«Погоня»

Валентин Маслюков ПОГОНЯ Рождение волшебницы книга пятая

Знойным летом 771 года от воплощения Рода Вседержителя по неспокойным дорогам Словании шел хорошенький, ясноглазый пигалик с котомкой за плечами.

Молоденького пигалика, пока он не вошел в возраст, лет до тридцати и до сорока иной раз, трудно отличить от обыкновенного мальчишки, разве что необычайно благоразумного и воспитанного. Таков и был с виду одинокий путник с котомкой; довольно широкое, но тонко очерченное в подбородке, круглое личико его отличалось младенческой нежностью румянца. Глубокие темные глаза, бровки, реснички и розовые губки — вот вам примерный и чисто умытый мальчик; и только трезвое напоминание стороной, что это все ж таки не мальчишка, а пигалик, не ребенок, заставляло остановиться на мысли, что малышу этому, должно быть, не меньше двадцати лет отроду. А то и все тридцать.

Пышные соломенные вихры малыша украшали несколько васильков, только что сорванных, по-видимому, на обочине, — плоская белая шапочка оказалась в руках, и пигалик помахивал ею на ходу, словно бы не зная, куда пристроить. Легкомысленные украшения на макушке вызывали представление о свойственных легкомысленным летам забавах, но внушительный кинжал на поясе, напротив, подводил к мысли, что парнишка шутить не склонен. Можно было отметить основательное дорожное снаряжение путешественника: крепкие башмаки, которые оставляли в пыли утыканный гвоздиками след, толстая зеленая куртка и кожаная котомка с карманами. Все это было, несомненно, самое основательное, настоящее, рассчитанное не на забавы, а на долгий путь и трудную службу — все принадлежало основательному, в известном уже возрасте человечку.

И потом — с этого следовало начинать! — дети пигаликов не гуляют за сотни верст от родного дома, от исконных своих обителей в горных дебрях Меженного хребта, пигалики не знают беспризорников и бездомных, и значит, ничего иного не оставалось, как признать, что розовощекий, нежный малыш этот был вполне сознательной, ответственной за свои поступки личностью.

И то только удивительно, что судьба хранила малыша, его никто не обидел. Ладно, никто не позарился на детского размера куртку и башмаки — пусть, но ведь, наверное же, можно было найти применение такому полезному предмету, как котомка, — завидная вещь для всякого из тех беззастенчивых молодцев, которые в несметном множестве заполонили собой слованские дороги. (Надо было бы, впрочем, исключить из опасных для нравственности бродяг и разного встречного ворья соблазнов кинжал — штуку вполне подходящую, но, как известно, обоюдоострую.)

Так или иначе, оказавшись за сотни верст от родных гор, малыш, конечно же, претерпел немало превратностей, и если хранила его до сих пор судьба, то не менее того хранило и самое звание пигалика — существа и презренного, и опасного, вредоносного по сути крепко укоренившегося в народе предрассудка. И поскольку проистекающая от пигалика опасность представляет собой по смутному понятию обывателя нечто неуловимое и необъяснимое, обыватель (тот же бродяга) склонен сторониться заразы, не доискиваясь причин.

Словом, Золотинка… — а хорошенький пигалик с котомкой за плечами и была, разумеется, претерпевшая превращение Золотинка! — не узнавала страны, которой не видела почти два года. Страшно сказать — два года! — если не было тебя два года на родине в пору смут и лихолетья. То была чужая страна, чужая. Ощущение, поразившее Золотинку тем больнее, что не было никакого способа вернуться к своей. Где же искать иную? Ту, что навеки сроднилась с юностью Золотинки и детством, что мерещилась ей в подземельях у пигаликов.

Не внешние приметы беды: пожарища и поросшие сорняками пустоши, где белели растасканные собаками кости, угнетали Золотинку — не только это, но нечто такое непоправимо переменившееся в самих основах народной жизни и духа. Это можно было бы назвать ожесточением и безразличием в той же мере… какое-то разнузданное равнодушие ко всему на свете, включая, кажется, и собственную жизнь.

Толпы оборванных висельников на дорогах с пренебрежением взирали на развешенных в назидание живым мертвецов, которые отягощали ветви всякого сколько-нибудь раскидистого и приметного, на пригорке дуба. Посинелые мертвецы отвечали живым точно таким же равнодушием, которое нисколько не умалялось кривой ухмылкой на запрокинутой, перекошенной роже. Казалось, те и другие без затруднений менялись местами: живые заступали место повешенных, тогда как висельники сходили повсюду по нужде за людей.

Самое поразительное, что они смеялись и, бывало, пускались в пляс. Бог знает, какой находили повод для радости обездоленные, бесприютные люди, среди которых было немало растрепанных женщин и чумазых диковатых детей, — чему бы они ни смеялись, они никогда не делили своего веселья с пигаликом, даже таким безобидным с виду, как сильно убавившая в росте Золотинка. Они замолкали, когда пренебрегая косыми взглядами, пигалик пытался подойти ближе, чтобы прислушаться.

Иногда Золотинка испытывала нечто вроде зависти. Эти толпы сдвинутого с места, лишенного корней народу спали и ели, где пришлось, беззаботные, как однодневная мошка. Они сходились и расходились, не здороваясь и не прощаясь. Они дрались, грызлись, отнимали друг у друга жалкую свою добычу и однако же всегда оставались под охраной всеобщего равенства лохмотьев; как бы ни терзали они друг друга, они оставались среди своих и, растворяясь среди себе подобных, обретали спасение в безвестности.

А Золотинка, верно, не умела пользоваться свободой. Судьба преподнесла ей столь редкий дар: освободила от прошлого, от ошибок его и недоразумений, позволив начать все с чистого листа. Заточенная в камень, она умерла и воскресла, осужденная жестоким приговором, воскресла вторично, обращенная в пигалика, обрела еще одно рождение. Что связывало теперь свеженького, как младенчик, малыша в белой шапочке и в крепкой зеленой куртке с прежней, оставшейся в невообразимой дали Золотинкой? Казалось, ничто. И все же никому не ведомый, ничем никому не обязанный пигалик-изгой Золотинка, едва только выскользнув из тюремных тенет, уже ощущал на себе путы долга.

И хотя Золотинка сказала Буяну «нет», сказала или подумала сказать, отмолчавшись, когда нужно было говорить, самое ее «нет» непостижимым образом влекло за собой обязанности и не приносило облегчения. Такое уж было несчастное свойство Золотинки: как бы ни повернулось дело, из любых обстоятельств она умела извлекать хлопоты и нравственные затруднения. Сказавши «нет», нельзя было уйти от сознания, что Буян-то, в сущности, прав. Более чем прав. Неумолимо прав. Сколько ни отмалчивайся, куда ты денешь пробужденное Буяном воображение?

Тогда, после старательно разыгранного обеими сторонами побега, когда обращенная в пигалика Золотинка, благополучно миновав указанные ей заранее заставы и ловушки, уже сбегала козьей тропой в долину и полной грудью вдыхала упоительных воздух воли, ощущая себя свободной от всех долгов, грехов и ошибок, от прегрешений прошлого… это прошлое нашло способ напомнить о себе и о долге. В узком месте тропы под скалой, где нельзя было разминуться, поджидал Буян.

Член Совета восьми, седеющий пигалик с детским личиком, на котором застыла не совсем естественная, какая-то болезненная улыбка, держал шляпу в руках и, увидев беглеца, тотчас ее надел.

Золотинка обрадовалась другу, не совсем понимая только, что значит эта сумрачная, со вздохами и с застылой улыбкой сосредоточенность.

— Присядем, — строго сказал Буян, оглядываясь по сторонам.

Они сошли в заросшую изумрудной травой ложбину, где бежал в глубоком каменном ложе, низвергаясь по уступам, ручей, и опустились на прогретую солнцем землю. Буян нашарил камешек и поводил рукой, примериваясь добросить до воды, но передумал, бросать не стал, отложив это легкомысленное занятие до другого раза.

— Вот ты и беглец. Изгой. Ничто не связывает тебя с обществом, — начал он, и нечто особенное в голосе заставило Золотинку насторожиться. — Изгой, ты извергнут обществом. И по легенде, и по жизни. Мало что связывает тебя с людьми и еще меньше с пигаликами.

Настроенная все ж таки достаточно легкомысленно, Золотинка улыбнулась и тронула друга за руку:

— Ты не хочешь признавать за мной ни привязанностей, ни даже права на благодарность.

— Благодарность?! — воскликнул Буян с изумившим Золотинку ожесточением. — Это надо бы раз навсегда забыть. Мы приговорили тебя, ты бежала… ты бежал. Неловко и слышать о каких-то там благода-арностях, — протянул он с недовольной гримасой.

Золотинка только диву давалась.

— Но, Буян! Милый член Совета восьми — если тебя еще не исключили и не прокляли… — пыталась она обратить разговор в шутку, что плохо, однако, получалось: так дико звучал в ушах чужой голос, что Золотинка невольно запиналась, прислушиваясь сама к себе. — Милый начальник…

— Из состава Совета восьми меня еще не вывели, — буркнул Буян. — Побег еще не открыт, этого можно ожидать с часу на час. Не так-то это все быстро: лишить полномочий действительного члена Совета восьми! Сначала меня должны отдать под суд.

— Но, Буян, — настаивала Золотинка, — как я забуду, что бежала с вашей помощью? Под деятельным руководством всех пятнадцати членов Совета восьми!

— Ты должна это забыть, — сухо возразил собеседник. — И оставим. Оставим благодарности. — Он сердито швырнул камешек, и тот неслышно булькнул в шумную воду.

Золотинка пожала плечами — все ж таки это оставалось выше ее разумения. В который раз дивилась она добросовестному лицемерию пигаликов, для которых «должен» значит то же, что «есть». Близкое знакомство с пигаликами многому научило Золотинку, многое заставило переосмыслить, и если пигалики в конце концов не обратили ее в свою веру целиком и полностью, то лишь по той самой причине: так она и не обрела способности не замечать сущего, когда оно противоречит должному.

— Оставь! — повторил Буян после промежутка, хотя Золотинка ничего как раз и не говорила, а Буян вовсе глядел в сторону. Многоопытный волшебник, он без труда читал в открытой для друга душе — не мысли, разумеется, но чувства. — Оставь! — с ожесточением кинул камешек. — Ты ничем нам не обязана! Ты что, хочешь поставить пигаликам в заслугу сознательное нарушение закона? Радоваться нечему. Мы приговорили тебя к смерти, а ты бежала — очень весело?

На это можно было бы возразить, что не преступник бежал, а тюремщики его вытурили. Но Золотинка не стала уточнять, чтобы не расстраивать друга еще больше.

— И имей в виду, — молвил он с неподдельной горечью, — теперь, чтобы скрыть это позорное событие, придется как-то подчистить наши летописи. Ступив на путь лжи… ступив на этот путь… мы ступили на путь лжи… — Буян нагнулся, отвернув лицо, и Золотинка притихла.

Они долго молчали, по очереди кидая в ручей камешки.

— Вот! — глубоко вздохнув, начал снова старший из пигаликов. — Больше тебя ничто не связывает с Республикой — ни тюремные решетки, образно выражаясь, ни нравственные обязательства — ничего такого. И поэтому я могу сказать… считаю необходимым… В Словании ты сделаешь себе хотенчик?

— А? Да! — небрежно махнула Золотинка, понимая, что не об этом речь. — Не один. Если уж я наделала для вас, для республиканской скарбницы, шестьдесят хотенчиков…

— Шестьдесят четыре.

— …То и себя не обделю. Не знаю, куда уж он выведет…

— Вот об этом-то я и хотел сказать. — Буян как будто бы волновался. — Не знаю, найдешь ли ты Юлия или он погиб… Но, так или иначе, хотенчик вряд ли тебе поможет.

— Почему?

— Потому что требуется подвиг. Теперь ты должна совершить подвиг.

Пигалики не бросаются словами. Если Буян сказал подвиг, то именно подвиг он и имел в виду.

— Да. — Буян бестрепетно встретил взгляд и кивнул, подтверждая каждое слово. — А если понадобится, то и жизнью пожертвовать.

«Но… Но зачем?!» — немо вскинулась Золотинка. То, что она испытывала в этот миг, походило на возмущение. Кровь волновалось, как от пощечины. Золотинка чувствовала себя оскорбленной в своих надеждах, в смутных ожиданиях какого-то нового, вполне доступного ныне покоя и счастья.

Конечно же, ей не было надобности говорить, что она чувствует. Буян это знал, как если бы слышал Золотинкины возражения в самых внятных и недвусмысленных выражениях. Потому он ничего и не спрашивал. Просто они сидели рядом, одинаково сцепив руки крепким мучительным замком, и Буян опять сказал:

— Нужно проникнуть в логово к Рукосилу. Добраться до паука. Хотя военные действия не начаты, Республика находится в состоянии войны, война объявлена, поэтому я и говорю без обиняков: нужно убить Рукосила. И больше некому. Ты крайняя.

Золотинка опять ничего не сказала и только повторила себе: «Боже мой!» Буян помолчал, прислушиваясь к лепету растревоженных чувств, и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом — так излагают урок:

— Война объявлена, но не идет, потому что обе стороны опасаются друг друга. Вечно так продолжаться не будет. И время, к сожалению, работает на слованского оборотня. Через три года на полях Рукосила вызреют пятьсот тысяч едулопов. Иные считают до миллиона. А все население Республики в одиннадцати городах — сорок тысяч. Убийство тирана позволит избежать неисчислимых жертв, освободит мир от угрозы. Я говорю убийство, правильнее сказать казнь — Рукосил преступник.

— Я понимаю, — прошептала Золотинка.

— Нет никакой уверенности, что ты доберешься до Рукосила. Можно погибнуть на пороге логова. Со смертью, как всякий оборотень, ты превратишься в саму себя, то есть в мертвую Золотинку. Это большое преимущество.

— В самом деле? — не сдержалась Золотинка.

— Это позволит оттянуть начало военных действий — отведет подозрения от пигаликов. Золотинка — мало ли что, мало ли чье обличье приняла волшебница, замышляя покушение на слованского государя?! Она имеет с Рукосилом давние счеты. Кто этого не знает?

— Понима-аю, — протянула Золотинка с ускользающим выражением.

— Есть и другие обстоятельства. Неизвестно удастся ли пронести волшебный камень. Но ты-то можешь волхвовать без камня. Редкое качество. Собственно говоря, исключительное. Все знают, чем ты расплачиваешься. Но если речь идет о жизни и смерти, что меняет толика золота, добавленная к и без того тяжкой ноше?

«Да, действительно», — могла бы сказать Золотинка, но промолчала, чтобы Буян не принял ее слова за насмешку.

— Ну, и последнее, — с завораживающей основательностью продолжал пигалик, и Золотинка, скосив глаза, приметила, как Буян приподнял брови и пожал плечами, встречая гримаской укоризны известные ему, но нестоящие, не имеющие под собой почвы возражения. — Последнее по порядку, но не по значению: Сорокон. Рукосил поднялся с Сороконом. Это главное. Тот самый изумруд, который ты возродила к жизни и который с тех пор несет отпечаток твоей личности. Кто знает, может статься, в близком соседстве с Сороконом — а ты угадаешь его и через стены — тебе удастся установить связь с камнем вопреки новому его владельцу и повелителю. Я не удивился бы, если бы удалось. Хотя, разумеется, это уж близко к чуду.

Золотинка только вздохнула.

Больше Буян ничего не сказал — если иметь в виду подвиг. Они спустились с кручи и говорили, неспешно перебрасываясь словами, о пустяках. И на прощание Буян ни словом не обмолвился о действительно важном, словно считал тот незаконченный разговор не бывшим. Но Золотинка понимала, что молчит он не потому, что принял и признал ее смятение, — молчит потому, что слова излишни. Буян знал, как глубоко запало брошенное им семя. На первый раз достаточно.

Они распрощались почти холодно, с чреватой скорым раскаянием сдержанностью, которую не могли и не хотели преодолеть.

И разошлись, мучительно сожалея друг о друге.

Итак к исходу изока месяца круглолицый малыш с котомкой за плечами остановился в виду придорожной харчевни, что уцелела вместе с другими постройками на краю обширного пожарища. Малыш неспешно, с нарочитой замедленностью оглянулся по сторонам, потом отступил к ракитнику, где извлек из-за пазухи короткую гладко выструганную рогульку и пустил ее, прихватив привязь, в сторону разлегшихся по земле теней.

Хотенчик сюда и тянул — к востоку. Сегодня как и вчера, разве что натяжение привязи становилось день ото дня ощутимей, хотенчик начинал рваться и, казалось, обещал счастливую встречу за ближним подъемом дороги среди погорелого леса… еще несколько верст, несколько сот шагов за черту… Но Золотинка, не раз обманутая и обманувшаяся, не доверяла неугомонным призывам рогульки, однажды уж ей случилось шагать семьдесят верст подряд, чтобы свалиться без сил и, спозаранку поднявшись, продолжать горячечный бег.

Как ни велик был соблазн добраться засветло до лесу, Золотинка упрятала рогульку в надежное узилище — за пазуху и за пояс, поглядела на черпнувшее уже землю солнце и направилась к харчевне.

За воротами под тесовой крышей открылся широкий двор с колодцем и коновязью, на дальнем краю его, замыкая ряд навесов и амбаров, тянулся длинный поземный дом. Десяток лошадей во дворе, хотя и смутили пигалика, однако мало что сказали ему об удушливом столпотворении в полутемной горнице.

Конницей, по всему видно, в харчевне не обошлось, всем заправляла пехота. На столах среди не слишком щедро расставленной посуды высились высокими гребнями и перьями шлемы, других доспехов, правда, не примечалось, редко — нагрудник или кольчуга, больше кожаные полукафтанья да мечи на перевязях. И напрасно было бы искать щиты, копья или бердыши — в тяжелом вооружении не было необходимости, харчевня-то, судя по всему, сдалась без боя. Что, впрочем, не особенно успокаивало.

Золотинка замялась на пороге, подумывая заночевать в поле как придется, когда очумелая от призывных криков служаночка остановилась, удерживая большой глиняный кувшин, как ребенка.

— Пусто у нас, хоть шаром покати! — выпалила она высоким, но каким-то странно заглушенным, словно бы не совсем внятным голосом, который заставил Золотинку встрепенуться в трудном припоминании. — Ничего нет. Господа военные обещали корову, но не возвращаются.

— А комнатка какая найдется? Приткнуться, — быстро, чтобы придержать девушку, спросила Золотинка.

Мучительно знакомый, нечто будивший в душе голос заставлял Золотинку мешкать, хотя понятно было с первого взгляда, что искать в переполненной завоевателями корчме решительно нечего. Это-то и пыталась внушить малышу озабоченная служаночка.

— Вам негде ночевать? — спросила она, отбивая любезности вояк — стоило бедняжке задержаться на два слова и она уж лишилась свободы, прихваченная поперек стана. — Если только вы не очень голодны, — вскрикнула она жалобно и, не выдержав насилия, приветила любезника кувшином.

Он принужденно загоготал, а когда выпустил девчонку, выругался сквозь зубы — видно, кувшин оказался увесистый.

— Вам лучше уйти! — жарко шепнула служаночка, подскочив к двери.

Угарная горница за спиной девочки — на вид ей казалось лет двенадцать или четырнадцать — гудела… И опять нечто такое в крошечных губках девочки, исстари знакомая жалоба и укор, заставило Золотинку насторожиться. Подозрение представлялось, однако, настолько нелепым и несуразным, что стыдно было как-то и продумывать его до конца.

— Как тебя зовут? — спросила Золотинка, злостно мешкая.

В горнице стучали, теребили служаночку криками, она лишь глянула, укоряя малыша за бесцельные, не вовремя разговоры, и, явив на мгновение бледное чистое личико, исчезла в дыму преисподней. Пренебрегая враждебными взглядами питухов, в некотором забытьи, Золотинка шагнула за ускользнувшей девушкой. Досадливое недоумение, неладно шевельнувшееся что-то в глубинах совести заставили Золотинку побеспокоить ближайшего из вояк:

— Простите, сударь, — сказала она нежным пигаличьим голоском, — вы не знаете случайно, эта девушка, служанка, давно она здесь? И сколько ей лет? Она что, дочь хозяина?

Напрасно однако Золотинка рассчитывала умиротворить собеседника сугубой вежливостью. Нехорошо этой вежливостью уязвленный, долговязый ратник скорбно разглядывал малыша, не выказывая ни малейшей склонности к сотрудничеству.

— Спасибо, сударь, — молвила Золотинка, когда молчание неприятно удивленного вояки стало внятно даже шумным его товарищам. Они выжидательно повернулись.

Ни на чем больше не настаивая, Золотинка благоразумно отступила к стене, где присела на корточки и развязала котомку в расчете на залежалый сухарь.

Маленький, с тихим вежливым голоском пигалик, стремился, по видимости, стать еще меньше, насколько это было возможно, и, уж во всяком случае, никому себя не навязывал. И все же добросовестная скромность его не прошла незамеченной. Скромность в этом шумном вертепе сама по себе уж гляделась вызовом, вежливость и воспитанность малыша оскорбляли глубинные понятия кабацких удальцов. Не поднимая глаза, пигалик ощущал себя средоточием враждебного любопытства.

Заскрипели замусоренные половицы, и в двух шагах перед Золотинкой остановились башмаки. Человек наклонился подтянуть чулок. Обглоданный мосол в руке мешал ему управиться, человек оставил чулок, ничего не достигнув, а кость, покачнувшись, обронил Золотинке под ноги.

Это был завидных размеров мосол, не вовсе даже еще обглоданный и с признаками костного мозга внутри.

Долговязый хмырь, не дрогнув ни единой черточкой отупелого лика, глядел уныло и не особенно даже осмысленно, словно бы не совсем понимал, какое употребление нежданному подарку сделает приблудный пигалик. Может статься, имелись у скучного хмыря кое-какие соображения на этот счет, но затруднялся высказать.

Постоявши над Золотинкой, — вопросительный взор ее не многим ему помог и никак не отразился на рыхлой ряшке — он шатнулся назад к столам и принялся сгребать разбросанные между кружками и кувшинами объедки, решивши, наверное, взять количеством, если уж со смыслом туго. Но и количество плохо ему давалось: кости проскальзывали между рук, сыпались на пол, а долговязый тихо и тупо упорствовал, рассчитывая унести все зараз. Отчаявшись дождаться чего-то решительного, нетерпеливые зрители приходили в волнение, и кто-то догадался швырнуть кость по назначению — прямиком через горницу. В пигалика не попал, но смачно угодил в стену, что вызвало вполне оправданное обстоятельствами веселье.

Золотинка вздрогнула и переложила котомку на колени, сдерживаясь. Другая кость скользнула по полу городошной битой. А потом тотчас пришлось пригнуться. Гаму было много, но снарядов, как видно, не хватало, вояки больше ревели да стучали кружками, а пигалик, сжавшись, испуганно зыркал. На, куси! Угощайся! — дальше этого жизнерадостная предприимчивость шутников пока что не простиралась. На последних шагах перед пигаликом долговязый споткнулся и все рассыпал, кости застучали по полу, и вояка со спущенными чулками остановился, не совсем убежденный в том, что этот удачный жест входил в действительные его намерения. Все ж таки по размышлении, обращая нужду в добродетель, он хихикнул.

Распахнутая в тусклый вечер дверь подсказывала Золотинке выход. Пора было уносить ноги. По правде говоря, Золотинка уж плохо помнила, чего упорствует и что ищет, первоначальные подозрения относительно служаночки, казались ей под действием обстоятельств праздным вздором. Девчушка эта была с виду моложе Нуты, и как бы ни походила она детским своим личиком на заморскую принцессу, простонародная речь без малейшей мессалонской гнусавости, много чего объясняющее, излишнее, пожалуй, самообладание говорили не в пользу малютки, указывая на не безобидную отнюдь опытность.

Померещилось, знать, решила Золотинка, вставая.

Но тут-то и выскочила заполошенная служаночка.

— Как ни совестно! — с налету треснула она долговязого кулачком между лопаток и воскликнула горячечным голосом: — Да ведь он маленький!

Пара сочных замечаний и раскатистый гогот по углам корчмы служили девчушке ответом. Распаленная отвагой, она не понимала, что гогот этот и есть прощение, что запальчивость ее одобрена и прощена; девушка дрожала, как это бывает с не столь уж храбрыми, но решительно бросившимися в неминучую опасность людьми.

— Вы просили комнату! — сердито выпалила она, обращаясь к пигалику с очевидным намерением так или иначе увести малыша прочь из горницы.

— Спасибо! — пробормотала Золотинка, окончательно прозревая в этот миг, что девчонка все ж таки не принцесса. Впрочем, это ничего меняло, так или иначе поздно было уж идти на попятную — нехорошо.

— Идите за мной! — запальчиво бросила служаночка. Переменчивые нравом рубаки хохотали от удовольствия.

Однако стоило долговязому со спущенными чулками осмыслить наконец понесенный от девчонки урон, стоило ему обидеться, спохватиться и с каким-то грубым присловьем облапить девушку — зрители одобрительно заревели, они приветствовали нападающую сторону не взирая на лица.

Служаночка только пискнула. Маленькая пичужка в лапах волка, она только и успела, что хлюпнуть ротиком, задушенная.

А Золотинка замешкала — на те несколько мгновений, которые понадобились ей, чтобы провернуть Эфремон острием вниз и прошептать несколько заклинаний, которые называются «сеть». Опытный чародей, зная дело, мог бы приметить, что узкие штаны пигалика чуть-чуть как будто бы вздулись — невидимая оболочка плотно облегала тело оборотня, утраивая, удесятеряя мышечную силу. Точно также, к примеру, увеличивает силу человека длинный рычаг, только сеть исполняла свое назначение непосредственно, без видимых посредников между телом и предметом.

Предметом же по воле глумливой судьбы оказался долговязый вояка со спущенными чулками. Хорошенький пигалик с васильками в соломенных волосах потянулся на цыпочки, чтобы достать верзилу до плеча и постучал:

— Эгей! Я здесь!

Поразительно, что вояка понял. Видно, он ни на мгновение не забывал, что имеет дело с пигаликом, а не с мальчишкой, и вовсе не склонен был пренебрегать им как противником. Отшвырнув растерзанную девушку, которая грянулась о грань стола, с неожиданной для такого тугодума яростью он махнул кулачищем, так что пигалик, несмотря на вызов к поединку, едва успел вскинуть руку, прикрываясь.

И странная вещь произошла. Удар был так силен, что малыш не устоял и не мог устоять, потому что весил каких-нибудь полтора пуда, не многим больше дворняжки, сеть не спасла его, он отлетел мячиком. Но не опрокинулся, а остался в точно таком же положении, как встретил удар: расставив ноги и заградившись рукой, которая нисколько не согнулась при столкновении, словно это была не рука, а жесткий железный крюк. Раскорякой отлетев до стены, малыш ударился и тем же образом, не сменив положения, упруго отскочил обратно.

С проклятиями и с ревом корчма очутилась на ногах.

— Бей недомерка! — Вековая ненависть и страх перед нечистью выплеснулись внезапной злобой.

Но Спущенные Чулки не успел повторить успех. Похожий на кувалду кулак его при новом ударе к удивлению и ужасу задорных зрителей неведомым образом застрял между ручонками малыша, словно попал в зубчатые колеса мельницы. Спущенные Чулки ахнул и скрючился, с жалким воплем согнувшись. Ставши неправдоподобно маленьким, с заломленной за спину рукой, он засеменил согнутыми ногами, а пигалик при гробовом молчании корчмы подталкивал его сзади, направляя к цели. У самого стола, где онемели, хвативши мечи, кружки и кости, соратники Спущенного Чулка, пигалик нажал заломленную руку чуть больше, заставляя противника опустить голову… и еще, еще пригнуть… — попробуй засунь такого верзилу под стол! И все же — деваться некуда — должен был тот сложиться со стоном в три погибели и в таком уже виде, умалившись до последней крайности, не способный ни к каким проявлениям своевольства, сунуться под стол. Где и застрял при первой же попытке выпрямиться: стукнулся затылком и зашебаршился, слишком нескладный, слишком разболтанный, чтобы удовлетвориться столь тесным узилищем.

Похожий на семилетнего мальчугана пигалик отскочил, сверкая глазами.

Но корчма молчала.

Выпавший из волос василек болтался, свалившись до плеча, пигалик тяжело дышал, ожидая нападения. Потом попятился, чтобы не повернуться спиной, вернулся за брошенной к стене котомкой и тогда увидел больно сцепившую руки служаночку.

— Вы хотели показать мне комнату, — напомнил он, сдерживая голос.

На пороге кухни толпились тени — хозяева и прислуга.

— У нас нет комнат! — испуганно предупредила худая, с изможденным лицом женщина в неопределенного цвета из-за сумрака платье — по видимости, хозяйка.

— А крыша? — настаивала Золотинка — потому, наверное, что чувствовала локоть дрожащей рядом служаночки.

— Ничего нет… — отрезала хозяйка, загораживая проход.

Донельзя перепуганные домочадцы не одобряли нечаянный подвиг пигалика, полагая, что сила солому ломит, а плетью обуха не перешибешь. Не приходилось притом же сомневаться, что будет в конечном счете сила и обух. Хозяин, на удивление толстый, с неким зыбким подобием подбородка мужчина, пятился, отступая в смежное помещение, которое, вероятно, было и кухней и кладовой сразу. Тут, словно опомнившись, он схватил скворчащую на плите сковородку, махнул ею в воздухе, развевая чад, и сунул служанке:

— Где ты шляешься? Неси гостям! Зовут, слышишь?! — И сорвался на сип: — Не в свое дело не лезь! Не суйся! — На жирной, обрюзгшей голове его терялись глаза и плоский нос, губы скакали. Самая рубаха лопнула и разъехалась от распиравших хозяина чувств: две-три завязки на пузе едва удерживали края туго натянутой ткани, в расселинах лоснилось волосатое тело. — Живо к гостям! И не дури!

— Я… я не пойду больше! — пролетала девочка шепотом, чтобы не слышали в горнице. — Я боюсь.

В харчевне словно взбесились, опомнившись после потрясения, стучали кружками и топали:

— Хозяин, дышло тебе в глотку! Вина! Хозяин, мяса! Жрать давай! Тащи все на стол, сукин сын! Сами пойдем искать, песья кровь!

— Сейчас, дорогие гости, не извольте гневаться! — приседала хозяйка.

Домочадцы все: хозяин, его жена и толстомясая девица, которая, несомненно, совмещала в себе достоинства отца и матери, босоногий парень в посконной рубахе и штанах — все как будто обомлели, потерялись перед необоримой напастью, ожидая гибели. Они переглядывались, не смея заступить порог свирепеющей час от часу горницы. Тяжелая медная сковородка с длинной в аршин рукоятью очутилась в руках у крошечной служаночки, та удерживала ее, напрягаясь туловищем и руками, а домочадцы подталкивали со всех сторон и словом, и делом:

— Иди, Остуда! Ступай! Пощекочут легонько, так не убудет!

— Иди, усадьбу спалят! Иди, Остудочка! — шипел западающим, жалким голосом хозяин.

Девочка упиралась, не в силах, чудилось, переставлять ноги. Хозяйка щелкнула ее пальцем по чернявой головке: иди, паршивка! Замешанная на страхе бестолковщина доводила бедную девочку до потери соображения, она и слова уж не могла вымолвить, зацепившись локтем за притолоку, чтобы удержаться на пороге.

Пришла пора и Золотинке вмешаться. На время забытая, она явилась неожиданно для действующих лиц позорища, перехватила сковородку за деревянную рукоять и, поскольку потерявшая голову служаночка продолжала ее удерживать, потянула. Так они и держали сковородку вдвоем, не испытывая от этого особых неудобств, потому что маленькая служаночка ростом была не на много уж больше пигалика. Золотинка склонилась над шипящим мясом, на пробу потыкала перстнем здесь, перстнем там и воскликнула с заранее приготовленным изумлением:

— Мясо-то, боже мой! сырое! Как же так?! Совсем сырое!

Ужасной такой нечаянности не ожидала даже служаночка, пораженная, она перестала цепляться за сковородку, так что Золотинка получила возможность передать это чадящее сооружение в надежные руки — отцу семейства, хозяину и повару, который разинул рот возразить и позорно осекся:

— Быть не может! — ахнул он, как раздавленный.

Достаточно было взгляда, чтобы убедиться, что мясо, сколько его ни было на огромной, не многим меньше тележного колеса сковороде, сочилось сукровицей, безобразно сырое, непригодное даже для людоедов. Сходное с ужасом потрясение заставило повара позабыть служаночку:

— Ножа! — взревел он несчастным голосом. — Дайте ножа! — И уже слезно, рыдая: — Кто-нибудь! Ради бога! Ради всего святого! Ножа!

Мгновение можно было думать, что несчастный спешит зарезаться.

Потом, опомнившись, с судорожным рвением — словно речь шла о личном спасении отца семейства — бросились искать нож — один из десятка раскиданных по всей кухне. А горница ходуном ходила, трещали доски, лопались горшки:

— Жрать давай, страдник, кабацкая тля!

Между тем в предвидении грядущих неприятностей Золотинка не тратила времени даром: зачерпнувши ненароком горсть седого пепла в устье печи, она потянула покорную от растерянности служаночку в темный угол, к бочкам. И здесь, воспользовавшись суматохой, улучила миг, чтобы вскинуть и вздуть над собой пепел, а потом тотчас чиркнула пальцем, на котором сверкнул синий огонек. Медленно оседающий туман заискрился, пелена горела и рассеивалась, обращаясь исчезающим дымком.

— И давай молчи! — возбужденно шептала Золотинка, удерживая девушку. — Нас нету! Тихо!

Низкие, широко расставленные бочки не могли служить надежным укрытием, но когда девушка, не доверяя этой детской игре в прятки, пыталась заговорить, пигалик просто зажал ей рот, что было все равно непонятно, но убедительно.

А более всего вовремя. Одверье напротив, что открывало шумную полутемную горницу, полнилось воинственными гостями. Спущенные Чулки (вояка, хоть и выбрался с грехом пополам из-под стола, не опомнился все ж таки настолько, чтобы можно было переименовать его с некоторой степенью правдоподобия в Подтянутые Чулки) вел за собой рать не расположенных больше шутить собутыльников. Хищно озираясь, Спущенные Чулки поигрывал боевым мечом.

— Где жратва? Мяса! — ревели сотоварищи.

— Где гаденыш? Недомерка давай! — вторил Спущенные Чулки, выказывая людоедские наклонности.

— Прощайся с жизнью!

Но домочадцы и не нуждались в напоминаниях — они прощались, если понимать под прощанием полную утрату дара речи и всякой способности к сопротивлению. Тяжелая сковорода колебалась и прыгала в руках толстого патриарха, и ничего иного нельзя было ожидать — получив раза в переносицу, патриарх непроизвольно подкинул сковороду, отчего большая часть мяса, подскочив, хлопнулась на посудину другой стороной, а несколько кусков оказались на полу. Достаточно было нескольких крепких тумаков, чтобы совершенно очистить сковородку. Подобный жирному утесу, патриарх устоял среди жестокой тряски, да только стойкость его лишилась внутреннего оправдания, цели и смысла: мясо валялось на полу по всей кухне, а патриарх, оглушенный до кликушеской зевоты, озирал последствия погрома с тем большим нравственным изумлением, что вокруг не смолкали вопли:

— Где мясо? Мясо куда подевал?

— Недомерка мне на разделку! — несдержанно орудовал посверкивающим клинком Спущенные Чулки, заставляя шарахаться не одних только безропотных домочадцев, но и собственных сотоварищей.

И действительно, где гаденыш? Погромщики словно ослепли. Они шныряли по всей кухне, веяли муку, потрошили крупы, сражались с подвешенными к потолку связками лука, они находили время для закромов и для бочек, они хлопали дверями, крышками ларей и рундуков опрокидывали что-то в кладовке, без всякого снисхождения они заставили раскудахтаться подушки и перины в смежной спальне, откуда уже летели перья, они выказывали чудеса проницательности пересматривая, перещупывая, переколачивая все подряд, — и не обращали ни малейшего внимания на прижавшихся друг к другу гаденыша и паршивку. Они их не видели.

— Где гаденыш? — распаленным голосом повторил Спущенные Чулки, возвращаясь к онемелому Патриарху.

А тот, униженно булькнув, — брюхом, по видимости, ибо трудно было представить себе, чтобы этот жалкий осклизлый звук родился в сколько-нибудь возвышенном месте — подал Спущенным Чулкам сковородку. Пустую.

Может статься, это была аллегория.

К несчастью, по крайнему своему невежеству Спущенные Чулки не способен был оценить изящно преподнесенный отказ. Он взмахнул мечом со всей яростью не знакомого с аллегориями дуролома и — под душераздирающий женский крик — рубанул медную посудину наискось. Недобитая сковорода загрохотала по полу.

И тотчас праведной ярости Спущенных Чулок подверглись расставленные на полки горшки, он раскокал их молодецким взмахом — врассыпную кинулись тараканы! Спущенные Чулки доконал их вместе с полкой — обрушил на разделочный стол и здесь преподал урок.

Блаженная улыбка слабоумия блуждала на лице Патриарха, благоволительно озираясь, он благословлял погромщиков тихим умиротворенным прощением. Хозяйка, мелко стуча зубами, причитала на пороге спальни, однако не решалась соваться туда, где сверкали мечи и кудахтали при последнем издыхании подушки. Босоногий парень, кухонный мужик, остервенело кусал ногти, время от времени издавая неясного смысла звуки: гы-ы-ы! А мясистая девица, плод счастливого супружества Патриарха и Хозяйки, побледнев от избытка впечатлений, обдумывала кликушеский припадок.

Пигалик и служаночка жались за бочкой в закутке у стены.

— Вы волшебник? — прошептала служаночка, не находя иного слова, для того чтобы объяснить невнимательность погромщиков.

— Это не совсем так, — тихонечко отвечала Золотинка. — Не совсем точное слово… Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — прошептала, не задумываясь, девушка, трепетная рука малыша на ее ладошке чуть приметно дрогнула и замерла.

В глазах пигалика она прочитала нечто большее, чем удивление.

Ничего еще не было сказано, но чистое личико девушки разгорелось, она попыталась высвободиться, дернула руку, чего-то устыдившись, и воскликнула ни к селу, ни к городу:

— Как вам не совестно! Пустите!

Несдержанный голос раздался из пустоты — хозяйка оглянулась и никого не увидела, хотя явственно слышала паршивку в трех шагах от себя.

— Вот она здесь, господа военные! — вскричала хозяйка, все еще озираясь. — Здесь они прячутся! Оба! Недомерок и наша девчонка!

Не много однако хозяйка выиграла от того, что погромщики ломанули назад, из спальни на кухню:

— Где-е?

— Тут… — пролепетала женщина. — Тут… — повела она дрожащей рукой, очерчивая совсем уж невероятный круг. — Я слышала…

Спущенные Чулки заглянул в закуток, где вжалась в стену онемевшая парочка, и в каком-то недоверчивом сне ткнул мечом, сунувши как раз между служанкой и пигаликом, которые неслышно раздвинулись. Закуток, видно, представлялся ему пустотой, самые попытки шарить мечом в воздухе требовали насилия над здравым смыслом и чувством. Душевно нестойкий, Спущенные Чулки оставил мысль тревожить потустороннее. Занялся он вместо того предметами более осязательными и для душевного здоровья безопасными. Все так же замедленно, остерегаясь подвоха, нагнулся над бочкой и некоторое время над ней дурел, ошеломленный уже не в нравственном, а в чисто телесном смысле — прошлогодняя капуста разила умопомрачающей вонью.

С усилием овладев собой, Спущенные Чулки перехватил оружие и, обративши клинок вниз мстительно пронзил пузыристое месиво — и раз, и другой, и третий! С чавканьем, с брызгами, со страстью! А потом, распаляясь сердцем, принялся рубить бочку, ухая и приседая при ударах.

Золотинка нашла руку девушки и крепко сжала — та, видно, не достаточно хорошо сознавала, что два шага в сторону и окажешься у всех на виду, не защищенная наваждением. Страшно было рядом с алчно сверкающим клинком, страшно было, когда летели в лицо щепа, висли на щеках ошметки гнилой капусты, — страшно, но некуда деться.

И бочка не устояла, враз развалилась, вонючее месиво хлынуло, заливая ноги затаившейся парочке, но и воитель отступил, обнаружив, что чулки в капусте.

Загадочным образом это его облагоразумило. Он уронил меч и в который раз за Вечер Необыкновенных Свершений задумался подтянуть чулки. Размышления эти завели Спущенные Чулки так далеко, что он нагнулся и закряхтел, основательно прилаживаясь к делу.

Но, видно, судьбу не переспоришь. Сдавленный вопль во дворе, где-то далеко-далеко, бессмысленный для неискушенного слуха вопль: «хлопцы, конница!» — заставил Спущенные Чулки встрепенуться, позабыв намерение. Между тем соратники Спущенных Чулок спешно валили вон, в горницу и во двор, где слышалось роковое «конница!»

Кухня пустела, и очень быстро. Хозяйка рыдала в спальне. Хозяин, не умея даже и вообразить, какие напасти несет с собой нашествие конницы тотчас за пехотным погромом, потащился во двор, чтобы собственными глазами убедиться, что мир окончательно помешался. Своим чередом подевались куда-то мясистая девица и босоногий мужик. Стало совсем темно: припавший огонь очага давал мало света, а окна уже померкли.

Связанные пережитым, Золотинка и служаночка по-прежнему держались за руки, хотя прямая надобность в этом как будто и миновала, держались потому, что испытывали неловкость.

— Как вас на самом деле зовут? — прошептала Золотинка очень тихо — в чем тоже не было надобности.

А служаночка, без нужды промешкав с ответом, без нужды рванулась и выскочила на середину кухни.

— Остуда, паршивка, — слабо взволновалась в спальне хозяйка, настолько разбитая пережитым, что этим ничего не выражающим, бесполезным восклицанием и ограничилась.

Паршивка же судорожно оглянулась — хватила совок и кинулась на колени сгребать рассыпанную неровным слоем крупу; она мела ее ладошкой вместе с песком, грязью и черепками горшков.

Помешкав, Золотинка тоже оставила укрытие и остановилась в полушаге от ползающей на коленях девушки.

— Я постараюсь вам помочь, принцесса, — прошептала Золотинка.

Служаночка замерла… и заработала еще быстрее, не поднимая глаз.

— Как вы сюда попали? Я постараюсь помочь, — продолжала Золотинка, поспевая за лихорадочными движениями девушки, чтобы можно было шептать на ухо. — Поверьте, мне хотелось бы вам помочь… Может, вам лучше было бы вернуться на родину?

Усердно мотаясь по полу, девушка тряхнула головой, что «нет». Если только не привиделось это Золотинке так же, как все остальное.

— Нам надо поговорить, — неуверенно добавила еще Золотинка и, почему-то пристыженная, оставила девушку, чтобы выглянуть в горницу.

Здесь она никого не нашла, и нужно было волей-неволей прокрасться дальше, хотя бы до дверей на крыльцо, чтобы хоть что-нибудь себе уяснить.

Солнце зашло, но в светлых сумерках еще различались дали, и Золотинка увидела за низкой, крытой тесом оградой пыль на дороге, латы всадников, метелицу разноцветных перьев на шлемах и выпуклые крыши карет. Всадников надо было считать до сотни — внушительная железная сила. Понятно, почему присмирела расхристанная, не готовая к правильному сражению пехота.

— Хлопцы, это что? — слышались по двору голоса.

Пустившись вскачь, четверо витязей один за другим влетели в высокие ворота, не пригибаясь. Пыльные, но роскошные наряды их: дорогое оружие, червленые латы, шелк и бархат — указывали на право распоряжаться. Притихшая толпа шарахнулась в стороны, освобождая место. Хозяин спешил к дорогим гостям, спотыкаясь от чрезмерности впечатлений.

— Кто у тебя? — спросил, не слезая с коня, вельможа лет сорока, спросил так, будто не чувствовал враждебные взгляды, не слышал за спиной приглушенный, но остервенелый мат. — Очистить дом! — продолжал он, окинув высокомерным взгляд весь этот пьяный сброд. — Всех долой! Живо! Вымыть комнаты для великой государыни великой княгини Золотинки и для княжны Лебеди! Ошпарить кипятком щели. За каждого клопа мне ответишь! Да пошли девок набрать донника и мяты на пол. Пошевеливайся!

Хозяин не успевал кланяться под градом грозных, но сладостных для сердца распоряжений, не столько кланялся, сколько верноподданнически сотрясался грузным животом, чуть-чуть складываясь и в ляжках.

— Что за место? Что это за дыра?

— Харчевня Шеробора, ваша милость! — проблеял, изнемогая, хозяин.

— А Шеробор кто?

— Шеробор это я, — признался хозяин.

— Ты? — с не сказанным презрением глянул вельможа. — Ну так оденься, фуфло!

Грозные окрики не произвели особого впечатления на оглушенный вином сброд, пехота нагло роптала, но скоро в ворота вломилась тяжелой рысью конная охрана государыни. Латники, бравые, на подбор ребята, в медных доспехах и с двумя мечами — коротким бронзовым и длинным железным, взялись за дело не рассусоливая. Кого матом обложили, кого конем помяли, оставшиеся сигали через забор и отступали в сад, где их провожали до ограды и помогали перекинуться на ту сторону — в репей и лопухи. Рассыпанная, упавшая духом пехота не сумела себя показать, лишь двое или трое известных дерзостью бойцов разъерепенились настолько, что получили в кости и были выброшены за ворота в ни на что не годном уже состоянии. Спущенные Чулки, увы! не выдержав испытания, бежал среди первых.

Кареты, одна и за ней еще две, остановились не доезжая ворот, верно, кучер не рассчитывал развернуться во дворе растянувшимся на полста шагов восьмериком. Забегала челядь. Блистательные вельможи и дамы, сенные девушки расступились, склонившись, — овеянная государственным величием явилась великая княгиня Золотинка.

Золотинка… то есть не та, что в сопровождении свиты вступила под тесовую кровлю ворот, а другая, та, которая, оставаясь душой и памятью, нравом своим Золотинкой, нисколько не походила на саму себя, обращенная в пигалика, — в сущности, ведь в мире не осталось ни одной в полном смысле и без изъянов Золотинки… словом, чтобы окончательно не запутаться: малыш пигалик с светлой соломенной гривой стоял среди встречающих великую государыню Золотинку, склонившись в общем для всех поклоне, ибо никто малыша в свирепой суматохе не тронул, никто не догадался его турнуть и теперь уж он остался во дворе на правах коренного обитателя харчевни.

Можно думать, пигалик ожидал, что великая государыня Золотинка постареет и осунется за тот год — или сколько уж, два? — что прошли со времени роковых событий в Рукосиловом замке Каменце. Представлялись ему в воображении запавшие глаза, лишенные красок, увядшие щеки — что-то вроде неизгладимой печати порока на лице оборотня… И выходит, малыш пигалик, что бы он ни пережил и ни приобрел за не даром прошедшие для него годы, оставался в глубине души наивным и простодушным существом; пигалик полагал… мнилось ему и мерещилось, что бессонные ночи, нечистая совесть, тяжкий груз власти наложат на женщину… великую государыню Золотинку, собственно, печать преждевременной усталости и разочарования. Ничего подобного!

Государыня Золотинка блистала ослепительной, до стеснения в груди красотой. Прелестная и величественная, непобедимо юная! Великая государыня и великая княгиня!

Забывши поклон, похожий на хорошенького мальчугана пигалик уставился на великую государыню в полнейшем забвении приличий… на круглом простодушном личике его отражалась та смесь удивления, оторопи и недоверия, какую может вызвать только искреннее и сильное чувство.

Великая государыня приметила малыша и остановилась. Жгучие золотые волосы ее стягивал тонкий обруч с крошечным камешком на лбу; открытое платье обнажало плечи, а ниже, схваченный в стане, лежал свободным ворохом вперемешку с пеной белья глубокого синего цвета атлас. Драгоценности не терялись среди волнующего великолепия: подвеска… задвинутый высоко на запястье витой браслет, кольца… серьги… И однако, россыпи драгоценностей уступали перед царственной роскошью золотых волос, перед диким потоком золота, этим… смятенным вихрем, этим звенящим ветром вкруг гордо поднятой головы.

Карие глаза государыни под густо прочерченными бровями глядели беззастенчиво и ясно, с той небрежной прямотой, которую вырабатывает привычка к успеху и всеобщему поклонению.

— Подойди сюда, — сказала государыня Золотинка, яркий рот ее дрогнул в едва намеченной улыбке. Государыня благожелательно улыбалась и не торопилась продолжать — она как будто бы знала, что улыбка ее и сама по себе награда. Лица придворных светились отраженным сиянием. — Ты здесь служишь?

Малыш ступил ближе и поклонился, но молчал, подавленный несказанной добротой государыни. А как иначе можно было бы объяснить то замечательное внимание, с каким Золотинка-пигалик вслушивалась в звуки своего собственного, украденного Лекаревой дочерью Чепчуговой Зимкой голоса.

— Что ты умеешь? — спросила Зимка… государыня Золотинка, снисходительно взъерошив мягкие волосы малыша.

— Я путешествую, чтобы учиться и узнавать, государыня, — учтиво отвечал пигалик.

— Как тебе нравится Слования?

Пигалик замялся, подыскивая слова.

— Признаться, ты выбрал не самое удачное время для путешествий, — заметила великая государыня. — Хотелось, чтоб ты унес лучшие впечатления, чтобы народ мой и страна моя тебе полюбились… Впрочем, мы еще поговорим, — милостиво закончила она. — Я, может быть, тебя позову… Давно ли ты покинул родину?

— Двух месяцев не будет, государыня.

Государыня Золотинка улыбнулась, но в улыбке ее почудилось нечто деланное. Словно весь этот разговор к тому и шел, чтобы спросить с неестественным напряжением губ: давно ли ты покинул родину?

Когда все пошли вперед, стройная девушка, что держалась обок с государыней как ровня, слегка отстала и, тронув малыша за плечо, сказала ему доверительно:

— Столько удивительного говорят о пигаликах! Вам сколько лет?

— Двадцать, — ответила Золотинка.

— О! Вы меня старше! Вот видите.

Девушка эта, отнюдь не красавица, но славная — даже легкие девичьи прыщики ее не портили — была, несомненно, княжна Лебедь, родная сестра Юлия. Она смутилась под слишком уж откровенным взглядом пигалика и ускользнула.

В переполненном постоялом дворе, где вельможи готовились ночевать в горнице на столах, важные дамы присматривали себе уголочек на кухне, а стража и челядь устраивалась в амбарах и под навесом, вовсе не оставалось места для постороннего, то есть не оставалось его для пигалика. Если прямо сказать, надо было бы убираться подобру-поздорову, но пигалик, как видно, считал бы большой неучтивостью пренебречь ясно высказанным желанием великой государыни.

К тому же имелись выразительные свидетельства того, что обласканный государыней малыш не забыт. В темноте, когда на дворе уже путались тени и голоса, пигалик заметил за собой рослого малого из дворян, который старательно зевал, стоило обернуться, и уклонялся в сторону с совершенным безразличием на сонном, скучном лице… Отставши, он снова объявлялся в пределах видимости, а потом и вовсе, кажется, перестал скрываться.

Государыня уже отужинала, когда худощавый вельможа лет за тридцать пригласил пигалика во внутренние покои.

Великая государыня расположилась в просторной спальне хозяев сразу за кухней; застеленные заново кровати не носили на себе следов давешней бойни, пахло вымытыми полами. Вокруг свечей на покрытом ковром столе кружилась мошкара. Государыня, в нижней рубашке, куталась сверх того в какую-то шелковую разлетайку, которой закрывала шею и щеки от комаров. В ногах ее сидела девушка и время от времени с почтительным выражением на лице хлопала по обнаженным щиколоткам и выше. Другая девушка стояла у государыни за спиной и, отмахиваясь от противного писка над собой, разбирала рассыпчатое золото волос. Дама постарше поднялась на кровать и пыталась закрепить на шесте связанный узлом полог из прозрачной кисеи, широкие полы его, невесомо падая вниз, покрывали постель.

Провожатый с поклоном удалился, и государыня, мимолетно улыбнувшись, показала расслабленным пальцем на скамеечку у себя в ногах.

— Рассказывай, — обронила она, возвращаясь к зеркалу. — Что ты видел в Словании своими хорошенькими зоркими глазками? Что говорят, что слышно?

— Множество нищих и обездоленных, — тихо возразил пигалик.

— Война, — поморщилась государыня. И с своеволием балованного ребенка призналась: — Мои люди уверяют, что ты лазутчик… — Она бросила испытывающий взгляд и, кажется, ничуть бы не удивилась, если бы малыш-пигалик, поддавшись очарованию собеседницы, тут же бухнулся на колени, чтобы покаяться. — Говорят, все пигалики лазутчики, даже изгои. И говорят, тебя нужно взять под стражу и хорошенько попытать. Не уверена, что это ну-ужно, — протянула она с неопределенным выражением.

Золотинка тоже промычала нечто невнятное, понимая, что государыня требует сочувствия.

— И про нищих, — живо переменилась Зимка. То есть это была, конечно же, великая слованская государыня великая княгиня Золотинка, так бесподобно повторявшая в сокровенных своих ухватках, в самом ладе голоса и мельчайших душевных движениях, замечательную красавицу из города Колобжега, которую Золотинка-пигалик знавала под именем Зимки Чепчуговой дочери. Нужно было встряхнуться, чтобы вернуть себе ощущение действительности: все ж таки слованская государыня, а не Зимка Лекарева дочь. — Про нищих ты мог бы и не рассказывать. В Святогорском монастыре их толпы, я видела, толпы бродяг на дорогах. И это ужасно. Невозможно подать милостыню — кидаются и давят друг друга. За грош кидаются и давят, загрызут за грош. Это война, все война, война всему виною. — И Зимка, вздохнув, легонечко хлопнула девушку, которая, зазевавшись, позволила комару опуститься на девственную щиколотку государыни.

— Однако же никаких боев и сражений как будто бы нет…

— Ну, это не так, — протянула государыня, поскучнев. — Одну войну мы недавно закончили, повоевали восток и север, все Алашское побережье шаром покатили; эта пустячная драчка немалого стоила… И беда в том, как мне объяснили, — и очень убедительно! — что нельзя полки распустить. Не то, чтобы мы там боялись, пусть Республика пыжится воевать — пусть, мы не боимся. Просто полки некуда девать. Содержать не на что и распустить нельзя. Это большое несчастье. Если распустить полки, куда эти люди денутся? Они ничего не умеют, только воевать да грабить. Конечно, они и так грабят, я знаю, эти бесчинства, убийства, насилия… Я знаю. Великий государь Могут знает. Он получает доклады. Но все ж таки… с государственной точки зрения, если чуть-чуть подняться над обывательским кругозором… пока полки не распущены у людей есть начальники, с начальников можно спросить. С кого вы спросите за насилия, за вырезанные деревни и сгоревшие города, если не будет начальников? А толпы миродеров, которые сами собираются в полки? Чтобы истребить их нужно опять же войско… Не так это все просто. Это больной вопрос. Государственный вопрос. Просто судить со стороны. Но война — это большое зло, сударь! Зачем вы хотите с нами воевать?

Она закончила с подъемом, раздражая саму себя пространной речью. Однако закругленный, удачный конец несколько государыню успокоил и она спросила любезнее:

— Что думают и говорят о нас в Республике?

В немалом затруднении Золотинка-пигалик запнулась:

— Пигалики вообще очень доброжелательный народ. У нас не принято отзываться дурно даже о противниках.

Пустой, ни к чему не обязывающий ответ, к удивлению Золотинки, Зимку удовлетворил, государыня покивала. И все ж таки, прощупывая соперницу внутренним оком, Золотинка чувствовала, что вертелось у той на языке что-то и посущественней войны, нищеты, болезней, пожаров и голода — всего того, что представлялось государыне отвлеченной болтовней. Казалось, великая государыня не знает, о чем еще говорить, чтобы потянуть время, не решаясь на трудный, но единственно важный вопрос, что колом сидел у нее в голове.

— Слования взбудоражена, — начала Зимка, подставляя девушке руку, ловкими округлыми движениями та принялась втирать благовония. — Это что-то небывалое и… не побоюсь сказать… — Ядовитый взгляд на запыхавшуюся даму, что все еще топталась по постели, не умея управиться с пологом, многое открыл Золотинке в сложных отношениях внутри толпенского двора. — Рот мне никто не заткнет, — продолжала Лжезолотинка, задиристо встряхивая жаркий вихрь волос, — я скажу: слышится что-то зловещее, недоброе. Вот толкуют: блуждающие дворцы. За кем же они блуждают? Была я в Святогорском монастыре как раз, когда земля затряслась под Речицей, — меньше ста верст, говорят. Я сама могла бы застать дворец, если бы поспешила, он стоял три дня, на четвертый разрушился, тысячи ротозеев погибли… Слушай, тебя что, комары не кусают? — удивилась вдруг государыня, оборвав свои прочувственные разглагольствования.

— Не-ет, — пролепетала Золотинка, застигнутая врасплох. На нежных ее щечках легко проступала краска — до глупости легко. — Нет, не замечал. А что?

Что! И девушки и грузного сложения дама то и дело приплясывали, подстегнутые дурным въедливым писком, один пигалик ничего такого не замечал. Золотинка слишком хорошо знала «что», почему не кусают ее комары, не осмеливаются даже садиться, но совершенно не ожидала, что рассеянная, сосредоточенная на себе Зимка может проявить столь необычную наблюдательность.

Пришлось Золотинке тотчас же приманить комаров и оглушительно съездить себя по щеке, чем она и комара прихлопнула, сразу двух, и наказала себя за неосторожность, и щеку разрумянила естественным образом, так что не нужно было других оправданий.

— Совершенно с вами согласен, государыня, — сказала Золотинка, не останавливаясь больше на скользком вопросе о комарах, — блуждающие дворцы это западня. Если люди гибнут, и во множестве гибнут, то западня, гибнут и все равно идут — ловушка.

Государыня любезно выслушала пигалика и кивнула. Сенная девушка в дверях тем временем ловила взгляд:

— Принесли траву. На пол. Можно впустить?

Занятая своим, государыня не совсем даже и уяснила, что ей толкуют, она более отмахнулась от докуки, чем распорядилась. Однако сенная девушка уже впустила принаряженную, раскрашенную румянами и белилами хозяйскую дочь с охапкой только что срезанной зелени. Следом явилась уж не охапка, а настоящий стожок пахнущей лугом и речной свежестью травы: растопырив ручонки, маленькая служаночка целиком пропала за зеленой копной. Похоже, она ничего не видела, по чрезмерному усердию лишив себя возможности разбирать дорогу и лицезреть великую государыню. Чудом не споткнувшись на пороге, у порога она и остановилась в виде снабженного ногами стожка.

А хозяйская дочь, не спуская масляного взгляда с государыни, принялась ронять донник по комнате, раз за разом выпуская из расслабленных рук его жесткие духовитые стебли. Взволнованная до припадочного дыхания, чувствительная девица, как видно, не обращала внимания, что делает, не застилала пол ровным слоем, а, едва что замечая, кроме великой княгини, прокладывала дорогу к постели и здесь в двух шагах от княгини обомлела, в бездействии с пустыми руками.

— Всё? — снисходительно усмехнулась государыня, отлично понимая, отчего так неровно дышит деревенская простушка. — Ну, иди, иди, — пыталась она привести в чувство девицу, — иди, — нахмурила она брови, выказывая признаки нетерпения.

Слезы проступили на глазах девицы от напрасного усилия выразить себя словом; восторг и трепет, некая душевная сладость, предчувствие неясного чуда, которое должно было воспоследовать от одной только близости к государыне, стесняли дыхание… и хозяйская дочь, по видимости, начисто забыла, что внушали ей жарким шепотом отец и мать. С отуманенными глазами она попятилась. Наткнулась у дверей на стожок сена — крупные предметы хозяйская дочь кое-как еще различала — и рванула новую охапку донника. Но тут уж Зимка — по природной своей живости она не выносила слюнтяйства ни в каком виде — тут Зимка сорвалась и прикрикнула без затей:

— Ладно, пошла вон!

Хозяйская дочь шарахнулась о дверь и со стоном вывалилась. А стожок донника на ножках маленькой служаночки остался, не получая никаких распоряжений.

Должно быть, Зимка устыдилась ненужной грубости. Устыдилась пигалика, — странным образом, выказав нечаянную несдержанность, Зимка против воли будто бы покосилась на малыша и хотя осуждения не приметила, не увидела ничего, кроме… кроме вежливого оскала, смутилась. Раскаяние ее было искренним и стремительным — как и все в жизни Зимки.

— Пойди сюда, девочка, — сразу переменившись, сказала она стожку, который представлял теперь тут по Зимкиному понятию хозяйскую дочь. И поскольку стожок признаков понятливости не выказывал, добавила с замечательным терпением: — Траву-то брось, подойди сюда. Тебя как зовут?

Трава рухнула и, засыпанная по колено, предстала черноволосая девочка с скромной лентой в волосах.

— Остуда, — сказала девочка.

— Это твоя сестра? — кивнула Зимка на дверь.

— Нет.

— А кто? — с крайним недоумением возразила Зимка.

— Хозяйка.

— Так ты здесь служишь?

На это девочка и вовсе не ответила. Она глядела на государыню пристально и отстранено — так разглядывают требующий внимательного изучения предмет. И совсем неожиданно для себя, не понимая даже почему, великая государыня Золотинка неуютно подвинулась.

— И давно ты здесь служишь? — сказала она с некоторым усилием.

— Давно.

Если только можно выказать дерзость одним ровно сказанным словом, не позволив себе ни единого резкого движения, то маленькая служаночка Остуда исполнила эту головоломную задачу. И Зимка это смутно почувствовала.

— А кто твои родители? — сказала она уже без ласки в голосе. — Ты сирота?

— Я давно не имею от родителей никаких вестей.

Непозволительная краткость и наоборот пространный ответ — все было дерзостью. В устах двенадцатилетней трактирной девчонки обстоятельный, грамматически правильно построенный ответ звучал чистым вызовом. Зимка нахмурилась.

— Мне кажется, ты знавала и лучшие времена, — сказала она, подумав.

— Все зависит от того, что понимать под лучшими временами, — возразила девочка.

А Зимка — что уж совсем невероятно! — отвела глаза, не в силах выносить этот спокойный и твердый взор.

— Ну, хорошо, — сказала она, отпуская служаночку мановением и остановилась: — Так кто же твои родители?

— Мне не хотелось бы говорить о них в этом месте.

Великая слованская государыня вспыхнула, как от пощечины. Служаночка, не дожидаясь позволения, выбралась из травы и покинула спальню, прилежно, без стука закрыв за собой дверь.

— Что за дикость?.. — пробормотала себе государыня и обмахнула лицо ладонью, словно снимая наваждение. Потом оглянулась за спину.

Деятельная дама, что возилась на кровати с пологом, давно уж раздувала ноздри, присматриваясь к странной служанке. Она грузно скользнула на пол, попадая ногами в высокие парчовые туфли, и сказала с необходимой почтительностью, негромко, но непреклонно:

— Позвольте, государыня… я проведу расследование. Все необходимое расследование. Этого нельзя так оставить.

— А!.. Да… — отмахнулась княгиня, как-то сразу, с внезапным равнодушием оставив мысль о недоразумении.

А деятельная дама уже выскользнула из комнаты, подобрав на пороге платье, чтобы не прищемить его дверью. Хищная (по должности?) пронырливость эта внушала тревогу, и Золотинка положила себе разыскать Нуту, как только представится возможность. Пока же приходилось пробавляться болтовней.

— Рассказывай! Что-нибудь смешное, — повернулась государыня к пигалику. Оказывается, она все время о нем помнила.

Смешное — это был, наверное, сам пигалик, который пытался давеча угнаться напролом, через пень-колоду, дебри и буераки за медным человеком Порываем. Медный лоб пер, не сворачивая, а маленький пигалик добросовестно пытался ему подражать. Это и было смешно. Зимка смеялась.

Наконец она поднялась, притворно зевнула, не стесняясь малыша, скинула разлетайку, оставшись в кружевной рубашонке, и забралась под полог. Повинуясь распоряжению, девушки удалились.

Под легкой серебряной паутинкой, что занавесила государыню, не различалось ничего, кроме белесых теней; отсветы свечи на шелке придавали зыбкому сооружению призрачный, какой-то недостоверный вид. Золотинка уселась на постель, в изножье кровати, как велел ей голос из-под полога. Наступило молчание. Слишком долгое и трудное, чтобы оно вот так вот ничем и кончилось.

— Вот что… — раздался голос и дрогнул… право, стоило Зимку пожалеть. — Что у вас в Республике говорят о Золотинке?

— О вас, государыня? — удивилась Золотинка, удерживаясь на едва уловимой грани, где насмешку уже нельзя скрыть.

— Не придуривайся! — грубо, но все равно негромко, не давая себе воли, отозвалась Золотинкиным голосом Зимка. И ничего к этому не прибавила.

— Как вам сказать… Золотинка приговорена к смертной казни с отсрочкой приговора на два года. Она в строгом заключении, никаких свиданий.

— Значит, все-таки правда… — задумчиво проговорила тень под пологом, и Золотинка поняла, что великая государыня Зимка вопреки слишком известным ей обстоятельствам таила безумную надежду, что слухи о вновь объявившейся у пигаликов Золотинке все ж таки — спаси, господи! — неосновательны. Зимка нуждалась не в правде, а в утешении.

— Ты сам ее видел? — глухо, неприязненно и все равно, вопреки всему, с ожиданием чуда, какого-то чудесного избавления спросила государыня.

— Я присутствовал на суде.

— Как она выглядит?

— Осунулась. Под глазами тени и всё… Недаром считается, что удача, успех поднимают человека, делают его краше и даже, вероятно, прибавляют ума — ровно столько, сколько его изначально недоставало. А поражение… что ж, понятно, неудачник не уважает и самого себя. Жалостливое зрелище, государыня.

Что-то шевельнулось под пологом.

— Вы все-таки хотите ее казнить? — спросила Зимка, насилуя голос, чтобы не выдать никаких чувств. — Вам… не жалко? Разве вина ее… совсем непростительна? Я знала эту девушку. И уважала ее. У нее много достоинств.

— Народный приговор нельзя отменить, государыня, — строго отвечала Золотинка. — Республика и примеров таких не знает. Нет сомнения, что и в этом… весьма тяжелом случае приговор не будет отменен. Ни под каким видом, государыня.

— А что у вас в Республике говорят обо мне? — после долгого промежутка спросила Зимка много покойнее.

— Ничего особенного. Вообще ничего, — нахально отвечала Золотинка. Но Зимка словно не слышала вызова.

— Но какой предмет для пересудов, а?! Разве не любопытно: оборотень на престоле?!

— Обычное дело, государыня, — пожала плечами Золотинка. — В Республике хорошо знают историю.

Зимка обескуражено смолкла.

— Однако мы давно не видели пигаликов, — заметила она немного погодя. — У нас верные сведения обо всем, что происходит в Республике. Мы знаем, что Совет восьми уже почти год, как запретил гражданам посещать Слованию.

Золотинка была готова к этому и не запнулась.

— У меня на родине неприятности.

— Вот как?.. Ты кого-нибудь убил? Ограбил? Плюнул в колодец? Неуважительно отозвался о старшине вашего околотка?

— Я поэт, то есть пишу стихи. Печатался в сборниках, — промямлила Золотинка, искусно подражая Омановым ухваткам в пору самоедства. — Бывает, что поэту тесно в родном краю.

— Здесь ему будет еще теснее, — язвительно пообещала тень за пологом.

И тут… не то, чтобы хладнокровие изменило Золотинке — совсем наоборот, ничего еще не решив, она повела себя именно так, как должна была вести, если бы сказала Буяну «да». Она дала себе волю, соединяя в одном душевном движении и расчет, и чувство:

— Наверное, я пришел сюда не за милостыней, — сказала она вдруг с тем несносным, нечаянно прорвавшимся самодовольством, которое неизменно пробуждает в людях отпор, необъяснимую, казалось бы, ненависть к своим маленьким собратьям пигаликам. — Понятно, здесь даром ничего не дают.

— А ты, значит, чего-то с собой прихватил? На продажу. Из вашей благословенной Республики, где все даром, — заметила под покровом Зимка с намеренным пренебрежением.

— А если и прихватил? — заносчиво отвечал пигалик.

— Ну это мы знаем, проходили. Что вы с собой приносите: трудолюбие, усидчивость и ответственность. — Зимка проговорила это особенно ядовито, так словно бы слова трудолюбие, усидчивость и нельзя было произнести иначе, как с издевкой. — Половина придворных мастеров пигалики. Ты рассчитываешь на должность придворного поэта? На стихи у нас сейчас не большой спрос, время праздников миновало. Опоздал, дружок, и изрядно.

— А если у меня есть что повесомей стихов?

— Давай, — насмешливо отозвалось под покровом.

— А если у меня есть товар, за который кое-кто в Словании не пожалеет и полцарства отдать?

Теперь Зимка-Золотинка не сразу откликнулась.

— Ну? — сказала она не совсем вразумительно, как бы приглашая пигалика к откровенности и не особенно в то же время на откровенности настаивая.

— А если я где-то кое-что слышал об одном из незыблемых законах волшебства, который на поверку оказался не столь уж незыблемым?

— Что ты имеешь в виду?

— То самое, — нагло отвечал пигалик, и великая слованская государыня, как ни странно, смолчала.

Молчала она долго и, что уж совсем поразительно, не решилась переспросить, а позвала вместо того девушку, которая тотчас и явилась, как будто стояла за дверью в ожидании.

— Скажи Взметеню, чтобы приготовил для господина пигалика хороший ночлег. Хоро-оший ночлег, — повторила она несколько уже с перебором.

Золотинка поднялась, но несколько пустых, словно из вежливости вопросов, предназначенных сгладить резко оборванный разговор, вынудили ее к таким же пустым, примирительным ответом.

Дело, может статься, близилось уже и к полуночи. На кухне засыпанный душистыми травами пол застелили полотном и тут устраивали себе постели полураздетые женщины; замотанные и усталые, они безразлично проводили глазами круглолицего пигалика, который, потупившись, пробирался по закраинам к выходу. В душной горнице было еще темнее, единственная свеча бросала неверный свет на разлегшихся по столам и на полу дворян — седла под головами, босые ноги. Пахло потом, притупленными желаниями самцов, удовлетворенным брюхом и еще черт знает чем! — не было желания разбираться. Кто-то ворочался и сопел, слышался сонный разговор.

Осторожно переступая тела, руки и ноги, Золотинка миновала помещение и перед дверью остановилась: там, за дощатой преградой, она почуяла опасность.

Не злобу, нет… что-то другое… Холодное терпение охотника. Вот так. И, сколько можно было различить оттенки охотничьего задора, на крыльце притаились несколько человек. Не меньше двух, во всяком случае.

Золотинка лихорадочно соображала. Кого ж эти люди ожидали?.. По всему выходило, пигалика они и стерегли. Нельзя исключить, что пигалика. Четыре окна на дальней стене и то, что у Золотинки под боком, закрыты ставнями и заперты — так по всему дому. Двери напротив, по правую руку от входа, вели, очевидно, как можно предположить, в маленькие комнатки для постояльцев, одну из них занимала сейчас княжна Лебедь… Но был, может статься, черный ход через кухню, через кладовую… Должен быть.

Пока Золотинка соображала, зевающий молодец, накинув кафтан на плечи, дернул дверь — в широко распахнутый зев пахнуло свежестью ночи — и вышел, никем не остановленный. Видением мелькнуло залитое неживым лунным светом крыльцо и пропало.

Еще подумав, Золотинка оставила шальную мысль возвратиться к государыне, под ее защиту, окуталась сетью, на что ушла у нее известная доля часа, потом стащила Эфремон с пальца и обратила его в маленькую заколку с камешком. Этот пустячок нетрудно было спрятать в волосах у самых корней. Хотенчик она не тронула, поправила за поясом под кафтаном и, положившись на удачу, шагнула за порог…

Сгубил ее малый рост. Изнывающим в засаде охотникам не нужно было приглядываться в полумраке, кто вышел, они распознали пигалика тотчас, едва ступил на крыльцо — ни мгновения на раздумья! Убийственный, без малейшей жалости и расчета на крошечный рост пигалика удар дубиной по голове, удар, который должен был бы расколоть череп, — когда бы не сеть! — пошатнул Золотинку, душный покров обрушился на нее, она бессознательно рванулась, увлекая всех на пол — с грохотом, с воплями — четверо ражих мужчин не смогли удержать уже оглушенного дубиной малыша… И задохнулась немым криком: охотники сдавили, стянули мешок прежде, чем Золотинка опамятовалась. Закинутая сзади удавка стиснула горло, не в силах, впрочем, одолеть сопротивление сети, но грубое пыльное рядно запечатало лицо, ноздри, забилось в рот, Золотинка елозила по полу, задыхаясь отвратительным ворсом мешковины; ее давили, крутили, ломали, лишая дыхания, — Золотинка обмякла.

Сознание возвращалось золотыми кругами. Золотинка почувствовала, что плывет, качаясь на каких-то булыжниках. Руки и ноги ее были накрепко связаны… И вспомнила все. Кажется, ее куда-то несли. Во рту, раздирая зубы, крепко вбитый кляп.

Мучители ее знали дело и не давали коснуться земли — в беспамятстве сеть распалась, а новую, не имея возможности ни заклинания произнести, ни на ноги стать, нельзя уже было соорудить — Золотинка оставалась вполне беспомощна. Мешок на голове стеснял дыхание и мешал видеть, но слышать, Золотинка слышала и как-то так, непонятно из чего, уразумела, что оказалась в замкнутом помещении.

Здесь ее не спустили на землю, а привязали к рукам и ногам веревки подлиннее — это можно было понять по отрывистым, раздражительным, замечаниям, которыми они обменивались за делом. Веревки перекинули потом куда-то наверх… за потолочную балку, и начали выбирать их, подтягивая Золотинку все выше — случайные восклицания мучителей доносились как будто снизу. Золотинка зависла в пустоте, слегка раскачиваясь.

— Останешься, — распорядился человек. Можно было узнать голос того самого вельможи с остренькой бородкой и настороженными по бокам стриженной головы ушами, который провел Золотинку к государыне, а потом, значит вот, встретил.

— А лошади? — спросил кто-то.

— Что тебе лошади? Не съедят. Глаз с недомерка не спускай. Заснешь — тут тебе и хана… Замену я пришлю.

— Ворота бы открыть, — отозвался тот человек, что должен был остаться в темной конюшне наедине с подвешенным, вроде окорока, пигаликом. — Открыть, чтобы луна, — повторил он с беспокойством.

Они отошли, разговаривая все тише. Заскрипели железные петли, один створ и другой, — значит, открыли ворота. Настежь.

— Лошадей выпустишь.

— Черт с ними.

На этом благочестивом соображении подельники и расстались. Часовой, настороженно ступая, вернулся назад. Слышно было его затаенное дыхание, когда он стоял, запрокинув голову вверх. Потом Золотинка ощутила жесткий тычок в спину… и в бок. Это была палка. Может быть, вилы. Часовой проверял, не сбежал ли окорок. И как вообще себя чувствует, готов ли.

Судя по всему, пигалик был готов. Но мертвенная неподвижность пленника, как кажется, смущала бдительного часового не меньше, чем смутила бы чрезмерная живость мертвеца. Он ткнул еще раз, пожестче, и отступил, струсив. Верно, часовой боялся темноты. Призрачные сине-зеленые тени, которые поселил во тьме конюшни холодный свет луны, едва ли могли успокоить взвинченное воображение оставленного товарищам служаки. Послышались удаляющиеся шаги, и часовой затаился.

Великая государыня и великая княгиня Золотинка, едва ли кому известная в качестве Лекаревой дочери Чепчуговой Зимки, беспокойно ожидала известий. Поздно было переиначивать легкомысленно, может быть, затеянное похищение, пигалик, надо полагать, был схвачен, увязан и оприходован. А Зимка опять заколебалась, впадая в то изнурительное беспредметное малодушие, которое так часто посещало ее последнее время, лишая сна и побуждая поднимать среди ночи сенных девушек для какого-нибудь одуряющего развлечения, вроде песен и хороводов. Но даже песнями и хороводами трудно было утишить вечно грызущую душу тоску. Вот и сейчас едва только на что-то решившись, Зимка чувствовала, что все не нужно, все бесполезно, чувствовала, что сглупила, поддавшись побуждению схватить много чего знающего пигалика и безгласным пленником доставить его в столицу. В чем, собственно, состояла глупость Зимка, впрочем, не совсем понимала.

Она уже откинула душный полог, подумывая, кликнуть людей и все отменить, когда в дверь осторожненько постучали и сразу вскочившая девушка по знаку государыни впустила запыхавшегося дворянина. Лицо его терялось в чахлом свете единственной свечи, но оттопыренные на гладкой голове уши выдавали комнатного человека государыни стольника Взметеня. На груди Взметеня, поверх желтого с искоркой кафтана отсвечивала золоченная пластина брони, которая прикрывала верное сердце дворянина, оставляя без защиты тощий живот.

— Все в порядке! — многозначительно сказал стольник.

— Пошли вон! — отозвалась на это государыня. Две сенные девушки, нисколько не заблуждаясь, кому это безличное повеление предназначено, подхватились и вылетели из спальни вон как приказано.

Стольник Взметень извлек из-за пояса палочку-рогульку, на хвосте которой моталась запутанная бечевка.

— Вот, — сказал он, ступая к кровати, и Зимка с каким-то сладостным и одновременно испуганным содроганием узнала хотенчик. Отлично известный ей по роковым событиям в Каменце и прежним приключениям Золотинки предмет. — Мы нашли это у пигалика под кафтаном, когда оглушили.

— Дай сюда! — предупредила Лжезолотинка, приметив, что честный Взметень собирается бросить рогульку на стол. Цепко перехватив палочку, она измерила стольника испытывающим взглядом. Зимка не сомневалась — имела основания не сомневаться! — что стольник Взметень, так же как все, кто ее окружал, до последнего истопника и конюха, служил прежде всего великому волшебнику и великому государю Могуту, то есть Лжевидохину-Рукосилу, а потом уж его нареченной, но отнюдь не царствующей супруге. И не может быть, чтобы Взметень ничего не слышал о хотенчике. Не знал и не понимал, что это такое и откуда произошло. В хмуром лице с острой бородкой и усиками ничего нельзя было разобрать.

Была ли это западня? Нарочно устроенное и рассчитанное дряхлым ее супругом испытание? Не подпустил ли Могут и пигалика? — мелькнула новая мысль. Но хотенчик? Многозначительный подарок от супруга?

Нежданная, похожая на подарок находка пробудила и воображение Зимки, и дремлющий ум, в следующий миг пронзила ее догадка: а вдруг? Что если пигалик не подсадная утка, а прямо наоборот…

Золотинка. Зимка едва не ахнула от дикой, невозможной, ни с чем не сообразной… и такой убедительной по острому, ноющему чувству догадки. Пронзительная, как откровение, догадка далась Зимке тем более легко, что она и сама была оборотень, не забывала этого никогда в глубине души и видела вокруг оборотней, она находила вокруг себя — и вполне справедливо — больше оборотней, чем их могло бы открыть самое искусное и придирчивое волшебство.

В следующий миг она кинула подозрительный взгляд на стольника. Взметень, разумеется, выказывал полнейшее, безмятежное неведение, едва ли этот служака стоял где-то близко к разгадке тайны. Взметень бесстрастно повествовал, «что с ним сделали». Возможно, Зимка сама это у него спросила: «Что вы с ним сделали?»

— А он… он у вас не задохнется? К утру? — перебила она рассказ под действием внезапного жгучего побуждения, которое и мыслью-то еще назвать было нельзя.

Нет! — дрогнули было губы честного стольника… И осекся, озадаченный какой-то особенной, наводящей на размышления ухваткой государыни.

— Я говорю, не за-до-хнется? — протянула она с дурным, подтверждающим худшие догадки нажимом.

Сузившиеся глаза ее мерцали отраженным светом.

— Государыня, — возразил честный стольник со зловещим спокойствием, — у вас есть для меня распоряжение?

— Нет! Никакого! — резко, почти злобно бросила Лжезолотинка, после мгновенного колебания. — Стерегите пигалика. И никому ни слова!

И Взметень, опечаленный недовольством государыни, попятился.

Оставшись одна, Зимка порывисто соскочила с кровати, чтобы испытать хотенчик. Влажная в потных руках рогулька взвилась с неожиданной силой и затем зависла, словно, ошалев от свободы, не знала куда податься. Зимка затаила дыхание… Хотенчик понемногу определялся, принюхиваясь к пряным запахам вожделений, и потянул привязь, нацелив куда-то на стену.

Что ж, этого и следовало ожидать, если принять как данность, что предмет мечтаний лежал за пределами зачуханной придорожной харчевни. Можно было догадываться, что это… Можно было верить… надеяться, что это, что это… Сердце стучало тревожно и радостно; трудно было одолеть искушение выскочить тут же на волю и проследить за хотенчиком хотя бы до ограды этого убогого и необыкновенного местечка… Следовало, однако, многое еще сообразить, чтобы себя не выдать.

Вкрадчивое поскребывание за дверью застало государыню врасплох, с проворством пойманной за стыдным занятием девчонки она перехватила рогульку. Деятельная и любознательная дама постельница Малмора успела как раз вовремя, чтобы приметить таинственные упражнения государыни, но, понятно же, ничем своего любопытства не выдала.

— Это Нута, — сказала постельница коротко. Так коротко, что заставила Лжезолотинку потереть лоб рогулькой.

— Какая к черту Нута? — возразила она, имея в виду, что это все ж таки, скорее всего Золотинка.

— Мессалонская принцесса и первая жена покойного Юлия, — с невозмутимым достоинством растолковала Малмора. — Она служит здесь судомойкой и вообще прислугой за все. За харчи и кров.

Внезапно Зимка поняла. Словно глаза открылись. Она вспомнила неуловимо кого-то напоминающую служаночку с таким странным… знакомым голоском. Девчонка это несомненно, несомненно напоминала Нуту. Собственно, походила на нее, как сестра… как двойник, как сельское перевоплощение мессалонской принцессы.

— Забавно, — молвила Зимка в растерянности. — Это что же… она сама вам сказала? Призналась? А если самозванка?

— Она убежала, — сообщила Малмора, не меняясь.

— Как убежала? Зачем?

На это постельница княгини лишь пожала плечами, не снисходя до ответа.

— Я тогда еще заподозрила истину, когда глянула на служанку. И все сходится, государыня. Она появилась здесь год назад, никто не знает откуда. Без роду, без племени. Несомненно, это Нута. Множество мелких странностей, которые здешние мудрецы не способны были оценить. Они и сейчас ничего не поняли. Разумеется, я не стала их просвещать. Всегда молчалива, одна, добросовестна и скромна… и между прочим кричала во сне на мессалонском языке. Хозяйка уверена, что принцесса очень привязана к их семье.

— Та-ак! — протянула Зимка наконец поверив. И опустилась на кровать. — Забавно. Очень забавно… Я хочу ее видеть. Где моя сестра Нута?

— Сейчас же после разговора с вами, государыня, и скрылась. Мы обыскали двор. Впрочем, иного от этой кликуши трудно было и ожидать. Хотя хозяин клянется, со слезами клянется, что девчонка никуда не денется. Он не платил ей жалованья. Он задолжал ей жалованье за полгода. У принцессы ни гроша. Я сказала, что их всех сурово накажут.

— Так! — молвила Зимка, возбуждаясь возвышенными намерениями. (Как это кстати, подумала она почему-то). — Где моя названная сестра Нута? Я хочу ее видеть! Я стану перед ней на колени!

— Это совершенно невозможно, государыня, — равнодушно отметила Малмора, — она убежала. И как я понимаю, вряд ли найдется.

— Ищите! — обиделась Лжезолотинка. — Ваше дело искать, так ищите! На дорогах! В поле! В лесу! Зовите Взметеня! Да что вы в самом деле: принцесса одна, ночью, на дороге! Мыслимое ли это дело?! Всех на конь!

Обследуя конюшню внутренним оком, Золотинка не нашла человека, но насчитала четыре лошади… потом — обеспокоенных в подполье крыс.

Крысы? Что ж, годятся и крысы! — мимолетным, не к месту воспоминанием всплыл в памяти разговор одной наивной и самоуверенной девочки с заезжим волшебником…

Годятся и крысы, повторила себе Золотинка.

Перерезанные веревками руки горели так, что впору было мычать. И однако же, приниматься за дело тотчас, не осмотревшись и не выждав случая, тоже не годилось. Терпеть… но сколько терпеть и чего ждать? И час, и два, пока умается часовой? Хватит ли самообладания, чтобы и после этой муки свободно распоряжаться собой и своими помыслами?

И конечно же, речи не могло быть о том, чтобы завладеть волей часового против его желания; волшебство бессильно перед твердой решимостью человека.

…Разве чуть-чуть. Самую малость. Не вступая в противоречия с наклонностями и убеждениями человека, в пререкания с совестью, тихонечко приласкать по шерсти… до первой сонливости хотя бы.

С этим Золотинка провозилась изрядную долю часа — привычная настороженность всегда готового к опасностям военного надежно защищала часового от чуждых влияний. Угадывая нечто неладное, он поднялся, неуверенно оглядываясь и прислушиваясь. Болезненно встряхнул головой: неприятное ощущение проникших в мозг щупальцев не оставляло. Верно, это было тяжелое, изнурительное чувство — шаркнул меч, человек обнажил оружие, затравленно озираясь.

