«Хозяин Древа сего»

1341

Описание

Мир — это Древо, и в Древе этом есть люди, способные создавать новые Ветви, цепочки событий, отличающиеся от заданного в Стволе хода вещей. Эти люди называются Продленными. Они всесильны. Почти… Они бессмертны. Почти… Но они — не боги. Древо имеет Хозяина. Одного Хозяина, действительно всемогущего и бессмертного. Но из среды Продленных поднялся некто, кто сам захотел стать Хозяином. И Древо оказалось на краю гибели… Роман — финалист конкурса Самиздата «Триммера-2009».



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Хозяин Древа сего

Предупреждение

Почти все герои этого романа выдуманы автором и не имеют отношения к персонажам истории и религии. Остальные выступают под своими именами.

Моим детям

Павел Виноградов

Хозяин Древа сего

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного, — прозвучало в душе отца Варнавы, как почувствовал он приближение брата по Ордену.

Священник старался не глядеть на него, хоть и знал, что зря. Все равно этот стоящий среди прихожан коренастый чернобородый мужчина останется в поле его зрения. Вот он крестится, кланяется, склоняет голову под благословляющее кадило, задувает огарок свечи на поставце, крестится… Давно отец Варнава не ощущал холодка, расползающегося от крестца, тревожной вибрации, на которую отзывалось все его существо. Чувства присутствия СВОЕГО. Это походило на то, что бывало с ним на молитве. Впрочем, нет, там совсем другое. Что — до сих пор не знал отец Варнава, да и знать не хотел, знал Бог, и ему, монаху, того достаточно. А чувство СВОИХ, заставляющее напрягаться его могучее тело — суть лукавство и искушение, с которым не мог он ничего поделать. Нес терпеливо тайный крест.

Безмолвная молитва изливалась из души, пока он совершал все канонические действия. Как всегда, скоро потеплело, предвкушение боя покинуло. Отец Варнава вновь стал тем, кем, собственно, был — настоятелем небольшого храма в большом городе великой страны, которую в свое время избрал сам, и уходить откуда не собирался. «Если будет на то воля Божия», — непроизвольная мысль вызвала новый защитный всплеск молитвы, литургия служилась, словно без его участия, а человек, на которого отец Варнава не хотел смотреть, по видимости, усердно молился вместе с прихожанами.

— Елицы оглашеннии, изыдите, оглашеннии, изыдите; елицы оглашеннии, изыдите. Да никто от оглашенных, елицы вернии, паки и паки миром Господу помолимся!

Помимо воли отец Варнава вновь взглянул на нежданного гостя. Покойная поза, отрешенное, бледное лицо неправильной формы, влажные пухлые губы, большие темные глаза, которые он иногда надолго прикрывал, вслушиваясь в пение хора. «Не уйдет», — подумал отец Варнава. Строго говоря, призыв к удалению оглашенных давно стал частью канона, малопонятной мирянам из-за отсутствия категории принявших христианство, но не прошедших еще крещение. Но гость, конечно, должен был понять призыв буквально и уйти, если не крещен. «Или если не пришел драться», — жестко помыслил священник и вновь одернул себя безмолвной молитвой. Такие, как гость и отец Варнава, знают цену богослужению, даже если существуют по ту сторону света. Впрочем, ТЕ способны покуситься на что угодно, и священник знал об этом не понаслышке. Да, боятся святых храмов, боятся Даров, однако — дерзки, дерзки… Так что, кому шептал молитвы гость, и каковы были эти молитвы — знал лишь он, да те, кто сильнее. И пока этого довольно.

Но в любом случае, посещение было знаком тревожным: это была Ветвь отца Варнавы, и без его ведома в нее не мог вторгнуться никто из Продленных. А этот прошел, да еще вот так, нечувствительно. Значит, таился, имел совершить нечто поперечное…

Однако служба должна была продолжаться и шла своим чередом. Второй священник, отец Исидор, сегодня отсутствовал, посему настоятель прервал службу, своей мягкой походкой пошел к аналою и под басок псаломщика принялся исповедовать немногочисленный приход. Читая молитвы перед таинством, на мгновение встревожился, что гость встанет в очередь кающихся. То, что разговор с ним неизбежен, священник понимал. Но не здесь же, в толпе несущих свои однообразные грехи старушек, томящихся юнцов, относящихся к таинству довольно легкомысленно, робких детей, пришедших на первую исповедь — этих добрых людей, любимых отцом Варнавой именно за их простоту. И если среди этой благостной простоты, как щеголяющая изысканной расцветкой и движениями змея, пришелец вновь раскроет перед ним двери жизни иного рода, жизни неизмеримой сложности — это будет неправильно. Хотя такое бывало в жизни отца Варнавы не раз. И не сотни раз. Он сам не мог вспомнить, сколько раз в его жизни бывало это и многое подобное.

Однако человек к исповеди не встал. При выносе Святых даров лицо его — отец Варнава заметил краем глаза, тут же уличив себя во грехе, ибо Чаша была в руках его — на миг исказилось. Что это было, священник понять не мог — страдание, гнев, боль. Вариантов более чем достаточно — Продленные столь же различны, как и Краткие, а эмоции их…о, эмоции куда как разнообразнее. Священника поразили его глаза, слишком красивые для этого почти уродливого лица. Многое, многое было в них. Но тяжелые веки опустились, скрыв все.

— Причащается раб Божий во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь.

Незнакомец стоял, опустив руки, пока последний причастник не отошел к теплоте, потом повернулся и быстро вышел из придела. Отец Варнава был определенно разочарован. Он совсем уже готов был говорить с человеком после службы, и неожиданный уход почти причинил батюшке боль. Хотя в глубине души он понимал: встреча состоится. Без лишних глаз.

«Освящаются вайи сия…» Целый лес верб, цветов, взволнованно мигающих свечей вырос в храме, капель святой воды обильно увлажняла их, сверкая на рвущемся из окон заходящем солнце, летела навстречу ликующему детскому смеху. Пальмовая ветвь из Иерусалима в руках священника не давала покоя его шрамами покрытой памяти. Один Бог знал, что чувствовал он, совершая эту службу. «Благословеен Грядыый во имя Госпооодне!»…

Проповедь, как всегда, была кратка, внятна и благолепна. Многие издалека ездили в этот храм только ради его проповедей. Ничего удивительного: кому, как ни отцу Варнаве, видевшему и слышавшему столько необычного, знать, чем брать слушателей. Частенько наведывались на службу и иные околоцерковные дамы, привлеченные благообразием и мужеской статью настоятеля. А вот это было плохо и искусительно. Впрочем, батюшка давно умел бороться с такого рода искушениями.

— Сердечно поздравляю, вас, браться и сестры, с великим праздником Входа Господня в Иерусалим! Всех причастников поздравляю с причастием! Идите с миром! — с обычной теплотою в голосе напутствовал пастырь.

Сколько раз он говорил эти слова, сколько раз протягивал наперсный крест к еще не отошедшим от молитвы беззащитным глазам и жаждущим святыни губам!.. В какой-то части его колоссально расширенного сознания проявлялись картины очень давнего, такого, что он и сам уже почти не помнил, насколько.

…Суровые лица и безумной радостью пылающие глаза крестоносцев…

Когда?.. 1096-й.

…Неподвижные лица, ужасом выбеленные глаза, но служба заканчивается так же благочинно, как всегда, хоть стены храма раскалены, дым коптит золото окладов, а из узких оконец слышны дикие вопли и свист, и врата сейчас рухнут под ударами тарана…

Когда?.. 1321-й.

…Тот же страх. И непокорность, и обреченность, и люди прикладываются к кресту, как в последний раз, и для многих, правда, в последний, а для него — точно, не будь он… Пьяный гомон за толпой прихожан (небольшой толпой, однако…), там два десятка пьяной матросни, грязная хохочущая девка в рваном офицерском мундире, рвущаяся с поводка, захлебывающаяся лаем гончая. И томная, полная предвкушения, почти эротичная улыбка курчавого горбоносого юноши с темными-темными глазами. Одной рукой он еле сдерживает пса, а второй нежно вытаскивает маузер из деревянной коробки на кожаном боку своем…

Когда?.. 1921-й.

Усилием воли остановив процессию призраков своей продленной жизни, отец Варнава отвернулся от покидающей храм паствы и удалился в алтарь.

* * *

На площади: «Я больше не блужу».

— Кто ты? Я тебя знаю?

— Встречались. Давно. Не имеет значения.

— Имеет. Для меня имеет. Кто ты?

— Странник.

— И где блудишь, Странник?

— Везде. Как и ты.

— Я больше не блужу.

— Я искал тебя.

— Нашел. Говори.

— Не здесь.

— Я отсюда не уйду.

— Знаю. Потому и пришел. Знаю, это твоя Ветвь, в которой ты сидишь и знать не хочешь, что делается в Древе…

— Это мое дело. Я тебя знаю, но не помню, кто ты.

— Неважно. Нам надо говорить.

— Мы и говорим.

— Давай перейдем в другую. Чего ты боишься?

— Уходи.

— Если будем здесь, есть опасность…

— Здесь нет опасности.

— Это ты так думаешь.

* * *

Был воскресный вечер весны, ранний вечер ранней весны. Отец Варнава, вытянув ноги и расположив свою внушительную фигуру по удобному изгибу скамейки, пребывал на пустынной об это время сумрачной площади со славной историей. Его блестящие зеленые глаза были полуприкрыты, длинные сильные пальцы сжимали прохладную банку со сладко-шипучим и слегка пьянящим напитком. Вообще-то, времяпрепровождение сие не очень подобает батюшке, тем более, постом. Но был великий праздник. Да и без рясы он сидел, — потертые джинсы и кожаная куртка, и вряд ли в таком виде его узнал бы, искусившись, кто из прихожан. А чтобы точно не узнал, даже глаза в глаза, всегда осторожный отец Варнава проделал кое-какие манипуляции с лицом и фигурой. Он, как и любой Продленный, мало значения придавал внешности, даже менее, чем другие члены Ордена — для монаха подобная забота была бы опасной суетой. Ему множество раз говорили, что он красив, но он часто бывал и некрасив, а то и вовсе безобразен. Однако облик, полученный от рождения, неприкосновенен. Любой Продленный должен жить с ним, все время к нему возвращаться, несмотря на все метаморфозы. Иначе можно потерять форму не только тела, но и души, провалиться в хаос безудержных изменений и сгинуть во Тьме.

Так что этим воскресным вечером на площади отдыхал в одиночестве почти такой отец Варнава, каким был и себя ощущал — массивный, но гибкий, с узким лицом, носом с горбинкой, высоким лбом и густыми бровями. Маскировки ради изменил лишь разрез глаз, да бороду превратил из окладистой русой в аккуратно подстриженную черную с проседью. Этого было довольно.

Он всегда осознавал себя существом самодостаточным. Тем не менее, ему смертельно важно было почувствовать законную причастность этому миру, ощутить эманации жизни, хотя бы таким способом — через слияние с бесформенной городской суетой с ее незамысловатыми радостями. Потому подобные прогулки были ему необходимы. Его не смущали печальные сумерки северной весны, водяная морось в воздухе и проникающий под куртку холодок. Тем более, не обращал он внимания на немногочисленных отдыхающих: романтического вида длинноволосого юношу в короткой детской курточке, неподвижно стынущего на соседней скамейке, дышащую вечерним воздухом здоровья ради старушку, вяло гудящую кучку молодежи, приткнувшуюся выпить пива.

Перед ним из сумрака выступало чудо, — словно сотворенная из кости древняя вещица, бижутерия некой великанши, угнездившаяся на темно-синем бархате. Так чувствовал Варнава, глядя на выбеленные временем и несносной здешней погодой стены, недавно подсвеченные по наиновейшему способу. Но то ли способ был-таки не совершенен, то ли слишком велик храм. Не купался он в море сияния, напротив, будто съедал огромные световые пласты, давил их своей тяжестью, и свет лежал на нем угловато. Он был настолько велик, что сознание воспринимало его не целостно, а как бы частями. Изломанные линии огромного основания. Похожий на скелет колоссального животного ребристый барабан. Приглушенное золото гигантского купола, теряющееся во тьме небес. Зеленые от времени ангелы, издали похожие на химер. Башенки, которые по отдельности смотрелись бы внушительными зданиями. Наконец, победительно довлеющий над площадью треугольник фронтона. Все это выхватывалось из темноты фрагментарно, тревожило, заставляя подозревать сокрытые во тьме опасные тайны.

Отец Варнава, впрочем, точно знал, что никаких особенных тайн там не было, за исключением «тайны беззакония» оскверненного и до сих пор до конца не очищенного святого места. Но он все равно любил его, как и долгие бесцельные скитания по бывшей столице, изрядно обветшалой, но до сих пор хранящей память об Империи. Варнава, конечно, помнил не меньше, чем город, и обрывки его собственных воспоминаний, перемешиваясь с гротескными фантомами, роящимися близ старинных домов, давали его прогулкам отменно пряный привкус причудливого приключения. В этом отношении священник был духовным гурманом, не без основания считая, что может позволить себе маленькие радости, не доступные Кратким. Варнава любил свою память, и не надо осуждать его за это: память — все, чем он по-настоящему владел.

…Печальный и яростный лик изможденного пустынника с огромной перепутанной бородой. Тяжелая бритая челюсть и юношески наивные глаза еретика-императора…

…Другой император — долговязый, круглое лицо с тонкими усиками, тоже чем-то похожий на подвижника; по крайней мере, яростно вращающиеся глаза, отражающие отблески фейерверка, были бы точно такими, не подерни их пьяная поволока…

Ноги несли его к этой площади часто, тем более что и его старинный храм с зелеными куполами, при котором он жил в большой, лет шестьдесят не ремонтированной квартире, стоял недалеко оттуда. Очень славно было прогуляться по набережной, постоять, глядя в темные воды, вдыхая тинные запахи канала, в полном соответствии с вековыми обычаями этого сонно-лиричного города. А потом присесть на островке-сквере, со всех сторон обтекаемом дурно пахнущей автомобильной рекой.

…Варнава поднес к губам банку, чтобы сделать медленный ленивый глоток, и ощутил присутствие собрата. Удивлен не был — с литургии знал, что встреча неизбежна. Почувствовал только глухую досаду от обрыва сладостного покоя:

— Кто ты? Я тебя знаю? — неприветливо бросил вслух, игнорируя изумленно обратившееся к нему лицо инфантильного юноши на соседней скамейке…

* * *

Разговор выходил резкий. Отец Варнава, вообще-то, старался поддерживать хорошие отношения с другими Продленными, несмотря на то, что в последнее время избегал общения с Орденом — в конце концов, они тащили общий крест, хотя в большинстве случаев сами были в том виноваты. Но незнакомец чем-то очень сильно его задевал. Варнава чувствовал, что они встречались раньше, и встреча та была нехороша.

Речь Странника монотонно пульсировала в сознании Варнавы, хотя сам он упрямо отвечал голосом. Нервный юноша давно сорвался с места и быстро ушел, беспокойно оглядываясь, компания подростков исчезла еще раньше, оставив в урне пустые бутылки, на всей вечерней площади был только Варнава и давешняя старушка, неподвижно сидящая поодаль, чинно держа перед собой клюку.

Хуже всего было, что Варнава начинал понимать: просто так это не закончится. Уж знал толк в таких вещах. Лет девяносто назад по событийной цепочке этой Ветви, он услышал от губастого молодого человека в пражской пивной фразу, абсолютно точно передающую состояние, в которое сам впадал неоднократно: «Придет твой миг, и ты взорвешься». Уже долгое время священник жил со смутным предчувствием надвигающихся взрывных перемен, после которых прошлая жизнь опять не будет иметь никакого значения. И теперь, когда взрыв со всей очевидностью близился, с тоской понимал, что придется поднимать усталую душу, нестись куда-то по безобразно перепутанным Ветвям, искать что-то, желать чего-то, убивать кого-то, запутывая Древо еще больше. Но неужели он думал, что его спокойная размеренная жизнь продлится вечно?.. Отбросив бешеные страсти, заставлявшие его во время оно искать для себя божественной силы, создав из своей Ветви то, что в душе считал своей тихой обителью, он не в силах был расстаться с прошлым. Продленный — статус, в каком предстояло пребывать до конца, или его личного, или всего мiра. Тщетно сожалеть об этом.

— Слышь, Странник, ты бы показался что ли, — бросил он лениво, как всегда, изображая скучливое томление в тот момент, когда энергия начинала бурно толкать его на действие.

Старушка поднялась со скамейки и, неуверенно постукивая клюкой, направилась к Варнаве. Подошла, с трудом развернулась, кряхтя, опустилась рядом. Ноги совсем не по-дамски вытянула, расположив палку параллельно им.

— Маскарад-то аховый, — не поворачиваясь, произнес Варнава. — Я, вообще-то, так и думал…

— Э-э-э, милок, дурная привычка, — скуляще отозвался Странник и тихонько захихикал. — Сам-то, смотрю, тоже не в дезабилье.

Старушечья рука погладила Варнаву по груди, приходится признать, довольно игриво.

— Да будь ты какой угодно! — сердито буркнул священник и замолчал.

Ему совсем не хотелось продолжать разговор, наперед зная, чем он закончится. Внутри он уже весь извелся — дух и тело требовали, хотели, жаждали, чтобы все началось. Увы, он действительно взрывался.

— Варавва, Варавва, — прошамкал Странник, глядя на собеседника с ироническим изумлением. — И откуда ты такой упрямый? Ничегошеньки тебя не берет…

— Не называй меня так! — Варнава начинал злиться всерьез.

— Как же тебя называть? Неужели Иегошуа?.. — это было произнесено по-арамейски.

Варнава с обманичвой ленью откинулся на спинку скамейки, оперев затылок на сцепленные ладони, бессознательно готовя ловушку, провоцирующую противника нанести удар в горло, получив при этом молниеносный ответ по шее в позиции «рука-меч». То есть, он был по-настоящему зол. А ведь он так давно не дрался… «С таким типом этом финт не пройдет», — возникла вдруг резкая мысль и Варнава понял, что уже оставил спокойную жизнь позади.

— Кощунство дорого обходится, Странник, — на том же языке ответил Варнава.

— Ой, знаю-знаю. Да ить какая ж я кощунница? Тебя, мил человек, разве не так кличут?

Странник, опять перешедший на здешний язык, кокетливо подмигнул умело подведенным глазом.

— Больше не кличут. И хорош хамить, — сварливо парировал Варнава, резко поворачиваясь к собеседнику.

— Ладно, ладно, — примирительно просюсюкала бабуся, с веселым изумлением рассматривая собеседника. — Брось кипятиться. Молодой, горячий…

— Слушай, — уже спокойно начал Варнава. — Я тебя не помню, и вспоминать не хочу. Однако я жду, что ты мне скажешь.

— Так пойдем в другую Ветвь. Поверь, есть причины…

Варнава хотел ответить короткой фразой, все равно, из какого языка, но был уже согласен, согласен.

* * *

После странного, гнетущего, уже позабытого ощущения пребывания во Тьме, Варнаве показалось, что ничего не изменилось. Но изменилось, конечно. Стало теплее — отрапортовало зябнущее весь последний час на сырой скамейке тело. А вот эта скамейка сырой не была. Более того, не была она и жесткой. Рядом на сидении, обтянутом зеленым узорным пластиком, под уютно нависающим козырьком, удобно расположился Странник, такой, каким был утром в храме — губастый, чернобородый, с широким неправильной формы лбом и большим носом. Вид его был бы забавен на наш взгляд, но эти двое еще и не такого насмотрелись. Вишневый длиннополый сюртук прихватывал пурпурный шелковый шарф, а идеально отутюженные брюки того же цвета заправлены были в невысокие мягкие сапожки на каблуках с острыми носами, на которых еще и сияли начищенные серебряные набойки. Вместо галстука у ворота поблескивал золототканый орнамент шелковой косоворотки. Фиолетовая широкополая шляпа с немалым бантом аккуратно лежала на стоящем перед скамейкой столике, а справа к нему прислонилась тяжелая трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде птичьей головы. На спинку сидения была небрежно наброшена какая-то синяя хламида. Волосы Странника стали подстрижеными скобой, темные глаза с хмурым весельем разглядывали Варнаву.

Бросив мимолетный взор на себя самого, Варнава увидел, что облачен в костюм похожий, только черный, прикрытый широким серым плащом. Потом вперил взор вперед и не смог отвести его долго.

Храм. Уже не тот, который он видел мгновение назад — грузный и обветшалый, похожий на забытый артефакт, погребенный в запасниках музея. В ярком свете — а здесь было весьма светло, не только от гораздо более мощной подсветки и многочисленных фонарей по периметру сквера, но и десятков неоновых вывесок на всех окрестных домах, сами которые, впрочем, изменились мало — перед ним предстала громадная пятиглавая церковь, пестрая, с золочеными куполами и высоченной колокольней. Она не подавляла траурным величием, но занимала все пространство перед глазами, казалась не одним великим зданием, а целым выводком весело вздернутых башен. Купола искрились в электрическом свете, и весь ансамбль, при своих колоссальных размерах, производил впечатление щеголеватого, немного даже несерьезного. И очень юного, будто только что возник на этом месте невесть каким образом под моросящим дождиком северной весны.

— Се памятник двух царств, обоим столь приличный… — пробормотал Варнава, поглядывая на толпу, вываливающуюся из огромных врат — явно после вечерней службы.

— …Основа — мрамор, верх — кирпичный, — охотно подхватил Странник. — Но здесь этого стишка не придумали — мрамор везде…

Он тихонько хихикнул, вытерев ладонью выступившую в уголках рта слюну.

Было оживленно. Незанятых скамеек, вернее, полукабинетов со столиками под навесами, в сквере не было. Сам сквер обнесен был аляповатой золоченой решеткой, единственный вход охранял высокий представительный усач в фуражке с красным верхом. На противоположной от входа стороне часть решетки закрывал изящный павильон в китайском стиле. С загнутых карнизов свисали ветряные колокольчики, позвякивающие мелодично и успокоительно. Ниже красовалась огромная золотая надпись: «Лучший колониальный гашишъ». Еще ниже, помельче, но тоже золотом: «Монополия купца Бенциона Пайкина». За бамбуковую занавесочку, прикрывающую вход, периодически проникал кто-нибудь из посетителей сквера.

— И куда это ты, уважаемый, меня притащил? — несколько растеряно спросил Варнава, обводя неодобрительным взглядом веселые фонарики на вековых вязах и горящие на уже зеленеющих газонах большие кубические свечи.

— Не извольте беспокоиться, батюшка, — хихикнул Странник, наслаждаясь недовольством Варнавы. — заведение исключительно пристойное. Всей столице известно как «Бенькин сад». Любимое место отдыха почтенной публики. Обер-прокурор Святейшего Синода, как водится, мечет молнии, однако у Бенциона Гершевича отличные связи при дворе.

Его рука, будто невзначай, легла Варнаве на плечо. Тот машинально сбросил ее и с подозрением посмотрел на столик перед ними, но ничего плохого там не углядел, только причудливую литровую бутылку с яркой наклейкой: «Пьяная клюква. Уменье Краснобрюхова». Между тем на столах других посетителей лежали длинные прямые трубки с малюсенькими чашечками, а кто-то держал их обеими руками над пламенем маленьких свечек, взахлеб затягиваясь сизым дымком. Носился призрачный шалый запашок.

Варнава взял бутылку и налил ярко-красной жидкости в стоящий тут же пластиковый бокал. Глотнув, ощутил густой вкус щедро сдобренной сахаром свежей клюквы и немалую толику алкоголя.

— Градусов двенадцать. Здесь что, все такое пьют?

Варнава с сожалением вспомнил оставленную в его Ветви банку изысканно горьковатого напитка.

— Пятнадцать. Империя диктует моду на все. Лет двести уж как. Во всем мире давятся, но пьют…

— И что ты тут натворил?

Странник снова хихикнул. Его веселье Варнаве все больше не нравилось.

— Убедил графа Палена покаяться перед Павлом Петровичем.

— Поня-ятно, — протянул Варнава задумчиво. — Индийский поход?

— Ага. Великая колониальная держава XIX века. Полный паритет с объединенной Европой династии Бонапартов. Вечный союз двух великих. Потом мировая война, естественно, передел мира… Впрочем, подробностей не знаю, я эту халупу сколотил только чтобы пообщаться с тобой спокойно.

Варнава, вспомнив что-то, оглянулся назад. Сквозь узоры золоченой решетки на большой площади виднелся памятник — всадник в парике и треуголке на вздыбленном коне. Даже в разбавленных электрическим светом сумерках заметен был курносый нос.

— Что-то здесь не так… — заметил Варнава больше самому себе. — А собор что же?

— Думаю, кто-то таки достроил после Ринальди. Побочный эффект.

Рядом с наркотическим павильоном происходило движение. Неверными ногами выходящий через бамбуковую шторку посетитель вдруг откинулся назад и упал на посыпанную песком дорожку. Пока он с дикими воплями бился в конвульсиях, охранник неторопливо вытащил солидных размеров угловатый мобильный телефон и куда-то позвонил. Примерно через две минуты у входа в сквер остановилась большая белая машина с красным мальтийским крестом на дверце. Двое дюжих парней в просторных синих блузах расторопно, но не слишком спешно, подошли к болящему, одним слаженным движением положили его на носилки, закрепили руки-ноги кожаными ремнями и столь же размеренно зашагали обратно к машине.

Варнава все явственнее ощущал тревогу. Искоса глянув на Странника и наткнувшись на тяжелый взгляд в упор, медленно протянул руку к бокалу. Странник последовал его примеру, не отрывая взгляда, сделал солидный глоток.

— А знаешь, дружище… — задумчиво протянул он, однако замолк и осушил бокал.

Варнава будто невзначай коснулся манжета сюртука. Булавка была на месте. Он

уже знал, что сейчас произойдет. Холодно уронил:

— Не скань меня, я не Краткий, — он был уже совсем готов — расслаблен и покоен.

— Не стану, — без обычного глума ответил Странник. — Ветви твоей нет. Нигде. Отсечена и предана забвению.

— Ты только из-за этого меня вытащил? — ровно спросил Варнава, хотя внутри сжался от горя и ставшего очевидным предательства. И тут же попытался дотянуться до своего дома, так долго укрывавшего его от опасной стихии Древа. Но ощутил лишь безвидную пропасть Тьмы.

— Я объясню… — начал, было, Странник, но поздно.

Варнава тронул манжет, и рука его пошла вверх. В движении из нее вырос некий опасный объект — блестящая стальная палка. Нижний ее конец поднялся и с грацией атакующей кобры устремился к подбородку Странника. Но тот был парень ушлый, и в момент, когда смертоносный металл почти соприкоснуться с плотью, на месте ее уже не оказалось. Уклонившись приемом шенфа, Странник нырнул вперед и торпедой вылетел из сидения. Варнава рванулся за ним, но тот уже ждал его. В руках его была трость с вороном…нет, уже не трость, а длиннющее, не менее двух метров, копье с устрашающим листообразным наконечником и стальными крылышками у втулки. Вертел он им с отличным мастерством. Варнава тоже крутанул вокруг своего тела посох, потом замер в странной позе. Странник тоже остановил движения копья:

— Обезьяний шест, — тихо сказал он. — У тебя был хороший учитель, милый мой.

Оба знали, что легко супостата не одолеть. Чтобы понять это, им понадобилось гораздо меньше времени, чем вам, чтобы это прочитать. А до расслабленных посетителей «Бенькиного садика» только дошло, что происходит необычайное. Вытаращенные очи охранника были обращены к ним, ручища его тянула из кобуры на правом бедре большой револьвер. Весь вытащить, впрочем, не успел — Странник небрежно, не отворачиваясь от Варнавы, махнул рукой. Страж, потеряв фуражку, стремительно отлетел к решетке, шмякнулся об нее и застыл в позе усталого пьяницы. Остальная публика еще не обрела способность двигаться, но во все глаза разглядывала поединщиков. Кто-то, впрочем, пытался звонить по мобильным телефонам и не прекращался заливистый истерический смех девицы в пестром халате и тюрбане. Но он резко оборвался, когда Странник вновь взмахнул рукой. Весь сад застыл, будто был изъят из потока времени, лишь река машин продолжала обтекать его со всех сторон. И тогда Странник ринулся в атаку.

Будто-то бы он и не пошевелился, однако неведомым образом оказался рядом и уже рубил своим страшным копьем, как алебардой. Однако удар был остановлен перехваченным обеими руками посохом. Листообразное острие застыло в паре сантиметров ото лба Варнавы, древко уперлось в неподатливое железо. Блок был мертвый. Теперь малейшая слабина могла стоить жизни: дрогни посох — наконечник копья легко войдет в череп, подайся копье — посох пробьет грудь, разрывая мускулы и ломая ребра. Бойцы окаменели, как и весь садик. Казалось, здесь был глаз бури, островок неподвижности. Вокруг же бурлили страсти: проезжая часть уже была перекрыта, басовито ревя сиренами, примчались черные фургоны с решетками на окнах. Десятки служивых с увесистыми дубинами, в черной униформе и остроконечных пластиковых шлемах, из-под прозрачных забрал которых торчали окладистые бороды, пытались проникнуть за ограду. Правда, безуспешно — вокруг садика воздух словно сконцентрировался, стал плотным, как бетон, никого не пуская дальше невидимой границы.

Вдруг мышцы бедер Варнавы резко расслабились, тело нырнуло вниз, плавно уходя из-под удара, а посох, словно сам собой, резко пошел вперед и со страшной силой ткнулся в противника. Странник успел в последний момент отшатнуться, но полностью избежать конфузии не смог — навзничь грохнулся на газон, сминая молодую траву, разбрасывая горящие свечи. Копье полетело в сторону. Он пытался вскочить, но ноги, похоже, слушались плохо. Однако все же поднялся, издав пронзительный свист. Из сумеречного вечернего воздуха возникли две огромные птицы и с громкими хриплыми воплями устремились на Варнаву. Они были устрашающе черны, перья сияли вороненой сталью, клювы казались зловещими кинжалами. Посох сверкнул в одну и другую сторону — словно молния мелькнула в свете фонарей. Теряя перья, птицы полетели на землю. Гнев вскипел в Варнаве — он узнал противника:

— Я убью тебя, Дый!!

Крик отразился от собора, неба и вернулся на застывшую площадь дрожащим эхом. В ответ раздался тихий смех Странника:

— Или я тебя, дружок, — произнес он, уже твердо стоя на ногах.

Двумя-тремя жестами он вернул себе копье и отправил трепещущих на земле птиц туда, где они пребывали раньше.

Варнава не отрывал от него глаз, но знал и что происходит за спиной. Обстановка не нравилась ему совсем. Среди застывших в разных позах посетителей садика возникли другие фигуры, появившиеся, как ему показалось, из-за бамбуковой завесы павильона. Они двигались резво, приближаясь полукольцом. И лица их были Варнаве знакомы. Четверо парней и девушка — они пили пиво тогда, на площади, которой больше нет. И бледный, тонкий, в детской курточке юноша с соседней скамейки — теперь длинные его волосы были собраны сзади широкой лентой, он крался по-звериному мягко, правая кисть все время двигалась, раскачивая бегущую между пальцами длинную цепь, на конце которой моталось продолговатое металлическое грузило.

Все это было очень плохо. Его вели, а он этого не почувствовал. Понятное дело, раз тут имел место интерес Дыя и Шамбалы… В любом случае, ситуация была куда серьезнее, чем он думал.

Цепь хилого романтика с тихим свистом рассекала воздух, рисуя круги и восьмерки. У остальных в руках не было ничего, но их упругие движения ясно говорили, что легким бой не будет. Предчувствие поражения грозило затопить разум Варнавы. Но он преодолел паническую атаку, с усилием — давно не практиковался — введя себя в состояние, которое его учителя из страны восходящего солнца называли цуки-но-кокоро.

Ему показалось, что взошла огромная луна. Все предметы выступали резко и четко. Он знал наверняка, чего ожидать от каждого из двигающихся в замедленном темпе врагов. При этом чувствовал к ним некую странную привязанность, парадоксальным образом усиливающуюся от сознания, что те хотят убить его. И даже процедура убийства казалась какой-то сложной игрой, в которую он вступил охотно и увлеченно. Опасные действия окружающих его воинов сливались в упоительно красивый узор, а он любовался им, ожидая, когда можно будет дополнить эту красоту собственными движениями. И тогда они сольются в стремительном танце, серьезном и прекрасном ритуале.

Сила изливалась на него сверху, спускалась по волосам на плечи, а оттуда растекалась по телу. И со зрением происходило удивительное — он видел отдаленные предметы, будто они находились вблизи, растерянные, злые лица пытающихся проникнуть в сквер полицейских представали перед ним во всех подробностях, вплоть до морщин у глаз и волосинок бород. Зато величественно подплывающие образы противников словно бы маячили в отдалении, и он, как из партера, с интересом их разглядывал.

А те, наконец, сомкнули кольцо и, пригнувшись, кружили, как волки вокруг овечьего загона. Странник не тронулся с места, зеленым светом отливало неподвижное лезвие копья. Первым атаковал юноша с цепью. Варнава знал, что будет так, и что после Странника тот был самым опасным. Коротко шагнув вперед, из-под низа резко выбросил руку. Цепь, мелодично звякнув, устремилась Варнаве в лицо.

Тяжело сохранить цуки-но-кокоро, но пока дух подобен сияющей луне, воин непобедим. Варнава с любопытством следил за медленно распрямляющейся в воздухе летучей змеей. Она целила в шею — захлестнуть, придушить, резким рывком сломать хребет. Но вместо шеи на ее пути оказался посох, и она несколько раз обвилась вокруг нее. Парень, еще не осознавший, что захватил жесткий металл, а не податливую плоть, потянул было на себя, но опоздал — Варнава рванул первым. И вот уже юноша полетел ко вдруг оказавшемуся лежащим на спине противнику. Не долетел — его встретил выставленный посох, и он всем телом грянулся на торчащий стальной конец. А Варнава уже перекатился в сторону и тут же вскочил. Его дух был в абсолютном равновесии. Не фиксируясь, он переходил от противника к противнику, те пытались атаковать и ставить блоки его ударам, но все безуспешно. Посох мелькал в воздухе так, что создавал иллюзию сплошного защитного кокона, при этом раз за разом нанося точный удар.

Юноша неподвижно лежал в стороне, с другой стоял Странник, похоже, решивший больше не принимать участие в потасовке. Остальные все еще пытались свалить Варнаву. Едва тот успел немного удивиться, что они, кажется, не слишком стараются его убить, как девушка, яростно оскалившись, сорвала с головы тонкое металлическое кольцо, которым были стянуты белокурые волосы, и резко выбросила руку. Раздался резкий свист и одновременно ликующий вопль девицы:

— Чанг Шамбалин дайн!

Кольцо устремилось к Варнаве с невероятной скоростью, из своего отрешенного состояния он ясно рассмотрел смертоносно заостренную бородку, грозящую глубоко врезаться в шею. Его выпад последовал почти одновременно — конец посоха внедрился внутрь кольца, остановил его в полете и, резко крутанув, послал назад. Когда со страшной силой отброшенный сюрекен впился в чистый лоб девушки, лицо ее растягивала злобная ухмылка, а глаза жадно высматривали гибель противника, пока не затянулись смертным туманом.

Собственное оружие снесло ей полчерепа, из раны забили бодрые струйки крови, тело рухнуло мешком. Варнава не хотел этого, однако не удивился — Продленного убить очень трудно, но возможно. Особенно, в местах, вроде этого, где магическое напряжение почти равно нулю. В Ветвях Смерти.

Но печаль от убийства — первого за долгое-долгое время — смутила его дух. Словно сияющую луну закрыла жирная черная туча. Пейзаж вокруг утратил волшебство, вновь стал тоскливо-опасным. Впрочем, противники уже валялись вокруг в разных позах, кто-то пытался ползти, кто-то стонал. Парень с цепью — вся его грудь была в крови — стоял над телом девушки на четвереньках и скорбно смотрел на нее. Между тем с трупом творилось странное: он весь шевелился, будто под кожей быстро перемещались массы мышей. Кроме того, стремительно уменьшался. Череп с ужасной раной вытягивался, руки и ноги распрямлялись под странным углом, утончались, на конце их показались когти. Исчезала одежда, и одновременно труп обрастал шерстью, короткой белой шерстью, заляпанной алыми пятнами. Наконец уши непомерно увеличились, отвисли, тоже покрылись шерстью, на сей раз рыжей. Вместо девушки на песке в луже крови лежала крупная собака с вываленным из пасти ярким языком. Ее оскаленная морда странным образом все еще хранила злорадное выражение. Стоявший над ней поднял голову и взвыл в небеса.

— Дый, убей его! — пронесся над полем боя тоскливый вопль.

Как будто был подан сигнал — случилось сразу много.

— Он мне нужен, Кусари! — взревел до того спокойно стоявший Странник.

Казалось, это окончательно обессилило раненого — он осел и грузно опустился на остывающее тело большого пса. В тот же момент невидимый барьер вокруг сквера исчез, со всех сторон через ограду полезли черные воины, на ходу бросая бомбы, которые взрывались с негромкими хлопками, распространяя удушливые облака. Посетители тоже ожили, разразившись нестройными воплями, которые сразу перешли в надрывный кашель и чихание. Странник с силой взмахнул копьем, с кончика острия в Варнаву ударила зеленоватая молния. Тот, впрочем, был уже готов. Последние секунды лихорадочно размышлял над гадким положением, в которое так смачно влип по собственной глупости. Дый — это серьезно, всю Шамбалу ему не одолеть. Во всяком случае, в этой Ветви Дый имеет подавляющее преимущество. Значит, надо отступить. А бежать некуда — его Ветвь, самое надежное для него убежище во всем Древе, разрушена… Шамбала видит все Ветви, рано или поздно его найдут. И то, что его, похоже, хотели взять живым, Варнаву не ободряло: быть полезен существам, в человеческой природе которых у него были сильные сомнения, не мог.

Его реакция опередила оружие противника, разряд ударил в песок, на котором осталась изогнутая сопля горячего стекла. Вспышка и прибывающие клубы слезоточивого газа так ослепили присутствующих, что гигантский прыжок Варнавы, закончившийся на карнизе китайского павильона, был замечен только Дыем, который послал ему вслед еще одну огненную стрелу. Она ударила в карниз, но лишь подожгла его, а Варнава после еще одного мощного прыжка оказался на крыше полицейского фургона, не стал там задерживаться, бросился прямо в хаос застрявших на проезжей части машин и быстро исчез в ближайшей улице.

Не обращая внимания на снующих и мешающих друг другу полицейских, которые пытались, но, по загадочным причинам, не могли схватить ни его, ни прочих бойцов, Дый подошел к двум неподвижно лежащим телам. Он не смотрел на дохлую собаку. Склонившись над лежащим поперек ее трупа юношей, закрыл глаза, провел рукой по его спине, подумал, и, сам себе утвердительно кивнув, взмахом руки дематериализовал оба тела. Потом повернулся и рявкнул своей разбросанной команде:

— А ну-ка быстро за ним, засранцы! Взять!

Призыв поимел бодрящее действие, трое стенающих инвалидов поднялись, подтянулись и, нервно поскуливая, резво пустились в погоню. Дый неторопливо подошел к скамейке, снял со спинки и накинул широкий синий плащ, глубоко надвинул шляпу и, помахивая тростью, в которую вновь превратилось копье, пошел к выходу, ловко лавируя между обезумевшими людьми. За его спиной веселым пламенем занимался павильон купца Пайкина.

* * *

Варнава стрелой мчался по улице, на ходу достраивая диспозицию. Его обезьянья подготовка, включающая мощные прыжки, пока спасала. Большего он сделать не мог — левитация и телепортация при столь слабеньком магическом поле исключались. Дый знал, куда его заманить. На его собственные способности это влияло меньше: он ведь див, из Изначальных, на них законы Древа действуют по-иному.

В душе монаха расползалась горечь осознания своего падения. Он вновь вынужден был применять силу, которая, по учению Церкви, исходила из темной области мироздания. Но другого выхода не оставалось — альтернативой была смерть или пленение существами, противостоящими всему тому, чем он жил после своего обращения. Так что, похоже, он спасал не только собственную жизнь, но и душу.

Он знал Дыя, и ему было совершенно ясно, что тот задумал какую-то невероятную гадость. Старый идол обладал сумасшедшей силой и был способен на все. Но Варнава тоже обладал силой. И тоже был способен на многое. Значит, у него не было другого выхода, кроме попытки противостоять планам Хозяина Шамбалы.

Впрочем, времени на муки совести и попытки самооправдания не было ни грана. Ему необходимо было как можно скорее попасть в определенное место — такое, где сохранилась обстановка его погибшей Ветви. Это гарантировало мгновенное перемещение в Ветвь, в которую давным-давно удалился старый его учитель. Там его могут спрятать и защитить. Возможно…

Самым лучшим выходом, конечно, был его собственный храм. Он был освящен в свое время великим праведником, а деяния, которые творятся Совершенными в одной Ветви, прочны и в прочих. Там, где Совершенные эти вообще присутствуют. Так что история здания не должна была кардинально измениться и в этом варианте мира. Речь, разумеется, не о первом этаже, где шли службы — там оккультные действия немыслимы и невозможны, а о втором, до сих пор не сподобившемся, по причине нехватки средств, быть восстановленным. Но до храма он добежать просто не успевал — за спиной слышались вопли, стрельба, и он уже чувствовал упрямую волю Продленных, пустившихся за ним в погоню.

Ему надо было пробежать по улице несколько десятков метров. Уповал, что редакция все еще на месте, и не очень изменилась. Знал по опыту — журналисты во всех Ветвях верны традициям своей легкомысленной профессии, и редакции всех газет на одно лицо.

Над головой свистнула пуля — очнулась полиция. Здесь такие игрушки могли причинить ему значительный урон, и Варнава прибавил ходу. Вот она! «Редакция Его Императорского Величества газеты «Градъ Петропавловский», — гласила мраморная доска с золочеными буквами. «Градъ Петропавловский», — вторила неоновая вывеска на крыше. В варнавиной Ветви газета была частной, носила другое название, и соседствовала с музеем одного известного писателя, некогда жившего в этом доме. Варнаве было недосуг допытываться, куда девался музей, да и сам писатель, он сорвал тяжелую дверь с накинутой изнутри цепочки и ввалился внутрь. Навстречу ему вскочил крупный усатый мужчина в красной фуражке — по всей видимости, такова здесь была униформа секьюрити — замахиваясь устрашающего вида дубинкой. Варнава не останавливаясь, блокировал удар и мягко отбросил стража в сторонку. Быстро поднимаясь по красной ковровой дорожке, натянутой на ступени лестницы, утопавшей в спокойном свете шарообразных матовых светильников на бронзовых основаниях, Варнава с беспокойством думал, что теперь обстановка совсем другая. Когда он посещал это место в связи с материалом о своем храме, который опубликовала газета, убранство было куда как беднее.

Сзади на лестнице уже слышался топот полицейских, да и шамбалиты, конечно, были близко. Оставались секунды. Кабинет главного редактора находился на втором этаже, Варнава с усмешкой вспомнил устроенный им здесь показательный скандал, закончившийся пастырским благословением усмиренной редколлегии, и ввалился в приемную. Фигуристая секретарша в зеленом сарафане и схваченными серебряным кольцом длинными волосами, протестующе пища, резво бросилась наперерез. Он не обратил на нее внимания и быстро шагнул в открытые двери редакторского кабинета.

«Слава Богу!», — внутренне просиял Варнава, закрывая за собой на солидный засов дверь: кабинет почти не изменился. Разве что прибавилось на стене различных дипломов, удостоверяющих невероятную респектабельность газеты, да еще выше них висел портрет, какого раньше не было. Этого худощавого средних лет мужчину, с залысинами, большим плотно сжатым ртом и укоризненным взглядом, Варнава определенно где-то видел, но уж точно не в горностаевой мантии, накинутой на расшитый золотыми галунами мундир. Глаз выхватил под портретом золоченую табличку с вычурной гравировкой: «Его Величество Государь Император Владимир I Владимирович». Однако времени разбираться в хитросплетениях навороченных Странником изменений уже не было.

Другим был и редактор, с великим изумлением разглядывающий ворвавшегося посетителя из-за угловатого компьютера в полированном деревянном корпусе. Бывший тоже был весьма пузат, но с одними усами, а у этого была еще и полуседая борода, и длинные волосы, перетянутые вышитой бисером лентой. «И очков нет», — успел подумать Варнава, когда рука редактора метнулась под хаотично наваленные перед ним бумаги. Взмах булавки, мгновенно выросшей в посох, разметал их по всему кабинету и на две части развалил стол.

— Не надо. Пожалуйста, — тихо произнес Варнава.

Пузач, не отрывая от него глаз, кивнул, и бросил на оставшуюся стоять половину стола револьвер с изогнутой костяной рукояткой и солидным барабаном.

— Мне казалось, мы договорились в прошлый раз, милсдарь, — с трудом произнес толстяк, очевидно, мучительно пытаясь припомнить, при каких обстоятельствах он видел этого безумного типа. В приемной истошно визжала секретарша, в двери что-то тяжело стукнуло.

— Все в порядке, — заверил Варнава, озираясь. — Мне тут предстоит кое-что сделать. Пять секунд. И вы меня больше не увидите.

Редактор, по видимости, оставив попытки понять происходящее, утвердительно кивнул и глубже погрузил дородную фигуру в кожаное кресло. В этот момент что-то ударилось и в окно. Варнава ожидал звона разбитого стекла и появления в кабинете противников, но первый глухой удар сменился вторым.

— У вас что, бронированные стекла? — изумленно спросил он редактора.

— Обходится дешевле, чем еженедельно вставлять, — пожал тот плечами.

— Н-да, сударь, весело тут у вас, как я посмотрю, — произнес Варнава, улыбнувшись явно приходящему в себя журналисту.

В этот момент дверь с грохотом упала, а стекло все же разлетелось. Кабинет заполнили стремительные силуэты подвывающих шамбалитов, бабахнул редакторский револьвер, но Варнава уже переместился.

* * *

Горные пики, похожие на обломанные зубы дракона, по утреннему холодку кутались в зеленовато-коричневую хламиду лесов. Среди перепутавших чащу лиан поднимались призрачные испарения, туман еще лежал плотным слоем в ущельях, но выше, в кронах, уже поигрывали солнечные блики. В мешанине древесно-травяного изобилия сожительствовали сосны и бамбук. То тут, то там с вертикально торчащих угловатых скал спускались серебристые нити водопадов.

Дорога вилась по распадкам и ущельям, меж хребтов и пиков. Не было на ней ни души. Впрочем, места были не совсем дикими — за очередным поворотом открылось небольшое строение, притулившееся у подножья скалы. При виде его Варнава усмехнулся — настолько оно походило на только что оставленный в другой Ветви павильон гашишного короля Пайкина. Впрочем, этот домик смотрелся скромнее — некогда яркие краски поблекли, выполненная не без каллиграфического изящества вывеска «Приют облачных скитальцев» потерта временем. Гадая над смыслом претенциозного названия, Варнава шагнул к дверям харчевни. До сих пор его действия были продолжением оставленного в Ветви Странника боя и отступления. Из хорошо знакомой обстановки перемещения происходят практически мгновенно — для того и создаются «собственные» Ветви. В противном случае требуется длительный процесс психологического приспособления, приходится искать знакомые реалии, чтобы зацепиться за них, изменить нужным образом свое восприятие и сделать следующий шаг, надеясь, что он направлен верно. Это долго, муторно, однообразно, а если на пятки наступала погоня, еще и опасно, ибо нигде Продленный так не уязвим, как между Ветвями — во Тьме. Скрывается там и более страшное, но об этом Варнава сейчас думать не хотел.

В общем, только что он оказался в полном одиночестве на этой извивающейся дороге, в окружении пейзажа, который он сразу признал юго-западом Поднебесной. Однако почивать на лаврах не стоило: конкретное место прибытия всегда варьирует в зависимости от настроения, времени суток, влияний различных сил, и Бог знает чего еще. Впрочем, в любом случае это был вариант Срединной империи. Он любил ее, хотя не знал, насколько она идентична стволовому оригиналу, а насколько лишь соответствовала его представлению о нем. Мудрецы из Продленных продолжали спорить, и, наверное, этот спор будет таким же долгим, как их жизнь, — творят ли они Ветви, или же набредают в Древе на то, что там уже было и соответствует образу их поиска. Это, конечно, не подлинный солипсизм — отрицать реальность у Продленных нет ни малейшего повода. Скорее, развлечение, глубокомысленная игра в бисер, заменившая многим и веру, и истинную жизнь. Каноническое суждение, впрочем, гласит, что Ветви, в которые попадают прямо сквозь Тьму, всегда уже существуют. Когда же Продленные «творят» сами, им необходимо, вольно или невольно, что-то кардинально изменить в теле другой Ветви, как сделал это Странник, предотвратив убийство императора Павла и создав тем иную реальность. Все это искусство, которому обучаются очень долго, но даже у таких мастеров, как Дый, получается отнюдь не все, что они хотят. А въевшаяся привычка к таким играм меняет сущность Продленных сильнее, чем их магические способности.

Потому Варнава уже давно старался жить так, словно пребывал в объективной и независящей от него реальности. В любом случае, это пространство было для него страной, а не семантическим знаком из его сознания. Что и подтвердилось самым незамысловатым образом: до Варнавы донесся восхитительный запах жареной свинины под кисло-сладким соусом, исторгнувший из его памяти целый каскад мирных и радостных картин.

Это и было указание, которого он ждал. На самом деле, перемещение продолжалось: несмотря на то, что он уже здесь находился, ему еще предстояло попасть туда, куда шел. А просто так в Ветвях этого не сделать, надо ждать знака, или, по выражению одного безумного Продленного, увидеть, имеет ли этот путь сердце. Сейчас «сердце пути» сигнализировало Варнаве мясным ароматом. И в этом была потусторонняя ирония, какую он частенько ощущал в своих странствиях по Ветвям.

Войдя в открытую калитку низкой ограды и шагнув в открытые же двери дома, над которыми висели обычные изображения двух свирепых духов-охранителей, Варнава сразу попал на кухню. Хорошенькая, но сильно выпачканная золой и, как ни странно, рыжая девчонка хлопотала над шипящим мясом, в пароварке на глиняной, о трех конфорках печи подходили рис и пампушки. Варнава проголодался, хотя это было для него второстепенно. Он ждал. Служанка отвернулась от плиты, увидела гостя и склонилась в поклоне:

— Заходите, благородный господин. Униженно просим посетить нашу ничтожную харчевню. Хозяйка сию минуту явится приветствовать вас.

Варнава важно кивнул, проходя мимо продолжающей кланяться служанки к двери, ведущей в большую чистую комнату, где стояло несколько простых столов и бамбуковые стулья. Еще по дороге он приготовился объяснить свой чудной для этих мест вид, поскольку оставался в имперском костюме из Ветви Странника. В этом неудобство мгновенных переходов: времени изменить одежду просто не остается. Он собирался внушительно проронить, что возвратился из долгих скитаний по землям западных варваров, благо, внешность свою изменил нужным образом сразу по перемещению, это было гораздо легче, чем магическим образом менять одежду. Однако не углядел ни малейшего удивления в глазах служанки, что несколько насторожило его.

Девушка подала горячее мокрое полотенце. Когда гость умылся и сел за стол, в противоположной стене раздвинулась бисерная занавеска — возникла хозяйка. Статная дама с высоченной прической, скрепленной длинными заколками, еле слышно шелестя халатом из золотистой парчи, склонилась в низком поклоне, держа перед собой руки, спрятанные в очень широких рукавах. Темное лицо с резкими чертами и высоким лбом было невозмутимо, но почему-то казалось, что это маска, в любой момент готовая смениться высокомерной или яростной гримасой. Нарисованные румянами под зелеными глазами пунцовые круги смотрелись не нелепо, а вызывающе, странно гармонируя с пухлыми яркими губами большого рта. Вообще, была она не красива, а как-то угрожающе и в то же время маняще внушительна, как статуя неведомого божества в полуразрушенном храме. И совсем не походила на содержательницу убогого кабачка во всеми дивами забытой глуши. Еще одна странность. Варнава пока только фиксировал все эти фактики, не делая выводов — одно из правил Ветвей. Это могло что-то означать, хорошее или плохое, а могло оказаться просто местным обыкновением.

— Счастливые предзнаменования указали на ваше посещение, уважаемый господин, — низким звучным голосом, немного нараспев произнесла хозяйка. — Чем мое низменное жилище заслужило такую честь? Прошу вас, располагайтесь. Вы уже кушали рис? Сейчас принесут прекрасного жареного мяса и лучшего вина.

В оригинале, впрочем, эта речь звучала гораздо велеречивее.

— Я рад отдохнуть здесь, почтенная тетушка, — ответил Варнава, постукивая пальцами по краю стола, выражая благодарность.

Его фраза на самом деле тоже было несколько длиннее, но не более чем положено при обращении благородного мужа к обслуживающему персоналу.

— Принесите мне чашку риса с овощами. И вина.

Несмотря на окативший теплой волной душу покой от прибытия в Ветвь, где с ним случилось много хорошего (плохого, впрочем, тоже), он помнил о своем монашестве и о посте. Дама не стала настаивать на мясе, что вновь слегка удивило его — нрав хозяев такого рода заведений не меняется ни от Ветвей, ни от стран. Девушка с кухни, уже смывшая с мордашки сажу, непрерывно щебеча кокетливые любезности, поставила на стол рис, коробку с маринованными огурцами в пряном соусе, запечатанный кувшинчик, чашку для вина, положила палочки. Варнава, кратко сотворив умную молитву, принялся за утренний рис — завтрак, который, сложись все иначе, он вкусил бы в трапезной своего храма в погибшей Ветви. Со вздохом распечатав кувшинчик, налил прозрачного зеленого вина, выпил. Крепкий рисовый напиток согрел сначала желудок, потом сердце. Варнава взялся за палочки. Процесс поглощения пищи несколько затянулся. Наконец он вежливо рыгнул в знак насыщения, и оглянулся вокруг. Большая комната была пуста.

Приходилось озаботиться всерьез. Слишком абсурден был факт существования этого уединенного заведения среди гор на пустынной дороге, где он еще не видел ни одного путника. В разные эпохи в этой стране были разные представления о безопасности, но две женщины, содержащие харчевню в глуши, рисковали имуществом, жизнью и честью по любому из них.

— Уважаемая тетушка, — громко позвал он.

В кухне послышался шорох. Варнава легко вскочил и метнулся туда. Однако опоздал — золотистый лисенок прыснул в открытые двери на улицу, дерзко сверкнув на него бусинками глаз.

— Все ясно, — буркнул сам себе Варнава.

Он не раз встречался с лисами-оборотнями, и не особенно уважал их, как противника. А здесь все вообще происходило не по сценарию — его должны были попытаться соблазнить или одурманить, а потом перегрызть горло. Посох вырос в его руках, чувства обострились. Но в доме не ощущалось присутствия живого существа. Одним прыжком он выскочил наружу.

Неподалеку начиналась чаща, карабкающаяся по склону крутой горы, нависшей над дорогой. У самого склона, на куннингамии, огромной, но, почему-то, без всяких признаков шишек на концах пышных ветвей, сидела золотистая обезьяна с голубоватой мордочкой, и глядела на него. Как-то неодобрительно глядела и откровенно «со значением». Впрочем, тут же оскалилась и скрылась в густой зелени неплодного дерева.

— По крайней мере, платить не надо, — пробормотал Варнава, вспомнив, что банкнотами с изображением городских достопримечательностей, которые лежали в его бумажнике, вряд ли можно расплатиться за обед в харчевне, затерянной в горах Чжун-го Бог знает какой династии.

Словно холодный воздух юркнул по позвоночнику. Варнава резко обернулся. Харчевни не было. Вместо нее было украшенное башенками и окруженное невысокой стеной довольно обширное полукруглое каменное строение, в котором он сразу узнал склеп какой-то важной личности. На стеле, стоящей на центральной башенке, он с ужасом прочитал четкие иероглифы: «Гробница просветленного Суня, Великого мудреца, равного Небу».

Варнава не хотел верить.

— Учитель, учитель, — вырвалось сквозь его стиснутые зубы.

* * *

В пещере: «Может ли обезьяна обладать природой Будды?».

— Кто тут у нас? Маленький кот?

— На коленях приветствую вас, шифу.

— Привет и тебе, ученик. Все ловишь мышей, Мао?

— Теперь мыши ловят меня, Прекрасный царь.

— И ты посмел приползти ко мне, трехногий кот?! Я сотни лет старался, чтобы ты постиг глубинный смысл моего учения, а ты все еще не можешь сам себя защитить?!

— Умоляю вас простить меня, учитель! Мое поведение ужасно. Я глубоко унижен. Мне нет оправдания. Прошу вас оказать мне надлежащую помощь.

— Ты жалкий наглец, Мао, однако твои мольбы склоняют меня к милосердию. Слушай же мои наставления. Крепко запомни сказанное мной, и это принесет тебе большую пользу. Все твои мысли должны быть устремлены только к одной цели, а все остальное ты должен забыть. Только тогда ты будешь способен наслаждаться небесным светом и любоваться блеском луны. На луне спрятан нефритовый заяц, на солнце —

золотой ворон. Змея и черепаха сочетаются с ними, и от этого сочетания жизнь твоя станет настолько крепкой, что ты будешь в состоянии разводить в огне золотой лотос. Природа пяти элементов…

— Спасибо, учитель, но я это уже где-то читал…

— Ах ты, наглый кот! Да как ты посмел прерывать речи…

— …Великого мудреца, равного Небу. Знаю-знаю, там же прочитал. Увы, мое поведение непростительно.

— Твой долг передо мной выше гор и глубже морей, а ты осмеливаешься читать про меня отвратительную ложь, которую во множестве Ветвей распространяют мои враги.

— Прошу простить невежественного ученика, шифу. Но что делать, не будь этой лжи, мало кто в Древе знал бы о вашем существовании.

— Мао, Мао, язык твой всегда был проворнее моего посоха в твоих руках. Что же ты хочешь?

— Шифу, прошу вас, объясните одну вещь, которая недоступна моему темному уму.

— Спрашивай, века постижения Пути внесли в мое сердце ничтожную долю мудрости.

— Скажите, учитель, может ли обезьяна обладать природой Будды?

— Мао, молодой негодяй!..

— Вы постарели учитель. Мое сердце сжимается от печали.

— Ты никогда не научишься вести себя пристойно, Мао. Я рад, что ты пришел.

* * *

Прежде всего, надо было совершить положенные церемонии — Варнава уважал обычаи Ветвей, разве что они уж совсем шли вразрез с его собственными. Почтительно поклонившись стеле, подошел к центральному строению, напоминавшему большой камин. Там в углублении и была зола, целая куча золы от сгоревших курительных палочек. Склеп казался древним, узорился трещинами, местами выдавал островки длинного коричневого мха, по которому сновали мелкие ящерицы. Несколько целых палочек лежали рядом, будто дожидались жертвователя. Совершив четырехкратный земной поклон, Варнава воткнул две из них в горку золы и поджег завалявшейся в кармане зажигалкой. Вновь преклонил колени перед могилой.

Все было не так. Он был Продленным, посвященным в духовный сан, что делало его особо чувствительным к феноменам тонкого мира. И сейчас он просто-напросто знал, что на том уровне бытия, на каком сейчас пребывало его сознание, душа учителя не покидала тела. Однако же от могильника веяло дыханием смерти. Это был не кенотаф, не ложная гробница. Но губы монаха так и не смогли прочитать краткую молитву за некрещеную душу неведомым образом рожденного монстра, который, тем не менее, был тварью Божией.

Варнава поднялся с колен. Дело было совсем не так просто, как представлялось: ученик ищет учителя, а находит его могилу. Сунь был непредсказуем, его логика часто ставила в людей тупик. Наверное, потому, что он не был человеком.

Постояв несколько минут в раздумье, Варнава, держа наготове посох, скользящим шагом двинулся в сторону большой куннингамии. Обезьяна явно напрашивалась на близкое знакомство. Поиски были недолгими — среди кустов валялся роскошный халат из золотой парчи и еще кое-какие предметы одежды. Варнава удовлетворенно кивнул и огляделся. Подъем на гору начинался через несколько метров. Пик круто уходил ввысь, почти весь был оплетен кустарником, кое-где над дорогой нависали опасные уступы, закрывшие вершину. Поглядев назад, Варнава без особого удивления убедился, что ни гробницы, ни харчевни у дороги уже нет.

— Приют облачных скитальцев, значит… — хмыкнул он, спрятал шест и быстрым шагом стал подниматься по крутому склону.

Дело было не простое — под ногами путались низкорослые деревца и колючий кустарник, упругие травы сковывали шаги, то и дело подворачивались неустойчивые глыбы. Путь становился все круче, непонятно откуда выраставшие ветки немилосердно кололись. Несколько раз он чуть не сорвался. Дальше хуже — лесистый склон кончился, пошла настоящая крутая скала. Для обычного человека такой подъем без подручных средств был невозможен, но и Варнава к середине пути был порядочно вымотан. Совсем исчез кустарник, за который можно было цепляться, попадались большие почти отвесные участки без единой травинки. Здесь приходилось взбираться по трещинам — летать в этой Ветви было очень трудно. Все же пару раз ему пришлось секунду-другую держаться в воздухе, иначе бы сорвался. Это еще больше истощало его силы.

Ближе к вершине, однако, стало легче. Он взобрался на большой полого поднимающийся карниз. Через несколько метров в скале чернело жерло пещеры. Варнава уже знал, что ему сюда, но, к собственному удивлению, продолжил подъем. Там, где карниз кончался, скала вновь устремилась ввысь. Мощным прыжком Варнава преодолел ее до половины и уцепился за неглубокий карман. Взлететь сил не было. Провисев несколько секунд, со стоном подтянулся, положил подбородок на кстати подвернувшийся выступ, занес правую руку и уцепился за край. Пришел.

Несколько минут отдыхал, потом перевернулся на спину и долго глядел в высоченное небо. Оно было так невозможно красиво, что вся усталость испарилась. Вскочил. Ветер мощным толчком попытался сбросить его вниз, рвал одежду. Варнава укоренился на вершине и огляделся. Воздух был столь прозрачен, что панорама простиралась на сотни ли. Феерические дали открылись перед ним. К западу лесистые горы повышались, за ними невозможно было ничего разглядеть, но на востоке, где-то очень далеко, скорее угадывалась, чем просматривалась равнина с едва поблескивающими ниточками рек, а дальше отсветом на облаках плескалось огромное море. И над всем этим нависало спокойно-величавое небо, изумительно зеленоватое. Он вспомнил мужчин, с которыми сражался, женщин, которых любил, города, в которых жил, одежду, которую носил. В его ушах звучал говор разных провинций, а в сердце чистая льдистая музыка. Это была Ветвь, любимая почти так же, как и та, которую убил Дый. Он понял, что уже получил помощь.

— Всея твари Содетелю, времена и лета во Своей власти положивый, благослови венец лета благости Твоея, Господи, — излилась из него молитва, странно, но торжествующе прозвучавшая под этим великим небом.

Трудный подъем очистил храм его существа. Начиналась новая эпоха борьбы и странствий. Облегченно вздохнув и перекрестившись, Варнава стал спускаться к пещере.

С виду она была нежилой, никаких следов у входа не было, из глубины тянуло сыроватым духом. Вход оплетали спускающиеся по скале вьющиеся растения, напоминавшие маленький зеленый водопад, отчего со стороны он казался меньше. Варнава раздвинул живую завесу. Темнота мгновенно ослепила его. И это было странно — в любой обычной темноте он видел все, что надо. Он замер, полностью отдавшись ощущениям, и понял.

Магия была плотной, добротно, но несколько неряшливо сплетенной. Так работал только один известный ему Продленный. Варнава сделал шаг, другой, это было тяжело, но не невозможно. Глаза по-прежнему ничего не видели, однако ноги ступали довольно уверенно. Продвигался не спеша. Проход шел под уклон, чем дальше, тем круче. Одновременно становился уже — Варнава ощущал это, все чаще натыкаясь плечами на торчащие выступы. Наконец, превратился в узкую трубу, ведущую почти вертикально вниз. Если бы не сверхчувственное восприятие, Варнава, пожалуй, провалился бы. Вместо этого стал спускаться, упираясь спиной и ногами. Длилось это долго, достаточно, чтобы Варнава понял, что уже практически достиг подножья горы и посетовал на превратности судьбы, гоняющие его вверх и вниз. Но спуск кончился, проход постепенно выравнивался и расширялся. Вскоре Варнава опять шел. Более того, он начинал видеть. Это был длинный прямой коридор, сыроватый, душный, но вполне проходимый. Пещера была «живой», о чем свидетельствовали капли, свисающие со сталактитов. Последние присутствовали в количествах умеренных. Создалось даже впечатление, что проход был расчищен, а те известковые сосульки, что остались, пощадили исключительно из эстетических соображений.

Чувствовалось, что путь вот-вот подойдет к концу. Неясные сполохи все чаще играли на сталактитах, и торчали они под небольшим углом, что свидетельствовало о имеющей здесь место тяге. Он и сам уже ее чувствовал — легчайшее дуновение порой неуловимо проскальзывало по лицу. Проход все расширялся, впереди заплясал неверный свет. Он вырывался из обширного помещения, в которое упирался пройденный коридор. Варнава сделал несколько шагов, и вот что он увидел:

Мехом пещеры пол покрывает Мха серебристый ковер. Сотни лампад темноту разгоняют В недрах волшебных гор. Блеск драгоценностей видеть здесь можно: Золото, яшма, нефрит. В важном покое на троне вельможном Царь-обезьяна сидит.

Примерно так это звучит в переводе с байхуа. Но Варнава не думал сейчас о литературных проблемах. Он молча смотрел на отделанный цветными камнями и слоновой костью высокий трон, на котором, свесив голову, неподвижно восседала огромная седая обезьяна. Молчание длилось, пока существо не подняло голову и заговорило глухим голосом, эхо от которого раскатилось по пещере:

— Кто тут у нас? Маленький кот?

Золотистый блеск нечеловеческих глаз пронзил Варнаву.

* * *

Эпизод 3

Он называл его Мао — Кот, очевидно, за грацию движений. Может быть, даже в тайне завидовал — как всякая обезьяна, Сунь особым изяществом не отличался, его прыжки были мощными, но угловатыми и резкими. Еще раньше он назвал его Сяо Мао — Маленький Кот. Вообще-то это было сюэ-мин — школьное имя той поры, когда недавно продлившийся и еще не пришедший в себя Варнава появился в Ветви Суня. То было время его скитаний и учебы — молодые Продленные очень скоро осознают, что за новую, почти вечную жизнь они заплатили слишком дорого, и что без наставников новый их статус смертельно опасен. Страшно оказаться вдруг в Древе, о котором до этого знать не знал. Конечно, инициировать продленность новичок может лишь с помощью собратьев. Но те не спешат посвящать его в таинства Древа, ожидая, что он сам дойдет до элементарных способов существования в нем — правило, давно доказавшее свою пользу. Это был своеобразный естественный отбор: «младенец» мог склоняться ко Тьме, и хуже, если это проявляется, когда он становится полноценным Продленным. А так они или погибают по разным причинам, или становятся сущностями из Тьмы, или сходят с ума и уничтожаются Орденом во имя Древа. Или выживают. Пути назад у них нет.

Варнава был из тех, кто выжил, хотя продливший его играл по орденским правилам и оставил «младенца» сразу после процедуры. Однако малыш довольно скоро самостоятельно разобрался в начальных правилах изменения Ветвей. Но далеко от Ствола не уходил, не чувствуя юного восторга, заставлявшего новоиспеченных обильно изобретать совершенно немыслимые миры. Было нечто, его державшее — он искал не совсем то, что получил. Вернее, гораздо большее — ему было мало неполной, как он считал, божественности членов Ордена. Он знал, что во Древе сем есть нечто гораздо большее… Другие Продленные догадывались, что с ним просиходит странное, и многие опасались входить с ним в контакт.

Варнава, носивший тогда немного другое имя, появился на Срединной равнине, по своему обыкновению, найдя одну из похожих на Ствол Ветвей. Брат его ушел, и Варнава не собирался искать его Тени по другим Ветвям. Он сомневался во всем, и чувствовал себя очень одиноким. Древо стояло перед ним непобедимым Сфинксом, ответов на вопросы которого не существовало. Подобно многим до и после него, он потянулся на Восток, к красивым, как экзотические цветы, цивилизациям, их изнуряющим душу учениям. Ответов на его вопросы они тоже дать не могли, но были способны успокоить. А может быть, втайне надеялся он, и дать реальные инструменты для восхождения к абсолютному могущества. Так горные монастыри и ашрамы в джунглях раскрыли ему равнодушные объятия, баюкая тягучими мантрами. Он был «спящим в горах» и «крадущимся в темноте», каллиграфом и военачальником, фехтовальщиком и поэтом, актером и чиновником. Однако вскоре эти изощренные занятия перестали занимать его. Он вдруг понял, что взгляд на всеобъемлющее Древо сквозь столь же всеобъемлющую Великую Пустоту невозможен по определению. Он, видевший Великую Полноту, не мог заставить себя серьезно воспринимать концептуальную эквилибристику здешних мудрецов. Ветвление, конечно, очень напоминало майю, мировую иллюзию, но имело свою противоположность, стволовую реальность, которая по отношению к Ветвям майей никак не была, хотя бы потому, что иллюзия иллюзии — нонсенс. Проще говоря, он слишком хорошо знал, что есть мираж, а что — Истинное бытие.

И, в любом случае, подлинная божественность тут не ночевала. Боги и герои этих культов были такими же Продленными, как и он, примерившими на себя ходящие по Стволу мифологемы и воплотившие их в Ветвях в виде более-менее успешных проектов. Варнава и сам запросто мог стать основателем религии, «живым богом», но это его не привлекало совсем — невыносимая фальшь такого положения была для него очевидна. Ему нужен был не клоун, а учитель, которого он так и не смог найти среди Продленных, корчащих из себя богов. Конечно, были и пестовавшие его настоящие мастера, великие люди — как на подбор. Но Краткие. А ему необходим был наставник, знавший о непостижимой сущности Древа, играх Ветвей, об этой бурлящей вселенской жизни, неподвластной умозрительным построениям и духовным практикам, скрытой для большей части живых существ.

Как-то в Чжун-го, в расцвет династии Мин, ведя приятную жизнь богатого ученого, он увлекся расплодившейся литературой «низких» жанров, изготовляемой на простецком байхуа. Его друзья по цин тань — «чистым беседам», мудрецы и изысканные поэты, немало издевались над приемлющими подобные пошлости неучами (что не мешало им в тайне почитывать эти книжки, особенно, эротического содержания). Варнава, вспоминая академические издания этой «нелепицы», которые он листал в иных Ветвях лет пятьсот тому вперед, конечно, тихо посмеивался, и с интересом следил за литературным процессом. Тогда он самостоятельно дошел до факта, который никто не удосужился ему сообщить — великая книга сама по себе представляет Ветвь, если она прочитана Продленным.

Истинность этого он проверил на одном романе, про который точно знал, что тот останется в веках. Роман был о скитаниях Прекрасного царя обезьян. Варнава был совсем неопытен в изменениях и очень плохо представлял себе, как взяться за дело. Его заворожила личность главного героя — каменной обезьяны, рожденной из скалы. Если бы во время своей хаотической попытки создать Ветвь он не имел бы все время перед собой этот образ, ничего бы у него не вышло, а он сам, скорее всего, сгинул во Тьме. Но, к его счастью, Ветвь, где обитало это существо, уже была. Несколько дивов создали ее еще до Потопа, а после катастрофы, убившей и старые Ветви, восстановили. С тех пор она питала все Древо причудливой мифологией. Вот так, у Горы цветов и плодов в стране Аолайго на материке Пурвавидеха он буквально вывалился из Тьмы перед Сунем.

Тот сперва чуть не огрел его посохом. И плохо пришлось бы молодому Варнаве, не вспомни он роман:

— О, учитель! Я, твой ученик, пришел сюда с искренним намерением

приветствовать тебя! Прими мое нижайшее уважение, — завопил он, цитируя Суня, который, если верить тексту периода Мин, именно так обратился к своему первому учителю.

Здоровенное существо, полуобезьяна, получеловек, добродушно заворчало и принялось за Варнавино воспитание.

Он не ошибся — Сунь был Продленным и давно уже не отбрасывал Теней на другие Ветви. Его статус в Ордене очень занимал Варнаву, однако первые годы обучения поразмыслить над этим времени не было совсем. Сунь гонял его, как надо — если уж он брался за дело, то вкладывал в него душу. Правда, обезьянья сущность частенько понуждала его забрасывать начатое. Но это был не тот случай. Как всякий ученик, Варнава носил воду из родника, поднимаясь по тысячам крутых неровных ступеней, тщательно драил хижину, готовил еду (впрочем, шифу предпочитал свежие фрукты, что Варнаву не очень обременяло). Он сносил брань и тяжкие удары — кулаком, ладонью, а потом и палками. Только своим драгоценным стальным посохом с червленой надписью: «Посох исполнения желаний с золотыми обручами. Весит 13500 цзиней» учитель его никогда не касался, не без основания опасаясь убить юнца на месте. На эту палку множество раз наматывались жизни и гораздо более могучих существ.

Обучение шло успешно, хотя иногда Варнава ненавидел упрямое и своенравное животное, бывшее его наставником. Однако со временем его мастерство приобретало лоск, Сунь все чаще довольно хмыкал, наблюдая его успехи. Настал день, когда он доверил ему управляться со своим посохом. В первую секунду Варнава подумал, что никогда не поднимет эту несусветную тяжесть. Сунь долго и искренне ворчал, что заменяло ему хохот, приплясывал и беззастенчиво почесывался:

— Сын бесстыжей черепахи, ты думал повелевать моим посохом, как палочкой для чесания спины? Я отобрал его у Дракона Восточного моря, сам великий Юй промерял им глубину вод на заре времен. А ты, стрекоза, пытаешься трясти этим столбом?..

— Читал я, шифу, что, когда вы в первый раз пытались взяться за него, вам он тоже показался слишком большим… Во сколько раз вам пришлось его уменьшить? — огрызнулся в ответ Варнава, который давно уже за подколки учителя платил той же монетой. Он подозревал, что старой мартышке такие перепалки доставляли немалое удовольствие. Но сейчас Сунь злобно оскалился — он утверждал, что терпеть не может роман про себя, и не раз грозился раздробить его автору голову, считая, что величественный образ Царя обезьян обрисован в книге недостаточно почтительно. Впрочем, на деле факт существования романа наполнял его сердце горделивой радостью.

Вскоре, однако, у учителя не осталось поводов издеваться — Варнава рос быстро. Посох Суня буквально летал в его руках, и настал день, когда, после выполнения особо изощренной тао, старый обезьян признал в душе, что лучше он не сделал бы сам.

— Ты похож на тигра, Мао, только маленький, — весело сказал учитель, сверкнув своими чудными золотыми глазами.

Обучение было окончено.

Помимо искусства шеста, Варнава познал в пещере Суня премудрости изменения Ветвей, и многое узнал о Древе. Не все, конечно, и Варнава это понимал — все о Древе человекам знать невозможно. Сунь мастерски сновал по Ветвям, как по родному лесу, но далеко заходить не любил, с подозрением относясь ко всякой культуре, которая не подпитывалась его родной цивилизацией.

Со временем, из обрывков фраз, изредка бросаемых шифу, Варнава немного уяснил, откуда тот вообще появился — о своем рождении и первобытном состоянии учитель говорил мало и неохотно. Как известно, в пору каинитской цивилизации дивы быстро становились Продленными. Их деяния расшатывали Ствол, растущая сила разрывала ткань бытия. И тогда Ствол стал ветвиться. Одного за другим могучих магов выбрасывало в Ветви, чего они поначалу даже не замечали, продолжая править и созидать там. А потом грянул Потоп, Ствол очищался от накопившейся скверны, а Продленные, те, которые успели перескочить в своих Ветвях катастрофу, были отрезаны от него навсегда.

Часть Изначальных осваивали в Стволе область Срединной равнины. Дело было трудным, — обстоятельство, которое сохранили мифы. Их помнили как «императоров древних династий» и героев, живших в те времена. Они ушли в Ветви, где и родилась из каменного яйца священной скалы волшебная обезьяна. Таким образом, Сунь никогда не был в Стволе, что, вообще-то, являлось поразительным фактом. Потом Варнава узнал, что Тени из Ветвей могут становится Продленными, узнал он и другие вещи… Но это было потом. Удивительно, но за все время обучения Сунь не пытался преподать ему основы Восьмеричного Пути и Четырех благородных истин, приверженцем которых, он, вроде бы, был. А вот это Варнаву, немало времени отдавшего их постижению, и не нашедшему в этом свободы, вполне устраивало.

Пережив за время ученичества множество боев и прочих приключений, Варнава ушел. Он чувствовал, что, наконец, может всерьез заняться тем, чего жаждал с тех пор, когда встретился с Истинной Божественностью — найти Ее источник и добыть для себя, чтобы исчезло мучительное чувство ничтожности и неполноценности, чтобы самому стать Богом.

Прощался с Сунем на том месте, где впервые увидел его. Сделал четыре земных поклона, опустив голову, ждал напутствия. Но Сунь молчал. Варнава подумал вдруг, насколько шифу одинок. За все время ученичества он ни разу не видел его подданных-обезьян, его друзей, не говоря уж об учителе. Словно все они оставались лишь персонажами книги, тогда как Сунь перешел с ее уютных и веселых страниц в неподатливый мир Древа.

Шифу поднял руку и в ней вырос великолепный стальной посох с золотыми кольцами (позже Варнава убедился, что и кольца, и надпись проявляются лишь в этой Ветви).

— Возьми, Мао, — произнес он. — Это тебе.

— Я не смею, учитель, — запротестовал Варнава совершенно искренне — для него драконий посох и мастер Сунь были суть вещи нераздельные.

— Я приказываю, — сурово произнес Сунь. Он редко бывал таким, но когда был, каждое его слово звучало весомее грохота упавшего в пропасть валуна. — Он мне больше не нужен. Столетиями я постигал Путь, и думал, что вот-вот достигну просветления. Но недавно я осознал, что мне столь же далеко до него, сколь и в то время, когда я глупой обезьяной скакал со своими сородичами по этим лесам. И я решил удалиться навсегда. Мои друзья оставили меня, боги, которые в свое время дарили меня милостью, давно не общаются со мной. Врагов у меня почти не осталось — я убил их этим посохом. Больше я не хочу убивать. Я монах и не могу отказаться от своей кармы. Поэтому навеки скроюсь от мира в пещере. Ты мой последний ученик, я передал тебе все, что знаю. И я рад, что это был именно ты, Мао. Иди, Маленький Кот. Волна уходит, волна приходит. Когда-нибудь приходи и ты.

