаний, но все это – средство, одно из многих. Иначе книга вместо художественного произведения превращается в этнографический справочник. И десять «знатоков» на форуме будут радоваться, что на каждой странице есть по двадцать примечаний размером с простыню.

Для писателя естественно, начав работу над книгой, собрать материал для работы. Заклепки и гайки, мечи и орала, гипердвигатели и доспехи, физика и химия, биология и этнография; если исторический роман, то реалии эпохи… Но собирая материал, автор все равно не станет профессионалом в данной области. Ни физиком, ни историком, ни механиком гипердвигателей. Да, он будет знать больше среднего обывателя, но, выводя на сцену героя-сапожника, не научится тачать сапоги.

Зачем же тогда собирается материал? Чтобы обмануть доверчивого читателя? Сделать вид, что все написанное – чистая правда? Будете смеяться, но в большой степени именно для этого. Мы, писатели, профессиональные обманщики. Мы – фокусники, и должны убедить вас, что из цилиндра можно достать кролика. «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад…»

Но и это не главное, для чего собирается материал. Существует еще одна, авторская достоверность. Писатель собирает материал в первую очередь для себя. Когда в достаточной степени входишь в материал – ты входишь в созданный тобой же мир, начинаешь в нем жить. Точно так же актер во время работы формирует правду создаваемого образа. Актер тоже не перевоплощается в своего персонажа целиком и полностью! При полном отождествлении актер, играющий Гамлета, первым делом упал бы в оркестровую яму. Ведь в реальном, «жизненном» Эльсиноре оркестровой ямы нет!

Писателю необходима критическая масса собранного материала для вхождения в творческое состояние. Это нужно для достижения ХУДОЖЕСТВЕННОЙ достоверности.

КОДА

Марио Варгас Льоса (т. н. «наследник Хемингуэя»):

«Что значит быть достоверным писателем? Никто не станет спорить с тем, что художественный вымысел по определению есть обман, это реальность, которая таковой не является, только имитация реальности, и что любой роман – ложь, выдающая себя за правду, это творение, чья убедительность зависит исключительно от того, насколько удачно писатель использует набор приемов, подобных тем, что используют фокусники в цирке.

Любой вымысел – это архитектурное сооружение, возведенное фантазией и мастерством на фундаменте из фактов, живых людей, обстоятельств, которые засели в памяти автора и дали толчок его творческому воображению, а оно из семечка вырастило целый мир, столь богатый и многообразный, что порой бывает почти невозможно (а порой и без «почти») узнать в нем автобиографический материал, что послужил ему первоосновой и осуществил – в некотором роде – тайную связь между вымыслом в чистом виде и его антиподом – реальной реальностью. »

Дина Рубина, из интервью:

– Вы ставите перед собой цель писать правдиво или правдоподобно?

–Не смешите меня. Я ставлю цель писать как можно лучше, и мне плевать – как это называется и воспринимается в суде. Искусство – не юриспруденция. Это волшебство, божественная игра, создание параллельных миров. Талантливо написанная вещь всегда воспринимается как пронзительная правда, причем с большой буквы. Даже если это история о коммивояжере, который превратился в жука.

В завершение разговора приведем еще один пример. Сшиблись два каратиста. Первый провел серию удачных ударов, бросок и добивание. Он победил. Совершил ли он при этом ряд ошибок? Безусловно. Там промедлил, здесь не слишком удачно «подсел» на бросок. Должен ли сэнсей после боя указать ему на ошибки? Конечно, должен.

Победил ли первый каратист?

Победил.

И это самое главное.

КОНЕЦ – ДЕЛУ ВЕНЕЦ или Проблемы "финишной ленточки" Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

Четвертые сутки пылает граница, Рассвет над Мордором и мрачен, и хмур, Раздайте секиры, поручик Эльфицын, Корнет Чародейкин, налейте здравур! В преддверии боя сидим и вздыхаем, Чего потеряли, того уже нет, А в Мории нашей сидят Урук-хаи И гномочек наших ведут в кабинет!  Взлетает над троллем ручная граната, Хоронятся орки под каждым кустом… Поручик Эльфицын, а может, не надо? Зачем нам, поручик, шестнадцатый том?

От лирики перейдем к проблемам финала литературного произведения. Зачем нам все-таки нужен шестнадцатый том? Может быть, и впрямь нужен? В последнее время все чаще появляются рецензии – и «на бумаге», и в Интернете – где обсуждается бесфинальность того или иного произведения. Форумы трещат по швам от криков: «Нет финала! Книга кончилась ничем!» Объективно это или субъективно – тут уж как получится. Тем не менее, проблема стоит остро – буквально каждый второй недоволен финалом. Книга, значит, хорошая, но закончилась не так, не туда, не тем и не в ту степь.

Проанализируем сей девятый вал. Итак, что такое финал художественной книги? Это кульминация плюс развязка. Давайте еще раз уточним: финал – это не только кульминация – высшее напряжение конфликта. И уж совсем не обязательно – заключительная драка главных героев, положительного с отрицательным. Это еще и развязка, из развития действия проистекающая. Вместе эти две части сюжета дают нам финал произведения.

Финал – он, как земля, стоит на трех китах. Только в этом случае он полноценен. К нему мы движемся по первой линии-дороге – это линия СОБЫТИЙНАЯ, действенная. Цепь событий, каждое из которых завязано на конфликт произведения и меняет мотивации действующих лиц, приводит нас к финалу действия: происходило то-то и то-то, закончилось тем-то и тем-то. И это, как правило, понятно на любом уровне читательского восприятия.

Вторая линия-дорога – ИДЕЙНАЯ. Писатель хотел высказать какую-то важную мысль в художественной форме – в финале эта мысль находит свое максимальное выражение. Значит, идея состоялась. Это если, конечно, писатель действительно что-то хотел сказать, а не просто ваял шестнадцатый том "по многочисленным просьбам".

И, наконец, третья линия – ТЕМАТИЧЕСКАЯ. У писателя был в наличии некий тематический материал – действие происходило там-то и тогда-то, с конкретными персонажами, вписанными в конкретный социум. Как говорят в театре, тема – это во многом предлагаемые обстоятельства. Когда тема раскрыта окончательно, и мы пришли к финалу, значит, тематическая линия завершена. Подчеркиваю, что полным раскрытием темы является не подробный перечень всех реалий, соответствующих времени и месту действия, а ровно тот комплект, который необходим для понимания действия и восприятия идеи.

Вот на этом треножнике и стоит финал. Идея сформулирована в полном объеме, конфликт прошел пиковую точку и раскрылся полностью в событийном ряду, тема реализована максимально. Все, занавес, свет в зале. Конечно, финал может стоять и на одной ноге, но это не слишком устойчивое положение. Хочу заметить, что структура финала зависит еще и от того, какой ТИП ПРОИЗВЕДЕНИЯ мы рассматриваем. Здесь речь идет не о типологии в понимании литературоведения, а о типологии с точки зрения конструкции финалов.

У нас в наличии может быть отдельное законченное произведение (роман, рассказ, повесть) – или цикл, сериал, либо так называемый "фельетонный роман". Для каждого из этих произведений характерны разные типы финалов. Давайте сначала определимся с терминологией.

ЦИКЛ – совокупность произведений, объединенных тематически (общие персонажи, время или место действия, материал повествования) и идейно (наличие сквозной идеи, связывающей цикл на более высоком, не сюжетном уровне). Каждое из этих произведений композиционно (сюжетно) ЗАВЕРШЕНО и может полноценно восприниматься читателем в отрыве от других частей цикла.

СЕРИАЛ – совокупность произведений, объединенных тематически (общие персонажи, время или место действия, материал повествования) и идейно (наличие сквозной идеи, связывающей сериал на более высоком, не сюжетном уровне, единой для всего сериала). Каждое из этих произведений композиционно (сюжетно) не завершено и не может полноценно восприниматься читателем в отрыве от других частей сериала.

РОМАН (повесть, рассказ) – композиционно (сюжетно), идейно и тематически завершенное произведение, не нуждающееся в связях с иными произведениями.

ФЕЛЬЕТОННЫЙ РОМАН внешне напоминает цикл или сериал. Он был создан во Франции в 30-40-х годах XIX века. Газета "Journal des Debats" придумала "в удовольствие публике и правительству" выпускать в виде прибавочного листа (feuille – отсюда слово "фельетон") приложение чисто литературного содержания. Авторы этих романов печатали их ежедневно по главе. Цель – поддерживать у читателя любопытство запутанными интригами, невероятными случайностями, эффектными столкновениями. На этом поприще выделялся Дюма-отец, печатавший одновременно в разных ежедневных изданиях "Графа Монте-Кристо". В Англии отличился Чарльз Диккенс. Тем не менее, когда читаешь такой роман подряд, целиком, понимаешь его отличие от цикла или сериала.

Авторы фельетонных романов заканчивали главы, как правило, на самом интересном месте, делая микрокульминации. За это "потакание" читательскому интересу их тогда зачисляли в "попсу". Особенно Диккенса. Его тиражам завидовали просто по-страшному! Он, кстати, и в суд подавал несколько раз. На «пиратов». И Пушкин тоже жаловался Бенкендорфу на "пиратов". Популярность аукалась воровством…

У всех перечисленных выше типов – сериал, цикл, роман, фельетонный роман – свои конструкции финала. Финалы общие, финалы частей, серий, глав… Есть еще так называемые «промежуточные» финалы – они чаще всего издательские. К примеру, «Война и мир» Толстого, «Властелин Колец» Толкиена, "Сага о Форсайтах" Голсуорси – велики по объему. Такие книги удобнее издавать в двух-трех томах. Издатель, договорившись с автором (или по собственному почину), обрывает роман на каком-то плюс-минус законченном эпизоде – и публикует отдельным томом, исходя из маркетинговых целей.

Возьмем для примера «Гарри Поттер» Джоан Роулинг. Что это такое – роман? Цикл? Сериал? По идее, это единый "роман взросления" с общей композицией, которая отлично видна, если читать все подряд. Но у каждого тома есть свой отдельный финал – не издательский, а авторский. Каждая книга – большой, законченный сюжетно эпизод из жизни героев. В принципе, с некоторой натяжкой третий или четвертый том "Гарри Поттера" можно читать отдельно, не читая предыдущих и последующих книг. Здесь мы имеем признаки и цельного мета-романа, и сериала, и цикла – это "гибридная форма".

Проблема с финалом и его наличием/отсутствием возникла довольно поздно. Долгие века существования мировой литературы подразумевалось, что автор, создавая некий мир, как и Творец наш, по образу и подобию, обязательно покажет начало этого мира, его жизнь и завершение. Если роман приключенческий – обычно любовно-приключенческий – дело обязательно доводится до свадьбы, и даже есть короткое изложение, что было потом. Тут важно учесть один нюанс: главный объект литературы – человек. Чем заканчивается человеческая жизнь, известно. Поэтому делался намек: это случилось не скоро, а пока что «жили долго и счастливо». Даже небольшая новелла завершалась рассказом о том, что произошло с героем впоследствии. Создавался мир вне зависимости от размеров этого мира. Более того, читатель ждал еще и морали – зачем это все рассказывалось. И мораль прописывалась, что не казалось тогда излишним. Финал оформлялся по всем правилам. А в больших книгах ждали не просто финала, а РАЗВЕРНУТОГО нравоучения, желательно с отступлениями и пояснениями, как в романах эпохи барокко.

Кстати, роману эпохи барокко не повезло. Средневековые романы мы можем сейчас найти, они переиздаются, в них эстеты находят некий вкус. Романы же барокко, считай, пропали. А между тем каждый из них рассматривался как целый мир, который должен быть с человеком всю его жизнь. Следовательно, в романе должно быть все – энциклопедия, пояснения к каждому более-менее серьезному эпизоду, тщательно выписанные личности, развернутый рассказ о том, чем завершалась история, причем не только главная, но и история каждого персонажа… Ни один вопрос не должен остаться без ответа! Что случилось с персонажем Имярек? – см. приложение 15-а. Писатели считали своим долгом ответить на любые вопросы по создаваемому ими миру. Читатель же знал, что это правильно.

Когда возникли проблемы с финалом? – когда культура пошла в массы.

Больше стало грамотных, и появились технические возможности для издания литературы массовыми тиражами. Вот тогда и появился великий соблазн – фельетонный роман, или его российский вариант: роман в брошюрах. Как только возникли дешевые типографии, как только петербургские дворники научились читать (они служили в полиции и volens nolens приходилось знать грамоту), вот тогда-то для них стали издавать свой вариант бульварного романа. Там уже требовалось иное. Прежде всего сыщик Путилин не должен в конце каждой книги жениться (обычный финал) или умирать (а как же продолжение?!), или, допустим, попадать в тюрьму (а если попадать, то с явным намеком, что он оттуда выйдет). Финал такие издания искусственно превращали в "подвешенный". Из ясных коммерческих соображений: зачем же рассказывать, чем закончилась история, которую в принципе можно продолжить?! Если, конечно, автору продлят контракт…

Вот тогда-то финал и начали профанировать. Не в силу глубоких изысков и творческих мучений, а в силу чисто экономических расчетов – как это ни обидно звучит, но для определенного потребителя: горничных и дворников.

Возьмем пример из близкого искусства – кино. Кино-то выросло на литературных сюжетах. К сороковым годам прошлого века великая империя Голливуд опошлила все, что только можно. Все жанры, все направления, все сюжеты. Зритель прекрасно знал, чем дело кончится, как кончится, и что скажут герои в конце. Вестерны тогда еще стеснялись быть очень уж кровавыми: пуля не должна попадать в человека на глазах зрителей, главного героя не должны бить так, чтобы зритель видел подробности, герой должен быть гладко выбрит даже после недели в пустыне… – Но действие в вестерне обязательно завершалось победой "бобра над козлом", и желательно свадьбой с раскаявшейся красоткой.