Золотинка оставила усилие и притихла.

Человек сдерживал дыхание, готовый наброситься на мрак с воплем, — рубить и кромсать. Шаг… и еще шажочек, он подступал с вполне определившимся намерением пощупать кончиком острия зависшего без жизни пигалика… Стиснул всей горстью рукоять… Золотинка ни крикнуть не способна была, ни сказать — она зажмурилась под пыльным своим мешком.

И медленно-медленно рука расслабилась.

— Эй, ты! — пригрозил человек, но, кажется, и сам не совсем понимал, к кому обращается.

Золотинка понимала. Понимала за двоих и потому не шевелилась. Несколько чуть слышных шагов — часовой отступил к свету. И кого-то окликнул. Ему отвечали, во дворе становилось довольно людно.

С четверть часа Золотинка крепилась, удерживая себя от целенаправленных действий. Руки и ноги немели. Мучительный кляп выворачивал скулы, душила слюна во рту. Сердце билось мелко и трудно — дрожало.

Хуже не придумаешь.

Она пошарила по закоулкам крыс, но ее искаженная страданием воля лишь вспугнула зверьков. Нужно было отлавливать их опять и опять, приманивать и примучивать, пока две… потом три крысы поспокойнее не повиновались. Внизу зашуршало, шарахнулись лошади, и часовой пробурчал: но, шали у меня!

Крысы споро поднялись по стенам и без труда нашли балку; теперь они были так близко, что никак уж не могли ускользнуть от Золотинки. Можно было бы перевести дух, если бы в голове не мутилось до дурноты, Золотинка спешила.

Вот кусачая тварь скользнула по веревке и вспрыгнула мягкой тяжестью на ноги. Она завертелась, суетливо и бестолково перебегая, пока не наткнулась сама собой, как бы случайно на стянувший ноги в щиколотках узел. Две другие крысы беспокойно шебаршились на балке в бесплодной надежде ускользнуть, едва зазевается повелитель. Ничего подобного! Золотинка не забыла и этих.

Крысы, доставая сквозь штаны и куртку когтями, рьяно взялись за веревки, но трудность была еще та, что надо было подгадать последовательность действий. Что толку, если Золотинка сверзится головой вниз и — ладно еще не тюкнется теменем об пол! — зависнет, раскачиваясь вверх тормашками на виду ошарашенного часового?! Проверить, как далеко продвинулось дело, нет никакой возможности; как угадать, чтобы сначала покончили с узлом на ногах, а потом — без малейшего промедления! — на руках. Ошибка в несколько мгновений и все пойдет в точном смысле слова вверх ногами!

И потом лошадь.

— Но! Балуй! — глухо сказал часовой. Он опять был рядом. Но лошадь не остановил. Бесцельно переступая, она мало-помалу подвигалась все ближе и вот остановилась.

И тут только Золотинка с тревожной досадой поняла, что не может сообразить и почувствовать, как повернулась под ней лошадь, куда она стала головой? Не оседлает ли Золотинка скакуна задом наперед, если волей случая и своим старанием попадет на него ногами?

Долго ломать голову над этим не пришлось. Едва Золотинка уразумела трудности предстоящего предприятия, как веревка на ногах лопнула, Золотинка широким махом обвалилась вниз, задела что-то широкое, живое и захватила это голенями; с писком посыпались крысы. Лошадь взвилась на дыбы, огласивши сонную конюшню пронзительным ржанием, и тотчас, схваченная мысленным повелением, прянула назад — Золотинка висела ни там, ни здесь на стянувшей руки веревке и… оборвалась! Крепко шлепнулась задом на широкую спину неспокойной лошади. С мешком на голове, а руки в запястьях связаны, ничего не разбирая, она припала вперед и поймала судорожными пальцами гриву — с диким храпом лошадь рванулась вскачь. В ворота! сбивши с ног того, кто бросился наперерез, вылетела на волю и помчалась во весь опор под истошные крики часовых.

Если бы только можно было понять куда! Золотинка же ни черта не видела! И едва держалась без стремян и седла, безжалостно мотаясь и подскакивая под грохот копыт.

Скоро она попробовала перевести коня на шаг, чтобы прислушаться и оглядеться — сколько можно было оглядеться с пыльным мешком на голове! Поворачиваясь, Золотинка различала воинственное гиканье, посвист и топот копыт… Погоня! И хотя трудно было уразуметь, как они ухитрились оседлать лошадей за те ничтожные мгновения, которые понадобились беглецу, чтобы прорваться в ворота и в поле, заглушенный мешком, но тем более грозный, неотвратимый топот многочисленного отряда явственно отдавался в ушах.

Тратить время на размышления не приходилось, Золотинка покрепче замотала жесткие космы гривы, ударила скакуна щиколотками — и понеслась, обмирая, в полный конский мах. Что же еще, как не уповать на удачу да на сообразительность лошади?!

Гиканье настигало, надсадный звон копыт обкладывал Золотинку со всех сторон, казалось, она слышала хрипы и брань наседающих преследователей и всякое мгновение уж готова была лететь кувырком наземь. Но кони скакали в нескончаемой гонке, крики преследователей, посвист и адский топот смещались и разбегались, а смятый ветром мешок лишал Золотинку понятия о пространстве — все сбилось в бедовой ее голове барабанной сумятицей, она неслась наугад, в пустоту и в ветер.

Лошадь прянула на скаку, чудом не вывалив маленького всадника — в следующее мгновение не спасло и чудо: Золотинка перекинулась вверх тормашками, грива оборвалась из судорожно стиснутых рук, Золотинка грянула оземь и покатилась, перевертываясь по круто накренившемуся полю. Наконец хлопнулась она последний раз и осталась неподвижна.

Топот и гиканье доносились слабее. Будто с другого берега большой реки.

Золотинка пошевелилась, испытывая недоверие к собственным ощущениям, которые подсказывали, что все осталось при ней и на месте. Удачу, впрочем, — везение необыкновеннейшее! — нельзя было, наверное, приписать одному лишь случаю целиком. Припоминая смятение слепой скачки, Золотинка сообразила, что голова ее была полна лихорадочных упований как-нибудь благополучно, помягче и своевременно свалиться, не дожидаясь какого придорожного валуна или сусличьей норы под копыто. Смышленая лошадь, стало быть, и вняла этим надеждам, догадавшись скинуть всадника наземь, как только представился к тому повод, и ускакала, не сбавляя маха, под гиканье и крики преследователей, оповещавших друг друга, что вот он беглец вот он!

Раскиданный по полям топот доносился все глуше и покойнее. Золотинка решилась приподняться, примериваясь за одно как бы это развязаться. Несколько раз шаркнув лицом о землю, она сумела вывернуть из зубов кляп — можно было теперь прошептать заклинание, чтобы опутаться сетью. А дальше, с такой подмогой, действуя сетью, как щупальцами, она без труда стащила с головы мешок и увидела остекленелое ложе речушки под яркой луной в небе, звезды, обрезанные черным гребнем обрыва… Здесь она свалилась: по заросшему бурьяном откосу на влажный ровный песок.

Распутать руки было уже пустячным делом. Покряхтывая от вяжущих тело ушибов, заплетаясь онемевшими ногами, вращая пясти, чтобы восстановить кровообращение, Золотинка встала. Она ничего не разглядела по темным, в обманчивом серебре полям, только дикие вскрики да топот разносились там и здесь, словно дворяне, разделившись по уговору на ватаги, гонялись друг за другом в полное свое удовольствие. Не видно было огня, ни деревушки нигде, ни строеньица, не понять, где остался постоялый двор.

Прислушавшись, она различила слово… другое… потом грузные шаги лошадей. Над черным обрезом обрыва показались тени всадников.

— Река, — сказал один и выругался. — На ту сторону что ли?

— Оставь! — возразил другой. И против этого довода не нашлось возражений — примолкли. А Золотинка таилась под ними, припав к земле.

— Эх, господа… — неопределенно завел кто-то, но и это многозначительное начало не вызвало никаких последствий. Всадники, похоже, не торопились. Звякали удила, лениво переступали нековаными копытами лошади.

— А ведь труба! — заметил кто-то по прошествии времени с неудовольствием. — Наша труба, господа!

Некоторое время прислушивались. Призывное пение трубы доносилась издалека, словно из-под земли, — из другого мира.

— Поймали пигалика и носятся как дурень с писаной торбой?

Труба же не унималась, похоже, у них там случилось нечто действительно стоящее, нечто такое, ради чего не стыдно поднять переполох. По утонувшим в призрачной мгле полям разносился топот потянувшихся на зов всадников.

— Едем, что ли? — спросил кто-то знакомым уже голосом. Ему отвечали затейливой многосложной бранью, которая в переводе на общеупотребительный язык означала, по видимости, «как не поедешь!» Повернувши лошадей, всадники пустили их снисходительной рысью; скоро они пропали во мглистой и влажной ночи.

Кого они там могли поймать и чего ради дудели в воинственные трубы, Золотинка уже не понимала. Ее это, вероятно, и не касалось. Оно сполоснула в реке лицо и, когда нагнулась к воде еще раз, с испугом хватилась Эфремона и позвала. Волшебный камень послушно отозвался. Обращенный в маленькую заколку с прищепкой он благополучно прощупывался в волосах — сразу за ухом. Пропал хотенчик. Золотинка осознала это еще прежде, чем цапнула по бедру и принялась лихорадочно ощупывать себя сквозь одежду — пропал! Путеводная палочка исчезла. В чьих она теперь руках? Дурное предчувствие холодом проняло Золотинку.

Нута не имела сил оставаться рядом с великой государыней Золотинкой — каждое слово, лишний жест златовласой твари отзывались в сердце дрожью, в глазах темнело, она повернулась и вышла, почти оглохнув. К тому же Нута подозревала, что пигалик не замедлит поделиться своими догадками с княгиней и разоблачение близко. Унизительная жалость, унизительная насмешка, унизительное пренебрежение — этого нельзя было вынести даже в мыслях. Нута бежала в спасительную темноту ночи.

Она прошла харчевню мимо напрасно пытавшейся окликнуть ее хозяйки, не более того остановило ее жеребячье остроумие полураздетых молодцев у колодца; миновала ворота и пошла, ни разу не оглянувшись.

В победной этой головушке под темными гладкими волосами не оставалось ни одной мысли, если понимать под мыслями заботу о ночлеге, о пропитании и вообще о завтрашнем дне. Мессалонская принцесса шла, свернувши на большую дорогу к югу, и единственное, что имела она в виду, — идти под покровом ночи, не останавливаясь, просто идти и идти, пока несут ноги, вот и все. На сердце легло тяжелое, каменное спокойствие.

Маленькая женщина не разбирала пути, не замечала ход времени. Понятно, не слышала она конную суматоху на полях, которая раскатывалась дальше и дальше, понемногу настигая ее отдаленным топотом. Нуте и в голову не приходило, что это погоня.

Безразлично оглянувшись, она приметила на слабо светлеющей дороге нечто вроде борзо катившихся собак… разносился топот некованых лошадей. Не страх, но непреодолимое отвращение к человеческим голосам и лицам заставило мессалонскую принцессу свернуть в поле. Она ускорила шаг, а потом побежала, присматриваясь к темным купам кустарника или леса на взгорке.

— Эй! — донесся во влажном воздухе оклик, и сразу нечто такое, что заставило ее пуститься во весь дух, неловко размахивая руками: — Ваша милость, принцесса Нута! Мы вас ищем!

Впрочем, на «принцессе» преследователи особенно не настаивали, вовсе не уверенные, с кем имеют дело, и вообще, может быть, не различая беглянку сколько-нибудь отчетливо.

— Стой, мать твою так эдак разэдак! — раздался затем свирепый крик, кони пошли вскачь тревожным и частым топотом.

Ночь скрадывала, путала расстояния, но преследователи уже накатывались, когда измученная женщина вбежала на голое темя возвышенности и убедилась тут, что далекий еще лес отделен от нее глубокой лощиной вроде оврага, и — что ее потрясло — над лощиной поднималась заря. Внизу по оврагу полыхали костры, в свете которых мелькали красные лица и тела возбужденных, поднятых на ноги людей.

Внезапное видение внезапно и исчезло: зашипел, бухнув паром, огонь, мелькнул покров и накрыл костер с верхом — в ход пошло все, огни погасли, оставив после себя неясный розовый туман там и здесь. Нута продолжала бежать еще пуще, задыхаясь, — доносились торопливые восклицания, какое-то бряцанье, шипение, сиплый словесный шорох… Беспомощно махнув руками, принцесса скользнула вниз и безобразно запрыгала по обрыву, чтобы не свалиться; чудом удержалась она на ногах.

А для гнавших дуром преследователей Нута покинула усыпанный звездами небосклон, как провалилась, что было не далеко от истины. К несчастью, раззадоренные сверх меры всадники не поверили собственным глазам. Зарвавшийся вперед витязь сверзился на скаку — лошадь рухнула, подломившись ногами, кувыркнулась через голову, еще дальше полетел всадник, медный шлем его и плетка — все посыпалось, плюхнуло под звериный вой разом взрычавшей тьмы. Запоздавшие к крушению всадники дыбили коней, чтобы удержать их на краю оврага.

Очутившись среди метущихся теней, Нута шарахнулась, сама не понимая куда, ударилась о чей-то локоть и, грубо отброшенная, полетела наземь. А шумно рухнувший ей вослед витязь растерзан был темнотой, тьма обросла чудовищами, раздались удары палок, визг и вопли. Несчастного вмиг добили, сдернули с теплого тела доспехи, оружие, одежду; захлебнулась в крови перерезанного горла жалобно дрожащая лошадь. Все кончено. И камни летели в маячившего наверху противника.

Громадная толпа собравшихся на ночлег бродяг, мужчин и женщин, шарахалась туда и сюда сплоченной стаей — без мысли, без расчета, без приказания — одним неистовым побуждением. Она накинулась бить и терзать, потому что человек упал и потому что упавший был в доспехах и бархате. Три таких человека в начищенной, как солнце, медной броне, могли бы разогнать при свете дня сотенные толпы миродеров, рассеять их по полям, избивая десятками. Но это днем. Ночь принадлежала теням.

Оглушенные нечаянной победой, они вопили во всю глотку, стучали палками и тарахтели разъятыми на части доспехами так, словно больше всего на свете боялись опомниться. Они казались себе страшными и были страшны, потому что страх и лежал под покровом их не знающей пощады ярости. Воинственным своим ревом они рассеяли противника, витязи, переговоривши между собой, обратили к ревущему мраку спины и поскакали. Бродяги карабкались по откосу, свистели и улюлюкали, издеваясь над позорно бежавшим врагом. Победа казалась полная.

Все лихорадочно суетились, слышался отрывистый смех, захлебывались в чувствах голоса. Быстро взлетели раздутые из жарких еще углей костры. Ошеломленная принцесса — она сидела на траве — увидела множество косматых одичалых людей в самых невероятных одеждах и без одежд вовсе, в дерюгах; она увидела женщин, все больше худых, искаженных бегучими тенями, — женщины разговаривали особенно крикливо и пронзительно, словно выставляли каждое слово напоказ.

Пока раздевали убитого, снимая с него и последнее — окровавленное белье, пока рубили, резали, разнимали на части лошадь, с поспешностью голодных людей готовили вертела, чтобы жарить мясо, принцессу никто особенно не замечал. В сущности, она имела время убраться подобру-поздорову и, если не сделала этого, то вовсе не из испуга или по недостатку сообразительности. Она озиралась, как свалившийся в преисподнюю человек, который пытается свыкнуться с мыслью, что путь его здесь закончен, и глядит вокруг с жутковатым любопытством. Наверное же, и в аду бывают новенькие.

Новенькие бросаются в глаза, была замечена и принцесса. Лохматый парень — отвислые щеки придавали его мясистой ряшке какой-то квадратный очерк — подсел на примятую траву, моргнув подслеповатым глазом. Один глаз, распухший, у него слипался, зато второй шнырял вовсю: парень приглядывался, пытаясь уразуметь, кто перед ним: ребенок или женщина?

— Ты чья? — спросил он, подмигивая слепым глазом, что, видимо, ничего не значило.

Нута ответила, что она служанка из харчевни Шеробора.

— А Шеробор кто? — насторожился парень.

Шеробор был хозяин харчевни, где прежде служила Остуда, так ее зовут, Остуда. Теперь она от Шеробора ушла, не поленилась растолковать Нута.

— А-а! — понял парень. — Ну так, ты моя баба будешь. Как раз по размеру, — подмигнул он.

— Как?

— Как как! Вот так. Моя женщина. Со мной пойдешь.

— Ну нет! — Нута вырвала руку, не особенно, впрочем, испуганная.

Тотчас, без малейшего зазора между словом и делом, он заехал принцессе в щеку — кулаком, и когда она шатнулась, изумленного взора не отводя, добавил для верности еще раз.

Потом оглянулся:

— А, Ржавый! Иди сюда. Купи у меня бабу.

— Это баба? — пренебрежительно отозвался Ржавый, плешивый, но бородатый мужик с брюшком.

Когда, в задумчивости оценивая товар, он почесал ногу об ногу, ошеломленная Нута — в голове у нее гудело от тумаков — приметила, что башмак у покупателя без подошвы, из-под головки, выглядывают грязные пальцы ступни, которыми он и чешется. Башмаки его сохраняли название обуви только по старой памяти, из уважения к прошлому, очевидно; видимость состоятельного человека, купца, хозяина являл собой и сам сильно изношенный обстоятельствами бродяга.

— Много не дам. Такие бабы в базарный день десяток… — начал он уж хаять товар, принимаясь за дело не в шутку.

— Дай что-нибудь. Все равно что, — перебил его продавец и подмигнул.

Против таинственных намеков трудно было, наверное, устоять. Ржавый крякнул и молча полез за пояс, в какой-то заплесневелый кошелек, близкое подобие настоящего, и долго там шарил, пока не извлек обломок деревянной гребенки, который и кинул наземь, продавцу под ноги.

— Дай еще, мало, — торопливо сказал тот, поднимая гребень. — Дай кафтан.

— Вот тебе кафтан! — показал Ржавый фигу. — За кафтан я три таких бабы тебе в порошок сотру.

— Дай башмаки!

— А черт с тобой! — неожиданно согласился Ржавый и уселся стаскивать башмаки.

Все у них делалась с бессмысленной быстротой, словно они летели с горы и на лету торопились покончить счеты, казалось Нуте. Она и сама летела, кувыркаясь так, что перехватило дух и слова не вымолвишь.

— Владей! — мигнул патлатый, толкнул женщину к новому ее хозяину и, широко зевнув на прощание, удалился с довольно верным подобием башмаков в руках.

Плешивый купец оглядывал приобретение с некоторым неудовольствием, словно сейчас сообразил, что переплатил, да вспомнил о кое-каких упущениях, вроде необходимости запастись уздой или привязью для удобства обращения с девушкой.

— Вот, — сказал он, впрочем, миролюбиво, — башмаки за тебя отдал. Должна это понимать.

— Напрасно вы отдали башмаки, — в тон ему отвечала Нута, вставая.

— Хотел как лучше, — поспешил объяснить купец; здравомыслие маленькой женщины приятно его удивило и порадовало. — Чтобы без разговоров. Продал, так потом не суйся, верно я говорю?

— У меня нож, — возразила маленькая женщина. Она полезла в карман передника и точно — достала источенный кухонный ножик с засаленным черенком. — Только сунься! Если вы ко мне сунетесь, я зарежусь. Или вас зарежу. Скорее всего вас. — Лишь два или три слова выдержала Нута принятый поначалу тон, напускное спокойствие дорого ей далось — дрожь перехватила горло, маленькая женщина продолжала звенящим, исполненным страстной силы голосом.

— Ты это брось! — испугался купец, дернулся схватить девушку за руку и отступил.

— Люди добрые! — заголосила Нута в каком-то кликушеском беспамятстве. — Что же такое делается? Как же это так? Вольные люди… вы хотите меня купить? Что же такое? Как?

Истошные вопли мессалонской принцессы хотя и заставили бродяг оборачиваться, не произвели, однако, особого впечатления: криком здесь никого нельзя было пронять. С чуть большим вниманием бродяги прислушивались к пению трубы в полях, но и эти малопонятные звуки не могли оторвать голодных людей от их занятия. Оборванные мужчины и женщины грудились у костров, подсовывая в огонь палки, едва очищенные от листвы ветки с нанизанными на них кусками конины.

— Дай ей в ухо, чтоб не визжала! — советовал кто-то.

— Заткнись, пусть говорит, что тебе? — огрызался другой.

Словом, каждый резвился по-своему и все с сосредоточенной, благоговейной гримасой в лице следили за шипением обожженного жаром мяса, хватали зубами нестерпимо горячие куски и опять таращились в свое удовольствие на представление. Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.

— Стыдно вам, стыдно, — жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица; каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. — Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть — ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу — уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!

Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.

— А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! — громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны; рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела, сколь ни запутывали его бессвязные речи маленькой женщины и крикливые оправдания плешивого.

— Я же купил ее! Заплатил я! — выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. — Купил! Никто не лезь! Мое дело! — Насмешливое внимание толпы возбуждало в плешивом злобу. — Я сам ей шею сверну, стерве! Падла!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. И как ни билась она, подмял под себя, опрокинул, навалившись тяжелым брюхом, а потом ударил куда-то там под себя и еще ударил, мазнув, — женщина извивалась. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо, люди тучей обступили остервенело катавшихся по земле мужчину с женщиной.

— Расступитесь, ни черта же не видно! — слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света. Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уж не лез.

— А в самом деле непорядок! — говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. — Что мы изверги какие торговать женщинами? — Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила зачем он ей нужен. — Разве это дело? — внушал защитник Нуты выжидательно безмолвствующей толпе. — Ведь правильно девчонка говорит. Побойтесь бога, собаки!

— Я купил! Не твое это дело! Что сильный, да? Лезешь! — распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. — Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело! Какое? Заплати, а потом лапай! Каждый губу раскатает!

Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Общественное мнение начинало как будто склоняться в пользу пострадавшего от грубой силы собственника. Толпа неопределенно ворчала.

— Ты что за нее дал? — бросил усатый.

— Башмаки отдал, вот что!

— Башмаки! — повторил кто-то со значением.

— На, зажрись, не плачь! — Некий намек на обувь, неопределенные куски кожи украшали грязные ноги молодца, он раздернул завязки, дрыгнул ногой и смятый комок полетел в сторону противника; туда же последовал и другой.

— И пусть все будет по-людски! — продолжал усатый, не давая толпе опомниться. — Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!

— Вот это дело! — поддержал кто-то.

— Жребий! — гомонили уже другие в восторженном порыве. Немногие сторонники (тут-то и выяснилось, что они были в решительном меньшинстве!) оставили потерявшего дар речи купца и даже оттеснили его в толкучку.

— А ты молчи! — бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.

— Всех посчитать! — раздавались деловитые замечания.

— …И метки сложить в шапку.

— Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!

— Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! — бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.

— Ничего! Не так! Слушай сюда! — распоряжался, вскидывая руку, усатый молодец. — Я кидаю шапку. Шапку поймай и девчонка твоя! Вся недолга!

Увлекая за собой возбужденно галдящую толпу, спаситель Нуты прошел от костров прочь к устью оврага, где на покатом лугу женихи мессалонской принцессы могли разместиться в сколь угодно большом количестве; слышались задиристые возгласы, смешки и ядреные, откровенные замечания. Семенил с толпой недолгий обладатель Нуты плешивый купец, который все не мог примириться с потерей. Полная луна высвечивала призрачное, похожее на бессвязный сон шествие.

— Вот она шапка! — слышался неправдоподобный голос — как во сне. — Глядите. Хорошо глядите! Моя шапка, я ее всегда узнаю. Чтобы без разговоров.

Над призрачным волнением голов явилось черное пятно шапки, усатый спаситель Нуты подразнивал толпу, и так уже, впрочем, возбужденную донельзя, до исступления. Самые хваткие, не теряя времени продолжали жевать полусырую горелую конину, но от участия в состязании не отступались и зорко приглядывали за усатым.

Нута едва на ногах стояла, потому и почувствовала не совсем ясно, не понимая, с ней это происходит или с природой, — почувствовала, что дрогнула земля, всколыхнулась, будто студень, готовая обратиться в ничто, прокатился похожий на приглушенное урчание гул. И кто-то ахнул в бестолково взволнованной толпе: что это? Ответа не было. Его и не ждали.

— Ну! Лови! Кто зазевался на себя пеняй! — вскрикнул молодец и что было силы бросил шапку прямо над собой, к звездам. Толпа шарахнулась как одно целое и от этого опять дрогнула и ушла из-под ног земля, люди сшиблись жестокой кучей, схватившись в борьбе за шапку, и взыграла труба, свист, кличи и конский топот: призрачная тьма родила скачущие рысью тени.

— Великий Могут! Слования! — огласилась ночь.

Остервенелый клубок сцепившихся женихов шатался под хрипы и стоны задавленных; алчущие победы самцы не видели и не слышали ничего, кроме извергающих брань оскаленных ртов, ударялись о чужие кулаки, локти и напрягались сами, чтобы ударить, прорваться сквозь сплетение тел туда, где по особенному ожесточению схватки можно было угадать добычу.

Когда не густо стоящий по окраинам луговины народ, большей частью женщины, ужаснулся рожденным из мрака теням и с первым взмахом тускло сверкнувшего клинка шарахнулся вспять, к кострам, обратившись в повальное бегство, самоубийственная толчея женихов продолжалась почти без послабления. Оглушенные собственной яростью, они попали под тяжело расскакавшихся лошадей — рассыпались, разрубленные, как узел. И рухнул, захлебнувшись кровью, усатый молодец, из судорожных рук его выпала заветная шапка…

Костры выдали табор миродеров, а борьба за приблудную женщину лишила их бдительности. Конные дворяне великий княгини имели время собраться и обложить табор с тем, чтоб уж не выпустить никого. Удар был направлен снизу, со стороны полого переходящих в дол низовий оврага, отсюда витязи погнали толпу вверх, на костры, в теснину. Если что и спасло потерявших голову бродяг от внезапного и полного избиения, так это ночь. Жестокая участь свалившегося во тьме с обрыва товарища возбуждала решимость витязей расправиться с чернью без жалости, она же, несчастная участь, служила предостережением и заставляла их сдерживать коней, беречься провалов тени, не доверяя больше того и призрачной игре света. Конники гнали толпу не шибкой рысью.

Полные смертного ужаса вопли и стоны подгоняли обезумевших людей, никто не помышлял об отпоре. Мчалась, всеми забытая, Нута; общей кучей налетели они на костер, прорвались через огонь, растоптали другой, рассыпая угли, сбивая друг друга с ног, опрокидывая какие-то шалаши и колья. Кто-то бросался в сторону, рассчитывая вскарабкаться по обрывам, и, может быть, убегал, если не падал порубленный где-то там, где маячили против звезд тени конников, не сыпался, безжизненно перекидываясь, сверху вниз; кто-то бросался назад, сталкивался со своими, иные падали наземь, мертвые прежде смерти. Толпа вопила и мычала, как стадо затравленного волками скота. Влажный воздух ночи шибал пылью и кровью, раздавался отчаянный мат, богохульства, исступленные мольбы и призыву к богу — все мешалось, уравниваясь смертью.

Верховья оврага, куда загнали толпу, разделялись узкими крутыми теснинами, люди карабкались по осыпям, цепляясь за что попало и друг другу мешая, но и всадники не могли развернуться, сбились кучей, задержанные глубоким высохших руслом, где недолго было лошади оступиться. Витязи спешивались, рубили отставших и добивали раненых, не слушая воплей, не различая мужчин, женщин, детей. Нута оказалась в самой давке и даже впереди других, но упала, стащили ее с кручи и еще опрокинули, едва успела подняться, она вопила вместе со всеми «мама» — по-мессалонски. И это мессалонское «мама» звучало не хуже отборной слованской брани, слованских молитв и слованских «мам».

От стонов впору было оглохнуть. От хруста раздробленных костей, скрежета вывернутых конечностей и хлюпанья крови мутился разум. Падающими телами сотрясалась земля, осыпался песок и камни и наконец — полыхнуло.

По краю обрыва пробежала огненная трещина, дохнуло гарью и оттуда, из озаренных багровым жаром недр, поднялись, на глазах разрастаясь, каменные зубцы, в которых можно было узнать забрало крепостной стены.

Бойня остановилась. Рассыпанные по крутым склонам оборванцы посыпались вниз, напирая на товарищей, которые вынуждены были отступать под ноги играющих лошадей и мечи витязей, но и те пятились, охваченные необоримым ужасом. Схватившись за жесткие стебли бурьяна, Нута удерживалась от падения, она поднялась на колени и не отрывала взора от величественного и дикого зрелища.

Блуждающий дворец. Вот как это называли по всей Словании. Манящая и губительная тайна, рожденная неведомой силой западня. Необъяснимая гримаса мироздания, влекущая за собой всеобщее смятение умов, неясные ожидания чуда и перемен. Прорвавшийся нарыв больной земли.

Нута глядела, стесняющий сердце восторг охватывал ее, наполняя немыми желаниями, потребностью действовать или кричать.

Неровно обломанная по краям стена из крупных каменных плит поднималась все выше, меняясь и выпуская из себя поперечные связи, которые приобретали очертания новых стен, складывались в неясные еще строения с обнаженным нутром: начинались ведущие в никуда лестницы, прорезались проемы и двери, колыхалась, подвешенная в пустоте занавесь. Внезапно обрушился грохот, посыпалась черепица начерно и неверно поставленной крыши. Крыша развалилась, едва обозначившись, осколки битых черепиц и целые плитки катились по откосу, быстро съеживаясь, испаряясь, как исчезающие на солнце градины. Крепость росла вверх — появилась громоздкая четырехугольная башня, круглые башенки при ней, бойницы и окна, и крепость продолжала сползать, распространяясь в стороны, пуская из себя могучие корни каменных оснований. С тяжелым гулом камнепада скатилась и поползла вниз лестница из грубых ступеней, заворачиваясь наверху, она исчезала где-то во внутренностях блуждающего дворца.

Достаточно было теперь протянуть руку, чтобы коснуться ступени. Нута решилась… и отдернула руку, ожидая немедленной расплаты за дерзость… Ничего не произошло, камень не провалился под пальцами, обнаружив свою обманчивую колдовскую сущность.

Тогда она перебралась на лестницу и поднялась во весь рост, сразу заметная затаившимся всюду толпам. Озаренные подземным жаром стены распространяли вокруг свет, похожий на закатные сумерки. Нута видела застывших в оторопелом изумлении бродяг, тела убитых в бурьяне и темные груды всадников дальше по оврагу — они терялись в глубинах ночи.

— Чего же еще ждать? — вскричала Нута. — Чего нам бояться? Идите за мной, укроемся во дворце!

Не дожидаясь отклика, маленькая женщина в изорванном платьице встряхнула черными, как гарь, волосами вкруг воспаленного зарей личика и побежала по лестнице вверх, легко пересчитывая ступени крошечными детскими башмачками.

— Бей! — вскричал кто-то из витязей, спохватившись. — Уйдут!

Все пришло в движение, одни устремились вверх под стены, перебегали по осыпям к лестнице, другие хватились за мечи.

— Скорее! Спасайтесь! — кричала Нута, еще не зная, куда приведут ее круто поворачивающие ступеньки.

Она очутилась перед полукруглой дверью, окованной толстыми железными полосами, дернула раз-другой и навалилась плечом — петли заскрипели.

Первый, жадный взгляд в неведомое открыл Нуте просторные залитые светом сени с двойной мраморной лестницей и стенами наборного камня, буйство цветных ковров и россыпи драгоценных безделушек — знакомые по множеству баснословных и крайне противоречивых толков соблазны «блуждающего дворца». Роскошь внутренних покоев находилась в разительном противоречии с суровым обликом крепостных стен и башен, которые явились из недр разбуженной земли. Окованная железом, тюремная с виду дверь скрывала не сырые подземелья, решетки и удушливую тьму, а нечто такое, перед чем остановилась с бьющимся сердцем даже знакомая с лучшей жизнью принцесса.

Ударивший из глубин дворца свет рисовал маленькую женщину на пороге неведомого чертами пронзительной противоположности, противоречием огня и тьмы, сияющего лица и черноты отброшенных в тень волос, и эта раздвоенность, которая несла в себе насилие последнего шага, угадывалась рассеянными по лестнице беглецами. Однако что бы ни увидела маленькая женщина во дворце, какой бы страх ни остановил ее на пороге, беглецам уж некогда было колебаться: сзади, там где извивы грубой каменной лестницы без перил терялись в сумерках оврага, наседали витязи. Закованные в тяжелые медные доспехи, они поднимались неумолимой стопой, выгоняя запрятавшихся по бурьяну и рытвинам бродяг, добивая упавших. Народ густо облепил плохо прилаженную к откосу лестницу, ковыляли, а то и ползли по ступеньками раненые, поскальзывались на собственной крови.

Нута ступила в свет, и почти сразу от тяжести десятков людей или от другой причины непомерно растянувшаяся лестница за ее спиной треснула. Раздался сухой звук лопнувшего камня, и Нута, с содроганием обернувшись, увидела как бежавший впереди всех парень с намотанной вкруг головы тряпкой беспомощно дернулся перед дверью: лестница отломилась и съехала вниз со всеми истошно вскричавшими на ней людьми. Оскалив щербатый рот, парень рванулся, пытаясь обмануть ускользающую опору, но напрасно цапнул воздух — чуть-чуть не хватил он обломанный вдоль порог.

Нута стояла тут же, под другую сторону разделившей их трещины, она бросилась на колени и поймала протянутую руку парня по тому мгновенному побуждению, которое рождается не сейчас, а вызревает всей прошлой жизнью. Что Нута успела, так это ахнуть, чудом зацепилась она за выступ дверного косяка, чтобы перетянувшийся над провалом парень — ногами он оставался на верхней ступеньке — не сдернул ее в пропасть. Два-три человеческих роста ниже начиналась крутая осыпь, над которой торчал без опоры конец круто осевшей лестницы.

Нута съезжала, вываливаясь через порог, она держала косяк из последних сил, пальцы разжимались, она тискала зубы и жмурилась, изнемогая. А снизу по лестнице валил в остервенелом отчаянии народ; люди эти, сговорившись, шутя могли забросить наверх мертво повисшего на Нуте парня, вместо этого, толкая друг друга, они и сами пытались хвататься за тоненькую руку женщины. Вся лестница наполнилась галдящими в невыразимом волнении людьми.

В глазах темнело, суставы напряглись, готовые лопнуть, пальцы немели, и Нута, уже погибая, почувствовала вдруг, что вытягивает… тянет че-ерт по-бе-ри косо зависшего над провалом мужика, поднимает вместе с облепившими его, сатанеющими от страха людьми. Страдая каждой косточкой и каждой мышцей, окаменев рукой, поясницей, шеей, она не имела сил еще и удивляться и только отметила краем глаза, что поднимает-таки лестницу с десятками облепивших ее мужчин и женщин, с напирающими на дальнем краю витязями. Так! Лестница поддавалась, медленно, но заметно скользила по осыпи вверх, обломанный конец ее сближался с порогом, и скоро щербатый парень без труда уже мог бы перевалиться в сени, когда бы не держала его вся куча сцепленных ужасом и надеждой людей.

Они не пускали друг друга, но лестница поднималась легче, быстрее, люди уже продирались в дверь, отталкивая спасительницу, пиная и перелезая через нее, когда Нута из-под чьих-то ног дотянула лестницу до конца и сомкнула с порогом — трещина растворилась в камне.

Толпа беглецов отбросила Нуту и ринулась в сени. Ослепленные волшебным видением, люди, едва прорвавшись, терялись, а там, снаружи вопили «скорее!» Там, за черным дверным проемом, мнилась беспросветная гибель, ужас, который еще несли с собой вломившиеся в свет люди. Страх отступил в темноту ночи и клубился за порогом. Раздавались жуткие вскрики и вой порубленных в десяти шагах от спасения.

— Скорей! Закрывайте дверь! Закрывайте же! На засов! — вопили те, кто уже прорвался, хотя беглецы напирали и, чтобы закрыть дверь, нужно было оттеснить замешкавших за порогом товарищей.

Отброшенная от входа, обессиленная, Нута уж ничего не могла поделать, разве кричать, увеличивая общий гвалт; она видела, что происходит нечто чудовищное. Когда сени забились народом, дверь начали закрывать, отсекая под жуткую брань и вой отставших; защемили хватающие косяк руки, перебили, вытолкали их вон и тотчас задвинули грубый железный засов, который нельзя было бы, наверное, переломить даже тараном. Всё!

Душераздирающий крик, грохот кулаков в доски доносились с той стороны приглушенно, как-то незначительно, словно бы не взаправду. Стоны эти уж не могли достать оказавшихся по эту сторону рубежа, но миродеры, взвинченные, будто в ознобе, переглядывались и, казалось, искали друг у друга на лицах оправдание себе и поддержку.

И грянул гром, как раскалывается гора, — обвалилась стена, дверь, пол — вся прилегающая ко входу часть сеней вместе с толпившимися на ней миродерами, все ухнуло вниз, в тартарары, с не оставляющим надежд грохотом колотого камня и щебня. Обвалился ковер у входа, затягивая тех, кто стоял подальше, — пала в провал чахлая женщина у самого обрыва, она дернулась схватиться за соседа и с визгом съехала в бездну.

Кто уцелел, прянули вспять, на двойную мраморную лестницу, где цеплялась за перила онемевшая Нута; другие бежали в обход лестницы — кто куда.

Черный провал клубился дымом и пылью. Утвердив ногу на остро обломанный край пола, Нута нагнулась над месивом песка и камней, в котором сгинули люди. Зыбучее месиво шевелилось и пучилось, проседая все глубже; обозначилась нога… шлем витязя или булыжник. Обвал уничтожил не только вход в сени, но и конец внешней лестницы с обвисшими на ней бродягами, погибли, верно, и витязи — все они были там, в бездне, раздавленные, переломанные, удушенные. Обширная яма поглотила собой верховья оврага на десятки шагов вокруг, дальний край провала терялся во мгле, С трудом можно было различить остатки ступенек, тусклые латы витязей, и еще дальше, где-то в ночи под звездами, разносились топот и ржание взбесившихся лошадей.

Пол под Нутой потрескивал и, казалось, гнулся, с тихим шорохом сыпались запоздалые обломки. Нута глядела в бездну, застыв душой, и ждала… ждала долго и бессмысленно, пока не сообразила, что ждать нечего. Смерть ее обошла.

Она вздрогнула и попятилась.

И без большого удивления обнаружила, что двойная мраморная лестница за спиной, торжественный подъем к неведомым чертогам, исчезла. Ничего вообще нельзя было узнать. Нута очутилась в конце обширного покоя с зеркальными стенами и золоченным узорчатым потолком. Множество искусно спрятанных дверей направо и налево, тоже зеркальных, сливались со стенами, их отличали только приоткрытые там и здесь створки. Высокий сводчатый потолок покрывали живописные картины, они занимали собой каждый свободный от позолоты пятачок. Странно, что при первом беглом взгляде Нута этой росписи не приметила.

Теперь, присматриваясь, она обнаружила вдобавок — ах, как заныло сердце! — что картины представляют собой улицы далекого города Дравлики, которые видела она когда-то из окошек кареты, столицу прекрасной Мессалоники. Изящные дамы в парче и жемчуге торговали как будто персиками… или мочалками — картины ускользали от постижения. Не менее того прекрасные юные кавалеры выражали своими позами готовность купить. Одни являли собой олицетворение доблести, чести и верности — воинственных мужских добродетелей, другие — выказывали нежность, милосердие и тихую, приятную сердцу прелесть. Люди эти как будто бы были счастливы… или собирались быть счастливы, хотя Нута, с лихорадочной жадностью перебегая раскиданные на пространствах потолка росписи, в толк не могла взять, что же они все-таки изображают, где видела она эти лица, эти затейливые позы и умиротворяющие улыбки, эти дворцы и это небо?

Поворачиваясь с запрокинутой головой, Нута вдруг сообразила, что забыла о зияющем рядом провале, она глянула, чтобы не оступиться, — провал исчез. И невозможно было уразуметь, где проходила трещина.

Зеркальные стены и двери со всех сторон множили дали, в этих хрустальных застенках являлись и пропадали то рассеченные пополам, то удвоенные, размноженные многократно люди. Видения эти однако не были заключены в хрустале навечно, как это представлялось по первому, нелепому впечатлению, в чем Нута и убедилась, когда дородный человек с окладистой бородой, в золотой чалме на голове, в цветастом долгополом кафтане вышел из застенка и заговорил. Сначала Нута узнала голос, а потом грязные босые ноги под полами атласного кафтана.

В широком лице его, неожиданно благообразном, лице патриарха… несколько диковатого патриарха, потому что из-под золотой чалмы топорщились всклокоченные на висках, нечесаные и сальные волосы, — в этом лице светилось достоинство, которое заставило Нуту усомниться, точно ли она видит перед собой плешивого купца, того что купил ее за пару продранных башмаков. Купец поклонился.

— Простите, сударыня… Как вспомнить без отвращения чудовищное непотребство?.. Вы понимаете. Там… — он показал куда-то в зеркала, которые многократно возвратили ему жест, — там… в этом стойбище дикарей. Не подберу другого слова. Гадко… подло… недостойно… Одно могу сказать, я уже наказан, наказан жестоко и справедливо — вашим презрением. Я вижу, вы слушаете меня нетерпеливо. Да, сударыня, наказан. Более, чем жестоко… — Он запинался как истинно взволнованный человек. — Теперь я могу сказать, что полюбил вас в тот самый миг, когда услышал… когда получил предложение купить вас, сударыня. Да. Это так. То было истинное сердечное движение. — Неожиданно он вздохнул с подавленным всхлипом и опустил голову, чтобы спрятать глаза. — Я сам разрушил надежду на счастье.

— Как благородный человек, — возразила Нута, — вы поймете, если я отвечу, что признательна вам за откровенность и… не могу… конечно же, не могу принять вашей любви.

— Без надежды? — дрогнули губы.

Купец задумался, глубоко опечаленный, потом неприметно для себя, забывшись под наплывом могущественных ощущений, почесал ногой об ногу — из-под дворцового кафтана свисали разлохмаченные понизу штанины.

Несколько слонявшихся из двери в дверь ротозеев уже прислушивались к разговору и подошли ближе, чтобы не упустить сказанного. Люди эти нисколько не мешали Нуте, так же, как не мешали купцу, она испытывала такое обнажение чувств, что ничего не боялась.

— Здесь много золота, — сказал купец с некоторым усилием, словно пытаясь взбодриться. Он выгреб из кармана пригоршню драгоценных камней и узорочья. — В этом-то я кое-что понимаю. О! Это большие деньги!

— Они обратятся в золу, — прошептала Нута, но купец не слышал или не верил.

— Тут хватит, чтобы начать дело заново и даже расплатиться с долгами, долгами, о которых мои заимодавцы давно уж и мечтать забыли. О! Теперь я сумею подняться. Восстановить честь имени. Поверьте. Как много сумел бы я совершить, если бы вы, сударыня, почтили меня своим расположением. Как вас зовут?

— Нута.

— Нута. Это ничего, что вы прислуживали в корчме, ничего не значит, поверьте. Зато вы многое пережили, перестрадали… Я это очень ценю.

— Я мессалонская принцесса и первая жена безвременно погибшего государя Юлия. Можно сказать, я вдовствующая слованская государыня, — печально усмехнулась Нута. — Я и сейчас люблю Юлия. Может быть только память. Но это уж все равно. Для вас это будет все равно.

Он и поверил, и понял. Признание Нуты никого здесь как будто не поразило своей диковинной, красочной стороной. Купец лишь закусил губу, да горестно покачал головой, как бы кивая самому себе: да уж, попался ты, братец… и не достоин счастья. Простоволосая женщина с темными от утомления глазами, которая страстно переживала за обоих, заглядывая Нуте через плечо, вздохнула, глаза ее затуманились жалостью и сочувствием: вот ведь какая штука — принцесса! Нута и сама едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от странного, повелительного умиления.

Раскатистый низкий грохот, от которого дрогнул пол, заставил всех встрепенуться.

— Опять… что-то обрушилось, — сказала Нута, бездумно вздыхая от полноты чувств.

Остальные как будто и этого не понимали: не только не выказывали тревоги, но и вовсе не задумывались, что же там обвалилось. Их младенческое неведение заставляло Нуту трезветь, она настаивала:

— Дворец начинает рушится. Надо уходить. Не будет это все стоять вечно. У нас в корчме Шеробора странники рассказывали: они видели блуждающий дворец под Яблоновом. Говорили, не прошло и часу, как все рухнуло и сравнялось с землей.

Напрасно Нута взывала к разуму, на нее глядели с улыбкой, с доброй, милой улыбкой, с какой внимают ребячьему лепету. По доброте душевной не возражали, но, однако же, не видели при том ни малейшей необходимости пускаться в обсуждение горячечных речей мессалонской принцессы. Купец, и угнетенный, и растроганный, мял бороду и вскидывал порой голову в попытке припомнить и сказать нечто важное, нечто такое, что могло бы еще исправить так неладно закончившееся объяснение; страстных повадок женщина с разбросанными по плечам, спутанными, немытыми волосами, отирала щеки; вдумчивый мужичок, тощий и загорелый до черноты, в сермяжном зипунчике, заглядывал заморской принцессе в глаза с каким-то особенным строгим вопросом, значение которого трудно было, впрочем, понять, — все они, кто внимал Нуте, не чуяли и не понимали опасности. Настойчивость ее вызывала досаду.

Ничего не добившись взглядом, мужичок отошел к раскрытым дверям, где раздавались возгласы и смех.

— Да идите сюда! — позвал он с воодушевлением, отчасти деланным, видно, он чувствовал обязанность развеять дурное настроение принцессы. — Идите сюда, вот потеха: жратвы сколько — зажрись!.. Ай, что делают черти!

— Ну что ж, и вправду. Идемте, принцесса, что стоять, — с печальным смирением заметил купец.

За дверью открылся заставленный накрытыми столами чертог. Места хватило бы тут человек на двести и три десятка миродеров, которые не столько расположились за столами, сколько как будто бы грабили их с лихорадочной, неряшливой поспешностью перебирая блюда, не могли все же испортить торжественной красоты убранства. На светлых скатертях тянулись рядами золотая и серебряная посуда, доверху наполненная какими-то невиданными кушаньями, высились хрустальные сосуды с янтарными, розовыми и темными, как кровь, винами, радовали глаз горы необыкновенных плодов, а над всем этим свисали из высоких ваз гроздья съедобной и не съедобной зелени вперемежку с благоухающими цветами.

Миродеры успели напялить на себя кое-что из дворцовой одежд — какую-нибудь шляпу под кустом страусовых перьев или прозрачный шелковый платок поверх убогого платья, — хотя голод все ж таки оказался сильнее страсти к нарядам, никто еще не приоделся толком. Более отъевшиеся, напихав по карманам медовые пряники и целые пироги, рылись в громоздких сундуках вдоль стен, выбрасывая себе под ноги на лощенный дубовый пол груды утканного золотом тряпья.

Они торопились — насытиться, нарядиться и плясать; они гомонили, перебивая друг друга, самозабвенно хохотали и вскакивали из-за стола с куском в руках, чтобы пройтись присядку. С колен на колени путешествовала кудрявая женщина, ее целовали жирными, жующими губами, по-братски передавая друг другу. Женщина, смазливая молодка в розовом шелковом платье, уже запятнанном, пыталась отведать от каждого блюда, не перепробовать, так перекусать, а веселые братцы беззастенчиво ей помогали, заталкивали женщине в рот сладости и давили на губах вишни. Все они были пьяны — изобилием.

Затянутый сиреневым сукном чертог, где разгулялось пиршество, соединялся множеством больших и малых дверей, лестниц и переходов с другими помещениями дворца — оттуда доносилось эхо плутающих голосов. Скатился по винтовой лестнице бравый молодец в нескольких надетых один поверх другого кафтанах, крикнул с надрывом:

— Братцы! А там!.. Уё-ёй Чего вы сидите, дурни?! Бросайте все! — И быстро затопал вверх, завинчиваясь в отделанную каменной резьбой дыру под потолком.

Голова его уже скрылась, когда раздался зловещий треск и весь столб винтовой лестницы, резного сооружения из железа, дрогнул и провалился стоймя вниз, посыпались обломки разрушенного частью потолка, мелькнуло перекореженное тело. Народ по чертогу примолк, неприятно удивленный.

— Это ведь Пыпа Тертый? — спросил небритый старец в усыпанной драгоценностями шапке. — Совсем глаза ослабли, не разберу, — добавил он сокрушенно.

— Он, — подтвердил кто-то без особой охоты.

— Гляди-ка! — выразил свои чувства старец.

Иного слова Пыпа Тертый не заслужил, да и глядеть особенно было нечего: рваная рана в полу затягивалась и скоро нельзя было разглядеть следов Пыпиной могилы.

Непостижимое легкомыслие, которое владело бродягами, не действовало почему-то на Нуту.

— Послушайте, люди! — заговорила она в волнении. — Тут нельзя оставаться! Это блуждающий дворец. Я привела вас сюда… нужно было спасаться. Но сейчас пора уходить. Пока не поздно. Ваши одежды, золото, все обратится в прах. Это все призрак, морок, и только смерть не обманывает.

Никто не пытался спорить, напротив, горячечные уговоры Нуты лишь увеличивали общий подъем.

— А мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем! — слабо взвизгнув, мотнула цветастой шалью и пустилась притопывать широколицая женщина с нездоровым румянцем на щеках.

А купец, в каком-то расслабленном умилении прижимая руки к груди, тянулся к людям и повторял:

— Братцы! Братцы! Что же это? Ведь хорошо-то как? Ведь только гляньте на нее, гляньте, — показывал он на Нуту, — святая женщина! Зря говорить не станет!

Вдумчивый мужичок, что стал свидетелем трогательного объяснения между купцом и Нутой, не смея открыто выказывать распиравшие его чувства, сообщал восторженным шепотком всякому, кто благосклонно склонял ухо:

— Мессалонская царевна, — указывал он глазами на Нуту. — Слышь-ка, мессалонская царевна. Во как!

Любые чудеса казались возможны в этом волшебном месте, чудеса, по видимости, и приветствовались: народ одобрительно похлопывал мужичка по плечу.

А голос Нуты звучал слабее, она смолкла на полуслове и повернула, сминая руки, назад в зеркальный покой. С порога она увидела, что обманулась. Глазам ее предстали сени, торжественное преддверие какие-то иных чертогов: сложное переплетение покрытых коврами лестниц резного камня, увитые зеленью висячие гульбища и переходы, а выше, теряясь в голубом свете, нагромождения арок поддерживали новые ярусы лестниц и переходов.

Опять прокатился гул, наборный каменный пол дрогнул, заколебавшись под ногами, как готовый провалиться студень, Нута испуганно шарахнулась, что было, по видимости, и бесполезно, потому что шаталось все. С высоких сводов посыпалась каменная крошка, обломки мраморных завитушек и посеченные листья зелени; запахло известкой и пылью.

Нута попятилась. На счастье она недалеко ушла от порога, дверь не исчезла за спиной, хотя на беглый, поверхностный взгляд изменилась в очертаниях и, может статься, подвинулась в сторону.

Несколько опрометчивых шагов за пределы сиреневого чертога, где как ни в чем ни бывало пировали миродеры, вывели Нуту из круга здешних впечатлений, с глаз долой — из сердца вон, Нуту забыли.

Купец, тяжко вздыхая, вывалил из золотого судка персики — они брызнули во все стороны, поставил посудину на пол и принялся плющить ее в лист тяжелой каменной вазой. Надо сказать не много добавил он шума к общему веселью в чертоге, где ели, горланили и плясали разом. Простоволосая женщина, что оплакивала судьбу мессалонской принцессы, утерла слезы и улыбалась — настороженно и как бы нехотя, словно не доверяя еще обманчивой надежде на лучшее. Вдумчивый мужичок подошел к стене и, уязвленный расточительством, сокрушаясь сердцем, поглаживал обои ярко-сиреневого сукна, которого хватило бы, чтобы одеть две дюжины деревень.

Замешкала и Нута, словно бежала и забыла, зачем бежит. Вот будто бы взывала она к народу, чтобы предостеречь людей от исцеляющего душу веселья… Ради чего взывала? Нет, она помнила, как жутким киселем дрожала под ногами твердь и сыпались камни, но все это не казалось теперь таким уж важным… во всяком случае, срочным и основательным. Опасность она помнила, но что значила отступившая неведомо куда опасность перед несколькими мгновениями счастья? Горькое умиротворение сходило на измученную душу… и Нута, может быть, впервые только и поняла, как страшно она устала. И поняла — ощутила — простое счастье забыть, наслаждаться вкусом ароматного мяса, сочных плодов, счастья двигаться, глазеть и горланить. Нута тронула щеку, пальцы ее увлажнились — она плакала, глубоко растроганная бесшабашным весельем таких родных и понятных людей, топотом их и свистом: «а мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем…»

Утирая глаза, вздыхая в просветленной сладостной муке, двинулась она кругом палаты в потребности идти, просто хотя бы двигаться, ибо врожденная застенчивость и глубоко засевшие с детства понятия удерживали ее от того, чтобы броситься на шею первому попавшемуся дружку, свалить его со стула, зацеловать и пуститься в безобразную, лишенную лада и благочиния пляску.

Она миновала несколько приоткрытых дверей, никуда не заглядывая, потому что шумное ликование бродяг удерживало ее в чертоге и наконец бездумно остановилась перед двустворчатыми воротами в торце палаты.

Это было похоже на сон: Нута чувствовала, но побуждений своих не понимала. Она взялась за кольцо в ноздрях бронзовой головы на воротах просто потому, что кольцо для этого и назначалось — брать и тянуть. Тяжелые створы поддались не сразу, в темную щель засвистал сквозняк, а дальше ворота распахнулись едва ли не сами, Нута отпрянула перед холодом ночи.

Яркий свет из-за спины пропадал в бескрайности погруженного во мрак поля; россыпью мелких черт выделялись спутанные лохмы бурьяна в нескольких шагах от крыльца и чахлый кустик, за которым тянулась уходящая во мрак тень.

Крыльцо в несколько ступенек отделяло Нуту от забытой уже воли. Тягостно билось сердце, Нута стояла, не понимая, зачем здесь и чего ищет.

Обескураженный народ по чертогу примолк, веселье стихло, раздались раздраженные голоса:

— Дверь закрой! Сквозит! Что за черт! Эй ты… пигалица! — Благодушие слетело с людей, словно сорванное ворвавшимся из ночи холодом.

Кричали и с той стороны — в поле, перекрикивались, доносился частый топот копыт. Нута слышала, как во сне, не делая ни малейшего усилия мысли, чтобы проникнуть в значение происходящего: рассеянная по полю ватага витязей в тусклых медных латах собиралась на свет… витязи скакали к крыльцу.

В десяти шагах от ворот — они открывали им вид на пиршественное великолепие залитого светом чертога — дворянин великой государыни, это был стольник Взметень, оглянулся на товарищей и пригнулся в седле, взмахнув плеткой. Видно было, что он так и ворвется во дворец прямо на лошади, Нута отпрянула, чтобы не попасть под копыта.

Переполох наряженных не по чину миродеров, которые с запоздалой поспешностью кинулись двигать и опрокидывать столы, пытаясь устроить завал, подхлестнул боевой задор витязя — отмахнул мечом и небритый старик в атласных одеждах рухнул под чей-то визг.

Однако и Взметень ослеп — пущенный привычной к камням рукой помидор гулко хлюпнул о широкую прорезь забрала, расквасившись в дребезг. Витязь задергался скинуть шлем и прочистить глаза, лошадь его дико прядала, цокая по каменному полу. Между тем в подмогу начальнику скакали товарищи; латники, пригибаясь под сводами ворот, влетали на конях, отставшие спешивались, потому что толпа конников не могла втесниться в узкий довольно-таки проход.

Под градом серебряных и золотых сосудов, персиков и гранатов, свиных окороков и колбас они сбились кучей и заградились щитами. Двое прорвавшихся между столов всадников оказались в жалком положении: отчаянно отмахиваясь мечами, они едва удерживались в седле, лошади становились на дыбы, бряцали копытами по столам, попадая в салаты и в супы, и спотыкались на опрокинутых стульях. Миродеры, сильные числом, били их в морду, били по задним ногам и сами падали, захлебываясь кровью. Многие были вооружены усыпанными драгоценностями саблями и мечами, которыми они и орудовали без оглядки, с хрипом, зубовным скрежетом и бранью. Свалился тотчас добитый витязь, и другой, придавленный лошадью, не имел уж надежды спастись, а Взметень, неведомо как оказавшись на ногах, без шлема, с раскрашенным лицом, поскользнулся на раздавленном персике и так грохнулся об пол, что едва нашел силы перекатиться под защиту товарищей.

Из распахнутых настежь ворот в спину витязям свистал ветер, он гудел по пространствам чертога, вздымал скатерти на перевернутых столах, срывал шапки и раздувал волосы женщин, обращая их в свирепых воительниц. Люди за опрокинутыми столами и те, что кучились у входа, рычали, собираясь с духом перед решительной свалкой. Лошади без седоков носились по всей палате.

Отброшенная к стене, Нута оказалась за створом ворот, когда ворвались враги, никто не замечал ее в тылу заградившихся щитами витязей. Здесь стояла она, скованная ужасом, как во сне, не имея сил ни рукой защититься, ни кричать. А запоздавшие витязи еще вбегали в чертог, то один, то другой — словно их ветром затягивало в жерло ворот. Невозможно было сказать, сколько их там затерялось, на воле, жадных до драки.

Преодолевая себя, Нута навалилась на тяжелый резного дуба створ — ветер толкнул его, разворачивая обратно, но она поймала вторую половину ворот, едва удерживаясь в свирепом со свистом ревущем сквозняке, через силу, со стоном принялась сводить створы… Вот уже щель осталась… сомкнулась и сразу стихло. Нута повернулась и припала на ворота спиной.

Казалось, маленькая женщина в посконном платьице возымела намерение запереть собой вход и умереть на месте, не отступив ни шагу. Однако ветер упал, ночь отступила за ворота и что-то неуловимо изменилось по всему чертогу — не было надобности умирать.

Переглядывались, ощущая неладное, витязи — они расступились в стороны развернутым строем, чтобы захлестнуть боевые порядки миродеров с боков и взять их в клещи, — ждали только знака. Стольник Взметень занес было руку, готовый начать бойню, и молчал в недоумении, словно поймал себя на непристойности. Размеры сиреневого чертога допускали боевые перестроения пехоты и препятствий к наступлению как будто бы не имелось. Чертог к тому же приметно вытянулся, расширился вдоль и поперек, раздутый изнутри свирепым ветром, так что было где разгуляться на просторе — раззудись рука, разойдись плечо! И однако непомерные пространства чертога, пределы которого трудно было охватить глазом, возбуждали уже иные чувства, не столь задорные.

За опрокинутыми, нагроможденными друг на друга столами, которые перегородили залитый кровью и томатными подливами пол, раздался неуверенный смешок. Миродеры смеялись. А стольник Взметень убрал меч и провел по заляпанному помидором лицу, как не совсем еще очнувшийся от дурмана человек; на остроконечной его бородке и таких же колючих усах висели кровавые томатные сопли.

— Эй, хлопцы, кончай дурью маяться! — поднялся над завалами столов мордатый малый в золотом горшке на голове вместо шлема. — Вы что, в самом деле, озверели?

— На всех места хватит! — поддержал его щуплый немытый паренек.

В притихшем чертоге отчетливо разносились стоны и причитания раненых, покалеченных и оглушенных.

— Вольно же вам было в драку лезть, вы первые начали! — обидчиво сказал кто-то из витязей, опуская щит, весь забрызганный битыми персиками.

— Кто?

— Вы!

— Врешь!

— Кто, может, и врет, а слово витязя крепче железа! Витязь за правду голову сложит! — с пафосом продолжал латник. Это был худощавый молодой человек; коротко стриженная бородка обнимала узкое лицо тенью, сообщая облику юноши нечто отрешенное, почти монашеское, с чем особенно не вязались боевые доспехи и меч. — Я готов показать вам, что вы ошибаетесь, — продолжал молодой витязь. — Эта ваша, простите… ватага побила нашего товарища, когда он сорвался в темноте с обрыва. Вы подло, скопом набросились на поверженного уже человека.

— Эка хватил! — задорно отвечали миродеры из-за столов. — Это когда было!

Пришла пора вмешаться и Нуте. Она давно порывалась заговорить, но словно дыхания не хватало и потому первые слова ее походили на крик.

— Не надо ругаться! Разве не слышите: стены потрескивают и сыпется с потолка. Грубое слово может обрушить стены!

Возможно, они все, и миродеры, и витязи, только обрадовались поводу переменить предмет разговора. Взволновался, обнаружив у себя за спиной маленькую женщину, стольник Взметень.

— Не вы ли это?.. Прошу простить, сударыня! Не вы ли… надеюсь, я ничего обидного не говорю, не вы ли служили в здешней корчме?

Нута без колебаний признала это нисколько не обидное для нее обстоятельство.

— То есть… выходит, я послан за вами. Мы все здесь, собственно, вас разыскиваем. Еще раз простите… — отчаянно волновался Взметень, и это особенно поражало в таком суровом и прямолинейном человеке, — то есть, если я правильно понимаю, вы — мессалонская принцесса Нута?

К заметному облегчению заробевшего вояки Нута не видела надобности скрывать правду.

— Ясное дело! Фу-ты ну-ты, боже мой! — загалдели на разные голоса миродеры. — А ты не знал! Это же наша царевна! Что, зенки-то вылупил?! Царевна, тебе говорят!

Бородатый купец в золотой чалме и распашном золотом халате, несмотря на дородность, решился перебраться через шаткий завал столов и стульев для личных объяснений; однако душевный подъем не спас его от падения, босые ноги скользнули на спутанной скатерти и бородач грянулся, перекинувшись вперед под ноги витязям, из карманов посыпались алмазы.

— Я должен препроводить вас, — продолжал Взметень, не обращая внимания на это маленькое происшествие, — препроводить вас с почетом. Великая государыня Золотинка велела… она просила вас, принцесса, возвратиться. Она…

Испарина покрывала лоб, стольник Взметень замолчал, словно припоминая оставшиеся за порогом дворца намерения, ищущая рука его блуждала в воздухе, не зная за что уцепиться.

— Вам плохо? — прошептала Нута.

— Государыня Золотинка… Что я говорю! — мучался Взметень. — Какая к черту государыня! Оборотень! Да, принцесса, при дворе мало кто сомневается, что у нас у власти одни оборотни. Почему-то это считается в порядке вещей. Это не принято обсуждать — дурной тон… Так вы действительно принцесса?

— Ну да… — пролепетала Нута, ужасно теряясь почему-то.

— В самом деле?

— Ну, так это называется: принцесса.

— И вы не оборотень? Та самая Нута, что была повенчана с нашим славным государем Юлием?

— Н-нет, — протянула Нута. — То есть, конечно, да. Повенчана. Но не оборотень.

— А я ведь видел вас при дворе, — кивнул Взметень и задумчиво убрал с бороды остатки помидора. — Я видел вас при дворе и помню. Не знаешь, право, чему верить… Впрочем, принцесса в корчме, это не более удивительно, чем оборотень на престоле. Одно другого стоит. Если мы не удивляемся оборотням, то должны бы… да… Я ведь получил приказ разыскать вас и вернуть с почетом.

— Спасибо, я не пойду, — тихо возразила Нута. Маленькие ручки ее беспокойно спрятались под засаленный передник.

— Да я и не советую вам возвращаться! Ничего хорошего от этого почета не будет — уж поверьте!

— Принцесса! — громко вставил купец; он ползал на коленях по крови и помидорам, собирая свои алмазы. — Идите за меня замуж! Чего же лучше!

Народ жизнерадостно гудел, миродеры оставили оборонительные сооружения и понемногу, смелея, мешались с витязями, строй которых распался. Даже раненые, зажимая кровь, постанывая, косились на мессалонскую принцессу Нуту — у бедной женщины отчаянно горели уши.

— Стыжусь, принцесса, что вынужден служить оборотням! — продолжал Взметень в припадке упоительного самообличения. Казалось даже, он не совсем хорошо сознает, что говорит, и слушает сам себя не без удивления. — Нужно уважать себя. Иначе нельзя. Стольник великой государыни не маленький человек, принцесса! Я должен уважать себя, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности, — самоуважение положено мне по чину. Но как это трудно, принцесса: не потерять уважения к себе, когда служишь оборотням! И сам ведь все отлично про себя знаешь, хотя обязан пресекать крамольные слухи в корне! В корне, принцесса!.. Вот в том-то и дело, это самое трудное, неисполнимое, принцесса: в корне! А попробуйте — в корне!.. Да что говорить!.. Принцесса, а я ведь витязь. Витязь по рождению и понятиям. Я знаю, что долг витязя вступаться за слабых и за сирот, стоять на стороне правды… Какое счастье, принцесса, когда бы я мог служить добру и правде!

— Что же вам мешает? — еле слышно спросила Нута.

— Разве добро у власти? — остановился в горестном недоумении Взметень.

Нута потупилась, чего-то устыдившись.

— Принцесса! — воскликнул вдруг стольник, откровенно волнуясь. — Позвольте… служить вам! Честь витязя побуждает меня служить правде и справедливости. Восстановить справедливость или погибнуть под гнетом неодолимых обстоятельств. Может статься, не поздно еще искупить свою неладную и неправедную жизнь? — И он произнес обязывающие слова древней присяги: — Бью челом в службу, государыня!

Нута молчала, едва осмелившись глянуть; она краснела безудержно, розовел пробор между расчесанными надвое темными волосами и блеклая лента, что стягивала волосы через макушку тоже как будто налилась краской. А витязь ступил вперед, опустился на колени и, низко согнувшись, коснулся лбом пола у ног маленькой женщины в посконном платьице.

Сердце больно отдавалось в груди, Нута безмолвствовала. Между тем присяга стольника привела толпу в исступленное, восторженное состояние. Вслед за Взметенем бил челом в службу молодой витязь монашеского склада, рядом теснились другие — порыв захватил всех. Бродяги тащили своей государыне престол, большое тяжелое кресло, они воздвигли его на составленные вместе столы. Женщины снимали с себя украшения, чтобы почтить ими свою повелительницу, в торжестве которой они чувствовали победу поруганной и гонимой справедливости.

На плечи государыне поверх платьица и кухонного передника накинули багряный плащ с меховой опушкой. Царская мантия эта волочилась по земле и путалась в ногах; под крики ура! пробравшись среди размазанных по полу яств и опрокинутой посуды Нута вскарабкалась на стол, а потом на престол — только чтобы не обидеть подданных. Ибо Нута все ж таки чувствовала, хотя и смутно — как во сне, — что престол нелепо поставлен.

— Великая государыня! — голосила простоволосая женщина, так и не успевшая приодеться с того времени, как она натолкнулась на Нуту и купца в зеркальной палате — та же темная кофта и оборванная по подолу неопределенного цвета юбка составляли единственный ее наряд. — Великая государыня! Требую справедливости! Младшенькая, Русавочка, у нее болел животик, от лебеды животик болел… она не плакала, но умерла. Я требую справедливости, государыня! Мой муж, он пытался что-то спасти, когда дом горел… За что же это?!

— Я не совсем понимаю, — виновато пробормотала Нута, встречая, куда ни падал взгляд, влюбленные, восторженные и требовательные лица… требовательные. — Но что ты хочешь? — спросила она беспокойно подвинувшись в слишком широком и глубоком кресле.

— Справедливости! — простонала женщина, и раздался треск.

Давно уже сыпалась с потолка известка и куски штукатурки, теперь же этого нельзя было не замечать, все головы обратились вверх: покрытый лепной позолотой потолок расселся на всю длину, обнаружив безобразные прорехи спутанных деревянных брусьев и балок, сыпался мусор. Кто-то пронзительно, с надрывом закричал. Сотрясающий грохот поколебал чертог, когда рухнул в тучах пыли целый простенок, каменная кладка пластами валилась на пол, ломала его и проваливалась куда-то в бездну, увлекая за собой новые груды камней и участки пола.

Все дрожало, с потолка сыпались обломки; потерянные, в ужасе, люди заметались, позабыв друг друга. Но пол уж пошел трещинами, которые раскалывали его на отдельные шаткие глыбы, в провалы западали столы, катилась посуда и стулья.

Нута осталась одна, напрасно хватаясь за поручни высоко поставленного и потому особенно неустойчивого престола. Подданные ее бежали, шарахались взад-вперед, сколько позволяла ходуном заходившая под ногами твердь, и только доблестный витязь Взметень оказался рядом, прыгнул через широкий уже провал, чтобы подхватить со стола принцессу.

Он подал уж было руку, не забывши при этом учтивого, хотя и скомканного присловья, как вдруг ломаная глыба пола под ногами, походившая на шаткую речную льдину, резко просела, перекосившись, и витязь с изумлением на лице опрокинулся — Нуте на руки.

— Держитесь за меня! — учтиво воскликнул Взметень, когда маленькая женщина рывком вытащила его из бездны и помогла утвердиться на краю пропасти. Кажется, стольник не понял, что тут на деле произошло, не больше того сообразила и Нута, только и успела отозваться:

— Спасибо!

Однако льдина под ними, опять начинала крениться, они едва успели вскочить на стол, как и стол поехал, заскользил и застрял в провале.

— Держитесь за меня! — кричал Взметень, отчаянно перебирая ногами.

— Держусь! — кричала Нута и скакала вместе с витязем по зыбкому месиву переломанной утвари. — Не выпускайте моей руки! — заклинала она, смутно сознавая, что спаситель ее тотчас провалится в тартарары, стоит его упустить.

И так они прыгали довольно счастливо, покидая предательскую твердь в тот самый миг, когда она начинала разрушаться и обваливалась в гулкое никуда. Где-то Нута прихватила еще двоих, она кричала, чтобы держались, да и мудрено было придумать что другое, ничего больше не оставалось, как держаться друг друга, раз уж ничего надежного и стойкого вокруг не было.

Сверху сыпался, побивал и мозжил людей камень, стены валились, потолок провис каким-то дряблым разломанным полотном. Вопли, крики, стоны, призывы — и все сминающий грохот!

Невозможно было понять, где перебрались они в сплошном тумане поднявшейся пыли через обрушенные стены, как очутились в другом покое, где тоже все рушилось, а если что и держалось, то чудом. Той же связкой, сцепившись руками, — Нута настаивала на этом, не переставая кричать! — бежали они переходами и лестницами, через перекошенные полуоткрытые двери, ничего не различая временами в сплошной пыли, пока не заблистало в окне утро. Алая заря в высоком окне притушила внутренний свет дворца.

— Бейте стекла! — вскричал Взметень.

Так они выбрались на широкий каменный подоконник не выше сажени над землей, попрыгали в траву и помчались по зыбкой, неверно колыхающейся земле — сзади погоняла их зловещими низкими рыками бездна. Двое витязей волокли Нуту за руки, она задыхалась, разинув рот, и упала, едва взбежали на холм.

Где был дворец, мутно шевелилась черная, словно распаханная земля, еще не свободная от мусора: обломки крепостных зубцов, камень, расщепленные бревна. Все уходило в трясину, затягивалось… и стало тихо.

Первые лучи солнца высвечивали черную проплешину на полях четверть версты в поперечнике. Затянувшаяся рана сровняла верховья оврага, который трудно было теперь уж опознать, и поглотила соседний пригорок, оставив от него обнаженную песчаную осыпь.

Отдышавшись, Нута оглядела спутников. Их было не больше десятка, истерзанных, бледных людей — все кто уцелел. Голый по пояс купец, мрачно выгребал из карманов драных своих штанов целые пригоршни золы — то были его алмазы. Крепкая, крестьянского сложения женщина жалась к кустам, прикрывая обнаженные груди, ибо оставила старую свою рвань во дворце, а роскошные наряды, в которые она там облачилась, рассыпались в прах, оставив ее в самом несчастном и беспомощном положении. Немного чего успевшие нацепить на себя витязи — их осталось трое — кое-как еще сохраняли пристойность. И все, кто уцелел, блудливо отводили глаза, избегая друг друга.

— Ну, я пойду. До свидания. И всего хорошего! — догадалась сказать Нута.

Впору было бы плакать, да не осталось сил; принцесса пошла неверной от утомления, расслабленной походкой и понемногу скрылась в низко рассевшемся по ложбинам тумане.

Отправив дворян на поиски мессалонской принцессы, а потом сразу в погоню за пигаликом, великая государыня и великая княгиня Золотинка не спала, ожидая известий. Во всяком случае, стоило ей задремать, как постельница Малмора, разбуженная, в свою очередь, девушками, решилась обеспокоить великую государыню по настоятельной просьбе начальника караула.

— Вот, — сказал в темноте витязь, показывая блеклое мерцающее зарево над черным краем земли.

Но это был не пожар, дружно уверяли караульные.

Порядком продрогнув на крыльце, Зимка велела послать дворян на разведки. А когда начальник караула Ярыш осторожно возразил, что людей нет, мудро отвечала, что послать двоих. Она была раздражительна, нетерпелива и, вернувшись в душную спальню, уже через четверть часа послала сенную девушку узнать, где посланные.

Не возвращался никто. Зловещее зарево мерцало ровно и не менялось часами, ничего иного Ярыш сообщить не мог. Временами, толпившиеся во дворе кучера и ездовые различали как будто бы тяжкий и низкий гул, похожий на глуховатый, словно бы подземный топот.

Послать уж решительно было некого и потому измученная неизвестностью Зимка распорядилась под утро отправить на зарево двух верховых гайдуков.

Не вернулись и гайдуки. Зато у ворот двора поймали оседланную, без всадника, лошадь, и люди говорили, что видели в полях другую — вставало солнце.

Что-то происходило в мире, зловещее и значительное, а здесь в затерянной корчме на краю спаленного еще год назад села ничего не знали. Невозможно было оставаться в безвестности — свыше сил. Зимка послала последних гайдуков на поиски пропавших разведчиков, а если бог даст, то и всех остальных людей. Полчаса спустя прискакал взъерошенный малый в красном кафтане с развевающимися разрезами.

Некий восторженный ужас заставил гайдука забыть приличия, он ворвался к государыне без доклада, но великая государыня Золотинка имела дар вразумлять и самых восторженных, и самых испуганных. Она смутила малого несколькими холодными словами и выслушала его, не выказывая чувств.

Особого самообладания, впрочем, от Зимки и не потребовалось. Пусть это покажется поразительным, но Зимка почувствовала облегчение, когда узнала сногсшибательную новость, что «все погибли». Конечно же, не самая смерть дворян и множества простого народа была причиной столь примечательного душевного движения, Зимка, при всех ее малых и больших недостатках, не отличалась кровожадностью, слованская государыня сохраняла достаточно человечности, чтобы вздохнуть о гибели стольника и других известных ей в лицо витязей, но — и нужно правильно понять государыню — после ночи полнейшей неизвестности и самых невероятных предположений не худо было наконец вернуться к определенности. А смерть — это самая определенная на свете вещь.

И потом, рассуждала Зимка, пытаясь разобраться в чувствах, — блуждающий дворец такая потрясающая штуковина, что покроет всё, все недоразумения, странности и нескладицы этой ночи; блуждающий дворец задаст головоломку даже такому прожженному чародею, как обратившийся в Видохина, а затем объявивший себя Могутом Рукосил. И понятно, заранее понятно, что эта зловещая, загадочная напасть, болезненная опухоль земли, не имеет ни малейшего отношения к пигалику. Не имеет отношения к пигаликам вообще, как таковым, к пигаликам-лазутчикам и пигаликам-изгоям, к пигаликам связанным, посаженным на конюшню и оттуда бежавшим в особенности. Следует успокоиться на этот счет. Если Зимка чего и нагородила непотребного, то кто-то тут неподалеку нагородил много больше.

— Едем! — решила Лжезолотинка, едва дослушав сообщение гайдука. — Я хочу посмотреть сама! Что это за дворец и что от него осталось.

Последний из оставшихся под рукой дворян — Ярыш, — теперь он отвечал за все — пробовал было возражать. Этот дородный, не весьма расторопный и отнюдь не склонный к легкомысленным предприятиям дворянин испытывал большие неудобства от необходимости настаивать на своем и вступать в пререкания с государыней, однако ж, набрался мужества заявить, что при нынешнем положении дел самое разумное и основательное — незамедлительно возвращаться в Толпень, выслав вперед нарочного с подробным известием о событиях ночи.

Прежде Ярыш, незначительный человек в дворцовом обиходе, не имел доступа к государыне и тем труднее приходилось ему сейчас: трудно было убедить своевольную и порывистую в решениях великую княгиню Золотинку. К тому же Зимка-Золотинка имела свои собственные, неведомые Ярышу соображения, что понятно же не облегчало тому задачу. Теперь, когда ночные недоумения разрешились, если не сказать удовлетворительным, то, во всяком случае, определенным образом, Зимкины помыслы обратились к хотенчику. И в этом смысле опять же следовало, пожалуй, благословить случай, который избавил ее от лишней опеки. Случай же подсказывал Зимке образ действий: чем больше волокиты и путаницы, тем лучше. Жгучее любопытство, которое вызывал в ней резвый и жизнерадостный хотенчик, любопытство, замешанное на страстной надежде какого-то невиданного освобождения, какого-то нечаянного счастья, возбуждало Зимкину волю, и хитрость ее, и отвагу, и воображение — все самые лучшие и худшие ее качества. И, конечно же, не Ярышу было выстоять против жгучей и опасной смеси страстей, которую таила в груди государыня.

Зимка охотно позволила снарядить в столицу гонца, а затем, не взирая на повторные возражения Ярыша и кисло-сдержанные уговоры Малморы, велела ехать, куда велено.

Три тяжелые колымаги восьмериком и шесть подвод с кладью составили долгий, непомерно растянувшийся поезд, что особенно беспокоило угнетенного ответственностью Ярыша. Он держался большей частью обок с каретой государыни, но суетливо поглядывал вперед и назад, пытаясь отыскать взглядом подчиненных ему витязей. Одного впереди и одного сзади — так далеко в блеклых клубах пыли, что последнего Ярыш ни разу уже и не видел с тех пор, как покинули корчму.

Навязчивые намеки дворянина на разбойников и лихих людей нимало не занимали возбужденную тайными помыслами Зимку. Задернув занавески, она извлекла припрятанный в ларце хотенчик и запустила. Верткая, как щенок на привязи, рогулька тыкалась в задний правый угол кузова.

Невозможно было понять, что это значит. Зимка слабо представляла себе, где юг и север; природное здравомыслие подсказывало ей, что у теплого очага не всегда юг, а холодный погреб не обязательно север. Это она понимала. И потому, несмотря на отчаянную свою самонадеянность, не взялась бы, пожалуй, распоряжаться сторонами света, определяя по своему разумению юг, север, восток и запад. Не могла она сказать, куда же указывает хотенчик, кроме того разве, что не туда, куда движется, поскрипывая и колыхаясь, карета. Приходилось однако до времени терпеть и это, унимать хотенчика и собственное слишком прыткое сердце.

Тут Зимка бросила взгляд на переднее сидение, где привыкла видеть молчаливую Лебедь и удивилась, что княжны нет. Пристроилась что ли в карету с постельницей Малморой? И хотя сейчас это было бы кстати, Зимка упрятала хотенчик и раздражительно позвала в окно Ярыша.

— О боже! — тотчас же испугался Ярыш. — Помнится мне, княжна не выходила еще из комнаты. В задней карете ее нет… Осталась в корчме?

— А горничная ее?

— Тоже спит. Выходит, так.

— Скачите, узнайте! — бросила Лжезолотинка сердито.

Добросовестный Ярыш только того и ждал, скоро он уж скакал напрямик через поле, лошадь взбивала в зеленях легкую пыль.

Зимке никогда не приходилось заботиться о дороге, она давно оставила мысли о хлебе насущном и о ночлеге и потому не придавала никакого значения тому, что растянувшийся на полверсты поезд остался без распорядителя. С детским любопытством выглядывая в окно, она невольно искала глазами развалины заблудившегося где-то тут дворца, хотя и знала уже, что развалины ушли в землю, откуда и появились. Все ж таки оставалась надежда, что преисподняя сделает исключение для великой слованской государыни и чудо повторится в уменьшенном, благопристойном размере.

Безобразная и до того дорога потерялась в полях (а надо заметить, что великая слованская государыня понятия не имела, что иные дороги имеют свойство без видимой причины сходить на нет, ей казалось, что всякая дорога, раз начавшись, обязана куда-нибудь да привести), поезд двигался без пути. Вокруг тянулись куцые перелески и запустелые, в чудовищных сорняках, в колючках пустоши, которые не могли обмануть своим ядовитым буйством даже такую закоренелую горожанку как Чепчугова дочь Зимка. Карета вдруг кренилась и трещала, западая колесом в рытвину, и тогда Лжезолотинка, развеселившись, как девчонка, валилась из угла в угол.

В этих-то сомнительных обстоятельствах великая слованская государыня и высмотрела неожиданно для себя витязей: два человека при мечах и в медных полудоспехах пробирались среди бела дня полем навстречу поезду. Небольшой золоченной меди нагрудник и желтый с отметинами кафтан, а потом уж острая черная бородка помогли Зимке опознать Взметеня. Она вскрикнула.

— Доброе утро, великая княгиня! — подошел Взметень. Он был без шлема и без шапки, потрепанный на вид и оборванный. Товарищ его, юноша с неопределенной растительностью на щеках, выглядел столь же занятно.

— Ха! Крепко же вас, господа странники, стукнуло! — засмеялась Лжезолотинка, искренне обрадованная, что видит стольника живым. Странники же глядели столь строго и важно, что Зимка окончательно расхохоталась и вынуждена была бороться со смехом, чтобы кое-как продолжить: — Мне… мне… сказали, вас всех там прихлопнуло! Вместо этого, видите ли, топают себе, никого не замечают. — Лжезолотинка выпрыгнула из кареты, не дожидаясь, чтобы гайдук спустил подножку.

— Ну, рассказывайте! — продолжала она, оказавшись на твердой земле. — Рассказывайте все-все! Были вы во дворце?

— Были, — поклонились витязи, не выказывая расположения к веселью.

— А! И сама вижу: были! — тараторила она, заметив на лбу у юноши черный со следами запекшейся крови синяк. — Ну, что обалдели? Рассказывайте! Рассказывайте, я все хочу знать!

Зимка втайне гордилась своим открытым нравом, так что, желая выказать стольнику Взметеню свое расположение, свойски толкнула его в плечо.

— Простите, великая княгиня, — строго отвечал Взметень, — мы ищем принцессу Нуту. Говорят, она в эту сторону шла. Есть надежда быстро ее нагнать — нам нельзя задерживаться.

— Вот еще! — прыснула Лжезолотинка, не теряя бодрого расположения духа. — Какая там теперь Нута, бросьте, Взметень! Вы слишком уж исполнительны.

Но стольник едва слушал. Он наклонился к земле, чтобы вырвать пук неубранной прошлогодней пшеницы, обратившейся в почернелую солому. Потом, расправив и поровняв чахлый пучок, разорвал его на глазах несколько опешившей Лжезолотинки и бросил ей под ноги.

Зимка сообразила — где-то она слышала, — что обряд преломления соломы (сила солому ломит!) означает отказ от службы… означал когда-то в древние, даже в дремучие времена. Трудно было только поверить, чтобы стольник Взметень, благоразумный и ловкий дворянин, вспомнил вдруг ни с того, ни с сего праотеческие забавы… Оказалось все же, он отлично их помнит:

— Госпожа великая княгиня, — объявил Взметень ровным, но ясным и сильным голосом, который слышали даже оставшиеся на конях ездовые и кучера на козлах, слышали Малмора и сенные девушки, слышала прислуга — далеко по остановившемуся в поле поезду, — не надейся на нас, уже бо есмы отныне не твои, и несть есмя с тобою, то на тя есмы.

Что Зимка уразумела из старослованской тарабарщины, так это «не надейся на нас». Достаточно было и этого, не нужно было никакого перевода, чтобы обидеться. Она уж собралась это сделать, указав стольнику на совершенно неуместное панибратское «ты», когда витязи поклонились — весьма небрежно — и отправились восвояси. То есть, попросту говоря, повернулись да пошли.

Значит, все это была правда, что он тут талдычил «есмя-есмы»…

— Куда вы? — вскричала вдруг Зимка, теряя самообладание.

Юноша повернулся:

— Мы приказались в службу вдовствующей слованской государыне Нуте. — Он поклонился, чуть учтивее, чем прежде, и это было все, что уступил своей бывшей уже государыне.

— С ума сбредили! — воскликнула Лжезолотинка с кликушеским смешком. Злые слезы вскипели на глазах, она оглядывалась, ничего не видя. Махнула ехать и впрыгнула в карету, подарив напоследок ненавидящий взгляд постельнице Малморе, которая в осуждение сумасбродных витязей поджала губы и молитвенно сцепила руки, вопрошая, по видимости, господа бога о пределах его терпения. Вряд ли однако почтенная дама расслышала ответ: кучера засвистели кнутами, ездовые дико вскрикивали, с необъяснимым злорадством понукая лошадей.

А в сущности, не было ведь причин особенно из себя выходить, успокаивала себя Зимка, смахивая предполагаемые слезы. Трудно было бы ожидать иного от повредившихся во дворце людей. Вот и все. Эти люди теперь опасны, сообразила еще Зимка, и это многое ей объяснило.

Откинувшись на подушки, Лжезолотинка глубоко, порывисто дышала и наконец достала зеркало, чтобы посмотреть не раскраснелись ли щеки. Потом она опустила глаза и заставила себя дышать еще волнительней и глубже, наблюдая как вздымается грудь.

За этим занятием — разглядыванием собственной (или не собственной?) груди — и застал государыню глянувший в окно витязь. Один из тех, что составляли охрану поезда, то есть один из двух.

— Великая государыня! — сказал дворянин, ухватившись рукою за подоконник, от скачки он несколько запыхался. — Сейчас за холмом голая земля, говорят, это и есть место, куда ушел нынче ночью блуждающий дворец. Толпы народа. Со всей округи собирается всякий сброд. Какие-то вояки без начальников, праздные крестьяне давно по-моему не видавшие плуга, торговцы без товара — черт знает какая сволочь. Не берусь всех и описать. Откуда только взялись? Все окрест взбудоражено. Самая мрачная толпа. И сумасшедшие из дворца; они вещают там как пророки. Не могу поручиться за вашу безопасность, — заключил он наконец с некоторым затруднением.

— А вы не струсили, любезнейший? — спросила Лжезолотинка, радуясь скрыто звучащей в словах злости.

Витязь отпрянул, в следующий миг резвый конь пронес его мимо кареты, мелькнуло искаженное лицо.

Не прошло и четверти часа, как с плоской вершины пригорка открылись дали, две-три деревушки, отмеченные купами деревьев, и синева лесов по окоему. Впереди чернело что-то похожее на округлую проплешину среди обширных пустошей и буераков. Серое болото вывороченной и растекшейся, как рыхлая жижа, земли. По берегам этого застывшего болота или озера гомонили кучками люди, карабкались на песчаную кручу, что уходила в черную рябь, как обрезанная, исследовали проплешину камнями и палками или пробовали счастье, осторожно ступая одной ногой на рыхлую и, должно быть, зыбкую поверхность проплешины.

Появление великокняжеских карет, запряженных целыми вереницами статных лошадей, все эти ездовые и кучера, гайдуки на запятках в лентах и перьях, вызвали всеобщее восхищение. Люди сбегались, и когда карета Лжезолотинки остановилась в полуста шагах от черного берега, ее окружала жадная и нетерпеливая толпа.

Народ глядел с той детской доверчивостью ожидания, которая уничтожает общественные преграды и расстояния. Не приметно было в людях почтительности или тем более подобострастия — только жадное любопытство, замешанное на каком-то приподнятом, жизнерадостном оживлении. Словно эти люди, сбежавшиеся на место небывалого бедствия, ожидали праздника. Самый размах необыкновенных событий предвещал нечто загадочное, из ряда вон выходящее и потому какой-то своей стороной праздничное. С прибытием блистательного поезда карет и добротных повозок ожидания начинали как будто сбываться.

Лишенная подлинного чутья действительности, Зимка не понимала этого; что она чувствовала, прямо кожей, — отсутствие всякого расстояния между собой, слованской государыней, и расхристанной вольной толпой. Чудилось, будто бродяги эти, нищие и бездомные, как они представлялись Лжезолотинке все без разбора, готовы были свойски ей тыкать, вот-вот заговорят на ты, а то и забубнят, заголосят эти свои дикие «есмя-есмы».

Похоже, что даже раскрывший дверцу гайдук, рослый малый, отобранный на эту должность за полное отсутствие выражения в лице, нечто такое ощущал. Он глядел особенно неприступно и строго, отчужденно, словно предупреждал государыню своим видом, что надеяться на него в этих неприятных обстоятельствах отнюдь не следует.

Впрочем, Зимка надеялась только на себя. Давно уже бродивший в ее златокудрой головке замысел затвердел безжалостным и смелым решением. Недаром, как видно, все оно к тому и шло: события послушно начинали подстраиваться под замыслы и расчеты великой государыни, как только она сама осознала, чего в действительности хочет.

— Дайте мне лошадь, — звонко сказала Лжезолотинка витязю, который возвышался в задах толпы. — Я хочу объехать место верхом. — В руках она держала ларец с хотенчиком.

Застывший в каком-то мрачном забытьи витязь расслышал не сразу или, во всяком случае, не сразу откликнулся — возбужденная, ждущая действий толпа, конечно же, опередила его.

— Слышь, человече, уступи лошадь княгине! Слазь, тебе говорят! — послышались бодрые возгласы.

Нечто непримиримое обозначилось в общем складе лица, подернулись уголки рта, витязь тронул коленями лошадь и в следующий миг без единого слова огрел бродягу плеткой — того, что кричал или нет, не разбирая. Плеткой огрел он толпу — наотмашь, раз и другой. И кто-то вскрикнул, прянул, хватившись за рассеченное ухо, кто-то присел, подался прочь, кто-то напирал, не понимая издали, что там у них…

Зимка прекрасно понимала. Она уж знала, что так и будет. Она не шевельнулась, не изменилась в лице среди общего смятения. И толпа как будто смирилась, притихла, отхлынув с урчанием, да только Зимка проникновением возбужденных чувств угадывала, что они только того ждут, чтобы государыня отъехала. Они еще только приходят в себя.

И Зимка не заставила их ждать. По воле предусмотрительного случая она с утра уже надела наряд для верховой езды с разрезной юбкой на пуговицах; вскочила в седло по-мужски, как это делали все женщины Словании, и поскакала на людей. Они поспешно и даже охотно расступились.

Ветер бессилен был вздуть тяжелые золотые волосы великой княгини, но грудь холодило восторгом воли, восторгом опасности. Под ладный топот копыт, Зимка расслышала позади крики и шум, гулкие удары камней обо что-то пустое: о стенки кареты и, похоже, о медный шлем. И взвизги, и брань, и вопли… Но Зимка не оборачивалась, пока не взлетела на крутояр.

Подле кареты все смешалось, там молотили и веяли. Нельзя было разобрать, кто защищается — били все. По полю бежала, не пытаясь защищаться, прислуга, мужчины и женщины. Витязь исчез, пропал его медный шлем и доспехи, их поглотило колыханье толпы. Товарищ упавшего скакал на подмогу откуда-то от хвоста поезда, а там уж кучера пытались разворачивать повозки, чтобы удрать.

Великая государыня и великая княгиня Золотинка, как бы там ни было, имела полное право спасать свою драгоценную для народа жизнь. Она направила коня в простор полей, а когда исчезли из виду остервенелые толпы, затих понемногу прибойный шум побоища, треск раздираемых на части карет, раскрыла дорогой, заморского дела ларец. Ларец бросила под копыта лошади и пустила на волю короткую неказистую рогульку с бечевочкой на хвосте.

Дух приключений подгонял Зимку, она скакала полями зеленой пшеницы, лугами и перелесками, примечая иногда изумленных ребятишек с лукошками и баб, которые долго стояли, провожая глазами волшебное видение. Мужик на телеге сворачивал на обочину уже за полверсты и сдергивал шапку, полагая, очевидно, что такое проявление почтительности не будет лишним черт ли несется в красных одеждах или дух святой. В глухих деревушках, что прятали по ложбинам грязные груды камышовых крыш, брехали, не смея, однако, показываться, собаки. Их заполошенный, но далеко не дружный и не уверенный лай разносился по перелескам, откликался в соседних хуторах, и дальше, дальше на многие версты провожал великую слованскую государыню собачий переполох.

Высокий вороной конь играючи нес стройную всадницу в свободной на все пуговицы расстегнутой юбке, которая вздувалась и путалась с клетчатой низко свисающей попоной. Ветер холодил плечи златовласой красавицы, трепал и увлекал назад огромное, в два локтя страусовое перо — оно полоскалось, как распущенный вымпел, и все стремилось оторваться от небольшой шапочки с поднятыми вверх полями, что венчала гордо посаженную голову.

Ближе к полудню Лжезолотинка подъехала к пастухам, которые глядели на красную всадницу еще издали, прикрываясь от солнца ладонями, и назвала себя. Пастухи, дикие люди в вывороченных мехом наружу овчинах, отозвали звереющих от лая собак, таких же мохнатых, нечистых и растревоженных.

Восхищенные, исполненные любопытства и недоумения взгляды туземцев доставляли Зимке пряное наслаждение. Наслаждением было расстеленное на траве несвежее полотенце, рыхлый белый сыр, который туземцы резали грязным ржавым ножом, непомерно щедрые ломти серого, плохо помолотого хлеба, золотая луковица — ее, оказывается, нужно было есть целиком, как яблоко; и в полный восторг привела вода — чистейшая ключевая вода в берестяном ковшике. Ничего иного, кроме воды, пастухи не пили, и Зимка испытывала немалое удовольствие от мысли, что вынуждена разделять превратности бесхитростной и полной лишений жизни, которую вели эти честные люди.

Она держалась просто, милостиво, а временами и шаловливо, несмотря на то, что туземцы так и не оправились от первоначального потрясения: в ухватках их проглядывало нечто деревянное. В речах же сказывался искренний, близкий к природе ум — пастухи не отличались многоречивостью и ограничивались самими краткими и основательными ответами. Когда государыня ела луковицу, они стояли кругом и смотрели.

Между делом Лжезолотинка пространно рассказала о своих заключениях, позволив себе раз или два нечто вроде шутки, чего, впрочем, одеревенелые туземцы и не заметили. Можно было, однако, не сомневаться, что эти простодушные люди не замедлят разнести весть о разбойном нападении на государыню и о чудесном ее — сломя голову! — спасении. Ничего другого от туземцев по уровню их развития и не требовалось. Через день-два, приукрашенные живописными подробностями, слухи эти дойдут через десятые руки и до Рукосила.

Когда Лжезолотинка собралась в путь, ей привели вновь оседланного коня, уложили в сумки хлеба и сыра, но никто из этих старательных, суетливых дурней не догадался вызваться в проводники и слуги. И хотя Зимка почувствовала себя, таким чрезмерным простодушием задетой, это ее, в сущности, совершенно устраивало — она не нуждалась в соглядатаях. И потому, встретивши час спустя господский замок, о котором ей толковали пастухи, — красные кирпичные стены на холме, объехала его стороной.

Хотенчик рвался из рук, до боли натягивая завязанную вокруг запястья привязь; Зимка спешила и погоняла коня, не замечая усталости. До вечера было еще далеко, но тени вытянулись и потемнели, когда, пробравшись лесными тропами, она миновала подсохшее болотце и поднялась на поросший свежей зеленью косогор.

Вековые дубы простирали над головой толстые, как деревья, ветви. Потоки солнца свободно сквозили в этом просторном храме, но в черные дупла уже забралась ночь. Толстые, необъятных размеров стволы заколдованного леса казались каменными, а замшелые валуны меж травы походили на безобразные, полусгнившие пни. Зимка невольно сдерживала коня, и скоро слуха ее коснулись слабые переливы дудочки… жалейки.

Нежные баюкающие звуки струились в хрустальных разломах света меж огромных стволов и резной зелени, путались и затихали в листве… млели под солнцем, изнемогая… И снова ласкали сердце, неувядающие, как разноцветье трав.

Зачарованный конь едва ступал; златовласая всадница чутко приподнималась в седле, ощущая, что пропадает среди ускользающего сладостного журчания. Она выронила поводья, отдавшись блаженной неволе чувств, которые следовали однообразному и завораживающему наигрышу жалейки.

Звуки манили ее в чащу, заманивали и вели. Она слегка вздрогнула, приметив между деревьев мелких черных свиней с острыми, словно рожки, ушами, свиньи принюхивались и озадаченно хрюкали. Потом выбежала большая тупорылая собака, но не подала голос, завидев всадницу в багровом и алом, кровавых переливов наряде, а замерла, уставившись немигающими глазами.

Подле ручья патлатый пастух, подогнув под себя босые ноги, легонько перебирал у губ тоненькую светлую трубочку. Он оглянулся, когда ступающий большими копытами конь остановился в нескольких шагах за спиной.

Верно, юноша не ожидал, что собака подпустит чужого, он вздрогнул, как захваченный в раздумчивом забытьи человек… Потом вскочил.

Ничего заранее не предрешая, Зимка догадалась, что это Юлий. Сердце стучало сильно, отдавалось в ушах и мутило взор, сердце говорило больше, чем могли сказать ей глаза и уши, чем подсказывал разум. Зимка знала, что это не может быть Юлий, он повернулся — она увидела обросшего бородатого юношу… но продолжала верить. И сердце оказалось сильнее разума — это был Юлий!

Он узнал ее еще прежде. Черты его исказились едва ли не отвращением, он прянул назад, не сдвинувшись, отдернулся одним лишь бессильным побуждением. Но Зимка уж соскочила на землю, и в тот же миг, брошенные неодолимой силой, они оказались в объятиях друг у друга.

Одни только судорожные вздохи, когда перехватывали они друг друга, чтобы сильнее стиснуть, до боли, до страдания сжать, одни эти вздохи были объяснением и приветствием.

Весь прошедший год Зимка верила, чем дальше, тем больше верила, что Юлий жив, чем дальше, тем больше боялась этой встречи и теперь с головокружительным ощущением счастья поняла, что победила. Этих вздохов и этих объятий ничем уж нельзя было перечеркнуть. Свершилось!

Захваченный врасплох, расслабленный и умиротворенный, он не успел опомниться, как оказался во власти памяти. И Зимка понимала сердцем, что, раз поддавшись мгновенному и жаркому чувству, полыхнувшей под пеплом страсти, Юлий никогда не унизится до того, чтобы раскаяться и отступить. Слишком хорошо она его знала. Потому и злилась бывало, что знала, ощущала превосходство Юлия над собой, превосходство, которое можно было не признавать, можно было отрицать, но нельзя было не ощущать. То было подлинное, происходившее из самых глубин натуры благородство.

Позднее Зимка много напутала, поддавшись неистребимой привычке украшать всякое простое и естественное душевное движение множеством словесных побрякушек, но сейчас, в миг подлинного потрясения, она и чувствовала подлинно. Потому она поняла и догадалась, что Юлию не нужно было прощать. Нет, не прощение отзывалось болезненной дрожью, когда он снова и снова перехватывал любимую, страдая от невозможности слиться с ней без остатка… то было иное: мучительное преодоление. Юлий переступил себя, переступил честь и гордость, самоуважение, может быть. Переступил и оказался по ту сторону добра и зла, словно в иной действительности. А прощение? Что оно значило, прощение?

— Прости, — прошептала Зимка.

Они сливались в объятиях и, когда отстранились на миг, задыхаясь до головокружения, Зимка увидела на загорелом лице его слезы. Она целовала их, соленые, горькие слезы, и пила, слизывала языком — рыдания прохватывали Юлия.

Потом она сидела у него на коленях, ласкала твердую влажную грудь под рубахой, целовала и говорила. А Юлий слушал ее, как ребенка, — не прерывая, и только, когда она забалтывалась уж слишком, целовал глаза… а иногда губы, ловил их губами и смыкал, не давая произнести слово, но Зимка тихонечко уворачивалась.

Пожалуй, он молчал слишком долго, это-то и понуждало Зимку к ненужному многословию. Женским своим чутьем она понимала, что не нужно много оправдываться и повторять: «что же мне оставалось делать?» И будь Зимка чуть холоднее и чуть расчетливее, она бы, конечно же, промолчала и вовсе не стала бы заводить разговор о своем вторичном, предательском замужестве и обо всем том, что нельзя было оправдать никаким словесным плетением. Будь она чуть расчетливее, она бы молчала. Но она любила Юлия, любила, как никогда прежде — до затмения чувств, и потому она делала то, чего делать было нельзя, — она оправдывалась.

И среди этого шепота, все более слабого и жаркого, среди страстных оправданий и объяснений они свалились с пенька в траву на муравьев и букашек… И Юлий, теряя дыхание, прошептал:

— Прости, родная… я больше не понимаю тебя. Я снова не понимаю по-словански. Ни слова.

Признание Юлия обожгло Зимку как какая-то неясная обида, и все же она почувствовала облегчение, когда, получив наконец возможность что-то сообразить, поняла, что оправдываться и в самом деле не нужно.

Правда, Зимка не замолчала, оставив оправдания, она продолжала городить вздор, все, что на ум взбрело, — так объясняются с понимающим только голос, ласку или упрек, ребенком. Юлий слушал ее, улыбался и целовал в ответ на каждое слово.

Они были счастливы, как может быть счастлива на сознающая себя молодость, счастливы, как никогда прежде и, вероятно, никогда потом. Вечер, ночь и еще день, и снова ночь — бесконечная и быстротекущая пора! Они не тратили даром ни мгновения. Они бездельничали и нежились, будто располагали вечностью, но каждое бездельное мгновение дня и ночи вмещало в себя ту упоительную полноту чувств, которая обращает время в нечто почти вещественное, почти осязаемое, в нечто наполненное яростью красок, звуков и ощущений. Они были счастливы даже во сне, да и не спали вовсе, кажется, ибо, смыкая глаза, уже находили себя в объятиях друг у друга, ощущали сквозь дрему сцепление рук, прикосновение бедер и смешавшееся дыхание.

Ничто не занимало их ни в прошлом, ни в будущем. Зимка не знала, как великий князь Юлий обратился в свинопаса, и не желала знать. Юлий не знал, не ведал, где шлялась его неверная жена, слованская государыня, как провела она разделивший их пропастью год, и не делал ни малейшей попытки проникнуть в эту тайну. Конечно, Зимка не забывала, что Юлий пасет свиней, напротив, — помнила и умилялась; со смехом задрав подол, носилась она с хворостиной по лесу, чтобы загнать ввечеру диких хрюшек в сплетенное между деревьями стойло. А Юлий не забывал, что Золотинка его великая государыня и княгиня. Поднявшись с рассветом прежде любимой, он бережно чистил ее красное платье, разглядывая его с восхищением, как человек, никогда не видевший богатого, отделанного серебром наряда… гладил нежнейший бархат, уже помятый, в лесном соре, и вдруг, не сдержав внезапно хлынувших слез, зарывался лицом в подол и мотал головой, покачиваясь.

Раздевшись донага жарким полуднем, они купались в тайном лесном озере, где высокие ели толпились по берегам, растопырив ветви, чтобы укрыть влюбленных от нескромных взоров, и не было тогда ни свинопаса, ни государыни, ни свергнутого, потерявшего престол и страну свою князя, ни предавшей его княгини — только прекрасные своим бесстыдством мужчина и женщина. Обнаженные тела их светились в совершенно черной, но прозрачно чистой воде. Вода эта, залитая в крошечное озерцо до краев, стояла недвижно, на века застыла она, ожидая влюбленных, ибо никто, кроме Юлия и Золотинки, никто другой, кажется, никогда не морщил еще эту гладь, ничей смех и разнузданные бултыханья не поднимали волну и не пугали заснувших в лесной чаще птиц.

Только они двое: статный, темный от солнца юноша и молодая женщина, словно точеная статуэтка слоновой кости. Любовная рука художника вырезала эти черты… воплощение слившейся с явью грезы, затея потрясенного воображения, которая всегда убедительней заранее предуказанного образца и установленного общественным мнением совершенства.

Юлий шалел. Он упивался взглядом. Довольно широкие для женщины, прямые плечи Золотинки когда-то его смущали, в ту пору еще… словом, давно; давно уже понял Юлий, что чудесные плечики эти как раз и даны Золотинке для того, чтобы он, Юлий, никогда не нашел нигде и ни в ком ничего подобного… И эти худые, трогательные ключицы… Юлий любил все: от завитка золотых волос над ухом до узкой длинной ступни… И невысокая грудь с твердыми от холодной воды и холодными же сосками. Гибкий стан — чтобы обнять. И бедра — чтобы обмерло сердце. Колени и крепкие икры, которые хотелось нежить… и влажный песок между пальцами на ногах — припасть губами.

Когда Золотинка говорила смеющимся большим ртом, таким живым и подвижным, Юлий вглядывался, пытаясь постичь милый и звонкий лепет. И отводил глаза, горько уязвленный не осязаемой, но неодолимой преградой, что разделила их души в насмешку над слиянием тел.

Юлий не смел просить милости; однажды уже Золотинкой спасенный, он помнил — не забывал никогда! — какой нечеловеческой мукой и усилием далось ей это спасение. Юлий гнал от себя надежду и все равно надеялся, что Золотинка повторит подвиг, вернет ему разумение слованской речи. Нельзя было только этого просить. Ибо то, что случилось с ним год назад, когда на руках у Поплевы, больной и разбитый после битвы под Медней, он услышал об измене Золотинки, было проявлением слабости — было его слабостью. Вина Золотинки оставалась в стороне, то есть не подлежала обсуждению. Не тот это был предмет, который поддавался обсуждению, лучше было оставить его в покое. Его же слабость — она видна. Сначала поражение под Медней и второе поражение едва ли не тотчас — потеря смысла слованской речи. Болезнь или порча, однажды уже излеченная, возвратилась — он перестал понимать людей и остался совсем один. Один. Теперь он не мог не сознавать, что это слабость, двойное и окончательное поражение. Так низко павши, Юлий не смел просить помощи, чтобы подняться. Просить у той… у кого нельзя было ничего просить.

Он помнил это, даже когда любил.

А Золотинка, хорошенький круглолицый пигалик, сброшенная лошадью на берегу неведомой речки, едва опомнившись, установив потери свои и приобретения, обратилась к Кон-звезде. Мессалоны на своем языке называли ее Полус звезда, другие народы именовали по-своему, ибо каждый народ считал эту звезду своею; кон ведь — это и есть конец и начало, предел, основа основ и ось, на которой вращается мироздание. Золотинка обратилась к родной своей Кон-звезде, называемой чужеземцами Полярной, чтобы сообразить вращается ли еще мир, и, если да, то каково положение дел со сторонами света — у нас, в Словании, во всяком случае.

Благоразумие, а более того незлобивый нрав, начисто лишенный мстительного начала, подсказывали Золотинке, что лучше уносить ноги. Хотя, надо признать, она испытывала сильнейшее побуждение вернуться и показать Чепчуговой дочке, что мир-то еще вращается! И много чего изменилось под луной с тех пор, как притихшая Золотинка вошла безответной приживалкой в почтенный дом Чепчуга Яри.

Ну да, черт с ней!

Пропавший хотенчик, надо понимать, попал теперь к Зимке, которая давно уж не отделяла себя от великой слованской государыни Золотинки. Но Золотинка — та, что имела соблазн считать себя подлинной Золотинкой и даже в каком-то смысле (пусть не совсем основательно) единственной — Золотинка-пигалик напрасно ломала голову, пытаясь уразуметь, какое же применение найдет этому волшебному средству Золотинка-Зимка. Золотинка Чепчугова.

Золотинке и в голову не приходило, что хотенчик поведет Зимку туда же, куда вел до сих пор, как можно было подозревать, прежнюю свою хозяйку и обладательницу. Таково было заблуждение умненькой Золотинки. Тут оказалась она слепа, как самая простодушная, первый раз влюбленная девчонка. Золотинка, чистая душа, и мысли не допускала, что пустая, ветреная Зимка Чепчугова способна на сильное чувство, которая откроет ей тайну где-то укрывшегося Юлия. Одно только казалось несомненным: рано или поздно хотенчик попадет в руки подлинного хозяина и властителя Словании и тогда Золотинкино положение станет крайне затруднительным, если не вообще безнадежным. Невидимые щупальца чародея протянутся в поисках незаметного до сих пор малыша. А состязание с Рукосилом… это совсем не то, что обдурить Чепчугову дочку.

Золотинка решила идти всю ночь, придерживаясь прежнего направления на восток северо-восток, а утром выбрать подходящее деревце, чтобы вырезать новый хотенчик. Хотя, вообще говоря, потеря невосполнимая: всякий хотенчик обладает собственным норовом и, главное, неповторимым, все более богатым и разносторонним опытом — примерно, как волшебный камень. Золотинка вздохнула еще раз — с досадой — и пустилась в путь.

Она прошагала часа два, иной раз припускаясь бегом, когда обнаружила у себя за спиной зарю, словно бы встающее на западе солнце, и остановилась, неприятно пораженная. Заря эта походила на большой пожар. Слишком большой, пожалуй. При том же красное (а не блеклое как теперь!) зарево должно было бы освещать снизу поднявшиеся по небу тучи — дым пожара, что медленно растекается в безветренной ночи. Ничего этого не было. Ледяное сияние растворялось в чистом эфире, где каждая звездочка теснилась в сонме других, еще более слабых и мелких.

Золотинка нашла пригорок повыше и села, не спуская глаз со слегка колыхающегося сияния. Она ждала подземных толчков и дождалась. Раз — будто померещилось, и другой — отчетливее.

Выходит, да — блуждающий дворец!

Пятый по счету с тех пор, как объявился более года назад первый.

Вот когда Золотинка по-настоящему пожалела о потере хотенчика, он мог бы показать ей дворец еще до начала сияния и толчков.

Трудно было определить расстояние — версты или десятки верст. В свое время Буян обмолвился, что подземные толчки ощущались на расстоянии двадцати верст, но говорил он скорее предположительно — пигалики ведь и сами ничего толком не знали.

Так что, если двадцать верст, Золотинка успеет дойти до места в течение четырех часов, принимая во внимание трудности бездорожья. Если больше… медлить как бы там ни было нельзя: кто знает, когда такой случай повторится.

Она поднялась и пошла, потом, не выдержав напряжения, пустилась ровным безостановочным бегом.

На место Золотинка добралась с началом дня, когда все уже было кончено. В окрестностях канувшего под землю дворца гудели толпы собравшегося на светопреставление народа, то были по большей частью мужики и бабы из ближних деревень да бродяги. Среди множества говорливых очевидцев не было, однако, ни единого человека, кто действительно прошел через дворец, то были, так сказать, очевидцы второго ряда: они слышали тех, кто сам видел.

Говорили о явлении народу спасительницы — великой государыни Нуты, которая скрывалась под личиной чернушки, чтобы вернуться на престол, когда «пробьет час». Никто, впрочем, не брался утверждать, что час уже пробил, но где-то возле этого ходили, упрямо возвращаясь на прежнее: что Нута не зря явилась! Помяните мое слово! Многие шли и дальше, с примечательной запальчивостью утверждая, что великая государыня Нута вызвала волшебный дворец своей волей, с той назидательной целью, чтобы заманить в него дерзнувших преследовать Спасительницу нечестивцев. И только кучка верных, чистых помыслом уцелела.

Если ожидания толпы относительно Нуты представлялись Золотинке восторженным недоразумением, то упорные толки о нечестивых и верных заставляли задуматься. Появление блуждающих дворцов породило множество противоречивых и часто уже совершенно невероятных слухов, они бродили в народе, возбуждая волнения и надежды; люди снимались целыми деревнями и, возбуждаемые неведомыми пророками, устремлялись на поиски Беловодья — счастливой страны изобилия, некошеных трав и непуганых зверей, где вольному воля, а спасенному рай. Блуждающие дворцы, стало быть, предвещали собой скорый путь на неуловимую страну Беловодье. Имелись, понятно же, учения прямо противоположного толка, появлялись целые «согласия» религиозно убежденных людей, которые ставили волшебные дворцы-ловушки в непосредственную связь с очевидным уже концом света, относительно точного срока которого различные согласия между собой только и пререкались. Одни ожидали Князя Света, другие Повелителя Тьмы, и те, и другие с равным основанием ссылались на блуждающие дворцы, как несомненное свидетельство в пользу своих далеко идущих построений. Самое удивительное при этом, впрочем, что и те, и другие, почитатели Света и почитатели Тьмы, надеялись так или иначе на перемены к лучшему.

Впрочем, надо сказать, общие умопостроения не мешали очевидцам подмечать частности — иногда очень верно. Вряд ли в народе, к примеру, могли знать, что толковал член Совета восьми Буян пленнице пигаликов Золотинке, когда напутствовал пленницу перед побегом. Тогда он отметил между прочим, показав Золотинке чертеж Словании, что медный человек Порывай, похоже, гоняется за блуждающими дворцами. Это предположение давно уже проверялось пигаликами, они отложили на чертеже бессмысленные с виду петли и кривые, что описывал по лику земли рехнувшийся истукан и везде где можно проставили счет дням и часам. На этом-то чертеже и обнаружилось, что неприкаянные скитания истукана обращались в целенаправленное движение по прямой, напролом, через города и веси, поля и буераки, в те недолгие промежутки времени, когда там или здесь за сотни верст от Порывая прорывался из-под земли блуждающий дворец. К дворцу Порывай и стремился, учуяв его через расстояния. Потеряв цель, он снова сбивался с толку — на многие недели и месяцы (от первого появления дворца под Ахтыркой до второго и третьего прошло совсем немного времени, а следующего пришлось ждать более полугода). Это все было видно на чертеже как на ладони, за осторожным заключением пигаликов стояли упорные и кропотливые наблюдения. Когда же Золотинка вышла на волю, она с некоторым смущением обнаружила, что доверительное сообщение Буяна давно уже известно в народе. На деревенских завалинках, по кабакам никто особенно не сомневался, что истукан гоняется за дворцами.

Позднее Золотинка сообразила, что, в общем, не трудно было связать одну загадку с другой, загадку истукана с не менее того зловещей загадкой блуждающих дворцов, на завалинках мыслили просто: после этого, значит в следствие этого. А мудрые пигалики слишком хорошо разбирались в коварных свойствах логики, слишком много они знали, слишком много загадок имели в виду одновременно, чтобы вот так просто, не прилагая нарочных умственных усилий, расправляться с самыми сложными, не обоснованными прошлым опытом вопросами.

Научные изыскания Золотинки в толпах возбужденных очевидцев второго и третьего уже ряда прервало появление великокняжеских карет, очень уже хорошо Золотинке знакомых. Кареты, в отличие от многого, что довелось ей услышать в это утро, не подлежали сомнению. Тут уж размышлять не приходилось; Золотинка подалась назад в то время, как народ напирал к поезду, взобралась на откос, в кусты, и откуда уже ужасалась, наблюдая погром, бегство великой государыни Зимки, избиение прислуги и последующее похмелье несколько растерянной, озадаченной собственным буйством толпы.

И речи, во всяком случае, не могло быть о прежних научных занятиях. И нужно было к тому же ожидать карателей — не сегодня так завтра. Золотинка оставила побоище и, не передохнув после ночной гонки, прошагала верст пятнадцать прежде, чем укрылась в лесной глуши на привал.

Еще через два дня совсем зеленый хотенчик, резвясь и играя, увлек ее в Камарицкий лес, обширные лесные дебри, которые невесть где начинались, а кончались верст за сто до столицы. Истоптанная свиньями трава под дубами и сами свиньи — мелкие черные твари, что злобно хрюкали на чужака, — указывали на близость деревни или какой заимки в лесу. Золотинка упрятала больно тянувший руку хотенчик, когда выбежала из зарослей большая пастушья собака и с самыми свирепыми намерениями кинулась на обомлевшего в первый миг малыша. Золотинка едва успела остановить пса взглядом; от неожиданности она порядком струхнула — все ж таки нужно иметь в виду, что пигалику ростом с ребенка и маленькая собачка зверь, а это была собачище! Настоящий волкодав. Золотинке понадобилась не малая доля часа, чтобы вполне овладеть собой и затем, не размыкая губ, установить взаимопонимание со слишком уж разбежавшимся зверем: мохнатая дымчатая собака (размером с быка на Золотинкин рост) продолжала рычать и скалиться.

Потом зверь виновато завилял хвостом и вовсе лег на траву, изрядно сконфуженный недоразумением, распластался и заелозил, чтобы выразить тем самым высшую степень нравственного умаления перед малышом-пигаликом.

— Вот так-то! — назидательно сказала псу Золотинка и потрепала его за ухом. — В следующий раз не дури. Где твой хозяин?

Пес вскочил и засуетился от избытка усердия; бросился в заросли, часто оглядываясь, и наконец исчез там, где угадывалась за деревьями солнечная полянка. Послышался приглушенный голос, коротким недовольным замечанием человек отправил собаку обратно, и та выскочила на Золотинку, страдая от противоречивых чувств.

Тогда, чтобы не подводить зря добросовестную и преданную собаку, Золотинка достала еще раз хотенчик — рогулька рванулась в сторону той самой полянки, откуда выскочил обескураженный пес.

— Ну, делать нечего! — прошептала Золотинка, едва себя понимая: в голове шумело. Она двинулась, все тише и тише, почти на цыпочках… шум в ушах мешал разобрать неясную возню впереди. Солнце ударило в глаза…

И Золотинка застыла, ослепленная.

На крошечной, размером не больше спальни полянке резвились в помятой траве двое, мужчина и женщина. С неприятным потрясением, которое испытывает осознавший собственное безумие человек, Золотинка узнала себя, золото разметавшихся волос… и только багряное отделанное серебром платье — роскоши этой у Золотинки никогда не было — открыло ей, что это невесть как очутившаяся здесь с Юлием Зимка. Темный от солнца бородатый пастух в белых посконных штанах был Юлий. Повалив юношу наземь — а он и не думал сопротивляться! — Лживая Золотинка делала с ним, что хотела.

Какой-то провал в сознании, и Золотинка очутилась на полянке, хотя не помнила шагов, смотрела, не понимая, что видит. Возмутились и чувства, и разум, все смешалось, опять она не могла уразуметь, точно ли это Зимка, как ей казалось, или предстало ей порождение нечистых ее, сладострастных снов… и сама на себя со стороны смотрит? И Юлий? Неужто Юлий? Ведь, если Зимка… то как же Юлий?

Это я! Я — Золотинка! — хотела она крикнуть и вымолвить не могла слова, позвать на помощь. Впору было бежать — ноги не слушались; а эти двое продолжали ее терзать, ослепленные похотью.

Вдруг истошно вскричала.

Но Золотинка не размыкала губ — та, другая крикнула. Яркое лицо ее в россыпи золотых волос не узнаваемо подернулось. Юноша перекрутился волком, чтобы встретить опасность.

И, видно, опасность эта — бледный, что тень, малыш с разинутыми глазами — поразила его, смешав намерения. Он оглянулся, словно рассчитывал получить объяснения у подруги. Златовласая красавица хватила расстегнутый лиф платья, но испуг ее невозможно было приписать одной стыдливости.

В следующий миг — зависшее где-то в удушливой пустоте сердце оборвалось! — Золотинка бросилась бежать, не разбирая дороги.

Пигалики быстро бегают. И если тотчас вскочивший на ноги охотник рассчитывал поймать дичь в три прыжка, то ошибся. Охотника подгонял испуг за свое зыбкое счастье, задор и отчаянный порыв догнать беглеца, чтобы распознать опасность. Что подгоняло беглеца, трудно было и сообразить — малодушие.

У стойких людей и малодушие особого рода, в крайнем своем выражении оно достигает размаха страсти, так что малодушие Золотинки не уступало ярости Юлия и чем-то с этим чувством смыкалось. Юлий понесся стелющимися хищными скачками, пигалик бешено молотил ножками, рассекал собой хлещущие ветки, словно закаменел, не чувствуя ни боли, ни усталости.

И Юлий, который не всюду мог проскочить, не нагибаясь под ветвями, отстал.

Тогда Золотинка остановилась почти внезапно с каким-то отчаянным, полуосознанным ощущением непоправимой глупости. Задыхаясь, она обернулась на треск веток. Глупо бежать, сказала сама себе, и в следующий миг задала стрекача — мелькнуло в воображении зрелище: Юлий схватил за шиворот, а маленький загнанный пигалик верещит не тронь меня, я — Золотинка!

Все, что угодно, только не стать посмешищем. Слишком больно далось ей прошлое, слишком мало она в себя верила, чтобы вынести еще и это. Она помчалась с отчаянием в душе и с болью, в ужасе от того, что сама же и натворила.

Ветки трещали то тут, то там, словно Юлий успевал заходить со всех сторон, и Золотинка уразумела, что это она мечется, потеряв голову, а не Юлий. Тогда она заставила себя остановиться; ничего нельзя было расслышать, кроме надрывного биения сердца, которое она долгое время принимала за топот погони. В лесу было глухо и сыро, несмотря на жаркий день, солнце едва пробивало сплетения могучих дубов и сосен. Где-то высоко шумели под ветром верхушки… или это все же шумело в ушах?

Золотинка все еще отдувалась, хотя необходимость в этом, кажется, миновала — все сообразить не могла, что же теперь делать? Даже самые обстоятельные размышления — на сухой валежине, горестно обхватив подбородок, — не добавили ясности.

Ничего как будто не оставалось, как изломать хотенчик в мелкую щепу и распылить его по ветру. Значило ли это, что Золотинка образумилась, вспомнив о деле? Ведь, наверное же, возвратилась она в Слованию не для любовных воркований где-нибудь на укромной поляночке… в красном платье с галунами. Наверное же, не для этого… Да только образумилась она уж больно быстро — сногсшибательно быстро.

Золотинка озадачено чесала голову и ухмылялась, готовая уже и смеяться. Чего же, право, не смеяться, если Юлий жив! Жив… и она нашла его. Золотинка помнила это, несмотря на самые горестные свои вздохи. Оттого в отчаянии ее было нечто деланное, искусственное, словно она нагнетала страсти из приличия, чтобы найти оправдание позорному и необъяснимому бегству.

Черт голову сломит, как теперь быть и что о себе думать.

И все ж таки, как бы там ни было, невозможно уйти, не объяснившись… Но и глянуть в глаза Юлию теперь — немыслимо!.. И, выходит, пора браться за дело: отправляться на поиски дворца и Порывая, то есть сначала Порывая, а через него дворца. А фигли-мигли любовные оставить на долю более удачливых и счастливых.

В сущности… в сущности, Золотинка всегда знала, где-то в глубине души помнила, что счастье ее невозможно, пока не исправлен мир.

И что же, поэтому не возможно совсем?

И потом ведь, подумала она вдруг с пронзительной болью, разве он меня любит? Кого он любит? Зимка — не Золотинка, но и та Золотинка, Ложная Золотинка в красном платье с серебряными галунами — она ведь тоже не я. Не я и не Зимка, нечто совсем другое, третье… И можно ли требовать справедливости там, где катаются по траве? Разве справедливости они ищут, те кто упал в траву, ослабев от неги?.. Можно ли возвратить любовь объяснениями? И кого он должен любить, малыша пигалика?

Взъерошенный, с листьями и мусором в волосах малыш тронул глаза — были они сухи: как оплакать несбывшееся? Несбывшееся, кто скажет, что это такое? На это и слез нету. Только горечь.

Не нужно было сюда и ходить. Да только ее ли это вина, что, поддавшись слабости, она пошла за хотенчиком, заранее понимая, что верная и услужливая палочка-выручалочка не поведет ее к Рукосилу-Могуту, в логово к пауку? Туда, где начало и конец, средоточие власти? Где сходятся нити добра и зла, скрестилось прошлое с будущим… Все остальное, все остальное ведь только следствие… Последовав за хотенчиком, она пыталась уйти от неизбежного, от неизбежного же не укрыться.

Общие соображения не облегчали томительной горечи на душе. Не в силах остановиться на чем-нибудь определенном и ясном, Золотинка мало-помалу склонялась к мысли о какой-нибудь ни к чему не обязывающей проволочке: остаться где-нибудь здесь… подсмотреть… подождать… разведать по окрестностям, потолковать со знающими местных пастухов людьми. В общем, искать подходцев. Образ действий, по правде говоря, менее всего достойный и менее всего свойственный прямодушной, всегда склонной к ясности Золотинке.

К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она ходит по Словании незамеченной? Она уж чувствовала на себе — мурашки по коже шли — всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, что обретается сейчас в некой неведомой пустоте, не явленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь — кто знает когда! — хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.

Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь, возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего — браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.

Остальное лишь проволочки. Гибельные, непростительные проволочки.

— Вот так вот! — молвила она со вздохом, поглаживая за ухом собаку Юлия. Как-то ведь она нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. — Ладно, не убивайся, — сказала собаке Золотинка, — ты здесь и вовсе не причем. — И достала хотенчик.

Куда бы он ни указывал — а известно куда! — Золотинка повернула в другую сторону, упрятала рогульку понадежней и потопала напрямик. На порядочной лесной дороге, где можно было отыскать даже следы телег, пес забежал вперед и потрусил в десятке шагов, оглядываясь. По-хорошему, следовало бы отослать его обратно к Юлию, но Золотинка тянула, смутно ощущая, что когда убежит пес, оборвется тогда последняя связь… и надежда на связь с Юлием.

В глубоком нравственном потрясении Золотинка шагала за собакой и скоро перестала понимать дорогу, словно махнула на все рукой. Разъезженный путь неведомо где и как обратился в тропинку, едва намеченную в непроходимом с виду буреломе. И вдруг за поворотом между подобными колоннам стволами заиграло солнце, открылась большая вырубка, заросшая выше человеческого роста березняком и осинником. Пигалику, впрочем, и эти заросли представлялись чащей и потому совсем неожиданно открылись его глазам строения одинокой заимки.

Длинная поземная изба и расставленные вокруг двора четырехугольной крепостью службы под такими же тесовыми кровлями. Промежутки между глухими стенами построек перекрывал серый от времени тын из высоких кольев.

Собака Юлия, беспокойно оглядываясь, вбежала через открытые ворота на безлюдный заросший травой двор, где стояли возле колодца запряженные лошадью дрожки, и вскочила на крыльцо.

— Сюда? — спросила Золотинка с сомнением, только сейчас сообразив, что чуткий пес имел для нее какое-то свое, невнятное собачье утешение.

Золотинка вздохнула, ибо мысль о бесполезности всяческих утешений снова затронула в ее душе что-то болезненное. Она уж повернулась было уйти — честное слово! — когда изрядно вздрогнула, обнаружив подле себе, в двух шагах, безмолвно и мрачно взирающую овчарку, огромного цепного пса у ворот. Овчарка эта — цепи хватило бы, чтобы растерзать всякого, кто ступил во двор, — поджидала пигалика, крепко расставив ноги и опустив голову.

Но теперь уж невозможно было повернуться спиной! Недоверчивый и какой-то брезгливый взгляд бессердечной от цепной жизни собаки заставил Золотинку устыдиться. Она вошла во двор, открыто пренебрегая предостерегающим урчанием овчарки.

Нигде не видно было человека, в раскрытом настежь овине пусто. Лошадь в дрожках, опустив голову, жевала в подвешенном прямо под морду мешке овес. Так кормят на ходу заезжие, второпях путники. Но здесь, во дворе, не пахло жильем.

И однако у крыльца на маленькой ухоженной грядке росли синие ирисы и золотые шары. Цветы… цветы внушали доверие.

Золотинка поднялась на ступеньку, слишком высокую для пигалика, и едва удержалась на ногах, когда собака Юлия бросилась на нее, пытаясь лизнуть в лицо — в знак благодарности за понятливость.

Легонечко стукнув в дверь, она очутилась в низкой, но просторной горнице с громадной печью сразу у входа и подвесными полками через все помещение. Крошечные оконца оставляли жару и блеск полудня за стенами дома, но все же было достаточно света, чтобы Золотинка оторопело остановилась.

За покрытым скатертью столом посреди горницы сидел Юлий.

А слева, ближе к Золотинке, сторожил ее взглядом острых маленьких глаз на щекастом бритом лице дородный человек, похожий на сельского приказчика или помещика средней руки. Пастух сидел, помещик стоял и, значит, господином тут все ж таки был наряженный пастухом Юлий, а этот, второй, — приказчик. Руку он положил на меч, словно бы невзначай, не особенно, впрочем, настаивая на значении этого воинственного жеста, — широкий короткий меч его на перевязи бычьей кожи, весьма основательное орудие с рукоятью в два перехвата, больше смахивал на тесак мясника, чем на испытанный в сражениях клинок, что опять же наводило на мысль о приказчике. Стрижен он был по-крестьянски, в скобку, а платье господское.

— Спокойнее! — сказал приказчик и, оставив меч, взял Золотинку за шиворот.

Чего она и опасалась с самого начала.

Дородный, словно налитой здоровьем, мужчина, судя по всему (и прежде всего по уверенной цепкой хватке), отличался завидным спокойствием, непонятно только почему он рассчитывал найти ту же добродетель в плюгавом и юрком пигалике.

— Вы душите! — просипела Золотинка.

— Выкладывай все и поживее! — возразил приказчик, встряхнув пленника чуть осторожнее. — А то у меня есть средство!

— Какое? — спросила Золотинка, пользуясь возможностью перевести разговор в спокойное и разумное русло, то есть исполнить главное требование противной стороны.

— Муравейник, — невозмутимо отвечал приказчик.

— Зачем муравейник? — Золотинка, сколько это было возможно в полузадушенном и полуподвешенном положении, покосилась на Юлия, ожидая, может статься, найти в нем сочувствие. Напрасно — Юлий глядел настороженно и внимательно, словно не доверял обоим.

— Зачем ты бежал? — спросил приказчик, отметая вопрос.

— Это все, что вменяется мне в вину?

— А ты еще что-нибудь за собой знаешь?

Юлий и сейчас не вмешивался, хотя, защищаясь первыми попавшимися словами, Золотинка надеялась вовлечь его в разговор. Облокотившись на стол, он подался вперед, но другую руку отставил на колено, сохраняя возможность в любое мгновение откинуться на стул и покинуть собеседников наедине с их взаимными недоразумениями.

— Я сам пришел, зачем же хватать? Это обидно, в конце концов! — сказала Золотинка.

Неожиданный довод — что обидно — подействовал, как ни странно, на хваткого малого, что держал ее за шиворот. Он выпустил ворот, но отступил к двери, имея в виду отрезать пути к бегству — звякнул засов.

— Ладно. Выкладывай. Только живее, времени у меня мало. А у тебя еще меньше. Можешь считать, что у тебя его совсем нету.

Колкие глазки приказчика в припухлых веках ничуть не смягчились, но Золотинка не боялась этого человека. Не научившись еще читать мысли, она, однако, безошибочно чуяла дух настроений и страстей и, конечно же, способна была отличить настоящую угрозу от запугивания — разный у них запах. Сколько бы толстяк ни сердился, она угадывала в глубинах его натуры нечто по-настоящему основательное и неспешное, нечто такое, что всегда удержит этого человека от скоропалительной, не помнящей себя жестокости.

— Послушайте, — сказала она, обращаясь все еще к приказчику, а не к Юлию — так было легче, — вы поймете, почему я бежала… ну, бежал, все равно, вы поймете это, когда узнаете, кто я такая на самом деле. Я не пигалик… Я хочу поговорить с Юлием. Оставьте нас! — решилась она вдруг.

— С каким Юлием? — делано удивился приказчик.

— С тем свинопасом, который сидит за столом, когда вы стоите.

Надо отдать должно верному малому, он сделал что мог, чтобы не выдать смущения. Но это было и все, что ему удалось, возражения замерли у него на устах… промолчал.

Оставив приказчика, Золотинка ступила к столу на середину горницы. Юлий откинулся. Расстегнутый ворот белой рубахи открывал темную от крепкого загара грудь; встрепанные беготней волосы придавали ему дикий, простонародный вид, но этот взгляд… сведенные брови. Что-то больное угадывалось за этим взглядом, загнанная на задворки сознания, но никогда не оставляющая тоска.

— А знаешь, тебе совсем не идет борода, — сказала она с вымученной небрежностью. Но Юлий не откликнулся даже усмешкой.

— Мой хлопец не понимает чужих. Он дурачок, — заметил тот, действительно посторонний, кто наблюдал за свиданием.

Золотинка резко обернулась и снова бросила взгляд на Юлия. Истина забрезжила в ее уме, она ступила ближе, наткнулась взглядом на край стола, который приходился ей немногим ниже подбородка, и вспомнила мимоходом, каким смешным, нестоящим существом представляется она Юлию… да и сама глядит снизу вверх, не ощущая себя ровней.

Юлий поднялся. Прежде она не думала, что он окажется таким большим. Другие люди… что ж, до размеров других людей ей и дела не было — великанский рост Юлия унижал ее ощущением неодолимого расстояния.

— Вы действительно друг Юлия? — беспомощно обернулась она к приказчику. — Могу я говорить все? Я хочу знать, это что, это опять тарабарщина? Да?

Он пожал плечами, как человек, который уклоняется от ответа, но Золотинке довольно было и этого. Она обошла стол, преграждая Юлию путь к выходу и тронула его за руку:

— Юлий! Я — Золотинка! Я и есть Золотинка, заколдованная Золотинка.

Можно было повторить это еще несколько раз — все с тем же успехом. В лице его, где твердо сложенный рот и напряженные у переносицы брови образовали такой знакомый, привычный склад, ничего не изменилось. Помедлив, юноша отнял руку пигалика и сделал попытку миновать его, чтобы покинуть горницу. Мысли Юлия оставались там, где ждала его встревоженная, ничего по-прежнему не ведающая Золотинка — на солнечной полянке.

— Остановите его! — горячечно заговорила Золотинка, обращаясь за помощью к приказчику. — Я действительно Золотинка. Я — волшебница. Если он впал в тарабарщину… не первый раз, однажды я уже вылечила Юлия. Остановите его. Как вас зовут?

— Обрюта, — ответил тот, оказывая ей ровно столько доверия, сколько оправдывали обстоятельства.

Горячечные нотки в голосе пигалика заставили задержаться и Юлия, он вопросительно посмотрел на Обрюту, и тот придержал князя.

— Если вы это сделаете… — начал он не без сомнения.

— Сделаю!

Она снова перехватила Юлия за руку, а он глянул поверх пигалика на Обрюту, пытаясь угадать, что это значит.

— А та, другая? Выходит, не настоящая? — сказал тот с вновь обострившимся недоверием.

— Оборотень Рукосила, — отмахнулась Золотинка. — Это на самом деле Зимка Чепчугова из Колобжега.

— Ага! — неопределенно крякнул Обрюта. Кажется, он выглянул невзначай во двор — скрипнула дверь — и заново задвинул засов.

Юлий, все равно не понимая, уставши от безразличных ему разговоров, нетерпеливо подался к выходу. Придерживая его одной рукой, Золотинка засветила Эфремон, который налился холодным сиреневым сиянием и, наконец, заставил Юлия что-то такое заподозрить, он остановился в ожидании.

К несчастью, Золотинка не знала никакого нарочного заклинания против тарабарщины, ведь недуг этот довольно редок; она надеялась на старый опыт. Она торопилась, пытаясь воссоздать в памяти те сильные, пронзительные ощущения, которые испытывала тогда в Каменце, сжимая юношу в объятиях. Неясно было только, нужно ли обнимать его и сейчас и как это сделать, если, обращенная в пигалика, она едва доставала Юлию до живота?

Наверное, это было бы нелепо. А Золотинка понимала, про себя это точно знала, что чудесное исцеление в Каменце было красиво исполнено. Не только страсть, не только мужество и сила духа решают дело, но красота. Красота и изящество решения, красота исполнения — непостижимая, изменчивая сущность, которая составляет непременное условие всякого подлинного волшебства.

Красивое волшебство, это такое же изначальное, общепринятое понятие, как острое железо, твердый камень, жаркий огонь.

Было все, не хватало красоты, и Золотинка чувствовала это, хотя и пыталась задвинуть опасения неудачи куда-то на задворки сознания — забыть их вовсе. Нужно было сосредоточиться. Сквозь пелену забвения она проникла в прошлое, раз уже испытанное состояние… многократно усиливая побуждение волшебным камнем…

Но Юлий… Наскучив нелепыми ужимками пигалика, Юлий толкнул ее вполне ощутимо. Прикосновения пигалика были ему неприятны, и когда малыш пытался приладиться к бедрам, притязая на объятия, он больше не стал сдерживаться.

Золотинка очнулась, грубо разбуженная в трудном своем забытье.

Обрюта не вмешивался и смотрел сощурившись, похоже, он отказался от всякого собственного суждения до тех пор, пока не будет иметь в руках нечто более осязательное, чем слова.

А нужно было начинать все сначала.

При полном, все более суровом молчании Обрюты она промучалась еще малую долю часа, когда Юлий восстал окончательно и бросил вдруг с недоверчивым нетерпением в голосе:

— Долго еще?! Чего ты хочешь?

Как и тогда, при первой их встрече в Колобжеге, он прекрасно изъяснялся по-словански, понимая, однако, человеческий язык в одну сторону: от себя к людям, но не от людей к себе. И Золотинка, не имея возможности ничего объяснить (на это потребовалось бы много времени и немало изобретательности), не имея возможности подготовить и расположить Юлия к требующему сотрудничества действию, встречала глухую стену сопротивления, перед которой бессилен волшебник, — ибо ясный, вполне сознающий себя разум, состязаясь с волшебством, имеет все основания выйти победителем.

— Отстань, говорю, отвяжись, наконец! Обрюта, разберись с этим… карапузом. Похоже, у него не совсем в порядке с головой, если только речь не идет о чем-то похуже. А я не могу задерживаться, ты знаешь.

Это было крушение.

— Не получается? — вкрадчиво спросил Обрюта. — Вот и я думаю, что не должно получиться. Откуда? Если бы это было возможно, разве та, другая, не сделала бы то же?

— Да ведь она оборотень! — огрызнулась Золотинка.

— А вы, простите?

— И какая другая? Какая другая? — продолжала она, теряя самообладание. — Я одна! Какая еще? Золотинка вообще одна.

— И я так думаю, — многозначительно пробормотал покладистый малый.

— Я ухожу, Обрюта, всё. Я рассказал. А ты поступай, как знаешь. — Юлий показал глазами, что и кто стоит за его безличными высказываниями — пигалик.

— Сейчас, мой мальчик, я с тобой, — отвечал Обрюта, не спуская глаз с пигалика.

— Постойте! — вскричала Золотинка, едва не плача. — Вы мне не верите! Я вижу!

Пронзительный крик задержал юношу на пороге. Он прихватил губы зубами — сердито и досадливо. Он злился. Он, может быть, почитал задержку умышленной уловкой, сейчас вот сообразив, что все метания пигалика, который сначала бежал сломя голову, а потом сам явился на заимку, имеют единственную цель отвлечь его от брошенной без помощи в лесу возлюбленной.

— Вы мне не верите! — говорила Золотинка в лихорадке.

— Да что за разговор: верим — не верим! Не то, сударь, не то… позвольте все же называть вас сударь, — поморщился Обрюта. — Допустим, я верю, сударь. Но обстоятельства, увы, обстоятельства против вас. По правде говоря, нет ни единого свидетельства в вашу пользу.

— Ладно! Только для вас! Глядите! — Она выхватила из-под куртки хотенчик, и Юлий тотчас насторожился, глаза расширились.

— Чтобы вы знали, чтобы Юлий знал. Мне это важно, потому что мы должны быть вместе и ни в коем случае не друг против друга. Иначе зачем тогда всё? Это хотенчик, — бессвязно продолжала она, но слушатели, то есть Обрюта, как слушатель, и Юлий, как очевидец, иначе не скажешь, не ожидали от нее особой последовательности поступков и красоты слога. — Это хотенчик, — повторила она. — Он помог мне разыскать Юлия.

— Дальше, — мотнул головой Обрюта, отметая пустословие.

А Юлий зачарованно потянулся рукой, чтобы тронуть столь памятный ему предмет. В эту протянутую руку она и вложила свою надежду.

— Волшебная палочка, хотенчик. Она меня сюда привела. Увидим, куда хотенчик поведет Юлия, и тогда судите.

— Полагаю, что к вам, сударыня! — невольно поменяв сударя на сударыню, отступил Обрюта. Но сумрачное выражение лица вполне уравновешивало скромную уступку.

Юлий стиснул хотенчик. И первый раз, кажется, посмотрел на пигалика с настоящим желанием понять и постичь.

— Это я знаю, — сказал он. — Это волшебная палочка-водительница Золотинки. Но не та, что сейчас у нее в руках. Другая. Прежнюю она потеряла еще в горах. Откуда это у тебя?

— Не важно, не важно! — возразила Золотинка, словно Юлий мог ее понимать. — Это другой хотенчик. Я могу их и десять запустить, хотя надо расплачиваться. За каждое волшебство надо расплачиваться. Но не важно. Пусти его.

Юлий и без пигалика знал, что нужно пустить хотенчика. Угадывая значение опыта, он тревожно посмотрел на рогульку.

— По правде говоря, сударыня, — осторожно заметил Обрюта, — если уж выбирать из двух, я предпочитаю вас. Хотя ту, еще и не видел. Я вообще люблю малышей.

— О! — засмеялась Золотинка в лихорадке. — Хотенчика не проведешь красным платьем с галунами. Он выбирает душу.

Непонятно почему скривившись — как от горькой пилюли, — Юлий подкинул рогульку под потолок.

Обвиснув неряшливой привязью, хотенчик неуверенно закачался. Не выказывал он никакой резвости, не бросился стремглав к пигалику. И тут мелькнуло у Золотинки догадка, что трудно было иного и ожидать. Но прежде еще, чем успела она утвердиться в этом утешительном соображении, хотенчик, вяло вильнув, поплыл мимо онемевшего малыша.

И легонечко тюкнул в оконце.

Тогда Золотинка перестала понимать что бы то ни было вообще. Сердце испуганно билось.

А щекастый, толстокожий малый насмешливо хмыкнул.

— Что у вас там за окном? — пролепетала Золотинка, едва владея голосом.

— Свинарник, сударь! — ответствовал Обрюта. — Он пустой.

— А дальше? — продолжала нести околесицу Золотинка.

— Лес.

— А потом?

— В лесу все равно свиньи, — вздохнул Обрюта.

Дальше Золотинка уж не решилась продолжать эту игру, но Обрюта и сам был малый не промах.

— А кроме свиней поджидает сейчас Юлия слованская государыня Золотинка. А еще дальше большое село Безуглянки, там поджидают государевы ратные люди. Они рыщут по всей округе, отыскивая пропавшую государыню.

— Я что-то не понимаю, — пробормотала Золотинка.

— Признание это делает вам честь, сударь! — бесстрастно отметил Обрюта.

Вдруг Юлий, словно очнувшись, порывисто кинулся к двери и рванул запор.

— Стереги пигалика! — бросил он на пороге и выскочил во двор.

— Придется, сударь, потолковать! — быстро сказал Обрюта, придерживая пигалика на месте, и устремился за князем.

Низкая широкая дверь осталась открыта, и Золотинка слышала Обрюту, который говорил «я сейчас за тобой, мой мальчик! Постой!» Юлий вскочил в дрожки. Обрюта однако не мог оставить пигалика одного, метнулся опять к крыльцу и остановился.

А Золотинка, потрясенная необъяснимым предательством хотенчика, медлительно приблизилась к окну. Рогулька настойчиво постукивала о пыльную слюду и неровный свинцовый переплет. Золотинка уж протянула руку, чтобы избавить хотенчика от бесполезных треволнений, когда передумала, прохваченная новыми сомнениями.

Не касаясь зависшего в воздухе хотенчика, она засветила Эфремон и провела им поверх палочки. Хотенчик вздрогнул и обвалился на пол замертво, как всякая другая деревяшка.

Свалился в обморок или, можно сказать, во внезапный обморочный сон. Желание Юлия заснуло в нем до нового пробуждения, которое зависело уже от волшебницы. Она торопливо замотала охвостье и спрятала палку под куртку. Тут как раз и заскочил в горницу несчастный от бездны хлопот Обрюта.

— Послушайте, маленький сударь, — заговорил он с ходу, — давайте по-хорошему. Придется во всем разбираться. Поэтому я свяжу вас до возвращения.

— Это бесполезно, — сухо возразила Золотинка. — Я умею развязывать узлы.

— Ничего, найдем управу, — не смутился Обрюта.

— Если вы действительно друг Юлия, вы должны были слышать такое имя: Поплева, — сказала она, отступая. Одни только быстро, словно бы злобно брошенные слова удерживали их еще от действительной схватки.

Обрюта мгновение колебался.

— Поплева — названный отец Золотинки и мой добрый товарищ. Зимой он ходил в столицу…

Недоговоренное означало: и имел тайное свидание с государыней. Имел тайное свидание и что, не понял?

— Где он сейчас?

— Вы много от меня хотите, сударь, — возразил Обрюта.

— Я хочу видеть Поплеву. Все станет ясно после нескольких слов.

— Несомненно. Несомненно. Я понимаю. Вы хотите видеть Поплеву. Вероятно потому, что он очень далеко.

— Но где же он? Мне нужно его видеть! — возразила Золотинка. — Где Поплева сейчас?

— Дайте-ка лучше камешек. Что на руке, что светится. — Ступивши ближе, Обрюта выдвинул меч из ножен. Бдительный взгляд его не сулил ничего хорошего.

Через открытую на солнце дверь доносился, затихая, топот копыт и визг колес, это выкатился из ворот Юлий.

— Дайте камешек по-хорошему, — предупредил Обрюта. — Я, пожалуй, верну его, как только сумеем договориться. Дайте камешек и я устрою вам свидание с Поплевой. Постараюсь устроить.

— Простите, Обрюта! — возразила еще раз Золотинка. Некогда уж было размазывать. Она подняла Эфремон в лицо противнику — мгновенная, как молния, вспышка обожгла глаза. А Золотинка (вовремя зажмурившись) бросилась мимо застывшего в мучительном ослеплении человека. Она выбежала во двор — вскочил цепной пес, увернулась от какого-то парня с дубиной — в ворота — и в заросли.

Только ее и видели.

Когда Обрюта очухался и стал различать вокруг себя встревоженные лица, он успокоил работников, заверив, что они поступили правильно, отказавшись от погони за пигаликом, как дела безнадежного и небезопасного.

Сказать начистоту, Обрюта почувствовал облегчение, когда выяснилось, что неодолимые обстоятельства мешают ему заняться пигаликом и его россказнями. Не особенно сожалел он и о сиреневом камешке, который чудом только (полагал Обрюта) не попал ему в руки, ибо в противном случае пришлось бы ломать голову еще и над камешком.

А голова у Обрюты и без того болела. Пустившись в лес вдогонку за Юлием, — поспешной такой, недостойной положительного человека рысцой — Обрюта перебирал в уме оставшиеся на его совести заботы. После того, как две из них, как сказано, скоропостижно разрешились (камешек ускользнул, а пигалик убежал), оставалось малым счетом четыре или пять. Великая слованская государыня озаботила Обрюту сразу двумя задачами, одна из них состояла в том, чтобы достойно государыню приветить, вторая, чтобы незамедлительно ее сплавить. Нужно было подумать о безопасности Юлия — дума эта не выходила из головы Обрюты! — приискивать князю новое убежище, притом, что широкое распространение хотенчиков в среде всякого рода проходимцев делало простую перемену места мерой недостаточной и, может быть, запоздалой.

Далее маячили в голове изрядно запыхавшегося от бега, облитого потом Обрюты рыщущие по всей округе в поисках пропавшей государыни разъезды, сенокос, охромевшая кобыла Звездочка, жена и простывший обед, наконец, воспаленное горлышко младшенькой — Любавушки. И уж совсем в отдалении, в некой покрытой целомудренной пеленой дали мерещились ему дыба, кнут и прочие принадлежности столичных застенков. Столичные застенки однако, как бы там ни было, не принадлежали к числу первоочередных забот и потому Обрюта, как мудрый и уравновешенный человек, привыкший во всяком деле к последовательности, старался по возможности исключить и дыбу, и кнут из круга ближайших помыслов.

Яркое платье великой государыни Золотинки он приметил в тени дубов еще за сотню шагов и ужаснулся — багряная отметина, если верить Юлию, вертелась возле свиней уже третий день.

Задыхаясь от быстрого шага, Обрюта заторопился представиться, но прежде первого слова еще успел сообразить и почувствовать, что тут у них происходит. Растревоженная и как-то нетерпеливо раздосадованная государыня напрасно пыталась добиться от любимого сколько-нибудь внятных объяснений, повторные поцелуи нисколько ее не утешали. Не уверенный в себе и виноватый от невозможности успокоить женщину, Юлий откровенно обрадовался Обрюте; нуждалась в посреднике и Золотинка. Обрюте позволили говорить. В двух словах растолковал он свои отношения с Юлием, изложил свою часть происшествия, как видел он его и понял, после чего без задержки перешел к делу:

— Государыня, — заявил Обрюта, сопровождая обращение новым поклоном. Верно, он был не особенно ловок, стриженный в скобку деревенский увалень, но нечесаная Лжезолотинка в помятом, далеко не свежем платье склонна была к снисхождению. — Вся страна встревожена вашим исчезновением. Полагаю, что встревожена, хотя, ясное дело, не могу утверждать это наверное. Не может такого быть, чтобы не была встревожена. Посланные в поисках пропавшей государыни дозоры уже бесчинствуют в деревнях и селах. Так что страна встревожена. Умоляю вас, государыня, ради вашей же безопасности немедленно возвращаться в столицу. Если люди нынешнего государя найдут вас в лесу с Юлием, полагаю никакие объяснения уже не помогут. Вы в смертельной опасности. Спасение вижу одно: заново потеряться, а потом найтись где-нибудь подальше от моего имения. У нас тут, в Безуглянках, наслышаны о постигших вас дорожных превратностях, я думаю вы сумеете оправдаться… — Она сердито дернулась, но Обрюта, вполне понимая преимущества своего положения, не обращал внимания на эти бабские штучки. — Сумеете оправдаться, если там, в столице, возникнет необходимость оправдываться. В Камарицком лесу можно блуждать неделями. Не вы первая, государыня. — Добравшись до конца, Обрюта перевел дух.

Однако великая государыня не считала вопрос исчерпанным.

— Так кто же этот пигалик? Вы ничего не добились? — Она придержала Юлия, который, скучая непонятным ему разговором, пытался выказать свои чувства.

Обрюта безропотно повторил все, что считал важным. В деревне он слыл человеком честным и потому, не желая ронять себя, позаботился о том, чтобы повторный рассказ не расходился с первоначальным сообщением. А поскольку в первоначальном сообщении по вынужденной его краткости пришлось-таки опустить кое-какие невероятные и не заслуживающие внимания подробности, вроде того, что беглый заморыш называл себя Золотинкой, то Обрюта не стал вносить противоречий в гладкое повествование и на этот раз.

— И все? — спросила Лжезолотинка с укором. Карие глаза красавицы заставили Обрюту струхнуть. Он боялся красавиц.

— Все, — истово сказал он. — Не считая мелкого глупого вранья, о котором порядочному человеку и поминать совестно. Избавьте меня, государыня, от подробностей.

Глубокомысленный тон Обрюты заставил Лжезолотинку смутиться.

— Ничего не понимаю, — сказала она некоторое время спустя.

— Да, вот и пигалик то же самое говорил, — скромно подтвердил Обрюта и прикусил язык, ибо внезапный взгляд государыни свидетельствовал о вновь пробудившихся сомнениях: верно, взошло ей на ум подозрение, что она не успела до сих пор оценить старого дядьку Юлия.

Обрюта поспешил состроить самую скучную и безразличную рожу.

— Вылечить тяжелый недуг Юлия, — медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, — не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная, что говорить.

Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.

— И у него, значит, был хотенчик? — внезапно спросила Лжезолотинка.

— Был.

— Чем же вы можете это объяснить? Откуда?

— Я думаю, это заговор, — отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.

Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же пересказала еще в известных пределах предыдущее столкновение с тем же пигаликом в корчме и, не добившись более от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.

Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его к жене.

Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука — они сознавали это… И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.

Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и не способна к нищете…

Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она не имела духа на лишние жесты. Просто она достала хотенчик и со слезами на щеках, изломала его, надсаживая ногти, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Лжезолотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… и еще раз смахнул, щепки липли к щекам… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось все глуше, чем больше Золотинка рыдала.

Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:

— Не ду-думайте, — прорыдала она. — Я сделаю все…

— Стерва, — задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.

— Тошно мне, пусто. Пусто в груди, — глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.

— Вот и я говорю, — подтвердил Обрюта, кивая, — стерва! — Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: — Задушить мало!

С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею.

Ближайшая задача состояла теперь в том, чтобы втолковать Юлию необходимость перемен. Впрочем, тут Обрюта (как и во всех остальных случаях) полагался не на слова, а на дело. Нужно было взять Юлия за руку и отвести его вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья, где Обрюта рассчитывал устроить мальчику новое убежище, не более надежное, может быть, но новое. За всеми прочими волнениями Обрюта не забыл просчитать и это путешествие — к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад по дошедшим до Обрюты слухам нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. За семь лет, конечно, многое могло перемениться, может статься, отшельник послушника уже нашел, а, может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели. В этом прискорбном случае, прикидывал Обрюта, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.

Обрюта, надо сказать, не любил медлить, когда речь шла о жизни и смерти — благо это бывало все же не каждый день. Имея в виду выйти в путь незамедлительно, до наступления темноты, он оставил Юлия на несколько часов, чтобы собраться в дорогу, отдать распоряжения насчет уборки сена, хромой кобылы Звездочки, красного горлышка Любавы и под тяжкие вздохи жены выхлебать полную миску простывшего супа.

Роковая ошибка Обрюты состояла однако в том, что он просчитался в количестве обступивших его забот и пропустил самую насущную. Возвратившись в лес ближе к вечеру — в высоких кожаных сапогах и с припухлой котомкой за плечами, — он не нашел Юлия.

Прежнее растительное существование было уже невозможно для Юлия. Нельзя было жить день ото дня в глуши лесов, не ведая ничего, кроме птиц и зверей. Но это значило, что Юлий не знал больше, как жить вообще, потому что возвращение в мир было так же невозможно, как невозможно было оставаться на прежнем.

Тогда он ушел. Загнал свиней в загородку, напился, положил в сумку нож и направился к северу, рассчитывая выбраться из Камарицкого леса на просторы равнины. Напоследок подумал он еще оставить Обрюте весточку, но, верно, и то уже само по себе, что свиньи собраны среди бела дня и в загородке, должно было объяснить Обрюте, что пастух ушел сам, по своей доброй воле, а не захвачен людьми Рукосила. А сверх того Юлию и сказать было нечего.

Где-то там, на север и на восток, куда Юлий держал путь, лежала Медня, маленький городок под Толпенем, который навсегда лишился доброго имени, давши название приснопамятной битве, тому самому несчастному побоищу, что разом перечеркнуло затянувшееся благополучие страны. Говорили битва под Медней и просто «Медня», слово это означало позор, поругание и страх. «Медня» раскроила время на две неравные части, из которых прошлая была жизнью, но как бы не бывшей, похожей на сновидение, а нынешняя стала действительностью, грубой и несомненной явью, но не жизнью — существованием.

Из-под Медни Юлия вынес названный Золотинкин отец Поплева. Первые дни они укрывались в лесу, до тех пор, пока Юлий не оправился настолько, что смог указать Поплеве имение Обрюты, до которого они и тащились по забитым беженцами и миродерами дорогам почти неделю. Когда Юлий стал приходить в себя, заботами Обрюты, а более того волшебными навыками Поплевы совсем уже было поднялся на ноги, двое обескураженных мужчин, Обрюта с Поплевой, явились к нему, подавленные и смущенные, чтобы подготовить к дурному известию. Они долго размазывали и вздыхали, ввергая Юлия в горячку болезненных ожиданий, а потом, как обухом огрели по голове: Золотинка венчалась с Лжевидохиным. Не меняясь в лице, Юлий выслушал это известие до конца и перестал понимать людей. Наверное, нужно было кричать, а он молчал, молчал так упорно и страшно, что оглох душою. Старая болезнь возвратилась.

Прошло несколько месяцев и настала зима, Поплева покинул Юлия, многозначительно распрощавшись. Остался один Обрюта, а что сталось с Поплевой, Юлий так никогда и не узнал, хотя и уяснил себе по выражению лица старого своего друга и воспитателя, по общему успокоительному ладу речи, что ничего страшного и непредвиденного с Поплевой не случилось. Просто ушел, намаявшись нянчиться с бывшим зятем своей бывшей дочери. Возможно, так.

И Юлий забыл Поплеву. Оставшись один — глухота его и означала одиночество — он привык забывать людей; лица их пребывали в сознании неким необязательным напоминанием о прежде бывшем, лишенной определенного чувства отметкой. Переломанная память его срасталась и заживала, но грубые рубцы лишали впечатления памяти полноты и яркости красок. Кажется, он забыл тогда и Золотинку. Все, что болело и мучило, что сводило с ума, отодвинулось как будто и стерлось, осталось совсем немного — глубже всего запрятанное. Остался тот славный «мальчишка», товарищ по сомнительному приключению в Колобжеге, которого Юлий всегда помнил, какой бы стороной ни обернулась потом к нему волшебница Золотинка.

Внезапное возвращение ее, три дня беспробудного счастья перевернули Юлия и разрушили его зыбкий покой. Теперь он бежал — невозможно было оставаться на месте.

И нужно было к тому же помнить об Обрюте, о той смертельной опасности, которой Юлий подвергал всякого, кто давал ему кров и убежище. Вместе с покоем развеялась вера в безвестность, если нашла Юлия Золотинка, нашел, преследуя Золотинку пигалик, найдут и другие. Можно ли было еще спасти Обрюту поспешным, без предупреждения бегством, Юлий не понимал, но, в общем, склонялся к тому, что в положении Обрюты, если дело дойдет до кнута и дыбы, самое лучшее ничего не знать.

…А мысль о самоубийстве, как способе разрешить немыслимые противоречия чувств, избавить от забот и ответственности всех посвященных в тайну пропавшего князя, такая мысль и не входила ему в голову. Прежняя растительная жизнь была невозможна, смерть не манила его своей убийственной пустотой, поэтому Юлий (точно также как отверженная его супруга Нута когда-то!) и выбрал третье — исчезновение.

Несчастное положение страны не сказывалось как будто на столице, ближе к Толпеню приметы нищеты и разрухи мало-помалу терялись. Там, где недавно еще чернели безобразными ранами сгоревшие села и предместья, тянулись расчищенные, приведенные в чинное состояние пустыри, рядами торчали вместо прежних печных труб и закоптелых стен полузасохшие саженцы. На дорогах дробили щебень и засыпали ямы закованные в цепи преступники, мосты белели новыми каменными и деревянными латками.

Самый город как будто бы обновился и сбросил с себя стародавние ризы; кто не бывал в столице года два, сняв шапку на шпили далеких церквей, вдруг с изумлением замирал, не узнавая город сорока сороков. Потом крестьянин, купец или странствующий подмастерье плевался, распознав подмену, и словно нехотя уже, без сердечного чувства завершал колесное знамение. Толпень лишился стен и распоясался — как беспутный чужеземец, немчура поганая.

Стены разрушил еще Юлий, но люди как-то не помнили об этом, город без стен представлялся приметой нового царствования, все переменившего и опрокинувшего. Тысячи оборванных людей по внешним пределам Толпеня рыли вместо величественных белокаменных стен гнилые, грязные рвы, строили затворы и проводили канавы, чтобы затопить рвы водой Серебрянки и Белой.

Город казался сыт и умиротворен. Пылили дороги на подступах к столице, на выгонах пестрели стада, не пустела река, усеянная распущенными парусами, тесно было на пристанях среди завалов бочек, мешков и коробов, и на торгах полно товаров. Бесконечными улицами и переулками тянулись развалы снеди и всяких ремесленных поделок, грудами белели новые грабли, кадки, липовые лопаты, на возах высились умопомрачительные горы лаптей, неприступными кручами стояли горшки и уже прямо на земле, за нехваткой места в рядах, в обворожительном изобилии ждали своего часа раскрашенные куклы, лошадки, свистульки, возле которых вздыхали огорченные дети.

Надо сказать, продавцов было больше, чем покупателей. Все продавали, непонятно кто покупал. Один мужик продавал новую, белую еще совсем телегу, а другой рядом не старую, крепкую лошадь, в удобной близости от них стоял третий с хомутом в руках, а далее вся конская упряжь, пустые лубяные короба, калачи и репа — чего казалось бы проще: запрягай, наваливай, да езжай! И однако же, не находилось ловкача, который догадался бы увенчать расписным хомутом столь очевидное и беспроигрышное предприятие. Все оставались при своих, не замечая друг друга.

И притом однако на узких улицах Толпеня не слонялись бродяги, не выставляли на показ жуткие язвы нищие, не дремал на теплой земле замурзанный оборванец. Не то, чтобы их совсем не было, — бездомные и попрошайки знали место, отеческая рука, что чувствовалась повсюду в столице, водворила всякую тварь по принадлежности: оборванные, истощенные люди передвигались толпами под охраной вооруженных бердышами сытых стражников. А те, кто не мог исполнять свои повинности строем, звенели ножными кандалами, и этот опознавательный знак, избавляя верноподданного обывателя от сомнений и путаницы, позволял ему не принимать кандальников во внимание, как явление, исключенное из действительности.

Впрочем, обыватель и без того, без всяких назойливых намеков, не имел ни малейшей охоты умничать. На улицах столицы было пристойно и чинно. Даже коробейники, продавцы сбитня и пирогов поубавили пыл, изъясняя достоинства своего товара. Отчетливо и невозбранно разносились лишь крики глашатаев, которые доводили до общего сведения очередные государевы указы. И, что примечательно, народ охотнее откликался на глашатаев, чем на продавцов пышек, — те орали в одиночестве, тогда как самодовольные голоса барабанщиков неизменно собирали сосредоточенные, молчаливо внимающие толпы. Люди слушали, стараясь не выдавать удивления, редко-редко кто выскажется от себя, да и то лишь в том смысле, что «все ничего, да как бы хуже не было».

Поразительно, что этот невидный как будто бы, невзрачный довод — «как бы хуже не было» — служил одной из опор общенародного согласия, на котором держалась власть великого государя Могута. Ни одна власть ведь не держится только на страхе. Власть Могута, первого великого государя из рода Могутов, который по непроверенным слухам был некогда Рукосилом, известным в Словании вельможей, эта самодержавная власть держалась не на одном страхе, но на молчаливой поддержке разоренной, сожженной и разграбленной страны. Страна вздыхала втайне о золотом времени Шереметов, но не видела замены Могуту.

И потом, от Могута ожидали чудес. Никто никогда не ожидал чудес от Шереметов, поэтому, пользуясь спокойной и сытой жизнью при долгом царствовании князей из рода Шереметов, народ не особенно своих князей почитал, разве что благодушно терпел. В Могута верили. Ограбленные, лишенные крова и средств к существованию люди должны же были во что-то верить, они верили в справедливость, то есть в некое равновесие добра и зла. Они полагали, что самый размах Могутовых преступлений предполагает некое искупление: когда уж Могут столько порушил, надо дать ему время чего-нибудь и создать. Безгласные жертвы чужого преступления, люди чувствовали себя соучастниками преступника.

Многое было дико в этой власти, все приходилось перестраиваться, и люди находили утешение, они испытывали известную гордость, обнаруживая у себя способность к гибкому и широкому мышлению, к новому мышлению — то есть способность освоить и оправдать всякие новые неудобства.

Кто мог представить, что великий государь Могут доберется до луны и до звезд? Когда глашатаи объявили в столице, что отныне от захода солнца и до рассвета запрещается выходить из домов, открывать двери и выглядывать в окна, горожане только озадаченно переглядывались; острые языки окрестили новый указ великим запретом на луну и звезды.

Необъяснимое легкомыслие толпеничей можно оправдать только тем обстоятельством, что кликавшие указ бирючи ничего не могли добавить к невразумительным наставлениям приказа. Между тем множество склонного к ночным похождениям народа: пьяницы-полуночники, воры и влюбленные — скоро убедились, что Могут зря слов на ветер не бросает.

Один только день с утра до вечера кричали бирючи-глашатаи «повелеваем», и это была единственная угроза ослушникам, до которой снизошел государь. Мало кто тогда умел распознать угрозу, заключенную в одном-единственном слове. Словане и толпеничи, в частности, привыкли при Шереметах к многословным разъяснениям и уговорам и по давности застарелой привычки считали уговоры обязанностью властей и своим неотъемлемым правом. Они жестоко ошиблись, Могут быстро показал им, что время уговоров кончилось.

Бирючи ушли с площадей и взошла луна, но ночная стража не появилась, остались не заперты против обыкновения ночные рогатки и цепи. Горожане, недоумевая, поглядывали из окон и осторожно переговаривались с соседями. Иные же, осмелев, отпирали двери, чтобы высунуться через порог, так что в ночь после указа на залитых кладбищенским светом луны улицах Толпеня отмечалось необыкновенное многолюдье. В пропитанном вонью большого города воздухе веяло даже нечто праздничное, словно Великий Могут по недомыслию, нечаянно подарил толпеничам ночь необыкновенных ощущений.

Обремененные семейством и заботами, положительные горожане скоро наскучили луною, позакрывали двери и ставни, потушили огни и, благодушно посмеиваясь над собственной отчаянной любознательностью, забирались в постели, а молодежь все не расходилась. Разносились во тьме песни и смех, случайный выкрик и визг, а там — слышались тихие уговоры парней.

И верно, все начали забывать, зачем они колобродят во тьме, когда привольный покой ночи разодрал нечеловеческий, животный вопль ужаса. Крик уже не смолкал; рев, вопли и вот — надсадный топот, узкими кривыми закоулками в непостижимой толчее призрачных теней и мутного света неслись сломя голову люди, выкрикивали что-то несусветное, увлекая за собой и тех, кто пытался сохранить самообладание.

Говорили потом, что никто не спасся, жертвы считали сотнями, но это было, конечно, преувеличение. Больше всех городили горы погибших те, кто сам ничего не видел. Беда-то как раз в том и состояла, что разбуженные жуткими воплями, топотом и судорожным стуком в дверь горожане не смели открывать никому чужому, а потому часто не узнавали и своих. Перед крепко запертыми дверями хозяйничали во мраке едулопы.

Все было забрызгано по утру запекшейся темной кровью, всюду багровые пятна: в пересохшей грязи мостовых, на стенах… залито кровью крыльцо и на двери следы окровавленных рук. С тоскою выглядывая между ставнями, обыватели видели перед домом растерзанные останки чьих-то сыновей и дочерей — нельзя было распознать чьих: лица съедены, зияя оглоданной костью, суставы вывернуты, содраны одежды, распорот живот и грудь. Повсюду находили раздробленные кости, чудовищно обезображенные головы с разбитым, чтобы добраться до мозга, черепом… Трудно было и похоронить с честью, собравши в один гроб подходящие друг к другу останки.

Рассказывали про парня, который затиснулся в щель между домами, так что там и окоченел к утру, его нашли полумертвым, без памяти. Другой жуткий случай обошел весь город: отец тянул дочь из лап едулопа в дом, девушка захлебнулась криком и захрипела, растерзанная, но отец, могучий верзила, не отдавал тело, тащил через порог, надрываясь, пока не втащил в дом и зверя. Мерзкая гадина выгрызла все живое: погибли отец, мать и трое детей, обитавший на чердаке постоялец выбросился из окна и сломал ногу — он тоже не ушел, и только немощная старушка, бабка хозяина, лежала в постели, не имея сил подняться, и умерла в ту же ночь своей смертью.

Власти насчитывали по городу до шестидесяти погибших, опознано было шестнадцать трупов. Десятка два числились среди искусанных, двое сошли с ума, один заболел бешенством и начал кусаться сам, а весь город, пятьдесят с лишком тысяч обложенных налогами очагов, смело можно было писать в разряд перепуганных. Горожане притихли, как пришибленные, с горечью сознавая, что погибшие сыновья и дочери виноваты сами, не послушав внятного предостережения бирючей.

С рассветом едулопы возвратились в Кутафью башню и были там заперты до темна. Великий Могут, как бы там ни было, избавил подданных от лицезрения мерзких тварей, но вовсе держать их сиднем оказалось нельзя, потому что жиреющие от безделья, неподвижности и тесноты твари бесились и кидались друг на друга. Так что заведено было выпускать мерзость по ночам, и когда люди привыкли, что от заката и до рассвета, исключая праздничные ночи и ночь с субботы на воскресенье, безраздельно хозяйничают едулопы, когда установился порядок, никто особенно не жаловался уже на неудобства.

Со временем обнаружились скрытые, не видные поначалу преимущества нового порядка вещей. По всей столице и пригородам, куда только едулопы успевали затемно сбегать, чтобы непременно возвратиться к рассвету в свое вонючее, как зверинец, логово, в Кутафью башню, — по всем этим местам, по столичной области, прекратились ночные разбои и грабежи. Можно было вывесить на придорожное дерево кафтан и найти его поутру невредимым. Исчезли бродяги — как вымело. Поредели понемногу и вывелись бездомные собаки — к раздолью расплодившихся взамен того котов. Меньше стало и падали на дорогах — едулопы все подбирали вчистую. Что плохо — а если плохо, то плохо, народ так и говорил, что плохо! — кровожадные твари вчистую разоряли курятники, подбирались к хлевам и конюшням, так что и двойные запоры не помогали.

Раз оглушенные, люди умели утешиться, имелись у них для того запасы вековой мудрости: сила солому ломит, плетью обуха не перешибешь и, что особенно важно, выше лба уши не растут. Словом, не мы первые, не мы последние.

Нужно было жить, и вековые навыки были тут как нельзя кстати.

Словане привыкли почитать своих князей и по этой привычке почитали на престоле Могута. Впрочем, в глубине души, наедине с собой и втайне, многие, может быть, догадывались, что от почитания этого не осталось бы ничего на другой день, стоило бы удаче и счастью оставить нового слованского государя. Невозможно было только представить, чтобы то и другое — удача и счастье, действительно его оставили. В этом-то и загвоздка.

Так что слованам, по правде говоря, приходилось туго: нужно было насиловать натуру, чтобы уважать и почитать великого государя Могута. Не то, чтобы они ожидали в своих отношениях с властью взаимности, — так далеко упования слован и не простирались, но хотелось ведь все ж таки, по совести говоря, известной пристойности отношений.

Словане, к примеру, — освященное обычаем право! — привыкли, что в обмен на любовь подданных великие князья не забывали предъявить народу и самый предмет любви, чтобы народное почитание не оказалось бесплодным. Великие государи и государыни, их отпрыски и ближайшие родственники являлись перед толпой по большим праздникам, да и без праздников тоже; жизнь слованских князей если и не протекала на глазах у народа, то носила все же доступный обозрению характер: князья выносили на площадь своих первенцев, извлекая их для убедительности из пеленок, а народ, представители сословий, заполнял по годовым праздникам великокняжеские дворцы, мешаясь там с первыми вельможами и дворянами.

Все поменялось при Могуте. Никто не брал на себя смелость сказать, что видел великого князя воочию, и оттого народные чувства, лишенные опоры в наглядности, приобретали довольно-таки смутный, чтобы не сказать воображаемый характер.

Примечательно, что великая княгиня Золотинка, вдова великого государя Юлия, цепляясь за оскверненный престол, не много потеряла в народном мнении. Скорее наоборот — что вовсе уж походило на небывальщину! — народ как будто бы испытывал к государыне признательность за то, что она возвратилась. Не слышно было, чтобы люди ставили княгине в вину предательство и забвение погибшего в битве мужа. Быть может, — если искать тут разумное зерно — великую княгиню Золотинку за то именно и признали, что она представляла в общественном мнении осколок золотого времени Шереметов, соединяла собой прошлое и настоящее.

Народ был тут, как видно, действительно справедлив — по самому подлинному, не показному чувству: прощая предательство себе, он прощал его и княгине.

Расставшись с Юлием, Зимка заблудилась, не только потому, что рассчитывала заблудиться — расчеты не держались в ее победной головушке, но и по полному разладу чувств прежде всего, разладу, который вовсе не обостряет способность определяться в пространстве. Когда же проголодалась и измучалась в суровом мрачном лесу, с необоримым отчаянием в душе пожалела вдруг, что не осталась с Юлием, чтобы бежать с ним куда глаза глядят. За море, где, уж конечно бы, свергнутый с престола законный слованский государь нашел бы приют и покровителей.

На счастье, это было уже невозможно — остаться, ибо Зимка повернула бы тотчас, когда бы только знала, где искать теперь Юлия, а ничего доброго этот сердечный порыв ей, по видимости, не сулил… Тогда как мысль о возвращении в Толпень угнетала ее до горьких, бессильных слез.

Она подвернула ногу, уколола палец, вконец изорвала платье и туфли, ночью от Зимки убежал конь, испуганный волчьим воем; она натерпелась страху; искусанные комарами, лицо и руки, лодыжки под обтрепанным подолом распухли. Голодная, истерзанная душою Лжезолотинка вышла к полудню на собиравших грибы баб и спустя несколько часов очутилась на дворе сложенного толстыми бревнами замка перед испуганно квохчущими хозяевами, где и позволила себе заслуженный обморок.

Действительно больная, несчастная от страха перед Могутом, Лжезолотинка слегла и, окруженная суетливым, несколько испуганным даже уходом, который вовсе не способствовал скорому излечению, провалялась в постели дня два или три — сколько смогла вынести неподвижность, а потом неделю еще набиралась сил. И еще через три дня медлительного, осторожного путешествия в окружении десятков дворян она вступила на палубу большого парома против Дубинецких ворот — на том берегу Белой высились на скале неприступные стены кремля и расстилался обширный низменный город; по всему берегу тянулись заставленные судами пристани.

Улицы Толпеня были запружены взбудораженным народом, люди кричали «слава!» и бежали по обеим сторонам кареты с опасностью попасть под плетку конных дворян. Привычная горячность толпеничей мало утешала Зимку в ее подавленном и смутном состоянии духа; она улыбалась и кусала губы, переходя от приятной уверенности, что ничего, в сущности, не переменилось, к глухой досаде. «Дурачье!» — бормотала Зимка, начиная злиться. В преддверии встречи с хозяином она испытывала потребность раствориться в безвестности, чрезмерные отличия раздражали ее, словно она имела еще надежду ускользнуть от карающего ока.

На углу Зацепы и Колдомки карета окончательно стала перед плотно сбившимися толпами, и тут только обнаружилось к изрядному смущению Лжезолотинкиных дворян, которые ничего не решались предпринять под свою ответственность, что народ, собственно, встречает великое посольство из Саджикстана. Торжественное шествие уже двигалось по Колдомке к предместьям Вышгорода; жизнерадостные ротозеи с не меньшим восторгом приветствовали теперь разряженных куклами чужеземцев, и это недоразумение вывело Лжезолотинку из себя. Сгорая от унижения и стыда, она задернула занавески, но долго затворничества не вынесла и глянула в щелочку — только для того, наверное, чтобы убедиться, что народ окончательно ее забыл.

По запруженной горожанами Колдомке — длинной широкой улице между соборной площадью и предместьями Вышгорода — тянулись вереницею скороходы с подарками Саджикского султана. Зловещая слава искреня раскатилась по всему обитаемому миру; посольства удивительных народов, никогда как будто прежде и не существовавших, гости из тридевятых царств и тридесятых государств искали благосклонности императора Могута, как они величали князя в своих верительных грамотах. О прибытии саджиков Зимка знала еще до отъезда из Толпеня, теперь она могла наблюдать их воочию. Наряженные в пестрые долгополые, до пят кафтаны, в высоких шапках скороходы вели покрытых роскошными коврами скакунов, несли шелка и булат, расписную фарфоровую посуду. Вели двугорбых верблюдов с большими сосудами дорогих масел, благовоний и вин по бокам (роспись подарков Зимка видела три недели назад), и опять шли скороходы, медленно двигались между рядами стражи длинные открытые колымаги под навесами. Шествию не было конца, а великая слованская государыня томилась за занавесками, страдая от унижения, какого-то смутного стыда и собственной ничтожности перед гнетущей властью Могута. Подарки султана, шелк и притирания, назначались, по сути дела, женщине, первой красавице государства, которая спрятавшись за занавеской, подглядывала за шествием в щелочку — ничего глупее невозможно было придумать!

Или же ничего умнее. Рукосил умел досадить мелочами, поставить на место; дьявольская предусмотрительность его простиралась до пустячных издевок, которые тем больнее ранили тщеславную душу Зимки, что она слишком часто не заботилась отделить главное и важное от неважного. Долго собирала она мужество, чтобы въехать в Толпень и вот — разом упала духом, наблюдая, как проносят неизвестно куда и кому подарки.

Государь не принял супругу и после того, как удостоил беседой послов. Некий невзрачный человечек в чине стольника (случайные, захудалые люди окружали теперь государыню) велел ей именем государя ожидать «всякий час», не оставляя терема. Это походило на заключение.

Целыми днями она слонялась по мрачным и скудным покоям Малого дворца в Вышгороде, сложив на груди руки и время от времени встречая в зеркале свой собственный убийственный взгляд: допрыгалась!

Странно, думала тотчас же Зимка, что этот дворец с его крошечными окошками и низкими сводами, который так напоминает старозаветный купеческий особняк, принадлежал прежде Милице и эта блистательная, царственная женщина, которая и сейчас заставляла Зимку чувствовать себя девчонкой из Колобжега, ничего тут не переменила. Темные от старости, траченные молью сукна на стенах, в пустынных покоях мрак… И эти допотопные лавки, сундуки… Странно, думала Зимка. Мысль ее, отвлекаясь от главного, ускользала на пустяки.

Зимка уставала думать. Прежде ей не хватало на это досуга, а теперь привычки и навыка. Человек не злой и не глупый, а только взбалмошный, она не выносила уединения и по этой причине не имела случая и, прежде всего, надобности проникать мыслью за поверхность вещей; ее губила нетерпеливость, слишком короткий ход от желания к цели. И все же, как ни скакала мало привычная к работе мысль, очутившись в западне, Зимка задумалась о себе и о своем прошлом с необыкновенной, безжалостной трезвостью.

И это помогло ей понять, окончательно и бесповоротно, что она влюбилась в собственного мужа, как… как… В общем, влюбилась до какой-то головокружительной слабости в сердце. Открытие волновало Зимку, ибо прежде, легко играя словом любовь, Зимка никогда ничего подобного в себе и не подозревала. Много раз произносила она это слово всуе и вот, когда прихватило, не осталось и слов, только щемящая боль на сердце. И горькое сожаление о напрасно растраченном времени, упущенных возможностях и собственном непоправимом предательстве.

В сущности, думала Лжезолотинка, бросив тревожный взгляд в зеркало, — мысль о предательстве не отразилась на ее прекрасном челе и она отметила это с удовлетворением… в сущности, думала Лжезолотинка, нельзя было не вернуться. Нужно было вернуться в логово умирающего, но опасного паука, потому что Могут, попросту говоря, оборотень Лжевидохин, бывший когда-то Рукосилом, не протянет еще сколько-нибудь долго. Никто из допущенных к Могуту людей в это не верит. В сущности, он давно уже мертв и правит из могилы. Мертвая рука передвигает полки, посылает на казнь смутьянов и приводит в трепет придворных. Мертвая рука тянет из народа жилы и наводит ужас на соседей. Могут пережил самого себя, много раз умер и много раз воскрес, но никто этого не заметил.

Не заметят, как Слования останется без правителя.

У великого государя Могута нет наследников, кроме его принародно венчанной супруги великой государыни и великой княгини Золотинки.

И это — я, думала Зимка, возвращаясь к зеркалу, откуда глядело на нее сухощавое лицо с большими карими глазами. Озаренное золотым пожаром… привычное, уже не чужое лицо. Любовь Юлия к этому телу, к этим глазам, губам, к этой груди… к самым кончикам пальцев — она извивала гибкие, длинные пальцы, опять поражаясь их ловкости — эта любовь к необыкновенному, неповторимому проявлению жизни, которое было Золотинкой, — эта любовь научила Зимку Золотинкой себя и ощущать. Она признала наконец себя и в новом своем обличье, как в новом наряде. Нередко она ловила себя на том, что подражает повадкам и мелким привычкам той Золотинки, которую помнила по Колобжегу. Прислушиваясь к себе с недоверием, она чувствовала, что, осознанно или неосознанно врастая в чужие ухватки, сродняясь с ними, она испытывает временами незнакомые, словно бы даже не удобные душевные движения, которые — трудно было избежать подозрения — хранились где-то в памяти тела… Она становилась Золотинкой не по одному только внешнему своему обличью, по взятым в наследство обстоятельствам жизни, но и по внутреннему душевному ладу. И перемены эти, в действительности которых она все более убеждалась, уже не пугали ее. Что-то невиданное — хорошее — поднималось в душе слабой, но явственной зарей, и Зимка… или Золотинка чувствовала, что нужно еще совсем немного, нужно последнее, небольшое усилие, чтобы позабыть оборотня, позабыть тайное ощущение вины, уязвленного самолюбия, неуверенности и тревоги… Иногда, это трудно было даже понять, она чувствовала что-то пронзительное и подлинное, какую-то небывалую прежде, особую остроту восприятия, способность различать оттенки и постигать противоречия… Шло ли это все от Золотинки, была ли это сама много чего передумавшая, немало перестрадавшая Зимка — это, может быть, еще оставалось вопросом, но, без сомнения, совершенно определенно, — одно уж никак нельзя было отделить от другого — Зимку от Золотинки. И Зимка, Золотинка знала, что никогда, никакой силой не отнять у нее нового ее облика, нового ее существа. Отнять это можно было бы теперь только вместе с жизнью…

Никогда прежде Зимка-Золотинка не понимала происходящего с ней с такой полной… какой-то мучительной и сладостной определенностью, с каким-то восторженным прозрением. Грудь ее волновалась сдержанным, но сильным дыханием.

…И штука в том, — прыгала она возбужденной, лихорадочной мыслью — чтобы подхватить падающую из помертвелых рук Лжевидохина власть прежде, чем она брякнется на мостовую, ставши достоянием первых попавшихся проходимцев. Победит тот, кто окажется в роковой час рядом со властью.

Уже сейчас по всей стране ходят слухи, за которые людям рвут языки — а надо бы уши! — что Могута нет и правят, прикрываясь именем, немногие люди.

Потому-то я и нужна Рукосилу — живое свидетельство мертвой власти, — думала с пронзительной ясностью Зимка. Как опровержение мертвечины… как знак, как обозначение… Красота убедительна. Это нельзя опровергнуть, это сильнее слухов: густые важные брови… свежие, живущие трепетной жизнью губы… блеск в глазах и победное сияние золота… Не опровергнуть. С томительным сладостным вздохом, в лихорадочной какой-то истоме, она огладила грудь и замерла, словно пытаясь постичь, запомнить что-то невероятное, что-то такое, что не дается разуму… Юная и обольстительная.

Невредимая среди ужасов все омертвляющей власти.

Невредимая — это нужно помнить. Нужно думать.

И Могут не торопил свою венчанную, но отставленную от ложа супругу, оставляя ей время для размышлений.

Великую государыню Золотинку разбудили далеко заполночь. В темных пустынных переходах метались огни; тени бежали по лицу государыни и никто не видел, наверное, затаенного в глазах испуга.

Молчаливая стража провела ее через частые уличные решетки, где кольчужники подносили к лицу государыни фонарь, словно это была найденная в подворотне девка, и придирчиво изучали золотую бирку в руках сопровождавшего ее дворянина.

В Большом дворце было так же темно и пусто, как в Малом, сейчас здесь никто не жил, кроме Могута. Мерные шаги стражи глохли, не отзываясь среди переходов и лестниц ни случайным голосом, ни окриком, ни стоном. Стража открыла последнюю дверь, такую тяжелую, что рослый, мордатый латник должен был напрягаться, и когда Лжезолотинка ступила через порог в душную, пропахшую прелыми запахами тела полутьму, дверь тяжело закрылась и тихо напомнил о себе замок. Государыню заперли вместе с супругом.

Две свечи на заставленном всякими склянками столике освещали серую пещеру постели под навесом; червоточиной гляделся на подушках и простынях приподнявшийся старик. Зимка сделала шаг или два, подбирая в уме слова, чтобы сразу его срезать, ибо ночной час, казалось, располагал к хорошей семейной перебранке… когда из полумрака родились тени и кинулись на нее стремглав.

Словно раскаленным прутом ткнуло куда-то под колено сквозь жесткую тяжелую юбку; черная тень — огромная собака! — отскочила так же стремительно, как напала, и глухо столкнулась с другой тенью, что, верно, спасло Зимку от повторного нападения — вялым, неверным голосом старик окликнул собак.

Отлегло… Ибо Зимка, если и не поверила в гибель, то успела все ж таки сообразить, что Лжевидохин бросил ее на растерзание своим ночным зверям.

Это было не так. Окрик подействовал на собак, но они изловчились еще злостно хватить жертву за подол, не столько ткани порвали, сколько сбили с ног женщину, едва не опрокинув ее на пол. Почуяв кровь, они не отступали, скалили зубы и урчали.

— Ну-ну! — промямлил нисколько не взволнованный Лжевидохин. — Ну! Не съели, не хнычь, иди сюда, — продолжал он тем же невыразительным немощным голосом.

А Зимка хныкать еще и не начинала, она вообще не вымолвила ни слова, ошеломленная приемом, забыла заготовленные наперед речи. И тут с изощренной проницательностью поняла, что собаки спасли ее чего-то худшего. Измученный бессонницей и головными болями, полуживой Лжевидохин не зря позвал ее среди ночи в самом дурном и смутном расположении духа, но собаки, как видно, не входили в расчеты чародея. Собак он забыл по старческой рассеянности. Женщина застонала, ступила к постели, припадая на ногу, он хихикнул — и бессердечно и растерянно.

Спустил уродливые тощие ноги на пол, потом, чего-то вспомнив, пошарил под подушкой — словно бы невзначай, мимоходом, но Зимка (она, закатывая со стоном глаза, не забывала, однако, все подмечать) поняла, что там у него Сорокон — грозный прародитель искреня, который обратил высокомерного султана саджиков в нежного и любвеобильного брата, о чем тот и сообщил давеча императору Словании медоточивыми устами послов… Сорокон — тяжелый изумруд на плоской цепи; с ним, наверное, неудобно спать.

Собаки не отставали от женщины, сладострастно постанывая, и поглядывали на хозяина, ожидая знака, чтобы вцепиться в горло. Но знака все не было, они с ворчанием улеглись.

— Ну, покажи, — сказал Лжевидохин, опять хихикнув — словно бы против воли. Голову его обнимало туго затянутое полотенце, из-под которого стекали на лицо похожие на пот капли.

Когда Лжезолотинка расстегнула тяжелый, в узорочье пояс, два раза обернутый на бедрах, и сбросила юбки, одну и другую, собаки опять приподнялись: голые ноги женщины, спущенный окровавленный чулок возбуждали их плотоядную похоть. Оживился и Лжевидохин.

— Если мне станет дурно или на сон потянет, — хмыкнул он, — звери тебя растерзают. Растерзают всякого, ждать не станут.

Зимка приняла это к сведению, но не испугалась. Она и без того знала, для чего Лжевидохин не расстается с собаками, их было у него с полдюжины людоедов, одна страшнее другой. Но сейчас, после резкого, как ожог, испуга, Зимка утратила страх, соображала холодно и отчетливо. Сейчас она любила Юлия и знала, что для этой любви нужно уничтожить старика. Перехитрить его и пересидеть. А потом, когда придет миг, впиться зубами в глотку и перегрызть. Она ненавидела старика до тошноты, до желания выть и царапаться.

Одного она сейчас опасалась — выдать себя неосторожным взглядом. Она была коварна и терпелива, как хищница.

Острый клык пробил ногу под коленом, из маленькой черной дырки текла, размазываясь по икрам, пропитывая спущенный чулок, кровь. Было ли это от великой ненависти или от великой любви, Зимка не чувствовала боли, почти ничего, кроме стеснения в колене. Она хромала и хныкала только потому, что старик этого ожидал и хотел, он получал от этого удовольствие.

Он положил руку с корявыми, обожженными кислотой пальцами в перстнях на внутреннюю поверхность бедра и повел вверх… Сладострастие немощного старца, наверное, носило чисто умственную природу, едва ли он испытывал желание — слабую память о том, что есть желание. От этого тошнило. Зимка прикрыла глаза… верно, ей действительно стало плохо — от омерзительного, спирающего горло чувства, так что старик прервал свои супружеские изыскания и тронул колено возле раны.

— Что уж, так скверно?.. Ишь ведь хватило… Бедный наш зайчик…

Он вытирал дрожащей ладонью кровь и слизывал ее потом языком. Когда Зимка увидела это, неодолимая сила бросила ее вбок и согнула в позыве рвоты, с икающим звуком она разинула рот.

— Но! — тотчас предупредил старик, останавливая вскочивших собак.

— Мне плохо, — пробормотала Зимка.

— Там ночной горшок, — показал он с заботливостью, от которой ее снова согнуло с противным рвотным стоном.

И тогда, бледная, орошенная потом, она вдруг решила окончательно то, что не давалось ей все эти дни бесплодных размышлений: страстное желание уязвить старика подсказало ей способ спастись от подозрений, а, может быть, и чего-то большего, чем подозрения.

— Я встретила Золотинку, — сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него не выдав ненависти. — Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик, которого я приказала захватить, — Золотинка. Золотинка обратилась в пигалика, — бестрепетно роняла слова Зимка. — Она сказала, пигалик этот говорил, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла многозначительные намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.

— Но это невозможно, — возразил Лжевидохин слабым голосом.

— Ты ж, наверное, не прочь порезвиться как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, — съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.

Зимка точно рассчитала удар: вместе с тенью надежды, тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. В противоречивых ощущениях он задохнулся — она знала это, не оборачиваясь. Если и заготовил он для своей беспутной супруги кое-какие неожиданности, она ответила на укус укусом. Сладостное желание мучать, травить душевную рану подмывало Зимку на новые подробности и выдумки, но она сдержалась, понимая, что это будет уже перехлест. С коварством хищницы цапнула и отскочила тотчас. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.

Вечная душевная смута, тайная неуверенность в себе, которая изводила Зимку в ее нездоровом, противоестественном положении мешала ей держаться раз принятого образа мыслей — она сейчас же усомнилась в сказанном, теперь это казалось невероятным: пигалик и Золотинка рядом, как одно… Но исключить, исключить, по совести, ничего нельзя. Предположение ничуть не лучше и не хуже любого другого, — если б только Зимка не помнила так ясно, откуда оно явилось: из собственных ее воспаленных бредней.

— Но как это может быть? — бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье — из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Морщилась Зимка, разминала ногу выше раны и не торопилась отвечать. Не обманываясь старческой слабостью чародея, она держалась настороже и правильно делала.

— Как же так, — раздумчиво бубнил самому себе Лжевидохин, — я ведь получил известие из Республики: Золотинку казнили.

— Это надежно? — спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. — Можно ли положиться на эти сведения?.. Источник надежный?

Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился:

— О, да! Вполне надежный источник! Настолько надежный, насколько может быть надежен тот, кто еще жив. Самое надежное на свете это смерть, моя лапочка, за остальное трудно ручаться.

Он стащил с головы полотенце и утер лицо, словно умывшись; ненужную тряпку бросил потом на пол. Казалось, старик забыл свои хвори, головную боль и муки бессонницы, он смотрелся молодцом, совсем не так скверно, как это представлялось Зимке малую долю часа назад. И только ночная рубашка в желтых пятнах да отечные босые ноги на ковре напоминали Зимке о неурочном характере их доверительной беседы. Стоило замолчать и по всему погруженному в спячку дворцу возвращалась напряженная, чего-то ждущая тишина, в душный покой спальни не проникало ни звука.

— Ну, тогда я не знаю, — промямлила Зимка. — Тебе, конечно, виднее.

— Но с чего ты взяла? Почему ты решила, что Золотинка? — выказал нетерпение Лжевидохин. Не так уж он был в себе уверен, чтобы отметать с порога Зимкины бредни. — Пигалик сам тебе это сказал?

— Разумеется, нет. Я уж потом это сообразила.

— Ах вот как! Значит мы должны довериться твоей проницательности, — хмыкнул Лжевидохин чуть-чуть наигранно. И потом в противоречии с пренебрежительным тоном сказал он «мы», чего Зимка от чародея никогда прежде не слышала.

— Придется довериться моей проницательности, — подтвердила она, наглея в ту самую меру, в какую Лжевидохин выказывал слабость. — Ну, и сверх проницательности — пустячок. У пигалика под кафтаном нашли за поясом хотенчик. Настоящий хотенчик, как ты его помнишь по Каменцу. Если не тот же самый, то точно такой.

Беглый, искоса взгляд открыл настороженной Зимке, что всезнающий чародей действительно поражен. Он ничего не слышал об находке! Взметень и все его люди, что были в деле, погибли или рассеялись, а Малмора, значит, ничего не успела пронюхать. И, главное! никакая сорока, ни коршун, ни волк не видели великую государыню Золотинку с хотенчиком в руках на пути к Юлию.

— Ну и где он? — замедленно произнес Лжевидохин. — Где хотенчик?

Это можно было считать победой.

Оставив задиристый тон, Зимка взялась рассказывать с начала — с первых подозрений, с первой встречи с пигаликом, она повествовала обстоятельно и неспешно, как человек, вполне уверенный в своем слушателе. Спасаясь от бунтующей черни, в поле, без охраны и слуг, Зимка достала хотенчик, который повел ее к Толпеню. Как будто к Толпеню. Получается, что к Толпеню. Туда, где ждали слованскую государыню все удовольствия власти, роскоши и славы.

Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.

Хотенчик вел ее напрямую в дремучий лес, чащи и буреломы, овраги и крутояры…

— И где хотенчик сейчас? — перебил, наконец, Лжевидохин.

— Улетел, вестимо. Стоило только зевнуть — улетел. Если не застрял где-нибудь в дебрях Камарицкого леса, если волки его не сожрали, то стучится сейчас в эту комнату, в запертые ставни. — Она показала на плотно задернутые тяжелыми, до пола занавесями окна.

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

— Так, так, — пробормотал он. — Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

— А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же как потом попал к тебе, а?

— Сердце чует — она, — сказала Зимка совершенно искренне. — Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

— Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, — съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

— Я знаю, ты никогда меня не любил, — внезапно обиделась Зимка. — Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место. Даже если ты и сделал из меня Золотинку, я для тебя большая игрушка, которая наряжена Золотинкой.

— Дура, — возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, — если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

— И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! — сказал он злобно. — Не терпится ляжками посверкать? Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерши колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.

— У-ходи… — прошептали губы, но Зимка чувствовала, что Лжевидохин уже ничего не сознает. То был последний стон, последнее обморочное побуждение: остаться в спасительном одиночестве.

В роковой час люди зовут на помощь, но заколдовавший себя в расцвете сил в полумертвого Видохина Рукосил не был уже человеком в полном смысле слова, потому что принадлежал и жизни, и смерти в равной мере. В трудный миг он отталкивал людей и загодя заботился о том, чтобы оградиться от них, когда станет невмоготу.

Не успел. Он упал на смятые, пропахшие потом подушки, а Лжезолотинка, застыв с не завязанной юбкой на бедрах, глядела на его посеревшее лицо с холодным, безжалостным ожесточением.

Она не смела обернуться, чтобы проверить, как ведут себя собаки, но знала, что если Рукосиловы звери и дремлют, то вполглаза.

Тихонечко вытянуть из-под подушки Сорокон… собаки не тронут, решила Зимка.

Прошла однако немалая доля часа прежде, чем от побуждения она перешла к действию и, придерживая юбку, потянулась левой рукой к подушке… За спиной урчало, казалось, мягко поднявшийся пес, рычит не пастью, а самым своим брюхом — пустой и алчной утробой. Собачьи взгляды сводили Зимке шею, как клыками. Она стояла, оттопырив левую руку в сторону подушки, и медленно-медленно, неразличимо для глаза подвигала ее все ближе и ближе к цели…

— Так что там еще?… Блуждающий дворец? — слабым, но внятным голосом произнес Лжевидохин, дрогнули веки.

Зимка ахнула, как пронзенная, но Лжевидохин, даже открыв глаза, не видел ее — уставился в пышный навес кровати.

— Ничего, — пролепетала она.

— И вот еще что, — сказал чародей после нового, не столь уже продолжительного молчания. — Ты — гуляй. Чтобы никто не видел тебя дважды в одном и том же платье… — Он говорил с трудом, преодолевая себя, усилием воли. — Чтобы толпа ползала у твоих ног… Чтобы выезды… драгоценности, узорочье… Послы пусть описывают твои наряды, как дело государственной важности… Ты отблеск моей власти.

— Я обязана тебе всем! — воскликнула Зимка со страстью, которую подсказывал ей только что пережитый испуг. Она бросилась на колени и схватила расслабленную пясть старика. — Разрази меня гром, если я забуду твои благодеяния! Я твоя вещь, твоя ветошка, тряпка у твоих ног… — Она принялась слюнявить обезображенные кислотой безжизненные пальцы, укрепляя себя во лжи, оправдывая себя самой чрезмерностью выражений.

— Пустое это, пустое, — равнодушно отозвался старик. — Иди. Иди, говорю. Столицу не покидай. Я тебе позову.

Прихрамывая от жаркой боли в колене, Зимка двинулась к выходу.

Была глубокая ночь на пороге утра, но Лжевидохин давно уж не различал свет и тьму, он оставил постель для деятельных занятий. Сначала, пошарив на пыльном, залитом липким столике, он принял одну за другой несколько взбадривающих пилюль, потом с известными предосторожностями поднялся и надел засаленный, с обтрепанными рукавами халат.

В душном логове старика царило невероятное запустение: никому не доверяя, он не пускал слуг даже для уборки, а сам не имел ни сил, ни желания разгребать завалы брошенных или потерянных по углам вещей. Вечная полутьма погружала покрытый толстым слоем мохнатой пыли хлам в окончательное забвение. Обратившийся в Лжевидохина Рукосил давно утратил прежнюю чистоплотность, это достойное свойство выродилось, как и многое другое, ставши своей противоположностью: любовь к порядку обернулась пристрастием к неподвижности, к заплесневелому покою. Да и то сказать, не много сил оставалось у Лжевидохина, чтобы заботиться о пустяках. Ветер перемен унес все, что держалось не слишком прочно, все, назначенное для украшения, для радости, уцелело главное — страсть к власти, единственное, что связывало его с жизнью. Дряхлый чародей забыл то, что воодушевляло его на пути к цели, что облекало страсть в красивые и пышные одежды, ветер судьбы совлек покровы и обнажилась закаменевшая, затвердевшая суть — скелет вместо живой плоти.

Однако ядовитая болтовня Зимки-Золотинки всколыхнула старика больше, чем он и сам мог этого ожидать. Прихватив свечу, Лжевидохин двинулся с неведомой целью вкруг спальни, в сопровождении любопытствующих собак прошел в дальний угол, где не бывал уже несколько месяцев, и обнаружил тут попорченные клыками башмаки, растерзанную меховую шапку — кажется, ей прежде венчались Шереметы — и среди прочего хлама, среди обглоданных костей недавно потерянный великокняжеский скипетр — в алмазах и золоте.

Собаки глядели на хозяина: будет ли взбучка? Но за потерянный скипетр, мерещилось Рукосилу, кто-то уже поплатился — кажется, поплатился, взбудораженные, молодо растревоженные мысли его блуждали совсем не здесь, не в этом гнилом углу среди пыли и паутины. Долго стоял чародей, вперив невидящий взор в тусклые алмазы на полу, жирная грудь его поднялась для стона:

— Боже мой, боже! Какой ужас! Какое уродство, — шевельнулись губы.

Пошатываясь, непроизвольно вздергивая руку, чтобы придержаться за стену, Лжевидохин двинулся к прикрытому черной траурной занавесью зеркалу. Первый раз с тех пор, как по недомыслию постельничего повесили здесь зеркало, Рукосил-Лжевидохин набрался мужества глянуть в его бездонную глубину.

Ненавистная харя… эта приплюснутая, плоская, как сковорода, лысина и сдавленный морщинами лоб, под которым приладились кое-как гляделки, короткий плюгавый нос да расхлябанный рот — жалкое наследство Видохина… Изъеденные ядовитыми испарениями кислот зубы торчали редкими желтыми пеньками.

Неужели все это можно с себя содрать, как старую, рваную одежду?

— Золотинка, — неровным голосом прошептал Лжевидохин — с известных пор обнаружилась у него среди прочих скверных привычек потребность разговаривать с собой вслух. — Золотинкой погиб, ею возвысился… и спасен буду?

Озлобленный, измученный несправедливой старостью Лжевидохин поверил, почти поверил: нечаянно блеснувшая надежда все больше и больше походила на правду.

— Не дать маху и не давать спуску… не торопиться… но и не мешкать… не распускать слюни… и не ломать дров, — внушал сам себе Лжевидохин, спустившись из спальни в потайной переход.

Чудовищные тени бежали по стенам подземного перехода, мятущийся свет факелов рисовал вдруг на повороте нечто совсем не статочное: каких-то двухголовых пауков, перетянутого, как оса, верблюда. Только мелькнет вытянутая, но вполне приемлемая как будто для смущенного воображения собака, как догоняет ее двуногий урод без головы. Нужно было видеть озаренное тремя факелами шествие, чтобы успокоиться за рассудок: тени не обманывали.

Из двух носильщиков едулопов, что тащили кресла с чародеем, тот, что шагал сзади, действительно не имел головы — предмета, хотя и не лишнего, но все же не вовсе обязательного при его однообразных занятиях. К тому же безголовый едулоп имел семь штук глаз, расположенных так удачно, что едулоп имел возможность оглядываться, не поворачивая отсутствующую голову, он смотрел сразу и вперед, и назад, во все стороны, и заодно под ноги — для этого цели служил глаз, прилепившийся на левом колене. Понятно, что калека не мог обойтись без утробы, ибо можно жить без мозгов, но не нельзя жить без пищи, а следовательно в дополнение к желудку, самое малое, необходим рот и желательны зубы. И то, и другое красовалось у безмозглого едулопа на животе, примерно там, где у людей пупок; в лад с шагами узкая щель под грудью мерно позевывала, являя зубы, что было, однако, самопроизвольным, чисто телесным явлением и никак не указывало на сонливость или скуку, вовсе едулопу не свойственную, — не имея головы, он никогда не спал и, ясное дело, никогда не испытывал скуки — еще одно преимущество безмозглого образа жизни.

В противоположность носильщику один из боевых едулопов, их тех, что звенели на ходу длиннополыми медными кольчугами, располагал двумя головами, причем запасная голова, подвинувшись на левое плечо, почти не размыкала глаз, дышала измученно и вообще имела заморенный, изможденный вид, что свидетельствовало, по видимости, о далеко не безоблачных взаимоотношениях с главенствующей напарницей. Шагавший вперед факельщик держал два огня двумя руками, а третьей помахивал при ходьбе.

Путь великого слованского государя на этот раз лежал в Птичий терем, подслеповатое строение на краю пропасти. Редкие окошки в решетках и мощные ребра поперечных устоев, которые прорезали там и здесь скучные серые стены, не вязались как будто с понятием «терем» и тем более «птичник», но вполне выполняли свое прямое назначение — основательное это сооружение скрывало службу наружного наблюдения.

Лжевидохину не нужно было подвергать себя превратностям пути под открытым небом, чтобы попасть в терем. Пустынные темные переходы, которыми двигалось шествие, разветвляясь, соединяли к удобству старого оборотня службы и приказы Вышгорода. Не слезая с кресел, он отпер новую железную дверь, которая замыкала переход, и сразу же оказался в приказе — низкой сводчатой комнате со множеством простых деревянных полок под книги и свитки и длинным столом, который упирался торцом в основание решетчатого окошка, уже слегка посеревшего в преддверии дня.

Все свободные от полок стены занимали большие и малые чертежи, которые изображали раскрашенную Слованию, как она представляется с птичьего полета, порубежные страны, отдельно Толпень, Колобжег, Сурож, Крулевец, Любомль и другие крупные города. Иные чертежи изображали усадьбы, строения и даже дворы с хилыми человечками на них, кое-где перечеркнутыми, с уродливыми закорючками собак и прочей имеющей государственное значение живностью; представлены были также распутья, колодцы, придорожные часовни, могилы, переплетения дорог и тропок, впрочем, по большей части довольно бегло выписанные. Туго скатанные и перевязанные лентами свитки, что громоздились на полках, тоже, наверное, были чертежами. Большой белый лист с недоконченным рисунком каких-то диковинных колдобин — вероятно, это были горы — лежал развернутый на столе. Рядом, ближе к окну, на заляпанной темными пятнами скатерти располагались в полном порядке бумаги и стояла единственная на всю комнату чернильница, что свидетельствовало, по видимости, что Приказ наружного наблюдения не был особенно людным учреждением; в этот неурочный час приказная комната и вовсе пустовала.

В смежной коморке, скудно обставленной случайной утварью, спал на кровати, закрывши голову подушкой, верный человек Ананья. Лжевидохин оставил едулопа со светом за порогом — иначе трудно было бы повернуться — и принялся расталкивать спящего. Пришлось, не довольствуясь пинками, скинуть подушку на пол, после чего верный человек перевернулся на другой бок и прикрылся горстью в безнадежной попытке удержать еще несколько ускользающих мгновений сна.

— Я только что лег, — сказал он, открывая глаза, — а в прошлую ночь, сдается мне, не спал и трех часов. Да что там трех — двух не наберется. — Это было единственное приветствие, которым верный Ананья почтил плешивые седины великого слованского государя.

В свою очередь и Лжевидохин, пользуясь, правом короткого знакомства, выказывал не больше учтивости; он вовсе воздержался от объяснений, но прихватив на столике кувшин, вылил его на голову подручника.

— Это вино, — сообщил тот, отряхнувшись, как дворняжка.

— Что это ты, запил? — хмыкнул старик. — Ты же не пьешь вина.

— Отобрал у девок, — коротко пояснил Ананья.

— Так ты проснулся? — переменил разговор Лжевидохин.

— Нет, — честно отвечал Ананья, не давая себе труда задуматься.

Лжевидохин огрел его по щеке. И потом еще раз — по той же самой — не особенно доверяя собственной ловкости, он почел за благо повторить то, что однажды уже удалось ему вполне удовлетворительно.

— Теперь как? Проснулся?

— Да.

— Ты нашел пигалика, который назвался Жиханом? Того, что убежал в корчме от княгини?

Сидя на мокрой, залитой вином кровати, Ананья отвечал не сразу. Несмотря на однозначное «да», он, видимо, проснулся все-таки не настолько, чтобы уразуметь без запинки, о каком все-таки пигалике идет речь.

— Мм-нет, — возразил он без уверенности. — А может, нашел. Восемь девок возвратились и сидят без превращения вторые сутки. Черт знает, чего они там принесли в клюве.

— Этот пигалик — Золотинка, — безжалостно оборвал благодушные разглагольствования чародей.

Теперь только, как видно, утомленный до землистых оттенков под глазами Ананья проснулся окончательно. Залитое красным вином лицо трудолюбивого приказного походило на скоморошью личину, отмеченную для всеобщего сведения шишковатым носом и вывернутыми губами; теперь в лице этом впервые выразилось нечто живое.

— Золотинка? — повторил он как бы для себя. — Вот уж не думал.

— Никто не думал, — отрезал Лжевидохин. — Я и сейчас не думаю. Но проверять будем. — И он бессознательно тронул растрепанный хвостик ниток, где прежде болталась на халате пуговица.

— …Не думал, что судьба пойдет по второму кругу, — протянул Ананья, и это отвлеченное соображение в устах не особенно склонного к пустым рассуждениям подручника не понравилось, по видимости, Лжевидохину, который не мог уже не замечать, что стоит, изнемогая от слабости, тогда как верный человек его сидит на кровати в одном исподнем и мокрый.

— Не слишком ли много ты думаешь? — спросил он для примера.

— Напротив, — равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. — Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести, у шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос, у половины припадки, у всех странности и сверх того отчетность. Шестнадцать расстроенных животов и отчетность по четырем книгам — это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. — И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается на звук.

— Ладно, я дам тебе новых.

— Девок?

— Разумеется.

— Дайте одного помощника.

— Чтоб он мне всех до единой перепортил?

— А на меня есть расчет положиться?

— Как на каменную стену, — мрачно усмехнулся Лжевидохин. — Если не запьешь.

— А! Нет! — невыразительно отмахнулся Ананья. — Поздно начинать. Я конченный человек, хозяин.

— Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.

Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.

Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.

— Читать донесения? — спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: — Ах, да! Золотинка! Пигалик. У меня девки не расколдованные сидят — все стало, как вы у нас, государь, двое суток не показывались.

Не расколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы и суетливо перелетали между простертыми по чердаку балками, стоило только задремавшей было сове расправить крылья. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай — от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.

Угловатые, что крепко сколоченные сундуки, едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресла-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.

Все это были молодые девицы и женщины, большей частью раздобревшие от сытой малоподвижной жизни в тереме, крикливо и зачастую неряшливо одетые; они отличались сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, это общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками, они держали их за поясом или в голенище сапога, и, похоже, что девицы, все без исключения, имели представление о свойствах этого орудия — плети не вызывали у них ни малейшего любопытства. Напротив, девицы как будто старались и не смотреть туда, где занимались своим делом евнухи, а суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза, и незаметно щипались, толкались локтями за спинами у впереди стоящих.

Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. Иные девицы прибыли из далеких краев, кое-кто провел в полетах более двух недель и нужно было еще долго выслушивать и перебирать всякую дребедень, чтобы выловить нечто стоящее. У великого государя Могута имелся для этой работы Ананья; ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута — утомленный и раздражительный, он велел всем молчать. Но принужден был после известных объяснений выслушать еще сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку — в целомудренной одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.

Лжевидохин выслушал сообщение довольно равнодушно.

— Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, — пожевав расхлябанными губами, решил он наконец, так и не сумев разрешить несколько смутивших его подробностей из донесения девицы-цапли.

— Я об этом подумал, — отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.

Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал трудные боли в сердце, как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках, он сказал потухшим старческим голосом:

— Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. — (Прикорнувшие на полу собаки встрепенулись, вопросительно засматривая на хозяина, а едулопы, что смирно стояли у стены, пропустили похвалу мимо ушей.) — Я знаю, ты предан мне душой и телом.

— Это так, хозяин, — подтвердил Ананья после недолгого размышления.

— Ананья, я жду исцеления, это ты понимаешь? Понимаешь ты, как можно устать в этой полумертвой личине?.. На вершине власти и славы я распят мучительным бессилием. Что за муки, Ананья! Чаша налита до краев и нельзя поднести к губам. Ананья, слышишь, Золотинка имеет средство избавить меня от этой мерзкой оболочки. Я пойду на все, чтобы добром ли, силой заставить ее это сделать.

— Это возможно, хозяин?.. — произнес Ананья двусмысленным полувопросом, отрицая и утверждая одновременно.

— Возможно, — фыркнул Лжевидохин. — Достаточно того, что я верю. Понимаешь ли ты, что это значит, когда Рукосил-Могут верит?

Ананья вскинул глаза и тотчас же их опустил.

— Знаете, хозяин, за что я вам предан?

Похоже, этот простой вопрос никогда не приходил Рукосилу в голову. Он полагал, что имеет право на преданность холопа просто по праву обладания. Вопрос неприятно удивил Лжевидохина.

— Я предан вашему духу; в вашем разрушенном, немощном теле все тот же великий дух.

Лжевидохин удовлетворенно кивнул.

— Значит, ты полагаешь, я еще выкарабкаюсь? — спросил он несколько невпопад.

— Я полагаю, хозяин, что у вас ничего не выйдет, если вы не сумеете столковаться с Золотинкой по-хорошему.

— Это как? — Старый оборотень обнаруживал порой замечательную наивность.

— Я плохо знаю женщин, — сказал Ананья, пренебрегая ответом. Беспокойные пальцы его добрались до указки, Ананья забрал ее со стола и, с некоторым внутренним недоумением оглянувшись на чертежи, показывать ничего не стал, но принялся вертеть бесполезный предмет в руках. — Я совсем плохо знаю женщин, и, по правде говоря, мне трудно понять, чем одна Золотинка отличается от другой. Естественная, так сказать, от искусственной. Но если вас не удовлетворяет та, что сейчас на троне, и вы рассчитываете добиться расположения другой, которая блуждает в штанишках пигалика, вам нужно все-таки сделать выбор и отказаться от услуг одной из двух, той, что оказалась об эту пору лишней. Так подсказывает мне мое представление о женщинах. Не берусь судить, но мне кажется, они любят определенность.

— Постой, постой, не тараторь, — обеспокоился Лжевидохин. — С чего ты взял, что я собираясь добиваться расположения Золотинки? — спросил он с трогательной беспомощностью.

Ананья однако ничуть не сжалился, он слишком хорошо знал хозяина и понимал, что поддаваться на жалость будет, по меньшей мере, опрометчиво.

— Жизнь учит, — с вызывающей краткостью отвечал Ананья. И молчаливо показал поврежденное хозяином ухо.

Кажется, Лжевидохин так и не вспомнил, что означает сей многозначительный жест. Тем более, что поврежденное два года назад во время знаменательного разговора о Золотинке ухо прикрывали сейчас зачесанные набок кудри. Разговор и сам по себе, без всякого уха, забавлял старика все больше, он хихикал, ерзал в кресле в избытке старческой живости и въедливо потирал пальцем ладонь, вызывая верного человека на откровения.

— Ты, значит, полагаешь, что пришло время тряхнуть стариной?

— Я полагаю, хозяин, — строго отвечал Ананья, — что, если уж приступать к делу, то для начала нужно подать Золотинке знак.

— Это что же, велеть бирючам, чтоб выкликали на росстанях и перекрестках: вернись, я все прощу?

— Вроде этого, хозяин. Она задумается. Не могу с уверенностью сказать, о чем и что из этих размышлений выйдет — для этого я не так-то хорошо знаю женщин, — но, уверяю, хозяин, она задумается. Для начала и это не плохо. Если человек задумался, он уж наполовину ваш. Размышление ведет к сомнению, а кто сомневается, тот уж ни на что не годен. Я не особенно боюсь думающих людей, хозяин, они безопасны. Чем больше у человека в голове мыслей, тем хуже ему приходится. А несчастный человек не вполне дееспособен.

— Ананья! — воскликнул Лжевидохин в несколько деланном восхищении. — Да ты философ! Где ты был раньше?

— На вашей службе, хозяин, — хладнокровно возразил верный человек.

Лжевидохин рассыпался мелким бесовским смехом, от которого болезненно дрожало и обрывалось нутро, а философический человек со скоморошьей рожей, безразлично потупившись, раз за разом вонзал указку куда-то в мягкое подбрюшье стола, где колыхалась низко опущенная скатерть.

— Сдается мне, ты говоришь разумные вещи! — смеялся, сам уже не понимая чему, Лжевидохин.

Приказ надворной охраны располагался во дворце наследника Громола, много лет перед тем пустовавшем; великий государь Могут устроил из детской охранное ведомство и поручил его одному из самых темных людей своего царствования Замору. Замор, подобранный в лесу бродяга, человек без прошлого, но, надо полагать, с будущим, принимая заброшенные палаты, обнаружил в запертых комнатах под плотным войлоком пыли закаменевшие объедки десятилетней давности, засохшие сапоги, дырявый барабан и множество других занимательных предметов, среди которых оказался диковинный скелет на цепи. По уверениям старожилов Вышгорода, это был забытый после смерти наследника Громола лев, царственный зверь околел с голода, а потом уж достался в добычу крысам. Давно покинувшие запустелые покои грызуны оставили повсюду рассыпанные катушки помета.

С каким-то странным, непостижимым удовлетворением бродил среди этой мерзости Замор, человек в маленькой скуфейке на бритой голове и в стеганном ватном кафтане зеленого бархата. Вытянутое лицо его с опущенными в тусклой гримасе уголками губ оставалось недвижно и взгляд скользил по заброшенной утвари, ничего как будто не замечая, ни на чем не останавливаясь, и не понятно было чего он ищет среди мертвых покоев и почему молчит, не отдавая никаких распоряжений.

Видно, он долго вынашивал заветную мысль — распоряжение наконец последовало. Замор велел прибить безжизненно высохшие Громоловы сапоги гвоздями к стене. Здесь же прибили потом перчатки, распяли кафтан наследника и шапку, так что образовалась за поворотом лестницы безобразная клякса, весьма приблизительно напоминающая собой очертания человека, и все же — безошибочно человечья. Острые языки скоро окрестили это безобразное украшение Наследником. Все остальное Замор велел вычистить и проветрить.

Свою рабочую комнату, казенку, всесильный начальник охранного ведомства устроил в бывшей спальне Громола. Кровать убрали и на том же самом месте под роскошным навесом на резных золоченных столбах воздвигли стол, представлявший собой такое же резное, золоченное повторение храма или дворца о двух башнях и с плоской крышей-столешницей.

Лжевидохин попал в рабочую комнату Замора обычным путем — через тайный ход и тайную дверцу, и по внезапности своего появления не застал вездесущего судью на месте. Пусто было и в затхлых коридорах приказа, где с утра до вечера сновали подьячие, томились, обтирая плечами засаленные стены просители и тут же, в толпе, ожидали своей участи закованные в цепи узники. Разбуженные собаками чародея, ночные сторожа под злобное урчание звереющих псов кинулись поднимать начальство.

— Ты распорядился насчет пигаликов? — спросил Лжевидохин, когда с опозданием в четверть часа прибежал только что поднятый с постели, но уже отвердевший в волевом выражении лица Замор.

— Несомненно, государь, — отвечал Замор с едва уловимой заминкой, которая, может быть, свидетельствовала, что всесильный судья Приказа надворной охраны не сразу успел сообразить, о каком именно распоряжении идет речь.

— Отмени его, — сказал Лжевидохин и тем поставил приспешника в еще более замысловатое положение.

Он прошел к столу несколько закостеневшей под взглядом хозяина походкой, взял, не присаживаясь, перо и так остановился. В высокомерном лошадином лице его выразилась особенная неподвижность… на лбу проступила испарина.

— Ты же не умеешь писать, — заметил Лжевидохин, по-своему понимая причину Заморовых затруднений. Лжевидохин наблюдал всесильного судью с поставленного посреди комнаты переносного кресла и рассеянно поглаживал гладкую голову громадного черного пса, что вскинулся на расслабленные колени старика.

— Я делаю тут кое-какие пометки, — смутился Замор.

— Покажи.

На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот — человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей и множества других, не поддающихся уже опознанию.

— Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, — язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.

— Пока что не забывал, — сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: — Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? — Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. — О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу, тело раздели и бросили к деревенской околице, деревня Тростянец Невльского уезда, государь. Я полагал, как было указано, что губной староста обнаружит тело и призовет жителей округи к ответу. Нужно ли отменить распоряжение насчет поисков убийцы Ислона? Насчет губного старосты? Извлечь тело из ямы и перекинуть в другое место? Закопать без следа? Что именно нужно отменить, государь?

— Разве не было указания хватать всех пигаликов подряд? На заставах? — спросил Лжевидохин.

— Нет, государь, — отвечал Замор. В голосе его прозвучала несколько даже преувеличенная бестрепетность, какой и должен встречать верный долгу служака выговор начальства. Встречать, впрочем, ничего не пришлось, и, может статься, Замор заранее об этом догадывался.

— Ну и слава богу! — легко согласился Лжевидохин. — Тем более, что я такого распоряжения, сдается мне, и не давал.

Ничего не выразилось в лице Замора, но, верно, он должен был испытывать удовлетворение оттого, что счастливо избежал ловушки — была ли это сознательная уловка хозяина или следствие добросовестной старческой забывчивости.

— Искать пигалика Жихана, того что сбежал от государыни из корчмы Шеробора.

— Уже распорядился, — склонил голову судья.

— Но без грубостей. Без этих ваших штучек.

— Слушаюсь.

— Вывернуться наизнанку, а найти.

— Вывернемся, — заверил судья без тени улыбки.

— Используйте лучших ваших людей, самых ловких и опытных, самых пронырливых и терпеливых.

— Понима-аю.

— И чтобы ни один волос с головы Жихана не упал.

На этот раз Замор отвечал не без запинки.

— Головы мерзавцам поотрываю!

По всей видимости, усматривалась закономерная связь между необходимостью отрывать головы, чтобы уберечь волос, — ответ совершенно удовлетворил Лжевидохина.

— И сам за все ответишь!

— Это уж как водится.

— Я говорю, Жихан мне нужен живым или… только живым, — начиная раздражаться, возвысил слабый бабий голосок оборотень.

Однако Замор с легкомыслием здорового человека, который устает следить за причудами больного, позволил себе двусмысленность:

— Надеюсь, малыш отличается крепким сложением.

— Пошути у меня! — с обессиленной, но страшной злобой стукнул кулаком о поручень кресла Лжевидохин и так глянул своими гнилыми глазками, что судья не отозвался на этот раз ни единым словом, даже утвердительным, а только вытянулся, тотчас растеряв всякие признаки игривости, если можно было усмотреть таковые в его предыдущих замечаниях.

Томительно долгие мгновения исследовал Лжевидохин застывшую рожу судьи и как будто бы удовлетворился.

— О каждом шаге докладывать.

— Слушаюсь.

— Теперь, принцесса Нута. Что она?

— Ничего не ест.

— Ну, этой вашей жратвой и пес бы побрезговал.

Замор имел законные основания удивиться, но не воспользовался своим правом.

— Прикажите улучшить содержание? — спросил он без тени недоумения, с подобострастием.

— Посмотрим… Остальные что?

— В разработке.

— Живы?

— О, да! Крепкие мужики, — сболтнул — исключительно от усердия! — Замор и тотчас же прикусил язык.

— Давай Нуту, — велел Лжевидохин, не обращая больше внимания на собеседника.

— Прикажите проявить почтение? — остановился тот на пороге.

— Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера — основание всех вещей.

— Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру — при моих-то делах?! — пробормотал Замор, но эту дерзость он приберег уже для себя — когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.

Маленькая принцесса не особенно переменилась, если не считать ржавой цепи на ногах: все то же посконное платьице и передничек, в каких застало ее нашествие великой государыни Золотинки на корчму Шеробора. Разве что волосы слежались — ни расчесать, ни помыть в темнице, да потерялась лента. Впрочем, изрядно уже выцветшая.

Поставленная пред очи грозного чародея, Нута глядела без страха и без вызова, она, кажется, не совсем даже и понимала, что перед ней великий чародей. Повелитель Словании, покоритель Тишпака и Амдо представлялся ей дряхлым, вызывающим жалость старичком, каковым, несомненно, он и был на самом деле. В безбоязненном взгляде ее была проницательность простодушия; казалось, головокружительные перемены последнего времени, которые в считанные дни вернули служаночке звание принцессы, бросили ее в табор миродеров, провели через испытания волшебного дворца и сделали предводительницей несколько сот восторженных почитателей, чтобы тем вернее толкнуть ее затем в гнусные страшные застенки, — казалось, все эти превращения не надорвали ей душу, а умудрили новым, исполненным силы и достоинства спокойствием, от которого только шаг до простодушия.

Лжевидохин оглядывал маленькую женщину с любопытством.

— Почему цепь? — спросил он наконец, удостоив вниманием и Замора, и тотчас же перешел от вопроса к выводам: — Пошел вон, мерзавец!

Вместе с начальником удалился и мерзавец поменьше — тот самый сторож, который хорошо знал «почему цепь». По видимости, объяснение его никого совершенно не могло бы удовлетворить, и сторож промолчал. Молчала и Нута — ее попросту не спрашивали. Нечто неуловимое в детских губках Нуты открыло Лжевидохину всю меру постигшего маленькую принцессу превращения — она насмешливо улыбнулась!

И тут же жалобно вздрогнула, испугавшись прянувшей ни с того ни с сего собаки.

— Фу! — отозвал пса чародей. — Мне доложили, — сказал он потом, оставив побоку предварительные заходы, — ты нынче говоришь только правду.

— Да, — подтвердила она тихо.

— После дворца?

— Прежде я была ужасно лживая. Но ведь никто и не ожидал от меня правды, верно? — сказала она, пожимая плечиками. Не знаю, что произошло, я больше не могу… тошнит от лжи. Вот и все.

— Ну, предположим, — пробормотал Лжевидохин. В повадке его не осталось ничего наигранного, и тот, кто мог бы наблюдать оборотня во время давешних его объяснений с Ананьей и Замором, заметил бы разницу: великий государь и великий чародей подобрался, стал суше и тверже, словно бы впервые встретил достойного хитрости и ума собеседника — это была Нута. — Предположим, — протянул он раздумчиво и опять цыкнул на собак, которые плотоядно, роняя слюну, глазели на маленькую женщину. — Но как ты полагаешь, это хорошо или плохо?

Нута задумалась.

— Трудно ответить: у нас разные понятия о том, что хорошо и что плохо.

— Верно, — согласился Лжевидохин, втирая в ладонь палец так, словно бы ответ доставил ему удовольствие. — Но ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, значит, попросту пытаешься увильнуть.

Похоже, узница слегка покраснела. Нута способна была покраснеть, как это ни покажется невероятным, даже в оковах. Правда, Лжевидохин не особенно доверял своим подслеповатым воспаленным глазам.

— Я думаю, говорить правду всегда хорошо, — сказала она твердо.

— Независимо от последствий?

— Да.

— Ответственное заявление. Ты это понимаешь?

Она кивнула, но уже не так уверенно. Некое неясное беспокойство шевельнулось в ней в предвидении новых вопросов.

— Раз так, надо установить, что же такое «хорошо». Что ты считаешь благом? Род Вседержитель установил нам законы высшего блага, но я боюсь, что сто девяносто девять человек из двухсот, которые затвердили заповеди Рода с детства, не понимают, о чем все-таки идет речь.

Он говорил и ловко, и умно, но узница начала улыбаться, как улыбаются при встрече с давно разоблачившей себя и уже никому не страшной глупостью, узница покачивала головой и тихо молвила наконец:

— Они прекрасно понимают. Кто хочет, тот понимает.

Лжевидохин собрался было возразить и даже махнул рукой, перечеркивая все, что Нута имела ему сказать, но не стал спорить, а только поморщился:

— Ладно, оставим. Значит, что такое благо, ты понимаешь. Смерть — это не благо. Ибо Род Вседержитель сказал: живите! О чем, разумеется, мы без него бы не догадались. Так или иначе, смерть не благо; если она не благо для тебя, значит, она не благо и для других.

— Правильно.

— Однако правда всегда благо?

Нута лишь кивнула, и как-то торопливо, между делом, она ждала, что дальше, предчувствуя ожидающие ее загадки.

— А если правда ведет к смерти, она благо?

Нута молчала. Не трудно было понять, куда клонит оборотень, и потому она не стала говорить, что «если смерть ведет к правде, то…» и прочие представлявшиеся ей бесспорными соображения.

— Да… — сказала она вместо того без уверенности, — я зову людей во дворцы, хотя понимаю, что для большинства из них это непосильное испытание. Люди идут за мной…

— Вот ведь ты усомнилась! — с живостью перебил ее Лжевидохин. — Однако же когда ты проповедовала на площадях не повиноваться властям, то есть уговаривала людей лезть на рожон, когда ты увлекала за собой толпы доверчивых простаков, обещая им отпущение грехов, если они пойдут за тобой, ты не сомневалась тогда ни в чем. Люди потому и шли, что верили — ты знаешь ответ. Чудовищная, непобедимая самоуверенность твоя заражала истосковавшихся по вере людей. Да-да, именно так. Отними у тебя уверенность и кто за тобой пойдет? Кого бы ты увлекла?.. Вот ты стоишь передо мной, сомневаясь… И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что стоишь перед силой, которая может смять тебя в мгновение ока. А может оставить жизнь… для того, чтобы погрузить тебя в беспросветный мрак мучений, о которых ты по наивности не имеешь и представления. Вот почему! Потому что сила сильнее правды! Сила, а не правда, заставляет тебя сейчас взвешивать каждое слово и выбирать выражения. Но ты не выбирала выражений, когда взывала к толпе и опускала людей на колени. Слова текли из тебя вдохновенным потоком. Где они сейчас?

Торжествующая речь донельзя утомила старика, он тяжело дышал… потом сделал попытку подняться в кресле, слабо махнул рукой, словно цепляясь за ускользающую опору, и обмяк. Собаки насторожились и, обступив хозяина, неотрывно за ним следили. Едулопы, в медных кольчугах, с потухшими факелами в руках, стояли истуканами у стены, как заснули, хотя глаза их под низкими выпуклыми бровями оставались открыты.

Ничего не замечала, захваченная противоречиями Нута.

— Вы говорите страх, — начала она после долгого промежутка; тихий голос ее удивил собак. — Вы говорите страх?.. — Лжевидохин ничего не говорил и полулежал, обронив голову на высокую спинку кресла. — Я-то как раз хочу освободить людей от страха… И не страх, нет не страх заставляет меня сейчас выбирать слова. Правда, правда заставляет меня терзаться. Иногда мне кажется, я взяла непосильную ношу… Это самое трудное: уберечься от сомнений. Самое мучительное. Но сомнения я беру себе, а людям даю веру.

Наконец и Нута заметила, что Лжевидохин ее не слышит, он, может быть, вздремнул. Нута не шевельнулась, занятая трудными мыслями, она недвижно стояла, задумавшись, и это спасло ее от собак и от едулопов

Лжевидохин слабо встрепенулся. Вроде того как ненадолго заснувший человек. Задышал — и увидел перед собой узницу. Выражение лица женщины ничего не могло объяснить оборотню, и он с усилием прохрипел:

— Ну, как говорят в народе, дай тебе бог здоровьица и хорошего женишка.

Похоже, он не мог сообразить, на чем замялся разговор, но, конечно же, пренебрег возможностью спросить у Нуты.

— Я хотел видеть тебя по одной единственной причине: мессалонские послы требуют свидания. Как видишь, я тоже иногда говорю правду.

Бледное личико принцессы омрачилось.

— Я никого не хочу видеть, — сказала она, не сумев однако скрыть колебаний.

— И это правда? Это ты называешь правдой? — вкрадчиво удивился оборотень.

— Да вы-то что мне в воспитатели затесались? — отрезала Нута с неожиданной резкостью.

Но Лжевидохин не обиделся.

— Собственно, на родине у тебя, в Мессалонике, опять не скучно, думаю, вести и до тебя доходят. Никто там тебя не ждет, не до тебя уже. Так что послы пытаются сохранить лицо и только. Не особенно-то они и рвутся выслушивать твои жалобные пени. Но грозно требуют встречи, послы хотят знать, что случилось с мессалонской принцессой в Словании, как это так, понимаешь ли, вышло, что какая-то самозванная Золотинка заступила место природной принцессы. Послы настаивают на встрече, потому что Мессалоника — великое царство, и они должны это слованскому князю напомнить. Если же ты будешь избегать настырных соотечественников, то поставишь их в затруднительное положение. Они будут настаивать и дальше, к чему у них нет, на самом деле, нет ни малейшего желания.

Нута молчала.

— Я велю снять оковы.

— Они меня не беспокоят.

— Вот и врешь! Вот я тебя и поймал! — мелким бесом обрадовался Лжевидохин. — Видишь: невозможно удержаться, чтобы не соврать! Чем мельче, чем безразличнее повод, тем легче врать. Таковы люди! Только ты поклялась, что никогда не врешь, и тут же соврала!

Нута не возразила, и Лжевидохин продолжал с самодовольным смешком:

— Понятно, я могу представить тебя послам и в оковах. Ты ведь не станешь отрицать, что мутила народ. За такие вещи тебя не приветят ни здесь, ни там…

— Где Взметень? — спросила Нута. — Я никого не видела, с тех пор как ваши люди нас разлучили. Взметень и все остальные… они пошли за мной. Я увлекла их…

— И совратила, — негромко подсказал Лжевидохин, едва Нута замялась. Он поглядел на маленькую принцессу с застывшим, бесстрастным вниманием, словно имел основания ожидать от нее чего-то действительно занятного и приготовился ждать.

И Нута не выдержала:

— Если вы их не тронете. Обещаете отпустить. Я буду молчать с послами. Не буду жаловаться. И все такое.

Лжевидохин вышел из созерцательной неподвижности не прежде, чем Нута окончательно спуталась.

— Мне ничего не остается, как отвечать откровенностью на откровенность. Увы, Взметень и все остальные, как ты говоришь, они мертвы. Взметень убит. Его казнили как изменника. И остальные тоже — изменники.

Еще мгновение выдерживала Нута жуткий взгляд гниловатых глаз — и поникла.

Когда ее увели, Лжевидохин вспомнил Замора.

— Взметеня и остальных — сейчас же казнить, — живо велел он, когда судья вошел.

— На площади? — деловито осведомился Замор.

— Нет. На площади выставить головы, и пусть бирюч зачитает приговор, что их казнили вчера.

Замор не успел покинуть комнаты, когда в коридоре послышалось сдержанное смятение… и на пороге явился судья Приказа наружного наблюдения Ананья. Заморовы люди, что пытались остановить его, отстали и рассеялись, тогда как сам Замор, приостановившись, с холодным выражением опущенных уголками губ простер к двери руку, как бы представляя на суд государя непрошеного гостя.

Тщедушный тонконогий Ананья и деревянного сложения сухорукий Замор не обменялись при этом ни словом, что можно было объяснить не только взаимным непониманием, которое разводит людей, но и, напротив, слишком тесными отношениями между судьями смежных приказов, из-за чего они слишком уж хорошо понимали друг друга.

На этот раз недолгое противостояние между тонконогим и сухоруким закончилось в пользу тонконогого: Замор, не имея более причины оставаться, вынужден был покинуть комнату.

— Государь! — с чувством воскликнул Ананья, едва убедился, что сухорукий плотно прикрыл за собой дверь. — Сообщение о блуждающем дворце!

Встрепенувшийся было Лжевидохин ожидал чего-то другого, ожидал так жадно и нетерпеливо, что не сразу сообразил значение новости; разочарованный, он снова отвалился на кресло и позволил Ананье продолжать.

— Я счел необходимым немедленно разыскать вас, государь… — Ананья говорил все медленнее, останавливаясь в ожидании отклика. — Не знаю, успеем ли обложить подступы к дворцу войсками. Как далеко это? Понятно, пока разведчица не расколдована, у меня никаких подробностей.

— Надо успеть, черт побери! — внезапно очнулся оборотень. — Поднять всех на ноги! Всех вверх ногами поставить! — И он, беспомощно дернувшись, оглянулся на едулопов носильщиков: — Ну, вражьи дети! Взяли!

Новое рождение блуждающего дворца — где-то в предгорьях Меженного хребта — отозвалось по всей стране. Сотни и тысячи людей, обманутых прежними слухами, находились еще в пути, пытаясь нагнать ускользающий призрак то там, то здесь, когда со скоростью лесного пожара стала распространяться весть о дворце в холмистых пустошах южнее города Межибожа. Правда отличается от слухов главным образом тем, что это наиболее упорный и стойкий слух, потому-то молва о межибожском явлении подняла уже не тысячи, а десятки тысяч возбужденных противоречивыми толками и безумной надеждой людей. По всем дорогам Словании устремились они к Межибожу, несмотря на объявленный накануне указ великого государя, который под страхом свирепых наказаний — виновного и всех его родственников в первом колене — запрещал разговоры о блуждающих дворцах и какие бы то ни было надежды.

Так что великий государь Могут узнал новость не первым; как ни велик он был и могуч, все же он был один, а народу — море. Кто-нибудь да прослышал о дворце еще прежде, чем государева ворона успела долететь до Толпеня. С опозданием на одиннадцать часов узнала о блуждающем дворце и Золотинка-пигалик.

Утреннее солнце нащупало открытую настежь дверь и щели окон неприметной лесной хижины, которую и хижиной-то трудно было назвать, так она походила снаружи на буйный куст бузины. Свежая зелень, пробиваясь из старых бревенчатых стен, сплошь оплетала крышу серого от времени теса, зелень свисала занавесью над входом и прятала узкие волоковые оконца, так что нужно было уткнуться в избушку носом, чтобы уразуметь, что же это все-таки такое и почему вкруг буйной зеленой поросли бестолковой тучей гудят пчелы, вьются мухи и жужжат комары… почему они, в конце концов, не решаются беспокоить крепко спящего на ложе из мха пигалика.

А дело-то было в том, что цветы хитроумная волшебница Золотинка обратила внутрь избушки, сплошным ковром покрывали они подгнившие стены, оставаясь недоступны подозрительному взгляду снаружи. Из раскрытого входа доносились упоительные запахи цветов и спелых фруктов. Грозди винограда свисали над притолокой, груши, сливы и вишни отягощали прогнувшийся от времени потолок.

Прежде Золотинка не тратила себя на пустяки, и, видно, произошло что-то действительно важное, если она украсила свое случайное убежище безрассудным богатством цветов и плодов.

Золотинка не забывала последний разговор с Буяном. С тех пор, как она спустилась с гор в Слованию, не было, кажется, и часа, чтобы она не вспомнила о назначенном ей деянии. Добром ли нет, мысль о необходимом и должном присутствовала в каждом поступке и в каждом слове, она витала в снах и преследовала наяву. Мысль зрела, утверждаясь, как нечто непреложное, она не оставляла Золотинку и после того, как стало совершенно ясно, что необходимое неизбежно. Произошло лишь то, что изменилось направление помыслов, прежде они были обращены по большей части назад, Золотинка заново переживала коловратности трудного разговора у ручья, заново перебирая все сказанное Буяном, теперь же разговор поблек, как нечто пережитое, избытое сознанием и душой, теперь помыслы Золотинки обратились вперед к неведомому городу Толпеню и Рукосиловой твердыне Вышгороду, и это был первый признак, что пора колебаний прошла.

Золотинка потому, может быть, и забралась в глушь, что, утвердившись в главном, чувствовала потребность погрузиться в созерцательную и умиротворенную жизнь, чтобы отринуть все преходящее и неважное. Чтобы окрепнуть душой в нежных шорохах трав, в утренней свежести и в лепете зацелованной солнцем листвы на верхушках замшелых великанов, в ночном покое и в бодрости росистого утра.

…Белое перышко скользнуло в сумрак напоенной сладкими запахами избушки и щекочущим поцелуем коснулось щеки пигалика. Тот чихнул и открыл глаза.

— Здрасте! — сказала Золотинка, приветствуя перышко. — И доброе утро! — важно добавила она, приметив, как далеко перебралось за гнилой порожек солнце.

Перо бесшумно порхало, и пигалик, который не выносил безделья, осторожно поднявшись с моховой постели (всюду валялись опавшие ночью спелые плоды), оделся, успевши при этом мимоходом взгрустнуть (он отвел себе на уныние именно эту ни что иначе не годную долю часа), сунул перышко за ухо и побежал к ручью умыться. Ибо пигалик, понятно, не мог приступить к делу, не умывшись со сна, даже если дело это заключалось в том, чтобы прочитать долгожданное, полное новостей письмо.

Кстати, выскочивший из куста бузины мальчишка нисколько на пигалика не походил. Это был коротко стриженный в скобку большеглазый круглолицый пастушок в посконных крестьянских штанах и такой же много раз латанной рубашонке. Нужно было обладать верным наметанным глазом, чтобы сразу же угадать в мальчишечке пигалика. Так что не всякая ворона распознала бы оборотня на лету даже и с десяти шагов; труднее было бы, разумеется, обмануть трудовой люд, что вышел в страдную пору на поля, и уж совсем невозможно было бы провести тех самых мальчишек, которых Золотинка и брала в пример. Но такой далеко идущей цели — обмануть вредный народец мальчишек — она себе, понятно, и не ставила.

Торопливо умывшись, Золотинка нарвала на косогоре большие лопушки мать-и-мачехи. Теперь достаточно было чиркнуть по листу волшебным камнем, а потом провести перышком, чтобы на зеленом бархате лопушка проступили ярко-синие строчки. Оглянувшись по сторонам, Золотинка взялась читать.

«Здравствуй, друг мой Жихан! — с мудрой осмотрительностью писал Буян, и Золотинка бегло ухмыльнулась. — Блуждающий дворец появился вчера месяца зарева во второй день в восьмом часу пополудни южнее города Межибожа в двадцати шести верстах. — Выпалив это сногсшибательное известие одним духом (Золотинка ждала, по правде говоря, совсем другого, ждала она только одно слово: пора!), Буян продолжал все так же торопливо и многословно, но уже спокойнее. — По-видимому, блуждающий дворец опять родился на крови — там, где среди обширных, на несколько верст посадок едулопов погибли сбившиеся с дороги дети. Едулопы похватали их ветвями и выпили кровь. Безжизненные, пронзенные ветвями тела крестьяне видели незадолго до появления дворца. Две девочки поменьше и мальчик, который, как говорят, пытался спасти малышек и кинулся за ними в посадки… Тяжело писать.

И все же предположение о связи дворцов с кровью, с местами острых людских страданий ставится у нас под сомнение. Кое-кто утверждает, что это противоречит целому ряду твердо установленных уже обстоятельств; что касается меня, я лично остаюсь при прежних своих воззрениях. Однако надо заметить, что шесть дворцов (Межибожский — шестой!) не дают еще оснований для безусловных выводов. К сожалению, не имею ни времени, ни права посвящать тебя в подробности научных споров, должен только сообщить для твоего личного сведения — совершенно доверительно, при строжайшей тайне, разумеется! — что некоторые знатоки вопроса ставят появление дворцов в прямую связь с полетами змея Смока. Змей, как ты знаешь, последние двадцать лет не покидает горного логова на вершинах Семиды, где, наверное, будет менять шкуру, однако, кое-какие редкие и невразумительные его полеты последних лет нами отслежены. Впрочем, уверен, что и в этом случае выводы делать рано.

Сейчас, когда я пишу тебе это письмо, в ночь на третий день зарева, нельзя сказать ничего определенного и об особенностях нового дворца под Межибожем. На этот час во дворце как будто бы никто не бывал, он растет последовательно, без потрясений, которые, как известно, сопровождают гибель проникших во дворец людей и пигаликов. Доступ ко дворцу затруднен зарослями молодых едулопов, которые окружают его со всех сторон, и это дает основания полагать, что в ближайшее время, в ближайшие дни, возможно, никто из случайных людей в него не попадет.

Наши лазутчики уже направлены ко дворцу, они будут на месте, вероятно, в течение суток. Однако они имеют указание во дворец не входить, если только не откроется никаких новых обстоятельств, которые дают надежду, что на этот раз обойдется без жертв. До сих — и это не поддается объяснению — дворцы выказывали полнейшую несовместимость с пигаликами. Из пяти разведчиков, что проникли внутрь, погибли пять.

По правде сказать, Жихан, — говорю это от своего имени, поскольку не имею полномочий Совета восьми — мы очень надеемся на тебя. Отчаянная нужда и тревожное положение в Словании вынуждают меня (без всяких полномочий со стороны Совета восьми) еще раз подтвердить, что если бы ты попытался сделать все возможное, чтобы поспеть к дворцу до его развала и решился бы во дворец войти, я бы не стал отговаривать тебя от этой опаснейшей и, вообще говоря, возможно, — я думаю — безнадежной затеи. Должен также отметить для чистой совести, что в случае успеха (крайне сомнительного!) твой подвиг остался бы без какой бы то ни было награды со стороны Республики. Прежде всего, потому что ты действуешь самостоятельно, без поручения Совета восьми. И второе, что особенно важно, твой давешний побег крайне усугубил… — Тут Золотинка не сдержала ухмылки, ибо ни суд, ни годичное заключение, ни два ни на что не похожих «побега» так и не приучили ее до конца к добропорядочному лицемерию пигаликов. — …Крайне усугубил, — читала она, бегло глянув на заросли вокруг и на просветы неба над головой, — и без того тяжкую вину твою перед Республикой. Мы не можем поручить тебе исследование дворца, не можем потребовать у тебя отчета о проделанной работе, не можем просить об этом, но не можем, понятно, запретить тебе и то, и другое. Тем более, что ты и сам знаешь положение дел — прямо скажем, аховое.

Решение, разумеется, остается за тобой и только за тобой. Точное расположение дворца указано на приложенном к письму чертежу.

Должен также сказать, что если бы я действовал по поручению Совета восьми, то нашел бы, может быть, средство, чтобы облегчить тебе путь к Межибожу — время не терпит! К сожалению однако, я действую на свой страх и на свою ответственность, изрядно к тому же ограниченную с тех пор, как после твоего побега я был выведен из состава Совета восьми и в нем осталось вместо пятнадцати членов четырнадцать (мое место по-прежнему никем не занято). Так что могу только посоветовать тебе в частном порядке воспользоваться при случае помощью камарицкого лешего Крынка. Вряд ли ты сможешь его найти, если будешь нарочно разыскивать, другое дело, если заплутаешь, тут-то Крынк и явится, явится и нужда в помощи. Так что, коли встретишь ненароком лешего, передавай ему привет от Лопуна, это один из немногих пигаликов, который сумел найти общим язык с камарицким лешим и даже оказал ему кое-какие услуги. Может статься, в память о Лопуне Крынк быстро доставит тебя на южную окраину своих владений. В противном случае, если имя Лопуна на Крынка не подействует, не трать времени на уговоры и уноси ноги подобру-поздорову.

Как бы там ни было, решать тебе.

Желаю удачи.

Всегда помнящий тебя Буян. Целую.»

Это был первый поцелуй, который Буян позволил себе за годы знакомства.

Так ли легко было тронуть Золотинку поцелуем или по какой другой причине — мимолетные слезы проступили на глазах пигалика. Что нисколько не помешало ему тотчас же заняться делом. Он наскоро собрал холщовую котомку, отправив туда после недолгих колебаний и хотенчик — мало на что уже годную рогульку, которая хранила в себе бестолковое желание Юлия. По зрелом размышлении следовало, наверное, выбросить рогульку вместе с другими лишними в трудном и опасном предприятии предметами, но у Золотинки не было времени на размышления и тем более «зрелые». Она действовала по наитию, а еще вернее, по сердечной склонности, ибо, как ни оскорбляла ее нравственная слепота хотенчика, который так подвел Юлия, указав ему ложное направление, в обиде ее было нечто деланное, преувеличенное — все ж таки, как бы там ни было, хотенчик ошибся в ее, Золотинки, пользу, обманувшись внешностью. Трудно винить неискушенную, совсем еще молоденькую рогульку при таких, прямо скажем, запутанных обстоятельствах. Скорее, это уж вина Юлия, который мог бы разобрать, с кем имеет дело, провозившись со своей золотинкоподобной красоткой целую вечность… почти жизнь. Ту самую жизнь, в которой не было Золотинки… те годы, что прошли мимо Юлия и мимо Золотинки безвозвратно и невосполнимо, исковеркав что-то в их душах.

Не решившись уничтожить хотенчик, который, может быть, того и заслуживал, Золотинка с беглым вздохом сожаления ополчилась на ни в чем не повинную хижину. Волшебный Эфремон, коснувшись стены, брызнул ядовитыми лучами — оплетающие избушку побеги тотчас пожухли, листья свернулись на глазах и почернели; послышался барабанный грохот падающих внутри хижины плодов, только что спелых и уже гнилых, они сыпались с потолка на пол, на стол и на кровать, обращаясь в гниль и в затвердевшие безобразные комья. Все было кончено в ничтожную долю часа, ничего не осталось от любовно ухоженного рукотворного сада, только прелые запахи запустения да мутный осадок на душе, как бывает после дурного — сколько ни подыскивай оправданий — поступка.

В общем, оставалась только дорога, все тот же изнурительный бег без пристанища… На просторном лопушке мать-и-мачехи с помощью почтового перышка Золотинка развернула чертеж Камарицкого леса, чтобы присмотреть путь к его южным окраинам. Не так уж много, когда по прямой, верст пятьдесят, но этими дебрями, то гористыми чащами, то болотами — черт ногу сломит! Нужно было рассчитывать на два дня пути — в день не уложиться, а три уже невозможно! Никак нельзя. Да потом еще сто верст до Межибожа, и еще — двадцать до блуждающего дворца. По правде говоря, не много надежды успеть. А успеть нужно.

Разобравши один чертеж, Золотинка изготовила на другом лопушке новый — крупнее, с большими, более четкими подробностями. Здесь можно было уже разобрать и временное ее пристанище, поставленную неведомо кем в незапамятные времена избушку, — очень похоже нарисованную. Только без этого буйного цветения, которое Золотинка породила и безжалостно уничтожила…

Она озадаченно обернулась.

Неприятное было ощущение, будто за спиной кто стоит и подглядывает через плечо. Сначала Золотинка и не поняла причину чисто телесного беспокойства — вроде мурашек по спине, а потом, насторожившись, вновь уставившись на чертеж, но уже слепо, припомнила, что не раз ощущала нечто подобное — неразгаданный чужой взгляд.

По верхушкам могучих дубов где-то над головой пробегал ветер… и снова ветер смирялся перед вековой дремотой сумрачного леса, все стихало. Одни лишь птицы напоминали о себе в торжественной, исполненной благоговейного ужаса глуши, где редко-редко прокрадывалось тайными тропами зверье.

Но кто-то ведь глядел в спину. И глядел недобро, как скравший добычу волк.

Нет, это был не волк, разумеется, не волк. И вообще ничего. Дремучий дремотный лес… лес глядел… Легкий насмешливый ветер побежал по вершинам.

Золотинка безошибочно чуяла чужого. Неуловимый запах лесной нежити.

Странно только, что, занятая грушами, персиками, виноградом и прочими невинными предметами, Золотинка так и не нашла случая — за столько-то дней! — проведать своих соседей по очарованному захолустью. Верно, соседи ставили необщительность пигалика себе в обиду и потеряли терпение: никогда еще не чувствовала она на себе такого злобного, откровенно враждебного взгляда. Впору было уже и остерегаться.

Золотинка неспешно подобрала брошенные на траву лопушки с чертежами, тщательно, даже тщательнее, чем нужно, свернула их и чиркнула Эфремоном, обращая в золу.

Сразу что-то закряхтело вверху, посыпалась древесная труха, словно дуб вздрогнул и шевельнулся толстыми своими ветвями. Глупо было притворяться и дальше… Поднять голову… Золотинка глянула.

И еще успела заметить большой корявый сук, который взбежал вверх по стволу, пытаясь спрятать свои сухощавые стати среди зелени. Замер, не желая признавать, что разоблачен. Это был долговязый, локтей десять, а то и двадцать в длину сук, похожий на какого-то серого чудовищных размеров кузнечика с нелепыми конечностями и крошечной головкой-сучком, на которой чернели гнилые глазки.

Едва Золотинка распознала прянувший от нее сук, как по счастливому наитию испуганно ахнула и хлопнулась наземь задом, выражая тем самым крайнюю степень изумления, какая только доступна пигалику.

Леший, однако, коснел в притворстве, он замер, как может замереть только неживое, не волнуемое кровью, не одушевленное существо, и Золотинке ничего уже не оставалось, как вскрикнуть в голос:

— Крынк! Род Вседержитель, это Крынк!

Казалось, что и после этого, отчаянного призыва к знакомству Крынк не выдаст себя, будет играть в прятки и дальше, может быть, врастет в дерево, действительно обратившись суком, — это ведь ничего ему не стоило… Как вдруг он захрустел суставами и прямо с вершины дуба, где Золотинка с трудом его различала, прыгнул вниз, обернувшись в нечто чудовищно грузное. Земля так и ухнула, приняв на себя рослого, косая сажень в плечах, перекошенного и волосатого мужика в длинном сермяжном кафтане.

Все ничего, да только голова у него сдвинулась на левое плечо, перекошенная. Налево же был запахнут перепоясанный красным кушаком кафтан, на волосатых ножищах перепутанные сапоги — правый на место левого.

— Вам привет от Лопуна! — мужественно сказала Золотинка. Верзила-леший в два человеческих роста превышал Золотинку-пигалика в четыре или в пять раз, а если вспомнить, что она, потрясенная величием Крынка, не вставала с земли — так и села, как говорится! — верзила и вовсе возвышался над малышом жутковатой башней. — Привет от Лопуна! — пропищала она еще раз, полагая, что леший, может статься, туговат на ухо.

В красной роже его, увенчанной острыми волчьими ушами, не отозвалось ничего похожего на доброжелательность, которая сродни «привету». Леший как будто бы и не понял. И уж, во всяком случае, не видел надобности придавать значения каким бы то ни было «приветам», всем «приветам» какие только ни есть на свете.

— Гы-ы! — немо замычал он, как деревенский дурачок. Только уж очень огромный. — Гы-ы! — негодующее ревел он, протягивая лапу в сторону почерневшей, совсем уж увядшей избушки.

И тут Золотинка сообразила, что, лихо расправившись со своим садом, совершила в глазах потрясенного лешего непростительное преступление; Крынк, конечно же, давно за ней наблюдал. И только раскрыла она ротик — ничего еще не придумав! — как Крынк ожесточенно плюнул ей под ноги.

— Тьфу! — выразил он свои чувства и тут же взвился.

Свирепый вихрь развернул его на одной ноге, взметнув полы кафтана, Крынк взлетел, мгновенно распадаясь на клочья, — целый стог развеянной ветром листвы. И тот же завывающий вихрь подбросил Золотинку, толкнув ей в глотку лицемерные оправдания, бросил кувырком вниз — в бездну, ибо Золотинка только и успела что сообразить: падает, в землю!

Грохнулась!

Она очухалась на дне глубокой ямы, вся засыпанная песком. Песок продолжал сыпаться с крутых откосов, а выше, над ямой, в потемневшем, иссиня-черном небе ходили ходуном могучие ветви дубов, ревела буря.

— Вот тебе и привет от Лопуна! — пробормотала Золотинка.

Однако нужно было выбираться как можно скорее. Если Крынк в мгновение ока вырыл яму, настоящую западню, то уж, наверное, ему ничего не стоит эту яму и засыпать.

Из земли торчали оборванные корни деревьев, за которые можно было цепляться, чтобы выбраться, но не было времени на опыты. Золотинка раздумывала недолго. В следующий миг в руках ее очутился хотенчик Юлия, который и рванул ее вверх, увлекая Золотинку к собственному ее подобию в городе Толпене, к Золотинке Ложной. Диву только оставалось даваться силе слепого и неразумного влечения!

Едва Золотинка перевалилась через крутой край рытвины, обсыпая его вниз, едва поднялась на колени, вверху опять засвистало и тяжелый, как двадцать мешков с отрубями, мужик хлопнулся с небес наземь со всей яростью полоумного лешего.

— Гы-ы-ы! — проревел он и протянул мохнатую лапу… Целая вечность прошла, пока Крынк, надрываясь, выдавил из себя второе слово: — Дай! — сказал он. — Дай!

Хотенчик, что скакал у Золотинки на привязи, ожившая палочка-рогулька поразила воображение впечатлительного лешего, который, понятное дело, имел особое пристрастие ко всему деревянному.

— Ишь ты! Самому надо, — пролепетала Золотинка, ничего еще толком не сообразив.

— Надо! Мне надо! — возразил Крынк с воем.

— Да, кстати, тебе привет от Лопуна! — сказала Золотинка, чтобы направить разговор в спокойное русло. И воспользовалась случаем встать наконец на ноги.

— От Лопуна? — возмутился леший. В косматой голове его путались сучья и сухие листья. Что, впрочем, не много добавляло к общему безобразию, если вспомнить, что и сама-то голова вопреки обычаю подалась у Крынка налево. — От Лопуна?! — заревел он, разъяряясь еще больше. — Тьфу! — И плюнул Золотинке под ноги.

Однако не взвился в небо, увлекая ее вихрем, и потому, наверное, ничего не произошло. Золотинка устояла.

— Дай! — повторил Крынк.

Но Золотинка уже распознала грубую, простую и прямолинейную, как жердина, натуру лешего. Благодарность, как и прочие человеческие чувства, была ему неведома, давать-то Крынку как раз ничего не стоило. Оттягивая ответ, она стащила с плеч котомку, вроде бы собравшись упрятать туда хотенчик, и тут узнала катавшиеся в котомке плоды: груши, яблоки и персики из избушки.

— Достань мне ветку персика, я вырежу тебе живую палочку. Такую же, — сказала она и, заметив натужное выражение дубоватой рожи, повторила еще раз, как глухому: — Персик. Дерево персик. Есть такое дерево. Персик.

— Персик? — озаботился Крынк, несколько растеряв первоначальный напор. — Персик нет. Дерево персик — нет.

— Дерево персик растет на юге, — сказала Золотинка, небрежно махнув рукой в сторону Межибожа. — Персик растет на солнце, где много солнца.

Не тратя теперь лишних слов, ибо в словах Крынк, судя по всему, меньше всего нуждался — не особенно привередничал насчет слов, — Золотинка извлекла из мешка персик, крупный, мясистый плод.

— Вот, — протянула она руку, бесстрашно ступая к лешему, и тут же, не договорив, ухнула в яму, как надломилась.

Такого коварства трудно было и ожидать; персик вроде бы произвел впечатление на дуроломную голову — и вот Золотинка в яме!

— Растет на юге! Где солнце! — крикнула она, не сдаваясь. Жуткое мгновение успела она пережить, ощущая, что сейчас вот рухнет сверху земля и раздавит могильной тяжестью…

Только Крынк повторил эхом:

— Где солнце! — Засвистел, свиваясь вихрем, ветер, зашелестели, застонали, выгибаясь, верхушки деревьев.

А Золотинка уже послала к Толпеню глупого хотенчика, и он потянул ее больно режущей руку привязью. Она вскарабкалась наверх быстрей прежнего, но лешего не застала. Затихал убежавший на юг вихрь.

Оказавшись на карачках у обросшего корнями обрыва, Золотинка ощупала землю и потом уж решилась встать, маленькими шажочками, все боком и боком, начала удаляться от ямы, остерегаясь и второй, такой же. Их было теперь две рядом.

Крынк исчез. И от этого, кажется, притих лес, смолкли запуганные птицы, разбежалось, опасаясь хозяйского гнева, зверье.

Золотинка прикинула направление к Межибожу — если уж бежать, так не теряя головы, — и пустилась быстрым торопливым шагом, вприбежку. Не прошло однако и четверти часа, как издалека зашумело и засвистало, буря закружила по лесу, выламывая ветки и опрокидывая деревья. Золотинка остановилась, прикрыв голову, и припала к траве. С поднебесья грохнулся все тот же краснорожий, скособоченный мужик.

— Где? — проревел он, вздымая новые вихри. — Нету! — И плюнул, немногим только не достав пигалика.

Надо было понимать так, что Крынк уже побывал на южной окраине своих владений. И что яма будет там, где упал смачный, развесистый плевок лешего. Не такая уж Золотинка была дура, чтобы за три раза не научиться. И потому она не сдвинулась с места.

— Так ведь я как раз туда и иду! — обрадовалась она через силу. — Туда мне и надо. Давай покажу!

— Тьфу! — отозвался на предложение леший, плюнул, засвистал и умчался, обратившись вихрем листвы, только лес застонал под хозяином.

Золотинка благополучно отползла в сторону от опасно заплеванной земли, но никуда уж не побежала, понимая, что долго ждать Крынка на этот раз не придется. И он не замедлил.

Послышался низкий гул набегающей издалека бури, словно бы кто-то накатывался, быстро перебирая и подминая под себя лес, небо потемнело мрачным тусклым цветом сумерек. Огромные сосны вокруг безвольно затихли, ожидая чего-то страшного. Дрожащими от спешки руками Золотинка развязала котомку, чтобы заранее достать персик; она сунула его в зубы, снова перехватив завязки, — и накатила буря.

Умопомрачительный грохот, треск сокрушенных деревьев стиснули Золотинке грудь, сломанные верхушки и целые стволы рушились на перекрученный бешеной завирухой орешник — некуда было бежать и прятаться. Золотинка припала к земле трепещущим листочком, вихрь выжимал дыхание. Ухнул из поднебесья, подламывая собой дубы и сосны, леший, рев его мешался со свистом бури.

— Где? — неистовствовал Крынк. — Нету!

«Лучше надо искать!» — могла бы сказать Золотинка, если бы сумела перекричать ветер и рот не забивал закушенный на косточку персик.

Плотный, сминающий бока вихрь смахнул ее с тверди, подбросил так, что не было уже ни верха, ни низа, спутались земля и небо. Судорожным комком кувыркалась Золотинка, то сдавленная до удушья, то раздираемая на части — распирало ее изнутри. Все смешалось, как первозданный хаос, ледяная бездна сжигала ее жестким, будто песок, ветром — ветер обдирал лицо. Казалось, выдуло из головы все, не осталось ни чувства, ни мысли только бесконечная, беско-оне-е-е-е-ч-н-а-я раздира-а-а-а-ю-ща-я-я каждую-ю-ю клеточку существа тряска…

Так Золотинка грянулась вниз и распростерлась на земле, разбитая и разломанная до потери всякого самочувствия.

— Где? — ревел над нею скособоченный Крынк, и Золотинка уразумела, что ничего, на самом деле, не кончилось.

Она силилась вступить в разговор, но мычала, не понимая почему, а разгневанная стихия не мешкала. Крынк плюнул на Золотинку, отчего она ухнула в яму без задержки; сокрушительные плевки следовали один за другим, земля проваливалась все глубже — не яма уже, но бездна!

Золотинка очутилась на дне пропасти, над ней клонились на вывернутых корнях готовые рухнуть деревья. Рука ее все еще сжимала развязанную котомку, в которой прощупывался запутанный в тесемках хотенчик, а все остальные вылетело. Нельзя было мешкать ни мгновения, но Золотинка силилась подать голос и не могла… пока не сообразила вытащить завязший в зубах плод.

— Да вот же он, вот! Провалиться мне на этом месте, если я его не нашел! — завопила Золотинка. — Вот персик!

Должно быть, Крынк услышал, потому Золотинка выиграла несколько мгновений. Сильным ударом лаптя она загнала косточку персика в песок и тотчас же обожгла его Эфремоном, чтобы немедленно наложить заклятие. Вольно или невольно она вложила в заговор весь свой душевный переполох, сдержанный только тисками рассудка, и росток ударил вверх сильной зеленой струйкой, листочки расправлялись на нем, что хлопушки, тоненькое деревце стремительно поднималось.

— Подожди! — крикнула Золотинка, оберегая саженец, но Крынк ответил плевком.

Яма просела еще глубже, высокая береза на краю ее наклонилась, закрыла небо и вознамерилась падать. В страшной спешке Золотинка стянула через голову рубаху, вывернула ее наизнанку, то есть на левую сторону, и мигом натянула опять. Потом она схватилась за основательный уже, в руку толщиной стволик персика и начала карабкаться по ветвям, поднимаясь вместе с быстро растущим деревцем. Крынк плевал, а деревце разрасталось, хотя комель его и корни проваливались и проваливались от каждого «тьфу!» Крынка.

Это было отчаянное состязание верха с низом, которые противоречили друг другу, развиваясь в разные стороны. Высоченная береза, наконец, рухнула, перегородив яму поперек, — едва достала верхушкой другого края, шатались подмытые в корнях исполинские сосны, а Золотинка то западала вниз, то взлетала вверх, наверстывая все потерянное после очередного плевка лешего и даже выигрывая раз за разом расстояние.

Все ж таки Крынк уставал плевать, он надсадно хрипел и пусто харкал без слюны, а деревце, огромное уже дерево локтей двадцать в высоту, не уставало расти. Верхушка его, вся в цветах и в плодах! пробила упавшие в яму и поперек ямы стволы, победно вознеслась над краями провала, заполоняя собой все вокруг. И вот могучий, невиданных размеров персик вынес Золотинку на свет, и Крынк напрасно хрипел, от усилия весь багровый, всё «тьфу!» и «тьфу!» Бесплодная злоба лешего обратилась пересохшей желчью, и Крынк отступил — измученный, ошеломленный и озадаченный, кто знает, может быть, восхищенный. Немало времени нужно было, чтобы разобраться в чувствах, которые вызывал в нем буйный расцвет персика, что неодолимо вскипал среди покалеченного леса.

Золотинка перепрыгнула на полого протянувшуюся сосну и, пробежав десяток, другой шагов оказалась на спасительной тверди.

Возможно, в дуроломной башке лешего совершалась трудная и важная работа — острые волчьи уши его шевелились, как бы пережевывая засевшую в голове мысль, но Золотинка не видела нужды дожидаться, что из этого выйдет. Вывернутая на левую сторону рубашка защищала ее от новых причуд лешего, а впереди, с южной, подсолнечной стороны, посветлевший лес обращался знойным, желтеющим полем — то были границы владений Крынка.

Золотинка заспешила к солнцу, сдерживая естественное желание бежать, и когда уж ступила за последние березки и осины, оглянулась.

— Привет от Лопуна! — крикнула Золотинка лесу, но никто не откликнулся.

И, сколько ни вглядывайся, не видно было ни скособоченного великана с волчьими ушами, ни безобразной проплешины, на которой буйствовал диковинный чужестранец персик, — все поглотил мягкий зеленый шум. Как не было.

Судя по всему, за какой-нибудь час Золотинка отмахала почти что пятьдесят верст — от избушки в дебрях Камарицкого леса до южных его пределов. Неплохо для начала. Впереди однако оставалось еще два раза по столько: верст сто до Межибожа. А если считать со всеми поворотами да немалый хвостик от Межибожа до блуждающего дворца — сто сорок, сто пятьдесят верст. Места тут были всё богатые, густо населенные и распаханные, с давно уж сведенными лесами, тут не полетишь кувырком через города и веси, всякие нахальные способы передвижения заказаны. Сто, а то и все сто пятьдесят верст пути, — это целое путешествие, не присаживаясь, не пробежишь. А станет ли непоседливый дворец ждать, когда любопытный пигалик до него доберется, это еще вопрос. Сколько он простоит: неделю или два часа? И стоит ли еще вообще? Письмо Буяна, когда попало оно к Золотинке, тогда уже устарело часов на шесть; каждый час на счету.

Золотинка прибавила шагу, благо осталась она налегке, без вещей: с пустой котомкой и даже без шапки — все растрясло над лесом.

С высокого, поднятого над полями холма она увидела большую проезжую дорогу внизу и кресты у росстани… Обвисшие на крестах тела распятых едва угадывались.

Золотинка вздрогнула.

Люди эти могли быть живы.

По разбитой дороге волочилась мужичья телега, пыльною вереницею брели калики перехожие в белых рубахах. Собака, что провожала телегу, пугливо оглядываясь на хозяина, перебегала к крестам все ближе, все чаще останавливалась и всматривалась. Мутная туча воронья поднялась над крестами.

Сбросив оцепенение, Золотинка скатилась вниз, под откос, и нашла на обочине дороги бессильно присевшую, изможденную голодом нищенку.

— Ничого не ведаю, сынок. Ничого. Старая я, старая, — подняла женщина голову.

Распятые на крестах люди однако давно уронили головы и были мертвы; в душном пыльном воздухе разило сладковатой вонью.

Да и трудно было представить, сообразила потом уж Золотинка, чтобы умирающих преступников оставили в этой пустыне без охраны. Стража оставила зловещий погост, когда нечего было охранять.

С невольным облегчением Золотинка оставила позади кресты и прибавила шагу, рассчитывая догнать путников.

Понятно, что семи или восьмилетнему мальчику, каким гляделась или, по крайней мере, пыталась представиться Золотинка, не пристало вступать в умные разговоры. Золотинка прекрасно понимала, что означают неприятно-внимательные взгляды встречных и не решалась никого ни о чем расспрашивать. Но языки развязались сами собой, когда остались позади и скрылись за пригорком распятия с истерзанными, неестественно обвисшими телами, над которыми слышалось гнусное жужжание мух и карканье воронья, распятия с похожими на печать правосудия величественными стервятниками на перекладинах крестов… когда скрылось из виду кладбище мертвых без погребения, усыпанное свежей желтой щепой, которая свидетельствовала о недавно еще кипевшей здесь работе… когда отодвинулся весь этот обыденный ужас, — люди заговорили. Они словно жались друг к другу; мужик на телеге, нищий и семья оборванцев, что пробиралась пыльной обочиной, находили друг друга с полуслова.

Из отрывочных замечаний, выразительных вздохов и восклицаний Золотинка мало-помалу уяснила, что распятые на крестах преступники были последователи еретического князя Света, под именем которого, как говорили, скрывался беглый монах из Сурожа. «Просветленные» проповедовали всеобщее возрождение, очищение от скверны, общность имущества, бескорыстие, братскую любовь и особенные свои надежды возлагали на Палаты Истины — блуждающие дворцы, которые должны были покрыть собой всю землю. Попутчики Золотинки много чего знали об учении князя Света, но ничего не говорили и, значит, ничего не слышали о последнем дворце под Межибожем. Катившаяся с юга весть, выходит, не достигла здешних краев, и Золотинка опять прибавила шагу, обогнав уныло тащившуюся телегу.

Необыкновенная, целеустремленная резвость коренастого мальчишки в разбитых лаптях, конечно же, заставляла задуматься недолгих попутчиков и встречных; в деревнях, почуяв пигалика, трусливо брехали собаки, провожали Золотинку за околицу рассыпанной сторожкой стаей; брошенные по страдной поре старухи и старики сурово глядели из-под руки, вспоминая, когда, дай бог памяти? видели последний раз пигалика и какие происходили потом несчастья. Но Золотинка спешила, понимая так, что дворец все спишет. Все прежнее переменится и утратит значение, большие провалы и пустячные достижения неизвестно еще как обернутся, если только Золотинка успеет во дворец. Там-то уж не достанет Золотинку ни подозрительный взгляд, ни возбужденный шепоток, ни быстро скользящая по земле тень коршуна.

Золотинка спешила бегучим шагом и не могла придумать, как поспешать шибче. Чтобы успеть.

Она уж набралась было отчаянности угнать лошадь, да по несчастью не встретила ни одной праздной. Попадались ей лошади у придорожных кузниц и у харчевен возле коновязи — все больше заморенные солнцем савраски под присмотром нахальных мальчишек, они смирно стояли, впряженные в легкие тележки с изящными тонкими колесами или в тяжелые возы под снопами, под мешками и кулями — тут нечего было искать.

Случилось Золотинке погнаться за рысью катившей каретой. Но на запятках среди чемоданов и сундуков устроился поседелый от пыли гайдук, который, вовремя приметив усилия пацаненка, загадочно его приободрил: давай, давай! и поманил пальцем. Остальное можно было не договаривать.

После полудня Золотинка решила остановиться. Наловила в озере пескарей — те прыгали прямо в подол рубахи, разожгла в укромном овражке костерок, чтобы запечь рыбок, а потом забралась в чащу лесного острова и легла спать, полагая, что ночь, может быть, более удачливое время для торопливых пигаликов. Авось ночью что-нибудь и придумается. И конечно же, Золотинка помнила о дозорных птицах Рукосила; если уж ничего путного все равно не выходит, чего ж тогда бежать среди бела дня, задрав к небу голову, когда можно бежать и ночью, не озираясь на каждый десятый шаг. Сто верст еще впереди с лишком!

Она поднялась до полуночи, в темный безлунный час и, пока доедала запеченных давеча пескарей, задумчиво вслушивалась в далекий собачий лай, которому вторили бродившие где-то недалеко волки.

В эти смутные времена, когда люди ожесточенно истребляли друг друга, доставляя обильную добычу стервятникам, волки покинули глухие дебри и держались поближе к жилью, к дорогам и пустошам — они хозяйничали в ночи. Выбравшись на дорогу, Золотинка остро ощутила, что осталась одна на свете. Вселенная опустела, люди скрылись за частоколами укрепленных усадеб, попрятались в свои домишки, наглухо закрыв двери и окна, а кто остался без пристанища, те сбились таборами возле костров, окруженные ночью, — там, где терялся, уступая мраку, мерцающий красный свет, подступало ничейное царство нежити.

Золотинка не трусила, потому что и сама ощущала себя частью ночного мира, не была она беззащитна перед лицом затаившейся тьмы. И потом, проспавши зря шесть или семь часов, она не чувствовала себя вправе дожидаться луны и других подобного рода удобств для того, чтобы пуститься в путь.

Дорога различалась как слабо светлеющий туман и терялась в пяти шагах, стоило только остановиться. Но Золотинка не останавливалась, потому похожая на туман дорога не кончалась, а разворачивалась все дальше и дальше — в безвыходный мрак, где жили в перевернутой бездне звезды, а все остальное лежало мертво и недвижно.

Нечто такое от мертвечины было и в завываниях волков, словно самая тьма выла — бездушно и бессмысленно. Но вот волки почуяли добычу и ожили, то есть смолкли. Оглянувшись, Золотинка уловила у себя за спиной бесшумные тени. Две… и уже три. Золотинка остановилась — остановились и тени; она не видела их, но проницала внутренним оком на расстоянии ста или ста пятидесяти шагов.

Звери заколебались, угадывая неладное. Но и Золотинка не торопилась. Она достала последнюю из запеченных рыбок, понюхала ее, смачно чмокая губами, сказала сама себе: вкусно! и бросила приманку во тьму. Однако звери попятились, поджав хвосты, — этого нельзя было видеть, но Золотинка отчетливо уловила рассеянный в немой пустоте страх. Добыча смущала и сбивала волков с толку; за расстоянием Золотинка не могла еще завладеть их волей, нужно было набраться терпения и ждать, не пугая сторожких зверей непонятными, необъяснимыми на их волчий толк движениями.

Она неспешно сняла пустую котомку, нащупала на обочине траву, что-то вроде кустистого чернобыля, и принялась ее рвать, чтобы набить мешок. Осталось потом только перевязать горловину и получилось довольно сносное седло.

О чем волки, ясное дело, не знали в точности, хотя и подозревали уже недоброе. Волки опасливо, с томительными остановками подкрадывались все ближе, и всякий раз, когда Золотинка пробовала достать их щупальцами своей воли, пугались — дыбили на загривке шерсть и прижимали уши, замирая. Когда же Золотинка оставляла зверей в покое, то начинала робеть сама, потому что глаза и уши обманывали ее: волки растворялись во тьме, и можно было воображать себе все, что угодно, звери мерещились ей в десяти шагах, на расстоянии стремительного броска. Любопытство и более того алчность подталкивали их все ближе.

А Золотинка, стараясь отвлечь себя, занималась упряжью. Она отрезала от пояса кусок, чтобы соединить между собой лямки заплечного мешка — это была подпруга к седлу. На оставшемся, достаточно длинном еще куске веревки, которая служила ей поясом, завязала по концам петли как раз чтобы вставить ноги — стремена. Середину веревки с петлями Золотинка затянула выбленочным узлом на горловину котомки, и сбруя была готова. Дело осталось за малым — оседлать волка, протянуть ему под брюхо подпругу и завязать.

Чутко настороженный слух уловил мягкие шаги… Померещилось или нет, Золотинка раздвинула тьму внутренним зрением — волки, захваченные врасплох, шарахнулись дать деру, да не тут-то было! Поздно! Они подобрались слишком близко. Полыхнул Эфремон, высвечивая, словно сжигая, каждую травинку и кустик, камешек на дороге, застывших в столбняке зверей, их вспыхнувшие безумным ужасом глаза и вздыбленную шерсть.

Поздно, голубчики! Сюда!

Обречено переставляя ноги, два матерых седых волка двинулись на повелительный зов, как деревянные. Третий исчез, ухитрился ускользнуть еще раньше. Но и двух хватит, прикинула Золотинка, она рассчитывала, что второй будет не лишним, — побежит рядом, как заводная лошадь, на перемену.

Начинать следовало, очевидно, с того, что крупнее. Золотинка возложила набитую травой котомку на болезненно подрагивающую спину серого и только завела под брюхо подпругу — мелко дрожащий зверь слабо дернулся, ноги подогнулись — и пал на дорогу, вытянув голову с разинутой пастью.

Без дыхания. Сердце остановилось, поняла Золотинка, когда попыталась поднять слабодушного зверя на ноги.

Скончался на месте от разрыва сердце. В избытке чрезмерно сильных впечатлений.

Второй дрожал рядом, в трех шагах, и Золотинка испугалась, что может потерять и этого — похоже, и этот был близок к обмороку.

Она накинула седло и некоторое время выждала, давая волку время освоиться с новым положением. Не особенно, правда, это у него хорошо получалось — освоиться. Но когда Золотинка, наскучив ждать, подтянула и завязала подпругу, а потом, вставив ногу в стремя, вскочила волку на спину, тот устоял, хотя и выказал незаконченное намерение упасть.

Сердце матерого хищника стучало часто и гулко, как на бегу, и, может быть, самое лучшее-то и было — дать сердцу волю. Золотинка гикнула, ударила под брюхо пятками — и они помчались мягким, словно стелющимся над тьмой галопом.

Холодным ветром закладывало уши, и очень скоро Золотинка почувствовала потребность застегнуть доверху рубаху, для чего пришлось выказать ей немало ловкости, ибо и на мгновение нельзя было выпускать крепко стиснутый в кулаке загривок.

Потом взошла луна и странствие на споро бегущем звере обнаружило свои приятные стороны. Залитые тусклым светом поля, темные гряды перелесков, немо застывшие деревни вносили известную новизну в утомительное однообразие скачки. Временами приходилось слазить с волка, чтобы поправить сбившееся набок седло и перевязать подпругу, да нужно было неусыпно следить за направлением — вот, собственно, и все заботы. Золотинка никак не могла внушить ошалевшему зверю понятие юго-юго-запада, всякий раз он норовил свернуть к лесу, не взирая на то, что указывали звезды и луна. Оно и понятно: трудно было исправить порочную волчью натуру за несколько часов суматошного, не располагающего к доверию общения.

На рассвете они выбежали к широкой возделанной долине, где приютился в речной излучине под горой уютных размеров городок. Выходило, что это как будто бы Межибож, хотя Золотинка испытывала подозрение, что невозможно на самом деле совершить столь точный, безошибочный бросок за сто верст ночной скачки через поля, ручьи, заболоченные луговины, непроходимые леса и буераки.

В любом случае однако серого пора было отпустить. Золотинка расседлала волка, он сделал несколько неверных шагов, сразу же обессиленный, и, покачнувшись, рухнул. Следовало надеяться, что очухается. По правде говоря, не было ни времени, ни желания возиться с душевно измученным волком, Золотинка и сама устала, разбитая если не душой, так телом, а передышки впереди не предвиделось.

Озаренный едва поднявшимся солнцем, в резкой чересполосице тени и света — сверкающих граней шпилей, башен и крыш, город казался рядом. Но теперь, когда Золотинка принуждена была полагаться только на собственные онемевшие от езды ноги, самые близкие расстояния слагались в нечто весьма заметное. Солнце уже сушило росу и городские ворота растворились, впуская в себя нагруженные крестьянские возы, а Золотинка только-только еще спустилась к дороге, чтобы замешаться в толпу.

Тянувшиеся в город крестьяне ни о чем ином и не говорили, как о блуждающем дворце. Возбуждение проникло на погруженные в утреннюю тень улочки; продвигаясь к торгу как средоточию городской жизни, Золотинка раз и другой должна была сторониться, пропуская озабоченно скачущих куда-то всадников, спозаранку уже вооруженных и в доспехах. Городская стража, все эти седобородые, толстые дядьки с похожими на орудие мясника бердышами, сосредоточилась возле корчмы, обычного, по видимости, места сбора на случай чрезвычайных обстоятельств.

На торгу, где продавцы и покупатели смешались, словно забыв, зачем они все сюда собрались, охрипшим голосом угрожал глашатай: «…Под страхом жестокого наказания! А будет кто этот наш, великого государя Могута, указ не слышит в своем малоумии, и того ослушника казнить смертию без всякого снисхождения!..»

Податливые на доходчивое слово торговки покачивали головами и вздыхали. Да и не мудрено было завздыхать, тщетно пытаясь уразуметь, о чем все ж таки указ толкует: что «оного сатанинского наваждения, именуемого в народе блуждающие дворцы» вовсе не существует, поскольку дворцы эти игра неблагонамеренного воображения, «блазнительный обман рассудку», или же, что дворцы эти все ж таки есть, в особенности, что касается того, что явился под Межибожем во второй день месяца зарева и стоит там поныне. Вещественность последнего, к тому же, убедительно подтверждалась строгим запретом этот «блазнительный обман рассудку» испытывать, привычная свирепость выражений, которыми изъяснялся указ, как раз и свидетельствовала о несомненной, даже обыденной действительности «блазнительного обмана».

Словесные упражнения великого Могута и его приказных мало занимали Золотинку, которая скромно пристроилась в задах толпы; надобно было знать дорогу к блуждающему дворцу, то есть, вообще говоря, установить, куда же она все ж таки попала, как называется этот город? Межибож ли это?

Простая как будто бы задача и до смешного трудная. Что же ей было делать, дернуть за рукав зазевавшегося мужичка, чтобы ошарашить его вопросом: «Дяденька, а как называется этот город?» Чувство изящного, так тесно связанное с чувством меры, подсказывало Золотинке, что грубая любознательность со стороны замурзанного семилетнего сопляка едва ли будет правильно понята. Но невозможно было придумать ничего умнее! Оказывается, очевидное и само собой разумеющееся — это самая неуловимая вещь на свете!

Напрасно Золотинка толкалась в толпе, потупив глаза и насторожив уши.

— Врешь! А вот и врешь! — тихо упорствовал худосочный мужичок с красноватыми, больными глазами. В этой смутной, словно чего-то через силу таящей, подспудно возбужденной толпе каждый говорил сам с собой и сам себе, кому бы он чего при этом ни доказывал и с кем бы ни пререкался. — Что я тебе говорю: одни на десять, да вынесет. Есть люди, знают. Слово знать надо. Один на десять, а вынесет! Золото и узорочье, платье. Одно платье восемьсот червонцев станет!

— Врешь восемьсот червонцев! — тотчас же отзывался пойманный за руку прохожий. — Таких платьев-то отродясь не бывало! Что же оно, катаного золота что ли?

Забывши, что мгновение назад еще он пытался вырваться от непрошеного собеседника, случайный прохожий — видать, из сапожников, в кожаном переднике, ждал объяснений. И готов был спорить, согласный, однако, принять всякий разумный довод.

Есть люди, что и выносят. Кому ведь как повезет. Одному на сто, одному, может, одному кому-то и повезет. И иные, говорят, несметно обогатились, счастье гребли лопатой — вот что носилось в воздухе. И, если один на тысячу, то почему не я? Почему не я, если все прошлые потери, уроки жизни и тягостный, опускающий плечи опыт, если все это обернется вдруг ничего не значащим сном на пороге сулящего чудеса дворца. Молод ты или стар, болен или здоров, холоп или господин — что это значит перед лицом вступившего в жизнь чуда? Перед лицом великого равенства удачи?

Неужто счастье отвернулось от всесильных? От повелителей и господ, от преславного и вездесущего Могута, который не даром запугивает народ, пытаясь удержать его от губительного для власти избранных опыта?

Эта крамольная, ошеломительная в своей дерзости мысль бродила в разгоряченных противоречивыми толками головах, не вовсе еще усвоенная и принятая. Необыкновенное возбуждение заставляло обращаться друг к другу совершенно незнакомых людей и оно же, то самое возбуждение, понуждало их удерживать при себе нечто особенно сокровенное — главное.

Казалось, что даже глашатай, в десятый раз повторявший безнадежным голосом все те же угрозы, предупреждения и увещевания, понимал, что никого уже ни от чего не удержишь. Понимала это выставленная у перевоза стража, назначенная никого не пускать на правый берег реки, где скрывался вдали за холмами «блазнительный обман рассудку», и возмещавшая свое бессилие бранью да колотушками. Можно ли перегородить реку? Люди находили лодки, не гнушались бочками и брусьем, дерзали вброд и вплавь. Они покидали город в одиночку, целыми семьями и ватагами.

Без затруднений переправившись на тот берег, Золотинка обнаружила, что по прибрежным лугам и ракитнику плутает немало случайного с виду народа. Здесь были и пришлые, не знающие дорогу люди, они не сторонились деревенского мальчика в лаптях и обращались к Золотинке с расспросами. Так она и сама узнала наконец название города, который только что покинула. Это был не Межибож, а Дроков, расположенный верстах в тридцати ниже по течению реки Руты. Золотинка изрядно промахнулась в своей стремительной, почти наугад ночной скачке, но то и не диво.

Нужно было забирать к западу и поспешать, наверстывая упущенное. Того же мнения держались, по видимости, тайные и явные попутчики Золотинки; пробиравшийся вдоль реки народ понемногу выходил на дорогу и здесь уже все топали в одну сторону, не скрываясь.

Тут можно было видеть мать с младенцем, верно, больным, бежавших из дому мальчишек, счастливых и взбудораженных своей преступной свободой; одиноких, себе на уме путников, которые намеренно и обдуманно держались на особицу, и целые уже обозы состоятельных горожан — походные шатры на повозках, ковры и челядь; деревенскими мирами снялись с места крестьяне, и сами собой объявились в несчетном множество нищие и нищенки, бродяги, мелкие воры и разбойники с большой дороги — они мирно следовали общим путем. Многоголовый, внушающий какое-то ожесточенное веселье исход.

Верстах в пяти или шести от Дрокова, там где дорога, углубляясь в горы, вошла в каменистую теснину, толпа смешалась. Иные уже с кривыми ухмылками шли почему-то навстречу, другие чего-то выжидали, а Золотинка полезла на заросший можжевельником косогор посмотреть, что случилось.

Дорогу перегородил конный разъезд, полдюжины латников, которые без труда сдержали несколько пытавшихся объясниться путников, отвечая на вопросы вопросом:

— Куда прешь, скотина?!

Народ — кто прежде еще не догадался — безропотно поворачивал назад и, не особенно даже скрывая намерения, лез в гору, чтобы обойти заставу стороной. Здесь, в чаще, в лесных дебрях, люди быстро теряли друг друга из виду; четверть часа спустя убедившись в полнейшем своем одиночестве, Золотинка нашла достаточно большой лопушок и восстановила на нем чертеж окрестностей Межибожа, который прислал ей Буян. Теперь она могла определить свое местоположение достаточно точно и не было надобности полагаться на чужие суждения. Следовало, по-видимому, пробираться далее напрямую, избегая больших дорог.

Места шли гористые и довольно скудные — овечьи тропы часто прорезали пологие склоны, поросшие можжевельником и потравленной, в колючках травой. В густой сети неизвестно куда ведущих тропинок не трудно было подыскать подходящую, на юго-запад. Золотинка поднималась на оголенные гребни возвышенностей, за которыми открывались поросшие девственным лесом просторы и синие дали без признаков человеческого жилья. Разве случится какая пастушья хижина у ручья, с провалившейся крышей и заброшенная.

Ближе к полудню Золотинка оказалась в неглубоком ущелье, по дну которого бежал бурный мутный ручей, и должна была следовать проложенной по склону тропой, вынуждено повторяя все ее повороты. Протянувшееся верст на десять ущелье опять завело ее в сторону от цели, на юг и даже юго-восток, влево от истинного направления и кончилось отвесной стеной. Тропа ныряла под высокую голую скалу и там терялась, во что, однако, не хотелось верить. Золотинка давно уже подумывала о привале, искала только укромного убежища, где можно было бы расположиться на дневку. Она прихрамывала — новые как будто бы лапти быстро разлезлись на камнях, еще быстрее рвались намотанные под лапти онучи, левой ногой Золотинка чувствовала острые неровности тропы и щебень. Изнурительное солнце колом стояло над каменной западней ущелья.

Но тропа действительно продолжалась — узкой полочкой под скалой. Неверно ступая от усталости, Золотинка придерживалась за камни и с отупелым бесстрастием взирала в отвесную пропасть саженей две или три глубиной, на дне которой бурлила быстрая шумная вода. В воздухе тянуло свежестью разбитых водопадом брызг, ручей низвергался где-то рядом, за поворотом, и оттуда… доносились невнятные человеческие голоса.

Совсем не мирные голоса… они становились громче, но не более прежнего понятнее по мере того, как Золотинка продвигалась вокруг скалы, не имея возможности уклониться от встречи.

По мокрому скользкому склону рядом с водопадом тропа вывернула в узкий, похожий на щель подъем и взору открылась — словно не было за спиной ущелья — широкая поросшая лиственным лесом пустошь. На желтом от цветов лугу у ручья сорная зелень покрывала развалины крупного красного камня — одинокая усадьба или небольшой замок, от которого уцелела теперь лишь тонкая угловая башенка — ее поддерживали остатки обвалившихся стен. Вокруг этой-то башенки собралось человек тридцать-сорок разношерстного люда, в которых Золотинка безошибочно признала искателей блуждающего дворца.

Сначала она так и решила, с некой душевной оторопью, что эти живописные, хотя и не бог знает какие величественные развалины и есть дворец… В этом, впрочем, не трудно было и усомниться.

— Вылезай, тебе говорят! — кричали горлопаны, обращаясь к вершине башни. На Золотинку, надо сказать, никто и не глянул, в этом случайном сборище некому было озаботиться приблудным мальчиком — мальчишкой больше мальчишкой меньше! Все взоры притягивала к себе тонкая, два-три шага в поперечнике, башня и, в особенности, как представлялось со стороны, ее ветхая, полусгнившая кровля. Хотя ничего примечательного там, на верху, не возможно было разглядеть.

— Может, будет в прятки играть? — возмущался дородный, красный и потный от натужного крика мужчина, похожий по одежде на лавочника средней руки.

Кое-кто приготовил камни — угадывалось нездоровое возбуждение давнего и бесплодного препирательства. Приблизившись, Золотинка уразумела, куда они обращают свои доводы, призывы и угрозы: наверху башенки, под самой крышей зиял пролом, слегка расширенная бойница, может быть, или, наоборот, частично заложенное оконце. В этой темной дыре не видно было человеческого лица, однако же по всей башенке не примечалось как будто бы никаких других отверстий, входов и выходов, кроме довольно значительных местами скважин там, где выломался камень и распался раствор кладки. Из того же провала под крышей спускалась наземь грубо свитая из луба веревка, конец которой оплетал треснутый, с отбитым горлом кувшин.

Пущенный чьей-то досадливой рукой камень стукнул о стену пониже оконного отверстия. Тотчас раздались возражения:

— Ну, это не дело, братцы! Потише!

— Святой отец! — крикнул кто-то, желая сгладить невыгодное впечатление о нравах и намерениях толпы, которое, несомненно же, должно было сложиться у таинственного обитателя башни. — Давай по-хорошему. Что бы нам ладком-то все устроить, а?! Люди просят, святой отец, общество!

Однако, и в самых уговорах, служивших заменой камням и дубинам, слышалось уже нечто угрожающее. Не какая-то нарочная угроза, но решимость стоять до конца, уговаривать до изнеможения, которая мало чем отличается по существу от насилия.

Общее настроение выразил долговязый в темных, монашеского покроя одеждах человек, он начал говорить и горлопаны притихли, смиряя чувства в пользу разума и учености. Время брать башню приступом, по видимости, еще не пришло.

— Послушайте, почтенный отшельник! Я уважаю ваши убеждения, — громко начал ученый человек, задрав голову к черной дыре наверху. Длинное с убедительным носом лицо его своим общим складом, привычно умным, наводило воспоминания о наставлениях школьного учителя. — В какой-то мере я ваш товарищ — разными путями мы идем к той же великой цели, раздвигаем пределы человеческого духа. Отталкиваясь от этой посылки, позвольте мне высказать далее несколько соображений общего порядка…

К несчастью, плавное течение речи начетчика затруднялось естественными причинами: обращаясь к немотствующему проему над головой, он вынужден был напрягать голос и потому останавливаться через два-три слова, чтобы набраться воздуху. Одним из таких вынужденных промежутков, как ни был он краток, воспользовался мордатый оборванец из ретивых.

— Ну его к черту! Кончай! — прошипел он, толкая начетчика в бок.

Тот ответил презрительным взглядом, но за неимением других, более убедительных доводов, несколько все же заторопился, отчего изящно начатая речь его, несомненно, пострадала в последовательности и связности.

— Нельзя не преклоняться перед праведной, полной нечеловеческих лишений жизнью! — сказал он еще и, встретив нахмуренный взгляд бдительного оборванца, опять сбился. — А с другой стороны, почтенный отшельник, не советую обольщаться: ваш подвиг принадлежит человечеству! Именно так. Я настаиваю! Подвиг пустынножительства, как всякий другой подвиг духовного совершенствования не может иметь узкую, ограниченную цель личного спасения! По завету Рода Вседержителя лишь высшее благо есть достойная человека цель и дорога спасения. «Спасая душу, погубишь ее» — смотри Родословец, начало второе, стих шестнадцатый. Я верю, почтенный отшельник: поселившись на этом почтенном столбе девять лет назад… помысел ваш воспарил к спасению человечества, к спасению каждого из нас грешных. Мы недостойны и прах отрясти с ваших высокочтимых ног. Не единого ради спасения собственного, но ради нас грешных истязали вы свою плоть, сносили и глад, и мраз, согнувшись в три погибели в смрадном жилище! Чело ваше, любезный отшельник, сияет святостью девятилетних страданий. Теперь же народ, общество пришел за частицей вашей святости. Для общего дела, святой отец…

— И где бы ты был, (неразборчиво), кабы богомольцы не таскали тебе молоко да хлеб?! Ты чей хлеб жрал? — вскричал доведенный речью начетчика до неистовства мордатый, с крепкой пятиугольной ряшкой оборванец.

— Я отказываюсь увещевать при таких условиях! — возмутился начетчик, обращаясь к обществу за поддержкой.

— Заткнись, падла! — крикнули из толпы, имея в виду, вероятнее всего, оборванца.

Общий шум несогласных между собой голосов всколыхнул народ.

— Ну, хватит, сколько можно! Кончай! — начался общий галдеж. — С утра стоим! Слушай, имей совесть! Общество просит!

Недобрый гомон оборвался, едва в проломе башни явилась лобастая из-за высокой проплешины, густо заросшая раскинутыми в стороны вихрами голова.

— Паки и паки взываю к вам, окаянные: прочь! — несчастным голосом взревел отшельник. Зазвенело железо, наверное, цепь. — Утекаю от соблазн еретических и каюсь! В подвиге моем укрепляюсь, како бы творцу своему богу угодити! Прочь, прочь, адово отродье! Сатанинская мерзость прочь! — он осенил себя колесным знамением. — Тьфу на вас! Тьфу, бесы!

— Ты это брось, человече, какие тут, к черту, бесы?! Нашел бесов! Ему по-хорошему, а он — бесы! — взволновалась толпа.

— Предание Родово все отвергли и возненавидели, — неумолимо вещал свое пустынножитель, — и святых уставы отложили, и тем на себя вечную клятву навели и того ради вечного проклятия!

— Слезай, последний раз тебе говорят!

— Не мы просим, нужда просит!

Единодушия, впрочем, не было. Одни бессвязно галдели, другие становились на колени, молитвенно простирая руки, третьи ни во что не вмешивались и держались поодаль, предоставив возможность действовать самым ретивым и озабоченным.

— Нужда у нас до твоей святости, ваша милость, ой, нужда-то, нужда горючая! — взывала здоровенная баба, перекрывая звенящим криком нестройный гомон толпы. — Всей святости-то не просим, поделись, святой отец! По нужде, по-соседски. Из Кушликов мы, деревня-то у нас, Кушлики.

— Тьфу, исчадие адово! — злобствовал пустынник. Голова тряслась, он грозил сухим кулаком, с упоением отдаваясь праведному чувству; то было похожее на озноб и на жар раздражение, которое прорвалось, как язва, от долгой и нездоровой неподвижности.

— Грозен, ох, грозен! — в умилительной восхищении бормотала бедно одетая женщина из мещанок. — Грехи наши тяжкие! — повторяла она, осеняя себя колесным знамением.

— Послужи обществу и гуляй! А дело сделаешь, снова на столп закинем — знай себе дальше молись, спасайся! А во дворце-то нам без тебя никак! — галдел народ.

Не трудно было догадаться, что безупречная жизнь отшельника и даже, можно сказать, отсутствие жизни, как ручательство безупречности, возбуждала в общественном мнении надежду, что святой человек окажется удачливым проводником через превратности блуждающего дворца. И, верно, слава святого утвердилась далеко по округе — иначе как объяснить такое скопление решительно настроенных богомольцев в гористой пустыне?

Пока самые основательные и благочестивые все еще пытались по-хорошему втолковать столпнику свою неотложную надобность, горячие головы уже затеяли приступ. Срубили высокую ветвистую березу, обкорнав ее со всех сторон до голых сучьев, и приставили это подобие осадной лестницы под самый пролом наверху башни. Иного доступа к злобствующему отшельнику не имелось: когда девять лет назад святой человек, отрекаясь «от соблазн еретических», поднялся в башню, каменщики намертво заложили дверь, что выходила в сторону развалин, так что остался пролом под крышей. И если бы столпник вздумал оборонять крепость, он смог бы, наверное, укрепив душу молитвой, защищаться против небольшого военного отряда. Однако никто не предполагал в святом человеке такой суетности, чтобы он действительно взялся за дубину.

Потому-то народ и пошел на приступ с легкой душою. Несколько человек живо вскарабкались до середины березы, а выше полез щекастый оборванец с узким и крепким теменем, на котором стриженной морковкой росли короткие, жесткие волосы. Смельчак, перебирая босыми ногами сучья, уже тянулся к нижней закраине пролома, когда отшельник нырнул куда-то во тьму и возвратился с плоским горшком, который, непристойно взвизгнув, опрокинул на стриженную щетиной голову — из горшка хлынуло нечто похожее на темно-коричневое варево, все в сгустках.

— Тьфу, черт! — взревел оборванец, дергаясь и отмахиваясь, как ошпаренный.

Извиваясь, оборванец едва удерживался на прогнувшейся верхушке осадного дерева, благоразумные товарищи его поспешно спрыгнули, освобождая дорогу для падения — и вовремя! Пораженный коричневой жижей до безрассудства, оборванец сорвался вниз, заскользил, грузно ломая ветви, — наземь!

Но не убился, а тотчас вскочил, обдавши смятенный народ вонью, и ринулся к ручью, куда уже бежал, ошпаренный тем же составом, соратник. С разбега прыгнули они в поток, едва достававший до колена, а потом плюхнулись один и другой ничком и завертелись, смывая дерьмо, в мутных всплесках воды.

И верно, столпник, питавшийся, как водится, акридами, накопил у себя немало этого добра. Набравши груду сухих комьев дерьма, он принялся забрасывать ими противника, но не тут-то было! Алчущий святости народ рассвирепел, в ответ полетели камни.

Защищенный божественной благодатью, отшельник и не думал прятаться. Зашибленное плечо перестало повиноваться, он продолжал действовать левой рукой, и тут здоровенный булыжник звезданул святого старца по лбу, положив конец схватке, — звучный стук камня о череп, сдавленный вскрик и несчастный исчез из виду.

Очевидно, «так и сел», потому что растянуться в подлинном смысле слова в том каменном скворечнике не имелось возможности.

Остальное не представляло труда. Осаждающие проникли в пролом, обвязали беспомощного отшельника веревкой и с величайшими предосторожностями спустили его наземь в руки благоговейно принявшей святого толпы.

Бабы заголосили — поистине извлеченный на солнце столпник являл собой зрелище жалостливое и поучительное. Сквозь прорехи рубища проглядывало немытое, в струпьях тело. Величественная лысина, которая казалась еще больше в окружении буйных порослей волос за ушами и бороды, оставалась, пожалуй, единственной частью тела, что не подверглась умалению, не усохла от истощения; голые под длинной рубахой ноги, все в язвах и чирьях, поражали худобой, так что особенно жутко гляделись крупные кости колен и большие ступни.

Пока женщины, охая и причитая, приводили святого в чувство, смачивали ему лоб и обтирали тряпками вонючее тело, мужчины сладили на скорую руку носилки, нечто вроде плетеного помоста на двух длинных жердях. Однако отшельник, с изумлением взиравший на чудовищно склонившихся к нему людей (девять лет он глядел на эту лужайку и на людей с недосягаемой высоты), заупрямился, едва начали его перекладывать на покрытые ветошкой носилки. Почитатели святого со смущением остановились перед необходимостью нового насилия.

— Вот его четки! Четки тут! — с восторгом первооткрывателя завопил на башне тощий мальчишка, забравшийся наверх вместе с прочими любопытными.

Четки возвратили хозяину, и тот, жадно ухвативши дорогой предмет, тотчас забормотал, перебирая крупные бусины слоновой кости. Так его и подняли на носилки с четками в руках, пустынножитель привычно скрестил под себя ноги и больше уже не замечал перемен, восседая на гибко качающихся жердях, которые несли четыре дюжих послушника. Толпа потянулась вслед и все шествие вступило в лес.

Захваченная кипением страстей, Золотинка забыла о бдительности и была за это наказана. Когда она спохватилась, что давно не проверяла за собой слежку и не поглядывала на небо, тотчас обнаружила настырную ворону, которая кружила над башней и возвращалась к лесу для новых вылазок. Трудно было только сказать, что на самом деле занимало ворону: переполох вокруг отшельника или кто-то из действующих лиц? Наряженный деревенским мальчиком пигалик?

Золотинка замешалась в толпу и путалась между мальчишками, пока не вошли в лес, где можно было неприметно отстать.

Слишком смелая и любопытная ворона больше не показывалась. Пропала, насколько можно было это утверждать, полагаясь на слух и зрение в сумятице золотого света и зеленой тени, тихих вздохов и шорохов леса. Несколько раз Золотинка прощупывала окрестности внутренним оком, но не находила уже как будто бы ничего напоминающего о разуме. С пригорка, где открывались всхолмленные леса, пустоши и обширные черные гари, она разглядела на петляющей среди обгорелых пней дороге торжественное шествие с носилками — крошечным божком восседал отшельник. Летала ли над искателями блуждающего дворца ворона, невозможно было за расстоянием разобрать.

Не было, в сущности, ничего удивительного, что в ближайших окрестностях дворца появились пернатые соглядатаи. Так что следовало, наверное, только поблагодарить ворону за своевременное напоминание о бдительности. Это утешительное соображение позволило Золотинке заснуть. Она загадала подняться через час и прикорнула на траве в густой тени елей.

Во второй половине дня, продолжая путь прямо навстречу солнцу, Золотинка разобрала в неясной дали странный излом земли и, остановившись, долго присматривалась из-под ладони.

Все ж таки это была не скала, не случайная прихоть природы, а нечто иное… дворец. На таком расстоянии он мало походил на то блистательное порождение волшебства, о котором толковали в народе. Так… скорее груда развалин. Ни сверкающих шпилей, ни устремленных к небу башен, ни узорчатых, похожих на изделие золотых дел мастера крыш. Да и крыш самих нельзя было разглядеть. Нагромождение угловатых глыб — скорее крепость, чем дворец, нечто тяжеловесное, лишенное обдуманной соразмерности и вызванных потребностью красоты излишеств. Так строит прижимистый, равнодушный к изящному мещанин — да и то по необходимости! Времянки, пристройки, чуланчики, чердачки, которые возникают по мере надобности и возможности, безбожно искажая первоначальный облик и замысел здания.

По правде говоря, уродливое видение в не мерянной еще дали совсем не нравилось Золотинке. Дворец вставал перед ней тревожащей беспокойной загадкой, и сердце билось, как на бегу, хотя Золотинка стояла, придерживаясь вросшего в землю камня, и все глядела из-под руки.

Ни разу не остановившись больше для отдыха, она успела ко дворцу засветло и увидела это зловещее сооружение так близко, что можно было различить переплеты узких редких окон.

На скалистом пригорке тянулась лента приземистых укреплений, а выше, стиснутые этой лентой, поднимались новые укрепления и башни самых причудливых, неправильных очертаний: полукруглые, многоугольные и вовсе уж не понятно какие. Из этих строений, перемежаясь резкими провалами, вырастали другие, уже и тоньше. А то, что высилось на самом верху, можно было принять скорее за печные трубы, чем за шпили или венцы; иные из этих труб имели незатейливые кровли.

Заросший чахлым кустарником пригорок, где высился тяжеловесный дворец, оставался дик и безлюден. Да то и не диво: широким разливом всюду, сколько можно было видеть с развесистой сосны, куда забралась Золотинка, вокруг дворца хищно колыхались заросли едулопов.

То было одно из насаждений, которые Рукосил-Лжевидохин заложил по всей стране прошлой осенью. Посеянные на крови, по местам сражений, убийств и казней, едулопы дали обильные всходы.

Со ста шагов невозможно было отличить одну растительную особь от другой, они сплетались, словно боролись между собой, голыми корявыми ветвями, на которых ядовито рдели огромные, как голова, махровые цветы. Их одуряющий потный запах убивал вокруг все живое. На хороший бросок камня вблизи посадок выгорела трава, кусты торчали пучками хвороста, деревья почернели, как после пожара, и земля подернулась багровым пеплом. Словно обожженная пламенем, пожухла хвоя на сосне, где сидела Золотинка. Все потускнело, посерело и притихло в лесу, не стало ни птиц, ни зверей.

Молчал, погубленный дыханием едулопов, лес, и слышен был хрипловатый шелест плотоядных зарослей. Похожее на отрыжку урчание. Младенческий гомон не пробудившихся чудовищ.

Сколько их тут толпилось по серо-зеленым в багровой ряби просторам? Подсчеты пигаликов сходились на ошеломительных до сомнения и тем не менее вполне достоверных числах. Только на межибожских посадках, на тех, что открывались глазу с сосны, через три года, когда едулопы созреют и окончательно задубеют, сойдут с корней не менее пятисот тысяч послушных Рукосилу тварей. По всей стране по разным оценкам — от трех до пяти миллионов.

Грязное половодье растечется по всей земле, обратится в потоки, по манию умирающего оборотня захлестнет Меженный хребет, обрушившись на Мессалонику и Саджикстан, затопит пигаликов и, достигнув берегов океана, хлынет вспять, на север. Разнузданная сила, стократно увеличенная направляющей властью чародея, вооруженная всесокрушающим искренем. Эта свирепая орда заполонит собою мир и, утвердив господство хамской жестокости, превратит в ничто, в пустой звук и посмешище все человеческие понятия: верность слову и долгу, честь и достоинство, отзывчивость, доброту, любовь и дружбу и… опять же — достоинство. Прежде всего они растопчут, сломают, истребят уважение человека к самому себе. И тогда можно будет делать с теми, кто уцелеет после погрома, все что угодно. Дикая орда… вот она наливается соками слованской земли и лопочет косными жестяными языками. Этим безмозглым тварям нужно три года, чтобы сойти с корней.

И если уж пигалики потеряли голову, не зная, за что хвататься перед лицом беды, то, может, и вправду все бесполезно?

Золотинка вглядывалась в угнездившийся среди ядовитых зарослей дворец, и в сердце ее томилась тревога. Она все больше склонялась к мысли, что дворец — это язва больной земли, а не свидетельство и предвестник близкого возрождения. И напрасно угнетенные неудачами пигалики обманывают себя надеждой отыскать в этом двусмысленном явлении нечто утешительное, открытое в будущее.

Пять хорошо подготовленных разведчиков нашли в блуждающих дворцах смерть, а тайна безличного, самопроизвольного колдовства стала как будто еще темнее. Теперь пигалики посылают тем же путем Золотинку, не обещая ей за это даже прощения, и она несется сломя голову, без рассуждений готовая быть шестой, потому… Потому, наверное, что давно уже непонятно как и с какой стати ощущает безмерную ответственность за порядок и благоустройство во всей вселенной, потому что болеет душой за мироздание.

Она поймала себя на этой мысли и усмехнулась.

Нужно было однако приниматься за дело, искать подходы к дворцу, Золотинка совершенно не представляла себе, как можно пройти к дворцу напрямую через заросли едулопов. Видимо, никак. Тут и птица не пролетит, упадет камнем, едва опустится ниже облаков.

Золотинка зашуршала в ветвях, нащупывая ногами опору, когда послышался голос… потом совершенно явственно — топот копыт. Сквозь просветы между жухлыми ветвями можно было насчитать трех… и даже четырех всадников в кольчугах и при оружии. Золотинка прижалась к стволу.

Понятно, это были не искатели блуждающего дворца, а совсем наоборот. Последние сомнения на этот счет скоро развеялись: всадники гикнули, помчались, нахлестывая коней, и Золотинка, скосив взгляд, успела приметить нескольких человек в подлеске среди полузасохших сосен — опрометью кинулись вглубь леса в очевидном намерении избежать встречи.

Всадники это так и поняли, они скакали напропалую, пытаясь перехватить беглецов прежде, чем те достигнут недоступной для лошадей чащи. Лес огласился воплями, конским топотом, и все покатилось, затухая в дебрях.

Четверть часа спустя Золотинка спустилась наземь и двинулась тем же путем, каким ехала прежде с дозором стража — пустошью по краю посадок. Здраво рассуждая, надо было предположить, что великокняжеские стражники не догонят беглецов и вернутся к зарослям едулопов, чтобы продолжить объезд. Самое благоразумное в этом случае двигаться у них за спиной.

Заросли едулопов тянулись неровной серо-зеленой грядой, их неумолчное шуршание и самый вид толстых ребристых трав в чешуе крошечных колючих листочков вызывал смешанное со страхом отвращение, какое испытываешь, наверное, к дремлющему гаду. В десяти шагах начинало тошнить и слабели ноги, мутилась голова. Золотинка остановилась, не решаясь подойти ближе. Можно было приметить, как усиливается жестяной лепет, мясистые травы шептались, учуяв живое, к окраине зарослей, где мучалась в полуобморочном ознобе Золотинка, катились волны; плотно сплетенные, так что, кажется, не просунешь между ветвями руку, едулопы выгибались и тянули к человеку ищущие отростки.

Она испытывала неприятное, тошнотворное чувство, плотоядные заросли влекли к себе, затягивая в свои гибельные объятия. Десяток шагов отделял Золотинку от едулопов, но стоило, казалось, упасть — и прямо в жадные, хищные побеги. Не нужно было тут и стоять — нехорошо. Тягостно становилось и гнусно, будто удушливый смрад, источаемый потными травами, марал и обволакивал чем-то липким, добираясь до сокровенного. Невыносимый гнет мертвечины сводил холодом члены, что-то рабское, подлое и равнодушное, проникало по каплям в сердце.

Сам собой оказался в руке камень, Золотинка швырнула его что было силы. Увесистый булыжник с шуршанием проломил верхушки трав и ударился в хлипкую плоть. Заросли всколыхнулись, как взволнованное болото, всплеснула злоба, стиснула голову — Золотинка шатнулась и попятилась, поводя руками, чтобы не упасть.

Заросли шумели и гнулись. Низко посаженные на травянистые стволы цветы извивались махровыми лепестками, так похожими на ядовитые щупальца. Золотинка пятилась, униженная и посрамленная — испуганная.

Пришлось забрести в лес, чтобы опомниться и отдышаться. Здесь, выбрав подножие приметной скалы, она закопала хотенчик Юлия, обратила Эфремон в заколку и спрятала в волосах за ухом.

Теперь Золотинка готова была к любым превратностям, но муторный урок, который она получила от едулопов, как будто бы положил конец удаче. Лихо промчавшись сто пятьдесят верст от Камарицкого леса до ближних подступов к блуждающему дворцу, Золотинка на этих подступах и застряла.

Напрасно она бродила кругом зарослей, присматривалась, прислушалась к разговорам искателей и ломала голову, как проникнуть во дворец, — ничего не выходило ни так, ни эдак. Раскинутые на несколько верст заросли едулопов прорезала проселочная дорога, общей шириной, вместе с обочинами, шагов на сто — сто пятьдесят, вполне достаточно для прохода. Да Золотинка опоздала: оба конца дороги, там где выходили они из зарослей, перекрыли великокняжеские конные лучники, они получили приказ стрелять во всякого, кто подойдет к установленным поперек пути рогаткам, и хотя никого еще насмерть не убили, не стеснялись развлекаться за счет потерявших осторожность искателей — постреливали.

Раненые отлеживались по кустам, а новые искатели счастья подступали к рогаткам в надежде пробудить в стражниках, если не совесть, то воображение, алчность — любые доступные подневольным служителям закона чувства. Но лучники, по видимости, имели на этот случай соответствующий наказ, они ополчились, не оставляя лазейки чувству.

Разрозненные ватаги искателей осаждали заставы, шатались по окрестностям, сталкиваясь друг с другом и перемешиваясь, обыскивали уже обысканные подступы и вновь начинали кружить по истоптанным местам. Повсюду дымились костры становищ.

Между тем открытый взору дворец стоял неколебимо и веско, ничего не происходило, он почти не менялся, разрастаясь неприметно и основательно, без потрясений, известных по прежнему опыту. Ни одного приметного разрушения, о котором бы стоило говорить. Народ по-разному толковал такое необыкновенное постоянство, сходились большей частью на том, что дворцы, начиная еще с Ахтырского, становятся раз от разу все устойчивее, остепенившись, теряют свой непредсказуемый и шальной нрав.

Другое, не менее убедительное объяснение сводилось к тому, что никто еще не бывал в Межибожском дворце со времени его зарождения, ни один человек не погиб в его утробе, и дворец поджидает жертву, затаился и дремлет, как терпеливый хищник. Никто, по видимости, ни один удалец не смог проникнуть через заросли едулопов и заставы лучников — вот и все.

Того же мнения в общем и целом придерживался и Буян, с которым Золотинка, слоняясь второй день вокруг зарослей, поддерживала довольно частую переписку.

Имелось, впрочем, весьма существенное обстоятельство, которые подрывало и это, безупречное во всех остальных отношениях предположение. Среди искателей пошли слухи, вполне подтвержденные позднее Буяном, который, понятно, имел собственные источники сведений, что несколько (по сообщению Буяна семнадцать) великокняжеских лучников с южной, дальней от Межибожа, заставы, самовольно оставив службу, проникли во дворец и там остались — погибли или нет, но не вернулись.

Трудно сказать, откуда стало известно о шатаниях среди служилых, да только упорные слухи эти, ставшие наконец уверенностью, отозвались у шалашей и костров возбуждением. Казалось, вот-вот произойдет нечто такое, отчего рухнут перегородившие дорогу к грядущему заставы и лучники, братаясь с народом, устремятся к дворцу.

Пока что на заставах, за рогатками, где стояли под государевым знаменем полотняные шатры, угадывалось нечто вроде растерянности. Лучники как будто бы присмирели — устали переругиваться с наглеющим народом. Несомненно было однако, что они не задумаются пустить в ход оружие, стоит кому-то из ретивых и задиристых искателей переступить черту. Черту эту как раз и обозначали рогатки, то есть уставленные на козлах жерди, которые сплошным забором огибали заставу, упираясь с обеих сторон в заросли едулопов.

Тучи народа гомонили перед заставой, и снова появился на свет отшельник — как последний довод, свидетельство благих намерений и знамя искателей. Подхваченные полудюжиной добровольцев, носилки шатались вместе с толпой, изможденный старец покоился на зыбком ложе, равнодушный к мирским страстям, — он третий день не принимал пищи из рук «бесов». Ученый дока в пыльной рясе и скуфейке силился тем временем объяснить служилым, что они не правильно толкуют указ великого государя Могута. Понимают его узко и предвзято, как чисто запретительную, карательную меру, тогда как великий государь Могут в его неизреченной мудрости предупреждал против блуждающих дворцов, имея в виду исключительно благо и безопасность подданных. И далее, своим чередом дока отыскивал глазами вознесенного над головами столпника: кто станет утверждать, что благо и безопасность верноподданных действительно под угрозой, когда они заручились покровительством святого человека, духовная сила которого, известная всему свету, убережет подданных Могута от превратностей блуждающего дворца?

Похоже, медоточивые речи доки по капле, как подслащенный яд, проникали в казенные души стражников, которых изрядно смущала разраставшаяся без числа толпа; под напором ее потрескивали и даже как будто бы сами собой приходили в движение, незаметно для глаза смещались рогатки. Лучников-то, как ни считай, что справа налево, что слева направо, что пеших с конными, что конных вместе с пешими, словом, как ни складывай, лучников больше не становилось.

Положим, из двух с лишком тысяч столпившихся у северной заставы искателей едва ли набралось бы и две сотни таких, которые в самом деле знали, чего хотят и на что идут. Двадцать из этих двухсот готовы были на все. Но и двадцати хватило бы, чтобы заразить неистовством неустойчивую толпу… когда бы не дока, который усыплял журчащими речами обе стороны.

Шныряя между искателями, Золотинка видела, что достаточно было ничтожного повода, может быть, вскрика, чтобы расшумевшийся народ опрокинул рогатки и смешал жидкую цепь лучников… Но одна Золотинка, как видно, во всей толпе и знала, что время уходит и час от часу нужно ожидать на смену оробевшим лучникам полк конной надворной стражи во главе с Замором.

— Вы не то говорите, — не выдержала она вдруг. Не сказала — брякнула: запнувшись на полуслове, дока смерил взглядом чумазого пацаненка так, словно увидел у себя под ногами заговорившую лягушку. Но Золотинка, хоть и поняла, что занесло ее сгоряча на неверную дорожку, не смогла остановиться. — Лучников нужно увлечь во дворец. Потому что они и сами туда рвутся, понимаете? Поневоле они здесь стоят и совсем не враги нам, — продолжала она, понизив голос почти до шепота, словно надеялась таким образом уберечь потрясенный разум доки от непосильных впечатлений. — А вы так говорите, так бережно с ними обращаетесь — они же видят. Они чувствуют, что их хотят обмануть, заласкать до обмана. Нужно переменить тон…

— Брысь! — слабо выдохнул дока, и Золотинка, опомнившись, последовала своевременному совету.

Мигом нырнула она в толпу и исчезла.

Дока еще витийствовал, лучники огрызались, народ гомонил, а вознесенный на носилки столпник бесстрастно отсутствовал, когда по межибожской дороге среди всхолмленных перелесков заиграли наступление трубы. В скором времени послышался грузный топот конской громады, засверкали желтые доспехи, полыхнуло знамя… можно было различить острия копий, и народ уразумел наконец кого же тут будут брать приступом. Бабы заголосили, и все без разбора сыпанули в стороны, освобождая дорогу войску.

Между столичными, в сияющих бронзовых доспехах, в перьях и кружевах витязями, судья приказа надворной охраны ехал в многозначительном одиночестве и без оружия; маленький кинжальчик болтался на драгоценном поясе, который обнимал стеганный бархатный кафтан. Опущенные в застылой гримасе уголки рта как бы вытягивали и без того долгое лицо Замора; казалось, оно посинело по щекам и над губами не от выбритой щетины, а по причине холодной, вяло текущей крови. Верно, это было обманчивое впечатление. Замор как будто бы и не смотрел по сторонам, на безмолвно застывший по обочинам люд, но, чудилось, все видел. Узко посаженные глаза его остановились на босоногом пацаненке… и Золотинка замерла. Начальник надворной охраны смотрел так долго и пристально, что уж никак не мог не распознать выряженного под мальчишку пигалика…

Отвернулся, не отдав приказаний.

С прибытием Замора, который привел с собой более ста витязей, несколько сот человек служилых и посошной рати, искатели побросали обжитые шалаши и рассеялись по лесам. От греха подальше бежала вместе с народом и Золотинка.

Между тем посошная рать, согнанные на воинские работы мужики, за двое суток обвели обе заставы частоколами, откопали рвы и срубили прочные — века стоять! — ворота под затейливой тесовой кровлей и с резными столбами. Всесильный начальник охранного ведомства устраивался надолго и основательно.

Однако уже на следующий день по прибытии Замора далеко по окрестностям раскатился тяжкий подземный гул, вздрогнула земля; искатели полезли на деревья, на пригорки, оттуда увидели встающие над дворцом клубы пыли. В привычном облике размытой расстоянием громады обнаружились рваные прорехи. Затем последовали еще несколько толчков и новые разрушения, которые перемежались заметным даже на глаз ростом палат и башен.

Буян — отставной член Совета восьми, устроился где-то поблизости, так что они обменивались с Золотинкой письмами в течение одного-двух часов, — считал, что во дворце погибли люди Замора. Ближайший приспешник Рукосила начал исследование блуждающего дворца, для этого он сюда и прибыл. В конце обстоятельного письма Буян словно бы между прочим заметил, что гибель разведчиков Замора, понятное дело, не остановит, поскольку судья Приказа надворной охраны имеет на этот счет прямые указания государя и будет посылать людей на гибель, пока дворец не рухнет окончательно и не уйдет под землю, унося с собой неразгаданные тайны. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из людей Замора сумел добраться до его сокровенного значения, справедливо заключал Буян. «Однако, — писал он далее, — ничего удивительного, что неудачи преследуют и нас. А ты, мой друг, столкнувшись с неодолимыми препятствиями, выказал достаточно доброй воли и осторожности (Золотинка беспокойно шевельнулась в этом месте), и поверь ни у меня, ни у моих друзей никогда не повернется язык осудить тебя за оправданное обстоятельствами благоразумие. С наилучшими пожеланиями, Буян».

Опустив кленовый лист, на котором пропечаталась заключительная часть письма, Золотинка почувствовала, что горит, — нежные щечки ее пылали даже под слоем злонамеренной грязи, которую она не мыла уже несколько дней.

«Дорогой Буян! — кинулась она чертить на том же кленовом листике ответ, взмахом перышка убрав с него записи Буяна. — Убедительно прошу тебя, если возможно, выражайся короче и избегай лишнего. Здесь у меня нет под рукой ни лопухов, ни мать-и-мачехи, приходится обходиться кленовыми листьями, а они в силу ограниченных размеров не подходят для околичностей».

Отправив это язвительное и несправедливое замечание, Золотинка тотчас же и устыдилась, ибо Буян, в сущности, был совершенно прав, с приторной заботливостью обеспечивая ей нравственные лазейки для отступления. Она заслужила это!

Кажется, никогда еще она не чувствовала с такой убийственной ясностью собственное ничтожество. Беспомощность. Тупоумие. Убожество воображения. И головную боль, чтобы доконать несчастную совершенно.

День уходил за днем, Золотинка уныло слонялась среди искателей, а те гроздьями висели на деревьях, наблюдая болезненные корчи дворца. Не утром, так вечером, среди ночи, в неурочный безмолвный час заблудившийся в зарослях едулопов дворец вздрагивал, переваривая, как видно, очередной отряд Заморовых смельчаков. С хрустом потянувшись, дворец являл среди оседающих клубов пыли новые, незнакомые, но такие же угрюмые, скудные очертания и снова впадал в дремотную неподвижность.

И однажды Золотинка удивилась количеству Заморовых смельчаков. Даже если они входили во дворец по одному. Можно было предположить далее, что всесильный начальник охранного ведомства испытывает затруднения, подыскивая замену безвозвратно выбывшим лазутчикам.

Да, именно так! Первая мысль ее, как водится, толкнулась сюда: предложить Замору одного маленького добровольца — саму себя. Эту детскую затею тут же пришлось отвергнуть — по той, вполне достаточной причине, что чумазый, босоногий деревенский мальчишка ничего не может предложить одному из первых вельмож государства, не подобает восьмилетнему ребенку вступать в умные разговоры со взрослыми. Они этого не поймут.

На этом ничтожном препятствии Золотинка уж который раз спотыкалась, бесплодно гоняя натруженную мысль в поисках выхода… то есть отыскивая вход во дворец. И все же, раз зацепившись за соображение, что Замор, по видимости, испытывает затруднения, и не малые, Золотинка больше его не упускала, хотя никакого очевидного решения не находилось и тут. Работа мысли, наверное, шла подспудно, именно поэтому Золотинка и очутилась, в конце концов, на освещенной закатным солнцем, затянутой дымом костров поляне, где сошлись большим людным табором искатели. Где тянуло запахом жареного, прибывшие из Межибожа купцы торговали с возов, слышался смех и пьяные возгласы веселых ватаг — горланили бесстыжие девки, доносились строгие тихие беседы у костра, сновали мальчишки и безмолвствовал возле своего шалаша, перебирая четки, столпник. Возвышенный купол лысины в окружении темной, едва только тронутой сединой растительности горел под косым лучом солнца, как церковный престол. На рогожке у ног святого, который пристроился на толстой валежине с обвалившейся корой, черствели не тронутые подаяния: хлеб, калачи, мясо, рыба, лук и овощи.

Привередливый столпник — он, видите ли, не принимал пищи из рук нечестивцев! — не вызывал у Золотинки приязни. Она поглядывала на уставленную соблазнами рогожку и с притворным безразличием ковырялась в зубах — без всякой на то надобности.

Благочестивые почитательницы праведника, две упитанные горожанки в козловых башмаках и платьях с разрезами, приторно уговаривали его прервать пост и откушать. Они причитали, шлепали между делом комаров и, не получая от праведного старца ответа, общались между собой, с прискорбием поминая собственное чревоугодие — грехи наши тяжкие! Старец пусто глядел сквозь женщин, сохраняя отсутствующее выражение изнуренного воздержанием лица, и все ж таки в добросовестном неведении этом чудилось нечто чрезмерное, казалось уже, что старец не просто не замечает женщин, но сейчас рассеянно засвистит, как оставшийся в полном одиночестве человек. Затерянный в спутанной бороде и усах бесцветный рот его сложился приоткрытой для свиста щелью. Трудно было, во всяком случае, ожидать от старца членораздельной речи.

Так это чувствовала Золотинка. Может быть, потому как раз, что в животе у нее болезненно урчало от яблок, винограда, персиков и прочей зелени, которую она сколько дней уже разнообразила только печенными без соли пескарями, а на рогожке у столпника напрасно черствели пироги.

Хлебное изобилие перед глазами возбуждало мысль. Для успеха затеи, которая вызревала у Золотинки, нужно было, по видимости, дождаться, пока женщины удалятся к своим кострам. За приторными ухватками городских кумушек угадывался вздорный, непостоянный нрав и потому, имея время для размышлений, Золотинка решила с бабьем не связываться. Эти растерзают прежде, чем сообразят, куда Золотинка клонит.

Низкое солнце опустилось за лес, и в воздухе посвежело. Казалось, высокомерие и гордость покинули старца, стоило женщинам оставить его в покое. Он уронил руки, четки слоновой кости выскользнули на траву рядом с грязными худыми ступнями. Столпник тупо уставился под ноги, словно бы тщился постичь значение случившегося и запнулся перед этой непосильной задачей.

Оглянувшись по сторонам, Золотинка присела к рогожке, на которой громоздилась изобильная снедь, и решительно разломила пирог — оказалось с рыбой. Она вздохнула.

Старец покосился на растрепанного мальчишку и некоторое время с преувеличенным вниманием следил, как он без жалости и разбора лопает беспризорные припасы. Потом тоже вздохнул и, придерживаясь за сухую ветку валежины, с усилием наклонился поднять четки.

Золотинка успела порядочно набезобразничать, когда ее наконец заметили.

— Это что же паршивец делает, а?! — в каком-то приподнятом негодовании вскричал тощий язвительного нрава мужичок. Язвительный нрав его выдавал себя не только жалом торчащей вперед бородой, но и ядовитыми переливами голоса. — Что же это он жрет-то? Да кто ж позволил? Ах ты, щенок!

Щенок, то есть Золотинка, как это и положено одичавшему от голода мальчишке, принялась запихиваться мясом и хлебом, торопясь набить рот, прежде чем отнимут. Она давилась, но тот же язвительный мужичок с острой бородкой спас ее от удушья: схватил крючковатыми пальцами за ухо и вздернул на ноги, заставив поперхнуться, вытаращить глаза и, в общем, задышать.

— Дедушка разрешил! Сам сказал! — принялась канючить Золотинка, когда убедилась, что переполох получился порядочный: у костров оборачиваются, а кое-кто поднялся глянуть, кого ж это там поймали и что с ним сделают.

— Сам сказал? — усомнился мужичок, несколько, однако, притихнув. — Что сказал? Врешь ведь, сукин сын!

— Ешь, говорит, мне не лезет! — верещала Золотинка на весь табор.

— Кто сказал?

— Дедушка праведник.

Пальцы разжались окончательно. Любопытствующий народ с сомнением поглядывал и на старца. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть в его скорбном лике некое беспокойство.

— Какой дедушка? Этот дедушка? — ненужно переспросил мужичок с язвительной бородкой, он уж смирился.

— Гляди-ка, а ведь три дня молчал! — с осуждением как будто заметил основательный мужчина из мещан, широкая борода его привольно покрывала грудь.

— Ешь, говорит, мне уж не лезет! — угодливым голоском поспешила вставить еще Золотинка.

Темный лик столпника исказился, живая мука, мука обманутого тщеславия побуждала его разомкнуть спекшиеся угрюмым молчанием губы…

— Прорвало! — послышался легкомысленный возглас, и действительно прорвало:

— Побойся бога, отрок! — изрек столпник, указывая грязным перстом на Золотинку.

Пересохший голос его словно с неба грянул. И сразу грозная тишина сгустилась вокруг мальчишки.

— Он сам мне сказал, сам! — бледнея от храбрости, соврал мальчишка.

Тотчас очутился он в железных лапах Язвительной Бороды и завопил благим матом, немногим только опередив крепкую затрещину по лбу. Мужичок перевернул мальчишку набок и принялся охаживать его как пришлось.

— Ну-ка, вздуй его! Поучи его хорошенько! — сердечно поощряли усердие Язвительной Бороды зрители.

— А ему не надо! Не надо ему ничего! Не надо! — Бессмысленные вопли мальчишки не принимались во внимание.

Но ведь не для того Золотинка подвергла себя поношению, чтобы нахватать оплеух и колотушек без всякой пользы для дела! Она вывернулась ужом, зверски цапнула зубами жесткую руку мужичка и, когда тот ахнул, вырвалась бежать — с таким расчетом, понятно, чтобы вовремя остановиться. И это ей удалось сразу же — с двух шагов! — бухнула головой в живот жирного дядьки, полагая, что этот все выдержит — но не тут-то было! Толстобрюхий не держал удар, охнул и полетел наземь, открывая путь к бегству.

Да куда ж ей было бежать? Перескочив опрокинутое тело — трудно было все же удержать естественный порыв к воле! — Золотинка заставила себя споткнуться, чтобы неповоротливые мужики успели ее, черт побери! наконец поймать.

Теперь уж Золотинка принялась вопить, не дожидаясь, когда ее отделают.

— Зачем ему столько жратвы, его к Замору все равно уволокут! Все равно ведь сейчас уволокут!

Поняли тугодумы! Золотинка, схваченная в несколько рук, получила всего два или три тумака и мужики приостановились.

— Куда уволокут?

— Что ты мелешь?

А вот что. Золотинка позволила себе коротенько похныкать (и то уж они рассвирепели: будешь ты говорить?!) и потом изложила — с должным количеством слез и всхлипываний — как ведь оно все вышло.

Вышло же так, что мальчишка забрался — без дурного умысла! — под чью-то кибитку и не мог потом вылезти, не дослушав разговор двух мужиков…

Тут рассказ мальчишки был прерван проницательным замечанием, что, верно, не под кибитку, а в кибитку, под рогожу, где харчи лежат. Пару наводящих вопросов в дополнение к хорошей оплеухе помогли прояснить истину: дело обстояло именно так, как предполагали бдительные искатели. Однако намерения были чистые, самые невинные, слезно продолжал утверждать он вопреки новым оплеухам и вопрос за незначительностью был оставлен без разрешения.

Так вот, забравшись в кибитку с самыми невинными побуждениями, мальчишка, понятно, не мог вылезти, когда возвратились хозяева и затеяли тут же у закраины кузова разговор. Эти двое — мальчишка и сейчас мог бы признать их по голосам — сговаривались похитить столпника и передать его по сходной цене Заморке… то есть судье Замору из надворной охраны. Затем что Замор, сколько ни бьется, не может пройти через дворец. Ничего у него не выходит и не выйдет. Потому-то, рассуждали злоумышленники, Замор ничего не пожалеет за праведника, который кого хочешь тебе проведет через блуждающий дворец.

После первых, наставляющих затрещин ничем не нарушаемое более, гладкое повествование мальчишки было принято с возрастающим, уважительным даже вниманием, как того и требовал затронутый предмет.

Народ хотел подробностей, и Золотинка, разумеется, не скупилась. Она припомнила, в частности, что заговорщики рассчитывали без помех скрутить и увести под покровом ночи старца, но опасались Замора — тут они колебались, не зная, чего ожидать от всемогущего вельможи, и удастся ли договориться. И как добраться до самого Замора, когда у застав болтаются на деревьях повешенные и стража без разговоров отстреливает простаков, которые пытаются по старой памяти поговорить по-хорошему. Кто решится пойти на переговоры? И не выйдет ли так, что Замор, уяснив себе существо дела, отнимет у заговорщиков столпника за здорово живешь? И не лучше ли написать письмо прежде, чем соваться в воду, не зная броду? И если найти грамотного человека, то сколько он возьмет, чтобы написать? И можно ли доверять грамотею, не придется ли взять его в долю? И если уж брать в долю, то не лучше ли и послать самого грамотея с письмом? Авось обойдется.

Вот так они рассуждали между собой, ни слухом, ни духом не ведая о затаившемся под рогожей мальчишке. Ясное дело, что выбравшись наконец благополучно из кибитки, мальчишка пришел поглядеть на столпника и тут уже сообразил, что все эти яства, подаяния доброхотов ему уже не понадобятся.

Где кибитка? — волновался народ. Разумеется, Золотинка не затруднилась бы показать им и кибитку, если бы та по несчастью не запропастилась куда-то.

Взамен кибитки сошли следы от колес, ободранный лес вокруг, мусор в прибитой траве, следы копыт и, наконец, конский навоз, как живое свидетельство действительности вызванных Золотинкиным воображением призраков.

К тому в следствие общего возбуждения умов нашелся тут же и очевидец, нескладный парень в низко подпоясанной рубахе, который незамедлительно принялся размахивать руками, чтобы подтвердить все сказанное мальчишкой слово в слово, поскольку и сам видел кибитку, злоумышленников и вообще — всё.

Народ загомонил. Необыкновенным образом кощунственный замысел злоумышленников возбуждал среди всеобщего разброда не совсем ясные еще надежды и потребность действия. Никому, по видимости, до сих пор и на ум не всходило, что надо рассматривать святого старца не только как живой оберег, но и как непосредственную ценность, которую можно обменять на некие иные блага и услуги, если не прямо на деньги. Последнее, к чести искателей, не обсуждалось.

Золотинка больше не вмешивалась, полагая, что семена посеяны и нужно ждать всходов. Она рассчитывала, что искателям не понадобится особенно много времени, чтобы сговориться, и, в самом деле: не стесняясь столпника, который лишь зыркал по сторонам осмысленными глазами, искатели достигли взаимопонимания уже к полуночи. Тут только Золотинка почла за благо настойчиво о себе напомнить — к полуночи не просто начали ее забывать, но и забыли напрочь.

— Не понесу я ваше письмо! Письмо никакое не понесу! — взревела она вдруг ни с того ни с сего. — Что я лысый?

Неожиданный вопрос подоспел как раз в ту пору, когда засаленный грамотей с багровым носом и двумя лихими перьями за ушами, пыхтя и страдая от бесконечных помарок и переделок, заканчивал, повинуясь дружному хору искателей, исчисление условий и требований, которые обладатели святого старца выдвигали Замору в обмен на уступку. Оно и в правду, что по позднему времени требования искателей начинали принимать баснословный, чрезмерно размашистый характер, так что кое-кто из наиболее вдумчивых составителей письма втайне от товарищей чесал потылицу. Тут Золотинка очень кстати о себе и напомнила.

— Разве что малого послать? — сообразил грамотей, оторвавшись от бумаги; он писал на узкой дощечке, кое-как приспособив ее на колено. — Малому что? Все нипочем.

— Этому — да! Этому что! Небось не тронут. Да ты не робей! — Высокий костер озарял воспаленные словопрениями лица искателей, они в самом деле чувствовали сейчас, что все нипочем. Особенно для малого.

Не дожидаясь утра, рассеянной в темноте толпой, которую можно было различить как шумный шорох шагов и треск кустов по лесу, мальчишку вывели на дорогу. Впереди просматривалась гряда частокола и ворота, прорисованные багровым заревом костров.

— Не бойся, ничего тебе не сделают, — смягченными, подобревшими и даже сочувственными голосами внушали Золотинке искатели.

— Главное, не беги. Потихоньку. Будут стрелять, кричи, что письмо.

На середине пути Золотинка оглянулась.

— Чего стал? — во тьме обозначились крадущиеся тени.

С противоположной стороны, там где багровые отсветы озаряли небо над грядой частокола окликнул часовой. Свистнула невидимая стрела, Золотинка плюхнулась в пыль и тогда, укрывшись в яме, позволила затаившимся где-то сзади искателям взывать во весь голос к страже.

После отрывистых объяснений, которые происходили через голову присутствующего при сем как некий страдательный предмет посланца, искатели велели ей встать, а часовые позволили подойти и потом впустили через приоткрытые светлой щелью ворота. Молодой витязь, видно, начальник караула, протянул окованную бронзой руку:

— Давай письмо.

Повертев запечатанный лист, он снова глянул на мальчишку, словно пытаясь уразуметь, что связывает основательное с виду письмо и замурзанного маленького босяка. Усиливая сомнения, мальчишка взволнованно засопел и утерся грязным рукавом. В затруднении, витязь отмахнул спадающие на лицо кудри, перевернул сложенный конвертом лист:

— Это чья печать? — Бурую кляксу воска на сложении углов украшал нечеткий оттиск шестилучевого колеса — громовой знак от четок.

— Столпника. С горы он, отшельник, — сказала Золотинка, еще раз утерши нос.

Готовый уж было взломать печать, витязь раздумал.

— Стой здесь, — сказал он и кивнул лучникам, чтобы стерегли мальчишку.

Два костра у ворот по обеим сторонам проезда и немало число других по всему двору, причудливо освещали заставленный шатрами, загородками из жердей и навесами городок. В середине стана, куда направился витязь, рдели купола огромного, на высоких, как мачты, столбах шатра, увенчанного обвисшими в ночном безветрии знаменами. Кое-где слышались невнятные разговоры, брел куда-то полураздетый служилый. Человек двадцать бодрствовали у ворот, иные из них, впрочем, поглядев на мальчишку, укладывались возле огня на плащи и подстилки из телячьих шкур, чтобы вздремнуть. Часовые томительно шагали по забралу, которое тянулось по внутренней стороне частокола на середине его высоты.

Никто не приветил мальчишку, но никто особенно и не стеснял его, предполагалось, по видимости, что бежать при запертых воротах все равно некуда.

Витязь ушел и пропал, время тянулось вязко. Золотинка, старательно ковырялась в носу и глубокомысленно рассматривала козявки. Вновь, как и раньше, оказавшись у внешних пределов заставы, испытывала она подмывающее побуждение прорываться силой. Окутаться «сетью» и ринуться напролом, вихляя между растерянными часовыми, перескакивая рогатки — бежать. Опрометью нестись по темной, затерянной между зарослями едулопов дороге до самого дворца. А там — будь что будет, обратно уж ходу нет. Кривая вывезет. Там, во дворце, другая игра — попробуй достань!

Но «сеть» не спасет Золотинку на первых же шагах от стрелы. Темнота не убережет от ядовитых объятий едулопов. И беспризорный мальчишка… пигалик, обратится к изумлению стражи в хладеющий труп златовласой государыни Золотинки в смуром тюремном платье…

Золотинка подсела к огню рядом с зевающим толстяком, который из одной только скуки, кажется, развязал торбу. Там у него, как водится, имелся шматок сала, и хороший кус хлеба, и варенные вкрутую яйца, и луковица. И к этому изобилию хороший глоток из оплетенного лозой кувшина. А можно и два глотка. И три. Золотинка дремала, прикрыв глаза, пока толстяк не осовел от еды и не стал задумываться, насилу поднеся кусок ко рту… и не прилег, блаженно захрустев суставами.

Тогда Золотинка, почти не подвинувшись, как сидела она на корточках, потянулась в торбу и нащупала там нечто толстое и скользкое — круг колбасы.

Который и принялась тянуть с торжественной и опасливой медлительностью, преодолевая сопротивление все тех же яиц, сала и хлеба, кулечков и мешочков с крупами…

— Ах ты!.. — Несколько мгновений понадобилось толстяку, чтобы обрести дар речи. Он выругался и толчком кулака опрокинул мальчишку наземь. Общий переполох, поднявший на ноги немало народу, только прибавил служилому усердия, тот принялся тузить и волочить воришку, а потом под одобрительные возгласы товарищей пустил в ход кожаные ножны от меча.

Золотинка вопила сколько полагалась по обстоятельствам. Под этот слезливый вой, смачные поцелуи ножен о тощую задницу, язвительные замечания служилых — они развлекались на все лады, не забывая и назидательную сторону дела, возвратился начальник караула, красивый юноша с мягкими кудрями до плеч.

— Что такое?

Порядочно запыхавшийся толстяк принял вопрос начальника за указание прекратить шум и позволил мальчишке подняться. А тот изгибался крюком и подвывал, закатывая глаза.

— Пойдем со мной, — сдержанно ухмыльнувшись, велел витязь, когда уяснил себе причину происшествия.

Но раскрасневшийся и донельзя взволнованный толстяк придержал мальчишку.

— На! — обиженно сунул он ему отхваченный мечом конец колбасы. — Лопай, щенок! А воровать не смей!

Лучшего нельзя было и придумать! Зареванная, в слезах и соплях, истерзанная, в пыли, щедро отмеченная синяками и ссадинами, Золотинка предстала перед великим Замором, жадно сжимая в руке надкушенный кусок колбасы.

— Что за новости? — насторожился Замор, когда слуга у входа в шатер осветил мальчишку свечой.

— Колбаса, — вынужден был объяснить смешливый витязь и тотчас же смутился, пустившись в многословные торопливые объяснения.

— Ладно, будет, — хмуро прервал его Замор. Он ни разу не улыбнулся.

Великий человек сидел в длинной кружевной рубашке на разобранном походном ложе, спустив босые ноги на ковер, который целиком застилал неровный пол шатра. Это была, собственно, спальная комната — нарядные занавеси делили шатер на несколько отделений. На легком резном столике возле ложа валялось распечатанное письмо искателей, а рядом стоял дородный мужчина в кафтане, которого Золотинка посчитала за подьячего.

Обыденный ночной колпак на бритой голове Замора нисколько не смягчал его надменного и вместе с тем какого-то унылого, с оттенком безнадежности облика. Под мертвящим взглядом слегка выкаченных глаз мальчишка окончательно смешался и облизнул губы.

Казалось, судья Приказа надворной охраны один в шатре. Другие люди: подьячий, витязь, вооруженный слуга у входа и сопливый мальчишка с огрызком колбасы — присутствуют лишь отчасти, временно и ненадежно, — по молчаливому попущению Замора, который, хотя и признавал существование других людей, не верил, однако, в их отдельное, самостоятельное бытие и не ощущал с ними ни малейшей человеческой связи.

Под действием этого впечатления Золотинка испытывала соблазн спросить: а кто вам навесил такую кличку — Замор? Поразительно, что один из первых вельмож государства был известен народу под своей воровской кличкой. Ведь трудно было допустить, чтобы это прозвище — Замор — дали человеку отец с матерью. Если они у него были.

— Ты кто? — спросил судья. Не пробужденный, бесцветный голос его не обманывал Золотинку, которая чувствовала за равнодушием хищную хватку.

Она пролепетала нечто беспомощное соответственно случаю.

— А где сейчас столпник? Где они его держат?

Золотинка ответила, что был до поры тут, а теперича там. То есть искатели увели деда и спрятали где-то в лесу после того, как сочинили судье письмо.

— Вот же я… не хотел идти! — добавила она, готовая и канючить, и реветь.

Последовали еще два или три вопроса, по видимости, случайных, Замор зевнул и кинул взгляд на письмо:

— Ладно, поутру разберемся. И не будите меня больше. А малого, — кивнул он начальнику караула, — подержи.

Так Золотинка снова оказалась под звездным небом и взялась за колбасу.

— Максак! — кликнул витязь человека. — Возьми мальчишку. И вот что… постереги его до утра.

— Слушаюсь, — вздохнул Максак.

У костра Золотинка разглядела, что это был рыхловатый безбровый парень, с распухшим, лоснящимся в всполохах багрового света носом. Из вооружения у него имелся тесак на широком поясе. Так что, может статься, Максак был вовсе не ратник, а дворовый человек молодого витязя, холоп. Нежданное поручение не вызвало у него никаких мыслей, хотя, совершенно очевидно, Максак не знал, кто такой мальчишка и каково сокровенное значение небрежного «постереги». Спрашивать у хозяина Максак считал, вероятно, непозволительным, а спрашивать у мальчишки — излишним.

— Где колбасы украл? — сказал он вместо того вполне дружески.

— Там, — призналась Золотинка, махнув рукой в сторону ворот.

— Ну, дай! — Понюхавши колбасу, Максак испытал ее на вкус, одобрительно хмыкнул и в несколько приемов прикончил кусок, по справедливости оставив малому изгрызенный хвостик.

Потом неряшливо утерся и сказал:

— Бляха, куда я тебя дену? Уж спать пора. Вот же… — он выругался. — И чтоб у меня… смотри — голову оторву!

Отказавшись почему-то от палатки, Максак остался у костра, что горел посреди майдана, и велел мальчишке укладываться обок и не шастать. Общим пожеланием он не удовлетворился и немного погодя накрепко привязал пленника за щиколотку, ходовой конец бечевки обмотал себе вокруг запястья и тогда только завалился спать, предупредив о бдительности служилых, что коротали у огня время.

Люди приходили и уходили, слышались дремотные разговоры без начала и конца; сначала Золотинка ждала, прикрыв веки, а потом и вправду уснула.

Миновало часа два или три, если судить по Большой Медведице — созвездие прошло изрядную долю суточного круга и опустилось к земле. Золотинка продрогла. Осматриваясь без лишних движений, она поняла, что пора действовать.

Костер тлел багровыми углями, по ним пробегали синие всполохи, ничего не способные осветить. Максак спал, двое караульных клевали носом и боролись со сном в скорченном, крайне неудобном для такого трудного дела положении. Стан затих, где-то переступала лошадь.

Золотинка подвинулась к костру. Один из дремлющих насторожился и опять опустил голову, когда убедился, что мальчишка пристроился ближе к теплу и затих. Некоторое время спустя Золотинка неприметно потерла за ухом Эфремон, прошептала несколько бессмысленных слов и осторожно набрала горсть остывшей золы.

Развеянный с ладони пепел, туча золы окутала всех, кто сидел и лежал; Золотинка неудержимо чихнула, но никто уж не мог проснуться — люди поверглись на землю в глубоком неодолимом сне. Максак опрокинулся навзничь, богатырски раскинув руки, и всхрапнул.

Чтобы не возиться с путаным узлом на ноге, Золотинка высвободила намотанный на безвольное запястье конец, подтянула его к поясу и, прихватив с собой добрую горсть золы, двинулась в тихое, вкрадчивое путешествие между дремотными тенями шатров.

Там, где начиналась стиснутая зарослями едулопов дорога, горел костер, возле него темнели спины часовых, горели их лица, а дальше различался решетчатый забор — последнее препятствие на пути к дворцу. Открытое пространство в двадцать или тридцать шагов отделяло Золотинку от часовых, отсюда нельзя было нагнать сон, даже ведром золы — не долетит. При том же стоит Золотинке неосторожно обнаружить себя за укрытием… достаточно будет вскрика, чтобы поднялась тревога.

По малом времени напряженный слух ее уловил шаги — еще один лучник вышел из темноты и остановился у костра, отбрасывая собой долгую зыбкую тень, которая немногим не дотягивалась до сереющих неясной грядой едулопов. Теперь часовых насчитывалось пятеро, четверо сидели, один стоял.

Был ли шестой?

Затаившись за полой шатра, Золотинка высыпала бесполезную золу и пошарила в мокрой траве камень. Камни здесь не водились, но, оглянувшись, Золотинка вспомнила полузабытое впечатление у входа в шатер — и сообразила. Выверяя невесомый шаг, бережно ступая застылыми от росы ногами, она возвратилась назад.

То были выставленные вон сапоги с намотанными вокруг голенища вонючими портянками. Годится, решила Золотинка. Из любви к порядку — чтоб не разрознивать сапоги — она прихватила пару, хотя достаточно было бы, наверное, и одного.

Лучник, который стоял, повернувшись к костру боком, оглянулся, вспоминая, может быть, свой недолгий путь вдоль забора… Но остался на месте и что-то ответил зашевелившимся на остром словце товарищам. Золотинка выждала еще мгновение и тронула за ухом Эфремон.

Остальное зависело уже не от волшебства, а от простой ловкости. Ставши в рост, она швырнула сапог и так мощно — трудно было примериться к его обманчивым размерам и тяжести, — что сапог, вращаясь портянкой, свистнул над головами сидящих и ухнул во тьму.

Все вскочили, стоявший хватился за лук.

Нельзя было медлить ни мгновения! Золотинка цапнула запасной сапог и кинула его, расчетливо напрягая каждую мышцу, в середину костра — всплеснулась жаркая туча пепла, огонь и искры.

Тончайший пепел, вздымаясь выше головы, окутал часовых, сдавленная брань, крик и угрозы замерли в перехваченных глотках. Лучники замялись, как бы утеряв направление, тщетно пытаясь удержать ускользающую мысль. Расслабленность поразила члены. Один сел, мутно поводя руками, покачнулся другой. Последний с каким-то непрочуханным удивлением поглядел на товарищей, тронул прикорнувшего в дурмане соседа, пытаясь пробудить разум… нагнулся еще ближе и, навалившись, рухнул в обнимку с расслабленным.

Все было кончено. Часовые полегли вкруг костра, как убитые. Никто не успел обнажить оружие.

Золотинка перебежала к огню и сходу выхватила из жара сильно подпаленный уже сапог, размотанная портянка тлела горьким дымом; обжигая руки, Золотинка загасила ее о траву. Потом положила горячий сапог за краем огнища, как если бы кто-то пристроил его тут сушиться, слишком близко к огню, чуть дальше поставила второй, тот, что брошен был в перелет.

Надо полагать, часовые, очнувшись, так и не смогут сообразить, что тут у них случилось и откуда сапоги. Что они теперь подумают — бог весть.

Золотинка рванулась к устроенному из жердей забору, минуя ворота, мигом перекинулась на ту сторону, в темноту, и побежала мутно светлеющей дорогой. Беспробудно спала позади застава.

Безобразная груда строений и башен вставала черной горой, озаренные изнутри окна светились, как горящие язвы. Порой можно было приметить, что красневшее прежде окно исчезло, поглощенное тьмой, и засветилось другое — там, где не было ничего, кроме глухой громады. Непостижимая жизнь заколдованного дворца не утихала и в этот полуночный час. Но тихо было под звездным небом, только часто шлепающие шаги Золотинки да шумное ее дыхание нарушали застылый покой.

Бесшумно скользнули по небу распластанные крылья — черная тень на звездах, и Золотинка, озираясь, заметила ее за собой еще раз. Верно, это была сова — не слышно было ни малейшего шуршания крыльев, даже посвиста, как рассекают они воздух, никакая другая птица не способна летать так вкрадчиво. Бесплотная тень ночи.

Сова эта, верно, была соглядатай, но Золотинка не особенно встревожилась — крепость уже поднималась над головой, закрывая собой половину неба. Сбитые ноги больно попирали камни, дорога пошла в гору и потерялась; Золотинка, отдуваясь, перешла на шаг. На ближних подступах к дворцу можно было ожидать и засады.

Нижняя стена замка представлялась в темноте невысоким скалистым уступом, на котором поднимались палаты и башни. Пытаясь присмотреть ход, чтобы подняться на раскат нижней стены к основанию дворца, Золотинка остановилась. Нужно было, по видимости, двигаться кругом крепости отыскивая лестницу или какую неприметную дверку чуть ли не на ощупь — в темноте ничего невозможно было разобрать, и мало помогал тут свет редких, высоко расположенных окон. Однако Золотинка не прошла и ста шагов, озаренная кострами застава, которая хорошо просматривалась с пригорка, еще не скрылась из виду, когда наверху заскрипел засов, пошла в петлях дверь и полыхнул свет, яркой полосой пронзивший воздух и вершины чахлых деревьев на склонам крепостного холма.

Дверь не закрывалась, послышались шаги, и Золотинка увидела над собой очертания человека. Освещенный в спину и в затылок, он оперся на забрало стены и задумался, не подозревая о затаившемся внизу пигалике. Потом вздохнул и отвернулся, а Золотинка, скрываясь, пошла прочь, к первым кустам на склоне, и оттуда разглядела в полосе света яркий наряд человека, который бесцельно расхаживал по раскату. Немного погодя он исчез во тьме, и скоро Золотинка услыхала хрустящие по щебню шаги — где-то человек спустился и оказался теперь совсем близко.

— Черт побери! — раздалось в десяти или двадцати шагах. — Черт побери! — повторила тень с вызовом и со злостью, словно призыв этот был не пустым присловьем, а прямым вызовом черту. — Черт побери, — сказал он в третий раз, но уже слабее.

Постояв, он опустился на землю, лег ничком и ударил кулаками. Почудились слезы. Слезные всхлипы и стоны — как может стонать взрослый, разучившийся плакать мужчина. Уткнулся в землю, затих…

Что бы ни говорили Золотинке сочувствие и любопытство, она выскользнула из-под куста, обошла стороной страдающую темноту и скоро, добравшись опять до стены, нашла крутую лестницу без перил, которая вывела ее на верх укрепления, на слабо освещенную щербатую мостовую.

Казалось, покинувший дворец человек был единственным его обитателем — окна померкли и только распахнутая настежь дверь зияла светом. Золотинка приглядывалась и снова увидела сову — птица возникла из темноты и резко вильнула прочь от двери, туда, где стонал во тьме человек. А ночная нечисть слеталась на огонь: опасливо мельтешились летучие мыши, у жаркого зева двери пронеслась черная тень, возвратилась коротким взволнованным кругом… раз — и впорхнула внутрь.

Несомненно, оборотень. Иначе не объяснишь дерзость бодрствующей среди ночи вороны. Но как бы там ни было, следовало, наверное, поспешать, если только Золотинка не хотела собрать ко дворцу всю окрестную нежить. С решительным толчком сердца она побежала и, перескочив в ослепительный свет, потянула за собой неимоверно тяжелую, толстую дверь.

Открылось ей нечто вроде сводчатого подвала, который простирался на всю протяженность дворца, а, может, и дальше — вереницы ярко освещенных белых сводов терялись в дали. Иначе, переменив точку зрения, можно было представить подвал рядами толстых расходящихся кверху столбов; у основания их стояла лощеная утварь: скамейки, сундуки, поставцы с безделушками, в двух местах Золотинка приметила подножия уходящих вверх лестниц.

В низком пространстве под сводами ошалело носилась попавшая в западню ворона. Лазутчик пигаликов не испугался бы своего собрата; скорее всего это был соглядатай Рукосила, и, конечно же, нельзя было выпускать его на волю прежде времени — Золотинка не оставляла надежды выбраться когда-нибудь из дворца.

Бдительно озираясь, она двинулась вглубь подвала, а ворона умчалась вдаль, рассчитывая, может быть, отыскать другой выход. Озирая правильные ряды сводов и столбов, с трепетным волнением заглядывая за угол, где открывались такие же бесконечные ряды, Золотинка испытывала полузабытое, но таившееся где-то в глубине души чувство. Это было, пожалуй, свежее детское любопытство, неотделимое от всегдашней готовности к чуду, от ожидания чего-то в одно и то же время радостного, удивительного и страшного — тут сразу, на следующем шагу.

Она не успела отойти от входа, определиться в отдаленных чувствах своих и в ближайших намерениях, когда резко обернулась на скрип. Провернув тяжелую, медленно ходящую в петлях дверь, ворвался ярко и богато одетый черноволосый юноша, которого Золотинка оставила во тьме. От бега он тяжело дышал и уставился на деревенского мальчишку с недоверием. Удивление сменялось равнодушием по мере того, как выравнивалось возбужденное дыхание. Словно бы, что-то себе сообразив, юноша махнул на Золотинку рукой, хотя на самом деле не сделал ни одного явного, резкого движения. Тонких очертаний лицо его, хотя и несколько плоское по какому-то общему впечатлению, приняло скучный и утомленный склад.

Черные без оттенков волосы падали на плечи взбитыми кудрями, короткая темная бородка мелко вилась. Нечто особенно ухоженное, словно отдававшее благовониями княжеских палат, в общем облике незнакомца, не говоря уж об атласном наряде, указывало на благородное происхождение и благородный образ жизни юноши. Несомненно, он принадлежал к высшим слоям слованской знати. Если только он и в самом деле был слованин. Да и вообще принадлежал к человеческому роду… На боку его свисал богато украшенный, но совсем не игрушечный и не праздный меч.

— Как ты сюда попал? — сказал он чистым и властным голосом вельможи.

Золотинка неопределенно, но вполне убедительно показала на вход, незнакомец этим удовлетворился.

— Это ты закрыл дверь? — спросил он еще. Тут Золотинка и догадалась, отчего этот преходящий переполох: рыдавший во тьме незнакомец испугался, что не сумеет возвратиться во дворец! Что обратный путь отрезан нездешней силой.

— Я закрыл, — сказала Золотинка самым обыденным образом.

Нечто покорное в голосе мальчишки, нечто такое, что отличает разговор простолюдина и холопа с господином, окончательно успокоило незнакомца, казалось, он тут же забыл мальчишку. Оглянулся на дверь со смутным побуждением выйти, но усомнился в побуждении, задумался и сделал несколько шагов вглубь дворца, опять обнаружив постороннего.

— Пришел за счастьем? — спросил он небрежно, словно не ожидая ответа. Словно бы разговаривал сам с собой, хотя имел в наличии собеседника. Хмыкнул. — Тогда торопись.

Другого напутствия не последовало. Золотинка постояла, ожидая чего-то в разъяснение, и двинулась своим путем. Навстречу скользнула над полом возвратившаяся из глубин дворца ворона, увидела черноволосого юношу, мальчишку и вспорхнула в отдалении на одну из верхних ступенек лестницы, откуда удобно было при опасности взлететь.

Однако вышло иначе, чем располагала ворона, да и Золотинка не ожидала такой превратности. Едва ворона коснулась тверди, она задергалась, как больная, подскочила под действием некой внешней силы, беспомощно растопырив крылья, и с хорошо известным всякому бывалому человеку хлопком обратилась в дородную девицу. Грохнувшись с известной высоты на ступеньки, девица-оборотень поскользнулась, взвизгнула, хватаясь за балясины перил, но все-таки хлопнулась задом и тогда уж остановилась, давая себя рассмотреть. Это была весьма смазливая, пухленькая и весьма крикливо одетая особа в расшитом платье с полуоткрытой грудью; волосы ее были увязаны сложной скособоченной прической, которая оставляла множество своевольных завитков и прядей, они, по правде говоря, подозрительно смахивали на растрепанные и неряшливые патлы.

— Ага! — холодно усмехнувшись, сказал юноша. — С прибытием!

— Но может ли это быть? — даже не поздоровавшись, удивилась девица.

— Здесь все может, — возразил юноша.

— Не по закону это. Такое волшебство не законное.

— У меня в отряде оказался оборотень, о чем я, доверенное лицо Замора, начальник отряда, понятно же, не был поставлен в известность. Оборотень скинулся через четверть часа, как мы проникли во дворец. Впрочем, это ему ничуть не помогло, все четырнадцать человек, оборотни или нет, тут и остались. А я живой, — сообщил юноша с какой-то скукой. — Один я живой. Пока.

— Так это… Ага, — тараторила возбужденная пережитым девица, — так вы владетель Голочел, начальник того отряда… Ваше возвращение ждут все еще на заставе. Вы еще здесь. Вот что. А я, если по честному, хочу выйти. Можно выйти?

— Выходи, — пожал плечами Голочел вполне равнодушно и оглянулся.

Все оглянулись. Там, где только что была дверь, тянулась ровная белая, без задоринки стена.

Девица-оборотень не казалась, впрочем, особенно испуганной, и не только потому, наверное, что не видела еще непосредственной опасности, — рядом с мужчиной, красивым мужчиной, рядом с вельможным красавцем, она испытывала подъем, который наполнял ее отвагой.

— Но ты же поможешь мне выбраться? — Вопрос ее заключал в себе нечто невыносимо игривое, потому что при всех обстоятельствах подразумевал утвердительный ответ.

Лениво ступая, Голочел прошел к лестнице и облокотился о завитой спуск перил в многозначительном соседстве с красавицей. Стали видны вызванные давнишним утомлением и беспорядочным образом жизни темные круги и морщины вкруг глаз при молодых еще, свежих щеках.

— А что, какой сегодня день? — молвил Голочел, помолчав. — Сегодня среда?

— Пятница, — беспричинно хихикнула девица, обегая взглядом своды и нигде не задерживаясь в силу чрезвычайной живости своей натуры, задела мимоходом глазками и Золотинку. Мальчишку Рукосилова лазутчица не забывала среди самых волнующих приключений, мальчишка тревожил ее недремлющий, приученный к сопоставлениям ум.

— Пятница? — вскинул брови Голочел. — Значит завтра, в субботу днем можно ожидать медного истукана Порывая. Каждые сутки он сокращает расстояние на сто с лишком верст. Остановить его невозможно и Замор имеет приказ уничтожить дворец прежде, чем истукан переступит его порог. У тебя мало времени, милая, чтобы убраться подобру-поздорову. — И он с оскорбительным равнодушием похлопал девицу по щеке.

— Как это уничтожить дворец? — пылко зарделась она, бросив тревожный взгляд на мальчишку.

— Замор впустит сюда толпы искателей, откроет обе заставы, народ хлынет потоком и все в мгновение ока рухнет. На твою красивую, но замечательно глупую голову, милая. — Он задержал снисходительный взгляд в глубоком вырезе платья.

— Мы не одни! — возразила девица.

Юноша расхохотался — откровенно и нагло, невесело.

— Мы не одни! — с укором повторила девица, указывая на Золотинку. — Кто этот мальчишка? Ты подумал, кто он и как сюда попал? Зачем он слушает наши разговоры?

— А ты спроси, — небрежно кинул Голочел.

— Как тебя зовут, мальчик? Ты откуда? — Допытывая Золотинку, она бросала многозначительные взгляды на Голочела, призывая его одуматься и вспомнить о деле, которому они вместе служат.

А Золотинка молчала. Чутье подсказывало ей, что во дворце нельзя врать даже с благими намерениями, из лучших и возвышенных побуждений. Тяжелая основательность нависших над головой сводов была лишь видимостью, которая зависела от хрупкого, непостижимой природы равновесия.

— Нет, ты знаешь, кто этот мальчишка? — сердилась девица, раздосадованная равнодушием Голочела. — Это… это оборотень. Совсем не смешно. Он не тот, кем притворяется. Я его хорошенько рассмотрела, я знаю — у меня на него разнарядка.

Бурливое возмущение лазутчицы было прервано самым неподобающим образом: поскучневший уж было Голочел расхохотался, заслышав про «разнарядку».

— Если это оборотень, — сказал он затем с кривой ухмылкой, — он все равно здесь недолго протянет. Да и не все ли равно, кто сколько протянет? Ты что, милая, надеешься протянуть дольше всех?

Вопрос окончательно обескуражил готовую было возразить девицу, она смешалась, в досаде ее было что-то жалкое и простодушно-искреннее в то же время.

— Ты спрашиваешь, кто этот мальчишка, — продолжал Голочел, не обращая внимания на девичьи чувства, — но не спрашиваешь, кто я? Впору спросить, кто ты? Кто из нас опаснее? Кто из нас похвастается чистой совестью? — Он окинул презрительным взором девицу и чуть долее задержался на Золотинке, что скромно стояла поодаль, словно бы ожидая разрешения старших удалиться. — Кто похвастается чистой совестью, если жил? Только не я. Я… — И он как-то странно сглотнул, то ли смешком подавившись, то ли слезами — впервые за время бездельных разговоров он обнаружил слабину. Но еще раз и другой глубоко вздохнул прежде, чем закончил. — Я… Я — отцеубийца. Я убил отца по приказу Замора, — заключил он с неестественной усмешкой. — Да! Собственного отца. Зарезал его, как барана. Мне дали нож, и я это сделал. Не из трусости. Жизни моей ничего не грозило. Даже если бы я отказался. Я сделал это просто… из низости. Потому что страшнее смерти боялся потерять власть, положение, богатство — все то, что, казалось мне, только и придает смысл жизни.

По мере того, как Голочел слово за слово погружался в дебри признания, он как будто бы испытывал облегчение и, может быть, даже находил известное удовольствие, пугая слушателей.

— Мой дворец в Толпене был полон прихлебателей и друзей, дружки да подружки так и кишели… кишмя кишели… м-да. Мне дьявольски везло в деньгах и в любви, я дьявольски богател при Могуте. И вот, скажите, все нужно было потерять из-за глупой болтовни выжившего из ума старика, который полез в мятежники. Потерять потому, по единственной причине — никакой другой не было! — что отец мой, окольничий Хоробрит, не умел держать язык за зубами. Только поэтому. Это было дьявольски обидно. Дьявольски обидно. Не передать как. А они сказали: вот тебе нож, зарежь изменника. Все равно он был обречен. И он сказал: смелее, сынок! Он не верил, что я это сделаю. Не верил, когда я взял нож, не верил, когда я подошел к нему и глянул в глаза… Не верил, когда занес руку… И когда клинок так больно саданул в сердце — все равно не поверил. Не успел.

Тяжело облокотившись на перила, Голочел ни на кого не глядел. Девица облизнула пересохшие губы.

— Ты это сделал… — Верно, она хотела подыскать оправдание, но не нашла — ничего на ум не пришло. — Как ты страдал! — сказала она вместо оправданий, но, кажется, отодвинулась от убийцы.

— Страдал? — хмыкнул Голочел, не поднимая головы. — Ничуть. Просто меня не стало. Осталась одна видимость, пустота, там где был человек. Видимость желаний, видимость гордости, видимость разговоров, видимость любви… Замор и Рукосил… они знали, что меня уже нет и потому послали во дворец. Не знаю, кто придумал — они достойны друг друга, — но это дьявольски хитро. Чертовски хитрая затея: они решили, что дворец не сможет погубить того, кого уже нет. У кого уже нет души. Теперь я понял их дьявольский расчет, а поначалу казалось, что посылают на смерть. И я пошел. Может ли возразить тот, у кого нет ни самолюбия, ни смелости, ни страха — ничего. Они могли делать со мной все, что угодно. Я пошел и ждал смерти. Жду ее и по сей час.

— Бедненький! — не выдержала тут девица.

Голочел не сопротивлялся, и поцелуй их был столь долог, что Золотинка имела время ненавязчиво удалиться.

По каменной лестнице она поднялась на второй ярус дворца и, открыв дверь, очутилась в узком, вроде ущелья, и глубоком проходе, сводчатый верх его различался, как опрокинутая над головой пропасть. Впрочем, трудно было сразу сказать действительно ли это проход или просто очень узкая и очень высокая комната — резко изломанные в десятке шагов справа и слева повороты скрывали продолжение.

По красным стенам комнаты снизу доверху висели картины в золоченных рамах, на полу белели мраморные изваяния.

Ощущение опасности не оставляло Золотинку, она явственно ощущала непрочность всего, что представлялось взору, и, ступая по наборному полу лощеных каменных плит, помнила, что твердь под ногами может подломиться, как тонкий лед. Ощущение опасности заставляло ее искать глазами входы и выходы, лестницы и переходы, и однако то, что увидела она на красных стенах ущелья, заставило позабыть двери.

На живописных полотнах разного размера, от совсем малых, в две ладошки, до огромных, что небольшой парус, Золотинка узнала бородатого Поплеву со снастями в руках, родную палубу «Трех рюмок» и тихую гладь затона за бортом, наконец, и саму себя в смешной маленькой девочке трех лет… признала старое платьице свое, шапочку, которые долго потом еще хранили братья. Вделанные в широкие резные рамы надписи давали незатейливые пояснения: «На палубе», «Поплевина борода». Одна из картин называлась «Первые воспоминания», она изображала в неком тумане рыбный базар на берегу, рыбу в корзинах, край лодки и сверкающую морскую рябь до самого солнца — все сразу, неуловимо. И даже темный чердак «Трех рюмок» — тут же. Верно, это и были первые воспоминания — то что в памяти уцелело.

Бегло осмотревшись, Золотинка двинулась влево и нашла за поворотом новое колено того же ущелья, оно просматривалось шагов на двадцать-тридцать, и опять излом прохода скрывал продолжение.

Всюду, куда достигал взор, даже в запрокинутой вышине над головой, Золотинка видела множество больших и малых картин, которые живописали жизнь девочки из Колобжега. Так сладостно больно стиснулось польщенное сердце!

Надо было радоваться, что Голочел с девицей остались внизу, не отравили ей нежданного свидания с прошлым. Да, может быть, к тому же выставленные дворцом картины вовсе не назначались чужому глазу — возвратившись за поворот, Золотинка не нашла вход, трудно было припомнить, во всяком случае, какой именно дверью попала она сюда, резные двустворчатые двери попадались в каждом свободном от картин, изваяний и всякого узорочья простенке.

Узкое ущелье, изламываясь вправо и влево под неожиданными углами, нигде не кончалось. Через полчаса Золотинка не осмотрела и малой доли развешенных в несколько ярусов над полом картин, не говоря уж о тех, которые располагались и выше, так высоко, что никакого времени не хватило бы разобрать стертые немыслимым углом зрения и дымкой расстояния виды. И как Золотинка ни торопилась, начиная подозревать, что лестная сердцу выставка, есть нарочно устроенная неведомо кем и с неведомой целью западня, понадобился еще час или два, чтобы добраться от раннего детства к отрочеству, до столкновения с пиратом и с мальчишками Корабельной слободы. А впереди, в бесконечной череде поворотов, крутых и плавных, в длинных и коротких пряслах изломанного коридора угадывались еще не мерянные версты встреч и открытий, ошибок, надежд и разочарований, приправленных всеми радостями и бедами жизни.

Завороженная видениями прошлого, Золотинка забыла неопределенное и опасное настоящее. Она заставила себя стряхнуть наваждение и тут только сообразила, что не нашла до сих пор времени заглянуть за ту или другую из десятков оставленных уже позади дверей.

Ближайший выход открыл ей такое изобилие сверкающих подробностей, такую путаницу переходящих из одного в другое многоярусных помещений, что Золотинка подалась назад, уразумев, что потеряется на первых шагах и едва ли вернется к не пройденной до конца выставке. Другая дверь дальше по коридору вела в иной мир, являла иные цвета и краски, размеры и расстояния, которые, понятно же, не могли бы уместиться в столь тесном соседстве с только что оставленной Золотинкой палатой, если бы дворец хоть сколько-нибудь соизмерял свои прихоти с возможностями пространства. И опять завораживающие соблазны неведомого тянули Золотинку ступить за порог и… заблудиться, забывши всякую мысль об оставленном за стенами дворца мире, познать блаженное счастье беспечности и блужданий.

Промедление расслабляло, хотелось оставить однообразие бесконечного красного ущелья, в ломаном пути которого угадывалось что-то заданное, и свернуть в сторону… Золотинка попятилась. А закрыв дверь, зажмурилась, мотнула головой, как норовистая лошадь, глянула до ближайшего поворота — и пустилась бегом. На бегу только, наверное, и можно было заметить, как заметно взрослеет, меняется в застылых мгновениях Золотинка, которая вызвала к жизни все разнообразие красок развешенных по стенам картин.

Еще через полчаса она придержала шаг возле огромного, как стена дома, полотна, которое называлось «Над вековым простором». Золотинке не нужно было смотреть прикрепленный ниже рамы ярлык, что узнать этот бескрайний разлив равнины, синеющие волнами леса, широкий изгиб реки и край утеса над ней, где примостились бок обок, вызолоченные закатным солнцем, два крошечных очерка — Юлий и Золотинка. Голова кружилась на этой внезапной высоте, восторгом ширилась грудь и страхом пред равнодушным величием природы.

И Золотинка вспомнила, что остановилась где-то посреди нескончаемого ущелья в недрах блуждающего дворца; сердце бьется и дыхание шумное — это от бега. Снова она пошла, потом пустилась рысцой. По обеим сторонам коридора мелькали картины, которые изображали Золотинку в плену у пигаликов. Пробегая далее, она видела пигалика Жихана — саму себя, обращенную в пигалика, отметила мимоходом оборванного сопливого мальчишку перед лицом разбуженного среди ночи Замора. Вот пигалик у ворот блуждающего дворца, во тьме. И вот… Золотинка набежала на узкий, как щель, торец коридора. Блестела лаком двустворчатая дверь. В нее все и уперлось.

На стене висело последнее полотно.

Золотинка узнала тот самый хрустальный ларец на столбике, который видела перед собой воочию, он стоял в пяти шагах перед дверью посреди коридора, узнала самую дверь, словно зеркальное изображение двери действительной… оборванный мальчишка в растерянности перед запертым входом. Она наклонилась прочесть надпись.

«Пигалик Жихан перед закрытой дверью» — таково было незатейливое, но совершенно правдивое название картины.

Золотинка обогнула ларец, мельком глянув, дернула ручку двери и убедилась, что, в самом деле, заперто.

Вот теперь она в точности повторила свое собственное изображение на картине. То было единственное полотно на всей выставке, которое чуточку, самую малость предвосхищало действительность. Теперь и оно, показав язык настоящему, обратилось в весьма покойное, застывшее и отстраненное изображение минувшего.

Отдуваясь, Золотинка в растерянности оглядывалась.

А дверь и не думала поддаваться, сколько ни дергай. Не шелохнулась. Словно это была не дверь вовсе, а выпуклая подделка под дверь, изготовленная для полного правдоподобия из дерева и меди; рукоять и замочная скважина, шляпки гвоздей, навесы — все выглядело, как настоящее, бери и открывай только.

Однако не было уверенности даже в том, что медный лепесток над замочной скважиной скрывает собой нечто такое, куда действительно можно вставить ключ.

Тут Золотинка ошиблась. Лепесток легко отошел в сторону, из темной, как ночь, скважины потянуло холодом и словно бы сквозняком. Ничего другого, сколько Золотинка ни напрягала зрение и слух, попеременно прикладывая к дырке то глаз, то ухо, нельзя было разобрать. Глухая тьма и холодная сырость погреба.

Надо было бы попробовать сеть, но не много понадобилось времени, чтобы убедиться, что сеть не действует во дворце, никакое постороннее, чужое по отношению к дворцу волшебство не работает. А задавленный неведомыми влияниями Эфремон едва откликается.

Наконец Золотинка вспомнила ларец и бросила дверь. Крышка не открывалась, но ларец, граненный хрустальный сундучок, искрящийся ломаным светом, заерзал на круглой, вроде короткого столбика, подставке, вывернулся из рук — и на пол.

С тяжким хлопком он разбился на тысячи сверкающих осколков, и в этом похожем и на лед, и на груду алмазов развале обнажилась ободранная деревянная рогулька с насажанным на одно из ответвлений поуже кольцом.

Золотинка признала его с одного взгляда. Тот самый волшебный камень, который она надвинула на палочку-водительницу, как на палец, и бросила на волю, чтобы камень не достался Рукосилу. Бросила, не подозревая, что именно этому камню, под названием Паракон, и повинуется медный истукан Порывай.

Это и была та чудовищная ошибка, последняя в цепи недоразумений, которая завершила отчаянные метания Золотинки. Два года назад в Каменецком замке.

В трепетном предчувствии удачи, не зная еще, как понимать подарок, Золотинка извлекла рогульку из осколков и тогда, после нескольких простых опытов, убедилась, что хотенчик мертв. Да и Паракон тоже. Увы, это были подобия, бездушные двойники когда-то живых, податливых на призыв предметов. Паракон не откликался, Золотинка не чувствовала его волшебное естество, а подброшенный в воздух хотенчик падал на пол сухой деревяшкой. Четыре жемчужины под откидной крышкой перстня — ровно столько их здесь и было, когда Золотинка последний раз открывала камень! — представляли собой четыре заколдованные души. Несколько торопливых попыток расколдовать людей не имели успеха. Жемчужины оставались бесчувственны, как все остальное, и Золотинка, помедлив, попрятала их на место в тайное отделение перстня.

Но как бы там ни было, Порывай, слышно, спешит к блуждающему дворцу. За своим повелителем Параконом, уже угасшим? Или Паракон угас только здесь, во дворце, а на воле вновь вспыхнет? Недолго подумав, Золотинка насадила кольцо на ответвление рогульки, как оно было изначально, и спрятала хотенчик за пояс. Дворец словно и ждал этого: рассыпанные по полу осколки ларца испарялись, как быстро тающий лед, скоро и следов не осталось, ларец исчез за ненадобностью.

По правде говоря, поспешное, несколько показное согласие не особенно вдохновляло Золотинку. Временами она чувствовала с беспокойством, что каждый шаг ее задан и определен неизвестным ей замыслом, это требовало размышлений. И однако как ни бунтовал разум, невозможно было уклониться от предначертанного. Нельзя было не подобрать Паракон (или ложное его подобие, это еще вопрос), нельзя было не пройти красный коридор до конца по всем его завораживающим извивам, а упершись в запертую дверь, нельзя было не искать ключ. Ибо уклонение от назначенного и должного — малодушие.

Мелькнула тут кстати соблазнительная мысль, что теперь, когда Золотинка исполнила желание дворца в отношении Паракона, дверь откроется сама собой.

Золотинка ошиблась и на этот раз: дверь стояла недвижно и невредимо на всех своих запорах и петлях. Ничего не переменилось и на картине, когда Золотинка обратилась за подсказкой к глубокомысленному полотну под названием «Пигалик Жихан перед закрытой дверью».

И однако же никуда не деться: если есть замок, нужен и ключ, так повелось исстари, не Золотинка это придумала и не ей менять устоявшийся порядок вещей.

Она испытала в качестве ключа Паракон, а потом хотенчик, безуспешно пытаясь втиснуть их в скважину. Потом опрокинула подставку для ларца, отыскивая какую-нибудь тайную полость. Ключа не было и за картиной в расщелине между полотном и стеной. Пришлось порядочно попыхтеть, чтобы убедиться в этом, после трудных неоднократных попыток Золотинка сдвинула с креплений тяжелую раму и уронила ее на пол, едва успев уберечь ноги. За картиной не было ничего, даже пыли.

Ничего не дали поиски за другими картинами, в укромных местах позади изваяний и вообще по всему коридору на четверть часа ходьбы от торцевой двери.

Никто не мешал Золотинке в ее бесплодных трудах, и это навевало сонливую скуку. Так тихо и сонно было в пустынных коленах коридора, что Золотинка, очнувшись, не сразу сообразила, как это вышло, она очутилась на уложенной на пол картине и заснула.

Не сразу и сообразишь, сколько она спала, но, наверное, немало, если вспомнить, что за стенами, на земле Словании ночь была уже на исходе, когда утомленная Золотинка прилегла на уложенный вместо постели живописный холст.

Сколько бы ни прошло времени, однако, во дворце мало что изменилось. Сваленные давеча кое-как картины по-прежнему загромождали проход, ключа не было, и дверь оставалась заперта. И то только можно было заметить, что последнее прясло коридора от поворота до тупика стало заметно длиннее. Подставка для ларца как бы отодвинулась, а за крайним полотном «Пигалик Жихан перед закрытой дверью» возникло еще несколько картин самого издевательского содержания. Они живописали последние Золотинкины затруднения: «Пигалик Жихан находит подарок дворца — ни на что не годную деревяшку с ни на что не годным камнем», «Безуспешно пытается орудовать сетью», «Пигалик Жихан ломает голову» — в иносказательном смысле, разумеется. Самое позднее по времени изображение имело насмешливую подпись: «Пигалик Жихан укладывается спать в надежде, что утра вечера мудренее». Признаться, именно так оно все и было в мельчайших подробностях, как изобразил волшебный живописец.

И вот утро пришло. И в самом деле, оказалось весьма мудреное. Еще мудреней вчерашнего, похоже.

Стояла невозможная, неживая тишина от которой глохло в ушах. И надо думать, что Голочел с девицей благополучно пережили ночь — все это время, во сне и наяву, Золотинка не ощущала ни малейших толчков и сотрясений.

Словом, не так-то просто было охватить слабым человеческим разумом далеко идущие замыслы и побуждения дворца. Если он, конечно, имел что-нибудь на уме, кроме простого издевательства. Низкий отцеубийца Голочел безнаказанно гулял там, где погибли четырнадцать его товарищей. Ворона-оборотень обратилась девицей вопреки всем законам волшебства, а обращенная в пигалика Золотинка не вернула себе истинного облика и после того, как донельзя наследила по красному коридору. Дворец, эта вкрадчивая и льстивая ловушка, как будто бы забавлялся, тешился со своими жертвами, выказывая сколь свирепый, столь же прихотливый и непостоянный нрав.

Мудрое утро не принесло Золотинке ни разгадок, ни решений, она стояла там же, где уперлась вчера, не имея притом ни малейшего понятия, зачем это нужно ломиться в закрытую дверь.

Сегодня она понимала это еще меньше, чем вчера, и потому не стала настаивать на своем. Все дороги и двери во дворце, кроме одной, были открыты — Золотинка толкнулась, куда пришлось… и озадаченно хмыкнула.

Насмешливый дворец приготовил ей рядом, за первой же дверью, возле которой, прикорнув на холсте, коротала она ночь, роскошную спальню с умопомрачительной, похожей на храм, кроватью в середине его ковровых просторов. Обойдя кругом необъятное и необозримое ложе, на котором, наверное, можно было бы без затруднений нравственного порядка уложить десять пар молодоженов, Золотинка догадалась вдруг, что найдет в смежном покое накрытый к завтраку стол. Эту мысль подсказал ей занывший спозаранку желудок.

И точно, раздвинув тяжелые занавеси, Золотинка вступила в роскошный пиршественный покой, где тянулись уставленные яствами столы. Рассчитанные скорее уж не на молодоженов, а на целые орды счастливых своей многочисленностью семейств.

Золотинка пощипала чего-то с краю, не присаживаясь, а потом кинулась назад, вообразив в испуге, что не найдет больше красного коридора. Но все оставалось на месте, включая надежно запертую дверь.

Разве что добавилась еще одна картина: «Пигалик Жихан дивится избыточной щедрости дворца». Только что возникшее полотно изображало отставшее на ничтожную долю часа прошлое: Золотинка, затерявшийся в огромном пиршественном покое пигалик, общипывала пирожное. Пирожное трудно было разглядеть, но Золотинка точно знала, что это было, потому что губы ее и сейчас еще липли от сладкого.

Так что можно было перевести дух и возвратиться к прерванному завтраку. За столом, впрочем, Золотинка не задержалась, а прошла далее в оружейную палату, такую просторную, что дальний ее конец лежал на расстоянии хорошего выстрела из лука. Здесь, видно, отоспавшийся и сытый молодожен, впрочем, как и отец семейства или всякий другой человек в любом ином состоянии и звании, мог бы заняться полезными телу упражнениями: поднимать гири, бегать, вращать мечи и стрелять из лука.

Что же дальше? Уместно было бы предположить — баня. Что-нибудь вроде рукотворного моря с подогретой водой и искусственным небом. А потом, очевидно, опять спальня, столовая, палата для упражнений и баня. Баню Золотинка искать не стала, а свернула к окнам и нашла выход на волю, под затянутое тучами небо.

Моросил дождь, мокрая мостовая смотровой площадки холодила ноги; это был не балкон даже — огражденная и обихоженная крыша какой-то пристройки в виде неправильного четырехугольника. На многие версты вокруг открывались окрестности, хмурые леса и взгорья; заросли едулопов у подножия крепостного холма влажно блестели жестяными листьями.

Перейдя на другую сторону, Золотинка увидела дорогу, палаточный городок заставы. А внизу, на склонах холма, с полсотни пеших и конных. Золотинка признала носилки и столпника в серых одеждах — он лежал пластом, ослабевший от истощения. Где-то рядом следовало, по видимости, искать и Замора.

При взгляде сверху, где притаилась за каменным забралом Золотинка, люди различались между собой лишь одеждой и ухватками. Если бы Золотинка видела Замора прежде — не на постели в ночной рубахе, а во всем блеске власти — она бы, несомненно, признала его знаменитое стеганное полукафтанье темно-зеленого бархата и шапку с широким верхом. Но судью Приказа надворной охраны можно было угадать и по особому, суетливому вниманию приближенных, по малоприметному или явному движению среди витязей и приказных, которое вызывали слово и жест этого человека. Нечто знакомое уже, отгаданное еще тогда, ночью, проглядывало в его замороженной надменной повадке.

Замор, получается, столковался с искателями или, может быть, отнял у них отшельника силой без всяких хитростей. Искателей, во всяком случае, к дворцу не подпускали, их нигде не было видно, а люди Замора явились всем скопом, на заставе, надо думать, осталась только стража.

Восемь человек при мечах подняли носилки с безразлично возлежащим на них праведником и после нескольких шагов приостановились. Причиной новой задержки служило, по видимости, скрытое от Золотинки происшествие, люди Замора смотрели не на отшельника, а мимо, в сторону дворца.

— Приветствую вас в благословенном месте! — донесся среди молчания голос.

— Голочел, это вы? — удивился Замор, выступая вперед.

— Кто же еще?

— Я не это хотел сказать. Рад, что вы живы. И проживете еще сто лет, потому что мы уже вас похоронили.

— Поднимайтесь ко мне, ваша милость. Обещаю полнейшую неприкосновенность. Я тут как дома.

— А кто это с вами? — уклонился от предложения Замор.

— Девушка необыкновенных достоинств. То есть она безумно меня любит… Любишь меня, Селина?

Ответа Золотинка не разобрала, но, верно, он был.

— Где ваши люди? — продолжал допрашивать Замор.

— Не будем их поминать, ваша милость. Они оказались слабаки.

— Все четырнадцать? — усомнился судья.

— Все четырнадцать. Поднимайтесь, Замор, поднимайтесь. Вы промокните, сейчас хлынет, посмотрите на небо.

Человек в зеленом полукафтанье обвел глазами низко просевшие, набухшие облака и взялся за край носилок в полуосознанном побуждении двинуться вместе с отрядом разведчиков. Однако он колебался.

— Голочел, — крикнул один из носильщиков, — почему вас так долго не было? Мы заждались.

— Разве долго? Это было упоительное мгновение. Все, что говорят о блуждающих дворцах, — правда.

— Все? — вмешался Замор.

— Все до последнего слова. Поднимайтесь, сейчас хлынет; вон катится валом пена дождя, что-то страшное. Сейчас, сейчас грянет буря. А здесь тепло и сухо. Бочки золота, питья и жратвы — подавись. Баба, правда, только одна. Да и та влюбленная.

Ливень еще не хлынул, но резкие порыва ветра с завыванием несли сорванную с деревьев листву и мусор, растерзанные ветром едулопы изгибались волнами и пронзительно, до оглушения дребезжали. Люди отворачивали лица и, переступая, чтобы устоять, заворачивались в рвущиеся из рук плащи; рубаха и портки отшельника на носилках промокли и потемнели. А тесно обступившие судью приспешники, склоняясь друг к другу, кричали, как пьяные, чтобы донести возникшие у них соображения.

С грохотом, стеной подступал ливень. Судья Замор оглянулся и махнул рукой. Носильщики устремились на крутую лестницу без перил, что вела на нижнюю, обводную стену крепости. Несколько раз едва не опрокинули они в спешке бездеятельно скользящего по мокрому ложу отшельника — и полого брошенный над землей ливень ударил жестокой сечкой, все замутилось и исчезло во взбаламученной мгле. Последнее, что увидела Золотинка, подаваясь назад к распахнутой с громовым ударом двери, — Замор взбежал на залитые водой ступеньки и ухватился за край носилок, вверяя себя покровительству святого.

Едва Золотинка оторвалась от высокого ограждения, как ощутила силу бури. Пронизанный водой ветер подхватил ее, выдернул из-под ног опору, с обомлевшим сердцем Золотинка почувствовала свое ничтожество, неизмеримую малость своего существования в безмерной бездне вселенной. Жестокий порыв нес ее в кромешном вихре — страшный, душераздирающий гром разверз небеса и землю.

Золотинка грохнулась на камни и, цапнув с треском хлопнувшую навстречу дверь, ощутила, что нога соскользнула в пустоту там, где только что была твердь. Она не успела ни сообразить ничего, ни подняться, чудовищным, неистовым сквозняком дверь распахнулась вовнутрь дворца да так резко, что вкинула за собой, швырнула через порог Золотнику; не удержавши ручки, она сорвалась и покатилась по полу.

Дворец содрогался, как корчился, и только теперь Золотинка поняла, что это был за гром без молнии и блеска — рушились стены. Она уразумела, что стоит на карачках на залитом ливнем полу, дождь хлещет в страшно хлопающую дверь, но ничто уж не рушится под ногами, и буря как будто бы присмирела. Просто сильный с порывами дождь.

Краем глаза отметив, что оказалась она совсем не там, где можно было ожидать, — это была внутренность сложенной из дикого камня башни, Золотинка подползла к зияющему проему, чтобы выглянуть наружу. Внизу под собой она увидела осыпавшиеся по склону холма груды битого камня и глыб, они дымились клубами пыли, уже сильно поникшими под дождем. Дворец обвалился, считай что, наполовину. Обрезанная рваным разрывом, исчезла смотровая площадка, которую только покинула Золотинка. На мокрых склонах холма не видно было людей, то ли их погребли обломки — всех без остатка, то ли кто уцелел — где-нибудь там за углом башни.

Глубокую узкую трещину Золотинка обнаружила и под собой, в каменном полу.

Весь пол был исписан трещинами.

Замирая душой, остро переживая каждое сверх меры затянутое движение, она поползла назад и оказалась на винтовой лестнице; нужно было спускаться в расчете отыскать выход или какой открытый наружу пролом, чтобы покинуть дворец.

И снова все колыхнулось под ногами, с негромким, низким гулом, как легкие дощечки заходили плиты ступенек… прокатился и смолк грохот — где-то рушились рассевшиеся прежде палаты.

А Золотинка устояла, хотя все вокруг: сложенные из громадных плит стены, сводчатый витой потолок — все казалось не прочнее болезненного сновидения.

Надо было бежать, да лестница кончилась, начались мелкие частые помещения, какие-то гнусные, заросшие паутиной коморки и чуланчики, из которых приходилось выбираться узкими, подозрительного вида дверками, коридоры обращались щелями, в которых надо было уже протискиваться боком — вся эта издевательская дребедень, назначенная сбивать человека с толку, поворачивать его вспять и внушать ужас.

Скоро Золотинка перестала выбирать, она утратила представление, где находится, с какой стороны выход, спустилась она в подземелья или блуждает по чердакам. Извилистые трещины по голым, неоштукатуренным стенам напоминали о бедствии, пахло известкой, пылью, крысиным пометом; местами стояли лужи, потеки на стенах и потолке. Дождь заливал через проломы, слышно было, как хлещет он где-то рядом, но самые-то проломы Золотинка и не могла отыскать сколько ни билась.

В повадках дворца чудилось угрюмое и недоброе упорство. Чем больше Золотинка горячилась, задыхаясь в тесноте гнусных, гнилых подземелий, тем теснее смыкалось вокруг пространство, сходились стены, ниже становились потолки, хуже поддавались забухшие в пазах, приржавевшие двери. Нечем было дышать. Коридоры обращались в щели — приходилось протискиваться в полном смысле слова, продираться из одного затхлого чулана в другой.

Похоже, Золотинка совсем потеряла голову, и пора уж было это понять, понять и остановиться. Так она и сделала после того, как спустилась хлипкой деревянной лестницей с играющими ступеньками в глухой сводчатый подвал, засыпанный по щиколотку мусором. Несмотря на отсутствие окон и фонарей, здесь, как и везде по дворцу, струился таинственный блеклый свет, достаточный, чтобы разглядеть щербатую кирпичную кладку, потеки плесени на стенах и шмыгнувшую неведомо куда крысу.

Так дело не пойдет, сказала себе Золотинка, пора остепениться. Преодолевая внутренний переполох, она не бросилась назад по гнилой лестнице, но опустилась на разбитую корзину, чтобы на покое и без помех обдумать положение. В сущности, ничего иного ей и не оставалось, как задуматься, давно уж пора было уяснить, что беготней тут много не возьмешь.

— Все, что я могу изменить, — проговорила она для вящей убедительности вслух, — это изменить себя. Не пугаться. Вот, собственно, и все, что в моей власти.

Жалкие эти слова, казалось, вязли — без эха, без отклика — в сыром удушье подземелья. Золотинка замолчала, подавленная никчемным звучанием своего голоса.

То есть избавиться от страха, это понятно, — храбро думала она, подрагивая от холода, и невольно поджимала босые ноги. Ожидать от дворца помощи, а не противодействия. Не видеть в нем врага… насколько возможно. И что еще? Бесполезно ломиться в запертую дверь, когда она и в самом деле заперта.

Ведь как это просто, если вдуматься: дворец подвел Золотинку к заранее назначенному ей пределу и остановил. Потому только, что тайна закрытой двери не для нее… не по зубам. Ключа и не нужно искать — его нет! Нет, во всяком случае, во дворце! Лишь там, за его стенами, где зарождаются тайны, там все ключи. А здесь, здесь что? только видимость, подобие и образ того, что рождает жизнь. И это очень хорошо, наглядно показано примером хотенчика и Паракона, которые только подобие, блазнительный обман действительного хотенчика, действительного волшебного камня и действительных жемчужин. Золотинка не допущена дальше известного предела потому… потому, что предел этот на самом деле не здесь, не во дворце! Не здесь, а в жизни! Золотинка не совершила всего ей назначенного. Следующий шаг ее там — в жизни, за этими обманчивыми стенами.

Это было так просто, что Золотинке показалось, будто она знала и понимала все это еще прежде! И только как бы не хотела себе в этом признаться… или вернее, не давала себе труда задуматься над тем, что тайно, в глубине души понимала.

Не здесь ее испытание, не в этом — не в ужасах блуждания по мрачным закоулкам дворца — нечего, нечего пугаться, притворяясь, что и в самом деле страшно. Золотинка всегда знала, предугадывала, что дворец не причинит ей вреда. И уж после того, как он подсунул ей пропавший в Каменце хотенчик с Параконом и жемчужинами, тут уж можно было не сомневаться. И все эти гнусные подвалы с проседающими потолками — это всего лишь напоминание, что заблудилась она, уклоняясь от главного. И не то, чтобы трусила, нет, но все ж таки была надежда, что-то вроде терпеливого ожидания, что обойдется все, наладится как-то само собой и без Золотинки. Не может же оно быть все так плохо, все хуже и хуже, когда-нибудь все наладится, мнилось ей. Само собой все развяжется. Вот и нет! Само собой ничего не будет. Без Золотинки не обойдется. Потому что опять она крайняя — больше некому. Много народу в Словании, а без Золотинки не обойдется.

Обративши мысли к средоточию зла, Золотинка сообразила множество частных обстоятельств, больших и мелких препятствий, которые нужно было преодолеть на пути к главному столкновению с Рукосилом. Погружаясь же в мелочи, трудно было уже сохранять возвышенный образ мыслей и представлять себе это столкновение как некое вселенское событие, но, может, это и к лучшему, ведь Золотинка помнила с детства, что «пренебрежение к малому вредит большим замыслам». И что дорога в тысячу верст начинается с первого шага.

Она просидела в подвале и час, и больше… одно оставалось ясным после ни к чему решительному не приводящих размышлений: нужно идти в Толпень! Поторопить то самое свидание с Рукосилом, которое дряхлый властелин уже и сам ищет, если верить замечанию девицы-оборотня.

По скрипучим щербатым ступенькам, задевая плечами мокрые стены, Золотинка поднялась в тесную каморку, вроде заброшенной кладовой, и толкнулась в первую попавшуюся дверцу… которую не приметила она прежде за вонючей, полной плесени бочкой.

Сразу попала она в свет, голоса и простор. Рядом, в двух шагах, оказался беломраморный покой, похоже, главные дворцовые сени, на это указывала величественная тройная лестница, обставленная огромными кадками с цветущими апельсинами. Наружная стена сеней частью обрушилась, и за провалом сияло в мокрой листве солнце, по холодному небу нежных оттенков бежали зарозовевшие облака с багровыми, подрумяненными боками. По лестницам и по гульбищам второго яруса за мраморными перилами перекликались несдержанными голосами люди — Золотинка узнала разношерстные ватаги искателей; верно, стража впустила их после гибели Замора.

Поднявшись на груду битого камня, Золотинка увидела народ по склонам холма перед дворцом. Мужчины, женщины, дети и старики тянулись по дороге от заставы, где можно было разобрать мокрые верхушки шатров.

Продрогнув на сыром ветру, Золотинка вернулась во дворец и в одном из ближних покоев нашла сундуки с одеждой, детские сапожки как раз по размеру, кафтанчик по погоде, шапку и теплые сухие носки — словом, только выметайся, дворец позаботился о полном походном снаряжении. Все это будет цело, как понимала Золотинка, не рассыплется в прах, пока стоит дворец, так что несколько часов, а, скорее, и дней можно будет попользоваться.

Золотинка решилась выбраться из зарослей едулопов через малую южную заставу, где никто не помнил и не знал давешнего мальчишку-посыльного. Но, верно, можно было идти и северной заставой — после гибели судьи Замора и ближайших его приспешников служба разладилась. Роковое обаяние дворца никого не оставило безучастным, никто не усидел на заставах после того, как оставшиеся в живых подручники Замора отдали приказ открыть ворота для искателей, восторженная, крикливая толпа увлекла за собой служилых.

Нельзя было сказать с уверенностью, что делалось на главной, северной заставе, на южной, Золотинка не нашла никого. Пусты стояли шатры, настежь ворота; на месте частокол и рогатки, а стража пропала. В кострищах остыл пепел, в загородке из жердей беспокоились непоеные лошади. В палатках валялись брошенные без присмотра вещи, можно было найти и седла, и сбрую. Торопившиеся к дворцу искатели, даже самые оборванные и голодные, не обращали на эту нечаянную роскошь внимания, как на прах и тлен, мусор.

Но Золотинка двигалась совсем в другом направлении, единственный человек, кажется, который покидал дворец, когда взъерошенный в предчувствии дивных событий народ стекался со всех сторон к чуду. После недолгих колебаний Золотинка надумала воспользоваться оказией и не связываться до поры с волками; правда, чтобы оседлать лошадь, пришлось ей взбираться на пенек и порядочно повозиться, пугливо оглядываясь в ожидания крика «держи вора!» Зато пустилась же она потом во весь опор! Верхом в сумрачном вечернем лесу Золотинка успела до темна отыскать заветный камень, где схоронила котомку и хотенчик Юлия, и вывернула на дорогу к Межибожу, на север!

Тридцать шесть часов спустя, переменив измученную лошадь на волка, а волка на волчицу, растеряв по дороге лукавые подарки дворца, — сафьяновые сапожки, кафтанчик и бархатная шапка исчезли в недобрый миг, оставив на посконной рубахе и на штанах серые следы пепла, — ранним росистым утром Золотинка выехала на опушку леса и приметила за полями крыши маленького городка, который с некоторой долей вероятия можно было считать Медней. Отсюда оставалось до столицы всего двадцать верст.

Золотинка еще раз сверилась с чертежом столичных окрестностей, который она проявила у себя на штанине за неимением другого сколько-нибудь белого и ровного предмета, и отпустила душевно измученную волчицу. Потом на той же штанине, на бедре она взялась пересмотреть полученные ночью известия.

В суровых и сдержанных выражениях Буян, со слов лазутчиков, по видимости, описывал гибель межибожского дворца, который похоронил под собой по неточным оценкам от двух до пяти тысяч восторженных искателей. Около тысячи нашли в себе достаточно воли (или благоразумия) вовремя покинуть закачавшиеся стены и остаются сейчас на месте, совершенно отравленные пережитым. Буян отдавал справедливость неповторимым наблюдениям пигалика Жихана, но, кажется, это было не совсем то и даже совсем не, что пигалики ожидали от дворца. Несколько дополнительных вопросов в письме Буяна свидетельствовали, во всяком случае, что опыт пигалика Жихана изучают в Республике со скрупулезной дотошностью. Из других новостей было сообщение о медной истукане Порывае, который вошел во дворец, проломив жутко стонущей просекой заросли едулопов, и слонялся в волшебных чертогах среди искателей вплоть до крушения, после чего вестей об истукане не поступало. Известие Золотинки о волшебном камне Параконе (или о его поддельном подобии) представлялось разгадкой к упорным скитаниям истукана, который, как известно, обязан Паракону службой и повиновением. Но, кажется, гибелью своей истукан озадачил знатоков не меньше, чем скитаниями. И далее следовал закономерный вопрос: уцелел ли Паракон (или его подобие) после крушения дворца? Остались ли у Золотинки найденные во дворце подобия хотенчика и жемчужины?

Все это у Золотинки имелось, и она еще раз, с понятным недоверием, прощупала в торбе хотенчик с надетым на него Параконом. Или его подобием, которое с ночи еще должно было бы обратиться в золу и пепел. Этого не произошло, как не произошло и обратного: ни Паракон, ни хотенчик не ожили.

Исчерпав наиболее срочные новости и соображения, Буян приберегал на конец не самое важное, может быть, но самое болезненное, и радостное, и горькое: Поплева обнаружился в Колобжеге. Золотинка судорожно вздохнула над своей ногой, где читались по штанине не ровные от грязных пятен буквы.

Оказывается, Поплева возвратился на родину еще весной и живет в Колобжеге нелюдимым книжником. Прежние слухи, что Поплева виделся тайно зимой с Лжезолотинкой, можно считать теперь верными, сообщал Буян. Подробностей известно не много. Похоже на то, что Поплева добрался до Лжезолотинки через сестру Юлия Лебедь, которая взяла на себя небезопасную роль посредницы. Свидание было по обстоятельствам вынужденно коротким, поскольку оба, что Поплева, что слованская государыня Золотинка, имели свои основания таиться и опасаться огласки. Что было сказано между ними неизвестно, Поплева оставил Толпень в крайнем смятении и расстройстве. Признал ли он в Ложной Золотинке названную дочь или нет судить трудно, никто его об этом не спрашивал. Но вот что наводит на размышления: Поплева, судя по всему, ничего не сказал дочери о том, что Юлий жив и прячется в имении Обрюты. Весьма знаменательное обстоятельство. С другой стороны, он не вернулся в имение, чтобы предостеречь Обрюту против Лжезолотинки, если признал в ней оборотня.

Золотинка склонилась над штаниной, закусив губу, но ни одна слезинка не выкатилась из ее детских глаз. Что-то застыло в душе, обратившись в замороженное подобие прежде бывших чувств и страстей. И Золотинка знала, что тепло опасно для этого ледника — легко раскиснуть.

Она еще раз вздохнула и отмела чувства. И речи не могло быть, чтобы лететь теперь в Колобжег на свидание с Поплевой. Не время. Да и что за дело втягивать Поплеву в новые передряги, когда он только что успокоился и смирился. И смирился… Наверное, он совсем седой, подумала Золотинка, слезы опять закипели, пришлось жестоко мотнуть головой.

Впрочем, подумала Золотинка затем, если что со мною случится, пигалики раскроют Поплеве глаза. Можно не сомневаться. Буян почтет своим печальным долг нанести старику последнюю и уже никогда не заживающую рану.

И от этой мысли — что Поплева будет страдать… страдать и помнить — Золотинке стало почему-то как будто легче.

Она взялась писать Буяну ответ, не особенно, впрочем, распространяясь. Главное было то, что оставили они не решенным в своем незаконченном разговоре у ручья. О главном Буян молчал. Молчала и Золотинка. Может быть, из суеверных опасений за исход такого ненадежного и зыбкого дела, а может, молчала она по той причине, что из какого-то тайного целомудрия тяготилась объяснениями. Да и нужно ли было объяснять, что главное, о котором молчали они со времен последнего свидания, давно уже стало собственным Золотинкиным делом? Следовало ли известить Буяна, что Золотинка согласна? С чем согласна? С собственными раздумьями и решениями? Зачем пустые слова, если Буян и так уж давно все знает. А понадобится помощь — что ж, за Буяном дело не станет.

В печально прославленном городке Медня, который дал название роковой битве между последним из Шереметов Юлием и Рукосилом-Могутом, на сонных улицах бродили куры и козы. В соответствующем количестве встречались мальчишки, так что оборванная Золотинка беспрепятственно, не привлекая внимания, отыскала указанную ей лавку менялы и предъявила долговое обязательство Буяна на восемьдесят серебряных грошей. Меняла Вобей, тощий лысый старик с отрешенным лицом мыслителя, нисколько не удивился ясноглазому малышу. Меняла, видать, немало повидал на своем веку пигаликов, и они не трогали его воображение. Подпись Буяна на трехмесячном обязательстве с ростом в одну двадцатую он признал, удовлетворенно кивнул и потом только спохватился, что обязательство изображено у малыша на ладошке.

— Дайте мне вашу книгу, где ведете учет, — сказала Золотинка, уловив понятное затруднение старика.

В положенном месте на расчерченном листе толстой засаленной книги она приложила ладошку, отчего обязательство Буяна перешло на бумагу и осталось там в зеркальном изображении.

— Извините! — смутилась Золотинка.

Пришлось достать из-за уха Эфремон и чиркнуть по буквам — они закувыркались, выворачиваясь наизнанку, и после порядочной суматохи отыскали свои места, чтобы уложиться в должном порядке.

Меняла придирчиво поскреб надпись ногтем, чтобы убедиться, что буквы не встанут и не закуролесят, когда должник унесет ссуду, потом убрал книгу в сундук и запер. В другом сундуке где-то под прилавком, он держал деньги, и, когда отсчитал все восемьдесят грошей, двигая их по некрашеному столу, вопросительно посмотрел.

Золотинка попросила тряпицу завернуть свое достояние в узелок.

Не стало дело и за тряпицей — за отдельную плату, ибо старик с изможденным лицом мыслителя оказался еще и старьевщиком, все мелкие и большие тряпочки он держал в той же лавке, с тем только различием, что, обратившись в старьевщика, растворил закрытые изнутри ставни.

Впрочем, это сильно упрощало дело. Золотинка вернула часть грошей и переоделась в подержанный, но сносный с виду наряд, после чего Вобей выпустил маленького должника через черный ход и учтиво с ним попрощался.

Четверть часа спустя Золотинка подрядила возчика на Толпень, забралась под рогожный навес на мешки с зерном и тотчас же заснула праведным сном младенца.

Изредка просыпаясь, чтобы выглянуть за рваный полог, Золотинка спала и дремала до перевоза через великую реку Белую, но и после того, как телега, жутко громыхнув колесами, въехала на паром и закачалась, не нашла в себе силы окончательно разомкнуть глаза и посмотреть на столицу. Не так бы она вела себя года два назад, не испытавши еще прихотей и насмешек судьбы, — прежнее любопытство угасло без удовлетворения. Место восхитительных ожиданий — подумать только: Толпень! — заняли тягостные предчувствия. Прежде слово Толпень стояло где-то близко к понятию счастья — здесь ожидала она самого главного и необыкновенного в своей жизни. Иное было теперь… И она медлила просыпаться, чтобы встретить великий город, потому что не видела впереди ничего, кроме трудов и опасностей.

И вдруг вскочила, порывисто раздвинула полог. Открытый взору по пологому берегу реки Толпень удивил ее своими размерами и еще больше бесчестным множеством величественных зданий и церквей, каждая из которых была бы предметом гордости для такого богатого торгового города, как Колобжег. Пришлось совсем высунуться из повозки, чтобы охватить взглядом сереющий по левую руку Вышгород. Великокняжеский кремль, неведомо как вознесенное на скалу творение, казался единым всплеском резного камня, крыш и шпилей; в блеклом пасмурном небе кремль выплывал, как похожий на потеки облаков размытый рисунок.

Удивительно, что народ на пароме не замечал волнующего зрелища, мужики толковали о чем угодно — о ценах на базаре, о своих болячках и о чужих достатках, балагурили и молчали, уделив столице беглый, ни на чем не задержавшийся взгляд. Хоть бы вздохнул кто, озирая всю эту красоту… это величие и эту славу. Это вызывающее почтительное удивление изобилие: тесно приткнувшиеся к берегу речные суда, пристани и горы товаров, которым не хватало места на самых объемистых и основательно выстроенных складах.

Вот Юлий здесь и родился, в Вышгороде — над людской суетой, над простором, над криками разносчиков, гомоном торгов, грохотом ремесел и увеселений, над дымом очагов — и еще того выше, в мягко прорисованном среди облаков, словно струящемся к небу кремле. Оттого он такой и есть, Юлька. Здесь он родился и рос, думала Золотинка с острым сожалением от невозможности перенестись в прошлое, чтобы встретить там мальчика Юлия и сказать ему доброе слово. С особенной остротой вглядывалась она в воспарившую к небесам тень Вышгорода, словно не теряла надежду распознать в неясном узоре каменных громад нечто знакомое и близкое.

Потом под действием новой, горькой мысли она нырнула за полог и, порывшись в котомке, достала хотенчик Юлия. Нужно было только обезопаситься от нечаянного соглядатая; для этого Золотинка замотала рогульку в тряпку и тогда уж попробовала ее испытать, не выпуская вовсе из рук.

Закрепленный волшебством помысел Юлия утягивал хотенчик в сторону нижнего города. Этого можно было ожидать… хотя, по правде говоря, можно было ожидать и другого. Золотинка не удивилась бы, если бы помыслы Юлия занимал Вышгород. Но власть, как видно, не увлекала потерявшего престол государя. А то, что его увлекало — Притворная или Лживая, попросту говоря, Золотинка… ведь любил он все ж таки Лживую, а не Золотинку, которую не успел узнать, — эта ложь не обязательно обреталась в Вышгороде. Ничего удивительно, что хотенчик указывал нижний город.

Где бы она ни скрывалась, Ложь, вверху или внизу, справа или слева, Золотинка имела средство распознать и отыскать ее в любое время дня и ночи.

Она загадочно усмехнулась, упрятала прилежно обернутое в тряпицу желание Юлия — и тут приехали. Паром жестко ткнулся о пристань, повсюду заговорили.

— Что везешь? — На паром по-хозяйски взошли стражники в ржавых кожаных куртках и при бердышах.

Надо думать, это были таможенники. Золотинка помнила, что в родном ее Колобжеге имелось две таможни, одна в порту, другая на торгу. Как обстояло дело в столице можно было только предполагать, наверное же, двумя таможнями тут не обошлось.

— Зерно, господин десятник, четыре четверти, — угодливо сказал возчик, и Золотинка, чуя неладное, торопливо развязала мешочек с пеплом, чтобы распылить его вокруг себя.

Она едва успела обморочить замкнутое кибиткой пространство, как спереди заглянул стражник, недовольный мордатый дядька в помятом шлеме. Перегнувшись через козлы, где лежал оставленный возчиком кнут, стражник чихнул. Недолго было бы тут догадаться, отчего защекотало в ноздрях, — имей только стражник чуть больше смекалки или, по крайней мере, усердия к службе, но мордатый небритый дядька еще раз чихнул и, вместо того, чтобы смекнуть, трахнул кулаком мешок, а потом другой, немногим только не дотянувшись до затаившего дыхания пигалика. Заглянул с передка и хозяин. Он несколько удивился, не обнаружив под навесом мальчишки, но не успел свое удивление осмыслить, озабоченный не мальчишкой, а благорасположением стражников.

— А под мешками что? — спросил тот, недовольный, еще раз глянув невидящими глазами туда, где таился оборотень.

— Это в каком же, позволительно сказать, смысле? — залебезил хозяин. — Как есть ничего. Мы власти послушны…

— Че-его?!

— То есть я говорю послушны, — испугался хозяин, суетливый тщедушный человечек с воспаленными глазами.

Повозка, тяжело западая колесами на неровностях, скатилась по сходням на берег, и странные таможенники не тронули ни одного мешка, чтобы перевесить зерно.

— Тебе куда, малый? — малую долю часа спустя оторопело спросил возчик, таким вот образом выразив свою удивление, когда обнаружил мальчишку среди мешков. Телега тяжко постукивала по булыжникам мостовой. «За что мы вас, пигаликов, не уважаем, — говорил бегающий взгляд воспаленных глаз на багровой роже, — так за это вот обольщение — неуловимость». А вслух он сказал с известной осторожностью и даже долей подобострастия: — Мы стоим на Поварской. На извозчичьем двору. До Поварской я тебя довезу. Лады?

— Лады, — покладисто согласилась Золотинка.

Возчик пожал плечами, хотя это было уже излишним после достигнутого соглашения и хлестнул концами вожжей лошадь; он шагал рядом с повозкой, а Золотинка ехала на мешках.

Занимаясь котомкой, она снова достала укутанный в тряпку хотенчик и не утерпела испытать. Сверток, выворачиваясь из рук, показывал на восток, направо по ходу движения, во всяком случае. Сидя в закрытой повозке на кривых улицах пасмурного города не просто было отличить восток от запада, но никакого сомнения не оставалось, что хотенчик тыкался в правый бок кибитки.

Понятно, что Золотинка не стала бы придавать этому обстоятельству решительно никакого значения — не собиралась же она разыскивать без промедления Притворно-Лживую соперницу! — когда бы малую долю часа спустя сверток с желанием Юлия не выскользнул по недосмотру из развязанной торбы — Золотинка ахнула. Она поймала беглеца на самом задку повозки, и чудом только не произошло непоправимое: вздыбленная рогулькой тряпка не выскочила на улицу пред восхищенные взоры зевак.

Сжимая в горсти сверток, она подрагивала и подскакивала на мешке, сотрясаясь вместе с телегой на дорожных колдобинах, и теперь только, не сразу, сообразила, что хотенчик бросился назад. Не вправо, а назад, как если бы телега успела уже где-то повернуть.

Но этого как раз не было, Золотинка не помнила поворотов. Однако, если не поворачивала телега, выходит, что великая государыня Зимка-Золотинка носилась сейчас вкруг повозки, вроде нетерпеливо жеребенка, заходя то с одного боку, то с другого.

Каким бы диким ни казалось это несуразное предположение, Золотинка не удержалась от того, чтобы высунуться за рваный, в лохмотьях полог. На расшатанной, кривобокой улочке действительно происходили события: задравши малышу рубаху, озабоченная мамаша, уткнула несчастного головою себе в подол, чем лишила всякой возможности защищаться, и лупила веником. Малыш ревел. А праздный народ: две соседки, коробейник, не спускавший с макушки поднос с товаром, и мальчишка в отрепьях — сосредоточенно наблюдали за наказанием, так словно бы ожидали немедленного разрешения некоего животрепещущего вопроса.

Более важных событий на грязной и бедной улочки не примечалось. Вряд ли все эти люди были настолько уж заняты малышом, чтобы не заметили появления великой государыни, если бы та и в самом деле вздумала кружить у повозки.

Так и не разрешив недоумений, а только лишь их усугубив, Золотинка закинула на спину котомку и, зажавши сверток с несуразным помыслом Юлия, спрыгнула на разъезженную улицу, где плавала в лужах гнилая солома и свежий конский навоз.

Голос благоразумия подсказывал ей, что в волшебных делах нельзя оставлять без разгадки даже безотносительные, ни на что не годные и ни к чему, казалось бы, не ведущие пустяки. Притворно зевая, Золотинка прошлась по улице и в первой попавшейся подворотне, где можно было с соблюдением всевозможных предосторожностей испытать хотенчик, остановилась, закрыв собой сверток от улицы.

Хотенчик Юлия был, может статься, не совсем здоров. Теперь он показывал в противоположную сторону. То есть туда именно, где скрылась, увязая в грязи, оставленная Золотинкой телега.

А не меня ли саму имеет в виду хотенчик? — мелькнула шальная мысль, но не успела Золотинка встрепенуться, как сообразила, что даже и при таком, в высшей степени благоприятном и лестном заключении, невозможно объяснить, почему хотенчик указывает на уходящую телегу. Какую бы дьявольскую проницательность ни выказывал хотенчик, угадывая под личиной пигалика прекрасную, достойную любви душу, все ж таки — как ни крути! — Золотинка здесь, а не там на телеге. Если хотенчик имеет в виду того, кто сидит на телеге, то опоздал. Там никто не сидит, даже возчик — он идет рядом.

Лучшие качества Золотинки: школярское прилежание, исследовательский задор и достоинство не последней в Словании волшебницы — заставляли ее искать ответа, чем дальше, тем больше погружая в пучину неразрешимых противоречий. В течение двух или трех часов, не присаживаясь, кружила она по городу, всякий раз, едва предоставлялась малейшая возможность, доставая хотенчик, — и ничего.

Хуже, чем ничего. Это «ничего» и само как будто кружило по городу, показывая Золотинке язык. Далеко уже после полудня измученная бестолковщиной Золотинка застряла в толпе зрителей на площади, где обезьянка скоморохов, нацепив на облезлую голову шапочку, объезжала взнузданного, но без седла медведя. Возбуждение в толпе царило такое, что можно было без особых опасений испытать хотенчик прямо на площади. Золотинка и воспользовалась этой возможностью.

Хотенчик указывал вверх. Словно ослеп, замотанный в тряпицу. Тянулся острым концом в небо. Или, скорее, показывал на кровлю большого двухъярусного дома. Предмет Юлиевых мечтаний следовало искать на крутых скатах соломенной крыши, где не удержалась бы даже птица.

Разве кот. Да и тот взобрался на самый конек, умазанный глиной гребень, и оттуда уже, расположившись не без удобства, взирал на представление. Похоже, это был чрезвычайно благоразумный кот, который получал двойное удовольствие, наблюдая в полнейшей безопасности безумства безрассудной обезьянки, — несмотря на чудеса ловкости, та едва держалась на широкой спине сердитого медведя. Можно представить, что случилось бы с бестолковым созданием в красном колпачке, свались оно под бок косолапому.

Что касается кота, то он, как видно, отлично это себе представлял. Представляли до некоторой степени и зрители: расступившись опасливым кругом, они шарахались сами, когда медведь начинал выходить из себя, реветь и метаться; слышались растерянные смешки. А кот, на недосягаемой высоте, не шарахался. Верно, он почитал за лицедеев, единственное назначение которых состояло в том, чтобы доставить некоторое развлечение пресыщенному уму, не одного только медведя, зверя заведомо глупого, обезьянку, суетливую по природе, но и всю простонародную толпу, всех зрителей без разбора.

А разбирать, наверное, все ж таки следовало. Потому что замешавшаяся в толпу Золотинка сказала себе «ага!»

Измученная догадками, она на этот раз даже не пыталась ничего понимать; торопливо зашла за угол — благо дом выходил на площадь мысом между двумя улицами — и здесь, уткнувшись в стену, как занятый неким срочным делом мальчишка, подержала сверток с хотенчиком перед животом. Не пришлось долго возиться, чтобы увериться в том, что Золотинка и так предчувствовала: хотенчик указывал на крышу, где засел кот.

Если это был кот, а не оборотень. Но, конечно же, обернувшаяся в кота Лжезолотинка — это уж ни на что не похоже. Лжезолотинка ни в кого не могла обернуться, будучи и сама оборотнем, для начала ей следовало бы стать Зимкой, вернуться к своему собственному, первоначальному облику, что при нынешнем положении дел представляет собой неразрешимую задачу даже для такого незаурядного волшебника, как Рукосил-Лжевидохин. Превращение в Зимку невозможно без подлинной Золотинки, а Золотинка и сама повязана чужим обличьем — такая путаница, что впору в очередь становиться, разбираясь, кто за кем.

Рыжий с тигриными полосами котяра на крыше не был великой слованской государыней Зимкой — нечего и рассуждать. Но кто же тогда был этот зверь, каким образом замкнул он на себе сокровенные помыслы Юлия? Тут самого разнузданного воображения не хватит, чтобы сообразить.

В лихорадочном нетерпении Золотинка обследовала обе прилегающие к дому улицы и установила, что кот, скорее всего, путешествовал по тесно сомкнутым крышам. Нашла она и низенькую пристройку, которую, судя по всему, можно было считать началом верхолазного предприятия, к пристройке этой, чулану под черепицей, примыкал каменный забор с полуразрушенным верхом — здесь несложно было подняться на нижние крыши.

Взрывы голосов на площади угасли еще прежде, чем Золотинка закончила расследование, так что ждать не пришлось. Едва успела она сообразить, что к чему, как наверху зашуршало и скатился, словно со стога, огромный рыжий кот. Он тяжело сиганул на разбитую крышу пристройки и тут, внезапно встретившись глазами с мальчишкой, заскользил по черепице в тщетной попытке остановиться.

Встрепенувшись, Золотинка распахнула внутреннее око и тотчас наткнулась на преграду, то неодолимое препятствие, которое представляет для порабощающей власти волшебства разум. Кот вздыбился, ощетинил шерсть, он безошибочно распознал, с кем имеет дело.

Мгновение — и должен был броситься наутек.

Золотинка быстро оглянулась в захламленном проходном дворике, только что многолюдном, а теперь на счастье пустом, и сказала как можно яснее:

— Иди за мной и не отставай. Надо поговорить — для твоей же пользы.

Потом она повернулась и неторопливо пошла, не оглядываясь. Похоже, это был единственный способ изумить и тем самым лишить бдительности недоверчивого кота.

Беда была только в том, что Золотинка сама не знала, куда идет. Буян назвал ей человека в Толпене, к которому можно было обратиться в случае крайней нужды. И хотя надобность в приюте возникла, и очень острая, ясно было, что это все же не тот случай, чтобы беспокоить доброго человека.

Сомнения Золотинки разрешила попавшая на глаза вывеска. Изображение великокняжеского венца, несколько огромных, с тележное колесо грубо раскрашенных тарелок над низкой дверью харчевни, такая же деревянная бутылка, выточенная из целого бревна, утверждали, что в этот месте поят и кормят с княжеской щедростью. Несомненно, тут найдется и косточка для кота. Накрепко забитая клином дверь стояла в одном раз навсегда установленном положении «открыто». Оглянувшись на пороге, Золотинка установила, что рыжий оборотень следует за ней в двадцати шагах.

Недалеко от входа, обозревая и улицу, и полупустую корчму одновременно, восседал хозяин, которого можно было признать по засаленному переднику и по не менее того лоснящимся щекам.

— Вот деньги, — как набравшийся храбрости маленький дикарь, выпалила Золотинка вместо приветствия. Она суетливо вытащила из кармана узелок с Вобеевой ссудой. — Тетя Анила сказала снять комнату. И с харчами. Два гроша в день.

— С харчами за такие деньги ты у себя в деревне поищи! — возмутился хозяин, захваченный напористой дикостью врасплох.

Золотинка — оробевший от окрика мальчуган — беспомощно оглянулась, выказывая простодушное намерение «поискать». Хозяин тотчас же мальчишку понял.

— Заходи, — сказал он много мягче и встал, перекрывая пути к бегству. — Ладно уж, не обижу. Есть хочешь?

Золотинка кивнула, а потом, оглянувшись, добавила:

— Это мой кот. А нам нужно комнату, пожалуйста, дяденька.

Огромный дикий кот, размером с не очень большую рысь, хищный обитатель камышовых зарослей, ступил на щербатые половицы и остановился, нарочито зевая.

— Комнату вам на двоих? — ухмыльнулся хозяин.

Это была косая коморка под лестницей с крошечным заросшим пылью окошком где-то вверху. Большую и, несомненно, лучшую часть комнаты занимала кровать с грязной смятой постелью, на которой ночевал не один десяток постояльцев. Вместо столика имелся замусоренный объедками табурет. Рыбьи кости и чешую хозяин смел в миску, которую нашел тут же, а на кровать только глянул — это необременительное действие заменило, как видно, смену белья и прочие любезности.

— Нам поесть что-нибудь, — искательно пробормотала Золотинка. А когда хозяин вышел, ни словом не возразив на просьбу маленького постояльца, что следовало принять за хороший признак, сразу переменилась: — Присаживайся, мой друг, потолкуем.

Кот вспрыгнул на табурет, лизнул его пахнущую рыбой крышку и, устыдившись, должно быть, своей невоздержанности, уставился на мальчика с вызовом. Словно он явился сюда только для этого — выслушать оскорбления и достойно на них ответить. Потом бросил взгляд на хлипкую дощатую дверь и произнес, почти не размыкая губ, как это делают говорящие звери:

— Прежде всего жду извинений. Ты сказал «это мой кот».

— Неужели сказал? — изумилась Золотинка. — Только по недомыслию! Обмолвился! Глубочайшие извинения!

Глуховатый, несколько шамкающий, но не менее оттого высокомерный и брезгливый голос кота поразил ее. Несомненно, кот этот не был оборотнем — оборотни не говорят! Вочеловеченный зверь. А это уж волшебство высшего порядка. Где, в чьих руках побывал этот дикий кот? Верно, он знал лучшие времена и могучих хозяев. Не здесь ли где-то… рядом разгадка непостижимым стремлениям Юлия?

— И второе, — важно продолжал кот, не давая опомниться. — Закажи трубку, табак и чекушку водки.

— Никто не поверит, что я курю! — живо возразила Золотинка.

— А кто поверит, что курю я?

— Но… — протянула она в сомнении, — не хотелось бы, чтобы хозяин скоро сообразил, что я пигалик.

— Это твои заботы. Мне плевать, — нагло ухмыльнулся кот. Казалось, растерянность собеседника доставляет ему низкую радость.

Золотинка молчала, в смятении своем пытаясь как-то совместить светлое, ясное представление, которое вызывала у нее мысль о Юлии, с этой темной личностью, что, взобравшись на табурет, нагло топорщит усы. По размышлении, она достала из котомки сверток с хотенчиком и едва удержала его в руках — рванул, устремляясь к коту.

— Но-но! Без шуток! — всполошился зверь, отпрянув, глаза его злобно блеснули, и Золотинка, угадывая, что может и броситься, отказалась от мысли подняться с кровати, чтобы проверить хотенчика с разных направлений — сомневаться не приходилось. С нарочитой замедленностью она убрала сверток на дно котомки и тщательно ее завязала.

— Простите, почтеннейший, как ваше уважаемое имя? — спросила она, покончив с делом.

— Зачем тебе имя? Мы с тобой мышей не ловили. Пусть будет Почтеннейший.

Золотинка чувствовала в собеседнике нечто мутное, нечто такое, что не поддается прочтению, и потому вынуждена была плутать наугад, не понимая, куда приведет разговор. К тому же она прислушивалась к случайным голосам за дверью и скрипу лестницы, чтобы не пропустить возвращение хозяина, и это тоже сбивало с толку, мешая собраться с мыслями.

— Ну, — прошамкал кот. — Я жду предложений.

— С тобой, Почтеннейший, бесполезно хитрить, — льстиво начала Золотинка, нисколько не опасаясь переборщить. — У меня нет предложения. Пока нет. Есть вопрос. Откуда ты знаешь покойного государя Юлия? — Сказала и замерла: не слишком ли рано, к месту ли помянула Юлия?

— Откуда я его знаю?! — фыркнул кот. — Глупый вопрос. Никчемный, неумный, ничтожный вопрос! Кому уж знать, как не мне! Еще бы! Это, я бы сказал, даже нахально будет с твоей стороны такими вопросами пробавляться. Откуда я знаю государя?! Ты даешь! — У Золотинки уж отлегло на сердце, когда она поняла, что не промахнулась, но кот не дал ей расслабиться… — Покойный государь, — небрежно продолжал он, — наш великий государь, как принято считать, хотя бывали государи и повели… повеликее… покойный государь… хотя, опять же сказать, бывали государи и покойнее, был до безумия, до безрассудства предан. — Почтеннейший смахнул воображаемую слезу.

— Кем предан? — тронула лоб Золотинка.

— Кем? — удивился кот. И тоже задумался, пытаясь понять эту абракадабру. Он начал повторять собственное высказывание медленно, как бы распутывая: — Покойник был… до безумия… до безрассудства… предан. Мне предан. Был предан мне! — сообразил кот и продолжал с подъемом: — Скажу и больше, положа руку на сердце, покойник никого так не любил, как меня. Он меня обожал. Скажу откровенно, скажу все: из-за меня-то покойник и проиграл достопамятное сражение под Медней.

— Покойный? — полепетала Золотинка.

— Покойник, — решительно поправил кот, не замечая тонкой словесной разницы. — Покойник, говорю, проиграл сражение. Из-за сердечной слабости. Из-за понятной и простительной слабости. Но проиграл.

В несказанном ошеломлении Золотинка не находила слов. Все это была бы чистейшая ахинея, когда бы не свидетельство хотенчика, который непреложно свидетельствовал в пользу отъявленной брехни и бахвальства. К тому же Золотинка не умела понять, действительно ли Почтеннейший врет, не умела распознать это. Не видела с той очевидной наглядностью, с какой случалось ей распознать ложь Рукосила да и других немаленьких людей. Но эта особь с мутной душой… Как могла Золотинка распознать чужую ложь, когда и сама лукавила, когда приняла чужое обличье, по самому своему существу ложное!

— Каким образом?.. — пробормотала она. — Проиграл сражение под Медней?

— А чего, собственно, тебе от меня надо? — прошамкал кот. — И вообще: где табак, водка? Где девочки? Соловья баснями не кормят. Сначала ужинать. Водка, табак, баня, девочки. Потом разговор.

— Сначала дело, — возразила Золотинка, ошеломленная настолько, что на время она как бы утратила связность мысли и говорила наобум, первое, что пришло в голову. Тем удивительнее, что слова ее по общему впечатлению звучали вполне разумно. Как если бы Золотинка и сама понимала, что лепечет.

— А чем ты докажешь, что ты волшебник? Почем я знаю, что не напрасно здесь распинаюсь? — прищурился кот, склоняясь вперед и упираясь лапой в бок. Похоже, он не просто хитрил, но подражал повадкам какого-то ловкача, которого принял за образец, — вольно или невольно.

Но Золотинка-то никому не подражала и никого не разыгрывала. Она потянулась к уху с намерением достать Эфремон да сверкнуть наглой твари в лицо… И остановилась в сомнении. Стоила ли тварь того, чтобы показывать действительную свою силу? Нужно ли коту, в самом деле, знать о существовании Эфремона? Не лучше ли будет начать издалека? Или, скажем так, с краю?

Тут, толкнув ногой дверь, без стука вошла служанка, толстая немолодая девка. Обеими руками она держала тарелку горячего супа, ухитряясь при этом зажимать пальцами еще краюху хлеба и тряпку, в зубах же торчала ложка. Когда все это, кроме тряпки, поместилось на табурете, девка кивнула на кота, хихикнув:

— А этому что? Хозяин говорит, обед на двоих.

— Этому? — переспросила Золотинка. — Поджарьте пару мышей. Потом стопарик водки, табака, бумагу для самокрутки. И девочек после бани.

— Каких девочек? — вытаращила глаза девка.

Вопрос, понятно, остался без ответа, зато обнаружилось, для какой надобности служанка таскает с собой без видимого употребления тряпку — не особенно размахнувшись, она смазала этим сомнительным орудием чистоты мальчишку по уху. Ни на мгновение не оставлявший осторожности кот бросился в угол и с размаху хлопнулась о доски — словно мешок с шерстью. Девка вышла, на пороге прыснув.

— Вот так! — мрачно молвила Золотинка. — Вот тебе табак, водка и прочие пороки.

— Чего тебе от меня надо? — задиристо спросил кот, не оправившись от унижения. Во всяком случае, он не настаивал больше на девочках и на других предварительных условиях. Нельзя было исключить, что Почтеннейший, на самом деле, даже и не курил!

— Ты много тут говорил об отношениях с великим государем Юлием. Да верится с трудом.

— Простите, сударь, однако я до сих не имею чести знать, с кем имею дело! — напыжился кот, он, явно, страдал от мысли, что произвел невыгодное впечатление, с чрезмерной, скоморошьей ловкостью прянув с табурета в угол.

— Ты имеешь дело с волшебством. С могучим, всюду проникающим волшебством.

— Это волшебство прячется по задворкам, — хитро сказал кот. — Зачем ему прятаться, если оно могучее и всюду проникающее? Великий Рукосил-Могут не прячется.

Мимолетное замешательство Золотинки не укрылось от Почтеннейшего, хотя, казалось бы, она тут же нашлась с ответом:

— Ты тоже прячешься по задворкам. Я думаю, до поры до времени…

— Так, — непроизвольно кивнул кот.

— …И значит, у нас много общего. Может статься, мы с тобой перестанем прятаться, если договоримся. Сейчас меня занимают твои отношения с великим государем Юлием.

В сущности, если отбросить не совсем опрятную манеру выражаться, Почтеннейший был не так уж не прав, требуя от собеседника взаимности. Потупившись, Золотинка развязала торбу, подумывая предъявить Почтеннейшему хотенчик, который и свел их в этой харчевне, но опять заколебалась: слишком много нужно было бы тогда рассказать… объяснить про желание Юлия и, может быть, — если без этого не обойдешься — упомянуть о встрече в Камарицком лесу. Чутье да и просто обыкновенная растерянность, сумятица в голове удерживали Золотинку от откровенности. И она вспомнила про мертвый хотенчик и мертвый Паракон из блуждающего дворца, которые никого уж не могут выдать.

— Вот! — решительно сказала она, кидая рогульку на кровать. — Знаешь ты, что это такое? Или объяснять нужно?

— Догадываюсь, — протянул кот, но так как-то особенно насторожился и даже присмирел, что впору было усомниться, действительно ли он «догадывается».

Скоро Золотинка сообразила, что благоговейные чувства Почтеннейшего вызывает не деревянная рогулька, назначения которой он действительно не понимал, а перстень с Параконом. Кошачьи глаза расширились и как бы осветились, он застыл, позабыв все свои нахальные ухватки.

— Я нашел это в Межибожском блуждающем дворце, — продолжала Золотинка. Каждое слово ее добавляло жару в хорошо распаленное уже воображение. Кот бросал быстрые, тревожные, какие-то испытывающие взгляды на Золотинку и возвращался к Паракону.

Не полагаясь на догадки Почтеннейшего, Золотинка принялась объяснять, что такое хотенчик, как произошел он в свое время от волшебницы Золотинки, погубленной нынешним слованским государем Могутом. И как бы между делом намекнула, немногим только уклонившись от истины, что хотенчик-то и привел ее к Почтеннейшему. По сути дела, это была правда, если, конечно, говорить о хотенчике вообще, а не о том его подобии, что валялось без жизни на кровати. Можно также предположить, продолжала Золотинка, не встречая возражений со стороны кота, который ни разу ее не перебил, что хотенчик, порождение волшебницы Золотинки, несет в себе ее запечатанные желания. Волшебница, известно, искала Юлия. Так что хотенчик должен был привести к Юлию, а привел почему-то к Почтеннейшему. Что кажется все ж таки, несмотря на убедительные разъяснения уважаемого кота, не совсем понятным. Впрочем, как бы там ни было, закруглила повествование Золотинка, нужно видеть в межибожской находке нечто особенно знаменательное, нечто такое, что, может быть, касается всего нынешнего порядка вещей. Кстати ведь Паракон, знаменитый волшебный камень Рукосила, который Почтеннейший может видеть теперь здесь на кровати вместе с хотенчиком, есть тот предмет, которому повиновался медный болван Порывай.

Бросив вкрадчивый взгляд на пигалика, Почтеннейший сделал несколько шагов по комнате, такой маленькой, что взволнованному коту негде было и повернуться. Тем не менее он ничего не спросил, хотя представленные разъяснения больше, кажется, запутывали и усложняли дело, чем упрощали.

— Что ж, — прошамкал Почтеннейший по некотором размышлении, — еще раз могу повторить, что я пользовался безграничным доверием покойника. Впоследствии, когда наши пути разошлись, покойник чрезвычайно раскаивался… чрезвычайно раскаивался… чрезвычайно…

— Он действительно погиб, как считают? — быстро, словно перебегая по камням головокружительный горный поток, спросила Золотинка. — Говорят, тело государя не нашли на поле битвы.

— Но он же погиб не под Медней, гораздо позже, гораздо, — небрежно пояснил кот.

— Когда? — обронила Золотинка.

— Так ведь… — протянул кот, не спуская хищного взгляда, — совсем недавно. На днях! — утвердился он, подмечая, что крепко пробрал противника. Пигалик не сдержал движения, будто хотел возразить… будто чувствовал запущенные под сердце когти и, теряя кровь, едва находил силы трепыхаться.

То есть не было сил и возразить. Золотинка знала, что это не могло быть правдой, и молчала, как пришибленная. Где набралась полосатая тварь такой непробиваемой, гнусной и наглой лжи? Зачем же солгал хотенчик? Могли ли солгать оба? А если хотенчик и кот заговорили одним языком, не значит ли, что Золотинка путает и, защищаясь, не желает принять какой-то особенной, неправдоподобной, но… но правды?

Она чувствовала, что сомлела, как это бывает при угаре, и больше ничего уже не в состоянии сообразить.

— С чего ты взял, что Юлий погиб?.. Как он погиб?.. Когда? — Золотинка едва удерживалась, чтобы не сказать «я видела его совсем недавно живым и здоровым!»

— Да, а суп ведь, сдается, стынет, — потянулся кот с необыкновенным сладострастием. Изрядно ошарашенный Параконом, он наконец вернул себе самообладание, расправил члены и поднял голову, кажется, самая шерсть его распушилась. — Ты, значит, не будешь возражать, если я начну? — небрежно заметил он и, бросив косой взгляд на кровать, где лежал хотенчик с насажанным на него перстнем, подвинулся к табурету.

Поднявшись на задние лапы, Почтеннейший оперся о края табурета и принялся лакать суп — жадно и неопрятно. Приходилось придерживать лапой тарелку, чтобы не съехала и не грохнулась на пол.

Встревоженная кошачьим враньем, Золотинка молча терпела это нахальство.

— Что ты знаешь про гибель Юлия? — молвила она наконец, когда решила, что Почтеннейший основательно насытился и подобрел. Но тот долго еще чавкал, не отвечая.

— Ни слова больше! — прошамкал он, обмахивая вымоченные в похлебке усы. Поднявшись в рост, кот держался за верх табурета, как церковный проповедник за стойку. — Больше я не раскрою рта, пока не узнаю, кто ты есть и как ты меня нашел. И зачем тебе знать о последней страсти покойника? Бедняга мучался, мучался с того самого дня, как предал нашу мм… бессловесную дружбу и до смертного своего часа. Зачем тебе знать? Поймешь ли?

От горячего жирного пойла оголодавший кот натурально пьянел; в шамкающем голосе его слышалось нечто беспутное, в повадках все больше проступала развязность, прерываясь на полуслове, кот беспричинно ухмылялся, нечаянно махал лапой и крепко хватался за табурет.

— Ты веришь в любовь? — шептал он, привалившись мокрой грудью к тарелке. — В любовь по сродству душ? Не нужно слов! Слова бесполезны там… где… В душе Юлия… в душе Юлия я читал, как в раскрытой книге. Там не было тайн. Нет! Никаких. Бедняга жестокого страдал. Сколько раз я видел слезы, в глазах его видел слезы, когда случалось бедняге швырнуть в кота камнем! Можно сказать, он надорвался совестью. От того, конечно ж, и умер.

— Где вы познакомились? — осторожно вставила Золотинка, но пьяного горячим супом кота не так-то просто было остановить.

— Ни слова больше! — истово вскричал он, ударяя лапой по табурету. — Ни слова! Не терзай мне душу… о, не терзай!

— Врешь ты все! — грубо сказала Золотинка, откинувшись на кровати.

Кот смолк и поглядел с удивлением, немало пораженный проницательностью пигалика.

— В общем так, — буднично сказал он некоторое время спустя. — Все объясняется очень просто. Все сходится. На удивление просто, если принять во внимание, что после покойника, после блаженной памяти великого государя Юлия, Почтеннейший, которого ты имеешь честь видеть, то есть, попросту говоря, я, ваш покорный слуга, был ближайший другом и доверенным лицом волшебницы Золотинки!

И кот кивнул, благосклонно принимая признательность ошеломленного такой откровенностью пигалика.

— Понятно, хотенчик никак не мог привести тебя к Юлию, коли последнего нет в живых! Он должен был, неминуемо должен был привести к Почтеннейшему! Куда же еще? — воскликнул кот в восхищении от остроумной догадки. — Покойница Золотинка безумно его любила! Не снимала с колен. На коленях покойницы Почтеннейший ел, спал и размышлял о превратностях судьбы! Покойница безумно его баловала! До неприличия.

Но это было уж слишком! Даже для такого покладистого существа, как Золотинка.

— Вот как… — тихо вымолвила она, некоторое время спустя. — Так ты, может быть, скажешь, отчего покойная умерла? Тебе и это известно?

— Скажу, — пожал плечами кот и отодвинул тарелку, как бы отстраняя от себя все суетное и преходящее, недостоверное. Он по-прежнему стоял за табуреткой, как за кафедрой. — От чувствительного сердца. Покойница не выносила лжи. Покойница не выносила лжи, а ложь окружала ее на каждом шагу. Однажды она сказала «хватит!» и… и скончалась. У нее было чувствительное сердце.

— Так. А не заблудился ли ты, милый, часом в покойницкой? Давай, может, вернемся к жизни?

Изрядно ослепленный собственными словоизвержениями, кот все же почувствовал нехорошую перемену в голосе пигалика.

— Лады, — покладисто согласился он после мимолетных размышлений и покосился на хотенчик с Параконом. — Ну, ладно! Как говорится: пеклевше скандить. Иными словами: откровенность за откровенность — так?

— Ну так, — сухо согласилась Золотинка.

— Что толку водить друг друга за нос?

— Никакого толку, — подтвердила опять же Золотинка.

В повадках Почтеннейшего обнаружилось некоторое беспокойство, происходившее, по видимости, от внутренних затруднений — словно бы кот замешкал на пороге важного и далеко идущего решения. Он оставил табурет и прошелся.

— Скажу все как есть, — снова остановился Почтеннейший. Но, кажется, колебался. — Несколько вопросов сначала. Со стены не соскоблишь. Это что?

— Что? — отозвалась Золотинка эхом.

— Экий ты недогадливый. Луч света на стене. Теперь дальше: без окошек без дверей полна горница людей? Что это?

— Огурец, — хмуро бросила Золотинка.

— Правильно, — кивнул кот. — Огурец, а внутри семечки, это люди. Кто сильнее Рукосила-Могута?

— Не знаю, — нетерпеливо сказала Золотинка.

— Правильно, — с готовностью кивнул кот. — А теперь глянь за дверью, не стоит ли кто? Я спрошу главное.

Ужасно чем-то недовольная, Золотинка соскользнула на пол и толкнула дверь — благо осталось лишь руку протянуть. В закутке перед лестницей, куда выходила коморка, никого не было. Отсюда корчма не просматривалась, доносились бессмысленные голоса. Нужно было сделать два-три шага, чтобы горница открылась целиком до самого входа. Золотинка только бросила взгляд на ватагу за колченогим столом, где горланили завсегдатаи… служанка бежала с кувшином… Только взгляд бросила Золотинка, торопясь вернуться, но не успела и ахнуть — рыжим пламенем шарахнулся под ноги кот, с дробным стуком мазнул по половицам когтями и вылетел через всю корчму в раскрытую настежь дверь.

В зубах негодяя мелькнул хотенчик. Не веря себе, Золотинка обернулась убедиться, что оставленная на кровати рогулька исчезла. И тогда уж, растеряв мгновения, кинулась за котом — да куда там!

Она выскочила на улицу — рыжий язык пламени мелькнул в полуста шагах и пропал. Тотчас, едва опомнившись, Золотинка бросилась назад, в коморку, где осталась развязанная торба с настоящим, живым хотенчиком, и как раз налетела на хозяина.

— Шалишь, а деньги?!

— Я заплачу! — пыталась отбрехаться второпях Золотинка, не способная сейчас держать в уме неясные отношения с кабатчиком.

Однако она просчиталась, полагая, что волшебное слово «заплачу» разрешит любые возможные недоразумения. Хозяин цепко хватил за шиворот, взывая к чувству и разуму кабацких завсегдатаев: «только подумайте!»

— Никуда я не бежал! — вопила Золотинка. — Говорю же, что заплачу!

А питухи кровожадно шумели на все лады:

— Так его! Дуй его в хвост и в гриву! Учить таких надо! Ишь ведь щенок!

И хотя безобразная свара не способствовала прояснению умов, Золотинка должна была уразуметь наконец, что дело нечисто и грошами тут не рассчитаешься. Из всех щелей выползал растревоженный, изумленный непорядком народ, домочадцы и прислуга, все глядели на маленького мошенника с осуждением, а хозяин, до удушья закручивая ворот, кивнул толстой служанке:

— Пошарь-ка у негодника в сумке.

Не усомнившись в справедливости этих ненужных, преждевременных, во всяком случае, мер, девка кинулась к раскрытой коморке. Что у них было на уме, имели они предупреждение от Приказа надворной охраны или действовали из верноподданного усердия только, так или иначе поздно было рассчитывать на мирный исход стычки, и Золотинка никак не могла подпускать их к котомке с хотенчиком. Извиваясь под жестокой рукой, она хватила за ухом Эфремон, еще несколько мгновений понадобилось, чтобы возбудить сеть, опутаться с ног до головы невидимой пленкой.

Млея уже от удушья, Золотинка судорожно вздохнула: сеть, расправляясь, раздвинула стянутый на горле ворот, сеть отжимала от кожи все постороннее и, как гибкий панцирь, принимала под одеждой естественные для тела очертания. Золотинка дышала. Только сейчас она ощутила в каком жалком положении оказалась, как не хватало ей глотка воздуха: обмякнув, она выплывала из тошнотворного, головокружительного провала, из пустоты… на свет. Становились яснее возбужденные голоса; хозяин, почитая придушенного малыша за ничто, отрывисто восклицал:

— Мазик вернулся? Где Мазик, он вернулся? Давайте веревку! Веревку, пигалика вязать!

Кабацкая братия и домочадцы колыхались перед глазами шатким заслоном. Как это всегда бывает, когда случается поймать ведьму, колдуна или русалку, раздавались истошные, испуганные голоса:

— На пол не опускайте! Не давай ему коснуться земли!

Тут только Золотинка разобрала, что, подхваченная за перекрученный ворот, болтается на руках кабатчика, как на суку, дородный мужчина придерживал ее и брезгливо, и опасливо, словно полудохлого крысенка. И все кричал, распаленный собственной храбростью: веревку давай!

Так что Золотинке ничего не оставалось, как, извернувшись, схватить противника за локоть.

Этого было достаточно: кабатчик почувствовал хватку детской ладошки. Пожатие ладошки заставило его охнуть, роняя малыша, — Золотинка вырвалась или кабатчик вырвался, разинув рот с каким-то жалким шипением, — они отпрянули друг от друга. Мятущийся круг злорадных рож распался, все шарахнулись — вмиг Золотинка оказалась в коморке, где затурканная страстями служанка растерянно держала в руках котомку. Золотинка выхватила свое имущество, прощупав на ходу через холст хотенчик, и бросилась к выходу.

На ту беду случившиеся в кабаке удальцы достаточно уже приложились к бутылке, чтобы чувствовать потребность в подвигах. Один хватил табурет, другой сверкал ножом, и тот, что вооружился расшатанным в потасовках седалищем, успел заступить дорогу, в то время как их сноровистая подруга вышибла из-под двери клин.

Золотинка бросилась напролом, и лохматый удалец с табуретом запоздало уразумел тут, что много на себя берет. Отказавшись от мысли угрожать противнику, он только и успел, изловчился выставить табурет щитом. Разгоняясь, малыш ударил головой — табурет вывернулся в руках смельчака, от удара он грохнулся на спину — пигалик сиганул к выходу и с лету — в дверь!

С тяжким треском железо и дерево ухнули, пострадавшая дверь устояла — исключительно по недоразумению, кажется, — оторопелая корчма бессознательно ожидала иного. Невредимый пигалик при полном бездействии зрителей остервенелыми ударами кулачка увечил полувершковые доски рядом с запором и порядочно наломал дров, когда сообразил наконец рвануть ручку на себя — в соответствии с устоявшимся обыкновением открывать дверь вовнутрь.

Вырвавшись на волю пред взоры остолбенелых прохожих, Золотинка заставила себя умерить прыть, чтобы не смущать зря нестойкие умы соблазном хватать и догонять. И в самом деле, ей удалось еще раз ошеломить зрителей, ибо грохот разбитой в мгновение ока двери стоил той постной рожи, с какой явился на свет маленький громила.

Сохраняя вынужденное спокойствие, Золотинка торопилась добраться до ближнего перекрестка, где надо было прибавить за поворотом шагу, и напряженно прислушивалась к подавленному ропоту за спиной. Уличный народ, не удовлетворенный, как видно, смирным поведением пигалика, которого принимали за мальчишку и вообще за случайное и преходящее явление, все еще чего-то ждал. Люди возвращались взглядом к разбитой в щепу двери под большими деревянными тарелками и такой же бутылкой — оттуда, из растерзанного зева харчевни, ждали действительных ужасов и зрелищ. Два дюжих крючника в перекрещенных на спине лямках несли на паре жердей перехваченную веревками бочку — они остановились, удерживая тяжесть на весу. Босяк в какой-то длинной хламиде повернул свою грубую тачку на колесе из цельного кругляша, чтобы обернуться назад, и все не терял надежды дождаться главного. Торговка овощами, что устроилась, как в будке, в огромной поставленной на попа бочке с прорезанной в ней дверцей, тревожно ухватила корзину, справедливо усматривая во всяком переполохе угрозу огурцам и петрушке. А закутанный в плащ школяр, который стоял у стены, уткнувшись в книгу, напротив, вышел из неестественного оцепенения и засуетился, близоруко осматриваясь: кого бы спросить, боже мой! что случилось.

Выбор ученого школяра выпал, по видимости, на Золотинку — шустрого мальчика с возбужденным румянцем на щеках и сверкающими глазами. Ученый юноша однако успел лишь промямлить «э! послушай, малыш!», когда все разъяснилось само собой: от перекрестка, где улица разламывалась натрое, слышался нарастающий топот копыт, и по особенному испугу прохожих, которые оглядывались и метались, не зная, куда прятаться от скачущей конницы, можно было понять, что там-то и происходит главное.

Все, что Золотинка успела, — это шарахнуться к стене, где несколько весьма независимых мальчишек готовились засвистеть — буде противник обратится в бегство. Золотинка и школяр, пожилой юноша лет сорока, вскочили на крылечко из двух ступеней — разметая все на своем пути, скакали конные лучники в кольчугах и шлемах, брызнули расшибленные огурцы, конница с храпом неслась мимо.

За спиной последнего всадника мотался парень в белой вышитой рубахе — половой из только что оставленной харчевни, вспомнила вдруг Золотинка. Хозяин, значит, заранее послал человека оповестить стражу, и получается, что, погнавшись за котом, Золотинка чудом выскользнула из западни… Ненароком оглянувшись, признал тут пигалика и хозяйский малый, он хватил лучника за кованое плечо: да вот он! назад! держи! Понадобилось еще несколько истошных воплей, чтобы вразумить расскакавшихся лучников; из харчевни выскочил и орал, сотрясаясь брюхом, хозяин. Всадники осаживали коней и опять же крушили под вой торговки огурцы, а Золотинка уже частила ногами, улепетывая в сторону перекрестка.

Опутанная сетью, она неслась с невозможной для человека прытью и отчаянно виляла среди остолбенелых, словно варенных от изумления зевак. Но никакая сеть не могла защитить Золотинку от стрелы — что-то жестко звякнула и сверкнуло в воздухе. На углу Золотинка резко прянула вбок, перепрыгнув через единственную ногу убогого, который расселся тут со своей чашей.

Дело обернулось худо: весь город, кажется, бросился в погоню, провожая беглеца улюлюканьем и камнями. Молва, свист и гомон поспевали вперед Золотинки, поднимали на ноги и ленивых, не было ни малейшей возможности укрыться от всевидящего ока толпы — люди хватали палки.

Звон копыт и лошадиный храп наседали на спину — Золотинка вильнула в крошечный тесный дворик, едва не сбивши у входа старуху, и из этого дворика, где возле окутанной паром кадки распрямилась женщина с мыльными по локоть руками, проскочила в другой, чуть просторнее, со всех сторон замкнутый… но — о, чудо! — без единого соглядатая.

Нужно было, не теряя даром мгновения, развязать торбу, выхватить мешочек с пеплом, тоже завязанный, пепел развеять и потом еще — боже! — нащупать за ухом Эфремон, заклятие — и все это сплясать на счет раз, два и три! Золотинка теряла время здесь — перетряхивая торбу в поисках мешочка, долю мгновения теряла там, мгновения проскальзывали неудержимо. Лихорадочно действуя, Золотинка металась взглядом, видела и не понимала: наваленный под стены мусор, располовиненные, вросшие в землю, полусгнившие бочки, кузов тележки без колес, мотыгу, открытую дверь, откуда еще никто не вышел, и порушенную стену с остатками крыши над тем местом, где виднелось голое нутро разваленного по неведомой причине домика. Все это печаталось в сознание без толку и осмысления, без памяти; Золотинка, зажав между ног торбу, рванула тесемки мешочка с пеплом и обнаружила перед собой молодого мужчину в колпаке, лицо его сразу же исказилось страхом и злобой, он судорожно хватил взглядом брошенную на землю мотыгу. А Золотинка не удержалась — тряхнула пепел, уже бесполезный, ибо невозможно обморочить человека прямо у него на глазах да еще в пяти шагах расстояния, поздно было хвататься за Эфремон и бормотать заклятие.

И хуже всего, что пепел просыпался весь, тощий мешочек опорожнился, не осталось даже пригоршни праха, чтобы повторить попытку в другом месте — там, в развалинах за стеной. «Ребята, сюда!» — ломилась погоня, в переднем дворике храпели лошади.

Не выбирая пути, Золотинка подхватила развязанную торбу и, изловчившись, чтобы избежать мужчину с мотыгой, заскочила в открытую дверь. Двор уже полнился народом, напоследок оглянувшись, Золотинка поймала взглядом бегущего кольчужника с луком.

В темноте она кого-то сшибла и потом, сокрушая горшки, нашла лестницу на верхнее жилье, а там не было очага, чтобы собрать пепел. И еще одна лестница, крутая и скользкая, вывела ее на жилье вверх, под самую крышу — здесь визжала, как резанная, полуодетая женщина, судорожно хваткой стянув под горло рубашку.

Золотинка нырнула в прорезанное на скате крыши окно и, едва зацепившись сетью за косяк, чтобы не скользнуть по соломе, увидела под собой запруженную народом улицу. В тот же миг внизу увидели беглеца — нечленораздельный вой прокатился по узкому ущелью тесно составленных домов, лица обратились вверх.

Сеть позволила Золотинке совершить великолепный прыжок на ту сторону ущелья, на крутую кровлю дома пониже, где она, с грохотом скользнув по черепице, закинула невидимые путы сил аж на самый гребень локтей десять выше. И уже с гребня, озирая чересполосицу утыканных трубами крыш, шпили дворцов и церковные колокольни, улицу и дворы, Золотинка обнаружила новый отряд конницы и городских стражников, которые спешили со стороны площади.

Открытая всем на самом верху, на гребне, Золотинка бежала, прыгая с крыши на крышу, цепляясь за трубы и скользя по скатам, а вой и крики преследовали ее понизу, гремящие улицы, гнилые тупички и дворы передавали беглеца друг другу, как срочное сообщение нарочной почты. Невозможно было обогнать этот гам, и раз-другой сверкнула со свистом стрела — рванула из рук торбу. Золотинка отчаянно качнулась и запала за толстую кирпичную трубу. Хотенчик Юлия из пробитой стрелой котомки пришлось, не теряя времени, переложить для верности за пазуху.

Крыши стали небезопасны, нечего было и думать, чтобы спуститься на землю, не более того улыбалось Золотинке оставаться на месте в сходящей клином щели — погоня, сметив убежище пигалика, стягивалась со всех сторон, верно, они уж поднимались по внутренним лестницам дома к чердачным окнам, рассчитывая так или иначе добраться до затравленной дичи.

В толще соломы перед глазами торчал оперенный хвост глубоко впившейся стрелы.

Вообще говоря, рассуждая, следовало бы просто сдаться властям… Сдаться, не дожидаясь, пока подстрелят. Но был бы то, наверно, не выход — исход, и совсем никудышный, пустой и жалкий. Кто поручится, что таким образом, через подземелья Приказа надворной охраны Золотинка попадет к властителю Словании Рукосилу-Могуту? Слишком высоко он стоит, великий чародей, слишком далек от мелкой попавшей в тенета охраны мошки. И едва ли Золотинкиного красноречия хватит, чтобы добраться через тюремщиков до государева уха. Если и попадет она тогда к чародею, то в цепях, — не лучшее начало для схватки.

Не нужно было долго думать, чтобы все это сообразить, Золотинка не первый день думала, перебирая самые затейливые способы перехитрить всесильного Рукосила. И если уж ничего путного не высидела в часы досуга, то не здесь, за трубой, имея на совести препозорнейшее, не поддающееся разгадке недоразумение с котом, которое окончательно все спутало, — не здесь и не теперь принимать скоропалительные решения. Нет пути, и это не путь. Значит, нужно спасаться. Спасаться, чтобы взять разбег для неожиданных и смелых начинаний. Не из положения снизу, навзничь приниматься за борьбу с великаном.

Все это сумбуром летело в голове, пока Золотинка, зажатая между крутой кровлей и отвесной трубой, в тоскливом отчаянии осматривалась, прислушиваясь к гомону задорных голосов, к перекличке подбиравшихся все ближе преследователей, к лаю собак и к тоненькому вою ревущего под самой крышей младенца.

Может статься, не такой уж это был и младенец — если принять во внимание, что временами различались плаксивые слова. Или некие подобия слов, не совсем членораздельные. Золотинка поймала себя на том, что различает не слова, как ей первоначально почудилось, а вложенное в плаксивые всхлипы чувство: мне мерзко! мне мокро! я один…

Я один! — сообразила она вдруг уже вполне осмысленно. Рядом ни мамы, ни живого лица!

Высмотрев прорезанное в скате окно, обращенный входом к улице шалашик, за которым как будто ревел обмочившийся малыш, Золотинка распласталась по соломе и, толкнувшись от трубы, заскользила на животе вниз. Похоже, ее не могли разглядеть снизу, хотя проверить это можно было бы только подняв голову. Золотинка задержалась у самой застрехи, едва не махнув ногой над бездной, и толкнула окно, на счастье, не запертое, — здесь, на крыше, под небом не ожидали воров.

Да и воровать-то, как обнаружилось, было нечего. Когда Золотинка перевалилась внутрь, глазам ее предстал просторный убого обставленный чердак под косыми потолками уложенной на обрешетку соломы. Тряпье на полу изображало постель, на всю семью, видно, какой-то ящик — сундук, тут же колыбель с ребенком одного года от роду. Колченогий стол, чурбан и — проклятье! — никакого очага. Да и кто бы, в самом деле, решился разводить огонь под соломой?!

Откинутое творило на дощатом полу открывало лаз с лестницей стремянкой, оттуда доносились голоса — хозяйка, значит, спустилась к соседке и, надо думать, высунулась вместе с ней в окно, привлеченная уличным переполохом.

Беспокойно озираясь, — оставалось два выхода: назад, на крышу, и в творило на лестницу, где голоса, — Золотинка бегло глянула на речистого ребенка… Замерла.

И опять приходилось действовать, не теряя мгновения. Она быстро выпотрошила ребенка из мокрого тряпья, отчего он удивился до такой степени, что затих, перенесла на постель, где уложила в тесное место под скат крыши и заслонила снаружи тряпьем.

Внизу хлопали двери и грохотали сапоги, лучники поднимались, заполняя голосами дом.

— Марфутка, негодница! А дитя?! — раздался крикливый возглас.

Нечто вроде оплеухи, плаксивый ответ девочки-подростка. И снова:

— Дитя бросила! Вот ужо получишь ты у меня!

Маленькая нянька юлила, не желая при таком вселенском переполохе подниматься наверх в свою скучную лачугу. Девчонка тянула, отбрехивалась, и Золотинка как раз успела распорядиться. Сменив пеленки на такие же грязные, но сухие, из тех, что висели на протянутых между жердями веревках, Золотинка тронула Эфремон и принялась уменьшаться в размерах — старый, известный всякому сколько-нибудь путному волшебнику фокус. Скоро она стала в рост годовалого малыша, а более и не требовалось, хотя, напрягшись, Золотинка могла бы убавиться и еще — до пределов возможного. Но то было бы лишнее, и без того уж верхний край низкой колыбельки оказался у крошечной Золотинки над головой.

Золотинка подтянулась, перекинулась через заднюю стойку и тотчас же, раскачиваясь в люльке, как в бурю, замоталась в тряпки с головой и башмаками, наподобие кокона. Все что осталось — прикрыть личико краем пеленки, спрятать руки и закрыть глаза.

Башмаки топали, звенело железо, чердак наполнился наглыми, пропахшими табаком голосами.

— Погляди там, — сказал кто-то, и Золотинка — в глубокой колыбели она ничего не видела, кроме жердей да соломы над головой, — представила себе заскрипевшее под рукой стражника окно.

— А в сундук-то чего полез? Сундук-то тебе на что? — заверещала хозяйка, а что ей ответили пропахшие табаком вояки, Золотинка не разобрала, потому что взлетела в этот миг в воздух.

Несильные, но сноровистые руки принялись ее трясти, вскидывать и перекладывать — маленькая нянька подворачивала, не глядя, пеленки, а потом закачала малыша а-а-а! так и не бросив на него взгляда. В чем Золотинка убедилась, когда решилась приподнять веки: курносая девочка со страстным любопытством во взоре, разинув ротик, ходила по пятам за вояками, заглядывая всюду, куда только они совали нос. Разве на крышу не полезла, хотя и подступилась было к окну. Мимолетная затрещина мамаши заставила ее скривиться, и девочка, глубоко огорченная, со злостью сунула малышу соску. Да так шибко, что ударила Золотинку по губам — та не вдруг догадалась, что такое суют ей в рот. То была осклизлая вонючая тряпица, туго перевязанная ниткой.

Надо было заплакать — для правдоподобия, ибо трудно представить себе стойкого духом ребенка, который не пришел бы в волнение при такой обиде, — но Золотинка лицемерно зачмокала вместо того и даже зажмурилась, не от удовольствия, правда, — от тошноты.

Кое-кто из заполнивших чердак любопытных, надо полагать, заметил запрятанного в постели младенца, но вряд ли этому удивился — кто же мог знать, что настоящий младенец в комнате только один, при том что их два? Мамаша, конечно же, не сбилась бы со счету, когда бы не защищала сундук, не отходя от него ни на шаг, а маленькая нянька остервенело укачивала Золотинку и все вертелась возле окна, куда пролезли двое лучников.

Они взламывали ногами солому, чтобы удержаться на крутом скате и кричали, что никого нет. Не видно, сгинул чертов пигалик! — где-то там, снаружи, слышались ответные голоса.

С косых потолков чердака сыпалась в лицо Золотинке труха. Ни один младенец не выдержал бы такого издевательства — Золотинка судорожно вздыхала, невероятным усилием воли удерживаясь, чтобы не чихнуть. Не хотелось отвлекать няньку на пустяки.

Захваченная событиями, девчонка, натура, может быть, и не черствая, но заполошенная, безоглядно таскала растрепавшийся сверток, то и дело околачивая его об углы, о чьи-то локти, железные набрюшники и ратовища бердышей. В крайне восторженном состоянии она не способна была заметить каким бесценным сокровищем терпения и благоразумия выказывает себя младенец. Нет, неблагодарная, она не ценила его достоинств! Напротив, четверть часа спустя, когда народ схлынул, мамаша выпроводила посторонних и поспешила к лестнице, заповедав дочери напоследок: из дома ни ногой! девочка швырнула младенца в колыбель, жестоко брякнув его о закраину, и взволнованно проревела:

— Так всегда! Буду я… как же! Как они — вот… а как мне… вот!..

В голосе ее кипели слезы.

Невольные слезы проступали на глазах ушибленного младенца — он страдал, черпая силы в надежде на скорый конец мучений: можно было думать, что юная мятежница от причитаний перейдет к действию и бросит свое сокровище на произвол судьбы — иного от нее и не требовалось. Однако девочка, посылая проклятия младенцу, не смела его оставить, она расхаживала по чердаку, выглядывала в окно, тщетно пытаясь рассмотреть, что внизу, — широкая застреха за подоконником, увы! скрывала улицу.

И тут…

— А вдруг он здесь? — жалко пробормотала девочка и… пропала. Напрягая слух, Золотинка ничего не могла разобрать. Верно, девочка перестала дышать, а если ступала, то на цыпочках, оглядывалась — втянув голову.

После томительного промежутка заскрипела крышка сундука… Девочка уронила его и с воплем бросилась к люльке. Золотинка взлетела, теряя голову, задергалась, кувыркаясь, низринулась и взлетела, и снова перевернулась, утратив всякое представление о пространственной направленности. Гремели ступени, стучали двери, полузадушенная запавшей на лицо тряпкой, Золотинка моталась в прыгающих руках няньки.

— Мама! Мама! — вопила девочка на бегу слезным голосом. — Он плачет! Он плачет!

В наказание за беззастенчивую ложь, может быть, она споткнулась и попала в подол матери.

— Дай сюда! — сердито сказала та, перехватив младенца.

И тут только обалделая от тряски, полузадушенная Золотинка увидела свет — пеленки скользнули с лица и на мгновение глазам ее предстали опрокинутые дома, яркая прорезь неба между крышами, а рядом… нечто ошеломительное, нечто такое, округлое, сдобное, пахучее, что заставило несчастную Золотинку зажмуриться.

Но это уж не могло спасти ее от положенных всякому младенцу трудов. Мамаша, не отвлекаясь от разговора с кумушками, ловко повернула мордашку малыша, подсовывая ему грудь, пропахший потом и молоком сосок… И Золотинка, внутренне содрогнувшись, зачмокала.

Отрывистый, состоящий в значительной мере из восклицаний, междометий, вперемежку со сногсшибательными суждениями разговор естественно вращался вокруг нравов и установлений пронырливого народца пигаликов. Никто как будто бы не сомневался, что народ это верный, умелый и доброжелательный, и то только плохо, что коварен, льстив и злопамятен. И уж совсем негоже — как это и в разум вместить?! — что крадут младенцев, подменяя их потерчатами, выращенным из лягушачьей слизи подобием малышей, из которых выходят потом непочтительные сыновья, неряшливые дочери, лентяи, воры, душегубы и отцеубийцы, клятвопреступники, чеканщики поддельных денег и продажные девки. Тьфу! одним словом, добродетельно плевались собеседницы.

В немом негодовании, в обиде за доброе имя пигаликов, страдая от слишком жирного, тошнотворного молока, Золотинка вытолкала язычком забивший весь рот сосок и надменно поджала губки. Мамаша однако не поняла возражения и даже не взглянула на малыша.

— На! — молвила она, передавая дочери сверток. — И живо домой! Живо, я говорю! — повторила с угрозой, едва только девочка замешкала, с завистью поглядывая на подруг.

Тяжкие вздохи, стенания, тоскливое бормотание вместе с несправедливыми выпадами против малыша сопровождали долгий подъем по лестницам и переходам.

— Вот тебе! Вот тебе! — воскликнула девочка, вскарабкавшись на чердак, шлепнула раз-другой сверток и… завизжала благим матом, мерзостная трясучка поразила руки.

И в самом деле, напрасно Золотинка дергалась, пытаясь спрятать некстати явившуюся среди растрепанных пеленок ногу — в башмаке и в штанине — это непотребство невозможно было уже отрицать. Нянька выронила младенца — Золотинка брякнулась прямо в люльку — и обратилась в бегство, с воплем сверзившись в творило.

Когда по не малом времени, икая от пережитого, девочка возвратилась с матерью, с дядей Левой, который сжимал в руке окровавленный кухонный тесак, с тетей Марой — та вооружилась скалкой, с тетей Сварыгой и множеством других родственников, так же как совершенно чужих людей, воинственно настроенная ватага нашла в люльке крикливого и весьма невзрачного с виду, но совершенно натурального, описавшегося и окакавшегося малыша. В котором нянька после мучительных колебаний вынуждена была признать родного братца.

За что и получила жестокую трепку от матери, от дяди Левы, от тети Мары, от тети Сварыги и даже от совершенно чужих людей.

Дальнейшие поиски по всему чердаку побудили дядю Леву и тетю Мару добавить рыдающей девочке по затрещине.

Золотинка недалеко ушла. Она укрылась под густой завесой плюща, который поднимался зеленой пеной по стенам и переползал местами на крышу, заполняя стыки между соседними строениями и ложбины водостоков; после того, как стражники оставили крыши, здесь неплохо можно было устроиться человечку в несколько ладоней ростом — от случайного соглядатая, от мимолетной вороны или сороки укрытие вполне сносное.

В близком соседстве с только что покинутым чердаком вопли и причитания несправедливо обиженной девочки не миновали Золотинкиного слуха, и она скорбела сердцем, размышляя на досуге о путях правды и кривды. Горечь несправедливости с малых лет ломает доброе свойство детей, отзывается с возрастом дурными наклонностями и пороками. Нет, право же стоило бы заявиться сейчас вот к этим суматошным, нетерпеливым людям да подразнить их крошечным башмачком и штаниной, чтобы доказать только, что девочка-то была права! Жаль, что Золотинка не чувствовала себя вправе располагать собой для всяких мелких волшебных шалостей.

Возвращаясь к собственным делам, она не видела для себя никакого иного утешения, кроме того, что после головокружительных неудач по-прежнему жива и свободна. Не особенно выдающееся достижение. Если валить вину на кота… самое несчастье с котом это то же самое ротозейство. Много ли стоит волшебница, которая не в состоянии понять, с кем имеет дело? И каким ветром занесло ее в тутошние места? Это с одной стороны. А с другой — чего ждать от заговорщицы, которая без тени сомнения лезет в первую попавшуюся харчевню, не озаботившись остановиться взглядом на порочной роже хозяина, разве не написано было там, на этой харе, что он давно уж попал на крючок Приказу надворной охраны?

Словом, как ни разводи руками, приходится признать, что обмишулилась. И что самое скверное, выходит, что делать-то в столице при сложившихся обстоятельствах, в общем, нечего. Все уже — наследила.

На крайний случай Буян указывал в Толпене верного человека, которого можно было просить о ночлеге и даже о более важных услугах — так это Золотинка поняла. Но нечего было и думать, чтобы испытывать гостеприимство тайного друга в нынешних чрезвычайных несчастьях. До ночи Золотинка не смела и носа показывать на улицах, а, когда стемнеет и улицы опустеют, как ты его найдешь в большом незнакомом городе: на Колдомке, в доме лекаря Сисея спросить Ламбаса Матчина. Где эта Колдомка, прежде всего? И что это в самом деле: улица, слобода, дворовое место, река или холм?

Невеселые размышления подводили Золотинку к выводу, что столицу до поры до времени придется покинуть. А ночью, если и вправду, как говорят, город вымирает, отданный на откуп едулопам, ночью надо брать хотенчик Юлия за хвост и выслеживать кота. Вот ведь еще незадача! Не знала баба хлопот, да купила порося!

С последними сумерками внизу захлопали двери и ставни, спешили по домам, перекликаясь, редкие прохожие — город пустел. Гасли огни, потускнели, словно убавили жизни, голоса. Где-то у себя под боком в чердачном жилище Золотинка слышала неразборчивый шепот и приглушенные смешки — в слованской столице никто не решался громко смеяться на ночь глядя. И вскоре, когда в отдалении прокатился визг и рев, слабые отголоски топота, которые откликнулись еще дальше истошным, душераздирающим вскриком, люди затаились окончательно, словно перестали дышать и исчезли.

Спустившись по густым плетям плюща на мостовую, Золотинка вернула себе первоначальный облик, то есть подросла до размеров обычного пигалика, и двинулась наугад, часто оборачиваясь и замирая, чтобы прислушаться. Казалось, Золотинка одна на этом обширном, обставленном слепыми громадами домов кладбище, где сгустилась неправдоподобная, затаившая ожидание тишина. Казалось, жуткий покой скрывает онемевшие крики, беззвучный рев, заледеневший скрежет и вопли.

Не слышно было ворчания какого-нибудь пьяного полуночника, который спотыкался бы через шаг, натыкаясь на протянутые поперек дороги цепи и запертые на замок рогатки. Никто, впрочем, и не заботился запирать улицы — нужды не было, ночные промышленники — воры и шальные люди — повывелись, оставив тьму едулопам. Не было и сторожей. Не перекликались под мертвенным лунным светом часовые. Хоть вскачь скачи по ущельям улиц. Едулопы владели городом безраздельно.

Обманчивые порождения мрака, выступая из черноты подворотен, прохватывали внезапным ознобом. Золотинка замирала, вглядываясь… могильный мрак медлительно растворял в себе полусвет теней — и ничего.

Верно, тут было больше брезгливости, чем страха, преходящий озноб походил на омерзение. Пережив опасности дня, тот душевный надлом, который испытывает человек в положении загнанной дичи, Золотинка отдыхала в вольном покое ночи… и опять вздрогнула.

Где-то далеко затявкали едулопы. Жутко было видеть призрак потерявшей вещественность очертаний площади — все было тихо и стыло, как под водой. А голоса, крики, лай, отдаленные, словно никому не принадлежащие, метались между недвижных строений, на последнем издыхании докатываясь и замирая в кладбищенской тишине площади.

Трудно было понять, что происходит и где: треск сокрушенных ставень, злобная брехня едулоповой стаи… грохот… исступленные человеческие голоса. Люди вопили, как в пустыне, город же отвечал трусливым молчанием, бросив несчастных на произвол судьбы.

И что тут могла сделать Золотинка? Со всем своим волшебством против грубой животной силы? Она обошла побоище стороной, ступая неслышно и мягко — в чем и не было никакой нужды, — а задышала полной грудью, когда отголоски несчастья, затухая, обратились едва различимыми всплесками ярости, боли и злобы.

Золотинка шагала вольней — и ахнула, оглянувшись: по кривой улочке, где ущербный месяц порождал смутные тени, бежала, уродливо подскакивая, словно подраненная, с перебитыми лапами крыса… Быстро окинув тварь внутренним оком, Золотинка ничего не зацепила — нет, это была не крыса!

Урод. Отрубленная пясть, темная, в крови лапа с корявыми пальцами с размаху хлопалась наземь, чтобы тут же подскочить и перевернуться. Миновав прянувшую вбок Золотинку, пясть шлепнулась навзничь — ладонью вверх, и так осталась, утомленная до бессилия. Пальцы жестоко крючились, наконец чудовищный обрубок опрокинулся и пополз, цепляясь за землю, как покалеченный жук. Золотинка обогнала мерзкую тварь обочиной и, отбежав подальше, перевела дух. Но и потом еще не раз и не два вздрогнула она в ознобе, ощущая на себе ускользающее, мнимое прикосновение пальцев.

Приходилось поторапливаться. Тупики, неразбериха переулков, пустыри и развалины сбивали Золотинку с толку, хотя хотенчик упорно и последовательно, без перемены указывал на северо-запад, где-то там, по видимости, заночевал блудливый кот. Понемногу распутывая загадки противоречивых перекрестков, возвращаясь на прежнее и пытая счастье в случайных проулках, Золотинка продвигалась к окраине, пока и в самом деле не увидела полуразрушенную городскую стену, башню и ворота. Запертые, несмотря на то, что рядом, в десятке шагов, можно было перебраться через развалины даже на коне. Стража не показывалась, но в редких бойницах башни теплился свет и можно было разобрать разнузданные голоса… а то — женский визг и смех… и опять пьяный смех. Спрятавшись от едулопов за окованными дверями, воротники расположились весьма привольно.

Когда Золотинка загремела щебнем, взбираясь на каменную осыпь развалин, раздался окрик:

— Куда тебя черт несет? Эй, стой! Кто там шляется?

Понятно, Золотинка не отвечала, понимая, что пьяная бдительность подгулявших сторожей не заставит их отпереть запоры, чтобы высунуться на улицу, где бегают под луной порубленные на части едулопы. На самом гребне развалин она последний раз испытала хотенчик, который указывал все туда же, на северо-запад, в неясно тонувшую во мгле пустошь. Сразу у подножия разрушенной стены тянулась тусклая гладь воды, то был, как видно, окружной ров, довольно широкий, как кажется, и, что уж совсем лишнее, похоже, грязный. Слева у воротной башни угадывались уродливые очертания поднятого вверх моста.

— Я тебе говорю! — свирепел пьяный вояка.

Его подзуживали смешками.

Золотинка спустилась на берег, действительно топкий, и начала раздеваться.

Заключенный в каменную утробу башни голос грязно бранился; молчание бродяги бесило стражника, но, верно, он мало что мог разобраться в неясных призраках ночи.

— Оставь! — сказала женщина как-то напряженно и коротко — отрывисто.

Золотинка уже плыла, выставив одежду над водой, когда жестко хлюпнула рядом стрела. Это было так неожиданно и дико, что Золотинка застыла, растерявшись — не нужно ли нырнуть? Ногами она нащупала под собой илистое дно — здесь было уже мелко — и продолжала пробираться к берегу совсем медленно, только теперь с досадою сообразив, что черная гладь реки под каким-то углом зрения представляется, должно быть, светлой, на ней отчетливо различается голова пловца. Но это уж нельзя было поправить. В башне грязно бранились и гомонили.

Снова свистнула стрела — пропала в безвестности. Золотинка выбралась на сухой откос и побежала, поскальзываясь.

Ах! — разинула она рот, подавившись словом, дыхание обожгло.

С непомерным удивлением, расширив глаза, Золотинка повела в пустоте рукой — рука нащупала горячий штырь, что пробил тело и торчал под грудью каким-то чудовищным отростком.

Пьяный стражник матерился, не догадываясь, что попал.

Еще шаг… и еще… ноги подгибались, Золотинка упала на колени.

Подлинное имя Почтеннейшего, которого Юлий знавал когда-то под ничего не говорящим прозвищем Спика, не знал не ведал, на самом деле, никто из ныне живущих людей. Почтеннейший кот и его имя являли собой нерасторжимое целое, что совершенно естественно для всякой волшебной твари. Как иначе, если самое существование, действительность многоумного, наделенного даром речи кота представляло собой в некотором смысле воображаемое, предположительное явление. Потеряв имя, то есть залог и свидетельство всамделишности своего бытия, утратив имя по небрежности, позабыв его на большой дороге или неосмотрительно передоверив первому встречному, Почтеннейший должен был бы расстаться с надеждой на основательность своего существования, оно неизбежно приобретало бы известный налет необязательности, тут можно было бы за здорово живешь обратиться в призрак и развеяться в воображении. Разумеется, Почтеннейший, как разумная тварь, всеми способами избегал такого печального оборота.

Имя у него было одно и оно всецело принадлежало великой волшебнице Милице. Кстати, это не было подлинное ее имя. Зато Милица отлично знала, как зовется на самом деле Почтеннейший. Понятно, что Милица владела Почтеннейшим, а не наоборот. Владычество ее над душой и телом, над самыми помыслами кота было и вечным, и беспредельным. Тем большим душевным потрясением оказалась для Почтеннейшего весть, что Милица умерла. По всей Словании заговорили о смерти великой волшебницы, и в лучших ее дворцах принялись хозяйничать случайные люди.

Глубоко уязвленный безмозглой болтовней непосвященных, потерянный в безвестности кот напрасно ожидал победоносного возвращения повелительницы. Два года бедствовал он на помойках столичного города Толпеня, лелея надежды на торжество справедливости и добродетели, ибо под справедливостью Почтеннейший почитал собственное благополучие, а добродетелью именовал холопскую верность властелину. Память его изнемогала под грузом занесенных на скрижали Справедливости и Добродетели имен вероотступников и хулителей Милицы, душа его взывала, а желудок урчал.

По правде говоря, то была изрядная ноша — скрижали Мести. Милица не возвращалась. Почтеннейший голодал, растрачивая себя в бесплодных, унизительных сварах с бездомными собаками и котами. И, в сущности, где-то на задворках души Почтеннейший уже созрел для предательства. Скитаясь по помойкам, он не знал многого из того, что делалось в государстве, и все ж таки наглое торжество Рукосила-Могута чем дальше, тем больше приводило его в уныние. Почти уверовав в могущество Рукосила, отощавший от горьких мыслей кот только и ждал случая, чтобы открыть новому властелину свое имя.

А случай никак не приходил. Два долгих, исполненных унижений года поджидал Почтеннейший какого-нибудь ротозея, который будет таскать у себя в котомке, как простой хлам, бесценные сокровища волшебства. Разумеется, Почтеннейший не предполагал, что это будут именно хотенчик и Паракон, он вообще не очень-то ясно представлял себе под какой личиной и в каком наряде объявится наконец Случай. Но когда Случай явился, обознаться уж было невозможно!

С хотенчиком и с Параконом в зубах можно было рассчитывать на благосклонность Рукосила! Тут уж последний дурак не промахнется. А Почтеннейший не числил себя дураком.

Потому-то зажав в зубах деревянную рогулину с волшебным камнем на ней, он мчался задворками Толпеня, лихорадочно прикидывая, как проникнуть к великому государю и чародею.

Большая удача однако лишила Почтеннейшего самообладания, а следовательно, самой способности к здравым суждениям, лишила выдержки и осмотрительности. Заручившись надежным средством успеха, Почтеннейший замельтешил, не зная, за что хвататься и с чего начинать. Давно оторванный от придворной жизни, от последних новостей и сплетен, Почтеннейший не понимал, где искать государя. Действительно ли он в Вышгороде, как настаивает молва, или это своего рода, так сказать, вызванное высшими государственными соображениями преувеличение? Тревога гнала кота, заставляла его петлять, шнырять под заборами, выбирая для бегства самые зловонные, заросшие крапивой и колючками пустыри.

Палку с волшебным камнем кот закопал в темных и сырых, как лес, зарослях чертополоха на мусорном берегу Серебрянки и уже через полчаса, пробираясь кружными путями по заросшим ложбинам, по скользким от дождя глинистым крутоярам, он поднялся на гору к воротам кремля.

На голых подступах к цепному мосту, среди скал негде было укрыться от соглядатаев, чтобы осмотреться и разведать настроения стражи. Почтеннейший достаточно хорошо представлял, что значит потревожить вопросом ничего себе не подозревающего, не подготовленного к встрече с разумным котом обывателя — как это неосторожно; выбирать однако не приходилось. Зуд нетерпения и какая-то умственная растерянность заставляли многоопытного кота лезть напролом, не спросясь броду. Высмотрев попутную повозку, которую тянули измученные долгим подъемом лошади, кот забежал между колесами и под этим прикрытием благополучно миновал гулко стонущий над пропастью мост. У въезда в башню стража остановила упряжку для досмотра, и кот, разбирая людей по ногам, вдруг с тяжкой душевной оторопью обнаружил за сапогами и штанинами в темном нутре проездной башни патлатую зубастую морду… И вторую.

Сторожевые собаки!

К несчастью, занятый совсем другими заботами, не помышляя ни о каких собаках, Почтеннейший вертел в уме, выискивая наиболее изящные и доходчивые в то же время обороты, обращение к стражникам, к самому главному десятнику, по возможности. «Простите, любезнейший, будьте так добры, можно ли вас на два слова?» — складывал он, перебирал так и эдак заветные слова и в нешуточном умственном расстройстве запоздало спохватился, что пора тикать.

Огромный дурной пес по свойственной этому гнусному племени обычаю только глянул. Он не сделал даже попытки разбираться в возникших при виде кота чувствах или выказать свои намерения предварительным рыком, своего рода благородным предупреждением: иду на бой! Он только глянул и уж тогда, прежде осознанного побуждения, знал, что сейчас будет, словно это «будет» висело над собаками и котами непостижимым роком. Пес рванул, как-то сразу всеми четырьмя ногами бросившись диким скачком вперед. Тележное колесо спасло в этом миг погруженного в несвоевременные размышления кота — пес должен был броситься в сторону, чтобы обогнуть препятствие — в тот же миг Почтеннейший уже летел через мост, вниз по дороге, не чуя под собой ног и в груди сердца, с расширенными глазами, словно глазами он пожирал стремительно, как обвал, прянувшее на него пространство — повороты, камни, скалы и небо.

И все ж таки оглянулся в этом умопомрачительном разлете — тотчас шарахнулся, увертываясь от клыков, — огнем обожгло бок. Кот заметался и вот уж, не помня себя, сиганул в пропасть.

Кувыркаясь по каменистым осыпям, в мгновение ока соскользнул он в облаке щебня и грязи на двадцать и на сорок саженей вниз… И очухался, весь измордованный, обескураженный, изумленный, но живой. Собака неведомо куда исчезла — то ли удержалась на краю пропасти, то ли, напротив, нигде не задержавшись, прокатилась с ужасным шорохом еще дальше и, свернув себе голову, упокоилась у подножья горы. Исчезли и дорога, и мост, величественные стены Вышгорода, ничего не осталось, только мокрые камни скалы и корявый кустарник.

Ближайшие дни не принесли перемен к лучшему. Почтеннейший перепрятывал несколько раз украденные у пигалика сокровища — все больше по ночам, и прятался сам, выбирая для ночлегов чердаки заселенных крысами трущоб, где крыши в частых, как раз на кота, прорехах. Не заметно было, впрочем, чтобы пигалик пытался преследовать похитителя. Да и не мудрено — пойди отыщи пронырливого кота в полном лазеек, проходных дворов и помоек городе! Так что, почитая себя на этот счет в безопасности, Почтеннейший тихо презирал раззяву пигалика за ротозейство. В то же время новые и новые затруднения на пути к Рукосилу-Могуту лишь увеличивали раболепное восхищение будущим властелином, которое предусмотрительный кот уже начинал воспитывать в себе и лелеять.

Через три дня окончательно выяснилось, что сторожевые псы не оставляют проездную башню Вышгорода денно и нощно. Стража досматривала людей и грузы, а собаки стерегли всякую мелкую тварь, вроде котов; среди котов, среди собак, в особенности, и, разумеется, среди птиц значилось немало оборотней. То были лазутчики иностранных государей и местных, доморощенных волшебников, которые все попрятались, как не было, при взыскательном управлении великого слованского государя Рукосила-Могута, но вовсе, понятное дело, не исчезли.

Дни шли за днями, а Почтеннейший не находил способа и подступиться к Вышгороду. Следовало, верно, вступить в переговоры с кем-то из младших чинов Рукосилова воинства, но Почтеннейший кот испытывал глубокое отвращение к одной только мысли о необходимости объясняться со всякой мелкой сошкой. Такого рода объяснение предполагало ту или иную степень взаимного доверия, а доверительность, доверчивость вообще не значились среди добродетелей Почтеннейшего, который понимал только основанный на любви и страхе договор: с одной стороны, снизу вверх, почтительный страх и верноподданная любовь, с другой стороны, сверху вниз, — все остальное.

Почтеннейший метался и ждал, и удача не вовсе еще отвернула от него свой изменчивый лик. По городу пошли разговоры, что великий государь Рукосил-Могут, три месяца подряд не покидавший своего горного логова, устраивает прием для послов нескольких сопредельных государств. Местом встречи и пира называли загородную усадьбу Попеляны.

Набравшись решимости не упустить случай, Почтеннейший загодя перенес свои сокровища в сад Попелян и укрыл их в дупле векового дуба подле дворца. За неимением лучшего замысла ничего не оставалось, по видимости, как броситься государю на перерез с дерева и, сложив к его стопам волшебные вещи, просить взамен милосердия и покровительства. При этом придется, понятное дело, разжать челюсти и выпустить сокровища прежде, чем прощение будет получено, а благосклонность Всемогущего определится. Здесь для подозрительного кота таился источник неразрешимых сомнений, однако, оставаясь на почве действительности, невозможно было придумать никакого способа взывать о снисхождении с палкой в зубах. Так что Почтеннейший оставался при сомнениях, хотя и пытался, пока оставалось время, преодолеть это досадное затруднение: зажавши во рту хворостину или какой обломанный сук, он прыгал с дерева в глухих дебрях сада и подолгу мычал, пытаясь изъяснить кусту жимолости свои верноподданные чувства — любовь и страх.

Попеляны между тем день ото дня становились многолюдней, по дорогам пылили подводы с припасами, поварня источала одуряющие запахи пареного и вареного. Почтеннейший объедался, хотя приходилось делить достатки с целыми полчищами безродных пришельцев. Бездомные коты и собаки все прибывали, собираясь по добрым вестям с ближних окрестностей и даже из самой столицы. Наконец стали прибывать и послы: по обсаженной липами дороге от ворот сада к подъезду низкого дворца, похожего на украшенное множеством затей печенье, потянулись скороходы, загромыхали кареты, скакала блистательная великокняжеская конница, где-то пели трубы, гремели барабаны и катилось громогласное «ура-а!»

Обаяние могущества и славы, волнительные надежды вызывали на глазах Почтеннейшего слезы. Взобравшись на вершину огромного дуба, с особой остротой ощущал он свое шаткое, опасное положение перед лицом великой волшебной силы.

Два с половиной часа с перерывами продолжалось шествие чудно наряженных посольств, шествие шелковых халатов, тюрбанов, перьев, неправдоподобного покроя кафтанов самых кричащих, поражающих глаз расцветок.

Своим чередом распорядитель празднества выкликнул и принцессу Нуту, что нисколько не удивило Почтеннейшего, который давно уж перестал разбираться во внутренних взаимоотношениях и счетах двора. Маленькая, прибывшая без всякого блеска принцесса прошла по ступенькам широкой лестницы между рядами неопределенно притихших дворян. Она не глядела по сторонам — тем поверхностным, рассеянным словно бы взглядом, который, однако, умеет подмечать признаки восхищения и любви в глазах подданных, она не улыбалась — многозначительно и ласково, словно бы узнавая и привечая каждого в блистательной, на один образец толпе, не было в ней ни нарочитой, выставленной напоказ скромности, ни гордого достоинства известной всей стране страдалицы; подобрав темно-синее до черных ночных переливов платье, она поднималась к распахнутым золотым дверям так просто и непритязательно — разве чуть-чуть торопилась — что, казалось, появление бесследно исчезнувшей в свое время и мятежно объявившейся принцессы с ее ломаной недоброй судьбой никого не должно было волновать и уж меньше всего волновало саму Нуту. По правде говоря, Почтеннейший, хотя и слышал глашатая, сообразил, что эта маленькая женщина в темном принцесса, тогда только, когда заметил в ее гладко уложенных волосах крошечный, словно бы детский венец.

Великая государыня Золотинка прибыла со своим особым двором; непомерно растянувшаяся вереница карет, величие конных дворян, торжественная суета придворных — волнующая преданные сердца пышность затмила все, что видели в Попелянах в это утро. Карета остановилась, седовласые вельможи раскрыли дверцу, спустили подножку и настала напряженная, исполненная благоговейной сосредоточенности и ожидания тишина… Ропот восхищения сопровождал выход первой красавицы государства. Одетая в серебристое и серое с темно-синими крапинами, она блистала, как холодная утренняя звезда на озаренном небе; в солнечных ее волосах сиял венец заметно больше того, что достался Нуте.

После большого перерыва далеко за полдень в истомленные ожиданием Попеляны прибыл хозяин. Холодным ветром повеяло по вершинам деревьев, и словно бы вздох — облегчения, ужаса? — прошелестел по всему саду, где праздными кучками слонялись назначенные к встрече дворяне, подтянулись ряды стражи, кто-то куда-то бежал, слышались приглушенные крики и распоряжения, потом после быстрой опасливой суматохи наступило зловещее затишье.

За отрядом витязей в медных доспехах бежали скороходы, и загрохотала тяжелая и длинная, с провисшим брюхом, колымага. На запятках ее мерзким грязно-зеленым клубком копошились узловатые чудовища с низкими лбами и похожими на корявые сучья конечностями.

Едулопы изрядно смутили затаившегося в листве кота; голова шла кругом, как перед прыжком в бездну. Больше Почтеннейший ничего уже не способен был соображать, он начал спускаться к дуплу, где хранил волшебные вещи пигалика.

Карета остановилась далековато, широкая выпуклая крыша ее оказалась за пределами самого отчаянного прыжка, и пока Почтеннейший примерялся, прикидывал, как проскочить между ног окруживших карету дворян, оттуда из скрытого занавесями нутра выпрыгнули на волю два черных длинноногих пса.

…И дальше Почтеннейший только наблюдал, страдая от унизительного бессилия. Расторопные, несмотря на дородность, вельможи приняли под руки одетого с княжеской роскошью старца — тот так и просел под тяжестью золота и узорочья! — и бережно, с выражением величайшей ответственности на лицах повели во дворец при торжественном безмолвии стоящих в несколько рядов придворных.

Позднее, когда красочные толпы дворян перед широкой лестницей подъезда поредели, осталась только стража и челядь, из внутренних покоев дворца послышалась обеденная музыка, медоточивые звуки гудков и труб, призванные, очевидно, усластить поданные на столы блюда. Приторные наигрыши эти лишь разжигали в Почтеннейшем горечь переживаний. Нужно было что-то делать, искать пути и подходы, хотя не оставалось сомнений, что собаки ни на шаг не отойдут от хозяина — сознавая свое особое, исключительное положение, они предано ловили взгляд самодержца.

Обескураженный кот спустился с дерева. Он долго кружил вокруг дворца, укрываясь в кустах и цветочных зарослях, пока не нашел раскидистый ясень, с могучих ветвей которого, простиравшихся до самой крыши, увидел внутренность пиршественной палаты. Перебегая по ветвям, чтобы заглянуть в освещенное большими окнами помещение, Почтеннейший распознал государев престол — величественное кресло под парчовым навесом, отдельно устроенное место государыни и несколько в стороне, но тоже на возвышении за отдельным столиком принцессу Нуту.

Перед столом государя, пристально оглядывая всякого подавальщика с блюдом, слонялись все те же псы гладкой, как у крыс шерсти, гнусные поджарые псы с тощими долгими лапами и тяжелыми, как топор, мордами. За резной спинкой государева кресла беспокойно переминались едулопы в коротких кольчугах на голое тело — из-под оборки тусклой меди выглядывали волосатые зады. Едулопы не нравились Почтеннейшему, который угадывал в этих уродливых, словно покрытых тиной, чудовищах холодную склонность к мучительству, достойную даже ветрогонов-мальчишек. Но собаки… сытые, вконец оборзевшие на государевой службе, скользкие, как огромные крысы, собаки с тупыми мордами… эти собаки заставляли его ежиться. Злобные, готовые в мгновение ока растерзать всякого едва зазевавшегося кота псы лишали Почтеннейшего и мужества, и сметки.

Ровный и, чудилось, раболепный гул, лишь отдаленно напоминающий пиршественное веселье, стоял в просторной под легкими прорезными потолками палате, где волею всемогущего слованского государя собрались послы Мессалоники, Актрии и Куйши, трех сопредельных государств, которые имели надобность в добрососедских отношениях с Толпенем.

Опаснее всего, несомненно, представлялось положение северной Куйши. После окончательного покорения Тишпака войска слованского оборотня вышли на берега мелководного Алашского залива, который никак нельзя было рассматривать надежной преградой на пути к Куйше. А захват Амдо сделал положение этой страны и вовсе безнадежным: теперь только десять поприщ, десять дней пути по северному берегу Алашского залива, который называли морем лишь по недоразумению, отделяли передовые отряды Рукосила от границ богатой мехами и золотом Куйши. Говорили, что дальние ее границы терялись в бескрайних темных лесах и болотах, где обитают люди с песьими головами. На обширных пространствах слабозаселенной, дикой Куйши можно было бы разместить несколько Слований. Понятно, что у Куйши не было надежды уцелеть. Сказочные богатства Мессалоники делали уязвимым положение и этого королевства, надежно огражденного, казалось бы, труднопроходимым Меженным хребтом. Что касается Актрии, этот не слишком обширный остров с его вечными никому не понятными междоусобицами просто не принимался в расчет как нечто дельное и заслуживающее внимания.

Именно поэтому, наверное, бедное и немногочисленное посольство Актрии пользовалось в Толпене наибольшим почетом, Рукосил не называл Актрийского короля иначе, как своим дорогим и любезным братом. Сдержанно учтивое отношение встречали послы Мессалоники, представители Куйши подвергались утонченным унижениям, которые они принимали с достоинством обреченных.

По старозаветному обычаю государь оделял гостей кушаньями. Восемь дюжих слуг внесли в палату огромную воловью кожу с ручками, на которой дымились и парились пряными горячими запахами груды вареного мяса. Натягивая кожу в стороны, восемь человек не могли оторвать ее провисшего чрева от полу, как ни напрягались могучими спинами и затылками, как ни упирались, все вынуждены были тащить ее волоком. Дородный осанистый кравчий в чине боярина с короткими вилами в руках, лишь немногим отличными от тех, какими орудуют крестьяне, сопровождал эту горячую груду мяса, чтобы раскладывать по тарелкам лучших гостей.

А сам хозяин, обложенный подушками оборотень, известный ныне стране как великий князь Слованский Рукосил-Могут, не ел скоромного. На золотом блюде перед ним терялись разложенные крошечными кучками тертая морковь, холодная овсяная кашка и репа. Однако и эти яства, полезные по заверениям врачей для желудка, оставались почти не тронутыми. Лишь изредка старик тянулся дрожащей рукой к тяжелому украшенному рубинами кубку и с немалыми затруднениями, с опасностью расплескать подносил с дряблому, словно расплющенному годами рту; на губах оставались белые следы молока. Маленькие, придавленные веками без бровей глазки обегали палату.

Когда жертвенное мясо подволокли к основанию рундука, где стоял престол Рукосила-Могута, государь молча позволил кравчему наполнить отдельно поставленное блюдо и тотчас же кинул куски собакам; благоволительным движением руки он распорядился затем оделить великую княгиню Золотинку. Кравчий в жестком, колом стоящем кафтане, роняя горячий жир на пол и на скатерть, возложил большой кусок с костью, и потянул по краю блюда, чтобы освободить вилы. Княгиня встала для короткой благодарственной речи, обращенной к великому князю и великому государю, повелителю Словании, Межени, Тишпака, Амдо и иных земель обладателю Рукосилу-Могуту. Закончив, она поклонилась.

Вооруженный вилами кравчий ловил взгляд государя, ожидая указаний.

— Еще! — повелел тот, тяжело привалившись на стол. — И еще! — добавил он, когда кравчий пытался остановиться — груда пахучего мяса перед княгиней выросла до каких-то людоедских уже размеров, этого жирного изобилия, разваленного по блюду и по столу, хватило бы, без сомнения, на дюжину голодных дикарей. Выразительное лицо не особенно пополневшей за последний год Золотинки омрачилось, она, стараясь не выдавать брезгливости, отстранялась от стола, чтобы летящие с вил брызги не попадали на серебристое нежных оттенков платье. Два раза вставала она еще, выражая признательность подателю благ, пока Рукосил-Могут не распорядился оставить изумленную такой благоволением супругу и оказать честь принцессе Нуте.

С той же избыточной щедростью кравчий оделил и мессалонскую принцессу, которая впервые предстала перед послами да и вообще перед избранным столичным обществом. Эта худенькая женщина с узкими плечиками и едва приметной грудью, отвлекая внимание от блистательной государыни за соседним столом, заставляла людей перешептываться; исподтишка бросали они пытливые взгляды. Неутоленное любопытство — что сей сон означает? — порождало подспудное возбуждение, смутное ожидание необыкновенных событий, которые повлечет за собой возвращение из небытия затерявшейся и забытой в коловратностях последних лет чужестранки. Мессалонские послы за длинным столом по правую руку от принцессы поглядывали на соотечественницу всякий раз, едва представлялась возможность сделать это не слишком явно и навязчиво. Кажется, они никак не могли разрешить вопрос, действительно ли эта девочка на высоком месте и есть Нута. Почти позабытая уже в Мессалонике за тамошними неурядицами и переменами принцесса.

Между тем, оглядываясь на государя, кравчий подкладывал и подкладывал сверх меры; дымящая груда мяса перед безмолвствующей, потупив очи, принцессой росла, почти закрывая ее собой. Жирные куски соскальзывали с кручи и падали на цветную скатерть. Наконец утомленный вельможа позволил себе остановиться в ожидании определенных и недвусмысленных указаний. Оборотень молчал, обратив к Нуте низкое и широкое, словно придавленное тяжелым венцом, лицо; в щелочках глаз нельзя было угадать никакого живого чувства.

— По старозаветному слованскому обычаю, — озадаченно крякнув, заговорил густым голосом кравчий, — по обычаю наших пращуров, об истоках которого молчат и древние летописцы за двести лет до воплощения Рода, надлежит учтиво и скромно сказать короткое слово подателю сих священных благ, коими от лица всемогущего бога вседержителя наделяет нас земной повелитель великий государь князь.

— Столько мяса не нужно, — молвила маленькая принцесса не очень громко — чтобы слова ее не звучали вызовом.

В палате стояла такая тишина, что поняли Нуту даже за дальними столами, кто не расслышал — догадались. Невозможно было не догадаться, что происходит нечто неладное. И таков был страх, внушаемый оборотнем на престоле, что несколько сот благородных гостей, словане и чужестранцы, испытывая что-то вроде досады, тревожились, кажется, не за отчаянную маленькую женщину, а за себя, словно ожидали для себя неприятностей от неподобающих речей неизвестно откуда взявшейся принцессы.

Смутился и кравчий, этот благообразный, исполненный достоинства старик с важно расчесанной надвое бородой. Он замолчал, не зная, как продолжать.

— Уберите, Излач, лишнее, — распорядился государь после некоторого раздумья.

Неловко орудуя вилами в тяжелом плотном кафтане, багровый и недовольный собой старик разронял мясо по столу и на пол. Все было залито жиром, приходилось гоняться за ускользающими кусками и тогда кравчий, озлобляясь, принимался тыкать остриями вил, попадая куда пришлось. По всей палате стояла зловещая тишина. Разве что иностранцы не совсем хорошо понимали, какому поношению подверглись прадедовские обычаи.

Наконец кравчий обмахнул рукавом вспотевший лоб; перед принцессой на измазанном, залитом столе остался один заплывший кровавым соком кусок.

— Следует возблагодарить государя, — без лишних околичностей предупредил кравчий.

Нута приметно вздрогнула, словно напоминание оторвало ее от далеких, не относящихся к делу мечтаний.

— Благодарность? — молвила она, очнувшись. — Великий государь убил моих товарищей и оставил меня одну, наверное, в насмешку. Что же мне радоваться, что накормили мясом?.. Мясо это пропитано кровью.

— Ну, это слишком, слишком! — тоненько выкрикнул Рукосил-Могут. — Говори да не заговаривайся, — сварливо продолжал он, — словане никогда не знали людоедства! Никогда! И не мне его вводить!

И оборотень, казалось в ошалелой тишине, хихикнул.

Хихикнул совершенно явственно, противненько засмеялся и долго не мог успокоиться в почтительном молчании чужеземцев и толпенского двора. Вскочил на высокие тощие ноги черный пес, уставился в лицо хозяину немигающим взглядом, словно желал постичь сокровенное значение ни на что не похожих дребезжащих звуков.

— Хотел бы растолковать, — начал Рукосил-Могут своим слабым голосом, которому вторили торопливые толмачи, — что дорогая наша принцесса перенесла немало жестоких разочарований с тех пор, как покинула девичью светелку. От этого, понятное дело, нрав ее не стал лучше. Мы должны извинить принцессу.

Однако сколь много убеждения ни вкладывал государь в свою шамкающую речь, не исчезало все ж таки подозрение, что он хихикает.

— …При прежних Шереметах принцесса Нута понесла жестокую и незаслуженную обиду. Жестокую обиду, я бы сказал. В лице принцессы подверглась поношению вся Мессалонская страна, и давеча мессалонский посол кавалер Деруи совершенно справедливо намекнул мне об этом в весьма учтивых и пристойных словах. Чрезвычайно благодарен кавалеру за своевременное напоминание.

Рукосил-Могут указал в сторону длинного стола под желтой скатертью, во главе которого не трудно было опознать посла — статного мужчину средних лет, суровое выражение которого, отмеченное острыми усами торчком, не умаляли ни пудреные волосы, ни кружева, ни драгоценности. Впрочем, даже этот мужественный человек не сразу нашелся и не придумал ничего лучшего, как поклониться в видах ничего не значащего обмена любезностями. Может статься, он хотел бы таким образом прекратить не совсем удобный и просто щекотливый разговор. Но государь не унимался.

— Летописи добрососедских отношений не знают такого жестокого и грубого унижения. Подумать только: законная супруга великого государя Юлия, слованская государыня Нута… она оказалась на улице, бедненькую Нуту выбросили за ненадобностью, как тряпку, как использованную ветошку. Едва поднявшись с супружеского ложа, негодник Юлий задрал уж другую юбку. Что говорить! О времена, о нравы! Жестокое, бездарное и развратное правление Шереметов. Слава богу, с этим покончено отныне и навсегда.

Обе женщины, что Нута, что Золотинка, не замечали друг друга. Поджавшись в слишком большом для нее кресле — никто не догадался подобрать сидение по размерам принцессы или хотя бы подставить ей под ноги скамеечку — Нута внимала ядовитым разглагольствованиям хозяина с непроницаемым лицом, и только скорбно приоткрытый, изломанный страданием ротик выдавал напряжение, которого стоила ей неподвижность. Былая соперница ее не могла похвастать таким же самообладанием, прекрасное утонченным очерком лицо побледнело, Золотинка откинулась на спинку кресла, сжимая поручни гибкими длинными пальцами, но не имела сил усидеть, потому что бледные щеки ее пошли пятнами, не хватало воздуху, она задвигалась и, не имея иного способа облегчить мучительную бездеятельность, жестоко скрутила смятое на колене платье. Безумные слова терзали воспаленный ум своевольной красавицы, хотелось вскочить и крикнуть им всем в рожу: я люблю Юлия! Да! Я люблю его, и идите вы к черту, мерзавцы! Зимка сдерживалась, понимая все ж таки, что такого рода признание несомненно бы удивило присутствующих.

А Рукосил-Могут, вполне удовлетворенный, подал знак и носильщики поволокли жертвенное мясо дальше, к покрытому желтой скатертью столу, чтобы кравчий мог оделить мессалонское посольство — всех по старшинству и чину. Однако горячечные слова Нуты не пали бесследно. Мессалоны, не смея отказаться от ритуального угощения, сидели подавленные, многие едва сдерживали отвращение. Никто не произнес слова «человечина», никто и помыслить не мог, чтобы такое варварство было и в самом деле возможно, но неприятное чувство заставляло особо чувствительных и брезгливых сжимать губы. Кавалер Деруи, мужественный витязь с задорными усами, собрался с духом сказать приличную случаю благодарственную речь.

Своим чередом получили нисколько еще не остывшее мясо одиннадцать человек, представлявших Актрию, и Рукосил-Могут махнул рукой, обронив довольно пронзительное замечание:

— Ну и всем остальным по вашему усмотрению, Излач. Никого не забывайте.

Темнолицые куйшинцы в пестрых халатах и тюрбанах, похоже, не чувствовали себя на этот раз особенно обделенными, они важно кивали, получая свою долю и заученно улыбались.

Снова заиграли скрытые от глаз музыканты, а на свободное поле между столами, где стояли, как затерянные в пустыне пальмы, две высокие, столбиком вазы с цветами, высыпали скоморохи — шумливая, преувеличенно веселая толпа пестро наряженных мужчин и женщин. Одни катились колесом, другие скакали лягушкой, в воздухе мелькали блестящие шары, метались огненные юбки, звенели бубны, молодые стройные женщины и длинноволосые мужчины извивались в сладострастной пляске, и тут же разыгрывали представление куклы: накрывшись выше головы оборкой, вроде вывернутой наизнанку юбки с обручем, скоморох водил кукол над собой, приговаривая разными голосами, которые, впрочем, никто не мог разобрать за общим шумом.

Свистопляска эта продолжалась недолго, скоморохам велели замолчать и они тотчас опустились на пол, где пришлось, — кто присел, кто разлегся — и притихли, как малые дети, зачарованные нежданной строгостью взрослых.

Великий государь Рукосил-Могут выказывал намерение говорить, все ждали.

То был, как видно, один из светлых промежутков в сумеречном существовании оборотня, Лжевидохин проявлял необыкновенную словоохотливость и ясный разум — если можно, конечно, назвать так кипение уязвленного ума.

Постигшее Рукосила два года назад несчастье — внезапная, несправедливая старость среди половодья далеко идущих, молодых замыслов и желаний — подействовало на него сокрушительно. Нужно было смириться, чтобы жить дальше, потому что невозможно жить, заново и заново переживая удар, но смирение Рукосила означало привычку — не более того. Привычку не скрежетать зубами и не посылать проклятия всему миру каждое сущее мгновение. Свойство Рукосила или, выражаясь ныне принятым мессалонским словцом, характер непоправимо пострадало, когда он упал, получивши жестокую подножку судьбы. Нынешний Лжевидохин давно уж не был прежним Рукосилом не только по внешности, но и по существу.

Тут нужно было бы объясниться. Все то мутное, что лежало в основе Рукосиловых побуждений, — не сдержанное никакими химерами совести честолюбие, которое неизбежно порождало коварство, жестокость, не говоря уж о множестве мелких пороков, — все это не то, чтобы имело оправдание, но все ж таки находило, как бы это сказать… естественное для себя выражение в размахе замыслов, в безудержности вожделений и ярости действий. Не имея настоящего оправдания, вся эта мутная мощь обращалась полнотой жизни, которая, может быть, и не нуждается в оправданиях, потому что утверждает саму себя.

Непоправимое несчастье, обратившее Рукосила в Лжевидохина, подменило пламень гниением, хмельную игру чувств обратило в прокисший уксус. Достаточно было совсем немного, чисто внешней, как будто бы, перемены, чтобы зло, которое носило покровы величия, обнаружило себя в своем истинном и ничем уже не прикрытом ничтожестве. Оказалось, что, лишенное всяких остатков красоты, зло ничтожно.

Свойство Рукосила-Лжевидохина, характер его, было непоправимо покалечено. Вместо бури страстей осталась завистливая мстительность, злобная зависть к тому, что живет и процветает. Не способный более к наслаждениям, чародей подступал к той последней черте, когда остается только одно изувеченное желание, изуверское счастье, погибая, увлечь за собою в бездну мир. Лелея замыслы все возрастающего могущества, покорения ближайших соседей как ступенью к овладению вселенной, Рукосил-Лжевидохин подспудно, не вовсе в этом себе признаваясь, торопился захватить как можно больше, чтобы как можно больше увлечь за собой в могилу.

Это подобие цели, являя собой роковую замену человечески понятных стремлений, придавало действиям Рукосила-Лжевидохина внутренний смысл и стройность, которые, может быть, не просто было распознать при ближайшем рассмотрении всякого отдельного поступка и высказывания великого слованского самодержца.

Подобие цели давало Рукосилу подобие внутреннего равновесия и даже спокойствия — все то, что заменяло недоступное ему смирение перед непреодолимой тяжестью обстоятельств.

Первые, не достоверные, вероятно, известия о Золотинке, как-то связанные с неясным представлением о возможности чуда, о возможности возвратиться к своему собственному облику, к молодости, взбаламутили Рукосила. Но, видно, трудно уж было раскачать застойное гнилое болото — волна надежды опала без всплеска… Пигалик, на которого многозначительно указывали Рукосилу, был отмечен в Толпене, где-то рядом, рукой достать. Он ускользнул, но ясно было, что долгую игру в прятки малышу не вытянуть — ненароком да попадется, ждать особенно не придется. Да только Рукосил уж устал верить.

Странная происходила с ним вещь: разноречивые сообщения о возможности чуда как будто бы множились, доходили известия о необыкновенных, противоречащих всем законам волшебства превращениях, которые происходили в блуждающих дворцах… что-то такое носилось в воздухе, что предвещало спасение, а Рукосил малодушно отворачивался, зная что не выдержит еще одного разочарования.

Нет, это было уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале…

Очнувшись, он осознал, что по всей палате нехорошая тишина. Поднялись обеспокоенные собаки… Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле, ничего не случилось — мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.

В голове Рукосила проступали в неясной еще последовательности обрывки прежде бывших разговоров.

— А ты-то чего испугалась? — поправив сползающий с плеч плащ, Лжевидохин глянул с ухмылкой на супругу. Брезгливая складка на лице первой красавицы государства наводила на мысль, что не так уж она испугалась, как это желательно было бы Рукосилу. Он понял это и почувствовал. Что имела паскудница за душой, если набралась нахальства не бояться? Вопрос явился, и Рукосил постарался его запомнить — на будущее.

А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток — государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины, которая сознает устремленные на нее взгляды, Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец — гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил запоздало это почувствовал и, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором — без всяких признаков благодарности. Кажется, в ответ она усмехнулась. Рукосил не мог понять, что это значит, где источник неповиновения, и потому сдержался.

— Деруи, — грубо сказал он, обращая досаду на мессалонского посла, — хотите встретиться с принцессой, я полагаю? Рассудок ее слегка пострадал от кратковременного пребывания в сумасшедшем дворце. Но, думаю, вам хватит того, что осталось.

— Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, — отвечал кавалер Деруи в переводе толмача. Но кто прислушивался к неровному голосу кавалера, мог бы был заподозрить, что толмач немало потрудился, должным образом закругляя ответ.

— Когда ты выкажешь соизволение, Нута? — мелким бесом повернулся Рукосил.

Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:

— Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.

— Что ж так? — Лжевидохин как будто смягчился.

— Встреча не доставит мне радости.

— Кавалер Деруи тебе отвратителен? — сказал чародей в виде предположения.

— Ну, нет… — замялась Нута. Как это бывает у иных честных до простодушия людей, она запнулась там, где не полагалось запинаться, вовсе не потому, что действительно колебалась, а из душевного целомудрия, чудилось ей нечто недостойное в том, чтобы отвечать немедленными заверениями, когда самый вопрос уже предполагает однозначный ответ. — Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, — призналась Нута, подумав, — верно, я еще не сумела обрести себя, потому что… потому что я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.

— Отлично сказано! — съязвил Лжевидохин. — Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке, что по правую руку?

— Это недобрые чувства, — вынужденно отвечала Нута. — Во мне много зла.

— Ага! Но можно ли назвать это отвращением?

Сначала Нута, как видно, имела в виду отозваться не очень определенно, пожать плечами, но, проверяя себя, высказалась решительнее:

— Наверное так.

Придавленный тяжелым венцом, который делал его как будто ниже и плюгавее, оборотень потирал руки.

— Мы испытываем отвращение к тому, что ставим ниже себя. Разве не так?

— Так, — отвечала Нута одними губами.

— Золотинка тебе отвратительна, значит, ты полагаешь, что она во всех отношениях ниже тебя.

На этот раз Нута только кивнула — не совсем уверенно.

— Но ты испытываешь отвращение и к себе…

Нута измученно вздохнула.

— Так ты сказала, я призову свидетелей.

— Сказала.

— Итак, ты считаешь себя хуже других, иначе как объяснить отвращение к себе самой, верно? А других считаешь хуже худшего. Это мы только что установили на примере великой государыни Золотинки.

Нута и сама уж догадывалась, что зашла в какой-то неприглядный тупик, и уж почти не слышала обличителя, она опустила голову и задумалась, опершись локтем на чистое место скатерти. Злое вдохновение придавало Лжевидохину почти юношескую живость, обернувшись к желтому столу, где сидели в подавленном спокойствии мессалоны, он сказал:

— Вот, Деруи, вам образчик слабоумия, последствия блуждающего дворца, о котором вы столько наслышаны. Я знаю, вы писали своему государю, Деруи! — воскликнул он вдруг в озлобленном порыве несдержанности, может статься, даже преувеличенной, хотя и этого нельзя было утверждать наверное. — Вы пишете, что блуждающие дворцы это кара небесная зарвавшейся в своем могуществе Словании. Где, Деруи, вы набрались этих поповских бредней? Неужто по кабакам и базарам, где шныряют в поисках новостей ваши лазутчики? Вы пишете своему государю, что блуждающие дворцы — предвестник гибели, что войско Рукосила-Могута неминуемо попадет под разлагающее воздействие блуждающих дворцов и что по всей стране сотнями слоняются бродячие проповедники, которое уже призывают народ, взявшись за руки, очиститься душой во дворцах! Вот что вы пишите! Откуда, Деруи, ваша склонность к утешительным, приятным для слуха государя известиям? Одного бродячего проповедника вы только что видели, вот он забрел на наш пир, это мессалонская принцесса. Если вы надеетесь на таких проповедников… если вы бережете спокойствие короля — напрасно! Я всех вас смету! И вас, Деруи, первым делом, как только возьмусь за Мессалонику. И вас, Мираса, — кинул он злобный взгляд в другую сторону палаты, где за столом под зеленой скатертью сидели куйшинцы, — так и передайте это хану.

— Нужно ли понимать слова великого слованского государя, как объявление войны? — поднялся в мрачном, отрешенном спокойствии мессалонский посол.

— Сядьте, Деруи! Сядьте, я говорю! — закричал Лжевидохин, срывая свой слабый старческий голос. — Сядьте или война! Вы хотите войну, вы ее получите! Сядьте! Вы дождетесь! Вы заставите меня… Пусть меня понесут в карательных поход на носилках, вам от этого легче не станет. Сядьте или я велю отрубить вам голову — для начала. Тогда уж не отвертеться от войны — нечем будет! — Верно, оборотень хотел рассмеяться, но подавился свирепым кашлем — и надолго.

Побелевший Деруи стоял под градом угроз, но товарищи его, похоже, не одобряли заносчивой выходки кавалера, что видно было по их испуганным, смятенным лицам; да и сам Деруи, конечно же, помнил о строжайших наказах искать мира. Он медленно опустился.

Среди вельмож и дворян, представлявших слованский двор, слышался негодующий ропот; казалось, это зарвавшиеся мессалоны нанесли оскорбление священным обычаям гостеприимства, а не наоборот. Бесстрастно держались куйшинцы, они ничему не удивлялись и, верно, решили набраться мужества, чтобы вынести любые поношения, которым слованский государь подвергал мессалонского посла. Убого одетые актрийцы в своих кургузых кожаных курточках за синим столом взволновано дышали. Но это было и все, что они могли себе позволить.

Бедная Нута осматривалась, плохо понимая, что происходит. Ей представлялось, должно быть, что она пропустила нечто особенно важное, нечто такое, что могло бы объяснить, оправдать внезапное бешенство самодержца.

Бледная и немощная, Нута поднялась, словно во сне:

— Если из-за меня… Зачем такие угрозы? — Несколько слов она кинула затем по-мессалонски, но послы, хоть и повернули головы, держались так, словно заранее знали, что ожидать ничего разумного с этой стороны не приходится, словно у них, послов, не было ничего общего со своей оторванной от родины соотечественницы из оттесненного от власти рода.

— Молчи, не лезь, — тихо прошипела тут Лжезолотинка, понимая общее настроение, которого совершенно не понимала и не учитывала Нута. — Без тебя разберутся. Не лезь под удар. Дура. — Последнее уже совсем тихо, только себе. Широта натуры и некое тщеславное великодушие побуждали Зимку, пренебрегая недавними оскорблениями, предостеречь маленькую принцессу против опасных глупостей, но если Зимка хотела помочь своей недалекой сопернице, то не особенно в этом преуспела — в горячечном возбуждении, соперница вовсе ее не слышала и не воспринимала.

А великий государь Рукосил-Могут спохватился, что упустил из виду принцессу, и недобро осклабился.

— Если только я послужила причиной раздора… — продолжала Нута, обращаясь прямо к государю.

— Да, послужила! — обронил тот.

— …То это очень маленькая причина. Очень маленькая! Поверьте, я знаю, что говорю, совсем маленькая! Зачем же ссориться великим государям? Не надо.

— И ты готова пострадать, чтобы устранить источник недоразумений? — спросил Лжевидохин с язвительным любопытством.

— О, да! — откликнулась Нута, понимая все, что происходит, только по самому общему смыслу.

— Деруи… — Задыхаясь от возбуждения, Лжевидохин вынужден был говорить отрывисто; широкое бульдожье лицо его под низко севшим на глаза венцом помутнело багровыми, синюшными цветами. — Слования готова к войне… мы не станем воевать… если хоть малейшая надежда… устранить недоразумения.

— Так требуют законы высшего блага, — отозвался Деруи с поклоном. Он вполне овладел собой, даже слишком: в лице проявилась неестественная неподвижность — следствие подавленных переживаний.

— Вы ведь не возьмете ответственность?.. За большую войну? — допытывал Лжевидохин.

— Боюсь, это была бы непосильная ноша для меня.

— Очень с вами согласен. Устранить повод… к войне… Что лучше? Мы с вами, Деруи, заложим основание новой, небывалой между народами дружбы.

— Надеюсь, государь, — сдержанно отвечал кавалер.

Лжевидохин оглянулся — глянул вообще, в пространство, ни на ком не остановившись взглядом, но несколько дворян, маячивших в тылу за престолами, насторожились, готовые к услугам.

— Возьмите принцессу, привяжите ее… вот к тому горшку, — указал он на высокую вазу с цветами, вокруг который полулежали и сидели притихшие скоморохи.

Несколько мгновений оторопелая тишина сопровождала этот несообразный приказ, потом спохватился старший в наряде пожилой дворянин, добродушный с виду человек с рыжеватой короткой бородой, в мехах и в желтых чулках с красными подвязками. Не зная, как подступиться к принцессе, он засуетился и для неведомой надобности подозвал витязей, из тех что стояли у дверей. Увенчанные пышными перьями латники с бердышами в руках поднялись на помост, где сидела принцесса. Пожилой дворянин спросил кого-то, понизив голос, но вполне явственно: а веревка? И вся эта будничная суета как будто бы заслонила чудовищный смысл происходящего.

— Простите, великий государь, я не понимаю ваших намерений, — сказал мессалонский толмач, что держался за стулом посла, не присаживаясь. Самого Деруи на этот раз никто, кажется, и не слышал.

— Надо устранить причину недоразумений, — расслабленно сообщил Лжевидохин. Словно передразнивая посла, он тоже едва шевелил языком и в крайней телесном слабости откинулся на спинку кресла. То была расплата за излишнюю, не по летам живость.

— Государь! — воскликнул Деруи, вставая. — Я не позволю.

Однако поздно было уже внушать что-либо слованскому оборотню: тот тяжело дышал, прикрыв глаза, сознание его, как видно, туманилось… ничего не соображал. Так что все приостановилось.

Рыжебородый дворянин с толстыми ляжками в желтых чулках и витязи в перьях свели принцессу с помоста на середину палаты и тут замешкали между скоморохами, обратив взоры к обомлевшему государю. Многоопытный рыжий лис руководствовался при этом, вероятно, испытанной мудростью служилых людей: не торопись исполнять, отменят. Мессалонский посол по-прежнему стоял, ожидая часа, чтобы выразить возмущение. Принцесса, уронив руки, потупилась и, кажется, ничего не ждала — ничего хорошего, во всяком случае. Она не глядела по сторонам и не искала сочувствия у закованных в медь усатых, бородатых и сверх того увенчанных султанами перьев витязей, эти внушительные вояки и без того чувствовали себя преглупо рядом с маленькой пленницей и не знали, куда девать свои бердыши.

Понемногу по всей палате установился скучный приглушенный гул, люди перешептывались, многие, не выдержав напряжения, потихоньку ели и пили.

Заметное движение происходило только среди скоморохов. Чернявый юноша с тонкими чертами живого, выдающего страстную натуру лица, раз от разу перекатывался по полу среди товарищей, подбираясь поближе к принцессе и наконец вовсе встал, желая привлечь ее внимание. Это ему удалось лишь отчасти. Наряженный в потешные лоскутные одежды скоморох не миновал взора Нуты, она глянула, но так и не отличила юношу от стороживших ее людей.

Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года — они мелькнули для Лепеля сплошным крутящимся колесом, как не было.

Увы! маленькая женщина с крошечным золотым венцом в волосах хоть и поглядывала на черноглазого юношу с каким-то неосознанным даже недоумением, не имела ни малейшего расположения остановиться на той простой мысли, что этот человек ей действительно знаком и, более того, выручил ее однажды из чрезвычайно затруднительного, если не сказать безвыходного положения. Сказать как оно есть, Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, что вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода — обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли, от немой потребности закричать. Лепель, стоявший в промежутке между действительными событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное…

— Государь! — с пылом воскликнул вдруг кавалер Деруи, заметив, что слованский оборотень мотнул головой и повел мутным взором, поправив венец. — Государь! Я не позволю надругаться над женщиной в моем присутствии!

По всей палате перестали есть и встревожились.

— Тогда я советую вам выйти, — отвечал Рукосил, улавливая суть препирательства. — Да, я бы советовал! Зрелище не из приятных: я велю привязать принцессу и затравить ее собаками! — И он перестал замечать посла.

Действительно ли Лжевидохин имел такое бесчеловечное намерение, являлась ли невероятная угроза следствием беспамятства или же это была издевательская дразнилка, призванная вывести из себя мессалонского посла и до смерти напугать принцессу — никто не мог знать наверняка. Скорее всего, не очень-то хорошо отдавал себе в этом отчет и Рукосил. Безнаказанность силы порождает разнузданность, полная безответственность способна искалечить сильного человека. Достигший вершин могущества, Рукосил давно был калека во всех смыслах слова. Однако даже этот больной человек ощутил, что перебрал. Не то, чтобы его смутила жестокость или волновало общественное мнение — нет, тут было другое. Легко слетевшая угроза, чувствовал Рукосил, нарушила равновесие наглости, непристойности и хитрой игры ума, которое доставляло ему единственно возможное ныне наслаждение. Игра распалась, не видно было ума, осталась жестокая грубость, а Рукосил при всем своем нравственном падении стыдился ее как глупости. Только этого он еще и умел стыдиться — глупости.

Похоже, он готов был отступить… когда бы нашелся способ. Беда в том, что ничего путного на ум не приходило и никто из множества с ужасом, со злорадством, с отвращением внимавших ему людей не способен был тут Рукосилу помочь. Едва ли можно было считать помощью прямолинейные выходки Деруи, которые побуждали к отпору.

— Ну! — вскричал Рукосил, озлобляясь. — За чем дело стало?

— Веревки нет! — с мрачным спокойствием сообщил рыжебородый дворянин в желтых чулках.

Едва ли он успел подумать о последствиях язвительного ответа. Но если это было и легкомыслие, нечаянное движение души, лишь отчасти подсказанное мужеством и возмущением, все ж таки за эту нечаянность многое могло бы проститься далеко не безгрешному, по видимости, служаке.

— Кто этот человек? — с деланным замешательством изумился Лжевидохин, показывая неровным пальцем в старых ссадинах и ожогах. — Как его сюда допустили? Уберите его. В железо. Пусть палач объяснит умнику, где искать веревки.

Стража окружила дворянина, который только сейчас по-настоящему сообразил, чего будет стоить ему нечаянное мужество: он зевал, пытаясь что-то сказать, но не говорил, руки тряслись, когда сдавал меч.

— А этот? — продолжал удивляться Лжевидохин, обнаружив возле принцессы скомороха. — Этот болван для чего поставлен?

— Поставлен искать веревку! — бодро сообщил Лепель.

Можно было ожидать, что государь испепелит негодника, а он изволил вместо того усмехнуться. Кривое подобие улыбки на бульдожьем лице под венцом вызвало по всем концам палаты некое подобие вздоха, в котором выразилась надежда на благополучный исход дела.

— Зачем же тебе веревка? — продолжал государь.

— Чтобы поддержать принцессу.

— Поддержать? Неплохо сказано, — опять, второй раз подряд! усмехнулся Лжевидохин. — Сдается, мы тут с тобой, приятель, одни только и понимаем друг друга.

— Приятно, что вы это заметили, государь, — доброжелательно откликнулся Лепель.

А двор и чужеземцы расхрабрились уже настолько, что послышался смех. Опечаленного до потери речи дворянина, что начал разговор о веревке, между тем увели, и никто его больше не вспоминал. Мессалонский посол догадался сесть и с неприступным лицом, положив руку на правый бок, где висел бы меч, если чужеземцам дозволялось его носить при встречах с государем, наблюдал, прислушиваясь к торопливым нашептываниям толмача.

— Принцесса хромает на ногу, — неспешно толковал Лепель, — как же ее не поддержать? Тут годится и веревка, и дыба, и кол — любой способ привести человека в устойчивое, лишенное шаткости состояние.

— Когда же ты заметил, что у принцессы неладно с ногой? — продолжал государь.

— Как только она заговорила.

Венценосный оборотень хмыкнул, по палате прокатился почти уж совсем веселый смех.

— Ты заметил, а никто больше не видит.

— Они этого не слышат. А я это обнаружил на ощупь. Как только я заметил, что и сам довольствуюсь одной ногой — что проще, стоило только себя ощупать, я тотчас же сообразил, что сходный недуг постиг и принцессу. У принцессы одна нога.

— Ну… что ты хочешь этим сказать? — с некоторым недовольством уже, помолчав, сказал государь.

— Всякий человек стоит на двух ногах. Одна нога — правда, другая — ложь. Невозможно прожить одной правдой, как невозможно прожить одной ложью. Принцесса открывает рот только для того, чтобы поведать правду, а я — чтобы гнусно солгать. Вот и получается, что мы оба калеки, каждый на свой салтык. Мы оба нуждаемся в снисхождении.

— Это ты верно заметил, дурак, — вздохнул государь. — Или оба нуждаетесь в наказании… Веревку-то принесли? — спросил он, как раз приметив поспешного бегущего дворянина с целым мотком шелковой бечевки, снятой, верно, второпях с какого-нибудь занавеса. — Принесли, ротозеи? Ну так привяжите дурака к вазе.

— И все вон! — прикрикнул Лжевидохин недобрым голосом, когда стража с особенным, веселым рвением исполнила приказ и примотала Лепеля к узкой высокой вазе, доходившей ему до груди; над головой юноши диким венком свисали заморские цветы, непомерно большие, мясистые, они источали сладковатый трупный запах.

— Вон! — прикрикнул оборотень, в голосе звучало нечто пронзительное, нечто такое, отчего являлась слабость в ногах и сухость в горле, исчезала всякая мысль о сопротивлении. Скоморохи бросились врассыпную через множество лазеек между столами. Повинуясь особому указанию государя, отступила стража.

На опустевшем пространстве посреди палаты остался запутанный в пышные заросли цветов Лепель, возле него, словно пытаясь что-то понять, озиралась Нута. На мраморном полу валялись позабытые в спешке бубен и мячики.

— Принцесса, есть еще время удалиться! — сказал Лжевидохин.

Теперь Нута подняла глаза на юношу, словно впервые решилась его разглядеть. Она удивилась цветам, которое осеняли побледневшее с выражением какой-то странной, настороженной брезгливости лицо; белые большие раструбы, казалось, веяли снеговым холодом.

— Вы помните меня? — спросил юноша тихо.

Нута измученно, через силу улыбнулась. Она, может быть, не чувствовала и не понимала опасности, но не могла не замечать жутковатой тишины вокруг. Сотни глаз глядели на них с болезненным беспокойством или с тем напускным равнодушием, котором люди отгораживаются от обреченных, чтобы сохранить себя.

— Теперь запомню, — слабо улыбнувшись, сказала Нута и тронула юношу за плечо.

Это было весьма неосторожно с ее стороны. Трогательные улыбки менее всего на свете способны были пробудить в чародее нечто доброе. Слюнтяйство нежных прикосновений и теплых взглядов Лжевидохин презирал с холодной злобой опустошенного человека.

— Рекс, Цезарь! — окликнул он собак.

Собаки, припав передними лапами, терзали мясо около большого кувшина с ручками, который поставили возле государя, чтобы он мог собирать кости и другие гостинцы для оставшейся дома своры. Рекс и Цезарь, два царственных зверя, один совершенно черный, другой в лоснящихся серых подпалинах, подняли головы.

— Взять! — хрипло сказал хозяин, указывая на середину палаты, где стоял окутанный с головой цветами Лепель.

Обожравшиеся псы соображали не особенно живо. Они выбежали вперед, оглядываясь за указаниями, но, однако, не выпуская из виду и брошенные без призора объедки.

Деруи тяжело дышал, стиснув столовый нож из мягкого серебра. В широкие двери палаты справа и слева от рундука с престолами входили отряды кольчужников, иные из них держали взведенные самострелы; перемещаясь вереницами вдоль стен, стража заходила в тыл мессалонскому посольству и посольству Куйши одновременно, хотя куйшинцы, расположенные на противоположной стороне палаты, не выказывали ни малейшего намерения вмешиваться.

— Ну, хватит уже. Прекратите! Это нельзя, нельзя… — как-то расслабленно, словно бы через силу сказала великая государыня Золотинка — никто не слышал ее — и поднялась. Прихватив рот, как если бы боялась она тошноты, а, может быть, слова — боялась закричать злобно и жалко, государыня слепо двинулась к выходу — кольчужники расступились. Вызывающий Зимкин побег, разумеется, не ускользнул от Рукосила, он кинул косой взгляд, но отвлекаться не стал.

Тощие тела собак играли витыми мышцами; собаки скалили клыки и плотоядно приглядывались к неподвижному, в веревках человеку под цветами, к маленькой женщине подле него. В воздухе веяло жестоким и сладостным запахом теплой крови. Собаки глухо рычали, распаляя в себе ярость.

Хозяин не отзывал их, не выказывая ни малейших признаков порицания.

Тогда они побежали тревожным полукругом, замыкая в него мужчину и женщину все теснее, как бы отгораживая этих людей кругом своих вожделений и жесточью взглядов от всего остального, не подлежащего растерзанию общества…

И гром грянул! В судорожной тишине, где едва-едва дребезжал смешок Лжевидохина, раздался мягкий и тяжелый, словно мешок бросили, стук, почти без промежутка он слился с новым, еще более сильным ударом — откуда ни возьмись свалился кот! Собаки ошалело вздрогнули.

Явление Почтеннейшего потому и произвело такое потрясающее впечатление на захваченную иными ожиданиями палату, что ни один человек, ни одна собака не поняла откуда от взялся. Никто во всей палате не видел изумительного по отваге прыжка: рыжий кот сорвался с нависающей над раскрытым окном ветви и, точно попавши на перекладину, оттуда — с высоты церковного свода, то есть с высоты в пять-шесть саженей, не меньше, потому что узкие окна поднимались под самый потолок — сиганул вниз. К подножию государева престола, как раз туда, где оставили свое разодранное, размазанное по полу мясо собаки.

Тут его и увидели. Все взоры обратились на рыжего зверя, который сжимал в зубах покрытую зелеными побегами ветку. Падение оглушило кота, мгновение-другое он пребывал в бездействии, словно пытался сообразить, зачем он сюда свалился… Собаки сообразили прежде — именно этого мгновения не хватило Почтеннейшему, чтобы, выпустив изо рта хотенчик, воззвать к чародею.

Святая ревность бросила собак, как некая потусторонняя сила, они сорвались с места черными молниями.

Что оставалось Почтеннейшему? — метнуться прочь. Круто промчался он вкруг государева престола, швыряя за собой следом собак, которые, разлетевшись, занеслись дальше, чем нужно, а уж за собаками спохватились едулопы, яростно запыхтели и заухали, не зная кидаться ли в погоню. Вильнув под столом государыни кот рыжим пламенем проскочил открытое пространства и отчаянным прыжком, едва не оставив хвост в собачьей пасти, взлетел на стол под желтой скатертью.

Все происходило так быстро, что люди, в отличие от собак, не успевали действовать. Вихрем пронесся кот мимо всего мессалонского посольства, а за ним следом, сметая все на своем пути, Рекс. Тут Почтеннейший получил преимущество перед преследователем — он сталкивался не с каждым кувшином, стаканом и судком, а рослый, на длинных ногах пес принужден был сшибать все подряд. Люди повскакивали, с грохотом сыпались опрокинутые стулья.

Ни мгновения не задержавшись, Почтеннейший перескочил к слованским вельможам правой руки и, увлекая за собой Рекса, произвел разрушительные опустошения. Потребовалось всего несколько мгновений далее, чтобы свирепый вихрь пронесся по столу актрийцев. Перескакивая по столам, кот никого не миновал, он бежал вокруг палаты к исходной точке; Рекс гнался за ним поверху, а Цезарь метался в проходах, сшибая вскочивших людей.

Никакая ловкость, по видимости, уже не могла спасти кота. Озверевшие до беспамятства собаки не способны были бы остановиться даже по прямому приказу хозяина, и некуда было деваться — открытые окна слишком высоки, в дверях стеною стояла стража. Кольчужники держали взведенные самострелы, чтобы разить нечистую силу, едва появится хоть малейшая возможность — понятно, в этой чудовищной неразберихе они не смели стрелять наобум. Гости великого государя, те хватали бутылки, стаканы, кубки, любую посуду, чтобы швырять в кота, и было уже несколько попаданий в чьи-то головы, в ендовы с киселями, в пироги и в спины. Подшибленный на бегу, грохнулся на блюдо Рекс, всплеснул горячую жижу, но вскочил в беспамятстве, весь заляпанный жирным, и помчался, поскальзываясь. Осатанело метался Цезарь, галдели люди.

А кот, несмотря на учиненный в считанные доли часа погром, невредимый, соскочил на пол, прорываясь к престолу, и был таков! То есть впрыгнул с разбега в горловину большого кувшина для костей.

Обмочившись вином, задыхаясь, истерзанные всеми видами подливок и запеканок, собаки примчались пред гневливые очи хозяина в самом жалком и унизительном состоянии. К тому же эти недоумки, видимо, путались насчет того, куда же исчез кот. Они метались и рычали, готовые то ли грызть друг друга в отчаянии, то ли скулить.

Стража уже бежала к кувшину, чтобы расколоть его вдребезги, когда раздался голос. Поскольку никто не предполагал за котом дара речи, а тем более красноречия, поскольку голос в кувшине гудел как-то особенно басовито и внушительно, со своеобразным даже величием, то Почтеннейший сумел поразить народ во второй раз. Государь, слегка как будто испуганный, но уже овладевший собой, поднял руку, чтобы остановить стражу; смятенный шум по палате прекратился.

— О великий и всемогущий! Повелитель вселенной! — заухал голос в кувшине. — Припадаю к стопам! Бью челом в службу!

Ответом был неистовый лай — опозоренные Рекс с Цезарем не находили иного выхода для обуревавшей их ярости.

— Не вели казнить, вели слово молвить! — завывал кувшин наперекор собачьей брани.

— Цыц! — вынужден был приструнить псов чародей, но они не сразу поняли, что этот суровый, незаслуженный упрек к ним относится. Рекс и Цезарь продолжали метаться вокруг кувшина в надежде вцепиться коту в глотку, как только позволят обстоятельства. — Цыц! — повторил Лжевидохин.

Однако он не мог уследить за собаками и за едулопами одновременно. Болотно-зеленые уроды, возбужденные суматохой до бешенства, не находили себе места, бурно вздымались их широкие косматые груди, бронзовые булавы так и ходили в руках, ярость застилала глаза. Вдруг кривоногий верзила бросился ни с того с сего на стоявшего в трех шагах кольчужника, ударил его коленом в спину, одновременно заламывая назад голову, чтобы сломать позвоночник. Несчастный, не издавши ни звука, выронил самострел и хрустнул, ахнули товарищи — беспомощно, как дети, на глазах которых выскочивший из кустов волк хватил братишку.

Обернувшись столь резко, сколько позволяла ему старческая немощь, Лжевидохин прикрикнул. Несколько лающих слов — едулоп выпустил жертву. Покалеченного насмерть, едва хрипящего уже кольчужника подхватили товарищи, он булькал губами, посиневши лицом, и голова неестественно свернута. Под криком хозяина уроды попятились, съежились, потом опустились на колени и, наконец, легли ничком на пол. Но и на полу еще они лихорадочно дрожали и скребли лапами в мучительной потребности терзать и крушить.

Тем временем, не ведая, что происходит снаружи, в самых льстивых и пышных выражениях продолжал вещать кот.

— Помолчи, — велел Лжевидохин в изрядном раздражении, едва распорядился едулопами. — Не нужно много слов. Ты кто?

— Бывший сотрудник великой Милицы, — прогудел кувшин и послушно смолк.

Немо хрипящего, с пеной на синих губах кольчужника подняли на руки и понесли. Лжевидохин проводил его беглым взглядом и обратился опять к кувшину, который требовал от него сейчас полного напряжения мысли.

— Имя? — жестко спросил он.

— Не прогневайся, Великий, я открою его тебе только на ухо. Когда я служил у Милицы, меня звали Спиком.

Лжевидохин едва приметно кивнул, признавая тем самым, что прозвище это ему знакомо.

— Ты готов служить?

— Твой раб до скончания века, о, величайший из великих!

Чародей подозвал собак, они непослушно вздрагивали под рукой и не сводили горящих глаз с кувшина.

А поглядеть же, и в самом деле, было на что, теперь и Лжевидохин насторожился: из широкой горловины выскользнул листик, поднималась зеленая лоза… Потом мелькнула кошачья лапа, цапнула веточку, пытаясь затолкать ее обратно в кувшин, с глаз долой, но другой побег начинал выпирать рядом. Слышно было, что кот отчаянно борется со своевольным растением.

— Что это у тебя там? — спросил оборотень и невольно оглянулся, подозревая подвох и опасность где угодно. Гости теснились ближе к престолу, сколько позволяли приличия, но середина палаты — там стоял забытый в цветах скоморох — оставалась пуста, скомороха и Нуту сторонились, как прокаженных, и Рукосил тотчас понял почему. Маленькая принцесса, стиснув зубы, торопилась развязать опутавшие юношу веревки, но, верно, не могла справиться с тугим бестолково завязанным узлом. Ни Нута, ни тем более скоморох нисколько не занимали Рукосила, он вовсе бы выкинул их из головы, когда бы не это грубое, на глазах двора и чужеземцев самоуправство. К тому же сказывалось общая взвинченность, которая витала в воздухе с начала сногсшибательной погони собак за котом и еще раньше… то самое озлобление, что бросило безмозглого едулопа на случайно подвернувшегося стражника.

— Полковник! — свирепо кинул оборотень, обернувшись к витязям. — Куда вы смотрите?! Привяжите принцессу… на пару с дураком. Да! Живо! — Несколько человек двинулись исполнять приказ.

Из кувшина доносилась возня и приглушенные чертыханья; зеленые побеги пробивались наверх и снова исчезали, схваченные проворной лапой.

— Что там? — раздражительно повторил Лжевидохин. — Что за шутки?

— Ничего не могу понять! — растерянно отозвался кувшин. — Это хотенчик…

— Какой хотенчик?

— Что я отнял у пигалика, — виновато гудел кувшин. — Он украл… пигалик украл хотенчик, волшебную палочку и с ней перстень, он украл их в Межибожском дворце. Я отнял у него, чтобы преподнести… господину. Тому, что должен владеть… Но проклятый сучок начал расти. Когда я сидел на дереве за окном. И на нем волшебный камень.

— Ну-ка, вылезай. Дай сюда, — распорядился Рукосил, ерзая в кресле. — Уберите собак, возьмите их на свору.

По указанию государя, запутавшегося вконец кота извлекли на свет, он удерживал в зубах сухую деревяшку, от который шли длинные шустрые побеги.

На конце рогульки тускло сверкнул камень. Рукосил сомнительно выпятил губы, не зная верить ли собственным глазам. Камень этот был безвозвратно потерянный два года назад, в пору крушения, Паракон. Когда Рукосил осторожно принял зеленеющее растение, он окончательно убедился, что судьба поворачивается лицом… та самая удача, что рано или поздно приходит к сильным. Паракон!

Перстень без затруднений сошел с деревяшки и Рукосил — едва ли он поступил бы так небрежно и необдуманно, если бы не кружившее голову волнение, — надел его на безымянный палец левой руки. Почти тотчас же он почувствовал легкое пожатие, которое не трудно было истолковать, как признание: Паракон приветствовал прежнего хозяина.

Усевшись в ногах, кот предано засматривал в глаза, ожидая доброго слова.

И если что смущало еще Рукосила, так это загадочный расцвет хотенчика. Гибкие побеги, толщиною не больше мизинца расползались, как проворные змейки, лоза свисала с колен, ползла через стол, а самая проворная успела уже спуститься с рундука на выложенные мраморными плитами пол и скользила, ощупывая дорогу суетливыми движениями усиков.

— Что это? — настороженно спросил Лжевидохин, у кота, понимая уже, что спрашивать бесполезно, ничего, кроме верноподданных всхлипов, не дождешься, что бы там у рыжего проходимца не было в действительности на душе.

И, видимо, не следовало выдавать растерянность перед посольствами и двором, тоже не в меру болтливым. Нахальное своевольство хотенчика — если это и в самом деле был хотенчик — пора было прекратить любой ценой. При всей своей самоуверенности Рукосил, опытный волшебник, отчетливо сознавал, как легко попасть впросак, когда… когда ничего не понимаешь. Самое глупое и опасное положение в чародействе.

Серебряный нож не брал лозу; продолжая расти, она скользила между пальцами и, сколько Лжевидохин ни пытался, старческие руки его не способны были справиться с гибкими и прочными побегами. Лжевидохин заторопился. Расстегнув жемчужные пуговицы на груди, он достал из-под кафтана большой изумруд на плоской золотой цепи.

Благоговейный шепот по всей палате свидетельствовал, что здесь узнали Сорокон.

Коснувшись изумрудом деревяшки, Лжевидохин зашептал. Зеленый камень побежал искрами, они впивались в дерево, сухая рогулька и зеленые побеги, что раскинулись уже по полу шагов на десять, начали подрагивать, побеги болезненно извивались, но продолжали расти вопреки всем усилиям волшебника.

Лжевидохин не отступал. Поправил только скользнувший по потному лбу венец и еще усерднее склонился над хотенчиком. Искры сыпались, деревяшка чернела, грязная сыпь распространялась по побегам, желтели и жухли листья, обретая серо-железный цвет, но продолжали расти. Побеги быстро, кажется, только еще быстрее ползли по полу, извиваясь по мраморным плитам, они шелестели и громыхали, как жестяные, слышался мелкий, не особенно благозвучный перезвон.

Теперь уж не только Рукосил, но и весь возбужденный чудесами двор понимал, что происходит нечто неладное. Нечто такое, чего великий владыка не мог ни предвидеть, ни укротить. А рыжий кот как будто бы ничего иного и не ожидал, неподвижный, немигающий прищур его желтых глаз не отражал ни малейшего беспокойства.

До поры до времени однако Рукосил сдерживался, не выказывая подозрений, чтобы не выдать всю меру собственной неуверенности. Вполне беспомощный, он скорее упражнялся в волшебстве, чем настаивал на своей воле. Оставалось только наблюдать, как три почерневших побега свернулись в кольцо вокруг скомороха и принцессы и начали сплетаться в кружевную стенку, положив основание некоему сооружению вроде корзины несколько шагов в поперечнике. Занятые наглядной и целенаправленной работой, побеги мельтешили еще живее — неуловимо, стены корзины или, может быть, клетки поднимались с завораживающей глаз скоростью. Рукосил опомнился, когда плетенная загородка поднялась скомороху по грудь и почти скрыла принцессу — только маленький золотой венец в черных волосах указывал, что принцесса на месте, там где привязали ее к цветам, и никуда покуда еще не исчезла.

— Измена! — раздался роковой возглас.

Преданные государю слованские вельможи волновались. И хотя Рукосил со свойственной ему трезвостью оставался далек от поспешных заключений, собственная унизительная беспомощность, не оставляя времени на раздумья, подталкивала к чему-то решительному. По всему выходило, что следует воспользоваться подсказкой: измена!

— Взять негодяя! — бросил государь, указывая на кота.

Испуганно озираясь, Почтеннейший не успел сообразить возражений и от растерянности замяукал, когда же понял, что чушь несет вместо членораздельной речи, осталось только шарахнуться от спущенных со своры собак. В то же мгновение короткая тяжелая стрела жестоко чиркнула по полу, выбив во мраморе борозду, осыпанный каменной сечкой кот помчался себя на помня.

Грохот, вопли, вой преследовали обезумевшего кота, как привязанные, по всей невообразимо тесной, заполненной людьми, заставленной столами, опрокинутыми стульями палате. Неведомо как очутился он на кружевной ограде и кинулся прямо в цветы, что раскинулись над головами узников, брошенный вдогонку кубок срубил зелень, а кот свалился вниз в укрытие.

Когда, поддержанный под руки вельможами, Лжевидохин добрался до клетки, за которой скрывались теперь трое, черные побеги перебросились через верх и вовсю принялись заплетать свод, чтобы накрыть убежище. Полное заточение узников было делом непродолжительного времени.

— Великий государь! — задыхаясь, взывал кот, который опасался волшебной западни не многим меньше, чем собак и метательных кубков. — Не вели казнить! Припадаю к стопам!

— Оно ведь, и в самом деле, неплохо бы выбраться, — скороговоркой бормотал невесть что скоморох. Сквозь просветы в черных кружевах было видно, как он дергается, пытаясь освободиться от опутавшей их на пару с принцессой в несколько витков веревки. Небрежно затянутая, веревка как будто бы поддавалась, сползала ниже, с груди на живот, хотя до полного освобождения было еще далеко.

Скоморох торопился распутаться, предполагая впереди и новые несчастья, а принцесса мало помогала товарищу. С полным самозабвением она пела негромким высоким голоском нечто хватающее за душу, и если иногда запиналась все же, то, вероятно, не от тревоги и беспокойства, а по той уважительной причине, что не твердо помнила протяжные мессалонские песни.

Люди давно уже не вызывали у Рукосила-Лжевидохина сильных чувств. Ни задушевные песни принцессы, ни шутовская тарабарщина скомороха, ни жалкие причитания кота не способны были вывести слованского оборотня из равновесия — словесный хлам нисколько его не волновал, как не занимала и судьба узников. Избалованный победами, развращенный безграничной властью, Рукосил ненавидел обстоятельства, то единственное, что еще смело сопротивляться всесокрушающей воле владыки. Задорное нахальство хотенчика, злостное его сопротивление доводило оборотня до исступления.

Злобно пиная жесткое кружево ограды, Рукосил вдруг понял, что это и есть железо. Пущенные хотенчиком побеги обратились под действием Сорокона в железо! железо с виду и железо по существу: серые листочки гнулись и резали пальцы. Почерневшие прутья глухо звенели стоило постучать камнем.

Сорокон в руках, почтительное, испуганное внимание сотен свидетелей и собственная распаленная обстоятельствами злоба толкали Рукосила по пути без возврата.

Он коснулся ограды Сороконом и вызвал искрень.

Сверкнул зеленый свет, изумруд хищно поцеловал железо, и тотчас распалился маленький, не заметный с дальних концов палаты пятачок. Мало кто понял в эти мгновения, что же произошло, трудно было поверить, чтобы могущественный чародей пустил искрень по такому случайному, незначащему поводу. И только истошный, исполненный необъяснимого ужаса выкрик: «искрень!» положил конец недоумению. Люди попятились, напирая на разгромленные, со спущенными скатертями, опрокинутой посудой столы. И уже кричали спасаться, хотя явной опасности для тех, кто оставался за пределами железной западни, пока что не было.

Почтеннейший взвился по железному плетню в надежде выскочить — но поздно! Густо заплетенные прутья не оставили коту лазейки, сколько ни бился он головой, чтобы протиснуться там и здесь.

— Спасите кота! — дурашливо завопил скоморох. Бог знает почему человечный призыв этот вызвал повсюду смех. Это было тем более неожиданно, что гнетущий страх перед искренем не отпускал толпу. Кот перестал браниться, а принцесса оборвала песню, смущенная необъяснимым взрывом веселья.

И сразу без заметного перехода от одного к другому, как это бывает в тягостных сновидениях, раздались вопли: уберите железо! у кого железо? все сгорит! Выли собаки, урчали и лаяли едулопы.

— Если никто не возьмется спасать кота, придется коту нас спасать! — паясничал скоморох; в шутовских скороговорках его слышалась однако лихорадочная тревога. — Эй ты, — тараторил он, — развяжи мне руки, слышишь? Кому говорю? Развяжи руки, ты хочешь, черт побери, чтобы хоть кто-нибудь спасался?

Исходивший от раскаленного железа жар не был еще так силен, чтобы совсем потерять голову, но кот уже ничего не соображал. Он метался по клетке, взлетая наверх и бросаясь вниз — на голову узника, куда пришлось, ошалело путался среди побитых цветов и, скинув хвостом венец с головы совершенно бледной, словно бы неживой, принцессы, кидался в дальний от огня угол.

— Великий государь! — завопил он вдруг. — Смилуйся! Смилуйся, государь, или я развяжу преступникам руки!

Это подобие угрозы тронуло дряблый рот оборотня усмешкой. Слегка сгорбившись, он зябко кутал покатые бабьи плечи в широкий плащ с тяжелым бобровым воротником и, казалось, грел свою стылую кровь в тепле разгорающегося огня. Вишневого цвета пятно расползалось по прутьям, достигая уже размеров хорошего столового блюда, в воздухе чудились запахи паленого.

Железо горело, но побеги хотенчика продолжали расти, и, сверх того, откуда-то из основания клетки с силой мощной струи вылетели вдруг каменные ступени, мгновенно складываясь в довольно широкую крутую лестницу. Она поднималась в воздухе без опоры и тут же, никто и дух не успел перевести, высоко над головами ударила в смык стены и потолка. Все вздрогнуло, уходя из-под ног, лестница, пробив безобразную брешь, выбросилась на волю — сквозь мутную, затянутую облаком пыли дыру открылось небо; стена пошла трещинами, перекосились надломленные балки потолка. Беспорядочно растущие из клетки прутья тотчас же устремились к лестнице, складываясь в витые железные перила, которое споро бежали вверх вдогонку ступеням.

Гром грянул — ничто в необыкновенной череде событий не произвело на людей такого ошеломительного, подавляющего впечатления, как удар волшебной лестницы. То был даже не ужас, скорее благоговение, сознание своего ничтожества перед громадностью неподвластных человеку сил. И видно стало, что даже Рукосил-Могут всего лишь жалкий больной старик, растерянный и беспомощный.

Блуждающий дворец! Вот что это было такое, вот что родилось из сухой деревяшки, которую притащил в зубах беспризорный кот.

Теперь, когда это свершилось, ошалевшим людям казалось, что ничего иного нельзя было и ожидать, что они давно предчувствовали, куда дело клонится, и только не нашли случая высказать давнюю свою тревогу. Верно, так оно и было: блуждающий дворец занимал слишком много места в тайных помыслах и крамольных, шепотком разговорах, чтобы люди не ожидали его где угодно.

— Ну что, дуралей, — ясно и даже как будто весело сказал скоморох среди подавленного ропота, в котором различался подголосками и собачий вой, и ворчание едулопов, — вот тебе преждевременное спасение. Ты еще не развязал мне руки, а уже открылся выход!

Затравленный непреходящими ужасами, кот и думать не мог обижаться насмешками, тем более, что и не понимал их. Как ошпаренный, он кинулся кусать и терзать узел, в то время как Лепель и Нута задергались, пытаясь сбросить путы. Раскаленная ограда на расстоянии полутора-двух шагов источала жар, от которого теснилось дыхание и румянились щеки. Но путы, так до конца и не развязанные, пали под тяжестью обвисшего на них кота под ноги, освобожденные узники отступили на холодную сторону клетки — как раз туда, где начиналась прегражденная железным плетнем лестница.

Надежда на спасение, задор удачи заставили Лепеля, а потом и Нуту ломать прутья голыми руки, и железо поддавалось! Оно гнулось и рвалось под тонкими пальчиками Нуты, как густое тесто. В лихорадке не замечая ожогов, узники выломились на лестницу и побежали вверх, к открытому в небо пролому; еще быстрее взлетел кот.

Все это было так невероятно, что никто из Рукосиловых верноподданных не сделал ни малейшей попытки задержать беглецов.

— Стреляйте! — дрожащим голосом крикнул государь, и тогда только все пришло в движение. Полетели, сбиваясь о густые завитки перил стрелы, кто-то из самых ретивых и отчаянных дворян полез на еще холодное заграждение, но, очутившись уже на лестнице, испугался, остановился на полпути к зияющему в небо провалу. Неустойчивая лестница, видно, ходила ходуном, она пускала вниз каменные столбы и не совсем еще успокоилась, когда Лепель, пропустив вперед принцессу, выбежал на волю, туда где зависли выше деревьев, ни на что не опираясь, оборванные в пустоту ступени.

Блуждающий дворец врастал в стены палаты, стены пробивались сквозь стены, обращаясь в нечто чудовищное, полуразрушенное и полувоздвигнутое, рушилась штукатурка, падали каменные глыбы. Возле пылающей железной беседки, откуда бежали узники, явилась в мгновение ока двустворчатая дверь с какими-то покалеченными каменными обломками вокруг себя; едва родившись, дверь уж обуглилась и задымилась. Огонь распространялся по железным перилам лестницы наверх… Пожар! Тлели, дымились скатерти раздавленного опорным столбом лестницы стола, недолго было ждать, чтобы занялся дубовый потолок.

Толпы гостей и дворян давились в дверях, спасаясь от обвалов и от пожара. Снаружи, на воле, раздавался адский грохот и опять все сотрясалось, уходил из-под ног пол — то продолжался, все шире и беспокойнее, блуждающий дворец. За разбитыми окнами и обрушенными простенками, заслоняя свет, теснились незаконченные, неясного замысла строения.

Устало сгорбившись, хранил угрюмое молчание чародей. В тусклом мятом лице его под нависающим венцом не видно было ни страха, ни сродного с восторгом возбуждения, которое вызывает зрелище бушующей стихии, — мрачные мысли одолевали Рукосила. Бояре и окольничие, ближние люди, едва ли не со слезами, на разные голоса уговаривали государя покинуть опасное место и поберечь себя для страны, для великого дела. Он нехотя прислушивался к докучливому лепету вельмож и наконец, уступая слезам, окликнул едулопов. Зеленые твари подхватили и понесли владыку к выходу, где не смолкали вопли сдавленной толпы; меднобокие витязи с бронзовыми мечами в руках бросились прокладывать путь.

Пробравшись через пролом наружу, Лепель и Нута взбежали десяток ступеней вверх, так что оказались на уровне крыши и вынуждены были остановиться — обломанная площадка продолжала лестницу в пустоту, она парила над садом выше деревьев. Свежий ветер при солнечном небе в рваных, быстро текущих облаках крутил и разбрасывал валивший из окон палаты, из расселин дым, а здесь, где жались друг к другу беглецы, блеклые клубы гари неслись клочьями и, казалось, увлекали за собой в пропасть. Боязно было ступить к обрыву, но и назад пути не было — за спиной, в дымном проломе, кашлял и бранился замешкавший на лестнице преследователь, в растревоженном гомоне голосов различался собачий лай.

Неверный клочок тверди под ногами, что представлял собой, по видимости, кусок пола будущей комнаты или какого гульбища, продолжал расти, распространяясь в сторону сада, вместе с ним, не делая ни шага, двигались беглецы — прочь от полуразваленных стен и просевшей крыши с выпирающими, как сломанные ребра, стропилами. С высоты открывались взору раскиданные среди сада терема и палаты Попелян, затерянные среди зарослей дорожки; повсюду: на лужайках, под деревьями, на ступеньках подъездов — мельтешили люди, которые спешно покидали расшатанные толчками помещения, — толпы разноцветных вельмож, дворян, витязей в блестящих доспехах, иноземцев, стража и челядь, полчища поваров в белых одеждах, поварят и служанок. Все смешалось, и всюду запрокинутые вверх лица — люди следили за поразительными порождениями блуждающего дворца; иные пятились через кусты и цветники, отступали при каждом толчке, другие стремились ближе, не понимая опасности. Далеко внизу под Лепелем и Нутой колыхалась растревоженная, словно вскипающая земля, так что деревья ходили ходуном и выворачивались корнями.

Гладкая площадка, на который, затаив дыхание, спасались беглецы, простиралась все дальше и начинала пускать отростки будущих стен, когда на дымной лестнице блеснул начищенным медным нагрудником дворянин, кашляя и отмахиваясь руками, он взбежал наверх, и тут перемычка между лестницей и простертым в пустоту без опоры мостом проломилась. Шорох и треск возвестили начало обвала, человек судорожно дернулся, чтобы удержаться на последней обломанной ступеньке, Лепель и Нута не успели и этого — неверный кусок тверди, что держал их на себе, завис, готовый обрушиться… В это растянутое, как жизнь, мгновение, узкая полоса ломаной стены свалилась, молнией ударила сверху донизу, в землю и удержала на себе оставленную без подпоры площадку. И они остались живы — Нута, Лепель и кот — еще прежде, чем осознали толком всю меру грозившей опасности и радость спасения, ничего не успели они понять.

И уж совсем невозможно было постичь — самые основательные размышления едва ли бы прояснили вопрос! — как и почему маленькая принцесса оказалась в объятиях юноши, а кот вспрыгнул ему на плечо. Они отпрянули к обломку стены, который появился у края площадки, и тут, окончательно уж запутавшись в сильных своих ощущениях, юноша стиснул маленькую женщину еще крепче, а потом поцеловал в губы.

Так крепко, так долго, что даже совсем потерявшая голову принцесса принуждена была наконец заподозрить неладное. А кот, наскучив бездельным сидением на плече у юноши, соскочил на пол.

— Что это такое?! — задыхаясь, сказала Нута.

— Ты не знаешь? — удивился Лепель.

— Не-ет, — протянула Нута, застигнутая врасплох.

Чем и воспользовался Лепель, чтобы ознакомить с этим принцессу еще раз, поймав ее беспомощные губы.

Оглянувшись на людей, Почтеннейший подошел к обрыву и стал смотреть вниз, где происходило нечто занимательное: из поднятой дыбом, зыбучей земли, в трясину который уходили вековые деревья, поднимались зачатки стен, выводились окна, колонны, ступени подъездов и внутренних лестниц, колыхаясь, застывали лощенные полы наборных каменных плит и дубовых кирпичей.

Блуждающий дворец распространялся на сотни шагов в длину и уже стало понятно, что это будет величественное и обширное сооружение, безусловно превосходящее своими размерами и богатством не только игрушечные терема загородной усадьбы, но и любое известное здание столицы. Прорастая сквозь усадебные палаты, блуждающий дворец крушил их, как безжалостный ребенок, с грохотом рушились стены и перекрытия, и все это жуткое подвижное, шевелившееся месиво обнимал огонь. Завитые ветром языки пламени выбивались из-под щебня и ломаных балок, черные клубы дыма, полого поднимались к северу и уже достигли оконечности сада, отмеченной окружным рвом. Дым над Попелянами тянулся к облакам, его можно было видеть из Толпеня и со всей округи. Пока что ветер относил гарь и жар от вознесенной к небу площадки, где желтыми воспаленными глазами следил за бедствием Почтеннейший, но яркие искристые колобки поскакивали в развалинах и шустро перебегали на постройки блуждающего дворца, распаляя железо и поджигая дерево, недостроенный дворец уже занялся огнем. Довольно, подумал Почтеннейший, пора уносить ноги, от собак ушел и от огня уйду.

— Ну, хватит… — догадалась тут Нута и отвернула голову, что позволило ей собраться с мыслями, чтобы рассердиться. Она вырвалась из объятий и шагнула в пропасть.

Так что Лепелю ничего не оставалось, как ухватить молодую женщину поперек стана и поспешно привлечь к себе; спасая ее от головокружения, он должен был удержать испуганные губы губами. Но тут вернее было бы говорить о добром побуждении и порыве, чем о действительном, крепком и добросовестном поцелуе, потому что Нута, начиная из опыта постигать многообразное значение такого рода помощи и поддержки, дальнейшим посягательствам странного молодого человека воспротивилась.

Задыхаясь и пылая, она взвинчено озиралась в намерении немедленно удалиться, но сама себе затрудняла задачу, потому что рвалась прочь от лестницы, которая начинала разрастаться у ног юноши.

Так что Лепель в какой раз подряд без малейшего перерыва взялся за спасение принцессы. Едва только в разросшихся стенах определилась дверь, за которой можно было приметить идущие вниз ступени, он увлек молодую женщину внутрь блуждающего дворца. А поскольку Нута по недоразумению, не понимая намерений странного молодого человека, упиралась и по-прежнему искала выхода там, где нечего было искать, кроме пропасти, подхватил ее на руки — что было совсем не трудно — и перешагнул порог.

То была роскошно отделанная резным мрамором винтовая лестница, и, понятно, что у всякого на месте Нуты пошла бы кругом голова, когда Лепель побежал по узкой стороне ступеней, круто завинчиваясь вниз.

— Стой! Стой! Ой, стой, говорю! — задыхалась Нута, судорожно обвивая юношу руками, а когда он действительно — к немалому удивлению Нуты — остановился, не сразу сообразила что к чему и сказала: — Пусти же!

— Вы уж как-нибудь устройтесь или так, или эдак. Или на руках, или на ногах. Или пусти или нет, только стоять не нужно, — пробурчал Почтеннейший. — Не слышите — гарью тянет?! Скорее! Что тут рассусоливать пусти — не пусти?!

— Милый котик! — горячо, на удивление горячо! откликнулся Лепель, не выпуская Нуты, которая ничего больше не говорила, чтобы не стало хуже. — Мы обязаны тебе спасением! Всем, всем!

— Не скрою… обязаны. Это не скроешь… — смягчился Почтеннейший, позабыв необходимость не рассусоливать. — Я ведь, когда за окном сидел, вот, думаю, хорошо бы Рукосила-Могута обдурить. Дай, думаю, обдурю. Чего же не обдурить, если подвернулся случай? Правильно? Всякий на моем месте поступил бы так же… Кстати, принцесса, верно ли говорят, будто вы хотите вернуться в Мессалонику, чтобы занять там прили… приличественное вашему сану положение?

— Ой! — слабо, в изнеможении махнула Нута рукой — той, что она владела, потому что другой владел такой странный-странный до беспамятства молодой человек, к которому она во избежание недоразумений — чтобы не рассусоливать — прижималась.

— Понимаю, — важно протянул Почтеннейший. — И вполне одобряю. Когда я увидел, что принцесса в опасности… натурально… все во мне возмутилось. Натурально, я решил пренебречь собой и немедленно это исполнил.

Тяжкий подземный гул, сотрясение стен заставили кота запнуться, но не надолго — ничто не могло остановить Почтеннейшего, когда он принимался повествовать о себе, о своих достоинствах, замыслах, о своих успехах и о кознях своих врагов.

— Натурально, пришлось в окно броситься, чтобы пренебречь собой…

И на этот раз Почтеннейший не успел закончить, все трое глянули на пошедший трещинами потолок — это была туго закрученная вверх каменная лента, потолок дрогнул, ознобом прохватило ступени и сверху выломилась, рухнула с жутким шорохом угловатая глыба. Разбила ступень чуть ниже места, где разглагольствовал кот, и покатилась, громыхая, куда-то вниз, куда уж не достигал взор.

— Надо спешить! — сказал Лепель, перехватив еще один поцелуй, который Нута решила возвратить во избежание совершенно несвоевременных объяснений — она тоже понимала, что надо спешить.

Взявшись за руки, они осторожно обошли наваленные на ступени щебень и глыбы, и кот, забегая вперед, сказал с простодушным бахвальством:

— Видели, куда камень метил? Прямо в меня! Сейчас бы мокрое место и осталось — во как!

— Послушайте, добрый кот, — размягченным голосом молвила принцессы, незаметно для себя пожимая руку Лепеля (как она могла это заметить, если напрягала все силы, сколько их было, чтобы не рассусоливать?!), — послушайте, мы любим вас… мы так любим, любим… так бы и поцеловала, у-ух!.. Чудесная шерстка… и хвостик… ушки… смышленая, милая, милая… мордашка… — Не нужно забывать, что они, все трое, продолжали спускаться по крутой лестнице и поэтому принцесса запиналась.

— Не будем об этом говорить! — возразил Почтеннейший, когда принцесса замолчала в избытке чувств, на глазах ее проступили слезы и она поглядела на юношу, смутно различая его прекрасные, благородные черты. — Я одобряю ваше волнение, принцесса, оно не беспо… не беспорочно?.. не беспочвенно. Смею заверить ваше восхищение не беспочвенно и не бесполезно! Природа слишком щедро меня наградила. Не в моих привычках хваста…

Почтеннейший в буквальном смысле слова прикусил язык, потому что новое сотрясение тверди заставило его испуганно сжаться, — глубокие трещины раскололи камень и покорежили ступени. Несколько мгновений все неподвижно стояли, ожидая и смерти, и жизни одновременно…

— Послушайте, милый котик, — дрожащим шепотком заговорила Нута — было отчетливое впечатление, что громкий, вызывающий звук способен теперь довершить обвал, — не обижайтесь, только не обижайтесь… но вы чуть-чуть прихвастнули. Простите меня, вы точно знаете, что не прихвастнули и не приврали? Нельзя этого во дворце, нельзя. Лучше не делать этого и на воле, но здесь тем более.

— Ни слова больше! — вскричал Почтеннейший, напыжившись. Желтые глаза засверкали, и шерсть стала дыбом. Благородное негодование душило его, не давая возможности оборвать принцессу и возразить прежде, чем она произнесет свои необдуманные, вызывающие только жалость и снисхождение слова. — Я, возможно, и дам согласие сопровождать вас в Мессалонику, но хотел бы сразу же объясниться: я никогда не лгу! Не имею такой привычки! Ни шагу дальше пока…

Ступени треснули и сорвались вниз, словно их никогда ничто не держало, все рухнуло и посыпалось, увлекая с собой в тартарары три обомлевшие души…

Это было величественное зрелище для тех, кто мнил себя в безопасности, наблюдая чудовищные судороги дворца со стороны: просела и рухнула устремленная вверх множеством стрельчатых подпор башня. Тяжким стоном отдался в поднебесье грохот обвала, языки пламени объяли облако пыли, что поднялось над горой обломков. Огонь бушевал в обнаженных внутренностях дворца, который, однако, продолжал расти, словно бы пропеченный. Поднявшиеся на высоту нескольких поставленных друг на друга дубов башни, висячие переходы, своды, порталы зияли глубокими язвами, большие, что ворота, полукруглые окна глядели слепо, все до единого наглухо заложенные камнем. Огонь с гулом прорывался в расселины, в проломы недостроенных кровель, заволакивал светлые стены завесой гари, а сильный порыв ветра отбрасывал дым, обнажая узорную каменную резьбу, сквозные, похожие на серебряную скань ограждения гульбищ и выставленные в нишах изваяния. Дворец рождался в мучительной, казалось, не предрешенной еще заранее борьбе огня и камня.

Завораживающее столкновение стихий как новая загадка блуждающая дворца, смутные ожидания и соблазны удерживали людей в опасной близости от огня на зыбко колыхающейся земле. Порою пламя крутилось смерчем, катился тягучий оглушающий рев, так что закладывало уши и нужно было кричать, чтобы понимать друг друга. Люди пригибались и пятились, отступая на десяток-другой шагов, и все же удивительное, какое-то восторженное легкомыслие удерживало их в саду. Утверждали, между прочим, что настоящей опасности, в сущности, нет, пожар, захватив усадебные постройки и насаждения, не сможет распространиться за пределы обводного рва, глубокой, наполненной водой канавы, которой еще весною обвели усадьбу для защиты от искреней. Так что не поздно еще и отступить, это всегда можно.

Нигде не чувствовалось единой целенаправленной воли, отряды стражи начинали было теснить зрителей, но ничего не достигали. Сотники кричали всем уходить за ров и не терять времени, мосты, мол, не выдержат людей, когда в крайности все ринутся сразу. Люди дворецкого гнали челядь спасать что можно из не захваченных еще огнем, не тронутых разрушениями палат и хозяйственных построек усадьбы. На дорогах в беспорядке, стесняя друг друга, стояли кареты, кучера и ездовые бранились, пытаясь вывернуть в объезд через заросли, лошади путались в постромках, колеса трещали, цепляясь ступицами за деревья. Заторы эти простирались сколько охватывал глаз — десятки карет вперемежку с рабочими телегами. Противоречивые распоряжения мелких чинов не достигали цели.

Похоже однако что чреватая бедой неразбериха не беспокоила великого государя, ничего не делалось и для того, чтобы оградить блуждающий дворец от своекорыстного любопытства иноземцев. В последнем, как видно, и не было надобности: если бы и нашлись затейники, иноземцы или свои, замыслившие попасть во дворец, чтобы поживиться его тайнами, вряд ли из этого что-нибудь вышло — рев гудящего, как в трубе, пожара закладывал уши, лишая предприимчивости самые изворотливые умы.

Этими соображениями, вероятно, и руководствовался в своем бездействии великий государь Рукосил-Могут, которой расположился на плечах едулопов в высоких покойных креслах. Вокруг носилок собрались ближние бояре и окольничие; особое место среди них занимал главный военачальник страны конюший Дермель, молодой человек лет тридцати пяти, весь в серебре и голубых бантах, курносое лицо его с тенью усиков над губой обращало внимание бесстрастным спокойствием хорошо владеющего собой и готового на все, то есть не склонного к бесплодным колебаниям человека. Кравчий Излач, выражая, вероятно, настроения более осмотрительных, пожилых и благоразумных вельмож, часто поглядывал на государя в надежде услышать такие мудрые речи, которое позволят всем, кто не рвется за славою, удалиться от опасности.

Но Рукосил молчал, угрюмо наблюдая страдательные судороги дворца, в которых слышалась и боль, и ярость.

Опаленные жаром верхушки деревьев вблизи дворца уже горели, огонь медлительно распространялся против ветра, и даже там, где находился Рукосил, — в конце широкой просеки за прудом, ощущалось испепеляющее дыхание огненной бури.

— Великий государь! — решился обеспокоить Рукосила конюший Дермель. Он продолжал, встретив вопросительный взгляд: — Я полагаю необходимым поднять оба полка конных лучников, чтобы обеспечить в Попелянах порядок. И понадобится от трех до пяти тысяч человек посошной рати, горожане и мужики с дубинами. Нужно оцепить обводной ров, чтобы ни один искрень не прорвался к столице.

Государь рассеянно покивал, как старый человек, занятый больше привычными мыслями, чем собеседником, и заметил, указывая, что вполне понял предложение конюшего:

— Насчет посошной рати передайте земству мой приказ. И сейчас же возьмите людей, всех, кого найдете, для оцепления.

Конюший в сопровождении дворян удалился, а Лжевидохин опять уставился на огонь. В застылом взгляде его не было ничего, кроме мстительного удовлетворения и, пожалуй, усталости, той непобедимой усталости, которая так часто постигала оборотня среди трудов. Он глядел на пожар бездумным взглядом не способного ни к какому умственному усилию старика… Позднее в передаче окружавших государя приспешников оказалось, что он чего-то ждал и предвидел. Так бывает с великими мира сего. Позднее Рукосил и сам удивлялся, как это не случилось ему тогда никакого самомалейшего предвидения? Почему не выказывал он тогда дьявольской проницательности, которую приписывали ему придворные лизоблюды? Люди презренные, но — в чем не откажешь — наблюдательные.

Лжевидохин глядел на огонь, испытывая изрядный соблазн вздремнуть, несмотря на режущий уши, пригибающий рев пожара, от которого жались, втянув голову, и бледнели поневоле вынужденные терпеть эти страсти дворяне. Лжевидохин глядел, прищурившись, и под сонным, но таким многозначительным, как оказалось впоследствии, взглядом его пылающие двери портала, внушительные ворота, в которые могли бы въехать четыре всадника в ряд, грохнули изнутри, тяжелый резной створ слетел с петель, опрокинувшись на ступени широкой лестницы — из ревущего огнем чрева дворца ступил объятый пламенем человек.

Сдавленный ропот тревоги привел в беспорядок придворных, но и Рукосил затрепетал, схвативши поручни. Острое ощущение опасности пробудило жизнь.

Не совсем точно и уверенно находя широкие ступени, огненный человек спустился с лестницы на выгоревшую траву перед дворцом и двинулся краем просеки в направлении к Рукосилу. Высокое пламя, закрывавшее его с головой, опало, обращаясь в копоть и дым, скоро развеянные ветром. Казалось, — так представлялось на расстоянии — необыкновенный человек вышел из огня нагишом, обожженный до красна, до жара.

Бояре переглядывались, не смея спрашивать у государя разъяснений. А что оставалось Рукосилу, у кого спрашивать? Приспешники верили хозяину и потому не испытывали того сильнейшего недоумения, на которое обречен был Рукосил. Приходилось ждать.

Он узнал размеренную походку и скособоченную набок, сплющенную голову, на которой нечего было искать лица. Медный истукан Порывай! Истукан, после целого года бесцельных блужданий по Словании сгинувший в Межибожском дворце.

Первый, вызванный неожиданностью испуг прошел — эту опасность Рукосил слишком хорошо знал. К тому же он вспомнил о Параконе, которым так и не успел заняться за множеством следующих друг за другом событий. Волшебный камень Паракон, один из двух подарков кота, должно быть, и служил приманкой для истукана. Неодолимый зов волшебного камня вызвал Порывая из огненной бездны.

Если не просто, то убедительно.

Сомнение вызывал только самый Паракон, сомнительный подарок совсем не сомнительного негодяя. Рукосил потер перстень и, не добившись ответа, беспокойно подвинулся в кресле.

— Осторожнее, обалдуи! — прохрипел он, усмиряя едулопов, которые с трудом выносили зрелище красного огня, а теперь и вовсе чего-то растревожились, заколыхали носилки.

Тем временем медный истукан ступил на каменное забрало пруда и, не сделав попытки искать обходных путей, с шипением ухнул в воду — взлетели окутанные паром брызги. Бурливые завихрения на поверхности пруда указывали подспудный путь истукана по дну.

Вода кипела, считай что, на середине пруда, когда Рукосил поспешно обратился к Паракону, пытаясь остановить истукана. Он повторил приказ еще и еще раз, а скособоченная почерневшая чушка, служившая истукану головой, уже вспучилась у ближнего берега в пятидесяти шагах от чародея — Порывай рассекал волны.

Тогда только во внезапном, но запоздалом прозрении — вон когда! — Лжевидохин схватил перстень, чтобы избавиться от него как от источника опасности, бросить неверный Паракон под ноги истукану… И кольцо не сходило! Плотно засело оно на пальце и не поддавалось отчаянным, со скрежетом последних зубов усилиям. Бояре и дворяне пятились, не в силах совладать с собой при виде изуверских гримас хозяина; меднобокие витязи, следуя распоряжению полковника, заступили истукану дорогу, ставши перед носилками цепью, но зыбкая это была цепь, готовая всякий миг рассыпаться. Что такое мечи придворных честолюбцев перед неумолимым, все сминающим ходом истукана? Тут хорошо знали — ничто!

И уж лучше всех понимал это чародей.

— Назад! — сдавленно крикнул он, все еще пытаясь стащить предательское кольцо, когда почерневший в огне болван оперся мокрыми руками и взлез на забрало пруда. — Назад, мерзавцы!

Едулопы шарахнулись, справедливо принимая «мерзавцев» на свой счет, но шарахнулись и бояре, дородные, осанистые мужи, кинулись по кустам окольничие и поджарые дворяне — все приняли приказ за общее позволение спасаться. Витязи расступились, они тоже не видели возможности противостоять общему порыву, болван прошел сквозь ряды меднобоких тяжким, но спорым шагом, никто не посмел ударить ему в спину. Поджали хвосты и скулили собаки.

Сейчас же обнаружилось, впрочем, что ни собаки, ни витязи, никто не занимал истукана, он неотступно преследовал Лжевидохина и не обращал внимания на общую суету. Толпы дворян и витязей, простых ратников сопровождали истукана, как надоедливый рой мух быка, а тот, отмахиваясь от мечей и копий, поворачивал за носилками, куда бы ни бежал государь. Упрямый болван, по всему видно, не умел предугадать воображаемой точки встречи, чтобы двигаться наперерез, и потому, наметившись в каждое данное мгновение в чародея, отписывал кривые внутри зигзагов его пути; он не использовал преимущества, которое давали ему метания беглеца, заметно отставал от едулопов, не умея перейти на бег, и все же в этой неспешной, неуклюжей и неумолимой погоне было нечто внушающее оторопь и ужас.

Вдруг — это вдруг вызревало в возбужденных криках, в лихорадочной беготне, в гнетущем реве огня и клубах дыма — общее смятение пронеслось по саду. Случайный порыв ветра или закрученный пожаром смерч бросили жар и гарь на людей, они ринулись к выходу — только что было рано и стало поздно; искры и раскаленные головни летели над верхушками деревьев.

Из четырех устроенных в ограде ворот остались для бегства двое — южные и западные, на востоке и севере, куда прежде сносило жар, все давно пылало. Отдаленные западные ворота при том же не всякий мог и найти в затянутых удушливой мглой зарослях, где беглецы постоянно наталкивались на двухсаженную каменную стену, неодолимую преграду для потерявших голову людей, которые не имели ни времени, ни средств, чтобы взять препятствие приступом. Так что, по сути, остался один путь — на юг, к главным воротам, куда вела просека.

Толпы бегущих, пошедшие вскачь упряжки, верховые продирались со всех сторон через заросли на широкую убитую толченным щебнем дорогу, у тройных мраморных ворот с высоким висячим сводом тотчас же образовался затор. Застрявшие тут в два ряда упряжки не могли двигаться и держали пеших, которые давились меж лошадей и колес. Неправдоподобный, какой-то воющий, звериный рев пожара, от которого негде было укрыться, глушил разумные голоса и крики осадить назад.

— Не выходите из кареты! — напрягал голос конюший Дермель. Верхом на лошади он пытался проложить путь в охвостьях толкучки, где застрял выезд государыни — Золотинка, теряя самообладание, то и дело выглядывала в окно, словно бы не оставляла мысль пустить в ход локти. Впереди, у самых ворот, кареты и повозки стояли, спутавшись упряжками, а пешие беглецы все ж таки кое как продвигались или казалось, что продвигались, — в ревущей, стонущей жестоким усилием толпе на месте женского чепчика являлся цветастый тюрбан куйшинца, кто-то пропадал из виду, кто-то карабкался на крышу кареты, брыкались и давили людей лошади.

— Не выходите! — кричал конюший, оглядываясь, чтобы собрать людей для охраны великой государыни.

Тем временем едулопы Лжевидохина наткнулись на стену, повернули и прибавили ходу, перейдя на тряскую рысцу, отчего старый оборотень мотался в кресле, одной рукой удерживая на голове венец. Признаки подступающей слабости, вызванные, может быть, тряской и удушьем, заставили его вспомнить о ремне нарочно устроенном под поручнями кресла, чтобы пристегнуться на случай беспамятства. Уже замлев в виду открывшейся в воротах давки, он успел нащупать пряжку и отдать едулопам последний приказ: напролом!

Зеленые твари взбодрились, как под ударом хлыста. Оставив позади задохнувшихся бояр и дворян, они врезались в раздавшуюся толпу, но там, под главным сводом ворот, где плотно сбились человеческие головы, лошади и колеса, никто уж не мог податься в сторону — люди вопили благим матом, словно криком пытались остановить опасность, — напрасно. Едулопы наскочили на плотно сбитый затор и без мгновения задержки, которая понадобилась бы, может быть, не лишенному чувств человеку, передняя пара чудовищ полезла на людей, безжалостно попирая чьи-то плечи и головы, при этом едулопы волокли с собой перекошенные, прихваченные кое-как носилки.

Тяжелые, что раскормленные боровы, едулопы карабкались по ревущей толпе, словно по зыбкой трясине, ежечасно проваливаясь. Поцарапанные, окровавленные и помятые люди, зверея, отвечали колотушками и тычками, при всякой возможности щипали, терзали шерстистые икры, жесткие ляжки и пускали в ход зубы, чего толстокожие твари не всегда и замечали, вынужденные заботиться прежде всего о носилках. Едулопы калечили людей, но и сами обдирали ноги о какие-то углы, об острые пряжки и граненные алмазы, зеленая сукровица мочила ссадины, мешаясь с красным. Беспомощный полуживой оборотень безбожно мотался в кресле, качаясь в ревущей толпе, как в бурных волнах.

Сто или двести шагов отделяли государя от преследователя, когда едулопы врезались в людей; пробужденный новым ужасом народ подался назад и в стороны, и, когда носилки колыхались уже над забитым людьми мостом, бронзовый истукан достиг ворот, где проломил застрявшую посреди проезда карету. Перешагнув заднюю ось, он вошел через стенку, сшиб с сиденья мессалонских послов — кто в окно прянул, кто корчился внутри, — потом провалился сквозь пол, который не мог выдержать его чудовищной тяжести, и продвигался уже по мостовой, не столько разрушая карету, сколько волоча ее на себе, весь укрытый обломками. Не замедляя хода, истукан пихал при этом вперед всю спутанную восьмерку лошадей, и какую-то обломившуюся о столб ворот повозку, и вопящих от боли людей. Всю эту пробку живого и неживого, страдающего, исходящего и криком, и ржанием, и треском месива продавил он, не задержавшись, через мост и, если не настиг тут порядочно замешкавших едулопов, то лишь по той причине, что толкал в этой давке и едулопов с носилками.

Зеленые твари, ухитрившись не уронить носилки с хозяином, вырвались на волю и побежали, прихрамывая, через поле — туда где низко осевшим облаком темнела кремлевская скала. Вдогонку за едулопами двигалась разбитая, потерявшая колесо карета, обрывая постромки, тащила за собой, сбитых с ног, падающих лошадей, пока последние остатки кузова не разломились на истукане. Он продолжал шагать, не озаботившись смахнуть застрявшую на голове и на груди дребедень.

Страшная поступь истукана заставила людей опомниться, к тому же обнаружилось — теперь это все заметили, — что ветер опять переменился, очищая воздух, понес удушливую гарь в сторону, и хотя прихваченный во многих местах огнем лес понемногу начинал разгораться, опасность, непосредственная угроза отступила. Рассеянные у ворот толпы перестали напирать, конюший получил возможность распоряжаться. Обломки повозок и колымаг сбросили с моста, раненым помогли подняться, раздавленных оттащили, и стража принялась пропускать кареты, оттесняя простонародье.

Когда золоченная колымага государыни прогромыхала через мост, ее встретил конюший Дермель. Утомленная пережитым, Лжезолотинка не нашла сил улыбнуться и только вопросительно посмотрела. В руках конюшего она увидела погнутый золотой венец в мелких блестках алмазов.

— Вот, великий государь потерял на мосту. Большой государев венец, — сказал конюший, не особенно ловко выбирая слова. Этот мужиковатый вельможа в серебристом с бантами платье не блистал красноречием. — Возьмите.

— Очень любезно с вашей стороны, — вспыхнула государыня. И тотчас водрузила венец на голову, подумав только о зеркале — никакая другая мысль не успела взойти на ум, когда знак высшей государственной власти оказался у нее в руках.

Конюший невежливо хмыкнул и глянул в поле — десяток всадников скакали там вдогонку за носилками великого князя.

В то время как через увенчанные висячим сводом высокие мраморные ворота валил на волю запертый внутри усадебной ограды люд, навстречу из столицы бежали на пожар горожане. Косо поднявшийся столб дыма заметен был верст на десять по всей округе, загадочный рев, завывания исполинской трубы, которые издавал охваченный огнем блуждающий дворец, достигали столицы и будили самых беспечных, вызывая стеснение в сердце и тревогу. По крышам высоких домов сидела молодежь и кричала вниз столпившимся на улицах обывателям свои разноречивые соображения.

Между тем никто еще не знал пределов развязанного бездомным котом бедствия. Не знал этого самый осведомленный в Словании человек Ананья. Большой захламленный птичник Приказа наружного наблюдения опустел, Ананья разослал всех готовых к полету оборотней и теперь маялся в ожидании государя, чтобы расколдовать прибывших в последний час сороку и ворону. Впрочем, то была ничтожная часть рассеянного по стране пернатого полчища. Ананья не знал, беспокойно расхаживая в стенах приказной конторы, что на западных окраинах Словании разведчицы уже засекли беду, да беда эта летела к столице быстрее самых быстрых галок и голубей.

Всего несколько часов лету отделяло беду от слованской столицы, так что быстробегущая молва не умела опередить несчастье и катилась следом.

Первыми заметили парящий в небе огонь горцы Меженного хребта, те обитающие в тесных каменных хижинах под земляной крышей дикари, которые нечасто видят даже себе подобных. Забравшийся к самому снегу охотник, пастух на высоких горных лугах, подняв головы, провожали в безоблачном небе дымный след и, не имея возможности разделить удивление с товарищем, не особенно-то и удивлялись. Вот огонь полетел, думал обстоятельный горец, к добру ли?

Два часа спустя дымный огонь в поднебесье видели монахи Святогорского монастыря, народ на сверхъестественное отзывчивый. Они, нисколько не раздумывая, ударили в колокол и поспешили на покаянную молитву. Огонь летел, провожаемый дымным следом, а по земле, по городам и весям, бежал встревоженный гомон, толки и слухи. Еще два часа спустя огненный след начал спускаться с заоблачных высей и здесь, в окрестностях столицы, тысячи людей признали змея.

То был объятый дымным пламенем Смок, древний морской змей, который не давал о себе знать почитай что лет пять. Засевшие на крышах Толпеня горожане различали редко машущие крылья, откинутые ноги, большую голову на вытянутой струной шее и даже как будто почерневшую от огня чешую.

Распластавшись на ветру, змей круто спустился к пылающим Попелянам, где все еще стоял объятый гудящим пламенем, черный, с проваленным крышами волшебный дворец — он походил на высокий костер в спекшихся, но еще не прогоревших угольях.

Темные тучи народа, что покрывали вытоптанные поля вокруг обводного рва и каменной ограды усадьбы, заметались, не зная, чего ждать от змея, и обратились в повальное бегство.

Змей не обращал внимания на людей, он спустился с подветренной стороны в выжженный дотла сад и засвистел.

До нутра пронизывающий, сбивающий с ног свист, от которого люди падали на колени, едва находили силы ползти и затыкали уши, этот громоподобный свист оборвал трубное гудение пламени. Пламя и дым сорвались с дворца и неслись по ветру. Несколько сот ратников, которые с дубинами в руках сторожили искрени по северо-восточным границам усадьбы, вжимались в землю, спасаясь от испепеляющего вихря.

Казалось, еще мгновение-другое — поваленные по окрестным полям люди оглохнут, раздавленные умопомрачающим свистом, но, верно, и змей выдохся, он смолк. Сбитое было с дворца пламя снова взметнулось, змей ворочался и отдувался. Набравшись духа, он снова ударил из сомкнутой щелью пасти, режущий вихрь слизнул с дворца огонь и понес его над землей.

В воздухе потемнело. Сквозь сизую пелену пробивало кровавое зимнее солнце, и, когда змей выдохся, смолк, судорожно раздувая бока и разевая пасть, из рваных клубов тумана посыпался мелкий дождь. Новый протяжный свист вызвал из темнеющих туч снег. Чем сильнее надрывался змей, тем пуще нахлестывал дождь, рождаясь как будто бы над самой землей, сгущаясь из воздуха. Вместе с крупными каплями холодного ливня летела снежная крупа, град, и все завертел, скрывая солнце, буран.

Не прошло и получаса, как белые сугробы погребли под собой грязь, в снегу стояли обугленные раскорякой деревья, по закоптелым, в потеках стенам дворца сочилась тающая вода. Над полями сеялся холодный осенний дождик, а верстою дальше сияло летнее солнце.

Пахло мокрой золой и гарью, местами над развалинами блуждающего дворца струился среди талых сугробов чахлый дымок, но открытый огонь нигде уж не мог пробиться.

Змей, деятельно скакавший по всему саду, чтобы задувать пожар с того и с другого бока, как-то сразу устал и сник. Опустившись среди раскислой грязи, он окутался паром, вода разлитой под сожженными деревьями лужи кипела вокруг раскаленной чешуи брюха и лап. От змея исходил жар едва притушенной головни, неровное дыхание его обжигало, так что поблизости снова начинали тлеть, занимались бегущими язычками пламени ломаные стволы и ветви деревьев. Змей отворачивался от дворца, чтобы не поджечь его ненароком, и кое-кто из случайных свидетелей утверждал потом, что раз или два Смок, измученно вздыхая, прикрывал пасть крылом — как воспитанный человек, который желает уберечь окружающих от своего нечистого дыхания.

Толстые лапы змея скользили, он пошатывался от утомления и, кажется, плохо соображал — топтался возле пожарища, подминая ломанные-переломанные деревья, и все не мог припомнить, что дальше. Надо было выбираться, как видно. Смок повернул, бессильно волоча по земле граненный хвост, ограду он кое-как переступил, раздавил брюхом и дальше поковылял, спотыкаясь и волоча по земле кончики полураскрытых крыльев. Жаркое, больное дыхание его опаляло на сотню шагов вокруг, трава горела под брюхом, когда останавливался передохнуть.

Народ бежал на пути змея, очистив все на версту, но Смок, вольно или невольно, придерживался большой государевой дороги, которая неминуемо выводила его к городу.

Нельзя утверждать, что это был намеренный замысел — подвергнуть Толпень разорению. Когда деревенского вида избы, амбары, клети, клетушки захрустели у змея под брюхом, он с усилием поднял голову, мутно всматриваясь во встающий за зелеными купами Невльского предместья город. И словно бы удивился. Как заплутавший пьяница, который нежданно-негаданно обнаружил перед собой препятствие. Большая уродливая голова его на жилистой шее укоризненно покачивалась. Попавший случайно под ногу курятник дымил, ошалевшие от возмущения куры с беспримерной храбростью кудахтали и метались вокруг чудовища, но Смок не замечал того, что делалось под ногами. Он тупо разглядывал город, натужно кумекая, а потом побежал, тяжело и грузно затопал, сокрушая трехпалой лапой то дом, до яблоню; распластанные крылья секли верхушки вязов и тополей, задевая крыши, взметали брызги черепицы и целые тучи соломенной трухи. Разрушенное предместье уже горело; словно зачарованные ужасом, люди прятались по закуткам, едва выглядывая.

Земля тряслась от частого топота. Хорошенько разбежавшись, змей сильно махнул крылами и полетел — так низко и тяжело, что кончики крыльев, прогибаясь при взмахах, цепляли печные трубы и шпили церквей. Бурный вихрь катился по слободе за летящим змеем, вздымая пыль, поднимая в небо развешенное на веревках белье и развевая тонкие верхушки деревьев.

Полет однако не задался Смоку, как ни силился он набрать высоту, старательно вытянув ноги вдоль туловища, скоро устал махать, изнемогая, выставил ноги вперед, откинул голову и ухнул с размаху подле соборной площади. Узкие, высокие, в четыре и в пять этажей, дома стояли здесь так тесно, что развалив все наверху вдребезги, Смок не достал твердого основания под собой, барахтался, проваливаясь еще глубже, едва попадал лапой на хлипкие перекрытия; при этом он бил крыльями, сокрушая кровли по сторонам. Сиплое дыхание его воспламеняло пересохшее дерево внутренних перегородок, разбитые лестницы и потолки, соломенные крыши, довольно обычные даже на лучших улицах столицы.

Занимались пожары, змей упорно карабкался, сокрушая все грудью, переваливался с дома на дом, стены рушились, засыпая обломками узкие улицы и дворы. Народ метался в бессильном отчаянии, ревели дети, а раненые только стонали, не успевая понять, что случилось и откуда ждать помощи. Особенно пострадали обитатели Вороньей слободы, где первоначально грянулся змей, — никто не ожидал падения бронированной туши. Беспрерывный грохот обрушенных стен, треск и вопли заставили толпеничей разбегаться, мало кто помышлял об имуществе.

Вот когда следовало поднять свой державный меч великому слованскому государю Рукосилу-Могуту! Однако чародей медлил выступить на защиту подданных, и, предоставленные сами себе, они искали спасения каждый на свой лад, почему и метались без толку по улицам.

Змей же продолжал двигаться, проламывая дорогу по густонаселенным и застроенным слободам города. Помогая себе крыльями, чтобы подняться из каменных трясин и осыпей, он прокладывал через город безобразный, неровный ров. Пылавшие повсеместно пожары нельзя было тушить из-за непроходимых завалов.

А змей, видно, и сам горел. Из последних сил проломившись на берег Белой, он с шипением плюхнулся в воду, затопив при этом десяток больших и малых кораблей у причалов. На середине реки вода покрыла змея выше хребта, тут можно было остановиться. Раскаленное нутро жаждало, в бурлении кипящей воды, змей основательно хлебнул и тотчас закашлял, поперхнувшись паром.

Часа два хлюпал и возился он в реке, отмякая, и не обращал ни малейшего внимания на пылающий сплошным заревом город. Столица горела, а Смок выбрался на правый берег Белой, где стояли жалкие хижины рыбаков, и потащился на закат солнца.

Надежда взлететь заставила его разбежаться, напрягая силы. Он растопырил крылья и помчался, тяжело топая, — десяток-другой верст по густо желтеющим полям, через дороги, тропинки и перелески; размашистые подскоки переходили в полет, снова змей начинал быстро-быстро перебирать ногами и летел над самой землей… чтобы грянуться наконец в овражистую ложбину. Здесь Смок остался на вспоротом до черна поле.

Разбросав крылья, лежал он чудовищной мертвой грудой.

Конец пятой книги

Оглавление

Валентин Маслюков ПОГОНЯ Рождение волшебницы книга пятая

Реклама на сайте