* * *

Эпизод 4

Будучи Избранным Директором сектора Кау-кау, он неожиданно поднял восстание против Конфедерации горнопромышленников. Эскапада была феерически безумна — горняки представляли единственную реальную силу в тысячелетней войной разоренной галактике. Но он верил, что вытянул верную карту, и победил — конфедераты потерпели сокрушительное поражение от объединенной армады нескольких квазигосударств этой части освоенного космоса.

Коронация проходила в хрустальном дворце на одной из райских планет, на берегу ласкового моря, под незлобивым солнцем. Императрица сияла великолепнее навершия его короны из кристалла Вечного льда Дома Вель. Он думал, что, пожалуй, недалек от подлинного могущества, и, кажется, близок к состоянию, называемому Краткими счастьем…

Она погибла лет через триста, отстреливаясь из армейского бластера от атаковавших последний оплот Августейшей семьи бывших союзников. Сейчас он уже и не помнил, каких именно. Он сидел в парадном мундире прямо на окровавленных изразцах пола и смотрел на ее лицо, половину которого обуглил адский жар. Другая, с широко открытым глазом, оставалась совершенно целой, девственно бледной, словно сияющей изнутри. Ворвавшиеся в бастион враги остановились среди изуродованных трупов немногих оставшихся верными юной империи гвардейцев и опустили оружие, склоняясь перед павшим величием. Зря они это сделали — в руках свергнутого Принцепса вырос посох, блеск которого отразил мертвый глаз его супруги. Как же звали ее?..

* * *

Эпизод 5

В эоне Карнавала он стал Королем. Стал почти незаметно для себя, выдвинутый даже не людьми, которые были, в конце концов, лишь приложением к перманентному празднику. Бурное течение Карнавала само выбросило его на самую высь, на невозможно великолепную планету Олимп. Он жил в горных дворцах, где сезоны сменялись по прихоти здешних обитателей, а то и сосуществовали — осень с весной и лето с зимой; где били фонтаны напитков, производящих на человека действие удивительное и прекрасное; где курильницы развеивали ароматы, от которых реальность превращалась в фантастически яркие сны; где толпы чудесных существ во всякое время изящно любили друг друга, и все жаждали стать близким с ним — Королем. Карнавал царил на всем обитаемом пространстве, но стремился сюда, на Олимп, в свое средоточение, где — Король. Олимп был брендом Карнавала, а Король был брендом Олимпа. Он ел, пил, вдыхал, впитывал безумную любовь, которой, казалось, было пропитано и время, и пространство. «Так живут боги», — часто думал он, но мысль уходила так же быстро, как появлялась: ощущения здесь были куда значительнее любой мысли.

Когда давления невероятного счастья уже нельзя было выдерживать, он поднимался на самую вершину высочайшего пика планеты, под прозрачные небеса, и восседал на каменном троне, среди восхитительных на вид и вкус снегов, приятно охлаждавших распаленные тело и душу. Вечность удалась, но на душе почему-то было смутно.

Он понял, почему, лишь когда эон был прерван вторжением Тварей Сохмэт, и пал Карнавал — последняя вспышка Человейника, после которой Предкронье накрыл сгущающийся сумрак конца.

Из карнавальных планет Олимп был захвачен последней. Он сидел на своем высоком троне, а они окружали его, смутные тени, порождения миллионов лет страха и насилия, гоги и магоги, князья преисподней. По склонам горы разбросаны были останки его друзей и возлюбленных, алой кровью осолонив сладкие снега. Твари общались тихим попискиванием, в котором явственно ощущалась насмешка: сейчас они разорвут это ничтожество, слабовольного Короля слабовольного мира, отныне принадлежащего только им.

Свергнутый Король Карнавала жалобно всхлипнул, поднялся с трона и сделал пару неверных шагов навстречу своей смерти. Писк нелюдей усилился, но в руках жалкого развращенного шута вдруг неведомо откуда объявился длинный светлый шест…

* * *

Эпизод 6

Океан — тело Земли, а суша — лишь болезненные проплешины. Но если Океан — тело, то Беловодье — сердце его. Многометровая толща вод непомерною тушей давит на купол из прозрачного материала, не в силах преодолеть незыблемую твердость. Купол хранит город — может быть, самый странный город во Древе сем. Страшные войны прокатились по суше, сметя цивилизацию. На руинах объединилась группа могучих и принялась за восстановление. Им надобен был, конечно, глобальный командный пункт. Способы жить в недрах Океана были известны, но до сих пор не применялись так широко. Тем не менее, это был единственный вариант. В невероятно краткие сроки, ценой страшных жертв, Беловодье явилось. Оно стало центром мира, откуда исходили главные решения, а все остальное океаническое пространство осваивалось лишь ради расширения его инфраструктур. Правление его владык было опосредственным — через суеверный ужас, внушаемый ими правителям «верхних» стран, а также сеть агентов влияния. Впрочем, когда нужно, применялась и сила, ибо все оставшиеся технологии сосредоточены были здесь.

Он был художником, что было нормально — большая часть людей искусства жила в Беловодье. Это вообще был город мировой интеллектуальной элиты, его эмиссары по всей поверхности искали и забирали одаренных детей. Между тем надводные страны не могли выбраться из нищеты и прозябали в дикости, что вполне устраивало владык — так им гораздо легче было разбираться с мировыми проблемами.

Искусство его заключалось в перформансах особого рода: он изменял физическую реальность. В мире войны это было легко, собственно, сама война была таким перформансом, правда, не очень талантливым. Сначала он художественно нагромождал горные хребты и спускал новые водопады с помощью ядерных зарядов и мощных лазеров — художникам полагался доступ к инструментам их искусства. Но все чаще применял внутреннюю силу, пробужденную в природе радиоактивным излучением. Бесконтрольная, сорвавшаяся с цепи, она буквально заполоняла тогда мир, а те, кто умел черпать из этого источника, становились богоподобны. И все они вольно или невольно оказывались в Беловодье.

Долгими медитациями в подводном городе и в особых местах на поверхности он приобрел возможность аккумулировать почти неограниченное количество силы. Ему это оказалось легче большинства других — ведь он был Продленным, единственным в этой Ветви. Да и Ветвь-то была такая, что способности Продленного возрастали здесь тысячекратно. И вскоре он поднимал из морей новые острова, взрывал вулканы, разверзал пропасти — безо всяких подручных средств. Знатоки цокали языками, критики писали восторженные рецензии. Горы трупов «верхних», зачастую образовывающиеся при этом, не учитывались, как осколки мрамора у ног Микеланджело. Он прославился как величайший художник, и все граждане Беловодья соревновались за право увидеть его в деле, разражались восторженными аплодисментами, а он иронически кланялся, прекрасно помня, что работает отнюдь не ради одобрения кучки олигархов.

Спустя столетия практики, он перешел на художественные изменения ближнего космоса, превратив в предмет искусства орбитальный мусор, заполонявший все околоземье, а потом подобрался к небольшим метеоритам и другим подобным объектам. Перформансы транслировались из межпланетного пространства при помощи специально запущенных аппаратов.

Сотворить Шедевр он вышел на главную площадь Беловодья, давно уже служившую ему рабочей студией. Его окружали здания невероятной архитектуры и толпы сограждан в роскошных одеждах. Никто, кроме него, не знал, что явится сейчас. Но никто не сомневался, что оно будет прекрасно. Суммы, уже проплаченные за не созданное произведение, были умопомрачительны.

Он явился поклонникам в простом одеянии мастерового — темная блуза, берет. На гигантских экранах, паривших над площадью, отражался участок космоса в мерцании ярких звезд. Много выше экранов смутно виднелась в облаках искусственной атмосферы непроницаемая поверхность купола.

В напряженном молчании он воздел руки и начал процедуру. Недалеко, всего-то на расстоянии полутора миллионов километров, спокойно шествовал себе по довольно устойчивой до сей поры орбите астероид, названный некогда именем одного писателя-фантаста раннего Человейника. Увесистый камушек, напоминающий гантель, километра четыре на полтора — нелегкий объект. Вот он вошел в поле зрения камер, установленных на спутниках, и появился на экране — в виде возрастающей точки. Художник упорно пытался захватить его попрочнее изошедшими из него силовыми щупальцами, но ему это никак не удавалось. Когда же удалось, помедлил секунду, собирая силы, и резко рванул огромный булыжник с орбиты в нужную сторону.

Площадь замерла в благостном ожидании — на столь массивных космических объектах эффект творческого воздействия проявлялся не сразу. Но почти ничего не произошло — астероид лишь слегка отклонился от орбиты. А ведь все ожидали, что он, по крайней мере, преизящно распадется на несколько частей, каждая из которых пойдет своим, исполненным глубокого художественного смысла, путем.

Задержанный вздох толпы разрешился разочарованным воем, в котором все больше слышалось свиста. Потом в творца полетели оскорбления, за ними — всякая снедь, припасенная для последующего праздника. Он устало стоял, не глядя на беснующуюся толпу, игнорируя летящие в него ломти копченого кальмара и колобки из водорослей. Казалось, еще миг, и люди кинутся на него, раздавят, растерзают останки и разбредутся в молчании. Но художник поднял голову и близстоящие, увидев на его лице торжествующую улыбку, растерянно замолкли. Молчание распространилось от них по толпе, как круги по воде. Художник сделал шаг, и агрессивная масса подалась перед ним. Сделал второй. Казалось, он так и пройдет сквозь притихшую толпу, но тут из задних ее рядов вновь раздались яростные крики, сразу подхваченные сотнями глоток, и озлобленные люди разом кинулись на него. Он остановился, запрокинув голову, расхохотался, весело и искренне. Никто так и не понял, откуда в руках его появилась длинная палка из сверкающей стали…

…И никто не понял, как исчез он из города. Да всем было и не до расследований — Беловодье оплакивало убитых, среди которых были самые уважаемые граждане. И лишь спустя много дней, когда разговоры об этом постыдном и страшном происшествии стали затихать, кто-то умный догадался вычислить новую орбиту астероида. Вот тогда ужас разлился по Беловодью. Сделать уже ничего было невозможно, лишь спасаться. Но где могли спастись эти люди, вся жизнь и могущество которых были сосредоточены под этим куполом на дне Океана?.. Кто-то, конечно, бежал на поверхность, и, если не погиб там, то после катастрофы был убит выжившими «верхними», когда те поняли, что Беловодья нет, и не угрожает больше им и их детям лихо из моря. Другие перешли в малые подводные города, те, которые уцелели, но там они, бессильные и разобщенные, уже не имели никакой возможности влиять на дела планеты. Однако большинство осталось и обреченно считало дни, до тех пор, пока гигантская каменная гантель не войдет в атмосферу Земли, развалится, и главный осколок не врежется в поверхность Океана — над тем местом, где столетиями победно сдерживал страшные воды купол.

…Когда высоко-высоко над искусственными облаками разошлась твердь и толща вод наконец свалилась на этот противозаконный город, некий старик, сидящий на главной площади в ожидании конца, успел прошептать: «Гений, истинный гений! Нет, не гений, — бог!»

* * *

Теперь он вернулся и смотрел на учителя, отмечая на нем знаки прожитого. Тот сильно сгорбился, совсем поседел, глаза слезились, но в них все еще плескался неземной золотистый свет.

— Я не обладаю природой Будды, — печально проговорил Сунь. — А ведь я внимал словам самого Просветленного… Не могу понять, что произошло. Сижу здесь, в пещере, думаю. Я беседовал с сотнями учителей десятков сект, но ни один не смог принести покой моей душе.

— Потому что душе это приносит не покой, а забвение.

— Ты-то откуда знаешь, Кот? Я держал истину в руках, но упустил ее.

— А я видел Истину.

— Ты о Человеке, про Которого рассказывают в Ветвях? Которому ты теперь служишь? Я не понимаю… И не пойму, наверное…

— На Нем держится Древо, шифу.

Сунь не отвечал. Молчание, подобно древнему пыльному гобелену повисло над ними, подавляя дряхлым величием. Варнава почтительно ждал, что скажет учитель. Тот перевел разговор.

— Расскажи мне, что с тобой случилось.

— Учитель, я опять убил. Продленного.

— Ты воин, Мао. Я делал из тебя воина, и ты воин. Воины всегда убивают врагов. Ты убил многих.

— Мне больше нельзя убивать.

Убийство девушки-собаки тяготило Варнаву. Он страдал от невозможности исповедовать этот грех — его духовник, которого он в свое время тщательно выбирал, а потом долго и серьезно беседовал с ним, канул в небытие вместе с Ветвью. Конечно, он остался в Стволе, да и в других Ветвях были его Тени, но для Варнавы стал недоступен. Чувствовалось, что в последние годы этот ветхий, но очень светлый батюшка с трудом нес тайну ТАКОЙ исповеди. Однако держался, Варнава в нем не ошибся. Вообще-то, раньше он исповедовался Продленным, среди которых были и священники, и даже несколько епископов, но с некоторых пор предпочитал духовного отца из Кратких.

— Ты не к тому пришел за утешением, Мао, — сказал вдруг Сунь, и Варнава в который раз удивился его нечеловеческой проницательности.

— Я пришел за помощью, учитель, — смиренно ответил он. — На меня напали, разрушили мою обитель, меня ищут.

В нескольких словах он пересказал свою новейшую историю, удивительная обезьяна внимала молча. Лишь что-то вроде усмешки пробежало по мохнатой морде, когда речь зашла о хозяйке харчевни. Но рассказ о гробнице, по видимости, потряс его. Он вскинул голову и пронзительно воззрился на Варнаву:

— Там нет гробницы, — напряженно бросил он.

— Это была ваша гробница, учитель. Сначала я сильно опечалился и зажег поминальные палочки, но потом понял, что вы живы, и решил, что это ваша шутка.

— Это не шутка, — мрачно произнес Сунь, задумчиво почесывая щеку. — Там была харчевня, а не гробница. Продолжай…

Варнава закончил рассказ и ждал реакции. Ее не последовало:

— Прости старую глупую обезьяну, Мао, совсем забывшую о правилах вежливости. Я не предложил тебе чая. Сейчас я исправлю свою постыдную ошибку.

Он резко хлопнул два раза в ладоши, из темного угла пещеры, как из небытия, возникла дама, которую Варнава сразу узнал — хозяйка харчевни. И сейчас на ней был золотистый халат, в высокой прическе посверкивали драгоценные заколки, а щеки украшали два правильных пунцовых круга. Но лицо ее уже не выражало откровенного высокомерия, как в харчевне — в присутствии Суня оно было вполне смиренным, и лишь в углах яркого рта угадывалась потаенная улыбка. Здесь, в пещере, в ней сильно проступало обезьяне начало, казалось, под богатыми одеждами скрывалась мягкая шерстка. Но и женственность, до сих пор скованная и таимая, теперь выступала лукаво и явно. Чувствовалось: здесь ее дом, который она любит. Рыжая растрепанная девица с чайным подносом семенила за ней. Глаза скромно опустила, но было видно, что едва сдерживает смех.

— Я прошу простить меня, мой господин, за то, что оставила вас столь стремительно. Моя невежливость непростительна. Но я получила приказ своего господина привести вас к нему и не посмела ослушаться. Прошу вас не гневаться.

Она низко склонилась перед ним, ее примеру последовала и молодая лисица, чуть не уронившая при этом поднос.

— Я не смею гневаться на вас, госпожа, поскольку вы выполняли приказ моего достопочтенного учителя, — произнес Варнава, вставая и тоже кланяясь, впрочем, не столь низко.

Сунь смотрел на эту сцену, откровенно ухмыляясь. Девушка пододвинула к собеседникам лаковый столик, поставила на него поднос со старинными керамическими чашками, чайником и коробочкой с маленьким печеньем, после чего обе женщины неслышно удалились.

— Ее зовут госпожа Оуян, — сказал Сунь, налив чая сначала Варнаве, потом себе, и сделав неторопливый глоток. — Она дочь Белой обезьяны и жены одного генерала Империи Тан. Генерал убил оборотня, похитившего его жену, но та уже была беременна. Она умерла от родов, он же дал ее дочери свою фамилию и воспитал настоящей дамой. Но после его смерти обезьянье взяло верх, и она удрала в леса. Там я ее нашел.

Зная экстремальные нравы шифу, Варнава усомнился, что история была столь благостна, но не стал высказывать свои сомнения, лишь вежливо похвалил благородство манер хозяйки. Тему продолжил Сунь, и Варнава удивился переменам, произошедшим в нем: при всей его непосредственности, раньше такая откровенность в его устах была немыслима.

— Ты думаешь сейчас: «Он монах, а завел женщину». И ты прав, Мао. Но я столетиями угасал здесь в одиночестве, сомнения убивали меня. А рядом никого не было. Я не жалуюсь, но это было тяжело. Я пятьсот лет провел за свои проделки под горой, запертый там волей Просветленного, но тогда, мне кажется, было легче. Может быть, я просто сильно состарился. Но маленькая Оуян дала мне силы выдержать. И теперь она будет здесь.

— Я сам монах, учитель, и понимаю. Я, наверное, не сделаю так, но понимаю.

Потупясь, Варнава смотрел на светло-желтый напиток в своей чашке. Должен был начать этот разговор, но так и не знал, прав ли он. Вопрос этот был задан сразу, как первые Продленные приняли крещение. Апостолы знали о них и молчали, смиренно склоняясь перед чудесами Божиего мира. Но между ними в тайне имелось разномыслие. «Не демонам ли даем мы рождение свыше?», — задавались иные из них вопросом. Однозначного ответа не было, но крещения продолжались — возобладала мысль, что негоже отказывать в благодати наделенным душой существам, кем бы они ни были. Их крестили с условием, что они будут применять свои силы только в случае крайней необходимости и не во зло. Много Ветвей позже эта практика была узаконена в требнике, написанном одним Совершенным. В общем-то, в Ордене насчитывается не больше нескольких сотен христиан, воцерковленных еще меньше, а священников и вовсе единицы. После ухода последних апостолов они стали окормлять своих собратьев по Ордену. Но тут перед ними встала другая проблема: крестить ли существа, обладающие душой, но не похожие на людей. И это до сих пор остается вопросом, на который упомянутый требник давал довольно расплывчатый ответ: «…Аще образ человечий имети не будет, да не будет крещен. Аще же в том недоумение будет, да крестится под тоею кондициею: «Аще сей есть человек, крещается раб Божий имярек во имя Отца и прочая»». То есть, в богословском плане дело было опасное, иные священники из Продленных предпочитали не крестить различные странные создания в Ветвях, даже те, кто, без сомнения, в полной мере обладал душой. Но Варнава слишком понимал духовную жажду старого учителя. И разве он сам в глазах Господа не был когда-то гораздо большим чудовищем, чем сидящий перед ним?..

— Я мог бы утишить ваше смятение, учитель, — тихо сказал он.

— Я знаю, что ты хочешь мне предложить. Нет. Пока нет. Не могу, — короткие фразы выходили из Суня толчками, как кровь из пульсирующей раны. — Я читал про того Человека. Хотел увидеть Его. Он Бог, да. Но пришел к вам, людям. А я не человек. Я — Сунь, Прекрасный царь обезьян, рожденный из камня в Ветвях, никогда не видевший Ствола.

— Он пришел ко всем, учитель. Ко всякой твари. И к тебе.

Сунь глядел сквозь Варнаву. Золотистые глаза затуманились:

— Не знаю. Если Он Бог, то подскажет мне. Хватит об этом, Мао. Нам еще многое надо сделать.

Теперь это был прежний Сунь, деятельный, порывистый и опасный.

— Я думал, что оставил такие дела, но, видно, придется начинать снова. Шамбала — ужасный враг, я с ней давно не имел дела. Но некогда кое-кто из них отведал моего посоха…

Он горделиво вздернул плечи и яростно поскреб бок.

— Учитель, это моя война. Дайте мне убежище, я подумаю, как мне быть и уйду, — запротестовал Варнава, понимая, впрочем, что останавливать старую обезьяну бесполезно.

— Перестань учить учителя, наглый мелкий трехногий! Я некогда учинил побоище в небесных чертогах самого Нефритового Императора!

— Ну, во-первых, вспомните, чем это кончилось, а во-вторых, боги вашей Ветви не Продленные, — Варнаву мучили нехорошие предчувствия.

— Среди них были и Продленные, кое-кто сейчас в Шамбале. Мне бы доставила удовольствие встреча с ними… — рот обезьяны раздвинулся в саркастической ухмылке, показав шеренгу очень крепких для ее возраста зубов. — Хватит слов.

— А как вы, интересно, туда попадете? Вы, разумеется, осведомлены, что в Шамбалу может войти только Изначальный. Или некто вместе с Изначальным…

— Мао, твоя наглость всегда была выше горы Усиншань, которой я был придавлен по воле Великих. Но сейчас она стала во много раз больше! Я так отделаю тебя, что ты будешь подобен жареному крабу! Неужто ты в своем скудоумии мог помыслить, что твой мудрый учитель не имеет способа пробраться в это логово извращенцев и бездельников?!

— Не будет ли слишком наглым с моей стороны поинтересоваться, каков же этот способ?

— Безусловно, будет! Но Просветленный учит нас милосердию, потому отвечу: я обернусь комаром и сяду на загривок первого Изначального, который следует в это нечестивое убежище. Там я узнаю, что, собственно, происходит, вернусь, и тут уж мы с тобой решим, что делать.

— Ваш недостойный ученик не уверен, что это хорошая мысль. На поиски такого Изначального уйдет слишком много времени. И потом, не думаю, что ваша маскировка сработает в Шамбале, ибо лишь дивы знают, что там на самом деле творится.

Варнава сказал бы сейчас что угодно, лишь бы отговорить Суня от похода, но видел зрящность своих усилий. Однако про Шамбалу все было правдой — достоверных сведений оттуда было слишком мало.

— Мао, я не убил тебя сейчас на месте только потому, что чувствую: ты знаешь другой способ. Говори.

— Знаю. И скажу вам, если вы возьмете меня с собой.

Обезьянья морда свирепо оскалилась, показав внушительные клыки.

— Черепаший кот! Я все-таки убью это покрытое свиным калом животное! Как ты смеешь перечить своему прадеду Суню! Кто будет охранять мой дом и моих женщин?! Приказываю тебе немедленно рассказать про способ!

Если уж Сунь предъявлял претензии на столь почтенное родство, что, вообще-то, было злостным оскорблением собеседника, значит, он разгневан не на шутку. Смирившись с поражением, Варнава поклонился учителю:

— Когда-то я легко попал к границам Шамбалы, используя Трактат.

— О Небо, сколь глуп этот несчастный! Ты думаешь, мне не известен этот детский фокус?.. Говори быстрее, как это сделать!

Было ясно, что мысленно Сунь уже перемешивает своим посохом Шамбалу, и Варнава рассказал ему все, что следует.

— Будь осторожен — тут всякое может случиться, — давал Сунь последние наставления. — И смени одежду, а то похож на длинноносого северного варвара.

— Будьте осторожны вы, учитель.

— Пусть поостерегутся враги! Отдай мне посох. Я верну его тебе, когда вернусь. До встречи, Мао! Всегда живи в спокойные времена!

* * *

В синем шелковом халате и такой же шапочке Варнава чинно ужинал в пещере Суня. Маринованные побеги бамбука, гарнированный моллюсками рис, крепкий грибной суп, засахаренные фрукты — давненько он так роскошно не ел. Юная лисица — ее звали Пу Восьмая — прислуживала, щебеча. Варнава слишком хорошо знал повадки здешних обывателей, чтобы не видеть: девица настроена познакомиться с ним поближе. Еще одно осложнение: как и госпожа Оуян, Пу была собственностью учителя, и он не смел на нее покуситься. Да и не стал бы — долго шел к монашеству, и на пути этом попадались тысячи женщин. А теперь эта сторона жизни была для него закрыта, что его вовсе не удручало. Впрочем, сейчас с удивлением почувствовал, что лисьи чары не совсем ему безразличны. Легкое волнение и удовольствие от кокетливых пассов девицы расстроили. Он подавил нарастающее возбуждение внутренней молитвой, церемонно поблагодарил девушку и встал из-за стола.

В боковой нише пещеры его ждало роскошное ложе — целый шатер на деревянном основании, наполненный мягкими подстилками, украшенными узором из переплетенных свастик. Вздохнув, он встал на молитву. При словах «не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?», которые следовало произносить, указывая на постель, в нем что-то екнуло. Варнава по необходимости верил своим предчувствиям, но стал неторопливо раздеваться. Хотел привычно вытащить из рукава и воткнуть в изголовье кровати булавку, с которой расставался только в храме, когда служил, ибо Чаша и магический посох были несовместимы. Но вспомнил, что отдал оружие учителю. «В руци Твои, Господи…», — пробормотал монах, перекрестился и лег.

Заснул не сразу: перед ним навязчиво плыли события последнего времени. Он вновь смотрел в лицо ухмыляющемуся Страннику, в котором признал давнего своего врага, видел седого Суня и странную госпожу Оуян. Совесть дергала его душу, как воспаленный зуб: он подозревал, что должен был ответить отказом на призыв Дыя, и что дурное любопытство и, казалось бы, избытая, но подспудно жившая в нем жажда силы, вновь бросили его в объятия колдовского зла. Впрочем, тут же подумал он, Дый все равно нашел бы способ удалить его из Ветви, а то и уничтожить ее вместе с ним. И не было сомнений: задумал он нечто, чему Варнаве следовало противостоять, насколько хватит сил — как Продленному и как монаху. Как Продленному монаху. Эта очевидность несколько успокоила его, и тут же, словно в глухую черную яму, он провалился в забытье.

Сны были грандиозны и страшны. Он дрался с невиданными чудовищами, терпел поражение, монстры рвали его на части живьем, но он все пытался сражаться. Потом боль и смертный ужас сменились сначала каким-то смутным услаждением, потом — нарастающей страстью. Все его существо наполнилось давно забытыми ощущениями. Мягкие руки ласкали его, он таял, погрузился во вселенную восторга, плавал среди звезд, которые ласково покалывали его, от прикосновения их лучей по телу пробегала сладкая судорога. Беспомощно стонал от нарастающего прилива желания. Но в этой влажной обители плотской радости жил червячок тоски. Ощущение неминуемого падения мучительно уязвляло разгорающуюся похоть. Он пытался загнать его в темные углы сознания, но червь все точил, точил, и вот, после особенного громкого своего стона, он разом проснулся. Душистая страсть обвивала его, острые соски настойчиво терлись о покрытую испариной кожу, ласковые пальцы играли с напряженным корнем его тела. Лицо обжигало чужое прерывистое дыхание. Он почувствовал бешеное желание плоти, будто и не было столетий ее умещвления. Грозовые тучи набухали, готовые в любой момент прорваться мощным ливнем. Но теперь он вновь был в сознании, и резко отодвинулся от трепещущей женщины:

— Немедленно прекрати, Пу, — он пытался сказать это строго, но голос был

неустойчив.

Женщина, тяжко дыша, молчала. Он взглянул ей в лицо. На него в упор смотрели шальные зеленые глаза госпожи Оуян.

— Госпожа, зачем? — растерянно ахнул он.

Вместо ответа она обняла его за шею и приникла к его груди своими роскошными губами. Поняв, что сейчас совсем обезумеет, Варнава вновь с силой оттолкнул женщину и выскочил из постели. Нагой стоял на покрытом мхом полу в колеблющемся свете, проникавшем из-за ширмы, закрывавшей вход в залу. От сознания, насколько непристойно выглядит, злился на себя и на женщину, которая беззвучно рыдала за закрытым пологом.

— Я хотела послать к вам служанку, господин, она и сама рвалась. Однако страсть, которую вы внушили мне с первой встречи, заставила вашу рабу прийти самой. Но вы можете обладать и Пу Восьмой, если сама я вызываю у вас отвращение. Сейчас я вызову ее.

Госпожа Оуян пыталась проговорить это на одном дыхании, но не получилось — слова прерывали судорожные всхлипы. Она раздвинула полог и стояла на коленях среди пышных подстилок, опершись рукой на подголовник. Непрестанно творя умную молитву, Варнава смог отвести взгляд от великолепного тела и взглянул ей в лицо. Оно выражало только отчаяние. От прикушенной губы извивалась ниточка крови. Варнава испытал болезненный укол жалости.

— Дело не в вас, госпожа, — он пытался говорить как можно мягче. — Вы прекрасны. Однако я никогда не нарушу доверие моего господина и учителя Суня.

Он накинул свой халат. Стало легче. Но то, что услышал вслед за этим, заставило его вздрогнуть:

— Господин покинул нас навсегда, — бесстрастно произнесла госпожа Оуян.

Она, наконец, почувствовала кровь на подбородке, вытерла, спустила с кровати ноги в гамашах и «лотосовых туфельках», и стала аккуратно одеваться.

— Я не понимаю, госпожа, — уронил он холодно, хотя внутри все сжалось. С

тоской понял, что передышка закончилась.

— Господин Сунь ушел навсегда, — повторила дама-обезьяна, сверкнув на Варнаву

своими мрачными изумрудами.

Она уже натянула цветные шаровары, заправила их в гамаши, и теперь застегивала бретельки широкого бюстгальтера.

— Вы сами видели его гробницу. Царь обезьян умрет. Он знал это, когда уходил. Теперь я прошу вас стать моим господином и охранять эту священную пещеру и двух слабых осиротевших женщин.

Она завязала бантом пояс халата и низко склонилась перед ним, показав беззащитную ложбинку на шее.

— Вы не правы, госпожа. Учитель сказал бы мне, если бы думал что-либо подобное.

— Он сказал мне, — высокомерно произнесла госпожа Оуян, но при этом вновь низко поклонилась. — Он хотел, чтобы после его смерти вы остались здесь так надолго, как вам захочется.

— Госпожа, в любом случае то, о чем вы просите, невозможно. Мастер Сунь прекрасно осведомлен об этом, потому я в своем невежестве позволю усомниться в ваших словах. Прошу, покиньте этого недостойного человека, оскорбляющего ваш взор беспорядком в своей одежде.

Варнава уже полностью взял себя в руки. Он понимал, что слова его безобразно грубы и жестоки, но ничего не мог поделать — пребывал в смятении.

Не проронив ни слова, госпожа Оуян последний раз низко поклонилась и просеменила к проему, ведущему в зал. Проводив ее глазами, Варнава быстро оделся полностью и скорым шагом прошел вслед. В зале, впрочем, ее уже не было. Варнава пошел к дальнему концу пещеры, откуда доносился монотонный шум водопада. Его греховное возбуждение вдруг сменилось подгоняющим беспокойством. По дороге окинул взглядом деревянную стойку, на которой, поблескивая отраженными огнями светильников, висело разнообразное оружие. Между «лунных ножей» и прочих дао, он углядел дайкатану, которая была ему как раз по росту. Очевидно, мастер Сунь не разделял традиционного презрения обитателя Срединной равнины к «восточным карликам Ва», во всяком случае, к их оружию. Варнава снял двуручный меч со стены и на треть вытащил из ножен. Он был великолепен. Почувствовал прилив уверенности, поднес клинок к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Его руки пахли телом госпожи Оуян, и это почему-то подстегнуло его энергию.

Он быстро шагнул сквозь проем, откуда обильно вылетали капли воды, и сразу попал под поток. Водопад полностью скрывал вход в пещеру. Варнава, впрочем, привык к этому еще в прежнем жилище Суня, в Ветви Пурвавидеха. Весь мокрый, он вышел на воздух и осторожно огляделся, готовый в любой момент выхватить меч. Однако, кроме шума воды, падающей с обрыва слева, звуков не было. Темные горы нависали над ним. В ночном небе пронзительным голубым светом исходила Ткачиха, изнывая от тоски по отрезанному от нее Небесной Рекой Пастуху.

Он до предела напряг все свои чувства, по силе во много раз превосходившие чувства Кратких. Ткань Ветви в этом месте явно напрягалась, пульсировала, готовая прорваться и впустить непрошеных гостей. Кто-то шел сюда, и шел по его душу. Но время еще было. Варнава быстро проскользнул сквозь водопад назад в пещеру. Картина, открывшаяся ему, не то чтобы удивила, но наполнила острой печалью. В своем роскошном халате, тщательно причесанная госпожа Оуян стояла на коленях на мшистом полу. Лицо ее было ужасно, как мертвенно неподвижная маска театра страны Ва. Стоя позади коленопреклоненной фигуры и громко пыхтя, растрепанная Пу Восьмая, с размазанными по испуганному лицу румянами, усердно пыталась удавить хозяйку шелковым шнурком. Лицо госпожи Оуян распухало и синело, но оставалось столь же неподвижным. Ни один звук не вырывался из-за плотно сжатых губ.

Тихо зашипела, легко выходя из ножен, длинная дайкатана. Девушка не успела понять, что вспыхнуло между ее рукой и головой госпожи Оуян, как перерубленный шнурок соскользнул с хрупкой шеи. Инерция отбросила служанку вбок. Госпожа Оуян тоже не удержалась и упала лицом вниз, да так и осталась лежать, по-прежнему не издавая ни звука.

— Запрещается госпоже Оуян накладывать на себя руки, — сурово произнес Варнава. — Служанке Пу Восьмой запрещается исполнять приказания госпожи об ее убийстве. Учитель, уходя, оставил вас на мое попечение, и я собираюсь почтительно исполнить его приказ. Должен сообщить, что сюда направляются враги, с которыми я намерен сразиться. Вам, госпожа, со служанкой, приказываю скрыться в верхней пещере и ждать исхода боя. Если я буду убит, вам следует или ожидать господина Суня, или поступать по своему усмотрению. Если буду пленен, вы должны скрываться, пока я или господин Сунь не подадим какой-либо знак.

Госпожа Оуян слушала, по-прежнему лежа ничком, но, когда Варнава закончил речь, с трудом поднялась и низко поклонилась:

— Если господин берет нас под свое покровительство, я исполню его приказ, — проговорила она хрипло, лицо, не отошедшее от синюшности, прятала. — Почтительно доношу господину, что ваши рабыни владеют приемами боя на алебардах и кинжалах, умеют стрелять из лука, и могли бы сражаться вместе с вами.

— Благодарю вас, госпожа, — поклонился Варнава, — но в этом нет необходимости. Если я одержу победу, мы уйдем отсюда вместе. Если буду сражен, вы должны оставаться в живых, согласно обещанию, данному мною учителю.

Она еще раз безмолвно склонилась, и направилась к коридору, откуда недавно пришел Варнава. За ней спешила служанка. У самой границы, за которыми сумрак пещеры растворил бы ее силуэт, госпожа Оуян совершила серьезный проступок против церемониала: повернулась и взглянула прямо в его лицо. Словно хотела что-то сказать. Но не сказала, слилась с тенями.

«…Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки безконечныя…», — всплывали в душе Варнавы горькие и целительные слова молитвы, читанной перед сном. Высоко поддернув рукава халата, закрепил их тесемками, и вновь прошел сквозь водную завесу. Он уже оставил женщин в запасниках памяти — впереди ожидал бой. На первый взгляд перед пещерой ничего не изменилось: рассеянные сумерки, шум водопада, нависшие горы, да далекий свет несчастной Ткачихи. Но все пространство уже заполоняли враги — Варнава знал это всей своей безразмерной интуицией. Поэтому не стал тянуть время:

— Я, Варнава, Сын Утешения, монах, вызываю всякого, кто осмелится сразиться со мной!

Его голос гулко прокатился по каменному колодцу. Он прокричал это на языке восточных островов — очевидно, сказалось оружие в его руках. Стоял в средней стойке — меч на уровне лица. Его дух и тело вновь пребывали в идеальном балансе, голову держал прямо, лицевые мускулы расслабились, кисти, не фиксируя, сжимали рукоять. Понял, что не сожалеет о привычном посохе.

…Покрытое красными нарывами желтоватое лицо с мелкими чертами, жидкой бородкой и завораживающими глазами — лицо великого сэнсэя. Хрипловатый голос: «Стать слишком близким с одним оружием — большая ошибка, чем недостаточное знание его»…

Тот сенсей был бы доволен им. Но явление неприятеля прервало воспоминания. В один миг возникли быстрые силуэты. То была давешняя компания Дыя, правда, на сей раз, было их побольше — десять-двенадцать как минимум. Теперь были вооружены мечами и копьями. Сновали перед ним, стараясь запутать, замутить разум, чтобы потом наброситься стаей. Издаваемые ими звуки были странны — какие-то подвывания и поскуливания. Мельтешение не производило на него большого впечатления, — не двигался, глядя прямо перед собой, но видя вокруг все. Предварительный танец длился довольно долго, похоже, враги не решались атаковать. Но из тьмы раздалось резкое повелительное восклицание, напомнившее Варнаве что-то давнее-забытое. Что, он не успел понять — враги бросились вперед с нарастающим воем и бешеной яростью. Навстречу им звездным светом сверкнул клинок. Один пронзительно взвизгнул и рухнул, фонтан крови из перерубленной шеи смешался в воздухе с брызгами водопада. Обратным движением дайкатана пронзила горло другого. Варнава больше не мог щадить противников — ставки в этом бою были побольше, чем его жизнь. Враги отступили, по-прежнему составляя полукруг, прижимающий Варнаву ко входу в пещеру. Словно бы ничего не произошло, лишь на мокрых камнях бились в агонии два окровавленных тела.

Вторая атака сопровождалась тем же яростным воем. Дайкатана надвое развалила противника справа, но наконечник копья вонзился в левое плечо Варнавы, был выдернут, нещадно раскрошив мышцу. Голова владельца копья нарисовала эффектную дугу, скрываясь за краем обрыва. Следующий взмах меча перерубил выставленный навстречу клинок и пересек красной линией грудь еще одного. Свора вновь отпрянула, свирепо рыча, собралась на границе, где не мог достать меч. Из распахнутых в тяжком дыхании ртов обильно падали клочья пены. Варнава стоял внешне непоколебимо, но в нем усиливалось беспокойство: здесь было что-то, о чем он в глубине души знал, а знать не хотел. Сулящее боль.

Настоящее дело только начиналось. Раздвинув медлящих атаковать врагов, возник юноша в коротенькой куртке, которого Дый назвал Кусари. Руки он держал сложенными перед собой, отрешенно-высокомерный взгляд был устремлен в никуда. Из раненой руки Варнавы хлестала кровь, усилием воли он подавил боль, но она зудящим напоминанием жила на границе сознания. Он мог сражаться еще долго, не слабея, но перед ним был страшный противник, он знал это еще с прошлой их встречи. Варнава отстранил все мысли и вошел в цуки-но-кокоро. Состояние незамутненной луны пришло сразу и мощно, темнота вокруг осветилась его экстремальным разумом. Чистое и спокойное лицо юноши предстало перед ним волнующе совершенным, и тут Варнава понял, что этот бой проигран:

— Опять луну против меня, милый? — прозвучал холодный звучный голос. — Ты всегда был наглецом, но это уже просто глупость.

Теперь она стояла перед ним в истинном виде. Вместо курточки на ней был чуть более длинный темный хитон, очень волнистые светлые волосы собраны на затылке, а спереди держались жестким обручем, украшенным каким-то бледно светящимся полукругом, производившем впечатление маленьких рожек. Прекрасное, словно сияющее, лицо приобрело женственность, но все так же выражало ледяное высокомерие. А может быть, где-то в глубине его бурлила тайная ярость.

Все существо Варнавы как будто свело могучей судорогой. Невыносимая боль, ненависть, тоска, жажда — он сам не знал, что там еще. Ему просто было плохо. Лунное состояние, делавшее его непобедимым, рассеялось в единый миг. А молитва не приходила. В отчаянии решил, что Бог отвел от него Свой взгляд. Словно голый и беззащитный стоял перед судьей неправедным.

…Тогда он почувствовал себя испуганным школьником, на которого впервые свалилась плотская любовь — будто исчезли все женщины его прошлого. Задыхаясь, неумело гладил руками напряженное тело, никак не решаясь на большее. Тогда он почувствовал себя и старым бесстыдником, добравшимся до идеальной чистоты, лелеемой в извращенных фантазиях. Гладил дрожащими руками, медля, растягивая наслаждение сбывшейся смертной страсти. А она лежала, недвижно, не дыша, ее легкая дрожь была почти незаметна, но наполняла все тревожным ожиданием. Оба жаждали наброситься друг на друга, безоглядно слившись в единое (и существо это поколебало бы Древо). Но некий безмолвный запрет витал над их ложем.

Первым не выдержал он — не отрывая стеклянного взгляда от широко распахнутых бледно-голубых глаз, погрузился в сияющее безумие с надрывным стоном, навстречу которому рванулся ее пронзительный крик…

— Луна! — простонал он.

— Теперь меня зовут Кусари, — насмешливо проговорила она на языке, на каком он недавно бросил вызов.

— Хорошо, пусть будет Цепь. А где же твой лук, Цепь? — ответил он на древнем языке Эллады, прекрасно сознавая, что это взбесит ее еще больше — пытался сопротивляться, лихорадочно ища выход.

Перед ним была древняя дива, силу которой он знал слишком хорошо. Но знал и то, что, в определенном смысле, не уступает ей. Он не хотел сражаться с ней насмерть, но подозревал, что и она не собирается убивать. Шансы были, несмотря на его рану, ее силу и мерзких псов — да, именно псов, теперь они, белые, с рыжими вислыми ушами, тоже предстали в истинном обличии, сгрудились за хозяйкой, свирепо скалили хищные пасти, а другие неподвижно лежали на камнях.

— Здесь мне не нужен лук, — теперь она говорила внешне беззаботно, будто имело место не выяснение отношений между сверхчеловеками, а легкомысленный флирт двух школьников. — Я — Кусари, поэтому у меня…цепь.

Последнее слово она выкрикнула резко и хрипло, одновременно выбрасывая вперед обе руки. Варнава знал, что таилось в них: блестящая цепь, мелодично звеня, полетела на него. Но в полете происходили страшные вещи: она многократно увеличивалась и раскалялась до вишневого цвета. Звук рассекаемого воздуха нарастал, пока не перешел в рев взлетающего боинга. Вращающаяся в полете цепь пылала так, что Варнава не видел больше ни гор, ни противников. «Манрики-гусари», — возникли в его оглушенном мозгу полузабытые слова, но тут огненная змея настигла его, обвила множество раз, свалила наземь. Окровавленная дайкатана, вертясь, пролетела через водопад и исчезла в жерле пещеры.

Варнаве показалось, что его опутали языки огня, невыносимый жар прожигал до костей. Свалившее его оружие обладало могучей магией. Он был не в состоянии пошевелиться, горизонт сократился до ближних камешков, лежал на боку и рассматривал приближающиеся к нему слегка испачканные, но изящные ступни в легких сандалиях из тесненной кожи. Выше щиколотки он не видел, пока одна из стоп не перевернула его на спину.

— Да, Орион, это Всесильная цепь.

Кусари стояла над ним, поставив на его грудь дерзко выставленную из разреза хитона стройную ногу. Он поднял глаза выше и увидел белоснежную грудь совершенной формы — хитон соскользнул с ее плеча. Она не смотрела на него. Ощущение близости ее тела и переполняющей ее холодной ярости взволновали его. Но от этого прибывало не плотское возбуждение, а ненависть, которая хуже похоти. Он впал в мучительное сомнамбулическое состояние, забыв о кричащих ожогах по всему телу, рвущей боли в раненой руке. Вновь попытался выпустить из души молитву, но она словно бы застыла на грани между ним и космосом и не смела претвориться в слова. В отчаянии закатил глаза. Прямо над ним в мутной мгле наступающего над Поднебесной утра исчезала по-прежнему безутешная Ткачиха.

— Радуйся, муж мой, — прозвенел над ним беспощадный голос.

Его сдавленный стон утонул в возбужденном лае псов Дикой охоты дивы Дианы.

* * *

В Шамбале: «Да, отец»

— Орион здесь, отец.

— Не люблю, когда ты так его называешь.

— Я не могу иначе. У нас всех слишком много имен. Но для меня он Орион.

— Не истинное имя.

— Мне все равно. Я ненавижу то, которое он сейчас носит.

— Ты все еще любишь его.

— А ты ревнуешь. Оставь. Я не люблю его, но не люблю и тебя.

— Ты глупая высокомерная девчонка! Я твой отец!.. Впрочем, это не имеет значения. Ты все равно моя.

— Да, отец.

— Он что-нибудь говорит?

— Ничего. Я погрузила его в сон, иначе он мог умереть в той Ветви.

— А оборотни, которые с ним были?

— Исчезли, не было времени искать. Я взяла его и ушла.

— Он ранен?

— Да, и серьезно.

— Шамбала исцелит.

— Я сама исцелила.

— Как ты достала его? Он сильнее тебя в бою.

— Знаю, он убил мою любимую суку и еще шесть псов. А моя грудь до сих пор ноет от удара.

— Я подарю тебе других собак. Впрочем, помнится, одну застрелил тот толстый Краткий, которого загрызли остальные. Но продолжай

— Он забыл, что в той Ветви я имею полную силу. Или не знал. Вошел в лунное состояние и попал в ловушку Луны. Манрики-гусари…

— Да, твоя цепь там всесильна. Все-таки теперь ты очень удачно зовешься.

— Я ненавижу тебя.

— Не ты одна. Пустое. Можешь идти.

— Да, отец.

* * *

Эпизод 7

Они встретились в обстановке, далекой от всяческой потусторонней романтики. После Пурвавидехи его заносило все дальше по ветвяным хронологиям. Он жаждал увидеть чудеса верхней части Ствола — и увидел их. Однако через какое-то время граничащая с магией техника, могущественные межпланетные государства, встречи с иными цивилизациями, невиданные ранее культурные изыски и почти абсолютное могущество перестали занимать его. Все-таки, он был сыном середины, устойчивого патриархального общества, жизнь в котором была предсказуема и порядок действий понятен. А Предкронье… Все межпланетные контакты заканчивались войнами, а войны заканчивались к выгоде актуальных элит. Изощренная техника расслабляла Кратких до полного маразма, а культурные новшества, при своей броской наружности, на поверку оказывались давно протухшей пошлостью, которую он наблюдал не раз и во множестве мест — от хижины неолитических охотников до дворцов галактических олигархов. Он устал быть технобогом, и даже стыдился вакханалии, которой предавался в странных верхних Ветвях. Разочарование угнетало его — он чувствовал, что терпт поражение в своем поиске за божественностью.

Потому в своих странствиях спускался все ниже по Стволу, в поисках тихого спокойного места, где он мог бы задержаться и поразмышлять над своей дальнейшей судьбой в Древе сем. И вот, найдя тусклую, но крепкую Ветвь, решил, что это именно то, что ему сейчас нужно. Зацепился за неказистый социум какого-то переходного времени, саркастически играя роль средней тяжести бизнесмена в полукриминальном обществе. Возможно, даже признал это иной гранью аскезы, вносящей разнообразие после изощренной азиатчины и безумств Предкронья. Его звали там Гарий, Гарий Петрович, и он нанял себе секретаршу по имени Майя. Нанял и нанял, и пытался соблазнить, как сначала думал, от скуки. К его удивлению, не получилось. А когда понял, что эта статная, стройноногая, с копной волнистых волос, да еще и девственная заняла в его жизни несоразмерно большое место, было поздно.

До сих пор он не знал, что Изначальные обладали серьезным преимуществом перед прочими членами Ордена: когда нужно, могли скрыть свою продленность от собратьев. Правда, маскарад скоро рушился, и однажды, узрев ее спускающуюся по крутой лестнице железнодорожного виадука, окруженную роем серебристых снежинок, понял, что его провели.

Хотя это уже не имело значения — безоглядно бросился в безумный водоворот, эпицентром которого было ее чистое бесстрастное лицо. Дева же была, по видимости, холодна и неприступна. Множества раз довелось ему слышать беспощадно звенящий смех, представать в образе неуклюжего животного, быть отвергнутым. Но тут же он бывал молчаливо поощряем — столь конспиративно, что потом никак не мог вычленить конкретные знаки ее сокровенной благосклонности. Затем вновь наступал кризис, и он упирался беззащитным носом в колючую стену. Никак не мог понять: доставляет ли ей игра истинное удовольствие, или просто раздражает, временами подозревая, что она сама того не знала.

Самому же ему этот мучительный гендерный спектакль дарил горьковатое наслаждение. Творился он на двух уровнях: тысячи безумств Гария Петровича, безнадежно домогающегося недоступной девицы, дублировал ищущий любви дивы Продленный. Розы, оптом закупаемые Гарием на средства фирмы, на ином уровне оборачивались миллионами белых ландышей, падавших на нее с облаков всю дорогу до дома. Пафосный джип, на котором шеф подвозил секретаршу, в единый миг представал золотой каретой, запряженной крылатыми драконами с изумрудной чешуей и рубиновыми глазами. А бриллиантовое колье было на самом деле создано из сверкающих минеральных организмов с планеты, лежащей в тысячах световых лет.

Разумеется, он пытался собрать о ней информацию, но преуспел мало. Девственная охотница, дочь верховного и сестра солнечного бога, она же олицетворение Луны, покровительница женского целомудрия, и при этом, как ни странно, деторождения — все это были лишь смутные проекции на Ствол деяний Продленных из Ветвей. Да, она звалась и Дианой, и Артемидой, но пытаться получить о ней достоверные сведения из мифов было бы опрометчиво.

Он точно знал, что не первый, кто лишается разума от любви к ней, а те самые мифы могли дать ему представление, что случалось с его предшественниками. И что девственность ее была магическим атрибутом, который она не могла потерять, не подвергнув себя опасности, тоже не стало для него открытием. Но он шел напролом, забыв все и вся. Он ведь не боялся ее — и не только ее, но и вообще ничего в Древе. А как же: после того, что ему довелось увидеть в стволовой юности, бояться просто глупо.

Похоже, в конце концов, она сдалась, именно оценив его смелость. А может, и не потому. Он никогда не понимал женщин, никогда. Единственное, что в этом отношении выгодно отличало его от Кратких мужчин — давно уже и не пытался этого делать, предоставляя бездну неведому самой себе. Она же вообще ничем не отличалась от Кратких женщин, разве что умом и силой. Так что, ломать голову, почему иной миг она нежна и податлива, а другой — вся ощетинена колючками, было делом зряшным. А то, что чувствовал к ней он сам, представлялось ему безжалостно очевидным. «Кто любит, тот любим», — впивалась в него строка, вброшенная некогда в Древо, да там навсегда и оставшаяся. Но Гарий не был светел. Не был и свят. Просто «любим», если принять точку зрения похожего на хитровато-грустную ворону Краткого поэта.

И он стал любим — в старой Элладе, куда она то ли сбежала, то ли увлекла его по обычаям любовной охоты. Он настиг ее в образе бугрящегося мышцами мачо по имени Орион, которое она, по девчоночьему ехидству, сразу переиначила на постыдное Урион. Претерпел. Вместе носились по истекающим смолой под жгучим солнцем лесам, среди дубов и платанов — тогда их еще не вырубили подчистую и они покрывали эту землю сенью. Их стрелы поражали косулей и ланей, а потом псы рвали исходящую кровью добычу. Перед успением дня, на скалах над сочащемся белой пеной зеленым морем, он позвал ее:

— Луна!

— Что, Солнце? — сразу отозвалась она, полуобернувшись. Ее ясное лицо наполнено

было пурпурным закатом. В тот же момент они очутились в помпезной квартире Гария Петровича…

— Что теперь будет с тобой? — спросил он спустя несколько эр.

— Я не знаю.

Голос был тих, с плаксинкой, как у пережившей какой-то детский страх девочки.

— Я не знаю, — повторила она, подсунув голову под его плечо, откуда глухо продолжала. — Мой отец…

— Твой отец?

— Не будем о нем. То, что сейчас — вершина. Ты понимаешь?

— Да. Да…

— Нет, не понимаешь… Это вершина нашей жизни, и я не хочу спускаться с нее. И тебе не позволю.

Они продолжали пребывать в скучной Ветви, ведя трагикомическую жизнь нуворишей — им в голову не приходило что-то менять на своей вершине. На работу из его квартиры уезжали в разное время, он — на своем похожем на комфортабельный катафалк глянцевом джипе, она, пересудов коллег ради, на скромном фордике. Работу Майя выполняла четко и добросовестно, правда, частенько опаздывала — долго готовилась к встрече, появляясь на рабочем месте такой прекрасной, что Гарий Петрович прощал ей нарушение служебной дисциплины. Игра веселила обоих. Когда же антураж «служебного романа» поднадоел, они объявили коллегам о скорой свадьбе, вызвав бурю эмоций у женской части коллектива, давно точащей коготки на холостого шефа. Свадьба изобиловала кунштюками и причудами, и долго оставалась темой светской хроники всех трех газет провинциального города. Еще бы — молодых приехали поздравить сам мэр, а также пахан одной исключительно реальной бригады. Отец города скромно поднес жениху контракт на строительство навороченного бизнес-центра, а конкретный пацан — именной «стечкин» с золотой инкрустацией, и двумя обоймами, набитыми на заказ исполненными патронами с серебряными пулями. Жизнь налаживалась.

Иногда, впрочем, суета становилась им постыла, и они отправлялись бродить по Ветвям, ища подходящих декораций для переполнившего их счастья. Особенно любили зарю Эллады, с неуклюжими еще деревянными статуями легкомысленных божеств и порывистыми людьми, которые, казалось, могли перевернуть мир, если бы захотели. На зеленеющих холмах устраивали они архаические пати, и так зажигали, что память о них оставалась здесь, пока Ветвь сия бытовала в Древе. Леса звенели кимвалами, ликующая толпа спускалась по травяному ковру, с каждым шагом все глубже погружаясь в безумие. На обнаженных плечах хмельных пейзан восседала бессмертная пара, возглашая древний страстный клич осужденного мира: «Эвоэ!». «Дао безмерно!», — иногда кричал он на непонятном тут языке, но она понимала, и смеялась, запрокинув голову, роскошные волны ее волос, выбившиеся из-под серебряного обруча, развевались над оскаленной, разящей потом и вином толпой. Мелькали воздетые руки, раскрасневшиеся лица, цветочные венки, молодое терпкое вино потоками лилось в жадно разверстые рты. Здесь бурлила подлинная, неприкрытая страсть, эта любовь падшего человечества. А за неистовыми людьми поспешали окрестные звери и птицы, покорные воле госпожи своей.

После таких экскурсий они возвращались домой опустевшие, часто подолгу сидели в огромной квартире Гария, в звенящей тишине, не оскверненной бормотанием телевизора и вульгарным электрическим светом. Просто молчали, переживая близость друг друга, как купание в потоках космических сил. Казалось, ничто больше не было им нужно. Возможно, это было правдой. Или чем-то, похожим на правду.

Потом случился тот день.

Подъезжая к элитному офису, аренда которого пожирала фигову тучу бабла, он сразу почуял опасность. Дело было не в отсутствии на входе охраны — буквально все вокруг переполнялось миазмами боли и смерти. Он выскочил из машины и внимательно оглядел тревожно пустую улицу, но сразу понял, что опасность угнездилась внутри здания. По-кошачьи пригнувшись, рванул тяжелые двери, которые легко поддались. Внутри царил кошмар. Полированные плиты пола покрывала корка стынущей крови, валялись обрывки одежды, осколки стойки вахтера, и — части тел. Комфортабельно приглушенного цвета пластик покрывали отвратительные липкие пятна. Большой участок потолочного покрытия был словно бы вырван страшным ударом огромной конечности.

Стояла вязкая тишина. Игнорируя лифт, он бросился к пожарному входу, сорвал с замка дверь и по узкой лестнице взлетел на второй этаж. Там было еще хуже. Весь этаж представлял собой большой зал, разделенный легкими перегородками — Гарий Петрович предпочитал западный стиль. Только в дальнем конце была стена и ведущие в приемную двери — место Майи. За ее спиной другие двери вели в его собственный кабинет. Сейчас все перегородки были перевернуты, столы и офисная техника разбиты в куски. Он поразился, как много крови скрывалось в телах его сотрудников. Они были здесь все — в виде искореженных фрагментов. С некоторых пор Орион испытывал жгучую печаль от смерти Теней, хотя знал, что она никогда не бывает окончательной, пока в Стволе существовал Краткий держатель их общей бессмертной души. Но, сливаясь с прототипом, Тень уходила безусловно и навсегда. То же самое случалось, когда рождался Продленный — его Тени во всех Ветвях исчезали, составляя единое существо. Сейчас Орион остро ощущал: смерть в Ветвях — зло не меньшее, чем в Стволе, и чувствовал, что несет бремя вины за призрачные жизни, аннулированные его рождением как Продленного.

С останков компьютера на него недоуменно глядела грубо оторванная голова разведенной бухгалтерши. Была влюблена в шефа с первого своего дня в фирме, напилась на его свадьбе до полного невразумления, на почве разбитого сердца окатила жениховский смокинг минералкой. Майя до сих пор смеялась, вспоминая тот эпизод. Как ни странно, сложная прическа бухгалтерши сохранилась в идеальном порядке. Фактурного тела несчастной дамы поблизости не наблюдалось.

Разумеется, здесь потрудились не конкуренты, наезжавшие на него в последнее время с помощью столичной братвы — тем до такого расти и расти.

Вздыбился стальной посох. Знал: ЭТО ждет в его кабинете.

И ОНО ждало, смирно вытянувшись на длинной ковровой дорожке вдоль дубового стола для совещаний, за которым иной раз сиживало и пятьдесят человек. Так вот, его многочисленные выпученные зенки глядели с одного конца стола, а конец хвоста подрагивал далеко за другим.

При виде ожидаемого клиента чудище деловито заколыхалось, поднимаясь на восьми лапах. Пронзительно клацнули клешни, с которых еще свисали ошметки мяса сотрудников. За покрытой хитиновым панцирем спиной, словно сам собой, вырос, подрагивая, хвост, состоящий из сегментов. Венчающий его крюк испустил большую блестящую каплю. Лапы замелькали, хвост грациозно метнулся вниз, метя туда, где стоял Орион. Того, впрочем, там уже не было — длинный прыжок с места завершился на его собственном необъятном столе, расположенным к длинному, как перекладина «т». Крюк с каплей ткнулся в пол, на светлом паркете сразу проступило черное пятно. Монстр, извернувшись с удивительной для его габаритов ловкостью, бросился, было, на Ориона, но в этот момент конец посоха приложился к панцирю. Раздался противный треск, в хитиновой спине образовалась солидная вмятина, сразу наполнившаяся отвратительной тягучей жидкостью. Клешни царапнули по закаленной стали, не причинив ей никакого вреда. Чудовище отпрянуло, скособочившись: похоже, удар-таки причинил ему неприятности. Тем не менее, следующая атака последовала незамедлительно. Не без инфернальной грации оно взобралось на столешницу, скребя по полировке жесткими лапами — при этом тяжеленный стол накренился и сдвинулся со скрипом. Сбрасывая на пол оставшиеся на столе пепельницы и ручки, оно проворно засеменило к противнику, вытянув вперед клешни. Ориону пришлось совершить еще один головоломный прыжок, перескочив приближающийся ужас. Теперь он стоял у выхода из кабинета, и, когда жуткий арахноид, мгновенно развернувшись, опять атаковал, посох устремился к его то ли десяти, то ли двенадцати сферическим глазам. Однако на сей раз клешням повезло больше — они перехватили оружие, вырвали и отбросили в сторону. Да, с посохом сегодня явно не ладилось. Бывает, конечно, но дело тухлое.

С самого начала схватки в мозгу Ориона скребся какой-то невнятный шепот, на который он в горячке не обращал внимания. Теперь призрачный нечеловеческий голос возрос до скрежета, казалось, заполонившего все его существо, болезненно отдававшегося во всем теле: «Чччеловекк! Чччеловекк! Смертть — сейчасс. Тьма, ччеловекк! Тьма — смертть, ччеловекк». Тварь атаковала на ментальном уровне. С омерзением Орион воспринимал смрадные бесформенные мысли. Монстр был вызван из пучины для своего исконного дела — убийства теплокровных, которых ненавидел, и это единственное чувство, которое он когда-либо испытывал. Кроме голода, мучившего его, пока он пребывал в материальном теле. Но теперь он до отвала наелся, поэтому не сожрет эту увертливую гадость, которая мечется перед ним и больно бьет палкой, только обездвижит ядом, а потом, не торопясь, разорвет на части. И сможет, наконец, уйти отдыхать во Тьму, где так покойно и удобно.

Хвост взвился, как победительный флаг, ядовитый крюк едва не достал Ориона, который снова метнулся к столу, теперь определенно фигурирующему в его планах. Едва утвердившись на ногах, рванул за ручку ящичка. Золотой «стечкин» был там, и полностью заряженный — сегодня к Гарию Петровичу должны были явиться на переговоры представители конкурентов.

Клешни были уже в нескольких сантиметрах от его лица, хвост готовился к новому удару, когда прозвучала резкая очередь. Двадцать серебряных пуль впились в монструозные гляделки. Во все стороны брызнула давешняя жидкость. Хвост вяло опал, чудовище немного постояло, тяжело осело на пол, несколько раз конвульсивно дернулось. «Ччеловекк. Смертть», — отдалось в последний раз в мозгу Ориона, и оно затихло. Не спуская глаз с поверженного, он быстро перезарядил пистолет. Но это было уже излишним: омерзительное тело стало как-то блекнуть и на глазах растворилось в воздухе. Орион не удивился — сущности из Тьмы, с одной из которых он только что познакомился, способны являться в Ветвях лишь во временном теле, к счастью, уязвимом. Но сама такая сущность бессмертна, и сейчас вновь пребывает во Тьме в виде безвидного сгустка зла.

Когда он, воняя порохом и сукровицей чудовища, вышел в зал, Луна в своем истинном облике стояла у выхода на пожарную лестницу. Поза напряженная, стрела на тетиве. Он пристально посмотрел на нее, развернулся и вошел назад в кабинет. Удивленно взглянув, она скользнула следом. Стрелу с тетивы сняла, но держала лук наготове. Он стоял у распахнутого стенного бара, пощаженного в ходе творимых недавно безобразий. Ничего особенного оттуда не достал — лишь коробку с «боливарами» ручной закрутки. Он очень редко курил. Достал сигару, разорвал и бросил на пол прозрачную оболочку. Отрезать кончик было нечем, просто отщипнул его своими железными пальцами и, раскурив при помощи серебряной зажигалки, опустился в кожаное кресло.

— Что тут было? — спросила она, не выдержав паузы.

— Скорпион, — медленно ответил он, пуская кольца синеватого дыма. — Ты хотела убрать меня, согласно мифу? — продолжил он после тяжелого молчания. — Остроумно.

— О чем ты говоришь? — выкрикнула она.

— О Скорпионе, Луна, о Скорпионе. Я ведь Орион, не так ли?

— Ты все еще веришь мифам?

— Иногда это полезно.

— Не сходи с ума. Я — Царица зверей, а не демонов Тьмы. И не имею понятия, как Скорпион мог проникнуть в эту Ветвь.

— А что он связан со Страной черной земли и наверняка убьет меня, если ужалит, имеешь понятие? Откуда ты знаешь, что я продлился на Черной земле?

— Ты мне никогда не говорил этого.

— Да, но откуда ты знаешь?

— Почему ты обвиняешь меня?

— Слишком символично. Эдак многозначно и красиво. В твоем стиле.

Она стала бледна, как ее мраморные статуи в музеях всех Ветвей, казалось, даже глаза как будто превратились в слепые каменные бельма. Но тут же в ней что-то подалось, черты лица поплыли и брызнули слезы. Он глядел на ее рыдания недоуменно, потом дымящаяся сигара выпала из руки, а он бросился к ней — чтобы обнять.

Гладил волны волос, расточая бессмысленные успокоительные нежности, но тело продолжало сотрясаться в его руках. Своей болью она причиняла острое страдание ему. Это продолжалось так долго, что он проклял всю любовь на свете и возжелал смерти. Обладающие почти целым миром, они были бессильны в этом разгромленном окровавленном доме, затерянном в недрах безнадежного времени. Любовь выцедила их до последних лакомых капель.

— Это не я, не я, — прошептала она, наконец, — это…

— Кто? — глухо спросил он.

— Отец.

— Зевс?

— Да… Его и так звали.

Ее глаза поискали беспокойно, длинные пальцы нашарили коробку с сигарами, вытащили одну, никак не могли снять обертку. Гарий помог, оторвал кончик, долго держал зажигалку, пока она прикуривала.

— Всех его имен не знаю. Теперь он любит Дый. Или Вотан.

Захлебывалась терпким дымом, она, казалось, была счастлива говорить хоть что-то, чтобы не помнить о потрясшей ее космической боли.

— Зевс и Вотан — не одно и то же.

Он сам облегченно упивался разрешением молчания, и еще не пытался обрабатывать информацию.

— Ты так веришь россказням Кратких, глупый… Неважно, кто. Он очень давний, может быть, самый древний из живых Изначальных. И хочет добраться до тебя, Орион.

— Почему?

Она сама не знала, почему. Неумело раздавив недокуренную сигару в массивной яшмовой пепельнице, всхлипывая, торопясь, чтобы он скорее ей поверил, рассказывала, как в одной из Ветвей встретилась с отцом, и тот сразу заговорил о ее дефлорации. Что ее несказанно изумило: когда-то она сама выбрала вечную девственность, и, с подачи, между прочим, самого Дыя, была уверена, что именно это поддерживает и гарантирует ее вечную жизнь. Теперь он говорил абсолютно другое: мол, после Потопа, выбросившего Продленных в Ветви, все их стволовые атрибуты утратили прежнюю силу, и они получили новые, и что ее девственность в этот список не входит. Она и сама давно уже подозревала это, но Девственная охотница стала ее натурой, полностью соответствовала ее природному высокомерию. Нельзя сказать, что она вовсе не принимала во внимание эту сторону жизни, напротив, принимала и одобряла. Но для собственной судьбы выбрала девственность, вовсе не воспринимая ее бременем, ибо прекрасно обходилась без мужского сопровождения на своем увлекательном пути.

Но Дый тут стал горячо уверять, что рано или поздно она пересмотрит свои взгляды на половые отношения, и что лишь одна девственница из тысячи в момент первого сексуального опыта испытывает оргазм. И что это приведет к различным комплексам и проблемам, вплоть до панической боязни и отвращения к мужчинам. И что он не желает такой судьбы своей любимой дочери. «Папа, в какой дурацкой книжке ты вычитал эту пошлятину?» — спросила она, наконец, изумленно вытаращив васильковые глазищи. Впрочем, папочку своего знала прекрасно, догадывалась даже про его вовсе не отецкие порывы. Потому ее удивление было во многом наигранным — ужасно хотела знать, чего ему, собственно, надо. Но тут он сумел по-настоящему удивить ее: «Я подыскал тебе мужчину». «Зачем?» «Так надо» «И кто он?»

Дый рассказал, кто. Диана, разумеется, слышала про единственного Продленного, родившегося в Зоне, но никогда им не интересовалась. В Ордене вообще не принято поминать всуе этот отрезок Ствола, вызывающий у большинства Продленных гнетущую тревогу. Конечно, она с ходу отмела предложение родителя соблазнить странного парня. Но Дый умел настаивать: «Заведи его, помытарь, поиграй и отдай мне. Потом можешь выбрать кого хочешь — все Древо перед тобой, Ди». Он рекламировал достоинства юного Продленного, его нежность и сентиментальность, предрекал полное его подчинение сиятельной охотнице. «Почему бы нет?» — наконец, подумала она. Для нее эти слова заменяли твердое решение.

Отец так и не сказал, зачем ему парень, однако она подозревала, насколько извилисты пути, ведущие к потаенным целям существа, именуемого некогда верховным богом. Найти Гария Петровича в Ветвях оказалось просто. Не просто было реализовать папашин план: на закате над морем ее родины она с ужасом и восторгом осознала, что влюблена. И все тут.

— Поэтому он теперь хочет меня убить? — спросил Орион, уже обретший способность анализировать и делать выводы.

— Не знаю, я не думала… — ее лицо теперь стало нахмурено-сосредоточено. — Дай мне выпить.

Он подошел к бару, вытащил было шампанское, но сразу заменил его початой бутылкой водки, налил до половины два хрустальных стакана. Выпил залпом, как принято в этой Ветви, она цедила маленькими глотками, но допила быстро.

— Он появился несколько дней назад, утром, ты уже уехал на работу, — видно было, что она окончательно пришла в себя. — Говорил, что настало время мне уходить, а с тобой он разберется. Я пытались хитрить, выяснить, что ему от тебя надо. Но он сразу понял, что я не хочу тебя оставлять. Тогда я прокричала это ему в лицо, да! Что люблю тебя! Он спокойно сказал, что никогда не встанет наперекор моим желаниям, что все в порядке. Потом ушел, сразу перешел в какую-то Ветвь, я даже не успела проследить за ним…

— А теперь пришел Скорпион…

— Дый может повелевать сущностями из Тьмы, по крайней мере, некоторыми.

Орион плеснул и выпил еще водки, закурил другую сигару. Впервые за долгое-долгое время он был постыдно испуган, и боялся признаться себе, что боится. Но боялся он вдруг прорвавшегося в нем страха. Его странная, почти патологичная личность, пораженная в краткой юности прикосновением бесконечности, а потом подвергавшаяся длительному воздействию то экзотической духовности, то параноидальной власти, все время пребывала на грани безумия, хотя внешне это никак не выражалось. Тайное безумие пробудило в нем жажду божественности, сделало его Продленным, завело на Восток и бросило в пещеру Суня. Оно же заставило искать немыслимого величия в Предкронье, оно же вывело на эту выморочную Ветвь, где для него взошла Луна, став его единственной верой и надеждой. Он поклонялся ей, как поклонялись Краткие, и тем был счастлив. Постепенно ему стало казаться, что нашел точку опоры, которая поможет утвердиться на Древе, прекратив неумолимое сползание во Тьму. Он думал, что не боится ничего в Древе, и это было правдой. Он боялся того, что вне — Тьмы, готовой поглотить его. Потому теперь он боялся потерять Луну. То есть, нарушил один из основных законов — не привязывайся ни к чему в Древе сем, и путь его потерял сердце.

— Надо уходить отсюда, — глухо произнес его страх. Она кивнула:

— Эта Ветвь все равно разрушится — Скорпиона ей не выдержать. Я все уже придумала: останусь здесь, пока возможно, отвлеку отца. А ты уйдешь.

— Нет!

— Орион, подумай сам — ему нужен ты, ты, не я. Не знаю, что он от тебя хочет, но в этом нет добра. А меня он не тронет никогда.

— Ты уверена?

— Я его дочь, в конце концов…

— Мы Продленные, Луна. Наши привязанности иные, чем у Кратких.

— Не тебе об этом судить, Орион: я старше на четыре тысячи лет стволового времени…

— Не зли меня хотя бы сейчас.

— Прости. Но я права, ты это знаешь. Тебе следовало бы знать, что иметь жену-дива, значит иметь проблемы.

Улыбка вспыхнула и сразу же соскользнула с ее лица. Он, поглядев на нее серьезно и нежно, кивнул.

Уходить следовало сию минуту — уже пошел процесс аннигиляции из-за вторжения хтонического чудовища, одним своим присутствием нарушившего непрочную ткань Ветви. Окружающие вещи пока не претерпели видимых изменений, но источали усиливающуюся тревогу, свет за окном стал неуверенным, мерцал неощутимо для глаза, как монитор компьютера. Они молча поднялись и пошли к выходу. В этот момент в офис вломились стражи порядка в масках и с автоматами — сирены их машин слышались все сильнее в последние минуты разговора:

— На пол! Всем лечь на пол! — проорал один из них, направляя автомат на парочку.

Луна, не удостоив его ответом, сделала пальцами жест, будто выбрасывала что-то очень маленькое. Полицейские замерли в позах, выражающих героический порыв. Один, правда, успел выстрелить. Пуля повисла в центре застывшей вспышки огня из ствола. Проходя мимо, Орион щелчком сбил ее на пол.

Ветвь гибла неумолимо. Центральная улица, сплошь состоящая из элитных евроофисов, в которые превратились массивные ампирные здания; улица, называемая местными не иначе как «Бродвей», потому что бродить по ней вечером с бутылочкой пива служило признаком хорошего тона, — эта улица растворялась под действием едкой Тьмы. Двое Продленных стояли как будто в центре картины упертого пуантилиста: дома, фонари, деревья, ларьки с мороженым, прохожие, сам воздух — все сущее откровенно демонстрировало цветовые точки, из которых состояло. Объекты словно приближались к зрачкам наблюдателя, медленно, но неуклонно, отчего с каждой минутой их внутренние связи исчезали. Как будто некто, сидя перед компьютером, от нечего делать, увеличивал изображение, пока расплывшиеся пиксели полностью не аннулировали его, оставив на экране мутное пятно, в котором бездарно и хаотично смешались все краски и формы мира.

Офис Гария Петровича, откуда так и не вышла группа захвата, почти сравнялся с исчезающим пейзажем, превращаясь вместе с ним в лужу пестрого киселя. Так и должно было быть — именно там был эпицентр катастрофы, дыра в структуре Ветви, откуда проникла Тьма. Такой же аморфный кисель уже пребывал на месте здания бывшей научной библиотеки, недавно обернувшейся ночным клубом с казино, бильярдом, танцполом и саунами. Растворялась глыба дома местного правительства, перед которой уже почти смешались в умирающей реальности десятки «шестисотых», «мицубиси» и «тойот». Что удивительно, хозяева словно не замечали этого — спокойно открывали исчезающие двери, пытались усесться в смешивающиеся с салоном сидения, даже завести машину и ехать. Наверное, им и казалось, что они едут. Но выпавшие из причинно-следственных цепочек машины не трогались с места, вместе с водителями уходя в расширяющийся хаос. Из тяжелых бронзовых, еще имперских, дверей важно вышел мэр в сопровождении страховидной охраны. Сливаясь с гибнущим миром, он продолжал что-то втолковывать собеседнику — бизнесмену с бычьей шеей. Но расцветок райской птички галстук бизнесмена неумолимо расплывался в муть, вместе с белоснежной сорочкой и салатным костюмом, и вскоре он весь исчез в ней, так и не успев возмутиться несусветной суммой «отката».

Чем дальше от эпицентра, тем медленнее шло разрушение. Окраины Ветви еще долго будут сопротивляться ему. Но супругам пора было уходить — процесс мог захватить и их. Они повернулись друг к другу, глаза в глаза. Ни слова, ни объятия, ни поцелуя — будущее было слишком смутно, чтобы утешаться легковесным. В этот взгляд поместились тысячелетия их жизни и недолгие дни счастья. В нем было Древо и Ветви, и вечная тоска.

…Она сходила со своей вершины в исчезающей виртуальности, среди фрагментов, в которых с трудом опознавались бывшие существа и вещи. Это напоминало полотна другого художника, отразившиеся в Ветвях миллионами гротескных теней, — ожившая статуя богини во всей своей славе шествует по хаосу отбросов, ее сияющая целостность среди разложившегося мира трагически нереальна. Такой Гарий Петрович тогда увидел свою секретаршу Майю. Он думал, что в последний раз.

* * *

Эпизод 8

Никто не скажет, сколько времени прошло с тех пор — оно многозначно во Древе. Есть неизменное и необратимое время Ствола, текущее от момента сотворения к моменту конца. Есть собственное время Продленных, почти остановившееся в биологическом смысле, но, тем не менее, наматывающее все новые витки их судеб. И есть разнообразные хронологии Ветвей. Но все линии эти берут начало от точки, когда Древо было извлечено из небытия. И собираются тоже в одной точке, в Кроне, где завершается все.

Так что вычислять время в нашем повествовании бессмысленно. В каком-то смысле, оно вообще обходится без времени, состоит из последовательной цепи событий, внутри которых другие цепи, от них ответвляются третьи — и расходятся от сюжета во все стороны. В бесконечность.

Итак, с момента расставания с Луною Варнава, бывший тогда Орионом, повидал столько, сколько Краткому не постичь и за добрую сотню жизней. Он вновь скитался по Ветвям, выбирая наиболее удаленные, порой столь странные, что выжить в них сподобился бы лишь сумасшедший. Но все время ощущал преследующую его упорную волю, и слишком хорошо знал, кому она принадлежит. Несколько раз ему казалось, что Дый близко, и он уходил, оказываясь в еще более вычурной обстановке, привыкая к самым экстравагантным способам существования.

Однажды был в холмисто-озерной стране, заросшей цветами величиной с дерево, среди мелкого темнокожего народа, недурно владеющего магией, довольно злобной, но для него практически безопасной. Строгие вегетарианцы, они питались лишь нектаром цветов, и пили собиравшуюся на них по утрам росу, но при этом неустанно враждовали друг с другом. Во время бессмысленных столкновений небольших кланов со зверской жестокостью шли в ход тяжелые шишковатые дубинки, мозги и кровь противника разбрызгивались по нежным лепесткам, а воины злобно хохотали, растаскивая тела врагов на куски. В спокойной обстановке, впрочем, были вполне приличными парнями, любителями выпивки и музыки. Общался он с ними с приятностью, они же в его присутствии становились тихи и вежливы, ибо уже пара поколений передавала жуткие рассказы о воздействии, оказанном на их дедов посохом Странника (так его здесь звали!). Кроме того, для перемещений по цветам они обладали парой прозрачных стрекозиных крыльев, что особенно трогательно выглядело у женщин, робких и точеных. Он сам, кстати, в этой Ветви ловко порхал и без помощи крыльев, что приводило аборигенов в неописуемый восторг. «Боги летают не потому, что они легкие, а потому, что умеют делать себя легкими», — говорили они, следя за его полетом.

Однажды он лежал внутри водяного цветка, похожего на лотос — с ладной кареглазой девушкой из гарема местного старейшины. Под звуки скрипок и флейт их провожали сюда всей деревней, после того, как он в гостях у почтенного старца одобрил стати девицы, имени которой не запомнил. Ее слюдяные крылья бессильно распластались по розовым лепесткам. Странник лениво перебирал жесткие колечки в копне черных волос, следя за скатывающимися по кремовому плечу капельками пота. Вокруг тихо плескались воды вечернего озера, булькала ловящая мошек мелкая рыбешка. Откуда-то издалека доносился трубный квак большого земноводного — здешнего ужаса и страха, об эту пору, впрочем, не столь агрессивного. Небо потихоньку заполоняли тяжелые тучи — к ночи собиралась гроза.

— Странник, спаси Айгу, — проговорила она вдруг.

Он только что заметил, что дрожь ее вызвана не послевкусием страсти, а просто страхом.

— He бойся меня, — строго приказал он. — Кто эта Айга?

— Я боюсь не тебя, — она приподнялась на локте и смотрела прямо в его глаза, — ты добрый, я знаю.

— Кого же?

— Госпожу с Луны.

Набрякшее грозой сиреневое небо от края до края пересекла розовая нитка молнии. Цветок все заметнее сдвигал лепестки и медленно прятался от надвигающегося потопа в воду. Надо было на берег, но замерший Странник слушал девушку, торопливо говорящую под учащающиеся громовые обвалы.