В какой-то момент от этого начало тошнить.

Сороковые годы стали толчком к возникновению принципиально новых взглядов на финал. Во время войны стали снимать откровенную патоку – из вполне понятных соображений. Беспроблемные фильмы, где все пляшут, а потом женятся. Изредка возникали картонные немцы, но в финале все равно – поцелуй. Тогда в Голливуде под войну как раз разрешили поцелуи.

Для приятственности еще и "включили цвет".

И вдруг пошла реакция. Кругом идут фильмы-конфетки с обязательным хэппи-эндом. А кое-где появились принципиально иные фильмы. Черно-белые, снятые про не очень-то удачливых людей. В кадре их били без стеснения, они много пили и курили, почти никогда не снимали шляпы. Им ничего не удавалось, успехи были временными, женщины – красивые и брутальные – предавали их регулярно, а они предавали женщин. Родился жанр НУАР. Нуаром его назвали благородные французы. Интересная ситуация: по одну сторону кино-баррикад все поют и пляшут, а по другую сторону – бродят мрачные, надежные, крепкие Хемфри Богарты, у которых опять-таки ничего не получается, но в них есть изюминка.

И вот тут стал обязательным ПЛОХОЙ ФИНАЛ. Оборванный финал, как случайной пулей обрывается наша жизнь, как обрывается история, которую вы не дослушали в поезде. В этом видели высший шик! В этом видели новую форму. Историю обрывали, чтобы стилизовать ее "под жизнь".

Литература шла тем же путем, только медленней. Коммерция требовала оборванного финала. А вдруг продолжение напишется – не один автор, так другой. Даже «Войну и мир» продолжили, хотя Толстой такой уж финалище написал – целую повесть вставил! Оборванного финала требовала и имитация под жизнь. Мол, нечего патоку хлебать, жизнь тяжела, известно чем кончается – и наше произведение кончается так же. Не обязательно смертью героя, но на неопределенной ноте: дорога уходит вдаль, и зубы болят, и девушка меня бросила. Плохой финал стал в литературе хорошим тоном. В кинематографе с этим позже стали бороться. В литературе – нет. Наиболее продвинутая литература сделала ставку на скомканный финал, на вал недоговоренностей.

Сейчас же наша «бол-литра» шарахается от классических финалов, характерных для произведений 19-го века, как от чумы.

Возвращаемся в день нынешний. Почему, собственно, финалы стали плохо восприниматься при любом раскладе? Мы сейчас не рассматриваем произведения, где действительно финала толком нет. Мы говорим о нормальных структурах, где все в порядке – и, тем не менее, с восприятием сложности.

К сожалению, финал сегодня воспринимается – умным, просвещенным, тонко чувствующим читателем! – практически исключительно на событийном уровне. Цепь событий, последовательность действий и ее венец – финальное событие. Всё. Идейная и тематическая составляющие финала выпадают из восприятия. Поэтому читатель говорит: «А дальше?!» Ведь цепь событий, если убрать остальные линии, можно продолжать, в общем-то, до бесконечности. Ну, какие-то ж герои живы остались? – значит, всегда есть место подвигу! Любовь к циклам и сериалам рождает в читателе уверенность: продолжение – будет.

Восприятие ограничивается событийным планом, а значит, для понимания, что финал наступил, требуется занавес, как в театре. Герой умер или победил – занавес закрылся. Это сигнал залу, что можно аплодировать. Если занавеса на сцене нет – есть такие сцены, не оборудованные занавесом – зрители не знают, надо ли хлопать. Нет четкого внешнего события, дающего сигнал: все, приехали. И возникает вопрос: а что происходит-то? Ну, актеры замерли, ну, стоят, в кулисы не уходят. Может, свет погасят, а?

Где сигнал?!

Поскольку тематический и идейный финалы летят мимо восприятия, как фанера над известным городом, начинаются непонятки: а почему? а зачем? как же так? Ведь могли быть еще события! Давайте попробуем этот скользкий момент разобрать на материале двух романов. Я понимаю, что сильно рискую. В среде фэндома не принято, чтобы писатель вслух анализировал собственные книги, да еще и с точки зрения читательского восприятия. Но нам уже терять нечего, репутация давно подмочена – мы попробуем. Более того, мы сознательно станем привлекать в качестве демонстрационных примеров отзывы читателей на свои книги. Причина проста – этим материалом мы лучше владеем. Надеемся, что вы нас простите за такой прием. Скажу больше – в свое время меня учили анализировать свои же спектакли, изучая реакцию зрителя на представление, и не видели в этом ничего дурного.

Итак, берем для анализа романы «Vita Nostra» за авторством дуэта Дяченко – и наш совместный роман «Тирмен». «Vita Nostra» – мнения читателей:

– Концовка якобы открыта. Для меня же она закрыта – наглухо, бетонной стеной. Я настолько удивился этому что перечитал последние две страницы три раза, безжалостно лупя по клавише next. Я впечатался в стену. На последних двух страницах оказался только скомканный финал:

1) я люблю маму.

2) мне не страшно (умирать, перевоплощаться, действовать).

– Финал не понравился. Это гуманитариям, думаю, будет в самый раз такая развязка. Но если бы финал поменять на нормальный, была бы Вещь.

– В финале нас ожидает на редкость скомканная и бессмысленная концовка. После прочтения возникают вопросы, о чем вообще была книга и что все-таки произошло с героиней.

– В конце нас ждет хэппи-энд. Гора рождает мышь. Пшик у авторов получился.

–Загадка, которой начинается книга, значительно сложнее отгадки, которую смогли придумать авторы. Но их нельзя винить за скомканный финал – иногда книга пишется сама, просто лезет из человека. И лезть она может бесконечно, а человеку-то надо книгу завершить…

–Конец абсолютно бечсмысленный. Создаётся впечатление, что авторы просто уже не знали: что же писать дальше…

– Концовка у «Ностры» – невнятная. Ожидал чего-то более приземленного.

Мы были в свое время удивлены, когда вдруг выяснилось, что практически параллельно, не сговариваясь, в один временной промежуток и Олди с Валентиновым, и Дяченко написали романы, строящиеся на библейских ассоциациях. Мы бы даже не побоялись сказать, что эти романы – хорошие, плохие ли, не об этом сейчас речь – о "втором пришествии". «Vita Nostra» в завязке – это Книга Иова! Она начинается с того, что главной героине на голову не пойми откуда начинают сыпаться беды. ТАМ, наверху, кто-то поспорил и принял решение провести эксперимент. А ТУТ ее рвет золотыми монетами, ей надо купаться голышом, и если она откажется, то умрет ее мама. Вот вам и овцы, и дети, и имущество – сиди, брат Иов, на гноище и молчи в тряпочку. Сверху же вместо объяснений говорят: не ваше дело, сапиенсы. Так надо, а почему – вам не понять.

Вся книга от начала до конца – это переход от Ветхого Завета к Новому. От "Я есть бог ревнивый" и "Вначале было Слово" – к "Бог есть любовь". Не бойтесь жить, люди. И финал – «Мне не страшно». На идейном уровне финал блестящий – человек путем мучений, наград и наказаний, путем самопознания, наконец, приходит к новому принципу мироздания. Вспомните Галича: «Не бойтесь хулы, не бойтесь хвалы, не бойтесь мора и глада…». Галич тоже внезапно пришел к «не бойтесь» – популярный кинодраматург, весь "в шоколаде", вдруг перестал бояться и променял судьбу успешного писателя на судьбу поэта-изгнанника.

На событийном уровне – да, Саша Самохина могла бы летать на помеле, жечь глаголом и еще восемь книг «приключаться». Но на ИДЕЙНОМ уровне действие выведено на финал железно! На тематическом тоже, но я не хочу занимать ваше внимание так долго. Скажу лишь, что тематический материал романа к финалу раскрыт полностью. Увы, финал «Vita Nostra» многими был воспринят лишь по одной его составляющей – событийной. Иначе в нем нет для читателя ничего открытого и незавершенного. Финал закрыт, закончен, сведен в иглу.

Теперь – «Тирмен» и мнения читателей:

– Первая вещь у этих авторов (весьма мною любимых), смысла которой я, признаться, не поняла. Так все хорошо шло, и вдруг какие-то невнятные навороты в финале. Концовка и вовсе показалась смазанной и неубедительной.

– Недавно с огромным удовольствием прочёл «Тирмена». Но вот конец поверг меня в недоумение. Возможно, так и было задумано, но всё-таки: застрелился Даниил или нет?

– А все же интересно, что в конце-то произошло? Даниил поделил свою энергию?

– Смутил «приговор» мужа: «Читается очень хорошо, но финал никакой». Подтверждаю. Читается прекрасно. А финал… Холостой выстрел. Нет катарсиса, ну убейте, не-ту! Читала, читала… И кончилось как-то… легко, что ли? Не знаю.

– Понять смысл книги я так и не сумел. Чем все закончилось? Может, там и не было смыcла?

– Кажется и язык неплохой, и сюжет присутствует, а до конца прочитаешь, и понимаешь – обманули! Про что книга-то?

И снова роман начинается библейскими аллюзиями. Два главных героя – два поколения. Старик с "говорящим" именем Петр (на идейном уровне это имя должно хоть что-нибудь подсказывать?) живет по Ветхому завету. Сверху говорят «убей», и он убивает, ни о чем не задумываясь. Он так поддерживает определенный – естественно, определенный не им! – МИРОПОРЯДОК. Авраама тоже не спрашивали: хочет ли он приносить сына в жертву? И Моисея не спрашивали, когда отправляли к фараону. Впрочем, Авраам хотя бы сопротивлялся, и Моисей поначалу возражал. А Петр не сопротивляется – очень "правильный", очень послушный высшей воле человек. В книге подчеркивается, каким образом он получает приказ – в буквальном смысле бумажку под дверь подсовывают. Кто передает? – нет, его это не волнует.

Он выполняет.

"…прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня…"

И в ученики к старику попадает будущий новый охранитель миропорядка – мальчишка с не менее "говорящим" именем Даниил. Пророк Даниил, львиный ров, служба при вавилонском дворе… Это ведь Даниил растолковал Валтасару, что значит сакраментальное "мене, мене, текел, упарсин". Петр и Даниил! – но ряд ассоциаций выстраивается не на событийном уровне. Это уже на идейном. И Даниил сначала живет по тому же завету, что и Петр – предавая, стреляя, убивая без особых колебаний. Так надо, сапиенс! Но постепенно юноша начинает мучиться вопросами. Он спрашивает: а почему? а зачем? да как же так можно?

А МОЖНО ЛИ?!

И в конце заявляет: Я НЕ БУДУ! Он подносит пистолет к виску – к своему виску, вместо того, чтобы стрелять в указанную свыше жертву, в учителя, списанного в утиль. Убивая себя, он стреляет в прежний миропорядок. Неужели в этот момент не вспоминается «смертию смерть поправ»? – на идейном уровне. В книге появляется "мертвый тирмен", который, воскреснув, рушит прогнившее мироустройство.

После чего все остальные мертвые встают, и так далее.

С нашей точки зрения – может быть, наивной – роман закончен. Абсолютно. В конце расставлены все необходимые нам акценты. Допустим, они расставлены плохо, а мы – бездарные писатели. Это уже на ваше усмотрение. Но для нас было потрясением, когда, как и в случае с «Vita Nostra», мы поняли, что большинство таких акцентов – мимо кассы. На событийном уровне – принято, на тематическом – так-сяк; на идейном – почти никак.

А потом мы поняли – все нормально. Событийный ряд, как братская могила, погребает все на свете. И все вопросы по финалу завязаны только на него: что герой сделал, что с ним произошло, куда он пойдет дальше. Куда ж мы так торопимся? Выходит, времени ни на что, кроме наблюдения за событиями и их простейшей оценки с действенной точки зрения, не хватает?

Был в свое время революционный переход жанров от эпопеи к роману. Эпопея – это макрокосм. Эпопея рассматривает жизнь в колоссальных масштабах. Она затрагивает могучие исторические события, судьбы народов и империй, катаклизмы и катастрофы. Если есть там личностный герой, то он нужен для озвучивания великих идей и показа глобальных процессов. Роман – это уже микрокосм и макрокосм "в одном флаконе". Человек и общество, человек и стихия; человек и время. Или судьба. В романе появился герой с его бытом, мировоззрением и проблемами. Роман – это во многом частная жизнь отдельных личностей.

Сейчас, похоже, этот процесс дошел до логического конца. Герой вытеснил ВСЕ. Независимо от того, роман это или повесть, рассказ или сериал. Все сосредоточивается исключительно на герое – что с ним произошло, что он сделал. Выжил – не выжил, женился – не женился; сколько врагов убил и каким особо извращенным способом. Это и есть наивысшее проявление событийного восприятия финала – зацикленность на том, что произошло с главным героем и его спутниками. Интерес к личности героя уничтожил все планы: идейный и тематический, интеллектуальный и эстетический, аллюзийный и культурный. Стиль не нужен, культура излишня, слог мешает – дайте героя!

Здесь хочется выделить еще одну тенденцию. В последнее время читатель перестал любить – да и просто принимать – хэппи-энды. Пожалуй, фантастика заразилась этим вирусом от "большой литературы". Сейчас под хэппи-эндом понимают любой более или менее вменяемый финал, где не все умерли. Такое себе выборочное понимание счастья. Если полюбившийся герой (реже – парочка фаворитов) остался жив и в чем-то счастлив (выполнил миссию) – остальные персонажи вкупе с десятком планет могут катиться в ад. Финал объявляется счастливым.

