«Совы на тарелках»

Алан Гарнер «Совы на тарелках»

Совы в тревоге. Здесь умерли люди — Добрые люди, убитые злом. Лучше не думать…

Р.С.Томас

Башню белую построю

Я для милой у ручья;

Все цветы с холмов окрестных

Соберу на башне я.

Народная песня

Родители-себялюбцы редко доживают до той поры, когда могут увидеть плоды своего себялюбия.

«Радио Таймс», 15 сентября 1965 года

1

— Ну, как твой живот, а? Еще болит?

Гвин просунул голову в дверь комнаты. Элисон сидела там на железной кровати, украшенной медными шарами в изножье и в изголовье. На изящных подпорках были изображения бога виноградников Бахуса в детском возрасте. Под одну из ножек подложен кусок шифера, потому что пол неровный.

— Зануда, — откликнулась Элисон. — Я просто перегрелась.

— Не груби, — сказал Гвин. — Я не нашел ничего подходящего и потому притащил тебе книжку из школы. Велели прочитать ее к урокам литературы, но обойдусь. Сплошная тоска и муть.

— Ладно, все равно спасибо.

— Роджер пошел купаться. Тебе небось скучно?

— Не жертвуй собой ради меня, — сказала Элисон.

— Тогда я пошел. Большой привет!

Он перелез через перила веранды, спустился на руках на площадку первого этажа.

— Гвин! — раздался страшный крик.

— Да? Что такое? Ты в порядке?

— Быстрей!

— Тебе нужен таз? Тебя тошнит? Отвечай!

— Гвин!

Он побежал опять наверх. Элисон стояла на коленях на кровати, уставившись в потолок.

— Тише! — сказала она. — Слышишь что-нибудь?

— Что «что-нибудь»?

— Звуки. С потолка… Да слушай же!

В доме все было тихо. Мостин Льюис-Джонс кричал на холме, собирая овец, но в доме было тихо… А над кроватью кто-то скребся. Сомнений быть не могло.

— Мыши, — сказал Гвин.

— Так громко?

— Ну, тогда крысы.

— Да ты слушай. Как будто обо что-то очень твердое.

— Они точат когти.

— Это не крысы, — сказала Элисон.

— Нет, крысы. Скребут по дереву, поэтому так здорово раздается.

— Я слышала еще в первую ночь, как приехала, — сказала Элисон. — И каждую ночь потом. Только лягу, сразу начинают.

— Это крысы, верняк, — повторил Гвин. — Они совсем обнаглели.

— Нет, говорю тебе! Кто-то хочет вылезти. С каждым днем звук все сильнее. А сегодня — особенно. Но почему-то не все время.

— Они же устают, — сказал Гвин. — Им надо отдышаться.

— Сегодня скрежет особенно сильный, — повторила Элисон. — Чем хуже я себя чувствую, тем он громче… Разве не странно?

— Ты сама странная! — сказал Гвин.

Он встал на кровать и, подпрыгивая, начал стучать костяшками пальцев по потолку.

— Эй, вы там! — кричал он. — Валите оттуда! Брысь!

Пружины продолжали звенеть, когда он тяжело приземлился на пол возле кровати и остался сидеть там с полуоткрытым ртом, глядя на Элисон. На его стуки послышались ответные.

— Гвин! — закричала Элисон. — Постучи еще. Слышишь?

Гвин снова взобрался на кровать.

Стук, стук…

Скрип, скрип…

Стук…

Скрип…

Стук, стук, стук…

Скрип, скрип, скрип…

Стук… пауза… стук, стук…

Скрежет в том же ритме.

Гвин присвистнул.

— Ну и дела, — сказал он. — Эти крысы, похоже, знают азбуку Морзе. Или побывали в тюрьме и научились перестукиваться. — Гвин спрыгнул с кровати. — Где это я видел?.. А, там в чулане, точно. Там есть люк!..

Он открыл небольшую дверь из спальни в помещение, где снизу доверху проходила печная труба. Здесь было тесно, как в шкафу, зато виднелась крышка люка в потолке.

— Ничего не сделать без лестницы, — сказал Гвин.

— А если встать на умывальник? — спросила Элисон.

— Да ты что! Нужна стремянка, и еще молоток. Крючок совсем заржавел. Сбегаю притащу из конюшни.

— Только недолго. Я вся трясусь от страха.

— Не дрейфь!.. Дрессированные крысы Гвина! Мы заработаем кучу денег на этом представлении!

Он вернулся с лестницей, молотком и мышеловкой.

— Мать на кухне, — сказал он, — поэтому я не стал брать приманку.

— У меня есть кусок шоколада, — предложила Элисон. — Фруктовый с орехами. Подойдет?

— Порядок. Давай сюда.

Гвин влез на лестницу, стукнул несколько раз молотком по задвижке. Ржавчина и старая краска посыпались ему прямо в лицо.

— Не открывали не знаю сколько лет, — крикнул он. — А, вот пошла!.. У тебя есть фонарь?

Он отодвинул заржавевший запор, потом спустился с лестницы за фонарем, вытер лицо рукавом, подмигнул Элисон.

— Теперь они у нас будут вести себя тихо, как мыши! А не как крысы.

Когда он произносил это, скрежет над дверцей люка возобновился. Громче прежнего.

— Не надо открывать, — сказала Элисон. — Что толку?

— И сказать «прощай» славе и богатству? Может, они суетятся там вокруг клада?

— Не смейся!.. Во всяком случае, из-за меня не делай… Гвин, прошу, будь осторожен! Эти звуки такие необычные: сильные и резкие.

— Никто не смеется. Я жутко серьезен… Подожди минуту…

Он принес с площадки за дверью комнаты половую щетку, широким концом упер в дверцу люка. Скрежет прекратился. Гвин нажал на палку, люк с треском открылся. Клубы пыли взвились и заволокли отверстие.

— Там светло! — крикнул Гвин, когда пыль рассеялась. — Смотри! В крыше окошко… Пока! Я полез…

— Осторожно! — повторила Элисон.

— «Кто там скрывается в чаще? — промолвил путешественник. — Выходите или я буду стрелять!.. — Яра-вара, яра-вара, — послышалось в ответ непонятное бормотание…»

Произнеся все это, Гвин просунул щетку в отверстие люка и вслед за ней полез туда сам. Его голова была уже над балками потолка. Элисон стояла у подножия лестницы.

— Здесь вагон и маленькая тележка барахла и старой соломы! — прокричал с чердака Гвин. — Поднимешься?

— Нет, — ответила Элисон. — У меня сенная лихорадка от пыли. Я ведь аллергик, понимаешь?

— Какой-то запах, не разберу… — сказал Гвин. — Прямо не запах, а настоящий этот… аромат. Вроде медоносной таволгой пахнет. Знаешь? Наверно, с берега речки сюда доходит… А шифер, ух и разогрелся! Так и парит!

— Не видно, откуда шум идет? — без всякой надежды с просила Элисон.

Гвин еще дальше просунулся в люк, немного подтянулся на руках, и вот он уже не чердаке.

— Здесь место только для водяной цистерны, даже пола нет нормального, — сообщил он. — Хотя… подожди-ка!

— Куда идешь? Не надо! — прокричала снизу Элисон.

Но было уже слышно, как Гвин зашагал по стропилам потолка. Он шел к самому темному углу чердака, и там, на одной из широких балок, что он увидел? Целый обеденный сервиз! Сплющенные башенки мелких тарелок, курганы глубоких тарелок, несколько блюд — и все это в грязи, в соломе, с темными отметинами от пребывания птиц, еще с какими-то пятнами.

— Ну что, нашел?

Элисон все же поднялась по лестнице и просунула голову в люк, прижимая к лицу носовой платок.

— Тарелки, — ответил Гвин. — Навалом тарелок.

— Все разбиты небось?

— По-моему, все целы. Хотя как следует не разглядишь… А они красивые, знаешь! Зеленые с золотом… Так и сверкают сквозь грязь.

— Возьми одну. Мы ее отмоем.

Элисон увидела, как Гвин взял тарелку из ближайшей к нему стопки, а потом он вдруг пошатнулся и чуть не провалился ногой в отверстие между балками.

— Гвин! Что с тобой?

— Ффу… — только и мог он сказать.

— Пожалуйста, спускайся!

— Сейчас… Иду… Тут такая жарища, у меня даже перед глазами поплыло.

Он подошел к люку и отдал Элисон тарелку.

— Кажется, тебя зовет мать, — сказала Элисон. — Слышишь?

Гвин спустился с лестницы, вышел на площадку.

— Что ты хочешь, ма? — крикнул он вниз.

— Принеси с огорода два пучка салата! — донесся голос матери. — И побыстрей!

— Я занят!

— Ничем ты не занят! Давай! Гвин тяжело вздохнул.

— Вымой пока тарелку, — сказал он Элисон. — Я скоро вернусь.

Прежде чем спуститься на первый этаж, он закинул на чердак мышеловку и прикрыл дверцу люка.

— Ну и что это нам дало? — спросила Элисон. — Ты ведь так ничего и не увидел?

— Нет, — ответил Гвин. — Кроме каких-то следов и пятен на обеденном сервизе. И трех тонн пыли… Но все-таки я хочу выяснить, что это за крысы, которые умеют считать или знают азбуку Морзе.

2

Роджер зашлепал по мелководью к берегу. Дорогу ему перегородил огромный камень, он отпрянул назад, в заросли лабазника, густо разросшегося у основания камня, ухватился за стебли, спрятал лицо в молочного оттенка цветы — они приятно холодили щеки, день был такой жаркий.

Сквозь цветочный занавес он видел высоко в небе пассажирский самолет, но единственные звуки, что были ему слышны, — легкое журчание воды да голос фермера откуда-то из долины, где паслись овцы.

Дальние горы слегка дрожали в жарком мареве. Гребень холма над домом, увенчанный еловой рощей, темнел на фоне яркого летнего неба. Роджер с удовольствием вдыхал свежий аромат цветов, чувствуя, как лучи солнца глубоко проникают в тело, продрогшее от долгого купанья.

Что-то стремительно пролетело рядом с ним — темная тень упала на цветы. Раздался тяжелый удар о камень, Роджер почувствовал, как тот сотрясается, услышал страшный вскрик.

Он пригнулся, расставив руки, выпустил из них цветочные стебли, окинул взглядом плоскую поверхность камня. Там было пусто. Крик замер, остались лишь отзвуки эха со стороны долины и щебет птицы каравайки на холме.

Вокруг не было ни души. Сердце у Роджера прыгало в груди, ему стало холодно, несмотря на жару. От острых стеблей лабазника на ладонях остались полоски с бусинками крови. Запах цветов сделался вдруг противным — они пахли козлом.

Роджер оперся о камень. Горы словно приблизились и нависли над ним — готовые упасть и завалить всю долину. Брр… Какое неприятное ощущение!.. Он начал растирать руки и ноги, покрывшиеся гусиной кожей. Потом посмотрел на реку, в обе стороны. Вода масляно блестела сквозь деревья на берегу, журчала, обегая камни.

«Что же это было? Что могло упасть?.. А удар? А крик?.. Звуковой обман?.. А горы, которые вроде сдвинулись?.. От этого всего свихнуться недолго…» Он крепко прижался спиной к камню. «Вот так, Роджер. Успокойся, парень… Ну… Легче стало?.. Господи, это еще что?!»

В камне, на который он опирался, было странное отверстие. Круглое, гладкое, оно шло насквозь, с одной стороны до другой. Роджер нащупал его рукою, прежде чем увидел и заглянул внутрь. Интересно, специально его просверлили или это причуда природы? Если оно искусственное, кто-то потратил бездну времени на никчемное дело… Однако, работка будь здоров! Сделано отлично… «Черт, вот это да!..» Он пригнулся, чтобы заглянуть в отверстие, и только тогда понял, что оно сквозное: через него он увидел темные ели на холме над домом. Как картина, заключенная в круглую раму… «Ну и ну!.. Надо скорей одеваться, никак не согреюсь…»

Он пошел через сад вверх по склону, в сторону дома. Гув Полубекон разравнивал граблями щебень на дорожке перед входом и беседовал с Гвином, который тряс пучки салата, освобождая их от комков земли.

— Славный день для купанья, — сказал Гув, увидев Роджера.

— Да, — сказал Роджер. — Подходящий.

— Славный день.

— Да.

— Ты купался? — спросил Гув.

— Да.

— Плавал?

— Поэтому я в купальных трусах.

— Славный сегодня день для этого, — сказал Гув. — Для купанья.

— Да, — сказал Роджер.

— В реке, — сказал Гув.

— Я должен пойти переодеться, — сказал Роджер.

— Пойду с тобой, — сказал Гвин. — Есть разговор.

— У этого человека крыша поехала, да? — спросил Роджер, когда они отошли на порядочное расстояние. — Так далеко уехала, что и не догонишь?

Они сели на веранде. Здесь не было солнца, только река сверкала снизу, сквозь деревья.

— Быстрей говори, чего хотел, — сказал Роджер. — Я замерз по-страшному.

— В такую жару? — не поверил Гвин. — А у нас тут происшествие. Над комнатой Элисон кто-то скребется.

— Подумаешь! Мыши.

— Я тоже так сказал. Но когда начал стучать, чтобы прогнать их, они стали стучать в ответ.

— Брось врать!

— Точно! Тощая полез на чердак — посмотреть. Там куча грязных тарелок. Целый сервиз. Наверно, стоит денег.

— Ты его стащил вниз?

— Только одну тарелку. Элисон должна отмыть ее… А что ты скажешь насчет стука-скрежета? Отчего он?

— Мало ли отчего! Крысы, мыши… Какая разница?.. А тарелки? Почему они там? Какие они?

— Я толком и не видел. Спросил потом про них у Гува.

— И что?

— Он сказал: «Будь осторожен, когда смотришь на нее».

— На кого? На Элисон? Она-то тут при чем?

— Дело не в Элисон. Он чего-то другое имел в виду. Но что — не знаю. Когда я спросил про тарелки, он сразу перестал работать и сказал вот эти слова: «Будь осторожен, когда смотришь на нее…» И тут ты подошел.

— Ежу ясно, он чокнутый! А почему его зовут Полубекон?

— На валлийском[1] это Ханнерхоб, — сказал Гвин. — Можно и проще — Гув Свиной Бочок. Его и так, и этак называют.

— Ему подходит «Свиной Полубок».

— Это кличка.

— А настоящая фамилия?

— Думаю, он сам не знает… Роджер, послушай. Еще одно скажу. Только не смейся.

— Ладно.

— Понимаешь, когда я взял верхнюю тарелку из стопки, то сразу почувствовал… Ну, в общем, руки как-то затряслись и в голове тоже. А перед глазами — как в кино, когда кадр показывают сначала не в фокусе, а потом все проясняется… Но когда у меня прояснилось… там, на чердаке… все уже выглядело по-другому… Что-то вроде изменилось, а что — не знаю…

— Так бывает, — сказал Роджер. — Я знаю. Это похоже, как если смотреть на человека, который спит. Он еще не открыл глаза, не сделал никакого движения, но ты чувствуешь, что он проснулся. Понимаешь это.

— Ты правильно говоришь. В самую точку! Здорово объяснил. Там как будто кто-то проснулся… Или я сам…

— Лучше расскажи о том камне в реке, — сказал Роджер, — у которого дырка насквозь.

— Такой большой, плоский?

— Ага. А вокруг цветы.

— Его называют Камень Гронва, а почему — не знаю. Спроси у Гува, он здесь всю жизнь живет.

— Нет уж, спасибо. Он начнет рассказывать сводку погоды на ближайшую неделю. Или расписание поездов.

— А почему ты спросил про этот камень? — поинтересовался Гвин.

— Я там загорал, около него…

И тут Роджеру расхотелось рассказывать про то, что он увидел и услышал возле камня: хватит с них на сегодня необычных происшествий — Гвин уже поведал о них. Это все из-за жары, наверное…

Роджер сказал:

— Пойдем поглядим на тарелку, которая у Элисон. Интересно все-таки.

— Сейчас, — отозвался Гвин. — Только отнесу салат на кухню. Иди, я мигом.

Роджер быстро переоделся у себя в комнате и поднялся к Элисон.

Она сидела, держа тарелку на коленях, положив на нее лист бумаги, и что-то рисовала.

— Это и есть ваша находка? — спросил Роджер. — Мне Гвин говорил.

Элисон кивнула, не поднимая головы.

— Почти закончила, — сказала она, продолжая двигать карандашом. Потом обратила к Роджеру раскрасневшееся лицо. — Вот! Что ты думаешь?

Роджер взял тарелку с ее колен, повертел в руках.

— Никакой фабричной марки, — сказал он. — Жаль. Я-то надеялся, вы нашли что-то ценное. А это обыкновенная тарелка. Толстая и стоит недорого.

— Сам ты толстый! Погляди на рисунок!

— Ну… и что?

— Видишь, что изображено?

— Чего-то непонятное. По краям зеленое, внутри с позолотой. Как абстрактные картинки, знаешь?

— Роджер! Не притворяйся дураком! Смотри сюда. Это же голова совы. Скажешь, нет?

— Может быть… Если ты очень настаиваешь. Даже целых три головы, покрытых листьями, а внутри каждой какие-то цветочки. Теперь вроде вижу.

— Ничего ты не видишь! Это же ее туловище! Если рисунок снять с тарелки и потом сложить, получится настоящая сова… Да ты посмотри!.. Я срисовала разные части узора, видишь?.. Следи взглядом! Нет, не так! Слева направо… Теперь увидел? Сложи вместе разные части! Ну?!

— Сова, — неохотно согласился Роджер. — Немного похоже.

— Немного? Подожди!

Элисон схватила ножницы, начала вырезать свой рисунок. Потом разделила его на части, соединила — и перед глазами Роджера оказалась настоящая сова: голова, лапы с когтями, крылья — все на месте.

Он рассмеялся.

— В самом деле, сова! Как ты разглядела? У тебя глаз — ватерпас!

Да, то была именно сова — странная, составленная как бы из цветочных головок и лепестков: лапы слегка согнуты, спина горбатится, глаза зловеще смотрят из-под тяжелых нависших век.

— Здорово! — повторил Роджер. — Как тебя угораздило догадаться?

— Я увидела сразу, как только помыла тарелку. Это же любому ясно!

— Значит, я не любой, — сказал Роджер. — Никогда бы не разглядел. Но мне он нравится.

— Кто он?

— Это скорее филин, а не сова.

— Нет, сова! Она!

— Ты так думаешь? О'кей, пусть будет она. Все равно, мне нравится. Особенно на твоем рисунке. — Он постучал карандашом по совиной голове, отчего все ее тело заколыхалось. — Эй, старушка!

— Не делай так, — сказала Элисон.

— Не делать чего?

— Не трогай ее.

— Ты что, серьезно?

— Дай карандаш. Я подрисую еще немного…

— …Я положил салат возле мойки, — сказал Гвин. — Пойду к Элисон. Роджер тоже там.

— Подожди, успеешь, — откликнулась мать. — А его не надо помыть, как ты думаешь? У меня только две руки.

Гвин положил зелень в большую миску, поставил в мойку, пустил сильную струю воды. Мать показалась из кладовки. Она собиралась печь хлеб. Гвин вынул салат из миски, начал отрывать листья от корешков. Мать и сын молчали некоторое время.

— Я просила тебя побыстрей нарвать салат, — сказала она потом. — Ты что, ходил за ним в город?

— Я беседовал.

— Скажите пожалуйста! С кем же это?

— С Роджером.

— Ты болтал с Полубеконом, — сказала мать. — У меня глаза пока еще на месте.

— Ну и что такого?

— Разве я не говорила тебе, чтобы ты с ним не разговаривал?

— Я всего минуту.

— Держись подальше от этого старого дурака! Сколько можно повторять? Хоть кол тебе на голове теши!

— Да что такого? И потом, он не такой уж старый.

— Хочешь получить затрещину? Получишь!

— Смотри, слизняки на салате! — сказал Гвин, чтобы переменить тему разговора.

Но мать не сдавалась.

— Ты с ним разговариваешь по-валлийски, — сказала она.

— Но Гув же плохо знает английский. Не может высказать, чего хочет.

— Я тебя уже предупреждала, чтобы ты не говорил по-валлийски. Не для того я гнула спину в городе все эти годы, чтобы мой сын разговаривал, как наемный работник. Я бы за милую душу могла оставаться тут, в долине.

— Но, мама, я же должен практиковаться! У меня экзамены по валлийскому в следующем году.

— О чем вы говорили с Гувом?

— Я только спросил, почему на чердаке над комнатой Элисон валяются какие-то тарелки.

Наступившее долгое молчание заставило Гвина оглянуться. Его мать стояла, опершись о хлебную доску, прижав руки к груди.

— Ты не лазил на крышу, сын?

— Я полез туда. Элисон испугалась крыс, они там шуршали наверху, и я… Я взял всего одну тарелку. Она помыла ее.

— Ох эта Элисон!

Мать ринулась из кухни, по дороге вытирая о передник испачканные мукой руки. Гвин помчался за ней.

За дверью комнаты Элисон слышался смех. Мать Гвина постучала и вошла.

Роджер и Элисон возились с тремя вырезанными из бумаги рисунками совы. Один из них был прислонен к подсвечнику, два других висели на спинке стула. Злосчастная тарелка, которую Гвин принес с чердака, лежала рядом с подушкой на постели, прикрытая листками бумаги.

— Где эти самые тарелки, мисс Элисон? — сказала мать Гвина с порога.

— Какие тарелки, Нэнси?

— Вы знаете, о чем я говорю. Тарелки, что нашли на чердаке.

— При чем тут тарелки? — с невинным видом спросила Элисон.

— Всего одна тарелка, мам, — сказал Гвин.

— Прошу, отдайте мне ее, мисс.

— Почему?

— Вы не должны были лезть наверх.

— Я и не лезла.

— И посылать туда моего сына!

— Никто его не посылал.

— Я лучше пойду, — сказал Роджер. — У меня уйма дел.

Он выскочил за дверь.

— Не отнимайте у меня время, мисс Элисон, — сказала мать Гвина. — Пожалуйста, отдайте тарелку!

— Нэнси, в чем дело? Почему вы шипите на меня, как старая гусыня? Что я такого сделала?

— Верните тарелку, мисс Элисон!

— В конце концов, мы в своем доме!

Мать Гвина подошла ближе к кровати, протянула руку.

— Дайте мне! Я видела, как вы спрятали ее под подушку.

Элисон неподвижно сидела на постели. Гвин подумал: сейчас она выставит его мать из комнаты, будет здоровенный скандал, но вместо этого Элисон завела руку назад, вытащила тарелку из-под подушки, бросила на одеяло. Мать Гвина взяла ее. Это была простая белая тарелка, без всякого рисунка.

— Очень хорошо, мисс Элисон, — сказала мать Гвина. — Оч-чень хорошо.

Она вышла с тарелкой в руке, хлопнув дверью. Гвин тихо присвистнул.

— Ну и ну! — сказал он. — Да ты прямо фокусница. Тебе только в цирке выступать. Кто тебя научил этим фокусам-покусам?

3

— Шикарное ты устроила представление, — сказал Роджер, когда вернулся в комнату Элисон. — Нэнси сдернула там передник и бушевала не знаю сколько. На кухне… У твоей матери и так паршивое настроение, а тут еще Нэнси со своими кровными обидами. Она уже три раза грозила отцу, что уйдет от нас.

— Чего же он ни разу не согласился? — проворчала Элисон.

— А то ты не знаешь моего отца? Всем пожертвует, лишь бы жизнь была спокойной. Наверно, потому она никогда у него такой не бывает… Но ты молодчага выдержала битву с Нэнси… Откуда она знает, что наверху сервиз? И как ты подменила тарелку?

— Я ничего не подменяла, — сказала Элисон.

— Загибай!

— Ничего я не делала. Это та самая тарелка, на которой была сова.

— Но Гвин сказал, ты отдала Нэнси совсем чистую. Без всякого рисунка.

— Рисунок исчез.

Роджер засмеялся. Смеялся он долго.

— Ты шутница, — сказал он потом. И вдруг спросил: — Нет, ты серьезно?

Элисон кивнула. Вид у нее был испуганный.

— Эли, — сказал Роджер, — но ведь так не может быть. Тарелка глазурованная — значит, рисунок под глазурью. Куда же он мог деться?

— Почем я знаю?!

— Так не бывает, сестрица. Давай посмотрим другую тарелку. Лестница как раз здесь.

Роджер взобрался на лестницу, открыл люк в потолке.

— Ух, какая темень! Где фонарь?

— Возьми, — сказала Элисон. — Видишь тарелки? Они должны быть в углу слева.

— Ага. Я возьму две штуки, чтобы убедиться, что все одинаковые.

— Возьми больше. Сколько унесешь. Пускай будут у нас. Передавай мне вниз.

— Ох, лучше не надо, после этого скандала, — сказал Роджер. — Хотя не думаю, что кто-нибудь их хватится.

— Осторожно! Смотри под ноги. Гвин чуть не провалился между балками. У него закружилась голова.

— Закружится, если провалишься!

— Нет, у него до этого. Когда еще дотронулся до тарелки. Совсем переменился в лице.

— Я не переменюсь, не жди!

— Будь осторожен!

— Ух, вот они…

Когда Роджер спустился, они вымыли несколько тарелок, поднесли к окну, ближе к свету. Роджер попробовал поскрести одну из них пилкой для ногтей.

— Глазурь сходит, видишь? — сказал он. — Даже ногтем можно. Совсем легко.

— Мне хочется срисовать еще несколько сов, — сказала Элисон. — Пока за окнами светло. Я сделаю их еще лучше. На твердой бумаге.

— Куда тебе столько? Ты сегодня уже выполнила норму. Целых три соорудила.

— Они куда-то подевались.

— Ну, если опять начинаешь рисовать, я пошел, — сказал Роджер. — Сделай одну, и хватит. Все равно все одинаковые… Забрать, что осталось после ужина?

— Я еще не ужинала.

— Разве отец не притащил тебе поднос?

— Нет.

Роджер ухмыльнулся.

— Твоя мать велела ему выполнять обязанности хорошего отца.

— Он не приходил.

— Узнаю своего старика, — сказал Роджер. — Все на свете забывает.

Он спустился вниз, прошел через кухню в заднюю часть дома, где когда-то была маслодельня, а теперь бильярдная комната, остановился у двери, прислушался. Изнутри доносился стук костяных шаров.

Роджер открыл дверь. В полутьме отец играл сам с собою в «снукер». Поднос с ужином для Элисон стоял на сиденье кресла.

— Привет, папа, — сказал Роджер.

— Добрый вечер.

— Зажечь лампу?

— Не надо. Я так просто — катаю шары.

Роджер присел на край стула. Отец ходил вокруг бильярдного стола, ловко укладывая шары в лузы, а со стен, из стеклянных ящиков, на него глядели глаза соколов и сарычей, лис и барсуков, куниц и выдр.

— Не мешают они играть? — спросил Роджер, кивая на все эти чучела.

— Как тебе сказать? Немножко.

— Здесь была маслодельня, пап?

— Или сыроварня, точно не знаю, — сказал отец.

— Гвин что-то говорил мне. Он считает, что раньше здесь тоже был жилой дом, большой такой, где вся семья жила вместе.

— Черт! — воскликнул отец. — Промахнулся. — Он выпрямился, стал натирать кий мелом. — Да, странноватый дом какой-то, — добавил он.

— Одного не понимаю, — сказал Роджер. — Зачем было покрывать старинные стены известкой? Не только снаружи, но и внутри. Вон, гляди!

Он показал на некрасивое прямоугольное пятно возне двери.

— Я в своей жизни видел помещения и похуже, — сказал отец. — Особенно когда только начинал работать. Серые известковые стены, пятнадцатисвечовые лампы. Как в жуткой пещере.

— Но здесь-то не пещера, а вон какой домина! К чему такая заплата?

— Может, сырость?

— Ну да, стены толщиной около метра.

— Может, все-таки протекло? Между балками, — лениво предположил отец. Его не очень интересовала эта тема.

— Когда? Сегодня утром пятна еще не было!

— Откуда ты знаешь, Роджер?

— Точно не было, — повторил тот. — Я учил Гвина играть на бильярде. И никаких трещин и мокрых пятен в стенах не было.

— Не было, а теперь есть, — сказал отец нетерпеливо. — Уже темнеет. Помоги мне собрать.

Они уложили шары в кожаный мешок, водрузили кий на подставку, натянули на бильярдный стол покрывало от пыли.

— Не хочешь, чтобы я отнес Эли ее ужин? — спросил Роджер.

— Да… Ох, то есть нет… Это должен был сделать я. Маргарет сказала мне отнести. Она немного расстроена после этого скандала.

— А как Нэнси?

— Просто невозможна, когда заведется! Но думаю, мы справимся. Говорят, после сильной горячки человек надолго успокаивается… Она совсем взбесилась из-за каких-то тарелок — я не понял толком, о чем речь… Нет, нет, сейчас я сам пойду и поболтаю со старушкой Эли. Как она там?..

Эдисон заканчивала вырезать последнюю сову, когда раздались шаги на лестнице, и в комнату вошел ее приемный отец с подносом. К этому времени она уже поставила взятые с чердака тарелки на каминную полку, а многочисленных бумажных сов посадила, как на насест, по разным углам. Клайв Брэдли толкнул дверь плечом и, пятясь, вошел в комнату.

— Подкормись! — крикнул он. — Извини, что так поздно.

— Спасибо, Клайв, — сказала Элисон. — Что принес?

— Лучший диетический салат имени Нэнси под диетическим майонезом. — Он водрузил поднос возле постели и зажег лампу. — Послушай, какие у тебя славные картинки! Что это?

— Совы. Я сама сделала.

— Очень милые.

— Я тоже так думаю.

— А как у тебя твой… твои желудочные боли?

— Почти прошли, спасибо.

— Завтра будешь на ногах, я уверен.

— Что вы делали сегодня, ты и мама? Опять рыбачили?

— Только ничего не поймали. Зря промочили сапоги. Старый Полу… как его?..

— …бекон, — подсказала Элисон.

— Вот-вот, он говорит, что знает такую заводь, где все время клюет.

— Ручаюсь, он не показал это место.

— Пока нет. Надеюсь, соизволит.

— Ты пришел отругать меня за Нэнси? — спросила Элисон.

— Что? Нет, я…

— Не понимаю, чего она разъярилась, — продолжала Элисон. — И какое это имеет к ней отношение? Гвин случайно нашел на чердаке какие-то тарелки, а Нэнси устроила такой тарарам… Это ведь даже не ее дом.

— Да, конечно… Нэнси… Она немного…

— Напустилась на меня, как настоящий берсеркер!.. Это такой древнескандинавский витязь, ты знаешь.

— Все верно. Вылила на нас целое ведро жалоб, когда мы с мамой вернулись. Мама очень расстроилась. Она говорит, ты не должна… э… обращать внимание.

— Но ведь это наш дом, разве нет?

— Да, конечно.

— Тогда чего она?

— Подумай и о матери, — сказал Клайв. — Не так-то легко найти прислугу на целое лето. Если Нэнси уйдет, мы вряд ли найдем ей замену, и твоей маме придется вместо отдыха взвалить все хозяйство на себя. А мы ведь впервые проводим лето так… э… все вместе… как одна семья… Ты понимаешь меня, Эли?

— Да, Клайв.

— Ну и прекрасно. Будь умной девочкой и ешь свой ужин… Эй, что такое? Похоже, тут целый полк мышей на чердаке?

— Не жди, пока я поем, Клайв. Мне не очень хочется. Я, наверно, поужинаю позже, а посуду принесу утром. Передай маме, чтобы не беспокоилась.

— Умница. Ну, я пошел…

4

— …А в комнате такой холод! — рассказывал Роджер. — Как будто гуляет сильный ветер. Но хуже всего шум. Потолок прямо ходуном ходил! Вокруг кровати Эли такой скрежет!.. От стены шел, даже от подноса с едой. Как будто скребли по железному… Ты тоже слышал, когда забрался на чердак?

— Не так сильно, — ответил Гвин. — Но Эли говорила, что звуки делаются все громче… Ну и что ты потом?

— Окликнул ее, но она крепко спала, и я не стал будить.

— В какое время это было, не заметил?

— Около часа ночи. Я не мог уснуть и слушал все звуки в доме… Подумал, может, Элисон разболелась совсем или что-то неладно в комнате. Я и поднялся туда.

— Но все-таки шум с чердака шел? Как считаешь? — По-моему, да. Словно кто-то когти точил о стропила или пытался вылезти наружу. В общем, не очень приятно.

— Не думаешь теперь, что это крысы?

— Не знаю, что думать, — ответил Роджер. — Больно громко было.

— Очень-очень?

— Да уж, порядочно.

— Так что же это все-таки?

— Ума не приложу! — сказал Роджер.

Они помолчали.

— Как Эли сегодня? — спросил Гвин.

— Была ничего во время завтрака. Говорит, ослабла немного, хотя на ногах держится крепко. Не падает.

— А сейчас?

— Что «сейчас»?

— Где она?

— Сказала, должна найти свои рисунки. Опять они куда-то девались. Совсем съехала с шариков из-за этих сов!

— Которые на тарелках?

— Ну да. Которые она срисовала, а потом вырезала из бумаги… Не знаешь, как попали на чердак тарелки?

— Мать ничего не хочет говорить, — ответил Гвин. — Ни единого слова. Как будто жуткая тайна какая-то. Или боится чего. На Элисон зуб точит. Бухтит, как самый настоящий валлийский националист!..

— Элисон говорит, что не стирала рисунок с тарелки, — сказал вдруг Роджер.

— Пусть расскажет кому-нибудь другому!

— Я тоже так говорил. Но она клянется!

— Пусть кого другого берет на пушку!

— Слушай, — сказал Роджер. — Я ведь потом достал еще тарелок с чердака. Когда зашел ночью в комнату Эли, они стояли на каминной полке.

— Ну и что?

— Рисунка на них не было!..

— Ты тоже увидел? — раздался голос от дверей бильярдной, где они разговаривали. Это была Элисон. — Я как раз хотела рассказать вам об этом. И показать.

Она протянула две чистые тарелки.

— Да, — произнес Гвин после долгого молчания. — Интересные делишки происходят в этом доме. Или мы все вместе немножко того?

Опять наступило молчание.

— Нет, ну как же получается?! — воскликнула Элисон. — Как это может быть? Неужели из-за того, что я срисовываю? Чушь какая-то!

— Может, ты пользовалась пемзой? — предположил Роджер.

— Зачем она мне нужна?

— Покажи еще раз твои рисунки, — сказал Гвин.

— Их больше нет!

— Как нет? — спросил Роджер. — Вчера столько их наготовила!

— Они опять исчезли!

— Ну и дела! — повторил Гвин.

— Твоя мать так ничего и не рассказала? — спросила у него Эли сон.

— Нет, я уже говорил Роджеру. Зато поставила одно условие: чтобы сегодня же вход на чердак был как следует забит. Навсегда.

— Прямо сегодня? Почему она так? — спросил Роджер.

— …и нипочем не хочет пускать туда Гува. А кто, кроме него, сделает?

— Да что она против него имеет? — удивилась Элисон.

— Спроси у нее сама! Я сказал, что могу снять размеры люка, потом Гув сделает крышку, а я приколочу. Но можно потянуть с этим делом, а пока заберем оттуда остальные тарелки и еще раз поглядим на чердаке, что к чему.

— Может, оставим их там? — сказал Роджер.

— Нет, — возразила Элисон. — Мне нужно срисовать других сов!

Роджер пожал плечами.

— Если брать, то осторожней, — сказал Гвин. — Мать держит дверь на кухню открытой и может услышать.

— Господи, какая же она! — воскликнула Элисон.

— И все-таки она моя мать, мисс Элисон, — сказал Гвин.

И в это время из кухни раздался громкий крик.

— Это она кричит, — сказал Гвин,

Они открыли дверь, выглянули из бильярдной. Нэнси появилась из кладовки с разбитой тарелкой в руке.

— Ох! — кричала она. — Ох, горе мое! Теперь вы бросаетесь тарелками! Так вы поступаете, мисс? Так поступаете? Строите из себя хорошую и ни в чем не повинную! А на самом деле…

— Что случилось? — спросила Элисон.

— Она еще спрашивает! Не говорите со мною, мисс! Я не хочу ничего слышать! Я все поняла! Вы злая… злая!

— Да в чем дело? — закричал Роджер. — Что с вами?

— Я свое место знаю, — говорила Нэнси. — Но пусть и она знает свое… Я нанималась не для этого! Чтоб в меня кидали посуду! Делали посмешищем! Нет, мисс Элисон, я ни минуты здесь не останусь.

— Ну и не надо!

— Мама, — сказал Гвин, — перестань. Элисон ничего не сделала. Это я играл с тарелкой и не знал, что ты там. Тарелка просто выскользнула у меня из рук. Извини, пожалуйста.

Нэнси ничего не ответила, вошла в кухню, с силой захлопнула за собой дверь. Гвин кивком предложил Роджеру и Элисон пройти дальше в бильярдную.

— Ух ты, — сказал Роджер. — Прямо землетрясение!

— Спасибо, Гвин, — сказала Элисон. (Он внимательно посмотрел на нее.) — Извини, что я так с твоей матерью. Но я просто не могу… Ведь я…

— Не можешь? — Гвин продолжал смотреть на нее. — Тебя не учили этому?

— Кто-нибудь объяснит мне, что вообще происходит, будь я неладен?! — спросил Роджер.

— Ну хорошо, забудем, — сказал Гвин, обращаясь к одной Элисон. — Пойду умасливать мою старуху. Это я умею. А потом схожу в магазин и принесу ей пачку сигарет для полного успокоения.

— Она была очень злая, — проговорила Элисон. — Очень.

— Не будем на нее обижаться, — сказал Гвин. — Какие могут быть ссоры между друзьями, верно? Вы тоже идите и успокойте своих предков — они наверняка слышали весь этот крик. Пускай не волнуются и ведут себя хорошо… Потом встретимся и займемся чердаком. И разгадаем все загадки, какие есть…

— Хорошо бы, — сказал Роджер. — А тарелка, которая разбилась… Ведь вчера сама Нэнси унесла ее из комнаты Элисон? Верно?

— Вроде бы. А где остальные?

— Вон они, — показала Элисон. — Я положила на бильярд. Видите?

— Заберу потом, — сказал Гвин. — И рассмотрим их как следует: почему такая слабая краска на рисунках?..

Они разошлись в разные стороны.

— …Знаешь, — говорил Роджер, когда они с Элисон шли по дорожке сада. — Забыл тебе сказать: в то время как Нэнси кричала на тебя, а ты вся кипела, словно чайник, я увидел новую трещину — там, где это пятно, над дверью. Заметила ее? Нет? Потому что стояла спиною. Странно, правда? Уже вторая со вчерашнего дня. Первую засек отец…

Гвин в это время медленно и задумчиво шагал в сторону кухни. Он размышлял.

«Тарелка, та, что разбилась, стояла среди других на кухонной полке. Мать была в кладовке… Что же произошло? Что могло произойти? Кто это сделал?.. Гув возился с углем во дворе — накладывал в тачку… Кто же тогда? Кто?!. И зачем?»

Что-то похожее на взрыв раздалось из бильярдной! Гвин бросился туда. На полу валялись осколки тарелок. Несколько осколков попали в стену, туда, где она была замазана известкой; в этом месте все было испещрено царапинами.

Первым делом Гвин заглянул под бильярдный стол, потом в шкафы — никто там не прятался; чучела животных в своих стеклянных ящиках оставались неподвижными.

Аккуратно, стараясь не шуметь, он начал собирать осколки.

Утреннее солнце уже светило вовсю, нагревало дубовые балки крыши. От них шел приятный запах: вековой старины, дерева и зерна, молока и сыра — всего того, что когда-то заполняло это помещение. Со стороны дороги, проходящей за домом, донесся треск мотоцикла — будто кто-то непрерывно бил стекла.

Гвин услышал, как что-то упало рядом с ним, в комнате. Он обернулся. Большой кусок известки отвалился от стены… Еще один… И оттуда, из отверстия в стене, на него смотрели два глаза.

5

— …Гвин сказал, это он сделал. Не думаю, что она поверила, но хотя бы заткнулась.

— Не надо так грубо, — сказал Клайв. — Значит, благородный Гвин взял на себя это страшное преступление?

— Да, он молодчага, — согласился Роджер. — Я говорю тебе об этом на случай, если она опять поднимет хай.

— Спасибо за информацию.

— На самом деле, — продолжал Роджер, — никто из нас даже не прикасался к этой дурацкой тарелке.

— Возможно, просто свалилась, — предположил Клайв, — а наша ворчунья решила, что кто-то захотел позлить ее.

Клайв занимался в это время весьма серьезным делом: подшивал подметку своего болотного сапога, который начал пропускать воду.

— Кажется, в порядке, — сказал он после того, как опустил сапог в речку, поболтал его там и затем сунул в него руку. — Сухо, как в печи.

— Ты видел это, пап? — спросил Роджер. Он сидел на плоской поверхности большого камня. — Эту дыру? Она насквозь.

— Неужели? Нет…

— Как думаешь, кто мог ее сделать?

— Понятия не имею… Но очень интересно. И сразу видно, что не руками, а каким-то машинным способом. Странная штука для этих заброшенных мест.

— Погляди, пап, — сказал Роджер. — Через нее виден весь наш дом. Как будто кто-то специально нацелился на него.

Отец присел на корточки, заглянул в отверстие.

— Шикарно! — сказал он. — И довольно странное впечатление. Как на моментальной фотографии. Фасад дома, вершина холма, деревья.

— Не понимаю, — сказал Роджер. — Как можно так нее рассчитать, когда сверлишь камень? Я и фотокамерой не возьму с такой точностью, потому что расстояние большое… Жутко интересно, верно?.. Ты собираешься сегодня за покупками?

— Думаю, после чая. Что неприятно в этих местах — каждую неделю таскаться в магазин, как на работу.

— Купишь мне фотопленку и бумагу? Я скажу какую.

— Конечно, старичок. Только запиши, а то забуду.

Гвин запер бильярдную, но ключ не повесил на гвоздь и кухне, а сунул в карман. Затем вышел из дверей и зашагал по узкой тропинке между задней стеной дома и тем, что осталось от прежней ограды сада, расположенного по крутому склону холма. Он шел, утопая в зелени папоротников, по ковру влажного мха. Воздух здесь был насыщен прохладой, хотя день обещал быть жарким.

Дойдя до открытой площадки, он уселся на край стоящего там бака с водой, куда иногда пускали рыбу, и ополоснул руки. Он смотрел, как с них сходила серая известковая пыль, покрывая воду, словно паутина. Потом откусил кусок сломанного ногтя, почистил все ногти прутиком. После чего отправился к конюшне.

Он был уверен, что Гув закончил возню с навозом, но, когда вошел во двор, увидел, что тот стоит неподалеку от кучи, опираясь на лопату. Что-то в его облике заставило Гвина замереть на месте.

Голова Гува была наклонена набок, два пальца рук засунуты в жилетные карманы, в неподвижной фигуре чувствовалось напряжение. Он бормотал что-то себе под нос — что именно, Гвин не мог расслышать. В то же время Гув куда-то неотрывно глядел. Гвин попробовал взглянуть туда же и был ослеплен невыносимым блеском. Но все же понял, куда смотрел Гув, — просто на небо вокруг.

Оно было безоблачным, почти белесым. Воздух дрожал, в нем будто все время вспыхивали голубоватые молнии, то темнее, то бледнее, и какие-то тени пробегали одна за другой — так быстро, что Гвину виделось только дрожание, только странная игра света на всем вокруг, и когда он огляделся, то почувствовал, что никогда раньше вид деревьев и скал не проникал до такой глубины в его сознание; никогда раньше линия гор не заставляла его сердце так сильно биться.

— В чем дело? — пробормотал он. — Как все странно…

Он приблизился к Гуву. Тот по-прежнему не двигался, но теп ерь Гвин мог разобрать слова, которые тот шептал. Это была почти песня, почти молитва.

— Приходи, сладкая, как яблоко… Приходи, арфа моей радости… Приходи, лето, приходи!

— Гув!

— Приходи, сладкая, как яблоко… Приходи, арфа моей радости… Приходи, лето, приходи!

— Гув!

И опять:

— Приходи, сладкая, как яблоко… Приходи, арфа моей радости… Приходи, лето, приходи!

Гув смотрел на Гвина — нет, он смотрел сквозь него.

— Она уже идет… — слышалось бормотание. — Она не заставит себя долго ждать…

— Гув! Мать говорит, ты собирался сделать крышку для люка на чердаке. Я дам тебе размеры, но ты не очень торопись, ладно?

Гув вздохнул и снова взялся за лопату.

— Говоришь о крышке, чтобы забить вход на чердак? — сказал он.

— Да, только мы хотим сперва забрать оттуда все-таки — так, чтобы мать не знала.

— Будьте осторожны.

— Не беспокойся.

— Я не буду спешить с крышкой, — сказал Гув.

— Почему мать так настроена против тебя? — спросил Гвин.

— Узнай у нее. Я с ней не ссорился.

— Ее ведь не было здесь в долине много лет. За такое время можно забыть все раздоры, верно? Если они были. А она не хочет с тобой разговаривать. Почему?

— Может, она сделалась почти англичанкой, — сказал Гув, — и у нее теперь их страхи. Они вообразили, что я слаб на голову. Видели бы они моего дядю! А деда, наверно, вообще бы заперли за своими стенами из кирпича!

— За что?

— Мой дед, — сказал Гув, — он спятил. По вине того дерева, возле реки.

— Какого? — спросил Гвин. — Которое в конце сада? Там, где под ногами хлюпает, как в болоте?

— Да. Мы туда не ходим.

— По-настоящему спятил? — спросил Гвин.

— Так считали англичане. Не разрешили ему тут оставаться. Он потерял работу.

— Англичане? Разве они жили в этом доме? Постоим но?

— Тут никто не жил постоянно. Приезжали и уезжали. И мой дед уехал. Они не позволили ему жить в долине.

— А что с ним было потом?

— Он ушел… Иногда давал о себе знать. Прислал как-то обеденные тарелки… Стал работать на большой фабрике, где делали посуду… Рисовал на тарелках и присыпал сюда… Написал однажды письмо, что у него все в порядке. Но вскоре до нас дошла весть, что он умер.

— А зачем тарелки забросили на чердак? И почему мать так бесится из-за них?

— Спроси у нее, — сказал Гув. — Она ведь твоя мать… Может, из-за того, что у нас в долине всегда ходят слухи…

— Какие?..

— Ничего не требуется купить для дома? Что скажете, Полубекон?

Во дворе конюшни появились Роджер и его отец.

— Нет, сэр, — ответил Гув. — Ничего не надо.

— Ладно. Тогда я отправляюсь, — сказал Клайв. — Ты написал, Роджер, что тебе нужно для фотографирования?.. Интересный камень у вас там на реке. Кто просверлил в нем такую дыру?

— Это Камень Гронва, — сказал Гув.

— Да? А что это значит?

— В этом месте был убит один человек. Давно. В старинные времена.

— За что же его шпокнули, беднягу?

— Он отнял жену у другого человека.

— Ну, уж слишком строго с ним! А камень, значит, вроде памятника? Кто же все-таки сделал такую дырку? Через нее видны вон те деревья на вершине холма.

— Верно, сэр, — сказал Гув. — Он стоял как раз на берегу реки, понимаете? Тот человек. А муж той женщины выше. На склоне. С копьем в руках. И тот человек заслонился камнем, а другой бросил копье. Оно прошло через камень и убило его.

— Ишь ты! — воскликнул Клайв.

— А чего же он стоял и ждал, пока убьют? — спросил Роджер.

— Потому что до этого сам так же убил того, у кого отобрал жену.

— Око за око, зуб за зуб, — сказал Клайв. — Старая как мир история, верно?.. Ну, мне пора.

— Да, сэр, — ответил Гув. — Вот так оно и получалось. В прежние времена.

Гвин пошел к дому с Роджером и его отцом.

— Вам не нужна сегодня бильярдная, мистер Брэдли? — спросил он по дороге у Клайва.

— Нет, старина, — ответил тот. — Я отправлюсь на рыбалку, когда вернусь. Погода такая, не хочу пропускать время. Играйте там в свое удовольствие.

— Хочу пофотографировать там кое-что, — сказал Роджер.

— Вот и прекрасно. Привет, мальчики!..

— Знаешь, начинаю верить этому старому болтуну Гуву, — заметил Роджер, когда отец удалился.

— Он не болтун, — сказал Гвин. — И никогда не врет. Ну всяком случае, нарочно.

— А копье, которое пронзает камень? И которое кинули вон оттуда, со склона?

— Гув верит в это. Что тут такого?

— Все вы одинаковые, валлийцы! Признайся, ты тоже веришь этим сказкам?..

Но Гвин заговорил о другом.

— Что с тобой было вчера около Камня Гронва? — спросил он. — Помнишь, я рассказывал тебе, что как-то странно себя почувствовал, когда взял тарелку на чердаке? Ты начал говорить, что у тебя тоже вроде было такое…

— Да, очень странное, — сказал Роджер. — Даже не объяснишь. Сначала будто все в порядке, понимаешь, а и следующий момент — наоборот. Не поймешь что… Может, от чистого воздуха, который здесь? И от хорошего молока?..

Гвин не оставлял этого разговора.

— Ты вернулся с берега реки, — продолжал он, — так? Ну, говори, старик! Мы оба почувствовали себя не в своей тарелке примерно в одно время, да? Что это могло быть?

— Я услышал какой-то удар… Гром… — сказал Роджер. — Потом крик… что-то в этом роде. Но очень быстро все прекратилось… Может, на дороге? Авария?

— Здесь все известия распространяются со страшной силой, — сказал Гвин. — А мы ничего не слышали про это. И потом… дорога далеко отсюда.

— Еще был как будто свист, — прибавил Роджер задумчиво. — Вот, пожалуй, и все.

— Со мной тоже произошло что-то непонятное, — сказал Гвин. — Из-за тарелок. Но с тех пор ничего… Не заметил, какое было небо только что, когда ты с отцом вошел во двор?

— Нет, какое?

— Блестящее. Будто все в молниях… В голубых молниях.

— Я ничего не видел.

— Зато Гув видел… Где Элисон?

— Пошла к своей матери жаловаться на твою.

— Хочу тебе что-то показать, — сказал Гвин. — В бильярдной. Пойдем?

Возле двери в бильярдную они увидели Элисон. Она трясла ручку, безуспешно пытаясь войти.

— Вы заперли? — спросила она. — Зачем? Я хочу взять тарелки.

— Они там, — сказал Гвин. — Сейчас увидишь. — Он отпер дверь, все вошли.

— Гвин! Зачем ты разбил их?

— Только не я, миледи… Сейчас вы кое-что увидите.

6

Она была высокая, со светлыми волосами до пояса, которые золотой рамкой оттеняли ее бледное красивое лицо. На ней было широкое платье из белого батиста, украшенное как бы живыми ветками таволги и ракитника; венок из зеленых дубовых листьев покоился на голове.

— Ух, напугала она меня, — сказал Гвин. — Сначала и увидел только глаза, представляете? Уж потом, когда отвалился еще кусок штукатурки, я понял, что это — картина.

— Какая красивая! — воскликнула Элисон. — Кому понадобилось прятать ее в стене?

— Спорим, это шестнадцатый век, — сказал Роджер. — Не позднее. А выглядит совсем как новенькая… Как она могла сохраниться в таких условиях?

Женщина была изображена в натуральную величину, маслом. Она стояла на фоне кустов клевера, разбросанных по лужайке. Картина была в деревянной раме.

— Потрясная находка! — сказал Роджер. — Может стоить тысячи! Спорим?

— Подожди считать деньги, — сказал Гвин. — Пока что следует держать язык за зубами. Своему отцу ты, конечно, потом скажи, Роджер. Но только не моей матери.

— Да что такого? — возразил Роджер. — Ты что, не понимаешь, что обнаружил шедевр! Настоящее произведение искусства!

— Моя мать быстренько изрубит его топором, — сказал Гвин. — Если узнает. Давайте подумаем, что сделать.

А заодно спросите меня, как я ее нашел. Или вы уже догадались?

— Как ты ее нашел? — спросила Элисон.

— Это все твои тарелки. Я прибежал сюда, потому что услыхал грохот, и вижу — одни осколки от них валяются.

— Кто же это сделал? — два голоса слились в один.

— Я хочу то же самое у вас спросить. Они ударились об стенку, штукатурка отвалилась, и тогда я ее увидел… Картину.

— Зачем твоя мать разбила их? Чем они ей мешали? — вопрос Элисон звучал миролюбиво, но удивленно.

— Она чего-то жутко боится. Всегда, сколько помню, чего-нибудь боялась, но сейчас особенно. Получается, ее пугают тарелки… Как ты думаешь, Элисон?

— Откуда я знаю?

— Я просто пытаюсь рассуждать. Гув тоже бормочет какие-то непонятные вещи… «Смотри, держи ухо востро!..» А только что во дворе сказал мне, что она уже идет.

— Кто? — спросил Роджер. — Твоя старуха?

— Сам не пойму. Может, он говорил о погоде. О грозе. Матери даже поблизости не было.

— Очень может быть, — сказал Роджер.

— А если нет? — Гвин понизил голос. — Может, кто-то здесь есть, кто смотрит за картиной, кто закинул эти тарелки на чердак… Кто штукатурит, а потом ломает стенку?.. Ведь не может быть вся эта буча из-за ничего? Кто-то хотел, чтобы тарелки оставались там, где их спрятали, а мы их вынули оттуда… Вот он и недоволен.

— Кто «он»? — тоже тихим голосом спросила Элисон.

— Ну, может, она.

— Здесь же никого, кроме нас, нет, — возразил Роджер, невольно озираясь. — И что за вред кому-то, если мы взяли тарелки с чердака? Или если обнаружили эту замечательную картину?

— Ты прямо чуть ли не носом по ней водишь, — сказал Гвин. — Что там увидел еще?

— Каждый волосок отдельно, смотрите! И так ясно, как будто настоящие! — восхитился Роджер.

— Верно, — согласился Гвин. — А поглядите на головки клевера!

— Тоже здорово! Похоже на геральдические знаки. На гербы какие-то… Прямо можно в руки брать… Ой, нет! — Роджер отступил от картины.

— Что с тобой? — спросила Элисон.

Она тоже вгляделась. Вгляделась и увидела: цветочные головки состояли из многих белых лепестков, каждый из которых был выписан отдельно, тщательно и отчетливо. Но лепестки не были лепестками: это были маленькие когти.

— У художника очень неприятная фантазия, — сказал Роджер, содрогнувшись. — Фу!

— Может, раньше так полагалось рисовать цветы? — предположил Гвин.

— Из когтей? Скажешь тоже!

— Почему нет? Ведь совы на тарелках тоже не обычные, а из цветочных листьев. Или головок. Да, Элисон?.. Давайте еще притащим с чердака и рассмотрим получше… Мусор с полая потом уберу… Пошли?.. Только никому ни слова об этой стенке, пока не придумаем, что дальше делать…

Они решили, что Гвин и Роджер будут брать тарелки с чердака и опускать оттуда в бельевой корзине, а Элисон подхватывать внизу, возле дома, и укладывать на тележку.

— Не нравится мне все это, — говорил Роджер Гвину, пока они поднимались по лестнице в комнату Элисон. — Может, плюнем, и пускай Гув заложит чердак еще одной крышкой и приколотит намертво? И кончен бал… И привет родителям…

— В этой долине что-то определенно неладно, я начинаю чувствовать, — сказал Гвин. — Моя старуха не зря так разбушевалась. С тех пор как увидала тарелки, все время бледная ходит. Как больная. Точно говорю… Но вообще ничего не понятно: странные тарелки, чудной клевер… диковинные совы… исчезают… разбиваются… Как в страшном сне!

— Значит, и не надо, — повторил Роджер. — А, Гвин? Скажем Гуву, пускай заколачивает… И знаешь, что еще? Я боюсь за Элисон.

— Потому и нужно убрать оттуда тарелки, — настаивал Гвин. — Сделаем это, а потом решим, как дальше… Я не видел толком картинки, которые она рисовала… Правда похожи на сов?

— Один к одному. Я следил, как она срисовывает и составляет потом. Блеск! Я бы так в жизни не мог.

— И они куда-то девались после? Это тоже правда?

— Вроде да, — ответил Роджер. — Эли была жутко напугана. Ничего не могла понять.

— Мы должны ее отключить, — сказал Гвин.

— Отключить?

— Да. Ведь аккумулятор без проводов давать ток не будет. И тогда ей бояться нечего…

С этими не слишком понятными словами Гвин полез через люк на чердак, откуда начал передавать Роджеру тарелки и блюда — весь обеденный сервиз. Роджер уложил его в бельевую корзину и на веревке спустил из окна к поджидавшей там с тележкой Элисон. Затем Гвин обмерил крышку люка и слез вниз.

— Слушай, — сказал Роджер. — Я сейчас подумал: может, мы всё преувеличиваем и сами себя заманили в ловушку? Как считаешь? А тарелки самые обыкновенные… И самые обыкновенные мыши, которые очень громко шебуршат на чердаке?

— Мыши, говоришь?.. Ох, я забыл про мышеловку. Надо посмотреть.

Гвин снова полез наверх. Роджер видел внизу только половину Гвина. Тот стоял совершенно неподвижно.

— Что там? — спросил Роджер. — Попалась какая-нибудь?

— Знаешь, как устроена мышеловка? — услышал он напряженный голос Гвина. — Одна дверца, только вход. Обратного выхода нет. Верно?

— Ну правильно. А в чем дело? Поймал?

— Кажется, это мышь, — медленно произнес Гвин. — Кажется? Старик, ты никогда не видел мышей?

Гвин спустился с лестницы в комнату, в руках у него была мышеловка. Он протянул ее Роджеру. Внутри находились останки какого-то маленького животного.

— По-моему, мышь, — сказал он. — Ты что-нибудь понимаешь? Похоже, ее проглотили, а потом выплюнули. Так поступают совы, если пища им не нравится… Но куда сама сова-то отсюда подевалась?..

7

Они не слышали, как Нэнси поднялась на второй этаж. Она уже стояла в дверях спальни.

— Немало тебе времени понадобилось, чтобы снять размеры с крышки, — сказала она. — Спасибо, все-таки не забыл… Зачем эта мышеловка?

— Уже «низачем», мама, — ответил Гвин. — Я пошел в лавку.

— Мог бы и пораньше! Мне нужна мука для лепешек. И поскорей!

— Дай сегодня мои карманные деньги, мам.

— Думаешь, я их печатаю? Ничего не случится, если подождешь до субботы.

— Но послушай…

— Отправляйся в лавку и не нахальничай.

— Я не нахальничаю.

— А что ты делаешь, по-твоему?

Гвин спустился в кухню. Роджер пошел за ним. Там Гвин открыл посудный шкаф, вынул кошелек матери — тот лежал за банкой с какао.

— Надеюсь, ты не собираешься его стащить? — сказал Роджер.

— Нет.

— Тебе не понадобятся деньги на муку. В магазине припишут к нашему счету.

— Знаю, — сказал Гвин.

— Ты получаешь карманные деньги каждую неделю? — спросил Роджер.

— Да.

— Так часто?

— Разве?

— Нет, в общем, нормально, — сказал Роджер. — А сейчас ты все-таки собираешься стащить у матери?

— Как раз наоборот, — возразил Гвин. — Прибавлю кое-что.

Он открыл кошелек, положил туда останки мыши. Затем защелкнул его и сунул на место в шкаф.

Он шагал так быстро, что Роджер еле нагнал его в конце сада. Гвин был бледен и молчалив.

— Зачем ты так сделал? — спросил Роджер. — У нее будет плохо с сердцем. Она ведь твоя мать как-никак.

— Как-никак да, — сказал Гвин.

— Тебе нужны деньги? Для чего?

— Купить десяток паршивых сигарет. Для нее. Чтоб немного перекипела.

— Правда?

— Десяток вонючих сигарет.

— Слушай, — сказал Роджер. — Если больше ничего, я могу одолжить тебе.

— Нет, спасибо.

— Можешь не отдавать. У меня их много.

— Я не сомневался.

— Что с тобой? — спросил Роджер.

— Ничего.

— Слушай, купи и запиши на наш счет в магазине. Хочешь? Никто ничего не заметит.

— Нет, спасибо.

— Меня тошнит от этого разговора!.. — сказал в сердцах Роджер.

Магазин располагался в полумиле от их дома, в передней комнате жилого здания. Комната была тоже обставлена как для жилья. В ней стоял большой стол черного дуба с вырезанными по дереву фигурками цапель, на столе — пустой помидор из пластика, когда-то в нем держали соус, теперь он использовался как украшение. Банки с вареньем возвышались на буфете среди свадебных фотографий; рядом с дедовскими напольными часами стояли две корзины с мукой и сахаром. Потолок в комнате был такой низкий, что для часов пришлось делать отверстие в полу.

Хозяйка магазина, миссис Ричарде, беседовала по-валлийски с миссис Льюис-Джонс.

— …Я этого ожидала, миссис Льюис-Джонс. Я ожидала этого… Никогда еще не было такой жары, как на нынешней неделе… Черный кабан Гарета Пуфа взбесился и удрал в горы, а Гарет ничего не мог поделать… Мой прадед всегда говорил, что животные чуют первыми.

— Это в самом деле так, — отвечала миссис Льюис-Джонс, — они очень чувствительны. Прямо как дети, когда у тех режутся зубы. Мы просто боимся сейчас подойти к нашему старому быку, и овцы такие беспокойные там, на склоне… Мистеру Льюис-Джон су приходится все время чинить ограду. Особенно возле Вороньего Камня.

— Да, это работенка, — сказала миссис Ричарде. — Не позавидуешь.

— Мне две тонко нарезанных булки, — попросила миссис Льюис-Джонс.

— Хлеба еще нет. Почтальон не привез…

— Неужели мы увидим все это в наше время, миссис Ричарде? Подумать только!

— А что, к этому идет?

— Ну да! Мистер Гув приходил вчера вечером и сказывал. Он ходит по всем фермам… Говорит, она на подходе и что будут совы…

— Бедняжки, — сказала миссис Ричарде и покосилась на Роджера и Гвина.

— Можно нам… — начал Роджер.

— Одну минуту, пожалуйста, — сказала миссис Ричарде. Она отрезала кусок масла от бруска, лежащего на подоконнике. — Их будет опять трое, миссис Льюис-Джонс?

— Да. Там еще девочка. Мистер Гув говорит, она сама делает этих сов.

— Нужно перетерпеть, — сказала миссис Ричарде. — Другого выхода нет, не так ли? Город не настолько уж далеко.

— Правильные слова вы говорите, миссис Ричарде. Мне еще пакет мыльных хлопьев.

— Извините, — сказал Роджер, ни слова не понимавший из их разговора, но видевший, что процесс покупки затягивается, — если вы много покупаете, можно нам чуть-чуть муки. Мы очень торопимся.

— Конечно, — сказала миссис Льюис-Джонс. — Вы тот самый молодой человек из дома на берегу?

— Да, — ответил Роджер.

— Очень приятно. А ты Гвин, сын Нэнси?

— Я Гвин.

— Очень приятно. Мы с твоей мамой познакомились, еще когда были совсем девочками. Хорошо проводите здесь каникулы?

— Да, спасибо, — ответил Роджер.

— Это хорошо, — сказала миссис Льюис-Джонс. — В нашей долине приятно отдыхать. Особенно во время каникул.

— Пожалуйста, шесть фунтов муки для дома, миссис Ричарде, — попросил Гвин.

— Сделаем, мальчик, — миссис Ричарде опустила совок в одну из корзин. — Говорите, она скоро появится, миссис Льюис-Джонс?

— Да, — отвечала та. — Бедняжка…

— Если у них столько времени занимает попросить полфунта прогорклого масла и пакет мыла, — сказал Роджер, когда они с Гвином вышли из магазина, — я рад, что не говорю по-валлийски… Боялся, мы проведем там весь остаток дня.

— Они просто беседовали, — возразил Гвин.

— О чем? Ты хоть понял что-нибудь?

— О погоде, кажется.

— Конечно! Женщины… Слушай. — Роджер остановился. — Я же не видел Элисон, когда мы выскочили из дома! Ты тоже?

— Да.

— Надеюсь, она справилась с этими тарелками и никто ее не засек… Непонятная все-таки штука с мышеловкой! Зачем Эли понадобилось сунуть туда несчастную мышь? Если шутки ради, то не получилось. Уж очень неприятное зрелище!

— Никакой шутки, — сказал Гвин. — И Элисон этого не делала.

— Но кто же, кроме нее?

— Это не она. И мышь была еще теплая.

— Ты смеешься? Хотел бы я увидеть сову, которая может вытащить мышь из мышеловки, сжевать, выплюнуть и сунуть остатки обратно.

— Я тоже хотел бы.

— Знаешь, — сказал Роджер, — все же невежливо с их стороны разговаривать при нас по-валлийски. Как бы им понравилось, если бы мы заговорили по-французски?

— Конечно, нехорошо. Вообще нехорошо быть валлийцами и жить у себя в Уэльсе.

— Не выпендривайся, — сказал Роджер. — Я совсем не то имел в виду. Перед тем как мы зашли, я ведь входил первым, они говорили по-английски.

— Ну и чего говорили? — спросил Гвин.

— О какой-то важной особе, которая должна прибыть. Я не ухватил, они сразу переключились на валлийский, как только увидели меня… Какая-нибудь годовщина, может? Не знаешь? Или фестиваль? Что-нибудь в этом роде…

Они уже подходили по аллее к дому, когда увидели Элисон. Та сидела посреди лужайки на деревянном стуле, с книгой в руках.

— Привет, Эли! — сказал Роджер. — Все нормально с тарелками? Спрятала как следует?

Элисон подняла на них глаза, скрытые за темными стеклами солнечных очков.

— С какими тарелками? — спросила она.

8

— Ладно, не шути, Эли, — попросил Роджер.

— Да о чем вы толкуете?

— Ха, — сказал Роджер. — Ха-ха-ха… Теперь ты довольна?

— Вполне, благодарю тебя, Роджер. Элисон снова принялась за чтение.

— Все-таки где тарелки? — спросил Гвин. — Куда ты их дела?

— Какие тарелки? — повторила Элисон, не поднимая головы от книги.

— Только не прикидывайся…

— Я не имею обыкновения прикидываться, — отчетливо произнесла Элисон. — Могу я спокойно почитать книгу?

— Где тарелки, ты, чертова кукла?! — прорычал Гвин.

— Пожалуйста, не хами. Ты не у себя дома.

— А ты перестань нас дурачить!

— И не смей так со мной говорить! Еще пожалеешь.

— А кто первый начал? Разве не ты, воображала? Может быть, я?.. Нам нужны тарелки. Они опасны!

— Роджер, дай ему леденец, пусть успокоится, — сказала Элисон. — Он точь-в-точь как его мать.

Гвин сделал футбольное движение ногой, выбил книгу из рук Элисон. Книга приземлилась в траве, в нескольких метрах от места, где они стояли.

Никто из троих не сделал больше никакого движения. Все как бы замерли в молчании. И потом…

— Ты очень пожалеешь об этом, — сказала Элисон.

Костяшки ее пальцев, лежащих на коленях, совсем побелели. Она подалась вперед.

— Ты пожалеешь, — повторила она. — Пожалеешь… — Гвин видел свое отражение в темных стеклах очков Элисон, и у края одного из стекол словно билось что-то похожее на раненую птицу. Что это могло быть?

Он повернул голову. Это была книга. Она висела над ним в воздухе без переплета, листы растрепаны и тянутся, как хвост, за красной обложкой.

Гвин выронил пакеты с мукой, прикрыл руками лицо, защищаясь от налетавшей на него книги.

— Нет! — закричал он.

Гравий, взметнувшийся с дорожки, ужалил его руки и ноги.

— Не надо!

Гвин бросился бежать. Он мчался не разбирая пути, влажные стебли болотной травы били его по спине, сосновые иглы осыпали голову и плечи. Рядом с ним взорвался пакет с мукой, второй — ударился прямо об него, а он продолжал бежать в сторону реки, ничего не видя и не соображая.

Гвин не помнил, как добрался до леса, где его сразу атаковали ветви, и листья, и сухие сучья, пока он продирался сквозь заросли. Еще несколько камешков шлепнулись рядом с ним, когда он добежал до проволочной ограды пастбища и почти повис на ней, плача в голос.

В страхе он оглянулся; никто его не преследовал. В той стороне был только лес. По другую сторону ограды — река и горы. Его ботинки промокли насквозь в болотной жиже.

В лесу было все спокойно. Воздух звенел от насекомых, то появлявшихся, то исчезавших из вида; кусты лабазника раскинулись, как цветочная завеса; солнечные лучи выхватывали протянутые гусеницами нити, и те сверкали, как дождевые струйки.

— Вот так, — сказал самому себе Гвин. — И не требуется доказательств.

Он оттолкнулся от забора, пошел обратно, вверх по склону, выбрался на сухое место. Возле двух кучек муки остановился. Отсюда тянулась в направлении дома полоска, усеянная листками бумаги. Он потер голову рукою, пальцы нащупали застрявший в волосах обрывок книжного листка. Смысла в тексте Гвин не обнаружил, но из какой книжки — сразу узнал: из той, которую он дал почитать Элисон.

— Дикки Нигног! — воскликнул он. — Малахольный Дикки Нигног!..

Он поднял с земли еще несколько обрывков. Тот же самый шрифт, из той же книги.

— Ох ты, Дикки Нигног! — простонал он. — Что же ты выкомариваешь!

Но тут его внимание привлек текст, Гвин вгляделся пристальнее и вот что смог прочитать:

«…с помощью волшебства жену для него из цветов. А сам он был могучий и прекрасный лицом юноша — каких и не сыщешь среди смертных. И они взяли цветы дуба, и цветы ракитника, и цветы таволги, и призвали из них к жизни прекрасную и одаренную разумом девушку — каких и не сыщешь среди смертных…»

— О Господи! — сказал Гвин. — Ну, а что дальше? Почему я раньше не прочитал эту книжку? Пока она была целая.

Он поднял еще несколько листков, но там говорилось совсем о другом. Наконец он нашел продолжение. Так ему казалось, во всяком случае.

««…в обличье птицы. И за бесчестье, кое ты учинила Ллью Лло Джифсу, ты никогда… где только ни встретят они тебя. И ты не лишишься имени, но будешь извечно зваться Блодведд».

«Блодведд» на языке сегодняшнего дня означает «сова», — прочитал он дальше. — И по этой причине все птицы не любят сову. А сову до сих пор называют «Блодведд»…»

— Дикки Нигног, — пробормотал Гвин. — Дикки, Дикки Нигног.

Когда он добрался до дома, Элисон и Роджер заканчивали уборку лужайки.

— Обложку от книги не выбросили? — спросил Гвин.

— Вон она, возле стула, — сказала Элисон.

Гвин раскрыл переплет.

— Дикки Нигног, — сказал он.

— Кто? — спросили в один голос Элисон и Роджер. Гвин показал наклейку на обратной стороне обложки. На ней было написано:

«Из книг Ричарда С. Джей Вильямса, Ллангиног».

— Дикки Нигног, — в который раз повторил Гвин. — Наш учитель английского. Всюду шлепает свои наклейки. Жуткий книголюб! Моет руки перед тем, как раскрыть книгу. Чуть не умер с горя, когда давал мне эту, но сказал, что я должен обязательно прочесть, а в библиотеке нет ни одного экземпляра. Он с ума сойдет от того, что случилось!

— Мне очень жалко, — проговорила Элисон.

— Ничего не поделаешь, — сказал Гвин. — Смотрите, сколько бумажек!.. Прямо как во время свадьбы, да? Конфетти, благодаря любезности мистера Р. С. Джей Вильямса, эсквайра…

— Ой, Гвин, как нехорошо! — повторила Элисон.

— Что там хоть было, в этой книжке? Ты много прочитала?

— Нет. Там маленькие такие истории. Если кто любит — про волшебников и чародеев, только в них очень уж много крови.

— Не замахивайся на наши народные сказания, старушка! Кроме них, у нас мало чего осталось.

— Как… повтори еще раз… называется тот большой камень у реки? — спросил вдруг Роджер.

— Камень Гронва, — сказал Гвин. — А что?

— Это про него?

Роджер держал в руках еще один обрывок листка из книги.

Они прочитали:

«…обратился к Ллью: «Господин, — сказал он, — поскольку из-за женских уловок я сделал тебе то, что сделал, прошу тебя во имя Бога: камень, что вижу на берегу, — позволь положить его между мною и твоим ударом». «Клянусь честью, — сказал Ллью, — я не откажу тебе в этом… Потому что, — добавил он, — Бог все равно отплатит тебе». И взял Гронв камень и положил его между собою и ударом. И потом Ллью прицелился своим копьем и метнул его, и оно прошло сквозь камень и поразило Гронва и вышло у него из спины…»

— Про это я читала, — сказала Элисон.

— Всю историю? — спросил Гвин.

— По-моему, да.

— Посмотри эти обрывки. Здесь то же самое? Элисон прочитала их.

— Да… да, конечно.

— О чем же там? Что произошло? — спросил Гвин.

— Подожди, дай сообразить… Там был один такой волшебник или в этом роде, не помню имени, и он соорудил женщину из цветов. А она потом вышла замуж за этого Клю Кло и еще как-то.

— Ллью Лло Джифс, — сказал Гвин.

— Ну да. А после влюбилась в того, кого звали Гронв. Гронв Пебир. И он решил убить Клю.

— Ллью!

— Я и говорю, Клю.

— Неважно. Давай дальше, — сказал Гвин.

— Дальше там немного путано, — продолжила Элисон. — Сплошное волшебство. Гронв метнул с холма копье в этого Клю, когда тот стоял на берегу реки, и убил его. Но Клю на самом деле не умер. Он превратился в орла,

а волшебник нашел его и снова сделал человеком. Волшебник был не то его отец, не то дядя, не помню. А потом они поменялись, Клю и Гронв: теперь уже Клю кинул копье и убил Гронва. Вот и вся история.

— Этот камень на берегу мы видели, — сказал Гвин. — С дыркой насквозь. Камень Гронва.

— Из чего следует, — подытожил Роджер, — что все эти жуткие вещи произошли именно так, как рассказывается. Что подтвердил сам профессор Полубекон. Вопросов нет?

— А тарелки? — спросил Гвин. — И что случилось с той женщиной?

— Да, — ответила Элисон, — совсем забыла. Волшебник сказал, что не убьет ее за измену, а придумает кое-что похуже. И превратил ее в сову. В эту самую Блодведд.

— Я знаю, что она после этого заявила, — сказал Роджер.

— Что?

— Хо-хо-хо, где мой Клю Кло?

— Очень смешно! — сказал Гвин. — У тебя определенно винтиков в голове не полный набор…

9

— Вот лучшая, какую мог достать, — сказал Клайв. — У них только обыкновенная пленка, для туристов. Продавец говорит, эту все берут.

— Хорошо, — успокоил его Роджер. — Неважно. Такая же, как сейчас в моем аппарате. Все в порядке. Спасибо, папа.

— Извини, если не так…

— Все о'кей. С этих новых пленок получаются жутко зернистые отпечатки. При увеличении.

— Значит, правда нормально?

— Да, папа. Пойду на речку, пока светло.

— Может, там увидимся, — сказал Клайв. — Через часик. Маргарет сейчас отдыхает… Кстати, где старушка Эли?

— Где-то здесь. Не видел ее после дневного чая. Позвать?

— Нет, нет, не надо. Увижу позднее. Я купил ей одну штучку… Как знак моего почтения. Вот…

Клайв достал из кармана небольшую коробку, открыл ее. Внутри была вещица, сделанная из ракушек разного цвета и размера и отлакированная. При ближайшем рассмотрении она оказалась совой.

— Купил в одном месте, которое называется Келти-крафт, — сказал Клайв. — Подумал, это ее позабавит. Она весь вчерашний вечер рисовала этих пташек. Как только я увидел, сразу подумал: надо преподнести это нашей старушке. Смотри, на спине у нее написано что-то совсем непонятное. Но мне продавщица перевела. Это означает: «Привет из Страны Песен»… Как думаешь, ей понравится?

— Еще бы! Она совсем заклинилась на совах! — сказал Роджер.

Он взял треногу, фотоаппарат, экспонометр и зашагал по аллее к реке. За поворотом стояла старая конюшня, возле дороги, на довольно сыром месте в тени деревьев, — там Гув заготавливал обычно топливо для печки. Здесь же был его дровяной склад и кладбище всякого старья, копившегося годами, покрытого мхом и плесенью, что, однако, не мешало Гвину копаться сейчас в нем.

Роджер остановился у ворот.

— Получаешь полный кайф? — спросил он. — Я тоже люблю рыться во всяком барахле.

— Должны же они где-то быть, — сказал Гвин. — Куда она могла их спрятать?

— Неужели тут подходящее место?

— В подходящих я уже смотрел. Везде, где мог: от крыши до кладовок, в теплицах, в конюшне, везде… Значит, остаются неподходящие места, верно?

Роджер подошел ближе.

— Там ведь целый обеденный сервиз, — сказал он. — Его так просто не спрячешь. И потом, разве не видишь, весь хлам не потревожен, это ж ясно. Плесень и все такое. Смотрел над конюшней?..

Над конюшней было три комнаты, и, поскольку здание стояло на склоне, верхние выходили прямо на него. В одной из комнат находился стол для тенниса, в двух других Роджер никогда не бывал.

— Я смотрел в самой большой, — сказал Гвин. — Рядом с ней живет Гув, у него свой ключ, а третья на висячем замке, и ни один ключ из тех, что в доме, не годится.

— Должен ведь какой-то подойти!

Роджер приложил ухо к двери, прислушался, поманил Гвина. Оба стали слушать.

— Кто-то вроде ходит внутри, — прошептал Роджер. — Эли! — позвал он. — Эли, это ты? — Ответа не было.

— Элисон, ответь нам! — крикнул Гвин. Снова никакого ответа.

— Что ты слышишь? — спросил Роджер.

— Похоже на свист. Только не на шаги.

— А если это она, то как же вошла?

— Может, через комнату Гува? Если там дверь. Только самого Гува-то нет.

— Эли! — снова крикнул Роджер. — Не разыгрывай нас!

— Может, есть вход из конюшни?

Они отправились взглянуть, но ничего не нашли, хотя все время слышали над головой какие-то звуки и движение.

— Попробуем через окно? — предложил Роджер. — Давай возьмем лестницу…

Гвин остался внизу у наружной стены, Роджер полез наверх.

— Почти ничего не видно, — сказал он оттуда. — Все стекло изнутри в паутине. Напротив окна, кажется, дверь и рядом что-то большое. Корзина или сундук. Еще в углу что-то черное, не разберешь. Склад для всякой рухляди. Здесь никого давно уже не бывало.

— Возможно, то, что мы слышали, — сказал Гвин, — просто сухие листья на полу. Шевелятся от сквозняка. Около двери, с этой стороны, они тоже лежали.

— Где ты еще искал? — спросил Роджер, когда поставили лестницу обратно в сарай.

— Я уже говорил — по всему дому, внутри и снаружи. Даже в собачьей конуре. Там полно куриных костей…

— Хочу сфотографировать тот камень, — сказал Роджер. — Пойдешь со мной?

— А как же Элисон?

— Через полчаса обед, придет же она к столу. Или, может, на берегу ее застукаем.

— В общем, ты «пас», — сказал Гвин. — Так и признайся.

— По правде если, то не хочется ее сейчас тревожить, — согласился Роджер. — Заметил, она какая-то смурная весь день?

— Почему, как думаешь?

— Наверно, из-за всех этих непонятных дел. Я тоже ничего не понимаю. А ты?.. Ну ладно, когда я на реке услыхал тот крик — может, перегрелся на солнце… Но потом, к вечеру?.. Если б ты слышал то, что я, умчался бы во все лопатки!

— А сегодня? — спросил Гвин. — На поляне?

— Какая-то шальная буря… Ты что-нибудь понял?

— Я — нет… А ты?

— И тарелки, с которых куда-то исчезли рисунки!

— А странный цвет неба… Мерцание…

— А какой-то гром?.. А бильярдная?.. А то, что в мышеловке? — продолжал перечислять Гвин. — А совы? А цветы? А Мабиногион?

— Какая еще «ногион»? — переспросил Роджер.

— Та самая книга, — ответил Гвин. — Она так называется — «Мабиногион». «Чистый как слеза источник кельтского народного духа…» Так говорит Дикки Ниг-ног, наш наставник. А по-моему, порядочная тягомотина.

— Я не секу в этом, — признался Роджер. — Там что? Валлийские мифы?

— Вроде того…

— Вот камень, мы пришли, — сказал Роджер. — И дыра, которая насквозь и неизвестно откуда…

— И лабазник вязолистый там разросся возле камня, — произнес Гвин. — Там вовсю растет лабазник… Через то отверстье в камне на холме видны деревья…

— Ты прямо как стихами заговорил… Откуда знаешь, что видно в эту дыру, если сам не смотрел?

— Я знаю тут каждую коровью лепешку на дороге, — сказал Гвин. — Знаю, где искать овец после снежной бури. Знаю, кто построил мост к ферме Футхилл и почему миссис Мэй не ходит на почту. Знаю, где стоят вешки на горной тропе, если застигнет туман. Знаю, куда скрываются лисы, когда на них начинают охоту… знаю даже то, что известно только миссис Харви, здешней старожилке, а она знает все!.. А приехал я сюда впервые в жизни меньше недели назад. Тебе непонятно, да?.. Мне тоже… А моя мать ненавидит это место, но не может от него отвязаться, и мне иногда кажется, что каждый день своей жизни, в том доме, в Абере, где мы живем, я слышал материнские рассказы об этой чертовой долине. Она здесь жила с тех пор, как ей исполнилось двенадцать. Тогда тут было полно народа, не только Гув со своим топором и граблями.

— Куда же все подевались? — спросил Роджер. — Сколько домов пустых.

— Кто будет сдавать нам, если приезжие крахмальные воротнички из Бирмингема, вроде вас, платят по восемь фунтов в неделю только зато, чтобы похвастаться, что у них есть коттедж в Уэльсе?

— А ты бы хотел здесь иметь коттедж? — спросил Роджер.

— Я бы хотел быть членом парламента… — Гвин уселся на камень. — Да, для копья тут работенка немалая… Значит, слышал вчера, как оно ударилось в камень? И потом чей-то крик?

— Это почти не считается, — сказал Роджер. — Потом случились вещи и почудней. Ночью, например, когда вся комната Эли была как в трясучке.

— И сегодня на поляне, — согласился Гвин.

— Как считаешь, тут какое-то заколдованное место, что ли? — спросил Роджер со смехом. Но смех не очень удался. — Привидения?

— Привидения не едят мышей, — заметил Гвин. — Тот, кто сжевал мышь, может сделать то же самое со мной или с тобой.

— Я больше не хочу! — сказал Роджер. — Если опять начнутся эти штуки, я слиняю.

— Интересно, как ты это сделаешь?

— Уговорю отца уехать.

— А как же новая миссис Брэдли? — спросил Гвин. — У вас ведь вроде семейного медового месяца?

— Не твое дело!

Роджер установил треногу и укрепил на ней фотоаппарат.

— Где твоя настоящая мать? — спросил Гвин. — Что с ней случилось?

— Я сказал, не твое дело!

— Она где-то недалеко?

Роджер отвел глаза от камеры, взглянул на собеседника.

— Ты схлопочешь! Еще раз откроешь пасть, и я тебе врежу, клянусь!

— Ладно, — примирительно сказал Гвин.

— Ладно так ладно, — отрезал Роджер.

Гвин начал сосредоточенно выцарапывать на камне свои инициалы, Роджер занялся экспонометром, определяя необходимую в это время дня выдержку, резкость и прочее.

— Нет, никакие не привидения, — услыхал он голос Гвина. — А настоящие, живые…

— Не пойму, — пробормотал Роджер. — Наверно, вот так лучше поставить… Чего ты там лопочешь, Гвин?

— Гвидион… Один из трех Золотых Сапожников на Британских островах. Это он.

— Что ты несешь?

— Он был тем самым волшебником, который сделал из цветов жену для Ллью Лло Джифса. Я вдруг вспомнил. Мы читали об этом в школе. Этот Гвидион сотворил девушку Блодведд для Ллью, а она взяла и влюбилась в Гронва… Понимаешь?

— Про это уже выдавала сегодня Элисон. Ты только повторяешь.

— А Гронв убил Ллью на этом самом месте. Потом Ллью убил Гронва, а Блодведд превратилась в сову…

— Самое трудное, — рассуждал Роджер, — установить фотоаппарат так, чтобы через отверстие в камне были видны деревья на холме. Придется отойти футов на семь, иначе ничего не получится… А если выйдет, деревья будут как в рамке, понимаешь? Классная композиция!

— Подумай только, старина! — сказал Гвин. — Женщина, сделанная из цветов, превращается в сову. Это же то самое, что на тарелках! Усек?

Он вскочил с камня и помчался к дому.

— Эй, куда ты? — закричал Роджер. — Погоди!

— Гув Свиной Полубок! — бормотал Гвин на бегу. — Он ведь говорил: «Она на подходе, будьте осторожны…» Значит, он знает… Но что он знает?..

Роджер продолжал готовиться к съемке. Дневной свет быстро угасал, нужно было торопиться. Он решил делать максимальные выдержки и снять побольше кадров, для верности.

Он нажал кнопку аппарата. Раздалось жужжание, потом щелчок. Затвор фотообъектива закрылся… Еще раз — жужжание, щелчок… Жужжание, щелчок…

Тени над рекой сгущались.

— …Делаешь снимки, да?

Роджер взвизгнул от страха и обернулся. Позади него стоял Гув Полубекон. На плечах у него лежала вязанка хвороста. Роджер не слышал, как тот шел вдоль берега.

— Зачем вы так подкрадываетесь? Я же мог уронить аппарат!

— Я несу топливо, — сказал Гув. — Для печки. Чтобы топить.

— Почему вы не берете его из леса? Здесь оно все трухлявое, наверно.

— Мы не ходим туда.

— Но почему?

— Лес — частное владение.

— Частное? Чушь какая! Там висят объявления, чтобы отгонять бродяг и туристов, а не вас.

— Все равно, не ходим, и все тут, — сказал Гув.

Он скинул с плеч вязанку, опустился на одно колено, укладывая ветки поудобней.

— Снимаешь камень Гронва, да?

— Нет, мемориал принца Альберта в Лондоне.

— Это хорошо… — Жужжание, щелчок.

— Вы меня извините, — сказал Роджер. — Хочу успеть до темноты. Вас искал Гвин.

Гув начал посасывать незажженную почерневшую трубку.

— Это старый камень, — сказал он. — Очень старый. Камень Гронва.

— Я знаю… Гвин разыскивает вас.

— Совсем неплохой человек, — сказал Гув. — Его не за что ругать. Она завлекла его… жена другого мужчины.

— Вы говорите про ту, которую вроде бы сделали из цветов?

— А, и ты знаешь про нее? Блодведд… Ты все знаешь, как старый ворон, да?.. Она заманила его, благородного господина, Гронва Пебира, лорда Пенллина.

— Я смотрю, вы здесь больше ни о чем другом не говорите, — сказал Роджер. — Что, у вас никаких событий в вашей долине не происходит?

Жужжание фотоаппарата…

— Это так, — согласился Гув. Щелчок…

— Все, — сказал Роджер. — Кончен бал.

— Ллью, суровый властелин, — сказал Гув, не вынимая изо рта трубку. — Он убил Гронва без злобы, без любви, без жалости. Он был слишком задет — копьем и женской изменой. И что же у него осталось? Только его гордость. Ни жены, ни друга.

Роджер вовсю глазел на Гува.

— А вы не такой псих, каким кажетесь, правда? — спросил он. — Вот вы говорите… Я так понял… этот парень Гронв, получается, единственный из них, который… Нет, я запутался!

— Никого из них нельзя винить по отдельности, — сказал Гув. — А вместе они сгубили друг друга.

— Эта Бло… как ее… все-таки плохая женщина, — возразил Роджер.

— Нет, — ответил Гув. — Ее выдали замуж. А никто не спросил, хочет ли она идти за этого человека. Разве дело — быть запертой в одной клетке с тем, кого не любишь? Скажи мне… Думаю, она не раз пожалела о том времени, когда была просто цветком в горах, и печаль сделала ее жестокой. У розы тоже вырастают шипы…

— Господи, вы просто все зациклились на этой истории! — крикнул Роджер. — И меня втягиваете. Я всего неделю тут, а уже начал поддаваться. А ведь вокруг вашей долины тоже идет жизнь, разве нет? И там не бродят волшебники с дудочками в руках и нет чудес в решете!

— Я был там, — сказал Гув. — Один раз. Один день… Вот почему все меня зовут Гув Полубекон.

— Не вижу никакой связи. — Роджер сложил треногу и повесил фотоаппарат на шею. — Мне пора идти, а то опоздаю к обеду.

— Я тоже иду к дому. Могу рассказать еще что-нибудь.

— Ладно, пошли… Почему вас называют Полубекон?

— Это случилось давно, — ответил Гув. — Тогда в долине плохо было с мясом. А по соседству жил человек, он держал много-много свиней. Но никому не давал их.

— И что же вы сделали?

— Пошел к нему и предложил отдать половину того, что у него было, в обмен на то, что дам ему.

— Что ж, вполне честно. Он согласился?

— Да.

— Вы взяли половину свиней, и вас стали называть Полубеконом, так?

— Да. — Гув рассмеялся. — Я славно подшутил над ним.

— Что же вы ему отдали за свиней?

— Двенадцать прекрасных коней, — сказал Гув. — С золотыми седлами и золотыми уздечками! И двенадцать породистых собак — с золотыми ошейниками и золотыми поводками!

Гув так зашелся смехом, что даже пошатнулся.

— Вы отдали такое богатство за несколько чумазых свиней?

Гув схватил для поддержки руку Роджера, продолжая давиться от смеха и мотая головой.

— Нет, вы сумасшедший, — воскликнул Роджер. — Натуральный, полновесный псих!

Гув отер слезящиеся глаза.

— Ты не понял, — сказал он. — Я обманул его!

— Тогда я псих, — разозлился Роджер. — Псих, потому что слушаю вас. Всю эту муру.

— Нет, — повторил Гув. — Ты не понимаешь… Все эти собаки, и кони, и уздечки, и все другое… Я сделал их из грибов-поганок…

10

После обеда Гвин составил тарелки в мойку и отправился в гостиную разжечь огонь в камине. Он положил туда хворост, бумагу, подкинул березовой коры, растопил. Потом добавил дров в корзину возле очага. Затем начал зажигать масляные лампы. После чего возвратился к камину, подложил еще несколько поленьев в огонь, помешал их, стараясь делать так, чтобы дым не попадал в комнату.

Роджер и его отец вошли из столовой, уселись в удобные кресла. Гвин осторожно подвесил одну из ламп на крюк в печной трубе — не повредить бы асбестовое покрытие. Фитиль он пока прикрутил, чтобы не лопнуло стекло.

Потом снова поворошил дрова в очаге, подложил еще, поправил те, что лежали в корзине.

— Полагаю, теперь все нормально, — сказал Клайв. — Большое спасибо.

— Лампы скоро разгорятся, мистер Брэдли, — сказал Гвин. — Потом надо выкрутить фитиль.

— Да, конечно.

— Может, принести еще дров?

— Мы сами все сделаем, — сказал Клайв. — На твоем месте я бы занялся своими делами.

— Я… да…

— Спокойной ночи, Гвин.

— Спокойной ночи, мистер Брэдли.

— Еще одно, старина.

— Да, мистер Брэдли?

— Если захочешь о чем-нибудь сказать моей дочери, пускай это слышат все, хорошо? Не нужно тайн мадридского двора, ладно? Пусть все будет в открытую, а?.. Ты меня понял?..

Гвин стоял в темноте у подножья лестницы, между столовой и гостиной, и бил кулаком по стене, стараясь причинить себе боль.

— Удались снимки? — услыхал он голос Клайва через открытую дверь гостиной.

— Не знаю еще, пап, — отвечал Роджер. — Посмотрим завтра, когда проявлю. Если не получатся, надо благодарить этого полоумного Полубекона. Подошел и всю дорогу пытался отвлечь меня своими небылицами. Правда, пап, нужно что-то с ним делать, это становится…

— Я знаю, — сказал Клайв. — Но он абсолютно безвреден.

— Еще не известно. Такие бывают иногда… И потом, он сильный, как бык. И совсем того…

— Да, конечно, — согласился Клайв. — Но он здесь живет всю свою жизнь. Знает все ходы и выходы. И где мы теперь найдем другого работника? Эти места постепенно гибнут.

— Ну, знаешь, из-за этого я не буду хуже спать, — сказал Роджер.

— И потом, Маргарет… — продолжал Клайв. — Какой у нее получится отдых, если начнем сейчас заменять и искать прислугу.

— Да, конечно, — согласился Роджер. — Я совсем забыл про Маргарет…

Гвин отступил еще дальше в тень, когда услышал, что кто-то спускается по лестнице. Это была Элисон. Она несла небольшую лампу. Гвин вышел на свет, чтобы Элисон его заметила. Он махнул рукой в сторону столовой. Девочка задержалась перед двумя дверьми в раздумье. Взглянула через открытую дверь гостиной, где разговаривали Роджер с Клайвом, посмотрела на Гвина, снова в сторону гостиной. Потом прошла молча мимо Гвина туда, где сидели Роджер и Клайв, и закрыла за собой дверь.

— Привет, старушка, — сказал Клайв, поднимаясь с места. — Где это я положил?.. Ах, да… Вот, маленькая безделушка, которую я сегодня приобрел в городе. Подумал, она может позабавить юную леди. И еще купил тебе восковую бумагу.

— Ой, Клайв, как хорошо. Большое спасибо. — Элисон взяла коробку из его рук. — Ты очень милый…

Гвин промчался через столовую, через комнату, где хранились лампы, прямо на кухню, остановился возле мойки. Он стоял неподвижно. Потом открыл краны, наклонился над раковиной, смотрел, как струи воды наполняют ее. Он высыпал туда моющий порошок, схватил из сушилки какую-то посуду, начал мыть, медленно и упорно. Потом вытер все полотенцем и убрал в посудный шкаф. Он не слышал на кухне ни единого звука, кроме звука льющейся воды, но когда отошел в сторону, чтобы повесить полотенце, увидел возле печки свою мать.

Она сидела на табуретке, уставившись на закрытую печную дверцу. Одной рукой она ухватилась за трубу, на которой сушили полотенца, сжимая ее так, словно хотела открутить. Но пальцы только скользили по блестящему металлу.

— Ой, это ты, мама, — сказал Гвин. — Я и не заметил. Зажечь еще одну лампу?

— Нет, сынок, не надо.

— Совсем не такое освещение, как у нас в Абере, а, мам?

— Я не должна была сюда приезжать, — медленно произнесла Нэнси. — Не должна была приезжать. Здесь все не так… Никогда нельзя возвращаться… Никогда не надо возвращаться.

— Что с тобой, мам? — спросил Гвин. — Болит голова? — Он не видел ее глаз, но по прерывистому дыханию догадался, что мать с трудом сдерживает слезы.

— Если только есть справедливость на небесах… — сказала Нэнси.

Гвин обнял мать за плечи.

— Да что случилось, мам? Что-то не так?

— Не надо было сюда приезжать!

— Тогда зачем мы приехали? — спросил Гвин. — Откуда они взяли наш адрес?

— Он им дал. А потом она написала.

— Но мы же все равно могли не ехать. Кто нас заставлял?

— Это хорошие деньги, сынок, — сказала Нэнси. — Только мне не следовало слушать уговоры.

— А кто сообщил наш адрес? — спросил Гвин.

— Этот идиот, который там…

— Гув? Откуда он его знает?

Рука Нэнси продолжала откручивать трубу.

— Мам… Слушай, мам… Мы должны поговорить об этом…

— Нам не о чем говорить!

— Нет, есть о чем! Мам, ну послушай… хоть один раз!

— Я тебе уже сказала, ты не должен иметь с ним дело! Говорила я тебе?

— Мам, ну послушай… пожалуйста! — Нэнси молчала.

— Ты столько рассказывала про эту долину, — сказал Гвин, — для меня было, как будто я домой вернулся… Всю жизнь я знал эти места лучше, чем наш Абер… Знаешь, я даже узнаю здесь людей, хотя никогда раньше их не видел — так ты их здорово описала! Но почему я никогда не слышал о Гуве?

— Он не в счет. С ним никто дела не имеет.

— Нет, имеет… Здешние жители не считают его дураком. Его уважают. Почему ты мне не говорила?

— Кого ты больше слушаешь? — сказала Нэнси. — Болтаешь со всеми за моей спиной!

— Нет, мама.

— Ты на их стороне? Против меня?

— Да нет же!..

Гвин продолжал стоять у кухонного стола. Нэнси по-прежнему сидела на табуретке возле печки. Она больше не смотрела неотрывно на дверцу, она смотрела на Гвина, теперь уже двумя руками вцепившись в трубу сушилки для полотенец.

— Мам! Я должен все знать о Гуве. И об этих тарелках…

— Я уже говорила тебе, сын… — Голос ее был тих. — Если ты скажешь еще хоть слово с этим старым дураком… Если ты еще хоть раз заговоришь о нем со мной, я… я уйду из этого дома, а ты уйдешь из своей школы и будешь торчать за прилавком какого-нибудь магазина.

— Ты не сделаешь этого, — сказал Гвин.

— Я предупреждаю тебя, сын.

— Ты не сделаешь…

— Думаешь, мне не тошно кланяться тут перед ними, — продолжала Нэнси. — Я не привыкла к такой работе. Она у меня не в крови, нет… Я не прислуживала никому в Абере эти годы и не научусь — так что можешь не смотреть на меня свысока, как все они… здесь…

— Я зато очень расшаркиваюсь перед ними, да? — спросил Гвин.

Нэнси поднялась с табурета, подошла к одному из кухонных шкафчиков, стала что-то искать.

— Я все сказала тебе, сын… Куда ты собрался?

— Как куда? Спать. Спокойной ночи.

— Где у нас аспирин? — спросила Нэнси. — Ужасно нездоровится голове.

— Нельзя говорить «нездоровится голове»! — резко сказал Гвин. — Нельзя так говорить. Надо говорить «нездоровится мне»… Или просто «болит голова»… А если хочешь аспирин, посмотри у себя в сумке. Ты всегда его там держишь… И меньше кури!..

11

…Она не пойдет через кухню: мать заложила там дверь… Не пойдет и через главный вход: для этого нужно отпирать целых две двери. Значит, остается гардеробная. Правильно, девочка?.. Можешь не торопиться…

Гвин стоял позади дома, на высоком террасном уступе сада, откуда была видна гардеробная. Он стоял, опираясь спиной о ствол дерева, недалеко от изгороди, где дорога ближе всего подходит к дому, почти на уровне крыши, и затем скрывается за холмом. Он стоял здесь, возможно, уже часа два, если не больше.

Ты наверняка выйдешь из этой двери, и единственный способ подловить тебя — не спускать глаз с выхода; следить и следить, хотя нудное это занятие, не всякий бы выдержал.

Гвин тоже полагал поначалу, что не выдержит. Темнота не рассеивалась; хотелось пройтись, размяться, но он стоял, словно прирос, возле дерева, чувствуя спиной шероховатый ствол.

Мало-помалу ночь стала расслаиваться, дробиться на горы и облака, на деревья у реки и легкий ветер; стали появляться звуки в листве и в травах. Рядом прошмыгнул горностай. Гвин не шелохнулся.

Показалась луна.

Гвин принялся играть со временем, превращая секунды в минуты и затем в часы или, наоборот, брал целый час и делал из него одно мгновенье… Куда спешить? Надо дождаться… подловить… проследить…

Его сосредоточенность и тишина были всего один раз нарушены — он сильно вздрогнул, когда раздался быстрый топот копыт, но в следующий момент усмехнулся про себя: не узнал треск мотоцикла — вон он едет по дороге, мигает своей единственной фарой.

Ага! В доме небольшая суматоха: замелькали огоньки ламп. Семейство собирается бай-бай. Засветились лампы в двух комнатах — одна над другой. Там Роджер и Элисон. Окно Элисон первым потемнело.

Не торопись, девочка! Пускай все успокоятся…

Но Гвин недооценил Элисон. Вскоре он заметил, как раздвинулись занавески и в окне смутно завиднелось ее лицо. Потом она села на подоконник, Гвину хотелось соединиться со стволом, раствориться в нем, чтобы Элисон не увидела его, освещенного луной. Но Элисон следила за пятном света, падающим из окна Роджера на крутой склон, и, как только Роджер задул лампу и пятно исчезло, она отошла от окна.

Посмотрим, что ты будешь делать дальше, подумал Гвин и снова принялся за свои цифры.

Прошло, наверное, еще около часа, прежде чем в комнате Элисон зажегся свет от карманного фонаря.

Неплохо, одобрил Гвин, совсем неплохо. Пока все идет, как я и предполагал…

Вот Элисон, вызвав снова одобрение Гвина, открыла дверь гардеробной — он все видел сверху, со своего поста.

Вот она прошла через заднюю часть дома, мимо бильярдной… Гвин был уже возле дороги: ведь Элисон может сразу скрыться за поворотом или углубиться в лес. Не зря же она надела брюки, свитер и ботинки на толстой резиновой подошве.

Элисон миновала открытое пространство двора, прячась за сараями. Гвин дал ей возможность уйти немного вперед, чтобы легче было потом следовать за ней. Секунд десять он стоял на месте, за это время она исчезла где-то между кустами. Когда он подбежал поближе, Элисон нигде не было. Тропинка тонула в темноте.

Гвин выругал себя: потерял след! Куда идти? Вниз и влево от того места, где он стоял, уходил в сторону реки болотистый лес; прямо перед Гвином была садовая дорожка. Он побежал по ней, добежал до калитки — там никого не было. Он помчался назад к дому…

Нет, она не могла пойти туда: он бы слышал ее шаги по гравию. Скорей всего, сразу углубилась в лес… Гвин остановился, прислушался, огляделся вокруг. Вдалеке, между деревьями, там, на болоте, он увидел проблеск света.

Гвин кинулся в лес. И сразу же начал спотыкаться в темноте о старые корни, оступаться в канавы, вязнуть в иле, больно ударяться о камни. Крапиву и колючие кусты куманики он узнавал на ощупь; ветви деревьев не давали ему распрямиться, под ботинками хлюпал торф… Лес все больше сдавал свои позиции болоту.

Гвин двигался за мелькающим светом фонаря и был совсем недалеко от Элисон, когда та остановилась. Он замер на месте. И вдруг свет исчез.

Почему? Разве она может видеть в темноте?.. Где же она? Должно быть, слева от того огромного пня…

Свет зажегся снова, но очень далеко, гораздо правее, он был еле различим.

Что за игры она ведет?

Световая точка двигалась со скоростью пешехода, луч дрожал и мигал, как будто батарейка была на исходе. Гвин следовал за этим сигналом.

Каким образом она так быстро очутилась в той стороне? Совсем не было слышно… Она умеет летать, что ли?.. Он остановился, напряг слух. Главным фоном для всех звуков был шум реки, но Гвин уже мог различать и другие звуки ночи.

Что она делает? Свет от фонаря стал двигаться зигзагами.

Заметает следы? Но она ведь не знает, что я слежу за ней. Тогда зачем? Что все это значит?..

Свет снова погас.

Ты второй раз, девочка, откалываешь этот номер! Не выйдет…

Гвин пригнулся пониже, рассчитывая разглядеть Элисон между деревьями, на фоне светлеющей под луною горы.

Она должна быть сейчас где-то около кромки леса… Но ее не было. Только деревья чернели на серебристом горном склоне.

Что же теперь?..

Ох, свет мелькнул еще дальше, совсем в глубине! Не похоже, чтобы батарейка села, но мельканье продолжается.

Слабый контакт, подумал Гвин… Но каким образом она передвигается с такой скоростью? И что ей там нужно? Что ищет? Думает запутать меня, чтобы я оставил преследование? Значит, поняла, что слежу за ней…

Гвин кружил, остерегаясь выходить на освещенные луной места — лес тут сильно поредел. Сгибаясь, Гвин перебежал опасное место, остановился под большим деревом, перевел дух.

Ему начинала нравиться эта игра.

Ну, а теперь, что еще вы придумаете, мисс?

Свет замер и не двигался.

Давай же, старушка!..

Что там?.. Гвин так дернул головой, что стукнулся о ствол дерева. Свет от фонаря Элисон оставался в прежнем месте, как вдруг слева от него, в сотне футов, появился, зажегся еще один — фонарь… Или что это?.. И первый стал, колеблясь и мигая, двигаться в сторону второго.

Гвин отлип от ствола, обернулся. Сзади него тоже горел бледный свет…

Он вдруг понял, что этот свет — не от фонарика и никогда им не был! Он снова прижался к стволу, как бы ища у него защиты. Это не электрический свет, это пламя. Огоньки пламени… Они везде вокруг… Он в ловушке!..

Если закричать, все равно никто не услышит.

Огоньки мелькали по всему лесу, сзади него, спереди — небрежно, как будто случайно, — они окружали его, отрезали от обычного мира.

И все же в этом обилии огней Гвин мог различить тот, самый первый. Он продолжал двигаться, то прижимаясь к земле, то уходя в стороны. А то и вовсе замирал на какое-то время…

Ох, ведь Гув говорил, от этого самого его дед умом тронулся!.. Тут, в лесу…

…Отпустите меня отсюда! Дайте уйти!.. Вырваться!..

Порою огни вытягивались вверх и дрожали, как будто от смеха.

…Как сделать, чтобы не сойти с ума? Как быть?.. Они ведь не тронули того старика. Он сам рехнулся… Шарик за шарик заскочил… Но я-то не старый крестьянин! Могу я что-нибудь сообразить?.. Ну, Гвин! Пошевели мозгами!..

Во-первых, нужно думать о чем-то другом. Совсем постороннем… Ну…

Ускорение… Ускорение свободно падающего тела равняется тридцати двум… тридцати двум… тридцати двум футам в секунду… В секунду…

Огоньков стало еще больше. Он чувствовал это, понимал, но не мог отвести глаз от знакомого, самого большого… который двигался медленнее всех и, дрожа, подкрадывался все ближе, словно играя с ним, приглашая включиться в игру…

Нет, я не сойду с ума! Еще чего!.. Не стану как тот старик! Нет, ни за что…

Ускорение… Тьфу!.. Тело, погруженное в жидкость… погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит в объеме вытесненная им вода… Подумаешь, огоньки… Ну, огоньки… И что?.. Тело, погруженное в жидкость… Тело, погруженное в жидкость… a плюс b в квадрате равняется а-квадрат плюс 2 ab плюс b-квадрат…

— Гипербола! — закричал Гвин что есть силы. — Это плоская кривая, состоящая из двух бесконечных ветвей!..

Пламя сделалось почти с него ростом, оно стояло совсем недалеко от него.

— …Тысяча пятьсот тридцать шестой — последний год автономии!.. Тысяча пятьсот сорок третий — Уэльс разделен на двенадцать графств!.. Материя состоит… материя состоит из трех субстанций!.. Субстанций… А теперь — химия. Урок химии… Опишите опыт… Мама!.. Возьмем… Возьмем… Ну… Десять граммов ацетата соды и пятнадцать граммов извести. Смешаем и поместим эту смесь в пробирку… Будем сильно нагревать… Мама!.. Нагревать… Что получается? Получается… NaC2H3O4 + NaOH = Na2Co3 + СН4! Вот оно!.. Вот оно! Понимаешь?..

Огни прыгали вокруг.

Гвин перестал бормотать, умолк. В лесу все было тихо. Гвин посмотрел на близкое к нему голубоватое пламя. Оторвался от ствола дерева, сделал один шаг… другой…

— СН4, — проговорил он. — Да, это оно! Один атом углерода и четыре — водорода. Это метан… Метан!!! Ура!

Он прыгнул в сторону пламени. Приземлился на четвереньки в липкую жижу, покрытую сгнившими листьями…

Пламя исчезло.

Гвин поднялся из грязи, атаковал другой язык пламени. Тот тоже погас.

— Метан! — выкрикнул Гвин. Прыжок.

— Метан!

Еще прыжок, всплеск.

— Болотный газ!

Прыжок. Хлюпанье влажной почвы. Гвин тушил голубоватые огоньки, смеясь во все горло. — Чертово СП… чертово четыре! Ура!.. Болотный газ… Он свалился на молодое деревце, которое треснуло.

Резкий звук сразу поднял его на ноги, вернув в эту ночь, к действительности.

Радуешься, дубина! Совсем забыл про Элисон.

Ладно, с этим покончено… с огоньками. Ты оказался жутко умным парнем: сообразил насчет болотного газа. Неплохо изучил химию в школе. Хотя струхнул изрядно… Чуть штаны не намочил… А теперь что? Уйти, оставить Элисон и ждать, пока разгадку всего этого тебе принесут на тарелочке?.. Ха! Тарелки! Ты и позабыл про них из-за прекрасного СН4, и тебе хочется, чтобы их вообще не было на свете. Никаких тарелок! У тебя и так есть что рассказать зазнайке Роджеру…

Гвин начал выбираться из заболоченного леса. Он был так недоволен собой, что не обращал уже никакого внимания ни на болотный газ, ни на лесные заросли, ни на лунный свет, ни на шум, который он производил, пробираясь по лесу.

Придурок…

Глупец…

Заячья душа…

— Ау! Эй!

Он остановился, прислушался. Снова пошел вперед.

— Ау! Эй! Элисон!

Какие-то звуки все время окружали его, он прислушивался, но того, что хотел, не слышал.

Снова он начал внимательно оглядываться вокруг. Справа от него шел темный крутой склон. Впереди вздымалась дамба, пересекавшая болото, она тянулась влево, к проходу в ограде пастбища…

Что это?.. Кто там?

Он подождал, чтобы видение исчезло, но оно оставалось.

Неужели?!

Он вертел головой во все стороны, пытаясь избавиться от наваждения.

Оно никуда не девалось.

В конце дамбы стояла она. Да, она стояла под деревом, возле ворот в ограде. Он смотрел и смотрел… Это была точно она! Все яснее он различал ее, наполовину скрытую листвой, освещенную лунными лучами.

А меня она видит?.. И вообще все глупо. Что я ей скажу? Я же хотел узнать про тарелки, потому и затеял слежку… Погоню… Но какие тарелки? Где? Не с собой же они у нее? Ха… Значит, не нужно сейчас выдавать себя, надо затаиться и ждать… И снова следить… следить… Идти за ней… Только чтобы не заметила… Ведь она не видит меня сейчас? Спокойно стоит под деревом… А болотные огни… Интересно, встретилась она с ними и напугалась так же, как я? Или еще больше?..

Идите же, трогайтесь с места, мисс Элисон. Я следую за вами.

…Ух ты! Куда же она опять?..

Элисон проскользнула совсем близко от него и двинулась вправо, туда, где лес был гуще.

Опять начинаешь свои штуки, старушка?.. Ой, что это?..

Среди болота торчала полусгнившая лачуга, вроде курятника, на железных колесах. Он подкрался ближе. Изнутри раздавались негромкие звуки — будто кто-то двигал посуду.

Гвин обернулся. В конце дамбы, под деревом, освещенная луной, снова стояла та самая фигура. Элисон!.. Это же точно она! А кто тогда в лачуге?..

Гвин протер глаза, тряхнул головой… Кто мне скажет, что происходит?.. Кто?..

Снова взглянул на дамбу. Лунный свет все так же освещал листву дерева. Под деревом никого не было… Глаза у Гвина болели от напряжения…

Он подошел вплотную к домику, обогнул его, увидел окно, дверь. Осторожно, с замирающим сердцем, заглянул в окно.

Элисон стояла, наклонившись, под светом фонаря, который прислонила к горке тарелок на столе… Что она делает?! Вырезает что-то из восковой бумаги?.. Рулон находился тут же, под рукой. Она действовала быстро, отбрасывая каждую сову — да, точно, она вырезала сов! — после того, как заканчивала вырезать. И тут же принималась за следующую. Куча нарезанной бумаги окружала ее, отражая свет фонаря. Она работала сосредоточенно, раскачиваясь на пятках. Гвин отпрянул от окна.

— Элисон, — тихо позвал он. — Это я, Гвин. — Свет в домике погас.

— Элисон!

Он подбежал к двери.

— Элисон. Это я. Не бойся. — Ответа не было.

— Элисон!

Он открыл дверь. Внутри была полная тьма, он не видел ничего.

— Элисон. Не глупи. Я пришел помочь тебе. Элисон, я уже вошел. Зажги фонарь.

— Уходи.

— Эли…

Он оперся рукой о дверь.

— Уходи.

В темноте послышался шум, похожий на хлопанье крыльев или, скорее, на сухие звуки, производимые гремучей змеей.

— Элисон. Я здесь.

— Нет. Уходи.

Угроза в ее голосе удивила и испугала его. А еще стук посуды из того же угла.

— Не надо, Элисон. Остановись!

— Уходи. — Тарелки звенели.

Гвин прыгнул в темноту.

Он толкнул Элисон плечом, схватил за руки, прижал их к ее бокам. Она боролась с ним, вырывалась, пыталась ударить. Он не отпускал ее… Тарелки падали и крошились у них под ногами…

Гвин сжимал руки Элисон, пока та не перестала сопротивляться. Тогда он отпустил ее и услышал, как она плачет в темноте.

Он нащупал фонарь, зажег.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Да.

— Извини, если сделал больно, но я должен был заставить тебя прекратить это.

— Почему?

— Почему? Ты не знаешь сама?

— Мне нужно было продолжать, — сказала Элисон. — Я так себя чувствовала… так… И лишь от этого мне делалось легче. Когда я их вырезала…

— Легче? — переспросил Гвин. — А что?.. И почему вообще?..

— Я не могу объяснить, — сказала Элисон. — Такое чувство, что сейчас взорвусь… лопну. Но если сделаю картинку, то весь заряд… все плохое… уйдет… туда… Я почти уже закончила. Осталось немного… Гвин…

— Нет, — сказал он. — Брось их, иди ложись спать.

— Я не могу. Они сидят во мне… Пожалуйста, дай окончить, и тогда я пойду домой.

— Как ты все это можешь объяснить? — спросил Гвин. — Книжка, которая полетела в меня? Тарелки… они так мучают мою мать?.. Помоги понять хоть что-то…

— Откуда я знаю?.. Это не объяснить… чувствую только — жуткое напряжение… внутри… И еще злость. И страх… И еще что-то… Как будто вся кожа натягивается и вот-вот…

— У тебя такое бывало раньше, до всех этих сов?

— Нет же… никогда.

— Значит, ты должна прекратить! Разве не ясно?

— Но я не могу, Гвин. Ты не понимаешь, как это… Я обязана закончить.

— Сколько тебе осталось?

— Я делала последнюю. Пожалуйста, Гвин… Потом я усну. Я так хочу спать…

— По тебе видно, — сказал Гвин. — Ладно. Но обещай…

— Обещаю…

Элисон снова взялась за ножницы.

Она стала вырезать из бумаги рисунок, заготовленный раньше, — довольно грубые очертания совы, без особых деталей, но по которому фазу можно было сказать, что это именно сова, а не что-то другое.

— Вот, — проговорила она, закончив. — Теперь срисовала с каждой тарелки. Весь сервиз.

— Дай, пожалуйста, ножницы, — сказал Гвин. — Пусть будут у меня. Эту сову я могу взять?

— Да, — ответила Элисон. — Делай с ней, что хочешь.

Гвин сложил рисунок, сунул в карман.

— Теперь пошли домой.

Он положил ладонь на ее рукав. Элисон вся дрожала, зубы у нее стучали.

— Идем же. Ты совсем того, старушка. — Она ухватилась за его плечо обеими руками.

— Я так боюсь. Помоги мне… Все ужасно… Я не знаю… Пожалуйста… Гвин… Я боюсь… Гвин…

— Я здесь, — сказал он. — С тобой. Чего ты боишься?

— Всего… Чувствую, как… Не могу объяснить… Это как будто… Нет, не могу.

— Ты все время говоришь «не могу, не могу». Как же я пойму? Ты должна попробовать.

— У меня нет слов!

— Попробуй!

— Ну… как будто везде опасно… И я не знаю, где я… «Вчера», «сегодня», «завтра» — эти слова ничего не значат… Их нет, и в то же время они где-то поджидают… Я не знаю… Не могу…

— Давно у тебя так?

— Не знаю.

— Со вчерашнего дня?

— Не знаю. Не знаю, что значит «со вчерашнего».

— И это тебя пугает?

— Не только это, — сказала Элисон. — Все остальное… Хочется плакать и смеяться одновременно…

— Звучит как-то непонятно. Как в заумных книжках.

— Я знала, ты не поймешь. Это невозможно объяснить… Гвин… Мне очень страшно. Я боюсь выходить.

— Выходить? Откуда?

— Отсюда. Из этой хижины.

— Что тебя там пугает?

— Все…

— Перестань! — резко сказал Гвин и тряхнул ее. — Это уже называется истерика, старушка! Пошли домой, и ты ляжешь спать.

— Гвин! Нет! Я не могу! Здесь я в безопасности!

— Ты не можешь провести все свои дни в курятнике на колесах, — сказал Гвин. — Так ты совсем разучишься двигаться… Думай о чем-нибудь обычном… Например, о копченой селедке.

— Ох, Гвин!

Элисон почти рассмеялась.

— Я не шучу. Если все страшно, думай о самых простых вещах. О селедке, например.

Гвин взял Элисон за руку, толкнул спиной дверь. Он увидел, что она застывшим взглядом смотрит в раскрытый проем.

— Гвин!

— Копченая селедка… Помнишь? — сказал он, улыбаясь.

— Гвин! Да посмотри же!

Он посмотрел. Улыбка сошла с его лица.

В конце дамбы, под деревом, у самых ворот пастбища, высился столб света. Он был довольно широк, но сужался с обоих концов, а посередине свет как будто свисал складками, словно занавес.

Элисон застонала.

— Ты видишь? Видишь?

— Все нормально, — сказал Гвин. — Элисон, все нормально. Знаешь, что это? То самое, о чем я тебе говорил. Идем!

Она рванулась от двери обратно на середину хижины.

— Нет! — крикнула она.

— Это же всего-навсего болотный газ, — успокаивал Гвин. — Мы проходили по химии. Вы разве нет? Он часто бывает в таких местах, как это. Где растения гниют в воде. Совсем не опасен.

— Нет!

— Он называется метан. СН4… Ты что, не знаешь? Соединение углерода с водородом, и он не ядовитый. Пойдем, сама увидишь.

— Нет!.. Ты не можешь понять, Гвин.

— Ну хочешь, я его задую. Он исчезнет, — сказал Гвин. — Я прыгну на него, хочешь?

— Нет! Гвин… Пожалуйста,

— Но ведь это болотный газ.

— Может, и так. Болотный. Неважно… Но его кто-то посылает!.. Неужели не понимаешь?

— Хорошо, Элисон. Давай никуда не пойдем. Дождемся утра. Сядем здесь, и я расскажу тебе все, что знаю, про копченую селедку. Ладно?..

Они уселись на пол, Элисон прислонилась головой к плечу Гвина, и он болтал о самых разных вещах, пока солнце не позолотило верхушку горы. Тогда он разбудил Элисон.

Они вышли из хижины прямо в росистый радужный рассвет, быстро пошли к дому.

Гув Полубекон скреб граблями гравий на дорожке, что вела к главному входу. Он сдвинул шапку на затылок, когда увидел Гвина и Элисон, и сказал:

— Она пришла…

12

Гвин довел Элисон до двери в гардеробную. Потом пошел обратно.

Гув Полубекон по-прежнему стоял на дорожке, опираясь на грабли, не обращая на Гвина никакого внимания. Гвин приблизился к нему, выбил из-под него грабли — так, что тот чуть не упал. Поднял грабли и понес к конюшне. Гув молча следовал за ним. Одна из дверей — там сделали сейчас гараж — не была заперта, Гвин вошел туда, повесил грабли на стенку. Когда он повернулся, Гув стоял рядом.

— С утра пораньше вкалываете? — обратился к нему Гвин, стараясь быть язвительным. — Грабли помогают от бессонницы?

Гув не выразил ни возмущения, ни удивления.

— Тут много дел, — сказал он. — Но я не хочу помощника.

— Поэтому начинаете с четырех утра?

— Только летом, — сказал Гув.

— Не напускайте такой непонимающий вид, мистер Гув. И не стройте из себя тупого крестьянина. Во всяком случае, передо мной.

Гув ничего не ответил. Гвин обратил внимание, что руки у него одинаковой ширины от плеч и до самых ладоней и висят сейчас совершенно неподвижно.

— Элисон вырезала из бумаги столько сов, сколько их было на сервизе, — продолжал Гвин. — У меня есть одна… вот… — Он сунул руку в карман, нахмурился, вывернул карман наизнанку. — Неважно… Она делала эти штуки, а с тарелок начали исчезать рисунки. Мой первый вопрос, мистер Гув…

— Она хотела стать цветком, — оборвал его тот, — но вы сделали ее совой… Зачем мы губим друг друга?

— Я первый задал вопрос, — сказал Гвин. — Какое отношение эти тарелки имеют к женщине по имени Блодведд?

— Она леди…

— Ну и что?

— И она пришла.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я не знаю.

— Мистер Гув, — сказал Гвин. — Элисон так напугана сейчас, что превратилась в такого же психа, каким вы зачем-то притворяетесь. Я думаю, вы что-то знаете обо всем этом и расскажете мне… Что происходит с тарелками?

— Их сделал мой дед.

— И что дальше?

— Он сошел с ума.

— Ладно. Поиграем немножко в вашу игру… — сказал Гвин. — Отчего он сошел с ума?

— Там, в лесу.

— Я спросил «отчего», а не «где»… Хорошо… Где в лесу, мистер Гув?

— Там есть дамба через болото, — отвечал тот, — она ведет к воротам в ограде, недалеко от берега реки. Он увидел женщину из цветов, но у него не было сил ее удержать, и она превратилась в… Он никогда не говорил, что произошло потом. Там, в лесу… Мы не ходим туда.

Гвин почувствовал, что бледнеет.

— У самых ворот? — сказал он. — В конце дамбы, там, где большое дерево… А неподалеку что-то вроде курятника… Да?

— Откуда ты знаешь? — спросил Гув. Он стоял, крупный и тяжелый, в просвете двери. — Откуда знаешь? Мы не ходим туда. — Его огромные руки вытянулись вперед, схватили Гвина. — Мы не ходим… туда… И ты…

— Кто это «мы»?.. Пустите!.. Вы не мой хозяин. Я хожу, куда хочу… Пустите, вы делаете больно!

— Мы все не свободны, — сказал Гув. — Только пытаемся иногда стать свободными. Никто не свободен. Мой дед пытался… мой дядя пытался… Я тоже хотел… Но конца ей нет… Конца несвободе…

— Пустите!

Гвин вывернулся из рук Гува, однако не смог проскочить в дверь и отпрыгнул к шкафчику с инструментами, готовый спрятаться за него, если нужно, или защищаться. Но Гув оставался неподвижным. Он заговорил вновь, как если бы ничего не произошло.

— Она хотела быть из цветов, но вы сделали ее совой… Чего же вам жаловаться, если она выходит на охоту…

— Говорите нормальным языком! — закричал Гвин. — Пожалуйста! Я должен все знать!

— Ты уже знаешь, — сказал Гув. — Ллью, и Блодведд, и Гронв из Пебира. Эти трое все время маются, потому что в них — вся сила этой долины, и через них она…

— Что за сила такая? — спросил Гвин.

Гув не отвечал.

— Гув! Привидения, что ли? Духи?

Гув покачал головой.

— Она в тарелках, да?

— Отчасти, — сказал Гув. — Иногда.

— А картина в бильярдной? Откуда она? Вы знаете про нее?

— Да, — сказал Гув. — Ее нарисовал мой дядя.

— Когда?

— Много лет назад.

— Но она совсем старая. Наверное, семнадцатого века.

— Ее нарисовал мой дядя.

— Он не мог ее нарисовать!

Гув продолжал, как бы не слыша Гвина.

— Он тоже не знал покоя перед тем, как умереть. Понимаешь, мой дед и дядя — они были благородными людьми. Думали, что смогут приручить ее… Смогут положить конец бедам нашей долины. Но они сделали ее совой… совой… И она вылетела на охоту… Тогда они решили запереть ее… в тарелках… в стене… Похоронить ее…

— Уф… — произнес Гвин. — А какое отношение имеете вы ко всему этому… И ваш дед, и дядя?

— У нас та же кровь, — отвечал Гув. — Мы должны все это нести… терпеть. Но предки не должны делать так, чтобы из-за них страдали потомки… Когда я забрал силы у дуба, у ракитника, у таволги и сделал ту женщину, это была большая ошибка… большое зло… Эти силы не должны иметь душу… не должны думать… Грехи одних падают на других…

— Ох, Гув! У вас все перемешалось. Вы рассказываете мне истории из книжек… Сказки… саги… О древних временах, когда был такой человек по имени Гвидион, который создал девушку Блодведд. Он, а не вы, Гув… Вам надо встряхнуться, мистер Гув, и отделить то, что вы знаете из жизни, от того, что читали или слышали от кого-то. А то у вас в голове такая каша! Никого вы не делали из цветов! Ни вы, ни ваши родные! И ваш дядя не рисовал эту картину…

— Что я знаю? — проговорил Гув, и Гвин испугался, увидев страх в его глазах. — Что могу знать?.. Я знаю больше, чем знаю… И не знаю того, что знаю… Тяжело все это… Тяжело…

— Гув! Перестаньте играть в простака! Они ведь думают, вы правда ненормальный. Роджер даже просил отца выкинуть вас.

— Они ничего не смогут, — сказал Гув.

— Смогут. За милую душу, если захотят, если им будет надо, — сказал Гвин. — Ну же, Гув! Не притворяйтесь, пожалуйста, не рассказывайте сказок о свиньях богача и о лошадях, которых вы сделали из поганок. Это ведь истории про Гвидиона, а не про вас. Элисон читала в книжке, и, когда Роджер говорил про то, что услышал от вас, она вспомнила… Одно дело хранить все эти высохшие сказания, и верить в них, и рассказывать туристам — особенно если за них платят, верно?.. А совсем другое — пугать этим людей, тем более новых хозяев. Они же выгонят вас в три шеи. Здесь не ваша собственность, старина.

— Не моя? — сказал Гув. — Пускай их имена записаны в книгах закона, но здесь моя земля, мои горы, моя долина, И песня кукушки — моя, и ягоды, и кустарник… И темнота в пещере — моя.

— Но вы ничего с ними не сделаете! Никуда не заберете! — Гвин рванулся в дверь мимо Гува. — Пустите меня, слабоумный чурбан!.. И сделайте наконец ту крышку для люка на чердаке!.. Мать просила!..

13

— Сегодня ты что-то неважно выглядишь, Эли, — сказал Клайв. — Ты вполне здорова? Не надо все принимать близко к сердцу. Любой маленький скандал… Это не к лицу юной леди.

— Я себя чувствую нормально, спасибо, — ответила Эдисон. — Просто еще не вполне проснулась. У меня всегда так, если слишком много сплю.

— Сказать старушке Нэнси, чтобы сварила тебе яйцо? Или подогрела что-нибудь? Мы долго держали твой завтрак, но боюсь, он все равно остыл.

— Нет, спасибо, Клайв. Все в порядке. Лучше я выйду подышу свежим воздухом.

— Прекрасная мысль, — сказал Клайв.

— А где Роджер? — спросила Элисон.

— Внизу в каморке со своими пленками. Проявляет, печатает, не знаю что… Просил его не беспокоить. Заперся там на сто замков, чтоб ему не мешали. Знаешь этих сумасшедших фотолюбителей?

— Да, — сказала Элисон. — Пойду немного пройдусь.

— Помнишь, о чем тебе говорила Маргарет?

— Да, Клайв. А что?

— Она беспокоится о тебе… О твоем настроении. Как ты… Ну, понимаешь, в общем?

— Да, Клайв.

— Хочет, чтобы ты чувствовала себя счастливой… И я… я тоже хочу.

— Спасибо, Клайв. Ты очень добр… Увидимся за ленчем…

— Пока, старушка, — сказал Клайв.

Эли сон пошла по тропе вдоль реки. День обещал быть жарким, но под деревьями было прохладно. Тропа сворачивала на болото, туда, где стояла та самая «куриная» избушка. Недалеко от нее, за поворотом, на большом пне сидел Гвин.

— Салют, — сказала Элисон.

— Салют.

Элисон присела рядом на камень.

Гвин показал в сторону деревьев на склоне.

— Видишь, между ними темная полоска, которая идет вверх? Это старая торфяная дорога. Каждое лето люди из долины поднимались по ней, чтобы нарезать торф. Четыре дня подряд резали.

— А как доставляли вниз? — спросила Элисон без особого интереса.

— Лошадьми.

— Тут такая крутизна.

— Они возили на санях, представляешь?.. А видишь вон там, за рекой, вроде шрама? Старая каменоломня. Оттуда брали камень для домов. Хороший камень только на том берегу, здесь — плохой. Посмотри на мост, когда пойдешь в магазин. Он сделан из этого камня и весь уже искрошился. А дом стоит как новый, видишь? Потому что для него брали камень с той стороны.

— Хотела бы знать так, как ты, — сказала Элисон. — Здесь все для тебя родное.

— Для меня? Да я первый раз в жизни в этих местах.

— В том-то и дело. Приехал всего неделю назад и уже знаешь все так, как будто всегда тут жил. А я всю жизнь проводила здесь каникулы — и ничего не знаю. Потому что ты свой, а я чужая… Я как те девушки на модных фотографиях в журналах — им безразлично, где фотографироваться: посреди поля, на горе, у моря. Везде выглядят потрясно, но это все не их… чужое… Также и я.

— Здесь твой дом, — сказал Гвин.

— Какое это имеет значение сейчас?

— Давно ваша семья его купила?

— Понятия не имею. Отец получил его в наследство от двоюродного брата, который погиб.

— Когда?

— Ой, сто лет назад. Меня еще на свете не было. Я видела его на снимках. Очень красивый. Звали Бертрам.

— Но это сейчас ваш дом?

— Да, наверное.

— А кто же им занимается? Твоя мать или кто?

— Мама и Клайв, кто же еще?.. Да в чем дело? Почему ты спрашиваешь?

— Беспокоюсь за Гува, — сказал Гвин. — Они его не выгонят, как думаешь?

— Поговаривают об этом. Но ведь больше некому тут смотреть за домом. Клайв боится, что Гув может стать опасным. А по-твоему?

Гвин покачал головой.

— Точно не знаю. Что-то в нем есть странное, и в то же время он может говорить совсем нормальные вещи. Но говорит так бессвязно, даже если по-валлийски, что трудно понять.

— Про что?

— Я сейчас чувствую себя не очень, потому что у меня утром был с ним разговор, и я жутко разозлился… даже толкнул его. Но потом подумал, что во многом он, наверно, прав.

— В чем? — спросила Элисон.

— Пойдем заглянем еще раз в эту хижину, — сказал Гвин.

— Ой, лучше не надо! Я думала все утро…

— Ну пойдем! — повторил Гвин. — Не бойся. Только посмотрим — и обратно. Что такого?

Он уже направлялся к курятнику. Элисон побрела за ним. Гвин толкнул дверь.

— Вот! — произнес он почти веселым тоном. — Имеется обеденный сервиз, чисто-белый, разбитый. Не готовый к употреблению… Какие есть вопросы или предложения?

— Прекрати, Гвин, — сказала Элисон. — Мне опять страшно. Снова внутри как будто сжалось все…

— Не бойся. Все рисунки исчезли, тарелки разбиты. Можно считать, мы их с тобой разбили прошлой ночью, верно? Когда чуть не подрались. А где совы, которых ты понаделала?

— Гвин, не задавай вопросов! Пожалуйста… Не продолжай все это. Хотя ты единственный, с кем я могу по-настоящему говорить…

— Не очень-то похоже, — сказал Гвин. — Когда мне позарез нужно было сказать тебе кое-что, ты сразу помчалась к своему Клайву. А меня как раз перед этим поперли из гостиной. Как, ты думаешь, я себя чувствовал?

— Да, мама была очень зла на тебя…

— За что?

— За ту записку, которую ты сунул в салат.

— И что тут такого?

— Писал, что хочешь увидеть меня. Мама прямо взвилась. Говорила ужасные вещи. Я просто не ожидала от нее.

— Например?

— Не надо, Гвин…

— Ну спасибо, мисс Элисон. Извините, что побеспокоил вас своей запиской.

— Гвин! Ведь это же не я!

— Я всего-навсего хотел поделиться с тобой…

— Я тоже с тобой хотела. Ты единственный, кто называет меня нормально: Элисон.

— Но ведь это твое имя.

— Другие зовут меня Эли. Это ужасно! Терпеть не могу! «Эли-Эли», «еле-еле». Противно слушать!..

— Да, я очень хотел поговорить с тобой, — повторил Гвин. — Потому что с тобой мне лучше всего… Ты завтракала?

— Нет, не могу.

— Мне тоже ничего в горло не лезет. Как опилки! Не могу проглотить.

Они уже выходили из хижины. Гвин снова уселся на пень.

— Давай все-таки спокойно поговорим о тарелках, — сказал он.

— К чему? — спросила Элисон. — Они разбиты… Ты запер дверь на засов?.. О Господи! — она закрыла лицо руками. — «Засов», «сов»… «совы»… Всюду они!

— Спокойно, — сказал Гвин. — Не надо, Элисон. Хватит… Не будем больше. Извини, старушка…

— Эй! — услыхали они.

Под деревом стоял Роджер.

— А я думаю, куда ты подевалась? — сказал он. — Кричу, кричу… Хотел показать тебе фотографии. Пошли, Эли!

— Подожди, — сказал Гвин.

— Пошли, Эли! — настаивал Роджер.

— Я говорю, подожди, — повторил Гвин.

— Эли, — сказал Роджер, — твоя мать везде ищет тебя. Ты помнишь, что она говорила? Помнишь?

— Что она говорила? — спросил Гвин.

Элисон посмотрела на него.

— Гвин… Не ходи с нами к дому, ладно? Не надо… Гвин, честное слово, я ей объясняла, но она говорит, что я не должна… Даже разговаривать с тобой…

— О, все в порядке, мисс Элисон, — сказал Гвин. — Не беспокойтесь. В следующий раз, когда мне надо будет зайти в дом, я пойду только с черного хода. Прошу прощения.

Он резко повернулся и пошел через лес по дорожке, что вела к задней стороне дома.

— Гвин, но я не могу так… правда… — сказала Элисон вдогонку.

— Этот парень определенно нарывается на драку, — заметил Роджер.

14

— …Конечно, если иметь нормальные фотоматериалы, я бы сделал снимки получше, — сказал Роджер. — Но я потел все утро в этом закутке и все-таки добился чего-то, ты увидишь. Поверь, это кошмар — работать с такой пленкой и такой фотобумагой! Но главное, по-моему, сделано. Посмотришь свежим глазом и скажешь. Пошли!

— Только не сейчас, Роджер.

— Снимки на столе в столовой. Еще не совсем высохли, так что смотри, чтоб не склеились.

— Потом. Позже. Не теперь.

— Два последних вышли хуже, — продолжал Роджер. — Это когда вдруг появилось наше волосатое валлийское чудище. Он немного напугал меня. А до этого на камне восседал Гвин. Его рука видна на некоторых снимках. Очень трудно было снимать — чтобы все, что хотел, вошло в кадр… Ну, тебе не понять… Погляди и увидишь.

Но как только Роджер открыл дверь дома, Элисон проскользнула мимо него, бросилась по лестнице наверх, и он услышал, как щелкнула задвижка двери ее комнаты.

— Эй, Эли! Ты что?.. — Она не отвечала.

— Женщины! — мудро заключил Роджер и отправился в столовую.

Фотографии лежали кучей на подоконнике на самом солнце. Верхняя уже свернулась в трубку. Возле стола суетилась Нэнси: накрывала ко второму завтраку.

— Кто перенес мои снимки? — спросил Роджер.

— Они валялись на столе, — сказала Нэнси.

— Знаю, что на столе. Я положил их, чтобы просохли. Все утро потратил на эти проклятые снимки!

— Они мешали, — сказала Нэнси. — Мне надо делом заниматься, а обеденный стол не для всякой липкой бумаги. И так я его тру по нескольку раз в день!

— Мешали? — крикнул Роджер. — Вы испортили мои фотографии, вот что вы сделали! «Мешали»!.. Не ваша забота решать, что здесь мешает, а что нет!

— Я буду говорить с миссис Брэдли, — сказала Нэнси.

— Да хоть с китайским императором! Вы не имеете права трогать то, что вас не касается, запомните это! Вы…

— Тра-та-та, — протянул Клайв, входя в столовую из передней. Он еще оттуда услышал повышенные голоса. — В чем дело? Из-за чего сыр-бор?

— Я хочу говорить с хозяйкой, — повторила Нэнси. — Я ухожу.

— Она испортила все мои фотографии, и сама еще…

— Ладно, ладно, — перебил Клайв. — Остудим немного воздух. Снизим температуру. Собирай, старина, свои игрушки и…

— Но, папа, она…

— Я помогу тебе. Давай… Иди в гостиную и подожди там… Вот умница. Я сейчас выйду.

Роджер покинул комнату со снимками в руках. В гостиной он разложил их на полу, края двух из них придавил ножками стульев. Из столовой доносились голоса: монотонный — Нэнси и просительный, урезонивающий — Клайва.

Вскоре он сам появился в гостиной с бумажником в руках. Пряча его в карман, он заметил:

— Недешевые у нас получаются каникулы.

— Я все утро мучился со снимками, — сказал Роджер, — а она смешала, разбросала…

— Спокойно, спокойно. Нужно учиться противостоять ветру, а от Нэнси последние дни идут такие порывы — на ногах еле удерживаешься.

Роджер продолжал раскладывать фотографии, прижимая их к полу разными тяжелыми предметами.

— Окончилось не так плохо, как я сначала думал, — сказал он. — Надеюсь, они выпрямятся… Извини, я немного сорвался, папа. Но она их так нашвыряла!.. Можно же все-таки соображать хоть немного…

— Она не подумала. Не требуй от нее слишком большой сообразительности.

— Ее сын соображает неплохо!

— Гвин — да. Таких мы в армии называли «казарменными умниками». Умеют качать права и всегда себе на уме. Но хорошие мозги еще далеко не все… Если нет у тебя приличного окружения, микроклимата, как теперь говорят…

— Из-за этого микроклимата Маргарет и захотела поехать сюда с Элисон? И нас потащила?

— Как тебе сказать… Это сложная штука… Послушай, может, положить твои снимки на бильярдный стол? Там они уж никому не будут мешать. Придавим шарами и киями… А некоторые совсем ничего получились! Назовем вот этот — «Мокрый уик-энд в долине». Как?.. Или не подойдет?

— Я разложу по порядку, тогда будет видно, что есть что, — сказал Роджер. — Первые семь — тот самый камень. На трех видна рука Гвина, видишь? Он сидел на верхушке… А тут я увеличил, смотри… Это — дыра в камне, через нее видны деревья на горе… Да ты не смотришь!

— Очень хорошо, — сказал Клайв. — Чрезвычайно эффектно.

— Правда? А вот этот? Погляди как следует! — Клайв опустился на колени, всмотрелся в снимки.

— Ого! — сказал он. — А это что?

— Где? — спросил Роджер.

— Что-то непохожее на другие. Надо в лупу разглядеть. Ты не смотрел?

— Нет, — ответил Роджер. — Но я его увеличил… Где он?.. Сейчас… Вот, смотри!.. Или не тот?

Роджер показал отцу несколько увеличенных снимков: три с Гвином, два — после того, как тот ушел, два — когда Полубекон уже появился и смотрел, как Роджер щелкает затвором.

— Все-таки я прав, — задумчиво сказал Клайв. — На этих двух появилось что-то новенькое.

— Что?

Клайв надел очки.

— Не знаю, — проговорил он. — Если бы еще больше увеличить.

— Больше нельзя. Бумага жутко зернистая. Начинают появляться круги и разрывы. Как на абстрактных картинах… Вот, посмотри этот. Может, здесь увидишь?

— Попробую, — сказал Клайв.

На снимке деревья на горе напоминали полусгоревшие спички, а между ними виднелось что-то похожее на гроздь черно-белых горошин.

Но Клайв увидел в них совсем другое.

— Я бы сказал… — начал он, — здесь кто-то сидит на лошади и не то поднял шест, не то машет рукой.

— Где ты видел здесь лошадей? — спросил Роджер. — Ни одной с тех пор, как приехали. У каждого фермера трактор.

— Конечно, я не уверен, — сказал Клайв, — и не берусь утверждать… Но, может, это пони. Сейчас многие их разводят.

— А что у него на голове? — спросил Роджер. — Если это пони.

— На голове?

— Очень длинные волосы, видишь? Откинуты назад и разбросаны по плечам.

— Ну, старина, ты выдумываешь… А впрочем, возможно, ты прав — никакой это не пони, а хиппи. Длинноволосый хипповый парень. А?.. Далеко же он забрел из города.

— Посмотри еще этот снимок, папа. Здесь я недотянул выдержку. Намного темнее, но, может, для сравнения…

— Он опустил руку, кажется, наш хиппи, — сказал Клайв. — Как ты считаешь?.. Подожди, если это пони, то отчего он такой круглый?

— Быть может, просто нагнул голову? — предположил Роджер.

— Весьма вероятно… Но теперь мне начинает казаться, что это не пони и не хиппи, а мотоцикл.

— Там, на горе?

— Почему нет? Если есть дорога. Но мы бы слышали его треск… А мы ни разу… Или ты слышал, когда фотографировал?

— Нет, папа. В том-то и дело. Я никого и ничего не видел на горе. Откуда на снимке могло что-то взяться?

— Ума не приложу, старина. Если только Полубекон не заколдовал тебя.

— Ты это серьезно?

— Что серьезно?

— Ну… считаешь, что он может?

— Не говори чепухи. Мы живем не в средние века, когда одни колдовали, а другие бросали их в костер и делали из них бифштекс…

Они собрали снимки и понесли в бильярдную. Дверь туда была открыта, но войти не представлялось возможным: дорогу загораживала тачка. В ней лежали куски штукатурки, Гвин со щеткой и совком убирал последний мусор с пола.

Роджер и его отец остановились у двери. Гвин молча занимался своим делом.

— Совсем забыл, — сказал Роджер. — Я хотел кое-что показать тебе.

Гвин молчал. Роджер и отец ждали, пока он закончит.

— Уже все хорошо, старина, — сказал Клайв. — Молодец. Иди.

— Мне нужно убрать, — возразил Гвин. — Вы не против?

— Подвинь тачку, чтобы мы прошли, — ответил Клайв.

— Сейчас, мистер Брэдли. Одну минуту. — Гвин продолжал мести пол.

— Тачку немного в сторону, парень, — сказал Клайв.

— Конечно, сэр.

Он обошел бильярдный стол, обнаружил рядом с его толстой ножкой еще кусочек штукатурки, подставил совок, щеткой замел туда штукатурку, не спеша обогнул стол с другой стороны, опорожнил совок в тачку.

— Сейчас, сэр…

Гвин очень медленно вытолкнул тачку из дверей, прогремел по ступенькам и скрылся за домом.

— На грани наглости! — сказал Клайв.

— Неважно, папа… Иди сюда, посмотри. — Роджер начал раскладывать фотографии на бильярдном столе. — А что ты думаешь о нашей стенной живописи?.. Ой, где же она?!

Они увидели пустую деревянную панель в выемке стены — там, где была картина.

— Мстительный гад! Он содрал ее! Папа!.. — Роджер выскочил из бильярдной во двор, перепрыгивая через ступеньки. В отдалении Гвин катил тачку.

— Эй, ты! — заорал Роджер.

Гвин остановился.

— Иди сюда!

Роджер приблизился к Гвину.

— Зачем ты уничтожил такую картину, ты, валлийский дебил?..

— Мистер Роджер, — сказал Гвин, — мне кажется, вы давно не получали чего-то и хотите получить. Что ж, за мной не заржавеет…

15

Услыхав крики и дребезжание тачки, Элисон скатилась с постели, подбежала к окну. Она узнала голос Роджера, но его самого видно не было. Гвин катил тачку в направлении конюшни.

Солнце нагрело подоконник. Элисон положила руки на теплое дерево, прижалась лбом к стеклу. За окном, на некотором расстоянии от нее, морщилась и сверкала вода в каменном водоеме для рыбы. Вокруг чуть колыхались длинные ажурные листья папоротника.

Элисон казалось, что она видит свое отражение в водоеме. Свое и всего дома. Но слишком яркие солнечные лучи поглотили очертания дома, осталось только ее лицо… Светлые волосы…

Я и здесь, и там, думала Элисон. Как интересно. Какая же из них я? Истинная? Возможно, та, что в водоеме?.. Или не в водоеме, а в оконном стекле?..

Из дверей конюшни вышел Гвин. Он шел сгорбившись, подняв плечи, поддевая ногой все подряд камешки на дороге. Потом уселся на край водоема, рядом с отражением Элисон. Похоже, он видел ее там, в воде.

Я сейчас здесь, а он там, подумала у окошка Элисон. Или, может, мы оба там, вместе… Может быть, там я настоящая, а тут мое отражение? И мы сейчас разговариваем там друг с другом…

— Эй, Гвин! Привет! — кажется, крикнула она… Какая из двух?

Он не ответил. Он протянул руку к воде, коснулся ее волос, и сразу на месте лица все стало белым и золотистым, и Элисон поняла, что она стоит здесь, у окна, только здесь, и щеке стало немного больно, так сильно прижимала она ее к оконной раме.

— Гвин! — кажется, позвала она его опять.

Он поднял голову. Он не ожидал увидеть ее сейчас. Ему было не до нее: он продолжал бороться со своей злобой. Борьба началась давно — еще когда он толкал тачку к мусорной куче.

Вид подернутой золотистой рябью воды немного успокоил его… Так бы сидеть тут и сидеть…

Прозвучал гонг ко второму завтраку. Элисон поспешила вниз, Гвин медленно отправился на кухню, чтобы помочь матери.

— Где ты был? — спросила та, вернувшись из столовой, куда относила первое блюдо. — Мистер Брэдли спрашивал про тебя.

— Я размышлял, куда бы лучше врезать его сыну и наследнику, — ответил Гвин.

— За что?

— Это наше личное.

— Ты ударил его?

— Пока нет. Отец помешал.

— Очень жаль.

Мать понесла в столовую поднос с нарезанным сыром.

Гвин с некоторым удивлением посмотрел ей вслед: матери тоже хочется кого-то огреть? Занятно.

Он начал мыть посуду, ставить ее в сушилку. Потом в голову пришла дерзкая мысль, Даже руки зачесались… Ох, надо бы сделать! Только тихой осторожно. Назло всем!..

Он помнил, что видел их в разных комнатах. Всего, кажется, пять коробок. Если взять по две… ну, по три штуки из каждой, никто ничего не заметит. А у матери будет зато вдоволь курева. Когда еще он сходит в магазин!.. И денег мало…

Он вытер руки. Начать он решил с гостиной. Там стояла большая коробка, набитая доверху — наверно, штук сто сигарет. Он взял фазу десяток, но решил, что это перебор, и положил половину обратно. Потом пошел в переднюю, там он обнаружил целых две коробки — одна почти пустая, оттуда он не взял ничего, из второй вынул три штуки.

Злость не проходила… Взять еще, что ли? Да, пожалуй. Но где могут быть другие коробки или пачки?

Из кухни послышался звон посуды, Гвин поспешил туда. Нужно было вымыть ножи и вилки, а потом кофейные чашки.

Когда мать вышла снова, он положил десять сигарет в ящик кухонного шкафа, в ее почти пустую пачку… Кажется, теперь ты немного успокоился? — спросил он самого себя. Но ничего себе не ответил…

— Мам, — сказал он, когда мать опять появилась на кухне, — прости, что я так говорил с тобой вчера вечером. Насчет твоего аспирина… И насчет курева… Я купил тебе подарок… Вот, сигареты. Не такие, как ты всегда куришь, а лучше. Положил к тебе в пачку… Возьми, мама.

— Спасибо, сынок… — Нэнси закурила. — Мм, хорошие… Откуда у тебя деньга?

— Я откладывал немножко.

— Когда же ты успел сбегать в магазин?

— Мам, — сказал Гвин, не отвечая на вопрос, — а если бы я врезал Роджеру, нас бы уволили, да?

— Не знаю. Смотря как сильно ударил.

— А ты не была бы против?

— Я?

Мать улыбнулась.

— «Где мои снимочки?» — очень похоже передразнила она Роджера. — «Кто снял их со стола? Вы не имели никакого права!.. Без моего разрешения!..» Это все он кричал. А сам весь стол заляпал, который я только что драила, как не знаю кто… А после этот начал шелестеть своими фунтовыми бумажками.

— Кто, мама?

— Этот… мистер Дерьмистер.

— Брэдли?

— Да. «Лорд третий сорт»! Он даже не джентльмен.

— Откуда ты знаешь?

— Есть много способов отличить, — сказала Нэнси. — Когда он стал размахивать кошельком, я сразу поняла… Нет, джентльмен поступил бы по-другому. У джентльмена на первом месте слова, а не деньги. И вообще, будь на небесах справедливость, другие люди ходили бы здесь с чековыми книжками в карманах!.. И еще насчет джентльменов, сынок… Вот я положу перед тобой нож и вилку и посмотрю, как ты справишься с грушей!

— С грушей, мама?

Гвин не переставал удивляться.

— Только настоящий джентльмен может правильно есть грушу, — уверенно сказала Нэнси. — А этот… сразу уронил ее на пол… когда я подала ему нож и вилку,

— Так было? — спросил Гвин. — А что потом?

— Потом Элисон подняла.

— А сама?

— Сама ела рукой, но, голову на отруб, она знает, как их надо есть, а он — нет. Только корчит из себя джентльмена.

Нэнси затянулась сигаретой, глаза ее сузились. Гвин больше не спрашивал ни о чем. Он знал привычку матери говорить порою о таких вещах, о которых она могла знать только из книжек, если бы их читала. В эти минуты она как бы жила воспоминаниями о своем прошлом, которого никогда не было и не могло быть.

— Да, — сказала снова Нэнси, на этот раз задумчиво. — Если бы все было по справедливости, совсем не у тех были бы сейчас дома и чековые книжки… Мой Бертрам умел есть грушу, как надо.

Гвин задержал дыхание, стараясь не шевелиться. Он ждал, чтобы мать продолжила, но та молча смотрела на печку и на стену позади.

— Ну, мам…

— Что, сынок?

Она словно очнулась ото сна.

— Нет, ничего.

— Ты уже все сделал?

— А что еще?

— Как насчет той дверцы для люка?

— Порядок, мама. Гув сделал, а я присобачил ее еще утром, когда Элисон встала.

— Покажи мне.

— Пожалуйста, если не веришь.

Они поднялись наверх, Элисон в комнате не было.

— Довольна? — спросил Гвин. — Я привернул как следует. Длинными шурупами. Медными.

— Правильно, молодец. — Нэнси присела на кровать, оперлась на металлические стойки, положила голову на руки. — Медные шурупы хороши для крышки гроба.

— Правда, мам?

— Ты ничего не знаешь, сын… Эти тарелки были для нижнего ящика моего шкафа… — Опять она смотрела куда-то в глубь себя, с помощью собственных рентгеновских лучей. — Не то что мне так уж нужен был этот ящик, но он сказал… «Пускай они будут для нижнего ящика, — сказал он, — и не важно, как они выглядят…» Мой Бертрам не очень обращал внимание на подобные вещи… «Мы должны с тобой пожениться…» Да… Так он говорил… «Плевать на них, — говорил он. — Если им не нравится, пусть делают, чего хотят…» Но он не знал, что они могут сделать… Он не знал…

— А что, мама?

— Была бы на небесах справедливость, — в третий раз за этот день сказала Нэнси, — я бы сидела сейчас в столовой и жаловалась, что картофель немного остыл… Я, не они… Он не знал, что они все могут сделать…

— Что же, мама?

— Этот ревнивый идиот… который там… — сказала Нэнси. — Этот ненормальный кретин… О, конечно, то был несчастный случай… а как же?.. — Она поднялась с кровати, подошла к окну, выбросила окурок наружу. — Но разве кто помог мне, когда я осталась в беде?.. Одна… Когда потеряла моего Бертрама… Ни одного гроша я от них не видела…

16

Роджер снова устанавливал треножник фотоаппарата на берегу реки. Элисон сидела в тени, под камнем Гронва, возле зарослей густо разросшегося лабазника. Клайв стоял в воде с удочкой в руках.

— Неправда, — говорила Элисон. — Гвин не мог этого сделать. Я знаю, он с характером, но он никогда бы не испортил картину со злости.

— Ты так уверена? — спросил Роджер. — Значит, не видела его, когда он разозлится. Готов на все. Такие, как он…

— Ладно тебе. Собираешься весь день щелкать этой штукой? Я хочу подняться на гору.

— Тебя не интересуют мои снимки, и не надо.

— Здесь душно, — сказала Элисон. — От этих цветов идет какой-то чихательный газ. Все время щекочет в носу. Там наверху наверняка ветер.

— Если не растаешь по дороге.

— Хватит вам пререкаться, — вмешался Клайв. — Немудрено, что у меня совсем не клюет.

— Я пойду на гору, Клайв, — сказала Элисон. — А Роджер пускай тратит время на снимки.

— Что ж, как говорится, у каждого свои причуды,

— Хочу подняться по торфяной дороге, — сказала Элисон. — Отсюда ее не очень видно, она вьется змейкой вон по тому краю. Здесь раньше нарезали торф и везли вниз на санках. Даже летом.

— В самом деле? — удивился Клайв.

— Да. У них были лошади. Этим занимались четыре дня в году.

— Откуда ты знаешь? — спросил Роджер.

— Я же тут не в первый раз, как ты, — сказала Элисон. — Ездила сюда всю жизнь.

— И ни разу еще не была на знаменитой торфяной дороге? Тогда торопись, пока она совсем не заросла. Вперед!

— Не надо так кричать, — сказал Клайв. — Если хочешь идти, Эли, то иди. Только не сворачивай с нее никуда в сторону. Мало ли что может быть.

— А ты не пойдешь, Клайв? — спросила Элисон.

— После такого количества остывшей картошки, которой нас накормила Нэнси? Ни за что! И потом, хотя рыба пока не клюет, не думаю, чтобы вся она отправилась на гору…

Элисон пошла сначала берегом реки до впадавшего в нее ручья, где и брала начало торфяная дорога. Потом стала подниматься вверх, между рядами кустарника, мимо каменного амбара, по склону, на котором паслись овцы. Потом ручей остался внизу, а Элисон поднималась все выше и выше. Поля тоже скоро оказались намного ниже дороги, по которой она продолжала идти — среди густо разросшегося папоротника и цветущего боярышника.

Она шла по торфяной дороге, больше похожей теперь на тропинку, и подходила уже к повороту, который видела с берега реки. Роджер и Клайв казались отсюда просто цветными пятнышками, а потом и они, и дом совсем исчезли из вида — когда она обогнула выступ горы.

Она остановилась передохнуть. Было очень жарко. Под ногами тускло блестели куски сланца. Торфяная дорога продолжала уходить вверх.

Теперь, когда их дом не был виден, она остро ощутила одиночество, и ей стало страшно.

«Копченая селедка», вспомнила она.

Да, да… Копченая, копченая, копченая селедка!..

Сделалось и правда легче. Могла уже о чем-то думать.

Например, о том, что здесь ничего не изменилось. Скалы, папоротник… Так было тысячу лет назад… Копченая селедка…

Она подумала, что надо вернуться… Нет, не глупи! Уж если пошла, нужно дойти до самой вершины, откуда можно увидеть всю долину. И овец с пятнами краски на шерсти. Теперь модно так помечать их. Помечать… Отмечать… Копченая селедка…

Элисон окинула взглядом окружавшие ее скалы — все с морозными следами сланца на боках… Что-то показалось там, на склоне… Это не овца… Сейчас уже нет ничего. Может, ей померещилось?..

Она вскрикнула. На тропинке, по которой она сюда пришла, захрустели камни, из-за скалы появилась освещенная солнцем фигура.

— Не бойся, это я.

— Ой, Гвин!

Он тяжело дышал: видно, шел быстро.

— А кто же еще? Ожидала всадников в доспехах, с луком и стрелами?

— Почти. — Она рассмеялась. — Я жуткая трусиха.

— Правильно. Но зато неплохой скалолаз.

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Догадался… Просто увидел, как ты поднимаешься вдоль ручья, и решил обогнать. — Он нагнулся, вырвал пучок мха, приложил к лицу, сделав себе сначала усы, потом бороду. — А вообще, я поднимаюсь сюда каждый день, вместо зарядки, — сказал он. — А по воскресеньям два раза.

— Ладно тебе. Гвин, мы не должны…

— Что не должны?

— Так разговаривать.

— Как?

— Вообще разговаривать.

Теперь он сделал из мха бакенбарды.

— Почему же? Ты разве заразная? У тебя, может, чума?

— Ты ведь знаешь, мама запретила мне.

Гвин обвел глазами скалы, медленно, словно хотел все их сосчитать — по эту и по другую сторону долины. Потом посмотрел вверх.

— А где она, твоя мать? — сказал он. — Я что-то не вижу ее.

— Гвин! Я иду домой.

— Иди. Я с тобою.

— Не надо.

— Почему?

— Пожалуйста, не надо! Чего ты хочешь?

— Сказать?.. Хочу, чтобы ты была самою собой. Хотя бы иногда. Для разнообразия. Это, конечно, трудней, чем взобраться на гору.

— Мама разозлится, если увидит нас вместе. Я не хочу скандалов. Не хочу ее расстраивать. Ей и так…

— Это старинный девиз вашей семьи? Не расстраивать желудок, не расстраивать маму.

— Не смей так разговаривать!

Элисон топнула ногой.

— Только вам не удается ни то ни другое, — продолжал Гвин. — И твоя мать все равно будет расстраиваться — не сегодня, так завтра или послезавтра. Каждый день приносит что-нибудь… А твой отчим будет стараться оградить ее от моей матери. Моя старуха у него как бельмо на глазу… Но ничего не получится, пока мы здесь.

— Почему вы так злитесь на людей?

— Ты имеешь в виду мою мать? Больше всего она злится на меня.

— Неправда.

— Много ты знаешь! — сказал Гвин. — Вот ответь, например, что ты будешь делать после школы?

— Мама хочет, чтобы я на год уехала за границу.

— А ты что хочешь?

— Не знаю. Хочу за границу.

— А потом? Сидеть дома и выращивать цветочки для мамочки?

— Почему нет?

— А Роджер?

— Он войдет в дело с отцом. Так я думаю.

— Все на мази. Как по укатанной дорожке, — сказал Гвин.

— А что здесь плохого?

— Ничего. Ничего плохого. Я не осуждаю вас. Просто…

— Гвин! Почему ты заговорил об этом? А ты что будешь?.. Чего-нибудь особенное придумал?

Гвин молчал.

— Гвин!

— Что?

— Я серьезно спрашиваю.

— В городе, — сказал Гвин, — они считают, что я должен продолжать.

— Что продолжать?

— Учиться.

— Могу представить, — сказала Элисон. — Лет через тридцать ты будешь профессором валлийского языка!

— Никем я не буду! Мне нужно уехать отсюда. Здесь ничего нет, кроме овец.

— Я думаю, эти места много значат для тебя, — сказала Элисон.

— Они значат. Но сыт этим не будешь.

— И что же ты собираешься делать?

— В данный момент единственное, что мне светит, попасть через несколько месяцев за прилавок магазина.

— Ой, нет!

— Ой, да!

— Но почему?

— Мать считает, это для меня самое подходящее.

— Но она же может пока работать, чтобы ты продолжал учиться, — сказала Элисон. — Неужели ты должен бросить?

— У матери свои представления о моем будущем. Если я каждое утро буду уходить на работу в костюме и в галстуке, она будет вполне счастлива. Другие наши парни ходят в комбинезонах.

— Какая глупая женщина!

— Теперь, по-моему, ты говоришь злые вещи! — заметил Гвин.

Они двинулись вверх по склону и некоторое время шли по тропинке, не говоря ни слова.

— Я даже не знала, что так может быть, — сказала потом Элисон.

— С чем?

— С учебой и вообще. У меня все так легко по сравнению…

— Ладно, — сказал Гвин. — Не чувствуй себя виноватой. Ты лично тут ни при чем.

— Что же ты будешь все-таки делать, если мать заставит бросить школу?..

— У меня есть кое-какие планы, — ответил Гвин.

Они были уже на вершине горы. Перед ними простиралось плоскогорье, отливавшее множеством красок: рыжим цветом, черным, синим, и коричневым, и зеленым — и все это в жарком солнечном мареве. Невдалеке была видна пирамида из камней.

— Если б не эта дымка, — спросила Элисон, — как далеко мы могли бы видеть?

— Не знаю. Но вон та пирамида гораздо дальше, чем кажется, — сказал Гвин. — Она на самой границе нашего графства. Пошли туда…

Они уселись спиной к груде камней. Отсюда не видна была долина, только темная блестящая поверхность воды над торфяниками.

— Когда сидел у водоема перед завтраком, — спросила Элисон, — ты видел меня в воде?

— Нет. А как?

— Оттуда, где я была, из окна комнаты, казалось, наши лица совсем рядом, вот как сейчас, и что ты смотришь на мое отражение.

— Я не знал, что ты близко, пока не увидел тебя в окне, — сказал Гвин.

— Ты коснулся в воде моих волос, а потом пошла рябь, и все нарушилось.

— Подумать только! Вот это да! Ты открыла новый закон физики… Элисон! Какое расстояние от твоего окна до водоема, как думаешь?

— Ярдов[2] десять, наверно.

— Значит, дальше, чем эта торфяная лужа от пирамиды, где мы сидим… Поднимись!

Элисон встала.

— Видишь свое отражение? Погляди туда!

— Нет, не вижу.

— А меня видишь там?

— Тоже нет.

Гвин поднялся, пошел туда, где блестело озерцо воды,

— Скажи, когда увидишь меня там.

Он продолжал идти, был уже у самого края болотца и наклонился над ним, когда услышал голос Элисон.

— Ну и как? — спросил он. — Такое, как утром в водоеме?

— Вроде такое.

— А по размеру?

— Да. Я уже говорила тебе. Как будто мы оба там, какие на самом деле, и совсем рядом.

— Ты учила физику? — спросил Гвин.

— Немного.

— Тогда должна знать: отражение предмета в зеркале кажется настолько же удаленным вглубь, насколько сам предмет удален от поверхности зеркала. Усекла?

— Ну и что?

— А то, что, если ты могла увидеть себя в водоеме для рыбы, это означало, что ты находилась от него на расстоянии двадцати ярдов. То есть вдвое больше, чем на самом деле.

— И что?

— Значит, ты не могла быть такого же размера, как я. А если была, то выходит, все углы падения и отражения перемешались. Но так не бывает, и, значит, там было не твое отражение. Понимаешь? Так могло быть, только если бы ты стояла у края водоема.

— Ух, ты классный знаток физики! Только это все равно была я, — сказала Элисон. — Вода отсвечивала, но я отчетливо видела свои волосы и лицо. Волосы, глаза, нос… Все, как у меня.

— Тебе просто показалось. Ты видела что-то светлое на воде и подумала, это волосы, и лицо…

— Не сбивай меня! Не веришь, не надо! А я видела! Видела! И мне было так странно и так приятно… А ты хочешь все испортить своими разговорами о зеркалах и об углах отражения! Сделать обычным.

— Обычным? Не будь такой глупой, старушка, очнись! Я пытаюсь сказать, что ты видела не себя, а женщину с той картины! Ты видела Блодведд!..

— Нет, нет, нет, нет, нет!.. — Элисон повернулась лицом к каменной пирамиде. — Не говори такие вещи! Наверно, просто я видела свое отражение в оконном стекле… Ох, помоги мне, Гвин!

— Я хочу тебе помочь, — сказал он. — Но ты не хочешь помочь мне это сделать… Такие вещи не проходят, если просто закрыть глаза… Пойдем.

Гвин двинулся дальше по плоскогорью. Элисон стояла еще некоторое время, прижавшись спиной к камням, словно к спасательному кругу, но, когда фигура Гвина начала растворяться в солнечном мареве, она ринулась за ним по болоту.

— Умница, — сказал он, когда Элисон поравнялась с ним.

— Ты говоришь, как будто я пудель.

— Ты еще лучше. — Они оба рассмеялись.

— Это ты соскоблил картину? — спросила Элисон.

— Это ты соскоблила рисунки с тарелок? — в тон ей спросил Гвин.

Позади них чернела вода; иссохшая трава, словно рыжий пух, покрывала склоны.

— Какой здесь простор, — тихо произнесла Элисон. — Все остальное кажется совсем маленьким, незначительным, когда видишь это…

— Запомни свои слова, — сказал Гвин. — И все, что вокруг.

— Горы и… копченую селедку, да? — Они снова рассмеялись.

— Твой сводный братец просто милашка, — сказал Гвин.

— Он сам всегда потом жалеет о своих поступках, — сказала Элисон. — У него сейчас плохое время. Его мать их бросила, ты знаешь. Мне моя мама говорила, что об этом печатали во многих газетах. Ее называли «Бирмингемская красотка».

— Твоя мать тоже ничего, — сказал Гвин. — Ну, и как Роджер все это переносит?

— Мы специально не говорим об этом. Он очень любил свою мать.

— Я бы хотел, чтобы моя куда-нибудь удрала! — сказал Гвин.

— Как тебе не стыдно!

— Мне?.. Мы все хромые утки, вот кто… Мы трое… Кря-кря-кря… Но у меня ноги легче гнутся, чем у вас… Кря-кря-кря!

Он пригнулся и пошел прихрамывая.

— Гвин! Перестань!

— Кря, — ответил Гвин.

— Куда мы идем? — спросила Элисон. — Я не могу опаздывать.

— Ты плохо ориентируешься на местности, старушка. Мы направляемся домой, только не по торфяной дороге… Сейчас перед тобой вся долина, смотри!.. А теперь подойдем вон к тому камню.

— Зачем? Что это?

— Вороний Камень. Сейчас увидишь. Они немного спустились по склону.

— Ой! — вскрикнула Элисон, увидев камень вблизи.

Он представлял из себя двухметровую сланцевую громаду на самом краю плато, дальше шел глубокий обрыв, и там, далеко внизу, текла река.

— Как здорово!

— Не была здесь раньше? — спросил Гвин.

— Никогда.

— Да, неплохой видик.

— Какие крутые склоны! Как же пасут овец?

— Это целая проблема, — сказал Гвин. — Но фермеры находят выход. Льюис-Джонс научился выращивать их с короткими левыми ногами — они ходят по этому краю, а его сосед Гарет Пью выращивает с укороченными правыми. Те пасутся на том склоне, головами сюда… Эти — головами туда… Одни щиплют траву слева направо, другие — справа налево.

— Ты правду говоришь? Как это жестоко по отношению к овцам!

— Почему?

— Ну, когда они на ровной земле — как же они ходят?

— Тогда им надевают на укороченные ноги специальные такие штуки, — сказал Гвин. — Их называют «валушки», от слова «валух», баран для откорма. Это старинное валлийское изделие. Его вытачивали долгими зимними вечерами. Теперь делают из пластика.

— Как интересно!

— У фермеров много занятных вещей, о которых мы представления не имеем, — сказал Гвин.

— Наверно, — сказала Элисон. — Гвин! Что ты делаешь?

Она увидела, как он опустился на колени, положил руки на камень, уткнулся в него головой. Ноги его барабанили по торфяному настилу почвы.

— Ты заболел? — вскрикнула Элисон.

Лицо Гвина покраснело от напряжения, он весь сотрясался.

— Это древний валлийский обычай, — с трудом выговорил он, продолжая трястись. — Древнее заклинание… Дождь, дождь, дождь, промочи саксонцев!.. Дождь, дождь, порази саксонцев!

— Что ты такое говоришь?! — Элисон ударила его по плечу. — Ой! Но я верю… Я, кажется, понимаю, как это было… Раньше… И теперь.

Она тоже приникла к камню. Их крики и смех напугали овец на склонах.

— Только не смей никому рассказывать, что я принимала участие в этих заклинаниях! — сказала Элисон. — Я тебе никогда не прощу… Дождь, дождь!.. — Она опять прислонилась к теплому камню.

Гвин откатился от него, уселся на краю обрыва.

— Не бойся, старушка, — сказал он. — Я сохраню твою тайну. Никто ни о чем не узнает.

Элисон села рядом с ним.

— Если б такие заклинания произнес кто-то другой, — проговорила она, — я б не знаю что… Захотела бы умереть… Особенно если при этом было бы много людей… Ведь мы и есть те самые саксонцы… Я, и Роджер, и моя мама… Но я понимаю… понимаю чувства валлийцев… Ты никому не расскажешь?

— Я же обещал, — повторил Гвин.

— А все-таки здорово, — сказала Элисон. — Кажется, я что-то новое поняла… И всем сама расскажу про это!.. «Дождь, дождь!..»

— Странная ты девчонка, — сказал Гвин. — То переживаешь не знаю как, а то тебе все до лампочки. Это вроде как если болит зуб… Не знаешь, куда деться, а только перестал — сразу забываешь.

— Если бы еще не эти совы, — проговорила Элисон со вздохом. — Так пугают меня.

— Слушай, странная девчонка, — сказал Гвин. — Мы неплохо провели время — покричали, посмеялись, залезли на самую вершину… Сейчас светит солнце, и бояться нам совершенно нечего. А что будет потом — посмотрим.

— Посмотрим, — откликнулась Элисон. — Из этой долины получилось бы здоровенное водохранилище, — сказала она немного погодя. — Только в одном месте поставить плотину, и… река сделает свое дело. А сколько рыбы будет для Клайва!

— Не очень-то вежливое предложение, — сказал Гвин. — Не мешало бы спросить у жителей… «Дождь, дождь!..»

— Перестань! Я же просто так сказала.

— Ладно. Отменяю заклинание… Ты заметила, как здесь слышен шум реки? Или если мотоцикл там, на повороте? Все звуки поднимаются кверху… сюда… Послушай реку… Слышишь?.. Они постоянные, эти звуки. Куда ни идешь, они с тобой. Ты уносишь их в своей голове, и, значит, долина тоже все время с тобой… А ты хотела ее затопить… Их слышал еще Ллью Лло Джифс перед тем, как его убили. И Гронв слышал то же самое… И мы с тобой.

— Гвин… Не надо.

— Тише. Не бойся… Слушай…

17

— …Предположим, — заговорил Гвин, — только предположим, что сотни и сотни лет назад в этой долине… — он обвел рукой всю ширь перед ними, — кто-то в этой долине заимел такую силу, что соорудил из цветов женщину. И предположим, что-то потом получилось не так — сила вырвалась у него из рук, вышла из повиновения… А до этого зависела от него… Как электрическая батарея, например, от проводов… Но теперь у этой силы появился собственный мозг. Собственный разум… Понимаешь меня?.. Ведь силу электричества можно использовать и для взрыва бомбы, и чтобы зажечь фонарик. Это зависит только от тебя.

— Что же это за сила, о которой ты говоришь? — спросила Элисон.

— Не могу объяснить, — сказал Гвин. — Однажды я видел в старом гараже крапиву. Бледная такая, чахлая. Но она расщепила бетонный пол.

— Интересно, как он себя чувствовал, когда понял, что наделал с этой силой? — сказала Элисон задумчиво. — Наверно, чуть не сошел с ума… Но почему ее действие не закончилось давным-давно?

— Не думаю, что оно может закончиться, — сказал Гвин. — Думаю, эта долина — вместилище не только для воды, как ты посоветовала, но и для чего-то другого… Смотри, дом стоит посередке, вокруг — горы, они вроде охраняют что-то, запирают, не дают уйти… Может, и правда какая-то сила здесь есть, она накопилась — и будет всегда… Она растет, растет и наполняет долину, как вода — если поставить плотину. И может вырваться на свободу, если ее станет слишком много. Перелиться через край… Как она это делает?.. Не знаю… Наверно, с помощью людей… Я говорил Роджеру: по-моему, тарелки вроде электробатареек, а ты — как провода от них.

— Если эта сила скопилась в тарелках, — тихо сказала Элисон, — то я выпустила ее оттуда, и все должно стать по-прежнему. Как ты думаешь, Гвин? Скажи!..

— Боюсь, что нет. Не так быстро… Сила была в тарелках и в рисунках, а теперь перешла в нас. Вот куда девались все рисунки… А Гув… Он пытается что-то сделать с этой силой.

— Гув? При чем тут Гув?

— Он потомок Гвидиона, или Ллью Лло Джифса. Это одно и то же… Можешь не верить, но наверняка так оно и есть. Не смотри, какой он сейчас… А то, про что говорит, он часто и сам не понимает… Что-то, чего сам не может вспомнить или не может забыть… Оно приходит к нему откуда-то оттуда, из давних времен. Он не сам придумывает… Например, говорит, что картину написал его дядя… Но ты видела, какая старая картина. И все равно, ее мог написать его дядя. Только вопрос — какой дядя? Из какого века?

— Но Гув простой работник, — сказала Элисон.

— А кем он может здесь быть? Он работник — для вас, не для тех, кто живет в этой долине. Они называют его очень странным старинным словом, не знаю, как перевести на английский: что-то среднее между «господином», «мастером» и «отцом» — очень уважительное, дружеское, родовое. Из тех времен, когда были роды и племена… Во всяком случае, Гув совсем не чокнутый.

— Гвин, — сказала Элисон после долгого молчания, — ты уверен в том, что говоришь?

— Конечно, нет. Будь мы сейчас в городе, я бы первый посмеялся над всем и посчитал, что у нас у всех крыша поехала и не хочет возвращаться. Но мы здесь, в до-лине, и то, что я говорю, хоть как-то объясняет… Придумай другое объяснение, и я, может, соглашусь с ним. — Опять наступило молчание.

— Ты прав, — сказала потом Элисон. — Я знаю, ты прав. Я тоже чувствовала что-то такое, только не могла выразить словами, как ты… Посмотри на эту больную долину, Гвин. Полуразрушенные дома, каменистая почва… По пути сюда я видела прямо на дороге двух мертвых овец. Даже Клайв, бедняга, не может поймать тут ни одной рыбешки… Может, если сила выйдет на волю, все станет лучше… До следующего раза… когда она опять…

— Не надо так говорить, Элисон.

— Пойдем обратно, — сказала она и встала с земли. — Спасибо, что ты мне все это рассказал, Гвин.

— Только не поддавайся, — сказал он. — Иначе она тебя сожжет.

— Я не поддаюсь.

— Но вид у тебя несчастный.

— Нет. Сейчас мне хорошо. Я вдруг поняла, как ей тут трудно все это время… Совсем одной. Не удивительно, что она стала жестокой… Что будет дальше, Гвин, как думаешь?

— Не знаю, — ответил он. — Но мы должны быть настороже.

— Нам будет трудно видеться, — сказала Элисон. — Моя мать вышла на тропу войны и не свернет с нее. Она что-то чувствует и боится за меня.

— У нас сейчас дела поважней, чем чувства твоей матери… Ладно, ладно. Я хотел сказать, что, если что-нибудь не так, сразу сообщай мне. И давай встречаться хотя бы раз в день возле скамейки в огороде. Там тебя не увидят, кусты слишком высокие. Согласна? Во сколько?

— Давай часа в четыре, — сказала Элисон. — Мать в это время обычно отдыхает. Перед чаем.

— И не прячь голову в песок, — посоветовал Гвин. — Гляди в глаза.

Он тоже поднялся с края обрыва.

— Я расскажу Роджеру, — сказала Элисон. — Мы же все вместе в этом, верно?

— Да, лучше расскажи ты. Потому что мне очень хочется отвернуть ему нос… Объясни ему: мы все как провода — красный, черный, зеленый…

— Я в этом ничего не понимаю.

— Попробуй переменить головку проигрывателя, если он у тебя есть, и увидишь.

— У меня портативный.

— Он здесь?

— Да, а что?

— Дашь мне на несколько часов, если мамочка разрешит? Хочу послушать песенки. «Дома, дома, снова дома, тра-та-та-та-та-та-та…»

Они снова вышли на торфяную дорогу.

— Ты могла бы узнать побольше о твоем дядюшке? — спросил вдруг Гвин.

— О Бертраме?

— Да. Что с ним случилось? И каким он вообще был человеком?

— Попробую, — сказала Элисон. — А что, он тоже может иметь отношение к этим делам? Вокруг него какие-то странные разговоры. У мамы всегда делается ужасно трагический вид, когда о нем упоминают. Она ничего не говорит, но так многозначительно кивает головой… А на самом деле, мне кажется, получает удовольствие от этих разговоров… Но что случилось, я толком не знаю.

— Вот и узнай. Все, что сумеешь.

Они остановились у каменистой осыпи, за которой Гвин прятался до того, как появиться перед Элисон.

— Иди по верхней дороге, — сказал Гвин. — Я пойду по нижней. Ты придешь раньше… Ну, иди, Элисон, не унывай. Не гляди так печально.

— Наоборот, — сказала Элисон. — Мне стало намного лучше… Гвин, у меня маленькая просьба.

— Говори, старушка.

— Подожди меня сейчас около того курятника, ладно? Я тебя долго не задержу.

— Хорошо. А завтра, как условились?

— Завтра, как условились, — ответила Элисон. — В четыре. И еще одна просьба, Гвин.

— Да?

— Не бросай ее!.. Школу.

Гвин — он начал уже спускаться с горы — остановился, сделал несколько шагов наверх.

— Она не собьет меня, — сказал он, задрав голову. — А если все-таки упрячет за прилавок, я пойду в вечернюю школу. И еще буду копить деньги и куплю набор пластинок. Не понимаешь каких? И хороший проигрыватель… Буду учиться правильно говорить. Это ведь так много значит у нас… Тебе не понять.

— Глупости! — крикнула ему сверху Элисон.

— Что «глупости»?

— Ты нормально говоришь по-английски. Если только не хочешь нарочно позлить людей.

— Но я ведь «тафф», валлиец, разве не видно сразу?

— Ну и что? Какое это имеет значение? Мне, например, нравится. Зато ты не похож на десятки тысяч других.

— Это не имеет значения для тебя, — сказал Гвин. — Потому что сама ты не из валлийцев.

Он повернулся и пошел вниз по откосу, к реке.

Элисон смотрела ему вслед, пока он не скрылся из вида, потом зашагала по торфяной дороге, снова мимо каменного амбара, мимо овечьего выгона над ручьем. К дому она подошла со стороны сада.

В комнатах было сумеречно и прохладно. Элисон слышала, как в гостиной звенела чайная посуда: видимо, ее переставляли со столика на колесах.

Она поспешила наверх, в свою комнату, но через несколько минут спустилась оттуда и вышла из дома через заднюю дверь.

Гвин уже сидел на пне возле «куриной» хижины.

— Вот, — сказала Элисон. Она запыхалась от бега. — Это тебе подарок. От меня.

Она сунула в руки Гвина блестящую черную коробочку.

— За что? — спросил он.

— За сегодняшний день… И вообще.

— У меня нет ничего для тебя, старушка.

— И не надо. Ты что?..

Не говоря больше ни слова, она побежала обратно в дом.

Гвин открыл крышку. «Привет из Страны Сказок и Песен», — прочитал он. На боку с внешней стороны было написано: «Кельтский сувенир», а на донышке, более мелко: «Сделано в Англии».

18

— …Ничего путного не вышло, — говорил Роджер, ударяя по мячу. — На всех кадрах только деревья. Через дырку в камне или просто так. Скукота! Может, повезет со следующими снимками.

— Будем надеяться, — сказал Клайв.

— Купишь еще пленку, когда поедешь за покупками? — спросил Роджер. — Хочу поснимать что-нибудь кроме елок. Здесь могут получиться неплохие композиции. Мне нужно много тренироваться.

— Конечно… Оп!

Клайв взмахнул ракеткой, но промахнулся.

— Игра, — сказал Роджер. — Я выиграл.

— Уф, — произнес Клайв, отдуваясь. — Меня доконали твои длинные удары. Я не очень-то большой мастер по пинг-понгу.

— У тебя прекрасные крученые подачи, — великодушно сказал Роджер. — Мяч даже не подпрыгивает. Как тебе удается?

— Секрет мастера… Где Эли? Она, кажется, тоже хотела постучать?

— Маргарет увела ее на прогулку… Папа, когда мы наконец уедем отсюда?

— Еще недели три, — ответил Клайв. — А что?

— Раньше не можем?

— Тебе здесь не нравится, Роджер?

— Нет.

— Но почему? Погода прекрасная…

— Дело не в погоде.

— У тебя не складывается с Маргарет и с Эли? Бывает… Сначала немного напряженно, но потом все сглаживается. Поверь мне.

— С ними у меня нормально — что здесь, что в городе… Бее дело в этом доме. В этой долине. Тут я не в своей тарелке.

— Чепуха, — сказал Клайв. — Что ты выдумываешь? Не надо принимать так близко к сердцу. Все проходит.

— Папа, пожалуйста, давай уедем!

— Об этом не может быть и речи! Нам не простят наши женщины. Будет столько разговоров, обид и нареканий!

— Особенно со стороны Маргарет? — спросил Роджер.

— Вполне возможно… А вот и моя любимая принцесса! Хорошо прогулялась?

Элисон подошла к теннисному столу, держа за ремешок свой фотоаппарат.

— Да, спасибо, — сказала она.

— Прекрасно. А мы только закончили. Если хочешь, сыграй, я — «пас». Пусть Роджер один отдувается. Он разложил меня на обе лопатки. Я даже похудел на несколько фунтов… Могу вести счет.

— Я не хочу играть, — сказала Элисон. — Роджер, ты не мог бы проявить и напечатать то, что я сняла?

— Прямо сейчас?

— Ну пожалуйста. До чая. Хотя бы только проявить. Мы с мамой вместе нащелкали, и она сказала, что ты здорово умеешь и можно тебя попросить. Нам очень интересно, как вышло.

— Это не так просто, — ответил Роджер. — Требует времени. Разве нельзя подождать немного?

— Сделай, что сможешь, будь умницей, — сказал Клайв.

— Ладно, но я догадываюсь, что у вас там получилось: плохая выдержка, солнце в объектив, слишком большие расстояния, аппарат дрожит в руках… Полный набор.

Пошли!

Они все двинулись по тропинке, что огибала конюшню. Роджер остановился у крайней двери. Приложил к ней ухо.

— Папа!

Клайв и Элисон, ушедшие вперед, вернулись.

— Слушайте! Что это, по-вашему?

— Кто-то внутри, — сказал Клайв. — Какие-то звуки.

— По-моему, шаги, — прошептал Роджер.

— Нет, не похоже.

— Дверь на висячем замке, видите? — сказал Роджер. — Другого входа туда нет. На прошлой неделе я тоже слышал шаги.

— В самом деле? — воскликнул Клайв. — Что же мы медлим? Раскроем эту страшную тайну! Где ключи?

— Ни один не подходит. А дверь вон какая… Я пробовал.

— Для смельчаков нет преград! — сказал Клайв. — Вон, кстати, и другой герой, как всегда, с граблями в руках. — Он сделал несколько шагов в направлении Гува. — Эй! Можно вас на минуту? Сюда!

— Ты что такая зеленая? — спросил Роджер у Элисон. — Что с тобой?

— Я чувствую запах бензина. От него меня мутит.

— Послушайте, — сказал Клайв подошедшему Гуву. — Вот эта дверь… Ее нужно открыть.

— Нет, сэр, — ответил тот.

— Она заперта. Где ключ?

— Она не отпирается, — объяснил Гув. — Видите, какой хороший замок. Видите?

— Видим, — сказал Клайв. — Но мы хотим ключ.

— Нет, сэр.

— Ключ. От этого. Замка! Понимаете, Полубекон? Где от него ключ?

— Его нет, сэр.

— Хотите сказать — его потеряли?

— В реке. Очень давно. Она заперла дверь и швырнула ключ в реку.

— Какого черта…

— Да, сэр… Извините, сэр, мне надо идти. Миссис Брэдли просила для нее…

Гув ушел.

— Твердый орешек, — произнес Клайв. — Из него лишнего не вытянешь. Хранит страшную тайну.

— Они все тут психи! — сказал Роджер. — Самые настоящие! Посмотрите, как они улыбаются, кивают головами. Словно чего-то такое знают, но не могут или не хотят сказать. Просто ума не приложу, как с ними разговаривать… Пожалуйста, папа, давай соберем чемоданы и смотаемся отсюда!

— Спокойно, спокойно, — сказал Клайв. — Я думаю, у нас разыгралось воображение. Не могут же все они быть с мозгами набекрень?

— А почему нет? — крикнул Роджер. — Я скажу вам кое-что. Случайно заметил, когда купался. Я ведь каждый день хожу на реку часа в четыре и вижу, как ваш милый Гвин сидит на скамейке возле изгороди, словно часовой. Каждый день! Разве не странно? Просто сидит, и больше ничего. На огороде!

— А что здесь, собственно, такого? — спросил Клайв.

— Как что? Изо дня в день на одном и том же месте, возле огородных грядок! И ничего не делает! Совсем ничего! Не для удовольствия же он там торчит! Все это странно и подозрительно. Если уж он сбрендил, то чего ждать от остальных?

— А ты не знаешь еще одного сумасшедшего, — спросила Элисон, — который каждый день ровно в четыре ходит купаться, а потом подглядывает за другими? Шпионит!

— Ладно, — сказал Роджер. — С вами бесполезно говорить. Еще увидите, что будет… Давай твою пленку, Эли. Не вынимала ее?.. Посмотрим, какие шедевры ты нащелкала. Пока!

Он ушел, размахивая фотоаппаратом Эдисон на ремешке.

Клайв присел на край рыбного водоема, страдальчески покачал головой.

— Подумай, Эли, — сказал он. — Ни разу даже не клюнула за все время! Что я только не делал! И погода какая — ни ветерка… В голове не укладывается! Если так пойдет дальше, придется ловить рыбу в этом водоеме.

Элисон присела рядом с ним. Она смотрела то в водоем, то на окна своей спальни.

— Непонятная история с той дверью, — сказал Клайв. — Готов голову дать на отсечение, что там, за ней, кто-то возился. Для чего это помещение, не знаешь?

— Понятия не имею. Никогда туда не заходила.

— И всегда закрыто?

— Не помню. Здесь так много запертых дверей.

— Странно все это. Не очень люблю, когда в доме творятся непонятные вещи. А этот Полубекон определенно что-то крутит, пытается обвести меня вокруг пальца.

— Он не очень хорошо говорит по-английски, — сказала Элисон.

— Не в этом дело… Я вспомнил, он говорил про кого-то, кто потерял ключ. Что он сказал?

— Она, — ответила Элисон.

— Кто она?

— Какая-то она.

— Может, Нэнси?.. Да, наверное. Надо у нее узнать.

Элисон опустила руку в воду.

— Тебе нравится наш летний отдых? — спросил Клайв.

— Да, спасибо, Клайв.

— Еще недели три… Выдержишь?

— Да.

— Может, в самом деле раньше уехать?

— Не знаю.

— А как твоей матери… Думаешь, нравится?

— По-моему, да. Мама обожает сельскую местность. Любит ходить, собирать что-то… Вчера мы нашли такие красивые перья: бледно-желтые, а по краям коричневые. Интересно, от какой птицы?

— Значит, мама не торопится с отъездом. И ты тоже?

— Почему?

— Мне показалось, у тебя недавно было какое-то не такое настроение. Подумал, тебе тут стало очень тошно. Рад, если не так.

— Клайв, ты самый добрый человек на свете! — сказала Элисон.

— Шепни об этом твоей маме, — попросил он. Они рассмеялись.

В отдалении на садовой дорожке показался Гвин. Он шел с огорода. Увидев их возле водоема, остановился, потом повернул обратно.

— Который час? — спросила Элисон.

Клайв вздернул руку с часами.

— Ого, двадцать минут пятого. Как летит время! Пойду поговорю с Нэнси перед чаем. Может, узнаю что-то насчет таинственной двери.

— Я останусь тут, — сказала Элисон, продолжая шевелить пальцами в воде.

— Конечно, старушка. Тебе лучше поменьше с ней общаться. Никогда не знаешь, чего ждать от этой дамы.

Клайв ушел. Элисон продолжала сидеть у водоема, глядя на свое отражение. Она пыталась понять: то, что видит сейчас, — это то самое, что видела тогда из окна своей комнаты, или… Чем дольше она смотрела на воду, тем труднее было — она чувствовала — отвести глаза, посмотреть в сторону. Она не смела посмотреть вбок, вверх — потому что ощущала на себе чей-то взгляд. Пристальный взгляд.

Что это? Ее отражение исчезло… Что-то произошло… Кто это? Что там?.. Грабли! Почему грабли?!

Она повернулась всем телом. Неподалеку стоял Гув Полубекон, он опирался на грабли и пристально смотрел на нее.

Элисон попыталась ответить ему таким же пристальным взглядом, но не выдержала и отвела глаза, сделав вид, что думает о чем-то совсем другом.

Она отвела глаза и встретила взгляд почти таких же, как у Гува, голубых глаз. Густо-голубых глаз. Это были глаза Гвина. Он смотрел на нее из окна столовой, но без того спокойствия, какое она видела в его взгляде, когда он сидел так же, как она сейчас, у водоема, несколько дней назад.

Гув все еще стоял на том же месте. Элисон почувствовала себя зажатой между их взглядами, как между клешнями щипцов.

Перестаньте же глазеть на меня…

Если она сейчас поднимется и пойдет, ей надо будет пройти мимо Гува и потом в парадную дверь или прямо к окну столовой, и тогда она сможет войти в дом через черный ход…

Она взъерошила волосы. С дороги послышался треск мотоцикла, постепенно замирающий в воздухе. Элисон сморщила нос — до нее дошли выхлопные газы.

Гув и Гвин все еще смотрели на нее, но вмешательство постороннего звука ослабило действие их взглядов. Ей уже легче было выйти из-под их власти.

— …Эли! Эли! — услышала она крик. — Что же ты не сказала мне? Где ты это увидела?.. — Роджер выскочил из двери, ведущей в переднюю, и мчался к ней со всех ног. В руке у него были еще влажные снимки. — Скорей! Смотри! Что это?.. — продолжал кричать Роджер.

Он протягивал ей один из снимков.

— А, это, — сказала Элисон. — У меня оставался один кадр, и я решила щелкнуть вершину горы с того места, где мы остановились с мамой. Вспомнила, ты много говорил о елях и еще о чем-то, ну и сняла. Просто наставила и щелкнула. Даже не проверяла выдержку… Чтобы доснять пленку.

— Но ты видишь? Что это?.. Вот… Между елками… Смотри сюда… Слева.

— Из-за этого ты поднял такой крик? — спросила Элисон. — Это же просто Гвин…

19

Да, нелегкая у него была задачка, у этого Джифса, когда он кинул свое копье!..

Стоя на самой вершине, между елями, Гвин нашел глазами Камень Гронва, который оттуда, откуда он смотрел, мало отличался от других обломков скалы. Увидел он сверху и Элисон и подумал, что вскоре они встретятся на огороде, как условились.

Но она не пришла…

Потом он видел, как она сидела возле водоема, смеялась и болтала со своим отчимом. Так же смеялась она тогда на горе, возле Вороньего Камня. Гвин сжимал в кармане коробочку, ее подарок, «кельтский сувенир». Он видел контуры Камня на фоне белесого неба, ему хотелось сдавить коробку так, чтобы та сломалась, превратилась в труху, в пыль. Он подумал: хорошо бы сейчас пройти по их дорожке, подойти к их водоему и кинуть туда обломки этой коробки…

Гвин пошел на кухню.

— Где ты был?

— В одном месте.

— Очень мило с твоей стороны! Я тут кручусь, и никто не поможет. В другой раз…

— Ладно тебе! — сказал Гвин. — Не строй из себя несчастную овечку, которую злые люди собираются заколоть.

— Очень хорошо, — проворчала мать. — Этому вас учат в школе по грамматике? Или по литературе?

— По физике, — ответил Гвин.

— Отвези им чайный столик, умница, — сказала Нэнси.

Гвин толкал столик на колесах через полутемную столовую. Из ее окна сидевшие у водоема Элисон и отчим выглядели как на сцене. Гвин стоял и смотрел, а когда Клайв ушел, подошел вплотную к окну.

…Ну же, посмотри на меня, девочка… Посмотри… Ну же… Сюда… Смотри…

Элисон изучала свое отражение в воде. С каждой минутой ее все больше поглощало это занятие. Гвин поднял руку, хотел постучать по оконной раме, но раздумал.

Лучше не надо… А то ее мамочка увидит… Ничего… Посмотрим еще… Поглядим, чья возьмет…

Элисон оторвала взгляд от воды, начала озираться по сторонам. Собственное отражение перестало ее интересовать.

Ну что ж, ладно, девочка… Ты что-то почувствовала?.. Поняла?..

Когда Гвин вернулся на кухню, матери там не было. Он слышал ее шаги наверху, в комнатах, где они жили… Туда-сюда… Туда-сюда… Да что она, в самом деле?.. Туда-сюда… Потом какой-то стук… И снова — туда-сюда… туда-сюда… Сейчас она ходит по его комнате.

Гвин бросился наверх.

Старый кожаный чемодан стоял на кровати. Мать вытаскивала одежду из шкафа и ящиков комода. Свою и Гвина.

— Иди сюда, — сказала Нэнси. — Раздели со мной эти хлопоты, парень.

— Что ты делаешь? — спросил Гвин. — Зачем?

— Убираюсь отсюда. Я уже ему сказала! Только что…

— Мы уезжаем?

— Через сорок восемь часов. Считая с завтрашнего дня. И не хочу от них никаких рекомендаций, никаких «спасибо» или наоборот. Просто ухожу. Так я и заявила ему. Гудбай.

— Через два дня? — сказал Гвин. — Так быстро? Мам, не надо. Пожалуйста.

— Что, он уже начал действовать через тебя? Интересно, когда успел перетащить моего сына на свою сторону? Чего он сказал тебе?

— Ничего, мама. Я даже не знал…

— Никто никогда не видел и не знает, что я сделала с тем ключом, — продолжала Нэнси. — Никто… А ты хорош! Успокаиваешь меня, а сам бежишь к ним и болтаешь все, что взбредет в башку!

— О чем ты, мама? Какой ключ?

— После всего, что я для тебя сделала… Стелешься перед ними! Воображаешь, ты один из них? Можешь позволить себе то же, что и они, так?.. Ладно, парень, хорошо… Посмотрим, где ты будешь через месяц. С твоими глупостями все кончено, так и знай!

— Я вернусь, когда ты начнешь по-человечески разговаривать, — сказал Гвин.

Он вышел и тихо закрыл за собой дверь. Спустился вниз, сел на самой нижней ступеньке, обхватив руками голову и не зная, что делать дальше. В отдалении слышались какие-то шаги, голоса, какие-то шорохи, и потом, не отнимая от лица влажных пальцев, Гвин увидел — или ему показалось, — как перед ним остановилась пара ботинок, а может, туфель; они обошли его с обеих сторон, половицы слегка скрипели под ними… И потом он опять был один, со своими мыслями, и никто так и не назвал его по имени…

У себя в комнате Роджер сказал, закрывая дверь:

— Я и не знал, что он умеет плакать. Даже противно немного.

Он положил фотоснимки на свою кровать.

— Ты никогда не плакал? — спросила Элисон.

Роджер натянул нейлоновую бечевку в углу комнаты, начал развешивать фотографии.

— Не плакал? — повторила Элисон.

— Не задавай дурацких вопросов, — сказал Роджер.

— Ты не ответил.

— Может быть, плакал. Много лет назад. Только не у всех на глазах.

— А когда твоя мать ушла от вас?

— Заткнись!

— Не груби.

— Ты по крайней мере еще не видела, как я плачу, — сказал Роджер.

— Я только спросила.

— А я только ответил. Заткнись!

— Не знаю, что ты так переживаешь из-за своих родителей, — сказала Элисон. — По-моему, вы только выиграли.

— Что ты имеешь в виду?

— Во всяком случае, твой отец, — продолжала Элисон, — я ничего не говорю, он очень симпатичный, но все-таки… как бы это сказать? Не слишком обработанный камень. Разве не так? Мамины родные страшно удивились, когда она вышла за него.

— Да уж, — заметил Роджер. — Для вдовы она довольно быстро выскочила замуж. Уж не почувствовала ли в чьем-то кармане толстую чековую книжку?

— Роджер!

Он продолжал закреплять снимки на веревке. Элисон сидела на кровати, вертя в пальцах нитку, выдернутую из покрывала.

— Не забивай себе голову, — посоветовал Роджер. — Тебе что, делать нечего? Через пару дней они умотают отсюда, и конец всем этим проблемам.

— А ты злой.

— Послушай, Эли, — сказал Роджер. — Здесь очень хорошее место. Красивое и так далее. Но только без этих психов. Разве не так? Я нисколько не удивлюсь, если откроется, что они нарочно договорились нас напугать, чтобы мы сорвались отсюда, а они тут останутся и будут искать какие-то спрятанные сокровища. О которых знает только полоумный Полубекон. Скажешь, не может так быть? Или устроят подпольный штаб контрабандистов. По торговле наркотиками!

— Совсем даже ни капельки не смешно, — сказала Элисон. — Ты прекрасно знаешь: то, о чем говорил мне Гвин, очень похоже на правду, и, если бы это сказал кто-то другой, ты бы вполне согласился.

— С этой чепухой о какой-то непонятной силе? И что ты у нас батарейка… или проводка — я уж не помню?

— Ты чувствуешь, что он прав, — настаивала Элисон. — Я знаю это. Но не можешь признать, что кто-то умней или догадливей, чем ты. Вот в чем все дело. Тебе такое никогда не пришло бы в голову.

— Конечно, нет! Вся эта белиберда! Бред сивой кобылы!.. Да, твой Гвин умник! Просто мудрец. На лету подметки рвет! Все понял в тот же день, как увидел тарелки. Только не сразу сказал.

— До него постепенно дошло. Он понял это шестым чувством.

— Может, десятым?

— Понял, потому что принадлежит этим местам, этой природе.

— Не произноси шибко умные слова! — сказал Роджер. — И не старайся сделать из меня дурака. Тебе хочется верить всем этим полубеконам — пожалуйста! Можешь уговорить себя верить чему угодно. Я не такой.

— А какой?

— Не такой.

— Ты глупец.

— Может, и глупец, — сказал Роджер, — но зато не распускаю сопли на лестнице.

— Наверно, у тебя никогда не было причин для этого.

— Наверно… Слушай, Эли, может, хватит, а?.. Да, готов признать, Гвин совсем не дурак. Даже умный. Но он не наш, и никогда не будет. Он чужак. Умный чужак. Кельт, не англичанин… Вот и все дела…

— Что ты будешь делать после школы? — спросила Элисон.

— Займусь тем же, чем отец.

— А что бы ты хотел?

— Я же сказал…

— Разве ты этого хочешь?

— Ну… наверно… не знаю.

— Ты ведь любишь фотографию, — сказала Элисон. — И здорово понимаешь в ней. Ты хотел бы стать фотографом? Кинооператором?

— Хотел бы. Но это требует столько времени. И денег… Чтобы выучиться.

— Ну и что?

— Отец уже все заранее расписал для меня.

— А если ты все-таки займешься фотографией?

— Он порвет всю фотобумагу.

— А серьезно?

— Ты-то сама, Эли, пошла бы против матери?

— Не знаю. Наверно, это ужасно, если так поступить. Я никогда не пробовала.

— Стану фотографом в свободное время, — сказал Роджер. — Это будет моим хобби. Чем плохо?.. А почему ты про это заговорила?

— Из-за Гвина.

— Опять Гвин!

— Как думаешь, что с ним будет через несколько лет? — спросила Элисон.

— Станет, наверно, учителем или чем-то в этом роде.

— Мать угрожает, что отправит его работать в магазине.

— Значит, будет работать в магазине.

— Ты не понимаешь, — сказала Элисон. — Ему надо добиваться всего самому.

— Ну и пускай добивается. Не он один.

— Ох, какой ты! Знаешь, он даже хочет скопить денег и купить пластинки с курсом английского языка. Правильное произношение.

— Надеюсь, нам он их заводить не будет, — сказал Роджер.

— Не бойся. У него даже нет проигрывателя. Слышишь?

— Слышу, не глухой.

— Тебе не стыдно?

— Как-то не очень…

— От тебя пахнет бензином, — сказала Элисон.

— Каким еще бензином? Я делал для тебя снимки. Это, может, карбонат натрия.

— Нет, бензин, — возразила Элисон. — Меня тошнит от него.

20

Погода во второй половине дня начала меняться. Поднялся ветер, нагнал тучи, которые повисли над горами.

Гвин тоже стал укладываться. Его мать ходила по дому молча и выполняла свою работу особенно тщательно — отчего становилось еще труднее все это наблюдать и переносить.

Долина была забита тучами.

— Эй, уже четыре часа! Ты не забыла?

Элисон выронила альбом для рисования. В дверях гостиной стоял Гвин.

— Что ты здесь делаешь? — проговорила она.

— Стою около кресла, как видишь.

— Тебя же просили не заходить…

— Извините, мисс. Вы меня теперь уволите, мисс?

— Может зайти мама!

— Ну и пусть заходит. Послезавтра меня тут не будет. У нас остался один день, Элисон. Один день. Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Мама видела нас на горе. Смотрела в бинокль! Сейчас она где-то здесь… Поджидает меня… Гвин! Я не могу… Уходи, пожалуйста.

— Я уйду послезавтра, вернее, уеду. Поэтому пришел. Мне терять нечего.

— А мне есть чего! Ты не понимаешь! — Элисон почти плакала.

— Скажи, чтобы я понял. Я слушаю.

— Уходи!

— Красивый здесь камин, верно? — сказал Гвин. — Гляди, как разрисованы кафельные плиты! Это ручная работа…

Элисон с треском распахнула створки доходящего до полу окна, выбежала прямо на дорожку сада.

— Огород у нас там, направо! — крикнул ей вдогонку Гвин. — Не заблудись!

Он нагнал ее меньше чем через минуту.

— Ну, уйди же! — рассердилась она. — Какой ты! Нас увидят.

— Не обязательно, — сказал он. — Конечно, в огороде лучше и спокойней. Побежали туда! Или останемся здесь? Решай! Твоя воля для меня закон.

На огород можно было попасть, если свернуть с дорожки вправо и потом вниз. Он был окружен невысокой каменной стеной и живой изгородью — кустарником, который поднимался выше стены, густой и непроницаемый. Скамейка, сбитая из досок корабельной сосны, стояла в одном из разрывов изгороди; отсюда открывался вид на реку и на горы.

— Вон по той лощине, видишь… — сказал Гвин, — ходили к водопою лисы. К тому водопаду. Он так защищен скалами, что людям не подобраться. Собаки там теряли след. Лисы выжидали, пока все уйдут, и выходили на торфяную дорогу. Хитрющие, верно?

— Что ты хочешь? — спросила Элисон.

— Ты уже задавала этот вопрос. Ничего нового я тебе не скажу. Подумай сама.

— Но, Гвин… Ты не можешь никак понять… Я действительно не могу с тобой видеться. Не не хочу, а не могу. Мама мне таким угрожает… И она выполнит угрозу.

— Что же за угроза? — спросил Гвин. — Что она может сделать? Заковать тебя в цепи в подземной темнице? Запереть в башне? Тебя случайно зовут не Франсуа Бонивар? Ты не шильонский узник?.. А что еще она может? Застрелить тебя?

— Перестань… Мама сказала… Сказала, что, если еще хоть раз увидит нас вместе, она… она не позволит мне посещать занятия хора.

— Что? — переспросил Гвин.

— Да, и она это сделает. Мне придется оставить хоровое пение. А еще она не продлит мой абонемент.

— Абонемент?

— В теннисный клуб.

— В клуб…

— Гвин, ты совсем не понимаешь…

— Гвин, Гвин, Гвин! Не понимаешь! Не понимаешь! Все я понимаю!

— Перестань кричать. Нас услышат.

— Пускай слышат! Какое мне дело?.. Значит, так прямо и сказала твоя мамочка?

— Да. Не знаю, чему ты…

— А ты не сказала ей, куда она может отправляться со своим хором и теннисом?

— Гвин! Что ты такое говоришь?!

— Из-за этого ты последние пять дней не хотела со мной видеться?

— Я боялась.

— А там, на горе, не боялась?

— Нет. Там было хорошо. Мы о многом поговорили.

— И за это ты преподнесла мне подарок? — Гвин сунул руку в карман своей куртки. — Эту коробочку.

— Да. И вообще. Хотела тебе что-нибудь на память…

— Но хоровое пение и теннис все зачеркнули?

— Нет. Но я не хочу… не могу расстраивать маму.

— Конечно, старушка. Ты же воспитанная девочка. Разве ты можешь огорчить свою мамочку таким страшным поступком?

— Не злись. Я боюсь тебя, когда ты злишься.

— Я не злюсь, Элисон, — сказал Гвин. — Ладно, хватит об этом… Узнала что-нибудь о вашем родственнике? О Бертраме?

— Да. У него были очень умелые руки. Всех этих животных, которые в бильярдной, он сделал сам. И стеклянные ящики тоже.

— Это все, что ты узнала?

— Мама больше ничего не говорила. Не хотела о нем говорить.

— Ничего о том, как он был убит? — Элисон покачала головой.

— Тогда я тебе расскажу. Хочешь?

— Ты знаешь? Как тебе удалось?

— Потому что котелок на плечах, и он варит немного, — сказал Гвин. — Я понял, что моя мать знает кое-что, и решил ее сначала умаслить… Как? Для наживки я стащил несколько хороших сигарет у твоего отчима, насадил на крючок и закинул удочку. Рыбка клюнула. Но о Бертраме я пока не спрашивал. А потом как-то налил ей полстакана портвейна из вашей бутылки. Этого хватило с избытком. Тут уж я дернул леску и…

— И что?

— Сначала она вроде намекала, что это дело рук Гува, но я не поверил… В общем, ваш Бертрам разбился на повороте дороги. Несчастный случай.

— Ты тоже не так уж много узнал, — сказала Элисон. — Хотя по тому, как мама каждый раз закатывает глаза, когда говорит о смерти Бертрама, я думала, что он по крайней мере покончил с собой. Я даже придумывала разные истории о нем: как он умирал от любви, а та женщина вышла замуж за другого. И тогда он решил умереть по-настоящему. На фотографиях он выглядит как человек, который вполне может так сделать. Какой-то странный, длинноволосый…

— Наверно, просто шальной. А насчет умелых рук ты тоже правильно сказала. Этими руками он собрал какой-то необыкновенный мотоцикл. На нем он и… Не смог вписаться в поворот, понимаешь? Или тормоза, как у нас говорят, забыл дома. Мотоцикл врезался в камень и потом летел еще футов, наверно, триста… А затем — тррах! Элисон!

Она закрыла глаза, сжала губы и стояла совсем бледная, опустив голову.

— Я, дурак, разболтался, — сказал Гвин. — Извини, не должен был… Не знал, что ты любила его. Но ты ведь говорила, что никогда в жизни его не видела… Элисон!

Она выпрямилась.

— Все в порядке, — проговорила она. — Не в этом дело… Тут совсем другое… Гвин, я пойду. Мне надо идти. Уже время чая.

— Ты не очень хорошо выглядишь, — сказал Гвин.

— Через минуту все пройдет.

— Приходи сюда завтра, — попросил Гвин.

— Я не могу.

— Только завтра. Последний день.

— Я же тебе объясняла!

— Я уезжаю в город. Насовсем.

— Я знаю.

— Элисон, только завтра. Пожалуйста. Неужели ты не понимаешь? Ты должна.

— Прекрати! — крикнула Элисон. — Довольно! Довольно! Перестаньте разрывать меня пополам! Ты и мама!.. Когда ты начинаешь говорить, я с тобой соглашаюсь. Понимаю тебя, можешь мне поверить. Но потом начинает говорить мама, и то, что она говорит, тоже вроде правильно… И я не знаю…

— Я хочу, чтобы ты была самой собой. Какая есть, — сказал Гвин.

— Да, конечно. Только что получается? Получаются два человека. С тобой я одна, с мамой — другая. Я не могу даже спорить с тобой. Ты все поворачиваешь против меня.

— Значит, придешь завтра? — спросил Гвин. — На это же место. В самый последний раз.

— Гвин!

— Ну пожалуйста…

— Мэри мыла раму, увидала маму, — раздался голос с другого конца огорода. Там стоял Роджер. — У тебя все нормально, Эли?

— Что он бормочет? — спросил Гвин.

— Ничего. Просто так, — ответила Элисон.

— А при чем тут Мэри?

— Ничего, Гвин!

— Пора чай пить, Эли, — сказал Роджер, подходя ближе.

— Иду.

— А как насчет погоды? — поинтересовался Роджер. — Говорят, что ливень лениво льет в Ливии в лиловом лесу.

— Что с ним, Элисон? — с беспокойством сказал Гвин. — Того немного? Жара вроде прекратилась.

— Какая у тебя модерновая курточка, — отметил Роджер, оглядывая Гвина. — С короткими рукавами. Последний писк моды. Только ботиночки подкачали.

— Остановись, Роджер, — сказала Элисон.

— А это ты уже проходил? — спросил Роджер. — «Я здорова, как корова…», «Карл у Клары украл кораллы…». Это ведь первый урок. На первой пластинке. «Самое лучшее английское произношение в мире…»

— Роджер! — закричала Элисон.

— Ты рассказала ему? — тихо спросил Гвин. — Рассказала? Про то, что я говорил тебе?

— Нет! — сказала Элисон.

— Ты рассказала ему. Хорошо посмеялись? Надорвали животики?

— Нет, Гвин! Я…

— Хохотали до упаду? Катались со смеху?

— Ты не прав, Гвин!.. Гвин!

— Может, чего еще забыла сообщить? — спросил Гвин. — Говори. Время есть.

— Да, она мне всего не сообщила, — сказал Роджер. — Кое-что утаила. Например, по какому курсу правильной английской речи ты занимаешься. По наиболее полному или по краткому — специально для продавцов магазина. Эту страшную тайну она мне не выдала, как я ни выпытывал.

— Роджер! — крикнула Элисон.

— Элисон, — проговорил Гвин.

Он повернулся и пошел прочь. Остановился, снова посмотрел на нее.

— Гвин! Не смотри на меня так! Я не хотела… не то хотела… Роджер! Скажи ему!.. Гвин! Не уходи!.. Роджер! Останови его!.. Останови… Останови…

— Хватит, Эли. Все в порядке. Успокойся… Ну, хватит же! Эли! Он слинял. Намылил пятки. Чего ты расстроилась? Кому он здесь нужен?..

21

Он уткнулся лицом во влажную траву. Дышал прерывисто, лежа между листьями папоротника, коленом упираясь в острый камень. Но боли не чувствовал. Из-под согнутого локтя далеко внизу он видел дом. Пелена облаков висела, словно дым, в нескольких ярдах над его головой.

Он не помнил, как взобрался так высоко.

Лежал неподвижно, пока не почувствовал, что опять может идти. Встал и направился в сторону серой громады гор. Скорей, скорей из этой долины! Там он будет в безопасности, там сможет строить планы, что делать дальше — куда пойти, где поесть, где заночевать…

Облако плыло впереди него, загораживая обзор. Но смотреть вниз не мешало, там был по-прежнему виден дом. Однако он туда больше не смотрел. Не мог.

Повернулся спиной к долине, стал обходить гору слева направо. Как овцы по своему пастбищу. Слева направо, слева направо, оставляя позади секунды и часы, проведенные там, внизу, и какое-то время ни о чем не думая. Ничего не вспоминая.

Остановился, когда почувствовал, что дома уже больше не видно. Основная часть долины тоже была скрыта от глаз, когда он стоял на краю плато, опираясь спиной о скалистую кварцевую стену.

Наклонился, сорвал цветок клевера. Еще один. Увидел, что целое поле клевера тянется но склону, уходя в туман, в тучи.

Нагнулся ниже. Трава была примята, цветы клевера пригнуты, словно кто-то недавно прошел по ним. Стебли на глазах выпрямлялись. Белая дорожка из примятых цветов травы шла вверх.

Кто там мог быть? Кто?..

Двинулся рядом с травяным следом, облако по-прежнему плыло впереди него, словно указывало дорогу. Подъем прекратился; он шел по плоскогорью. Облако взмыло вверх, стали видны торфяники, ручей, заросли камыша.

Никого вокруг. Только он. Один. Куда же идти? По какой дороге?.. Куда?..

Б какую сторону ни посмотришь, везде горы. Ничего, кроме гор — там, и там, и там… Одна за другой, одна перед другой, одна над другой. Каждая из них одинока. В полном одиночестве.

Мир одиночества. В нем некуда идти. Элисон… — молча вырвалось слово. Он остановился. Холодный ветер проникал в него отовсюду. Посмотрел кругом… Ничего невидно. Низко опустилось небо. Скрылись все расстояния. Холмы заполнялись тенями прошлого-Тучи рассеялись на мгновение… Снова сгустились… Спотыкаясь, он продолжал куда-то идти…Ничего, я еще покажу им… Они узнают… Здесь можно умереть… Разбиться — и никому дела не будет. Никто не найдет…

Он совсем не думал об этом месте, об этом камне — но внезапно вышел к нему. Вороний Камень… Вышел к нему, когда уже не видел ничего и в трех шагах. Но ветер в очередной раз рассеял тучи, вновь открылись долина и дом.

Захотелось на какой-то момент спуститься туда, где пастбища, и деревья, и люди. Где нет под ногами ни мха, ни торфа…

Увидеть овец на склонах. Слева направо, слева направо — однообразно совершали они свой путь… Снова мурашки по спине.

Фермеры свистели своим овчаркам, звали их. Голоса поднимались снизу из долины.

— Сюда, Бен… Лесс… Хорошо, Лесс. Сюда!.. Сюда… Сюда… Сюда…

Собаки подчинялись свисту, меняли направление. Он смотрел — где же люди? Людей не было видно.

Никого…

— Боб, сюда! Боб, Лесс… Хорошо… Хорошо… — Собаки делали, что от них требовалось: сгоняли овец в кучу. Собаки надвигались на них изогнутой линией, концы которой почти упирались в горные отроги. Собаки были уже совсем близко от овец…

— Бен… Лесс… Бен… Сюда… Боб… Сюда… Хорошо… — Крики сопровождались свистом, настойчивым и резким.

Собаки миновали овец, обогнули их, извилистая линия рассыпалась, концы ее почти соединились в прямую, острие которой было направлено на Вороний Камень.

— Сюда, Бен… Сюда… Лесс… Бен…

Он скользнул взглядом по склону. Овец там уже не было.

— Боб, стоять, Боб… Сюда, Бен, сюда… Лесс, ко мне… Лесс…

Собаки почти добежали до Вороньего Камня. Языки высунуты, на мордах пена. Когда они были совсем уже близко, на почти отвесной стороне холма, то опустились на животы и поползли. Рывками — все ближе, ближе… У них напряженные, налитые кровью глаза.

Собак было много. Он не мог охватить их взглядом всех сразу. Или ему казалось…

Они обогнули Вороний Камень, повернулись, некоторые бросились, распластавшись низко над землей, прямо на него. Он поймал взгляд одной из них, она остановилась. Две другие подскочили совсем близко и легли, когда он на них поглядел. Но первая приблизилась почти вплотную.

— Пошла отсюда!

Он замахал руками.

— Бен… Хороший Бен… Уходи, Бен…

Собака с бельмом на глазу прыгнула на него, куснула за коленку и отпрянула. Он попытался погнаться за ней, хотел ударить ногой, но другая собака слегка укусила его за икру.

— Лесс, Лесс… Бен… Фу!.. Пошли прочь! Эй, да уберите ваших чертовых собак!

Его голос растворялся в серых тучах; ветер разносил обрывки слов над мшистым торфяником.

Сразу две собаки бросились к нему, он отпрыгнул от Вороньего Камня, упал, покатился по крутому склону, по траве… Все закружилось, закрутилось — горы, небо, высунутые собачьи языки, оскаленные пасти… Потом он опять был на ногах, но собственный вес неудержимо тянул вниз, а свист становился громче, и собаки молча преследовали его. Атака… пауза… животом к земле… атака — легкий укус… прыжок назад… атака…

— Хороший Бен… Хороший Лесс… Бен, Бен, пошел прочь… Боб!..

По траве, по каменистым осыпям, через заросли папоротника… снова по траве, вдоль ручья — собаки преследовали его. Если он кидал в них камнями, они оскаливались, рычали и кусали больнее.

Он бежал, падал, поднимался, бежал, он был уже недалеко от берега реки… Они не отставали.

Люди ниоткуда не появлялись, но казалось, он все время слышит их свист и голоса — совсем недалеко, за кустами, за живой изгородью.

Собаки следовали за ним по дороге к дому — медленными большими прыжками, разинув розовые пасти…

Вот аллея, ведущая к входу в дом… Собаки отстают… пятятся назад, они больше не преследуют его… Они задирают задние лапы на придорожные столбы и потом исчезают в кустах.

— …Хорошо, Бен… Хорошо, Лесс… Сюда, сюда… Молодец, Боб…

Кто их зовет?.. Кто их звал?.. Кто натравил на меня?.. Кто сказал, что я пошел в горы? Кто узнал об этом?..

Ему хотелось спать. Все, что ему хотелось сейчас, — спать… спать…

Спать… и есть… Кто мог знать, что я ухожу и не хочу возвращаться? Кто?.. Что они от меня хотят?.. Никто не насылал на меня собак раньше, когда я… когда мы ходили в горы… Кто узнал обо мне?.. Кому это было нужно?.. Да и были ли они вообще… эти собаки?.. Но я все равно не вернусь… Не дождетесь…

22

— Где вы были? — спросил Клайв. — Я уже хотел идти искать вас обоих.

— Да ладно тебе, папа, — сказал Роджер.

Он согнул локоть руки, в которой держал кий, положил пальцы другой на зеленое сукно, ударил по шару.

— Добрый вечер, Клайв, — сказала Элисон. — Мы гуляли.

— Не говори под руку! — крикнул Роджер. — Из-за тебя…

— Она ничем не мешала, — возразил Клайв. — Плохой работник всегда валит на инструменты. Это ведь кий, дорогой мой, а не ручная пила. Посмотри, как надо. Кий движется свободно — вперед, назад, вперед, назад. И ровно… не задирай задний конец. Вот, гляди…

Клайв сделал несколько ударов, и каждый попадал в цель.

— Клайв, вы гений, — похвалила Элисон.

— А мне говорят, что это свидетельство даром истраченной юности, — сказал Клайв.

— Зачем ты собирался искать нас? — спросил Роджер.

— Так… ничего особенного. Хотел сказать, что надо осторожней… не нарываться на скандал с ней в ближайшие два дня.

— Никто и не собирается, — сказал Роджер. — А что все-таки случилось?

— Ничего такого. Но пока ее величество не сойдет с престола, не нужно ее особенно раздражать.

— Я не понимаю, — вмешалась Элисон, — при чем тут мы?

— Старушка Нэнси, — объяснил Клайв, — пожаловалась Маргарет, что из кладовой пропали хлеб и сыр. Бурчала, что пока еще отвечает за хозяйство и что кухня — ее территория. Так что, пожалуйста, никаких налетов туда.

— Отец, о чем ты говоришь? — спросил Роджер. — Ты здоров?

— Из кладовой исчез весь запас сыра, — повторил Клайв.

— Я ничего не брал! — крикнул Роджер.

— Я тоже, — сказала Элисон.

— Меня не это беспокоит, — объяснил Клайв. — Мы завтра пополним запасы. Но я не хочу скандалов. Потерпим еще парочку дней, ладно?

— Нет! — возразил Роджер. — Мы должны выяснить, кто стащил! Не хватает нам здесь ворюг!

— Конечно, Клайв, — согласилась Элисон. — Лучше выяснить.

— Да бросьте вы из-за ерунды… — сказал Клайв.

— Готов спорить, это ее сынок, которого она таскает за собой, — не унимался Роджер.

— Да, может быть, это Гвин, — как бы вспоминая что-то, сказала Элисон. — Он недавно брал еще кое-что.

— Точно… — повторил Роджер. — Послушай, Эли, а не ты взяла мой дождевик? Он висел в передней.

— Зачем он мне?

— Значит, тоже Гвин увел! Потому что на вешалке его нет. Если это правда, я вобью ему зубы в глотку!

— Оставь, — сказал Клайв. — Послезавтра мы избавимся от них. Не стоит поднимать шум из-за ерунды. Вы собираетесь сегодня обедать?

— Ой! — воскликнул Роджер. — Ручаюсь, он взял еще кое-что. Спорим? Пошли в переднюю.

Он первым выбежал из бильярдной, кинулся к ящику с обувью, стоящему рядом с мусорной корзиной.

— Так и есть! — опять закричал он. — Отец! Этот тип хапанул мои горные ботинки!

— Я поговорю с ним вечером, — сказал Клайв.

— А я и говорить не буду. Сразу врежу!

— Прошу, не нужно скандалов и уличных боев, — сказал Клайв. — Овчинка не стоит выделки!

— И пускай его мать узнает! — настаивал Роджер. — Какой у нее сынок! Мы-то как-нибудь переживем.

— Не ерепенься, — успокаивал Клайв. — Не расходуй нервные клетки.

— Конечно, отец, твой девиз: «Ударят по одной щеке, подставляй другую». Так?

— Может, и так… Идите наверх. Если соблаговолите спуститься к обеду, то переодевайтесь и ждите гонга. В доме должен быть порядок. Как у людей. Нам ни к чему тут крикливые детишки с плохими повадками. В любых случаях жизни главное — сохранять хорошие манеры. Согласны?

— Конечно, отец.

— Ну и прекрасно. А Гвин извинится перед всеми. Я его заставлю.

— Зачем, Клайв? — сказала Элисон. — Не нужно.

— Послушай, Принцесса, — голос Клайва звучал непривычно твердо. — Позволь мне решать, нужно или нет. Договорились?

— Хорошо, Клайв. Извини…

Гув Полубекон постучал в открытую дверь.

— В чем дело? — спросил Клайв.

— Извините, сэр, — пробормотал Гув, — здесь нет мальчика?

— Какого? Вы ищете Гвина?

— Да, сэр.

— Так я и подумал.

— Он куда-то делся после полудня, — объяснил Гув, — и я подумал, что, может…

— Наверно, пошел в горы, — сказала Элисон.

— В горы?

— Да, он позаимствовал горные ботинки,

— Ага, — кивнул Гув.

— Последний раз, когда я видел его, — сказал Клайв, — он лежал в траве сбоку от дороги. Это было после чая. Я даже подумал: может, заболел. Но он вскочил и умчался быстрее лани.

— Да, сэр.

— Уж раз вы здесь, — продолжал Клайв, — скажите, вы не сможете найти нам другую женщину, которая бы занималась хозяйством?

— А разве эта не подходит? — спросил Гув. — Жаль, если так, сэр…

— Она сама попросила расчет. Разве вы не знаете? Они уезжают отсюда послезавтра.

— Она со мной не говорит, сэр.

— Так есть кто-нибудь на примете?

— Нет, сэр. Извините. Я пойду работать.

— Работать? — переспросил Клайв. — В такое время дня? Вы что, никогда не отдыхаете?

— Да, сэр. То есть, нет… Извините, а когда она уедет из этого дома?

— Думаю, сразу после завтрака.

— Спасибо, сэр. Я пойду.

— Послушайте, Полубекон. Имейте в виду, что работа в сверхурочные часы — это ваше личное дело. Я не просил вас об этом. Если думаете таким образом выкачать из меня больше денег, то ошибаетесь. Хочу, чтоб вы знали…

— Да, сэр, конечно. — Гув пошел к выходу. — Я и не думал о таком. Мне нужно помочь моему дяде закончить одно дело… Вот и все. Доброй ночи, сэр. Доброй ночи, леди…

— Ух, — произнес Клайв, когда Гув вышел. — Эти люди меня допекут! Никогда не знаешь, на каком ты свете, никогда не услышишь прямого ответа. Непонятно, любезны они с тобой или просто издеваются.

— Копченая селедка, — сказала Элисон.

— Э-э…Что?

— Копченая селедка…

23

Он сидел, спрятавшись за колючим кустом, ожидая, когда стемнеет. Он не хотел, чтобы его даже случайно увидели с окрестных ферм, чтобы поняли, в какую сторону он направляется.

Он поел немного сыра, запил водой из ручья. Холодало. На нем было две рубашки, свитер, куртка, две пары штанов, заправленных в носки, дождевик.

И еще — горные ботинки. Хорошие ботинки. В таких легче ходить по скалам и труднее соскользнуть и упасть. Здесь, возле ручья, куда он недавно спустился, было тихо — никаких собак, никаких голосов и свиста.

До сих пор все было сравнительно легко, но теперь предстояло взбираться на гору, которая называлась Черное Пристанище, откуда срывается бурный поток; грохот его оглушал.

Было уже достаточно темно для хождения по горам. Но последние недели не шли дожди, и многочисленные ручьи и рукава обмелели или совсем высохли. Поэтому он мог сравнительно безопасно пробираться по ним, среди камней, рядом с пенной водой.

Ох эти обрывы и скалы! Лисы знали, где укрываться от преследования.

Он взбирался по узкой выемке, гладкой, отшлифованной водяными струями. По обе стороны темнели скальные глыбы — подпорки Черного Пристанища.

Он присел передохнуть на плоский камень, свесил ноги над обрывом. Отсюда был еще виден свет в окнах дома.

Уютно там, да? Но до меня вам не дотянуться! Я теперь не с вами… Все кончено…

Он еще немного поел и снова начал взбираться. Он торопился. Хотел уйти подальше. Уже показалась вершина Черного Пристанища — темная зазубрина на чуть более светлом фоне неба. Она исчезла, когда он подошел вплотную к подножью водопада. Интересно, как тут пробирались лисы? Кроме как лезть прямо на скалы, другого пути не было.

Скалы, он пригляделся, не совсем отвесные. Лисы, пожалуй, могли вскочить на них с разбега. Но он-то не лиса. Все же он попытался разбежаться и, к собственному удивлению, сумел преодолеть одним махом чуть не половину оставшегося пути — по сухому глинистому сланцу, где ботинки почти не скользили. И еще помогал себе руками… Ай да он!

Осторожно повернул голову. Поглядел вниз. Чтобы спуститься обратно, нужно теперь скользить футов двести, если не больше. Как сыр по терке. Брр, не очень-то приятно.

Чтобы удержаться, он, распластавшись вдоль скалы, что есть силы цеплялся руками за шероховатую ее поверхность и слегка перебирал ногами.

Огни продолжали светить ему из долины. Мерцая, словно звезды.

Снова он с осторожностью повернул голову. Посмотрел вверх. Водопад начинался над головой, на расстоянии не больше, чем два его роста. Но как туда добраться? За что уцепиться?

А что, собственно, так переживать? Каких-нибудь десять секунд — и ты или будешь на том уступе, или — нет. Или сумеешь удержаться, или не сумеешь. Вот и вся проблема. Подумаешь!.. Ну, давай, парень! Раз. Два. Три… Ап!..

Он оторвался от сланцевой стенки, подбросил себя к гребню водопада. Там, куда он прыгнул, не было за что цепляться, но он удержался каким-то чудом — впившись пальцами в мелкие трещины скалы.

Он стоял на самом краю, сбрасывая носком ботинка вниз мелкие камешки: хотелось узнать, сколько времени он сам летел бы с этого откоса. Потом стал кидать камни в сторону дома в долине. Туда было, если по прямой, наверно, не более мили, и казалось, камни могут достигнуть цели.

Удивительно, чего только не сделаешь — если захочешь и попытаешься… А они пускай там, как хотят… Мне-то что…

Он повернулся спиной к долине, к ее огням и побрел вверх. Идти было нетрудно. Вершина Черного Пристанища была уже рядом; здесь поток не выглядел еще таким свирепым.

Он подошел к торфяному участку, откуда недалеко до груды камней, которыми отмечено место, где несколько женщин погибли во время снежной бури. Там, он знал, начинается болото — по нему можно выйти в соседнюю долину. А оттуда уже рукой подать до главной дороги, где он поднимет руку и его подвезут до Абера, до Абери-стрита. К утру он будет в городе.

Вершина Черного Пристанища представляла из себя довольно глубокое каменистое ущелье, переходящее постепенно в плоскогорье. Здесь было светлее, чем внизу, — сохранялись остатки уходящего дня. Скалистые отроги словно удерживали их на своих выступах.

Он ступал осторожно, с камня на камень, стараясь не промочить ноги на влажных участках, но, когда один из валунов, на который он наступил, взвизгнул и подскочил, ему стало не по себе — он отпрянул и прислонился к каменной стенке, уже не думая о мокрых ботинках.

Он потревожил черного кабана. Тот вскинул к нему морду, но не смог сразу вытащить свою тушу из уютной липкой грязи, в которую погрузился. Зверь начал скользить вдоль канавы, чтобы вылезти там, где мельче, влага под ним чавкала и чмокала, морда с оскаленными клыками все время обращена к обидчику. Его пасть словно была усеяна бутылочными осколками.

Да, такой уж укусит так укусит… Оторвет кусок, будь здоров!.. Не видать тебе Абера, если клыки до тебя дотянутся…

Его рука наткнулась на что-то, не похожее на камень. Он резко повернулся. Это были корни дерева. Само дерево стояло немного дальше, над краем рва. Цепляясь за корни, он выкарабкался из углубления, спрятался за ствол, откуда продолжал следить за кабаном.

Если тот двинется вверх по канаве, то вскоре легко сможет выбраться из нее на овечью тропу и добраться до меня. Значит, нужно что-то делать, куда-то уматывать… Встреча с ним ничего хорошего не сулит.

Кабан перестал хрюкать и взвизгивать, теперь он громко принюхивался, было слышно сопенье и как хлюпала вокруг его тела вода. Зубы смутно белели в темноте.

Да, не надо рисковать понапрасну и совать голову в пасть… Нужно спасать свою шкуру…

Он взобрался на дерево, устроился в его ветвях. Что ж, здесь можно неплохо провести ночь. Только бы не сверзиться отсюда! Тогда уж неминуемая смерть, да?.. Значит, так: рассвет в четыре. В соседнюю долину он спустится к семи. На главную дорогу выйдет к десяти. Все нормально. Из Абера надо будет убраться до ее возвращения… Так и получится, даже если мать хватится его и решит заявиться в город раньше…

Он поел и начал устраиваться на ночлег на дереве. В одном из карманов дождевика он обнаружил компас и свисток на длинном шнурке. Он привязал его одним концом к толстой ветке, а другой пропустил через свой рукав и тоже завязал крепким узлом на соседнем суку. Теперь не упадет и во сне!

Ночь казалась поначалу не очень холодной, он был защищен от ветра густой листвою, но спал плохо, просыпался чуть не каждые пять минут. И, когда пробуждался, ему становилось холодно и бесприютно. У него не было часов, но по расположению луны он видел, каким коротким был каждый отрезок его сна.

Огни в долине погасли.

Он дремал, он дрожал от холода, просыпался, опять засыпал. Съел остатки пищи. Снова дремал и дрожал от холода…

Он окончательно проснулся. Ярко светила луна. Почувствовал, что промерз до костей. Голова провалилась сквозь ветви, откинулась назад, он видел край плоскогорья, оно начиналось над ним футах в тридцати. Рука, вдоль которой была пропущена веревка, затекла, он ее почти не ощущал. Шея окаменела.

На плоскогорье, в лунном свете, он увидел человеческую фигуру.

Человек спускался с плато, вдоль канавы, вдоль русла ручья, к торфяному участку.

Наверно, из тех, которые были с собаками? Пускай они напустятся на кабана, я не против. Пускай прогонят подальше.

Он переменил позу, руке и голове стало легче.

Темень то отступала, то наступала — когда тучи наползали на лунный диск. Ручей журчал среди камней по дну канавы.

Каменная осыпь пришла в движение — он увидел это, прежде чем услышал, как мелкие камешки ударились о воду, изменив ее звук и подняв множество пенящихся пузырей, которые засеребрились в лунных лучах.

Тут проходит одна из овечьих троп — над ручьем, мимо корней дерева, на которое он взгромоздился. Вон там она сворачивает. Он уставился в сторону поворота.

Сейчас, наверно, покажутся овцы? Или опять этот кабан?

Он услышал совсем новый звук, очень близко, смешанный с журчаньем воды. Он слышал его, монотонный, повторяющийся снова и снова — это был человеческий голос, напевающий, мурлыкающий, выводящий какой-то мотив, слов, кажется, не было. Но это была песня.

Он просунул голову между листьев.

У подножья дерева сидел человек.

Тьфу ты! Кто еще такой?!..

Человек перестал петь, но уходить не собирался. Он сидел, свесив ноги над краем канавы, сдвинув на затылок шапку.

— Славная ночь, правда?

Он вытер нос рукавом куртки.

— Славная ночь, — повторил он снова. — Да. Славная. Для этого времени года…

24

— В самом деле, хорошая ночь, — сказал Гув.

— Оставь меня в покое!

— Слезай оттуда, парень.

— Мне здесь хорошо.

— Ты нужен…

— Я никому не нужен, и мне никто не нужен.

— Тогда, значит, ты самый богатый из всех на свете, — сказал Гув. — Как же ты распорядишься своим богатством?

— Я ухожу. Завтра в это время я буду в Бирмингеме, и вы меня больше никогда не увидите.

— Ты нужен дома. Уже скоро утро.

— Оставь меня, я сказал. С меня довольно. Забирайте все свои игрушки — привидения и все остальное… Я ушел от вас.

— Ты не можешь уйти, — сказал Гув. — Тебе нужно все это.

— Ничего мне не нужно! Я чуть не свалился с этой скалы и потом наступил на кабана — и то ничего! Вот как мне все это нужно! А ты тоже смотри не наткнись на него. У него есть парочка неплохих клыков…

— Он просто преграждал тебе путь из нашей долины, — объяснил Гув. — Не хотел, чтобы ты ушел.

— У него и в мыслях такого не было!

— Нужно было сразу идти к Черному Пристанищу, — сказал Гув. — Но ты пошел не в том направлении, и нам пришлось послать собак, чтобы направить тебя сюда.

— Не рассказывай мне сказки!

— Я расскажу еще одну, — сказал Гув. — И тогда ты вернешься, обещаешь? Я устал от твоих ребяческих штучек, Гвин.

— Ну и пожалуйста!

— Не надо так… Ты думал, почему мы оба сейчас здесь оказались? Что нас привело?

— Нет, — ответил Гвин.

— Но ведь мы пришли сюда. Вместе.

— Что такого? Я удирал от собак, а на дереве потому, что наступил на кабана в темноте. Если хочешь это считать за чудеса, дело твое.

Гув поднялся, перешел на другую сторону канавы, сел там на откосе.

— Теперь, — сказал он, — твой путь свободен. Можешь уйти, можешь снова взобраться на дерево, если я двинусь с места… Но до этого слезай вниз, и я покажу тебе кое-что… Слезай, слезай… Так… Теперь сунь руку туда, откуда начинаются корни. Глубже, еще глубже…

— Дальше некуда, — сказал Гвин.

— Двигай руку в сторону… Осторожно… осторожно… Теперь вытаскивай… Ну?..

— Мистер Гув, — сказал Гвин. — Извините меня. — На раскрытой ладони у него лежал наконечник копья.

Он был кремневый и такой тонкий, что лунные лучи пробивались сквозь него, и он больше походил на листок, вылепленный из света и камня.

— От того самого копья? — спросил Гвин.

— Ему понадобился год, чтобы сделать его, — произнес Гув с другой стороны ручья. — Гронву Пебиру, владельцу Пенлина.

— Оно, должно быть, еще старее, — сказал Гвин. — Намного.

— Да, это было очень давно, — согласился Гув. Гвин снова сунул руку в отверстие в скале. Оно расширялось вправо и влево, и в нем были еще какие-то предметы. Большая часть из них рассыпалась под рукой прежде, чем он вытаскивал их наружу: кожаные, деревянные, матерчатые изделия, прогнившие от влаги.

Рядом с наконечником копья он положил еще одну сохранившуюся вещь — круглый кусок кварца размером с кулак, на котором было изображено лицо. Простейший рисунок: две дужки бровей; нос, похожий на клюв; точки вместо глаз. Как детская мазня: «точка, точка, два крючочка…» Это же изображение оказалось и на других предметах, вытащенных Гвином и разложенных рядом с прежними: на нескольких кувшинах; на плоском диске, который, видимо, служил украшением — его надевали на шею на шнурке; на других камнях. Везде — примитивное человеческое, или птичье, лицо. Какое именно, сказать невозможно… Совиное?.. Может быть…

— Когда это все туда попало? — спросил Гвин.

Он держал в руках ржавые остатки кинжала в ножнах.

— Никто не знает, — откликнулся Гув. — Но мы, в ком течет та же кровь, находим их и сейчас и приносим сюда.

— Никогда не знал про это, — сказал Гвин. — Прямо мороз по коже…

— Да, — согласился Гвин.

— Я хотел… — произнес Гвин после долгого молчания. — Я был готов взорвать весь дом… Чтобы он взлетел от одного моего взгляда.

— Возможно, ты и сумел бы это сделать, — сказал Гув. — Здесь, в этой долине, теперь… когда скопилось столько силы. В нас… Через нас троих… Кто страдает, как никто другой…

— Гув! Говори яснее! Я не понимаю. Почему?

— Потому что мы дали этой силе разум. Но мы должны помнить о ней и держать ее в узде. И выпускать на свободу только внутри нас, через нас… Чтобы никто другой не страдал…

— Гув! Что же будет?

— Не знаю. Она здесь. Она пришла. Вы ее позвали этими совами… Она выходит на охоту. Но ей нельзя разрешить… Нельзя, чтобы она уничтожала… Из-за моей немощи. Из-за бессилия моего дяди, и деда, и других… Кто пытался остановить то, что нельзя остановить… Один — с помощью портрета. Другой — с помощью тарелок… Чем мы слабей, тем она сильнее… Мы строили что-то из песка и думали…

— Значит, мы сейчас платим за какие-то ваши грехи? Твоего дяди… Деда… Твои?.. Так?

— Да.

— Какие?

— О, это целая история, из-за нее мы пострадали не меньше, чем Джифс и Гронв… Если не больше.

— Кто «мы»?

— Я, твоя мать и он.

— Моя мать? — Гув улыбнулся.

— Ты не знал ее раньше. Она тоже была молодой. И очень красивой. Такой второй девушки, как Нэнси, тут не было.

— Ну да, скажешь!

— Большая беда бывает от большой слабости, — сказал Гув. — Ты должен быть сильным.

— Говори понятней, пожалуйста!

— Она была как ветер апреля…

Это было тоже малопонятно. Гвин начал укладывать вытащенные вещи обратно в расселину в скале.

— Гув! Могу я что-нибудь взять себе?

— Чтобы унести или оставить в долине?

— Да… Оставить…

— Сейчас они все твои.

Гвин вытащил из кармана куртки черную картонную коробочку, открыл ее, вытряхнул на ладонь фигурку совы, сделанную из разноцветных ракушек. Вместе с наконечником копья засунул сову подальше в темное отверстие.

На черной коробочке в лунном свете блеснули слова: «Привет из Страны Песен».

Гвин открыл крышку, положил в коробку плоский камень, на котором было изображено человеческое… нет, скорее птичье лицо.

— Можешь передать это утром Элисон? — сказал он.

— Отдай сам, мальчик.

— Я не могу. Пожалуйста, Гув, сделай это.

— Лучше, если она получит от тебя.

— Ты скажешь, что от меня.

— Вот сам и отдай.

— Но я не могу… Гув… Не могу…

— Просто отдать? И все?

— Скажи, от кого… Пожалуйста…

— Хорошо.

Гвин продолжал укладывать последние предметы в пещеру. Рука его наткнулась на что-то новое.

— Ой, тут еще!.. Совсем другое. Достань ты, Гув. У тебя руки длиннее.

— Сейчас не мое время заглядывать туда, — сказал Гув.

— Помоги мне… Никак не дотянусь!

— Я не должен.

— Ладно. Кажется, уже ухватил… Тащу…

Гвин раскрыл ладонь. Луна светила особенно ярко, небо очистилось.

— Что это? — спросил Гвин. — Какие-то резиновые прокладки. Почему они здесь? Совсем не старинные… Похожи, знаешь, на что?.. Конечно, это же тормозные! Господи, Гув! Кто их положил? Ты?.. Ты это сделал?.. Убил Бертрама?!.

— Убери их прочь! Убери прочь! — услышал Гвин. — О, черный ворон моего безумия! Убери их!

— Мама сказала, что…

— Я не хотел, чтобы так! — крикнул Гув. — Не хотел!.. Он никогда не выезжал на этой старой рухляди со двора. Только по дорожке — туда и обратно, туда и обратно. А еще любил пугать меня, когда я работал там… Но он отнял у меня мою Нэнси, и я подумал, что покажу ему… Пусть грохнется в кусты… И я вынул эти резинки… Он никогда не выезжал на дорогу… Никогда… Я не думал… Он не говорил, что поедет по дороге… Через тот поворот… Но я должен был знать… Мы не могли уйти от этого, хотя я запер ее в бильярдной… Замуровал в стене… Спрятал на чердаке… Даже он, тот бедняга, сделал тогда, что считал лучше…

— Что сделал? Кто?

— Убил ее.

— Убил? Как?.. Кого?.. Ты совсем сумасшедший, правильно говорят.

Гув подошел к Гвину, взял за руку.

— Властелин должен быть со своими людьми, — сказал он. — Я в мое время не был с ними, и нам всем сделалось плохо. Ты должен быть с ними… Она может стать опасной — когда одинока, когда ей больно… Ты — властелин этой долины по крови.

— Ты уверен в том, о чем говоришь? — спросил Гвин. — Посмотрев на меня — всякий фазу поймет, что это злая шутка.

— Нет, нет. — Глаза Гува впились в лицо Гвина. — Ты наследник.

— Наследник? Красивое слово… Наследник чей?.. Ладно, не надо. Я даже не видел никогда своего отца. У меня ничего нет… Если не считать этих тормозных прокладок, которые в руке.

— Нет, мальчик, нет. Ты не прав! Ты наследник по крови… после меня… Наследник этой долины. В этом нет никакого сомнения… Я — твой отец… Ты не знал этого?

Гвин покачал головой.

— Она никогда не говорила мне, Гув. Никогда… И она так поступила с тобой? Так сделала?

— Тогда моя жизнь и кончилась, — сказал Гув.

25

Ветра не было, дождь падал почти отвесно, однако внутри дома шум его почти не был слышен — только на кухне, где он ударял по застекленной крыше.

— Честно говоря, жаловаться не следует, — сказал Клайв. — До этого дня погода была лучше некуда. Я бы на твоем месте оставался сегодня в постели. Ты не много потеряешь.

— Мне уже гораздо лучше, — возразила Элисон. — Мама напрасно беспокоится. Я встану, когда вы с мамой поедете по магазинам.

— Но у тебя же была температура вчера вечером. Не надо рисковать понапрасну,

— Я не буду. Только хочу как следует накрыть на стол сегодня к обеду. Как будто у нас праздник.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Клайв. — Тогда я ухожу. Привет…

Он спустился на первый этаж. Роджер сидел в передней на ящике для обуви, счищал отверткой грязь со своих горных ботинок.

— Промокли насквозь и даже глубже, — сказал он. — У него не хватило совести самому почистить… А посмотри на мой дождевик! Весь измазан. Интересно, где он в нем болтался?

— Мы уточним, — сказал Клайв. — А для тебя я могу купить новый.

— Только если тебе это доставит удовольствие, — проворчал Роджер.

Клайв пожал плечами.

— Тогда выкинь из головы. Не надо тащить старые ссоры в новый день. Ничего страшного не произошло.

— Ты так считаешь? Ладно… Как Эли?

— В прекрасной спортивной форме. Вчера у нее, наверно, была внезапная простуда. Хотя насморка не было. Она встанет, как только…

— Как только очистится горизонт? — подсказал Роджер.

— Ничего еще не известно, — заметил Клайв. — Женщины сотканы из противоречий. Может, она сегодня и не уедет. Только грозит…

— Я мало что понимаю в женщинах, — сказал Роджер. — Ну я ладно… Ну и пусть.

— В чем дело? — спросил Клайв. — Что сейчас не так? — Ничего, папа. Поезжай в магазин. Ты ведь собирался.

— Кажется, я делаю все, что могу, — сказал Клайв. — Что еще можно от меня требовать?.. Надеюсь, ты это поймешь…

— Когда подрасту, — закончил Роджер. Клайв опустился на ящик рядом с ним.

— Что происходит? — спросил он.

— Ничего.

— Никак не проходит… из-за мамы?

— Перестань!

Роджер швырнул ботинок в дальний конец передней.

— Через это придется пройти, — сказал Клайв.

— Прости, папа… Это все наш дом. Я чувствую, что готов подложить под него бомбу.

— Почему бы не поехать сейчас с нами и провести день в другом месте?

— Нет, спасибо. Терпеть не могу шляться по магазинам.

— Не могу сказать, что осуждаю тебя за это. Но, слушай, старина, если тебе так уж плохо, мы срываемся и едем домой. Я не хочу, чтобы каникулы превратились в мучение для всех.

— Это, наверно, из-за погоды, — сказал Роджер.

— Очень может быть, очень может быть. Холмы немного давят на психику, верно?.. Если ты не едешь с нами, то мы сейчас отправляемся. Иначе не знаю, успеем ли вернуться к обеду.

— Хорошо, папа.

Роджер закончил очищать ботинки, набил их бумагой и некоторое время сидел на ящике, вертя в руках отвертку. Движения его становились все медленнее, потом руки замерли.

— Точно! — сказал он. — Попробуем!..

Надел дождевик, накинул капюшон и вышел из передней через заднюю дверь прямо к конюшне.

Дождь вовсю стучал по крыше, Роджер не мог ничего услышать сквозь запертую дверь таинственной комнаты, как ни прислушивался.

Он вставил отвертку в одно из отверстий засова, нащупал шуруп, нажал, крутанул. Шуруп поддался совсем легко. Из отверстия забелела его очищенная головка. То же проделал он и с остальными шурупами. Вскоре пластина засова вместе с висячим замком оказалась у него в руках. Путь в каморку был открыт… Как же никто раньше не догадался?

Нити паутины затеняли и без того слабый свет из окошка, все было покрыто пылью, и вначале Роджер различал не больше, чем тогда — с лестницы, приставленной снаружи к окну.

Но, когда глаза привыкли к полутьме, он вдруг рассмеялся.

— Ах, ты темнила! Обманщица!

Он выбежал из конюшни, бросился к дому, пригнув голову, разбрызгивая лужи. В передней отряхнул дождевик, подошел к лестнице, ведущей наверх.

— Эли! Эли!

— Что?

— Игра окончена. Эй, хитрюга! Думала скрыть от меня?.. Спускайся и расскажи…

— Я мою голову.

— Брось, Эли! Иди и признайся во всем доброму дяде Роджеру!

— Ты можешь говорить понятней?

— Молодец, доказала, что хитрее нас всех. Замочных дел мастер! А замочек-то оказался того…

— О чем ты?

— Перестань придуриваться и побыстрей сходи вниз! Я хочу знать, как ты все это сообразила.

— Что сообразила?

— Давай быстрей! Я жду тебя там.

— Где там? Роджер!.. О чем ты?.. Не знаю, чего ты хочешь.

— Бу-бу-бу-бу-бу! Фи-фо-фам![3] Давай скорей! Ноги в руки!

— Зачем?

— Затем…

Роджер снова нырнул под дождь.

Как я сам не подумал? Ну, молодчага! Всем лапшу на уши навесила…

Он был уже снова в каморке над конюшней.

Мотоцикл… Эту рухлядь давно бы следовало сдать в музей. Да и какой это мотоцикл? Скорее, самокат.

Машина была приткнута в угол. Колеса у нее маленькие; бензобак — коробка из жести — прикреплен позади сиденья; ручки руля похожи на велосипедные, на них обыкновенные приводные ручные тормоза.

Роджер нажал на тормозные рычаги. Они свободно болтались. Никакого натяжения… А, понятно — нет резиновых накладок…

А это что еще за чушь?.. Чего она тут устроила?

Совиное чаепитие?..

Посреди комнаты, прямо напротив двери, стоял прямоугольный стеклянный ящик, футов трех в высоту, в нем находилось чучело совы. Это была очень большая птица, с желтыми глазами и мохнатыми надбровными дугами, выпирающими как рога. На стекле виднелась выцветшая от времени бумажная наклейка, которая гласила: «Филин, Дух Долины. — Ух ты! Фи-фо-фам! — Убит Эли-Киноком с расстояния в 60 футов».

— Да, девочка у нас с выдумкой… Ишь, чего придумала!..

Вокруг стеклянного ящика были разбросаны бумажные совы, которых Элисон вырезала в последние дни. Все — головами к ящику, словно прислушивались к тому, что скажет филин.

Минуточку… А кто мог быть здесь, в этой каморке, когда они слышали шум изнутри? Ведь Элисон была тогда с ними?

Роджер присел на корточки, чтобы получше разглядеть сов. Что-то в этих рисунках показалось ему необычным.

Так и есть… От хвоста каждой совы тянулся след по пыльному полу. Это были бы совсем обыкновенные линии, которые остаются, когда проведешь чем-то по пыльной поверхности, если бы не одна странность: все они изгибались в направлении стеклянного ящика и не то входили в него, не то из него выходили — как магнитные силовые линии по отношению к полюсу магнита. А еще все это было похоже на лепестки цветка, которые вырастали из его сердцевины.

И центром этого магнитного поля, или чаши цветка, был филин в своем стеклянном ящике.

Роджер перевел взгляд на мотоцикл. На нем была стерта пыль в тех местах, где Роджер к нему прикасался, на полу тоже ясно виднелись следы, где он стоял или проходил. Все же остальное было покрыто густым многолетним слоем пыли. За исключением борозд, ведущих от каждого рисунка с изображением совы.

В комнате сделалось темней: кто-то стоял в проеме открытой двери.

— Осторожно, Эли, — сказал Роджер, не оборачиваясь. — Я болтал ерунду. Ничего не понял. Думал, это ты… Здесь что-то определенно неладно… Лучше уходи отсюда… Скорее!

Капюшон дождевика, натянутый на голову, мешал ему видеть дверь, для этого надо было повернуться всем телом. Он не поднимался с корточек, но понимал, что она по-прежнему стоит в дверях.

— Эли, — повторил он. — Беги! Эли…

Он развернулся, помогая себе руками. Увидел крупную фигуру в клеенчатом блестящем плаще с капюшоном.

Отпрыгнул в сторону.

Это была Нэнси. Плащ словно струился с нее. В руке она держала кочергу. Глаза ее были цвета серой пыли.

— Что вам нужно? — спросил Роджер.

Она ничего не ответила.

— У вас нет сейчас другого дела? — спросил он снова.

Нэнси бросилась вперед, подняв кочергу. Удар пришелся по стеклянному ящику. Стекло треснуло, чучело филина взлетело в воздух тучей опилок и перьев.

Теперь Нэнси набросилась на бумажных сов — они тоже взмыли в воздух. Они летали вокруг скачущей женщины, вокруг мертвой птицы, казалось заполнившей всю комнату; они прилипали к мокрому плащу Нэнси, к ее волосам, коже.

Роджер прижался к мотоциклу, подняв руки над головой, чтобы защититься от ударов, но Нэнси воевала не с ним, а с кружащимися опилками и пылью.

Она не говорила ни слова. Единственными звуками в комнате были ее учащенное дыхание, свист кочерги, рассекающей воздух, скрип половиц и хруст осколков стекла под ногами.

Внезапно она повернулась и бросилась к двери. Роджер последовал за ней, с трудом проглатывая комок, который стоял в горле.

Нэнси была уже на лужайке, она все еще размахивала кочергой, а дождь, не переставая, хлестал и хлестал с мрачного неба.

26

Гвин доедал последние кукурузные хлопья из чашки. На кухонном столе валялись куски сухого печенья. Мать не предложила ему ничего другого, сказала, что он поздно заявился, и Гвин почувствовал облегчение, когда она прекратила наконец помешивать кочергой в печке и пилить его и вышла из кухни. Наверно, подслушивать, о чем говорят там, наверху.

Он глотнул молока из бутылки. Есть все равно хотелось… Внешняя дверь кухни со стуком отворилась, он услышал учащенное дыхание матери, затем распахнулась вторая дверь, и мать чуть не упала в кухню. С проклятьями она стала стряхивать воду с плаща, что есть силы колотя по нему. Кочерга, что была у нее в руке, потеряла форму, съежилась и изогнулась. Весь плащ, волосы, руки матери были усеяны перьями. Те из них, что остались сухими, летали по кухне, тянулись к теплу от печки.

Нэнси освободилась от плаща, сбросила его на пол. Туда же полетела кочерга. Влажные волосы закрыли Нэнси один глаз, прилипли к углу рта. Она откинула их рукой, облепленной перьями.

— Надевай свой плащ! — сказала она. Сама пошла наверх. Гвин допил молоко, наблюдая, как рыжевато-коричневые перья летают по кухне. Он слышал, как наверху мать ходит по комнате, как затягивает скрипучие ремни на чемоданах, слышал два гулких удара об пол. Потом она стала спускаться по лестнице, со ступеньки на ступеньку переставляя тяжелую ношу.

Гвин продолжал сидеть за столом. Мать надела плащ и непромокаемую косынку от дождя, завязала ее под подбородком.

— Пошли, — сказала она. — Бери чемоданы.

— Куда мы собрались? — спросил Гвин.

— В Абер.

— Ведь мы хотели завтра,

— Заткнись и делай, что тебе сказали!

— Как мы поедем?

— На такси до станции.

— Это же двадцать миль. Где ты возьмешь такси?

— По телефону. Поднимайся!

— Телефон около магазина, — заметил Гвин. — А дождь жуткий.

— Я не останусь тут ни минуты, — сказала мать. — Надевай плащ и бери чемоданы, не то получишь такую трепку, какой еще не знал!

— Такси очень дорого, — возразил Гвин. — Что случилось?

— Не твое дело!

— Я не поеду, — сказал Гвин. — Можешь сама тащить свои вещи. Я остаюсь с отцом.

Нэнси, которая надевала в это время перчатки, натягивая их на каждый палец, замерла, услышав, что сказал Гвин. Она обошла стол и приблизилась к сыну.

— В чем дело, мальчик?

— Мой отец… Он ушел… От всего… Я не буду… Не хочу заканчивать так… Как он. Или как ты…

Нэнси размахнулась и ударила его. Удар был неожиданным, он пришелся по голове. Гвин упал со стула. Нэнси схватила его плащ, что висел за дверью, кинула ему.

— Поднимайся! Пошли!

— Почему ты никогда не говоришь со мной нормально? — сказал Гвин. — Я помогу тебе, но ты еще увидишь…

Он отряхнул перья с одежды, надел плащ, поднял оба чемодана, пошел к дверям.

— Дождь не перестает, — сказал он.

— Твоя шапка у тебя в кармане.

— Может, я схожу позвоню, а ты подождешь?

— Нет. Я не останусь тут.

— Тогда иди ты. Я подожду.

— Заткнись и выходи!..

Они двинулись по дорожке от дома. С первых же шагов холод охватил Гвина — озябли плечи, потом спина, ноги, потом все тело, но ему вдруг сделалось приятно и покойно. Он высунул язык, поймал несколько дождевых капель, скатившихся по лицу.

Никогда еще он не видел так отчетливо, как падает с неба ливень, сейчас эти струи были для него живыми, он всем телом ощущал завесу, отделявшую его от гор. И, благодаря горам, улавливал, что этот ливень — шириной почти в милю и столько же, если не больше, в вышину. Он не отрывал глаз от дождевой пелены все время, пока шел к телефонной будке. Мать следовала за ним, ей приходилось почти бежать на полусогнутых ногах.

Потом она обогнала его и, когда он дошел до будки, стояла уже внутри, показывая ему жестом, чтобы он остановился. Он поставил чемоданы на большой плоский камень, огляделся.

Там, где за день до этого текли спокойные ручейки, низвергались целые водопады. Гвин подумал, как там сейчас, на Черном Пристанище…

У Нэнси что-то не получалось с телефоном. Она яростно нажимала кнопку «Б».

Люди шли мимо, по дороге. Звонил колокольчик на дверях магазина. Женщина гнала корову. Сгорбленные мужчины, накинув на плечи мешки от дождя, появлялись из-за живой изгороди, из-под навесов. Никто не спешил. Гвин увидел собаку с бельмом на глазу, но она не проявила к нему никакого интереса. Зато о людях этого нельзя было сказать. Прежде чем он сообразил, что происходит, вокруг телефонной будки собралась небольшая толпа.

— Эй, парень!

— Это твоя мать звонит?

— Это ведь Нэнси!

— Что ей нужно от этого старого телефона?

— Куда она собралась?

— Смотрите, с чемоданами!

— Скверный день.

— По радио передали предупреждение о наводнении.

— Вы куда-то уезжаете?

— Далеко?..

Одни говорили по-валлийски, другие — по-английски. Гвин слышал мерное бормотание, к нему никто не обращался — это был спокойный разговор о нем и с ним, но между собой.

Нэнси нажимала теперь кнопку «А».

— Мы уезжаем, — сказал Гвин. — Прямо сейчас. В Абер. Мать звонит, чтобы заказать такси до станции. Мы больше не вернемся. Подождем такси, а потом уедем и никогда не вернемся. Такси будет здесь через полчаса.

— Такси?

— Интересно, откуда?

— Это же уйма денег!

— Твоя мать всегда была своевольной.

— Да, наша Нэнси все делала по-своему.

— В нынешнее время такси… Надо же!

— Ну и ну…

Толпа редела, люди стали расходиться, женщина с коровой продолжала свой путь.

Нэнси приоткрыла дверь телефонной будки.

— Такси сейчас приедет, — сказала она. — Стой тут и приглядывай за чемоданами.

— Я подожду в магазине, — сказал Гвин.

— Ты подождешь здесь. Не хочу, чтобы ты слушал, что они болтают своими языками.

— Ладно, мне без разницы, — сказал Гвин.

— О чем они тут говорили? — спросила Нэнси.

— О тебе.

Дверь будки щелкнула и отделила Нэнси от окружающего мира. Гвин занялся серьезным делом — старался, чтобы капли дождь, стекающие с носа, попадали прямо в дырки для шнурков на ботинках. Он упражнялся в этом, пока не прибыло такси.

— Быстрей, — сказал водитель. — Еще минут двадцать, и мы не проедем… Из-за реки.

Гвин положил чемоданы в багажник, Нэнси вышла из телефонной будки, села в кабину. За ней сел Гвин.

— С вас течет, — заметил водитель. — Дополнительная плата за мокрые сиденья.

— Поехали, — сказала Нэнси.

Машина тронулась. Они ехали вдоль долины. Когда миновали последний дом, Нэнси откинулась на спинку сиденья.

Дорога была узкой, по обеим сторонам шла живая изгородь; дорога петляла вверх и вниз в поисках прохода между холмами и рекой.

Не проехали и мили, как водитель после очередного поворота нажал на тормоза так, что Нэнси и Гвина кинуло к дверце.

— Осторожней, болван! — крикнула Нэнси. Машина остановилась. Поперек дороги, в лощине, где они были, лежало большое дерево. Упав, оно задело провода, и обрывки их, свившиеся как пружины, валялись тут же. Двое мужчин стояли по другую сторону преграды.

— Привет, — сказал один из них.

— Что случилось? — спросил водитель такси.

— Вода подточила корни. Оно свалилось от слабого толчка. Хорошо, не на вас.

Водитель повернулся к Нэнси.

— Что будем делать, миссис?

— Надо очистить дорогу, — сказала она.

— Не глупите, миссис. К тому времени, когда эту штуковину сдвинут, вода отрежет нас от всего на свете.

— Тогда поедем в другую сторону. Через перевал.

— Через перевал? Это опасно в такую погоду. И дорого будет.

— Поехали через перевал, — повторила Нэнси.

— Как хотите, — сказал водитель. — Отодвиньтесь от заднего стекла. Тут мне не развернуться, придется задним ходом до поворота.

Машина доехала до поворота и остановилась. Дорогу преграждало другое упавшее дерево.

Водитель вылез и крикнул. Никто ему не ответил. Никого поблизости не было.

— Что ж, миссис. Такие дела…

— Да, мама… — сказал Гвин.

У Нэнси были безумные глаза. Она прижимала к себе сумку так, как будто ее собирались вырвать у нее из рук. Потом рывком открыла дверцу машины,

— Куда ты, мам?

Она перелезла через огромный ствол и побежала. Назад, к дому.

— А деньги? — заорал водитель. — Будет считаться, как за ожидание.

— Привезите чемоданы в тот дом, который стоит отдельно, — сказал Гвин. — Когда сможете проехать.

— Вы их не увидите, пока я не увижу денег, — сказал водитель. — Меня уже накалывали такие, как вы.

— Правильно, — сказал Гвин. — Не верьте никому…

Он пошел вслед за матерью.

Она не убежала далеко, но быстро шла своей прихрамывающей походкой и была уже возле первого дома.

Дождь стал еще сильнее, большая часть долины скрылась в тучах, но около домов и амбаров, у ворот стояли люди. Нэнси шла мимо них.

— Привет, Нэнси.

— Ты что-то быстро…

— Забыла что-нибудь, да?

— Может, передумала?

— Абер слишком далеко?

— Иди домой, Нэнси. Иди домой, милая.

— В такую погоду никуда не ездят.

— Не оставляй нас, Нэнси.

— Дважды уезжать — пути не будет.

— И ты, малый, оставайся с матерью.

— Гляди за ней.

— Будь хорошим парнем.

— Хорошим…

Гвин шел за Нэнси и тоже ничего не отвечал, не поворачивал головы.

Так они дошли до ворот своего дома, но Нэнси прошла мимо. Гвин обогнал ее и крикнул:

— Ты прошла ворота!.. Куда?..

— Ничего я не прошла.

Ее лицо сразу как-то похудело и заострилось, стало похоже на мужское.

— Куда ты идешь, мам?

— А как ты думаешь?

— Но ты не можешь в такую погоду!..

Дорога уходила дальше вверх, над домом, тянулась вдоль склона; дождь лил и лил — только ближние деревья и кустарники были видны да белые от дождя поля.

Гвин почувствовал вдруг, как от дождевых капель стало больно коже, словно каждая из них оставляет на ней синяк. Рот у него немного открылся — от боли и оторопи.

— Что же мне делать, мам?

— Поступай, как хочешь, мальчик.

— Гув сказал, я должен остаться.

— Значит, оставайся.

— Тебе все равно?

Они продолжали идти, подошли уже к задней стороне дома, где были вторые ворота.

— Тебе, значит, безразлично? — повторил он. — Тебе никто не нужен?.. Ни я? Ни он? Ни это место?.. Никогда не были нужны, да?..

— Зато тебя в Лондоне очень ждут! Соскучились!

— Я остаюсь. Мам, слышишь? Я остаюсь!

Нэнси уходила дальше, он стоял у ворот.

— Мама!

Она вдруг повернула обратно, но не задержалась ни на минуту. Она шла и что-то кричала, и дождь смывал все ее слова, и в нем таяло, растворялось ее призрачное лицо, а темные контуры фигуры светлели, превращаясь в паутину, исчезали…

Некоторое время Гвин смотрел на то место, где она только что была видна, потом полез в сад через запертые ворота.

27

Элисон сидела у окна, вытирая полотенцем волосы. Она слышала в доме какие-то звуки, движение. Роджер хлопал дверью своей спальни, входя и выходя, а теперь пустил воду в ванной.

Поверхность рыбного водоема под дождем была похожа на пластину олова.

Вот на дорожке появилась Нэнси, она шла очень быстро, Гвин следовал за ней значительно медленней, по чемодану в каждой руке. Он моргал под дождем, потом закинул голову, стал ловить ртом его струи. Казалось, чемоданы вырвут его руки. Кисти торчали из манжет рубашки, а рукава плаща задрались выше локтей.

Он шел за матерью по дорожке, мимо конюшни. Потом скрылся из вида.

Элисон обкрутила полотенцем голову, спустилась по лестнице на нижнюю площадку. Краны в ванной ревели.

— Роджер!

— Что тебе?

Он откашлялся: видно, захлебнулся водой.

— Роджер!

— Что случилось?

— По-моему, они уехали. Совсем. Нэнси и Гвин. Потихоньку, когда никто не видит. Мама очень разволнуется. Что нам делать?

— Я лично принимаю душ. Эти проклятые перья!

— Роджер, может, мне побежать за ними?

Роджер никак не мог откашляться.

Элисон помчалась в переднюю за плащом, оттуда выбежала на лужайку, через нее — к воротам. Полотенце по-прежнему окутывало ее голову, как тюрбан. Дождь стоял стеной.

Наверное, они пошли за такси. Вызвать по телефону. Из будки… Конечно, я их там поймаю.

Дорога проходила с одного высокого скалистого берега на другой, через хлипкий мост. Возле него из дождя и камня выросла фигура человека, которого она узнала, когда подошла ближе. Опершись на перила моста, стоял Гув Полубекон. Он смотрел, как прибывает вода в реке. На спину себе он набросил и приколол булавкой большой мешок, конец которого почти касался земли.

Элисон остановилась. Она зачем-то сдернула тюрбан, перекинула полотенце через руку, встряхнула распущенными волосами, подставляя их дождю.

— Добрый день, — сказал Гув. — Льет как из ведра, верно?

— Вы видели Нэнси и Гвина? — спросила Элисон.

— Они пошли в магазин. Ненадолго.

— Вы уверены? — сказала Элисон. — По-моему, они уезжают.

— Они скоро вернутся, — сказал Гув. — Они не уедут.

— Зачем же они взяли свои вещи?

— Просто так. Для тренировки… Зачем ты так мокнешь, девочка? Ты не привыкла к этой погоде, как я. Можешь простудиться. Я возвращаюсь домой. Идем со мною.

Он взял Элисон за руку, повернул обратно, лицом к дому.

— У меня есть для тебя кое-что, — добавил он. — Подарок.

— Подарок? Для меня? — удивилась Элисон. — Сегодня не день моего рождения.

— Только нехорошие люди ожидают для подарков дни рождения, — сказал Гув. — У меня просто подарок, и все.

— А какой? — спросила Элисон. И потом: — Вы уверены, что они вернутся?

— Просто подарок, — повторил Гув. — Да, я уверен.

Они подошли к конюшне с другой стороны. Гув достал ключи на кольце, встряхнул ими. Все они были отполированы пребыванием в его кармане.

— Ты никогда не была у меня?

— Нет, — ответила Элисон. — Смотрите, та дверь открыта. А мы…

— Да, она теперь открыта, — сказал Гув.

— Нужно рассказать Роджеру. Что за ней?

— Ничего, — ответил Гув.

Он отпер низкую зеленую дверь и провел Элисон внутрь.

— Извини, что такой беспорядок, — сказал он.

В комнате были каменные стены, покатая крыша с обнаженными балками потолка, и поначалу казалось, что здесь никто не живет. Не может жить. Это просто кладовка в пристройке, предназначенная для всякого хлама, забитая сейчас ящиками и корзинами, крашеными канистрами, мотками веревок, банками с маслом, деревянными молотками, ржавыми железными инструментами, коробками с гвоздями, щетками для прочистки труб, удочками. В помещении не было никакой мебели, только несколько досок лежало на двух поперечных бревнах, а на доски, увидела Элисон, были брошены одеяла и мешок с соломой, заменявший подушку.

— Вы… вы здесь живете? — спросила она.

— Да, — ответил Гув. — Все время.

— Сколько лет?

— Всегда. Я не очень хорошо умею считать годы.

— Но ведь здесь негде сесть, нельзя ничего сготовить. Нет воды, печки… Как же вы тут? А что зимой?

— Зимой холодно. Это верно, — согласился Гув.

— Где вы держите ваши вещи? Одежду?

— На себе, — сказал Гув. — А что до моих вещей, у меня для них вся долина. Но самые главные вещи — здесь.

Он стал рыться в своих одеялах.

— Твой подарок, — сказал он.

— Я не хочу его! Какая-то глупая шутка. — Гув протягивал ей коробку.

— Она твоя, — сказал он. — Подарок внутри.

— Знаю, что внутри. Не хочу! — Она прижалась к какому-то металлическому ящику. — Уберите от меня!

Гув открыл коробку.

— Здесь особый подарок. От моего мальчика. Он специально просил меня. Я только приладил этот старый шнурок.

— Что это?

Элисон заглянула в открытую коробку. Там блестел отполированный кусок сланца, и на нем в тусклом свете ясно проступали очертания лица — брови, глаза. Кожаный шнурок был продет в дырочку, чтобы вещь можно было носить как брелок.

— Он сказал, это очень древнее. — Гув вытащил украшение из коробки.

— Оно страшное… Я не могу.

— Оно твое, девочка. Гвин сказал, что дарит тебе.

— Нет.

— Он хочет, чтобы оно было у тебя, но стесняется сам отдать.

— Уберите! Уберите, пожалуйста! Это слишком… Нельзя!

— Нет, нет, оно недорогое. Ничего такого… Я говорю ему, отдай сам, а он говорит, нет, отдай ты, скажи — от меня. Он хороший мальчик.

— Нет, пожалуйста, не надо!..

Гув взял шнурок обеими руками, накинул через голову Элисон.

— Вот. Тебе… Подарок…

Роджер надевал после мытья чистую одежду. Перья, казалось, заполнили все вокруг, их запах и пыль от них он до сих пор ощущал в горле. Он открыл окно — проветрить комнату, увидел Гува Полубекона, тот выходил из-за конюшни. Стена дождя стояла позади него, земля кипела под ударами струй, как под бороной. На плечах Гув нес Элисон.

Вокруг него, в каплях дождя, показалось Роджеру, он видит какие-то странные очертания — чьи-то крылья, глаза…

— Что случилось?! — крикнул Роджер.

— Она потеряла сознание. Взяла подарок и сразу упала. Прямо на ящик.

— Сильно ударилась?.. Какой подарок?..

— Быстрей впусти нас в дом и позови парня! — Роджер побежал на кухню.

— Запри дверь, — сказал Гув. Он положил Элисон на стол.

— Что с ней? — спросил Роджер. — Кто так оцарапал ей лицо?

На щеке у Элисон проступили красные параллельные линии, но они, казалось, находились под кожей: крови не было.

— Позови парня, — повторил Гув. — Скажи, чтобы сразу шел.

— Ей нужен врач, — возразил Роджер.

— Позови парня, я сказал! — крикнул Гув. Он подвел Роджера к двери, вытолкнул из нее.

— Там дождь, ты, псих! Пусти меня! — закричал Роджер. — Я только что переоделся в сухое.

Гув запер дверь, Роджер кинулся к входу через переднюю, но опоздал: и эта дверь была закрыта перед его носом.

Он помчался со двора, выбежал на дорогу, что вела в селение, добежал до телефонной будки, схватил трубку. В ней была полная тишина. Он ворвался в магазин.

— Да? — сказала миссис Ричарде.

— Где у вас телефон?

— Провода порваны, — сказала она. — На них упало дерево. Там, дальше по дороге. Ужасная погода, правда? Говорят, в самой долине еще хуже.

— Как мне найти врача?

— Невозможно. Зачем врач?

— Для Элисон. Она потеряла сознание, упала. Может, у нее сотрясение мозга. Я не знаю…

— Найди Гвина, — сказала миссис Ричардс. — Все будет хорошо… Бедная девочка… Иди разыщи Гвина. Он где-то возле дома.

Роджер выбежал из магазина, побежал обратно.

— Гвин! Гвин! Гвин! — кричал он по дороге.

Он обежал весь сад, ринулся в лес; он пробирался сквозь заросли, по болоту, пока не выскочил к задней стороне дома, туда, где выше проходила дорога в город.

Он увидел, как Гвин перелезает через запертые ворота.

— Гвин!

Тот уселся на них.

— Гвин! Полубекон послал за тобой! Сказал, чтоб скорей!.. Он на кухне!.. Подожди меня!

Гвин не стал дожидаться. Он спрыгнул и побежал по склону в направлении дома.

Рядом с ним, внизу, вокруг раздавались какие-то звуки — они подступали все ближе, они шли от деревьев, от дождя, от вздувшейся реки. Но был среди них один звук — главный из всех: сливавшиеся воедино гул ветра с горного перевала и его эхо, разносившееся по долине. Или, быть может, это был крик сов, которые вылетели на охоту. Только Гвин никогда в жизни не слышал их так много — полное небо сов…

— Гув!.. Гув! Где ты?.. Гув! — Роджер уже догонял Гвина. Гув открывал дверь кухни.

— Гув! Что случилось? Ты звал меня, отец?

— Входи, мальчик.

Элисон лежала на столе, накрытая курткой Гува. Над ней летали перья, они опускались на нее, Гув отгонял их, они снова взлетали в воздух и снова будто прилипали к ней.

— Та самая сила, — сказал Гув. — Она сейчас в ней… Плохо… Такие дела, мальчик.

— Что ты хочешь от меня? — спросил Гвин.

— Помоги ей.

— Ей… Оно внутри или снаружи?

— Это сейчас одно.

Порывы ветра сотрясали дом. Цветы и ветви срывало с кустов, они ударялись о стены; их лепестки и листья прилипали к окнам и к застекленной крыше кухни… Зеленая осень… Потом их смывало дождем, который уходил в мириады дыр, проделанных им в гравии дорожек… И снова летели листья.

— Я остался, чтобы помогать тебе и долине, — сказал Гвин. — А не этим двум. Они для меня никто.

— Вас трое, — сказал Гув. — Вы втроем сделали все это.

— Я ничего для них не буду… Зачем они мне?.. — Роджер продолжал стряхивать перья с Элисон. Они кружились и опускались. Кружились и опускались… Совиный танец, который начался там, в пыльной каморке… Они летали вдоль стен и потолка, и Роджер начинал различать в них те же формы и рисунки, которые видел вокруг Гува, когда тот нес Элисон… Глаза и крылья… и когти… Колкие, острые… Желтые глаза, окруженные чернотой… И перья… Везде — на балках потолка, на стенах… Перья, перья…

Он стряхнул их со щеки Элисон. Она вскрикнула, ион увидел, как три царапины протянулись у нее от виска к шее и еще на руках. Но внутри. Кожа не была затронута.

— Перестаньте болтать! — закричал Роджер. — Делайте что-то! Уберите эти перья! Снимите их!

— Я не знаю, что делать, — сказал Гув.

— А говорил, знаешь, — напомнил Гвин. — Что тебе мешает?

— Ты.

— Почему я? Я же здесь. Никуда не ушел. Ты сказал, это моя долина, и я не ушел. Дал обещание… Поверил тебе прошлой ночью — и вернулся. Скажи, что я должен делать?

— Я не могу… говорить.

— Как? Почему?

— Я только… чувствую…

— Что?

— Это совы… Всегда они… В нас… Давят, разрушают… Почему мы должны их видеть?.. Сов, а не цветы… Почему девочка их видит?.. Совы, совы… Почему не цветы?

— Что мне надо делать? — спросил Гвин.

— Посмотри на нее. Успокой… Скажи слова.

— Я не могу.

— Только скажи слова.

— Не могу, отец! Все что угодно, но не это… Ты не знаешь, что они мне сделали… Как они…

Элисон вздрогнула. Кровавые линии начали проступать у нее на ногах.

— Она идет, — сказал Гув. — И видит, что в тебе одна только ненависть. Больше ничего… Злость и ненависть… Всегда.

Губы Гвина оставались сомкнутыми.

— Попробуй, мальчик. Заговори, — сказал Гув.

— Я не знал, что ты для этого зовешь. Я не могу.

— Можешь.

— Нет.

— Попробуй…

Раздался треск. Огромная ветка ударилась в стеклянную крышу. Крыша раскололась. Железные прутья каркаса сдерживали чью-то тяжесть, которая давила, хотела ворваться, и в наступивших сумерках сновали по комнате и висели над ней — перья, когти, глаза… Кухню заливал дождь.

С лица Элисон схлынула вся краска. Только рубцы, только царапины остались. Дыхание стало частым и мелким.

— Можете вы что-то сделать?! — завопил Роджер.

— Он может, — сказал Гув. — Но он не хочет.

— Заставьте его! Почему он так?

— Его очень больно задели. Он не говорит мне кто…

— Ты не можешь так поступить, — сказал Роджер Гвину. — Здесь ведь Эли.

Гвин не двигался.

Роджер протянул ему руку, Гвин не обратил внимания, он смотрел в другую сторону.

— Гвин! — Роджер пытался говорить спокойно. — Это моя вина. Это все я. Не Эли. Она никогда над тобой не смеялась… Я говорил неправду. Все выдумал. Извини меня… Я не пойму, что происходит, но, если можешь что-то сделать — сделай. Останови это…

Гвин повернул голову, поглядел на Роджера. Тот увидел в глазах Гвина понимание и согласие.

— Сделаешь, Гвин?

Голубизна глаз подернулась льдом, Гвин ответил тихо и медленно:

— Растерялся немного, парень?..

Стены начали утрачивать свою плотность и приобретать какую-то другую — среди танцующих перьев. Гвин, похоже, сказал что-то еще, но Роджер едва мог слышать его в сгущающейся темноте.

— Да… Да, Гвин… — бормотал он.

В голове, во всем теле была пустота. Горло пересохло. Он не находил слов для ответа. Но продолжал делать усилия, чтобы услышать, понять — потому что иначе, он чувствовал, его поглотит горькая, мучительная тьма…

— А как твой Бирмингем? Стоит на месте? — услышал он.

— Да, Гвин…

И все. Больше ничего…

Он замер, выжидая, но больше ничего не было. Куда-то ушло чувство боли, и в наступившем ощущении покоя уже не было злобы.

Гвин стоял один посреди кухни. Гув согнулся возле печки. Роджер смотрел на обоих — на мальчика и на мужчину.

— Бедняги, — вырвалось у него. Это могло относиться к ним ко всем.

Он подошел к Элисон, снова начал снимать перья, которыми та была усыпана.

— Бедняги, — повторил он.

Послышалось бормотанье Гува.

— …Ей очень больно… Ведь она хотела, чтобы цветы… а вы сделали, чтобы совы… И она вырвалась…

— И в этом все дело? — сказал Роджер. — Весь смысл?.. Так все просто?

— …Так всегда… так всегда… Все просто…

— Эй, Эли! Слышишь? — крикнул Роджер, продолжая стряхивать с нее перья. — Ты в них с головы до ног!.. Нет, она не сова! — крикнул он снова после молчания. — Она не из перьев. Она из цветов. Из цветов!.. Из цветов!.. Да, Эли? — Он погладил ее лоб. — Ты не птица. Ты цветок. И ты не была никем другим… Не мучайся, Эли… Никаких сов. Только цветы… цветы…

Элисон пошевелилась.

— Да, только цветы! Ты сама знаешь это! Цветы… Цветы!.. Одни цветы…

Он натянул на нее повыше куртку Гува, поднял воротник над лицом, чтобы на него не попадал дождь из проломленной крыши. Элисон приподняла руку, стянула куртку немного вниз. Роджер засмеялся.

— Цветы… цветы… Тебе уже лучше?.. Вот так…

Полоски на ее щеках и руках бледнели; лицо уже не было таким напряженным. Дыхание стало ровным — это видно было по руке Роджера, которую он держал у нее на лбу.

— Вот так, хорошо… — опять заговорил Роджер. — Почему ты решила, что на тарелках совы, а не цветы? Зачем сразу не стала вырезать цветы?.. Почему? Ведь там были цветы… Глупая, ты сама говорила… Тогда все могло быть по-другому… Верно ведь?

— Верно, — сказал Гув.

Что-то коснулось руки Роджера. Он вздрогнул, хотел сбросить это, но их было слишком много. Он посмотрел вверх.

— Эй, Эли! Видишь?..

От самых стропил крыши вся комната была полна ими. Воздух был пропитан их ароматом. Они кружились над всеми, кто находился в комнате, и падали вниз — цветы и лепестки таволги, ракитника, шиповника, листья дуба…

ПРИМЕЧАНИЯ

1

Валлийцы (уэльсцы) — коренной народ кельтского происхождения на полуострове Уэльс в Великобритании, завоеванном Англией в ХШ веке.

(обратно)

2

Ярд = 3 футам = 91 см.

(обратно)

3

Сказочная угроза.

(обратно)

Оглавление

Алан Гарнер . «Совы на тарелках»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27 . . . .

Реклама на сайте