Айга была ее подругой, близкой, самой близкой в гареме любвеобильного старца. Он не стал вдаваться в сущность их отношений, сосредоточившись на том, что произошло недавно:

— Хозяин с сыновьями и женщинами полетел на дальнюю поляну, где много красных цветов с густым нектаром, от которого хочется петь и любить. Они расцветают ночью, при полной луне, ты ведь знаешь…

— Знаю.

— Я осталась дома — была моя очередь готовить и присматривать за малышами. Хозяин вернулся под вечер, весь в грязи и крови — один… Долго молчал, не ел, только пил полынную брагу. Потом заговорил. На поляне они съели много нектара, пели и любили друг друга. Вдруг Догед, старший сын, упал и лежал недвижно. Они увидели, что его убила стрела. А потом появилась она — прямо из лунного света, на грохочущем чудовище, белокожая дама с лицом прекрасным и страшным. Хищные звери неслись за ней по воздуху и страшно кричали, старик сказал, как огненные ящерицы с дальних островов. Она стреляла из лука, убила Эблиу и Нихассу, Кигву и Талуха растерзали ее звери, Айгу схватила и унесла. Старик спрятался в старой норе цветочной крысы и дрожал там весь день, пока не решился выползти. Он нашел всех их без образа и дыхания. Кроме Айги.

Лицо расползлось в жалобной гримасе. Воды хлынувшего ливня смешался на нем со слезами.

— Поэтому он отдал тебя мне? — рявкнул Странник, пытаясь перекричать громкий плеск косых струй, бивших о плотные лепестки.

— Он думал, ты найдешь Айгу. И я тоже. Ты ведь бог. А ему ничего не нужно — сегодня он живым вошел в бутон предсмертника.

Они сидела понурясь и словно не замечала заливавших ее струй. А он понял, почему унылая музыка доносилась из деревни весь вечер, пока они нежились в цветке. Ему стало больно.

— Я не Бог, но постараюсь найти. Если она жива, — говорил он это больше себе, стоя

в середине цветка и быстро одеваясь.

Лепестки совсем уже сдвинулись, но она, казалось, не собиралась уходить. Что ж, это было не самое худшее убежище для бедной девушки из этих краев. Влага еще стекала по ее волосам и телу, но плач прекратился, и лицо было почти умиротворенно.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Бекума. Приведи Айгу, Странник. Я буду ждать, — в ее взгляде теплилась надежда.

— Прощай, Бекума.

Он перешел в другую Ветвь прямо из водяного лотоса, в котором ливень совсем смыл аромат любви.

* * *

Эпизод 9

Теперь уже гнали не его, он гнался сам — шел по следу Дикой охоты, а тот становился в Ветвях все шире. Он наслушался рассказов о Холде, Фригге, Генри-охотнике и прочих неприятных и опасных личностях. О призрачных всадниках, скачущих в обществе похищенных душ. О младенцах, унесенных вихрем лунного света, о колдовском мусоре, сыплющимся с небес и переносящим каждого, кого коснется, в неведомые, невозможные края, откуда нет возврата. Наконец, в дремучих девственных дебрях набрел на широкую поляну в туманных испарениях, страшную при занимающемся свете утра, изрытую копытами, забрызганную кровью. Запахи ночного леса подавляла приторная вонь свежепролитой крови. Трупы мужчин, женщин и детей валялись в изломанных позах. Внимательно осмотрел все, отвернувшись лишь от трупика годовалого младенца, наколотого в нескольких метрах от земли на обломанный сук древнего дуба, раскинувшего корявые ветви чуть ли ни над всей поляной. Подошел к одному из тел, проверил — оно еще было теплым. Бойня случилась не раньше полуночи. Это мало что давало — Дикая охота уже могла быть в тысяче разных Ветвей. Хотел уйти, но остановился, услышав дрожащий голос:

— Денди Дьявол, сэр. Денди обзавелся подружкой.

Парень был молод и невысок. Темные волосы, заостренные мочки ушей, густые брови, упрямо сжатый рот, сейчас искривленный страхом или ненавистью. Был он без шляпы, в потрепанном камзоле и высоких сапогах, над которыми нависали ножны короткой шпаги со стальным эфесом. Подвитые волосы некогда были собраны в хвост а-ля Катогэн, однако локоны распрямились и частично висели сосульками, а пудра превратилась в неопрятную липкую субстанцию. Кюлоты, да и вся прочая одежда, были запятнаны жирной грязью и зеленились от травы.

— Я, сударь, не местный житель, — ответил Орион, мгновенно встраиваясь в модель здешней культуры, — и обычаи ваши для меня странны и невразумительны. Кто такой, скажите на милость, сей мастер Денди? И в чем провинились эти несчастные, подвергнутые столь жестокой казни?

— Сэр, я тоже не из этих мест. Однако слова Дикая охота для меня вполне объясняют то, что ныне я вижу пред собою.

Юноша, несомненно, принадлежал к элите, что чувствовалось по строю речи. Заметно грассировал, так, что Орион даже заподозрил его в континентальном происхождении. Впрочем, сейчас обстоятельство сие было совершенно неважно.

— Неужели перед нами последствия вторжения нечистых духов в мир Божий? — Орион почел за благо недоверчиво хмыкнуть. — Позволю себе усомниться в вашей правоте, юный сэр. Что до меня, я уверен, что представшая нашим глазам ужасная картина вполне может быть объяснена злодейством разбойников, или же неоправданной жестокостью здешних законов, ибо я вижу, что все эти несчастные принадлежат к гонимому племени египетских бродяг.

Парня следовало разговорить, впрочем, сведения и так еле удерживались в нем.

— Вы, сэр, как я погляжу, порядочный вольнодумец.

Юноша, упрямо вскинув подбородок, говорил горячо и возмущенно. Теперь было заметно, что он вовсе не испуган, а разъярен. От волнения речь его становилась все более невнятной, и он все время нервно потирал ладони.

— Возможно, наши законы излишне строги по отношению к джипси, но ни один из них не предписывает столь зверской расправы над женщинами и детьми! Выслушайте же мое повествование, тогда, быть может, вы поверите в то, что силы ада способны покуситься на души и тела детей рода человеческого.

— Сударь, я весь внимание. Но, прошу вас, отойдем куда-нибудь, где не чувствуется этот мерзкий запах, и присядем. Давеча мне довелось проделать немалое путешествие.

Они отошли на дальний конец поляны, заросшей пышным папоротником, и уселись на замшелый поваленный ствол под большим тисом, оплетенном плющом так, что он напоминал уже не дерево, а мохнатую зеленую стену. Юноша вытащил пенковую трубку с янтарным мундштуком и чашечкой в виде срезанного яйца, схваченного когтистой лапой рептилии, набил, долго раскуривал при помощи огнива, наконец, глубоко затянулся и продолжил:

— Отец мой родом с Зеленого острова, а матушка из этих мест. Но сам я появился на свет в столице, где и обитаю, а в это графство приехал получить небольшое наследство, доставшееся от дяди. Уладив дела и продав имение, я отправился в обратный путь, где на дилижансе, где нанимая лошадей. Вчера под вечер я плелся по этим живописным краям на старой кляче, чье место, положа руку на сердце, не иначе как на живодерне. Леса, как видите, здесь глухие, лихие молодцы не редкость, как и в те давние времена, когда под этими кронами бродили веселые йомены Робина из Локсли. Посему одной рукой я держал поводья, а вторую не вынимал из кармана камзола, где у меня лежит заряженный пистолет. Я уже потерял надежду до ночи выйти к какому-нибудь жилью и смирился с насущной необходимостью заночевать в чаще. Однако вскоре мне показалось, что я слышу отдаленную музыку, а потом увидел трепещущие меж деревьев отблески пламени, и направил лошадь туда. Чем ближе, тем отчетливее раздавались музыка и смех. Я уже ободрился, уповая на веселый ночлег, но, подъехав к краю поляны, понял, что наткнулся на джипси. Это был небольшой табор, всего человек пятнадцать, да еще пара ослов с поклажей. Они разложили свой костер у подножья огромного дуба, который, говорят, в старые времена служил местом сбора разбойников. Лагерь их предстал передо мною в весьма живописном виде — блики костра на диких лицах, пестрое тряпье, смуглые женщины, укачивающие плачущих младенцев — все заставляло представить, что я созерцаю одну из картин знаменитого маэстро Сальваторе, которые видел во время путешествия на континент.

Парень несколько раз подряд жадно затянулся, окутавшись клубами ароматного дыма. Казалось, он мучительно подыскивал слова, способные передать весь накопившийся в его душе ужас.

— Однако долго любоваться этой причудливой сценой показалось мне довольно неблагоразумным: все наслышаны о преступных наклонностях этих странных людей. Посему я почел за благо не присоединяться к ним, а тихо отъехал в сторону, молясь, чтобы они меня не заметили. Впрочем, двигаться дальше мне не позволила страшная усталость. Неподалеку от поляны набрел я на чудесный родник в окружении берез, где стреножил лошадь, поужинал сыром и хлебом, и лег прямо на землю. Однако не мог заснуть — ночью стало свежо, земля же оказалась довольно сырой. Вдобавок, из лагеря моих соседей по-прежнему доносились голоса, детский плач и музыка. Наконец, я поднялся, и, прислонившись к березовому стволу, закурил. Вы, сэр, разумеется, осведомлены, что в эти дни луна предстает перед миром во всей своей полноте. Костер на поляне погас, джипси затихли, очевидно, погрузившись в объятия Морфея, а я пребывал в каком-то полузабытье, наблюдая игру призрачного света на листьях, и сонно гадая, что скрывается за ними во тьме. Трубка моя остыла, и я стал понемногу подремывать. Вдруг я услышал, как тревожно всхрапнула лошадь.

Молодой человек замолк, взгляд остановился. Ночное потрясение далось ему тяжко, но держался он мужественно, чем вызывал в Орионе симпатию.

— Этот звук разогнал мои сонные видения, — с трудом продолжал он. — Я заподозрил, что мои соседи-джипси все-таки прознали про мое местопребывание и подбираются, чтобы убить и ограбить. Но я дворянин, и свою жизнь и кошелек намерен был продать как можно дороже. Я обнажил шпагу, достал пистолет, проверил заряд и стал ждать развития событий. Но они, добрый сэр, обрушились на меня столь стремительно, что я до сей поры не могу разобраться в их последовательности!

Его голос стал хрипловатым, наверное, пересохло во рту. Орион извлек из-за пазухи и протянул собеседнику украшенную бирюзой флягу с рисовым вином, которую таскал с собой последнее время — вид посудины и вкус напитка напоминали безмятежное время, проведенное в обители Суня:

— Глотните, достойный юноша, и продолжайте, Бога ради, ваш поразительный рассказ.

— Благодарю вас, сэр, это очень кстати — мои запасы пропали вместе с несчастным животным, на котором я ехал, — он глотнул из фляги, с недоумением взглянул на нее, подумав, глотнул еще. — У вас странный джин, сэр. Это напиток с вашей родины?

— Да, прихватил с собой в дорогу, — заверил Орион, в свою очередь, прикладываясь к бронзовому горлышку. При этом он мимоходом отметил, что собеседник не проявляет любопытства по поводу местонахождения этой самой «родины», но оставил сей факт на потом. Прежде, чем продолжить, парень высыпал пепел из трубки и набил ее снова.

— Сначала я услышал с цыганской поляны нестройный рев ослов, к которому сию минуту прибавились человеческие вопли, — голос его после дегустации напитка времен династии Тан несколько отвердел. — Яркий лунный свет стал еще сильнее и приобрел какой-то зловещий красноватый оттенок. Я услышал бешеное ржание и гул, словно бы подходил эскадрон тяжелой кавалерии, но звуки раздавались не со стороны дороги, а сверху! Джипси кричали так, будто наступал конец света. Моя лошадь захрапела и рванулась в чащу — по всей видимости, я небрежно стреножил ее, и она сумела освободиться. Но я ни минуты не думал, ни о ней, ни о моих безвозвратно уносимых пожитках. Словно некая грозная сила подняла меня и заставила броситься в сторону, где слышались крики. Не помню, как я добежал до поляны, а там глазам моим открылся ад.

Его все заметнее трясло, губы конвульсивно кривились, создавая впечатление жуткой ухмылки. Ладонью о ладонь он водил так быстро, будто намеревался добыть огонь трением.

— На черных скакунах…нет, не скакунах, а истинных демонах, ржание коих было подобно раскатам грома, они носились над поляной. Казалось, лунный свет был для этих отродий земною твердью. Их было множество, десятки, если не сотни. Я, сэр, в жизни не видел, и не дай Бог увижу еще, столь отвратительной нечисти — словно Гог и Магог вырвались из преисподней! Там были полуразложившиеся трупы в клочьях гнилой плоти, скалящиеся безумной ухмылкой черепов, были и вовсе скелеты, и обезглавленные, издававшие брюхом отвратительные громовые звуки. Были там настоящие чудовища, полулюди, полуящерецы, или же люди с рыбьими головами!.. И много еще, достойный сэр, кошмаров предстало перед моими бедными очами. Но самым страшным были обнаженные женщины, снующие на своих вороных исчадьях среди этой толпы обезумевших дьяволов. Они издавали еще более пронзительные вопли, размахивая окровавленными копьями и секирами. Я видел, как одна из них, темнокожая и с крыльями, как у стрекозы, вырвала из рук несчастной молодой цыганки ее дитя и со страшной силой насадила на дубовый сук. При этом она дьявольски хохотала. О, сэр, это было поистине ужасно!..

Орион тоскливо сжался, вспомнив надежду, мелькнувшую в прощальном взгляде Бекумы.

— Бедные джипси пытались скрыться в лесу, но их настигали безжалостные стрелы. Впрочем, как я заметил, дьяволы убивали не всех — нескольких кричащих женщин схватили за плечи и перебросили через спины своих коней. Все было кончено в считанные минуты: люди были убиты, кроме пленниц, чья участь, как я подозреваю, будет куда ужаснее постигшей их мертвых соплеменников. Не пощадили даже ослов — этих растерзали страшные гончие, примчавшиеся вместе с охотой. Хохот и визг стоял над поляной, озаренной жутким светом. Я пытался читать литанию против нечистой силы, которой меня научил один священник с западного полуострова… Ибо я, сэр, имею честь принадлежать к истинной Церкви.

Юноша взглянул с некоторым вызовом. Орион пожал плечами, выражая полное равнодушие к здешним религиозным дрязгам.

— Сейчас ваш рассказ более интересует меня, нежели ваше вероисповедание.

— Он приближается к концу. Так вот, я пытался читать литанию, но, к ужасу своему понял, что полностью забыл слова. И в этот момент я увидел его, Денди.

— Полагаю, вам знакомо это существо, коль скоро вы столь уверенно называете его по имени?

Орион знал, что сейчас услышит страшное, и бессознательно оттягивал этот миг.

— Мне рассказывал о нем отец — в его краях все слышали о предводителе Дикой охоты. Здесь, правда, многие полагают, что ее ведет призрак прославленного мореплавателя сэра Фрэнсиса. Однако я не могу предположить, что сей доблестный рыцарь, будь он хоть трижды еретик и пират, живой или мертвый, предводительствует бесовским сим шабашем. Итак, я впервые видел Денди, и, надеюсь никогда его больше не видеть. Он выглядит как человек, и даже казался бы довольно благообразным, не будь крив на один глаз. У него большая полуседая борода и хриплый голос. На нем синий плащ, на голове стальная каска с рогами, а в руках копье. Но главная его особенность — невыносимое ощущение смерти и адской муки, распространяющееся от него. Словно бы ты уже оказался в огненной геенне, без малейшей надежды на спасение души… Он спустился на своем громадном вороном на поляну, и осматривал ее, как мне показалось, с довольным видом. Потом махнул рукой, подзывая прочих охотников. Из их толпы выехала пышноволосая дама, прекрасней, но и ужасней которой я не видел. Ее лицо словно само источало свет, так же, как и обнаженная грудь, и озаряло поляну, подобно второй луне. Но прекрасные черты выражали лишь непреклонную жестокость. В руке ее был лук, а на голове серебряный обруч с маленькими рожками. «Добрая охота, Ди! — трубным гласом возопил Денди. — Мы славно здесь прогулялись, полагаю, ночь сия принесет нам еще премного удовольствия!». Она же в ответ лишь рассмеялась.

Последние минуты Орион бессознательно сдерживал дыхание, и теперь никак не мог восстановить его. У него темнело перед глазами, в ушах стоял противный звон. Но разъедающую его раны повесть впитывал стоически.

— Я, как и прочие, осведомлен, что есть немало женщин, которые кричат при виде мыши, зато способны с ангельскою улыбкой отравить мужа. Но ныне я воочию видел не обыденную порочность дочери Евы, а само воплощение зла в образе богини. Когда я понял это, страх мой куда-то исчез, и я ощутил праведную ярость на этих нелюдей. Я поднял пистолет, колеблясь, в кого выпустить пулю, и почему-то выстрелил не в нее, а в Денди. Пуля ударила в плечо, я явственно видел это, но никакого видимого вреда ему не причинила. Сонмище бесов взвыло, а женщина мгновенно выхватила стрелу и натянула лук. Здесь какая-то сила уберегла меня, и я уповаю на то, что это Господь наш снизошел ко грешнику и не отдал его на глумление нечистой силе. Я кинулся в чащу, подобно испуганной лани, продирался сквозь кусты, не разбирая дороги, много раз падал, споткнувшись о корни деревьев. А сзади приближались гиканье и визг дьявольской охоты. Наконец, я упал, ударился головой обо что-то твердое, и милосердное забытье, от коего я очнулся лишь час назад, лишило меня всех чувств. Обнаружив, что занимается утро, а я лежу в неглубокой болотине, весь в грязи, но живой и невредимый, я отправился на эту поляну, в надежде найти здесь хоть кого-то живого. И встретил вас, сэр.

У Ориона не было мыслей, да и чувств, только огромная тугая боль. Он больше ни к чему не стремился, не собирался продолжать погоню, и в другую Ветвь тоже не хотел. Зато не против был, например, умереть. Или заснуть — навеки. Или сойти с ума. Или напиться. Последняя идея вызвала в нем вялый отклик. Юноша смотрел недоуменно, но Ориону было уже не до него. Наскоро попрощавшись, направился сквозь чащу в сторону дороги, бросив на ходу, что надо разыскать шерифа и сообщить ему о происшествии.

…Продленные во всем подобны людям. За исключением того, что они — Продленные. Организм их функционирует вполне по-человечески, однако способен выдержать в десятки тысяч раз большую нагрузку, чем у Кратких. Продленный может заразиться болезнью, подвергнуться лучевому поражению или принять смертельную дозу яда, но все последствия этого очень быстро сходят на нет. Иногда, впрочем, подобные свойства создают для них неудобства. Как в данном случае: Орион хотел получить интоксикацию этиловым спиртом, чтобы не помнить ни о чем — желание в его состоянии довольно извинительное. Однако сделать это было не просто: его организм от двух-трех литров алкоголя имел столь же несерьезное опьянение, как если бы он принял лишь рюмку. Но ему было все равно, рано или поздно он доведет себя до амнезии, сколько бы на это не понадобилось времени — год, три, десять. Он же никуда больше не спешил.

С того момента воспоминания его становились отрывочны и размыты. Выйдя на проселочную дорогу и ориентируясь по церковному шпилю, добрел до маленькой деревушки и безошибочно нашел кабачок с многообещающей надписью над входом: «Пьяный за пенс, смертельно пьяный за два, свежая солома — бесплатно». Без улыбки взглянув на эту антисоциальный слоган, вошел внутрь, сел за длинный грязный стол, подальше от компании тепленьких уже путников и местных забулдыг, и бросил подбежавшей замарашке-служанке:

— Джина.

То было время, когда в головах и желудках подданных королевства царила можжевеловка. Напиток, рожденный как лекарственная настойка, поглощался миллионами литров. Варварски подслащенный сахаром джин пили все — аристократы при дворе, пираты в дальних морях, крестьяне в глухих деревушках, городские бездельники и блестящие литераторы. А еще женщины и дети. Плохой джин стоил дешевле хорошего пива и валил народ наповал. И хотя недавно были приняты строгие законы против этого вида пьянства, оно расцветало и благоухало тяжким ароматом.

Орион равнодушно окунулся в этот вонючий омут. Он прошел путь до столицы, не миновав, похоже, ни одной, самой захудалой, таверны. И в каждой выпивал по несколько литров, оставляя посетителей пялиться друг на друга в безмолвном изумлении. Перед тем, как опрокинуть последний стакан, он завел правило мрачно повторять, ни к кому не обращаясь: «Вот доберусь до столицы, и, коли будет на то благословение Божие, думаю я напиться пьян», — от чего публика вовсе впадала в ступор. Он никогда не платил за выпитое, да ему и нечем было, а добывать деньги способами, принятыми у Продленных, не утруждался. Это было лишнее — короткого взгляда на хозяина доставало, чтобы тот забывал об оплате. Обычно члены Ордена не любят афишировать таким образом свое пребывание в Ветви, ибо магическое воздействие всегда оставляет заметные следы. Но Ориону было глубоко наплевать, найдет ли его кто из собратьев.

Он брел по прослелочным дорогам в развевающихся лохмотьях, размеренно, но быстро переставляя ноги, уставив мутный взгляд вдаль. Встречные шарахались, когда их настигал исходящий от него смрад — телесный и душевный. То было дыхание смерти. Однажды под вечер, на глухом отрезке дороги, восемь-десять еще более удручающих оборванцев преградили ему путь. Бог весть, что они хотели — завалявшуюся медную монетку, остатки водки в бутылке… Может, просто пришла им охота потешить свою унылую лютость убийством беззащитного. Склабясь, поджидали, поигрывая узловатыми дубинками и ножами. Но ухмылки мгновенно опали, когда убогий пьянчуга, словно не видя их, не останавливаясь, но и не прибавляя скорости, каким-то чудесным образом очутился рядом. Дальше все пошло так быстро и страшно, что немногие оставшиеся в живых, в пьяном рассказе приятелю доходя до этого места, спотыкались и замолкали, расширенными от ужаса зрачками вперившись в прошлое.

Руки и ноги несостоявшейся жертвы мелькали, наподобии мельничных крыльев, и каждый выпад находил цель. Расколотый череп, пробитая грудина, вырванный кадык, снесенная ребром ладони голова… Дорожная пыль обильно увлажнялась, становясь багрово-черной грязью. Больше всего бандитов потрясло его лицо, на котором не отражалось ни-че-го. Оно словно бы парило в центре безумного вихря наносимых ударов, превращавших противников в крошево. Ни один мастер боя из Кратких не мог совершить такого. Орион утратил все могучие тормоза, обычно в подобных случаях сдерживающие силу Продленного. Когда его рука, без видимого усилия, проникла предводителю в живот и тут же вынырнула оттуда, сжимая исходящую паром печень, оставшиеся лиходеи с воем кинулись врассыпную. Какое-то время эхо разносило по лесу исполненные ужаса вопли: «Гог! Гог и Магог на нас!». Он не преследовал бандитов: остановившись, с легким недоумением поглядел на окровавленный ком в руке, уронил его на землю и, не бросив взгляда на изуродованных мертвецов и стонущих умирающих, тем же механическим шагом двинулся дальше. За все время инцидента не издал ни единого звука.

Он добрался до столицы и годами ошивался по этому странному городу, знаменитому отвратительной погодой, а также дурным смешением роскоши и вульгарности, изысканности и нищеты. Городу низковатому, узковатому и компактному, над которым довлела, утвердившись на холме, громада нового собора в честь апостола Пола, недавно отстроенного после великого пожара, уничтожившего и древний храм, и, практически, весь остальной город.

Но Ориону не было дела до истории и современности. Он просиживая стулья в кабачках и ресторациях, и, собственно, ничего больше не делал. Ночевал, где придется — на пустырях, в заброшенных домах, на пригородных огородах, а то и в лесу. Внешний вид его нисколько не беспокоил, иногда, правда, на него находил стих посетить какое-нибудь приличное заведение, тогда шел в турецкие бани и к портному, приводя себя в порядок все тем же способом безналичного расчета. Почти ничего не ел, но, поскольку не мог умереть от голода, тоже не обращал на это внимание.

Иногда бывал на представлении в одном из знаменитых театров, где пустыми глазами глядел на игру актеров, имена которых известны по всему Древу. Лицо его оставалось равнодушным, просидев до конца представления, мерными шагами направлялся в ближайший питейный клуб. Видели его и в парках увеселений, и среди азартных зрителей собачьих и петушиных боев, или публичных казней. Но он всегда оставался холоден и молчалив, не заводил никаких знакомств, а те, кто пытался с ним сблизиться, привлеченные эксцентричным образом его жизни, обычно сразу отскакивали, обоженные взглядом налитых кровью глаз.

Его высокая худая фигура, то в лохмотьях, то в приличном костюме, маячила по узким улицам, застроенным трех-четырехэтажными домами, фасады которых украшены были нарисованными окнами. Мелькал то в фешенебельных районах, то в обширных кварталах трущоб, на свету дня и вечером, в неверных бликах масляных фонарей и факелов наемных провожатых, отводивших домой припозднившихся горожан. Постепенно становился притчей во языцех, городской легендой, своего рода Вечным Жидом. Правда, судачили о нем в основном те, кто никогда с ним не сталкивался или же видел мельком, а кто хоть раз смотрел в его глаза, предпочитали молчать. Не трогала его и полиция. Собственно, полиции как таковой здесь не было, роль ее выполняли человек пятнадцать шпиков. Работа их заключалась в тайной слежке за обитателями дна и разоблачении преступников, за поимку которых им платили сдельно. Ребята эти не гнушались также рэкетом, шантажом и провоцированием глупцов, которых они подбивали на кражи, а после торжественно отправляли на виселицу. Но от загадочного пьяницы отвязались очень скоро — что-что, а чувство самосохранения у этих господ было куда как развито. Конечно, был еще местный криминалитет, но, столкнувшись с его представителями несколько раз, Орион легко сумел внушить им глубокое почтение.

Однако он никак не мог достичь желанной стадии опьянения, заключавшейся в полном неведении того, кто есть Луна и что их связывало ранее. Смотрел на мир сквозь пьяную дымку, но та была слишком тонка, часто рвалась, и его душа вновь оказывалась в стране страданий, где он помнил все. Несколько раз пытался заменить джин опиумом, забирал в аптеке огромные дозы очень популярного здесь лауданума и употреблял его тут же, на тротуаре, прямо из аптечной склянки. Но после двух-трех попыток оставил этот способ — наркотик действовал не так, как он рассчитывал: после десятикратно летальной для Краткого дозы его сутками мучили видения, в которых хаотично смешалась все пласты его феерической жизни. Сунь превращался в Луну и объявлял ему, что он смертельно оскорбил ее отца и мужа, который есть ни кто иной, как великий Брахма. А потом он сам становился Брахмой, гневно и бессильно следил за играми двух ипостасей своего творческого безумия — Шивой и Вишну. Со своего престола-тюрьмы он видел, как Шива с помощью своего змееподобного органа насильно обладал пышноволосой секретаршей Майей, убивая ее на пике страсти огненным трезубцем. А потом Вишну воссоздавал ее ударом головастой палицы о раковину, и обладал ею, а она кричала от наслаждения, пока Вишну не уступал место Шиве, и так бесконечно. В этот момент чистого беспримесного страдания его окатывал леденящий страх, что сейчас он сам начнет изменять мир, да так, что обрушит Древо. Но всякий раз словно чье-то всевластное Лицо склонялось над ним и приказывало успокоиться. И он засыпал, чтобы, проснувшись, помнить все свои бредовые притчи, кроме последнего эпизода. И вновь был джин, джин и джин.

Серым весенним днем сидя на окраине столицы в загаженном переулке, заставленном разваливающимися домами, он был уже близок к окончательному помрачению. Народ здесь пребывал в полной и сладостной расслабленности — всюду валялись недвижные тела, тихо дышащие перегаром. Дышащие, впрочем, далеко не все. Еще способные двигаться клали уличенных в смерти на носилки и уносили куда-то — судя по всему, не очень далеко. Псы дрались с оборванцами за обглоданные кости, а другие оборванцы дрались между собой дубинами и ножами. Но эти потасовки, как правило, быстро завершались — или прибавлением покойников, или продолжением совместного распития можжевеловой водки. Вдали надо всем этим уродством возвышался ускользающий от городской грязи в весеннее небо светлый купол Сент-Пола.

Орион сидел на грязных заплеванных ступеньках над входом в полуподвальный притон, откуда особенно сильно тянуло джином. Был страшно худ и одет в лохмотья. Рядом устроился симпатичный пес, давненько уже привязавшийся к нему. Сперва Орион пытался его гнать, но потом равнодушно, как и на все прочее, махнул рукой. Теперь пес ходил с ним как пришитый, лишь изредка исчезая по своим собачьим делам. Иногда Орион даже прикармливал его, если не забывал.

Двумя ступеньками выше развалилась вусмерть пьяная баба неопределенного возраста, механически укачивающая грязного младенца. Парадоксальным образом зрелище пробудило в нем образ Луны, но сейчас это не отозвалось острой болью. В душе Ориона зашевелилось что-то вроде удовлетворения, он криво улыбнулся подвывающей себе под нос бабенке, и вдруг чистым сильным голосом произнес на языке, звуки которого возвестили когда-то его счастье:

— Ныне блещет она средь лидийских жен…

— Ч-чё сказал, к-красавчик? — с трудом выдавила «красавица».

— Так луна розоперстая,

Поднимаясь с заходом солнца, блеском

Превосходит все звезды… — продолжал он сильно и горячо.

— С-совсем допился, скотти-ина нищая, — баба дыхнула проспиртованным чесноком. Младенец беспокойно завозился.

— …Струит она

Свет на море соленое,

На цветущие нивы и поляны…

Он видел перед собой не перекошенную личину, но прекрасное лицо жены, сливавшееся с образом несчастной поэтессы, бросившейся со скалы сказочного острова в древнем море. Но видение ушло, и баба вновь предстала во всем безобразии. Потянуло потом, мочой и перегаром. Женщина расхохоталась, безумно и злобно. Эти мерзкие звуки были отрицанием всего — незнакомых прекрасных слов, произносимых сидящим перед ней полутрупом, людей, погибающих бессмысленно и покорно, всей ее дурацкой жизни.

— Все росою прекрасной залито… — продолжал он отчаянно, но визгливый смех сминал чистый строй эллинской речи. К смеху прибавился надрывный вопль младенца, который трясся вместе с мамашей. Та, не глядя, сделала раздраженное движение, и заходящийся в вопле малыш полетел через перила вниз, к входу в подземный кабак, отверстому метрах в трех ниже.

Реакция Продленного мгновенно отменила пьяное оцепенение и дистрофическую апатию. Его прыжок через перила начался одновременно с движением мамаши, и когда младенец достиг земли, Орион был уже там, подставив протестующему против небытия комочку жизни костлявое тело, бывшее, однако, мягче булыжников мостовой. Обхватил малыша и прижал к себе. Мать не заметила ничего, визгливый смех оборвался, когда она разом провалилась в обморочное забытье. Пес, прыгнувший за Орионом, настороженно застыл в стороне, внимательно наблюдая за сценой.

— Пышно розы красуются,

Нежный кервель и донник с частым цветом, — закончил он стихи на ушко вдруг замокшему ребенку и вдруг понял, что тот — Продленный.

— Почувствовать в Ветвях Тень Продленного случается редко, — услышал он

знакомый, сильно грассирующий голос, и незаметно тронул рукав, убедившись, что булавка на месте.

Где только что был пес, стоял давешний юноша с поляны Дикой охоты. Теперь его принадлежность к Ордену стала для Ориона очевидна.

— Прости, что навязался к тебе в сотоварищи в собачьем образе, — добродушно проговорил парень, с улыбкой глядя на Ориона.

Сейчас, когда лицо его не было искажено ужасом, стало видно, что оно выражает ум и благожелательность.

— В последнее время за тобой надо было приглядывать постоянно — ты уже совсем постоялец Бедлама, еще натворишь бед на все Древо.

Он вытащил свою красивую трубку, поспешно набил, раскурил и затянулся с непередаваемым наслаждением.

— Как мне этого не хватало! — простонал он.

Орион молча смотрел, продолжая прижимать к себе младенца. Парень протянул к нему руки:

— Дай его мне, я пристрою и прослежу, чтобы продлился.

— Я сам, — прохрипел, наконец, Орион, неимоверным усилием воли приводя в порядок разъеденную алкоголем психику. — Ты оборотень?

— Нет, нет, упаси Бог, — хохотнул парень, убирая руки, — это ты меня видел псом, а остальные — придурком, который зачем-то возится с пьяным бродягой. Только покурить нельзя было, иначе ты стал бы выяснять, почему это пес все время ходит в клубах дыма. Частенько, впрочем, не выдерживал и отходил в сторонку. Да и поесть надо было, ты, доложу я тебе, неважный хозяин для уважающего себя пса, — парень негромко рассмеялся. Смех его был приятен.

— Такое может проделать только див, — Орион приходил в себя очень быстро — еще одно счастливое его свойство.

— Опять не угадал — я не Изначальный. Просто умею все это.

— Это невозможно, — пожалуй, сенсационных открытий для только что пришедшего в себя Ориона было многовато.

— Уверяю тебя, возможно вполне. Я и тебя научу, если хочешь.

Загадочный юноша внимательными, вовсе не молодыми глазами наблюдал за процессом возвращения человеческого образа напрочь спившемуся безумцу. Изысканная трубка в зубах прибавляла его облику внушительности.

— Так что тебе от меня нужно? — спросил Орион совсем уже нормальным голосом.

— Во-первых, ребенка…

— Я сказал, не отдам.

— Отдашь, потому что есть во-вторых.

— Говори.

— Они в Шамбале.

Орион замер. Ребенок, похоже, тоже. Впрочем, он тут же беспокойно завозился и с непосредственностью старого знакомого намочил лохмотья своего спасителя.

— Откуда ты знаешь? — процедил Орион, одновременно сам пытаясь понять, откуда.

— Потому что они меня интересуют, — серьезно ответил юноша.

Скуластое лицо с твердым ртом было безмятежно.

— Ты тоже искал их, — с утвердительной интонацией сказал Орион. Он чувствовал, что этому человеку можно доверять.

— Да.

— А та поляна?

Орион уже просчитал в уме все нестыковки в речах нового знакомого. Он, впрочем, вовсе не ждал, что тот будет с ним предельно откровенен, да в Ордене такое поведение и не принято.

— Кочевал с тем табором около года по местному времени, чувствовал, что рано или поздно он пересечется с Дыем. И я действительно отошел тогда к роднику под березами — хотел подумать в одиночестве. А назад прибежал слишком поздно… — Парень помолчал, потом жестко заметил, — Она убила Шаниту, мою подругу…

Лицо Ориона было непроницаемо.

— Послушай, — продолжал парень, — меня не интересует, кто ты, и что тебя с ней связывает. Но там, на поляне, я понял, что ты их ненавидишь. Поэтому я говорю тебе: «Они в Шамбале».

— А что мне, скажи на милость, Шамбала? Я сам мог догадаться, или идти туда по следу. Но меня-то в Шамбалу не пустят — там закрыто для всех, кроме Изначальных, или пришедших с ними… У тебя нет другой трубки?

Ориону срочно требовалось покурить и спокойно подумать над новостями. Парень молча достал из кармана камзола трубку попроще и протянул ее вместе с кисетом и огнивом. Вскоре и Орион окутался дымом.

— Ну, ты же принял меня за Изначального, хоть я им и не являюсь… — ответил юноша.

— Ты хочешь сказать, — недоверчиво протянул Орион, — что можешь и меня замаскировать?

— Попытаться можно, — в голосе ощущалась насмешка, но очень-очень отдаленная, больше, пожалуй, было сочувствия. — Однако есть способ проще.

— А сам ты, что, боишься их искать? — Орион прямо посмотрел парню в глаза, но наткнулся на столь же прямой взгляд.

— Я действительно стрелял в него на поляне. А она в меня. И ранила.

Он приспустил с плеча камзол, расстегнул рубашку и показал уже затянувшуюся, но все еще страшного вида темно-вишневую дыру на плече.

— Я едва успел перейти в соседнюю Ветвь, где они меня не стали искать, и потерял сознание. Пока рана окончательно не исцелится, я перед ней беззащитен — в Шамбале она меня узнает под любой маскировкой. Иди ты, если хочешь. А я прошу только отдать младенца, который там тебя только обременит. И прекрати, пожалуйста, пить.

— Прекратил аккурат перед тем, как ты прекратил быть бродячей собакой, — проворчал Орион, уже постановивший поверить этому Продленному, и с сожалением протянул ему успокоившегося ребенка.

В последний момент глянул в его лицо: у того были большие васильковые глаза, и он лучезарно улыбался. Сердце Ориона рванула печаль, но он понимал, куда и зачем идет.

— Что мы теперь будем делать? — спросил он, пытаясь сбросить ненужные эмоции.

— Покажу тебе один фокус, который ты быстро освоишь.

— Договорились. Как тебя зовут?

— Аслан.

— А меня, предположим, Орион…

— Подойдет, — кивнул Аслан, доставая из необъятного своего кармана внушительного вида книгу в телячьем переплете.

* * *

Фактория Тьмы

Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.

«Шамбала, именуемая также то Асгардом, то Шангри-ла, то иными именами, охоты приводить которые я не имею, есть вещь противоположная всем частям Древа, сложенного, как мы знаем, из Ствола, также и Ветвей, всегда прибывающих в числе, благодаря деяниям членов Ордена нашего. Однако надо бы вам знать о том, что названная Шамбала не есть Ветвь, хотя иные ее свойства имеет. Дерзнув описывать Древо в образе виртуальной конструкции, разумно бы признать Шамбалу модулем автономным, не зависящим от Ствола. Ствол же, по таковому рассуждению, суть матрица всех Ветвей.

Природные же свойства Шамбалы таковы, что она не пропускает в себя никого, помимо ее созидавших Изначальных дивов, или же тех редких счастливцев, будь то Продленный или Краткий, или же тень Краткого, кого один из дивов возьмет в те края с собою. Сами же Изначальные, в Шамбале пребывая, как утверждают, могут не только обозревать в единое время все Ветви и особливую возможность имеют в любую из них попасть по мановению ока, но и, чему я не в силах поверить, даже предерзостно вторгаться в тело Ствола. Однако, как известно всем и каждому, таковое деяние нарушило бы рост всего Древа и привело бы к неисчислимым неописуемым бедам, посему, думаю, дивы, пусть даже на то и способные, никоим образом не сие решились бы, благополучия и жизни собственной ради.

…Известия о создании Шамбалы темны и баснословны. Среди Кратких бытует легенда, про каковую можно бы умозаключить, что она повествует о способе, примененном для явления Шамбалы на Древе. Однако не поручусь, что сказка сия содержит хотя бы ничтожное зерно истины. Рассказывают, как некий див, Вотаном зовущийся, о котором все, думаю я, наслышаны, некогда сам пригвоздил себя копьем ко древу, именуемому Ясень Предела, а с той поры также и Конь Дыя, сиречь его, Вотана. И висел он там девять дней и девять ночей, пока не снизошло на него постижение рун.

Не претендуя на звание особенного знатока тонкой науки рунической, дерзну все же предположить, что жертва, принесенная Вотаном самому себе, положила основание, на коем Шамбала и возникла, уподобив его Архимеду, нашедшему-таки точку опоры. Ежели сие соответствует истине, тогда руны предстают метафизическим инструментом, возникшим в сознании Вотана, коим же он и воздвиг Шамбалу. Следственно, копье его, как орудие жертвы, символически уподобилось некоей ложной Ветви, каковой Шамбала, по моему рассуждению, и является. Все действо сие могло бы казаться актом творения, не случись оно на сотворенном уже Древе.

Итак, мы видим, что жертва Вотана отнюдь не творящая, наипаче же искупительная, а, напротив, некая антижертва, благодаря коей в Ветвях восстала фактория изначальной Тьмы.

…Место же, где случилось примечательное приключение Вотана, по сию пору остается неведомым, и как там все обстояло на деле, ведают лишь он, да Творец».

* * *

У пролива: «Я убью тебя, лодочник!»

— Эй, старик! Перекинь-ка меня на ту сторону.

— Назад поворачивай.

— Греби сюда, говорю, наглый дед!

— За этим проливом — Шамбала, щенок. Ну как, уже наклал в штаны со страха?

— Ты глупец! Надо думать, я знаю, куда пришел, раз стою на месте сем.

— Как пришел, так и уйдешь, нищий сын распутной матери!

— Дед, ты здесь лодочник, так что не тебе решать, кого перевозить.

— Вот и нет. Дивы мне велели — гнать Продленных бродяг и прочих Кратких в шею.

— Дурак, какой я тебе Краткий, коль Шамбала меня пустила?

— А вот это еще неизвестно. Отвечай, пес, как зовут?

— Скажу, да только не козлу-лодочнику, а владыкам Шамбалы. И не мешало бы тебе самому назваться.

— Я-то назовусь — Седобородым кличут меня. А ты, я смотрю, как есть безымянный бродяга, потому пойдешь сейчас своей дорогой.

— Не боялся бы намокнуть, переплыл бы пролив, да выщипал тебе, старый хрен, бороденку!

— Да тебе не то, что волоса моего коснуться, в воду войти без моего позволения — что из песка канаты вить! Здесь, засранец, свои законы. Даже если переплывешь пролив, и тебя не сожрут рыбки, эти скалы рухнут тебе на башку. А дальше горы, ты и представить не можешь, какие. А за ними — блаженная Шамбала, страна вне Древа. Вот так-то, сосунок.

— Я убью тебя, лодочник!

— Может, когда и убьешь. Но не сегодня… Потому что будешь стоять и слушать. А парочка воронят пока над тобой полетает. Это я могу им щас приказать, и они тебя прикончат, прям на этом месте, ты и пукнуть не успеешь, друг мой Варавва…

— Дый!..

— …Ну вот, я же говорил, ты ногу не сможешь в воду засунуть, не то, что свою иголку в мою башку. Да не дергайся ты, бесполезно. Тут не пролетишь, не проплывешь и не обойдешь. Отдохни, меня послушай. Ты же за дочуркой моей пришел? Эх, и хороша же доченька моя! Твоя супруга, то есть… «Беседовал с девой, с белокурой я тешился»… Фу, ну кто же посох через Асгардский пролив мечет? Не полетит он, дурашка! Ничего сюда не прилетит. Я вообще не знаю, как ты-то на этом берегу оказался. Но дальше не пройдешь, и не думай. А она со мной останется, Луна то есть.«…Тайно встречаясь, одарял ее щедро, она отдалась мне».

— Зачем тебе все это?

— Ой, не смеши. Это она ведь наплела, что я тебе ее подсунул, потому как ты мне нужен? Шутница она у меня, однако… Все сама, сама, уж поверь старику — удрала от меня и с тобой связалась. Своенравна, ох, своенравна… Но прибежала потом, когда ты ей обрыд. Смеялись мы с ней над тобою долго.

— Ты пожалеешь.

— Это ты сейчас жалеешь, что на свет родился, ты, игрушка Неназываемого. Во всем Ордене нет большего шута, чем ты… Может, Дианку кликнуть, она сама все тебе скажет?.. Ну, уходи, дурачок, уходи, воронята тебя проводят. Да возьмут тебя тролли!

* * *

«…Злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю»

Продираясь в пеленах забытья, он все пытался завершить последнюю свою молитву. Так постепенно приходил в себя, и, наконец, вынырнул из болезненных сумерек Древа минувшего, чтобы всем сердцем напороться на невыносимую боль сегодняшнего.

— Вем убо, Господи, яко недостоин есмь человеколюбия Твоего, но достоин есмь всякаго осуждения и муки, — произнес еле слышно в открывшееся пространство, пытаясь стереть из саднящей памяти последний кадр: изящная стопа на груди, холодное лицо и — «Радуйся, муж мой».

Молитва прервалась стоном:

— Луна…

— Варавва, Варавва, — раздался насмешливый голос, — упрямству твоему удивляться не устаю. Тебя предали оба, а ты, едва глаза продрав, обоих и зовешь…

— Ты не знаешь, что говоришь, — прошептал Варнава, глядя как можно выше, чтобы не видеть склонившееся над ним ненавистное лицо. — И никогда не узнаешь…

Он все-таки заставил себя перевести взгляд на Дыя. Тот выглядел так, что было понятно, почему слово «див» означает «яркое существо». Походил одновременно на вельможу и хиппи — с окладистой сивой бородой, в синем плаще с блестками и огромным лиловым бантом на плече. Плащ был накинут на позолоченную кольчугу, из-под которой виднелся подол красной шелковой рубахи, вышитый разноцветным бисером. Голова была не покрыта, длинные волосы удерживала серебряная тесьма. Единственный огромный глаз искрился темным весельем, вместо второго зияла глубокая дыра. — И зовут меня Варнава. Варнава, ты запомнишь это, бес?

Монах приподнял голову и словно пытался с силой ввинтить взгляд в насмешливое лицо.

— Ну-ну, — Дый продолжал несерьезно, но тон чуть сбавил. — Мне что «Сын разрушения», что «Сын утешения» — все одно. Чей ты сын на самом деле, я, пожалуй, помолчу… Пусть будет Варнава. Может быть, брат Варнава? Или отец Варнава?

Варнава молча глядел в потолок, стараясь продолжить прерванную молитву, но разрозненные слова безуспешно пытались сложиться в кристально стройную фразу.

— Опять скажешь, кощунствую? — спросил Дый, не дождавшись ответа. — А если я принял в свое время крещение и нуждаюсь в наставлениях и утешениях отца духовного?

Первый раз в вальяжных речах Дыя прорвалось что-то вроде злости.

Варнава глянул на него внимательно.

— Крещение твое льстиво бысть, — ответил коротко, — Дый, что тебе от меня надо?

— Ты бы поднимался что ль, зятек, — предложил тот вместо ответа, — а то валяешься, как умирающий, а самого можно вместо старика Сизифа к камню ставить. И, да, сразу предупреждаю: не пытайся свернуть мне шею. Во-первых, еще неизвестно, кто кому свернет, а во-вторых… Ладно, сам увидишь.

Варнава пошевелился. К его удивлению, ничего не болело, хотя он помнил страшный удара копья, разорвавший плечо, и ожоги по всему телу от колдовской цепи. Легко спустил ноги с ложа и босой встал на мягкое-ворсистое. Ковер покрывал весь пол в зале, уходившем далеко, куда не мог достичь взгляд. Похоже, ткали его прямо здесь, обходя многочисленные колонны, производившие впечатление мертвого леса. Ложе, с которого он поднялся, убрано было цветными тканями, отливало атласом, парчой сверкало. Одежда Варнавы в эту варварскую роскошь не вписывалась — на нем была лишь длинная белая рубаха из грубой ткани до пят, подпоясанная простой веревкой.

— Надень сандалии, прогуляемся, родич, — предложил Дый, поднимаясь с резного дубового кресла.

Варнава молча нагнулся за стоящими у ложа немудрящими кожаными сандалиями.

— Одежонка так себе, ты уж не обижайся. Ничего не поделаешь, так тут новичкам положено. Да ты ведь у нас и так красавчик… — Дый хихикнул довольно гнусно. — Поживешь, пооботрешься, одену как принца, будь покоен.

Варнава молчал, пытаясь претерпеть волны раздражения, накатывающие от глумливого тона дива.

Они шли по бесконечному мраморному лесу. Освещался он странно — ярким, но локализованным сиянием откуда-то снизу. Создавалось впечатление, что на полу меж колонн смонтированы мощные прожекторы. Варнава понял, где источник света, лишь увидев другой роскошно убранный одр, на котором в величавом покое смерти возлежал могучий воин в полном доспехе и пурпурной мантии. Грудь прикрывал большой щит, поверх которого выпрастывалась окладистая рыжая борода. С одной стороны от него был зловещего вида топор, с другой — неуклюжий меч с закругленным концом. Сияние исходило именно от него — словно сильнейший свет переливался сам собой по лезвию, искрясь в полированном мраморе колонн. То же было и дальше: мертвые воины тысяч разных культур и народов, и сияние, исходящее от разнородных их мечей — катан, кончаров, сабель, дао, ятаганов, мачете, рапир, кортиков, шашек, и других, названия которых не знал даже Варнава, сражавшийся в сонме Ветвей.

— Зал Убитых, — тихо произнес шагавший сзади Дый. — Это эйнхерии, их жизнь и смерть мои.

— Тени? — невольно спросил Варнава, хотя старался отвечать молчанием на фразы проводника.

— Краткие, — казалось, Дый радовался любой возможности поддерживать разговор. — Были. Теперь просто живые мертвецы. Из тех, кого мы успеваем забрать с поля боя перед смертью, по их вольному выбору, конечно.

— Поэтому распускаете в Ветвях сказку о валькириях, приходящих за павшими? Интересный способ сколотить армию…

Он пытался язвить в ответ врагу, но втайне был впечатлен величественной вереницей суровых мертвых лиц.

— Увы, не все верят, — с хмурой усмешкой отозвался Дый. — Твой Хозяин постарался. Слишком часто поспеваем к пустому телу, а от такового толка нам мало.

— Ты хочешь сказать, забираете их и в Стволе? — Варнава был так потрясен, что остановился и недоуменно вперился в Дыя, — Но как, Тьма тебя раствори?!

— Спасибо за пожелание, без сомнения, вполне искреннее, — осклабился Дый. — И что тебя смущает?«…Особливую возможность имеют…даже предерзостно вторгаться в тело Ствола». Не говори, что не знаешь ту забавную книжку, с автором которой я уже давно пытаюсь познакомиться, дабы лично выразить восхищение.

— Ты с ума сошел!

— Нисколько. Это вам, недоумкам, надо бы резвее шевелить мозгами. Ничего с вашим благословенным Стволом не случится — все они погибли там, и все, нет больше изменений. Вернее, настолько ничтожные, что никакого воздействия оказать не могут. И сами мы в Ствол никогда не заходим — есть способы… Короче, в любом случае мы это делаем… — Дый остановился. — Кстати, вот то, о чем я тебя предупреждал, чтобы ты не думал нанести какой вред моему старому бедному телу.

Он издал губами тихий, но резкий звук, произведший в этом траурном помещении поразительное действие: ближайшие мертвецы разом открыли глаза и глянули на Дыя. Их руки схватились за мечи, которые тут же перестали пылать, превратившись в обычное смертоносное оружие. Впрочем, больше они ничего не сделали, словно ожидали новой команды. Она последовала в форме неясного слова, брошенного Дыем вполголоса. Воины, выпустив оружие, закрыли глаза, и в Зале Убитых вновь воцарилось мертвое спокойствие.

— Как понимаешь, зятек, стоило мне сказать другое слово, эти парни разорвали бы тебя на части, — заметил Дый. — А если еще одно слово скажу, они сразу очень, очень приятными мальчиками делаются…

Влажные губы Дыя расплылись в плотоядной ухмылке.

— Можешь не показывать, сам догадался.

Варнава, конечно, все время имел в виду возможность наброситься на своего любезного хозяина и перервать ему глотку, но прекрасно видел, что пока это невозможно.

Теперь они стояли на краю огромного пространства, свободного от колонн, обрамленного длиннейшими дубовыми столами и соответственными скамьями. Этот зал освещался уже не мечами, а мощным золотистым сиянием, истекающим с высоченного потолка. Варнава задрал голову, в глаза его ударил нестерпимый блеск, шедший от золотых щитов, из которых потолок и состоял.

— Вы тут не слепнете? — спросил он Дыя, пытаясь разогнать плавающие перед глазами синие овалы.

— Положение обязывает, — с обычным ехидством отвечал тот, — все-таки, пиршественный зал богов. Хе-хе-хе.

— Надеюсь, боги пьют тут не приторную дрянь, которой ты меня в прошлый раз потчевал?

— А вот это сейчас проверишь.

Дый резко хлопнул ладонями, так, что звук распространился, казалось, по всему залу и его окрестностям. Вереница девушек в длинных разноцветных рубашках, позвякивающая золотыми и серебряными украшениями, возникла словно ниоткуда. В один момент участок стола был заставлен кубками, чашами с вином и медом, хлебом и прочей снедью. Сделав дело, девушки удалились с тою же ловкостью. Проводив их взглядом, Варнава повернулся к Дыю и ровно заметил:

— Надеюсь, ты понимаешь, что я не преломлю хлеба и не отведаю вина в твоем доме?

— Не неси ерунды, — проворчал тот. — Во-первых, уже отведал — думаешь, твою жуткую рану исцелил здоровый здешний воздух? Ничего подобного, на такое даже Шамбала не способна. Если бы не напиток моей дочурки, который она вливала в тебя по ложечке… Умилительное зрелище было, доложу я.

— Если ты не заткнешься, тебя и твои зомби не спасут, — все так же ровно прервал Варнава. — А что «во-вторых»?

— Во-вторых, слышал я, что зятек мой очень мало значения придает социальной символике.

— А вот здесь ты прав, — произнес Варнава, садясь к столу, — и я рад, если ты понимаешь, что наши дружеские посиделки ничего не значат.

— Вот и ладненько, значит, можно спокойно выпить.

Дый уселся рядом на скамью, заметив:

— Вон там мое кресло, но сегодня мы не в официальной обстановке, — и наполнил два кубка.

Варнава пригубил и чуть не сплюнул приторную, разящую спиртом краснобрюховскую клюкву.

— Доколе будешь глумиться надо мною, демон всесмехливый? — грозно вопросил он хохочущего хозяина.

— Ох, ну и обидчивый же ты! Пошутить нельзя… И перестань обзываться. Сам ты демон…

Дый взял другой кубок и наполнил его золотистым напитком из другой чаши.

— Вот, меда отведай. Немало мне за мед сей довелось помытариться в Ветвях неких…

Варнава прихлебывал пряно-сладкое, с кисловатым привкусом, кружащее голову, но легкое. Гнусное состояние безнадежности и бессилия уходило. Он был жив — для Продленного это значило гораздо больше, чем для всех остальных обитателей Древа. Пока при нем жизнь и его сила, бой продолжался. Впрочем, поддерживало его и нечто большее, чем самоуверенность мага — хоть он и думал, что слова не изливаются больше из его души, на каком-то глубинном уровне его существа беспрестанно творилась молитва. «Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя»…

— Заставил ты покопаться в Ветвях, — сообщил Дый, во второй раз ставя на стол пустой кубок и утирая рот. — В голову не пришло, что побежишь к обезьяне. А пещера та прикрыта хитро, еле тебя засекли.

— Думаю, не твоя то заслуга… — равнодушно заметил Варнава, меланхолически пережевывая ячменную лепешку.

— Ага, конечно, ее, Дианки. Умная девка, скажу я. Ты вот что, не вздумай ее больше так звать, теперь она Кусари, назовешь по-другому — убьет.

— Мне все равно, и, надеюсь, ты не планируешь устраивать счастливое воссоединение семьи, — с еще более льдистой интонацией произнес Варнава. — Повторяю вопрос: что тебе от меня нужно?

— Ты несусветный упрямец, как я уже тебе говорил, — Дый тяжело вздохнул и укусил крепкими зубами огромное красное яблоко. — Ладно, раз ты у нас такой деловой, сейчас прочитаю тебе лекцию. А ты постарайся не прерывать глупыми подколами.

— Вот этого не обещаю, — заверил Варнава, приготовившись, тем не менее, слушать, и слушать внимательно

Див солидно прокашлялся и важно произнес:

— Для начала, юноша, кратко обрисую для вас сущность феномена, который мы называем Древом.

Дый, действительно, вдруг до смешного напомнил Варнаве одного кудлатого седовласого лектора, то ли из Гарварда, то ли из МГУ. И не только внешне — его рука, будто невзначай, опустилась на коленку Варнавы. Тот передернулся от отвращения.

— А что, профессор, я чего-то про него не знаю? — съехидничал он, убирая с себя дыеву конечность.

— Ни… ты не знаешь! — рявкнул Дый совсем не по-профессорски. — Как и лузер, который намарал этот ваш Трактат… Молчи и слушай дива, который был почти с Начала.

На сей раз Варнава сдержался, хотя несколько колких фраз так и просились на волю.

— Итак, — продолжал Дый, хлебнув из кубка, — мир мы именуем Древом, поскольку тем, кто лицезрел его в почти полной целостности, он предстает именно в такой форме. Условно мы делим его на части, называемые Корни, Ствол и Крона. Ствол, то есть, цепь реальных событий, произошедших в мире от его начала и до конца, по определению и по всеобщей убежденности, неизменен и стабилен. Однако, произрастая от Корней, начинающихся в местах, никому, кроме сам знаешь Кого, неведомых, он вскоре начинает ветвиться.

— С помощью господ Изначальных, — опять не удержался Варнава, однако на сей раз Дый не рассердился.

— Ты прав, — его взгляд блуждал где-то очень далеко, — феномен ветвления был связан с появлением в Стволе Продленных. Обычная магия, какой могут владеть и Краткие, на состояние Ствола не сказывается. Но когда некоторые из нас получили власть над временем…

— Мы никогда ее не имели, — произнес Варнава. — Истинное время только в Стволе, в Ветвях — суррогаты…

— И здесь ты прав, — кивнул Дый, демонстрируя удивительную покладистость. — Как только кто-то из нас пытался перейти в прошлое или будущее, он оказывался лишь в одной из новых Ветвей. Сначала мы сами этого не поняли. Помню, как это случилось со мной…

Варнава навострил уши: о существе, сидящем напротив него, известно было очень мало, и любая информация, даже и не слишком правдивая, могла дать преимущество в борьбе с ним.

— Я осознал эту силу однажды ночью. Я был… Брат мой по Ордену Варнава, ты видишь, сколь откровенен я с тобой?

Дый глядел в упор блестящим глазом. Его рука вновь потянулась к Варнаве, на сей раз приобняв того за плечи.

— Не слишком-то это мне льстит, — пожал плечами Варнава, тем же движением сбрасывая навязчивую руку, — да и особых откровений пока не слышал.

— Сейчас услышишь, — заверил Дый. — В ту ночь я был пьян и зол до безумия — одна полонянка издевалась надо мной, дразнила — прям как ты сейчас. Я ничего не мог с ней сделать, и свернул шлюхе шею.

— Попробуй то же самое со мной.

— Может, и попробую, если не прекратишь дерзить. Только потом тоже пожалею… — Дый глянул на гостя вполне откровенно. — Пожалел и тогда — девица мне очень нравилась. Сидел на ложе, глядел на то, что от нее осталось, и было мне тоскливо и мерзко. Мне хотелось опять услышать ее голос, хоть бы он клял меня всеми поносными словами, когда-либо звучавшими на свете. И чтобы тело ее вновь было теплым и мягким. Но лежала она искореженная и пустая, как все покойники, и толку мне от холодной туши никакого не было.

Его голос вдруг зазвучал пронзительно, на грани крика, но удивительно монотонно, словно возглашал стихи диковинной литании.

— Я орал над ней все сильные слова, которым научил отец мою мать, а она передала мне! Я создавал и разрушал вещи, гремел громом, плевался огнем, но она все была мертва! Я ненавижу смерть, ненавижу смерть, ты слышишь меня?!

Он захлебнулся яростью и замер, вперив перед собой взгляд. Однако вскоре продолжил негромко, словно и не было вспышки древнего безумия:

— Ты пойми, весь мир был нашим владением, где мы вольны были делать все, что хотели. И одного только не было — Неназываемый обманом отнял у нас вечную жизнь… Я ненавидел Его тогда, и сейчас ненавижу!

— Это прародители обманули Его. Никто не виноват в их падении, кроме них самих, — негромко, но твердо возразил Варнава.

— Слушай, не надо вспоминать придуманные Краткими книги, — пренебрежительно бросил Дый. — Что там было на самом деле, неведомо никому, кроме них и Его. И, я думаю, история была грязной. Недаром закрыты от взора Продленных Корни. Мы можем наблюдать Ствол от исхода отца нашего Каина и матери нашей Калманы на восток от Эдема. Но никто точно не знает, что происходит там до этого…

— Мне не обязательно видеть, чтобы знать, насколько Он любит нас, тех, кого Сам создал.

— Плети, плети ложь свою, подлый назарянин…

От ярости человеческий облик Дыя стал распадаться — голова вытягивалась, становилась остроконечной, тело, напротив, раздавалось вширь, руки удлинялись, от кончиков пальцев неудержимо отрастали острые когти, из искривленного рта, напоминавшего уже лягушачью пасть, лезли изогнутые желтые клыки. При этом монструозная фигура продолжала изменяться, словно не в состоянии была устояться в единой форме. Стало казаться, что это не одно существо, а легион разных тварей, каждая из которых ежесекундно являла новое рыло, ужаснее предыдущего. Было даже неясно, мужского рода ЭТО или женского. В один миг над Варнавой распахнулись кожистые синеватые крылья, ОНО издало невыносимый визг. Но приступ безумия кончился, крылья опали, вновь став широким синим плащом. Перед Варнавой был прежний Дый.

— Мы сами, люди, не покорившиеся Ему, вырвали бессмертие из сердца мира.

Дый говорил медленно и устало, словно недавняя вспышка высосала его силы.

— То была музыка… Да, в самый черный момент, когда казалось, что сейчас умру, я услышал музыку. Перед моим дворцом в Генохии играл на гуслях один из учеников Иувала — отца всех музыкантов.

Вновь чуть помолчав, он продолжил с оттенком торжественности:

— Не ведаю, кто послал его. Может быть, мой отец, кто бы он ни был. Но никак не твой Хозяин, обрекший наших прародителей на смерть лишь за то, что они стремились к знанию.

— К знанию чего, смерти?.. — резко бросил Варнава, не выдержав этого велеречиво-истеричного потока полуправды, откровенной лжи и дурных интерпретаций. — Они были созданы счастливыми и мудрыми, но захотели того, что им не предназначалось — знания Замысла. Само это знание, а не Творец, разрушило их бессмертие.

— Я тоже верю в этот рассказ из твоей Книги, — нежданно кивнул Дый. — Да, прародители получили знание о Древе — то знание, которое Демиург хотел скрыть от них.

— С помощью Тьмы получили.

— Возможно. Но это была благородная попытка, хоть они и поплатись за нее вечной жизнью. А мы, их истинные потомки по линии Каина Великого, сумели вернуть бессмертие.

— Вы получили его иллюзию в иллюзорном мире и оказались изгнанными из реальности, как прародители из Эдема.

— А есть ли реальность, просвети-ка меня, Шри-Варнава?

— Можешь и махатмой обозвать, только за идиота не держи. В Стволе реальность.

— Ну ладно, спорить не буду. Только махатмы все тут, у меня в Шамбале, — Дый негромко рассмеялся. — Давай-ка, чем препираться, лучше закончу. Итак, я слышал гусли. Музыкой этой зазвучал весь мир, ею звенели улицы и площади моего спящего города, его прекрасные дворцы и храмы, окрестные горы, водопады, леса, само время. Меня она заполонила доверху и, переполнив, изливалась наружу. Я словно слился с ритмом вселенной, растворился в нем, стал чистым звуком, волной энергии, несущейся в бесконечности. И я чувствовал, что все изменяется. Ты знаешь это тревожное чувство перехода в иную Ветвь, но мне оно было тогда внове. Я опять решил, что умираю, однако звуки стихли, и я осознал себя стоящим перед ложем с дохлой девкой на нем. Только она была живой, та, которую я только что видел с головою, свернутой на бок! Снова она была в ярости, плюнула в меня, — этот плевок и оказался причиной ее смерти. Теперь я успел до последнего крошечного пузырька рассмотреть каплю слюны, застывшую напротив моего лица. Она самоцветом сверкала в огне светильника. Я был ошеломлен и ничего не понимал. Но тут мир сдвинулся с места, плевок вновь опозорил меня, и я постиг, что время обернулось.

Я упал на колени перед ее ложем и рыдал, целовал ее ноги, захлебываясь огненной радостью воскресшего. Я уже чувствовал, что свершилась великая победа, и мне хотелось разделить ее со всем миром, и, прежде всего, с этой девушкой, которую тогда обожал. Она же смотрела удивленно.

Конечно, тогда я вышел из Ствола. Если хочешь, был изгнан. Но еще не знал этого, а то бы поклялся отцом нашим Каином и отцом моим вернуться… Вот так я и стал Продленным.

— А что сталось с девушкой?

— А вот этого, голубчик, уж и не помню. Куда-то девалась. Еще до того, как я понял, что в очередной раз обманут вечным врагом людей, Которому ты служишь.

— Врагу служишь ты.

— Никому не служу, это мне служат. И вообще, заткнул бы ты фонтан своего богословия. Ощущать ты должен трепет и радость, ибо узнал, как продлялись Изначальные дивы. У вас, последышей, все это было не столь экстремально. Не так ли?

* * *

В Стране черной земли: «Жри богов!»

— Во имя Трижды величайшего! Взыскующий истину! Вот ты низвергся в глубины. Ты идешь по подземному царству, сердце твое сжимается. Но здесь нет места страху. Ответь, почему нет страха?

— Потому что я уже мертв.

— Во имя Владыки дома! Взыскующий силу! Две двери перед тобой, выбирай любую. Но сделай правильный выбор… Ты сделал правильный выбор, хотя это неважно. Скажи, почему?

— Потому что я мертв.

— Во имя Собаки с головой из красной яшмы и фаллосом из сердолика! Взыскующий вечную жизнь! Если ты пройдешь по этому пути, не оглядываясь, то будешь очищен огнем, водою и воздухом, и восторжествуешь над смертью. Почему случится так, ответь мне.

— Потому что я мертв.

— Во имя Хранящего в сердце своем круг луны! Взыскующий радость! Перед этими дверями ты еще можешь повернуть назад. Но за ними обратной дороги не будет, лишь твоя победа или твоя смерть. Почему ты открыл эту дверь?

— Потому что я мертв.

— Во имя Мужа с головой ибиса! Взыскующий мудрость! Тебя жжет огонь, ты ступаешь по раскаленному железу. Почему ты не сгораешь, ответь.

— Потому что я мертв.

— Во имя Павиана с сияющей гривой! Вот, тебя покрывают воды вечности. Они выстуживают твою кровь, в лед превращают кости. Почему ты не застынешь на дне?

— Потому что я давно мертв и холоден.

— Во имя Юноши в крылатых сандалиях! Взыскующий память! Теперь ты висишь над бездонной пропастью, ухватившись за железное кольцо. Почему бы тебе ни отпустить руки и не обрести отдых внизу?

— Я мертв, мне не нужен отдых.

— Взыскующий продления! Вот, ты в зале, именуемом «Врата смерти», стоишь передо мной, именем которого прошел этот путь, стоишь перед гробом. Слушай же слово мое к тебе, прежде чем ляжешь во гроб, и придет музыка, которая даст тебе власть над Ветвями. Сейчас ты отвергнешь свою краткую жизнь и приобщишься к таинствам Древа, как и надлежит тебе по рождению. Выйдя отсюда, ты сам должен понять, что тебе теперь делать. Я же скажу: отныне ты — бог. Такой же, как я и другие братья наши по Ордену. Веди же себя, как подобает богу. А что ему подобает, о взыскующий?

— Я не знаю.

— Тогда слушай древний гимн, сложенный для членов Ордена нашего: «Небо пасмурное, звезды гаснут, небесное пространство трясется, кости горизонтов дрожат, когда они видят тебя. Ты появляешься как бог, питающийся своими отцами, питающийся своими матерями. Ты — этот тот, кто ест людей, кто питается богами. Их большие тела для твоего завтрака. Их средние тела для твоего ужина. Их маленькие тела для твоей ночной еды. Печки украшены для тебя ногами жен обитателей неба. Ты питаешься легкими мудрецов, ты доволен, когда их магия в твоем теле. Почтение тебе во Древе, Продленный, бог». Понял ли та эти слова, мертвец?

— Да.

— Так ложись во гроб и жди прихода жизни вечной… Да отверзнутся уста твои и очи, когда я прикасаюсь к ним вот этой ногой жертвенного быка. Да отверзнутся уста твои и очи, когда я касаюсь их этими теслом и резцом. Да отверзнутся уста твои и очи, когда я сыплю на них этот красный песок. Хотя ты уходил, да придёшь ты! Хотя ты спал, да проснешься ты! Хотя ты умер, да оживёшь ты! Просыпается бог усталый! Встаёт бог, овладевает бог своим телом! Слышит бог музыку Древа, музыку бессмертия. Кто ты отныне?

— Я бог. Мертвый бог.

* * *

Эпизод 2

Под двусмысленные речи провожатого он продлялся в подземелье древнего храма в Стране черной земли. Имя знаменитого этого дива было известно ему из мифов, из слухов, нарочно пускаемых Орденом в Ветви, чтобы прервать для Кратких всякую возможность достигнуть правды.

Он слушал темные слова, клубящиеся в зобу птицы, чья гротескная голова ловко гнездилась на коренастом человеческом теле. Пробирался по темным переходам, наполненным многозначительными ловушками для посвящаемых — тьмой, водою, ветром, огнем. Вдыхал затхлый воздух гробницы, дурманящий запах, источаемый тысячами мумий Кратких — рабов, крестьян, вельмож, жрецов и царей, уложенных в штабеля для вразумления и наставления продляющихся юнцов. Юнцов, впрочем, лишь с точки зрения Ордена: по счету Кратких сам он был к тому времени стар и многоопытен, тяжко довлела над ним чреда скитаний, боев, побед и поражений. Весь этот путь, однако, проделан был зря, ибо так и не сумел он уйти от мучительного сна, безжалостно приходящего в конце каждой его ночи.

…Пламя зари, смутный гул и скрежет большого города. Распахнуты ворота в высокой древней стене из огромных камней. В город входит горстка людей, во главе ее — кажущаяся маленькой и хрупкой фигурка верхом на осле. Толпа машет пальмовыми листьями, приветствуя Едущего, под копыта осла летят весенние цветы. Затем сразу возникала другая картина: невысокий круглый холм в лучах к закату клонящегося солнца, безнадежно пробивающегося через сдавившие небо страшные черные тучи. На холме том умирают трое. Он знает это, хотя никогда не подойдет ближе, чтобы убедиться: он боится, но не понимает, откуда этот страх и безмерная скорбь, разлившаяся по всему миру… На грозном небе грохочет невиданной силы гром. В этот момент он всегда просыпался от собственного ужасом сдавленного крика.

Он пытался избыть этот сон, утомляя душу и тело в войнах, кровопролитиях, диких пьянках, наркотических грезах и безрадостных оргиях, дышащих смрадами горячей плоти и унылой страсти. Но видение повторялось с безжалостной регулярностью. Ему стало казаться, что на самом деле живет он не на этой безумной земле, а в том сне, еще более безумном, потому что в нем умирала самая Жизнь. От отчаяния молился всему сонму богов, известных в этом мире, а было их там достаточно даже и для того, чтобы в ходе молений язык присох к небу, а потом раскрошился вместе с ним, подобно комку земли, высушенному солнцем. Боги не отвечали ему.

Не отвечали до тех пор, пока однажды ночью в очередной раз проснулся он от удара грома небесного. Лежал на спине, жадно глотая воздух, когда тень птицеголовой коренастой фигуры поднялась над ним, возвестив…

* * *

— Вставай, бог, для вечной жизни вставай!

Варнава вскинул голову и удивленно воззрился на Дыя, только что сдобно возгласившего это прямо ему в ухо. Тот смотрел на него, не скрывая победной усмешки:

— Что, мальчуган, Черную землю вспомнил? Да, я это, я тогда тебя, несмышленыша, подобрал, продлил и наставил. Ну, не я, положим, а моя проекция, сам-то в Ствол не ходок… Но все равно моею волей. А ты, поди, благодарности-то ко мне и не чувствуешь?

Варнаве показалось, что он прозрел после тысячелетий слепоты. Прозрел — и увидел бездонную черную пропасть, по краю которой бродил всю жизнь. Это был как удар грома из страшного сна, и он на мгновение застыл от шока. Но тут же ужас сменился взрывом ярости — все монашеские обеты не смогли бы сейчас удержать его:

— Дырку в небе над тобой, сын гиены, согрешившей с шакалом! Гниющий от блуда вонючий козел! Значит, это ты и есть трижды величайший павиан с облезлой гривой и соломенным членом?!! И сколько у тебя еще дурацких имен и кретинских титулов? Так это ты всю мою жизнь мажешь своим демонским дерьмом, пораженный проказой крокодил, совокупляющийся с трупом бородавочника?!

Ярость, какой он давно не испытывал, начисто снесла сознание, кроме какого-то отдаленного его местечка, где спокойный и хладнокровный Варнава отстранено наблюдал за взрывом своего альтер эго. Сейчас тот, другой, кинется в бой, который, скорее всего, станет для него последним. Но спокойный Варнава не жалел об этом: он знал, что вместе с собой он прихватит безумное и могущественное существо. И от этого, быть может, в Древе станет чуть-чуть благолепнее. Дый напрягся, готовый к броску противника.

— Папа, что за дрянь вы тут пьете? Неужели нельзя было предложить гостю чего-нибудь приличного?

Варнава, уже начавший первое движение атаки, замер на месте. Дый, вставший было в оборонительную стойку, резко выдохнул воздух и расслабился.

— Я не кстати? — поинтересовалась Луна, будто только что разглядела мизансцену.

Ее фигура купалась в льющемся с потолка золотистом сиянии.

— Прошу прощения, я только проведать больного. Вижу, правда, он уже совсем здоров…

Подошла к столу, неодобрительно осмотрела расставленные на нем блюда и кубки с медом.

— Женщины всегда кстати, — проворчал Дый, моментально вернувший свою насмешливо-апатичную манеру.

Варнава молча смотрел мимо бывшей жены. Просто смотрел… Луна, тоже не взглянув на него, повелительно хлопнула в ладоши. Вновь возникла вереница давешних девушек. Теперь на них было нечто легкое, прозрачное, практически не прикрывающее тело, а, вроде как окутывающее туманом. На головах искрились золотые украшения. Простецкие меды, ячменный хлеб, овечий сыр, куски вяленого мяса и рыбы обернулись гламурным натюрмортом. Чтобы отвлечься, Варнава принялся осматривать стол, пытаясь понять, чего там понаставлено. Опознал тартинки с политыми клюквенным соком крабами, шашлычки из креветок, чередующихся с шампиньонами и зелеными оливками, фаршированные курицей под белым соусом яблоки, омаров с жареными грибами, устрицы под белым вином, куриную печенку с мадерой, суфле из дичи, кусочки дыни, завернутые в тончайшие лепестки испанского окорока… Когда это ему надоело, скользнул взглядом по батарее покрытых паутиной бутылок, равнодушно отметив, что двухсотлетнее «Шато д`Икем» в его Ветви стоило бы небольшого состояния, а здесь — кто его знает… И вообще, может, оно только что разлито в краю игрушечных замков и изнывающей под палящим солнцем лозы. Здешнего времени он не понимал совсем.

Эта мысль почему-то заставила его поднять голову и взглянуть на бывшую жену. И в тот момент она тоже впервые посмотрела на него. Так их взгляды снова встретились.

— Здравствуй, Орион, — проговорила спокойно, даже как-то буднично.

— Здравствуй, — проскрипел пересохшим ртом и опять отвел взгляд в сторону.

— Это все, что ты мне скажешь? — кротко поинтересовалась она, впрочем, без особого интереса.

— Да.

И правда, это было единственное, что он смог вымолвить. Остальные речи —

неистовые и страстные — рвались из клеток мозга, облекались в весомые горькие слова, добирались до голосовых связок, и вот тут гибли, задавленные повелительным спазмом. Она тоже замолкла, не глядя на него, стоя вполоборота, что явно не было призвано выразить что-то особенное. Молчание же Варнавы обретало мощь сдвигающихся тектонических плит, грозящих раздавить все и вся.

— Да ну вас, — буркнул вдруг начисто забытый ими Дый. — Как в детском саду, чес сло. Горшок не поделили что ли? Вы уж позвольте старику перекусить, а то, пока дуетесь, с голоду помереть можно.

Он почмокал губами, выбирая, что бы взять со стола, высмотрел фаршированного фуа-гра фазана, протянул длинную руку и ухватил кусок. С громким и явно театральным урчанием впился в мясо острыми зубами, казалось, забыв об окружающем. Варнава и Луна, несколько ошеломленные звуками этого архаического пиршества, наблюдали, как он быстро раздирает и жует птицу, пуская по бороде струйки сока.

— Чего молчишь-то, дочурка? Скажи уж что-нибудь…

Мощным глотком отправив в утробу полупережеванную пищу, он потянулся за вином.

— Руку себе не отгрызи, — с фальшивой заботой отреагировала Луна. — А то уже одноглазый, будешь еще и однорукий.

— Надо будет, отгрызу, — проворчал Дый.

Он провел ладонью по жирной бороде, налил в кубок драгоценный напиток и, оставляя на благородном хрустале неопрятные отпечатки, залпом отправил рубиновую жидкость прямо в утробу.

— Если мне за руку столько же заплатят, сколько за глаз, — рыгнув, заключил он.

Обеими руками взял ощетиненный колючками плод, словно не замечая опасную щетину колючек, и с хрустом разломил надвое. Треснувший фрукт издал сбивающее с ног зловоние, нисколько, впрочем, не обескуражившее Дыя. Окончательно разломав скорлупу, с довольным чавканьем погрузил бороду в мякоть, издающую неповторимый аромат трехдневной дохлости крысы, вместе с тухлым яйцом завернутой в пару портянок, снятых с солдатских ног после тридцатикилометрового марш-броска.

— Достойно! — возгласил он, выставляя наружу испачканную желтоватой субстанцией бороду. — Давненько не ел дуриана. Умница ты у меня. Попробуй, затек, сразу полегчает.

Память Варнавы выдала отчет о восхитительном сырно-клубнично-ореховом вкусе фрукта, что потащило за собой вереницу ассоциаций.

…Болота в хаотической сельве, райские птицы и мерзкие насекомые, резкие вопли неведомых существ, тихий свист вылетающей из переплетенной зелени отравленной стрелы…

— Папа, твоя борода будет вонять, как «башня молчания» в Язде, — укоризненно уронила Луна. — Неужели нельзя воспользоваться ложкой?

— Боги ложками не жрут, — ухмыльнулся Дый, снова демонстративно утираясь рукой. — Краткие говорят, мне воще жрать не положено, только пить. А мне плевать, что они говорят, я жрать хочу!

Видно было, что шокировать дочь страшно ему нравится. Хотя Варнава достаточно хорошо знал свою бывшую супругу, чтобы понимать: ничуточки она не шокирована. Он уже пришел в себя, но ему было гнусно. Совершенно не хотел этой встречи, скорбно сознавая однако, что с самого момента, как очнулся в Шамбале, томительно ожидал ее.

— Знаете, ребятки, пойдемте-ка, что ли, на свежий воздух, — сказал вдруг Дый, исподволь внимательно наблюдавший за парой. — А то и вправду дух здесь тяжким стал.

Он приглашающе приобнял бывших супругов.

— Если ты желаешь, я пойду, — тихо проговорила Луна. — Но, поскольку гость наш не хочет ни есть, ни разговаривать, да и я, признаться, не очень жажду его слушать, я бы попросила разрешения удалиться к себе.

— Погоди, — произнес Варнава. — Я выслушал бы тебя, не будь здесь твоего отца.

— А толку-то, если уйдет, — пожала плечами Луна. — Все равно будет слышать все, что ему надо…

— Это точно, — проворчал Дый, ложась на дубовую лавку и с хрустом вытягиваясь на спине. — Ладно, позже прогуляемся. Вы лучше поворкуйте, а я вздремну малость после сытного обеда, дело-то стариковское.

Он демонстративно прикрыл глаз и громко захрапел.

— Клоун твой папаша, — процедил Варнава, отворачиваясь от этого зрелища.

— Не только клоун, — все так же тихо проговорила Луна. — Хочешь сигарету?

Варнава очень хотел отказаться, но не смог:

— Да.

— Я принесла, знала, что захочешь, — она подала ему пачку. — Я и зажигалку твою принесла…

— Она не моя, — заметил Варнава, распечатывая пачку.

— Точно, не его, — пробурчал «спящий» Дый, — это я ему в карман засунул, когда выманивал из его Ветви. Знал ведь, что понадобится…

Варнава, прикуривая, свирепо глянул на него. Потом повернулся к Луне:

— Ну и?..

— Что значит «ну и»?.. — внешне равнодушно переспросила та.

— Ты хотела мне что-то сказать…

— Нет уж, это тебе надо много чего рассказать мне! — она говорила так же тихо, но Варнаву, словно нежданный удар поддых, настигла ее вдруг прорвавшаяся ярость.

— Ди, Ди… — пробормотал Дый, не раскрывая глаз.

Она осеклась и замолкла.

— Ладно, — резко заговорил Варнава, смяв и бросив на пол едва раскуренную сигарету. — Это значит, я плел тебе всякую хрень про опасность и желательность расставания, а потом это ты искала меня по Древу, пока не узнала, что я в образе бесовском истребляю по всем Ветвям Кратких в компании папочки, который, к тому же еще мой любовник?.. Прости Луна…то есть, Ди, то есть, Кусари… Или как там тебя еще? Я перед тобою тяжко провинился!..

— Ты виновен не в этом, — ровно проговорила она. — Ты, убийца…

Как будто все ложное, вся психологическая маскировка, мастерами которой являются эти существа, мгновенно слетела с нее под воздействием жестоких страстей, оставив истину — холодную ненависть и презрение. Он изумленно глядел на нее, видя вытянутое лицо, заострившиеся, как у покойника, черты, в ниточку сжатые губы. В единый миг она перестала быть прекрасной богиней, обернувшись безжалостной демонессой, калечащей души. Такой он мог представить ее во главе Дикой охоты. А раньше не мог — несмотря ни на что. Ее пальцы искривились, как когти хищной птицы, казалось, сейчас она бросится на него. Но поза ее оставалась статичной, словно она вынужденно ожидала какого-то знака, чтобы раствориться в безоглядном действии.

— Брейк! — завопил вдруг Дый, легко вспархивая со скамейки, — Мы так не договаривались! Ну-ка, доченька, иди, иди отсюда! Иди, милая, плохой час для встречи двух любящих сердец… Пошла, дура!

— Радуйся, муж мой! — дрожащим от ярости голосом произнесла она и, развернувшись, скрылась за колоннами.

— Мир тебе, вдова моя, — нашел силы бросить ей в спину Варнава и сел, сгорбившись.

Потрясение было слишком сильно даже для него. Он чего-то не понимал. Пытался по привычке построить четкую картину, но из-за отсутствия неведомой детали логические цепочки рассыпались перед ним дурной невнятицей.

Дый косо посматривал на пленника.

— Ты, эта… Не бери в голову… — начал он тоном доброжелательного тестя. — Не в себе она. Давно. Я уж сам забеспокоился, может, эта, врача, типа, надо… Не знаю, может, там, к Зигмунду Яковлевичу, что ли, а?.. Ты как думаешь?

— Прекрати паясничать. Проехали… Говорил я, не устраивай идиллических встреч.

— Ну, свою лепту она уже внесла… — заметил Дый загадочно.

Варнава поднял голову, лицо его было совсем измученным.

— Хватит. Я уже понял — ты вел меня от рождения, ты подкидывал мне различные ситуации, ты меня продлил… И ее тоже ты мне подкинул. Теперь скажи — зачем? По-моему, время пришло.

— Пришло, сладенький мой. Да не совсем… Думаешь, я тебе просто так древние истории пересказываю, от нечего делать? Не-ет, ты все сам должен понять. И сам решить, что дальше делать.

— Так рассказывай. Только без новых неожиданных появлений и прочих фокусов.

— Насчет этого не виновен, это она сама, своевольница. Ты слушай, слушай…

* * *

Струна Иувала

Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.

«…Несомненно, что замыслом Творца было бесконечное счастье и блаженство созданного Им человечества. Но, поелику Прародители наши пали и вследствие того изгнаны из Эдема, потомки их утратили изначальное это счастье и распространялись по земле, тяжкими трудами вырывая у природы насущное пропитание. Братоубийство, Каином совершенное, вину ту усугубило, и потомки его отдалились от Бога столь далеко, что сделались легкою добычей нечистых духов. Они и потомство их сохраняли печаль об оставленном Эдеме и жажду бессмертия, в оное же время лелея ненависть к их Создавшему и Покаравшему.

Потомство же Сифа Благочестивого, третьего сына Прародителей, жаждало искупления и возвращения в Эдем. В то же время как сифиты предавались молитвам и пеням, каиниты основывали города, устанавливали искусства и ремесла. А коли так, то помыслить должно: цивилизация человеческая суть произведение по преимуществу богоборческое и Творцу противное. Однако настолько Он влюблен в человечество, Им созданное и пестуемое от начала начал, что обеим отраслям его дал ими просимое. Вот так сифитам было открыто, что, спустя известное число поколений, грех Прародителей будет искуплен и прощен, тем же обретут они чаемое бессмертие. Что же касаемо каинитов, то эти уже были столь густо перемешаны с демонами, вселявшимися в тела сынов человеческих, дабы рассеять по земле мрачное свое семя, что им об искуплении вещать было зряшно, ибо исполнялись они горечи и жизнепорицания, да так, что даже детей своих нарекали именами вроде Смерти просящий. А сие, братия, есть признак того, что в новорожденном человечестве, являвшем во время оно подобие народа единого, возникла первая антисистема, о коих мною уже рассказано в ином месте сего Трактата.

Но и каиниты, по бесконечной благости и милосердию, очевидному для всякого зрящего Древо сие сердцем, а не токмо разумом, получили утешение, достойное их испорченных душ. Ибо Иувал, сын Ламехов, совершая магические кунштюки с музыкальными инструментами, им же изобретенными, открыл звучание, близкое к тому, коим наслаждались Прародители наши в кущах райских. Звуки же те и были причиною их бессмертия, ибо свойство имели останавливать победительный ход энтропии, сиречь замедлять почти до ничтожества стремление всех вещей падшего мира к необратимому рассеянию.

Невозможно помыслить, чтобы дело такое свершилось помимо попущения Творца. Несомненно и то, что демоны, наставлявшие детей своих на Земле в поисках бессмертия, надеялись тем самым погрузить человеков, да и все Древо вслед за ними, в бесформенную Тьму, до творения сущую. Однако вмешательство Творца не позволило таковой беде сбыться, ибо явление бессмертных Продленных не только не разрушило Древо, но и выбросило их самих за пределы Ствола, остающегося неизменным и не подверженным бесчинным магическим переменам.

Сам Иувал не в силах был воспользоваться плодами трудов своих, ибо инструменты его были несовершенны, и умер он. Но ученики такого искуса достигли, что извлекли звуки те въяве, а не токмо в мечтаниях своих. И, как только под звуков сих воздействием явился на свет первый Продленный, пришла пора ветвения.

Как известно членам Ордена нашего, Ветвь возникает на Стволе или на какой иной Ветви в миг, как нарушается естественный ход событий в нем. Ибо тут же портится и ход времени, которое есть не что иное, как цепочка событий. То есть, мы видим, что музыка демонов созидает время иное, а поскольку двум временным рекам в единой реальности бытовать не можно, рождается иная реальность Ветвей. Образно еще скажем: струна Иувала, раз зазвучав, колеблется, воспроизводя ход жизни и превратности судеб, пока не замолкнет, как всякой струне законами Древа сего установлено. Колебание сие, однако, столь длительно, что Ветви все растут и растут, предел чему лишь Сам Творец положить в силах.

Не утруждаясь, уразуметь можно, что бессмертие, дивами достигнутое, суть бессмертие ложное, мнительное. Однако собственное их время, которым Краткие доходят от рождения до смерти, непрестанно при этом старясь, зело замедлилось. Странствуя по Ветвям, среди теней Кратких, в Стволе хранящих душу свою, Продленные старятся ничтожно, но переходят от одного события до другого, что заменяет им и время, и жизнь…»

* * *

— Ты слушай, слушай. Вам, после Потопа рожденным, не постичь, какая цивилизация построена трудами великих потомков великого Каина. Но мои глаза помнят славный город Генохию и другие, стертые с лица земли ревностью Божества…

Варнава вновь был самим собой — монахом и воином. Запретил себе помнить о ясном голосе Луны и не постижимой уму ее ненависти. Он по-прежнему был в руках врага и должен был разрушить его замыслы, да еще спасти свою жизнь и душу, а если не удастся, то одну душу. Теперь слушал Дыя вполуха, делая вид, что спорит с ним, в то же время лихорадочно искал выход. Выход! Выход должен был быть обязательно. Только он пока его не видел…

— Они были стерты с лица земли, потому что грешили вы так, что не выдерживала ткань Ствола. А замечательную вашу цивилизацию помогали строить сущности из Тьмы, — все же сказал он то, что был должен.

— Я забыл, кому это рассказываю… — Дый с виду преисполнился энтузиазма, ни дать, ни взять, юный революционер из худших времен варнавиной Ветви. — Да, прелестный монашек, сущности из Тьмы, как ты выражаешься, имели место. Но более было человеческой гордости и порыва.

— Особенно у заклейменного братоубийцы…

— Не пытайся меня разозлить. Один мудрец в Стволе назвал это пассионарностью, сам же феномен был нам известен всегда. Наши отцы и мы, Изначальные дивы, создали цивилизацию, которой у человечества нет больше до самого Человейника.

— Мне показалось, там все куда солиднее.

Варнава сам не заметил, как вновь увлекся дискурсом.

— Я и не говорю, что империя каинитов сравнима с глобальным миром Предкронья. Но до него в Стволе подобной нет. Да и в Ветвях.

Варнава с удивлением взглянул на собеседника — его непроницаемо темный глаз пребывал где-то очень далеко, хриплый голос приобрел напевность и почти нежность, будто у сказителя, не ведающего еще могущества написанных слов.

— Да, мы были пассионарны, в нас горел огонь познания и свершений. Ты говоришь, сущности из Тьмы… Конечно, мы заключили с ними союз. И они многому научили нас, и входили к нашим женщинам, и те зачинали героев-рефаимов, которых потом назвали исполинами, хотя высокий рост — отнюдь не главное из того, чем они были славны. Посмотри на меня, Варнава, на старого дива, сына сестры Тувалкаина Ноемы, не ведающего своего отца… Я потомок Каина, отвергнутого твоим Хозяином. И Им же был вброшен во Тьму мой отец, кем бы он ни был. Какую сторону я должен был избрать, ответь мне?

— Сторону истины.

— А теперь скажи, что есть истина?.. Молчишь? Правильно, этого не смог сказать и Казненный вместо тебя.

— Не искушай меня, — Варнава с трудом сбрасывал колдовское очарование рассказа о временах предначальных. — Он знал, что есть Истина.

— На здоровье, — взгляд Дыя ненадолго стал посюсторонним, а голос вновь зазвенел иронией, — Варнава, я не младенец и прекрасно понимаю, что Тьма использовала нас в вечной битве с Демиургом. Но и мы использовали ее для того же. И ведь почти победили Его! Да, до тех пор, пока музыка Иувала не продлила некоторых из нас, мы не ведали о Древе и его устройстве. Как и ничтожные сифиты, спустившиеся со своих гор и получившие наших девушек — мы были щедры к высокомерным кузенам.

Дый откровенно лгал: Варнава знал, что смешение потомков двух сыновей Прародителя было инициировано именно каинитами, которые буквально навязывали сифитам своих дочерей. Но уличать Дыя было сейчас не нужно и бессмысленно.

— Кстати, среди сифитов не оказалось Продленных, по крайней мере, в первых поколениях. Это, согласись, зять мой, говорит о многом, — продолжал див.

— Да…Говорит…

— И сифиты никогда не смогли бы совершить то, что мы!

Дый вещал с возрастающим энтузиазмом. Голос его напрягся до предела. Варнава заподозрил, что тот входит в транс.

— Метрополия в долине Синдху контролировала и островную монархию в Западном океане, и республики на огромном континенте в Южном. Наши корабли ходили на южный полярный материк, не покрытый еще льдами, доставляли оттуда золото, самоцветы и драгоценные шкуры! Наши города освещались электричеством, и каждый, слышишь ты, каждый житель империи имел прямо в доме благоустроенный нужник со сложной канализацией! А-а, каково?.. Что еще нужно человеку, помимо удобного унитаза. Ни-че-го!

Глаз окончательно закатился, Дый захрипел, Варнава напрягся, готовясь к броску. Но див тут же оправился, мертвенно бледное лицо потихоньку возвращало краски, встал на место глаз, в котором засверкала обычная насмешка.

— Что, не успел придушить тестюшку? Даже не думай. Знаешь, пойдем-ка все-таки на воздух, душновато здесь. Или дианкина стряпня меня так разобрала…

Дый поднялся и надел на голову невесть как очутившийся здесь круглый стальной шлем, увенчанный двумя бычьими рогами.

— Придушить тебя успею. Но пойдем, раз желаешь — твоя здесь воля и твоя сила, — произнес Варнава, тоже поднимаясь с лавки.

…«Аще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея. Но на мне, грешнем, удиви милость Твою». Оставалась Варнаве только молитва — он был внутри Фактории Тьмы. Впрочем, Тьма в глаза не бросалась. Напротив.

Когда они вышли наружу через громадный мраморный портал, погребальное сияние золотого потолка сменилось буйной атакой солнечных лучей. Перед ними простиралась светлая долина почти идеально круглой формы, в окружении четырех далеких вершин цвета темной меди, основания которых сокрыты были плотным туманом. Они разительно напоминали сидящих старцев в белых малахаях, с одного спускался ледник — точь в точь длинная седая борода. Зал Убитых возвышался на небольшом плато, долина просматривалась отсюда, как на ладони. Центр ее занимало озеро в форме месяца с водой прозрачной настолько, что, казалось, даже с этой высоты можно было видеть снующих возле дна радужных рыбок. Снежные навершия великих пиков отражались в зеркальной поверхности, на которой нежданным темным пятном выделялся поросший кустарником островок, резко поднимающийся к центру. Вершину его венчала унылая серая башня, похожая на маяк, неким безответственным лоботрясом воздвигнутый посередине небольшого водоема.

Сама же долина похожа была на игрушку избалованного отпрыска безумно богатого великана. Все в ней казалось ладным, вылощенным, почти геометрически упорядоченным — от надменно блистающего озера, до густой растительности по берегам и вытекающей из него медлительной реки, теряющейся меж пиков. Кое-где в воздух поднимались, затуманивая пейзаж, пышные султаны гейзеров. В других местах Варнава видел прихотливые игрушечные домики, утопающие в цветущих садах и зелени парков. Тут и там возвышались башенки храмов, возлегали небольшие возделанные поля, на которых ритмично двигались странные, кажущиеся с такого расстояния крохотными, существа.

— Это что же, и в блаженной Шамбале приходится трудами добывать хлеб насущный? — повернулся Варнава к Дыю.

— Не всем, не всем, — хохотнул тот. — На полях эти, мать их ети… Йети. Ну, рабы, короче. Но ты не расстраивайся, им тоже хорошо, уж поверь, дорогуша.

Варнава пожал плечами и отвернулся, продолжая обозревать пейзаж. Дый положил руку ему на плечо.

— Смотри! Там, за пиками — тысячи миль беспощадных гор, холод, сушь, ядовитые испарения, смертельные для всех существ. А потом — море, терзающее голые скалы, где мы в последний раз с тобой встретились. И мертвый океан, конца которому нет…

Дый произнес это торжественно и удовлетворенно. Искоса глянув на него, Варнава увидел довольную улыбку — творец осматривал творение и находил его удачным.

— Дый, а чем тут так несет, помимо твоей бороды? — невинно спросил он.

Действительно, все пронизывал несильный, но настойчивый неприятный запах.

— Сера, — кратко пояснил див. — Здесь же горячие источники везде. За счет них этот оазис и существует, так что приходится с запахом мириться — нету в Древе сем совершенства. Хоть тут и не Древо, в общем-то… Давай-ка, зятек, вниз смотаем. Только мне тебя придется за ручку водить, аки младенца, ибо ничего пока здесь не можешь и не умеешь.

На самом деле Варнава очень даже желал оказаться внизу: интуиция шептала, что там-то все и начнется. Во всяком случае, был уверен, что не даст легко и просто погубить себя в этой противозаконной стране. Конечно, у Дыя там могли оказаться слуги, почище эйнхериев. Но пространства для маневра должно было появиться больше. А еще он сможет использовать нечто, извлеченное им только что из последних слов врага. А именно: ему стала очевидной его уверенность, что ни одно существо, помимо воли хозяев Шамбалы, не может применить здесь свои магические способности. Это было известно всему Ордену, однако, как выяснилось, дело обстояло совсем не так. Некогда Варнава попал к границам этой запретной зоны с помощью написанного неведомым мастером «Трактата о Древе». Его приятель Аслан первым догадался, что Трактат не только разоблачает Шамбалу, но и служит своеобразным ключом к ней — ведь прочитать великую книгу для Продленного значит создать Ветвь, если он того пожелает. Правда, по первому разу ключ этот открыл лишь подступы к горной стране, а дальше шли нагроможденные созидателями ее защитные ужасы. Аслан, тоже один раз побывавший там, где море встречается со скалами и начинается пеший путь в колдовскую долину, в отличие от Варнавы, не наткнулся на стража. Поэтому у него было время на эксперименты, которые неопровержимо доказали, что все его силы Продленного в этом месте вполне действенны. И даже возрастают многократно. Конечно, магическая защита работала, но теперь он был способен преодолеть ее, приложив определенные усилия. И вошел бы в Шамбалу, не появись в тот момент стражи. Они его не заметили, но Аслан счел благоразумным удалиться со всем добытым знанием. Все это он рассказал Варнаве, когда учил пользоваться Трактатом.

Открытие, что Дый понятия не имеет обо всем этом, Варнаву удивило. Но не надолго. Естественно, дивы думали, что взятые ими сюда простые Продленные сохраняют и даже приумножают свои силы исключительно по их воле. У них не мелькало и мысли, что такое может произойти автоматически, ибо были безмерно самоуверенны. Тем не менее, теперь Варнава был равен по силе и Дыю, и прочим дивам, которые превосходили более поздних Продленных в такой же мере, как те превосходили Кратких…

И еще — Варнава все время помнил это — Сунь должен быть где-то рядом. Ловкость старой обезьяны известна во всем Древе, не исключено, что он мог провести владык Шамбалы, и в нужный момент выпрыгнет из ниоткуда, направо и налево разя волшебным посохом. Пока же пытаться вырваться было, пожалуй, рановато — Варнава так до сих пор и не знал, зачем он понадобился хитрому бесу, каковое знание было ему жизненно важно.

…Прервав его размышления, Дый железной рукой обхватил зятя за талию и ринулся с обрыва. Варнава сперва обмер от вони пропитанной дурианом бороды, но тут воздух взвизгнул в ушах, жестоко рванул одежду, всерьез попытался оторвать смрадные волосья от самодовольного Дыева лица. Деревья стремительно приближались, но над самыми кронами див выровнял полет. Они проносились над пространством зеленых листьев, многоцветной россыпью цветочных полян, золотом пшеничных полей. Траектория полета стала плавно снижаться и завершилась на небольшой, поросшей ровной зеленой травкой площадке перед причудливым строением, вновь живо напомнившим Варнаве приснопамятную лавку Бенциона Пайкина. Его уже начинало беспокоить это повторяющееся дежа вю. Перед входом вздымалась одинокая каменная стела непристойного вида.

— Святилище меня, — небрежно махнул туда рукой Дый. — Дозволяю. Отсюда начнем — уж прости деду мелкое тщеславие…

Варнава промолчал, оглядываясь. Вокруг ровного зеленого газона, на котором они стояли, обильно произрастал тропический лес. Он узнал шореи, дальбергии, тик, сандаловое дерево, миробалан, бассию.

— Только не спрашивай, как это все здесь растет, — правильно понял его удивленный взгляд Дый. — тут у меня флора всех поясов. Шесть климатических зон. Думаю, гейзеры с разной силой нагревают почву. А, впрочем, не вдавался, когда я сюда пришел, так тут все и было. И так тому и быть. Пошли.

Сквозь чащу вела ровная просека, наверняка регулярно обновляемая. Лес был пустынен, только мелькали в ветвях большие птицы да маленькие обезьяны. Вскоре между деревьями наметились просветы, в плотном воздухе чащи повеяло влагой. Откуда-то доносились чистые звуки свирели. Через несколько минут они уже стояли на берегу вытекающей из озера большой реки. Свирель зазвучала в полную силу, к ней прибавились веселые женские голоса и смех. Картинка была поистине пасторальной, но чрезмерно пестрой и отчего-то жутковатой. Прежде всего, Варнаву потрясли близко подходившие к реке лесные деревья. Они были усижены сотнями, а, может, тысячами птиц. Аисты, орлы, цапли, попугаи, зимородки сидели совершенно неподвижно, закрыв глаза и повернув клювы к источнику музыки. Особенно много было павлинов, все с развернутыми роскошными хвостами. Казалось, деревья поражены какой-то странной патологией гигантизма цветения. Не оставалось сомнений — пернатые внимательно слушали виртуоза, переливы свирели которого превосходили все, что Варнава слыхивал раньше: блестящего Бёма и завораживающе изящного Паю, домашние концерты Кванца в дуэте с царственным его учеником, и даже платиновую дудку сэра Джеймса Гэлуэя.

Но такой музыки он еще не слышал. Хотя музыканта в свое время видел. В круге десятков бешено пляшущих, воздевая руки, дев, в изломанной позе стоял женоподобный юноша со свирелью. Самой поразительной его чертой была ровно-синяя кожа. В остальном парень был вполне приятен, а играл и вовсе замечательно. Носил он широкие шелковые штаны, канареечные, как у персонажа одной детской книги из Варнавиной Ветви, а обнаженный торс с золотистой волосяной порослью почти скрывала гирлянда огромных цветов. Высокая митра на голове тоже была украшена цветами, павлиньим пером, искрилась цветными камушками, и дивы еще знают, каким добром. Музыкант играл самозабвенно, с отрешенным лицом и закрытыми глазами, а весьма привлекательные девушки в широких ярких юбках, столь же самозабвенно вились вокруг него, как дети вокруг праздничного дерева. Впрочем, не все — одна, со смуглым тонким лицом, очень красивым, в котором проглядывало, однако, нечто змеиное, молча стояла рядом с музыкантом, вперившись в него огромными неподвижными глазами. Девица тоже была унизана цветами и самоцветами, на кончике аккуратного носика матово светила жемчужина, порождавшая не очень приятные физиологические ассоциации…

— Что тут делает этот маньяк? — повернулся Варнава к Дыю. — Вроде, не его епархия…

— Как обычно, повелевает пастушками, — ответил тот, скабрезно ухмыляясь. — Решил, что у меня ему это удобнее. Вообще-то, прав — отсюда может общаться со своими преданными во всех Ветвях одновременно, и выбирать, кого бы ввести в этот вот тесный круг. Извращенцем стал в последнее время полным — раньше просто имел все, что шевелится, а теперь интеллектуальными забавами увлекся: выбирает самых старых, упертых и уродливых придурков из своей шоблы, переселяет сюда, дает им вот такие аппетитные тела и ублажается вовсю. А между делом они его развлекают результатами своих теологических изысканий — его это очень забавляет, говорит, сам в жизни не придумал бы про себя эдакой ахинеи…

Свирель смолкла, замер и танец, утомленный музыкант рухнул на травянисто-цветочный ковер. Однако смуглянка успела сесть раньше него, подставив ему под голову свои довольно пышные бедра. Парень поерзал, устраиваясь, плотоядно ухмыльнулся и страшно заворочал глазами, приведя тем самым в трепет все пестрое женское общество. В воздухе разлилось благоухание жасмина, почти перекрывшее серный запашок. Очнулись от транса и птицы, вместо аплодисментов разразившись нестройными воплями. В унисон им заголосили девицы, взволнованным хором взывая:

— О Всепревлекающий, подари нам свое ярко сияющее трансцендентное тело, изящно изогнутое в трех местах! Покори нас силой своих бедер, Безумный слон, плавающий в реке любви сердец возлюбленных!

Парень важно покивал головой и притянул ближайшую девушку за ногу, другой рукой вознамерившись спустить желтые свои штаны. При этом девица, на коей он возлежал, не повела и бровью, продолжая сидеть неподвижно, лишь улыбка мелкой ящеркой проскальзывала по ярким губам. Но тут заорал Дый:

— Эй, Синяя харя, хорош Кама-сутру устраивать, подожди уж, пока пройдем!

Обнаружив, что работает на глазах у зрителей, любвеобильный юноша резво вскочил на ноги, поправил штаны и низко склонил перед Дыем увенчанную митрой голову:

— Нам нет прощения, великий сахиб, ибо мы с гопи так увлеклись игрой, что не заметили вас… Со всем смирением умоляю не гневаться.

— Да ладно, — с усмешкой снизошел Дый. — Ты ж у нас блаженненький, что уж на тебя гневаться. Давай, сносись со своими девахами, не стесняйся, а мы постоим, полюбуемся.

— Я не смею в вашем присутствии, сахиб, но, если это доставит вам удовольствие…

— Не доставит, пошутил я, — рявкнул Дый и синее лицо парня выразило явное облегчение.

— Здравствуй, братец по Ордену, — повернулся он к Варнаве. — Рад видеть тебя здесь.

— Здравствуй и ты, — мрачно произнес Варнава, не испытывая никакого желания

поддерживать разговор с этим существом.

Синий див в свое время воспользовался системой культов, родившихся в недрах таинственного треугольного субконтинента, а после широко распространившихся в стволовой зоне раннего Человейника. В Ветвях он торжественно играл роль верховного божества, почитавшегося этой религией, с одной лишь целью — насытить невероятную похоть, в течение его продленной жизни только возраставшую. Варнава познакомился с ним в период своего увлечения духовной экзотикой, будучи известным храмовым певцом, автором экстатических гимнов, пытающимся постигнуть смысл вселенской любви. Однажды божество, которое он воспевал больше ста лет по хронологии той Ветви, явилось ему в лесу, и Варнава испытал тошнотворное разочарование, убедившись, что перед ним не манифестация абсолюта, а пошлый Продленный, правда, из Изначальных. Они немного побеседовали, прохладно расстались, и Варнава отправился в другую Ветвь, где занялся чем-то еще. Впрочем, перед этим он вернулся к своему ашраму и от досады написал огромными буквами на глиняной стене: «аццкий сотона аддай МОСК!!!LL», использовав в качестве краски свежий коровий навоз, которого там было полно. Позже до него дошли слухи, что исчезновение его было признано чудесным, а по поводу сокровенного смысла «Гимна певца а секко», как назвали в Ветви его хулиганскую выходку, написаны тома исследований. Надпись регулярно с благоговением подновлялась тем же красителем и облагораживала ашрам не одну сотню лет.

Варнава бросил несколько сухих слов склоненному божку и отвернулся, Дый же внушительно произнес:

— Ты, начальнег пастушек, играй, да не заигрывайся. Пристойность блюди, аки гостю прилично.

После чего двинулся мимо живописной группы. Божок продолжал унижаться,

захлебываясь уверениями в полном уважении. Девицы возмущенно отвернулись от столь непристойной картины, очевидно, утешаясь мыслью, что стали жертвами демонической иллюзии. Одна громко и монотонно повторяла:

— Если господин наш решит обмануть человека, никто не сможет превзойти его в коварстве…

Птицы на деревьях сперва тоже разразились возмущенным клекотом, потом, как по команде, снялись с места и с шумом скрылись в лесной чаще. Короче, все общество пребывало в депрессии, лишь темноликая девушка все так же загадочно улыбалась. Однако, как только Дый с Варнавой скрылись за поворотом тропинки, флейта зазвучала вновь, вскоре к ней присоединилось взволнованное пение пастушек: «Танак хи танак джу сур никат авей, танак крипа кей диджей танакхи саран».

— То, что этот козел так чудно играет, делает его еще отвратнее, — не удержался Варнава.

— А ты не суди, не суди, монашек, как тебе велели, — через плечо бросил Дый.

— Да пусть его. Много вас таких… — огрызнулся Варнава на очередную колкость своего любезного хозяина. — Зачем он тебе вообще?

— Пригождается, как же. Для службы постельной очень даже пригоден, — Дый гнусно хихикнул.

— А если серьезно, — продолжил он, взбираясь на крутояр, — то способствует коррекции психологического состояния Теней в Ветвях. Верование массовое, предъявляем его, когда нужда бывает, пастве, он и проводит воспитательно-разъяснительную работу по нашему сценарию.

— Все как всегда: лжа твоя — ложь и лажа… Ты построил свой дом на вранье…

— Ну и что?

Дый остановился на вершине утеса, погрузив взор в вяло текущую реку. Варнава встал рядом.

— Я даю всем — и Продленным, и Кратким, и даже Теням — то, что они хотят. Разве это не милосердно?

— Не милосердно.

— Это с твоей, назарянской, точки зрения. А прочий пипл хавает, еще и добавки просит. Есть вот некий… рехнувшийся на всю голову художник, короче…

— Я знаю, о ком ты.

— Ну вот, пришла мне охота над ним стебануться. Все Шамбалу искал в Стволе, в горной стране, где нет ее, естественно. Ну, ходят легенды, слухи. И есть несколько выходов отсюда туда, как раз там, где он рыскал — тут не сильно ошибся. Я за ним приглядывал, потому как пригодиться мог. Волшебный камень, коим Шамбала создана, вожделеет. Ну, тоже деза для Кратких — им что камень, что куча дерьма, все едино слопают… Короче, выломал я кусок черной породы в горах, да и отослал ему почтой, — Дый довольно ухнул. — Принял, аки драгоценность велию, да и всем придуркам своим поклоняться велел. А грамотный ведь человек, Книгу эту вашу назубок знает, и что «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?»… А вот не въехал в хохму.

— Ну, что ты козел, это понятно, — равнодушно уронил Варнава. — А парня жалко — хороший ведь художник…

— Да и Синяя харя тоже музыкант хороший. А все у меня. Что до художника, так его баба накручивала. Бабы — они твари очень мне полезные…

— Опять долбил Ствол своим булыжником. Доиграешься, Дый…

— Да не убудет от твоего Ствола. Не пошла от той посылки Ветвь, значит, так в Стволе теперь и отпечаталось до Кроны… Давай-ка на тот берег кости перебросим, экскурсия-то наша продолжается, или как?

— Или как, — буркнул Варнава, вновь испытывая крепость дыевых объятий и вонь его брады.

Впрочем, на сей раз, прыжок был коротким, в миг они оказались на противоположном берегу. Здесь все было совсем не так, как на только что ими оставленном. Вокруг царила блеклая северная природа — неяркие полевые цветы, скромные березы, хмурые елки. Даже река виделась отсюда не роскошной тропической ленивицей, как с противоположного берега, а молчаливой чуть простуженной дамой, тихонько перебирающей четки мелких волн под стальной крышей неба. Вся экзотика того берега скрывалась в густом тумане, как убедился Варнава, кинув туда взгляд. Но и тут сквозь редкий лес вела удобная просека, по которой уже резво шагал Дый. Варнава, которому стало казаться, что серная вонь усиливается, поплелся за ним. Через пару минут вышли на ясную полянку со скошенной травой. Возвышался на ней немалый стог сена, к которому прилепился шалаш из того же материала. Больше тут ничего не было, лишь два чурбачка у дырки, ведшей внутрь шалаша, один из них был значительно короче другого. Впрочем, еще были звуки: Варнава совершенно отчетливо слышал скрежет бруска, водимого по железу — для только что выкошенной поляны явление совершенно нормальное. Однако самого косаря нигде не наблюдалось. Как только Дый с Варнавой подошли, звук смолк, зато ниоткуда раздался жалобный голос. Говоривший заметно картавил, и, кажется, тоже был простужен.

— Зд`авствуйте, зд`авствуйте, това`ищ Дый, — быстро заговорил голосок. — `Адость-то какая! А то думал, совсем меня забыли…

— Да что ты, Вован, разве ж тебя забудешь? Тебя ж никто не забудет, кто с тобой дело имел.

Дый говорил с подчеркнутым уважением, Варнава даже удивленно посмотрел на него, стараясь понять, подлинный решпект оказывает он бесплотному вещателю, или по обыкновению глумится. Углядев скрытую бородой ухмылочку, решил: «Глумится!».

— Ста`аюсь, батенька, ста`аюсь, — со смешком ответствовал голос. — А что это за юноша с вами?

— Да вот, зятек Варнава погостить приехал, — без зазрения совести врезал Дый. — Хороший парнишка, Дианка моя от него без ума.

— Ну, ваша чудесная дочуйка плохого выбо`а не сделает. Сразу видно: б`авый парень, настоящий П`одленный…

— Да еще и поп! — уже не таясь, заржал Дый.

Картавый голосок смущенно примолк, потом, видимо, оправившись от полученной информации, вновь заговорил:

— Вст`ечались, вст`ечались мне поядочные священники, более того, скажу я вам, настоящие бойцы за дело `еволюции, четко осознающие инте`есы угнетенных классов и всецело сочувствующие их бойбе.

— Ага, а остальных ты вешал, — буркнул Дый, больше не скрывая презрения к

собеседнику.

«Все-таки, какой он хам», — подумал Варнава, преисполняясь сочувствием к унижаемому невидимке.

— В тот период а`хиважным было проявить `еволюционную твёйдость, — заявил голос, при этом униженности в нем уже не слышалось. Напротив — напор и даже дальний отголосок какой-то зловещей силы. — Сегодня ситуация изменилась, — вновь жалобно обмяк.

— Ага, вчера было рано, завтра будет поздно, — пробормотал Дый.

— Именно, това`ищ Дый, — с вновь пробудившимся энтузиазмом подхватил голос. — И вся надежда теперь на…эээ… коллег вашего зятя. Вы, кстати, не по моему делу его пьивели?

— Нет, Вован, ты уж прости. Просто гуляем. А делом твоим займусь, не сомневайся. Скоро уже…

— Ну, надеюсь и жду. П`остите, това`ищи, мне полянку докосить надо, а потом п`исяду на чу`бачок, паочку `абот напишу.

— Пока-пока, Вован. Пиши на благо трудящихся Шамбалы и ее окрестностей, пейсатель хренов, — небрежно бросил Дый, двигаясь дальше.

— Жалкий тип, — проговорил он, когда они уже достаточно удалились от полянки. — Продлил я его, да слишком рьяно за ним перед смертью присматривали, чтобы можно было вытащить незаметно. Короче, помер в самый момент продления, музыка еще не замолкла. Полный абзац: в кресле — мертвое физическое тело, астральное в панике вокруг шныряет, обалделый повар, который ему завтрак принес, столбом стоит, а я ничего сделать не могу. Ну, забрал его астрал, куда деваться, а физику в Стволе в мавзолей положили. Думали сначала закопать, как обычно, а потом глядят — не гниет. Естественно, как же тело Продленного гнить может, хоть его астрал и где-то на стороне болтается… Теперь ни то, ни се — пользы мне от призрака ноль, тело в сохранности, но в Стволе. Из мавзолея, правда, убрали, но поместили в спецхран, где оно до самой Кроны киснет. И не добраться теперь до него — в секторах, где он должен быть живой, естественно, только зомби бездушный остался. А за мумией следят постоянно — охрана там, ученые. Лежала бы в могиле, я бы ее мигом вытащил, да подложил бы искусственного кадавра, чтобы полный ажур. А так — опасно больно. Ума не приложу, что с ним теперь делать.

— Зачем же ты его вообще сюда притащил?

— Махатма, блин, подлинный и отпетый. Здесь ему место — имеет потенцию быть полезным для моих планов — офигенной силы мозги, злобная душонка и полное отсутствие всей и всяческой совести. Я его друзьям через того художника даже земельки на могилу прислал, с намеком, чтобы закопали, так нет же…

— Так тебе ж что Ствол, что Ветви, везде лазаешь…

— Не скажи, братец, одно дело что-нибудь в Ствол незаметно подкинуть, а другое — спереть то, что там прочно лежало. Ветвь мигом стрельнет, с носом останешься… Он, мучается, конечно, надеется, я ему все обещаю, да ничего поделать нельзя. Так, видно, и будет полянку косить, ибо тут же во Тьму провалится, если Шамбалу без тела покинет. Или в Крону затянет, а там ему мало не покажется…

— А что там со священниками?

— Да вдолбил в голову, что, если в Стволе с его бренным телом по всем правилам попрощаются, ни Тьма, ни Крона ему не грозят. Суеверен, собака…

Они шли по лесам и полянам, пересекали поля. Пшеница достигала удивительной высоты, колосья еле держали тяжесть ядреных зерен. Уродливые, покрытые красноватой шерстью йети при виде их оставляли работу, отворачивались, скорчившись, падали на землю и прятали головы под лапы, оставаясь в таком положении до тех пор, пока Дый с гостем не проследуют мимо. А они шли дальше, мимо вычурных домиков, перед которыми стояли жильцы — люди всех рас и эпох всех Ветвей, какие-то и вовсе на людей не похожие. Подобострастие их по отношению к Дыю было безмерным, что явно доставляло тому удовольствие. Варнаву же эти бесконечные склоненные спины, подъятые зады и льстивые слова утомляли безумно.

— Что-то заскучал ты, сладенький, — заметил наконец его неудовольствие Дый. — Неужто не впечатляет?

— Нет, — сердито бросил Варнава.

— Ну что же, о вкусах не спорят, — притворно вздохнул старый див. — Я, вообще-то, хотел просто показать, что ничего инфернального у меня тут нет, напротив, сплошное благорастворение воздухов… Но если ты уже насмотрелся, можно перейти к главной части программы. На островке она у меня…

Вновь Дый крепко обхватил его, и они оказались в воздухе. Неслись вдоль реки, ландшафтные зоны внизу ежеминутно причудливо изменялись. Мелькали кусочки лесов умеренного пояса и субтропиков, унылая тундра сменялась каменными грядами, возделанные поля и пышные сады перемежались участками сухой степи, поросшими жестким ковылем. Поистине то был мир в миниатюре, непостижимыми силами втиснутый в узкое пространство горной долины. Наконец, под ними заскользила гладь озера, полет несколько замедлился, борода Дыя вольготно расположилась по току воздуха. Они летели так низко, что Варнава чувствовал упоительно свежий запах воды, видел мельчайшую рябь на сверкающей поверхности.

Перед ними быстро росли крутые берега острова, который Варнава видел с высоты. Перелетели узкий песчаный пляж, по которому ползали бесчисленные мелкие крабы, дальше был колючий низкорослый кустарник, в котором кое-где торчали темные валуны, вида довольно неприятного. Отсюда местность резко повышалась, а на вершине холма, который, собственно, и представлял из себя остров, громоздилась уже виденная Варнавой серая башня. Вдали в белесом тумане возвышалась громада портала Зала Убитых, который, как убедился Варнава, был виден из любой точки долины.

Дый опустился на один из валунов, как признал про себя Варнава, довольно лихо.

— С мягкой посадкой, батенька. Отсель пешочком, — резюмировал див и, не дожидаясь ответа, вломился в кустарник.

Варнава последовал за ним, про себя ругательски ругая язвящие сквозь рубаху садистски изогнутые колючки.

Путь лежал наверх, Дый неутомимо продирался сквозь зеленую стену, для его кольчуги безобидную. Впрочем, кустарник все редел и, наконец, кончился. Они прошли мимо какого-то заброшенного строения — опять очень похожего на павильон Пайкина, чему Варнава почему-то не удивился, — оказавшись вдруг на вершине. Перед ними высилась мрачная древняя башня без крыши — странный маяк для странных существ. Но не на нее глядел мгновенно оцепеневший Варнава, а на огромный валун у ее основания, подобный тем, что в изобилии валялись ниже. Этот, впрочем, мог заслужить имя отца тех — огромный, угловатый, поросший серым мхом, источающий немую злобу косной материи на бушующий вокруг живой мир. Обвивала его массивная стальная цепь. Обвивала она и существо, сидевшее прислонясь к глыбе, свесив голову на грудь — огромную седую обезьяну…

У Варнавы не было мыслей, он просто созерцал недвижное тело Суня.

— Прихватили мы кореша твоего, как видишь, — прервал зияющее молчание Дый. — Ума не приложу, как сюда влез, но схватили прямо у озера, — див притворно не замечал состояние собеседника. — Демон один, из стражей, засомневался что-то в кумирне Земли с шестом для флага. Похоже, не совсем еще идиот, как прочие — сообразил, что не бывает на кумирнях флагов. Подойти хотел, да хорошенько двери пнуть. А тут превращается кумирня в эту вот большую мартышку. Думал звереныш Шамбалу развести — пасть стала дверью, язык — статуей Земледьявола, глаза — оконцами. Только хвост, видно, не придумал, куда деть, да и превратил его в шест для флага! — Дый расхохотался. — Гонялись мы за твоим шифу долго, вспотели все, а как настигли, десяток Продленных через его палку все свое бессмертие утратили. Но одна игрушка красавца утихомирила… Да ты ее знаешь, Манрики-гусари называется…

Варнава сжал до хруста зубы — на седой шкуре Суня виднелись подпалины, кое-где мясо обуглилось, некоторые раны уже подживали, другие еще были воспалены. Но продолжал стоять спокойно — время для действий не пришло.

— Мы, конечно, ключицу ему переломили, чтобы больше не вздумал превратиться еще во что-нибудь. Знаешь же этот прием против магов? Я, надо сказать, до сей поры удивляюсь: такие фокусы в Шамбале только Изначальный див творить может, ну, и те, кому мы эту возможность даем. Никак не могу поверить, что это замшелое чудище из Ветвей — коллега.

Варнава знал, в чем дело, но, разумеется, продолжал слушать молча.

— В общем, — закончил Дый, — где тебя искать, стало ясным, будто водичка в нашем озере. А образину посадили на цепь, будем теперь решать, как ее решить, — он опять рассмеялся, то ли и вправду был доволен плохим каламбуром, то ли, что вероятнее, продолжал дразнить Варнаву. — Ты к нему подойди, подойди, все равно ничего не чувствует.

«…О сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердию». Варнава сделал пару шагов и остановился над скованным учителем. Тот действительно пребывал далеко, хотя сознание не полностью покинуло тело. Склоненная голова подрагивала, из горла иногда доносились слабые хрипы. Варнава положил руку на его плечо, ощутив упругое тепло, а дальше — могучую непобежденную жизнь: шифу был в порядке, насколько возможно в таком положении. Пока в порядке — в живых Дый его все равно не оставит. Но ведь Сунь пришел сюда из-за него, Варнавы!

Который раз он стоял и смотрел на очередную свою жертву? Не на того, кого убил сам, а кто погиб из-за него, хоть бы он сам этого не желал… Память вдруг пронизало ощущение яростного порыва, мучительного желания спасти окровавленного человека, корчащегося под градом летящих камней. Страшные подпалины Суня слились в его сознании с кровоподтеками на смертной мукой изломанном лице.

…Тревожные огни в густой, как кипрское вино, ночи, глухие удары булыжников о тело, хруст ломающихся костей. Он стоит в стороне, смотрит, как бессвязно орущие люди, на лицах которых рваное пламя факелов высвечивает лишь откровенную похоть, словно обезумевшие механизмы, убивают человека. Человека, быстро превращающегося в обыкновенную кучу мусора из клочьев одежды, кусков негодного мяса и грязных камней. А он не смеет разбросать этих слюнявых подонков, голыми руками истребить их. Потому что куча мусора только что взглянула на него единственным оставшимся глазом, и взгляд этот обозначал: «Стой и смотри». И он не смеет ослушаться строгого приказа, стоит и смотрит на мученичество Совершенного, и нет разницы, что это творится в Ветви, потому что в Стволе то же самое, и не ему нарушать эту предопределенность…

Но сейчас перед ним не брат его, и не ипподром здесь на западной стороне города Саламис. И ничего здесь еще не предопределено, что бы ни говорил ему тот блаженный епископ…

Оставив бесплодные умствования, Варнава внутренне обозрел свои вновь обретенные силы. Он знал, что может сделать это. И сделал, почувствовав, как под воздействием его руки в глубине большого существа учителя происходят изменения, схожие с передвижениями геологических пластов, невидными на поверхности, но чреватыми крупными неприятностями в недалеком будущем.

Убедившись, что сломанная ключица царя обезьян быстро срастается и сознание скоро вернется к нему, Варнава отнял руку. Повернувшись к наблюдающему Дыю, спокойно спросил:

— Это все, что ты хотел мне показать?

— Нет, — коротко ответил тот, глядя ему в глаза.

* * *

В городе Саламисе: «Ты отдашь имя и жизнь»

— Не мне судить тебя, Иегошуа. Не мне судить всех вас. В конце вы предстанете перед Судом — как и все человеки.

— Ты изменился, Иошияху.

— Прошли многие годы. Я не мог не измениться.

— Последний раз ты судил меня…

— Нет. Ты сам судил себя. И продолжаешь это делать.

— Оставь. Я пришел за советом, брат.

— Зачем тебе мой совет? Или ты не бог? Ты же хотел стать богом, с тех пор, как увидел Его. Ты добился, чего хотел?

— Почти…

— А ты хотел быть, как Он? Иегошуа, Иегошуа, никто никогда не сможет стать как Он. Разве ты до сих пор не понял?

— Раньше я расхохотался бы на эти твои слова. Но не теперь… Я рассказал тебе про сон…

— Брат мой по крови, мы могли бы стать братьями по духу. Я чувствую это. И благом было бы для нас трудиться вместе среди людей.

— Иошияху, я прошу только совета. У меня другой путь.

— Мой путь лежит к свету жизни, твой же — в сень смертную. Какой совет могу дать я тебе? Сбрось одежды, которые на тебе, и я возложу на тебя другие, которые никогда не осквернятся; ибо в них нет ничего нечистого, но они всегда сияют.

— На меня уже возложены иные одежды. Я понял, что не хочу их, но невозможно сбросить их, брат.

— Это печалит меня и озадачивает. Он, когда был с нами, никогда не говорил про таких, как вы, хотя знал, конечно… Наверное, хотел, чтобы мы сами решили. Я не думаю, что вы сыны тьмы, нет… Но…

— Но что?

— Ты рассказываешь поразительные вещи, к которым я не знаю, как отнестись. Ты прибыл сюда, на остров, где мы родились, пришел ко мне, старику, таким же юным, как и был, когда мы расстались много лет назад в те великие дни в Ершалаиме, рассказывал и показывал невероятное. Но я вижу, да ты и сам говоришь, что тебе нужно утешение. А сынам тьмы не нужно, это я знаю. Значит, ты человек и можешь стать Совершенным.

— А я разве не стал?

— Те, кого ты называешь Продленными, не есть Совершенные. Но, думаю, они могут стать такими, хотя, возможно, им это труднее, чем прочим.

— Кратким?

— Чем прочим людям. Послушай, Иегошуа, Бог направил тебя сюда, поверь.

— Я сам…я мертвый бог…

— Тебя направил Бог Живой, я вижу на тебе Его длань. Ту думаешь, случайно Он заменил тебя на Кресте?.. Я вижу… Слушай меня, брат. Завтра я умру.

— Иоши…

— Да, завтра меня убьют, Он открыл мне это только что. Вариес едет сюда, он заставит их убить. Они и так ненавидят меня за Слово. Это будет завтра.

— Я не допущу!

— На правах старшего приказываю тебе не препятствовать. Пойми же, Иегошуа, это моя радость, награда за все труды. Я устал, я хочу к Нему, и вот Он берет меня. Ты не понимаешь?..

— Нет.

— Неважно, поймешь. И это открылось мне. Слушай, Иегошуа, прозванный Варавва, слушай брата своего по крови, Иошияху Варнаву, ко Господу нашему уходящего. Настанет время, и ты сам придешь к Нему, и станешь молить о милости и прощении. И получишь их. Мужайся, Сын Разрушения, ибо возьмешь мое прозвище, и станешь Сыном Утешения, дабы заместить в этом мире меня, смиренного брата твоего, как некогда Он заместил тебя в крестной смерти. И за великие грехи твои претерпишь великие скорби и свершишь великие дела. И когда не только имя свое, но и жизнь отдашь Ему, найдется некто, кто заменит тебя. И через это обретешь покой. Не пытайся понять сейчас, поймешь в свое время. А теперь прощай, любимый брат мой. Мы еще встретимся — завтра и потом. Иди и смотри, Иегошуа.

— Прощай, Иоши.

* * *

Дый молча повернул ко входу в башню, Варнава за ним. Прошли сквозь временем выщербленный сводчатый портал, вступили на пол, выложенный неровными, явно вручную отесанными плитами. Было тихо и пусто. Свет ясного дня изливался сверху на единственный в каменном колодце предмет, достойный внимания — дерево, возвышавшееся посередине круглого зала.

Ясень, гигант среди ясеней. Старый-старый, с неохватным стволом, не утративший, однако, юношеской стройности и красоты коры, которую, впрочем, портила уродливая старая трещина, шедшая от корней почти до кроны — словно молния в незапамятные времена проложила себе путь. Несмотря на эту ужасную рану и очевидную ветхость дерева, крона казалась нежной и пушистой. Варнава явственно почувствовал, как в него проникло некое шелестящее приветствие.

— Гламурненький, правда?

Дый поворотил к нему довольный оскал.

— Неужто тот самый, — с любопытством и невольным почтением спросил Варнава, несколько воспрянувший после исцеления Суня.

— Тот, тот… — заверил Дый. — Конек мой — ясенек.

Понимая, что просто так тут ничего не делается, Варнава последовал примеру провожатого, усевшегося прямо на холодные плиты пола, из трещин которых обильно выбивалась жесткая трава, и погрузился в созерцание патриарха растений. Место было необычным: камни казались страшно древними, древнее Дыя, Шамбалы, всех Ветвей. Стены колодца нависали угрюмо, не замечая копошащихся внизу существ, одним этим суровым безразличием делая смехотворными их претензии на какое-либо могущество. Настоящее могущество, монотонно внушали они, обитает лишь здесь. Но было оно сугубо пассивным, ибо, проявись хоть толикой вовне, все и вся сметет неодолимая сила.

Однако сияние дня, наполняющее огромный каменный стакан, словно сдерживало его от опасных подвижек. В лучах победительных лучей гигантский ясень, подобно застывшему взрыву восставший из глыб, искрился изумрудной кроной.

Время остановилось. Наставшая вдруг тишина казалась абсолютной и конечной. Лишь все ярче разгоралось видение Древа.

Неведомо откуда женская фигура явилась под ним, и он чуть не вскрикнув: «Луна!». Нет, не Луна, а Майя, такая, какой он впервые созерцал ее в давно сожранной Тьмою Ветви — пышноволосая, окруженная переливающимся серебристым сиянием, высокомерно глядящая сверху вниз, держась рукой за ствол.

— А это майя и есть, — над ухом у него прошептал Дый, — Она самая, Иллюзия мира. И сама иллюзия. Смотри еще.

Варнава смотрел. Босые ноги призрачной (а может быть, и истинной) Майи помещались между чудовищных выворачивающихся из изломанных плит корней, которые были такими огромными, что женщина действительно казалась чем-то эфемерно ненастоящим среди наглядной грубой реальности. Постепенно взгляд Варнавы переключился на великие эти корни. То были Корни мира, а сокрыто в них было Начало. Именно сокрыто: взгляд лишь угадывал грандиозные движения, совершавшиеся где-то на глубочайшем уровне, куда разум человеческий никогда не проникал.

— Начало едино для Ствола и всех Ветвей.

Голос Дыя стал вдруг глухим и монотонным. Варнава искоса глянул на него и увидел закатившийся глаз на разглаженном трансом лице.

— Мы не можем видеть, что происходит там, мы не знаем Начала, — потусторонне вещал голос, который мог уже не принадлежать Дыю, да и никому вообще.

Он увлекал Варнаву в экстатические пучины, но еще больше воздействие оказывало величественное зрелище Корней. Сознание стало уплывать, утомленное созерцанием непостижимого. Варнава сомнамбулически перевел взгляд выше, где начинался Ствол.

И здесь ум его расправился, поскольку стал получать внятные образы. Перед ним развертывался бесконечный свиток, наполненный яркими картинками.

Первые люди, еще так похожие на ангелов, строили на Земле человечество, творилась изначальная история, недавно пересказанная Дыем. И очень хорошо видны были границы правды и лжи, искусно слепленных старым дивом. Ложь его, однако, содержалась не в фактах, а в их интерпретации. А эти видения были предельно объективны, безоценочны — рождение сыновей Перволюдей, убийство брата братом, черная туча, накрывшая преступника, заставившая его идти и идти по прямой, пока он не понял, что бессмысленно бежать от судьбы, выбранной самим. И он, могучий человек, стал копать в пустынной долине колодец, носить и складывать тяжелые камни, строя для себя и своей маленькой испуганной сестры-жены жалкое убежище от преследующего его огромного Гнева. Он натужно выцарапывал у земли тернии и волчицы, чтобы напитать свое потомство, а оно, вырастая, продолжало его стезю.

Чуть выше увидел Варнава результат их трудов: первую цивилизацию, опоясавшую планету, стрельнувшую метастазами-факториями по всей остальной ее поверхности. Единый народ единого мегагосударства трудился над единой целью — сделать его еще более великим, тем возвеличив самое себя. Использовалось для этого все, от машин до магии, и результаты были головокружительны. Казалось, вот-вот воцарится бесконечное, непреходящее счастье…

В это время стали отделяться Ветви. Одни тянулись вдоль Ствола, почти повторяя события в нем, другие устремлялись в стороны, словно хотели убежать от него как можно дальше, и причинно-следственные цепочки в них становились причудливыми, а жизнь странной.

В Стволе, между тем, назревало. Люди проникли в суть вещей так глубоко, что научились повелевать ими. И делали это не только для пользы своей и удобства, но и для забавы, а больше — для утоления снедавших их страстей, имя которым было легион. Ибо единство стало рушиться, каждый стоял сам за себя, а понятие общего блага сделалось предметом насмешек. По-настоящему сильных людей становилось все больше, и они веровали, что силой дозволено все. Тяжело было видеть картины высочайшего взлета, сочетающегося с самым низменным падением, и нет никакой возможности описывать их, самому не становясь соучастником кощунственной вакханалии. То было время, когда мать приносила в жертву свое дитя ради вечной молодости, дочь же ее отдавалась отцу, дабы зачать плод для нечестивой жертвы, и, свершив свое дело, во имя Тьмы отца убивала. При этом они были счастливы, не видали иной жизни, наслаждались ею, не замечая, как капля по капле истощается горнее долготерпение.

Над планетой сгущались тучи, в недрах ее пришли в движение слепые силы. Наконец пришел День гнева. Это случилось одновременно во всех Ветвях, вернее, все они сошлись к Потопу в Стволе. Тогда разом разверзлись источники великой бездны, вершины гор покрыла вода. В кошмарных фейерверках вулканических взрывов уходили под воду континенты. Порожденные их агонией водяные горы обрушивались на уцелевшую сушу, сдирая с нее струпы цивилизации. Созданное людьми, вместе с самими людьми, и всеми животными, все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях — погибло. Планета представляла собой бушующий океан, под лучами Солнца сияла на ближний космос, как живой сапфировый шар.

Ничтожное число людей спаслось. Были они в большинстве полубезумны и подвержены страху, забыли о больших городах с комфортными сортирами, от которых лишь кое-где остались болезненные наросты руин. Выжившие строили хижины, били зверье копьями с каменными остриями. В священных пещерах красиво рисовали объекты своих охотничьих вожделений, и считали, что этим выплачивают долг за данную им жизнь. А Кому были должны, забыли.

Небольшая группка, впрочем, сохраняла память о причинах катастрофы и великолепии цивилизации. Но и этой смутной памяти хватило на то, чтобы вновь стали расти города.

Не погибло и семя Продленных: через два-три поколения от катастрофы Ветви вновь стали пронизывать Тьму. Те же, которые появились раньше, усохли и сгинули, однако большая часть Продленных в них успела перескочить Потоп по временным цепочкам, и продолжала существовать в Древе.

Но человечества не стало как целого, нестойкие группы собирались и распадались совершенно произвольно. Это не шло им на пользу — число людей уменьшалось стремительно, до тех пор, пока не пришел первый удар из космоса. Некое излучение хлестануло по несущемуся в пустоте шарику, оставив на нем невидимый, но глубокий рубец. В ареале этого невидимого геодезического шрама у людей стало рождаться потомство, не похожее на своих родителей — оно плевать хотело на пожиравший предков страх перед прошлым, и словно бы пыталось все строить с нуля. Что удивительно, многое им удавалось. Становилось их все больше, они объединялись, и не только ради того, чтобы вместе охотиться и находить пару для совокупления. Общества росли, включали в себя другие группы, становились племенами. И уже называли себя не просто «люди», как раньше, а придумывали общее имя, которое и носили, не позволяя другим им называться.

Потом были новые удары космического бича, появлялись другие сообщества людей с иными именами, и история, словно понукаемая наездником, пустилась вскачь. Ведь чем больше событий происходит, тем быстрее мчится время. А их происходило множество — все народы, на которые теперь разделилось человечество, были чем-то заняты, что-то строили, куда-то стремились, сражались, придумывали богов. Память же о временах изначальных угасала, лишь кое-где сохранялась как элемент племенного сознания.

— Это новый способ существования людей, какого не было до Потопа, — голос Дыя был все так же тускл и монотонен. — Отныне время движет взаимодействие народов.

Варнава поднимал взгляд по Стволу, и одновременно перед ним расцветало изумительными красками Древо. Он давно уже не видел стен, вместо них встала непроглядная Тьма. И в ней Древо искрилось и переливалось, как корона Императора Вечности. Пребывало оно меж двух пожаров, которые, казалось, питают его энергией. Красное пламя вспухало на месте Корней. Золотистое сияние нисходило с необъятной Кроны. А между ними разноцветные волны перекатывались по Стволу, от которого разбегались мириады Ветвей, тоже разноцветных. Все это производило впечатление пестрого светящегося хаоса, в котором, тем не менее, угадывались План и Расчет. Но лишь угадывались, а осмыслению, в силу своей грандиозности, не подлежали.

Ветви шли во все стороны, от них постоянно отделялись другие, и от тех — тоже. Они прихотливо извивались, сливались со Стволом и друг с другом, распадались на тысячи новых и вновь собирались в одну. Какие-то были почти идентичны, другие, казалось, отличались во всем, были и вовсе ни на что не похожие. Из-за этого переплетения Древо больше походило не на дерево, а на живой радужный шар с полюсами, погруженными в пламень.

Впрочем, не шар, а, скорее, что-то вроде гантели, ибо было место, которое пересекали ВСЕ Ветви. Его обозначал обильный белый свет, исходящий от маленького участка Ствола. Из-за непобедимого этого света, пересиливающего многоцветье Древа, раскинувшего серебристый отсвет от Корней до Кроны, совсем не было видно, что происходило там.

— Мы не видим Корни, мы не видим Крону, мы не видим Зону, — вновь загудел дыевский комментарий. — Это — тайна Хозяина Древа сего, — даже в замороженном трансом голосе ощущался горький привкус ненависти. — Оттуда никогда не отходили Ветви. И все Ветви включают ее в свою цепочку событий, какой бы она ни была.

Глядя на могучее ровное сияние, Варнава ощутил вдруг великую радость, которая приходила всякий раз, когда утомленный странствиями по хаотическим краскам взгляд возвращался к яркой белой точке. Он знал, что было в Зоне, пусть знание его оставалось ничтожным по сравнению с тем, ЧТО происходило там на самом деле.

Но продолжал созерцание, пролистывая сонмы событий и их вариантов, выхватывая в векторных переплетениях силуэты гор и городов, океанские волны, обширные леса и пустыни, и везде — людей, строящих и разрушающих с одинаковой страстью. Поднимался его взгляд и до Предкронья, когда Земля и множество освоенных людьми иных планет составили невообразимую культурную и социальную целостность, хотя порой и разделявшуюся войнами и квазигосударственными образованиями, но все время ощущавшую свое неизбывное единство. То был мир без границ между народами — их просто не существовало, ибо космический бич перестал хлестать. Теперь стал глобальный Человейник (название, взятое у напрочь забытого к тому времени писателя). Но границ не было уже и между личностями, соединившими мысли и эмоции при помощи переходящей в магию хитрой науки. Не было границ и между понятиями, представления о добром и дурном слились и, в конечном итоге, взаимно аннигилировали. Все это было похоже на беспробудный сон, в котором можно творить все, но ничего не удается свершить. Большинство же населения Человейника полагало, что мир этот — наилучший из возможных. Все как до Потопа…

Выше была граница Кроны, предел, на котором сходились все Ветви, сливаясь со Стволом. Что творилось дальше, Продленным было неведомо, они знали лишь то, что предсказано — конец Древа. Впрочем, иные из Ордена открывают тайну Кроны, однако никогда ее не поведают. Теоретически, Продленный может растянуть свою жизнь почти до бесконечности, выбрать или создать любую Ветвь и жить в любой ее части, начиная от конца Потопа, как угодно двигаясь по временным цепочкам, минуя лишь Зону. Но если он переходит границу Кроны, назад хода нет. Однако многие идут туда, когда бремя их бытия становится невыносимым, а случается это куда чаще, чем думают Краткие, озабоченные эфемерностью своей жизни. В Ордене бытует убеждение, что ушедший в Крону проживает последние участки Древа вместе со всем миром, включаясь в причинно-следственную цепочку, и так приходит на Суд. Причем от появления лишнего существа цепочка почему-то не повреждается. Большинство Продленных не любит размышлять на эту тему, до тех пор, пока их не начинает мучить томительное желание преступить границу. Варнава не раз думал о такой возможности, но откуда-то понимал, что ему она не предназначена. Конечность этой жизни была для него очевидна, и Суд он воспринимал, как неизбежность, но личный его путь к нему был не столь прямолинеен.

Отраженный слепящим блеском Кроны, его взгляд вновь побежал по Ветвям. Тут он сообразил, что не видит кое-чего, и, не успев повернуться к Дыю, чтобы задать вопрос, получил ответ:

— Шамбалы нет, — прозвучал бесчувственный голос. — Шамбала существует вне Древа, а то, что вне Древа, не существует. Таков закон.

Варнава был слишком искушен в парадоксальных концепциях, чтобы вопрошать, где же тогда, собственно, они находятся. Нигде, значит нигде, и дело с концом… Он, вообще-то, нечто подобное подозревал с самого начала. В некой Ветви ему доводилось много беседовать о воле и благодати с одним епископом родом из Африки. Часто беседы переходили в ожесточенный спор, но в конечном итоге именно тогда Варавва стал Варнавой. Качество наставлений мудрого архиерея было таково, что теперь Варнава мог вполне осознанно повторить вместе с ним применительно к Шамбале: «Не субстанция, а недостаток, порча субстанции, порок и повреждение формы, небытие». То есть, сейчас голос Дыя вещал согласно со словом блаженного.

Потому он вновь отправился в визуальное странствие по Ветвям. И вдруг споткнулся об одну из них. Ясень, представлявший собой, как уже понял Варнава, проекцию истинного Древа, давал возможность не просто рассматривать цепочки событий, но и включать в них наблюдателя как виртуального участника. Так Варнава снова оказался в своей Ветви, которую считал распавшейся во Тьме.

Почему-то Варнава не удивился — теперь ему показалось, что с самого начала знал, что Ветвь его не погибла. Но зачем же тогда все это?..

— Моя Ветвь жива? — вопрос не был адресован Дыю, и никому вообще, просто

брошен.

— Да, — Дый отозвался сразу.

По голосу чувствовалось, что он уже выходит из транса, оставаясь на зыбкой границе между медитацией и сознанием.

— Да, — повторил он, — но это уже не имеет значения.

— Почему? — спокойно спросил Варнава.

— Потому что Древо будет разрушено.

* * *

Перед Царскими вратами: «Ей, честный отче»

— Желаеши ли уподобитися ангельскаго образа и вчинену быти лику монашествующих?

— Ей, честный отче.

— Вольною или невольною мыслию приступаеши к Богу, а не от нужды ли некия и насилия?

— Ей, честный отче.

— Сохраниши ли себя в девстве и целомудрии и благоговении, и в послушании?

— Ей, честный отче.

— Потерпиши ли всякую скорбь и тесноту жития монашеского ради Царствия Небесного?

— Ей, честный отче.

— Брате! Свершилось то, к чему Господь вел тебя на многотрудном пути — ты стал монахом, облекся в одежды плача и покаяния. Будь же послушен воле Божией и Святой Его Церкви. Ты отличаешься от большинства людей, и в этом великий твой грех. О тебе и собратьях твоих Продленных могу сказать одно: возлюбили пути свои, а не Божии, полюбили свободу беглых рабов, создали куцее подобие свободы, теша себя тенью и подобием всемогущества. Того же, что происхождение оно имеет во Тьме, которая вся есть порок и небытие, в большинстве своем знать не хотите. Возблагодари же Господа, Который, как милосерднейший даятель благодати, подал тебе это осознание.

Войдя в Церковь, ты стал таким же членом ее, как и все прочие люди, получившие рождение свыше. Но плоды прегрешения юности остаются с тобой: телесная крепость и долгая жизнь, и те силы, которыми ты наделен. Ты сам понимаешь, что все это не во благо, а во искушение. Слишком многими чудесными свойствами одарен ты, чтобы легко смирить неуязвимую свою плоть и безмерную гордыню. Держи же свойства свои в тайне и пользуйся ими лишь при крайней необходимости, коль скоро совсем без того обойтись невозможно.

Несомненно, однако, и то, что Бог попустил тебя стать таким, какой ты есть. И вправду, если по благодати Его среди людей красивые отличаются от безобразных, а талантливые от тупоумных, то и силы Продленных, их от Кратких отличающие — не благодатью ли Божией даны? Если Он любое зло может обратить во благо, то, может быть, и состояние ваше для непостижимых Его планов полезно? Может быть, через вас хотел Он показать жестоковыйному человечеству, ропщущему на Него за наказание смертью, что и обладание неуязвимым телом не может поднять нас до Его уровня? Или силы ваши намерен Он был противопоставить силам сынов Тьмы? Я не знаю, но несомненно, что одним Бог заповедал одно, другим — другое, в соответствии с условиями времени. Однако вне зависимости от времени, правда одна и путь у нас один — путь совершенства.

Итак, какую бы жизнь не выбрал ты — анахорета или киновийную, ты должен соблюдать принятые обеты, мир же да станет для тебя пустыней. Даже если увлекут непреодолимые внешние обстоятельства, ты должен вести сокровенную жизнь инока, уповая на милосердие Божие, да предопределит Он тебя ко спасению!..

В сих обетах пребывати обещаешися ли даже до конца живота, когда и как бы не настал он?

— Ей, честный отче.

— Брат наш Варнава постригает власы главы своея во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Память святого твоего небесного хранителя апостола Варнавы, брата твоего по плоти, празднуется месяца июня одиннадцатого.

— Ей, честный отче.

* * *

Эпизод 10

Он стоял, по колено увязнув в грязи, и смотрел на уходящие воды. Не хотел оглядываться: знал, что ожидает его глаза. Но пришлось. Подавив в себе эмоции, внешне равнодушно окинул взглядом гороподобные гряды грязи, остатки строений, растений, мебели, фрагменты людей и зверей. Все это было перемешано так, что уже почти составляло единство, и мало чем отличалось от липкой слякоти, заполонившей весь мир. Лишь угадывалось, что вот этот вязкий сгусток, должно быть, был девичьим бедром, эта сочащаяся влагой глыба — какой-то статуей. Вот, кажется, труп младенца… А может быть, часть фаллического символа, какими в Генохии отмечались публичные дома и храмы. Какая теперь разница?..

«Во ад с душею, яко Бог, сошедый, и в рай разбойника с Собою введый, помяни и ныне раб Твоих, преступлением многим Тя прогневавших».

Он бы и рад был никогда не видеть этого кошмара, но должен был начать отсюда, с молитвы за всех этих наказанных грешников, и идти дальше. Варнава строил Ветвь, которая пройдет как можно ближе к Стволу, в точности повторяя события в нем. Намерен был создать для себя обитель, и никогда не покидать ее, служа Тому, Кому отдал свое имя и готов был отдать жизнь. Он — монах, а это — его монастырь, вне которого останется его прошлое, ярость и похоть, и безумная гордыня. Пусть Древо тянется Ветвями во все стороны, но Ствол произрастает к концу, и он, Варнава, в своей Ветви станет его попутчиком, вместе с ней войдя в пугающую и манящую Крону.

И еще — здесь никогда не будет Луны…

Закончив канон, он стал искать место посуше, чтобы присесть и согреть тело огнем.

* * *

Сунь был уже в полном порядке, однако с осторожностью, воспитанной долгой жизнью, отнюдь того не показывал — сидел и сидел, прислонясь к камню, опустив голову на грудь. Но видел и слышал все. Память его сохраняла последние перед пленением события — провал игры, скоротечный бой, забытое чувство ликующего выплеска энергии, посох, раз за разом наносящий врагам смертельные удары. А потом ревущий огненный вихрь опутал его, сбил с ног, и борьба завершилась. Но горечь поражения сразу же отступила — он был слишком обезьяной, чтобы предаваться сожалениям о прошлом, и недостаточно человеком, чтобы предполагать в них пользу.

Откуда-то знал, что исцелил его Мао, потому испытывал благодарность и гордость, однако и эти чувства не очень влияли на его актуальное состояние. Был готов действовать, но выжидал дальнейшего развития событий. Тем более что ждать оставалось недолго: из мрачного проема Башни на белый свет вышли Варнава и Дый.

Стояли неподалеку от него спокойно, но Сунь ощущал сгущающуюся закваску бурных событий, имеющих вот-вот случиться. Начал Дый:

— Ну, что молчишь, ничего не спрашиваешь? Или думаешь, я пошутил?

— Даже тебя я не считаю способным на столь идиотские шутки, — на лице Варнавы сложно было что-либо прочитать, но Сунь чувствовал исходящее от него страшное, жаждущее выхода напряжение. — Ну, хорошо, спрашиваю. Как это должно произойти?

— Мне помогут.

Варнава вопросительно посмотрел на него, не дождавшись продолжения, заговорил сам:

— Вижу, мне опять придется спрашивать. Хорошо: кто?

— Ты.

— Я, знаешь ли, догадывался, что не просто так меня мытаришь. И что же, по-твоему, должен я учинить разрушения Древа ради?

— Дозволь растянуть удовольствие и подвести постепенно. Да и в двух словах не расскажешь.

Дый подошел к валуну, значительно меньше того, к какому был прикован Сунь, сел:

— Давай, милок, садись, в ногах-то правды нет, — он хлопнул ладонью рядом с собой.

— Спасибо, постою, — холодно отозвался Варнава.

— Ну, как знаешь, — Дый потянулся всем телом, кольчуга мелодично звякнула. — Об этом я задумывался давно, так давно, что сам плохо помню. Прикидывал и так, и эдак, пытался сделать чего-то, вон, в Ветвях целую империю себе создал. А все не то. Несолидно как — то. И тут до меня дошло… Это же просто, как Краткого прикончить: если тебя не устраивают правила, устанавливай свои.

— Интересная идея, только в твоем случае не вижу практического применения, — усмехнулся стоящий над Дыем Варнава.

— Вот и я не видел. Но чувствовал, что вариант есть. Мучился, искал, глаз даже ради этого отдал.

— Ага, наслышан…

— Чему ты там наслышан! — Дый пренебрежительно махнул рукой. — То, что Краткие друг дружке рассказывают — такая муйня… Впрочем, и там зерно — да, я принес жертву и получил совет.

— Во Тьме, — это не было вопросом.

— Ну конечно, — Дый энергично кивнул головой. — А какие еще в Древе сем источники информации, если с твоим Хозяином я отношения разорвал раз и навсегда?

— Он с тобой не разрывал…

— Ты лучше слушай! — вызверился Дый, но тут же остыл. — Способ оказался дурацким, но элементарным, как амеба — принести в жертву Тьме самого себя.

— Не сказать, что так уж просто… — Варнава сказал это совершенно серьезно.

Дый кивнул.

— Конечно, не до конца, но чтобы кровь пролилась обильно. Подсказано мне было, где найти Ясень, — он кивнул головою на Башню, — и что с ним делать.

— Пригвоздить себя к нему копьем? — уточнил Варнава.

Несмотря на уверения Дыя, он достаточно серьезно относился к мифологии Кратких.

— Что-то вроде того… — согласился див. — На тонком уровне это выглядит по-другому, но если смотреть из Древа, именно — приколоться копьем. «А дальше что?», — спросил я своего советчика, который за свои советы да вкусный медок высосал мне глаз, — тут Дый поморщился. — «А дальше сам поймешь», — проскрипело это создание и вернулось домой. И я понял — когда сделал все как надо, — голос дива чуть дрогнул. — Не очень приятная процедура, доложу я тебе… Ну да ладно. Руны я увидал. Огненные руны перед взором сложились, и все понял я.

Дый вдруг замолк. Сунь удивился, что, тому, кажется, не хватает слов. А может, он колебался перед тем, как перейти к сути.

— По идее, — голос был тих, — Шамбала — просто сгусток Тьмы, и во Древе существовать не может. Тем не менее, моя кровь дала ей квазижизнь. Но именно в силу своей небытийности Шамбала пронизывает все Древо. И даже влияет на него. Во всяком случае…

Он опять замолк, словно подбирая слова, продолжил резко:

— В общем, создала ее моя кровь, и она же, но в третьем поколении, может разрушить все Древо. Не спрашивай, почему, я и сам не знаю. Так что, если к Ясеню пригвоздить копьем дитя моего отпрыска — Древу конец… Не кричи, что это невозможно. Так оно и есть, поверь. И это дает мне шанс: если мой внук умрет на Ясене — а он, в отличие от меня, должен будет умереть — останутся какие-то обломки Древа, какие-то оторванные Ветви, и — Шамбала, контролирующая эти руины. Тогда я строю новое Древо, с иными законами. И становлюсь Хозяином не только Древа, но и Тьмы меж Ветвей.

— А я, какое я отношение имею к этому бреду? — отчаянно вопросил Варнава, измученный дурным предчувствием.

— Ты — мой сын, — разом выдохнул Дый.

В обрушившемся молчании Сунь почуял такой сгусток гнева, боли и отвращения, что передернулся. К счастью, Дый, в упор глядевший на оцепеневшего Варнаву, заметить этого не мог. Царь обезьян понял, что события вот-вот понесутся вскачь. Но не тотчас.

— Повтори, — прохрипел, наконец, монах.

— Ты — мой сын, — послушно повторил див. — Я не заходил в Ствол для твоего зачатия, только достал яйцеклетку твоей матери и оплодотворил своим семенем. А потом вернул назад. Ты — мой сын, рожденный в Стволе. Второй сын в семье богатых киприотов, бежавших из Ершалаима от Ирода, названный Иегошуа и позже прозванный Варавва, Сын разрушения…

Варнава схватился за голову. Сквозь судорожно сведенные губы доносилось мычание. Упал на колени, поднял искаженное лицо к небу.

— Луна-а-а-а! — вышел из него страшный крик.

Сунь, сам болезненно сжавшийся от трагизма происходящего, вдруг осознал, что Дый смотрит на страдания пленника почти жалостливо.

— Да, Луна… — печально уронил старый див. — Все дело в Луне. Вернее, в тебе с Луной.

— Она знала? — глухо спросил Варнава, опустив лицо, но не поднимаясь с колен.

— Не знала и не знает, — уверил Дый. — Все придумал я один, если тебе от этого легче.

— Зачем? Зачем?..

— Ты знаешь, что инцестуальные связи безопасны для сильных генов перволюдей, наоборот, такой инцест должен усилить свойства моей крови. Твой и Луны ребенок на Ясене — это конец Древа. Только не думай, что мне легко было решиться на это…

— Ты — сам Тьма!

Варнава уже не кричал, но глухой голос был преисполнен тоски.

Но теперь закричал Дый:

— Я не Тьма, а бог! Я должен им быть! Я им буду! — куцые вопли словно с силой выталкивались кем-то из темной пещеры рта в перепутанных зарослях волос. — Это предопределено. Даже Краткие знают: говорят, на севере возникнет мое могущество. Шамбала — это Север, слыхал ли? И не меня ли зовут они Дьяушпитаром — Светозарным отцом?

Варнава молчал. Коленопреклоненная поза и опущенная голова создавали впечатление молитвы. Но Сунь не был уверен, что его ученик молится. Сам он, зная семейные обстоятельства Мао, был разгневан до глубины души — при его ханьском воспитании одна мысль об инцесте вызывала отвращение. «Какой ужасный беспорядок, — возмущенно думал он. — Отвратительное смешение! Этот демон поистине задумал нарушить вселенскую гармонию…» Он был готов вскочить и на месте покарать старого негодяя, но первый ход в этой игре принадлежал его ученику.

Между тем Дый методично раскрывал карты. Самое трудное было уже сказано, теперь речь его вновь стала легкой и насмешливой:

— Короче, сынок, намерен я поглотить всех богов Древа сего и само Древо, став в своей троичности единым.

Варнава поднял голову и поглядел на врага как на сумасшедшего. Возможно, во взгляде этом и вправду присутствовала надежда на безумие Дыя.

— Тщетно ин алтарь учреждаешь, — проговорил он, внимательно глядя на дива.

Однако тот был полон воодушевления:

— Не я учреждаю, а нам его учредят. Мне — отцу, и сыну, и жене их!

— Замолкни!

— Истинно так. Ты думаешь, почему я с тобой столько Ветвей мучаюсь? Я тебя, сыночек, конечно, люблю, но не до такой степени, чтобы не убить, если ты меня сильно достанешь. А доставал оч-чень, бывало. Вот там, на площади, слишком уж резво на меня бросился, чуть не прикончил… Но не для того я в Стволе тебя пестовал, чтобы вот так просто убить. А для того, чтобы ты подлинным дивом стал. В Ветвях дивы, знаешь ли, не рождаются. А ты вообще уникум — прошел через Зону. Без тебя у меня, пожалуй, и не получится ничего, во всяком случае, гораздо труднее будет.

— А Скорпион что же?

Варнава спросил это почти равнодушно, но Сунь порадовался, что ученик не утратил любопытства от свалившегося на него горя.

— А-а-а, Скорпион, — протянул Дый, — так я ж просто хотел вас с Дианкой шугануть из той Ветви, да и вообще ее прикрыть, засиделись вы там, романтика зашевелилась всякая пошлая… Но тут ты появился не вовремя… Не-ет, сынок, твоя жизнь мне дорога, даже очень.

— Почему?

— Так сказал же — троичность.

— Теперь вспомнил, — неохотно проговорил Варнава. — «На самом низком из престолов сидит конунг, а имя ему — Высокий. На среднем троне сидит Равновысокий, а на самом высоком — Третий»…

— Во-во, — обрадовано закричал Дый. — Ты Равновысокий и есть!

— А Высокий, значит, Высокая?.. — заключил Варнава.

— Все ж таки умный у меня сынок, — с фальшивой радостью Дый всплеснул руками. — Не зря я тебе этих двух олухов показал — Синего и Вована. Они, каждый по-своему, единственными быть желали, да ничего не получилось, потому как нету без множества единства.

— И что у тебя не срослось?

Варнава медленно поднялся с колен, отворотив бледное лицо к Башне.

— А с чего ты взял, что не срослось?

— Потому что я здесь, и ты мне все это рассказываешь.

— Соображаешь… Сейчас скажу. Только зря встал, как бы не пришлось по новой колени-то преклонить…

— Больше не преклоню. Говори.

Сунь снова вздрогнул — в голосе Мао не было НИЧЕГО, Великая Пустота, к которой он, Сунь, так долго стремился, но теперь окончательно понял, что ТУДА не хочет.

— Непраздная она была, когда вы распростились, — тихо произнес див.

Потрясенный Сунь, как, кажется, и Дый, ожидал нового пароксизма муки. Но ошибся — голос Варнавы был столь же пугающе пуст.

— Я так и думал. Где ребенок?

Дый с некоторым недоумением посмотрел на него, помедлив, ответил:

— Кабы я знал, все бы по-другому было. Помер по видимости внучек-то…

Варнава молчал, так что Дыю пришлось продолжить:

— Ты на нее хоть не злись. Она тебе не говорила, чтобы не грузить лишне — думала ведь, что я смерти твоей ищу. Потому и ушла поскорее — хотела, дурочка, втайне все обстряпать, пока я за тобой бегаю. Куда там — я ее сразу взял, тепленькой. Побрыкалась немного, но смирилась — а куда деваться-то на сносях. Богиням рожать сложно… Разрешилась она, мальчик — прелесть, богатырь, весь в папку. А потом я его хорошим людям в одну Ветвь на воспитание отдал. Но недоглядели они, похитили его злодеи некие. Искал я его и нашел — от меня скрыться сложно. Да только поздно — злыдни те смерти себя предали, да и Янечку-малыша с собой забрали, нелюди…

Дый скорбно потупил голову и показал красивым округлым жестом, что смахивает с глаза горькую слезу. Впрочем, Варнава изящество игры, похоже, не оценил:

— Янечку? — только и спросил.

— Янь. Она так назвала, уж не знаю, какие резоны были, да я не возражал — с Ясенем созвучно, красиво…

— Ты негодяй, — прозвучало это не оскорблением, а констатацией факта.

— Ага, — охотно согласился Дый, — но вишь, не получилось негодяйство-то мое, нету маленького.

— Кто похитил?

— А я знаю? У меня, сынку, врагов много, ты и не представляешь, сколько…

— Зачем его на сторону отдал? Из-за нее?

— И из-за нее тоже — мало ли что бабе в голову взбрести может, а мне рисковать здесь нельзя. И… В общем, воспитать его надобно было соответственно — он же своею волею на Ясень взойти должен. А там, куда я его отдал, условия уж больно подходящие.

Тут Сунь своим обостренным восприятием почувствовал, как напрягся Варнава. Дый, впрочем, ничего не заметил, переключая жуткое свое повествование на волну высокой патетики:

— Итак, сын мой и бог! Слушай меня, истинного отца своего. Я, ты и сестра твоя — жена наша, соединившись, станем Хозяином Древа сего, и ничто уже не сможет поколебать нашу власть и силу. Ведь ты же всю жизнь свою божественной славы снискать алкал? Так вот, возвещаю тебе: нашел, ибо имею славу свою разделить с тобою! Радуйся, сын мой возлюбленный, ибо смерть мною повержена будет конечно! И отойдет она ото всех, не от Продленных лишь, ибо желаю я и Кратким оказать благодеяние. Будет другое Древо и другие законы Древа, которые мы утвердим. И что хорошо было в Древе сем, в новом станет дурно, но про что такую волю изъявим, хорошим и останется. И прославит нас в Стволе и Ветвях всякая тварь…

— А другого младенца где возьмешь? — оборвал его Варнава, оставаясь нейтрально-темным.

Кажется, Дыя это немного беспокоило.

— Где-где, — буркнул он, сбившись с высокого штиля, — там же, где и раньше…

— То есть, — корректно уточнил Варнава, — если я тебя правильно понял, я должен буду возобновить отношения со своей бывшей супругой, она же — моя сестра, зачать тебе другого внука, который будет принесен в жертву Тьме, от чего Древо разрушится, Рагнарек настанет, и все прочее… После чего семейство наше сделается Древа нового Хозяином, единым в своей троичности, что подчеркнут наши крайне запутанные кровнородственные и сексуальные отношения? Так?

— Истинно! Гений! Иммануил в натуре! Мишель вылитый! Карлос Сезар Арана! -

возопил Дый, видимо, сочтя полезным вновь изобразить безудержное ликование, лишь глаз его темнел все больше.

Теперь в нем не было уже человеческого, да и животного, да и вообще живого — Тьма одна непроглядная. Только сейчас Сунь до конца осознал, что за противник перед ним. Но не это потрясло Царя обезьян, а то, что глаза ученика его, Маленького Кота, быстро становились похожими на жуткое око древнего дива. Теперь он не сомневался в их родстве — словно два Дыя явились ему. И тут Суню стало страшно, так страшно, как еще не бывало. Он, наконец, понял, насколько все серьезно. Мир, его мир, который он, не смотря ни на что, так любил, хотят уничтожить. И уничтожат, если он не помешает. Еще никогда не сражался он за большее, и сознание этого лишало сил. В ожидании слов Мао старый обезьян дрожал всем телом.

— Да не я гений, а ты, папаша, — устало произнес наконец Варнава, мгновенно оборвав поток дыевского ликования. — Все предугадал, все предусмотрел. Разве что только…

— Что? — подозрительно бросил Дый.

— Его.

— Кого?

— «Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потаенных комнатах», — не верьте»…

— Опять за свое! Заканчивай, а?..

— Заканчивай? — вкрадчиво переспросил Варнава, — Да я еще и не начал…

Тут с ним стали происходить удивительные вещи. Сначала протянул руки к Дыю, при этом сам не сделал попытки сдвинуться с места. Но руки вытягивались все дальше, и, не успел див среагировать, на его шее сомкнулись огромные ладони. Одновременно фигура Варнавы принялась раздаваться во все стороны и расти. Это происходило столь стремительно, что Сунь смог уловить последовательность метаморфоз лишь усиленным восприятием Продленного. Но таким же обладал и Дый, и ответ его ждать не заставил. Сперва у него каким-то диким рывком колоссально вспухли голова и шея — за доли секунды на нормальном туловище закачалось что-то вроде бородатого воздушного шара с бешено вращающимся глазом. Это произошло так быстро, что Варнава, не успевший еще вырасти, принужден был разжать руки и отпрянуть. А фигура Дыя все увеличивалась, поднявшись почти вровень с Башней. Колонноподобные ноги попирали почву, в пыль кроша каменные плиты. В руках у великана уже сияло во много раз увеличенное копье с крылышками. Устрашающий монстр завертел им так, что гул пошел по всему озеру, и возопил трубным гласом, проникшим во все уголки долины:

— Чанг Шамбалин дайн!

При этом кличе все вдруг пугающе изменилось. Спокойно сиявшее небо сперва осквернили несколько жирных изжелта-фиолетовых туч, их стремительно прибывало, наконец, они съели почти весь небосвод, лишь несколько кусочков голубизны проглядывало за ними. Но и эти небесные клочья вскоре изменили цвет, стали грязно-пурпурными, словно окна дома, выгорающего внутренним пожаром. И свет в этом мире изменился, стал красноватым, зловещим, каким-то непрочным, будто это Тьма лишь прикинулась светом, с трудом играя чуждую роль. Все предметы в замогильном этом сиянии словно изнутри высветили злое свое начало, став отчужденными и опасными. В голове Суня сами собой возникли строки из любимого романа:

Сильный ветер клокотал и бился, Желтизной окрашивая небо, И туман клубился темно-красный, Нагоняя сумерки на землю.

«Только сейчас не в романе», — подумал он тоскливо, но живо стряхнул с себя вредные эмоции.

Серой смердело невыносимо. Стихли звуки — шелест листвы, плеск озера, клекот птиц. Гнетущая вязкая глушь озвучивалась лишь жестокими ударами ледяного ветра. Под нависшими, злом беременными тучами два чудовища изготовились к дуэли. Варнава предстал в образе жутком, не лучше вражьего. Яростью искажалось лицо, борода и длинные волосы, казавшиеся в порочном свете темно-огненными, метались безумной орифламмой. Руки пустовали, но было такое чувство, что оружие ему и не нужно — он принял Стойку тигра. Между великанами возвышалась…нет, уже просто торчала Башня, похожая на древнюю могильную стелу. Под непомерной тяжестью гигантских тел склон холма вместе с кустами и валунами стал медленно наползать на пляж. Казалось, вот-вот островок не выдержит, начнет погружаться в воды.

Сверху нарастал какой-то гул, но тут Сунь краем глаза уловил движение в стороне. Повернувшись, узрел удивительное: ниоткуда возникла экзотичная фигура. Была она в странных светлых одеждах, кое-где украшенных тускло блестящими золотыми бляшками — короткая туника, длинные штаны, заправленные в низкие мягкие сапожки, по щиколоткам прихваченные ремешками. На плечи был накинут короткий кожаный плащ, голову покрывал башлык с загнутым вперед острым концом. В одной руке у пришельца было что-то вроде большой раскрытой книги, другой он придерживал закрепленный на груди ремешками увесистый сверток, завернутый в одеяла.

Сунь, отвлекшись от имевшей вот-вот разразиться битвы титанов, любопытно оттопырил губу и круглыми глазами уставился на сенсационное явление. Между тем вновь прибывший повернул к нему лицо, и обезьян его узнал. В его памяти зазвучала спокойный уверенный голос, внушительность которого не страдала от сильной картавости. Голос незнакомого Продленного, словам которого он как-то сразу поверил и без разговоров обещал исполнить просьбу: «Итак, Прекрасный царь обезьян, если случится, что вы увидите раба вашего в Шамбале, прошу снизойти к моему ничтожеству, не удивляться и не подавать вида, что его заметили. Умоляю вас заниматься своим делом, тогда как никчемный слуга ваш будет заниматься своим». И тогда, и сейчас, Сунь откуда-то знал, что это хороший совет, потому отвернулся. Таинственный господин удовлетворенно кивнул, спрятал книгу в поясную сумку, и, помедлив, словно принимая окончательное решение, твердо ступил внутрь Башни, не замеченный более никем из занятых в мизансцене актеров.

Между тем Суню действительно пора было заняться делом. Гул нарастал, становясь невыносимым. Обезьян поднял голову и увидел, как с бесноватых небес спускается воинство Шамбалы. Из смутно видневшегося портала Зала Убитых по направлению к острову, как струя черного дыма, вытекала вереница летучих существ. Первые уже достигли места событий — то были эйнхерии в полном вооружении, летящие верхом на неописуемых насекомоподобных существах. А некоторые и сами имели что-то вроде крыльев, перепончатых, как у рептилий или летучих мышей. Пикировали на островок и бросались в битву, размахивая мечами и топорами с механической четкостью. При этом лица их оставались опавшими и бессмысленными — лицами мертвецов.

Тем временем гиганты схватились. Сунь не видел, кто из них атаковал первым, когда он повернулся, уже шла яростная борьба за копье. Очевидно, Варнава блокировал выпад Дыя, крепко ухватив древко ниже крылышек, правой же попытался вырвать диву кадык, но тот в свою очередь перехватил его руку. Варнава зарычал, резко оттолкнувшись ногой, подался вперед и с оглушительным хрустом протаранил лбом дыево лицо. Тот отпрянул с болезненным хрипом. Круговым движением Варнава завладел копьем, тут же проведя выпад ногой, смял бедро противника. Его левая рука пошла вперед, тупой конец копья сокрушительно поразил Дыя в грудь. Не будь тот в соразмерно выросшей кольчуге, возможно, на этом бы поединок и закончился. Но удержать равновесие ему не помог и доспех: не устояв на подкосившейся ноге, он с грохотом, раскатившимся по всей Шамбале, завалился на спину. Тут-то до Варнавы и добралась первая волна эйнхериев. Они атаковали молча, раздавались лишь свист мечей, да мерзкое шуршание насекомьих крыльев. Варнава, уже собравшийся пригвоздить упавшего противника к вершине острова, почувствовал удары и с ревом развернулся. Копье описало дугу, на лету рассекая острым краем агрессивных зомби и их животных. Изуродованные тела падали дождем, над островком разлилась вонь гнилой крови, смешиваясь с миазмами серы. Тут Сунь встряхнулся и вступил в игру.

— Эй вы, дети бесстыжей черепахи, — заорал он, легко разрывая цепь, у которой он еще раньше незаметно растянул несколько звеньев, — вот он я, Сунь, Прекрасный царь обезьян!

Он оскалился и яростно почесал бок, другой рукой извлекая из уха булавку, магическим способом спрятанную так, что найти ее не было шанса ни у какого врага. Тряхнув пару раз, превратил ее в известный всему Древу Посох исполнения желаний. Золотистые глаза Прекрасного царя пылали в сгустившейся темени, как окошки крематория. Он высоко подпрыгнул, взлетел и набросился на эйнхериев, как туча ос мечущихся вокруг огромной фигуры Варнавы. Помощь тому была очень кстати — уже обливался кровью от не опасных для его габаритов, но многочисленных ран, нанесенных оружием мертвых воинов. А позади грохотало — то Дый тяжело взбирался по склону, с которого скатился.

— Держись, Сяо Мао! — заорал Сунь, обрушивая посох на первого противника, голова которого вместе со шлемом разлетелась скорлупками, вместе с ошметками мозгов и сгустками смердящей черной крови.

— Рад видеть вас в добром здравии, учитель, — успел пророкотать Варнава,

оборачиваясь к Дыю, и предоставляя Суню разбираться с остальными.

Работы хватало: Царь обезьян, как стриж, сновал по воздуху, посох его мелькал так, что временами становился невидим. Не забывал он работать и свисавшими с его лап обрывками цепей. Обрушивался одновременно на нескольких противников. Те, при их механической скорости, просто не в состоянии были отбить все удары и валились десятками. Сам же Сунь счастливо избегал направленных против него выпадов. Седую шкуру пачкала лишь мертвая кровь врагов.

Воздушный бой длился недолго, но за это время главные бойцы много чего совершили. Хромающий Дый, не останавливаясь, сорвал со своей башки огромный железный шлем и с силой запустил в лицо противнику. Не ожидавший этой выходки Варнава пропустил сильнейший удар торчащим на шишаке рогом, из раны под глазом струей хлынула кровь. Мгновенного ошеломления хватило, чтобы Дый доковылял до него и мощным ударом бросил на землю. Варнава потерял копье, но когда див с ревом кинулся на поверженного, его встретил мощный выпад ногой в живот. Разбрасывая во все стороны огромные валуны, Варнава откатился в сторону и встал, но тоже получил ногой с разворота, неудачно пытался блокировать удар, потерял равновесие, вновь упал и кубарем покатился вниз. Дый гигантскими прыжками поспешал следом. Проскочив заваленный пляж, они одновременно оказались в воде, где и продолжили потасовку. От их движений по кроваво поблескивающему озеру покатились громадные волны, со свирепостью маленьких цунами накатывающие на дальний берег. Шум стоял такой, словно шло выяснение отношений между двумя драконами. Собственно, почти так оно и было: оказавшись в воде, оба за считанные мгновения приняли оптимальный для схватки в этой среде вид. Теперь это были существа, напоминающие то ли акул, то ли крокодилов, в которых от почтенных Продленных остались лишь фрагменты человеческих облачений. Чудовища яростно рвали друг друга зубастыми пастями и огромными когтями на мощных лапах, уплывая все дальше от острова.

На нем тем временем битва не снижала оборотов. Сунь откровенно наслаждался представившейся возможностью подраться, был везде и нигде, свечой уходил вверх, как маленький истребитель, пикировал на противников, совершал виражи и мертвые петли. Разбивал головы сверху, протыкал посохом снизу, душил цепью, уходил от удара, и тут же мощной лапой сворачивал врагу шею, одновременно прикидывая, каким бы способом завалить другого. Эйнхериев было много, но Суня еще больше, его неуемная энергия преодолевала косную мощь живых мертвецов, число которых стремительно уменьшалось.

— Не наученные церемониям ничтожные пожиратели фекалий! — ликующе скалясь, орал он на оставшихся зомби. — Слабосильные выродки! Не одолеть вам Суня, Царя обезьян!

Мертвецы, конечно, ничего не отвечали, продолжая драться с той же тупым старанием. Вскоре осталось их всего с десяток, потом пять, два… Последнего Сунь, спрятав посох в ухо, попросту схватил обеими лапами и разорвал надвое. На поле боя воцарилось временное спокойствие.

— Великий мудрец, равный Небу сегодня славно поработал, — резюмировал Сунь,

обозревая горы тел. — Однако следует оставить здесь свою подпись, — с этими словами обезьян бесстыдно помочился на валун, к которому недавно был прикован.

Не успел он закончить это важное дело, как за спиной его вновь раздался грозный рев:

— Чанг Шамбалин дайн!

Сунь как ошпаренный развернулся и увидел новую рать — похлеще первой. Страховидные демоны, иные с копнами развевающихся волос, другие с рогами, или вообще лысые, кто в ощетиненных шипами доспехах, а кто выставив напоказ непристойные телеса, синие, красные, черные, покрытые шерстью и чешуей, с недостатком или избытком членов, с лицами прекрасных дев, свирепых животных, благообразных старцев, рыбьими и насекомьими мордами — все это неслось на него единой массой, воняя, разевая в вопле пасти, брызжа слюной, оголяя клыки, выставив трезубцы, рогатины, копья, алебарды, подняв мечи и секиры.

Шамбала все еще была бодра и полна сил.

— Как, есть еще работа?! — вскричал обезьян, подпрыгивая на несколько метров и зависая в воздухе. — Тяжелый, право, выдался денек.

С этими словами он вырвал из морды пару шерстинок, быстро порвал на маленькие кусочки и с неразборчивым бормотанием дунул. Неумолимо накатывающая демонская лавина резко затормозила: перед ней в воздухе возникли несколько сотен Суней с одинаковыми посохами и одним и тем же шкодливым блеском в золотистых глазах.

— Что, внучки, не признали дедушку вашего Суня? — хором заорали обезьяны. — Так я вам сейчас напомню!

И два фантастических войска сшиблись на острове посередине страны Шамбалы.

Грохот, звон скрестившегося оружия, рев, мат и рычание поднимались к мрачному небу. Падали демоны. Падали обезьяны. Демоны сгорали брызжущим у них из всех отверстий пламенем, обезьяны просто исчезали. Наконец, осталась лишь одна, вся покрытая ранами, с трудом держащая посох. А демонов больше не было.

— Ну что, побочные дети блудливой дрофы, поняли, с кем имеете дело?!

В раже Сунь поворотился розовым безволосым задом в сторону Зала Убитых и издевательски помахал задранным хвостом. Ублажив мартышечью проказливость, тяжело оперся на посох, несколько минут, громко сопя, отдыхал, наконец, пробормотал:

— Пожалуй, на сегодня довольно подвигов для старой обезьяны. Надо найти Мао, да и уходить из этой обители блудодейства.

— Не думаю, что у тебя это получится, ничтожная ты мартышка, — раздался за

спиной насмешливый голос — довольно мелодичный.

Сунь развернулся. Ниже по склону, у входа в заброшенную хижину, в невероятной позе лохань шуйцзяо — лишь пальцами ноги и локтем неколебимо поддерживая над землей внушительное туловище — возлежал представительный господин. Был он в шелковом ярко-желтом халате, поверх которого блистал парчой панцирь, перехваченный густо украшенным жемчугами поясом. Сам же был весьма в теле, круглолиц, наголо обрит, с очень узкими глазами и невероятной длины мочками ушей, каждое из которых, согласно канонам позы, поддерживала сейчас пара пальцев. Его широкая улыбка казалась зловещей, и не только из-за ракурса, в котором предстала Суню.

— Эрлан! — вскричал тот. — Небесный бездельник!

— Вот мы и встретились, наглый конюх, — рассмеялся Продленный.

С волшебной легкостью, лишь неуловимо двинув упертой в землю ногой, он плавно поднял грузное тело. В руках, словно сам собой, появился устрашающий трезубец с опасно отточенными лезвиями.

— Вот, мерзкая образина, пришел твой смертный час, и не поможет тебе теперь

учение звезды Земного исхода из семидесяти двух превращений, с помощью которого ты избег смерти в прошлую нашу встречу, — глумливо приговаривал Эрлан, тем не менее, продвигаясь к Прекрасному царю очень осторожно.

— Не родился еще ни на земле, ни на небе прохвост, который сладил бы

с твоим прадедом Сунем, — ехидно ответствовал обезьян.

Словно бы он и не очень интересовался движениями противника. Морда выражала равнодушие, глаза лениво прикрыл, лишь слегка раздувались большие ноздри, да подрагивали губы, готовые показать острые клыки. Посох небрежно торчал из-под мышки, цепи свободно свисали с лап.

Но броска Эрлана не пропустил, резко нырнул в сторону, уклонившись от смертоносного выпада трезубца, едва не снесшего ему плечо. Посох шмелем прогудел в воздухе, но увернулся и Эрлан. Трезубец взвивался змеей, норовя поразить светлыми жалами в самые неожиданные места, но всюду его встречал вихрь, отбивавший любые удары. То был посох Суня, танцующий прихотливо, как птица фэн, прикрывая хозяина сразу со всех сторон. Неожиданные нырки разлетающихся цепей усиливали защиту.

Противники были явно равны силами, но долго так продолжаться не могло — Сунь чувствовал, что каждый миг приближает его к гибели. Несколько раз трезубец все же достал его. К его ужасу, эти раны уже не затягивались, как полученные здесь до этого, напротив, от резких движений раскрывались и кровоточили сильнее. Короче, Царь обезьян слабел.

Эрлан не должен был этого почувствовать — слишком опасным соперником был этот див, давным-давно рожденный от романа Краткого героя с Изначальной дивой и ставший одним из самых заметных персонажей мифологии Срединной империи. Он целую вечность ненавидел Суня и жаждал его смерти. Обезьян, впрочем, испытывал по отношению к нему схожие чувства. Но у Суня совсем не оставалось времени — проникнув в дух своего соперника, он точно знал, что спустя несколько секунд тот убьет его. Терять обезьяну было нечего, и он пошел на большой риск: отпрянув после очередного выпада трезубца, резко подпрыгнул с места вверх. Не ожидавший этого Эрлан ничтожные мгновения промедлил вскинуть оружие. И это стоило ему жизни. С пронзительным криком Царь обезьян на лету обрушил посох на голову врага. Навстречу взметнулись острые лезвия, но было поздно — череп шамбалита с упругим хрустом лопнул.

Эрлан опал мешком, от головы расползалось кровавое пятно, полное лицо, вдруг утратившее краски, выражало недоумение. Сунь тяжело свалился в стороне и тут же со стоном откатился, тоже обильно пачкая песок кровью — ужасные лезвия грубо пропороли ему бедро. Несколько секунд лежал неподвижно, потом с трудом приподнялся, обхватил ногу лапами и попытался остановить кровь известным ему способом. Алая влага перестала вытекать струей, но продолжала просачиваться.

Кряхтя, Сунь встал на ноги. Он не смотрел на поверженного врага — для него этот эпизод жизни закончился. Начинался другой: со всех сторон, по воздуху и воде, и прямо сверху, на остров накатывало новое воинство Шамбалы. Старый обезьян спокойно воспринял новость, что сейчас умрет. Собственно, был к этому готов с самого начала.

— Слишком много для маленькой мартышки, — с насмешливым ворчанием произнес он.

Бодро почесавшись, упер посох в землю, и с неимоверной ловкостью, будто и не был смертельно ранен, забрался на его верхушку. Невероятным манером сохранял равновесие на своем оружии, оплетя его хвостом и лапами, и с ликованием в сердце глядел на приближающихся врагов. Был горд и счастлив, что против него одного выставлена такая армия.

В этот момент от Башни раздался оглушительный крик:

— Урагша-а-а!

Сунь взглянул туда. По склону фантастически огромными прыжками спускался давешний странный господин, бешено крутя над головой изогнутый меч с массивным лезвием:

— Держись, Царь обезьян! — кричал он. — Уррагша-а-а!

Тут до Суня добралось войско шамбалитов, и над островом прокатился его собственный боевой клич.

* * *

Земледьявол

Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.

«…И все ж исконная суть дива, Дыем именуемого, вызывает великое множество вопросов, до сей поры большею частью без ответов пребывающих. Вам, братия, хорошо известно, что тщиться установить истину по мифологии, в Стволе среди Кратких бытующей — дело большею частью зряшное. Однако, применив к сему метод реконструкции, уяснить нечто-таки возможно. Итак, собирая легенды Ствола и сравнивая их со сведениями, что сделались мне доступны, малую толику правды обрести посчастливилось.

Начать бы с того, что в Стволе выступает он под бесчисленными именами-прозваниями: «Всеотец», «Высокий», «Страшный», «Под маской скрытый», «Воитель», «Начальник эйнхериев», «Седая борода», «Сеятель раздоров» — на перечисление всех, право, не хватило бы страниц сего Трактата. Почитается же покровителем воинов и союзов их, также и инициаций, сиречь посвящений в достоинство воителя. Каковые посвящения бывают нескромными и сладострастными, потому мужеложство Дыя, о коем имеем мы множество свидетельств, скорее, не столько присущая ему страсть (хотя, конечно, и оная в мрачной душе сей свою долю имеет), сколько еще один атрибут волхований воинских. Также и копье его — символ власти военной, на деле служит метафизическим продолжением мужеского его острия.

Владея воинственной этой атрибутикой, Дый, однако, отнюдь не стратег. Скорее, он — воплощенное безумие битвы, демон случайности. Вот и подошли мы к вопросу — человек ли сей? Родился Дый в недрах рода человеческого, что несомненно. Но сила, данная ему Струной Иувала, в Первоначальном мире в душе его зазвучавшей, столь велика, что мечтательно делает его больше человека. На деле же — меньше несоразмерно, ибо, по моему суждению, не только человек, но и любая тварь бессмысленная выше природной стихии поставлена. С суждением таковым не входит в противоречие и несомненный поэтический дар сего демона. Ибо вдохновение его также сродни бурной стихии, и сходно, скорее, с восхищениями шамана.

О его даровании рассказывают, что обрел он его в виде некоего Меда поэзии, отдав за это Тьме один из глаз своих. В рассуждении аллегорическом так оно, несомненно, и есть. Такожде и повесть о самораспятии его на Ясене, представляющем собою, как мнится, живое подобие Древа, непреложно с прототипом связанное. Ясень сей есть воплощенный способ сообщения миров для Продленных, имманентность инобытия, для Кратких трансцендентного.

Что же касаемо поэзии, она же мудрость дыева, то присуща она Тьме, и лишь с ее стороны таковою почитаться может. Ибо Тьма пуста и пустынна — бездна над бездною, искушающая Древо сие мысленными отражениями от самой себя, каковые есть не что иное, как пожирающие души концепции.

Итак, Дый предстает перед нами в виде демона-шамана, сущность коего — стихия, в основе своей темная. Однако стихия эта непрестанно гложется тщетной похотью стать первоверховной, ибо такова природа великой гордыни ее. Тень гордыни сей отражается в Стволе и склоняет Кратких почитать ее за божественную сущность. Посему в нижних зонах Ствола иные языки именуют Дыя Дьяушпитаром, сиречь Светозарным отцом, тогда как другие, ближе к истине пребывающие — Земледьяволом, ибо сущность Дыя изначально хтонична…»

* * *

— …И якоже хощеши, устрой о мне вещь.

Наконец он закончил молитву, начатую давным-давно, когда был еще покоен и уравновешен, хотя думал иначе. Теперь покой исчез. Он стоял среди душных джунглей, покрывали его кровь, грязь и пот, все тело безумно болело, дрожало отвратительной мелкой дрожью. Был совсем без сил — две таких трансформации, одна за другой, могут подкосить какого угодно дива. А Варнава был еще совсем неопытный див. Не говоря уж о том, что никогда и не желал подобного опыта.

Последние часы вспоминались с трудом — теперь он знал, что, превращаясь в чудовище, платишь тем, что стираешь часть человеческого сознания, а, возвращаясь в свой облик, уже не можешь осмыслить чуждые эмоции монстра. Он был один. Дый куда-то девался, и уже довольно давно, судя по тому, что Варнава помнил: тщетные поиски противника по джунглям этой части Шамбалы, куда их вынесли воды сначала озера, а потом вытекающей из него реки. Деревья вокруг были частью повалены, кусты изломаны, трава вытоптана. Варнава вспомнил орды напавших на него существ, с которыми расправлялся голыми руками, при этом поверженные сгорали на его глазах. Дыя уже тогда не было рядом. Он фрагментарно помнил и бой в воде, как они с бушующей темной радостью рвали друг друга когтями и челюстями, но сразу закрыл эти воспоминания. Хотел пасть на колени и молиться о том, чтобы никогда больше не соблазниться возможностью сбросить человечье ради звериного. Но тут ощущение отделенности и изгойства поразило его тяжелым ударом. Он больше не чувствовал себя достойным обращаться с просьбой туда, путь куда был навсегда закрыт для него. Лишь мысленно произнес самую краткую и самую трогательную молитву — последнюю надежду падшего человека. И постарался осмыслить свое положение.

Блестящим оно не было, что было понятно по раздавшемуся громкому треску от грузного тела, продирающегося сквозь подлесок. Треск сопровождался громовым рычанием и нестройным позвякиванием. Ясное дело, приближались новые неприятности. Даже ради спасения своей жизни Варнава не собирался больше совершать трансформаций. Приходилось встречать врага так. Он попробовал призвать на помощь цуки-но-кокоро, но возмущение духа препятствовало утверждению лунной безмятежности. Битва была проиграна заранее, однако драться придется все равно. Впрочем, Варнаве, искушенному горьким наркотиком отчаяния, было безразлично, когда умереть. Можно сейчас.

Стоял и ждал.

Противник показался быстро. Вернее, противница, восседающая на огромном рычащем тигре. Варнава с некоторым удивлением узнал змеелицую брюнетку, на бедрах которой Синий див пытался предаться своему основному пороку. Теперь она казалась величавой и неприступной. Восемь рук появились у нее, каждая из которых сжимала какое-нибудь оружие или же предмет обихода, и не было сомнений, что при случае она эти чаши, колокол или раковину сможет использовать в бою с не меньшим эффектом, чем меч или булаву, которые тоже присутствовали в арсенале. Все это хозяйство и издавало звяканье. А украшавшее шею ожерелье из тщательно отполированных человеческих черепов звонко потрескивало в такт тигриной походке. Дива сладостно улыбалась в никуда, огромные ее глаза затянуты были сонной поволокой.

Варнава исподлобья глядел на явление, ожидая грозных слов или уж сразу смертоносного прыжка. Прикинул, что тигра, пожалуй, еще успеет прикончить. Пустячок, а приятно… Однако его ждало немалое удивление:

— Ну и что ты стоишь, как лох на танцполе? — насмешливо, но с неожиданным оттенком застенчивости произнесла грозная дева, легко спрыгивая с тигра, который облегченно потянулся и улегся отдыхать. — Невежливо не поздороваться со знакомой девушкой.

Голос ее был мелодичен и приятен на слух. Варнаве пришло в голову, что петь она должна замечательно. Под свирель своего синего беса…

— Нас не представили, — огрызнулся он, внимательно следя за собеседницей.

— Ты хочешь сказать, что интимная сцена, в который ты меня застал прошлый раз — не повод для знакомства? — девица смущенно, но кокетливо стрельнула в него глазами.

— В окружении недостойном застал я вас, госпожа.

Варнава нашел в себе силы поклониться, не желая давать какой-то демонихе подвод для упреков в невежестве. Та танцующей походкой подошла ближе.

— Кажется, юный грубиян, тебя смущают мои атрибуты? — голос ее звенел смехом. — Так и быть, сниму их. Тем более что мне они не очень идут.

Она по-девчоночьи неловко взмахнула руками, и во все стороны разлетелось удивительные ее причиндалы, после чего лишние руки исчезли, оставив ровно столько, сколько подобает иметь хорошеньким девушкам. Вслед за тем сняла готичное ожерелье, раскрутила и тоже отбросила далеко в густые кусты.

— Итак, теперь, когда ипостась сменилась, можно и познакомиться. Как зовут тебя, о бесстрашный воин?

— Зовут меня Варнава, и я монах, — угрюмо ответствовал тот, пытаясь разобраться в ситуации.

— Можно было догадаться, — весело фыркнула девушка, — с моими монахами тоже столько мороки…

Она негромко рассмеялась, сложила руки ладонями перед грудью и, поклонившись, представилась:

— А мое имя — Кара. Вообще-то, это не совсем так, но и Кара вполне подходит.

— И что ты хочешь, Кара? — спросил Варнава, который постепенно приходил в себя, вновь становясь спокойным и внимательным.

— Здесь важно не то, чего хочу я, а что хотят господа мои, — серьезно произнесла та. — А хотят они очень разных вещей.

— Ты имеешь в виду Дыя и…

— Супруга моего и господина Синего, — закончила она за него.

— Кто же тебя послал сейчас? — недоверчиво поинтересовался Варнава.

— Тот, кого ты называешь Дыем.

— Зачем?

— Убить тебя, конечно. Сам он признал, что не в состоянии. Вот за что его можно уважать, так это за откровенность… Лежит в Зале Убитых, дочь его пользует. Ты его здорово потрепал, никогда бы не подумала, что кто-нибудь на такое способен…

— И что же ты меня не убила? — спросил Варнава с возрастающим интересом.

— Потому что любимый муж мой и господин Синий не велел этого делать, — опустив очи долу ответила Кара.

— Почему?

— А ты глупенький, — вновь рассмеялась дива. — Потому что планы господина Синего и этого…Дыя могут вовсе не совпадать.

— Судя по тому, что я видел, — проговорил Варнава слегка презрительно, — планы твоего супруга особого значения не имеют.

— Если господин наш решит обмануть человека, никто не сможет превзойти его в коварстве, — торжественно продекламировала Кара уже слышанную Варнавой сентенцию.

— Дый не человек… — возразил он.

— Более человек, чем думает, — теперь Кара стала надменна, — и менее бог, чем хочет. А господин Синий есть господин Синий.

— Многовато что-то господ развелось, — пробормотал Варнава про себя. — Короче, Кара, что будем делать?

— Сейчас ты скроешься из Шамбалы, покуда еще жив. А потом мы встретимся, и… что-нибудь сделаем, это я обещаю.

— А куда ты?

— Вернусь к Дыю и почтительно доложу, что нигде не смогла найти тебя.

— Вроде бы, он может просматривать всю Шамбалу из любого ее места…

— Сейчас не может. Я же говорю — отправил меня и потерял сознание. В Ветвях бы сказали «впал в кому». А здесь выкарабкается, конечно. Уходи через Башню Варнава, времени нет, у Шамбалы еще слишком много воинов, сейчас они собираются, чтобы снова атаковать.

При этих словах Варнава вспомнил о Суне, и его пронзило острое беспокойство. Но должен был спросить еще одно:

— Кара, ты упомянула его дочь. Скажи, почему я не видел ее на поле боя?

— Потому что она не принимала в нем участие. Причины не знаю. Уходи же, сейчас они будут здесь! Мы увидимся.

Девушка шипением подозвала тигра, вскочила на него и длинным прыжком скрылась в чаще. Варнава счел за благо последовать ее примеру. Он уже немного отдохнул и потому попробовал взлететь. Получилось удовлетворительно, и он со всей возможной скоростью направился к острову.

Взлетев над деревьями, увидел, что Шамбала вновь скрылась под маской безмятежности. Солнце клонилось к закату, последними лучами лаская на ночь озеро, которое лениво отзывалось золотистыми сполохами на мелких волнах. Небо было ясно, но не прозрачно, словно устало от длинного тяжелого дня. С приближающегося острова не доносилось никаких звуков. Варнава торопился, как мог, захлебываясь беспокойством. Подлетая к Башне, разглядел внизу свидетельства страшного боя. Везде валялись изуродованные тела, то тут, то там виднелись кучки пепла от сгоревших демонов. С трупами эйнхериев творились удивительные дела — время от времени один из них медленно поднимался в воздух и плыл в сторону Зала Убитых. Но трупы волосатых йети и еще каких-то странных существ лежали смирно, как и положено покойникам.

Ближе к хижине виднелась самая большая куча мертвецов, над которой стояла странно одетая фигура с обнаженным мечом. Варнава сделал вираж и устремился туда. Человек в остроконечном башлыке и светлых, но обильно вымоченных в крови одеждах повернулся. Варнава, уже готовый броситься, замер, узнав скуластое волевое лицо — то ли король, то ли мятежник.

Аслан тряпкой вытер окровавленное лезвие и вложил меч в ножны.

— Приветствую, брат, — сейчас он картавил больше, чем всегда.

— Что ты тут делаешь? — выкрикнул Варнава. — Где Сунь?

Аслан молча указал на гору трупов. Царь обезьян лежал там, еще живой, но Варнава с болью понял, что ненадолго. Седая шерсть была вся заляпана кровью, тело покрывали страшные незаживающие раны. Старый воин хрипел в агонии.

— Я не успел, он уже был смертельно ранен, — с горечью уронил Аслан, нервно потирая ладони. — Драка была неразволочная. Мы им славно наклеили, но он сражался убитым, Варнава…

— Шифу, — Варнава бросился на колени перед умирающим.

— Ты цел, Сяо Мао, — донесся слабый голос. — Я рад… Видишь, мое тело покинул почти весь эликсир бессмертия, который я некогда принял. Теперь вот уйду в загробный мир. Да будет так. Там меня заждались… — из горла его раздалось слабое ворчание — Сунь смеялся.

— Учитель, я вне себя от печали, — Варнава с трудом сдерживал плач. — Я не хочу больше жить!

— Живи, Мао, тебе есть ради чего, — голос Суня дрожал, но слова были строги. — Тебе поможет Тот, Кому ты служишь.

— Нет, учитель, я проклят Им!

— Не смей так говорить. Ты сам рассказывал мне про Его милосердие… Послушай, Мао, у нас мало времени. Мне надо тебе сказать кое-что… — Сунь помедлил, в его груди клокотало, но в глубине помутневших глаз все еще слабо мерцало удивительное золото. — Ты ее прости, она не хотела тебе зла.

— Вы о госпоже Оуян, учитель? — спросил Варнава сквозь подавленные рыдания. — Я уже понял, что она служила Дыю.

— У меня очень умный ученик, — с гордостью прошептал Сунь — Как догадался?

— Мне с самой встречи с Дыем попадались одинаковые павильоны. Такие, как ее харчевня. Думаю, это порталы, через которые Шамбала меня контролировала…

— Ты прав, — согласно прикрыл глаза Сунь. — Но не знаешь того, что он угрожал ей уничтожить меня. Она не могла поступить иначе. Но мне рассказала все.

— Так вы знали? — пораженно уставился на него Варнава. — И все равно пошли в Шамбалу?

— Что суждено, то случится. А планы демонов часто приносят не те плоды, на какие они рассчитывают. Уж кому это знать, как ни мне… — его лицо заволокла смертная тень, говорил уже еле слышно. — Она уничтожила харчевню, чтобы тебя не схватили тотчас. Но на ее месте ты увидел мою гробницу. Ты тогда случайно попал во временную петлю и заглянул в будущее. Так я узнал, что умру… И теперь вот умираю. Я не жалею. Но ответь, Мао, слуга Бога, ответь своему учителю. Я разгонял мертвецов и убивал демонов, я сражался за Его создания. Он зачтет мне это?..

Он умер, словно слова эти были бритвой, пресекшей нить жизни. Золото глаз померкло навсегда. Варнава беззвучно рыдал над остывающим телом. Поодаль скорбно потупился Аслан. Не вставая с колен, Варнава стал беззвучно шептать слова какой-то молитвы, сам не понимая, какой. Не закончив, бросился на тело учителя и зашелся в уже явных слезах.

Аслан сказал:

— Был в этом теле обезьяньем

Дух человечий заключен.

Варнава теперь лежал неподвижно, словно умер сам.

— Вставай, путь еще не закончен, — тихо, но настойчиво позвал Аслан.

— Ты ничего не знаешь, — ответ прозвучал глухо, как из могилы.

— Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь, — заверил Аслан. — Вставай, иначе у Дыя все получится.

Этого Варнава не мог допустить ни в коем случае. Рывком поднялся и повернулся к Аслану.

— Что ты хочешь делать? — спросил хрипло.

— Прежде всего, убраться отсюда. Сейчас прилетят новые толпы демонов, а к полуночи восстанут эйнхерии. У нас уже нет сил отбиться.

— Хорошо, — согласился Варнава. — только заберем его, — он указал на тело Суня, в смерти приобретшее благородные черты древнего изваяния.

— Нет, — твердо ответил Аслан, — у нас другие дела. А о нем есть, кому позаботиться.

Варнава посмотрел вопросительно, Аслан кивнул в сторону хижины. Оттуда, сгибаясь в поклонах, выходили госпожа Оуян и Пу Восьмая. Были они в обтягивающих джинсах и футболках, и без своих пышных одежд походили на юных студенток. Обе коротко постриглись, а госпожа Оуян еще и обесцветила зачем-то волосы. По привычке мелко семенили, хотя теперь на них были трогательно маленькие детские кроссовки, а не «туфельки-лотосы».

При виде мертвого Суня госпожа Оуян горестно замерла, но преодолела себя и двинулась дальше. Продолжая кланяться, женщины приблизились к стоящим и упали ниц:

— Господин, вина ваших рабынь безмерна. Нам нет оправдания, но ради памяти учителя вашего и нашего господина умоляем пока не казнить нас, чтобы мы смогли достойно совершить его погребение. Позже мы, безусловно, покончим жизни самоубийством, или же примем любую иную смерть по вашему выбору, дабы почтительно выразить вам свое раскаяние, — проговорила госпожа Оуян.

В ее голосе звенели слезы, которым еще предстояло пролиться.

— Мастер Сунь перед смертью рассказал мне о вашем поступке, — тускло проговорил Варнава. — Я знаю, что ваши намерения были добрыми. Я не собираюсь казнить вас и запрещаю вам, равно как и вашей служанке, добровольно прерывать нить жизни.

При этих словах госпожа Оуян распласталась по земле еще больше.

— Встаньте, госпожа, — продолжал Варнава. — Прошу вас позаботиться о теле господина моего и учителя Суня.

— Будет исполнено, господин Мао. Рабыни униженно благодарят вас за ваше безмерное милосердие, — тихо ответила женщина и поднялась с колен. Лицо она продолжала прятать.

— Дый схватит их, — обратился Варнава к Аслану.

— Нет, — ответил тот, — они ему больше не нужны. Он прагматик. Ему нужен ты. А теперь еще и я. Нам надо уходить.

— Через Башню? — Варнава кивнул вверх.

— Ну, уж нет, там нас вычислят и возьмут сразу. Дважды такое не получится…

— Что ты имеешь в виду?

— Потом расскажу. Мы уйдем через портал, — Аслан указал на хижину.

— Куда он ведет?

Варнава уже был готов действовать, волевым усилием переходя от глубокого стресса к активности.

— В одну из Ветвей, которую Дый построил, чтобы выманить тебя. Они похожи на твою, но цепочки событий разнятся. И все — «Ветви смерти». Но сейчас должны быть свободны — тебя ловят в Шамбале. Во всяком случае, девочки перешли оттуда благополучно.

Аслан кивнул на Оуян и Пу, которые в скорбном молчании сидели на корточках перед телом Суня. Варнава подался туда, но Аслан удержал.

— У нас нет времени. Пойдем. Ты еще встретишься с ним.

Варнава внимательно посмотрел на этого странного Продленного. Медленно произнес:

— Возможно, — и, не говоря больше ни слова, направился к хижине.

Однако Аслан не двинулся с места.

— Дыый! — вдруг закричал он так, что Варнава чуть не оглох, эхо пошло гулять по засыпающему озеру, а плавно дрейфующие на воздусех тела эйнхериев на мгновение замерли. — Когда увидишь Шамбалу, окруженную войском, знай, что пришел день отмщения!

Варнава недоуменно посмотрел на него:

— Зачем тебе это?

— Чтобы знал, — непонятно ответил Аслан и шагнул ко входу.

Монах пожал плечами и последовал его примеру. Они вошли внутрь, и в Шамбале их не стало.

* * *

Суню было очень холодно. Холод распирал нутро, колючим языком лизал тело. Это было невыносимо, но обезьян не решался открыть глаза и узнать, что с ним происходит. Он понимал, что умер, а по его представлениям в загробной жизни ничего хорошего не было. «Царь смерти со своими судьями так долго ждал меня, что может подождать еще немного», — решил он и продолжал покоиться.

Однако вскоре понял, что кроме холода, его больше ничто не беспокоит. Жуткие раны по всему телу, свинцовая усталость от битвы, гложущий страх — все это оставило. Внутри поселилась невесомая радость. Ему хотелось вскочить, прыгать по деревьям, даже спеть что-нибудь. Он чувствовал себя как в юности, на Горе Цветов и плодов, где так счастливо и весело жил со своими подданными.

Осознав это, Сунь широко открыл глаза. Над ним серебром поблескивало далекое небо. Вечерело, падали редкие снежинки, одна застряла на реснице, темным пятном покрыв половину мира.

Обезьян резко вскочил на лапы и сразу понял причину холода — он лежал в снегу, прямо в небольшом сугробе. Снег был вокруг, припорошил валуны, тяжело воссел на ветви сосен, согнул кустарник, лишь гладкие стебли бамбука были свободны от него. Оглядевшись, Сунь с удивлением понял, что находится в родных местах, неподалеку от пещеры, в которой отшельничал в последние времена. Зашевелилась надежда, что на самом деле он жив, без сознания перенесен сюда кем-нибудь, наверное, Мао.

Но взгляд на собственное тело убил надежду. Оно было юным, свободным от примет старости и многочисленных шрамов. Не было и отметин от последних ран, а с лап не свисали обрывки цепей. «Все-таки, мертв», — со вздохом заключил обезьян. Однако это почему-то не очень его огорчило — прекрасное настроение, легкость, желание скакать и петь сохранялись. Он вдосталь почесался, потом подпрыгнул и уцепился за ветку сосны, вызвав при этом на свою голову целую снежную лавину. Весело разворчался, хотел забраться дальше, но тут его настиг ЗВУК.

Звонкий и вязкий, пронзивший все окружающее пространство, невыносимо болезненно завибрировавший в голове. Сунь сжался, свалился с ветки, усевшись обратно в сугроб, откуда только что вскочил. ЗВУК был зовом, Сунь сразу понял это. Но не хотел идти на этот зов, не желал и точка. Упрямо нахохлившись, сидел в сугробе, хотя все существо его требовало скачками бежать в сторону повелительного ЗВУКА.

Он повторился вновь, и был еще более настоятелен. И пришел еще раз, и еще. Наконец, обезьян не выдержал, вскочил и понесся туда, куда его звали. Он бежал так быстро, как мог, чтобы скорее прекратить переполнившую его боль. Огромными скачками несся по склону горы, понимая, что спешит туда, где некогда стояла харчевня госпожи Оуян.

Но харчевни там теперь не было, а было низкое полукруглое строение, окруженное невысокой стеной, и стела на нем, стела с надписью окончательной и обжалованию не подлежащей: «Гробница просветленного Суня, Великого мудреца, равного Небу».

Притулившись у корней огромной куннингамии, Сунь с небольшой высоты глядел на свой мавзолей, на толпу скорбных обезьян и иных существ, узнавая друзей и подданных. «Откуда они пришли?», — мелькнула мысль. Да, все они были здесь и оплакивали своего государя. И Сунь со своей стороны бытия понимал, что плач этот искренен. Благодарность затопила его, в порыве чувств он сам захотел расплакаться. Но тут вновь раздался ЗВУК. Теперь Сунь видел, откуда тот шел: в стороне от толпы бледная Пу размеренно ударяла в бронзовую тарелку большого гонга. Тут же была госпожа Оуян, в белых одеждах, с изможденным лицом и вся седая. Так, по крайней мере, решил Сунь, которому возможность обесцвечивания волос не могла прийти в голову. Женщина держала в руках деревянную дощечку с золотым текстом, перед ней на низком столике стояла тряпичная кукла, к которой она и обращалась между ударами:

— Осиротевшая служанка Оуян осмеливается воззвать к господину своему Суню, Прекрасному Царю обезьян, следующими словами: тело твое предано погребению, но да возвратится дух твой в домашний храм, табличка для духа приготовлена. Да оставит почтенная душа твоя старое обиталище, и да последует в новое, и да пребудет в нем неотлучно.

После каждого призыва она, Пу и все остальные совершали четырехкратные поклоны.

Невероятная сила тащила Суня и дергала, давила с невероятной силой, понуждая последовать этим слишком настоятельным просьбам. Но он не хотел, и это изумляло его. Для него не было ничего непристойного или опасного в необходимости поместить часть своей души внутри поминальной таблички, перед которой его родные и близкие станут возжигать курения и класть жертвенную пищу. Напротив, это обязано было случиться.

Но он не хотел туда!

ЗВУК.

Нет!

— О, дух Великого мудреца, равного Небу, войди в эту табличку и пребывай в ней вечно!

Чтобы не поддаться зову, Сунь ухватился за ближайший куст. Но дощечка манила его, как ничто не манило в оставленной жизни. Он уже не видел гробницу и скорбную толпу провожающих — лишь табличка разрасталась перед глазами его до размеров мира. И в ней потрясенный Сунь узрел Тьму — непроглядную, настоящую, ту, которая охватывала его при переходах с Ветви на Ветвь, и которую каждый Продленный старался миновать как можно скорее. Теперь она звала его к себе навсегда. Он вдруг понял, что не будет перерождений, не будет суда у князя Янь-вана, что это и есть конец для всех богов и Продленных — растворение в том, чего нет, но для них существует как единственная реальность. Ужас затопил его существо.

— Не-е-ет! — закричал он так свирепо, как не кричал ни в одной битве.

Крик этот из иного мира, похоже, достиг и того, где совершался обряд призывания — его участники замерли, растерянно оглядываясь по сторонам. Но Сунь уже не видел этого, задыхаясь, карабкался обратно по склону, уходя от открывшегося ему ужаса.

Бежал, как от смертной опасности, поскуливая, растеряв все веселье, пока, обессиленный, не упал в снег, где остался лежать, дрожа и подвывая.

Но вскоре дрожь прекратилась, страх отступил. В горном лесу стояла звенящая тишина. Сумерки размывали краски заката. Сунь понял, что его путь еще не завершен. С трудом пытался собраться, не узнавая себя. Словно бы за эти минуты забыл что-то, что знал всегда, что-то потерял, от чего-то избавился. Чувствовал себя хрупким и неискушенным, с трудом вспоминал, что некогда обладал силой, но никак не мог уяснить, что это за сила и зачем была ему нужна.

Вдруг его снова пронизал страх — опять пришел Зов. Но тут же понял, что этот — совсем другой. Был он одновременно тих и громоподобен, повелителен и умоляющ. Сунь встал и недоверчиво огляделся. Из-за дальних деревьев пробивались интересные лучи. Обезьян испытал сегодня уже достаточно ужасов, но природное любопытство пересилило страх. Осторожно стал приближаться к источнику света. Продрался сквозь кустарник, многократно усеявший его шкуру холодной алмазной пылью, миновал деревья и — увидел.

Увидел большую заснеженную поляну, посредине которой стоял крылатый Лев.

Сунь встречал в своей жизни немало львов, в том числе и крылатых. Но не такого. Он был…большой… Нет, не в этом дело. Огненный… И тоже не только в этом. Царь. Это все, что понял обезьян, но этого было довольно. Лев возвышался над лесом и над горами, казалось, возвышается Он над самими небесами, хотя весь умещался в эту поляну и во взгляд Суня. Он словно бы парил над снегом, хотя очень хорошо видны были могучие лапы, попирающие сугробы. От него исходило нечто, не имеющее названия, но бывшее сильнее всего, что есть в Древе сем — великая радость, уверенное могущество, безмятежный покой и многое другое, слитое воедино. Сунь ничего не понимал, он мог лишь впитывать ЭТО, как восхитительную музыку.

Лев стоял спокойно и величаво, изредка помахивая прекрасными крыльями. Вроде бы не замечал обезьяна, вроде бы ждал кого-то совсем другого. Но голову Суня вдруг заполнили громовые Слова: «ПРИШЛА НАКОНЕЦ-ТО, ГЛУПАЯ ОБЕЗЬЯНКА? ЗАПОЗДАЛА, СИЛЬНО ЗАПОЗДАЛА…». Голос был не то чтобы суров, нет, даже полон жалости, но поразил Суня в самое сердце. Он упал на колени и расплакался.

— Прости меня, Лев… Прости меня, Лев…

Это все, что мог сейчас сказать Сунь, Великий мудрец, чей язык некогда мог уязвить хоть человека, хоть демона, хоть божество.

Лев повернул к нему царственную голову и ПОГЛЯДЕЛ. Сунь почувствовал, как вся его громадная жизнь была извлечена наружу и раскрутилась свитком, который Лев наскоро, но внимательно просмотрел. Коротко зарычав и качнув головой, Он повернулся и стал удаляться в сторону дальних пиков. Суня охватило отчаяние. Он жалобно пищал вслед уходящему Царю, плакал, звал, кричал, что забыли бедную маленькую мартышку, которой так зябко и одиноко в этом жутком мире.

Но Лев уже почти исчез в туманном мареве, на Его месте оставалось лишь огненное пятно. Суню привиделся в чудном этом свете взмах великих крыльев.

«НУ, И ЧТО ТЫ СТОИШЬ, КАК ВКОПАННЫЙ? ПОЙДЕМ!», — вдруг раздался в мозгу Суня огромный теплый рык.

Радостно взвизгнув, обезьян встряхнулся от снега и, ухая в восторге, кинулся вслед за Львом. Золотистые глаза сияли счастьем. Его позвали!

За спиной его исчезали в сумраке ветви деревьев с гнетущим их мертвенным холодом, горы Поднебесной, небо. Исчезало Древо.

* * *

Они вышли в Ветвь ранним утром ранней весны. Рассвет только-только принялся разгонять темноту над сумеречным городом. Вокруг зябко поеживался, пробуждаясь, старый сквер с деревьями, мелкая листва на которых едва проклюнулась. Земля еще не совсем оттаяла, газоны бурели прошлогодней травой, под которой угадывалась полупризрачная новая зелень.

Уныло светили фонари, а фасад большого псевдоклассического здания через улицу интенсивно желтел в щедрой подсветке. С другой же стороны над сквером нависала темная трудноопределимая громада.

Варнаве, впрочем, легко ее узнал, поскольку это была задняя часть великого храма, от которого начал он свое последнее трагическое странствие. С этой стороны на подсветку, очевидно, не хватило денег. Но Варнаве было безразлично, он подошел к ближайшей скамейке, тяжело опустился на нее, скорчился, обхватив голову руками. Аслан покосился на него, потом осмотрелся. Увидев павильон в китайском стиле, откуда они только что вывалились, аж ахнул:

— Варнава, глянь-ка сюда скорее! Помнишь, что тут раньше было?

Варнава равнодушно поднял голову.

— Сортир.

— Не просто сортир, — расхохотался Аслан, — а построенный в виде особняка одной знакомой дамы архитектора…

Теперь место общего пользования заменил китайский павильон, близнецы которого усеивали путь Варнавы. Но тот лишь пожал плечами и вновь опустил голову. Аслан продолжал посмеиваться:

— У Дыя, скажу я тебе, чувство юмора изрядное. Грамотно прикинул — из сортира за тобой следить!.. Однако не нужен он нам. Завали-ка его, братец.

Монах ответил, не поднимая головы:

— Не получится — Ветвь смерти.

— Все у тебя получится. Див ты или кто?

— Див только в Шамбале.

— Да-а, Варнава, соображаешь ты…того, не быстро. Не дошло еще, что ты им всегда был? Ты же дыев сын!

Варнава с невольным интересом поднял голову:

— Что же я раньше таких вещей делать не мог?

— Потому что не знал, что можешь, только и всего… Ну-ка, быстренько восстанови сортир, сейчас эйнхерии повалят, а они мне хуже горькой редьки надоели.

Варнава пристально поглядел на павильон. Линии строения, вроде бы, заколебались. Через секунду стало понятно, что это не иллюзия весенних сумерек — метаморфоза пошла веселее, обвисали «драконьи» скаты, исчезала черепица и колокольчики. Вскоре перед двумя Продленными стоял во всей красе старый добрый общественный туалет — незаметный архитектурный шедевр хорошо знакомого обоим города.

— Получилось, — с долей удивления констатировал Варнава.

— Я и не сомневался. Только не злоупотребляй — Ветвь смерти есть Ветвь смерти, магии не любит.

— Да и я ее не жалую, — промолвил Варнава.

— Вижу, пришел в себя, — кивнул Аслан. — Пора бы. Не думаю, что тут очень безопасно, надо бы куда-нибудь перейти, пока не поздно.

Несмотря на благоразумные слова, он не торопился. Напротив, сунул руку в мешок на поясе, извлек замечательную свою трубку, набил, раскурил и с огромным удовольствием затянулся:

— Здесь, наверное, можно раздобыть мои папиросы, только сил нет за ними бегать, — заметил он и повернулся к Варнаве. — Ты курить не хочешь?

Варнава хотел, но отрицательно покачал головой. Его чувства подверглись дурной анестезии. Слишком многое обрушилось на него за слишком короткий срок, от такого потрясения не могла сразу оправиться даже его сверхтренированная психика Продленного и монаха. Тупая боль ворочалась в душе, затмевая рассудок. Он пытался не думать о сестре-жене и погибшем сыне. Был уверен, что погубил душу. Ощущение скверны без возможности очищения тяжко угнетало.

— Наша продленность — грех куда более страшный. Но мы с ним живем…

Варнава не заметил, что последние минуты Аслан смотрит на него серьезно и сочувственно. Он словно знал его мысли, хотя не пытался сканировать мозг. Впрочем, угадать их было несложно…

— Мой сын… Мой учитель… — ответил монах мертво.

— Сунь был счастлив умереть так, как он умер. А сын… Случилось бы худшее, достанься он Дыю, — проговорил Аслан.

— Откуда ты все знаешь? — Варнава вдруг поднял голову и поглядел на него остро. — Кто ты такой вообще?

— Меня зовут Аслан, это мое имя.

Он вскинул подбородок, твердо и прямо посмотрел Варнаве в глаза, держа перед собой дымящуюся трубку, словно оружие.

— Я Продленный, рожденный в верхней части Ствола. Осведомлен о многом, это получилось случайно, сейчас не время рассказывать, как. И я на твоей стороне.

Варнава подумал несколько секунд, потом утвердительно кивнул, приняв решение.

— Попробую опять тебе поверить, — произнес он резковато.

— Начальник, не будь ты моим благодетелем, — рассмеялся Аслан. — У тебя просто нет другого выхода… Кстати, забери вещицу, — он протянул Варнаве раскрытую ладонь, на которой лежала безобидная маленькая булавка. — Твой учитель просил отдать…

Без слов Варнава взял невесомый кусочек стали и приколол к рукаву грязной рваной рубахи, которую так и не снял после Шамбалы.

— Что теперь? — спросил угрюмо.

— Теперь в твою Ветвь, больше некуда. Самое безопасное место — Дыю очень сложно туда вломиться, хозяйничать ты там никому не позволишь. Пригласим еще пару-тройку братьев, у которых на твоего папашу тоже бо-ольшой зуб вырос. И что-нибудь прикинем….

— Да, вот еще что, — Аслан замолчал, будто переваривая какую-то только что пришедшую ему в голову мысль. — Прости, что спрашиваю, но у меня подозрение, что папаша Дый был с тобой не до конца откровенен…

Варнава, начавший было немного успокаиваться, вздрогнул — на ближайшие сотню Ветвей новостей ему хватало. Воззрился на Аслана.

— Он же тебе сказал, что его кровь в третьем поколении разрушит Древо? — задал тот вопрос.

— Да, — глухо ответил Варнава, добавив, — и я ему поверил.

— Правильно сделал, — кивнул Аслан. — Только есть еще один нюанс…

При этих словах он остро взглянул в лицо Варнаве, словно оценивая его прочность.

— Жертва из второго поколения его потомков, прибитая к Ясеню, разрушит только Шамбалу, — проговорил он тускло и обыденно, и сразу отвернулся.

Варнава пару минут молчал, потом, словно бы ничего и не слышал, встряхнулся и поднялся со скамейки:

— Пошли что ли? — только и сказал.

Согласно решив, что лучше всего переходить рывком, то есть, из знакомого места, они двинулись в недальний путь до той самой редакции газеты, откуда Варнава совершил первый побег. Однако, выйдя на свет, стали сильно сомневаться, что найдут ту контору в неприкосновенности.

— Что-то тут подозрительно чисто.

Аслан с сомнением оглядел открывшуюся улицу, огибавшую грандиозный храм. Чистота, действительно, была идеальная, что неудивительно: примерно через каждые пять метров асфальт полировали при помощи тихо гудящих агрегатов дворники азиатской внешности в голубых форменных шинелях. Больше не улице никого не было, помимо полицейского. Тот был негром. Из-под пластиковой каски орлиным взором обозревал улицу, держал руку на кобуре, и все время взволнованно бормотал в микрофон рации. Судя по всему, бормотание имело отношение к трансформации исторического сортира, поскольку при виде вышедших из кущи дерев двух фантастических оборванцев он без разговоров извлек оружие и попытался открыть пальбу. Разумеется, ему это не удалось — Варнава сделал в его сторону некий жест, после которого страж порядка спрятал револьвер, равнодушно отвернулся, сказав несколько слов в микрофон, и продолжил высокомерно наблюдать за дворниками, величественно пережевывая чуингам.

— Чего тут этот волчара наворотил? — забеспокоился Аслан.

Варнаве тоже хотел это знать, но ответить не успел — из-за угла лихо выехал джип, полный солдат в голубых касках и надписями U.S.Army на камуфлированных спинах. Один судорожно припал к пулемету, установленному на автомобиле, остальные выставили во все стороны стволы винтовок. Над головами раздался рокот — появились два грозного вида вертолета. Аслан пробормотал что-то очень похожее на матерное словцо, а Варнава нейтрализовал солдат тем же способом, что и полисмена. Водитель затормозил, вояки стали растерянно оглядываться по сторонам. Видимо, не заметив ничего, достойного внимания, крикнули полицейскому несколько фраз, не очень дипломатичных, в ответ тот разразился уж полной нецензурщиной. Расхохотавшись, патруль поехал дальше.

Очевидно, досталось от Варнавы и вертолетчикам — машины развернулись в воздухе и удалились.

— Мать!.. — Варнава тоже особенно не стеснялся в оборотах.

— Я бы хотел знать подробности, — задумчиво произнес Аслан.

— На кой? — спросил Варнава, высматривая изменения обстановки.

— Ну, я ученый… Вернее был когда-то… И где-то… Знаешь что, давай все-таки тут прогуляемся, рискнем, меня эта Ветвь заинтересовала.

— Как хочешь, — пожал плечами Варнава, который, впрочем, тоже был заинтересован, но не желал этого показывать.

Утро значительно посветлело. Обогнули храм и вышли на большую площадь, где, то ли совсем недавно, то ли давным-давно Варнава с Дыем мирно попивали приторный клюквенный напиток.

Теперь здесь все было иначе.

Судя по всему, в соборе шла ранняя служба — доносились звуки музыки и нестройный хор прихожан. Варнава остановился, как вкопанный, уловив слова песнопения:

Cause just like a tree planted — planted by the rivers of water That bringeth forth fruits — bringeth forth fruits in due season; Everything in life got its purpose, Find its reason in every season, Forever, yeah!

…В солнце утонувший белый пляж, на фоне которого контрастно выделяется темное, словно обожженное опасным знанием, лицо вусмерть обдолбанного мулата с невероятной шевелюрой. «Деньги не могут купить Мир, парень», — слышал Варнава обращенный к нему хрипловатый голос. Шелест прибоя, запах убойной травы, переборы гитары…

— …Джа навсегда! — орали сотни голосов в старинном храме, заглушая музыку. Варнава случайно посмотрел выше и прочитал на фронтоне колоссальную золотую надпись: «ХРАМЪ МОЙ ХРАМЪ ДЖА НАРЕЧЕТСЯ». Золото слова «Джа» явно было гораздо новее, чем у остальных, кроме того, пробелы между ним и прочими словами казались несколько больше, словно раньше здесь было написано что-то совсем другое.

— С ума сойти! — раздался голос Аслана.

Знакомый обоим скверик перед храмом был обнесен новенькой частой железной оградой с пиками, такой высокой, что из-за нее едва виднелись верхушки деревьев. В ограде был лишь один вход, сейчас закрытый. Охранял его другой негр — точная копия давешнего, жующий столь же важно, время от времени бормоча в микрофон.

Служба, похоже, закончилась. Оживленно гомонящая толпа, в основном, молодежь, скатывалась с огромных ступеней. Мелькали шевелюры, похожие на спутанные львиные гривы, расписные ветровки, рваные джинсы. Позвякивание амулетов, хриплые вопли парней и девичий визг мешались в абсурдную симфонию. Не взглянув на ошеломленную парочку Продленных, молодежь направилась к скверу прямо через улицу, автомобильное движение на которой в этот час было не очень интенсивным. Впрочем, была она, порядка ради, еще и перекрыта с обеих сторон расторопными полицейскими. Молодые верующие, однако, совершенно не обращали на это внимания, очевидно, они пошли бы стадом через улицу, хоть двигайся по ней колонна танков.

Негр у входа уже ждал их, предусмотрительно распахнув калитку, куда они с гоготом и вломились. Полицейский беззлобно подгонял медлящих ленивыми движениями дубинки. Наконец, последняя разукрашенная цветами девица скрылась за калиткой, и полицейский с облегчением нажал на пульт, закрывая ворота.

— Пошли-ка и мы, — произнес Аслан.

— Да надо бы… — ответил Варнава. — Только давай переоденемся для начала.

Не успел Аслан кивнуть, как оба сменили имидж. Были на них теперь рваные джинсы, не хуже, чем у благочестивых юнцов, и прочий соответствующий прикид. Окладистая варнавина борода обернулась миниатюрной щегольской подковкой.

— А дрэды ты мне почему не сделал? — поинтересовался Аслан, прикасаясь к своей

макушке и рассматривая роскошные волосяные колбасы, стекающие с варнавиной головы, наподобие змей Медузы Горгоны.

— Тебе не пойдут, — серьезно ответил тот.

— Ладно, — не стал спорить Аслан, накидывая глубокий капюшон.

Варнава увенчал великолепную свою гриву шляпой с обвисшими кургузыми полями.

Идя к скверу, оба заметили кардинальные изменения в покрытии площади. Теперь это был не асфальт и не булыжник, а какой-то упругий, гладкий и очень твердый материал, расписанный абстрактными пятнами.

— Это психологические тесты для вертолетчиков? — недоумевал Аслан, поднимаясь на пару метров и внимательно рассматривая пятна. — Что ты видишь, Варнава?

Тот тоже приподнял свое тело в воздух, кинул мимолетный взгляд на покрытие:

— Крокодилов распластанных.

— Вот и я тоже. Очевидно, наша с тобой психика в удручающем состоянии…

На этих словах они добрались до калитки. Варнава взял из руки оцепеневшего полицейского пульт и открыл ворота. Зрелище открылось пестрое. Газона не было, все то же твердое покрытие с «психологическим тестом на крокодилов». Однако здесь оно было вовсе не столь чисто, как за оградой — осколки бутылок, пустые банки из-под напитков, окурки папирос густо усеивали его. Миазмы аммиака, перемешанные со стойким запахом марихуаны, нисколько не удивляли, ибо прямо сейчас почти каждое дерево (их, впрочем, осталось по периметру сквера не очень много) опрыскивали мочой юнцы обоего пола. Остальные расположились прямо на покрытии, кто подстелив куртки и одеяла, кто просто так. Стоял гомон: бренчание гитар, хриплое, кто во что горазд, пение. Среди какофонии выделялся звонкий сильный девичий голос:

War in the east, War in the west, War up north, War down south — War — war — Rumours of war

Варнава поискал глазами так хорошо поющую девушку, но не смог выделить ее в пестрой толпе, растворявшейся в психоделических пятнах покрытия. Взгляд его остановился на строении, высящимся в самом центре площадки, там, где в другой Ветви безмятежно возлежал ухоженный газон. Ему сразу стало ясно, что перед ним заместитель павильона купца Пайкина, прошлый раз скромно ютившегося сбоку. Теперешнее здание, нахально перекрывающее вид на храм, со своими надменно торчащими башенками, резкими углами, полукруглыми нишами и стрельчатыми окошками, в общем-то, гораздо лучше гармонировало с этим городом, чем давешняя китайщина. Варнава призывно кивнул Аслану и стал продираться сквозь не обращающих на них внимания юнцов, дабы поближе рассмотреть домик. Подойдя, с усмешкой прочитал над входом надпись псевдоготическим шрифтом: «Ганжа града Китежа. Гашиш-хаус. Бьерн фон-Пайкин. Ltd.». Марихуаной здесь разило гораздо сильнее, чем у ворот. Над самой высокой башенкой развевались два флага — один похожий на матрац, заплатанный куском синей мантии астролога, другой совсем странный: желтый, с обведенным красной каймой синим крестом. Вход охранял очередной полицейский-негр, с кислым видом обозревавший безобразие. Прямо перед ним на покрытии навзничь валялась худенькая длинноволосая девушка лет пятнадцати, чистым голосом поющая в нависшее серое небо:

Stop that train: I'm leavin' — leavin'! Stop that train: I'm leavin' — can't take it! Stop that train: I'm leavin' — got to be better!

Рядом с ней слились в страстном поцелуе двое прыщавых мальчишек, на них-то негр и глядел с гадливостью. Наконец, не выдержал, подойдя, грубо пихнул развратных юнцов ногой. Те, глянув на него со страхом, прервали содомские действия и поспешно ретировались подальше.

— Интересно, это потому, что Дый старый пидор? Или это он так над нами издевается?.. — задумчиво протянул Варнава, глядевший на парочку с не меньшим отвращением, чем коп.

— Потому что пидор, — утвердительно кивнул Аслан. — Функция военного божества, знаешь ли…

Тем временем негр остановился над лежащей девушкой и мутно посмотрел на нее. На тупое лицо вылезла блудливая ухмылка. Довольно фыркнув, коп принялся расстегивать штаны.

Варнава коротко и мягко шагнул к сластолюбцу, который уже стоял над девушкой на четвереньках, задирая кофточку. Та не делала ни одного движения, отрешенное лицо по-прежнему было устремлено во вспученные влагой небеса. Негр запустил ручищу ей в джинсы, и тут Варнаву опередили:

— Господин-н негр-р! — хриплый голос заплетался, — вы нарушаете пункт-т третий Териоск… Териокского договора между многопацаналь…многонациональными силами и правительством Ингр-рии!

Немолодой мужик в криво сидящих на красной морде очках имел непристойно жидкую белесую бородку, и был совершенно пьян. Косо восседал на ржавом перевернутом ведре, посасывая прямо из горлышка бутылки прозрачную жидкость. Негр неохотно оставил развратные действия, поднялся и грозно глянул на него:

— Fuck you! — возопил он на своем квакающем наречии. — Я тебе сейчас дам негра, белая задница!

Подскочив к чересчур умному алкашу, коп сперва пнул его так, что тот с грохотом слетел с ведра, потом стал охаживать дубинкой, не переставая всуе поминать «фак». Несчастный мужик безуспешно пытался прикрыться руками и столь же безуспешно оправдаться перед представителем власти:

— Я совсем не хотел!.. Сэр, не бейте меня!.. Я хотел сказать афро… афроингем…герр… афроингерманданец…то есть, ландец…

Варнава с резким щелчком свернул копу шею. Тот разом осел на землю и стал лежать спокойно.

— Зачем? — осуждающе покачал головой Аслан.

— Не смог сдержаться, — глухо отвечал Варнава, глядя на труп с

жалостью и отвращением.

Избитый мужик поспешно отползал от творящихся на его глазах ужасов, невнятно бормоча что-то вроде: «Ну, какой же Китеж-град… муйня, а не Китеж-град…». Едва не изнасилованная девушка снова завела песню:

Oh, children, Zion train is comin' our way; get on board now! They said the Zion train is comin' our way; you got a ticket, so thank the Lord! Zion's train is — Zion's train is — Zion's train is — Zion's train — They said the soul train is coming our way

Из «Гашиш-хауса», между тем, лихорадочно квакая в рации, выскочило несколько полицейских с изготовленными к бою автоматами, из окошка в мансарде любопытно выглянула тупая мордочка ручного пулемета. Варнава сделал округлый жест, служивые застыли на месте.

— Money can» t buy the World, — произнес он в пространство.

— Ну да, не могут, ты прав. А к чему это? Хотел предложить батюшке отступные?

— Да нет, так, вообще…

— Вообще, да. Знаешь, в каждой Ветви считают, что жить плохо. И в этой, наверное, тоже. Но здесь ведь действительно — плохо!

— Рад, что вам понравилась моя халтурка, — раздался вокруг громовой голос.

Казалось, он шел отовсюду — с пустынного неба, от оскверненного храма, воняющих деревьев, пятен на покрытии. Причем странность была в том, что, похоже, кроме Варнавы и Аслана, великий этот голос не слышал больше никто, не только оцепеневшие копы, но и молодежь, вновь вернувшаяся к своим обычным развлечением — песням, наркотикам и сексу.

— …Всегда! Мы всегда будем любить Джа! — опять завели у ворот.

— Дый!! — проревел Варнава. — Иди сюда, за мной должок!

— Отстань, противный, — хихикнуло явление, — Как-нибудь в другой раз, — глас звучал обычным дыевским глумом. — Если жив останешься… Наконец-то я вас накрыл. Wednes-day — мой день…

Где-то в мире ином довольный див оглушительно расхохотался.

— Ты можешь трансформироваться? — быстро спросил Аслан, оглядываясь по сторонам. В руке его уже был большой меч.

— Может, и могу… — проговорил Варнава. — Но больше не буду. Никогда.

Легким движением коснулся левого рукава, Посох исполнения желаний шумно рассек воздух. Началось.

Сперва ожили полицейские и сразу открыли беспорядочный огонь, как и пулемет в окошке. Продленные только и успели отвести поток пуль влево, где они частью отрикошетили от ограды, а частью пролетели между прутьев и ударили в постамент знакомого конного памятника, у которого, однако, имелись изменения: царская голова в увенчанной орлом кавалергардской каске заменена была каким-то узким злобным ликом под надвинутой треуголкой. Пули летали по всему загону, впиваясь в молодых людей, которые пытались спастись через ограду, но ток, похоже, пропущенный по ней, сбивал их на землю. Другие трясли ворота, но им никто не открывал. Третьи лезли на деревья, и падали оттуда, прошитые пулями. Запах нечистот и гашиша перебила вонь горелого пороха и свежепролитой крови. Наконец, ворота раскрылись, но кинувшиеся было туда, сразу отпрянули — сквозь них въехал приземистый танк, сразу же начавший наводить орудие.

Меж тем как Аслан продолжал отбрасывать пули, посох в руках Варнавы удлинился и достал продолжавших палить копов, сбивая их, как кегли. Понадобилось ему на это доли секунды, и еще доли — чтобы метнуть прямо из руки молнию в строчащий пулемет. Тот замолк, в окошке послышалось несколько глухих взрывов, вслед за которыми оттуда повалил густой дым. Танк пальнул, конец громадного ствола окутался пламенем. Сделать ничего не успевали, посему оба кинулись на землю. Снаряд просвистел над ними и разворотил ограду, в разные стороны, убивая и калеча, разлетелись горячие куски металла. Но Продленные уже совместно зацепили танк своими силовыми щупальцами, приподняли, перевернули и в таком виде прочно заблокировали им ворота, ибо на площади виднелось еще несколько танков, бронемашин и множество джипов с солдатами. И вертолеты уже появились, один сделал заход на атаку. Этот достал Аслан — с усилием взмахнул мечом, который стал стремительно вытягиваться, и, достигнув хвостового винта, начисто обрубил его. Машина беспомощно завертелась в воздухе, стремительно упав где-то в дальних кварталах, откуда раздался глухой взрыв и вырвался столб пламени.

— Мое оружие тоже на что-то годится, — заметил Аслан. — Но, кажется, он долбанулся где-то в районе моего бывшего дома…

— Надо уходить, не могу видеть, как умирают эти дети, — сквозь зубы бросил Варнава.

— Они субы, — сурово проронил Аслан. — Но ты прав, уходим.

Однако случилось страшное. Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась, и на площадь вновь обрушился всепроникающий голос Дыя:

— Коркодел! Князь Коркодел, прошу вас!

Странное покрытие немедленно стало вспучиваться. Напоминающие крокодилов пятна стремительно обретали гнусную реальность — тысячи гигантских рептилий восстали среди мечущихся в ужасе людей. Они разевали смрадные пасти, пилообразные зубы начисто отрезали ноги, руки, головы, на куски рвали трепещущие тела. Они были везде и приходили отовсюду: вваливались через пробитую ограду, перелезали через перевернутый танк, экипаж которого несколько мгновений пытался отстреливаться, но тут же был извечен, разорван и сожран.

Посох и меч уже принялись за привычное дело, и выполняли его отменно. Мерзкие ящеры разрубались, протыкались, расплющивались мощными ударами. Но оба Продленных отлично понимали, что не выйдут победителями в абсурдной этой битве — крокодилов было слишком много, и все прибывало. Детей тоже невозможно было спасти — монстры ловили последних. Пробормотав что-то неприличное, Варнава схватил Аслана за пояс, и они стремительно взлетели.

Поднявшись над площадью, узрели отвратительное зрелище: шевелящимся ковром крокодилы заполняли все пространство. Она лезли на стены домов, многие уже были на крышах, сизой слизью ползли даже по храму, пятнали золотистый купол, мраморные стены и гранитные колонны. Людей не оставалось, лишь перевернутые боевые машины и кое-где на них кровавые клочья. Многие рептилии принялись уже пожирать друг друга, но от этого их не убывало. Над всей этой инфернальной фантасмагорией вздымались языки пламени и столбы дыма от пылающего «Гашиш-хауса» Бьерна фон-Пайкина.

— Порву, гнида позорная! — Аслан грозил кулаками во все стороны.

Проносясь над памятником, он успел зацепить новую его голову концом меча. Та легко отвалилась от шеи и с грохотом упала, придавив пару рептилий.

— В Бендеры, герой долбанный! — проорал он вслед голове.

Варнава напряженно молчал — лететь в Ветви смерти, да еще с грузом, было тяжко. К счастью, через несколько секунд они оказались в улице над хорошо знакомым Варнаве домом. Подлетая, он с некоторым удивлением убедился, что не очень-то здесь все изменилось. Правда, на доске у входа теперь значилось: «Редакция независимой газеты «Время града Китежа». Варнава махнул посохом по окну на втором этаже, которое разлетелось, будто в него пальнули из пушки.

— Тут не бронировано, — заметил Варнава, протискиваясь вместе с Асланом в освободившийся проем.

Зато кабинет редактора теперь был совсем другим — очень скудно обставленным обшарпанными столами и стульями. Заляпанный монитор возвышался перед справненьким лысым перцем за столом. Был тот в сером костюмчике, красноглаз, при жиденькой, седой с грязноватой продрисью бородке, обрамляющей беспокойную мордочку. С цветом бородки неприятно сочеталась бледность лика — то ли природная, то ли похмельная, а, скорее всего, просто от ужаса таковая.

Не обращая на него внимания, Варнава окинул взглядом стены. Никаких дипломов с отличиями не было и в помине. На самом видном месте висел портрет дегенерата в цивильном костюме под матрацно-астрологическим флагом. Дегенерат ошеломляюще походил на озадаченную макаку. На фотографии справа от портрета сержант с надписью U.S.Army вручал сидевшему сейчас за столом человечку какую-то медаль. Оригинал ее свисал с лацкана потрепанного пиджачка. «Свободная Ингрия», — прочитал на ней Варнава и перевел грозный взгляд на владельца награды. Тот побледнел еще больше и попытался спрятаться за громоздящейся на столе среди бумаг батареей пустых пивных бутылок. Видимо, сочтя убежище не вполне надежным, осел дальше и совсем скрылся под столом.

— Оставь ты эту погань, — заметил с той же гадливостью рассматривающий кабинет Аслан. — Надо валить.

Варнава схватил Аслана за пояс и напрягся. Пот выступил на лице, он дрожал. Но ничего не происходило.

— Не выходит, — прохрипел Варнава. — Обстановка слишком отличается, рывком не проскочим.

— Тогда в Музей, — бросил Аслан, — будем надеяться, там мало что изменилось. Оттуда уйдем в мою Ветвь. Дый наверняка имеет тут еще довольно порталов, не станет вечно показывать нам местные ужастики. Сейчас нарисуются эйнхерии, Ветвь совсем развалится, и нас накроет.

— Уже нарисовались, — подтвердил Варнава, оставляя бесплодные попытки и подходя к окну.

Аслан ругнулся и выхватил меч:

— Все, теперь по воздуху не удастся!

— Уйдем крышами. Только этого таракана прикончим, а то сдаст, — громко сказал

Варнава на здешнем языке, подмигивая Аслану.

Тот понимающе кивнул головой:

— Да, придется… — включился он в игру.

— Спасите! — раздался из-под стола безумный вой, вслед за которым неприлично пророкотало и потянуло тяжелым запахом.

— Молчи и не воняй, презренный коллаброционист. Прими смерть достойно, —

наставительно проговорил Варнава.

Вой под столом перешел в жалобные поскуливания. Из приемной в дверь начали ломиться.

Аслан вопросительно поглядел на Варнаву, тот кивнул головой, и выслушал реплику:

— Оставь ты его, времени нет.

— Ладно, тогда уходим, — якобы, с сомнением произнес Варнава.

В заключение он не очень сильно, но резко пнул по выставленному из-под стола заду. Тот дернулся и обмяк — по всей видимости, человечек потерял сознание. Аслан прихватил из открытого шкафа какую-то высмотренную им книгу, Варнава открыл дверь, и Продленные вылетели в приемную, где тщетно суетились обалдевшие сотрудники редакции. Не встретив с их стороны ни малейшего сопротивления, ибо при виде двух окровавленных головорезов с обнаженным холодным оружием все прятались, кто куда, или в панике жались к стенкам, рванули к знакомой Варнаве винтовой лестнице. Она, к счастью, была на месте и привела их прямиком в неработающий туалет третьего этажа.

— Теперь куда? — спросил Аслан, высовываясь в окно.

— Смотрю, ты тут ни разу не был, — заметил Варнава, отодвигая напарника и вставая на подоконник. — Во дворе есть милый полуподвальчик, вон, видишь, под козырьком? Мне там как-то наливали коньяк и просили не гневаться на газету за опечатку…

Он говорил это, одновременно вылезая в окно и спрыгивая на крышу какой-то пристройки внизу.

— А что за опечатка? — спросил Аслан, приземляясь рядом.

— Как обычно — «отец Варавва»… — отвечал монах, спрыгивая с пристройки на землю.

— Быстро! — крикнул он Аслану, — Эйнхерии в воздухе!

Через мгновение оба были под козырьком. Варнава мельком осмотрел замок, извлек из рукава булавку, увеличил ее до размера вязальной спицы и ковырнул в скважине. Дверь легко открылась. Оба опустились на пару ступенек и оказались в сыроватой, плесеневело попахивающей темноте.

— Стоять, — раздался оттуда благозвучный, но весьма решительный женский голос.

Оба застыли.

* * *

— У меня автомат. Двинетесь — стреляю, вонючие расты!

В темноте они отлично видели миниатюрную девушку, с решительным видом направляющую на них пистолет-пулемет узи, деревянный приклад которого упирался в хрупкое плечо, видимо, вполне привычное к такой функции.

Варнава спокойно повернулся и закрыл дверь на засов, другой рукой безошибочно находя выключатель. Вспыхнул свет, выявивший унылую прихожую, нисколько не скрывающую своего подвального статуса, и девушку, истово нажимающую на курок — действие совершенно бесплодное.

— Не получится, милая, — сочувственно произнес Аслан, наблюдая за усилиями дамы.

На даму, впрочем, была она сейчас совсем не похожа, скорее, на первокурсницу, собравшуюся на загородный пикник и не совсем понимающую, что туда положено надевать. Простые обтягивающие джинсы и распахнутая кожаная куртка для этого дела подходили отлично, а вот коричневая стильная кофточка, небрежно перетянутая лазоревой косынкой, а в особенности умопомрачительные ботфорты на высоченных каблуках — вовсе нет. Лицо под длинными светлыми волосами, удерживаемыми затейливо орнаментированным кольцом из светлой кожи, выражало раздраженную сосредоточенность:

— Блядь! — мрачно выдала девица, поняв, что стрелять автомат не собирается.

Со своими яростными глазами и широкими скулами была похожа на рассерженную рысь. Бросив бесполезное оружие, посмотрела на пришельцев с боязливым вызовом. Пальцы правой ее руки сложились в щепоть:

— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа!

Она истово положила на себя крест, и выжидательно воззрилась на Продленных, но увидев, что ничего не происходит, с претензией спросила:

— Ну, и какого… вы не пропали? Навии должны пропадать от креста.

— Это потому что мы не навии, — мягко ответил Варнава. — И прекрати, пожалуйста, сквернословить, Ангелина.

— Откуда ты меня знаешь? — спросила все еще враждебно, но заметно вздрогнула.

— Сослужил как-то на праздник батюшке в твоем храме, принимал у тебя исповедь…

Она пристально поглядела не него. Глаза были голубыми, очень светлыми. Губы широкого рта сжались, выражая сомнение.

— Кажется, я помню… — произнесла неуверенно, потом добавила:

— Отца Исидора убили пиндосы, знаешь? Утопили в иордани на Крещение…

— Нет, — ответил Варнава, — меня долго не было в этой стране.

— Беженец, — презрительно скривилась девица. — Вот и сидел бы в своей Сибири гребаной…Или где ты там был, в Залесье? На…приперся?

— Это, наверное, мое дело. И перестань, наконец, материться, — строго сказал Варнава. — Нас ищут, если найдут, плохо будет и тебе. Так что помолчи, пожалуйста.

— Так это вы замутили на площади? Нечисть так и полезла! Она по мелочи не вылезет, видно, крутые вы…

Похоже, отношение девушки к пришельцам кардинально изменилось. Теперь неправильные, но привлекательные черты лица излучали энтузиазм. Однако Аслан резко прервал ее:

— Молчи!

— Они здесь, — повернулся он к Варнаве.

— Знаю, — отвечал тот напряженно. — Я поставил защиту, пока они не нас не чуют, но долго держать не смогу.

Аслан припал к глазку на обитой железом двери.

— Тсс, — прошипел он.

Ангелина приникла к щели между косяком и дверью.

— Господи! — ахнула, но Варнава зажал ей рот.

Перед дверью стоял эйнхерий.

Когда-то, видимо, это был королевский мушкетер, о чем свидетельствовал выцветший голубой плащ a la casaque со стершимися изображениями, в которых смутно угадывались белые кресты. Еще на нем был черный кожаный колет с тусклым позументом и черные же бархатные панталоны. Длинные усы обвисли, как и перья плюмажа огромной шляпы, эспаньолка была пегой от седины и грязи. Правая рука умело сжимала широкий кавалерийский палаш, из левой торчала опасная длинная дага. Открытые глаз смотрели в никуда, были совершенно белыми, как сваренные. Когда-то смуглая кожа стала вялой и синюшной. В остальном он бы смахивал на живого, не будь механической точности движений и истекающего от него ощущения зловещей, абсолютно не людской силы. Стоял неподвижно, лишь судорожно трепетали крылья огромного горбатого носа на ничего не выражающем узком лице — мертвец явно принюхивался. Но, очевидно, ничего не вынюхал, развернулся всем корпусом и размеренным шагом скрылся за углом, покидая дворик.

— Пронесло, кажется, — облегченно вздохнул Аслан.

— Я не могу больше держать защиту, — прошипел Варнава. — Сейчас брошу, и они быстро прискачут — ни хрена не видят и не слышат, но нюх отменный, это я в Шамбале понял.

— Сбрасывай, все равно Ветвь рассыплется скоро, если они тут задержатся. Прорываться будем.

Варнава резко расслабился и замер. Однако ровным счетом ничего не произошло. Они постояли несколько мигнут, чутко прислушиваясь. За дверью все было спокойно.

— Кажется, ушли. Совсем, — проговорил Варнава.

— Похоже, Дый не хочет валить Ветвь. И правильно — ты ему нужен живой… — отозвался Аслан.

— Что за тарабарщину вы несете?! — злобно и растерянно прошипела девушка еще сдавленным от недавнего ужаса голосом.

— Пойдем-ка в комнату, — вместо ответа велел Варнава.

На удивление, комната была довольно уютной. Стены, как в сауне, обитые деревянными рейками, навевали покой. Кроме большого шкафа, старого офисного стола, пары офисных же колонок с ящиками, нескольких продавленных стульев и календаря с изображением святого на стене, ничего больше не было. Аслан и Ангелина перекрестились на календарь, у Варнавы дернулась рука, чтобы последовать их примеру, но бессильно опустилась.

— Какой ты священник, если не крестишься? — строго спросила Ангелина.

— Я больше не священник, — буркнул Варнава, тяжело опускаясь на стул.

— Священник, священник, это у него пройдет, — прошептал на ухо Ангелине Аслан,

обнимая ее весьма привлекательной формы плечи.

Вообще девушка обладала отменной фигурой, которую Аслан, похоже, успел оценить. Было ей лет двадцать, и производила она двойственное впечатление искушенной в лихой жизни дамы-вамп, и одновременно играющей в космических рейнджеров мальчиковатой школьницы, угловатой и наивной, а сейчас еще порядком испуганной.

— Здесь жил один человек, — буркнула она, освобождаясь от аслановой руки. — Он не захотел служить пиндосам, и они отдали его этим…рабам Коркодела, на жертву. Он умер, но теперь хранит это место, пиндосы соваться сюда боятся. Мы здесь иногда скрываемся, если дела в центре.

— Мы?.. — переспросил Аслан.

— Русская городская герилья, — гордо вскинув голову, ответила девица. — Убиваем пиндосов и безбожников, которые им служат. И рабов Коркодела, конечно.

— Не рискуешь, рассказывая нам? — как бы между прочим спросил Варнава, катая по столу невесть как случившуюся тут старую-старую банку из-под джин-тоника.

— Вам можно, — важно сказала Ангелина. — Я всегда чувствую, кому можно… Кстати, наши зовут меня Гела.

— Я — Аслан, а это — Варнава. Отец Варнава

Варнава на это только покачал головой.

— А что я вам рассказывала на исповеди? — в лоб спросила Гела. Очевидно, вопрос давно вертелся у нее на языке.

— Тайна исповеди существует в обе стороны, ты разве не знала? — ровно проговорил Варнава. — И в любом случае я сразу после отпущения забываю, что мне рассказывают исповедуемые…

— А-а-а, — с уважением, но и с долей разочарования протянула она, и тут же сменила тему. — Вы кушать не хотите?

— Хотим, — с чувством ответил Аслан за обоих.

Варнава тут же вспомнил, что последний раз, когда ему предлагали поесть, он этого не сделал — когда Луна устроила в Шамбале роскошный фуршет. Пустой желудок сказывался — Продленные не могут умереть от истощения, но неприятные ощущения от голода у них те же, что и у Кратких.

— Да без бэ!.. — весело вскричала Гела, вскочила и принялась сновать по комнате.

Извлекла из шкафа старый электрический чайник, который сразу наполнила водой из-под крана. Появились также несколько пакетиков концентрированного супа, большой мешок сухарей, банка тушенки, которую Аслан тут же умело вскрыл острием своего меча. Сервировку дополнили несколько погнутых алюминиевых вилок и кружки, в изобилии стоящие на подоконнике вперемешку со старомодными стеклянными стопками.

Потребляли сиротский супчик с тушенкой, в основном, молча, только Гела непрерывно порывалась что-то рассказывать, сбивалась на другую тему и замолкала. Было видно, что сильно взволнована, но изо всех сил старается этого не показать. Варнава отказался от тушенки и мрачно макал сухарь в кружку с супом. После еды Аслан с хрустом потянулся и вытащил, было, трубку, потом, вспомнив что-то, спросил:

— Гела, а папирос тут не найдется?

— Ты что, косяк забить хочешь? Нам на передовой не положено…

— Так я и знал, папиросы есть, — засмеялся Аслан. — Гела, прелесть моя, папиросы предназначены для того, чтобы курить табак, а отнюдь не анашу.

— Первый раз вижу такого старпера, — насмешливо пожала плечами девушка, извлекая из ящика тумбы пачку с грубым подобием географической карты. — Папиросы с табаком курит, надо же…

Аслан, вовсе не обидевшийся на «старпера», хитрым образом смял картонный мундштук, зажег папиросу и затянулся с ликующим хрипом:

— Сколько Ветвей назад!.. — проговорил он невнятно из клуба дыма.

Другой рукой извлек из кармана куртки книгу, прихваченную из кабинета редактора, и вслух прочитал заглавие:

— «Политическая география построссийского пространства»… Мерзавец! — рявкнул злобно и несколько минут сосредоточенно курил. — Давно я так не злился, — произнес наконец. — Озверел, как крокодил, помноженный на осьминога.

— Не поминай этих тварей! — резко сказала Гела.

— Откуда они тут вообще? — спросил Варнава.

— Кто их знает… Жрецы Князя Коркодела были и до оккупации, все думали, просто идиоты. А когда пришли пиндосы, сперва в лесах находили растерзанных грибников, потом эти твари начали нападать на села, так, что некоторые вообще обезлюдели. А потом и в городе проходу от них не стало. Выяснилось, у них целая религия, говорят, древняя. Жертвы ему приносят… Людей. Правительство в их руках полностью. Пиндосы терпят, но даже им не очень нравится. Вместо Коркодела сманивают молодежь в растафари, музей на площади им отдали под храм. Так ведь он храмом и был когда-то. Истинной веры, — она набожно перекрестилась. — Другие храмы наши тоже или порушены, или какой-нибудь гадости отданы, на окраинах города несколько избушек осталось, так они под круглосуточным наблюдением, кто входит, кто выходит — всех на камеры. Боятся, гады, знают, что в подполье многие правильно веруют… Батюшки в катакомбах служат, как сто лет назад.

Она помолчала, собираясь с мыслями.

— В общем, как они добились разрешения установить это покрытие, не знаю. Такие вопросы в оккупационном штабе решаются, вообще-то. Может, на лапу дали — половину музеев уже ведь пиндосы растащили, а это х… фигово правительство наше остальное им раздает, — Гела передернулась от гнева. — Короче, установили, пока на нескольких площадях только в центре, но, похоже, весь город покрыть собираются. И как стали оттуда ящеры появляться, все поняли, что под бесовскую власть мы попали… Тогда и война пошла настоящая, до этого только так, отдельные мужики на свой страх и риск, воевали, в основном, офицеры бывшие. А после явления Коркодела многие в герилью ушли. Он сам, говорят, в реке одной живет, бывший князь, только злой очень был, вот и стал крокодилом поганым. А эти… — не удержавшись, она вновь вставила крепкое словцо, хотя теперь, похоже, старалась не ругаться при батюшке, — ему поклоняются, с его изображениями по городу ходят…

— Гела, скажи, пожалуйста, вот эта Русская городская герилья, это — все подполье? — поинтересовался Аслан.

— Да что ты! — Гела перевела на Аслана невинный светло-голубой взгляд.

Варнава со скрытой усмешкой отметил, что она пытается кокетничать с его приятелем.

— У комуняк свое, — продолжала она, — мы с ними почти не контачим. Свое у нациков, но среди этих полно сексотов. Есть даже ингерманландские группы, которые за независимость Ингрии от всех, в том числе и от пиндосов. С этими играем иногда — не очень вредные, даже забавные. Еретики, правда, но лучше это, чем Коркодел… Вообще, РГГ — самая известная группа, мы — активные, — она гордо вскинула голову. — Убиваем больше всех их, вместе взятых.

— А вы за что? — спросил Аслан.

— Мы — за Империю! — торжественно ответила Гела, как на уроке патриотизма.

— Молодцы, — кивнул Аслан и вновь взялся за книгу.

Почитав несколько минут, злобно заговорил:

— Нет, ты послушай только: «Скоропостижная смерть от сердечного приступа первого президента страны стала событием, запустившим механизмы распада. Власть принял вице-президент Луцкой…Законодательным актом парламент перенес столицу в сибирский город Энск… Луцкой, опираясь на армию, в одну ночь арестовал и расстрелял большую часть депутатов, и объявил личную диктатуру. Однако регионы отказали ему в лояльности. Местные полукриминальные элиты стали лихорадочно строить независимые образования. Был реализован проект «Сетевого государства»». Во дает! Самое бредовое развитие, какое можно было представить!

— А дальше что? — спросил Варнава, заинтересовавшись.

Аслан несколько минут полистал книгу.

— Вот карта с легендой… Так, доигрались. Смотри. Дальневосточная республика…Хм, даже название оригинальное придумать не смогли. Под покровительством Ямато… Приамурье — территория Поднебесной Империи. Надо думать… Великое Княжество Чукотское. Роман Первый Сирота, основатель династии Рабиновичей…

Аслан отложил книгу и несколько минут смачно и изобретательно матерился в пространство.

— А что, — пожала плечами Гела. — У него там, говорят, как на Аляске живут…

— Я ве-ерю, — сладко пропел Аслан и без дальнейших комментариев продолжил изучение карты.

— Сибирская Русь, столица — Энск. Это что?

— Вы, ребята, что, с дуба рухнули? — удивилась Гела. — Все же знают…

— А мы не знаем. И не спрашивай почему, — сурово буркнул Варнава.

Гела поглядела на него с интересом и смутным пониманием. Пожав плечами, сказала:

— В Сибири наши. Поддерживают РГГ деньгами, пытаются руководить. Только плохо у них выходит — своих проблем хватает. Но многие отсюда туда свалили, там спокойно относительно.

— Ясно. А Уральская республика?

— Говорят, бандюк на бандюке. Держатся за счет своей промышленности. С Сибирью дружат, но и с пиндосами заигрывают.

— Понятно. А Залесье?

— Совсем загибается. По бывшей столице на лошадях ездят, от крысиных стай отбиваются. Прыгают, как пиндосы скажут. Правда, беженцев им не выдают пока что.

— Кошмар! Так, вот ваша Великая Ингрия, вижу. Многовато что-то для Ингрии…

— Столько заглотить успели, когда этот ужас начался, — пояснила Гела. — Только вот морда у них от этого треснет, — добавила злобно.

— Оккупирована многонациональными силами по мандату ООН…Столица — Град Китеж? А это еще что?

— Да за пивом какие-то засранцы что-то такое придумали, а потом все подхватили и город переименовали. Радовались, будто их в рай бесплатно пустили. А потом и пошел рай по полной программе…

— Ну-ну… Поморье. Тоже оккупировано. А вот Ржечь Посполита почти в исторических границах. Какая встреча!.. Интересно, кого они сейчас высасывают? Литвы-то нет…

Сарказм Аслана способен был уже разъедать железо.

— Там тоже пиндосы всем заправляют, — пояснила Гела.

— Ясен корень… Казачья Украина. Граничит с Великой Татарией…

— И слава Богу, что граничит — вместе им отбиваться легче. Со всех сторон же давят…

— Да, вижу — Ржечь, а вот Трансильванский пашалык… А это что? А-а, ясно, Исламское государство Кавказ… Ну, дай Бог, отобьются, не в первый раз. ОПА! А вот это вызывают во мне злорадство. Объединенные Прибалтийские Амираты…

— Знаешь, Аслан, — Гела, кажется, совсем освоилась с новыми знакомыми, по крайней мере, с одним из них. — Я пиндосов, конечно, ненавижу, но если бы не они, пришли бы эти…из Европы, а это — кирдык… Впрочем, друг друга стоят…

— Страну надо было беречь, — сурово произнес Варнава.

— Вы это мне? — повернулась к нему Гела.

— Нет, себе… — ответил он и вновь замолчал.

— Ребята, — заговорила Гела, — мне ведь идти надо. Вы со мной?

Продленные переглянулись и безмолвно пришли к решению

— Нет, девочка, — сказал Аслан, — мы позже. Ты иди, а то с нами, пожалуй, опаснее будет.

— Я вас увижу еще? — спросила она, явно стараясь, чтобы голос звучал равнодушно.

Правда, плохо у нее это получилось.

— Я тебя увижу, — заверил Аслан, глянув ей в глаза так, что она зарделась.

Почувствовав это, отвернулась и стала собираться — побрызгалась туалетной водой из сумочки, подняла автомат и спрятала под куртку, застегнув молнию до горла.

— Ну, я пошла. Дверь только закройте, когда уходить будете.

— Благословите, батюшка, — обратилась к Варнаве.

— Бог благословит, — чуть помедлив, ответил он, крестя девушке лоб.

— До свидания, Гела, рад был знакомству, — сказал Аслан.

— Пока, Аслан.

Она по-детски обворожительно улыбнулась и порхнула за тяжелые двери.

После ее ухода недолго молчали. Потом Аслан спросил:

— Ты правда ее исповедовал?

— Не ее, — ответил Варнава, — другую Тень. В моей Ветви. Была прихожанкой в моем храме. Тени связаны общей душой, я был почти уверен, что вспомнит что-то.

— Она Продленная, — сказал Аслан, просто констатируя факт.

— В Стволе, — кивнул Варнава. — Аслан, что ты хочешь? Забрать ее? Ты не сможешь продлить Тень.

— Есть способы… — протянул Аслан.

— Ах, да, — вспомнил Варнава. — Кстати, мальчик…

— С ним все в порядке, насколько я знаю, — как-то слишком быстро заверил Аслан.

— Вообще, если продленность ощущается у Тени, значит, она достаточно сильна и может притянуть общую душу, — продолжил он очень интересующую его тему.

— Хорошо. Но нам надо идти. Это существо в редакции направило их на ложный след, но если Дый нас учует, вряд ли снова отобьемся.

— Думаю, тихо пойдем к музею под видом патруля. Однако следует дождаться темноты. Лучше пока здесь побыть, — предложил Аслан.

— Ты прав, — согласился Варнава. — Можно поспать немного, не повредит.

— Поистине, — вздохнул Аслан, без лишних слов укладываясь прямо на пол.

Варнава последовал его примеру. Некоторое время лежали тихо.

— Аслан, — прервал вдруг молчание Варнава. — я знаю, кто ты.

Тот не отвечал, положив голову на сцепленные руки, глядел в грязный потрескавшийся потолок. Варнава продолжил:

— Я раньше часто удивлялся, почему никогда не встречал твою Тень. В моей Ветви твои родители были бездетны. А твои идеи высказал там совсем другой человек…

— Где бездетны, где имеют дочь, где младенец умирает, где вообще не женаты… —

проворчал Аслан. — Да, я тот, о ком ты вспомнил.

Теперь замолчал Варнава, связывая концы в свете последней информации. Потом спросил:

— И ведь это ты написал в Ветвях Трактат?

— Тоже не стану спорить.

Повернувшись на бок, Аслан сделал вид, что заснул. А может, и правда заснул. Варнава, во всяком случае, последовал его примеру.

Поднявшись несколько часов спустя — за матовыми окнами в ржавых решетках уже воцарилась густая тьма весеннего вечера, — стали собираться в темноте. Варнава, вроде бы, ничего не сделал, но через пару минут в подвале стояли два солдата оккупационных сил. Перед уходом Аслан прихватил початую пачку папирос.

На улице стояла сырая тишина. Небеса были еще по-зимнему красноваты. Город выглядел мертвым, фонари горели редко, примерно, каждый третий. Вязкий мрак свалялся в дальних углах, пялился из гулких подворотен. Окна не светились, словно жители опасались привлекать внимание. На улицах совсем не было машин, лишь изредка медленно проезжал джип, полный вооруженных солдат. Варнава услышал, как Аслан тихо бормочет:

С кем теперь равняться, с кем делиться?

И каким завидовать годам?

Воют волки и летают птицы

По холодным, мертвым городам…

Продленные свернули на площадь. Там уже все прибрали, покрытие вновь выглядело безобидной прихотью градоначальника, посетившего заведение Б. Пайкина. Ограда была уже установлена, ворота прочно заперты. Лишь резкий запах мокрого палева, несколько обгоревших балок, да обезглавленный всадник на пьедестале напоминали о творившемся здесь с утра. Все это скудно освещала пара фонарей, поразительно похожих на страшные усатые морды с огромными глазами, бьющими желтым огнем из зловещих зрачков.

Продленные осторожно миновали площадь, с отвращением ступая по «коркоделам», и углубились в тенистые аллеи за храмом. Сквер выглядел страшно запущенным и захламленным. Оба помнили его, как довольно пристойное место, где любили гулять многочисленные туристы. Сейчас многие кусты были вырваны, скамейки перевернуты, и вообще, похоже, новые власти вознамерились создать здесь городскую свалку.

Шли в основном молча, автопатрули на дороге не обращали на них внимание. До цели оставалось не очень далеко. Вдруг Аслан резко остановился и нырнул за большое дерево. То же самое независимо от него сделал Варнава. Впереди в кустах кто-то предостерегающе вскрикнул. Силами Шамбалы не пахло, Варнава установил обычную защиту от внимания Кратких, и они подошли поближе. В кустах был парень в черном спортивном костюме и вязаной, закрывающей лицо шапочке, с АКМ наготове.

— Никого, кажется, почудилось, — тихо и быстро проговорил он в рацию на плече.

Продленные обошли стража и увидели всю засаду. Человек пятнадцать, в такой же одежде, что и часовой под кустом, прятались за грудой картонных ящиков и прочего крупногабаритного мусора, особенно щедро наваленного по краю сквера, у проезжей части. Тускло поблескивали автоматы, у двоих были гранатометы. Рядом с бойцом, прятавшимся чуть поодаль, лежала внушительная труба ПЗРК. Это явно были городские партизаны, что и подтвердилось минуту спустя.

Из-за угла выехал приземистый танк оккупантов. Позвякивая и погромыхивая, в крошку давя асфальт, он величаво двигался к какой-то своей цели. До кучи грязных мокрых ящиков ему не было никакого дела. А зря. Бабахнуло, в толстую броню впился огненный палец. Танк содрогнулся, окутался дымом, из-под башни полыхнуло. Люк откинулся, но появившийся танкист тут же был срезан очередью. Больше никто не вылез. Зато вылетевший из-за того же угла джип принялся поливать засаду из пулемета. Выстрел второго гранатомета перевернул его, оставшихся в живых солдат посекли автоматные очереди и осколки ручных гранат. Над головами загудело — появились вертолеты. Их ждали — партизан с ПЗРК уже навел свой инструмент. Ракета ударила в корпус, машина взорвалась в воздухе. При этом Варнава вспомнил веселые фейерверки, часто устраиваемые здесь в то время, когда он покинул свою Ветвь…

Со всех сторон к месту боестолкновения неслись патрули. Партизаны готовились к отступлению. Один из них недвижно лежал на земле, двое были ранены. Труп оставили на месте, один раненый мог идти самостоятельно, но второй сидел на земле, держась за живот. Потом тихо повалился на бок. Партизаны переглянулись, один подошел к потерявшему сознание и снял шапочку, из-под которой рассыпались белокурые волосы. Это была девушка. Гела.

Подошедший расстегнул ей куртку и задрал кофточку. Глянув, покачал головой и вытащил пистолет. В этот момент Варнава обездвижил и его, и других инсургентов, а заодно и оккупантов, отрывших было бешеный огонь. Подскочив к окаменевшей группе, склонился над Гелой. Аслан уже был рядом. Поглядев, оба одновременно покачали головой, точь в точь как тот партизан. Пулеметная очередь насквозь прошила живот.

— Конец, — проговорил Варнава.

— Я могу… — начал Аслан, но монах прервал его:

— Я тоже. Но на это нужно время. А Дый вот-вот нас засечет. Если уже не засек.

— Возьмем с собой, — не задумываясь, решил Аслан.

— Да, — кивнул головой Варнава. — Это глупость, она умрет, раньше, чем мы перейдем, но да, мы попытаемся.

Гела открыла глаза. Казалось, близкая смерть размазала их, так, что они превратились в два неясных светло-голубых пятна.

— Вы не навии. Значит, ангелы… — прошептала она с трудом.

— Нет, — Аслан чуть не плакал.

— А кто? — она стала похожа на обиженную девочку, не получившую долгожданного подарка на Рождество.

— Мы не знаем. Наверное, просто люди, — уронил Аслан.

— Неет, — с улыбкой произнесла она совсем не слышно. — Вы — ангелы.

И потеряла сознание. Аслан потупил голову.

— Эйнхерии! — крикнул вдруг Варнава. — Берем ее и уходим!

Дыевы зомби спускались с красноватых небес откуда-то справа, и их было много, очень много.

— Чанг Шамбалин дайн! — грянул потусторонний клич Шамбалы, от которого, казалось, вся Ветвь сжалась и замерла в страхе.

Аслан схватил Гелу на руки, а Варнава его за пояс. Взлетели. Варнава выжимал из своего существа все, стараясь опередить настигающих. Снизу вновь раздалась стрельба — очнувшиеся партизаны и оккупанты вновь принялись за бой. Однако, увидев творящиеся в небесах ужасы, от страха перенесли огонь туда. На летящие пули эйнхерии не обращали никакого внимания, их целью была связка Продленных, уже подлетающих к знаменитому на все Ветви Музею.

Историческая площадь перед ним, ранее замощенная гладким булыжником, теперь вся была разорена. Груды вывороченных камней лежали по краям, рядом с упакованными в пластик стопами, похоже, это были приготовленные для укладки плиты «крокодильего» покрытия. Огромная колонна, возвышавшаяся в центре площади, пока стояла на месте, но как-то скособочилась, а, пролетая мимо, Аслан убедился, что она лишилась венчавшего его раньше ангела. Вместо него на поверженный город бесстыдно скалилась мерзкая морда Ящера Коркодела.

Музей был мрачен и темен, некоторые окна заколочены досками. Позеленевшие фигуры на крыше казались шеренгой мертвецов. Варнава влетел внутрь через одно из окон, настежь распахнувшееся при их приближении. Встав на пол, Аслан сразу уверенно побежал через анфилады роскошных некогда залов, сейчас темных и гулких. На стенах виднелось много пустых мест, там, где раньше висели картины. Гела безжизненно мотала головой, бегущий позади Варнава скорбно подумал, что друг его трудится зря.

Впереди раздался неясный гул, оба замедлили шаги и осторожно подошли к большому залу. Несколько человек при свете фонариков деловито заворачивали в полотна пластика огромную картину, похоже, только что снятую со стены. По не закрытому еще куску Варнава узнал великое полотно нищего севильского живописца, изображавшее событие, которое не видел никто из Продленных. Кроме него.

Деловитые люди перебрасывались друг с другом тягучими фразами на квакающем языке оккупантов, иногда из них вылетал скрипучий смешок. Рыжая женщина, светящая фонариком, жирная, нечистая, похожая на сытого тарантула, явно была из местного населения. Варнава вспомнил рассказ Гелы о разграблении музеев. Дама, хихикая, подавали мужчинам реплики на их языке, которым, впрочем, владела через пень-колоду. Кажется, была не вполне трезва.

Аслан понесся дальше. Варнава помедлил, обездвиживая группу Теней, и несколькими пассами водворил картину на место. Сделав еще кое-что, рванулся вслед за Асланом — приближались тяжелые шаги преследователей.

Они бежали по крутым лестницам, Варнава уже не понимал, куда, хотя неплохо знал этот оазис искусства. Из тьмы выступали витрины со странными вещами — большая лодка, хрупкий скелет в серой пыли, ржавое оружие.

Топот мертвецов приближался. Продленные ворвались в небольшой зал, заканчивающийся тупиком. В самом его конце возвышалась большая деревянная колесница.

— Туда, — прохрипел Аслан.

Варнава затылком почувствовал опасность, не останавливаясь, непрерывным плавным движением выхватил сразу удлинившийся посох и сделал выпад назад. Замахнувшийся было секирой громадный эйнхерий отлетел к стене. Аслан с девушкой на руках одним прыжком оказался в ветхой повозке, едва не развалившейся под такой тяжестью, и — исчез.

Монах бешено крутил посохом, не подпуская настигших их, наконец, врагов. Те, однако, напирали. Особенно докучал ему давешний мушкетер, работавший своим палашом с изумительной легкостью и грацией, которую не смогли скрыть даже механические движения зомби. Он приплясывал перед противником, ежесекундно меняя тактику и местоположение, нападал одновременно со всех сторон. Похоже, при жизни парень был великим фехтовальщиком. С тайным вздохом сожаления Варнава выбил из его руки клинок и сильно ткнул концом посоха. Эйнхерий отлетел и остался лежать, истекая черной кровью из развороченной груди. Варнава развернулся и тоже прыгнул между огромных колес. Ринувшиеся было за ним зомби тут же пропали из вида.

* * *

Оказавшись в полной темноте, он сразу рванулся вперед, выпав на белый свет, как из материнской утробы. Занималось утро — это все, что он разглядел. Вскочил с травяного покрова, на который свалился, развернулся в боевой стойке, не сомневаясь, что настырные покойники лезут за ним.

— Да нет, время есть, — раздался усталый голос Аслана. — Пока Дый им ускорение не придаст, перейти не смогут.

Варнава смотрел на колесницу, почти такую же, какая стояла в музее, только эта выглядела значительно новее, да деревянные прутья кабинки обтянуты были плотным войлоком, из-за которого он и не увидел сразу свет этой Ветви. Впрочем, долго любоваться величавой повозкой ему не довелось — щелчком пальцев Аслан вызвал из-под земли мощный огонь, разом охвативший ее. Спустя несколько секунд от колесницы остался лишь прямоугольник выжженной земли.

— Жалко, — проговорил Аслан, — хороший портал был. Ну да ладно, не один он… Зато эти теперь сюда не сунутся — если Дый попробует для них что-нибудь открыть, я сразу узнаю. И меры приму.

Говорил он тихо и удрученно. Рядом, на яркой зеленой траве, среди разноцветных звездочек полевых цветов, лежала Гела. Варнава сразу понял, что она мертва.

— Не донесли! — горестно вздохнул он. — Я немного надеялся…

— Я тоже, — уронил Аслан. — Очень.

Он положил руку на плечо девушки, словно ободряя ее перед дальней дорогой. Потом, как будто что-то вспомнив, насупил брови. Варнава вдруг понял, что он скажет сейчас нечто неприятное. Так и случилось:

— Послушай, Варнава… — начал, потом смолк, но все же продолжил, более или менее уверенно. — Ты — див. Ты можешь…

— Что могу? — сурово спросил тот, догадываясь, ЧТО.

— Варнава, сходи за ней, верни!

— Ты с ума сошел!

— Ты сын Дыя, а Дый — шаман…

— А я — священник!

— Недавно ты говорил, что перестал им быть…

— А ты говорил, что я им остаюсь. Аслан, это всего лишь смерть Тени.

— Не всего лишь! Если умрет эта Тень, в Стволе она никогда не сможет продлиться. Это очень сильная Тень, так бывает, я знаю…

— И что? Зачем ей продляться? Повторять наш грех? Она была хорошая девочка, ТАМ ей плохо не будет…

— Совсем маленькая девочка. Она не была ни женой, ни матерью, хотела жить!

— Кто ты такой, чтобы оспаривать Волю? Только из-за того, что тебе понравилась девчонка?!

— А кто ты такой, чтобы толковать Волю?! — вызверился Аслан. — Жизнь человека должно спасать при любой возможности. А у тебя она есть.

Аргументы Аслана были никакие, Варнава мог разнести их несколькими цитатами. Но не стал делать этого — в глубине души сам страшно хотел, чтобы Гела была жива. И знал, что может сделать ЭТО. И понимал, что во внутренней борьбе все равно победит его грешная воля. Уже победила.

— Я не могу, не хочу, и не умею

Пытался бороться, зная, что бесполезно.

— А попробовать?

Похоже, Аслан тоже знал это.

Варнава подошел к неподвижному телу, начавшему уже коченеть, опустился на колени. Аслан не знал, что он делает сейчас, но понимал, что ни бубен, ни амулеты, ни мухоморы не понадобятся. Поймал себя на мысли: «Может, молится?», и сразу отогнал ее — не хотел знать путей стоявшего рядом с ним, ибо собственный его путь был слишком извилист и невнятен…

Варнава стоял на коленях долго-долго, в какой-то момент взял мертвую девушку за руку и уже не разжимал, даже когда повалился рядом, лицом в сырую землю. Аслан продолжал тихо сидеть, глядя вдаль.

Вокруг под низкими, синевой сияющими небесами простиралась цветущая степь. Они находились на небольшом возвышении, откуда просматривались десятки километров равнины, на которой кое-где сверкали под восходящим солнцем маленькие озера. На горизонте смутно коричневели горы, еще более дальние огромные заснеженные вершины за ними не то чтобы виднелись, а, скорее, угадывались. Ни души не было вокруг, лишь высоко-высоко висел, как драгоценность облаков, орел.

Аслан смотрел на это великолепие остановившимся взглядом. Так рвался сюда, в любимую Ветвь, а вот теперь не хотел ее видеть. Сидел неподвижно, сам не знал, сколько, может быть, несколько часов, да запросто могло статься, что и несколько дней — не заметил бы, право. Ждал Варнаву.

Но первой вернулась Гела.

Он резко дернулся на ее стон. Боялся верить, но поворотился и увидел, что девушка открыла глаза.

— Батюшка, батюшка, вернитесь! — первое, что сказала она.

Вернее, прокричала, еще вернее — хотела прокричать. Голос повиновался плохо, вышло среднее между болезненным шепотом и хриплым воплем. Потом осознала, где находится.

— Аслан… — она попыталась приподнять на локте, но бессильно опала. — Аслан, верни его, он хочет уйти!

Аслан посмотрел на Варнаву. Тот продолжал лежать лицом вниз, без движения и, кажется, дыхания.

— Варнава! Варнава! Ты что творишь? Вернись сейчас же!

Аслан яростно затормошил его.

Лицо монаха оставалось холодным и отрешенным, тело безвольно подпрыгивало в руках Аслана. Тот с ужасом понял, что теперь настала его очередь спуститься за другом в неведомое — туда, где живым пребывать запрещено. Он знал, что сделает это, и что вряд ли вернется назад.

Набрав полную грудь воздуха, Аслан выпустил свою опаленную ужасом душу, и она, трепеща, сделала первый шаг в преисподнюю.

Варнава пошевелился.

Душа Аслана, все еще окутанная потусторонним ужасом, незамедлительно заняла свое законное место. Он часто, с надрывом задышал, будто ему не хватало всего душистого воздуха степей.

— Куда собрался? Здесь я, никуда не ухожу, — раздался несколько придушенный, но, без сомнения, не призрачный голос.

Опираясь на руку, Варнава поднялся и сел. Лицо его выглядело странно, словно заново примерял его и никак не мог натянуть половчее.

— Вот уж кому там делать нечего… — бросил он Аслану. — Ты бы пока за нее взялся. Я ее, конечно, привел, но дырки в животе от этого не заросли. Как бы ни вернулась. Если грех этот мой еще и тщетным будет…

Аслан резко обернулся и увидел, что Гела вновь потеряла сознание. Кинувшись к ней, задрал кофточку и стал делать движения ладонями, словно что-то вычерпывал оттуда. Иногда, впрочем, в его руках действительно оказывалось нечто материальное — сплющенный кусочек свинца, который он нетерпеливо отбрасывал в сторону. По мере совершения пассов, лицо девушки розовело, дыхание выравнивалось. Наконец, он прекратил процесс и с облегчением распрямил спину.

— Все, здорова, — устало проговорил он.

Счастливо расхохотался, вскочив с места, раскинул руки, словно хотел обнять все, что видел, и стал яростно выкрикивать строфы на языке, который Варнава знал так давно, что сейчас с трудом вспоминал смысл слов. Но ликующий голос Аслана не оставлял сомнения в их значении:

Да будет небо — сапфир! Пусть желтое солнце мир Наполнит светом своим Оранжево-золотым!

Варнава слушал, и душа его потихоньку успокаивалась. То, что он прочувствовал за гранью бытия, да еще солнечные эти слова над зеленеющей степью, все это сливалось в какой-то фантастический эликсир, под воздействием которого невидимые его раны начали затягиваться. Но лишь начали…

Пусть в небе мчатся ветра, Пусть поит дождь океан, Пусть будет вечной земля, Родительница добра; Здесь так зелены поля, Так много прекрасных стран!

— Теперь будет долго спать, — объявил Аслан, навзничь падая в траву.

— Да и нам не мешало бы отдохнуть и перекусить, — заметил Варнава.

— Слушай, а ты правда хотел уйти? — осторожно спросил Аслан.

— Не буду ничего рассказывать, — твердо ответил Варнава. — И ее не пытай. Да и вряд ли она что-то вспомнит…

Аслан секунду-другую смотрел на него, потом кивнул головой, соглашаясь.

— Нет, так нет. Я вообще не уверен, что хочу знать… Вот что, Варнава, отдыхать, конечно, хорошо, но лучше отдыхать хорошо. Девочка на сырой земле может простудиться.

Он подошел к выжженному месту, где недавно стояла элегантная кибитка, и порыскал чуть в стороне. Довольно хмыкнув, извлек из старой сурковой норы некий предмет. Варнава разглядел небольшой, похожий на песочные часы, деревянный барабанчик, туго обтянутый кожей. С помощью костяшек пальцев Аслан извлек из него ритмичную серию звуков, раскатившуюся гулко и далеко, слишком далеко для столь невеликого инструмента. Помузицировав еще немного, Аслан убрал барабан обратно в нору.

— Подождем, сейчас будут, — удовлетворенно произнес он.

Ждать пришлось недолго — вдалеке раздался цокот копыт. Подъезжавшие всадники имели вид величественно-грозный, но при этом чуть гротескный. Восседали на крупных большеголовых лошадях, сбруя которых звенела целой коллекцией металлических бляшек, а хвосты заплетены в толстые косы. Вместо седел поверх потников лежали покрытые прихотливым орнаментом коврики с бахромой. Сами витязи были носаты и усаты, причем громадные усы щегольски подкручивали, так, что те почти смыкались со внушительными, опущенными к вискам бровями. Головы брили, оставляя посередине полосу волос, торчащих наподобии гребня. Широкоплечие фигуры с осиной талией затянуты были в нарядные синие куртки, препоясанные ремнями, также покрытыми бляхами в виде фантастических зверей. На поясах висели войлочные футляры с причудливой формы луками, короткие мечи и хищного вида чеканы, а в руках держали они деревянные щиты, оплетенные кожаными полосками. С плеч спускались короткие бурки из леопардовых шкур. Экстерьер дополняли красные шерстяные штаны, заправленные в высокие синие сапоги из войлока.

— Мои гвардейцы, — представил Аслан.

Было их человек десять-пятнадцать. За ними следовала влекомая лошадью еще солиднее кибитка, почти такая же, что сжег Аслан, только чуть поменьше. Несколько лошадей шли без всадников.

— Семикратный свет над вами, господин! — почти хором пропели они, спрыгивая с коней и сгибаясь перед Асланом в низких поклонах.

— Вам слава, герои! — важно отвечал он на том же языке, в нашей Ветви никому из Кратких неизвестном. — Я еду к своему очагу.

— Так, господин, — пробасили воины и без лишних слов стали собираться.

То есть, они подвели к Аслану и Варнаве лошадей, на которых оба сноровисто запрыгнули. Что касается так и спящей Гелы, ее «гвардейцы» бережно подняли и осторожно положили в кибитку. Тем временем Аслан соорудил для себя и Варнавы местные костюмы, примерно такие же, как у «гвардейцев», но богаче украшенные. Кортеж тронулся.

— Ты тут живешь? — поинтересовался Варнава, с интересом и не без удовольствия оглядываясь вокруг, вдыхая свежие ароматы весенней степи.

— Гораздо реже, чем хотелось бы.

Аслан выглядел теперь довольным, похожим на большого щенка, которого отпустили поноситься по лугу. Вроде даже и помолодел, не внешне, а словно изнутри озарился юной энергией.

— Обычно дел столько, что никак сюда не дойду. Но когда добираюсь, душой отдыхаю.

— Тут что же, совсем безопасно? — спросил Варнава, искоса поглядывая на

появившийся неподалеку на холме небольшой отряд всадников.

Они были совсем не похожи на аслановых «гвардейцев», а скорее будили книжно-кинематографические ассоциации: горбоносые темные профили, жестокие раскрашенные лица, перья в глянцево-черных волосах… Неподвижно наблюдали за процессией, не делая попыток напасть, но выглядели грозно. Люди Аслана посматривали на них с вызовом.

— Эти-то? — небрежно махнул рукой в сторону чужаков Аслан. — Эти да, эти и скальп снять могут. И сняли бы, да только против моих ребят у них шансов нет. А против меня — подавно. А так — Ветвь как Ветвь, с войнами, мирами и всем прочим. Тем и хороша…

— Варнава, скажи-ка лучше, — заговорил он на другую тему, — что ты с теми гадами в Музее сотворил?

— Да ничего особенного. Аннигилировал одежду и составил художественную композицию «свальный грех». Думаю, когда их начальство прибудет, посмотрит с интересом…

Ехали довольно долго — Аслан в своей Ветви тоже не любил магии, предпочитая полезные здоровью нагрузки. Говорили на разные темы, часто замолкали, отдаваясь гипнозу ритмичного аллюра. Один раз Варнава подъехал к кибитке и убедился, что девушка так и не проснулась. Во сне лицо ее было совсем детским.

— А знаешь ли, — со скрытой насмешкой обратился он к Аслану, — что предстоит тебе в ближайшее время?

— И что ж такого страшного?

— Придется тебе греть очень много воды, — расхохотался Варнава.

Аслан отметил про себя, что впервые после Шамбалы слышит его смех.

— Дивы его искусай! — чертыхнулся Аслан. — А я и не подумал… Ну ничего, приедем в курень, традиционную баньку велю устроить, надеюсь, ей понравится.

Взобрались на невысокую возвышенность, внизу открылся курень. По периметру поселения располагались телеги, точно такие же, как та, на которой привезли Гелу. Невдалеке пасся табун лошадей, из-за ближних холмов доносилось баранье блеяние, особняком держалась кучка важно жующих верблюдов.

В отдалении яро блестело под солнцем небольшое озеро, в которое впадали бодро журчащие ручьи, текущие со стороны гор.

Самая большая юрта, белоснежная, напоминающая огромную сахарную голову, возвышалась посередине. «Не меньше, чем на восемь решеток. Ханская…», — прикинул Варнава. Вход охраняли два «гвардейца».

Сновали женщины, выполнявшие какую-то домашнюю работу, носились дети. Мужчин, кроме стражей у большой юрты, было не видно. При виде Аслана с гостями и свитой обитатели поселка бросали дела и склонялись в поклонах. Впрочем, особого подобострастия, а тем более, страха в них не чувствовалось. Скорее, радость от приезда главы семьи. Они смело обращались к Аслану с приветствиями и какими-то своими делами, а тот на ходу добродушно отвечал им, иногда ненадолго останавливая коня, чтобы перекинуться с просителем словом.

— Ты тут хан? — спросил Варнава.

— Да нет, — отвечал Аслан. — Нечто вроде духовного лидера, что ли… Такой полпред неведомого… Хотя не жрец и не шаман. Вожди есть, меняются, но все ко мне приходят и изъявляют покорность. Вообще, власть у них только военная, когда мир, куренями кочуют, розно. А сейчас мир, судя по всему…

— Неплохо устроился — должность хорошая, работы никакой. Да еще на рабочем месте можно не присутствовать, — съязвил Варнава.

— Ну, это как когда… А вообще, ты прав, да, нравится мне тут.

Они подъехали к белой юрте. Стражник поклонился и откинул закрывающий двери войлок. Следя за ногами, чтобы не задеть порог — что было бы страшным оскорблением жилища — вошли внутрь. Юрта оказалась еще более просторной, чем обещал вид снаружи. Прямо перед ними был выложенный камнями, жарко полыхающий круглый очаг, посередине которого булькал бронзовый котел, издавая сытный аромат мясного варева с травами. За ним виднелось широкое низкое ложе из бамбука, заваленное мехами и шелковыми подушками, на которых играли блики от очага. Кровать явно была родом со Срединной равнины, как и остальная мебель — столики, сундуки и кресла. Справа от ложа был небольшой поставец с несколькими иконами, подсвечниками и лампадами. На сей раз, Варнава первым сотворил крестное знамение, за ним это сделал Аслан.

Ступая по войлочным коврам, покрытым яркими аппликациями, Варнава подошел и сел на низенькую табуретку перед алтарем, демонстрируя отличное знание этикета. Аслан удобно устроился на ложе. Следом за ними внесли спящую Гелу, хотели положить на груду мехов с противоположной от ложа стороны очага, однако Аслан указал на другую кровать, слева. «Гвардейцы» водрузили туда девушку с большим почтением.

В жилище было уютно и спокойно. Варнава с интересом рассматривал утварь, оружие, части упряжи — все дорогое и изящное, и, по большей части, не местного производства.

— Военная добыча, — пояснил наблюдавший за ним Аслан.

— Еще и воюешь?

— Изредка… Когда крайняя необходимость.

— А это скальпы? — спросил Варнава, указывая на свисющие с решетки пряди ломких волос.

— Угу, — кивнул Аслан. — Убил человека, снял скальп, в юрте повесил — интересно, красиво…

Он хлопнул в ладоши, и бесшумно вошедшие в юрту женщины стали наполнять фарфоровые чаши кумысом, подавая их хозяину и гостю. Те, глядя в огонь, молча потягивали слабый кисловатый напиток.

— Аслан, у тебя водка есть? — спросил вдруг Варнава.

— Ты с ума сошел! — с готовностью отозвался тот. — Как же без водки? У меня тут все есть, чего, по идее, быть не должно…

— И лимон? — раздался вдруг слабый, но уже насмешливый голос.

Гела проснулась и, приподнявшись на ложе, смотрела на все с интересом. Варнаву нисколько не удивило, что вопрос она задала на языке, которым пользовались в Ордене — так и должно было быть в Ветви, созданной под себя Продленным. Сама же она, кажется, этого не замечала.

— Зачем лимон? — с недоумением спросил Аслан.

— А чем я водку закусывать буду? — пожала она плечами. — Я ее только лимоном закусываю.

— И кто ей, интересно, водки даст? — вопросил Варнава пространство.

— Только попробуйте не дать, — пригрозила она. — Невесть куда затащили, да и еще и водки не дают… Так есть лимон?

— Нету, — сокрушенно признался Аслан. — Можно, конечно, в какую-нибудь Ветвь смотать…

— Остынь, — призвал Варнава, — она же не персик попросила…

— Да я быстро, — петушился Аслан, пристегивая к поясу только что отсегнутый меч. — Туда и обратно…

— Отсынь, говорю! Не хватало еще, к Дыю попадешь девичьих капризов ради.

— Да пошутила я, пошутила, — снизошла девушка. — Раз нет лимона, закушу чем-нибудь еще. Что там в котле варится, мясо?

— Мясо, мясо, — с облегчением подтвердил Аслан, снова откладывая меч.

— Мясо, это хорошо, — кивнула Гела. — А пока мне надо привести себя в порядок. Где тут ванна?

Варнава раскатисто расхохотался. Аслан печально поглядел на него, но не выдержал и присоединился к хохоту. Гела обиделась не на шутку:

— И какого…вы ржете, как два жеребца? Тут что, нет ванны с горячей водой?! Я так и подумала, что это не рай…

— А мы тебя сразу предупредили, — сквозь смех возразил Варнава.

Отсмеявшись, положил Аслану руку на плечо.

— Давай, приказывай своим ребятам.

— Сейчас тебе баня будет, — повернулся он к Геле.

— Настоящая?! — с энтузиазмом спросила она и даже сделала движение, будто хлопает в ладоши.

— Ну, не совсем такая, к какой ты привыкла, но тоже ничего себе, — заверил Аслан,

выходя из юрты.

Как только он скрылся, выражение лица Гелы сразу изменилось. Встала с кровати, подошла к Варнаве и попыталась поцеловать его руку, которую тот мягко отнял.

— Батюшка… — кажется, не знала, что сказать дальше. — Спасибо… Я никогда… Я все помню и никогда не забуду, что вы…как вы…

— Лучше бы тебе это забыть, — тяжело вздохнул Варнава. — Да и мне тоже… Никому не рассказывай, что там было, хорошо?

Она послушно кивнула.

Вернулся Аслан, и больше они об этом не говорили. Гела все время дерзила хозяину, обращаясь к Варнаве с подчеркнутым почтением. А тот с интересом наблюдал, как его друг, Продленный, прошедший множество Ветвей, столько переживший и передумавший еще в Стволе, на манер подростка, смущается от девичьих уловок. Впрочем, вполне могло быть, что Аслан сам все видел, но участие в вековечной этой игре волновало и захватывало древний дух, живший в юношеском теле…

Вошедшая в юрту женщина с поклоном доложила, что баня готова. Гела важно направилась за ней. Было видно — она старается не думать, что вся ее одежда превратилась в лохмотья, да еще заляпана кровью и грязью. Варнава вышел за ней — полюбопытствовать на баню. Та представляла собой войлочный чум, из верхнего отверстия которого валил хороший дым. Гела с женщиной скрылась там.

— Банька скифская? — спросил он Аслана, вернувшись обратно

— Ага, раскаленные камни в воду, кедрово-можжевеловая зола за мыло. Стараюсь выдерживать стиль, пока возможно…

— Надо будет потом сходить.

— Сходим, — Аслан выглядел несколько растерянным. — Знаешь что, давай-ка, примем по сто, пока она плещется.

Он подошел к низенькому буфету, открыл ключом один из ящиков, достал бутылку с прозрачной жидкостью и пару стеклянных стопок, вроде тех, что они видели недавно в подвале, где познакомились с Гелой. Чокнулись, выпили стоя. Деревянной ложкой Аслан достал из котла большой кусок мяса, разрезал и прямо на ноже протянул половину Варнаве, сам же закусил с ложки.

— Если мяса с ножа ты не ел ни куска… — пропел Варнава, прожевав.

— Можно подумать, мы с тобой в Стволе соседями были… — заметил Аслан.

— Люблю тот участок. Мир перехода, встречи начал и концов, до финиша еще немало, но уже дает о себе знать его приближение. Время сжимается, события прут одно за другим, почти без промежутка. Все бешено несется, но ты этого не ощущаешь, сидишь себе, словно в самолете и глядишь в иллюминатор на глобальные изменения. Все как в кино, включая глупую уверенность, что в любой момент можешь отвернуться от экрана. Постепенно реальность утрачивается, становится зыбкой, какой и должна быть. Чувствуешь, что живешь в ускользающей натуре, и оттого элегически грустно. Моно-но-аварэ короче… При этом все культурно, удобно и толково сделано. Вы, тамошние, не знаете, как славно живете. Потомки вам завидуют, а предки захотели бы остаться с вами… Впрочем, кому я это…

Варнава замолк, словно устыдился своей нежданной велеречивости.

— Вот именно, — подтвердил Аслан, наливая по второй. — Я всегда говорил, что есть времена, когда жить легко, но противно… Потому, может, и ухватился за эту продленность — моя эпоха меня не совсем устраивала. Тем более, застал еще предыдущую со всеми ее прелестями — ты знаешь…

— А здесь тебе как? — спросил Варнава, выпив и прожевав еще кусок.

— Здесь — моя лаборатория. В Стволе все мечтал, чтобы ученые моего профиля имели возможность ставить эксперименты. К сожалению, там это немыслимо, потому что история в Стволе не имеет сослагательного наклонения — такая вот банальность. А в Ветвях — пожалуйста, сколько угодно.

— Тебе не кажется, что это несколько жестоко в отношении здешних Теней?

— Почему? Они живут так же, как их оригиналы в Стволе, часто даже лучше. А ты сам — устроил из Ветви себе монастырь, а тамошние Тени спросил, хотят ли они быть его насельниками?..

— Ты прав, — ответил Варнава, тяжело вздохнув. — Именно в этом наша…обделенность, что ли… Мы не можем жить, не причиняя вреда.

— Тебе не кажется, что это относится ко всем живущим, не только к нам? — серьезно взглянул на него Аслан.

— Я встречал противоположные примеры.

— Если это о Совершенных, ты не прав — они не могут жить, совсем не вредя, просто то добро, которое они производят во Древе, многократно компенсирует причиненное ими зло… Я смотрю, ты теперь не отказываешься от мяса? — перевел он разговор. — Вспомнил, наконец, что на войне поста нет?

— Просто подумал, что кардинальным образом на мою будущую участь это уже не повлияет, — мрачно пожал плечами Варнава.

— Зря ты так убиваешься… — уронил Аслан.

— Зря? — Варнава резко вскинул голову. — Я был мужем собственной сестры, и она родила от меня ребенка, которого ее отец предназначил в жертву Тьме. Я, монах и священник, вынужден был бесноваться, предался нечеловеческому гневу, принял образ зверя… И после этого, ты думаешь, для меня возможно очищение?

— Ты был поставлен в условия. И на тебе нет вины за то, о чем ты не знал.

— Эдип тоже ничего не знал…

— Эдип служил иным богам… Но в любом случае тебе придется с этим жить, хочешь — не хочешь. Что касается твоей бывшей…твой сестры… Инцест, как и всякий блуд, имеет две стороны… Женщина — это существо такое, с характером. Она когда захочет, тогда она согласна. А когда не захочет, так ее и не принудишь. На своем настоит обязательно. Это и вожделения касается. Может, и знали ваши души, что происходит, да вот случилось такое… Перелюбили друг друга, бывает… А может, себя перелюбили. Говорят, кровосмешение — результат скрытой жажды бессмертия.

— Что ты имеешь в виду? — глухо спросил Варнава, но, казалось, вопрос задал для

проформы, сам все понимает, просто хочет услышать слова со стороны. Возможно, это понял и Аслан.

— Мы все искали его, бессмертия, — проговорил он неохотно, — Продленные… И тем души раскололи. А теперь ищем души осколки — чтобы склеить. Вот ты, может, свой осколок в сестре увидел. А она в тебе… И пытались вы создать свой собственный мир в себе самих. Но так не получится — мы ведь люди, мы мир не создаем, просто в нем живем. А все наши Ветви — просто варианты этого мира… Так поговорите, разделите грех меж собой, покайтесь и дальше живите. Жить-то по любому лучше, чем умереть.

— Не мир в нас, но мы в мире… Короче, еще ко всему и в ересь впали.

Варнава тяжко вздохнул и указал на пустую стопку, Аслан плеснул туда, тот опрокинул, на сей раз, не закусив.

— Может быть, ты прав… — произнес тихо. — Только мне от этого не легче. Я все ищу достойный способ покаяния…

— Ты знаешь, у кого было самое полное покаяние?

— Знаю — у предателя Бога. Того, который повесился, добровольно убив не только тело, но и душу.

— Так вот: ты — не он.

— Не знаю… Но, кажется, я нашел.

Аслан очень внимательно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но тут у входа в юрту послышался сердитый девичий голос.

— Поговорим об этом после, — сказал Аслан. — Вечером время будет.

— Поговорим, — кивнул Варнава. — Тем более, в отличие от вчерашнего, сегодняшний день — мой…

Гела ворвалась в юрту в сопровождении причитающих женщин.

— Не буду надевать это вонючее уродство! — бузила она. — И налысо под него бриться не собираюсь!

Женщины встревожено лопотали на своем языке, протягивая девушке странную конструкцию: войлочную шапочку, к которой крепился парик из натуральных волос. Одна его прядь стояла торчком и помещалась в ярко-красном чехле. В вершину сооружения воткнута была золотая булавка, увенчанная изображением оленя, стоящего на шаре. Сверху надо всем этим возвышалась вообще сногсшибательная конструкция — войлочное перо поболе, чем в полметра. По всей длине башни сей крепилось пятнадцать деревянных фигурок птиц, к низу уменьшающихся в размерах, на манер матрешек.

Парик действительно издавал странный резкий запах.

— Уберите эту гадость! — отбивалась Гела. — Аслан, скажи им!

Она раскраснелась после бани и от гнева, глаза были подсинены, брови подчернены, губы накрашены. Успели ее и приодеть — теперь была на ней длинная широкая шерстяная юбка из трех горизонтальных полос. Верхняя — алая, средняя казалась вообще неокрашенной, нижняя — насыщенно бордовая. Все вместе создавало совершенно неповторимую гамму. Поверх юбки ниспадала шелковая рубаха, почти до колен, с длинными рукавами и округлым вырезом, отделанная красной тесьмой. Талию охватывал плетенный из шерстяных нитей толстый шнур с оранжевыми кистями. Из-под юбки виднелись белые войлочные сапоги-чулки, украшенные по краю изящной аппликацией.

В общем, выглядела Гела однозначно гламурно.

Посмотрев на парик, Варнава рассмеялся.

— Да знаешь ли ты, от чего отказываешься? — спросил он разгневанную девушку.

Та только в ярости помотала головой.

— А отказываешься ты от короны царицы! — торжественно провозгласил

Варнава.

Гела вытаращила на него глаза.

— Самый настоящий царский атрибут, насколько я помню. Да, Аслан?

Тот кивнул, при этом загорелое лицо чуть тронула краска.

— А знаешь, Гела, почему тебя хотят в это нарядить? — продолжал Варнава.

Его веселье выглядело искренним, и один Аслан видел скрытую лихорадку, изнутри пожиравшую друга. Гела ошеломленно помотала головой.

— Да потому, — продолжал Варнава, — что он велел положить тебя на ложе, предназначенное для жены хозяина. А ну-ка, признавайся, что имел в виду?

— Хватит уж глумится, — сердито осадил его Аслан. — Ни о чем таком я не думал.

— Рассказывай! Но ты не очень обольщайся, — обратился он к откровенно зардевшейся девушке. — У них тут полигамия!

— Хватит, я сказал! — рявкнул рассвирепевший Аслан. — Уберите, если ей не нравится, — велел он женщинам, которые сразу исчезли из юрты, словно сдуло. — Все, садимся обедать, — заключил он, словно наложил вето на дальнейшее обсуждение его намерений в отношении Гелы.

— Обедать так обедать, тоже неплохо, — легко согласился Варнава.

Они сидели вокруг стоящего перед хозяйским ложем стола и ели много прекрасного тушеного мяса, благоухающего черемшей и кориандром, положенного с пластиком козьего сыра между двух свежеиспеченных лепешек. Мужчины выпили при этом немало водки и кумыса, Гела, показав, что давеча не шутила, тоже опрокинула несколько стопок. От кумыса, правда, отказалась. Говорили о пустяках. Варнава про себя заметил, что девушка так и не подняла вопроса о том, где она находится и что, собственно, происходит. Подивился ее уравновешенности, готовности воспринимать события как данность и не делать трагедии из-за резкой перемены обстоятельств. Он хорошо понимал своего друга, откровенно увлекшегося юной партизанкой. Впрочем, тут же вспомнил, сколько всего должна была пережить и видеть эта девочка еще в своей Ветви. А ведь потом она еще умерла и была вытащена из мира иного… Не удивительно, что дух ее пока не задает вопросы, потому что не нуждается в ответах — просто расправляется после пережитого.

— Аслан, а чем этот парик так вонял? — любопытно спросила подвыпившая Гела.

— Да волосы к шапочке приклеены составом на основе животного жира… — неохотно пояснил Аслан.

Гела рассмеялась. От ее давешней ярости не осталось и следа.

— А почему теперь гашиком пахнет? — принюхиваясь, задала она новый вопрос, причем, с куда большим интересом, чем первый.

— Ребята коноплей дышат. Обычай местный, — пожал плечами Аслан.

— Это как? — сделав круглые глаза, спросила девушка.

— Забираются в чум, вроде того, в каком ты парилась, только поменьше, закрывают все дыры, кроме дымохода, подвешивают над огнем котелок с коноплей и дым вдыхают.

— А мне можно? — с надеждой выпалила Гела.

— А тебе нельзя, — строго сказал Варнава.

Гела надулась, но настаивать не стала.

Дурманный запах действительно полз по юрте и даже усиливался. Варнава, чувствуя от него и выпитого спиртного легкую ошалелость, вышел на воздух, оставив Аслана с девушкой бурно дискутировать по поводу морального облика молодежи из гелиной Ветви.

Курень жил своей жизнью — женщины работали, дети играли, мужчины развлекались. Неподалеку стоял чум, из которого периодически доносился громкий мужской смех и радостные крики. Жженой коноплей действительно разило не слабо. Уже очень давно Варнава не пил крепкого спиртного, и еще дольше не прибегал к наркотикам, потому сейчас миазмы дурмана слегка встревожили его дух. Он почувствовал непреодолимое желание сделать нечто такое, что вряд ли совершил бы в адекватном состоянии.

Резко повернулся и вошел в юрту, хотя ему показалось, что стражник намерен его задержать. В юрте он понял, почему: Аслан сидел рядом с Гелой, обнимая ее за плечи, и нашептывал на ушко, причем девушка не делала попыток освободиться. При виде Варнавы, впрочем, смущенно отодвинулась. Но тот вторично не посмотрел на парочку: подошел к сундуку, на котором еще раньше видел нужную ему вещь — она и теперь там лежала. Взяв огромную книгу в роскошном кожаном переплете, он так же молча вернулся на улицу, вышел за цепь повозок и направился на другой конец озера. Отойдя на расстояние, с которого, как он решил, его уже не было видно из куреня, раскрыл книгу.

* * *

В Степи: «Я — Луна»

— Здравствуй, Орион.

— Я сам хотел прийти к тебе.

— Я почувствовала, но знаю, что не сможешь — он перекрыл ваш тракт.

— Нам надо поговорить Лу…Кусари.

— Кто? А-а… Это он тебе сказал? Оставь эту ерунду. Он лжец и отец всех лжецов.

— Так кто же ты?

— Луна. Я — Луна.

— Луна на Дикой охоте?..

— Орион, нам очень много надо сказать друг другу. Мы сильно ошиблись. Он обманул нас обоих, понимаешь?

— Как же надо обмануться, чтобы стать тем, кто ты есть сейчас?

— Он сказал, что ты убил нашего сына… Ну не молчи же, Орион!

* * *

Дивное семейство

Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.

«…И тут следует взглядом окинуть семейство дыево. Установить конечное число отпрысков его никак не возможно, ибо в Ветвях таковых великое множество. Однако представляется вероятным, что самых важных из них зачал он в Стволе, как бы ни нелепо звучало это для членов Ордена нашего. Но, хоть и не в силах я сие доказать ныне, питаю уверенность, что некими хитростями может он достигнуть подобного результата. Что подтверждают и легенды Кратких, которые, как уже сказано было, суть ни что иное, как образы деяний Продленных, в Стволе отраженные. Так, рассказывают о том, как, помочившись на бычью шкуру, одна из дыевских аватар породила сына именем Урион. Сие возможно бы счесть было поэтическим отражением некоего своеобычного зачатия.

Также и о дочери его известно. Девицу сию, Дианой зовомую, согласно мифам, произвела ему некая богиня забвения во времена допотопные…

…Наибольшей же тайной предстает сын его, в Стволе именуемый то Тарх Тархович, то

Таргитай, то Траетаона. А также — Траян, Тор, Трантана, Таргелий. Иные же знают его как Тарху Тархунта или же Тарку Тургу, другие — как Таранджелоза или Тараниса. И множеством еще имен обладает таинственный юноша сей. Однако никто из Продленных, сколько это известно, воочию его не видел. С неведомым дивом сим связано пророчество о Древа Пределе или конце всех Продленных. Якобы, истребит он корень Древа сего в виде великого змея, и сам от того умрет, и настанет конец. Не обладая разгадкой ребуса, полагаю, однако, что слух о сем великом воине самим Дыем в Ствол пущен с целями темными и невнятными. Но в свое время свет и на оные пролит станет…»

* * *

После нескольких попыток создать тракт в Шамбалу он, понял, что путь закрыт. Ткань Ветви напрягалась, вытягивалась, было, в нужный вектор, но тут словно упиралась в пятно пустоты, без малейшей возможности продвижения. Устав сражаться с необоримым, он закрыл Трактат, но тут же понял, что процесс продолжается — с другого конца. Неподалеку часть пространства набухала, как скорлупа яйца, которое изнутри пытается проклевать огромный птенец. Положив руку на манжету куртки, стал ждать.

Ожидание, впрочем, было недолгим: часть пространства — небо с облаками, воздух с насекомыми и птицами, земля с зеленеющей травой и цветами — вдруг словно прорвалась и исчезла в беззвучном взрыве блестящих брызг. Она появилась в этом роскошном сюрреалистическом обрамлении такой, какой он запомнил ее с первой минуты узнавания.

— Здравствуй, Орион.

…Он не думал, что есть еще во Древе вещи, способные его потрясти. Потому в его молчании была толика безумной досады — вот, оказывается, душа-то его не до конца убита, способна еще на муку… Да сколько ж можно!

— Не молчи, — еще раз попросила она.

— И ты ему поверила? — презрительно проговорил он.

— Ты бы тоже поверил… Он показал мне, как ты это сделал, показал на Ясене, понимаешь?

— Дыю ничего не стоит слепить любой морок!

— Да пойми ты, я тогда думала, что он просто приревновал, хочет тебя убить и владеть мной! Он так себя вел, что не было причин сомневаться. Изнасиловал меня сразу, как поймал, и… Ну, чувствуют это женщины — я ему нужна была тогда, не ты…

Лицо ее было отчаянно и прекрасно. Вновь билась о стену, разделившую их, в надежде, что он поверит и простит. В Варнаве воскресали давно похороненные чувства — ревность, гнев и…любовь. Однако второй раз история повториться не могла — слишком многое изменилось с момента их расставания.

— Он — отец лжецов, ты сказала…

— Да, теперь знаю…

Обмякла бессильно, будто предпринятое ею безнадежное усилие сожрало всю энергию.

— Теперь?..

Он понимал, что не сможет поверить ей, но даже если такое случится, не вправе подойти и обнять ее, гладить по волосам и телу, утешать поцелуями… Это было как потерянный рай. Или как ад, из которого он вырвался. Он сам не понимал, все чувства его бушевали, но как-то обходили суть души, словно та пребывала в самом зрачке бури, где — мертвенный покой.

— Я слушала ваш разговор на острове. Следила за вами с самого начала. Шамбала не отличает меня от него.

— Почему?

Варнава невольно сжался от жалости к ней, представив, какие страсти она претерпела, узнав то, что узнал он у Башни Ясеня.

— Мы с ним стали слишком близки, думаю.

Опять заговорила горячо, наверное, вновь ощутив надежду, что ей удастся убедить его в своей искренности.

— Теперь я понимаю, что он с самого начала готовил этот мерзкий триумвират. Он почти слил меня с собой, и надеялся, что ты так же сильно будешь связан со мной, а через меня — с ним. Пойми, он все время вел нас, вместе и по отдельности, дергал за свои ниточки. До тех самых пор, пока ты не напал на него у Башни. Он не ожидал этого. Я сама не понимаю, как ты смог ему противостоять. Разве что, Тот, Кому ты служишь, сильнее его.

— Конечно, сильнее. Но Дый сделал так, что я перестал быть слугой Бога.

— Тогда ничего не понимаю, и понимать не хочу. Орион, я люблю тебя, вернись, мы уйдем от Дыя, у нас будет еще ребенок…

— …Который будет приколот к Ясеню во имя разрушения Древа… Луна, ты понимаешь, что сейчас работаешь на него, вольно или невольно?

— Ты думаешь, это он послал меня к тебе? — она задрожала от ярости. — Тогда ты глупец. Он больше не собирается играть с тобой, убьет, как только настигнет. А я рожу сына от него!

— Интересно, почему же до сих пор не родила?

— Он хотел. Я не позволила — Продленные женщины зачинают тогда, когда хотят сами.

— А теперь позволишь?

— Если не вернешься ко мне — да!

Она выкрикнула это ему в лицо, злобно, с такой силой, что он чуть не отшатнулся.

— Вот теперь я вижу подлинную леди Ди — предводительницу Дикой охоты… —

процедил он.

Луна изумленно поглядела на него так, будто он проткнул ее кинжалом в разгар любви, и она никак не может поверить, что он сделал это, и понять, зачем. Тут же лицо ее вновь исказилось яростью, сразу сменившейся детской обидой. Потом стало проступать еще какое-то выражение — как на серии рисунков в учебнике психологии. Варнаве стало неприятно следить за этой стремительной сменой масок, похожей на слишком быструю игру калейдоскопа.

— Хватит, Ди, — устало бросил он.

Ее лицо послушно и жутко изменилось — опустело, словно словами своими он стер с него все следы эмоций. Стояла, как отключенный механизм. Ледяная глыба ужаса прикоснулась к его душе.

— Луна! — позвал он.

— Что? — ответила она.

Голос был совершенно ровен и тускл.

— Что с тобой?

— Со мной все хорошо, — то же отсутствие чувств.

Варнава сканировал ее мозг, и боль возросла в нем: личность была буквально вытоптана, будто кто-то («кто-то!..») хотел удалить ее и создать новую, но потом передумал и оставил, как есть. Луна существовала как личность, и даже сознавала все, что с ней происходит, но определенные слова, вернее, тон голоса, включали механизм подчинения, противиться которому она не могла. Короче, Дый сделал из дочери идеальную рабыню. И исправить это было невозможно, по крайней мере, очень трудно и долго.

— Ди! Свободна! — велел он.

Она вздрогнула, лицо ожило. Посмотрела ему в глаза, тихо опустилась на землю и заплакала. Именно заплакала, а не зарыдала в припадке симулированного горя. Плакала тихо и как-то покорно, а он с ужасом смотрел на нее. Наконец, спросил:

— Почему ты подчиняешься мне?

— Я надеялась, что так получится, — объяснила она. Ее слезы текли естественно и вольготно. — Из-за той же связи. Триада взаимодействует, сейчас я вышла из-под его контроля и должна подпасть под твой.

— Это он тебя послал.

Варнава не спрашивал, а утверждал.

— Конечно. Он все еще хочет нашего сына. Уверен, что ты ко мне вернешься.

— Как он это сделал?

За последнее время Варнава уже устал калечить душу, но роковой путь все время колотил его о страшные открытия, словно прибой, злобно бьющий о пирс дохлую рыбину.

— После родов, — отвечала она. — Я была совсем беспомощна, он мог сделать со мной все, что хотел. Иначе я бы не отдала ему…не отдала…Яня! — почти выкрикнула она, слезы заструились сильней.

Варнава не сомневался, что теперь это была не игра марионетки.

— Потом он сказал, что ты узнал про…ну, что я твоя сестра.

— Мне он сказал, что ты до сих пор не знаешь…

— Да перестань ты верить хоть единому его слову! — закричала было она, но тут же потухла. — Сказал мне это сразу, как поймал, мол, всегда хотел меня для себя, но не решался по каким-то там соображениям, а потом решил, что ему будет легче, если отдаст меня моему же брату… А потом, мол, понял, что бесполезно, все равно хочет… В общем, версию закрутить мастер великий. А когда я родила, уже была полностью в его власти, только поняла не сразу.

— И поверила, что я убил нашего сына из-за того, что не приемлю инцеста?

— Ты всегда был таким моралистом, братец, — удивительно, но в голосе ее прорезалось нечто вроде горькой иронии. — Да, поверила, и мне стало все равно. Я тебя ненавидела, конечно, но не настолько, чтобы искать и убить — было достаточно убивать Тени в Ветвях. Думаю, так он создает валькирий — подчиняет и вкладывает в них собственную жажду убийства. Впрочем, раз я до тебя-таки добралась…

— Это когда еще? — Варнава почти машинально сжался перед новым сюрпризом.

— В твоей Ветви. Помнишь комиссара Финкельштейна?

— 21-й год? Он застрелил меня, выпустил всю обойму из маузера, когда я был на амвоне. Так это что же?..

— Да, это я была. А ты и не понял… Ослабел ты в своем монастыре, муж мой, — она призрачно улыбнулась. — Я тогда-таки решила убить тебя, и ненадолго удрала от папаши.

— В той Ветви меня убить непросто, — заметил он.

— Знаю, потому хотела перетащить тебя куда-нибудь, пока ты с пулями в теле, и прикончить. Но тут мужики с обрезами спасать тебя прибежали — Тамбовщина… И папаша проснулся — я почувствовала. Пришлось уходить.

— Долго я тогда в себя приходил, — задумчиво проговорил Варнава. — И за границу пришлось уехать. Потом очень постарался, чтобы не канонизировали…

— Иметь жену-диву — иметь большие проблемы. Ты так этого и не понял?

Она глядела на него снизу вверх заплаканными глазами, но на губах светилась тень улыбки. Нежность вновь охватила его, но снова и снова не давал он ей дороги.

— Так ты подслушала наш разговор и поняла, что я не убивал Яня. И узнала, что он задумал, — продолжил он расспросы. — А дальше?

— Сперва хотела убить его. Но когда его принесли после вашей схватки, он сразу велел мне ухаживать за собой, а ослушаться я не могла. Потом велел идти сюда и пытаться восстановить наши отношения. А тут ты сам стал прорваться в Шамбалу. В общем, я ступила на твой тракт и пришла.

— Он нас видит сейчас?

— Не думаю. Он слишком слаб сейчас, чтобы создать окно, да еще так, чтобы твой друг не заметил.

— И, если я правильно понял, — медленно произнес Варнава, — прикажи я тебе его убить, когда вернешься, ты это сделаешь?

— Во всяком случае, попытаюсь. Только он не даст — как только появлюсь, тут же перехватит контроль.

— Я бы все равно не стал тебе приказывать, Луна. Мне не нужна эта власть.

— Я знаю, Орион. Но она есть и никуда не денется. Ты — его сын.

Он промолчал, она же поднялась с земли, отряхнула хитон от налипших травинок и, порывшись в его складках, достала пачку сигарет и зажигалку.

— На, — протянула ему это добро, — хочешь же, знаю.

Он поблагодарил кивком, закурил. Она внимательно разглядывала золотинку от пачки, такую чужую и нелепую в этих полных юной жизни травах. Порыв ветра унес кусочек блестящей бумаги.

Варнава докурил сигарету до фильтра, достал другую, зажег, но тут же отбросил. Очевидно, принял решение.

— Луна, — начал он ровным тоном, но сразу сменил его — ему уже с души воротило от всего и всяческого лицемерия.

— Луна, — теперь почти умолял, ее или себя, неясно, — ничего нельзя вернуть. Мы не в силах, понимаешь?

Молчала, по лицу ее снова ничего нельзя было прочитать. Он с болью продолжал:

— Так получилось… даже если сейчас чудом все стало бы хорошо, исчез твой… исчез отец, Шамбала — все равно ничего нельзя было бы исправить. Я — монах, но люблю тебя по-прежнему…

Глаза ее расширились, губы дрогнули, но она опять промолчала.

— Ты понимаешь, — продолжал он, — что я не могу вот ТАК любить свою сестру!

— Почему? — кажется, она действительно не понимала.

— Потому что нельзя, — твердо ответил он. — Потому что грех.

Она презрительно усмехнулась, но он продолжал с нарастающей силой:

— Потому что это — зло, пойми же, наконец! Зло такое же, как отец, как его план, как Шамбала! Зло, которое разрушает Древо еще вернее, чем кровь нашего ребенка! Ты поймешь это, я знаю, рано или поздно.

— Скорее, поздно, — уронила она, якобы, иронично, но губы ее дрожали, во все глаза смотрела в лицо брата, словно пыталась насмотреться напоследок.

— Так вот, выхода у нас нет. Кроме одного, и это должен буду сделать я.

Внутренняя лихорадка, угаданная Асланом, вырвалась наружу и бушевала на лице монаха.

— Дый знает, что вы собираетесь напасть на Шамбалу, — сказала она.

— И хорошо, что знает… Скажи, это правда, что его кровь в третьем колене, принесенная в жертву, разрушает Древо.

— Истинная правда, я знала это еще до встречи с тобой — говорил мне в детстве, да я не придала значения.

— А во втором?

— Разрушает только Шамбалу, — чуть помолчав, проговорила Луна, — он тоже говорил мне это…

— Орион, нет!.. — вдруг почти выкрикнула она, будто жгучая тревога разом выплеснулась из нее.

— Да, Луна, — твердо сказал он и обнял ее за плечи.

Варнава только что пережил момент истины, и это погрузило его во внутреннюю тишину. Решение стало чистым и совершенным, без изъянов и недомолвок. Теперь мог утешать Луну без горькой страсти, тихо и нежно, как успокаивал бы в детстве — будь у них общее детство. Из ее глаз снова текли слезы, она слушала его, не пыталась больше выспросить, узнать, отговорить. Ею управлял уже не женский инстинкт, а в Ветвях утвержденная истина: не надо вставать поперек серьезных решений брата по Ордену, ибо тяжелы и страшны они. И неотвратимы, если только не столкнутся с подобными себе.

Они стояли бы так долго, не повторись явление, предшествовавшее приходу Луны. Снова в том же месте напряглась ткань Ветви, стал вздуваться участок пространства. Шел новый гость.

— Орион, убей меня сейчас же! — резко приказала она. — Если это Дый, скоро будет поздно. Если только взглянет на меня, я сделаю все, что он прикажет.

— Молчи, — так же резко бросил Варнава. — Я убью его раньше.

Однако это был не Дый. Возникшая перед ними в ярких брызгах распавшейся реальности дама на него вовсе не походила. Однако Варнаве была знакома. Да и Луне тоже.

— Кара? — удивленно произнесла она. — Ты-то что тут делаешь?

— Прошу прощения, если помешала семейному совету, — немного жеманно

заговорила демоническая девица, сложив ладони перед грудью и кланясь.

Она вновь была в облике бессмертной любовницы господина Синего: красные с золотом широкие одежды, драгоценности, круглая жемчужина у кончика носа.

— Все же ты невежа, — обратилась она к Варнаве, — опять не здороваешься…

— Здравствуй, Кара, — проговорил он, но этим ограничился.

— Вы знакомы? — удивленно спросила Луна.

— Да, встречались у вашего батюшки, — с легким смехом ответила Кара.

Луна нахмурилась.

— Что тебе здесь надо? — спросила надменно.

— Твой супруг, то есть, простите, брат, знает, и нам этого достаточно, —

издевательски прозвенел девичий голосок, и Кара обворожительно улыбнулась Варнаве. Впрочем, тот на улыбку не ответил.

— Тебя послал Синий? — спросил довольно неприветливо.

— Господин Синий, — деликатно поправила Кара. — Поговорить о деле, касающемся вас обоих.

— Мы поговорим, — утвердительно склонил голову Варнава. — Однако, поскольку дело то касается не только нас, при разговоре этом будет присутствовать…

— Я буду, — неожиданно раздалось за их спинами.

Все развернулись так резво, будто услышали взрыв, но увидели Аслана. Он по-прежнему был в местном наряде, однако на поясе, вместо короткого акинака, висел его внушительный меч.

— Друг Варнава, — продолжал он, — я, право, не собирался мешать твоей беседе с сестрой, но вот эту даму я совсем не знаю.

— Я тоже не очень хорошо знаю ее, Аслан, один раз только и виделись. Она намерена нам кое-что сказать, — уронил Варнава устало.

— Меня зовут Кара, — девушка низко склонилась перед Асланом. — Владыка Дня, — произнесла она почтительно.

— Слишком высокой титул для меня, восхищающая госпожа, — он церемонно поклонился в ответ. — Зовите меня просто Аслан.

— Да, господин Аслан, — Кара поклонилась вновь. — Я принесла известие от своего господина.

— Мы выслушаем его, — важно кивнул Аслан и повернулся к Луне, кланяясь ей столь же холодно:

— Добро пожаловать, госпожа, хотя последняя наша встреча была столь безрадостна…

— Мы встречались? — кажется, она была искренне удивлена.

— И вы навсегда оставили по себе память на моем плече…

— Я не помню… — растерянно проговорила Луна. — Я очень многого не помню.

— Наверное, это к лучшему, — мрачно произнес Аслан.

Варнава был благодарен ему за то, что он не стал упоминать свою девушку, убитую Луной на страшной поляне, где они с ним познакомились.

— Прошу всех в мое жилище, — пригласил Аслан, — там гораздо удобнее беседовать, чем посередине степи.

Луна отрицательно покачала головой.

— Я должна вернуться, — тихо сказала она.

Варнава и Аслан посмотрели на нее одновременно, но выражение их лиц было разным. Аслан кивнул и отвернулся к Каре, приглашая идти за ним. Варнава сделал ему знак, что нагонит позже. Вновь они с Луной были одни.

— Почему? — в его вопросе слышалось неподдельное удивление.

— Я должна.

— Кому? Ему? — он едва не задрожал от ненависти.

— Нет, — ответила тихо. — Себе. Тебе. Яню…

— С нами ты заплатишь все долги, — потупясь, сказал Варнава.

Гнев его ушел так же неожиданно, как и возник, оставив печаль и томление духа.

— Нет, Орион, — ответила грустно, — долги мои слишком велики… Я солгала: я помню твоего друга, и как ранила его. Помню и девушку, которую застрелила, и как он бросился к ее телу. Я помню все, и это медленно убивает меня. Если бы ни это, я бы осталась с вами до конца. Но он все равно будет ненавидеть меня, а я не смогу забыть… Прощай, Орион…брат мой. Наверное, мы больше не встретимся.

Она повернулась и стала растворяться в пейзаже, плоть ее и дух быстро перетекали в иную пространственно-временную емкость, оставляя в этой призрак оболочки, который, впрочем, тоже просуществует здесь всего несколько мгновений.

— Луна! — закричал Варнава отчаянно. — Сестра! Вернись, пожалуйста!

Ее бледное подобие повернулось уже в другом мире, она что-то произнесла, но слова не в силах были достичь слуха Варнавы. Лишь по губам прочитал он: «Радуйся, муж мой!». Ее не стало.

* * *

Накануне: «Я иду своим путем»

— Пришел почтить усопшего, Аслан?

— Что ты задумал?

— Я не иду с вами.

— Это я понял. А куда тогда.

— Своим путем.

— Позволь спросить…

— Нет.

— Тогда позволь ответить. Ты думаешь, я не понимаю?..

— Ты понимаешь слишком много, Аслан. Мне не нравится это. И никогда не нравилось.

— Представь себе, Варнава, мне это самому не нравится… Но что поделаешь: я знаю.

— И что ты знаешь на сей раз?

— Ты намерен пригвоздиться к Ясеню, тем самым разрушив Шамбалу… Что молчишь, я ведь прав.

— …Ты прав. И не отговаривай меня.

— Не собираюсь. Более того, пойду с тобой.

— Как со мной? А остальные?

— Мы отделимся от них уже там, дальше войско поведет Зургай. Полководец я, вообще-то неважный…

— Ты поэтому предупредил Дыя о войсках, там, в Шамбале? Чтобы занимался ими, а мы прошли бы незаметно?

— Конечно. Он тварина умная, но всяко бывает…

— Ты тоже думаешь?..

— Да, это единственный реальный шанс. Наша атака смехотворна — слишком неравные силы. Кроме того, Кара все доложит Дыю.

— Я тоже подумал, что она здесь, чтобы шпионить.

— Я это знаю. Стукачка, и стукачка, подумаешь…

— А что ты знаешь еще?

— Все будет очень хорошо, друг. Или очень плохо… Не злись. Пойми, даже если бы я знал будущее — а я не говорю, что знаю — во Древе оно все равно вариабельно. Может случиться все, что может случиться…

— Умеешь ты успокоить, друг.

— Знал бы ты, как тяжело быть «богом из машины». Особенно, если им не являешься…

* * *

Вечером в юрте Аслана было оживленно. По кругу сидели гости, целый день прибывавшие из разных Ветвей. Было их всего шестеро, но за каждым стояла некая сила.

— Бывшие шамбалиты, — шепнул Аслан сидящему у хозяйского места Варнаве, — оппозиция Дыю. Давно их по всему Древу вычисляю.

На почетном месте справа от алтаря восседал тучный Продленный важного вида, в длинном синем халате с напуском на поясе, и, несмотря на тепло от очага, потертой собольей шубе, из-под которой торчала рукоять внушительного ханьского шоудао. Выдубленное ветрами узкоглазое лицо оставалось совершенно бесстрастным. Варнава обостренной интуицией ощутил великое могущество. При этом, как ни странно, — глубоко скрытое легкомыслие, страсть к проказам, словно мальчик-король играл в короля.

— Абай Зургай, — обратился к нему Аслан, — это абай Варнава, наш друг и союзник.

В ответ на поклон Варнавы человек встал и чинно обнял его за плечи, после чего неторопливо опустился обратно в лаковое кресло.

— Дый пользуется его именем, выдавая в Стволе за владыку Шамбалы, — снова зашептал Аслан, — а самого держал на коротком поводке. Но такого батыра долго не удержишь… Теперь не хочет носить настоящее имя, пока не восстановит честь.

Варнава понял, кто перед ним и взглянул на важного воина с любопытством.

Еще один сидел чуть подальше Зургая — молодой человек с бритой головой, аккуратными усиками и бородкой. Несколько родинок расположились на правой щеке причудливым узором. Глаза были чуть раскосы, но при этом он, несомненно, принадлежал к белой расе. Эти глаза… Лицо казалось бы вполне заурядным, холодным и чопорным, как у преуспевающего коммерсанта. Но глаза содержали нечто, придававшее ему мерцание потусторонней отрешенности. Чувствовалось — обращены они более не наружу, а внутрь владельца, непрестанно ищут там…а что ищут? Возможно, этого не знал и сам молодой человек.

— Николя, — первым представился он. — Художник.

Этого Варнава узнал сразу — встречал его Тень во многих Ветвях.

— Дый вспоминал о вас, — не удержался он.

Лицо художника исказилось гневом, который, впрочем, быстро стек, и оно вновь приняло прохладно-отрешенное выражение.

— Но он говорил, что вы Краткий.

Варнава посчитал, что неудачно начатый разговор лучше было все-таки продолжить.

— Я был продлен перед своим уходом из Ствола, — тихо отвечал тот. — Это сделал хан…абай Зургай. Он раскрыл мне глаза на Дыя, который является не Ригден-Джапо, как я долго верил, а всего лишь одним из демонических воплощений. Впрочем, я это подозревал и раньше…

Варнава не стал напоминать про камень, молча поклонился и повернулся к следующему гостю. То был монголоид вида ужасного. Слишком широкое бритое лицо, слишком расплющенный нос, слишком раскосые глаза, да еще нелепо светлые при столь темной коже короткие волосы — все вместе производило впечатление неслыханного уродства. Но вместе с тем и неслыханной силы. Его меховая остроконечная шапка была украшена золотой двусторонней булавой, похожей на гантель, и выглядело это не смешно, а зловеще — как и весь он. Поверх роскошного халата желтой парчи перекрещивались патронные ленты, на правом боку висел маузер в деревянном футляре. Короткие толстые пальцы непрестанно перебирали коралловые четки, словно жирный паук карабкался по бусинам.

— Палден, — коротко представил его Аслан.

Монгол бешено зыркнул на Варнаву, словно хотел взглядом вырвать из него душу. Варнава знал и этого, и не очень жаждал с ним общаться.

— Считает себя более достойным воплощением Владыки Шамбалы, чем Дый. Причем, думал так еще в Стволе… — с усмешкой прошептал Аслан, и тут же громко объявил следующего:

— Барон. Можно цин-ван.

— Без церемоний, господа, без церемоний. Просто Барон, — негромко отозвался

блеклой внешности худощавый мужчина с аккуратной бородкой и очень высоким лбом под зачесанными назад волосами. Глаза его сидели глубоко, так, что сложно было уловить выражение. Их выцветшая тевтонская голубизна в сочетании с темными волосами была странна. Производил он впечатление некоторой неаккуратности, даже неряшливости, словно явился сюда после тяжелого похода, не удосужившись привести себя в порядок. Но при этом в нем чувствовалось и нечто аристократическое, усиленное формой, генеральской, если Варнава правильно помнил. Казачья шашка в серебряном окладе тоже указывала на высокое звание. Разглядев черные буддийские свастики на погонах, Варнава сообразил, с кем имеет дело. Недоумение его возрастало.

— Верно служил Дыю, но тоже проявил собственные амбиции, потому тот пытался от него избавиться. Не вышло, Барон бежал в Ветви, теперь мстит бывшему патрону, — прокомментировал Аслан.

Следующий был в куда более старинных одеждах — долгополой куртке, богато расшитой золотыми бляшками, длинных штанах и мягких сапожках. Алым подбитая мантия застегивалась причудливой фибулой. Рядом лежал убор, похожий на фригийский колпак, предназначенный для удивительно вытянутой в затылке головы. Широкая борода, смуглое лицо с крупным носом, живые блестящие глаза. Лицо казалось одновременно нежным и гневным, добродушным и жестоким. Этот произвел на Варнаву более благоприятное впечатление, чем остальные.

— Ланс, — представил Аслан. — Так себя называет, хотя…

— Меня зовут Ланс, потому что в Ветвях я известен под этим именем, — проговорил

мужчина глубоким гулким голосом, поглаживая огромный гранат на «яблоке» двуручного меча в красных ножнах. — Настоящее имя теперь не имеет значения. Я должен освободить вождя своего и господина Артхура, воеводу Запада, обманом плененного Дыем и спящего ныне в стране Аблах, которую вы называете Шамбалой.

Варнава понимающе кивнул и оборотился к последнему сидящему, тоже монголоиду, но типа иного, чем Палден, — короткоголовому, с приподнятыми бровями, небольшим прямым носом. Скулы его были не столь широки, сколь выпуклы. Облик дополняли редкие подкрученные усы и скудная растительность на подбородке. Длинные волосы сдерживала затянутая сзади узлом повязка. Белый халат застегивался на правую сторону, его воротник доходил до подбородка. Шаровары из шкуры ирбиса заправлены были в войлочные, без каблуков, сапоги.

— Принц, — произнес Аслан и уважительно поклонился, похоже, к этому гостю он испытывал особое расположение. — Пылающий Принц.

Варнава мысленно перевел титул на подходящий язык, понял, кто это, и поклонился с таким же уважением, что и Аслан — в Стволе Принц был великим воином.

— Он-то что тут делает, среди этих?.. — вполголоса спросил он у Аслана.

— Дый пытался им воспользоваться, продлил, но ничего у него не получилось — принцы рабами не бывают… — пояснил тот.

В общем, Варнава знал всех, сидевших тут, или слышал о них. Их настоящие имена осенялись в Стволе и Ветвях славой легендарной, а кое у кого и жуткой. Он понимал, почему Аслан постарался собрать их против Дыя, но не сомневался, что управлять ими будет очень сложно, ибо дело это они любили сами. Впрочем, Аслану почти все гости оказывали знаки неподдельного почтения.

Серьезный разговор все не начинался. Неторопливо потягивали кумыс, ели мясо и просяное печенье, перебрасывались замечаниями о состоянии своих дел. Но, поскольку были эти дела разбросаны по совершенно разным Ветвям, найти общую тему оказалось трудновато. Варнава заметил, что отношения между гостями различны. Пару раз поймал гневный взгляд, брошенный на Барона художником Николя, в ответ тот посмотрел с холодным удивлением, как на какое-то неприятное животное, неожиданно вылезшее на белый свет. Зато к Лансу Николя, похоже, испытывал живой интерес, чувствовалось, что он о многом спросил бы его, позволь тягучий степной этикет. В свою очередь Барон испытующе посматривал на страшного Палдена, словно оценивая противника. Тот, однако, не подавал вида, что его интересует здесь хоть что-то. Но самыми невозмутимыми казались Зургай и Принц — чинно пили, ели, отвечали на обращенные к ним пустые вопросы, словно намеревались просидеть в уютной юрте Аслана всю продленную жизнь.

С женской половины юрты возбужденно поблескивала рысьими глазами Гела. Было видно: ей жутко любопытно находиться в столь экзотическом обществе, но она страдает от невозможности принять самое оживленное участие в беседе — похоже, Аслан провел с ней на этот счет строгий инструктаж. Впрочем, в обиде на него она явно не была — взгляд ее, останавливаясь на нем, теплел, на губах возникала загадочная улыбка.

Вечер бодро двигался в ночь, гости подвыпили, голоса становились громче и оживленнее. Сначала никто не обратил внимания на приближающееся мелодическое позвякиванье множества колокольчиков. Но оно усиливалось, пока разговор не прервался. Странные звуки приблизились ко входу в юрту и затихли тоже. Аслан подал знак, и под возобновившееся звяканье вошла Кара.

Теперь она была девадаси в лиловом сари и зеленой чоли. На голове возвышалось нечто вроде серебряной тиары, ажурным серебряным поясом стягивалась талия, с шеи спускались красные бусы. Каждому ее движению вторил звон сотен колокольчиков-гхунгуру на ножных браслетах. Замедленно и торжествующе, словно повар, подающий главное блюдо на банкете в честь коронованных особ, внесла себя в юрту, сложила ладони у груди, низко склонилась пред изумленной публикой. Улыбка, предельно обольстительная и одновременно беззащитно детская, не сходила с яркого лица. Искусно подкрашенные темные глаза выражали наивное восхищение миром. Девочка-демон, Лолита-Лилит…

Гости, решившие, что их ждет приятное зрелище, оживились. Впрочем, Варнава заметил, что при появлении танцовщицы Николя, похоже, еще глубже ушел в себя. И зафиксировал презрительный, почти гневный взгляд, брошенный на Кару Бароном. Остальные слегка расслабились. Ланс глядел на женщину туманно мечтательно, на лице блуждала мягкая улыбка. Подвыпивший Принц, полулежа на набитых душистыми травами войлочных подушках, крикнул что-то на своем языке, похоже, довольно сальное. Зургай все еще казался невозмутимым, лишь проказливо заблестели глаза. Палден смотрел на диву тяжко и мутно, уродливый лик словно бы треснул криво — улыбнулся.

Выдержав эффектную паузу, Кара начала танец. Или танец начал ее. Или сама она стала танцем. С первого движения для зрителей перестало существовать все, и все воплотилось для них в движениях, за которыми следили отрешенно и жадно, словно насыщались после долгой голодовки.

Ярко-красным накрашенные стопы и ладони мелькали, создавая причудливую вязь жестов, исполненных абсолютно конкретного смысла. Вихревые движения сменялись паузами, в которых неподвижная женщина представала гениально изваянной статуэткой. И тут же следовали новые па, статуэтка, оставаясь статичной, невероятным образом неслась в завораживающем ритме. Не было музыки и пения, лишь непрестанный звон колокольчиков, и этот акустический аскетизм лишь подчеркивал невероятную выразительность пластики. Части тела двигались по собственным программам, каждая из которых создавала иной рисунок. Неподвижная голова через мгновение начинала быстрые круговые движения, потом шея, словно сама собой, перемещалась по горизонтали, сразу отклонялась назад, тут же — вперед. Пальцы при этом были сцеплены, брови нахмурены. Но на губах вновь являлась обольстительная улыбка, за которую, казалось, можно было отдать жизнь, что Краткую, что Продленную, ибо привлекательнее улыбки этой не было во всем Древе — пока длился танец… Ладони вновь складывались в приветственный «совочек», а после согнутая рука поднималась в жесте откровенно приглашающем. И вновь — нахмуренные брови, а победительный жест выброшенной вперед руки вызывал у зрителей прилив воинской гордости, они гордо расправляли плечи и тоже хмурились грозно. И снова — яркая улыбка, глаза раскрываются шире, шире, хотя, казалось, дальше некуда — и зрители готовы на все, чтобы защитить эту бедную девочку, рука которой на уровне плеча повернута ладонью к груди, и пальцы слегка изогнуты.

Багряные огни оплетали мистерию яркой паутиной, догорающие уголья плыли в жаре, как орхидеи в джунглях. Кара закончила танец в сидячей позе, с правой рукой над правым коленом, левая вытянулась вниз и коснулась пола.

Пока все приходили в чувство, Аслан сделал знак и она, грациозно поднявшись, прошествовала к женскому месту, усевшись рядом с Гелой. Та глянула на нее не очень приветливо и слегка отодвинулась, но Кара, не конфузясь холодным приемом, улыбнулась и прошептала ей на ухо что-то, вызвавшее на гелином лице легкую ухмылку.

Семантика танца не стала для гостей откровением, и Каре уже не надо было держать длинную речь — они поняли все, что она хотела до них донести.

— Итак, братья мои по Ордену, — уточнил все-таки ситуацию Аслан, — известный нам всем господин Синий через леди Кару обещает полную поддержку в наших планах атаки Шамбалы и уничтожения своего и нашего недруга Дыя.

— Хотелось бы знать еще, в чем поддержка сия выразится, — тусклым голосом произнес Барон, который, похоже, лишь один из присутствующих не поддался обаянию танца. — У Синего достаточно поклонников в Ветвях. Придут ли они нам на помощь?

— Рабы господина по его сигналу обрушатся на врага, — с убеждением ответила Кара, скромно потупившись.

— И когда он подаст этот сигнал? — спросил Ланс, глядящий на женщину куда благожелательнее Барона.

— Как только вы вступите в пределы Шамбалы, — уверила дива. — Кроме того, рабы в образе пастушек, находящиеся при нем, окажут всяческую поддержку.

Поскольку все присутствующие прекрасно понимали, что к чему во Древе, последний пассаж Кары вызвал у них не гомерический хохот, а утвердительные кивки.

— Что же, — неохотно подытожил Барон, — это, пожалуй, может внести некоторые коррективы в наши планы.

— Отнюдь, — возразил Аслан. — Поскольку мы намеревались неожиданно атаковать в Шамбалу в лоб, пройдя известными абаю Зургаю подземными проходами в стране Агарти, диверсия господина Синего лишь облегчит наше положение, но не потребует коррекции плана.

— Мы хотели ударить в лоб, потому что не было иного выхода, — проворчал Палден. Голос его был скрипуч и неприятен. — Может быть, теперь первый удар сможет нанести Синий, изнутри, а мы его поддержим?

— У господина моего недостаточно для этого сил внутри Шамбалы, — заметила Кара, все так же потупившись.

— Они права, — согласился Ланс. — И не дело, братья, перекладывать честь славного подвига на союзника.

— Я думал, ваша рыцарственность проявляется только в легендах… — иронически бросил Барон.

— Если вы имели в виду ежеминутную готовность принять бой, то легенды эти не врут!

Ланс мгновенно покраснел от гнева, похоже, едва сдерживался, чтобы не сказать Барону много лишнего.

— Тихо, тихо, господа, — примирительно проговорил Николя. — Наши ссоры только ослабляют нас. Враг общий, и действовать нужно сообща.

— Думаю, пусть скажет самый удачливый из нас полководец, — предложил Аслан. — Ни я, ни Николя таковыми вообще не являемся.

— А меня в Стволе, в конце концов, победили, — заметил Зургай. — Может быть, Барон?

— Я тоже был побежден, и лишь любезность нынешнего нашего противника, вовремя подсунувшего расстрельному взводу кадавра, спасла мое бренное тело… Сэр Ланс, — он иронически поклонился все еще кипящему от возмущения воину, — был, кажется, гораздо более счастлив в войне?

— Вождем был мой господин Артхур, — возразил тот. — Мое же дело всегда было сражаться под началом.

— Пусть говорит Пылающий Принц, — решил Аслан. — Он не потерпел ни одного поражения.

Глаза всех обратились к Принцу, теперь сидевшему прямо и важно, как и подобает воину на совете.

— Я сражался во многих битвах, в Стволе и Ветвях, — начал он уверенно и четко. — Я вел отряды и армии к победе. Но сейчас я знаю, что победы не будет. Мы войдем в Шамбалу, чтобы погибнуть там.

Все разом возмущенно загомонили. «Предатель!», — выкрикнул Ланс, красный, как ладошка Кары. Принц вскочил, неуловимым движением обнажив тяжелый палаш. Ланс уже стоял на ногах, обеими руками сжимая свой меч. Но тут суету пресек неожиданно властный приказ Аслана:

— Успокоиться всем! Сесть! Не оскверняйте мой дом!

Едва не схватившиеся рыцари сразу послушались и сели, не глядя друг на друга, тяжело дыша от гнева. Остальные замолчали тоже.

— Не стыдно ли вам, братья, вступать в свару? — Аслан продолжал уже своим

приятным негромким голосом с картавинкой. Волнение выдавали лишь непроизвольное отирание рук и лихорадочный блеск глаз. — Может быть, Лансу следовало дослушать воина, ни разу не запятнавшего себя чем-либо недостойным? Я уверяю, Принц сказал далеко не все, что хотел.

Собрание молча выразило согласие, и Принц продолжил:

— Пусть Вечное Небо накажет того, кто обвинил меня в измене! — начал он гневно, но дальше его речь стала спокойнее. — Я говорю то, что есть. В Шамбале у Дыя десятки тысяч эйнхериев, которые возрождаются несколько часов спустя после того, как их убьешь. Я не говорю уже о легионах демонов всех видов, о Продленных, которые ему служат — а все они Изначальные дивы, умеющие то, чего не умеем мы. Кроме того, он всегда может вызвать из Ветвей миллионы Теней. А нас — восемь Продленных, пусть еще двое — Кара и ее господин, пусть и его слуги — их тоже немного. Да несколько тысяч Теней, которые мы можем привести с собой. Нас просто задавят числом… Но при всем этом я не вижу другого выхода, кроме атаки, и я пойду в Шамбалу, даже если мне придется идти туда одному, и лягу там, ибо Дый смертельно оскорбил и обманул меня!

Конец речи все встретили в тишине — аргументы Принца были убийственны. Похоже, кое-кто стал задумываться, стоит ли его Продленная жизнь столь эфемерной перспективы посчитаться со своим обидчиком. Однако тут вновь заговорил Аслан:

— Я никогда не сомневался, — начал он мягко, — что авантюра наша смертельно опасна… Да что там, просто смертельна. Я говорил каждому из присутствующих, что, скорее всего, всех нас ждет в Шамбале гибель. Сейчас Принц только подтвердил мои слова, с которыми все еще раньше согласились. Мы собрались здесь ради того, чтобы противостоять страшному врагу, и понимаем, насколько это трудно, почти невозможно. Но все же мы сюда пришли, потому что все имеем опыт сражений, в которых невозможно победить. Знаю и то, что, бывало, кое-кто из нас в таких битвах побеждал…

Он оглядел собравшихся, которые при этих словах расправили плечи, бросая друг на друга гордые взгляды. «Во, дает! — про себя восхитился Варнава, — И ведь ни вида молодецкого, ни рыка генеральского… Пассионарий, как есть пассионарий!».

Аслан продолжал говорить, и брожение умов, наметившееся после выступления Принца, сглаживалось, словно хозяин действительно заражал гостей своей неуемной страстью.

— Но сейчас я должен сообщить вам некие вести. Вернее, не я, а друг и брат наш абай Варнава. И вы увидите, что у нас, все ж таки, есть весьма приличные шансы выйти победителями из этой истории. Живыми победителями… С другой стороны, вы поймете, что альтернативы войне с Дыем у нас просто нет.

— Скажи им, — обратился он к Варнаве.

— Во-первых, — начал тот без предисловий, — будучи в Шамбале, я убедился, что свойства дива там автоматически приобретает каждый Продленный, независимо от желания хозяев Шамбалы.

Он замолчал, давая возможность слушателям оценить информацию. Те возбужденно зашушукались, похоже, за одну такую перспективу готовы были на очень многое.

— Во-вторых, — продолжал Варнава, убедившись, что слова его возымели положительное действие, — Дый намерен разрушить Древо… — при этих словах в юрте настала мертвая тишина. — И у него есть на то возможности. Аслан и, возможно, Кара могут подтвердить это, — те утвердительно склонили головы. — Если его не остановить сейчас, он останется властелином Шамбалы, а кроме Шамбалы не будет ничего. Это все.

Монах сел на место и молча наблюдал за всеобщим возбуждением. Никто не усомнился в его правдивости — в Ордене даже недруги слову его доверяли. Поход на Шамбалу был решен окончательно.

Ночью Варнава шел в степь, не разбирая дороги. Позади остался звенящий голосами и музыкой курень — гости и хозяева шумно праздновали начало великой войны. У костров звенели женские смешки и бутылки с водкой, рекой лились кумыс и просяное пиво, а несколько конопляных чумов функционировали на пределе возможностей. Варнава не принимал участия в общем веселье, посидев немного у костра и ответив на несколько вопросов, встал и незаметно скрылся в темноте.

Добрел до невысокого бугра с плоским камнем на вершине, лег на него ничком, затих. Внутри, пожирая, пылал вселенский пожар. Чреда образов поднималась из пламени и тут же погружалась обратно, сразу теряя форму и смысл. Луна, Дый, Сунь, Аслан, лики Шамбалы… Его сын Янь, которого он никогда не видел, стоял пред ним взрослым мужчиной, и Варнава был уверен, что именно так тот и должен был выглядеть. Если бы не умер… Образы укоряли, соблазняли, куда-то звали. Все это было зряшно, ибо решение уже принято. Но, Господи, как оно тяжело, как давит его, размазывая по холодному камню! Он проклинал свои силы, как не проклинал ни разу в жизни, звал смерть, прямо сейчас, потому что ждать ее оказалось невыносимо. Некто изнутри его отрешенно следил за этими конвульсиями, не в силах помочь. Он, его умный двойник, понимал — игра сыграна, совсем немного осталось до конца партии. А дальше… А что дальше, Господи?!

Он поднял голову к ночному небу с россыпью ярких звезд и тут заметил в стороне темную фигуру.

— Пришел почтить усопшего, Аслан? — спросил с горькой усмешкой.

…Сидели рядышком на камне, молчали. Говорить не хотелось, но тишина угнетала. Варнава сказал:

— Ты, скорее всего, умрешь вместе со мной.

— Да, — отозвался Аслан. Потом, после долгой паузы:

— Зургай напророчил мне то же самое. Все понимает, готов к разрушению своего не состоявшегося царства и собственной смерти.

— Да, мы увлекли всех их на смерть… — обронил Варнава.

— Не всех — большая часть успеет уйти, когда начнется катастрофа. В любом случае, они преследуют свои цели, и, победи мы Дыя, тут же пришлось бы разбираться с ними. Со всеми, кроме Принца, пожалуй.

— Тот тоже знает?

— Да, ему я не мог не сказать.

— И что он?

— Пожал плечами и сказал, что я начитался классического фэнтези…

Варнава усмехнулся, но в голосе его стояла вязкая горечь:

— Они оба уже готовы для Кроны. Почему же тогда я?..

— Потому что ты, — сердито бросил Аслан. — Мы не вольны распоряжаться собой, что бы ни думали братья наши по Ордену. Уж ты-то должен это знать.

— Я знаю, — тихо ответил Варнава. — Просто мне очень тяжело. И знаешь… — он вновь замолчал, не решаясь признаться, но пересилил себя, — я боюсь…

— Если бы не боялся, я счел бы тебя демоном, — торжественно заверил Аслан. — Я и так удивляюсь, почему ты от страха не катаешься по земле с воплями. Я бы на твоем месте катался — от сознания, что умру, и смерть моя может стать смертью мира.

— Спасибо, что подбадриваешь, — с легкой усмешкой сказал Варнава, вставая. — Пошли-ка в курень.

— Ага, давно пора, — Аслан встал тоже. — А то я уже развел Николя с Бароном, который брякнул, что Колин младший братец его предал и хотел убить. Между нами, истинная правда, но Коля ему пощечину дал, даром, что трезвый совершенно. Мечи оба выхватили, еле успокоил. Барон с горя хорошо на грудь принял, теперь доказывает Палдену, что это он, Барон, был в Стволе настоящим воплощением гневного божества, а не Палден. Тот тоже трезвый, посмеивается только. Но кто ж знает, чем там обернуться может. Глаз да глаз за ними нужен, ребята — оторви да брось…

В душистой ночной степи царило торжественное безмолвие, лишь мерцали звезды, что-то нашептывая спящей земле, да со стороны куреня изредка доносилось ржание лошадей.

— Эх, — продолжал Аслан на ходу, — надоела мне эта жизнь древесная. Насколько я был счастлив в Стволе, сам того не ведая! Все бы сейчас отдал, лишь бы пошуршать осенью желтыми листьями перед сельским дворцом царей, не думая ни о каких шамбалах!..

— Аслан, — начал Варнава, — я знаю, ты мне ничего не скажешь, но все-таки, мог бы объяснить о себе хоть что-то.

— Оно тебе надо?.. Да я и сам многого не понимаю…

— Но что-то же понимаешь?

— Видишь ли, кажется, все, что с нами сейчас происходит, для меня — мэон…

— Не бывшее… — повторил Варнава. — Теперь я не понимаю.

— Вот видишь. Как я могу объяснить тебе, что с моей точки зрения мы с тобой совсем недавно расстались в той Ветви, где познакомились? Для тебя же с тех пор прошли эпохи…

— Ну, это как раз ясно, — возразил Варнава, — просто моя жизнь за этот отрезок вместила больше событий, чем твоя, соответственно, время шло быстрее. У нас ведь нет другого времени, кроме цепи событий, Струны Иувала…

— Хорошо, а как тебе известие, что все это, — Аслан обвел рукой окаем, — я еще должен буду пережить? Или что уже пережил то, что с нами будет?.. Однако это, помимо всего, еще и неправда, потому что случиться может, что угодно. Но алгоритм событий я знаю и следую ему. Это, пожалуй, все, что я в силах внятно объяснить. Все сложно. С другой стороны, все просто только в голове дурака…

— Вот ты, Варнава, — вновь заговорил он, — ты был уверен с самого начала, что действуешь по своей воле — продляешься, колобродишь в Ветвях, женишься… И тут узнаешь, что на самом деле тебя изначально вел один о-очень по-очтенный див, для своей пользы и удовольствия. Приятно тебе это было?

Варнава промолчал.

— Вот то-то же. А я узнал, что несусь по кругу во временной петле, и чем это закончится, никто не знает, хотя конец истории мне, казалось бы, стократно известен… О-очень неприятно, я тебя уверяю. Ничего, пережил и живу дальше. Во Древе много удивительного происходит и смысла нет кричать, когда оно нас настигнет: «Почему я?!». Можно только выбирать — пить из Чаши или нет. Уж это-то право у нас пока есть…

— Я не буду больше тебя расспрашивать, — тихо сказал Варнава.

— Расспрашивай, пожалуйста, только какой смысл? — Аслан пожал на ходу плечами.

— А я ведь и в Стволе был связан с этой историей, хотя понятия о том не имел, — продолжил он после недолгого молчания. — Вернее, подозревал, что не все со мной просто… Но ты же знаешь Ствол: пока выплывешь в этом потоке, обсохнешь, оглянешься — его уж покидать пора. Я ведь писал про Шамбалу — там, в Стволе…

— Да, я читал, — кивнул Варнава.

— Ага. Утверждал, что Шамбалы в том виде, в каком ее представлял там, например, наш Николя, не существует. И был прав — для Ствола. Но здесь же иная реальность.

— Дый пытается смешать реальность Ветвей с реальностью Ствола, — уточнил Варнава.

— Именно, — согласился Аслан, — на себе почувствовал. Однажды плыл по реке на лодке, гляжу — на берегу идол древний. Что-то такое быколицее, не разглядел толком. Ну, сработал инстинкт археолога, хотя был я тогда уже не археологом, а простым ссыльным… Неважно, причалил лодку, хотел этот антиквариат забрать, да в музей сдать. Ничего подобного — река взбурлила, ни с того, ни с сего, гром загремел с ясного неба. Испугался я, знаешь ли…

— Надо думать, — кивнул Варнава.

— Да, испугался, руки отдернул — все, как рукой сняло, ни тебе бурления, ни грома…

— И что это было?

— Дый со мной играл — истукан-то его был, Земледьявола. Почуял в Ветвях присутствие Продленного, и шуганул. Однако не просто так подобные вещи случаются. В той же ссылке, в геологической партии, разбил палатку в глухомани. Вечером концерт — трясет ее кто-то, шаги тяжелые… Выглянешь — нет никого. Дальше — больше: шел по тропе, налетело сзади что-то, схватило и под откос швырнуло. Два ребра сломал. Потом старики из местных говорят, мол, идиот ты: палатку поставил прямо на тропе, которой йети ходят…

— Из Шамбалы?

— А откуда еще?

— И ты помнишь, где тропа та? — остановившись, спокойно спросил Варнава.

— Надо будет, найду, — проворчал Аслан. — Пошли.

— Никуда вы не пойдете, — раздался рядом знакомый звонкий голос.

Из темноты вырвалась Гела. В новой одежде была совсем как маленькая степнячка. Чувствовалось, что склонялась-таки над конопляной жаровней, однако перевозбуждение ее вызвано было не эйфорией, а мучительной тревогой. То ли это была запоздалая реакция на все стрессы, которые обрушились за последнее время на бедную девушку, то ли побочный эффект гашиша, но Геле было по-настоящему плохо.

— Аслан, — в голосе постоянно прорывались слезы, — ко мне приставал этот урод Палден! Ланс за меня заступился, тот отстал. А тебя не было! — заявила она с претензией, — Да еще эта блядь раскрашенная ходит, будто купила тут все!..

— Палдену внушение сделаю, — заверил Аслан мягко. — А ты потерпи, завтра их всех уже не будет.

— Вот именно, что не будет! — закричала вдруг Гела, — И вас не будет! Вы идете на войну, вас там убьют! Аслан, Аслан, возьми меня с собой, я тут не выдержу! Батюшка, скажите вы ему!

— Гела, ты останешься здесь, — твердо произнес Варнава.

— Точно так, — подтвердил Аслан. — Или, если хочешь, можем вернуть тебя в твою Ветвь.

— И отправляй, козел! — закричала она, без перехода впадая в ярость. — Я там дралась наравне с мужиками, и они меня уважали! А вы идите на!..

— Скорее всего, твоей Ветви больше нет, — спокойно объяснил Аслан, — вряд ли она могла выдержать экспансию Шамбалы. А если и выдержала, так тебя там нет — ты же убита, помнишь? Мы можем создать для тебя подобную, где ты жива останешься в той схватке. Но зачем злые Ветви множить?.. Оставайся здесь, продлишься, тогда и будешь на всякие дела ходить. А сейчас ты еще слабенькая очень, убить тебя могут…

Тут она неудержимо расплакалась:

— Аслан, Аслан, возьми меня с собой, я тут умру-у!

— Ну, все, все, успокойся.

Он обнял ее за плечи и стал нашептывать всякие слова, потребные в данной ситуации. Она, действительно, постепенно успокаивалась.

— Вот что, — заявила, освобождаясь от объятий, — идите, куда хотите. Но только возвращайтесь! А то… — она поискала угрозу пострашнее, не нашла подходящей, и лишь повторила, — Возвращайтесь!

— Он постарается, Гела, — ответил за молчащего Аслана Варнава.

— А ты? — вскинула она голову.

— …И я, — заверил он.

Возможно, она действительно не заметила, что он сказал это с секундной задержкой. Шепнула, дотронушись до рукава Варнавы: «Присмотрите за ним, батюшка». Он едва заметно кивнул.

Они пошли следом за Асланом, мурлыкавшим что-то себе под нос. Варнава расслышал:

Да будут ночи полны Жемчужным блеском луны! Пускай от звезд и планет Спускается тихий свет, И радуги окаем Сияет синим огнем!..
* * *

Горы были красными. Пылали под восходящим солнцем, будто оно исторгло из них собственный внутренний жар. Ниже угасали, приобретая цвета меди, сперва расплавленной, потом просто ярко начищенной. Еще ниже становились нежно-розовыми, остывали совсем, охлаждаясь в сырой подпушке туманов, отблескивали суровой сталью в прохладной голубизне, и — обрушивались в кромешную чернь ущелий.

Циклопическая панорама смертельным торжеством распирала душу Варнавы. Именно так и должно выглядеть начало его последнего дня в Древе — пылающим, вздымающимся, ниспадающим до полного ничтожества в пустоту пустот. Он повернулся к Аслану, чтобы сказать об этом, и случайно посмотрел на лицо Николя — как в зеркало. На нем, тронутым пламенем восхода, отражалась та же жадная и торжествующая тоска. Художник, утративший обычную холодную мину, тоже словно бы глядел на свою будущую могилу, восхищаясь ее великолепием. Варнава смущенно отвел взгляд.

Войско собралось на склоне, откуда начинался путь к вросшему в гору чуть ниже пояса тумана маленькому селению. Именно там, по уверению Зургая, был проход в Агарти — подземную страну, связанную с Шамбалой, пройти сквозь которую было, по его словам, гораздо легче, чем пробиваться напрямик. Предводители сгрудились кучкой, осматривая путь. Позади ожидали конные и пешие солдаты — Тени из нескольких Ветвей, увлеченные приказом Продленных вождей. Разношерстная армия, плохо представляющая, куда и зачем идет. Монахи в оранжевых рясах с отрытым плечом, опирающиеся на тяжелые дубины — мастера боевого искусства маг-цзал. Длинноволосые бородатые жрецы в красных рясах и тюрбанах. Скопище степняков всех племен и эпох. Воины в тяжелых панцирях, с головами такими же вытянутыми, как у Ланса — многие из них были женщинами. Над ними развевалось знамя с драконом. Другая группа тяжеловооруженных всадников выглядела иначе — их боевая одежда состояла из покрытого металлическими бляхами малахая с меховой оторочкой и пластинчатого, с красной каймой, панциря до колен. В руках у них были длинные легкие пики. При виде Принца они разражались ликующими возгласами. Еще были солдаты в разномастной форме государств верхней части Ствола, и какие-то вовсе невнятные люди, экзальтированностью производящие впечатление сумасшедших, в самых разнообразных одеждах — от чопорных визиток и приличных пальто, до курток-косух, вытянутых свитеров и рваных джинсов. Эти с восторгом глядели на фантастический пейзаж и своих предводителей, в особенности, на художника.

— Да-а, — в полголоса заметил Аслан, — бойцы, едрена матерь…

— Пушечное мясо, — отозвался Варнава. — Куда их против Дыя?

— Других не имеем, — холодно произнес услышавший обмен мнениями Барон. — Однако мне кажется, я не вижу среди наших войск бритых голов слуг господина Синего…

Он вопросительно взглянул на Кару.

Та пребывала в грозной своей ипостаси: увенчана золотой диадемой, в ниспадающем кроваво-красном одеянии, о восьми руках, сжимающих разнообразное оружие — от трезубца до кистеня. Тигр, свернувшись клубком, дремал поодаль.

— Они придут, как только мы окажемся в пределах Шамбалы, — высокомерно заверила она Барона, и тут же совершенно иным, кокетливым тоном, обратилась к Варнаве:

— Что, юный монашек, не страшно тебе? — она улыбнулась вполне обольстительно.

— Я далеко не юн, госпожа моя, и давно уже ничего не боюсь, — хмуро ответили тот.

— По сравнению со мною, ты мальчик, Варнава, — подошла поближе. — Правда, для своего возраста я неплохо сохранилась. Посмотри на меня.

Он невольно поднял взгляд. Кара была прекрасна, даже в этом обличии, самая восьмирукость ее была парадоксально привлекательна. Яркие губы, аккуратно сложенные в чувственную улыбку, и красная точка на лбу создавали в своем средоточении некий психологический водоворот, утягивающий воображение мужчины в бездну, где полно сверкающих галактических спиралей. Глаза ее широко раскрылись, добавив очаровательной маске немалую толику возбуждающей наивности. Варнаву захватил бешено вращающийся поток, он едва удержался на грани.

Она стояла близко, так, что он ощутил исходящий от нее младенческий запах существа, питающегося молоком. Вдруг очарование ушло, ему стало неприятно.

— Вы великолепны, госпожа, — равнодушно произнес он и отвернулся.

Теперь она улыбнулась совсем иначе: словно кобра высунулась из кринки со сметаной. Грациозно отвернувшись, прошествовала к мгновенно проснувшемуся тигру, и легко оседлала его.

— Вперед! — пронесся над войском призыв Зургая, и они двинулись в поход против страны Шамбалы.

Предводители следовали впереди, большинство из них сидело на крепких лошадях из Ветви Аслана, только Палден предпочел почему-то двух снежно-белых верблюдов, — восседал на одном, а второй шел следом. Аслан и Варнава были по-прежнему одеты по моде асланова племени. Они были здесь одни такие — «гвардейцы» остались охранять тыл повстанцев от неожиданных диверсий. Ланс ехал в полном доспехе, остальные от них отказались — в этой битве обычные средства защиты были почти бесполезны. Так же, как и огнестрельное оружие, потому Палден сменил свой маузер и патронные ленты на тяжелую железную палицу, а из-за голенища сапога выглядывал длинный узкий кинжал. Остальные имели свое излюбленное оружие, испытанное в подобных сражениях — когда дело решает не столько численность войск, сколько духовная энергия и сила магических вещей. Рядовые воины тоже оснащены были оружием силы, всем, какое инсургенты смогли собрать в Ветвях.

Путь был труден, но завершился неожиданно быстро, словно неуемная страсть подталкивала этих людей вперед. Сначала спустились в ущелье, затем начался трудный подъем, и вот в туманной дымке перед ними открылось давным-давно брошенное, побитое свирепыми горными ветрами селение. Угловатые коробки глинобитных строений выглядели старыми и запущенными. Кое-где лежали снега, ярко цветущие в сиянии восхода — здесь начиналось царство вечного холода. Стояло странное гулкое безмолвие. Невольно вожди остановились на какой-то невидимой границе, встали и войска. В полной тишине прозвучал громкий голос Зургая:

— К Черной скале!

Но не успели они двинуться, раздался страшный грохот, будто горы разом обрушились на них. В центре Черной скалы сдвигались плиты камня, слой за слоем она раскрывалась, подобно чудовищному цветку. Кроваво-красный свет, потоками вырвавшийся из него, был настолько ярок, что на мгновение ослепил все войско. И из пламенеющей трансцендентальной дыры донесся страшно усиленный и искаженный горным эхом, но сразу узнанный Варнавой ненавистный голос:

— Что, пришли, ребятишки? Ну, теперь не хныкать, когда дяденька вас судить будет!

Пламя, на фоне которого проявлялся Дый, казалось морем крови, усеянном частыми треугольниками волн. В центре этого геометрически упорядоченного волнения располагалось квадратное пятно тьмы, из которого выступал Хозяин Шамбалы. Похоже, по такому случаю, он постарался принять самый страшный облик, который только нашелся в демоническом его гардеробе. Нацепил три головы — трехглазое лицо главной было красным, рот раззявлен, чтобы показать четыре острейших клыка. Повыше свирепо кривилось синее, еще выше отрешенно улыбалось желтое — из него-то и исходили суровые речи. Каждая голова венчалась короной из человеческих черепов. Тело было черно, множество рук — Варнаве было недосуг их пересчитать — сжимали различное оружие и человеческие внутренности. Короче, выглядел Дый совсем не благостно.

— Вы что удумали, насекомые?! — ревел он, — И кто вам только сказал, что вы меня сделать можете, а? Вот ты, Коля, совсем нюха лишился что ли? Я ж тебе дал все, что у тебя было — талант, славу, власть, деньги. А ты на меня же с мечом пришел? Ну, теперь узнаешь гнев Шамбалы, недовоплощенный!

— Барон, — продолжал он обличать, очевидно, находя в этом немалое удовольствие, — я ж тебя от расстрела спас! Продлил, пригрел, приголубил. А ты теперь меня отблагодарить пришел?.. Палден, сколько ты мне человеческих сердец в жертву принес, помнишь? Уважил, ничего не скажешь… Да только и я тебя уважил — когда убийцы по твою душу пришли, куклу им вместо тебя подсунул. Это не твое сердце сожрал красный командир перед строем солдат, и не твоя голова теперь в музее лежит, в Стволе. В Шамбалу взял, думал, хороший мальчик, будет мне в старости отрадой и утешением. А ты, вонючка…

— Ланс, — продолжал Дый словесную экзекуцию, — ты что, решил, что я вождя твоего насильно держу? Так нет же, он мне добровольно служит, как сюзерену. И зачем ты, дурачок, с этими бандюками связался? А ты, Принц, тебе-то что надо, что я тебе плохого сделал, помимо хорошего?..

При виде врага, поливающего их бранью, все словно вросли в землю. Дыева речь не прерывалась ни единым словом, как будто для того и пришли, чтобы выслушать упреки, попросить прощения и мирно разойтись кто куда.

— С тебя, сыночек, и с твоего приятеля сильно умного спрос особый, это мы на семейном совете разберемся, — продолжал разоряться Дый, — а вот Зургай…

— Я пришел за своим ханством! — проревел вдруг Зургай.

В руках его возник мощный изогнутый лук. Никто не успел рассмотреть, как он послал первую стрелу, она полетела по направлению к Черной скале, а он натягивал лук снова. Раскаты Дыевой речи все еще разносило эхо, а во Владыку Шамбалы летело уже пять стрел. Вслед за ним стал стрелять Принц, потом — солдаты, те, у которых были луки и арбалеты. В дыру между мирами полетели копья и камни из пращей. Зловещий свет померк, образ Дыя растворился в кровавом море.

— Драться хотите? — раздался оттуда его приглушенный голос. — Давайте драться! Чанг Шамбалин дайн!

— Уррагшааа! — ответил ему клич Аслана, подхваченный многими воинами.

— Вперед! — закричал Зургай, крутя над головой шоудао.

— Шивам! Сатьям! Сундарам! — неожиданно грозно возопил Николя, в руках которого блеснула длинная рапира.

Спешившись, Варнава побежал с посохом к вратам Шамбалы. Но его опередил верховой Ланс. Выставив тяжелую пику, он уже приближался к отверстию. Поступь закованного в доспехи коня была неудержима. Немного отстав, за ним неслись воины под драконьим знаменем. Но облако пламени с гулким грохотом вырвалось из Черной скалы, охватило рыцаря, погребло в своей утробе. Несколько секунд пылающий кентавр еще стремился вперед, потом конь резко остановился и завалился на бок, придавив всадника. Оба лежали неподвижно, доспехи их были раскалены до вишневого цвета. Воины Ланса разразились горестными причитаниями и проклятиями.

А в окрестных скалах открывались проходы, откуда, вместе с потоками кровавого света, вылетали тучи эйнхериев, сразу бросавшихся в бой. За ними вытекали отряды демонов разных обличий, воинов из Ветвей, свирепо потрясающих дубинами йети. Войско Шамбалы нанесло превентивный удар.

Рассвет померк перед вырвавшимся из недр земли тлетворным свечением. Небо приобрело нездоровую желтизну, облака превратились в клочья злобного пламени, напоминающие свирепых всадников. Опасное красноватое мерцание заполонило пространство, снег на вершинах гор под ним словно бы почернел.

— Чанг Шамбалин дайн! — настигал повсюду клич Фактории Тьмы.

Однако, при всей неожиданности нападения, встречено оно было адекватно — чего-то такого от Дыя они и ждали. В битву вступило сразу все войско, по склонам гор расцвели жестокие схватки.

Варнава, в первые минуты прилежно трудившийся посохом, скоро обнаружил себя перед внушительной кучей трупов и догорающих тел демонов. Пока на него никто не нападал, воспользовался возможностью оглядеться. Неподалеку Аслан, тоже спешившийся, орудовал своим мечом, как всегда, обстоятельно и плодотворно. Когда Варнава посмотрел на него, тот проколол першего на него с дубиной йети, вырвал меч и в отмашке надвое перерубил налетевшего справа эйнхерия. Увидел Варнава и на удивление искусно фехтующего художника. У его ног лежало несколько неподвижных тел, а сам он сражался с демоном в образе гигантского, в три человеческих роста, павлина, отвратительно кричащего и бешено бьющего острым клювом. Но рапира Николая уже несколько раз достала его — из ран чудовища вырывались языки пламени. Барон дрался конным, рассекая врагов шашкой по диагонали, отрубая головы и руки, кричал нечленораздельно, поднимая коня на дыбы, чтобы обрушиться сверху. Лицо его было совершенно безумным. Палден с утробным уханьем охаживал палицей с железным набалдашником, которая периодически удлинялась в его руках, доставая кого-то в задних рядах. Принц и Зургай бились во главе своих сторонников, их мечи неустанно мелькали, а в перерывах они пускали во все стороны стрелы, всякий раз находящие жертву.

Солдаты тоже держались стойко, Варнава даже мысленно попросил у них прощения за пренебрежительный отзыв. Как специалист, он высоко оценил эффективность дубин оранжевых лам, а черные жрецы магическими пассами расправлялись с уймой демонов, в телесных же существ метали пламя прямо из невооруженных рук. Особенно, как ни странно, отличались непонятные экзальтированные типы в разношерстных одеяниях. Они дрались неумело, но самозабвенно, кидаясь на врага с неуемной храбростью, лезли прямо на них, как обезумевшие псы. Но и гибли обильно. Впрочем, хотя на каждого повстанца приходилось по несколько противников, чаще падали воины Шамбалы. Однако их становилось все больше — проемы в скалах продолжали выбрасывать новые толпы. В Черной скале вновь заколыхалось кровавое море, и появился Дый, хохочущий от удовольствия при виде такой роскошной свары.

— Вот видишь, — крикнул Варнаве Аслан, освободившись от очередного врага, — не дошли до Шамбалы. Так что и не сгинут вместе с ней…

На него налетело сразу три эйнхерия, и он занялся ими.

Тут Варнава понял, что нигде не видит Кары. Поискав, все-таки нашел ее — спокойно восседала на своем тигре рядом с одним из отверстий, откуда извергались шамбалиты, не обращающие на нее никакого внимания.

— Эй, госпожа Кара! — закричал он ей, — Где же твое войско?

— Сейчас будет, монашек.

Она иронически посмотрела на него распахнутыми глазами и улыбнулась по-змеиному. Из разверстых врат хлынул поток бритоголовых людей в чем-то вроде купальных халатов, украшенных гирляндами цветов. Размахивая топориками, кинжалами и опасными заостренными крючьями, они бросились на антидыевские войска, неустанно повторяя хвалу господину своему Синему. Их было так много, а напор их столь страшен, что в первую секунду повстанцы дрогнули. Но быстро оправились и продолжали бой с удвоенной свирепостью.

— Блядь, иудино семя! — заорал Каре Барон, пытаясь прорубиться к ней сквозь толпы врагов.

В ответ раздался ее красивый отрешенный голос, звучащий покойно и ритмично, словно она декламировала благодарно внимающей аудитории:

— Только тот, кто одинаково взирает на счастье и несчастье, кто не радуется, не ненавидит, покинувший все хорошее и нехорошее, кто не испытывает удовольствия от общества людей, кого мало волнуют болезнь, нужда и смерть — только тот достоин бессмертия.

Закончив поучение, она резко вскрикнула, ее тигр прыгнул высоко, словно обрел крылья, и обрушился в самую гущу схватки. Первым делом он разорвал страшными когтями пару повстанцев. Кара же, восседающая на нем с тем сладостным и сонным лицом, с каким предстала перед Варнавой в Шамбале, будто бешеная мясорубка действовала всеми восемью руками, в каждой из которых находилось магическое оружие. В эпицентре творящегося danse macabre она была настоящей прима-балериной. Вокруг нее быстро образовалось окровавленное пространство смерти, попасть в которое противники не жаждали. Перед ней остался стоять только Николя, за которым догорало тело демона-павлина.

— Ты не Мать мира! — крикнул он ей, — Ты — дьяволица!

Его выпад был столь молниеносен, что она увидела только, как острие вошло в глаз тигру, который взревел и дернулся, вырвав оружие из рук художника. С торчащей из глаза рапирой зверь покатился по земле, подвывая. Кара успела спрыгнуть раньше, в прыжке метнув одной из рук странную гантель, символ которой носил на шляпе Палден. Та взвыла в воздухе, в пути превратилась в ослепительно сияющий круг, который с невероятной легкостью пролетел сквозь шею Николя, и с громовым воем устремился дальше, вскоре растворившись в небесной шири. Голова художника отлетела далеко в сторону, тело постояло несколько секунд, фонтанируя из осиротевшей шеи алыми струями, потом рухнуло рядом с конвульсирующим тигром.

Увидев жуткий конец своего предводителя, экзальтированные типы взвыли в неподдельном горе и с яростным ревом бросились на Кару. Похоже, даже ей стало страшно от их бешеного напора. Подобрав оружие, она отпрыгнула далеко в сторону и скрылась за рядами своих адептов, спешащих на помощь. Два воинства сшиблись. Бритые головы с хохолками разлетались под ударами обезумевших поклонников павшего художника. Но продолжающие неустанно повторять свои заклинания рабы Синего дрались с не меньшим энтузиазмом, так что, вскоре и тех, и других осталось немного.

— Ты видел когда-нибудь, как Люцифера изгоняют силою Вельзевула? — ехидно спросил Варнаву Аслан, поглядев на эту схватку, когда вновь выдалась свободная минутка.

— Вор у вора… — бросил тот, рассаживая очередной череп. — Пора бы уходить. У нас дела в другом месте, — продолжил, опершись на посох — противников перед ним опять не стало.

— День не кончен, — возразил Аслан, — надо выманить Дыя, чтобы не мешал нам в Шамбале.

Варнава посмотрел на Черную скалу. Его страхолюдный папаша увлекся боем, словно смотрел финал футбольного первенства мира. Нетерпеливо подпрыгивал, подбадривал сражающихся громовыми возгласами, даже хлопал в ладоши несколькими парами рук. Все три лица его жадно впились в зрелище, чтобы не упустить ни одного нюанса.

— Эй, хан сопливый! — закричал он вдруг Зургаю, — Поиграй с моими птенчиками!

С этими словами он всплеснул одной из пар рук, откуда вылетели две знакомые Варнаве огромные черные птицы со стальными клювами. С резкими криками они устремились к Зургаю. Одна налетела спереди, чтобы вцепиться в лицо, однако воин ловко схватил ее на лету и сжал могучей рукой. Раздался хруст костей и отчаянное карканье, перешедшее в дикий визг. Зургай разжал руку и на землю свалился изломанный труп человека в тяжелом одеянии из стальных блях в виде животных. Он покорячился немного и затих. Второй ворон выписывал над Зургаем круги, выбирая момент для нападения. Но в этот момент с периферии битвы раздался голос, в котором было уже очень мало человеческого:

— Артхур, владыка мой! Чашей заклинаю! Восстань!

Черный, в закопченных доспехах, еще дымящийся Ланс, стоял рядом с обугленным трупом своего коня и звал в пространство, запрокинув голову с выжженными глазами. Его вопль был столь страшен, что на мгновение остановил сражение, но захлебнулся в стоне, и рыцарь упал, чтобы больше не подниматься.

Однако призыв возымел действие. Второй ворон Дыя словно бы споткнулся в воздухе и стремительно спикировал на землю. Ударившись об нее, он вызвал бесшумный взрыв, будто потусторонний фейерверк забил на этом месте. И в сумасшедшем этом сверкании поднялся величавый воин в алой мантии и стальном шлеме, увенчанном золотой короной. Черная борода развевалась в порывах злобного ветра, тускло блистал панцирь, на который накинута была медвежья шкура, свирепая пасть зверя щерилась с плеча.

— Артхур здесь! — глухо возвестил воин, взмахнув огромным двуручным мечом. — Слава герою, что вызвал меня! Я за тебя отомщу!

— Дый! — закричал он так, что чуть не обрушил горы, — Я не раб твой больше! Время пришло!

— Раз пришло, так иду! — рухнул на него громовой ответ Владыки Шамбалы.

Он появился посередине битвы, словно был тут всегда — гигантский, страшный, безумно раскачивающий тремя головами, которые, казалось, поднялись превыше горных вершин. Все его многочисленные руки протянулись к Артхуру, который бросился в жуткие эти объятия, словно встретил давно потерянного брата. С другой стороны к Дыю с ревом устремился верховой Зургай. Остальные, опустив оружие, с ужасом и восторгом вперились в зрелище битвы титанов.

— А вот теперь пора, — произнес Аслан, хватая за пояс Варнаву, тоже бросившегося было на Дыя, — Пошли, там ты убьешь его вернее.

— Ты прав, — кивнул монах. — Веди.

Они исчезли. Событие это прошло никем не замеченным — все следили за боем вождей. Впрочем, не все: Палден внимательными раскосыми глазами углядел за рядами противников Кару, которая тоже увлеклась зрелищем. Страшный монгол злобно ухмыльнулся и достал из-под полы халата свернутый аркан. Раскрутил, метнул, да так, что тот, змеей прочертив воздух над полем битвы, безошибочно упал на прелестную головку Кары, тут же смертной хваткой сдавив хрустнувшую шею. Дива не успела издать ни звука, как неодолимая сила рванула ее по направлению к Палдену, который тянул и тянул веревку, словно тащил очень крупную рыбину. Успевшие среагировать рабы Синего пытались сдержать неумолимое это движение, но с силой волшебного оружия бороться было бессмысленно. Демоница буквально взвилась над войсками, сделала огромную дугу в воздухе, напоминая со своими восемью руками огромного паука, и, уже мертвой, приземлилось прямо к ногам Палдена, хохотавшего в полном восторге. В его руках уже был длинный кинжал. Одним движением разорвав на жертве платье, он обнажил ей грудь и глубоко всадил лезвие. Вырвав левой рукой трепещущее, исходящее паром в холодном воздухе сердце, протянул его в ту сторону, где должно было находиться вставшее уже солнце, скрытое в грязновато-красном свечении, и стал что-то ритмично выкрикивать.

Но не довелось ему закончить ритуал — у одного из выходов Шамбалы возник сам Синий. В своих нелепых желтых штанах и драгоценной тиаре, он все равно был прекрасен и достойно смотрелся среди скал, сияющих в разреженном воздухе. Но лицо его было ужасно, ибо смотрел на останки Кары, слабо подергивающиеся на окровавленном снегу. Резко подняв большой позолоченный лук, усеянный драгоценными камнями, он со стоном натянул его до предела, и пустил стрелу, с пронзительным воем влетевшую прямо в раззявленный рот Палдена, самозабвенно взлаивающий заклинания. Они оборвались, будто обрезанные ножом, наконечник стрелы показался из затылка. Страшный монгол повалился на изуродованное тело Кары, составив вместе с ней омерзительную композицию.

Но и Синему не судьба была долго печалиться о потере и радоваться отмщению. Барон, обернувшийся на эскападу Палдена, при виде кровавой развязки глухо взревел и поднял с земли увесистый камень. С очередью невнятных ругательств, среди которых преобладало слово «мать», изогнулся, как дискобол и с силой вытолкнул снаряд по направлению к Синему. Камень громко зашуршал в воздухе, мерцающей звездой направляясь прямиком в голову дива. Тот вскрикнул и рванулся в сторону с такой скоростью, что мгновенно ушел с траектории полета. Однако снаряд, словно видя цель, отклонился, нагнал жертву и с хрустом вонзился ей в затылок. Тиара слетела, брызнули кровь и мозговое вещество, Синий пошатнулся и свалился ничком.

При виде кончины обоих своих богов бритоголовые в ужасе попадали на землю, где их голыми руками и зубами приканчивали рехнувшиеся в конец поклонники Николая. Некоторые адепты Синего бежали к ближайшей пропасти и бросались туда, другие находили более изысканные способы самоубийства. Вскоре в живых никого из них не осталось. Но и безутешные фанатики павшего художника не захотели оставаться в живых после гибели своего кумира — все до одного скинули себя в пропасть вслед за своими врагами. Будь здесь Варнава, уж он бы произнес какую-нибудь эпитафию, но тот был уже очень далеко.

Вместо него сказал Барон:

— Мерзавец! — и плюнул в направлении синеющего трупа. — Твой прототип куда больше похож на бога, чем ты на человека!

Немного помолчав, продолжил с некоторой задумчивостью:

— Вообще-то, по-моему, это должен был сделать Зургай… Но, в конце концов, меня же считали в Стволе его воплощением, так что сие мне по чину.

С этими словами Барон вскочил в седло и вновь устремился в бой.

К этому времени битва снова стала всеобщей, обходя, впрочем, центр, где в смертельной схватке сошлись три претендента на трон Шамбалы. Там была, как выразился бы Аслан, «неразволОчная». Оба героя секли мечами, как безумные, так, что монструозное тело Дыя несло немалые потери — уже несколько отрубленных рук и пальцев валялись на снегу. Но трудно приходилось и его супостатам: Зургай потерял коня и припадал на раненую ногу, а Артхур, уже без шлема и короны, истекал кровью из глубокой раны в голове. Чем закончится дикая эта рать, сказать было невозможно — никто из троих полумерами ограничиваться не собирался.

В это время Пылающий Принц, собрав оставшихся на лошадях своих воинов и осиротевших соплеменников Ланса, повел их в атаку на левый фланг противника. К ним присоединился и Барон с конными монголами. Этот фланг упирался в бездонную попасть, куда только что летели тела бритоголовых. Держали его не летучие эйнхерии, а демоны и воины из Теней под водительством двоих Продленных. Первый, в одеждах монаха и красной шапке, был невысок, но скроен ладно. Его лицо было странно: в фас казалось грубым — носатое, губастое и слегка оплывшее, черные толстые усы по-тараканьи топорщились, щеголеватая ассирийская бородка нелепо свисала. Но стоило ему повернуться, лицо становилось тонким и резким, аскетический этот профиль мог принадлежать и воину, и поэту. Он кричал что-то повелительное на нескольких языках и пускал в наступающего противника стрелу за стрелой. Второй, рослый мужчина со светлой бородой и пустым взглядом голубых глаз, одет был в длинную серую шинель и пилотку с орлом и «мертвой головой». Сидя на мохнатой низкорослой лошади, отдавал приказы на лающем наречии, подкрепляя их взмахами длинного тонкого палаша.

Атака катафрактов Принца выглядела жутко — словно сотни стальных конных статуй пустились тяжелым маршем, который невозможно было остановить. Врубились в рои демонов и людей, пронизывая их, как горячий нож проходит сквозь масло. Будь это обычная битва, ее исход тут и решился бы. Но не все было так просто. Удары магического оружия легко пробивали доспехи и сбрасывали всадников на землю. Успех первого натиска перешел в жестокую вязкую рубку, в которой ни одна из сторон не могла достигнуть решающего преимущества. Во всеобщей неразберихе лицом к лицу с невысоким красношапочным Продленным оказался Барон.

— Яшка, это ты что ли, сукин сын?! — завопил он в величайшем изумлении, — Ну, ты и фармазон! После красных?! В Шамбалу?! Держись теперь, Симха-Янкель!

Барон пришпорил коня и налетел было на опознанного им противника, но тот мгновенно натянул большой лук и послал в атакующего воющую стрелу. Движения его были столь стремительны, что не встань в этот момент баронский конь на дыбы, стрела обязательно попала бы в цель. Однако вонзилась в грудь коня, который захрипел и повалился. Барон успел выскочить из седла и поднялся, матерно ругаясь.

— Иди сюда, морда!.. — орал он, — Сейчас разберемся, у кого кишки толще!

— Штурмбанфюрер, — крикнул Симха-Янкель своему напарнику, — держите фронт, а я покончу с этим поцем!

— Так значит, — оборотился он к Барону, — это из-за тебя погиб Учитель? Убью контру! Раздавлю, как клопа в спальне толстой тети Блюмы!

Он отбросил лук, выхватил шашку, и бросился на Барона, который встретил его во всеоружии. Скрестившиеся клинки грозно зазвенели.

В это же время Принц сшибся со Штурмбанфюрером. Его длинная легкая пика, пронзившая уже немало воинов Шамбалы, нацелилась в грудь немца, но тот завалился в седле на бок, и она прошла мимо. Штурмбанфюрер зажал ее подмышкой и попытался сломать, но Принц выпустил древко и выхватил свой массивный палаш. Противник парировал удар. Палаши скрестились у самых эфесов. Водянистые тевтонские глаза вперились в невозмутимое лицо древнего тюрка. «Унтерменш!», — злобно прошипел немец.

Бой с Дыем в это время заканчивался, и не в пользу инсургентов. Артхур сидел на земле в полубеспамятстве, а Зургай никак не мог освободиться от мертвого захвата нескольких рук Владыки Шамбалы, который тряс его и бил о камни. Однако когда он совсем уже перестал хрипеть, Артхур все же поднялся и с протяжным ревом обрушил свой меч на бедро Дыя. Тот дернулся, отпустил Зургая, тяжело упавшего наземь, и повернулся к оклемавшемуся врагу.

Одновременно с этим Барон, сделав ложный выпад, тем же движением наискось вспорол торс своего противника. Тот отшатнулся, фонтанируя кровью.

— Ибо не хрен! — проревел Барон, нанося новый удар, крестообразно пересекший след первого.

Симха-Янкель захрипел и свалился, теряя кишки из разверстой раны.

А Принц, резко отцепив свой клинок от оружия Штурмбанфюрера, крутанул палашом так, что тот образовал в воздухе полукруг, краем коснувшийся шеи противника. Голова шамбалита отлетела далеко в сторону, он завалился набок, зацепившееся ногой за стремя тело неторопливо повлекла лошадь. Принц пронзительным криком понудил катафрактов дожимать деморализованного противника. Мощный удар тяжелых конников сбросил остатки войск Шамбалы в пропасть. Спешившись, воины добивали раненых ударами кинжалов. Соплеменники Ланса отрезали головы и ловко скальпировали их.

Оба победителя повернулись к Дыю, готовые напасть. Но тут что-то новое проявилось в воздухе. Владыка Шамбалы резко остановился, словно у него где-то нежданно заболело, и стал вслушиваться в вой ветра. Как будто тот проинформировал его о чем-то очень важном и неприятном, поскольку див злобно зарычал, и, не обращая больше внимания на противников, бросился к Черной скале.

— Убивайте этих придурков! — воззвал он к своему воинству, прежде чем нырнуть в открывшиеся перед ним врата, — Я скоро вернусь!

Он скрылся с глаз в кровавом море, скала закрылась за ним, одновременно со всеми прочими входами в Шамбалу. Оставшиеся недоуменно переглянулись.

— Куда это он? — спросил Артхур, опуская меч.

— Кто его, мангуса, знает, — тяжело дыша, произнес Зургай, поднимаясь. Выглядел он неважно — рука свисала бессильно, рукав шубы намок от крови, его прорвала вылезшая кость. Вся его солидная осанистая фигура сникла от усталости и боли.

— Это малая часть его войска, — сказал Барон оглядывая сражающиеся кучки живых воинов и горы отработанной плоти.

Инсургенты явно брали верх, везде тесня противника. В воздухе почти не осталось эйнхериев — большая часть из них валялась на земле. Демоны и Тени еле сдерживали напор повстанцев.

— Однако где же друзья, которые нас сюда привели? — спохватился вдруг Барон. Похоже, давно сбежали…

— То, чем заняты ныне Владыка Дня и абай Варнава, совершается с моего ведома и одобрения, — прохрипел Зургай.

Барон явно хотел задать вопрос, но тут врата Шамбалы разверзлись вновь.

* * *

Здесь тоже начиналась весна. Снег еще лежал в распадках меж сопок, среди кедрача, но уже был изрядно побит теплом, от чего стал тусклым и мокрым, как уличный кот под дождем. В прохладной тишине разносился лишь упорный стук дятла, выбивающего скудное дневное пропитание из-под замороженной еще коры.

Аслан и Варнава осторожно пробирались среди подтаявших сугробов, ища место, где когда-то стояла палатка ссыльного из геологической партии. Не то же самое, конечно, то находилось в Стволе, куда обоим вход был заказан. Но эта местность была идентична стволовой, значит, и по ней проходила тропа йети, на которую когда-то неосторожно пересек Аслан.

— Где-то здесь образины ходили, — говорил он на ходу. — Думаю, Дый про это знать не знает — просто нашли проход и бегают волей подышать. А потом назад уходят — вне Шамбалы ведь долго жить не могут.

— А почему ты эту тропу не прошел, когда за Дыем следил? — поинтересовался Варнава.

Он уже выровнял дыхание, возбужденное боем, был спокоен и насторожен.

— Через Трактат легче, а сюда недосуг было заглянуть. Но всегда имел это место в виду… О, вот же она.

В низеньком ельнике, согнутом ветрами, действительно, просматривалось пустое пространство. Едва намеченная тропа поднималась в гору и терялась в снегах.

— Дальше ровное место есть, где палатка моя стояла. Здесь они и лазят, — заверил Аслан, довольно потирая руки.

Цепляясь за хилые, но крепко сидящие в почве елки, они одолели крутой склон и оказались с другой стороны сопки, где она была гораздо более пологой.

— Ну, вот здесь, — сказал Аслан, пытаясь отряхнуть мокрые ладони от грязи, хвои и вязкой смолы.

— А дальше? — спросил Варнава, оглядывая окрестности.

Ничего особенного не было, лишь пейзаж дышал сумеречным величием — во все стороны, куда ни глянь, расстилалось всхолмленное пространство, заполоненное армадами столпоподобных сосен и кедров. Облака нависали, обещая новый снегопад, в подкрепление умирающим, но не сдающимся таежным сугробам.

— Будем искать, — пробурчал Аслан.

И они искали. Выглядело это не очень зрелищно: осторожно бродили, проваливаясь по колени в ноздреватый снег, иногда замирая и прислушиваясь к ощущениям — пытались поймать импульсы проема между мирами. Довольно долго у них ничего не выходило. Наконец Аслан сердито фыркнул и присел на вырастающий из снега гранитный валун. Однако тут же вскочил с приглушенным ругательством. Варнава подобрался, пытаясь вычленить из окружающего мира опасность, но Аслан рассмеялся.

— Идиот я, друг мой, — заявил он, — под булыгой этой вход и есть. А я тут раскинулся с палаткой, почуять не мог. Хотя, как бы почуял, в Стволе ведь дело было…

Варнава положил руку на камень, встраиваясь в его ауру. Да, вход был — он слышал огромную пустоту, не имеющую отношения к физическим недрам холма. В этой точке соединялись Ветви.

Открыть проход не составляло труда для Продленных. Валун разошелся, выявив мутный зрачок бездны — нематериальную полость, словно бы заполненную призрачным молоком. Было очевидно, что не магическая воля открыла этот портал, образовался он своим промыслом, как свищ в плоти Древа. Так бывало, и так произошло при создании Шамбалы. Молча перекрестившись, Варнава шагнул в инфернальную муть, исчезнув. Следом исчез из этой Ветви Аслан.

Вокруг колыхалась плотная муть, не проницаемая даже для глаз Продленных. И очень сырая — сырость была везде, ноги хлюпали по неприятно-податливому, вяло капало сверху, туман лип, как промозглая банная простыня. Сверхчувственно и осязательно они попытались исследовать окрестности, и скоро выяснили, что пребывают в длинном узком коридоре, ведущем под уклон. Осторожно нащупывая поверхность, мелкими шажками двинулись в сторону неизвестности, интуитивно ощущая вектор движения. Проход, между тем, делался все уже, то и дело натыкались на препятствия в виде торчащих каменных углов, проваливались в какие-то наполненные жидкой грязью ямы. Один раз лишь обостренная интуиция уберегла их от падения в жуткое ущелье, неожиданно разверзшееся перед ними. Затормозили буквально на краю, осторожно обогнули и продолжали слепой путь.

Впрочем, постепенно туман стал рассеиваться, обозначались контуры каменных сводов. Дорога стала шире, суше и почему-то светлее, словно где-то очень далеко находился мощный источник света, призрак которого достигал этих мест. Он отражался в огромных кристаллах горного хрусталя, которые гнездами встречались на каждом шагу, в сталактитах и сталагмитах, на поверхности то и дело попадавшихся мелких черных водоемов. Более того, коридор стал ветвиться, порой они упирались в два-три прохода, неизменно, по умолчанию, выбирая самый узкий — тайная тропа йети не могла быть столбовой дорогой.

Они потеряли ощущение времени, как это происходило на переправе через Тьму меж Ветвями. Здесь был иной мир, лишенный корреляции не только с Ветвями, но и, кажется, со всем Древом. Ощущение сего было болезненно и жутковато.

Двигались молча, напряженно ожидая неприятностей. Однако проход был пуст. Хотя сам этот мир пустым не был — они утробой воспринимали флюиды чуждой зловещей силы, пронизывающие здесь все и вся. Порой до них доносились невнятные звуки, словно в недрах шла потаенная работа. А иной раз боковое зрение улавливало зыбкие тени, прячущиеся при их появлении в темных углах.

Вспышка света за очередным поворотом подействовала на них, как взрыв гранаты. Оба встали как вкопанные. Зеленовато-желтое свечение исходило сбоку, из широкого коридора, пересекающего их тропу. Не сговариваясь, оба осторожно заглянули в коридор. Через несколько метров он расширялся, превращаясь в довольно объемистую пещеру, почти до самого потолка заполненную гигантскими кристаллами темного горного аметиста, сияние их граней было почти непереносимым для глаз. За этим фантастическим нагромождением, далеко, угадывалась другая пещера, освещенная непонятным мерцающим светом — источником отражающегося в кристаллах. Тени метались в неверном сиянии, и были они такой конфигурации, что посмотреть на отбрасывающих их существ у Продленных не возникло никакого желания. Неясное бормотание, словно сотни не людских глоток очень быстро творили мантры, сливалось с инфернальным светом в сюрреалистическую композицию. Над этой мистерией нависала аура какого-то невероятного злодейства, иножизни, губительной для всего по-настоящему живого.

— Что это? — прошептал Варнава.

— Кажется, святая святых Агарти, — так же тихо ответил Аслан, — Я думал, они прячут его гораздо глубже…

— Что прячут?

— Сокровище Тайны. Никто не знает, что это. Думаю, здесь — нижний полюс Башни Ясеня, суть и корень Агарти. Да и Шамбалы…

— Так может, мне сюда?

Варнава поежился — оказалось, телу его не все равно, где закончить существование. Перспектива сгинуть в недрах этой злосчастной страны казалась ему невыносимой.

— Не думаю, — прошептал Аслан. — Хтонические таинства не для нас. Это — изнанка Шамбалы, квинтэссенция ее греха и страха. Погибнет Шамбала — это растает тоже, словно и не было. А нам здесь не место.

Они попятились и поспешно ушли из коридора, ведущего к неописуемому злу, продолжив путь в потемках. Впрочем, он подходил к концу — об этом говорили все их продленные чувства. В сердцах зашевелилась надежда, что они минуют тревожную мглу без происшествий. Что надежда обманчива, выяснилось очень быстро.

Сначала слуха их достигли глухие быстрые удары, а вскоре вновь явился некий свет, вернее, его отражение на стенах пещеры. Дальше двинулись очень осторожно, окутавшись защитным чехлом, непроницаемым для сканирования чужим мозгом. Звуки, похожие на ритмичную барабанную дробь, усиливались, так же, как и свет, становившийся ярче и устойчивее. Они скользили совершенно бесшумно, но быстро, как духи или «крадущиеся в ночи», среди которых Варнава некогда обретался в одной из Ветвей. Стали полностью готовы к бою, и, как выяснилось, не зря — у выхода из Агарти расположился патруль Шамбалы.

То, что это был уже выход, становилось очевидным по дневному свету, проникавшему в обширную пещеру, в которую упирался пройденный коридор. Впрочем, откуда именно проникал свет, заметно не было. У дальней стены валялось несколько изуродованных косматых трупов, вид их свидетельствовал о крайней жестокости, с которой они были убиты — этим йети не удалось подышать свободой… Десяток устрашающих существ в центре расположился по кругу, Аслан вздрогнул, узнав персонажей Дикой охоты — демонов со звериными и рыбьими головами, полуразложившихся зомби в клочьях гнилой плоти, распространяющих густое зловоние, и прочих подобных типов. Кто-то из них сидел молча, кто-то тихонько подвывал в такт ритму маленького барабанчика, по которому ловко лупил безголовый труп.

Посередине круга танцевала обнаженная девушка, при виде нее Варнава испытал глубокую скорбь: темнокожая, с черной курчавой копной на голове и прозрачными крыльями стрекозы… Глаза ее были плотно закрыты, а тело дергалось и извивалось под мертвенный ритм барабана. Это был танец Тьмы, не живой и безумный, но и не лишенный упаднического изящества. Он совершенно заворожил бесов, и даже подействовал на обоих Продленных, которые остолбенело смотрели на механические движения той, которую когда-то звали Айга.

Она не сбивалась с ритма и не меняла последовательность движений, без устали и точно, как фигурка из музыкальной шкатулки. Иногда крылья ее трепетали, и она отрывалась от пола, зависая на несколько секунд в воздухе, иногда принимала изысканные позы, эротизма в которых, впрочем, было не больше, чем в изящных па охотящегося богомола. Не было в ней ни радости, ни страсти, ни порыва, ни усталости. Было ясно, что она продолжит делать это, пока не кончится завод ее внутреннего механизма.

Но ждать Продленным было недосуг. Стряхнув извращенное очарование, они, не сговариваясь, одновременно прыгнули к жуткой компании. Их оружие засверкало в струях света. Прежде, чем демоны успели опомниться, трое или четверо из них уже занялись голубоватым пламенем. Остальные с ревом бросились на атакующих. Но схватка была недолгой — посох и меч сделали свое дело, и пещера наполнилась удушливыми миазмами сгорающей бесовской плоти. В живых осталась одна Айга, с яростным визгом размахивающая нагинатой с укороченным древком, не подпуская к себе противника. Безумные глаза ее источали тошнотворную ненависть.

— Я сам! — крикнул Варнава Аслану, приноровившемуся было снести ей голову удлинившимся клинком.

Пожав плечами, тот опустил оружие. Варнава блокировал лезвие нагинаты посохом, одновременно ударив Айгу по руке. Та вскрикнула и выронила оружие. Варнава тоже выпустил из рук посох и подавшись вперед, причудливым захватом бросил девушку на пол, прижав своим телом. Она бешено отбивалась, рычала, пыталась кусаться, но Варнава извлек из складок одежды прочную волосяную веревку и несколькими ловкими движениями связал трепыхающуюся бесовку.

— Зачем тебе это? — спросил Аслан. — Прикончи тварь, и идем. Времени нет.

— Я должен ее спасти, — тяжело дыша, ответил Варнава, — Я дал слово.

Аслан снова пожал плечами и стал наблюдать, как Варнава возлагает руки на курчавую голову рвущейся из пут, визжащей, плюющейся, норовящей укусить твари. Однако под руками монаха она постепенно успокаивалась, рывки стали напоминать непроизвольные конвульсии. Потом вообще затихла, закрыв глаза и тяжело задышав. Это был сон, он разгладил лицо, удалив злобную гримасу — теперь перед ними посапывала обычная молодая девушка. Удивительные крылья как будто отделились, не принадлежа ей больше, словно девочка весь день играла в стрекозу, прицепив на спину две полосы прозрачной бумаги, а потом наигралась, устала и уснула прямо на них.

Теперь Варнава был занят чем-то другим — стоя на коленях, он олицетворял напряжение, словно пытался сдвинуть какие-то неподъемные пласты внутри себя. Глаза его были закрыты, лицо покрывали мелкие капельки пота.

— Зря стараешься, — наконец бросил ему Аслан, наблюдавший молча, — тракт сквозь Тьму во Тьме не сотворишь…

Варнава расслабился, открыл глаза и медленно поднялся.

— Ее надо поднять в Шамбалу и попытаться отправить через Трактат. Может быть, оттуда он работает. Ты ведь взял его?

— Взял, — ответил Аслан, в третий раз пожимая плечами. — Ладно, долг есть долг. Бери и пошли.

Варнава взвалил на шею бесчувственное тело, предварительно избавив от ненужных уже пут — она мирно спала, не собираясь просыпаться. Они устремились к источнику света, теперь очевидному — небольшому отверстию метрах в двух от пола, над которым нависал каменный козырек. Протиснувшись сквозь узкий проход — ощутив при этом мимолетный эффект прохождения сквозь невещественную мембрану — вырвались на свет Шамбалы.

Роскошный день нежился в царстве вечного лета. Они стояли на опушке густого лиственного леса, наполненного птичьим гомоном, под умиротворенно сверкающими голубыми небесами. Перед ними расстилался склон зеленого холма, внизу звенела речушка, а вдали мерцали воды озера. Даже запах серы здесь был мимолетен и не докучлив. Шамбала льстиво здоровалась с ними.

Они постояли несколько секунд, наслаждаясь светом после стылого мрака. Варнава опустил Айгу на траву и вопросительно посмотрел на Аслана.

— Все надо сделать быстро, — ответил тот на его безмолвный вопрос, — Дый вот-вот вернется.

— Скорее или медленнее не получится, сам знаешь… — проворчал Варнава.

Аслан в который уже раз пожал плечами и достал из сумки на поясе Трактат, на сей раз, в нормальном книжном формате и блеклой дерматиновой обложке. «Географиздат», — с мимолетным удивлением прочитал на ней Варнава.

Как уже было сказано, произведение может стать Ветвью, если интеллектуальные усилия, сотворившие его значительно превысили средний уровень. Вернее, станет, если его прочитает Продленный и воспроизведет Ветвь из матрицы, которой в данном случае книга является. Правда, с Трактатом случай особый: поскольку Ствол сам есть матрица всего сущего во Древе, воспроизвести его невозможно. Трактат всего лишь выявляет феномен, не претендуя, в отличие от Шамбалы, на параллельное творчество. Проще говоря, внутри Трактата царствуют идеи, а людям, даже Продленным, существовать в чистых идеях приятного мало. Кроме того, между идеями Трактата и Идеей Ствола, проистекающими из несоизмеримых источников, зазор столь огромен, что пытаться, скажем, создать при помощи этой книги Ствол-дубликат, или выйти через нее в стволовую реальность, попросту невозможно. Одно дело рассуждать о мироздании, а другое — твари творящей пытаться играть роль Несотворенного Творца. Лишь невероятная дыевская гордыня могла решиться на что-то подобное.

Однако с Шамбалой дело обстояло по-другому. Не являясь ни Стволом, ни Ветвью, будучи лишь манифестацией небытия, она вполне укладывалась в приведенные Асланом схемы и могла быть воссоздана — опять же в виде схем. Пребывание в них даже для продленной психики было весьма обременительно, о чем Варнава прекрасно помнил, один раз воспользовавшись этим путем. Но выхода не было. Поэтому, когда сияние дня вдруг превратилось в сплошной черный квадрат на белом фоне, он только вздрогнул, пробормотал что-то вроде «бездновато…», и, подняв на руки спящую девушку, вступил в безбрежную черноту. Аслан с кислой миной последовал за ним.

Тьма, впрочем, почти сразу сменилась режущей глаз белизной, что тоже не удивительно: черный и белый цвета — лишь противоположные стороны серого, который, в свою очередь, есть смешение всего спектра. Так что, в какой цвет красить Шамбалу — такого вопроса для Дыя не существовало.

Тошнота — первое чувство, которое охватывало путешественника по идейному закулисью Шамбалы. Дело было не только в удушающем запахе серы, который здесь был куда гуще, чем в ее «художественном» отображении. Главной причиной была, как ни странно, эта стерильная белизна, отсутствие теней, ощущение нереальной пустоты. Все это почти физически давило на человека, и было бы достаточно для того, чтобы свести его с ума. Но имелись здесь и иные достопримечательности, вполне для того пригодные. Путешественники стояли в белой кубической комнате, пустой абсолютно, не имеющей ни входа, ни выхода. Просто стояли, поскольку знали, что делать что-либо пока бесполезно. Краткий бы тронулся от этого сразу. Продленные лишь потуже затянули узлы на своих эмоциях, усиленно подавляя позывы к рвоте.

Говорить здесь о времени было бессмысленно, потому длительность их ожидания не важна — они могли простоять век с таким же успехом, как и три секунды. Наконец произошло событие — единственное, и время чуть сдвинулось с мертвой точки. В одной из стен явились тени, немного поколыхались и сложились в призрак узкого прохода. Продленные без слов направились туда — они знали, что тут надо пользоваться любым событием для изменения своего положения, иначе конца ожиданию не будет. Проход был, и они вошли, сразу попав в непроницаемую тьму — обычный фокус этого места. Остановились опять. И снова — перед ними что-то серебристо замерцало. Открылся новый проход.

Описывать все это тоскливо и бессмысленно. Чередование кубических комнат — белых, черных и серых — шло своим, не подчиняющимся никаким законам, чередом, а они покорно следовали процедуре, в надежде, что тошнотворный путь приведет- таки их к искомой цели. Входили, ждали. Потом открывались проходы — причем, не только в стенах, но иной раз и снизу, и сверху. Но в этом месте то, что внизу, было и вверху, так что особой разницы они не ощущали. Разнообразие внесла лишь одна из комнат, на первый взгляд, такая же серая, как множество пройденных. Но, при ближайшем рассмотрении оказалось, что стены ее, пол и потолок покрыты блеклыми фресками, похожими на застывший неким магическим промыслом театр теней. Окинув их взглядом, Варнава вздрогнул, узнав знакомые фигуры — Дыя, Луну, самого себя. Здесь были и Аслан, и Сунь, и господин Синий с Карой, и прельстительные пейзажи Шамбалы, а также других Ветвей, в которых ему довелось побывать. Но все это выглядело призрачным и хаотически случайным, словно прихотливая игра фантазии, сонная невнятица. Он попытался внутренним усилием вытряхнуть из глаз морок, и изображения — или воображения, растворились в ровной серости очередного лаза. Путь продолжался.

Наконец промелькнуло что-то, явно не принадлежащее этому унылому континууму. Потянуло холодком и пахнуло свежестью. Они с надеждой запихали свои уже почти бесчувственные тела в проход, и — их отвыкшие от проявлений жизни уши потрясла безыскусная симфония мирских звуков.

Они стояли под проливным дождем на берегу обширного озера, по которому хаотически плавали гигантские кувшинки, избиваемые косыми струями ливня. По вспученному фиолетовыми тучами небу извивалось ядовитое свечение молний, высвечивающее отдаленные громады холмов. Гром грохотал почти беспрерывно, так, что уже воспринимался законным звуковым фоном.

— Прелестное местечко! — проорал Аслан в ухо Варнаве. — Здесь всегда так?

— Весной очень часто, — так же громко ответил тот, высматривая что-то на озере. — Блин, они все позакрывались, ничего не вижу. Хорошо, хоть полностью под воду не ушли…

Он подпрыгнул и полетел над озером, ввинчиваясь в плотный поток льющейся с небес воды. Аслан остался на берегу с девушкой, которая спала все так же мирно — похоже, избивающие тело ливневые струи сейчас не способны были ее побеспокоить. Вскоре Варнава нашел искомую кувшинку, наполовину погруженную в озеро, снизившись над ней, зацепился за один из лепестков и повлек к берегу. Ливень, очевидно, миновавший самую буйную свою пору, стал стремительно стихать. Когда Варнава подвел бутон к размокшему песчаному пляжу, дождь уже выдавал лишь зябкую мелкую морось. Цветок степенно колыхался на волнах. Варнава попытался разжать плотно сомкнувшиеся лепестки, что было делом непростым — в упругости они не уступали мокрой коже. Аслан, войдя в воду, помог ему, и под их общими усилиями открылось нутро цветка, в котором лежала, скорчившись, крылатая девушка, подобная той, какую они сюда доставили.

— Опять баба… — констатировал Аслан, — Прыток ты для монаха, однако…

— На себя посмотри, — огрызнулся Варнава, но продолжил уже более мягким тоном. — Ты прав. Старые грехи имеют свойство настигать и требовать исправления…

— Бекума! — громко позвал он.

Девушка с трудом открыла глаза и удивленно посмотрела на него.

— Странник? — невнятно произнесла она. — Ты же только что исчез. Зачем ты вернулся? Я хотела умереть. Свернулась в клубок и лежала, ждала, когда цветок опустится в воду. Мне было спокойно. Зачем ты разбудил меня?

Варнава молча повернулся, взял на руки Айгу и положил ее в бутон рядом с Бекумой. Та вскрикнула и мгновенно вскочила, обняв подругу.

— Что с ней? — отчаянно спросила она, видя, что та не реагирует на горячий поток слов.

— Спит, — ответил Варнава. — Скоро проснется. Помнить ничего не будет. Не расспрашивай ее, Бекума.

— Странник… Странник…

Похоже, Бекума не в состоянии была произнести ничего больше.

Варнава поглядел на девушек, и отвернулся к Аслану.

— Тяжко возвращаться в прошлое, — сказал он.

Аслан кивнул и достал Трактат. Перед ними вновь возник черный квадрат, заполонивший этот мир. «Странник!», — долетел до них крик Бекумы, но они уже двинулись в обратный путь.

На сей раз он был гораздо более легким — белая комната почти сразу растворилась в солнечном пейзаже Шамбалы.

— Теперь к Башне? — полуутвердительно произнес Варнава.

— Туда, — кивнул тот, — куда же еще. Надеюсь, не поздно…

— Не поздно, — помотал головой Варнава.

Аслан не стал спрашивать, почему он так в этом уверен.

Озеро было очень близко, и они отправились пешком, чтобы не привлекать лишнего внимания. Спустились к лениво текущей речке, полной медлительных золотых рыбок, быстро пошли вдоль русла. Все ближе доносился плеск озерных волн, вот-вот должна была показаться сверкающая серебристая поверхность.

— Вайнава Дыевич! Какая вст`еча! — бесплотный голос раздался очень близко.

Аслан ошеломленно огляделся и схватился за меч, но Варнава успокаивающе поднял руку и чопорно поздоровался:

— Добрый день. К сожалению, мы с другом очень спешим по делу моего отца, поэтому позвольте нам продолжать путь.

— А не вы ли, батенька, учинили тут `азг`ом в п`ошлый `аз? И не с вами ли ушел ваш батюшка воевать? — вдруг злобно вопросил голос.

Варнава молчал, проклиная все на свете — этот противник был физически безопасен, но и сам недоступен для оружия. А гадостей наделать мог. Что и доказывал.

— Това`ищ Дый, това`ищ Дый, ско`ее сюда, тут конт`еволюционе`ы! — заверещал он и

стал удаляться.

Аслан, внимательно прислушиваясь, достал из сумки Трактат и с силой запустил в сторону голоса. Раздался удар и противный шлепок, будто раздавили жабу. Голосок умолк на полуслове, как обрубленный.

— Печатное слово — лучшее о`ужие п`отив этих у`одов, — прокомментировал

он.

От волнения он картавил гораздо сильнее, чем обычно, отчего речь его приобрела разительно сходство с только что пришлепнутым голосом. Быстро подошел к месту, куда упала книга, и поднял ее. Варнава лишь посмотрел уважительно.

В ускоренном темпе они добрались до озерного берега. Отсюда остров казался гораздо ближе, зато Зал Убитых еле виднелся на далеком плато. Четыре горы, подобных сидящим старцам, словно бы грозно созерцали их с высоты.

— А Дый не мухлюет с нами опять? — раздумчиво произнес Варнава, глядя в сторону Зала. — Может, это снова часть его плана?

— Вряд ли, — рассудил Аслан, — думаю, он просто-таки не в силах представить, что ты решил пожертвовать собой за Древо, а не власти ради…

Настал черед Варнавы пожать плечами:

— Мне уже все равно, Аслан, — горько признался он. — Даже кощунство, которое я должен совершить, меня не трогает — по-другому ведь нельзя. И вообще ничего больше нельзя. Дошли…

— Не совсем еще, — заметил Аслан, и они поднялись в воздух.

Полет не занял много времени, Башня стремительно вырастала перед их глазами. Они опустились у самого ее подножия и остановились у входа, словно не решаясь идти дальше.

— А чем я это сделаю? — спросил вдруг Варнава.

— Попробуй моим мечом, — сразу поняв, о чем он, ответил Аслан, — думаю, получится.

— Ты останешься безоружным, — заметил Варнава.

— Ну и что, — вскинул подбородок Аслан, — если у тебя получится, это уже не будет иметь значения. А не получится… В любом случае, я останусь с тобой до конца…

Варнава кивнул, и они быстро вошли внутрь Башни.

Заискрился чудесный Ясень.

Под ним стояла Луна…

* * *

В городе Ершалаиме: «Я хочу сам!»

— И все же я не понимаю, Иегошуа, почему ты уходишь? Теперь, когда…

— Когда что?

— Когда Он снова жив!

— Зачем тебе понимать это?

— Я хочу твоего спасения.

— А хочу ли я такого спасения, спросить меня забыл?

— Ты, что, не веришь в Его воскресение?

— Верю.

— Так что же случилось? Я не понимаю, как можно быть таким жестоковыйным…

— И не поймешь…

— Ты — как проклятые прушим! Закрываешь глаза, чтобы не видеть солнце!

— Брат, не осуждай меня. Мне очень трудно говорить об этом. Поверь, я не могу оставаться здесь…

— Но ты же понимаешь, что Он…

— Он Бог. Да, я понимаю это.

— И что?

— Я ухожу.

— Почему, ответь?!

— Ты и вправду этого хочешь? Хорошо, я скажу: потому что хочу быть богом сам! Прощай, Иошияху.

* * *

Эпизод 1

Легионеры взяли Иегошуа поздним вечером 9 нисана в дешевом лупанарии для мелких торговцев и рядовых солдат, где он скрывался после очередной казни. Тупые римляне, думал он, не станут искать его, ревнителя Израиля, в этом грязном притоне с сирийскими девками, где толклась всякая шваль. То, что ревнитель этот сам давно считал себя швалью, вряд ли могло прийти им в голову. Он лежал на грязной рогожке рядом с похрапывающей блудницей — заплатил за всю ночь, но познал ее всего раз, потому девка пользовалась случаем отоспаться — и, вроде бы, внимательно изучал при тусклом свете угасающей лампады разнообразные надписи, испещрявшие стены. Единственная, какую можно воспроизвести печатно, звучала примерно так: «Я удивляюсь тебе, стена, как могла ты не рухнуть, а продолжаешь нести надписей столько дрянных»…

На самом же деле перед его глазами настырно маячила фигура в синей греческой хламиде, за которой он весь день следовал по узким улочкам великого города, где не протолкнуться было от гомонящей толпы. Наконец, как всегда, точно почувствовав момент, когда на него никто не глядел, молниеносно вырвал из-под полы резко изогнутую на конце сику, не прерывая движения, всадил ее в спину, и сразу выдернул. Он знал, что лезвие идеально вошло под лопатку, миновало ребра и располовинило сердце. При обратном ходе изгиб все же зацепился за ребро, соскользнул, кромсая мышцы, и вышел вон вместе с потоком крови, тут же впитавшейся, впрочем, доброй тканью плаща. Презренный мытарь стал мертвым еще до того, как почувствовал боль. Это было у Золотых ворот, когда все вокруг словно обезумели.

Картина томительно возвращалась в его сознание снова и снова. Странно… Иегошуа был сикарием всего три года, но крови пролил не меньше, а то и больше, чем многие из первых «кинжальщиков», восставших против ценза Квирина, презида Сирии, по зову Иегуды из Галилеи, а после его праведной смерти ходящих за сыном его Менахемом. Он умел незаметно подойти, всадить сику так, чтобы не забрызгаться кровью, мгновенно спрятать ее в складках широких одежд и истошно закричать над свежим трупом: «Убили! Человека зарезали! Это сикарии!», пока вокруг не начинался общий гвалт, а потом незаметно раствориться в орущей людской массе.

Сколько их было! Мытари, римские легионеры, бритобородые предатели саддукеи… Их смерть была нужна этому городу, этой стране, Храму. Она нужна была Богу Израилеву, Которому служил он, пока братец его Иошияху странствовал неведомо где с подозрительными бродягами. И он никогда не вспоминал обо всех этих мертвецах, продолжая радостно исполнять свой долг. Его имя со страхом повторяли римские псы и их прислужники, его уважали братья по оружию, называя Варавва — Сын Разрушения, по имени города, до основания разрушенного в старину.

Сейчас он уже не понимал, почему так гордился этим прозвищем…

Он не понимал, и то, зачем так издевался над братом, когда узнал, как прозвали его опустившиеся типы, среди которых он отирался — Варнава, Сын Утешения. «Поистине, разные судьбы у сыновей одного отца», — еще недавно думал он важно и умиленно. Один бессмысленно шатается где-то по пыльным дорогам с мытарями и блудницами, а другой воюет за Бога, как Иегуда Макаби, лев Иудеи. А ведь когда-то они вместе учились Закону у раббана Гамалиила, и как же радовались этому их родители — люди простые, не наученные Торе, но ставшие богатыми среди акумов острова Кипр. Впрочем, кровавое его служение все больше заслоняло воспоминания об оранжевом от солнца Кипре, и об уютной, утонувшей в густом саду, вилле родителей под Ершалаимом, где жили они с братом в пору ученичества. Все это казалось теперь пустым и не бывшим.

Один раз за эти три года Иегошуа встретился с Иошияху, и приятных воспоминаний о том не сохранил. Братец тянул его поглядеть на своего Учителя, но Иегошуа высокомерно отказался. Кого он мог увидеть? Галилейского шарлатана, обманом завлекающего женщин и слабовольных юнцов? Он даже не снизошел разъяснить Иошияху пагубность его пути. Все равно когда-нибудь глаза его откроются, и он, пристыженный, вернется на Кипр, хранить старость родителей. А он, Иегошуа, падет за Яхве и станет славным во Израиле. Каждому свое.

Странно… Именно после этой тягостной встречи в убогой придорожной харчевне Иегошуа все чаще бывал собой недоволен. Сначала ему опротивели соратники, которыми он еще недавно восхищался. Вдруг обнаружил, что это, в сущности, грубые ограниченные люди, для которых убийство и грабеж — хлеб насущный. Разговоры о будущем царстве Израилевом, в котором всякий иудей будет распоряжаться жизнью и смертью тысяч акумов, перестали радовать его. Теперь ему казалось, что все это так мелко перед лицом Бога Всемогущего… Разве для того рожден он, Иегошуа Варавва? Нет, конечно. А для чего? Вот этого понять никак не мог.

Потом перестал гордиться собой после каждой казни. Продолжал выполнять задания, рос в подпольной иерархии сикариев, постепенно становился вождем. Но все это уже не увлекало его. А убийства стали ему просто отвратительны. Он презирал кровь на своих руках еще сильнее, чем врагов Израиля, из которых ее выпустил. Странно… Иногда он почему-то жалел, что отказался встретиться с Учителем Иошияху.

Он видел Его, видел сегодня утром, когда, в погоне за своим мытарем случайно оказался у Золотых ворот Ершалаима. Вдруг понял, что это воспоминание было главным в тягостном его бдении, и потому он так долго гнал его от себя, сосредоточившись на убийстве. Галилейский проповедник и ходящие за ним — только теперь он подумал, что брат мог быть среди них — входили в город. Иегошуа недоуменно смотрел, как люди бросают под ноги Его осла свои одежды и ветви пальм. «Благословен идущий! Спасение в высотах!», — раздавалось кругом. Даже обреченный мытарь размахивал руками и кричал. Это было странно, но еще страннее казалось, что общее безумие покусилось и на него, Иегошуа Варавву. Ему тоже вдруг захотелось забыть обо всем и радостно кричать. Но он справился с наваждением и быстро продвинулся ближе к жертве, нащупывая под одеждой рукоять сики…

Иегошуа раздраженно дернул плечами, коснувшись потного тела блудницы, от отвращения передернулся снова. Девушка проснулась, недоуменно вылупила заспанные глаза в размазанной краске. Была очень молода, не хороша собой, и дурно пахла. Резко сбросив покрывало, он вскочил на ноги. В этот момент на первом этаже лупанария, где была харчевня, как-то сразу смолк отвратительный шум — грубый мужской хохот и визг женщин. В наставшей тишине послышались скрип подбитых гвоздями тяжелых калиг и звяканье боевых поясов. Они неуклонно приближались. «Легионеры», — вспыхнул в нем ликующий ужас. По всей видимости, на сей раз, кто-то не отвернулся во время казни, и даже проследил его отход… Он поспешно набросил хитон и стал ждать, сжимая свой коротенький меч. Девушка зашлась хриплым криком. Громко матерясь, чтобы не высказать страха — знали, с кем имеют дело, — солдаты ворвались в клетушку…

* * *

…То есть, они не сразу поняли, что это Луна. Варнава сперва подумал, что снова видит образ майи, как и в прошлый раз, когда был здесь с Дыем. Стройная и пышноволосая, в короткой одежде охотницы, она стояла среди колоссальных корней, прислонившись к шершавому стволу.

Ясень был в смятении — листья взволновано шумели, ствол поскрипывал, хотя никакого ветра здесь не было. Варнаву с Асланом пронзил импульс обреченности и страха. Внизу ствола, над головою Луны, мелькали огненные руны: слово «UXIN» сменило «XUR», но в тот момент, когда Варнава крикнул «Луна!», возникло «FRIq», да так и осталось.

Варнаве не было дела до этой писанины, увидев бывшую жену, он, забыв, зачем пришел сюда, рванулся к ней. Но Луна и Аслан одновременно выкрикнули:

— Стой!

Он замер на месте, с обжигающим ужасом глядя на огромное копье, которое, нагнувшись, подняла она от корней Ясеня. То самое копье, которое Варнава недавно отобрал у Дыя, а потом потерял сам.

— Луна, нет! — страшно закричал он, но успел лишь это.

Дива взяла оружие за верхнюю часть древка, оборотила острием к себе и — ее скульптурно изящные, но мощные руки резко дернулись. Листовидный наконечник вошел над правой грудью, сразу утонув в плоти. Правая ее рука бессильно упала, но левая продолжала нажимать на древко, погружая вглубь. Стальные крылышки у втулки уперлись, но под принуждением огромной силы Изначальной дивы копье неуклонно продвигалось. Варнава был уже рядом с ней и пытался удержать, но она была неуступчива, как бульдог, сомкнувший челюсти на горле врага. Помешать можно было, лишь убив ее раньше, чем она сама.

— Твоей власти нет больше, — проговорила она натужно, — я свободна!.. — это было похоже на короткий вой смертельно раненого зверя.

Страшно разорвав грудь, крылышки скрылись внутри Луны. Там хрустнула кость, древко пошло легче, и тут же брызнули тонкие струйки крови. Варнава понимал, что наконечник уже вошел в ствол дерева, что дело сделано, что — свершилось. Он отпустил ее руку и схватил за лицо, вглядываясь безумно, словно надеялся прочитать на нем способ обращения вспять цепи событий. Она была без сознания. Кожа утратила все краски, лишь чернело вокруг запавших глаз, да по нежной матовой щеке медленно спускалась случайная капелька крови, оставляя подсыхающую бледно-алую дорожку. Варнава ощутил, как мучительно вздрогнул Ясень. Содрогание пошло по его ветвям, как первая скорбная волна гибели.

— Зачемзачемзачем, — забормотал Варнава невнятно.

Слезы свободно изливались из него, мешаясь с текущей из-под копья кровью. Ее было так много, что оба они промокли до нитки, как двое влюбленных, обнявшихся под ливнем. Она медленно открыла глаза, в которых уже прочно обосновалась смерть.

— Я все поняла, Орион, — с трудом произнесла она. — Это случилось не слишком поздно?..

Она попыталась иронически улыбнуться, но содрогнулась.

— Как больно, — прошептала она. — Странно, как отец смог выдержать целых три дня?..

Глаза закрылись вновь, но она продолжала говорить, словно слова вытекали из нее вместе с кровью.

— Знаешь, я едва успела, — говорила она. — Он почуял что-то, наверное, и сразу вернулся. Хорошо, взяла свою Манрики-гусари. Он не успел овладеть мной, свалился в воду связанный… Очень боялась, что ты опередишь меня…

Она слабо застонала и вновь впала в болезненный морок, лишь бескровные губы шевелились беззвучно. Варнава тоже глухо стонал, представляя, как Дый слышит призывы бесплотного голоса, оставляет поле боя, спешно возвращается, встречает у Башни Луну… И жалел, страшно жалел, что Дый не успел подавить сознание дочери…

— Он еще вернется, милый, будь готов, — она вновь очнулась. — Что ему эта цепь… Только теперь без копья будет — я его тогда в корнях дерева спрятала, хоть и не понимала, зачем… А вот, пригодилось…

— Очень больно, — вновь пожаловалась она, хныкнув, как больной ребенок. — Мне ведь приносили жертвы в Стволе, ты знаешь… Как ты думаешь, братец, мне простят это?..

— Не знаю, — глухо ответил он, избравший для себя путь крайнего покаяния через разрушение души, и видящий, что самый им любимый в Древе человек перехватил его участь.

— Неважно, — теперь улыбка у нее получилась, была она слабой, но светлой. — Ты живи и проси за меня. Проси, братец, пожалуйста…

Она снова впала в забытье.

— Замена… замена… — потрясенно бормотал Варнава непонятные слова, — Иоши, о Иоши, молись Ему…

Он вдруг замолк и поднял заплаканное лицо, прислушиваясь.

Процесс пошел — Шамбала возвращалась к исконному состоянию.

* * *

Эпизод 1

Вечером 14 нисана Иегошуа бежал прочь из города — через поля и виноградники, не разбирая дороги. Хотел лишь одного — уйти как можно дальше от страшного круглого холма с тремя крестами. Бежал под жутким ливнем, павшим на город сразу же, как…как умер Тот Человек, с Кем несколько часов назад он стоял плечом к плечу перед непристойно возбужденным народом и растерянным правителем. Странно… Он совершенно не помнил сейчас, что чувствовал тогда, лишь в ушах его все время отдавался звериный вой толпы: «Варавву! Отпусти Варавву!». Водоворот раззявленных ртов, кривящихся губ, сопливых ноздрей. С тупым изумлением смотрел, как по бугристой грязной щеке вопящего в первом ряду человека жирная вошь медленно спускалась к границе сальной бороды. «Варавву!»

И, как заключительный удар грома в космической буре, после которого нет уже ничего, потому что все сущее растворилось в разверзшемся хаосе: «Распни Его!». И в бушующем этом безвидном зле явился странно спокойный, уверенный, отменно модулированный голос, перекрывший рев тысяч гнилых пастей: «Кровь Его на нас и на детях наших!».

В тот миг Варавва едва не потерял сознание от ужаса.

…Его отпустили тут же, никто не интересовался, куда он идет — он как-то сразу стал никому не нужен. И весь этот долгий тягостный день он следовал за Тем, жизнью Которого была выкуплена его жизнь. Следовал тайно, упорно и до конца. Теперь конец настал.

Он пал на землю в ночи, сам не зная, где находится. И не знал, сколько пролежал там, не ощущал холода от насквозь промокшей одежды, пока его, наконец, не нашел брат — добрые люди подсказали ему, в какую сторону бежал отпущенный убийца Варавва.

* * *

Сознание его словно бы раздвоилось — он был здесь, в Башне Ясеня, где умирала его сестра-жена. И он был в великом и страшном городе Ершалаиме, в день, когда умер Бог. Он был отпущенным с собственной казни сикарием Вараввой, и одновременно монахом Варнавой, тоже, как выяснилось, отпущенным… Он прожил множество Ветвей, думая, что между этими двумя нет больше ничего общего. Оказалось, есть. И оно, это общее, было самым главным в его личности. «Недобог!», — словно бы со стороны пришло обличение, и он смиренно склонился перед ним, всей душой признавая его справедливость.

Ясень трясся с такой силой, что шелест листвы превратился в рев, заглушавший стоны уходящей Луны. От места за ее спиной, где копье пронзило ствол, до самой кроны зигзагообразно разверзлась трещина, пролегшая рядом со старой. Ясень уже обернулся Древом, Ветви светились кровавым светом, пронзительно и яростно, как тревожные огни за несущимся в ночи поездом, колыхались, стараясь попасть в какой-то грандиозный вселенский ритм. Стоящий в стороне Аслан с ужасом смотрел на слитую в скорби, окровавленную пару, над которой расцветала смерть. Ему стало страшно, что Дый опять обманул их всех, что Древо все же рухнет сейчас от крови его дочери, и воцарится небытие. Чтобы подавить страх, он стал громко и монотонно читать:

Земная слава — как дым. Земная слава — живым. А мертвым — черная высь, Где тесным кругом сплелись, Верша земные дела, Созвездья добра и зла…

На голос его Варнава поднял голову.

— Все кончено, — с трудом покрывая древесный шум, прокричал он. — Шамбала пала.

Тут Аслан понял, что так оно и есть. Ясень успокаивался, ветви перестали мерцать, он постепенно превращался из призрака Древа в обычное, хоть и величественное дерево. Но смерть истекала из него. Это было доступно и глазам: словно бы кровавые сгустки расплывались вокруг, пятная стены, пол, потускневшее небо в проеме колодца. От контакта с ними, как от капель кислоты, пространство постепенно исчезало. Пятна красноватой пустоты медленно, но неуклонно расширялись. Грозно гудели жуткие стены Башни, распространяя алую смерть по Шамбале. Воздух стремительно разряжался, как будто они очутились высоко в горах, ширилось в нем мертвящее дыхание холода.

Наверное, от этого Луна в последний раз открыла глаза.

— Холодно, братец, — пожаловалась она. — Поцелуй меня, пожалуйста.

Рыдающий Варнава склонился над ее лицом, прижал ледяные губы к пылающему лбу. Она сделала судорожное движение головой, и губы их на миг встретились. Лицо Варнавы мимолетно овеяло прозрачное и теплое. «Радуйся, брат мой!», — помстились ему слова, произнесенные где-то очень далеко. И все.

Он рыдал уже в голос. Аслан отвернулся, чтобы не зарыдать самому.

В Башне послышались топот и жалобные повизгивания — неведомо откуда ворвались десятки псов, белых с рыжими пятнами, вислоухих. Не обращая внимания на Варнаву с Асланом, они сгрудились вокруг мертвой Луны, скорбно воя. Один все время пытался подняться на задние лапы и облизать ей лицо, но ему мешал обнявший тело Варнава. Однако постепенно собаки успокоились, мрачно разлеглись среди корней, сложив головы на передние лапы, печально глядели перед собой.

Варнава оторвался от трупа Луны и встал прямо. В лице его не было ни кровники, губы окаменели. Он несколько раз попытался пошевелить ими, через какое-то время это удалось.

— Во ад с душею, яко Бог, сошедый, и в рай разбойника с Собою введый, помяни и

ныне рабу Твою, преступлением многим Тя прогневавшую, — зазвучал среди растущего разрушения печальный канон.

Пока он читал его, с телом Луны происходили странные вещи — оно словно бы втаскивалось внутрь Ясеня, кожа грубела, фигура теряла плавные линии, становилась все более угловатой. Наконец больше, чем наполовину ушло в ствол, и стало подобно причудливому наросту на дереве.

Аслан слушал молитвы, опустив голову и изредка крестясь.

— Аминь, — произнес он, когда Варнава закончил. — Пошли, отец.

Варнава поглядел на него пустым взглядом.

— Зачем? — спросил он, и, не дожидаясь ответа, тускло сообщил. — Я останусь. Мне нечего делать в Древе.

— Мальчик, которого ты спас, помнишь… — тихо начал Аслан.

Варнава резко вскинул голову.

— Что? — переспросил он вдруг охрипшим голосом.

— Это был твой сын…

Варнава изумленно воззрился на друга, словно никогда до сих пор не видел его. Лицо его стало обретать краски, проявились смятение и ярость.

— Ты!.. — с ненавистью зарычал он. — Чем ты лучше Дыя?! Ты использовал меня! Ты использовал ее! Ты сам — бес!

Аслан стоял, склонив голову, без протеста принимая этот поток обвинений. Только когда, казалось, сейчас Варнава бросится и убьет его голыми руками, тихо сказал, не поднимая головы:

— Твой сын жив.

Варнава резко смолк, будто его пронзили насквозь, и глядел на Аслана. Тот утвердительно кивнул головой:

— Мы надули Дыя, устроили спектакль. Он и правда думает, что Янь мертв. Но это не так. Тебе придется жить ради него, если не хочешь ради себя. Прости меня. Все так сложилось, что иначе никак.

Варнава продолжал смотреть на него, потом сглотнул несколько раз, медленно и удивленно произнес:

— Ты все-таки бес…

Аслан покачал головой.

— Нет. Я такой же, как ты. Недобог… Пойдем.

Он развернулся и пошел к выходу из Башни, не глядя, идет ли Варнава следом. А тот шел. Собаки же не тронулись от места, где еще недавно находился труп их хозяйки. Было видно, что они решили остаться здесь до конца.

Первым, кого увидели Продленные, выйдя под потускневшие небеса, был Дый. Он находился в своем человеческом облике — одноглазый, с большой бородой, но одежды его превратились в лохмотья, обгорели и насквозь промокли. Кое-где на выглядывающем из прорех теле проступали страшные ожоги. Див сидел на большом валуне, с интересом разглядывая стремительно убывающий пейзаж.

— Что, мальчики, уже уходите? — бросил он вместо приветствия.

Варнава утвердительно кивнул головой.

— И правильно, — легко согласился Дый. — Ну, как говориться, поминайте лихом… А я тут посижу еще маленько.

Варнава собирался молча пройти мимо, но все же слегка задержался, словно хотел сказать ему что-то, потом, вроде, передумал и пошел дальше. Отойдя на несколько шагов, Аслан раскрыл Трактат, и они пропали. Косо наблюдавший за этим Дый иронически усмехнулся.

Глаз его был темен, как сама Тьма. Из воздуха, в котором, казалось, невозможно уже было дышать — настолько он стал ледяным и редким — див достал зажженную сигарету и жадно затягивался, с каким-то безумным восторгом глядя, как разрушается его царство.

Оно скукоживалось, как пластиковый пакет, поднесенный к огню. Горы очень заметно приближались. Уже не напоминали сидящих в позе лотоса величественных старцев, сделались схематичными и неживыми, потеряли всю многозначительность. Кровавые пятна покрывали их и расширялись, так же, как и на земле, и на воде озера. Даже в воздухе висели они, продолжая пожирать пространство. На острове, впрочем, их было на удивление немного, и росли они тут гораздо медленнее. По берегам криком кричали звери и птицы, хаотически метались всполошенные демоны, не знающие, куда скрыться. Сталкиваясь с красными пятнами, пропадали бесследно.

Внимание Дыя привлек громкий звук от Зала Убитых. Он взглянул в сторону плато и увидел, как оттуда, подобно плотному столбу дыма, поднимаются тысячи эйнхериев. Гигантская стая летучих зомби ввинтилась в набухающее красным небо и исчезла в нем. Дый с видимым сожалением поцокал языком им вослед.

Плато уже не было, как не было и одного из берегов — того, на котором произрастал тропический лес. Потихоньку рассасывался в кровавом мареве и другой — серый и прохладный. Мутно-алая стена смыкалась вокруг озера, застилала небо, пока Шамбала не приняла вид гигантского красного пузыря, в который налита вода, а посередине плавает островок с Башней. Когда же красное нечто принялось облизывать берега острова, с каждым разом делая его все меньше, Дый, отбросив сигарету, со вздохом поднялся с валуна.

— Папаша, я пошел домой, — заорал он в катастрофически суженное

пространство.

Постоял немного, потом, прихрамывая, направился ко входу в Башню. На ходу напевал: «Пал, пал Вавилон великий с его бесконечным днем…». Фальшивил при этом немилосердно, но тон был исполнен сарказма. На месте головы расползалась кровавая клякса, голос из-под этого жуткого пятна звучал искаженно, ничего человеческого в нем уже не было.

Бесформенный красный призрак исчез в Башне.

* * *

Эпизод 1

Ночью 18 нисана Иегошуа уходил из Ершалаима. Его провожал только брат, поразительно изменившийся за эти три дня. Но Иегошуа не хотел знать того ликующего, победительного, что поселилось теперь в Иошияху. Не желал признаться себе, что просто боится ЭТОГО, боится до тягостной дрожи в коленях. Он хотел как можно скорее оказаться далеко-далеко от безумного этого города.

Брат смотрел с осуждением, пытался что-то объяснить, убедить… Глупец, Иегошуа убеждать было не нужно, он и так знал, что Тот Человек каким-то невероятным… БОЖЕСТВЕННЫМ образом сумел преодолеть смерть. А значит, Он воистину Бог. Сознание Иегошуа не могло вместить сего, и его гордость не желала уживаться с этим фактом. Перед ним теряла смысл его борьба, вся жизнь. Теперь ему было все равно, куда идти — пристать к недобитым киликийским пиратам, записаться в один из наемных легионов на Парфянской границе, или продать свое тело какому-нибудь ланисте, и выходить с мечом на арену, убивая таких же подлых гладиаторов…

Все это, да еще многое другое, он позже и проделал в безнадежной своей погоне за божественностью, начавшейся в великом и страшном городе Ершалаиме, а закончившейся…

* * *

Сатаногенез

Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.

«В главе Трактата сего, названной «Фактория Тьмы», обратили мы взор на происхождение Шамбалы, рассудив, что представляет она собою лишь эманацию Тьмы во Древо. Однако, поскольку, как мы не единожды указывали, Тьма есть не что иное, как конечное небытие, вакуум, то и Шамбала в силу того не есть страна бытийная, а, напротив, некая концепция, худая мысль, от того самого вакуума отраженная, пустота и дитя пустоты. Наипаче того, принимая во внимание процесс нулевого колебания вакуума, сиречь мгновенного возникновения и уничижения виртуальных частиц в пустоте, обязаны мы признать, что Шамбала суть нечто не бывшее — мэон, вне времени пребывающее, собственного же времени не имеющее.

В ином месте Трактата сего установлено, что должно именовать антисистемой. Полезно, однако, будет повторить, что таковой почитаем мы некую системную целостность негативного свойства, противостоящую миру тварному. Следовательно, приходится признать, что Шамбала с негативной своею энергией, и всеми теми, кто ощутил ее обаяние и ей предался, начиная со злосчастного дива Вотана, антисистема суть.

Поелику же антисистема есть недуг, разъедающий и губящий целостности системные, на коих паразитирует, оная Шамбала, от избыточности абсолютного небытия, распространяется за собственные пределы, пытаясь, подобно злой опухоли, сравняться со Стволом, погубив, тем самым, и его, и себя.

Итак, мы видим, что Шамбала есть зло в чистом виде, вечная неудовлетворенность без надежды на конец, сиречь, царствие того, что именуем мы сатана. Не берусь устанавливать личностность оного персонажа, ибо то тайна не по разуму нашему. Однако укажу, что взрастить таковую личность в себе всякий волен, согласно великому дару свободы. Наипаче же на деяние сие легко сподобиться членам Ордена нашего, наделенным выше человеку положенного.

Итак, Вотан, воссоздав Факторию Тьмы, сам стал Тьмою, злом и небытием. Ибо сказано в одном сочинении, в Стволе сущем: «Те люди, животные, демоны, которые свободным волеизъявлением принимали обольщения сатаны, превращались в нежить». И далее: «Эти люди по ту сторону добра и зла. Им позволено все, кроме правдивости и милосердия».

Воистину так, что и открыл наш разбор деяний Вотановских. Но и сказано там же: «Зло приходит в мир из небытия, и горе тем, через кого оно приходит». Что означает сие? А то, что зло по природе своей непрочно, и лишь наша сугубая слабость виною тому, что побеждает оно во Древе сем. Сами судите, коим образом нечто не бывшее сподобилось бы ниспровергнуть бытие во всей славе его?.. Посему существа, принявшие на себя печать зла, от самих себя казнимы, ибо избрали путь смертный, исполненный скрежета зубовного. Вечная неудовлетворенность без надежды на конец — вот злосчастный удел их…

При всем же при этом зло в падшем мире сем неизбывно и пребудет до самого конца оного и явления нового, в коем уничтожится конечно. Посему Шамбала, или тень ее, или же призрак пребывают в Древе изначально и до самой Кроны. Сие есть тайна беззакония. Посему же и Дый, как полностью предавшее себя злу существо, также неистребим до тех пор, пока попущает сие Господь. Ибо лишь Божественной любовью можно заполнить зла пустоту, тем и убить Шамбалу, ибо кто сподобится на сие, перестанет внимать губительному зову ее…»

* * *

…Врата Шамбалы разверзлись вновь.

Оставшиеся в живых с обеих сторон остановили бой и с великим изумлением наблюдали, как изо всех входов в призрачную страну выплескивается кровавое свечение. Никто не ведал, что именно происходит, но душою понимали — Шамбала кончается в муках. Ее воины почуяли это первыми — стон пронесся над полем. Адское свечение как будто засасывало их, помимо воли тащило в свою утробу. Первыми туда с воплями полетели демоны, за ними — эйнхерии. Они поднялись с земли, и безмолвно, но быстро исчезли в глубине скал. Тени, сражавшиеся на стороне Шамбалы, сопротивлялись дольше всех. Они хватались за камни, а некоторые даже за своих бывших противников, когда неодолимая сила стала тащить их к жутким вратам. И только что яростно дравшиеся с ними враги всячески пытались помочь им, удержать в плоти Древа, не дать сгореть в пустоте. Все бесполезно — Тени выскальзывали из рук, ноги сами несли их к гибели. За считанные минуты армия Дыя перестала существовать. Впрочем, вместе с нею в разверстые дыры кануло немало и повстанцев.

Но врата не закрывались, словно жаждали еще жертв. Вожди победителей стояли неподвижно, как будто решая свою судьбу. Первым раздался голос Артхура:

— Я возвращаюсь в Древо, — в холодном воздухе это прозвучало чисто и сильно.

Он вложил меч в ножны, поймал бесхозного коня, и, крикнув воинам под знаменем с драконом, поскакал вниз по склону. Воины развернулись и отправились за ним, но сперва благоговейно подняли и унесли с собой обугленное тело рыцаря Ланса.

Абай Зургай глядел на кровенеющие отверстия со смесью досады и облегчения.

— Слава свершившим сие! — зычно крикнул он. — А мне такого наследства не надо…

Кивнув недавним соратникам, он вскочил на коня и понесся за удаляющимися войсками Артхура. Огненный Принц со своими людьми молча последовал за ним.

Остался один Барон с кучкой окровавленных солдат в изодранной форме. Оглядев поле боя, усеянное трупами, обратился к раскрытым еще проходам, пожал плечами и произнес:

— Что ж, пусть Шамбала сама хоронит своих мертвецов.

Развернулся и пошел прочь. За ним потянулись усталые служивые.

Несколько минут на опустевшей сцене все оставалось неизменным, потом по ней протекло какое-то движение. Изуродованные тела стали шевелиться, подниматься над землей и, сначала медленно, а потом все быстрее, дрейфовать в сторону врат. Вместе мертвецы обеих армий стремились в кровавое ничто. Эйнхерии, монахи, степняки и сумасшедшие горожане, бритоголовые рабы Синего, и множество других прочих — толкаясь и застревая, влетали в кровавые дыры земли, исчезая в них. Когда канул последний, отверстия закрылись. Чающие Шамбалы обрели ее.

Но далеко не все — среди снега, цветущего уже не от света, а от пролитой крови, оставалось еще немало мертвых воинов. Одно из этих тел принадлежало когда-то художнику по имени Николай. Обезглавленное, оно спокойно лежало рядом с горсткой пепла, оставшегося от демона-павлина. Отсеченная голова тоже была тут, отлетев на пару метров, она обосновалась в неглубокой ямке. Даже не была страшной — чистой и гладкой, со все такой же аккуратной бородкой. Уродливые родинки на щеке побелели и слились с гладкой матовой кожей. Выражение лица было удивительно спокойно и торжественно, в широко раскрытых невидящих глазах отражалось победительное сияние солнца.

И дрогнула земля, со скал с великим шумом посыпались камни, в горах стали сходить лавины. Не стон, не рев, не голос мучимого существа вырвался из-под земли, нет, это невидимая аура зла словно бы отделилась от своего корня, поднялась на поверхность и немедленно разложилась под лучами взошедшего над тварным миром солнца. Изо всех щелей земли случился выброс газов — последний вздох страны Агарти. Запах серы, сначала невыносимый, становился все более невнятным, легким, и исчез совсем. Обвалы и лавины затихли. В горах воцарилась первозданная тишина

* * *

У аналоя: «Прости меня, честный отче»

— Согрешил я пред Господом и Спасителем моим. Каюся.

— Согрешил забвением о даре благодати священства, нарушением уставов монашеских, небрежностью и вольностью в служении, нерадением о пасомых, нерадением к молитве и храму. Прости меня, честный отче.

— Согрешил сатанинской гордыней, кощунственным уподоблением себя Богу. Прости меня, честный отче!

— Согрешил волохванием нечестивым, общением с бесами, беснованием и принятием облика бесовского. Прости меня, честный отче.

— Согрешил кровосмешением в плотском родстве с сестрой единоутробой по неведению. Прости меня, честный отче.

— Согрешил унынием и отчаянием, волею к самоубийству. Прости меня, честный отче.

— Согрешил гневом, мстительностью, человекоубийством. Прости меня, честный отче.

— Согрешил высокоумием, самохвалением, превозношением, тщеславием, упоением силой. Прости меня, честный отче.

— Согрешил винопитием, табакокурением, нарушением поста, чревоугодием, блудными помыслами, сладострастными прикосновениями, похотливыми мыслями. Прости меня, честный отче.

— Каюся, что прогневал Господа Бога моего, искренне об этом жалею и желаю раскаяться, и впредь не грешить, и всевозможно удерживаться от грехов.

— Прошу и тебя, честный отче, прости мя, благослови, разреши, да будешь мне свидетелем в день судный против диавола, врага и ненавистника рода нашего, и да помолишься о мне, грешном, Господу Богу.

* * *

Было субботнее утро весны, раннее утро ранней весны. Отец Варнава вновь пребывал на пустынной площади со славной историей. Только что оказался здесь, без проблем перейдя из аслановой Ветви. На нем были те же потертые джинсы и кожаная куртка, в каких покидал это место. С умиленным чувством глядел на подмороженный за ночь огромный храм, даже в ветхости своей величественный и неизменный, как Древо. Блеклый свет северного утра уже разогнал безумных призраков ночи. Площадь, крыши домов, деревья, небо, редкие прохожие казались обновленными и чистыми — готовыми. Было что-то значительное в этом утре — сером, пасмурном, но исполненном великого ожидания.

Отец Варнава заметил вдруг, что пребывает на площади не один. За две-три скамейки от него сидел мужчина средних лет. Что-то знакомое было в его облике: выпирающий живот, борода, длинный волосяной хвост. Впрочем, отец Варнава довольно легко вспомнил, кто это — редактор газеты, которого он оставил с ворвавшимися в его кабинет шамбалитами. Да тут же еще вспомнил, что в этой Ветви тот пребывал в газете на гораздо более скромной должности. Иногда ходил на службы в его храм, несколько раз исповедовался.

Мужчина тоже посмотрел на отца Варнаву, поднялся, и, прихрамывая, направился к нему.

— Благословите, батюшка! — наклонил голову, лодочкой сложил ладони.

Священник встал, и, подняв руку, к которой успел мимолетно приложиться мужчина, перекрестил склоненную редеющую макушку.

— Бог благословит!

Журналист полез в карман распахнутой кожаной куртки, покопался там и смущенно протянул отцу Варнаве крашеное луковой шелухой яйцо. Потом развернулся и, не спеша, направился в сторону уличного перехода. Батюшка остался стоять с яйцом в руке. Оно было нежное на ощупь, с бледными мраморными разводами и перекрещивающимися цветными полосками от ниток, которыми его обмотали перед покраской. Любуясь яйцом, снова сел на скамейку и погрузился в воспоминания о недавнем прошлом.

Его гнев на Аслана прошел сразу, как только он оказался в Степи и увидел встречающего их здоровенного кудлатого русобородого молодца, у ног которого вился забавный крылатый пес, иногда поднимающийся в воздух и восторженно нарезающий круги над головою хозяина.

Варнава глядел в бледно-голубые глаза взрослого сына и видел в них сотни пройденных Ветвей, множество боев, сонмище преодоленных страстей. Словно смотрелся в зеркало. Молча стояли друг перед другом, пока парень не произнес дрогнувшим голосом:

— Отец…

— Янь! — рыдающе вырвалось из Варнавы, и он с силой обхватил сына за каменные плечи.

Рядом всхлипнула от наплыва чувств Гела. Аслан тут же приступил к процедуре объятий.

Позже, в уютной аслановой юрте, они сидели вокруг пылающего очага с чашами кумыса в руках (Гела упорно отказывалась от него, предпочитая терпкое просяное пиво), и Аслан рассказывал. Нельзя сказать, что рассказ этот прояснил все — жизнь Продленных слишком сложна даже для их собственного восприятия…

— Мое появление в Ветвях — дело темное, до конца мне самому непонятное и даже еще не решенное. Замечу только: твой сын играет тут оч-чень важную роль…

Варнава перехватил серьезный, и даже какой-то почтительный взгляд, брошенный Янем на Аслана. Но он сейчас не хотел разбираться в их отношениях — ему пока было достаточно, что сын его сидит рядом с ним. Янь снова опустил голову и продолжал молча почесывать за ушами своего пса, разнежившегося от тепла очага и ласки хозяина.

— О чем ты? — все же спросил Варнава, ибо понимал, что Аслан ждет от него этого вопроса.

Аслан ответил, как он и ожидал:

— Позже узнаешь. Быть может… Видишь ли, это уже не твое послушание. Впрочем, тебе и твоего собственного достаточно. Более чем…

Тут он прервался, чтобы набить трубку. Посетовал:

— Опять папиросы кончились.

— Я пришлю тебе из своей Ветви, — посулил Варнава. — Если все-таки найдешь хоть что-то, что мне можно знать.

— Да сколько раз тебе говорить, — сердито сказал Аслан, выпуская слова вместе с клубами дыма, — я и сам толком не знаю. Мне в этом еще предстоит разбираться. Одно могу сказать: все очень серьезно, и, может быть, все по-прежнему висит на волоске. Временная петля, одна из многих в Ветвях. Одна из тех, благодаря которой ты прожил эпохи после своей встречи с сыном, а потом оказался рядом с ним в Шамбале, когда он был младенцем, а я принес его к Башне, пока ты разбирался с Дыем…

— Что?! — округлил глаза Варнава.

— Что слышал, — кивнул Аслан. — Мне надо было срочно переправить его в Ствол.

— Зачем?!

— Чтобы спрятать от Дыя. В общем, дело было так…

Гела обошла всех, подливая в чаши кумыса, и молча опустилась на свое место. Видно было, что Аслан здорово потрудился над ее воспитанием в духе патриархальности. И еще было ясно, что ей это доставляет удовольствие. Аслан прихлебнул из пиалы, затянулся и продолжал:

— Я оказался в Ветвях, зная, что эта история должна случиться. Не спрашивайте, как. Понимал, что должен следить за Дыем, собирая о нем всю информацию, какая возможна. И осмысливать ее. А это я умею, как вы знаете. В общем, мои наблюдения и размышления вылились в Трактат, получивший среди членов Ордена нашего незаслуженную популярность.

Он, было, скромно потупился, но тут же продолжил, привычным гордым движением вскинув подбородок.

— Я знал, и то, что должен следить еще за Луной, чтобы взять на себя заботу о младенце, когда он появится.

При этих словах Варнава до боли сжал зубы. Лицо внимательно слушавшего Яня окаменело. В этот момент отец и сын были так поразительно похожи, что Гела, глядящая во все глаза, удивленно прикрыла рот маленькой ладошкой.

— Но я не предвидел хитрости этого старого беса, Дыя то есть. Он устроил так, что внук его родился в Стволе.

Варнава воззрился на Яня с великим удивлением. Тот утвердительно кивнул.

— Прошу любить и жаловать, — Аслан головой указал на юношу. — Янь Вышанин, сын боярина Вышаты, внука Добрыни. Личность в Стволе вполне известная…

— Зачем ему это надо было? — бросил Варнава, слушавший с напряженным интересом.

— Затем же, — пояснил Аслан, — зачем и тебя зачинать в Стволе — в Ветвях дивы не рождаются. Вся божественная семейка должна быть из истинной реальности. Даже ее члены, предназначенные для жертвоприношения…

Он принялся молча выпускать дым, глядя перед собой.

— Идея изящная, ничего не скажешь, — продолжил он тихо. — Кто обратит внимание на мать стволового героя Яня Вышанина? Она, якобы, умирает от родов, и никаких следов в Стволе от нее не остается… А внука он тут же забирает в Ветви. Тот, пока с не собранной душой, оставляет в Стволе Тень, которая и совершает положенные ему там деяния. И уже не имеет значения, что его продляют в Ветвях и приносят в жертву — в Стволе есть свой Янь, а поскольку Ствол обречен в силу этой самой жертвы, остальное неважно. Рисковал он, конечно, равновесием Древа, но ему уже было на это глубоко наплевать…

— Да, вот так… Но парня следовало воспитать с тем прицелом, чтобы он в свое время добровольно принес себя в жертву — это непременное условие успеха акции. И вот дед забирает внука из Ствола и отдает на воспитание в жуткую Ветвь к жутким людям. Вся обстановка гарантирует создание идеального антисистемщика с отчетливой тягой к суициду… Одновременно Дый уверяет Луну, что Яня убил ты, вроде как, из нравственных соображений — инцест там, и все такое… И вот, казалось бы, все у него приведено в ажур.

В тишине послышался неприятный скрежет. Это заскрипели зубы Варнавы. Янь сидел белый, как полотно. Его пес с беспокойством поднял голову. Гела глядела на Аслана с ужасом.

— У меня еще в Шамбале что-то мелькнуло, когда Дый сказал. Та пьянчужка… — сдавленно проговорил Варнава.

— Да нет, — помотал головой Аслан, — это-то, как раз недосмотр мой. Эх-х… — вздохнул он, и лицо его затуманилось, — все тогда пошло наперекосяк из-за того, что вы с Луной появились в той Ветви почти одновременно. Я ведь уже знал, что Янь где-то там — очень уж подходящее местечко, да и порталы Дыя были везде понатыканы. Внедрился в табор джипси и кочевал с ними, в надежде, что сам найду ребенка, а цыгане помогут мне закамуфлировать похищение — все сойдет за случайность: ну, украли египетские черти младенца, обычное дело… Когда я встретился с Дикой охотой, стало очевидно, что прав насчет того, что Янь тут. Но табора я лишился. Пришлось таскаться за тобой, в надежде, что ты выведешь на сына — при такой степени родства Продленных это просто неизбежно в одной и той же Ветви…

— Ты так много знаешь… — хрипло прервал его Варнава, — почему же всего этого нет в твоем Трактате?

— Потому что еще в Стволе научился не высказывать в своих книгах все, что знаю, — отрезал Аслан. — Так вот, расчет мой, как ты помнишь, оказался верным…

— Помню, помню… — медленно проговорил Варнава.

— Когда то отправился в Шамбалу — у меня была слабая надежда, что ты все же доберешься до Дыя, — я спрятал Яня в надежном месте и вышел на Суня…

— Да зачем же? — очередной, но не последний, раз за вечер, изумился Варнава.

— Да затем, что знал последующие события. Что ты создашь свою Ветвь, что Дый достанет тебя там, что ты скроешься от него у Суня…

— Я все-таки не понимаю, — не выдержав, подала голос Гела.

Аслан снисходительно не обратил внимания на это нарушение благочиния, и девушка закончила:

— Если ты все знал…

— Повторяю еще раз для особо одаренных: я знал не все, а только общую канву и конец истории. Причем, один из возможных — реальность вариабельна. Ну и что? Разве мы, назаряне, не знаем конца истории? А ведь ведем себя так, словно не знаем…

Варнава кивнул, соглашаясь с сентенцией. Аслан продолжил:

— С твоим покойным учителем я договорился, что он не станет привлекать внимания к моему прибытию к Башне. Ну, и надеялся, что, может быть, его экспедиция в Шамбалу завершится победой — опять вариабельность цепи событий. Однако все произошло так, как должно было. Одновременно я рассказал ему о предательстве Оуян, которая пошла на него только потому, что боялась за него — Дый, тоже предвидевший, что ты рванешь, прежде всего, к учителю, запугал ее страшно. Сунь так разгневался, что я едва уговорил его оставить несчастную мартышку в живых. Он ее вызвал и в моем присутствии велел тут же уничтожить дыевский портал, как только ты появишься в его Ветви. А я вернулся в ту окаянную Ветвь, готовить инсценировку.

— Что за инсценировка? — подал голос молчавший до сих пор Янь. Голос его был приятен и звучен.

Аслан вновь окутался клубами дыма, откуда донесся ответ:

— Ловушку для твоего доброго дедушки.

— Давно хочу об этом услышать, — заметил Янь.

— Сейчас услышишь, — заверил Аслан. — Твоими, так сказать, приемными родителями, были местные розенкрейцеры, которых Дый обработал к своей пользе. Преданы ему были абсолютно. Тебя ждало жуткое детство, с непрерывной промывкой мозгов с уклоном в добровольную кончину и жертвенное служение Хозяину Шамбалы. Но тут вмешался, простите за банальность, случай…

— Случай?.. — с сомнением переспросил Варнава.

— Да, — кивнул Аслан, — знаю, случайностей не бывает. Но это был именно случай — будем считать, что это так, пока не имеем других объяснений… Короче, Яня похитили из его приемной семьи. Ага, та самая баба, которая ради джина была уже способна на все.

— Что, опять для цыган? — спросил Варнава.

— Боюсь, еще хуже, — передернувшись от отвращения, проговорил Аслан. — Кажется, Яня так и так поджидал жертвенный нож…

Отец с сыном одновременно с пониманием кивнули. На лицах их тоже отразилось величайшее отвращение.

— В тот переулок, — продолжал Аслан, — должен был прийти заказчик и забрать ребенка. Но та сука накачалась в долг — трактирщик видел ребенка и знал, что деньги у нее появятся — не в первый раз она такое проделывала… А дальше все получилось, как получилось.

— Случай… — покачал головой Варнава.

— Именно, — подтвердил Аслан. — Тебя бы, конечно, все равно принесло к сыну, но могло статься так, что слишком поздно… Так вот, только ты ушел, я засунул пьяной гадине в лиф пару золотых, дабы дыево следствие решило, что сделка таки состоялась. Она все равно ничего не помнила, подтвердила ему потом: пришел человек, принес деньги, взял ребенка, она напилась. На это я и рассчитывал…

— Дый пошел по цепочке дальше, — с утвердительной интонацией произнес Варнава.

— Конечно, пошел, — подтвердил Аслан. — Только не нашел настоящих заказчиков — ликвидировал я их компанию…

Гела представила эту процедуру и содрогнулась — Аслана она знала уже достаточно хорошо. А тот спокойно рассказывал:

— Мне надо было срочно вызвать из Ветвей помощь — Дый был уже на подходе, я это чувствовал. Подвернулся Николя — он на все был готов, лишь бы насолить твоему папаше. Я пока отдал Яня на сохранение Суневым девицам, которые спрятались в гелиной Ветви — там бы Дыю в жизни не пришло в голову искать внука. А мы с Николя обставили дело. Якобы, двое Теней, его поклонники, убили заказчиков похищения и пытались скрыться с ребенком, но не смогли, и, перед тем, как разгневанный дедушка их настиг, убили внука.

— Как они это проделали? — изумился Варнава.

— Младенец — кадавр, летит с обрыва в море, похитители — вслед за ним. Разбиваются о прибрежные сказы, обращаются в бесформенную массу… Ни один патологоанатом не сообразит, что ребенок был не настоящим.

— Вы что, заставили их умереть? — с отвращением спросил Варнава.

— Никто их не заставлял, — сердито рявкнул Аслан. — Им все объяснили, и они сами пошли на это. Это война, а они на ней были добровольцами.

— Отец, помолись за них, — попросил Янь.

— Да, — кивнул Варнава. — И за раба Божия Николая…

Аслан молчал, сердито попыхивая трубкой.

— Брось, — устало сказал Варнава. — Никто тебя не осуждает.

— Я надеюсь, — саркастически бросил Аслан.

— Не понимаю все-таки, — опять заговорил Варнава, — как Дый так легко поверил твоему детскому, уж прости, розыгрышу?

— Знаешь, — слегка обиженно ответил Аслан, — не очень-то детскому. Антураж мы соорудили солидный, оч-чень убедительный. Да у него и причин не было не верить: где ты обретаешься, ему было известно, Николя он с тобой никак связать не мог, про мое участие просто не знал. Да и не очень-то, похоже, рассчитывал на вариант с Янем, кажется, остановился на том, чтобы Луна родила от тебя еще раз. А Янь для него был уже отработанным материалом.

— А то, что в Ветвях остались его Тени? — спросил Варнава.

— Когда гибнет основная Тень не инициированного Продленного, остальные умирают тоже, я тебе это уже говорил.

Варнава только пожал плечами.

— Короче, — закончил Аслан, — забрал я сына твоего от Оуян и Пу. Отдавать, засранки, не хотели, полюбился им, говорят…

— Интересно, где они сейчас? — поинтересовался Варнава.

— Здесь, где же еще, — спокойно заявил Аслан. — Сидят в юрте моего гвардейца, тебя боятся…

— Обязательно надо поговорить с ними, — сказал Варнава больше себе, чем собеседнику. — Рассказывай дальше, — попросил Аслана.

— Ну, и сразу бросился в Шамбалу через Трактат, захватив этот вот оковалочек в пеленках — Аслан кивнул на Яня. — Пока ты скандалил с папашей, проскользнул в Башню на глазах у Суня, и сделал там все, что надо.

— А именно?

— Да понятно же — вернул мальчика в Ствол, к приемному родителю. Там был кадавр Луны, якобы, умершей от родов, но горе отца утешил вопящий и здоровый младенец. Между прочим, не был бы он таким здоровым, не прыгни ты тогда за ним… Удивляюсь, ты был таким пьяным, а меня опередил — я среагировал уже когда он был у тебя в руках.

— За своим прыгнул, — заметил Варнава, мимолетно улыбнувшись Яню.

Тот широко улыбнулся в ответ.

— Ага, — согласился Аслан. — Но это еще не все. Сыночек твой, конечно, прожил положенное в Стволе в своем собственном виде, а когда должен был окончить дни, я его продлил. Там же, не выходя из Башни.

— Как это возможно?

— Да примерно, как Дый тебя — вывел в Ствол свою проекцию. Надо сказать, не очень хорошо себя чувствовал, такую жизнь мальчишке даруя. Но выхода не было — слишком много на нем всего завязано.

— Ты спросил меня, хочу ли я, и объяснил, что успел объяснить. Я все понял и согласился. По своей воле, — прервал молчание Янь.

Варнава вообще заметил, что сын его не весьма словоохотлив, и порадовался за него.

— Все правильно, свобода воли, — вздохнул Аслан. — Опять она самая… Во Древе сем она у нас есть всегда, но я не понимаю, почему мы упорно выбираем худшее?..

— Так вот, — продолжил он, — сыграл я музыку эту бесовскую, взял грех на душу. Специально флейту взял, хотя не большой я мастер в искусстве сем…

— Да уж… — вздохнул Янь.

— Между прочим, — заметил на это Аслан, — сын твой — музыкант замечательный, гусляр…

Снова душу Варнавы пронизало незнакомое радостное чувство — отцовская гордость.

— Да, — говорил между тем Аслан, — только дальше все не так гладко пошло. Отставил его в Ветви, куда он перешел после продления — почти такой же, как Ствол, — а сам выскочил из Башни, Суню помочь надо было. Дальше ты знаешь — мы с тобой вместе по Ветвям скакали. А пока скакали, исчез твой сын из той Ветви. Я его только в Степи хватился, но уж времени искать не было.

— Там были слуги Князя Коркодела, пришлось уходить, — ответил Янь на вопросительный взгляд Варнавы.

— И куда ты ушел? — спросил тот.

— В Ветви, — скупо ответил Янь.

Варнава с болью представил себе совсем юного Продленного, практически ничего не знающего о перемещениях, вынужденного бежать по пугающему и запутанному миру Древа…

— Насколько я понимаю, пока мы валили Шамбалу, он успел много где побывать. Но он сам это расскажет. Потом. Если захочет.

Янь кивнул.

— Когда же ты успел его найти? — спросил Аслан.

— Не я, сам нашелся — появился в моей Степи, пока нас не было, и за Гелой во всю ухлестывал.

Аслан сделал страшные глаза и посмотрел на девушку. Ты хихикнула, мурлыкнув что-то вроде: «Мавр-р».

— Вот, собственно, и все…

Они долго сидели молча, потягивая кумыс и куря трубки. Потом Варнава встал и вышел в ночь. Янь последовал за ним. Пес, было, увязался, но Янь бросил ему: «Сиди, Переплут», и тот послушно опустился на место.

О чем отец с сыном говорили в душистой ночной степи — ведомо только им и Богу.

…Теперь он сидел на пустынной площади и вспоминал эту долгую беседу со спокойной глубокой теплотой. Он знал, что здесь все будет хорошо, потому что его сын совместил лучшее, что есть в нем, и что было в его матери. В Яне достаточно сил, чтобы побороть соблазны Древа сего.

Со временем он заберет сюда Оуян и Пу, заботу о которых завещал ему покойный учитель. В его Ветви они утратят свои зловещие свойства оборотней, и он знает женскую обитель, которая примет их.

А Луна… Он будет молиться за нее. И помнить.

И за Суня тоже.

Все хорошо будет и с его Ветвью, и с этой страной, которую он в свое время избрал сам, и уходить откуда не собирался. Скоро уже закончится смутная полоса, в свое время вернется Белое Царство, могущество и процветание, а в огромном этом храме совершится бескровная жертва. Мощный, хоть и краткий, духовный всплеск осветит для грядущих поколений тяжкий путь к Кроне. И он пойдет вместе с ними, и когда-нибудь предстанет перед Судом, где ответит за все, и где получит ответы на все вопросы.

Еще он очень хотел вернуться в несчастную Ветвь Гелы и окончательно разобраться с оккупационным режимом и Князем Коркоделом. Его мышцы напряглись, когда он представил, как крушит посохом мерзких рептилий. Но тут же расслабился: вряд ли ему позволено будет сделать это — жертва Луны дала ему возможность завершить свое послушание, и он обязан нести его до конца, не сворачивая в стороны, не прыгая больше по Ветвям. Пусть все, что нужно, сделает Янь…

Достаточно уже было, что он ниспроверг Шамбалу и Дыя. Впрочем, в глубине души он не верил в его полное исчезновение — как монах и Продленный, слишком многое знал о сущности зла…

Тем не менее, свое дело он сделал. Существует ли до сих пор в каком-либо виде его враг?.. Существует ли он сам, Варнава, Сын Утешения, бывший некогда Вараввой, сыном Разрушения?.. И где он существует — в Ветвях или Стволе? Какая разница — его Ветвь во всех отношениях была подобна Стволу. Теперь он не был даже уверен — есть ли на самом деле это самое Древо, не морок ли навеяло на него какое-то странное мечтание… В его нынешнем духовном состоянии Древо представало не миром тварным, а неким продленным действием, святым обрядом, который необходимо совершить во всех подробностях, дабы сохранить его сокровенную суть. Иначе действо утратит свое внутреннее время, распадется на сегменты, рухнет в бесформенную Тьму. Именно так, тщательно и благоговейно, отец Варнава всегда служил Литургию.

Да, здесь была его Церковь, которую он воспринимал сейчас зримо, как визионер: непобедимое белое сияние в центре, формирующее людские души, те, что купаются в нем. Но чем дальше от центра, тем больше приглушается сияние, и души, оказавшиеся под воздействием искалеченного света, все безнадежнее теряют форму, пока вовсе не развоплощаются на границах, где света нет более, где — тьма.

Он хотел в Свет, в самый центр. Но тяжкий груз не пускал его.

«Падший священник», — возникшие в нем слова сразу сломали тепло воспоминаний о сыне. Зябко поежился. С епархией-то все разрешится — в конце концов, такое происходило не в первый раз, а среди высшего священноначалия были архиереи, которые знали, что путь отца Варнавы отличен от пути прочих священников, и принимали это, как должное. Если бы дело было только в церковной дисциплине, уже сегодня ночью он служил бы самую великую службу. Знал, что отец Исидор в его отсутствие вел дела как надо, и что найдет храм в полном порядке. Но вправе ли он будет?..

Перед ним, как въяве, предстало доброе, в больших очках, с пушистой белой бородой, лицо его старенького духовника. Этот благостный старец, «солнечный батюшка», обладал мудростью, которая дается человеку лишь свыше. И если он решит, что отец Варнава не достоин отпущения, значит, так решил и Бог. А без отпущения не будет больше отца Варнавы…

Похолодев, он нащупал в кармане мобильный телефон. Чтобы остаться живым, ему необходимо было принести покаяние, ощутить на голове ласковое бремя епитрахили, услышать формулу прощения: «…Благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, брате, вся согрешения твоя…». Но боялся, боялся, как всякий юнец с его прихода, робко несущий батюшке постылые свои стыдные грешки.

Прежде, чем набрать номер маленькой церквушки, скрытно ютившейся на территории завода, отец Варнава перекрестился и произнес, глядя на огромный храм:

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!

Конец

Оглавление

  • Предупреждение
  • Хозяин Древа сего
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Хозяин Древа сего», Павел Владимирович Виноградов

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства