«Меч и щит»

Виктор Федоров, Григорий Березин Меч и щит

Часть первая МЕЧ

Глава 1

«… Черные тучи, казалось, заволокли небо над всем Межморьем. Ветер завывал скорбную песнь — не то о павшем герое, не то о погибшей надежде. Несмотря на полуденное время, в лесу царил мрак. И мрак вполне соответствовал настроению ехавшего по лесной тропе всадника на вороном коне. Весь затянутый в черную кожу охотничьего костюма, всадник носил на плечах черный плащ с откинутым капюшоном и черные кожаные сапоги на ногах. Довершали мрачное убранство черные лакированные ножны без меча. К седлу был приторочен позаимствованный у восточных варваров аркан — свернутая кольцом черная веревка с петлей на конце. Общую темную гамму нарушали только тигриные глаза. Конь шел ровно, наездник сидел в седле как влитой, предаваясь невеселым размышлениям, никак, впрочем, не отражавшимся на его красивом аристократическом лице.

Несколько ранее в тот же день, едва он успел войти в тронный зал замка Эстимюр, мать с порога ошеломила его неожиданным и неприятым известием.

— Главк, — обратилась она к нему, — сегодня, в день своего совершеннолетия, ты должен наконец узнать правду о своем происхождении. Знай же, что ты никогда не воссядешь на трон Антии, ибо ты вовсе не сын короля, а отпрыск славного доблестного Глейва, чье имя означает на его родном языке «Меч». А Глейв, хотя и был великим воином, коему Антия во многом обязана своим нынешним благополучием, однако же никаких прав на престол нашей страны не имел. Да и не пристало сыну Меча занимать трон Ульфингов, ибо потомки его, как и он сам, суть герои-разрушители, а не созидатели. А посему трон отойдет старшему сыну короля, твоему брату Демми. Тебе же достанется наследство твоего отца. — И, сказав так, она поднялась с трона, достала стоявшие позади него черные лакированные ножны и приблизилась к сыну: — Вот тебе ножны от меча, некогда выкованного Глейвом. Сам же меч, как ты знаешь, пропал более двадцати лет назад, после битвы у водопада Нервин. Его с тех пор так и не удалось разыскать, хотя пытались многие… — И королева со значением посмотрела на бывшего наследного принца.

Тот сообразил вмиг: ему просто-напросто советуют исчезнуть с глаз долой и не вносить своим присутствием ненужную смуту в умы некоторых подданных, не особо сведущих в законах о престолонаследии. Понять-то он понял, но понять и принять — далеко не одно и то же. Хотя лицо оставалось бесстрастным, внутри у юноши все кипело от ярости. Больше всего несостоявшегося преемника королевы разозлила бесцеремонность, с какой в один миг перевернули всю его жизнь.

Ничем не выдав обуревавших его чувств, экс-принц принял из рук матери отчее наследие и ледяным тоном произнес:

— Что ж, раз меня не считают достойным продолжать дело матери, то я отправлюсь на поиски остального наследства своего истинного отца. И с гордостью буду носить отныне родовое имя Глейвинг — оно, на мой взгляд, куда почетней имени Ульфинга. Можешь считать, что у тебя нет больше старшего сына.

С этими словами он развернулся кругом, чеканным воинским шагом покинул тронный зал и сразу же направился седлать коня… Но, пока королева еще могла его слышать, процитировал «Гераклиаду»:

— Троном мне будет седло, славным поприщем — бранное поле, шлем моим станет венцом, а державой моею — весь мир.

… Всадника душила злоба. Душила потому, что он не знал, на кого ему, собственно, злиться. Все вроде сделано разумно и справедливо; будучи человеком честным, он признавал это. Но… как ему это преподнесли. Вот в чем все дело! Сказать можно все, но не по-всякому. Ему же сказали так, что оставалось только одно…»

Вот так начинает свой «роман» некий Прим Антоний, или, как он сам себя именует, Примус Антониус, подчеркивая тем самым, что он родом из Романии. В силу одного этого ему, казалось бы, положено знать толк в сочинении романов, но тем не менее «романтическое» происхождение не помешало ему с первых же страниц нагромоздить кучу ошибок.

А поскольку накропал он свой opus не о ком-нибудь, а обо мне, я вынужден выступить в защиту не столько своей чести (большого урона Примус ей не нанес, его сочинение скорее неумеренно льстит мне, чем выставляет в неприемлемом виде), сколько Правды. А правда заключается в том, что не так все это было, совсем не так.

Прежде всего, я выехал из Эстюмора в четвертый день таргелиона, когда в небе Антии не то что черных туч, даже ведьминой косички не сыскать. Но это так, простительный пустяк для создания соответствующего настроения. Зато дальше — круче: «Всадник носил на плечах черный плащ с откинутым капюшоном и черные кожаные сапоги на ногах». А где еще я, спрашивается, мог их носить, на голове, что ли?! И потом, мое вооружение отнюдь не ограничивалось пустыми ножнами — может, я и погорячился, спеша покинуть родной кров, но не настолько же, чтобы забыть о том, без чего воин чувствует себя голым. Поэтому на мне был вовсе не какой-то там охотничий костюм, а лорка — хоть и кожаный, но доспех. Кроме того, в горитах по обе стороны седла покоились два лука — охотничий и боевой — с полным набором стрел. А за седлом был приторочен внушительный бронзовый топор с романтическим именем Раскалыватель Черепов. Так что по лесу я ехал далеко не безоружным.

Что касается моих глаз, то они хоть и не янтарные, подобно глазам многих жуитийцев, однако люди вежливые чаще называют их золотистыми, а не тигриными.

О своем лице мне как-то неудобно много говорить, но, помнится, ни одна из моих подружек красивым его не называла.

Видимо, не зря новые соотечественники присвоили этому сочинителю кличку Первач в честь особо уважаемого им напитка. Впрочем, Примус, говорят, вовсе не обиделся, а наоборот — даже гордится, что теперь у него есть свой когномен[1], как у патриция. Во всяком случае, мне лично представляется, что только беспробудным пьянством Примуса можно объяснить это, мягко говоря, странноватое название его труда: «Свора воина Геры». Что я воин — спорить не буду, моих соратников тоже можно, при известной доле недоброжелательности, назвать сворой, но переименовать Валу в Геру… это уже ни в какие ворота. Тут пахнет не просто глупостью, а, скажем прямо, святотатством, ведь Вала принадлежит к Тройке Старших Богов, и отождествлять ее с Герой так же оскорбительно, как… Ну все равно, как если бы соотечественник Примуса назвал легата центурионом.

А ведь это сочинение — одно из лучших. Другие мои «биографы» наплели еще похлеще. Их, кстати, в последнее время развелось как блох на дворовой собаке. Ладно бы только в Левкии, это еще можно понять. Для левкийцев я почти свой, в детстве, как и другие члены королевской семьи, каждое лето проводил хотя бы месяц в тамошних горах, да и потом часто наезжал туда и осушил не одну чашу вина на симпосиях у местной интеллигенции. Когда о моих деяниях прослышали левкийцы, в них, несомненно, взыграла земляческая гордость, и борзописцы поспешили удовлетворить желание народа узнать все подробности, а заодно и погрели на этом руки. Но ведь обо мне писали (всякую чушь) практически во всех землях Межморья, короче говоря, во всех странах и во всех жанрах. Вот только в Романии меня сочли достойным лишь сатировской драмы да трагедии «Поход изгоев», где мне отведена роль главного злодея. И чем же я так насолил этим ромейским драматургам, хотелось бы знать…

Но вернемся к Примусу-Первачу. Я считаю его сочинение лучшим из всех посвященных мне: несмотря на все допущенные в нем ошибки, мое настроение в первые три дня пути описано совершенно правдиво. Меня действительно душила злость, которую, увы, было не на ком сорвать. А что еще прикажете чувствовать, когда тебе преподносят на двадцать первый день рождения такой вот подарочек: ты-де вовсе не старший сын короля, каковым считал себя всю жизнь, а приблудыш какого-то проезжего молодца, то ли бога, то ли демона, который два десятилетия тому назад прибыл неизвестно откуда, пронесся по стране, подобно яркой падающей звезде, и сгинул без следа так же внезапно, как и появился? Да уж, в тот день я ожидал чего угодно, только не этакого, с позволения сказать, сюрприза…

* * *

По правде говоря, в тот день я и не вспоминал, что мне исполняется двадцать один год. Меня слишком занимала подготовка похода на северный берег Туманного Моря, которую я проводил в глубокой тайне, поскольку моя мать, королева Хельгвана, три года назад запретила мне подобную операцию и вряд ли изменила бы теперь свое решение, не такой она человек. Вообще-то по некоторым причинам я оставил политику королевства именно ей, а на себя взял лишь руководство военными действиями, но в данном случае меня уж слишком встревожило усиление Эгмунда Голодранца, разбившего недавно своих соперников-ярлов и провозгласившего себя конунгом на тинге в Хамаре.

Поэтому, когда в мои покои вошел слуга и передал, что Ее Величество просит меня зайти к ней в библиотеку, я, естественно, решил, что она каким-то образом пронюхала о моих планах и сейчас последует неизбежный скандал. Как же ей это удалось, ведь я говорил о своих замыслах только полемарху[2] Гудбранду и тагмарху[3] Кольбейну, именно ради сохранения тайны. Печатая шаг по каменным плитам коридора, я так увлеченно ломал голову над этим вопросом, что и не заметил, как чуть не сломал ногу, наткнувшись на шедшего навстречу косоглазого малого с заячьей губой. Но удача была на моей стороне, и на пол рухнул Скарти, а не я. Все же я собирался для порядка дать ему по шее, чтобы в следующий раз не спал на ходу, но тут мне вспомнилось, что этот прохиндей вечно сует свой нос куда надо и не надо, и в замке еще никогда не случалось ничего такого, о чем бы он тотчас же не проведал. Поэтому я помог ему подняться на ноги, заботливо спросил, не ушибся ли, и только после этого небрежно так осведомился:

— Слушай, Скарти, ты случайно не знаешь, зачем меня зовет королева?

— Ну кто ж может знать, по какой причине делает что-либо Ее Величество, наша милостивая Королева Хельгвана? — заюлил старый плут. — Уж конечно, не я, бедный старый Скарти. Кто я такой, чтобы ведать о помыслах нашей милостивой королевы?

— Кончай прибедняться, старый мошенник. Я-то отлично знаю: ты знаком с моей матерью еще с тех времен, когда она была всего лишь наследной принцессой. Ты сам постоянно твердил мне об этом и о том, как храбро ты дрался, вызволяя ее из всяких передряг. Так вот, или ты мне все выкладываешь, или мы спустимся во двор замка и проверим, не заржавело ли с годами твое умение драться на палках.

Эта угроза как будто возымела действие.

— Ну, я, конечно, ни в чем не уверен, но, возможно, речь пойдет о наследовании престола по случаю совершеннолетия.

— Чьего совершеннолетия? — не понял я.

— Да вашего, мой принц, вашего. Неужели вы забыли? Ведь сегодня исполняется ровно двадцать один год с того дня, как вы появились на свет. Помнится, тогда было такое же жаркое лето и…

Но я не стал слушать остальное, поскольку его воспоминания о событиях двадцатилетней давности надоели мне уже десять лет назад. Я двинулся дальше по коридору в настроении куда лучшем, ведь теперь я знал, о чем пойдет речь, и не опасался сюрпризов. Но сюрприз меня все же подстерегал, да еще какой! А я, ни о чем не подозревая, приближался к библиотеке, мысленно выстраивал предстоящий разговор и готовился сразу пойти в наступление. Иначе мать непременно навяжет мне свою волю, которая, скорей всего, не будет совпадать с моей.

С этими мыслями я и распахнул двери библиотеки. Мать сидела в деревянном кресле возле бойницы и читала какую-то старинную рукопись. Одетая в длинное темное платье до пят, перехваченное на тонкой талии наборным пояском из бронзовых пластин, она, с ее изящным прямым носом и закругленным подбородком, походила на рисунок со старинного краснофигурного кратера. И стянутые золотой лентой длинные золотисто-каштановые волосы лишь усиливали это сходство, придавая ей вид скорей левкийки, чем антийки.

— Слушай, мать, — заявил я, едва переступив порог, — если ты позвала меня сюда ради известия, что я теперь совершеннолетний и должен короноваться и выполнять государственные обязанности, то лучше забудь об этом. Мне претит болтать с послами, разбираться с налогами и пошлинами, вершить суд и отправлять службу в храме Данара. Для всего этого у нас есть Государственный Совет. И ты. А я и так служу стране чем могу. Мечом. И как раз сейчас занят подготовкой одного похода. Я…

— Я вовсе и не собиралась предлагать тебе короноваться, — перебила меня мать.

— Да? — Я почувствовал легкую досаду, хотя от трона отказывался совершенно искренне. В конце концов, моя мать была, как говорится, королевой в собственном праве, то есть владычествовала как дочь и наследница короля Водена, а не как жена короля Архелая. И посему никакой закон и обычай Антии не требовал, чтобы по достижении старшим сыном совершеннолетия она сложила с себя обязанности правительницы и передала их наследному принцу. По установленному порядку она могла править хоть до самой смерти, а поскольку ей не исполнилось еще и сорока лет, я не утруждал себя мыслями о престоле, тем более что не рассчитывал дождаться наследства, так как жил беспокойной жизнью воина, не очень-то способствующей долголетию. Но тем не менее я испытывал, как уже сказано, легкую досаду, вероятно, из-за напрасно потраченного красноречия. В конце концов, уроки риторики мне дались очень и очень нелегко, и я никогда не упускал случая блеснуть ораторским мастерством.

— Зачем же ты позвала меня?

— Сообщить, что ты вообще не сядешь на престол. Никогда! — уточнила она.

— Вот как? Это почему же? — В душе у меня шевельнулось негодование. Одно дело, когда ты сам не стремишься воссесть на трон, но когда тебя лишают принадлежащего по праву…

— Потому что сыну Меча трон не нужен, — спокойно ответила мать.

Вот эти-то семь слов и перевернули всю мою жизнь. Как будто тяжелые своды замка Эстимюр обрушились мне прямо на голову! Сознание наотрез отказывалось воспринимать услышанное.

— Что… ты… сказала? — произнес я, с трудом подбирая слова.

— Я говорю, что ты — сын Меча, зачатый в ночь его исчезновения. Как тебе известно, опустошив Вендию, разграбив Сермию и разорив Руантию, Глейв-Меч поспешил на помощь твоему деду, королю Водену, сражавшемуся у водопада Нервин с воинством злого колдуна Суримати… — Она продолжала, но я больше не слушал и не слышал. Не слушал, потому что и так прекрасно знал все перипетии битвы при Нервине, поскольку о ней писали, и рассказывали, и даже пели все, кому не лень, а не слышал, потому что слишком громко клял себя в душе за глупость. Ведь во всех известных мне балладах и повестях, таких как «Сага об Эглейве» и «Герой в рваных штанах», и эпических поэмах вроде «Сказания о Божественном Мече», более чем прозрачно намекалось на романтические отношения между великим героем (а возможно, даже богом) Глейвом-Мечом и наследной принцессой Антии. И я не в первый раз остро пожалел, что рядом со мной нет того, кого я всегда считал родным отцом, короля Архелая с его светлым умом. Архелай бы мигом объяснил, что я просто-напросто пал жертвой литературных штампов. Ведь злой колдун, прекрасная (и зачастую глупенькая) принцесса и спасающий вторую от первого герой-воин — это стандартный набор масок в эпической поэзии и прозе. А маска — она и есть маска, время над ней не властно, она всегда остается неизменной. И превращение молоденькой принцессы в мудрую государыню сочинителей поэм заинтересовать не может. Вот почему я никогда не отождествлял ту пылкую юную героиню поэм и сказов со знакомой мне с детства сдержанной, зрелой женщиной, державшей руль государственного корабля железной рукой в бархатной перчатке. Зато сейчас я смотрел на мать так, словно увидел ее в первый раз, и пытался представить себе, как она выглядела двадцать лет назад. До меня вдруг дошло, что тогда она была моложе, чем я теперь. Да, вероятно, она была именно такой, какой ее живописуют поэты: в таком же темном платье, только куда более коротком — выше колен, и с таким же поясом из бронзовых пластин на осиной талии, и в мягких кожаных сандалиях со скрещивающимися на стройных икрах тонкими ремешками. Подобная девушка непременно вызовет у всякого настоящего мужчины, даже если он демон или бог, стремление защитить ее от любых опасностей, кроме исходящих от него самого. Впрочем, я-то готов был защищать и ее саму, и ее королевство, даже сейчас, хотя она сильно изменилась. Вот только она, похоже, не нуждалась в таком защитнике…

— … И в тот миг, когда мы предавались страсти, — продолжала мать, — он вдруг закричал, словно от страшной боли, и исчез, растворился, пропал, словно его и не было. Только лежавшие в изголовье ножны его большого меча, который он называл Кром, свидетельствовали, что он все-таки был. Человек, называвший себя Мечом, сгинул так же внезапно, как и появился, видимо, благодаря какой-то магии. Потом… — Тут мать пожала плечами. — Потом ко мне посватался царь Левкии Архелай. Я не надеялась когда-либо вновь увидеть Глейва и поэтому ответила Архелаю согласием. Остальное ты знаешь. После устроенного Глейвом разгрома нам удалось сравнительно легко объединить всю Антию, и все последующие годы мы жили довольно мирно, если не считать набегов северных варваров, нападений вратников, вылазок жунтийцев и налетов грабителей из Михассена, но с ними наше войско справляется без большого труда.

— Король… — Мне нелегко далась эта замена привычного «отец» на титул, но голос мой не дрогнул и лицо тоже осталось неподвижным. — Король знал об этом?

— Да, знал. И ты ни в чем не можешь его упрекнуть. Он всегда обращался с тобой так же, как и с Демми и Ари, если не лучше. Но трон Антии должен перейти к его сыну. А твое наследие — здесь. — Она поднялась на ноги, достала с полки, из-за футляров с рукописями, черные лакированные ножны. — Вот. Возьми. Свое оружие Меч выковал сам, применив какую-то магию, сообщавшую его стали необыкновенную прочность и гибкость. Это единственное, что Меч создал, кроме тебя, разумеется. Да и тут создано им не что иное, как орудие разрушения. Я знаю, многие говорят, будто Меч — сын огненного демона Файра или же, — тут она криво усмехнулась, — сын богини Валы, ниспосланный к нам в ознаменование ее победы над остальными богами. Лично я этому не верю. По крайней мере, сам Глейв говорил мне, что он просто человек из далекой страны, перенесенный к нам с помощью волшебства, и что в его стране много мудрецов, умеющих делать такое, что нам и не снилось. А когда я спрашивала, как его звали там, на родине, он отвечал, что имя его, Рих-хард, мне все равно не произнести, так его, мол, назвали в честь предка, короля с сердцем льва, а его Родовое имя Глейв означает по-нашему Меч. Впрочем, северные варвара, когда он им сказал то же самое, прозвали его Эглейвом. Имя хоть и бессмысленное, но зато звучащее вполне по-нашему.

Но я слушал ее вполуха, так как внимательно изучал врученные мне ножны. Опытному глазу ножны могут многое сказать о мече, и отнюдь не только о длине клинка и его сечении. Клинок тот явно был около двух локтей в длину и однолезвийным. Устье и конец ножен окружал светлый металл, очевидно, тот же, из которого выковали и сам меч. Я присмотрелся к концу, нашел то, что искал, и, взявшись за него, с усилием вытащил из ножен. После чего поднес отверстием ко рту и подул. Ага, трубка для дыхания под водой, так я и думал.

— Меч был слегка изогнутым и однолезвийным, верно? А рукоять — длиной в четыре кулака, не так ли? С небольшой круглой гардой, так?

Видимо, совсем не такого вопроса ожидала мать. Она помолчала, собираясь с мыслями, а затем неуверенно ответила:

— Кажется, да. Я его вблизи не рассматривала. Тебе лучше спросить у Скарти, он присутствовал при его ковке. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что такие мечи привозят из страны, лежащей за Восточным Морем, и они очень ценятся знатоками. По всему Межморыо подобных клинков гуляет не более десятка, причем половина — в Джунгарии. Наводит на мысль, где лежит та далекая страна, из которой Глейва перенесло магией, а?

Она с сомнением покачала головой.

— Я, конечно, не так хорошо знаю географию, как ты, но слышала, что живущие за тем морем люди низкорослы, чернявы и узкоглазы, как джунгары. А Глейв был высоким, широкоплечим и рыжим, как ты. Ты вообще очень похож на него.

Мать выжидательно посмотрела на меня. Я понял, что весь разговор затеян лишь ради этой минуты и что все реплики действующих лиц заранее расписаны и заучены. Что ж, я сыграю отведенную мне роль как следует и все-таки блесну искусством риторики. Я даже мог понять необходимость материного поступка: хотя я, как старший сын королевы, мог наследовать ее королевство, это вызвало бы раскол страны. Демми (или, как его теперь правильнее называть, принц Демарат) потребовал бы наследие своего отца, Левкию, и нашел бы там немало сторонников, которым, как и ему, нравилось жить в свое удовольствие. А там, чего доброго, захотят независимости Вендия и прочая периферия[4]. А допускать раскола никак нельзя. Антия — страна небольшая, и ее единство, которое моложе меня, — одно из немногих преимуществ над раздробленными на мелкие королевства и княжества соседями.

Но если бы речь шла лишь об отказе от прав в пользу Демми или Ари (Демарата или Архидама), все эти соображения я бы с легкостью отринул. В конце концов, войско наверняка поддержало бы меня, а левкийцы хотя и любили поболтать на своих симпосиях об элевтерии, то бишь свободе и независимости, давно уже поставляли в армию Антии не гоплитов, а исключительно штабных аксиоматиков[5]. Дело свое они, что и говорить, знали превосходно, но из них нельзя было составить даже одной мало-мальски боеспособной тагмы. Так что, если бы мне пришлось иметь дело лишь с Демми и Ари, я бы ни за что не уступил трон без боя. Но тут… С кем биться? С родной матерью?! Ладно, если ей законность престолонаследия дороже первенца, то первенец не станет унижаться, а уйдет, образно говоря, хлопнув дверью и отряхнув прах родины со своих сапог. Пусть подавятся своей короной. Уж кто-кто, а я, в отличие от братьев (точнее, сводных братьев), как-нибудь не пропаду и без трона Антии.

Молчание между тем затянулось, и я понял, что настал патетический момент для прощальной речи. И, повесив ножны за плечо, обратился к матери:

— Что ж, я принимаю отцовское наследие вместе с отцовским родовым именем. И навсегда отрекаюсь от родового имени Ульфинг, на которое не имею права. Пусть никто больше не зовет меня этим именем и не причисляет к носящим его, ибо я отказываюсь его слышать. Я немедля покину страну, где мне нет места, и никогда не вернусь сюда иначе как по призыву своего отца. И с собой я возьму только то, что добыто мечом: одежду, взятую мною у северных варваров, и коня, отбитого жеребенком у вратников. А от Антии мне ничего не нужно — даже короны. Если мне когда-нибудь понадобится трон, я овладею им с помощью отцовского имени — мечом.

С этими словами я круто повернулся и, печатая шаг, направился к выходу из библиотеки. Уже в дверях я выпустил на прощание хугрскую стрелу:

— Я очень благодарен тебе, мать, за то, что ты наконец открыла правду. Но, боюсь, ты еще не раз пожалеешь об этом.

И вышел в коридор, совладав с искушением хлопнуть дверью не в переносном, а в самом буквальном смысле. Последние мои слова не были рождены внезапно прорезавшимся даром прорицателя. Как я уже говорил, единство страны моложе меня, и, чтобы сохранить его, нужно править твердой рукой. Где уж этим шалопаям Демми и Ари справиться с кормилом государственного корабля, они и на лодке-то в штиль потонут. Не пройдет и двух-трех лет, как сановники из Государственного Совета Антии сами пришлют ко мне посольство со слезными мольбами о возвращении. Я, само собой, уступлю, но прежде хорошенько поломаюсь и, разумеется, выдвину свои условия. Какие — там видно будет. Что же касается моей высокопарной прощальной речи, то она предназначалась не столько матери, сколько истории. Никто не смеет подслушивать беседу королевы с наследным принцем (или правильней сказать — со старшим сыном?), но я, выросший в этом замке, отлично знал: не пройдет и трех дней, как о нашем разговоре узнает весь двор, а через неделю — вся страна! Вот я и давал понять, что склонить меня к возвращению будет очень и очень непросто. Пусть готовятся!

А до прибытия посольства надо где-то осесть и чем-то отличиться, чтобы Государственному Совету не пришлось долго меня разыскивать. Скорее всего, наймусь в какую-нибудь армию. Но прежде чем уехать, я должен поговорить еще с двумя людьми.

Я встряхнулся и целеустремленно зашагал в восточное крыло замка. Удивительное дело, хотя в этих стенах проживало человек двести, мне по пути не попалось ни одной живой души, словно я гулял по заколдованной крепости Умарног. Наконец я остановился у низкой дубовой двери и грохнул по ней кулаком.

— Заходите, заходите, мой принц, окажите такую честь моему убогому жилищу, тут не заперто, — донесся изнутри голос Скарти.

Глава 2

Я сокрушенно покачал головой. Возможно, известия распространяются в замке еще быстрей, чем я думал. Сейчас узнаем.

Пригнувшись, я вошел в каморку Скарти и окинул взглядом помещение. Оно и так было тесным, но казалось совсем крошечным из-за того, что его загромождали многочисленные сундуки: большие, средние, маленькие и такие, которые неизвестно чем отличаются от шкатулок, но называются почему-то сундучками. Из иной мебели присутствовали только колченогий стул да кровать, застеленная белым одеялом из верблюжьей шерсти, которое тем более бросалось в глаза, что только оно и не вязалось со словами Скарти об «убогом жилище». В остальном каморка вполне отвечала этому описанию — голые каменные стены, освещение только из бойницы в противоположной от двери стене, а до потолка я мог дотянуться, даже не подпрыгнув. Я уселся на колченогом стуле и повернулся лицом к сидящему на постели Скарти.

— Прежде всего, Скарти, назови-ка меня моим полным именем и не прибавляй к нему никаких титулов. Думаю, тебе уже известно, что я теперь особа нетитулованная. Как меня зовут, кто я?

— Главк, сын Глейва, наследный принц всея Антии. Простите, мой принц, но для меня вы всегда будете единственным законным наследником престола, кто бы и что бы там ни решал где-то наверху, — отбарабанил Скарти, преданно глядя мне в глаза.

Я не стал указывать ему, что не считаться с решениями королевы — оскорбление величества и чревато серьезными неприятностями, от членовредительства до попадания в кожаный мешок со змеями. Меня сейчас занимало иное.

— Ты рассказывал, что всегда был около Глейва, чуть ли не с тех самых пор, как он появился в Антии, и должен знать его лучше всех остальных, включая и мою мать. Так вот, ответь мне, только честно, как, по-твоему, был Меч богом, а может, демоном или нет?

Скарти глубоко вздохнул, взъерошил пятерней редкие кустики волос у себя на черепе и беспомощно развел руками.

— Право, не знаю, что и сказать, мой принц. С одной стороны, он, конечно, превосходил большинство людей и ростом, и силой, и воинским умением, но с другой стороны, он не совершил ничего такого миропотрясающего, не устраивал землетрясений, не призывал на головы врагов небесный огонь, не насылал на них чуму, короче говоря, не делал ничего такого, чего не смог бы простой смертный, пусть даже великий герой. Но Суримати-то он сразил одним ударом! А тот, как я слыхивал, был колдуном не из последних. Так, может, моя Хальгерд права: Глейв был просто добрым богом и поэтому не проявлял своего божественного могущества, не желая пугать смертных? Но он расспрашивал меня так подробно, словно прибыл издалека, хотя и говорил на нашем языке как на родном. А богу ведь вроде как полагалось бы и так все знать.

— Вот тут ты как раз и ошибаешься, — возразил я, радуясь случаю блеснуть своей образованностью. — Как пишет в своем трактате «О природе богов» Кефал Николаид из Рошала:

Боги являются в мир как младенцы нагие И как младенцы не смыслят ни в чем ни бельмеса, Хоть человеческой речью и речью звериной владеют свободно.

— Извините, мой принц, но… этот, как его там… Николаед знал, о чем говорил?

— Побольше нас с тобой. Его трактат хоть и написан гексаметрами, однако считается самым авторитетным исследованием о богах и демонах.

— Ну насчет звериной речи не знаю, при мне Глейв со зверьми ни разу не разговаривал, а вот в мир наш он и впрямь явился нагим как младенец. Так мне, во всяком случае, говорила ваша матушка. Она-то первая и увидела его, когда убегала от псов своей тетки, королевы Дануты…

— Постой, постой. А почему же тогда его называли Витязем в Драных Штанах? Откуда они взялись?

— Ваша матушка рассказывала, что он снял их с огородного пугала…

— Ладно, оставим штаны в покое. Но почему, в таком случае, его считали сыном огненного демона Файра? И богини Валы, если уж на то пошло? Он что, сам говорил об этом?

— Говорить не говорил, во всяком случае так вот прямо. Но, бросаясь в битву, он всегда кричал: «Файр!» Я как-то раз спросил его, что значит этот боевой клич, он коротко ответил: «Огонь» — и не пожелал больше распространяться об этом.

— А Вала? Про нее он что, тоже кричал?

— Нет. Про это кричали другие. Хальгерд рассказывала мне, что все вальки Рикса как увидели его, так сразу поняли, что перед ними сын Валы. Даже договаривались выстроиться к нему в очередь, желая заиметь от него детей, все двадцать их, да не успели. После того как он задушил Рикса его же бородой, Хельги, приблудный сын Рикса, ткнул Глейва в спину отравленным кинжалом. Опять же, любой человек умер бы на месте, если не от раны, то от яда уж точно, но твой отец выжил. Однако десять дней пребывал между жизнью и смертью, так что ему было не до валек.

Чем дальше, тем интересней. Ни в каких поэмах, повестях и сагах об этом не говорилось ни слова. И мать вроде тоже о таких подробностях не заикалась.

— Так, — криво усмехнулся я, — выходит, это Хельги я должен благодарить за то, что у меня только два единоутробных брата и никаких единокровных? Что ж, и на том спасибо. Мне хватает неприятностей и с двумя.

Скарти смущенно откашлялся в кулак и сказал:

— Извините, мой принц, но думаю, что единокровные братья у вас все-таки есть.

— Что? Откуда им взяться? Десять дней он пролежал пластом, а все остальное время своего пребывания в Антии только и делал, что либо бежал, либо дрался. Когда ему было выкроить время на женщин? Или… здесь в замке, поразвлекся между делом с какими-нибудь служанками?

— Нет, — покачал головой Скарти. — Когда он помог вашей матушке скрыться от псов королевы Дануты, то проводил ее в Сурвилу, к королю Руантии Ульфу, ее двоюродному брату. Вот тогда-то я с ним и познакомился. Мне поручили сторожить хижину, куда его заперли, заподозрив в нем лазутчика Рикса. А ночью туда пришла жена Ульфа, королева Альвива, и заплатила мне целый эйрир за то, чтобы я не мозолил ей глаза. Я так и сделал, но поскольку мне строго велели караулить Глейва, то я продолжал наблюдать за хижиной, только издали. Что там между ними было, врать не буду, не видел. Но Альвива вышла оттуда лишь через два часа, с довольным видом, а когда я вернулся к хижине, Глейв прямо сказал мне, что Альвива уговаривала его убить ее мужа и занять его место и что он намерен во избежание неприятностей сбежать при первой возможности. А когда я усомнился в его словах, он схватил меня и чуть душу не вытряс, и я ну вроде как поступил к нему на службу. Потом Глейв бросил вызов Хенгисту, а пока он бился с ним, мы с вашей матушкой под шумок сбежали. Альвива, правда, успела опоить ее, так что…

— Ладно, знаю, — остановил я его поток красноречия. — Но к чему ты все это рассказываешь?

— Так ведь Альвива-то потом сделалась беременной. И родственник короля Ульфа, герцог Куно, изобличил ее в измене супружеской и государственной. И быть бы ей побитой каменьями, но она успела вовремя сбежать на Север к своей родне. Король Ульф после этого окончательно спился и вскоре умер, а герцог Куно…

— Да нет мне дела до этого придурка Куно, тем более что его шесть лет назад не то застрелили, не то зарезали. Что с Альвивой?

— Я слышал, у нее был сын, которого она растила в доме своего отца, но потом с ним что-то приключилось — не то он кого-то убил, не то его убили. Так или иначе, она с родней рассорилась и вышла замуж за какого-то могучего бонда, и с тех пор о ней ничего не слыхать.

— Так, с этим братцем все ясно. Но ты употреблял множественное число. Значит, были и другие? Кто?

— Я как раз об этом и рассказывал, мой принц. Значит, когда мы сбежали из Сурвилы, нас через несколько дней поймали стражники королевы Дануты, которую обо всем уведомила письмом Альвива. Нас доставили к ней в замок Литокефал, и вскоре после того как Глейв очнулся, его увели в главную башню, в покои Дануты. Надо вам сказать, что эта Данута была штучка еще та, порна, каких поискать. Она…

— Знаю, читал. — У меня в покоях где-то валялся так и недочитанный роман некоего Андроника Эпипола «Королева Данута, или Единорогиха Вендии». — Ты хочешь сказать, что и у нее тоже был сын от Глейва? Да ты хоть знаешь, сколько ей тогда было лет?!

— Одни говорили, пятьдесят, другие — пятьсот, — пожал плечами Скарти. — Но для этой ведьмы годы ничего не значили.

— Ерунда! Она была на четырнадцать лет старше моего деда, короля Водена, стало быть, в то время ей уже стукнуло… — я быстренько подсчитал в уме, — ровно пятьдесят шесть. Не пятьсот, конечно, но все равно возраст вполне преклонный. И ты пытаешься уверить меня, будто она сумела кого-то там родить? Не говори мне — я даже знаю кого. Но я всегда думал, что Самозванец с Полуострова именно таков и есть — самозванец, лишь выдающий себя за сына Дануты. Ты хочешь сказать, что его притязания вполне обоснованны?

— Да, мой принц, — подтвердил Скарти. — В том, что он сын Дануты, сомневаться не приходится. Вот насчет того, кто его отец, могут быть некоторые сомнения. Ведь на следующий день Литокефал захватила шайка Рикса. И все члены шайки, начиная с самого Рикса, насиловали Дануту один за другим. Говорят, некоторые даже становились в очередь еще раз. Ублажили ее сверх всякой меры. И среди них были и рыжие…

Я вспомнил донесения лазутчиков о том, что Самозванец такой же рыжий, как и я сам. И покачал головой.

— Выходит, мой отец и правда был богом, раз удостаивал своей благосклонностью только королев. Это весьма занятно, но я хотел бы узнать о том, что Меч еще создал, помимо меня и этих моих новоявленных братьев. Меня интересует меч. — Я коснулся висевших у меня за плечом ножен. — Я имею в виду оружие, а не человека. Мать говорила, что ты присутствовал при его ковке, это правда?

— Ну, не совсем. Готовясь к поединку с великим руантийским воином Хенгистом, Глейв решил сам выковать себе оружие, так как имевшееся в оружейной у короля Ульфа его не удовлетворило. Я таскал к нему в кузню все, что он велел, но в саму кузню он меня не пускал, говоря, что применяемая им магия столь велика, что простой смертный может ослепнуть, если увидит ее. Выходит, сам-то он не простой смертный, так? И те три клинка я впервые увидел уже готовыми.

— Три? Выходит, у него было еще два меча? Зачем? И куда они делись?

— Два других были меньше. Один полутора локтей длиной, а второй и в пол-локтя. И я тоже его спрашивал, зачем он кует себе три клинка, ведь для поединка с Хенгистом все равно придется выбрать только один. А он ответил, что раз уж сталь сварена, то нужно ковать полный комплект. Я, правда, не знаю, что такое «комплект», но видимо, что-то мощное и магическое.

Я усмехнулся про себя, потому что, в отличие от Скарти, знал ромейский язык и представлял себе, что такое комплект. Но просвещать Скарти я не счел нужным — лучше пусть он меня просветит.

— Так куда же они подевались?

— После того как Глейв задушил Рикса его же бородой, — завел рассказ Скарти, и я решил набраться терпения, подозревая, что до судьбы мечей он доберется не скоро, — Хельги, побочный сын Рикса, ударил его отравленным кинжалом, и Глейв десять дней находился между жизнью и смертью. А когда он поднялся наконец с одра болезни, корабли уже подплывали к порту Бекмюнни. Там он узнал, что вожак соперничающей шайки, Фроди, сын Тейта, недавно сжег Бекмюнни и отправился зорить Сурвилу. Причем двигался он сушей, чтобы напасть оттуда, где его никто не ожидал. Поэтому корабли свои он оставил в бухте неподалеку от порта Бекмюнни. Глейв повел половину шайки в поход на Сермию, а половину оставил дожидаться в засаде возвращения Фроди из набега. И командовать оставшимися он поручил ярлу Свейну. Тот хоть и был женат на Пайде, сестре Рикса, но показал себя преданным Глейву и убил Хельги, когда тот ранил Глейва, а потом, пока Глейв не выздоровел, держал в узде роптавшую шайку. И в знак даруемой ему власти над половиной шайки Глейв вручил ярлу Свейну свой меньший меч. Но вышло так, что из Сермии Глейв не вернулся в Бекмюнни, а…

— А двинулся через Эрри на помощь моему деду, королю Водену, и появился у водопада Нервин как раз вовремя, чтобы спасти мою мать от смерти или плена, а наше войско — от поражения, — не выдержав, перебил я Скарти, — но это уже история, а с историей я знаком. Что же потом стало с ярлом Свейном? Ведь меч, я полагаю, так и остался у него?

— Да, мой принц. После исчезновения Глейва к Свейну постепенно стянулись все бывшие головорезы Рикса, и все эти годы он с успехом разбойничал по берегам Туманного моря. Но три года назад Эгмунд Броклаусс разбил его вместе с другими ярлами в битве под Хамаром. Свейну пришлось бежать, и говорят, его убили в какой-то стычке. И кому теперь принадлежит тот меньший меч — неизвестно.

— Ладно, — вздохнул я, мысленно смиряясь с тем, что от отца мне достанутся в наследство только пустые ножны, — а что сталось с третьим клинком? Судя по длине, это был скорей кинжал, чем меч?

— Глейв называл его Кайкэном. И с виду он был таким же, как большой меч, уступая ему только размерами.

— И куда же он пропал? Глейв и его метнул в какого-нибудь колдуна?

— Э-э-э, — замялся Скарти, — когда Глейв исчез, ваша матушка в страхе закричала, к ней сразу вбежала толпа стражников, слуг и придворных. К ней в покои тогда заходили все кому не лень, а кинжал лежал на ложе под подушкой. Вот я и решил припрятать его до времени, чтобы кто-нибудь не присвоил. А потом родились вы, и я решил вручить его вам, когда станете воином. И уж совсем было собрался это сделать шесть лет назад, да вы как раз тогда ушли в поход на вратников.

Я невольно рассмеялся, восхищаясь тем, как ловко этот плут снова вышел сухим из воды. Неожиданная возможность получить отцовский кинжал — как там его, Кайкэн? — настолько меня обрадовала, что я решил не допытываться, в самом ли деле Скарти собирался вручить его законному владельцу или же оставить себе «на память».

— Ну я уже давно стал воином, и ты можешь теперь с чистой совестью передать его мне. Где же он?

— Сейчас, мой принц. — Скарти бросился к своим сундукам, с трудом отодвинул один большой и достал из скрытой за ним ниши маленький сундучок, который правильнее было бы назвать большой шкатулкой. Достав откуда-то ключ и открыв замок, Скарти торжественно двинулся с сундучком ко мне. Я принял у него ношу и откинул крышку.

Никакого кинжала там не было.

Глава 3

Правда, там лежало много вещиц, которые, кажется, давно и безуспешно искали по всему замку. По я узнал лишь золотой браслет-«змейку», принадлежавшую герцогине Адельгейде, да и то потому лишь, что лет восемь назад герцогиня учинила страшный скандал в связи с его пропажей — теперь-де ее «змейка» на левой руке осталась без пары. Но, впрочем, я и не присматривался ко всем этим кольцам, ожерельям, браслетам и кулонам. Мое внимание сразу приковал к себе маленький блестящий диск на золотой цепочке — золотой медальон с резным изображением лунного серпа в орнаменте из дубовых листьев. Но даже без этого священного символа стрег я бы понял, что передо мной амулет, так как его окружала почти осязаемая аура магии. И его история внезапно заинтересовала меня куда больше, чем таинственное исчезновение кинжала. Но чтобы узнать ее, требовалось хорошенько припугнуть Скарти, и самым лучший способом добиться этого — изобразить страшный гнев по поводу исчезновения Кайкэна.

Взяв левой рукой амулет за цепочку, я схватил правой Скарти за грудки и с силой встряхнул.

— Ты что, шутить со мной вздумал? Где Кайкэн? Куда ты его дел, Скарти? Пропил, мерзавец?

— Клянусь Дакаром, мой принц, шесть лет назад он был еще там, я его вынимал, готовясь отдать вам, когда вы так внезапно отправились в поход на вратников. Сам не пойму, куда он мог запропаститься! — заверещал Скарти. — Да разве я б посмел его продать? Такое оружие всякий узнал бы и тотчас выдал бы меня властям!

Этим словам я не поверил — не настолько я наивен, чтобы поверить такой бессовестной лжи. Но в тот момент меня интересовало другое.

— Ты хочешь сказать, что за последние шесть лет ни разу не открывал сундучок? Допустим, что «змейку» ты упрятал сюда за два года до того похода. А что ты скажешь о нем? — Я потряс перед носом у Скарти золотым медальоном. — Откуда он у тебя? Говори!!! И не вздумай врать, будто это подарок от бабушки на день рождения! Даже я вижу, что он принадлежал стреге, да притом отнюдь не рядовой! И почему его хозяйка не вернула себе пропажу вместе с твоей уродливой башкой? Ведь у стрег есть свои средства находить утерянные вещи. Отвечай!

— Потому что она утонула, — неохотно выдавил из себя Скарти.

— Все равно, этот амулет для стрег — вещь священная. Они должны были найти его — хоть на дне моря. Почему они этого не сделали? И кому он принадлежал? Отвечай, прохвост, не заставляй меня клещами тянуть каждое слово. Что-то ты вдруг стал ужасно неразговорчив. Гляди у меня!

Разумеется, про клещи я сказал так, для красного словца, поскольку для допроса с пристрастием не было ни времени, ни желания. Но Скарти, видно, воспринял мои слова буквально и, оглядевшись по сторонам, понизил голос чуть ли не до шепота:

— Его носила верховная жрица стрег. У нее было какое-то ромейское имя, не то Друзилла, не то Камилла, в общем что-то в этом роде. Когда Глейв убил Рикса в честном единоборстве, Хельги, побочный сын Рикса, ударил Глейва в спину отравленным кинжалом. Ярл Свейн зарубил Хельги, но, осмотрев рану Глейва, сказал, что вылечить его сможет только приставшая к их шайке среброволосая верховная жрица стрег. Глейва отнесли в кормовую каюту бывшего корабля Рикса, и стрега все десять дней, что нас носило ветрами по морю, выхаживала твоего будущего родителя и никому не дозволяла приближаться к нему. А на десятый день, когда мы уже видели впереди порт Бекмюнни, она внезапно сгинула без следа. А потом я нашел на палубе этот амулет…

— Что же, выходит, она прыгнула за борт, предварительно сняв с себя амулет? Или ее испепелил морской дракон, а медальон уцелел благодаря своей магии? — осведомился я, не скрывая издевки. — Или, может, ей кто-то помог сойти с корабля? Мне почему-то кажется, что ты знаешь кто. А ну выкладывай, не то… — Я оставил угрозу незаконченной — пускай Скарти сам домысливает, на что я способен в гневе.

— Умоляю вас, мой принц, спрашивайте меня о чем угодно, только не об этом. Вы не знаете этих стрег, говорят, они способны услышать все сказанное людьми, если не защититься особыми заклинаниями. Они же не пощадят никого — ни меня, ни моих близких!

Мольбы этого старого мошенника меня почти не тронули, но я понял, что он боится не только далеких стрег, но и кого-то из живущих рядом, и решил пока не допытываться, кто спровадил на тот свет среброволосую жрицу, тем более что побуждало меня к этому лишь простое любопытство. Но позже я все-таки постараюсь выведать эту тайну. И уж конечно, Скарти не получит назад амулет.

— Ладно, забудем об этом и вернемся к мечам. Как они выглядели?

— Ну об их длине я уже говорил, они были вот такой, такой и такой. — Скарти разводил руками, словно рыболов, хвастающий пойманными щуками. — Рукояти тоже длинные, клинки слегка изогнутые, и на них были какие-то рунические надписи, очевидно заклинания. Но вот какие именно — сказать не могу, я рун не знаю, да и вообще неграмотен. Я ведь родился и вырос рабом и лишь к тридцати годам стал вольноотпущенником и воином. Где уж мне было…

— Да-да, знаю, — оборвал я слезливые воспоминания, явно предназначенные разжалобить меня, — но вернемся к мечам. Как Глейв называл их? Про кинжал ты сказал — Кайкэн, а другие два клинка?

— Большой меч он называл Кром, а малый — Погром. И вот теперь все три неведомо где…

— Ну что ж, — философски пожал плечами я, — видно, придется мне обойтись пустыми ножнами. Пользы от них, правда, никакой, но, по крайней мере, будут напоминать о моем божественном родителе.

Внезапно, словно решившись на что-то, Скарти встал, подошел к самому большому сундуку, открыл его, с трудом поднял крышку и, порывшись в необъятных глубинах, извлек на свет внушительный бронзовый топор с заостренным обухом. Вообще-то его правильнее было бы назвать секирой, хотя секирами традиционно считаются лишь симметричные лабрисы.

— Вот, возьмите, мой принц, — подал он мне секиру. — Это Скаллаклюв — топор, который принадлежал Хенгисту до того, как Глейв сразил его на поединке в огненном кольце. Его ковал сам Хогарт-цверг, слывший сильным колдуном. И хотя он не умел работать с холодным железом, кованная им бронза ничуть не хуже стали. После гибели Хенгиста топор, как и все прочее имущество, достался победителю, и Глейв, когда оба меча были еще при нём, отдал его мне. Могу засвидетельствовать по личному опыту — в бою это страшное оружие, хотя мне, в отличие от Хенгиста и вашего батюшки, приходилось держать его обеими руками. После того как Глейв метнул свой меч в сердце Суримати и тот с нечеловеческим криком рухнул в водопад, он остался с одним Кайкэном, и я, пробившись к нему, отдал Скаллаклюв, а сам подобрал чей-то меч. После битвы он снова отдал топор мне, сказав: «Держи, Скарти. Ты завоевал право владеть им». Видать, он тогда еще надеялся вернуть себе хотя бы Погром. Ну… а раз такое дело, я думаю, что должен передать Скаллаклюв его сыну.

Я принял у Скарти топор и прикинул его вес. Да, Раскалывателем Черепов он назван не зря. Поступок Скарти тронул меня настолько, что я сказал то, чего обычно не говорю:

— Знаешь, Скарти, не будь у тебя семьи, я бы, пожалуй, как и мой… отец, взял тебя с собой. Но увы, это невозможно. Я еще не выбрал свой путь, и кто знает, где я заночую через три дня.

Скарти вдруг осклабился и захихикал:

— Через три дня, говорите? Думаю, вы заночуете в деревне Ураторп.

— Да ну? А я и не знал, что ты седьмой сын седьмого сына. С чего ты взял, что я окажусь именно там именно в ту ночь, если я сам не знаю, в какую сторону двинусь?

— Потому что в трех днях пути от Эстимюра в той стороне нет иного жилья, кроме Ураторпа. А я замечал, что всякий раз, когда вы гуляете, о чем-то задумавшись, или едете, отпустив поводья, вас всегда тянет вон туда. — Он махнул рукой на юго-запад.

— Туда… ты имеешь в виду, к водопаду Нервин?

— И дальше, вниз по течению Красной реки, куда унесло тело Суримати вместе с мечом вашего отца.

Хорошо, что я уже сидел, а то бы так и сел. Сам я никогда за собой такого не замечал, но ни на миг не усомнился в словах Скарти, зная его наблюдательность.

— Гм, выходит, меня притягивает к отцовскому мечу, как железо к магниту? А эти, как их, Погром и Кайкэн, разве не должны обладать такой же способностью?

— Кто знает, какой магической силой наделил их Глейв, — пожал плечами Скарти, — возможно, большой меч притягивает тех, в ком течет кровь Глейва, сильнее, чем остальные, и притяжение остальных будет заметно, только когда вы найдете Кром. А может, Глейв предвидел рождение своих сыновей и предназначил Кром именно сыну принцессы Хельгвины. Тогда сыну Дануты, вероятно, суждено получить Погром, а сыну Альвивы — Кайкэн. Вот только… — Тут Скарти внезапно осекся и побледнел.

— Вот только — что? Договаривай, Скарти. Ты хотел сказать: а что же достанется другим детям Меча? Значит, были и еще сыновья? Неужели Глейв соизволил наградить ребенком не только королев? Какое разочарование, — не без иронии продолжал я. — А я-то надеялся, что он, как существо божественного происхождения, был выше забав со служанками. Ну в таком случае их детям и не достанется мечей, все расхватают сыновья королев. Но у детей от челядинок будет родовое имя Меча, а это чего-то да стоит! Кто они? И кто их матери?

Я грозно посмотрел па Скарти, требуя ответа. Тот снова опасливо огляделся по сторонам и прошептал:

— Я говорил о той самой верховной стреге. Когда Хельги ранил Глейва, она, как я уже сказал, десять дней выхаживала его и никого не пускала к нему в каюту. И что там было тогда между ними, не знает никто.

— Да что там могло между ними быть? Ведь ты же сам сказал, что Глейв лежал не то живой, не то мертвый. На что он мог ей сгодиться, будь он хоть трижды богом?! И к тому же стреги строго блюдут целомудрие. И нарушившей его пришлось бы очень плохо, будь она хоть трижды верховной жрицей стрег. Ее б тогда живо отправили на заклание в какую-нибудь священную рощу. Нет, она б не осмелилась.

— Не знаю, может, и так, по ваша матушка, видимо, полагала, что он был скорей жив, чем мертв. Во всяком случае, я видел, как она…

Тут Скарти прикусил язык, поняв, что, несмотря на всю свою осторожность, сболтнул лишнее. И я немедля вцепился в эти его слова мертвой хваткой.

— Она что? Чего она сделала? Отвечай, Скарти!

— Она… столкнула… ее… за борт, — проговорил свистящим шепотом Скарти, с трудом выдавливая слова.

— Мать столкнула за борт верховную жрицу стрег? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да, и во время борьбы амулет жрицы упал на палубу, где я его потом и нашел. И ваша матушка правильно поступила, мой принц. Ведь когда я хотел отдать тот медальон вашему родителю, он отказался взять, сказав, что стрега пыталась при помощи амулета подчинить его своей воле. Глейв разрешил мне оставить этот медальон себе, но пригрозил, что, если еще хоть раз увидит его, мне не поздоровится. Так что выходит, ваша матушка спасла его от участи трэля стрег. Но кроме нее, на это никто бы не осмелился, даже среди головорезов Рикса.

Я тихо присвистнул. Да, этот поступок мамочки вполне заслуживал отдельной эпической поэмы. Верховная стрега будет, пожалуй, повыше званием, чем иные королевы. И поднять на нее руку осмелился бы далеко не всякий доблестный витязь, пусть даже великий герой. Во всяком случае, лично я ни в коем случае не желал бы связываться со стрегами.

— Ну, — рассудил я, — раз та стрега утопла, то чего бы там ни было между ней и Глейвом, родить она могла разве что водяного. Так что об этом претенденте на наследие Меча можно не беспокоиться.

Но все услышанное от Скарти надлежало спокойно обдумать. Кроме того, мне требовалось поговорить перед отъездом еще с одним человеком. Я поднялся со стула, взял правой рукой Скаллаклюв, а левой — амулет (сдается, в моем путешествии никакая магическая помощь не будет лишней) и тепло попрощался со старым прохвостом:

— Ну, бывай, Скарти. Кто знает, суждено ли нам когда-нибудь еще свидеться. Но я всегда буду помнить о твоей верной службе моему отцу, и мне. Прощай.

Я сжал его в объятиях, и, клянусь, на глазах у этого мошенника появились слезы, правда не могу сказать отчего — от избытка чувств или от боли, ведь стиснул я его крепко.

И уже у самых дверей я обернулся и дружески так посоветовал:

— А «змейку» ты лучше верни герцогине Адельгейде. Бедняжка до сих пор не может смириться с ее пропажей. Все равно продать ее ты сможешь, только расплавив, то есть в лучшем случае за полцены. Представь дело так, будто случайно нашел пропажу… ну да не мне тебя учить! Но верни обязательно. — И с этими словами я вышел из каморки, довольный собой.

Глава 4

С секирой в руке и медальоном за пазухой я направился обратно к себе в покои, размышляя над услышанным, особенно над последней новостью — о моей тяге к юго-востоку. Что ж, это направление не хуже любого другого, но теперь я, по крайней мере, выберу его сознательно и буду знать, что искать. Свое имя. Я, наверно, погожу величаться отцовским родовым именем, пока не найду тот меч. А пока буду зваться на левкийский лад: Главк Ксифид, хотя нет, так, пожалуй, будет не совсем точно. Лучше Главк Белид, это ближе к истине. Но хватит, об этом я могу поразмыслить и в дороге, благо путь предстоит, очевидно, долгий. А сейчас требуется подумать еще об одном незаконченном деле. Об Альдоне.

Я шагал по коридору, мысленно возвращаясь к тем дням, когда я впервые встретил ее. Было это всего каких-нибудь семь лет назад, но мне казалось, что с тех пор минула целая вечность.

* * *

— … Много всадников под желтыми знаменами, а впереди ехал воин в голубом плаще и в шлеме с лебедем на навершии. И они собирались напасть на нас. Вот и все, что удалось разглядеть нашему придворному магу, Ваше Величество, — почтительно доложил граф Арнульф.

— Чтоб ему пусто было! — проворчал граф Гудбранд, полемарх королевства. — Ничего толком не сообщил, ни численности нападающих, ни направления удара… Вообще ничего, кроме того что враги — жуитийцы, да и об этом мы сами должны догадываться по его маловразумительным описаниям. Чем такие сведения, так лучше вовсе никаких. Он лишь пугает нас, а предпринять мы все равно ничего не можем.

— Следует радоваться и этому, — огрызнулся Арнульф. — Чтобы узнать хоть такую малость, маг истощил все силы и сейчас лежит в своих покоях беспомощней младенца. Хрольф его выхаживает. По крайней мере, чародей предупредил нас о предстоящем вторжении неприятеля, а это уже больше того, что можно сказать о ваших людях и о людях барона Одо! — Граф сел на место, бросив косой взгляд на главу лазутчиков, чего тот предпочел не заметить.

— Всадник в шлеме с лебедем — это явно Гульбис, князь Судавии, — сказал граф Клеомен, желая, видимо, блеснуть своей осведомленностью, хотя все и без него догадались. Уж кому-кому, а Советникам положено знать личный герб воинственного соседа.

— Это любому дураку ясно, — фыркнул Гудбранд, — но вот куда он двинулся: на Хейсэтраск, Эстимюр или к побережью, — тут полный туман для придворного мага, а значит, и для нас. Вот и гадай тут, как перебрасывать войска навстречу врагу. Ведь он может быть в любом из трех мест.

— Важнее другое, — заговорила до этого момента молча сидевшая во главе стола мать. — Идет ли на нас войной только Гульбис или за ним движется вся армия Жунты? И если в походе участвует лишь судавская рать, то на Эстимюр она двинуться не посмеет.

— Возможно, — кивнул маркграф Адальберт. — Но если ему известно о нападениях вратников и о том, что подняли головы Михассенские князьки… — Он не закончил фразу, но было и так ясно, что он хотел сказать. После смерти Архелая враги оживились на всех границах.

— Мерзавцы, — выругался верховный жрец Дакара Тиубальд, сын Эвримаха, выразив общие чувства всех членов Государственного Совета, — хоть бы подождали, пока не закончится траур. А то ведь тело короля и остыть еще не успело, а они уже полезли к нам!

Советники продолжали обсуждать положение, но я их больше не слышал, заново почувствовав острую боль, которую впервые узнал при известии о смерти отца. А следом за нею пришла такая же острая ненависть ко всем тем негодяям, которые не давали мне спокойно пережить горе и тянули жадные лапы к нашим землям. Правильно назвал их Тиубальд, мерзавцы они, а еще гады и нелюди. Я мысленно дал клятву перебить их всех без пощады. И Гульбиса, и вратников, и даже жалких михассенцев, из-за которых мы не могли перебросить к стольному городу или к иной границе стоявший в Левкии шеститысячный корпус. Усилием воли я успокоился и прислушался к речам Советников. Они все еще никак не могли решить, что делать. Я знал их с раннего детства, знал, что все они люди опытные и должности свои занимают не по породе, а по заслугам. Но сейчас, после смерти Архелая, они походили на оставшееся без вожака стадо туров, не знающих, куда броситься и кого растоптать или поднять на рога. Нужно лишь указать им путь, и тогда все будет в порядке. А ну, как там учил Архелай? Определи условия задачи, а потом считай. Ну условия и так понятны, значит, остается только сосчитать. Я мысленно представил себе весь путь от Эстимюра до границы с Жунтой, хорошую, мощенную камнем дорогу, проложенную еще во времена ромейской гегемонии. Так, сколько будет от Эстимюра до Медаха? Правильно, сто миль. А от Медаха до Балги, столицы Судавии? Опять правильно, сто сорок пять миль. Значит, семь дней пути да еще день на дневку. Отлично, лучше и не придумаешь. Я повнимательней вслушался в предлагаемое Гудбраном.

— … нужно перебросить в Хейсэтраск войско из Левкии, на случай если герцогине Адельгейде понадобится помощь, — говорил полемарх.

— Извините, — перебил я, — но, по-моему, этого делать не следует!

Все Советники, да и мать, воззрились на меня с таким изумлением, словно на моих плечах выросла еще одна голова. Меня это нисколько не смутило, и я поспешил воспользоваться их изумлением, иначе разве бы они стали слушать четырнадцатилетнего юнца, будь он хоть трижды наследным принцем?

— Гульбис не пойдет ни на Хейсэтраск, ни на Литокефал. Войско у него сплошь конное, осадных машин нет, и этих крепостей ему не взять без долгой осады, которая ему совсем ни к чему, поскольку ее все равно придется снять, когда подоспеют на помощь наши основные силы. Он пойдет на Медах! Крепость там мощная, построенная еще в ту пору, когда требовалось охранять границу с Вендией. А теперь надобность в ней отпала, и гарнизон там — человек триста, да и те по большей части калеки. Зато, взяв эту крепость, Гульбис получит возможность угрожать и Вендии, и Сермии, и даже Эстимюру, если к нему потом подойдут основные войска Жунты. Сейчас он, скорей всего, идет в набег один. Король Пизюс — трус, он не ввяжется в большую войну, пока не прощупает наши силы.

Я умолк. Молчали и Советники, переваривая услышанное, и мне уже начало казаться, что сейчас они отметут мое мнение как ребяческое и посоветуют — предельно вежливо, конечно, — помалкивать и слушать, что говорят старшие. Наконец маркграф Адальберт нарушил подзатянувшееся молчание.

— Принц прав, — сказал он, — Пизюс действительно сам ни на кого не полезет. Гульбис не раз уже выступал в качестве пса Пизюса, совершая набеги на соседей Жунты. Если дело шло удачно — Пизюс его поддерживал, а если нет — отправлял послов с извинениями и обещал наказать своего непокорного вассала. Уже раз пять так наказывал… отеческим порицанием.

— Принц прав и в другом, — поддержал его граф Клеомен, — Гульбис непременно попытается взять Медах. Пять лет назад он уже пытался это сделать, воспользовавшись замятней на наших восточных границах, когда старый король погиб в битве с Суримати. Но тогда Вендию еще не присоединили и войск там хватало. Он только зубы обломал о крепкие стены Медаха и убрался восвояси, а Пизюс, и верно, прислал послов с извинениями. Да, Гульбис наверняка пойдет на Медах.

— Ну, в таком случае у нас найдется чем его встретить, — решительно заявил полемарх. — Нужно немедля отрядить гонца в Медах и предупредить барона Асмунда о нападении. И одновременно перебросить к Медаху все имеющиеся у нас под рукой силы, возможно даже из Левкии, и ударить по Гульбису, когда он подступит к стенам Медаха…

— Нет! — снова перебил я полемарха. Его предложение, вероятно, тоже сулило победу, но не такую, какой жаждал я. Мне совсем не хотелось, чтобы Гульбис опять уполз зализывать раны и получить очередное «отеческое порицание» от Пизюса. Я желал разгромить его наголову! — Нет! Если мы застигнем его у стен Медаха, то он просто-напросто опять улизнет и будет дожидаться другого удобного случая. Надо всыпать ему так, чтобы раз и навсегда пропала охота соваться в наши пределы! Одо… — Я повернулся к самому молодому из Советников, руководившему после смерти Абделая всеми лазутчиками королевства: — Помнишь, как мы с тобой позапрошлым летом охотились под Медахом на зайцев?

— А, на том лугу между двумя болотами, — улыбнулся барон Одо. — У него еще такое смешное вендийское название…

— Межумошки, — подсказал я.

— Вот-вот. Помню еще, как эти проклятые зайцы удирали от нас в болота, сигали с кочки на кочку. Куда там собакам догнать их! Только тех и притаскивали, что удавалось подстрелить.

— Человек не заяц, тем более конный воин в кольчуге. Жунтийцам по болотам не ускакать. А луг этот находится в пяти днях пути от Балги и в одном конном переходе от Медаха. Гульбис непременно устроит там дневку, чтобы на следующий день напасть на Медах со свежими силами. Надо, не дожидаясь подхода левкийской рати, перебросить все наличные силы именно туда! И раздавить Гульбиса.

В палате Совета снова воцарилось молчание. Советники переглядывались, видимо не зная, как повежливей отвергнуть эти бредни. Я убрал руки со стола и стиснул кулаки. Добавить я больше ничего не мог, равно как и не представлял себе, что делать, если отвергнут мое предложение. Я знал, что я прав, но, хоть я и носил звание наследного принца, мой голос в делах королевства был далеко не решающим. Последнее слово останется, конечно, за матерью, но та ни за что не пойдет против единодушного мнения Советников. Так что ничего хорошего от этого молчания я не ждал.

И тут заговорил молчавший все заседание глава Государственного Совета, престарелый герцог Арантконский Харольд.

— Мальчик прав, — внезапно усмехнулся он. — Этого Гульбиса давно пора проучить, и, похоже, принц нашел самый подходящий способ. Думаю, его и следует поставить во главе воинства, которое отправится против Гульбиса. Разумеется, с одобрения Вашего Величества. — Он повернулся к матери и вопросительно посмотрел на нее. Я же так обрадовался неожиданной поддержке, что даже не обиделся на «мальчика». Впрочем, с высоты семндесятидвухлетнего возраста ему и моя мать казалась «девочкой», иной раз, забывшись, он называл ее просто по имени, а она ни разу не поправляла и сама, бывало, звала его «дядя Харольд».

Но на сей раз она себе такого не позволила.

— Одобряю, герцог. Всеми воинскими силами королевства, естественно, по-прежнему командует полемарх, но в войско, идущее в поход на Гульбиса, назначается стратегом принц Главк. А для поднятия духа воинов я лично отправлюсь с отрядом в Медах.

Само собой, посыпались возражения, Советники в один голос упрашивали мою мать не подвергать опасности свою драгоценную особу и осторожно намекали, что в ее положении такой поход может оказаться делом нелегким, но почему-то стеснялись называть ее «беременной». Они могли бы поберечь силы, — если уж мать вобьет что-то себе в голову, на нее не подействуют ничьи Доводы, даже Государственного Совета.

— Я так решила, — вот и всё, что прозвучало в ответ на все их словесные кружева. — Мы выступаем завтра же.

* * *

На самом деле выступили мы лишь через два дня. Они мне понадобиличь для сбора воинов и нужного количества лошадей. Труднее всего было с лошадьми, поскольку для быстроты переброски требовалось посадить на коней всех воинов, хотя сражаться, как я отлично понимал, им придется в пешем строю. На королевских конюшнях скакунов хватало, но никак не для двухтысячной оравы. Помимо телохранителей, на них посадили только лучших стрелков из спешно собранного войска. Для остальной же рати пришлось поверстать всех коняшек в округе. Я носился не зная сна, забирал лошадей у крайне неохотно расстававшихся с ними крестьян. Приближалось время сева, и они вполне обоснованно опасались, что кони либо погибнут в бою, либо серьезно пострадают под седлом у неопытных всадников. Я твердо обещал, что в этом случае им отдадут трофейных коней, а там, где не хватало слова принца, пускал в ход плеть.

Больше причин для задержки не было, и утром третьего дня мы выступили в поход. Шли на рысях, пока не темнело, и ночевали не разбивая лагеря, а просто завернувшись в черные одеяла из верблюжьей шерсти, выданные по моему приказу всем воинам за счет казны (не буду уточнять, какими словами при этом обменялись мы с казначеем королевства). Шатер ставили только для королевы, сам я тоже спал на траве, завернувшись в одеяло.

К моему удивлению и облегчению, в седле ратники держались лучше, чем я смел надеяться. Хотя некоторые в первый же день так стерли себе задницы, что спать могли только на животе, большинство были деревенскими и ездили раньше верхом, хотя бы в ночное в детстве, и не забыли этих навыков. Правда, ездить они привыкли без седел, охлюпкой, поэтому лошади пострадали больше, чем люди. Устроив перед привалом смотр, я только головой покачал, глядя на спины несчастных животных и понимая, что трофейных коней придется отдать много.

Как бы то ни было, продвигались мы быстро, собирая по пути конную знать, успевшую прослышать о вторжении и поспешить на соединение с войском. Однако общая численность увеличилась незначительно.

В Медах мы не сворачивали и, хотя уже темнело, не давали отдыха коням и людям, пока не подъехали к Межумошкам. Там мы спешились и, даже не отведя лошадей подальше назад, как предполагалось по плану, без сил повалились на траву и уснули, кое-как завернувшись в одеяла. Во всяком случае, я поступил именно так. Утром я обнаружил неподалеку шатер матери, — надо полагать, телохранители королевы улеглись спать позже меня. Но это уже мелочи.

Несмотря на усталость, проснулся я рано, как и многие в нашем лагере. Увидев среди вставших барона Одо, я подозвал его жестом. Мы поднялись на небольшой взгорок и посмотрели на лагерь жунтийцев. Среди многочисленных разноцветных шатров не попадалось на глаза ни одного человека, только привязанные к кольям лошади. Я лишь головой покачал, дивясь самоуверенности Гульбиса. Тот настолько уповал на внезапность своего набега, что даже не выставлял на ночь часовых.

— Думаешь, пора? — полувопросительно обратился я к Одо.

Тот кивнул:

— Да. Пусть их разбудит пение наших боевых труб.

— Отлично.

Мы вернулись в лагерь и обнаружили, что мать уже распорядилась поднять лежебок и отогнать в тыл всех небоевых коней.

Затем я приказал воинам построиться в боевые порядки за взгорком, в виду жунтийского лагеря. Полторы тысячи гоплитов образовали фалангу в десять воинов глубиной, а на флангах я расставил по двести верховых стрелков вперемежку с тяжеловооруженной дворянской конницей.

Телохранителей матери я решил оставить в резерве на взгорке, откуда королева вовремя увидит, куда требуется прислать подкрепление. Там же, на холме, мы собрали всех тагмархов, чтобы отдать им распоряжения и напутствия перед битвой. Последнее я предоставил матери, и она сыграла свою роль блестяще. Ее слова «Ступайте, и пусть каждый выполнит свой долг», несомненно, попадут во все исторические труды. Но дальнейшие ее речи понравились мне гораздо меньше.

— А мы с принцем Главком будем наблюдать за ходом боя отсюда и в случае чего своевременно поможем.

— Минуту, — отставил я уже готовившихся разойтись по своим частям командиров. — Нам с Ее Величеством надо еще кое-что обсудить наедине. — И, решительно взяв мать под локоть, я чуть ли не силой увлек ее за пределы слышимости.

— Ты не можешь заставить меня торчать тут, словно пришитого к твоей юбке, под защитой телохранителей. Я уже не мальчик, и если меня назначили стратегом в этом походе, то я должен быть среди своих воинов.

— Возможно, я поспешила с этим назначением. Твои слова показывают, что ты еще не дорос до звания стратега. Вспомни, как действовал твой отец — он всегда руководил боем с какой-то возвышенности, а не бросался вперед на врага, размахивая мечом. И правильно — у каждого свое место в сражении. Гоплит — в рядах фаланги, его долг — стойко отражать натиск врага. Стрелки находятся чуть впереди по краям фаланги, конница — там же, охраняет стрелков в случае неприятельского натиска и преследует разбитого противника. А место полководца — позади войска, дабы видеть всю картину боя и перебрасывать войска туда, где они нужнее всего. Только мальчишка может думать, что полководец несется в бой на белом коне впереди всех.

Пока она холодно отчитывала меня, я чувствовал себя тем самым мальчишкой. Я б, пожалуй, уступил ей, как уступал всегда, тем более что ее доводы выглядели вполне разумными, но вот про отца и белого коня она упомянула зря. Тогда у меня действительно был белый красавец конь по кличке Светозар (с Угольком я встречусь только через год), и ее слова меня сильно уязвили.

— Отец мог себе это позволить, — огрызнулся я, — за ним уже числились десятки битв и побед, и ему не требовалось доказывать свою храбрость. Его место и впрямь было бы здесь, на холме, где будешь ты. А я должен в передних рядах подавать воинам пример мужества и служить им знаменем.

— Пойми, Главкион, — тон матери от надменно-царственного перешел в жалобно-просительный, — ведь я же о тебе беспокоюсь. Что, если тебя ранят? Или, не дай боги, еще и убьют?

В другое время меня бы, может, и тронула материнская забота, поскольку видел я ее, прямо скажем, нечасто. Но обращение ко мне по имени Главкион настолько возмутило меня, что все остальное я пропустил мимо ушей.

— Я не Главкион! Никогда, слышишь, никогда не зови меня больше Совёнком! Я Главк! Светлый! Блистающий! Названный в честь бога рыбаков!

Назвав меня ласкательным детским именем, мать задела не до конца затянувшуюся рану. Вся ребятня замка отлично знала, что означает это слово, и, лишенная по молодости лет благоговения пред царственными особами, до того задразнила меня, что пришлось научиться драться прежде, чем читать и писать. И я не раз плакал из-за этого дурацкого имени, пока Архелай не понял, что меня мучает, и не разъяснил по-отечески, что Главкион — это уменьшительное от Главк, а так звали бога рыбаков во времена, когда Левкия владела землями от моря до моря и среди левкийцев еще были рыбаки с сетями и гарпунами, а не удильщики, как сейчас.

Забывшись, я орал так, что тагмархи стали на нас оглядываться. Тогда я заставил себя успокоиться и заговорил более мягким тоном:

— Пойми, мать, нас испытывают на прочность. Надо показать всем этим стервятникам, что есть кому защищать наши границы. И показать именно здесь и сейчас. А в случае чего… меня ведь, в отличие от тебя, есть кем заменить.

Моя вспышка настолько ошеломила мать, что она не сказала ни слова, когда я, вернувшись к тагмархам, сообщил, что королева решила сама руководить боем с холма, а я буду с конницей на правом фланге. И, шагая к своему месту в строю, я чувствовал себя окрыленным. На мой взгляд, я одержал такую большую победу, что справиться с жунтийцами представлялось уже пустячным делом. Ну подумаешь, у них, судя по количеству лошадей и шатров, троекратный перевес в силах. Много он им даст при этой диспозиции? Наша победа уже, можно сказать, дело решенное!

Вскочив на Светозара, я подъехал к своим стрелкам и взмахнул рукой, давая знак трубачам. Те вышли вперед и пронзительно затрубили, вызвав в жунтийском лагере ответное пронзительное ржание коней. Разбуженные шумом жунтийцы выскакивали из шатров и беспорядочно метались по лагерю. Будь у меня побольше сил, я бы напал именно тогда, но при нашей численности в этой свалке нас просто задавили бы численным перевесом. И поэтому я сидел, не шевелясь, в седле и ждал, когда жунтийцы разберутся, что к чему и кому куда. Разобрались они, надо сказать, на удивление быстро и, оседлав коней, выстроились сплошной желтой массой против нашего фронта. И какой-то миг оба войска неподвижно стояли в молчании друг против друга.

Наконец где-то в рядах неопушенных одуванчиков заиграла труба, подавая сигнал к переговорам. Я сделал знак ответить тем же.

На желтом фоне жунтийских воинов появилось голубое пятно, и на середину поля выехал всадник. Я двинулся ему навстречу, и мы остановились примерно в сорока шагах друг от друга. Какую-то минуту мы молча измеряли один другого взглядами, он — спокойно, а я — с ненавистью. И моему гневному взгляду предстало совсем не то, чего я ожидал. Передо мной сидел на гнедом жеребце вовсе не балладно-эпический злодей, а статный, довольно красивый мужчина лет сорока — сорока пяти, с правильными чертами лица и глазами янтарного цвета. Волосы его скрывал простой, без забрала или носовины, шлем с летящим лебедем на конце шишака. Такой же белый лебедь на голубом поле украшал и его щит, и я без труда догадался, что предо мной не кто иной, как сам Гульбис. Впрочем, если б у меня еще и оставались какие-то сомнения, они бы быстро развеялись, ибо, заговорив наконец, он в первую очередь представился:

— Я — Гульбис, сын Вейопатиса, сына Андая из рода Хальгира, сына Юрате, владетельный князь Судавии и радасин Жунты. С кем я говорю?

— Ты имеешь честъ говорить с Главком, сыном Архелая, царя Левкии и Хельгваны, королевы Антии; наследным принцем Антии, царем Левкии и князем Вендии, — ответил я в тон ему, слегка подчеркнув свое более высокое положение по сравнению всего лишь с князем.

Это, похоже, лишь позабавило его. Он спросил с улыбкой:

— А почему поговорить со мной не выехала моя родственница Хельгвана? Я вижу, она тоже тут. Или глаза меня уже подводят, и там, на холме, вовсе не она?

— Нет, со зрением у тебя пока все в порядке, но королева может вести переговоры только с равным ей по сану, — высокомерно бросил я.

Гульбис чуть покраснел, но не вспылил и продолжал тем же полушутливым тоном:

— Но почему же мне устраивают такую пышную встречу? Я всего лишь спешил в Эстимюр, дабы выразить соболезнования радане в связи со смертью супруга. Но раз она сама меня встречает, я могу сделать это и здесь.

Я криво усмехнулся, отлично поняв, куда он клонит. Нам предлагалось не испытывать судьбу и разойтись по-мирному. Но я не собирался допустить, чтобы он ушел без потерь, а через несколько лет снова пожаловал к нам «в гости». И поэтому ответил вежливо, но твердо:

— Мы всегда рады тем, кто спешит с выражением искреннего сочувствия. И охотно проводим князя Судавии до Эстимюра, разумеется, попросив его свиту, во избежание недоразумений, сдать оружие, и разместим его в покоях для почетных гостей, в Восточной Башне.

Видимо, Гульбис кое-что слышал о королевском замке Эстимюра и знал, что в этой башне мы обычно держали знатных пленников, потому что на сей раз он побагровел и рявкнул не прежним глубоким сочным голосом, а резким и хриплым:

— Ты сначала разбей меня, мальчишка, а уж потом предлагай гостить в Восточной Башне! У меня втрое больше воинов, мы вас в землю втопчем!

— Что ж, попробуйте, но не удивляйтесь, если в землю втопчут вас.

Лицо Гульбиса исказилось. Он явно не хуже меня понимал, что угодил в ловушку, и пытался найти из нее достойный выход. Но теперь ему оставалось только броситься подобно быку на стену из щитов и копий. Отступить он не мог — по старой ромейской дороге между болотами могло проехать лишь четверо конных в ряд, при такой попытке наша малочисленная конница могла бы рубить жунтийцев, не неся больших потерь. Выжидать неизвестно чего, стоя против нас, он тоже не мог, нам-то доставят провизию из близкого Медаха, а у него воины скоро начнут голодать, а еще скорее — их лошади. Нет, ему оставалось только драться.

Но следующие его слова убедили меня, что он еще не оставил надежды выиграть дело по-особому.

— Если тебе так хочется сразиться, то предлагаю не губить при этом понапрасну людских жизней. Я вызываю тебя на поединок и назову трусом и последним из людей, если ты откажешься.

— Можешь называть меня, как тебе больше нравится, — презрительно бросил я. — Но вызов на поединок я могу принять лишь от старшего сына вашего короля Пизюса, а не от какого-то там судавского князя. Возвращайся к своим и запомни: я сам выберу, когда и как убить тебя.

Не говоря больше ни слова, Гульбис круто развернул коня и огрел его плетью. Я тоже вернулся к своим и, заняв место в строю, принялся наблюдать за странными действиями жунтийцев. Все они, включая Гульбиса, сняли шлемы и стягивали свои длинные волосы на затылке в подобие конского хвоста.

— Что это они делают? — недоуменно спросил я, ни к кому не обращаясь.

— Готовятся биться насмерть, — ответил державшийся рядом со мной барон Одо. — Говорят, у них так принято чуть ли не со времен Хальгира, когда они дрались без шлемов и не хотели, чтобы волосы спадали на глаза.

Судя по лицам окружавших меня воинов, этот обычай был известен не только барону Одо и он производил соответствующее впечатление на неприятеля. Требовалось срочно развеять охватившую наших воинов робость. Архелай всегда говорил, что именно для этого полководцам и нужно учиться риторике — чтобы произносить зажигательные речи перед битвой. Я проскакал вдоль нашего строя, остановился примерно посередине и произнес весьма горячую, хотя, с точки зрения знатоков, несколько сумбурную речь. Желающие познакомиться с ней пусть обратятся к «Истории царствования королевы Хельгваны» Виалфа, где она приведена полностью и, наверно, даже лучше, чем в была действительности. Скажу лишь, что я призывал воинов не отдать врагу на поругание родимую отчизну (которой вообще-то на данном этапе никакая смертельная опасность не угрожала, но об этом я смолчал) и не менее родную королеву; защитить не только свою государыню, но и женщину, которая через четыре месяца станет матерью (которую вообще-то никто силком на поле боя не тащил, но об этом я тоже не распространялся). А закончил я речь самым будничным тоном: в случае поражения нам на крестьянских клячах не уйти от боевой конницы жунтийцев. Я не счел нужным упомянуть, что и до кляч нам не добежать.

Не успел я закончить и вернуться в строй, как у жунтийцев взревели боевые трубы и желтая лавина понеслась на нас. Казалось, ничто не устоит перед ее натиском и нас действительно втопчут в рыхлую землю Межумошек.

Когда лавина оказалась в трестах шагах от нашего строя (это расстояние по моему приказу заранее отмерили и отметили принесенным камнем), я взмахнул мечом, подавая сигнал стрелкам, и почему-то заорал: «Файр!» Это теперь я догадываюсь, откуда тогда взялось такое бессмысленное слово, а в то время стрелки, может, и не поняли моего крика, но отлично поняли жест и выпустили в приближающуюся лавину град стрел с широкими наконечниками. Такие вполне способны убить и всадника в кольчуге, но используются главным образом против лошадей. Зная, что нам предстоит биться с конницей, я нарочно приказал выдать лучникам только такие и не скупясь…

Желтая лавина словно споткнулась, но продолжала катиться на нас, а лучники знай пускали стрелу за стрелой, по десять в минуту, и к тому времени, когда лава докатилась до нас, ее сила значительно ослабла. Как следует подраться удалось лишь выдвинутой вперед панцирной коннице, прикрывавшей наших стрелков. Вокруг меня кипел бой, и я что-то вопил и неумело размахивал мечом, разом забыв все уроки Улоша, и, вероятно, если бы он не находился тогда справа от меня (а барон Одо слева), опасения матери, скорей всего, оказались бы не напрасными. Не знаю, зарубил ли я тогда хоть одного жунтиица, но, когда лава наконец отхлынула, мой меч был в крови. До гоплитов эта желтая волна так и не добралась, и пешие воины лишь поразвлеклись, бросая в жунтийцев дротики. Я обвел взглядом поле боя, все еще не веря, что натиск отбит. Повсюду лежали убитые и раненые люди и лошади, причем пронзительное ржание раненых копей заглушало людские крики. Я вдруг осознал, что за все это время не выпустил ни одной стрелы, настолько был заворожен зрелищем гибельного желтого вала. Я посмотрел на Улоша, но мой дядька-наставник сидел в седле со своей обычной каменной невозмутимостью, он как будто не заметил позорных промахов своего ученика. Я мысленно поклялся при следующей атаке не сплоховать и показать ему, что он не зря учил меня стрельбе из лука.

Долго ждать следующей атаки не пришлось, но происходила она странно. Сперва я не мог понять, в чем дело, а потом сообразил, что жунтийцы скачут чересчур медленно, придерживая коней. Я хмурился в недоумении, пока шагах в пятистах от наших рядов из жунтийской конницы не вырвался вперед долговязый малый в длинном желтом балахоне, держа в руке какой-то медальон на цепочке. Он выкрикнул что-то непонятное и, словно бронированный кулак ударил по середине нашего строя, пробил его насквозь, раздавив много гоплитов, расшвыряв в стороны тех, которые стояли обочь. В фаланге образовалась дыра шириной в десять воинов. Завидев это, жунтийцы торжествующе закричали и, нахлестывая коней, помчались на нас уже во весь опор.

— Файр! — заорал я во всю силу легких, не дожидаясь, когда враги приблизятся к отметке триста шагов.

Лучники опять меня поняли и, перестав завороженно следить за приближением врага (как было и со мной при первой атаке), принялись с удвоенной энергией бить по жунтийцам из тугих луков. Но и это мало бы нам помогло, если бы на холме не нашлось, кому распорядиться. Оглянувшись на миг, я увидел, что телохранители королевы построились колонной и спешат вниз по склону. А потом только стрелял и стрелял, почти не целясь, в надвигающуюся желтую массу, стремясь заодно с остальными нашими лучниками замедлить ее приближение, чтобы телохранители успели заткнуть брешь. Вот тогда-то я до конца осознал правоту матери насчет места полководца в сражении. С другой стороны, прав был и я — там, на холме, находилась она, знавшая, что надо делать в таких случаях. Но так будет не всегда, в следующий раз мне лучше последовать ее совету.

Конечно, если он будет, этот следующий раз, — исход битвы вдруг сделался сомнительным. Вал жунтийской конницы докатился до нас, и я, сунув лук в горит, снова выхватил меч, взял висевший на луке седла щит. На этот раз я расчетливо отражал удары и наносил их сам, стараясь в то же время окидывать взглядом все ноле боя. Конная лава налетела на ощетинившийся копьями утес фаланги — и разбилась вдребезги! Конечно, нашим гоплитам пришлось нелегко, но место каждого убитого тотчас занимая стоявший позади него товарищ, и стена щитов оставалась нерушима, пока вал, обессилев, не откатился назад.

Я воспользовался передышкой, чтобы вытереть пот со лба и кровь с меча. Передышка эта, я знал, будет недолгой. Скоро жунтийцы вновь пойдут в атаку, и если они еще раз проделают брешь в наших рядах, то затыкать ее будет уже нечем. Я лихорадочно искал способ помешать этому, но в голову не приходило ничего путного, кроме встречного удара. Тут мои размышления прервал новый сигнал жунтийской трубы к атаке, и на нас снова покатилась грозная лавина конницы, все тем же неспешным аллюром, что и в прошлый раз. Вот нас уже разделяет только шестьсот шагов. Пятьсот… Я резко обернулся к своему наставнику:

— Улош, ты сможешь попасть отсюда в того шута с кулоном?

Тот не ответил, лишь достал из горита стрелу и наложил ее на тетиву составного изогнутого лука, того самого, с которым восемь лет назад он приехал в замок и, подойдя к игравшему со мной во дворе Архелаю, спросил его с ужасным варварским акцентом: «Ты король?» «Он самый, — ответил отец. — А кто хочет это узнать?» — «Улош». — «Просто Улош и все? Без всяких там "Улош, сын того-то из рода сего-то и племени такого-то?" Из какой ты хоть стороны?» Пришелец молча показал на восток. «Из Селлы?» Улош отрицательно покачал головой. «Тогда из Бирана? Нет? Еще дальше? Неужели из Джунгарии? На джунагараты вроде не похож, разве что гладкими черными волосами. Откуда же ты?» — «Из степи к северу от Джунгарии», — коротко ответил Улош. «И что же заставило тебя покинуть родину? Впрочем, это меня не касается. Но чего ты хочешь здесь?» — «Служить тебе». — «Служить? — Архелай окинул взглядом фигуру в зеленом халате и синих шароварах, с кривым мечом на боку и луком за спиной. — Ты хорошо умеешь обращаться с этим?» — Он взглядом указал на оружие. «Я жив», — просто ответил Улош. Архелай взял меня на руки и неожиданно бросил Улошу. Тот резко ушел в сторону, перехватил меня на лету левой рукой, а правой выхватил меч. «Так можно и умереть», — спокойно заметил он. Архелай усмехнулся, незнакомец ему явно понравился. «Это мой сын, — сказал король. — Я хочу, чтобы ты научил его всему, что должен знать и уметь воин. Устраивает тебя такая служба?» Улош опять молча кивнул.

Он всегда был молчалив, и теперешний мой вопрос не удостоил даже кивком, говоря, однако, всем своим видом: тебе ли не знать, как я стреляю.

Тут из желтой массы опять вынырнул дылда в балахоне и, подняв цепочку с кулоном, открыл рот. Но выкрикнуть не успел. Пущенная Улошем стрела вонзилась ему в лицо, и он как сноп рухнул наземь. Жуитийская конница пришла в замешательство, словно рыхлая земля под копытами коней вдруг превратилась в болото.

— Вперед! — закричал я не своим голосом и взмахнул мечом, веля трубачам дать семан к нашей атаке.

Трубы завели свою громовую песню, и наше войско, набирая скорость, двинулось вперед: конница пока шагом, а пехота — бегом. Через сто шагов мы перешли на рысь, и пехоте пришлось поднажать, чтобы не отстать от нас. На сей раз я ничего не кричал, — лучники и без команды принялись стрелять на скаку. За это умение я их, собственно, и отбирал. Спасибо Архелаю, он еще тогда, при первой встрече с Улошем, понял, какая ему выпала удача, и поручил варвару, кроме моего воспитания, еще и обучение тут же и созданного отряда конных стрелков. Отец сразу сообразил, какое преимущество над соседями мы получим, если обзаведемся своими конными стрелками. Все другие известные нам государства Межморья их не имели и при нужде нанимали таких бойцов в Харии. А хари, они и в Джунгарии — хари. И плату за свои услуги дерут неимоверную, и грабят, не отличая своих от чужих, и понятия не имеют о дисциплине и верности, и всегда готовы переметнуться к тому, кто предложит больше. А благодаря своему отряду мы теперь могли обойтись без них. Правда, с материалом для луков возникли некоторые затруднения. Конному стрелку не годится четырехлоктевой лук пехотинца, он неудобен в бою. Соплеменники Улоша делали свои луки не из дерева, как мы, а из рогов горных козлов, которых у нас не водилось. В конце концов мы употребили вместо них рога криворогих мжунских антилоп, которые имперские купцы постоянно поставляли нашим ремесленникам. Торговцев, надо полагать, слегка удивил этот внезапно возросший спрос, но они приписали его завезенной к нам из Джунгарии моде на костяные гребешки…

И вот теперь стрелки, как и я, старались доказать Улошу, что обучал он их не напрасно, каждая выпущенная нами стрела выбивала из седла жунтийца или валила коня.

Мы сшиблись прежде, чем успели перейти на галоп, что, впрочем, и к лучшему, в противном случае тяжеловооруженным гоплитам нипочем бы за нами не угнаться. Столкновение людских и конных масс сопровождалось громовым треском. Какой-то миг, длившийся, казалось, века и века, оставалось непонятно, чей же нажим окажется сильнее, но затем чаши весов пришли в движение и… жунтийское войско тронулось вспять! Сначала медленно, локоть за локтем, яростно огрызаясь, словно ощетинившийся стальными клыками и когтями огромный зверь, затем все быстрей и быстрей, пока отход не превратился в беспорядочное бегство. Тут закончилась управляемая битва и пошла резня, в которой я участвовал как самый рядовой боец, отличаясь от всех разве лишь тем, что постоянно кричал свое «Файр!». Хлынувшие назад жунтийцы мгновенно запрудили дорогу и не помещавшихся на ней сталкивали в болото, где с ними расправлялись наши стрелки, но, разумеется, позже, а пока они стреляли только по «счастливцам», находившимся на дороге, усугубляя царившее там столпотворение.

Прижатое к краю болота левое крыло жунтийцев наша конница оттеснила на зыбкую почву. Обремененные тяжелыми всадниками кони и впрямь пытались, словно зайцы, прыгать с кочки на кочку, но соскальзывали и проваливались в трясину. Внезапно среди мельтешившей у меня перед глазами жетлизны возникло голубое пятно, а над ним белое, смахивающее на летящего лебедя.

— Гу-уль-бис! — кричал я во всю силу легких, хватаясь за лук и выдергивая из горита последнюю стрелу, все другие я уже выпустил в горячке боя.

Он обернулся. Думаю, он узнал меня, несмотря на разделявшее нас расстояние в триста шагов. Его конь оказался ловчее других и ускакал по болоту дальше всех. Не берусь описать, что тогда выразило его лицо, но я не забуду этой гримасы до своего смертного часа. Выпущенная мной стрела с черным оперением (должны же стрелы принца отличаться от стрел всех прочих воинов) свистнула в воздухе и вонзилась точно в цель — под левую лопатку Гульбиса, — и тот тяжело рухнул с коня в болотную грязь. После этого в жунтийском войске исчез даже тот малый порядок, какой еще оставался, и мы резали судавов, практически не неся потерь. Но меня это уже не занимало.

Со смертью Гульбиса что-то во мне изменилось. Вместе с моим врагом исчезла и направленная на него ненависть, а заодно и упоение боем. Я перестал пришпоривать Светозара и, когда битва ушла дальше, проехал вдоль наших тылов, обозревая усеянное телами поле. Одно из тел чем-то привлекло мое внимание; приглядевшись, я сообразил, что на нем хотя и желтый, но не плащ, а балахон. Я подъехал поближе, спешился и осмотрел тело. Стрела Улоша торчала изо рта, помутневшие янтарные глаза смотрели на меня, не волнуемые больше никакими страстями. Руки сжимали цепочку с янтарным овном, покрытым какими-то непонятными знаками. Не без труда отогнув окоченевшие пальцы, я осторожно поднял амулет и спрятал в седельную сумку. Затем снова вскочил в седло и поехал взглянуть, как дела у нас на левом фланге. Делал я это только из чувства долга, меня уже тошнило от сражения, совершенно не хотелось и дальше участвовать в нем. Когда я проезжал по краю левого болота, внезапно раздался тоскливый крик; обернувшись, я увидел шагах в пятидесяти завязшего в болоте всадника в желтом плаще. Я остановил коня и взялся было за лук, чтобы избавить жунтийца от медленной смерти в трясине. Но тут всадник обернулся, и я понял, что это девушка. Как я это распознал женщину на таком расстоянии, да еще под скрывавшей фигуру мужской одеждой и плащом, сам не знаю, но я не ошибся.

— Ты понимаешь меня? — крикнул я. Она молча кивнула.

— Хочешь, чтобы я тебя вытащил?

Снова кивок.

— Тогда сними пояс с кинжалом, повесь его на луку седла и развяжи волосы.

Девушка молча смотрела на меня, не шевелясь, обдумывая услышанное. Затем медленно расстегнула пояс и повесила на переднюю луку седла. Потом так же медленно подняла руки к голове и развязала золотистую ленту, стягивающую ей волосы на затылке. Я снял аркан со своего седла и, раскрутив, набросил петлю на девушку. Улош гордился бы таким броском своего ученика. Велев девушке затянуть петлю на талии, я потянул за другой конец веревки. Она ухватилась обеими руками за аркан, чтобы не сдавливала петля, и поэтому довольно легко скользила на животе по мху и траве, так что я хоть и вспотел, но вытащил ее без помощи своего коня. После чего окинул ее взглядом с головы до ног. Вымазанная в грязи, она представляла собой жалкое зрелище — одежда потеряла свой первоначальный цвет, плащ остался в трясине, волосы утратили янтарный блеск, и все же вблизи стало окончательно ясно, что передо мной именно девушка: намокшая одежда рельефно обрисовывала ее округлости. Молодая еще, лет семнадцати. Небось, отправилась в этот поход вместе с любовником, рассчитывая на веселую прогулку.

Мои наблюдения прервало пронзительное ржание лошади. Я повернулся и обнаружил, что она увязла уже по самое седло. Она ржала и смотрела на меня совсем человеческим взглядом, словно говоря: «А меня?»

Мною вдруг овладел веселый азарт. Если уж я, погубив столько человеческих и лошадиных жизней, взялся кого-то спасать, то не мешает вызволить и эту бедолагу, пусть это будет хотя бы символическим жестом. Я молча снял с девушки аркан и, расширив петлю, набросил с первой попытки на обе луки седла, а не на шею лошади, чтобы не душить животное. На этот раз я, естественно, не полагался только на свои силы и привязал аркан к задней луке своего седла. А потом со словами «Давай, старина, постарайся» шлепнул Светозара по крупу.

Тот уперся в землю всеми четырьмя копытами, и аркан натянулся как струна. Мой верный конь честно старался, но без успеха. Я вцепился обеими руками в веревку, приналег на нее. Это не очень помогло, и я скомандовал девушке: «Тяни и ты».

Вдвоем мы принялись дружно дергать за аркан. Наконец трясина с разочарованным чмоканьем выпустила лошадь из своих цепких объятий, и мы поволокли ее к краю болота. Когда она выбралась на твердую землю, у нее дрожали ноги, поэтому я, сняв аркан, не позволил девушке сесть верхом, а вновь затянул петлю у нее на талии и повел за собой через заваленное трупами поле. Ее пояс с кинжалом, каким-то чудом не свалившийся при спасении лошади, я надел поверх своего. Битва между тем уже закончилась, воины потихоньку тянулись назад, тоже гоня трофейных лошадей и пленных. Так что, когда я приблизился к матери, вокруг нее собралось немало народа и она деловито отдавала разные, несомненно нужные распоряжения. Как знатные, так и простые при виде меня спешили уступить дорогу. Перед матерью я опустился на колено и склонил голову. А затем поднял взгляд и начал самым что ни на есть формальным тоном:

— Ваше Величество, дозвольте… — Я намеревался сказать, что кладу сегодняшнюю победу к ее ногам и прочее в том же духе, сами понимаете, для историков. Но мать не дала мне блеснуть красноречием. Она порывисто подняла меня и бросилась мне на шею, плача и повторяя:

— Ты жив, жив! — хотя это и так было ясно. Но я не возражал, напротив — готов был вновь рискнуть жизнью, чтобы вызвать такой всплеск материнской нежности, ведь ею меня не баловали.

Я тоже обнял ее и поцеловал. А потом улыбнулся:

— Мы победили, мама. Победили!

— Да, сынок. И победа эта твоя по праву.

— Наша, мама, наша. Ты была права, и ты спасла положение, когда тот долговязый маг прошиб нашу фалангу. Вот. — Я отошел к Светозару, достал из седельной сумки амулет и отдал матери. — Думаю, он показал свой фокус с помощью вот этой штуки. Пусть наш маг Дион изучит ее как следует, может, и нам будет какая-то польза.

Но мать оставила мои слова без внимания. Пока я отходил, у нее нашлось время увидеть соединенную со мной арканом девушку. И, судя по лицу королевы, появление девушки занимало ее больше, чем тайна амулета.

— А это, — обманчиво мягким тоном осведомилась она, — кто еще такая?

— Она — моя пленница, — ощетинился я, внутренне сжавшись и думая, что мне предстоит сейчас выдержать еще одну битву.

Но, к моему величайшему удивлению, мать не устроила скандала. Она только улыбнулась и спросила:

— А ты хоть знаешь, что с нею делать?

— Знаю, — дерзко ответил я, хотя, по правде говоря, представлял себе это довольно смутно.

— Тогда можешь вести ее в мой шатер. Мы с остальным войском вернемся в Медах, а с тобой останутся мои телохранители. Vivat victor! — и снова улыбнулась.

Я мысленно поморщился от этого неуместного употребления ромейского языка в день моей победы, но протестовать не стал, лишь поблагодарил мать и обещал воспользоваться ее предложением.

Вслед за тем я с девушкой на аркане направился к единственному в нашей армии шатру и там, отсчитав пятьдесят шагов, приказал одному из телохранителей:

— Стоять здесь. Ближе никого не подпускать. Ни с какими делами ко мне не обращаться, пока сам не выйду. Понятно?

— Да, Ваше Высочество, — вытянулся часовой.

— Отлично.

Я привел девушку в шатер и с удовольствием стащил наконец с себя оружие и доспехи. После чего взял пленницу за руку и, скрывая трепет, решительно отвел ее к ложу из трех одеял. Все они были мягкие и теплые, из белой верблюжьей шерсти, — как-никак, принадлежали королеве.

Не буду подробно расписывать, что тогда между нами было, это каждый и сам легко может себе представить, скажу лишь, что я благодарен ей за то, что мое приобщение к сословию мужчин прошло куда более гладко, чем могло бы, хотя опыта у нее было не больше, чем у меня.

Позже, лежа рядом с ней в уютной темноте шатра, я нежно погладил розовые соски ее грудей и спросил:

— Как тебя зовут?

— Альдона, — тихо проговорила она.

Глава 5

Альдона… Шагая к своим покоям, я мысленно пробежался по всем годам нашей совместной жизни, начиная с той первой встречи на поле битвы. Эта битва при Медахе (в историю она вошла именно под таким названием, ибо кто ж в состоянии произнести «Межумошки»?) имела, кстати, именно те последствия, которых ожидали члены Государственного Совета. Только еще более крупные. Пизюс действительно прислал посольство с извинениями и обещал наказать своего взбунтовавшегося вассала. Но, вопреки ожиданиям главы посольской службы, на этот раз он не ограничился порицанием. Самого Гульбиса он наказать не мог, тот если и не умер от моей стрелы, то уж точно утонул в болоте, во всяком случае в Балгу он не вернулся. А вот его старшего сына Келиаса, чудом вырвавшегося с горсткой воинов из бойни, он приказал схватить и обезглавить, заодно с другими родственниками, которые вообще не участвовали в битве по молодости лет либо по какой иной причине. Из всей родни Гульбиса спаслись только его младший сын Вайселус, которого верные слуги успели спрятать и увезти в неизвестном направлении, да двоюродный брат Гульбиса — невладетельный князь Юрис, прозванный за жестокость Мясником. Будучи страшным занудой, он изводил мелочными придирками всех, кто имел несчастье служить ему, в том числе и палачей. Выходя на базарную площадь Балги, он часто отбирал топор у палача и показывал ему, как правильно рубить головы. Поэтому, когда Пизюс послал свою стражу схватить и казнить всех родственников Гульбиса, ретивые молодцы схватили на базаре вместо Юриса Мясника какого-то мясника Юриса и незамедлительно обезглавили, не обращая внимания на его крики о том, что он не князь, а простолюдин. А Юрис Мясник, находившийся в то время на границе с Михассеном, получив из дома такие известия, предпочел в тот же Михассен и сбежать, и там его, разумеется, приняли с распростертыми объятиями, надеясь на помощь в отражении нашего ожидаемого нашествия. Дело в том, что после победы при Медахе войско по моему предложению отвели на отдых в Левкию, где проводились разные мероприятия, создавшие полную видимость подготовки к походу на Михассен. Наложившие в штаны михассенские князьки разом прекратили свои разбои и прислали к нам посольства с богатыми подарками, но им еще два года пришлось жить в страхе за свои шкуры, пока мать не согласилась наконец заключить мирный договор по всей форме. Так что эти два года Юриса старательно обхаживали, но затем обстановка изменилась, и Юрис, но слухам, отправился блистать своими талантами куда-то в Биран, так как путь домой был для него закрыт. Согласно донесениям лазутчиков Одо, Пизюс обрушился на свою судавскую родню не потому, что его сильно разгневало поражение при Медахе (судя по дальнейшему ходу событий, он счел его лишь досадной случайностью), а потому что подыскивал теплые места владетельных князей трем своим младшим сыновьям… И Юрис, как претендент на княжеский престол Судавни, его никак не устраивал. Лазутчики передавали, что Пизюс самолично приехал в Балгу расследовать исчезновение Вайселуса и казнить всех заподозренных в причастности к этому слуг. Глядя, как его палачи творят расправу на базарной площади, он, по словам лазутчиков, недовольно покачал головой и сказал: «Да мой родич справился бы с этим гораздо лучше. Кстати, где он?» — «Да вон его голова, третья слева», — показал начальник стражи на нечто вроде виселицы, где висели, однако, не люди, а привязанные за волосы головы. Пизюс посмотрел и возмутился: «Это не мой родич, а какой-то самозванец! Куда вы дели моего любимого родственника?!»

Но это все произойдет позже, а тогда я целые сутки не выходил из шатра. Не выходил бы и дольше, если бы меня не выгнал поползший с поля сражения трупный смрад. Тел там лежало столько, что шакалы и вороны не могли справиться со всеми, а оставшиеся со мной телохранители, приведя землекопов из Медаха, похоронили только наших павших. Встревоженный этим, я по пути домой распорядился в Медахе, чтобы зарыли и убитых судавов, разумеется в стороне от антов. С тех пор так и высятся там два кургана, но где кто лежит, по-моему, все давно уже забыли.

А Альдона с того дня была моей постоянной наложницей и сопровождала меня во всех походах, за что иные придворные дамы, имевшие на меня какие-то виды, называли ее обозной девкой. Но мне не было никакого дела до этого. Не скажу, что я сильно полюбил ее, но за минувшие семь лет привязался к ней достаточно крепко, чтобы не заводить себе другую девицу, даже когда Альдона три года назад забеременела. Не только я видел в ней что-то вроде живого талисмана, но и все войско считало, что она приносит нам победу. Все эти годы она была такой же, как в тот памятный день, молчаливой и послушной. Иной раз до того молчаливой, что подмывало ударить ее по лицу, чтобы добиться проявления хоть каких-то чувств, но всякий раз, заглянув в янтарные глаза, я опускал уже занесенную руку. И теперь я чувствовал, что не могу уехать, не попрощавшись с ней.

Я пинком распахнул дверь в свои покои и вошел, злобно срывая с себя хитон из джунгарского шелка и швыряя его в угол. Отыскав взглядом Альдону, баюкавшую нашего малыша, я приказал ей:

— Собери мне все, что надо для далекого похода. Я уезжаю.

Затем я вспомнил свои подозрения, что о моем происхождении знали все, кроме меня, и спросил ее:

— Ты знала, что мой отец не Архелай, а Глейв?

Она молча кивнула.

Во мне поднялась привычная волна раздражения, но я не спросил, почему же она мне не сказала об этом. Она вообще ничего не говорила, если не спрашивали, да и на вопросы отвечала чаще всего коротко и неохотно.

— Думаю, ты понимаешь, что я не могу взять тебя с собой. Мне и одному придется нелегко, а уж с тобой я и вовсе пропаду. Не бойся, обидеть тебя никто не посмеет. Если я, как незаконный сын, не имею прав на престол, то наш сын — вдвойне незаконный, и Демми его опасаться не будет. Да и в любом случае мать не даст тронуть своего внука, а значит, и тебя. И, стало быть, вам ничто не угрожает, потому что и Демми и Ари трепещут перед матерью.

Я умолк. Молчала и она, глядя на меня без всякого выражения на лице. Наконец я не выдержал:

— Хоть бы сказала что-нибудь на прощание. Ведь неизвестно, свидимся ли мы еще когда-либо. Э-э, да что с тебя взять, бревно бесчувственное!

Тут она с плачем бросилась ко мне в объятия, целуя меня и бормоча сквозь слезы какие-то слова на своем языке, и я с потрясением понял, что она меня по-своему любила, и, возможно, если б я остался в замке, наши отношения переросли бы во что-то большее. Но, увы, узнал я об этом слишком поздно, когда нас ждала неизбежная разлука, ведь даже если бы я и смог взять с собой ее (в конце концов, она же, как я говорил, сопровождала меня во всех походах), то тащить с собой и двухлетнего сына я уж никак не мог. А оставлять сына без матери я не хотел, ибо знал по личному опыту, как тяжело ребенку, даже когда мать уделяет ему недостаточно внимания. Нет, хватит с него и того, что он по моей милости вот уж два года живет на свете, и все без имени, потому что я никак не мог решить, какое ему дать. Давать ему какое-нибудь имя, принятое в роду Эсти, я не хотел, еще, чего доброго, возомнит, будто у него есть какие-то права на престол Антии. А на робкое предложение Альдоны дать ему тогда какое-либо жунтийское имя я ответил так грубо и резко, что с тех пор она об этом не заикалась. Так он и жил безымянным, хотя слуги в замке начинали уже почти неприлично громко шушукаться, так как в народе считается, что в тело безымянного или забывшего свое имя может легко вселиться злой дух. Но при мне никто не смел обронить ни словечка, зная, как я отношусь к подобным суевериям.

И я решил, прежде чем уехать, исправить хотя бы эту несправедливость. Мягко высвободившись из объятий Альдоны, я подошел к плетеной детской кроватке и осторожно взял на руки малыша, силившегося разобрать плетенку, мешавшую ему ползать где вздумается.

— Ты мало чего хорошего видел от меня, сынок. А сейчас мне тем более нечего тебе дать, даже своей поддержки, ведь я уезжаю, и неизвестно, когда вернусь. Но кое-что я все же могу тебе дать, и этого подарка у тебя уже никто не отнимет. Я даю тебе имя. Нарекаю тебя именем… Эглейф, и пусть оно принесет тебе такую же славу, какую стяжал себе твой дед!

Я снова повернулся к Альдоне, дабы еще раз велеть ей собирать меня в дорогу. И обнаружил ее в двух шагах от себя, протягивающую мне тот янтарный кулон, с которым она никогда не расставалась.

— Возьми, — сказала она, надевая его мне на шею. — Это амулет. Он убережет тебя от беды.

Тебя-то он не больно уберег, подумал я, но промолчал, не желая ее обидеть, и только опять обнял ее и поцеловал. После этого она сама молча принялась собирать мое походное снаряжение: сапоги, ремни, лорку, сумки и прочие, такие словно бы пустяковые, но необходимые вещи вроде трута и кресала. Сам я тоже праздно рылся в своих вещах, прикидывая, не пригодится ли чего в дороге, но не видел ничего такого, без чего нельзя обойтись, за исключением черного одеяла из верблюжьей шерсти. Я улыбнулся, вспомнив, какой скандал закатил казначей, когда после победоносного возвращения из-под Медаха далеко не все одеяла сдали по принадлежности, ссылаясь на утерю или раздирание на перевязи. Он требовал вернуть казне эти дорогие привозные ткани, но я ему коротко ответил:

— Воины расплатились за все — своею кровью.

Спорить со мной он не посмел, ведь я теперь был не просто наследным принцем, которому еще надо подрасти, прежде чем спорить со старшими, а Первым Стратегом Королевства, уступающим в звании только полемарху. Взять свое он решил другим способом, забрав в королевскую казну всех трофейных лошадей, не заменяя ими пострадавших крестьянских кляч. Но я и тут настоял на своем, задав ему всего один вопрос:

— Ты хочешь, чтобы я нарушил свое слово принца?

Гуннар увял.

В конце концов я взял, помимо одеяла, только жунтийский трехгранный кинжал Альдоны, мой первый трофей, ведь я с того сражения носил его всегда. Это был, конечно, не отцовский Кайкэн, но для меня и он стал, подобно самой Альдоне, чем-то вроде талисмана. Я взглянул на висевший у меня на шее амулет, подаренный Альдоной, — янтарную башенку, осью которой служил железный стрежень в виде Столпа Хальгира с двумя шарообразными утолщениями под основанием башенки и навершием над зубцами в виде сжатой пятерни с оттопыренным кверху средним пальцем. Остальные пальцы, собранные в щепоть, сжимали звено золотой цепочки, которую Альдона и надела мне на шею. Неизвестно, будет ли от амулета какой-то прок. Мои мысли, естественно, устремились к янтарному барану, которого я забрал у застреленного жунтийского мага. Вот этот амулет мне бы, несомненно, пригодился.

После допроса пленных барон Одо дознался, что мага этого Гульбис захватил с собой в набег на случай, если гарнизон Медахской крепости вовремя прознает о его приближении и изготовится к осаде. Тогда маг вышиб бы с помощью амулета ворота замка и… дальше все ясно. Но так как путь к Медаху преградили мы, пришлось чародею применить свою диковину не по назначению. Впрочем, если бы не меткий выстрел Улота, нам бы хватило и этого. Вот и все, что сумел выведать Одо. К сожалению, придворный маг Дион выяснил и того меньше. Он лишь подтвердил, что амулет обладает немалой колдовской силой (как будто мы этого не знали) и служит, очевидно, для пробивания брешей. Но каким заклинанием амулет приводится в действие, он так и смог установить; не удалось это и лазутчикам Одо в Жунте. По всей вероятности, заклинание знал только убитый маг, а на предложение спросить у него Дион возмущенно заявил:

— Я маг, а не какой-нибудь там некромант!

И поэтому таинственный амулет спрятали где-то в замке и приставили надежную охрану. Но даже если бы мне и удалось найти амулет, я бы не считал себя вправе забрать его — это не мой трофей, а Улоша. Улош же…

Тут я мотнул головой, прогоняя вызвавшие боль воспоминания, и начал облачаться в приготовленную Альдоной походную одежду: черные штаны, сапоги, хитон и лорику, или лорку, уж не знаю, как там правильней. Пояс со своим кинжалом мне надела Альдона, как надевала его всякий раз, когда я отправлялся в путь. Растроганный, я привлек ее к себе и уткнулся лицом в золотистые волосы. Когда я выпустил ее из объятий, она хотела повесить мне через плечо перевязь с мечом, но я воспротивился.

— Нет. Я возьму только их. — Я показал на принесенные мной пустые ножны. — И его. — Я кивнул на лежащий на столе Скаллаклюв. — Не бойся, пустыми они останутся недолго. — Уверенности в моем голосе было куда больше, чем в душе.

— Ну прощай. — Я снова обнял ее. — Кто знает, может, еще свидимся.

Резко повернувшись, я перебросил через плечо упакованные Альдоной седельные сумки и торопливо вышел, чтобы не разнюниться.

Спустившись во двор замка, я прошел на конюшню, поздоровался с Угольком, оседлал его и приторочил к седлу сумки, в том числе и гориты с луками и стрелами. Вскочив на коня, я поехал через двор, по-прежнему не видя ни одной живой души. Но когда я уже приближался к воротам, из двери, ведущей на кухню, выскочила-таки живая душа и бросилась мне наперерез.

— Главк! Подожди! Не уезжай!

Я посмотрел и улыбнулся. Этого и следовало ожидать. Уж кто-кто, а Мия не даст мне уехать, не попрощавшись. Если между мной и младшими братьями (как теперь выяснилось — сводными) никогда не было особо теплых чувств, то сестричку я любил самой нежной любовью, несмотря на то что мать отказалась назвать ее Никой в честь моей победы при Медахе. «Она у меня единственная дочь, и ее будут звать Мия[6]», — безапелляционно заявила мать, намекая тем самым, что не собирается больше выходить замуж, о чем тогда многие поговаривали и на что многие надеялись, особенно герцог Куно, так и не смирившийся с тем, что мать лет пятнадцать назад предпочла ему Архелая. И вот теперь та орущая красная малютка превратилась в бойкую шестилетнюю девчушку, бегавшую по всему замку, не давая никому заскучать.

Я остановил коня, свесился с седла, поднял подбежавшую сестренку и усадил ее пред собой.

— Что угодно моей маленькой принцессе?

— Я знаю! Я слышала, о чем говорили слуги! Ты хочешь уехать! Насовсем! Почему?

Я оказался в трудном положении. Как объяснить шестилетней девочке то, чего и сам, по правде говоря, не очень-то понимаешь? И как успокоить ее, не признаваясь, что я рассчитываю на скорое возвращение? Для начала не мешает узнать, что именно она услышала и много ли поняла из услышанного. Поэтому я спросил:

— А что, собственно, говорили слуги?

— Что мама решила сделать наследником не тебя, а Демми, а ты обиделся и сказал, что ноги твоей здесь больше не будет, — если тебя папа не позовет. Разве он может, Главк?

— Мой отец может.

— Как?

— Он — бог.

Мия вытаращила на меня черные глазенки.

— Мне никто не говорил об этом. Говорили только, что мой папа — король. Почему ты раньше мне не сказал? — надулась она.

— Я и сам этого не знал, — рассмеялся я. — Мне только сегодня об этом сказали.

— Кто? Мама?

— Да, — ответил я, не вдаваясь в долгие объяснения.

— Но почему ты не можешь быть наследником? Ведь сын бога бывает королем, как Геракл?

Я снова рассмеялся и потрепал сестренку по черным кудряшкам.

— Верно, малышка, но вспомни: такие, как Геракл, не наследуют престол, а захватывают его силой.

— Так зачем же ты уезжаешь? Захвати престол здесь, — предложила она с детской непосредственностью.

На этот раз я не рассмеялся, а совершенно серьезно разъяснил:

— Когда захватывают трон, то прежнего властителя или убивают, или изгоняют из страны. Ты ведь не хочешь, чтобы я поступил так с мамой, верно?

— А чего она тебя изгоняет?

— Она не изгоняет. Я сам уезжаю и собираюсь захватить чей-нибудь престол. Вот как захвачу, так сразу вызову тебя к себе и сделаю великой княжной.

— Правда?! — захлопала в ладоши Мия.

— Клянусь Глейвом. — Я приложил правую ладонь к сердцу.

— Тогда ладно. Только поскорее вызывай, а то мне без тебя будет совсем скучно. — Чмокнув меня в щеку, она проворно соскользнула с коня и убежала в замок — конечно, чтобы сообщить потрясающую новость другим детям. Я улыбнулся сестренке вслед и порадовался, что не сказал ей ничего, о чем бы и так все не знали.

Затем я тронул коня и проехал под отпускной решеткой к давным-давно не поднимавшемуся подъемному мосту. И когда копыта Уголька уже загрохотали по деревянному настилу, я заметил на противоположной стороне рва знакомую косоглазую личность.

— Что такое, Скарти? — деланно удивился я. — Неужто ты все-таки решился сопровождать меня, бросив семью на произвол судьбы?

Тот состроил невыразимую гримасу и помотал головой, как бы давая понять, что ему не до шуток. Тем временем я пересек мост и подъехал к нему. Скарти знаком попросил меня нагнуться поближе, что я, пожав плечами, и сделал.

— Помните, я говорил о той стреге, мой принц? — прошептал он.

— Да, но поскольку ее больше нет, я мог бы и забыть, — отозвался я, не понижая голоса.

Скарти даже руками замахал от страха и прошептал еще тише:

— Так вот, она не утонула. Я слышал, ее видели на Севере и, — добавил он, — говорят, у нее был сын. Не хочу напоследок оставлять вас в неведении. Прощайте, мой принц. — И припустил обратно через мост.

Я пожал плечами, не понимая, отчего он так разволновался. Утонула, выплыла, есть у нее сын или нет, какая разница? Братом больше, братом меньше, подумаешь, новость. Все равно наши пути вряд ли пересекутся.

И с этой мыслью я направился на юго-восток.

Глава 6

Не сразу, конечно. Сперва требовалось выехать из выросшего у Эстимюра города. Там меня слишком многие знали в лицо, а встречаться и разговаривать с кем-либо мне сейчас не хотелось. Я решил продвигаться по берегу Логена, впадавшего в Далэльв там, где стоял королевский замок. Правда, люди встретились мне и здесь, но их было гораздо меньше, чем на улицах города. Несмотря на довольно ранний час, в городе уже царила деловитая суета, и у меня не было решительно никакой возможности выбраться из него без утомительных обменов приветствиями со всякими горшечниками, плотниками, пекарями и уличными торговцами. На берегу же мне попадались, кроме любящих тишину рыбаков, в основном прачки да лодочницы-перевозчицы. А женщины в Антии не столь бесцеремонны, как мужчины, а потому с вопросами ко мне никто не лез, и я спокойно выехал за пределы города. И снова подивился тому, как сильно он разросся. Давно пора обнести его стенами. Ведь случится напасть какому-нибудь врагу, придется весь этот посад сжигать, иначе замок долго не продержится. И пятьсот локтей чистого поля перед рвом тут не помогут. Но у Гунара разве допросишься денег на такое строительство? Да он скорей удавится, чем выдаст хоть один скилл.

Тут я спохватился, вспомнив, что это уже не моя забота. Пожалуй, даже наоборот, мне выгодно, чтобы враг постучался в самые ворота замка Эстимюр. Вот тогда Государственный Совет в полном составе прибежит ко мне на коленях молить о возвращении. Я такого оборота, конечно, не желал, но теперь по крайней мере знал, каким будет одно из моих условий: выдавать мне деньги по первому требованию. Как там говорил Архелай? «Кто экономит на обороне, тот скоро останется без экономики».

Размышляя так, я скоро выехал на дорогу (не мощеную ромейскую, ведущую в Элритуну, а на проселочную) и пустил Уголька сначала рысью, а когда он вспотел и высох, перевел его на пресловутую размашку, намереваясь не натягивать поводья, пока между мной и Эстимюром не проляжет как минимум сто миль. Но по мере того, как я удалялся от города, искавшая выхода злость не только не рассеялась, а выросла в холодное бешенство, подпитываемое воспоминаниями обо всех обидах на моем веку. Так что, когда я в полдень пересек опушку леса Эйкиског, настроение у меня было именно таким, как его описывает Примус, хотя одна Вала знает, как он догадался, ведь я никому не рассказывал о своих переживаниях.

В подавленном и мрачном расположении духа я пребывал вплоть до той минуты, когда темнота вынудила меня остановиться на ночлег. Расседлав и разнуздав Уголька, я положился на его арсингуйскую сообразительность и дозволил пастись без привязи, а сам положил под голову седло, завернулся в одеяло из черной верблюжьей шерсти и уснул, нимало не опасаясь грабителей, — опять смышленый арсиигуй в случае чего не подведет. Плащом я не укрылся по той простой причине, что не взял его с собой, тут Примус, по обыкновению своему, приврал для красоты. Дурак я, что ли, надевать в летнюю жару черный плащ? Хватит с меня и лорки, в ней я тоже парился немилосердно, но в силу давней привычки упорно не снимал. Мало ли что может произойти? Хотя и в тот день, и на следующий не произошло ровным счетом ничего, о чем стоило бы рассказать. Настроение оставалось прежним; должно быть, я так сильно излучал злость, что придорожные супостаты предпочли не попадать под мою горячую руку.

На третий день пути я маленько отошел и даже повеселел. В конце концов, теперь я совершенно свободен. Свободен и от всяких обязанностей, и от всякой ответственности, и от всяких забот о благе королевства. Трудно кукситься, когда так ярко светит солнце, пышно зеленеет лес и весело щебечут птицы. Я перевел Уголька на неспешную рысь и подставил лицо солнечным лучам. Я уже почти наслаждался поездкой.

Лес расступился, открыв передо мной небольшое озеро. Я пустился в объезд и увидел стоявшую на крутом противоположном берегу деревушку в окружении частокола. И от кого жителям понадобилось защищаться в такой глуши, лениво гадал я. Ведь наверняка сюда с Темных Веков не добирался ни один враг.

Однако, подъехав ближе, я уловил острый запах дикого чеснока и понял, в чем дело. В этой деревушке жили тьюды, племя, с незапамятных времен примкнувшее к антам, но до сих пор ревниво сохранявшее свои отличительные особенности, в частности поразительную нелюдимость и привычку натираться чесноком. Увидев спускавшуюся за водой к озеру женщину, я окончательно уверился в правильности своей догадки. Только у тьюдов и женщины, и девушки носили единообразные короткие хитоны, щеголяя своими загорелыми бедрами. Я остановил коня.

— Добрый день, любезная хозяйка. Я еду к Красной реке и хочу узнать, не сбился ли с пути? Как называется эта деревня?

— Ураторп, — неприветливо буркнула она и пошла дальше, прежде чем я успел задать новые вопросы.

Я лишь рассмеялся, вспомнив «предсказание» Скарти. И решил дать ему сбыться. Заночую здесь, хотя день только начал клониться к вечеру. Но угрюмый нрав встречной бабы не позволил мне узнать, где тут можно остановиться. Я огляделся: кого б еще спросить? У ворот стояла простоволосая босоногая девица с округлым миловидным личиком, лузгала семечки подсолнуха, сплевывая шелуху в дорожную пыль. Я обратился к ней:

— Девушка, не скажешь ли, где тут можно переночевать путнику? Я заплачу, — добавил я, уверенный, что Альдона положила в седельную сумку деньги.

Девица уставилась на меня, разинув рот, а затем ответила па вопрос вопросом, как мне показалось, совершенно нелепым:

— Ты тьюд?

— Нет, — удивился я. — С чего ты взяла?

— Откуда же ты знаешь, что у нас только женщины вышивают узор на подоле? — удивилась в свою очередь она.

— В самом деле? — Я посмотрел на нерасшитый подол ее хитона. — Впервые об этом слышу. И вообще, я до сегодняшнего дня редко встречал тьюдов.

— Тогда почему ты назвал Дотту любезной хозяйкой, а меня девушкой? — изумилась она.

— Но ведь это так и есть. Я в том смысле, что ты девушка, верно?

— Да, но откуда ты знаешь?

Я смущенно пожал плечами, поскольку сам толком не представлял, откуда мне известны такие вещи, да и не только они.

— Понятия не имею. Наверно, чувствую это, потому что я — мужчина.

Тут я сообразил, что ведь и верно, после той памятной ночи с Альдоной близ Медаха я всегда безошибочно определял, кто передо мной — девушка или женщина. Сам не знаю как, по запаху, что ли? Так ведь от этих ураторпок одинаково разило чесноком, забивавшим все прочие запахи. Вероятно, тут проявлялось еще одно наследие моего божественного родителя.

— Но это не важно. Лучше скажи, где я тут смогу заночевать?

— В мужском доме. Ты его сразу найдешь, он самый большой в деревне. А за ужин заплати старейшинам, они скоро придут поговорить с тобой.

Я поблагодарил ее и въехал в деревню искать тот самый мужской дом, оставив девицу недоверчиво таращиться мне вслед. Нашел я дом действительно без труда, благо он стоял в самом центре деревни, да еще посреди площади. Это было большое бревенчатое строение, вполне способное вместить все мужское население деревни, если, конечно, оно набьется поплотней, а еще лучше — усядется друг на друга. Я расседлал и разнуздал Уголька и шлепнул его по крупу, предлагая попастись, а затем перетащил к противоположной от входа стене все свое добро. А потом уселся на пристенную лавку ждать старейшин. Они что-то не торопились, и я принялся раскладывать на лавке содержимое седельных сумок, чтобы после не искать второпях деньги. В одной из них лежали хлеб, сыр и копченое мясо, в чем я убедился еще в первую ночевку. В другой хранились кремень с трутом и кресалом и прочие необходимые в дороге вещи. В третьей я обнаружил, как и ожидал, пристегиваемую к поясу сумку с деньгами, запасной хитон и — сюрприз! — тот самый недочитанный мной роман Андроника Эпилота про Дануту. Я невольно рассмеялся, — до чего ж заботлива моя Альдона. Что ж, по крайней мере, будет что почитать вечером на привале, благо теперь я могу воспринимать этот опус не как литературное произведение совершенно определенного жанра, а как быль, правда изложенную под своеобразным углом зрения. Я вспомнил непроверенные, но и неопровергнутые слухи о том, что этот Андроник был в свое время мелким писцом на службе у Дануты, где и лишился левого уха, а после захвата Литокефала головорезами Рикса сбежал — конечно, не с пустыми руками. Но во всей Антии никто не желал брать его на службу — кому нужен бывший прихвостень Дануты? А в родной Левкии, куда он вернулся, писцов хватало и без него. Вот и пришлось ему зарабатывать на хлеб сочинительством…

Мои размышления нарушил приход шестерых старейшин — бородатых, кряжистых мужиков с большими узловатыми руками. Они пригласили меня к длинному столу у одной из боковых стен и крикнули принести снедь. Несколько бойких мальчишек мигом приволокли полдюжины буханок хлеба, большое деревянное блюдо с жареным мясом (по-моему, дикой утки, но я могу и ошибаться), глиняный кувшин с пивом и глиняные чашки. Мы расположились за столом, воздали должное хлебу и мясу, и лишь когда залили его первыми чашами пива, старейшины приступили наконец к расспросам. К счастью, никто не вздумал спрашивать, кто я, откуда и куда еду. Нельзя было проявлять такую невежливость к гостю, захочет — сам скажет. Их интересовали главным образом новости. Деревня эта, в полном соответствии со своим названием, была глухим медвежьим углом, известия сюда доходили редко и были отрывочными. Я рассудил, что раньше меня никто не мог добраться к тыодам из Эстимюра с ворохом слухов, и сообщил им главную, с моей точки зрения, новость:

— В столице говорят, будто принц Главк поругался со своей матерью.

— А из-за чего? — поинтересовался кривозубый малый, оказавшийся побойчее других пяти.

— Да вроде он хотел перебить северных варваров, как перебил вратников, а королева ему запретила. Ну он ей и сказал, что если так дальше пойдет, то Эгмунд Голодранец когда-нибудь заявится в Эстимюр, а она ему в ответ, что он, мол, сын Меча и сам всего лишь меч, и должен разить лишь там, куда его направят рука и голова. Вот тогда-то Главк и разозлился, наговорил ей всяких грубостей и ускакал, сказав на прощание, что захватит престол в каком-нибудь далеком краю, там, где к его мнению будут прислушиваться.

— Так что же, войны не будет? — решил уточнить другой старейшина. Очевидно, он только это и понял из моего рассказа. Выходит, я зря старался, поднося деревенским дурням выгодную мне версию произошедшего, подосадовал я про себя. Вслух же ответил так:

— Ну почему же, будет, как не быть. Если ты не нападешь, нападут на тебя. Возьмем, к примеру, короля Пизюса. Говорят, он за четыре года после своего поражения под Медахом так ничему и не научился. Возможно, теперь он сочтет, что подошло самое подходящее время напасть на нас. Да и Эгмунд Голодранец тоже может в гости пожаловать…

Старейшины дружно вздохнули, и самый поседелый из них разлил пиво по чашам. Мы выпили еще по одной, и дальше разговор пошел уже не о высокой политике, а о видах на урожай, налогах, болезнях скота и других сельскохозяйственных делах, близких сердцу любого крестьянина. К тому времени, когда кувшин опустел, за порогом уже стемнело. Старейшины поднялись и бросили в кувшин по скиллу в порядке «жертвоприношения» Данару или еще кому-то. Я же решил не мелочиться и, порывшись в сумке на поясе, достал целый эйрир и ловко закинул его через весь стол в горлышко кувшина. Старейшины в изумлении уставились на горшок, потрясенные, похоже, не метким броском, а промелькнувшей у них перед глазами серебряной монетой. Осторожно взяв кувшин, они вышли. Наверно, хотели убедиться, что им не померещилось, но не посмели это сделать у меня на глазах, что было бы нарушением законов гостеприимства.

Я усмехнулся и решил укладываться спать. Седло, одеяло, все как обычно. Но когда я снял сапоги и расстегнул пояс, пятно света у входа пересекла какая-то тень. Мгновенно выхватив кинжал, я метнулся туда, схватил обладателя неясного силуэта за плечо, резко развернул спиной к себе и приставил кинжал к горлу. После чего для надежности обхватил его левой рукой поперек тела и прижал к себе так, чтобы он загораживал меня от любых метательных снарядов. Мне не хотелось проливать кровь хозяев, но если сами ураторпцы нарушат законы гостеприимства, пусть пеняют на себя.

Тут пришелец опомнился и взвизгнул. Этот визг подтвердил то, что уже ощутила моя левая рука: я имел дело с женщиной, а точнее, с девушкой. Охваченный внезапным подозрением, я выволок ее к освещенному луной входу — все верно, моей пленницей оказалась та самая круглолицая курносая девица, которая указала дорогу к мужскому дому.

— Ты кто? — не придумал я вопроса получше.

— Ирса, — тихо ответила девушка.

— Что ты здесь делаешь? Ты что, не знаешь, что женщинам запрещено входить в мужской дом? — Я опустил руку с кинжалом, но левую не убрал.

— Ну ты же сам недавно с первого взгляда определил, что я не женщина. — Теперь в голосе девушки слышалась не робость, а лукавство.

Сунув кинжал в ножны, которые я так и не успел снять, я развернул девушку лицом к себе и увидел, что плутовка нахально улыбается. Мало того, пока я ее прижимал, во мне успело проснуться желание, которое она почувствовала, хотя вообще-то трехдневное воздержание для меня срок небольшой. Осерчав, я решил ее припугнуть и зловеще проговорил:

— Так что же, надо тебя изнасиловать, чтобы убралась отсюда подобру-поздорову? Сейчас я живо превращу тебя в женщину!

Но вместо того чтобы испугаться, как полагается всякой порядочной девушке, Ирса стянула через голову хитон, бросила его на пол, оставшись совершенно голой, и страстно прошептала:

— Давай!

Я отшатнулся и попытался образумить ее:

— Слушай, Ирса, так же нельзя. У тебя еще вся жизнь впереди, не порти ее ради какого-то проезжего молодца. Вот встретишь парня себе по душе, выйдешь за него замуж, тогда и…

— Замуж? — перебила она. — Да кто на мне женится? — В голосе ее послышались слезы. — Наши парни и смотреть на меня не желают. «Кому она нужна, если ее никто не любил!» — передразнила она кого-то и теперь уж откровенно разревелась.

Желая утешить ее, я привлек девушку к себе и погладил по каштановым волосам. Она уткнулась лицом мне в грудь и прильнула всем телом, снова вызывая у меня позывы желания, которому я все еще противился. Но ее ловкие ручки не давали мне остыть, шаря по всему телу и норовя забраться под тунику. Мешал все еще не снятый пояс, и они повозились, расстегивая его. Ножны с глухим стуком упали на пол. После чего ее ручки уже беспрепятственно залезли под тунику и обвили меня, словно плющ дерево, и блуждали по спине, и поглаживали, и пощипывали.

— Как тебя зовут, милый? — прошептала она, покусывая мне ухо.

«Нашла время для знакомства, промелькнула мысль, в то время как язык непроизвольно начал отвечать: — Гла… э-э, Глейв.

Она подняла голову и посмотрела мне в лицо, широко раскрыв глаза.

— Как того великого воина?

— Меня назвали в его честь, — ответил я. А что, может быть, это и не совсем неправда. Возможно, мать выбрала мне имя Главкион не только из желания сделать приятное Архелаю и не только потому, что усмотрела в большеглазом младенце сходство с совенком, но и из-за созвучности этого имени с именем моего настоящего отца. Теперь уж я вряд ли это узнаю, даже если вернусь домой, ведь отношения с матерью у меня будут, скажем так, не самые дружественные.

— И не зря, — промурлыкала она, распуская шнуровку моих штанов. — Ты такой же большой и сильный, как он. О!

Последнее междометие она издала, уже ощупывая мое мужество. Я промычал что-то нечленораздельное, стащил с себя хитон, сбросил штаны и обхватил ее за плечи. Девушка опустила взгляд, и даже в слабом лунном свете я заметил, что она покраснела.

— Ах, Глейв, ты чудовищно большой. И я начинаю бояться. Ты ведь не сделаешь мне больно, Глейв? Помни, ведь я девушка.

— Уж чего-чего, а этого я никак не забуду, — пробурчал я, зло думая про себя: «Поздно спохватилась, голубушка, теперь меня не остановят даже армии обеих империй». И повалил ее на пол, впрочем, уложил на брошенную ею тунику. У меня хватило выдержки немного поласкать ее, прежде чем раздвинуть ей ноги и пролить-таки хозяйскую кровь оружием гостя. Она вскрикнула, а потом оплела меня руками и ногами и не выпускала, пока я не достиг вершины наслаждения. Тут бы она закричала на всю деревню, но я поберег сон ураторпцев, вовремя захлопнув Ирсе рот ладонью. Она укусила мою руку до крови, и потому в последующих наших любовных схватках (а их было еще пять или шесть, поскольку я не хотел, чтобы первый любовный опыт запомнился ей только болью, она должна была испытать и удовольствие) я уже не жертвовал ладонью, а совал Ирсе в рот свой пояс. Его она тоже изжевала порядком, но ничего более подходящего под рукой не оказалось. После я перебрался на свое одеяло, мы улеглись там, обнявшись, и уснули.

Когда я на следующее утро проснулся, девушка исчезла без следа, заставив меня усомниться в истинности ночного происшествия. Может, все это приснилось? Но моя разбросанная вдали от одеяла одежда свидетельствовала, что спать я лег не вполне обычным образом.

Я оделся, уложил свои вещи в седельные сумки и, вынеся седло на крыльцо, призывно свистнул. Уголек примчался так быстро, словно уже ждал меня, и я верхом направился к воротам. По пути я искал взглядом Ирсу — хотел с нею попрощаться. Но заметил только троих из вчерашних старейшин и, за неимением лучшего, простился с ними.

За воротами я перевел Уголька на размашку, желая наверстать упущенное время, поскольку уже давно наступило утро. По мере того, как я удалялся от Ураторпа, лес постепенно густел, переходя из дубового в смешанный. Ближе к полудню лесная дорога сузилась в тропу, по которой мне пришлось рысить не так резво. Я как раз проехал очередной поворот этой тропы, и тут прямо передо мной поперек дороги рухнула довольно большая осина. Я натянул поводья и схватился за рукоять Скаллаклюва, быстро разворачивая коня. Так и есть. Вокруг меня выросло словно из-под земли человек пять оборванцев с ножами, копьями, топорами и, главное, в масках.

Разбойники с незапамятных времен делились на заядлых и тайных. Эти последние являлись обыкновенными крестьянами, для которых разбой служил своего рода отхожим промыслом, и они надевали маски, чтобы какая-нибудь жертва их деятельности не опознала своих обидчиков. Заядлым же такая мера предосторожности была не нужна, поскольку встречаться с ограбленными они больше не собирались, разве что для того чтобы снова ограбить их.

Окружившие меня разбойники проживали, скорей всего, в Ураторпе. Видимо, прознали, что у меня водятся эйриры. Окинув их взглядом, я подумал, что среди них явно не найдется ни одного будущего Исси Шиндара, биранского разбойника, ставшего с помощью вратников королем, а потом отправившего своих благодетелей кого в могилу, а кого — в рабство, на строительство каналов и плотин в Джунгарии. Впрочем, неизвестно, носил ли он когда-нибудь маску, хоть и был сыном крестьянина, сбежавшим из дому искать счастья…

— Что вам нужно? — высокомерно осведомился я.

— Да ничего особенного, — ответил кряжистый малый, бывший у них, вероятно, главарем. — Просто сними с пояса сумку, отдай и езжай себе на здоровье. Нам твоя жизнь не нужна.

— Ах, как любезно с вашей стороны, — сыронизировал я. — А теперь послушайте меня. Проваливайте-ка вы, ребята, подобру-поздорову и радуйтесь, что безопасность дорог в королевстве больше не моя забота. А то вздернул бы вас всех вон на том суку. — Я показал на простертую над тропой ветвь могучего дуба, окруженного толпой осин, берез и прочей лесной мелочи.

— Бей его, — крикнул главарь и метнул в меня короткое охотничье копье.

Я увернулся и взмахнул Скаллаклювом, раскроив череп ближайшему разбойнику. Остальные малость оторопели — они явно не привыкли к сопротивлению. Я послал Уголька вперед и, перебросив топор в левую руку, снес голову широкоплечему детине. Его тело свалилось на тропу, обильно полив ее кровью. Остальные начали приходить в себя, самый смелый даже попытался схватить Уголька за повод — похоже, здесь никто не слыхивал про арсингуев. Удар копыта раздробил ему грудную клетку, он отлетел и напоролся спиной на торчащий сук. Четвертому я отсек руку с занесенным для броска ножом и, не теряя времени, направился к главарю, который настолько обезумел от страха, что побежал не в лес, где мог легко скрыться, а по тропе к деревне. Я даже не стал его рубить, а просто ударил плашмя по голове.

Спешившись, я сорвал с него маску — так и есть, кривозубый старейшина. Да, недаром мне показался знакомым этот голос. Схватив за ногу, я потащил бесчувственное тело к остальным. Голова кривозубого билась о все неровности почвы, оголенные корни порядком ободрали ему рожу, но для него это уже не имело никакого значения. Бросив его под дубом, я — ничего не поделаешь, обещания надо выполнять, — занялся остальными: два обезглавленных трупа привязал к ветке за ноги их же поясами, насаженного на сук трогать не стал — и так неплохо смотрится. Однорукий сумел отползти и, кое-как перетянул свой обрубок, однако на большее его на хватило, и он тупо пялился на меня, пока я снимал с него пояс и вязал ему ноги. Только когда я повесил его за ноги рядом с другими, он замахал на меня здоровой рукой. Пришлось слегка пнуть его в висок и лишь затем вздернуть. Подумав, я снял с него маску и затолкал в рот, но так, чтобы было видно, что послужило кляпом.

Покончив с ним, я вернулся к кривозубому, все еще пребывавшему в беспамятстве. Его я хотел повесить за шею и потому нахлобучил на него маску. Ждать, когда он придет в себя, и только затем повесить, было бы, на мой взгляд, бесчеловечно, и я казнил его прямо так. После чего по привычке собрал оружие разбойников, хотя везти его с собой, конечно, не собирался. Но и оставлять его, чтобы у сыновей этих горе-грабителей появился соблазн стать на порочную родительскую стежку, счел неблагоразумным. Поэтому озорства ради я отнес оружие в гущу леса, куда показывала ветка дуба, на которой мирно покачивалась четверка злоумышленников, побросал в какую-то яму. Как я и ожидал, ничего подходящего для меня среди трофеев не нашлось. Охотничьи копья мне ни к чему, у меня есть луки; о ножах и говорить не стоило — все они и по качеству, и по отделке не шли ни в какое сравнение с прекрасным кинжалом Альдоны.

Топоры тоже не походили на боевые, в свободное от разбоев время их явно использовали по прямому назначению — для колки дров. Лишь у широкоплечего оказался настоящий боевой топор — классический лабрис из потемневшей от времени бронзы с черной просмоленной рукоятью. Кто его знает, как он попал к простому крестьянину: то ли от пращура, то ли из обоза какого-нибудь ограбленного купца, то ли выкопан из древнего погребения. Конечно, сработан он не Хогартом-цвергом, но не будь у меня Скаллаклюва, я б, пожалуй, забрал его себе. А так бросил в яму к остальному барахлу и, закидав валежником, вернулся на тропу. Уголек стоял на прежнем месте и спокойно пощипывал листву. Я вскочил в седло и собрался ехать дальше, но перед этим окинул взглядом импровизированную виселицу и удовлетворенно кивнул. Пять минут, и пятерых разбойников как не бывало. Если так и дальше пойдет, то по таким вехам посланцы Государственного Совета отыщут меня без малейшего труда. Я слегка сжал ногами бока Уголька и двинулся вперед по лесной тропе.

Глава 7

День уже клонился к вечеру, когда местность начала изменяться и показались поросшие лесом отроги Тайгета. Тропа поднималась к невысокому перевалу, и я понял, что она должна привести меня туда, где когда-то сходились границы Эрри, Левкии и Аранткона, — к водопаду Нервин. И верно, через час-другой я услышал шум падающей воды, и вскоре моим глазам явилось поле, на котором двадцать два года назад разыгралась та самая эпическая битва. Окинув его взглядом, я усомнился, что здесь действительно могли поместиться упоминаемые поэтами многотысячные полчища, хоть и сделал скидку на то, что за двадцать лет оно успело подзарасти молодым лесом. Лучше полагаться не на поэтов, а на рассказы участников, например моей матери и Скарти, хотя численности наших и вражеских войск не называли и они.

Говоря, что рассказ матери я не слушал и не слышал, я был не совсем точен. Что не слушал, это верно, но не слышать я никак не мог, потому что глухотой не страдаю. Все услышанное мною, пусть даже совершенно бессознательно, например во сне, я всегда могу вспомнить, если только пожелаю. Я пожелал, и в голове зазвучал голос матери, рассказывающей о том роковом дне:

«Мне было тогда всего семнадцать лет, но я сражалась рядом с отцом. Наше войско прорвало вражьи ряды и оттеснило большую часть сил Суримати в угол между рекой и скальным обрывом. Но когда мы попытались опрокинуть их, выяснилось, что Суримати навел чары, сделавшие часть его воинов невидимыми для нас, и те, кого мы приняли за меньшую часть его войска, оказались куда многочисленнее, чем мы думали, и ударили нам в тыл. Отца убили, а меня ждал неизбежный плен и участь хуже смерти, но тут появился Глейв со своими головорезами и с ходу врубился в ряды воинов Суримати, пробиваясь к самому колдуну. Тот, видимо, испугался и вместо того, чтобы управлять боем, принялся наводить чары, чем только сбил с толку своих воинов, но не остановил Глейва, так как на него никакое колдовство не действовало. Тем не менее прорваться к Суримати Глейв не смог, того окружала слишком густая толпа копейщиков. И тогда он взял словно копье того, чье имя носил, и метнул прямо в сердце Суримати. Тот издал нечеловеческий крик, вцепился обеими руками в клинок, силясь вырвать его из груди, сделал, шатаясь, несколько шагов и рухнул в водопад. Дальше все просто. После гибели своего страшного предводителя воины Суримати разом утратили боевой дух и частью бежали, а частью сдались в плен. Немногих упрямцев сбросили в водопад, вслед за вожаком…»

А вот Скарти рассказал о конце Суримати несколько иначе:

«Когда меч Глейва угодил в сердце Суримати, тот издал страшный крик. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Жуткий! Нечеловеческий! Бр-р-р. Оба войска, заслышав его, разом прекратили сражаться и лишь смотрели, как Суримати пытается вытащить Кром из груди. Внезапно колдун перестал шататься на краю водопада, выпрямился и громко выкрикнул что-то на непонятном языке. Наверно, Глейв хорошо понял это заклинание, потому что я увидел, как он побледнел и стиснул зубы. А Суримати рассмеялся и так, смеясь, свалился в водопад. Никогда, мой принц, я не видел ничего ужаснее, а повидал я на своем веку немало…»

Я мотнул головой, отгоняя воспоминания, и снова оглядел поле боя. Да, мой дед правильно выбрал время и место битвы, именно здесь пролегал опасный брод через Красную реку, который неизбежно выбрал бы Суримати для вторжения хоть в Эрри, хоть в Левкию, потому что ниже по течению броды прикрыты крепостями, наследием тех времен, когда левкийцы защищались от ромейских легионов. И дальше дед тоже все сделал правильно — ударил по войску Суримати, когда оно только-только одолело брод и еще не успело построиться в боевые порядки. В его плане рассечь вражеское войско надвое и сбросить в реку ту половину, где находился предводитель, я тоже не находил изъянов. Деду просто не повезло — он нарвался на противника, владеющего магией, против которого обычные средства борьбы недостаточны и… погиб. А так как и со мной тоже чуть не произошло то же самое в первой же битве, я не мог упрекнуть деда в непредусмотрительности. Всего, как известно, не предусмотришь, надо лишь уметь быстро реагировать на непредвиденное.

Солнце заходило, окрашивая поле боя в подобающие красные тона. Я решил не останавливаться на ночлег, так как здесь передо мной вставали призраки минувшего, а мне требовалось думать о будущем. И поэтому, объехав стороной водопад, я пустился дальше по берегу Красной реки. Когда же совсем стемнело и даже луна скрылась, я расседлал Уголька и, пустив его щипать траву, положил седло на землю, расстелил одеяло и отправился в лес за хворостом. Принеся достаточно валежника, я развел костер и насадил на прут ободранную тушку подстреленного по пути зайца. А пока она жарилась, я достал из седельной сумки роман Андроника и сел поближе к костру перечитывать книгу в неверном свете пламени. Мне вспомнилось, как я впервые узнал о ее существовании. Хоть мне и было тогда лет десять, не больше, этого случая я не забуду никогда. Ведь это был единственный раз, когда отец (хоть режьте — не могу назвать его отчимом) при мне накричал на мать…

* * *

Я корпел над грамматикой в библиотеке и внезапно услышал знакомые голоса.

— Да пойми же ты наконец, глупая девчонка! Данута — твоя родная тетка! Какой ни есть, а член семьи! И любая грязь, которой ее поливают, марает и всю династию Эсти, в том числе и тебя! Если уж она тебя так допекла, то ее нужно изловить и заточить в темницу или даже казнить, но никак нельзя из вражды к ней допускать распространение этой… этой порнографии.

Они вошли в библиотеку и не заметили меня, так как я сидел лицом к окошку-бойнице и меня скрывала высокая спинка кресла. Осторожно выглянув, я обнаружил, что Архелай размахивает каким-то свитком, а мать стоит перед ним и она явно не убеждена его доводами.

— А что прикажешь делать? — возмутилась она. — Запретить продажу книги? Тогда уж точно все решат, что мы приняли эту пакость на свой счет. А продавать ее будут по-прежнему, только тайком и намного дороже. Или предлагаешь устраивать обыски и уличенных в обладании книгой всенародно казнить?

— Незачем, — усмехнулся Архелай. — Если торговля книгами — такое доходное дело, то не худо бы получить с него прибыль и королевской казне. Не ввести ли нам налог с каждой проданной книги, скажем, в четверть ее цены?

Тут я не выдержал и громко прыснул, чем, конечно же, выдал свое присутствие. Родители немедля стащили меня с кресла и поставили пред свои пресветлые очи, и мать грозно осведомилась, что это я здесь делаю.

— Ну, сын, и чем же ты тут занимаешься?

— Грамматикой, мама. — Я показал взятый с полки свиток. — Изучаю левкийский по заданию учителя.

— Да? — удивился отец, а через миг догадался: — Поскольку говорить на нем ты и так умеешь, учитель, надо полагать, велел тебе познакомиться с письменной речью. Ну и как? Есть какие-нибудь затруднения?

— Да в общем-то никаких, но мне попалось слово, которого я не понимаю.

— Бот как? И какое же это слово?

— Порнография. — Я невинно посмотрел ему прямо в глаза. — Ты не скажешь, что оно значит, а, папа?

Тут уж не сдержала смеха и мать. Архелай присоединился к ней, а я из вежливости поддержал их. Про наказание король с королевой и думать забыли, и про налог на книготорговцев, кажется, тоже. Впоследствии, не один год спустя, я отыскал-таки в библиотеке замка сочинение, о котором спорили родители, и понял смысл созданного Архелаем нового слова. Но осилил я эту писанину лишь до середины. Дело в том, что родина сочинений подобного жанра — Романия, и когда за него берутся какие-нибудь иноземные писатели, вроде того же Андроника Эпипола, то по традиции обильно насыщают свое произведение всякими ромейскими словами. Ромейский язык я, как уже говорилось, знаю, но при чтении подобных книг это не помогает, а наоборот — мешает. Вот, к примеру, как выглядит описание самого распространенного в таких произведениях действия:

«Он засунул свой хвост к ней в ножны».

Во всяком случае для меня, знающего, что такое penis и vagina, это выглядит именно так. И читая подобный text, я невольно задаюсь вопросом, о каких же диковинных зверях здесь идет речь. А прочтя еще про какой-то желудь хвоста, я вообще развожу руками в недоумении.

И вот теперь, сидя у костра, я перечитывал знакомые эпизоды жизнеописания Дануты, но уже другими глазами, глазами человека, который рано или поздно будет править многими народами, в том числе и тем, над которым владычествовала она. И хотя в оценке этого произведения я и теперь не расходился с Архелаем, данную родителями, да и Скарти тоже, характеристику личности Дануты я счел чрезмерно резкой и однобокой. Пусть для описания ее основной деятельности подходило только одно слово — разврат, занималась она им с таким самозабвением и размахом, что превращала его в своего рода искусство. Эротическое искусство, или, если угодно, Искусство Эротики. И я так увлекся исследованием этого Искусства, что оторвал меня от него только запах подгоревшего мяса. Поспешно отложив книгу, я снял с огня зайца и убедился, что снизу он успел обуглиться. Срезав кинжалом несъедобное, я съел остальное до последнего кусочка, бросил кости в огонь и улегся спать.

* * *

На следующее утро я проснулся рано и, позавтракав оставшимся хлебом и сыром, оседлал Уголька, уложил снаряжение и продолжил путь. По мере удаления от Тайгета лес на берегу Красной реки все редел, пока не сменился широкими заливными лугами, и, воспользовавшись этим, я опять перевел Уголька на размашку — мне не терпелось лишить родину своею ценного присутствия. За день я проехал добрую сотню миль, которые по лесу одолел бы разве что за три дня, даже на арсингуе вроде Уголька. Разумеется, Декелею и Амиклу — те самые старинные крепости у бродов — я объехал стороной, не желая случайно встретить кого-нибудь из знакомых левкийцев.

Заночевав в последний раз на родной земле, я уже следующим утром пересек границу с Михассеном. Там не было никакой крепости, сторожевого поста или еще чего-нибудь в этом духе, но тем не менее я сразу как-то почувствовал: вот тут, позади, родина, а впереди — чужая земля. Я не остановился, чтобы попрощаться с родимой землей, прихватить с собой горсть ее, произнести какую-нибудь историческую фрасу (записывать ее все равно некому) и прочее в том же духе. Я даже не замедлил бег Уголька, и лишь когда проехал мили две-три, мне стало как-то неуютно. Сперва я не понимал, в чем тут дело, но прислушался к внутренним ощущениям и наконец разобрался в причинах и следствиях: я впервые находился за границей без сопровождающей меня армии, и отсутствие привычки к такого рода путешествиям доставляло мне серьезные душевные неудобства. Чтобы успокоиться, я прибег к самому простому средству. В конце концов, сказал я себе, раз мой отец — бог или по крайней мере демон, то и я — целая армия, и мой проезд по Михассену и прочим странам, которые еще встретятся на моем пути, это анабасис, то есть завоевательный поход с полным отрывом от баз снабжения, когда армия должна кормиться за счет той страны, через которую проходит. Подбодренный таким соображением, я выпрямился в седле и резво поехал дальше, надев тетиву на охотничий лук, чтобы при случае заняться вышеупомянутым самоснабжением. Случай не замедлил представиться: когда я пересекал впадающий в Красную реку ручей, заметил пришедшего на водопой оленя. При виде меня он тут же сорвался с места, одним прыжком перескочил через ручей и… рухнул, убитый моей стрелой. Подъехав к павшему рогоносцу, я спешился и занялся разведением костра, свежеванием туши и копчением мяса, нимало не интересуясь, что говорят по сему поводу охотничьи законы княжества Михассен.

Приготовив достаточно мяса на этот день, остальное я решил бросить на корм стервятникам — им ведь тоже надо чем-то питаться. К тому же разве просто так северяне прозвали меня Кормильцем Воронов? Впрочем, оленью шкуру я не бросил, хотя выделывать ее не было времени. Возможно, из нее выйдет какая-никакая обувка, не вечно же будут служить мои сапоги, даром что они вюрстенской работы.

Ни до конца этого дня, ни ночью меня никто не потревожил, и на следующее утро я пустил Уголька неспешной рысью по берегу, высматривая по пути дичь. Но ее не попадалось, и мне пришлось довольствоваться лесными орехами и кислыми дикими яблоками. На закате я добрался до места, где Красная река, называемая здесь рекой Магус, делала излучину, огибая одинокую гору, последний отрог Белых гор на границе Левкии с Михассеном. Поскольку никакое предчувствие не заставило меня продолжать двигаться по берегу, я предпочел срезать путь и объехать гору с запада. Когда я снова завидел реку, мне бросился в глаза вход в пещеру невысоко на горном склоне, и я решил заночевать в таком удобном для обороны месте. Однако Уголек вдруг повел себя странно, он фыркал, храпел, мотал головой и вообще давал понять, что моя идея ему не нравится.

— Да не бойся ты, — сказал я верному скакуну, — тебя же никто не заставляет входить туда. Пасись снаружи сколько угодно, вон, гляди, какая трава тут вымахала.

Он снова фыркнул, но послушно подвез меня к пещере. Я спешился, расседлал и разнуздал его, занес седло и сумки внутрь и стал располагаться на ночлег. И уже достал из сумки «Дануту» — почитать, пока не растаял дневной свет, как вдруг Уголек тревожно заржал и повернулся в сторону леса. Взяв на всякий случай Скаллаклюв, я подошел к выходу из пещеры и посмотрел туда, куда глядел конь. Сперва я не увидел там ничего, кроме высоких деревьев, но вдруг березы на опушке словно расступились и из леса вышел здоровенный черный медведь. Даже на таком расстоянии было видно, что это настоящий великан. Хотя он передвигался на четвереньках, я мигом прикинул, что если он встанет, то ростом, пожалуй, будет вдвое выше меня. Не иначе, как мне попался сам хуматан — легендарный горный медведь, существующий только в Геракловых гимнах, поскольку мне ни разу не довелось встретить человека, который бы видел его своими глазами. А сейчас я подумал, что видевшие такого исполина, скорей всего, просто не дожили до той поры, когда бы у них появилась возможность что-то рассказать.

И еще я пожалел, что здесь нет Геракла, задушившего такого зверя голыми руками.

Между тем хуматан заметил меня. Его грозный рев едва не разорвал мои барабанные перепонки, и я проклял себя за глупость. Ведь предупреждал меня Уголек, что входить в эту пещеру не стоит, так ведь нет, не прислушался я к его семанам и устроился ночевать в жилище негостеприимного хозяина.

Хуматан бросился на меня, и я инстинктивно отпрянул прочь от входа, понимая, что сражаться с таким противником в тесноте — верная гибель.

Промахнувшийся хуматан с поразительным для такого громадного зверя проворством повернулся и погнался за мной. Я во всю прыть припустил к Угольку и, уже чувствуя шеей горячее дыхание медведя, совершил самый выдающийся прыжок в своей жизни, который в других обстоятельствах наверняка сделал бы меня немейоником. Я вскочил на спину Угольку, судорожно вцепившись левой рукой в гриву. Не дожидаясь моих указаний, Уголек рванул с места в карьер, успев, впрочем, лягнуть медведя по морде. Этим он привел хуматана в неистовую ярость, и тот погнался за нами, видимо, решив переломать кости и мне, и Угольку. Несмотря на его неожиданную резвость, за арсингуем он, конечно же, не угнался бы, и я мог бы уйти, но это значило оставить седло и прочее добро в подарок лохматому разбойнику, а такой оборот меня никак не устраивал.

— По кругу! — заорал я на ухо Угольку.

Тот отлично меня понял и принялся описывать между пещерой и лесом один круг за другим. Сначала хуматан по тупости не соображал, что мы его водим, но постепенно до него дошло, что окружающая местность почему-то не меняется. Он взревел и попытался перехватить нас, рванув по хорде нашего круга, но Уголек закрутил вместо ноля восьмерку, и хуматану пришлось снова гоняться за его хвостом.

Этот маневр он повторил несколько раз, и с тем же успехом. В конечном итоге такая гонка утомила исполинского черного медведя. Вот тогда-то я и счел, что пришло время поменяться местами, и коротко скомандовал Угольку:

— В отрыв!

Умный конь мигом сменил тактику — понесся во всю прыть по прямой. И когда мы достаточно удалились, я развернул арсингуя кругом и поскакал прямо на хуматана, крича во все горло и размахивая топором. Мои крики и взмахи медведя не испугали, но он предпочел больше не утомляться, раз недруг сам сдуру несется к нему в зубы. Он встал на задние лапы, сравнявшись ростом со мной, седоком, и поднял передние для удара громадными как кинжалы, когтями.

Мы стремительно приближались к нему, и лишь в самый последний миг я скомандовал:

— Мимо! — И Уголек, оставляя за собой кривую линию из примятой травы, какую не смог бы сделать никакой конь, кроме арсингуя, пронес меня так близко от хуматана, что я разглядел даже радужную оболочку черных глаз, а его опустившаяся с размаху лапа зацепила одним когтем мой хитон и с треском порвала его, чиркнув и меня поперек спины. Но, несмотря на жгучую боль, я очутился там, где хотел, позади зверя, и обрушил ему Скаллаклюв точно на шею под основание черепа, с хрустом перерубив крепкие позвонки.

Топор вырвало из моей руки, и я промчался еще пару стадий, прежде чем оглянулся на грозного противника. Тот издал страшный рев и развернулся, словно не веря в свою смерть и собираясь гнаться за нами. Но силы его убывали, и он рухнул на траву — терзать когтями ни в чем не повинную землю и поливать ее своей кровью. Через несколько минут он затих, и я осторожно приблизился, все еще не слезая с Уголька и готовый дать деру, если зверь хотя бы моргнет. Мне тоже не верилось, что этот могучий медведь мог вот так просто умереть, и казалось, это какая-то хитрость, на которые, если верить сказкам, хуматаны были горазды. Но он не шевелился, и я наконец спешился за Скаллаклювом. Топор глубоко вошел в мясо и кость, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем я высвободил оружие. После чего огляделся и с удивлением обнаружил, что еще даже не успело стемнеть. Что ж, тем лучше, меня ждет работа. Кажется, сегодня я все-таки поем мяса.

Насобирав в лесу хвороста, я развел костер и принялся разделывать добычу. Обрубленные лапы я насадил на срезанную для этой цели толстую ветку березы и оставил поджариваться над костром, а сам вернулся к туше. Работа вышла долгой. Я измерил медведя: в длину девять локтей без одного пальца. Так что поужинал я уже в полной темноте и улегся спать, решив закончить разделку утром.

Свою рану я не успел рассмотреть, но не беспокоился о ней, так как привык считать, что если рана не валит с ног, то она не опасна. Но, сняв разорванный хитон, я лишь головой покачал и содрогнулся. Хорошо, что я перед поединком снял лорку, та не порвалась бы так легко, и хуматан сдернул бы меня с коня. И тогда…

Но если бы не Уголек, мне бы не пришлось трудиться поутру — проснувшись и выйдя из пещеры, я обнаружил целую стаю шакалов вокруг похожей на черный валун туши хуматана. Мой конь описывал вокруг нее круги, отгоняя копытами самых отважных хищников. Я оценил его заботу — он не счел шакалов достаточно серьезной угрозой, чтобы будить меня. Когда я подошел, лениво помахивая Скаллаклювом, они отбежали, но недалеко и, пока я работал, сидели, глядели на нас и нахально скалились. Я не сердился на них и даже бросил им медвежьи внутренности, кроме печени и сердца, которые испек для себя. Рассудив, что после стольких дней пути и вчерашней скачки нам с Угольком необходим отдых, я устроил дневку и посвятил весь тот день разделке туши, чистке и сушке шкуры и копчению медвежатины. Когти хуматана я тоже забрал, решив позже сделать из них ожерелье. За этими трудами день пролетел незаметно, и я даже не успел почитать «Дануту» при солнечном свете. Впрочем, при свете костра я тоже читал недолго и, заметив, что меня неудержимо клонит в сон, предпочел уйти в пещеру, чтобы не рухнуть, забывшись, в костер.

Глава 8

На следующее утро я вышел из пещеры и увидел, что шакалы потрудились на славу — от хуматана не осталось даже костей, на земле валялся лишь череп, оказавшийся им не по зубам. Хорошо, что я не ударил медведя между ушей, такому черепу вряд ли страшен даже мой Раскалыватель Черепов. Я сходил к лесу, срубил подходящую березу, отсек ветки, заострил ствол и ударами плашмя вбил кол в землю у входа в пещеру. А потом торжественно водрузил на него череп хуматана. Я и сам толком не понимал, зачем это делаю. Впрочем, должна же в походе армия, каковой я считал себя, как-то отмечать свои победы, тем более что гарнизонов на завоеванной территории я оставлять не мог ввиду нехватки личного состава.

Я позавтракал медвежатиной, оседлал Уголька и неспешно поехал дальше. Спустившись к реке, я снова двинулся берегом и через некоторое время заметил, что меня «сносит» чуть ли не к самой воде. Желая проверить свое наблюдение, я отдалился от берега локтей на сто, закрыл глаза и поехал, опустив поводья. Через полчаса открыв глаза, я обнаружил, что оказался опять у кромки берега. Видимо, это надо понимать как знак, что мне пора переправляться на левый берег. Так за чем же дело стало? Один берег ничем не лучше другого. Однако, взглянув на Магус, чья ширина достигла тут двух тысяч локтей, я заколебался. Конечно, переплыть такую реку арсингую ничего не стоит, но утомлять Уголька мне не хотелось. Я порылся в памяти: ни бродов, ни мостов тут, кажется, нет. Хотя… я вспомнил, как кляли все путешествующие по Магусу купцы его перекаты, островки и отмели, ежегодно менявшие свое местоположение из-за весенних наносов и смывов. Лучше переправляться в таком месте. Даже если река там еще шире, чем здесь, надо будет переплыть лишь несколько узких проток между отмелями и островами. Приняв такое решение, я велел Угольку прибавить шагу.

Около полудня я увидел заросшие лесом и камышом островки и спустился к воде в поисках подходящей отмели. Я как раз заметил впереди песчаную косу, явно переходящую в такую же отмель, и направил коня к ней, как вдруг мое внимание привлек (или отвлек, смотря как считать) пронзительный визг и крик: «Спасите! Дракон!»

Схватившись за рукоять Скаллаклюва, я сжал коленями бока Уголька, направляя его в редкий прибрежный кустарник, откуда донесся визг. Помнится, я еще успел подивиться — как сюда попал дракон, ведь эти существа, насколько я помнил, водились лишь где-то на юге Прозрачного моря. Впрочем, совсем недавно я и хуматанов считал мифическими созданиями. Будем исходить из того, что там, в кустах, действительно дракон, и поступать соответственно. Из лука его чешую не пробьешь, какой будет толк от Скаллаклюва, тоже неясно, против этих тварей, если верить легендам, лучше всего подходят заговоренные мечи, но всегда можно садануть зверюгу острым клювоподобным обухом в глаз. Все это пронеслось у меня в голове за считанные секунды, которые потребовались нам с Угольком, чтобы влететь в кустарник.

Глазам моим предстало прелюбопытное зрелище: визжала совершенно голая женщина, виноват, девушка божественного телосложения. Я настолько загляделся на ее прелести, что не сразу догадался посмотреть, а где же, собственно, дракон. Потом обнаружил у кромки воды довольно невзрачного ящера не более двух локтей длиной. Похоже, вопли этой девицы так его напугали, что он оцепенел и не смог удрать на дно реки, как это делают при малейшей угрозе все карки, к каковым, по всем признакам, и принадлежал этот «дракон».

Завидев карка, Уголек остановился, и я повесил Скаллаклюв на место: за седлом. После чего спешился, спокойно подошел к ящеру и хлопнул в ладони у бедолаги перед носом. Это вывело его из оцепенения, и он метнулся в родные воды. Я повернулся к голой девице и вежливо осведомился:

— Этого достаточно? Или тебе непременно нужно, чтобы я отрубил ему голову?

Умолкшая красавица несколько мгновений стояла и хлопала глазами. А затем высокомерно задрала подбородок и скривила губы.

— Настоящий мужчина не спрашивает! Когда женщина в опасности, он бросается на выручку, не задумываясь и не выбирая легкий способ.

— Я так и поступил, когда услышал крик о помощи, — пожал плечами я, — и будь здесь в самом деле дракон, я бы постарался одолеть его, принцесса. Но карка-то зачем убивать? Эти создания питаются рыбой, а не девушками.

Глаза у девушки округлились.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю что?

— Что я принцесса!

Я пришел в замешательство и даже смутился, предположив, что снова напомнил о себе унаследованный от родителя талант, но затем понял, что ничего сверхъестественного в моей догадке нет. О чем тут же и сообщил красотке.

— Все очень просто. Если совершенно голая девушка, очутившись лицом к лицу с одетым, да к тому же вооруженным мужчиной, ведет себя как ни в чем не бывало, то она может быть только принцессой.

Или порной, мысленно добавил я. Но ни одна порна не пойдет купаться на пограничную реку. Тем более на рубеже Романии, в которой своих простибул в избытке.

— Везет же мне. Всего восьмой день как из дома, и надо же — встретил принцессу. Причем где? На границе с Романией, где вообще редко увидишь человека. Я имею в виду, порядочного человека. Прошу прощения за любопытство, но что уважаемая принцесса делает здесь, вдали от отчего дома?

— К твоему сведению, о проницательный чужеземец, мой отчий дом находится в двух шагах отсюда, вон за теми холмами. — Принцесса показала на северо-запад. — А здесь я, естественно, купаюсь.

— Одна? Без охраны или на худой конец пары-тройки служанок? Да как тебя отпустили?

— Ну, во-первых, у моего отца целых восемь дочерей, и если к каждой приставить стражу, то Далгул останется без войска. А служанки… они надоели мне своей трескотней, и я решила потихоньку улизнуть на берег одна. Все равно мне тут ничто не угрожало, кроме того противного карка.

— Ничто не угрожало? — переспросил я, не веря своим ушам и гадая, может ли девица таких лет быть настолько наивной. Моя семилетняя сестренка и то лучше понимала жизнь, чем она. — Да другой на моем месте уже давно бы изнасиловал тебя, а не разводил антимонии.

«Дура», — добавил я про себя.

— Так за чем дело стало? — пожала плечами девушка. — Насилуй, если тебе так хочется. — И вызывающе посмотрела на меня.

— Послушай, ты, как тебя там, — разозлился я, — может, я и поступился званием принца, но не могу поступиться принципами. И кроме того, мне начинает надоедать ваше девичье мнение, будто мне требуется лишь одно. К твоему сведению, добрачное просвещение неопытных девушек не самое любимое из моих занятий. Есть дела и поважней.

Я умолк, уже жалея о том, что наговорил лишнего, но последующие слова девушки показали, что из всей моей тирады она уловила только первую фрасу.

— Поступился званием принца? Значит, ты был принцем? Где? Как тебя зовут?

— Главк, сын Глейва, слышала о таком? И раз уж мы начали знакомиться, то не назовешь ли и ты свое имя?

Глаза у нее расширились. Она смотрела на меня с каким-то странным выражением, смесью благоговейного страха и радости. Так смотрит рыбак, поймавший необыкновенно крупную рыбу, скажем, горлума, и не уверенный в том, кто кому достанется на обед.

— Меня зовут Дита, дочь Осселена, князя Далгула. А ты и правда наследный принц Антии?

— Теперь уже нет. Я отказался от престола Антии, узнав, что я — сын бога. Сыновья богов не наследуют троны, они захватывают те, что им приглянутся. А трон Антии меня не устраивает. Вот я и отправился искать владения получше. — Теперь я говорил охотно, полагая, что даже занюханный далгульский двор все ж таки больше подходит для распространения нужных слухов, чем затерянная в лесной глуши деревушка тьюдов с символическим названием Ураторп[7].

Девушка улыбнулась, теперь уже просто радостно, и захлопала в ладоши:

— В таком случае тебе никуда больше ехать не надо. Женись на мне, и трон Далгула будет твоим. Хоть Тола и старшая, но ее муж всего лишь третий сын сазарыкского князя, и тебе отец отказать не посмеет.

— Ты совсем как моя сестренка, — усмехнулся я. — Она тоже говорила, что для захвата престола мне вовсе не обязательно куда-то уезжать. И поэтому я отвечу тебе то же, что ответил ей: при захвате трона прежнего правителя либо убивают, либо изгоняют из страны. А поступать так с родной матерью я не захотел. Твой-то отец мне никто, его я мог бы убить или изгнать из страны, но, сделав это, я отправил, бы следом за ним и предавшую его дочь. Так что мой тебе совет, не напрашивайся на неприятности и гуляй только в сопровождении слуг, пока отец не подыщет тебе жениха.

— Жениха?! — сорвалась на крик девушка. — Какого жениха? Нас у отца восемь дочерей, и у других князей тоже есть дочери. Думаешь, легко быть далгульской принцессой? Отец не желает отдавать нас ни за кого ниже княжеского сына, а много ли таких наберется? Пятнадцать на весь Михассен, вот сколько! Так что не надо мне читать высоконравственных проповедей о долге перед отцом и предательстве. Ты тоже забыл о своем долге перед Антией и уехал, не заботясь о том, кто будет защищать ее границы от посягательств.

Я не спросил, почему она говорит только о здешних женихах. Все просто: в соседних государствах даже младшие сыновья королей не берут в жены дочерей какого-то михассенского князька. На это могли рассчитывать лишь дочери князя Самбии, поскольку самбийские князья происходили от Хальгира и жунтийские короли признавали их своими родственниками, а остальные монархи считали их князьями, тогда как прочих михассенских владетелей — в лучшем случае князьками. Такое положение дел признавали даже сами михассенские династы, гордо именовавшие себя князьями, но считавшие князя Самбии первым среди них. Первым среди равных. Однако слова принцессы о забвении моего долга перед родиной сильно задели меня, потому что были в какой-то мере справедливыми. Хоть я и твердил себе, что родина сама виновата, лишившись своего лучшего защитника, так как никто, за исключением Мии, не уговаривал меня остаться, все же на душе кошки скребли, и принцесса посыпала солью незатянувшуюся рану. И со злости я наговорил такого, чего в другое время не позволила бы моя врожденная вежливость.

— Да что ты понимаешь в долге перед родиной, сопливая девчонка? Антия — это тебе не жалкий Далгул, она сама как-нибудь отобьется от врагов. А надо будет, так призовет меня обратно, предложив корону и трон. А я, пусть и отказался от них, все ж не собираюсь менять звание принца Антии на титул… даже не князя, а князька какого-то вшивого захолустья. И уделом мужа далгульской куклы меня не прельстишь!

И с этими словами я вернулся к терпеливо ждущему Угольку, вскочил в седло и поехал к замеченной ранее песчаной косе, не обращая внимания на поток таких слов и выражений, которых порядочная принцесса и знать-то не должна.

Переправа не заняла много времени, и вскоре я уже ехал по романскому берегу Магуса. Долгое время я не мог успокоиться и сжимал кулаки, кляня и далгульскую дуру, и себя за излишнюю горячность. Но затем я увидел смешную сторону происшедшего. Я понял, что делала принцесса в одиночестве на берегу реки. По ее словам, в Михассене на девять принцев приходится самое малое десять принцесс, а выдать дочерей за менее знатных лиц Осселену не позволяла присущая всем князькам непомерная спесь, — обычно она тем больше, чем мельче княжество. Так что завидовать далгульским принцессам действительно не приходилось. С другой стороны, выдать дочь замуж за героя, спасшего ее от дракона, — это вполне в духе традиций и нисколько не роняет княжеского достоинства. Вот Дита и ловила на берегу подходящего спасителя. Но, увы, в этом краю все мелкое: и княжества, и драконы. Я посмеялся и поехал дальше в приподнятом настроении.

День клонился к закату, и я стал подыскивать, где бы заночевать. На ромейском, более пологом, чем михассенский, берегу росли не леса, а скорее рощи, но выбирать не приходилось, и в конце концов я разбил лагерь в одной из них.

Спал я беспокойно, мой сон тревожили неясные видения, которых я и вспомнить-то не смог на следующее утро. Осталось лишь предчувствие, что скоро должно произойти нечто важное. Я счел, что предназначенный мне меч уже недалеко, и поспешил оседлать Уголька.

Но в тот день ничего интересного не попалось мне на глаза, если не считать зарослей черешни, где я не упустил возможности скрасить свою диету. Заночевав в очередной роще, как и днем ранее, я вместо чтения развлекался выплевыванием косточек и бился об заклад сам с собой, которая улетит дальше. Я проиграл сам себе целое состояние, прежде чем утомился и уснул.

Видения беспокоили меня и в эту ночь, и были они уже отчетливей и настойчивей, но по пробуждении мне снова не удалось ничего вспомнить толком, хотя ощущение близости чего-то значительного усилилось. Поэтому, оседлав коня, я поехал шагом, чтобы случайно не проскочить мимо отчего наследия. Из-за этого ветерок меня не овевал, и в скором времени стала сильно допекать летняя жара. Я терпел ее сколько мог, а потом снял и лорку, и хитон, решив, что, если попадутся разбойники, я уж как-нибудь отобьюсь, а вот если не сниму клятый кожаный доспех, то не доживу даже до встречи с ними. На какое-то время это помогло, но в полдень я окончательно спекся. Спрыгнув с коня, я стащил сапоги, сбросил штаны и нырнул в живительные красноватые воды Магуса, нисколько не думая о злоумышленниках — в случае чего Уголек обязательно предупредит меня ржанием и никому не позволит завладеть притороченным к седлу оружием. С полчаса я наслаждался этим бодрящим купанием, то плескаясь на мелководье, то доплывая до михассенского берега и возвращаясь обратно. Затем я решил понырять с торчавшей из воды локтях в десяти от берега скалы и совершил превосходное сальто, которому научился еще в детстве, купаясь в озере Лерна, что неподалеку от Гераклеи. Усиленно работая руками и ногами, я погружался до тех пор, пока не коснулся рукой песчаного дна, и лишь затем рванулся обратно к поверхности. Воздуха в легких почти не осталось, и я едва не наглотался воды. А вынырнув, жадно хватал воздух ртом и тряс головой, избавляясь от звона в ушах. Вот потому-то я не сразу услышал пронзительное ржание Уголька. Я встревоженно глянул в сторону берега, готовый плыть на помощь верному коню и встречать любую угрозу.

Но угроза нависла не надо мной.

Глава 9

У меня на глазах Уголек выгнал из зарослей ивняка на открытый берег пронзительно вопящую девушку, то есть, я хотел сказать, женщину, хотя и довольно молодую, лет восемнадцати. Впрочем, к восемнадцати годам любая знатная и даже не очень знатная ромейка успевала по меньшей мере трижды побывать замужем и, как правило, столько же раз развестись.

Мой арсингуй вынудил соломенноволосую ромейку удирать к воде, отбросив в сторону небольшой, даже можно сказать, детский, лук. Видя такое дело, я припустил саженками к берегу спасать от своего же коня эту дурочку. А она, не добежав до воды, споткнулась и растянулась на траве. Уголек мигом очутился над пей и занес копыто над ее затылком.

— Стой! — заорал я что есть мочи.

Арсингуй послушался, но не изменил позы. Так и стоял с поднятой для удара ногой и злобно скалясь.

Очутившись на берегу, я бросился оттаскивать его от соломенноволосой ромейки. Вообще-то женщины, которым хватает глупости сердить арсингуев, недостойны жить, но природное человеколюбие не позволяет мне спокойно смотреть, как им проламывают череп копытом. Поэтому я заставил Уголька отойти и повернулся к незадачливой лучнице, чтобы помочь ей подняться. Но та успела встать сама и теперь приводила в порядок белую шелковую тунику с пурпурной каймой и глубочайшим вырезом спереди, одновременно окидывая меня взглядом с головы до пят. В ее глазах мелькнуло одобрение, а затем она пожала плечами, отчего едва прикрытые тканью груди заволновались, норовя выскочить на волю. Я поспешно опустил взгляд ниже, на стянутую кожаным поясом талию, но это мало чем помогло, поскольку тунику ромейка носила необычайно короткую, обнажавшую бедра уж не знаю до какой высоты, но выше некуда. Потому я счел за благо поскорее завязать разговор, чтобы не оскорбить даму видом поднятого па нее мужского оружия. Конечно, от ромейки трудно ожидать смущения в подобных ситуациях, но ведь и ромейки разные бывают, не все же они подобны той дочери сенатора, которая лет так двести назад ловко ушла от обвинения в супружеской измене, причислив себя при допросе в суде к гордому сословию проституток. И тогдашний скудоумный реке не нашел ничего лучше, чем специальным се-наторско-императорским декретом запретить впредь дочерям сенаторов называться проститутками. Много это им дало…

— Как тебя зовут, принцесса, и чем ты так рассердила моего коня?

— Откуда ты знаешь? — округлила глаза эта особа, вместо того чтобы ответить на мой несложный вопрос. Наверно, солома была не только у нее на голове, но и в голове.

— Знаю что? — захотел я внести ясность, испытывая ощущение, будто езжу по замкнутому кругу, и боясь услышать уже знакомые слова.

— Откуда ты знаешь, что я сестра императора Брута!

— Ах, вот ты о чем, — улыбнулся я. — Тут нет ничего необыкновенного. Даже если бы я не знал, что пурпурную кайму на одежде дозволяется носить только членам царского дома, а кайму шириной с ладонь — лишь близким родственникам правящего рекса, все равно бы догадался, что женщина, которая, очутившись лицом к лицу с голым мужчиной, не вопит, не прыгает в реку и не спешит подобрать свой никчемный лук, может быть только принцессой. «Или порной», — добавил я про себя.

Впрочем, поскольку она была ромейкой, то вполне могла совмещать эти два занятия. Ведь о декрете того глупого рекса — как его там? Авл IX, кажется? — все давно успели забыть, а Авид XIII по прозвищу Дырявый Сандалий, так тот просто открыл у себя на Палатине лупанар и отправил туда работать всех своих сестер. И лупанар этот вроде бы существует по сей день, так что стоит ли удивляться, если окажется, что нынешний реке Брут II тоже поиздержался и велел сестре пополнить государственную казну? Но в таком случае она бы работала нпа Палатине, а не слонялась на границе с жалким луком и висящим на плече колчаном. Нет, весь ее наряд говорил о том, что она предавалась иной забаве. С недавних пор женскую половину ромейской знати охватила мода на амазонок. После выхода в свет романа Лилии Виридии «Бой-бабы» аристократки дружно ринулись наряжаться в туники вроде этой, которую носит соломенноволосая принцесса, и скакать по полям на лошадях, неумело стреляя из луков по всякой живности. Говорят, крестьяне, — завидев их, спешат укрыться, чтобы не быть случайно (а то и не случайно) подстреленными.

Ромейка посверлила меня своими палевыми глазами и наконец допустила, что мои слова могут быть правдой.

— Ты угадал верно, — сказала она. — Меня зовут Люпа Сильвия Домитилла, я дочь императора Катона и сестра императора Брута.

— Насчет Брута ты уже говорила, — заметил я. — Лупа? Волчица? Кому взбрело в голову назвать девочку таким именем?

Ну точно — порна, подумал я. Где ж еще работать Лупе, как не в лупанаре?

— Имя как имя, — пожала плечами ромейка. — В роду моей матери был когномен Люпус, вот отец и решил сделать ей приятное. Или ты из тех, кто считает, что женщинам не положено иметь преномен?

— Мне-то что, — пожал плечами и я. — Я родом из Антии, а там имена носят все — и мужчины, и женщины. Но женщины с таким именем, как у тебя, мне пока не попадались.

Я покачал головой, думая о причудах ромейского именословия. Конечно, я знал, что в старину у ромеек вообще не было личных имен, только родовые и еще семейные у аристократок, а мужских насчитывалось не больше двух десятков. Но во времена того же Авла IX аристократы начали давать сыновьям в качестве личных имен семейные прозвища, когномены. Женщины, разумеется, не захотели отставать и стали делать то же самое для своих дочерей, ссылаясь на ромейскую пословицу: «Куда Гай, туда и Гайя», не только в смысле «куда иголка, туда и нитка», но и намекая, что совсем уж в древние времена, чуть ли не до Черного Тысячелетия, у ромеек тоже были личные имена, а следовательно, никакого нарушения традиций тут нет. Ромеи всегда отличались склонностью к формализму, и потому мужчины смолчали и позволили женщинам поступать как им заблагорассудится. Вот и появились среди знати особы с именами вроде Серта (гирлянда), Веспа (оса), Фаба (боб), совсем уж диким Кальва (лысая) и другими, столь же «поэтическими». А за знатью потянулось и все прочее население Ромеи, переделывая в личные имена даже не когномены, которых у простолюдинов не было, а номены.

— Из Антии? — переспросила ромейка, снова внимательно посмотрев на меня. — Значит, ты не левкиец?

Тут я сообразил, в чем причина ее недоумения; мы изъяснялись на разных языках: она — наромейском, а я — на левкийском. И при этом отлично понимали друг друга, ведь она, как и все знатные ромейки, знала левкийский, а я учил в детстве не только левкийский, но и ромейский. И так ненавидел своего учителя-ромея, что старался как можно реже употреблять его язык. А Лупа, скорей всего, говорила на родном языке из свойственного всем ромеям — от рекса до последнего нищего — имперского высокомерия. Педант, мой бывший учитель, совершенно замучил меня разглагольствованиями о былом величии ромейской державы (от которого остались только воспоминания), простиравшейся от моря до моря, о превосходстве ромейского порядка и дисциплины (от которых теперь не осталось даже воспоминаний) и о пресловутом ромейском праве (с которым давно никто не считается). Не понимаю, почему он не расхваливал типично ромеиские носы с горбинкой, как у той же Лупы, и уж совсем не возьму в толк, почему он умолчал о тех, кем ромеи и в самом деле могут гордиться, о прославленных ромеиских строителях и инженерах, которые одни только и сохранили что-то от прежнего величия своей страны.

— Левкия — неотъемлемая часть Антии, — вызывающе напомнил я Лупе. — Я родом из Эстимюра, но подолгу жил в Левкии.

— Из Эстимюра? И как же тебя зовут, борец за единую и неделимую Антию?

— Главк Белид, — буркнул я, уязвленный ее насмешливым тоном.

— Да? А по-моему, ты Главк, сын Глейва, отстраненный от наследования как снурий[8] и изгнанный из страны. Скажешь, нет? — Теперь уже Лупа откровенно смеялась надо мной.

Я выругался про себя. Этого и следовало ожидать. Хоть Рома и дальше от Эстимюра, чем Хос, до нее по отличной ромейской дороге новости добрались, конечно же, раньше, чем до захолустного, лежащего в стороне от всяких дорог Далгула. Но тем не менее я доблестно попытался противопоставить малолестным известиям встречный пожар слухов.

— Никто меня не изгонял, — огрызнулся я. — Сам уехал, узнав, что я — сын бога. Это не я недостоин трона Антии, а трои Антии недостоин меня. Меня достоин лишь тот трон, который я сам захвачу. Твой предок Ром, если я правильно помню, поступил точно так же.

— О?! Ты что же, можешь, как и он, убивать одним взглядом? Или видеть все сокрытое под землей? А может, даже вызывать дождь?

Она явно издевалась, и я ответил без присущей мне вежливости:

— Тебя это не касается. На что я способен, узнают на своих шкурах мои враги, а пока пусть гадают, какая беда им грозит. Не будут знать — не подготовятся как следует. Ведь недаром говорится: если заблаговременно предупрежден, то и заблаговременно вооружен. Не так ли?

Ну не мог же я ей сказать, что пока осведомлен лишь об одной своей сверхспособности — с одного взгляда отличать девушку от женщины. Она же меня просто засмеет. Да и не понять ей, ромейке, что тут удивительного, ведь у них все девушки подпоясывают платье на талии, а женщины — под грудями, чего Лупа, впрочем, не сделала. Видимо, она была не замужем и формально считалась девушкой. Где уж ей уразуметь, что мне ясна не форма, а содержание?

— Так-так. Ну и какой же престол ты считаешь достойным захвата? Или это тоже тайна?

— Я еще не решил, — солидно ответил я. — Необходимо сперва поездить и изучить разные страны и народы, а то покорю каких-нибудь обормотов, а потом с ними хлопот не оберешься. Нет уж, хватит с меня антийских дураков. Вечно совали мне палки в колеса. — Тут я, мягко говоря, сильно преувеличил, но Лупа проглотила мою стряпню не моргнув глазом. — Когда я сделаюсь властелином, то скрою государство по своей мерке, а не стану приноравливаться к существующим порядкам, как к одежде с чужого плеча.

— В таком случае, тебе лучше и впрямь создать новое государство на пустом месте, как поступил мой предок, — усмехнулась ромейская принцесса. — Но коли так, отчего бы не начать изучение стран и народов с Романии? Ведь наша империя…

Тут меня пробрал озноб. Казалось, я вернулся в худшие дни своего детства и сейчас меня угостят еще одной лекцией о том, чем могла похвалиться в былые времена Держава ромеев. И наверняка — опять ни слова о том, что от того величия сохранилось только мастерство строителей и что теперь Ромея славится исключительно своими проститутками и наживается главным образом на разврате, которому предаются специально ради этого приезжающие в Ромею сластолюбцы.

Чтобы спастись от этого ужаса, я бросился к Лупе и закрыл ей рот ладонью. Она напряглась и задергалась в моих руках, но я держал крепко. Внезапно она обмякла и прильнула ко мне всем телом, особенно голыми бедрами, довольно полными, между прочим. Я понял, что оскорбление, которого я опасался (а по отношению к принцессе это оскорбление величества, или, как выражаются ромеи, lesae majesttis minutae), вот-вот произойдет, и решил отпустить ее, надеясь, что с нее хватит и о ромейской славе она больше не вспомнит.

Я разжал руки и мягко отстранил ее от себя, но не тут-то было. Эта волчица мигом вцепилась в меня, словно вознамерилась отомстить за всех убитых мною серых хищникоа Признаюсь, я просто растерялся.

— Ну, — требовательно спросила она, — ты собираешься меня изнасиловать или нет?

Кошмарное ощущение уже виденного и испытанного сделалось настолько сильным, что я даже зажмурился. Но, открыв глаза, я увидел, что передо мной не черноглазая Ирса и не кареглазая Дита, а палевоглазая Лупа. И поэтому ответил вопросом на вопрос, стараясь не сорваться на крик:

— Хотел бы я знать, почему каждая встречная принцесса полагает, будто для меня нет иной радости, кроме как изнасиловать ее? Лицо у меня какое-то особенное, что ли?

Я резко повернулся, отошел к своей одежде, что следовало бы сделать уже давно, и торопливо натянул штаны.

— Это каких же принцесс ты встретил в последнее время? — подозрительно спросила Лупа, явно пропустившая мимо ушей все остальное. — И где?

Меня это здорово разозлило, но я все-таки ответил, надевая сапоги:

— На том берегу Магуса были Дита, дочь Осселина и… — Тут я прикусил язык, сообразив, что Ирса, хоть она и дочь главного старейшины, все же далеко не принцесса.

Но я зря беспокоился, так как Лупа не дослушала меня и поторопилась высказать свое просвещенное мнение о далгульской принцессе.

— Кто? — несколько натянуто рассмеялась она. — Эта деревенщина? Да какая она принцесса?! Всего-навсего пятая дочь плюгавого далгульского князька! И что, она хотела, чтобы ты ее изнасиловал? Видно, совсем отчаялась подманить хоть какого-нибудь жениха. Не равняй меня с этой безродной! И я серьезно предлагаю тебе присмотреться к трону Романии. Мой брат только и знает, что пить да гулять, да строить из себя гладиатора. Стране давно требуется новый император, способный возродить империю во всем прежнем величии. Как только ты свергнешь Брута, Сенат и народ без звука провозгласят тебя рексом, ну, конечно, если ты женишься на дочери кого-нибудь из прежних императоров, — добавила она с лукавой улыбкой.

— Подстрекаешь первого встречного иностранца к убийству брата?! — возмутился я. — Что ты за женщина, Лупа?

— Ромейка, — пожала плечами она, ничуть не обескураженная моей патетикой. — В нашем роду сентиментальность не в почете. И кроме того, он сам виноват! Почему дал жене четырех факелоносцев в сопровождение, а мне выделил только двух? Я — дочь императора, а тесть Брута — всего-навсего сенатор, и его дочке никогда не сравниться со мной, будь она хоть сто раз женой Рекса. И не надо становиться в позу праведника. Думаешь, я поверю, что ты не осмелишься свергнуть этого Дурачка Демарата, если поездишь по разным странам и решишь, что как ни плох престол Антии, остальные — и того хуже?

Я не нашелся с ответом, потому что она сказала чистую правду. Приняв мое молчание за колебания, Лупа подошла, покачивая бедрами, и обвила руками мою шею.

— Ты не пожалеешь, — прошептала она. — У тебя будет все, чего ни захочешь. Можно даже приказать Сенату, чтобы официально провозгласил твоего отца богом и установил его статую в Пантеоне. И тебе будут воздавать божественные почести, как его сыну. Ты возглавишь наши легионы и воскресишь славу романского оружия. А оружию не придется ржаветь. После разгрома вратников в Ухрелле образовался политический вакуум. Мы должны поскорее заполнить его, пока нас не опередили сакаджи. А потом придет черед и Сакаджара. А там и Биран недолго продержится, династия Иссианов совсем выродилась и с трудом справляется с внутренними смутами…

Она бы еще долго продолжала в том же духе, включив в свои завоевательные планы и Михассен с Жунтой, и Алалию с Кортоной, и Чусон с Харией, и Финбан с Люридой, а возможно, даже обе Империи, но я дрожащим от бешенства голосом прервал ее соблазнительные речи:

— Вот что, милая, ты тут недавно говорила о том, как жалок этот паршивый Далгул. Тогда позволь-ка спросить, а чем лучше ваша Ромея? Тем, что вы в прошлом были гегемонами Межморья? Но, во-первых, кто всегда был внизу, тот никогда не падал, а во-вторых, кто может знать, что там было до Черного Тысячелетия? А если в Михассене не князья, а князьки, так ведь и в Ромее — не императоры, а рексы. Императоры они только для внутреннего потребления и в этом смысле ничем не отличаются от михассенских князьков. И не нужен мне далгульский, а уж тем более ромейский трон. Не для того я зимой в Ухрелле резал и жег вратников, чтобы плодами моих трудов воспользовались всякие… эпигоны. Я там Улоша потерял, понимаешь ты, корова ромейская? Улоша!

С этими словами я вскочил в седло и крикнул не своим голосом: «Пошел!» Конь рванул с места так, что за считанные мгновения ромеиская принцесса скрылась за горизонтом. Я не расслышал, что она кричала мне вслед, и потому не могу сказать, превзошла ли она Диту по части брани или ей помешало хорошее воспитание.

Глава 10

Проскакав бешеным галопом мили две-три, я постепенно взял себя в руки и перевел коня на рысь, а потом и на шаг. Но я по-прежнему никак не мог успокоиться и яростно скрипел зубами. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы поступиться принципами. А ромейка, если б только она знала, как близка была к жестокому наказанию! Ибо воспоминание о зимнем походе в Ухреллу, и особенно о его конце, по-прежнему бередило острую боль в душе. И вовсе не для того я семь лет назад замышлял зимний поход, чтобы ценой огромных потерь расширить ромейские владения, не для того чтобы ромеиская знать могла еще безоглядней окунаться в самые изощренные удовольствия. Нет, тогда у меня были совсем иные цели…

По правде говоря, сперва я вообще не замышлял поход на вратников. То есть, конечно, я думал, что надо бы перебросить отдохнувшую в Левкии армию на восточную границу, но прежде собирался лично убедиться, что в этом есть надобность. И если бы та граница показалась мне достаточно безопасной, то якобы готовившийся поход на Михассен мог бы стать реальностью. Поэтому, разместив войско на отдых и велев готовиться к будто бы уже решенному выступлению на Рагнит, я отправился в Аранткон — своими глазами посмотреть, как там обстоят дела и действительно ли вратники так страшны, как расписывали в своих донесениях тагмархи акритов.

И очень скоро убедился, что они не преувеличивали, а скорее преуменьшали размеры учиняемых вратниками бедствий. Все пограничье Аранткона жило в страхе перед нападениями, да и не только пограничье, иной раз вратники отваживались на набеги в глубь герцогства и везде оставляли одни головешки и трупы. Тех, кто был покрепче и мог выдержать немалый путь до Джунгарии, они угоняли в рабство, а всех остальных, включая скот, птицу и прочую живность, они истребляли, после чего обязательно сжигали селение.

И я испытал страх. Страх перед могуществом целей и стремлений, которых я не понимал. У меня не вызывали недоумения действия как жунтийцев (те стремились попросту захватить наши земли и, если удастся, вновь установить в Межморье жунтийскую гегемонию), так и михассенцев (те просто не представляли себе жизни без грабежа). Но вратники… эти вели себя непонятно.

Гоняясь с акритами[9] за неуловимой бандой, я поймал себя на мысли, что, в общем-то, почти ничего не знаю о противнике. В «Истории Исси Шиндара» я прочел, что эта секта возникла лет пятьсот назад, хотя, разумеется, ее проповедники утверждали, будто она сложилась еще до Черного Тысячелетия. В течение двух веков сектанты усиленно распространяли свои взгляды и добились кое-какого сочувствия. Особенно большой успех их проповедь имела в Биране, где народу жилось так плохо, что люди готовы были ухватиться за любую надежду. А им обещали не только лучшее будущее в сем мире, но и высшее благо — слияние с божеством, именуемым Великим Безымянным. По словам вратников, не существовало никаких богов, кроме Великого Безымянного, и Врата к слиянию с ним раскроются только для душ, прекративших череду бесконечных странствий по мирам, для чего требовалось отказаться от всех мирских привязанностей, таких как семья, собственность, власть, титулы и прочее.

Вратники объединились в банды и занялись систематическим истреблением обладателей всего вышеперечисленного, причем их жертвами становились не нищие, но обремененные семьями крестьяне, а в основном представители аристократии, вследствие чего темный народ узрел в сектантах что-то вроде своих защитников от произвола знати. Таким вот способом и завоевали вратники популярность. А полтора века назад у них появился способный и, главное, решительный вождь, который не удовольствовался «миссионерской» деятельностью и взял курс на захват власти. Но хотя восстание в Хангусе, столице Бирана, подготовил именно он, Ади Васкар, толчком к выступлению стало ограбление храма Измъалдина, совершенное шайкой известного разбойника Исси Шиндара, о котором и писали разные историки, а о вратниках они упоминали лишь постольку, поскольку те имели касательство к биографии Исси. Такой угол зрения вполне понятен, хотя справедливости ради следует заметить, что без вратников и Ади Васкара история Исси, сына Шинди, закончилась бы на том самом ограблении храма.

До той поры Исси был на редкость удачлив, и все разбои сходили ему с рук, поскольку стражникам никак не удавалось изловить его самого или кого-либо из его шайки. Но в конце концов Исси явно зарвался — он похитил не только все пожертвованные храму сокровища, но и Зеленый Кристалл, посредством которого жрецы якобы общались с богом Измъалдином.

Жрецы любят быть ограбленными не больше, чем все прочие люди, но, в отличие от прочих, они-то способны облечь свое недовольство в форму реальных и результативных действий. За выдачу Исси или указание его местонахождения была назначена умопомрачительная награда в пятьсот тысяч золотых биров. Такой соблазн оказался чересчур велик, и один крестьянин сообщил властям, где прячется шайка. Чтобы окружить и уничтожить тридцать разбойников, биранский король бросил к горе Арсингу никак не меньше сорока тысяч конницы — целую армию! Захваченные врасплох разбойники дрались отчаянно, но были перебиты все до единого. Кроме Исси. Тот, видя, что его песенка спета, взял да и размолол в отместку Зеленый Кристалл в мелкий порошок, разнесенный ветром по всему северному склону Арсингу. По требованию сопровождавшего войско жреца Исси взяли живым, дабы отвезти в столицу и подвергнуть там казни, «соразмерной его злодеянию». Я слабо себе представляю, какая казнь могла, по мнению знающих толк в пытках биранцев, соответствовать подобному святотатству, и узнать это теперь не представляется возможным, поскольку казнь так и не состоялась. Уже собравший тайком в Хангусу множество своих сподвижников, Ади Васкар счел приезд в столицу всей биранской знати для участия в Празднестве всех Богов (и лицезрения казни известного разбойника-святотатца) самой удачной ситуацией для восстания и захвата власти. Бродячие проповедники-вратники заговорили на всех перекрестках о том, что, мол, уничтожение Зеленого Кристалла — это предвестие гибели богов (которые вообще-то ложные боги, поскольку существует лишь одно истинное божество — Великое Безымянное) и нынешнего государственного порядка. Поскольку из-за наплыва знати многократно возросли цены на все товары, хангусяне слушали подстрекателей весьма сочувственно. И на пятый день празднества они не оказали никакого сопротивления массовой резне (именно резне, а не восстанию, ибо вратники напали на аристократов, когда те крепко спали после многодневной попойки), устроенной молодчиками Ади Васкара. А кое-кто решил присоединиться к вратникам и под шумок пограбить. Но эти забавы вратники живо пресекли — не для того они уничтожали одних обремененных собственностью и прочим, чтобы дать «обремениться» другим. Пойманных грабителей казнили на месте, но вот самого знаменитого из них извлекли из подземной темницы и тут же возвели в члены Инкуху — правящего совета вратников, а теперь и всей страны. Еще бы, ведь он, как утверждали проповедники, великий герой, нанесший страшный удар по ложным богам, исполнитель воли Великого Безымянного. Горя мало, что Исси не питал ни малейшего уважения к Великому Безымянному и вообще, судя по всему, был глубоко равнодушен к религии. Согласно учению вратников, орудием Великого Безымянного мог стать и верующий, и неверующий. В духе той же политики Инкуху обратился с воззванием к перифериям, предлагая тамошнему населению расправиться со знатью по примеру столицы. Очевидно, это было ошибкой. Периферийная знать, в значительной мере обезглавленная резней в Хангусе, вероятно, еще долго собиралась бы отомстить за убитую родню, но после такого воззвания даже самым захолустным аристократам стало ясно, что надо спасать свои чины, деньги и головы.

Быстро подавив разрозненные восстания в перифериях, пограничные военачальники — по-бирански изагварры — двинулись со всех сторон к столице. Вратники попали в тяжелое положение. Ади Васкар и прочие члены Инкуху умели отлично скрываться от властей и убивать из-за угла, но совершенно не годились в полководцы. Единственным, кто хоть что-то смыслил в полевой войне (разбойничий опыт как-никак), был Исси Шиндар. Вот его-то и назначили командовать армией нового правительства, которую ему же еще предстояло создать.

Исси согласился, но с условием: правительство забудет о высоких принципах и не станет препятствовать грабежам, ибо ничем другим он привлечь людей в свою армию не может. Конечно, находятся желающие складывать головы во имя какого-то Великого Безымянного, но их — единицы. Эти фанатики — в прежние времена сектанты-вратники — составили костяк его войска, а «мясом» стали всевозможные городские подонки, привлеченные обещанием богатой поживы и славой удачливого атамана. А кто посмеет назвать его неудачливым, если он не только избежал мучительной казни, но и вошел в состав грозного Инкуху? Члены бывшей шайки Исси могли бы усомниться в его везучести, но, увы, мертвецы не умеют выражать своих сомнений.

А дальше была долгая гражданская война, в ходе которой погиб Ади Васкар (от шальной стрелы), а Исси Шиндар одержал победу над всеми врагами, и внутренними, и внешними, ибо разгромленная знать бежала за границу и пыталась вернуться домой в обозе неприятеля. Считается, что закончилась эта война в 2222 году, когда в мелкой пограничной стычке был убит Арри Арриан, последний представитель свергнутой династии.

И все эти долгие четыре года Исси старался избавиться от тяготившей его опеки вратников, безжалостно бросая их в самую гущу сражений. А с некоторых пор он вообще перестал нуждаться в их помощи, поскольку у него появился другой сильный союзник, некая ведьма, имени которой так никто никогда и не узнал, известная лишь по прозвищу Энзира — неистовая. Но до поры до времени он не смел конфликтовать со своими опасными соратниками и позволял им насаждать идеологию слияния с Великим Безымянным. Вратники «отменили все чины и звания, забрали в казну все имущество и отняли детей у родителей», стремясь воспитать следующее поколение в нужном им духе. Что на практике оказалось вовсе не простым делом и вызывало ожесточенное сопротивление даже самых бедных родителей. И тогда вратники начали толпами продавать людей в рабство в Джунгарию, утверждая, что там им быстро станет в тягость мирское существование и они созреют наконец для слияния с Великим Безымянным.

А вот это как раз важно. Но чем? Я нахмурился, затем мотнул головой и хлестнул остановившегося было Светозара. Ладно, потом соображу. Так что там было дальше? Да, до поры до времени Исси все это терпел. Но когда в 2225 году через все Межморье прокатилась гонимая джунгарскими конными латниками волна харь и всем соседям стало не до Бирана, Исси решил, что настал его час, и приказал верным ему атаманам перебить вратников по всей стране. А тех, кого схватили живыми в столице, да и не только в столице, продали в рабство джунгарам, сказав недавним союзникам на прощание, что теперь они должны радоваться, ведь их ждет скорое слияние с Великим Безымянным.

Вот оно! Я даже натянул поводья, стремясь удержать пойманную мысль. Вот почему вратники уничтожали имущество и продавали людей в рабство. Они стремились поставить своему Безымянному побольше тех, кто ничем не привязан к этому миру, лишенных даже желания жить, ибо на строительстве каналов и плотин в Джунгарии даже самые жизнелюбивые возжаждут скорой смерти и избавления от страданий.

Я приободрился. Теперь идеи противника мне понятны, но многое еще остается неизвестным. Я не знал, например, ни точного числа вратников в Ухрелле, ни местонахождения их центра, или, говоря по-военному, штаб-квартиры. Сколько бы вратников ни улизнуло туда, спасаясь от расправы, за два с половиной века их число, несомненно, возросло за счет воспитанных ими детей, ведь секта продолжила в Ухрелле то, что ей не дали завершить в Биране. Значит, тем более нужно догнать банду и захватить для допроса хотя бы одного вратника. Я хлестнул Светозара и продолжил погоню.

Мы гонялись за разбойниками еще неделю, и, хотя к ее концу акриты чуть не падали с седел, вратники тоже устали убегать и решили податься на отдых в Ухреллу. Они надеялись, что я не осмелюсь пересечь границу, но просчитались. Я уже твердо знал, что без похода на вратников не обойтись, и потому не задумался о возможных дипломатических осложнениях с другими государствами: Селлой, Романией и Сакаджаром. Если им не понравится мой набег на Ухреллу, что ж… мой поход против нее — а понадобится, так и против всей Селлы — понравится им еще меньше. Ничего, стерпят, им не привыкать.

Никогда еще вратников не преследовали за границей Антии. Поэтому они спокойно отдыхали после многодневного бегства на лесном хуторе и не ожидали неприятностей. И потому, когда мы обрушились на хутор, никто из бандитов даже не успел добежать до коновязи. Догнав наконец ненавистного врага, акриты забыли про усталость и дрались с неистовством северных берсерков. Они так рассвирепели, что мне еле-еле удалось отбить у них одного полуживого вратника и увезти его, связанного и перевязанного, в Элритуну. Там я допросил его, но получил ответы далеко не на все свои вопросы.

Например, я осведомился, как зовут их вождя, а он в ответ: «Великое Безымянное».

«Понятно, — говорю я, — но кто сообщает вам его волю, кто руководит вами?» «Тот, кто знает», — произносит этот молодой зелот, глядя перед собой остекленевшими глазами. «Ну а где находится Тот, Кто Знает?» — спрашиваю, начиная злиться. «Он всегда Там, Где Надо», — знай долдонит вратник.

Я не решался прибегнуть к пыткам — чего доброго, раненый пленник умрет, так и не успев ничего сказать. Вместо этого я послал гонца в Эстимюр с просьбой к придворному магу Диону приехать в Элритуну и посмотреть, нельзя ли чем-нибудь помочь. Через пару недель пришло наконец письмо от Диона, в котором тот выражал глубокое сожаление — из-за большой загруженности делами он не может выполнить мою просьбу.

Я страшно разозлился, так как прекрасно понял скрытый смысл Дионова послания: чтобы я, такая важная персона, да ехал на окраину королевства по капризу какого-то мальчишки? Если я тебе нужен, приезжай сам в Эстимюр.

Вскочив на коня, я за три дня добрался до Эстимюра и, не переодевшись с дороги, направился прямиком в покои Диона.

Пинком распахнув дверь, я вошел и вежливо обратился к Диону, хлопая себя плетью по голенищу сапога:

— Как следует из вашего письма, многоуважаемый маг, вы заняты срочным и важным делом, но здесь явно вкралась какая-то ошибка. Ваше дело может и подождать, так как этот барашек никуда не убежит, да и есть он не просит. — Дион изучал янтарный амулет, снятый мной с шеи убитого жунтийского колдуна.

Дион промычал в ответ что-то невнятное.

— А раз так, — продолжал я все тем же мягким, даже вкрадчивым тоном, — то ничто не мешает многоуважаемому магу откликнуться на мою просьбу извлечь нужные сведения из одного глупого пленника, не так ли?

Дион запоздало сообразил, что просьба наследного принца и первого стратега королевства — это приказ, отданный в вежливой форме, и если кто-то вздумает упрямиться, то приказ будет отдан в форме невежливой, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Видимо, он решил, что без поддержки матери я бы не осмелился на такой демарш.

— Да-да, конечно, мой принц, — поспешил притвориться он, будто соглашается по доброй воле. — Я тотчас же отправлюсь, только соберу нужные магические принадлежности: тарзанов корень, клык ордзука и…

— Берите все, что требуется, и поезжайте, — перебил я, — а я догоню.

— Разумеется, мой принц, — поклонился Дион, несомненно предположив, что я хочу навестить Альдону. Тут он ошибался, равно как и в том, что я заручился поддержкой матери. Это я собирался сделать только сейчас, для чего и направился в ее покои.

Беседа с матерью прошла легче, чем я ожидал, поскольку я застал ее при обсуждении каких-то дел с герцогом Харольдом. Тот о нападениях вратников на его герцогство знал не понаслышке и подтвердил ей все, что я рассказал о зверствах зелотов, да еще он присовокупил кое-что из своего личного опыта. Харольд горячо поддержал мой план уничтожения вратников в их логове, но указал, что само предприятие следует хорошенько обдумать. В общем, выехал я из Эстимюра, заручившись обещанием матери помогать мне и людьми, и оружием, и деньгами. И замять любой дипломатический скандал, который могут вызвать мои действия.

Глава 11

Пустив коня вскачь, я уже через час догнал неспешно трусившего в сторону Элритуны Диона, издали заметив его тощую фигуру в голубом балахоне. Ох и огорчил же я его, когда догнал и заставил прибавить ходу! К концу дня непривычный к верховой езде маг сделался изжелта-зеленым, и я, сжалившись, объявил привал. Потом я так не гнал, но тем не менее до Элритуны мы доскакали за пять дней. Едва спешившись во дворе замка и бросив поводья конюху, я побежал к пленнику и с облегчением узнал, что его состояние не изменилось ни к лучшему, ни к худшему. И на том спасибо. Дав Диону всего час отдохнуть с дороги, я безжалостно потащил его в камеру к пленнику. А сам, пока маг доводил вратника до соответственного, или, правильнее сказать, до ответственного состояния, отправился в библиотеку замка, где, как заверял меня герцог Харольд, непременно должны найтись самые подробные карты Ухреллы, составленные, говорят, еще в период не то левкийской, не то ромейской гегемонии. Карты действительно нашлись, и неплохие, хотя сработал их, судя по надписям, вовсе не левкиец и даже не ромей, а скорее всего алалец. Впрочем, возможно, он лишь перерисовал более древние карты, поскольку границы на его изделиях соответствовали эпохе распада вендийской гегемонии.

Изучив эти карты, я присвистнул, радуясь, что преследовал банду с небольшим отрядом акритов, а не с конной алой, пусть даже и стрелковой. На расстоянии сорока миль вдоль всей границы тянулась широкая полоса лесов без каких-либо указаний на дороги или поселения. Да и вся Ухрелла состояла из почти сплошного леса с небольшими вкраплениями озер, рек и жмущихся к ним полей. А дорог и вовсе никаких через нее не проходило, даже из Ромы. Видимо, этот край всегда считался нищим захолустьем, раз ромеи не позарились на него даже во времена своей гегемонии. Забираться в такие дебри с любой армией, кроме привычных к лесной войне акритов, — верный способ потерять ее до последнего бойца.

Уже почти ни на что не надеясь, я распорядился вызвать ко мне тех акритов, кто бывал в Ухрелле, а сам отправился в темницу.

Когда я вошел в камеру, Дион производил над пленником какие-то непонятные манипуляции с участием смарагда. Увидев меня, Дион приложил палец к губам и показал на дверь. Я вышел в коридор, а он на цыпочках последовал за мной.

— Все готово, — прошептал он. — Теперь этот вратник думает, что находится у своих. Говорите с ним как его начальник, и он ответит на все вопросы, только умоляю, не спрашивайте ни о чем таком, что его начальник и сам должен знать.

М-да, положение. Теперь, пожалуй, вратника не спросишь, как зовут его вождя… Впрочем, посмотрим.

Мы вернулись в камеру, и я сразу обратился к пленнику самым властным начальственным голосом (что-что, а это я умею):

— Итак, ты наконец очнулся. Имя?

— Дундур, о озаренный. Воин из отряда Зурчуна.

Гм, значит, начальники у них «озаренные», если я правильно понял его собачий ромейский.

— Доложи, что случилось с вашим отрядом.

И он принялся докладывать, причем делал это весьма обстоятельно, описывая всю деятельность банды и свою лично. К концу отчета меня раздирали два противоречивых чувства — желание как следует проблеваться и стремление задушить на месте этого гаденыша. Но я сделал героическое усилие над собой и продолжил допрос:

— Куда должен был отправиться ваш отряд по завершении отлова? — Ибо вратники называли свои разбои именно так.

— В свой лагерь, он находится в селении Смартиган, о озаренный. Там мы всегда сдаем пленников глерам и отдыхаем, готовясь к новым походам во имя Великого Безымянного.

Я не знал, кто такие глеры, но расспрашивать по вполне понятным причинам не решился.

— Кому ваш командир должен был доложить о действиях отряда?

Вратник нахмурился, не открывая глаз (видимо, этот вопрос показался ему странным), но тем не менее ответил:

— Сведущему Кирхуну в Умельчиоре. Но я не понимаю…

— Спокойно, милит[10]. Дело в том, что из всего вашего отряда не осталось в живых никого, кроме тебя, и есть опасения, что ты — шпион антов. Поэтому пусть тебя не удивляют мои вопросы, мы всего лишь проверяем, не изменник ли ты. Тебе доводилось бывать в главном лагере? — Я выстрелил наугад, но попал в точку.

— Да. Я трижды сопровождал озаренного Зурчуна в Мулетан на Шарвар.

— Сколько до него от Смартигана? — В отличие от этого селения, никакого Мулетана я на карте не видел. А это название меня очень заинтриговало. Не мешало бы также узнать, когда там устраивают загадочный Шарвар.

— Восемьдесят пять миль. — Вратник даже улыбнулся простоте ловушки.

— На восток? — уточнил я.

— На северо-восток, — поправил меня вратник и снова улыбнулся.

Я допрашивал его чуть ли не весь день, выуживая под видом «проверки» то, что интересовало не мифического «озаренного», а меня — первого стратега Антии, принца Главка. И под конец сам утомился не меньше вратника, хоть и не был ранен. Но требуемые сведения я получил, и они меня не слишком обрадовали.

Дундур подтвердил, что никаких дорог, кроме проселочных, в Ухрелле нет. Лагеря вратников располагаются близ селений, но всегда на лесной опушке, а леса Ухреллы вратники знают как свои пять пальцев. Дважды в году, на Среднелетье и Среднезимье, командиры отрядов и избранные рядовые съезжаются в Мулетан на свои радения (шарвары). К сожалению, Дундур не принадлежит к числу избранных и на сами радения его не допускают (к его безмерному огорчению), так что чем занимаются там его товарищи, он не может сказать, но полагает, что им выпадает счастье лицезреть Великое Безымянное.

Под конец я задал ему вопрос, не особенно важный с военной точки зрения, но неизбежный с точки зрения личной. Потому что я хотел знать своего врага.

— А ну-ка, ответь в последний раз, и на этом будем считать проверку законченной. Как зовут вождя вратников, Того, Кому Все Ведомо?

Видимо, я сказал что-то не то, поскольку глаза вратника вдруг распахнулись и даже потеряли стеклянный блеск, он увидел меня и узнал. Но заклинания Диона все еще действовали, и он, хоть и сквозь зубы, вынужден был отвечать. Однако его голос звучал не так, как до встречи с Дионом. Не был он и монотонным и низким, каким зелот только что отвечал на мои вопросы.

— Великое Безымянное, а тебя — Сын Погибели, Рожденный На Погибель. Но погибели не миновать и тебе.

И с удивительными для тяжелораненого силой и проворством он схватил меня обеими руками за горло. Я пытался оторвать их от себя, но они походили крепостью на железные тиски. В глазах у меня потемнело, а в ушах появился звон, заглушавший бесполезные крики Диона. Вратником овладела какая-то сила, сделавшая его невосприимчивым для любых заклинаний. В последней попытке спастись я лихорадочно зашарил у себя на поясе. Меч бесполезен, не выхватить. Кинжал Альдоны — вот то, что нужно. Выдернув кинжал из ножен, я из последней силы всадил трехгранный клинок в левый бок вратника, под пятое ребро.

Это подействовало. Железные тиски разжались, и пленник рухнул на каменный пол. Но прежде чем умереть, он прошептал:

— Тебе все равно не уйти от погибели. Великое Безымянное знает о тебе и нашлет напасть, с которой ты не справишься.

Я втянул воздух в измученные легкие и осторожно повел головой из стороны в сторону, застонав при этом от боли.

— С вами все в порядке, принц? Он ничего вам не повредил? — встревоженно спросил меня Дион, наверно уже не в первый раз.

— Кажется, да, — прохрипел я в ответ.

— Слава богам! Я бы ни за что не простил себе, если б он покалечил вас. Это я виноват, надо было его связать, а еще лучше — заковать в кандалы, но я понадеялся на его слабость и на свое искусство.

Это мне показалось забавным.

— Видно, тебе надо осваивать, кроме магии, и воинскую науку, а, Дион? — усмехнулся я. — Заклинания-то могут и подвести, а вот стальной клинок — никогда. Против него бессильна даже сила, которая овладела этим малым.

— Какая сила? О чем вы говорите, мой принц?

— Как? — удивился я. — Неужели ты ничего не почувствовал в тот миг, когда вратник вырвался из твоих чар и заговорил не своим голосом? Кстати, почему он вырвался? Что я сделал не так?

— Вы спросили его, как зовут вождя вратников, — ответил на последний вопрос Дион, явно предпочтя пропустить мимо ушей все остальное. — Помните? — И процитировал: — «… А они сами называют себя шемивонами — отказниками, так как отказываются идти путем богов и героев, а желают остаться после смерти на Теохироме и слиться в Великом Безымянном».

Я с досадой стукнул себя кулаком по лбу:

— Какой же я дурак! Ведь читал же в «Истории Исси» как они себя называли, а тут на тебе — ляпнул. Привык слышать со всех сторон: «вратники» да «вратники», вот и… Но разве ты не почувствовал, — вернулся я к прежнему своему вопросу, — как в тот миг, когда он вырвался из-под власти твоих чар, им овладела какая-то Сила, исчезнувшая только после того, как он испустил дух? Я думал, маг должен замечать подобные явления.

— Вообще-то да, — смиренно подтвердил Дион, — но я ничего подобного не заметил. Вам, наверно, показалось, мой принц. — На меня он при этом не смотрел, и я понял: он тоже ощутил присутствие неведомой Силы и просто боится говорить о ней. Я решил пока не давить на него и заговорил о другом:

— Ладно, не вышло с этим пленным — добудем других, в следующий раз буду умнее и узнаю все, что надо.

— К-какой с-следующий раз? — даже заикаться стал Дион. — Неужели вы хотите снова лезть в Ухреллу, прямо в лапы к вратникам? Вас же убьют!

Последнее прозвучало с неподдельной тревогой, ведь он действительно боялся за меня, добрый старина Дион. Пусть наши отношения складывались не всегда удачно, но в глубине души я всегда считал Диона хорошим человеком и раздражался, когда заносчивые левкийцы называли его при мне полуварваром. Да, мать его была таокларка, но если кто из левкийцев и сохранил в себе дух былого величия, так это Дион. Ну и, конечно, Архелай. Недаром они так дружили…

— Ничего не поделаешь, — пожал плечами я. — Надо если не истребить вратников, то хотя бы отбить у них охоту соваться к нам. А поскольку идти через ухрельские чащобы к Мулетану — верное самоубийство, то, значит, надо выяснить, где расположены другие лагеря, кроме Смартиганского. Будем надеяться, что они окажутся поближе…

— Я остаюсь с вами, — решительно заявил Дион. — Раз вы намерены снова допрашивать пленных, то без моей помощи не обойдетесь.

— Спасибо, Дион, — от души поблагодарил я.

Глава 12

Помощь Диона и впрямь не раз оказывалась бесценной, хотя и не обязательно при допросе пленных. Я неоднократно переходил в границу Ухреллы, гоняясь за вратникам и, прощупывая их оборону и выясняя, нельзя ли разделаться с ними силами одних лишь акритов. К сожалению, потеряв вторую банду, вратники взялись за ум и теперь, уйдя к себе, сразу прятались в лесах. Если мы не отказывались от преследования, то попадали в засады и несли большие потери, чем враг, сражавшийся на знакомой ему местности. И если в таких стычках удавалось взять кого-то в плен, то я устраивал допрос прямо иа месте, а поскольку Дион не мог сопровождать нас в этих трудных и опасных походах, то я был вынужден обходиться без помощи чар, кроме магии каленого железа… И полученные сведения меня не радовали, ведь они подтверждали, что все лагеря вратников располагались по меньшей мере в двух конных переходах от границы.

Незаметно приблизилось Среднелетье, а я все никак не мог найти спасительное решение. Возникла идея посадить войска на небольшие струги и проникнуть в сердце Ухреллы по рекам, но из разговоров с поседевшими на войне акритами я понял, что этот способ уже пробовали, и не раз. Беда в том, что Хвита — приток Далэльва и единственная река, ведущая из Антии в Ухреллу, вернее, наоборот — из Ухреллы в Антию, — недостаточно широка (всего-то чуть больше стадия, как я сам легко убедился) и простреливается с обоих берегов. А если еще метать зажигательные стрелы или огромные, из баллист, которые у вратников тоже имелись… В общем, безнадежно. И в довершение всех прочих неприятностей я получил письмо от матери, узнав, что дипломатические осложнения уже начались: прибывший в Эстимюр посол из Романии, претендующей на гегемонию в Селле, заявил от имени своего императора протест по поводу моих вторжений в Ухреллу, назвав их «ничем не спровоцированной агрессией». Мать сдержала данное мне обещание и отклонила протест, напомнив о так называемом «праве преследования», согласно которому в погоне за шайкой разбойников можно не считаться с неприкосновенностью границ чужого государства. Но в конце письма она посоветовала мне решить проблему вратников поскорее, пока в свару не вмешались другие соседи.

В поисках этого решения я все лето провел в Арантконе и даже вызвал в Элритуну Альдону, чтобы не ездить лишний раз в Эстимюр. В конце концов зарядили осенние дожди, они превратили проселочные дороги в непроходимые болота, и нападения вратников постепенно прекратились. Я вернулся в Эстимюр, но так и не снятая проблема по-прежнему мешала мне жить, словно неизвлеченная заноза сами знаете где. Ведь я отлично понимал, что будущей весной, едва просохнут дороги, вратники возобновят свои набеги, а значит, эта бессмысленная и безнадежная война будет тянуться бесконечно, если только не вмешается какое-либо божество и не нашлет на вратников мор. Я не очень-то верил в подобную милость небес, а потому непрерывно ломал голову в поисках ответа.

Дни между тем сливались в недели, недели — в месяцы, и как-то внезапно в Эстимюр нагрянула зима. Казалось, еще вчера шли дожди, а теперь вдруг повалил густой снег, а потом еще ударил, как всегда, лютый мороз — и на тебе, изволь пересаживаться с колесницы на сани. Я, впрочем, на санях почти не ездил, предпочитая вместе с бароном Одо охотиться на зайцев в его имениях под Эстимюром. При пороше, да верхом, это самое подходящее занятие в зимнюю стужу и зимнюю же скуку.

На одной из таких охот Светозар вдруг вынес меня прямо на крутой берег Далэльва, и я невольно натянул поводья, завороженный ослепительной красотой: кругом заснеженные поля и леса, и меж темных ельников белая змея реки. И прозрачная синева небес с редкими белыми облачками. Казалось, что мы со Светозаром единственные живые существа на всем белом свете, настолько пустынным и неподвижным выглядел этот пейзаж.

Тут мирную тишину нарушил отчетливый конский храп со стороны реки. Я сперва подумал, что подоспел наконец Одо, и слегка удивился: зачем он поскакал к реке? Но, присмотревшись, я различил тянущийся по льду реки купеческий санный обоз. В Руантию, догадался я. А оттуда во все стороны света. В отличие от войн, торговля с наступлением зимы отнюдь не замирала, а, наоборот, заметно оживлялась. А почему бы и нет? Разбойники зимой предпочитают отсиживаться у теплых печек, а не мерзнуть в лесах, где их ничего не стоит выследить в любой ясный день вроде сегодняшнего. А что до дорог, так зимой любые реки превращаются в такие ровные проезжие пути, каких не построить даже ромеям.

Я застыл как вкопанный. Неужели это оно и есть — вожделенное решение? Такое простое? И если да, то почему раньше никто не додумался? Видимо, все дело в присущей военным ограниченности мышления. Привыкли считать, что кампании ведутся с поздней весны до ранней осени, и точка. Им и в голову не приходит повоевать зимой, разве что далеко на юге, где-нибудь в Кортоне или Финбане. Да я и сам хорош, если быть до конца честным…

Позади застучали копыта. Я обернулся и увидел серое на сером, барона Одо в волчьем полушубке, верхом на сером в яблоках жеребце. По обеим сторонам передней луки седла свисали привязанные за ноги зайцы.

— Извини, отвлекся, поднял в кустарнике этих прыгунов и решил не упускать случая. Тропим дальше?

— Нет, — отказался я, — возвращаемся в Эстимюр. Кажется, теперь я знаю, как разделаться с вратниками!

* * *

Разумеется, от идеи до похода — путь не близкий и усеянный многими препятствиями, одно из которых я увидел еще по дороге к Эстимюру, когда первый мой энтусиасм поостыл. Оно состояло в том, что до Среднезимья оставались считанные дни, и даже мне, опьяненному удачной идеей, было ясно, что за такой срок мне, хоть тресни, не удастся ни собрать нужного числа бойцов, ни подготовить сам поход.

Когда же я приехал в Эстимюр и поделился своей идеей с Гудбрандом, тот не замедлил указать и на ряд других трудностей, причем косность военных, которой я опасался, стояла тут на последнем месте, — полемарх мою идею принял и одобрил практически сразу, да и остальные полководцы загорелись, стоило мне только изложить преимущество зимней компании. Но и трудности такой войны они тоже хорошо видели, хотя первым на них указал полемарх. Их было в основном две: как одеть такую уйму народу (по нашим прикидкам выходило, что понадобится никак не меньше четырех тысяч воинов), а во-вторых, как эту ораву прокормить, учитывая к тому же, что мы возьмем только конных. Если забрать продовольствие с собой, то за нами потянется совершенно немыслимый обоз, а если рассчитывать лишь па добытое в пути, то можно и обжечься. Особенно если вратпики сумеют поджечь занятые нами ухрельские деревни.

Но, помимо этих двух основных забот, меня мучила еще и третья, никем не высказанная: как на целый год сохранить в секрете мой замысел? Я отлично знал, что тайна, известная трем, известна всем, а о моей идее знали по меньшей мере пятнадцать человек, и это не считая матери, которой тоже вскоре придется сказать. Конечно, люди эти проверенные и надежные, на измену не пойдут… но ведь это и не обязательно. Просто отдадут, не задумываясь, какой-нибудь приказ, из которого, и из других в том же духе, всякому станет ясно — готовится зимний поход в Ухреллу. Люди ведь не дураки, во всяком случае не все. Надо как-то обмануть всех таких умников, привести их, а значит, и вражеских лазутчиков, к ложным выводам. Но как?

Выход нашелся случайно. Я зашел на кухню прихватить себе еды на дорогу в Элритуну (Альдона тогда еще не взяла подобные заботы на себя) и невольно услышал конец рассказа Дривы, горничной матери, которая горячо повествовала остальным слугам на кухне об одном кошмарном событии.

— … Представляете, — с жаром рассказывала Дрива остальным слугам, — выскакивает такой здоровенный волчище, хватает трехлетнего сына жестянщика и уволакивает его, перебросив через плечо, словно овцу! И к тому же средь бела дня! Совсем эти волки обнаглели, не понимаю….

Тут она заметила меня и оборвала фрасу на полуслове, но я уловил общий смысл и закончил за нее:

— В самом деле, безобразие, куда только смотрит правительство. Ничего, к счастью, у нас есть принц Главк, уж он-то примет меры и покажет этим волкам, где раки зимуют. Так и передайте всем.

Последние слова я адресовал уже прочим, молча взиравшим на меня, слугам и вышел, весьма довольный собой. Теперь у народа будет нужная мне тема для пересудов, а у меня — возможность обеспечить моих стрелков теплой одеждой для похода. Поглядев, как они упражняются во дворе замка, я лишний раз убедился, что их облачение — фуфайки, рейтузы, сапоги да вязаные шапочки — только для этого и годится. В смысле, только для упражнений во дворе замка, когда ты постоянно согреваешься движением и к тому же в любой момент можешь погреться у очага в замке. А вот ехать в такой одежде по морозу, да не день-два, а целую неделю… Нет, всем моим людям нужны полушубки, для которых отлично подойдут шкуры волков.

На следующий же день глашатай объявил на торговой площади о беспощадной войне с волками, за которую с сего дня берется принц Главк. Гонцы с этим же объявлением были посланы в другие области королевства, а в пострадавшем от вратников Арантконе даже отменили на год все налоги, взамен обязав каждую общину сдать к сроку уплаты податей столько-то волчьих шкур, в зависимости от численности населения.

Ох и досталось же тогда от меня и стрелков «серым помещикам»! Они, должно быть, недоумевали, с чего это их так злобно травят, ведь ущерб от них в ту зиму не превышал ежегодно взимаемой с населения «дани». Но не меньше, чем волки, изумлялся народ, глядя, как я проношусь через город на рассвете во главе отряда стрелков и к вечеру возвращаюсь со шкурами на жердинах вместо знамен. Разумеется, не обошлось без насмешек в мой адрес. Самой распространённой была острота, запущенная, скорее всего, кем-то из придворных: «Не справился с вратниками — набросился на завратников». Так в Антии суеверные люди называют волков, когда боятся их «накликать». Агнар назвал бы это кеннингом, а Фланнери — эвфемисмом, но я забегаю вперед. Те же остряки присвоили мне кличку Ульфбани — Волчья Погибель, или, проще говоря, Волкодав. Но я не обращал на эти остроты внимания и знай делал свое дело.

Добытые шкуры немедля отдавали скорнякам, и те шили полушубки для лучников, от чьих стрел пали волки.

Предлог для этого был выбран самый что ни на есть благовидный — нужна же стрелкам защита от мороза и вдобавок своеобразный знак отличия? Именно такое объяснение дал я не посвященному в тайну похода казначею Гуннару, когда он потребовал сдавать ему добытые шкуры для последующей продажи купцам, чтобы хоть частично покрыть расходы на мои «детские игры». Я, признаться, вышел из себя и посоветовал ему вычесть из суммы расходов переведенное в деньги сокращение ущерба от волков, отлично зная, что для него это задача весьма трудная, если вообще возможная.

Потом я, правда, взял себя в руки и, не желая с ним ссориться (как-никак расходы предстояли немалые, и от Гуннара во многом зависело, насколько легко я буду получать деньги), добавил:

— К тому же полушубки не даруются стрелкам, а выдаются, их потом можно будет продать подороже, чем обыкновенные шкуры. Раз они казенные, то в казну и вернутся.

— Одеяла из верблюжьей шерсти тоже были казенные, а много ли их вернулось в казну после битвы под Медахом? — проворчал Гуннар, но уже миролюбивее. Похоже, исчезновение тех одеял расстраивало его до сих пор…

Вся зима прошла в таких вот «детских играх». Уж не знаю, сколько волков мы тогда убили, но к началу весны все пятьсот стрелков и телохранителей оделись не только в полушубки, но даже в штаны, унты и шапки из серого меха.

Весна в этом году длилась недолго, а с наступлением лета начались «игры» посерьезней: я затеял строительство «укрепленных деревень» по всему Аранткону. Основной целью этого мероприятия было внушить вратникам, что я, отчаявшись добраться до них в ухрельских дебрях, решил перейти к обороне. Но делалось все основательно: я сам выбирал подходящее место где-нибудь на холме, потом там рыли ров, насыпали вал и обносили его частоколом. Идею эту мне подсказал один акрит по имени Скамми, родом из тьюдов. Он описал деревни своего племени, и я довольно точно воспроизвел эти постройки при содействии приглашенных строителей-тьюдов, только вместо мужских домов в тех деревнях возводили казармы для ночлега заехавших акритов и амбары, где хранился корм для их коней.

Самую крайнюю из таких деревень я построил вдали от прочих поселений, близ границы с Ухреллой, на берегу Хвиты, и разместил там небольшой, но постоянный гарнизон. Этой крепости отводилась немаловажная роль в грядущем походе. Шутки ради я назвал ее Ульфбанитуной.

В каждой укрепленной деревне возводилась вышка для наблюдателя, который, заметив врага, должен был дать дымовой семан (а в случае ночного нападения — световой). По этому семану всем предстояло укрыться в туне и отбиваться, дожидаясь подмоги из ближайшего гарнизона акритов. Но, разумеется, далеко не всем работникам в полях удавалось вовремя это сделать. К тому же вратники, столкнувшись с отпором, осыпали туну огненными стрелами. Прежде чем не имеющие воинского опыта крестьяне научились периодически поливать водой деревянные постройки, врагам удалось сжечь дотла несколько тун.

Тем не менее благодаря принятым мной мерам людские потери в том году были невелики, отчего значительно окрепло впечатление, будто я перешел к оборонительной тактике. Способствовало ему и то, что в то лето я не гонялся за бандами вратников и не ловил их для допросов, хотя необходимость в дополнительных сведениях отнюдь не исчезла.

За добычу таких сведений взялся посвященный в мой замысел первым барон Одо и получил их без рискованной засылки лазутчиков в Ухреллу, а прямо-таки у меня под носом. Увлеченный преследованием разбойников, я в прошлом году как-то не догадался спросить у арантконцев, перебегают ли к ним через границу какие-нибудь ухрельцы. А стоило бы спросить, ведь несложно догадаться, что в Ухрелле далеко не всем нравится власть вратников.

Перебежчики нашлись, мы с ними поговорили и узнали ничуть не меньше полезного для наших планов, чем от всех пленников. Оставалась лишь одна загвоздка: если допрошенные вратники вряд ли могли кому-то сообщить, что именно меня интересовало, поскольку их вешали на ближайшем дереве, то нет никакой гарантии, что перебежчики-ухрелы, даже если к ним не затесались лазутчики вратников, вполне могли проболтаться. И тогда… Пришлось нам с Одо обращаться за помощью к Диону. Ворча, что с этим справилась бы любая деревенская ведьма, он все же наварил целую амфору какого-то зелья и дал его вместе с небольшим фиалом Одо, велев давать пациентам не больше строго отмеренной дозы, а то они, чего доброго, забудут не только наш разговор, а даже свои имена.

В общем, тем летом я был так занят, что даже к Альдоне наведывался не очень часто, хорошо если раз в неделю, а то и в две.

Когда же зарядили осенние дожди, я снова, как в старые добрые школьные времена, принялся решать задачки по математике, а точнее, по логистике. Логистика — это такая хитрая наука снабжения армии всем необходимым или, выражаясь по-военному, тылового обеспечения. Любой мало-мальски грамотный стратег должен владеть этой наукой, или потерпит поражение, невзирая на все свои полководческие таланты. С одним талантом можно выиграть битву, но проиграть воину.

Сидя над картой, я рассчитывал, куда, откуда и сколько продовольствия надо подвозить и когда отправлять гонцов в те или иные замки с приказами о доставке, чтобы подошедшее к тому или иному селению воинство встречалось там с обозом и не нуждалось ни в чем.

Тут мне оказал неоценимую помощь управляющий королевского двора граф Арнульф. Дело в том, что, по старинному обычаю, королевский двор отнюдь не сидел в столице, а разъезжал по всей стране, останавливаясь то в одном замке, то в другом и, так сказать, потребляя на месте изрядную долю податей. Зимой такая «езда по пирам», как это называлось, начиналась в преддверии йоля, праздника солнцеворота, отмечавшегося как раз на Среднезимье. Обычай этот, говорят, сложился еще в те времена, когда анты то и дело меняли место жительства, не желая подчиняться ничьей гегемонии и, похоже, не стремясь утвердить свою. Возможно, так и было. Но мне лично кажется, что если бы крестьяне могли выплачивать деньгами все подати, то в таких разъездах не было бы необходимости. Но откуда же им взять деньги? До рынка, где можно сбыть часть выращенного урожая, путь неблизкий…

Но в данном случае мне пошла на пользу неразвитость антийской экономики, так как благодаря этому изъяну Арнульф точно знал, что, где, когда и, главное, почем продается, и составил идеальную схему снабжения наших перевалочных баз. Так что когда наконец пришла зима, у нас все было готово к походу.

Для отвода глаз я продолжил войну с волками, но теперь, так сказать, расширил масштабы. Каждый раз, когда мой отряд выезжал из Эстимюра, он проводил в лесах и полях более долгий срок. Сперва мы провели на охоте сутки, потом двое, трое и так далее, «дабы помочь в борьбе с волками там, где без нас с ними сладить не могут». Во всяком случае, таково было официальное объяснение, хотя там, куда мы ездили, люди знатные прямо говорили, что в нашей помощи не нуждаются, а люди простые благодарили за спасение от серых разбойников, но жаловались, что из-за их истребления теперь совсем обнаглели… зайцы, того и гляди, перепортят все яблони. Что ж, человеколюбие было мне отнюдь не чуждо, и я приказал своим молодцам стрелять заодно и ушастых беляков. А из их шкурок нам шили рукавицы.

Но эти забавы длились недолго, всего какой-нибудь десяток дней, так как ровно за двенадцать суток до йоля, или Среднезимья, мы выехали в очередной раз, чтобы вернуться уже победителями вратников или… не вернуться вовсе.

Обоз со всем необходимым по моему указанию отправили ночью, чтобы опять-таки не вызывать ненужных толков. При этом старина Дион преподнес мне сюрприз, добавив к обозу от себя лично громадные дровни, груженные какими-то горшками и влекомые тяжеловозом вюрстенской породы. На облучке саней кутался в тулуп Хрольф, ученик Диона, парнишка примерно моих лет, с которым я, однако, не часто общался.

— Что это? — полюбопытствовал я.

— Да так, мой маленький вклад в победу, — скромно ответил Дион. — Если такой горшок разбить, содержащаяся в нем холлерна загорится, и тогда ее можно погасить, только засыпав землей. Думаю, эти горшочки послужат неплохими снарядами для твоих шести баллист.

— Холлерна? — изумленно переспросил я. — Но я считал, что тайна этого состава утрачена после краха левкийской гегемонии. Даже ромеям не удалось разгадать ее состав, хотя они старались изо всех сил.

— Что эти жалкие ромеи понимают в науке, да и в магии, если уж на то пошло, — отмахнулся Дион. — А для мага моего уровня…

— Большое спасибо, Дион. — Я испугался, как бы он снова не затянул любимую песню о своем непревзойденном мастерстве. — Не сомневаюсь, они нам очень пригодятся.

Но прежде чем я успел дать семан к выступлению, меня, уже одетого в шлем и кольчугу, пригласили зайти в покои королевы. Ворча себе под нос, я пошел, готовый стойко выдержать еще один несвоевременный приступ материнской нежности. Но там меня ждал новый сюрприз: кроме матери, я увидел Альдону, и это было по меньшей мере странно, ведь мать с того памятного дня битвы при Медахе делала вид, что вообще не замечает существования моей наложницы.

Когда я вошел, они торжественно поднесли мои отличительные знаки: шубу из шкуры черного верблюда, лисью шапку — однажды мать попросила привезти для нее лисицу с нашей волчьей охоты. Оказывается, вовсе не воротник для королевской мантии ей понадобился…

На мне уже были черные меховые штаны и унты, поэтому я вполне оценил женский юмор — даже закутанный в меха, я буду являть собой ту же цветовую гармонию (пли дисгармонию, смотря на чей вкус), которой я придерживался уже тогда и о которой напишет впоследствии свои прочувствованные слова пресловутый Примус Антониус, он же Первач.

Не дрогнув ни единым мускулом, я поблагодарил женщин как положено, надел обновки и спустился во двор замка, где меня уже ждало мое, пока еще маленькое, войско во главе с Кольбейном, опытным военачальником незнатного происхождения, которого полемарх отрядил мне в помощники, видимо не слишком доверяя моей молодости. Но я не обиделся на Гудбранда, так как у меня с Кольбейном никогда не бывало расхождений в вопросах тактики. К тому же, когда мы после взятия Мулетана пойдем громить остальные лагеря вратников, нам придется разделить наши силы, и опытный стратег очень даже пригодится…

Тут я спохватился и напомнил себе, что не стоит делить шкуру неубитого хуматана, надо еще взять этот проклятый Мулетан, а до него нам ехать и ехать.

Значит, скорее в путь, решил я и, пересекши двор, птицей взлетел иа Светозара, чтобы резвой рысью выехать за ворота замка на подъемный мост. Следом за мной, отставая на полголовы, ехали Улош и Кольбейн, а за ними потянулся остальной отряд: все четыреста стрелков и сто телохранителей.

На улицах города прохожие почти не смотрели в нашу сторону, попривыкнув уже к подобному зрелищу, и лишь изредка кто-нибудь ворчал вполголоса: «Опять волкодавы с цепи сорвались», — ибо так теперь называли уже не только меня, но и моих молодцов в волчьих мехах. Они эту кличку сохранят и после похода, сделав ее предметом гордости, а вот мне присвоят иную… но я опять забегаю вперед.

Глава 13

Мы резво рысили по заснеженному льду Далэльва и к полудню нагнали свой обоз, ехавший неторопливым шагом. А к ночи мы добрались до селения Бракниарбю, где нас ждали приготовленные селянами горячий ужин и теплые постели. Последующие четыре дня все шло гладко, но, когда мы свернули с Далэльва на лед Хвиты и остановились на ночлег в деревне Багбю, случилось нечто, поставившее под угрозу весь поход.

Мы, как обычно, поужинали и устроились спать. Пришлось потесниться, так как деревушка была маленькая, а к нашему отряду успели присоединиться конники из арантконской знати (мы уже вступили в пределы Аранткона). Как потом рассказал Улош, ему не спалось и он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом, а возможно, не только за этим, но к счастью, по привычке прихватив свой неразлучный лук и колчан. При свете месяца он отчетливо различил на снегу силуэт лыжника, торопливо удаляющегося в сторону леса. В отличие от какого-нибудь анта Улош не стал гадать: «А-может-это-просто-честный-крестьянин-и-у-него-в-лесу-какое-то-срочное-дело», а неспешно достал стрелу и пустил ее вдогонку лыжнику. Тот сразу ткнулся носом в снег.

Улош вернулся в избу и разбудил меня и Кольбейна. Мы прошли к неподвижно лежащему телу и перетащили его на двор, где подвергли тщательному обыску. И не нашли ничего подозрительного, кроме хранившегося за пазухой бронзового квадратика с головой дракона. Вещица была похожа на джуигарскую монету, только у джунгарских монет, помнится, есть дырочка в середке для нанизывания на шнур…

Тут я вспомнил, что такой же квадратик с драконом обнаружил у мертвого главаря банды вратников, которая подарила мне первого пленника.

Утром мы расспросили старейшин Багбю, и выяснилось, что покойник был нездешним.

— Сказал, что его зовут Слейг и он из сожженной вратниками деревни Эйкисма, — прошамкал самый седой из первых людей деревни.

— Вот как? — насмешливо отозвался знатный арантконец из моего отряда. — В таком случае, он добирался сюда очень долго, ведь эту деревню сожгли еще три года назад.

Происшествие меня изрядно встревожило. Пусть этот шпион уже ничего не передаст своим, но ведь могут быть и другие!

Естественно, я после той ночи всегда окружал стоянку тайным караулом, но ведь подходящие к нам отряды могли не знать про этот случай с лыжником и не проявить необходимой бдительности. Особенно это относилось к отрядам знати. За акристов я тревожился меньше, они привыкли держаться настороже и вряд ли оплошают.

Так что в последующие два дня я едва удерживался от соблазна пустить коня вскачь, чтобы опередить вражьих осведомителей. Но это сломало бы всю схему подхода войсковых соединений. Поэтому я крепился до Ульфбанитуны, где к нам присоединился последний отряд акритов и где нас ждали заранее подвезенное со всей округи продовольствие для людей и лошадей, на которое мы и будем в основном полагаться в походе до Мулетана.

Но и после выезда из Ульфбанитуны Кольбейн уговорил меня не пороть горячку и не гнать лошадей, рискуя запалить их. Ведь нам осталось всего четыре дня пути, и едва ли даже самый лучший лыжник одолеет его быстрее нас по лесному бурелому. Я дал себя уговорить, но все эти четверо суток изнывал от беспокойства. Ведь если вратники получат предупреждение и успеют подготовить встречу, то никто из нас не выберется из этой заснеженной лесной западни.

Но когда мы свернули с Хвиты на лед ее притока, довольно узкой речушки Фрик (всего в две аммы шириной) и за день добрались по ней до зимника, ведущего непосредственно к Мулетану, я немного повеселел. Теперь поздно принимать какие-то меры.

Я приказал разбить лагерь, но на всякий случай не разводить костров. Это решение далось мне нелегко — ведь даже по пути через Ухреллу мы ночевали в тепле деревенских изб, а теперь приходилось спать прямо на снегу. Не передать, какими добрыми словами поминали мы волков, у которых позаимствовали шкуры. Арантконская знать тоже запаслась полушубками из волчьего меха, а акриты носили казенные, из шкур, собранных вместо податей. Пригодились и старые одеяла из верблюжьей шерсти — ими мы укрыли продрогших коней, надев им на морды торбы с овсом.

Мы переночевали, и ничего, никто не погиб от холода, хотя и было отморожено несколько носов. Утро выдалось ясное, и мы, собравшись в плотную колонну, двинулись в прекрасном настроении по зимнику.

По через несколько часов впереди показался заиндевелый камыш, и мое настроение стало портиться. Я вспомнил, что, по словам пленных, Мулетан стоял на широком острове в окружении не замерзающих до конца болот. Это «не до конца» меня сильно нервировало, поскольку означало, что приблизиться к Мулетану мы сможем лишь по возведенным над незамерзающей частью болота мосткам на сваях, которые, естественно, неусыпно охранялись. И проехать по этим мосткам могли только двое, от силы трое.

Готовясь к походу, я много думал, как преодолеть этот проклятый участок. Но так ничего и не придумал. Поэтому, когда мы к полудню подъехали к мосткам, я взял своих стрелков и телохранителей, велел остальным укрыться в камышах и ждать семана и двинул напрямик с развернутыми знаменами.

На другом конце мостков стояла деревянная крепостца, а точнее, просто изба с глухими стенами, предназначенная скорее для удобства караульных, чем для защиты переправы. И вообще, по канонам фортификационного искусства такие укрепления положено возводить по обе стороны переправы. Но вратникам это к чему? Ведь им ничто не угрожало в их логове. Во всяком случае, так они думали… Теперь будут думать иначе, пока не останутся без того, чем думают.

* * *

Тяжелая дубовая дверь со скрипом отворилась, из крепостцы вышел на свет ражий детина в шлеме и пластинчатом панцире поверх тулупа. В руках он держал косарь, которым и перегораживал нам дорогу.

— А ну, стой! — крикнул он на том же собачьем ромейском, который я уже слышал от пленных вратников. — Вы чего это вырядились волкодавами? Для мистерии, что ль? — И заржал, крайне довольный собственной остротой. Потом вдруг снова напустил на себя грозный вид и приказал: — А ну, подай твой знак. — Он обращался ко мне — явно признал главного.

Меня внезапно осенила догадка, и я полез в седельную сумку, слегка пнув Улоша по голени.

— Этот, что ли? — отозвался я на том же ублюдочном ромейском, показывая часовому бронзовый квадратик с драконом. И, пока часовой щурился, силясь разглядеть дракона с пятидесяти шагов, Улош одним движением выхватил из горита лук, вставил стрелу и пригвоздил к двери метнувшегося было в избу часового.

Тот, однако, успел закричать, но его всполошенные товарищи не успели запереться в избе. Мы пустили коней во весь опор, взялись за мечи и порубили караульных всех до одного. Но один из них исхитрился опрокинуть жаровню на соломенные тюфяки, и всю крепостцу с такой быстротой охватил огонь, что мы едва успели выскочить наружу. Теперь уж вратники точно догадаются, что к ним пожаловали «гости» Но предпринять ничего не успеют. Их убежище, расположенное среди незамерзающих болот, теперь обернулось для них смертельным капканом.

Поэтому я приказал своему войску переходить через мостки, но не торопиться — не хватало еще, чтобы кто-то сорвался и потерял коня, да вдобавок промок. Особенно медленно перетаскивали обозные сани, а под розвальнями Диона мостки так и прогибались. Но через два-три часа вся наша рать благополучно переправилась, и мы двинулись на Мулетан.

Его мы увидели примерно через час, он стоял посреди открытого со всех сторон поля, — большой правильный квадрат, окруженный рвом, валом и частоколом с деревянными башнями по углам. Длина стороны этого квадрата равнялась, по моей прикидке, двум плетрам, то есть его площадь была четыреста квадратных акенов.

Я усмехнулся, поймав себя на этих школьных вычислениях. Как бы то ни было, этой территории вполне хватало для размещения полутора тысяч человек — по моим расчетам, столько здесь собиралось на шарвары. Около тысячи постоянных обитателей, да еще по полсотни человек от каждого из десяти лагерей (командный состав вместе с сопровождающими).

Когда мы подъехали ближе, снег перед Мулетаном почернел от множества высыпавших за ворота людей. Все они были вооружены, и толпа продолжала расти, словно в Мулетане находился какой-то неиссякаемый источник живой силы.

Кольбейн заволновался и посмотрел на меня, взглядом предлагая ударить по вратникам с ходу и заткнуть проклятый источник.

Мы никак не рассчитывали столкнуться с такой уймой врагов, и был соблазн налететь, не дав им построиться в боевые порядки. Но я не последовал молчаливому совету стратега, а громко и повелительно приказал:

— Акритам спешиться и построиться в четыре линии. Коннице собраться на левом крыле. Стрелки и телохранители остаются со мной на правом. Обозных коней распрячь, а сани установить в ряд позади войска, сцепив оглоблями.

Четкая команда — как раз то, что требуется войску, оробевшему при виде многочисленного неприятеля. Наши ратники зашевелились, занимая места в строю и утаптывая вокруг себя снег. Он был не очень глубок — всего по колено — но в бою и такой помеха.

Я громко добавил:

— Без моего приказа — ни шагу вперед! Первого, кто двинется, лично пристрелю. — И выразительно похлопал рукавицей по гориту.

Кольбейн посмотрел на меня с недоумением, ведь обычно полководцы говорят «ни шагу назад» и сулят смерть отступившим, но не сказал ни слова. Видимо, решил, что сейчас не время выяснять причину столь странного приказа. А причина эта стала ясна, когда вратники наконец вывели в поле все свое воинство (не берусь судить, сколько их было, но по меньшей мере вдвое больше ожидаемого) и двинулись на нас. Те, которые наступали, держась довольно широкого в этом месте зимника, еще сохранили свою колонну, остальные же на неутоптанном снегу быстро потеряли всякое подобие правильного строя, и до наших рядов докатилась лишь беспорядочная толпа. Правда, этой беспорядочности изрядно посодействовали я и мои лучники, выпуская стрелу за стрелой с такой быстротой, что наши колчаны стремительно пустели. Ничего, в обозе лежали запасные, и возницы принялись усердно подносить их, чтобы не ослаб смертоносный град. Докатившаяся до неподвижных рядов акритов толпа нарвалась на железный частокол копий, поднажала, завыла и… пошла вспять. Вот тут-то я и велел трубить семан к наступлению. Ведь следующая атака вратников, уже по утоптанному снегу, пусть усеянному телами, могла оказаться более удачной.

Две тысячи вооруженных мечами и копьями арантконских аристократов в кольчугах и шлемах, а кое-кто и в новомодных латах, обрушились на отступающих вратников словно тяжелый молот и превратили их отступление в беспорядочное бегство, когда каждый стремился первым добраться до спасительных ворот. Но та самая колонна в центре, на зимнике, останавливала бегущих и заставляла их вливаться в свои ряды.

Чтобы не допустить перерастания бегства в организованное сопротивление, образно выражаясь, не дать уползающей змее превратиться в дракона, я скомандовал акритам: «Вперед!», а сам повел в атаку телохранителей и стрелков. Удар сотни мечей по этой колючей змее будет чем-то вроде комариного укуса, но стрелки, бившие на скаку по колонне, разваливали ее и давали нам боевой шанс. Вскоре мы врубились в отходящую колонну, и сражение для меня превратилось в бесконечную вереницу схваток, когда я уже не думал о ходе битвы в целом, а вертелся в седле, норовя зарубить врага раньше, чем тот проткнет меня копьем.

Вдруг сопротивление вратников ослабло, и это означало, что наша конница добралась до другой стороны колонны и теперь рубит змею па куски. Вскоре мы добивали последних врагов, но, пока мы с ними возились, по меньшей мере тысяче беглецов удалось укрыться в Мулетане и запереть ворота. Я уже видел, как за частоколом снуют человеческие фигурки и поливают валы водой. Напрасная предосторожность — штурмовать Мулетан после такого боя было бы безумием, сулящим гибель по меньшей мере половине моего войска. Но и приступить к правильной осаде мы не могли, так как не имели обеспеченного тыла. Я думал недолго.

— Выдвинуть вперед баллисты! — скомандовал я и повысил голос: — Хрольф!

Ученик мага вырос передо мной, словно по волшебству. Он так и не сменил свой тулуп на доспехи. Впрочем, зачем они магу?

— Пришла пора взглянуть, чего стоит зелье Диона, — обратился я к нему. — Подвози свои горшки к баллистам!

Он молча кивнул и тут же исчез, будто настоящий маг, а не юный подмастерье. Я даже моргнул от удивления и подумал через миг, глядя, как он подъезжает на своих великанских санях: «Все бы — все так проворно выполняли мои приказы!» Хотя зря я грешил на расчеты баллист, те установили свои машины весьма споро и, зарядив их горшками Диона, ждали моей команды.

— Файр! — выкрикнул я, тогда еще не зная, насколько уместен такой приказ.

Шесть горшков с холлерной описали дугу над валом и обрушились на Мулетан. Расчеты поспешили взвести и зарядить баллисты.

— Файр! — снова крикнул я и повторил это еще десяток раз, пока весь Мулетан не превратился в гигантский костер.

Вратники в поисках спасения выскакивали за ворота, но, в отличие от ромейских каструмов, военных лагерей, по образцу которых они построили свой Мулетан, у него ворота имелись не на всех четырех сторонах, а только на той, перед которой стояли мы. Лучники беспощадно расстреливали выбегавших, а чрезмерно резвых встречали копья акритов. Тех же, кто перелезал через частокол, не спеша — куда они денутся? — догоняла и рубила конница. Через пару часов от Мулетана остались одни головешки да почерневшее от копоти единственное каменное здание в центре. Это в нем вратники устраивали свои радения, в нем приносили жертвы Великому Безымянному. Что же ты не пришел на помощь своим верным адептам, безликий бог? — усмехнулся я, подъезжая к зданию меж дымящихся остовов.

От капища остались только стены, но больше негде было останавливаться на ночлег, и мы поторопились обустроиться там, пока не стемнело совсем. Все здание было завалено трупами — последние вратники спасались здесь от огня. От огня-то они спаслись, но не от удушливого дыма. Уцелевших мы не обнаружили, хотя обыскали строение самым тщательным образом, опасаясь ножей недобитых зелотов. В этих поисках обнаружили подземелье, где ничто не пострадало от огня, но живых вратников не нашлось и там. Однако в подземелье оказался дракон, не живой, правда, а бронзовый, как на том квадратике. Вероятно какой-то вратницкий идол, решил я и, взяв у ближайшего ратника боевой топор, от души ударил по голове чудища. Результат удара порядком меня удивил, да и не только меня. Голова отлетела, словно гипсовая, а из шеи хлынул поток монет, самоцветов, ожерелий, браслетов и прочих драгоценностей. Ситуация требовала немедленных мер предосторожности, и я поставил двух телохранителей у входа в подземелье с приказом никого не пускать, а сам позвал Кольбейна, и мы вместе попробовали оценить добычу. Но вскоре были вынуждены признать, что такая задача по плечу лишь казначею королевства с его помощниками. Зато теперь я, безусловно, мог позволить себе не жалеть средств на «улучшение отношений с населением». Под этим я подразумевал плату крестьянам за изъятые припасы. Трижды мы ночевали в ухрельских деревнях, и я настаивал, чтобы воины расплачивались с местными жителями. И моих бойцов будет чем вознаградить… Спасибо вратникам хоть на том, что они, избавив кого-то от бремени золота и драгоценностей, переложили его на своего кумира!

Мы очистили здание от трупов и затопили очаги, разрубив на дрова несгоревшие бревна частокола. Места в здании хватило не всем, остальные расположились лагерем на пепелище, но и они провели эту ночь с большими удобствами, чем предыдущую.

Мне приснился странный сон: будто я нахожусь в этом же здании, но еще не разрушенном пожаром. В центре заполненного людьми квадратного зала вдруг возникает желтый дракон и смотрит прямо на меня.

— Сын Погибели, Рожденный на Погибель, — произносит он голосом моего первого пленного вратника, — тебе недолго торжествовать, я нашлю напасть, с которой ты не справишься. — А затем он приказывает толпе окружающих меня вратников. — Это мой и ваш смертный враг. Убейте его!

Они оборачиваются ко мне, и у всех блестят в руках ножи. Я хватаюсь за меч, но его почему-то на месте нет, и тогда я выхватываю кинжал и бросаюсь на вратника, стоящего перед желтым драконом. Это ничем не примечательный мужчина лет сорока — сорока пяти, в желтом балахоне того жунтийского колдуна. Мне откуда-то известно, что он — Тот, Кто Знает, и я хочу прихватить его с собой в странствия по мирам, лишив возможности слиться с Великим Безымянным. Но на меня со всех сторон набрасываются другие вратники, и мы катимся кучей-малой по каменному полу. Каким-то чудом мне удается расшвырять врагов и подняться на ноги, однако, видя, что к вожаку вратников все равно не пробиться, я бросаю кинжал прямо ему в сердце. Он с жутким воплем падает, но остальные вратники набрасываются на меня, осыпая ударами ножей, и на полу снова образуется свалка из тел, в которой я отчаянно борюсь, теряя силы…

Глава 14

Тут я проснулся. Оттого, что меня тряс, как грушу, Улош.

— Что?.. Где?.. Как?.. — забормотал я, толком не очнувшись от кошмара.

— Ты метался, — коротко ответил Улош.

— Метался? — тупо переспросил я.

— Да. Словно с кем-то боролся. Я решил, что тебе лучше сделать это наяву.

И, произнеся сверхдлинную для него речь, Улош снова умолк, но теперь я уже окончательно проснулся и вспомнил весь сон. И одновременно почувствовал во всем теле боль от множества ушибов. Стащив кольчугу и фуфайку, я осмотрел свою грудь и руки. Так и есть, сплошные синяки, словно отходили цепом. Или же… Внезапно вспомнив кое-что, я снова натянул фуфайку и направился к подземелью. Если трупы из здания вынесли и бросили за валом, то в подвал часовые никого не пускали, и мертвецы лежали там в полной неприкосновенности. Я их не рассматривал, но, помнится, среди них было и тело в желтом балахоне… и как раз напротив бронзового дракона.

Я целеустремленно двинулся прямиком к этому трупу, перевернул его, лежащего ничком, на спину и посмотрел в лицо. И отпрянул. Это было лицо Того, Кто Знает из моего сна. И хотя он, как и все в этом здании, задохнулся от дыма, на груди зияла рана от удара кинжалом. Однако желтизну балахона не нарушало ни единое красное пятнышко, словно из пробитого сердца не вытекло ни капли крови.

Во время боя я не испытывал ни малейшего страха, мне было просто не до того. Но сейчас я задрожал всем телом. На плечо утешающе легла рука Улоша, — и я с трудом, но овладел собой.

— Хорошо, что я спал не снимая кольчуги, — прохрипел я. — Может, и ты ее наденешь?

Улош никогда не надевал доспехов тяжелее лорки, говоря, что воина должно защищать его умение, а не латы. Это убеждение он в какой-то мере передал и мне, но я все же считал, что в гуще боя, когда тебя могут ударить с любой стороны, одним умением не отделаешься, нужна еще и броня. Однако Улоша я в этом не мог убедить. Он лишь покачал головой и спросил, показывая на тело в балахоне:

— Кто?

— Их вожак, его называли Тот, Кто Знает. Он и другие пытались убить меня во сне и убили бы, если б не ты. Сходи-ка за Хрольфом, а? — Меня бы, конечно, больше устроил Дион, но за неимением матерого мага сойдет и усердный ученик.

Улош кивнул и направился к выходу из здания, поскольку Хрольф всегда ночевал, завернувшись в тулуп, рядом со своим драгоценным грузом.

Когда Улош привел заспанного Хрольфа, ратники уже начали подыматься и готовить завтрак. Войдя в здание, Хрольф, видимо, уже уведомленный Улошем о случившемся, подозрительно принюхался. И тянул носом воздух, пока чутье не привело его к очагу, где он поднял с пола иедогоревшие сухие листья.

— Откуда это? — спросил он.

— Да валялось в кладовой несколько кип этих черных листиков, — сообщил один словоохотливый ратник. — Ну мы с ребятами и пустили их на растопку, пока с вала дров не принесли.

— Все ясно, — изрек юнец с видом знатока. — Наркотические видения, так это называется по-научному.

— А нельзя ли попроще? — вежливо осведомился я. — Так сказать, для непросвещенного народа. Что это за листья?

— Чюнь, — коротко ответил Хрольф и одним этим словом уничтожил закипающее во мне раздражение.

Я, разумеется, слышал о чюне, произрастающем, насколько известно, только в Джунгарии. Его сушеные листья курили любители сладких грез и безусильного блаженства. Из всех известных людям способов одурманивания этот был всем дурманам дурман, доводящий своих курильщиков и жевальщиков до полного одурения и равнодушия ко всему, кроме новой дозы чюня. Джунгары зарабатывали на его продаже колоссальные деньги, и вдобавок он расчищал дорогу их завоеваниям, медленно убивая тех, кто мог бы им сопротивляться. К счастью, в Антию эта отрава не проникала по той простой причине, что была для антов слишком дорогой. По этой же причине я никогда не видывал страшных листьев чюня и, естественно, не мог их узнать.

— Ты хочешь сказать, что все увиденное мной во сне было просто бредом? — недоверчиво переспросил я Хрольфа.

Прежде чем ответить, ученик мага обошел все здание, совершая странные движения руками, и направился к подземелью. Я сделал часовым знак пропустить его и пошел следом. В подвале Хрольф внимательно изучил все тела, задержавшись подольше у трупа в желтом балахоне, и наконец остановился перед обезглавленным бронзовым драконом-копилкой.

— Не просто бред, — заключил он. — Тут чувствуется какая-то злая магия. Она в телах и особенно в этом идоле. В нем ее столько, что он мог бы быть… — Тут Хрольф умолк, не закончив фрасы, и покачал головой.

— Чем он мог бы быть? — не выдержав, нарушил молчание я. — Говори уж, не тяни.

— Амулетом, — ответил Хрольф. — Но я никогда не слышал о таких гигантских амулетах. Хотя вообще-то я еще мало знаком с магией, — нехотя признался он. — Если это действительно амулет, то ему, видимо, отводилась задача создавать у собравшихся в здании видимость присутствия их Великого Безымянного. Для этой же цели, скорее всего, понадобился и чюнь. Но без головы этот дракон явно ослаб, иначе не только тебе пришлось бы бороться во сне с уже убитыми врагами.

Гм. Мне как-то не пришло на ум спросить у воинов, не привиделось ли им во сне что-нибудь этакое. Хрольф между тем, осмотрев отрубленную голову, поинтересовался:

— Ты каким топором его ударил, мой принц?

— Да обычным, боевым, — с удивлением ответил я.

— Нет, я имею в виду — бронзовым или железным?

— Не обратил внимания. Но можно узнать у ратника. Я его помню. — Я знал в лицо и по имени всех пятьсот своих воинов.

Мы поднялись наверх, и я без труда отыскал чистившего свое оружие Гейра.

— Бронзовый, — сообщил я Хрольфу. — Это имеет какое-то значение?

— Огромное, — самодовольно улыбнулся юнец. — Если б ты ударил идола железной секирой, то кумир потерял бы всю свою магическую силу. А так он потерял ее лишь частично.

— И то неплохо, — усмехнулся я, но услышанное решил намотать на ус. Кто знает, с какой еще чертовщиной предстоит столкнуться…

Слова Хрольфа о злой магии в телах убитых вратников заставили меня с большим вниманием прислушаться к Кольбейну, когда тот сказал, что воины опасаются, как бы души незакопанных врагов не повредили им. Прежде я отмахнулся бы от таких разговоров, как от суеверия, но теперь готов был уступить. Но существовала одна чисто практическая трудность, о которой я и сказал Кольбейну.

— Неужели ты хочешь заставить воинов после такой битвы еще и долбить мерзлую землю только ради того, чтобы зарыть этих гадов? — Я махнул рукой в сторону сваленных за валом трупов. — Да ну их в болото!

— Как скажете, принц, — пожал плечами Кольбейн и пошел в обоз приказать, чтобы освободили сани для перевозки тел. Убитых вратников свозили к краю незамерзающего болота, волокли по мосткам и бросали, раскачав, в черную болотную жижу, жадно поглощавшую тела и отдававшую взамен пузыри. Туда же отвезли и дракона, которого я окончательно раскурочил боевым топором, на сей раз железным.

Своих же убитых мы собрали в одном месте, чтобы похоронить как подобает. Их оказалось, кстати, очень немного, ровным счетом двести тридцать пять человек. Столь малые потери объяснялись тем, что среди убитых вратников лишь треть имела доспехи. Видно, это были постоянные обитатели Мулетана. А остальные приехали на шарвар, естественно, без доспехов (они же ничего не опасались в своем краю), хотя и при оружии. Но по-прежнему неясными оставались причины такого наплыва «гостей».

Если бы со взятием Мулетана поход и заканчивался, я бы, пожалуй, отвез, погибших соратников в родные пределы, отдал бы их прах родственникам. Но нам еще предстояло разгромить десяток лагерей, и мы не могли обременять себя таким грузом. Пришлось хоронить наших павших на месте победы, по воинскому обряду.

Для этого срубили весь оставшийся частокол, соорудили из бревен гигантский костер, возложили на него павших, и я запалил его от найденной на пепелище головни.

Над прахом сожженных полагалось насыпать курган, но для этого опять же требовалось копать мерзлую землю. Оглядываясь в поисках решения, я остановил взгляд на обиталище Того, Кто Когда-то Что-то Знал.

— Разломать, — показал я на капище воинам.

Им и самим не хотелось оставлять нетронутым этот зловещий куб, и взялись за дело с охотой. На пожарище отыскались ломы и кирки, к которым вместо сгоревших рукоятей приделали укороченные древки от вражеских копий, и работа закипела. Через какой-то час на месте объемного черного квадрата высилась лишь груда развалин. Я только головой покачал, глядя на такое чудо. На что только не способны четыре тысячи людей, если возьмутся за дело сообща!

А камень с этих развалин сложили над останками наших товарищей в подобие кургана, или, как я впоследствии узнал, кэрна[11].

После чего все войско постояло в молчании, а потом мы сели на коней и направились к мосткам, ведь нас ждали новые схватки с вратниками.

На льду Фрика я разделил войско на две части. Одну, во главе которой поставил Кольбейна, я направил против лагерей, расположенных на правобережных притоках Хвиты, а со второй отправился сам против лагерей на левобережных притоках. Мне пришлось отдать Кольбейну половину своих стрелков, но я вознаградил себя тем, что оставил в своем обозе почти все золото, дав Кольбейну лишь суму, набитую золотыми монетами, для расплаты с населением за кров и стол. Кроме того, из отобранных мной двух тысяч воинов полторы тысячи были акритами. На их боевой опыт я полагался больше, чем на доблесть анантконских аристократов. И Хрольф тоже отправился со мной, крайне неохотно расставшись с нерастраченной половиной запаса зажигательных горшков.

Золото, кстати говоря, мы с Кольбейном уложили в похожие горшки, найденные в подземелье. Я еще пошутил, как бы нам не осыпать вратников золотым дождем вместо огненного.

Через два дня достигли первого лагеря, расположенного близ деревни Хенсек. Прежде чем идти на приступ, я отправился на рекогносцировку пешком (точнее будет сказать — ползком), взяв с собой лишь Улоша. Мы старательно укрывались, пока осматривали лагерь со всех сторон, хотя часовые довольно редко выходили из ворот, предпочитая отсиживаться в тепле караульных изб. Этот лагерь, в отличие от Мулетана, был точным подобием ромейского каструма и имел ворота в каждой из четырех сторон квадратного вала. У этого квадрата была длина стороны три стадии и два плетра.

Так-так… Я задумчиво поджал губы. Видимо, здесь нужно применить иную тактику, чем при Мулетане.

Мы вернулись к нашему воинству, и я приказал стрелкам и телохранителям скрытно подойти к лагерю со стороны леса и ждать там, пока вратники не выскочат к ним под выстрел. А сам с остальной ратью двинулся к противоположным от леса воротам, выдвинув вперед сани с баллистами. Когда мы приблизились, часовые приняли нас за своих и даже отпускали шуточки насчет волчьих шкур. Но когда расчеты засуетились, заряжая три баллисты, когда мы подстрелили нескольких из охранников, остальные поняли свою ошибку и принялись колотить в висевший над воротами большой бронзовый гонг с головой дракона на обращенной к нам стороне. В лагере поднялась суматоха, которая переросла в панику, когда обрушились три первых горшка с холлерной. После еще трех залпов я крикнул вместо «файр!»: «Хватит!», поскольку нас ждало еще четыре подобных лагеря и я хотел поберечь невосполнимый запас снарядов.

Моя надежда сбылась — огонь разгулялся не на шутку, и с другой стороны лагеря вскоре донеслись истошные крики вратников, пытавшихся спастись в лесу и гибнущих под стрелами моих лучников. Я взмахнул рукой, и наша рать двинулась к валу. Мы были от него в тридцати шагах, когда ворота распахнулись и нам навстречу высыпала нестройная толпа, в которой далеко не все успели облачиться в доспехи, хотя бы кожаные. Наша конница налетела на них, рубя как лозу и загоняя уцелевших обратно в пекло лагеря. Многие предпочли броситься в бушующий пожар, лишь бы не попасть к нам в плен.

Через какие-то два часа все было кончено. Когда мы подсчитали потери, то оказалось, что у нас всего трое раненых. Я сперва не поверил, но потом сам убедился, что все убитые носят приметные желтые перья на шапках. Но я никак не мог взять в толк, почему вратники спасались только через «передние» и «задние» ворота, даже не пытаясь открыть боковые. Когда пожар догорел, я осмотрел лагерь и обнаружил перед «боковыми» воротами особенно много головешек. Вот тут-то я наконец понял, в чем дело: вратники этими воротами зимой не пользовались и складывали перед ними запасы дров для всего лагеря.

Дальше все шло по той же схеме. Мы подходили к очередному лагерю, стрелки занимали позицию в лесу напротив ворот, выдвинутые баллисты делали прямо с саней несколько залпов, а потом конница рубила выбегавшую к ней навстречу беспорядочную толпу. Сбой эта схема дала только в последний раз. Видимо, из предыдущего лагеря кто-то сумел ускользнуть живым и предупредить своих дружков в Смартигане.

Когда мы подъезжали к нему, я вдруг вспомнил, что первая разгромленная мной банда была именно из этого лагеря, и улыбнулся. Что ж, это символично. С уничтожением банды из Смартиганского лагеря я начал свою войну с вратниками, а закончу ее уничтожением самого осиного гнезда. Историкам и поэтам это должно понравиться.

Однако при виде сверкавших сталью перед лагерем стройных рядов пехоты с конницей по флангам мое радужное настроение живо поблекло. Но я быстро совладал с собой и задумался о том, как бы дать им бой на выгодных для нас условиях. Я не сомневался, что мы победим, поскольку нам противостояло не более полутора тысяч вратников, и мы могли задавить их численным перевесом. Но мне хотелось и тут обойтись наименьшими потерями. Я к этому успел привыкнуть.

Итак, почему они вышли из лагеря и построились? Ну хотя бы потому, что не хотят сгореть заживо. Но ведь они могли просто скрыться в лесу, там мы бы не стали за ними гоняться. Значит, тот неведомый беглец не смог точно определить нашу численность, и вратники понадеялись, что мы ослаблены предыдущими боями и нас удастся одолеть.

Отлично, не будем выводить их из этого приятного заблуждения.

Упиравшийся в лагерь зимник выходил из леса на поле перед каструмом. Я вывел на него лишь стрелков и акритов, велев конной знати оставаться в лесу, держась на левом фланге и ожидая семана. Мы построились напротив вратников — спешившиеся акриты и выдвинутые клином вперед конные стрелки с телохранителями, — и спокойно стояли, не обращая внимания на оскорбительные крики. Наконец я приказал медленно двигаться вперед, утаптывая снег. Когда мы приблизились к врагу на расстояние в 800 шагов, я велел остановиться и дал знак следовавшим вплотную за нами саням с баллистами. Расчеты засуетились, и вскоре через наши головы полетели горшки с холлерной. Иные из акритов, заробев, даже приседали, но большинство с любопытством следило за реакцией вратников. Судя по их дружному вою, они по достоинству оценили наши подарки и, не зная, что снарядов у нас едва хватит на пять залпов, сподобились наконец пойти в наступление. Разумеется, они снег перед собой не утаптывали, поэтому, как и под Мулетапом, их ряды быстро расстроились и до нас докатилась бесформенная толпа. Стрелки опять обрабатывали не утратившую порядка колонну на зимнике, телохранители отбивали натиск конницы на правом фланге, а акриты ощетинились копьями и стойко держались под напором толпы. Вот тут-то я и велел трубить семан нашей засадной коннице.

Арантконцы вырвались на поле и помчались к пытавшемуся обойти нас с левого фланга правому конному крылу вратников. Разумеется, у наших всадников кони тоже вязли в снегу, и сильного удара от них ждать не приходилось, но вратники, увидя, что к нам подходят свежие силы, ударились в панику и заметались, не зная, что предпринять.

Вот тут их и накрыло последним залпом баллист. Это послужило последней каплей: вратники бросились бежать в лагерь, а мы наступали им на пятки и не давали оторваться.

У ворот образовалась страшная свалка, и мы замкнули толпу вратников в тесный полукруг, концы которого упирались в лагерный вал, и постепенно сужали его, уничтожая всех, кто еще сопротивлялся. Сжав клещи, мы ворвались на плечах противника в лагерь и носились по нему, преследуя и убивая врагов. Лишь дважды остановилась рука нашего воина с занесенным для рокового удара мечом. В сарае были обнаружены закованные в цепи оборванцы, закричавшие: «Мы свои, свои, АНТЫ!», а в избе мы нашли пятерых бритых людей в дорогих шубах, но без желтых перьев на шапках. И тех, и других после боя привели ко мне, и выяснилось, что закованные в цепи были непроданными летом рабами (их не успели вовремя доставить в лагерь), а пятеро в шубах и есть те самые загадочные «глеры», о которых упоминал свыше года назад Дундур. Они оказались просто-напросто ромейскими купцами и держались довольно нагло и вызывающе, требуя, чтобы им выдали товар, за который ими якобы уже уплачено. Я уже собирался вытолкать их из лагеря в шею, как вдруг один из раскованных рабов выхватил из-под лохмотьев кривой ухрелльский нож и бросился прямо ко мне. Я схватился за кинжал, но, прежде чем успел извлечь его из ножен, между мной и убийцей вырос Улош, молниеносно перехвативший руку с ножом. Но оборванец оказался не менее проворным и, ловко перебросив нож из правой руки в левую, попытался перерезать Улошу горло. Улош сумел уклониться и отбить удар, но убийца вырвался и ткнул его ножом в грудь. Он все-таки хотел, обогнув Улоша, кинуться на меня, но подоспевший Гейр снес ему полчерепа топором. А Улош как-то странно пошатнулся и осел на снег. Я упал на колени рядом с ним и приподнял ему голову.

— Улош, что с тобой? Ведь это же просто царапина. — Я коснулся пореза у него на шее. — А этого, — показал я на неглубокую рану на груди, — могло и вовсе не быть, если бы ты послушался меня и надел кольчугу.

Слабеющий Улош сумел улыбнуться и произнести:

— Я тоже не могу поступиться… — Тут лицо его исказила судорога боли, и он не закончил фразу. Я испугался, что его рана намного глубже, чем мне казалось. В это время к нам подошел Гейр, держа в вытянутой руке двумя пальцами нож убийцы, несомненно переодетого и подсунутого к пленным вратника. Я с ужасом увидел, что лезвие покрыто темным налетом, словно нож обмакнули в деготь. Это наверняка был какой-то яд, и никакая кольчуга не спасла бы Улоша. Как не спасла бы она и меня, внезапно понял я, если бы Улош не подставил свою грудь.

— Улош, пожалуйста, не умирай, — взмолился я. — Ведь ты обещал сделать из меня воина и сам говорил, что хорошему лучнику надо учиться самое малое двадцать лет. Так что придется тебе со мной возиться еще лет восемь.

На этот раз Улош даже улыбнуться не сумел.

— Не смог… — пробормотал он еле слышно на своем родном языке, которому научил и меня. — Дальше… сам. — И вытянулся, закрыв глаза.

Я стоял на коленях, застыв от горя, не веря в случившееся. Но каменная неподвижность Улоша убедила меня в его смерти, и тогда я заплакал, как мальчишка, горючими слезами, хотя со смерти Архелая не пролил ни слезинки.

Глава 15

Погруженный в воспоминания, я и не заметил, как день сменился вечером, а вечер стремительно перерастал в ночь. Уголек давно перешел на шаг и явно давал мне понять, что пора бы остановиться на ночлег. Я огляделся — куда же меня занесло — и увидел, что мы по-прежнему движемся берегом Магуса и меня окружает с трех сторон не то лес, не то сад… В темноте не разберешь.

Что ж, это место подходит для ночевки не хуже любого другого, решил я и, спешившись, расседлал Уголька и отправился на поиски хвороста. Мне повезло: кроме хвороста я добыл неосторожного зайца, убив его ударом ветки по носу. Я развел костер, снял с зайца шкурку и насадил тушку на заостренную палочку. Пока он жарился, я глядел на огонь и вспоминал погребальный костер, на котором выпускали для странствий по мирам душу Улоша и других наших воинов, павших при Смартигане, сто восемнадцать человек. Теперь-то я мог отвезти их тела к родным, но посчитал, что это будет оскорблением павших под Мулетаном, и не сделал исключения даже для Улоша. Да и к кому его везти? Его родина — за много миль к востоку тсюда, севернее Джунгарии, и, судя по немногим обмолвкам Улоша за все годы его жизни в Антии, на родине его никто не ждал. Поэтому он возлег на погребальный костер вместе с теми, с кем сражался бок о бок и чье дело стало для него своим. А в качестве сопровождающих я велел отправить на заклание всех пленных вратников, а заодно и досадивших мне своей наглостью ромейских купцов. Если вратники шли под топор с тупой покорностью баранов, то купцы, как следовало ожидать, подняли крик.

— Вы не имеете права нас казнить! — голосили они. — Мы подданные. императора! Мы романские граждане!

Их вопли пробились наконец сквозь окутавшую меня лотную пелену горя, и я соизволил уделить купцам каплю своего внимания.

— Отведите их вон на тот взгорок, — показал я телохранителям, — и повесьте на самых высоких деревьях. Кажется, оттуда видна Романия, пусть полюбуются напоследок своим источником всяческого права.

Телохранители увели вопящих купцов, и на сей раз никто не заикался насчет дурного влияния душ не зарытых в землю врагов. Все знали, что душа повешенного не может выйти из своего тела, и когда тело это наконец валится само, то исклеванная воронами вместе с плотью душа будет настолько слабой, что не сможет причинить людям никакого вреда. В Антии такой казни — повешению с запрещением снимать — подвергали за особо тяжкие преступления вроде отцеубийства, и я посчитал, то эти ромеи вполне заслужили ее, особенно когда увидел неотапливаемый сарай, где вратники держали свой живой товар.

Чтобы насыпать над прахом сожженных курган, требовалось сперва прогреть землю, иначе бы ее не взяли найденные в лагере кирки и лопаты. Пришлось разломать на топливо все избы, в том числе сруб с узкими окошками под самым потолком, в который можно было проникнуть только через самый настоящий подземный ход, высотой в полтора человеческих роста, ведущий к терему в центре лагеря. В этом срубе мы нашли уже умирающую вороную кобылу и ее новорожденного жеребенка.

Гейр посчитал это довольно странным и позвал меня. Я тоже недоумевал, зачем тратить столько трудов на укрывание какой-то кобылы — и, главное, от кого? От своих же? Увидя глаза жалобно заржавшего при моем появлении жеребенка, я решил: «Спасу хотя бы его». — и велел уложить малыша на освобожденные от продовольствия сани. Усевшись на облучок, я тряхнул вожжами и погнал лошадь к Смартигану. В деревне я остановил сани возле самого большого дома, посчитав, что тут должен жить влиятельный человек. Взбежав на крыльцо, я замолотил кулаком в дверь. Долго никто не отзывался, наконец дверь приотворилась и высунулся тщедушный бородатый малый в портках и долгополой рубахе.

— Есть в деревне недавно ожеребившаяся кобыла? — резко спросил я, не дав ему сказать ни слова. — Отвечай!

— Вроде бы есть, у Согла, — неохотно ответил бородач, глядя мне через плечо. — По…

— Никаких но, — отрубил я. — Пошли, отведешь меня к нему. Живо!

— Сейчас, только накину что-нибудь, — буркнул малый и скрылся в избе.

Через короткое время он вернулся в тулупе, шапке и сапогах из валяной овечьей шерсти и пошел впереди, ведя лошадь под уздцы. Дойдя до избы Согла, он вызвал хозяина и, косясь в мою сторону, сказал, что мне требуется. Согл мялся, не решаясь ни согласиться, ни отказать, пока я не успокоил его:

— Не волнуйся, я щедро заплачу. А если тебе нужны не деньги, а лошадь, приходи к лагерю и получишь даже двух коней из нашей добычи.

— Э-э, вам хорошо говорить, — заворчал Согл. — Вы налетели и ушли, а из Мулетана потом снова приедут эти… Прознают, что мы помогли увести у них арсингуя, и тогда всю нашу деревню…

— Арсингуя? — прервал я его излияния, не в силах скрыть удивления.

Неужели в ухрельской глуши мне встретился потомок лошадей, которые паслись на склоне горы Арсингу, питаясь необыкновенно сочной изумрудной травой, выросшей там после того, как на склоне осела пыль от расколотого Исси Шиндаром Зеленого Кристалла? К сожалению, как только местные жители заметили, что жеребята от арсингуйских лошадей не только превосходят прочих и силой, и статью, и скоростью, но вдобавок отличаются необычным умом и сообразительностью, как на этот склон стали выгонять своих кобыл все жители округи, отчего закипели ожесточенные схватки, и в конце концов ту необыкновенную траву, сообщившую арсингуям их свойства, начисто вытоптали. Бараны эти бираны, вот они кто. Я указал пальцем на лежащего в санях жеребенка:

— Ты хочешь сказать, что этот жалкий заморыш — арсингуй? Да за кого ты меня принимаешь?

— Ну не знаю, — пожал плечами Согл. — Может, вы и перепутали его с каким другим. Но ведь это из-за него вы сюда явились, разве нет?

— А, так ты решил, что я затеял поход ради этого Жеребенка? — Настроение у меня тогда было не из веселых, но, задавая этот вопрос, я еле сдерживал смех.

— И ради его матери, конечно, — уверенно кивнул Согл. — Хоть эти и старались сохранить тайну, у нас вся деревня знала, что они украли в Сакаджаре жеребую арсингуйку и теперь берегут ее пуще глаза, боятся, как бы кто не увел. Видно, ей пришло время ожеребиться, а тут и вы нагрянули. Нам не простят, если мы поможем увести коней, так что…

— Так что кончай болтать и выводи свою кобылу, иначе я не прощу тебе, если этот жеребенок умрет, как его мать, — пригрозил я. — А мести вратников не бойся. Во всяком случае, из Мулетана никто больше сюда не явится.

— Почему? — спросили хором Согл и бородач, страх и недоверие в их глазах боролись с надеждой.

— Потому что я его сжег со всеми, кто в нем находился, — просто ответил я и повторил: — Выводи кобылу.

Согл подчинился и отправился на конюшню. Вскоре он вывел оттуда светло-соловую лошадь, явно никогда не ходившую под седлом.

Я взял жеребенка на руки и осторожно поднес спереди к кобыле. Та сначала обнюхала его, а потом, видимо признав, вылизала от носа до хвоста. После этого можно было подпускать его к сосцам. Он жадно приник к ним и долго не отрывался. Наконец он насытился, и я снова уложил его в сани, а кобылу привязал к ним сзади за недоуздок. После чего развернулся и поехал в лагерь, где уже был почти закончен курган.

Больше нас тут ничто не задерживало, и я приказал готовиться к возвращению домой. Согл, кстати, так и не явился ни за деньгами, ни за лошадьми, и я приказал тем, кто закупал в Смартигане продовольствие, оставить у его избы пару трофейных коней. Уж не знаю, осмелился ли он их забрать…

А мы тронулись в обратный путь и шли не спеша, чтобы не утомлять кормящую мать. Дойдя до Хвиты, увидели на пороше свежие следы: Кольбейн управился раньше нас и уже возвращался. По дороге домой я то и дело посылал людей на высившиеся неподалеку холмы посмотреть, не видно ли посреди леса дымков. Я знал, что без огня спасшиеся вратники неизбежно замерзнут в лесу. И стоило дозорным заметить хоть одну черную струйку, как я останавливал отряд и устраивая облаву. Тем же, как я впоследствии узнал, занимались и ухрельцы. Как только они убедились, что вратники разгромлены, эти «храбрецы» устроили охоту на случайно уцелевших, которых на севере, кстати, было больше, чем на юге, где поработал я. Кольбейн не сразу догадался посылать стрелков в лес и перекрывать вратникам путь к бегству, хотя, расправляясь со своей долей лагерей, он в целом применил ту же тактику, что и я. Я же говорю, мы с ним почти ни в чем не расходились по военным вопросам.

Домой мы вернулись без дальнейших приключений, и я сдал казначею кувшины с золотом и драгоценностями. Но перед этим я своею властью наградил золотыми браслетами, или пряжками, или заколками для плащей, всех своих стрелков. Могут сказать, что я благоволил к своим воинам. Не буду спорить, но я считал, что они это заслужили. Знаете, каково натягивать лук в лютый мороз, когда плевок превращается в ледышку, не успев долететь до снега? Это копье или меч можно держать и в рукавицах, а из лука в рукавицах не постреляешь, тут годятся только кожаные перчатки с отрезанными пальцами. У всех моих стрелков после боя были красные руки. В память об этом я за счет своей доли справил им всем красные кожаные перчатки.

Что же касается жеребенка, то я не отходил от него ни на шаг, пока он не окреп настолько, что мог сам стоять на ногах. Это произошло довольно скоро, и тогда мы начали вместе бегать, сперва по двору замка, а потом и дальше. Он оставался все таким же угольно-черным, каким я его нашел в том срубе с подземным ходом, и по-этому я, не мудрствуя, назвал его Угольком. Рос он необычайно быстро и уже через два года заменил мне Светозара. Хотя тот по-прежнему оставался моим конем, но, так сказать, перешел в запасные. А Уголек участвовал со мной во всех походах, даже в высадке на Антланд, и не раз выручал меня. Вот и теперь он со мной, служит единственным живым напоминанием о прежней жизни. Я задумчиво посмотрел на него, щипавшего неподалеку траву, и зевнул.

Пора и на боковую, решил я. И тут же осуществил свое решение.

* * *

Из приснившегося в ту ночь я запомнил только один сон, зато цветной. Волнующийся алый фон, а на нем четкие очертания меча, именно такого, каким я его себе представлял: сверкающий белый клинок, круглая золотая гарда небольших размеров и внушительная черная рукоять. Он висел, словно удерживаемый невидимой рукой, пока не раздался Голос, сказавший: «Он твой», — и на этом я проснулся, так и не успев выяснить, чей же это голос. Я не мог даже сказать, мужской он или женский.

Я встал, потянулся и сбегал искупаться, хотя чересчур затягивать это удовольствие не стал, опасаясь, как бы Уголек еще кого-нибудь не выгнал из зарослей. С него станется.

Выбравшись на берег, я помахал руками, чтобы быстрее высохнуть, а потом направился к кострищу соорудить себе завтрак из остатков вчерашнего зайца. Разворошив пепел, я обнаружил живучую головню и дул на нее, пока не разгорелся костер. Осталось только водрузить на него самодельный вертел со второй половиной насаженного на заостренный прут зайца.

Между прочим, на языке антов головня называется фюрбранд, или фюрбрандер, это уж где как произносят. И народу я, наверно, кажусь похожим на головню — верх рыжий, а прочее черное. Именно Фюрбрандером меня прозвали после похода, и в народе даже родилась новая пословица: «От маленькой головешки вратники погорели», подразумевая не столько мой рост (для своего возраста я был как раз довольно рослым, в целую оргию без палестры), сколько мой юный возраст, как-никак всего пятнадцать лет. Слово это, фюрбрандер, помимо своего прямого значения имеет и переносный смысл: смутьян, человек, подстрекающий других на опасные перепетеи[12].

Я, однако, весьма гордился таким прозвищем и радовался, что оно вытеснило кличку Волкодав. Ульфбани, между прочим, тоже имеет дополнительное значение. Так анты называют растение, которое левкийцы именуют аконитом. Хотя мои стрелки не видели в этом ничего зазорного и часто прикалывали к шлемам пальчатые листья этого цветка, я их примеру не следовал, так как, напоминаю, предпочитал иную цветную гармонию.

Позавтракав, я оседлал Уголька и не мешкая отправился в путь. Мне не терпелось. Я ощущал нечто вроде зуда в ладонях и чувствовал: теперь уже недолго, отцовское наследие где-то рядом. Поэтому я еле удерживался от желания пустить коня галопом, но в этих зарослях, бывших, судя по обилию фруктовых деревьев, запущенным садом, приходилось довольствоваться мелкой рысью. А к полудню вообще пришлось остановиться — передо мной возникла непреодолимая стена из густого терновника. Попытка объехать ничего не дала, заросли все тянулись и тянулись, и я даже гадать не мог, когда они кончатся. Я остановил коня, не зная, как поступить, — я чувствовал, что меч где-то там, за этой колючей стеной, но совершенно не представлял, как пробить в ней брешь. Наконец я повернул коня и направился обратно к берегу. Доехав до самой воды, я не остановился, а заставил Уголька войти в реку. Глубина у этого берега была приличной, и арсингую пришлось плыть, хорошо, что не против течения. Никакой другой конь такого бы не совершил — ведь нам предстояло проплыть без малого пять стадиев. Наконец мы выбрались на берег, где терновник уступил никогда не кошенной траве. Я поехал вдоль берега, зорко посматривая по сторонам в поисках меча. Впрочем, иначе как вдоль берега я и не мог ехать, потому что только там проходила узкая полоска твердой земли, а слева тянулось сплошное и бескрайнее болото. Видимо, во время разливов Магуса вода затапливала пологий берег и… оставалась там, превращая заливные луга в трясину. Еще одно свидетельство развала ромейской государственности, подумал я. В былые времена и император, и магнаты не допустили бы подобной бесхозяйственности, потери богатых лугов…

… Неожиданно все эти мысли вылетели у меня из головы. Среди густой травы, между вершинами двух каменных глыб, блеснуло золотом. Спешившись, я медленно, боясь спугнуть удачу, двинулся к валунам. Еще издали я разглядел, что золотистое свечение исходит от небольшого диска, над которым виднелась черная, слегка изогнутая рукоять.

Я осторожно раздвинул густую траву.

Да, это был он! Изогнутый клинок, не потускневший за все годы, пока ждал меня, застрял меж выступов. И тут я заметил и то, что скрывалось в тени камней. Скелет. Лезвие меча уходило прямо в грудную кость.

Так вот ты какой, колдун Суримати. Не очень-то велик, то есть два да два, как говорят в Левкии, — два локтя и два спитама. Подумать только, двадцать лет назад это был один из величайших магов, каких знал мир.

Sic transit gloria mundi[13], вспомнил я нечто подобающее моменту, месту и времени, поскольку находился в Романии. И, вдохнув всей грудью, как перед прыжком в воду, я взялся за рукоять и осторожно высвободил меч из каменного плена.

Кром показался удивительно легким, от рукояти исходило странное тепло, заструившееся по телу…

Правда, насладиться обретенным сокровищем мне не дали. Груда костей, из которой я извлек меч, похоже, не желала с ним расставаться без боя.

Сперва я даже не понял, что произошло, просто в воздухе мелькнуло что-то белое, и сильнейший удар сбил меня с ног.

Вскочив, я растерянно огляделся и, надо заметить, сделал это весьма вовремя: туда, где я только что лежал, метнулся… Суримати. «Похоже, даже кости мага хранят в себе немало Силы», — с изумлением сообразил я. Даже если легенды о могуществе Суримати и преувеличивали его мощь, то совсем ненамного. И если его gloria mundi давно и безвозвратно миновала, то сам он явно еще далеко не transit. В отличие от мертвецов из страшных сказок, он не скрипел костями, не выл, не лязгал зубами и не светился. Он действовал абсолютно беззвучно. Беззвучно и быстро — и это было страшней всего.

Несколько раз увернувшись от атак скелета, я понял, что мне долго не продержаться — старые кости явно не ведали усталости, в отличие от моих, которые все еще ныли после падения. Нужно было срочно найти выход, пока Суримати не прижал меня к воде. Собственно, этот выход был очевиден — пускай колдун попробует меча, который уже сразил его однажды. Что я тут же и сделал, стоило Суримати опять метнуться ко мне. Как бы продолжая поединок двадцатилетней давности, Кром пронизал скелет, разрубив его от ключицы до безреберной кости. Этому удару научил меня когда-то Улош, и я не сомневался, что после него любой противник, будь он живой или мертвый, развалится на две аккуратные половины.

И Суримати не разочаровал меня. Не окончив прыжка, он рухнул наземь. Правда, порадоваться этому факту я не успел, как, впрочем, и опустить меч, машинально поднятый в оборонительную позицию. Молниеносно сросшиеся кости перекатились по земле, норовя схватить меня за ноги. Пинком я отшвырнул подальше настырного врага, выгадывая себе крохотную передышку…

Кром, конечно, оружие замечательное, но Суримати, пробыв с ним в столь тесной… связи, кажется, сумел выработать какую-то защиту. Можно, конечно, попробовать Скаллаклюв, но что-то подсказывало мне, что обычное оружие тут бессильно, да и времени у меня не оставалось. Колдун снова надвигался, скаля зубы в безмолвной насмешке.

Вот тут по какому-то наитию я и вспомнил Мулетан, трупы вратников и свой приказ: «В болото их!» А что, если и этого… в болото? Времени на размышления не оставалось — надо было рискнуть. И я рискнул. Сунув Кром за пояс, я начал осторожно отступать к болоту. Скелет сделал то, что и должен был сделать, — прыгнул, на этот раз пытаясь вцепиться мне в горло. Изловчившись, я схватил костяк (руки обожгло холодом) и, сильно прогнувшись в спине, изо всех сил швырнул его как можно дальше — в болото!

Трясина издала чавкающий звук, пошли пузыри, заколыхалась, как от сильного ветра, осока, и Суримати наконец-то совершил transit. Transit в трясину, если можно так выразиться. Когда я повернулся к болоту, на месте падения скелета еще лопались пузыри, но больше ничего не напоминало о нем.

Я перевел дух. Ну дела! Сказать кому — не поверят. Но вот оно — бесспорное доказательство, отцовский Меч, терпеливо ждавший меня двадцать с лишним лет. М-да. После борьбы со скелетом, пожалуй, не мешает умыться. Я счел это неплохой идеей и направился к воде. Остановившись у кромки воды, я поднял меч на вытянутых руках и встал спиной к солнцу, чтобы клинок не бликовал. Хотелось рассмотреть его получше. И на алом фоне вод Магуса он предстал передо мной таким, каким явился во сне. Я слегка повернул меч, и отраженный в воде свет заиграл мрачным блеском на вычервленных по клинку рунах, и хотя я не знал языка этих рун, мне сразу стал ясен их смысл, и я прочел эти строки вслух на незнакомом и все же родном языке:

It’s hammered out Of hard steel grout To fear foe's wit If you seek Power For People's shower I'll give you it[14].

И, словно отзываясь на это заклятие, на клинке появилось подернутое алой рябью изображение женского лица. Я не берусь описать это дивное лицо в обрамлении рыже-золотых кудрей, ибо любое описание бессильно передать исходившую от него Силу, как не способен я описать и волшебный голос, прозвучавший у меня не в ушах, а прямо в голове. Но я увидел, как губы зашевелились, и услышал:

Прижми к губам фамильный меч, Твое наследство от отца, Познавший много славных сеч, И кровь отхлынет от лица. Когда обхватишь рукоять И та придется по руке, Ты руны сможешь прочитать На мрачно блещущем клинке. Когда взмахнешь над головой И не покажется тяжел, Сталь пропоет тебе: «Он твой!» Поймешь, что ты его нашел.[15]

Я понял эти слова, хотя их произнесли на неведомом мне языке, не на том, каким заговорил я, читая руны. И я догадался, кого вижу отраженной на клинке, несмотря на то что, бросив взгляд на воды Магуса, увидел только алую рябь. Тем не менее вопрос я отражению задал самый что ни на есть затасканный и глупый:

— Кто ты?

— Ты можешь называть меня Валой, сын Глейва. В своей наивысшей ипостаси я Альма, а среди людей — Изольда. Но в этой ипостаси я — Вала, и мне открыто твое былое и грядущее. Иди же дальше, ты избрал верный Путь.

— Идти? Куда? — потребовал уточнить я. В конце концов, чего стесняться, она как-никак моя бабушка, хотя это слово подходило к ней меньше всего.

— Куда река течет. Твоя судьба ждет тебя там. — И с этими словами видение исчезло, словно его и не было. И если бы не неведомый, но понятый мной язык произнесенного ею заклятия, можно было бы подумать, что мне все это померещилось.

Я задумчиво посмотрел вниз по течению Магуса. Куда река течет… В дельте Магуса, насколько я помнил географию, стоит богатый торговый город-государство Тар-Хагарт. Что ж, значит, направимся туда. Тар-Хагарт подходил для моего временного пребывания не хуже любого другого места.

Я вернулся к Угольку, вскочил в седло и, бросив отцовский меч в истосковавшиеся по нему ножны, отправился, как было велено, Дальше. Ну не мог же я, в самом деле, ослушаться богиню и бабушку, ведь тогда мне пришлось бы поступиться своими драгоценными принципами.

ИНТЕРМЕДИЯ

— Услышь меня, о Великое Безымянное!

— Докладывай, Сиволап.

— Благодаря сэкономленным мною запасам трын-травы я получил возможность связаться с тобой из храма ложного бога. Мы уже осквернили его…

— Говори по существу. Как задание?

— Выполнено. Мы расположились согласно приказу — в храме и ждем, невзирая ни на какие соблазны. Потерь в наших рядах нет, но воины-просветители держатся с трудом, обстановка очень тяжелая и действует разлагающе даже на самых стойких…

— Ждите. Через неделю он явится. Не забудь — убить его нужно сразу, без проволочек. После доставьте его голову и меч ко мне в Лебетостасию.

— Как?! Мы сподобимся лицезреть Твое Величие наяву?!

— Да. И не только это. По прибытии все просветители станут озаренными, а тебя я сделаю… Знающим.

— Мы не обманем Твоего доверия, о Великое Безымянное!

Часть вторая БРАТЬЯ

Глава 1

После столь мощной синхордии с приобретением отчего наследия дальнейшее представлялось мне сущими пустяками, и я полагал, что теперь уже не встретится ничего такого, с чем я не справлюсь одним взмахом заговоренного меча.

Но вскоре мне пришлось признать, что магический меч — это все-таки не волшебная палочка и отнюдь не решает всех проблем бытия. Особенно бытия одинокого всадника в одичалой округе…

После того как я снова проплыл на арсингуе вниз по Магусу, огибая вторую полосу зарослей терновника, пару дней я действительно проехал без приключений и, как выражается сами-знаете-кто, «не было ничего такого, о чем стоило бы рассказать». Но на третий день…

Прежде всего, в тот день я въехал в лес. Это меня несколько удивило: ведь до сих пор мне попадались только запущенные фруктовые сады, причем в иных кто-то что-то да делал, по крайней мере урожай собирали. А тут — истинно дикий вековой лес, какой ожидаешь найти, ну, скажем, дома в Антии, но никак не в стране, которая сама себя именует «цивилизованной». Однако я не стал ломать голову над этой странностью, списав ее на обычные ромейские вывихи, а просто обрадовался этому бору, надеясь добыть дичи на жаркое. Ведь после того зайца, выскочившего на меня за вечер до обретения Крома, мне ни разу не встретилось зверушки крупнее мыши, даже птицы, и те летали за пределами досягаемости моего лука. Так что эти три дня я питался одними фруктами и ягодами, к тому же не всегда зрелыми…

Поэтому, въезжая в лес, я кое на что уповал, но чем дальше углублялся в чащобу, тем большее испытывал разочарование. Разочарование оттого, что лес выглядел зачарованным: мало того что в нем не попадалось звериных троп, но и вообще не слышалось звуков: ни щебетания птиц, ни стрекотания белок, ни стука дятла. Ничего! Завидев муравейник, я даже остановил Уголька посмотреть, а есть ли там муравьи или и правда не осталось ничего живого.

Увидев деловитых мурашей, я несколько успокоился, — стало быть, этот лес не заколдован, нужно лишь поскорее проехать его, не ночевать же в таком жутком месте.

Я отпустил поводья и предоставил Угольку самому найти выход из чащи, благо он это умел делать лучше меня. Продираясь через заросли, я заметил, что в этом лесу много камней самых разных размеров, но не больше коня. И мне подумалось, что теперь понятно, почему ромеи не «цивилизовали» этот лес даже во времена своего величия — ведь тогда пришлось бы убирать уйму валунов.

Лес между тем редел, а камней попадалось все больше. Внезапно я выехал на поляну, чуть ли не сплошь заваленную камнями. Оставался лишь невысокий бугор в центре, и то его венчал каменный болван.

Движимый любопытством, я слез с Уголька и, перебравшись через камни, подошел к бугру и внимательно осмотрел болвана.

Я не случайно называю его болваном, а не статуей, поскольку ни один уважающий себя скульптор не стал бы ваять такого… болвана, чтобы не выразиться гораздо крепче. Вдвое ниже меня, с непропорционально большой головой, сплетенными на животе ручонками и столь же маленькими кривыми ножками. Словом, типичный болван, высеченный каким-то варваром в качестве идола. Впечатление он производил преотвратное, особенно его физиономия с разинутым в крике ртом. Гримаса являла собой невероятную смесь страха, злобы, коварства, злорадства и еще целого букета чувств — сплошь неблагородных. Приглядевшись повнимательнее, я обнаружил еще одну особенность идола. Тот предполагаемый варвар-ваятель, похоже, мог кое-чему поучить даже самых именитых скульпторов. Мне еще не доводилось видеть такое искусное соединение разных пород поделочного камня — чего стоили одни агатовые глаза на лице из мориона. Они смотрели прямо как живые. Да и волосы из черного обсидиана производили впечатление. Равно как и тело из гранита, казавшееся одетым в штаны и куртку неизвестного покроя. И кривые ноги казались обутыми в красные сапожки благодаря изображавшему их сарду.

Я сначала не мог понять, кого же мне напоминает этот болван, а потом все-таки сообразил. Да это же гном! Именно такими их и описывают, не хватает только красного колпачка. Но тогда возникает вопрос: кто мог сделать своим идолом гнома? Я ответил на это вслух:

— Видно, поклонявшиеся этому болвану сами были порядочными болванами.

И тут рядом со мной кто-то хихикнул. Я вздрогнул и закрутил головой, но кругом не было никого, кроме Уголька, мирно пощипывавшего листву на краю поляны.

Хихиканье повторилось. Я резко обернулся, зажмурился и помотал головой. Мне показалось, будто хихикнул каменный болван. Да и агатовые глаза вроде бы странно заблестели…

— Нет, чепуха, не может этого быть, — произнес я вслух, пытаясь убедить себя, что мне померещилось. — Это всего-навсего тесаный болван. Камни не смеются!

— Очень даже смеются — особенно когда им попадаются такие неотесанные болваны, как ты!

На сей раз никаких сомнений быть не могло — со мной говорил каменный гном, хотя черты его лица оставались неподвижными. Голос исходил из открытого рта, а так как ни одного солнечного луча в эту пасть не падало, я не мог разглядеть, каким образом он издает звуки. Но издавал их именно он, в этом уже не могло быть сомнений.

— Ну что, так и будешь на меня пялиться? — видимо, потерял терпение гном. — Давай, спрашивай.

— А о чем? — спросил я, оправляясь от растерянности.

— Замечательно! Первый раз ко мне приходит человек, у которого нет вопросов, которому, по-видимому, все ясно. Правда, сюда давно никто не забредал, — признался гном. — С тех пор как ко мне являлся этот глупый маг Здиброн, прошло уже… сколько? Двести лет? Нет, пожалуй, все триста. Да, точно, не меньше трехсот. Так что на свете могло многое стать иным. Но не думаю, чтобы Худокала уж настолько изменилась, чтобы не осталось решительно никаких поводов для любопытства.

Это слово, Худокала, вызвало у меня любопытство. Гном говорил на койнэ, торговом языке, сложившемся и ставшем средством общения во времена левкийской гегемонии. Я так понял, что употребленное гномом слово означало то же самое, что и левкииское название нашего ира — Теохирома, Крепость Богов. Но хотя слово я понял, языка, к которому оно принадлежало, не узнал, и мне стало интересно, где же гном его позаимствовал. Поэтому я спросил сразу и по существу:

— Ты чьих будешь?

В ответ снова раздалось хихиканье:

— А, так мальчику все же есть о чем спросить, и к тому же вопрос у него не мелкий. Но прежде чем ответить, я все-таки попросил бы уточнить, что именно ты хочешь узнать.

— Я спрашиваю, кто ты, откуда родом и почему ты такой… какой есть.

— Да, этот юноша хочет узнать самое главное, а не ерунду вроде того, как возникло все сущее, в чем смысл жизни, где спрятано золото и прочее в том же роде. Но я отвечу, потому что ты имеешь право получить ответ на свой вопрос, прежде чем ответишь на мой. Слушай же…

Мне почему-то не понравилось, что я должен отвечать ему на какой-то вопрос, и, слушая гнома, я небрежно опустил руку на рукоять кинжала, хотя и не представлял, чем тот способен помочь против каменного истукана. Тем не менее я не слишком тревожился, ведь при мне был еще отцовский меч, который, если верить поэтам и Скарти, перерубал камни с такой же легкостью, как и березовые чурки.

— Кто я такой, ответить сложно, — начал свой рассказ гном, — поскольку это неясно и мне самому, и всем, кто бывал здесь до тебя. Лучше расскажу, кем я был и как стал таким… какой я есть, а уж ты сам решишь, кем меня назвать. Договорились? Итак, сперва я был магом в Пакчаре…

— Никогда не слышал о таком городе, — перебил я. — Где он, в какой стране?

Гном снова противно засмеялся:

— Это и есть страна, а вовсе не город. Или правильнее будет сказать, что это была страна, но я не видел, как она сгинула, и потому для меня она по-прежнему есть, хотя я и знаю, что на ее месте давно располагается страна, которую вы называете Алалией. Или называли? За двести… нет, триста лет могла сгинуть и она. Это так?

— Нет, Алалия находится на своем месте — между Михассеном и Кортопой, — ответил я, — хотя гегемонию свою она давно утратила.

— Так алальцы все-таки были гегемонами? — удивился гном, — Вот уж не ожидал, никак не ожидал от них такой прыти. Правда, раз уж гегемонами удалось стать даже этим пьяницам и бабникам таокларам…

— Алальцы пробыли гегемонами недолго, — поделился я с гномом своими познаниями в истории, — всего-навсего одиннадцать лет, даже меньше, чем таоклары. Те как-никак продержались в седле целых тридцать пять лет.

— И кто же теперь гегемон? — лениво полюбопытствовал гном.

— Никто. После того как хари сокрушили алальскую гегемонию, а мжуны разбили харь, никаких других гегемонии не выявилось. Мжуны не хотят ими быть, а джунгары не могут.

Слова гнома породили у меня вопрос, который я не преминул задать:

— А с каких пор ты помнишь этот мир?

— К этому я скоро подойду, но сначала давай вернемся к моему рассказу. Итак, я был магом в Пакчаре, причем знаменитым магом, уверяю тебя, со мной сам царь Калхиула советовался, но, к сожалению, у меня, как у всякого великого человека, было много завистников, и они оклеветали меня перед царем, будто я тайно занимаюсь некромантией, а заодно и некрофилией, — хотел бы я знать, а понимали ли доносчики, в чем разница между этими занятиями? И мне пришлось спешно покинуть двор. И так как меня повсюду искали, то я, не надеясь убежать от преследователей, решил попробовать средство, о котором мне говорил мой покойный наставник, великий маг Хшайар. По его словам, если зайти во время полнолуния в каменный круг близ Геррея и произнести одно заклинание, то перенесешься в другой мир, куда отправляются души умерших занимать новые тела, по заслугам своим. Я, признаться, ему не очень-то верил, тем более что он утверждал, будто в том мире я стану демоном. Но терять мне было нечего, так почему бы и не попробовать? Тем более что Хшайар постоянно твердил, что у меня это получится. Так или иначе, я зашел в круг из камней, произнес заклинание, и… меня объяла клубящаяся тьма, которую пронизывал ослепительный свет…

«Вот дает, — подумал я, — такой оксюморон, пожалуй, будет почище "горячего снега" Георга Кадастида».

— … И когда я очнулся, вокруг меня действительно расстилался незнакомый мир! Я мог бы рассказать много занятного об этом мире, но скажу лишь о том, чем меня поразила первая встреча с местными жителями. У многих из них волосы и глаза были разного цвета! Я видел там даже голубоглазых рыжих! После таких чудес мне, естественно, захотелось узнать, а не стал ли я и впрямь демоном, и я тут же проверил это — порезал себе руку ножом, который позаимствовал у одного туземца. И на следующий день на руке не осталось никаких следов! И вообще я ощущал себя на редкость здоровым и полным жизненных сил. Я решил воспользоваться этим для развития своего магического мастерства. И у меня все получалось на редкость отлично — стоило хоть раз удачно провернуть какое-то превращение или заклинание, и оно получалось всегда. За восемь лет я стал таким великим чародеем, каким здесь не стал бы и за тысячу.

Но тут полосе удач пришел конец. Уж не знаю, что послужило тому причиной, возможно, мои успехи в магии встревожили местных богов и они подослали ко мне своего прихвостня, но так или иначе однажды в горы, где я был господином и повелителем, явился один рыжий малый в красных штанах и красной рубахе, да к тому же еще и в красных сапогах. Он назвался собратом-демоном и магом. Сказал, что хочет поучиться у меня, пока еще есть время. Я удивился и ответил, что уж чего-чего, а времени-то у нас обоих в избытке — ведь, как всем известно, демоны не стареют и живут бесконечно.

«Так-то оно так, — ответил рыжий малый, — да только пробыть в одном мире мы можем не больше девяти лет, а дальше нас перебросит в следующий без всяких заходов в Места Силы. Так что жить здесь нам осталось недолго, ведь я пробыл тут шесть лет, а ты, как я слышал, и того больше. Слыхал пословицу: "Ступил на Путь, про отдых забудь"? Так это о нас. Во всяком случае, надолго задержаться нам действительно нигде не удастся. Разве что…» — «Разве что?» — подстегнул я его. «Разве что мы сами, до истечения срока, зайдем в Место Силы и произнесем Заклинание Возврата. Тогда мы вернемся в свой мир, и оттуда нас уже ничто не выбросит. Но я б этого делать не советовал». — «А почему? — Мне вдруг страшно захотелось вернуться на Худокалу и даже в Пачкар. Уж теперь-то, с моим новым могуществом, я бы показал всем завистникам, где раки зимуют. Я бы заставил царя не слушать никого, кроме меня. Да что там! Я мог бы и сам стать царем, и кто посмел бы мне противиться? — Почему ты не советуешь возвращаться домой?» — «Да понимаешь, недавно появилась в нашей славной семье богов одна сука-демонесса по имени Вала. Такая, знаешь ли, правильная, вся из себя, болтает всякую чепуху о Порядке и Равновесии, и требует, чтобы никто не смел хоть на мизинец отклониться от Прямого Пути. Это бы ладно, но ведь она еще грозится извести всех демонов, и богов, и духов, которые вздумают идти не Вперед, а Вправо или Влево, и уж тем более Назад. Она уже убила десятка два богов и втрое больше демонов и готова уничтожить всех до единого, но настоять на своем. Не знаю, как тебе, но мне не хочется с ней связываться.

Но его слова меня не испугали, я лишь испытал еще более жгучее желание вернуться в свой мир в ореоле новообретенного могущества и задать всем перцу. А если какая-то Вала вздумает мешать, задам перцу и ей! Таким сильным я себе тогда казался. И поэтому я уговорил рыжего открыть мне Заклинание Возврата и помочь с возвращением домой. Тот сперва упирался, но потом согласился и даже проводил к ближайшему месту Силы.

Им оказался не каменный круг, а усеченная пирамида на вершине небольшого холма. Там мы приступили к магическому ритуалу, необходимому для Хода Вспять, причем оказалось, что мне не справиться без мага-помощника, способного «втолкнуть» меня в мой мир. Рыжий, опять же после долгих уговоров, согласился помочь и занял место у подножия этой невысокой — в рост человека — пирамиды. И прежде чем он сделал последний магический жест, я, расчувствовавшись, спросил напоследок: «Как тебя звать, брат? Скажи, чтобы я знал, кого должен благодарить».

В ответ он растянул рот в улыбке, которой я никогда не забуду, сколько бы ни пришлось здесь еще простоять, и сказал так: «Имя у меня довольно короткое: Орк. Красный Орк. И вспоминать меня будешь еще не раз, но сомневаюсь, что с благодарностью. Кстати, мы не братья, среди моих родственников таких дураков нет и быть не может. Прощай, глупый демон, возмечтавший о божественном величии. Величины ты будешь, какой заслуживаешь». Он скрестил перед собой руки и резко развел их в стороны. И опять я канул в слепящую тьму и перестал что-либо видеть, слышать и ощущать, кроме пронизывающего света и боли, боли такой мучительной, какой я и представить себе не мог, а милостивое забытье все не наступало. Наконец я преодолел какой-то порог и провалился в небытие.

Очнулся я на опушке леса и, едва придя в себя, почувствовал себя как-то непривычно. Я встал, и деревья показались очень большими. Бросив взгляд на руки, я с ужасом обнаружил, что они стали маленькими, как у девятилетнего ребенка.

Охваченный страшным подозрением, я побежал, спотыкаясь, на слабеньких ножках к блестевшему неподалеку озеру и посмотрел на свое отражение в воде. Все подтвердилось. Из воды на меня смотрел самый настоящий ацан (гном, мысленно перевел я). И понял я тогда, что означали последние слова Рыжего Орка, и помянул его последними словами, которые, увы, не могли причинить ему никакого вреда, равно как и все мои чары, ибо он находился в другом мире, который я по глупости своей покинул. Так что, как видишь, я был магом и демоном, а стал кекропом, и, скажу тебе, мне пришлось в этом качестве ой как нелегко!

Но я обнаружил, что все магические знания и навыки, приобретенные в бытность демоном, остались при мне, а поскольку в новом обличье узнать меня никто не мог, то я вернулся к прежнему ремеслу и помогал тем, кто обращался ко мне за помощью. Но бесплатных услуг не оказывал — решил, что хватит с меня роли доброго волшебника. Наученный горьким опытом, я больше не верил ни в какую доброту. Ведь меня обманули и боги, и люди. Боги подослали ко мне Рыжего Орка, и кто как не люди толкнули меня на пресловутый Путь, с которого чет возврата? Со своими завистниками я рассчитался. Они, должно быть, недоумевали, отчего их и их семьи преследуют всякие несчастья: то бешеная собака кого-то покусает, то ребеночек в канаве утонет, то лихорадка унесет цветущего еще вчера юношу. Наверное, они винили в своих бедах разгневанных богов и гадали, в чем причина этого гнева. И конечно, никто не вспомнил Оклеветанного пять лет назад и бесследно исчезнувшего мага. Меня это вполне устраивало.

В общем, жизнь кое-как наладилась. Только одно легка досаждало: девки воротили от меня нос, а ведь раньше, когда я был магом и демоном, они ходили за мной табунами.

Но, к счастью, моих физических и магических сил вполне хватало, чтобы овладевать женщинами, не очень-то считаясь с их чувствами. Я даже путешествовал, чтобы попробовать разных, особенно слывших неприступными и добродетельными. А уж если они были еще и рыжими, тут я и вовсе не жалел трудов и сил и обязательно добивался своего. Вот за одной такой красоткой я и пришел сюда, в Фалерию…

— В какую еще Фалерию? — перебил я. — Ведь тут всегда, была Романия, еще до того, как ромеи стали сколачивать свою империю.

Похихикав, гном объяснил:

— Тогда еще не было никакой Романии, поскольку не было еще и самого Рома, давшего ей свое имя вместо прежнего, существовавшего не один век. Но, впрочем, какая разница? Кто сейчас помнит все эти старые имена и названия? Они исчезли без следа после второго великого потрясения, которое пережил наш мир незадолго до Черного Тысячелетия по милости рыжей суки, которую я увидел, когда сидел, отдыхая, именно здесь, на этом бугре. Тогда поблизости росла дубовая рощица и с бугра была видна река, на которую я и смотрел, когда из рощи вышла она: высокая, красивая, рыжая стерва, в красной рубахе и шароварах. При виде нее кровь ударила мне в голову, и я, мигом забыв о красотке, ради которой пришел сюда, пожелал тут же овладеть рыжей незнакомкой. Но не успел я произнести и первых пяти слов Заклинания Подчинения Воли, как рыжая сделала какой-то неизвестный мне магический жест и, поднеся ладонь к губам, словно бы сдула с нее пыль в мою сторону. Казалось, мой рот наполнился горячими угольями, я не мог произнести ни слова, мог лишь пронзительно вопить и отплевываться. Дав мне помучиться пару минут, рыжая сказала:

— Видать, ты, цверг, совсем лишился магического чутья, если не способен даже узнать, кто пред тобой, и посягаешь на честь высших. Хватит с тебя или хочешь еще?

Я замотал головой, желая любой ценой избавиться от проклятого жжения во рту. А уж потом как-нибудь разберусь с этой подлой тварью, пусть даже с помощью обычной грубой силы.

Она снова дунула, удаляя с ладони невидимую пыль, я пожар у меня под небом погас. Я облегченно вздохнул и уставился на рыжую, прощупывая ее своим магическим зрением и пытаясь определить ее ранг и возможности. Когда из этого ничего не вышло, я спросил:

— Так кто же ты, о высшая, и в чем твое верховенство надо мной, бывшим великим магом и не менее великим демоном?

Она презрительно скривила губы:

— Будь ты столь великим, как говоришь, не стоял бы сейчас передо мной в обличье жалкого цверга, а продолжал бы свой Путь и, возможно, достиг божественности. А что касается меня и моих прав на старшинство, то я — Вала, единородная дочь Альмы, слышал обо мне?

— Сука-демонесса! — невольно воскликнул я, мигом вспомнив слова Рыжего Орка. — Как ты проникла на Худокалу? Ведь сюда нет хода богам!

— Но ты же сам назвал меня демонессой, — усмехнулась она, видимо ничуть не обидевшись на «суку». — А для демонов вход в Крепость Богов открыт. Так что эти отвергатели Пути, эти боги-уклонисты напрасно надеялись укрыться здесь от Упорядочивания. Я их всех наставлю на Путь истинный, вольной волей или силком, как получится. Кстати, и тебе советую снова отправиться в Место Силы и стать на Путь, ведь ты по-прежнему способен на это.

Такое простое решение мне раньше не приходило в голову, но страсть как не хотелось идти на поводу у долговязой демонессы, слишком уж мало я с некоторых пор доверял рыжим. И поэтому я ответил с иронией:

— Спасибо, но мне и здесь хорошо. Хватит с меня приключений в иных мирах, я и в этом проживу припеваючи.

Я посмотрел на каменного цверга с невольным уважением и вспомнил слова из кортонской летописи: «Малый рост сего мужа никак не соответствовал выказанной им наглости». Даже я, внук Валы, ни за что не осмелился бы разговаривать с ней в подобном тоне. Впрочем, судя по его виду, расплата за дерзость не заставила себя ждать. Что и подтвердили дальнейшие слова цверга:

— Лицо у нее потемнело, и она как будто еще прибавила в росте, нависла надо мной подобно башне. Она сделала еще один загадочный жест, словно помесила глину, и произнесла, чеканя каждое слово:

— Я могла бы просто раздавить тебя, как клопа, да неохота возиться с такой мелюзгой. Мне еще надо разделаться с обнаглевшими от безнаказанности богами. Но и отпускать тебя на все четыре стороны я не желаю: если каждый шаг в сторону я рассматриваю как побег, то топтание на месте — как провокацию. Ты сказал, что тебе и здесь хорошо? Так стой же здесь до моего второго пришествия и попробуй пожить припеваючи в теле каменного болвана!

И с этими словами она сделала еще несколько непонятных магических жестов и прочла заклинание на столь же непонятном языке. Я пытался помешать ей известными мне способами, но ничего не получилось, мои руки уже окаменели, и тогда я почувствовал настоящий ужас и громко закричал, и все кричал не переставая, пока она не закончила, да и тогда умолк только из страха, как бы она не лишила меня голоса, а с ним и последней надежды сбросить эти чары. Взглянув на дело рук своих, она удовлетворенно кивнула.

— Вот и стой теперь здесь в назидание всем, кто еще вздумает меня провоцировать, — молвила она. — А когда освободишься при моем втором пришествии, то, надеюсь, у тебя хватит ума в новом воплощении не дерзить старшим.

И, повернувшись, спокойно удалилась в сторону Пакчара. А я остался на этом бугре клясть и себя, и ее, и Орка. И всех баб и завистников, и даже своего учителя Хшайара, присоветовавшего мне ступить на этот роковой Путь. Так и стою с тех пор и лишь изредка развлекаюсь, отвечая забредшим сюда глупцам вроде тебя, ну а потом заставляя их отвечать мне. И если они не отвечают, то навсегда остаются в моей компании… Вот только, в отличие от меня, говорить они в каменном виде не умеют, и мне иногда совсем не с кем поболтать. Видимо, каменная глотка не может правильно произносить заклинания, и у меня вместо статуй получаются простые глыбы.

Как видишь, определить, кто я такой, затруднительно, легче сказать, кем я был: магом, демоном, ацаном. Но вот кто я ныне? Как меня теперь называть? Ты можешь на это ответить?

— Вполне, да к тому же не долго думая, — отозвался я, осторожно перевешивая пожны с мечом со спины на пояс, где я мог быстрее выхватить оружие. — Да ты и сам бы ответил, если б повнимательнее слушал собственный рассказ, ведь Вала уже дала тебе точное определение: каменный болван. Не вижу никакой надобности оспаривать ее божественную мудрость. Ну что, удовлетворен ты таким ответом на свой вопрос?

Окаменелый гном издал звук, напоминающий зубовный скрежет:

— Нет. Мой Вопрос еще не задан, ты лишь ответил с моей помощью на свой. И если ты все же кое-что мне разъяснил, то и твой правильный Ответ будет небесполезен для тебя, не говоря уж о том, что избавит от печальной участи твоих предшественников, по которым ты подходил ко мне. Итак…

— Спасибо, но я как-нибудь обойдусь, — вежливо поблагодарил я гнома. — Я и так здесь чересчур задержался.

Что было, между прочим, чистой правдой, поскольку я, заслушавшись болтливого истукана, не заметил, как наступил вечер.

Я повернулся, чтобы уйти, и услышал позади мерзкое хихиканье, а затем, едва спустившись с бугра, наткнулся на невидимую стену. Как будто усыпавшие поляну, да и весь этот лес камни собрались передо мной в непреодолимый пал.

Ладно, гном, не хочешь по-хорошему, пеняй на себя.

Птицей взлетев на вершину бугра, я выхватил меч и взмахнул им, собираясь снести голову коварному цвергу.

Ничего не случилось.

Глава 2

То есть меч ударил как положено, точно по каменной шее, но не оставил и царапины. Да и сам болван от моего удара даже не шелохнулся. Единственное, чего я добился своим ударом, так это нового взрыва мерзкого хихиканья:

— Да, ты не такой, как другие рыжие, хотя и похож на них. Орк был таким же лобастым и скуластым, с такой же ямочкой на тяжелом подбородке. Вот только глаза у него были другие — лиственно-зеленые… У тебя глаза скорее как у Валы, огненно-золотистые, да, цвета червонного золота. Ты, случайно, не ее потомок, а?

— Откуда мне знать? — не моргнув глазом соврал я. — Ведь с тех пор минуло… сколько, собственно, лет ты тут простоял?

Я не поддался гневу, не осыпал болвана бесполезными ударами. Тут явно требовалось какое-то иное решение. И время для его поисков, которого могло бы и не оказаться, если б я ляпнул, что я внук его Немезиды. Нет, прибегнем к хитрости и постараемся побольше выведать о противнике.

— Я же сказал, что это произошло со мной незадолго до Черного Тысячелетия, — раздраженно ответил гном. — Тот глупый маг говорил, что во всем Межморье отсчет лет ведут с начала этой эпохи. Надеюсь, за минувшие три века летосчисление не изменилось, кто бы там ни претендовал на гегемонию.

— Нет, с этим все по-прежнему. Сейчас две тысячи четыреста восьмидесятый год от начала Черного Тысячелетия.

— Значит, примерно столько я и простоял тут.

— Два с половиной тысячелетия? — недоверчиво переспросил я. — Откуда же мне тогда знать, не потомок ли я Валы? Я и отца-то своего никогда не видел. — Последнее было чистой правдой.

— А вот сейчас узнаем, потомок ты или нет. Если ты происходишь от нее, то без труда разгадаешь загадку о ком-то близком к ней, но вот о ком именно — точно не знаю, способностей не хватило определить, — нехотя признался он. — Итак, слушай Вопрос и дай Ответ, иначе в камень будешь одет. — Он перешел с койне на архаический левкийский и прочел нараспев, самым настоящим каменным голосом:

Что Тело с Душою рядом Стоят в йулальном миру, Всяк знает, но кто Триаду Составит с ними одну? Ее из огня и воздуха, Равно — изо льда и земли, Создала, не зная роздыха, Та, пред кем боги в пыли. Она пройдет по Межморью, Как демон среди людей, Кому-то на радость и горе Родит четырех дочерей. А после покинет Крепость, Вернется в родимый дом. Но может — какая нелепость! Явиться в обличье ином. Они триедины в целом, Тело, Душа и Дух. Каждой служит уделом Сфера из разных двух. Этих богинь великих Каждый обязан знать. Сумей, перечислив Лики, Их имена назвать.

Гном умолк. Я тоже хранил молчание, не видя никакого смысла поступать иначе. Так мы и помалкивали на пару. Гном не выдержал первым:

— Ну?

— Что «ну»?

— Ну и что ты на это скажешь?

— Ну что я тут могу сказать, — прикинулся непонятливым я. — Я вообще-то не большой знаток древнелевкийской поэзии, но прочитанное тобой явно не относится к ее лучшим образцам, да и рифма в тогдашних стихах левкийцев напрочь отсутствовала. Но правде говоря, она и теперь встречается там нечасто.

— Поразительно, — задумчиво произнес гном, — как долго действует у них Запрет Зекуатхи, хотя о нем уже никто толком не помнит.

— Кто такая Зекуатха? — спросил я, втягивая гнома в разговор. — И что это за Запрет?

— Не она, глупец, а он, — снова захихикал карлик. — Это был самый великий из богов, Хозяин Худокалы, Могучий и Мудрый. Когда боги поселились в Худокале, они не говорили с людьми на своем языке, так как не желали, чтобы те стали могущественными магами. Но любой язык, на котором они разговаривали, делался божественным, и всякий умеющий слагать стихи мог стать великим чародеем, лишь бы не был чужд складу и ладу. Вот потому-то Зекуатха и запретил людям рифмовать и обрушивал кары небесные на любое государство, где не накинули железную узду на поэтов и магов, ибо подозрения богам внушали и те и другие. Но полностью задавить нас они, разумеется, не могли. Ведь цари, даже преследуя нас, все-таки прибегали иногда к нашим услугам и укрывали нас от гнева богов в глухих пещерах Баратских гор…

— Так что же стало с этим Зекуатхой? — полюбопытствовал я.

— Да то же, что и со всеми прочими богами, — зло ответил гном, — а ведь я так на них надеялся! Думал, против их мощи какой-то там демонессе не устоять. Как я ловил тогда всякий слух о делах божественных! И каким ударом стало для меня разрушение Худокалы! Я же так надеялся, что с гибелью Валы ее чары развеются, но нет, не боги ее уничтожили, а она уничтожила богов. Всех — и тех, что сидели в Худокале, и тех, что бродили но миру. Ни одного не пропустила и никого не пощадила. Дым пошел над всем миром, грохот даже до меня докатывался. А потом она, видать, сочла, что навела тут «Порядок», и убралась восвояси, и мне оставалось только ждать ее возвращения да задавать Вопрос, который мне удалось-таки извлечь из нее, пока она околдовывала меня. Мне почему-то кажется, что если найдется Ответ на него, то чары Валы спадут и я обрету свободу, не дожидаясь второго пришествия демонессы. Ты можешь его дать?

Я понял, что отвлечь гнома не удастся, поиск ответа на вопрос Валы стал для него за долгие века навязчивой идеей. Требовалось как-то сманеврировать.

— Ну не ждешь же ты, что я так вот, с ходу, его выдам? — деланно возмутился я. — Тут надо подумать, поразмыслить, прикинуть…

— Пожалуйста, пожалуйста, думай сколько угодно, но только за бугор тебе не уйти, — заявил цверг, — и, пока размышляешь, помни — с голоду умереть я тебе не дам.

Последнее обещание мне почему-то не понравилось, так как я сомневался, что цверг станет заботиться о моем пропитании.

— Это так любезно с твоей стороны, что я даже не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность… кстати, кому? Ты ведь так и не представился. Как тебя зовут?

— Надеешься получить власть надо мной, вызнав мое имя? — знакомо захихикал гном. — Глупец! Еще не родился маг, который одолеет меня, защищенного заклятием Валы. А зовут меня Ашназгом, хотя зачем тебе знать имя какого-то отесанного болвана?

— Ну, не могу же я все время обращаться к тебе «Эй», — разумно объяснил я. — Я вот что хотел узнать, Ашназг: можно еще задавать тебе вопросы?

— Сдается, ты просто тянешь время, но почему бы и нет? Все равно тебе отсюда не сбежать, а мне спешить некуда. Спрашивай.

— Каким образом ты получил от Валы вопрос-заклятие? И откуда знаешь, что в нем говорится о ком-то, близком ей?

Спрашивал я вовсе не из праздного любопытства. В моей голове забрезжила догадка, связанная с другими заклинаниями, с которыми мне однажды пришлось столкнуться. Но если я ошибаюсь… Судя по настроению гнома, второй попытки он мне не даст, так что лучше не говорить лишнего.

— Как я получил Вопрос, это уже относится к тайнам магического ремесла, которых не положено знать непосвященному, даже готовящемуся стать камнем. — Ехидство гнома вызвало у меня раздражение. — А откуда я знаю, что речь шла о ней самой и иных ее воплощениях… Были, так скажем, некоторые намеки там, откуда я «извлек» Вопрос. Да и в самом Вопросе намеков хватает, чего стоят хотя бы слова: «Та, пред кем боги в пыли». Это ведь она про себя, любимую. Но как зовутся другие два лица Триады? Вот в чем Вопрос!

— Звучная фраза, надо подкинуть ее какому-нибудь драматургу, — пошутил я и добавил: — Но в вопросе Валы, на мой взгляд, много избыточных сведений, которые нисколько не проливают свет на два других ее воплощения. Поэтому стоит ли удивляться, что за два с половиной тысячелетия никто не ответил на твой вопрос? Ты либо знаешь лики Валы, либо нет, а угадать их невозможно.

— А ты знаешь их? Если да, то назови, а нет, так попробуй угадать, вместо того чтобы доказывать, будто это невозможно. — Видимо, мои рассуждения задели гнома за живое. — Отвечай!!! Сейчас же!

— Ну, если ты настаиваешь, — пожал плечами я и, набрав побольше воздуху в легкие, выпалил: — В своей наивысшей ипостаси она Альма, среди людей она — Изольда, а среди богов, демонов и прочих Священных Сил — Вала, с каковой ипостасью тебе, бывшему цвергу, и выпало счастье познакомиться, но ты этого счастья не оценил, за что и простоял тут два с лишним тысячелетия, и если я не ошибаюсь, теперь твоему стоянию конец.

И верно, не успел я договорить, как по всему телу истукана словно пробежали волны, превращая камень в кость и плоть, которые прямо у меня на глазах за считанные мгновения проделали тот путь к праху, какой все вещи совершают за долгие тысячелетия, те самые тысячелетия, на которые обессмертила этого цверга Воля Валы. Он превратился в прах так стремительно, что в воздухе не успело стихнуть эхо его последнего крика: «Ты знал!!! Ты знал!!!»

И, как только прах бывшего мага-демона-цверга-истукана осыпался на вершину бугра, со стороны реки налетел смерч и унес останки неведомо куда, а также, как я обнаружил миг спустя, и прах, образовавшийся на месте других камней. Меня окружала голая земля, без малейших признаков растительности.

Подойдя к Угольку, все это время мирно жевавшему листву, я вскочил в седло, не коснувшись стремян, и довольно резко бросил ему:

— А ну, вези меня обратно к берегу. Уж воду-то ты, надеюсь, способен отыскать?

Это показывает, в каких расстроенных чувствах я тогда пребывал — разве не глупо пенять коню, что заплутал в зачарованной чаще?

Уголек пренебрежительно фыркнул и не спеша зарысил между деревьями. С леса явно спали чары — и часа не прошло, как Уголек вывез меня к берегу Магуса, где я и уснул, даже не поужинав, поскольку еды не осталось и добывать ее было поздно.

Спал я чуть ли не до следующего полудня, во сне мне досаждал каменный болван, вопивший свое «Ты знал!!!», и на следующее утро я был так разбит, что решил устроить дневку. Коню тоже надо отдохнуть, а мне не помешает поохотиться. По опыту зная, что дичь редко встречается в этих запущенных яблоневых садах, я решил прогуляться вдоль берега и вскоре наткнулся на заводь, где обнаружил утиную стаю. Не мешкая, я послал стрелу в самого крупного селезня, и он беспомощно забил крыльями по воде.

Я скинул одежду, бросился в воду и в несколько гребков пересек заводь. Свернув шею подранку, я поплыл к берегу, и тут невдалеке что-то громко плеснуло. Я в тревоге схватился за кинжал, с которым не расстался даже в качестве охотничьей собаки Это не помешало мне усиленно работать ногами, и я был уже совсем рядом с берегом, как вдруг рядом мной из воды появилась омерзительная черная морда с выпученными глазами и с шестью зубами в раскрытой пасти.

«Горлум!» — молнией сверкнуло у меня в голове. Бешено работая ногами, я мигом добрался до суши и там принял боевую стойку. Черная морда вынырнула вновь у самого берега и с досадой лязгнула всеми шестью зубами. Заметив, какие они острые, я живо вспомнил слухи о том, что горлумы точат клыки о речные камни, и похвалил себя за правильное решение. Ни к чему связываться с этой тварью, тем более что к ее мясу я бы не притронулся, даже если б любил рыбу. Горлум не просто отвратителен на вкус, а ядовит для всех живых существ, кроме карков. Те считают горлумов лакомством и этим приносят большую пользу рыбакам, которые без их помощи возвращались бы домой с пустыми сетями, поскольку горлумы страшно прожорливы. Вот и этот, сообразив, что закусить мной или селезнем не удастся, потаращил еще немного на меня глазищи и с плеском ушел на дно поджидать другого дурака.

Возвращаясь к месту стоянки, я насобирал сухих сучьев для костра, а потом нарубил еще дров Скаллаклювом. Но прежде чем разжечь костер, я сперва ощипал селезня, а затем обмазал его найденной на берегу красноватой глиной. После чего положил селезня печься прямо в огонь. Этому способу приготовления утки меня научил Улош, его народ так делал с незапамятных времен. Правда, наш эстимюрский повар утверждал, что это называется «утка по-джунгарски», но Улош только презрительно усмехался. Мне тоже не верилось, что джунгары способны готовить без кухонной утвари, а главное, без своих любимых приправ, которые позволяют им превращать любую снедь в нечто совершенно неузнаваемое.

Утолив голод, я снова отправился на охоту. Мне сопутствовала удача, я застрелил шесть уток, не уступив ни одной горлуму. После чего вернулся к костру, ощипал добычу, насадил тушки на заостренные прутья и подвесил коптиться над костром, а сам устроился под деревом читать «Дануту». Я пропускал однообразные описания любовных приключений своей двоюродной бабки, меня интересовали лишь яркие события ее биографии. Хотя если верить Андронику Эпиполу, вся ее биография и сводилась к любовным утехам, между которыми вклинивались такие малозначительные эписодии, как склоки с единокровным братом (моим дедом, королем Воденом), вмешательство в жунтийскую Междоусобицу 2440 года, небезуспешную борьбу с северными варварами (закончившуюся, однако, столь трагически) и, наконец, наведение порядка в собственных владениях, увенчанное казнью своевольных жупанов во дворе Литокефала. Обо всем этом Эпипол говорит вскользь, мимоходом и останавливается лишь на казни, уж ее-то он расписывает не менее подробно, чем постельные забавы Дануты. Очевидно, такова традиция жанра.

Когда я добрался до событий двадцатилетней давности, то стал читать все подряд, боясь пропустить что-то пустяковое с точки зрения Андроника, но важное с моей. И не зря я так поступил. Описывая лето последнего года царствования Дануты, Эпипол вначале приводит явно подлинное письмо Альвивы, в котором та сообщает моей двоюродной бабке важную новость. Если опустить нежные пассажи Альвивы, свидетельствующие о ее трибадных отношениях с Данутой, то это место звучит так:

«… И с ней был чужестранный воин в драных штанах, которого она так горячо расхваливала, что я решила сама посмотреть на этого волшебника, пробудившего в Хельгване столь сильные чувства. Я пошла к хижине, где его держали, и заплатила эйрир охранявшему его проходимцу, чтобы никто не мешал нам спокойно поговорить. Оставшись с ним наедине, я хорошенько рассмотрела его при сиянии светильника и убедилась, что Хельгвана ничуть не преувеличила его достоинства: все шесть подов ростом, смуглый, рыжий, золотоглазый, широкоплечий, с могучими мышцами и узкой талией. Короче говоря, он очень походил на того бронзового бойца, что стоит у тебя в спальне, ты еще, помнится, рассказывала мне, что этот кумир — единственная вещь, сохранившаяся в твоем замке с тех времен, когда его построили левкийцы. Ты даже называла при мне имя этого бронзового бойца, Эреклаус, кажется, или что-то похожее. Мне он еще напомнил Тора.

Желая убедиться в сходстве могучего иноземца с твоей статуей, я велела ему сбросить рваные штаны и обошла его кругом. Да, моя догадка подтвердилась — его мужское естество вздымалось высоко и было твердым, как у кумира. Я не удержалась от соблазна коснуться его, отчего незнакомец из Тора в мгновение ока превратился во Фрейра, набросился на меня, сорвал горностаевый плащ и повалил меня на земляной пол хижины. Он успел четыре раза овладеть мной, прежде чем мне удалось сорвать с лица вуаль и несколько охладить его пыл видом правой половины моего лица… Видимо, поэтому и сорвался мой план. Я не обзавелась союзником, который помог бы устранить Ульфа, — чужеземец и так уже получил от меня все, что хотел. После поединка с Хенгистом, о котором тебе может рассказать мой посланец, видевший это кровавое действо собственными глазами, чужак и твоя племянница Хельгвана сбежали из Сурвилы, очевидно, с помощью прохвоста, который его стерег. Думаю они направятся в сторону Эстимюра, и если ты постараешься, то сумеешь перехватить их по дороге. И ты не только вернешь себе пленницу, но и заполучишь мужчину, достойного тебя…»

И дальше в том же духе. Затем Эпипол вкратце отмечает, что Данута последовала совету подруги. Еще он подробно рассказывает, чем Данута и Глейв занимались в уединении ее покоев. Надо полагать, он подсматривал за любовниками через глаз золотого единорога, изображенного на панно противоположной от входа стены. Иначе трудно представить, откуда он узнал такие подробности, как, например: «… Она отсосала его до массированного оргазма и жадно проглотила semen». Впрочем, справедливости ради надо сказать, что столь же подробно Эпипол описывает и предыдущие развлечения Дануты, в том числе и те, которых он видеть никак не мог по молодости лет (он поступил к ней на службу двадцатилетним юнцом, когда ей было уже за сорок). Что ж, будем считать подобные «эписодии» плодом его богатого воображения.

Далее Андроник не менее подробно летописует, как на следующий день молоденькую принцессу (мою мать, значит, мысленно перевел я) и прохвоста-слугу (читай, Скарти) привязали к столбам во дворе Лмтокефала, а Глейву вручили Скаллаклюв (но не мечи) и предоставили ему защищать спутников от трех голодных медведей. И он, к вящему неудовольствию вендов, зарубил всех троих, примерно как я хуматана. Не получив вожделенного кровавого зрелища, венды, вероятно, расправились бы со всеми пленниками, и даже Данута не сумела бы их сдержать, но именно в этот момент на замок напали головорезы Рикса.

Тут Эпипол теряет интерес к Глейву и живописует насилия, учиняемые в Литокефале разбойниками Рикса. «Двор замка, лестницы и бастионы усеивали тела убитых и раненых. Тех, кто еще кричал и корчился, тут же добивали; на прочих не обращали внимания. Пираты уже победили, и им не терпелось заняться грабежом. Подах в двадцати от Глейва на земле лежала полная молодая женщина с искаженным от ужаса лицом. Один пират приставил к ее горлу меч; другой насиловал бедняжку; а еще несколько воинов ждали своей очереди. Рядом здоровенный детина насиловал мальчишку. Тот плакал и вырывался, а морской разбойник оглушительно хохотал». Жаль, что кто-нибудь из них не стукнул топором по черепу этого писаришку, подумал я в раздражении от его отвратительного слога. Я отшвырнул книгу, поужинал копченой уткой и уснул, благо уже стемнело.

Снилось мне в ту иочь что-то несуразное, будто я отбивался от трех хуматанов Кромом и Скаллаклювом, а косолапые ревели перед смертью голосом того вратника, Дундура: «Сын погибели! Тебе не уйти от мести Великого Безымянного! Оно уже наслало напасть, с которой тебе не справиться».

Нечего говорить, наутро я проснулся не в самом лучшем настроении и потому оседлал Уголька и отправился в путь, даже не позавтракав. Впрочем, через милю-другую я достал из тороков уточку и слопал ее за милую душу, даже не слезая с коня. А чего, спрашивается, скупиться? У меня остались еще три штуки, которые требуется сегодня же и умять, иначе при такой жаре завтра их придется выбросить.

Так я и ехал не спеша до полудня, а потом опять наткнулся на вековой бор и остановился. Не нравились мне в этих краях дикие леса, от них только и жди подвоха. Этот бор, однако, вроде не походил на заколдованный: и птицы в нем пели, и белки стрекотали, и прочая живность мелькала между деревьями, лес как лес, ничего необычного. Я еще раз доверился чутью Уголька, в глубине леса отпустил поводья, пускай вывозит меня по звериным тропам к излучине Магуса. Ну и, естественно, тот не придумал ничего лучше, чем вывезти меня к древней полуразвалившейся башне, к которой лепились менее древние, но зато более развалившиеся постройки, составлявшие нечто вроде примыкавшего к башне квадрата. Приглядевшись к вершине башни, я различил металлический блеск и догадался, что вижу самый настоящий Столп Хальгира, воздвигнутый во времена жунтийской гегемонии. Удивительно, что Столп оказался в таком плачевном состоянии. Пускай прошло немало веков и сменилось немало гегемонии, но и теперь к Столпам приходят толпы паломников. Именно эти паломники, а точнее, паломницы не позволили низвергнуть Столпы, когда пала власть потомков Хальгира. И в дальнейшем эти женщины защищали святыни с таким остервенением, что они стоят и сегодня, показывая, до каких пределов простирались некогда владения Жунты. Занимались этим, повторяю, женщины, потому что прикосновение к такому Столпу, по слухам, исцеляло от бесплодия. Правда, мужчины тоже как будто исцелялись, но какой же мужчина признается в этом?

Опорами Железным Столпам служили башни, их всегда вовремя подновляли, и я недоумевал, почему дали разрушиться этой. Однако, подъехав ближе и приглядевшись к постройкам, я узнал вендийский архитектурный стиль с конями по верхней балке крыши. Картина стала проясняться. После жунтийцев гегемонами на полвека стали венды. Не сумев сокрушить вражескую святыню, они решили просто-напросто примазаться к ней и воздвигли рядом свое святилище. При левкийской гегемонии Столп и святилище, надо полагать, никто не трогал, левкийцы уважали чужие верования, но когда через сто лет их власть сменилась ромейской, то для святилища чуждого ромеям бога настали худые времена. Вероятно, здесь приносились человеческие жертвы, а ромеи, надо отдать им должное, подобные обряды искореняли везде, куда простиралась их власть, искореняли решительно и жестоко. Сначала святилище, как водится, разграбили и сожгли, а потом запретили сюда соваться кому бы то ни было. Постепенно тут вырос густой лес и скрыл причину запрета, о которой и без того все уже давно забыли. Но сам запрет остался в неприкосновенности, а возможно, даже приобрел характер священного, ведь у ромеев любые бессмысленные и непонятные запреты — священны, такая уж у них, ромеев, природа…

Эти мои размышления внезапно прервал громогласный крик, словно пришедший из моего недавнего сна:

— Попался, Сын Погибели! Теперь тебе не уйти от уготованной участи! Ты видишь пред собой напасть, с которой тебе не справиться!

Глава 3

Одним отработанным движением я извлек из левого горита боевой лук. А затем наставил на нее стрелу и поискал взглядом угрожавшего. К моему удивлению, в поле зрения никого не оказалось, да и крик, запоздало сообразил я, донесся из развалившихся строений. И новые крики оттуда подтвердили мою догадку, что в первый раз обращались вовсе не ко мне.

— Это мы еще посмотрим, кто с кем справится! Кто вас подослал, пся крев? Отвечайте, пока я всех не порешил!

В ответ на это дерзкое требование раздался издевательский смех не менее двух дюжин глоток.

— Мы посланы по твою душу Великим Безымянным. Оно решило, что ты недостоин слиться с ним, а значит, должен умереть и скитаться по мирам от перерождения к перерождению, дабы…

— Что еще за Великое Безымянное?! У этого великого обормота много чего нет — например, ума, чести, совести, да и денег в последнее время не густо. Но уж что-что, а имя-то у него есть, да притом самое подходящее — Легостай, или, ежели вам больше нравится койнэ, — Эпипол. Так что не надо делать его Неизвестным, он широко известен, правда в узких кругах!

Две дюжины глоток дружно зарычали.

— За такую наглость ты умрешь перед кумиром своего ложного бога не скорой смертью, а долгой и мучительной. Мы снимем с тебя живого…

— Чем вперед хвалиться, попробуй сразиться. Я ведь тоже могу пообещать, что просто, без затей, выпущу вам кишки!

Достав из горита колчан, я перекинул его через плечо и спешился. У меня не возникало ни малейших сомнений, что там, в старом святилище, вратники собирались кого-то убить, и, хотя меня по-прежнему удивляло, что они называют храброго незнакомца Сыном Погибели (если только они не обзывали так всех своих врагов), я не собирался проходить мимо. Шесть лет назад я усвоил одну простую истину: есть противники — с ними можно помириться; есть враги — с ними нельзя добиться окончательного мира, но можно заключить перемирие; и есть вратники — с ними невозможны никакие переговоры, их нужно просто убивать, где ни встретишь. И, на мой взгляд, сейчас я с ними встретился, пусть и не лицом к лицу. Так оно даже лучше, размышлял я, пробираясь между двумя зданиями с остатками кровли. Преимущество внезапности может пригодиться.

Осторожно высунувшись из-за развалин стены, я окинул взглядом святилище, оценил положение.

Не две дюжины, а целых три десятка вратников (их выдавали бритые головы с оставленными «драконьими гребнями», которые были украшены перьями желтого орлана) наседали с самым разнородным оружием на высокого рыжего ратоборца, ловко отбивавшегося коротким мечом вроде ромейского гладиуса. Рыжий сражался, прижавшись спиной к четырехгранному каменному столбу в центре святилища. Подняв взгляд, я увидел, что столб увенчан четырехликой головой в высокой красной шапке. Это явно был кумир вендийского бога, в честь которого и соорудили святилище.

Но размышлять об этом мне было некогда, я принялся на выбор расстреливать вратников, мельтешивших в задних рядах воющей толпы. Доставая стрелу за стрелой из колчана, вставленного в трещину меж камней, я уложил пятерых, прежде чем они поняли, что у них появился еще один противник. Соображали эти зелоты туговато — пока они пялились на трупы своих соратников, я успел увеличить число тел на каменных плитах до восьми. Тут уцелевшие наконец опомнились, и не меньше десятка с ревом ринулись ко мне.

Соображали-то они медленно, зато бегали быстро. Я едва успел положить на камень лук и прыгнуть им навстречу. Этот лук для меня когда-то сделал Улош, и мне не хотелось, чтобы в толчее схватки его повредили.

Отрубая чью-то руку с секирой, я удовлетворенно подумал, что наконец-то мне попались противники, на которых можно опробовать Кром. Вратники не срастались вновь, как скелет Суримати, и клинок не отскакивал от них, как от шеи Ашназга. Чем бы или кем бы ни было их Великое Безымянное, оно не спасало своих прихвостней от ударов отцовского меча…

… Вот еще один пытается запихнуть назад вываливающиеся внутренности. Да, только теперь я в полной мере почувствовал, что Кром — это мой Меч. Хотя он был тяжелее большинства встречавшихся мне клинков, сейчас я совершенно не ощущал его веса. По окрасившимся кровью рунам на клинке заструились мрачные отблески…

И тут я с некоторым удивлением заметил, что никто больше не наседает на меня — семеро заливали своей кровью камни, а четверо, ощетинившись копьями, медленно пятились в глубь двора.

— Не уйдете, мерзавцы! — выдохнул я, прыгая вслед за ними.

Лезвие описало сверкающую дугу, оставляя в воздухе след из мельчайших капелек крови. В руках у вратников остались четыре аккуратно обрубленных палки. Нырнув под них, я нанес еще один удар. Двое свалились, рассеченные пополам, еще один попытался увернуться — ему это почти удалось. Почти, потому что трудно уворачиваться с разрубленным боком!

Последний все же избежал смерти, упав на четвереньки. Я ударил его рукоятью меча по затылку и бросился вперед, туда, где еще звенели клинки.

Похоже, рыжий был опытным воином — у его ног валялось никак не меньше полудюжины тел, но и ему приходилось туго. Доставшиеся ему враги были вооружены получше моих: у всех — мечи, а на некоторых — кольчуги. Впрочем, он и сам был в броне — под рассеченной в нескольких местах синей рубахой блестел металл… На каком-нибудь ристалище я бы не стал этого делать, но… битва — это вам не Гераклейские Игры, а потому я, зайдя к вратникам с тыла, методично избавил их от голов, набитых противоестественными идеями.

Мы с рыжим взглянули друг на друга и одинаковым жестом утерли пот со лба. Затем оглядели усеянный телами квадрат из каменных плит, снова переглянулись и, не сговариваясь, прошлись по всему святилищу, отправляя раненых к Великому Безымянному. Оставили в живых только оглушенного мною, я хотел его допросить, и мой союзник, по-видимому, тоже, так как он снял с другого вратника переброшенную через плечо бухту веревки, размотал ее, рассек надвое и опустился на корточки, чтобы привязать веревку к ноге пленника. Я молча привязал другую веревку к другой ноге. Рыжий взглянул на меня и спросил:

— Ты верхом?

— Да, конь там. — Я махнул рукой в ту сторону, где оставил Уголька.

— А мой там. — Рыжий показал на запад. — Тащи этого поганца к своему коню, а я туда сейчас подъеду. — И он тяжелой поступью пошел в указанную сторону.

На мой взгляд, тащить вратника следовало бы ему, как более рослому, но я не стал спорить — меня ведь тоже Геракл силой не обделил. Закинув себе на плечи обе веревки, я поволок вратника по залитым кровью плитам, как тянет бурлак баржу вверх по Магусу. Добравшись до Уголька, я не мешкая привязал одну из веревок к задней луке седла. Не успел я закончить, как послышался стук копыт и появился на чалом коне мой рыжий соратник. Спешиться он не пожелал, и я, опять не споря, привязал вторую веревку к задней луке его седла. После чего забрался на Уголька — терпеливо ждать, когда вратник придет в сознание.

Но рыжий, в отличие от меня, был не склонен терять время.

— Давай, — бросил он мне. — Надо привести его в изумление, тогда он нам все выложит, как зачарованный.

Я сперва не понял, зачем нужно изумлять какого-то вратника и чем, собственно, мы можем его изумить, но слова «как зачарованный» напомнили мне о Дионе и его манипуляциях с Дундуром. И я сообразил, что слово «изумление» надо понимать буквально, то есть выживание из ума. Я слегка тронул коленями бока Уголька, памятуя, что мы хотим не разорвать вратника пополам (во всяком случае, пока), а лишь свести его с ума от боли, чтобы он перестал соображать, где находится и с кем имеет дело, и правдиво ответил на наши вопросы. И поскольку такая методика допроса была мне не в новинку, я при первом же истошном вопле остановил коня и грозно потребовал у пленника:

— Докладывай! Рассказывай все с самого начала и не забывай, что говоришь с озаренным! Но не вздумай что-нибудь утаить, иначе Великое Безымянное навеки отвернется от тебя!

И, чтобы придать вес своим словам, я слегка дернул за натянутую веревку, заметив краем глаза, что мой соратник поступил так же. Вратник снова заорал, а затем слова посыпались из него, как горох из прохудившегося мешка:

— Озаренный Сиволап собрал отряд из спасшихся от Сожжения и сказал нам, что мы должны вернуть Ухреллу во чрево Великого Безымянного. Мы старались, мы правда старались, но нас осталось слишком мало, и ухрялы травили нас, словно диких зверей. И мы погибали один за другим и не могли в постоянных скитаниях по лесам воспитать новых воинов Великого Безымянного. Некоторые уже заговорили о том, что нам лучше обосноваться где-нибудь в другом месте, там, где нас не будут преследовать, но озаренный Сиволап сказал, что такое нельзя предпринять без шарвара. Поэтому мы собрали на пепелищах лагерей все лжесокровища, которые еще не успели увезти в Мулетан на отглот дракону, и купили у романских глеров трын-траву. На шарваре, в котором участвовали все, мы узрели Великое Безымянное, оно велело нам отправляться в Романию к заброшенному храму ложного бога и ждать там, сколько придется, пока не явится туда Сын Погибели. «Он мой враг, — рекло Оно, — и ваш тоже. Убейте его, как только увидите, не пытаясь привести его ко Мне, ибо Я объявляю его необратимым». И мы радостно обещали выполнить волю Великого в точности и невзирая ни на какие соблазны Романии. Целых два месяца шли мы лесами и болотами, но в конце концов добрались до развалин храма, и ни один не прельстился соблазнами Романии. Однако, пока мы ждали там две недели, некоторые начали сомневаться в истинности веления Великого, ибо Сына Погибели все не было. Но он явился — и мы сразу узнали его по огню в глазах и на голове и по мечу у него на боку…

Я быстро взглянул на своего сотоварища. Точно! Как это я раньше не заметил — меч-то у него такой же, как у меня: слегка изогнутый, с длинной черной рукоятью и круглой золотой гардой, только покороче моего, длиною в полтора локтя. Немудрено, что этого малого — или, правильнее сказать, великана — приняли за меня, тем более что он тоже рыжий. Вот только откуда эти вратники еще три месяца назад узнали, что у меня будет такой меч? Ведь я владею им всего пять дней! Может быть, увидели его, накурившись чюня?

Вряд ли, иначе все чюни зарабатывали бы себе на зелье пророчествами. Но об этом поразмыслим как-нибудь на досуге, а сейчас надо дослушать вратника, благо он тараторит без умолку, время от времени вскрикивая от боли, так как мы дергали за веревки, не давая ему оправиться от «изумления».

— … И когда он дерзнул оскорбить Великое Безымянное, назвав Его Эпиполом, мы согрешили, ослушавшись приказа и решив умертвить Сына Погибели не сразу, а после заслуженных им пыток. И были тотчас наказаны за нерадение, — когда мы попытались схватить дерзкого святотатца, на нас напал сзади второй Сын Погибели, и был он опасней первого, и разил всякого смевшего к нему приблизиться. Мы пытались защититься от него, выставив перед собой копья, но он перерубил их одним ударом своего магического меча и набросился на нас, словно лейшманьяк, разя направо-налево. Я едва увернулся от клинка, а потом… больше я ничего не помню. Где я? «Раньше надо было об этом спрашивать, олух!» — подумал я, но все же ответил: — На пути к Великому Безымянному. — Кивнув рыжему великану, я сжал бока Уголька, и тот рысью направился к ближайшему дереву с толстым стволом. Рыжий приподнял бровь, видимо считая, что нам проще разъехаться в разные стороны, но спорить не стал и поскакал параллельно мне к дереву, мимо торчавшего из земли валуна под высотой. Вратник успел разок истошно взвизгнуть, а затем ударился сперва задницей, а затем и головой о валун, и стал ко всему безразличен, и даже не пикнул, когда мы проскакали мимо вяза и отправили его к Великому Безымянному в полном соответствии с вратницкими догматами, то есть в муках. Никто не скажет, будто я не уважаю чужую веру.

После того как раздался тошнотворный хруст, мы с рослым незнакомцем развернули скакунов и неторопливо поехали обратно к святилищу, на ходу перерубив веревки, которые тянули следом за нами половины вратника.

Локтях в двадцати от святилища мы остановились и повернули коней морда к морде, почувствовав необходимость представиться наконец друг другу. Но прежде чем заговорить, я окинул незнакомца внимательным взглядом, пытаясь определить, кто он и откуда. Однако осмотр мало что мне сказал. Передо мной сидел на чалом коне рослый широкоплечий молодчик примерно моего возраста, с узкими бедрами, тонкой талией и бычьей шеей. Сквозь прорехи в синей рубахе поблескивала кольчуга, но чьей она работы, я, не видя ее целиком, точно определить не мог. То ли жунтийской, то ли северной. Кроме рубахи, он носил коричневые замшевые штаны и такие же замшевые сапожки. Я посмотрел на его стремена. Так и есть, закругленные, с иными в обуви без твердой подошвы ездить было бы неудобно. Значит, он точно не ромей и не левкиец. Впрочем, его мужественное лицо с правильными чертами и не походило на лицо ромея или левкийца. Да и на представителей других известных мне народов он не смахивал. Однако и не настолько отличался от них, чтобы принять его за пришельца из далеких краев, вроде Улоша. Говорил он на койнэ, но этот торговый язык знали по всему Межморью, даже в обеих Империях, где не уважали никого, кроме самих себя, так что это, извиняюсь за тавтологию, ни о чем не говорило.

Тут я заметил, что незнакомец рассматривает меня с таким же вниманием. Я хотел было заговорить, но он опередил меня и, улыбнувшись каким-то своим мыслям, первым нарушил молчание. Но заговорил он, к моему удивлению, отнюдь не на койнэ, а на языке хотя и знакомом, но неизвестном мне, да еще в стихах!

Yet his place-jack was braced, and his helmet was laced And his vaunt-brace of proof he wore And his saddle-gerthe was a good steel sprerthe Full ten pound weight and more.

Услышав такое, я невольно выхватил из ножен меч и взглянул на руны. Да, никаких сомнений, незнакомец заговорил на том же языке, на котором писал мой родитель. Солнечный блик отразился от клинка, и я понял, как надо ответить, чтобы не ударить лицом в грязь. И я заговорил пришедшими неведомо откуда словами в том же духе и тоже в стихах.

— Yet was his helmet hack'd and hew'd, His acton pierced and tore His axe and his dagger with blood imbrued, But it was not English gore.[16]

Я был весьма доволен — лихо утер нос этому дылде. Горя мало, что никакого шлема — ни изрубленного, ни целого на незнакомце не было. Да и кожаную куртку — acton — он вряд ли носил под кольчугой, иначе совсем бы упарился, скорее таковой можно было считать мою лорку, которую я, впрочем, не удосужился надеть. И если его короткий меч еще можно было с некоторой натяжкой назвать кинжалом, то уж топором-то он, в отличие от меня, не запасся. Но ведь и я, вопреки его словам, не носил, как уже сказано, лат и шлема, и топор у меня за седлом был вовсе не стальным, а бронзовым. Правда, я не мог сказать, что его вес указан неточно, так как понятия не имел, сколько весит этот самый pound. Возможно, столько же, сколько ромейский pondo.

Почему-то ничуть не удивляясь тому, что, как и в случае с рунами, мне вполне понятен совершенно незнакомый язык, я улыбнулся незнакомцу и собрался наконец представиться, но тот снова опередил меня.

— Мой меч — никакой не кинжал, — прорычал он, — и кровь на нем та, какая надо, — кровь врагов, и, если тебе это не нравится, сейчас он окрасится твоей кровью, а заодно и убедит тебя, что он ничем не хуже твоего!

Я снова схватился за уже возвращенный в ножны меч, собираясь дать отпор грубияну. Меня никогда не обвиняли в чрезмерной задиристости, но хамства я терпеть не могу. С детства. Вот и сейчас я рванул меч из ножен — проучить наглеца.

Глава 4

Ничего не случилось. Меч остался в ножнах. Кляня про себя так некстати заупрямившийся клинок, я потянулся было к рукояти Скаллаклюва, но остановился, так как моему антагонисту меч отказался повиноваться, как и мой — мне. Понаблюдав несколько минут за стараниями рыжего, я участливо осведомился:

— Он у тебя и раньше так капризничал?

— Никогда, — мрачно буркнул рыжий рубака, — да с тех пор, как он у меня, я и обнажал-то его всего раз пять.

— Я своим тоже владею всего пять дней, но до сих пор не имел повода для нареканий, — заметил я. — Похоже, что у нас одновременно возникли одинаковые проблемы с оружием.

— Не со всяким, — отпарировал он, берясь за висевшую на седле палицу, — только с однородным.

— Однородным может считаться лишь оружие, выкованное одним оружейником, — усмехнулся я, берясь в свою очередь за Скаллаклюв. — Будь это так, я счел бы, что наши мечи не желают подниматься брат на брата…

Тут я умолк, потрясенный неожиданной мыслью, и застыл в седле. И, судя по тому, как сузились вдруг глаза у этого дюжего долдона, ему пришла в голову схожая идея. Но на сей раз я не дал ему опередить меня и задал вопрос первым: — Ты не такой, как недавно перебитый нами сброд. Прежде чем схватиться с тобой, я бы хотел узнать, кого мне надо отучить слишком буквально воспринимать поэзию. Как тебя зовут, о обидчивый малютка?

Незнакомец побагровел от злости, но сдержался и ответил:

— Я — Мечислав Мечич из Вендии. А ты кто, о мальчик-с-чересчур-длинным-языком-который-давно-пора-укоротить?

Я кивнул своим мыслям. Он мог бы не добавлять, что родом из Вендии. Я б и так догадался, что передо мной Самозванец с Полуострова и, если верить Скарти, мой единокровный брат.

Я решил не темнить и назвался так, как собирался теперь, по овладении Кромом, зваться всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства:

— А я — Главк, сын Глейва, родом из… теперь ниоткуда. Как видишь, мальчик-с-чересчур-длинным и так далее не скрывает своего происхождения. Видимо, ему, в отличие от некоторых, не надо стыдиться своего отца.

Я думал, мои слова приведут рыжего рубаку в такую дикую ярость, что он потеряет способность соображать и, соответственно, станет куда менее опасным противником. Но, вопреки моим ожиданиям, он не взбесился, а только вспылил:

— Я своего отца нисколько не стыжусь, напротив, я даже перевел его имя на свой язык, дабы любой дурак мог сообразить, чей я сын и в честь кого назван. И в отличие от тебя, братец, я не скрываю и то, какую землю зову своей родиной. Ибо мне ни к чему стыдиться не только отца, но и матери!

— Я не скрываю, откуда я родом, — процедил я сквозь зубы. — Просто обо мне и так все известно. И не знаю, как у вендов, но у антов благородные люди зовутся не по месту, где им довелось родиться, а по землям, которые им принадлежат. И, сказав, что я ниоткуда, я всего-навсего отразил очевидную, во всяком случае для меня, истину. А истина эта в том, что у меня сейчас нет никаких владений, ни наследных, ни иных. Я не владею ничем, кроме него. — И я хлопнул левой ладонью по рукояти меча.

— Надо же, какая скромность и сирость, — усмехнулся Самозванец с Полуострова. — Этак послушаешь и захочешь подарить бездомному бедолаге свою старую, но все еще годную к носке рубаху. Вполне можно допустить, что, пока жива моя кузина, ты, как примерный сын, не дерзаешь притязать на владение Антией. Хотя до меня доходили слухи, что иной раз ты не очень-то считался с материнской волей. Но даже если ты говоришь правду, у тебя все равно остаются во владении Левкия и Антланд. Так что хватит строить из себя квасновскую сироту, братец.

Последнее слово он произнес с особым ударением, видать, вложил в него все свое пренебрежение к праздношатающимся принцам. Но я не принял этого близко к сердцу, лишь деланно удивился:

— Неужели ты еще ничего не знаешь?

— Чего я не знаю? — проворчал Самозванец.

— Что я уже не царь Левкии и не наследный принц Антии, и даже не герцог Антландский. Не знаю, как ты, братец, — тут я старательно воспроизвел его интонацию, — но я о своем происхождении узнал совсем недавно, когда мне исполнился двадцать один, то есть в четвертый день таргелиона. Услышав, что я сын Глейва, кем бы тот ни был — хоть демоном, хоть богом, — я увидел свое положение в ином свете. И счел его недостойным сына бога и даже сына демона. На мой взгляд, сын Глейва, если он действительно его сын, достоин большего, чем трон какой-то Антии, и обрести это большее он должен сам, хотя и с помощью отцовского имени. — Я снова хлопнул по рукояти меча. — Поэтому я отказался от звания принца и прочих титулов и отправился искать свой патроним.

Во взгляде Мечислава мелькнуло недоумение, затем он кивнул и негромко пробормотал что-то вроде слова «отчество», а я, криво усмехнувшись, добавил:

— Мне почему-то казалось, что Кром предназначался именно мне. Или, может, ты притязаешь на него по праву старшего сына? Тогда давай решим этот спор не откладывая, благо у нас есть с чем выйти на поединок и помимо отцовских мечей, которые почему-то дружно отказываются покидать ножны. — И я на пробу снова потянул за рукоять, с тем же успехом.

Мечислав-Самозванец какое-то время ничего не отвечал, лишь смотрел на меня, но не прежним взглядом, в котором смешивалось презрение, злость и простое раздражение, а каким-то другим, в котором сквозило удивление, недоверие и нечто похожее на уважение. Наконец он отрицательно покачал головой и спокойно сказал:

— Коль ты его добыл, значит, он твой по праву. Хотя я не отказался бы услышать, как это произошло, потому что, когда я обрел свой меч, мне довелось испытать нечто… незаурядное. Что же до поединка, то, по-моему, негоже нам быть глупее своих мечей, явно не желающих проливать братскую кровь, — этим мы бы показали себя недостойными носить их.

— А откуда ты знаешь, что наши мечи не поднимаются на родную кровь? — оскалил я зубы в усмешке.

— Почему ж еще они не идут из ножен? — недоуменно нахмурился Мечислав.

— Ну, возможно, потому что не хотят щербить друг друга, ведь они-то уж точно братья.

Лицо Мечислава омрачилось, и я небрежно предложил:

— Давай-ка проведем опыт. — И, не дожидаясь ответа, снял перевязь с Кромом и повесил ее на луку седла. — А теперь попробуй снова убить меня Погромом… кузен. — Этот достаточно прозрачный намек на то, что родственники мы, возможно, только по материнским линиям, подействовал на Самозванца именно так, как я и рассчитывал. Даже не выпустив из правой руки палицу, он схватился левой за рукоять Погрома и дернул с такой силой, что сорвал меч и ножны с пояса, но извлечь клинок так и не сумел. Такой пустяк его, вероятно, не остановил бы, но мои слова вынудили замереть с занесенной для удара булавой.

— Ты прав, брат, — неохотно признал я, — кровь Глейва эти мечи проливать не желают. Знаешь, мне тоже хотелось бы услышать, как ты добыл свой…

Но теперь, видно, и Мечиславом овладела страсть к научным исследованиям, так как он не слишком вежливо перебил меня:

— А если бы мы уже держали в руках обнаженные мечи? Или наскочили друг на друга в пылу сражения? Что тогда?

— По всей вероятности, они отклонились бы в сторону, — пожал плечами я, — или сделались бы непомерно тяжелыми, как дубина Геракла. Не знаю.

— Так давай проверим, — загорелся он и, не долго думая, повернул коня, отъехал от меня примерно на полстадии, снова взялся за рукоять меча и осторожно потянул его из ножен. Тот послушно вышел. Я в свою очередь потянул Кром, и тот выскользнул на волю охотно, словно и сам рвался в бой.

Занеся мечи для удара, мы поскакали навстречу друг ругу. И, сблизившись, дружно взмахнули ими… Конечно, мы промахнулись. Неведомая сила рванула мечи в сторону от цели, да так, что меня едва не сдернуло с коня, и я судорожно вцепился левой рукой в луку седла. Мечислав тоже не без труда удержался верхом. Наш дружный смех сломал ледок отчуждения, и мы начали строить отношения на пустыре, очищенном от обломков старой, из далекого гегемонного прошлого, вражды.

— Давай-ка вернемся в святилище Свентовита, — буднично предложил Мечислав. — Надо бы там почистить после себя.

— Не говори мне, что и ты опасаешься оставлять непогребенными тела убитых, — возроптал я, тем не менее поворачивая Уголька к развалинам храма. — Хоть сейчас и лето, но рыть могилы вратникам мне смерть как не хочется, да ну их…

— … в болото, — закончил за меня Мечислав. — Знаю, наслышан. К сожалению, болота поблизости нет, да и к реке таскать слишком хлопотно. Так что придется им удовольствоваться погребением в шакальих желудках. Это тоже слишком высокая честь для них, но я не хочу, чтобы их трупы оскверняли плиты нашей святыни.

— А кровь? — возразил я. — Ты что, и ее прикажешь смыть с плит?

— Перед кумиром Свентовита когда-то приносили в жертву врагов, — задумчиво промолвил Мечислав, — поэтому можно считать, что пролитая кровь вратников очистила оскверненный ими храм. Но тела жертв никогда не оставляли гнить в святилище. Стало быть, надо только выкинуть падаль, и обряд очищения святыни исполнен.

Я пожал плечами. Мне не было никакого дела до вендийского бога и его святилищ, но возражать я не собирался. В конце концов, выкинуть трупы — невелик труд, а человеку будет приятно. А этот человек мне все-таки брат.

Поймав себя на этой мысли, я слегка удивился, поскольку совершенно точно знал, что ради Демми или Ари я бы палец о палец не ударил. Подумав немного, я решил: все дело в том, что с Мечиславом мы не просто единокровные братья, но еще и братъя-по-оружию.

В храме мы засучили рукава и взялись за малоприятную, но необходимую работу. Прежде чем вынести труп, Мечислав срывал с него воинскую сбрую и оружие и сваливал их в кучу перед черырехликим кумиром. Я счел это каким-то вендийским обычаем и стал делать то же самое, а заодно трясти тела как грушу, надеясь, что у кого-нибудь из покойников посыплется награбленное золото. Денег, положенных в мои торока Альдоной, не могло хватить надолго, а изымать их у первого встречного мне не позволяли принципы. К сожалению, эти вратники либо были сплошь зелотами, либо не рассчитывали скормить золото своему бронзовому идолу. Во всяком случае, из-за пазухи у них не высыпалось ничего, кроме разного барахла, а еще на каменных плитах зазвенел знакомый бронзовый квадратик с выгравированной головой дракона. Его я не бросил в общую кучу перед кумиром Свентовита, а положил в седельную сумку, предварительно чиркнув по нему острием меча. При виде этого Мечислав поднял брови, но спрашивать не стал, и мы не спеша, но и не мешкая, закончили свою работу.

Затем мы, как и раньше, одинаковым жестом отряхнули руки, неторопливо подойдя к мирно пасущимся лошадям, вскочили в седло и посмотрели друг на друга.

— Ты куда? — кратко спросил Мечислав.

— На юг, — ответил я, не вдаваясь в подробности. — А ты?

— Тоже на юг. В Тар-Хагарт, — уточнил он, пристально глядя мне в глаза, как будто ожидал, что, услышав это название, я тут же догадаюсь, зачем брата понесло в такую даль. Но я лишь сказал:

— Значит, нам но пути. Едем вместе?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Мечислав. — Вдвоем веселее.

Мы повернули коней в сторону Тар-Хагарта и, отпустив поводья, предоставили им вывозить нас через заросшую лесом излучину к берегу Магуса. Излучина эта казалась пошире, чем я предполагал. Когда мы добрались до прибрежного одичалого сада, заходящее солнце же превращало Магус в Реку Крови, хотя такого названия она не носила со времен жунтийской гегемонии. Мы спешились и, пустив коней пастись где хотят, отправились собирать хворост. Натаскав достаточно сушняка, мы развели костер и сели ужинать. Вот тут-то и пригодились оставшиеся у меня утки — мы их тут же уплели в счет пропущенного обеда, после чего развалились у костра, сыто рыгая. Где-то близ берега раздался плеск, но мы даже не повернули головы. Горлум, наверное, лениво подумал я, небось почуял запах дыма, вот и высунул свою шестизубую пасть.

Немного отдохнув, я подбросил в костер сухих веток и предложил Мечиславу:

— Ну рассказывай.

— О чем? — неохотно откликнулся тот.

— Да о том, как к тебе попала твоя часть отцовского наследия, брат. — Я показал на его меч.

— Вообще-то я первый хотел узнать, как ты приобрел свою долю, — ухмыльнулся Мечислав. — Но, поскольку я свою добыл раньше, думаю, будет справедливо, если начну я. Но к этому нельзя приступать, не промочив горло, а то рассказ будет суховат. — Он тяжело поднялся на ноги и прошел к сваленным на траву седельным сумкам, вернулся с объемистым мехом, вынул затычку и припал ртом к отверстию. Пока он пил, бурдюк заметно поуменьшился, но язык у Мечислава, вопреки моим ожиданиям, заплетаться не стал, напротив, речь сделалась более гладкой.

— Было это два года назад… — начал он.

Глава 5

Ну ты знаешь, как тогда обстояли дела. Сперва на редкость спокойно, поскольку северные ярлы воевали с Эгмундом Голодранцем и им было не до набегов. Но когда Голодранец разгромил их под Хамаром, уцелевшие подались кто куда, а самые сплоченные захватили Антланд и устраивали набеги, каких в наших краях не видывали со времен Рикса… Да ты и сам про это знаешь. В общем, налетали так часто и такими большими силами, что моя оборона на морском побережье совершенно не спасала. Я понял, что разбойников надо громить еще в море, до того как они высадятся на берег и построят стену из щитов, которую мне трудно пробить с моей малой дружиной, сколько бы ни примкнуло к ней народу из ближних и дальних сел.

И я, значит, придумал такую хитрость: построил три больших купеческих корабля и плавал на них вдоль восточного побережья, под завязку набив трюмы дружинниками. Морские разбойники, завидев наши суда, слетались, как стервятники к падали, и, как только они сцеплялись с нами, дружинники выскакивали из трюмов и начиналось побоище. Раз пять ловил я врагов на эту удочку, но при последнем сражении кому-то из них, видать, удалось доплыть до берега и добраться до своих. Иначе как чудом это не объяснить, ведь в прибрежных селах таких выплывших подстерегали, и там не то что лодки, даже утлого челнока не пропадало.

Так или иначе, плывем мы однажды вдоль берега на север, как будто с грузом в Жунту, и, когда дошли до мыса Гулькин Нос, сделали широкий разворот налево, так как ветер тогда дул северо-восточный. Мы уже готовились плыть обратно, как вдруг дозорный на мачте крайнего корабля затрубил в рог, давая знать о приближении вражеских судов. Я самолично забрался в «воронье гнездо» посмотреть, с кем мы имеем дело, и заметил на окоеме длинную змею с разноцветными поперечными полосами. Не веря своим глазам, я крикнул Дрвалу принести дальнозор. Я уж не знаю, как он называется по-левкийски («телескоп» — мысленно перевел я), эта мудреная штуковина позволяет увидеть находящихся вдали так, словно они в двух шагах от тебя. Дрвал забрался ко мне на мачту, и я, выхватив у него трубу, поспешно навел ее на полосатую змею. Глядь, и точно: добрая сотня северных кораблей, да к тому же связанных друг с другом. И они быстро приближались, хоть ветер и был для них встречно-боковым. Ну, я мигом сообразил, что раз они построились для морской битвы, то, значит, моя уловка раскрыта и нам незачем больше прикидываться купцами. Я живо слетел на палубу и приказал трубить боевую тревогу, а когда из трюмов повыскакивали дружинники, велел им сесть за припасенные для такого случая весла. Сколько бы там ни было бойцов на каждом из вражеских судов — а меньше тридцати их быть просто не могло, — все равно враг раз в семь превосходил числом мою дружину, и мне совсем не хотелось идти на верную смерть. Поэтому мы и налегли на весла что было мочи, направляясь к ближайшей прибрежной крепости. Крепость эту я построил всего год назад, и в ней имелось все нужное для обороны: стрелометы, камнеметы, смола и пакля, в общем полный набор. Тогда она носила ласковое название Ланушка, а теперь она, возможно, известна тебе под названием Кревотын… Неважно. Главное, мы, значит, с убранными парусами, на веслах гоним полным ходом к этой крепости. Едва завидев ее, я приказал всем троим трубачам сыграть тревогу на случай, если гарнизон отсыпается после очередной попойки. Дрыхли они или нет, этого я так и не узнал, но, когда грянули рога, на валы высыпал народ, да притом, как я увидел в дальнозор, в довольно большом числе. Впоследствии выяснилось, что тамошний жупан женил своего старшего сына и на свадьбу съехалось множество гостей, естественно, вооруженных. Тогда я этого, понятное дело, не знал, но, увидав огромную толпу, счел ненужным бросать корабли и запираться в крепости, а, наоборот, решил податься на другую сторону бухты, где нас должно догнать вражеское левое крыло. Северяне, верно, сочли, что мы рехнулись, но смотреть дареному коню в зубы не стали и лишь сильнее навалились на весла. Когда нас разделял бросок копья, которое, кстати, тут же в нас и полетело вместе с десятками других копий и стрел, я крикнул дружинникам: «Табань!» Те выполнили команду, и я приказал: «Пересаживайсь!»

Дело в том, что суда у меня были хоть и круглые, «купцы», но совершенно одинаковые и с носа, и с кормы, а потому, чтобы плыть в обратную сторону, им не нужно было разворачиваться, требовалось лишь пересадить гребцов. И когда те пересели, я, не тратя лишних слов, просто махнул палицей в сторону врага. И мы понеслись на него. Разогнались мы так, что просто-напросто сломали носы тем вражеским судам, с которыми столкнулись. Помогло, конечно, и то, что наши корабли были потяжелее. Нам удалось здорово тряхнуть противника, и стена щитов, которую северяне выстроили у себя на палубах, рассыпалась. А нам, значит, только того и надо.

Я перепрыгнул на борт вражеской шнеки и врезался в гущу врагов, вовсю орудуя палицей. Как взмахну — улица, как отмахнусь — переулочек. Шутка. Но мы с дружинниками и впрямь задали им жару и быстро очистили три крайних, уже тонущих судна. И перескочили на следующее, тесня перед собой врагов. Те, отступая, расстроили ряды своих приятелей на четвертом судне, и те частью полегли, частью перебежали на следующую шнеку. Вот так и шло, раз за разом. Я улучил минутку и влез на мачту глянуть, как обстоят дела в тылу врага. Они обстояли лучше некуда — правое крыло северян уперлось в берег как раз перед крепостью, и его оттуда нещадно обстреливали из всего, что могло стрелять. Я спрыгнул на палубу и с новыми силами ринулся в гущу врагов, зная, что сейчас главное — не ослаблять натиск и гнать грабителей под обстрел, не давая им оправиться и закрепиться, иначе они нас просто раздавят. И дружинники, словно уловив мои мысли, дрались с редкостным неистовством, будто не замечая тяжелейших ран. Я сам видел, как один, которому отсекли левую руку, продолжал крушить топором стоявших у него на пути, пока его грудь не проткнули копьем. Когда мы очистили примерно половину шнек, я уже не сомневался в победе, так как в подобной битве стоит лишь сломить сопротивление врага в одном месте, и он уже катится назад, не в состоянии остановиться. И северяне откатывались все быстрей и быстрей, а мы, забыв про усталость, наступали им на пятки… пока не наткнулись на шнеку с более высокими бортами, чем та, которую мы только что очистили. Вот тут нас и встретили стеной щитов и копий, которой я так боялся.

Мы сгоряча бросились на нее и… откатились, оставив с десяток убитых. Я увидел, как невысокий безбородый малый в пурпурном плаще и шлеме с серебряным навершием машет мечом, приказывая пращникам, лучникам и копьеметателям собраться на носу и корме, куда мы не могли допрыгнуть, и задать нам взбучку. Мне стало ясно — еще миг, и нас сомнут численным превосходством, и никакая храбрость тут не поможет. В отчаянии я огляделся кругом и заметил то, на что раньше не обращал внимания. Мачта на этой шнеке была съемная, хотя убрать ее никто не удосужился. Я подпрыгнул, ухватился за фал и распустил парус. Северяне в недоумении вытаращили глаза, ведь уплыть на этой шнеке нам все равно не удалось бы. Не дав им опомниться, я подбежал к мачте, обхватил ее, поднатужился и… выдрал из гнезда. Когда она рухнула на вражеские ряды, я заорал: «Вперед!», взбежал прямо по мачте на борт большой шнеки и спрыгнул на головы накрытых парусом. Мои дружинники не отстали, и мы с новыми силами навалились на северян, разя всех, кто попадался под руку. Но когда бой докатился до малого в пурпурном плаще (я враз догадался, что это ярл), наша коса словно наткнулась на камень. Он ловко орудовал мечом, убивая всякого, кто к нему приближался, рассекал шлемы и кольчуги, словно льняное полотно, а за ним уже начал расти клин воинов, готовый вновь обратить течение битвы вспять. Я понял, что пора вмешаться, и бросился к корме, закричав своим: «В стороны! Он мой!»

Те расступились, пропуская меня, а ярл улыбнулся и махнул мечом, предлагая сойтись в поединке. Вероятно, он счел меня здоровенным болваном, уповающим на голую силу. Что ж, не он первый так думал.

Проревев что-то непонятное мне самому, я бросился на ярла, замахнувшись палицей. Тот, значит, с ухмылочкой поджидал меня, чуть выставив вперед правую ногу и держа наготове меч. Я знал, на что он рассчитывает — проткнуть меня, пока я обрушиваю талину ему на шлем. Но я не собирался доставить ему такое удовольствие. Не добежав шагов пяти, я с размаху швырнул палицу прямо ему в лицо, отлично зная, что лучше бы не промахнуться, иначе он мигом выпустит мне кишки. Но этого не случилось — палица врезалась в незащищенное носовиной лицо под шлемом и превратило его в кровавое месиво. Ярл рухнул на палубу. Я мгновенно оказался рядом, подхватил свою палицу и пошел валить оробевшую после гибели вождя дружину. За мной ринулись остальные мои отроки, и через несколько мгновений мы очистили большую шнеку и спрыгнули на палубу следующей. Теперь бегущих было не остановить, они прыгали с корабля на корабль, сметая тех, кто еще пытался сохранить какой-то порядок, и удирали дальше… под летевшие из крепости стрелы, камни и копья. Многие спрыгивали в воду и выбирались на берег, где их, разумеется, встречали вышедшие из крепости воины и гости жупана.

Северяне дрались отчаянно, но это был уже не бой, а бойня, которая могла прекратиться только с гибелью последнего морского разбойника. Мне уже казалось, что это время никогда не наступит и я вечно буду вздымать и обрушивать свою верную палицу, сминая вражеские шлемы и мозжа черепа, но всему на свете приходит конец. Когда завершилась битва, я с удивлением заметил, что уже смеркается, а ведь вражеские суда появились чуть позже полудня.

Устало вытерев пот со лба, я подозвал жупана и уцелевших старшин дружины. Распорядившись позаботиться о наших убитых и раненых, я велел отсечь северянам головы и украсить ими частокол крепости. Потому-то она и называется с тех пор не Ланушка, а Кревотын, Кровавый Частокол. Когда дружинники жупана, засучив рукава, взялись за работу, я побрел обратно к кораблям. Мне хотелось проявить побольше уважения к вражескому вождю, и я решил устроить храбрецу огненное погребение по обычаям его народа.

Добравшись до большой шнеки, я приказал шедшим со мной дружинникам унести с нее всех наших погибших и сложить на палубе трофейные копья — на растопку. Впрочем, воины поступили еще лучше: сбегали в крепость и принесли котел со смолой, которую и разлили по всему кораблю. А я тем временем подошел к ярлу, чтобы уложить его, как подобает вождю, в окружении погибших соратников. Нагнувшись, я увидел, что пальцы ярла окостенели на длинной рукояти меча. Глянув на это оружие, я счел, что оправлять его вместе с покойным хозяином на дно будет, пожалуй, чрезмерной честью для этого грабителя, и решил забрать меч себе, как законную военную добычу. Мне пришлось отгибать палец за пальцем, как будто покойник не желал расставаться со своим оружием, но в конце концов я с непонятным трепетом поднял меч.