И подвергается насмешкам.

Ладно, если выживший герой сидит по уши в дерьме и скоро помрет от проказы – такой финал автору еще могут простить. Но во всех остальных случаях, если не царит полная безнадега, чернуха и тотальный гаплык – это воспринимается как хэппи-энд. Реальные не-хэппи-акценты, присутствующие в финале, попадают в "слепое пятно", пролетают мимо восприятия.

Пожалуй, единственное исключение составляют заведомо юмористические вещи. Юмористам это прощается. Стоит же написать пусть ироничную, но при этом затрагивающую серьезные проблемы книгу, не изваляв к финалу в грязи всех и каждого – все, отторжение: так не бывает.

И снова мнения читателей:

–Теперь о печальном. Оптимизм Олди и их позитивность играют скверную шутку с их сюжетами. В романе «Гарпия» это проявилось как-то очень уж мощно. Сразу понятно, что все кончится благополучно, что все начинания увенчаются успехом, кого надо – вылечат, кого надо –выпорют…

–Заявленная тема ксенофобии была продемонстрирована и спущена на тормозах. Показанные нам конфликты, которые, по идее, должны быть только цветочками, началом по-настоящему серьезного конфликта, рассосались сами собой без последствий. Получили хэппи-энд и во гарпиях благоволение. Почему?!

– Что у Олдей в цикле «Фэнтези» самое необычное, обращающее на себя внимание? На мой взгляд, это фантастически счастливые концовки произведений, неестественные ни в жизни, ни в творчестве.

Чувствуете – будто говорит читатель, сидящий в концлагере! Не за компьютером в теплой комнате, сытый и пьяный, – а за решеткой в темнице сырой! Только массовые погромы спасут революцию! Гильотину на площадь!

Очень показательно высказывание в адрес "Медного короля" Дяченко:

«Что я могу сказать – понравилось. Одно не понравилось – концовка как-то очень недостоверно получилась. И ведь самому до последнего момента хотелось чтобы всё кончилось хорошо, и герою сопереживал и сочувствовал, а вот гляди ж ты, как оно обернулось. Ну не верю я, что оно могло именно так всё разрешиться, хочется верить, но не получается, грызёт червячок недоверия…»

Если финал хоть частично хэппи, идет рефлекторный вал попыток найти в нем черную нотку. Свинцовые мерзости жизни – вот это правда без «розовых очков», вот так все бывает на самом деле, это настоящая литература, а все остальное – ложь и сопли с сахаром.

Так вот, официально вам заявляю от всех нас троих, исходя из собственного жизненного опыта и наблюдаемой вокруг действительности, данной нам в ощущениях: это ВРАНЬЕ! Вас обманывают, дамы и господа! Вам нагло лгут те, кто утверждает, что это и только это – правда жизни! Будь это правдой, человечество давно бы накрылось ядерным коллайдером или тектоническим сдвигом. В лучшем случае, не вышло бы из пещер. Оглядитесь! Мы собрались на фестиваль фантастики, обсуждаем проблемы литературы – жизнь продолжается, все нормально.

А те, кто вопит о "розовые очках" – попросту не замечают, что сами смотрят на мир сквозь черные.

Поиск "чернухи" в раздражающем взгляд хэппи-энде – это рефлекс, болезнь, спровоцированная современной культурой. Тому есть просто уникальные примеры. Итак, одна дама прочла «Путь меча»:

«В конце, в эпилоге, у главгероя всё хорошо. Признаком этого является то, что у него две жены (не волнуйтесь, дело на востоке, там можно), родившие ему за пять лет шестерых детей. Что не так? Восток, гарем, дети толпой… Бесправные бабы, которым на роду написано рожать. Не так то, что первой женой стала его прекрасная возлюбленная, соратник, умелый боец, из знатного рода. Второй женой – тоже дамочка не из последних, тоже умелый боец, девица не без амбиций. А тут рраз! – и они обе уже просто инкубаторы, без продыху рожающие ему детишек. И это вот называется хеппи ендом?»

Другая дама (или та же самая?) прочла «Ойкумену»:

«Мажорной концовка романа кажется только на первый взгляд. Хорошо ли то, что несчастная Юлия Руф на сносях сидит одна дома, а ее муж развлекается в компании друзей? Порядочный человек остался бы с женой. Из чувства солидарности. Все-таки любимая женщина на последних сроках беременности. До гулянок ли тут? А вудунская адвокатесса, которая в начале выглядела такой независимой и эмансипированной, принимает ухаживания богатого папика, как какая-нибудь гламурная блондинка. Фи!»

Между прочим, в свое время была обратная тенденция. Мы прекрасно помним, как лет десять тому назад ситуация с восприятием финала была едва ли не противоположной. «Черный», трагический, мрачный финал отторгался читателем. Читатель ужасался, сокрушался, не одобрял. Вот вам отзывы на роман «Нам здесь жить», где финал и впрямь был трагичен:

– Вы что ж это делаете?!!! Hафига ж таких мрачностей – «все умерли»?!

– …книга показалась мне чересчур безысходной, что Олдям вроде бы не свойственно…

– …я все же надеюсь, что Вы не собираетесь делать и все последующие ваши произведения такими же… безнадежными.

А теперь вдумайтесь: за эти годы читатель перестал воспринимать позитив. Перестал в него верить. Предпочтение отдано негативу. Сейчас бы такой финал восприняли «на ура». Кстати, и воспринимают – отзывы-то продолжаются. Вы представляете, что это такое – доверять только «чернухе»?! (Голос из зала: «Жизнь-то налаживается!») Именно потому, что жизнь налаживается, в сытой Америке обожают хоррор. Скоро и у нас хоррор или, скорее, «чернуха» станет единственным видом литературы. Кушаем хорошо, слава богу!

Позволю себе все-таки выступить в роли адвоката. Понимаете, тут нет виновных. Писатель, читатель – не они виноваты. Беда в другом – сейчас общий уровень культуры, нравственности и этики стремится даже не к нулю, а к отрицательным величинам. Причина – одичание общества. Слишком уж далеко зашла децивилизация. То, что люди раньше воспринимали, как естественное, теперь оказывается выше их представлений о жизни.

Вернемся к фантастике. Традиции-то нету! Она прервалась, и давно. В свое время читателей сознательно отучили от нормальной литературной формы. Когда фантастику писали Куприн и Алексей Толстой, то все было в порядке и с финалом, и с остальным. Потом решением съезда Союза писателей фантастику перевели в разряд научно-популярной литературы. Тут художественность требовалась для ОЖИВЛЯЖА. И сколь ни сопротивлялись авторы, но их туда вгоняли кувалдой. Ты, братец, опиши чудо-аппарат, изобретенный профессором Петровым, покажи шпиона Штампса, который хочет этот аппарат украсть… В итоге из фантастики исчез полноценный РОМАН. Фантастику перевели в лучшем случае в жанр короткой повести, а по сути – в научно-популярный очерк, расцвеченный «литературкой». С этим наследством мы въехали в шестидесятые годы. Многие ли тогда писали романы в научно-фантастическом ключе? Нет, царила в основном короткая повесть. А потом пришла и культивированная «чернуха», как признак хорошего тона.

С этим мы въехали в современность.

Романы сейчас читателем фантастики не воспринимаются. Роман – настоящий роман – сложное произведение. Для тех, кто привык к повести, роман – нечто несъедобное. Лучший, на мой взгляд, фантастический роман 90-х годов – «Эфиоп» Штерна. Где отзывы? – да нет отзывов! Не видят, не читают, не могут осилить. И не переиздают толком. А «Эфиоп»-то построен строго по законам романа. Кульминация, эпилог; развязываются буквально все узелки. Еще и поясняется вступлением – ну точно роман барочного типа!

Не восприняли: сложно!

Фантастика – великая вселенная. Солнце ее – конечно, читатель. Вокруг него вращаются планеты и кружится мировой эфир. Но обязанность писателя – держать планку. Писать, как в последний раз. Читатель должен видеть, что с ним не заигрывают – но ему и не лгут. Ему предлагают совершить совместное путешествие в интеллектуальный мир, которое имеет свое начало и свой финал.

Тогда к финалу мы придем вместе.

МУЖЕСТВО ПОХВАЛЫ Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

Хорошее вышло бы начало романа: «Нечасто я соглашаюсь с Татьяной Толстой. Но в этом случае…» Итак, цитата из интервью, взятого у ведущей «Школы Злословия»:

"Такова русская традиция: стонать – это высший шик. Я думаю, что у этого вообще глубокие корни. Заунывные песни-плачи. «Ты гори, догорай, моя лучина, догорю с тобой и я». Поешь, плачешь, так себя жалко, так себе нравишься. Кроме того, если объявляешь, что русская литература кончилась, или не начиналась, или же она вся насквозь гнилая, – привлекаешь внимание окружающих. Так больные в предбаннике у врача любят демонстрировать язвы, переломы, гнилые зубы, что у кого. Гордятся. А если будешь выступать с заявлениями, что у нас много хороших, интересных писателей, то тебе сейчас же скажут: «Какие писатели? ЭТО писатели? Да какие же это писатели?» Потому что фыркать – это гораздо более защищенная позиция.

Дело не в том, что у нас нет хороших писателей, а в том, что их слишком много. К ним привыкли, хотят большего, еще большего, еще большего. Воскресни сейчас хоть Шекспир, хоть Данте, хоть Лев Толстой, хоть Набоков – их не то что оплюют, они уже оплеваны, – а просто зевнут, и скажут: ну и что?"

Обратим внимание на странную тенденцию: под критикой стали понимать исключительно негативную оценку произведения. Плач на реках вавилонских ширится, великая княгиня Марья Алексевна по фамилии Интернет разносит его по городам и весям: «Все пропало!» Выйди в свет любая книга – непременно оплюют! Чем лучше книга, тем больше оплюют. «О, фантастика скверная, ты умерла и пахнешь!»

Палаческий характер нашей критики – это, увы, традиция давняя. Хорошей критики в русской литературе было очень мало. Традиция куцая. Легко было Виссариону Белинскому в либеральнейшие годы правления Николая I спокойно разбирать произведения великих и не великих, проявлять объективность, взвешивать на литературных весах и находить негатив даже у Александра Сергеевича Пушкина, не говоря уже про всяких Гюго и Дюма. Времена быстро изменились, и уже в следующем поколении критика из скальпеля стала превращаться в дубину, которой гвоздили идейных и прочих противников. Вспомним, что одним из прародителей нынешнего "стеба" стал небесталанный Писарев, написавший целый цикл статей, где буквально размазал "Евгения Онегина". Такого таланта, как у Писарева, у нынешних нет, хотя злобы побольше.

Фантастике не повезло в особенности. Она вышла на литературную арену тогда, когда критика окончательно отошла от ведомства собственно литературы в ведомство государственное. С определенных времен критика была лишь способом доведения начальственного мнения до малых сих. Причем в самой резкой и нелицеприятной форме. Ответить на критику, поспорить можно было, по сути, единственным методом – хорошо продемонстрированным Маргаритой в известном романе, когда она разобралась с критиком Латунским, написавшим некорректную статью про Мастера и его творения. И то отомстить удалось лишь при помощи Воланда.

Мерзавец Латунский, в отличие от большинства сегодняшних критиков, роман, по крайней мере, прочел. Сейчас и этого не делается. Некая литературная дама на научную конференцию приготовила доклад по современной фэнтези, не прочитав ни одной книги. Ее спросили: "Как же так?!" Дама ответствовала: "Ну, постояла у лотка, посмотрела на обложки". При этом она совершенно не смущалась. Таков метод работы. Когда в прессе попадаются критические статьи, подписанные известными фамилиями "зоилов", то, углубившись в текст, убеждаешься: человек ничего не читал. Или читал очень мало. Чаще всего возьмут одну-две книги и делают выводы по всему направлению фантастики. И считают себя профессионалами. Одно юное дарование утвердительно заявило в адрес дуэта Дяченко: "Вы много пишете об инопланетянах…"

Куда дальше?!

Критики из числа читающих фантастику тоже есть. Но у них иная беда – невладение "инструментарием". В основном резюме определяется по принципу "нравится – не нравится". Вот и приходится бремя критики фантастики возлагать на самих фантастов… Негатив, без сомнения, должен быть выявлен. Но, с другой стороны, тут-то и начинается амбивалентная жизнь литературы. Для кого негатив, а для кого, наоборот, сильная сторона.

О достоинствах мы и поговорим.

Бальзак сказал: "За мужеством критики должно следовать мужество похвалы. " Как легко можно видеть, у критиков фантастики мужество похвалы отсутствует. Восполним этот пробел и поговорим на тему: есть ли за что хвалить ее, матушку. Особенно в сравнении с тем, что сейчас, условно говоря, называется "современной прозой" или мейнстримом. Для любителей гладиаторских боев – мы не намерены противопоставлять одно другому. Глупо, а главное, бесперспективно стравливать принципы, приемы и направления. Мы хотим поговорить о том, за что можно хвалить всю фантастику, как направление литературы, а не отдельно взятых авторов, нравящихся нам или вам.

1. ЧЕРНУХА

Что есть чернуха? Трагедия? – нет. Драма? – ничуть не бывало. Проблемность, страдание, болезненность и острота темы – да ни разу. Чернуха – изображение свинцовых мерзостей жизни как единственного способа существования белковых тел в природе. Жизнь отвратительна, и сколько ни барахтайся, будет только хуже. Это БЕЗЫСХОДНОСТЬ. Если человек борется с судьбой, безысходности нет. Наоборот, мы видим величие человека. Говорят, что авторы хэппи-эндов носят розовые очки. Может быть. Но черно-серые очки ничуть не лучше.

Чернуха – порождение недавних времен. Возьмем классическую литературу XIX – начала XX века. Трагедии есть, драмы в ассортименте. Гибель героев? Не без того. Крушение надежд? Встречается, и нередко. Но беспросветная унылая грязь бессмысленного бытия, от горизонта до горизонта – практически никогда! Приблизимся к нашему времени – Василь Быков, Распутин, Астафьев, Шукшин. Список при желании можете продолжить сами. В повести "А зори здесь тихие" все девушки-зенитчицы погибают. Но они остановили врага, и старшина Васков в финале кричит немцам, превращая повесть в высокую, величественную трагедию:

"Что, взяли?.. Взяли, да?.. Пять девчат, пять девочек было всего, всего пятеро!.. А не прошли вы, никуда не прошли и сдохнете здесь, все сдохнете!.. Лично каждого убью, лично, даже если начальство помилует! А там пусть судят меня! Пусть судят!.. "

Когда же ты началась, чернуха?

А началась она относительно недавно. В пятидесятые годы ее не было. В то время даже тяжелые, суровые книги имели парус на горизонте. Если герои гибли, то гибли не зря. Всегда оставался выбор, шанс и надежда на лучшее. Вспомните знаменитую мысль Ремарка: жизнь всегда заканчивается одним и тем же, и не важно, как человек умер- главное, как жил. Начался «чернушный бум» в семидесятые, когда интеллигенция, поверив в идеалы 20-го съезда, став шестидесятниками, вдруг поняла, что ничего не получилось. Утопия не состоится, Великое Кольцо не возникнет. Началось стратегическое отступление на запасные позиции – знаменитые кухни; надевание «брони», внутренняя и внешняя эмиграция – своего рода общее отчаяние. Интересы стал мелкими, цели недостижимыми. Эти настроения затронули значительную часть тех, кто определяет и формирует общественные ценности. Изменился взгляд на мир: хорошо уже не будет. Более того, если тебе хорошо, значит, с тобой что-то не так.

Оптимизм был предан анафеме.

Были ли сходные настроения в русской литературе? Были. После революции 1905 года, которая тоже возбудила надежды, а закончилась кровавым хаосом и террором. Культура сразу выступила под общим девизом: "хорошего не будет". Наша чернушность еще более отчаянная. Сто лет назад горько шутили: "Пришла проблема пола, румяная Фефёла и ржет навеселе". Сейчас не осталось сил даже на «румяную Фефёлу». Господствует черное удовлетворение: произошло нечто плохое? – ага, вот оно!

Эпоха надежд конца 80-х была слишком коротка. 90-е – еще одно разочарование. Сформировалась убийственная точка зрения – жизнь, описываемая в литературе, плоха изначально, и кто бы что бы ни делал, в любом случае это не приведет к добру. Великая формула Пелевина: "Сила ночи, сила дня – одинакова…".

Имеется ли в фантастике чернуха? Да, но в очень малых количествах. Умело или нет, ловко или неуклюже, но фантастика восстает против чернухи. Находится место и любви, и дружбе, и победам; противостоянию судьбе и обстоятельствам. Герой фантастики (мы сейчас говорим не о качестве текста, а о принципах; если угодно, о мировоззрении) – СОПРОТИВЛЯЕТСЯ! Не плывет, как известная субстанция в проруби. И если погибает, то чаще всего не напрасно.

Фантастика инстинктивно, как живой организм, противостоит тотальному пессимизму. Фантастика противопоставляет "безнадеге", как это ни затерто звучит, активную жизненную позицию. Ты хотя бы попытайся, говорит фантастика. Помните, герой Николсона в фильме "Полет над гнездом кукушки" говорит обитателям психушки: "Я хотя бы попытался…".

В фантастике осталось созидание. Причем во всех масштабах – от постройки домика до построения новой вселенной. Между прочим, в этом и заключается особенность человека: он создан по образу и подобию Творца. В одной из бесед с Борисом Натановичем Стругацким прозвучала мысль: "Почему человек пишет фантастику? – да потому что у него есть потребность творить миры. Не имея возможности создавать их материально, он создает их в своем воображении и заражает этим других. " Восхваление процессов гниения и распада – уход от природы человека. В этом смысле старенький профессор из научно-фантастического рассказа, изобретающий генератор чудес, куда ближе к природе человека, чем ноющие, плачущие и умирающие в страшных корчах квази-герои. В своих лучших произведениях фантасты продолжают творить и создавать, не поддаваясь смертному греху уныния. И – случается, что не без успеха! – пытаются "заразить" этой тягой к творчеству и созиданию своего читателя.

Позвольте цитату из Стивена Кинга:

"Иногда меня спрашивают: «Стив, почему вы не напишете нормальный роман, такую серьёзную штуку?» И под этой серьёзной штукой большинство людей, как правило, имеют в виду какую-нибудь херню про старого профессора, у которого проблемы с потенцией и всё такое. Почему я не напишу такую херню? Я не знаю. И без меня найдётся множество людей, которые пишут примерно так же, как старики трахаются. Для отменного говна всегда будет отменный рынок. "

2. МАЛЕНЬКИЙ, ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК

Да, все мы выросли из «Шинели» Гоголя. Вот он, маленький человек Акакий Акакиевич Башмачкин. Кто читал «Шинель» Гоголя, а не только слышал о ней на уроках литературы в очень средней школе, тот вспомнит, что в финале повести Акакий Акакиевич поднимается над статусом вечно униженного ничтожества. Да, он это делает после смерти – фантастический прием, гротеск, метафора. Но Бащмачкин становится грозой города, он сдирает шинели с прохожих! Он генерала напугал!..

Почему, если мы выросли из "Шинели", то обязательно из первой части повести?

Ольга Славникова говорит в интервью:

"Недавно к гоголевскому фестивалю я написала ремейк “Шинели” – рассказ “Shanel № 5” . И вдруг поняла, насколько пОшло истолкование трагедии Башмачкина как трагедии маленького человека. Не было этого у Гоголя! Идеология маленького человека появилась потом, как откат от совка. Жизнь и злоключения частного лица: выпили-закусили, жена бросила, на кухне тараканы. Сужение масштаба личности литературного героя привело к тому, что все важное отдано массовой литературе в игрушки. А массовый автор с удовольствием опошлит то, что было сделано до него. И заработает на этом денег. "

В целом Славникова права: "массовый автор" с удовольствием опошлит хоть Гоголя, хоть Гомера, хоть Славникову. И денег заработает, да. Но речь о другом – почему же "отдана в игрушки"?

В современной прозе сильный, яркий герой практически исчез. Вымер за ненадобностью, как динозавр. Масштаб героя сдулся. Пафос считается недостатком. Мейнстрим отказался от мощных страстей, могучих личностей и сильных порывов, оставив в качестве героя мелкого человечка, в качестве страстей – войну с тараканами на кухне, в качестве жизненно важной проблемы – чирей на правой ягодице… Но куда-то же это должно было деться, ведь природа не терпит пустоты! Фантастика сопротивляется. Ключевое слово здесь: глагол "сопротивляется"! Фантастика – один из редких заповедников, где сохранились деятельный герои и сильные чувства. Масштабные личности, рвущие душу в клочья страсти, над которыми посмеивается эстет-читатель, добровольно кастрировавший свою собственную душу, нашли прибежище в фантастике.

Стоит ли удивляться, что, сопротивляясь "умалению бытия", фантастика ухватилась именно за эти акценты? Смешной космический десантник Петров, спасающий Галактику – это попытка возразить. Потому что читатель устал от мелких людишек. Ему дают в телевизоре в качестве гламурных Гераклов поток ничтожных личностей. Читатель утомился от страстишек величиной с половину мизинца. Он инстинктивно хочет калорийной пищи. А его держат на диете. Ты мелок, говорят ему. Ты жалок. И таким пребудешь вовеки. Нет, отвечает фантастика. Нет и еще раз нет. И если двое мужчин обнимаются, то они не обязательно гомосексуалисты.

Это могут быть два друга после долгой разлуки.

Разумеется, зазнаваться: "Да, да, мы – наследники Гомера!.. " – не стоит. Звучит это, мягко говоря, не слишком убедительно, а сакраментальный призыв "Писать лучше надо!" – никто не отменял. Герои в фантастике зачастую карикатурны и однобоки, бушующие на страницах великие страсти местами наивны, местами слабо мотивированы. Все так. И все же, все же – большинство фантастов, каждый в меру своего дарования, возделывает эту ниву, напоминая читателю: не перевелись еще в литературе дружба и любовь. Честь и отвага. Милосердие и самопожертвование. Они есть, рядом с нами, в нас…

Мелкий человек надоел. Утомил. Хочется посмотреть на человека во всем его величии.

Скептики улыбаются. Нежась в цинизме, как в теплой ванне, скептики забыли, что если бы всего этого не было – не было бы и ванны для их уютного скепсиса.

3. ВЫВОД ЧИТАТЕЛЯ ЗА СКОБКИ

Еще одна цитата из интервью Ольги Славниковой:

Ю. Р. : А серьезная литература оставила себе поиски в области формы, пошла куда-то туда, куда читатель за ней просто не пойдет.

О. С. : Что ты все: читатель, читатель… Да все равно, пойдет он или не пойдет! Не хочет, пускай не идет.

Ю. Р. : Разве существует писатель без читателя?

О. С. : Существует, конечно. Читатель – это третий. Диалог идет между писателем и мирозданием, а читатель только присутствует. Если, конечно, хочет. Или не присутствует. Это его дело.

Хочется, чтобы с мирозданием. Это возвышает. И местами это правда, сколько ни смейтесь. Только что же это за мироздание, которое не включает в себя читателя? Куда он делся? Неужели просто присутствует, как бедный родственник при оглашении завещания? Знавали мы театральных режиссеров с такими же декларациями. Я, мол, ставлю спектакль для вечности, а зритель – дело третье. Как правило, именно эти режиссеры перед премьерой тайком пробирались в зал и пальчиком пересчитывали зрителей.

По формуле одного из столпов французского романтизма Алоизиуса Бертрана, писатель должен отдать свой талант на благо отчизне, которая, в свою очередь, должна его полностью содержать. Предшественники нынешних "романтиков" так и поступали. Некоторых содержала "отчизна" в виде государственных структур, иных – диссидентские фонды. Потом обстоятельства изменились, государственные фонды урезали, и романтики начали обращаться к различным "капитанам грантам". Именно они финансируют могучие журналы тиражом в 300 экземпляров и прочую нетленку. У мироздания есть фамилия и номер чековой книжки. Кстати, нарочитое пренебрежение читателем – обратная сторона медали, когда наши коллеги начинают меряться тиражами. Инь и ян, близнецы-братья, и сходства между ними больше, чем антагонизма.

Тем не менее, большинство писателей-фантастов все-таки включают читателя в свое мироздание. Говорят с ним, пишут – напрямую или опосредованно – для него. Поймите это правильно: писатель пишет для себя, из вечной потребности творить – и в то же время для него, читателя, собеседника. Такая вот двойственность процесса. Такое вот мироздание. Можно, конечно сказать: ах, они быдло, они для лохов пишут, для "офисного планктона". Но, извините, а в зеркало посмотреть? А классиков перечитать? У того же Шекспира и с вечностью все в порядке, и со зрителем.

Приятно стать в позу: меня читатель не интересует. Но в театре есть сверхзадача спектакля – результат, какого я хочу добиться от зрителя посредством спектакля. Спектакль как инструмент, зритель как объект воздействия, идея спектакля как основная цель воздействия. Надо, чтобы зритель вышел со спектакля ИЗМЕНИВШИМСЯ. Каким образом – вот это и формулирует сверхзадача. В книге то же самое – читатель как часть действия.

Иначе… Писатель глухой ночью заканчивает произведение. И чтобы на него соседи не донесли, берет текст, гладит его трепетной ладошкой, запаковывает в большую жестяную коробку, обвязывает скотчем, идет в сад и закапывает на глубину в два метра!

Вот это правильный подход к творчеству.

Нет, возражает эстет, это неправильный подход. Нужно написать текст, прочитать его шепотом, погладить и… сжечь! Знаете, это суицидный вариант. Верующие люди сказали бы, что это голос сатаны: мы должны уничтожать, а не творить. Нам кажется, что фантастика в данном случае ближе к природе человека и человеческому взгляду на жизнь.

4. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА

Тут мы вспоминали 70-е годы, когда начались лирические отступления на кухне – это было свертывание пространства. А далее пошло свертывание времени . Классическое начало: просыпается герой утром, с похмелья, ему плохо… То есть, история начинается сегодня утром – и заканчивается в лучшем случае завтра. Время закукливается. Можно сказать: ну и что? Ответ прост: конечно, знать историю необязательно. Но также не обязательно помнить о своем детстве. Может же человек нормально жить и работать, не помня – откуда он, кто его родители? Но чего-то в человеке будет не хватать. Очень существенного. Некоторые от этого с ума сходят, а некоторые – ничего, скрипят до самой смерти.

Сейчас с исторической прозой дела обстоят плохо. Нашим товарищам, пишущим исторические романы, в издательствах говорят: "Нет, не надо". В ругаемые времена 70-80-х исторической прозы печатали много – как из истории отечественной, так и всемирной. Был заказ. Конечно, заказ подразумевал определенную тенденцию, хотя при всем злобствовании цензуры была одна неплохая черта: пытались людей просвещать . Сейчас ситуация иная. Сейчас если и предлагается что-либо историческое, то на уровне мультфильма «Князь Владимир». Официальная история все больше смыкается с пропагандой, обществу в целом и читателю в частности требуется знание не исторического материала, а лишь соответствующих выводов. «Рытье» становится занятием небезопасным, даже если материал отстоит от современности на много столетий. Нас уверенно переводят в разряд папуасов, причем не настоящих, а голливудских, без роду, без племени, лишь с талоном на питание в зубах.

Историческую прозу выводят в никуда, в расход.

Есть один очень хороший писатель-фантаст. Он пишет книгу, которая в принципе может быть оценена как антифашистская. В издательстве ему сказали: если бы ты про СС написал, мы бы напечатали…

Фантастика – одна из последних территорий, где исторический роман по-прежнему существует. Причем во многих видах. От опусов про "попаданцев" до обстоятельных книг по альтернативной истории. Криптоистория, "чистые" исторические романы с небольшой долей мистики, параллельные миры, весьма похожие на наши исторические аналоги; "паропанк", мифологические романы, историческая фэнтези… Фантастика по-прежнему не боится заглядывать в прошлое, звать остальных поглядеть – откуда мы, кто мы. Фантастика пишет о разнообразных временах и странах – древнейшие времена, каменный век, античность, средневековье; континенты от старушки Европы до Южной Америки… Да хоть Атлантида! Смотрите, читайте, познавайте. Опять-таки, существуют разные способы познания. Попытка изменить историю, создать альтернативный вариант – чтобы изменить, сперва нужно выяснить, какая она была на деле. Одна из причин, почему в большой литературе мало пишут об истории – это трудно . Нужно поднимать огромный материал.

Историю мы видим в фантастике.

Еще раз повторим, что не все попытки фантастов писать историческую прозу удачны. Действительно, издается много ерунды, и мы сами ее не раз критиковали. Но это, по крайней мере, делается. И среди ерунды попадаются настоящие жемчужины, которые читаются и будут читаться еще очень долго.

5. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ЭПОПЕИ, КАК ЖАНРА

Эпопея – это не книга во многих томах. И не сериальность. Что древнее – роман или эпопея? Эпопея. Почему? Потому что эпопея менее всего интересовалась личностью. Личность – изобретение романа. Эпопея интересуется масштабными, эпохальными сдвигами. Глобальные катастрофы, войны, движение народов, смена социальных формаций. Связь времен, перелом эпох. Революция, устроенная романом, заключалась в том, что роман привел личность. Героя, который стала не менее интересен, чем, скажем, эпический сдвиг веков. Эпопейный макрокосм стал рассматриваться через призму микрокосма личности.

Если мы обратим внимание на современную прозу, то выясним: в основном пишутся повести, которые называются романами. Если создаются романы, то маленькие и куцые, как в анекдоте про летающих крокодилов. Эти романы малы не только по объему, они малы по замыслу. Частные случаи, не доходящие до уровня высоких обобщений.

ЭПОПЕЯ УМЕРЛА.

Обратимся снова к классике, которую принято брать за пример. Виктор Гюго, Лев и Алексей Толстые, Болеслав Прус; а если брать ближе к современности – Георгий Марков. "Тихий Дон" Шолохова. И так далее. Любой образованный читатель в состоянии мгновенно увеличить список примеров. Оказывается, не стеснялись писать масштабно. Не стеснялись огромных эпических полотен, где судьбы героев – а иногда нескольких поколений героев – показывались в историческом масштабе, в сплетении с судьбами стран и народов! Но современной прозе до классиков дела нет. Они ей не указ, а укор. На по-настоящему большой мир смотреть сложно – глаза болят. Нервы не выдерживают. Встать вровень с эпохой тяжело. Вот Гюго было не тяжело, он мог. И Толстой мог. Они стояли вровень с эпохой и не боялись потеряться на ее фоне. Сейчас принято их поругивать. Доблесть карлика – знаете пословицу? – в том, чтобы дальше плюнуть. Но у карлика своя доблесть, а у Гюго своя. Нынешние "шедевры" могут быть замечены только в масштабе кухни.

Где осталась эпопея? – в фантастике.

Здесь эпопея нашла пристанище. Спаслась. Бесчисленные фэнтезийные хроники – это эпопеи. Многотомные космические саги – эпопеи. Постапокалиптические полотна – эпопеи. Блещут они достоинствами или нет – тут нужно рассматривать каждый отдельный случай. Мы сейчас не говорим, хороши эти книги или плохи. Мы говорим, что фантастика – заповедник для вымирающего жанра. "Красная книга".

Больше эпопеи нет нигде.

CODA

Еще раз процитируем Бальзака: «За мужеством критики должно следовать мужество похвалы».

Критикуя недостатки фантастики, надо помнить, что уровень науки не определяется количеством плохих ученых. Уровень науки определяется иными параметрами. Это же касается литературы. Если выйти на орбиту и поглядеть вниз на планету-Фантастику, мы увидим очень интересную вещь. За последние двадцать лет была написана уйма ерунды, того, что ушло в забвение навсегда. Но с другой стороны, за эти же годы было написано как никогда много отличнейших произведений! Уверены, что в будущем этот период назовут Золотым – ну хорошо, пусть Серебряным веком фантастики.

Эвересты графомании не должны затенять то хорошее в Фантастике, что есть и будет.

Что же мы, современники? Мы разучились хвалить. Общий тон практически любого обсуждения– брюзжание. Добро бы ненависть, возмущение, сильные чувства. Нет, фэндом забрюзжал. Яркие страсти сгинули, осталась старческая воркотня. Если критик в рецензии рискует сказать, что книга в чем-то хороша, он тут же нагородит три абзаца негатива. Критик заранее боится, что его упрекнут за высказанные вслух добрые слова. Страх и трусость – страшные качества. Если по десятибалльной шкале книга великолепна – ставим "восемь" баллов.

На всякий случай.

Да, надо многому учиться. Пробовать, ошибаться, и снова пробовать. Тонкий психологизм, умение передавать сложные эмоции, филигранный язык, оттенки иронии и сарказма, зримые, "вкусные" описания, метафоры, образность и в то же время лаконичность деталей… Инструментарий, которым надо владеть, к какому бы направлению не причисляли писателя. Но не менее необходимо воспитывать в себе мужество похвалы. Не забывать о том, чем фантастика сильна, чем она по праву может гордиться.

Иначе трусость и брюзжание станут главной темой в фантастическом хоре.

"Во всех поколениях и у всех народов есть элегические, вдумчивые, созерцательные умы, которые особенно пленяются величественным зрелищем природы, возвышенными образами и жадно впитывают их. Существуют, напротив, натуры активные, которым нравится стремительность, движение, краткость, столкновения, действие, драматизм… Наконец, иные цельные люди объемлют все, ищут и лирики и действия, драмы и оды, полагая, что совершенство требует полного обзора явлений.

Какая школа выше? Не знаю. Я не хотел бы, чтобы из этого естественного различия извлекали насильственные выводы. "

Оноре де Бальзак

МАЙСКОЕ СОЛНЦЕ ПАРТЕНИТА (по мотивам литературного семинара, проведенного в мае 2009 г .) Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

Двадцать градусов в тени, Чайки ссорятся горласто, Здравствуй, майский Партенит, Принимай, дружок, фантастов.

Более всего поразили поданные на обед «макароны по-флотски» – блюдо, давно уже занесенное на постсоветских просторах в Красную ретро-книгу. И весь Партенит – маленький поселок, прилепившийся к обрывистому склону, серо-блочный, не слишком уютный, если бы не близкое море – показался дивным заповедником Прошлого. Старые люди на улочках, старые подшивки газет в сырой библиотеке… Ветры Истории дуют совсем рядом, чуть выше, где шоссе на Ялту, здесь же – патриархальная тишина.

«Понаехали тут…» – незримый, но четкий лозунг, проступающий сквозь столь неуместные в подобных Палестинах рекламные щиты. Явление местного репортера, в прошлом – бухгалтера, по совместительству – сторожа (в редакции?), желавшего написать (и написавшего, и даже опубликовавшего в газете «Патриот») статью о «маститых людях, таких, как А. Г. Голди (Д. Громов и О. Олдижинский) и А. Валентинов» (конец цитаты) лишь добавило перцу в помянутые макароны. Надеюсь, мы изрядно растревожили здешних старожилов – сторожей крымской Вечности.

И низкий поклон кариатиде с атлантом – Светлане Поздняковой и Глебу Гусакову – вознесшим на своих плечах махину под названием «литературный семинар «Партенит-2009». Сколько говорилось, что надо. Сколько обещалось: ужо сотворим. А эти – сделали.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА:

–…им, Олди и Валентинову, учиццо надо, а не мастер классы давать.

Надо. Учимся. А вы?

Солнце катится в зенит, Рыжий кот зевает нагло, Здравствуй, майский Партенит… Потолкуем с глазу на глаз?

Как проводить подобный семинар, мы и знали, и не знали. Уже много лет мы подсказывали коллегам – и они нам подсказывали, чего в книжках не так, что бы в тексте улучшить, заострить и огранить. Но это коллеги – жизнью битые, тиражами испытанные, толстокожие носороги от Фантастики. Категория же «молодых авторов» при всей ее условности представлялась чем-то трепетным, ярко-зеленым, словно спаржа на грядке, почти что Смольным институтом. Что с ними делать, как помочь? Научить – в классе у доски – писать Фантастику невозможно, талант инъекцией не ввести, графоманию из башки колом не выбить. Фэньё же из сетевого болотца заранее лягушачьим хором пугало. Мол, «им» (нам, то есть) самим бы «учиццо», а не прочим мозги промывать. И как ответить? Что авторы всегда друг у друга совета спрашивали, но не всегда такой совет получить легко из-за занятости и больших расстояний? Что потребность «учиццо» не освобождает от обязанности помочь, подсказать? Поделиться – не Истиной, которая по прежнему «где-то рядом», но собственным мнением, раз это кому-то интересно? Но ведь слово – не воробей, иногда оно – пуля в спину, иногда же – глоток воды в пустыне.

Сомнения, сомнения…

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА:

–…никогда не понимал, в чем смысл таких семинаров. ну, кроме веселой тусовки на морях ;) писать тебя там все равно не научат, частные ошибки могут вычитать и друзья по ЖЖ. впрочем, я оброс именно той, бронебойной, и на критику не реагирую ;)

…и заглавных букв не расставляю.

Бултыхайся, не тони, Правь кривые оборотцы – Здравствуй, майский Партенит, Научи, дружок, бороться.

Прежние семинары-«малеевки» оставили после себя славу, но не летописи. На вопрос же «что там было» ветераны обычно вспоминают писателя Р. , чуть не утонувшего в снегу по дороге в сельмаг. А литература… Разумеется, читали, обсуждали. Проявилась деталь – тексты, ввиду отсутствия интернета, поступали для изучения только по приезду, что в любом случае «не есть гут». Организаторы Партенита сие учли – хоть сколько-то недель, но время для чтения повестей и романов все же имелось. Отрадная подробность – «семинаристы» отнеслись к делу серьезно, тексты коллег проштудировали «от и до», что и позволило достичь нужной ярости при обсуждениях. В общем, подготовились неплохо – и они, и, надеюсь, мы, те, что у доски.

Наверное, в прошлом и трава была чудесней, и фантастика шедевральней. Даже наверняка. Но мы-то встретились здесь и сейчас…

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА:

–…на семинар были приглашены авторы, считающиеся у любителей современной русскоязычной фантастики живыми иконами – Дмитрий Громов и Олег Ладыженский…

Иконы, говорите? А как за мускатом сбегать, так не дозовешься…

Всяк себя Стругацким мнит, Всяк себя в Уэллсах числит – Здравствуй, майский Партенит, Нам бы шелуху почистить.

Патриархальность Партенита ничуть не помешала сонмищу. Напротив, соблазнов меньше – ни тебе казино, ни гей-парада. Парк на берегу с головой Фрунзе на постаменте-плахе, пляж у не по-весеннему холодного Понта, силуэт Аю-Дага на весь горизонт – вот, пожалуй, и все. Крымское винидло (не «бест», но все-таки «гуд») наличествовало, однако потреблялось в меру. Даже известный критик В. , прогудев по-конвентному первый вечер, в дальнейшем пил «в плепорцию», пояснив, что так интереснее будет. Работали же трезвыми и строгими, в самые напряженные дни – с 10 утра до 5 вечера с не слишком долгим перерывом.

Поначалу народ шарахался от скучно-казенных слов: «идейно-тематическкий анализ», «сквозная линия действия», «архитектоника произведения», «зерно основного конфликта», «авторский стиль», «экспозиция», «кульминация», «развязка»… Но потом оказалось – или нам это показалось? – что в этом есть свой интерес, и «литературные посиделки» на веранде гостиницы продолжались дотемна. Под разнообразные мускаты, «Каберне» и «Пино-Гри» – но «без фанатизма», как любит говорить известный писатель В.

Разве что – в литературном смысле.

Это уже отдавало марафоном.

Ведь не в том тоска, Что креплён мускат, А лишь в том тоска, Что дадут с носка – Эй, фильтруй базар, Вычищай рассказ!

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА: 

–Просто литературная работа. И вот, я был свидетелем обучения. ПТУ для писателей.

А хочется университета. Академии. Сразу. Ибо достоин. И чтоб никто из обиженных не ушел.

Не характер, а гранит, Не талантище, а гений – Здравствуй, майский Партенит, Место дивных сновидений.

Что именно говорилось на семинарах, какие лыки из строк извлекались – врачебная тайна. Итог, впрочем, известен: из тринадцати текстов два рекомендованы к изданию после минимальной доработки. Остальные – все еще корабли на стапелях разной степени незавершенности. В принципе до ума довести можно практически все, дело только за корабелами. Как это оценить, на каких весах взвесить? Если в процентах – одно, если в усердии и старании «семинаристов» – совсем иное. В принципе есть еще Справедливый Человек – Время, остается доверить ему окончательное резюме. Жаль только, если через четверть века от Партенита останется лишь рассказ о писателе П. , в самый разгар вечернего возлияния агитировавшего за всеобщий переход на «твердую» НФ с уклоном в энергетические вопросы. Дамы пугались.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА:

–Конечно, несколько удивило то, что авторы, даже и столь умелые, не пытаются соотнести собственные произведения с мерками, так называемой у фантастов «Большой» литературы…

Соотнести с мерками? Надо запомнить. Батальное полотно маслом: кооперируются Олди с Валентиновым, берут по мерке так называемой – и со-относят…

В ухе третий день звенит, Пульс зашкалил у Олега – Здравствуй, майский Партенит, Убери на пляж коллегу.

Единственный неприехавший много потерял – во всех смыслах. Его гениальному творению был устроен великий «грыз» (силами самих «семинаристов») с привлечением не только литературоведческого, но и психотерапевтического арсенала. «Главгеру» предписали посещение тренинга для хронических неудачников, книга была приговорена к изданию с обложкой из двойного глянца.

Впрочем, приятно удивило отсутствие чистой, как спирт, графомани. Как написано – о том шел разговор. Но болевые точки просматривались без труда. И жизненный опыт. И желание рассказать что-то еще, помимо энергичной истории. Желание слушать. Умение слышать.

Раз так, в добрый путь.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА: 

–А если по-человечески, то конкурсы дают молодым писателям возможность научиться с достоинством принимать чужую критику. Более того, конкурсы в терапевтических дозах способствует выработке во всяком нормальном организме конструктивной самокритики.

Дают. Способствуют. Где они, эти нормальные организмы, в количестве, достойном популяции?..

Прелесть розовых ланит, Кисть свежа из-под манжета – Здравствуй, майский Партенит, Подскажи финал к сюжету.

Семинаристы были твердо уверены, что им запретят писать любимое «хвэнтези», особенно про «ельфов» и «ведьмочек». Неоднократные уверения в обратном (пишите – но хорошее!) поначалу успеха не имели. Затем, расхрабрившись, некоторые лихо принялись за любимое дело – клонировать помянутых «ельфов». В буквальном смысле – именно такой метод улучшения порождений Профессора изобрел один удалец. То, что «творение миров» – не фанфик Толкиена-Роулинг, понималось с трудом. Фэнтези, увы, во многом – и для многих – остается беллетризацией очередной ролевой игры «по мотивам».

Жуткой черной тучей над всеми разговорами висел интернет, его «фантастический» сектор, превратившийся в некую Мега-Марью-Алексеевну. Великая Виртуальная Тусня определенно довлеет над очень многими. Казалось бы, достаточно извлечь голову из болота, взглянуть на мир, вынуть из ушей пробки… Ан нет! Офисное поколение, сколь мала ваша Вселенная!

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ИНТЕРНЕТА:

–…понравились разъяснения, пусть и в свойственной этим писателям ориенталистской манере…

Вот так всю жизнь проживешь, и не узнаешь.

И под занавес:

– …Хотелось отобрать у кого-нибудь ноутбук и сейчас же редактировать, писать новое, работать, работать и работать. И учиться, конечно.

А вот это уже дорогого стоит.

Воздух без вина пьянит, А с вином пьянее втрое – До свиданья, Партенит, Вспоминай своих героев…

ПАРТЕНИТ-09

(из выступленийД. Громова и О. Ладыженского)

Проблема начинающего автора, который может начинать и до шестидесяти лет – у него бегают отдельно, философствуют отдельно, а эмоциональные куски пишутся совсем отдельно, в другом месте. В итоге беготня не вызвает ни эмоций, ни размышлений. Философия скучна, потому что нет ни эмоций, ни беготни, а эмоции не работают, потому что вообще ни на чем не основываются. Тут мы напишем эссе, а вот тут они подерутся. Надо все это каким-то образом «перепутывать». Надо, чтобы действия порождали их оценку, размышления. И в итоге размышлений опять приводили к действиям.

Важный признак романа – присутствие автора как одной из доминирующих личностей, наряду с персонажами. Потому что роман «Война и мир» Толстого и роман «Преступление и наказание» Достоевского нельзя перепутать в принципе. И дело не в сюжете. А в том, как это написано. И все это нельзя спутать с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Личность автора присутствует такой мощнейшей доминантой, что уже является областью исследования литературоведов. В романе должен быть автор, чтобы читатели запоминали: ага, это тот самый, который сказал то-то и то-то. Не продал стотысячный тираж, а сказал что-то такое, что я запомнил, на меня это повлияло, я задумался…

Просто рассказать историю – это талант рассказчика, а талант писателя – использовать историю как инструмент.

Есть такой термин – темпоритм. Темп – это скорость развития внешнего действия. Ритм – это скорость развития внутреннего действия. От их сочетания зависит напряженность ситуации. Если герой отстреливается от полицейских, бегает по крыше, угнал машину – это ритм. Если пара молодоженов идет к кровати, чтобы заняться любовью, а под кроватью тикает бомба с часовым механизмом, о чем они не знают – это темп. Действие внешнее в последнем случае предельно медленное. Внутреннее – предельно напряженное, быстрое. Это может по-разному сочетаться – темп и ритм. Так вот, когда мы говорим о событиях, которые меняют мотивацию персонажей… Если внешнее действие легкое: попили винца, позанимались любовью, полетали, поприкалывались – значит, поскольку никак не ускоришь внешнее действие (не драки же с гопниками вставлять, в конце концов!), приходится усиливать темп. Надо искать напряжение внутреннего действия.

Часовая бомба, которая тикает под кроватью.

Когда я читаю, что герой пришел в таверну, подрался, выпил пивка, еще раз подрался, нанялся охранять эльфов, подрался с ними, угнал слонопотама, уехал в другую страну, там стал королем, всех зарубил… Я спать хочу. Почему? Потому что ритм вроде бы дикий – герой все время куда-то бежит и дерется – а темп никакой. Сонный. Как был герой крутым раздолбаем, так и остался. Как он, допустим, хотел могущества, власти и денег – так он в конце концов и получил. Ничего, собственно, не изменилось.

Более того, такие книги читатель покупает ради отдыха . Казалось бы, все бегают, стреляют, рубятся, а читатель хочет на этом материале отдохнуть. Почему? А он подспудно слышит, что темпа-то нету. Книга – «тихий час», сонное время.

Это не темперамент, это – суматоха, как говорила тётя Соня.

Автору во время работы над романом, а то и потом, во время финальной редактуры, надо периодически взять и выйти из текста. Подняться над романом, уйти со сцены в зал, за режиссерский столик. Зачем? При взгляде снаружи становится понятно: ага, два трагических эпизода подряд не работают. Вторая трагедия сразу блекнет. Мы уже отстрадались, отплакали. Если вырезали поселок, а потом сразу утонул корабль – корабль не сработает. Между такими эпизодами умница Шекспир вставляет могильщиков, которые хохмят всю интермедию. Они пошутили, зал расслабился, можно опять брать череп: «Я знал его, Горацио…». Из зала сразу видишь, что сквозное действие у меня такое, а эпизод – сякой, а второй эпизод – разэтакий. Непропорционально собрано. Читатель на первом эпизоде так утомится страдать, что второй уже не воспримет.

Очень жалко резать, но ты четко понимаешь, что, скажем, больше двадцати тысяч знаков этот фрагмент быть не может. Это хватка профессионала, чем дальше, тем больше она проявляется. Есть «слух на фразу», а есть чутье на темпоритм. Приходится резать по-живому, находить другое решение, позволяющее сорок тысяч знаков «втиснуть» в двадцать – просто потому, что иначе я убью расширением два последующих эпизода.

Такие моменты нужно точно просчитывать. Искать особые решения, дыхание текста надо чувствовать, иначе первый эпизод добежим, а на втором задохнемся. Иначе герои все хохмят, а чувство юмора у меня уже закончилось, и хохот вызывает раздражение. Уметь надо эпизоды по характеру, насыщенности, скорости развития действия разложить как сонату по темпам. Аллегро, адажио, анданте…

Мы сами себе и стратег, и тактик, и режиссер и актеры. Нам необходимо видеть и стратегические, и тактические задачи, когда речь идет о романе. Для этого надо подняться над текстом, над персонажами. Иначе опять начинается: «пишет, как дышит» – и дышит-то, как дряхлый пенсионер, пробежавший сто метров, с одышкой, захлебывается… Так и сердце может отказать. Поднявшись над текстом, конкретными героями, тактикой – лишь тогда вы можете увидеть стратегию, весь роман целиком. Что этот персонаж – функция, его легко убрать или заменить. Что прожектор светит не туда, и главного героя не видно. Что какие-то моменты избыточны. Что ряд эпизодов и эпизодических персонажей не нужен. Они не несут ни логической, ни эмоциональной, ни эстетической нагрузки.

Задумайтесь: зачем хорошему оркестру дирижер? Музыканты что, играть без него не умеют? У дирижера главная задача – решение произведения. Общее решение . Когда я ставлю спектакль, я сразу думаю: ставлю на камерной сцене или на масштабной? С живым оркестром, с записью или вообще без музыки? Большой труппой – малой труппой? Я ставлю Гамлета в аутентичных декорациях и костюмах; в условных – некое общее средневековье; или в современных? Пока нет общего решения, виденья спектакля целиком, спектакль ставить нельзя. И книгу писать нельзя. Решение должно быть в каждом поступке, в каждом действии, в каждом слове, в каждом персонаже, в каждой декорации.

Если Тарас Бульба весит 327 кг и ни одна лошадь его не поднимет – это эпическое решение Гоголя. И шаровары шириной с Черное море. Гоголь метафору, гиперболу переводит в реальный план, создавая не историческую, а эпическую повесть. Отсюда убийство богатырем-отцом сына-богатыря, предавшего родину. Все псевдоляпы диктуются решением повести. Так и у вас, и у нас. Знаете, сколько мы собачимся, пока найдем решение текста? И потом ряд замечаний критика нас уже не интересует, потому что он критикует решение. Оно может нравиться или не нравиться. Но мы его выбрали. Если мы решаем действие в стиле барокко, то нам нужны все эти завитушки, без них не получится. А если в стиле «готика», то нужен аскетизм прямых линий.

Не начинайте писать, пока не знаете, КАК будете писать. А вы начинаете, как правило, когда знаете, ЧТО будете писать. Этого мало…

Кульминация, как высшее напряжение сил конфликта – и развязка, как последствие этого напряжения. Книгу читатель воспринимает по трем векторам: интеллектуальному, эмоциональному и эстетическому. На этом треножнике стоит книга – художественное произведение. Читатель может получить (или не получить) от книги: эмоциональное удовольствие (испытал ряд острых эмоций: хороших, плохих, каких угодно); интеллектуальное наслаждение (получил новую информацию, столкнулся с рядом новых идей) и эстетическое удовольствие – от того, КАК автор сделал книгу. Язык, стилистика – эстетическое удовольствие от общения с прекрасным. Когда у автора нет своего языка, лица и стиля, то третье удовольствие отваливается. На двух опорах стоять можно, но не так устойчиво. В кульминации все три вектора сходятся в наивысшей точке развития. Здесь читатель должен испытать наиболее острые эмоции, здесь должен прийти к своему пику интеллектуальный слой романа, даже на уровне простейшего детектива: убийца-то – дворник!

И, наконец, эстетически кульминация должна быть написана лучше всего.

Это не значит, что все остальное должно быть написано плохо! Нет, но здесь автор уже из штанов выпрыгивает – по стилистике, по языковым приемам, метафорам, гиперболам, синекдохам, черт его знает, по чему, но это должно быть так написано, что – ах! Главное – найти наивысшее напряжение и решить, как там всё должно быть. Максимум эмоций, максимум интеллектуального содержания и максимум эстетического. Как только эта точка нащупана и на нее брошены, как в прорыв танковый, все силы, само появится решение дальнейшей развязки. Иначе оно будет техническим: можно придумать так, можно – этак…

Часто мы встречаем перебор пафоса в финале – в кульминации и развязке. Да, есть желание показать сильные страсти, эмоции, переживания, напряжение всех сил – эмоциональных, душевных, физических. Но недостаток умения компенсируется пафосом, который зачастую портит впечатление от удачных элементов. Идея пафосом возвысить кульминацию – порочна. Наоборот, пафос ее принижает. Он должен возникать у читателя, а не у персонажа или автора.

Ну и насчет драки главного героя с главным злодеем… Есть такой термин в театре – предкульминация. Что это такое? Это – подготовительная база кульминации. Условно говоря, «главная драка» является предкульминацией. Это – максимально яркое внешнее событие, предшествующее кульминации как максимальному напряжению внутренних сил конфликта.

Если вы вспомните того же «Властелина Колец», то самая яркая битва – это осада Гондора, а не отгрызание пальца у Фродо. Самое яркое физическое действие происходит там, при осаде Гондора. И когда осада закончилась, то таких ярких действий дальше уже не предвидится. Предкульминация собирает внимание читателя (или зрителя), и на этом собранном внимании можно делать кульминацию. Я ваше внимание сейчас собрал: поразмахивал руками, походил по залу, посмотрел каждому в глаза. Все внимание здесь – можно делать кульминацию.

Предкульминация – высокий пилотаж.

Часто говорят: роман читается легко. Нередко звучит и другое слово – бойко. Для писателя «бойко» – убийственно. Когда про журналиста говорят «бойкое перо» – это хорошая услужливая «шестерка». Которую можно послать на любой репортаж. Почему? Он абсолютно одинаково на приличном среднем уровне сделает материал.

Но это не мастер.

Берем начало романа Булгакова «Белая гвардия» и в первой же фразе видим библейский слог. Минимум три ассоциативных пласта на уровне первой фразы. Сотворение мира и начало революции – два начала миров новых. Структура фразы задает поэтический тон. Это не «бойко». Зато читателя берут за шкирку и погружают в манеру повествования. Возьмите начало «12-ти стульев» Ильфа и Петрова. Каждая фраза на вес золота, каждая фраза запоминается как афоризм.

Из «бойкого» романа ни одна фраза афоризмом не станет.

Язык должен позволять вам не просто легко бежать по сюжету. Языком надо наслаждаться. Коньяк не пьют с целью «засосать» бутылку и опьянеть. Хочется почувствовать аромат – пятьдесят граммов в правильном бокале – оттенки, смолистость или шоколадность… Зачастую коньяка в романе нет. Есть среднее винишко, позволяющее достичь нужной цели: захмелеть. Язык автора должен быть хорошо настроенным роялем. Как у опытного краснодеревщика, у вас должна быть целая палитра инструментов. Хуже, когда инструментов три: стамеска, молоток, пила. Ну, наждачок еще. Табуретку сделать можно? Можно. Сидеть на ней можно? Можно. Занозы не впиваются? Нет.

Но эстетического удовольствия не получаешь.

Автор сразу замахнулся на роман. Время действия, декорации, количество персонажей, количество сюжетообразующих линий, все сложные переплетения, внутренняя структура текста – сразу видно, что замах был романный. Но автор не справился с замахом по полной программе. Взял себе такую дистанцию, что начал задыхаться, потом бежать уже не смог и пришлось пройти кусочек пути. Мы видим и интригу, развивающуюся по нескольким направлениям, мы видим переплетения сюжетных линий, которые работают. Собственно, «не справился» сводится к сквозному действию. Слишком много рычагов попали в руки, не со всеми справился.

Что тут можно посоветовать?

Четко представить себе сквозное действие по главным сюжетным линиям. Есть одна линия: мутация сказочной, голубовато-хрустальной фэнтези, мутация через кровь, секс, жестокость, через ухудшение этого мира по всем параметрам. Плюс нахождение в нем, внутри, новых рычагов воздействия… И вторая линия: мы имеем в наше время абсолютно безответственных творцов. Не важно, хороших или плохих. Мы моральный облик на партсобрании не рассматриваем. Безответственность творцов приводит к тому, что мир, созданный ими, сначала портится, потом выходит из-под контроля, а потом начинает влиять на них самих. Эти две линии надо точно себе представить, понять. Потом их – для себя – аккуратно переплести, чтобы не было дисбаланса. Иначе одна из линий окажется вторичной, дополнительной и не нужной. А они обе важны. Переплести, свести «косичку» к кульминации – она-то сводится, просто теряется местами то одна, то другая линия – и вывести на развязку. Тогда пропорция уравновесится и выстроится. Затем по каждой сюжетной линии найти свою отдельную кульминацию. Они не совпадают, как правило, с кульминацией всего романа. Если их выделить – стрелы полетят в цель, а не будут хаотично мелькать в воздухе.

Мы с вами разбирали произведения с недоразвитым позвоночником, произведения с пороком сердца, с конфликтом-гипертоником и так далее. Что происходит с этой повестью с точки зрения организма повести? Позвоночник? – есть. Сюжет, развитие действия, кульминация. Понятно, мы сейчас не говорим о качестве исполнения, но позвоночник в наличии. И сердце работает: конфликт между романтикой и цинизмом в наличии. Идея произведения? – есть.

Чего нет?

Полностью отсутствует мускулатура. Мышц нет вообще. Мышцами произведения являются события, поступки и действие. Не примитивное «экшн», мы об этом уже говорили. Событие – это поступок, явление или факт, меняющий мотивацию персонажей и диктующий развитие действия. Действия персонажей развивают конфликт. Поступки персонажей конфликт формируют. Если при плохо развитом конфликте произведение – гипотоник, если при отсутствии позвоночника произведение – амёба или паралитик, то отсутствие мышц-событий – это рахит. Рахитичный доходяга. Герои все время практически ничего не делают, кроме рефлексии. Они все время рефлексируют. Плохо ли это?

Для повести в восемь авторских листов это убийственно.

Фактически, мы имеем на руках рассказ. С сюжетом, героями, характерами, образной системой; с фантастическим допущением. Рассказ на один авторский лист, который «раздувает» в объеме не только абсолютно не обязательная рефлексия, но и лишние слова, лишние сравнения, невероятное количество повторов одних и тех же образов. Лирический рассказ спрятан глубоко-глубоко. При отсутствии мышц он зарос – завален! – жиром, кожей, складками; снабжен какими-то невероятно длинными кишечниками; укрыт ворохом одежды. Если повесть заставить бегать по утрам, отжиматься, пойти на аэробику и фитнес, научить играть в футбол…

Через какое-то время от нее и останется этот самый рассказ. Возможно, вполне приличный. И мы пишем в комментариях большими-большими буквами: «Повествование очень затянуто, практически ничего не происходит. Каждое минимальное действие и даже отсутствие действия, когда герой хотел что-то сделать, но не сделал, сопровождается абсолютно несоразмерным потоком рефлексии по поводу, романтических фантазий не в тему. Создается образ героя, который все время лежит на диване и переживает. »

Рефлексия в тексте работает на характер и образ героя. У рефлексии есть художественные задачи! Если рефлексия работает на рефлексию, сама на себя, то это не любовь, а мастурбация. Да, приятно, но функции разные, а главное, ребенка не получится. Здесь же рефлексия ничего не добавляет к образу героя, который нам понятен примерно с середины первого авторского листа. Образ создается не поступками, чем должен создаваться, а рефлексией. Это быстро надоедает. Действие тонет в волнах не слишком оригинальных описаний, сравнений, и очень спорных подробностей. Если бы еще это были такие детали, от которых я бы вздрагивал каждый раз: как он оригинально видит мир, этот писатель! А получается, что герой видит мир как молоденькая амёба, и писатель видит мир как молоденькая амеба! Образы тусклые, а рассказ-то о любви, о девушке у окна! Любовь, как младенца, утопили в невероятном количестве слов.

Любовь захлебнулась.

В сущности, это – рекомендации тренера. Тренер говорит человеку с одышкой и ожирением: пробежка, три раза в неделю – тренажерный зал, обливаться холодной водой… Нужно мускулатуру текста вытащить наружу. Пусть он не станет атлетом. Но хотя бы будет спокойно жить. Бодрый рассказ, способный догнать трамвай без одышки.

В начале повести герой – молоденький. Везде ему мерещится «высокая грудь», пубертатный период… А теперь смотрим: мелодраматика героя, когда ему в повести уже тридцать пять. Весь мелодраматический ряд в обоих случаях одинаков, невзирая на изменение возраста. Если у многих участников семинара была ошибка в возрасте – инфантильность персонажей, когда взрослый герой ведет себя как подросток – то здесь из инфантильного героя лезет куда более взрослый автор! Герой завис между двумя возрастами. В схему мышления его реального возраста (семнадцать-восемнадцать лет) не монтируется мелодраматическая часть старшего человека, а тем паче совсем уж детские фантазии. Получается, что ему восемнадцать, его фантазии и часть поведения – на тринадцать-пятнадцать лет, а рефлексия – тридцатипятилетнего.

Писатель не справился с потоком собственных чувств, эмоций, комплексов. И они полезли из героя отовсюду. Повесть хоть и написана от третьего лица, но фактически идет от первого. Есть такое третье, которое на грани первого. Герой не соответствует заявленному образу. Уже в самом начале – цинизм, который у героя возникнет только потом (но уже есть у писателя!). Элементы мелодраматичности и отсутствие опыта у героя: сексуального, житейского, какого угодно – раздражают. Не потому, что это неадекватно восемнадцатилетнему персонажу, а потому, что мы через пять минут забываем, что герою восемнадцать лет, и понимаем, что ему тридцать четыре. Он так воспринимается.

Случается, повествование идет от первого лица, потом вдруг начинается от третьего, потом опять от первого… И это никак не оформлено структурно-текстуально. Перебивки возникают не по разделу главы такой-то, а просто среди главы, с маленькой перебивкой. Иногда вообще просто пустая строка – и пошло дальше. Начинается раздергивание вниманья и восприятия. Переходы надо оформлять текстуально, чтобы они работали как прием, а не как безалаберность. Кроме того, разные части практически не отличаются по стилю. Герои должны по-разному изъясняться, по-разному воспринимать мир, разным языком говорить – заметные отличия должны быть. Перебивка «лица» есть, перебивка восприятия есть, а стиль один.

У романа есть внутренняя структура – сюжетные конструкции – а есть внешняя: разбивка на главы, перебивка звездочками, интермедии, пустые строки, выделение курсивом и так далее. Это тоже инструментарий, которым надо овладеть. Иначе автор пользуется одними «звездочками». Когда мы пишем роман, мы заранее знаем, как он будет структурироваться, какого примерно объема будет каждая глава. Это дыхание текста, рассчитанное на выбранную дистанцию. Глава объемом с авторский лист – это одно, с пол-листа – другое. Хорошо бы знать, сколько глав будет в части. Возникнет после части интермедия или нет. Это надо в идеале знать еще до того, как начинаешь роман писать. Иначе потом придется резать по живому и сшивать платье заново. Без этого и читатель задохнется. Он бежит-бежит, вдруг бах! – было первое лицо, стало третье, перебивки нет, а язык остался тот же… А читатель-то продолжает бежать «на первом лице» – и запинается. Вместо интереса возникает раздражение, злость.

Тинейджер с удовольствием тянется, если его тянуть за уши. Он не так глуп, как кажется. Вот говорят: вы читателя не уважаете, презираете – ничего подобного, мы читателя очень уважаем. И «терпеть ненавидим», когда начинаются разговоры: массовый читатель глуп, массовый читатель требует… Это позиция сноба и неудачника. Давным-давно мы поставили перед собой задачу доказать, что перед читателем можно не заискивать. Можно писать сложные вещи, можно писать то, что хочешь, и так, как хочешь – и при этом издаваться вполне нормальными, как сейчас говорят, коммерческими тиражами. Не надо все время прогибаться под дебила. Другое дело, это не значит терять в тексте интерес, интригу, динамику. Это просто говорит о внутренней установке.

Попался нам в руки роман, прочли мы вступление и думаем: о! вот оно, «с лица необщим выраженьем». Тут фамилию на обложке поменять нельзя. Есть язык, есть стиль, есть личность. Авторское лицо, позиция и концепция. На третьей странице мы понимаем, что автор неглуп. На четвертой – что кроме стилистики у него есть оригинальное видение мира… На шестой странице мы понимаем совершенно убийственный момент: автор обожает свое чувство юмора. Он носится с ним, как с писаной торбой. Нет ни одного слова, где бы автор не хохмил. Нет ни одного диалога, где он бы не стебался. Нет ни одного движения, чтобы он не прикалывался. Чувство юмора лезет из всех щелей, и автор ни на секунду не задумывается, что анекдот на двенадцать авторских листов начинает бесить. К десятой странице мы забываем, что автор умен, к пятнадцатой – что у него оригинальная стилистика, к двадцатой нам наплевать на все концепции оптом! За нами бегает эстрадный комик. Нам уже осточертело смеяться, а он шепчет в ухо: смотри, у меня еще нос красный! и уши лопоухие…

Это происходит на каждой странице в каждой строчке. Хочется сказать – в каждом слове. Если роман – это стеб, как заявляет автор, то стеба на двенадцать авторских листов не бывает. Вам когда-нибудь рассказывали длинные анекдоты? Особенно люди, которые не умеют их рассказывать? Убивается впечатление от всей книги. Автор хохмит, герой хохмит, убивают они с пристебчиком, встречают с приколами, вставной рассказ с хохмочкой, пошли, что-то украли – снова весело. Назойливое чувство юмора уничтожает все. Вдребезги. Нельзя смеяться так долго. Нельзя любить собственное чувство юмора. Профессия комика – очень сложная профессия. Комик всегда серьезен. Комик шутит с похоронным лицом. Тогда смешно залу. Здесь наоборот: автор все время улыбается, а нам не смешно. Хохмочки и прибауточки категорически не позволяют сопереживать проблемам героев. Если герой убивает с пристебом и трахается с пристебом – срабатывает четкая установка: герой любить не способен, героя (да и автора) никогда не били, потому что битый не пишет, как убивают с пристебом.

Мыуже не вчитываемся в идеи, не наслаждаемся стилистикой, нас ничего не интересует. Звучит бесконечный эстрадный монолог. Остальное – мимо кассы.

Что есть движущая сила художественного произведения? Конфликт. Причем не конфликт человека с человеком – люди только олицетворяют силы конфликта. Допустим, лавина идет на город, и надо спасать город или эвакуировать население. Здесь нет прямого, лобового конфликта между людьми и людьми. Даже если шериф хочет спасти город, а бандит – обокрасть дом. Конфликт – живое, разумное против бездушной стихии. И бандит – одно из олицетворений бездушности.

Допустим, в обсуждаемом романе есть конфликт между рушащимся мирозданием – и стереотипами большинства людей. Между страхами рухнувшего мира и принятием нового мира, который возникает на обломках былого. Между человеческой косностью, повлекшей апокалипсис, и попытками сломать стереотипы, отказаться от косности, оказаться вне греха.

Когда вы работаете над текстом (мы точно так же работаем, вы бы видели, как мы созваниваемся по телефону и бегаем друг к другу, это хоть милицию вызывай), все время, каждые три абзаца, задавайте себе один и тот же вопрос: где конфликт? Конфликт должен присутствовать везде. Нет места, где он бы отсутствовал в произведении. Говорите себе: обостряй конфликт! Везде, где только можно, надо его обострять. Юмором, трагедией, поступками героев, оригинальным сюжетным ходом… Обострить конфликт – не значит убить героя, оторвать ему руку. Есть внутренний конфликт. Он проявлется в косвенной реплике, в том, что герой чего-то не понимает, а через две строчки ему на голову сваливается понимание. В том, что герой все понимает, но все равно идет. Или он должен сделать непростой выбор. Рискнуть и погибнуть – или получить три копейки, зато наверняка.

Лавина идет на город – апокалипсис идет на человечество. Если мы пишем про лавину, мы начинаем думать: вот люди, которые пытаются эвакуировать город, вот бабушка, которая категорически отказывается уйти из своего дома, где жили двадцать поколений ее предков. Бабушка на конфликт работает, она согласна умереть здесь. Вот религиозные бонзы, которые кричат: Господь отведет лавину от нашего поселка, никто никуда не идите. А мы понимаем, что лавина сотрет город с лица земли, а эти гады на джипах удерут. Вот журналист, который делает репортаж – и одновременно сеет панику, мешая спасателям работать. А вот другой журналист, который помогает оповещать людей. Вот мародеры, которые на фоне этого крадут имущество горожан. Вот правительство, которое не хочет организовывать эвакуацию. Вот инопланетяне, которые вообще не понимают, чем люди занимаются.

Конфликт должен быть везде. Если действие – это позвоночник, если поступки и события – это мышцы произведения, то конфликт – это сердце. Если оно не бьется – все остальные внутренние органы уже не имеют особого смысла.

Давайте попробуем заняться действенным анализом. В школе это засушили вдребезги, а для писателя это умение необходимо. Как строится действенный анализ? Первая часть архитектоники, то есть композиции сюжета – экспозиция. В ней еще не проявлен главный конфликт произведения. Следующая часть композиции– завязка. Это первое проявление базового конфликта произведения, его зерно. После завязки, когда конфликт уже проявился, начинается развитие действия. Которое, собственно, и показывает развитие базового конфликта произведения. Строится оно на событийном ряде, на цепочке событий. Что есть событие в художественном произведении? Событие – это поступок, явление или факт, влияющий на развитие действия и меняющий мотивации основных персонажей. Если мотивации персонажей не изменились – события не произошло. Хоть все крыши оббегай и три с половиной расы истреби. Псевдодействие – экшн. Все бегут куда-то, дерутся, а действия нет. Событийного ряда, цепочки событий, изменений мотивации, изменений задач персонажей…

Только через развитие действия мы выходим на кульминацию. Кульминация – высшая точка развития конфликта. Повторяем: не финальная драка героя со злодеем, а высшая точка развития конфликта. После кульминации идет развязка – последствия высшей точки развития конфликта. Все. Экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, развязка.

Части композиции можно по-разному строить, оформлять, применять – но без них не обойдешься. Они должны быть. Надо четко понимать: где экспозиция, чем она занята, где завязка, развитие конфликта, где высшая его точка – кульминация, где развязка… Почему это смещено сюда, а то – туда. Почему экспозиция короткая или длинная, почему завязка резкая, ударная, или медленная. Все разговоры «пишется как дышится» – берите черновики известных писателей и увидите, как им дышится. Там правок – мама не горюй. А мы свои тексты любим. Сократить даже строчки не хотим – жалко! И убиваем этим свои собственные книги.

Одна беда – вечно эти люди-супермутанты лупят толпы гопников. Осточертело. Каждый второй писатель-фантаст выводит мутанта, который в вакууме способен жить голышом. Ему пальцем ткнешь в глаз – и сломал палец. И все, что эти суперы могут – собрать на улице толпу хамья и дать в морду с разворота ногой в ухо. Скрытый сублимированный комплекс, переложенный в книжечку. И читателю опять же нравится. Книга для интеллигентов, до кровавого понося боящихся гопников – и страшно радующихся, когда хотя бы супермутант высочит из вакуума и с разоворота хаму – тресь!

Герои же, судя по описанию, ударом руки пианино могут до пола разбивать. Какие гопники?..

Когда мы садимся писать роман, то до того момента, как мы написали первое слово, перед нами бездна возможностей. Можно послать героя налево и направо, ввести любой персонаж, дать ему любую характеристику. Мы свободны. Чуть-чуть ограничений есть, потому что мы себе уже наметили идею, составили планчик… Но в целом – свобода. Написали первое слово – свобода ограничивается. С первым абзацем еще больше ограничивается – мы уже героя назвали Сергеем. Чтобы его переименовать, надо вводить новую сущность. Нет? – будет Сергеем до конца. Еще герой сделал несколько шагов – мы выяснили, что он блондин, и опять свобода ограничена. Бездна возможностей в течение работы над произведением делается все меньше, меньше – так меч сходится к острию. Когда все выборы сходятся в точку, книга закончена. У нас больше нет ни одной степени свободы. Таким образом пишутся хорошие книги – когда писатель с каждым шагом ограничивает возможности.

Получается действительно острый меч.

Но часто, особенно у неумелого писателя, случается так, что степени свободы по мере развития действия растут бесконечно. Надо послать героя не налево, а направо, с одной планеты на другую – на тебе, родной, артефакт. Героя надо защитить – на тебе, брат, в помощники супербойца. Герою надо отбиться, а супербойца рядом нет – он сам вдруг, как выясняется, умеет отбиваться. Когда успели обучить? – никто не знает. Надо что-то взорвать – на, дорогой мой, взрывчатку. Надо стать начальником колонии – никто даже не задумывается, откуда герой взялся, зачем пришел, как попадает в начальники…

Количество степеней свободы растет. В итоге вместо меча – манная каша. Жидкая субстанция, которая может булькнуть в любом месте. Главная проблема романа – неограниченность свободы. Факты, поступки, действия – все заточено в угоду авторскому воображению. Герою надо выкрутиться – он выкрутится вопреки всей логике. Надо стать владыкой вселенной – без вариантов, будет владыкой вселенной.

Сам себе золотая рыбка.

За счет постоянного расширения возможностей «плывет» сюжет романа. В каждый следующий момент может произойти все, что угодно. Внутренняя логика сюжета постоянно уходит в какие-то странные ответвления, снова сходится в точке, опять расплывается в разные стороны. Дело даже не в сюжетных линиях, а в том, что каждая из этих линий начинает бесконтрольно ветвиться. Вместо цельной конструкции получается мозаика, в которой не хватает целого ряда фрагментов. Те же фрагменты, что есть, складываются в абстрактный узор, а не в задуманную картину.

Такие книги легко читать, если скользить по поверхности. Если же задуматься хоть на секунду… Даже не на глубину попытаться уйти, потому что едва мы погружаемся хотя бы на метр – начинаешь буксовать. Понимаешь, что за всей этой легкостью – декорации провинциального театра. Мешковина, деревяшки…

Сквозное действие начинается из завязки и упирается в кульминацию. Это не линия действий персонажа, а главное действие, которое приводит к тому, зачем вообще написан роман. Сквозное действие – ребро жесткости у клинка меча. Если его нет или оно слабенькое, ударил – и твой меч разлетелся вдребезги…

Примечания

1

Здесь и далее, кроме специально отмеченного – стихи Бориса Смоляка.

(обратно)

2

О. Уайльд, «Баллада Рэдингской тюрьмы».

(обратно)

Оглавление

.

СМЕХ ДРАКОНА . (цикл новелл)

  СЫН ЧЕРНОЙ ВДОВЫ

  ПРИНЦ ТВАРЕЙ

  СМЕХ ДРАКОНА

    I

    II

  СКОРОХОД ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

ТЕНИ МОЕГО ГОРОДА

  СЕМЬ СМЕРТНЫХ

    ВТОРНИК. ГНЕВ

    ЧЕТВЕРГ. ЧРЕВОУГОДИЕ

    СУББОТА. ЛЕНЬ

    ВОСКРЕСЕНЬЕ. АЛЧНОСТЬ

    ПОНЕДЕЛЬНИК. ГОРДЫНЯ

  КАРУСЕЛЬ

  СТРАШНЫЙ СУД № 20

  НА ТОМ БЕРЕГУ

    Приближение 1-е . ПОИСК 

    Приближение 2-е . РАЗЛУКА

    Приближение 3-е . ВОЙНА 

    Приближение 4-е . НАДЕЖДА 

    Приближение 5-е . РАБОТА

    Приближение 6-е . БЕРЕГ

КОЕ-ЧТО О ВАМПИРАХ . (миниатюры)

  ОНА И ЕЕ МУЖЧИНЫ

  КОЕ-ЧТО О ПРОВИДЦАХ 

    1. ТИРЕСИЙ

    2. КАССАНДРА

    3. ПИФИЯ

    4. КАЛХАС

    5. ДВА МЕДЯКА 

  КОЕ-ЧТО О ЖЕНЩИНАХ 

    1. КОМУ КТО

    2. СТО ДВЕНАДЦАТЬ

    3. СУДЬБА

    4. ЕХИДНА

    5. СИРЕНЫ

    6. АНДРОМАХА

    7. МУЗЫ

    8. ОНА

  КОЕ-ЧТО О ВАМПИРАХ 

    1. МЕЧТА

    2. СТРАХ

    3. БУДНИ

    4. ДИЕТА 

    5. ГОРОД

  КОЕ-ЧТО О ДРАКОНАХ

    1. ОСНОВАТЕЛЬ ДИНАСТИИ

    2. КОПИРАЙТ

    3. ФАФНИР

    4. БЫЛИНА

  ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ УКРАИНСКУЮ НОЧЬ?

Олег Ладыженский. НЕРАВНОЗНАЧЬЕ . (лирика)

  НОЧНЫЕ ЦИКАДЫ 

    ТЕРЦИЯ

    КВАРТА

  ШЕКСПИРИКИ

  ХАЙЯМКИ

  НОВОРУССКИЙ РУБАЙЯТ «ПАЦАН ХАЙЯМ»

  НУЛЕВАЯ БАЛЛАДА

  БАЛЛАДА О КОРОТКОЙ ДИСТАНЦИИ

  БАЛЛАДА О ЖЕЛТОМ ВЗГЛЯДЕ

  КАСЫДА ВЕЧЕРА

  КАСЫДА СТИХА

  СТАРАЯ ТЕМА

  ВЕРА

  СУЕТА СУЕТ

  ПЕЧАЛЬ

  НОЧЬ

  ДОЛГИ

  АТЛАНТ

  ПРИЗНАНИЕ

  ТУРНИР

  ПРИЗЫВ

  ДОРОГА

  УПРЯМЕЦ

  МОЛИТВА

  НЕРАВНОЗНАЧЬЕ

  ОДИССЕЙ

  СМЯТЕНИЕ

  ПРОРОК

  ЗИМНЕЕ УТРО

  СТАРАЯ ПЕСНЯ

  ЗА ЧЕРТОЙ

  ШЕСТИСТИШИЯ

  ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ДОПУЩЕНИЕ

  ЕВРЕЙСКАЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ

  МУДРОСТЬ

  ВТОРОЙ РЕЧИТАТИВ ШУТА ЮРГЕНА ЛЕДЕНЦА . из ТРАГЕДИИ "ЗАРЯ" ТОМАСА БИННОРИ

  КРИЗИС

  ДОСКА

  ЛЕГЕНДА

  ИЗЯЩНЫЕ ЛИМЕРИКИ

  НИКОГДА

  ЭПИГРАММЫ

МУЖЕСТВО ПОХВАЛЫ . (художественная публицистика)

  ДЕСЯТЬ ИСКУШЕНИЙ МАТЕРОГО ПУБЛИКАНТА

    1. ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ

    2. ФЕТИШИЗМ

    3. НЕБРЕЖНОСТЬ («Синдром Левой Задней Ноги»)

    4. ПИАРОФИЛИЯ

    5. ПЛАНТАТОРСТВО

    6. СМЕНА ОРИЕНТАЦИИ

    7. СУЕТА СУЕТ

    8. СТРУЙНОСТЬ

    9. ГУРОСТЬ

    10. СЛАДКИЙ СОН НА ЛАВРАХ

  ВЕРЮ – НЕ ВЕРЮ, ИЛИ ДОСТОВЕРНОСТЬ, КАК ЕЕ НЕТ…

    ПРОЛОГ

    1. ПРОБЛЕМА ДОСТОВЕРНОСТИ

    2. КРУГИ ДОСТОВЕРНОСТИ

    3. ТРЕТЬИМ БУДЕШЬ?

    4. ТРИ ПРАВДЫ

    КОДА

  КОНЕЦ – ДЕЛУ ВЕНЕЦ . или . Проблемы "финишной ленточки" . Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

  МУЖЕСТВО ПОХВАЛЫ . Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

  МАЙСКОЕ СОЛНЦЕ ПАРТЕНИТА . (по мотивам литературного семинара, проведенного в мае 2009 г .) . Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

  ПАРТЕНИТ-09 . . .

Реклама на сайте