«Кот и рыцарь»

Александр Уралов К.И.С.

КОТ И РЫЦАРЬ

Начну просто и правдиво. Так, как оно и было на самом деле много лет назад…

Я сидел на диване и размышлял о бренности всего земного. Судите сами, о чем же мне еще было печалиться, если пошел второй день моего отпуска, за окном потрескивал мороз, а в ящике письменного стола лежало… всего ничего. И это — на весь оставшийся месяц!

Со мной случился острый приступ принципиальности, и я одним махом раздал «с отпускных» все мои долги, а заодно утерял всякую надежду провести хотя бы этот отпуск по-человечески.

Девушка, которую я любил пуще иных прочих, вышла в октябре замуж, и я уже второй месяц пребывал в состоянии некоего душевного кризиса. Кризис этот был тягучим, нудным… хотя, откровенно говоря, не таким уж и глубоким. Ну, знаете… в смысле, что топиться-вешаться временами очень хотелось… но хотелось преодолимо. Ликвидировать упомянутый кризис в таких случаях можно, только выбивая клин клином, но заводить новый роман, да ещё и на мели… Нет! Это чистой воды утопия!

Из этого, то бишь из вышесказанного, умудренный жизнью читатель может, поймет, что и я был молод, холост, склонен к сибаритству и прихварывал обломовщиной. А впрочем, зачем ему это? Никому, честно говоря, не интересен мой психологический портрет, правда? О нём Вы можете, при нужде, справиться у Стивенса. Он — любитель уличать меня в мелких слабостях…

Впрочем, я отвлекся, извините.

Грущу я, растравляю свои душевные раны и… ловлю себя на том, что уже с минуту, оказывается, машинально прислушиваюсь к тому, как под моим старым диваном, оставшимся ещё от родителей, что-то назойливо скребется и пыхтит.

— Ну, — подумал я, — вот, братец, тебе и занятие на весь месяц. Мышеловки, отрава по углам… ужас!

Я вообще-то люблю животных и присутствие подо мной существа из породы мелких грызунов меня не напугало. Однако, встав на колени и нагнувшись, я почти уперся носом во что-то огромное, лохматое и теплое, и мысли мои сразу скакнули в разные стороны.

Под диваном, слегка придавленный им, сопел здоровенный котище!..

Любителям психологических нюансов скажу честно: реакция моя вряд ли устроит хоть кого-то из них. Я не стал, — вопреки традициям жанра, — щипать себя за предплечье, не упал в обморок, не отпрыгнул, крича, и даже не задрожал.

Я почему-то первым делом приподнял диван, — придавленному животному явно не хватало воздуха. Кот вылез в пыли и паутине, — я давно уже не делал уборки. Морда его была зело мрачна, пыльные усы воинственно торчали.

Некоторое время я соображал, откуда он взялся, а кот, смущая меня несказанно, всё смотрел и смотрел, и во взгляде его была какая-то пристальность, не свойственная в такой степени даже котам.

Я бросил напрягать извилины, решив, что кот забрел из подъезда и все это время спал под диваном. Отчасти, если уж быть откровенным, я побаивался, что слишком упорные думы под тяжелым желтым взглядом этого кошачьего левиафана приведут меня невесть куда. Слишком уж дико было всё это, тем более что в глубине души упорно попискивало воспоминание о том, что с час назад я выгребал из-под дивана упавшую трубку (так… табачное сибаритство, не более) и, естественно, никакой домашней скотинки под диваном не видел.

Несмотря на это воспоминание, я не поддался малодушию и встал, чтобы отправиться на кухню и принести незнакомцу молочка в блюдечке, причем старался не поворачиваться к угрюмому хищнику спиной.

Кот как-то странно хмыкнул и… (да-да! — вы же ждали этого!) сказал:

— Ну, что ж, какой есть. Бывает и хуже. Приветствую вас, молодой человек!

В голове моей кто-то звонко выпалил:

— Ага!!!

Не буду описывать свой первый диалог с гостем. Он был сумбурен и дик, и до сих пор, вспоминая о нем, я густо краснею. Я что-то бормотал и вскрикивал; кот шипел и злился… Но постепенно все перестало скакать перед глазами, успокоилось сердцебиение, прошел шум в ушах, и я обнаружил себя сидящим на диване с раздёрнутой до пупа (вероятно, мной же самим) рубахой. Разговор шел уже довольно-таки внятно.

— Но почему именно я? Странное дело! Я — простой советский инженер…

— Да пойми же ты, мой перепуганный друг, что условие было таково — идти должен именно ты. Как модно говорить в Индии — карма!

— Знаешь, — признался я, — честно говоря, я до сих пор не могу ничего толком понять. В голове черт знает что, метель какая-то.

— А не испить ли нам чайку? Глядишь, и оклемаешься? — вдруг заявил кот.

— Ты пьешь чай?!

— Да, если в нем более трех четвертей молока…

Бестолково топчась на кухне, я продолжал этот в высшей степени удивительный разговор, постепенно и незаметно для меня становившийся каким-то обыденно-реальным. Перестала томить пустота под ложечкой, и я чувствовал себя так, будто разговаривал с соседом о цене на телевизоры. Временами искоркой вспыхивало ощущение бредовости всего происходящего, но тотчас гасло, поскольку, собственно говоря, ничего такого уж страшного в коте-парламентере не было. Вот только размеры… Теленок!

— Слушай, а тебя как зовут-то? — вдруг спохватился я, стоя на коленях перед буфетом, и пытаясь отыскать подходящее глубокое блюдце для гостя.

— О, наконец-то! — иронически воскликнул кот и отвесил мне легкий поклон.

Я бросил рыться в недрах буфета и встал.

Судя по пушистой морде, предстояло нечто официальное. Руки мои неудержимо стремились вытянуться по швам.

— Кот Ирвинг Стивенс к вашим услугам! — звучно промяукал кот.

Сделав многозначительную паузу, он многозначительно забубнил:

— Сокращенно — КИС. Вообще-то сия аббревиатура может быть нетривиально изменена. Инициалы мои тем и хороши, что любая их перестановка дает нам имя не менее многозначительное, чем КИС. Например: ИКС — чудесно, не правда ли? Греческий вариант: КСИ. Или, — не менее интересно — ИСК.

— А так же — СИК, — глупо хихикнул я и покраснел.

Кот обиженно мяукнул, шерсть его поднялась дыбом, а глаза метнули искры:

— Я по-про-сил бы вас, с-с-с-с-сэр! — отчеканил он ледяным голосом.

— Простите… Я…я… не хотел обидеть тебя… Вас…

Вспышка гнева прошла. Шесть на Кисе улеглась, и он горько воскликнул, не глядя на меня:

— Несть им числа, шутникам такого рода! О, как велико мое долготерпение, но и

оно когда-нибудь иссякнет!

Я подавленно молчал, а Кис, сделав надлежащую, укоризненную, — прямо-таки стыдящую, — паузу, вдруг деловито произнес:

— Ну, где молоко? Чай можешь не лить, это лишнее…

Блюдце не понадобилось, ведь кот с дьявольской ловкостью откусил верхушку молочного пакета и стал, блаженно причмокивая, сосать молоко прямо из тары, за что лично мне, например, в детстве часто влетало…..

Знаете, видимо всему есть свои границы. Когда Кис связно выложил мне причины своего появления в «поддиванном пространстве», я уже почти не удивлялся. Видите ли, у них там (Кис неопределенно махнул лапой куда-то в сторону кухонной кладовки) создался дефицит добрых молодцев.

Да-да! Почти так он и выразился! В их мире, мире говорящих котов, черной магии и прочей чертовщины, завелась, как в датском королевстве, «какая-то гниль». Никто толком не знает что это такое, но часть их мира поглощают неведомые силы и проникнуть в тайну Мрака (как немедленно люди окрестили эту область) не может никто.

(Я передаю вам речь Киса практически дословно. Думаю, вам понравится его стиль изложения. Временами мне казалось, что я слушаю литературную композицию по мотивам произведений авторов начала девятнадцатого века. Словом, Загоскин, Погорельский и Гавриил Романович Державин. Готовьтесь! Сейчас начнётся…)

— Самое страшное, — говорил серьезный и напыщенный Кис, — что Мрак расползается, медленно и неотвратимо, как Рок. Огромная черная стена клубящейся темноты, понимаешь? Издали это похоже на пелену густо-смоляного, жирного дыма, медленно надвигающуюся на тебя… Когда-то область Мрака была совсем маленькой, всего лишь небольшая долина в горах, безлюдных, диких и неприступных. Похоже, что ее избегали даже силы Зла. Но теперь Мрак начал расти… и расти неотвратимо.

Несколько странствующих рыцарей один за другим ушли навстречу проклятой стене. Многие понимали, что эти смельчаки не вернутся никогда, но разве удержишь благородного господина, которому его феодальные честь и слава дороже жизни? И многие, слишком многие нашли свою смерть в лоснящемся страхом Мраке… О, бессилие, ты — проклятие слабого! Ярость, сила, хитрость, знание — всё было бесполезно!

Кис сделал драматическую паузу и почему-то укоризненно посмотрел на меня.

Я невольно понурился, хотя к рассказываемой истории доселе не имел никакого отношения… и вообще никак не мог отделаться от ощущения того, что вижу какой-то замысловатый сон.

— И вот, впервые за многие годы, был собран Совет Королей. Внемли, юноша… — АЛЛО, ЮНОША?! Что ты там копошишься?!! Между прочим, я о серьёзных вещах рассказываю! — Так вот — это не просто короли, а короли Белой Магии! Всё их искусство было направлено на поиски спасения и не было выхода из тупика. Жирной тучей нависал над миром Мрак, а Совет не мог ничего сделать… И все-таки, молодой человек, час настал! Тайны Белой Магии позволили указать путь к спасению…

— … Вот так я и попал к тебе.

— А почему именно ты?

— Мой друг, коты недаром считаются символом мудрости. Нам много о чём известно!

Кот напыжился, распушил хвост, прикрыл глаза и небрежно произнес:

— Да и вообще, я занимаю не последнее место в нашем мире…

Я с уважением поглядел на кота-вельможу и подумал о том, что ему обязательно нужно обзавестись сапогами и шляпой, коль скоро он действительно большая шишка.

Кот Ирвинг Стивенс встал. В комнате было уже совсем темно, и я зажег бра.

Тревожно было на душе. Ветер порывами ударял в окно, и шорох ледяной крупы назойливо лез в уши. «В конце концов, — лихорадочно подумал я, — нелепо опасаться чего-либо в нашем веке. Космос, атом, компьютеры, генная инженерия, 1986 год от Рождества Христова и вдруг — на тебе! Что там меня ждет — баба Яга, Кащей, сама Серпентина, дочь Саламандра?.. Надо срочно собраться. Взять с собой кое-какие инструменты, походный набор, зажигалку с баллончиком газа, что еще? Ах, да! Кассетный магнитофон! Будем потрясать умы Несмеяны, Василисы Премудрой и прочих сказочных принцесс…»

Мысли вспыхивали зарницами, суетливо набегали одна на одну, как волна на волну (простите за невольную рифму)… но странное оцепенение овладело мной. Я сидел в кресле под аккомпанемент перебивающих друг друга идей и бессильно смотрел на то, как Стивенс вспрыгивает на диван и лапой нажимает на кнопку выключателя.

Темнота… темнота… когда глаза привыкают к ней (почему стало так тихо?) я вижу, что по шерсти Киса пробегают зеленые искорки. Мало того, я понимаю, что странное покалывание по всему телу — результат действия таких же искр, вспыхивающих уже на мне!

Слышен нарастающий рёв… нет, это — вой!..

…и внезапный пульсирующий свет бьет мне в глаза!

* * *

Сначала были кольца. Разноцветные и расплывчатые они парили перед глазами, пока я собирался с мыслями. Сомнений нет, — я лежал, зажмурившись, на чем-то жестком, в ушах еще шумело.

— Золотко, открой глазки! — промяукал рядом голос Стивенса и я тотчас распахнул сомкнутые вежды.

Я лежал на спине в позе оперируемого. Тут же сидел озабоченный Кис, а над нами висело отсыревшее небо с серыми клочковатыми тучами. Рядом возвышались почти развалившиеся крепостные ворота, и остроконечные боковые башни цеплялись за грязную вату туч дырявыми штандартами.

— Приехали, — пробормотал я. — Простите, где здесь Спящая царевна? Сейчас я ее целовать буду.

Кис скорчил гримасу, а я сел. Голова уже не кружилась и, вообще, я чувствовал себя прекрасно. Впереди были великие дела и неимоверные трудности, после которых героя ожидали объятия старого короля и спасенная принцесса с подробной картой половины королевства подмышкой.

Вот так сюрприз! Видимо, напрасно тешил я себя тем, что мне удастся ошарашивать наивных сказочных жителей (этих оленят Бемби и прочих нарисованных зайцев и драконов) электронными часами, собственным внешним видом, кассетным магнитофоном и, — о, чудо из чудес! — «небьющимся мягким стеклом» полиэтиленовых пакетов.

На мне — черная кожаная куртка со множеством заклепок, карманов, ремешков и стальных застежек, а также какие-то плотные, опять же черные, штаны и сапоги с небольшими отворотами. Звякнули по пыльному булыжнику зубчатые шпоры, а на голове я обнаружил щегольской берет всё того же черного цвета, скроенный на средневековый фламандский лад.

Мама родная! Я сразу же почувствовал себя уверенным и могучим. И не грех, при таком-то воинственном наряде!

Рядом со мной, воткнутый между булыжниками, торчал узкий и длинный меч. Обоюдоострый и какой-то хищный, он наводил на мысль о турнирах, боях и Прекрасной Даме. Стивенс сидел рядышком и озабоченно глядел на меня.

— Осмотрелся? — он вздохнул и встал. — Поднимайся, Чёрный рыцарь, — кстати, впредь меня так и именовали, — а то копчик простудишь.

Какое соединение «высокого штиля» с низкой прозой! Но прозвище мне понравилось, и я пропустил мимо ушей шпильку.

— Ну, и где мы, Вергилий? — спросил я, вставая и выдергивая меч, чтобы вставить его в ножны.

Вместо ответа Кис с отвращением поглядел на ворота, обитые ржавыми листами с гигантскими заклепками, и скептически стал смотреть на то, как я, — признаюсь, несколько неуклюже, — прилаживаю ножны на левый бок. Занятый этой непривычной проблемой, я не обратил внимания на молчание кота, но чуть позже, справившись с ремешками и пряжками, сообразил — с момента вопрошания прошло столько времени, что его трудно назвать просто паузой.

— Что-то случилось, Кис?

— Это Заколдованный Замок. Банальное название, правда? До отвращения… Но придется пройти через него, хотя я охотно отдал бы одно ухо за то, чтобы обойти Замок стороной.

— В чем же проблема, Кис? Пошли в обход!

— Ага, как бы не так… если эти развалины вырастают у тебя на пути, считай, не миновать тебе ворот. Отныне, куда бы ты ни повернул, перед тобой все время будет появляться этот архитектурный кошмар. Желаешь попробовать?

Я не желал, ибо видел, что в двух шагах от нас висел густой молочный туман, постепенно сливающийся с мрачными тучами. Ясно, что Кис не врет, а таскаться по этому булыжнику в сыром тумане было бы, может, и интересно, но, честно говоря, жутковато. Хотя… вряд ли в Замке будет веселее. Вид у него тяжелый — помесь тюрьмы Инквизиции с больницей для душевнобольных 12-го века…

А чего собственно я боюсь? За плечами у меня 25 лет двадцатого века, твердый оклад и могучий атеизм во всей его советской красе. Пусть это пейзаж не похож на иллюстрацию к сказкам братьев Гримм, а скорее на декорации к готическому роману, так что ж? Ведь это всего лишь сказка, дорогой Черный Рыцарь! Согласен? Ну, вперед!

Чувствуя себя в этом костюме немножко Воландом, я решительно шагнул к воротам и потянул на себя огромное ржавое кольцо. Ох, и заскрипела же открываемая створка!

В этом скрипе взвыли и закричали подозрительные хриплые голоса. По спине у меня пробежал холодок, а Стивенс сплюнул:

— Чур меня, нечистая сила!

Рванув еще раз створку на себя, я явственно услышал, как петли злорадно взвизгнули: «Иди сюда-а-а!» Но створка уже отворилась настолько, чтобы можно было пройти, и я перестал насиловать наш слух. Стараясь четко печатать шаг (как помогали мне в этом шпоры — звяк-звяк-звяк!) я вошел в сумерки замкового двора. Кис шел рядом.

— Ну, конечно же, все атрибуты на лицо! — бодро сказал Стивенс. — Свист ветра в потёмках, виселица неподалеку и невнятные шорохи по углам, леденяще переходящие в стоны.

Я кисло подумал о том, что должен сделать вид, говорящий о моей высокой оценке кошачьего ёрничества, но, на удивление, мне действительно несколько полегчало на сердце. Ирреальность происходящего и, в то же время, реальная грозная тяжесть моего Эскалибура придавала мне настроение, сходное со скептицизмом Киса.

— Жутковатое кино, — ответил я, взяв Киса за переднюю лапу, ибо он шел на задних, как заправский Бегемот.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Кстати, почему все думают, будто я мастью чёрен, а?

Это глубокое, хотя и понятное, заблуждение! Полосат я, по-ло-сат!!!

Пересекая двор (гулко отдавалось эхо) мы отчетливо слышали, как скрипела цепь виселицы и глухо стонала раскачивающаяся на ветру фигура. Но присутствие Стивенса ободряло меня, а кот, глядя на мое спокойствие, видимо, черпал в нем силы для своей невозмутимости. Держась за руки, видимо от избытка оптимизма, мы уверенно вошли под темные своды и двинулись куда-то вниз по наклонному, пахнущему прелым мхом, коридору.

Изредка на стенах пылали длинные факелы. С факелов капали вниз горящие капли и с крысиным шипением гасли на заплесневелых плитах. Липкая сырая паутина частенько вставала на пути, и приходилось смахивать ее с лица, пугая суетливых лохматых пауков. За воротами, у чадящих факелов, стояли, ощетинившиеся шипами, вороненые рыцарские латы и тьма, сгустившаяся в прорезях их шлемов, была такой зловещей, что поневоле чудились в ней пустые глазницы. Некоторые доспехи покосились и проржавели, но менее жуткими от этого не стали. «Сальвадор Дали», — почему-то подумал я.

Стивенс притих, я тоже. Мы шли вперед. Факелы попадались все реже, и я уже подумывал о том, чтобы запастись парочкой их для дальнейшего пути. Несколько раз нам снова попадались пустые доспехи, и мы с должной опаской отнеслись к подобным встречам. Стивенс вдруг потребовал для себя оружие, и мне пришлось рискнуть.

— Отдувайся тут за тебя, — проворчал я, осторожно приблизившись к одной из таких безмолвных фигур и, поколебавшись, резко выхватил из ножен чужой кинжал. Латы покачнулись и, злобно завизжав:

— Отда-а-ай! — рухнули.

Я едва успел отскочить, и чуть было не отдавил Стивенсу лапы. Изо всех щелей и дыр подземелья зашипело по-змеиному, забулькало малоразборчивыми проклятиями, запахло серой. Словом, нас «обложили» на совесть. Я отдал кинжал вместе с ножнами Стивенсу. Ножны и ремень я вытащил из груды упавшего металлолома. Опоясывая Киса, я вдруг заметил, что ржавчина на заклепках ножен и лезвии кинжала исчезла, а сырая дряблая кожа ремня, покрытого стальными пластинами, стала вновь упругой и скрипящей.

— Это хорошее знамение, — серьезно заметил Стивенс, смахивающий теперь на взъерошенного разбойника — кота Базилио, вышедшего на большую дорогу.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ну, хватит! Я долго терпел, но это — уже явная клевета! При моих-то, аристократических, полных достоинства манерах, причислять меня, магистра, к столь презренному сословию! Фи…

Вскоре мы заметили, что пол в подземелье повышается, стены становятся все суше, потолок все ниже и, в конце концов, мы наконец-то уперлись прямо в винтовую лестницу, круто ведущую куда-то вверх. Дальше хода не было.

— Ну, что, лезем? — зачем-то спросил Стивенс.

— А ты хочешь идти обратно? — невинно заметил я.

Кис надулся и отбрил меня чем-то интеллектуальным, вроде «сам туда иди».

— Ладно, погоди, я пойду первым, — сказал я и обнажил меч, ведь на узкой лестнице это было бы трудно сделать с надлежащей быстротой…

И вот мы затопали по дубовым ступенькам, окаймленным железными полосами с грубыми насечками. Стараясь не очень сильно стучать каблуками по железу, я пытался отогнать назойливую, но вполне естественную в моём положении мысль: а что же ждет нас там, наверху?

* * *

«А может быть, мне все это мерещится?» — вдруг подумал я. Может быть, все это — милый домашний бред и я всего лишь свихнулся? Но всё-таки я отбросил дурацкую идею сумасшествия. Слишком уж всё реально и… и не похоже на бред, что ли… Скоро все мои мысли были теперь только о том, как защищаться в этой крайне неудобной позиции и выдержит ли первый натиск Кот Стивенс, если на нас нападут сзади. А если просто обрушится лестница… или сквозь щели в кладке выскочит смертельным жалом узкий клинок?

Подъем по лестнице был долгим и утомительным оттого, что постоянно ожидалось какое-то нападение, — а как же без него! — во всех романах должно быть внезапное нападение!.. Но ощущение того, что вот-вот что-то случится на этом бесконечном подъеме, — ура! — не оправдалось и мы упёрлись в массивную железную дверь.

Рядом с увесистым замком висел на гвозде ключ в виде дракона. С первого же взгляда было видно, что ключом и замком не пользовались, если не сто, так уж 90 лет — точно.

— А что там, за дверью? — не подумав, спросил я.

Стивенс саркастически ответил, что если бы он, кот, это знал, то это было бы просто замечательно.

— А ну, как откроем замок… да на свою головушку? — упорствовал я.

Кис уныло поковырял кинжалом дверь, — в чем не было ни малейшей нужды, — и без энтузиазма мяукнул:

— Да давай уж, открывай, демагог!..

Побелев от душившего меня возмущения (слово-то какое нашел!) я молча снял ключ, демонстративно аккуратно обтер его от пыли и вложил в причудливую замочную скважину.

Ключ-дракон вдруг зашевелился, и я испугано отдернул руку, а Кис присел, поджав уши. Дракончик вытянул вперед появившееся у него передние и задние лапы и стал поворачивать себя сам, упираясь коготками в края отверстия. Зубчатый хвост его вздрагивал от напряжения; чешуйками падала отлетавшая ржавчина, обнажая тускло блестевший металл:

— КР — Р - Р — РАК!

…

Вот уже много часов мы скитались по бесконечным переходам. К сожалению, нам так и не попалась местная Ариадна, поэтому мы не смогли воспользоваться волшебным клубком. Спуски по лестницам, подъемы, бесчисленные ответвления, переходы. То узенькие, то широкие мостики, путаница ниш, проемов, углов и перекрестков… Переплетались различные этажи, скрещивались ярусы, и попадая на тупиковые балконы, мы видели под собой все тоже кружево ступеней и галерей…

А свет? О, это было самое загадочное! Мягкий и ровный, он не давал тени. Казалось, что светится сам воздух, ведь никаких светильников мы не видели. Свет, тишина и покой…

Между тем, становилось как-то не по себе. Ни одного окна на волю, ни малейшего намека на то, что где-то возможен выход.

— Тебе не кажется, что мы ходим по кругу? — спросил я Стивенса на одном из привалов.

— Черт его знает, — задумчиво ответил Кис. — Коты, вообще-то, неплохо ориентируются на местности. Судя по всему, мы еще ни разу не прошли по одному и тому же месту. Как говорится, сердцем чую, как, равно, и кошачьим нюхом.

— Мало утешительного…

Посоветовавшись, мы решили провести научный эксперимент. Кис засуетился и долго важно объяснял, что нужно сделать, хотя это было ясно и без этого. Концом меча я нацарапал на стене большую букву «К» в честь Главного Теоретика Эксперимента, — душераздирающий скребущий звук чуть было не вызвал у нас зубную боль, — а затем мы прошли вперед, тщательно отсчитывая повороты, а потом почти сразу вернулись назад…

— М-да… даже хвост немеет, — сказал Кис, обшаривая глазами стены, хотя результат эксперимента был, что говорится, налицо.

Ничего общего с тем помещением, что мы оставили минуту назад!

— Э-э… как это… частенько у вас так? — спросил я, принужденно улыбаясь.

— Последнее время — сплошь и рядом! — заявил Кис.

Я с трудом смог удержаться от неуместного веселья и мой смешок, срочно превращенный в кашель, более походил на неприличное хрюканье, что было немедленно прокомментировано Стивенсом в духе Салтыкова-Щедрина:

— Что-что, а хрюкать ты бездельным обычаем умеешь!..

Как бы то ни было, а идти мне стало веселее, хотя бы потому, что было ясно — мы не крутимся на одном месте, подобно слепым котятам.

И наконец настал час, когда Стивенс вдруг остановился и, — прервав меня на полуслове, — поднял лапу, прислушиваясь. Кроме звона в ушах я ничего не слышал, но послушно притих, с уважением глядя на столь чуткого спутника.

— Впереди что-то есть, — наконец настороженно сказал Кис. — Голоса, точнее — шум толпы… где-то далеко-далеко.

— Держись сзади, Кис. Если что, здесь легко удрать. Ну, идем?

— Идём!

Буквально через несколько шагов потолки стали ниже, стены грубее, пол неровнее. Как-то сразу стемнело. Еще несколько поворотов… Тьма сгустилась до угольной черноты, но, обернувшись, я не увидел ожидаемого света. Сзади было так же темно, как и впереди! Осторожно шагнул я вперед, и внезапно на стенах заиграли отблески света, запрыгали по камням наши настороженные и изломанные тени. «Похоже на факелы. Неужели опять то самое подземелье?» — с тревогой подумал я. Ударивший в уши многоголосый гомон вроде бы не походил на потусторонний вой. Странно, ведь еще шаг назад не было ничего слышно…

Осторожно прижавшись к стене, я заглянул за угол… Моим глазам открылся огромный подземный зал, освещенный великим множеством ярких факелов. В зале сидели, стояли лежали, ходили люди. Почти все были вооружены, многие перевязаны окровавленными серыми бинтами. Под сводами стоял непрерывный гул голосов.

В глубине зала пол повышался. Недалеко грудой были навалены ящики всевозможных размеров. На ящиках сидело несколько человек. Судя по их жестам, они горячо спорили, причем один из них держал на коленях нечто очень похожее на карту, тыкал в нее пальцем и что-то настойчиво объяснял другим.

Оглянувшись, я ничего не увидел, а протянув мимо Киса руку, нащупал лишь влажный камень. Коридор, по которому мы только что сюда пришли, исчез напрочь, наглухо закрылся, а мы стояли в неглубокой нише…

Кис выглянул из-под моей руки, долго осматривал помещение и вдруг радостно зашептал мне в ухо:

— Да это же Гилберт! Я помню его еще по Университету!

Я не успел ничего сообразить, как Стивенс толкнул меня лапой и сам вышел вперед, пробираясь между людьми. Я пошел за ним, удивляясь тому, что на нас никто не обращал внимания. Видимо, здесь постоянно толпился народ и свежее лицо не вызывало особенных эмоций. Вот на Киса поглядывали, но без лишнего любопытства. Народ вокруг был озабоченный, не до котов ему было.

Все это я мимоходом отметил, когда пробирался вслед за Стивенсом, стараясь без нужды никого не толкать и не отдавить рук или ног лежащих.

Держащий карту человек, — а он был высокого роста с тяжелым, будто высеченным из камня, лицом и могучей мускулатурой, которую не скрывала красная куртка, — хмуро посмотрел на нас, когда мы подошли вплотную, и вдруг улыбнулся:

— Вот так явление! Котёныш, как ты здесь очутился?

Неожиданно легко он вскочил с места, ухватил Стивенса, и подбросил его, как простого суслика…

Словом, перезнакомились мы со всеми. В целях экономии своего и чужого времени я лишь вкратце передам следующие события. Кто-то, может быть, и скажет, что я неделикатен. Как же так, взять и запросто послать читателя прямиком через целое событие — знакомство. Однако уверяю вас, я не смогу связно передать описание всех своих чувств, ощущений, мыслей и прочего, что так необходимо в литературе. Я был не в своей тарелке, поскольку не очень-то люблю, когда оказываюсь в незнакомой компании, где на тебя, пусть и поглядывают дружелюбно, но всё-таки абсолютно не знают.

* * *

— Вольный Город… С незапамятных времен, — торопливо рассказывал мне Кис (и я опять перейду на его стиль), — славился он искусством свободных мастеров, независимостью, но, в то же время, сердечностью и гостеприимством горожан, уж не говоря об огромном Университете, старейшим в этой стране.

Но вот, за месяц до этого дня, после двадцати четырех лет мира, город обложил свирепый герцог Гаун с бешеной сворой закованных в железо и кожу наемников. Три дня тому назад армия Гауна ворвалась в Город. Похоже, что кто-то помог Гауну открыть одни из восьми ворот.

— Во всяком случае, — размахивал лапами Кис, — ребята уверены, что без предательства здесь не обошлось! Вся наша надежда лишь в том, что Гаун откусил кусок больший, чем смог разжевать, — сказал Гилберт, — мы потеряли многих людей, но здесь, в центре, собрались все наши основные силы, и мы держим под контролем мосты.

Разумеется, Кис и я не сказали людям об истинных причинах своего пребывания здесь и о том, что я — пришелец из другого мира. Сейчас у этих парней были свои заботы и свое горе. Но отныне их путь был и нашим путем, ведь выйти из Города не было никакой возможности. Да и не ушел бы я. Стыдно, честно говоря…

Ой, только не подумайте только, что доблестный Черный Рыцарь, аки лев рыкая, дунул в бой против полчищ Гауна, и… «как махнет налево — улочка, направо — переулочек!»

Не было такого. Жаль, очень жаль, конечно, что я не Илья Муромец, одним махом семерых побивахом…

Стивенс вдруг подбоченился и гордо заявил, что мы, де, заявились сюда не откуда-нибудь и не прогулочным шагом, а ни много, не мало, как из Заколдованного Замка. Это сообщение вызвало удивленный шепот, и вокруг нас сгустилась толпа. Кис вскочил на импровизированную трибуну и выдал такую речь, от которой не отказался бы и Гомер!

Вот это была сага! Я не знал, куда и глаза деть, а новоявленный аэд заливался соловьем, низко гудел, как тревожный колокол, переходил на трагический шепот и делал такие драматические паузы, что кровь останавливалась в жилах! Вообще-то Кис говорил чистую правду, но в таком динамично-эмоциональном ключе, что наше приключение обретало вид войны богов с титанами. Здесь были: «звериный оскал», «ужасающее зловоние», «могучий рывок» и «вскипевшая ярость, бурлившая в жилах». Я готов был провалиться сквозь землю, хотя было приятно, что мы, как ни крути, справились.

Конечно, успех был потрясающий. Кис был когда-то студиозусом в местном Университете, зубрил философию, читал старинные трактаты, исправно поглощал выпивку на всех веселых студенческих пирушках и его помнили многие горожане. Словом, он был «свой парень».

— Эх, Рыцарь, веселые были времена! «Иных уж нет, а те — далече»… — шепнул мне кот, блестя глазами.

— А, вот, поясни мне Кис, — спросил я. — Как говорят у нас, каждая война имеет под собой экономическую подоплёку. Чёрта ли этому самому герцогу Вольный Город? Новые земли, рабы, деньги, стратегический пункт?

— Всего помаленьку. — Ответил кот. — Однако, дорогой мой, не забывай, что у нас здесь чаще всего идёт свара за магическое превосходство. Чихать Гауну на деньги, если он сможет достигнуть новой магической ступени, хотя маг из него, как из дерьма пуля. Либо большая кровь — и ты становишься сильнее, либо долгое восхождение по всем приличествующим и полагающимся этапам «большого пути». Между нами говоря, ваши тираны это хорошо понимали. Чем больше народу положишь, тем пуще хранят тебя те силы, которым ты служишь, понял?

— А кому он служит? Королю какому-нибудь?

Кис удивлённо посмотрел на меня и почесал подбородок когтистой лапой.

— Плохо иметь дело с малограмотными, — пробормотал он. — В общем, молодой человек, Гаун, конечно же, считает себя этаким Злым Гением, каковой непременно должен властвовать над людьми, благо, что родился в конюшне… Корону и цепь герцогов он как-то криво получил. Тёмная история, да и не в ней дело… Между прочим, он очень набожен, представляешь?

— «Когда человек изгоняет Бога из сердца, на его месте воцаряется Дьявол». Сам того не осознавая, Гаун служит силам Бездны, — тихо произнёс рядом чей-то голос.

Я обернулся.

— Боже мой, уважаемый доктор! — с радостью закричал Стивенс. — Позвольте пожать вам руку, а я уж грешным делом подумал, что вас нет в городе, а то как не быть вам где-нибудь рядом!

Кис с горячностью, обеими лапами тряс руку пожилому человеку, закутанному в теплый синий плащ. Старая шляпа с маленькими полями каким-то чудом держалась на затылке доктора. Меня поразили его глаза — глубокие, черные, смотрящие на меня с какой-то печальной мудростью. Шея доктора была закутана ярко-красным шарфом, поверх которого лежала седая, не очень длинная, красивая борода. «Экий библейский пророк», — подумал я с невольным уважением и пожал протянутую мне неожиданно крепкую руку.

— Знакомься, рыцарь, это господин Чезаре Донатти, доктор богословия, философ. Я имел честь проходить курс философии на его кафедре, — с гордостью сказал Кис.

Его морда сияла. Он суетился, потирая лапы, и буквально-таки приплясывая на месте. Видно было, что кота распирают какие-то истории, готовые вот-вот сорваться с языка. Донатти с улыбкой посмотрел на него.

— Беспокойный был студиозус, — мягко произнёс он. — Вы помните, магистр, как вы тайком вызывали демонов, пытаясь материализовать кошмары одной уважаемой вдовы?

— Ай-я-яй! Доктор нужно ли вспоминать ошибки необузданной юности? Вы подоспели тогда вовремя, а вдова выперла меня из дома и я три месяца жил у приятеля на чердаке.

— И три месяца прислуживал в часовне госпиталя, избавляясь от порчи…

Кис несколько смутился. Он пожал плечами и, махнув лапой, сказал:

— А, что уж теперь вспоминать! Отец Георгий гонял меня в хвост и в гриву, а по утрам я еще и работал санитаром, зато я на всю жизнь отучился от привычки снисходительно относиться к философии и некромантии. А уж мелких бесов нагляделся — на всю жизнь хватило! Наглые, чёрт бы их побрал!..

… Приземистый широкоплечий человек, односложно проворчавший, что его зовут Берт Молчун, сунул мне остро отточенный кинжал с рукоятью в виде головы орла и браслет для защиты запястья правой руки. Проходивший мимо худощавый и легкий учитель фехтования и борьбы Носатый Лик остановился рядом, озабоченно потер переносицу и сказал:

— Резня будет страшная; смотри, не зарывай и не отставай. Кота лучше оставь здесь.

Кис немедленно напружинился и хотел что-то сказать, и даже открыл рот, но Лик уже отошел и видно было, как он помогает юркому и чернявому парнишке приладить на плече перевязь для колчана и что-то втолковывает его соседу, мрачно оттачивающему меч. Весь гнев кота обрушился на меня, и мы наскоро сошлись на том, что Кис будет держаться поблизости, но в драку влезать поостережется.

Рассуждать было некогда — уже светало…

Я шел в четвертом ряду. Улицы были тесны, и наша шеренга насчитывала в ширину всего шесть человек. Плотной толпой, почти бегом, стараясь не греметь оружием, мы шли к Университету. Пройдя через мост, мы уже минуты через две увидели впереди спешно выстаивающихся ландскнехтов.

— Бегом! — прозвучала команда, и мы рванули вперед в предрассветной зыбкой прохладе.

Перескочив через упавшего, между лопаток которого торчал окровавленный наконечник стрелы, — на всю жизнь запомнил я, как перед боем он поднял на руки спящую лохматую девчушку и поцеловал ее в пухлую щечку, осторожно, чтобы не уколоть ее своей многодневной щетиной, — я на бегу зло крикнул ничего не расслышавшему соседу:

— Сюда бы парочку пулеметов!

Впереди уже теснились спины рубящихся. Звон, лязг, ругань, скрежет… Кто-то надсадно по-звериному выл и вой этот, вой смертельно раненого человека, долго еще сверлил слух.

Со всей страстью дилетанта я влез в самую кашу и тут же… получил в ухо; это локтем заехал один из наших ребят в зеленой студенческой куртке. Передо мной каруселью мелькали шлемы и нагрудные панцири ландскнехтов, и клинки, клинки, клинки!.. Я едва успевал отбивать удары и в какой-то миг, как в дурном сне, почувствовал, что если темп ускорится хоть чуть-чуть, то я уже не смогу обороняться. Но рядом со мной вдруг оказался Берт Молчун и жить сразу же стало легче. Бок о бок с ним азартно рубились два ополченца…

Удар, удар, удар — вот черт! Мой выпад был удачен — мой меч острием вошел в щель забрала и застрял там. Ратник вскинул руки и схватился за лезвие железными перчатками. Уворачиваясь от бокового удара детины с украшением в виде железного кулака на шлеме, я дёрнул меч на себя, и тело убитого сшибло меня с ног. Падая, я изо всех сил ударил детину каблуком в колено. Тот дернулся, теряя равновесие от толчка и Берт оглушил его ударом по шлему, сшибив хищный кулак.

Я лежал в луже чужой крови и видел, как она толчками вытекает из щелей забрала. Внезапно я почувствовал такую тошноту, что меня сразу же вывернуло наизнанку, и я перестал слышать окружающий рев… Меня больно пнули в плечо, через меня перепрыгивали бегущие ополченцы, и дробный лязг стал быстро уходить вперед.

— Ты жив? Где болит? Ты жив? — вдруг закричал мне в ухо страшно знакомый голос и я сел на мостовой, машинально вытирая ладони о булыжники.

Кис, оставивший где-то свой кинжал, но зато обзаведшийся арбалетом и опоясанный широким поясом с колчаном, с огромными, безумными в горячке боя, глазами, показался мне родным и близким, но полузабытым существом.

— Наплевать, это его кровь, — с трудом перебарывая дурноту, проговорил я. — Только не лезь вперед, зарубят к черту…

— Ха! Ты меня не знаешь, в бою я — тигр! — ликующе взвыл Стивенс и, приплясывая, душераздирающе заверещал:

— Ур-р-р-р-ра!

Я поднялся, освободил свой меч, стараясь не глядеть, как он, скрипя, вылезает из щели забрала, и побежал в сторону уходящего от меня боя…

Где-то на полпути я оставил раненного в живот Молчуна. Боль, видимо, было невыносимой потому, что он пожаловался мне:

— Не могли уж прямо в сердце… из лопаты бы им стрелять…

Какой-то мальчишка-подмастерье, вынырнувший из-за ближайшего угла, кинулся к нам, на ходу расстегивая холщовую сумку, хлопавшую его по боку, и я понял, что Молчуна перевяжут без меня.

Я ушел. Под ногами хрустели стрелы…

…

Вот и кончился бой…

Вокруг кипело людское море. Разоружали ландcкнехтов. С грохотом, но уже не страшным, падали на мостовую латы, мечи, железные перчатки, наколенники, кинжалы, кирасы, арбалеты, топоры и прочие атрибуты воины. Женщины бережно вели раненых. Мимо, скрипя и стуча по булыжнику, прокатила санитарная повозка, которую усердно тащили два смирных мула. Из бокового переулка к повозке выбежал Чезаре Донатти. Плаща на нем не было. Широкий, бывший когда-то белым, фартук был забрызган кровью.

Чезаре что-то горячо говорил вознице, — до меня донеслось несколько обрывков фраз: «Временно… осторожнее и во двор… ключица? Это ничего, парень молодой…» — и вот уже повозка поворачивает в переулок, и повеселевший возница помогает доктору влезть. Донатти увидел меня, помахал издалека рукой, крикнул что-то, — я нашёл в себе силы поднять руку, — и повозка скрылась в переулке.

Я сидел, прислонясь спиной к замшелой гранитной тумбе, с незапамятных времен торчащей у входа в муниципалитет. Вниз убегали ступени широкой главной лестницы и я восседал, как на трибуне, устало глядя на площадь, захлестнутую ликующим людским водоворотом.

Надо мной склонилась бойкая голубоглазая девчонка; лет шестнадцати:

— Рыцарь, ты ранен? Донатти сказал, что ты ранен.

Эх, хороша! Лукавые голубые глазищи, лохматая русаяголова, насмешливые красивые губы, на щеках следы копоти и пыли, а на крепкой загорелой руке массивный, сверкающий сталью мужской браслет.

— Нет, я не ранен, — просипел я, — а как тебя зовут?

— А ты действительно шустрый парень!. Мне Валье сказала, что ты — по всем женским приметам, так называемый «шустрик». Видела, видела она тебя на Старом Валу. Всем, — говорит, — хорош, только уж больно горячий. Гляди-ка, сидит чуть живой, а уже имя девичье ему подавай! — смеялась девчонка.

Я улыбнулся. Было невыразимо спокойно и хорошо на душе. Сидеть бы вот так и смотреть, как гибкая насмешница достает из сумки бинты из чистого белого полотна и флягу с какой-то, пахнувшей корицей, жидкостью.

— Да не ранен я, дочка!

— Что-о? Сиди уж, — фыркнула она и передразнила противным голосом. — До-о-очка… Давай сюда свою физиономию, папочка! Вся рожа в крови и куртка тоже.

— На куртке не моя кровь, отмою…

Говорить не хотелось. Усталость мягкими лапами обнимала все тело. Девушка осторожно обтерла мне лицо и ловко обработала рану на скуле. Загадочные угловатые иероглифы, выгравированные на браслете, мелькавшем перед моим носом, переливались и играли голубизной…

Потом, куда-то отлучившись, девушка принесла большой кувшин, в котором, как в колодце, плескалась холодная и удивительно вкусная вода. Когда я, блаженно постанывая, пил, в играющем зеркале этой воды отразились мои воспаленные глаза…

Кряхтя, как столетний дед, я встал и с помощью девушки вымыл руки и оттер на куртке липкие красные пятна. Розовая от крови вода стекала по ступеням, смывая пыль, и солнце, уже клонившееся к закату, веселой рябью дрожало на мокром граните.

Девчонка в последний раз плеснула мне на руки, дала чистый и прохладный кусок полотна, а когда я вытерся, вдруг звонко поцеловала меня в нос и сбежала по ступеням. Наверное, вид у меня был не совсем умный, потому что она вдруг обернулась и, на мгновение остановившись, хохоча, крикнула:

— Тоже мне, шустрик!.. Меня зовут Лина!

* * *

Вот уже битый час я бродил по городу и искал Киса. Вокруг бурлил человеческий водоворот; самозабвенно плясали, кричали, смеялись, плакали, обнимались и пели люди. Дымились и вкусно пахли жаровни, выставленные прямо на улице и какой-то лоснящийся от пота, по пояс голый толстяк с забинтованной челюстью весело бухал в огромный потертый барабан, а глаза его смешно подмигивали танцевавшей молодежи. Игравший на свирели пожилой длинноволосый музыкант то и дело встряхивал головой, стараясь смахнуть слезы, ползущие по его щекам.

Остро отточенный меч был небрежно воткнут в помост и сосредоточенный парнишка выделывал вокруг меча немыслимые па ногами. Кто-то, собрав вокруг себя несколько человек, расплескивая из глиняной кружки светло-янтарное пиво, азартно притоптывал ногой и пел, а слушатели хохотали, заглушая музыку…

Неужели Кис погиб? Смешной и важный кот, любивший стихи, драматическое декларирование тягучих баллад и хвастливых деклараций… Беспокойство росло у меня в душе. Забылась и усталость, и неизвестно откуда взявшаяся боль в левом боку. Машинально кривясь, шепотом ругаясь, и облизывая пересохшие отчего-то губы, я хромал по улице и боялся, смертельно боялся, что вот-вот увижу холодное, окоченевшее в неудобной позе тело моего пушистого друга. Где же ты, друг Стивенс?..

Нашел я его на площади у городской ратуши. Кис с важным видом сидел на спине каменного льва и снисходительно позволял обступившей его ребятне дошкольного возраста гладить себя. Усы кота торчали, как у тигра, арбалет с колчаном лежали у львиных лап, а Кис поглядывал, чтобы детвора не трогала оружия.

Увидев меня, он напыжился еще больше и патетически воскликнул:

— Вот он — мой героический собрат по борьбе за освобождение!

Ну, не кот, а прямо-таки Вильгельм Телль!

Мы приводили себя в порядок в доме Гилберта. Мылись, чистились, скоблились, стирали мою куртку, — Кис был Главным Консультантом, — расчесывали порядком свалявшуюся шерсть Стивенса. Кис решил отдать свой арбалет младшему сыну Гилберта, потому что «таскаться в мирное время с этой корягой — себе дороже». По-прежнему на боку у Киса красовался кинжал.

— Это гораздо лучше арбалета! — надрывался кот. — Ты погляди только, как он отточен. Бритва!

Кис в боевом порыве размахивал сталью, прыгал, взвизгивал, как черкес, парировал удары невидимого противника, и я всерьез опасался, что он отхватит себе ухо. Кончилось это тем, что Кис устал и, приперев противника в углу, нанес ему последний страшный удар, кровожадно мяукнул, вытер кинжал и небрежно кинул его в ножны, но, как раз в них-то и не попал, а чуть было не пронзил себе заднюю лапу.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Дьявол! Я пригрел у себя на груди змею!.. Впрочем, я выше этого и в атараксии лишь горько улыбаюсь, бесстрастный философ, взирающий с холодных вершин своего разума на тщетные попытки невежд задеть его честь…

Ночью мы спали как убитые. По-моему, если бы по мне всю ночь бегала стая мышей, а за ними Стивенс, то и тогда я вряд ли бы проснулся. Наутро мы хотели покинуть Вольный город, хоть Гилберт и уговаривал нас задержаться на 3–4 дня. Предстоял суд над Гауном и его головорезами. В Университете должны были начаться срочные работы по спасению библиотеки и отбитых у наемников коллекций. Уже велось следствие по поводу внезапного прорыва Гауна через городские ворота…

Но Кис был неумолим. Он твердил, что время дорого и торопил меня. Я же, откровенно скажу, с большим удовольствием отлеживался бы в доме Гилберта. Увы, — приходилось уступить Кису и лишь, — в тщетной попытке разжалобить непреклонного кота, — несколько преувеличенно охая и морщась, страдальчески потирать ногу, причем не всегда одну и ту же. Кис уличил меня в этом и всячески высмеял, после чего все боли почему-то прошли.

Вместе со Стивенсом мы собрали небольшую дорожную суму, куда вошло всё необходимое и чуть-чуть лишнего. Кис заявил, что судьба наказала его, сведя с «таким мелким субъектом».

— Будь ты величиной с Гилберта, — нахально сказал он, — ты смог бы тащить на себе приличествующий запас еды. Теперь же мы будем есть сухие корки, размачивая их горькими слезами…

Итак, груз был собран, и чуть свет надо было выходить.

— А утром, — разглагольствовал перед сном Кис, — есть только одно достойное занятие — прощаться. Не надо надрывать душу провожающих тем, что ты, — стараясь связно отвечать на прощальные речи рыдающих друзей, — лихорадочно собираешь свои шмотки и все-таки, в конце концов, забываешь взять полотенце и зубочистку!

Мы уже укладывались спать, когда в комнату вошел старший сын Гилберта по прозвищу Медведь. Он молча сунул мне какую-то флягу и, потоптавшись, неохотно пробурчал:

— Бальзам. Пригодится. Ну, не пуха!..

Он неуклюже похлопал меня по плечу, пожал коту лапу и вышел, еле-еле проходя своими широченными плечами в узкую дверь. Улыбаясь, я тщательно упаковал драгоценную флягу, а Кис, дуя на лапу, поведал радостно, что бальзам — штука страшно дорогая и редкая; действие его поразительно и что он, Кис, желал бы, чтобы меня проткнули мечом в шести местах или оторвали бы мне голову, дабы потом я убедился сам в чудесной силе этого лекарства. Я кинул в Киса подушкой и пообещал, что испробую непременно этот бальзам на его мохнатой башке…

Только вот с чинным прощанием у нас ничего не вышло…

Проснувшись отлично выспавшимся и бодрым, я обнаружил, что лежу укрытый своей курткой на каменистом плоскогорье, а вокруг расстилается диковатый, почти марсианский пейзаж. Того и гляди, из-за скалы высунется синяя голова любопытного аборигена и прекрасная Аэлита в серебряной крылатой машине торжественно спустится с небес…

С минуту эти мысли лениво бродили в моей полусонной голове, но потом я увидел в двух шагах крупного скорпиона, деловито ковыляющего в полуметре от моей руки, и вскочил, как ошпаренный. С дрожью в сердце и руках я обследовал себя и долго опасливо тряс куртку, но ничего, кроме пыли, не вытряс.

— Вставайте, скиталец, избранник богов! — толкнул я Киса, уютно посапывающего рядом. Он свернулся бубликом настолько по-домашнему, что хотелось немедленно налить молочка в блюдечко и нежно чесать соню за ушками.

Кис долго и вкусно потягивался, не размыкая очей, затем перевернулся на другой бок, открыл один глаз, шумно вздохнул и уверенно пробормотал:

— Сказки всё это! — после чего опять задрых.

…

— То, что мы очутились не на том месте, где уснули, — начал Кис, — меня мало удивляет, ибо сей субъект (он жестом прокурора ткнул в меня лапой, — паршивец, мол, пакостник этакий!) из другого, — так называемого физического мира, — своей массой вносит непредсказуемые флуктуации в течение пространственно-временного континуума, при каковых, понимаете ли, и возникают спонтанные возмущения окружающей среды…

— А где это мы? — я невинно вклинился в драматическую паузу, видя, что кота «понесло».

Кис с неудовольствием замолчал, а затем сухо сказал, что «прерывая его стройную логическую речь, рыцарь уподобляется некоему домашнему животному, перед которым, — увы, — ни к чему метать мелкие украшения».

Пришлось проглотить эту пилюлю, поскольку перебранка не входила в мои планы…

Ярко-синее, открыточное, прямо-таки курортное небо, лохматое огромное солнце, низкие причудливые скалы, шорох теплого ветра и ни травинки вокруг!

— Может быть, это те самые горы?

— Нет.

— Почему ты так уверен в этом?

— Потому, что потому, — ответил всё ещё нахохленный Кис.

Начался однообразный путь. Более всего эта равнина походила на ледяное арктическое поле; только вместо торосов, льда и снега вокруг громоздились гранит и кремний. Идти было почти легко. Все боли прошли, и тело вновь стало ловким и окрепшим. Неплохое настроение омрачала не столько мысль о том, что идем мы черт его знает куда и, может быть, даже в противоположную от цели сторону, сколько грусть от разлуки с только что обретенными друзьями.

— Слушай, Кис, а что будет с Гауном? Повесят?

— На кой ляд его вешать? Посидит в городской тюрьме, столько, сколько присудят, а когда из него труха посыплется — пусть мотает на Фронтир, на Север.

— Спасибо, объяснил. Во-первых, если из него посыплется труха, то он от старости помрёт…

— Извини, но я употребил это выражение в несколько ином смысле. Помнишь, я учил тебя тому, что магом Гауну стать не дано — способности ниже средних, а вот нечисть на него давно лапу наложила. Черный маг из Гауна не получается, а по-простому, по-мясницки — он Дьяволу весьма пригодился. Ну, ничего! Наши, что могут, вычистят. Магия, то да сё, — в келье, сам понимаешь, чертям места нет. А когда удастся его хоть немного в чувство привести — на Фронтир, нехай живёт.

— А если он опять за своё? И вообще, «кровь убитых вопиёт о мести» и прочие дела…

— Рыцарь, рубака ты мой простой и незатейливый, думай, что говоришь. С Фронтира назад дороги нет, да и Чезаре Донатти там не живёт. Там уж Гаун пусть сам выбирает, к какой стороны Бог, а с какой — Враг его парнокопытный.

Стивенс внезапно развеселился:

— Ты что, братец, всерьёз думаешь, что процесс перевоспитания Гауна — это молитвы, пост, схима и иже с ними? Вот уж не было печали!

Слушай сюда, студиозус, старый добрый Кот Ирвинг Стивенс поведает тебе общеизвестное: никаких душещипательных бесед! Где-то Гауну глаза откроют, если их бесовщина отвела, а самое главное — помогут ту Бездну увидеть, куда он уже почти целиком въехал. Ты когда-нибудь задумывался о том, ЧТО там, внизу? Я конечно же, имею в виду не недра земные… думаю, у Гауна сердце не выдержит и отбросит он копыта, и последним его земным ощущением будет дикий ужас при мысли о том, что ни черта не успел герцог Гаун сделать, чтобы Бездну ту от себя отвратить и теперь ему в ней хор-р-о-о-ошее местечко уготовано!

— Ты же сам сказал, что у него на Фронтире всё-таки будет выбор: или — или…

— Говорил и сейчас говорю! Моё мнение, что прогнил-таки Гаун по самые уши, и к Свету ему пути уже нет. И получится из него в итоге некий мелкий бес. Знаешь, из тех в аду мучимых, кои свои мучения намерены на всех и вся переложить, вот и пакостят.

— А ты у вдовы, — помнишь, Донатти упоминал, — таких же демонов заклинал?

— Демонов, рыцарь, как грязи… Зачем мне вызывать Зло? Так, по молодости в Лимб полез. Это, понимаешь, не Бездна ещё, но и о Свете там имеют смутное представление…

* * *

Я шёл и думал о том, что уже четвёртый день с нами ничего не происходило. Откровенно скажу, я даже собирался сказать об этом магистру Стивенсу и «поставить ему запятую», — мол, некоторые находятся не в духе, а между тем дело-то явно идёт на лад. Кис с утра то капризничал, то отмалчивался и мне хотелось немного развеять его.

Внезапный хриплый рёв, раздавшийся где-то впереди, развеял мои оптимистические думы. Было в этом мощном рёве что-то такое, отчего в животе становилось нехорошо.

Осторожно пробираясь между скал мы вышли на удивительное место. С двух сторон мрачные ущелья обжимали довольно-таки плоское местечко шириной в два футбольных поля и уклоном уходящее вниз. Ущелья окаймляли его так, что обойти спуск не было никакой возможности, но после него резко разбегались в разные стороны и постепенно сходили «на нет».

Сие бы ещё куда ни шло, но по этому самому перешейку бродило, — время от времени оглашая окрестности диким ором, — здоровенное, как железнодорожный вагон, чудовище. Грязно-зеленая чешуя с тусклым отливом, огромные кривые лапы, колючий хвост и длинные, — мамочка! — три толстые шеи, соответственно с тремя безобразными головами!!!

Вам, читатель, легко сообразить, что это был, так сказать, заурядный трехголовый Змей Горыныч, но, — честное слово! — при первом же взгляде на монстра я не сразу сообразил, кто это такой. Елки зеленые, силища-то какая!.. Когти утопали в щебенке и гравии, как в обыкновенном песке, а дернувшийся хвост отшвырнул в сторону глыбу гранита величиной с холодильник.

Да, налицо было явное расхождение со сказочными законами. Надо быть Добрыней Никитичем, чтобы «идти на вы» и срубить этому кошмару все три головы.

— Что же делать? — растерянно спросил я, ощущая себя куриным яйцом, катящимся под гусеницы трактора.

— Не знаю, — ответил мудрый Кис, — но пока будем ждать.

Мы просидели, как мышки, тихо и скромно, часа три и за это время я проникся глубоким уважением ко всем былинным героям, когда-либо имевшим дело с драконами. Теперь-то я знаю, как выглядят эти твари! Трехголовый урод ползал по камням, оглушительно сотрясал воздух дурным ревом в три глотки, извергая клубы пара. Огня, вопреки первоисточникам, я не заметил. Кис ворчал и злился.

— Меч-кладенец бы сюда! Сиди здесь дурак дураком из-за этого гада ползучего, — распалялся кот.

«Гад ползучий» после трехчасового променада по перешейку все-таки освободил дорогу. Безобразно вопя, он дополз вдоль одной из трещин до места, где она была слегка уже, и втиснулся куда-то внутрь. Скорее всего, там и было жилище этой мерзкой скотины. Подождав для верности, мы с Кисом дунули во все лопатки вниз, стараясь побыстрее проскочить жуткое место. На бегу я, наконец, разгадал смысл всех этих драконьих манипуляций. На острых камнях болтались обрывки сухой шкуры, и поблескивала на солнце пыльная чешуя. Видимо, начиналась линька и дракон просто чесал себе брюхо о камни. Со временем старая шкура слезет вся и засверкает змей свежей раскраской. Кстати, это был, так сказать, заурядный Змей Горыныч; этакий «Горыныч вульгарис», а не превратившийся в него колдун или маг, — порадовал меня Кис. Правда, это обстоятельство ничуть не мешает ему исправно пожирать все, что попадается навстречу.

Словом, проскочили мы благополучно, и я даже умудрился на ходу прихватить несколько чешуек. Хотя мое сердце и пребывало в пятках, но этот кардиологический нонсенс не помешал мне бежать так, как не бегал я никогда. Ветер свистел у меня в ушах, а у Стивенса он, наверное, и вовсе ревел ураганом, поскольку кот несся где-то далеко впереди, мелькая четырьмя пятками и быстро удаляясь.

А потом опять хрустели камни под ногами, жарило солнце, но духоты не было, поскольку задувал хороший, свежий ветерок, взъерошившие шерсть Киса. Где-то там, на горизонте, что-то поблескивало. Туда мы и шли, гремя камнями и не зная, какие еще сюрпризы ждут нас впереди…

— Ты мне вот что скажи, Кис, почему у вас в Вольном Городе было всё как-то не по сказочному? Погоди, не перебивай! Обычные люди, обычные стены, а уж про бойню эту я и вовсе молчу. У меня до сих пор сердце стынет и тошнота подымается, как вспомню. Ведь есть же у вас добрые волшебники? Ну, сделали бы что-нибудь, наконец! Или, как в книгах бывает, тюкнул бы я герцога по макушке и все его войско прахом рассыпалось. Или же, — ещё лучше, — переломил иглу, а там смерть Кащеева, то бишь Гаунова…

— А ты, брат, оказывается, тунеядец! Между прочим, даже в сказках есть свои законы и первейший из них гласит: без труда не вытянешь… и так далее.

И долго еще Кис ворчал себе в усы и изредка громко саркастически взмяукивал:

— Ишь ты, волшебную палочку ему подавай! Иждивенец выискался!..

Мало-помалу мы поняли — то, что так заманчиво сверкало впереди, не было хрустальным замком феи Альмонды или золотым дворцом Царя Духов, как подсказывало поэтическое воображение Киса. Это было нечто вроде зеркала и когда мы подошли, к источнику блеска вплотную, то выяснилось, что это — оно самое и есть.

Представьте себе обычную, покрытую сухим лишаем скалу, на отвесном склоне которой висит зеркало. Точнее (ибо Правдивость в изложении — наш с Кисом девиз!), зеркало составляет единое целое со скалой и форма его весьма неправильна, но близка к эллипсу. Наши незадачливые физиономии исправно отражались в нем, ну, а вокруг все было так же дико и бесприютно. Вот тебе и хрустальный дворец… Надежды на вечернее чаепитие и приятный ужин в обществе прелестной феи испарились с едва заметным шипением. Беззвучно рухнули воздушные замки, и захотелось плюнуть от злости или с досады разорвать на груди рубаху.

Справившись с этим малопочтенными чувствами, мы, горько вздохнув, принялись созерцать критическим оком свои отражения, раз уж они есть перед нами. Кис с тревогой отметил, что шерсть его несколько поредела в результате перенесенных «тревог и лишений.

Я, со своей стороны, убедился — лицо мое обветрено, что пошло ему на пользу. И вообще, вид у меня был суров и мужественен, как не у всякой, понимаете ли, рок-звезды. Экий, подлец, привлекательный — в заклепках, браслетах и коже, а посему, глядеться в зеркало было и неловко, и приятно, и как-то непривычно.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Хвастун, нахал! Это что же получается, граждане? Кис, значит, весь драный, а Ч.Р. - весь собой героически красивый и интересный? Выходит, что в зеркале стояли «супермен-красавец со своим шелудивым котом»?!! Ну, спасибо, мой дорогой!..

«Мне положительно идет слегка усталая улыбка», — гордо размышлял я и вдруг… в темя мне стукнуло — отражение-то мое ухмыляется явно не в лад со мной!!! Машинально я поднял руку и шагнул в сторону, чтобы заставить отражение повторить все эти манипуляции, но оно, жестом невыносимо вульгарным, показало мне кукиш, а двойник Киса и вовсе повернулся к нам задом, причем и в таком виде он умудрился сохранить общее впечатление благородства, полного чувства собственного достоинства.

— Налюбовались? — страшно знакомым голосом произнес развязный отраженец.

Ну, что тут скажешь? У нас с Кисом было такое ощущение, будто моясь в бане, мы обнаружили подглядывающих за нами субъектов. К счастью для котов, они не краснеют, и мне одному пришлось испить сию чашу…

Мое отражение (назовем его для удобства АНТИ-Я, свято блюдя традиции прозы science fiction) подало нам пример, усевшись на камень. Расположившись милым кружком, реальности и их двойники завели примерно такой маловразумительный разговор.

КИС: (с вызовом) Ну и что?

АНТИ-Я: А ничего! (неловкая пауза) Вы опаздываете. Но стоит ли торопиться?

Я: (пытаясь понять его) Изменились какие-нибудь условия?

АНТИ-КИС: Нет ничего в этом мире, что было бы устойчивой константой, поэтому…

АНТИ-Я:…поэтому думайте сами.

(Отражение мое встало и я вслед за ним)

АНТИ-Я: Смотри, паренёк, не рискни задницей на корягу.

Затем последовала длинная пауза. Мы ждали, когда разговор будет продолжен, но пауза все росла и росла. Наконец мы с Кисом поняли, что наши двойники занялись своим обычным делом, т. е. стали копировать все наши движения, держать язык за зубами, пока молчим мы, и вообще, время Диалога кончилось. Недоверчиво я провел по глади стекла рукой. Всё, как надо, но легче от этого не стало…

Смущаемые своим отражением, мы с Кисом обогнули скалу так, чтобы не видеть самих себя в зеркале и почему-то шепотом, начали держать совет.

— А, может быть, вперед пойдем, да и дело с концом, — предложил я, — а выражались эти зеркальные путаники иносказательно? Вроде как «преодолей себя» или, скажем, «побори страх»?

Кис почесал пушистое брюхо и сказал с сомнением:

— Вряд ли, вряд ли… еще котенком я слышал, что изображение говорит с оригиналом лишь тогда, когда ему, как говорят у вас на Урале: «шибко приспичит». Есть какой-то смысл во всей этой суетной абракадабре. Видишь ли, пророк никогда не говорит прямо. Скорее всего, из принципа.

— Ох уж мне эти дельфийские оракулы! — шепотом возмутился я, тут же оглянувшись.

— Навели туману, сам черт ногу сломит… Слушай, Кис, а что это они нам наплели насчет коряги, а? Мне этот пункт не понравился!

— Ну, я думаю, что до членовредительства дело не дойдет, — как-то не очень уверенно проговорил Кис.

— Ага, конечно! Тебе легко говорить, про тебя-то слова лишнего не сказали.

— Ладно-ладно, не дрожи. Лучше вот что послушай: сейчас мне в голову пришла одна забавная мысль. Давай попробуем сквозь зеркало, а? Дзинь и — вдребезги!

Мысль показалась мне здравой, но из принципа я немного подискутировал. Кис в два счета разбил мои доводы, подытожив свое выступление потрясающей по развязности фразой: «Кончай козлиться!»

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: С кем поведешься, от того и наберешься. И вообще, ничто человеческое мне не чуждо!

Итак, я согласился на этот акт вандализма. Стараясь не глядеть в глаза своему отражению, я размахнулся и рубанул мечом, — а в душе все уехало куда-то вниз… — по гладкой зеркальной поверхности!

Удар!

Впрочем, какой уж там удар… Меч беспрепятственно прошел сквозь зеркало, как через поверхность мыльного пузыря, и с искрами врубился в кромку. Разрез моментально вспучило, и кромешная тьма хлынула из него. Все исчезло, и земля ушла из-под ног так же внезапно, как уходит скамейка, на которой стоит несчастный, приговоренный к повешению.

Бешеный ураган, подхватив меня и завертев, понес куда-то. Ошеломленный, я из всех сил вцепился в рукоять меча, ища в нем спасительную точку опоры, и закричал: «Ки-и-и-и-ис!..» С тем же успехом можно кричать, кувыркаясь в пустой цистерне, которая катится по камням в пропасть! Грохот, кружение, визг, гул — себя не услышишь, как не старайся… Сердце болезненно бухало в груди, и глаза лезли на лоб в этой надрывающейся ревом тьме.

В плотных потоках воздуха мое тело швыряло и бросало, как лягушонка. Я сжался плотным комком и невольно зажмурился, ожидая, что меня вот-вот размозжит о скалы.

* * *

А кончилось все это очень даже скверно…

Сходу я был схвачен за руки и мне тут же завернули их за спину два здоровущих детины. Что-то щелкнуло, и на запястьях я ощутил стальное прикосновение браслетов кандалов! А вокруг-то, вокруг… Силы нездешние, да ведь это же камера пыток!

Два бугая стояли по сторонам, прислонив меня спиной к стене. С опаской я посмотрел на их равнодушные физиономии, и мне стало совсем уж дурно. Разрази меня гром, если это не была обожженная глина! Батюшки-светы, может быть, это маски?.. Мне хотелось немедленно проснуться, а в коленях появилась противная слабость. Взгляд мой панически перескочил на руки мордоворотов, которые они как-то демонстративно палачески скрестили на груди. Оба были одеты в черные безрукавки. Отчетливо было видно, что руки-то у них ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, как, впрочем, и все тело. Мощные, безволосые, с бледной веснушчатой кожей, под которой синели пульсирующие сетки вен.

Мрачная дыба… я ее сроду не видел, но когда, так сказать, удостоился чести лицезреть, то как-то сразу догадался, что это такое. Множество тошнотворного вида инструментов было аккуратно разложено на массивных деревянных скамьях. Неподалеку стояло причудливое, все в веревках, зубьях и рычагах дубовое кресло. Рядышком незатейливо торчал кол, над которым многообещающе свисали веревочные петли…

Судя по всему, инструмент готов. Знать бы только, кто и за что собирается меня потрошить? И где же Стивенс? Хорошо, если я попал сюда один… Спрашивать у безмозглых бугаев было бесполезно, т. к. тот, кто «ваял» им головы, лишь схематично обозначил губы. Похоже, говорить они не умели… Может быть, Кису повезло более моего? Некоторые время я стоял молча, ожидая дальнейшего развития событий. Бугаи сопели глиняными носами, исправно вдыхая и выдыхая смрадный воздух.

Вспыхнуло пламя в камине, метнулись по стенам тени и передо мной, как в дешевом кино, в дыму и в искрах возникло массивное железное кресло с высокой вычурной спинкой и подлокотниками в виде ревматических скрюченных рук. В кресле в нелепой позе, поджав под себя одну ногу и скорчившись, сидел человечишка небольшого роста.

Ничего особо демонического в нем не было. Трико, обтягивающее худое тело, — остроносые башмаки с золотыми пряжками, высокие тонкие каблуки… Темно-русые, слипшиеся пряди стягивал обруч с камушками, полыхающими красными углями. Кисти рук засунуты под седалище. Остроносое угреватое личико снизу вверх заглядывает мне в лицо. На впалых висках блестят бисеринки пота, и маленькие карие глазки сверлят меня ржавыми буравчиками…

— На мне, дядя, цветы не растут. Кончай таращиться! — грубо сказал я и с удовлетворением отметил, что голос мой почти тверд.

Человечек разжал тонкие, кривящиеся губы и резким фальцетом отрекомендовался:

— Меня зовут Гвалаук Кровавый, паршивый щенок!

Меня возмутил его наглый тон. Можно сказать, что я как-то сразу завёлся.

— В жизни не слыхал о Кровавом паршивом щенке!

Вот тут-то пресловутый Гвалаук показал себя с нехорошей стороны…

Знаете, я не буду описывать всего того, что было дальше. Все растянулось в длинный и мучительный кошмар. Кончился он лишь тогда, когда Гвалаук, выведенный из себя, ударил меня чем-то тяжелым, в последний момент изменив направление удара, чтобы не раскроить мне голову…

* * *

Очнулся я отнюдь не в постели. На грани пробуждения я пытался что-то сделать, как-то переменить положение, чтобы не было больно, но окончательно придя в себя, понял — любое движение лишь усиливает боль, от которой хочется стонать и плакать.

Разлепив заплывшие глаза (уберег все-таки), я сообразил, что лежу на боку, на каменном холодном полу, а передо мной валяется скомканная куртка и рядом с ней моя сумка. В голове все плыло и мутилось, и долго размышлять я не стал. Поминутно охая, стараясь не делать резких движений, закусив, сам того не замечая, губу, медленно-медленно я добрался до сумки. Отталкиваясь ногами, я полз на спине, — живот и грудь запеклись кровью и, трескаясь при малейшем шевелении, эта корка болела ужасно. Кое-как я нашарил флягу с бальзамом…

Спасибо тебе, дорогой мой Медведь! Если бы ты знал, как помогла мне твоя мазь, чудесный эликсир! Я смазывал свои многочисленные раны, и боль почти сразу утихала. Вспомнив советы Киса, я сделал глоток бальзама и вскоре мне уже не было больно дышать, прошли тошнота и спазмы в груди. В голове уже не так звенело и вообще стало «веселее» жить!..

Осторожно натянув рубашку и куртку, я, морщась, сел на массивные железные нары и задумался, оглядывая камеру, в которой мне довелось прийти в себя. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что попал я «в гости» к Гвалауку не случайно. Вот только зачем я ему понадобился? Почему он не изуродовал меня, не убил, в конце концов? Наверняка, бальзам мне подсунули мне затем, что я «вошел в форму» и был готов для «дальнейшего прохождения службы».

Похоже, что Гвалаук хотел вчера (?) что-то предложить мне (а может быть и выведать), но его палаческая натура не выдержала, и он дал волю своему бешенству. Так… Разговор не состоялся, но он будет продолжен. Что ж, мерзкая тварь, мы еще посмотрим, кто кого!..

Хотя, что ж я хорохорюсь? Возьмут за руки, за ноги и…. бр-р-р-р!

Камера была самая, что ни на есть, одиночная. Глушь, тишина, окон нет, света — мизер. Кстати, о свете… скоро сгорит во-о-он тот огарочек, — и на стене прилеплено еще раз… два… три штуки. Надолго не хватит… Железная дверь без глазка. В углу — дыра в полу, из которой идёт густая вонь. Словом, налицо весь набор, встретить который можно в любом приключенческом романе.

И куда ж меня занесло?..

А что, если Гвалауку просто нужен объект для удовлетворения своих садистских наклонностей? Этакий свежий материальчик для развлечения в виде пыток? Обдерут, а ты опять бальзамом мажешься. Пытка Прометея… Хорошенькая перспектива! Бросить к черту флягу в колодец?… Вздор, найдутся подходящие средства.

Да-а-а… Видимо, пришла пора расплачиваться за ту относительную легкость, с которой я шагал по этому миру. Легкомысленностью, конечно, это не назовешь, но честно говоря, я стал весьма уверен в своих силах и появилось даже ощущение некоего суперменства Черного Рыцаря и его неуязвимости для больших и серьезных ран…

Где же Стивенс? Эх, мне бы мой меч!..

* * *

Я доедал припасы из сумки (после бальзама проснулся зверский аппетит) и в сотый раз задавал себе одни и те же вопросы. Стук в дверь ничего не дал. Похоже, что за ней никого не было. Несколько раз я засыпал и снова просыпался, с тоской видя все те же стены, осточертевшие нары и склизкий пол.

Шло время… Раны мои почти зажили, и уже можно было безболезненно двигаться. Я «созрел» для новых допросов, но никто не приходил. Настал час, когда погасла последняя свеча и я остался один на один с собой в этой тьме египетской.

Не знаю, сколько дней сидел я в камере. Когда свеча затухла, время окончательно остановилось. Мне показалось, что прошло не менее года, прежде чем за дверью раздались шаги и залязгал ключ, отворяя мои «апартаменты».

Слабый свет допотопной лампы резал глаза, как стоваттная лампочка. Вошло несколько человек культуристского вида… тьфу ты, пропасть, и у этих головы глиняные!

Еще парочка таких же тупоголовых дожидалась в коридоре, блестя керамикой своих черепов. Заключив меня в «почетный четырехугольник» тюремщики повели Черного Рыцаря по темным крутым лестницам куда-то вверх.

Но вот проскрипела и грохнула последняя дверь, и ввели меня в роскошные апартаменты (теперь уже без кавычек). Тощий с рахитичным животом навыкате дядя, одетый во все бледно-сиреневое, скрипит мне:

— Великий Гвалаук дает вам возможность отдохнуть в этих комнатах!

С этими словами он торжественно поворачивается и чинно уходит, источая холодное презрение. Стою я, и ничегошеньки не пойму. Сами понимаете, готовился я совсем к другому… А тупоголовые меня грубо в спину толкают, — иди, мол, что торчишь посередине прихожей. Озлился я, развернулся, да как оттолкну того, который ближе. Прорвалась давно сдерживаемая ненависть, плети вспомнил, вот и не выдержал.

— Да пошел ты отсюда!

Здесь я испытал одно из самых сильных потрясений в моей жизни… Глиняноголовый зацепился ногой за пушистый ковер и, не удержавшись на ногах, упал, ударившись затылком о косяк. Звук был, как от цветочного горшка. Голова раскололась, а она и вправду пуста! Обычная глиняная болванка! Черепки на полу лежат, а тело, — вы понимаете, — ЖИВОЕ ТЕЛО нелепо шарит вокруг себя руками, пытаясь подняться…

(Фу, до сих пор у меня колотится сердце, как вспомню этот ужас…)

Отскочив, я прижался спиной к расписной колоне. Глиняноголовые тупо воззрились на упавшего, а потом двое из них подняли тело подмышки и повели. Безголовый крепко держался за них и неуверенно перебирал ногами. Все это было так жутко… И тело, равнодушно шагающее, куда ведут, и «близнецы» размеренно топающие к двери, и куски лица, в беспорядке валяющиеся на полу и хрустящие под ногами идущих… Лязгнула, захлопываясь, дверь и я остался один, не сводя глаз с черепков.

Я немного ополоснулся в небольшом каменном бассейне, куда из оловянной трубы стекал ручеек теплой воды. Удовольствие от купания сводили на нет постоянные ощущение слежки. Приведя себя в порядок, я с сомнением посмотрел на богато сервированный столик в самой большой комнате (точнее, это был уже зал средних размеров). М-да… пожалуй, будет лучше, если я пожую остаток хлебушка из моей сумки.

Расположившись в готическом кресле, я охотно завтракал (обедал, ужинал?) горбушкой черного хлеба с солью и запивал её последними глотками воды из фляги. В качестве приправы я разглядывал висевшие на стенах портреты мрачных особ в пышных костюмах. Некоторые из них явно подражали портретам ростовщика из общеизвестной повести Н. В. Гоголя. Нарисованные глаза следили за мной. Я глянул на кисти моих рук с плохо зажившими шрамами от наручников на запястьях и начал потихоньку закипать. Все эти фокусы изрядно надоели моей нервной системе, черт бы их перелопатил!

Я встал с кресла и упершись руками в бока оглядел портреты недобрым взглядом. Те злобно щерились, сверкали сатанинскими глазами и даже тихо шипели. Я нагнулся к золотой чаше с яблоками, заманчиво блестящими своими сочными боками, выбрал пару штук поувесистее и с наслаждением швырнул в самый усердствующий портрет.

Шмяк! Разлетелись в разные стороны брызги! Изнемогающий доселе от злобы тип, намалеванный на холсте, от неожиданности только дернул головой и по-шакальи огрызнулся, щелкнув зубами. Вторым яблоком я запустил в портрет смуглого рыцаря отталкивающего вида в панцире и, — ей богу! — этот панцирь загудел от удара, как медный котел. Мерзопакостный вояка моментально опустил забрало и умолк, а остальные персонажи завыли, заскрежетали зубами, но когда я поворачивался кому-либо из них, тот поспешно умолкал и лишь скалил клыки.

Какой-то непочтительный старикашка начал было возмущаться и показывать желтые кариесные клыки и раздвоенный черный язык, но все остальные дружно зашикали на него, а соседний подхалим в облупленной древней раме даже взвизгнул:

— В огонь его, бунтовщика! — преданно заглядывая мне в глаза и делая ударение на слове «его»…

Развеселившись, я сел в кресло и сразу же из-под него высунулась чешуйчатая, когтистая лапа и схватила меня за щиколотку. От неожиданности я подскочил, как ужаленный и инстинктивно ударил каблуком другой ноги по лапе. Зубчатая шпора до половины вошла в чешую, пробив ее. Лапа разжалась, и судорожно дернувшись, исчезла под креслом.

Отскочив, я нагнулся, ожидая увидеть нечто страшное, но под креслом никого не было! Я выхватил из камина головню.

С минуту я стоял, подняв её и ожидая свистопляски, но вокруг была полная тишина и лишь потрескивали дрова в камине, а какая-то сухая дама в декольте, но с рожками, выпала из рамы в обмороке, правда беззвучно. Мягко шлепнувшись на пол, она тут же шмыгнула в какую-то щель в полу. На секунду у меня появилось дикое желание поджечь длинную драпировку и пышные занавески, и я с трудом справился с ним.

Просидел я у камина два часа. Курил трубку; опасаясь провокаций, держал наготове головню, но все было тихо и мирно. «Подействовало», — с удовлетворением подумал я и пустил длинную струю дыма, который серыми волокнами потянуло в камин…

Зловеще заскрипела дверь. Вошли четверо тупоголовых в железных шлемах, — ха! — с рогами, а за ними вбежал, заложив руки за спину, их омерзительное величество Гвалаук Кровавый. Он остановился на почтительном расстоянии от меня и правильно сделал, ибо я уже примеривался к тому, чтобы отработанным жестом ухватить из камина дежурную головню и врезать ему по роже.

Однако задуманную операцию постиг крах. Два бугая встали по бокам кресла, в котором я тешил себя иллюзиями об отмщении, и положили мне на плечи свои тяжелые ручищи, а один из них ногой отпихнул мою головню подальше в камин. Двое оставшихся застыли у двери. Я молчал, сдерживая ненависть. Неизвестно откуда появилось уже знакомое кресло. Гвалаук плюхнулся в него.

Молча, он стал грызть ногти на руках и смотрел на меня, как клоп на сушеную воблу, т. е. с ненавистью и отвращением. Потом он вскочил и зашагал по комнате, отрывисто бросив на ходу:

— Я знаю, куда ты идешь.

— Я тоже, — ответствовал я.

Гвалаук нетерпеливо махнул рукой, остановился передо мной, — к сожалению, не на расстоянии пинка, — и стал тоном провинциального трагика, чье амплуа — черные злодеи, — вещать:

— Ты понял уже, что я могу сделать с тобой все, что захочу. Будь уверен, я люблю пытать и делаю это с большой изобретательностью, но ты умен и поймешь всю бессмысленность этого занятия по отношению к тебе. Зачем тебе мучиться неизвестно ради чего? Я знаю, ты из другого мира, поэтому ты здесь чужак. Что тебе до нас? Ты уйдешь тогда, когда захочешь. Короче, парень, ты должен всего лишь подписать один договор, и я с радостью отпущу тебя на все четыре стороны, и ты пойдешь навстречу Мраку, который прижал-таки хвосты апологетам так называемого Добра. Ты удовлетворишь жажду благородного подвига, сделаешься героем Света и баловнем Судьбы!… всего лишь одна подпись, практически ничего не значащая закорючка!

Гвалаук продолжал заливаться соловьем, расписывая, как благодарное население будет стелить мне под ноги розы и лилии, а я задумался. Перечить было страшно — опять больно будет…

Известно было также (из литературы), чем кончается визирование подобных документов. Не подумайте, я был далек от отождествления Гвалаука с Вельзевулом. Для этого он был слишком глуп и тщеславен. Эти помпезные позы, высокие каблуки при маленьком росте, пышные речи с вульгарными угрозами, боязнь того чтобы я «не убёг» и не двинул его по макушке. Мне кажется, я знаю, о чем вы подумали, но до дьявола ему было далеко. Как говорил один мой друг, для этого у него была кишка тонка и уши большие.

— Слушай, Гвалаук, а почему у тебя телохранители с горшками вместо голов? Умных помощников боишься? — поинтересовался я, перебив оратора на полуслове.

Гвалаук заскрипел зубами, как пес сухой коркой, и взвизгнул:

— Молчать! Ты будешь подписывать или нет?

— Смысл? — рявкнул я. — Не вижу смысла! Зачем тебе моя душа? Телохранителя нового завести хочешь?

Гвалаук, еле сдерживая себя, по-гусиному вытянул шею и зашипел:

— Болван, все они сами пришли ко мне! У меня власть, у меня можно вволю жрать, у меня не надо думать, у меня им живется спокойно. Запомни, баран, они сами захотели быть такими!

Он покрылся красными пятнами воодушевления, поднял правую руку, многозначительно грозя пальцем, и в экстазе продолжал кликушествовать:

— …я, мой гений одушевляет эти бездумные куклы! Нет сомнений и страха, нет ненависти, любви, несварения желудка и угрызений совести. За них ненавижу и вожделею я. Ими движет МОЯ воля, МОИ желания, МОЯ мысль. Они сметают все на моем пути, и нет жалости в их сердцах! Мой разум довлеет над ними. Я — БОЖЕСТВО, демиург этих созданий, гораздо более счастливых, чем просто зомби!!!

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

«Судьба играет человеком,

Она изменчива всегда.

То вознесет его высоко,

То бросит в бездну без стыда!»

(автора не помню, но сказано весьма сильно)

«Юноша, читающий строки сии, к тебе обращено многострадальное сердце мое!» — так начал бы я эту главу лет сто назад. Увы! Современные поколения, — обремененные информацией, но отнюдь не отягченные знаниями, вряд ли поймут мою проникновенно-духовную речь. Поэтому не буду выспренним и многословным, а лишь современно воскликну:

— Привет!

Нет, насколько легче и удобнее было писать котам в благословенном девятнадцатом веке! Мудрая, неторопливая речь с блистательными вкраплениями латинских цитат и экскурсами в чудный мир сентиментальности более подобает коту, чем торопливо-косноязычная современная проза…

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ: 3 (три) страницы сокращены

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Вот она, цензура!!!

…вверх тормашками. Удар был сильный, но ожидаемый и на некоторое время сознание покинуло меня (но не полностью, ибо я явственно ощущал восхитительный, божественный аромат корня валерьяны). Когда способность двигать членами вернулась в мое бренное тело, вместе с оглушенной душой, я разомкнул вежды и увидел себя возлежащим на зеленой траве в дивном саду. Шерсть моя была в некотором беспорядке, не приличествующем коту-философу, и я незамедлительно принялся приводить себя в надлежащий вид, не забывая при этом зорко поглядывать вокруг и держать ушки на макушке.

Я был уверен, что мой юный друг, Черный Рыцарь, где-то неподалеку, и, окончив туалет (разъясняю для малоискушенной молодежи: т. е. ПЕРЕСТАВ ОХОРАШИВАТЬСЯ), я отправился в путь по саду, вдыхая аромат прекрасных цветов, принятый мною в полубессознательном состоянии за запах валерьяны, — услаждая свой взор красотами окружающей среды.

… Так я бродил под сенью муз, как Пегас с Парнаса, пока не почувствовал беспокойство в области желудка. Рыцаря не было, а деликатный организм мой испытывал острую нужду в белках, жирах, углеводах и полипептинах (ловко я ввернул это словечко?). Между тем, ничего подобного не наблюдалось и, кстати, местонахождение мое по-прежнему оставалось покрытым мраком неизвестности.

Бытие мое было плачевно-голодным и сознание, в полном соответствии с законами философии, перестроилось. Эх, материализм, материализм, научный коммунизм…

Мрачно взирал я на дивное, полное чудес, благоуханное великолепие и теперь оно лишь раздражало меня. Моя бренная оболочка предпочла бы сейчас вареную курочку всей пышности здешнего Эдема, — а, если бы рядом восседал еще и мой юный друг?!.. И я мысленно возопил, взывая к небу:

— М-м-м-милосердия!

Этот крик исстрадавшейся души про…

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ: 2 (две) страницы сокращены. Мы сочли уместным, — твердо памятуя о литературных прецедентах, — напечатать рукопись в виде, предлагаемом вам ниже.

…ть-чуть жестковаты, но молоко было выше всяких похвал! Я воздал ему должное, а ведь мало найдется более искушенных мясо-молочных ценителей, чем ваш покорный слуга! Окончив трапезу, я аккуратно умылся и почтительно обратился в слух.

— Я думаю, тебе не надо было мучительно напрягать разум, чтобы догадаться, кто я такой?

— О, что вы, ваше величество!.. — благоговейно пробормотал я, незаметно икнув, и чувствуя себя несколько стесненным тем обстоятельством, что вынужден был набивать мамон в присутствии августейшей особы.

— Да, дружище, я — Эдвин Алый! — торжественно произнес король-маг, и небо озарилось вспышками и россыпями фейерверка. — Я вызвал тебя сюда не для того, чтобы развлекать фокусами с поющими фонтанами, танцующими эльфами и рогом изобилия…

С этими словами он встал. Серебряные драконы на его струящемся красном халате извивались в немыслимом танце. Ореол сияющих искр дрожал и переливался вокруг короны. Глаза сверкали, прожигая меня насквозь мудрым взглядом и, честное слово, я почувствовал, как на мне начинает дымиться шерсть.

Король величественно поднял руку. С грохотом и треском полыхнули с его ладони ветвистые, нестерпимо палящие молнии. Окружающее нас великолепие задрожало сиреневой дымкой, маревом миража и… растаяло…

Вокруг нависали матовые стены из черного дерева, и каббалистические знаки вспыхивали и уходили в глубину их. Зеленоватое пламя струилось от мага и голос его гулко разнесся по залу. В дальних темных углах паясничало и передразнивало его разными голосами бормочущее эхо, — странные расплывчатые фигуры кривлялись в полумраке. Я ощущал непреодолимое желание исчезнуть и лишь колоссальным усилием своей могучей воли подавил это постыдное чувство. Хвост мой норовил укрыться под брюхом, где сидела «холодная лягушка страха».

(Я говорю об этом без стыда, любя Истину и неустанно хлопоча о жизненной правде. Берите же с меня пример!)

Борясь, таким образом, со своим вторым «Я», взбунтовавшимся и празднующим труса, — мое первое «Я», благородное и неустрашимое, — пропустило мимо ушей добрую половину из того, что поведал мне мудрейший и блистательнейший Эдвин Алый. К великому моему смущению, я не могу передать его речь дословно, сохранив при этом всю ее глубину, логическое построение и ораторское великолепие. Я вынужден пересказать оную своими словами, ибо перо мое, — перо дилетанта, философа, смиренно склоняющего гордую голову перед судом придирчивого читателя, — бессильно. Не гневайся, о, критик-критикан, и поставь себя на место бедного, оглушенного и ослеплённого кота!…

Итак, зеркало, кое мы, — выражаясь современно, — «хряпнули», должно было быть дверями в королевство Эдвина Алого… Что поделаешь, в нашем мире не так-то просто попасть на аудиенцию к значительному вельможе. Великие маги не очень-то жалуют ординарностью нас, простых смертных; вот и приходится бить зеркала или вызывать упрямых Духов Земли, или прыгать в колодец за ведром, или стаптывать три пары медных сапог, истирать три медных посоха, и (бр-р-р!) глодать три медных каравая…

Впрочем, кажется, я отвлекся? Продолжаю…

Мерзостный Гвалаук, упырь и убийца, вмешался в ход дела. С помощью своих ужасных колдовских чар ему удалось разлучить двух странствующих интеллигентов и теперь…

О, бедный, бедный Черный Рыцарь!

Вообще-то говоря, мы, — обитатели этого мира, — мало, что знаем о Гвалауке. Его королевство обходит стороной любой нормальный человек. Много лет назад Гвалаук предпринял ряд походов на соседние страны, и нашествие его было внезапным, коварным и жестоким. Два года шла война объединенных сил Алмазного графства и Голубой республики против полчищ Гвалаука. В этой войне был вероломно убит сам Алмазный граф, молодой и красивый маг, чье будущее, несомненно, было бы прекрасным и благородным…

— Гвалаук — серьезный враг. Если бы его сила была только в Черной Магии! — говорил Эдвин Алый и глаза его гневно пылали. — Он хитер и изворотлив. Многие его подданные верят ему безоговорочно, ибо он обладает даром говорить красиво и пышно, искусно смешивая правду и ложь. Ужасные слухи ходят о

личной охране Гвалаука. Говорят, что он выс…

* * *

….оставалось непонятным, ведь Мрак грозил гибелью и ему, и его грязному сброду?.. Это не давало мне покоя!..

Здесь я кладу остро отточенное гусиное перо своё (т. е. перо, конечно, гуся, но я им пишу и оно теперь моё) и ухожу от вас, дорогой читатель, — вполне возможно, что в пелену Забвения.

Пиит спускается в Аид.

…

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ох, что было, когда я узнал о вероломстве редактора, выпустившего мою литературную главу в виде жалких обрывков! Я был взбешен!!! Я так красиво её развил!.. Но после некоторого времени я немного остыл и махнул лапой на всё… в конце концов, нет полной гармонии в жизни, а тот, кто думает иначе — идеалист!

РЫЦАРЬ ПРОДОЛЖАЕТ

Гвалаук бледнел от злости, учащенно дышал и шипел сквозь зубы. «К драке…» — смекнул я и решил пока не доводить дело до мордобития. Надо сказать, что во всех сказочных историях, прочитанных или услышанных когда-либо мною, добрый молодец непременно попадает в лапы к какому-нибудь коварному неврастенику, вроде Кащея. Происходит это по разным причинам, но происходит непременно. От молодца требуют три службы сослужить, либо сажают на лопату и незатейливо пытаются затолкать его в печь.

Нечто вроде этого ожидал и я, но, как вы знаете, услышал несколько нетрадиционный подход к теме. Подмахни, дескать, своей рукой какой-то грязноватый пергамент с непонятными письменами и ты свободен, как птица…

— М-да, дядя, задал ты мне задачу, — тянул я время, пытаясь на ходу сообразить, к чему вся эта комедия. — Это что — добровольное согласие обменять свою голову на ночной горшок?..

— Нет, рыцарь! — прошипел Гвалаук. Он встал и начал быстро ходить от двери к камину. Какое-то время мы молчали, а затем он уселся в кресло и медленно заговорил, закрыв глаза и надменно вздернув голову:

— Я не знаю, что это такое — Мрак. Говорят, что он несёт гибель всем. Может быть… Но я знаю и то, что постичь его тайну можешь только ты, чужой. Знание причин — умение управлять последствиями… Мне нужен человек, — тут он открыл глаза и его застывший взгляд, взгляд маньяка-убийцы, впился мне в лицо, — который сможет заставить Мрак повиноваться!.. Я обещаю, я клянусь тебе сводами священной Башни Великих Тайн, я клянусь тебе жизнями всех, понимаешь, — ВСЕХ моих узников, — что ты будешь на равных со мною. Договор всего лишь гласит — ты не будешь стараться причинить мне вред, вот и всё!..

Что-то, вдруг, едва слышно, жарко зашелестело мне в ухо:

— Не верь, рыцарь!.. Не верь проклятому упырю! Он возьмет твое сердце, он возьмет твои глаза… Он сделает из тебя своего раба и вместо горячей алой крови в твоих жилах будет шипеть и пениться голубая гнилая кровь, кровь скорпиона… Не верь ему, рыцарь!..

Господи, я чуть не заорал от неожиданности! Но по физиономии моей вдруг мягко шлёпнула невидимая мохнатая лапа, и я удержался от испуганных вскрикиваний. Тревога и надежда наполнили всё моё существо, и мне немедленно захотелось действовать.

Кис, кстати, как-то сказал мне: «У тебя, рыцарь, деяния рук опережают начало процесса осмысления ситуации. Качество лихого рубаки, — фи!».

Господи, пусть именно это поможет мне…

…Гвалаук хоть и был Магом, но отнюдь не всеведущим и всемогущим, как это могло померещиться изрядно избитому рыцарю на первых порах; иначе бы наш садист не явился бы с таким эскортом. Ручищи двоих по-прежнему покоились на моих плечах, как вериги. 3начит, наш Гвалаук боится… Эти буйволы, кстати, как и положено «качкам», дьявольски сильны, но соображают туговато. Да и реакция у них не ахти…

Ну, раз, два… Три!

Я рванулся вниз, скользнув лопатками по спинке кресла, и на секунду освободился от ледяных лап охранников. Вывернувшись всем телом, я ускользнул от них и попятился, лихорадочно шаря глазами по сторонам, и уперся, в конце концов, в стену! Над моей головой злорадно захихикал какой-то портрет. Гвалаук вдруг захрипел громко и страшно:

— Стоять! Я сам вырву его потроха!

С шипением вырвались из его глаз тусклые красные молнии, и загремело, завыло со всех сторон… Налетел пронзительный холодный вихрь, взметнувший тучу пепла из камина и рассыпавший злой дождь мгновенно гаснущих искр. Молнии стреляли, вскипали и брызгали огнем. Что-то черное и мохнатое вертелось в этой свистопляске пламени и вспышек, — и вдруг раскинул в разные стороны суставчатые железные лапы щетинистый бородавчатый паук. Жуткая помесь тарантула и скорпиона глядела на меня пылающими углями глаз и лязгала ржавыми жвалами.

Глиняноголовые почтительно расступились и отошли на задний план, сгребая заодно кресла и проклятый столик, плавно покатившийся по полу на маленьких аккуратных колесах. Итак, плацдарм был освобожден. Гвалауку оставалось лишь начать трапезу, в которой, так сказать, пассивная роль принадлежала вашему покорному слуге…

Чудовище, явно растягивая удовольствие и заранее вытягивая зазубренные жвала, паучьим скоком стало подбираться ко мне. Скакнет — замрет, а потом отскочит и снова замрет. Бр-р-р… Для меня до сих пор загадка, как я не потерял сознание от страха? Взор мой не мог оторваться от жвал, которым не терпелось впиться в мое тело и начать тянуть из меня кровушку…

Резкий свист, вспышка ослепительного белого света!…

… по воздуху, как по горке ледяной, ко мне лихо съезжает взъерошенный и неистовый Кот Ирвинг Стивенс!..

— Давай!!! — орал он так, что уши закладывало, и с размаху сунул мне в руки что-то знакомое и тяжелое. Пальцы машинально охватили рукоять.

Меч! Мой меч!

Блеснуло лезвие; я весело крутанул клинок над головой и… баталия началась!

Получив столь весомую моральную и материальную поддержку, я кинулся в бой. Стивенс завывал сзади, рассыпая зеленые искры вставшей дыбом шерсти. Глиняноголовые вповалку валялись на полу, закрывая ладонями затылки. Вокруг ревело, трещало и грохотало, как в аду. Из портретных рам рвался многоголосый хор проклятий, — бушевавший вихрь разворачивал тяжелые золоченые рамы лицами наружу. Колонны обросли узловатыми старческими ветвями, грохотавшими на ветру, как окаменевшие кости. По стенам потоками потекла гнилая болотная жижа. Мертвенно-белый свет струился из трещин в стенах, дрожащих и осыпающихся, как при землетрясении.

Паук упорно тянул ко мне свои когтистые лапы, и я рубил их мечом, как в детстве рубил деревянной шпагой лопухи и репейники. Отрубленные лапы корчились на полу, стараясь вцепиться в ноги. Стивенс кинжалом отшвыривал их в сторону, умудряясь при этом быть и тут, и там, но не путаться у меня под ногами. В воздухе мельтешили какие-то уродливые полупрозрачные тени. Мелькали голые хвосты, перепончатые крылья, пузырчатая кожа и членистые усы. Под ногами кишмя кишели маленькие уродцы, сновавшие, как крысы, и с омерзительным писком удиравшие от Стивенса… Словом, лишь гений покойного Иеронима Босха смог бы своей фантастической, ошеломляющей кистью запечатлеть это побоище.

…Вот черт, лап стало что-то совсем уж много…

Да, как говорится, удивляться не приходится, — они отрастают и множатся! Их густая поросль всё настойчивее теснила меня в угол. Мысль о Лернейской гидре метеором пронеслась в голове и тут же пропала. Может быть, прижигание культей по рецепту Геракла и дало бы необходимый эффект, но попробуйте на практике сделать это!

Гвалаук добрался до камина и вытащил из него несколько головней.

Утирая пот со лба, я подумал, что дело худо, Стивенс тяжело дышал, не говоря ни слова и лишь вопросительно глядел на меня. В любом случае, оставался единственный шанс добраться до туловища проклятого монстра. Пугаться, ругаться, размышлять и настраиваться было некогда.

Отступив до самой стены для разгона, я внезапно прыгнул в гущу шевелящейся чащи когтей и суставов, вложив в этот отчаянный прыжок все оставшиеся силы. Выпад чуть было не вывернул мне плечо, но клинок со скрежетом и свистом вошел в туловище чудовища по самую рукоять!

Десятки лап обхватили меня в агонии. Затрещали ребра, сдавило сердце. Весь мир скользнул вправо и вверх по какой-то немыслимо тошнотворной, стремительной спирали. Последнее, что я помню, это дергавшееся в судороге тело паука, отвратительные пузыри и бородавки перед самыми моими глазами и кровь на них, кровь моего разбитого лица.

Тысячи труб взревели в ушах, завертелось огненное колесо, швырнуло меня куда-то в черную спасительную бездну, и оглушительным ураганом прогремел мне вдогонку мощный глас:

— ПОБЕДА!

…

Ох-хо-хо!.. Хлопотливая это штука, бродить по сказочному миру… Я согласен, сидя в кресле с чашечкой дефицитного кофе в руках, вполне можно с ленивым любопытством почитывать о злоключениях автора, но попасть самому в шкуру героя… Шкура эта часто бывает уподобляема дуршлагу, а это очень и очень больно…

Кис говорит, что я пролежал без сознания ровно пять суток. Что ж, у меня есть все основания поверить ему на слово, хотя от этих 120-ти часов в памяти моей не осталось ничего.

Но зато пробуждение мое было легким и светлым.

Я открыл глаза с чувством чего-то радостного и долгожданного, что вот-вот, просто непременно! — должно было произойти, и узрел себя на широкой постели, завешенной светло-розовым пологом. Полог поддерживали золотые фигурки амурчиков. Голые и пухлые, они радостно скалили мне зубки и весело подмигивали. Вышитый на пологе старый китайский император, стоящий на облаке, любезно присел, наклонив свой украшенный драконами зонт, и вежливо пропищал что-то на своем цукатном языке.

Откуда-то снаружи скакнул на одеяло сияющий солнечный зайчик с длинными ушками. Он был так пушист и симпатичен, что я тут же взял его в руку. Теплый и невесомый, он смешно охорашивался, теребил лапками свою золотистую шубку и, вдоволь набаловавшись, ускакал за полог, на прощание, помахав мне лапкой…

Где-то неподалеку играл клавесин. Он играл что-то знакомое, до боли светлое и милое и моя уставшая душа оттаивала, отмякала…

Музыка отступила и, тихо угасла. Некоторое время в воздухе дрожала хрустальная последняя нотка, но и она исчезла…

Чья-то сияющая, пушистая, нахальная физиономия вынырнула из-под полога и окончательно расплылась от счастья. Ну конечно, это же он! Мой любимый плут, философ и чревоугодник, бродячий менестрель, вальяжный представитель этакого викторианского Ренессанса, звезда кошачьей породы, словом, Кот Ирвинг Стивенс собственной персоной, радостно топорщил пушистые усы!..

Я ласково гладил его по голове, чесал за ушами, а Кис нежился и таял, и мурлыкал так музыкально, что амурчики с восторгом стали его передразнивать.

— Спасибо, Кис! — шепнул я в ухо разомлевшему коту.

— Да ладно, чего уж там! — мурлыкнул кот, чуть не захлебнувшись от избытка чувств.

Понежившись еще немного, Кис сел у меня в ногах и деловито сказал:

— Лихо же тебя отделали у Гвалаука! Когда мы прибыли сюда, то у тебя был бледный вид и холодные ноги. Физиономия вдребезги, ребра переломаны и вообще ты походил более всего на мышь, на которую случайно наступила лошадь.

И Кис поведал мне обо всем, о чем вы уже знаете. В пылу повествования он вскакивал, ссылался на батальные сцены из древних трагедий и бил себя в грудь подобно кающемуся монаху.

— Клянусь Голубиной Книгой, я считал тебя уже пребывающим на том свете, среди праведников, и в великой печали прикидывал, как бы деликатнее сообщить друзьям и близким покойного эту прискорбную весть.

Я засмеялся.

— Ах, вам смешно-о-о? — с пафосом протянул кот, — а я вот, господин пострадавший, намаялся! Не тратя времени даром, я попытался пилить лапы, сдавившие тебя. Увы, я напрасно тужился и кряхтел; мой кинжал был бессилен! Рубить эти ужасные конечности мог только меч, пылающий магическим огнем Эдвина, Алого, но меч этот торчал сейчас в самом сердце поверженного монстра и извлечь его оттуда было «не можно»… Тьфу ты, черт, я набрался словечек из твоего лексикона!.. Итак, вне себя, изнемогая от усилий, в неприкрытом отчаянии, я выхватил магический кристалл. Заметь, прямо из воздуха, как учили!.. Наконец-то! Я увидел, что он наливается пульсирующим красным светом. Что есть силы, — отмечу в скобках — недюжинной силы! — я хватил минералом о плиту пола… Понимаешь, я боялся, что опоздаю, но все обошлось… К счастью! В следующее мгновение мы были уже в черном зале, а Эдвин Алый освобождал тебя от мерзких объятий. Кстати, мой дорогой дебошир, сейчас в замке Гвалаука такая паника! М-да! Надеюсь, что когда-нибудь мы полюбуемся, на памятник К.И.Стивенсу, эсквайру, спасающего Ч. Р., повергающего в прах Гвалаука и воплощающего собой торжество возвышенного духа. Благодарные потомки воздвигнут его с умилением и не где-нибудь, а на главной замковой площади.

— Чтобы молодожёны цветы приносили и шампанское пили, а бутылки разбивали о кошачью задницу, — пробормотал я, но Кис уже ничего не слышал.

— Я так и вижу, — орал он, — одухотворенный лик Ирвинга Стивенса, несущего, как Сикстинская мадонна, полуживое тело маленького и затюканного рыцаря, похожего на магазинную синюю курицу, и на моих благородных усах застыла увесистая слеза!

— Роден вместе с Микеланджело копытами бы землю рыли!

— Вполне допускаю!.. Так, слезай сейчас же с кровати! Хватит протирать хозяйские простыни и закатывать глазки. Где-то здесь должны быть твои «ризы светлые»…

Кис исчез, но вскоре вернулся. За ним следом семенил узорный деревянный ларь. Подойдя ко мне на тонких витых ножках, он сделал изящный реверанс и застыл, откинув крышку. В ларе лежала моя одежда, аккуратно сложенная и поразившая меня чистотой и свежестью. Ишь ты, даже духами пахнет!

В кармане я нашел свою трубку и кисет. Все было прекрасно! Кожа скрипела, заклепки сверкали, браслеты мужественно облегали запястья, шпоры молодцевато гремели, меч бодрил. Ать-два, пуля — дура, штык — молодец, шагай, служивый, пока не наступит… конец!

— Меч на боку тяжёл, как смертный час. Пылит равнина, кони в мыле, Покой житейский не для нас — Мы — успокоимся в могиле! —

продекламировал Кис и озабоченно добавил: — Слушай, а может, последнюю строчку заменить на: «Покой найдем мы лишь в могиле?..

Глянув на себя в зеркало, которое так услужливо принесли мне два крылатых серебряных дракончика, я остался доволен. Все лицо, правда, пересекали тоненькие нити искусно заживленных шрамов, но в глаза они не бросались, не уродовали. Я за привлекательность и фотогеничность гонораров не получаю, но согласитесь, неприятно было бы видеть в зеркале один-единственный глаз или обрубленное ухо, или нос скособоченный, или рваную щеку.

Перехватив мой взгляд. Кис ехидно пропищал:

— Благодари хозяйку, Нарцисс! Она, а не кто-нибудь, сохранила тебе неотразимость нетленной обаятельности; «твои небесные черты…»

А амурчики кукольными голосами прокричали:

— Он просто душка! Аполлон!

Это было совсем уж конфузно, и я бросил разглядывать себя.

Кис долго водил меня по саду (это называлось «тебе свежий воздух нужен, а то смотреть не на что, зелёный весь») и попутно вводил меня в курс дела… Вот что я понял из его речей, поскольку они были перенасыщены разнообразными и утомительными генеалогическими древами, геральдическими и географическими подробностями и прочими дворцовыми причиндалами:

Итак, к сожалению, Эдвин Алый отсутствовал вот уже пять дней. Он получил срочное приглашение одной из Ста Королев Южного архипелага. Говорят, что какой-то Трам-пам-пам семьдесят девятый (убей — не помню!) затеял новое путешествие в Море Тумана (не на Луне!) и поэтому, пока звезда Тра-ля-ля в зените и можно не опасаться коварных шельфовых упырей (а может, и пупыристых шельфов?), надо

отплывать, причем аккурат наперекор воле маркграфа Тру-ля-ля… А жаль, ибо герцог Тра-та-та снюхался-таки с вольными опричниками соседнего майората, чем и запятнал, понимаете ли, паршивец, высокое имя единоутробного брата своего…

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ни черта не запомнил, ибо разумом убог и скуден, а память и вовсе дырявая. Одно слово — герой.

В общем, Эдвина Алого не будет как минимум месяц, а за хозяйку осталась лишь его дочь Лина.

— Лина? — невольно переспросил я и тут же подумал, что зря вложил столько эмоций в это, не такое уж редкое, имя.

— Да! — заворчал сварливый магистр Стивенс. — Ну что за тугоухая манера переспрашивать оратора, сбивая его с рельсов логики. Прямо-таки на злобу навел, ей богу… вот! Вот… Уже и забыл, о чём речь шла… Ты думаешь, кто сидел около тебя все эти дни и ночи?

— Догадываюсь, — буркнул я, чувствуя, что почему-то краснею.

— Ага! — вдруг радостно завыл кот, — Юпитер, ты зарделся! Я-то, грешным делом, думал, что ты только мечом махать умеешь, бретёр ты этакий, истребитель гвалауков. Ан нет! Святые угодники, он еще и девушкам нравится!

Кис торжественно поднял лапу и изрек:

— Так знай же, поросенок, что сама Лина, дочь великого Эдвина Алого находит тебя очень и очень интере…

Бац! В одно мгновение и совершенно неожиданно для меня Кис оказался лежащим на спине. Он дрыгал лапами, елозил хребтом по песку дорожки и в ужасе верещал:

— Великодушная, высокочтимая, драгоценная!.. Ой! Только не за хвост! Не буду, не буду, не буду… Всё, умираю! Хватит, я тебе говорю, а то сейчас ка-а-ак, — ай! — встану!..

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Честное слово, всё врёт!

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Не имею такой привычки.

НАДПИСЬ ПОПЕРЁК СТРАНИЦЫ: Оба вы хороши…

…а над ним разгневанной фурией, упирая руки в бока, красная от возмущения стояла Лина; тот самый метеор, ворвавшийся в мою жизнь сразу после боя в Вольном городе…

Хорошая гибкая хворостина уже готова была выбить пыль из шкуры философа.

— В следующий раз, — с негодованием отчеканила Лина, — я дам тебе такую взбучку, что ты забудешь весь университетский курс! Вставай сейчас же, притвора несчастный!

Кис встал, с достоинством отряхнулся и незаметно подмигнув мне, мрачно изрёк, не глядя на девушку:

— К вашему сведению, мадемуазель Лина, котов дерут только на кухне и только мокрым полотенцем! Впрочем, я прощаю вам это отступление от канонов и удаляюсь в гостиную, где мне от вашего имени должны поднести парочку рябчиков. Только так ты смоешь это черное пятно со своей совести!

— Иди уж, — засмеялась Лина и потрепала кота за загривок, отчего тот непроизвольно мурлыкнул, стараясь потереться об ее руку, — будут тебе рябчики… магистр!..

Кони, ветер, степь и солнце! Мне показалось, что теперь я знаю все компоненты счастья. Мы скакали по голубой равнине, и за спиной уходила в дымку громада замка Эдвина Алого. Запах трав кружил голову, и хотелось петь, кричать и смеяться, и веселые теплые вихри шумно рвались навстречу.

— А ты неплохо держишься в седле! — одобрительно крикнула Лина.

— У бабушки в деревне научился, когда был еще молодой и зеленый, — кричал я в ответ, — а вообще-то я городской житель, дитя асфальта, продукт цивилизации!

А кони мчались, и степь летела куда-то горячим лохматым ковром…

— Знаешь, отец зовет меня Лина Строптивая, — улыбнулась Лина, когда наши скакуны пошли рядышком, утопая в густых травяных волнах, — Я ещё не заслужила себе второго имени, но отец всё равно мне его дал. Строптивая… А сегодня со мной что-то случилось… Хорошо, что все обошлось благополучно, и ты остался жив, правда?

Я начал путано говорить слова благодарности, но девушка нетерпеливо дернула плечом и с досадой воскликнула:

— Да перестань же! Вот еще… Расскажи лучше, что было до того, как Кис пришел тебе на помощь.

Я откашлялся и начал рассказ, ведя сие повествование с того момента, как ударил мечом по зеркалу… Лина слушала внимательно, сощурив глаза, наклонив голову и задумчиво покусывая соломинку. Когда я дошел до сцены допроса, стараясь не налегать на подробности, она выпрямилась в седле и, сжав кулаки, с разгоревшимся гневным лицом, неотрывно смотрела на меня и глаза ее горели недобрым огнём…

— Вот так и кончилась эта история. Очнулся я уже здесь.

Лина молчала, потом спрыгнула с коня, и я вдруг с удивлением понял, что кони давно уже стоят смирно у огромного валуна, невесть каким образом оказавшегося в степи и возвышавшегося над морем трав. Странная вещь — воспоминания… Только что я был там, в казематах и вновь учащенно билось сердце, и вновь обжигал страх, и вновь пытали….

Я встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и соскочил с коня. Лина поднялась по пологому склону огромной глыбы и села на самой вершине, плотно охватив руками колени. Я тихо подошел к ней и, видя, что она задумалась, присел рядом, глядя на то, как из душистого царства степной Флоры изредка показываются спины и седла.

Тишина….

Я стал разглядывать браслет Лины и никак не мог понять, движутся ли его гравированные узоры или это блики солнца вводят меня в заблуждение. Воззрившись на странный браслет, я не заметил, что Лина давно уже серьезно и без улыбки смотрит на меня. Я смутился, и мне сразу стало жарко.

… тихо-тихо сказала мне в телефонную трубку бывшая моя девушка: «У него же бывают командировки». «У кого, у мужа?» «Да. И вообще, я никуда не делась, я же здесь…» А потом разговор, сумбурный, горячий, сумасшедший. И порыв — выскочить из дома, ловить машину, лететь к Ней… и тихое: «Ну, пока, я слышу, как он открывает дверь…» «Кто? Подожди!..» И короткие гудки, оборвавшие меня на полуслове… и нельзя больше звонить, и можно жить, ведь можно, правда? — только не подходите ко мне сейчас, не говорите мне ничего…

Вот ведь загадка, что это я, как красная девица зарделся?.. Да, в конце-то концов, будь мужчиной, рыцарь! Я поднял глаза и… засмотрелся, засмотрелся, так и утонул, глядя в колдовские очи.

— Глаза у тебя странные, — окончательно смутившись, проговорил, наконец, я.

— Почему?

— Голубые, а когда сердишься — зеленые, как изумруд.

Лина засмеялась и, запрокинув голову, стала смотреть в небо. Затем вскочила и, легко сбежав по валуну, поймала за повод своего коня, Я поспешил за ней. Раскинув руки и привстав на стременах, Лина весело крикнула:

— Эй, рыцарь! Это потому, что я — ведьма!

— Вот как? — пропыхтел я, пытаясь справиться со стременем, запутавшимся в жестких стеблях. — Кремом Азазелло пользуетесь, по ночам лягушек в котле варите или как?

Лина глядела на меня и улыбалась, а потом вкрадчиво спросила:

— Не боишься ведьмы, рыцарь?

— Ну вот еще, — храбро заявил я, лукавя, ох, лукавя душой! — Подумаешь, нечистая сила какая… мы с Кисом в Замке видели нескольких ведьм-зомби — вот где круто было! И вообще, не зли меня, дочка, я скор на расправу и даже колдуньи не боюсь.

И даже такой могучей Гингемы, как ты.

— Что-что? — насмешливо прищурилась Лина. А затем она как-то ехидно улыбнулась и вкрадчиво произнесла. — Сомневаешься, да? Хочешь, я тебе ослиный хвост наколдую?

— Э нет, так дело не пойдет! — небрежно парировал я. — Ты уж лучше мне орлиные крылья…

— Нет уж, говори прямо, не веришь? — завелась юная ворожея и, честное слово, я понял, что запросто могу обрести хвост!

— Верю, верю, зайчик, только успокойся. О господи, с этими девицами… да успокойся ты, ведьма, пионерка ретивая! Согрешишь тут с вами; всё-то у вас колдовство, да магия, чихнуть лишний раз боишься, чтобы куда-нибудь не занесло ненароком!

Моя спасительная болтовня немного успокоила девушку. Она презрительно фыркнула и, отвернувшись от меня, стала сердито перебирать спутанные пряди конской гривы. Я смотрел на завитки белокурых локонов, нежное розовое ухо и стройную загорелую шею. Смотрел и не мог оторвать глаз. Чем-то неуловимым, неуместным сейчас, ненужным, но всё-таки ясно чувствовавшимся, Лина походила на ту, оставшуюся где-то далеко…

Но, пусть и далеко, она была, была она! — и я внезапно вспомнил её губы на своих губах и где-то на пределе слышимости прозвучал её нежный вздох…

…капли шампанского стекают по её плечу. «Ты же меня облил! Холодное!…» Я пытаюсь целовать её в мокрую шею, но она смеётся и уворачивается и потом, много позже, проводив её домой, я хочу бросить наволочку в корзину для белья и внезапно сажусь на край ванны и подношу наволочку к лицу — ещё чувствуется запах высохшего шампанского и её волос, и её кожи…

Долгая пауза… Медленно покраснела щека, загорелось ухо… Лина сидела уже не так свободно, и посадка ее стала напряженной и скованной.

— Ну, перестань глазеть, что уставился? — тихо сказала она, стараясь, видимо, придать голосу суровость и естественность, но всё равно получилось по-детски жалобно.

— Нравится, вот и смотрю, — сказал я, стараясь сделать это беззаботно, но получилось до ужаса развязно и пошло.

Лина резко повернулась ко мне и грозно произнесла; краснея еще больше:

— Что ты сказал, смертный?

Я попытался свести все к шутке, но внезапно взгляд её стал острым и напряженным. Бирюзовый поток подхватил меня, и я растворился в нём. Растворился весь, без остатка!

… смятые простыни, упавшая с сервировочного столика бутылка, музыка оглушительно орёт… чёрт, столько выпить! «Ещё, ещё!» Она прикусывает мою губу, и я чувствую привкус крови… телефон… «Не бери!»… запах её шеи… тишина… «Ты же только-только замуж вышла» — сонно говорю я охрипшим голосом. «Вышла — соглашается она и улыбается сквозь слёзы, — Ты бы знал, как я разрываюсь»… «Знаем мы, как вы разрываетесь, так-то и мы разрываемся»… Она улыбается в ответ и я чувствую, как её ресницы щекочут мне щеку….

Лина выпрямилась в седле, и взгляд ее ожёг, полоснул меня по лицу. Всё ещё оглушенный я попытался схватить её за руку и бессвязно пробормотал:

— Оленька, ну чего ты….

Губы мои онемели и по спине поползли струйки пота. Что, что, что? ЧТО я только что сказал?

Чеканным, ледяным тоном, не сводя с меня прищуренных зеленых глаз, Лина произнесла:

— Ты слишком самоуверен, рыцарь. Ты мне АБСОЛЮТНО безразличен. Ты… ты, — голос ее дрогнул, и она хлестнула своего коня. Всхрапнув, он встал на дыбы, дико заржал и бешено прыгнул вверх. В несколько мгновений скакун набрал высоту, звеня подковами о прозрачное золото лучей заходящего солнца и понесся в неистовой скачке навстречу темнеющему краю неба. Вон уже лишь точка видна вдали…

А вот и она пропала.

Я возвращался назад в жару стыда. Я размахивал руками, стонал от неловкости и произносил покаянные речи, переживая наш разговор еще и еще раз, и находя хорошие, убедительные слова… Но, поздно, поздно, поздно! Иногда изнутри вдруг поднималась ядовитая желчь — девчонка, дурёха, да как ты смеешь лезть в мою душу и рыться там! Но через мгновение мне было уже глубоко наплевать на то, что она вывернула меня всего наизнанку и увидела всё то, что накопилось в моей дурацкой жизни… Мне просто хотелось видеть её, говорить с ней, держать в своей руке её теплую нежную ладошку.

Я ругал и пилил себя, изнемогая под свинцовым бременем случившегося, и почти физически чувствовал какую-то равнодушную бетонную глыбу, давившую грудь, а перед взором неотступно стоял взгляд зеленых беспощадных глаз.

Да простит меня читатель, но я опущу все дальнейшие события этого дня. Смутно помню безуспешные попытки Киса расшевелить и отвлечь меня. Добрый кот ни о чем не расспрашивал, а лишь качал головой и шумно вздыхал, сокрушенно поедая отвергнутого мною рябчика. Наконец он глубокомысленно произнёс: «Шестнадцать лет, они и в Африке шестнадцать лет» — и заснул…

Настало утро, принеся с собой головную боль после бессонной ночи, и обнаружило меня сидящим у окна в состоянии черной меланхолии и обсыпанном пеплом от трубки. Всю ночь я репетировал, как пойду к Лине, и страшно боялся, что она не станет слушать. Сердце то сжималось в тоске, то начинало учащенно биться, мысли путались и разбегались. Вихрь сомнений, страха, ожидания, словом, всей гаммы чувств нёс и кружил меня, и лишь одно ощущение ВИНЫ было стойким и неизменным…

И не помогало мне то, что ничего, НИЧЕГО не было такого, что могло бы послужить поводом для появления этого чувства.

Ровное жужжание послышалось в воздухе. Оно становилось все сильнее и сильнее, и передо мной повис на уровне подоконника огромный золотой жук. Грозно гудя, он бросил в окно какой-то сверток, упавший мне на колени, и улетел. Развернув плотный хрустящий пергамент, я увидел белый шарф, аккуратно сложенный заботливыми руками и заставивший замереть всю мою душу. Сверху лежала записка. Онемевшими руками я торопливо развернул ее.

— Рыцарь! Вам пора уходить. Время не ждет.

Я долго думала и прошу извинить меня за то, что произошло. Мне нельзя было делать это…

Не хочу, чтобы мы расстались так глупо и неловко. Провожать вас я не смогу.

Выходите сразу же, как окончательно рассветет.

Знаешь, пожалуй, «всё к лучшему в этом лучшем из миров»… Может быть, я смогу помочь вам в вашем деле, хотя, ничего нельзя сказать наперед.

Что-то я пишу всё не то. Но пусть уж будет, как будет. Не сердись, а если все-таки сердишься, то…

Впрочем, зачем скрывать?

Ты мне очень нравишься.

Я жалею, что я — не твоя девушка.

Прощай!

Лина

* * *

Весь день мы шагали по степи, раздвигая руками и лапами высокие хмельные травы. Метелки гладили по лицу, словно утешая страдальца, каковым я, безусловно, являлся. В самом деле, не успели мы выйти к воротам замка, как, невыносимо гремя цепями, упал подъемный мост, и волей-неволей мы ступили на его отполированные временем бронзовые плиты обшивки с благородными зелеными пятнами окислов. Пройдя мост и обернувшись, чтобы помахать на прощание рукой, мы увидели позади лишь приземистый холм, на котором стояла покосившаяся древняя каменная баба.

Вот и кончилась светлая сказка…

— Рябчики были умопомрачительны… — тоскливо сказал Стивенс и надолго умолк.

Правда, к полуденному привалу он слегка развеялся, но тут же стал приставать ко мне с требованием — огласить план действий на тот случай, если на спину ему прыгнет из двухметровой травы свирепый дикий леопард.

Я уныло выкатил колесом грудь и против своей воли печальным голосом, в который хотел бы добавить металла, прорычал что-то вроде:

— Р-p-разоррву! — однако, с той поры, стал гораздо внимательнее смотреть по сторонам и прислушиваться.

Ночь прошла тихо, если не считать того, что я долго не мог уснуть и, лежа на спине, глядел в величественное ночное небо и вечный полет переливающихся бриллиантовых звезд заслоняли непокорные белокурые пряди, и серьезные зеленые глаза пристально глядели на меня чуть-чуть исподлобья. Уже засыпая, я подумал: «А все- таки, я еще вернусь, упрямая ты девчонка…»- и кто-то радостно засмеялся рядом, но не было уже сил поглядеть, кто, а только ясным и чистым был подхвативший меня сон.

* * *

А наутро нас ожидал сюрприз. Продрав глаза, мы узрели, что вокруг шумит лес, в десяти-пятнадцати шагах от нас стоит солидный хутор, а лежим мы под замшелым неохватным дубом, как два беспечных желудя.

Почесав затылки («Скоро мы с Кисом натрем себе лысины», — подумал я), мы решили идти в полуоткрытые ворота и смотреть, что из этого выйдет. Стивенс, правда, предлагал «бросить это сомнительное дело и удалиться в лесную чащу». По его мнению, задерживаться было ни к чему.

— Знаешь. Кис, — возразил я, — держу пари, что из этого выйдет та же история, что и у Заколдованного Замка. Мы будем плутать по бурелому и все время натыкаться на эту избушку без курьих ножек.

Стивенс в очередной раз вздохнул и без энтузиазма молвил:

— Ладно, уломал. А вот выпали бы нам на этот раз приключения без кровопускания и поножовщины, а?

И я полностью с ним согласился!

В состоянии трогательного единства, путаясь ногами в лесной траве-мураве, названия которой я, как истый горожанин, сроду не знал, мы побрели к воротам. Подозрительных звуков не было. Лес шумел своим обычным гулом, знакомым всякому, кто хоть раз смотрел передачу «В мире животных». Стивенс крутил носом и на морде его были написаны удивление, сомнение, усердие и, вообще, черт знает что.

— Никак не пойму, чем это пахнет, — начал было он, но в это время мы вошли в ворота и остановились, как вкопанные. В горле Киса пискнуло недоговоренное слово.

На запущенном, заросшем травой крыльце, покосившемся от времени набок, сидел (сидела, сидело?) некто лохматый, большой, как медведь и очень на вид добродушный. На всклокоченной круглой голове с торчащими в разные стороны сухими травинками, была нахлобучена вязаная, красная шапочка со смешной кисточкой. Это самое существо неторопливо и любовно раскуривало корявую трубку, сопя картофелеобразным носом.

Кис прямо-таки обомлел:

— Тролль! Живой тролль, порази меня чесотка!

— Угу, тролль Юхансон, — густым басом удовлетворенно отозвался лохматый толстяк и поднял на нас огромные светлые глаза.

— Это что же, мы в Лесу гномов, что ли? — недоверчиво пробормотал Кис.

— А где же еще? В других местах тролли да гномы не живут, — назидательно произнес тролль и добавил уже застенчиво. — А зовите меня лучше Юхан. Мы здесь со Сваном уже неделю вас дожидаемся… Пойдемте, я вас грибным супом угощу. Сван-то за орехами ушел. Ну, да я не хуже его вам чайку лесного взбодрю да запарю…

Вот что мы узнали, когда в чисто убранной, но все-таки носящей следы запустения, гостиной, пили горячий, пахнущий мятой чай.

Когда-то, очень давно, в лес пришли первые гномы, потревоженные рудокопами. Что поделаешь, человек потеснил гномов и нелюдимые рудознатцы ушли подальше. Тролли не жаловались на непрошеных гостей. Места хватало…

Некоторые гномы, по примеру троллей, стали строить себе уютные домики в дуплах деревьев-гигантов, хотя большинство из них по-прежнему жило под землей, неустанно пробивая себе все новые и новые ходы и пещеры. Соседи жили тихо, не вмешиваясь в дела друг друга и по большим весенним праздникам собирались вместе.

Гном Сван и тролль Юхан дружили с детства, а поскольку тролли и гномы, естественно, живут гораздо дольше людей, то их дружбу можно смело назвать старинной. Год назад они поселились на старом лесном хуторе, который когда-то построила одна семья, да после смерти дочери оставила…

Юхан налил себе еще одну чашку чая и раскурил свою погасшую трубку, пустив густую струю сиреневого дыма.

Растерзай меня Минздрав, табаком и не пахло! Пахло ванилью, смородиновым листом, чабрецом, горьковатым дымком осеннего костра, желтыми листьями и сосновыми иголками — словом, чем угодно, только не никотином. Узнав, что ЭТОТ «табак» людям курить нельзя, я загрустил…

Мы беседовали довольно долго, — Кис даже стал задремывать, — как скрипнула-стукнула дверь и вошел маленький человечек в таком же красном колпачке, что и тролль. Доброе морщинистое лицо, белая кудрявая борода без усов, курточка с огромными пуговицами; полосатые гетры и мокрые насквозь башмаки с потемневшими серебряными пряжками. В руках он держал корзинку с орехами, прикрытую клетчатым носовым платком, один уголок которого был завязан узлом.

Поставив корзинку у входа, гном церемонно поклонился:

— Здравствуйте, здравствуйте, люди добрые! — задребезжал он с порога.

— И добрые коты, — спросонок довольно громко промяукал Кис и сконфузился.

— На Утином болотце все башмаки промочил, — пожаловался Сван, снимая мокрую обувь и ставя ее у камина. — Вы уж простите меня, гости дорогие, но я ножки погрею… Совсем старенький стал, — хе-хе-хе! — простуды боюсь.

Юхан лохматым неуклюжим колобком суетился около гнома, уговаривая его срочно напиться чаю с малиной, переодеть носки и лечь в постель:

— И не спорь со мной, дружище! Ноги надо держать в тепле. Это мы, тролли, зимой и летом босиком ходим, а где ты видел гнома без сапожек или, скажем, башмачков? Выпей, старина, чаю и не упрямься, ложись…

Кис задышал мне в ухо:

— Учись, невежа, как за друзьями ухаживать надо! Кто мне сегодня ночью на шею ноги норовил пристроить?

— Еще чего! — шепотом возмутился я. — Может быть, мне еще дозором вокруг тебя всю ночь ходить? Драгоценную шкуру твою беречь?

— С веточкой, — нахально ответил Кис, — чтобы комаров отгонять.

Произнеся сие, выходящее за рамки приличия, он встал и важно отправился к креслу-качалке, в котором в это время устроился Сван, укрытый стареньким пледом и прихлебывающий чай из глиняной кружки. Стивенс свернулся клубком рядом с печкой и стал щуриться на огонь. Мы с Юханом попыхивали трубками и глядели на то, как два мышонка заботливо катили каждый по солидному ореху в свою нору, вход в которую смутно темнел в углу.

— Погодите, пострелята, я вам скоро кедровых шишек принесу. Вот зубки-то поточите, это вам не сырные корки уминать, — улыбаясь, гудел тролль, а мышата радостно попискивали, забавно косясь на кота. Видимо, при тролле они его всё-таки не так уж и боялись.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ай-я-яй, Кот с университетским дипломом, магистр философии, станет вожделеть каких-то лесных мышей? Фи, какое нелепое подозрение…

Хорошо было! Весело потрескивал огонь, вздыхал и довольно пыхтел гном, по-простецки уютно мурлыкал Кис и ровно гудел Юхан:

— …провожу вас обоих, так мне ведено было. Вообще-то, мы не очень-то любим, когда нас тревожат, но тут дело-то, дело-то какое! Сколько зверья лесного к нам с Запада пришло, не счесть! Всех Мрак спугнул, вот как это, значит, понимать надо. Так что до западной опушки-то я вас доведу, чтобы не плутали, не сомневайтесь… Ох-хо-хо!…Что же делается, а? Ведь сколько зверюшек без дома осталось! Даже тролли с места ушли. Гномы-то, надо сказать, там не жили, нечего им делать было в этих горах. Ни тебе злата-серебра, ни камней самоцветных… А шапочку-то эту Сван мне связал. У него, видишь, такая же. Не положено вроде бы нам, троллям, в шапках ходить, да уж теперь привыкли все. Так, понимаешь, и кличут — «тролль в шапочке»… А поначалу-то, конечно, посмеивались. Ну, да нам, троллям на это нечего смотреть. Нас красотой Господь итак не шибко-то наградил. А в шапочке этой мне удобно…

Сван завязал уголок платка, чтобы не забыть напомнить Юхану о том, что идти надо вечером, когда стемнеет. Ему очень понравился учтивый и образованный Стивенс, и кот с гномом долго беседовали «за жизнь». Разошедшийся кот изысканно сыпал цитатами из философских трудов, декламировал стихи, стоя в позе оратора, а гном слушал, восхищался, вскрикивал от восторга, всплескивал пухлыми ручками, хлопал себя по коленям и качал головой…

Но вот наступил вечер. Солнце еще светило, но висело оно теперь низко-низко и, судя по всему, готовилось завалиться куда-то за синевшие вдали холмы, а в противоположной стороне неба уже мерцала бледная мордочка луны, становившейся все ярче и ярче по мере того, как темнело небо.

Загрустивший Сван чмокал губами, сокрушенно кивал головой и вздыхал. Казалось, что он вот-вот заплачет, настолько жалобным было его румяное морщинистое лицо. Юхан весь потемнел и нахмурился, сердито пыхав трубкой и окутываясь дымом, как грозный Зевс тучами. Да и нам, если уж быть откровенным, смерть как не хотелось уходить из гостеприимного дома, где было так хорошо и спокойно.

Кис опустил усы, и совсем уж безнадежно обвисли его уши, а мне хотелось лечь на спину, объявить кому-то тому, кто вершит там, на небесах, мою судьбу: хватит, я заболел, дайте больничный лист! Но никакого физического недуга в недрах моего организма не наблюдалось.

Небо погасло, луна залила все вокруг бледно-голубым светом. Сгустились тени под деревьями. Таинственные ночные шорохи принялись за своё. Их дело — пугать дилетантов, вроде нас с Кисом. Юхан помог нам собрать сумку, напихав в нее великое множество разных вкусных вещей, состоявшее из подмножеств сухих, соленых и вяленых, а Сван полез в погреб и долго чем-то там гремел, звенел и брякал, иногда, похоже, пробовал, и тогда слышалось его бормотание: «Нет, что уж им в такую даль это тащить. Неровен час, испортится… а вот этого — баночку обязательно!..»

Потом он вылез грустный — грустный и внезапно для нас, с великой печалью одел на ошалевшего Киса золотой ошейник с затейливым узором из рубинов:

— Вот тебе, господин магистр, носи на радость мне. А неплохой узор вышел, а? Молодой ещё был, когда чеканил… Господин сотник просили, а я не отдал — жалко было с красотой расставаться. Теперь вот не жалко, уж больно на хорошее дело идёте. Хотел из оружия чего вам присмотреть, да у вас, магистр, клинок-то тот ещё. Старинная работа, знаю я эту руку, царствие небесное мастеру… Ну, вот вам и зеркальце, посмотритесь в него. Как вам?

Кис поднял голову, величественным, аристократичным манером распушил хвост… и вдруг сел и грустно сказал:

— О, великодушный, мастер Сван! Ты делаешь воистину царский подарок, а мне и отблагодарить-то тебя нечем…

— А вот примете сию гривну — мне старику и радость. Рыцарю, жаль, ничего нет, кроме как от одной милой особы — особый привет.

Он встал и торжественно поклонился мне, а потом вдруг сморщился и утёр слезу.

— Я ведь её ещё совсем крохотулькой видел, госпожу-то нашу, звёздочку ясную. Кузен мой троюродный в замке у Эдвина часто бывает, свояк у него там, вот он меня в гости и приглашал. А давеча смотрю, скачет, милая, по лунному свету, только из-под копыт золотые звездочки вылетают. Соскочила, грустная, сил моих смотреть нету, и говорит: «Мастер Сван, — помнит ведь! — пожелай мне удачи, что-то на душе у меня тяжело. А как, говорит, господин магистр с рыцарем придут, пусть их Юхан до края леса проводит. Да пусть ночью идут, ночь, она де, не выдаст, а днём соглядатаев хватает». Вот так… потом в нос меня поцеловала, а у самой глаза блестят, слезинки вот-вот покатятся, прыгнула в седло и коня пришпоривает. Я вдогонку-то кричу: «Куда же ты, госпожа Лина, так торопишься, к нам хоть загляни!» А она на ходу обернулась и только улыбнулась мне, да печально так…

Я не смог ничего сказать. Сван всплакнул уже в голос. Стивенс приобнял его за плечи и подал платок. В носу у меня щипало, а кудлатый Юхан подозрительно кашлял и жалобно сопел.

— Ну, ладно, — громко сморкаясь, — прошептал гном. — Пора вам идти, коль госпожа Лина посоветовала. Господь вас сохранит, уж я-то чувствую…

С тяжелой душой мы пробирались по лесной тропинке, давным-давно проложенной лесными жителями вдоль берега речушки со странным названием Пол-Леты. Тролль шел впереди, и нам казалось, что густые ветви кустов, нависающие над тропой, сами уважительно расступались перед ним. Кис мягко трусил следом и тихо и непонятно ворчал:

— Ну, а девочка-то за что должна переживать? Некоторые влюбляются да ссорятся, а бедная девочка всякую чушь себе в голову вбивает…

Я брел в арьергарде и страдал. А нам она не показалась… Впрочем, может быть, не смогла, а?..

Эх, вокруг-то, вокруг! Дивная, неописуемая ночь; чарующая, сказочная красота. Звезды, как серебряные искры, мерцали на черной пропасти неба. Луна казалась хрупким кружевным блюдом, и плавное ее течение по тихому воздуху отражалось в глубокой воде загадочной золотой дорожкой. Деревья под лунным светом казались седыми! Для меня, горожанина, это было открытием. Из угольных теней под ними выходили на берег грациозные, царственные олени и пятнистые оленята пугливо прятались за мам. Прозрачные русалки с еле слышным, затухающим смехом плескались в реке, лукаво поглядывая в нашу сторону… Лопоухий, бестолковый зайчишка с размаху выскочил прямо на нас и обмер перед Юханом. Кис от неожиданности подпрыгнул, звякнув цепочкой кинжала, и в сердцах ругнулся:

— Тьфу ты, антихрист лопоухий!..

— Д-д-доброе утро… — испуганно проблеял заяц и от невольного смеха Юхана шмыгнул в кусты.

Крохотные эльфы порхали над диковинными, светящимися теплым светом, цветами. Двое из них, взявшись за руки, пролетели совсем близко, и я успел увидеть изящное улыбающееся девичье личико и прелестную тонкую ручку, делавшую мне воздушный поцелуй. Кавалер нахмурился, решительно повел свою даму вниз, и влюбленные плавно опустились на огромный, сияющий голубым светом бутон…

Порхавшая чуть подальше парочка вгляделась в моё лицо и вдруг нахмурилась. Они буквально-таки потемнели, застыв на месте, только трепетали прозрачные крылышки, отливая уже не перламутром, а тусклым свинцом. Эльф испуганно посмотрел на меня и громко сказал:

— Смотри, от него веет кровью!..

По полуразрушенному, удивительно живописному мосту мы перешли на другой берег Пол-Леты и углубились в лес. Мох длинными темными лентами свисал с нижних ветвей. Под замшелой лиственницей, ярко освещенной роями светлячков и гирляндами гнилушек сидел хмельной красноносый сатир и наигрывал на свирели что-то очень хорошее. Новоявленный Пан вежливо кивнул нам всклокоченной головой, и мы по очереди пожелали ему доброй ночи.

Солидный медведь, бредущий по своим делам, чинно поздоровался с нами. Чем-то он был озабочен и не стал задерживаться, только долгим взглядом проводил Стивенса. Сонный дятел сердито глянул на нас одним глазом и снова повесил нос, сидя на ветке. Подгулявшего барсука громким шепотом чехвостила законная супруга, и слышно было, как он изо всех сил старается загладить вину и высыпает на жену торопливый ворох ласковых имен. Мягкая, но вполне слышимая, оплеуха, женские слезы. Барсук пыхтит и, наверное, потирает ухо, так некстати подвернувшееся под лапку ревнивой женушки…

К утру мы подошли к подножию пологих, покрытых редкими деревьями, холмов.

— Вот и Запад здесь начинается, — загрустив, сказал Юхан. — Дальше одни будете идти. Леса там пустые пойдут. Не сегодня — завтра Мрак уже за холмами будет.

— Так скоро? — поразился я.

— Ну, это я приврал, конечно… Но не так уж и много осталось. Мы ведь в лесу год проживем — не заметим, за один день сочтем.

Тролль посидел на поваленном дереве, выкурил напоследок трубку, пожал мне руку, неуклюже погладил Киса по спине и быстро, не оглядываясь, пошел назад.

Мы долго смотрели ему вслед. Вот и еще одно прощание… Было грустно и мы с Кисом непроизвольно придвинулись друг к другу, одни, совсем одни у подножья громадных пустых холмов.

* * *

— Forgive and if for ever, for ever forgive… — бормотал Стивенс, когда мы пробирались через мрачную чащобу заброшенного леса. После гостеприимных дубрав троллей здесь было неуютно и пусто. Все обитатели здешних мест ушли, чувствуя надвигающийся Мрак. Странно тихо было вокруг, и поначалу мы с Кисом осторожно держались вместе и всего боялись. Но мало-помалу бурелом кончился и пошли обычные смешанные леса, правда, непривычно пустые, как брошенным дом. Мы немного повеселели и стали чувствовать себя гораздо свободнее.

Кис, поблескивая золотым ошейником, останавливался у каждой лесной лужи и любовался своим отражением, томно вздыхая. При этом он принимал изысканные позы и аристократически закатывал свои желтые глаза. Снедаемый завистью я саркастически сравнил его с тигром. Совершенно утративший чувство реального Кис удостоил меня благосклонным, но невразумительным мурлыканием. Нечто вроде:

«Мр-р-р, мр-р… я и сам вижу…»

Одним словом, кота обуяла гордыня, и Желтый Дьявол бушевал в его крови, ибо молвил уже Кис о том, что не мешало бы ему обзавестись парой браслетов на передние лапы и сменить ножны кинжала на золотые, украшенные почему-то изумрудами.

— Они, — ясновельможно пояснил Кис, — должны будут составить единую гармоническую композицию вкупе с алыми рубинами гривны (Кис избегал грубого слова «ошейник») и подчеркнут породистость доминирующих в профиле спинно-хвостовых обводов…

Рассуждая таким образом, он, по образовавшейся привычке, крутил головой у какого-то лесного родника, в очередной раз любуясь своим «неотразимым отражением». Наклонившись поближе к поверхности воды, Кис был грубо схвачен за усы зеленой мокрой рукой, высунувшейся с громким плеском прямо из родника! Кис глупо мотнул головой и взбрыкнул задними лапами, но только себе сделал хуже, поскольку рука держала крепко. Кот неприлично взвизгнул, напрочь забыв о кинжале, и ткнулся мордой в воду.

Шлеп!..

Оторопев от такого нахальства со стороны заурядной лесной лужи, я не сразу пришел на помощь четвероногому другу, но, оправившись от столбняка, кинулся к коту, на ходу вытаскивая из ножен меч, дабы с его помощью вырвать господина магистра из лап неизвестного чудовища.

Вода забурлила. С брызгами и шумом из нее пулей вылетел зеленый, облипший и мокрый старикашка. По бороде и волосам его струилась вода. Напоминал он собой болотную кочку, заросшую мхом и водорослями. Петушиным голосом старичок заверещал, угрожающе вращая глазами:

— Кто такие? Зачем тут? Почему ходите?.. Вот я тебе, усатая морда!..

Он еле-еле успокоился, сообразив, наконец, после длительных переговоров, что никакого вреда его дому не предвидится. Кис щупал усы, фыркал негодующе и шипел по-змеиному, выгибая спину, задавал старичку саркастические вопросы, но постепенно отошел, отмяк и с невыразимой надменностью выслушал извинения от старичка-водяного.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Вот она, судари и сударыни мои, объективность!

Как видите, я молчу. Что было, то было, не стану таить… А мог бы, между прочим, напарник, и промолчать. Нет, куда там! Всё-то бы вам, молодёжь, вскрывать и обличать. Давай, Ч.Р., давай, режь правду-матку, наяривай, — ради красного словца не жалей, чёрт возьми, ни мать, ни отца!.. А вода действительно у него вкусная была! От души, сразу видно, водяной нас потчевал.

* * *

— Тьфу ты, пропасть! У меня душа в лапти ушла. Смотрю — прут по лесу, лба не перекрестив. Ну, думаю, лихие люди шастают. Времечко нынче вон какое, ненадежное времечко, пиявка его задери!.. Худо стало… Ранее, бывало, приятель-заяц забежит напиться, лось заглянет. А уж кум-ёж, горемыка, каждый день, чес-слово, приковыляет. Покалякаем о том, о сём… Тролли да гномы и те из родничка моего испить не гнушались! Хвалили, да… А сейчас? Эх, куда там! Хоть бы пташка-пичужка какая-нито залетела, ужик бы заполз… Наваливается с гор, веришь ли, какая-то дрянь. Все и разбежались. Я-то гордый шибко, не пойду, говорю, да и все дела. Где родился, там и помру, нечего на старости лет по лесам шнырить. Ну, а все ушли. да… Вот, значит, какая история, извиняюсь, конечно… Ты уж прости меня, сынок. Кто его знает, что за компания такая — сякая по лесу шляется, вдруг чего недоброе учудят? Дай, думаю, пристращаю этого, который с усами около моей лужи выкобенивается, авось испугаются, хе-хе-хе!.. Эх, старость итак не радость, да и ту обгадил проклятый Мрак. Мыслимое ли дело, чтобы из родничка, чуете — из лесного родника! — и не пил никто? Да так и засохнуть недолго! Вот вы уж уважьте меня, ребята, водицы наберите…

Вода действительно была хороша. Мы с Кисом выдули по целому ковшику; набрали и в запасную флягу, чтобы порадовать старика. Водяной умилённо поглядывал на меня, а на Киса старался не смотреть, потому что старика постоянно разбирал смех. Кис делал вид, что ничего не произошло, и даже позволил деду потрогать свою ненаглядную гривну мокрой ладошкой.

* * *

Наконец-то кончился высоченный, густой и паршивый кустарник, стоивший Кису нескольких клочков его драгоценной шкуры, а мне — исцарапанных в кровь рук. Уставшие до безумия, мы выбрались на широкую равнину. Вдали, насколько доставал глаз, поперек пути стояла огромная черная стена, уходящая под облака.

— Это еще что за Великая Китайская? — спросил было я, но еще не договорил, как понял — Он!

Сразу вспотели руки. Цель моих долгих странствий, оставивших на моем теле немало ноющих к непогоде шрамов, таинственная сила, с которой не смогла совладать вся магия здешнего мира — вот он, Мрак!

— Ах ты, собака страшная, — обречено сказал Кис. — Экая здоровенная мерзость. Я представлял его значительно более скромным.

— Я тоже, — отозвался подавленный Черный Рыцарь, — Что будем делать, гражданин пилигрим?

— Да вот… Как-то неохота с налету лезть в эту смолу. Давай-ка, проведем для начала некоторые наблюдения?

— А что здесь наблюдать? Я и так вижу — лезет, гад, как тесто из кастрюли.

— Кстати, а где же обещанные горы?

— Уже сожрал.

— И не подавился же, подлый!..

Стена наползала медленно и неотвратимо.

— Слушай, Кис, пошли-ка, как в холодную воду, сразу, — сказал я, не сводя глаз с приближающейся жирной гущи. — Может, зря ты не согласился с Эдвином Алым? Чует мое сердце, что тебе не очень-то хочется лезть в это болото!

— Чурбан ты чёрствый, бесчувственный, — жалобно мяукнул кот. — Ты ведь знаешь прекрасно, что без меня пропадёшь. Как говорил один поэт, «сгинешь, подобно тени тумана на отсыревшей стене».

Настала минутная пауза. На душе скребли кошки. Даже не кошки, а огромные саблезубые тигры.

— Ну, — вдруг молвил Кис, — давай на всякий случай прощаться… Значит, если что, то ты не думай, ладно?

— Что ты, Кис, я что, не понимаю, что ли!

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Конечно, наша речь была несколько несвязной и, откровенно признаём, мало-литературной, но на пороге Смерти, каковая наверняка должна была нам повстречаться, мы заговорили Языком Сердца… а поскольку сердце у нас ушло в пятки, то и речь его оттуда была вполне косноязычной.

Мы обнялись. Церемония на этом кончилась. Достав шарф Лины, я привязал его одним концом к поясному ремню, а второй конец прикрепил к поясу Стивенса.

— Не беспокоит?

— Что вы, что вы! Оченно мы вами благодарны… за заботу и ласку… А скажи мне, Рыцарь, зачем это ты портишь подарок дочери Эдвина Алого?

— Это не подарок, — смутился я. — Она в него записку завернула… Наверное.

— А ты, значит, прикарманил? Молчу, молчу!.. Не бей меня, рыцарь, я тебе ещё пригожусь!

(пауза)

— Ох-хо-хо… грехи наши тяжкие… пошли, что ли, а то мне страшно!

Шагом возводимых на эшафот преступников мы поплелись навстречу подвигу…

* * *

Топ-топ-топ-топ…

Что там, впереди? Навалится ли тяжелое, мертвое удушье или полыхнет в глаза раскалённая молния, закипят и лопнут глаза — вот она, Смерть? А может быть, возникнет в кромешной тьме что-то ужасное и попросту съест вместе с потрохами?

Незатейливо так, буднично…

Воображение немедленно нарисовало мне какую-то уродливую тварь, которая склонилась над моим ещё теплым телом и жутко чавкая, вгрызается в живот. Внезапно она резко вздымает бородавчатую голову и с рычанием оглядывается через плечо, скаля окровавленные зубы, между которыми болтаются обрывки кишок и мускулов…

Наверное, воображение Стивенса разыгралось не хуже моего, потому что по его телу вдруг прошла какая-то судорога, словно Киса от отвращения передернуло всей шкурой, как это бывает у кошек.

Топ-топ-топ-топ…

— Давай, хоть песню споем, — надрывал мне душу неугомонный Стивенс. — Романтика! Глупый пингвин, видишь ли, робко прячет… а два идущих в Неведомое героя мужественными суровыми голосами хрипят что-то этакое, эпическое, а? Ну, запевай! — И Кис немедленно заорал скорбным фальцетом:

— Есть герой в мире сказочном, он смешной и загадочный!..

Он вздохнул, пробормотал что-то о том, что, вот, де, современная молодёжь — этот стон у них песней зовётся…

Я наступил на какой-то камень и, оступившись, зашипел сквозь зубы.

— Слабеют ноги на пороге, аж обмирает вся душа, — мрачно прокомментировал Кис. — Смотри, куда ступаешь, избранник.

Между тем жирные, лоснящиеся клубы тьмы наваливались все ближе и ближе. Диалог угас. Все слова мы почему-то забыли. Слышен был лишь шорох наших шагов, вкрадчивый шепот ветра в кустиках сухой полыни и стук сердца в ушах. Свет заходящего солнца бил нам в спину, и наши длинные тени прыгали по равнине, пока не легли на мертвенно струящуюся стену Мрака и не растворились в ней. Мы были перед ней не больше, чем муравьи у подножия многоэтажного дома…

— Стоим здесь и ждём, — с трудом сказал я.

Горло пересохло, и я никак не мог сглотнуть шершавый комок. Сам не знаю зачем, я вытащил меч из ножен и положил его на правое плечо. Кис выхватил свой кинжал и с серьезным видом махнул им над головой. Багровое солнце пугающе вспыхнуло на клинке.

— Эй ты, клякса безразмерная, — громко и зло закричал Кис, — иди сюда, мы сделаем тебе укорот! Это я тебе говорю, Кот Ирвинг Стивенс!

Стена молча и бесшумно надвигалась на нас. Еще одно мгновение…

Я взял Киса за лапу, сжимающую кинжал, и шагнул навстречу густым волнам угольно-черной трясины. «Надо шагнуть самому, первому» — бессвязно подумалось мне. Лапа Киса напряглась в моей ладони. Острые когти впились мне в руку, и это было моё последнее ощущение перед тем, как необъятный мир Мрака поглотил нас…

* * *

…душно и темно. Ноги утопали в чем-то аморфном и теплом. Сытое, свинцовое равнодушие сковало все тело. Хотелось бросить ненужный, тяжелый меч и упасть лицом в желеобразную массу. Ни звука, ни шороха, ни мысли. Замедлившее свои удары сердце лениво толкалось в груди…

Обволакивающая жижа отвердела внезапно и бесповоротно. Мутный грязноватый янтарь бесстрастно включил в себя муху. Рот был скован, ноздри — закрыты твёрдыми пробками. Я попытался вздохнуть и не смог…

* * *

…Кто-то споткнулся о мои ноги и громко выругался.

— Да заткнитесь вы!.. Дайте же выспаться, — зло пробормотал чем-то голос рядом.

Горевший костер выбросил сноп искр, осветив на мгновение спящих вповалку латников и темные пустые глазницы обступивших улицу домов. Я старался разорвать шершавые веревки, но они крепко впились в тело, и не поддавались моим усилиям.

Сидевший у костра низкорослый бородач лениво ткнул головней в мое плечо, опалив мне левую скулу, и беззлобно проворчал:

— Лежи, скоро смерть придет, отмучаешься.

Он кинул головню обратно в костер и, ковыряя прореху на колене кожаных штанов, задумчиво продолжал:

— Ну, так вот… насадил я его на копье, а он, собака, еще минут пять хрипел. Стою я, дурак — дураком, и соображаю — сразу тягу задать или для начала в ларях пошарить… А ты говоришь, растерялся. Это Руни, вон, растерялся…

У костра тихо и с удовольствием заржали.

— Да уж, — просипел кто-то, захлебнувшись. — Век не забуду, как открывает он дверь, а там — одни книжные полки. Стоял, стоял, да как завизжит, хвать в охапку, что попалось и в сортир, топить. Орёт, слюни по морде текут, ужас!

— Раз пять бегал и не лень дураку было таскаться, — заметил кто-то.

— Бешеный, — закряхтел из кучи спящих дребезжащий тенорок. — Ох-хо-хо!.. Разбудили вы меня окончательно, ежа вам в глотку!

Всклокоченная фигура с сопением села среди спящих. Зевнув, разбуженный повторил:

— Бешеный. одно слово. У нас, давеча, один так и съехал с катушек, глядя, как Руни пленных допрашивал. Деревня, сопляк дрисливый… Копейщиком к нам нанялся.

— Чё врёшь? — с возмущением сказал бородатый. — «Нанялся»… Мы ихнюю деревню подчистую в шестой полк выгребли. Мобилизованный он, а не наёмный.

— Да хрен с ним, кем бы ни был… одна дорога — съехал. Все, бывало, бледнел и трясся, смотреть противно. Помнишь, три месяца назад?.. Ну и вот… Э-э! Да я вижу, вы ученому нашему физиономию тряпками замотали? Хорошее дело! То-то, думаю, мне его стонов не слышно… Прикинь, — думаю — кончился, право слово! Ну, не повезло учёному, — завтра Гаун покажет ему, какой огонь горячий! Не в духе герцог, рука у него тяжелая.

— Да уж, — словоохотливо отозвался мой страж, — это он умеет. В деда пошёл. Вы-то его не помните, а мне отец рассказывал… Намедни у нас троих наизнанку вывернуло, когда в почетном карауле у эшафота стояли. Тоже, сопляки еще…

— Ничего, обвыкнутся.

Разговор шел неспешно, вполголоса. Огромное черное небо навалилось на город, мигая равнодушными зрачками звезд, и красивые, клубы дыма, уходящие высоко-высоко, подсвечивались ярким пламенем костра…

— …А он и говорит: «Чем такая жизнь, лучше герцогу задницу лизать». Теперь гляжу — сыт, одет, обут и в свите сшивается, гад. Небось, с каждой добычи ему своя доля…

— … и под стрелами не ходить, мечом не махать, рук не марать.

— Да-а… этот паскудник нигде не пропадёт…

— Вот-вот! Знаешь, как его герцог назвал? «Мой менестрель». Погоди, дай срок, встречу я его на ночной дорожке. Всё одно, ему от меня не уйти.

— С ума сошёл! Тебя же первого герцог порешит!

— Ничего, авось обойдётся. Оды герцогу петь до чёрта желающих! Да этот вот червяк (он плюнул в мою сторону) завтра сам тоже самое запоёт, если ему повезет, и герцог не с него начнет. Помнишь, как третьего дня один всё порывался сапоги Гауну обнять?

Разговаривавшие засмеялись. Кто-то третий, кого я не видел из-за спины стража, деловито сказал набитым ртом:

— Один черт, разделал его герцог. Помню, мне всю морду залепило… Где соль, засранцы?

* * *

Вдруг пахнуло прелой листвой, что-то влажное и холодное шлепнуло по лицу и я инстинктивно зажмурился, смахнув с лица это «что-то» и не успев понять, что именно. Когда, через мгновение, я раскрыл глаза, то увидел…

….комнату, облицованную кафелем в грязных желтых разводах от ржавой воды. Ни окон, ни дверей… Под потолком тускло мерцала запыленная лампочка, раскачивающаяся на перекрученном облезлом шнуре. Сырой липкий ветер гнал по комнате промокшие желтые листья неведомо как появляющиеся из одной стены и исчезающие в противоположной. Листья были самые настоящие и некоторые из них прилипали к стенам, влажно шлепались на пол, где ветром намело уже порядочную жухлую кучу. Шевелились ростки чахлой травы, торчащей из щелей между плитками кафеля, и мелкая водяная пыль промозгло сеялась на лицо…

В дальнем углу комнаты стоял массивный дубовый стол с ярко горящей настольной лампой. За столом сидел человек в черном, блестящем от сырости плаще, с поднятым воротником и низко надвинутой на глаза черной фуражке. Он сидел, навалившись грудью на стол, глубоко засунув руки в карманы плаща, и опустив голову так, что лица не было видно. Одинокий измызганный лист прилип к лакированному козырьку.

Было однозначно, бесповоротно и твёрдо понятно — это труп. На секунду я почувствовал запах сырой гнили, а затем и увидел, как белый червячок упал откуда-то из под козырька и стал корчиться на сырой поверхности стола.

Ветер продувал насквозь странную комнату, гоня моросящий осенний дождь и волглые листья…

Человек поднял голову и блеснул на меня стеклами пенсне. Чисто выбритое лицо его было спокойно и мрачно. Покрасневшие глаза обвела синева. Я подобрался в ожидании…

Человек долго смотрел на меня, а затем вытащил из карманов руки и положил их на стол, сцепив крепкие кисти в белых перчатках.

— Ну, и чего ты добился? — резким голосом спросил он.

Я пожал плечами.

— Я спрашиваю, чего ты добился? — повысив голос, повторил он и вдруг властно крикнул. — Смирно стоять! Руки за спину, лицом к стене!

Я дёрнулся и, закусив губу, нарочито медленно сунул руки в карманы.

— Дёрнулся, дурак, исполнять, а? Дёрнулся… — проговорил черный и забарабанил пальцами по столу брезгливо смахнув медленно ползущего жирного червячка. Мы помолчали.

— Ты узнал меня, — полуутвердительно произнес человек и посмотрел мне прямо в глаза.

— Да, — невольно передернув плечами, оказал я. — Живучий ты, Гвалаук…

— Что? Ах, да! — он неприятно засмеялся. — И ты по-прежнему считаешь, что ты прав? Меч вот, я гляжу, нацепил, шпоры на ногах… в трамвае-то, поди, цепляются.

Мимо молча прошла Ольга, мельком равнодушно поглядев на нас. Она зябко повела плечами и попыталась запахнуть на горле ворот моей рубашки. Я всегда доставал её из шкафа, когда она приходила ко мне, и каждый раз она говорила, что вот, мол, какая красивая рубашка, а ты не носишь её, почему? — носи, тебе она идёт, что ты, как все мужики — влез в одно и то же, так и ходишь, а ты в ней красивый…

— Да пойми же ты, идиот, — вдруг неожиданно горячо закричал Гвалаук, — что ты никто! Прах, сопля на морозе! Ты даже не интеллектуал, поскольку прочёл лишь то, что мы тебе подсовываем, понял? Понял, ты, придурок?

Я молчал. Ветер засвистел с новой силой, резко качнув лампу. Он устало потёр подбородок и упавшим голосом с отвращением произнес:

— Вымотался я в последнее время. Всё работа, работа, работа… В общем, так. Иди и не тронь того, что без тебя и за тебя создавалось. Понял?

Я облизнул пересохшие губы и с трудом, почти шепотом, сказал:

— Трону.

Он засмеялся, запрокинув голову и весело блестя запотевшими стеклами пенсне:

— Ну-ну!..

Внезапно он осекся и лицо его, мгновенно сморщившись, постарело и осунулось. Плащ уже не так ладно облегал его сгорбившуюся фигуру. Фуражка упала, обнажив седую, коротко стриженую голову, и руки потерялись в рукавах ставшего большим плаща.

— Бумагомаратель, — прохрипел он в бешенстве, — Сгною…

Тишина. В кресле осталась лишь мокрая одежда и пенсне, повиснув на мгновение в воздухе, упало на стол. звякнув разбитыми линзами. Страшно завыл и закружил ветер, сбивая с ног. Потоки ледяной воды обрушились с потолка, и гниющая листва ворохом закружилась вокруг в дикой пляске. Сквозь ливень и вихрь осени я увидел,

как, чавкнув, развалился гниющий стол, треснул кафель и могучие корни, шевелясь и разрастаясь на глазах, обвили трухлявые обломки. Грянула молния, искря и дымясь, лопнула лампа, и в глубоком мраке что-то огромное и ревущее навалилось на меня мокрыми скользкими щупальцами…

Где-то далеко-далеко закричал, как от страшной боли, девичий голос и я успел подумать: «Неужели?!»

* * *

Слепая волна схлынула, оставив нас с Кисом в ночной тишине. Неба почти не было видно, и голые ветви деревьев тянули свои иссохшие, немощные руки куда-то вверх, к еле-еле намеченному пятну луны. Мы молчали, оглушенные всем случившимся. Расплывчатые как вата, призрачные куски чего-то белесого висели в воздухе, смутно обозначаясь в черноте леса. Неровно дышала грудь, и сырость холодила лицо.

— Бр-р-р, — сказал, наконец, Стивенс. — Где тебя черти носили?

— В каком смысле? — спросил я, брезгливо стряхивая с ножен гнилой лист.

— В прямом! В самом, что ни на есть исконном смысле этого выражения! — удивился Кис. — Я месяца два плутал по коридорам. Представляешь, темень, глушь, только кое-где горят огоньки настенных казенных светильников. Бесконечные двери с нелепыми надписями, вроде «Вход воспрещен!», «Тут не курят!». Или загадочное «Выдача по восьмому списку ВРПНК (7-я секция)» — и за ними пустые пыльные комнаты с зарешеченными окнами, как в тюрьме. Главное, за окном видны какие-то улицы. Вечная ночь, фонари, редко-редко прошмыгнет пустой обледенелый трамвай. Решетка мелкая, как ячейки авоськи, и кинжал-то не просунешь, не то, что лапу! Так и бродил тенью загробной, пока не провалился через прогнивший пол куда-то в яму, в архив вонючий, все бумаги сгнили, чуть было не свернул себе шею. Ну, думаю, приехали, но не успел еще толком отчаяться, как вот… бац! И я здесь. Привет!

— Здрасьте, — ошеломленный тирадой кота, протянул я. — Говоришь, два месяца?

— Ну, может быть, два года; я без часов, — парировал Кис. — Знаю только одно — времени прошло до удивления много. Я даже успел по тебе соскучиться. Впрочем, как и отдохнуть от тебя.

Я сел на мокрую траву и обхватил руками голову.

— Кис, а как же Мрак? Мы шли… потом комната, Город… что с нами?

— Сие мне неведомо, — невозмутимо ответил Кие и уселся рядом. — Может быть» мы ещё ТАМ? А с тобой что было?

— Меня волочили за ухо по сосновым шишкам. Во всяком случае, у меня такое ощущение…

— Два месяца подряд? — поразился Кис. — Лихо!.. Представляешь, сколько шишек ты перебрал за два-то месяца? И кто же этот нахал?

Внезапно он вскочил и хлопнул меня лапой по плечу:

— Всё нормально, рыцарь! Давай, держи хвост пистолетом и набирай хворост для костра, а то я мёрзнуть начинаю. А потом, у костра, ты мне всё подробно расскажешь, ладно?

* * *

Оставив Стивенса дремлющим у костра, я шагнул в темноту, полную тревожных для горожанина шорохов. Чувство чего-то тягостного, неизбежного, как могила, охватывало меня. Я знал, твердо знал, что сейчас, вот за этими кустами, в слабых отсветах костра навстречу мне шагнёт тот, чей безмолвный тяжелый призыв вырвал меня из дремоты.

Точно. Странно колыхаясь в густой тени деревьев огромная белесая фигура медленно подняла руку, подзывая к себе. Чувство необъяснимой тревоги остановило меня шагах в десяти.

— Это ты, Берт Молчун? — спросил я шепотом, и радостный, с хрипотцой, но почему-то неприятно колющий слух голос тихо ответил:

— Да, да! Это я, Берт Молчун, это я, слышишь, иди сюда, это я!

Теперь я уже четко видел знакомое лицо. Оно было серым, и по нему катились капли пота. Губа была закушена от боли, как тогда, на крышах Вольного Города, но голос хрипел радостно и возбужденно:

— Ты видишь, это я, это я, наконец-то я нашел вас! Дай мне руку! Это я!

Сам не зная, почему, я отступил назад, хотя плохо видел его глаза и пытался разглядеть, поймать их взгляд. Берт как-то странно застонал, щелкнул языком и пробормотал:

— Вот и ты не веришь мне, а я так долго искал тебя…

Лицо его внезапно перекосилось гримасой ярости, как бы прорвавшейся изнутри, и я ужаснулся его отталкивающему гневу. Жизнь научила меня быть осторожным. Чувство нахлынувшей, было, радости отступило перед тревогой. Я снова неуверенно шагнул назад и вдруг увидел, как из кустов, темнеющих слева, высунулся по пояс огромный рыжеволосый Гилберт и напряженно помахал мне рукой.

Растерянность и страх овладели мною, Гилберт громко шепнул мне, как-то судорожно улыбаясь и пятясь в тень кустарника:

— Да это же он, Берт Молчун! Мы ранены… иди сюда, что ты, иди сюда!

Вспыхнула луна, на миг вырвавшись из назойливо обволакивающих её туч и отчаянно бросила вниз лучи теплого желтого света. И в этой вспышке я отчетливо увидел, как пусты глаза Гилберта, как безжизненна его улыбка и мертвы движения. Дрожь мерзкой волной прошла по моему телу, и я схватился за рукоять меча. Тот, кто называл себя Гилбертом, вдруг подобрался и прыгнул в мою сторону, мгновенно став меньше ростом. Шерсть клочьями покрыла его худое тело, и остроконечные уши прижались к бугристому черепу.

Свистнула стрела!

Её сверкающий быстрый прочерк пронзил костлявое тело, вспыхнувшее тусклым мгновенным пламенем. Стоявшее под деревом существо, уже утратившее облик Молчуна, с визгом рванулось в сторону, и вторая стрела безжалостно впилась ему между лопаток в тот момент, когда монстр уже скрывался за стволом дерева. Тело охватило багровое пламя…

То, что лежало на земле и дотлевало последними чадящими искрами уже никак не походило на человека. Страшные, вытянутые вперед челюсти, с мелкими оскаленными зубами, длинные когти на руках, в последнем жадном усилии протянутых ко мне.

— Это вурд, — услышал я сзади спокойный голос.

Из кустов, сильно хромая вышел человек. Он подошел к телу и хладнокровно выдернул стрелу с обугленным наконечником. — Видишь? Он принял облик того, кто, по видимому, дорог тебе.

— Я уже понял, — сказал я пересохшим ртом и подошел к незнакомцу, стараясь не приближаться слишком близко к скрюченным лапам вурда.

— Правильно делаешь, что остерегаешься, — усмехнулся человек. — Вурд опасен даже убитый. Только утром от него останется зола, а пока он может вцепиться и мертвыми когтями.

Я содрогнулся, глянув ему в лицо, и крепко пожал руку своего спасителя:

— Спасибо, друг! А я, понимаешь, дремал, слышу — зовёт…

Затрещали кусты и взъерошенный Кис выскочил на поляну, размахивая кинжалом. Увидев нас, он остановился и экспансивно воскликнул, вращая глазами:

— Oго! Мама мия, целых два вурда! Ну, никакого покоя нет от этих приключений. Привет, странник. Спасибо, что спас этого невежу, а то без меня, он, как младенец в лесу. Глаз, да глаз за ним, героическим нашим.

Человек, чье лицо было страшно и неприятно изуродовано шрамом, вывернувшим ему одно веко, молча повернулся и заковылял к костру, пройдя мимо нас. Я пошел за ним, оглядываясь на два безмолвных трупа. Кис обрадовано затрусил рядом. Когда мы продирались сквозь кусты, он шепнул мне:

— Мрачная личность, да? Судя по одежде — студент. А как его покалечило… рука левая почти не разгибается. Заметил, как он стрелял? И эта суровая загадочность… Не представился…

Незнакомец вдруг остановился, немного не дойдя до костра, и с неожиданной, какой-то врожденной ловкостью повернулся. Он внимательно смотрел на нас, и у меня хватило мужество не опустить глаз под его тяжелым и странно горящим взглядом.

— Меня зовут Джироламо, — сухо сказал он.

* * *

Светало. Костер догорел. Тянуло утренней свежестью. День проявлялся, как фотографическая карточка, постепенно раскрывая все свои краски. Кис задумчиво ворошил прутиком угли.

— М-да, как это ни прискорбно, но мы влезли в самую сердцевину этой безумной страны и можем ad oculus, то бишь, воочию, убедиться в том, как здесь средневеково, неприглядно и безрадостно. Как говорится, bellum omnium countra omnes — сиречь, война каждого против всех.

— Что это тебя на латынь потянуло? — тихо спросил я.

— От великой печали, — пропыхтел Кис.

Джироламо говорил спокойно и размеренно, привычно прижимая к груди руку, неумело обмотанную грязным бинтом:

— Вурды властвуют здесь, а продажные лорды ликуют — у них есть теперь средство держать народ в страхе. Убийства и грабёж здесь норма. Души лордов прожжены насквозь, и только пепел, зола, прах остались у них вместо сердца.

— А король?

— Никто не знает, жив ли он. Когда началось нашествие, лорды взбунтовались. Несколько отрядов наёмников заняли дворец. А через несколько дней лорды заключили мир с вурдами, но окончательно перегрызлись между собой.

— Хочешь, я скажу тебе, как это происходит? — невесело спросил я. — Каждый рвётся на трон, каждый чеканит свою монету, каждый старается разорить соседа и все вместе без конца лижут задницу вурдам, заключают союзы, целуют крест на вечную дружбу… и снова предают.

— Ты прав, — помолчав, ответил Джироламо.

— Он хорошо учился в школе, — встрял Стивенс. — А какая ни на есть героическая фигура? Есть ли некий дяденька, а может быть и некая Орлеанская дева, вокруг которой собирается народ, дабы скинуть ярмо, выбрать короля и прочее?

— Есть, — сказал Джироламо. — Я проведу вас. Надеюсь, что мы доберёмся живыми.

Кис кашлянул и промяукал:

— Тысяча чертей, я ещё не разучился разить и пронзать!

Джироламо взглянул на кота и тот, смутившись, принялся усердно тыкать прутиком в потрескивающие остатки головней.

Молчание…

Над нашими головами бесшумно пронесся огромный нетопырь. Мелькнула мерзкая торжествующая морда и хилые когтистые лапки. Джироламо вздрогнул и потянулся к луку. Я вскочил на ноги, а Кис прижал уши и опасливо глянул вверх, припав к земле всем телом. Нетопырь исчез в мутной предрассветной мгле.

— Вынюхивают… — стиснув зубы, сказал Джироламо.

— Здоровый-то какой, — вставая, промолвил Кис. — Послушай, Джироламо, ты так и не сказал нам имя того, к кому мы идём. И вообще, что нам у него делать? Ты упоминал о Башне Великих Тайн. Может быть, нам прямо туда и направиться? Между прочим, я всё-таки магистр.

— Ты не понимаешь, — нетерпеливо ответил Джироламо, оглядываясь вокруг. — Нет здесь никакой магии, в том всё и дело, что нет. Вурды есть, ты — магический такой, весь их себя, есть, — Башня Великих Тайн — бывший собор, а ныне мерзость какая-то… и только немногие знают, что именно в Башню должен войти Черный Рыцарь. Все остальные считают, что взяв собор, освободят короля, которого вурды держат в

плену.

— Вот теперь я понял, — печально ответил Кис. — Все думают, что вурды осквернили собор, и поэтому он стал пристанищем Дьявола. А короля держат в плену разнообразные злокозненные чары и еретические уловки.

— А ты твёрдо знаешь, что именно мне надо войти в Башню? — спросил я Джироламо.

— Уверен, — мрачно отрезал тот. — Только ты, никто, кроме тебя, поскольку ты — пришелец.

— А откуда ты это знаешь? — вкрадчиво спросил Стивенс и положил лапу на рукоять кинжала.

Джироламо посмотрел ему прямо в глаза. Кис вдруг встал и, подойдя вплотную к студенту, положил ему на плечи свои лапы. Они смотрели друг другу в глаза и через несколько томительных мгновений кот медленно отступил на несколько шагов и почтительно поклонился.

— Приветствую тебя, Джироламо. Извини, что не доверял.

Джироламо вдруг улыбнулся, и вывороченное веко его покраснело и заслезилось ещё сильнее.

— И я приветствую тебя, магистр Стивенс. Жаль, что не в лучшие времена встретились.

— Эй, ребята, — взмолился я. — Здесь, между прочим, сэр пришелец сидит, которому ещё на вашу дурацкую башню лезть надо. А я ни черта не понял, вы что, знакомы?

— Нет! — торжественно произнёс Кис и умолк, а когда Джироламо ушел вперёд, разведать дорогу, кот торопливо зашептал мне на ухо:

— Ты не забыл, надеюсь, что мы впёрлись во Мрак? Насколько я помню карты нашего мира, никакого королевства в тех краях, где мы во Мрак нырнули, не было и нет. Значит, мы где-то в другом месте. А теперь слушай самое главное — помнишь, нам говорили о том, что некоторые рыцари ушли навстречу Мраку и не вернулись? Джироламо — человек, пришедший из моего, то есть, нашего с тобой мира, понял? Молчи, смертный, что ты понимаешь? Это я тебе говорю, я — магистр! — понял? Никто не может уцелеть, пройдя через Стену Мрака, а он уцелел. Значит, есть у него магическая сила, а точнее — была! Перекалечило его, обессилило, может быть, он и не помнит, кем был там, в прошлой жизни, понял? Но то, что он не простой рыцарь — лапу отдам!

— А может быть, ты попробуешь в нём эту силу воскресить?

Кис сел, и глаза его потухли. Он почему-то посмотрел в сторону и, сразу же остыв, тоскливо сказал:

— Да нет тут практически никакой магии. Это он прав. Не хотел я тебе об этом говорить, да долго это не утаишь. Ни хрена здесь нет, как и в твоём мире, а от твоего родного этот мир отличается лишь общественно-политическим строем и наличием в нём говорящего кота. Вот тебе, рыцарь, и вся концепция…

Мы пробирались вдоль невысокого, преимущественно лесистого горного хребта, мало чем отличавшегося от наших Уральских гор. Переходя через один из перевалов, мы с Кисом полюбовались открывшимся простором. Насколько хватало глаз, в темно-зеленых просторах предгорий, нет-нет, да и поблёскивала тусклая гладь воды. Вот левее нас раскинулось большое озеро, длинной лентой уходящее вдоль горного хребта до самого горизонта. Далеко-далеко к югу где-то на берегах озера поднимались вверх тонкие на расстоянии струйки дыма.

Кис шумно втянул воздух носом и сказал:

— Рыбаки. Окуньков варят, даже отсюда чую. Эх, люблю, грешным делом, рыбалку!

— Углежоги, — спокойно ответил Джироламо. Треть доходов местного лорда.

Кис поднял вверх брови, закатил глаза и пожал плечами.

— А от ухи и я бы не отказался, — сказал Джироламо. — Но ничего, здесь озёрный край, часа через три выйдем к озерку, рыбы наловим.

— А места здесь как, спокойные? — подал голос я. — А то выйдет нам боком чёртова рыбка…

— Нормально, — ответил студент. — Лучше, чем у соседей. Местный лорд достаточно богат, чтобы откупиться от вурдов, да и родословная у него та ещё, чуть ли не от Адама. Поэтому и живёт несколько особняком, благо, что уже достаточно стар… Однако, дружина у него сильная.

— От соседей отбивается? — спросил я.

— Как водится. Взрослых детей у лорда нет, есть лишь шестилетний наследник. Вот лорд и старается и майорат сохранить, и не ссориться с вурдами и соседями… Ничего, ещё познакомитесь, к нему и идём.

Рыбалка удалась на славу. Джироламо ловко таскал из воды рыбину за рыбиной. Кис только орал от избытка чувств, бегал туда-сюда вдоль берега, стараясь не ступать на мокрый песок, и бесперечь помыкал мною:

— Раздувайте, рыцарь, раздувайте, пожалуйста. Давай, Джироламо, давай! Ух ты, вот это карась! Смотри, рыцарь, смотри! Вот это царская рыбина! А ты что там с костром возишься, недотёпа? Ты какую больше любишь, Джироламо, жареную или вареную? Чур, только самую большую — мне! Философу необходим фосфор для работы головного и спинного мозгов… ты всё возишься, наказание ты моё… раздувай, раздувай! Да бересты пихай больше, бересты!.. Ого! Гляди, а студент наш какого ерша вытянул!..

Словом, всё происходящее напоминало старый добрый выезд на рыбалку. Я разжигал костёр, тихо ругаясь и моргая от древесного мусора, запорошившего мне очи. Джироламо молча таскал из воды, как заведенный, рыбу, стоя по колено в воде. Стивенс дурачился на берегу, периодически принося пойманных рыб ко мне, и заставлял перекладывать их крапивой, уверяя, что при таком хранении рыба не испортится. Я же доказывал ему, что рыба испортиться просто не успеет, и продолжал попытки раздуть костер. По-моему, Кис слопал тайком несколько сырых рыбёшек, потому что на подбородке у него поблёскивали чешуйки.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Да случайно они попали туда, случайно, сколько можно объяснять!

Рыба была просто восхитительна! К полудню погода наладилась окончательно и стало совсем тепло. Кис долго вылизывался, да так и заснул на солнцепеке. Я лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел на проплывающие белые облака. Над ухом трудолюбиво жужжала какая-то мошкара, но не кусалась, поэтому отгонять её было лень. Джироламо сидел, поджав под себя здоровую ногу, задумчиво смотрел на озеро, и машинально грыз длинную соломинку. Вода была совсем спокойной, и только иногда на её глади внезапно расплывались круги от всплеснувшей рыбы.

— Самое бы время идти, — сказал я, глядя на выписывающую высоко над нами круги какую-то крупную птицу. — Вурды, насколько я понимаю, солнца не любят?

— Не любят, — не сразу отозвался студент. — Да только по эту сторону перевала вурдов почти нет. Они больше к хуторам и деревням жмутся. Ну, и у лорда Уиндема около замка…

— А в самом замке?

— Нет, там их нет. Стены им противны, их один святой строил. Вурды ни церквей, ни солнца не любят. Правда, могут и потерпеть, если им позарез это необходимо.

— А ты же говорил, что в этом мире магии нет?

— Магии нет, а Церковь есть. Кстати, здешняя Церковь вурдов не признаёт, но и, за редким исключением, открыто против не выступает. Считает, что не время пока выступать. И то сказать, сколько вурды церквей разорили, если священник в проповедях лишнего говорил…

— «Несть власти, аще не от Бога»?

Джироламо мрачно посмотрел на меня, и я опять смутился.

— Именно так, нет такой власти. Но Бог всегда на стороне упорных, понял? Церковь поддержит нас, когда Уиндем выступит в открытую. Если король мертв и тому будет свидетельство, он сам станет королем, как один из наиболее родовитых дворян. У него есть сын, который унаследует трон, так что будет новая династия.

— У-а-у! — зевнул проснувшийся Кис. — Хорошо здесь спится, только вы оба под ухом бубните. — Значит, лорд Уиндем готов к драке, но хочет ударить наверняка?

— Да. В том числе он ждёт свидетельства отцов Церкви о том, что, мол, свершилось предначертание Господнее и в его свите есть тот, кто сможет войти в Башню.

— А вот он, на травке валяется! — Немедленно заявил Кис и торжественно указал на меня лапой. — Лежит, понимаешь, сбывшееся пророчество и после трапезы отдувается. Слушай, Джироламо, а лорду не взбредёт в голову, что наш друг попытается сесть на его место, коль скоро он такой силой обладает? Знаешь, не люблю я всех этих дворцовых интриг — кинжал из-за угла, аква тофана в бокале, шнурок на шею и прочее.

— Взбредёт. — Мрачно ответил Джироламо. — Я его отговаривать от этого не стал. Просто мы договорились о том, что я постоянно буду рядом и, в случае чего, убью Рыцаря.

— Круто, — только и смог выговорить я.

— Вот именно. За это мне много чего обещано.

— И убьешь? — уважительно и заинтересованно спросил Кис.

Джироламо взглянул на него, потом осторожно прилёг на бок и как-то нехотя сказал:

— Нет. У меня к вурдам свои счёты. Поэтому мне с вами по пути.

— Как романтично, — вздохнул Стивенс. — Боюсь, только мой неискушённый друг не оценит этого должным образом и будет теперь плохо спать. И будешь ему сниться ты, Джироламо, коварно подкрадывающийся к нему в ночи. На губах твоих змеится ехидная улыбка, на лице чёрная маска, а в левой руке пожелтевший пергамент, на котором начертано одно слово: «Смерть!» таинственными, давно забытыми письменами…

— Мели, Емеля, твоя неделя, — фыркнул я. — У тебя воображение буйное, а я зато в людях разбираюсь.

Джироламо вдруг поднял голову и посмотрел на меня. Потом на губах его появилась слабая улыбка, и он тихо сказал:

— Давайте отдохнём, знатоки человеческих душ.

— И то дело, — согласился я, — это Кису хорошо, он выдрыхся, а мы с тобой так и не вздремнули…

* * *

На развалинах одного из домов мы нашли лишь мальчонку лет семи, держащего за руку девочку, совсем еще маленькую и тоненькую, дрожащую, как былинка. Рядом крутилась тощая и лохматая собачонка, пугливо жавшаяся к ногам голодных детей и косо поглядывавшая на Стивенса.

— Не бойтесь, она не кусается и не лает, — хмуро оказал мальчик.

— Почему? — каким-то сдавленным голосом спросил Джироламо.

— Солдаты в нее стрелой попали — неохотно ответил мальчик, — горло пробили. Еле-еле выходил, думал помрет. Только теперь боится всех и не лает. Горе, а не сторож…

Девочка заплакала. Я присел рядом с ней на корточки и сказал:

— А у нас котик есть. Видишь, какой большой?

Девочка открыла рот и перестала плакать. Потом она шмыгнула носом и тоненько спросила:

— Небось, царапается?

— Нет, — сказал я, — он добрый. Смотри, какая шерсть тёплая. Хочешь с ним поиграть?

Кис сделал мне страшные глаза и просюсюкал:

— А кто это у нас тут такой хорошенький? А кто это у нас тут с косичками такими красивыми, а?

— Это мне братик косы заплетает! — с гордостью сказала девочка и обняла Киса за шею. Слёзы оставили у неё на щеках мокрые дорожки. — А Шарик у нас плохо бегает, потому что у нас у самих хлеба нет, и ему мы ничего не даём, и он стал слабенький. Зато он вчера крысу принёс!

— Да ну? — удивился Стивенс. — Молодец, Шарик! Очень даже умный пёс. Хотя, конечно, мне, как коту полагается собак не любить, но этого добытчика я возлюбил всей душой. А вот дядя рыцарь сейчас достанет нашу сумку, а там у нас всего много, даже Шарику есть что пожевать…

— Шарик ма-а-а-ало кушает… А хлеба у вас хватит?..

— У нас маму вурды угнали, — тихо рассказывала малышка Стивенсу, свернувшемуся клубком на соломе и гревшему детей. Джироламо уложил их, но они немного боялись студента, и Кис решил лечь рядом. Я вытряхнул из сумки всё, что могло пригодиться, и заколебался лишь тогда, когда вынул шарф Лины, бережно зашитый и завернутый в кусок пергамента. Под хмурым взглядом Джироламо, я поспешно разрезал его на две части. Получилось нечто вроде накидок. Кис шумно вздохнул, но по глазам его я видел, что он одобрил мой поступок…

Мне пришлось основательно потрудиться, таская запас дров в ту землянку, в которой мы заночевали. Точнее, это был старый, полуразрушенный погреб. Дети жили в нем после того, как чудом уцелели во время налёта вурдов. Собачонка лежала в углу и только виляла хвостом, когда кто-нибудь из нас проходил мимо. Джироламо подстрелил какую-то крупную золотистую птицу, разыскал на пепелище обгоревший котелок без ручки и сварил отличный суп. Мы накормили малышей, побоявшись дать слишком много.

Теперь мальчик спал, а девчушка, обняв Киса за шею, все напевала и напевала ему разные песенки, каждый раз приговаривая, что это её мама научила, а у неё такая хорошая память, — это и бабушка говорила, — и она теперь все-все песенки помнит.

А потом, уже засыпая, она рассказывала:

— …а мама сказала, чтобы мы спрятались, а то злые дяди нас убьют. А, а папу еще раньше убили, а Шарик всё лаял и лаял, а братик мне говорит, чтобы я не смотрела… А еще у нас крысы бегают… А я, когда вырасту — много-много еды будет, даже больше, чем у вас…

Джироламо молча смотрел на огонь.

Когда девочка уснула, Кис осторожно встал и, укрыв детей получше, подошел к нам.

— Что будем делать, воины? — спросил он и посмотрел на Джироламо. Глаза студента были сухими, и на щеках горел яркий румянец.

— В общем, так, — сказал он, глядя мне прямо в лицо, я отведу детей до хутора, где они смогут остаться жить. Я хорошо знаю хозяев, они мне кое-чем обязаны, да и побаиваются, колдуном считают. Хотя бы поэтому они от детей не откажутся, а вообще-то, люди они добрые. Часть пути пройдём вместе, а потом я поведу детей… Вы же пойдете одни. Я догоню вас позже, по дороге. Не маленькие, не потеряетесь.

— Одного не пущу! — как можно решительнее сказал я. Глаза Джироламо вспыхнули, и он подался вперед. Кис с беспокойством боком придвинулся ближе, но Джироламо вдруг остыл. Мягко взяв меня за руку, он почти шепотом сказал:

— Пойми, один я лучше управлюсь…

Кис растерянно ворошил в очаге кинжалом. Лезвие вначале потемнело, а затем кончик острия медленно налился красным светом. Кис ткнул раскалённой сталью в обломок доски, принесенной в качестве топлива вместе с другим мусором, и тоненькая струйка дыма потянулась вверх.

— Ну и вонища! — растерянно сказал Стивенс. — Это что, доска от сортира?..

— Ты согласен с Джироламо? — прямо спросил я его.

— Конечно, согласен, — ответил Кис и чихнул. — Мне просто без него будет здесь страшновато.

Я промолчал, но в глубине души согласился с Кисом. Шарик, проникшийся глубоким уважением к Джироламо, сопя, как ёжик, подошел к студенту и улегся у его ног, положив голову на лапы. Успокаивающе шепча что-то, Джироламо осторожно ощупал горло Шарика, а потом, достав из кармана какую-то маленькую коробочку, что-то долго перебирал в ней, и, в конце — концов, растер на ладони густо пахнувший травами комочек. Втирая лекарство в шею собачонки, терпеливо повизгивающей у

него на коленях, он тихо сказал:

— Вот так, волкодав… через пару недель залаешь. Да и блохи от тебя уйдут…

— Послушай, Джироламо, — спросил я, — ты неплохой парень. Скажи, ты веришь в успех?

— Вот ведь баран бестактный, — сонно пробормотал со своего места Стивенс.

Джироламо молча глядел в огонь. Потом он нехотя сказал:

— Всегда остаётся надежда на чудо.

* * *

Джироламо действительно догнал нас через день. Мы с Кисом страшно обрадовались. Очень уж неуютно было брести одним по лесам, стараясь пересекать дороги незаметно и бегом. Джироламо принес с собой свежие новости. Оказывается, один из дальних соседей лорда Уиндема сколотил дружину, набрал сводный отряд из вурдов и решил поживиться, проведя рейд по дальним владениям лорда. Дружина спалила три деревни, угнала людей и взяла выкуп с владельца одного из соседних замков.

Владелец был вассалом лорда Уиндема, откупился от штурма легко, да и лихие дружинники много взять побоялись, урвали какие-то крохи, сожгли еще одно поселение, вурды переловили людей для продажи у себя в лесах, и быстро ушли. Вот так и осиротели брат с сестрой…

— А что предпримет лорд? — спросил я.

Ответил мне Стивенс:

— А что ему предпринять? Озлился, конечно, но затевать погоню не стал, что ему сейчас свои силы распылять?

— Черт, вот ведь, средневековье…

Джироламо промолчал. Он шёл, почти не хромая, и я в который раз подивился неуловимой грации, присущей этому парню. Казалось бы, калека! Но движения его точны и уверенны.

Довольно долго мы шли молча. Стивенс пыхтел и крутил головой по сторонам. Недалеко за деревьями показались крыши домов. Как сказал Джироламо, мы были уже близко от последней деревни перед замком. Пахнуло дымком. Где-то далеко замычала корова.

— Откуда такое чудо? — воскликнул Кис. — Мне молока захотелось!..

* * *

Замок лорда Уиндема был стар, но вполне ухожен. Внутренний двор замка поражал внешней неразберихой, — слишком уж много народу съезжалось в последнее время в него. Во всяком случае, мне так показалось. Как сказал нам Джироламо, замок был фамильной резиденцией Уиндемов, и не одно поколение их жило здесь от рождения, до самой смерти.

Сейчас старик собирал под свои знамёна как своих вассалов с их небольшими дружинами, так и соседей. Дело это было непростое: кто-то откровенно размышлял, к чьей стороне примкнуть, кто-то был не согласен со своей ролью в походе, и требовал дополнительных привилегий и почестей. А кое-кто прямо заявлял, что согласен перейти под руку лорда, но поскольку его род не менее знатен, то и на трон он имеет не меньше прав.

Дружинники тех и других, и третьих без конца сорились между собой, и только клятва старого лорда, что он скорее повесит на стене замка драчунов, чем позволит устраивать у себя в замке междоусобицу, как-то сдерживала нервничающих вояк.

Так что — переговоры кипели, дружины готовились, свиты лордов гордо и подозрительно прохаживались по залам замка, поминутно демонстрируя воинственность намерений… а нам отказали в аудиенции.

Отказали, так отказали. Мы решили найти пока местечко, где можно перекусить и отдохнуть. Джироламо, после недолгих размышлений решительно повёл нас одному ему известным коридором к покоям какого-то старого советника лорда, сказав, что лучше места нам просто не найти.

Проходя по галерее, увешанной старыми гобеленами, выцветшими от времени до почти полной серости, мы наткнулись на четырёх стражников, лениво попиравших стены. Похоже, они охраняли дверь в некий переход, ведущий в покои одного из заезжих вельмож.

— Эй, хромой! — заорал один из скучавших, — я тебя знаю! А где твой горб? У тебя же горб должен быть, при такой-то страшной роже!

Стражники довольно заржали, а один из них попытался отвесить студенту пинка. Я не успел даже возмутиться, настолько неожиданно все произошло.

— Скотина!» — рявкнул я и шагнул сторону здоровяка.

Джироламо резко развернулся и схватил стражника за ногу, резко повернув её. Бородач грохнулся на каменные плиты и взвыл. В тот же момент Кис небрежно махнул лапой, и на лице второго стражника моментально взбухла глубокая царапина. Джироламо подскочил к третьему и, отбив левой рукой в сторону занесённый для удара кулак, правой рукой сильно ударил бородача в нос.

Я опомнился и выхватил меч. Упавший неуклюже вскочил. Зашипели вытаскиваемые из ножен кинжалы. Несколько секунд мы стояли друг против друга. Слышно было, как булькает носом бородач. Внезапно посрамленный шутник захохотал:

— Во даёт, хромой! Ты, я гляжу, не из простых, а? — он кинул кинжал в ножны. — Чей будешь?

— Вольный, из столицы.

— Дворянин?

— Да.

— А мы люди епископа. Скажи спасибо, пацан, что война идёт, а то бы не сносить тебе головы за твою дерзость. Ладно, я сам виноват, надо было в тебе благородную кровь признать. А это кто с тобой?

Кис небрежно провёл лапой по усам:

— Кот Ирвинг Стивенс, магистр. А это Черный Рыцарь.

— Черный Рыцарь? — со странным выражением произнёс доблестный страж епископа. — Ну-ну… Так это его лорд Уиндем ждёт?

— Именно его, — устало сказал Джироламо.

— Вот оно как… извини, рыцарь, что со слугами твоими непочтительны были. Да только ты ли это? Мы думали, ты с большой дружиной придёшь.

— Будет вам дружина, — внезапно сказал Стивенс, — а пока мы здесь тайно, без свиты. Так что дайте пройти и не задерживайте.

— Здоровье бы поправить, а, ваша милость? А что как загноится моя рана? — насмешливо протянул поцарапанный, но бородач вдруг пихнул его локтем в бок, и серьёзно сказал:

— Умолкни, дурень… Позвольте, рыцарь, меча вашего коснуться. Старые дружинники говорят, в нём сила есть. Вот, вроде как оберег у меня будет.

Я посмотрел на Джироламо, и тот едва заметно кивнул. Глядя стражнику прямо в глаза, я протянул ему клинок, и бородач внезапно встал на одно колено. Я уж было намеревался хлопнуть его клинком по плечу, но вовремя сообразил, что этот жест уместен лишь при принятии в рыцари. Бородач бережно взял клинок за острие и на секунду прижал его ко лбу. Когда я убрал меч в ножны, бородач перекрестился и легко вскочил на ноги. Мне показалось, что его товарищи с завистью смотрели на него. Стражник молча поклонился и уступил нам дорогу. Я прошёл вперед, за мной Джироламо, а Кис небрежно прошествовал в арьергарде.

Когда мы дошли до поворота, кот хлопнул меня лапой по плечу и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать в полный голос, воскликнул:

— Браво! Рыцарь, браво! Боже мой, какая была сцена! Кисть, дайте мне кисть! Я запечатлею эту сцену на полотне. Три на три метра!

Я хотел уже что-то ответить, как за спиной у нас послышался топот и из-за угла вылетел поцарапанный Стивенсом стражник. Запыхавшимся голосом он произнёс:

— Господин, простите за дерзость.

— Что случилось? — холодно спросил Джироламо, но стражник обращался только ко мне.

— Простите, рыцарь, но все боятся спросить. А я вот думаю, когда ещё случай представится… вы уж не гневитесь на меня…

— Говори, — сказал я.

— Успокойте вы нас, ваша милость, скажите уж правду, как на исповеди — поговаривают, что вы королём станете, если мы Башню возьмём, а там старого короля, — Боже упаси! — уже и в живых нет. Правда ли?

Он с какой-то дерзкой настойчивостью смотрел мне в лицо, теребя в руках шнурок завязки от капюшона.

«Чего он ждёт от меня? — с тревогой подумал я. — Хочет присоединиться к выгодной партии? Да черт с ними, его намерениями, как ответить-то?»

Все молчали. Внезапно меня осенило.

— Встань, благородный воин, — торжественно сказал я. — Я служу королевской власти, как и подобает честному дворянину. Перед Богом и людьми клянусь, что не буду покушаться на королевский трон. Иди и скажи об этом всем тем, кто сомневается.

Я повернулся и величественно пошёл. Я бы даже сказал — я шествовал по галерее.

Позади радостно застучали каблуки стражника. Как только они стихли, Кис восторженно съездил меня по уху.

— Вальтер Скотт! Александр Дюма! «Всем воспитанием своим граф являл собой истинного вельможу»!

— Да, рыцарь, ты был на высоте, — улыбнулся Джироламо. — Ну, сегодня же к вечеру жди аудиенции.

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

Воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Юноша, обдумывающий житьё, помни об этом!

Двадцать лет прошло… а я помню всё то, что произошло, совершенно отчётливо…

Мой юный друг и не подозревал, что аудиенция, предсказанная ему Джироламо, была всего лишь тем самым предположением, о котором я упомянул выше. Сейчас, по прошествии некоторого времени, я могу сказать достаточно уверенно: лично я — знал! Да, недоверчивый читатель, знал, что всё будет не так, как ожидал ты!

Естественно, я вправе ожидать от тебя изрядной доли скепсиса, но в качестве подтверждения я могу предложить тебе всего лишь заново прочитать все предыдущие главы. Разве из них не вырисовывается, — несмотря на определенные инсинуации Чёрного Рыцаря, — благородный образ провидца? Я бы даже сказал — философа-пророка, пронизывающего толщу пространства и времени своим острым умом, подобным блистающему лезвию?..

Жаль, если не вырисовывается. Вдвойне жаль, если сбылись мои подозрения и ты, нерадивый глотатель интриги, просто-напросто не дочитал до сего места, а то и вовсе не стал читать…

Сие есть доля моя…

Впрочем, отбросим смирение и углубимся в дела давно минувших дней…

Покои, куда привел нас студент Джироламо, поразили меня относительной чистотой и полумраком. Смутно угадывались контуры каких-то массивных шкафов, чучела животных, несколько скелетов и огромный стол, заваленный пергаментными свитками. За столом сидел дряхлый старик, закутанный в плащ, несмотря на теплую погоду. Огромный камин в углу был потушен. Свет в загадочную комнату проникал через щели между пыльными, плотными портьерами, да одинокая свеча горела на столе.

Я подумал, что старик за столом и есть тот вельможа, кому принадлежит всё виденное мною вокруг, властно отстранил Джироламо и вышел вперёд. Я знал, что смогу произвести должное впечатление на старого придворного и отвесил ему учтивый поклон, подумав при этом, что сам Эдвин Алый не смог бы вложить столько достоинства и грации в это телодвижение.

Старик, кряхтя, поднялся из-за стола и поклонился нам ещё ниже. «Резонно, — подумал я, — он сразу увидел во мне аристократа, чья родословная уходит во тьму веков».

Сзади хихикнул Джироламо.

— Филипп, друг мой, — весело сказал он, — доложи господину маркизу о том, что мы наконец-то прибыли, смертельно устали и хотели бы переночевать у вас.

Старый Филипп зашаркал к выходу…

— Приятно видеть столь уважительное отношение к старости, — ехидно прошептал мне Рыцарь.

Я гордо промолчал, стараясь всем своим видом показать ничтожность повода для осмеяния. Тем временем, старый Филипп развил вполне приличную скорость, и уже переступал порог противоположной двери. Отстранив его, стремительным шагом в комнату вошел энергичный моложавый человек в роскошном придворном костюме, сопровождаемый несколькими слугами. Борода его была наполовину седа. Во всех его движениях сквозила какая-то властная сила.

— Маркиз Ролан! — звучно провозгласил один из слуг.

Маркиз подошёл к нам и крепко пожал каждому руку. Джироламо он обнял и поцеловал в лоб.

— Ну что же вы стоите, друзья, — сказал он. — Рассаживайтесь. Эй, Филипп, распорядись, чтобы немедленно подавали на стол. Да-да, прямо в библиотеку!

Слуги с похвальной ловкостью убрали со стола все фолианты, зажгли свечи. Стол стал стремительно заполняться разнообразными блюдами. Собственно говоря, их было не так уж и много, зато еды навалено было вдоволь, и приготовлена она была довольно-таки вкусно. Мы деликатно омыли руки в принесенном сосуде для омовения (сиречь, тазике) и приступили к трапезе, ибо маркиз заявил, что умирает от голода и иначе, как за едой, ни о чём нас расспрашивать не будет.

Поначалу он обращался преимущественно к Джироламо. Расспрашивал его о каком-то колеблющемся протекторате, интересовался, принёс ли Джироламо обещанную им рукопись критики епископом Гленским ересиарха Ариана и о десятке прочих дел. Однако, как заметил проницательный я, взгляд его то и дело обращался к Рыцарю, который с печальным видом жевал куриную ножку.

Кстати, в последнее время Ч.Р. был несколько подавлен. Боюсь, он просто перестал понимать, что происходит. В его незрелом воображении Мрак рисовался неким драконом, очередным монстром, коего полагалось немедленно возненавидеть, убить и в землю закопать, и надписи не писать. Вместо этого, мы очутились в гуще средневековых событий, никак, казалось бы, не связанных с нашим путешествием. Кроме того, не было никакой гарантии, более того — никаких намёков на то, что мы когда-либо увидим родное небо моего мира, ставшего родным и для Рыцаря…

NB: Здесь я должен заметить, что сам я твёрдо верил в Судьбу, и не очень-то пытался найти некий тайный смысл нашей миссии. Я твёрдо знал, что рано или поздно, мы придём туда, куда надо, и честно постараемся сделать то, что потребуется.

После трапезы, когда мы с Рыцарем у камина курили трубки, маркиз долго беседовал с Джироламо. Мне показалось, что юноша чем-то взволнован. Он что-то горячо говорил маркизу, внимательно слушающему, затем как-то сразу сник и маркиз успокаивающе коснулся его плеча. «Что-то затевается, — подумал я. — Не иначе, пришло время опять щипать корпию».

* * *

Итак, я приступаю к самой, наверное, невероятной части нашего повествования. Не без внутренней дрожи, заметьте! Будьте же любезны и вы, уважаемые читатели, настроиться на соответствующий лад и обратить свои мысли к Великому, Вечному и Непостижимому…

Чистые мысли, чистые руки… чистое бельё, наконец… ну, как? Готовы?

* * *

…. Торжественно и страшно запел старый Филипп. Маркиз, облаченный в алую рясу, на которой горел холодным блеском серебряный крест, воздел руки к сводам часовни. Джироламо, казалось, полностью погрузился в молитву, сидя у ног Рыцаря. Я торопливо бормотал заклинания, которые считал подходящими для данного случая, чувствуя, как сгущается вокруг нас воздух. В витражи часовни светила полная луна, бросая самые причудливые блики на старого епископа и шестерых монахов, глухо вторивших псалму.

Неясные тени, казалось, пронизали всё пространство. Я явственно чувствовал, как вокруг меня нарастала напряженность астрала. Временами я почти видел прекрасные и ужасные лики теней, протягивающих руки к ложу, на котором покоился спящий Рыцарь. Целый вихрь чувств охватил меня. Вот ледяной струёй налетела ненависть, и тут же нежным теплом коснулось прощение. Высоко-высоко, гораздо выше сводов часовни непостижимо засияла колючая белая вспышка, и свет её преобразил тело Рыцаря. Лицо его побледнело, пальцы медленно сжали рукоять меча, лежащего поверх тела. Ярко вспыхнула серебряная звезда, приколотая на груди, и угасла, оставив лишь отчетливое внутреннее сияние, подобное свету луны.

— Именем Господа и во славу его! — гулко пронесся голос Ролана. — Сбывается пророчество. Ниоткуда пришёл к нам Черный рыцарь, и уйдёт в никуда, свершив предначертанное свыше.

— И если суждено стране этой обрести покой и единство, — подхватил звенящий от напряжения голос Джироламо, — во все века останется в ней легенда о спящем Рыцаре, в роковой час восстающим от сна ради спасения отчизны!..

* * *

Прошло несколько месяцев. По всей стране пронесся слух о том, как внезапно в часовне старого лорда Уиндема чудесным образом оказалось тело Спящего Рыцаря, который должен проснуться тогда, когда придёт время всем миром идти на штурм Башни Великих Тайн — главного и осквернённого ныне храма страны.

Мы с Джироламо всё это время жили у Ролана, и я вволю поработал в его библиотеке, практически не выходя оттуда, по крайней мере, днём. Выходить куда-либо было сущим мучением. Нас тут же обступали толпы народа, жаждущего хотя бы краем глаза увидеть тех, кто пойдут в бой вместе с Черным рыцарем. Причем, не просто пойдут, а так сказать, одесную и ошую…

К моей великой досаде, во мне частенько усматривали какого-то заурядного и довольно подозрительного колдуна…

А Джироламо народ отводил роль то ли брата, то ли сына спящего.

В часовне у Рыцаря был выставлен постоянный караул, и было забавно наблюдать, как лучшие дворяне страны оспаривают друг у друга эту великую честь. Кстати, междоусобица между дворянством практически прекратилась. Каждый считал за честь стать под святые знамёна. Не будет преувеличением сказать, что популярность лорда Уиндема и маркиза Ролана, как его ближайшего советника, белого колдуна, и уж тем более старого епископа выросла до небес.

К чести моей будь сказано, именно по моим эскизам было вышито Знамя Черного Рыцаря, которое епископ освятил в той же часовне во время торжественного богослужения. Это знамя стало символом объединения страны, и только одному Джироламо я раскрыл, что это — не более чем фамильное знамя рода Стивенсов. На черном полотнище — алый щит с серебряным крестом.

Отныне это знамя развивалось над башней замка лорда Уиндема. Стражники епископа, еще недавно имевшие дело с нами, в порыве, близком к религиозному экстазу, рассказывали всем прибывающим, как Черный Рыцарь чудесным образом возник перед ними, не был узнан, но по великой милости Господней, пелена с глаз их спала и они узрели святой лик Воителя.

Бородач, удостоившийся чести прикоснуться к Святому Мечу, объезжал теперь с небольшой, но сильной дружиной, города и веси, неся от имени епископа, чьи земли за стойкость и непринятие владычества вурдов, были разорены, благую весть о том, что близится пора великого Похода. Народ был без ума от него, — да и мужик он был сам по себе неплохой, — и вконец сбитые с толку вурды так и не смогли ликвидировать этот спаянный до фанатизма отряд.

Словом, в стране назревали новые времена…

Каждый день мы с Джироламо приходили в часовню и подолгу сидели рядом с Рыцарем. Глядя на его спокойное, светящееся призрачным светом лицо, я мысленно обращался к нему, но он не слышал призывов моего сердца.

«Какие сны видишь ты сейчас, друг мой? Кто находится сейчас рядом с тобой там, далеко, куда даже мне не дано проникнуть?» Но ни малейшего дуновения, ни самого малого ощущения того, что он рядом, у меня так и не возникло.

Только один раз, среди ночи, я вдруг вскочил в полной уверенности, что Рыцарь где-то здесь, в двух шагах. Рядом поднялся Джироламо. Трясущимися лапами я зажёг свечу и оглянулся. Никого. Шуршали по углам неаппетитные мыши. Тонкий серп луны опасливо заглядывал в окно, и поскрипывали ставни, отворенные по случаю теплой ночи.

Меня поразил вид Джироламо. Все лицо его было мокро от слёз, и вывороченное веко покраснело больше обычного. Увидев, что я смотрю на него, Джироламо лег, и отвернулся к стене. Я подошёл к нему и сел в ногах.

— Тебе снился наш друг? — осторожно спросил я.

Джироламо молчал.

— А мне вот он часто снится. Знаешь, я по нему скучаю, несмотря на то, что мы видим его каждый день….

Джироламо глухим голосом спросил:

— Кис, как ты думаешь, мы вернёмся?

Его вопрос поразил меня. Джироламо никогда прямо не признавал то, о чём я догадывался. На все мои намёки, хитросплетения разговоров и прямые расспросы он лишь отмалчивался и иногда мрачно улыбался, что при его изуродованном лице смотрелось страшно и неприятно.

— Что ты молчишь, Кис?

Что-то удивительно знакомое показалось мне в его печальном голосе. Мелькнуло острое ощущение дежавю. Знаете, как это бывает, когда слово вертится на кончике языка, а вспомнить его окончательно — увы! Это мучительное состояние ушло так же внезапно, как и появилось.

— Я думаю, мой бедный мальчик, что от Судьбы уйти нельзя, — пригорюнился я. — Скоро мы всё узнаем. Один мудрый человек так сказал по этому поводу: «Только смерть в последний момент откроет каждому тайну, в которой уже не будет нужды»… Но я надеюсь, что всё будет так, как надо, даже, если мы сложим буйные головы на поле брани. И сказки о нас расскажут, и песни о нас споют. Несмотря на то, что я есть материалист, я всё-таки верю в высшее проявление материи — её созидающее начало, сиречь Провидение. Смирение, терпение и вера, — вот чему учили нас в Университете…

Я говорил, а дыхание Джироламо успокаивалось.

Когда я упомянул Университет, мальчик сонно пробормотал:

— Не надо, доктор Донатти, я справлюсь… у вас и так много работы…

— Что? — Я осторожно тронул его за плечо, но Джироламо уже спал. Тысяча разнообразных, временами самых фантастических предположений лавиной обрушились на меня. Я тихо вскочил и забегал по комнате. Более всего мне хотелось немедленно разбудить Джироламо и решительным образом расспросить его.

Борясь с этим искушением, я вскочил на подоконник. Одним прыжком, ловко и изящно, я махнул на голову боковой горгулии, а с неё уже на крышу. Черепица жалобно хрустнула под моими лапами. Я поднялся по покатой крыше, а затем, привычно, но осторожно, используя выступы, карнизы и разнообразные архитектурные мелочи, практически бесшумно добрался до крыши главной башни.

На сторожевой площадке никого не было. Говорят, что башню собирались перестроить ещё при жизни отца лорда Уиндема, но так и не собрались. Верхние этажи её были перекрыты, и только голуби, летучие мыши и прочая летающая мелочь обитала там.

Было темно и просто прекрасно. Серпик луны слабо освещал рваные плоскости высоко висящих облаков. Тускло отсвечивала вода в реке, горели костры под замковыми стенами, где лагерем располагались прибывающие дружины лордов и ополчение. Чуть ниже меня я видел отсвечивающий серебряный крест на знамени, водружённом над башней лорда.

Далеко-далеко смутно темнели громады лесистых гор. Мне они показались выше, чем обычно, и внимательно вглядевшись, я понял, что из-за гор к нам может прийти гроза. То, что я принял за вершины, были грозовые тучи, пытающиеся перевалить через перевал. Изредка тучи освещались изнутри слабыми размытыми вспышками. Там, далеко, бушевала гроза, грохотал гром, и ослепляли ветвистые молнии.

Я вернулся мыслями к Джироламо, устроившись поуютнее рядом с бывшим флагштоком, превращенным добавлением перекладины в простой деревянный крест. Я улыбнулся, когда вспомнил, что епископ видел в этом великий символ — святой крест находится всё-таки выше знамени рождающейся династии.

Итак, кто такой Джироламо, что сделало из юного студента калеку? Какими силами перенесен он сюда, в этот мир? В чём выражалась воля Провидения?..

Но даже ваш покорный слуга, бывший одним из первых логистов Университета, не смог собрать воедино осколки известных мне фактов!

Мало помалу я задремал и проснулся лишь под утро, когда гроза, перевалив-таки через горы, громыхала в отдалении, обещая ливень к полудню…

* * *

А между тем, время шло, и всё ближе и ближе был решающий поход…

К. И. Стивенс, магистр

******

… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!

— Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор.

Неуклюжий пакет из бумаги крафт по-прежнему лежал у моих ног. Цела моя говяжья нога!

Сегодня к нам в лабораторию ворвалась Людмила и принесла на крыльях весть о том, что все желающие могут получить мясо без талонов, отбоярившись некоей символической суммой. Институтский люд не был избалован подобными подарками и суетливо вставал в очередь. Мы с Женькой как всегда прохлопали ушами, положившись на вечный «авось», но, как ни странно, промозглой говядины хватило и на нас.

Николай Васильевич, главный организатор благого деяния, а также главный и всеми уважаемый рубщик, выделил нам по здоровенному куску, предварительно взвесив его на весах, на которых обычно взвешивались так называемые «присадки» перед контрольными выплавками. Мы выклянчили в соседней лаборатории пару дырявых мешков из бумаги крафт дерьмового цвета и сложили туда наши трофеи.

На радостях мы организовали распитие спиртных напитков на рабочем месте в послерабочее время, ибо таковое уже давно настало. Подобное мероприятие привлекло достаточное количество желающих и стоило нам остатков медицинского спирта, чудом сохранившегося с предыдущего междусобойчика…

— Ничто не даётся нам так дёшево и не ценится нами так дорого, как хорошая пьянка! — громогласно провозгласил Евгений, когда, уже в первом часу ночи, мы притащились на трамвайную остановку. С мешками за спиной, — а иначе тащить их было неудобно, — мы напоминали парочку вороватых бомжей, дружно выписывающих кривые на промерзшей улице.

— Однако, ты прав, — с трудом выговорил я, удивляясь тому, как заплетается язык на простейших фразах. — Недаром тебя народ избрал…

Буквально на днях до нас донёсся пьянящий ветер перемен, и мы единогласно избрали Женьку председателем Совета Трудового Коллектива лаборатории номер 37, Ордена Трудового Красного Знамени Всесоюзного Научно-исследовательского Института энергетических систем нагрева металлов и производства огнеупоров в цветной металлургии.

Я попытался выговорить полное название доблестного института, присовокупив к нему и шестистрочное название лаборатории, но запутался, не дойдя и до огнеупоров. Евгений торжествующе продолжил, однако забыл про нагрев и забуксовал.

— …. и примкнувший к ним Шепилов. — закончил я.

— Аминь, — отозвался Женька. — Слушай, я на автобус пошёл, трамвая мы уже хрен дождёмся.

— Начхать, — легкомысленно отозвался я, пытаясь в который раз перехватить мерзлый мешок с ледяной коровьей ногой подмышку, и в который раз убеждаясь, что в моём зипуне это невозможно.

— Не, я пойду, а ты стой. Утром здесь и встретимся. Ты упрямый, но трамвай ещё упрямее. Ладно, давай, пока. Ногу не потеряй!..

— И потерял ногу, как было зафиксировано протоколом впоследствии…

С тем мы и расстались. Я смотрел, как упорно Евгений преодолевает напор озверевшего ветра. Вот его стало заваливать на левый борт, а вот он осел на корму и пошёл юзом. «Спирт и ветер. Пепел и алмаз» — почему-то подумалось мне, и я стал пытаться закурить на ветру…

Трамвай вывалился из-за ограды совершенно неожиданно. Он прогрохотал мимо и я всполошился, что он так и не остановится. Однако вожатый, видимо, заметил меня и затормозил. Проковыляв метров двадцать, — проклятый мешок совсем разорвался, и коровий мосол вызывающе выперся из него наружу, — я влез через заднюю дверь и плюхнулся поближе к обогреву. Оказалось, что в заблудшем трамвае обогрев имеется, и короб ТЭНа приятно грел даже сквозь зимний сапог. Я плотнее закутался в шарф, поправил поднятый воротник и отодвинул говяжью конечность подальше от горячего…

… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!

— Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор.

— … как реальность, кондовая и нелицеприятная, — закончил сидевший рядом кот.

— Ошибаешься, — ответил я, глядя, как неподалёку борется с тошнотой молодой парнишка в расстегнутой дублёнке. — Материализм предполагает…

— Ой, только не надо мне о материализме! — рассердился кот. — Дурацкое слово. В моём понимании, религия ни в коей мере не исключает процесс познания. Примером тому служит немалое число верующих учёных. И вообще, Рыцарь, религия есть в большей степени процесс примирения животного начала в человеке с его собственной душой.

— Умно, но непонятно. Примирение с тем, что аз есмь обезьяна? Соответственно и вести я себя могу так же, как и макака? Например, незатейливо совокупиться вон с той симпатичной девушкой…

Молодой человек стал натужно икать. Заметно было, что блевать ему ещё хочется, но уже нечем.

— Нет. Примирение именно в том, что ты должен понять — животное начало в тебе есть и никуда не денется, но полностью подчиняться его позывам ты всё равно не можешь, — божественная искра не даёт. А если переломишь себя — сам же и мучаться будешь.

— Сомневаюсь, — вяло сказал я. — Так бы и преступности не было, и коммунизм бы давно настал. Огромное количество интересных и умных людей. Хорошо! И в трамваях никто не блюёт по ночам…

— Я ведь имею в виду не только нравственные мучения, — заметил кот, — разглядывая рукоять своего кинжала. — А тот червяк, что точит душу самого распоследнего негодяя? Это только ему кажется, что ещё чуть-чуть, и он обретёт некое счастье. Я уж молчу о загробном воздаянии…

— Вот по этому пункту у нас вечная напряжёнка, — назидательно сказал я. — Поверить всерьёз — страшно, а не верить — легко. Опять же, адские мучения пугают человека с воображением, а у подавляющего большинства не хватает воображения на то, чтобы заранее представить собственный понос. Вот и не моют фрукты, пока не вспучит. Тогда, вроде бы, верим. До первого яблока…

— Каждому своё, — неопределенно сказал кот и внезапно встал. Он вцепился когтями в стекло окна, и оно пошло волнами. Сильно рванув на себя, кот вырвал из стекла кусок неправильной формы, и отбросил его в сторону. Края отверстия дрожали, медленно стягиваясь.

— До встречи, — сказал кот и внезапно подмигнул мне. — Ещё увидимся, а?

— Ну, может быть и даст Бог, — ответил я, устраиваясь удобнее, поскольку из отверстия страшно несло ледяным ветром. Мелькали какие-то освещенные окна и доносились обрывки музыки.

Кот подобрался и одним прыжком вымахнул через окно. Края отверстия покрылись рябью и в несколько мгновений стекло стянулось в ровную плоскость, тут же начавшую покрываться изморосью…

… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!

— Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор.

Ольга сидела молча, освободив одну руку от варежки, и что-то рисовала на инее окна. Я смотрел, как её муж наклоняется к её уху и что-то говорит. Видно было, что Ольга не в духе, а муж изо всех сил пытается переломить её настроение. «Зря, — равнодушно подумал я. — В таких случаях лучше молчать. Они не проедут ещё и пары остановок, как она выколотит из мужа бубну, и до самого вечера ему придётся ходить в виноватых. А к ночи она позволит ему попросить у неё прощения, и бедный олух будет на седьмом небе от счастья».

Ольга внезапно обернулась ко мне и тихо сказала:

— Не ревнуй. Ну, что ты, в самом деле…. И смотри, чтобы твою ногу не стащили, ладно?

Муж продолжал свой неслышный монолог. Мой сонный сосед в немыслимой собачьей шапке завозился, поднял голову и звучно, с расстановкой произнёс:

— Ты чело увенчай венком Майорана душистого, Весел, в брачном иди плаще, Белоснежные ноги сжав Яркой обувью жёлтой!..

Он чихнул и гордо покосился на Ольгу. Она чуть заметно пожала плечами…

…я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла…

— Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор.

В трамвае было жарко. Языки пламени пробивались сквозь отверстия обогревателя. Бок моего мешка совсем обуглился, и жутко несло протухшим мясом. Мельком я увидел, что муж уже помирился с Ольгой и нежно целует её в раскрасневшееся ушко.

Надо мной вдруг возникло до ужаса знакомое лицо:

— Вот и хорошо, что у вас билетик прокомпостирован. А то многие норовят задарма прокатиться, — весело проквакал Гвалаук, и облизнул ссохшиеся губы черным раздвоенным языком.

От него воняло спиртным и луком. В ужасе я дёрнул ногами, пытаясь вскочить, и споткнулся о проклятую ногу. Пытаясь удержаться на ногах, я схватил Гвалаука за рукав.

— Ох, извините.

— Ничего, молодой человек, — благодушно воскликнул Гвалаук.

— Мне надо выйти, — пробормотал я.

Лина сидела где-то впереди, молчаливая и печальная. Я оттолкнул кондуктора в сторону и попытался побежать, но ноги не слушались. Гул пламени становился всё сильнее. Трамвай вдруг наполнился людьми. Они стояли плотной толпой, разговаривали, смеялись, кто-то на ходу прикладывался к бутылке портвейна. Я расталкивал людей, пытаясь пробраться к Лине, а Гвалаук наставительно скрипел над ухом, крепко уцепившись за моё плечо, почему-то называя меня рыцарем:

— Жертва. Ты не представляешь себе, рыцарь, сколь много зависит от качества жертвы. Жертва должна выбираться тщательно, ибо то, что отдаёшь Судьбе, должно быть дорого и тебе, Айвенго ты мой, самому!!! Иначе, какая же это жертва? Жертвенность, жертвенность и еще раз жертвенность, вот те три кита, на которых стоит всё в этом мире.

Пламя гудело всё сильнее, и я с ужасом видел из-за спин людей, что передняя часть вагона уже полыхает. Я кричал, кричал, кричал…

… надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!

— Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор.

— Он прав, тихо сказала мама. Близка уже тень Мальтийского креста. Тебя не спасут ни друзья, ни кольчуга, ни меч.

— Этого я не боюсь.

— Я знаю. Но я боюсь того, что может любящее сердце. Тебе будет очень тяжело потом…

— Ты говоришь загадками, мам.

— Сынок, не расспрашивай ни о чём. Иногда в конце пути тебя ждут лишь усталость и горе.

— Мальтийский крест! — торжествующе протянул, почти пропел голос Гвалаука.

— Мальтийский крест, — с отчаянием повторило эхо, и голос его был голосом Лины.

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

Вот и настал день, когда герольды возвестили огромному войску о том, что близится долгожданный момент. Я утираю лапой слёзы, вспоминая торжественную тишину, в которой мы медленно двигались по коридору, образованному войсками.

Развевались знамёна. Знать в полных боевых доспехах молча приветствовала нас, вздымая копья с трепещущими на ветру флажками. Латники стояли бесконечными шеренгами. Воздух, казалось, наэлектризован ожиданием. Вот вдали, у замковых ворот показалась огромная процессия во главе с епископом. Медленно и грозно запел хор. Всё войско подхватило псалом, и побледневший Джироламо схватил меня за лапу.

— Я тоже боюсь, — прошептал я. — Господи, хоть бы всё получилось!

Мы ехали рядом с ним на специально подобранных для этой церемонии вороных конях. По бокам нас сопровождали стражники старого знакомого епископа, во главе с ним самим.

Меня поразило, с какой суровой нежностью стражники заботились о нас! Мне помогли подтянуть стремена по росту, а для Джироламо припасли специальное седло, в котором он мог сидеть, не мучая свою покалеченную ногу. Джироламо отказался переменить костюм, и его студенческая куртка казалась блёкло-серой на фоне разодетой знати.

Стражники были облачены в особую форму: черные плащи украшены фамильным гербом Стивенсов, который, похоже, становился гербом новой страны… Пусть предстояло ещё воевать и победить! Однако моё сердце переполняла гордость за то, что воины пойдут в бой под моим знаменем, украшенные моими гербами.

Сейчас все сердца бились в одном порыве. Наверное, именно в такие минуты рождается единая нация, и ещё долгие столетия напряжение этого душевного подъёма будет находить отзвук в сердцах последующих поколений.

О, я опять прослезился…

Итак, миновав огромные толпы народа, мы въехали вслед за епископом в ворота замка. Во дворе стройными рядами стояла личная дружина лорда Уиндема. Сам старый лорд с сыном на руках приветствовал нас поднятием меча. Я думал, что сердце моё сейчас выпрыгнет из груди. Вдали послышался гром, и свежий порыв ветра рванул стяги.

— Этот ветер несёт нам победу, — просто сказал лорд. — Небо затягивают тучи, но сердца наши проясняются светом. Идите!

Мы вошли под своды часовни. Снаружи донесся многотысячный гул и вдруг смолк. Вначале тихо, а затем все громче и громче зазвучала старинная песня. Это было страстное обращение к Богу, ко всему лучшему, что ни есть на земле, к высшим силам, ко всему пламенному и чистому, что есть в людских душах…

Епископ, с трудом сдерживая волнение, начал молитву. Слова её вплетались в мольбу псалма. Гром грохотал теперь уже непрерывно. Те, кто остался снаружи, говорили потом, что гигантский круговорот туч совершенно внезапно накрыл собою замок. Молнии били в шпили, гром гремел так, что люди не слышали сами себя.

Внезапно все стали показывать вверх. Люди снимали шлемы и шапки и крестились.

К лорду Уиндему подскакал вестовой. Испуганный скакун плясал под ним, косясь чёрным глазом, и порывался подняться на дыбы.

— Милорд! — закричал вестовой, — О Боже, милорд, вы должны это видеть!..

— Что? — почти теряя сознание от волнения, прокричал Уиндем, закрывая полой плаща сына, и машинально ещё крепче прижимая его к себе.

Всадник что-то кричал, показывая вверх, смеясь и плача одновременно. Удар грома, и конь, прыгнув, унёс его куда-то вбок. Сумерки стремительно сгущались в ночь, распарываемую яростными вспышками молний.

В этом неверном свете Уиндем увидел, как часть его свиты, находившаяся ближе к воротам, неотрывно смотрит вверх. Дружинники что-то бессвязно кричали. Строй смешался. Многие спешились и опустились на колени. Даже сквозь раскаты грома лорд слышал, как снаружи доносятся мощные волны стотысячного хора. Уиндем пришпорил коня и поскакал в сторону ворот. У первой шеренги он круто развернул скакуна.

— Отец, смотри! — громко закричал ребенок и засмеялся. — Смотри!

Там в небе, гигантской, черной, как смоль, ошеломляющей спиралью стремительно закручивался ураган. Молнии плясали, как сумасшедшие колючие змеи, раскалывая обезумевшее небо.

Но высоко-высоко, в той точке, где, казалось, сходятся все вихри, в точке, вокруг которой бушует вся ярость мира, где ещё позавчера, на самой вершине сидел я, спокойным и ровным светом горел серебряный крест…

* * *

… Рыцарь открыл глаза. Странное свечение, исходящее от него, не исчезло. Пылала серебряная звезда на груди, а меч казался раскаленным добела. Он спокойно поднялся со своего ложа и медленно обвёл взглядом всех, собравшихся в часовне.

Никогда я не видел в его взгляде такой отрешённой сосредоточенности.

Чувствовалось, прямо-таки физически чувствовалось, что он сосредоточил в себе некий узел немыслимо закрученных потоков энергий и миров.

— Пора. Пришло время битвы, — сказал он и шагнул к выходу.

Потрясенный епископ, обессилев, повис на руках стражников. Ролан почти бегом бросился вперед, отстраняя оцепеневших людей рукой в бронированной перчатке.

Рыцарь медленно шел за ним. Какая-то неведомая сила сковала мои уста. Я шел за Рыцарем, а рядом со мной, почти не хромая, Джироламо. Вскакивая на коня, я мельком взглянул на студента. Меня поразил огонь, горящий в его глазах. Глаза его неотрывно следили за каждым движением Рыцаря, он подался вперёд, сжимая тонкий, безупречно отточенный меч…

— Ну, с Богом, Джироламо, — сказал я. — Сегодня мы должны быть рядом с нашим другом.

Джироламо взглянул на меня, и я с удивлением увидел на его лице радость. Вот что за огонь горел в его глазах! И опять чувство дежавю властно сжало моё сердце.

— Хороший день для того, чтобы умереть, Стивенс, — сказал юноша.

Под грохот урагана и леденящие душу звуки труб мы выехали из замка. Гул прокатился по многотысячным толпам войск. Рыцарь осадил коня и несколько минут просто стоял молча. Дружины спешно восстанавливали ряды.

Позади всадника высилась громада замка, освещаемая молниями. Бешеный водоворот низко летящих туч превратил небо в кошмар и хаос. Крест на главной башне полыхал всё ярче. Только он и излучавшая свет серебряная фигура рыцаря казались спокойными во всём обезумевшем мире. Через несколько минут, которые мне не забыть никогда, Рыцарь поднял руку. Он не сказал ни слова, а лишь указал на крест, яростно горевший в немыслимой высоте, и медленно протянул руку вперед…

О, Господи, я снова реву, как простой котёнок…

* * *

Неистовым потоком обрушилась конница. Хлопали, раскручиваясь полотна знамён над летящими насмерть закованными в железо людьми, звенели сухие, еще не впитавшие в себя кровь, клинки. Многоголосый рев оглушал, сметал и рвал сумерки дворцовых площадей. Звёздными искрами сыпались тысячи факелов.

Мириады ударов, криков, яростных кличей и воплей ураганом бесновались на огромном протяжении битвы. Сметая все на своем пути, оставляя сотни тел, отравленных смертельными ударами стали, люди дрались, своею кровью и муками изрубленной плоти утверждая рассвет. Ржали кони, озверевшие в разъяренном аду резни, и равнодушно нависала над нами громада Башни Великих Тайн.

Навстречу на непрерывно текли геометрически правильные ряды закованных в железо и кожу врагов. Шелковые знамена свистели на ветру. В воздухе, пропитанном жирной копотью, мелькали тысячи отвратительных нетопырей, огромным сгустком повисших над сечью. Звериные орды вурдов мертвыми клещами впивались в наши ряды. Вертелись топоры, мечи, копья и это месиво огня, плоти и железа пронизывали непрерывно возникающие прочерки стрел.

Дружина лорда продиралась сквозь ржавые заросли битвы, теряя людей, кровоточа всеми ранами…

* * *

… мы вошли в Башню Великих Тайн поздно вечером, когда бой за храм уже был окончен. На душе было тяжело и устало. Джироламо шёл рядом со мной и хромал мучительнее обычного. Его лицо буквально-таки почернело от копоти. Изредка он машинально утирал со щеки кровь, размазывая её по щеке и недоуменно глядя на окровавленный рукав. Меня шатало от усталости, и невыносимо болели сбитые в кровь лапы. Всё окружающее воспринималось, как в бреду, прыгая и дрожа в струях горячего тумана, застилавшего глаза. Джироламо взял меня за лапу, и я с облегчением оперся на него, не в силах думать о том, что бедному юноше тяжело не меньше моего. Я лишь отрешенно подумал о том, что бедняге, наверное, тоже хочется упасть и закрыть глаза.

Рыцарь медленно шёл впереди, изредка поправляя повязку на голове, чуть было не размозженной палицей. Он не оборачивался, зная, что только мы идём за ним, а все остальные остались там, около Башни и ждут. Правда, я не уверен, думал ли он сейчас о нас. Ему досталось больше всего, и было видно, что он идёт на последних крупицах упорства и гордости.

В Большом Зале не было никого. Три факела пылали по углам треугольного давящего языки тусклого пламени лишь иногда, на краткий, пугающий миг выхватывали внимательные глаза, цепкие руки и чешуйчатые торсы демонов.

Джироламо вдруг остановился, и я вдруг почувствовал, как его рука с неожиданной, отчаянной силой сжала мне лапу. Едва не вскрикнув от боли, я взглянул на его лицо, и поразился тому, какая мука была написана на нём, как дрожало его изувеченное тело! Глаза его впились в гигантскую статую свившейся бесчисленными кольцами Гадюки. Переведя взгляд на это ужасное изображение, я почувствовал, как шерсть на мне встаёт дыбом, и дикий страх сковывает меня…

— Боже мой, крест! Мальтийский крест! — простонал Джироламо и я каким-то уголком сознания отметил, что в этом ракурсе извивающееся тело гадины действительно напоминает древний символ.

Тело Гадюки сокращалось, скрипя смертью. Надувались злобой и животной ненавистью желтые немигающие глаза, и грязно-бурый яд бурлил под кожей, просвечивая сквозь сизую чешую. С передних зубов срывались шипящие капли, прожигающие глубокие рыхлые дыры в граните пьедестала. Раздвоенное жало вздрагивало в напряжении, мокро блестя в ощеренной пасти…

Рыцарь стоял в центре зала, устало опираясь на меч. Его сверхъестественное свечение погасло, и он снова стал таким, каким был всегда. Уже не символ, не сверкающий витязь, а усталый воин спокойно, почему-то очень спокойно! — глядел на нас. Вот он невесело улыбнулся, и в этот миг я понял: он знал, он с самого начала битвы знал, что умрёт!

Ещё мгновение и…

Вскрикнул, нечеловечески вскрикнул Джироламо!

Бенгальским огнем брызнули алые искры и уже не Джироламо, студент-калека, а Лина, Лина, ЛИНА

рванулась к Рыцарю и в отчаянии закрыла его своим телом!

В этом стремительном превращении, сорвавшем, развеявшем корявую маску, мелькнул размотавшийся серый лоскут, и на вскинутой руке девушки взорвался голубыми бликами браслет Эдвина Алого!

Черной, смазанной скоростью молнией безжалостно мелькнуло в душном, пропитанном страхом и ядом воздухе, смертельное жало и жадно впилось в грудь девушки…

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

… мир рухнул. Разлетелись адские зеркала и багровые сумерки обрушились на оседавшую в моих руках Лину. Кровь выступила из под стального жала и я увидел, как стремительно бледнеет её лицо. Она слабо охватила меня руками и прошептала:

— Больно…

Визг и рёв раздирали мою несчастную голову, и я закричал, видя, как закрылись её глаза и на ресницах застыла слезинка. Вокруг бесновались и корчились в неистовой радости багровые демоны. К нам тянулись скрюченные судорогой руки, покрытые запёкшейся кровью. Черные протуберанцы разбрызгивали уродливых карликов, тут же умиравших в пароксизме отвратительного смеха на шевелившихся чугунных плитах…

Мир рушился…

В нарастающем визге, вперив в нас пустые холодные глазницы, хохоча, шло Безумие и на груди его пылало бездонным пламенем мёртвое лицо Гвалаука.

— Жертва, жертва, жертва! — визжали карлики, и омерзительный вопль перекрыл их голоса, проскрежетав:

— ЖЕРТВА ПРИНЕСЕНА!

… тело Лины напряглось… и вдруг обмякло на моих руках.

К.И.СТИВЕНС

… трассирующим пламенем метнулась ослепительная комета, испепеляющая всё на своём пути, сжалась в игольное острие, сверкнув рубиновым лучом. Стремительный Эдвин Алый накрыл нас плащом, вспыхнувшим во весь горизонт, подобно языку обжигающего пламени…

ЧЁРНЫЙ РЫЦАРЬ

Трое суток Лина боролась со смертью. В бреду, она всё еще была в телесной оболочке Джироламо и умоляла меня не смотреть на её перекошенное шрамом лицо. Она жалобно просила Стивенса увести меня, чтобы я не видел её беспомощности и уродства.

Я каменел, глядя, как сжигает её внутренний жар, когда она затихала, и слабый огонек её жизни почти угасал. Бесшумно входил в комнату осунувшийся Эдвин Алый и я почти не видел его, когда он стоял рядом. Только раз поднялась в душе кровавая муть, и я вскочил, грубо схватив его за плечи.

— Зачем, скажи, зачем всё это? — я тряс его, готовый убить. — Зачем ты сделал это?

Тихий стон Лины привёл меня в чувство. Голова её металась по подушке, она что-то шептала, и белые исхудавшие руки перебирали одеяло на груди. Мягко, но решительно, Эдвин отодвинул меня и положил руку на лоб Лины. Она почти сразу же успокоилась, и, всхлипнув, затихла. Я сел у её ног.

— Ты сам знаешь ответ, рыцарь, — тихо произнёс Эдвин. — Это ваша Судьба. Не моя, не Стивенса, — ваша. Вы встретились, несмотря на то, что никогда не должны были знать друг о друге. Вы встретились, сами не зная того, что вы теперь — одно целое. Знаешь, как звучит великая формула? «Пока смерть не разлучит вас…» Я не могу ни помочь, ни помешать вашей любви, даже если бы очень этого хотел.

Он помолчал и вдруг устало улыбнулся:

— Говорят, что родители всегда недовольны выбором своего ребёнка. Всё-то им кажется, что их дочь достойна лучшего мужа…. Не знаю. Я думаю, что Лина сделала правильный выбор.

— Правильный…. - проворчал я. — Минуту назад я готов был убить вас…

— Не волнуйся, — помолчав, сказал Эдвин, — она должна поправиться. Она унаследовала очень стойкий характер своей матери.

И дрожал, и колебался язычок пламени, и вновь разгорался, вселяя надежду в мою истекавшую жизнью душу.

СТИВЕНС ПРОДОЛЖАЕТ

На четвёртую ночь жар резко пошёл на убыль. Все эти дни я бродил по покоям замка Эдвина Алого и не находил себе места. Меня сводило с ума равномерное пение, доносящееся из часовни замка. Несмотря на знакомые с детства слова псалмов, мне чудилась в них мрачная красота обряда отпевания.

В замке царили полумрак и уныние. Иногда появлялся домовой и шепотом, прерываемым всхлипываниями, приглашал меня к ужину, но я только махал лапой.

Какая уж тут еда!…

Однажды я наткнулся на старого друга семьи Эдвина Алого, грубияна и весельчака Гревса, лихого забияку, любившего разыгрывать из себя солдафона. Мы молча обнялись, и я поразился тому, насколько потухли его глаза. Он похлопал меня по спине и, понизив голос, прогрохотал:

— Котёныш, чертов ты колдун, скажи мне — как она, выберется?

— Не знаю, мастер Гревс, — искренне ответил я. — Я надеюсь, и я молюсь всей душой. Не может всё кончиться так плохо.

— Эх, котёныш, — тоскливо сказал Гревс, глядя куда-то в сторону, — сейчас посидеть бы нам с тобой за столом, да чтобы Лина рядом сидела, и пир… и Эдвин… видно, в ближайшее время — не судьба. Еду я. Никогда в жизни не думал, что от Эдвина, — от Эдвина! — с таким тяжёлым сердцем уезжать буду.

— Куда вы, мастер?

— Дела, братец, дела… Рыцарь распахнул нам здоровенную дыру во весь горизонт. Эдвину что, он маг, а я не могу сразу, сходу привыкнуть к мысли о том, что наш мир так резко раздулся. Там где были области Мрака — целые страны, чёрт бы их побрал!

Он перешёл на шёпот:

— Позавчера в первый раз в жизни на вурда напоролся, представляешь? Вот ведь сволочь, душа в пятки ушла. Экая мерзость, тьфу!

— Да уж, — согласился я, — удивительно мерзкое создание…

— Какое уж там мерзкое! Дрянь, погань, если не сказать больше!.. Бедная девочка… шесть лет! В голове не укладывается — шесть лет прошло! Ей сейчас двадцать два, а ещё месяц назад я сидел в зале и поднимал кубок за её шестнадцатилетие…

Он засопел, шёпотом выругался и, хлопнув меня по плечу, торопливо зашагал по коридору. Я грустно смотрел ему вслед. У самого поворота он обернулся и зычно проревел во всю свою знаменитую глотку:

— Не смей киснуть, Стивенс! Я в Эдвина верю!

* * *

Эдвин Алый, светясь от счастья выбежал из покоев дочери и взвился в воздух раскалённым болидом. На страшной скорости, буравя раздираемый в клочья воздух, он сшиб с глубокого ночного неба несколько звёзд, и рассыпался фейерверком…

Рыцарь бережно держал слабую руку Лины и неотрывно смотрел на лицо девушки.

Бесшумно возникший позади Эдвин положил ему на плечо руку и тихо сказал:

— Теперь уже всё позади.

Повернувшись, он буквально-таки подхватил меня, и мы мгновенно очутились в коридоре.

— Ну, магистр, пришло время оставить их вдвоём. А нас с тобой ждёт знатная трапеза!

— Ах, ваше величество, — сказал я, хлюпнув носом, — наконец-то я расспрошу у вас обо всём, что остаётся мне непонятным. Однако прошу простить меня, но я всё-таки на минутку вернусь, хорошо?

— Хорошо, уважаемый Стивенс! — рассмеялся маг. — Я жду тебя в главном зале.

Я вошел в комнату, стараясь не реветь. Рыцарь стоял на коленях у ложа Лины, положив голову на её руку. Увидев меня, девушка слабо улыбнулась и прошептала:

— Заходи, Кис. Как тебе после всех злоключений наши рябчики?

— Эх, Лина, Лина, — разревелся-таки я, — какие уж там рябчики. А я уж чего только не передумал…

Рыцарь поднял голову и посмотрел на меня покрасневшими от бессонницы глазами.

— Кис, ты поросёнок, — сказал он, улыбаясь, — я только-только решился было поцеловать мою любимую девушку, как ты ввалился разводить здесь сырость.

— Целуйтесь на здоровье, молодёжь, — сморкаясь, всхлипнул я, — только не переусердствуйте. Линочка ещё слаба, а ты накинешься на неё, как дурацкий Ромео…

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

Кис давно уснул, когда мы осторожно вышли на огромный балкон. Луна дружелюбно смотрела на нас, а потом, устыдившись назойливости, подернулась легкой кисеёй облака и притушила свой внимательный взгляд. Я глядел на лицо Лины и думал о том, как дорого дались ей последние шесть лет. Лина серьёзно глядела на звёзды и молчала.

— Лина! — прошептал я, — Лина, девчонка ты упрямая, как ты только решилась на это?

Лина обернулась, поглядела мне прямо в глаза. Видно было, что она хотела что-то сказать, но вдруг доверчиво прижалась к моей груди. У меня захолонуло сердце, и я крепко закусил губу. Почти бесшумно шлёпавший мимо домовой жалостливо таращился на меня, вдруг он широко улыбнулся, помахал нам рукой, и бесплотные, алые розы мягко осыпали нас, пламенея в ночи удивительными фонариками. Где-то далеко тихо играла удивительная музыка.

Лина подняла голову и тихо спросила:

— Всё хорошо, правда?

— Правда. Я люблю тебя.

Лина улыбнулась и знакомым, ещё девчоночьим, жестом откинула с лица непослушные пряди. Глаза её искрились.

— Скажи мне это ещё раз, — попросила она.

Вместо ответа я поцеловал её в уголки губ и прошептал:

— А ты?..

— Глупый, глупый мой драчунишка, — улыбалась Лина, и я всем своим существом почувствовал, как отпускает сердце, как трескается и тает шестилетний, кровавый лёд.

Часы стали бить полночь…

* * *

Я стоял перед гранитной статуей моего давнишнего, ненавистного врага.

Тонко свистел ветер, перекатывая по барханам колючие легкие мотки противной травы. Лицо статуи Гвалаука с отвалившимся носом было полно трещин, забитых песком.

Где-то вдали часы отбивали последние удары.

Вышедший из-за постамента низкорослый вурд прошипел мне:

— Он и так уже умер…

— Нет, — с трудом выговорил я, и поднял неимоверно тяжёлый и горячий меч.

Неловко, как в бреду, я ударил статую по плечу. Вурд захихикал, и вдруг захлебнулся визгом, увидев, как я замахиваюсь раскалённым мечом для второго удара. Рукоять меча обжигала ладони, дымилась и светилась красным каждая трещина на старом граните. Жирные жучки расползались, кто куда, в трухе, сыплющейся из щелей постамента. Глаза заливал тягучий солёный пот, и земля уходила из-под ног.

Размахнувшись, я твёрже поставил ноги и ударил…

******

…. Упав на диван лицом вниз. Почему-то я твёрдо знал, что я дома. Тикали часы и привычно бурчал своим чревом холодильник на кухне.

Протянув руку, я дернул за шнурок старенького торшера, и тот буднично щёлкнул, включившись. Открыв, наконец, глаза, я увидел, что одет по-прежнему по-рыцарски, что на левой руке рядом с часами, красуется рыцарский браслет, а в правой — брюзжит короткими гудками телефонная трубка.

Машинально я повесил её на рычаги и встал. Горели обожженные ладони. Переход был слишком молниеносным, и я чувствовал себя контуженным.

— ЧТО ПРОИЗОШЛО?..

На секунду у меня закружилась голова, и я со страхом ухватился за край стола. Опустив голову, я увидел свои пыльные сапоги и прозаический старенький ковёр, знакомый мне с детства. С сапог на ковёр осыпалось немного песка…

— Пора, пора бы уж и за пылесос взяться, — ишь, развёл холостяцкий беспорядок, — задумчиво произнёс Кис, входящий в комнату с пакетом молока в лапах. — А на кухне я только что видел немытую тарелку!

— Ты?! — выдохнул я и сел, ослабевший и деморализованный.

— Нет, не я! — немедленно ответствовал Стивенс, и, плюхнувшись в кресло, радостно заявил, — это галлюцинация!

— Милый, ты видишь сладкий сон! — звонко засмеялась Лина, внося в комнату поднос с ароматно дымящимися чашками кофе.

* * *

ПОСЛЕДНЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ: Начало этой рукописи было положено в 1986 году, практически сразу после того, как всё, собственно, и произошло. С той поры прошло немало лет, и с 1989 года мы бросили все попытки опубликовать сие.

Кстати, именно в этом году в журнале «Уральский следопыт» на последней странице обложки 8-го (кажется) номера был даже опубликован анонс грядущих произведений, где упоминалась и прочитанная вами повесть.

Однако, жизнь — забавная штука! Анонс остался, а повесть так и не увидела свет.

Анонс в 1989 г. Но, - увы! - всё рухнуло :)) К.И.С.

Нам с Кисом было уже не до неё, поскольку жизнь наша текла бурно, и только иногда Стивенс вдруг начинал мечтать о том, как держит в лапах сей бесценный труд и вдыхает аромат типографской краски. В таких случаях Лина только посмеивалась над ним, говоря, что он жаждет осчастливить Человечество в целом, а изящную российскую словесность — в частности.

Кис ответствовал:

— Вечный странник, мечтательный и обаятельный, я не жду лавров писателя, а лишь выполняю долг философа, обязанного оставить потомкам пищу для ума…

И если вы добрались до конца, то мы приветствуем вас. Быть может, ещё и встретимся, поскольку Стивенс горит желанием продолжить собственное жизнеописание.

А пока, прощайте. Пишите, если что…

КОНЕЦ

P.S. РАЗМЫШЛЕНИЯ КОТА ИРВИНГА СТИВЕНСА, МАГИСТРА, ПО ПОВОДУ ЕГО РУКОПИСИ, НАПИСАНОЙ СОВМЕСТНО С ЧЕРНЫМ РЫЦАРЕМ.

Естественно (или лучше сказать, разумеется), жажда славы ни в коей мере не снедала мою, — смею заметить, — довольно таки честолюбивую натуру. Дело в том, мой уважаемый, но незнакомый друг, что похождения наши, быть может, натолкнут тебя на возвышенные и благообразные размышления о сущности Бытия и о своем месте в мироздании.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

К.И.Стивенс, магистр

(с) К.И.Стивенс, магистр, 1987, 2002–2003 гг.

Оглавление

КОТ И РЫЦАРЬ

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

РЫЦАРЬ ПРОДОЛЖАЕТ

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

К.И.СТИВЕНС

ЧЁРНЫЙ РЫЦАРЬ

СТИВЕНС ПРОДОЛЖАЕТ

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

Реклама на сайте