И меня словно ударило молнией! Последние лучи заходящего солнца сверкнули, отражаясь от клинка, и на мгновение ослепили меня. Я чуть повернул меч, чтобы солнце не било в глаза, и на нем явственно проступила вытравленная кровью руническая надпись на незнакомом языке! Незнакомом, да, но отнюдь не загадочном! Ибо я прекрасно понял, что значит эта надпись. Вот.

Мечислав прервал рассказ и извлек из ножен свой меч — показать надпись на клинке. Как я и ожидал, руны были те же, что и на моем мече, и я, как и Мечислав, прекрасно понял смысл написанного:

It’s hammered out Of hard steel rout To stab and save. Let storm wail I'll never fail One who is brave.[17]

— И что же было потом? — спросил я, впрочем предугадывая ответ.

— А потом я прочел эту надпись вслух, — продолжил рассказ Мечислав. — И держал я, значит, клинок под таким углом, чтоб он не бликовал. Но солнце уже окрасило воды бухты в алое и, отразившись от клинка, снова ослепило меня. И когда ослепление прошло, я увидел, что с клинка на меня смотрит женское лицо неописуемой красоты. Я так и застыл, не в состоянии сказать хоть слово или шелохнуться. Но у нее губы шевелились, и, хотя при этом не раздавалось ни звука, я услышал, что она говорила. Ее слова будто прозвучали у меня в голове. И говорила она на незнакомом мне языке, хотя и не на языке рунической надписи с клинка. Он казался похожим на вендийский и все же был иным, но я опять же понимал каждое слово, и совсем не из-за его схожести со своим родным. А звучало это так:

Прижми к губам фамильный меч, Твое наследство от отца… … Познавший много славных сеч, И кровь отхлынет от лица… —

подхватил я. — Похоже, она не баловала нас разнообразием поэтики. Но продолжай и извини, что перебил.

— Ну, в общем, она закончила словами:

Сталь пропоет тебе: Он твой!

Поймешь, что ты его Нашел.

И когда она умолкла, я наконец обрел голос и спросил:

— Кто ты? Как тебя зовут?

— По-разному, — улыбнулась она. — Все зависит от того, в какой я ипостаси. Но сейчас я катагона воды, и ты можешь звать меня Валой.

Это, скажу я тебе, меня проняло-таки. Мне, конечно, доводилось слышать, что мой отец — сын той самой богини, которой поклоняются вальки, но получить вдруг столь вещественное подтверждение… И я не сразу придумал, что сказать на это. Но наконец спросил: «Что мне делать, матерь?» Мне почему-то подумалось, что такое обращение к богине уместней, хотя вообще-то она вроде как доводилась мне бабкой. Но это слово никак не подходило к такой несравненной красавице.

Мой вопрос, видно, показался ей забавным, так как она снова улыбнулась и говорит: «Так вот сразу "Что делать?", без всяких там "Кто виноват?" Могу тебе посоветовать лишь одно: иди туда, куда поведет тебя сердце, и не сомневайся — ты поступаешь правильно и шагаешь навстречу судьбе». С этими словами она исчезла так же внезапно, как и появилась, лишь остался на клинке кровавый отблеск заходящего солнца. Но я ни на миг не усомнился в увиденном и услышанном. Да, мне довелось воочию лицезреть богиню Валу, ту самую, в которую не верил, считай, никто, кроме валек.

Я стоял на палубе, снова и снова вспоминая разговор с — как там она назвалась? — катагоной, но тут подошли дружинники с котлом смолы и факелами. Мы подняли на большой шнеке парус, облили судно смолой, перерубили канаты, связывавшие корабль с соседними, оттолкнули его и бросили на палубу факелы. Шнеку быстро окутало пламя, и громадный костер медленно поплыл в открытое море. Я проводил его взглядом, а затем извлек из снятых с ярла ножен меч и отсалютовал им доблестному врагу. Таким образом, первое, что я сделал своим мечом, — это отдал честь его бывшему владельцу.

Глава 6

Мечислав умолк, видимо, считая свой рассказ законченным, и снова сделал большой глоток из бурдюка. Хотя его рассказ объяснял кое-что из моего личного опыта двухлетней давности, но по-прежнему оставаясь неясным, почему Мечислава занесло в такую даль от Вендии. Впрочем, я ведь его не об этом спрашивал, а только о том, как к нему попал отцовский меч. Но прежде чем расспрашивать о целях его путешествия в Тар-Хагарт, надо выяснить одну заинтересовавшую меня подробность.

— Слушай, Чес, — ты не против, если я буду иногда называть тебя так? Мечислав для меня слишком длинно.

— Валяй, — великодушно разрешил он. — Дружинники зовут меня просто Чеслав, а если для тебя и это трудно…

— Отлично. Так вот, Чеслав, ты не мог бы повторить тот «непонятный», как ты выразился, крик, с которым бросился на ярла Свейна?

Мечислав смутился, но кивнул и, сосредоточившись на миг, проорал: «Файр!» — да так, что его конь рванул было прочь. Но Уголек остановил беглеца, куснув за шею, и неодобрительно посмотрел на моего новоявленного брата.

— Вот так, — сказал он, словно стесняясь своего выкрика. — Сам не понимаю, зачем я это кричал. А почему ты спрашиваешь? — И он настороженно посмотрел на меня, будто ожидал, что я усомнюсь, в своем ли он уме.

— Да просто я догадывался, что это был за крик, — ответил я и усмехнулся. — Не волнуйся, я тоже постоянно выкрикивал это слово, не понимая его значения, еще с первой битвы при Медахе. Его смысл открылся мне совсем недавно, но я вообще-то чуть ли не вчера узнал, кто мой отец, но ты, неужели ты не слышал, что Глейв был сыном не только богини Валы, но и демона Файра?

— Про Валу я, разумеется, слыхал, и не раз, — ответил Мечислав, — но вот про демона слышу впервые. — Он подумал и пожал плечами. — Вероятно, близкие не желали меня огорчать и потому скрывали правду, ведь у нас в Вендии боги считаются довольно добрыми, а вот демоны в основном злыми порождениями огня, воды, воздуха и земли, и от них нужно защищаться оберегами, чарами и тому подобным. — Тон Мечислава показывал, что он не разделяет мнения своих соплеменников, но не намерен ссориться с ними из-за такого пустяка. — А к какой стихии принадлежал этот Файр?

— Если верить Скарти — к огненной, — пожал плечами я. — Во всяком случае, сам Глейв, по словам Скарти, сказал ему, что «файр» значит огонь. И я склонен верить, так как это слово похоже и на антийское «фюр», и на левкийское «пир». И, по словам Скарти, Глейв всегда кричал «Файр!», бросаясь на врага. Я тоже невольно выкрикивал это слово перед лицом врага, и похоже, с тобой произошло то же самое, когда ты столкнулся с ярлом Свейном, — заметил я.

— Ты уже второй раз называешь того ярла по имени. Тебе что-то известно о нем? — спросил Мечислав.

— В основном только со слов Скарти, — признался я и вкратце рассказал то, что узнал от Скарти о происхождении и судьбе отцовских мечей. После чего плавно перешел к истории о своем отъезде, путешествии и о дорожных приключениях вплоть до нашей встречи.

Дослушав меня до конца, Меч, ислав в свою очередь разоткровенничался и рассказал наконец, что подвигло его отправиться в далекий путь.

— … Так я, значит, после той битвы у Кревотына два года прислушивался к своему сердцу, но оно меня никуда не вело и если к чему и побуждало, так только сидеть тихо, заниматься своими делами и не лезть в чужие. Я ведь в том бою тоже потерял немало — сто пятьдесят шесть дружинников. Сто пятьдесят шесть! А ведь у меня их было меньше трехсот. Я говорю, конечно, о старшей, ближней дружине. Молодших-то, не закаленных в боях, было тысяч пять, но много ль с такими навоюешь? Надо было срочно натаскивать этих щенков в мелких стычках, где их в случае чего могли спасти мои остатние матерые волки. К счастью, северяне в те годы не так буйствовали, как прежде. — Он иронически отвесил в мою сторону поклон. Получилось не очень удачно — нелегко кланяться, когда лежишь у костра.

Я усмехнулся и ответил тем же, отлично понимая, что он имел в виду, а Мечислав продолжал рассказ:

— … И я мог подготовить из молодших какую-никакую смену погибшим. Но вот когда дело, считай, наладилось, до меня с месяц назад дошел слух, что жалкий писака Андроник Легостай, или Эпипол… — Он бросил на меня настороженно-вопросительный взгляд, и я кивнул, давая понять, что знаю, о ком идет речь. Но не добавил, что произведение этого «писаки» лежит у меня в седельной сумке. Пожалуй, надо будет зарыть его там поглубже.

— Так вот, до меня дошли вести, что этот бывший писаришка намерен издать новые сочинения, на сей раз трактаты, якобы написанные непосредственно моей матерью! Вот тут-то я и понял, о чем мне вещала Вала и кто виноват в том, что моих прав на престол Вендии не признает, по сути дела, никто, кроме самих вендов. Вообще-то мне хватало и этого, но тут была задета память и честь моей матери, а значит, и моя тоже. И я решил наведаться в Левкию и сделать наконец то, что я не сделал по молодости десять лет назад. То есть, попросту говоря, надо было бы зарезать этого Эпипола как безродного пса, каковым он, впрочем, и был.

Я, не теряя времени, отдал все нужные распоряжения, поручил своему жупану Збыху управлять делами в мое отсутствие и уже приготовился к отъезду, когда Збых указал мне на одну мелочь, которую я как-то упустил из виду. Он спросил, как я намерен добраться до Левкии. Я ответил, что дорога туда известна, через Медах и Хейсетраск, проложена еще ромеями. Вот тут-то он и объяснил, что проехать через Антию человек с моими волосами и моим ростом сможет только в том случае, если все тамошние жители поголовно ослепнут. М-да, подумал я, приятно, конечно, быть таким знаменитым, но иногда слава может стать и обузой. О том, чтобы ехать через Жунту, тоже не приходилось думать: Пизюс до сих пор не мог простить, что четыре года назад я не пришел ему на подмогу под Медахом, и винил меня в своем поражении. Представляешь? Меня! — Мечислав покачал головой, дивясь человеческой глупости, и я согласно кивнул. Да, Пизюса тогда не спасла бы от разгрома никакая подмога, даром что он привел с собой впятеро больше сил, чем в свое время Гульбис. Но Гульбис-то, в отличие от него, действовал правильно, с расчетом на внезапность, и не его вина, что Диону случилось в то время меномайствовать[18].

А Пизюс так долго собирал свое воинство и так медленно продвигался с ним к Медаху, что о его «нашествии» не только предупредили лазутчики Одо, но и болтали все торговцы на базаре. Он, видимо, полагал, что с такой многочисленной ратыо ему бояться нечего, и не торопился. Ну и я, тоже не торопясь, собрал на том же поле, где разбил за три года до этого Гульбиса, и стрелков, и телохранителей, и коронные войска, и ополчение знати, и даже освободившихся теперь от забот по охране границы с Ухреллой арантконскйх акритов. Расставил их поперек поля по всем правилам военной науки, поместив клинья спешенных стрелков в промежутках между тагмами, а на том холме, где прежде стояла мать с телохранителями, поставил с десяток баллист, которые тоже смог привезти без спешки, вместе с тремя возами горшков, наполненных холлерной… Собственно говоря, никакой битвы и не было. Пошедшие в атаку жунтийцы так и не столкнулись с нашей фалангой. Остановленные гибельным градом стрел, они замельтешили и попятились, а когда в них полетели горшки с холлерной, отступление превратилось в беспорядочное бегство, которое не смог бы остановить и более решительный вождь, чем Пизюс. А тот и не пытался этого сделать, он бросился бежать одним из первых, но даже этого бы ему не удалось, так как вдоль дороги притаились лазутчики Одо, имевшие собый приказ насчет жунтийского короля. К сожалению, с Пизюсом удирал и его придворный маг, сумевший отвести глаза тем лазутчикам. «Хорошо, хоть на это сгодился», — презрительно отозвался о нем Дион.

Но так или иначе, Мечислав правильно поступил, решив поберечь своих воинов и не связываться с этим трусом и дураком.

Между тем Мечислав рассказывал дальше:

— … Ну, я сперва гадал, как же попасть в Левкию, не делая слишком большой крюк, а потом сообразил, что благодаря одному ретивому ратоборцу, — снова иронический поклон в мою сторону, — проезд через Ухреллу стал сравнительно безопасным. Я, не мешкая, снарядил корабль помельче, всего на двадцать гребцов, отобрал дружинников и отплыл к берегам Ухреллы, не забыв захватить с собой и Сполоха для проезда по сухопутью…

— Кого? — не выдержав, перебил я.

— Да вот его, чалого, коня моего, — показал Мечислав.

— А ты не мог бы объяснить, что означает его имя? — спросил я.

Брат, пожав плечами, объяснил и поинтересовался, чем вызвано мое любопытство.

— Да так, — уклончиво ответил я. — Уж больно много совпадений наблюдается. С Валой, к примеру, мы говорили чуть ли не одинаковыми словами. Вот я и подумал, не назвали ли мы своих коней одним именем, только на разных языках. Но «уголек» со «сполохом» хоть и связаны, но слабо. Правда, был у меня прежде и другой конь, белый, по прозвищу Скюггераск. Как это будет по-вендийски?

— Светозар, — ответил он, чем значительно успокоил меня, хотя мне почему-то казалось, что перевел он не совсем верно[19].

— Ладно, продолжай, клянусь, больше перебивать не буду.

Мечислав кивнул, но, прежде чем продолжить, немного помолчал, видимо, ища брошенную нить повествования. Чтобы искалось быстрее, он опять отхлебнул из бурдюка.

— Так вот, отплыли мы, значит, на легкой шнеке и шли под парусом до самого устья реки Зилч. А оттуда поднялись на веслах вверх по течению до деревни Умрахол, где нам почти что задаром переволокли шнеку до берега Фрика. Должен тебе сказать, что я тогда в полной мере оценил, как правильно ты поступил, пойдя на Ухреллу зимой, ведь, когда мы поднимались вверх по Зилчу, река местами настолько сужалась, что мы чуть не задевали веслами берега, а по этим берегам тянулись густые леса. Чтобы остановить и уничтожить любую флотилию, тут и камнеметов никаких не требуется, одними шапками можно закидать. Но теперь там можно плавать спокойно, особенно если у тебя есть что предложить ухрялам. К счастью, мы догадались прихватить с собой разного товару, и ухрялы его с руками отрывали, особенно всякие железные изделия, косы там, топоры и прочее нужное в хозяйстве. Ведь у них в Ухрелле железа-то маловато… А в обмен они принесли столько пушнины, что, думаю, мои дружинники вернулись домой с большим барышом. Ну, в общем, добрались мы до Фрика и поплыли вниз по течению до Хвиты, а там вверх по ней, до одного из притоков, по-моему, он назывался Квач или как-то так. Мы поднялись до деревни Смартиган, и там я выгрузился, оседлал Сполоха, попрощался с дружиной и поехал дальше один. Между прочим, когда я проезжал через деревню Смартиган, местные жители глядели на меня вытаращив глаза и выставляли перед собой ладонь с растопыренными пальцами, очевидно, это у них знак для отвращения зла. Когда такое проделал десятый селянин, я не выдержал, схватил его за ворот рубахи, поднял, как следует тряхнул и вежливо спросил, чего это они все на меня так пялятся. И тогда он рассказал страшно занимательную повесть о том, как его земляков долго угнетали вратники, которые потеряли всякий стыд и грабили все более далеких соседей. Так продолжалось до тех пор, пока они не угнали из Сакаджара жеребую арсингуйку. Это последнее преступление, мол, переполнило чашу терпения богов Земли и Неба, и те хотя не желали, как и прежде, влезать в людские дела, тем не менее устроили так, что об этой арсингуйке прознал один жадный рыжий разбойник из Антии. Он собрал большую шайку и вторгся в Ухреллу самой лютой зимой и стал жечь и убивать вратников, разыскивая эту самую арсингуйку. А когда он наконец нашел ее в лагере неподалеку от Смартигана, та уже умерла, хотя и успела ожеребиться. Рыжий разбойник страшно разгневался из-за ее смерти и велел казнить всех пленных вратников. А жеребенка забрал, взяв ему в кормилицы недавно ожеребившуюся кобылу из деревни. И поскольку я здорово походил на рыжего избавителя от вратников, местные селяне смотрели на меня с суеверным страхом, как на человека, близкого к богам. Догадываешься, за кого они меня приняли? — Мечислав хохотнул. — Выслушал я этого балбеса, а потом опустил на землю и спросил, похож ли мой Сполох на описанного им новорожденного арсингуя. Надо было видеть выражение его лица, потому что словами этого не передать. Никогда не наблюдал такой быстрой смены тупого недоумения столь же тупым удивлением и даже разочарованием. Он так и стоял столбом, даже когда я отъехал.

Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.

В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.

Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не Большак (этим словом у вендов, как я понял, называли и старшего сына, и мощеную дорогу), а скорее Наибольший, Наивысший, или, поскольку это все-таки nomen, «потомок величайшего».

В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:

— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить других стервятников. И решил, что мне будет гораздо сподручнее прихлопнуть его там, чем в Гераклее, где у него наверняка полно знакомых, которые ополчат против меня всю округу. Поэтому я поехал из Ромы не в Далгул, как собирался вначале, а в сторону Тар-Хагарта. И уже на второй день пути я вспомнил вдруг рассказы наших купцов о заброшенном святилище Свентовита, и мне почему-то захотелось сделать небольшой крюк — прикоснуться на счастье к древним святыням. Ведь мое дело тоже святое, верно? И вот подъезжаю я к святилищу, башню которого еще раньше разглядел с холма за лесом, слезаю с коня и вхожу туда, как и положено, пеш, и тут мне ударила в ноздри такая вонь! Я озираюсь, не понимая, откуда зловоние в заброшенном святилище, и вдруг изо всех щелей полезли, как тараканы, эти желтоперые! И кричат мне…

— Да, знаю, — перебил я. — «Попался, Сын Погибели». Слышал. Везет же тебе, второй раз тебя приняли за меня. Но мне хотелось бы знать другое. Ты говорил, что тебе «почему-то» захотелось повернуть к святилищу. А раньше бывало, что тебя куда-то тянула какая-то неведомая сила?

— Вроде бы нет, — удивленно ответил Мечислав. — Во всяком случае, я никогда за собой такого не замечал. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что со мной такое происходило, правда сам я этого тоже не замечал, мне подсказал Скарти. Он заметил, что меня всегда тянет на юго-восток, а я предположил, что это из-за притяжения отцовского меча. Но после того как я обрел Кром, это воздействие не прекратилось. Но поскольку Вала тоже настоятельно советовала мне ехать «куда река течет», я не видел причин противиться этому тяготению. Но как тут не задуматься, а что же это меня притягивает и меня ли одного? Послушав тебя, я счел было, что меня притягивает твой меч Погром, и от прямого пути на юго-восток я отклонялся в лесах вовсе не по вине Уголька, а по воле того же притяжения. Благо, для управления конем мне поводья не нужны, я всегда делал это коленями. Но когда мы ехали сюда от святилища, я заметил, что притяжение никуда не делось — меня по-прежнему влечет вон туда. — Я показал на юго-восток. — И теперь я не знаю, что и думать. Может, мне уже просто мнится? Вот я и спросил, не чувствовал ли и ты чего-нибудь подобного. — Я умолк и отвернулся, пряча смущение.

Но смущался я зря, Мечислав отнесся к моей идее вполне серьезно, о чем свидетельствовали его слова:

— Но ведь ты же рассказывал, что, по словам Скарти, отец выковал перед боем с Хенгистом три клинка. Как ты их называл? Кром, Погром и…

— Кайкэн, — подсказал я.

— Во-во. Он же пропал неведомо куда. И вполне возможно, что как раз он-то и притягивает нас. Кто знает, может, мы найдем в Тар-Хагарте именно его.

— А может, и не только его, — добавил я, вспоминая свои соображения насчет того, кому какой клинок достанется. Покамест они вроде бы оправдывались…

Так что нас, возможно, ждет встреча с сыном Альвивы.

Глава 7

Но Мечиславу я этого не сказал, так как тот явно не был расположен к отвлеченным рассуждениям, а намеревался поспать, для чего и заворачивался в вынутый из тороков синий шерстяной плащ. Поэтому я тоже достал одеяло и улегся у костра, положив под голову седло. Но заснуть сразу не удалось: разговор с Мечиславом разбередил воспоминания о событиях двухлетней давности. Так вот, значит, почему мне удалось так легко высадиться на берега Антланда…

Поход этот я затеял в основном со злости. Если точнее, со злости на мать, хотя, разумеется, имелось и множество других, вполне обоснованных причин для этого похода, и в первую очередь — необходимость выгнать с прародины антов этих грабителей-ярлов, уже выгнанных с собственной родины. Я ведь еще два года назад, сразу после победы над Пизюсом, предлагал матери в ту же зиму (благо я теперь считал себя непревзойденным знатоком зимней войны) выступить против Эгмунда Броклаусса, так как этот Голодранец, на мой взгляд, очень быстро набирал силу и вскоре мог стать большой угрозой нашим берегам. Но мать не прислушалась к этим, да и многим другим доводам и запретила мне даже думать о северном походе. Я по наивности счел это еще одним неуместным и несвоевременным приступом материнской заботы и довольно резко предложил ей вести себя как государыня, а не… квохчущая над цыплятами наседка. Задетая за живое, мать снизошла наконец до разъяснения своей то ли высоко-, то ли глубокомудрой политики.

— Даже если этому Голодранцу удастся сколотить в северных землях единую державу, — сказала мать, — то она все равно развалится иа следующий день после его смерти. Но прежде чем это произойдет, он успеет перебить великое множество ярлов, от которых, собственно, и исходит главная угроза нашим берегам. А перебить их ему придется, слишком независимый они народ, чтобы склониться перед безродным выскочкой, что бы он ни болтал о покровительствующей ему какой-то дочери Валы.

И отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я вышел из ее покоев, громко топая сапогами, и пинком захлопнул за собой дверь. Но, верный принципам воинской дисциплины, ничего более дерзкого не предпринял, лишь попросил Одо усилить наблюдение за севером, так как, несмотря на разумность некоторых рассуждений матери, я ждал оттуда беды.

И не зря. После того как Эгмунд Броклаусс разбил под Хамаром враждебных ему ярлов, эти разгромленные «морские короли», как они себя называли, вынуждены были бежать из страны и принялись искать пристанища. Семеро самых дружных из них — ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди, Хаки, Эйнстрейн и Бьерн — решили, что им вполне подойдет Антланд, где хватало и удобных бухт, и леса для строительства кораблей, и рыбы в речках и озерах, и главное, он располагался совсем рядом с их «охотничьими угодьями». И они, не долго думая, высадились на Антланде, перебили там всех, кто не успел вовремя сбежать, и развернули такую «охоту», какой, как правильно сказал Мечислав, в этих краях не видывали со времен уже полузабытого Рикса.

Я выходил из себя, но ничего не мог поделать: защитить берега протяженностью в четыреста миль еще труднее, чем оградить силами акритов и коронного войска границу с Ухреллой. Тем не менее я старался своевременно поспеть к месту высадки очередной шайки морских разбойников и прикончить, кого застану.

В таких вот метаниях прошел весь год, и когда наступила зима, я подступил к матери с прежним предложением, полагая, что, наученная горьким опытом, она выслушает меня с большим вниманием. Упирал я в основном на то, что Эгмунд Голодранец по-прежнему более опасен для нас, чем сбежавшие от него ярлы. Я даже отчасти раскрыл перед ней свой стратегический замысел: идти зимой по Вендийскому полуострову, а далее через замерзающий пролив между полуостровом и Северными Землями, а дальше прямиком к Хамару, сжигая все на своем пути. Заодно можно будет изловить на полуострове Самозванца (знал бы я тогда, что через два года мы будем сражаться с ним бок о бок против вратников). Но мать снова решительно велела мне оставить эту затею, а насчет поимки Самозванца и вовсе высказалась совершенно недвусмысленно: «Его претензии на вендийский престол никому не мешают. Пусть себе тешится. По крайней мере, это заставляет его усердно защищать берега королевства. И делает он это получше, чем ты».

Вот эти-то слова и разозлили меня до такой степени, что я решил совершить поход на Антланд, не спрашивая у нее разрешения, а то найдет еще какие-нибудь причины запретить и его. Правда, о зимнем походе пришлось сразу забыть: из рассказов сбежавших жителей я узнал, что из-за сильных течений лед вокруг острова тонок и ненадежен, так что пришлось отложить выступление до лета. Но зимой я, не теряя времени, приказал ладить боевые корабли, пустив стух, что отныне я намерен перехватывать разбойников еще в море.

Я действительно сделал несколько таких попыток, но проклятые ярлы не принимали боя с превосходящими силами и легко уходили от меня на своих быстроходных судах. Но тем не менее кое-какую пользу я из этих попыток извлек, а точнее, узнал у местных рыбаков, в какое время года ветры быстрей пригоняют суда от материка к острову. Это происходило в конце осени, когда уже собран урожай, и меня такое известие вполне устраивало. Никаких учений по высадке я с войсками не проводил — весь мой расчет строился на внезапности, а ее мы могли достичь, только сохраняя свои намерения в тайне. Поэтому все лето я терпеливо сновал вдоль берегов Руантии, отпугивая ярлов и приучая свое воинство к качке, чтобы после переправы на остров (которая при хорошем ветре заняла бы всего четыре часа) бойцы не превратились в толпу больных.

Наконец долгожданный день настал. Я понял это сразу же, как только проснулся в то утро тринадцатого дня пюанепсиона. Вскочив с постели, я быстро оделся, выбежал на крыльцо дома лагмана Бекмюнни и велел трубачам играть «В поход». Из разных изб, где остановились на ночлег воины, потянулись к причалам бойцы, уже успевшие надеть шлемы и кольчуги. Я смотрел на это не без удовольствия: значит, наши прежние выходы в море не пропали даром, воины научились собираться не мешкая. Но должной быстроты они пока, на мой взгляд, не достигли. Надо будет еще погонять их…

Когда наши корабли отошли от причалов, воины взволнованно загомонили, всем было ясно, что это не обычное сторожевое плавание, а морской поход с высадкой на вражеский берег, иначе зачем бы я приказал погрузить на суда и триста лошадей для стрелков и телохранителей, и своего Уголька? А догадаться, против кого мы выступаем, теперь было нетрудно. Однако, несмотря на грозную славу северян, моя дружина не испытывала страха перед этими берсерками. После побед над жунтийцами и вратниками она твердо верила в свою силу, ну и в меня, конечно, тоже. Так что ребята не унывали, а, наоборот, шутили и смеялись. Надо сказать, они верили в победу потверже, чем я: никогда еще мне не приходилось бросаться на противника вот так, как в омут головой, не имея ни малейшего представления о его численности, о расположении его сил, о предводителях его войска (ведь даже имена ярлов я узнал лишь потом, после высадки). Но пойти на попятный я уже не мог, это значило бы поступиться принципами, чего я делать, как уже сказано, не привык. Поэтому я стоял на носу флагмана и нетерпеливо всматривался в серый горизонт, ожидая, когда же появятся очертания Антланда.

Свежий ветер нас не подвел, не прошло и шести часов, как я завидел впереди темно-зеленую полоску суши. Дав условленный семан собраться кучней, я направил флотилию к берегу, спеша высадиться, пока нас никто не обнаружил. Волновался я напрасно. То есть обнаружить-то нас обнаружили, но приняли за своих, возвращающихся из удачного набега, и лишь когда мы приблизились, кто-то из этих варваров разглядел очертания судов и сообразил, что они не похожи на корабли северян. И поскольку варвары привыкли нападать, а не отражать набеги, некоторое время среди них царила растерянность, прзволившая нам беспрепятственно высадиться на берег и построиться в боевые порядки.

После этого я двинул свое войско колонной туда, где прежде стояло селение Хримстад, самое крупное на острове. По моему мнению, северяне должны были там обосноваться. Свои корабли я бросил на произвол судьбы, кроме тех десяти, на которых стояли баллисты: этим я приказал двигаться вдоль берега параллельно нашей колонне и, когда начнется битва, зажечь селение холлерной, пусть враги видят, что нажитое ими превращается в пепел, пока они сражаются с нами. Это я, пожалуй, сделал зря. Из Хримстада вышли на бой около тысячи воинов против моих пяти тысяч, я прижал северян к морю и перебил всех до одного, так что мог бы и дальше сохранять внезапность удара: однако поднявшиеся к небу столбы дыма от подожженной деревни известили весь остров, что на нем хозяйничает враг, и когда мы, пройдясь по всей западной оконечности острова, устремились на восток, на подходе к деревне Гула нас поджидало объединенное войско противника. Уж не знаю, случайно ли так вышло или варвары прослышали о холлерне, но только встретили они меня чуть ли не на самой середине острова, то есть милях так в десяти от берега (ведь Антланд — остров большой), куда самая мощная баллиста не могла добросить горшка с зажигательным зельем. Тем самым враги лишили меня главного оружия. Развернув свои войска в фалангу, я с высоты седла окинул противника взглядом и решил, что преимуществ у меня маловато: если северяне уступали нам в численности, то ненамного. К тому же первые ряды их клина тоже имели, подобно моим бойцам, кольчуги и шлемы. Тактика северян не представляла собой загадки — они явно собирались рассечь мою фалангу надвое, а потом развернуться и ударить обеим половинам во фланг или же разгромить их поочередно. Беда в том, что тактика эта была весьма действенной и со времен изобретшего ее полководца Ксантиппа Исократида никто так и не придумал, что ей противопоставить, кроме встречного удара таким же клином. Будь у меня побольше стрелков, я бы взялся проредить этот клин, но двум сотням лучников эта задача не по плечу. Северяне — не вратники, они не потеряют строя, когда дойдут до нас, и удар сохранит свою пробойную силу. Я впервые столкнулся с противником, обладавшим и рвением и умением, и, не стану скрывать, мне стало страшновато.

Но, возможно, конница лучше справится с этим кабаном, подумал я, привстав на стременах и разглядывая четкий тупой клин северян. Если удастся пробить его внешний кольчужный слой и ворваться в мягкую сердцевину…

Я быстро подозвал тагмархов и отдал ряд приказов. Если эти распоряжения и удивили кого-то, то никто не подал вида. А сам я со стрелками и телохранителями подался на правый фланг, где и выдвинулся в косом построении, нависая над левой стороной наступающего клина.

Когда клин приблизился на расстояние выстрела, мы принялись осыпать северян стрелами, стараясь бить только по середине их фланга, где я намечал прорыв. Северяне перешли с шага на бег, но, как я и ожидал, не утратили своего клиновидного построения; на месте сраженных тут же появлялись их товарищи, и брешь не расширялась.

Но вот в середине обращенной ко мне грани живой пирамиды блеск кольчуг, похоже, потускнел, и я устремился туда, увлекая за собой вооруженных копьями и мечами телохранителей. По обе стороны от каждого телохранителя находилось по лучнику, и они тоже скакали за мной, продолжая осыпать врага стрелами. Лишь когда нас отделял от северян бросок копья, они дружно убрали луки в гориты и взялись за мечи, одновременно придерживая коней и давая телохранителям вырваться вперед. Мы врезались в строй противника, как копье, брошенное умелым охотником, глубоко вонзается в бок кабана. Стрелки потрудились на славу, уложили тут почти всех воинов в кольчугах и шлемах, но это отнюдь не значило, что нам пришлось легко. Конница сильнее пехоты, только когда пехота удирает и остается лишь рубить бегущих.

А эти ребята не побежали. Они набрасывались на нас со всех сторон, подсекали ноги коням, стаскивали телохранителей и стрелков с седел и раскраивали им черепа тяжелыми обоюдоострыми секирами. Нас бы, несомненно, вскоре смяли, но в проделанную нами брешь в стене щитов уже врывались гоплиты фаланги, которая под ударом клина сломалась, как доска под топором, и зажала клин между двумя половинами. Я к тому времени уже не следил за боем, сосредоточившись лишь на том, как бы уцелеть самому, и неистово отбивал клинком чужие копья, секиры и мечи. Уголек тоже старался вовсю: казалось, он лягался всеми четырьмя ногами одновременно и во все стороны, и пораженные северяне так и разлетались под его ударами. Но, несмотря на его и мои усилия, пару раз мне спасла жизнь только отличная, вюрстенской работы, кольчуга, выдержавшая и меч рослого северянина, которого я тут же и зарубил, и тяжелый топор, брошенный каким-то отчаявшимся врагом издали. К тому времени, когда накал боя вокруг меня поутих и я смог окинуть взглядом общую картину битвы, победа уже явно склонялась на нашу сторону. Еще один, пусть самый слабенький удар, и северяне сломаются. К сожалению, нанести его мне было решительно нечем Я мысленно поклялся, что если уцелею, то никогда больше не повторю такой глупости — идти в сражение, не имея резерва. Но пока придется нам побеждать тяжелым способом. Я уж было собирался снова ринуться в гущу сражения, но тут произошло нечто такое, чего никто не ожидал. Откуда-то позади вражеского клина вылетел некий темный предмет и, описав в воздухе дугу, приземлился посреди врагов, взорвавшись пламенем и вызвав неописуемую панику. А за ним еще один, и еще, и еще. И не страшившиеся ни стрел, ни копий, ни мечей северяне дрогнули, заколебались и… побежали. Как ни изумило меня такое чудо, у меня хватило сообразительности им воспользоваться.

— Не отставать! — заорал я во весь голос. — Догнать и уничтожить!

И, подавая пример, сам устремился в погоню за северянами, бросив меч в ножны и вынимая из горита лук. Правда, пускал я его в ход только в тех случаях, когда беглецы останавливались, сбивались в кучки и давали жестокий отпор преследователям. Не теряли времени даром и мои лучники, и, когда мы в очередной раз остановились расстрелять издали два десятка выстроивших «ежик» северян, нас догнал всадник на серой кляче, в котором я без особого удивления узнал Кольбейна, оставленного мной на кораблях командовать баллистами. Прекрасно понимая, что он по существу выиграл эту битву (если не всю кампанию), я подъехал к нему и в порыве чувств так крепко обнял, что он даже крякнул. Я смог спросить только одно:

— Как?..

— Просто, — улыбнулся он, вытирая со лба пот, смешанный с кровью от пореза. — Мы подплыли к Гуле еще утречком и стали против нее на якоре, дожидаться, значит. Только гляжу я на берег, и чего-то там не так, вот только не пойму что. А потом меня как громом поразило — тишь там полнейшая, словно вымерла деревня. Но ведь нет, дым-то из труб тянется, стало быть, там кто-то все же есть. Ну я и решил разведать. Отправил туда на лодке Глума и Генри на случай, если разбойники устроили засаду. Парни, значит, высадились, зашли в ближайший дом, где явно кто-то был, и вскоре выбегают на берег и отчаянно машут нам, подплывайте, мол. Ну мы подплыли и осторожно высадились, и тут Глум с Гейри, не говоря ни слова, потащили меня в тот же дом, дескать, сам все узнаешь. Ну а там нас встречает баба зареванная, говорит, что из исконных антландок. Мужа ее убили, когда северяне захватили остров, а ее и других женщин оставили в живых и сделали наложницами ярловых дружинников. А сегодня перед рассветом все дружинники ушли по дороге к Илувеллиру, где собирались дать бой «мальчишке Фюрбранду». Выслушал я это, выхожу на крыльцо и говорю ребятам: так, мол, и так, поджигать Гулу более не требуется. Ну а те подняли крик: что же получается, такая битва, да без нас, позор и все такое. Ладно, говорю им. Раз уж нас поставили обслуживать баллисты, найдите тут повозку и погрузите на нее хотя бы одну баллисту и горшки, тогда наше прибытие на поле боя не будет нарушением приказа. И надо же — они все так и сделали, и хорошо, что в Гуле нашлись кое-где по дворам лошаденки, а то бы ребята сами впряглись в оглобли, так им хотелось поучаствовать в «славной битве». Ну а когда мы подъехали, я сразу приказал, не снимая с повозки, заряжать и — «Файр!». — Он ухмыльнулся, точно воспроизводя мою интонацию. — А тем, которые не стреляли, велел ударить по северянам с тыла. Сам же остался с Глумом и Гейри защищать баллисту в случае, если северяне попробуют напасть и уничтожить ее. Но теперь опасности нет, и я решил, что пора доложить о случившемся. Надеюсь, принц не сочтет, что я нарушил приказ? — Он вопросительно посмотрел на меня.

К тому времени, когда он закончил свой рассказ, было покончено и с сопротивлением северян. Мы преследовали их по всему острову, пока не стемнело, и с рассветом уцелевшие стянулись на каменистый мыс в восточном конце острова, где и выстроились «ежом» для последнего боя, который я им, впрочем, давать не собирался, и они это прекрасно понимали. Они стояли там с угрюмыми лицами, крепко сжимая мечи, копья и топоры, отлично зная, что сейчас произойдет: сначала мои стрелки будут спокойно расстреливать их с коней поверх голов загородившей выход с мыса фаланги, а потом, когда варварам надоест умирать бесславной смертью и они бросятся на нашу стену из щитов, их примут на копья гоплиты и… все будет кончено.

Но я все еще сидел на неподвижном Угольке, не подавая семана. Что-то мешало мне отдать роковой приказ и разделаться с последними пришельцами. Не жалость, нет, никакой жалости к врагам — пусть даже храбрым врагам — я не испытывал. Скорее, мне была небезразлична судьба несчастных женщин, которым предстояло овдоветь вторично, и еще вопрос, найдут ли они других мужей из числа своих соотечественников с материка. А заселять остров надо, иначе его снова захватят какие-нибудь морские разбойники или чрезмерно прыткие соседи.

Вот эти-то соображения и побудили меня спрыгнуть с коня и пройти меж расступившихся воинов к рядам северян. Не дойдя до них шагов тридцати, я остановился и крикнул:

— Есть среди вас ярлы?

Вперед вышел рослый широкоплечий воин лет сорока, с кудлатой черной бородой и тяжеленными кулаками, заставлявшими гадать, зачем ему нужны висевшие по бокам меч и топор.

— Я — ярл Хаки, сын Гьюки. Ярл Бьерн пал на Илувеллире, а ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди и Эйстейн отправились в викинг, и, если бы этого не случилось, тебе ни за что не удалось бы нас победить.

— Что пользы говорить о том, что могло или не могло быть, — пожал плечами я с равнодушным видом, хотя отлично сознавал правоту Хаки. — Меня больше занимает, что будет, а чего не будет. Будет ли бой до последнего человека или мне не придется убивать столько храбрых воинов? Я лично не хочу убивать их, но примут ли они пощаду?

— Смотря кто ее дает, — отозвался ярл, глядя на меня исподлобья.

— Тот, кто может это делать, наследный принц Антии Главк. Фюрбрандер, — добавил я для полной ясности.

Хаки оглянулся на своих воинов и, видимо, прочел в их глазах согласие, так как, повернувшись обратно ко мне, он уже другим тоном (торгашеским, что ли?) спросил:

— Каковы же будут условия?

— Обычные, — снова пожал плечами я. — Ты получаешь остров в наследственное владение с обязательством защищать его и лежащий за ним берег Антии от нападения морских разбойников. В этом ты и твои люди можете всегда просить у меня помощи, я окажу ее, но и вы должны будете помочь мне оружием, если я попрошу об этом. Остальное — мелочи: признание антиек женами, хотя бы и побочными, а не наложницами, уплата вергельда за тех убитых антов, смерть которых не отомщена гибелью твоих людей, и прочее в том же роде. Думаю, это справедливо.

Хаки снова посмотрел на своих людей.

— Ты хорошо говоришь, — оценил он, — в твоих словах видна мудрость человека высокого рождения. Для нас не будет позорным присягнуть на верность тебе. Обнажи свой меч.

Я выполнил его просьбу. Хаки подошел ко мне и, взявшись за клинок, произнес слова клятвы, какую у них на севере дают при вступлении в дружину. И то же затем проделали один за другим его воины, все девятьсот двадцать шесть.

Ясно, что к концу этой церемонии я несколько поустал, но утешался мыслью, что матери теперь будет не в чем меня упрекнуть. Кажется, на сей раз я поступил достаточно разумно и дальновидно, даже на ее вкус. Об этом я и думал, щурясь от ярких лучей заходящего солнца, когда последний из северян принес присягу и тем самым поставил точку в истории моего похода на Антланд.

* * *

Догоравший костер выбросил язычок пламени, я отвернулся и зевнул. Пора, пожалуй, и в Страну Снов. Чтобы путешествие прошло гладко, я дотянулся до бурдюка и допил оставшееся вино.

Глава 8

Но сон мой никак нельзя было назвать спокойным. Не успел я смежить веки, как передо мной предстал точно наяву знакомый бронзовый дракон, но только живой, словно вылезший из болота, куда я кинул его обезглавленную — статую, или, что вероятней, сошедший с бронзового квадратика, что выпал из-за пазухи убитого вратника. Последнее сравнение подкреплялось тем, что поперек драконьей морды проходил шрам, словно оставленный ударом меча. Но самое удивительное, что я встретился с чудовищем не один — рядом со мной стоял, подбоченясь и положив руку на рукоять своего оружия, Мечислав. Несмотря на свой воинственный вид, он растерянно оглядывался кругом, словно не мог понять, где очутился. Мне же такой сон был не в диковинку, я сразу сообразил, чем он вызван. Увлеченный беседой с Мечиславом, я забыл выбросить бронзовый квадратик в реку. Будем надеяться, что прикосновение холодного железа свело на нет вложенную в этот знак магию. Главное — не подавать вида, будто мне страшно; помнится, Дион говорил, что колдуны убивают больше страхом, чем магией. И поэтому я, подобно Мечиславу, подбоченился с гордым видом и вызывающе плюнул в сторону дракона. Это вывело его из равновесия и заставило прервать игру в гляделки.

— Сын Погибели! — прошипел он.

— Ты к кому из нас обращаешься? — спокойно осведомился я. — Ко мне? Или к нему? — Я кивнул на Мечислава. — Твои бездарные слуги титуловали так нас обоих. Навел бы ты порядок в наименованиях, что ли, а то нас и без того вечно путают. И вообще, что тебе от нас нужно?

— Сыны Погибели! — забрызгал ядовитой слюной дракон (только не спрашивайте, откуда я взял, что она ядовитая, знал и все). — Вы посланы уничтожить меня, но я — Князь мира сего, и в нем нет равных мне по могуществу. И я сам погублю вас, всех вас, и чем больше вас соберется, тем вернее я избавлюсь от несущих мне гибель.

— Да-а? — протянул, вступая в разговор, Мечислав. — Вроде у тебя пока не очень-то получалось. Если это твои ребята напали на нас в святилище Свентовита, то тебе лучше поискать кого поспособнее. Я бы и один с ними справился, а на пару с братом мы их скосили, словно худую траву. Даже скучно!

Дракон злобно оскалился.

— Не волнуйся, долго ждать вам не придется, да и скучать не дам. Я буду постоянно наращивать мощь своих ударов, и любой из них может стать для вас роковым. Но сколько бы усилий вы ни прилагали, сколько бы вы ни уходили от смерти, мой последний удар все равно будет для вас гибельным!

— Посмотрим, — отозвался Мечислав. — А пока — получай и от меня на память! — И, выхватив меч, подскочил к дракону и нанес косой удар ему по морде, по уже имеющемуся шраму, образуя букву X.

Дракон издал оглушительный рев, изрыгнул клуб ядовито-желтого дыма и… исчез. Мечислав удивленно посмотрел на то место, где только что стояло чудовище, и покачал головой.

— Ну и дела, — вымолвил он. — Никогда такого не видал. Слушай, ведь это просто сон, да?

— Наверное, — пожал плечами я. — И если так, то не проснуться ли нам?

— Можно, — согласился он. — Вот только как?

— Позвеним мечами, — предложил я. — Глядишь, лязг нас разбудит.

— Только полегче, ни к чему их щербить.

Я обнажил меч, принял защитную стойку, по привычке, разумеется, и наши клинки со звоном встретились, скрестившись, как два шрама па морде дракона. Звон раскатился эхом, пока не заполнил собой весь мир, и все еще стоял у меня в ушах, когда я проснулся.

Разлепив глаза, я увидел, что лежащий по другую сторону кострища Мечислав усиленно трясет головой да к тому же прижимает ладони к вискам. Через некоторое время он, не размыкая век, принялся шарить вокруг, пока не нашел опорожненный мех. Сообразив, что он пуст, Мечислав наконец со стоном открыл глаза.

— Это ты все вылакал? — спросил он страдальчески.

Я кивнул.

— Там мало оставалось. А что, не надо было?

— К счастью, я запасливый. — Он с трудом поднялся, затопал к своему снаряжению и достал еще один бурдюк. Долго с жадностью пил, наконец оторвался со вздохом облегчения.

— Уф-ф! После такого сна без этого никак не обойтись. Не хочешь глотнуть? — Он подал мне бурдюк, и я охотно принял, так как в ушах все еще стоял слабый звон клинков.

От большого глотка мне заметно полегчало, видать, хорошее средство, надо будет запомнить.

— А что тебе приснилось?

— Да будто мы с тобой стоим где-то в пещере, и на нас пялится синющими глазами желтый дракон со свежим шрамом на морде…

— Погоди, — прервал я его, — кажется, нам с тобой приснилось одно и то же. И кажется, я знаю почему. — Подойдя к своей седельной сумке, я извлек бронзовый квадратик и показал Мечиславу. — Думаю, причина в нем, и если б я не коснулся его холодным железом, нам пришлось бы куда тяжелее. Мне уже доводилось сталкиваться с этой магией. — И я рассказал о сне, виденном мною в ночь после битвы при Мулетане.

Мечислав выслушал меня, а потом присмотрелся к квадратику и живо углядел то, чего я как-то не заметил.

— Смотри-ка, а у него два шрама! — воскликнул он.

Я тоже уставился на бронзовый квадратик. Все точно, драконью морду перечеркивала еще одна линия, оставленная острием другого меча, хоть и однотипного, но не моего. Только не спрашивайте меня, как я это определил, — я все равно не могу этого объяснить, скажу лишь, что у каждого меча есть свой почерк, и почерк моего меча я смогу узнать где угодно.

— Ты прав, — прошептал я, — значит, обратная связь все-таки происходила. А я думал…

— Как такое может быть?! — недоумевал Мечислав. — Как он вообще мог нам присниться, если прикосновение хладного железа должно было уничтожить магию этого… талисмана?

Этот же вопрос задавал себе и я, но убедительного ответа так и не нашел и потому лишь пожал плечами:

— Ну что я могу тебе сказать? Я ведь не Дион и в магии не разбираюсь, но возможно, магия этого дракона столь велика, что холодное железо только уменьшило ее мощь, и дракон мог лишь угрожать нам, но не исполнить свои угрозы. Как бы там ни обстояло дело, я знаю способ избавления от этой проблемы. — И, размахнувшись, я швырнул бронзовый квадратик в апые воды Магуса, где он со всплеском пошел ко дну. Или не пошел, поскольку мне показалось, что среди алых брызг скользнула черная тень.

«Наверно, опять горлум», — подумал я.

Позавтракав скромными остатками вчерашнего ужина, мы оседлали коней и отправились в путь. Но когда проехали каких-то две мили, слова нарушившего молчание Мечислава показали, что он-то вовсе не считал тему исчерпанной.

— Слушай, Главк, как ты думаешь, почему этот дракон говорил, что погубит нас, причем всех нас, так, словно нас больше, чем двое?

Я в удивлении воззрился на него, а затем покачал головой:

— Ну ты даешь! Видно, не меня одного близкие оберегали от излишних расстройств. Сколько же у тебя братьев, не считая меня, конечно?

Мечислав смущенно пожал плечами:

— Наверно, немало, если отец был хотя бы наполовину таким героем, каким его все расписывали…

— А про скольких ты точно знаешь, что они тебе братья?

— Только про тебя, — признался он.

Я рассмеялся:

— В таком случае, могу тебя просветить. Я узнал об этом от Скарти, а уж в таких делах на его сведения всегда можно положиться. Ты слышал об Альвиве, жене покойного короля Руантии Ульфа?

Мечислав наморщил лоб:

— Да вроде мне кто-то что-то рассказывал. С ней, кажется, приключилась какая-то история, ее уличили в измене, и она сбежала. Говорили еще, что Ульфа это окончательно подкосило и он вскоре умер.

— Спился, — уточнил я. — Да, все так, только приключилась с ней не какая-то история, а наш с тобой отец, и Альвива от него, как полагается, забеременела. В этом-то ее, надо полагать, и уличили, ведь Ульф ей так и не смог сделать ребенка за все годы супружества… И Скарти рассказывал, что она жила на севере у своих родственников, вместе с сыном. Правда, потом с ним что-то стряслось, не то он кого-то убил, не то его убили, но провинился сильно и потому пропал из виду. Но тем не менее он наш брат.

Мечислав только головой покрутил.

— Я чувствовал, что если последую совету Валы и отправлюсь куда сердце влечет, то меня ждет что-то удивительное. Но такого… увеличения семьи я никак не ожидал. Много их еще? Наших братьев то есть?

— Кроме как о сыне Альвивы, я слышал только об одном, — ответил я. — Жила, говорят, в то время верховная жрица всех стрег…

— Значит, не королева, а всего лишь ведьма? — разочарованно протянул Мечислав. — А я-то надеялся… — И растянул губы в усмешке, показывая, что он просто шутит.

Но его тон побудил меня ответить вполне серьезно:

— Ну вообще-то один писатель называл ее королевой. — Я благоразумно не уточнил, что, во-первых, писатель этот — столь ненавидимый им Андроник Эпипол, а во-вторых, титуловал он ее «Regina de fellatricis». — Имя у нее было какое-то ромейское, вроде бы Камилла, и, если верить Скарти, у нее тоже был сын от Глейва. Но о нем и вовсе ничего не известно. Тем не менее он есть, и мы можем ожидать встречи с ним.

— Ты думаешь?.. — Мечислав не закончил вопроса, но я его понял и кивнул:

— Да, у меня складывается отчетливое впечатление, что нас потянуло на юг далеко не случайно, что нас направила туда воля судьбы, или Воля Валы, что в данном случае одно и то же. А раз так, то почему бы той же силе не подействовать и на остальных сыновей Глейва, и если она приведет их куда-то в область Тар-Хагарта, тогда наше оружие неизбежно притянет их к нам. Или, как ты говоришь, наоборот — нас с тобой притянет к Кайкэну. Как бы там ни обстояло дело, думаю, нам лучше подготовить себя к встрече с прочими братьями.

— Какими-то они еще окажутся, — задумчиво проговорил Мечислав, и в тоне его сквозил намек: первый встреченный брат оказался не таким, каким его себе представлял Мечислав. Хотя я отличался от сложившегося у него образа скорее в лучшую сторону.

А пока мы так болтали, кони довезли нас до самой широкой излучины Магуса, называемой (как же иначе-то?) Стопой Рома; там к реке подходила когда-то стратегическая, а ныне просто торговая, хорошая мощеная дорога, какие умели строить ромеи. Чтобы не продираться вдоль берега лишний десяток миль, мы перебрались на нее. Она тянулась через большую персиковую рощу, но плоды там, к сожалению, еще не созрели, и я уже начал беспокоиться насчет обеда, когда на дорогу внезапно выскочил благородный олень и остановился, глядя на нас своими блестящими карими глазами, чуть склонив отягощенную ветвистыми рогами голову. Наши кони дружно встали как вкопанные и немигающе воззрились на оленя. Я тоже застыл в седле, любуясь диковинным зверем, почему-то совершенно не боящимся людей. Ладно — меня, а вот Мечислава он не боялся зря, тот медленно протянул руку к моему левому гориту и извлек охотничий лук со стрелами. Так же медленно и осторожно он поднял оружие на уровень глаз. Тут олень наконец осознал угрозу и одним прыжком достиг зарослей, но стрела вонзилась ему в голову еще в воздухе, и он тяжело рухнул, ломая кусты.

Я подосадовал из-за такого бездумного и бездушного уничтожения прекрасного создания, но затем рассудил, что красота красотой, а есть-то надо, и не стал упрекать брата, а сказал:

— Ну что ж, вот нам и обед, и ужин, да и на завтрак останется. Но раз ты так хорошо стреляешь, то почему б тебе не забрать этот лук? У меня все рано их два.

Мечислав поблагодарил и спешился. С легкостью подняв на плечо добычу, отнес ее к своему коню и взгромоздил позади седла, привязав за рога к задней луке. Вюрстенский жеребец только хвостом махнул, давая понять, что раз уж он возит такого здоровенного хозяина, то тяжести оленя даже не заметит. Лучше уж он повезет дичь, чем Уголек, рассудил я, когда мы снова тронулись в путь.

Персиковая роща постепенно перешла в яблоневый сад, на сей раз не совсем запущенный, так как урожай там кто-то собирал, но не ухаживал за деревьями. Некоторые яблоки уже созрели, и мы набили ими опустевшие седельные сумки, а несколько штук съели на ходу или, разрезав пополам, скормили коням, и те, похоже, остались довольны.

Выходя из полуодичалого сада, дорога преодолевала невысокий подъем, и, когда мы въехали на этот взгорок, глазам нашим открылось удивительное зрелище. Дорога спускалась прямо к мосту через Магус, проходя между двух обветшалых квадратных башен и мимо квадратного же приземистого строения, где, судя по лабаруму с изображением волчицы, располагалась кустодия[20].

Но наше внимание было привлечено вовсе не этими постройками и даже не мостом, хотя тот был, надо отдать ему должное, выдающимся инженерным сооружением. Его (внимание то есть) приковало к сооружению не то архитектурному, не то скульптурному, в общем монументальному. Никакими словами мне не передать возникшие при разглядывании этой диковины чувства, странную смесь благоговейного страха и отвращения. А сказать, что я был потрясен до глубины души, — значит ничего не сказать.

Глава 9

— Что это? — с ужасом прошептал Мечислав, когда наконец вновь обрел дар речи.

— Боюсь даже догадываться, — прошептал я в ответ, хотя одно предположение у меня возникло сразу же. И поющий в ветхой кустодии нестройный хмельной хор подтвердил мою правоту.

Трехчлен седьмого легиона, Трехчлен седьмого легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!

— Да, — кивнул я. — Так оно и есть. Ты видишь не что иное, как знак ромеев, тот самый, который в годы их гегемонии наводил страх на всех, кто его видел. Это и есть он — пресловутый КВАДРАТНЫЙ ТРЕХЧЛЕН.

Глаза у Мечислава повылезали из орбит.

— Я слышал о нем, но видеть не доводилось никогда. Даже в Роме я не заметил подобных сооружений. Ты уверен, что это он?

— Не сомневайся, — заверил я его. — Просто ромеи обычно устанавливали трехчлены на покоренных землях, в знак своего господства, и потому эти сооружения остались только на границах Ромеи, хотя в Роме, по словам Педанта, тоже воздвигнут ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТРЕХЧЛЕН, перед дворцом императора на Палатине. А в основании его Авид Третий устроил главный лупанарий империи, где работали его сестры и менее близкие родственницы…

Но тут наше появление, видимо, заметили в кустодии, и оттуда высыпала многочисленная лимита[21] во главе с кряжистым седовласым ветераном, обладателем квадратного подбородка и горбатого ромейского носа. Мы неторопливо съехали шагом со взгорка, направляясь к берегу, с намерением продолжить путь вдоль него, поскольку переправляться через реку нам было ни к чему.

Иными словами, мы собирались мирно ехать своей дорогой, но седой младший центурион (судя по медным фалерам, с волчьей головой па груди), видимо, счел, что у него есть до нас какое-то дело. Он что-то рявкнул своим подчиненным, и те выстроились в цепь, преграждая нам путь. Мы остановились и терпеливо ждали, когда засидевшийся в центурионах limitaneus соизволит подойти к нам.

Подошел он вперевалку, не торопясь, и некоторое время молча стоял, сверля нас взглядом черных, навыкате, глаз.

— Вы находитесь в цивилизованной стране, — заговорил он наконец скрипучим как несмазанная телега голосом, — и поэтому должны знать, что в правовом государстве запрещается выезжать за границу, не заплатив portorium.

— Да мы вообще-то пока не собираемся покидать вашу гостеприимную страну, — чуть иронически отозвался я, а Мечислав добавил:

— Да и при чем тут порторий, ведь здесь нет никакого порта.

Видимо, он знал ромейский несколько хуже, чем я.

В если моя ирония до центуриона явно не дошла, то вызванный искренним недоумением вопрос Мечислава заставил его побагроветь.

— На койнэ порторий называется пошлиной, — процедил сквозь зубы он. — Даже варвары вроде вас должны это знать. А что вы приезжие, это сразу видно. И значит, должны были заплатить въездной порторий. Судя же по вашему невежеству, вы этого не сделали и поэтому платите сейчас десять денариев с головы или же предъявите докумептум об уплате портория.

От такой наглости я просто опешил, но сдержался и попытался, вспомнив уроки матери, поговорить с ним разумно и даже, как это ни противно, на его родном языке вместо койнэ.

— Насколько мне известно, пошлины полагается платить только при ввозе или вывозе в страну и из страны каких-либо товаров. — Я с отвращением обнаружил, что подражаю не только стилю, но и тону Педанта. — А мы не ввезли ничего, кроме личных вещей и, — я посмотрел на наших лошадей, — средств передвижения.

Здесь я центуриона поймал, и он это понял: его страна совсем не стремилась отпугнуть приезжих пошлинами за въезд, — все, что можно вытрясти из turisti, успешно вытрясали в многочисленных лупанарах, трактирах, термах и прочих увеселительных заведениях, и за попытку урезать доходы хозяев этих заведений (в том числе и императора) с какого-то там центуриона запросто могли снять не только стружку, но и голову.

— Ну а это что? — сделал он последнюю попытку, показывая на тушу оленя за седлом у Мечислава. — Это тоже личное имущество? А может, вы ввезли мясо с целью продажи? Где вы приобрели оленину?

— Как видно всякому, даже варвару, — я разозлился опять перешел на койнэ, который центурион, как и положено лимите, прекрасно понимал, — этот олень убит совсем недавно. И если уж вам так хочется знать, где он добыт, то мой брат застрелил его в персиковой роще, там. — Я махнул рукой в сторону, откуда мы приехали. — Примерно в трех милях отсюда.

На лицах лимиты удивление боролось с ужасом, а лицо центуриона расплылось в довольной улыбке.

— А, так вы признаете, что убили священного оленя из рощи Дианы! Романское право квалифицирует это действие как святотатство, a lex Marcus de Sacraleges[22] карает его отрубанием руки или штрафом в пять тысяч денариев. — Последние слова он произнес с плотоядным упоением, предвкушая, как выжмет из нас эти деньги. Само же святотатство, похоже, волновало его гораздо меньше.

— Но мы же не знали, что он зверь Дианы, — стал было оправдываться я, понимая, как жалко это звучит, — и вообще, насколько мне известно, священное животное Дианы — лань, а не какой-то там олень.

Центурион принял суровый и неприступный вид.

— У нас здесь правовое государство, и отсутствие закона не освобождает от ответственности. А закон гласит, что все животные, обитающие в роще Дианы, священны и неприкосновенны при любых обстоятельствах. Конечно, если мы достигнем взаимопонимания, то ваше неведение может быть учтено…

— Что значит — при любых обстоятельствах? — возмутился я, отказываясь понимать «тонкий» намек на взятку, давать которую мне не позволяли принципы да и стесненность в средствах. — А если этот олень взбесился и выскочил из рощи да понесся на нас, норовя насадить на рога? По-моему, брат просто вынужден был его убить. Вашему хваленому ромейскому праву известно такое понятие, как необходимая самооборона?

— Мне что-то не верится, будто олень ни с того ни с сего взял да и бросился на вас, — проговорил с подозрительностью в голосе центурион, — но даже если все произошло именно так, как ты описываешь, то один олень никак не мог причинить большого вреда двум всадникам, ergo, о необходимой обороне и речи быть не может.

— Всадникам он, возможно, и не сумел бы причинить вреда, — допустил я. — Но вот лошадям — вполне. А мой Уголек — арсингуй и будет для Дианы подороже, чем все животные в этой роще.

Мечислав отчаянно дернул меня за рукав, но сказанного, как и сделанного, не отменишь. А сказал я, судя по гримасе центуриона, явно лишнее. Его квадратное лицо расплылось прямо-таки в экстатической улыбке, а в голосе зазвучали ноты нескрываемого торжества.

— Согласно lex Minutius de arsinguae, все арсингуи в нашей стране являются собственностью Его Императорского Величества и подлежат немедленной конфискации. Так что будь любезен, парень, спешивайся и не вздумай делать резких движений, а то у тебя и так много провинностей, и кто-нибудь из моих ребят может не сдержаться и всадить в тебя пилум.

Его ребята, двадцать оболтусов в давно не чищенных лориках и галеях[23], в подтверждение его слов взяли копья на изготовку.

— И ты тоже слазь, — добавил центурион, обращаясь к Мечиславу. — Посидишь с ним в кустодии, пока мы оформляем акт об изъятии. Уж больно ты шустрый с виду, чтоб оставлять тебя без присмотра. — И выразительно положил руку на рукоять своего гладиуса.

— Вы еще пожалеете о своем самоуправстве, — сделал я последнюю попытку договориться миром, прибегнув к тому, к чему смерть как не хотелось прибегать — ссылке на мои связи в высших сферах. Но для очистки совести сослался я не на свое звание принца Антии (которого я, впрочем, недавно лишился, но здесь, в глухой провинции, об этом могли еще не знать, не Рома все-таки…), а на совсем недавнее знакомство.

— Меня приглашала в вашу страну сама принцесса Лупа, и, думаю, она будет очень недовольна, когда узнает, как вы обошлись с ее гостем.

При этих словах Мечислав даже за рукав меня дергать не стал, а лишь тихо застонал и закатил глаза. Мне не потребовалось спрашивать, какую еще глупость я сказал, поскольку центурион и так с готовностью объяснил:

— Эге, да у вас, я вижу, целый букет преступлений. Незаконный въезд в страну, попытка утаить от императора принадлежащую ему собственность, бродяжничество, незаконное ношение оружия, святотатственное убийство оленя Дианы и, наконец, Участие в Заговоре с Целью Свержения Нашего Любимого Императора. А ну живо спешиться и сдать оружие, и без шуток, а то… — И он театральным движением обнажил гладиус.

Я быстро взглянул на Мечислава и скосил глаза на землю. Тот слегка кивнул, и мы стали одинаково неуклюже слезать с коней, держась за луки седла и опуская на землю сперва одну ногу, затем другую, как это делают ромеи, которые и стремена-то освоили лишь недавно, после нашествия харь.

Став на землю обеими ногами, я отпустил луки и стремительно обернулся, выхватывая из ножен меч и с ходу отбивая им копье, брошенное каким-то проворным лимитанеем. Впрочем, кто именно покусился на мою жизнь, стало ясно сразу, потому что центурион тут же врезал излишне инициативному вояке по зубам и проревел на всю округу:

— Не бросать! Вы ж, ублюдки косорукие, запросто можете ранить арсингуя! А за порчу императорской собственности штраф в пятьдесят тысяч денариев и смертная казнь с конфискацией! Живыми их брать, живыми! Они должны дать показания о злодейских замыслах этой usuratrix[24].

Тут ромеи сочли переговоры законченными и кинулись на нас всей толпой, отталкивая друг друга. Каждый спешил делом доказать свою преданность императору, и больше всех — центурион. Он-то и добрался до нас первым.

Правда, на том его карьера и закончилась: старый осел попытался осуществить конфискацию Уголька и даже изловчился схватить его за повод. Эта ошибка оказалась последней в его жизни, как и у многих до него.

Тяжелое копыто угодило центуриону между ног, отшвырнув на подбегавших лимитанеев, а его предсмертный рев на мгновение парализовал всех. Всех, кроме нас. Мы воспользовались этим замешательством наилучшим образом.

Врезавшись в толпу (ибо строем это назвать было нельзя, даже при большом желании), мы принялись, по меткому выражению северных саг, «рубить на обе стороны», благо вооружены ромеи были куда хуже, чем вратники, и мечи наши рассекали пилумы и гладии вместе с владельцами…

Их и было-то десятка два, не больше, и, вытаскивая Кром из очередного падающего трупа, я вдруг заметил, что вокруг меня уже не осталось никого, подающего признаки жизни. Мечислав тем временем заносил палицу над головой последнего противника, и я, решив, что помощь ему не нужна, огляделся. Вовремя! В дверях примыкавшей к кустодии казармы появился в дым пьяный лимитаней, оперся на свой пилум. Но, увидев, что творится в окрестностях, он мигом протрезвел и бросился вперед, вознамерившись напасть на моего брата с тыла. Правда, пущенный мной кинжал Альдоны охладил его разгоряченный мозг, вонзившись по рукоять между ухом и глазом.

Подойдя к телу, чтобы забрать кинжал, я заметил, что этот лимитаней был вроде как покрепче остальных. Не иначе — проштрафился в императорской гвардии, вот и попал сюда, сообразил я.

Мечислав, тем временем разделавшийся со своим противником, огляделся в поисках новых врагов и с нескрываемым разочарованием протянул:

— И это все? А я только-только разошелся…

— А ты чего ждал? — пожал плечами я. — Этот мост давно потерял всякое стратегическое значение, и теперь по нему ездят только купцы да «гости империи». А для сбора пошлин хватило б и десятка, нет, какое там, и пяти стражников. И если тут болталась целая центурия лимиты, то это лишь свидетельство неповоротливости ромейского чиновничества. Пора величия ромеев, когда этот мост охраняла добрая когорта, давно миновала.

— Но почему их было только двадцать? — упорно не желал примириться с суровой действительностью Мечислав. — Ведь центурия — это значит сотня, не так ли? Где же остальные восемьдесят воинов?

— Сотня воинов в центурии была разве что во времена Рома и его ближайших преемников, — улыбнулся я, позабавленный невежеством и наивностью Мечислава. — Но после военной реформы Гнея Фения Дентата ромейские легионы были разбиты на манипулы по сто двадцать милитов в каждом, а в манипуле имелось два центуриона, старший и младший, вот и считай сам, сколько воинов приходилось на каждого.

Но тут мой экскурс в военную историю прервали донесшиеся до нас аплодисменты. Мы дружно повернули головы налево и увидели, что из всех башенных окон (недопустимо больших для оборонительных сооружений, но это так, к слову) высовываются девицы всех мастей и всех степеней раздетости. Порны, догадался я.

— Эй, герои, — обратились они к нам, разгадав нашу суть при помощи то ли профессионального чутья, то ли женской интуиции, — не хотите ли гульнуть по случаю победы? Таким бравым мужчинам наверняка нужно много девушек для полного удовлетворения, а у нас при покупке оптом скидка в двадцать процентов!

При этих словах Мечислав инстинктивно схватился за висевший у него на поясе тощий кошель. Я догадался, что отощал он, вероятно, за время пребывания брата в Роме, — вот, значит, почему он волком смотрит на этих не первой свежести красавиц. По причине раннего (для жриц любви) часа они пребывали в ненакрашенном состоянии и потому не привлекали и меня. К тому же если тут и впрямь стояла центурия, то даже по моим подсчетам выходило, что не хватало еще человек сорока, на что не преминул указать произведший те же вычисления Мечислав.

Не говоря ни слова, мы дружно направились в казарму, откуда выскочил последний лимитаней. Зайдя, мы прежде всего увидели тела, они валялись везде: на полу, на койках, за столом и под столом. Все лежали вповалку в самых различных позах, наводивших на мысль, что полегли эти бойцы, оказав доблестное сопротивление.

— Кто это их так? — ошарашенно вопросил Мечислав, оглядываясь в поисках негодяя, посмевшего лишить его хорошей драки, и сгоряча не замечая характерного запаха.

— Противник посильнее нас с тобой вместе взятых, — усмехнулся я. — Вино. — И показал на лужи красной жидкости, хоть и похожей на кровь, но все же не настолько, чтобы ввести в заблуждение опытного бойца.

— Да брось ты! — не поверил брат. — Ведь это же сколько вина нужно, чтобы свалить столько народу!

Пьяных в казарме валялось никак не меньше, чем вне казармы — убитых.

— А они столько и вылакали. — Я указал на два лежащих у стены вместительных пифоса, в которых доблестные воины не оставили ни капли для нас. — Эти пифосы вместимостью по восемь амфор, считай сам, сколько хеников вина досталось каждому.

Мечислав подсчитал, и итог его не столько впечатлил, сколько обидел: ему тоже не понравилось, что нам ничего не досталось. Свою обиду он выместил, переломав столы и скамьи, а также разбив пифосы. После чего прошел в кустодию, где продолжил разгром, переломав и разбив все, что поддавалось ломке и разбитию, и даже то, что теоретически не поддавалось, например окованный железом ларь; его Мечислав с размаху опустил на камни очага. Впрочем, этот поступок я вполне одобрил, поскольку найденный в разбитом ларе сундучок подарил нам ни много ни мало две тысячи имперских денариев.

Возможность наполнить отощавший кошелек привела Мечислава в более благосклонное расположение духа, и он перестал крушить все вокруг. Но теперь за дело взялся я: собрав в мешок все серебро до последнего денария, я перенес из казармы в кустодию несколько соломенных тюфяков и методично вспорол их кинжалом. То же я проделал и с оставшимися в казарме. Мечислав сначала взирал на мои действия с недоумением, но, когда я вынес из кладовой амфору с оливковым маслом и принялся щедро окроплять им все вокруг, он понимающе кивнул и, взяв другую амфору, принялся помогать.

Закончив, мы вышли из кустодии и обнаружили у входа добрый десяток вышеупомянутых девиц, уже спешно накрасившихся.

— Вот что, красавицы, — прервал я зазывальные речи. — Нам сейчас не до любовных игрищ. Никто не посмеет сказать, что мы не уважаем чужие погребальные обычаи. Мы намерены устроить этим павшим братский погребальный костер здесь, в кустодии. Так что лучше отойдите-ка подальше, а то еще ненароком подпалите себе волосы.

Совет мой подействовал на девиц весьма своеобразно: они дружно бухнулись на колени и принялись слезно молить, чтобы мы повременили с поджогом и разрешили им вынести ценности. Мы с Мечиславом переглянулись и одинаково пожали плечами.

— Что ж, почему бы и нет? — милостиво согласился я. — Все, что вы там найдете, — ваше. Но раз уж вы занялись выносом, то вынесите заодно из казармы побежденных Бахусом. А на их место внесите побежденных сыновьями другого бога. — Я показал на валявшиеся на лугу тела.

Девицы переглянулись, догадываясь, что им придется изрядно попотеть, тем более что работать они привыкли совсем не руками. Чтобы поощрить их, я пообещал:

— А закончите, мы вам оставим все серебро, которое не захотят везти наши кони. — И выразительно встряхнул мешком. Звон денариев подействовал на девиц, как звуки волшебной арфы Лина, и они с энтузиазмом приступили к трудовой деятельности.

Глава 10

Покуда девицы занимались внесением в кустодию тел и вынесением пьяных и ценностей, мы с Мечиславом нашли наконец время перекинуться парой слов. Но, прежде чем я успел задать весьма занимавший меня вопрос, он небрежно поинтересовался:

— Ты действительно знаком с той ромейской принцессой? Вроде я не слыхал, чтобы Антия и Ромея когда-либо обменивались визитами высоких особ.

— Верно, но я познакомился с ней недавно, а точнее — семь дней назад, и поэтому мне крайне любопытно, что успела натворить эта Волчица за какие-то два дня после нашего расставания; случись что-нибудь позже, здесь бы об этом еще не знали. Ты что-нибудь слышал?

Мечислав кивнул.

— Так почему не рассказал? — Тут в моем голосе прорвалось раздражение, отчего Мечислав мигом ощетинился:

— Откуда мне было знать, что тебя это заинтересует? Ты ведь тоже ничего не рассказал о своем знакомстве с этой шлюхой.

Это последнее слово он произнес явно на своем родном языке, но я и без перевода догадался, что так по вендийски называется порна.

— Я приберегал этот рассказ до того времени, когда нам срочно понадобится поднять настроение. — Я усмехнулся, а Мечислав кивнул, давая понять, что принимает мое оправдание, но не скажет ни слова, пока я не исправлю свою ошибку. Я пожал плечами и рассказал о встрече с Лупой и о том как мы расстались. Рассказывая, я заметил, что одна из девиц — маленькая, черноволосая, с раскосыми джунгарскими глазами, но не плоским лицом — постоянно крутилась около нас, явно норовя подслушать. Но она не прерывала работы по вносу и выносу, так что шугануть ее повода не было. Да и зачем? В конце концов, судьба Лупы меня не интересовала, да и вряд ли что-либо услышанное этой девицей могло повлиять на нее. Во время нашего короткого знакомства я понял, что такая бабенка открутится от любого обвинения, особенно если ее брат соответствует своему имени…[25]

— Я вскочил на Уголька и ускакал, — закончил я рассказ под утробный смех Мечислава. — И больше я о ней ничего не слышал. Так что же она наделала всего за два дня?

— Да вообще-то не она, а ее no-men-cla-tor. — Последнее слово Мечислав произнес по складам. — У ромейцев это такой хлоп, вроде дворецкого…

— Знаю, — перебил я. — Этот слуга громко объявляет, кто пожаловал в дом. И что же он такое выкинул?

— Ну в ее доме тогда проходил какой-то вечер… supportatia? — Мечислав недоуменно нахмурился. — Это слово ведь означает «поддержание», верно? Но, как я понял, у Лупы собрались и император с семьей, и сенаторы, и незнатные, но высокопоставленные чиновники. Что они собирались поддерживать на этой междусобойчике?

Последнее, довольно длинное и сложное, на мой взгляд, слово почему-то далось ему куда легче, чем ромейское «номенклатор». Я воздержался от замечаний по-этому поводу, как и по поводу того, что слово это, как мне казалось, не совсем подходило для описания данного сборища. Но лучше уж оно, чем прекрасное левкийское слово «оргия», означающее священное таинство, слово, которое ромеи так опошлили, применяя его к своим разнузданным попойкам. Я ткнул большим пальцем через плечо, в сторону мерзкого монумента.

— Поддерживали они там вон его. По крайней мере, теоретически. Но это уже отдельная тема. А что же произошло на той суппортации?

Мечислав с заметным усилием оторвал взгляд от монумента и вернулся к рассказу.

— Гостей собралось много, не то сто, не то двести, болтают по-разному, и этот номенклатор, его, кстати, звали Ступидием, совсем замотался, объявляя о прибытии важных персон. А Лупа тоже выкинула коленце — явилась в числе последних, почти одновременно со своим братом императором Брутом, и в том самом наряде, какой ты мне описывал. Вот бедняга номенклатор с переляку возьми да и бухни: «Ее Величество Император!»

Тут, как ты понимаешь, сразу тишина в зале, все в ужасе переглядываются, а потом Брут как рявкнет на него: «Пшел вон, мерзавец!»

Тот вылетел из дома стрелой… прямо в руки императорских телохранителей. После этого Брут обвел взглядом зал и сказал этак, знаешь, сурово и с достоинством: «Вы мне это прекратите…» и вышел. А телохранители, наоборот, вошли и забрали всех: и Лупу, и ее слуг, и гостей. Их увезли в городскую тюрьму, а на следующий день им предъявили обвинение в заговоре против императора и еще десятке других преступлений. Как раз в те дни я был в Роме, весь город только об этом и говорил, даже про смерть Николауса позабыли, и мне просто повезло, что в трактир, где я остановился, захаживала выпить разная пишущая братия, ну, знаешь, всякие там поэты, драматурги и прочая шушера. Их-то как раз больше занимала судьба собрата, чем какой-то скандал в среде ромейской… — Он заколебался. — Как ее лучше назвать? Знатью нельзя, раз там были и чиновники-простолюдины. Начальством, что ли? Как это будет по-антийски или на койнэ?

— Называй уж лучше просто, по-ромейски, номенклатурой, — ухмыльнулся я. — Тем более что они и сами себя так именуют…

Но Мечислав, похоже, уже забыл про все ромейские дела, кроме маячившего у нас за спиной трехчлена. Это сооружение притягивало его взгляд, как магнит притягивает железо, и голова брата то и дело поворачивалась к нему, угрожая вывихнуть шею. Я тоже повернулся лицом к этому символу, подавлявшему сто с лишним лет все народы Межморья. Да, теперь, глядя на него с расстояния в двадцать шагов, я по достоинству оценил незаурядное мужество таокларов, осмелившихся свыше трех веков назад восстать против ромейской гегемонии. Но после того как гегемония рухнула, эти монументы, в отличие от Столпов Хальгира, никто защищать не стал, и их снесли везде, кроме границ Ромеи.

Мы простояли так, уставясь на монумент, то ли минуту, то ли час — время словно перестало тогда существовать. Наконец Мечислав оторвался от созерцания и, повернувшись ко мне, задал короткий, но весьма дельный вопрос:

— Почему?

— Это долгая история, — улыбнулся я. — Ты знаком с легендой о Роме?

— Так, в общих чертах, — пожал плечами Мечислав. — Я знаю, что он явился за сто лет до создания нашей великой державы («установления веидийской гегемонии», мысленно перевел я на общедоступный язык), — отыскал где-то в предгорьях Рипеев племя мамерков (тогда они еще не звались ромеями), заявил им, что он — сын бога Марса, и надавал по роже всем, кто усомнился в этом, а потом и всем остальным мужчинам племени — для профилактики. После он сколотил союз племен и долго бродил с ним туда-сюда, пока не нашел равнину с одиноко стоящим холмом. Рому почему-то хотелось, чтоб с вершины этого холма виделся этакий ровный круг окоема, не нарушаемый никакими иными возвышенностями.

И когда он нашел такой холм, то назвал его Палатином и заложил на нем первый квадрат стен, из которого потом вырос город, названный вождем мамерков в свою честь Ромой. Потом…

— Потом было еще много всякого, — перебил я брата, — но нам важно, что этот городской квадрат он объявил священным. С этого-то квадрата Ром и начал сколачивать свое государство, для чего, естественно, понадобилось войско. А войско не может обойтись без офицеров. Вот он и произвел старейшин племен в сенаторов, отделив их тем самым от простого народа или рядовых воинов. А себя скромно назначил царем. В императоры полезли уже его потомки. Ту, как ты выражаешься, профилактику мордобитием он производил периодически, так что сенат и народ у него ходили по струнке. Но после каждой такой экзекуции он произносил речь, внушая своим подданным, что самое важное для них — это sacrum quadrum et triamembrum, то есть священный квадрат городских стен и трехчлен, под которым он понимал триединство царь — сенат — народ. Но то ли его подданные тогда еще плохо знали свой язык, то ли еще по какой причине, но ромеям почему-то думалось, что он говорит о некоем священном квадратном трехчлене, и, поскольку сами они такого извращения и вообразить не могли, хотя и старались, они преисполнялись тем большим трепетом перед своим царем. Так его боялись, что, когда он спустя девять лет после своего появления бесследно исчез, они поставили его щенка царем, сохранили все заведенные Ромом порядки, а квадратный трехчлен сделали своим знаменем и украшали им значки легионов. Впоследствии у них, конечно, появились опытные лингвисты, понявшие и растолковавшие всем, какой трехчлен имел в виду Ром, но к тому времени уже воздвигли столько монументов, что отменять культ Трехчлена казалось просто глупым. К тому же ты знаешь, как они чтут традиции… Вот они и стали использовать трехчлен для устрашения неприятеля.

— Значит, его обломки будут напоминать им, что здесь к нам приставали мздоимцы и нам это сильно не понравилось, — решительно заявил Мечислав. — Мы должны свалить его. Слышишь? Должны!

— И как ты предлагаешь это сделать? — не без ехидства осведомился я. — Раздашь этим порнам кирки? — Я махнул рукой в сторону девиц, которые, пока мы болтали, успели очистить кустодию от всего мало-мальски ценного и занести туда тела убитых; маленькая раскосая брюнетка услужливо держала наготове зажженный факел. — Это же гранитные блоки, вдобавок в два обхвата шириной. Тут на неделю работы для целой армии. Или ты, как Ликофрон, придумал машину, способную повергнуть трехчлен в прах, стоит только дернуть за веревочку?

— Зачем, когда у меня есть он? — Мечислав хлопнул по рукояти своего меча.

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— Во всех легендах о заговоренных мечах сказано, что они перерубают камни как солому. А если уж наши мечи незаговорениые, то я просто не знаю, какие еще можно так назвать!

— Но я же говорил, что мне не удалось изрубить каменного болвана, — возразил я.

— Его защищала не крепость камня, а заклятие Валы, — отмахнулся Мечислав. — В любом случае проверить не мешает.

И с этими словами он выхватил меч и бросился к монументу. Не желая в чем-либо уступить ему, я тоже обнажил клинок и побежал к правой половине сооружения, так как Мечислав выбрал левую.

После нашего дружного натиска некоторое время гранитные небоколы стояли как ни в чем не бывало, но стоило чуть толкнуть их, как они медленно, величественно съехали на землю, а затем не менее величественно повалились, рассыпались на тесаные гранитные глыбы. Я думал, Мечислав на этом и остановится, в конце концов получившийся одночлен мало чем отличался по замыслу и исполнению от идола Свентовита в том заброшенном вендийском святилище. Но Мечислав не успокоился, и мне пришлось работать мечом рядом с ним. Когда все было кончено, мы полюбовались валяющимися на земле блоками и тремя гранитными пеньками на месте монумента и повернулись, чтобы закончить еще одно дело.

Девицы стояли с выпученными от ужаса глазами, словно крушение каменного трехчлена обратило в камень их самих. Я молча подошел к раскосой брюнетке, взял у нее факел и с возгласом «Файр!» швырнул в открытую дверь кустодии. Щедро политая оливковым маслом мебель загорелась тотчас, а через несколько минут уже пылала и вся кустодия. Это зрелище вывело девиц из оцепенения, и они побрели в свою башню, на сей раз даже не пытаясь заигрывать с нами.

Когда я глядел на языки бушующего пламени, мне вспомнилась старая ромейская пословица, хотя на самом-то деле это сказал едва ли не первый ромейский поэт, Гай Скрибоний (между прочим, подражая левкийскому поэту Гилиппу, но это так, к слову), когда хотел выразить истинно ромейское отношение к окружающему миру: extra limes, illimitis est, то есть за пределами их ромейского «правого государства» царит беспредел. Надо сказать, что, став пословицей, эта строка потеряла не только своего автора, но и второй слог первого слова, став ех limes… и так далее.

Тем самым ромеи намекали, что беспредел царит не за границей, а на границе их «цивилизованного» государства. Но такого illimitis-a, какой учинили тут мы с Мечиславом, ромейской границе не доводилось видеть со времен нашествия харь.

Тут мне в плечо ткнулось что-то мягкое. Я оглянулся и увидел Уголька. Он явно давал понять, что развлечения — дело хорошее, но пора и в путь. Я вздохнул и принялся загружать его торока денариями и благоразумно изъятыми из кладовой казармы припасами: хлебом, сыром и зеленью. Наполнил свои торока и Мечислав, так что благодаря этому маленькому приключению наш стол в ближайшие дни будет достаточно разнообразным. А там, глядишь, и до Тар-Хагарта доедем, где нас обеспечат пропитанием трофейные денарии, хотя примерно треть их я, не считая, отсыпал у входа в левую башню. Никто не может сказать, что я не выполняю своих обещаний. Даже если даю их порнам. Принципами, знаете ли, поступаться нельзя, даже если поступился званием принца…

Мы сели на коней и, не сговариваясь, направились прямо к мосту, так как одновременно ощутили неодолимое желание покинуть Ромею. Проехав между башен, мы оставили позади ромейский берег Магуса; копыта коней застучали по широким, в локоть, дубовым балкам моста. На это, как уже сказано, выдающееся сооружение я взирал с любопытством, Мечислав же — с откровенным изумлением. И его можно было понять: в Роме хватает архитектурных сооружений, подчас даже красивых, но этот мост по праву считается одной из вершин строительного искусства ромеев. В свое время Педант не жалел красноречия, описывая мне этот символ ромейского величия (былого, конечно, но об этом он умалчивал). Поэтому мост был для меня таким знакомым, что я чуть не поздоровался с ним. Кстати, верный своей привычке Педант, рассказывая об этом «чуде романского гения», позабыл назвать имя его строителя Тита Гельвия Косса (его я значительно позже сам узнал из книг), но зато многократно упоминал императора, распорядившегося о строительстве моста (имя сего владыки я помню, но не скажу).

Пока мы ехали через мост, я развлекал Мечислава пересказом лекций Педанта, скрупулезно перечислявшего, сколько гранитных блоков и дубовых балок ушло на этот мост, какой он ширины (две повозки свободно разъедутся, а большего и не надо), какова глубина реки в тех местах, где установлены гранитные опоры, какова длина моста (четыре стадии) и, наконец, какова его высота над водой (не во время разлива).

В тот самый момент, когда я говорил, что до воды целых полтора плетра, или, чтобы было наглядней, тридцать локтей, из-под воды вырвался какой-то черный предмет, прочертив в воздухе широкую дугу, преодолел это расстояние и упал прямо перед нами на дубовые балки, впиваясь в них тремя верхними зубами.

— Опять этот горлум! — воскликнул я. — Вот привязался, проклятый. Неужели не понимает, что мы слишком крупная дичь? — Но пачкать о него меч я не захотел, и мы просто объехали мерзкую тварь. Все равно сама сдохнет от безводья.

Вот с таким знамением я вернулся на далгульский берег Магуса.

Глава 11

Я тут же забыл о горлуме, а вот незнакомый с подобными тварями Мечислав не мог так легко выкинуть его из головы и продолжал то и дело оглядываться, даже когда мост скрылся за поворотом дороги.

— И часто тут такое происходит? — спросил он наконец.

— Ты о чем? — не понял я.

— Да о том, черном. Много тут таких?

— Ты что, не слышал о горлумах? — удивился я.

— Слышал, но о том, чтобы они из воды выпрыгивали, — ни разу. Может, бешеный попался?

— Возможно, — кивнул я. — Хотя есть подозрение, этот горлум взбесился после того, как проглотил бронзовый квадратик, который я выкинул в реку. В нем еще оставалась магия, и бедному горлуму ее было не одолеть. Вот он и кинулся, когда мы проезжали близко. Но Безымянное не учло, что горлумы к таким прыжкам не приспособлены Сдается мне, оно вообще не умеет подыскивать толковых исполнителей своей воли. Подсылает к нам кого ни попадя.

— Так ты думаешь нападение тех лимитанеев — его лап дело? — спросил Мечислав.

Таких мыслей мне в голову не приходило, и слова Мечислава заставили взглянуть на недавнее событие под новым углом. Поразмыслив, я отрицательно покачал головой:

— Нет, лимита не нуждалась ни в каком постороннем влиянии. Думаю, им вообще присуще хамство по отношению к беззащитным на вид путникам.

— Ну не такие уж мы и беззащитные на вид, — возразил Мечислав. — На боевых конях да еще при оружии… На что они надеялись, когда приставали к нам?

— Как на что? На взятку, разумеется, — усмехнулся я. — Рассчитывали на свое численное превосходство — как же, целая центурия! — и на то, что мы предпочтем с ними не связываться.

— Кстати, о центурии, — вспомнил Мечислав. — А где остальные, если в ней должно быть шестьдесят воинов? Двадцать мы положили, двадцать сами полегли, а где еще двадцать?! — Судя по тому, как его рука поглаживала рукоять Погрома, он никак не мог примириться с тем, что драка закончилась так быстро.

— Где-нибудь в дозоре на границе, — пожал я плечами, — то есть объезжают приграничные селения, конфискуют там все, что вздумается, именуя награбленное «контрабандой», бегают за бабами и вымогают деньги у путников вроде нас. Они наверняка работали посменно: двадцать сторожат мост и досаждают проезжим, двадцать отдыхают, то есть пьянствуют в казарме, а двадцать ходят дозором, то есть пьянствуют и гуляют не у моста, а в селениях.

Некоторое время мы ехали молча, но потом Мечислав стал ерзать в седле, крутить головой, в общем вести себя так, словно его что-то тревожило. Наконец он не выдержал и заявил:

— По-моему, мы едем куда-то не туда.

— В каком смысле? — прикинулся непонятливым я.

— Не к Тар-Хагарту!

— А, так ты заметил, — спокойно отозвался я. — Значит, тебя все-таки тянет в ту сторону. — Я махнул рукой влево.

— Нет, — буркнул он, — просто я с детства чувствую верное направление. Как… как перелетные птицы. Или лесные звери. Я всегда мог выйти из самого дремучего леса, хоть тем же путем, каким вошел, хоть напрямик. И вот теперь я чувствую, что эта дорога ведет не в ту сторону, куда нам надо.

— Разумеется, поскольку эта дорога ведет в Шаммурмат, столицу Алалии. Но ты не волнуйся, скоро она пересечется с далгульской дорогой к Тар-Хагарту, только та, конечно, будет немощеная, ведь ее строили не ромеи, а сами далгулы. Во всяком случае, на картах она обозначена, — благоразумно добавил я на тот случай, если дорога давно заросла лесом, а это вполне могло произойти, так как ездить по ней, на мой взгляд, было некому и незачем, ибо какими товарами, скажите на милость, могли торговать далгулы? Лишними принцессами?

Но мили через две обнаружилось, что беспокоиться следовало совсем не о сохранности далгульской дороги. Она-то как раз проходила там, где ей полагалось, и на перекрестке двух путей стояла довольно большая деревня, названия которой мне так и не довелось узнать. Мы почувствовали близость этой деревни еще до того, как увидели ее. Вокруг смолкли птицы и вообще прекратились лесные шумы, кроме шелеста листвы, да и тот сделался каким-то испуганно-приглушенным. Живо вспомнив встречу с Ашназгом, я предположил, что опять попал в заколдованное место, и на всякий случай положил руку на меч. Но, помимо неестественной тишины, никаких признаков опасности не наблюдалось, по крайней мере пока мы не въехали в саму деревню. В ней царила такая же жуткая тишина, как и в окружающем лесу, но тут причина ее, можно сказать, так и лезла в глаза. И в нос. Ибо валявшиеся повсюду трупы людей и животных уже начали разлагаться.

Наши кони, не дожидаясь указаний, перешли на шаг и ступали осторожно, чтобы не нарушать страшной тишины, но все равно копыта стучали, как молот по наковальне, и наверняка всполошили бы всю деревню, если бы в ней было кому пугаться. Но кругом лежали одни трупы: людей, коров, лошадей, собак, птиц — в общем, всего, что когда-то двигалось и шумело. Теперь оно лежало и смердело.

Мы молча проехали через деревню, оглядываясь по сторонам, и на перекрестке свернули налево. Вдоль новой дороги картина оставалась прежней: тела, тела, тела. И ни шакалов, ни стервятников, как будто неведомая сила, что выкосила все живое в деревне, отпугнула даже пожирателей падали. Мы доехали до околицы, и там наши кони, опять-таки сами, резко перешли с шага на рысь, а с рыси на галоп, прочь от проклятой деревни. Мы их не сдерживали и проскакали так миль семь, прежде чем решили замедлить бег. И за все это время мы не произнесли ни слова. Лишь когда миль через двадцать наши кони снова перешли на шаг, Мечислав нарушил молчание:

— Ты думаешь, там прошел какой-то мор?

И тон у него при этом был странный, он словно просил, чтобы я ответил утвердительно. Но я знал, что не смогу его успокоить, и отрицательно покачал головой.

— Если это и мор, то очень странный, выкашивающий все живое. Нет, тут чувствуется чья-то злая воля…

— Чья? — Вопрос Мечислава рухнул камнем в глубокий омут, так как ответить я не мог и лишь пожал плечами.

— Может, это Оно постаралось? — предположил Мечислав, понизив голос.

— Да зачем ему умерщвлять далгульских крестьян? — возразил я. — Для того лишь, чтобы заставить нас ночевать в лесу, а не на постоялом дворе, который мы видели на перекрестке? Так ведь еще неизвестно, где лучше. Подкрепиться у нас есть чем, ночи сейчас теплые, дождя, похоже, не будет, и уж во всяком случае клопы нас не сожрут.

— Пожалуй, — согласился Мечислав. — И коли уж о том зашла речь, не пора ли нам остановиться на ночлег? Темнеет, а нам еще рогача свежевать. — Он хлопнул по притороченному за седлом оленю.

— Не возражаю, — сказал я. — Но давай на всякий случай подыщем поляну чуть в стороне от дороги, а то мало ли кто тут проезжать будет. Эти михассенцы почти поголовно висельники.

Такая поляна вскоре нашлась, и мы, расседлав и разнуздав коней, приступили к приготовлению ужина. Я собрал хворост и развел костер, а Мечислав тем временем со знанием дела освежевал оленя и насадил куски мяса на оголенные прутья. Делал он это куда сноровистей, чем выходило у меня, из чего я заключил, что ему довольно часто приходилось жить исключительно охотой и для него она была, в отличие от меня, не забавой, а занятием.

Покончив со свежеванием, Мечислав тут же взялся выделывать шкуру. Вопреки общему мрачному настроению, я улыбнулся. Видимо, он считал, что неплохо иметь про запас сапоги. Но я находил это напрасной тратой сил, во-первых, потому что в таких условиях он не мог прилично обработать шкуру — как ни чисти, на ней все равно останется слишком много жира и, значит, кожа довольно скоро потрескается. А во-вторых, теперь в этом просто не было необходимости. На трофейные денарии мы вполне могли купить в Тар-Хагарте самую лучшую обувь, хоть вюрстенской выделки.

Все эти соображения я и высказал Мечиславу в перерывах между поглощением жареной оленины, но его мои доводы не убедили.

— Ну не выбрасывать же, — возразил он. — Это было бы расточительством. И потом, кто сказал, что у нас так уж много денег? Ведь ты, как мне помнится, половину подарил романским шлюхам.

— Не половину, а треть, — поправил я. — И тысяча триста денариев — это совсем неплохие деньги, хотя, конечно, имперские денарии сильно «полегчали» со времен расцвета ромейской империи. Теперь за один эйрир дают шесть денариев, а когда-то давали всего два. Впрочем, я не уверен, были ли тогда вообще в ходу эйриры, ведь их ввели именно анты, а во времена полновесных денариев анты еще скитались где-то далеко, чуть ли не в Биране… Но главное, если перевести на наши деньги, то у нас с тобой будет двести с лишним эйриров. Уж на сапоги-то хватит!

— Все равно выбрасывать добытую шкуру нельзя, — гнул свое Мечислав, — иначе не будет больше удачи в охоте. Ты-то, я вижу, свои шкуры не выбрасываешь, ни оленью, ни медвежью, хотя обработаны они, между нами говоря, еще хуже, чем моя.

На это я ничего возразить не мог и потому замолчал. Я и сам не знал, зачем мне шкура хуматана, если там, куда я направляюсь, зимы довольно теплые. Да и сомнительно, что из нее удалось бы сшить шубу, потому что Мечислав сказал чистую правду — обработал я ее и впрямь неважно. Наверно, я возил ее с собой как своего рода знак доблести, то есть с той же целью, с какой парился в ней круглый год Геракл. Но вообще-то можно было обойтись и ожерельем из когтей, их ведь ни с какими другими не спутаешь, размышлял я. И решил продать шкуры в Тар-Хагарте за любую цену, не торгуясь, о чем тут же и сообщил Мечиславу.

Тот ответил, что намерен поступить точно так же, но все же постарается придать шкуре товарный вид. И поэтому, поужинав, он снова принялся за работу и трудился еще долго после того, как я улегся спать, завернувшись в черное одеяло.

Но сон не шел. И не потому, что мешала возня Мечислава. Стоило закрыть глаза, как передо мной снова встала вымершая деревня, погруженная в зловещую тишину.

Внезапно я осознал, что, если не считать производимых Мечиславом звуков, гнетущая тишина образовалась и вокруг нас. Я поднял голову и быстро огляделся по сторонам. В глубине леса что-то мелькнуло, но отсвет костра помешал рассмотреть. Между тем неестественная тишь пробрала даже толстокожего Мечислава, и тот, бросив работу, тоже стал настороженно озираться. Не знаю, углядел ли он что-нибудь, но долго всматриваться ему не пришлось, — ни с того ни с сего налетел сильный порывистый ветер. И, что совсем ни в какие ворота не лезло, он нес песок. Спрашивается, откуда, ведь мы не в пустыне и даже не близ реки. Не решаясь укрыться одеялом, я поднялся и, щурясь, прикрывая лицо ладонью, вглядывался в окружающую тьму. Поскольку ветер и песок погасили наш костер, я надеялся рассмотреть то, что скрывалось в потемках. Но проклятый вихрь не давал ничего разглядеть даже в двух шагах.

Когда он прекратился так же внезапно, как и налетел, мое внимание отвлек от леса крик Мечислава. Я обернулся и сначала не понял, в чем причина тревоги, так как на залитой светом звезд поляне все как будто оставалось на своих местах: вещи аккуратно разложены вокруг кострища, чтобы мы и спросонья, и в кромешной мгле всегда могли отыскать все, что нужно. Ближе к краю поляны стояли кони, но сейчас они не щипали траву, а испуганно храпели.

И вдруг я увидел причину тревоги — узор, выложенный на поляне песком. Это походило на пригоршню соединенных между собой восьмилучевых звезд, но мне почему-то совсем не хотелось называть их звездами. В голове у меня крутилось совсем другое название: пустые цветы. Я имею в виду вовсе не цветы пустыни и не пустоцветы никому не ведомой Меотиды, а именно пустые цветы, цветы пустоты. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. И не только у меня. Мечислав прошептал, завороженно глядя на узоры:

И уходят чудеса В леса. Там растут цветы Пустоты…

И, словно в ответ на эти стихи какого-то вендийского поэта, в лесу у нас за спиной раздалось мерзкое хихиканье. Мы стремительно обернулись, хватаясь за мечи, и увидели в глубине леса тусклые синеватые пятна.

— Светящиеся гнилушки? — неуверенно предположил, кивая на них, Мечислав.

— Что это гнилушки, нет никаких сомнений, — отозвался я, — и они определенно светятся. Но еще меньше мне нравится то, что некоторые из них еще и двигаются, и не куда-нибудь, а к нам! — Я молниеносно выхватил меч, заметив уголком глаза, что Мечислав сделал то же самое. Мы заняли позицию спина к спине.

— Что ж, — проговорил я, — давай встретим гостей с должным почтением! — И описал мечом двойной омикрон, как бы предлагая невидимым наблюдателям приблизиться, если не струсят.

Они не струсили.

Глава 12

Они подступили с четырех сторон и остановились на одинаковом расстоянии друг от друга, образовав вокруг нас квадрат с незримыми сторонами. Их было четверо, все — в черных балахонах с опущенными капюшонами, затенявшими лица так, что нам были видны только тускло светящиеся синевой глаза. Пришельцы неподвижно стояли, ничего не предпринимая и, по-видимому, нисколько нас не боясь. Как раз это-то и вызывало у нас с Мечиславом вполне естественный страх — ведь кем же надо быть, чтобы не бояться двух здоровенных воинов с обнаженными мечами на изготовку? Правильно, колдунами, и притом не слабыми. Впрочем, мелькнула у меня мысль, возможно, дело обстояло как раз наоборот — нам попались неопытные колдуны, вздумавшие откусить больше, чем могли проглотить. И, стремясь не только подбодрить себя, но и выяснить, какая из моих догадок верна, я вызывающе крикнул:

— Ну, лесная нечисть, может, соизволите открыть лица и представиться? Или вы такие уроды, что предпочитаете умереть безымянными?

Некоторое время четверо молчали и не шевелились, как будто не слышали моих слов. Затем тот, что стоял слева от меня, чуть заметно кивнул, давая знак остальным, и откинул капюшон, открыв моему взору бледное узкое лицо, обрамленное длинными белыми волосами. И на этом лице с прямым носом, тонкогубым ртом и тяжелой челюстью тускло горели синие глаза.

Поскольку на вид этому типу было дет сорок, то либо он преждевременно поседел, либо нажрался Пряности, решил я и, отложив решение этой загадки до лучших времен, перевел взгляд на стоявшего справа от меня.

Тут было на что посмотреть. Этот тип обладал глобальной головой — никакими другими словами не описать это… явление, равно как почти ничего нельзя сказать о крайне невыразительном лице человека лет тридцати трех — тридцати пяти, толстого и с такими же тускло горящими синими глазами, как у первого. Ну точно, Пряности наелись, подумал я, разворачиваясь так, чтобы взглянуть на двух оставшихся, но в то же время не упускать из виду и этих. Впрочем, тут я проявил излишнюю осторожность, потому что Мечислав тоже повернулся и взял наблюдение за двумя первыми на себя.

Двое других представляли собой странную пару. Один — крепкий детина, высокий, не ниже меня и Мечислава, светловолосый бородач с физиономией типичного северянина, а другой — среднего роста, темноволосый и с физиономией неизвестной государственной принадлежности.

Между тем беловолосый нарушил наконец подзатянувшееся молчание. У него оказался скрипучий безжизненный голос:

— Мы не скрываем ни своих лиц, ни своих имен и охотно представимся, так как считаем, что мир должен знать великих людей, осчастлививших его своим появлением на свет. Я — Вильхельм, сын Виллиберта, Тот, Кто Сжег Хром. — И, увидев мой недоуменный взгляд, спросил несколько иным тоном, в котором звучало удивление пополам с негодованием: — Как, разве вы не читали мою повесть «Капсима Хрома»? Я же нарочно написал ее на койнэ, дабы с ней ознакомился елико возможно широкий круг читателей! Кто ты, невежественный варвар, не знающий одной из величайших Дешевых Истин?

— Пусть сначала представятся твои хлопы, — презрительно бросил Мечислав, явно недолюбливавший пишущую братию, — а тогда уж и мы не замедлим назваться. Нам тоже незачем скрывать свои имена, хотя ни к чему прибавлять к ним рассказы о наших деяниях, ибо о них знает все Межморье.

Колдуны зашипели и скрипнули зубами и вроде бы даже заискрили, но это мне, возможно, померещилось. Вокруг глобальноголового заплясали зеркальные тени, и он заговорил таким же мертвым, хотя и более молодым голосом, как беловолосый, которого мы с Мечиславом разом приняли за вожака и которого в случае чего требовалось зарубить в первую очередь.

— Я — Псар Зитомагир, величайший ученый всех времен и народов, создатель Теории Инволюции, доказавший в своей книге «Инволюционный океан», что в якобы омывающем всю Теохирому Океане Никакой Воды Нет!

Это громогласное утверждение не произвело ни малейшего впечатления на Мечислава. Он повернул голову в мою сторону и спросил чрезмерно громким голосом:

— Я, конечно, не великий ученый, но, насколько я знаю, слова «Зитомагир» ни в койнэ, ни в левкийском языке нет. Как по-твоему, кто такой этот Псарь?

— Я думаю, он назвался Зитомагиром потому, что ему не хотелось зваться Зитопёс, а то, чего доброго, подумают, что он не великий ученый, а обыкновенный пивовар, — столь же громко ответил я.

— Да, Зитомагир звучит не в пример внушительней, чем Житопёс, — согласился Мечислав, не сводя глаз с Псара. — Пес, он и есть пес, даже когда варит пивко из жита и зовётся псарём.[26]

— Я варю его не из какого-то там жита, а на шизахнаре! — сорвался на крик инволюционист, и зеркальные тени заметались вокруг него еще пуще. Видимо, он, в отличие от меня, прекрасно понял смысл нарочитого искажения его прозвища. — А Зитомагир я потому, что меня нельзя ставить на одну доску со всякими пивоварами, я…

Тут беловолосый Вильхельм многозначительно кашлянул, и разгорячившийся Псар вмиг остыл и умолк. В наступившей тишине заговорил хриплым голосом рослый северянин, на бычьей шее которого я заметил усаженный шипами собачий ошейник.

— Я — Свейн Лунт, и это неправда, будто я сын Юргена. Я порожден Гинунгагапом на Среднезимье!

«Хорошо еще, что не в Среднеземье», — промелькнуло у меня в голове. Но в целом я расценил утверждение этого Фитиля[27] как среднезимнюю сказку. А тот между тем продолжал:

Дрейфуя из Гинунгагапа, Край Света я перевалил, Приливу путь я преградил И тем прославился.

Он самодовольно ухмыльнулся и умолк, видимо считая, что сказал о себе более чем достаточно. Не знаю, как на Мечислава, а на меня его слова произвели-таки впечатление. Да, этот не мелочится, подумал я. Правда, мне о перечисленных подвигах слышать не доводилось, но, возможно, он совершил их не на Туманном море, а где-то еще, может быть даже в том самом Безводном Океане Инволюции, о котором толковал глобальноголовый.

Между тем представляться стал четвертый и последний из колдунов, тот самый невзрачный малый, происхождение которого я не брался определить.

— Я — Тюрис с острова Буян, но я уже вышел из Мира Животного и, став Гиперипантропом, являюсь полноправным Вождем Нижнего Мира.

— А!.. — перебил его Мечислав. — Я так и знал! Вас подослало Великое Безымянное! Признавайтесь, змиевы залежники, сколько оно заплатило за наши головы?!

— Мы не служим никому, кроме Дешевых Истин, — с достоинством ответил беловолосый главарь. — А с этим вашим Безымянным у нас вообще особые счеты, поскольку оно имело наглость потребовать, чтобы мы отдали ему шизахнару, но при этом не пожелало признать основополагающую роль светящихся гнилушек и, самое главное, — тут в его голосе зазвучал надрыв, — отдать нам свой котел! — В воздухе рядом с колдуном возникла роза и разлетелась на множество осколков, которые, впрочем, никого не задели, поскольку были всего лишь объемными изображениями.

— А головы ваши нам не нужны, венд, — добавил Тюрис с Буяна, острова, который, если мне не изменяла память, лежал в Туманном море близ побережья Жунты и являлся с давних пор предметом спора между ней и Вендией, отчего население там получилось очень и очень… смешанное. — Закосов[28] в них маловато. Нет, нам нужны ваши нервы!

— Ну а теперь вы соизволите наконец сказать, с кем мы имеем дело? — с некоторым раздражением бросил беловолосый Вильхельм.

Мы переглянулись, и Мечислав кивнул, давая мне представиться первым.

— Я — Главк, сын Глейва, слышали о таком? А это, — я махнул мечом, — Кром — меч моего отца, ждавший меня больше двадцати лет и наконец дождавшийся.

— А я Мечислав, сын Глейва и брат Главка. — Он кивнул в мою сторону и тоже выразительно махнул мечом. — А это Погром, брат Крома, добытый мной в битве у Кревотына. Ясно, холера ясна?

— Вполне, — кивнул Вильхельм. — К тому же, судя по вашему поведению, нервы у вас крепкие и вполне подойдут для нейромантики. А то пугливые местные жители совершенно не годятся для опытов. Представляете, самым подлым образом все перемерли от простейшего монализа.

— А вот вы, сыновья Глейва, — затянул тоном проповедника северянин в шипастом собачьем ошейнике, — с вашими-то ограниченными ресурсами, — тут он выразительно постучал себя по голове, — и нетворческой активностью, — он кивком указал на наши мечи, — вполне сгодитесь для Черного Передела! Уж вас-то мы подвергнем нейромантике по всем правилам и по полной программе.

— И свершится тогда Великий Пробой, — эхом откликнулись остальные колдуны и продолжали уже хором:

— И произойдет давно чаемое нашествие хэкеров, и воссияет над миром негасимый свет Волшебной Лампы Генграма. После чего человеческое сознание подключится к глобальному объему информации, и тогда все признают основополагающую роль светящихся гнилушек в качестве рулевых. И народы придут поклониться Яйцу Грифона, несущему в себе Дешевые Истины! — закончили все четверо.

И тогда я понял, что мы наткнулись не просто на колдунов, а на таких же зелотов, как вратники, и последние сказанные хором фразы, по-видимому, были символом веры разговорчивой четверки. Если до этого еще была какая-то надежда на мирный исход, то теперь всякие сомнения исчезли — живыми с этой поляны уйдут либо они, либо мы, потому что договориться с зелотами невозможно. Но я не торопился идти на неизбежное столкновение. Эти ребята, похоже, не прочь похвастать своим могуществом. Что ж, подыграем им, глядишь, и узнаем поточнее, с чем предстоит бороться…

— И как же вы собираетесь этого добиться без нашего согласия? — не без иронии осведомился Мечислав, поигрывая мышцами и помахивая Погромом. — Ведь наши мечи тоже, знаете ли, магические и могут сотворить с вами такое чудо, что ваших ограниченных ресурсов, — тут уже он выразительно постучал себя по лбу, — не хватит, чтобы представить, какое зрелище вы будете являть собой после этого. И тогда от ваших великих замыслов останется не больше, чем от той розы, которой ты тщился произвести на нас впечатление. — Говоря это, он в упор смотрел на Вильхельма.

Но тот лишь презрительно усмехнулся.

— Ваш жалкий бунт, болваны, ничто против всемогущества науки магии. У нас есть что противопоставить вашим мечам! А ну, ребята, Enter!

В ответ на эту малопонятную команду (слово, как я понял, происходило не то от ромейского intrare — входить, не то от левкийского etnxpou — внутренности и означало что-то вроде «Вникайте») остальные колдуны извлекли из балахонов разные предметы, которые и предъявили с таким видом, будто показывают нечто очень важное и опасное. Надо сказать, что штуковины выглядели далеко не внушительно. Тюрис, например, благоговейно держал в обеих руках какой-то дочернотысячелетний масляный светильник. Тип с глобальной, как пивной котел, головой достал испускающее пар механическое устройство непонятного назначения. А северянин в шипастом ошейнике поднял над головой не такое уж и большое яйцо — примерно с кулак. Словом, если они хотели нас напугать, то просчитались. Мы просто не понимали, чего тут бояться!

— Узрите, людишки ограниченного сознания, — завел пронзительным голосом Вильхельм, — се предметы Силы, кою не дано одолеть никакой другой магии, стоит лишь расположить их по углам Квадрата!

— А, так вот почему вы так стали вокруг нас, — сообразил я. — По крайней мере начала стратегии ты, кажется, усвоил, сын Виллиберта. Судя по имени, ты из вюрстенфолька. В каком полку служил?

— Служат лишь те, кто больше ни на что не годен, — недовольно буркнул сбитый с топа Внльхельм. — Я же сызмальства открыл в себе способности нейроманта…

— И не служил? — искренне удивился я. — Но ведь в Вюрстене все какое-то время служат в армии: и знать, и простонародье. Так повелось с незапамятных времен, еще до Черного Тысячелетия. Да и нельзя Вюрстену иначе, у него же что ни год, то война с Жунтой. Как тебе удалось открутиться от военной службы? — Это, подумал я, и впрямь можно считать немалым достижением, в отличие от какого-то непонятного сжигания цвета.

— Меня признали непригодным для военного дела, — надменно заявил беловолосый, — после того как я продемонстрировал Обратный Отсчет. У наших вояк от него ум за разум зашел. Нам, людям творчески активным, нечего между собой делить, к какому бы народу мы ни принадлежали. И я вовсе не склонен считать, к примеру, Тюриса врагом только потому, что он родился в Жуйте, с которой моя страна почему-то воюет.

— А я не считаю врагами Тюриса и Вильхельма только потому, что мои соплеменники грабят берега их стран, — подхватил Свейн Фитиль.

— А я — всех троих моих товарищей, только потому, что все нелевкийцы считаются варварами, — добавил Псар.

Один Тюрис ничего не сказал, лишь состроил выразительную гримасу, из которой явствовало, что ему, человеку смешанного происхождения, до всяких там межгосударственных разногласий никакого дела нет.

— Не понятые своими соотечественниками, не оценившими наших гениальных творений, мы скитались и бедствовали, пока не нашли друг друга, — снова завел тягомотину Вильхельм, сам заводясь по ходу дела. — Но теперь, когда мы вместе и работаем согласованно, нам больше не страшен беспощадный бунт болванов, ибо нам открылась Самая Дешевая Истина. И теперь мы готовы осуществить свои великие замыслы, и вам выпала великая честь — послужить орудием в исполнении Плана. — И, подняв руку с осколком объемно нарисованной розы, резко скомандовал:

— Shift!

Это слово означало, по моему мнению, длиннополое женское платье-рубашку без рукавов, что-то вроде женского хитона. Но я не стал задумываться, при чем тут хитон, а метнулся к Вильхельму, собираясь снести ему голову. И отлетел, наткнувшись на невидимую, но упругую сеть.

Колдуны издевательски рассмеялись.

— Я острова в Сети видал, Теперь же вижу в ней улов я! — порадовался Псар.

— А я не то еще знавал, На них не трачу лишних слов я, — похвастался Свейн Фитиль.

Тюрис же выразился вполне прозаически:

— Вот вас и накрыло Сетью нашей магии. Посидите немного в Клетке для Буйных, авось станете Программируемыми Мальчиками.

Тут уж не стерпел Мечислав и с ревом ринулся на Тюриса, рубя мечом невидимую сеть. И та вроде бы даже прогнулась под его ударом, но Тюрис продолжал стоять, спокойно улыбаясь и держа в руках медную масляную лампу, из носика которой вытянулся клин сверхъестественного голубоватого огня. И невидимая сеть восстановила свою квадратность или, точнее, кубичность, когда столь же невидимая сила оттащила Мечислава назад.

Я тоже ткнул в Сеть мечом, целя в Псара. Сеть уступила давлению меча, но ненадолго. Неизвестная сила словно арканом захлестнула мне руку и оттянула ее назад.

Ага, назад! Кажется, я понял, как они все устроили. Нашим мечам их магия не помеха, но вот с ее помощью буквально схватить нас за руку они могут. И хватают, не давая нам разорвать Сеть или Клетку…

Ладно, колдунишки, посмотрим, как вы остановите метаемый меч! Я перехватил оружие для броска и нацелил острие Крома в грудь Вильхельму.

Глава 13

Ничего не случилось. В смысле — не вышло. Какая-то сила успела остановить мою руку. Я рванулся что было сил — без толку. Тогда я обвел взглядом колдунов, пытаясь определить, кто из них это устроил. Но он и не думал скрывать.

— Не дергайся, — посоветовал мне Свейн Фитиль. — За Краем Света я встречал Вестников Притяжения, и они теперь всегда готовы мне содействовать, ибо у меня Яйцо Грифона! — И он с торжеством помахал тем самым не больно-то внушительным шариком.

Я мысленно обругал себя: мог бы сразу сообразить, что тяжелый меч неудобно бросать снизу, не подняв его, как копье. Надо было сделать знак Мечиславу, он бы наверняка понял и, внезапно метнув Погром, разбил бы проклятый магический квадрат. Но чего уж теперь сожалеть, надо думать, как действовать дальше.

Вот тут-то и подал голос Мечислав, явно сообразивший, что слова сейчас действенней мечей.

— Я, как и весь вендийский народ, ваших дурацких сочинений не читал, но уверен, что они ничуть не лучше писанины этого хмыза[29] Эпипола, до которого я еще доберусь и отомщу ему за все оскорбления, нанесенные им моему роду. Так же как и вам, щелкоперы паршивые!

Эти слова задели колдунов за живое, и они дружно зашипели. Наконец Вильхельм, их вожак, сумел справиться с чувствами и громогласно заявил:

— Теперь нам ясно, что, используя вас для нейромантики, мы не только прорвем Янтарный Рубеж, но и окажем огромную услугу мировой литературе, сохранив жизнь одному из лучших ее представителей, который хоть и не принадлежит к числу рулевых светящихся гнилушек, но своим творчеством объективно способствует торжеству Дешевых Истин и является истинным алго-лианином.

Но довольно! Пора наконец отформатировать этих…

Повинуясь его властному жесту, колдуны направили на нас предметы Силы и принялись хором читать Самое Великое Заклинание:

???????? ???????????

??? ?????????????

?????????? ?? ???????? ???

???????? ?????????? ???

??????? ????? ???

????? ??????? ??????? ?????!

От этих слов меня не в переносном, а в самом буквальном смысле пробрал холод. Суть услышанного оставалась туманной, хоть я и знал все эти слова. Как я понял, в заклинании говорилось о признании человечеством основополагающей роли светящихся гнилушек в качестве рулевых. Но мое незнание ничуть не помешало бы колдунам вымотать нам нервы для своей нейромантики, если бы тут в темноте не прогремел новый голос:

???? ?????? ???? ??? ???1??????

????? ???? ???????? ??????????!

То есть каждый человек — странник, а наш рулевой — не какие-то светящиеся гнилушки, а запятая[30]. Но хоть мне и было невдомек, при чем здесь, тот знак препинания, я отлично понял одно: парализовавший меня холод пропал, и я снова могу двигаться. Что я тут же и сделал, бросившись, однако, не к Вильхельму, а к бородатому северянину в шипастом собачьем ошейнике. Я решительно не желал снова испытать на себе могущество его знакомых, Вестников Притяжения (во всяком случае, я перевел «??????? ??? ??????» именно так). Мне и одного раза на всю жизнь хватит.

Меч я все еще держал поднятым как копье. Увидев, что Свейн вскинул яйцо над головой и открыл рот, готовясь вновь призвать на помощь неведомых Вестников, я сообразил, что добежать до него не успею, и метнул Кром, но не в колдуна, а в яйцо. Кром свистнул, рассекая воздух, и проткнул штуковину насквозь, выбив ее из рук Фитиля. Тот издал горестный вопль и, выхватив из-под балахона окованную медью палицу, бросился на меня с этим совсем не колдовским оружием.

Похоже, он впал в боевое безумие, свойственное многим северянам (особенно после доброй досы мухоморов). Уж не знаю, ел ли Свейн мухоморы, но загадочная шизахнара, видать, действовала не хуже.

Я едва успел достать кинжал Альдоны, когда на меня обрушился последний довод Проповедника Дешевых Истин…

Окованная медью дубинка ободрала плечо, но я спас от удара голову, чего не мог бы сказать о своей Фитиль, даже если бы сохранил способность разговаривать после того, как кинжал вонзился в его глаз по самую рукоять. Фитиль издал рев, заставивший меня поверить, что он и впрямь рожден Гинунгагапом, но не упал, а всего лишь остановился, подняв палицу и слегка пошатываясь. Я, не долго думая, изо всех сил ударил его коленом в пах, полагая, что разбитому Яйцу Грифона нужна компания. Тут он наконец рухнул на землю, но сразу же заворочался, пытаясь подняться и завывая так страшно, что напугал бы, наверное, и обитателей своего родного Гинунгагапа.

Пока северянин копошился, я подобрал Кром. Яйцо Грифона исчезло бесследно, да и Дешевых Истин в округе тоже вроде не наблюдалось.

Я недооценил Фитиля — пока я искал свой меч, колдун, светясь поярче здешних гнилушек, поднялся на ноги, подкрался ко мне и замахнулся палицей. У меня не было времени встать. Припав на одно колено, я изо всех сил рубанул сбоку. Клинок прошел от левого подреберья до правого бедра, половины Фитиля с глухим стуком упали на землю. Я нагнулся к верхней половине и выдернул из глазницы кинжал. А потом вскочил и огляделся.

И сразу заметил новое действующее лицо на сцене. Правда, лица этого лица я не увидел, поскольку оно, это лицо, сцепилось с Тюрисом, норовя вышибить у него посохом медную лампу, и перед глазами у меня лишь мелькало нечто похожее на объятого пламенем человека. Затем я сообразил, что это никакое не пламя, а просто оранжевый балахон с поднятым капюшоном. Но вскоре мне стало не до разглядывания, так как, хотя Мечислав и незнакомец взяли на себя Псара и Тюриса, главный из колдунов, беловолосый Вильхельм, бросился на меня с криком: «А для тебя у меня есть еще монализатор!» И, подобно Свейну Фитилю, выхватил из-под балахона предмет столь мерзостного вида, что по сравнению с ним Квадратный Трехчлен выглядел выдающимся произведением искусства. И из конца этого монализатора ко мне устремился луч света, который, строго говоря, светом не был. Впоследствии я узнал, что в среде магов такой свет называют «прагматическим» и он оказывает особо вредное воздействие на поражаемого им человека, причем степень вреда зависит исключительно от желания колдуна.

К счастью, луч этот не был бесконечным, а имел не более двух локтей в длину, после чего не рассеивался, а просто исчезал, как обрубленный… Как обрубленный! Шагнув вперед и влево, я рубанул по лучу там, где он выходил из монализатора. Раздался громкий треск, лезвие Крома на миг засияло ослепительно белым и прошло дальше, не встретив сопротивления.

Тут с колдуном начало твориться непонятное: он весь покрылся мерцающими линиями, похожими на изображение нервов в теле человека. А затем он пропал, и только мерцающая паутина какой-то миг еще держалась в воздухе. Потом и она погасла. Мне подумалось, что маг попробовал то, чем долго потчевал других: монализ и нейромантику. Что ж, поделом.

Я посмотрел, как идут дела у других. Псар отчаянно крутил ручку своей машинки, заставляя ее валики бешено вращаться. Видимо, он таким своеобразным способом добывал магическую силу и, похоже, вполне успешно, — клятая машина росла прямо на глазах, мешая Мечиславу зарубить подавшегося в колдуны пивовара. Торжествующий Псар завопил:

— Сейчас я включу думатель!

Однако Мечислав не стал дожидаться, когда Псар это проделает и, главное, что из этого воспоследует, а просто-напросто всадил Погром между валиками машины и провернул с душераздирающим скрежетом.

Машине такое обращение сильно не понравилось. Она заискрила тем же «прагматическим» светом, что и монализатор, и покатилась на своих валиках в находящийся неподалеку бочаг, увлекая следом незадачливого Псара. Оба ухнули в мутную воду под прощальное мигание гнилушек. Трясина несколько раз чавкнула и навсегда поглотила глобальноголового творца шизахнары.

Тем временем незнакомец в оранжевом балахоне ловким ударом посоха выбил из рук Тюриса медную лампу, которая, однако, почему-то не упала, а повисла в воздухе. Тюрис взвыл от ярости, отскочил и принялся уже в одиночку выкрикивать их Самую Дешевую Истину. Однако новоприбывший, видимо, не желал второй раз выслушивать бред о признании всеми основополагающей роли светящихся гнилушек, и он прервал речь Тюриса своим, более коротким, но вполне действенным заклинанием:

?????????? ?????????????? ??? ????????

?? ???????? ????????????? ??????!

И с этими словами ткнул Тюриса посохом в грудь. Из железного навершия посоха выскочил клинок длиной в полтора локтя и пронзил Тюриса насквозь, выйдя из спины и вроде бы даже дымясь. Приподняв без видимых усилий корчившегося нейроманта, наш спаситель со словами «Держи, брат!» стряхнул его с жала рогатины в объятия Мечислава. Но тот, поймав гиперипантропа, долго держать его не стал, а швырнул в тот же бочаг, крикнув ему на прощание:

— Катись в свой Нижний Мир и командуй дружком, который уже там тебя дожидается!

Тюрис камнем пошел ко дну, без всплеска и бульканья. Светящиеся гнилушки вокруг бочага прощально мигнули, а потом вроде как потускнели. На миг на поляне воцарилась тишина, а затем мы с Мечиславом, не сговариваясь, подобрали с земли половины Фитиля и отправили туда же, куда и остальных колдунов. Гнилушки мигнули еще раз и окончательно погасли.

На поляну опустилась тьма, которая помешала мне рассмотреть повнимательней нашего новоявленного помощника. Но тот сам позаботился об освещении. Направив конец посоха, уже спрятавший жало, на наш погасший костер, он произнес несколько слов, которых я не расслышал (но они, похоже, рифмовались), и на головешках заплясали языки пламени. Тут я увидел, что капюшон его балахона был все-таки откинут, а впечатление, будто он поднят, создавали спадающие на плечи огненно-рыжие волосы. Эти волосы, а также некоторые черты лица, чем-то похожие на черты Мечислава и, надо полагать, на мои, заставили меня догадаться, что я вижу перед собой очередного брата. И ему известно о нашем родстве, ведь он под конец боя назвал Мечислава братом… Правда, ни Кайкэна, ни другого меча у него не наблюдалось, а значит, решил я, перед нами не сын Альвивы.

Я почему-то был твердо убежден, что Кайкэн должен достаться именно ему.

Оставалось только одно объяснение — нам встретился сын верховной жрицы стрег, само существование которого представлялось несколько сомнительным.

Пока я его разглядывал, он спокойно взял плававшую в воздухе медную лампу и положил ее в висевшую на поясе суму. Да, такому сильному магу меч ни к чему, его с успехом заменяет покрытый рунами деревянный посох с железным навершием…

Железным?! Тут до меня дошло, что, по общему мнению всех знатоков магии, холодное железо должно уничтожить любую заключенную в посохе колдовскую силу и превратить его в обычную палку двух с половиной локтей в длину. Либо это мнение в корне неверно, либо наш новообретенный братец — маг такой силы, что подчинил себе даже холодное железо.

Глянув на свой меч и вспомнив рассказ Скарти о его создании, я счел, что второе предположение ближе к истине.

Оранжевый Балахон между тем повернулся к нам, улыбнулся и произнес самым обыденным тоном, словно продолжая прерванный разговор с двумя старыми знакомыми:

— Похоже, вы уже встретились друг с другом и отыскали Кром и Погром. Отлично. Теперь осталось найти Кайкэн с его владельцем, и можно приступать к реализации пророчества.

Мы с Мечиславом уставились на него во все глаза, подозревая, что он бредит. Но прежде чем кто-нибудь из нас успел спросить, о каком таком пророчестве идет речь, Оранжевый Балахон шагнул вперед и сказал:

— Считаю нужным представиться. Меня зовут Фланнери. А вас?

— Главк, сын Глейва, — назвался я.

— А я — Мечислав Мечич. — Этот мой брат по привычке произнес имя отца на вендийский лад.

— Прекрасно, именно так я и думал. Рад, что не ошибся. Но, впрочем, Фюрбранда трудно с кем-нибудь спутать. Да и Жбика[31] тоже, если уж на то пошло…

Я покосился на Мечислава. Такую кличку я слышал впервые, но, видимо, она была не обидная, так как он лишь широко улыбнулся и спросил:

— Ну а ты какое прозвище заработал своими подвигами? Может, Бесобой, а?

Фланнери улыбнулся, словно понял это вендийское слово и оценил шутку Мечислава, и ответил:

— Нет. Я пустяками не занимаюсь. С бесами может справиться любой маг средней руки. Мне, как и матери нашего отца, подавай нарушителей Закона позначительнее. Например, эти покойные колдуны, если им не мешать, могли в будущем натворить немало бед, не последней из которых было бы отравление юных душ идиотскими бреднями. Что, кстати, еще может случиться. Ведь неизвестно, какое наследство оставили эти негодяи. Надо разыскать их логово. — И он посмотрел на нас, словно ожидая, что мы тут же предложим свои услуги и будем рыскать по ночному лесу в поисках убежища покойных нейромантов.

— Это очень интересно, — произнес Мечислав, — но у меня в драчке горло пересохло.

— Ты же сам слышал, что один из них пивоваром был, — пожал плечами Фланнери. — Так что в их логове найдется чем промочить глотку, из чего бы ни состояла эта шизахнара, на которой он варил пиво…

— Разумно, — согласился я. — Но остается сущий пустяк: как мы найдем их логово? По запаху пива?!

— Вообще-то, можно и так, — улыбнулся Фланнери, — но думаю, что в данном случае этого не понадобится. Ведь у меня теперь есть вот что.

И он жестом фокусника извлек из сумы медную лампу. Повертев светильник в руках, Фланнери взял его за ручку и надавил большим пальцем на один из клиновидных узоров, выгравированных по всей его поверхности. Из носика тотчас потянулась знакомая клинообразная струйка голубого огня. Фланнери коснулся пальцем другого значка из клиньев и поводил лампой кругом, шепча что-то под нос. И с поляны потянулась в глубину леса цепь светящихся гнилушек, словно выстроившиеся вдоль тропы слуги с фонарями.

— Вот, — указал широким жестом Фланнери, — прямой путь к их берлоге. Или по крайней мере тот путь, каким они пришли сюда.

На это у нас с Мечиславом не нашлось чего возразить, и мы неохотно оседлали коней и собрали свои вещички. После чего неспешно двинулись по тропе светящихся гнилушек, вежливо пропустив Фланнери вперед, сам ведь сказал, мало ли какое наследство оставили неудачливые нейроманты.

Глава 14

Прямым наш путь оставался недолго, стадий пять-шесть, а потом светящиеся гнилушки стали рисовать по лесу самые причудливые узоры, и мы проплутали не меньше двух часов, прежде чем вышли к невзрачной избушке. Ее окружал такой бурелом, что нам пришлось оставить коней, привязав к елке, — иначе бы мы не добрались до двери.

— Вот гады, — ругался Мечислав. — И по лесу шляются не как все люди, и живут в халупе, куда не зайдешь, ног не поломав, если ты не скоморох. Хотел бы я знать, зачем им это понадобилось.

— Ты это о чем, об их пути или о жилище? — решил уточнить я.

— И о том, и о другом!

— Я думаю, они петляли по лесу в поисках подопытных, — высказал предположение Фланнери. — А когда почуяли вас своей магией, то двинулись прямо к той поляне. Что же касается жилья… по-моему, и так ясно, что им чужие глаза были не нужны. Магия — еще не гарантия личной безопасности. — Говорил он, похоже, основываясь на личном опыте.

Мы добрались наконец до обросшей мхом избушки, и на сей раз вперед вышел Мечислав и наградил пинком покосившуюся дубовую дверь. Та улетела как перышко — явно не была защищена хитроумными чарами. Очевидно, колдуны при жизни вторжения в свое жилище посторонних явно не опасались.

Нагнувшись под низкой притолкой, Мечислав вошел в избу, а следом за ним и мы с Фланнери. Подслеповатые оконца почти не впускали в избу свет, и в ней бы господствовал сумрак, если бы не четыре квадрата, усыпанных какими-то светящимися точками. Фланнери огляделся и направил посох на сложенный на земляном полу посередине избы очаг. Там тотчас, вспыхнул огонь и озарил комнату, загроможденную всяким хламом непонятного назначения. Те четыре светящихся квадрата являлись стеклянными стенками ящиков с металлическим каркасом, стоявших по углам избы на невысоких столах. Возле каждого из них находился умягченный подушкой табурет, — видимо, колдуны подолгу сидели перед этими ящиками. Зачем? Я задал этот вопрос вслух, и хотя он был чисто риторическим, Фланнери ответил:

— Очевидно, они таким способом вводили себя в транс, пытаясь совершить Великий Пробой. — Он открыл заднюю стенку ящика и заглянул внутрь. — Здесь сплошь нервные волокна. Вот, значит, куда шли вымотанные ими нервы.

— Спасибо за разъяснение, — иронически поблагодарил я. — Вот теперь мне все понятно.

Но тут нашу ученую беседу прерван радостный вопль Мечислава:

— Нашел!!! — Наверно, так кричал Ликофрон, когда открыл закон утери веса в воде и, выскочив из ванной, понесся по улицам Камира в чем мать родила, естественно. А Мечислав с этим криком выскочил из клети, нежно прижимая к груди средних размеров бочонок.

— Пиво! — объявил он. — Попробуем, что у них получилось на этой самой шизахнаре!

— Сначала надо найти саму шизахнару, — возразил Фланнери. И пояснил в ответ на наши недоуменные взгляды: — Чтобы и самим сварить не хуже, если понадобится. Давайте я буду искать там. — Он показал на левую половину избы. — А вы — там. — И показал на правую.

Мы с Мечиславом тяжело вздохнули и приступили к поискам неведомо на что похожей шизахнары.

Среди загромождавшего избу хлама попадалась много чего странного и непонятного, но все это, как сразу определял Фланнери, не было искомой шизахнарой. И откуда у него такая уверенность, с раздражением подумал я, когда он отверг очередной поднесенный мной предмет. Как будто он знает, как должна выглядеть эта проклятая шизахнара!

Наконец я заглянул в клеть, откуда Мечислав вынес бочонок. Там были полки, заставленные всякими сосудами, коробочками и прочей колдовской параферналией. Везде красовались ярлычки с указаниями, где что лежит. Я бегло прочел надписи на коробочках: «Глаз медянки», «Зуб собачий», «Хвост ужа», «Шерсть кожана» и тому подобное и вдруг словно споткнулся, увидев на шкатулке квадратик с изящными левкийскими буквами: «SXIZAXNAPA». Примерно минуту я стоял, тупо уставясь на ярлычок, а потом разразился гневной речью, пустив в ход все известные мне ругательства.

Когда подбежали Мечислав и Фланнери с оружием в руках, решив, видно, что я наткнулся на что-то опасное, я показал на шкатулку, кляня на чем свет мерзких колдунов. Особенно возмущал меня Псар Зитомагир.

— Ведь он же левкиец! — ругался я. — Как же стерпел, когда честную левкийскую схизахнару превратили в какую-то непонятную шизахнару? Ладно б северянин, или вюрстенец, или этот, с Буяна. Но левкиец!

— А что, собственно, представляет собой эта схизахнара? — недоуменно наморщил лоб Мечислав. — Я что-то не помню такого левкийского слова…

— Потому что его не существует, — ответил ему Фланнери, осторожно беря шкатулку и откидывая резную крышку. И добавил, глядя на белый порошок, испускавший отчетливый аромат корицы: — И даже существуй это слово, то все равно здесь оно едва ли было бы уместным. Это же явно шизманна.

— Какая такая схизманна? — нахмурился я, раздраженный упорным и непонятным коверканьем левкийского слова. — Чья это мать и почему она расколотая? — И в ответ на недоуменный взгляд Мечислава пояснил: — Схизин — по левкийски значит раскалывать, расщеплять, а манна — это мать.

— А что такое ахнара? — полюбопытствовал он. — Такого слова я тоже не припомню.

«Ну еще бы, — подумал я, — разве ж ты мог его услышать в твоей вендийской глуши?»

— Ахнарин — значит кроить, — растолковал я. — А анхара — это такая штука, по которой делают выкройку, не знаю даже, как еще ее назвать, в языке антов такого слова нет, да и в ромейском, по-моему, тоже…

— Ну почему же, — возразил Фланнери. — Есть, и не одно, правда к выкройке они отношения не имеют, но суть этого… — он ткнул пальцем в сторону белого порошка, — отражают точно. Думаю, тебе известны такие романские слова, как Matrix и pattern. — И, предотвращая мой раздраженный вопрос, растолковал: — Во многих странах застывший сок растения, из которого добыли этот порошок, считается источником всего сущего. Это, разумеется, чушь, но в нее многие верят. Вот почему эта толченая приправа называется Расколотой Маткой, или по-левкийски схизманной, а уж шизахнарой ее назвали явно по невежеству.

— И что же это за арода[32]? — спросил я. — Корица?

— Нет, — улыбнулся Фланнери, — она называется Мигма — смесь, потому что в ней якобы смешаны все прочие аромы. Но давайте продолжим поиски. Возможно, здесь найдется еще что-нибудь полезное.

Я хотел было сказать, что полезное на его взгляд может совсем не показаться таковым мне или Мечиславу, но промолчал и пошел обшаривать другие клети. Те, видимо, служили колдунам спальнями, — находятся же любители спать в гробах с низкими потолками и квадратными окошечками шириной в две ладони.

Зайдя в первую из этих клетей, я сразу догадался, кто в ней обитал, так как над кроватью висела картина, изображавшая Тюриса в окружении остальных колдунов. Тюрис был нарисован правдиво, а его приятели почему-то с чрезмерно удлиненными клыками, вместо глаз маленькие зеркала, а внизу на раме ярлык вроде тех, что на добре в кладовой. Надпись гласила: «В КРУГУ ДРУЗЕЙ».

Больше я там ничего интересного не обнаружил и зашел в соседнюю клеть, где над кроватью висела огромная деревянная кружка, из которой впору пить самому Гераклу. А рядом с кроватью вместо столика стояла бочка, да притом с неплотно забитой крышкой. Пнув бочку носком сапога, я понял, что в ней еще что-то осталось, и, отбросив крышку, снял со стены кружку и зачерпнул янтарную жидкость, словно ковшом. Я осторожно пригубил, а потом сделал большой глоток. А потом еще. И еще. И еще. И так, пока не опорожнил всю кружку, жмурясь от удовольствия. После этого я вспомнил о своих товарищах и позвал их оценить искусство Зитомагира.

Выпив по кружке, Фланнери и Мечислав дружно признали, что каким бы ни был покойный Псар колдуном, пивоваром он был отменным.

Потом мы, уже вместе, заглянули в оставшиеся клети, где не нашлось ничего, что могло бы нам пригодиться. В первой по всем стенам висели шипастые собачьи ошейники, а над кроватью картина, явно писанная тем же художником, что намалевал Тюриса в кругу страхолюдных друзей. А эта картина изображала худощавую зеленоглазую девчонку лет тринадцати, опять-таки (чего ж еще ожидать?) в шипастом собачьем ошейнике. Надпись на ярлыке представляла девицу: «Дщерь Железного Дракона». Но какое отношение эта Драконья Дочурка имела к покойному Свейну Фитилю? Впрочем, нас троих эта загадка нисколько не занимала, и мы перешли в последнюю клетушку.

Эта отличалась предельным аскетизмом, в ней не было ничего, кроме кровати. Более того, окошко в ней закрывала густая паутина, в центре которой поблескивал кристальный паук. Я подошел рассмотреть и не удержался от удивленного возгласа: паук и вправду был кристальным, да еще с золотыми лапками, но главное заключалось в ином: вся паутина состояла из переплетенных человеческих нервов. «У кого-то их вымотали», — мелькнула мысль, и тут у меня за спиной раздалось глухое рычание.

Я обернулся и увидел, что Мечислав побагровел, и не только от выпитого. Я понимающе кивнул и предложил братьям:

— Раз тут больше нет ничего полезного, кроме пива да этой… схизманны или шизахнары, давайте разгромим и спалим проклятый гадюшник.

Фланнери не возражал, и Мечислав, сорвав с пояса булаву, пошел махать ею направо и налево, круша все подряд. Мы с Фланнери благоразумно отошли, давая ему простор для размаха.

Разнеся в щепы кровать Вильхельма и вдребезги разбив небрежным взмахом булавы кристального паука, Мечислав перешел из клети в большую комнату, где принялся крушить ящики со светящимися квадратными стенками, а мы с Фланнери тем временем громили кладовую и спальни остальных колдунов. Когда я сорвал со стены портрет Тюриса и шарахнул им о вбитый в земляной пол столбик в головах постели, Мечислав как раз ударил по последнему ящику. Но на сей раз, кроме обычного треска, раздался еще и возмущенный визг, который услышали даже мы с Фланнери. Когда мы вышли из клетей, то увидели, что Мечислав скинул покореженный ящик на пол и вскрывает деревянную опору, на которой тот стоял. Чурбак этот на поверку оказался клеткой, из которой на нас глядел черными глазками пушистый рыжий зверек величиной в пол-ладони.

— Ласка! — воскликнул Мечислав.

— Висулон! — воскликнул одновременно с ним Фланнери.

— Снемус! — воскликнул и я, догадавшись, что каждый из нас назвал этого зверька на своем родном языке.

— Только маленькая, — добавил Мечислав, просунув руку в клетку. — И зачем ее здесь держали… Ай! — Он отдернул руку. На указательном пальце отчетливо виднелись красные точки. — Да я тебя! — Он замахнулся на зверька кулаком.

— Не надо, — остановил я. — Он, небось, от колдунов натерпелся, вот и стал кусачим. Да и ты на его месте обиделся бы, если б к тебе обратились, скажем, так: «Эй, длинная…»

— А откуда ты знаешь, что это он, а не она? — огрызнулся Мечислав, слизывая кровь с пальца.

— Да просто знаю, — пожал плечами я, не желая вдаваться в объяснения.

Меня вдруг осенила светлая мысль, я сбегал в клеть Зитомагира, наполнил великанскую кружку, вернулся к братьям, налил пива на ладонь и осторожно поднес ее к носу зверька.

Маленький снемус подозрительно понюхал, затем лизнул, довольно фыркнул и проворно вылакал все до капли. И поднял мордочку, требуя добавки. Мы дружно рассмеялись, и Мечислав, забыв про обиду, принес из кладовой случайно уцелевшую в разгроме плошку. Я налил в нее пива и поставил перед извлеченным из клетки зверьком. Он быстро вылакал, после чего снова разинул рот и высунул розовый язычок.

— Во дает, — подвился Мечислав, — смотри, как бы не пришлось завтра пожалеть о своей жадности.

Снемус не удостоил его ответом и лишь призывно посмотрел на меня. Ну у меня щедрая рука, особенно когда даю не свое.

После второй плошки зверек держался на ногах нетвердо, но тем не менее потребовал выпивки. Я налил, и, после третьей снемус как стоял, так и свалился, уткнувшись мордочкой в плошку.

Тут мы наконец вспомнили, что собирались уничтожить логово колдунов. В кладовой нашлась амфора с оливковым маслом, и я щедро окропил все деревянное, покуда Мечислав и Фланери выносили из избы бочонки с пивом и шкатулку с шизахнарой. Я забрал с собой уснувшего снемуса — не пропадать же мальцу. И кружку я тоже прихватил, на память. Подойдя к дожидавшимся меня братьям, я повернулся лицом к избе и спохватился, что, заняв руки кружкой и снемусом, я забыл достать из очага горящую головню.

Тихо выругавшись, я уже собирался вернуться в избу, но Фланнери жестом остановил меня и взял на изготовку посох. Он прошептал что-то рифмованное, и от конца посоха протянулась нить не прагматического, а самого настоящего огненного света.

Политое маслом дерево занялось мгновенно, и вскоре веселые языки пламени рванулись из окошек и двери, лизнули соломенную крышу… Не прошло и получаса, как на месте избушки заполыхал отличный костер. Насадив на колья куски оленины, мы совали их прямо в огонь и вынимали полуобугленными, но хорошо прожаренными. Мы славно поужинали, усердно запивая мясо пивом и сожалея, что покойный Псар оставил свое истинное призвание ради сомнительного поприща колдуна. Вот так мы и отпраздновали свою первую совместную победу над общим врагом. Очевидно, это что-то предвещало, но мы тогда этого не знали. Когда избушка догорела, мы улеглись спать прямо среди бурелома, на свежесрубленных еловых ветках.

Глава 15

Сон мне в ту ночь приснился крайне неприятный, в нем явились убитые колдуны, но не такими, как я их видел при жизни, а такими, как их изобразил неизвестный художник на картине в спальне Тюриса. И все они завывали, щелкали клыками и сверкали зеркальными квадратами на месте глаз:

— Отдай шизахнару!

— А почему вы ее называете шизахнарой, а не схизманой? Мне сказали, что так было бы правильнее.

Да, признаю, я часто склонен проявлять любопытство в самых неподходящих обстоятельствах, но делать это во сне — даже для меня было, пожалуй, чересчур. И мое сонное «я» осознало неуместность вопроса. Но тем не менее Вильхельм ответил:

— Она названа нами так потому, что именно по ней мы выкроим Нового Человека с двойственной природой, которому будет подвластна не только материальная, но и виртуальная реальность, благодаря чему его возможности сравнятся с божественными. Но для этого требовалось осуществить Великий Пробой, а ты и твои братья не дали нам это сделать. Мы не сдадимся, в следующем воплощении мы снова сойдемся и опять примемся за свое. Но для этого ты должен символически вернуть нам шизахнару! Иначе мы можем не вспомнить, что это такое и для чего оно нужно.

«Ну и прекрасно, — подумал я во сне, — вам же спокойней будет». И уже собирался высказать эту мысль вслух, как вдруг неизвестно откуда возник громадный котел, ничуть не похожий на тот прохудившийся бронзовый, который мы нашли в избушке. И из этого котла торчала драконья морда Великого Безымянного.

— Все это ерунда! — рявкнул дракон, выдохнув клуб дыма, чего раньше я за ним не замечал. — Шизахнара моя! Она продукт моей жизнедеятельности и должна вернуться ко мне. Я сам наварю из нее чего надо и, может быть, даже угощу тебя с братьями. Отдай ее мне!

Я хотел было сказать этому Безымянному напрямик, что захваченное в честном бою привык отдавать кому сам захочу, но колдуны меня опередили. Они дружными усилиями опрокинули котел, после чего Тюрис вонзил клыки в горло дракону, а Свейн Фитиль извлек откуда-то еще один шипастый ошейник, подлиннее своего, и мигом опоясал им шею Великого Безымянного ниже того места, где к ней присосался Тюрис. Что же касается Вильхельма и Псара, то они воздействовали на Безымянное по-своему: беловолосый вюрстенец наставил на него свой монализатор и ожаривал прагматическим светом, а глобальноголовый левкиец раздобыл лопату, больше похожую на ковш, и, зачерпнув из кучи светящихся гнилушек, тыкал ею в морду дракона и периодически опорожнял, стоило тому хоть чуть приоткрыть пасть. И приговаривал:

— Ты у меня приобщишься к Дешевым Истинам! Так, говоришь, шизахнара — продукт твоей жизнедеятельности? Ну так мы сейчас сварим пиво прямо в тебе!

— Правильно, — поддержал его Свейн Фитиль, затянув наконец на шее дракона собачий ошейник. — Давно пора насильственно внедрить ему культурные навыки!

— Наконец-то и вы занялись чем-то полезным, — одобрил я, наблюдая за деятельностью колдунов.

И тут же пожалел о сказанном. Потому что колдуны мигом оставили дракона, который уже лежал пластом да пускал дым из ушей, и переключили все внимание на меня. Вильхельм нацелил мне в лоб свой монализатор, Свейн развернул новый шипастый ошейник, Тюрис зловеще оскалил окровавленные клыки, а Псар зачерпнул лопатой новую порцию светящихся гнилушек и, осклабившись, пояснил:

— Настал и твой черед приобщиться к Дешевым Истинам!

И ткнул мне этой лопатой-ковшом в лицо. Плечом к плечу с ним на меня надвигался Свейн, поигрывая ошейником, а клыки Тюриса уже щелкали у меня над ухом. Только Вильхельм не успел опалить меня прагматическим светом, так как я резко отшатнулся от лопаты и больно ударился затылком о что-то твердое…

… И проснулся. Голова болела, и я сразу понял, что не только от удара о ствол давно рухнувшего дерева. Налицо явное похмелье. Странно, ведь от пива у меня похмелья обычно не бывает. Видимо, вчера я хватил лишку.

Мне в щеку ткнулось что-то влажное, а по носу слегка царапнуло многозубцовое, вроде гребня. Я с трудом открыл глаза и увидел перед собой снемуса, снова намеревавшегося ткнуться мордочкой мне в лицо. Увидев, что я проснулся, зверек раскрыл рот во всю ширь и высунул розовый язычок, делая им лакательные движения. Тяжело поднявшись на ноги, я кое-как доплелся до бочонка, поднял валявшуюся рядом с ним кружку и зачерпнул пива. Сделав приличный глоток, я поставил недопитую кружку перед снемусом, а сам закрыл глаза, дожидаясь, когда пиво покойного Псара сотворит свою утреннюю магию.

— Смотри, утонешь, — раздался у меня за спиной голос Мечислава.

Я открыл глаза и огляделся в поисках тонущего. Мечислав показал вниз. Я опустил взгляд: снемус забрался в кружку и пытался спастись от смерти путем понижения уровня жидкости. О законе Ликофрона он явно не знал, надо полагать, по молодости, ведь ему от роду было самое большее две недели. Я вытащил его за шкирку и опустил на землю рядом с кусками подгорелой оленины, остатками нашего ужина, которые зверек тут же принялся жадно глотать, пофыркивая.

Мы рассмеялись, глядя на него, все трое, потому что к нам с Мечиславом подошел Фланиери.

— Теперь придется взять этот кадук с собой, — сказал Мечислав.

— Кадук? — переспросил я.

Фланнери тоже смотрел на Мечислава вопросительно — ему это слово было в диковинку. Мечислав охотно растолковал:

— Кадук — это имущество умершего, у которого нет известных наследников. Он отходит либо князю, либо жупану, либо тому, кто первый наложит на него руку, смотря по обстоятельствам.

— Что ж, раз так, то зверька и правда придется взять с собой, — согласился Фланнери. — Видимо, такова воля Валы.

— Но только если лошади не воспротивятся, — оговорил условие я. — Иначе пусть живет как знает, воля там Валы или нет. Добрая воля коней мне дороже.

Согласен, это прозвучало не очень почтительно по отношению к богине, но поскольку я доводился этой богине внуком, то считал себя вправе не очень стесняться в выражениях. Мы забрали кадук, то бишь выморочное наследство, включая посаженного мною на плечо снемуса, и направились туда, где вчера привязали лошадей. Когда мы подошли, они приветствовали нас недовольным ржанием, и, взглянув на них, я тотчас понял причину недовольства и негромко выругался под нос. Вчера ночью, занятые уничтожением логова колдунов, мы как-то позабыли расседлать коней и, главное, разнуздать их. Вообще-то для Уголька разнуздание особой роли не играет, так как у него узда без удил и служит в основном для украшения, так как управляю я им, не прибегая к поводьям. И, судя по тому, как были объедены листья на росшей рядом с елью ольхе, подкрепился он, во всяком случае, не хуже, чем мы. А вот Сполох Мечислава объедал березы не без труда и имел все основания жаловаться.

— Сейчас, сейчас, — поторопился успокоить его Мечислав, доставая из тороков кусок отнятого у ромеев хлеба. — Расседлаю я тебя и разнуздаю, дай только выехать из этой клятой чащобы. — И поглядел на нас с Фланнери.

— Ну что ж, — пожал плечами я, — дневка нам и впрямь не помешает. Кстати… — Я повернулся к Фланнери. — Мы с Мечиславом направляемся в Тар-Хагарт. Тебе как, по пути?

— По пути, — улыбнулся он. — Хотя я недавно оттуда. Теперь, когда мы вместе, нам всегда будет по пути.

Я только головой покачал, слыша в его словах твердую уверенность, но о причинах ее допытываться не стал и начал собираться в дорогу. Но первым делом нам, конечно, пришлось допить то немногое, что еще оставалось во втором бочонке — не везти же и его с собой. Когда мы это сделали, остатки похмелья улетучились и мир снова стал для меня светлым и прекрасным.

Перед тем как забраться в седло, я посадил захмелевшего снемуса на ладонь и поднес его к самому храпу Уголька, а потом и Сполоха. Те сперва обнюхали его, а затем фыркнули, но не сердито, и я счел, что они не возражают против его общества.

Больше никаких причин для задержек не осталось, и мы тронулись в путь. Двигались мы в таком порядке: впереди Мечислав, пообещавший вывести нас к дороге на Тар-Хагарт, не возвращаясь по нашим следам, за ним шел Фланнери, проверявший по одному ему ведомым приметам правдивость слов Мечислава, а замыкающим ехал я со снемусом в седельной сумке. Мечислав не соврал — мы уже через час выбрались к дороге, хотя, как уточнил Мечислав, ехали не самым кратчайшим путем, а под углом к тракту.

Подыскав около него подходящую широкую поляну, мы освободили коней от седел, тороков и сбруи. Пока кони паслись, мы развели костер и сели доедать оленину, не забыв поделиться и с проспавшимся снемусом, который вылез из седельной сумки и крутился возле нас, требуя свою законную часть.

Подбрасывая в костер хворост, я вдруг наткнулся на неведомо как затесавшуюся в него гнилушку. Мгновенно вспомнив свой сон, я с проклятием отшвырнул ее. Настроение мигом испортилось.

— Ты чего? — спросил Мечислав.

— Да так, — отмахнулся я, — просто вспомнил вчерашний сон.

— Какой сон?

— Разве ты его не видел? — удивился я. — А ты? — повернулся я к Фланнери.

Тот молча покачал головой.

— Ах, ну да, — сообразил я. — Ведь вас же в нем не было… Так вот, прнввделись мне те колдуны, но только они словно сошли с картины в спальне Тюриса, ну помните, где они с клыками? И…

И я пересказал сон. Они слушали не перебивая, и только под конец рассказа Фланнери покачал головой и сказал:

— Не знаю, что это было — истинное видение или обыкновенный сон. Но почему ты думал, что и мы его видели? У вас с Мечиславом такое уже бывало?

— Было дело, — ответил Мечислав и рассказал о случившемся после того, как мы с ним порубили вратников в святилище Свентовита. Я дополнил его рассказ, перебрав все случаи, когда я сталкивался с проявлениями Великого Безымянного, начиная с того памятного допроса пленного вратника, а еще рассказал о том, как я счел трон Антии недостойным сына бога (или демона) и отправился поискать лучшего удела, и как нашел меч, и какое мне было потом видение. А после разошелся и поведал обо всем, что произошло в дальнейшем, вплоть до встречи с Мечиславом. При этом мне казалось совершенно естественным, что я излагаю Фланнери все эти подробности, в том числе и те, которые опустил в разговорах с Мечиславом. И лишь когда Мечислав принялся в свою очередь рассказывать, какие ветры занесли его в такую даль от Вендии и что с ним при этом приключилось, я начал подозревать, что без магии тут не обошлось, ведь это Фланнери должен был выложить нам, как он тут оказался удивительно вовремя.

До сих пор не знаю, верны ли мои подозрения или нет, все попытки дознаться у Фланнери ни к чему не привели… В наших рассказах его, похоже, особенно заинтересовали видения Валы и эписодии с Ашназгом-цвергом и Великим Безымянным. В двух последних случаях он даже что-то бормотал себе под нос. Видимо, он и сам хорошо знал, о чем шла речь, но наши рассказы завершили какую-то известную ему картину. И мне вдруг страшно захотелось узнать, что же это за картина. Поэтому, когда Мечислав закончил рассказ, я спросил у Фланнери, глядя в упор:

— Что тебе известно?

— Вообще-то мне известно многое, что никому не ведомо, — улыбнулся он. — Но о чем именно ты спрашиваешь?

— Да хотя бы об этом клятом Безымянном! Что оно к нам привязалось? Мы ведь пока ничем ему не мешаем. Что оно из себя представляет?

— Ну это длинная история… — начал было отнекиваться Фланнери.

— А куда нам спешить? — деланно удивился Мечислав. — Все равно у нас дневка, так что давай, излагай все сначала.

— Ладно, — вздохнув, покорился Фланнери. — Значит, так. Вначале не было ничего: ни Пространства, ни Времени, ни Земли, ни Неба, ни Богов, ни Людей. Не было даже самого Мироздания, но был Центр Мироздания, где находилась Йула, заключавшая в себе все сущее и имевшая вид совершенной сферы…

— Погоди, — прервал я, кляня себя за глупость. Это же надо, самому напроситься на слушание какой-то Тео-космогонии. Но придраться было не к чему. Фланнери честно нас предупредил, что история длинная. Просто я не ожидал, что она окажется такой длинной. — Погоди, брат. Начинать с Изначальных Времен — это все равно, что начинать «Гераклиаду»… ну, скажем, с любовных похождений этой коровы Ио. Нельзя ли со времен чуточку менее отдаленных? Хотя бы с двадцатилетней давности?

— Невозможно, — решительно покачал головой Фланнери. — История эта началась очень давно, целые зоны назад, и так тесно увязана с историей нашего рода, что если пропустить начало, то дальнейшее будет непонятно.

— Хорошо, давай с изначалья, — уступил я, — но без лишних подробностей, пока не доберешься до наших дней.

— Как угодно, — пожал плечами Фланнери и продолжил рассказ: — В общем, сфера эта, Йула, постоянно вращалась, да притом все быстрей и быстрей, так как свойственны ей были два важных качества: Движение и Развитие, и это последнее вылилось тогда в Ускорение. Долго ли, коротко ли продолжалось это вращение, сказать невозможно, так как тогда не было даже времени, а уж о какой-нибудь клепсидре нечего и говорить! Словом, вращалась она и вращалась, пока не взорвалась, и разлетелась тогда Йула Целокупная во все стороны, и куски Ее, большие и малые, тоже приняли сферическую форму и унаследовали другие свойства Йулы, то есть Движение и Развитие. Но, помимо этих кусков и кусочков, возникли тогда еще две Силы: Пространство и Время, или Космос и Хронос.

— Это и были первые Боги? — скептически спросил я.

— Нет, — покачал головой Фланнери. — Поймите, Космос и Хронос — это не боги Пространства и Времени, это сами Пространство и Время, Силы, как мне сказали, великие, но тогда еще неупорядоченные. Лучше я объяснить не могу.

«А зря», — подумал я. Фланнери между тем продолжал:

— А в центре Мироздания осталась Альма, то есть Душа, бывшая Ядром Йулы и сохранившая в себе все Ее свойства.

— И она тоже смахивала на колобок? — с иронией осведомился Мечислав.

— Неизвестно, хотя и возможно. Во всяком случае, когда Она сошлась с Космосом и извергла из себя Центральное Мировое Болото, Она явно еще не имела антропоморфного облика… При этом извержении высвободилось столько энергии, что над тем Болотом загуляли Вихри Огненные, или Пневмы. Альме такие плоды союза с Космосом не очень понравились, и она решила улучшить дело, обрушив Пневмы на Болото. И там, где пали они, болото запузырилось и из него возник Князь Света, а возникший на месте падения Дым заструился по Болоту, смешался с жижей, и из этой грязи вылез Князь Тьмы. Эти внуки Альмы, видимо, были уже вполне антропоморфны и обладали немалой Силой. Во всяком случае, Воздух от Огня и Воду от Земли отделили именно они, а уж кто что отделил — догадайтесь сами. А Космос и Хронос тем временем под руководством Альмы упорядочили Метавселенную, разнеся части Йулы в Пространстве и Времени и направив по Пути. К тому времени, когда Они это завершили, Альма уже приобрела человекоподобие и породила от Хроноса первобогов — Властелинов Времени, а заодно создала Протожизнь и велела братьям и детям своим — то есть Космосу, Хроносу, Уризену, Орку, Уртоне, Энитармонии, Леуте и Элинитрии — разнести эту Протожизнь по мирам и предоставить там развиваться в соответствии с местными условиями и Ее законами. И шло это развитие весьма долго — так долго, что нам этот срок и представить невозможно, хотя он и поддается измерению, ведь Время тогда уже существовало.

Первобоги в развитие Первожизни поначалу не вмешивались, но затем направляли его, пока не возникли богоподобные существа, которых мы называем людьми. Вот этих-то людей и отправились учить и наставлять Князья и Первобоги. Князя Света люди назвали Полыхаем, потому что он явился к ним в первых сполохах зари, а Князя Тьмы — Мюрком, потому что он явился к ним во мраке ночи. Учили Князья людей разному: один — выращивать съедобные плоды да коренья, приручать животных, сдаивать у них лишнее молоко и состригать лишнюю шерсть, а другой — строить загоны и, загнав туда скот, забивать его без счета. Сами догадываетесь, кто чему учил… Ну при таком неумеренном забое скота вскоре стало не хватать на прокорм, народ побежал к Полыхаю, и вскоре у Мюрка остались одни мясники да чюни.

— Неужели они и тогда уже были? — поразился я.

— Разумеется, — подтвердил Фланнери. — Ведь как раз Мюрк-то и превратил безобидное растение с листьями, похожими на ладони, так называемую травянистую пальму, в черный чюнь. Но от чюней, как вы понимаете, проку мало, а мясники-скотобои ничего иного, кроме как резать скотину, не умели… и не хотели. Вот Мюрк и принялся тогда разорять владения брата, а когда тот явился и попробовал усовестить его — зарезал Полыхая скотобойным ножом под названием дукис, который сам же и сделал. Ну тут, как водится, померк свет, содрогнулась земля и заплакало небо. Это Мюрк уж как-нибудь пережил бы, но грянул гром и перед убивцем предстали сами Космос и Хронос, надо полагать, тоже в антропоморфном обличье. И прокляли Мюрка за то, что он впустил в Йулальный мир Внешнюю Тьму, и поразили болезнью печени, от которой он весь стал изжелта-зеленым. После чего посоветовали ему идти и постараться исправиться, иначе после смерти он воплотится при следующем рождении в желтого земляного червяка. А потом пропели Великое Заклинание (я его знаю, но лишний раз произносить не буду, мало ли что), чем определили Путь через различные перерождения к конечному слиянию в новую Йулу, значительно более обширную, чем прежняя.

Мюрк, однако, не захотел исправиться, и, когда его убили свои же оголодавшие и обозленные дуки-скотобои, он, как и было предсказано, возродился в другом мире в виде желтого земляного червяка. При перерождении обычно не помнят о своей прежней жизни, но Мюрк был не простым смертным. И удел земляного червяка ему, как вы понимаете, не очень-то понравился. Но вместо того чтобы взяться за ум и в следующий раз родиться человеком, он решил перейти в иной мир живым, для чего и пополз к ближайшему Месту Силы…

— Выходит, Ашназг говорил правду? — поразился я. — Такие места действительно существуют и оттуда можно отправиться в иные миры?

— Да, — заверил меня Фланнери, — тот цверг описал все точно. Только отправиться в Путь могут не все, а лишь люди вроде нас. Те, в чьих жилах течет достаточно божественной крови, чтобы уцелеть при таком переходе. Мюрк этот переход совершил, но, хотя и обрел в следующем мире способности демона, внешне он мало изменился, став вместо желтого земляного червяка изжелта-зеленым змием. Быть зеленым змием ему, надо полагать, понравилось немногим больше, чем червем, но Идти Дальше он больше не рискнул и лишь ползал по Земле, творя зло и плодя гадов, когда подворачивалась не очень чувствительная и сообразительная змея. Но по прошествии девяти лет он Отправился Дальше волей-неволей, поскольку уже вступил на Путь.

— «Вступил на Путь, про отдых забудь», — процитировал я пословицу, услышанную мной от Ашиазга и которую тот в свою очередь услышал от Рыжего Орка. — Выходит, Орк, по крайней мере в этом, не обманул Ашназга? Демоны и правда могут пробыть в каком-то одном мире не больше девяти лет?

— Точно, — кивнул Фланнери, — а боги — не больше трех лет, а катагоны — вообще не больше года.

— А кто такие катагоны? — спросил Мечислав. — Я уже слышал это слово от Валы, когда увидел ее отражение на клинке, но не догадался спросить ее об этом.

— Катагоны, дорогой братец, это духи стихий — земли, воды, огня и воздуха, у кого к чему больше склонность, — объяснил Фланнери. — Они куда могущественнее богов, но человеческими делами интересуются мало, слишком уж далеки от людей — на целых три Ступени выше.

— Какие Ступени? — спросил я, начиная, впрочем, догадываться.

— А у нас в Вендии, — встрял Мечислав прежде, чем Фланнери успел ответить, — народ считает порождениями воды, огня, воздуха и земли как раз демонов и весьма опасается их. А про катагонов никто слыхом не слыхивал.

Фланнери снисходительно улыбнулся и ответил так:

— Они не первые, кто путает катагонов с демонами или с богами. Даже ученые маги не всегда четко различают тех и других. Что же касается Ступеней, — тут он повернулся ко мне, — то Прямой Путь по мирам можно представить в виде такой цепочки: человек — демон — бог — катагон — Высшее Существо — катагон — бог — демон — человек, после чего Круг завершается и человек волен не Идти Дальше, во всяком случае, при этой жизни.

— А если он все же решит идти, что тогда? — полюбопытствовал я.

— Тогда он пройдет еще один Круг из девяти миров и девяти состояний, а после того как опишет девять таких кругов и пройдет все миры, какие есть в хронической сфере, то произойдет его Слияние с Альмой и Вселенная приблизится еще на шаг к Новой Йуле, — разъяснил Фланнери и продолжил: — Но далеко не все потомки богов оказались склонными проходить этот нелегкий Путь. Ведь дети богов от богинь и так унаследовали все божественные возможности, зачем им рисковать ради того, чтобы стать каким-то демоном? На это могли соблазниться лишь полукровки-герои, да и те по большей части, достигнув божественной Ступени, не желали Идти Дальше и норовили застрять на этой Ступени навеки.

— Как же они могут это сделать, если, по твоим словам, их через три года должно перебросить в следующий мир? — недоуменно нахмурился Мечислав.

— Могут, — усмехнулся Фланнери. — Например, не дожидаясь, пока их выкинет, отправляются, не прямым Путем, а, так сказать, боковым. Правда, при таком способе ты теряешь какую-то часть божественной силы, но когда завершишь этот Горизонтальный Круг и возвратишься в тот мир, откуда отправился, то снова вернешь все, что утратил. Но можно даже и к этому не прибегать. Достаточно отправить вместо себя какого-нибудь заместителя, своего потомка, лучше всего, конечно, полукровку, а то ведь дитятя чисто божественных кровей может и того — сам тебя отправить, куда следует. Это еще одна причина, почему боги так охочи до смертных женщин. Чтобы каждые три года отправлять вместо себя какого-нибудь потомка, деток нужно много!

— А зачем им прилагать такие усилия? — не мог взять в толк я. — Почему они так не желают Идти Дальше и становиться катагонами?

— Трудно сказать, — пожал плечами Фланнери, — с одной стороны, вероятно, боятся трудностей и опасностей, которые подстерегают на Пути, а с другой… Похоже, что катагонам о шашнях со смертными приходится забыть. Тех, кто все-таки пытался позабавиться со смертными женщинами, ждала большая неожиданность — они делались зародышами в телах своих подружек и рождались через положенный срок обыкновенными людьми, хотя, разумеется, со всем опытом, какой успели накопить за время Пути, да и то не всегда.

— А знаете, — вспомнил вдруг я, — Улош мне рассказывал предание о том, как возникло его племя, хугры. Я-то считал его детской сказкой, но после твоего рассказа, брат… не знаю, что и думать. В общем, по его словам, дело было так: жила-была в стародавние времена девица из племени онголунов, по имени Кыз-Болан. Раз она шла по степи, и тут грянул гром средь ясного неба. Она, конечно, уставилась на небо, разинув рот, и тут прямо в него упала градинка, и девица от этого забеременела. Соплеменники ей, разумеется, не поверили и прогнали на верную смерть. Но она уцелела, а родившегося сына назвала Алп-Бабар, то есть Герой-Тигр, и он отличался необыкновенными способностями, благодаря которым уже в четырнадцать лет стал вождем кучки удальцов, рассеял онголунов, так что от них даже следа не осталось, и основал племя хугров. Может, этот Алп-Бабар был прежде катагоном?

— Скорее всего, — согласился Флаинери, — это очень похоже на случай Воплощения, да притом, по всей вероятности, с потерей памяти, иначе он помнил бы свое прежнее имя… Его точно мать так назвала?

Я наморщил лоб, вспоминая рассказ Улоша.

— Не уверен. Улош сказал только «Имя ему было Алп-Бабар», а кто его дал, он, кажется, не говорил.

— Неважно. Помнил он или нет, а все равно слететь на две, а то и три Ступени назад, надо полагать, радости мало. Вот боги и не желали рисковать и задерживались на своей Ступени, творя все, что им заблагорассудится. О том, что они натворили, можно рассказывать долго, но главное, что в конце концов лопнуло терпение даже у Всеблагой Альмы и она решила, что пора зарвавшихся богов приструнить. Но Она по природе своей знала только один способ наказывать преступивших Ее Законы… естественной смертью. А боги таковой как раз и не умирали.

— А я думал, они вообще не могут умереть, — удивился Чеслав, — ведь не зря же их называют бессмертными, верно?

— Неверно, — возразил Фланнери. — Умереть они могут, но… ненадолго. Уже на следующие сутки они воскресают. Однако если воскресать нечему, короче, если уничтожить тело убитого бога, то смерть наступит и для него. Но Альма не могла так поступить ни с кем, тем более со своими потомками. Однако, поскольку что-то сделать все же требовалось, она решила породить свою, так сказать, Гневную Аватару или Ипостась, без всякой помощи Космоса и Хроноса, поскольку разочаровалась в их потомстве. И родила Она Валу…

На этом месте его рассказ был прерван требовательным свистом. Это снемус, недовольный нашей затянувшейся беседой, требовал, чтобы его снова покормили. Это вернуло нас к действительности, и мы обнаружили, что, увлекшись рассказом, не заметили наступления сумерек. Доев вместе со снемусом оленину, мы улеглись спать, не потрудившись выставить караул, уверенные, что колдуны монализировали лихих людей на много миль вокруг и нам не угрожает ничего такого, с чем не справится Уголек.

Глава 16

На следующее утро нас снова разбудил снемус, бегавший по нам, как скакун по ипподрому, норовя царапнуть по лицу. Когда я открыл глаза, он свистнул, выражая желание завтракать.

— Нам самим бы чего перекусить, — проворчал, вставая, Мечислав, но тем не менее достал из тороков хлеб и сыр для всех нас, включая и снемуса. Хлеб зверек есть не стал, но кусочек сыра слопал с удовольствием и потребовал еще. А когда ему не дали (припасов и правда осталось маловато), не успокоился и стал тыкаться носом в бочонок с пивом. Такого нахальства Мечислав стерпеть не мог, он зажал большой палец правой руки между указательным и средним и ткнул им в нос снемусу. Что бы ни означал этот фаллический символ, снемус, видимо, понял беспочвенность своих притязаний и пива больше не просил, но еды требовал по-прежнему, и Мечислав наконец уступил. Подбросив обглоданную вчера оленью кость, он, явно рисуясь, выхватил Погром и разрубил ее на лету, продольно. Половину костного мозга отдал снемусу, а другую намазал на хлеб и съел сам. Такого я, разумеется, спустить не мог и потому взял другую кость, подбросил и, выхватив Кром, разрубил точно так же. Правда, со снемусом я костным мозгом делиться не стал, с него хватит и полученного от Мечислава, а предложил половину Флаинери, полагая, что ему повторить такой фокус выскакивающим из посоха клинком будет затруднительно. Но он мое предложение отверг и, взяв третью кость, расколол ее ребром ладони, чем, надо признать, утер нос нам обоим.

Вот так скоренько позавтракав и поразвлекшись, мы оседлали коней и оправились в путь. То есть в путь отправились все трое, а коней, разумеется, оседлали только мы с Мечиславом. Мое предложение ехать вдвоем Фланнери отверг, несмотря на заверения, что Уголек даже не заметит лишней тяжести. Он лишь заправил полы оранжевого балахона за пояс, обнаружив под ним синие баратские шаровары и сандалии, положил посох па плечи и через него перекинул руки, словно колодник, да побежал неспешно, но резво, ничуть не отставая от наших рысивших скакунов. Этот атлетический подвиг задел нас с Мечиславом за живое, и мы настояли на езде посменно, упирая на то, то Фланнери будет гораздо удобнее продолжать свой рассказ не на бегу, а сидя в седле. На самом же деле мы просто хотели показать ему, что нам тоже пробежать десяток-другой миль — сущий пустяк и задаваться перед нами нечего. Фланнери чуть улыбнулся, видимо отлично поняв наши мысли, однако возражать не стал и с пятой мили ехал на Сполохе, в то время как Мечислав пыхтел, стараясь не отстать и отказываясь взяться за стремя. Чтобы облегчить ему состязание с нами в беге, я старался сдерживать Уголька, но долго так продолжаться не могло — если Уголек разгонится, его трудно остановить.

Когда это произошло, мне оставалось только одно — сменить Мечислава в качестве бегуна и надеяться, что Уголек поступит как в детстве, когда мы с ним часто бегали наперегонки и он нарочно умерял прыть, чтобы не разлучаться со мной.

Фланнери же в это время продолжал свой рассказ так, словно и не прерывался вчера на ужин и сон:

— Вала была во всем подобна Альме, до такой степени, что Она, в сущности, была Альмой, какой сделалась бы Та, если б родилась и провела детство в Раю.

— В каком таком Раю? — не понял Мечислав.

— Ах да, я же вам не сказал, что после того, как Князья Света и Тьмы разделили Огонь, Воздух, Воду и Землю, Альма с братьями устроила на месте Центрального Мирового Болота Центральный Парк, куда попадали все образчики жизни, какие создавались из Протожизни на различных мирах. Вала росла в этом Раю и с младенчества видела, что насоздавали боги — а иные из них сотворили таких опасных тварей, что те могли оставить от Рая голый шар из земли и воды, если после них вообще что-либо осталось бы. Таких она приучилась уничтожать беспощадно и под корень. Особенно сильно ей досаждали полузвери, это помесь людей с животными, — пояснил он, не дожидаясь наших вопросов, но я, помня миф о происхождении кентавров, все же спросил:

— Их тоже создали боги?

— В известном смысле. Некоторых они сотворили, а некоторых просто… породили.

— Как это? — опешил Мечислав, и Фланнери объяснил предельно ясно, упомянув о плодах зоофилических наклонностей некоторых богов: кентаврах, минотаврах, киноскефалах и прочих халфлингах. К концу объяснения лицо у Мечислава приняло зеленоватый оттенок, и я начал опасаться, что он потеряет скудный завтрак. Но он мужественно одолел позывы к рвоте.

— Естественно, — невозмутимо продолжал Фланнери, — что, выросши в такой среде, Вала мечтала разделаться с этими, как она выражалась, «Бесноватыми Богами», и, едва придя в возраст, она отправилась из Рая к Мирам Людей и Богов, благо из Рая можно было перейти в любой из девятижды девяти миров. Но Законы Пути распространялись и на нее, то есть она, как и все прочие Идущие Путем, должна была сначала стать человеком, затем демонессой, затем богиней и так далее. Но ее желание расправиться с богами-уклонистами было так велико, что она вступила в борьбу с ними в первом попавшемся мире, Аппирмадзуме.

— По если она была тогда всего лишь человеком, то как же боги не расправились с ней? — удивился я.

— Ну, во-первых, она была все-таки необычным человеком, все знания Альмы остались при ней, и свои человеческие возможности она использовала в полной мере. Но, кроме того, у нее там нашелся могучий союзник. Помните Полыхая? Так вот, после того как Мюрк его убил, он, соответственно Великому Заклинанию Космоса и Хроиоса, возродился в ином мире и вернулся к своей деятельности наставника, только теперь он учел прежний опыт. Столкнувшись с теми, кто, подобно Мюрку, впустил в себя Внешнюю Тьму, Полыхай не терял зря времени на увещевание словом, а вышибал из них Мрак кулаком… или дубиной, или даже мечом, смотря по обстановке. И, прожив весьма плодотворную жизнь в следующем мире, он, как положено, ступил на Путь и пошел по Мирам. На Аппирмадзуме же он находился в качестве катагона огня и потому носил имя Файр…

— Файр?! — хором переспросили мы с Мечиславом.

— Да, Файр, но тогда он, разумеется, еще не мог стать нашим дедом, разве что подросши и женившись на своей «матери»; до рождения нашего отца пройдет еще немало веков, и Вала с Файром посетят немало миров, прежде чем сойдутся вновь, она — в качестве богини, а он — в качестве демона. Но это, повторяю, было еще впереди, а пока они принялись усердно истреблять уклонившихся богов и демонов. Особенно досталось богам-зоофилам — их Вала с Файром неизменно предавали огню.

— Правильно, — одобрил действия божественных предков Мечислав. — У нас в Вендии скотоложцев завсегда сжигали на кострах.

— Да хватит вам об этом, — прервал их я. — Что же Вала делала дальше?

— Да то же, что и раньше, — пожал плечами Фланне-ри. — Наводила порядок и карала нарушителей Законов Альмы. Она еще на Аппирмадзуме провозгласила, что каждый шаг в сторону…

— «Будет рассматриваться, как побег, а топтание на месте — как провокация», — закончил за него я. — Выходит, цверг и тут сказал правду? Или, точнее, ему сказал правду Рыжий Орк?

— Все так, — подтвердил Фланиери. — Воспоминания Ашназга явно представляли большую историческую ценность, и жаль, что ты не расспросил его поподробнее, прежде чем столь неосмотрительно освобождать от заклятия Валы…

— Если ты такой умный, — огрызнулся я, — так нашел бы его первым и расспрашивал сколько душе угодно, пока он не попытался бы и тебя обратить в камень! Посмотрел бы я, как ты станешь заботиться о сохранении этого исторического памятника!

— Думаю, я бы с ним справился, — отозвался Фланиери. — Маг он, конечно, был неплохой, да еще с демоническим опытом, но где уж заклятому Валой устоять перед внуком Валы!

На этот счет я имел сомнения, но спорить не стал и дал знак продолжать.

— По мере того как Вала наводила порядок, — повел рассказ дальше Фланнери, — богов начал охватывать страх. Иные пытались бороться с Ней, норовя подловить Ее, когда она находилась на демонической или человеческой Ступени Пути. Иные бежали в параллельные миры, едва заслышав о ее появлении, но таких она рано или поздно настигала, не на этом Круге, так на следующем. Очень многие одумались и Пошли Путем. Но кучка наиболее отъявленных решила превратить один из миров в неприступную и непроницаемую для богов крепость, и мир этот был, как вы догадываетесь…

— Нашим, — закончил за него я, — поскольку он на всех языках называется Крепостью Богов: Теохирома, Деокастеллум, Гутгард и тому подобные. Но как они это сделали?

— Не без труда, — усмехнулся Фланнери, — но Вала страшила их гораздо больше, чем трудности, и поэтому они совершили Роковую Реконструкцию, после которой и наступила эпоха, известная как Годы Бедствий. Они сдвинули наш мир так, что в году стало ровно двенадцать месяцев по двадцать восемь дней каждый, а сколько было раньше, теперь уж никто и не помнит, кроме людей, искренне стремящихся к знанию, то есть истинно ученых магов. И как раз в этом мире в свое время обосновался ушедший с Земли Зеленый Змий. Правда, у нас он обрел уже божественные возможности и стал Золотым Драконом. Он относился к числу провокаторов и каждые три года гнал через Места Силы своих заместителей-дракончиков, чем, несомненно, прибавлял хлопот жителям того мира, где побывал Ашназг, но нам важно то, что хотя он и одобрил произведенный богами сдвиг мира, благо сам от него нисколько не пострадал, несмотря на все бури, землетрясения и прочие катаклисмы, которыми сопровождались Годы Бедствий, но считал наш мир своим личным владением и потребовал от богов, чтобы те поклонились ему, после чего он собирался познать их…

— Всех?! — не удержался от вопроса Мечислав, хотя до этого старался помалкивать, берег дыхание.

— Он никогда не страдал от сознания ограниченности собственных ресурсов, — пожал плечами Фланнери, — и в том случае, как и всегда, был побужден к действию непоколебимой верой в самого себя. Здесь он, несомненно, проявил необычайное безрассудство, если учесть превосходство в силах, которым обладали его противники. Возглавлял этих противников Зекуатха, о котором ты слышал от Ашназга, — он кивнул в мою сторону, — а вокруг него собрались боги бывалые и самоотверженные: Ширемината с чугунным кнутом, Крон с алмазным серпом и многие другие, столь же сильные и свирепые. Они обошлись с Мюрком весьма неласково: скрутили его, завязали узлом, после чего Крон лишил его своим серпом вторичных половых признаков, а Ширемината долго бил чугунным кнутом по голове, пока не отшиб последние мозги, а с ними и память, так что он забыл даже, как его звали. Вернее, не он забыл, а уже оно. Вообще-то у него все могло бы снова отрасти, но боги позаботились, чтобы этого не случилось…

Впрочем, боги позаботились и о трудоустройстве Мюрка: поместили его в подвале своей крепости так, что его морда находилась как раз перед отверстием, расположенным прямо под котлом. И когда им требовалось разогреть котел, они спускались в подвал к другому отверстию и пинали Мюрка под хвост, заставляя дышать огнем. Но, по крайней мере, они его кормили, а вот когда в Теохирому явилась Вала — как правильно сказал Ашназг, в облике демонессы и занялась Упорядочиванием, Безымянное оказалось брошенным на произвол судьбы, и, пока в мире кипело сражение между Валой и богами, оно порядком оголодало. И только когда Вала ударила напоследок по Крепости Огненным Вихрем, оно обрело наконец свободу. Но, прожив не один век в подвале котельной, оно попривыкло к своему жилью и потому обитает там по сей день, выбираясь только затем, чтобы подкрепиться неосторожным человеком или зверем, забредшим в окрестности Старой Лебетостасни[33], как ее назвал один случайно уцелевший левкийский путешественник. Впрочем, последние несколько столетий ему не надо заботиться о своем пропитании — за него это делают вратники. Оно ведь все позабыло: и как его звать, и откуда оно взялось, и даже чего оно может, а чего нет. Помнит лишь одно — что когда-то оно принадлежало к числу Великих, и потому зовет себя Великое Безымянное.

— Но почему же Вала в свое время не разделалась с ним, как с прочими богами? — спросил я.

— Потому что она расправлялась с богами и богинями, а оно не было ни тем, ни другим, и Вала это ни то ни се своим демоническим зрением углядеть не смогла под руинами крепости. Вот потому же, кстати, Великое Безымянное и торчит до сих пор в нашем мире, так как Идти Путем должны опять-таки боги и богини, демоны и демонессы, а оно кто такое, бого? Так что помимо тех двух названных мной способов уклонения от Прямого Пути есть еще и третий, но никому из богов и богинь даже в голову не пришло им воспользоваться…

— Вполне их понимаю, — пропыхтел я, держась вровень с Угольком, так как теперь пришла моя очередь заняться бегом.

За разговором мы покрывали милю за милей и наконец выбрались из леса. Дальше дорога шла под уклон, и мы с братьями остановились, чтобы оглядеть раскинувшуюся впереди долину. Повсюду виднелись поля да сады вокруг раскиданных там-сям деревень. Лишь милях в десяти слева от нас тянулась зеленая полоса деревьев, между которыми проглядывали красноватые отблески — русло Магуса, догадался я. А впереди, чуть не у самого окоема, высились величественные зубчатые стены и башни Тар-Хагарта.

Это зрелище нас весьма порадовало.

— Будем там еще до темноты, — предрек Фланнери, соскакивая с коня и снова по-колодницки устраивая посох на плечах. Я забрался в освободившееся седло, и мы с новыми силами припустили по пологому склону.

Но вопросы к Фланнери у нас еще не иссякли.

— Так что же выходит, это Безымянное кем нам доводится, двоюродным дедом? — спросил, обращаясь неизвестно к кому, Мечислав.

— По линии Файра — да, — кивнул Фланнери, — а если по линии Валы, то оно нам двоюродный дядя. Но, думаю, при столкновении с ним об этом родстве лучше не упоминать, ему, как я говорил, не впервой убивать и более близких родственников, как, впрочем, и другим членам нашей семьи.

Мы с Мечиславом дружно ощетинились, восприняв эту последнюю фрасу как намек на вражду между нашими матерями. Но затем я расслабился, сообразив, что он имеет в виду разных богов, которые нам тоже как-никак доводятся родственниками. А уж они, если верить мифам, вытворяли друг с другом такое, что куда там нашим бедным мамочкам!

— Но почему оно привязалось к нам? — вернулся я к вопросу, с которого и начался разговор. — И почему оно обзывает нас Сынами Погибели?

— Трудно сказать, — ответил Фланнери. — Неизвестно, в какой мере у него сохранились божественные способности. Но, скорее всего, после многочисленных ударов чугунным кнутом у него в голове окончательно все перемешалось, и оно путает свой бред с пророческими видениями. Есть сильные подозрения, что это оно стояло за вылазкой Суримати, увидев в появлении нашего отца какую-то угрозу для себя. Вспомните, как Суримати возник неизвестно откуда со своей армией у самых границ Антии. Где он, спрашивается, ее набрал? Ведь ни в Михассене, ни тем более в Романии столько бойцов не найдешь. И уж точно Оно научило Суримати заклинанию, которое отправило нашего отца туда, откуда он явился — причем задолго до истечения положенного девятилетнего срока.

— Так вот, значит, что он выкрикнул «на непонятном языке», — задумчиво произнес я. — Хотел бы я знать, на каком именно. Ведь, по словам Скарти, Глейв отлично понял это заклинание.

— Оно было на том же языке, на котором вы с Мечиславом обменялись при встрече поэтическими любезностями, — ответил Фланнери. — можете считать это своеобразным отцовским наследием — присущий демонам дар панглоссии, умение говорить на любом языке. Наш отец им обладал в полной мере, так что он понял бы то заклинание, на каком бы языке его ни произнесли. Но оно прозвучало на его родном языке, именно это его так потрясло.

— А откуда ты знаешь, на каком оно было языке? — с подозрением спросил Мечислав. — Тебя ведь там и близко не было. Как, впрочем, и нас, — самокритично добавил он.

Пожать плечами Фланнери не мог из-за посоха и поэтому лишь мотнул им туда-сюда.

— Я расследовал это дело, — признался он, — уж очень странными показались действия Суримати. Ведь он был обречен на гибель еще до битвы при Нервине. Маги нипочем не простили бы ему открытого нарушения Субатанской Симфонии[34].

— Какой еще Симфонии? — спросил я, придерживая Уголька, который снова начал набирать разгон, хотя Фланнери это, похоже, нисколько не беспокоило; он ответил на мой вопрос так, словно мы сидели в креслах у камина, ведя неторопливую беседу о делах минувших лет.

— Маги уже давно, еще в середине Черного Тысячелетия, поняли, как опасно сосредотачивать в одних руках светскую и магическую власть, — с видимой неохотой объяснил он. — Слишком часто это приводило к бедствиям едва ли меньшим, чем в Роковое Девятилетие, когда Вала перебила богов. И тогда, в четыреста пятьдесят третьем году, маги, собравшиеся в долине Субатан (это в нынешней Харии, а тогда там еще было царство таокларов), постановили, что все маги должны, независимо от своих политических пристрастий, служебного долга и личных отношений, уничтожать любого собрата по ремеслу, вздумавшего примерить корону. Маг может быть лишь советником короля, но королем — никогда. Правда, иной раз такой советник обладал властью большей, чем король, но, поскольку формально Симфония не нарушалась, хитреца, как правило, не трогали. Но рваться к власти путем завоеваний не дозволялось ни одному магу, их всегда быстро уничтожали.

И тем не менее Суримати это не остановило. Мне это показалось очень странным, и я еще года три назад, когда был тут проездом, отыскал одного старика, лично участвовавшего в битве и слышавшего, как Суримати произнес заклинание. Старик, разумеется, не помнил ни слова, но я без большого труда заставил его воспроизвести заклятие. И тут же понял, что оно звучало на языке нашего отца, потому что во мне сразу что-то отозвалось. Я прекрасно его понял, так как испытал схожие ощущения, когда Мечислав поприветствовал меня около святилища Свентовита, и даже еще раньше — когда прочел вслух рунические письмена на клинке Крома.

— Ты не мог бы прочесть заклинание и нам? — попросил я Фланнери.

— Да вообще-то не хотелось бы, — замялся тот. — Это может оказаться опасным.

— Но ты же его выслушал, — несколько раздраженно заметил Мечислав, — и с тобой вроде бы ничего страшного не стряслось.

— Ну во-первых, я защитился встречным заклинанием…

— А что тебе мешает сделать это сейчас? — поинтересовался я.

— … А во-вторых, тот старый боец, как я ни усиливал его память магически, совершенно точно воспроизвести слова Суримати, разумеется, не мог. Это начисто лишило заклинание его силы, но в то же время нисколько не помешало мне понять заключенный в нем смысл.

— Так прочти и ты неточно! — предложил я. — Будем надеяться, мы тоже поймем.

— Ну хорошо, — вздохнул Фланнери, — слушайте:

My road is over, but your Way will be hover When a maiden is stabbed by you. I'll step over board, but I raise when the Sword Are wielded with he son of red hue.[35]

«Сам напросился, дурак», — подумал я и, прочистив горло, сказал:

— Ты опасался зря. Заклятие это, как я рассказывал, уже сбылось. Правда, Суримати это не помогло… — Но развивать тему я не стал, поскольку воспоминания о схватке со скелетом большого удовольствия не доставляли, слишком сильный страх я тогда испытал. И поэтому я перевел разговор на другое: — А куда ты, брат, направлялся, когда три года назад здесь проезжал?

— В Баратию, — кратко ответил Фланнери, явно не желая вдаваться в подробности. Но меня-то как раз они и интересовали. Я вспомнил, что он так и не объяснил нам, как очутился на месте нашего боя с колдунами в самый драматический миг.

— А зачем тебя понесло к джунгарам? — удивился Мечислав. — Я слышал, они на дух не переносят тех, кто не косоглазый.

— Понесло меня туда в поисках мудрости, — ответил ему несколько высокомерно наш брат-маг, — и не к джунгарам, а к баратам. Они еще остались там, на юге в джунглях и на востоке в Заснеженных горах. От одного баратского мага я узнал, что в горах есть обители, где отшельники бережно хранят и приумножают знания, накопленные за тысячелетия. Я надеялся, что мне удастся найти там подлинный текст Пророчества…

— Ты уже второй раз упоминаешь про какое-то Пророчество, — заметил я. — О чем оно, собственно? И как ты предлагаешь «реализовать» его?

— Об этом нам лучше поговорить, когда мы остановимся в какой-нибудь таверне и пообедаем, — предложил Фланнери, — а то обсуждать такое на голодный желудок…

Тут мы увидели, что, болтая, незаметно вплотную приблизились к городским предместьям, и пришлось сдерживать коней, чтобы не раздавить уличного торговца, тащившего на голове корзину с фруктами, или не врезаться в воз с товарами. Улицы были так запружены народом и телегами, что мы потратили на проезд через предместья уйму времени. Вдобавок они тут были куда обширнее, чем в Эстимюре. И следовательно, в случае осады сжечь их было бы труднее. Но, окинув взглядом высящиеся перед нами гранитные стены в полсотни локтей высотой и внушительные квадратные башни, я решил, что взять такой город будет нелегко, даже если нападающим удастся захватить предместье внезапным ударом. А внезапного удара не получится — Тар-Хагарт славился своими умелыми дипломатами и… шпионами.

Но нас это пока мало волновало, и, миновав массивные, окованные медью, распахнутые ворота, мы въехали в Тар-Хагарт, Новый Город.

Глава 17

Правда, сначала нам пришлось заплатить пошлину маленькому длинноносому человечку в полосатом халате и круглой зеленой шапочке, смахивавшей на подшлемник, с затейливым узором красной нитью. Он сидел на толстой кожаной подушке у самых ворот, за складным столиком, и стражники, не говоря ни слова, направили нас к нему. Мы не потрудились спешиться, и поэтому, разговаривая с нами, длинноносый был вынужден все время задирать голову, и ему это не нравилось; очевидно, он привык смотреть на других сверху вниз, так сказать, с высоты своей должности. Однако, на наш с Мечиславом взгляд, должность его была невысока, и «снисходить» к нему мы не собирались.

Когда мы приблизились, он обмакнул перо в стоявшую рядом на столике глиняную чернильницу и приготовился что-то записывать в раскрытую перед ним книгу.

— Откуда вы приехали и зачем? — осведомился длинноносый скрипучим голосом.

— Из Вендии, — ответил Мечислав.

— Из Антии, — ответил я, а Фланнери промолчал, но длинноносый не обратил на это внимания и раздраженно спросил:

— Разве вы приехали не вместе? Или не успели договориться? Учтите, что введение в заблуждение представителей Счетной Палаты карается штрафом в… — Он быстренько подсчитал в уме, видимо, переводя местные деньги на марки и эйриры. — … Пятнадцать эйриров, — победно закончил он, зло глядя на нас.

— Мы просто отвечаем с разной степенью точности, — лениво обронил я, не желая связываться с мелким чиновником. — Вендия, как известно, неотъемлемая часть Антии.

Мечислав негодующе вскинулся, но у него хватило ума и выдержки промолчать.

— И зачем же вы приехали в Тар-Хагарт? — спросил длинноногий счетчик, решив не углубляться в дебри политики и географии и даже подсказав нам ответ. — В гости к родственникам? Или по делу?

— По семейному делу, — буркнул все еще злившийся Мечислав.

— Та-ак, — протянул счетчик. — Значит, вы должны уплатить гостевую пошлину, по пять эйриров с человека, и деловую пошлину, по десять эйриров с головы. И, разумеется, налог в пользу городской стражи, охраняющей горожан и гостей от грабителей.

«Это от таких, как ты, что ли?» — подумал я, но промолчал, успев подсчитать, что каждое наше слово в этой беседе обходится нам больше чем в десять денариев.

Я-то промолчал, а вот Мечислав опять не удержался и заявил, хлопнув себя по рукояти меча:

— Нам стража не нужна — эти мечи защитят нас от любых грабителей.

— А вот оружие приезжим предлагается сдать, — любезно уведомил его счетчик, — вы только не волнуйтесь, вам, как положено, выдадут бумагу с печатью, и по выезде вы все получите обратно.

Мечислав явно хотел сказать коротышке, куда он может засунуть свою бумажку с печатью, равно как и саму печать, но я жестом остановил его и ответил вымогателю сам:

— Никак не возможно. Эти мечи священны для нас и не могут быть отданы никому, кроме членов нашего рода. Ведь не требуете же вы… — Меня внезапно осенило вдохновение. — … Ведь не требуете же вы сдавать талисманы, амулеты и прочие магические предметы, хотя они, как известно, могут быть куда опаснее мечей!

Счетчик важно кивнул.

— Правилами это предусмотрено, — изрек он и дальше уже явно цитировал: — «Буде приезжие не пожелают сдать оружие, по причинам религиозным или иным, то надлежит им уплатить сбор за дозволение носить оное».

— Сколько? — нетерпеливо бросил я.

— Разрешение на ношение оружия стоит пятнадцать эйриров…

— Всего сколько? — перебил я, чувствуя, что въезд в Тар-Хагарт обойдется нам гораздо дороже, чем я думал.

— Семьдесят шесть эйриров, — ответил счетчик. — По пятнадцать с человека, по восемь с коня, да еще за ношение…

— Ладно, верю, — перебил я, открывая седельную сумку. — И сколько это будет в денариях?

Счетчик слегка приподнял брови, но спрашивать, откуда у нас ромейские деньги, не стал, лишь буркнул:

— Четыреста пятьдесят шесть денариев.

Меня подмывало поспорить насчет пошлины за коней, сказать, что у моего арсингуя в Тар-Хагарте наверняка нет ни родственников, ни дел, так как здесь живут одни ослы, раз мирятся с существованием пиявок вроде него. Но, памятуя, чем кончилось щеголянье скакуном у ромейской кустодии, я, не говоря ни слова, отдал деньги стоявшему рядом со счетчиком стражнику. И пока тот, в свою очередь, считал деньги, длинноносый старательно записывал в книгу, сколько с нас содрал. «Интересно, зачем?» — подумал я, когда мы отъехали от ворот и двинулись по широкой прямой улице, вымощенной каменными плитами.

— Что — зачем? — спросил Фланнери. Видимо, я высказал свою мысль вслух.

— Зачем он записывает? Ведь через ворота каждый день проезжает уйма народу. А сколько всего в городе ворот?

— Двенадцать. По шесть с каждой стороны реки.

— И при каждых такой писаришка? — недоверчиво спросил Мечислав.

— Обязательно, — кивнул Фланнери. — Все поступления в городскую казну строго учитываются, а то чиновники так и норовят положить сбор в собственный карман.

Я только головой покачал, вообразив целую лестницу чиновников, усердно строчащих отчеты и доклады своему начальству. Такой государственный строй как-то назывался, в голове у меня вертелось слово, которого я прежде не встречал. Похоже на употребленное Кефалом Николаидом в его трактате слово «демократия», только не совсем такое. Как же оно там звучало? А, вот.

— Бюрократия, — произнес я вслух.

— Чего? — уставился на меня Мечислав.

А вот Фланнери понял и кивнул:

— Да, власть чиновников, точное описание здешнего режима. Снова наследное, как и Файр?

— Да, — кивнул я и, не желая развивать эту тему, перевел разговор на другое. — А почему с тебя ничего не взяли, из-за явной бедности? Почему же тогда вообще пустили в город? У них что, своих бедняков мало?

— Или с магов тут брать не принято? — присоединился ко мне Мечислав. — Что-то сомнительно, если судить по тому, как тут обдирают честной народ. У нас в Вендии на деньги, что мы сейчас отдали, можно год…

Наш брат-маг чуть улыбнулся.

— Они меня просто… не заметили, — ответил он и тоже перевел разговор на другое. — Думаю, нам лучше сперва сходить на рынок и продать шкуры, а потом найти таверну поприличней. Я знаю одну такую в центре, называется «У виселицы».

— Ничего себе приличная, — хмыкнул Мечислав, — если там приходится обедать, глядя на повешенных, то лучше поищем чего поплоше.

— Это старое название, на самом деле виселицы там давно нет, — сказал Фланнери. — Триста лет назад Городской Совет стали выбирать все горожане, и с тех пор в Тар-Хагарте провели унификацию наказаний. И теперь всем рубят головы на главной площади, независимо от богатства и знатности. Тар-хагартцы очень гордятся таким равноправием.

Мы с Мечиславом только головами покачали — чего только не бывает на свете — и пустили коней шагом следом за Фланнери, озираясь по сторонам. А посмотреть было на что. Дома были преимущественно кирпичные, трех-пятиэтажные, с вынесенными наружу деревянными балками. И хотя каждый владелец красил дом в тот цвет, какой ему больше нравился, да еще зачастую и расписывал каким-нибудь непонятным узором, но предпочтение тар-хагартцы отдвали цветам мягким, неярким. А вот в одежде царила невообразимая пестрота, сплошь броские, резкие и даже аляповатые краски. Когда в глазах перестало рябить и я смог присмотреться, то решил что этим многоцветьем тар-хагартцы возмещают однообразие в покрое своей одежды. Почти все мужчины носили шаровары, кожаные туфли или сапожки с загнутыми кверху носками и короткие безрукавки нараспашку. Некоторые щеголяли в шапочках наподобие той, что я заметил на длинноносом счетчике, тоже разноцветных, но большинство не покрывали черные кудри. Женщины носили хитоны мягких тонов, но с вышитыми цветными нитями узорами и яркими поясами.

Чуть ли не на каждом шагу попадались вывески. Хотя я, разумеется, не мог прочесть ни слова, но по рисункам и, главное, по виду выходящих из дверей под такими вывесками людей было нетрудно догадаться, что речь идет чаще всего о питейных заведениях. Но если пьяных на улицах Тар-Хагарта попадалось гораздо больше, чем в Гераклее, не говоря уж об Эстимюре, то нищих не встречалось вовсе. Ни одного. Никто не клянчил денег, показывая нам язвы, культи и тому подобное. Отсутствие попрошаек настолько не вязалось с моим представлением о больших городах, что я не удержался и выразил удивление вслух.

Фланнери объяснил, что нищенствовать в Тар-Хагарте запрещается, так как в городе с незапамятных времен сложилось неписаное правило: умеешь делать — делай, не умеешь — учись, не способен научиться — воруй, а если уж и это не получается, то тебе самое место на плахе. Так что нищие предпочли податься в города, где царили менее строгие взгляды.

Я схватился за сумку с деньгами, так как из слов Фланнери вытекало, что здешние воры отличаются большой ловкостью. И вовремя — какой-то проворный малый в синих шароварах и красной безрукавке уже пытался запустить руки ко мне в торока. Не вынимая меча — вот еще, марать его кровью какого-то воришки — я двинул малого по физиономии с такой силой, что он вылетел с проезжей части улицы и рухнул в мощенную камнем канаву.

По словам Фланнери, эти канавы, называемые здесь хурзагами, служили для стоков дождевых вод, так как дожди тут иной раз лили весьма обильные, о чем я, впрочем, и сам догадался, глядя на крутые двускатные крыши с разноцветной черепицей.

Между тем широкая улица привела нас к мосту через Магус. Мост этот был на свой лад не менее внушительным сооружением, чем ромейский у Стопы Рома, хотя и не таким высоким, локтей пятнадцать, не больше. Но зато в длину он тянулся на целых шесть стадий и опирался на восемь быков из массивных гранитных плит. С обеих сторон вход на мост преграждали крепкие дубовые ворота, обшитые, как и городские, листами меди. Сейчас они были распахнуты настежь, но, по словам Фланнери, на ночь они, как и городские ворота, запирались, чтобы жители города не бродили туда-сюда и не обворовывали друг друга.

По нам через реку переправляться не требовалось. Возле моста мы свернули направо и поехали к торговой площади, располагавшейся на берегу реки как раз напротив высившегося на другой стороне акрополя. Увидев, какое на этой площади столпотворение, мы с Мечиславом решили поберечь лошадей и оставили их у набережной стены под присмотром Фланнери. А сами взяли шкуры оленей и хуматана и, расправив плечи, решительным шагом двинулись на рынок. Фланнери посоветовал, чтобы не продешевить, сначала выяснить, почем сегодня продаются шкуры.

— Мы что, по-твоему, за печкой родились? — обиделся Мечислав. — У нас в Вендип тоже торг есть, в Кваснове, небось не хуже здешнего будет.

Фланнери закатил глаза, но спорить не стал, очевидно решил, что этому заблуждению существовать недолго. И верно — судя по ошеломленному выражению, появившемуся на лице Мечислава, едва мы ступили на торговую площадь. Даже я, бывавший на агоре в Гераклее, был потрясен красочным зрелищем, которое предстало моим глазам. Чего там только не было! Арбузы, дыни, выделанная кожа, слоновая кость, черное дерево, разные бронзовые изделия, привезенные чернокожими мжунами из далекой Прибамбасы или вообще из краев, где никто, кроме мжунов, и не бывал. Шелковые, хлопковые и конопляные ткани ярких цветов, доставленные джуигарскими купцами как из самой Джунгарии, так и из принадлежащей джунгарам Баратии. Эти ткани тут явно пользовались спросом. А крестьяне из близлежащей Алалии приехали на больших возах, груженных овошами, ячменем, пшеницей, свеклой, оливками и разными фруктами, от апельсинов и лимонов до хурмы, которая, насколько я знал, в Алалии вообще не произрастала. Но, приглядевшись к внешности продавцов хурмы, я заметил, что почти все они, в отличие от смуглых, курчавых и черноглазых алальцев, были еще и горбоносыми, или, правильнее сказать, кривоносыми, так как носы у них вместо характерной для ромеев горбинки обладали изогнутостью, как у восточных мечей. И тогда я догадался, что это потомки таокларов, бывших лет тридцать гегемонами, пока у них не перехватили бразды правления алальцы. Потом, после нашествия харь, одиннадцатилетняя алальская гегемония рухнула, но таокларам это не пошло на пользу, поскольку разбитые в конце концов мжунами хари заняли плоскогорье Таоклармина, показавшееся им хорошим пастбищем для низкорослых стенных лошадок, и частью перебили, частью изгнали прежних жителей. Спасшиеся таоклары расселились по всем соседним странам, в том числе Алалии, и занялись разными ремеслами, но главным образом торговлей, и достигли в ней немалых успехов. Но вот с харями они решительно отказывались торговать и, говорят, до сих пор мечтали о возвращении на родину предков. Хурму же они, скорее всего, закупили в Нортоне и лишь привезли в Тар-Хагарт на продажу.

Зато с Севера, из Антии, Жунты и Селлы, похоже, не привозили на продажу ничего, кроме меда, ржи, овса и шкур, так что мы с Мечиславом легко нашли общий язык с меховщиками, занимавшими на торговой площади целый ряд. Торговавший кожей и мехами ант невысоко оценил обе оленьи шкуры, дав за каждую всего но пять эйриров. Но при виде шкуры хуматана глаза у него алчно блеснули, и он благоговейно запустил пальцы в длинную шерсть. Но потом спохватился и стал сетовать на то, что шкура плохо выделана, добыта в неудачное время, никому не нужна и так далее. Меня его причитания ие смутили, и я заломил совершенно немыслимую цену в триста эйриров, упирая на то, что это шкура последнего хуматана и другой такой уже не найдешь. Когда же купец позволил себе усомниться, что шкура принадлежала хуматану, я не стал убивать наглеца на месте, а просто извлек из поясной сумки пару когтей (из которых так и не удосужился сделать себе ожерелье) и ткнул ими прямо ему в нос. Но купец соглашался дать только пятьдесят эйриров, да и то исключительно по доброте душевной. Я тоже упирался, снизив цену лишь до двухсот эйриров. Дескать, другая такая шкура есть только в главном храме Геракла и ей уже без малого полторы тысячи лет.

— Вот и предложи свой товар Гераклу, — дерзко сказал купец, — может, он и даст больше сотни эйриров, его-то шкура небось прохудилась за все эти годы!

Тут я понял, что больше сотни мне из него не выжать. На том мы и ударили по рукам.

Теперь можно было и уходить, но Мечиславу захотелось посмотреть «что еще могут предложить на здешнем торгу». Я не противился, так как меня тоже разбирало любопытство. Мы направились к рядам, где торговали всевозможными зельями и прочими магическими штучками. Наслушавшись рассказов о Великом Безымянном, Мечислав захотел приобрести какую — нибудь магическую защиту от нашего злокозненного родственничка, но я уговорил его не тратить дорого доставшееся нам серебро на товар неизвестного качества.

— У нас же есть мечи, — напомнил я. — Они нам защита не только от грабителей, но и от магии. И потом, у нас теперь имеется свой маг, так что если и покупать тут какие-нибудь товары, то лишь под его надзором. Уж он-то должен определить, годятся ли на что эти побрякушки.

Мечислав неохотно согласился и увлек меня к оружейному ряду, где перед нами предстали самые разные орудия убийства со всего Межморья и доспехи для защиты от них. Выбирать было из чего: кривые клинки джунгарской работы соседствовали с бронзовыми таокларскими кинжалами, украшенными тончайшей гравировкой, мжунские ассегаи лежали рядом с ромеискими гладиусами.

От этого изобилия голова шла кругом, а рука сама тянулась за деньгами. К действительности нас вернул крик лотошника:

— Наконечники для стрел вюрстенской работы, по эйриру кучка, а в кучке — двенадцать штучек!

— А вот это нам может пригодиться, берем, — решил Мечислав.

Истратив на наконечники вырученное за оленьи шкуры, мы решили выбираться с рынка, пока не потратили все деньги. Можно было купить и готовые стрелы, но Улош всегда учил меня, что доверять можно лишь той стреле, которую сделал сам. Когда я сообщил об этом Мечиславу, тот признал правоту моего наставника.

— Да и дешевле будет, — задумчиво добавил он, — обойтись одними наконечниками.

Не успели мы выбраться из оружейных рядов, как к нам привязался надоедливый тип и принялся горячо убеждать в том, — что такие ушлые ребята, как мы, прямо-таки обязаны обучиться ремеслу разбойников высшего разряда. Учиться он предлагал два года и просил всего один эйрир в неделю на двоих.

— А если подкинете еще пару скиллов, так я из вас и сводников сделаю, — посулил этот юркий малый в довольно потасканном желто-зеленом наряде.

От такого предложения мы сперва потеряли дар речи. А затем Мечислав побагровел и двинулся на этого типа, словно бешеный буйвол, по-буйволиному же ревя:

— Ах ты, хмыз паршивый! Да у нас в Вендии таких, как ты, размыкают между согнутыми березами! А раз тут берез не видно, так я тя щас вгоню в землю по самую маковку! — И схватился не за меч, а за висевшую на правом боку палицу.

На его крик стали оборачиваться стоящие кругом продавцы и покупатели, а с края площади в нашу сторону косился отряд одетой в серые хитоны и медные шлемы городской стражи. Прикинув соотношение сил (пятьдесят к двум, не считая находившихся непосредственно на торгу) и диспозицию (тоже неважная, мы были чуть ли не в середине прямоугольной площади между массивными каменными домами без выходов на площадь и с узкими окошками, а случись что, все ведущие на площадь улицы наверняка будут забиты бегущими людьми), я счел за благо остановить бушующего брата и чуть ли не силой увлечь его к ближайшей улочке.

Видя это, осмелевший тип крикнул нам вдогонку:

— Шляются тут всякие, варвары немытые! Сидели бы под своими березами и землю жрали, пни замшелые, если не в состоянии понять достижений высшей цивилизации, мерины гнедые!

Мне пришлось приложить все силы, чтобы удержать Мечислава от попытки тут же расправиться с этим грубияном.

У набережной стены нас с нетерпением дожидался Фланнери. При виде нас он заулыбался и, вручив поводья коней, осведомился:

— Ну как впечатления от местного рынка? Яркие, не правда ли?

— Век не забуду, — совершенно искренне ответил я. Мечислав же только зло выругался и сплюнул.

Глава 18

Таверна «У виселицы», куда нас вскоре привел Фланнери, располагалась в трехэтажном доме сравнительно недалеко от рыночной площади. При ней имелась конюшня, где мы и оставили коней, велев конюху хорошо заботиться о них, пообещав не забыть его услуги.

Зайдя в таверну, мы сразу направились к стойке и спросили у топтавшегося за ней тучного малого в хитоне и фартуке, нет ли здесь свободных комнат.

— Только на верхнем этаже, — ответил трактирщик.

— Подходит, — заявил Фланнери. — Мы бы хотели снять комнату на день-другой, если вы не против.

— Два эйрира, и деньги вперед, пожалуйста.

Мечислава, похоже, снова потянуло на воспоминания о том, что у них в Вендии можно купить на два эйрира, но Фланнери его опередил.

— Хорошо, — сказал он, — мы хотели бы подняться туда, но сперва купить что-нибудь на ужин. Скажем, кувшин вина и по паре шашлыков и лепешек на брата. Найдется у вас такое?

— Само собой, — оскорбился трактирщик. — В трактире «У виселицы» каждый может найти еду по своему вкусу, за соответствующую плату. Но зачем вам нести еду на третий этаж? Ведь поужинать можно и здесь. — Он махнул в сторону зала, где и так хватало народу — человек двадцать, — но свободные столы еще имелись.

— Не сегодня, — извинился Фланнери. — Нам надо отдохнуть с дороги, а если мы начнем пить тут, то не уйдем до глубокой ночи.

Трактирщик пожал плечами и, когда мы заплатили за стол и кров, крикнул босоногому, в одних штанах мальчишке проводить нас в угловую. Мы поднялись вслед за половым на третий этаж и заняли комнату, где не было решительно ничего, кроме сплетенного из тростника квадратного коврика. Впрочем, мальчишка вызвался принести тюфяки, если… Тут он выразительно почесал себе ладонь.

Я кинул юному вымогателю медный скилл, и тот мигом исчез, а через минуту-другую, прежде чем мы поставили на коврик блюда с едой и вино, подросток вернулся, сгибаясь под тяжестью трех тюфяков. Получив от меня еще скилл за проворство, довольный мальчишка убежал по своим делам, а мы заперли дверь на засов, расстелили тюфяки, расселись на них вокруг коврика и приступили к долгожданному ужину.

Правда, нам с Мечиславом не терпелось продолжить разговор, и мы засыпали Фланнери вопросами, но тот решительно отказался говорить, пока мы не отдадим должное местной кухне.

Мы вмиг проглотили шашлыки и лепешки, даже не залив их кружкой финбанского вина. Но если учесть, что мы весь день провели в седлах или в беге, нас устроила бы любая еда — даже с джунгарской кухни. Не брюзжали мы и по поводу скудости обстановки в комнате, поскольку нам с Мечиславом в последнее время приходилось спать едва ли не на голой земле, а есть — сидя у бивачного костра.

Заморив червячка и потягивая терпкое вино из Финбана, я вернулся к своему вопросу:

— О каком Пророчестве ты говорил? И если оно касается нас, то какая в нем предречена судьба?

— Ну судьба наша мне ясна без всякого пророчества, — усмехнулся Фланнери. — Как и всем детям богов и демонов, нам суждено стать отцами нового народа.

— Какого-какого народа? — переспросил изумленный Мечислав.

— Нового, — повторил Фланнери, — можно сказать, новорожденного. Так всегда бывало при появлении в нашем мире очередного демона. Вспомните хотя бы Хальгира, Геракла и Рома, если брать самые недавние примеры. Правда, нам будет потруднее, чем их сыновьям…

— Это почему же? — возмутился, выпятив грудь, Мечислав.

— Да хотя бы потому, дорогой братец, что нас просто мало. Ну-ка, кто скажет мне, сколько сыновей осталось после Рома? А после Геракла? Про Хальгира я и спрашивать не буду — этот задержался здесь не на девять лет, а на трижды девять. Задержался бы и дольше, да когда он собирался отправить в Путь далекий вместо себя сына Вайселуса, тот сам его спровадил… куда следует. Тем не менее сыновей Хальгир за двадцать семь лет наплодил без счета, и теперь любой жунтиец может похвалиться происхождением от Хальгира и матери его богини Юрате, чего нельзя сказать ни о левкийцах, ни о ромеях.

— Ну почему, — заступился я за любимого героя своего детства. — Геракл оставил немало сыновей. Говорят, он однажды на спор за одну ночь превратил пятьдесят девушек в женщин — а то, понимаешь ли, не верили, будто он еще в юности совершил подобный подвиг. Так что сыновей он оставил немало — человек семьсот, точно не помню. А вот Ром был склонен к формализму: первую сотню сыновей он признал законными и сделал сенаторами, заявив, что они, несмотря на свой юный возраст, будут поумней его старых советников и офицеров. А прочие были объявлены спуриями и образовали сословие всадников — их тоже было немногим больше ста, почему всадников иногда и называют второй сотней.

— Все равно, согласись, даже с двумя сотням начинать легче, чем втроем. А откладывать это дело нам нельзя — и демоническая, и божественная кровь через девять поколений растворяется. Кто из вас знаком с генеалогией, вспомните, на котором поколении от основателей династий у жунтийских князей, левкийских царей и романских рексов стали рождаться девочки?

— А при чем тут рождение девочек? — удивился я.

Фланнери помолчал, собираясь с мыслями, а затем разъяснил:

— У богов и демонов от смертных женщин рождаются только мальчики. И рождение одних мальчиков как раз является признаком божественного или демонического происхождения. А у богинь и демонесс, соответственно, рождаются от смертных только девочки. Вот потому-то народов, ведущих свое происхождение от богинь, так мало.

— Почему? — спросил Мечислав, лицо которого отражало напряженную работу мысли.

— Да потому, что даже богине тяжеловато родить за три года больше четырех детей, — ответил я вместо Фланнери. — Или восьми-двенадцати, если будут каждый раз рожать двойню или тройню. Богиням-то, думаю, это по силам? — Я вопросительно посмотрел на Фланнери.

— По силам-то по силам, — кивнул тот. — Но не забывай, что благодаря Зекуатхе ни боги, ни богини в наш мир больше не попадают. Правда, некоторые именовали себя богами, но это были либо самозванцы, либо демоны, происходящие от родителей-богов.

Для меня, в отличие от Мечислава, рассказ Фланнери не был откровением, поскольку многое я уже читал в трактате Кефала Никйлаида Роша. Но вот «растворение» Кефал в своем трактате подробно не рассматривал, и я спросил о нем у Фланнери, хотя и сам уже догадывался, в чем тут соль.

— Да с этим-то как раз все ясно, — отмахнулся Мечислав, — нарушается чистота породы, когда к божественной крови примешивают кровь смертных. Но я-то как раз знаком с генеалогией князей Жунты и хорошо помню, что первая девочка в роду Хальгира родилась через три поколения от него. Правда князь Гайгапас, видать, тоже наслышанный об этом законе… — Он заколебался.

— О законе линейности, — подсказал Фланнери. — Так его принято называть среди ученых-магов.

— …. Обвинил жену в неверности, а дочь назвал Скаврой, свиньей значит, и принес ее в жертву Юрате, сбросив в море со скалы. Но море не приняло жертвы и выбросило девочку на берег, после чего о неверности княгини Глинды никто больше не заговаривал, — Гайгалас шуток не любил. А потом и у других князей стали рождаться девочки, и…

— И точно так же обстояло и с Гераклидами, — вставил я. — Только там если у кого из царей и возникали сомнения в верности жены, он их обычно не высказывал. Как это сочетается с твоими утверждениями о растворении через девять поколений?

— Через девять поколений наследственная Сила растворяется и растрачивается полностью. Позже, если и рождается кто-то наделенный Силой, вроде твоего знакомого, Ашназга, то лишь по чистой случайности. А рождение девочек — это первый признак растворения. Обычно борются с ним (если вообще борются) очень просто: выдают этих девочек за своих, но это хотя и помогает несколько сохранить в роду Силу, однако приводит в свою очередь к рождению безумцев, которые довольно часто начинают резать всех подряд, и в первую очередь, конечно, тех, кто поближе, то есть своих же родичей. Думаю, вы знаете, что творилось в Романском Царстве в тысяча восьмисотые годы, такой кровавой резни, по-моему, не устраивали больше нигде в Межморье, кроме Джунгарии, но там подобные вещи происходят только при смене династии, когда всех представителей прежней вырезают под корень, включая грудных младенцев. А тогда сцепились друг с другом не только первая и вторая сотни, но и члены собственно царского рода. Итог: сто двенадцать убитых в резне и восемьдесят шесть казненных. Ромеям эта междоусобица, правда, принесла некоторую пользу, так как уцелевшие сплотились и отстояли свою независимость от сменивших жунтийцев вендов.

— Да мы просто сами не захотели их завоевывать, — заявил Мечислав, — они и тогда уже были сплошь разбойники, развратники и растлители. Мы оберегали свою молодежь от их тлетворного влияния!

— Как бы там ни было, — дипломатично не стал спорить Фланнери, хотя возразить можно было, хотя бы напомнив, что ромеи в конце концов стали гегемонами, — главное, что Сила недолго пребудет с нами, надо отвоевать себе место под солнцем, пока она еще есть, а нас, повторяю, мало. Однако Пророчество предвещает, что Силы этой нам вполне хватит…

— Опять ты про это клятое Пророчество… — покачал головой я. — О чем хоть оно?

— Да вы наверняка тоже его знаете, — снизошел до объяснения Фланнери. — «Балладу о Мореглотах» слыхали?

Нелепый вопрос. Кто ж ее не слыхал? По-моему, ее знал любой ребенок в любой стране от Туманного до Прозрачного моря, и поговаривали, что даже в Джунгарии ее перевели и читали детям тамошнего императора. Очень милая сказочка, пусть даже и несколько растянутая для детского стишка. В младые годы я с большим удовольствием слушал, как Мелен пел ее в большой зале замка Эстимюр, под взрывы смеха всех присутствующих, включая монархов. Вопрос Фланнери был просто нелеп, о чем я и уведомил его.

Тот с улыбкой извлек из сумки на поясе обрывок пергамента:

— А что вы скажете об этом?

Мы с Мечиславом по очереди изучили кусок старого свитка. Его расчерчивали двенадцать строк рунического письма, судя по всему, какие-то стихи, вероятно, заклинания, ибо что же еще пишут рунами?

— Верно, но не совсем, — поправил меня Фланнери. — Рунами записывают еще и пророчества. И то, что вы видите перед собой, — отрывок из Пророчества Масмаана, сделанного в Годы Бедствий, то есть около трех тысяч лет назад.

— Ничего себе! — присвистнул я. — Интересно, что же такого предсказал тот легендарный маг? И на каком языке он, кстати, изъяснялся? Ведь если я правильно понял Ашназга, изложи он свое пророчество в стихах на языке богов, то это было бы уже не пророчество, а заклятие. А Масмаан, насколько я помню, славился именно своими заклятиями.

Фланнери посмотрел на меня с новым интересом.

— Я вижу, ты знаком с древними легендами и кое-что понимаешь в Искусстве. Тогда, наверное, ты не очень удивишься, если я скажу, что начальные строки этого пергамента в точности повторяют первые три строфы баллады, или, правильнее сказать, в балладе повторяются первые двенадцать строк из пророчества Масмаана. Ну-ка, кто помнит, что в них говорится?

— Три королевских сына, — прочел наизусть я, — А с ними ведьмин сын, Решили для почина Все море проглотить.

— Решили и немедля вскочили на коней, — подхватил Мечислав. — Поехали поспешно туда, где потеплей.

— Те королевских три сынка. При чем тут ведьмин сын? Себе добыли три клинка, Но меч держал один, — заключил Фланнери. — Рад, что у вас хорошая память, поскольку говорится в этом пророчестве не о ком-нибудь, а о нас с вами, и мы, таким образом, получаем то, что редко кому дается задаром, — возможность узнать свое будущее.

При этих словах мы с Мечиславом дружно рассмеялись и долго не могли остановиться.

— Ой, не могу, — держался за живот Мечислав, — выходит, это мы совершим все те подвиги? И какое же море нам предстоит проглотить? Давай уж выберем какое-нибудь поменьше, а то еще, чего доброго, лопнем от натуги!

— Выбирать не приходится, — ответил с серьезным видом Фланнери. — Раз в пророчестве сказано «Поехали туда, где теплее», значит, нас ждет путь на юг.

— То есть к Прозрачному морю, — догадался я. — Как же, как же: «И по прозрачным водам Поплыли на восток, Пока им не попался Приличный островок». Что и говорить, очень точное указание. Хотя я слабо представляю, каким образом мы отыщем в огромном море «остров малый, а рядом с ним большой».

— Слушай, ну не веришь же ты и в самом деле во всю эту чушь?! — взорвался Мечислав. — Это ж надо такое придумать: «Баллада о мореглотах» — пророчество, да притом о нас. Из чего это видно? Ладно, допустим, сын ведьмы — это ты, Фланнери. Два королевских сына — это мы с Главком. А кто же третий королевский сын? Нескладно получается, дорогой братец! А ведь дальше там еще круче…

— Прежде всего не забывай: баллада — всего лишь перевод древнего пророчества, которое ошибочно воспринималось как детские стишки. А в нем сказано четко: «Тру ранин сунум», то есть три сына цариц, или, если угодно, королев. Уточнение, как мне кажется, весьма существенное! А что до того, где третий… Думаю, если вы взглянете на потолок, то увидите там именно его…

Глава 19

Мы с Мечиславом дружно подняли глаза к потолку, но опоздали. Неясное зеленое пятно, которое я принял за признак сырости в комнате, уже отделилось от межбалочного промежутка на потолке и, упав среди нас, превратилось в рыжего паренька в коротком зеленом халате, схваченном на талии черным поясом, и зеленых же штанах, заправленных в мягкие коричневые сапожки высотой до середины голени. Его округлое, с мелкими чертами лицо было той же чеканки, что и наши с Мечиславом и Фланнери, но в то же время обладало неповторимыми отличиями: точеный нос с горбинкой, закругленный, но твердый подбородок, пушистые, как у девушки, брови над характерными для детей Глейва золотистыми глазами.

Новоприбывший нахально уселся, скрестив ноги между Фланнери и Мечиславом, и не без иронии посмотрел на меня. Мечислава его внезапное появление заметно потрясло, меня, не буду скрывать, тоже, но я быстро взял себя в руки и решил поставить нахала на место, благо способ к тому имелся, и, возможно, не один.

— Если я не ошибаюсь, мы видим перед собой сына Альвивы, — спокойно произнес я. — Ну так представься же, братец родимый, будь любезен.

Малец в зеленом вздрогнул, и его правая рука нырнула в левый рукав халата.

— Будь ласка, не хватайся за ножик, — посоветовал оправившийся от потрясения Мечислав, — тем более что, ежели брат прав, твой ножик ни в кого из нас не попадет.

— Да я им с пятидесяти шагов мухе в глаз попаду, — заносчиво объявил малец, который, сообразил вдруг я, мог считаться мальцом только в сравнении с такими великанами, как мы с Мечиславом, не говоря уже о долговязом Фланнери. А так ростом он был три и три четверти локтя.

— В муху, может, и попадешь, — сказал я, — шагов так с двадцати, а вот в нас — нет. Во всяком случае, если твой клинок — брат моему. — И я, не вставая, резко выдернул меч из ножен, собираясь чиркнуть им по шее нахала, если он окажется не тем, за кого мы его приняли. Малец, в свою очередь, столь же отработанным движением выхватил из рукава кинжал, похожий на мой меч, только с лезвием длиной в под и короткой черной рукоятью. Его клинок отбил бы мой, но… наши клинки так и не соприкоснулись.

Я-то уже сталкивался с этим явлением при встрече с Мечиславом, но юный нахал вытаращился на застывшие в пальце друг от друга клинки. Зная, что железо надо ковать, пока горячо, я тем же резким движением вернул Кром в ножны. И посоветовал очередному, будем надеяться, последнему брату:

— Убери Кайкэн, сказано ж тебе, против нас он бесполезен. — И добавил уже резче: — Мы все еще ждем, когда ты соизволишь представиться.

— Агнар, — буркнул парень в зеленом.

Мы молча ожидали продолжения, и, когда его не последовало, Мечислав нахмурился, Фланнери удивленно поднял брови, а я выразил общее недоумение словами:

— Агнар, и все? Без всяких там Агнар, сын такого-то, родом оттуда-то?

— Чей я сын и откуда родом, вы, похоже, знаете не хуже меня, — зло сверкнул глазами Агнар, — а может, даже лучше. Во всяком случае, я не знал ни имени своего кинжала, ни его странного свойства, а ведь он у меня без малого шесть лет!

— Вот и расскажи, как ты украл его в Эстимюре у Скарти, — предложил я, — а также о том, каким ветром тебя сюда занесло. Понимаешь, у нас, сыновей Глейва, принято при встрече обмениваться такими рассказами, ничего не поделаешь, этикет. — Вспомнив, что Фланнери нам всего вышеназванного так и не изложил, я мысленно поклялся, что уж теперь-то он не отвертится и выложит все Агнару… а заодно и нам с Мечиславом.

Должно быть, Агнар почувствовал в моих словах преувеличение, потому что не без ехидства осведомился:

— И давно среди сыновей Глейва завелся такой обычай?

Я переглянулся с Фланнери и Мечиславом, и последний взял подсчет и ответ на себя.

— Три дня назад, но за эти три дня и встретились трое, и потому обычай уже вполне сложился. Так что тебе, брат, негоже отступать от него.

— Точно, — поддержал его с серьезным видом Фланнери. — Иначе потомки нас не поймут.

Мнение потомков Агнара явно не интересовало, но, видя, что мы настроены решительно, он глубоко вздохнул и чуть заметно пожал плечами:

— Ну что ж, если уж вам так хочется услышать сагу об Агнаре, вы ее услышите, но сперва мне тоже хотелось бы немного перекусить. Я вижу, у вас еще остались шашлычок и лепешки.

Я посмотрел на коврик. Точно, кто-то из нас съел лишь половину своей доли, очевидно Фланнери. Вот только почему он не смел все подчистую, как мы с Мечиславом? Из-за отсутствия аппетита или предчувствовал, что мясо и хлеб могут понадобиться для налаживания отношений с довольно колючим маленьким братом? Но размышлять об этом мне долго не пришлось, потому что Агнар, быстро проглотив еду и отказавшись от предложенного Мечиславом кувшина с вином, начал свой рассказ:

— В Логистадире жил человек по имени Гутхорм. Он был ярлом. Женой его была Гейра, дочь Торольва Длиннобородого. Их детей звали Сигурд, Арни, Гудред и Верен Бешеный, которого убили на свадьбе его сестры Гюды и Вагна Черного. Сигурд стал ярлом после смерти отца в битве на Сварте. Он отомстил за отца ярлу Торду Кривоносому, спалив его усадьбу на йоль со всеми, кто там находился. За это его очень хвалили. Он женился на Астрид, дочери Хрейдара Миролюбивого, и у них было много детей, из которых выжили только Гутхорм, Рагнар, Гамли и Ивар Дурак.

Я мысленно вздохнул и уселся на тюфяке поудобнее, зная по опыту, что раз уж сагу начали с такой вот генеалогии, то необходимо запастись терпением. И я не ошибся, Агнар закончил свою повесть, когда уже не только стояла глухая ночь, но и, судя по наступившей тишине, из таверны разошлись самые завзятые пьяницы. О себе Агнар рассказывал в третьем лице, лишь иногда сбиваясь с тона повествования и переходя на первое лицо.

— Гутхорм стал ярлом после смерти отца на пиру, а Рагнар, Гамли и Ивар Дурак стали морскими конунгами и весьма прославились удачными набегами. В одном из набегов Рагнар захватил в плен Хильду, дочь Хранульва, конунга Вюрстенского. Одни говорят, что он женился на ней и помирился с конунгом Хранульвом, а другие утверждают, что она была его фриллой[36], но все согласны, что детьми их были Арнор, Эйлив, Эйвинд и Рагнхильд.

Они жили в усадьбе Хримуль, что у озера Эйи. Это была очень богатая усадьба, и Рагнар сделался могущественным человеком в тех краях. А Гутхорм женился на Сванхильд, дочери Гудбранда, сына Оттара Страхолюдного. Детей их звали Сигурд, Бьерн, Хрольф и Альвива…

«Ну наконец-то хоть одно знакомое имя, — подумал я. — Так, глядишь, через час-другой доберется и до себя, родимого».

— Гутхорм водил дружбу с конунгом Руантии Адальбертом, сыном Ульва, — продолжал между тем Агнар, и я навострил уши, так как теперь пошли более знакомые имена и названия, — и они ездили друг к другу в гости. Адальберт был женат на Рагне, дочери Ваша Черного и Гюды, дочери Гутхорма Старого. Однажды Гутхорм приехал в гости к Адальберту-конунгу с младшими детьми Альвивой и Бьерном, Хрольв же тогда еще не родился. И поскольку у Адальберта был восьмилетний сын Ульв, то отцы сговорились поженить своих детей, когда они подрастут. Альвиве же тогда было шесть лет, но она уже обещала стать красавицей. И она сказала при всех, что ни за что не выйдет замуж за эту белобрысую жердь.

«Тогда ты не выйдешь ни за кого!» — закричал Ульв. Он выхватывает из очага головню и тычет ею в лицо Альвиве. Сделать никто ничего не успел, и Гутхорм в тот же день уехал с детьми домой, в Логистадир. Впоследствии Адальберт через общих друзей примирился с ним, заплатив вергельд вместо сына, восемьдесят марок, но Альвива так и осталась изуродованной, и, когда она подросла, ее никто не хотел брать замуж. Но когда Ульв приплыл свататься к ней, она тем не менее отказала ему.

Гутхорм-ярл к тому времени уже умер, и ярлом стал его сын Сигурд. Он давил на сестру, требуя, чтобы она шла замуж, пока еще берут. То же советовали и остальные ее братья, и сыновья Рагнара, сына Сигурда, сына Гутхорма Старого. В конце концов она согласилась и уехала с Ульвом в Руантию, где он женился на ней и сделал ее своей конунгиной.

Ульв обращался с Альвивой плохо, — продолжал Агнар, — но та терпела, потому что одна колдунья, из тех, кого называют стрегами, предсказала Альвиве еще до замужества, что она станет женой конунга, и это сбылось. Но стрега также предсказала, что однажды к Альвиве явится незнакомец из далеких краев и с его помощью она будет властвовать над всей Антией. И поэтому, когда в Сурвилу к Ульву его родственник Куно привел высокого рыжего незнакомца в драных штанах, она решила, что это и есть тот предсказанный, так как, хотя стрега и не описывала внешность незнакомца, она говорила, что он будет великим воином, умеющим пробуждать страсть в благородных женщинах. Но прежде чем предсказание сбылось, этот великий воин исчез из Сурвилы, а потом и вообще, говорят, сгинул неведомо куда…

— За это ты можешь поблагодарить Суримати, — хмыкнул я. — Вот наш брат-маг охотно объяснит тебе, как был проделан этот фокус.

Агнар вопросительно посмотрел на Фланнери, и тот повторил ему то, что уже рассказывал нам. Правда заклинание он на сей раз предпочел перевести. По лицу Агнара было невозможно определить, какое впечатление произвел на него этот рассказ, если вообще произвел. Он лишь кивнул и продолжил:

— Однако вскоре обнаружилась, что страсть, которую этот великий воин пробудил в Альвиве, не прошла бесследно, и родственник Ульва Куно обвинил ее в измене, отчего Альвиве пришлось спешно бежать. Она уплыла на север и вернулась в дом брата, где ее приняли, хотя и не радовались ее приезду. Но Ульв вскоре умер, а Куно, хоть и перенял у него власть, скатился с престола конунга и стал всего лишь ярлом, который ни с кем не мог враждовать без дозволения своей конунгины… — Агнар бросил острый взгляд на меня.

— Когда у Альвивы родился сын, Сигурд-ярл окропил ею водой и назвал Агнаром, и он рос вместе с детьми ярла. Однажды в середине зимы к ним в Логнстадир приехал Рагнар с внуками: Эйольвом, сыном Эйлива, и Эйстейном. сыном Эйвинда. Им было тогда четырнадцать и тринадцать лет. Столько же лет было Гутхорму и Ингвару, сыновьям Сигурда-ярла. А Агиару было лет двенадцать. Сначала мальчики играли в пятый угол, и внуки Рагнара все время старались загнать в него Агнара, говоря, что ему там самое место.

«Мне место за верхним столом, — сказал на это Агнар, — ведь моя мать — конунгина».

«Подумаешь, жена конунга, — ответил ему Эйольв, — отец-то ведь твой никакой не конунг, а так, бродяга безродный. Значит, ты — утскутт, а то и просто пакк[37].

«От внука фриллы слышу!» — огрызнулся тогда Агнар, и между ними началась драка, в которой Эйольв побил Агнара. Тут подошел Фольквид, сын его воспитателя, и отвел его к Рауду Кривому, его воспитателю, и рассказал тому, что стряслось и что Агнар оказался слабее в драке. Рауд отвечал, что это большой позор. Он посоветовал Агнару изжарить и съесть сердце тигра. Агнар послушал его совета и отправился в лес на охоту. И не успел он зайти в лес, как навстречу ему выскочил огромный белый тигр. Он прыгнул на Агнара, но тот успел выставить перед собой копье, уперев его тупым концом в землю. Тигр напоролся на копье и упал всей тушей на Агнара. Но хоть тигр и вдавил мальчика глубоко в снег, он сумел свернуть зверю шею и выбраться из-под него. Агнар снял с тигра шкуру, вырезал сердце и тут же изжарил его на костре и съел. С тех пор он стал очень сильным и храбрым. Умом же и сообразительностью он отличался и раньше.

Я смерил взглядом, мягко говоря, не очень атлетическую фигуру сына Альвивы и счел, что от скромности он не умрет. А тот между тем невозмутимо рассказывал о себе дальше:

— Когда Агнар Вернулся в Логистадир со шкурой и когтями тигра, все удивлялись и говорили, что сын Альвивы, видно, будет достойным мужем, когда вырастет. Агнар попросил мать сшить ему из тигриной шкуры штаны и куртку, а из когтей сам сделал ожерелье и носил его с тех пор всегда и везде. — При этих словах он бессознательным жестом поднес руку к распахнувшемуся на груди халату и коснулся здоровенных когтей у себя на шее. Я решил, что завтра же закажу у какого-нибудь ремесленника ожерелье из когтей хуматана.

— А Эйольву, сыну Эйлива, сына Рагнара, сына Сигурда, он ничего не сказал, — повествовал дальше Агнар, — ни хорошего, ни плохого, и после пира Рагнар с внуками уехал к себе в Хримуль. И когда позже в Хримуле узнали, что Агнар ходит теперь в обновках из тигриной шкуры, Эйольв сочинил про него нид, в котором говорилось, что утскутт все равно останется утскуттом, в какие бы тряпки он ни рядился. А так как у каждого найдется хоть один друг даже среди врагов, то узнали о ниде и в Логистадире. Агнар снова ничего не сказал, но каждое утро уходил в лес на охоту и каждый вечер возвращался с охоты все позже. И ближе к середине лета он вооружился своим охотничьим копьем и отправился к усадьбе Хримуль. Он знал, что к пиру на Среднелетье Эйлив обязательно пойдет охотиться хотя бы на волка, иначе не только Фольквид, сын Рауда Кривого, воспитателя Агнара, но и все в округе будут говорить, что Эйольв умеет лишь плести словеса, но ничего достойного совершить не способен. И когда Агнар подкрался на следующее утро к усадьбе Хримуль, то увидел, что Эйольв и в самом деле отправился на охоту, да притом один. Агнар двинулся следом за ним, и, когда стало ясно, что Эйольв идет к Красной Скале, где завели себе гнезда могучие орлы, способные поднять в воздух взрослого мужчину в полном вооружении, он сделал крюк и опередил Эйольва, и поджидал его у Красных Скал, где лежало много осыпавшихся камней, а лес поредел. Когда Эйольв приблизился к Красной Скале, Агнар внезапно вышел из-за большого камня и сказал такую вису:

Вышел раз внук фриллы Взять наряд красивый Птиц конунга — правду Намрекли под вечер — Но иной наденет Он наряд, как встретит Витязя, что видел Викинга лесного дух свой испустившим.

У Эйольва был с собой лук, и он успел вставить стрелу в тетиву и выстрелить в Агнара, — («Ну еще бы ему не успеть, пока ты упражнялся в поэтике», — промелькнуло у меня в голове), — и стрела взъерошила Агнару волосы. Тогда Агнар бросил копье и попал Эйольву прямо в грудь.

«Они теперь в моде — эти копья с широкими наконечниками», — сказал Эйольв и упал ничком на землю. Агнар извлек копье из тела и завалил труп камнями. Когда он это делал, то почувствовал исходящую от трупа сильную вонь и, присмотревшись, обнаружил, что перед смертью Эйольв успел наложить в штаны.

«Останься ты в живых, тебя б до конца твоих дней называли Эйольв Дерьмо», — сказал Агнар и вернулся в Логистадир и рассказал Рауду о случившемся.

Рауд изложил это ярлу Сигурду, подчеркивая, что Агнар сделал все как положено: защитил тело убитого в грудь вооруженного обидчика и сообщил об убийстве в первом же доме, где остановился. Сигурд-ярл сперва согласился, что Агнар совершил виг[38] и должен лишь заплатить вергельд родичам Эйольва, и отправился к дяде в Хримуль договориться о размере вергельда.

Там он сказал обеспокоенным родичам, где они могут найти тело Эйольва, и передал рассказ Агнара о том, как было дело. Когда сыновья и внуки Рагнара услышали сочиненную Агнаром вису, то сильно разгневались.

«Если Эйольв — внук фриллы, то выходит, мы с Эйливом и Эйвиндом — сыновья фриллы и, значит, не имеем права наследовать отцу, — сказал Арнор, сын Рагнара, сына Сигурда, сына Гутхорма. — Кто же хочет заполучить Хримуль? Сыновья Хегни и Ульва, детей Гудреда, сына Гутхорма? Или, может, дети старшего брата Рагнара?»

«Ни я, ни братья мои на ваше наследство не притязаем, — ответил Сигурд-ярл. — И дети Хегни и Ульва тоже ни разу об этом не обмолвились. Мы все считаем вашу мать женой Рагнара, да он и сам пока жив и может подтвердить это!»

«Эйольв был любимым внуком Рагнара, — сказал на это отец Эйольва Эйлив, — и при известии о его смерти он сразу слег и, видимо, не доживет до утра. Так что твой племянник должен по справедливости отвечать за две смерти, а не за одну».

Сигурд-ярл вернулся в Логистадир и передал Агнару и сестре требования родных Эйольва. Агнар понял, что если на вергельд за смерть Эйольва он еще сможет набрать серебра с помощью друзей, то за смерть такого человека, как Рагнар, ему нипочем не расплатиться.

И поэтому он скрылся в лесу, не дожидаясь, когда сыновья Рагнара явятся мстить ему. Вскоре на тинге в Довраре Агнара объявляют вне закона — и он уходит на восток, за Драконью Глотку. Там он пристал к солеторговцам и стал ездить с ними от моря в глубь страны. Возглавлял солеторговцев Лодин Черный из Ставанеса. Он поставил Агнара присматривать за лошадьми. Всю ночь Агнару приходилось бодрствовать, сторожа лошадей, а платили ему мало и даже кормили не всегда досыта, хотя денег у них хватало. Но хуже всего было то, что ему никогда не дозволяли ездить верхом, как бы ни уставали у него ноги. Агнар бродил с солеторговцами почти два года, и удача его была невелика. Деньги, вырученные за соль, торговцы складывали в окованный железом сундучок, ключ от которого Лодин Черный всегда носил на шее. А сундучок Лодин возил притороченным к седлу на отдельном коне. В тот год солеторговцы продали особенно много соли и получили за нее плату золотом, но Агнару от их удачи не перепало ничего. Он решил, что это несправедливо, и задумал присвоить себе всю казну, так как считал, что солеторговцы в большом долгу перед ним. Запомнив вырезы на бородке ключа, он изготовил такой же из дуба и, улучив время, когда около сундучка никого не было, отомкнул его и пересыпал все деньги в свой кожаный мешок. После этого он идет к лошадям, за которыми ему полагалось присматривать, выбирает самого лучшего коня Лодина и уезжает на нем дальше на восток. Он считал, что теперь удача у него в мешке, но вскоре был вынужден убедиться, что ссориться с солеторговцами — это похуже, чем быть объявленным вне закона на Доврартинге. Ведь тогда его преследовали только сыновья Рагнара, а теперь против него поднялась вся округа, потому что друзья у солеторговцев имелись везде. Несколько раз за ним гнались, и ему удавалось уйти только благодаря резвости коня. Но на него устроили самую настоящую облаву, и приходилось уезжать все дальше на восток, к Болотным Лесам, где, как поговаривали, живут только колдуны.

Колдунов Агнар не боялся, но не хотел бросать коня и потому свернул на юг, надеясь проехать дальше на восток вдоль побережья, тянувшегося здесь до самого Бирана. Туманное море там образует длинный залив. Мимо селений Агнар пробирался ночью, никуда не заходя, и, когда голод заставлял его все же украсть какую-нибудь животину, он всегда оставлял на том месте, где резал скот, тигриные следы, сделанные с помощью лап, ставших рукавами его куртки. Но однажды ночью, когда Агнар проезжал мимо какого-то селения, его конь громко заржал, почуяв кобыл, и выскочившие на шум из дома бонды увидели Рагнара. Один из них закричал: «Это Тигр! Оборотень-тигр!» А все остальные подхватили крик и стали стрелять в него. Агнар ускакал, но бонды огнем и дымом предупредили о его появлении своих соседей, и Агнара снова стали преследовать.

Оттесненный к берегу, он увидел, что бежать больше некуда, и устремил коня прямо в море со словами, что конь подвел его и пусть теперь вывозит как может. Но конь уперся, и никакими побоями его не удавалось загнать в соленую воду. Тогда Агнар привязал к спине свой кожаный мешок и пустился вплавь через залив. Ему удалось переплыть на другой берег, но золото пошло на дно. Пришлось сбросить и одежду из тигриной шкуры, но рукава-лапы он отрезал и зажал в зубах. Поэтому на берег Сакаджара Агнар выбрался голым и безоружным, если не считать пары рукавов от куртки. Он разрезал их расколотым кремнем и соорудил себе набедренную повязку…

— Ты хочешь сказать, что переплыл весь залив в Бьёрньёре? — недоверчиво спросил я. — Но это же двадцать миль в самом узком месте!

— Не знаю, не мерил, — угрюмо ответил Агнар. — Но я рад, что тогда была середина лета, а то бы точно не доплыл. Я настолько устал, что едва не утонул на мелководье у самого берега — ноги совсем не держали, и я упал лицом в воду. Нахлебался соленой воды, но все-таки выполз на берег.

Я посмотрел на наименее внушительного из моих новообретепных братьев иным взглядом. Похоже, я сильно ошибался в этом человеке. Хоть он и уступал нам в росте, но по части храбрости и выносливости едва ли отставал. Не знаю, решился ли бы я на его месте вступить в борьбу с пучиной. Скорей всего, я предпочел бы довериться изменчивому воинскому счастью и бороться с людьми, а не с волнами.

— Агнар долго не мог решить, куда ему идти — на восток или на юго-запад, — вел повествование дальше мой маленький старший брат. — До него дошли вести, что в Биране когда-то захватил престол лихой разбойник Иссиндар, и Агнар полагал, что может поступить так же, поскольку ему не занимать ни ума, ни храбрости. Но, с другой стороны, он считал для себя бесчестьем не попытаться вернуть матери престол Руантии, а потом, может, и всю Антию захватить, если предсказание, сделанное его матери, не было ложью. В конце концов он решил, что сыновний долг важнее, и направился на юго-восток. Он не знал, как в Сакаджаре относятся к чужакам, но знал о походах викингов в этот край и решил на всякий случай прятаться в лесах, и только голод изредка вынуждал его выходить к жилью. Кроме еды, он похитил в одном доме лук со стрелами, оставленный неосмотрительным хозяином прямо на крыльце, а в другом — сушившуюся на заборе одежду. Но сапоги стащить нигде не удавалось. Он, правда, обматывал ноги берестой, но такой обуви хватало ненадолго. Вот так, скрываясь в лесу, он пересек Сакаджар, разжившись по пути еще ножом да парой ремней. Его никто не преследовал, и Агнар надеялся, что доберется до Руантии спокойно, хоть и не так скоро, как хотелось бы, потому что угнать коня тоже нигде не удалось, лошадей везде хорошо охраняли.

И вот Агнар выходит наконец осенью к южному берегу Туманного моря, и тут навстречу ему пятеро конных с желтыми перьями в волосах… — (Вратники, сообразил я.) — При виде Агнара они сразу закричали на своем языке, но не «Тигр-оборотень», и поскакали к нему, обнажив мечи и отрезая от леса. А берег там был ровный и каменистый, далеко не убежишь. Агнар хватает лук, натягивает тетиву, вставляет стрелу и пускает ее в того, кто всех ближе. Желтоперый падает с пронзенным горлом. Вслед за ним Агнар убил еще одного стрелой в сердце, а двоих ранил в плечо и в ногу, оба упали с коней. Пятый не остановился и был уже так близко, что Агнар не успевал выстрелить. Желтоперый обрушивает на Агнара меч, а тот бросает лук и падает на спину. Он хватает с земли камень и бросает его в лицо желтоперому. От боли желтоперый выронил меч, который упал прямо на Агнара, но не острием, а плашмя. Агнар схватил меч и вскочил на ноги, и ударил желтоперого мечом в живот. Тот упал с коня и умер, как того и следовало ожидать. После этого Агнар подошел к раненному в плечо и спросил, кто они и какие у них с ним кровные счеты. Незнакомец уже сильно ослаб от потери крови, но нашел в себе силы приподняться и плюнуть Агнару в лицо. Агнар ударил его мечом по голове и убил. А потом он подошел к раненному в бедро и потребовал, чтобы тот сказал, кто они, желтоперые, и почему напали. «А не скажешь, — пригрозил он, — я тебе вспорю живот, а кишки привяжу вон к той сосне и буду водить тебя вокруг нее, пока они все не намотаются на дерево и ты не сдохнешь».

Но раненый лишь обозвал Агнара Рагнарсоном, чем сильно удивил, и схватил камень, чтобы швырнуть его в голову своему недругу. Агнар увернулся и отрубил раненому голову, отчего тот и умер. Агнар взял все оружие убитых, снял с них сапоги и сел на самого лучшего коня. Остальных же он расседлал и отпустил, а седла выбросил в море. Сделал он это потому, что у тех пятерых наверняка были друзья, которые станут искать их убийцу и скорее пойдут по следу четырех коней, чем одного. Кроме того, он, чтобы загадочные враги принимали его издали за своего, воткнул в волосы желтые перья. Какая-то из этих хитростей, или обе, избавила его от преследователей, но узнать, кто такие эти желтоперые и почему напали на него, Агнару так и не удалось.

— Это были вратники, — сказал я. — И тот раненый назвал тебя не сыном Рагнара, а сыном Погибели. Похоже, они так обзывают всех сыновей Глейва. Очень мы, понимаешь, не нравимся Великому Безымянному, которому они поклоняются.

— А за что оно нас так невзлюбило? — полюбопытствовал Агнар.

— Об этом лучше у него спроси. — Мечислав кивнул на скромно молчащего Фланнери. — Он у нас большой знаток кровных счетов между нами и Безымянным…

Агнар повернулся к Фланнери с немым вопросом в глазах, и тот, вздохнув, принялся терпеливо повторять то, что уже рассказывал нам с Мечиславом, начиная с вращавшейся в Центре Мироздания, Которого Еще Не Было, Иулы. Поскольку нам с Мечиславом слушать это второй раз было неинтересно, мы спустились в трактир, где заказали жареного мяса, хлеба и вина.

Глава 20

Часть мы съели и выпили там же, за столом, а часть унесли наверх для Фланнери с Агнаром, когда сочли, что рассказ Фланнери уже должен подходить к концу. Рассчитали мы верно, потому что, когда вошли, услышали, как Агнар спрашивает:

— Значит, этот Мюрк убил нашего деда и, боясь мести нашего отца, подослал своего трэля Суримати заколдовать и изгнать его?

— Ну не все так просто, но, в общем, правильно, — подтвердил Фланнери.

— И ты говоришь, что это Безымянное — божество и его нельзя убить? Тогда почему оно боится, что месть за отца и деда осуществим мы?

— Убить-то его можно, но оно, как и всякое божество, на следующий же день воскреснет. Но тем не менее есть способ разделаться и с ним…

— Какой? — деловито поинтересовался Агнар.

— Спалить его тело или псам скормить, — ответил вместо Фланнери Мечислав, заходя в комнату. — Главное, чтобы нечему было воскресать. Но не собираешься же ты ехать куда-то на север Бирана, в эту самую Лебетостасию? — Судя по тону, он считал, что Агнар на такое вполне способен.

Тот в ответ усмехнулся и сказал:

— По мне, месть — это такое блюдо, которое лучше есть остывшим. Кроме того, если я правильно понял, Безымянное само рано или поздно приползет к нам. Как говорят джунгары: «Спокойно сиди на пороге своего дома, и мимо пронесут труп твоего врага». Такое, конечно, достойно лишь таких трусов, как джунгары, но вот подождать, пока враг сам приползет, и уж затем превратить его в труп — это другой разговор! Но я вижу, вы принесли нам поесть. Спасибо. — И, придвинув к себе блюдо с мясом, принялся уписывать за обе щеки, не забывая и о хлебных лепешках. Но от вина снова отказался.

Пришлось нам, остальным, допить содержимое первого кувшина и приложиться ко второму, оставив там немного для Агнара, а то вдруг передумает. Но он не передумал и, подкрепившись, стал рассказывать свою историю с того места, на котором прервался:

— Агнар продолжил путь уже верхом и через два дня оказался в местности, где люди говорили на языке ему понятном, и он догадался, что добрался до своих наследных владений. Но никто не узнал его и не оказал должных почестей, напротив, первые же встреченные им селяне завопили что-то невнятное и бросились бежать, а другие схватились за оружие и явно собирались убить его. Теперь-то я понимаю, что из-за желтых перьев в волосах они приняли меня за вратника, но тогда я этого не знал и предпочел скрыться в лесу. В дальнейшем Агнару так и не удалось найти в Руантии людей, готовых встать под его знамя и помочь ему отстоять свои права. К тому же он тогда уже наслушался саг о Глейве и считал постыдным отрекаться от такого отца, называясь сыном обидчика своей матери, которого он сам же и убил бы, будь тот еще жив. Тут Агнар вспомнил, что жив еще другой враг его матери, скатившийся с престола конунга и пересевший на престол ярла. И Агнар принялся выслеживать ярла Куно и подстерегать его на лесных дорогах, но тот никогда не проезжал там, где его ждал Агнар. Так тянулось до самой зимы, но однажды Агнар подслушал разговор пьяных дружинников Куно и узнал, что у Куно есть черный камень, который делается кроваво-красным, когда ярл сворачивает на дорогу, где его поджидает беда. Тогда Агнар решил, что, видно, ему придется самому наведаться в гости к Куно, и стал думать, как бы это сделать. Вскоре он заметил, что народ со всех сторон потянулся в Сурвилу, и узнал, что люди съезжаются на йоль. Он проник в Сурвилу вместе со всеми и зашел в усадьбу ярла. Ярл сидел со знатью за малым столом, а за приставленным к нему поперечно длинным столом сидели его дружинники, и поэтому подойти к ярлу Агнар мог только сзади, а убивать его в спину он не хотел, потому что тогда это был бы не виг, а мордер. Поэтому он лишь хорошенько рассмотрел Куно, чтобы невзначай не перепутать с каким-нибудь хевдингом. Это был еще не очень старый мужчина, худощавый, седой и длиннобородый. Навершие шлема у него венчалось изображением летящего коршуна. И такой же коршун красовался у него на красном плаще. Но подлокотники его кресла были сделаны в виде изогнувшихся драконов. Он часто прикладывался к большому рогу. Агнар вышел на двор и смешался с челядью, помогая таскать из погреба окорока и бочки с пивом и медом, но при этом все время косил одним глазом на дверь усадьбы. Уже начинало смеркаться, когда Куно-ярл вышел наконец на двор помочиться. Как только он приблизился к окружавшему усадьбу частоколу, Агнар подошел к нему и сказал такую вису:

Бывший конунг. Видать, не знает, Есть ли сын У березы нарядов, Тигра убийца, Он будет скоро Известен всем Как сгубивший ярла.

И с этими словами он выхватывает из-под полы сломанный меч и вонзает его Ульву прямо в горло. Челядь кругом застыла от неожиданности, а Агнар перескочил через частокол двора и бросился бежать. За спиной вскоре поднялся страшный гвалт, и поэтому он побежал не к единственным воротам Сурвилы, а к ближайшему валу. Взбежав на вал, он перелез через частокол и скатился на лед рва. А потом припустил напрямик к лесу через замерзшее болото. Уже подбежав к лесу, он оглянулся и увидел, что по следу его бегут две здоровенные собаки, которых он ранее заметил в пиршественном зале. Он быстро добежал до дерева, в дупле которого припрятал оружие, и извлек оттуда лук и колчан. Первой собаке он попал прямо в грудь, та упала на снег и задергалась. Вторая завыла и бросилась на Агнара, отчего не удалось хорошо прицелиться и он только ранил пса в шею. Пес прыгнул на Агнара, и тот упал, ударившись головой о дерево. Но несмотря на это, он вонзил сломанный меч псу в брюхо, а в пасть сунул лук. Пес страшно завыл, перекусил лук пополам, задергался и издох. Агнар с трудом поднялся на ноги и прочел такую вису…

— Слушай, ты что, всегда сочинял висы, прежде чем кого-то убить или сразу после убийства? — не выдержал я.

— Когда была возможность — всегда, — с достоинством ответил Агнар. — Ведь, читая вису врагу, я даю ему понять, что он должен ждать нападения. Если нападать без предупреждения — это будет не…

— … Не виг, а мордер, — хором подхватили мы трое и рассмеялись, хотя и одобрительно.

— Слушай, мы понимаем, что ты по праву гордишься своим искусством скальда, — сказал ему Фланнери, — но все твои висы имели целью не только предупредить врагов, но и оказать на них магическое воздействие. Это все хорошо и правильно, но мы ведь не враги, так что…

— Так что будь ласка, не трави ты нас стихами, — попросил Мечислав и отхлебнул вина, видимо для успокоения нервов. Ну что поделаешь, не ценил он поэзию скальдов, и все тут. Я его за это не винил.

— А если без них рассказ будет неполон и непонятен, то излагай их содержание простыми словами, — предложил Фланнери.

Агнар недовольно поджал губы, но совету внял и в дальнейшем рассказе висами нас больше не донимал.

— Агнар прочел вису, в которой говорилось, что он никак не ожидал убить за один день трех собак. От удара о дерево он плохо соображал и побрел по лесу, не выбирая пути. Сколько он так брел, неизвестно, и чем питался в эти дни — тоже, вероятно, корой деревьев, хвоей да ягодами рябины. В себя он пришел около какого-то города без стен. Потолкавшись среди торговцев, он узнает, что ноги привели его в Эстимюр, и решает, что это судьба, так как мать его не раз поминала недобрым словом принцессу Хельгвану, которая ныне сделалась королевой. Он направился к замку и стал прикидывать, как бы туда проникнуть…

— Так ты что же? — спросил свистящим шепотом я. — Собирался убить мою мать?! Да еще прочтя ей свою дурацкую вису?!

Агнар посмотрел па меня как на идиота.

— Женщину можно убить только в том случае, когда она пытается убить тебя, да и то считается, что настоящий мужчина, даже безоружный, может справиться с любой вооруженной женщиной, не убивая ее. А уж напасть на женщину самому — значит точно совершить мордер, и за такое сразу объявляют вне закона. Нет, Агнар собирался убить не королеву, а того, кто тоже был побочным сыном Глейва, но кого, в отличие от Агнара, никто не смел назвать хорнунгом!

Я смерил Агнара взглядом, пытаясь представить, как он выглядел шесть лет назад. И этот маленький оборвыш собирался убить меня? Мне стало даже весело, но веселье омрачала мысль, что меня все-таки назвали внебрачным сыном, что бы там ни думал на мой счет Агнар. Да притом сделала это моя родная мать, но говорить об этом Агнару я не собирался… приятно все-таки, когда тебе завидуют. И я решил дослушать, что вышло из агнаровского замысла.

— Увидев, что к подъемному мосту замка направляется воз, Агнар подбежал, забрался и спрятался среди мешков под рогожей. Правивший лошадьми бонд ничего не заметил.

Когда воз очутился во внутреннем дворе замка, Агнар так же незаметно вылез из-под рогожи. А потом вошел в замок, делая вид, что спешит по чьему-то поручению. Некоторое время он бесцельно бродил по коридорам, прячась от стражников, если те проходили мимо. Но королевские покои ему все никак не удавалось найти. Наконец его занесло в какой-то тупичок. VI тут он услышал звон оружия приближающихся стражей. Быстро оглянувшись по сторонам, он метнулся к ближайшей двери, и та оказалось незапертой. В руме за дверью никого не было. Там стояло много сундуков разных размеров. Подумав, что в них, как и у Лодина, может быть спрятано золото, Агпар попытался открыть самый большой при помощи каких-то железок, валявшихся в углу справа от двери. После нескольких попыток ему это удалось, но в сундуке оказался еще один, поменьше. Разозлившийся Агнар уже хотел разбить малый сундук об пол, но вовремя заметил, что он не заперт. Ангар поднял крышку и обнаружил много занятных вещиц, в том числе и из золота. Но всем его вниманием почему-то завладел кинжал необычного вида, чуть изогнутый, с бронзовой овальной цубой и черной рукоятью. Ножны тоже были черными. Агнар взял кинжал и уже собирался выгрести все остальное, как вдруг услышал за дверью голоса стражников. Один из пых сказал: «Кажись, никого поблизости нет. Да и Скарти в Элритуну вчерась уехал, принца встречать, тот, слыхать, возвращается из похода. Доставай бурдюк, Грим». А потом послышалось бульканье, после чего шаги стражей стали удаляться. Агнар закрыл сундучок и положил обратно в большой сундук, взяв себе только кинжал, а затем потихоньку выскользнул сначала из каморки, а потом из замка. И только на городской улице он подумал, что следовало бы заглянуть и в другие сундуки или, по крайней мере, забрать все ценное из того, где хранился кинжал. По возвращаться и исправлять упущение он не захотел, видя в неудаче с попыткой убить принца волю судьбы. Впоследствии, когда он увидал на клинке кинжала магические руны, то решил, что на его разум так подействовало это оружие…

— Это что, — утешил его Мечислав. — Вот у нас с Главком, когда мы заполучили свое оружие, вообще видения были. А ты, прикасаясь к кинжалу, ничего интересного не наблюдал?

— Ничего, — отрицательно мотнул головой Агнар.

— Странно, — удивился я. — Ведь это оружие было выковано Глейвом, и мой меч вроде бы признал тебя своим. Почему же тогда у тебя при овладении Кайкэном не было видений? Неужели ты так сильно ударился головой о дерево?

— Дерево тут ни при чем, — ответил за Агнара Фланнери. — Судя по всему, в эти мечи вплетена какая-то весьма сложная магия, которая вступает во взаимодействие только с лицом, достигшим совершеннолетия, и не правового, а магического, которое наступает в восемнадцать с половиной лет. Ведь Кайкэн тебя тогда, — обратился Фланнери к Агнару, — даже притягивал слабо, иначе ты не блуждал бы по коридорам замка, а шел прямо к той каморке.

— Но теперь-то я уже куда старше, — с раздражением бросил Агнар, видимо полагая, что и здесь его, беднягу, обделили. — Почему же мне до сих пор не было никакого видения?

— Не уверен, — пожал плечами Фланнери. — Возможно, видение приходит тогда, когда человек вступает во владение оружием, а ты и так владеешь своим кинжалом. Вот когда ты потеряешь его, а потом снова найдешь…

Агнар схватился за кинжал, явно не желая ставить подобный опыт. С усилием взяв себя в руки, он повел рассказ о том, как подался из Эстимюра в Гераклею, из Гераклеи — в Рагнит, а потом скитался по разным странам, нигде долго не задерживаясь. С ним всюду происходила одна и та же история. Обобщая, можно сказать, что он любил золото и страдал из-за того, что оно не отвечало ему взаимностью. Куда бы ни заносила его судьба, он рано или поздно сталкивался с золотом в разных обличьях и не мог устоять перед искушением присвоить его. Судя по оброненным намекам, он видел в золоте не драгоценный металл и не деньги, на которые можно много чего купить, а своего рода овеществленный символ удачи, что-то наподобие талисмана. Когда Фланнери, одновременно со мной, понял это, то покачал головой и пробормотал себе под нос что-то о «невежественных дикарях», явно имея в виду северян.

Но Агнару не везло. Присвоение им чужой собственности почему-то не встречало понимания со стороны ее бывших владельцев, и те, по его выражению, «гнали волну», пытаясь изловить его и вернуть свое добро. Ему не помогали ни сила, ни храбрость, ни ум, ни сообразительность. Не помогала даже врожденная склонность мастерить разные механисмы, назначение которых было непонятно и ему самому. Эта способность очень пригодилась для изготовления полезных штуковин вроде отмычек, «кошек» и всего прочего, без чего порядочный вор из дому не выходит. Но все это ему не помогало. Рано или поздно приходилось бросать похищенное и радоваться, что хоть в живых остался. Ему не везло и тогда, когда он применял свои излюбленные механисмы, и когда обходился без них. Ему не везло с кражами в караван-сараях, на пристанях, на кораблях, на постоялых дворах. И на дорогах ему тоже не везло. Ему не везло даже тогда, когда он в полном отчаянии присваивал чужую собственность по предварительному сговору с другими ворами, так как делиться он не любил и не умел. Поэтому он норовил присвоить себе всю добычу, после чего был вынужден убегать от бывших сообщников, бросая награбленное (чаще всего — в глубокое озеро или реку, но иногда и в болото). Из Михассена он бежал в Алалию, из Алалии — в Кортону, из Кортоны через Харию — в Финбан, из Финбана — в Чусон, из Чусона — в Биран, где быстро убедился, что сидящий на троне потомок разбойника не жалует людей, занимающихся ремеслом его предка, и уж тем более не собирается делиться властью с каким-то пришлым воришкой. В конце концов Агнара занесло далеко на юго-восток, в Джунгарию, но и там ему пришлось нелегко! В этой стране людей с его внешностью считали либо рабами, либо беглыми преступниками. И тогда он примкнул к местным торговцам солью, понадеявшись, что у них нет связей с северными собратьями по ремеслу. Тем более что…

— Джунгарские солеторговцы, — говорил Агнар, — не походили на северных. Это был народ куда более ушлый. Дело в том, что какой-то джунгарскии император издал указ про яньцзинь, запретивший всем его подданным самим добывать соль и торговать ею. Это должны были делать только на императорских яньчанах[39]…

— Да, вроде бы я читал об этом в трактате джунгарского мудреца Мин Дай-би «Соль и железо». Он советовал императору отменить все налоги, а взамен ввести государственную монополию на соль и железо, — вспомнил Фланнери. — Как он утверждал, поскольку без соли и железа никому не обойтись, то все вынуждены будут покупать их у государства по ценам, назначенным государством. По мнению Мин Дай-би, благодаря этому в казне всегда будут водиться деньги.

— Да, железо в Джунгарии тоже добывают только на государственных рудниках, — подтвердил Агнар, — но никакие налоги там никто не отменял. И взымают их со всей строгостью. Однако денег все равно не хватает, и потому цены на железо и соль император всегда устанавливает высокие. Вот джунгарские бонды и стараются сами плавить железо из болотной руды, а соль покупать у яньшанов, так в Джунгарии называют солеторговцев. К югу от Джунгарии лежат густые непроходимые леса, где живут только людоеды и колдуны. Но в одном месте на южном берегу есть залив со множеством мелей и подводных камней, и к берегам его примыкает долина, окруженная со всех сторон высокими горами. Яньшаны выжгли и вырубили в этой долине лес, завели там рисовые поля, а на берегу стали выпаривать из морской воды соль. Вода на юге зимой не замерзает, и поэтому джунгары добывают соль не из льда, как на севере, а прямо из морской воды. Добытую соль они засыпают в мешки, грузят их в лодки, прикрывают сверху мешками с рисом и зеленью и развозят по рекам и каналам всей Джунгарии. Покупают бонды соль охотно потому, что яньшаны берут за нее меньше, чем император, но все же яньшаны остаются в большом барыше, так как соли у них хватает, и всю работу по ее добыче делают море и солнце, а им остается только выгребать соль лопатой из каменных чанов, установленных на берегу, где их затопляет приливом.

Сперва Агнара поставили сгребать соль и засыпать ее в мешки. Работа эта тяжелая, соль разъедала ему кожу, а кормили его все больше рисом да рыбой, а мяса он вообще не видел. Потом тайпэн яньшанов Син Дань увидел его силу, узнал, что он знаком с лодками, и посчитал, что его лучше использовать в торговых плаваниях. Агнар совершил много плаваний по рекам и каналам Джунгарии и не раз участвовал в схватках с императорскими стражниками, которые постоянно ловили яньшанов и казнили за нарушение императорского указа. Но хотя заслуг у Агнара было много, платили ему мало, и все больше бронзовыми монетами и лишь изредка серебром. А тайпэн жил в большом доме с желтой черепичной крышей и имел не только охранявших его хирдманов, но и хускарлов[40]. Но в устроенное повыше в горах святилище он всегда отправлялся один, говоря, что желает посоветоваться с шэнями[41] без посторонних.

Даже детей с собой он не брал. Агнар же не верил ни во что, кроме собственной силы и храбрости, и поэтому решил узнать, о чем это тайпэн советуется с какими-то шэнями. Он спрятался в горах там, где должен был пройти тайпэн, и тайком последовал за ним. Дойдя до святилища, тайпэн отвалил при помощи посоха один из лежащих там больших камней с надписью, которой никто из живших в Хон-Коне не понимал, потому что джунгарское письмо знают немногие и грамотных в этой стране очень почитают и называют шэнжэнь, что значит…

— Совершенномудрый, — поторопил его Фланнери. — Дальше.

— … И насыпал что-то в углубление под камнем. Он стоял спиной к Агнару, и поэтому тот не видел, что сыпал тайпэн.

Потом тайпэн зажег перед святилищем курительницы и помолился своим шэням. «Насовещавшись» с ними вдоволь, тайпэн ушел, а Агнар подошел к камню и, поднатужившись, отвалил его. В углублении оказались слитки золота, золотые изделия, а также много серебряных монет. Столько золота Агнару еще никогда не приходилось видеть, и он решил, что теперь удача непременно будет с ним. Золото он переложил на свой халат и завязал халат в узел. Дождавшись, когда стемнеет, Агнар прокрался к себе в хижину, где распределил золото по мешочкам и привязал их ремешками к поясу. На следующий день он забрал из хижины все, что могло понадобиться в пути, и отправился в плавание с очередным грузом соли.

Быстро взглянув на остальных, я увидел по их лицам, что они тоже догадались, чем дело кончилось, и, желая поскорей лечь спать, я задал Агнару наводящий вопрос:

— А зачем ты забрал все золото из тайника? Ведь если его было так много, ты мог бы таскать его по частям и тайпэн бы ничего не заметил.

— Я бы взял частями, но мне нужно сразу, — изрек Агнар несвойственным ему голосом пророка, а затем продолжил прежним тоном: — Приплыв в Джунгарию, Агнар почти сразу же сбежал, опасаясь, как бы тайпэн не известил своих людей о краже. Он стал пробираться на северо-запад, полагая, что в Баратии яньшаны до него не доберутся, поскольку туда ходили только караваны, а их грузы проверяли специальные чиновники. И вообще если везти соль в такую даль, то она становилась не дешевле императорской, добываемой на месте. А в Баратии никаких яньшанов не было, так как в лесах на юге там скрывались бараты, а они ненавидят всех джунгар и не позволили бы им построить там какой-нибудь баратский Хон-Кон.

Когда до караванной тропы оставалось уже всего пять дней пути, бонды из деревни Бутунда попытались убить Агнара. Но тот всегда спал, зарывшись в солому, а на свое место клал набитый соломой халат. Разбуженный шумом, поднятым возле куклы бондами, Агнар троих убил, а четвертого ранил и строго допросил. Тот сказал, что тайпэн пообещал большую награду, если Агнара доставят к нему живым или мертвым. Агнар понял, что тайпэн хочет вернуть свое золото и потому не станет обращаться за помощью к властям, а лишь известит обязанных ему бондов, что надо ловить рыжего чужеземца. И поэтому стал пробираться к караванному пути, не заходя в деревни, а останавливаясь лишь на государственных постоялых дворах, что построены вдоль всех главных джунгарских дорог. Но на второй день пути, когда он выходил с постоялого двора, ему преградили дорогу пятеро воинов во главе с гуанем[42].

«Схватите этого беглого раба», — приказывает гуань. «Я вольный человек», — отвечает Агнар. «У нас есть заявление хозяина, почтенного Син Даня, извещающее о побеге красноголового раба по имени Аньнар, и твои приметы совпадают с его описанием. Следуй за нами в управу для установления личности», — потребовал гуань.

И гуань, и воины, по-видимому, нисколько не сомневались, что Агнар так и сделает, и поэтому очень растерялись, когда он бросился на них с ножом. Сразив первого ударом в горло, Агнар выхватил из мертвых рук алебарду и свалил сразу двоих, ударив одного клинком по горлу, а другого древком в живот. Двое оставшихся воинов опомнились и бросились к Агнару, собираясь заколоть его, но тот высоко подпрыгнул и, взмахнув алебардой, снес одному голову, а в конце прыжка ударил ногами по древку оружия другого и сломал его. Воин бросил обломок в Агнара и схватился за меч, но Агнар легко увернулся и заколол врага. А потом развернулся на пятке и двинулся с алебардой наперевес на начальника этих воинов, который, в отличие от них, опомнился только теперь. И то, видимо, не до конца, потому не выхватил меч, а вместо этого закричал: «Меня нельзя обижать, я — гуань!» — и Агнар убил его. А потом убил и поднявшегося с земли последнего воина. Затем двинулся было дальше, но кто-то видел, как он убил гуаня и воинов, и предупредил всю округу дымом над башней. И уже у следующего постоялого двора Агнара поджидало столько воинов, что тот предпочел отступить и попытался идти по залитым водой рисовым полям. Но императорские стражники преследовали его и там, притом весьма усердно. Они вели себя так, словно убитые воины и гуань были их родичами. О караванном пути в Баратию Агнару пришлось забыть — даже если бы удалось добраться до этой дороги, его непременно опознали бы проверяющие груз гуани, которые тоже полагали, что государственных людей нельзя обижать.

Тогда Агнар попытался уйти на север к хуграм или на северо-восток к яматам, но каждый раз наталкивался на заслоны пограничной стражи и с трудом отрывался от погони. Преследователи загнали его в глубь Джунгарии, и там за него снова взялись люди тайпэна. Агнар метался в поисках выхода, но безуспешно. И тогда он решился совершить то, что до него не совершал никто и никогда, — перебраться в Баратию прямо через Заснеженные горы.

В отличие от нас с Мечиславом, на Фланнери эти слова произвели глубокое впечатление.

— Вы там не бывали, — сказал он в ответ на наши вопросительные взгляды. — А я их видал! Я прожил там несколько месяцев в обители мудрецов. Можете мне поверить — они очень высокие. Миль десять высотой, а то и больше. Там никогда не тают снега, даже на перевалах. Агнар действительно первый и единственный, кому удалось перевалить через Заснеженные горы.

Я взглянул на Агнара с новым уважением. Да, этот охотник за удачей — птицей цвета ультрамарин, — явно уступал нам только в росте. А он знай себе рассказывал о том, какие трудности подстерегали его в горах и как он был вынужден бросить в какую-то расселину отягощавшее его золото. А потом он поднялся на такую высоту, где не водилось никакой живности, где были только снег и камни. И ему пришлось съесть прирученного им зверька, которого он ранее не упоминал ни единым словом, а теперь стал горевать о нем чуть ли не сильнее, чем о потерянном золоте. Сей зверек помогал Агнару в его многотрудной деятельности.

— Ведь он был такой замечательный! — сокрушался наш брат. — Столько всего умел! Вытащить ключи из-под подушки и вынести их из хорошо охраняемого дома было для него сущим пустяком! Такой ученый, такой смышленый! И вот пришлось его…

И тут в кувшине с вином позади Мечислава раздалось подозрительное бульканье. Тот мигом сунул руку и вытащил за шкирку снемуса, ставшего кроваво-красным от вина.

А Агнар при виде него стал снежно-белым.

— Но ведь я же тебя съел! — прошептал он. — Там, в Заснеженных горах, всего целиком! Откуда ты взялся?!

Глава 21

— Значит, зверек твой был снемусом, — заключил я, обращаясь к потрясенному Агнару, тогда как Мечислав осторожно поставил малыша перед нашим бывалым братом, смотревшим на зверька как на нечто небывалое. — Не волнуйся, это не твой снемус, это, как выражается Мечислав, кадук, доставшийся нам от покойных колдунов.

— От каких колдунов? — непонимающе посмотрел на меня Агнар.

— Ах да, мы же еще не рассказали про них. Позавчера ночью они пытались… — И я поведал о нашей схватке с нейромантами, а Мечислав и Фланнери изредка, вставляли словечко-другое, дополняя мою краткую повесть. За время рассказа Агнар понемногу оправился от потрясения и, протянув руку, робко погладил снемуса. Тот бесцеремонно открыл рот и высунул язычок, показывая, что ласка — дело хорошее, но когда же его будут кормить?

Агнар взял блюдо с мясом и стал, отрезая Кайкэном мелкие кусочки, скармливать их снемусу. Тот съел едва ли не больше, чем весил сам, и, насытившись, улегся на спину, милостиво разрешив Агнару погладить себя по животу. Видя, с каким трепетом тот гладит, я откашлялся и сказал:

— У Глейвингов есть еще один обычай. Встретив брата и разделив с ним трапезу, у нас принято делать ему какой-нибудь подарок. И поскольку этот кадук — наш общий, мы и хотим подарить его тебе от нас троих. Не правда ли? — Я посмотрел на Фланери с Мечиславом.

Те склонили головы, а Мечислав еще и хлопнул Агнара по плечу, добавив:

— Ну теперь он твой, вот ты и заботься о его прокорме… и его пропое.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом поблагодарил нас Агнар.

— Ладно, рассказывай дальше, а то время уже позднее, — поторопил его Фланнери.

Агнар пожал плечами:

— Да больше рассказывать не о чем. Я пробрался незамеченным через Баратию, где меня никто не искал, а потом двинулся через Чусон к Тар-Хагарту, сам не знаю зачем. Несколько дней я тут осматривался, а ночевал задарма в пустующих румах этой таверны. Услышав ваши шаги, я поспешил забраться под потолок и устроился между балками, рассчитывая дождаться, когда вы отвлечетесь или выйдете ужинать, и перебраться в другой свободный рум. Но разговор ваш показался крайне интересным, и я заслушался. Так что сага об Агнаре на этом пока заканчивается.

— Почему — пока? — не понял Мечислав.

— Но ведь я же еще не умер, — логично объяснил Агнар. — И теперь, когда я встретился с вами, моя сага продолжится, будем надеяться, с большей удачей для меня.

Поскольку все уже с трудом сдерживали зевоту, обсуждать далеко идущие планы этого искателя счастья никому не хотелось, и мы расстелили тюфяки и улеглись спать, укрывшись кто плащом (Мечислав), кто одеялом (я), а кто вообще ничем (Фланнери). Агнару же тюфяка не досталось, и он лег спать на полу.

— Подъем! Вас ждут великие дела! — гаркнули у меня над ухом.

Открыв глаза, я увидел, что местоимение множественного числа относится ко мне с Мечиславом, поскольку Фланнери и Агнар уже давно встали. Во всяком случае, еды и вина они принесли только для двоих и, значит, сами уже успели позавтракать внизу.

Вино оказалось очень кстати: хуже невыспавшегося Мечислава только Мечислав, мучимый похмельем. Он тут же ополовинил кувшин и отдал мне, вспомнив, что я тоже нуждаюсь в опохмелке. После чего мы спокойно приступили к завтраку, состоящему главным образом из хлеба и местного сыра, который показался мне чересчур острым, но вполне съедобным. Снемусу такой должен понравиться.

— А как там Кадук? — спросил Мечислав, видимо, подумав о том же.

— А чего ему сделается? — пожал плечами Агнар. — Я его отпустил тут погулять, пусть учится сам добывать себе еду, благо ее тут навалом.

— А ты не боишься, что он может увлечься и не вернется? — спросил я, слегка задетый таким небрежным отношением к нашему «подарку».

— Нет, — улыбнулся Агнар. — Я уже смастерил свистульку, которая вызовет его откуда угодно. Хотите посмотреть? — И достал из-за пазухи самый обычный свисток из ивового прута, такими балуются мальчишки в Эстимюре…

Я мотнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания о родном доме. А Агнар поднес вещицу к губам и резко дунул. Раздался свист, очень похожий на издаваемый снемусом, и я даже приготовился увидеть, как перед нами возникнет ниоткуда Кадук. Но этого не произошло, и я запоздало вспомнил, что по части магии у нас силен другой брат, и посмотрел на Фланнери. Тот ждал с не меньшим интересом, но не он заметил первым появление снемуса, а Мечислав. Его удивленный возглас заставил меня обернуться, и я обнаружил неизвестно как пробравшегося в помещение зверька. Тот сначала посмотрел на Агнара, будто спрашивал, зачем позвали, а потом стал нахально крутиться около бочонка с пивом на шизахнаре. Мы предоставили разбираться с ним Агнару, который строго напомнил ему, что сейчас не время, поскольку день только начался и нас ждут великие дела. Видимо, пока мы с Мечиславом спали, Фланнери успел потолковать с Агнаром, и теперь они втягивали нас в это сомнительное предприятие вдвоем. Я решил немедленно внести ясность и предельно вежливо осведомился:

— Это какие же великие дела нас ждут не дождутся? — Я повернулся к Фланнери. — У тебя есть подлинник пророчества Масмаана? Есть? А в нем имеются еще какие-нибудь указания на то, что речь идет именно о нас? Ведь три сына цариц и сын ведьмы — это еще ни о чем не говорит, мало ли таких бродит по Теохироме. Ведь в балладе даже не сказано, что тройка сыновей королев «и с ними ведьмин сын» приходятся друг другу братьями. А это, на мой взгляд, куда важнее, чем даже цвет волос троицы, о котором, насколько я помню, в балладе тоже ни слова! А в подлиннике об этом сказано?

— Кто его знает, — развел руками Фланнери. — Те двенадцать строк, что я вам показывал, — единственные, которые мне удалось отыскать в обители. Может, где-то и есть полный текст, но, пока он не найден, приходится довольствоваться разными переводами баллады. Конечно, памятуя о том, что сказанное в ней нельзя воспринимать слишком буквально и далеко не все, о чем повествует баллада, следует принимать на веру…

— Да какая разница, верить или нет, если неизвестно, про нас ли вообще речь! — не выдержал Мечислав. — Откуда ты знаешь, что пророчество относится к нам? И вообще откуда тебе известно все то, что ты нам тут понарассказывал? Тоже в обители разнюхал?

— В обители, — кивнул Фланнери, — но не разнюхал, а скорее постиг. Я много дней постился и очищал себя от всего наносного, стремясь достичь состояния нирви-сама, то есть Просветления, и однажды, когда я сидел на краю пропасти, свесив ноги и глядя на озаренную солнцем вершину горы Меру, мне было видение. — Он посмотрел на нас с Мечиславом. — Такое же, как и вам, только более продолжительное. Вала явилась мне, и мы с ней говорили очень долго обо всем, что меня интересовало, но при этом ни она, ни я вообще не пользовались никаким языком, а лишь обменивались мыслеобразами. И когда я задал ей вопрос, что должен сделать, она послала мне образ Тар-Хагарта и добавила, что дальнейший путь станет ясен там. Выйдя из транса, я поспешно вернулся в обитель и изложил все, что мне открылось, тамошним мудрецам. А потом не мешкая собрался в дорогу, чувствуя путеводную Волю Валы, благодаря которой я, не задумываясь, выбирал ту или иную тропу, хотя обратно шел без проводников…

— Так вот, значит, что это было! — воскликнул Агнар. — Я скитался девятнадцать дней по горам, питаясь мясом верного снемуса. При этом я вскоре сбился с пути и брел совершенно наугад, уже ни на что не надеясь, и только воля говорила мне «Иди!» И вдруг на двадцатый день я внезапно почувствовал, что знаю, куда идти… и пошел. И это ощущение не пропадало, пока я не пересек Заснеженные горы, и даже потом не вполне оставило меня, приведя в конце концов сюда, в Тар-Хагарт…

— Значит, мы снова возвращаемся к тому же, о чем говорили, — вздохнул я. — К выбору дальнейшего пути. И я, повторяю, далеко не уверен, что он должен обязательно вести на юг!

— Точно, и я тоже, — поддержал меня Мечислав. — В конце концов, даже если нам и правда суждено стать родоначальниками нового народа, то зачем ехать для этого куда-то на юг? Давайте захватим какое-нибудь королевство поближе, хотя бы тот же Тар-Хагарт или Алалию. Вино здесь вроде ничего, да и закусить есть чем…

— Не пойдет, — решительно замотал головой Фланнери. — Все самостоятельные гегемонии начинали свое шествие к величию и власти над Межморьем с территории, не испытавшей на себе власти предыдущей гегемонии. А народы-гегемоны, которые подчинялись прежде чужой власти, напоминают, ты уж извини, Чеслав, хлопов, сделавшихся господами. Они способны лишь продолжать и сохранять созданное предшественниками, не внося почти ничего своего. Нет! Если мы хотим, чтобы дети наших детей создали свою неповторимую гегемонию, надо закладывать основание будущего народа на чистом месте. Или, во всяком случае, на месте, свободном от какой бы то ни было власти — кроме нашей, разумеется!

— Ты говоришь совсем как та ромейская принцесса, Лупа, — хмыкнул я. — Она ведь тоже советовала мне подобно ее предку создать новое государство на пустом месте…

— Что ж, судя по твоему рассказу о ней, эта Лупа едва ли не последняя из потомков Рома, в ком еще сохранилось что-то от Силы предка… Так оно обычно и бывает: хотя рождение девочек у потомков демонов всегда является первым признаком утраты магической силы, у женщин эта магическая сила почему-то сохраняется дольше… Но не это главное. Важна Воля Валы! Вы сами… — кивок на нас с Мечиславом, — говорили, что когда она явилась вам в видениях, то указала путь достаточно ясно. Скажете, я не прав?

— Скажу, — ответил упрямый Мечислав. — Главку она велела идти «куда река течет», а мне и вовсе куда сердце подскажет…

— А мне так вообще ничего не велела, поскольку никакого видения мне не было, — встрял Агнар.

— Ну если уж вам так хочется самим убедиться, что ее слова означают именно движение на юг, а не куда-то еще, то мы можем произвести небольшой опыт, — пожал плечами Фланнери. — Ну-ка, обнажите клинки.

Мы встали и выполнили его просьбу.

Сделав непонятный жест, Фланнери выдернул из рукава три плотные черные повязки и поочередно завязал нам глаза.

— Сейчас я вас раскручу, а потом идите, куда потянет, — сказал он. — И сами увидите, куда придете.

Подойдя ко мне первому, он взял меня за плечи и принялся крутить на месте. Вскоре я потерял всякое представление о том, кто где находится, и, когда он наконец прекратил, я еще некоторое время простоял, борясь с неустойчивостью. А затем сделал три шага вперед, после чего и уперся мечом в стенку.

— Можете снять повязки, — раздался сзади голос Фланнери.

Я стянул черный лоскут и огляделся. Мы все трое, участники опыта, стояли перед южной стеной комнаты, упираясь в нее клинками. Думаю, шагай мы быстрее, проткнули бы ее насквозь, и не только потому, что стенки в этой таверне были хлипкие.

— Убедились? — не без иронии осведомился Фланнери.

Меня он, во всяком случае, наполовину убедил — я уже привык доверять своему путеводному чутью. Но Мечиславу это было внове, и он оказался упрямей. Агнар же просто спрятал кинжал в рукав, словно боясь, что тот исчезнет.

— Меня сердце влекло сюда выпустить кишки поганому хмызу Эпиполу, — упорно стоял на своем Мечислав. — Может, это, — он махнул рукой в сторону стены, — означает лишь, что мне надо искать его в южной части города. И вообще у нас в Вендии… — Он умолк, видимо не зная, что принято делать при таких обстоятельствах у него на родине.

Мне его рассуждение показалось, мягко говоря, не очень убедительным, но я решил не спорить — пускай сам проверит, ему полезно.

Видимо, Фланнери разделял мои мысли, потому что он пожал плечами и сказал:

— Ладно, поищи его там, но только постарайся к вечеру вернуться в таверну. А мне надо пройтись по местным лавкам и кое-что приобрести. Кто-нибудь хочет составить мне компанию?

— Приобрести — это дело, — одобрительно заметил Агнар. — Я с тобой.

— Я, пожалуй, тоже пройдусь с вами, а потом прогуляюсь к акрополю. Хочу рассмотреть его поближе. Вы видели, какие громадные камни в основании его стен?

Фланнери с Мечиславом видели, но их это не заинтересовало, а что касается Агнара, то он не подходил к акрополю ближе, чем на выстрел из лука — причем из моего лука, бьющего на двести шагов дальше обычного.

Приняв решение, мы вышли на улицу, не забыв взять с собой деньги, которые разделили примерно поровну. Агнар, правда, предлагал забрать вообще все мало-мальски ценное, так как, по его словам, в Тар-Хагарте уйма проходимцев, которые вполне могут польститься на наши вещи. Но Фланнери заверил его, что об этом он уже позаботился, и выразительно помахал посохом. С тем мы и отправились в свой эпический поход по Тар-Хагарту.

Глава 22

Вместе мы, впрочем, шли недолго — верный своему слову Мечислав на первом же перекрестке свернул на юг и целеустремленно зашагал в сторону торговой площади. Я мысленно пожелал ему удачи в поисках Эпипола и двинулся к мосту через Магус, с любопытством поглядывая по сторонам.

— А почему тебя так заинтересовали мегалиты в основании акрополя? — спросил меня Фланнери, отвлекая от разглядывания пестрой толпы уличных торговцев, стражников, чиновников, ремесленников и прочих граждан и гостей Тар-Хагарта, Нового Города.

— Понимаешь, хочу убедиться, что эти камни действительно такие древние, какими кажутся издали. Подобные мегалиты мне уже приходилось видеть, и я точно знаю, что возраст их — не менее трех тысяч лет. Но в таком случае почему этот город называется Новым? Ведь если есть Новый Город, то должен быть и Старый, логично? А где же он, спрашивается?

— На этот счет есть разные мнения, — ответил Фланнери. — Одни считают, что основатели города были выходцами из Ашмара, то есть Древнего, городишки на юге Алалии, и назвали его Новым Городом, чтобы подчеркнуть его новизну по сравнению с метрополией. Но это полная чушь. На заре существования Тар-Хагарта предки алальцев пасли свиней где-то на востоке Бирана и никакого отношения к основанию города не имели. Большинство же ученых людей полагают, что первоначальное человеческое поселение находилось здесь, на правобережье, а на левом берегу, там, где сейчас акрополь, какой-то древний народ установил мегалиты на Месте Силы и там находилось святилище Зекуатхи…

— Того самого? — спросил я, живо вспомнив рассказ Ашназга.

— Его, — кивнул Фланнери. — Ну а после крушения богов почтение к этому святилищу ослабло и перебравшиеся через реку горожане построили на его месте акрополь, заложив в кладку те же мегалиты.

Тут я вспомнил про камни, лежащие в основании Эстимюра, и предания о том, что раньше на месте замка стоял круг камней, воздвигнутый неизвестно когда и кем.

— Погоди, — сказал я Фланнери. — Если мегалиты древние люди ставили в Местах Силы, то выходит, что Эстимюр…

— Да, — подтвердил Фланнери. — Там тоже Место Силы и древнее святилище. Вот потому-то заклятие Суримати и подействовало на нашего отца. Ведь он совершал там с твоей матерью самый древний обряд Слияния.

— Какой такой обряд Слияния? — не понял малопросвещенный Агнар.

— Я же рассказывал, что вначале была целокупная Йула, соединяющая в себе и женское и мужское начала. После ее распада эти начала разошлись, но стремятся сойтись и соединиться вновь. И в тот миг, когда мужчина и женщина одновременно, прошу заметить, одновременно достигают экстаза, они на мгновение духовно сливаются в единое целое и возвращаются к Изначальной Целокупности. Это создает такой мощный всплеск Силы, что, когда слияние происходит в подобном месте, достаточно и самого слабого толчка, которым и послужило заклятие Суримати… Разве вы не ощущали этого всплеска, когда достигали одновременного оргазма с какой-нибудь женщиной?

— Ощущал раз-другой, — с неохотой признался Агнар, — и старался, чтобы больше этого не было. А то появлялись потом всякие глупые мысли вроде желания всегда оберегать и опекать эту женщину, завести с ней детей, обосноваться где-нибудь, зажить честным трудом, как какой-нибудь бонд, и прочие мысли, недостойные адальмана[43].

— Мысли эти правильнее назвать не недостойными, а скорее несвоевременными, — поправил его Фланнери.

И, продолжая беседу, они с Агнаром свернули в какой-то переулок, где располагалось много всяких лавок, торговавших, судя по вывескам, старинными рукописями и прочими редкостями: от зауксираминского наранга до эрзитовой пималии из далекого Барсума. Я же продолжил путь к мосту, где обшитые медью дубовые ворота были, по причине дневного времени, распахнуты настежь, а стоявшие у них стражники брали по два медяка с воза и по медяку с конного, а прочих пускали на левобережье бесплатно.

Я перешел через мост и изучил акрополь вблизи: ничего не скажешь, весьма внушительное сооружение: стены локтей на восемь выше городских, десять башен, перед стенами глубокий, облицованный камнем ров, через который перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, ведущий к надвратной башне с двойной опускной решеткой. Впрочем, если кому охота узнать об этом акрополе поподробнее, пусть читает трактат ромейского военного теоретика Фронтона «О крепостях», где описаны практически все оборонительные сооружения Межморья, какие существовали во времена написания трактата, то есть примерно два с половиной века назад. У нас в библиотеке он имеется и снабжен рисунками, позволяющими наглядно представить, на что похожи описываемые автором твердыни. Я же прогулялся вдоль восточной стороны акрополя, пока снова не вышел к реке, разглядывая мегалиты и по привычке примериваясь, как ловчее взять его приступом. Я уже почти дошел до реки, когда меня отвлекло от созерцания неподвижных мегалитов нечто подвижное, хотя не менее занятное, — шедшая впереди женщина. Она бросилась мне в глаза потому, что во всей пестрой толпе вокруг меня только она была одета во все черное: черные облегающие шаровары (судя по отблеску, из шелка), черную шелковую же рубашку и черные замшевые полусапожки, доходившие ей до лодыжек. Несмотря на странный наряд, это была несомненно женщина, моя способность с первого взгляда распознавать пол любого существа была здесь совершенно ни при чем — в этой незнакомке женщину узнал бы любой, хотя ее черные волосы, собранные в конский хвост, как у выходящего на смертный бой жунтийца, были ничуть не длиннее, чем у прочих жителей Тар-Хагарта, едва доходили до плеч. Нет, ощущение, что передо мной женщина, вызывалось скорее ее неповторимой походкой. Она шла плавно, слегка покачивая бедрами, словно танцуя, и я обнаружил, что следую за ней как привязанный, не сводя глаз с обтянутого черным шелком зада — тоже бесспорно женственного даже для куда менее проницательного взгляда, чем мой. Спохватившись, я остановился, но было уже поздно, женщина обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. А я в свою очередь завороженно рассматривал ее, и посмотреть было на что, спереди она представляла собой еще более прекрасное зрелище, чем сзади: стройная фигура, узкая талия, широкие бедра и большие, но совершенно соразмерные груди, которые так и норовили прорвать тонкий шелк рубашки всякий раз, как она делала вдох. И лицо: чистый высокий лоб, прямой нос, широко расставленные черные глаза, гладкие розовые щеки, четкие, словно вырезанные резцом ваятеля скулы, сходящиеся в закругленный подбородок под полными ярко-красными губами, напоминающими наши два лука, мой боевой — верхняя, и охотничий Мечислава — нижняя. Эти губы, подумалось почему-то мне, наверняка очень приятно целовать, они сразу делаются мягкими и нежными… Опомнившись, я покраснел (чего со мной не случалось уж не помню сколько лет) и забормотал какие-то извинения. Но она меня не слушала: сделав три плавных шага, она приблизилась ко мне и, подняв руки, провела ладонями вдоль моего тела, нигде, однако, не прикасаясь ко мне, но задерживая сведенные вместе ладони над моей макушкой, сердцем, пупком, пахом. Завершив этот странный обряд к своему удовлетворению, она тоном госпожи, привыкшей к безоговорочному повиновению, приказала мне:

— Иди за мной.

А затем повернулась и пошла дальше. И я, не задумываясь, пошел, словно воин, получивший распоряжение от самого полемарха, а то и от короля.

Шагая за ней по улице параллельно реке, я терялся в догадках, кто же она такая. Может, портовая порна? Сомнительно; насколько мне известно, порны всех стран и народов предпочитают одежды аляповатые, броские и как можно меньше скрывающие их прелести. Конечно, в таком городе, как Тар-Хагарт, где все так любят пестро одеваться, заметней женщина в черном, а не в цветастом наряде. Но порны всего мира еще и ярко красятся, превращая иной раз свои лица в самые настоящие картины. А у этой женщины на лице никакой краски не наблюдалось: даже ее ярко-красные губы были такими от природы. Может, это очередная поклонница писанины Лилии Виридии? Я посмотрел на ее ножки и покачал головой. Нет, на лошади она в последнее время не ездила. И я вовсе не хочу сказать, что у наездницы непременно должны быть кривые ноги, при умелой посадке это как раз необязательно. Но ее черные шелковые шаровары никогда не разъедал конский пот, это определил бы любой наездник. Так кто же она? Я задавался этим вопросом всю дорогу до порта, но так и не нашел удовлетворительного ответа, когда ступил на сходни крытой одномачтовой лодки длиной в двадцать пять локтей, чем-то напоминающей виденные мной на рисунках джунгарские джонки. Поднявшись за незнакомкой на палубу, я затем спустился в каюту, занимавшую все внутреннее пространство лодки и накрытую двускатной деревянной кровлей, которая покоилась не на самых бортах, а на прибитых к ним на равном расстоянии друг от друга брусках. Сквозь эти небольшие промежутки между брусками в каюту проникал свет, и, когда глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что попал в какой-то иной мир, непохожий на тот, который остался на берегу.

Все дно лодки устилал роскошный синий ворсистый ковер биранской работы, в котором мои ноги тонули чуть ли не по щиколотку. Ступать по такому ковру в пыльных сапогах казалось едва ли не святотатством, и я, поспешно сняв их, оставил за входом в каюту, прежде чем подойти к живописно разбросанным по ковру красным атласным подушкам и серебряной статуе в локоть высотой, изображавшей обнаженную женщину в венке из дубовых листьев. Вот этот-то венок меня и поразил больше всего — даже больше таинственной незнакомки, которая, видимо, ценила свой ковер еще выше, чем я.

Она скинула не только сапожки, но и рубашку с шароварами, оставшись, однако, не обнаженной как статуя, а в странном черном шелковом треугольнике на бедрах, походившем на штаны без штанин. Лучше я описать этот наряд не могу, тем более что глядел я, повторяю, не на него и не на красавицу, а на статую и дубовый венок.. В моем сознании дубовый венок был неразрывно связан с особами, танцевавшими в полнолуние голыми на лесных полянах. Сам я этого танца, правда, ни разу не видел, но слышал немало, равно как и про другие обряды таинственных лесных жриц.

— Ты… ты… стрега? — запинаясь, произнеся и невольно схватился за рукоять кинжала — в тесноте каюты он будет куда сподручней меча.

— Что ты знаешь о стрегах, северный варвар? — пренебрежительно усмехнулась она, делая вид, что не замечает моего движения.

— Достаточно, — резко ответил я, задетый тем, что меня путают с соплеменниками Агнара, хотя, наверно, здесь, на юге, мы все считались северными варварами: и соотечественники Эгмунда Голодранца, и анты, и ухрялы, и жунтийцы, и вюрстенцы, и, наверное, даже михассенцы, хотя последние жили буквально в двух шагах от Тар-Хагарта. — Стреги — это ведьмы, совершающие по ночам в лесах свои колдовские обряды. Они приносят человеческие жертвы, не вступают в сношения с мужчинами и не почитают никаких богов…

Тут я умолк, осознав нелепость своих слов, так как из них вытекало, что уж кем-кем, а стрегой эта смуглянка быть никак не могла. Хотя бы потому что она чтила по крайней мере одну богиню, чье серебряное изваяние, собственно, и навело меня на мысль, что предо мной — стрега. И потом, судя по тому, с какой быстротой она избавилась почти от всей одежды, с мужчинами ей доводилось иметь дело… Ведь даже в том, что она оставила на бедрах нелепый треугольник из черного шелка, проглядывало умение возбудить мужчину, присущее скорее опытной порне, чем неискушенной девственнице. Впрочем, девственницей красотка и не была — уж это-то я определил с первого взгляда, но как-то не придал значения.

Однако смуглянка не стала ловить меня на противоречиях, а уселась на подушке, скрестив ноги, и жестом предложила сделать то же. Все еще слегка настороженный, я устроился напротив нее, убрав руку с кинжала, но готовый дать отпор любым колдовским штучкам.

— Отчасти ты прав, — кивнула она, — хотя стреги все-таки почитали Древних Богов, но полагали, что никакие изображения не нужны, так как боги живут повсюду вокруг нас: в деревьях, в животных, в камнях и даже в людях — не во всех, конечно, лишь в некоторых; и стреги умели определять наличие в людях, деревьях и прочем большей или меньшей оренды[44]… Но это не имеет значения, потому что — запомни это хорошенько — никаких стрег больше нет!

Я хотел было возразить, но она опередила:

— О, разумеется, еще осталось несколько сотен старух, которые упрямо держатся за прежние обычаи, но у них нет будущего. К ним никто не идет в обучение, и, когда они перемрут, исчезнет и их ковен. А молодые стреги еще двадцать лет назад признали правоту Камиллы и пошли ее путем.

Заслышав это имя, я мигом насторожился, поскольку так звали, если верить Скарти, мать Фланнери, а он, внезапно сообразил я, ни о ней, ни о себе так и не рассказал. Я не раз давал себе обещание расспросить его, но почему-то всякий раз этому что-то мешало. Ладно, мысленно поклялся я, вот встретимся опять, и он больше не отвертится. А пока не мешает вызнать все, что можно, у этой нестреги…

— Каким-каким путем? — спросил я. — И кто такая эта Камилла?

— Ты уверен, что тебя интересует именно это? — промурлыкала в ответ она и слегка повела плечами, отчего ее груди приятно заволновались.

— Уверен, — твердо ответил я, стискивая зубы. И соврал не моргнув глазом: — Меня всегда занимало, что, собственно, за цели преследовали стреги: политические, религиозные или какие-то иные. Если расскажешь, то я буду очень благодарен.

— Ну хорошо, — глубоко вздохнула она. — Если тебе это интересно, слушай. В далекой древности на месте, где сейчас располагаются Алалия, Романия, Михассен и Северный Чусон, жили племена туатов. Они много чего знали и умели, но своего государства не создавали, так как их жрецы-мудрецы считали это излишним, ведь их почитали во всех племенах, а если б какой-то вождь объединил эти племена и стал королем, то им, пожалуй, пришлось бы склониться перед его властью, и вообще первенство перешло бы от жрецов к воинам…

Я громко застонал:

— Слушай, ну сколько можно?! Третий раз за последние три дня стоит только о чем-то спросить, как меня кормят древней историей. Я же ведь хочу лишь узнать, кто такая Камилла, при чем тут давняя грызня трона и алтаря?!

— Я ведь предлагала заняться делом более приятным, — обиделась моя рассказчица, а я подумал: «Что-то не припомню такого!» — А ты спрашивал, кто такие стреги и к чему стремились. Вот я и излагаю. А уж как излагать, это мне, наверно, лучше знать! Впрочем, если предпочитаешь перейти от разговоров к действиям… — И она положила руки на бедра с явным намерением удалить с них шелковый треугольник. Будь на ее месте другая, я бы такой жест только приветствовал, но сейчас меня больше занимало знание.

— Нет, излагай, как считаешь нужным, но по возможности не вдаваясь в политику давно минувших времен.

— Как угодно, — пожала плечами она. — Только никакой, как ты выражаешься, политики в моем рассказе нет — одна история, правда изустная, потому что письменностью туаты так и не обзавелись, жрецы считали и ее излишней, мол, будет мешать бардам и филидам развивать память. И это, конечно, тоже не способствовало объединению туатов, хотя бы для совместного отпора врагу. Поэтому когда жунтийцы стали сколачивать первую в Межморье гегемонию, они без труда разбили туатов и обложили их данью. А когда туаты восстали против их господства, то были с легкостью разгромлены и лишены половины земель. Когда гегемония перешла от жунтийцев к вендам, туаты снова попробовали скинуть иго, и венды, опять же без труда, потопили восстание в крови. После того как рухнула гегемония вендов, туаты решили, что смогут наконец вздохнуть спокойно и зажить по-старому, но тут…

— Но тут, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, их покорили левкийцы во главе с царем Леонтом, — вставил я, вспомнив читанную когда-то «Историю Левкии» Агасикрата и отождествив наконец загадочных туатов с хорошо известными историкам гиатами.

— Если ты дальше сам знаешь, то нам незачем тратить время на разговоры, и мы можем…

— Нет-нет, рассказывай, — попросил я, видя, что она снова берется за черный треугольник.

Она состроила гримаску, как бы говоря «дело твое», но рассказ продолжила, и я теперь воспринимал его лучше, поскольку мог сопоставлять услышанное с тем немногим, что знал о гиатах из истории. И оценил юмор безвестного левкийца, переименовавшего загадочных туатов во вполне понятных гиатов, то есть свинопасов.

— При левкийской гегемонии туатам жилось вполне сносно, так как платили они теперь не дань, размеры которой определяла только жадность жунтииских и вендийских князей, а подати, распределенные на всех подданных левкийской державы. Но для туатов это мягкое владычество оказалось хуже жестокой власти жунтийцев и вендов. Те требовали от туатов лишь одного — покорности и дани. А левкийцы втягивали их в свои войны, в управление государством, во всякие состязания. И народ стал забывать исконные обычаи и даже родной язык. То же самое продолжалось и при ромеях, только еще в большей мере, потому что ромеи забирали юношей служить в свои легионы и они возвращались домой уже настоящими ромеями. И жрецы-мудрецы предали свой народ, войдя в ромейское жречество и подчинившись понтифику. Они стали поклоняться чужим богам, даже не называя их для приличия туатскими именами. Нет, они чтили всяких там Марсов, Юпитеров, Юнон и прочих беллон с венерами. А своих богов туаты забыли…

И вот тогда спасать народ решили женщины, и среди туатов появились стреги. Они стремились сохранить в чистоте древние верования и тем самым сохранить туатов как народ. Но неизбывное проклятие туатов — разъединенность — проявило себя и теперь, потому что стреги чуть ли не сразу раскололись на тех, кто призывал удалиться от мира и хранить древнюю мудрость в лесных убежищах, передавая ее девушкам, добровольно шедшим в обучение, и тех, кто требовал не удаляться от мира мужчин, а наоборот — вспомнить, что когда-то женщины туатов сражались бок о бок с мужчинами, и передавать древнюю мудрость людям, проверенным в бою. Эти последние оказались в меньшинстве, и их изгнали из мест, населенных потомками туатов. В поисках пристанища они ушли на север, где впоследствии стали называться…

— Вальками, — не выдержав, снова вставил я и, получив еще один жгучий взгляд черных глаз, поспешно замахал руками, мол, продолжай, я слушаю.

Она немного помолчала, давая понять, что дальнейших вторжений в монолог не потерпит, а потом заговорила вновь:

— Эти две ветви хранительниц древней мудрости со временем расходились все дальше и дальше, становясь уже совершенно непохожими друг на друга. Ушедшие на север уверовали в какую-то богиню Валу, отчего и получили свое прозвание… — (Я обиделся, что бабушку назвали «какой-то богиней», но смолчал из опасения, что рассказ будет окончен на таком интересном месте). — … А оставшиеся все больше отрывались от мира людей, погружаясь в пучину самого темного колдовства… Напуганный народ стал чураться стрег, что подрывало их влияние и уничтожало главную цель: сохранение самобытности туатов. Впрочем, об этой цели среди стрег тогда уже мало кто вспоминал, и ковен шел к постепенному исчезновению, пока верховной жрицей не стала Камилла…

«Ага!» — мысленно воскликнул я.

— Камилла была молода и полна оренды. Она встряхнула стрег, заставила вспомнить, зачем они взялись огород городить, и не только вернула им былое влияние на туатов, но даже распространила его на земли Севера: Антию, Вендию и другие. Более того, она вспомнила, что вальки — их заблудшие сестры, и стала усиленно готовить почву для воссоединения двух ветвей Древнего Знания, но натолкнулась на сильное противодействие старых жриц, которые ни в какую не желали подобного слияния. И тут случилось нечто, опрокинувшее и планы Камиллы, и расчеты ее противниц.

Я внутренне подобрался, чувствуя, что сейчас пойдет самое интересное, во всяком случае для меня.

— В ходе обряда жертвоприношения, который Камилла проводила ради примирения с иерархией стрег, она ощутила присутствие постороннего. Мужчины. Но не просто мужчины. Она уже тогда почувствовала, что он — нечто большее. И когда они наконец встретились, она окончательно убедилась, что оренды в нем столько, что он походил скорей на бога, чем на человека. Звали его Глейв, возможно, ты слышал о нем.

Я молча кивнул, не уточняя, кем довожусь этому Глейву.

— Он попал к ней раненым и ослабленным, и она стала выхаживать его, оплетая одновременно сетью своих чар. Она хотела, чтобы он помог объединить стрег и валек и возродить величие туатов. Но здесь Камилла, видимо, замахнулась слишком высоко. После десятидневного плавания по Туманному морю Камилла внезапно исчезла с корабля, и даже бывшая с ней старая жрица не смогла установить причину исчезновения.

А потом Камилла вдруг объявилась на севере за морем, да к тому же не одна, а с ребенком. Она утверждала, что ребенок этот не кто иной, как квизац хадерах, то есть рожденный девственницей. Стреги давно утверждали, что мужчина, у которого оренды не меньше, чем у бога, может сделать девушке ребенка посредством шианы…

— Посредством чего? — забывшись, переспросил я.

Она посмотрела на меня с плохо скрытым презрением; видимо, по ее мнению, не знать этого слова мог лишь совсем необразованный варвар.

— У ромеев это называется oral conceptia и считается одним из признаков божественности.

Я хотел было спросить, при чем тут какая-то устная концепция, но, к счастью, вовремя сообразил, что речь идет о стоматосном зачатии.

— Regina de fellatricis! — невольно воскликнул я, вспомнив, как называл Камиллу в своем опусе Эпипол. — Так вот почему стреги удовлетворяли мужчин только таким способом! Хотели зачать этого квизаца, как его там?

— Да, — кивнула эта чересчур осведомленная особа, смерив меня взглядом, — но когда Камилла заявила, что квизац хадерах наконец рожден, старые стреги ей не поверили. Они утверждали, будто Камилла нарушила обет, возлегла с Глейвом и, значит, недостойна теперь быть верховной жрицей. А поскольку она потеряла не только девственность, но и священный знак верховных стрег, то, наверно, недостойна и жить. Вот тогда-то среди стрег и произошел Второй Великий Раскол со времен ухода валек.

Все молодые стреги примкнули к Камилле и объединились с вальками, окончательно порвав с прежними обычаями стрег вроде безбрачия, человеческих жертвоприношений и черного чародейства. Моя мать была одной из этих молодых стрег. Она даже съездила на север, где лично встречалась с Камиллой и видела ее младенца. Мать говорила мне, что у него был не по возрасту мудрый взгляд.

— А как звали этого младенца и что с ним теперь? — Я решил, что перебивать уже можно.

— Не знаю, — ответила она. — Камилла сказала, что его имя и его миссия в нашем мире — глубочайшая тайна, доступная пониманию лишь Очень Немногих. Я в их число не вхожу, — призналась она с некоторым смущением. — Но я верю, что тайна эта откроется еще при моей жизни.

«Половину этой тайны я мог бы тебе открыть хоть сейчас», — подумал я, глядя, как дочь стреги избавляется наконец от своего черного треугольника.

Но затем мне стало не до просветительства.

Глава 23

— Вставай, обладатель стального скипетра, тебя ждут великие дела!

Я очнулся, продремав неизвестно сколько, и спросонок не мог сообразить, к кому относится этот пышный эпитет. А потом вспомнил. Шелта[45] (так звали эту дочь стреги) в самый разгар наших забав внезапно впала в нечто вроде транса и, глядя на меня остекленелыми глазами, бормотала бессвязные фрасы, такие как «Берегись Финбана», «Дружи с Западом, жди Севера, не верь Востоку и бойся Юга» и особенно часто: «Вот твой удел: с народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать!»

Это последнее уже явно походило на заклинание, а то и на заклятие, и я позже спросил у Шелты, что она, собственно, имела в виду. Но она сказала, что подобные откровения приходят непроизвольно и она сама потом их не помнит, а объяснить и подавно не может.

— Опять эти великие дела, — проворчал я, вставая и принимаясь одеваться. — Уж и отдохнуть человеку не дают.

— Ты не просто человек, — сказала Шелта, подходя ко мне и не трудясь одеться. — В тебе очень много оренды. Я почувствовала это еще там, у акрополя. Ее в тебе столько, что…

— Слушай, милая, если ты надеешься зачать еще одного квизац хадераха, то напрасно! Это я тебе могу сказать совершенно точно.

— Да я вовсе и не думала об этом! — Она дернула плечиком и отвернулась.

— Вот и отлично. — Шлепнув ее на прощание пониже спины, я поднялся на палубу и сошел по сходням на причал.

Солнце, к моему удивлению, уже заходило. Видимо, я пробыл на лодке дольше, чем полагал. И мы с Шелтой, похоже, так увлеклись, что я и не заметил, как рядом с ее лодкой причалило средних размеров торговое судно, которое сейчас вовсю разгружали лоснящиеся от пота работяги в одних набедренных повязках.

Я решил, что, пожалуй, самое время возвращаться в таверну, и зашагал в сторону улицы, ведущей к акрополю. Может, я и не так хорошо нахожу дорогу в лесу, как Мечислав, но уж в городе-то определенно не могу заблудиться, даже если город этот — Тар-Хагарт.

Поэтому я добрался до трактира без лишних блужданий, просто-напросто вернувшись по своему же следу.

Войдя в таверну, я безошибочно направился в пивной зал и, само собой, обнаружил там братьев (всех троих) за столиком в углу слева от входа.

— А вот и владетель Крома пожаловал! — приветствовал меня Мечислав и сделал два движения одновременно: ногой отодвинул стул, приглашая садиться, а рукой пододвинул пустую глиняную кружку, которую Агнар тут же наполнил вином из стоящего на столе кувшина. — И где же тебя так долго носило, братец родимый?

— В порту был, — ответил я, не вдаваясь в подробности, и, сев за стол, осушил кружку одним глотком. Агнар поднял бровь, но налил еще.

— В порту? — удивился Мечислав. — Я тоже там был, но тебя что-то не заметил. А ведь я исходил его вдоль и поперек в поисках Легостая…

— Ну и как, успешно? — полюбопытствовал я, хотя прекрасно понимал, что Андронику Эпиполу делать в порту было решительно нечего.

— Нет, — с огорчением признал Мечислав. — Там о нем никто даже слыхом не слыхивал. А пару раз грузчики посылали меня к какой-то Луце[46] в гости. Где живет эта Луца и кто она такая, не знаю, но знаю, когда меня пытаются оскорбить, так что пришлось поучить их вежливости. — Он налил себе вина и отпил глоток. — Думаю, они усвоят урок, когда очухаются. Но почему я на тебя не вышел? Ведь между нами должно быть какое-то притяжение. Или между Кромом и Погромом? Ну и Кайкэном, конечно. По крайней мере, я понял так. — Он повернулся к Фланнери и вопросительно посмотрел на него.

— Ты понял правильно, — кивнул ему Фланнери. — Притяжение существует между всеми детьми демона, в данном случае нашего отца, а выкованные Глейвом магические артефакты усиливают это притяжение. Но других людей ваши клинки никуда притягивать не будут — ни к себе, ни друг к другу.

— Это не имеет значения, — резко сказал Агнар. — Мы свои клинки никому отдавать не собираемся. Во всяком случае, уж я-то этот, как вы его называете — Кайкэн? — точно никому не отдам.

Рядом с его кружкой пьяный снемус утвердительно пискнул во сне.

— Так почему же мы с тобой не встретились в порту? — упрямо вернулся к своему вопросу тоже изрядно набравшийся Мечислав.

— Не знаю, — пожал плечами я. — Возможно, ты был рядом, но не заметил. Видел у причала одномачтовую лодку с крышей, как… как у джунгарских домов?

— Как выглядят джунгарские дома, не знаю, я ж не Агнар, в Джунгарии не бывал, но лодку с крышей я и правда видел, только заглядывать туда не стал — не думал, что Эпипол может прятаться там. Но тебя зачем туда понесло?

— Ну, — смутился я, сам не знаю почему, — по правде говоря, я туда направился следом за одной красоткой…

— Я же говорил! — торжествующе заявил Агнар. — Говорил я вам, что он за какой-нибудь юбкой бегает. Так что гоните мне сорок денариев, я выиграл! — и обрадованно потер руки.

— Мне жаль тебя разочаровывать, — сказал я, ни чуточки его не жалея, — но ты проиграл — юбки на той девице не было, она разгуливала по городу в штанах. В черных шелковых шароварах.

— Это не принципиально, — отмахнулся Агнар. — Важно, что ты где-то валялся на сене с девкой, как я и говорил. Так что я выиграл.

— Не на сене, а на ковре, — уточнил я, сознавая однако, что Агнар вправе счесть меня занудой, и потому больше спорить не стал.

Мечислав и Фланнери отсыпали Агнару по двадцать денариев, и тот спрятал деньги в один из многочисленных бездонных карманов.

Затем Фланнери повернулся ко мне и покачал головой, а когда заговорил, то стало ясно, что он отнюдь не считал вопрос исчерпанным, а тему закрытой.

— Уж от кого от кого, а от тебя я никак не ожидал такого легкомысленного поведения! Ты хоть понимаешь, что наделал?

— А что тут такого? — заступился за меня Мечислав. — Ну отодрал бабу, так что с того? Дело-то житейское…

— Ты, возможно, этого и не знаешь. — Фланнери мученически закатил глаза к потолку. — Но от этого, понимаешь ли, дети бывают.

— Ну, во-первых, не всегда, — вмешался я, — а во-вторых…

— Ты же военный человек! — взорвался Фланнери. — Да к тому же лучник! Уж кому-кому, а тебе полагалось бы знать, что каждый твой выстрел попадает в цель!

— Ты хочешь сказать… — начал было я.

— Да! Мы — дети демона и как таковые отличаемся от других смертных, помимо всего прочего, большой силой семени. И поэтому мы не можем позволить себе, как изящно выражается Мечислав, «драть баб» направо и налево, разбрасывая свое семя где ни попадя.

— А собственно, почему? — лениво полюбопытствовал Агнар, которого горячность Фланнери не впечатлила.

— А потому, что наш путь лежит на юг, к Прозрачному морю, к острову малому, наконец, который лежит рядом с большим. Где бы ни находился остров этот, он явно далеко, а для того самого притяжения между потомками Глейва необходима известная пространственная близость. Так что дети ваши, зачатые севернее Таокларских гор, до того острова почти наверняка не доберутся, а значит, от них не будет проку будущему народу. Для нас это потеря, а неизвестно для кого — приобретение. Ты знаешь, сколько у тебя сыновей и где они? — Он ткнул пальцем в грудь Мечислава.

Тот пожал плечами:

— Да по разным селам Вендии небось десяток-другой наберется, я не считал.

«Так ты и считать не умеешь?» — удивился я, но не подал виду.

— А у тебя? — переключился на меня Фланнери.

— В Антии есть один, — ответил я, а затем вспомнил Ирсу и поправился: — Ну, может, двое. И еще один будет здесь, в Тар-Хагарте, если ты прав.

— Прав, прав, не сомневайся. А у тебя? — Он с обвиняющим видом повернулся к Агнару.

— Полагаю, ни одного. — Агнар зевнул с видом полнейшей скуки.

— Ни одного?! — дружно воскликнули мы.

— Этого не может быть! — категорически заявил Фланнери.

— Откуда ты знаешь? — спросил я Агнара.

— Слушай, а ты случайно не того… — начал было не очень вежливый Мечислав.

— Мне, в отличие от вас, все в жизни приходилось брать с бою, — зло сверкнул глазами Агнар. — И так как я почти все время куда-то бежал, мне было некогда валяться на сене. Первые девицы в моей жизни появились, когда я уже очутился в странах, где проживают в основном косоглазые. А они, как им и положено, косо смотрят на всех, кто не косоглазый, и не желают иметь от него ребенка с нормальными глазами. Я к тому, что все тамошние девицы тщательно предохранялись от беременности. Самыми разными способами, начиная с глотания головастиков и кончая особыми оберегами.

Он бы и дальше развивал эту тему, но тут в пивном зале раздался громкий гул, заставивший нас обернуться. Гул все нарастал и наконец перерос, в дружный рев:

— КОРЖЫК! КОРЖЫК! КОРЖЫК!

В зал вбежало несколько молодцов, затянутых с ног до головы в красную холстину.

— Шапки долой, господа! — закричали они. — Перед вами сам Великий и Блистательный Коржык, сын Геральта, сына Андреаса!

И следом за ними спокойно, без всякого важничанья, вошел тот, кого так восторженно приветствовали: довольно молодой человек с совершенно белыми волосами. И когда я увидел его глаза, то понял, что волосы у него белые не с рождения, так как глаза его были зеленые, со зрачками как у кошки. Несмотря на теплую погоду, он был одет в черный плащ, наброшенный на плечи. Подойдя к стойке, он скинул плащ, и под ним обнаружилась потертая кожаная куртка, а за спиной висела на ремне кифара.

Трактирщик тут же подбежал к нему и подобострастно осведомился:

— Чего пожелаете?

— Пива, — кратко ответил Коржык. Голос у него был неприятный.

Трактирщик тут же вытер руки о фартук и наполнил пивом глиняную кружку. За стол Коржык не сел, а остался у стойки, обводя зал пронзительным взглядом. Потом глотнул и почмокал, оценивая вкус. Похоже, ему понравилось: он допил и се стуком поставил кружку на стойку. После чего, не чинясь, привычным движением взял кифару и пробежался пальцами по струнам, заставив их зазвучать так, что в душе у слушателей (во всяком случае, у меня) возникли образы грома, огня, ревущего потока и свистящего ветра. А потом запел неожиданно звучным и сильным голосом, одновременно повелительным и проникновенным, заставлявшим гадать, что же это за пиво, от которого с человеком происходит такая волшебная перемена. Ведь, насколько мы знали, пиво на шизахнаре имелось только у нас…

А певец между тем ударил по струнам и затянул:

— Давно нам известно от предков: Нет золота в Серых горах, И люди бывают там редко, Их гонит оттуда злой страх.

Пел он на койнэ, торговом языке Межморья, сложившемся во времена левкийской гегемонии и заменившем тар-хагартцам родной тар-хагартский, которого, впрочем, не существовало в природе. Однако Мечислав внимал, замерев от восторга, словно услышал вдруг полузабытую родную речь.

В балладе рассказывалось о бедной сиротке по имени Сандра, у которой, как положено, была злая мачеха, а у мачехи, опять же как положено, имелись собственные дочери, железные зубы и неприятные намерения. Однажды мачеха и названые сестры Сандры отправились в королевский замок на бал, а бедную Сандру оставили дома, поручив ей вымыть окна, натереть пол, выбелить кухню, выполоть грядки, посадить под окнами семь розовых кустов и познать самое себя. И Сандре осталось только тоскливо вздыхать, глядя из хижины лесничего на огни в королевском замке, где веселились на балу мачеха и названые сестры. («Вот только интересно знать, как умудрилась жена какого-то лесничего выхлопотать для себя и дочек приглашение на бал, — промелькнуло у меня в голове. — В Эстимюр такая особа уж точно не попала бы, несмотря ни на какие связи…») Но добрая колдунья, доводившаяся Сандре какой-то родней (какой именно, я не понял, но, видимо, достаточно близкой, раз она нарекла Сандру именем при рождении), произнесла заклинание, что-то вроде «Биббити-боббити-бу» или «Крибле-крабле-бумс», превратив мышей из подполья в шестерку лошадей, крысу — в кучера, а тыкву — в роскошную повозку. Так что Сандра подкатила к королевскому замку с большим шиком и произвела неизгладимое впечатление на наследного принца. Дальнейшее я себе уже примерно представлял, но Коржык оказался не так прост и сумел меня удивить. Потому что, если верить ему, дело развивалось так.

Принц искусно притворился влюбленным и увлек красотку на темную галерею, где и лишил ее невинности, а потом велел стражникам вытолкать ее за ворота. Жаждущая мести Сандра скрылась в Серых горах — тех самых, где золота нет, и развернула там разбойничью войну («А ведь такая война как-то называется», — мелькнула у меня мысль, но я не стал копаться в памяти, так как Коржык продолжал песню) с целью лишить насильника трона. Вскоре благодаря древнему предсказанию (разысканному и обнародованному, естественно, той же доброй колдуньей-родственницей) стало известно, что все права на корону принадлежат как раз Сандре, а нехороший принц — всего лишь незаконнорожденный узурпатор да вдобавок ко всему еще и марионетка в руках злого колдуна. В конечном итоге Сандра побеждает принца в сражении, где насильника убивает его же хозяин-колдун, разочарованный в своем ставленнике. Сам же колдун ухитряется уцелеть, и теперь уже ему приходится искать спасения в Серых горах, где, правда, никакого золота нет и, по всей вероятности, никогда не было, но зато нет там и серебра с железом, равно как и змей, опасных для личностей, занимающихся его ремеслом. Изловили его в конце концов или нет, о том в балладе не говорилось, поскольку заканчивалась она коронацией Сандры как законной, да к тому же теперь еще и единственной, наследницы престола.

Умолкнув, Коржык повесил кифару за спину, набросил на плечи плащ и удалился — очевидно, чтобы осчастливить своим искусством следующую таверну. Слушатели (в том числе и мы) провожали его стоя и хлопая в ладоши. Хотя мы с братьями, как выяснилось, отнеслись к тематике баллады весьма неодинаково, но мастерство певца высоко оценили все, даже Фланнери, пренебрежительно назвавший балладу «сказочкой, детерминисм которой подточен стохастикой случайностей». Это показалась чересчур заумным даже мне, знавшему, что такое детерминисм и стохастика, а уж о Мечиславе с Агнаром и говорить нечего — те выглядели так, словно у них от этой мудреной фрасы зубы заныли.

Мечислав же, которого баллада растрогала до слез, нашел повод обидеться.

— Никакая это не сказочка, — заявил он, — а очень даже известная былина. У нас в Вендии ее все знают. Я как услышал первые строфы, так сразу почувствовал: повеяло чем-то родным и знакомым. А про Серые горы никто ничего не ведает, кроме того что золота там нет. Есть даже пословица такая, «искать золото в Серых горах», то есть заниматься бессмысленным делом, зря стараться и все такое. Нет, это очень хорошая песня, нашенская.

— Ну, положим, месть эта девица осуществила по всем правилам, — скрепя сердце признал Агнар, — но предсказания там или нет, а женщина никаких прав на трон не имеет, даже если кроме нее в роду конунгов совсем не осталось мужчин. Тогда престол должен занять какой-нибудь ярл, и уж он мог бы для обретения большего веса среди ярлов жениться на этой самой Сандре. Вот тогда эта флокка кончилась бы как надо.

Я в разговор не вступал, поскольку чувства меня раздирали весьма противоречивые. С одной стороны, принц, конечно, обошелся с Сандрой некрасиво, мне бы так поступить не позволили принципы, даже если б я знал, что она явилась на бал незваной. Но, с другой стороны, я от души сочувствовал и бедняге принцу. Ладно, допустим, отодрал он эту Сандру, но, как выражается Мечислав, дело-то житейское. Что ж его за это сразу с престола долой? Если так подходить, то, вероятно, следует свергнуть с престола всех монархов Межморья, так как почти наверняка в любом королевстве найдется какая-нибудь девица, которая заявит, будто король ее изнасиловал, особенно если очередная «добрая» колдунья найдет или придумает древнее предсказание, сулящее ей трон…

— А предсказание-то ей досталось получше нашего, — ехидно заметил Мечислав и толкнул меня локтем в бок. — Верно, Главк?

Но я уже думал о другом: как же называлась эта разбойничья война?

Когда Мечислав ткнул меня в бок, то задел рукоять меча, и я решил попробовать вспомнить с его помощью. Выдвинув наполовину клинок из ножен, я повернул его так, что свет подвешенных на цепях к потолку масляных ламп забликовал на металле и сверкнул мне в глаза.

— Герилья, — произнес я словно во сне и со стуком вогнал клинок обратно в ножны.

— Чего? — уставились на меня Агнар с Мечиславом, а Фланнери посмотрел с любопытством ученого, мол, ну-ка, что еще выдашь новенького?

— Разбойничья война, которую вела Сандра, — ответил я им всем. — Она называется «герильей». Слово это означает «малая война», хотя и не могу сказать, на каком языке. По всей вероятности, на каком-то диалекте антийского, в нем тоже есть слово верра…

— Да ты хоть слышал, о чем мы говорили? — с досадой спросил Мечислав. — Или все это время пытался вспомнить, как называется народная война на каком-то непонятном языке?

— Отчего же, отлично слышал и согласен с тобой — предсказание Сандре досталось хорошее, поскольку оно определенное: этого свергнуть, эту — короновать. Но ведь как раз это и должно было вызвать у сторонников Сандры глубокие сомнения — предсказания просто не бывают столь определенными и четкими. Верно? — Я обернулся за подтверждением к Фланнери.

— Более чем ты думаешь, — подтвердил тот. — Открою вам одну тайну, которой маги по вполне понятным причинам предпочитают не делиться с непосвященными. Будущее нельзя предсказать — его можно только предвидеть.

Я недоуменно моргнул, Агнар с Мечиславом — тоже. Потом Агнар помотал головой и попросил:

— Не понял, нельзя ли помедленнее?

— Ну представь себе, — растолковал ему как слабоумному малолетку Фланнери, — что ты заплатишь прорицателю, потребовав предсказать тебе судьбу, и тот изречет, что судьба твоя, ну, скажем, погибнуть сегодня во время драки в трактире, когда тебя треснет стулом по голове вон тот верзила. — И Фланнери кивнул в сторону здоровенного угрюмого типа в кожаных штанах, кожаной же безрукавке и дорогих пурпурных сандалиях. — Что ты сделаешь, услышав такое?

— Как что? — удивился Агнар. — Ясное дело, пойду и перережу глотку, чик и готово. — И провел ребром ладони по горлу.

— Прекрасно, — ухмыльнулся Фланнери. — Это-то как раз и может вызвать всеобщую драку, в которой тебя огреет стулом кто-нибудь другой, и тогда тебе, естественно, будет ие до претензий к прорицателю. Но если ты все же останешься жив, то разве не явишься к гадальщику на следующий день, не заявишь, что его предсказание — вранье, и не потребуешь деньги назад?

— А то как же! — осклабился Агнар. — Обязательно потребую, у меня, знаешь ли, нет лишних денег.

— Вот потому-то большинство предсказаний подается в таком виде, чтобы они становились понятными, только когда сбудутся, и никак не раньше. А то ведь неблагодарные спасенные вроде тебя живо разорят бедных гадальщиков.

Я хотел перевести беседу с пророчеств вообще на пророчество Масмаана, относящееся, как мы предполагали, непосредственно к нам четверым, а затем и к пророчеству Шелты, предназначенному лично мне, и спросить у Фланнери, что он, знаток магии, обо всем этом думает. Но мне помешали.

Обходившие таверну молодцы в красном добрались наконец и до нас, выразительным жестом поднеся объемистую чашу, в которой уже набралось немало самых разных монет: медных, серебряных, золотых, самой разной государственной принадлежности. Попадались даже бронзовые квадратики с головой дракона и дыркой в центре. Я решил не мелочиться и высыпал в чашу горсть денариев. Мечислав, похоже, готов был отдать все свои деньги, но Фланнери с Агнаром образумили его. Сами они бросили в чашу — исключительно медяки.

Парни в красном двинулись дальше, а мы вернулись к прерванному разговору. Но прежде чем я успел направить его в нужное мне русло, Мечислав опять влез со своей навязчивой идеей:

— Вот кто бы мне нагадал, где найти этого гада Эпипола. А то ведь тут про него, похоже, никто и слыхом не слыхивал, мало того, даже о смерти этого, как его там… Николауса Максимиуса в порту ни одна собака ведать не ведает…

— Хто-то штой-то сказал о моем п-покойном друге — Триумфаторе? — раздался нетвердый голос у меня за спиной, сопровождаемый волной винного перегара…

Глава 24

— Разрешите представ-в-виться: Примус Антониус, с-создатель Парамифа об Автомате! — изрек разивший перегаром, бесцеремонно подсаживаясь к нам за стол.

Был он тощ и костляв и довольно высок — никак не меньше четырех локтей. Характерный ромейский нос раскраснелся от выпитого, темные волосы ниспадали до плеч. Туника же, в которую он был задрапирован, привлекала внимание своей редкой расцветкой, когда-то белой, а теперь пятнистой от пролитого на нее вина.

Так состоялось наше знакомство с тем, кто впоследствии напишет о подвигах четырех сыновей Глейва эпопею «Свора воина Геры». Эх, знать бы тогда, с кем нас свела судьба…

— Ты что-то знаешь про Эпипола? — с надеждой спросил Мечислав, наливая незваному гостю вина.

— Про Эпипола? — недоуменно нахмурился Примус. — Ах да, это такой мелкий писатель из Левкии. Да, он приезжал на похороны моего Друга и Соавтора Максимиуса Магнуса и даже пытался выкупить у родни все рукописи покойного, но его быстро разоблачили как поклонника Алвисида и прогнали в шею.

— И где же теперь этот проклятый хмыз?! — издал Мечислав рев смертельно раненного хуматана. Видимо, расставаться с мечтой свернуть шею Эпиполу ему было очень больно.

— Уехал куда-то, — равнодушно пожал плечами наш новый знакомый. — Скорей всего, обратно в Левкию, он ведь так легкопредсказуем. Вот мой друг Максимиус — другое дело, даже я никогда не знал, куда его понесет. — И, оглядевшись зачем-то по сторонам, добавил, понизив голос: — И теперь не знаю, но здесь его точно нет.

— Ну ясное дело, — рассмеялся Агнар, — ведь он же, как я понял, немножко умер. Так что заявиться сюда ему было бы трудновато, как бы он ни любил выпить при жизни…

— А он и сейчас любит, — сказал Примус с видом человека, открывающего нам великую тайну. — Правда, теперь он пьет только пиво, а при жизни он уважал всякие напитки: и пиво, и вино, и меды, и даже это мжунское пойло, которое они делают непонятно из чего, наверно из коровьего дерьма…

— Как это? — мигом заинтересовался Фланнери. — С чего это он вдруг после смерти перешел исключительно на пиво? Такое, насколько я знаю, случается крайне редко, обычно покойники пьют только кровь, их по-научному называют вампирами… Но пивные вампиры — большая редкость, ты не мог бы поподробнее рассказать, как такое приключилось с твоим другом?

И, чтоб поощрить рассказчика, налил еще вина в его опустевшую кружку.

Отхлебнув, Примус приосанился и начал свой рассказ:

— Дело было в загородном имении Магнуса, на вилле «Триумфатор», там, где он создал свой знаменитый роман, который назвал в мою честь «In Primus Ciclus»[47].

В поисках творческого вдохновения он поручил своему виллику привезти ему каких-нибудь совсем уж необыкновенных девиц. Виллик, звать его, кстати, Агела[48], товарищ очень способный, вольноотпущенник Виталиуса, отыскал ему двойняшек — да каких! Волосы полосатые, как у тигриц, а глаза зеленые, как у кошек, и с такими же, как у кошек, зрачками. Николаус, едва увидел их, так сразу щедро наградил Агелу и увлек девиц в свои покои. Сначала там все было тихо, но потом раздался громкий визг перепуганных двойняшек. Когда слуги вбежали в покои, то увидели великого Триумфатора лежащим посреди покоев без дыхания. Девицы потом рассказали, что он сперва стоял между ними, хватая то одну, то другую, а потом вдруг хлоп! — и помер. Видимо, от перенапряжения мозга, не мог решить, на какую сперва наброситься… Все беды от женщин, я давно об этом писал, НО МЕНЯ НИКТО НЕ ЧИТАЛ! — Тут рассказчик прервался, дабы налить себе вина, не дожидаясь, когда мы догадаемся это сделать.

— Ну это, конечно, была большая трагедия, — продолжал он, промочив горло. — Помянуть его на виллу съехалось много всякого народа, в том числе и те, кто никогда прежде не слышал ни о Максимиусе, ни даже обо мне, не говоря уже о нашем с ним творчестве! — Антониус опять прервался и утешил себя еще одной кружкой.

«И как в него столько влезает», — подумал я.

— Согласно завещанию, Николауса должны были похоронить в сорокаведерной бочке пива, которую в свою очередь полагалось поместить в склепе, расположенном в подвале его городского дома, рядом с винным погребом. Волю его выполнили, и поминки справлялись в городском доме. Сколько они продолжались для всех — не скажу, ибо для меня они продолжались не меньше месяца. Правда, неприветливые домочадцы Магнуса Собирателя Осколков выставили меня за дверь уже через неделю, забыв о моей дружбе и соавторстве с Николаусом. Но меня это не остановило, ведь я — Великий Писатель и потому весьма изобретателен. Я в ту же ночь влез в погреб дома через узкое окошко и устроил свои личные поминки. Так я и справлял их день за днем, неделю за неделей. Справлял бы и месяц за месяцем, ибо велика была моя скорбь об усопшем, но вот тут-то и приключилась эта история…

В избытке чувств он взял кувшин и перелил себе в глотку все, что там еще оставалось, чем вынудил Агнара попросить хозяина принести еще пару кувшинов. А выпив, Антониус пояснил:

— Великие Писатели вроде меня должны много пить — это вдохновляет. — И продолжил Повесть о Пивном Вампире: — И вот, не помню уж в который день, мне пришла светлая мысль: почему бы двум Великим Писателям не совершить возлияние в честь Бронзового Брюхоногого Моллюска — покровителя пишущих и читающих! И, нацедив из бочки кувшин пива, я направился с мыслью об этом в склеп, где стояла бочка с телом моего незабвенного друга.

Вспомнив о соавторе и собутыльнике, Примус всплакнул и снова осушил кружку.

— Ну, значит, вскрыл я бочку, гляжу — плавает он в ней, родимый, ну совсем как живой. Заплакал я тогда, вытащил его из бочки и спросил: «За Моллюска-то выпьешь?» А он возьми и рот раскрой. Ну я ему и опорожнил кружечку прямо в рот, тут он совсем ожил, кувшин отнял и еще хлебнул, так что и мне не осталось! Пришлось нам перебираться в винный погреб, где мы уже вдвоем продолжили поминки по нему. Мне это тогда совсем не казалось странным. Странным мне показалось другое — почему он теперь хлещет только пиво, ведь прежде, как я говорил, он уважал всякие напитки, даже рисовое вино джунгар, этих невежд, не знающих Великих Писателей. А тут — одно пиво. Но я к другу с расспросами не приставал, и мы весело провели ночь, распевая любимые песни. А наутро, когда я проснулся у пивной бочки, в погреб спустились слуги и домочадцы Магнуса и ну допытываться, что это я здесь делаю и с кем это я вчера ночью песни пел. Я им ответил совершенно правдиво, мол, поминаю друга, а вчера выпивал с ним за упокой его души и Брюхоногого Моллюска. А они обозвали меня пропойцей и паразитом и выкинули за дверь, а окошко в погребе замуровали. И теперь я вынужден пить за чудесное воскрешение моего друга в тавернах, а не в его доме. Но челяди и домочадцам Магнуса радости с того, что они меня прогнали, вышло мало: пиво-то в погребе стало пропадать, каждую ночь не меньше четырех ведер. Один слуга набрался храбрости посторожить там ночью, так наутро вылез оттуда совсем седой и пьяный. И болтал, будто видел, как покойный хозяин пробивал бочку с пивом во-от такими зубами и высасывал из нее ведрами пиво. Слугу, конечно, обозвали лгуном и выпороли, но пиво все исчезало, пока не иссякло совсем, а потом оно стало пропадать в соседних домах и тавернах, и там тоже иной раз видели покойного Максимиуса Магнуса с закрученными в спирали клыками и толстым брюхом. Я с тех пор еще пару раз встречал его, и мы вместе славно вышибали днища у бочек. Однако от писательской деятельности мой друг отошел — будем надеяться, лишь временно, — так что теперь во всей мировой литературе остался только один… как это звучит на койнэ? Ах да, мегалоф. Только один мегалоф[49] — я.

Это обстоятельство его так опечалило, что он с горя выпил еще кружку.

— А в какой день умер и был погребен в бочке с пивом твой друг Николаус? — спросил у него Фланнери.

— В полнолуние, два месяца назад, — ответил заплетающимся языком слегка удивленный Примус.

— А в ночь, когда ты впервые выпил пива с покойным другом, тоже было полнолуние?

— Ну… наверно, я на небо не смотрел, но мне говорили, что иды дуодилиса как раз минули, так что полнолуние могло прийтись на ту ночь, когда мы совершали возлияние…

— Теперь все ясно, — заключил Фланнери. — Твой друг точно стал пивным вампиром, вашими общими усилиями. Его вклад — в том, что он велел похоронить себя в бочке с пивом, да еще в полнолуние. А твой — в том, что ты, опять же в полнолуние, извлек его из бочки и напоил пивом. Так что ему суждено бродить по городу, пока все пиво в нем не высосет…

— Неужто все?! — ужаснулся Примус.

— Если раньше не превратится в хмельного тролля, — ответил Фланнери. — А это произойдет, когда он выпьет сорок раз по сорок сорокаведерных бочек. Хватит у вас в Тар-Хагарте пива для него? Если нет, то он переберется еще куда-нибудь…

Вот тут-то Антониус, видимо, и принял свое роковое решение, потому что он тогда заявил, стукнув кружкой о стол:

— Ну все! Хватит с меня этого малокультурного города, где недостаточно уважают подлинного мегалофа! Отправляюсь туда, где еще ценят Великих Писателей и где пиво не переведется никогда. В Левкию! Там мне наверняка будут рады, ведь из более-менее известных писателей там всего один, да и тот — Эпипол…

Заслышав это имя, Мечислав тихо прорычал, что, была б его воля, в Левкии вовсе не осталось бы известных писателей и Примусу пришлось бы там еще вольготнее. Эх, знал бы он, что этот мегалоф напишет, когда обоснуется в Левкии, — удавил бы на месте при нашем содействии… Но я забегаю вперед.

Примус опростал очередную кружку и достиг наконец предела даже своей выносливости, после чего тихо сполз под стол и удобно устроился там, поджав ноги. Мы же продолжали обсуждать невероятное происшествие уже без этого изобретателя автоматов.

— А как убить пивного вампира? — спросил Агнар, обращаясь, естественно, к нашему знатоку магии.

— А зачем его убивать? — удивился Фланнери. — Для людей пивной вампир вполне безвреден, поскольку вожделеет он только пенного напитка…

— Безвреден?! — возмутился Мечислав. — Да ведь из-за него весь Тар-Хагарт может остаться без пива. А такого наказания, на мой взгляд, ни один город не заслуживает — даже этот, где всякая сволочь прохода не дает честным людям, так и норовит всучить какую-нибудь дрянь или обучить ремеслу вора и сводника!

— Ну если уж вам так хочется знать… — уступил Фланнери. — Убить пивного вампира непросто, я бы даже сказал, очень непросто. Надо заманить его на перекресток восьми дорог на новолуние и утопить в сорокаведерной бочке с медом! А бочку надлежит на том же перекрестке закопать на месяц. В следующее же новолуние, ровно в полдень, бочку необходимо откопать и открыть. К тому времени вампир растворится в меду. Мед же этот надо вылить в реку, а бочку сжечь! Сами видите, какая это нелегкая задача, ведь вампир совершенно не выносит запаха, вкуса и вида меда, поди завлеки его к бочке с медом. И поблизости не должно быть ни капли пива.

— М-да, — неопределенно промычал Мечислав, после чего мы с Фланнери выпили по кружке, размышляя каждый о своем.

— Да, а как прошел ваш поход по местным лавкам? — обратился я к Агпару с Фланнери. — Успешно?

— О, да! — Глаза у Фланнери так и загорелись энтусиасмом. — Я не только приобрел хорошие карты южных краев, но и нашел еще один список «Баллады о мореглотах» — неизвестный мне до сих пор кортонский вариант!

— У тебя есть основания полагать, что он ближе к подлиннику, чем другие? — спросил я с некоторой долей скепсиса, но в то же время с готовностью поверить.

Фланнери неопределенно пожал плечами:

— Кто его знает… да это, в общем, и неважно, ведь, как я уже сказал, будущее, даже предсказанное, не становится предопределенным. Ведь именно предсказание и дает возможность изменить будущее. Правда, бывают случаи, когда попытки предотвратить напророченное как раз и приводят к тому, что пророчество сбывается. Но такое случается гораздо реже, чем можно подумать, слушая баллады о Хильдебранде и его сыне или сопереживая трагедии Эдипа, убившего отца и женившегося на матери вопреки стремлению всех этого не допустить. Просто маги стараются раструбить о каждом таком случае по всему миру, а так как подобные происшествия поэты любят больше всего, то сами понимаете, что из этого получается… Кто-нибудь слышал о том, как Масмаан делал свои пророчества? — неожиданно задал он вопрос, казалось бы, не связанный с обсуждаемой темой.

Мы в ответ отрицательно покачали головами. Этого не знал даже я, а уж что до Агнара с Мечиславом… Едва ли они до недавнего времени хоть раз слыхали о Масмаане.

— Он клал перед собой навощенную дощечку, брал в руки стило и впадал в транс, — сказал Фланнери. — В трансе он слышал голос какого-то божества, и рука его записывала божественное откровение, всегда в стихах. Потом, выйдя из транса, он первый читал написанное, иной раз не без удивления. А записав пророчество о мореглотах, он тут же бросил двенадцать табличек в огонь — именно для того, чтобы напророченное сбылось и его никто не смог предотвратить. Но когда он, потрясенный прочитанным, вышел из пещеры, его ученики бросились к очагу и вынули таблички из пламени. Воск на них уже расплавился, но Масмаан писал с большим нажимом, и ученики смогли восстановить написанное по царапинам на дощечках. Было этих учеников четверо, и только они и Масмаан видели подлинный текст пророчества. Потому что Масмаан вскоре вернулся в пещеру и увидел учеников с обгорелыми дощечками в руках. Он страшно разгневался и потребовал сжечь записи тут же, у него на глазах, а пепел развеять по ветру. И пригрозил ученикам всеми мыслимыми и немыслимыми карами, если вздумают ослушаться. Ослушаться они, разумеется, не рискнули, но пророчество каждый тайком записал по памяти. Масмаан вскоре умер, ему ведь тогда было уже лет девяносто, а чуть позже погибли от разных несчастных случаев и четверо его учеников. Но сделанные ими записи остались, и, видимо, они были достаточно близки к подлиннику, чтобы губить всех, к кому попадали в руки. Так продолжалось лет сто, пока одна из этих записей не попала к магу Бар-Тону. Тот догадался перевести пророчество на пакчарский язык, а свиток с первоначальной записью сжечь. И это подействовало; Бар-Тон спокойно дожил до глубокой старости и ни разу даже словом не обмолвился о том, как звучало пророчество на языке подлинника. Ну, в соответствующих кругах прослышали об этом, и обладатели других записей тоже поспешили обезопасить себя таким способом. А поскольку никто уже толком не знал, на каком языке написан подлинник, то всякий, у кого оказывалась какая-то запись этого пророчества, норовил перевести ее на другой язык, а свой список — сжечь. Вот потому-то когда это пророчество дошло до народа в виде баллады, то баллада оказалась переведенной на великое множество языков — исключительно из-за боязни древних обладателей записей пасть жертвой проклятия, а не в силу ее литературных достоинств. И я, собирая разные варианты баллады, не так стремлюсь докопаться до подлинного текста (на это надежды мало), как найти максимальное число опций, чтобы мы могли выбрать из них тот, который нам больше понравится.

Мы с Мечиславом благоговейно молчали, подавленные величием открывшейся нашему мысленному взору панорамы веков и их осязаемой тяжестью, но Агнара, как и всегда, заинтересовала лишь практическая сторона дела.

— Да стоило ли тратить наши деньги на покупку этого свитка? — усомнился он. — Тот лавочник, помнится, содрал с тебя сорок семь денариев, упирая на то, какая это редкая и древняя вещь. Если свиток нужен лишь для того, чтобы у нас был еще один… как его… опций, то не проще ли самим сочинить пророчество, которое нас всех устроит? Я могу состряпать такой флокк в два счета, только скажите, что в нем надо передать…

— Я вижу, ты твердо веришь, что наше будущее — в наших руках, — улыбнулся Фланнери. — Это хорошо и правильно, но, чтобы этот флокк стал нашим заклятием, он должен быть спет на языке нашего отца. А его мы — увы — пока не знаем.

— Пока? — вскинул голову я.

— Пока, — твердо сказал Фланнери. — Ты сам рассказывал, что время от времени на тебя находит и ты говоришь на незнакомом языке, который, однако, прекрасно понимаешь. Ты такое, пожалуйста, всегда записывай. Глядишь, со временем у нас наберется достаточно слов, чтобы сочинить предлагаемый Агнаром флокк.

Мечислав громко рассмеялся:

— Боюсь, в таком случае он нам будет без надобности, поскольку к тому времени, когда у нас поднакопится столь много слов — даже с моей помощью, на меня, знаешь ли, тоже иной раз «находит», — мы уже успеем совершить все напророченные подвиги. Возможно, даже выпить море.

— Ну, может быть, нам повезет и мы сумеем пополнить свой словарь более быстрым способом, — усмехнулся Фланнери.

— Каким? — хором спросили мы с Агнаром, а Мечислав поддержал:

— Да, каким?

— Понимаете, — объяснил Фланнерн, — на месте явления демона в наш мир образуется своего рода воронка, в которую засасывает из его мира разные вещи, почему-то чаще всего свитки и прочие предметы с письменами, возможно оттого что они легкие, точно никто не знает. Происходит это через неравные промежутки времени, в течение лет так трехсот с момента пришествия демона. Ты слышал о чудесном появлении книг в Храме Геракла в Древней или Великой Левкии? — С этим вопросом он обратился ко мне.

— Слышал, — ответил я. — Жрецы сперва таили их от народа, говорили, мол, книги эти священные и все такое, но царь Леонт добился, чтобы они позволили обнародовать те из них, где говорилось не о богах, а о смертных. Многие считают, что трагедия «Эдип царь» берет свое начало как раз от одной из тех рукописей, конечно слегка переработанной, так сказать, пересаженной на нашу почву.

— Правильно, — подтвердил Фланнерн. — И значит, мы можем ожидать такого выпадения рукописей где-то на границе между Вендией и Руантией. Точное место, к сожалению, может указать только твоя мать.

«А ты откуда знаешь?» — хотел спросить я, но не спросил. Я уже успел убедиться в том, что Фланнери много знал, в том числе и такого, чего ему знать не полагалось.

— В таком случае, — разумно указал Агнар, — двигаясь на юг, мы лишаем себя возможности когда-либо заполучить те рукописи…

— Гм, — смутился Фланнери, — об этом я как-то не подумал…

Мечислав снова рассмеялся, и на этот раз его смех подхватили мы с Агиаром — нас забавляло, что высокоученый братец наконец-то сел в лужу и не может оттуда смотреть на нас свысока.

— Ничего, — утешил его Мечислав, — все равно у нас есть возможность выбрать себе любое будущее, ведь, как я понимаю, переводов-то этих полным-полно. Так что нам ничего не стоит подыскать себе один по вкусу. Вот его мы и объявим подлинным пророчеством Масмаана, а все прочие — брехней.

— Кстати, о пророчествах, — вставил я, — мне сегодня довелось услышать одно…

Но мне опять не дали посоветоваться с братом-магом по поводу ценности сведений, полученных от Шелты, потому что в таверну ввалилась толпа, горланившая в двадцать пьяных глоток знакомую песню:

Трехчлен Седьмого Легиона, Трехчлен Седьмого Легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!

При виде этой буйной оравы ромеев — судя по одежде и оружию, воинов из свиты какого-то важного лица — большинство завсегдатаев таверны сочли за благо кинуться вон, но мы остались за своим столом и потягивали вино, не обращая ни малейшего внимания на вновь прибывших. Только не пивший вина Агнар, улавливая сверхъестественным чутьем близящуюся беду, упрятал так и не проснувшегося снемуса к себе в карман.

Подойдя к стойке, главный из воинов, коренастый малый в шлеме и красном плаще, ударил по ней кулаком и громко потребовал:

— Вина нам! Две амфоры для начала! И не какой-нибудь финбанской кислятины, а самое лучшее кортонское, из Цере. Нам, романским милитам, худшее пить зазорно!

И пошло-поехало. Сдвинув вместе несколько столов, из-за которых ромеи бесцеремонно прогнали упрямых завсегдатаев, они принялись поглощать лучшее церейское вино, сотрясая таверну здравицами Рому, ныне царствующему императору Бруту, победам ромейского оружия (которые, правда, остались в далеком прошлом, но этих увешанных бронзовыми фалерами милитов такая мелочь нисколько не смущала) и время от времени нестройным, но зато громким, пением своего любимого «Трехчлена». Пьяный шум разбудил наконец спокойно спавшего Великого Писателя Примуса, последнего мегалофа во всем Межморье или даже во всем мире. Тот вылез из-под стола и, глядя перед собой оловянными глазами, пошел на негнущихся ногах прямо к ромеям. Подойдя, он с самым непринужденным видом рухнул лицом на стол и принялся изливать душу.

— Да, мегалофия из него так и прет, — с восхищением произнес я, не думая о том, что меня могут услышать не только братья.

А Примус между тем взял со стола непочатую амфору и загадочно сообщил ромеям:

— Пора.

Те сидели не шевелясь, глядя на него с разинутыми ртами, явно не веря, что это происходит наяву.

Примус же, нежно прижав к груди амфору, направился к выходу. В дверях он обернулся и произнес историческую фрасу:

— Не бывает плохих писателей, бывает мало вина, — и скрылся в сгустившихся сумерках.

Оторопевшие ромеи еще какое-то время сидели неподвижно, затем опомнились и с ревом бросились к двери. Но вскоре вернулись, осознав бессмысленность погони. Примуса, естественно, давно и след простыл.

Но он успел напрочь испортить им настроение, и они выискивали, на ком бы сорвать злость. И тут они услышали адресованные нам слова Фланнери:

— Что ж, выпив церейского, он, может, и не напишет ничего великого, но все равно это будет лучшее применение доброму вину, чем если бы оно прокисло в желудках этих скотов, заслуживающих только свиного пойла из корыта.

Глава 25

На миг в таверне воцарилась такая тишина, что я услышал даже посапывание снемуса в кармане у Агнара, а затем коренастый ромей в красном плаще подошел к нашему столу, сопровождаемый крепкими милитами с фалерами младших центурионов.

— Кто-то посмел задеть честь романского оружия или мне послышалось?

Я вообще-то был склонен к тому, чтобы уладить дело миром, но упоминание о чести романского оружия вывело меня из себя — слишком уж оно смахивало на высокопарные сентенции Педанта. И поэтому я обернулся к Фланнери и произнес самым что ни на есть издевательским тоном:

— Мне послышалось или тут и правда кто-то заикнулся о чести ромейского оружия? Разве таковая существует? По-моему, с тех пор, как хари после битвы при Региллах помочились на трофейные мечи и копья, ромеи не одержали ни одной победы, и, стало быть, ни о какой «чести ромейского оружия» говорить не приходится.

Мои слова заставили ромея в красном сначала побелеть, а потом побагроветь.

— Да вы хоть знаете, кто мы такие?! — прогремел он. — Мы служим в охране постоянного представителя рекса, сената и народа Романии, и в нашем лице вы оскорбили весь Квадратный Трехчлен.

— А нам это не впервой, — нагло ухмыльнулся Мечислав, разминая плечи. — Вы, ребята, еще не знаете, с кем связались, мы таких, как вы, косим словно худую траву — чем гуще она, тем легче косить. Так что убирайтесь-ка отсюда, пока целы, а то с вами будет то же, что и с той нахальной лимитой в одной кустодии у моста на границе с Далгулом… Там, знаете ли, тоже стоял какой-то Трехчлен. Больше он стоять не будет — никогда!

Потрясенный ромей даже задохнулся от возмущения. Когда он снова обрел дар речи, то обратился не к нам, а к своим соратникам:

— Ну и повезло же нам, парни! Ведь это те самые святотатцы и злоумышленные пособники usurpatrix, выдачи которых наш Любимый Император потребовал у всех сопредельных и несопредельных государств! За поимку и доставку этих преступников на справедливый суд нашего рекса обещана награда! Двадцать пять тысяч денариев за голову! А тут их четверо! Представляете, сколько деньжищ нам отвалят?!

Глаза у ромеев загорелись восторгом. Они уже видели себя обладателями несметных богатств, каких им не заработать даже за сто лет беспорочной службы.

Ромеи двинулись на нас всей толпой. Я спокойно встал, допил вино и запустил кружкой в багровую рожу сребролюбца в красном плаще. Тот ловко увернулся, и кружка угодила в лоб следующего за ним милита. Тот рухнул под ноги своим товарищам, но их это не остановило. Я обогнул стол, и мы с братьями отгородились им от толпы, а потом, дружно оттолкнувшись ногами от стен, рванули с ним на живую стену из ромеев, как с тараном на крепостные ворота. При этом я, разумеется, заорал «Файр!», а братьям оставалось только поддержать мой возглас, ставший с того времени нашим слоганом[50]. Пока мы с Мечиславом и Фланнери, врезавшись в строй ромеев, нещадно молотили их кулаками, Агнар повел себя неожиданно — он почти без разгона пробежал по стене, шедшей к стойке, и, миновав ромеев, опять перебрался на пол, успев по пути пнуть двух-трех по головам. Решив, что он пытается удрать или зайти им в тыл, шестеро милитов повернулись к нему. Но Агнар, не обращая на них внимания, подскочил к мирно сидевшему за столом верзиле в пурпурных сандалиях и, прежде чем тот успел подняться, резким пинком вышиб из-под него стул.

Верзила очутился на полу. Подхватив стул, Агнар с размаху опустил его верзиле на голову, да так, что предмет мебели разлетелся в щепки. И только после этого Агнар перескочил за стойку, откуда уже давно сбежал хозяин, и принялся осыпать ромеев всем, что попадалось под руку. А так как снаряды ему попадались не всегда удобные для метания, то, естественно, какая-то часть их угодила не в ромеев, а в посетителей, которые еще не успели выбежать из таверны с криками «Стража! Стража!».

Завсегдатаи побежали, правда не все. Некоторые охотно вступили в побоище, которое развернулось в пивном зале. Многие из них ромеев явно не любили (а за что их, собственно, любить?) и теперь с упоением гвоздили всем, чем могли. Правда, попались и желающие добраться до засевшего за стойкой Агнара, но они столкнулись с рвавшимися туда же ромеями и только мешали им.

Бой быстро становился неуправляемым, и я решил, что пора и честь знать, пока не подоспела городская стража. Выхватив из ножен меч, я закрутил им двойной омикрон, вынуждая мельтешивших кругом ромеев и прочих раздаться в стороны. Подбежав туда, где с потолочной балки свисал на цепях один из бронзовых светильников, я подпрыгнул, достав его концом клинка. И благоразумно отскочил, чтобы меня не обдало брызнувшим маслом. Видимо, хорошие идеи приходят в умные головы одновременно, — Фланнери проделал то же самое с другим светильником, двинув по нему навершием посоха. После чего он направил посох на разлившееся по полу масло. Оно весело заполыхало, разом отрезав от нас половину зала. Оставшихся на нашей половине — человек десять, не больше — мы живо отправили к праотцам.

— Агнар, выводи лошадей! — скомандовал я. — Остальные — за мной! — И бросился по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки.

Фланнери и Чеслав от меня не отставали, и я крикнул брату-магу через плечо:

— Не забудь снять с нашей комнаты свое заклятие, а то еще напоремся!

— Не волнуйся! — отозвался Фланнери. — Оно всего лишь шумовое, для отпугивания любителей поживы, а не уничтожения их.

— Шум нам тоже ни к чему, — прокричал Мечислав. — Отвлекать нас будет, еще забудем что-нибудь ценное!

Тут мы подбежали к двери, и Фланнери отворил ее, направив посох. Этим он, очевидно, снял и свое заклятие, потому что никакой шум не мешал нам подхватить седла и сумки и броситься дальше по коридору к лестнице, выводящей прямо во двор. Там мы догнали толпу спасающихся от пожара полуодетых постояльцев, прошли сквозь нее по телам не успевших вовремя уступить нам дорогу и увидели Агнара. Он уже вывел из конюшни Уголька и Сполоха, а заодно и прочих лошадей, имевшихся в конюшне. Вот тут-то и появилось это диво — Пивной Вампир. Он вышел вперевалку из-за угла — большой, невероятно толстый, в тунике и сандалиях, и тоскливо взвыл:

— ПИИИИ-ВОООО!

— Ты думаешь, это он? — спросил я у Фланнери. — Магнус?

— Вне всяких сомнений, — ответил брат, присматриваясь к пивному вампиру с сугубо научным интересом, как будто исследовал редкое явление. Впрочем, по его словам, этот бывший мегалоф таковым и был. Я имею в виду, редким явлением, а не мегалофом.

— А с чего он так взбесился? — спросил Агнар.

— Наверно, почуял пиво на шизахнаре, — догадался я. — Такого ему небось не доводилось пробовать.

— И не доведется, — отрубил Мечислав. — Довольно с нас и одного Великого Писателя, надравшегося за наш счет.

— Совсем не ценишь ты литературы, брат, — покачал я головой с притворной печалью.

— Я не ценю писак, — огрызнулся он, не принимая моего иронического тона, и я вернулся к более насущным заботам.

А забота тогда у нас была одна — как можно быстрее очутиться как можно дальше от Тар-Хагарта.

И в этом нам совсем не помешают добытые Агнаром лишние лошади.

Я сообразил, что выгнал он их из конюшни вовсе не из любви к животным, а чтобы обеспечить себя и Фланнери средствами передвижения. Что ж, похвальная предусмотрительность. А также забота о родных. Похоже, этот убежденный одиночка внезапно почувствовал, что мы ему как-никак семья…

Это, несомненно, говорило о чем-то очень важном, но размышлять было некогда. Спешно оседлав коней, мы помчались к восточному концу улицы, поскольку другой уже перегородила городская стража. Причем не какой-то там ночной дозор, а человек пятьдесят, не меньше. Впрочем, когда мы добрались до перекрестка, из-за угла высыпало еще с десяток стражников, но этих мы опрокинули, погнав на них шесть запасных лошадей. И пока мы мчались дальше, этот маневр приходилось то и дело повторять, поскольку стражи в этом городе оказалось неимоверно много. Уж не знаю, почему — возможно, тар-хагартцы пеклись о высоком мастерстве своих воров и усердно отлавливали самых неумелых…

Как бы там ни было, а перед нами вставал весьма насущный вопрос, да не «кто виноват?» и не «что делать?», а…

— Куда податься? — огласил его Мечислав.

— К воротам?.. — полувопросительно предложил я.

— Бесполезно, — отверг Фланнери, — они уже заперты, да и стражи там много…

— А что нам, Глейвингам, стража? — отмахнулся Агнар. — Перебьем этих собак!

Не иначе, воссоединение валаров породило у него преувеличенное представление о нашей силе.

Я-то прекрасно понимал, что, пока мы управимся с охраной, на шум сбежится весь гарнизон. «Или не на шум», — подумал я, оглянувшись. И точно — рассеянная нами стража продолжала преследовать нас, и численность ее возрастала с каждым разогнанным нами патрулем.

— Раз нельзя уйти посуху, надо уходить по воде, — крикнул Мечислав.

«Здравая мысль, — подумал я. — Вот только как добраться через полгорода до порта?» Судя по числу попадавшихся нам стражников, слух об учиняемых чужеземцами безобразиях летел перед нами быстрее любого арсингуя. Пока мы справлялись с заслонами, но рано или поздно везение кончится, и стражники догадаются перегородить улицы…

И тогда нам останется лишь принять неравный бой, который, несмотря на нашу доблесть, мощь и даже Силу, закончится нашей смертью. М-да, не слишком героический конец для потомков Глейва — погибнуть в драке с какой-то там тар-хагартской стражей!

Эту мысль я, видимо, высказал вслух, потому что Фланнери согласно кивнул и спокойно так спросил:

— И что же ты предлагаешь?

— Я? По-моему, это тебе нужно что-то предлагать. Маг-то в нашей семье — ты, — огрызнулся я.

И поразился собственным словам. Выходит, я тоже, подобно Агнару, воспринимаю нас не просто как людей, случайно сведенных вместе волей Валы, а как семью. Потрясенный этим открытием, я даже не напомнил Фланнери, что в эту передрягу мы попали именно из-за него. И лишь бросил ему, не поворачивая головы:

— Вот и пусти в ход свою магию, отвлеки чем-нибудь ретивых служак. — Высвободив ногу из стремени, я пнул в морду одного такого, бросившегося на меня сбоку. Тот отлетел к ближайшей стене и упал, утратив служебное рвение.

— Запали город со всех концов, что ли. Это должно поумерить их прыть.

«Иначе, — подумал я, — нас скоро просто сомнут». Было очевидно, что стража приходит в себя и последнего боя ждать уже недолго.

— Точно, — поддержал меня Мечислав, — пусти пал на эту голоту. Посмотрим тогда, кто тут пни замшелые.

Видимо, он до сих пор не мог забыть оскорбительных слов того торгаша.

— Пожар мы и так устроили — без всякой магии, — крикнул, потеряв наконец свою невозмутимость, наш маг. — Но раздуть его в общегородской — вы не представляете, сколько на это понадобится Силы, даже если вы все мне поможете.

— Сколько? — отозвался Агнар, шарахнув Скаллаклювом по шлему стражника, напавшего на нас из-за угла.

— Много, очень много! В кадуках лучше не измерять — слишком большое число будет. Миллиард.

Я слабо представлял себе, сколько это мириадов, но догадался, что без стороннего источника Силы нам не обойтись. А где его взять? Впрочем…

— Слушай! — закричал я, осененный внезапной мыслью. — Ты ведь говорил, что там, где сейчас акрополь, было святище Зекуатхи? Так где ж еще почерпнуть сил, как не в Месте Силы?

— Но акрополь на другом берегу, а мостовые ворота тоже закрыты, — прокричал, в ответ Фланнери, отбивая посохом брошенный кем-то дротик.

— Прорвемся! — рявкнул Мечислав, указывая на появившийся за поворотом мост. Естественно, ворота на нем были заперты.

Я обнажил меч, собираясь одолеть их наиболее простым способом, и, подлетев, рубанул в стык между створками, где не просматривалось ни малейшей щели. Отчее наследие с легкостью рассекло бронзовую оковку и лишь слегка замедлило ход, наткнувшись на дополнительную преграду — брус запора. После чего мы с Мечиславом ухватились за львиные морды, украшавшие обе створки, и, подав коней назад, распахнули их.

Выбравшись через другие ворота на левый берег Магуса, мы помчались к акрополю, стремясь ворваться в него с налету. Когда мы влетели на подъемный мост, стоявшая в воротах стража неожиданно струсила и сбежала. Я ждал от этих вояк большей активности. Неужели в охрану акрополя отбирали самых трусливых? Но рассуждать было некогда, и мы промчались в туннель под надвратной башней. Когда мы уже почти миновали его, перед нами вдруг рухнула опускная решетка, и нам еле-еле удалось вовремя остановить коней.

Я оглянулся. Так и есть, решетка при въезде тоже обрушилась, отрезав нам отход. Эти проклятые стражники вовсе не испугались, а устроили ловушку. Они даже зачем-то подымали еще и мост.

— Попались, — определил Агнар.

— Ничего, они еще не знают, кого поймали, — прорычал я. — У этой дичи такие острые зубы, что никакая клетка ее не удержит. Мечислав!

Мы подъехали к противоположным сторонам решетки и принялись кромсать ее мечами, перерубая прутья так, словно те были не железными, а из дерева. Решетка рухнула.

Мы с Чеславом первыми ворвались в надвратную башню, и там вспыхнул короткий, но ожесточенный бой.

Уцелевшие стражники явно полагали свой долг исполненным и не подавали ни малейших признаков жизни, затаившись где-то в недрах надвратной башни. Можно было, конечно, перебить и их, но я понимал, что вчетвером нам акрополь не захватить и уж тем более — не удержать.

Нет, наше единственное спасение — это Место Силы. Вот только где именно оно находится? Круга камней-то здесь давно нет…

Фланнери без колебаний направился к сравнительно небольшому круглому зданию с покоящейся на колоннах конической крышей. Когда мы приблизились, стало ясно, что фундаментом ему служит одна огромная каменная плита. Значит, от древнего святилища кое-что все же сохранилось!

Мы спрыгнули с коней и вошли внутрь здания. Свет проникал сюда через отверстие в центре крыши, и я увидел, что в храме этом ничего нет — даже алтаря. Но мы не стали ломать голову над странностями. Фланнери установил свой посох в центре круга и распорядился:

— Вонзите свои клинки вот здесь, здесь и здесь.

Он показал на три точки, образующие равносторонний треугольник, в центре которого стоял посох. Когда мы это сделали, он приказал:

— А теперь становимся в круг и беремся за руки.

Мы послушно выполнили его приказ, и тогда наш маг велел нам двигаться по кругу.

— Постарайтесь при этом очистить свой разум от всяких мыслей, тогда Слова Власти придут сами собой. — И с этими словами он увлек нас в хоровод встречь режущим кромкам клинков.

Мы кружились все быстрей и быстрей, пока звездный свет на клинках не слился в один блистающий круг. Я старался, как было указано, очистить голову от всяких мыслей. Сперва это не очень получалось, но затем круг заворожил меня своим блеском и всякие мысли исчезли напрочь. И вот мне показалось, что круг этот превращается в столп света и уходит в отверстие крыши. Затем пришли Они… а поскольку они пришли одновременно ко всем нам, то это и были те самые Слова Власти. И мы пропели их хором, на языке, который я уже не мог назвать незнакомым, ибо на нем со мной говорила Вала, но который еще не стал для нас тайным языком магии:

We shall spark a great fire

And rise over world Flamespire.

The great fire for woes

To all our friends and foes.[51]

И вспыхнул огонь ярче тысячи солнц. Хоть я успел зажмуриться, он все равно ослепил меня, лишив всякой способности соображать…

Опомнился я уже с мечом в руке за пределами святилища, чувствуя, как за спиной у меня разливается невыносимый жар. Мгновенно взлетев в седло, я закричал:

— К реке! — и понесся туда, даже не посмотрев, скачут ли за мной братья. Ясно было, что в стенах акрополя нам не спастись, единственной надеждой было добраться до реки. К счастью, в стене акрополя, обращенной к берегу Магуса, были пробиты речные ворота. К ним-то я и устремился со всей прытью, на которую был способен Уголек.

Видимо, через эти ворота в акрополь доставляли по реке припасы, потому что за ними виднелся причал, у которого стояла небольшая шнека. Ослепленные пышущим позади меня пламенем стражники не оказали ни малейшего сопротивления, когда я промчался мимо них на палубу судна.

Резко осадив копя, я крикнул перепуганным грузчикам и матросам:

— В воду, болваны! Хотите в головешки превратиться? От вас и пепла-то не останется! — Внутренний голос подсказывал мне, что после этого огня не останется ничего.

Мне поверили. Я ли оказался таким убедительным или огонь подействовал — не знаю. Но народ так и сыпанул в реку. Прежде чем последовать туда же, я оглянулся, прикрывая глаза рукой. Братья отстали ненамного. Они даже ухитрились пригнать с собой шестерку неоседланных лошадей, каким-то образом помешав им разбежаться в разные стороны.

Одолев причал, они, подобно мне, перепрыгнули на шнеку, отчего на палубе тут же стало тесно. Я хотел обругать их за глупость: надо было прыгать сразу в реку, — но тут выше по течению поднялась гигантская волна и накрыла нас.

Причем именно «накрыла», словно какой-то прозрачный полусферический купол, ни чуточки не задев нас самих. Мы только рты разинули при виде такого чуда — даже Фланнери. И этот прозрачный купол почти тут же порыжел: вызванное нами пламя явно распространилось на весь акрополь. А на этом красноватом фоне появился знакомый (во всяком случае — троим из нас) лик Валы. Даже искаженный кривизной купола, он показался мне прекрасным. Только вот выражение его было совсем не таким, как в первый раз. Глаза гневно сверкали, ноздри раздувались, в гремящем подобно водопаду голосе звенела ледяная ярость:

— Поздравляю, ребята! Стоило вам только сойтись, и готово дело: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Да вы хоть понимаете, глупцы, что не будь это первым магическим соединением клинков, то я бы к вам не явилась и Огонь спалил бы и вас, и город, и всю округу?.. Сейчас я не даю ему перешагнуть границу воды, но больше на мое заступничество можете не рассчитывать. Я вам не нянька!

Мы молчали, пораженные, потрясенные и — чего там скрывать — изрядно напуганные этим божественным бешенством. Казалось вполне возможным, что, скажи мы чего не так, Вала тут же уберет свой магический барьер, и тогда… Поглядев на кипящие за бортом воды Магуса, я прекрасно представил, что будет. Из прыгнувших за борт спаслись лишь те, кто сразу же поплыл к противоположному берегу. Остальные беззвучно разевали рты в мучительном крике. Я, содрогнувшись, отвел взгляд. Надо отдать должное Фланнери. Он единственный из нас нашел в себе силы ответить. И ответить не дрогнув, глядя ей прямо в глаза. Его волнение выдавали лишь побелевшие на посохе пальцы.

— Вина лежит только на мне, о богиня. Мои братья несведущи в магии и не могли предвидеть последствий. Но я… я должен был предусмотреть такое развитие…

Выражение ее лица немного смягчилось, но в голосе все еще звучал гнев.

— Да, уж от кого-кого, но от тебя, Фланнери, я никак не ожидала подобной глупости. Ты-то ведь должен понимать: нельзя играть с огнем, обожжешься. — Богиня совсем по-человечески сделала глубокий вздох и, успокоившись, продолжила, чеканя слова: — Сейчас я подыму волну и умчу вашу шнеку далеко в озеро, чтобы вы могли продолжить свой Путь, но сперва оглянитесь и полюбуйтесь на дело рук своих.

При этих ее словах накрывший нас купол потемнел, и мы обернулись, не боясь ослепнуть, не прикрывая глаз и даже не щурясь.

И, похоже, напрасно. Там вздымалось до самых небес неистовое пламя, от акрополя уже не осталось ничего, кроме оплавленного камня. Да, именно так. Громадные мегалиты расплавились, будто свинцовые бруски. А огонь ревел, словно негодуя на сдерживающий его магический водный круг, стремясь вырваться на волю и пожирать всё и вся, пока весь мир не превратится в прах и пепел. Глядя на лижущие небо языки пламени, я отчетливо видел мысленным взором картину гибели города и мира. Вот пожар охватывает весь Тар-Хагарт, и обезумевшие горожане мечутся в ими же созданной западне из домов и городских стен. Вот огонь проносится красно-черным валом по полям и лесам, осушая мелкие ручьи и заживо варя рыбу в кипящих водах рек и озер. Вот он уничтожает Романию и Михассен и доходит до Антии. Тут я плотно зажмурился, не желая видеть дальнейшего, но картина по-прежнему стояла у меня перед глазами как наяву, и я видел, как гибнет в огне Эстимюр, как кричат охваченные пламенем мать и Мия, Альдона и Эглейв, как… Но довольно. Все равно я бессилен передать весь ужас этой картины, хотя даже теперь, по прошествии стольких лет, я по-прежнему вижу этот холокаустон[52], стоит лишь прикрыть глаза и вспомнить. Только вспоминать об этом мне как-то не хочется. Достаточно сказать, что я видел, как гибнет в огне наш пусть и несовершенный, но все же такой прекрасный мир и как от него остается только висящий в черноте звездной ночи обугленный голый шар.

Видимо, нечто подобное узрели и братья, потому что мы все сидели, застыв в этой странной позе, вполоборота, пораженные немотой. Наконец я откашлялся и сказал:

— Думаю, мы все усвоили урок, богиня. И никогда не допустим, чтобы наши клинки вновь…

В глазах Валы снова полыхнула ярость:

— Клинки?! Огонь не в клинках, а в вас самих! Все прочее — лишь средства направить вашу Силу в нужное русло. И если она останется неуправляемой, то погубит и вас самих, и все, что вам дорого. И Путь ваш закончится, еще не начавшись.

Лик Валы исчез. Но воля ее явно никуда не делась, потому что накрывавший нас купол вновь обратился в гигантскую волну за кормой шнеки, которая неудержимо и стремительно понесла нас вперед — в озеро Ильмар-волкин. Вынеся судно на просторы озера, волна постепенно спала, но, словно сменяя ее, тут же налетел бешеный ветер и понес нас с такой скоростью, что подымать парус было бы чистым самоубийством.

Спрыгнув с коня, Мечислав бросился к рулю и, схватившись за него, старался с помощью подоспевшего Агнара держать шнеку кормой к ветру-демону. Именно так назвал его успокаивавший тревожно ржавших лошадей Фланнери. Получалось у него это, кстати, очень неплохо, и потому, спрыгнув с Уголька на палубу, я не стал вмешиваться и прошел на нос, вглядываясь в туманную даль. Там, впереди, нас ждало будущее, и оно представлялось столь же неясным, как и этот затянутый дымкой горизонт. Но если будущее скрывалось в тумане, то цель наша теперь сделалась достаточно ясной. По крайней мере, для меня. Я теперь знал, Что Делать, не говоря уж о том, Кто Виноват… Как там говорила Шелта? «… С народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать». Да, это по мне, думал я, это и есть мое призвание, а все пережитое прежде было лишь подготовкой к нему. Я оглянулся на багровое зарево и усмехнулся. Этого пока еще никто не знал, кроме меня и, вероятно, Фланнери, но новый народ файритов уже родился. И рождение его было отмечено событием как памятным, так и символическим. Оно, несомненно, предвещало нам и нашим потомкам опасную судьбу, но меня не страшила встреча с ней. Ведь пока со мною братья по крови и по оружию и само это оружие, неодолимых врагов для нас нет и быть не может.

Я снова повернулся вперед — туман растаял, и демон-ветер нес судно на восток от солнца, навстречу нашему Предназначению.

От авторов

Рукопись эта попала к нам необычным образом. Случилось это на «Интерпрессконе-95». Опутывавшая тот кон мистическая атмосфера сгущалась прямо пропорционально количеству выпитого. И когда это количество перешло в качество, произошло событие, необыкновенности которого мы первоначально не смогли оценить по причине сильного подпития.

Мы сидели в номере и обсуждали перспективы развития любимого нами жанра фэнтези. Перспективы эти нас, откровенно говоря, не радовали. Издающаяся отечественная фэнтези нам решительно не нравилась, за исключением нескольких произведений, которые, увы, не могли изменить общую безрадостную картину. В конце концов мы пришли к выводу, что для появления в отечественной фэнтези чего-либо достойного надо самим написать «что-то достойное». После чего мы выпили еще и призадумались, чего бы такое написать. Вот тут-то мы и услышали ГОЛОС, произнесший с едва заметной иронией:

— Вы, я вижу, терзаетесь муками творчества. Писать, конечно, очень трудно.

Мы дружно обернулись и моргнули. Перед нами стояла ОНА: высокая, красивая, с золотисто-рыжими волосами. Ее появление в запертом номере нас в тот момент нисколько не удивило. Но следующие слова нас изрядно изумили:

— Вот, — на стол перед нами с тяжелым стуком упала толстенная пачка рукописей, — думаю, это способно послужить вам неиссякаемым источником вдохновения. Если вы, конечно, сумеете понять, что здесь написано. Хотя словарь тут имеется, так что это не должно составить для вас большого труда. И насчет авторских прав не беспокойтесь — написавшие в суд подавать не будут. Когда прочтете — сами все поймете. Так что — дерзайте. — И, повернувшись, не спеша удалилась из номера поступью повелительницы всего сущего.

Мы снова моргнули, потому что нам показалось, будто она вышла, не открывая дверь: не прошла сквозь нее, а просто подошла к ней и исчезла.

Чтобы успокоиться, мы допили то немногое, что оставалось на столе, а затем приступили к разбору попавших к нам рукописей. Они были написаны на смеси русского и английского с добавлением разных греческих, скандинавских и вроде бы корейских слов. Разыскав в числе рукописей упомянутый словарь, мы решили заняться переводом завтра и завалились спать.

Наутро мы полагали приключившееся ночью воплощением белой горячки, но, к нашему несказанному удивлению, разобранные рукописи по-прежнему лежали на столе.

Изучая сии манускрипты, мы так увлеклись, что окончание кона прошло мимо нашего внимания, и мы узнали о нем, лишь когда нас попросили очистить номер.

Дальнейшей работой с текстами мы занимались уже в городе, и чем дальше мы продвигались, тем больше проникались первозданным очарованием данного повествования. Нам показалось кощунством перерабатывать это гениальное произведение в банальный боевик, и мы старались оставить все как есть, ничего не приукрашивая и не добавляя, и лишь разбили повествование на части и главы для удобства публикации. Также мы взяли на себя смелость свести к минимуму употребляемые в тексте грецизмы: мы считали, что наш читатель такого эллинофильства не поймет и не одобрит.

1

Когномен (рим.) прозвище ветви рода (как правило — аристократического).

(обратно)

2

Полемарх (левк.) — верховный главнокомандующий, или, как в данном случае, военный министр.

(обратно)

3

Тагмарх (левк.) — командир тагмы — подразделения от трехсот до тысячи мечей.

(обратно)

4

Периферия (левк.) — провинция.

(обратно)

5

Гоплиты — тяжеловооруженные воины, аксиоматики — офицеры (левк.).

(обратно)

6

Мия (левк.) — одна.

(обратно)

7

Ураторп (норлан.) — медвежий угол (в переносном смысле).

(обратно)

8

Снурий (ром.) — незаконнорожденный.

(обратно)

9

Акриты (левк.) — пограничники.

(обратно)

10

Милит (ром.) — воин.

(обратно)

11

Карм (туатск.) — пирамида, сложенная из дикого камня.

(обратно)

12

Перепетея (левк.) — авантюра.

(обратно)

13

Sic transit gloria mundi (ром.) так проходит мирская слава.

(обратно)

14

Меня сковали Из прочной стали На страх врагам. Коль ради счастья Стремишься к власти, Ее я дам.

(обратно)

15

Автором этих стихов является Т. Погодина. Сведений о том, что она известка как богиня Вала, нет.

(обратно)

16

Собеседники цитируют балладу Вальтера Скотта «Замок Смальгольм». В переводе В. Л. Жуковского эти две строфы звучат так: По в железной броне он сидит на коне, Наточил он свой меч боевой, И покрыт он щитом, и топор за седлом Укреплен двадцатифунтовый.

И в ответной реплике: По железный шелом был иссечен на нем, Был изрублен и панцирь и щит. Был недавнею кровью топор за седлом, Но не английской кровью покрыт.

В дальнейшем идет разбор оригинального текста, а не перевода.

(обратно)

17

Меня сковали Из прочной стали Для славных дел Пусть шторм бушует, Не подведу я Того, кто смел.

(обратно)

18

Меномайствовать (левк.) — заниматься мантикой, или гаданием.

(обратно)

19

Подозрения Главка были небезосновательны: Skyggeraskr — в переводе с древнескандинавского значит скорее «Обгоняющий тень», чем «Светозар». Но мы решили придерживаться мнения переводчика, полагая, что Мечиславу лучше знать. (Прим. авт.)

(обратно)

20

Кустодия (ром.) — погранзастава и таможня.

(обратно)

21

Лимита (от ром. limitanci) — Главк имеет в виду пограничников.

(обратно)

22

Закон (императора) Марка о святотатствах (ром.).

(обратно)

23

Галея (ром.) — кожаный шлем.

(обратно)

24

Usuratrix (ром.) — узурпаторша.

(обратно)

25

Brutus (ром.) — тупица. Очевидио, его отец император Катон (Мудрый) был не лишен чувства юмора и полагал, что в сравнении с ним сын неизбежно окажется туповатым. И дочь свою он назвал Люпой (Волчицей), видимо, не только в угоду жене…

(обратно)

26

Мечислав шутит. Имя Псар не имеет никакого от ношения к псарю. В переводе с левкийского оно означает Скворец.

(обратно)

27

Lunt (норлан.) — фитиль.

(обратно)

28

Закосы (венд.) — извилины.

(обратно)

29

Хмыз (венд.) — кляча, переносное — ничтожный человечшика.

(обратно)

30

Главк не знает, что слово комма означает не только запятая, но и партия.

(обратно)

31

Жбик (венд.) — лесной кот.

(обратно)

32

Арода (левк.) — пряность

(обратно)

33

Лебетостасия (левк.) — котельная.

(обратно)

34

Симфония (левк.) — соглашение.

(обратно)

35

Мне конец, я убит, но твой Путь перекрыт, Когда в деву твой жезл войдет. Пусть течет моя кровь, но восстану я вновь, Когда меч твой ваш сын извлечет.

(обратно)

36

Фрилла (норлан.) — наложница.

(обратно)

37

Утскутт, Пакк (норлан.) — и то и другое слово означает бастард, ублюдок.

(обратно)

38

Vig (норлан.) — убийство, совершенное «честно», в отличие от morder — подлого убийства.

(обратно)

39

Яньчаны (джунгарск.) — соляные промыслы.

(обратно)

40

Хирдманы и хускарлы (норлан.) — дружинники и слуги.

(обратно)

41

Шэнь (джунгарск.) — дух.

(обратно)

42

Гуань (джунгарск.) — чиновник.

(обратно)

43

Адальман (норлан.) — благородный человек.

(обратно)

44

Оренда — магическая или божественная сила.

(обратно)

45

Шелта (туатск.) — водоплавающая дичь

(обратно)

46

Луца (алальск.) — призрачное существо с даром предвидения.

(обратно)

47

Примус преувеличивает. Название романа означает просто «В цикле первом».

(обратно)

48

Агела (левк.) — стая.

(обратно)

49

Мегалоф (левк.) — гений.

(обратно)

50

Слоган (туатск.) — боевой клич.

(обратно)

51

Мы разожжем великий пожар, И взовьется над миром язык пламени. Великий пожар на горе Всем нашим друзьям и врагам.

(обратно)

52

Холокаустон (левк.) — жертва всесожжения.

(обратно)

Оглавление

Часть первая . МЕЧ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

ИНТЕРМЕДИЯ

Часть вторая . БРАТЬЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

От авторов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте