«Черная сага»

Сергей Булыга Черная сага

Книга первая ЗЕМЛЯ ОПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

1

День кончился. Солнце скрывалось за лесом. Хальдер смотрел на солнце, щурился. Потом он медленно закрыл глаза, сел поудобнее… Нет, совсем лег и опять открыл глаза. Теперь в окно он видел только небо. Небо, оно везде одно, подумал Хальдер, – и здесь, в этой стране, и там, где он когда-то родился. И также и во всех других местах, куда он после только ни ходил, где только ни был.

А люди, они везде разные. Это, наверное, оттого, что и земля в каждом месте особая, разная. Здесь, скажем, в этой стране, на его новой, нет, если честно сказать, то на давным-давно привычной родине, и нивы тучные, и травы высокие, луга просторные, а в лесах много разной дичи. Зато рыба в здешних реках по большей части очень мелкая; такую рыбу там, где он родился, не брали. И корабли там были крепче. И хижины были из камня. Зато на тамошних деревьях не было листьев, а были только иголки. И снег на той, его первой земле лежал почти круглый год. Так на то там и север. Но, правда, и здесь снега тоже хватает. А вот зато еще дальше на юг, в Руммалии…

И мысль оборвалась, потому что внизу опять дико, надрывно закричали. Хальдер поморщился. Пируют, сердито подумал он. А к ночи они там совсем потеряют разум: начнут плясать, потом возьмутся за мечи и станут выхваляться один перед другим, и так у них быстро дойдет до обиды. Тогда Айга потребует, чтобы они бились без кольчуг. И они будут биться – всерьез. А посол…

Лиса, а не посол! Вспомнив посла, Хальдер еще сильней поморщился. Еще бы! Утром посол пришел сюда, сказал:

– Великий регент!

Ха! Регент – вот как он сказал. Но ты не регент, Хальдер, а ты просто воин! Подумав так, Хальдер немного успокоился. А что, дальше подумал он, да, ты просто воин. Всю жизнь ты прожил воином и умрешь тоже воином. И вообще, посол приехал не к тебе, а к Айге, вот Айга пусть сам всё и решает. Так ты вчера им сказал. И он, Айга, решил: принял посла и они написали договор, и поклялись, потом они ходили на кумирню и там опять клялись – да сколько это можно клясться?! – потом жгли жертвенный огонь, бросали в него золото, рабов. Потом пришли сюда. Но не вошли, а остановились в двери и там стояли, как будто боялись тебя потревожить. А ты лежал и молчал. Посол вот так стрелял глазами, удивлялся…

Вспомнив об этом, Хальдер улыбнулся. Да, это правда, с гордостью подумал он, многие этому удивляются, потому ничего здесь нет. Ничего лишнего! А только меч на стене, только соломенный тюфяк для отдыха и медвежья шкура, чтобы укрываться ею во время сильных морозов. И всего этого тебе, Хальдер, вполне достаточно. Вот так-то вот, посол! Так думал ты сегодня утром.

А он, посол, тогда стоял и помалкивал. Должен был говорить – а молчал! И тогда сказал ярл:

– Вот, вечный мир, – и подошел к тебе, и подал тебе в руки свиток.

На свитке были черточки, такие и такие. И если знать, что каждая из них обозначает, то на свитке можно было бы прочесть: «Мы, Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев, и ярлиярл Цемиссий, автократор Руммалии, клянемся в том…» Ха! И еще раз ха! И ведь ты тогда и вправду чуть не рассмеялся! Потому что это что такое?! Это они клянутся, будто они женщины. А вот ты, Хальдер, никогда не клялся. Потому что зачем? Потому что все знают, что все клятвы – это ложь. И буквы – это тоже ложь, ты всегда обходился без них – и без клятв, и без букв! И дальше тоже обойдешься. Вот как ты тогда думал! И потому сказал только:

– Так. Хорошо! – и отдал ему, Айге, договор. Или кусок телячьей кожи, потому что вот что это в самом деле! Отдал и спросил: – Это всё?

– Нет, – сказал Айга. – Не всё. А еще посол хочет, как он мне сказал, передать тебе несколько слов от его повелителя. Ты позволишь ему это?

Ты молча кивнул. Тогда посол вышел вперед и заговорил. И это, конечно, было не несколько слов! А было вот что: что он, Полиевкт, старший постельничий, думный советник, простратиг, а ныне чрезвычайный и доверенный посол Владыки Полумира, желает всяких благ любезнейшему регенту…

Ха! Снова регенту!

…любезнейшему регенту страны, столь поэтично названной Землёй Желтых, Золотистых Листьев. И впрямь, так слово в слово говорил посол, и впрямь страна эта на удивление прекрасна! А ведь буквально еще считанные дни тому назад никто из руммалийцев не мог себе даже представить, что здесь, на мрачном и суровом севере, где ежегодно выпадает снег и люди, спасаясь от холода, вынуждены кутаться в шкуры хищных зверей, и где еще никому не ведомы ни точные науки, ни благородные искусства, где лишь соха да меч оплот цивилизации, живут такие мудрые правители как ярл Айгаслав и его регент Хальдер.

Ну, это совсем уже зря, подумал ты тогда! Потому что уже кто-кто, но ты, Хальдер, прекрасно знаешь, что на самом деле думает Цемиссий о тех, кого он называет варварами. Да и не только он, великий ярлиярл, так думает – любой, самый последний руммалиец твердо убежден, что на севере живут не люди, а дикие звери, и потому все они заслуживают только смерти. Вот оно как! И это истинная правда, и пусть она и неприятна, но правду ты бы выслушал. А слушать ложь – это то же самое, что всматриваться в буквы. Вот что ты тогда гневно подумал, опять лег на спину и закрыл глаза. Но посол и не думал умолкать! Теперь он говорил о дружбе и крепком военном союзе, о торговле, о взаимной выгоде и выручке, о золоте, железе, зерне, парусине… А ты, Хальдер, его уже совсем не слушал, ты уже даже дремал. Посол же говорил и говорил, как будто если много говорить, то его речи, как вода, проточат камень. Ха! И еще ты тогда вот что подумал: зря ты, посол, здесь на что-то надеешься, и вообще, зря ты покидал свой беломраморный, полный добычи дворец, зря так придирчиво осматривал корабль и подносил дары своим богам, зря долгих пять недель страдал от морской болезни, а после поднимался по реке, где по ночам глаз не смыкал возле костра и проклинал…

Но тут посол вдруг замолчал. Ты настороженно открыл глаза. Посол, еще немного помолчав, тихо сказал:

– И вот что еще. И это, может, самое важное. Мой повелитель ярлиярл Цемиссий просит принять от него робкий поцелуй как знак того… Как знак…

Но тут он еще раз запнулся. Но больше исправляться не стал. Он вообще перестал говорить, как будто бы уже все сказал. И при этом он еще смотрел тебе прямо в глаза. И не моргал – как змея. Ты ничего не понял и спросил:

– Как это «передать»? Да где это видано, чтобы поцелуй передавали?!

– А это вот так, – торопливо и даже как будто бы дерзко ответил посол. – Это наш древний обычай. И что в нем такого удивительного? Ведь же можно передавать поклон, а можно и здравицу, и это никого не удивляет. Значит, можно… передать и поцелуй! – и тут этот посол вдруг опустился перед тобой, теперь уже сидящим, на колени, и потянулся к тебе, и попросил:

– Позвольте… вашу руку!

О! Ты тогда нахмурился, задумался… а после все-таки позволил – и подал ему руку. Посол, низко склонившись к ней, опять заговорил:

– Мой ярлиярл так наказывал мне на прощание: «Когда твои уста, о мой раб Полиевкт, коснутся длани великого регента, то помни, что это не твои – это мои уста его лобзают; так и скажи ему об этом!». Вот я и говорю. Вот я…

И он припал к твоей руке. Нет, он просто впился, как пиявка! А взгляд у него его был…

Да, вспомнил теперь Хальдер, это верно: точно также на тебя смотрел его хозяин, ярлиярл, когда он пришел к тебе в шатер. И было это прошлой осенью.

Но, правда, сначала к нему пришел ты. И не один! И не сразу. Потому что ты сперва три года тщательно готовился к этому великому походу и засылал туда лазутчиков. Они возвращались и ты их выслушивал, и засылал обратно. А потом опять выслушивал. А прошлым летом ты собрал семь раз по сорок кораблей, уже в который раз покинул эту давно уже родную для тебя страну – и в первый раз пошел на Руммалию! Шел – и сжигал все подряд, шел – и сжигал. Это ты делал для того, чтобы они знали, что намерения твои очень серьёзны. И подошел к их столице, выступил на берег, расположился станом, обложил. И призадумался…

И это было совсем неудивительно! Потому что какие высокие ты увидел там стены! А какие глубокие рвы! Конечно же, лазутчики тебя обо всем этом предупреждали, но ты не мог им поверить, ты думал, что быть того не может, что такого нигде не бывает! А что теперь – то есть тогда, год назад, в Руммалии – что было тебе делать?! Да ничего другого, потому что ты на то и воин, чтобы воевать. И раз, и второй раз ты водил своих воинов на приступ, и их было много убито, и, может, еще больше было убито руммалийцев. А что было за эти два приступа взято? Две крайних башни за первый. А за второй – одна плотина…

О, плотина! Как ты тогда ей радовался – просто как малый ребенок! И сразу приказал – и вы отвели от них воду, почти всю, а ту, которую не смогли отвести, отравили. И вот тогда, уже через три дня после того, как ты взял плотину, Цемиссий с опущенной головой пришел к твоему шатру и попросился с тобой говорить. И ты ему это позволил. Хей-ха! Вот так-то вот! Ты, просто воин, дикий человек, нет, даже белобровый – ты сидел, а он, великий автократор, стоял перед тобой. Он был в очень богатых, покрытых драгоценными камнями латах, и в златотканом плаще. Но без меча – потому что меч у него отобрали при входе. И вот так, без меча, без ножа, и вообще без ничего, безоружный, он, как они называют его – Владыка Полумира – стоял перед тобой и улыбался тебе, и жарко обещал тебе – толмач переводил его слова – богатый выкуп. А ты на всё это…

Ты, варвар, полузверь и вообще никто – ты молчал! Цемиссий же всё набавлял – еще и еще. Жалкий глупец! И трус. Потому что да разве бы ты тогда сидел бы сложа руки, да разве бы ты раз за разом откладывал приступ, если бы у тебя хватало на это сил? Но не хватало их, вот что! Хотя, вне всякого сомнения, ты тогда привел с собой немало кораблей и многого чего добился. Но этот город так просто не взять. На следующий раз, так думал ты тогда, ты будешь осмотрительней. Один пленный руммалиец очень подробно – потому что ты велел его пытать – очень подробно рассказал тебе вот что: для того, чтобы иметь успех в осаде, нужны тараны, катапульты, фашины, лестницы, машины огненного боя и, что может быть важнее всего остального, нужны мастера, которые возьмутся прорыть подкоп под Пятиглавую Башню. Правда, еще лучше, если бы этим мастерам удалось отыскать тайный проход во внутреннюю, так называемую Золотую Гавань. Но где скрыт этот проход, пленный румамалиец не сказал – поклялся, что не знает. Но все клятвы, как известно, ложь. И того руммалийца убили.

А вот теперь, так думал тогда ты, перед тобой стоит уже совсем другой руммалиец, и поэтому с ним нужно вести себя совсем иначе. Вот почему ты ни о чем его расспрашивал. И даже больше того: ты делал вид, что тебе нет никакого дела до того, что он тебе говорит, этот Цемиссий. Он это видел и ему было очень противно, но он все равно продолжал говорить. И тебя это тешило. Но потом ты спохватился, подумал, что пора и меру знать. И поэтому, когда Цемиссий еще раз набавил цену, ты вдруг поднял руку и сказал:

– Хорошо, я согласен.

Толмач кивнул и перевел. Цемиссий улыбнулся, отступил на шаг, дал знак слуге, тот подал ему свиток…

– Нет! – сказал ты. – Подожди. Сперва сделай вот это! – и ты опять поднял руку, согнул ее в кисти и протянул ее к нему. Цемиссий побледнел. А ты строго сказал:

– Я жду!

– Чего? – спросил Цемиссий и весь задрожал.

– Как чего? – сказал ты. – Знака твоей покорности!

– Но я…

– Не хочешь?!

– Нет!

– Тогда чего ты здесь стоишь? Иди. Я не держу тебя. Но завтра…

– Нет-нет! – поспешно сказал ярлиярл. И даже отшатнулся! А потом…

Х-ха! Ярлиярл, Владыка Полумира, автократор – встал на колени перед варваром, взял его руку, шершавую и крепкую руку настоящего воина, в свои почти женские, мягкие и пухлые ладони…

Хальдер поморщился, брезгливо поджал губы и подумал: да, что и говорить, уже и тогда, в первый раз, тебе все это было очень противно! Но ты ведь знал, тут же подумал он, что для них, для руммалийцев, это очень важно; пленник рассказывал, что это – знак рабской покорности. И ты терпел.

И он тоже стерпел – поцеловал. А после встал и резко, рукавом – как варвар! – вытер губы. Губы у него были серые, лицо тоже было серое. А вообще он держался довольно достойно, почти как настоящий воин севера. Тебе это понравилось, и ты сказал:

– Ну, вот и все. Теперь ты можешь идти. И я тоже уйду – сегодня же.

– А мирный договор? – спросил Цемиссий. После сказал: – Вот его текст, – и совсем уже собрался было подать тебе этот свиток, точнее, этот скруток очень тонко выделанной телячьей кожи.

Но ты сделал рукой вот так, сказал:

– Нет, это не ко мне, – и усмехнулся. И еще сказал: – Кто я такой? Я просто воин. Я читать не умею. И поэтому я не буду его брать, этот твой договор, а я просто так уйду. А ты после пришлешь своих послов к нам в Ярлград, пускай тогда они, кроме даров, возьмут еще и этот договор, которым, я вижу, ты так дорожишь. Мой властелин, ярл Айгаслав, прочтет его. Он умеет читать, он не воин. Прочтет и, может, даже нарисует под ним свой значок. Но все это будет потом, может, только в следующем году. А пока я больше не держу тебя.

И ярлиярл ушел. И ты, обычный воин, снялся в тот же вечер. Шесть раз по сорок кораблей пришли в Ярлград. Народ встречал тебя на берегу, на пристани, народ в тот день много и радостно кричал. А ты как будто ничего не слышал; сошел на берег и сказал:

– Как ты и повелел. Вот, это всё – твоя добыча. Принимай.

И Айга принял. Молча. Он, Айга – ярл, нет – старший ярл над всей здешней землей – Землей Опадающих Листьев. Здешних двенадцать младших ярлов безропотно верны ему и платят ему дань. На то они и младшие, чтобы платить. А ты кто, Хальдер? Просто воин. Старый, неграмотный, и ничего тебе не нужно. Вот твоя горница, вот твой тюфяк, вот твой меч на стене. Меч. Х-ха! Даже посол – не воин, а почти что женщина – и тот, когда увидел этот меч, был поражен. И еще как! Стоял и всё смотрел, смотрел, смотрел на него, будто чуял! Только чего здесь чуять? И вообще, кто это позволил ему совать везде свой нос и вынюхивать, как будто здесь что-то спрятано?! Но это ему здесь не Руммалия, здесь всё на виду! Всё открыто, как и этот меч, который уже вот сколько лет висит на этой стене. Меч, вот настоящее – и единственное – сокровище, достойное настоящего воина. А золото и самоцветы, парча, шелка и благовония – всё это пусть достанется властителю страны, из-за которой ты, глупый старик…

А ведь ты уже и вправду старик, с раздражением подумал Хальдер. Уже наверное лет тридцать минуло с той поры, как ты пришел сюда. Ты и тогда был просто воином. Был, правда, у тебя свой корабль и была своя дружина. Была и земля – та самая, на которой ты родился. И там ты жил, как все. То есть первых семь лет своей жизни ты провел в поселке, вместе с матерью и сестрами. Потом тебе разрешили охотиться, а потом и рыбачить, но недалеко. И только потом уже, когда тебе исполнилось четырнадцать, отец стал брать тебя с собой в набеги на соседние поселки. Потом ты уже сам ходил и начал сам себя кормить. Быстро, уже на следующий год, ты добыл себе корабль. И побеждал – это всегда. Вот за эту постоянную удачу тебя тогда и прозвали Счастливым. Но ты вместо того, чтобы держаться за это, вдруг решил бросить все и начал готовиться к походу за море. Отец, как только узнал об этом, страшно рассердился. Он призвал тебя к себе и сказал:

– Зачем это тебе? Что, разве тебе здесь мало добычи? Весь Берег – твой.

Да, это было так. Но что такое был тот Берег? Это две сопки, три скалы, очень много льда, который никому не нужен, и очень длинная северная зимняя ночь. А потом, за очень короткое северное лето, разве много можно добыть чести, опустошая и без того почти пустые, голодные и нищие поселки? А вот зато за морем, в тех далеких и благодатных местах, о которых ты к тому времени был уже столько наслышан, там все совсем по другому! Даже совсем наоборот! Но твой отец упрямо стоял на своем. Ты, говорил он, у меня единственный сын, а я уже стар, в следующем году я думаю уйти на покой и передать тебе все дела – то есть и сам наш поселок, и все корабли, а у нас их четыре, все они новые и крепкие, и люди на них проверенные, всё это вместе взятое – очень большая ценность. А что, так говорил отец, можно найти за морем? Только смерть. Потому что почти все, ушедшие туда, только ее там и нашли. Так стоит ли так далеко ходить?! И он хотел еще что-то сказать…

Но ты не стал его дальше слушать, а резко встал, взял меч – еще не этот драгоценный меч, а тот, простой… Но всё равно уверенно сказал:

– Так то были они. А это я. И я вернусь. Ведь я Счастливый. Да и к тому же я иду не так, как все.

– А как это «не так»? – спросил отец.

Но ты не ответил. А только с лязгом вложил меч в ножны и ушел к воде – там тебя уже ждали. А потом…

А что было потом? Да ничего – шестнадцать дней гребли. Дважды вас затирали ледяные торосы и также дважды вас трепал шторм…

Но ведь прошли-таки! Однако, это было только самое начало пути, может, даже его сама легкая часть. А дальше было вот как: на южном берегу вас сразу встретили дымами. Кто жег эти костры, вы не видели, но зато прекрасно понимали, что там, за как будто пустынными песчаными холмами, вас уже ждут. Там знают, с чем приходите вы, белобровые…

Да вот на этот раз они ошиблись, потому что ты не стал причаливать к берегу – твой корабль резко свернул от него и двинулся едва ли не вдоль самой линии прибоя. Так тебя учили знающие люди, они говорили, что так безопаснее. Ты так и поступил. И так вы шли вдоль берега. И так продолжалось два дня. Ты стоял на корме и командовал, а воины гребли – четко, размеренно. Вскоре дымы исчезли. Потом, уже на третий день, вы подошли к устью реки. Река, как ты об этом уже знал, была широкая и полноводная, течение у нее было слабое, а по обоим ее берегам – до самого горизонта – рос вереск. И также до самого горизонта кругом никого не было видно. И сама река, как казалось, тоже не представляла никакой опасности. Но, тем не менее, ты приказал табанить и развернул корабль вначале вправо, после влево… и поэтому, следуя одному памятному и очень полезному совету, благополучно миновал железный частокол, который был скрытно устроен на тамошнем дне, на самом перекате.

А в полдень, на излучине, на правом берегу, вам открылся кумир. И про него ты тоже слышал. Ты велел остановиться и пристать. Пристали. Все оставались на своих местах, а ты один сошел на берег, опустился перед кумиром на колени и поднес ему две большие связки янтаря, китовый ус и старинный каменный кинжал – очень хороший. Кумир молчал. Ты встал и осмотрелся. На горизонте показался дым, потом еще один и еще. Тебя это очень обрадовало. Ты вот так победно поднял руку и выкрикнул:

– Хей-ха! – А после сразу приказал: – На весла!

Вы двинулись дальше. Шли дни. И в каждый такой день твои воины гребли, не жалея себя, от темна до темна, а этим пустынным берегам, казалось, никогда не будет конца. А потом, на двенадцатый день, вдруг сразу по обоим берегам пошли леса – сразу очень густые, дремучие. Тогда уже была осень, все листья на деревьях того леса были желтые. Они шуршали на ветру и падали, кружились на воде, пугали. Их били веслами, топили. А листья опять падали. И их опять топили…

А потом на берегу стали встречаться поселения. Они были очень маленькие – десяток-два домов, ограда, ров, вот и всё. Вид этих поселений был, конечно, не ахти какой, но все равно каждый раз, когда они оказывались впереди, гребцы невольно замирали, весла начинали бить невпопад…

– Нет! – говорил ты им. – И не просите. Мы не за тем идем. Р-раз! Навались! Р-раз! Р-раз!

И так вы шли еще пять, десять, двадцать дней. Теперь уже не только поселения, но даже целые маленькие города стали все чаще попадаться на вашем пути, а вид у этих городков с каждым разом становился все богаче и богаче. Однако ты и к ним не позволял приставать, и даже для ночлегов ты каждый раз выбирал только глухие, пустынные места. Люди кормились только солониной. Так что совсем неудивительно, что они понемногу начали роптать. Те, кто постарше, вспоминали о былом, то есть, конечно, о своих самых удачных набегах и, ясное дело, об очень богатой, ну просто баснословной добыче, а те, кто помоложе, все это с большим удовольствием слушали. И верили каждому слову. Когда же ты сказал им, что все это наглая ложь, потому что никогда еще никто из белобровых не заходил так далеко на юг, как сейчас зашли вы – конечно, если не считать тех, кто проделал этот путь в ошейнике, то есть рабом… Но тебя не стали даже слушать! Тогда ты, потеряв всякое терпение, вызвал Угера и Крю и отрубил им головы – в честном бою, один против двоих. Тут все сразу поджали хвосты, замолчали. А ты сказал:

– Глупцы! Терпение! Еще три дня терпения! А нет – тогда пошли вон! За борт. Ну?! Кто первый хочет за борт? Встать!

Никто из них не шелохнулся. Тем это все тогда и кончилось.

А еще через три дня, как ты и обещал, вы дошли до Ярлграда. О, Ярлград! Каким тогда для них, для белобровых дикарей, красивым и богатым показался этот жалкий варварский город! Гребцы сидели, побросав весла, и смотрели вот такими круглыми глазами на все эти кособокие терема, на их пестро размалеванные крыши, на крепостные стены в изразцах и на высокие массивные ворота, покрытые затейливой и, это можно и сейчас признать, довольно искусной резьбой…

И – никого в том городе! Город, казалось, вымер. Или спал. Вы причалили к пристани, сошли на берег и, положив мечи на землю, принялись ждать. Ярлград по-прежнему молчал; долго никто не появлялся. Потом к вам все же спустился по тропке один человек. Он был высокий, кряжистый, русоволосый. И был он без оружия, без лат; значит, здешний хозяин. Он посмотрел сначала на тебя, а после мельком на других, после опять на тебя – и усмехнулся, потом молча ходил вдоль ряда сложенных мечей, смотрел на них, оглаживая бороду, и наконец сказал:

– Беру. За треть.

На том и порешили. Ярл Ольдемар – а это он и был – сказал, что он прямо с того же дня нанимает тебя и всех тридцать восемь твоих воинов к себе на службу и обещает вам сытный стол, теплый кров и треть добычи. Все вместе вы взошли на верх. И пировали. По случаю жары ярл приказал накрыть столы прямо в саду, в тени деревьев. А те его пиршественные столы… Это уже потом ты привык к подобным зрелищам, а в первый раз ты был сильно и очень неприятно поражен. Потому что ты тогда смотрел на своих воинов, которые, забыв обо всяком приличии, вели себя словно голодные свиньи. Конечно, думал ты, глядя на них, поход был долгий и трудный, но, тем не менее, воин должен всегда оставаться воином. Тебе было очень противно. И стыдно!

Вдруг ярл спросил:

– А ты чего не ешь?

И улыбнулся. По-хозяйски. Так улыбаются, сразу подумал ты, когда кормят собак – своих, прирученных. И еще ты подумал: а, даже вот так! Какой он, этот ярл, надменный! И самоуверенный! Ну что ж! И ты тогда резко… Нет, ты все же сдержался. Сжал кулаки, не потянулся к ножнам, а только отвернул от него, от надменного ярла, свое горящее гневом лицо и смолчал. Тогда он снова спросил:

– Так почему не ешь?

Но ты уже окончательно пересилил себя и поэтому ответил просто:

– А я не голоден.

Ярл рассмеялся и сказал:

– Вот это хорошо. Я не люблю голодных. – Потом подумал и добавил: – Правда, и сытых тоже.

И посмотрел тебе прямо в глаза. Он, наверное, ожидал, что ты снова отвернешься или хотя бы побагровеешь от гнева, начнешь кричать, а то и вообще схватишься за оружие. Но вместо этого ты только насмешливо улыбнулся и сказал:

– Быть может, ты, ярл, и прав. Но разве это так важно? Кто голоден, пусть ест, кто сыт, пусть пьет. А я – просто воин. Живу мечом и от него и сыт, и пьян.

– Но ты же его продал!

– Нет, ярл. Не продал – только показал. И он тебе понравился. И ты готов платить мне за него. Ну так плати!

Ярл зло прищурился, долго молчал… а после рассмеялся, встал и приказал:

– Вина! Мне и ему – вина!

Слуга подал вам чашу – одну на двоих…

И с той поры ты с ним уже не расставался. Вместе вы ходили на Тэнград, на Ровск, на Глур и во многие другие места. Судьба благоволила вам, ты, Хальдер, всякий раз продолжал оправдывать свое прозвище Счастливый, и поэтому если кто-нибудь из здешних воевод вдруг заводил речь о том, что, мол, это негоже, когда каким-то белобровым чужакам дают столько власти и силы, тогда ярл Ольдемар тотчас гневно поднимал руку и требовал… Да что там говорить! Ярл Ольдемар был настоящий ярл. Был…

Хальдер зажмурился. Подумал: много чего было! А скоро ничего уже не будет. Потому что пришла настоящая старость. Вот как даже сейчас – почему ему так тяжело дышится? И хоть открой глаза, и хоть закрой, а все равно темно. А этим внизу хоть бы что! И вот они опять кричат, и теперь уже куда громче. Значит, теперь оно, пожалуй, и начнется: они снимут кольчуги, выйдут в круг, загремят бубны, завоют рога, и они начнут плясать – с мечами. Посол уже сейчас, небось, довольно ухмыляется, потому что это ему в радость – эта глупость. А был бы Ольдемар, так разве бы посмел этот наглец даже глаза поднять? Нет, конечно!

Но Ольдемара давно уже нет, опять подумал Хальдер. В тот год, когда случилось так, что Ольдемар ушел, ты был…

Нет, и тогда ты тоже был просто воином. И спал на этом же тюфяке в этой же горнице, и на этой же самой стене висел твой меч – правда, пока еще простой, не этот. А Ольдемар к той памятной весне вошел в очень большую силу. Заматерел медведь, так про него тогда все говорили. И было отчего так говорить, потому что тогда, лишь только снег сошел, были к нему послы с поклонами – пять ярлов из двенадцати признали его старшим. Это по тем годам была великая удача! Но ему и этого показалось мало, и поэтому он грозно спросил у послов, а что они будет делать, если он вдруг умрет. И послы на это ответили, что тогда они будут кланяться его сыну Айгаславу. Нечего даже и говорить о том, что такой ответ пришелся Ольдемару весьма по душе. Ведь именно этого он и домогался в последние годы. И вот он наконец это услышал! А потом, в тот же день, это услышал весь Ярлград. Это потому что Ольдемар тогда велел – и был великий пир, и все сошлись на капище, ярл и послы клялись перед кумирами… Клялись! Вспомнив об этом, Хальдер усмехнулся. Потому что он ведь тогда тоже клялся. Ярл так хотел – и Хальдер, простой воин, покорился и повторил за всеми слова клятвы. Послы тоже клялись. Потом бросали в огонь золото, гнали рабов. Потом опять был пир. И на этом пиру в первый раз Ольдемар сидел не один, а держал на коленях своего трехлетнего сына Айгаслава. Айгаслав был крепким, смелым и смышленым мальчиком. А еще он был отмечен знаком – у него на левом виске было большое родимое пятно. Ольдемар почему-то всегда очень гордился этим пятном, говорил, что это добрый знак, который принесет его сыну большую удачу. Это, он говорил, на нем так запеклась кровь врагов. А тогда, на том пиру, когда было уже довольно много выпито, Ольдемар вдруг повернулся к тебе и сказал:

– Посмотри! – и вот так взъерошил Айгаславу волосы, открыл это пятно и дальше сказал вот что: – Лгут злые люди, Хальдер! А я знаю наверняка, и никому меня тут не сбить. Это добрый знак! Это знак силы! Жаль, я уже не доживу, я это знаю, но ты доживешь, Хальдер, и ты еще увидишь, как мой сын будет еще удачливей меня. Потому что я заставил поклониться только пятерых, а он заставит всех. С твоей, конечно, помощью. Так, Хальдер?

И ты на это ответил:

– Да, это так.

Потому что по-другому отвечать тогда было нельзя. И еще потому, что ты тогда думал совсем о другом – о том, почему это ярл вдруг заговорил о своей близкой смерти. Ведь, как тебе тогда казалось, ничто тогда не предвещало беды, а даже, как будто напротив, боги были весьма к нему милостивы – еще только начал сходить снег, еще только вскрылись реки, а ему уже покорилось пять ярлов, а еще один, и это уже шестой, ярл Бурилейф, как донесли гонцы, просил о снисхождении, а седьмой и вместе с ним восьмой…

Вот только восьмому Ольдемар как раз и не поверил, сказал, что он лжет. И ты тогда к восьмому и отправился – но не жечь и брать добычу и рабов, а только поучить его и указать ему на его место. Так велел Ольдемар. И вот что еще: он не стал давать тебе большую дружину, сказал, что ему скоро самому, может, пригодятся мечи, и, может, даже много. Ты спросил, что это значит. А он на это только засмеялся, сказал, что это ему приснился нехороший сон, и он напугался, как женщина. И ярл опять засмеялся. А потом вдруг стал очень серьезным и сказал, чтобы ты не мешкая отправлялся в дорогу и не думал о пустых, глупых словах, а делал только важные дела. И ты ушел с малой дружиной, то есть только на одном своем корабле и только со своими белобровыми. Так вы прошли один удел, второй, и учили тех, на кого было показано, и все они каялись. А потом, когда вы зашли очень далеко, где уже скоро должны были начаться чужие, еще непокоренные земли, вас вдруг нагнал гонец, который сказал вот что: Мирволод, самозваный ярл, взошел на Верх, а Ольдемар убит! И сын его убит, а Ярлград затаился, молчит. Так говорили, прибавил гонец…

И так оно, как ты после узнал, и было! Мирволод с братьями ворвался к Ольдемару в терем и зарубил его. Также и сына. И жену. Потом их, обезглавленных, как падаль побросали в реку. Ярлград молчал, дружина помолчала и пришла, и поклонилась, и сложили мечи у ворот, Мирволод их топтал, смеялся, а после стал раздавать обратно…

И они брали те мечи! И целовали их, шли на кумирню и клялись кумирам – вместе с Мирволодом. И делать это им было легко, потому что они и Мирволод были детьми одной Земли. А про тебя и про твоих людей Мирволод еще даже в прежние времена говорил Ольдемару, что он слишком много позволяет всяким чужакам. Ну а теперь, и ты в этом нисколько не сомневался, он об этом говорить уже не будет, а просто сразу прикажет вас всех перебить. Вот о чем ты думал, когда велел поворачивать обратно, к Ярлграду. А еще ты думал о том, что жить тебе осталось совсем немного.

Но боги решили иначе. И получилось так, что после того кровавого известия прошло всего только семь дней, как воин Хальдер – просто воин – нашел лежащего на берегу ребенка. Это был маленький мальчик, плотно завернутый в кожаный воинский плащ. Когда плащ развернули, то увидели на горле у мальчика страшный багровый шрам от меча, а на виске родимое пятно. Мальчик был жив, он просто крепко спал. Это было чудо! Небывалое! И поэтому, когда ты, просто воин Хальдер, пришел с этим мальчиком в Ярлград и показал его всем, Мирволод не поверил, закричал:

– Нет! Это ложь! Это не он! Я сам видел его убитого! Нет! Нет!

– Да! – закричали из толпы. – Да! Он это! Это наш Айгаслав! Наш ярл! Наш ярл!

А еще они тогда кричали и много чего другого, для кое-кого очень лестного. Но тебе тогда не было никакого дела до всех этих лестных криков – ты просто держал ярла высоко, так, чтобы его отовсюду было хорошо видно, и шел через площадь к кумирне – шел впереди всех!..

Ну и что из того? Да ничего после того не изменилось – и ты остался прежним просто воином, жил в этой самой горнице, и был у тебя тот же самый тюфяк, набитый тем же самым волосом. Меч, правда, у тебя был уже не тот, простой, а этот, нынешний, который сегодня утром так понравился послу.

Да что там понравился! Да он просто как околдовал его! И разве только его одного?! Ты только вспомни, Хальдер! Когда ты взял и посадил – вот так вот – Айгу на плечо и придержал его левой рукой, а правой вырвал этот меч из ножен, так сразу всё и началось: Мирволода судили самосудом, а тех, кто болтал лишнее, кто сомневался, кто не верил в спасение Айги – тех с берега, как падаль, побросали в воду. Ярлград сразу успокоился. А за ним и вся остальная Земля. Потом, когда Айга подрос, ты начал брать его с собой в походы, учил его владеть оружием и вообще давал ему много нужных советов. И вот теперь ярл возмужал, он храбр и щедр, а его Земля расширяется и богатеет. Но только что ему теперь эта Земля, если знающие люди говорят, что на свете есть места и получше. Вот ему и стало любопытно. Вот он и повелел в прошлом году – и ты повел его дружины в Руммалию. Глянуть, что там. Хальдер вздохнул, закрыл глаза…

Там, в Руммалии, море очень теплое, оно даже зимой не замерзает. И там, на этом теплом морском дне, круглый год растут цветы. Ты, перегнувшись через борт, показывал на них, воины ныряли за ними и приносили их тебе. Цветы были без запаха, на солнце они быстро блекли, а потом каменели. А может, это были совсем не цветы, а просто такие странные, диковинные камни. И эти камни, говорят, растут как живые. А берег там, в Руммалии, скалистый и высокий. Но он совсем не такой, как Берег Белобровых, потому что там, в Руммалии, скалы режутся ножом, вот до чего они мягкие. И лесов у них нет, у них есть только сады. Деревья в тех садах высокие и стройные, листья на них зеленые и никогда не опадают. В садах у них всегда прохладно. Зато дороги у них безобразные, сплошная пыль да жар. И вообще, жар там всегда такой, что днем вся Руммалия словно вымирает…

И днем их бить – как мух! Бить! Бить! Пора уже, гневно подумал Хальдер. Вначале – здесь; посла – на меч, пытать! А после выбросить во двор – псам на потеху. И всех его рабов туда же! А потом…

Хальдер закашлялся, в глазах пошли кровавые круги. Ого! Что это с ним? И отчего? С утра он, как всегда, проснулся еще затемно, встал и проверил стражу, потом ходил к ручью, купался, поймал форель, распотрошил ее и съел… Легко поймал! Вот так вот руку выставил, а после р-раз ее под жабры! Это отец его так научил. Еще он говорил тогда: «Кто ловит рыбу неводом, тот не мужчина. Рука у воина должна быть крепкая».

А тут она как не своя, растерянно подумал Хальдер. Вот, не поднять ее. А как тяжело дышится! А жарко как!..

А этим, внизу, хоть бы что! Вон как раскричались, распелись! Все до единого пьяны. Да-да, пьян и посол, все руммалийцы такие: сам не возьмет, но только поднеси ему – и не откажется, выпьет до дна. А если так, а если уже пьян, значит, совсем уже пора! И Хальдер крикнул:

– Айга! – потом еще раз: – Айга! Айга!

Вот только крикнул ли? Нет, только прошептал, а крику не было – откуда ему взяться! Так что ты, в самом деле, что ли, болен? И Хальдер попытался встать… Да вот не смог, упал. Но он еще раз попытался – и еще раз упал. Значит, сердито подумал он, нужно еще полежать, подождать. И понадеяться на лучшее. И он лежал и, с трудом повернув голову набок, смотрел в окно. В окне была видна луна, она была сильно ущербная, уже в последней четверти. Ущербная – это плохая примета. Зато она светила прямо на меч на стене. А это наоборот к большой удаче, подумал было Хальдер…

Но тут же презрительно хмыкнул, потому что вспомнил опять же отцовские слова о том, что в приметы верят только слабые люди, а сильные, они сами для других становятся приметами. Но откуда тут взяться силе, уже просто с тоской подумал Хальдер, сил уже совсем никаких не осталось, уже даже собственную руку ни согнуть, ни повернуть. Что это с ней такое? Отлежал он ее, что ли? Или ее, может, кто-нибудь околдовал? Вот хотя бы…

Но дальше Хальдер думать не решился, а только мотнул головой, чтобы наверняка отогнать от себя эти совершенно ненужные ему мысли. Потому что он сейчас, подумал Хальдер, должен думать только об одном – как бы ему подняться. Ну, Хальдер, подумал он гневно, крепко сжал зубы и прищурился, как будто это помогает, и еще раз подумал: ну, Хальдер, ну! И весь напрягся, изо всех, может, последних, сил…

Х-ха! Он сдюжил – он все-таки сел, уперся спиной в стену, не упал. И еще долго так сидел и тяжело дышал, а после все же отдышался. И ему вроде стало даже легче. Значит, подумал он, нужно опять позвать!

– Айга! – сказал он тихо. – Айга!

И тот вдруг сразу же вошел! Он был один, без провожатых. И он совсем не спешил: сперва плотно, нет, даже тщательно закрыл за собой дверь, после еще постоял у порога, после прошел вперед, на ощупь поискал, нашел кресало и зажег лучину, а после сел возле нее – и всё это молча. Он и теперь, глядя на Хальдера, молчал. Потом вдруг спросил:

– Звал?

Хальдер не ответил. Хальдер думал. Странно, так думал тогда он, как это Айга мог услышать, что его зовут? Или это он пришел сам по себе? Или теперь это уже неважно? И Хальдер сердито ответил:

– Да, звал, – и, помолчав, еще сердитее велел: – Пора уже. Иди!

Но ярл даже не шелохнулся. Он только прищурился и хмыкнул. В другой бы раз, гневно подумал Хальдер, он бы похмыкал, как же! А теперь что! Такая теперь тяжесть, жар! И кровь стучит в висках. И все-таки… Хей, Хальдер, хей! И он сказал:

– Айга, пора уже, совсем пора! Забыл, что ли? На меч его!

– Нет, – сказал ярл, тоже сердито. – Посол завтра уедет в Руммалию. И чтобы вдруг… Вдруг я чего не знаю? И поэтому вот еще что: я еще дам ему охрану.

– Что?! – не поверил Хальдер. – Охрану? Ему? А как наш поход?

– Будет поход, – сказал ярл. – Будет большой поход! На Владивлада.

На Владивлада, удивился Хальдер. Но что там брать? Но прежде как туда пройти? Да там кругом болота! И гиблые огни, которые…

– Да, – сказал ярл, – туда пойдем. К Источнику! Посол мне говорил…

Посол! Вот оно что! И Хальдер хрипло, неприятно засмеялся. И так же хрипло, зло сказал:

– Ха! Говорил! А Марево? Он, твой посол, хоть знает, что это такое?! Он видел, как оно плывет? Вот так оно!

И Хальдер поднял руку – опухшую и посиневшую, тяжелую! Но тут же опустил ее, потому что не смог удержать. Жар донимал его. И вообще – дрожь во всем теле, холод, слабость… Но гнев был сильней! И Хальдер опять заговорил:

– Да, Айга, Марево. Тебе тогда был уже год. Нет, два! Твой отец послал меня за данью. В трех днях пути от Уллина, вверх по течению, мы сделали привал. И вот… еще было темно; все спали, я один проснулся. Даже не знаю, отчего, но я вдруг подскочил. Смотрю – нет никого. И – тишина кругом, только какой-то слабый треск, как будто от костра. Потом… из-за кустов над самой над землей на нас начал выплывать туман – такой зеленоватый, душный, а в нем какие-то огни. Я закричал…

– Ха! – засмеялся ярл. – Рассказывал. Не раз. И вы бежали. Дикари! А вот посол, он говорит, что это твое Марево…

– Посол! Да что он может знать?! Он видел кости тех, кого сожрало Марево? Да и потом…

Хальдер хотел еще что-то сказать, но поперхнулся и закашлялся. И этот кашель бил его, бил, бил – прямо до слез. Хальдер хотел было их вытереть, но рука не послушалась, не поднялась. Тогда он лег и попытался задержать дыхание…

Но кашель сотрясал его. Ха! Марево, Источник! Чудо! Мысли прыгали! Да только чудо уже было, Айга! А теперь, похоже, дело за расплатой! Вот почему, Хальдер, тебе…

Бред! Бред это! Очнись! И он открыл глаза. Айга по-прежнему сидел возле лучины. Какой он молодой еще, подумал Хальдер. А какой глупый! Ему еще рано быть ярлом. Потому что разве он не чует, что посол нагло лжет?! И что вся его сегодняшняя сладкая болтовня – про Источник и про все другое, даже не важно, про что – это обычная приманка, ярл, чтобы задержать тебя, отвлечь, сорвать поход и чтобы потом…

Но мысли – что! А нужно сказать вслух! Чтобы он обязательно услышал и, может, еще даже одумался. Вот только дышать было уже почти нечем, язык ворочался с трудом, слова были тяжелые, как камни… Но Хальдер все-таки выдавил их из себя:

– Не верь ему. Твой путь другой. Его – на меч… и пытать… узнать, где этот… тайный лаз… в их Золотую Гавань. И сразу… всем в поход. И я клянусь тебе – ты станешь… Ты…

И Хальдер замолчал. Закрыл глаза. Гневно подумал: зачем клялся? Ведь же все клятвы – это ложь, приманка для глупцов, чтобы потом их, как Айгу сегодня… Кровь словно закипела в жилах! Очень хотелось пить!..

А ярл насмешливо спросил:

– И стану кем? Ну, говори! Что, стану ярлиярлом? Владыкой Полумира, да?

Хальдер молчал. Хотел закрыть глаза – не закрывались. А ярл сказал:

– А мне ведь ничего не надо. Потому что кто я? Кто я такой? Ты думаешь, я не помню?!

И он усмехнулся, и оправил ворот. Значит, помнит; всё помнит – то, чего ты никогда и никому не говорил и никогда не скажешь, потому что так тогда было условлено. А после, как ты пожелал, так оно и случилось: Ярлград расстроился, народ разбогател, соседи поклонились вам. Ярл Айгаслав ел, пил на золоте, спал на лебяжьих перинах, смышленым, смелым рос – как настоящий ярл. Но, правда, иногда он спрашивал:

– А где это случилось? Где ты нашел меня?

А ты, глядя ему прямо в глаза, отвечал:

– Не помню. Да и зачем это тебе? Ты – Айгаслав, наследный ярл, сын ярла Ольдемара. А кто такой я? Слуга, продавший тебе меч. Приказывай!

Но ярл всякий раз тут же молча разворачивался и уходил. А ты, глядя ему вслед, каждый раз думал примерно одно и то же: что сколько уже лет прошло с той встречи на реке! А в последние годы ты стал думать еще вот что: что из тех, кто был тогда на корабле, один только ты теперь в живых и остался. Правда, это не так важно. Потому что если бы даже кто-то из них, из твоих белобровых, теперь и был бы еще жив, то все равно никто ничего не стал бы рассказывать, потому что таким не делятся.

Они и не делились. Шло время. Много времени. И ярл смирился. Ярл вырос. Ярл пировал, охотился. Ярл принимал посольства, властвовал. Но при этом он, как и в прежние годы, внимательно слушал советы того, кого этот наглый посол теперь упрямо называет регентом… И вдруг он, Айга, говорит, что он все помнит! Но только разве сейчас важно это? Важно совсем другое. Потому что то, что уже было, это уже все равно не исправить. Исправить можно только то, что еще только собирается случиться. А собирается здесь вот что: Айга не пойдет на руммалийцев, а заключит с ними союз. А дальше что? Да как всегда! Вначале сюда явятся купцы и станут торговать… Нет, вначале они будут просто раздавать товары, и здешний народ – а народ везде один и везде глуп! – народ начнет рассуждать:

– Да, там, в Стране Высоких Городов, там жизнь! И вот здесь бы тоже так бы, как у них!

И станут привечать этих купцов. Потом, следом за купцами, явятся… как их?.. ну, эти, в черных балахонах, и начнут говорить, что вера в Хрт и Макью, а также и в Винна – это вера в идолов, а идолы – это обман. И тоже будут раздавать подарки и сулить всяческие другие блага и радости. Народ и им поверит. А потом вдруг – а это почему-то всегда случается вдруг, то есть очень быстро и как будто бы само собой – здесь случится то, что уже случилось в Песчаной Земле. И в Многоречье. И у Безволосых. А теперь тамошние ярлы платят руммалийцам огромную дань многими полезными вещами и, что хуже всего, еще и самыми лучшими воинами. И так будет и здесь, ярл Айгаслав! Глупец! Кругом одни глупцы! Хальдер с трудом лег поудобнее и посмотрел на руку. Рука почернела, раздулась, кожа на ней лоснилась и, казалось, вот-вот лопнет. Так, кстати, умирал Ольми, укушенный змеей. И было это в Руммалии. Там очень много змей – прямо в садах.

А там, откуда ты пришел, змей не бывает. И вообще, там если ты решил кого-нибудь убить, так приходи к нему и прямо говори ему, чего ты хочешь, и вам дадут мечи и вы, как и положено мужчинам, сразитесь между собой. И колдунов там нет. И раны не врачуют. У белобровых это так – если должен умереть, так умирай. А здесь…

Здесь тоже, как ни хитрят, все равно умирают. И, может, даже еще скорей, чем там. Потому что из тех, кого ты тогда привел к Ольдемару, давно уже никого не осталось. А было их почти сорок! Последним был Ольми, Ольми остался в Руммалии. А теперь умираешь и ты. Вот видишь как оно все обернулось – хоть обещал «Вернусь!», а не вернулся. И что ты здесь нашел, что тебя здесь держало? Хальдер поморщился и приоткрыл глаза…

Ярл! Смотрит, щурится. Играет желваками. И очень сердито говорит:

– …Да, это было так. Так и сейчас то же самое. Я же знаю, что ты сейчас думаешь. Ты думаешь: какой же ты хороший – жил просто воином, не для себя, а только для других старался. Только для них! Вот, скажем, как для меня. Укреплял державу, расширял ее, добывал мне добычу, терем набил всяким добром, перинами, а себе ничего не берешь, лежишь на старом тюфяке. Но ты же знаешь, что это не так! Ты ведь очень жаден, Хальдер! Ух, как жаден! Только другие жаждут золота и самоцветов, а ты жаждешь власти. Прямо как голодный пес к ней рвешься, вот что! Но и это еще не все! А еще вот что: ты хочешь властвовать, но так, чтобы другие этого не видели, но знали – это обязательно! Вот почему ты до сих пор как будто просто воин. А я будто ярл!

– Ты… – начал было Хальдер.

– Замолчи! – перебил его ярл очень гневно. И так же гневно, и еще с насмешкой продолжал: – А знаешь, почему ты сегодня умрешь? Да-да, сегодня, я не оговорился! Потому что это же ты сам придумал, чтобы ярлиярл, как подлый раб, целовал тебе руку. Тебе же так нравится, Хальдер, чтобы все ползали перед тобой! И вот ты получил ползучий поцелуй – змеиный! Вон что теперь с твоей рукой! Посмотри на нее. Как раздулась!

Но Хальдер смотрел не на руку, а на ярла. Так, значит, вот оно что, думал Хальдер: Айга с ними сговорился, дал отравить тебя! Вот почему посол прятал глаза, а губы у него были холодные и липкие. А ты самонадеянный глупец! Потому что нужно было только вспомнить: пять лет тому назад Цемиссий захотел убить родного брата. И убил – и не где-нибудь в подворотне, а в их самом священном месте – в храме! И было это, как тебе рассказывали, вот как: брат взял свечу, эта свеча вдруг необычно ярко вспыхнула – и брат горел и корчился, кричал. А все стояли рядом и смотрели. Так то был его брат и то был его храм! А ты кто ему, Хальдер? Ты просто воин, враг, нет, даже раб врага. Да нет, не то! А просто наступил твой срок и пришел тот, кто должен был придти. Разве не так? Хальдер болезненно поморщился.

А ярл усмехнулся – правда, усмешка эта была очень невеселая – и так же совсем невесело заговорил:

– Да, я не помню, где это было. Но зато я очень хорошо помню много всякого другого. И, думаю, это тебе будет интересно. Поэтому слушай! Так вот, тогда уже стемнело. Я спал и мне было тепло. Ведь я был в своем доме! Да, в тесном и задымленном. И в нищем! Но зато это был тот дом, в котором я родился, и поэтому мне в нем было хорошо… Так вот, я опять говорю: я спал, и мне было тепло и уютно. И вдруг я просыпаюсь оттого, что слышу чей-то разговор. Я приподнялся, вижу… Да, вижу: за нашим домашним семейным столом сидят чужие люди. Один из них был ты, а второй… Второй, мне кажется, был Бьяр. Да, Бьяр, конечно же! Так вот, вы с Бяром сидели за нашим столом, а мой отец – родной отец, и это был совсем не ярл, а просто бедный человек, простолюдин – стоял возле двери. Он так и был одет, как все такие люди, – очень просто. А на вас с Бьяром были блестящие кольчуги, были еще мечи у пояса. Мне стало очень любопытно, я никогда раньше не видел ничего подобного, я захотел вас получше рассмотреть, и поэтому встал и вышел к свету. А ты, как только увидал меня, так сразу отшатнулся. Потом спросил:

– Кто это?

– Сын, господин, – ответил мой отец. – Мой сын.

Ты долго и очень внимательно меня разглядывал, потом сказал:

– Мальчик, поди сюда, я угощу тебя.

Я подошел. Ты посадил меня к себе на колени, дал хлеба. Потом спросил, что это такое у меня на виске. Отец сразу нахмурился и очень нехотя ответил:

– Это родимое пятно. Недобрый знак. Говорят, что такие дети живут недолго, потому что…

Но Бьяр не дал ему договорить, он громко рассмеялся. А ты сделал Бьяру знак, чтобы он немедленно замолчал, а после оборотился к моему отцу и сказал:

– Нет, смерд, ты не прав. Это хороший знак. Да и еще какой!

И вдруг ты прижал меня к себе, к своей груди, и приставил к моему горлу нож. Мой отец очень сильно испугался и закричал:

– О, господин! Ведь ты убьешь его!

– Нет, – сказал ты, – я его только помечу. А вот тебя… – и закричал: – Хей! Хей! Сюда!

Ярл замолчал. Молчал и Хальдер. А что тут было говорить, даже если бы у него были для этого силы? Ведь же все равно о самом главном, а самом важном говорить было бы нельзя, он же ведь в этом поклялся. Вот так-то вот! Всего один раз в жизни ты поклялся, зато как! А ведь тогда казалось: ну и что? Ну, так или не так, но, главное, что с тобой будет Айгаслав – живой и невредимый, и ты придешь с ним в Ярлград, а еще с тобой будет вот этот, кстати сказать, очень необычный меч, потому что в нем скрыто столько силы, что даже в Руммалии на тебя…

Но мысль оборвалась – ярл вновь заговорил:

– Когда мне было восемь лет, я в первый раз решил тебя убить. Это было ночью после пира, ты тогда крепко спал. А я пришел сюда, взял меч… А вот ударить не смог. И я ушел. Потом, через три года, я пришел опять. И потом я еще и еще приходил… И почему я каждый раз не мог тебя убить, я ведь очень этого хотел, меня просто трясло… почему так получалось? Может, я знал, что это мне ничего не вернет? А вот зато теперь все изменилось, Хальдер! Сегодня посол мне сказал: «Ты промолчишь – и я тебе тогда открою путь к Источнику». И ведь откроет, Хальдер, я ведь это чую! И я приду туда… И там буду просить только об одном – не о богатстве, Хальдер, нет, и не о славе, и не о власти, зачем мне все это… а попрошу я только вот о чем – вернуть меня в ту ночь, когда ты пришел ко мне в дом. И я тогда опять буду лежать, услышу ваши голоса, проснусь… но выходить к вам я уже не буду. И мы не встретимся! Ты уплывешь на своем корабле, а я останусь дома. В своем доме! И будут у меня отец и мать. И мое настоящее имя – то, с которым я родился. И большего мне ничего в этой жизни не надо. А ты… Ты умирай, теперь мне все равно.

Ярл встал. Был он высокий, кареглазый, и был у него родимый знак на левом виске, а на горле был шрам. А и действительно, с тоской подумал Хальдер, ведь все же могло сложиться совсем не так, как оно после сложилось! Вы же тогда действительно сидели за столом и спорили. Бьяр предлагал идти на Глур, а ты упрямо на это не соглашался. А получается, что зря! Ведь если бы ты сразу согласился, так вы бы сразу и ушли, мальчик не успел бы проснуться, и вы бы беспрепятственно отчалили от берега. Назавтра прибыли бы в Глур. Ярл Глура, Вальделар, принял бы вас с большой охотой, потому что он чтил белобровых. И войска у него было достаточно. Объединившись с ним, пошли бы на Ярлград. И там, даже простым еще мечом, ты легко одолел бы Мирволода, а после…

Ха! Но того «после» нет, а есть другое «после» – есть Айгаслав и есть посол, есть меч, который уже завтра же этот глупец, а почему бы и нет…

А если так, то всё, что ты еще можешь успеть…

Да, это верно! Очень даже верно! И Хальдер сделал знак – склонись ко мне! Айга не сразу, но склонился. И Хальдер через силу прошептал:

– Я ухожу. И я буду молчать. Там, куда я приду. В той стране… Но ты за это не клади меня в курган! Я на костре хочу. И там, уже перед костром, ты дай мне в руку меч… Мой меч. Дашь, Айга?

Ярл молчал.

– Дашь?

Айга отвернулся. И это очень хорошо, радостно подумал Хальдер, потому что зачем ему видеть, как у тебя, у воина, глаза, будто у женщины, вдруг сами собой заморгали, потом увлажнились…

Ярл резко встал и хрипло выкрикнул:

– Дам! Дам! – и…

Хей! Хей-ха! Что это? Лист! Да, и действительно: осенний желтый лист проплыл у тебя перед самыми глазами! А вот еще один, а вот еще, еще…

А вот уже не видно ничего – ни Айги, ни лучины, ни меча, а только одни листья, листья, листья. И Хальдер – молодой и сильный – идет вниз по тропе. Он наконец вернулся! Там, впереди, залив и хижины. И лодки у воды. И ничего, ну ровным счетом ничего с тех пор не изменилось! Остановившись, Хальдер поднял руки и громко-громко закричал:

– Хей! Хей! Есть здесь хоть кто-нибудь?!

И… свет в глаза! Он отшатнулся…

2

Ярл еще немного подождал, а потом не выдержал, поднял руку и осторожно дотронулся ею до Хальдера. Потом даже толкнул его. Хальдер не шелохнулся. Значит, он и вправду умер, подумал ярл и встал. Теперь, подумал он и улыбнулся, можно спускаться в трапезную и говорить послу, что дело сделано, потом чинно выслушивать его и время от времени согласно кивать. И даже, если это будет нужно, пить за его здоровье. А утром отправлять его обратно в Руммалию. А там уже и самому, может, даже тоже завтра же, собираться в дорогу. Посол не лгал – он же поклялся страшной клятвой! А потом он же так ясно и так понятно все рассказывал, не то что Хальдер! И, слушая его, ты уже будто бы наяву видел, как вот ты подходишь к Источнику, вот опускаешься перед ним на колени и загадываешь свое самое сокровенное желание…

И тогда опять будет ночь, и ты – трехлетний, маленький – опять будешь лежать и слушать их разговор, но выходить к ним ты уже не будешь. Тихо и спокойно пройдет эта ночь, ничего страшного ни с кем не случится, утром белобровые поднимутся на корабль и отчалят, навсегда исчезнут, а ты останешься и будешь жить дальше – так же, как и жил до этого. Да, это не самая лучшая жизнь, ты видел, как живут крестьяне – бедно и голодно. Зато тогда, в той твоей новой… нет, в той твоей настоящей жизни с тобой будут твои, а не подменные, мать и отец. Мать, правда, ты совсем не помнишь. А Хальдер уплывет к себе на север – там, говорят, и Хальдер это тоже говорил, на земле не растет трава, а на деревьях не бывает листьев. Вот оно как: деревья те же самые, а листьев нет, а вместо них иголки. А зимой там нет солнца, оно из-под земли не поднимается, и зимой там все время темно, одна длинная ночь. И так им и надо! А здесь Мирволод будет властвовать в Ярлграде, а Вальделар в Глуре, а Бурилейф в Тэнграде…

А в Руммалии, вдруг подумал ярл, будут только радостно посмеиваться и говорить, что здесь, в этой голодной и нищей земле, живут дикие, но неопасные варвары. Их можно нисколько не бояться! И они станут засылать сюда сперва торговцев, а после этих своих бродячих жрецов в черных широких плащах с балахонами, а после, может быть, даже этот же самый посол опять придет сюда – но не к тебе уже, а к Мирволоду – и опять будет лгать. Да, лгать и лгать! Потому что он лжет всегда! И всем…

Нет, почему же, не всегда, тут же подумал ярл. Ведь ты же чуешь, что он на самом деле знает, как пройти к Источнику и как развеять Марево, и что он знает даже то, с какими именно словами нужно обращаться к Источнику, когда ты будешь наклоняться над ним и зачерпывать воду. И все-таки все это очень странно! Вот почему ты, выслушав его, осторожно спросил:

– Но если это так, и тебе это в самом деле все так ясно открыто, то тогда почему ты сам не идешь к Источнику? Что, разве тебе нечего желать?

– О, конечно же, есть, – ничуть не смутившись, ответил на это посол. И так же невозмутимо, и многословно, как всегда, продолжил: – Но прежде, чем думать о себе, я должен принести благо своей Державе, своему народу и своему повелителю. И, кажется, я это долгожданное благо им всем уже почти принес, ибо твой регент умирает. И вот как только он умрет, как только я увижу его мертвым, тогда я сразу же отправлюсь к своему повелителю с тем, чтобы как можно скорее порадовать его этим счастливым известием. Ибо кто Хальдер ему, мне да и всей Руммалии? Алчный и коварный враг. Он приходил к нам, убивал, жег и грабил, и он приходил бы к нам еще и еще, чтобы опять нас грабить, жечь и убивать. Другое дело ты. Ты наш друг, и поэтому с тобой мы будем жить в добром мире и взаимном согласии. Вот почему мой повелитель ждет, чтобы я как можно скорей вернулся и сказал ему, что враг наш мертв, а друг наш жив и здравствует. И вот только тогда, после того, как я выполню свой долг перед повелителем и перед державой, – только тогда я вспомню о себе и вспомню об Источнике, и соберусь, скорей всего уже только на следующий год, и уже не как посол, а просто как твой друг, снова приду сюда. Но и не один уже, и ты меня в этом поймешь, ибо ты и сам это прекрасно знаешь, что для того, чтобы беспрепятственно пройти к Источнику, нужна надежная охрана. Трех сотен воинов, я думаю, мне будет вполне достаточно. И я не буду утруждать тебя просьбами, не буду просить их у тебя, а я приведу их с собой. И вместе с ними дойду до Источника. И вот тогда уже и пожелаю! – и тут он вот так широко улыбнулся.

– Пожелаешь чего? – спросил ты.

Но посол ничего не ответил. Зато перестал улыбаться. И смотрел тебе прямо в глаза! И от этого ты понял, что он не лжет, что он ничуть не меньше твоего желает отыскать Источник и что ему там тоже будет что пожелать. Если только он успеет это сделать! Потому что в следующем году, как только сойдет лед, ты сразу возьмешь десять раз по сорок кораблей…

Ярл вздрогнул. Нет, тут же подумал он, какие корабли! На следующий год ты будешь жить уже не здесь, а там, в том крестьянском поселке возле реки, и у тебя будет уже совсем другое, простонародное имя. А вот какое, ты не помнишь. И вообще, из той из своей прежней жизни ты помнишь только их ночной разговор, а после как ты вышел к ним и как он посадил тебя к себе на колени, и как взял нож, отец начал кричать, но тут в хижину вбежали белобровые… И это всё! Больше ты уже ничего не помнишь про ту свою жизнь. Та жизнь как будто умерла. И тот крестьянский мальчик тоже. Может, его тогда убили. А этот мальчик, то есть ты, которого все сразу, как ты помнишь, стали называть ярличем – этот мальчик вот уже двадцать лет здесь прожил. Прожил, чего и говорить, по-разному, потому что всего здесь хватало. Но ты здесь вырос и здесь все твое, здесь каждая ступенька тебе памятна… И здесь, когда был бунт, тогда вот в этой самой горнице Хальдер и Бьяр стояли у окна и стреляли по ним из луков, а ты лежал, накрытый вот этим самым волосяным тюфяком. А уже назавтра хоронили Бьяра, и ты тогда в первый раз сел на лошадь. Народ встречал тебя, все они радостно кричали, а ключница, как ее звать, забыл… Но ведь зато сколько ты всего остального помнишь! А что теперь? После того, как ты придешь к Источнику, это все исчезнет без следа, как будто никогда ничего подобного и не было, так, что ли?! Так! И сам ты, Айгаслав, тоже тогда исчезнешь! Зато в том поселке возле реки будет жить какой-то тебе совсем незнакомый, даже просто чужой тебе мальчик. Тот мальчик, может быть, и будет счастлив. Но тот мальчик – это ведь не ты. Ты – это ярл, подкидыш, у тебя нет ни отца, ни матери, есть только… Нет, теперь уже только был Хальдер. Или Хальдер-воспитатель, как его иногда называли. И этот воспитатель сперва сделал тебе такое страшное зло, страшней которого ничего на свете не бывает, а после вырастил тебя и даровал тебе всю эту Землю, а после ты его за это…

Хотя, тут же подумал ярл, все это теперь уже неважно. А важно только то, что невозможно возвратиться в прошлое, при этом не убив себя нынешнего. И, значит, хочешь ты того или не хочешь, но ты – это только Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев, воспитанник… Нет, даже уже не воспитанник, а только просто ярл этой Земли, который теперь может решать все, совершенно ни с кем не советуясь. Так, хорошо! Мир заключен, посол завтра уедет – утром. А вечером…

Ярл посмотрел на Хальдера…

Нет, это уже прямо сейчас нужно спуститься к ним и повторить им то, о чем тебе здесь сказал Хальдер. А после по его словам и поступить! Ведь это же он сам так попросил, чтобы его сожгли. И это очень хорошо – огонь пожрет его, ветер развеет его пепел – вот и всё, нет Хальдера, как будто никогда его и не было. Вот так от остального бы всего тоже избавиться…

Ха! Если бы! А еще если бы посол приехал сюда только для того, чтобы заключать союз. А заключил бы и уехал – навсегда! Но ты же знаешь, что это еще только самое начало. Песчаная Земля и Безволосые, и Многоречье, и Скалистый Берег – и там тоже сперва клялись, заключали союзы, а после что там было? То-то же! И так будет и здесь. Особенно теперь, без Хальдера. А что, разве не так? Ведь как они его все ненавидели! А как тряслись от страха! А над тобой они только смеялись. И называли тебя пастушком. А пастушок он и есть пастушок! Вот почему посол пришел не к Хальдеру, не к воину, а к пастушку, к тебе, и принялся плести какие-то нелепицы о том, что будто бы он что-то знает…

Да только это ложь, все клятвы ложь, он ничего не знает! А если бы даже и знал, то это бы ему все равно никак не помогло. Потому что если сам Хальдер, которого совершенно не зря именовали Счастливым, и тот не смог достичь Источника, то послу и подавно туда никогда не добраться. Ну а тебе, гневно подумал ярл, об этом и мечтать нельзя! И вообще, поскорее забудь об Источнике, и также забудь и о той страшной ночи, когда Хальдер и Бьяр сидели за столом и спорили, а ты, проснувшись, вышел и увидел их… Да, все это лучше скорее забыть, потому что теперь это совсем неважно, кто ты от рождения, а важно только то, что ты вот уже двадцать лет живешь здесь, и, значит, здесь твой дом и, значит, никакой ты не раб, а ты ярл. А если ярл, то ты в ответе за всех тех, кто присягал тебе. А о себе забудь!

Подумав так, ярл подошел к стене и посмотрел на висевший там меч. Меч Хальдера. Меч да тюфяк, подумал ярл сердито, ну и еще эта медвежья шкура, чтобы укрываться, вот и все, что тебе от него осталось. Да, еще воины. А сколько их! Они сошлись со всей Земли и теперь ждут тебя, стоят в Забытых Заводях. И там же стоят корабли, их вдвое больше прошлогоднего. На кораблях фашины, лестницы, тараны, катапульты. И еще мастера из Многоречья, которые знают, как со всем этим управляться. Эти мастера стоили очень недешево, но Хальдер не поскупился. Так что, оказывается, вот сколько всего он тебе передал. Хотя ты его об этом совсем не просил. Даже наоборот – ты с самого начала был против войны с руммалийцами, ты яро спорил с Хальдером, ты даже отказался идти с ним в поход. Ты словно чувствовал! А что! Да ведь если бы не было того прошлогоднего похода, так сейчас не было бы здесь и руммалийского посла, и ты не слышал бы его льстивых и лживых речей, и, главное, посол не поднимался бы сюда и не передавал бы Хальдеру ядовитый поцелуй Цемиссия. А ты все это видел и молчал! Ты и сейчас молчишь. А внизу вон как пляшут, гогочут! Посол, небось, сидит и ухмыляется, смотрит на варваров, ждет меч…

Да, этот самый меч, меч Хальдера! Ведь он еще утром сказал:

– Только его, и больше ничего не надо. Этого вполне будет достаточно. Потому что тогда будет так: вот я вернусь к нему и припаду его к ногам… И мне уже не нужно будет говорить, о том, что регент мертв. Ибо слова – это не доказательство. А вместо слов и оглянусь и один раз махну рукой. И слуги внесут меч. Меч регента! Мой повелитель его очень хорошо запомнил. Поэтому, как только он его увидит, он уже даже не будет у меня спрашивать, жив регент или нет. Так что, отдашь мне меч?

И ты ответил, что отдашь. А вот теперь, когда ты обещал отдать его и Хальдеру, и не просто отдать, а в костер, и в не в простой костер…

Тогда как теперь быть?! Ярл поднял руку, тронул меч. Меч был как меч – не длинный, но и не короткий. И рукоять у него была удобная, и ножны легкие, но крепкие. И были они сплошь покрыты довольно изящным, хоть и незатейливым узором: крючочки, черточки и крестики, вновь черточки, вновь крестики, развилочки, кружки – как будто письмена…

Ярл вздрогнул и еще раз посмотрел… И понял, что он не ошибся. Потому что это был, конечно, не узор, а это были буквы. И их здесь немало, и они выстроены в строки, значит, это самые настоящие письмена. И как это он раньше этого не замечал? Ярл, сдерживая дрожь, обеими руками осторожно взялся за меч, снял его со стены и, подойдя к окну, под лунный свет, еще раз принялся рассматривать то, что было начертано на ножнах. Да, это письмена, опять подумал он, конечно, письмена, вот только очень странные. Ни здесь, ни в Руммалии, ни в Многоречье, ни даже у Безволосых так не пишут. Тогда, может, это знаки белобровых? Но белобровые не знают грамоты. И Хальдер был неграмотным, и еще часто любил говорить, что он буквам не верит, что буквы – это ложь.

А меч хранил. Да еще как! Когда тебе было шесть лет, это в тот год, когда убили Бьяра, то есть тогда, когда Ярлград забунтовал, и белобровые, едва успев закрыться в тереме, три дня были в осаде, а после им на помощь подоспели глурские, а вел их Вальделар… Так, вот, тогда, на следующий день, как только рассвело, Хальдер пришел к тебе и, разбудив, сказал:

– Преславный ярл, вставай!

Ты вздрогнул. Ну, еще бы! Ведь это он тогда в первый раз назвал тебя ярлом, а то всё Айга да Айга, сын ярлов, ярлич. И вот, наконец, ярл! Ты подскочил и обнял Хальдера за шею. А он, прижав тебя к груди, поднес к окну. Внизу, перед крыльцом, стояло множество людей, толпа. Они увидели тебя и закричали:

– Ярл! Ярл! Наш ярл!

И они долго так кричали, а ты смотрел на них, не отрываясь, тебе было очень радостно, ты улыбался. Но Хальдер вдруг сказал:

– Всё, хватит тешиться. Иди, одевайся, – и отпустил тебя, а если честно, то почти что сбросил на пол.

Вот ты какой тогда был ярл! Но ты смолчал, не подал виду. А в горницу уже один за другим входили белобровые, они несли тебя кто шапку, кто корзно, кто сапоги. Ольми нес бармы ярловы, они были тяжелые, из кованого золота. Шапка была высокая, соболья, корзно подбито горностаем, а сапоги из мягкой руммалийской кожи. После они обступили тебя и начали ворочать тебя во все стороны и одевать во все это. Ты молча терпел. А когда они тебя одели, Хальдер посмотрел на тебя, усмехнулся и сказал:

– Почти как Ольдемар! Сойдем, ярл Айгаслав, воссядешь, люди ждут!

И уже протянул к тебе руку. Но ты не дался, отступил. И еще громко сказал:

– А меч?!

– И меч, конечно, – сказал Хальдер, опять усмехаясь. – Ярл без меча – это не ярл.

– А меч какой? – сердито спросил ты.

– Испытанный. И заговоренный. Хороший меч! – важным и громким голосом ответил Хальдер. И, повернувшись назад, приказал: – Подайте меч!

Подали меч. Меч был хорош – в прожилках, двоюжалый, и ножны у него были богатые. Но ты и не подумал его брать!

– Ха! – сказал ты. – Да ты смеешься надо мной! Это не меч, а нож. Вон он какой короткий!

– Короткий? – удивился Хальдер. – А каким ему быть? Его же под твою руку делали, я так велел, чтобы тебе…

– А я? А у меня ты спрашивал?! – грозно, как мог, сказал ты.

– Нет, ярл, – с притворной кротостью ответил Хальдер. – Прости, если что-то не так. Но все равно я еще раз скажу: меч хорош. Да ты сейчас сам это увидишь! – И тут он громко приказал: – Эй! Привести сюда раба! Скорей! – и поднял меч…

– Нет! – крикнул ты. – Отдай!

Хальдер, как будто ничего не понял, пожал плечами, отдал тебе меч. Ты взял его и стал опять рассматривать. Меч был действительно очень хорош: в прожилках, крученый, два раза закаленный. И такой поднимать на раба?! Чтобы сразу его замарать?! Вот о чем ты тогда думал. И ты был очень гневен! А Хальдер уже без притворства сказал, чтобы ты ему позволил служить тебе. Ты согласно, но очень сердито кивнул. И Хальдер, опустившись перед тобой на колени, сперва опоясал тебя серебряным наборным поясом, потом ловко приладил к нему меч… И вдруг, склонившись к уху, прошептал:

– Мой взять хотел?

– Да! – гневно сказал ты.

– Но он и так ведь твой! – опять же тихо сказал Хальдер. А после быстро встал с колен и уже громко, чтобы все услышали, продолжил: – Ярл Айгаслав велел: пора!

И первым ты, а следом Хальдер, следом белобровые пошли из горницы. Ты шел и весь дрожал, тебе было обидно, горько, гадко…

Зато, как только вышел на крыльцо, ты сразу обо всем забыл! И было отчего. Народ кричал, выли рога, гремели бубны. А Хальдер вел тебя, ты важно выступал. И вот вы подошли. Он подсадил тебя, и ты легко вскочил в седло.

– Хей! – крикнул ты. – Хей! Хей! – и поднял меч.

– Хей! Хей! – кричали все.

Ты тронул лошадь, и она пошла. И Хальдер шел у стремени, и он кричал, да так, что весь побагровел. И все тогда вокруг кричали! Шум, грохот был такой, что птицы тучей поднялись над городом…

Да только что тебе тогда были те птицы, когда вот уже и кумирня была перед тобой, а вот священные костры! А вот уже в их очищающий огонь вместе рабами бросают и тех, кто еще вчера дерзко кричал, что ты не ярлич, а подменыш, пастушок. А сегодня им смерть! Потом, когда их всех сожгли, волхвы гадали по угольям и нагадали любо. И тогда вынесли столы, и расставили их перед теремом. Был пир горой – сперва весь день, после весь вечер, а после всю ночь. И, как всегда, они лишились разума и похватались за мечи, сняли кольчуги и пошли рубиться насмерть. Но ты этого уже не видел, потому что когда еще только начало смеркаться, Хальдер сказал им всем:

– Ярл утомился, ярл хочет уйти. Я провожу его!

И он увел тебя, привел в опочивальню, помог раздеться, уложил, сел у тебя в головах, огладил тебе лоб… и начал так:

– Всё хорошо, мой господин. Теперь ты настоящий ярл, а я при твоем стремени, я твой раб, и весь народ – твои рабы…

А ты вдруг заплакал. Ты знал, что ярлы никогда не плачут, но плакал – громко и навзрыд. И Хальдер не ругал тебя, как это нередко бывало с ним прежде, а побледнел, прижал тебя к себе и жарко зашептал:

– Ярл! Ярл! Не верь им! Они лгут! Ты настоящий ярл, ты Ольдемаров сын. Мы шли вдоль берега, увидели тебя, я первым подбежал к тебе и наклонился, и сразу узнал, и схватил. И вот ты жив! А где эти лжецы? От них теперь одни уголья! Кумиры приняли наш дар, кумирам любо, так чего же ты плачешь?!

Ты замолчал тогда, утер глаза, подумал и спросил:

– А меч?

– Который? – осторожно спросил Хальдер.

– Твой! – сказал ты сердито. – Где ты его взял?

– Да я же говорил уже! И сколько раз! – так же сердито сказал Хальдер. – Я там его и взял, возле тебя. Вот ты лежал, вот так, на самом берегу, а меч лежал в воде, вот так, возле тебя. Я взял его – он засверкал в моих руках. Я положил его – и он поблек. Другие его брали – не подняли.

– Как это?

– Так. Для них он был тяжел. Не по руке им был! А мне оказался как раз. И, значит, меч был для меня.

– Но ведь он был при мне! Возле меня лежал. Мой, значит, меч! А не твой!

– Твой, – сказал Хальдер, – твой, конечно. И поэтому, чего бы ни случилось, он всегда будет при тебе. В моей руке! Я ограждал тебя и буду ограждать, пока я жив.

– А после?

– После будет после. Спи, ярл. Теперь ты настоящий ярл – воссел в седло, взял меч, накормил Хрт и Макью. А то, что твой нынешний меч кажется тебе коротким, так это же еще только отроческий меч. Потом, когда придет должное время, я дам тебе другой.

– Нет! – сказал ты. – Не надо мне тебя! Я сам возьму!

– Сам! – повторил за тобой Хальдер. – Сам! Это славное, ярлово слово. Сын смерда так бы не сказал! А что бунтовщики вчера кричали, так ведь на то и бунт, чтобы лгать. А ярл на то и ярл, чтобы карать лжецов. И ты их покарал.

– Твоим мечом.

– Моим, но и твоим. Спи, ярл. И знай, что Хальдер, твой слуга, не лжет.

– Так поклянись!

Хальдер нахмурился. Долго молчал. Потом сказал:

– Я никогда не клянусь. Я просто сначала говорю, а потом делаю то, о чем говорил. И потом за то, как я это дело сделал, я готов отвечать головой. Если не веришь – вон твой меч. Бери его и руби мне голову, а я и не подумаю уворачиваться. Ну, чего не берешь?!

Ты ничего на это не ответил. Ты просто лег и отвернулся к стене. Потом сказал:

– Уйди, я спать хочу.

И он ушел. А ты не собирался спать, ты просто так лежал. Лежал – и всё. Ты даже ни о чем не мог подумать, потому что это у тебя не получалось.

А потом вдруг на тебя навалился неодолимый, крепчайший сон. И в этом сне тебе представилось, что будто ты лежишь в углу какой-то грязной, тесной, душной хижины. Вот ты лежишь с закрытыми глазами и хочешь скорее заснуть, но чей-то громкий разговор все время тебе мешает. И ты, не утерпев, встаешь, выходишь из-за печи и видишь – за столом сидят чужие. А твой отец – ты сразу это понял, что это твой отец – стоит возле двери. И ты, тогда сразу осмелев, ведь ты же был уверен, что твой отец не даст тебя в обиду, подходишь к этим двум чужим, очень необычно одетым людям…

А дальше происходит то, о чем лучше не вспоминать. Вот так ты в первый раз увидел этот страшный сон. Потом он донимал тебя почти каждую ночь. И ты быстро осунулся и уже почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал. Сперва тебя водили к шептунам, потом тебя лечили знахарки. Потом вернулся из похода Хальдер, страшно разгневался, три дня задабривал кумиров – очень щедро, – но и это тебе тоже не помогло. И вот тогда…

А наступила уже осень…

В тот день шел сильный дождь, злой порывистый ветер срывал с деревьев листья, и эти листья падали и падали. Вскоре все лужи во дворе были усыпаны желтыми листьями. Дождь бил их, мял, переворачивал. Хальдер, закрывшись у себя, весь день и сам никуда не выходил и других к себе не допускал. И ты тоже весь тот день просидел у себя и просмотрел в окно. Вот уже начало смеркаться. А ты сидел по-прежнему. Потом совсем уже стемнело. Тогда ты встал, на ощупь подошел к стене, лег на тюфяк, закрыл глаза. Ты весь дрожал – ведь ты же знал, что ты сейчас опять заснешь, опять увидишь ту же самую хижину и опять услышишь тот же самый разговор…

Как вдруг услышал:

– Ярл!

Ты поднял голову… И с удивлением – и даже немножко со страхом – увидел вашу ключницу. Она стояла возле двери, держала в руке плошку, в плошке горел огонь.

– Ярл, я к тебе, – тихо сказала ключница. – Позволишь?

Ты кивнул. Ведь лучше ключница, подумал ты, чем сон!

Ключница осторожно, чтобы не потревожить тебя скрипом половиц, прошла к тебе и опустилась возле твоего изголовья. А плошку она опустила на пол. Огонь в той плошке был зеленоватый, дым от него был приторный и сладкий. А ключница…

Как ее звали, ты не спрашивал – ни тогда, ни прежде, ни после. И в этом нет ничего удивительного. Ключница это и есть просто ключница, рабыня. Рабов всегда полон терем. Рабов приводят и уводят, их разве упомнишь? Да и зачем это? Рабы – этим всё сказано. Поэтому ты строго посмотрел на нее, потом для пущей важности, как Хальдер, немного помолчал, и только потом уже строго спросил:

– Зачем пришла?

Она просто, с улыбкой ответила:

– Облегчить твою душу.

– Ха! – сказал ты. – Кумиры, и те не облегчили!

– Так это же кумиры, – тихо сказала ключница и снова улыбнулась. – Кумиры – это свет, свет – это день, а ты, мой господин, боишься ночи. Вот, видишь, мне про тебя всё известно. На то ведь я и ключница. Ведь днем я сплю, а ночью выхожу. И вот я хожу, хожу по терему, зорко смотрю и внимательно слушаю, и проверяю все двери, все окна, и если где-то что-то не так, то я могу и отворить, и затворить, на это мне ключи и даны. Много ключей! И эти ключи, мой господин, не только от замков, но и от душ. Да-да! И чтобы ты знал, что это не пустая похвальба, я могу рассказать про ключ к твоей душе. Я смотрела в нее. И видела твой сон!

– Мой? – не поверил ты.

– Да, – закивала ключница. – Тот самый: про мальчика, у которого как будто бы убили отца, а самому тому мальчику один очень опасный человек порезал ножом горло. Был такой сон?

Ты не ответил – затаился. Да как она могла, подумал ты, узнать про это?!

А ключница опять заговорила:

– Ну вот, теперь ты убедился, что от меня нет запоров, что мне всё известно. А вот еще: я знала того мальчика! И знала и его отца. И знаю и сейчас. Потому что он ведь и поныне жив, его тогда никто не убивал, я временами вижу его сны. А мальчик мертв. Да-да! А было это так: Хальдер и вправду пришел в то самое селение, которое ты теперь каждую ночь видишь в своем страшном сне. И была при нем его дружина, одни белобровые, а я их языка не знаю, и поэтому мне их сны плохо понятны. Так вот, они пришли, пристали к берегу и начали располагаться на ночлег. В той хижине, которую выбрал себе для отдыха Хальдер, жил маленький мальчик, он был тебе тогдашнему ровесник. А еще он был на тебя так сильно похож, что просто не отличить! Когда Хальдер увидел его, он очень сильно удивился, долго расспрашивал хозяина, а после белобровые, Хальдер и Бьяр, о чем-то совещались, но уже на своем, на белобровом языке, и очень сильно спорили, даже ругались… А после приказали всех будить, сошлись к реке, хотя было еще совсем темно, сели на весла и поспешно отчалили.

– Куда?

– Опять вверх по течению, к Уллину.

– Зачем?

– Об этом я не могу тебе рассказать. Мне нельзя. Я дала слово.

– А мальчик что?

– А мальчик оставался дома. Он весел был, играл. И уже только на следующий день он вдруг как упал, так уже больше не поднялся. Он умер.

– Как? Отчего?

– Не знаю, господин. Упал и умер, вот и всё.

– А я?

– А тебя нашли на реке. Ты лежал возле воды. На горле у тебя был страшный шрам. А рядом с тобой лежал меч. Теперь тот меч у Хальдера, он с ним не расстается.

– И это правда?

– Да.

– Тогда поклянись!

– Зачем? – удивилась она. – Я никогда не лгу. Так и сейчас: всё то, что ты от меня услышал, правда. А тот твой страшный сон – это ложь и наваждение. Забудь о нем. Закрой глаза, не бойся, тот страшный сон к тебе больше не явится, я его затворю. И вот я уже затворяю его, затворяю. И вот уже, и вот, и уже…

И ты заснул. И крепко спал всю ночь. А утром встал веселый, посвежевший, и как только вышел в гридницу, сразу потребовал еды. Хальдер вскричал:

– Вот, наконец! Кумиры заступились!

Ты ничего ему не отвечал – ел, пил. Хальдер спросил:

– Случилось что-нибудь?

– Нет, – сказал ты. – Хворь отпустила, вот и всё.

– Какая хворь?

– Не знаю.

Он больше не расспрашивал – не смел. А, может, он и так всё знал, без тебя, и поэтому молчал. А, может, это он и присылал к тебе ту ключницу и подучивал ее, что ей надо тебе говорить – кто знает?! Зато тот страшный сон тебя уже больше не донимал…

Но и той ключницы ты с той поры больше уже никогда не видел. А поначалу как ты ее ждал! Вот ночь придет, все лягут и заснут, тишь в тереме, темно. А ты лежишь и слушаешь, не заскрипит ли где половица, не раздадутся ли знакомые шаги, не мелькнет ли свет в щели под дверью…

Так осень кончилась, пришла зима, а ключницы всё не было. Теперь ты по ночам лежал и слушал вьюгу, вспоминал… То есть пытался вспоминать, но ничего не вспоминалось. Нет, ты, конечно, помнил, правда, очень смутно, как Хальдер вез тебя на корабле, как вы пришли в Ярлград, как вы прямо на пристани встретили Мирволода, тот смотрел на тебя и кричал, и как его потом убили, это ты вообще помнил очень хорошо, и что было потом, ты, конечно, тоже помнил. Но вот зато о том, кем ты был до того, как тебя нашли у реки, ты совершенно ничего не помнил! И понимал, что уже никогда и не вспомнишь и, значит, так за всю свою жизнь наверняка и не узнаешь, кем ты был от рождения, сыном смерда или сыном ярла, и где ты жил, в Ярлграде или в хижине. И поэтому ты так подолгу лежал и так внимательно слушал, ждал, очень сильно надеялся, что вот вдруг снова придет ключница, которая все видела и слышала, и ничего не забывает, она может поведать тебе обо всем на свете, раскрыть самые-наисамые сокровенные тайны, которые, если захочешь, могут сделать тебя или самым сильным, или самым богатым, или самым могущественнейшим ялом на свете… Но только ничего этого тебе не нужно, и поэтому, когда она к тебе придет, ты будешь спрашивать у нее только об одном: где расположен тот поселок, в котором жил тот мальчик, который был так поразительно похож на тебя. Вот только бы это узнать, так думал ты тогда. И дальше думал, что потом ты повелишь – и Хальдер тогда уже не посмеет отказать! – ты повелишь ему, чтобы вы с ним пошли туда и разыскали бы ту хижину, и ты вошел бы в нее, все своими глазами увидел бы…

И тогда сразу бы понял, что в твоей жизни есть сон и что есть явь! Ты был в этом уверен! Да вот только ключница к тебе больше не приходила. Куда она пропала, думал ты. Но спрашивать о ней ты не решался. Потому что кто такая ключница? Жалкая раба! Ярл о рабе не должен говорить, это стыд и бесчестие. И ты поэтому молчал, может, целых полгода. А после все равно не выдержал – спросил, где ваша ключница. Какая еще ключница, сердито удивился Хальдер, у вас давно уже не ключница, а ключник. Но ты опять – уже очень настойчиво – спросил, где ключница. Тогда Хальдер сильно рассердился и сказал: она пропала, может, еще осенью, и, может быть, ее уже нашли и наказали, а может, совсем не нашли… но ему нет до этого никакого дела! Главное, добавил он уже не так сердито, это чтобы ключи были на месте, а ключница их носит или ключник, какая ему разница?! И тут же насмешливо спросил:

– А что тебе до этой ключницы? Ведь это же не человек, а раба!

– Да, и раба! – гневно воскликнул ты. – Но она была мне по сердцу. Потому что вот лягу спать, и если слышу, как она ходит, как шаркает, так мне тогда сразу спокойнее и я сразу засну. Так где она?

Но Хальдер опять сказал, что он этого не знает. Но если, сказал он, тебе нужно, чтобы по ночам кто-нибудь ходил у тебя под дверью, то я повелю, и будет ходить ключник. Нет, сказал ты очень гневно, тебе этого не надо, пусть ключник ночью спит! И поэтому, как и раньше, в тереме по ночам было тихо. Сколько ты ни прислушивайся, а ничего не услышишь – ни шороха, ни скрипа. И сны к тебе не шли. А если вдруг и шли, то снилась только ключница. То как будто бы она сидит перед тобой и рассказывает тебе сказку. А то поет. А то ведет тебя вдоль самого берега реки, а этот берег крут, а вода внизу черная как ночь и так и тянет тебя к себе, так и тянет! Но ключница крепко держит тебя за руку и ведет тебя дальше. С ней хорошо, с ней легко и спокойно. Вот так бы спал да спал!

Но только рассветет, сразу приходит Хальдер и будит. И ты встаёшь, выходишь в гридницу, ешь через силу, пьешь. Потом тебя выводят на крыльцо и там вы вместе с Хальдером творите суд. То есть, конечно, ты все время молчишь, а это Хальдер разбирает тяжбы и назначает, что кому присудить и кого наказать, а ты только киваешь вслед за ним и делаешь рукой вот так. А то к вам приезжают послы и вы принимаете их, а то у вас охота, а то пиры. А то поход…

Как ты любил тогда его походы! Потому что как только он уходил в поход, ты сразу легок становился, весел! Ольми – а Хальдер оставлял его с тобой вместо себя, он только одному ему тебя и доверял – Ольми ни в чем тебя не попрекал, он тебе всё позволял, и он даже играл с тобой как с равным. Вы с ним катали бабки, запускали змея, лазали за медом, ловили птиц. На птиц он был большой охотник! Сам плел силки, сам птиц приманивал. Но после всегда отпускал. Даст поиграть, а после говорит:

– Птицу нельзя удерживать. Зачем ей крылья? Чтобы летать. Вот пусть и летает!

А по вечерам он любил рассказывать тебе про Белобровую Страну. Из этих его рассказов получалось так, что хоть там и холодно и лета там почти не бывает, а зимой ни разу не увидишь солнца, но всё равно там хорошо. А еще все свои рассказы Ольми заканчивал почти что одинаков: что, мол, хоть ему здесь очень хорошо, потому что и сытно ему, и много почету, и всего остального тоже вполне достаточно, но всё равно он потом здесь не останется, а вернется домой. Эти его слова тебе очень не нравились и ты вначале говорил, что ни за что его не отпустишь. А он в ответ молчал, только посмеивался. И только уже после, когда ты немного подрос и начал кое-что понимать, он сказал, что это ни ему и даже не тебе, ярлу, решать. А это, сказал он, решает только Она. Ты спросил, а кто это такая. Та, которая всех забирает, ответил Ольми. Но Она может забрать только тело. А душу не сможет. Душа – это как птица! И птица улетит домой. Птицы всегда возвращаются к гнездам. Вот так вот я вернусь, сказал Ольми. А ты подумал и спросил:

– А я, когда умру, тоже вернусь домой?

– Нет, ярл, ты не вернешься, – ответил Ольми. – Ты ведь и так в своей стране и в своем отчем доме.

– А поклянись!

– Клянусь!

Тогда ты еще немного подумал, а после спросил уже вот что:

– А Хальдер после своей смерти тоже вернется к вам, в вашу страну?

– Да, несомненно, – ответил Ольми.

Он после еще что-то говорил, но ты его уже не слышал – ты ведь тогда очень крепко задумался! И еще долго, много дней, ты был тогда очень задумчив. А потом вернулся Хальдер. Вы все ходили на кумирню, пировали. А ночью, когда они полегли, как снопы, ты тихо встал и так же тихо пошел. Когда ты шел, ты думал, что так будет хорошо и ему, и тебе, потому что он тогда вернется к своим белобровым, а ты в свою хижину, что тут плохого?

А после ты вошел к нему. Он спал. Ты подошел к стене, взялся за меч. Меч был горячий, обжигал, но ты терпел. А еще он был очень тяжелый, но ты поднатужился…

И – с тихим шелестом – меч выбрался из ножен. Вот именно! Не ты его достал, а он сам тогда был как живой, сам выбрался, ты его только поддерживал. А после подхватил его обеими руками, поднял над головой – и опустил на Хальдера! Даже упал вместе с мечом – для пущей верности!..

Но когда ты, наконец, опомнился, открыл глаза и осмотрелся…

То ты был уже не у Хальдера, а у себя в опочивальне! И ты лежал ничком на тюфяке, твои глаза были в слезах. А за окном уже светало! А вот…

Это его шаги! И вот он подходит к двери, остановился…

Нет, прошел. Как будто бы…

А вот он уже спускается по лестнице, выходит на крыльцо. Окликнул сторожей, и те ему ответили. И он пошел к воротам, по мосткам. Значит, пошел к ручью – там он вначале искупается, потом поймает рыбу, принесет, подаст к столу и повелит, чтобы ты ел ее сырой. И еще скажет:

– Хладнокровие! Еще раз хладнокровие, мой ярл – вот что для нас важнее всего!

И ты ел, почти не морщась, эту рыбу. А через две недели ты опять пришел к нему, опять взял меч и размахнулся… А потом опять лежал на тюфяке, слезы сами катились из глаз, а Хальдер был жив, невредим. Потому что этот меч был не твой, а его. И ты с этим смирился. Рос, молчал. И уже почти не вспоминал о ключнице. И тот страшный сон уже больше не мучил тебя. Когда же тебе исполнилось четырнадцать лет, Хальдер привел тебя к кумирам и там опоясал тебя уже другим, уже настоящим боевым мечом. И жгли рабов, был пир, а после вы ушли в поход – уже вдвоем. Потом был еще один поход, потом еще и еще. Походов было предостаточно, с каждым разом вы уходили все дальше и дальше. Последним покорился Уллин. Ярл Владивлад тогда встречал тебя в воротах – и стремя при тебе держал, а ты сошел и даже не кивнул ему, а сразу пошел на кумирню. Ты первым шел, а Владивлад шел за тобой. Потом, перед кумирами, ты восседал на Владивладовом щите, а Владивлад стоял рядом с тобой. И был он без щита и без меча, и с непокрытой головой. Кумиры приняли дары – рабов и золото. Потом был главный дар – ярл Владивлад склонился перед тобой и ты обстриг у него бороду. И эту бороду сожгли. Волхвы сказали:

– Любо.

Хальдер сказал:

– Быть по сему!

А ты молчал. И также молча отказался пировать. Встал и вернулся к кораблю. И Хальдер пошел за тобой. И все остальные пошли. Сели на весла, развернули паруса и двинулись в Ярлград.

Пять дней шли по реке. Жара была нестерпимая. Хальдер советовал лечь, отдохнуть. Но ты только отрицательно мотал головой и продолжал стоять у борта и смотреть на берега. Ты тогда почему-то очень надеялся, что вот-вот увидишь тот свой заветный поселок. И, может, даже ты тогда его увидел, да вот только не узнал. А спрашивать у Хальдера об этом ты тогда остерегся.

И вот уже с той поры миновало два года. И Владивлад опять поднялся, опять не платит дань и, более того, уже даже грозит посчитаться за прошлое. И надо бы, ты говорил, опять туда сходить да поучить его. Но Хальдер об этом даже слышать не хотел! Он гневно отвечал, что брать там нечего, что там одни болота, глушь и гнус. И сразу вспоминал о Руммалии. И говорил о ней, и говорил, и говорил, будто безумный! А ты, наоборот, всегда молчал. Но очень, конечно, надеялся! И прошлым летом, когда он наконец собрался туда, ты провожал его и думал: не вернется! А он ушел – и ты опять пришел к кумирам, бросал дары, молчал, тайно молил, молил…

А он вернулся! Без Ольми. Ольми, как он сказал, остался там, Ольми лежал в шатре и спал, когда туда вползла змея. И ты подумал: это наваждение, ведь ты молил не за Ольми – за Хальдера! А вслух сказал:

– Ну что ж, значит, Ольми счастливей нас с тобой – он уже дома.

– О чем ты?! – удивился Хальдер.

Ты засмеялся, притворился пьяным. И Хальдер сделал вид, что он тебе поверил. А ты, как только он опять уехал, сразу пошел на кумирню. А после стал ходить туда все чаще и чаще. Но ничего не случалось – совсем!..

И вдруг прибыл посол, сказал:

– Мне ничего не надо. Дай мне только его меч.

Меч! Х-ха! Еще чего! Да лучше сразу умереть, лечь рядом с Хальдером! Подумав так, ярл усмехнулся, потянул за рукоять, и меч – с легким шипением – стал выползать из ножен…

3

Если сказать, что в трапезной было шумно, то это все равно, что вообще ничего не сказать. В трапезной творилось нечто невообразимое. Более полусотни сильно пьяных дикарей ели, пили, разговаривали, пели, ругались и просто кричали во весь голос, и всё это одновременно и все сразу. Один только посол сидел неподвижно и молчал, опустив глаза в стол, стараясь не смотреть по сторонам. А что тут, собственно, смотреть! Еще немного, думал он, и пока что притихшие возле огромной печи музыканты задуют, загремят, загрохочут в свои дикие музыкальные инструменты, и тогда вся эта пьяная толпа разом повскакивает с мест, выйдет из-за стола и начнет плясать. Будет много визга, свиста и бессмысленных воплей. И плясать они будут с мечами, чтобы потом этими же мечами начать резать, рубить один другого. И делают они так каждый раз, но меньше их от этого не становится, ибо плодятся они еще быстрее, чем режутся. Вот же подумать только: богатая, бескрайняя страна, красивое название – и варвары! Почему Всевышний так несправедлив? У них, у этих варваров есть всё: железо, медь, меха, мёд, дикий хлеб, который можно собирать прямо в полях, но им здесь брезгуют, – и даже…

О! Это было в самый первый день, уже на первом же привале. Посол сначала просто не поверил увиденному. И лишь потом уже, когда все улеглись, он снова спустился к реке и зачерпнул полную чашу прибрежного песка, промыл его, потом еще раз промыл, и еще, а после то, что осталось на дне чаши, аккуратно, с трудом сдерживая дрожь в руках, накатал на ртутный шарик… Да, это было золото, в крупицах. И здесь его на этих берегах полным-полно! Но, хвала Всевышнему, варвары они на то и варвары, чтобы не уметь брать золото из россыпей. Поэтому, чтобы добыть его, они идут за ним в далекие и кровопролитные походы или же они меняют его на рабов. Но ладно бы только одно золото, а вот даже Источник! Всевышний и его расположил у варваров. Об этом Источнике в цивилизованном мире (но и там, конечно, не всем, а только тем, кому это положено) известно почти всё – и в чём ты должен быть одет, когда ты идешь к нему, и как можно развеять Марево, и что нужно сказать, когда ты зачерпнешь из него пригоршню воды. Вот только где конкретно он находится, этого еще совсем недавно не знали даже самые из самых посвященных.

И вдруг невероятная удача! Хотя вначале это был леденящий, невероятный ужас, когда в Город пришло известие, что Листья выступили на нас войной. У них тогда было почти три сотни их челнов, а если учесть, что на каждом из этих челнов расположено по сорок довольно-таки хорошо вооруженных воинов, то надо признать, что это большая сила. И, главное, они не знают страха смерти. Они идут как муравьи, как саранча. Их бей, топчи, а им всё равно. Да и еще ведет их, как нам сразу стало известно, Старый Регент, дикарь из белобровых, то есть вдвойне дикарь, и к тому же он еще колдун. О, да, он великий колдун! Можно, конечно, не верить в их богов, можно высмеивать их дикие обряды, но как это ни прискорбно признавать, но сила – да, она, конечно же, нечистая и дикая – но сила в тех обрядах есть. И Регенту подвластна эта сила, об этом нам тоже было совершенно точно известно. И вот он, этот Регент, выступил на нас. И вот он уже вступил в наши пределы. Шел и грабил, жег, никого не щадил. Мы отступали. И в этом нет ничего постыдного, потому что точно так разумные люди отступают перед псом, подверженным безумию. Ибо иначе он тебя укусит – и ты тогда сам обезумеешь! Итак, мы отступали. И если мудро отступать, что, кстати, мы и делали, то можно заманить врага в ловушку с тем, чтобы потом его убить.

Так не убили же! А все из-за Цемиссия, промедлившего с отправкой депеши в Южную Армию. Поэтому Старый Колдун, почти никем не встреченный, легко дошел до Города, стал лагерем и приступил к осаде. Хотя, конечно, так не осаждают. Чтобы осаждать по правилам, нужны фашины, приставные лестницы, машины огненного боя, стенобитные орудия или хотя бы лопаты и заступы, чтобы было чем рыть подкоп, и еще много всякого другого. А эти просто стали шумным, беспорядочным табором, накопали себе землянок, вбили вокруг них частокол, потом приволокли откуда-то кумира, насыпали курган, поставили кумира на этом кургане и, разведя перед ним священный, по их понятиям, огонь, три дня бросали в него пленных, то есть наших с вами соотечественников, и дико выли свои варварские гимны, а их волхвы, то есть священники, беспрестанно кричали «Любо!». Так продолжалось три дня и три ночи. А мы со своих стен всё это видели и слышали. Но гнева в нас тогда не было, а было только понимание. Ведь кто, мы говорили, перед нами? Дикие варвары. Кто их привел? Старый Колдун, воспитанный в страшном невежестве, чванливый и разнузданный. Пусть себе тешится! Но лишь до той поры, пока не подойдет Нечиппа – архистратиг Нечиппа Бэрд Великолепный – и приведет с собой легионы Южной Армии, и вот тогда-то дикарям не поздоровится! Ибо еще никто не смог сдержать Нечиппу. Двенадцать раз он выводил войска в поход – и всегда неизменно возвращался победителем. А посему, так рассуждали мы тогда, не стоит волноваться, а нужно только набраться терпения и подождать еще какую-то неделю, не больше, а там всё само собой решится наилучшим образом.

Однако Регент решил все иначе. Он же не думал ждать Нечиппу. Поэтому дав своему войску три дня на то, чтобы немного отдохнуть с дороги и заодно сжечь всех имевшихся у них пленников, он уже на четвертый день начал штурм. Их было так много, как листьев в лесу, и их несло, как в осеннюю бурю – на нас! А мы стреляли в них, и они падали, и мы бросали на них камни, лили на них кипящую смолу. А они как бежали во всю возможную прыть через поле, так и бегом же спустились в крепостной ров – и сразу же начали рыть мечами подкоп под Влакернскую башню. Вот каково! Такого мы еще не видели! Одни из них вгрызались в землю, как кроты, а другие в это время ловко прикрывали их щитами. А мы их били, жгли! А они рыли и рыли! И Регент вышел к ним и всё кричал что-то, командовал. А мы стреляли в Регента…

Но стрелы проходили мимо. А он же был рядом! И он смеялся нам в лицо! И подняв меч, кричал, теперь уже по-руммалийски, то есть на нашем родном языке он хулил и автократора, и небо, и даже самого Всевышнего. А его лучники, чтобы прикрыть тех, кто спустился в ров, стреляли в нас. Стреляли они очень метко. И так прошел весь день. Они ушли только тогда, когда стемнело. Они вернулись к себе в лагерь. И мы тоже ушли, и у нас был Большой Совет. На нем мы долго спорили. Я говорил, что нужно сделать вылазку. Меня не поддержали. Решили, что не стоит рисковать, а лучше подождать Нечиппу с легионами, и вот тогда уже и посчитаться с Регентом – один раз и сразу за всё! Что ж, хорошо, подумал я, пусть будет так. Но тут, когда мы, члены Совета, уже собрались расходиться…

Вбежал посыльный и сказал: Регент опять пошел на приступ.

На этот раз они пришли с веревками и крючьями. Они бросали крючья и втыкали их в стены, и подбирались к ним, и вновь бросали, вновь втыкали, и вновь, с каждым разом все выше и выше. К полуночи бой был уже вверху, между зубцами – на Влакернской и на соседней с ней Орксойской башне. Это вверху. А внизу они опять рыли подкоп. И рыли его очень быстро! К утру на Влакернской они уже ворвались в подземелье. Они ликовали!..

Но там их встретили огнем, они сразу понесли очень большие, даже просто чудовищные потери, и Регент приказал трубить отбой. Трубят они в рога диких быков, рев получается донельзя противный – визгливый и надрывный.

Потом был еще один штурм. Потом еще. А потом еще…

И, наконец, они взошли на Влакернскую башню и там закрепились. Потом, после целого ряда бешеных варварских атак, мы были вынуждены отступить и с Орксайской. Но обе эти башни – автономные, их закрывает Пятиглавая. Вот с Пятиглавой мы в них и стреляли. Они гибли целыми толпами и поэтому не решались развивать свое наступление дальше. Стемнело – и сражение затихло. Вновь был Большой Совет. На этот раз ввиду того, что наше положение стало весьма критическим, решили, что уже не стоит ждать Нечиппу, а нужно попытаться переломить ситуацию своими собственными силами. А это значит: завтра ровно в полдень мы распахнем Коварные Ворота – и в поле выйдут катафракты. Вы никогда их не видели? Жаль! Это весьма внушительное зрелище. Да, их всего пять сотен, этих воинов, но зато каких! На них закрытые глухие шлемы с личинами, и сами они полностью закрыты латами, и их кони тоже в латах и в наглавниках. И латы у всех черные, и кони черные, и копья черные, даже флажки на копьях тоже черные! Когда ворота раскрываются, они выходят на рысях по десять в ряд, и также на рысях – без криков, абсолютно молча – неумолимым железным тараном стремительно мчатся на врага. И режут любой строй, и колют, топчут, бьют его. А уже вслед за катафрактами, на добивание деморализованного противника, устремляется наша пехота. И тоже не толпой, как варвары, а только строго в линию, когортами, никто не засбоит, никто не закричит и не станет уклоняться от стрелы. И, кстати сказать, еще ни разу не было такого случая, чтобы противник не дрогнул и не побежал. Противник – он же варвар, дикарь, а дикость – это хаос, а хаос бьют порядком, еще раз порядком и снова порядком!..

Но, к сожалению, тогда опять все вышло совершенно не так, как мы думали. Регент взял штурмом Новую Плотину! То есть лишь только рассвело, он собрал всех своих дикарей возле их священного кургана, там они снова разожгли большой костер, и он взошел к нему и опустил свой меч в огонь и начал что-то выкрикивать, а из костра летели ужасающие искры, дикари визжали как безумные, дули в рога и нещадно били в бубны! А после они всей толпой – и, конечно, бегом – устремились к Плотине. Там их, конечно, уже ждали две наши наилучшие когорты, машины огненного боя, кипящая смола, стрелы, камни, и еще многое и многое другое!

Но всё это было напрасно. Мы попросту не успевали их сжигать! Через каких-то полчаса они уже взобрались на плотину – и началась резня. Мы спешно отступили. А варвары набросились на шлюзы – как саранча, да они и есть самая настоящая саранча. Так что к полудню всё было закончено – река сменила свое русло и мы остались без воды. То есть, воды, конечно, оставалось много – только морской воды, ведь Город стоит на морском берегу, и наша гавань лучшая в мире. Но мы же не дикари, мы не пьем морскую воду!

Ну и что, скажете вы мне на это, зачем, мол, вам морская вода, когда в вашем великом Городе несчетное число колодцев с прекрасной артезианской водой. А я на это отвечу: смешные вы люди! Правда, и мы сами тоже поначалу были смешными и тоже не очень-то печалились по поводу потери Новой Плотины, насмехались над наивностью варваров и надеялись на свои многочисленные колодцы питьевой воды…

Хотя на самом деле мы уже были их лишены! И это тоже было из-за Регента! Я сам видел, как он, когда уже разрушили плотину, сошел к реке (точнее, к тому чахлому ручейку, который от нее остался) и долго, я бы даже сказал – тщательно мыл в ней свой меч. Меч был в крови, а может, в чем-нибудь еще, мне это неизвестно. Зато известно то, что уже через час вода во всех колодцах Города была отравлена! И была масса жертв. А началась эта страшная беда с конюшен катафрактов. То есть в положенный срок конюхи вывели лошадей к поилкам, те принялись пить – и почти сразу начали падать. Вот так, увы, одним махом мы были лишены практически всей своей тяжелой кавалерии. Теперь нечего было и думать о том, чтобы выйти за стены и навязать противнику встречное сражение. Поэтому, на вновь собранном Большом Совете, мы постановили следующее: да, наше положение весьма тяжелое, но ведь и Регент тоже сильно выдохся и теперь уже долго не решится нас штурмовать, а посему не стоит предаваться панике, в переговоры с ними не вступать, а терпеливо ждать Нечиппу с его легионами, тем более, что он уже совсем недалеко, всего в двух днях пути, и вот тогда-то Регент нам за все ответит!

Но автократор поступил по-своему: явился к Регенту и торговался с ним, и унижался перед ним, и ублажал его, как только мог. И вся эта комедия кончилась тем, что варвары ушли, прихватив с собой оскорбительно большую добычу. А потом под стены Города пришел Нечиппа, привел свои легионы. Он опоздал всего на каких-то два, три часа. Но Регенту этого оказалось вполне достаточно. Его челны к тому времени уже почти скрылись за горизонтом. Нечиппа был в неописуемом гневе! Все говорили, что Цемиссий для того и сговорился с Регентом, чтобы лишить Нечиппу радости верной и легкой победы. Все говорили! Один лишь я молчал. Ведь я-то уже знал, что ни Нечиппа, ни Цемиссий, ни я и вообще никто не одолеет Регента до тех пор, пока в его руках этот проклятый волшебный варварский меч, а посему…

То есть, иначе говоря, я тогда долго размышлял над происшедшим. И я также искал, а после тщательно расспрашивал всех тех, кто хоть когда-нибудь бывал у варваров, и снова размышлял. Я также дни и ночи проводил за книгами – читал, выписывал, сопоставлял и снова размышлял, а после в поисках все новых книг, которые могли бы оказаться мне полезными, свел множество самых неожиданных знакомств, порой весьма сомнительных. Зато именно благодаря всему этому мне открылось множество крайне любопытных сведений как о самом Регенте Хальдере, так и о его воспитаннике архонте Айгаславе – про его смерть и исцеление из мертвых, а также и про тот зловещий и непобедимый меч – где, когда и при каких именно обстоятельствах они его нашли. А после, встретившись с еще одним – неважно, как его зовут – с одним мошенником, я услыхал и про…

Только зачем об этом вслух? И вообще, зачем такое многословие? А лучше скажем так: когда мой план уже вполне сложился, я прибыл к автократору и заявил, что единственным средством к наведению длительного и устойчивого спокойствия на наших северных рубежах является немедленное устранение Регента, а после обсказал, как это можно сделать, а после вызвался… Ну, и так далее. Цемиссий согласился. Конечно, он не очень мне поверил, но у него был свой расчет: во-первых, поскорее удалить меня из Наиполя, а во-вторых, Нечиппа Бэрд…

Однако я опять впадаю в постыдное многословие! Итак, спешно покинув Наиполь, я двинулся на Север. Уже тогда я знал, каков он из себя, этот Источник. Знал я и про Марево. Знал и про то, что Регент знает, где находится этот Источник, и, может быть, он даже…

Нет! В это я тогда еще не верил. Хотя и не исключал такой возможности. И поэтому, придя сюда, в Ерлполь, я не столько вел переговоры, сколько наблюдал за окружающими. И вскоре убедился… Каким образом? А зачем это вам?! Пусть это будет моим маленьким секретом. А убедился я в том, что архонт – это действительно потомственный архонт, то есть сын архонта Ольдемара, а никакой не двойник. Но сам он этого не знает. И не надо! А вот еще: и сам архонт, и его свита, и воины, и плебс, короче, все в этой стране верят в Источник. Прекрасно! И даже более того: вчера, напившись, как обычно, архонт, забыв об осторожности и следуя моим правильно расставленным вопросам, весьма простодушно и столь же подробно поведал о том, что тот Источник, как он это теперь совершенно точно знает, скрыт где-то в землях одного из здешних полунезависимых правителей по имени ярл Владивлад. Резиденция этого ярла находится в некоем Уллине. Так вот, в двух днях пути от этого Уллина, а может, в трех, нужно сперва найти один поселок, а там уже удача якобы сама пойдет нам в руки. То есть это было очень похоже на обычный пьяный разговор, но я все-таки насторожился.

И, как оказалось, не зря! Ибо уже сегодня утром, когда мы вместе с Айгаславом явились к Регенту и там, в его покоях, я увидел на стене тот самый меч… Да что там меч, а вот письмена на его ножнах – вот это сразу убеждает! И вот тогда, глядя на них, я сразу и до конца удостоверился в том, что Регент действительно был возле Источника, а эти письмена – это не просто какие-нибудь языческие гимны или заклинания, но тайный магический шифр, ключ к Источнику. То есть моя задача, и в этом я убедился воочию, наполовину уже решена! Теперь остается только взять этот меч, благополучно выбраться отсюда… А дальше почти ничего! Дальше вернуться в Наиполь и там, при помощи моих многочисленных новых друзей, расшифровать эти записи, вникнуть в их тайный смысл, после чего – и уже в совсем ином качестве! – снова явиться сюда, а отсюда спешно двигаться к Источнику! А то, что я наговорил, наобещал архонту – все эти псевдознания, приметы и премудрости, которыми он будто бы сможет остановить Марево – с этим пусть туда отправляется юный архонт. Кстати, он так мне и не сказал, чего он хочет просить у Источника, но разве теперь это важно? Ведь все равно он до него не дойдет. Жаль молодого варвара – он глуп. А вот старого ничуть не жаль! А, впрочем, все они едины – что здесь, что в Многоречье, что где ни возьми. Вот уже триста лет мы пытаемся донести до них свет цивилизации. И что? При первой же возможности эти неблагодарные негодяи начинают бунтовать. А бунт для них – это удобная возможность пограбить. То есть ни изменить, ни перевоспитать их невозможно. Поэтому на следующий год, когда эта Земля вновь распадется на полтора десятка враждующих между собой племен, я смогу без особого труда пройти к Источнику и пожелать…

Но где же Айгаслав? Почему он так долго не возвращается? Мальчишка, жалкий трус! Наверное, опять что-нибудь выгадывает, медлит. Да, он такой! Даже тогда, когда я практически все взял на себя, он и тогда несколько раз спрашивал: «А что мне после говорить своим воинам, как объяснять им такую его странную, скоропостижную смерть?» И это называется ярл! Да это самое настоящее посмешище. Хотя как раз именно такие посмешища нам и нужны, потому что они хорошо управляемы и надежны… Нет, к сожалению! Такие-то как раз и ненадежнее всего. И, что еще хуже, подлее. Ибо вот, скажем, он решит, что сейчас лучше всё свалить на нас, прикинуться, что он ничего не знал, что его обманули, и поэтому он теперь готов примерно наказать обманщиков.

Ну, нет, это уже излишне! Источник для него дороже всего. Он всё сделает как надо и придет, и принесет то, что обещал, а после еще будет спрашивать, чего бы мне еще хотелось бы, будет заглядывать мне в глаза и лгать – все они, варвары, такие…

А вот, кстати, и он! Вошел и остановился возле двери. И поднял меч. Меч Регента!.. А ножны где? Он, что ли, не взял их с собой?! Вот только подойдет, я у него сразу спрошу. Хотя…

Нет, Полиевкт, вдруг подумал посол, зачем тебе себя обманывать? Ведь ты же уже догадался, что ярл пришел совсем не для того, чтобы, предварительно извинившись перед тобой за свою нерасторопность, передать тебе этот меч, нет, конечно, не затем, а все будет наоборот, то есть…

Да, к сожалению, дальше подумал посол, вон как его перекосило, сейчас он закричит: «Убийца! Бей его!» И эти сразу бросятся. И разорвут тебя в клочья! И это, кстати, еще хорошо, ибо тогда они ничего от тебя не узнают. А через год, ну, через два вслед за тобой придут – и уже не послы, и не купцы, а легионы Нечиппы. Так что давай, ярл, говори. Ну, гневайся!

Но ярл пока молчал. И все они, сидящие вокруг тебя, все эти варвары, как только завидели его, так сразу притихли.

Но вот он подошел к тебе, остановился. Положил меч на стол. Меч Хальдера, меч злейшего врага Державы! При свете факелов его широкое отполированное лезвие сверкало словно зеркало. Потом оно вдруг начало темнеть, стол задымился, затрещал, а меч раскалялся всё больше и больше! А, вот что ты задумал, ярл – пытать меня! И выбивать из меня признание! А после ты возьмешь меня с собой и поведешь к Источнику, и будешь на мне проверять, правду я тебе говорил или нет. Что ж, очень даже неглупо! Подумав так, посол не удержался и улыбнулся. А ярл еще сильнее помрачнел и очень сердито сказал:

– Вот, ты просил меч. И я его принес. Теперь я слушаю. Ну, говори!

– О чем?

– О том, где скрыт тайный проход во Внутреннюю Гавань. Я жду, посол!

– Но…

– Я сказал!

Посол поднес руку к губам, сказал:

– Сейчас, сейчас, вот только я…

И опять усмехнулся. Смешно, подумал он. И еще как смешно! А если честно, то еще и страшно. Потому что это будет выглядеть очень глупо, если сейчас попытаться утешать себя тем, что уже через год, ну, самое большое через два Нечиппа всё же доберется до Источника и пожелает, чтобы варвары – все до единого везде в единый миг – в ужасных муках бы… Но письмена! Ведь он ничего не знает о письменах! Так как ему тогда добраться до Источника, так как его предупредить…

Ярл поднял меч. В лицо пахнуло жаром. Ну, вот и всё, торопливо подумал посол. И еще, теперь уже сердито: ну почему так всегда и везде – Всевышний почему-то потакает не нам, цивилизованным, а варварам. Так что прощай, мой ярлиярл! Прощай и ты, архистратиг Нечиппа Бэрд Великолепный! Жаль, я не смог сдержать данного тебе обещания, а также еще жаль… А, что теперь! Посол зажмурился и, подвернув губу, резко сжал челюсти, стекляшка тотчас лопнула. Кровь! Яд! И смерть – мгновенная. Тьма, тьма и только тьма! Гликериус! Глике…

Книга вторая БЕССМЕРТНЫЙ ОГОНЬ

1

Меня зовут Лузай. Ну, или еще так: Лузай Черняк. Но я не люблю, когда меня называют Черняком. Да и зачем это делать? Вам же и так, без всякого Черняка, каждый скажет, кто такой Лузай, можно ли ему доверять и на что он способен. А если вы вдруг сразу спросите, где я был, когда убили Хальдера, так я тоже не буду вилять, а скажу прямо: в Забытых Заводях, где же еще. Там тогда одних только наших кораблей из Глура сошлось четырнадцать. А мой корабль был самым лучшим из них. В прошлом году я им очень гордился. Теперь-то я, конечно, больше помалкиваю, потому что уже знаю, что руммалийцы называют наши корабли челнами. И это, к сожалению, правильно, потому что у настоящего корабля не одна, как у наших, а две, а то и вообще три мачты. А к каждому веслу на таком настоящем корабле у них приковано самое малое по четыре раба.

Ну и что? Корабль хорош только для дальних плаваний, вот как в Море Тьмы, но нам же там нечего делать. И вообще, мы стараемся не уходить далеко от берега. Потому что море – это когда кругом пусто, а на берегу всегда можно найти что-нибудь полезное. Вот, шли мы в прошлом году на Руммалию. День в море, ночь на берегу. А вот, кстати, их большой корабль на берег не очень-то вытащишь! А если бы даже и вытащил, то куда потом девать рабов? Отковывать их от весел, а потом опять приковывать? Да и еще кормить! А если они вдруг взбунтуются? Вот поэтому у нас нет рабов, и кораблей тоже нет, а есть только челны. А что грести нам на них приходится самим, так это даже хорошо, потому что воин без дела – это уже почти женщина. И мы по целым дням гребем, и это только прибавляет нам силы, а вечером, как только увидим селение, мы сразу подходим к берегу и вытаскиваем корабли… ну, или челны из воды, оставляем при них немного охраны, и сразу идем смотреть, что там, в том селении. И там нам обычно никто не мешает смотреть. Или даже брать, если нам там что-нибудь приглянется. Потом мы там кормимся и веселимся, потом отдыхаем, а утром опять сталкиваем свои челны в воду и плывем дальше. И это называется поход.

Да, и вот что еще: весной в поход никто не ходит, потому что весной даже в самых богатых селениях можно разжиться разве что только вяленой рыбой. Другое дело – это осень, когда они уже собрали урожай, пекут хлеба и давят вино из сладкой винной ягоды. В прошлом году мы так и выходили – ближе к осени. И очень сытно шли! Да и жара тогда была уже не та. Но Хальдер говорил:

– Повремените, будет еще жарко!

И так оно и было, да! Правда, вначале берег был смирен, никто нам там зла не делал и даже не перечил. Зато потом, когда мы миновали Безволосых и началась уже сама Страна Высоких Городов – вот только самих городов, даже поселков мы пока что не видели, а видели одни только голые скалы…

Нас встретили два корабля. О, это было на что посмотреть! Как я вам уже говорил, на руммалийских кораблях ставят по две, а то и по три мачты, а к каждому веслу приковывают по несколько рабов, а самих этих весел по сорок и сорок и сорок. Не поняли? Тогда я объясню. Рабы у них, как у нас куры в курятнике, сидят одни над другими в три ряда. Ряды по-руммалийски – это палубы. А корабль в три палубы они называют триерой или дромоном. И вот такие две триеры нас тогда и встретили. Хальдер как только заметил их, сразу велел остановиться. Мы так и сделали. Но нас было тогда так много, что мы остановились полукругом – это чтобы лучше рассмотреть их корабли и чтобы потом было удобнее, без лишней толкотни, подойти к ним еще ближе и рассмотреть их еще лучше…

Х-ха! Вы смеетесь? И правильно делаете! Потому что дальше было вот что: мы встали, как собаки на охоте, когда они ждут, что медведь сейчас выйдет из берлоги. Собаки тогда тоже разбегутся полукругом и стоят, и только и ждут знака, чтобы кинуться…

Но руммалийцы думали, что всё будет не так. А они, кстати, всегда так думают – не так, как это надо. Но тогда они, правда, тоже изготовились. И еще как! У них же на всех кораблях всегда есть колдовской огонь. Этот огонь сжигает всё подряд – даже железо и даже воду, я сам это видел. Вот почему, как раз из-за этого огня, никто к ним по морю не ходит. И мы бы тоже не пошли, но Хальдер еще в самом начале, еще на Безволосом Берегу, говорил, что и руммалийцы горят тоже. И очень хорошо горят, он говорил, надо только знать то, что известно ему. И вот теперь, когда мы с ними встретились, и когда уже все мы увидели, что это такое… А это очень просто – это вот такие, даже еще больше, глиняные кувшины, которые они называют сифонами. А в этих сифонах, наглухо вот здесь замазанных, спит этот их страшный, конечно, колдовской огонь… А теперь слушайте дальше. Так вот, и мы все это ясно видели – на их кораблях уже были расставлены эти сифоны и уже даже повернуты в нашу сторону… Тут Хальдер дал знак… И к ним поплыл один наш челн. Ольми – вы его помните, да? – стоял на самом передке, у глаз челна, и размахивал белой тряпицей. Для руммалийцев это означает, что к ним плывут с миром и хотят вести переговоры. А они очень любят всякие переговоры, потому что они очень лживы и надеются выиграть битву, даже не выходя на нее, а посредством всяческих словесных хитростей. Вот почему они обрадовались, когда увидели Ольми с белой тряпицей, а потом даже позволили ему приблизиться так близко, как он того пожелал, то есть шагов на пятьдесят до них. А больше и не надо! Он закричал, и его воины сразу вскочили, схватили луки, заложили стрелы – и стали стрелять по тем сифонам! А стрелы были с паклей на концах, а пакля еще загодя была подожжена! И теперь эти горящие стрелы без промаха били по этим сифонам! Сифоны разбивались вдребезги! И тот их колдовской огонь вырывался из них наружу! И он, наверное, и вправду был колдовской, потому что от него горело всё – и железо, и весла, и мачты, и паруса! Горели даже люди – и гребцы, и воины! Тогда, чтобы спасти себя от этого страшного огня, воины, потому что они были не прикованы, стали бросаться в море. А зря! Потому что уже загорелось и море! И так оно горело, полыхало, пока не догорели корабли и не утонули все прыгнувшие в море воины вместе с прикованными к кораблям рабами. Позорная смерть! А после дым разошелся и Хальдер повелел, чтобы мы опять брались за весла. Победа, чего тут и говорить, была полная. Но зато добычи совсем никакой не было, потому что она вся сгорела. И поэтому я на привале сказал:

– Так что, и Город тоже так сожжем? И так вот без всего вернемся?!

– Нет, – сказал Хальдер, – Город нам не сжечь. А надо бы.

И он опять был прав! Потому что если бы мы его тогда сожгли, так бы теперь никто у меня не спрашивал, где это я был, когда убили Хальдера.

А так было вот что. Пришли мы к Городу. Я рыл подкоп под Влакернскую башню. Потом брал плотину. Смотрел, как приходил к нам их безбородый ярл, подстриженный как женщина, и руки у него тоже были как у женщины. Да и добычу мы взяли у него самую женскую – самоцветы, паволоки, браслеты, шелка. Пришли и побросали перед кумирами. Хальдер сказал, что зачем ему всё это. И это было сказано правильно, по-воински. А ярл обрадовался, взял. Противно это говорить, но и наш ярл – он тоже, как и руммалтйский ярл, почти как женщина. А вот зато его отец Ольдемар, тот был настоящим ярлом. И Айгаслав тоже мог бы стать таким же, как и он, если бы не Мирволод. А что! Когда тебе отрежут голову, потом тебе даже Источник уже не поможет! И вот он вырос, этот наш ярл – и стал не воин и не женщина. Он даже в Руммалию не захотел с нами идти, сказал, что хворает. А всё это из-за чего? Да из-за того, что он переступил через свою судьбу. Потому что оно вот как: если ты по своей судьбе должен умирать, так умирай, а если исхитришься и выживешь, так после будет одно только горе – и тебе самому, и всем, кто вокруг тебя. И так я и сказал возле костра в тот вечер, когда еще не знал, что Хальдер уже лежит мертвый. И я еще сказал:

– Если не будет Хальдера, тогда не будет и походов. Мы будем жить как в Многоречье – пахать землю и пасти коров. Вот как разнежимся! Зачем тогда мы женщинам? Они тогда найдут себе других.

– Кого? – спросили у меня.

– А хоть бы безволосых!

Все тогда засмеялись. Тогда нам было еще смешно! Потому что мы тогда еще думали, что Хальдер жив-здоров, что он сейчас убьёт, как он и обещал, посла, потом сразу придет к нам в Заводи и мы опять без ярла – а зачем нам такой ярл? – пойдем на Руммалию. И вот в ту ночь, о которой я вам рассказываю, мы пили вино и ждали Хальдера, вина было сколько хочешь, и я уже, может, в третий раз рассказывал, как мы опять сошлись с руммалийцами, теперь это уже было возле Собачьих островов и их было десять кораблей, но мы все равно бились с ними, бились очень крепко! А еще я тогда им объяснял, что такое руммалийский колдовской огонь и как я спасался от него – у меня горела спина, но я все равно выплыл к берегу и там катался по песку, потому что только песком и можно сбить этот огонь. А потом я им рассказывал, как потом был шторм, который разметал огонь, а корабли разбил о скалы, а нашим челнам было хоть бы что, и после нас уже никто не останавливал, и мы явились к Городу и стали станом, вырыли землянки, забили частокол…

И тут как раз к нам прискакал гонец и объявил, что Хальдер мертв!

Ха! Что тут началось! Сразу собрался Круг и там все сразу стали кричать, что Айга нас предал, что он сошелся с руммалийцами. Гонец, – а он думал, что так будет лучше, – стал говорить, что Хальдер не убит, а умер. Но отчего он умер, стали тогда кричать все. От яда, закричал в ответ гонец, потому что это румалийский посол так устроил, это он отравил Хальдера! А ярл схватил посла и прикончил его! Ха, стали кричать в ответ, ну и что из того! Да из того разве не ясно, что он был с послом заодно, а теперь убил его, чтобы он не проболтался и его не выдал! Вот что тогда кричали! А гонец кричал другое – что ярл не виноват, что ярл первым схватил посла и стал его пытать, потому что ярл хотел идти на Руммалию, потому что Хальдер так сказал – идти немедленно, и ярл уже хотел идти, идти сегодня же и вместе с Хальдером, но Хальдера убил посол, а ярл убил посла! Вот так тогда рассказывал, нет, просто кричал гонец – очень сбивчиво, очень поспешно и очень запутанно. Но уже никому тогда не было никакого дела до того, что говорил – или кричал – гонец, потому что все тогда кричали только одно: немедленно, прямо сейчас, прямо ночью, идти на Ярлград и там поднять их всех на копья! И еще спорили: идти на кораблях или по берегу?

И тогда вышел Верослав, тэнградский ярл, и начал грозно и в то же время насмешливо говорить всем о том, что негоже поднимать такой крик, пусть даже сегодня и на самом деле было совершено очень недоброе дело. Потому что, так продолжал он дальше, разве мало подобных дел нам приходилось видеть и в прежние времена? Но мы ведь на то и воины, а не купцы на торгу и не рабы в хлеву, чтобы кричать просто ради самого же крика. И еще: мы же не женщины, чтобы спорить от том, о чем мы пока знаем слишком мало. Поэтому, так закончил свои слова ярл Верослав, нам сперва надо дождаться еще каких-нибудь свидетельств из Ярлграда, а уже только потом принимать какое-либо решение – и вот тогда это будет по-воински! Любо это или нет, еще спросил Верослав, когда увидел, что никто не собирается ему возразить. Но все опять молчали. Тогда он сказал уже вот что:

– Если молчите, значит, любо. Тогда мы пока будем ждать. А если ничего не дождемся, то утром все равно пойдем! Проводим Хальдера. А там уже…

– Проводим Айгаслава!

И это крикнул я. Сам не знаю, почему я это сделал – а вот взял и вдруг крикнул! Все повернулись на меня, но опять никто не стал ничего говорить, все молчали, даже Верослав. Один только мой ярл, ярл Судимар Глурский – потому что я из Глура, если вы это помните, – так вот, мой ярл тогда очень недобро посмотрел на меня и даже что-то негромко сказал. Но он тогда стоял довольно-таки далеко от меня, и поэтому я его слов не расслышал.

И Круг закончился, все разошлись по своим местам. И опять стали спорить, но уже больше о другом – как похоронят Хальдера, на костре или в кургане. Я не спорил. Я ничего про Хальдера не знал, то есть про то, как он распорядился собой для такого случая. Зато я точно знал, что завтра похоронят не только одного Хальдера, а еще многих и многих других. Точнее, даже хоронить не будут, а просто побросают в реку, вот и всё. Я лег, приладил щит под голову, меч тоже положил рядом с собой – как женщину…

А у него и имя женское – Любава. Этот меч достался мне от отца. Этим мечом отец когда-то отбивался от ярлградцев. А потом он целовал его на верность Хальдеру и Айгаславу. И тогда, рассказывал отец, меч был весь мокрый от росы – он же поднял его с земли. Что ж, может, и так, может, это и в самом деле была роса. А может, я так часто думал, это были слезы? Потому что мечи, они как женщины – сначала изменят, а после плачут. А вот моя жена в прошлом году, когда я вернулся из Руммалии, не плакала. Я ей тогда привез много колец и всяких других побрякушек. Она целовалась их и смеялась. Смех, а не слезы – это добрый знак, я это знаю, потому что это значит, что она меня действительно ждала.

А в этот раз, подумал я, когда лежал и не спал, я ей уже ничего не привезу. Тут хотя бы самому вернуться! И вот я так лежал, думал о разном и ждал рассвета.

Но почти сразу заполночь к нам в Заводи прибыл еще один гонец из Ярлграда. Сперва к нему созвали только одних ярлов. Потом, немного погодя, призвали туда и меня. Я ведь тоже не такой уже простой человек, у меня есть свой корабль. И вот меня позвали к ярлам, и там мне было сказано вот что: завтра рано утром Хальдер пойдет в костер, с ним будет и его корабль, корабль нужно спешно доставить в Ярлград.

– А что его гребцы? – спросил я.

– Про них мы пока что еще не решили, – сказали мне ярлы. – Но ты их тоже приведешь. Только ты их сперва разоружи. На всякий случай.

Легко сказать, сразу подумал я. Их же сорок и со мной тоже только сорок. Как тут разоружишь? Они же ведь сразу догадаются, зачем мы это делаем! Но Верослав, тэнградский ярл, а он пока что был у нас за старшего, сразу сказал, что я в этом деле буду не один.

И мы пошли с ним вместе – то есть мы оба с людьми, с моими и с его. Пришли к кострам передового корабля – корабля Хальдера – и окружили их. Велели положить оружие. А они в ответ стали кричать, что они не белобровые, что это не наш обычай. По нашему обычаю, кричали они дальше, каждый уходит сам по себе! Но Верослав на это только засмеялся и ответил, что он сейчас так и сделает – сейчас они сами уйдут! И приказал своим людям делать свое дело. Его люди сразу натянули луки. Тогда люди Хальдера еще немного покричали и смирились. И стали выходить по одному, бросать мечи, ножи и прочее – всё, что у кого было. После их брали по одному, вязали и отводили к берегу. После их завели на корабли – на мой, на Верославов и на Хальдеров. И так мы и пошли вверх по реке, три корабля – мой впереди, а после Верославов, после Хальдеров.

Когда мы пришли в Ярлград, было еще очень рано, еще даже не рассвело. Но мы все равно старались делать все быстро, не мешкая – Хальдеровых людей развязали и дали им вальки. Они встали по обоим бортам Хальдерова корабля, подсунули вальки под днище и, как на волоке, принялись толкать корабль вверх, на гору. А мы шли рядом и смотрели. Им помогать нельзя, таков обычай. А еще есть одна примета, очень верная: если такому поможешь – тогда скоро сам станешь таким. Вот почему мы долго поднимались. А когда поднялись, в Ярлграде все уже давно проснулись. Но из ворот не выходили – никто! Да и потом, когда мы были уже в городе, все улицы были пусты, все ставни во всех домах были плотно закрыты.

Зато из всех щелей на нас смотрели сотни глаз! Честно сказать, мне всё это было очень противно. Потому что если решать по совести, думал я, то ведь на Хальдеровом корабле уже давно нет белобровых, эти люди – это наши воины, и тогда почему они должны уходить от нас не по нашему обычаю?! Но я, конечно, ничего не говорил, а только старался меньше смотреть на тех, кто толкал корабль.

А когда они наконец дотолкали его почти до самого терема, там на крыльце уже стояли воеводы. Все они были местные, ярлградские. Но Айги с ними не было. Ярл Верослав велел нам ждать, стоять на месте, а сам пошел в терем. После долго его не было! А к нам никто не подходил, как будто это мы были во всем виноваты. Да и, если подумать, то кто мы им, ярлградским? Глушь и нищета! Поэтому долго мы тогда стояли, никому не нужные, уже роса сошла, когда ярл Верослав опять появился на крыльце. Был он тогда очень хмур. И тоже сделал вид, что нас не замечает, а сразу начал совещаться с воеводами, которые тогда вышли следом за ним. Они стояли на крыльце и совещались. О чем – я не знаю. Но вид у них был очень недовольный!

Потом их всех окликнули, и они опять ушли в терем. Потом мы еще немного подождали…

И вдруг там, прямо в тереме, завыли рога и загрохотали бубны! А потом – и это уже почти сразу – на крыльце показался сам Хальдер. Вид у него был очень необычный! Его несли закутанным в медвежью шкуру. Только одно его лицо и было из-под нее видно. Лицо было синюшное, сильно опухшее. А еще вот что меня тогда, прямо скажу, немало напугало – это что глаза у него были открыты. Хотя, если подумать, то ничего необычного в этом не было, потому что у них, у белобровых, так заведено, чтобы покойник был обязательно с открытыми глазами. Они говорят, что только тогда он Там не заблудится. Зато у нас смотреть в глаза покойнику ни в коем случае нельзя, иначе он уведет тебя с собой. Поэтому все мои люди, стоявшие тогда рядом со мной, сразу опустили головы. А вот зато Хальдеровы люди, потому что они были обреченные – эти смотрели, потому что им так положено.

Но ведь и я тоже тогда смотрел! Прямо ему в глаза! Потому что тогда мне было всё равно, тогда я не боялся смерти. И поэтому я видел, как его спускали по крыльцу, и видел, как в дверях показался Айга – а был он белый, как только что выбеленное полотно, и еще держал перед собой меч Хальдера, – и как он, это опять Айга, очень быстро сошел, даже почти сбежал по лестнице и так же быстро забежал вперед процессии. И так они к кораблю и подошли: вначале Айга с мечом Хальдера, а после воеводы с телом Хальдера. Ярл Верослав, шел сбоку, пощипывал бороду и очень сердито хмурился.

У корабля, то есть уже возле нас, они остановились. Я повелел, и люди Хальдера взяли его, подняли через борт и усадили возле мачты. Теперь Хальдер сидел очень важно, как он и в самом деле часто сиживал, а с открытыми глазами он тогда и совсем был похож на живого. Только руки у него были пустые. Поэтому я обернулся на всех остальных и спросил, где его меч. И Верослав тогда спросил, где меч. И все стали повторять в толпе: меч, меч, где его меч?! И вот только тогда Айгаслав выступил вперед и очень сердито сказал, что про меч говорить еще рано, а что сперва нужно придти на кумирню. И что только там, на кумирне, от отдаст Хальдеру меч. После он поднял этот меч, прижал его к груди и еще больше побелел. Хотя, честно сказать, я тогда думал, что больше белеть уже было некуда. То же самое тогда, наверное, подумал и ярл Верослав, который тогда очень внимательно посмотрел на Айгаслава, но спорить с ним не стал. Он вообще не сказал тогда ни одного слова, а только согласно кивнул головой.

И Айгаслав выступил вперед и повернул к кумирне. А люди Хальдера толкали за ним корабль, Хальдер сидел у мачты, как живой, и как будто бы смотрел вперед, на Айгаслава. А Айгаслав один раз оглянулся на Хальдера, потом еще раз, потом еще. И я тогда уже подумал: значит, и ты, ярл, тоже будешь с нами – ведь же и я смотрел в глаза покойнику, и ты. Значит, подумал я, это судьба!

Но тогда до того, что нам определила судьба, было еще далеко. Скоро мы остановились, люди Хальдера поменяли вальки – и мы пошли дальше. Мы шли очень медленно. Но все равно, думал тогда я, это же не волок, а это мы только провожаем Хальдера. А вот когда идешь по волокам на Владивлада, то чтобы попасть на Рубон, тратишь полдня, пока поднимешься на перевал, а потом, пока спустишься, тоже немало намаешься. А если по Рубону плыть и плыть, чтобы мимо Уллина и еще дальше, а потом еще дальше, тогда и попадешь как раз туда, откуда к нам когда-то очень давно приплыл Хальдер. Рубон – это очень сильная река, даже просто очень могущественная. И там порой творятся очень загадочные дела! Так, например, люди говорят, что это на Рубоне Хальдер нашел Айгаслава…

Вот так я тогда шел, смотрел на Хальдера и думал о всяком. Иначе говоря, я тогда уже, как мне казалось, знал, что меня ждет, и готовился к этому – к смерти. Смерть, если ты с мечом, так тогда думал я, это не смерть, а просто р-раз! – и тебя здесь уже нет! Но зато в другой, неведомой стране, уже есть другой точно такой же воин, как ты. Поэтому это не страшно. Но зато если ты вдруг умер без меча…

Да вы об этом тоже знаете, поэтому зачем нам сейчас об этом говорить? Только напрасно терять время. Поэтому слушайте дальше. Так вот – мы пришли на кумирню. А там все уже было готово. Дрова вот так, мне по плечо, были положены. И в них в нужном месте был сделан удобный проход для корабля. А на дровах, наверху, на самом видном месте, лежали кости посла и его слуг. Эти кости были после псов. А уже вокруг костра стояли все наши дружины. Они только что пришли из Заводей. Они стояли в полном боевом вооружении. Они пока молчали. Но тут зато закричали волхвы. А потом они запели заклинания. И завыли рога, загремели бубны и поднялся остальной, обычный в таких случаях шум. Я не люблю этот шум и не люблю волхвов. Да и кумиров я тоже не очень жалую. Потому что волхвы – они ведь такие же люди, как мы с вами, а кумиры сделаны из обычного камня. Их сделали простые люди, даже не волхвы. Вот если бы кумиры сами собой сделались – или родились, назовите это как хотите, – а после бы сами по себе к нам пришли, и если бы они еще и сами по себе говорили, тогда другое дело, я бы их тогда жаловал. А так ведь они молчат, а говорят за них волхвы, и говорят они только то, что нужно говорить, то есть что угодно ярлу. Так что еще раз повторяю: я не верю ни кумирам, ни волхвам. Но зато я верю солнцу и верю луне. Еще я верю огню, верю воде и верю мечу. Хотя мечу я верю не очень, а как и всякой женщине – с оглядкой. Мой меч – простой меч.

А вот у Хальдера, и это всем известно, меч был особенный. А если говорить правду, так это был волшебный меч. Так что ничего удивительного в том не было, что Айга очень не хотел с ним расставаться. Поэтому тогда, на кумирне, уже и корабль поставили на место, и вот уже все отошли и ждали, когда выйдет Айга… А он все не выходил! Он стоял у всех на виду, держал меч Хальдера – и не сдвигался с места. Смешно было смотреть, как он надеется на то, что этот меч вдруг останется ему. Ведь же этого никак не может получиться, думал я, ведь это же очень важный обычай! Меч должен остаться у Хальдера, и тогда он Там, с открытыми глазами и с этим волшебным мечом, опять станет таким же, как и здесь, непобедимым Хальдером и опять будет водить наше – но уже тамошнее – войско в походы. И одолеет всех наших тамошних врагов и соседей – как всегда здесь одолевал. И вот поэтому – и об этом я тогда тоже подумал – поэтому он здесь был не убит, а только отравлен. Кто бы здесь смог бы его убить?! Никто! Вот о чем тогда подумал я с гневом – и негромко, но с гневом сказал:

– Меч!

– Меч? – повторил за мной Айга и вздрогнул. После еще раз сказал: – Меч! – и посмотрел на меня. А мы с ним тогда стояли рядом, наши глаза встретились, и я увидел…

И это меня сильно удивило! Я же думал, что он рад тому, что Хальдер мертв, еще я думал, что он боится Хальдера, и ждет, когда тот ему отомстит. А теперь я видел, что страха в глазах у Айги совсем не было. Глаза его были пустые – вот и все.

– Меч, – просто сказал он еще раз. – Меч, да, конечно.

И подошел к дровам, после поднялся по ним на корабль, а там склонился к Хальдеру, дал ему в руки меч. И Хальдер, как это мне тогда показалось, кивнул ему! И Айга – а я это хорошо расслышал, потому что я стоял совсем близко от них, ближе всех – и Айга прошептал:

– Прости!

А Хальдер в ответ прошептал:

– За что?

А ярл:

– За всё. Прости!

А после быстро отступил от него, после, не оглядываясь, отступил еще, после перескочил через борт, быстро сошел по дровам – скорей на землю – и приказал подать огня. Ему сразу понесли огонь…

Но тут вдруг вперед выступил ярл Верослав, вот так вот остановил того человека с огнем и громко, чтобы все услышали, сказал:

– А воины? Он что, уйдет один, без воинов?! – и посмотрел на тех, которые, когда мы окружили их ночью, кричали, что это не наш обычай. А теперь они стояли, низко опустив головы, и молчали. Зато сказал Айга:

– Да, этот так – Хальдер уйдет один. Он сам так пожелал.

– А кто тогда будет грести? – очень недовольным голосом спросил Верослав. – А разбивать ему шатер? А подавать еду?!

Но Айга не слушал Верослава, а опять потребовал огня и даже сделал шаг к тому человеку, который держал огонь. Но Верослав заступил Айге путь. Тогда Айга очень громким голосом сказал уже вот что:

– Огня! Я не позволю, чтобы жгли моих воинов! Моих, а не твоих!

Но Верослав и не думал уступать ему дорогу! Тогда Айга выхватил меч! Свой меч – не Хальдера – и двинулся на Верослава! Но Верослав и не подумал защищаться. Он только усмехнулся и сказал:

– Хорошо, пусть будет так. Огня! И сейчас мы посмотрим, уйдет ли он один. Или, может, заберет тебя с собой! Огня!

И поднесли огонь, и подожгли дрова. Дрова были сухие, они сразу загорелись. И горели они очень хорошо! А после загорелся сам корабль. Это было очень величественное зрелище! Да я вообще люблю смотреть на огонь. Потому что огонь чище всех. И огонь не лжет, потому что он пришел к нам с неба, а небо – это солнце, свет и тепло. Огонь – сын неба, огонь – это жизнь. А жизнь дарует жизнь. Вот, наверное, примерно так я думал тогда, глядя на то, как горит корабль Хальдера, и ждал, что сейчас случится что-то очень необычное.

И ведь так оно и случилось! Но вначале загорелись весла и очень громко затрещали. А после вот так задрожали… И вдруг вздыбились, как будто их кто поднял! И опустились! Опять вздыбились! И после из огня раздался голос:

– Р-раз! Р-раз! – громко командовал он.

И я его сразу узнал – это был голос Хальдера! А вот, я это ясно видел, и сам Хальдер встает, вот поднимает меч и вот опять кричит:

– Р-раз! Р-раз!

А весла поднимаются и опускаются! А вот уже я вижу и гребцов: вот Бьяр, а вот Ольми, а вот еще и еще! И их много – их по двадцать на каждом борту, на всех веслах. А сами из себя они все белобровые! Значит, и я это сразу понял, это всё те воины, которые когда-то явились сюда вместе с Хальдером! А вот теперь они все вместе с ним уходят. А я что, вдруг подумал я, останусь здесь? Зачем? Вот о чем я тогда подумал! Или кто-то чужой так подумал во мне. Но я тогда, конечно, не успел понять, что к чему…

Как вдруг:

– Хей! Кто со мной?! – это очень громко крикнул Хальдер.

И вот тут я совсем оробел. Но я тогда еще подумал, что может это мне только кажется. Я тогда скорее оглянулся…

И увидел, что и все другие, кто там тогда был – и Айгаслав, и Верослав, и воеводы, воины, даже волхвы – все вот так смотрят на костер и все молчат! Потому что им всем очень страшно!

А Хальдер, я слышу, опять:

– Хей! Я ухожу! Хей! Спешите!

И я тогда опять повернулся к кораблю. Огонь уже добрался до верхушки мачты, огонь уже так разгорелся, что я не видел ни гребцов, ни Хальдера. Я слышал только его крик – как будто я опять в Руммалии, мы опять идем на приступ, перед нами Влакернская башня…

И я – сам не знаю, почему – вдруг тоже закричал:

– Хей! Хей! – и кинулся к костру…

Но меня схватили, повалили наземь. Я вырывался – меня били. Огонь ревел как бешеный, но я огня уже не видел – меня вдавили лицом в землю. Айга кричал:

– Ножом его! Ножом!

И меня кололи ножом. Мне было очень больно…

Но эта боль меня и успокоила, и я затих. Меня еще немного подержали, а после, когда увидели, что у меня всё уже прошло, они мне позволили встать.

Когда я встал, корабль уже сгорел. Айга сказал, чтобы мне дали питья. Волхв подал мне питьё, это был какой-то жирный и противный отвар. Я выпил его и сразу вернулся к своим. И тогда уже как раз всё закончилось, нам велели возвращаться к кораблям, и мы пошли. А ярлам было сказано остаться.

У кораблей, на берегу, был поминальный пир по Хальдеру. Тогда много чего было сказано. Но это другими! А я тогда молчал, я только слушал. И из их слов понял, что и другие тоже видели тех гребцов и тоже слышали, как кричал Хальдер и звал нас с собой. Тогда об этом крике много чего говорили! Ну и еще все, конечно, говорили о том, что теперь будет с нами дальше. Конечно, говорили все, в Руммалию мы уже не пойдем, потому что кому теперь нас туда вести? Айга же еще даже при Хальдере был против Руммалии, а теперь об этом и говорить даже нечего. Но правда, говорили и такое: про то, что а кто он теперь такой? Он, говорили, разве старший ярл? Это, говорили, он был старшим при Хальдере, а теперь Хальдер мертв и его меч сгорел, а со своим мечом Айга ничуть не старше Верослава. И вообще, Тэнград теперь отложится, как раньше отложился Уллин. А мы чем хуже, начали они уже спрашивать один другого. Мы, продолжали они, глурские, до Хальдера никому не кланялись. И теперь опять кланяться не будем! Да, может, мы уже не кланяемся. Может, наши ярлы уже отложились, может, они для того и остались на кумирне, чтобы сказать об этом Айге. Правда, тут же добавляли они, говорят, что все ярлы, пока что старший и пока что младшие, теперь уже все сидят в тереме, они теперь там затворились. И вот давно уже темно, а они все никак оттуда не выходят. У них там Круг, по-ярльски – Ряд. В последний раз, еще при Хальдере, Ряд превратился в сечу. Троих после того Ряда с честью отнесли в курган, а четвертого скормили псам. А теперь кого будут кормить? Вот о чем уже они стали гадать! Тогда я встал и велел всем своим людям гасить костры и ложиться в кольчугах и при мечах. И никто не стал со мной спорить, потому что, я думаю, все тогда ждали чего-то особенного…

Все ждали, это верно. А дождался только один я! А было это так. Уже почти все полегли, стало тихо, и уже костры почти все уже погасли. Наш костер был совсем недалеко от реки, в каких-нибудь шагах двадцати, не больше. А было тогда так темно, что я реки совсем не видел. И вот я лежу, щит у меня под головой, меч под рукой, и думаю. Да нет, даже не думаю, а просто знаю, что завтра будет сеча. А может, и еще сегодня ночью. Но сеча тогда хороша, когда ты пришел в Руммалию, а там есть Город, а в том Городе есть добыча. То есть мне только тогда хорошо, когда я знаю, кто мой враг, и что можно взять у этого врага, и как потом обо всем этом рассказать. А что может быть здесь? А вот что: сейчас прибежит мой – глурский – ярл из терема и закричит: «Бей!» А кого? Этого он и сам пока что не решил. Да и потом: ведь я же не пес, чтобы мне сказал «Куси!» – и я сразу кидался и кусал. Я воин, у меня есть меч, я целовал его на верность Хальдеру и Айге. Да, Хальдер уже мертв, а Айга, так говорят, теперь наш враг из-за того, что дал прикончить Хальдера. Всё может быть! Но Хальдер хорошо ушел, и он нисколько не упрекал Айгу в своей смерти, а только звал с собой всех, кто захочет. Вот о чем думал я тогда. И не заметил, как заснул…

И вдруг кто-то шепнул:

– Лузай!

Я сразу же открыл глаза. Но, повторяю, тогда было так сильно темно, что я не смог рассмотреть, кто же это здесь, в траве, возле меня. Хотя тот человек лежал совсем рядом со мной! Я поднял голову… Но он сделал знак, чтобы я не шевелился. Я опять лег и ждал. Враг так не поступает, подумал я про этого пока что незнакомого мне человека, враг сразу бы убил меня. А этот хочет со мной говорить. Тогда пусть говорит! И этот человек и вправду опять зашептал:

– Лузай! Я теперь знаю, как тебя зовут. Мне это сказали на пиру.

А я узнал, что это – наш ярл Айгаслав. Я узнал его по голосу. И я шепотом сказал ему об этом.

– Да, это я, – тихо ответил Айгаслав. – Пока что ярл, – и усмехнулся.

Я молчал. Потому что я не люблю задавать вопросы. Я же не женщина! А ярл еще немного подождал, потом очень сердито сказал:

– Я ушел от них всех. Они меня там еще ищут. А я сейчас совсем уйду!

Я опять ничего не спросил, он немного подождал и опять сказал сам:

– Я уйду к Хальдеру! А ты пойдешь со мной? – и, уже не дожидаясь ответа, он быстро и очень сердито продолжал:

– Да! Я сам видел – он сгорел! Ну и что из этого?! Ведь он же еще звал с собой, и ты хотел идти. И я хотел. И вот я теперь ухожу. А ты? Пойдешь со мной?

Мне стало жарко. Я думал: может, это сон? Но Айгаслав сказал:

– Я всё равно уйду. Я и один найду дорогу. Вот что со мной, смотри!

И показал. Но я не рассмотрел, потому что тогда было, я уже говорил, очень темно. Тогда он дал мне это. Это были ножны от меча Хальдера. Ножны, конечно же, были пустые. Но я и тогда ничего не сказал! Зато опять – и опять очень сердито – заговорил Айгаслав. Теперь он сказал вот что:

– Ножны – это очень важно. Я не могу тебе сказать, почему это так, почему это важно, но ты должен мне верить! И ты будешь верить! А твой корабль – лучший среди лучших. И мы сейчас же отправляемся. Мне некогда! Я очень спешу! Не мешкай!

Потом я часто спрашивал себя: зачем я это сделал? Я же даже не спросил у ярла, что у них там было в тереме, чей у них вышел верх, и вообще, о чем они там спорили. Я только подскочил, шепнул ему:

– К воде! А я сейчас их подниму. Давай!

2

Слушать Лузая – это только зря тратить время. Потому что кто вел корабль? Я, Айгаслав. Вот вы меня и слушайте. И я говорю, что тогда было так: когда мы ночью ушли из Ярлграда…

Нет, не годится. Сначала я лучше расскажу вам про руммалийцев и про Верослава. А там было так. Посол, когда увидел перед собой раскаленный меч, не испугался, как мы все тогда ожидали, а вдруг сильно прикусил губу – аж до крови – и злобно закричал, и захрипел! А после зашатался и упал. Мы кинулись к нему, но он был уже мертвый. Я приказал, подали нож и разжали ему зубы. У него во рту были какие-то колючие осколки. Чурпан сказал, что это у них есть такая прозрачная глина, она называется стекло, они из этого стекла делают маленькие-премаленькие кувшинчики и носят в них яд. Он от яда и умер, закончил Чурпан.

Я встал и очень крепко задумался. А если честно признаться, то я тогда просто не знал, как быть дальше. Но тут кто-то из наших сказал, что надо было бы позвать Хальдера, он же как никто другой сведущ во всех этих руммалийских штучках. Но я гневно прервал эти слова, сказал, что Хальдер спит, а после тут же спросил, где остальные негодяи.

Сразу пошли за остальными. И быстро привели их всех. Когда они увидели мертвого и уже даже почерневшего от яда посла, то очень испугались и принялись кричать, что они ничего не знают и не понимают, что посол – это не их хозяин… Ну, и еще много другого, подобного. Я велел, чтобы их пытали. Я понимал, что это бесполезно, что его слуги и вправду очень глупы и ничего не знают. Но мои воины были тогда в ужасном гневе! Если посол вдруг взял да отравился, говорили они, то значит, это неспроста, значит, он что-то скрывал, что-то знал!

Слуги очень кричали – как дети. Я тогда не выдержал и велел, чтобы их скорей свели во двор и там отдали псам. И чтобы посла тоже отдали.

И так и было сделано. Тогда я велел, чтобы все ушли, а остались только воеводы. С ними я опять сел за стол. И только тогда уже сказал:

– Хальдер убит.

Они вначале ничего не говорили, а только смотрели на меня – очень внимательно. Потом Чурпан тихо спросил, как это было.

– Очень просто, – сказал я. – Отравили его, вот что!

– Но он же даже к столу не подходил! – удивился Чурпан.

– А и не надо подходить! – очень сердито сказал я. – Смерть сама, когда надо, придет. Так и к нему пришла.

– На чьих ногах?

– На руммалийских.

И я им рассказал, как это было. И гневно засмеялся, и сказал, что я теперь понимаю, почему посол был так настойчив, когда просил, чтобы ему разрешили передать поцелуй ярлиярла.

– Этой змеи! – так сказал я в самом конце.

– Хей! – гневно закричали они. – Хей!

Но я же видел, я же ведь не слепой, что одни мне поверили, а другие нет. Вот Чурпан, то видно, поверил, а Шуба не поверил. И Крыж не поверил, Вавыр не поверил… Но об этом я не стал говорить. А встал и сказал вместо этого вот что:

– Пойдем! Он там один скучает.

И я вернулся к Хальдеру, и привел с собой воевод. Хальдер, уже совсем распухший, лежал, широко раскинув руки. Мне помогли, я посадил его к стене, прикрыл его медвежьей шкурой, чтобы ему было тепло, сложил ему руки, как надо, и в правую дал меч, а в левую рог. Рог, кстати, принес с собой Шуба – он про рога и про вино никогда не забывает.

Но Хальдер не любил вино, и поэтому я велел – и нам принесли его любимую настойку, на грибах. Она не то чтобы горькая и крепкая, но зато очень хмельная. Кто пьет ее с непривычки, тот видит много всякого, пугается и кричит как безумный. Но Хальдер долго приучал меня к ней, я его настойки не боюсь – мне от нее только легко становится.

Но так мне было только раньше, когда Хальдер был еще жив. А теперь, когда он уже умер, да еще когда он сидел рядом со мной, всё получилось совсем иначе. Теперь я только и смотрел на Хальдера! Даже когда я пил из рога, я и тогда неотрывно смотрел на него. А после я вдруг как будто совсем потерял голову – и принялся рассказывать о той поре, когда был Черный Бунт.

– Вот здесь, – сказал я им, и даже показал рукой, где, – вот здесь я тогда лежал. А он вон там стоял, возле окна. И Бьяр был с ним. А бунтовщики были внизу, возле самого крыльца, и их было очень много. Поэтому Хальдер и Бьяр стреляли в них, даже не целясь, и все равно каждый раз попадали. А я… А что я? Мне тогда было только шесть лет, я был еще совсем никто! Вот я и лежал под его тюфяком, и не поднимал головы. Но потом я осмелел, вылез из-под тюфяка и тоже подошел к окну, и даже стал подавать им стрелы. А после… Вж! Вот так стрела пропела! И Бьяр упал, и лук его тоже упал – из его рук. А крови почти не было. Но я все равно закричал, мне было очень страшно! А Хальдер на это засмеялся и сказал:

– Щенок! Ты ярл или не ярл? А ну подними лук! И помогай! Ты что, не видишь, что я остался один!

Я поднял лук.

– Стреляй! – приказал он.

– Я не могу! – сказал я.

– Стреляй, я говорю! – гневно закричал он. – Вон, сколько их! Не промахнешься!

И он опять взялся стрелять. И каждый раз попадал. Тогда я тоже взял стрелу и заложил ее, а после… Рвал, натягивал – а лук не поддавался! Он был очень тугой для моих рук. Мне было очень стыдно за такую мою слабость. А тут еще Хальдер опять очень насмешливо сказал:

– Щенок! Противно на тебя смотреть!

И тут я очень разозлился! И снова потянул за тетиву – и тетива пошла, лук заскрипел и я прицелился. А после… Вж! И я попал в него! Тот человек упал! На нем была вот такая кольчуга – почти как на тебе сейчас, Вавыр. Но дальше! Хальдер увидел это, засмеялся, отбросил лук, схватил меня, прижал к груди и закричал:

– Ярл! Настоящий ярл! Твой первый враг убит твоей рукой! А я твой раб, ярл Айгаслав! И завтра все это увидят!

И завтра, так закончил я, да вы все это видели, и все это и сейчас хорошо помните, я вышел к вам, воссел в седло и поднял меч. Вот так я стал над вами настоящим ярлом!

Тут я замолчал. И все они тоже молчали. Но вдруг… Я же вам уже говорил, что настойка была очень крепкая… Вавыр зло выкрикнул:

– Мой брат!

– Что «брат»? – спросил у него я, будто я и вправду ничего не понял.

– Брат! – еще злее повторил Вавыр. – Это был мой брат. И ты убил его!

Он вскочил, и схватился за меч. Тогда и я вскочил, посмотрел на него и сказал:

– А сейчас я убью и тебя!

И я тоже схватился за меч. Тогда уже и все остальные вскочили и очень быстро расступились во все стороны. А мы с Вавыром подняли мечи, сказали нужные слова – и принялись биться. Он бился очень хорошо. Но я бился еще лучше. И я убил его! И он упал. Я сразу закричал:

– Рабы! Убрать его!

Пришли рабы и унесли Вавыра. Это большой позор, когда тебя убитого уносят не твои боевые товарищи, а какие-то грязные рабы. Но я тогда был очень зол на Вавыра и поэтому призвал рабов.

Потом, когда Вавыра унесли, а его кровь на полу посыпали песком, я велел – и мы опять сели. И долго мы молчали! Потом я поднял рог, сказал:

– Нальем еще. И не забудем про Хальдера!

– Но у него и так уже налито, – сказал Чурпан.

– А ты проверь! – сказал я.

Чурпан встал, подошел к Хальдеру, взял его рог, перевернул… И все увидели, что рог пустой. Я засмеялся и сказал:

– Он выпил за Вавыра. Налить ему еще! Он еще хочет пить. Вот только теперь за кого?

Чурпан опять налил – сначала Хальдеру, а после мне, а после всем остальным. Я поднял рог, спросил:

– Кто еще хочет говорить – после Вавыра?

Но, конечно, никто на это не отозвался. Тогда я сказал так:

– Значит, будем пить молча. И чокаться тоже не будем – чтобы Хальдер не услышал нас и больше не просил ему налить. Так или нет?

Все согласно закивали. Так мы и сделали – пили молча и не чокались. И вообще, это было забавное зрелище! Потому что вы бы только видели, как все они косились на рог Хальдера! Но рог пока что оставался полным до краев, они не знали, что им и думать и чем все это может кончится. А я два раза посылал гонцов к Забытым Заводям и принимал оттуда ответы, спускался вниз и раздавал распоряжения, и снова поднимался к ним, садился среди них и мы снова молча, не чокаясь, пили. Только уже под самое утро я отложил рог в сторону и лег – в ногах у Хальдера. А воеводам велел, чтобы они убирались прочь и ждали меня там, внизу. Они ушли, а я как лег, сразу заснул – и крепко, очень крепко спал до той самой поры, пока ко мне не заявился Верослав.

Как только он вошел ко мне, я сразу понял, какое именно дело он затевает. Но я по-прежнему лежал в ногах у Хальдера и не спешил вставать. А что? Я – это старший ярл, а он мой младший, он при моем стремени. А еще я знал, что он не так глуп, чтобы сразу приступать к самому главному.

И так оно и было. Сперва Верослав сказал мне нужные при таком случае слова, то есть он был почтителен и сдержан – как это ему и полагалось. Когда он замолчал, я пожелал, чтобы он сел. Он сел. Тогда я тоже сел, взял рог, потом я и ему дал рог, велел, чтобы нам принесли настойки и еды – и сразу отослал раба, налил себе и Хальдеру, а уже только после Верославу. Но Верослав пить не стал. Вместо этого он воткнул рог в пол и вдруг спросил:

– А если я сейчас тебя убью, что будет делать Хальдер?

– Он промолчит, – тихо ответил я. – Но рог его не пересохнет.

– Почему? – удивленно спросил Верослав. – Ведь это ты его убил.

– Нет, – сказал я. – Это не я его убил, а посол.

– Ложь! – тихо, но очень сердито сказал Верослав.

– Придержи язык! – сказал на это я. – Я говорю тебе о том, что было. И Хрт тому свидетель!

После чего, как это и положено, я сложил два пальца крестиком. Хрт – это указательный палец, а Макья – это средний. Если солжешь, то эти пальцы у тебя срастутся. И как ты тогда будешь стрелять из лука? Ведь между ними ты держишь стрелу, и ими же ты натягиваешь тетиву, а Хрт тебе в это время подсказывает, как надо брать прицел, выше или ниже, а Макья сетует – а надо ли стрелять, одумайся! Вот, все они такие, эти женщины – так думал тогда я…

– А он об этом знал? – спросил ярл Верослав.

– О чем? – спросил я и на всякий случай быстро развел пальцы.

Он заметил это, рассмеялся и сказал:

– Понятно! И вот за то я тебя и убью.

– За что?

– За то, что вы с послом стояли заодин и уморили Хальдера.

– Нет, – сказал я насмешливо. – Нас в этом деле было трое.

– А третий кто?

– Он, – сказал я и указал на Хальдера. – Он мне потом так и сказал: «Ты прав!»

– Прав! – очень сердито сказал Верослав. – А что еще он мог сказать? Он же умирал уже, наверное, когда это говорил.

– Да, умирал! – сказал я. – Но перед смертью разве лгут?

Верослав ничего на это не ответил, потому что тут возражать ему было нечем. А я опять сказал:

– Теперь о Руммалии. Хальдер желал, чтобы посла взяли на меч. Я так и сделал. Хальдер еще желал, чтобы на них был поход. И он будет! Вот только распростимся с Хальдером – и сразу выступаем.

Верослав сердито усмехнулся. Он мне, конечно, не верил. Тогда я тоже усмехнулся и сказал:

– Тут даже клясться незачем. Потому что по-другому теперь просто быть не может! Подумай сам: я – самолично – уморил посла. И его слуг. Сжег их корабль, а с ним всё их добро. К чему это?

– К войне.

– Вот то-то же! – строго сказал ему я, как старший младшему. И также строго, как бы поучая, продолжил: – И, значит, если я первым не выступлю, то тогда первым выступит он, темнорожий. Но лучше воевать не здесь, а там. Там и теплее, и сытней. Так ты рассказывал?

– Так! – ответил он очень сердитым голосом.

– Значит, так оно и будет, – сказал я. – А если я и он, – и тут я опять указал на Хальдера, – а если я и он схватились между собой и я взял верх, так это наше дело. Только наше! И Хрт тому свидетелем. И одобрителем! Потому что вот, смотри: я говорю и Хальдер меня слышит, но молчит. И рог у него полон!

Верослав невольно приподнялся и глянул в рог, рог и вправду был полон…

А я, воспользовавшись этим, вырвал у Хальдера его волшебный меч и, отскочив к стене, спросил:

– А если я сейчас тебя убью? Что ты на это скажешь?!

На это Верослав злобно оскалился и выкрикнул:

– Подменыш! Пастушок!

Я замахнулся…

И Верослав сразу упал. Но я не стал его рубить, только сказал:

– Так и лежи. Не смей вставать! А я буду сидеть и тихо говорить. Пусть те, кто пожелает нас подслушать, подумают, что мы говорим об очень серьезных и тайных делах. Потом, когда мне надоест, я разрешу тебе подняться. А пока, пес, лежи! Я так хочу! Понял?!

И он лежал. Он даже головы не поднимал, не шевелился – вот до чего они боятся меча Хальдера! А я сидел над ним и говорил. Всё говорил! Так, я сказал, что вот я отправлюсь в Руммалию и разобью там Цемиссия, возьму Город и отдам его на разграбление на десять дней. Пусть мои воины берут там всё, что им захочется! А сам же я возьму себе только жену. И я не буду ее долго выбирать, я даже не буду спрашивать, хороша ли она из себя. Я только скажу, что хочу взять в жены дочь Цемиссия! И так оно и будет, Верослав, Цемиссий сам мне ее приведет! И там мы свадьбу и сыграем, и будет она по тамошним обрядам. Потом, когда вернемся сюда, мы с ней придем к нашим кумирам, они нас благословят, и будет еще одна, теперь уже настоящая свадьба. А потом у нас будет много сыновей – ровно двенадцать. Двенадцать сыновей – это двенадцать младших ярлов. И я их посажу в Тэнграде, Ровске, Глуре, Уллине и во всех прочих ярлских городах. А вас, нынешних ярлов, то есть всех моих нынешних тайных врагов, я приведу на капище и там казню, сожгу, а ваш пепел прикажу развеять на ветру. Так будет, Верослав! Так завещал мне Хальдер: одна Земля – это одна семья, вот так! И он был мудр, Хальдер: хоть я убил его, но он меня простил. А если ты не веришь, что простил, так я потом еще раз у него спрошу – при всех спрошу, а ты послушай! А еще… Ну, и так далее, ну, и еще много других подобных слов было мной тогда сказано. Это, конечно, было очень глупо. Но я тогда был в очень сильном гневе! И со мной был волшебный меч, я ничего не боялся, я был очень храбр. Да и потом я уже знал, что первым я прикончу Верослава. И сделаю это сегодня же!

Но день тогда еще только начинался. Натешившись позором Верослава и рассказав ему всё, что хотел, я разрешил ему встать и сказал:

– Я мог убить тебя прямо сейчас. Но я не хочу спешить. Потому что прежде всего нам нужно распрощаться с Хальдером, а уже только потом наступит твое время. А пока иди и прикажи, чтобы уже начинали.

Он поднялся, как побитый пес, и так же, как побитый пес, то есть не глядя мне в глаза, вышел и закрыл за собой дверь. А я сперва закрылся на засов. Потом достал свой меч и опустил его в ножны Хальдера. Честно сказать, мне было очень страшно… Но его ножны приняли мой меч! Мне сразу стало весело. Я спрятал свои ножны под тюфяк, а ножны Хальдера – с моим уже мечом – приладил к поясу, потом одернул плащ, чтобы ножны были меньше заметны. Мой плащ…

Нет, не так! Плащ – это руммалийское слово. Всю прошлую зиму Хальдер нещадно донимал меня тем, чтобы я выучил их собачье наречие, толмач дневал и ночевал у нас, вот почему я никак не могу отвыкнуть от некоторых руммалийских слов… Но дальше! Так вот, мое корзно было обшито горностаем, и оно было достаточно длинное, так что Хальдеровых ножен из-под него почти что не было видно. Так, хорошо, подумал я тогда, я это очень ловко подменил…

Ха! «Подменил» – это я еще раз повторил про себя это слово. Вот и Верослав, тут же подумал я, только что назвал меня подменышем. А раньше он такого говорить не смел – страшился. Ну да теперь они все осмелеют. Да они же теперь только и ждут того, когда Хальдер уйдет и заберет с собой свой меч, которого все они просто до безумия боятся…

А вот дальше я об этом думать не стал! Потому что мне стало смешно! Потому что я уже подумал о другом – о том, что ножны остались при мне! И письмена на них! Вот то-то же! И я прошел к двери, открыл ее, склонился над лестницей и закричал:

– Поднимайтесь!

И там почти сразу ударили в бубны, завыли в рога…

Потом было много всякой неприятной суеты, которую я плохо запомнил. А потом мы несли Хальдера на кумирню. Я шел впереди всех и держал перед собой волшебный меч. Я знал, что пока он при мне, мне ничего не страшно. А что будет потом? Размышляя таки образом, я оглянулся на Хальдера раз, я оглянулся два…

И Хальдер улыбнулся мне. И мне сразу стало легко, потому что я подумал, что он, значит, и в самом деле простил меня. А если даже не простил, то он ведь все равно очень хорошо понимает, что только я один и могу удержать эту Землю в единой руке. А как только меня убьют, так тут сразу всё развалится. Первым от нас отложится Тэнград, а за ним сразу Ровск и Глур. А Владивлад, тот вообще пойдет прямо сюда, на Ярлград! И многие с ним станут заодин. Но Владивлад недолго будет тешиться, потому что уже следующей весной сюда придут большие корабли, а с них сойдут на берег никогда не виданные здесь воины, построятся в когорты и очень громко закричат на не слыханном здесь раньше языке. И на этот их крик по сходням с головного корабля мерно процокают копыта, и Цемиссий – а кто же еще?! – как всегда, на белой лошади и в красных сапогах, в красном плаще и в красных латах ступит на эту Землю. На мою Землю, Хальдер, слышишь?! И на твою, потому что это ведь ты ее собрал. Так помоги мне, Хальдер, не оставь меня! А я тебе за это…

Но что ему будет от меня «за это», я тогда так и не придумал.

И вот мы пришли на кумирню, поставили корабль. Какой-то черный, обожженный человек сказал мне: «Меч!». И он был прав, потому что и действительно уже было пора начинать. И я поднялся к Хальдеру и подал ему меч, шепнул ему: «Прости». И услышал: «За что?». «За всё», – сказал я. Он мне не ответил. Тогда я прошептал: «Хрт, Макья, не оставьте!» – и сложил пальцы крестиком, быстро спустился с корабля и приказал подать огня.

Но тут вмешался Верослав и начал требовать, чтобы вместе с Хальдером мы сожгли и его воинов. Меня это очень рассердило. Мы же никогда так не делаем, это не наш обычай, у нас каждый уходит только сам по себе. Быть может, Верослав хотел разгневать Прародителей, подумал тогда я. Или он затеял это для того, чтобы Хальдер отвернулся от меня, когда я откажу ему в этой жертве? Могло быть и так. А могло и иначе. Но я все равно сказал, что не позволю, чтобы вот так запросто жгли моих воинов. А Верослав опять сказал свое. И вот тогда я схватился за меч. Я был в ужасном гневе! Я думал: вот сейчас здесь всё и кончится и всё решится – я или он, пора!

Но Верослав вдруг оробел и согласился, сказал, что воинов мы жечь не будем. Эта его внезапная уступчивость меня тогда сильно удивила. Только потом уже, когда горел корабль, я понял, что его так напугало – это Хальдеровы ножны, вот что! Я же когда брался за меч, то распахнул корзно, и Верослав увидел их. И это его очень сильно поразило, лицо у него сразу стало белое, и он уже не смел мне перечить. Потому что он же тогда сразу понял, что Хальдер, как и прежде, на моей стороне, если он взял у меня только меч, а ножны оставил. А ведь мог их забрать, когда я поднимался к нему на корабль, или вообще он мог оставить меня там, рядом с собой. Вот как, наверное, подумал тогда Верослав. А, может, и совсем не так, я этого не знаю и, может, совсем никогда не узнаю. Но зато я вот что знаю совершенно точно: что Верослав тогда молчал. И молчали волхвы!

Зато Хальдер тогда не молчал! Хальдер стоял во весь рост и громко, как только это возможно, командовал: «Р-раз! Р-раз!» – и весла дружно поднимались, опускались. Я узнавал гребцов – Бьяр, Тса, Гермут, Ольми… А после Хальдер закричал: «Хей! Кто со мной?!» И – снова этот обожженный человек – вдруг бросился в костер. Мы его чуть остановили.

А Хальдера никто не останавливал! И Хальдер уходил не то что хорошо, а просто очень хорошо! Он, значит, рад был уходить! И я был рад. Я же тогда был уверен, что уж теперь-то ярлы не посмеют мне перечить. А если так, то нужно, не теряя времени, прямо сейчас, на капище, кого укоротить, а кого и вообще оставить здесь насовсем! Поэтому, как только догорел корабль, я велел, чтобы воины спускались к берегу и начинали пировать, а ярлы оставались здесь, под присмотром Хрт и Макьи. И воеводам тоже было сказано остаться, я им тогда доверял больше, чем ярлам…

А зря! Но кто не ошибается? Да и пока что всё тогда было спокойно, все воины ушли, я повернулся к Белуну – а это наш набольший волхв – и спросил у него, всё ли готово. Он сказал, что всё, и что нас уже ждут. И опять сразу ударили бубны и завыли рога. Я выступил вперед и первым прошел через Бессмертный Огонь, горящий между Хрт и Макьей, потом я поклонился Хвакиру и бросил ему кость (не настоящую, конечно, кость, а золотой диргем, но всё, что мы ему бросаем, называется костью), потом, уже в самом пороге, снял шапку и вошел простоволосым. В Жилище Прародителей никто не смеет входить в шапке.

Но ничего такого особенного в том Жилище нет. Наоборот, оно очень простое на вид: посредине стоит очень древний, грубо обструганный стол, а вокруг него такие же древние лавки, и древний очаг прямо напротив двери, и древняя лежанка в самом дальнем углу, а перед ней такая же древняя, как всё там, колыбель. Ни золота, ни самоцветов, ни ромейских покрывал, ни воздушной парчи и ничего тому подобного там нет и никогда не было. Хрт этого очень не любит. Он говорит:

– Зачем мне это всё? Его ни съесть, ни выпить. Только сжечь!

И поэтому мы всю его добычу сжигаем. Хрт этим тешится. А Макья смотрит на это и плачет. Потому, когда Хрт спит, мы тайно от него носим Макье всякие дорогие подарки. Она их с радостью принимает, примеряет на себя, а после прячет. Куда она их прячет, мы этого не знаем. Но, правда, Хальдер сказал мне, что всё это лежит за Хижиной. Там у волхвов, как он сказал, есть тайные хранилища. И поэтому если вдруг, а всякое случается, я соберусь в поход, а у меня в чем-то будет недостача, то я могу придти туда и попросить у них. У Хрт и Макьи, спросил я. Нет, сказал Хальдер, у волхвов. Но, продолжал он, нужно просить так, чтобы никто про это не знал. А после нужно обязательно вернуть, и вернуть не просто, а с лихвой. Хальдер всегда так возвращал – всё до последней крупицы. А силой никогда не брал и мне брать запретил. Вот так он говорил обо всем этом и так я запомнил.

А вот я в Хижине. В дальнем конце стола, у очага, плечом к плечу сидят наши Благие Прародители. Сами они из золота, а глаза у них выложены из зеленых самоцветов, а губы из красных. Зеленый – это зелень, жизнь, а красный – это кровь и, значит, тоже жизнь. А перед ними, как перед живыми, стоят мисы с кутьей и чаши. А в чашах – сурья, забродивший мед, настоянный на тридцати трех целебных травах. И также вдоль стола для нас уже были расставлены мисы и чаши. И мы прошли, расселись, соблюдая старшинство. Я, как всегда, сел рядом с Хрт, следом за мной сел Верослав, за Верославом Судимар, за ним… Ну и так далее. А по другую сторону стола, напротив нас, сели Гурволод, Миролав, Стрилейф, Шуба, Чурпан – и еще раз так далее до самого конца стола. То есть тогда за всем столом только одно место – место Хальдера, между Гурволодом и Макьей – пустовало. Также ни мисы ему не было дано, ни чаши. И это правильно, потому что он уже не с нами, а он уже далеко, его корабль плывет к его богам. А мы сошлись не для того, чтобы его кормить или поить, а чтобы всем вместе пожелать ему большой воды и острого меча и, конечно же, храбрых врагов. Белун так и сказал с лежанки.

Белун, набольший волхв, к столу никогда не садится, а он сидит на лежанке и с нее говорит. И вот он и сказал:

– Большой воды!

Мы встали, пригубили сурьи. Сели, отведали кутьи. Молчали. После набольший волхв опять сказал:

– И острого меча!

Мы снова выпили и снова закусили.

– Храбрых врагов!

Мы выпили. Но только стали закусывать…

Раздался скрип. Это скрипела колыбель. Она сама собой закачалась. Это был добрый знак! О таком знаке еще говорится: как колыбель качается, так и корабль плывет. Большой воды ему, острых мечей, храбрых врагов! Я встал…

Но волхв сказал:

– Сиди!

Я сел. А волхв опять сказал:

– Пускай себе плывет. А мы будем смотреть. Он держит путь к чужим богам. Пусть так! Сколько земель, столько богов. И это справедливо. И Хальдер тоже был справедливым. И вот за это я теперь дую в его парус, дую!

И волхв стал дуть на колыбель – и колыбель закачалась быстрее, и заскрипела громче, потом еще громче. Так другие колыбели не скрипят, так может скрипеть только эта, первая из всех колыбелей. У Хрт и Макьи было трое сыновей, три дочери, и был еще один, подкидыш. Они все семеро – из этой колыбели. А мы – от их детей и внуков, правнуков и праправнуков. Отец мой, Ольдемар, считается от старшего из сыновей, а Верослав от среднего. А я – так Верослав в Тэнграде на пиру кричал и мне об этом донесли – будто я от младшего, подкидыша!

– Подменыш – сын подкидыша! – вот каковы были тогда его слова!

Хальдер, узнав о них, сказал:

– Ладно, пусть пока что потешится! А мы пока что сходим в Руммалию, а после ты женишься, дождешься сыновей… А после Хрт надоумит, а Макья простит!

Но, видно, еще долго ждать тех сыновей. Пора уже! Вот о чем я тогда вдруг подумал – и снова встал!

Только Белун снова сказал:

– Сиди!

Но я сказал:

– Довольно. Насиделись! Я буду говорить сейчас. При Хальдере, пока он еще здесь, – и с этими словами я кивнул на колыбель, которая все еще продолжала раскачиваться. – Пусть Хальдер тоже слушает! А то, когда он придет к чужим, но для него своим богам, тогда зачем ему будет всё это?!

Белун подумал и сказал:

– Пусть так. Но прежде ты положишь меч. И остальные тоже.

Я задрожал от гнева, но сдержался. И обнажил свой меч, и положил его на стол. И все остальные сделали то же самое. А после они сели. Я стоял. И снова осмотрел их всех и усмехнулся. Но только я собрался говорить…

Как Верослав сказал:

– А ножны? Пусть положит ножны!

– Какие еще ножны?! – гневно спросил я.

– А те, которые ты подменил. Взял ножны Хальдера!

– Вот это уже правильней! – еще более гневно воскликнул я. – Взял, а не подменил. Вот эти, да? – и я снял ножны с пояса и показал их всем…

И положил рядом с мечом. Меня всего трясло! Потому что я знал, что теперь, пока наши Благие Прародители этого не пожелают, мне уже не поднять ни меч, ни ножны! Вот какой силой обладает этот стол! Однажды мой отец, разгневавшись на Вальделара, попытался хвататься за меч, но ничего у него из этого не получилось, он только напрасно гневался. А зато сразу после примирения он поднял меч будто пушинку и так же легко вложил его в ножны.

А я, подумал я тогда, теперь остался не только без меча, но даже без ножен. Ладно, подумал я, пусть будет так. И продолжал:

– Да, это ножны Хальдера. Но в этом нет ничего удивительного, потому что когда он уходил, он мне сказал: «Мой ярл! Когда я отыскал тебя, возле тебя лежал вот этот самый меч и вот эти самые ножны. Я долго думал, что всё это должно означать. А после я понял это так: ты – это мои ножны, а я – это твой меч. Сегодня меч уйдет к чужим богам, а ножны останутся здесь. Я так хочу! Мир ножнам! А мечу – храбрых врагов!». Вот что сказал мне Хальдер, когда умирал. И вот теперь уже я говорю: храбрых врагов тебе, Хальдер!

И я поднес чашу к губам. Белун сказал:

– Храбрых врагов!

– Храбрых врагов! – сразу сказали все, даже Верослав это сказал.

И они встали. И мы выпили. Потом все вместе сели и ели кутью. Белун, немного подождав, сказал:

– Сын мой, ты обещал, что скажешь слово.

Я посмотрел на Верослава, потом на мечи, которые были нам уже не подвластны, потом опять на Верослава… и он подал мне знак, и я ему так же ответил… И только потом уже сказал:

– Нет, я не буду говорить. Я передумал.

Тогда Белун сказал, что будут говорить другие. Так и было. Другие говорили о походах, в которые они ходили вместе с Хальдером. И ими было много сказано о храбром Хальдере, о мудром Хальдере, о щедром Хальдере, о грозном Хальдере, о хитром Хальдере, а так же обо всех других возможных Хальдерах. А после наши чаши опустели, и была съедена вся кутья. И уже никто ничего не говорил. Тогда Белун сошел с лежанки, заглянул в колыбель, покачал головой и сказал:

– Его уже не видно. Он у чужих богов.

И колыбель сама собой остановилась. Мы встали и легко, без всякого усилия, взяли со стола свои мечи, спрятали их в ножны и пошли к дверям. Верослав тихо спросил:

– Теперь к тебе?

– Ко мне, – ответил я. – И там нам уже никто не помешает…

Но тут Белун сказал:

– Сын мой!

Я обернулся.

– А ты пока останешься, – строго сказал Белун.

И они все ушли, а я остался.

– Дай руку, – сказал мне Белун.

Я дал. И он взял меня, как малого, за руку, провел мимо стола, подвел к очагу, и сказал:

– Смотри!

Я смотрел на огонь. Огонь – это тепло и жизнь. Огню подвластно всё – и вода, и железо, и мы. Потому что всё в этом мире смертно, один только огонь бессмертен. Огонь горел, огонь горит, огонь будет гореть, поэтому он помнит прошлое, знает настоящее и смотрит в будущее. И ты должен смотреть в огонь, любить его и веровать в него, не лгать ему и, может быть, тогда…

Но я не успел дальше додумать – я вздрогнул! Потому что я увидел Хальдера! Вот он стоит в огне и смотрит на меня, и машет мне оттуда рукой, зовет меня! И я сразу будто обезумел. Хальдер, подумал я, зовет меня – и я пойду к нему! И я уже шагнул туда… Но Белун схватил меня и удержал. Я отшатнулся от него и опять посмотрел на огонь. Но Хальдера в нем уже не было.

– Видел? – спросил Белун.

Я утвердительно кивнул, потому что сразу не мог говорить, и только уже потом, отдышавшись, я спросил, что это значило.

– Не знаю, – ответил Белун. – Потому что Хальдер уже не наш, он уже у чужих богов. Может, он тебя предупреждает.

– О чем?

– Об этом знают только его боги. А кто я им? Никто.

– Так как мне быть?

– Будь мудр!

Я усмехнулся. Хотя на самом деле я тогда был очень разгневан. Белун это сразу увидел. И поэтому он дальше сказал уже вот что:

– А чего мне еще тебе желать? Всё остальное у тебя уже есть. Или очень скоро будет! Это я говорю о врагах, о воде и о мечах. А вот мудрости тебе еще очень сильно недостает. Потому что сейчас будет как? Вот вы сейчас пойдете к тебе в терем и сядете за стол. Но вспоминать вы будете не Хальдера, а свои старые обиды. Потом возьметесь за мечи. И ты будешь желать прикончить Верослава, а после и других – всех, до единого! А твой отец, Ольдемар, поступил бы не так.

– А как?

– Это ты должен решить сам, – сказал Белун. – Потому что когда ярла зовут те, с кем он распрощался навсегда, ему ничего нельзя советовать. А оно само все сделается так, как это должно быть. Только одно скажу: помни о Хальдере и помни об отце. А теперь иди и не оглядывайся. Иди, я сказал!

И я ушел. Вышел из Хижины, надел шапку, бросил Хвакиру кость, прошел через Бессмертный Огонь и сразу увидел, что Верослав и все остальные стоят и ждут меня. Я им кивнул – и мы пошли дальше. Теперь я не запахивал корзно, и всякий, кто хотел, мог видеть ножны Хальдера, а в них мой меч. Мой меч скрывался в них не полностью. Кое-кто, наверное, тогда подумал, что это какой-то особенный знак. А на самом деле всё намного проще. Тут дело было вот какое. Когда я уже достаточно возмужал для того, чтобы отправляться в свой первый поход, Хальдер велел, чтобы мне вместо моего прежнего, отроческого меча, выковали новый – боевой. И в тот же день мы вместе с Хальдером явились в кузницу. Там Хальдер достал свой меч, показал его мастеру и сказал:

– Вот, посмотри внимательно! И сделай моему хозяину меч еще лучше этого. И чтобы он был длинней! Так, Айгаслав?

Я засмущался, но кивнул – да, так.

И мастер сделал мне действительно прекрасный меч, который оказался на целых два вершка длинней меча Хальдера. Вот отчего теперь получается так, что мой меч не может полностью скрыться в его ножнах. А если кто-то думает иначе, то это его дело – вот о чем тогда подумал я…

И больше мне ни о чем тогда не думалось! Не думалось, пока я шел по деревянной мостовой, которая тогда, как мне казалось, слишком громко скрипела. Не думалось и в теремном дворе, когда я шел через толпу, которая, как мне опять же казалось, слишком быстро передо мной расступалась. Не думалось и на крыльце, застеленном в тот день самыми дорогими руммалийскими коврами. Не думалось и за столом, когда мы уже сели за него. То есть времени у меня тогда уже почти совсем не оставалось, нужно было срочно что-то придумывать. И поэтому, когда были наполнены рога, я встал и сказал пока так:

– Пью за храбрых врагов!

– За врагов! – повторили они и разом выпили, и сели есть кутью.

А я стоял, молча смотрел на них всех и не знал, как мне быть дальше. Я только знал, что сейчас наступает очень важное время, в которое, как мне сказал Белун, я должен помнить об отце и Хальдере. Но это не так просто, как кажется. Потому что если об отце я помню мало, то о Хальдере наоборот очень много, может, даже много лишнего. Так как же среди всего этого обилия нужного и вместе с ним ненужного найти именно то, что мне сможет пригодиться именно сейчас? И еще вот что очень важно: как сделать так, чтобы все они, здесь собравшиеся, не мешали мне думать, не торопили бы меня и не перебивали бы? Я еще раз осмотрел их всех – и вдруг подумал вот что: чтобы мне никто не помешал, чтобы никто не встрял, я буду говорить и говорить! И я заговорил:

– Хальдер ушел. Это посол помог ему уйти. Но Хальдер счастлив! Белун сказал, что боги белобровых уже встречают Хальдера. А боги там, на севере, за Морем Тьмы, очень суровы. Там и земля такая же суровая. Там на деревьях нет листьев, потому что там могут расти только иголки. Вот до чего там холодно! И поэтому снег там лежит почти что весь год подряд, а море так же во все это время покрыто льдом. То есть там почти все время зима, море замерзшее и у кораблей нет по нему ходу. Так что, спрашивал я, вы зимой там не воюете? Нет, почему же, отвечал мне на это Хальдер, мы воюем, только совсем не так, как летом. Зимой, он говорил, белобровые ходят в поход на собачьих упряжках. Это весьма опасные походы! Потому что там зимой живут без солнца, зимой у них всегда темно и небо в тучах, и не видно ни луны ни звезд. И там часто бывает вот что: ушел в поход – и заблудился, и не вернулся обратно. Потом, уже весной, тебя найдут замерзшего. Зато зимой там можно легко добыть себе любой корабль! И это происходит вот от чего. Еще по осени, при первых холодах, они все свои корабли выносят на берег, снимают с них мачты и забирают весла. Зимой за кораблями приглядывают только сторожа, а все остальные к берегу даже близко не подходят, потому что им там нечего делать. Остальные всю зиму заняты тем, что сидят по своим хижинам, плетут сети, кольчуги, вспоминают о битвах и ждут весны. А если вдруг поднимется настоящий крепкий ветер и начнет мести снег, а потом начнется такая вьюга, что не видно своей собственной вытянутой руки… Но собаки из твоей упряжки все равно не собьются с пути, потому что они, если надо, учуют даже прошлогодний дым! И вот поэтому, а так же еще и по многому чему другому, но об этом сейчас не место вспоминать, ты беспрепятственно подъедешь прямо к сторожам, спрыгнешь с саней и крикнешь: «Хей! Руби!». Вот так! И эти корабли – сразу твои! Поэтому, как только Хальдер возмужал и отец два раза сводил его вместе с собой в поход, то уже на третий раз отец сказал ему вот что: «Довольно, ты уже не мальчик, пора уже тебе и самому думать о собственном пропитании» – и не пустил его на свой корабль. Тогда, оставшись дома, Хальдер купил себе самых лучших собак, каких там только можно было купить, потом, и тоже не жалея никаких денег, нанял себе в товарищи самых лучших тамошних воинов, таких, как, например, Бьяр и Ольми…

И так я говорил и говорил и говорил! А они все молчали и ждали, что же теперь будет дальше. Даже Верослав, и тот не решался меня перебивать, потому что таков у нас обычай – на тризне, вспоминая об ушедшем, ты можешь говорить ровно столько, сколько твоей душе угодно. Точнее, не твоей – а его, ушедшего, душе. Поэтому если я сейчас говорю, не замолкая, то, значит, так угодно Хальдеру. А я уже, конечно, тогда очень сильно устал, я же не имею привычки так долго говорить, но и замолкать было еще нельзя. И я опять говорил и говорил, а сам надеялся, что вспомню то, что надо – и вот тогда всё решится!

Но то, что должно было вспомниться, не вспоминалось и не вспоминалось. И я продолжал:

– И Хальдер соскочил с саней и крикнул: «Хей! Руби!». И они порубили сторожей. И добыча у них тогда была очень богатая – сразу четыре корабля. Лучшим из них был «Быстроногий Лис», поэтому они и запрягли его в свои упряжки. А остальные, думал я, они сожгли. Но Хальдер объяснил, что жечь корабли, даже своих самых злейших врагов, у них нельзя. У них ведь очень мало леса, и поэтому не то что корабли, но даже простые деревья они никогда не жгут, иначе их боги им этого не простят. А для очагов и костров у них есть особый черный камень, очень жирный, который, как известно, горит намного лучше самых сухих дров…

Вот что я им тогда говорил. И говорил еще многое другое. И всё это была истинная правда, потому что так мне рассказывал Ольми. А сам Хальдер очень не любил вспоминать прошлое, даже когда у него сильно о чем-то просили. Зато однажды, когда мне это было совсем не нужно, когда я даже хотел заткнуть уши, он вдруг очень настойчиво начал рассказывать о том, как взбунтовался Мирволод. Но я и без Хальдера прекрасно знал, чем закончился этот бунт – и не хотел о нем слушать. Я тогда даже отворачивался! А он все равно говорил – очень рассерженным голосом – вот что:

– Когда Мирволод вместе со своими братьями вбежал в опочивальню твоего отца, то отец уже успел проснуться и он даже уже схватил меч. Поэтому, я думаю, он вполне мог бы зарубить не только самого Мирволода, но вместе с ним еще и двух, а то даже трех его братьев. Но остальные всё равно бы его убили! А ты и твоя мать были уже убиты, люди Мирволода несли с собой ваши головы. И тогда Ольдемар, потому что это был настоящий ярл, встал, поднял меч и дал себя убить.

Это слова меня очень тогда поразили, я не удержался и спросил:

– Зачем он это сделал?!

– Затем, что умирать с мечом в руке совсем не страшно, – очень важным голосом ответил Хальдер. – Удар, – продолжил он, – и ты упал, и ты уже не здесь, а в далекой счастливой стране, и там ты опять ярл и всеми уважаем. А что было потом с Мирволодом, какая у него была смерть? Позорная! Его затравили собаками! И что с ним теперь? Теперь он там же, где и твой отец, в недоступной счастливой стране. Но он там – раб! И он будет там рабом всегда – пока светит солнце и пока течет вода, стоит земля и пылает Бессмертный Огонь. Вот так, мой господин! Запомни: порой лучше уйти, чем победить одного, зато потом опять придти и перебить их всех! Или даже пусть не сам ты, а уже кто-нибудь другой придет вместо тебя – это не так важно! А важно…

Но тут Хальдер замолчал, очень внимательно посмотрел на меня, потом даже улыбнулся, что с ним бывало крайне редко, после чего сказал вот что:

– А важно то, что ты когда-нибудь вспомнишь эти мои слова, и они тогда очень тебе пригодятся.

И вот теперь, а, вернее, тогда, за тем столом, я и в самом деле это вспомнил! И понял, зачем мне это было тогда сказано! Затем, что я, конечно, могу прямо сейчас сразиться с Верославом и зарубить его. Но и меня тоже зарубят. И тогда получится, что я уйду с мечом и Верослав тоже с мечом. А он недостоин этого! И я этого не допущу – чего бы мне это ни стоило! Вот о чем я тогда подумал и мне сразу стало легко. Я осмотрел их всех, улыбнулся им всем и сказал:

– Вот всё, что мне хотелось вспомнить! – и сел.

Они молчали. Я осмотрелся и увидел, что за окном уже стемнело. Вот как я долго тогда говорил! У меня во рту всё пересохло, очень хотелось пить. Я сделал знак…

И Верослав сразу, как будто он там был хозяином, велел:

– Налить ему! И всем налить!

Он думал, что я встану и скажу: «Как ты смеешь говорить здесь такое?! Я здесь старший и я здесь распоряжаюсь!»… Но я молчал. Налили мне, после налили всем. И Верослав, опять желая разъярить меня, насмешливо спросил:

– А теперь позволишь сказать мне?

Я не ответил, а только кивнул – да, позволяю. Тогда он встал и начал так:

– Хальдер ушел. И это хорошо, потому что когда уходят старые, тогда приходят молодые. Так и в лесу. Там, правда, не уходят, а падают. Там это вот как получается: стоял, стоял старик, всех заслонял, а после р-раз! – и упал. И солнце достается молодым, и они быстрей растут. А если старые долго стоят и падать не желают, тогда их приходится рубить. Так мы и делаем. И опять солнце достается молодым, которые до этого чахли в тени от стариков. Вчера один старик упал. Очень большой старик! И теперь всё его солнце, весь его почет, вся его власть достанется нам, молодым. И это справедливо. Так выпьем же за стариков, которые упали!

Мы встали, выпили и снова сели. А Верослав по-прежнему стоял. Он велел еще налить. Налили. И он опять заговорил:

– Ярл Айгаслав нам много рассказал о Хальдере. Рассказ его был весьма поучителен. Это потому, что я раньше ничего не знал о тех местах, откуда пришел Хальдер. И мой отец тоже не знал. И дед. Дед даже никогда не видел белобровых – ни одного за всю свою жизнь. Но говорил, что жил он без них хорошо – держал Тэнград, не бедствовал. Когда хотел, тогда охотился, когда хотел, тогда воевал с кем хотел. А потом к нам пришли белобровые. Дед, правда, не дожил до той поры, дед уже лежал в земле. Белобровых встречал мой отец. Встретил – и тоже лег в землю. С мечом! Меч был в крови. Отца убили белобровые. А я был еще мал, поэтому они не стали меня убивать, а привезли сюда, в Ярлград. Ярл Ольдемар принял меня как брата – у кумиров. А Хальдер хотел, чтобы меня ссадили в яму и держали бы там на цепи. Но Ольдемар сказал: «Это не наш обычай!» И я жил в этом тереме, и сидел за этим столом – рядом с Ольдемаром. И рядом с Хальдером, убийцей моего отца! Да он убил не только моего, но и твоего и твоего, и твоего! – вдруг стал говорить Верослав и при этом указывать на сидевших рядом с ним ярлов и воевод. И те кивали – да, убил. А я как будто ничего не слышал, сидел и ждал, когда речь пойдет обо мне.

Но Верослав не торопился – продолжал:

– Так прошел год, за ним еще один. Хальдер раздался и заматерел, теперь в тени его ветвей чахли уже не только мы, но уже и сам Ольдемар. И воеводы уже стали ему говорить: «Ярл, вот топор, а вон то дерево!». Но Ольдемар в ответ только гневался. Он говорил, что это не в его обычае. «А в чьем обычае, чтобы чужой был выше нас?» – говорили ему тогда все. И так они долго спорили, всю зиму, а потом Мирволод не стерпел и выступил. Но Хрт и Макья от него отвернулись. И мы бежали – кто куда. А ты, ярл Айгаслав, пришел. Хальдер привел тебя. Но твоей вины в этом нет. Он после и меня опять сюда привел – правда, уже в цепях. И ты, и я, и все мы, здесь сидящие, чахли в тени под этим чужим нам всем стариком. Но вот вчера ты взял топор… И это хорошо. И справедливо. И Хрт и Макья повернулись к нам, сказали: «Хальдер устал, Хальдер уходит далеко, к своим богам, и он уходит не один, а забирает с собой всех, с кем когда-то пришел сюда». И так оно и было! Вы же видели, как белобровые – все до единого – сошлись на его корабле, взялись за весла и отплыли. Большой им воды!

Все встали, и я встал со всеми. Все выпили, и я выпил тоже, а после мы сели. Один Верослав не садился, и он продолжал теперь вот как:

– Это вы все сегодня видели – они ушли. Одни! Потому что никто из наших не захотел уходить вместе с ними. Потому что зачем это нам? Мы живем здесь, а там, на севере, живут они. Мы остались у себя, а они ушли к себе, и это правильно, и так было всегда для всех. Только один Лузай – Лузай Черняк – хотел кинуться за ними в их огонь. Но кто такой Лузай? Он околдованный, это все знают! В прошлом году его околдовали в Руммалии, когда его всего, как головешку, обожгло их огнем. Вот почему он такой черный – это от того огня, от румалийского! Его тогда чуть оттащили! А сегодня он опять думал сгореть. Но Хрт не дал ему этого сделать, потому что он наш. А белобровые ушли, все до единого, потому что Хрт так хотел. И мы этого тоже хотели! А еще мы очень хотим, чтобы белобровые сюда больше не возвращались – никогда! Хотим?

Все сразу закивали. Один только я не кивал. Но и не спорил – промолчал. Верослав недобро усмехнулся и сказал:

– А если хотим, то нужно всё, что здесь осталось после белобровых, сжечь на Бессмертном Огне. Так?

И они опять согласно закивали. Тогда Верослав повернулся ко мне. Но я не стал дожидаться, пока он опять начнет говорить, я знал, что это не по обычаю, что его нельзя перебивать, что Хрт и Макья могут на меня очень сильно разгневаться… И еще много всякого другого я тогда тоже знал! Но все равно – и даже когда Верослав поднял руку – я на это только рассмеялся и сказал:

– Знаю я все это! И все это вижу! Но я вижу и еще кое-что другое, Верослав! Вижу, что ты задумал, хоть ты и виляешь, как трусливая собака! А ты не виляй, скажи прямо! Скажи, что тебе нет никакого дела ни до Хальдера, ни до всех других белобровых, которые сегодня с честью ушли вместе с ним. Они сгорели! А теперь ты хочешь, чтобы так же, как они, сгорели бы и ножны Хальдера. А для чего это тебе? Да потому что ты боишься их. И правильно боишься! Потому что это ножны от волшебного меча! И Хальдер для того и оставил их мне, чтобы они защищали меня, чтобы никто меня не одолел!

– Ложь! – крикнул Верослав.

– Ложь? – повторил я насмешливо и засмеялся. И продолжал: – А если это ложь, так подойди ко мне и сними их с меня, если сможешь. Я даже руки подниму. Ну, подходи!

И я действительно поднял вверх руки. Но Верослав стоял на месте. Я еще раз засмеялся и сказал:

– Не бойся, я не стану тебя убивать. Ты будешь еще долго жить. Если, конечно, сам этого захочешь!

Тогда он подошел ко мне. И потянулся к ножнам, замер, и с опаской посмотрел мне в глаза. Тогда я засмеялся еще громче, и громко крикнул: «Хей!» – и рубанул его! Ребром ладони! Прямо по ключице! И перебил ее! Он дико закричал и повалился мне под ноги! А я переступил через него и кинулся к дверям. Только не к тем дверям, которые ведут во двор, а к тем, которые на лестницу, на верх, к моим покоям и к покоям Хальдера. Я тогда всё уже решил! А им, наверное, подумалось, что это я перепутал со страху. И они кинулись за мной. И при этом они еще злобно кричали: «Бей! На меч его!». Вот так! То есть тогда не только взбунтовавшиеся ярлы, но и наши ярлградские воеводы жадно желали моей смерти! Все меня тогда предали – все до единого! Ладно, подумал я тогда, вернусь – и посчитаемся! А пока что забежал наверх, а там сразу к себе, а там…

Но об этом я пока рассказывать не буду. Только одно скажу: я выбрался из терема. «Тараканьей дорожкой, змеиной тропой» – так, кажется, поют, когда заклинают о бегстве. И я тогда почти так и уходил. И Хальдеру низкий за это поклон! Потому что когда он в первый раз привез меня в Ярлград и расспросил о том, как убивали нас с отцом, то сразу сам, не доверяя никому, устроил в моей горнице, в дальнем углу…

Но слушайте дальше! А дальше было вот так: я тайно выбрался из терема, тайно пробрался к кораблям, тайно нашел Лузая, тайно сказал ему о том, что я задумал. Лузай согласился. И мы пошли вверх по реке. Гребцы меня не видели, Лузай сказал гребцам, что он уходит в Глур – так надо, и никто не решился его о чем-либо расспрашивать. Гребцы споро гребли, Лузай сидел возле меня. А я лежал, накрытый мешковиной. Я думал, что теперь, когда они уже достаточно отошли от берега, они все-таки начнут интересоваться у Лузая, что же такое вдруг случилось, почему они должны так спешить. Но они продолжали молчать. Даже Лузай молчал, не командовал. Корабль будто бы плыл сам по себе. А потом меня, наверное, укачало, и я заснул.

Потом, когда было уже совсем светло, Лузай разбудил меня и сказал, что они остановились на привал. И мы с ним сошли на берег. Гребцы уже сидели возле костров. Когда они увидели меня, то очень сильно удивились и повставали со своих мест. Но они опять молчали. Вот до чего, подумал тогда я, Лузай их запугал. Но страх, как известно, это далеко не самый лучший помощник. Поэтому я сделал вот что: подошел к первому, ближайшему от нас костру, достал кошель, пошарил в нем – и выдал первому гребцу диргем. Диргем был новенький и полновесный, а не рубленый. Выдавая диргем, я сказал:

– А вечером я дам тебе еще. А потом, может быть, еще. И еще. И так далее. Если, конечно, они тебе нужны!

Гребец радостно заулыбался, но даже теперь ничего не сказал. Такими же, как он, молчаливыми оказались и все остальные тридцать девять гребцов, которые тоже получили от меня по диргему. И уже только после этого я сел к костру и поел.

А потом мы опять плыли вверх по реке. А вечером я опять раздавал диргемы. Потом назавтра делал то же самое – утром и вечером. И напослезавтра тоже. И еще два следующих дня. Гребцы были очень довольны. Поэтому когда мы миновали поворот на Глур и не свернули, никто из них даже бровью не повел. И на привале каждый из них получил уже по два диргема. А ночью, когда все уже уснули, Лузай спросил, сколько в мой кошель вмещается диргемов.

– Один, – сказал я.

Он не поверил. Тогда я засмеялся и сказал:

– Один – это очень удобно. Один легче носить и легче прятать. А когда нужно много, то можно сделать много.

Но он ничего не понял. Тогда я отстегнул кошель от пояса и развязал его, и вывернул. В траву упал всего один диргем. Я взял этот диргем, сжал в кулаке, потом разжал – и на моей ладони было уже два диргема. Один из них я передал Лузаю, а после опять сжал кулак, разжал… И у меня опять было два диргема! Лузай это очень сильно удивило. Он даже не мог раскрыть рта. А я сказал:

– Теперь ты веришь, что нам хватит денег?!

Лузай кивнул. Потом, правда, подумал и сказал:

– Хватило бы мечей.

– Не хватит – купим, – сказал я.

Но на это он уже ничего не сказал. Да он всегда был очень молчалив. Вот даже как тогда: сколько уже дней мы шли по реке, а он еще ни разу ничего не спросил у меня о Хальдере. А после того, как я показал ему неразменный диргем, он вообще так крепко замолчал, что потом молчал целых пять дней подряд. И все эти пять дней мы шли, минуя поселения и приставали к берегу только в совершенно безлюдных местах. Нас никто не тревожил. Я уже даже начал было подумывать о том, что бунтовщики совсем потеряли наш след…

Как вдруг на шестой день, уже после полудня, Лузай гневно воскликнул:

– Дымы!

И я тогда тоже увидел сигнальные дымы. Дымы оповещали: «Взять корабль!» Дымы быстро настигли нас, потом ушли вперед, на Владивладов Волок. Значит, Рубон для нас закрыт. Ну что ж, подумал я тогда, я и так выиграл немало времени, если они только сейчас хватились меня искать. Да и, к тому же, к белобровым можно дойти не только по Рубону.

Так мы и сделали: свернули в первый же приток – а это была Ржа – и двинулись дальше, на север. По Рже мы тоже шли, таясь. А после…

3

У каждой Земли свои боги. И это правильно, а по другому и быть не может. Земли же везде разные. И поэтому, сходя с небес, боги искали для себя такие Земли, которые им больше нравились. Вот, скажем, Земля Белобровых. Там нет живых лесов, а только мертвые, без листьев. И снег там лежит почти что круглый год, и хижины у них строят из камня, а вместо дров они жгут горючую черную глину. Это холодная, суровая Земля! И боги там такие же.

И в Руммалии, как у белобровых, хижины тоже из камня. Но камень там совсем другой – он мягкий, его можно резать ножом. И так у них во всем, у этих руммалийцев, кругом один обман: вода горит, железо гнется, а люди сначала говорят одно, а после делают совсем другое. Они даже своих богов меняют. Да! Вначале поклоняются одним, потом другим, и тех, кто первым предает прежних богов, великий ярлиярл награждает подарками, а тех, кто остался им верен, они нещадно истребляют, жгут. Для них смерть на костре – это позор.

А у нас всё наоборот. Огонь нас радует. Огонь сжигает старое и порождает новое. Огонь питает жизнь. И от огня родился Хрт, наш Прародитель. И было это вот как. Вначале было только Небо. Небо, оно везде одинаковое – над нами, над руммалийцами, над белобровыми, над безволосыми – везде. А Земли везде разные. Земли моложе, Небо старше. Потом, когда они состарятся как Небо, они тоже станут везде одинаковыми. Но мы до этого все равно не доживем, поэтому зачем нам об этом говорить? Мы лучше будем вспоминать о Хрт, а вместе с ним о Макье. Так вот, когда под Небом, от его тепла, из Ничего сложились Земли, боги сошли на них. Я говорил уже, все боги разные, и все они сходили, как кто мог, по-разному. Наш Хрт сошел на Землю молнией. А так как молнии бывают и днем и ночью, то поэтому нашему Благому Прародителю равно подвластны и день, и ночь.

А Макья властвует только днем, потому что она сошла к нам с солнца, она была солнечный луч. Хотя, точнее, это был не луч, а хлебное зерно, влекомое этим лучом. Зерно вонзилось в землю и исчезло, будто оно умерло. Но через нужный срок из-под земли появился росток, а уже из ростка появилась, точнее, выросла Макья. Так с той поры и повелось: все внучки Макьи возятся с землей, возделывают поле. А внуки Хрт больше всего предпочитают то, что сделано при помощи огня, то есть мечи.

Правда, сейчас, когда люди стали все меньше думать о былом, мужчину тоже можно увидеть в поле. Но это уже не мужчины – это смерды. А настоящие мужчины – это только воины.

А первым воином был Хрт. И это у него был первый меч. И этот меч сверкал, как молния. Когда Хрт появился на Земле, все звери сразу в страхе от него разбежались. Один только храбрый тур не убежал, а наоборот – яро набросился на Хрт. Но Хрт легко сразил его, а после обложил валежником, затем ударил по валежнику мечом, валежник вспыхнул, тур зажарился. Хрт съел его – а Хрт всегда ест очень много… И ему сразу захотелось пить. Тогда Хрт ударил мечом по земле – и из земли пошла вода; целебная, волшебная, всесильная. Вот так, говорят, появился тот самый Источник. А Марево – это ни что иное, как дым от первого костра. А первый тур – это из его рогов Хрт сделал первый лук, а из жил натянул тетиву. С него и повелось, что на зверя мы охотимся с мечом, а птиц сражаем стрелами.

А первую рыбу Хрт выловил в реке уже тогда, когда Макья сказала ему: «Муж мой! Сегодня ночью мне приснилась рыба. Сходи и принеси мне эту рыбу, я очень голодна». И Хрт не посмел с ней спорить – ведь Макья тогда только-только понесла…

Но это было уже много позже. А поначалу Макьи не было, то есть она была еще в земле, в зерне. А Хрт охотился на зверей и на птиц. Но кто такие звери или птицы? Они для нас никто, просто добыча. А для того, чтобы нам жить по-настоящему, нам нужен друг. И враг. И также думал Хрт. И оттого, что он был один, без друга и без врага, Хрт очень скучал. Днем он охотился, а ночью лежал на земле и молчал. Небо тоже молчало. И уже только осенью, когда с деревьев полетели первые желтые листья…

А Хрт лежал, смотрел на звезды и ждал, а точнее, просто чуял, что сейчас должно что-то случиться…

И это случилось – Хрт вдруг услышал голос:

– Иди. Ищи ее.

Хрт подскочил и начал спрашивать, кого это «ее», но Небо не ответило. И Хрт просто пошел, сам по себе. Он шел всю ночь, но никого нигде не встретил. А утром он подстерег оленя, добыл его… Но сразу разделывать и есть его он не стал, а почему-то вдруг взвалил его себе на плечи и почему-то куда-то понес.

Когда он проходил неподалеку от реки, то вдруг услышал чье-то пение. Хрт сразу понял, что это не птица – у птиц писклявый, неприятный голос, а это пение ему очень понравилось. Поэтому он тихо, по-охотничьи, прошел к самой реке, раздвинул ветки и увидел…

На камне у воды сидела Макья, расчесывала волосы и пела. Она была еще вся мокрая после купанья. А еще она была…

И Хрт смущенно отвернулся, отступил назад, и даже кашлянул в кулак…

Хей! Хей! Как Макья испугалась! Она поспешно соскочила с камня, подхватила лежавшую на траве одежду и опрометью бросилась в лес! Если бы это был тур или даже медведь, то Хрт незамедлительно пустился бы за ними в погоню. А тут он не спешил. Шел и насвистывал, и еще поглядывал на следы. Следы и привели его к опушке, на которой стоял маленький кособокий шалаш. Макья сидела в шалаше и боялась выглянуть наружу.

Хрт остановился возле шалаша, сбросил оленя на землю и крикнул:

– Эй, женщина! Где хворост?

Но Макья и не подумала ему отвечать, хоть ей, конечно, тогда было очень страшно. Тогда Хрт сам собрал немного хвороста, обложил им оленя и поджег.

А потом было вот что. Олень давно уже поджарился, а кое-где даже обуглился, но Макья как сидела в шалаше, так и сидела. Тогда Хрт сам разделал тушу и, вырезав из нее самый нежный и сочный кусок, положил его себе на ладонь и подошел к шалашу, и даже хотел сразу войти в него. Однако шалаш был так низок, что Хрт пришлось опуститься на колени. Так – на коленях, с угощением – он впервые и предстал перед Макьей. Макья никогда до этого не ела жареного мяса. Она с удовольствием отведала его, а после облизала губы и сказала:

– Что ж, неплохо. Но в следующий раз я приготовлю его иначе – так, чтобы оно не пахло паленой шерстью!

– Пусть будет так, – ответил Хрт. – И пусть всегда будет так! Но и этот шалаш мне тоже совсем не по нраву. Он очень тесен.

– Тогда построй другой, просторнее, – насмешливо сказала Макья.

– С огромным удовольствием! – воскликнул Хрт и уже принялся вставать.

– Нет! – тоже воскликнула Макья. – Погоди! – и удержала его за руку.

А вскорости, была уже зима, Макья проснулась и сказала:

– Муж мой! Сегодня ночью мне приснилась рыба. Сходи и принеси мне эту рыбу, я очень голодна.

И Хрт пошел к реке. Снег был очень глубок, мела метель. Но меховые одежды, сшитые заботливой Макьей, надежно защищали Хрт от холода.

Выйдя на лед, Хрт мечом прорубил в нем широкую лунку, а затем лег рядом с ней и принялся ждать. Ждал он почти до вечера. И, наконец, большая и глупая рыба выглянула из воды, жадно вдохнула воздух… И Хрт тут же подцепил ее за жабры!

Рыба была большая, жирная. Хрт вернулся домой очень гордый. Однако, едва войдя в хижину, он тут же почуял неладное. И он не ошибся! Макья лишь мельком глянула на рыбу и сказала:

– А мне во сне привиделась совсем другая. Пойди и принеси совсем другую, Хрт.

– А эту?!

– Отпусти.

И Хрт – вот как он любил Макью! – промолчал. Опять пошел. Принес другую рыбу. А Макья – женщины, запомните! – сказала:

– Хрт! Любимый мой! Ты угадал! О, как я счастлива!

Хотя, конечно, эта рыба опять была не та, совсем не та, напрочь не та. Зато в семье был мир. И так было всегда. И оттого семья у них была весьма немалая – три сына и три дочери. А еще у них был подкидыш. Макья нашла его в лесу и пожалела, и принесла домой. Когда вернулся Хрт, Макья кормила подкидыша грудью. Хрт с удивлением пересчитал детей, потом спросил:

– А это еще кто?

– Подкидыш.

Хрт мрачно рассмеялся и сказал:

– А кто его подкинул? Здесь, на этой Земле, только мы и живем!

– Да, только мы, – невозмутимо согласилась Макья. – Вот поэтому я и взяла его к себе. Если не я, то кто еще его накормит? А ты не беспокойся, ты не обеднеешь. Садись к столу и ешь, там всё уже готово.

Хрт не решился спорить с Макьей, промолчал. И он опять не ошибся! Подкидыш ел только одно молоко, ночами не кричал, и быстро рос. И вскоре Хрт забыл, что этот его сын – подкидыш. Да и своих забот у Хрт тогда было достаточно – он воевал с врагом.

А враг у Хрт явился вот как. Я вам уже рассказывал, как поначалу Хрт очень скучал без друга и врага, а после Небо сжалилось над ним – и у него появилась Макья. Потом у Хрт и Макьи появился дом, потом родились дети, потом Хрт приручил Хвакира и стал ходить с ним на охоту. А по ночам Хвакир стерег их дом.

А потом Хрт опять заскучал! Днем он охотился и приносил богатую добычу, а ночью опять уходил, ложился в поле и смотрел на небо. И ждал.

Ждал он долго, может, целый год. А потом вдруг услышал голос, который сердито спросил:

– Ты получил от меня друга?

Хрт тотчас встал и закричал – ведь Небо далеко:

– Да, получил! И я тебе за это безмерно благодарен! Но… – и тут он замолчал, потому что очень сильно засмущался.

– Так что тебе еще?! – грозно спросило Небо.

– Дай мне врага! – крикнул Хрт. – Какой же я мужчина без врага?!

– Ха! – засмеялось Небо. – Ха-ха-ха! Врага ты должен сделать сам. И так будет всегда, мой Хрт: ты и твои потомки будут лепить своих врагов своими же руками. Иди! Чего стоишь?

И Хрт ушел. Потом он долго думал над словами Неба, и так и сяк прикидывал. День, два прошло. Макья заметила его печаль, спросила:

– Что-то случилось, Хрт?

Хрт посмотрел на Макью… И всё понял! Макья сидела у костра, лепила миски и обжигала их в огне.

– Вот так и я! – воскликнул Хрт. – Так! Так! О, Небо!

После чего он быстро встал и так же быстро пошел. Хвакир бежал за ним, нёс в пасти меч. Хвакир был рослый пес, теперь таких не встретишь. Хрт научил его словам «бр-рат», «кр-ровь» и «вр-раг». Хвакир их четко выговаривал. А нынче псы только рычат. А если бы…

Так вот, я говорил – Хрт встал и пошел. Хвакир бежал за ним. Потом они вдвоем сошли в овраг. Там было много красной глины. Хрт испытал ее – размял, обжег – и только после этого взялся за дело.

Три дня и три ночи он лепил себе врага, трудился до изнеможения. Ведь Хрт хотел, чтобы враг у него был храбрый, ловкий, сильный. Зачем нам слабый враг? Ведь мы же не руммалийцы, которые…

Так вот! Три дня трудился Хрт, а на четвертый он обложил врага толстенными поленьями, поджег и начал ждать. Хвакир сидел с ним рядом.

Когда поленья обгорели и обсыпались, Хрт подошел к врагу и осмотрел его. Хрт вылепил его похожим на себя, только немного выше ростом и шире в плечах. И вот что еще: враг был без меча. Хрт потом объяснял это так:

– Меч каждый добывает себе сам! Вон, мои сыновья, они все себе сами добывали. А этот и без меча легко обходится. Да еще как!

И это истинная правда. Чурык – а так зовут нашего первого врага – ходит с железной палицей, валит ею могучие дубы и пробивает самые крепкие стены. И сжечь его нельзя – от огня он только крепчает. А еще его не зарубить мечом и не утопить. То есть, конечно, он уйдет под воду и пролежит на дне день, два… да хоть и целый год!.. а после выйдет на берег, поднимет палицу и закричит:

– Р-ра! Р-ра-ра-ра!

Кроме того, от долгого лежания в воде Чурык становится еще опасней, потому что он тогда…

Но все это стало известно много позже, а тогда, когда Чурык еще стоял как истукан… Да он и был тогда обычным истуканом! Хрт обошел его со всех сторон и рассмотрел, и остался доволен, потом вернулся к псу и стал его науськивать:

– Вот, это враг! Куси его! Куси! Порс! Порс!

Хвакир сначала упирался, потому что он же видел, что это никакой не враг, а просто истукан, – но Хрт настаивал, подталкивал, потом грозил, а после даже насмехался, говорил, что псу, должно быть, очень страшно. Тогда Хвакир не выдержал и бросился к Чурыку, и стал его трепать, будто медведя. А зубы у Хвакира – вот такие, даже еще больше, и очень острые. И вот он рвал ими, кусал…

Пока Чурык не выдержал и дико заорал! И подскочил! И бросился бежать – в лес, напролом. Хрт и Хвакир помчались за ним следом. Хвакир бежал, кричал:

– Вр-раг! Кр-ровь!

А Хрт бежал молча. Хвакир кричит для того, чтобы Хрт знал, где его искать, а Хрт молчит для того, чтобы лучше слышать пса. Так оно тогда и было – Хрт бежал молча, слушал пса…

И вдруг Хвакир затих. Потом как будто завизжал! Потом опять затих. До самых поздних сумерек Хрт бегал по лесу, искал – и, наконец, нашел. Хвакир лежал под деревом и чуть дышал. У него была проломлена голова и перебиты передние лапы.

– Кто? – спросил Хрт.

– Вр-раг! – прохрипел Хвакир.

Хей! Хо! Хрт был в безмерном бешенстве! Однако он не стал преследовать Чурыка, а отнес Хвакира домой и там они вместе с Макьей долго, до самых холодов, выхаживали раненого пса.

Потом, когда уже лег первый снег, Хрт и Хвакир отправились на поиски Чурыка. А Чурык к тому времени уже раздобыл себе железную палицу, и поэтому одолеть его стало совсем непросто. Пока была зима, враги двенадцать раз сходились в битвах, но всякий раз расходились ни с чем. И уже только весной, когда в полях зазеленела первая трава и Хрт вышел на битву не один, а с сыновьями, Чурык бежал. Три года его не было, потом он опять пришел и опять был побит, бежал, потом опять пришел. А годы шли и шли…

В последний раз Хрт и Чурык сошлись тогда, когда Хвакир давно уже околел от старости, да и сам Хрт стал при ходьбе опираться на меч. В тот день с Хрт не было старших сыновей, которые уже много лет как отселились от него и жили отдельно. С Хрт был только младший, Подкидыш. И вот Подкидыш это и затеял! Он сказал так:

– Отец! Если врага нельзя сразить силой, то его нужно одолеть хитростью.

– Ха! – засмеялся Хрт. – Хитростью! Ты что, хочешь, чтобы я на старости лет превратился в женщину?!

Но Подкидыш твердо стоял на своем. Так они спорили полдня. Наконец Хрт поддался его уверениям, и они договорились вот о чем: Хрт не проронит ни слова, а говорить с Чурыком будет только Подкидыш. И так оно и было. Когда Чурык явился на заранее условленное место битвы, Подкидыш встретил его самыми робкими и любезными речами и много говорил о том, что давно уже пора прекратить бессмысленную вражду, разделить нашу Землю поровну и жить в мире и согласии. Слушая Подкидыша, Чурык самодовольно ухмылялся и всё поглядывал на Хрт, который, нахмурившись, сидел неподалеку и молчал. Когда же Подкидыш стал предлагать Чурыку бросить жребий и тем определить, кому из них достанется правая, а кому левая половина Земли, Чурык презрительно прервал его, сказав:

– Молчи! Здесь всё будет моё! – а после закричал: – Р-ра! Р-ра! – и, подняв палицу, ринулся к Хрт.

Однако не успел Чурык пробежать и десяти шагов, как провалился в искусно замаскированную яму, которая была до краев заполнена сурьей – забродившим медом, настоянным на тридцати трех целебных травах. Сурья – это не простой напиток, а дар Неба. К тому же, она очень хмельная и вязкая. Чурык быстро начал тонуть. Подкидыш бегал вокруг ямы, выкрикивал воинственные кличи и время от времени разил врага мечом. А Хрт смотрел на всё это бесчестие и горько сетовал:

– Сын, не к добру такая битва! Ох, не к добру!

Но Подкидыш не обращал на него никакого внимания.

Когда же Чурык утонул, Подкидыш забросал яму дерном и гордо сказал:

– Враг мертв!

– Нет, – сказал Хрт. – Тот, кто уходит в землю, тот после рождается вновь. Отныне мы должны страшиться красной глины!

И так оно потом и было. И так оно и есть до сих пор. Люди нашей Земли боятся красной глины, ибо в таких местах часто встречается Чурык. Вот как оно всё обернулось – Хрт мертв, а враг его жив! Правда, он теперь уже не так грозен, как в прежние, древние годы, однако мало кому после встречи с Чурыком удается живым и невредимым вернуться домой.

А что такое Ржа? Это недобрая река, в ней мутная вода, а берега – сплошь красные и вязкие – из красной глины. И живут там такие же красные, рыжие люди. Они говорят на одном с нами наречии, чтят Хрт и Макью, Хвакира, Подкидыша и прочих Первых Сыновей и Дочерей, пьют сурью, жгут рабов…

Однако всё это – только для отвода глаз, а на самом же деле у них только один кумир и бог – Чурык. И, значит, мы, потомки великого Хрт – их злейшие враги. Поэтому мы им никогда не верили, не верим и не будем верить. На все их уверения в дружбе и миролюбии мы отвечаем молчанием, а все их дары возвращаем обратно, и никогда не заходим в их земли и никогда не плаваем по их рекам. Даже воинственный Хальдер Счастливый, и тот всегда чурался их.

А Айгаслав пошел по Рже! Правда, когда он приказал сворачивать, мы поначалу просто не поверили – подняли весла и застыли в ожидании. Мы думали, что мы, наверное, ослышались. Но ярл опять велел:

– Право греби, лево табань! Р-раз! Р-раз!

Грести на Ржу! Ну, нет, мы не безумцы! И мы сидели, замерев, сушили весла. Тогда ярл злобно заскрипел зубами, развязал свой волшебный кошель и принялся бросать диргемы. Нам – словно псам! Диргемов было очень много. А тут еще Лузай начал ходить взад-вперед и потрясать мечом и угрожать, что он сейчас будет рубить нам головы. А ярл кричал, что рыжих нечего бояться, что он подкупит их, как подкупает нас, а если не подкупит, так сожжет, а то и просто перебьет, и если он так говорит, то так оно и будет!

И мы…

Пошли по Рже. Первых два дня всё было тихо. И рыжих мы не видели. Река была широкая, глубокая, без перекатов. А берег – очень вязкий. Чтобы сойти, укладывали весла, как мостки. Грук поскользнулся и упал – и сразу провалился по колено, потом еще увяз, еще… Мы его тогда чуть спасли.

А после Грука всё равно убили! И всех убили, кроме нас – ярла, Лузая и меня. Да и меня завтра убьют, они это уже решили наверняка. Но я не жалуюсь, я это просто так сказал, к слову пришлось.

А с ними, то есть с теми, кого убили сразу, было вот что. Два дня мы шли, две ночи ночевали. Там хорошо – там же только отойдешь от берега, и сразу глины нет, а есть твердая, обычная земля, и лес у них как лес, самый обычный. Мы жгли костры, никто нас не тревожил. Ярл говорил, что рыжие – такие же, как мы, ну разве только дикие, и он их не боится. И снимал кольчугу, спал в одной рубахе.

На третий день река стала поуже и помельче. А лес по берегам стоял такой густой, что я таких нигде прежде не видывал. И солнца не было, дождь моросил. Ярл ничего не говорил, мрачный сидел под парусом, молчал. Зато Лузай всё требовал, чтобы мы быстрей гребли, и опять грозил, что посрубает нам головы. И мы гребли, мы сами чуяли, что это место очень нехорошее. И вдруг…

Кр-р-р-рак! Чмяк! Это мы сели на брюхо. То есть это наш корабль вдруг налетел на мель. И не на простую, а из красной глины! Лузай это увидел, испугался и сразу стал кричать, чтобы мы скорей прыгали за борт и скорей толкали, а то, он кричал еще громче, сейчас совсем засядем, засосет, Чурык не даст уйти…

Но только никто не думал прыгать! Потому что кому же такое хочется – самому прыгать к нему, чтобы он нас там топил?! Все побросали весла, повставали.

И тут…

Вж! Грук упал. Вж! Лепый рядом с ним! Грук от стрелы и Лепый от стрелы. Я закричал…

А стрелы – вж! вж! вж! И мы попадали, попрятались, лежим. Ярл повелел – и повалили мачту, накрылись парусом, опять тихо лежим.

А рыжие стреляют. С обоих берегов – вж, вж! вж, вж! Значит, они давно готовились. И много их. Лежим под парусом, молчим. Потом Лузай не вытерпел, сказал:

– Скорей бы подожгли уже!

– Нет, – сказал ярл. – Хотят живыми взять. Для белой глины.

Белой глины! Вы знаете, что это означает? Нет? Ну, погодите, скоро всё узнаете. А мы тогда лежим под парусом, молчим. Потом я говорю:

– Ярл! Это всё из-за тебя. Это ты нас сюда завел, и это ты похвалялся, что никого не боишься, и что ты их всех перебьешь!

– Да! – сказал ярл. – Всё это так! И так оно и будет! Потому что разве битва уже кончилась?

– Но ты ее еще не начинал!

– И еще долго не начну. Я жду, когда стемнеет.

– Но к ночи нас тут всех перестреляют. Всех до единого! И что это за смерть? Это один позор – лежать и ждать ясно чего.

– А что ты предлагаешь?

– Биться.

– Ха! – засмеялся ярл. – Но как? Они же вон где все – на берегу, в укрытиях. Попробуй только встать, и тебя сразу убьют.

Но я тогда был очень зол, и я поэтому сказал:

– Да, одного сразу убьют. А если встанем разом и разом прыгнем в реку и разом поплывем, все до единого, то кто-нибудь и доплывет до берега и будет там сражаться. Разве это не славная смерть? И даже тот, кого они подстрелят в реке, он же тоже будет убит в битве!

Но ярл не согласился, а сказал, что нужно дожидаться темноты и уже только тогда выходить на берег. И мы крепко заспорили. Ярл был красноречив, но я был прав, и поэтому скоро все со мной согласились. Потому что, говорили, жить можно по-всякому, а умирать нужно только с мечом в руках и лицом к врагу. Даже Лузай, поспорив, согласился, что лучше выходить прямо сейчас. Тогда ярл сказал:

– Глупцы! Лучше бы я отправился один. Но пусть будет по-вашему. Хей! Изготовиться!

Мы изготовились. Тогда ярл снова крикнул:

– Хей!

Мы дружно попрыгали в реку и поплыли к берегу. Рыжие люди завизжали от радости и принялись еще усерднее осыпать нас стрелами. Они стреляли очень метко, и поэтому только семерым из нас удалось достичь берега.

Но берег там, на Рже, как я вам уже говорил, очень вязкий, и мы без посторонней помощи ни за что бы не выбрались на сухое место. Да только этого и не потребовалось! Рыжие люди встретили нас прямо на мелководье, и мы схватились с ними в битве.

– Хей! Грязные собаки! – кричали мы.

– Хей! – кричали они. – Облетевшие листья!

Мы бились очень хорошо, никто из нас не дрогнул. Но рыжих было очень много, да и к тому же вязкая глина не чинила им ни малейшей помехи, и поэтому они весьма скоро зарубили моих четверых товарищей-гребцов, а меня, ярла и Лузая повалили в липкую грязь, крепко-накрепко связали веревками, и уже только после этого выволокли на сухой берег.

Как я потом узнал, Айгаслава и Лузая рыжие пощадили потому, что на них были кольчуги дорогой выделки, что сразу выдавало их непростое происхождение. А я был оставлен в живых из-за того, что первым прыгнул за борт. Рыжие люди посчитали, что я – самый храбрый из листьев. Глупцы!

И ярл им тоже так сказал:

– Глупцы! Развяжите меня!

Но они в ответ только смеялись. Лузай молчал. И я молчал. Кричал и возмущался только ярл. Тогда они ударили его по голове – и ярл затих, закрыл глаза, обмяк, а изо рта у него потекла кровь. Я опять промолчал. А Лузай им сказал:

– Напрасно вы так поступили. Если этот человек сейчас умрет, то вы даже не успеете об этом пожалеть! – и засмеялся.

– А почему это так? – спросили рыжие.

– А потому что этого человека уже однажды убили, – очень зловещим голосом сказал Лузай. – Да-да, – жарко продолжил он, – убили! А потом, когда он опять стал живым, то в Ярлграде было зарезано столько народу, что после этого еще три года тамошняя земля была красна от пропитавшей ее крови. Только потом уже дожди ее отмыли.

– А как он был убит? – спросили рыжие.

– Ему отрезали голову, – сказал Лузай. – Если не верите, то посмотрите шрам. Но только будьте осторожны, ибо мой господин очень злобного нрава.

Рыжие люди внимательно осмотрели шрам на шее ярла и пришли в крайнее замешательство. А потом, по приказу старшего из них, они поспешно освободили бесчувственное тело Айгаслава от веревок и переложили его на плетеные носилки. А нас с Лузаем, как подстреленных диких свиней, привязали за руки и ноги к жердям.

Правда, зато никто нас не обыскивал и ничего не отнимал – даже мечи при нас оставили. Нас так и понесли – вместе с мечами. Я уже и раньше слыхал, что рыжие люди не алчный народ. Живут они в лесу, в берлогах, булто медведи, питаются дичью и рыбой, пьют мед, ходят в звериных шкурах. А глиной они себя мажут только перед битвой. Когда-то, говорят они, у них не было такого обычая. Но однажды, когда на них нагрянули прелые листья (они всегда так выражаются) и сожгли уже много поселков, а жителей угнали в рабство, в одном поселке у реки случилось вот что. Когда чужеземцы начали сгонять людей к Общинному Дубу, некоторым мужчинам удалось-таки вырваться и бежать. За ними была послана погоня. Но мужчины успели добежать до реки и попрятаться на мелководье – зарыться с головой в красную глину и там затаиться. Говорят, что они пролежали в глине весь день до самой ночи, а не задохнулись они потому, что еще загодя припасли с собой дыхательные хворостинки. Но это, конечно, не так, ибо нам прекрасно известно, кто сохранил им жизнь!..

Однако не будем прерывать чужого рассказа. Итак, дождавшись ночи, мужчины скрытно вернулись в поселок, неожиданно напали на чужеземцев (то есть на отцов отцов наших отцов) и перебили их всех до единого. И с той поры, собираясь на битву, воины рыжих людей обязательно покрывают свои тела красной глиной и поэтому не знают поражения.

Ну что ж, пусть будет так, пусть мы всему этому как будто бы поверили. Но только у каждой Земли есть свои боги, и не нужно делать из этого тайны. То, что Чурык – их главный бог, об этом всем давно известно.

Мы в этом тоже убедились. Когда нас внесли в поселок, то первое, что мы увидели – это огромный глиняный истукан, очень похожий на нашего Хрт, только немного выше его ростом и шире в плечах. Таким и должен быть Чурык, чего тут узнавать?! И я уже подумал, что нас прямо сейчас отдадут ему на потеху! Однако они поступили иначе – свернули в сторону, пронесли нас еще немного и сложили возле Главного Кострища. Огонь на Главном Кострище разводится не каждый день, а только в дни великих радостей или столь же великих несчастий. Но для того, подумал я, кого наименуют Белой Глиной, большая ли в этом разница?

Вот я опять вспомнил про Белую Глину. Но тогда до нее было еще очень далеко – мы же тогда лежали еще просто на земле, а не на жертвенных дровах, и нас было еще трое. А рядом стояли тамошние старейшины. У них был очень важный, даже надменный вид. Но Лузая это ничуть не смутило – он тут же повернулся к ним и очень сердитым голосом сказал:

– Развяжите меня! Я должен привести в чувство своего господина.

Лузая развязали. По озабоченному виду старейшин и по той поспешности, с которой они это делали, я понял, что им уже известно о нашем разговоре у реки. А тут еще Лузай держался так, как будто это не он у них в плену, а они у него. Склонившись над неподвижно лежащим ярлом и внимательно осмотрев его раны, Лузай строго потребовал воды, а потом, когда ему ее подали, обмыл Айгаславу голову, достав нож и два раза уколол его в горло, прямо в шрам. Ярл сразу открыл глаза, осмотрелся и уже даже хотел было что-то сказать…

Но Лузай опередил его, воскликнул:

– Ярл! Не гневайся! – и сразу же стал говорить дальше: – Эти люди очень сожалеют о том, что случилось. Они же не знали, что тебя нельзя убивать. Но когда я рассказал им, как ты расправился с теми, кто посмел отрубить тебе голову, то они сразу же пообещали, что они теперь будут обходиться с нами совсем по-другому! – и оглянулся на старейшин, и спросил: – Так я сказал?

Старейшины молчали. Так и остальные рыжие люди, которые в большом числе уже обступили нас со всех сторон, тоже молчали. И вид у них был весьма и весьма недружелюбный. То есть было сразу видно, что Лузаю вряд ли удастся перехитрить дикарей, запугать их нашим могуществом. Поэтому, так думал тогда я, единственное, что нам остается, это встретить свою смерть достойно, как и положено настоящим воинам. Пока нас несли в поселок, я уже немного ослабил путы, связывавшие мои запястья, а когда нас положили на землю, я их совсем снял. Поэтому теперь мне нужно было только незаметно дотянуться до меча, вскочить и броситься на них. И мне тогда еще подумалось: глупцы, первым делом нужно отнимать у пленников оружие, а уже потом приниматься за всё остальное!

Но тут один из стариков – как я потом узнал, старший старейшина – вдруг быстро подошел ко мне, наклонился, схватил мой меч, вырвал его из ножен…

И, улыбаясь, сделал вот что – провел подушечкой большого пальца по его лезвию – и меч сразу почернел и растрескался, старик тряхнул его – меч развалился. Я смотрел на все это и, честно признаюсь, меня просто трясло от ужаса! Потому что я тогда подумал, что сейчас он дотронется до меня – и что тогда от меня останется?!

Но старик уже поднялся, повернулся к Лузаю, протянул к нему руку и, опять улыбаясь, сказал:

– А теперь твой меч! Отдай!

Но Лузай и не подумал отдавать ему меч! Он даже вот так отшатнулся! Но и сказать ничего не сказал, а только вот так покачал головой, что не даст. Старик еще раз улыбнулся и спросил:

– А зачем он тебе? Ведь ты же его все равно здесь ни на кого не поднимешь. И ты мне в этом сейчас поклянешься. Ведь поклянешься же?!

Лузай весь аж перекосился, он стал даже еще чернее, чем обычно… А после все-таки поднял руку и свел пальцы крестиком. Старик одобрительно закивал ему на это, а после повернулся к ярлу. Ярл ничего не говорил, но это и так было понятно, что он ни за что не будет клясться. Тогда старик подошел к нему, сел перед ним на корточки и принялся смотреть ему прямо в глаза. И он так смотрел и смотрел и смотрел на него…

А после ярл закрыл глаза. И это было так странно, что я даже подумал, что он умер. Но он был жив, и он после очнулся и сказал, что этот старик околдовал его, потому что выпил все его силы и даже, что еще хуже, весь его гнев! Но об этом мы узнали только ночью…

А тогда, еще днем, дальше было так. Усыпив нашего ярла, старик расстегнул ворот его рубахи и долго рассматривал шрам, потом подозвал других старейшин, те тоже внимательно рассматривали и даже трогали шрам, и совещались на своем тайном наречии, а после принялись расспрашивать нас о том, как был убит ярл Айгаслав и как он после ожил.

Я сразу отказался отвечать – сказал, что ничего об этом толком не знаю. Конечно, кое-что я знал, но боялся сболтнуть по своей глупости что-нибудь лишнее. Зато Лузай много рассказывал! Рассказ его был очень лжив! Но зато и очень страшен, потому что, если верить Лузаю, то выходило, что наш ярл Айгаслав время от времени умерщвлял сам себя, а после опять оживал – и тогда в Ярлграде происходили невообразимые бедствия. Вот что он им наплел! А дикари во все это поверили. Только никакой пользы нам от этого не было, потому что они сказали нам на это вот что:

– Это очень хорошо. Человек, умеющий много раз оживать после смерти, сможет служить нам очень долго. Он будет нашей Старшей Белой Глиной! Мы будем убивать его и убивать, а он будет оживать и оживать, а мы его – опять, а он опять!

И они были счастливы! Старейшины самодовольно ухмылялись, толпа громко шумела. Еще бы им не ликовать! Лузай пытался урезонить их; он говорил:

– Глупцы! Когда ярл оживал, случались страшные несчастья. А теперь то же самое будет случаться у вас.

– Нет, – отвечали дикари. – У нас так не будет. У вас беды случались от того, что ярлу отрезали голову и тем самым давали его неистребимому духу возможность вырваться из тела еще здесь, на земле. А мы не будем резать ярла – мы будем его жечь, и тогда его дух вместе с пеплом будет устремляться к Небу, а Небо после будет возвращать его нам вместе с дождем, ярл снова будет оживать, а мы его опять будем жечь на костре!

И они были счастливы. А мы с Лузаем были в ужасе – особенно после того, когда нам вымазали лица белой глиной и сказали, что завтра рано утром нас с ним отправят в дальние селения, ну а сегодня мы еще переночуем в землянке Старшей Белой Глины – так они теперь называли ярла Айгаслава. Его, конечно, тоже вымазали глиной.

Потом нас отвели – а ярла отнесли – в землянку, которая была расположена у самых ног истукана Чурыка.

– Ну что ж, – сказал на это Лузай, – по крайней мере, нас хоть сегодня не сожгли. А что будет потом, пусть даже уже завтра, это мы еще посмотрим!

А я, честно признаться, уже ни на что не надеялся. Когда нам принесли еду, то я к ней даже не притронулся.

– Глупец! – сказал Лузай. – Ешь! Иначе сил не будет.

А я сказал, что и не надо. Тогда он назвал меня вдвойне глупцом и сначала съел свое, потом мое. А ярлово не тронул, потому что, как он сказал, ярл будет поумней меня, и когда проснется, обязательно все съест.

Но ярл все спал и спал. Лузай колол его ножом, но ярл не просыпался. И наступила ночь. В поселке было тихо. А потом вдруг пошел сильный дождь. Лузай обрадовался и сказал, что в дождь нам будет легче уходить, потому что он смоет следы. Я ему на это ничего не ответил. Я же знал, что уходить нам здесь некуда – здесь же вокруг чужой лес. И еще глина от дождя размокнет. Да и дороги мы не знаем. Да и Чурык стоит над самыми нашими головами, так что мы даже выйти не успеем, как он сразу завоет…

И вот только я так подумал, как вдруг и вправду раздался вой – далекий, едва слышный. Но зато очень и очень свирепый! Я сразу повернулся к Лузаю. Но, кроме Лузая, увидел еще и ярла, который уже не лежал без памяти, а сидел с широко раскрытыми глазами и очень внимательно смотрел на меня. И он еще очень сердито спросил:

– Что это?!

– Кто-то воет в лесу, – сказал я.

Они оба прислушались. Вой повторился. Лузай сказал:

– Нет, ничего не слышу. Только дождь!

А ярл тоже как-то очень странно усмехнулся и сказал:

– Ну, воет, и пусть воет.

А я спросил:

– Кто воет, господин? Ты знаешь, кто это?

Тогда он очень сердито воскликнул:

– Молчи, глупец! Ты ничего не слышал!

Ну, я и замолчал. А ярл уже совсем спокойным голосом сказал:

– Так! Хорошо!

И посмотрел на нас, на наши лица, которые были густо вымазаны белой глиной, потом ощупал и свое лицо, которое было такое же, после опять прислушался… И тогда тот вой был как раз очень хорошо слышен… Но ярл ничего об этом не сказал, а повернулся к Лузаю и велел, чтобы тот рассказал ему о том, что случилось после того, как он заснул. Лузай и рассказал ему о том, как оно все было, а после, от себя уже, сразу добавил, что надо не мешкать, уходить, и что дождь нам в этом поможет, потому что Чурык в такую грязь с места не сдвинется! Ярл после этих слов очень сердито вздохнул, а после так же сердито сказал, что тайное бегство – это очень постыдный поступок, но ведь этот старик околдовал его, и что он теперь может сделать, если из него выпили весь его гнев?! То есть это он рассказал нам тогда то, про что я вам уже говорил: что рыжий старейшина околдовал его, и ярл, хоть и остался при мече и на давал никаких клятв, теперь не может сразиться с рыжими, а должен бежать от них тайно, как женщина! А после еще говорил и другое, и тоже очень гневное! Но после опять успокоился и замолчал, и сделал знак, чтобы и мы тоже молчали, и долго прислушивался…

Но воя больше не было. Зато дождь хлестал все сильней и сильней. Ярл повернулся к Лузаю и велел подать ему котелок, потому что он очень голоден. Лузай подал, и ярл поел. Потом он опять долго прислушивался, но уже ничего кроме дождя слышно не было. Но ярл все равно улыбнулся, повернулся к Лузаю и спросил, что мы обо всем этом думаем. Лузай сказал, что он сейчас думает только об одном: как бы только дождь не прекратился. Потому что пора уходить, добавил он очень решительно. Ярлу такой ответ очень понравился, он еще сильнее улыбнулся, повернулся ко мне и спросил:

– А ты что скажешь?

А я молчал. Когда ярл спал, я знал, что нам с Лузаем не уйти, что нам с ним надеяться не на что. А с ярлом, теперь думал я, это совсем другое дело! Но ярл так странно на смотрел меня! Да и Лузай смотрел ничуть не лучше! Или, может, мне все это просто показалось…

Но я почувствовал, что мне нужно остаться – обязательно! И я сказал:

– Нет, это бесполезно. Нам от них не уйти. Да и куда идти? Поймают – и убьют. А если мы останемся здесь, то будем Белой Глиной. А Глина может жить и год, и два, и даже три – бывало и такое… Да нам столько не надо, а только бы дотянуть до зимы! Зимой, когда здесь все замерзнет, мы уйдем. Зимой нам глина не страшна, зимой она как камень.

– Глупец! – громко и очень сердито воскликнул Лузай.

– Трус, – тихо сказал ярл.

А я им ничего не ответил. Да, я глупец, подумал я, да, трус. Пусть будет так! Потом мы все равно когда-нибудь встретимся – конечно, уже не здесь, а уже там, подумал я, – и вот тогда я им скажу, кто меня останавливал! А пока что я сказал им только вот что:

– Острых мечей! Большой воды!

Но они мне ничего на это не ответили, а просто стали собираться. А я, чтобы не смотреть на это, лег и повернулся к ним спиной. А дождь не унимался! Он так громко хлестал, что я даже не слышал, как они ушли. И воя я больше не слышал. А слушал очень внимательно! И очень долго…

И заснул. А утром меня разбудили и стали бить и спрашивать:

– Где твои братья?!

Я молчал. Тогда меня выволокли из землянки и потащили к Главному Кострищу. Дождь давно кончился, светило солнце, пели птицы. А рыжие, собравшиеся возле Кострища, были очень мрачные, и все они молчали. Старший старейшина вышел ко мне, посмотрел мне в глаза и спросил:

– Ты знаешь, где они?

– Нет, – сказал я, – не знаю.

Он опять посмотрел на меня и сказал:

– Да, я вижу, ты не лжешь. – Потом спросил: – Они что, тебя бросили?

– Да, бросили, – сказал я. – Потому что втроем мы бы не смогли уйти.

– Почему? – спросил он.

Я не ответил. Старший старейшина разгневался и закричал:

– Ты знаешь, почему! Я вижу – знаешь! Так отвечай же!

Я молчал. Тогда он приказал, чтобы меня пытали. Меня начали пытать. Мне было очень больно. И только иногда мне становилось легче – это когда прибегали гонцы и с гневом восклицали, что беглецы не найдены ни там, ни там и ни там, что все ловушки, все петли и все капканы, все волчьи ямы пусты! Собравшиеся недоумевали, как это можно было ночью – и в такой сильный дождь! – все это благополучно миновать.

– Здесь скрыто колдовство! – кричали рыжие. – Пока мы не узнаем, кто колдун, мы не сможем их найти!

– Да, это верно, – соглашался я. – Вы их не найдете!

Но кто этот колдун, который сейчас помогает ярлу и Лузаю, об этом я молчал. Ведь вы же знаете: об этом нельзя говорить. Старший старейшина, как я в этом уже убедился, обладал великой силой, и поэтому я очень боялся, что стоит мне только назвать того, кто помогает моим братьям, мало ли что тогда может случиться? А вдруг старейшина тогда вот прямо здесь, не сходя с места, сразится с нашим – их! – спасителем? И вдруг одолеет? Здесь же его земля! А так старейшина не знал, кого ему искать, чей дух он должен вызывать и с кем ему нужно сражаться.

А время шло! Я знал – ярл и Лузай уходят все дальше и дальше и дальше. И тот, кто их ведет, не ошибется – выведет. И это приглушало боль. И вот о чем еще мне думалось: а если бы и я с ними ушел, что было бы тогда? Тогда бы, думал я, рыжие не теряли бы время на возню со мной, а искали бы, искали, искали… И хоть у Лузая и ярла очень надежный проводник, но они сами-то быстрее, чем могут бежать, не бегут, и поэтому очень трудно сказать, чем все бы это кончилось, когда бы с ними был я…

А так я выдержал три дня! А на четвертый день, когда мне уже стало все равно да и еще я подумал, что теперь это уже не нужно, потому что они уже давно уже ушли из этих мест. И я сказал – правда, уже очень тихо, потому что громче я уже не мог:

– Их помогал Хвакир, пес Хрт и враг Чурыка. Он ночью выл и вызвал их.

Старейшина пристально посмотрел мне в глаза, покачал головой и сказал:

– Да, ты не лжешь, все так оно и было, – а после приказал, чтобы меня больше не пытали.

И после этого я еще целых восемнадцать дней лежал в своей – теперь уже моей, а не ярловой – землянке. Меня кормили как на убой. Да так оно и было! А сегодня утром они пришли ко мне и сказали, чтобы я готовился.

– К чему? – спросил я.

– Рыба ушла, – сказали рыжие. – В реке совсем нет рыбы. Мы будем возносить молитвы к Небу.

– А я?

– А ты эти молитвы передашь. Готовься! – и они ушли.

Вот, значит, как! Значит, завтра меня уже всего – с головы до пят – вымажут белой глиной и отведут к Главному Кострищу. Что ж, может быть, это и справедливо – ведь это именно я дал тогда этот глупый совет прыгать за борт. А если бы мы тогда послушались ярла и дождались темноты, то, глядишь, Хвакир и помог бы нам сняться с мели и беспрепятственно двинуться дальше. А так…

Завтра меня сожгут. Но я еще раз обману этих проклятых дикарей! Не буду я там, на Небе, спрашивать об их рыбе, а обращусь к Великому Прародителю и спрошу у него, спаслись ли мои братья. И если оно так, то мне сразу станет легче!

4

Для того, чтобы понимать один другого, люди придумали великое множество самых разных слов. Но это все от суеты. А суета началась от женщин. Пока женщин, не было, нам с Хозяином для разговоров хватало всего трех слов – «брат», «враг» и «кровь». И мы были сыты и счастливы, у нас всегда было полно добычи. Потом появилась Макья, женщина, и все сразу изменилось. Вместо того, чтобы отрезать кусок пожирнее и молча положить его возле порога, Макья совала мне голые кости и при этом еще приговаривала: «Кушай, кушай, дружок! Ты же, наверное, голоден!». Да, я был голоден! Ну так и брось мне кусок пожирнее, молчи. Только как же! Она бросит! От нее дождешься! Лучшие куски Макья приберегала своим разлюбезным деткам, а мне доставались только одни объедки. Вот почему я Макью не любил. Я и сейчас ее не люблю, а разве что только терплю. И сыновей и дочерей ее, таких же болтливых, как она, я тоже не очень-то жаловал. Один только Подкидыш был мне по нраву. Подкидыш никогда не тратил время на пустые разговоры, а забрасывал лук на плечо, выходил на порог, свистел – и я сразу кидался ему под ноги, и мы шли охотиться.

И все-таки, Подкидыш – это не Хрт! Подкидыш есть подкидыш. Хрт не любил стрелять из лука. Хрт бил мечом хоть медведя, хоть тура, хоть зубра или еще хоть кого. А Подкидыш стрелял только в птиц или в мелкую дичь. Зато он был щедр! Я мог порвать и съесть подстреленную им птицу, оставить от нее только перья – а Подкидыш меня не ругал. Только махал рукой, смеялся, закладывал еще одну стрелу и снова целился. Я удивлялся, почему он так не любит птиц. И я не раз хотел у него спросить об этом. Но как тут спросишь! Я же не умею разговаривать, как люди, а я умею только думать. Вот я и думаю, что он, Подкидыш, просто завидует птицам, и поэтому не столько на них охотится, сколько им мстит.

Да что это я сегодня все про Подкидыша да про Подкидыша? Болтлив, как женщина! Так вот, сегодня я буду вспоминать только про ярла Айгаслава. Ярл тоже был щедр. Он всегда, когда проходил мимо, бросал мне «кость» – диргем, а то и пять, а то даже десять. И еще он стрелял из лука очень метко. И я любил его – и как самого его, так и за его похожесть на Подкидыша. А Старика, его хозяина, я не любил – Старик был скуп. Зато был храбр, как Хрт! И я его терпел. Когда пришли его сжигать, я отказался выть. Белун грозил, что будет меня бить – а я молчал! Но мог же и смеяться! И Старика сожгли, а я молчал. Потом они пошли к нам в Хижину. И ярл был единственным, кто тогда вспомнил обо мне и одарил меня! После они сидели за столом и поминали Старика, и спорили, потом все остальные ушли, остался один ярл, Белун с ним разговаривал и дал ему в дорогу огненный диргем. Ярл вам об этом не рассказывал? Не удивляйтесь. И знайте наперед: ярл часто так делает, потому что считает, что незачем всем обо всем рассказывать. И это очень правильно: я не люблю болтливых. А ярла я люблю…

Нет, не люблю уже – раньше любил. А почему это так, вы скоро узнаете. А пока что не мешайте мне, молчите и внимайте моим мыслям. Так вот, я продолжаю: ярл спрятал огненный диргем в кошель и вышел к остальным. И они все вместе пошли в терем. А я вскочил и зарычал, потому что я почуял кровь! И тут… Мысли мои сбиваются! Но тут можно подумать и так: и тут мне было велено, что мне нужно делать дальше. И тогда я – но, конечно, не сам, а только моя тень…

И я пошел за ними! Пришел, лег у крыльца и ждал. Любимый ярл и все другие ярлы сидели, пировали в тереме, любимый ярл рассказывал о Старике – много рассказывал. Стемнело. Потом они заспорили. Потом они схватились за мечи. А потом они его искали и не нашли. Тогда они сбежали вниз по крыльцу и бросились на псарню, кричали псам: «След! След! Хозяина!». Вот что они затеяли. Да только зря! Потому что псы побежали не по следу ярла, а за мной. Я их повел! Я выл, я призывал: «Кр-ровь! Кр-ровь!» – и уводил их, уводил от ярла! А ярл тем временем сошел к реке, сговорился с Чернолицым, сел на его корабль – и они уплыли. Только тогда я перестал вести за собой псов, запутал след – теперь уже свой собственный, – и побежал к реке, а там, вдоль берега – за ярлом.

Корабль у Чернолицего был легкий, ходкий, гребцы гребли старательно, а тут еще диргем их подгонял, и поэтому я тогда с большим трудом поспевал за ними. А потом, когда они свернули на Ржу, мне стало совсем невмоготу, потому что берег там очень болотистый, и я начал сильно от них отставать.

Но если бы они не послушались Щербатого и остались на корабле, а не полезли в воду, я бы их вовремя догнал и помог бы им сняться с мели. А так… Да что теперь ругаться, как женщина? Как оно было, так и было. Я прибежал только тогда, когда их уже схватили. Тогда я пошел по их следам к поселку, обошел его, все выведал, лег, затаился и принялся ждать. И только когда пошел дождь, я подал голос. Ярл меня сразу услышал. Но и Щербатый тоже. Это было плохо! Потому что троих я бы не вывел – Чурык бы не дал. Тогда я стал Щербатому нашептывать, стыдить его: «Вр-раг! Кр-ровь!», а ярла успокаивать: «Бр-рат! Бр-рат!». И ярл решился уходить, и взял с собой Чернолицего. А Щербатый послушал меня – и остался. Он оказался настоящим воином. Люблю таких! Потом его сожгли, Хрт его принял и сказал, что его братья спасены…

Хотя как знать! Потому что я, конечно, увел их вверх по Рже, потом мы миновали Гиблый Лес, потом я еще вел их по Жадным Пескам – и вывел к морю, а там к городу у моря. Теперь я мог за них не беспокоиться, потому что они пришли туда не с пустыми руками, а у них был с собой волшебный огненный диргем. Да, я понимаю, конечно: когда тебя засасывают Жадные Пески, диргемом не откупишься, и так же когда в Гиблом Лесу ты задыхаешься от жуткого зловония, диргемом не надышишься – и там я их вел, подавал голос, и они шли на мой голос, и вышли к городу. А в городе я уже был им не нужен. Зато им там был очень нужен диргем. И это неудивительно, потому что Белун мне говорил, что в городе с диргемом можно все: купить корабль, воинов, припасы. И так они и сделали. И сразу же отплыли. А я сидел на берегу и выл! Выл, выл и выл! Ведь я его очень любил и он меня тоже. Но вот его корабль уходит в Море Тьмы, и больше я его, наверное, никогда не увижу. Белун мне говорил: «Хвакир, веди его, не дай ему остаться здесь, здесь от него, я чую, будет только горе, а там его ждет Хальдер – пусть идет; живой ли, мертвый – все равно, лишь бы ушел и ни духу, ни костей своих здесь не оставил!». Вот так им было сказано! Болтлив Белун, очень болтлив. Я не люблю его. А ярла я люблю. Да нет, раньше любил – живого…

Книга третья ОКРАЙЯ

1

Когда я проснулся и увидел, что лежу в какой-то землянке, а лица у моих людей густо вымазаны белой глиной, мне, честно скажу, страшно не было. Потому что я проснулся от того, что услышал Хвакира! Я, правда, и раньше догадывался, что он где-то рядом, и верил, что он не оставит меня в беде, и поэтому смело повернул на Ржу. И это я его ждал тогда, когда мы сели на мель. Но тогда это были только одни мои догадки и надежды. А теперь он подал голос! Значит, я не ошибался, значит, он и вправду шел за мной, а теперь он хочет мне помочь – вот о чем я тогда сразу подумал. Но я и еще вот о чем подумал, и это уже не с такой радостью: что помочь нам всем троим он не сможет. Потому что Чурык не таков, чтобы позволить оставлять себя совсем без жертвы. То есть если мы пойдем все трое, то Чурык сразу поднимет тревогу или даже кинется за нами в погоню. Значит, одному из нас нужно остаться. Но кому? И я посмотрел на Щербатого. Потому что чего было смотреть на Лузая, он же Хвакира не слышал. Значит, Хвкарик выбирает кого-то из нас – меня или Щербатого, подумал вдруг я. И вот тут мне уже и вправду стало страшно! Потому что кто я такой?! И почему это я раньше был уверен, что Хвакир идет за мной, чтобы меня спасти? А если, чтобы погубить? И вот сейчас он призовет Щербатого: «Бр-рат! Бр-рат!» – Щербатый встанет и пойдет, а с ним пойдет Лузай. И что, разве у меня тогда не хватит мужества и чести, чтобы остаться?! Да что я, смердов сын?! Конечно, хватит! Вот о чем я тогда думал! И я бы тогда там остался, я уже тогда это решил для себя!..

Но Хвакир решил иначе. Потому что Щербатый еще раз послушал его, как он воет, и вот так покачал головой – и вдруг сказал, что не хочет уходить. И я с ним не спорил. А Лузай, который раньше ничего не слышал, теперь точно так же ничего не понял! Потому что когда мы вышли из землянки, он сказал, что всегда считал Щербатого и трусом, и глупцом. И он хотел еще что-то сказать, но я тут же велел, чтобы он замолчал. И вообще, в ту ночь я был очень гневен.

А тьма была кромешная! Хвакира мы не видели, а просто шли на его голос. Лузай сперва просто молча удивлялся, а потом не утерпел и спросил, кто это нас ведет – и я сказал, что это добрый дух. А он тогда спросил, каков этот дух из себя, а я сказал, что духа увидеть нельзя. Больше он ничего у меня не спрашивал. И я тоже молчал. Так мы и шли дальше молчком, в кромешной тьме, в грязи, под проливным дождем. И только иногда мне чудилось, будто на меня из темноты смотрят большие, красные, горящие как угли глаза. Говорят, что это у Хвакира из-за того, что он очень свиреп. А я на это всегда отвечал – и буду дальше отвечать, – что это оттого, что он всегда голоден. И поэтому я всегда бываю с ним щедр. Так было и в ту ночь, когда я то и дело доставал из кошеля диргемы и бросал их во тьму, и бросал, и бросал!

Потом дождь кончился и рассвело, идти стало намного легче. Кроме того, у нас был верный проводник, и поэтому мы не плутали. И мы шли, очень быстро, весь день. А когда начало смеркаться, мы набрели на только что погасший, но еще не остывший костер. Я велел посмотреть, не осталось ли там чего. Лузай посмотрел и нашел в золе два куска отменно запеченной оленины. Мы поели и сразу легли, и сразу же крепко заснули. Хвакир сидел в ближних кустах и сторожил наш сон.

А на рассвете он нас разбудил – завыл, – и мы опять пошли. И так мы шли три дня. А на четвертый день земли рыжих кончились и мы вступили в Гиблый Лес. Там никто не живет. Но там нет и дичи. И нет птиц. Там даже неба за деревьями не видно. И там поэтому всегда темно, только гнилушки светятся. И там, конечно, всегда тихо. Даже Хвакир там молчал – мы шли на звук его шагов. Он все время был где-то совсем рядом, но мы ни разу его не видели. И сколько мы так шли, я не знаю. Может, мы так шли неделю, а может две. Коренья собирали, ягоды. Грибов не трогали. Даже костров не жгли. Потому что если разожжешь там костер, то сразу угоришь – дым там очень сладкий, он навевает сон, а сон этот отравленный: заснешь – и уже больше не проснешься. Вот так мы тогда шли! А устанем, ляжем просто на землю и спим. Проснемся – слышим: рядом кто-то ходит, урчит, зовет вставать. Встаем и идем дальше. И я уже давно не думал, куда мы идем и зачем, и выйдем ли или не выйдем. Я тогда просто шел, сам не знаю, куда, и молчал. Лузай тоже молчал. Мы, повторяю, просто шли и шли и шли…

И вдруг мы оттуда вышли! Но это совсем не означает того, что тогда вдруг что-то сильно изменилось – нет. А просто дальше лес уже был как лес, и в нем было уже почти светло, и была дичь, и были птицы. Птицы пели. А потом был берег, а внизу река. Из нее мы долго пили воду. И вообще, первых три дня мы не спешили, отъедались. И все эти три дня Хвакир молчал.

А после опять подал голос! И мы опять пошли – на север, к морю. Скоро лес кончился, и мы вступили в Жадные Пески. Там всегда нужно быть очень настороженным. Там же ступил чуть в сторону – и сразу чувствуешь, как начинаешь вязнуть. Тогда ложишься на живот, ползешь. И выползаешь на тропу…

Хоть той тропы совсем не видно! И вот лежишь на ней, этой невидимой тропе, и ждешь, когда подаст голос Хвакир…

Которого, как и тропы, тоже не видно!..

Но вот услышал вой – сразу встаешь и пошел. Потом остановился, подождал. Опять услышал вой – опять пошел. И так семь дней. А на восьмой, когда припасы уже кончились, мы наконец вышли к морю. А к вечеру, идя вдоль берега, мы вышли к городу. Град Гортиг – так он называется. Или Йонсвик. Или Славный Причал. Этот город ничей, в нем никто не живет. Сюда приходят ненадолго – и уходят. Здесь продают рабов. Здесь тратят свое золото. Здесь чинят корабли. Пережидают шторм. Зимой Гортиг стоит пустой, а зато сразу по весне, как только сходит лед, сюда уже спешат купцы и подновляют хижины, обкапывают рвы и укрепляют частокол, и расставляют стражу, и ждут рабов. Рабов привозят йонсы – люди моря. Рабы здесь стоят очень дешево, потому что йонсы считают, что торговаться – это стыдно. Да и рабы им достаются без особого труда, да и прием здесь, в Гортиге, достойный. Никто здесь не спросит, кто ты такой и откуда, где взял рабов, а продаешь – и продавай. И здесь платят за рабов только золотом. Которое ты здесь же можешь тотчас же оставить в харчевнях, лавках или в балаганах. Или у гадалок и колдунов. Или, если вы люди очень серьезные, то тогда у мастеров, которые шьют крепчайшие железные плащи, или у оружейников, кующих такие ножи, которым те железные плащи – как паутина. Вот что такое Град Гортиг. Мы шли по его улицам и, не буду скрывать, с очень большим любопытством смотрели по сторонам. Но примерно так же смотрели и на нас. Пусть себе смотрят, говорили мы себе. И зашли в харчевню, подкрепились. Сыграли в кости и немного проиграли. Лузай хотел сыграть еще, но я сказал, что хватит. И выпивать ему я больше не позволил, сказал, что пора спать. Мы легли в дальнем углу, я еще заплатил – и нам дали, чем укрыться. Но Лузай все равно был очень недоволен и ворчал, что такой ночлег нам не по чести. Но я велел ему молчать. И он молчал. Потом заснул. А я не спал. И это не мудрено! Потому что у нас в конюшне чище, чем у них было в той в харчевне. Да и в конюшне ночью темно и тихо. А здесь и свет горел, и пили, веселились – там, у огня, – а по углам уже лежали, это скорей всего были мертвецки пьяные, и спали. И кто-то ползал между спящими, икал. И скоро он подполз ко мне. Я затаился. Он толкнул меня раз, толкнул два. Я сделал вид, что очень крепко сплю. Тогда он вынул нож и стал подрезать мой кошель. И вот тут я его схватил! И руку ему вывернул! Пнул сапогом! Он завизжал, вскочил и кинулся к огню. Там засмеялись. Хозяин пригрозил ему, сказал, что он его позорит. И ремесло свое тоже! Тут все опять засмеялись и стали на него кричать. Тогда тот человек ушел. И они снова пили, веселились. А я лежал, мне было хорошо – и это тогда, в такой грязи! Я сам себе удивлялся! А вот мне было хорошо – и всё тут! Быть может это оттого, что я и вправду никакой не ярл, а смердов сын? А если это так, то тогда зачем мне идти к Хальдеру? Но ведь он звал меня! Или не звал? Вот о чем я тогда думал. И ворочался, и сомневался, опять смотрел на них, и опять думал, и опять ворочался… И так и заснул, ничего не придумав.

А когда я проснулся, было уже утро. Лузай сидел возле жаровни, завтракал. И был уже довольно пьян, и вел себя излишне вольно. Холоп, подумал я, но промолчал, и подошел, и тоже сел к жаровне. Ел – не спешил, пил – и не допивал. Лузай, заметив, что я зол, молчал, только покашливал. А когда пришло время платить, то оказалось, что мы должны целых одиннадцать диргемов. Я удивился, и тогда хозяин объяснил:

– Твой друг здесь многих угощал. Пока ты спал.

Я посмотрел на Лузая. Лузай отвернулся. Тогда я опять посмотрел на хозяина и сказал, что я теперь не знаю, хватит ли у меня денег, и расстегнул кошель, и долго рылся в нем, вздыхал, и доставал монету за монетой… И расплатился. И мы молча вышли из харчевни. А там я взял Лузая за грудки, привлек его к себе и зло спросил, кто я такой. Он сказал, что меня зовут Айга. А кто такой Айга, спросил я. Йонс, ответил Лузай.

– Бедный йонс! – гневно добавил я. – И нет у меня больше денег! Понял?!

Лузай кивнул. Я отпустил его и мы пошли дальше, на пристань. Лузай вздыхал и морщился. Он знал, что его ждет! Еще в Жадных Песках я говорил ему: «Да, я богат! Но Гортиг – это Гортиг! Там нужно быть настороже и никому ни в чем не признаваться, а только лгать, лгать и лгать! Понял меня?!». Он говорил, что понял. Но холоп и есть холоп! Холопы вечно тянутся к беспечной, сытой жизни. А ярл – он всегда ярл, даже в отрепьях. Но ярл ли я?! Вот о чем думал я тогда и гневался – на нас обоих, даже не знаю, на кого из нас сильней. А мы уже вышли из города и шли вдоль пристани. Там было мало кораблей, потому что лето уже кончалось, приближались холода, рабов давно уже не подвозили. Я подходил и спрашивал, идет ли кто-нибудь на север, но мне каждый раз отвечали, что нет. Лузай ворчал:

– А заплати – любой пойдет.

– Да, – соглашался я, – любой. Но я хочу не только выйти в море, но и попасть туда, куда хочу!

И мы шли дальше. Так мы прошли почти всю пристань. Лузай уже даже спросил, а что мы будем делать, если никто не согласится нас брать. Тогда, ответил я, мы дождемся холодов и пойдем по льду, когда море замерзнет. И я бы так и поступил! Но тут, когда я уже не знаю в какой раз спросил, идут ли они на север…

– Да, – вдруг ответил йонс, который сидел возле сходней того корабля.

Это было так неожиданно, что я еще какое-то время просто смотрел на этого йонса, а уже только после спросил:

– А нас с собой возьмете?

– Нет, – сказал этот йонс. И еще как-то очень гадко усмехнулся.

И это меня очень разгневало! И я так же гневно потребовал:

– А позови-ка мне кормчего!

– Ха! – сказал йонс, продолжая сидеть.

Тогда я схватился за меч. Тогда йонс нехотя встал и окликнул:

– Хозяин!

Хозяин был на корабле. Он, похоже, только что проснулся. Он поднялся, перегнулся через борт, посмотрел на меня и спросил:

– Чего тебе?

– Хочу уйти на север! – сказал я.

– Ну и иди, – сказал он.

– Но я хочу уйти вместе с тобой! – сказал я уже очень гневно. – И я уйду на твоем корабле!

– Со мной и без тебя людей достаточно, – был мне ответ.

Но я не унимался, я сказал:

– А если вдруг тебе двоих не хватит?

– Хватит!

– А ты их вызови. Я посмотрю на них! И мой товарищ тоже очень хочет на них посмотреть. Ведь хочешь? – спросил я.

– Хочу! – сказал Лузай и даже засмеялся.

И кормчий тоже, глядя на него, повеселел и сразу так же весело спросил:

– А на каких вы хотите смотреть?

– На самых лучших! – сказал я.

– Это дело! – тут же согласился кормчий. И позвал: – Леп, Гурн, сюда!

И показались Леп и Гурн. И показались прочие. Да и на берегу, вокруг нас, тоже стали собираться любопытные. А мы с Лузаем отошли немного в сторону и встали там, и изготовились. А тут сошли с корабля Леп и Гурн, и они тоже изготовились. А за ними сошел кормчий, а за кормчим и его дружинники, и все они обступили нас на должном расстоянии. Кормчий спросил:

– Как вас зовут?

А я сказал:

– Потом, в море узнаешь.

– А вы разве дойдете до него?

– А что тут доходить?! И двадцати шагов не будет. Так что, пошли?!

– Пошли! – сказал Лузай.

И мы пошли на них, то есть на Лепа с Гурном. И это и вправду были лучшие! И Леп рубился хорошо, и Гурн. И все, стоявшие вокруг нас, кричали:

– Бей безымянных! Бей!

А безымянным лечь – это у них считается хуже всего. Потому что безымянных нельзя поднимать, безымянные так и лежат на земле, пока их не склюют чайки или не сожрут крабы.

Но мы не легли безымянными, а мы дошли до моря! Правда, сперва дошел Лузай, а уже после я. Я же был тогда слишком гневен и поэтому долго не мог сразить врага, а все теснил его, теснил, уже даже загнал в воду – и только там уже достал! А после окунул меч в прибрежную пену, вымыл его, утер, вложил в ножны, повернулся к кормчему и сказал:

– Я – Айга, пришлый йонс.

– А я – Гуннард Медный Язык, – ответил кормчий. – Вот мой корабль. Всходи! И ты тоже всходи! – это он сказал уже Лузаю.

И мы взошли. И пировали с ними. Но уже в полдень сели к веслам. Гуннард командовал: «Р-раз! Р-раз!» – и мы гребли. Уключины скрипели, хлопал парус. Волны толкались в борт, шипели. Ветер свистел…

И выл Хвакир! Я это очень ясно слышал. А когда волна подбрасывала нас особенно высоко и становился виден берег, я резко вставал и смотрел…

Но Хвакира не видел – только слышал: он выл и выл и выл. Так воют только по покойникам. И этот вой не придавал мне радости.

Зато Лузай, который и на этот раз опять его не слышал, был весел и раз за разом повторял, что он очень рад тому, что не остался в Ярлграде, а пошел вместе со мной. И он говорил еще много другого, тоже, как он думал, радостного, но я плохо помню те его слова, потому что я их не слушал – я слушал только Хвакира. Но море шумело все громче и громче, и вскоре я мог слышать только море.

Потом день кончился и начало темнеть. Тогда мы убрали парус, заложили весла, поели солонины, выпили вина – и все заснули. Только один я тогда не спал. Мне чудился Хвакир – как будто он пришел ко мне, лег мне на грудь, и давит меня, давит, давит! Но от него было тепло, и вскоре я тоже заснул.

А утром мы опять взялись грести. Гребли весь день. И еще один день. А потом еще один. И еще. А море было совсем тихое и небо было такое же чистое, в нем не было ни облаков, ни птиц. Гуннард был весел, говорил:

– Как бы это не сглазить! Вот бы еще хоть один день такой же выдался. Ну, и еще!

И как он попросил, так и было: только на девятый день к нам прилетела птица – ворон. Ворон был осторожен – он парил довольно высоко и все высматривал, высматривал.

– Считает нас! – так говорили про это йонсы. – Амун, стреляй!

Амун стрелял. Он был у них первым стрелком, и, говорили, это оттого, что он свое правое веко заложил Винну. Он и действительно очень ловко держал лук и, как я это понимаю, совершенно верно целился, и вовремя пускал стрелы… но они все почему-то уходили мимо. Значит, это просто был недобрый знак! И, значит, как только ворон нас пересчитает, он улетит к Хозяину, расскажет, сколько нас, где нас искать, и тогда уже Хозяин – Морской Вепрь! – примчится к нам и протаранит нас клыками, проломит борт, корабль начнет тонуть, мы станем прыгать в воду, и вот тут-то он и попирует, и полакомится нами! Вот о чем все они тогда думали, мне Ольми про такое рассказывал. Поэтому я встал и попросил:

– Давайте, я попробую.

Вначале они просто удивленно молчали. А потом они стали надо мной насмехаться. Но я не отвечал на их насмешки, а только еще раз сказал, чтобы они дали мне лук. И я еще добавил, что я не промахнусь, я это чувствую. Они перестали кричать. А ворон продолжал кружить и очень внимательно рассматривать нас. Потому он нас в это время считал! И они не выдержали, и мне дали лук. Я заложил стрелу. И долго целился, и вспоминал Хвакира, шептал: «Это – тебе, тебе, хватай, мой верный пес!». А после выстрелил…

И от того их волшебного ворона только перья полетели! Все закричали:

– Хей! Хей-хей!

Потом всем выдали вина, а мне – двойную порцию. Потом, когда все выпили, Гуннард сказал:

– Амун, к веслу!

И Амун сел на мое место. А я сел рядом с Гуннардом. И лук оставили при мне. И сорок восемь стрел. И это были непростые стрелы! Их загодя приносят в храм, обмакивают в жертвенную кровь и посвящают Винну, богу белобровых. А другие, обыкновенные стрелы, для этого дела не годятся. Ну и, кроме того, у каждого стрелка есть еще и свои собственные секреты! Потому каждую из поданных мне стрел я огладил и поцеловал, и над каждой прошептал свое заветное желание. Гуннард улыбнулся и сказал:

– Я вижу, ты не прост, мой Айга.

– Я разве твой? – спросил я. И сам же ответил: – Я свой.

Гуннард нахмурился. В другой бы раз он, может быть, схватился бы за меч. А тут он только посмотрел на небо и задумался. Потом спросил:

– Где это ты научился так метко стрелять?

– Это неважно, – сказал я. – А важно, чтобы не разучиться.

– Да, это верно, – согласился Гуннард. И, помолчав, сказал вот что: – Ты хороший стрелок. Ты также и с мечом горазд управляться. Да и твой нрав мне по душе. Поэтому, если ты согласишься пойти ко мне в дружину, то тогда кроме причитающейся тебе доли добычи ты будешь получать дополнительно, уже из моего кошеля, еще по двести монет серебром. И это – за каждый поход. Ну, что ты на это скажешь?

– То, что это предложение весьма заманчивое, – сказал я, чтобы совсем не молчать. И тут же добавил: – Однако как только мы прибудем в Окрайю, я должен немедленно отправиться в Счастливый Фьорд.

– Счастливый Фьорд?! – удивился Гуннард. – Зачем тебе туда?

– За счастьем, – сказал я.

Гуннард насупился, сказал:

– Не хочешь говорить, не надо. А ты был там хоть раз?

Я честно ответил, что нет. Гуннард усмехнулся и сказал:

– Тогда знай: Счастливый Фьорд – это очень бедное и невзрачное место. Счастливым же его прозвали от того, что там когда-то жил отважный йонс Хальдер Счастливый. Был у него корабль «Быстроногий Лис», была храбрая дружина и было много доброй славы. А после он ушел на юг, в Страну Гниющих Листьев, и там, как говорят, совсем обабился – живет в доме, спит на печи и пашет землю.

– Сам, что ли? – спросил я.

– А хоть бы и не сам! – гневно воскликнул Гуннард. – Но все равно, поверь, он плохо кончит, этот Хальдер, очень плохо! Это же представить только: йонс ведет себя как женщина! Тьфу! Тьфу!

И Гуннард так разгневался, что замолчал и больше за весь тот день не вымолвил ни слова. Только за ужином сказал:

– Трантайденвик, а мы идем туда, это большой, красивый и богатый город. Таких, как ты, там весьма уважают.

Я промолчал. Мы поели, легли и заснули. Утром гребли…

И вдруг мы видим – а над нами уже опять кружит ворон! И сразу из-за тучи вылетел еще один! «Айга! – кричали мне, – Стреляй!». Я встал и мысленно призвал Хвакира, потом прицелился…

И сбил – одной стрелой! – обоих. Это был очень хороший выстрел! Дружинники радостно закричали. И они еще долго кричали, а потом уже просто переговаривались, даже когда уже взялись за весла. Один только Гуннард молчал. Долго молчал! Внимательно смотрел на мои руки. После спросил:

– А Вепря сможешь?

– Нет, – сказал я. – Его стрелой не взять. Нужно копье.

– И ты его метнешь?

– Да! – сказал я. – Метну. И попаду!

Гуннард опять замолчал. И день прошел. И ночь. На следующий день их прилетело шестеро. Я сбил их, изведя семь стрел – спешил, опять хотел всех удивить, и поэтому однажды промахнулся. Гуннард сказал:

– Ну что ж, бывает. В другой раз будь поосмотрительней.

Я обещал. Гуннард опять весь день молчал. А вечером, когда мы уже ложились спать, он вдруг сказал:

– А ножны у тебя чужие. Они для твоего меча короткие.

– Нет, – сказал я, – ножны мои. А то, что меч из них торчит, так это сделано с умыслом: чтобы все знали, что я долго думать не люблю.

– Возможно, – согласился Гуннард. – Пусть будет так, я ошибался. А ты тогда вот что скажи: а что на них начертано?

– Где? – спросил я как будто удивленно.

– А вот здесь, – продолжил он настойчиво. – Это же письмена! Я уже много дней смотрю на них и ничего не могу понять. Так что же на них начертано?

– Моя судьба, – подумав, сказал я.

– Какая? – спросил он.

Я не ответил.

– А! – сказал Гуннард. – Ясно. Я раньше говорил, что ты непростой. Теперь я уже говорю, что ты очень непростой. – Вдруг он замолчал, задумался, потом спросил: – А ты бывал в Стране Гниющих Листьев? Ты видел Хальдера?

Я опять ничего не сказал. Потому что говорить правду я не хотел, а лгать мне было противно. Гуннард рассмеялся и сказал:

– Вот это хорошо, по-нашему! Чем лгать, лучше молчать.

– Да, – сказал я. – И вот еще: у нас не принято расспрашивать, особенно тогда, когда это касается чьей-то судьбы.

– И колдовства! – сразу прибавил он.

– Я так не говорил! – гневно воскликнул я.

Гуннард также гневно глянул на меня… и отвернулся, и накрылся с головой, и сделал вид, что сразу же заснул. И это хорошо, подумал я! И тоже лег и заснул.

Всю ночь мне снился мертвый Хальдер. К чему бы это, думал я…

А вот к чему: на следующий день к нам опять прилетели вороны. И я стрелял, стрелял, стрелял, и каждый раз без промаха! А после сел, пересчитал – и оказалось, что у меня осталось всего восемь стрел. Гуннард сказал:

– Ну что ж, может, нам этого как раз и хватит. Завтра же последний день. Если, конечно, ветер не переменится. – Потом, немного помолчав, опять заговорил, но уже совсем о другом: – А, говорят, у Хальдера был плащ, который ловил ветер. Потом он этот плащ сменял на одно слово.

– Какое? – спросил я.

– А то, которое научило его ходить по пресной воде.

– То есть по рекам?

– Да, по рекам! – сказал Гуннард сердито. И также сердито продолжал: – Отец мой говорил ему: «Хальдер, а как же теперь ветер? Ведь ты же отдал плащ!» А он сказал: «Зачем мне теперь ветер? На реках есть течение, и оно принесет меня прямо в Ярлград». С тем и ушел. А мой отец сказал: «Он больше не вернется, потому что течение это не ветер. Реки вспять не текут»… – И Гуннард замолчал, опять очень внимательно смотрел на меня… и сказал: – А знаешь, почему я то и дело вспоминаю Хальдера? Ты на него очень похож – и своей статью, и своими манерами. И лук ты держишь совершенно также, как он. Да и мечом так же орудуешь. И поэтому… мне все равно, кто ты такой и откуда ты взялся, но если ты поступишь ко мне, то я буду приплачивать тебе триста монет в каждый поход!

Я ничего на это не ответил. Я молчал. И заклинал только об одном: чтобы ветер дул еще сильней и не менялся.

Так оно после и было. Утром они опять гребли – очень старательно. А мне дали вина, потом еще вина, чтобы я как следует согрелся, а я проверил лук и тетиву, и отпустил ее, и снова натянул, проверил стрелы, нашептал на них, а после разложил перед собой, чтобы удобней было брать, – и ждал.

На восемь стрел явилось девять воронов. Я долго целился. И тщательно – как никогда. Стрелял – и всякий раз сбивал! сбивал! сбивал!.. Но все по одному, по одному, по одному. И поэтому девятый ворон так и остался в небе. Он покружил над нами, посчитал нас… И улетел. Гуннард сказал в сердцах:

– Бывает же такое!

И приказал грести изо всех сил. А мне принес копье, сказал:

– Не хочешь, не бери. И я пойму тебя.

Я молча взял копье, встал на корме и изготовился. А все они гребли, гребли, гребли! А вот уже показался берег! А сзади показались буруны! Огромные!

– Вепрь! – закричали все и побросали весла.

Но Гуннард продолжал командовать:

– Р-раз! Р-раз! Вепрь далеко, а я – вот я! – и встал, и поднял меч, и замахнулся им! И йонсы снова принялись грести. Гуннард ходил по кораблю, покрикивал, грозил мечом. А я стоял, крепко сжимал в руке копье и ждал.

А Вепрь все приближался, приближался и приближался! Он на лесного вепря не похож – он без ушей, а лапы у него как у выдры, а клыки вот такие огромные! И сам он огромный как тур! Нет, что я говорю – в три раза толще и грозней! Глаза горят, из пасти рев! Рев просто оглушительный! А мы гребем-гребем-гребем! Идем прямо на скалы! И скалы – вот уже совсем! И Вепрь – тоже вот! И я перехватил копье! Хрт, Макья, не оставьте! И – х-х-ха! – метнул! Попал! Вепрь дернулся, рванул! И зацепил нас! Корабль на дыбы! И мы – на скалы! В воду! Тонем! А Вепрь ревет! Бьет лапами! Хватает! Рвет! Грызет! А я… А мы…

– Лузай! – кричу. – Сюда!

Плыву! Хватаюсь за скалу! Цепляюсь, лезу…

Вылез! И Гуннард вылез. И Лузай. Ну, и еще… Всего четырнадцать из сорока. Гуннард сказал:

– Не так уж плохо! Я в прошлый раз только один и спасся. А тут целых четырнадцать! Это очень большая удача!

Но никто ему на это ничего не ответил. Я тоже молчал, я сидел на камне и смотрел на море. Море продолжало бушевать, прибой злобно ревел и добивал обломки нашего корабля. Ветер тоже был очень сильный и пронизывал меня до самых костей. А я по-прежнему смотрел на море. Но Вепря я там не увидел. Да и, честно сказать, я тогда думал совсем не о Вепре, а о том, что вот я пришел сюда, на эту землю, а дальше что? Я что, стал ближе к Хальдеру? А если даже я его здесь встречу, он что, разве обязан рассказывать мне о том, что начертано на его ножнах? Или… Ну, и так далее! То есть я опять начал вздыхать и сомневаться, как женщина. Ярл я или не ярл, гневно подумал я тогда – и сразу резко встал, и велел вставать Лузаю. Гуннард сказал:

– Эй! Да вы что это? Чего вскочили? Сейчас будет костер, я уже послал ловить крабов крабов, мы их запечем…

– Нет, – сказал я. – Нас ждут в Счастливом Фьорде.

– Э! – сердито сказал Гуннард. – Вот тут ты ошибся. Ибо теперь, чего бы ты прежде кому ни обещал, всё это нужно на время отложить, потому что тебе нужно поначалу откупиться, то есть придти Трантайденвик, на Триед-капище, и поклониться Триединому, иначе в следующий раз он не наставит твою руку.

– Но, – так же сердито сказал я, – моя рука – это моя рука. И голова тоже моя. И ноги. И поэтому я пойду туда, куда считаю нужным.

– Что ж, поступай как знаешь, – сказал Гуннард. – Но помни: Винн суров и мстителен. А если так, то отныне за твою голову я не дам ни единой монеты. Или… – И тут он вдруг вскочил и продолжал уже совсем другим голосом: – Хочешь пятьсот? Семьсот! Айга, задумайся: вот мы придем в Трантайденвик и сразу отобьем себе новый корабль! И сразу уйдем в море, пока там еще нет льда! Но зато там полно добычи! Всякой! Айга, ты слышишь меня или нет?!

Но я еще раз поблагодарил его за его лестное предложение – и Гуннард меня больше не удерживал. И даже более того: я попросил, и он подробнейшим образом объяснил, как нам лучше всего добраться до нужного нам места. И мы с Лузаем двинулись вдоль берега.

Четыре дня мы тогда шли. Поначалу мы очень удивлялись, какая это необычная страна – Окрайя! Начну с того, какая там земля… Хотя как раз земли, привычной в нашем понимании, там почти что нет, там же всё больше камни или песок. Ольми, я помню, так и говорил: «Песок». Ну, я и представлял себе песок – желтый, мелкий, искристый. А здесь он черный с синевой, и крупный, порой почти как щебень. А вот еще. Ольми мне говорил: «Сопки – это как холмы, и некоторые из них дымятся». И я думал, что дым – это туман. Но это настоящий дым! Бывает, он валит, как из трубы, а после перестает. Зато начинает дрожать земля! И с сопок катятся камни. Ольми мне и об этом рассказывал, но я ему не верил. Еще он рассказывал, что в сопках, как в котлах, кипит и варится земля, а если она переварится, то тогда хлещет через край и заливает все вокруг, и сжигает. Я смеялся! А вот теперь я видел эту переваренную землю: застывшая и охладевшая, она лежала вдоль по склонам. А кое-где между камнями вились дымы.

– Туман, – сказал Лузай, когда увидел это впервые.

– Нет, – сказал я, – это пар от горячих источников. Ольми рассказывал.

Лузай не поверил. Тогда мы подошли и увидели, что там из-под земли и вправду текла горячая вода. Я вспомнил – Ольми про нее говорил: «Она очень целебная. И она еще и убивает змей! Поэтому в Окрайе змей нет». И это говорил Ольми, укушенный змеей. Великий Хрт! А про Хальдера я вообще постарался не думать – я тогда быстрее наклонился над источником и омыл лицо и руки. Потом пил воду, согревался. Эта вода еще и очень вкусная и придает сил. Мы потом часто ее пили. И собирали ягоды – кровавые, сладкие, сочные. Охотились на лис. Лисы там белые, похожие на псов. А еще там очень много непуганых гусей. Гусей мы тоже ели. Поймал и ощипал, развел огонь… Нет! Деревьев мы не рубили! Я объяснил Лузаю, что здесь разрешено жечь только черный жирный камень. Жар от него, кстати, куда сильнее, чем от дров. Искать его несложно. Рубить тоже легко.

– Да! – говорил Лузай. – Счастливая страна!

– Возможно, – соглашался я. – Но это только летом. А лето, сам видишь, кончается.

И это, к сожаленью, было так. То есть пока было еще светло и тепло, но по ночам уже морозило, да так, что мы попеременно просыпались, чтобы поддерживать костер. А на рассвете нас будили гуси – они стая за стаей улетали на юг. Гусей было много, они все летели и летели. А я смотрел на них и думал: я завидую гусям. И так же думал и Лузай. Но мы оба молчали. Вставали, ели – и сразу шли дальше. Шли, почти не останавливаясь, шли и шли…

И, наконец, и это уже на пятый день, перевалили через еще одну сопку – и увидели Счастливый Фьорд. Но, как справедливо предупреждал нас Гуннард, счастья мы там не увидели. Да там вообще почти что ничего не было! Ну, разве что землянки, их, может быть, с десяток, да клочок черной земли, овцы на пастбище. И рыболовные сети на шестах, и лодки, и корабль…

Корабль! Одно только название!

– Пришли? – спросил Лузай.

– Почти, – ответил я. – Ты рад?

– Пока не знаю.

– Ну что ж, сейчас узнаешь, – сказал я. – И я тоже что-то узнаю!

И мы стали спускаться по тропе. Вскоре внизу нас заметили, и к тому времени, пока мы спустились в долину, на площади перед землянками уже собрался весь поселок: старейшина, его дружинники, а за их спинами – женщины, дети и рабы. Старейшина – а это был крепкий, плечистый, краснолицый воин – важно выступил вперед и не менее важным голосом спросил:

– Зачем пришли?

Тогда я тоже принял важный вид, опустил руку на рукоять меча и сказал:

– Мы – это мы, представиться еще успеем. Но прежде я хочу узнать, туда ли я попал.

– А что ты ищешь, незнакомый человек? – спросил старейшина.

– Счастливый Фьорд.

– Тогда ты не ошибся, – сказал он. – А теперь ты назовись!

– Я – ярл Айгаслав, – сказал я. – Из Страны Опадающих Листьев!

Старейшина нахмурился. В толпе послышался ропот… Но он сразу же затих! Старейшина еще раз осмотрел меня всего и очень сердито сказал:

– А, это ты! Тот самый ярл, которого сначала зарезали, а потом оживили. И оживил тебя окрайский йонс Хальдер Счастливый. Так?

– Так, – безо всякой охоты сказал я. А он сказал:

– Что ж, хорошо! И с чем ты к нам пожаловал?

– Сказать, что Хальдер мертв.

В толпе опять заговорили. Старейшина опять нахмурился.

– А как, – спросил он, – Хальдер умер?

– Плохо.

Старейшина закрыл глаза. И я тут же добавил:

– А уходил он очень хорошо! Его сожгли на большом боевом корабле. И с ним были его товарищи. Они гребли, а он командовал, и звал меня с собой. И вот еще его, – я кивнул на Лузая. – И вот мы и пришли, – и на этом я замолчал.

Старейшина открыл глаза.

– Сюда, что ли? – спросил он с удивлением. – Он что, звал вас сюда?

Я промолчал. Потому что я очень сильно разгневался на самого себя. Не нужно было с этого начинать, думал я. И вообще, здесь лучше как можно реже заводить речь о Хальдере. Но только я так подумал, как уже заговорил Лузай:

– Мы ищем Хальдера, – сказал он с важным видом. – Хальдер ушел к своим богам. А его боги – здесь. Теперь и мы здесь. Вот!

– А! – громко сказал старейшина. – Понятно! – и усмехнулся. – Это, значит, Хальдер пригласил вас сюда. На свою тризну. Хорошо! Тогда мы будем принимать вас. Потому что я наследовал не только земли Хальдера и людей Хальдера, но и его гостей! – После чего он оглянулся, и окликнул: – Сьюгред!

И из-за спин дружинников к нам вышла девушка. Волосы у нее были белые как снег, а глаза синие как небо. А голос у нее, как я потом узнал… Но к делу! Старейшина строго сказал:

– Это Сьюгред, моя дочь. А я – Торстайн Скала, племянник Хальдера. А это все – моя усадьба, мои люди и мой корабль. Сьюгред, вели готовить стол!

Сьюгред ушла. И пока они там готовились, Торстайн усадил нас на скамью возле своей землянки, и сам сел рядом с нами, и попросил, чтобы мы поведали ему о том, что с нами было в море. Я рассказал ему о Гортиге, потом о воронах, потом о Вепре. Потом о Вепре еще раз рассказывал Лузай – это Торстайн так захотел. А потом, когда и Лузай уже замолчал, Торстайн повернулся ко мне и сказал:

– А ты удачлив, ярл. Вепря пометить и уйти живым – это бывает нечасто. А что теперь? Неужели ты и в самом деле надеешься встретить здесь Хальдера?

Я утвердительно кивнул. Тогда он очень серьезным голосом сказал:

– Но встреча с Хальдером, клянусь всем, что имею, это уже совсем нешуточное дело! Ты представляешь, как и, главное, где ты будешь его искать?

– Нет, – сказал я. – И это не моя забота. Потому что если он призвал меня, то, значит, и он должен меня встретить. И, думаю, это случится очень скоро.

– А для чего тебе нужна эта встреча? – сразу спросил Торстайн.

– Потому что, – сказал я, – нам есть о чем поговорить!

– О чем?! Он уже мертвый, а ты еще нет! Что между вами общего?

– Выходит, что-то есть, – сердито сказал я. И так же сердито продолжал: – Но что, я не скажу, потому что это касается только нас двоих: меня и Хальдера.

– Ты скрытен, ярл! – воскликнул он.

– Да, я не женщина! – ответил я. – Хочешь еще о чем-нибудь спросить?

– Пока что нет! – сказал Торстайн уже не так громко, зато очень зло, потом поднялся со скамьи, осмотрелся и сказал: – Да нам уже и некогда беседовать. У них там уже все готово. Пошли!

И мы пошли. Стол был длинный, потому что он был накрыт на все селение. А яства были скудные. Нас посадили на почетную скамью, рядом с Торстайном. И им же сразу было сказано: сегодня пир только по Хальдеру, у них такой обычай, и уже только завтра они будут встречать нас, согласны ли мы на такое? И я сказал, что мы согласны, потому что хотим, чтобы все было по обычаю.

И поминали Хальдера – рыбной кашей и грибной настойкой. Первым о Хальдере рассказывал старик, который знал его еще мальчишкой. Хальдер, поведал нам этот старик, уже тогда был очень храбр и ловок: он плавал быстро, как тюлень, и под водой мог держаться дольше всех, и острогу бросал на сорок пять двойных шагов, да так, что пробивал борт лодки… И еще много прочего рассказывал этот старик – всего и не упомнишь. А после говорил Торстайн, потом его дружинники, особенно те из них, которые были в преклонных годах, и я от них узнал, что Хальдер, связанный железной цепью, три дня лежал на линии прибоя, все тогда думали, что его уже давно сглодали крабы, а он перетирал, перетирал звено о камни – и цепь рассыпалась, и он ушел, а после отомстил своим обидчикам! А в следующий раз, когда его обманом заманили в хижину и завалили вход и подожгли, и хижина сгорела, рухнула… а он все равно исхитрился каким-то образом уйти оттуда невредимым – и после всех, кто поджигал его, схватил и сжег на том же самом месте! А когда он завладел плащом, который ловит ветер, тут уже и сомневаться стало нечего, что счастливей его не было во всей здешней стране, в Окрайе. А что было потом, спросил рассказчик. И при этом он повернулся ко мне. И все остальные тогда тоже молчали и смотрели на меня.

А я смотрел только на Сьюгред. Она смутилась и опустила глаза…

А Торстайн громко и очень сердито сказал:

– Ярл Айгаслав! Мы ждем тебя. И Хальдер ждет!

Тогда я встал и стал рассказывать… О, я рассказывал! И если верить мне, то выходило так, что Хальдер был мне даже больше, чем отец! И что храбрей, умней и добрей его я никого и представить себе не могу. И еще я рассказал, как Хальдер покорил двенадцать наших младших ярлов и что ему платили дань и Безволосые, и Многоречье, и Песчаная Земля. И даже сама Руммалия!

– Да! – говорил я. – Это так! Он был и в Руммалии, и жег их корабли, и грабил города, и даже осадил их Главный Город. И он взял бы и его, и его тоже бы сжег! Но руммалийский ярлиярл пришел к нему, встал перед ним на колени и целовал ему руку – как раб хозяину! И Хальдер сжалился над ним, забрал все ценное, что только было в их Главном Городе, и возвратился к нам в Ярлград!

– А что было потом? – спросил Торстайн.

– Он умер.

– Как?

Я промолчал. Торстайн же усмехнулся и сказал:

– Скрывать тут нечего. Это же и так понятно, что это они ему и отомстили, эти руммалийцы. Они его подло убили. Или как-нибудь отравили. Ведь так было?

– Да, так, – сказал я без всякой охоты. – А ты откуда это знаешь?

– И знать тут нечего! – важно ответил Торстайн. – Враг должен быть убит, а не унижен. Мертвый лежит и молчит, от мертвого никакого вреда не бывает. А униженный всегда будет мстить, пока не отомстит. Ты все сказал?

– Да, – кивнул я.

– Тогда пусть теперь говорит твой человек. Лузай, мы слушаем тебя!

Лузай рассказывал о битвах в Руммалии. Рассказ его был прост и груб, и это белобровым нравилось. Но как только Лузай дошел до перемирия, Торстайн сразу встал и сказал, что они об этом уже слышали, и потребовал, чтобы он им рассказал и о других походах Хальдера. Лузай опять рассказывал. И снова его слушали с почтением – все, даже Сьюгред. Мне было обидно. И так продолжалось достаточно долго. Только уже почти под утро Торстайн опять встал и сказал:

– Довольно. Хальдер, я думаю, уже устал от нас. Пора и нам ложиться.

Нам постелили у огня. Лузай как лег, так сразу заснул. А я просто лежал с закрытыми глазами и думал о том, что я за прошедший день узнал и увидел. А так как всего этого было достаточно много, то я в ту ночь еще долго не спал. Когда же я наконец заснул, мне снился Хальдер: и он был мальчиком, и я был мальчиком, мы стояли на поляне, в руках у нас были мечи – и мы рубились. То он меня одолевал, то я его, то снова он, то снова я, и тогда я кричал, грозил ему…

И этот крик меня и разбудил. Я подскочил и осмотрелся. Лузая рядом не было. И никого в землянке не было. Через распахнутую дверь я видел свет. Так, значит, уже день, подумал я.

– Ярл, – тихо сказал кто-то, – ляг.

Я резко обернулся…

И увидел Сьюгред! Она стояла рядом, на коленях. Я улыбнулся и сказал:

– А, это ты, красавица!

Она насупилась, ответила:

– Так говорить нельзя. Я не твоя раба. Ляг, ярл.

Я лег. А она опустила ладонь на мой лоб и уже почти доброжелательно продолжала:

– Тебе нужно еще немного отдохнуть, и тогда ты будешь совсем здоров.

– А что, я разве был болен? – спросил я.

– Да, очень, – ответила Сьюгред. – Ты ночью страшно кричал. Поэтому отец велел, чтобы все немедленно вышли отсюда и не слышали твоих криков.

– А что, – настороженно спросил я, – разве я кричал что-нибудь такое, чего нельзя слышать другим?

– Нет, почему же, можно, – смущенно ответила Сьюгред. – Мужчины часто так кричат, когда у них есть враг. И так и ты кричал, грозил его убить.

– Кого? Я называл, кого?!

– Да. Называл.

Мне стало жарко. Я думал, думал… А потом воскликнул:

– Но это ложь! Зачем мне убивать его? Он ведь и так уже убит!

– Но, значит, не тобой. Или не так, как ты того хотел.

Вот что тогда сказала Сьюгред и посмотрела на меня! Очень внимательно! Тогда я медленно, как будто невзначай, отвел глаза. А Сьюгред продолжала:

– Сперва отец сильно разгневался. А после засмеялся и сказал, что он теперь все понял! Что Хальдер для того и призывал тебя, чтобы ты все рассказал, как есть, а он, отец, потом отомстил бы тебе за него, за своего сородича. И он отомстит! Но это будет честно, по закону – он вызовет тебя сражаться. На мечах!

– Сегодня?

– Нет. Сегодня ты наш гость. А это будет завтра. И он тебя убьет.

Я снова повернулся к Сьюгред и хотел уже спросить: «А если я его убью?». Но я ничего не сказал. Я просто смотрел на нее и думал, что она очень красивая. И вот что еще: как же мне теперь биться с Торстайном? Это будет очень нелегко!

– Ты что-то хочешь сказать? – спросила Сьюгред.

Я подумал и сказал:

– Да. Я хочу знать, куда подевался мой человек.

– Он сейчас на берегу, – сказал Сьюгред. – Беседует с отцом.

Ну еще бы, подумал я, им же теперь есть о чем поговорить! Лузай ведь должен оправдаться, что он здесь ни при чем, что он всегда был верен Хальдеру. А я буду молчать! Я ничего им не скажу хотя бы потому, что теперь всякое мое слово они будут невольно воспринимать как мою лживую попытку оправдаться. Но этого не будет, нет! Я – ярл! А если и не ярл, то только по рождению, но по тому, как я уйду, я буду настоящим ярлом! Подумав так, я сразу успокоился и, повернувшись к Сьюгред, сказал так:

– Все хорошо. Ступай.

Она не шелохнулась. Тогда я улыбнулся и сказал:

– Ступай, моя красавица! Я больше не держу тебя.

Она сказала:

– Глупый ты.

– Да, глупый, – согласился я. – И потому ступай.

Она ушла. А я лежал. Я знал: завтра Торстайн убьет меня – не зря же ведь Хвакир так выл, когда мы расставались – стоял на берегу, смотрел мне вслед и выл, и выл, и выл! Он, значит, знал, что меня ждет, он чуял это. Да и Белун, конечно, тоже это знал, но промолчал. И знал и Хрт! Но не остановил. А если это так, то, значит, я не просто ухожу, а по его велению. И я буду с мечом, это почетно. А каково было Щербатому, которого просто сожгли?! И он, конечно, проклинал меня. И ведь было за что! И Хальдер, я уверен, тоже проклинал меня – и Хальдер тоже прав, я не ропщу на Хальдера, а теперь я даже благодарен Хальдеру – ведь он позволил мне уйти с мечом. И завтра я уйду. Но я уйду к своим богам, а он ушел к своим. И, значит, нам никогда уже не встретиться. А жаль! Ведь если бы…

Ну, и так далее. Я тогда о многом успел поразмыслить. Я же тогда там пролежал почти весь день. Никто меня не беспокоил, было тихо. И на душе моей тоже было легко и тихо. Я знал, что меня ждет, я приготовился. И мне, признаться, даже не терпелось, я думал, что скорей бы прошел этот день, скорей бы миновала эта ночь, а там – в мечи и в тьму! А там – в неведомую, но, как говорят, счастливую страну! Хей! Хей! И так прошел тот день.

А когда начало темнеть, пришел Торстайн и очень сердито сказал:

– Вставай. Сейчас придут рабы и будут накрывать на стол. При рабах лежать нельзя. А то они еще подумаю, что ты оробел и не можешь подняться.

Я встал, мы вышли из землянки и сели на скамью. Торстайн сказал:

– Сегодня ты мой гость. И я зову тебя на пир. А завтра я хочу убить тебя.

– То есть, ты вызываешь меня? – спросил я.

– Да, вызываю! – гневно сказал он.

– Что ж, будь по-твоему.

Мы помолчали. Потом Торстайн опять заговорил; на этот раз он спросил у меня:

– У тебя есть последнее желание?

– Пока что нет, – ответил я. – Я еще слишком молод, чтобы думать об этом.

– Но завтра я тебя убью!

– Это совсем не обязательно.

– Нет, обязательно! – вскричал Торстайн и, весь трясясь от гнева, встал, плюнул на землю, прямо передо мной, и широкими шагами ушел в землянку.

А я левой ногой растер его плевок. Вот до чего он был тогда неосторожен!

Итак, Торстайн ушел к себе, и стал распоряжаться там, всех подгонял и торопил, а то даже покрикивал. А я сидел себе у входа и смотрел по сторонам. Вижу: идут Торстайновы дружинники, а среди них идет Лузай, и он держится с ними так, как будто бы он их давным-давно знает, как будто он и сам из здешних. Идет – и вот уже меня не замечает, и вот уже почти проходит мимо…

– Лузай! – окликнул я.

Он вздрогнул и остановился. Я поманил его рукой. Он подошел.

– Сядь рядом, – сказал я.

Он сел. Сразу отвел глаза. И тогда я сказал:

– Мне уже все известно. Но я не виню тебя. И не кляну. И после тоже не предам тебя!

Я это сказал очень громко! Но Лузай как будто не слышал меня, а по-прежнему смотрел в землю. Мне стало совсем обидно, я сказал:

– Все вы, глурские, когда-то клялись мне в верности. И ты тоже клялся. Но это было давно! Я этого даже не помню. А, может, этого вообще никогда не было! Поэтому ты вольный человек, Лузай, я больше не держу тебя! Уходи!

Тогда Лузай повернулся ко мне, недобро усмехнулся и спросил:

– Тогда зачем ты окликал меня?

– Не знаю, – сказал я. Потому что я тогда и в самом деле не знал, что со мной происходит. А Лузай ответил мне на это вот как:

– Нет, знаешь! И прекрасно знаешь! Но ты страшишься уходить один, вот и тянешь меня за собой! Вот, думаешь, а вдруг они решат, будто и я с тобой был вместе против Хальдера! И тогда нас двоих… – Но тут он замолчал, махнул рукой, сказал: – А! Что и говорить! Не ярл ты, Айгаслав, – подменыш!

Подменыш! Вот что он тогда сказал! Я сразу вскочил, вырвал меч!..

Но все-таки опомнился, сел, помолчал. Потом тихо сказал:

– А, может, ты и прав. Ступай, Лузай. Я больше не держу тебя.

Он встал. А я сказал:

– А пусть я и не ярл. Но я тебя не назову. И брать с собой не стану. Уходи!

Лузай пожал плечами и ушел в землянку. А я сидел и думал, что когда ты только сам себе товарищ, то есть когда ты уже ни на кого не надеешься, но зато когда тебе нужно думать и заботиться только об одном себе и больше ни о ком, тогда все становится намного проще. Как жаль, что я только сегодня это понял! Подумав так, я встал…

И тут же из землянки вышла Сьюгред и призвала меня на пир.

На этот раз стол был накрыт куда богаче прежнего. И это неудивительно, потому что это же был стол для гостя, а не по покойнику. Меня посадили в красном углу, на почетной скамье. Рядом со мной сидел Лузай. Но не о нем был разговор, а только обо мне. И только в честь меня одного поднимали они здравицы. Сперва они пожелали мне великое множество острых мечей, потом храбрых врагов. А вот о большой воде упоминать не стали. Потому что все они были уверены, что никуда я от них уже не уплыву, что завтра я буду убит. Но никто об этом не говорил и даже не намекал на это. Торстайн просто встал и сказал:

– Не обижайся, гость, но так уже получилось, что больше нам сказать тебе нечего. Это вчера мы много говорили, потому что многие из нас в свое время очень хорошо знали Хальдера. А ты для нас – совсем чужой человек. И из чужой страны. Поэтому нам очень любопытно знать, кто ты такой и откуда. Так расскажи нам о себе, о своих родных местах, о своих родичах, о своих друзьях и своих недругах, и тогда мы с большим удовольствием снова поднимем здравицы.

– А за кого поднимете? – спросил я у него.

– За тех, о ком ты будешь нам рассказывать, – важно ответил Торстайн. – Вот ты расскажешь нам о своем отце, и мы выпьем за него. Расскажешь о брате – и выпьем за брата. А о жене – и за жену. И за твою дружину, если таковая у тебя имеется. И даже за твоих врагов, если они, конечно, достойны этого. И вот мы уже слушаем тебя. Итак, отец твой…

– Ярл, – сразу сказал я. – Звали его Ольдемар. Он был…

И я им рассказал об Ольдемаре – но, конечно, не все, а только о его самых славных победах. За это мы и выпили. Потом я рассказал о ключнице. Сказал, что своей матери я почти совсем не помню, а ключница мне заменяла мать, она пять лет не отходила от меня, Хальдер ценил ее и жаловал. И мы все вместе выпили за ключницу. А потом… Я сам не знаю, как это получилось, я вдруг сказал вот что:

– А братьев и сестер у меня нет. И я пока не женат. Но зато у меня есть невеста.

– И кто эта счастливица? – насмешливо спросил Торстайн.

– Дочь ярлиярла Руммалии, – нисколько не смутившись, сказал я. И так же важно продолжал: – Поэтому, как только я завершу свои дела здесь, у вас, то возвращусь домой и сразу соберу все свое войско, а войско у меня, как я вам уже говорил, весьма многочисленное и очень надежное, так вот тогда я опять пойду на Руммалию, сожгу ее дотла, пленю их хвастливого и трусливого ярлиярла Цемиссия, приставлю ему к горлу меч – и он отдаст мне в жены свою дочь! Я привезу ее в Ярлград, и она родит мне сыновей. Их у меня будет двенадцать, потому что ровно столько у меня уделов, в каждый удел я посажу по своему сыну, и они и будут моими младшими ярлами. А нынешних, мятежных младших ярлов, я всех казню, и после этого только один мой род будет владеть всей нашей Землей. И вот что еще очень важно: мои сыновья будут по своей крови, по своей знатности равны самим Владыкам Полумира. Вот так-то вот!

– Что ж, это весьма хорошо и разумно, – сказал Торстайн уже не так насмешливо. – Так выпьем за твою невесту!

И все выпили. Только один я тогда не пил, потому что я очень внимательно смотрел на Сьюгред…

Да! И она тоже не пила. А зато у них, то есть у всех остальных, уже крепко зашумело в головах – и они стали расспрашивать меня все сразу, наперебой, и обо все подряд: что мы в нашей стране едим и что пьем, и как мы веселимся, и как мы воюем. И я отвечал им со всей возможной подробностью. Потом Торстайн сказал:

– Люди мои! Пора знать честь! Наш гость устал. А завтра у него тяжелый, трудный день!

И пир закончился. Все разошлись. Мне – теперь уже одному – было постелено в трапезной возле огня. Лузая же куда-то увели. Я лег…

И сразу же заснул. И спал без всяких сновидений. Утром я проснулся свежий, отдохнувший. Никого рядом со мной в землянке не было. Я сел, привалился спиной к стене и принялся ждать. Ждал я достаточно долго. Потом пришла Сьюгред и спросила:

– Ты голоден?

– Нет, – сказал я. – Вернусь, потом поем.

Она вздохнула. Я спросил:

– Ты боишься за отца?

Она кивнула. И я тогда… Нет! А я тогда подумал вот что: до чего же она красивая, красивее ее я никого не видел! Но красота нужна только рабыням. А дочерям свободных людей нужно золото, и чем больше золота, тем это лучше. Вот я вчера рассказывал о дочери Цемиссия. Говорят, что Цемиссий выделил ей приданого пять больших торговых кораблей-зерновозов, доверху груженых червонным золотом самой высокой пробы, поэтому у нее теперь от женихов нет отбою. Но разве можно сравнить Сьюгред и ту ярлиярлову дочь, о которой даже сами руммалийцы, не стесняясь, говорят, будто она…

Но дальше я думать не стал, а не удержался и сказал:

– А ты красивей всех! Не нужна мне никакая Руммалия!

И тут я встал, и подошел к ней – совсем близко! А она не стала от меня отстраняться. Тогда я ее поцеловал! И обнял!..

Нет! Не обнимал я Сьюгред и не целовал. А я только сказал:

– И ты будешь богаче всех. Вот, посмотри!

Я развязал кошель, достал тот самый – волшебный или, как называл его Белун, огненный – диргем, сжал и разжал ладонь… И на ней было уже два диргема! Потом я проделал то же самое еще раз и еще, и еще, и еще! Диргемов в моей руке было уже столько, что они начали рассыпаться на пол!

– Что это? – тихо воскликнула Сьюгред. – Колдовство?!

– Нет! – сказал я и засмеялся. – Это приданое. Тебе. Будь счастлива! – и с этими словами я передал ей волшебный диргем. Она, не отводя своих глаз от моих, взяла его и очень тихо, но очень взволнованно спросила:

– А ты?

– Я? – спросил я, как будто ничего не понял. – Прости, но я спешу!

Она зажмурилась. И вот тут я уже ее поцеловал! В Ярлграде у меня этих рабынь!.. Но, знаете… Да что вы знаете! Да что вы в этом понимаете! Я отстранился от нее и вышел из землянки.

Торстайн, Лузай, и еще четверо Торстайновых дружинников уже стояли неподалеку, на пригорке, и там ждали меня. Я подошел к ним и спросил:

– Где это будет? Здесь?

– Нет, – сердито ответил Торстайн. – Здесь и рабы будут глазеть на нас, и женщины. Зачем это? В сопку пойдем.

И мы пошли. Первым шел Торстайн, потом сразу я, потом Лузай, потом уже дружинники. Мы поднялись уже довольно высоко, когда Торстайн сказал:

– Здесь!

Место было ровное и чистое. Торстайн, перехватив мой взгляд, сказал:

– Я посылал рабов, чтобы они убрали камни. Места достаточно?

– Вполне.

– Тогда начнем!

И начали. Он повернулся к солнцу и молился. А я молчал. И никуда я не смотрел. Потому что это было не наше солнце и потому что наши боги меня отсюда все равно бы не услышали. Да и они все за меня уже решили! И вот что я еще тогда подумал: что я зря тогда поверил Хальдеру, убить меня могли и дома и даже с еще большим удовольствием. Это я так вспомнил Верослава.

– Готов? – спросил Торстайн.

– Готов! – ответил я.

И мы схватились за мечи, и обнажили их, и уже двинулись один на другого. Как вдруг…

– Ярл! – вдруг послышалось у меня за спиной. – Ярл Айгаслав!

Мы обернулись. Возле скалы стоял какой-то человек. И был он очень маленький – ростом не больше моего меча. А еще он был очень бородат и очень стар. И одет он был в какие-то уже совсем невообразимые лохмотья.

– Ярл! – снова сказал он. – Хальдер зовет тебя.

Я растерялся и спросил:

– Куда?

Но этот очень низкорослый человек и не подумал мне отвечать. Вместо этого он без всякого видимого усилия притронулся своей костлявой и немощной рукой к высокой гранитной скале… И в ней тотчас же открылась маленькая, но тем не менее вполне достаточных размеров дверь. И эта дверь была открыта для меня, я это сразу понял.

– Но, – сказал я, обращаясь к тому человеку, – я не могу. Я должен биться! Я это обещал вот этому человеку!

И тут я оглянулся на Торстайна. И увидел, что лицо у него стало белое как снег, а зубы у него громко стучат. Да и Лузай, и дружинники – все они тогда тоже очень сильно оробели.

– Торстайн! – воскликнул я. – Так как мне теперь быть?

Но Торстайн ничего мне не ответил. Он даже опустил меч и зажмурился.

А этот странный человек опять сказал:

– Ярл Айгаслав! Хальдер зовет тебя. Ну, что ты медлишь!

И я… пошел следом за ним, вошел в скалу. Дверь за мной сразу же захлопнулась. И наступила тьма. И тишина, конечно же…

2

Щербатый сам был во всем виноват. Потому что если бы не он, мы тогда отсиделись бы на корабле, а ночью снялись с мели и ушли. Хвакир бы нам помог.

Правда, я тогда про Хвакира ничего не знал. А Щербатый его даже слышал!

Но все равно мы бросили Щербатого, ушли. Хвакир нас вел – и мы спаслись. И можно было думать: радуйся, Лузай, ведь ты ушел от рыжих! Да, это так. Но как теперь уйти от ярла, вот о чем я тогда думал! Да это и не ярл, а подменыш, я уже точно это знал. Потому что исконный ярл ни за что не бросил бы Щербатого, исконный лучше бы остался сам. А этот первым побежал! А что Хвакир нас вел, так это он не вел, а уводил – за Гиблый Лес, за Жадные Пески – и вывел к Морю Тьмы, в Град Гортиг. У нас был заколдованный диргем, и мы с его помощью могли купить себе корабль – любой, самый лучший и самый надежный, – и мы бы не гребли тогда, как грязные рабы, а отдыхали бы, набирались бы сил. Но Айгаслав, подменный ярл, решил иначе. Мы промолчали про диргем, сели на весла. А после я вообще перестал сомневаться! Он же тогда стрелял без промаха, и это только еще раз убедило меня в том, что он ведет свой род от Подкидыша! И мне уже было смешно, когда я смотрел на него, на этого Айгу-пастушка.

А поначалу меня, не скрою, очень тревожило то, что Айга – подменный ярл, потому что лжецы куда опаснее врагов, лжеца ничто не остановит. А вдруг, все время думал я, он посчитает, что я ему в тягость? Он же тогда сразу расправится со мной, как со Щербатым! Поэтому и в Гиблом Лесу, и в Жадных Песках я все время был настороже. И уже только тогда, когда мы наконец добрались до Града Гортига, я позволил себе немного расслабиться и отдохнуть. Но вы бы только видели, как затрясся этот подменыш, когда он узнал, что на угощение своих новых друзей я истратил какую-то жалкую пригоршню диргемов! Я думал, он меня убьет. А жадность – это для настоящего воина самое последнее дело! Это и с ложью не сравнить! И он стал мне противен. И поэтому, когда уже на корабле ему вручили лук и отсадили от меня на корму, я вздохнул с облегчением. Ну, думал я, наконец мне удалось от него отвязаться! А дальше, думал я, вот мы придем в Трантайденвик, сойдем на берег, и я скажу ему: «Ярл Айгаслав, я передумал идти к Хальдеру, я остаюсь у Гуннарда».

Да, это хорошо было придумано. Но все вышло по-иному. За нами гнался Вепрь, он нас настиг и протаранил нас, корабль затонул, мы чуть спаслись, и Гуннард звал нас с собой, но ярл сказал: «Нет, мы пойдем в Счастливый Фьорд. Лузай, вставай!». И я… Встал и пошел за ним! Потом я проклинал себя за это. Да что я, думал про себя, его раб? Нет! А это он просто тогда так по-особенному посмотрел на меня, что я сразу как будто бы околдовался. И мы ушли от Гуннарда, хоть я до сих пор об этом очень сильно жалею.

Однако, что было, то было – я пошел за ярлом. И мы пришли в Счастливый Фьорд, там поминали Хальдера. Все было хорошо, пристойно. А ночью ярл во сне кричал: «Хальдер! Убью!» и еще много прочего, такого же. Торстайн разгневался и разбудил меня, поднял меня, вывел меня во двор и стал расспрашивать. Конечно, можно было промолчать, да и пыток я не боюсь. Но я тогда уже точно знал, что Айгаслав – подменный ярл и к тому же колдун, – и поэтому я честно и довольно подробно рассказал белобровым вначале про то, как убивали ярла Ольдемара, а с ним и Айгаслава, его сына, и как потом в Ярлград явился Хальдер, привез с собой маленького мальчика со страшным шрамом на шее и утверждал, что это и есть Айгаслав, спасенный силою Источника, и как тому его известию не верили, и как был бунт, как Хальдер усмирял бунтовщиков, как мальчик рос и ненавидел Хальдера, а Хальдер делал вид, что ничего это не замечает, и продолжал ходить в походы, воевал – и побеждал – во славу Айгаслава, а Айгаслав молчал, молчал, а после, сговорившись с руммалийцами, прикончил Хальдера.

– А Хальдер что? – спросил Торстайн.

– А ничего, – ответил я. – Он хорошо ушел. И даже звал с собой.

– Кого?

– Его, – сказал я.

И тут мне стало очень неловко, потому что я сказал не всё! Но Торстайну это было все равно, он усмехнулся своим мыслям и сказал:

– Ну что ж! Нужно уважить просьбу дяди. И, думаю, что уже завтра я помогу ему встретиться с Айгой.

– Как? – сразу спросил я.

– Очень просто! – ответил Торстайн. – Хальдер уже ушел, а вот теперь и Айгаслав уйдет. При моей помощи. Я вызову его и зарублю!

– Но, – сказал я, – мне кажется, что Хальдер понимал эту их встречу совсем не так. Я думаю…

– А! Ты еще и думаешь! – гневно вскричал Торстайн. – Тогда воткни меч в землю, сядь и думай. Меч, говорили мне, мешает думать!

Я промолчал. Я понял, что спорить с этим упрямым человеком бесполезно. А еще я знал, что Айгаслав конечно, подменный ярл… и в то же время здесь что-то не так, здесь есть какая-то загадка! Потому что если бы Хальдер желал смерти Айги, он тогда бы сам с ним посчитался! Вот, скажем, ярл склоняется к нему, сидящему у мачты, вручает ему меч… А Хальдер вдруг хватает его за руку! Пусть даже Айга тогда бы и вырвался, спрыгнул на землю. А дальше что? Мы разорвали бы его, вот что! Ведь Хальдер указал нам на него! Или еще: корабль горит, Хальдер встает… но не командует гребцами, а кричит: «Айга! Сын мой! Убийца мой!». И что? Опять бы разорвали Айгу. Но Хальдер хорошо ушел, да еще звал с собой – всех, а не только Айгу! Но разве Торстайну это растолкуешь? И я решил: буду молчать и ждать, смотреть, что будет дальше. Здесь не моя земля и боги не мои, здесь – боги Хальдера и, значит, им и принимать решение.

Но Торстайн думал иначе. И он решил вот как – и сразу сказал:

– Завтра твой ярл будет убит и ты станешь свободным. А дальше что?

– Не знаю, – на всякий случай уклончиво ответил я.

– Не знаешь! – сердито воскликнул Торстайн. – Зато знаю я! Это лето выдалось для меня не очень-то удачным: хоть я и взял неплохую добычу, но зато потерял восьмерых человек из дружины. Кое-кого я уже набрал взамен убитых. Но и для тебя место найдется.

– Какое?

– Гребцом. На левый борт.

Вот что он мне тогда сказал! Гребцом! Да и еще на левый! И это он смеет предлагать тому, у кого еще совсем недавно был собственный прекрасный корабль! По крайней мере не чета тому корыту, которое валяется здесь на берегу. Вот что я тогда подумал и, конечно же, очень сильно разгневался!

Но опять ничего не сказал. А что мне было говорить? Я был один в чужой стране. Меня водили к кораблю, корабль хвалили, я молчал. Но Торстайну, похоже, не было никакого дела до того, молчу я или нет. Напоследок свой похвальбы он сказал, что принимает меня к себе в дружину гребцом на левый борт, и мы пошли обратно. А когда мы вернулись в поселок, ярл вдруг подозвал меня к себе и объявил, что я ему больше не нужен. А я в ответ сказал ему очень обидные для него слова. Я думал, он меня убьет – да я бы и не защищался…

Но он и убивать меня не стал – вот до чего я был ему тогда не нужен!

Потом был пир. Меня ни ярл не замечал, ни белобровые. Ярл вел себя вполне достойно. Ярл не боялся их. Ярл много ел и много пил – и не хмелел. А мне кусок в горло не лез. Потом, когда пир кончился, ярла с почетом уложили спать возле огня, в тепле. А я ту ночь провел среди дружинников Торстайна. Мне отвели крайний тюфяк, у входа. И я в ту ночь успел передумать о многом, даже о слишком многом!

А утром было так – мы вышли из землянки, и принялись ждать ярла. Ярл долго спал. Торстайн уже начал сердиться. А я тогда насмешливо сказал:

– А ярлу так положено! Молчи и жди, пока он соизволит к нам выйти!

Торстайн аж побелел от гнева и выкрикнул:

– А завтра – твой черед!

– А хоть бы и сегодня!

– Как пожелаешь!

– А и пожелаю!

И он тогда руку на меч! Тогда и я на меч! И чем бы тогда все это кончилось, я не знаю, но тут к нам вышел ярл. Торстайн приветствовал его, ярл отвечал. Было уже довольно поздно и тепло, роса давно подсохла, и поэтому, не теряя времени даром, мы сразу стали подниматься в сопку.

Поляна, выбранная для единоборства, была просторная и ровная, очень удобная. Ярл и Торстайн сказали нужные слова, потом Торстайн молился, ярл молчал, потом они сошлись и, обнажив мечи, уже почти было скрестили их…

Но тут явился этот странный человек – и ярл ушел в скалу. И дверь за ним захлопнулась… Нет! Никакой двери там не было! Я подбежал к скале, стучал, ощупывал, простукивал, кричал: «Ярл! Айгаслав!..»

Но ярл, конечно, не откликнулся. Вот так! Один ушел. Да ведь и звали только одного его. А я – изменник и трус, которого никто не уважает – стоял возле скалы и смотрел на белобровых. Торстайн что-то спросил у меня, но я его не слышал. Мне же тогда было очень обидно. Меня душил гнев! О, думал я, какой же я глупец! Как я был слеп и ничего не видел! Ярл Айгаслав был настоящий ярл! А с подменным Хальдер разве бы пожелал встречаться?! А я – грязный трус…

Но тут же подумал: э, нет, вы ошибаетесь! И опустился на колени, неспешно вынул меч из ножен и также неспешно воткнул его в землю. Земля там была довольно мягкая, рукоять моего меча вошла в нее легко…

– А! – закричал Торстайн. – Ты что?!

– А! – подхватили остальные.

Но я не слушал их – подправил острие меча и навалился на него всей грудью. Раздался неприятный хруст…

…Очнулся я только на пятый день. Торстайн сказал:

– Счастливый ты.

– Счастливый? – удивился я.

А он сказал:

– Молчи. Потом поговорим, – встал и ушел.

А я лежал. Возле огня. Где раньше лежал ярл. Но больше ярла нет, ярл уже там, в неведомой стране, а я все здесь да здесь. Какой же я счастливый?!

А вечером, когда ко мне пришла Сьюгред, я спросил:

– Где Айгаслав?

– Ушел, – ответила она.

– Куда?

– Не знаю.

– А как зовут того, кто призывал его?

– Подземный человек.

Она сказала об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, а мне это было совершенно непонятно. Но я больше не стал у нее ничего спрашивать. Сьюгред напоила меня каким-то душистым лечебным отваром и сразу ушла. И вообще, и она, и Торстайн бывали у меня довольно редко. А присматривал за мной их человек Акси Малютка. Он сказал:

– Ты тогда все сделал правильно, и удар твой был верно рассчитан. Да вот только твой меч не пожелал тебя убивать. Значит, ты для чего-то еще нужен на этом свете.

– Для чего? – спросил я.

– Э! – сказал Акси. – Откуда мне такое знать? Я и про себя этого не знаю. Я же уже третий год как не хожу в походы. Совсем слаб стал, а вот живу! А ты, как только поправишься, сразу уйдешь в море. Вчера Торстайн сказал, что поставит тебя загребным. А загребным положена двойная доля. Разве это плохо?

Но я все равно только поморщился. Акси сказал:

– Я знаю, что ты думаешь. Что, мол, кто такой Торстайн?! Да и корабль у него старый, неказистый, да и на ходу он, небось, тяжелый. Но тут ты ошибаешься! В прошлом году на этом самом корабле Торстайн бил Гуннарда – ты его знаешь, того самого, по прозвищу Медный Язык. И, даю голову на отсечение, что Гуннард не очень-то лестно отзывался о нас. Но ты подумай: если бы мы и действительно ни на что стоящее не годились, то кто бы это по сей день продолжал именовать наши места Счастливым Фьордом?! Ведь Хальдер ушел от нас очень давно.

– Куда?

– К вам, желтым листьям.

– Это все знают! – сказал я. – А после нас куда?

– На Шапку Мира, – сказал Акси.

Тогда я попросил его, и он мне рассказал о Шапке Мира. Так у них в Окрайе называют огромную гору, которая якобы расположена где-то очень-очень далеко, на самом дальнем севере. Говорят, что эта гора до того высока, что даже зимой, когда везде вокруг царит непроглядная ночь, ее вершина по-прежнему освещена солнцем. И вот из-за того, что эта удивительная гора выше всего на свете, ее и называют Шапкой Мира. Внизу она покрыта льдом и снегом, но зато на ее вершине настолько жарко, что там можно ходить в самых легких одеждах. И еды и питья и врагов там в несчетном числе! И там же, на той Шапке Мира, стоит Чертог, то есть жилище Винна, их самого старшего бога. И Хальдер там, в гостях у Винна, теперь каждый день пирует и сражается.

– А как туда добраться? – спросил я.

– Никак! – ответил Акси и даже развел руками. – Летом подступы к Шапке Мира охраняют дикие и свирепые племена, которых мы именуем морфами, а зимой, когда морфы спят, разве можно решиться на столь безрассудное путешествие, когда ничего вокруг не видно?

– Но ведь, наверное, кто-нибудь все равно хоть раз пытался это сделать? – спросил я.

– Да, – согласился Акси. – Конечно, пытались. И не раз. Но обратно никто из них не вернулся.

– Так, может быть, они дошли до Шапки Мира и остались там? – продолжал допытываться я.

– Все может быть, – уклончиво ответил Акси. – Я не берусь судить о том, чего не знаю.

– А где мой ярл? – тогда уже напрямую спросил я. – Он тоже в Чертоге?

– Нет, – сказал Акси и даже отрицательно покачал головой. И продолжал: – Я думаю, что он ушел к подземным людям. Да ты же сам видел, как из скалы вышел подземный человек, взял Айгу за руку… Ну, и увел!

– А часто у вас такое случается? – спросил я.

– Конечно, нет! – с жаром ответил Акси. – И то, обычно это так: кто-нибудь вдруг просто исчезает без всякого следа. Но чтобы вот так, у всех на виду, подземный человек пришел к кому-нибудь, призвал его и увел за собой – такое у нас здесь впервые. Теперь у нас никто в сопки не ходит. Боятся все!

Я засмеялся и сказал:

– Ну, их-то брать не станут.

– Трудно сказать! – с сомнением ответил Акси. – Подземцы – злой народ. Говорят, что те, которые им попадаются, потом работают на них до полного изнеможения. Если приложить ухо к земле, то почти всегда можно различить, как грохочут молоты в подземных кузницах.

– Но ярлу, – сказал я, – такое не грозит. Его же призвали к Хальдеру.

– Это совсем не обязательно, – с усмешкой возразил Акси. – Подземцы – это не только злой, но и очень лживый народ. Они-то и друг друга обманывают с превеликим удовольствием, а уже что касается нас, настоящих людей, то тут они тем более своего не упустят. Когда подземец вышел из скалы и окликнул твоего господина, все наши очень сильно испугались. А вдруг, они подумали, он сейчас захочет и их тоже забрать с собой. Но, к счастью, всё обошлось.

Я слушал Акси, хмурился. Я понимал: он мне не лжет, а просто повторяет то, чего наслушался от других. Акси глупец, сердито думал я. Так и Торстайн глупец. И он к тому же еще трус, потому что я же прекрасно видел, как он задрожал, когда увидел этого мерзкого человечка из скалы. А мой ярл его совсем не испугался, смело пошел следом за ним…

И вот время идет, а его все нет и нет обратно. Что ж, думал я, может, не зря здесь у них говорят, что у каждого своя судьба: кому в Чертог, а кому и к подземцам. И я был мрачен, гневался, я спрашивал у Сьюгред, сколько мне еще так лежать. Она не отвечала. Значит, еще долго, думал я. А думать мне приходилось часто, потому что я тогда не спал ни ночью, ни днем. И я тогда уже почти что ничего не ел. А потом моя рана, которая и так все не заживала и не заживала, и вовсе начала гноиться. Акси первым заметил это и невесело сказал, что, похоже, я скоро умру. А я в ответ на это только пожал плечами.

– О! – сказал Акси. – Это хорошо. Потому что, как я вижу, тебя мои слова нисколько не опечалили. Тогда тебе будет легко умирать. Но сперва ты должен попрощаться.

– С кем? – спросил я.

– С нами, со всеми, – сказал Акси. – Перед смертью. У нас такой обычай. И он очень простой. Тебя садят в углу, дают тебе еды, питья, какого ты пожелаешь, а мы садимся вокруг тебя и слушаем. А ты нам должен всё рассказывать. Всё – это обязательно! – и тут Акси даже махнул рукой для пущей убедительности, после чего продолжал: – Для остающихся это весьма и весьма поучительно – знать все. А уходящему зачем что-то скрывать, когда он все равно уходит, и при этом уходит навсегда? Это же при жизни нами принято некоторые из своих мыслей утаивать, прятать, носить в себе. Но если собираешься уйти совсем, то это нужно делать налегке. Я же говорил уже, что Шапка Мира – это очень далеко, путь до нее тяжел, особенно зимой, и поэтому чем меньше при тебе всякого груза, тем тебе будет проще идти, и поэтому тем короче окажется твоя последняя дорога.

– Но я, – воскликнул я, – не белобровый! Так разве меня ждут на Шапке Мира?

– Конечно, нет! – воскликнул теперь уже Акси. – Но тебя ждут в твоей земле. А это тоже, скажем так, путь неблизкий. Это во-первых. А во-вторых, у нас такой обычай, так у нас все уходят. И так и ты уйдешь!

– Возможно, – сказал я, потому что мне не хотелось с ним спорить.

К тому же я тогда подумал еще вот что: а и в самом деле, зачем мне теперь что-то скрывать, тем более от белобровых?! Ведь никто из них до нашей страны никогда не доберется и, значит, не сможет повторить там того, что я им здесь буду рассказывать. Поэтому пусть будет так, как у них здесь заведено: пусть они сходятся сюда, ко мне, пусть рассаживаются, где как кому удобнее, и слушают, сколько хотят! Тем более, что им теперь спешить некуда – море уже замерзло, а солнце как зашло, так теперь взойдет только весной. Акси так и сказал:

– Наши люди очень довольны тем, что ты собрался уходить в такое спокойное время. Они же теперь все свободны до самого Старшего Винна.

– А Старший Винн, это когда?

– Это нескоро, – сказал Акси. – Но, думаю, каким бы любопытным ни был твой рассказ, ты к тому времени все равно успеешь его закончить. Ведь так?

– Да, – согласился я, – надеюсь, это будет так. Что ж, я готов начать!

Акси ушел, созвал своих сородичей. Меня пересадили на почетную скамью, потом мне поднесли кубок с питьем, рядом с кубком поставили мису с едой, потом зажгли по всем углам побольше плошек, и только уже после всего этого чинно расселись – каждый, где кому положено. И я начал свой рассказ. Сперва я рассказал, как я родился, кто мои родители, потом какой у нас был дом, как звали моих братьев и сестер, потом как, кем и почему был убит мой отец, как мы его похоронили, как я уже на следующий день пошел, мстил за отца – и как меня схватили, посадили в яму, как ярл – наш, глурский, младший ярл – помиловал меня и мне вернули меч…

Да! Я ничего не скрывал. Если я чего в той своей прежней жизни боялся, то так теперь и говорил: «боялся». Или «убегал», если я убегал. А если предавал, то теперь говорил: «я предавал – того-то и того-то, потом за то платил тем, тем и тем». Сейчас я всего этого вам не повторяю, потому что зачем вам это все, да и, опять же, вы же не белобровые. Так что кто знает, может, кто-нибудь из вас и встретит того, о ком я им рассказал, – и передаст мои слова о нем. Хотя и это меня теперь совсем не страшит. Однако зачем вам теперь слушать все то, о чем я им тогда так подробно рассказывал? Это вас очень быстро утомит.

А их не утомляло! Им наши земли – это как дивная, сказочная страна. Они сидели молча, все в величайшем внимании, а я им рассказывал, рассказывал, рассказывал почти без остановки – день, два, четыре, пять! И, знаете, мне понемногу становилось все легче и легче! И уже на седьмой день я вдруг с удивлением заметил, что моя рана начинает закрываться и уже больше не гноится. А на восьмой день голос мой окреп, а на девятый вот уже…

И вот тогда, примерно с десятого дня – прости меня, Великий Хрт, – я стал кое-что не договаривать, а кое-что и приукрашивать. А началось это с того, когда я в своих воспоминаниях дошел до странной смерти Хальдера. Тогда-то мне впервые и подумалось, что когда я рассказывал о себе и при этом ничего не скрывал, то это было мое дело, дело почти покойника. А вот так же откровенно говорить о других, еще живых людях, будет ли это по чести? Подумав так, я замолчал на полуслове, закрыл глаза… и вдруг внутри себя услышал чей-то голос: «Да, о живых, Лузай! Ибо твой ярл, твой господин ярл Айгаслав не мертв!». Вот так! Я медленно открыл глаза и удивленно, как будто впервые их вижу, посмотрел на собравшихся. Торстайн, откашлявшись, сказал:

– Итак, ты говорил, о том, что вы сошлись на своей дальней пристани и ждали, когда Хальдер даст вам знак о выступлении в поход на Руммалию. Но тут вдруг прискакал гонец и объявил… Что объявил?

– Что Хальдер мертв.

– А дальше что?

– А дальше, – сказал я, подумав, – была смута. Ярл Айгаслав стоял за поход, а остальные, то есть младшие ярлы, были против этого.

– Как?! – поразился Торстайн. – Раньше ты мне про совсем по-другому рассказывал!

– Раньше – это было раньше, – сердито сказал я. – А теперь – это теперь. Я собираюсь умирать. Ты что, не веришь мне, умирающему!?

– Ну, хорошо, – согласился Торстайн. – Продолжай. Мы слушаем тебя.

И я продолжал: о том, что, мол, после смерти Хальдера многие наши воины были очень смущены этим печальным событием и уже совсем не верили в удачу предстоящего нам великого похода. Ну а потом и более того: бунтовщики задумали прикончить ярла Айгаслава, который по-прежнему упорно стоял за немедленное начало войны. Тут и начался бунт. Бунт был почти всеобщим, но, тем не менее, ярла им взять не удалось, ярл отбился от них и ушел, я взял его на свой корабль, и мы спешно пошли вверх по реке. Мы шли по зову Хальдер. Мы…

О! Я говорил, я слушал сам себя – и удивлялся. Великий Хрт! Ведь я не лгал! Ведь так оно и было. Я говорил о том же самом, что и раньше, но теперь у меня все почему-то получалось совсем иначе! Торстайн, слушая меня, все больше хмурился, ему мой нынешний рассказ явно не нравился, поэтому я чувствовал, что еще совсем немного, и он снова перебьет меня и выставит, самое малое, на смех. А быть посмешищем – это и мертвым нежелательно. Но я все же сказал:

– Да, ярл ушел от них. Но он ушел совсем не оттого, что испугался. Ведь он мог запросто их усмирить! Да вот не пожелал.

– Не пожелал? – переспросил Торстайн. – Х-ха! Ты, мертвый человек, уже совсем заврался, потерял всякий стыд! Один – и усмирить их всех. Чем?!

– Огненным диргемом, – сказал я.

– А это еще что такое?

Я объяснил, какой он из себя, этот диргем. Тогда Торстайн спросил, где он сейчас, этот удивительный диргем. Я сказал, что он остался у ярла.

– Ну конечно! – воскликнул Торстайн. – А ярл ушел под землю и уже никогда оттуда не вернется. И теперь ты, безо всякой опаски, можешь выдумывать о нем все, что захочешь!

– Но… – начал было я…

– Молчи! – гневно сказал Торстайн. – Ты лгал, ты лжешь и будешь лгать дальше. Но я больше не намерен это терпеть. Поэтому я убью тебя. Прямо сейчас!

– Как пожелаешь, – сказал я. – Но очень скоро ярл вернется сюда, узнает, как ты со мной поступил, и тогда тебе не поздоровится.

– Да уж! – насмешливо сказал Торстайн. – Он вернется! Только, сдается мне, что это скорее ты за ним последуешь!

С этими словами он встал, поднял меч и замахнулся на меня. А я смотрел на него и радостно улыбался. Потому что, думал я, сейчас он предаст меня самой почетной смерти – смерти от меча врага! Чего еще можно желать?! Но тут…

– Отец! – пронзительно вскричала Сьюгред. И подошла к нему, и что-то прошептала ему на ухо. Торстайн задумался. Потом сказал:

– Ну что ж! Возможно, моя дочь и права. Когда – пусть это даже враг и лжец – собрался уходить, тогда он, по нашим законам, может говорить все, что ни пожелает, а мы не должны ему в этом мешать. Он помешает себе сам! Ибо чем больше он оставит при себе нерассказанного, тем труднее будет его путь. Вот почему на Шапку Мира восходят только те, кто идет налегке! Итак, я снова слушаю себя!

И с этими словами он сел на свое прежнее место. Я продолжал рассказывать. Торстайн уже не хмурился. Но слушал он меня недолго; очень скоро он снова поднялся и сказал собравшимся:

– Наш гость, как вы сами видите, очень устал. Завтра продолжим разговор.

Все понемногу разошлись. Торстайн велел – ушел и Акси. А сам Торстайн не уходил. И Сьюгред тоже оставалась на месте. То есть нас тогда в горнице было всего трое. Но Торстайн все равно вначале еще раз очень внимательно осмотрелся по сторонам, и только уже после этого подсел ко мне и очень тихо сказал:

– Прости меня, Лузай. Я же теперь уже точно знаю, что ты не лгал! Теперь я поверил в волшебный диргем. Но им, – и он кивнул на дверь, – зачем им всем об этом знать? А мне это знать очень важно! Потому то у меня есть дочь! Итак, ты говорил, что Айгаслав мог снова покорить Ярлград. То есть купить?

– Да, несомненно, – сказал я. – Но он не пожелал этого. Он жаждал встречи с Хальдером, и поэтому ушел оттуда. Ушел очень спешно!

– А для чего ему был нужен Хальдер? – настороженно спросил Торстайн.

– Я этого не знаю, – честно ответил я. – Ярл не рассказывал. И мы пришли сюда, подземный человек призвал его, и он ушел за ним. Сам по себе!

Я замолчал. Торстайн кивнул, после сказал задумчиво:

– Да, это так! – и, повернувшись к Сьюгред, велел: – Подай-ка мне это.

И Сьюгред подала Торстайну… Огненный диргем! Я вздрогнул и спросил:

– Это он?

Сьюгред согласно кивнула. Торстайн же улыбнулся и сказал:

– Ярл Айгаслав был смел, умен и щедр, как никто!

И сжал кулак, разжал – и на ладони у него лежало уже два диргема. Потом он проделал это еще раз пять или шесть, после чего протянул руку, полную золота, к Сьюгред, и раздраженно сказал:

– На, забирай!

И Сьюгред забрала диргемы.

– Ступай!

Она ушла. Мы помолчали. Потом Торстайн сказал:

– Ярл Айгаслав был настоящий ярл. И храбр, и щедр. И даже более того: я ждал его, чтобы убить, а он, выходя ко мне, подарил моей дочери вот этот волшебный диргем. Это очень достойный поступок! Правда, если бы он не совершал его, а сохранил бы диргем при себе, то, может, и откупился бы от подземцев и вернулся обратно к нам. И тогда бы я с великой радостью женил его на своей Сьюгред. А так чего теперь об этом говорить!

А я сказал:

– Но, может, он еще жив. Мне был об этом голос. А еще я в видел сон…

– Ха! – перебил меня Торстайн. – Сон! Голос! Давно ты не держал меча, Лузай. И стал совсем как женщина!

Я задрожал от гнева! И хотел было вскочить!.. Но сил у меня не хватило, и я остался лежать. А он больше ни слова не сказал. Встал и ушел.

А я всю ночь не спал. Я тогда очень гневался!.. И чувствовал, как силы во мне прибывают, прибывают, прибывают! И утром я почувствовал себя уже совсем здоровым. Но виду не показывал. Когда они опять сошлись ко мне, я им рассказывал о том, как мы сюда пришли, как пировали, как Айгаслав отрекся от меня – и это было справедливо, сказал я, – и продолжал о том, как он потом вошел в скалу, а я встал на колени, приладил меч и навалился на него…

И замолчал. Потом сказал:

– Но я тогда не умер. Я, значит, для чего-то жил. Теперь я знаю, для чего. Пусть все уйдут, но останется Сьюгред.

И все ушли. Сьюгред осталась. Я поманил ее к себе, и Сьюгред подошла и села рядом со мной. Теперь я должен был сказать ей все, как есть, но я долго не мог на это решиться. Тогда она сама сказала:

– Я знаю, ты собрался уходить.

Я промолчал. Тогда она опять сказала:

– Но зачем? Ведь твой хозяин жив. Ты должен ждать его.

– Ждать! – сказал я и очень сердито усмехнулся. – Ждут только женщины. Вот ты и будешь его ждать. А я уйду. К нему!

– Но ты уже однажды уходил, и у тебя из этого ничего не получилось! – очень решительно сказала Сьюгред.

– Значит, тогда я уходил неправильно! – еще решительней ответил я. – Или не вовремя. А вот теперь самый срок! Я рассказал вам всю свою жизнь, значит, я от всего живого избавился. И моя рана зажила, ко мне вернулись мои прежние силы. Да и потом, а это важнее всего, мне был голос: «Ярл жив!». А после мне приснился вещий сон о том, как он блуждает среди скал. И он словно ослеп, он ничего не видит. А мне наоборот очень хорошо видно, что перед ним, совсем неподалеку, на песчаном морском берегу стоит корабль. Этот корабль готовится к отплытию и ярлу нужно поспешать, чтобы успеть на этот корабль. Но он не видит корабля, а продолжает бесцельно блуждать среди скал. Я изо всех сил кричу ему, куда нужно идти, но он меня не слышит. И, главное, он слеп. И это подземцы его так околдовали. А был бы с ним его огненный диргем, такого не случилось бы! Глупец! Зачем он тогда подарил его тебе?!

– Он не глупец, – строго сказала Сьюгред. – Он просто очень сильно полюбил меня.

Я усмехнулся и подумал: женщина! Ярл полюбил ее и щедро одарил – ну как же тут удержаться и не похвалиться?! Вместо того, чтобы подумать, как его спасти! И я гневно сказал тогда вот что:

– Отдай диргем! Отдай, я говорю! И я пойду с ним к подземцам. Они скупы. И очень алчны! А я им покажу этот диргем и скажу, что мне ничего не надо взамен, а только провалиться вслед за своим ярлом в их треклятую скалу! И, думаю, им придется по нраву это мое предложение, ибо они очень алчны. А там, уже в скале, когда мы с ярлом снова будем вместе, то мы уж как-нибудь с ними справимся, в этом можно даже не сомневаться. Ну так отдашь диргем?

– Отдам, – тихо сказала Сьюгред. – Только совсем не потому, что я тебе поверила. Глупец! Трижды глупец! Подземцам нужны души, а не золото, которого у них и без того предостаточно. Ярл жив, ибо душа его чиста. И он скоро придет сюда, и мы поженимся. А ты… Держи!

И она бросила в меня этим диргемом! Я подхватил его, сжал в кулаке. За что она меня тогда так ненавидела, я, честное слово, не знаю. Да это и не важно! Итак, Сьюгред ушла. Я подождал еще немного, а после встал и взял свой меч, опоясался. Потом походил, поискал по углам, нашел в одном из сундуков хороший плащ, надел его. Потом налил в плошку огня, прикрыл его полой плаща и вышел из землянки.

Во дворе было темно и очень холодно. И небо было черное, без звезд и без луны. Акси рассказывал, что у них зимой небо всегда такое. Я постоял, подумал – и пошел. И вот я миновал последнюю землянку и начал подниматься в сопку. Тропу я помнил хорошо, а снег был неглубокий, поэтому я шел довольно быстро.

Когда же я взошел на ту поляну…

То мне подумалось: а ведь действительно, Сьюгред права! Кому я нужен со своим диргемом? Ну, золото, ну, много золота, ну, даже очень много золота – но это только для меня. А вот для них, живущих под землей, то есть именно там, где это золото рождается и прорастает, и вьется хитроумными кореньями, и прячется от нас… Но не от них! Ибо они, как говорят знающие люди, даже через самый крепкий гранит видят на сто шагов вперед! Вот я о чем тогда подумал…

И вдруг меня окликнули:

– Эй, ты!

Я обернулся и никого не увидел. Тогда я поднял плошку, посветил…

И увидел подземца, стоявшего возле самой скалы. На нем был белый лисий плащ с глубоким, низко надвинутым на глаза капюшоном. Скала была в снегу…

– Эй, ты! – опять сказал подземец. – Чего пришел?

Я подошел к нему, почтительно кивнул, полез в кошель, достал диргем…

Мне было очень неудобно – в одной руке у меня был огонь, а во второй диргем. Чуть что, подумал я тогда, и мне до меча не дотянуться…

Ну и ладно! Я сжал ладонь, разжал – и зазвенело два диргема. Подземец тихо засмеялся. Тогда я снова сжал, разжал – и показал, что получилось. Подземец ничего не говорил и даже не смеялся. Тогда я, помолчав, сказал:

– Я отдаю его тебе. А ты за это мне… Ты позволишь мне помочь моему господину. Он ничего не видит и не слышит, вот я и хочу подсказать ему, куда ему надо идти.

– И это все? – спросил он.

– Да, все, – сказал я.

И замолчал. И ждал. Подземец протянул мне руку. Я передал ему диргем.

– Глупец! – сказал подземец.

– Почему?

– А вот! Смотри!

Он сжал ладонь, разжал… И из нее вдруг полыхнул такой сильный огонь, что я ослеп, оглох, упал! А после…

3

Подземец обманул Лузая. Сперва он отнял у него диргем, потом убил его, загнал в скалу и там превратил его в раба. И это говорю вам я, Акси Малютка, который никогда не лжет и все, что ему надо, знает. Да, я внимательный! В тот вечер я сразу почуял, что Лузай что-то затеял. Поэтому, когда все начали выходить из землянки, я спрятался под скамью и оттуда все прекрасно видел и слышал. Сьюгред была права: Лузай – глупец. Но, с другой стороны, если человек всерьез собрался умирать, то ему нельзя мешать.

Вот я и не мешал. Лузай без спросу взял мой плащ, оделся и пошел. И я пошел за ним. Если бы он тогда заметил меня, то я бы сразу поднял крик, стал бы требовать, чтобы он отдал мой плащ. Но, на его беду, он меня не заметил, все обошлось без криков. Потом, когда Лузай вышел на ту самую поляну, где осенью забрали ярла, я лег неподалеку и затаился. В снегу было теплей, чем на ветру. А ветер тогда был очень сильный – он относил слова, я ничего не слышал. Зато я прекрасно видел, как подземец взял у него монету, сжал и разжал кулак…

И полыхнула молния! Потом стало совсем темно. Потом я подбежал туда, где только что стоял Лузай…

А Лузая там уже не было. Подземца тоже не было. Даже следов их не было. Но я прекрасно знал, где их надо искать! Я лег, приложил ухо к скале… И точно! «Бум-м!» – громыхнуло молотом. Потом еще: – «Бум-м! Бум-м!». Это уже Лузай стучит, я это сразу понял. А после послышался смех – это подземец радуется своей хитрости, и это тоже понятно. А после снова: «Бум-м!» и снова: «Бум-м!». Но дальше я уже не слушал. Встал, отряхнулся, вернулся в поселок. Вошел к себе в землянку, посидел, подумал. Потом пошел к Торстайну. Тот меня выслушал, разгневался – и велел, чтобы к нему немедленно призвали Сьюгред.

Когда она пришла, я снова рассказал все по порядку. Сьюгред сказала:

– Негодяй!

– Я, что ли? – удивился я.

– Да, ты! – сказала Сьюгред. – Негодяй. Ты смел меня подслушивать! А этот… Раб! Хотел купить других, а купили его самого. А ярл не покупал!

– Да, это так, – сказал Торстайн. – Когда ярл уходил, мы не слышали молота. И, получается… А что! – воскликнул он. – А если ярл и в самом деле уже дошел до Чертога?! И его там приняли… – Но после спохватился и сказал: – Нет! Это невозможно. А вот Лузая жаль! Он был хорошим воином.

– И взял мой плащ, – напомнил я. – А плащ был длинный, теплый.

Сьюгред молча сняла с себя свой плащ и швырнула его в меня.

– Рад, – сказал я насмешливо. – Премного, – сказал я…

И замолчал, ибо Торстайн вскочил, выхватил меч и воскликнул:

– Будешь молчать – и будет хорошо! А нет – будет плохо!

Я опустил глаза, чтобы он не видел, как они сверкают. И он, ничего не заметив, велел, чтобы я скорей проваливал. И я ушел. Я не люблю Торстайна. Он человек недобрый и мстительный. И его дочь ему подстать. Я двадцать лет служил этой семье, я проливал за них кровь, и что я за все это получил? Богатство? Славу? Нет, женский плащ! Короткий, весь расшитый бисером! Как будто я… Тьфу, гадко объяснять! И я пошел и бросил его псам. Псы были голодны, порвали плащ, сожрали. На следующий день Торстайн спросил:

– А где твой новый плащ?

– Не знаю, – сказал я. – Да и зачем мне плащ? Я же в поход не иду.

– Да, не идешь. Куда тебе такому!

А я подумал, что если бы даже и мог, то все равно с ним не пошел бы! Потому что…

Но не будем забегать вперед. Итак, все по порядку. А он был такой: вот настал день Старшего из Виннов, и, по обычаю, Торстайн и все его дружинники ушли в поход, бить морфов. То есть тех самых дикарей, которые живут за сопками, в топких болотах. Весной, как только сходит снег, морфы выходят из своих берлог, приходят к нам и грабят нас, и жгут наши дома, и убивают всех подряд. И мы тогда их тоже убиваем, сколько сможем. Но их такое множество, что их всех не перебить. А летом по болотам не пройти, поэтому мы ждем зимы, и вот тогда уже приходим к ним и разрываем снег, и ищем их берлоги. А морфы в это время крепко спят! Они как засыпают с осени, так после спят до самой весны. Поэтому зимой, на Старшего из Виннов, когда у морфов самый крепкий сон, мы и приходим к ним и убиваем их!

Так было и тогда: Торстайн собрал дружину и ушел бить морфов. А женщины и дети, рабы и старики… и я – все мы остались во Фьорде. Я сторожил корабль вместе с двумя мальчишками. А появляться в поселке мне было строго-настрого запрещено. Так повелела мстительная Сьюгред. Поэтому вернулся я к себе только тогда, когда из похода вернулся Торстайн.

И вот Торстайн и все, кто с ним ушел, вернулись, и мы сошлись, и на пиру нам было сказано: они ходили к Шапке Мира! Ну да, конечно же, подумал я, Торстайн не удержался. Правда, он затеял это еще здесь, еще до похода на морфов, я это тогда еще чуял! Так что теперь, на пиру, Торстайн бесстыже лгал, когда сказал, что это у них получилось совершенно случайно. Он так рассказывал:

– Нет, я не ожидал того! Да и никто не ожидал! Мы тогда уже третий день как потеряли тропу и шли наугад. Вдруг Дарки закричал: «Смотрите!» И это было удивительное зрелище! Вокруг, куда ни посмотри, было черным-черно, а там, куда он нам показал, горела яркая полоска света. Мы сразу догадались, что это такое, поэтому поспешно сошли с саней, опустились на колени, и стали жарко прославлять наших великих Братьев-Прародителей. Ведь мы тогда очень надеялись на то, что если они сейчас смилостивятся над нами, что еще совсем немного – и мы войдем в Чертог!

– А дальше было что? – спросил я.

А дальше, как рассказывал Торстайн и это дружно подтвердили все его спутники, первым делом они пересчитали все имевшиеся у них запасы съестного и пришли к единодушному выводу, что этого у них вполне достаточно для дальнейшего продолжения похода. Ведь, как давно уже известно, даже в самую тихую и безветренную погоду Шапку Мира можно рассмотреть только тогда, когда ты находишься от нее не далее, чем в восьми переходах, а у моих сородичей припасов было на все десять. То есть риск, как они посчитали, был небольшой. Передохнув и накормив собак, они зажгли костер, сожгли на нем великие дары, пропели гимн – и двинулись дальше.

Погода была ясная, морозная. Торстайн и его люди пребывали в таком прекрасном расположении духа, что им казалось, будто едва ли не с каждым их шагом заветная вершина становится видна все лучше и лучше, иными словами все ближе и ближе. И вообще, первый, второй и третий переходы они прошли безо всяких трудностей и неприятностей. А на привалах они каждый раз возжигали на своих кострах богатые дары.

Четвертый переход был посложней, потому что тогда поднялся сильный встречный ветер, запуржило. А когда мои сородичи наконец остановились на привал, развели костры и только приготовили еду…

Из темноты вдруг показался странный человек. Он шел мимо костров и всех приветствовал по именам… хотя никто его не знал! А был он из себя ничем не примечательный – плащ, под плащом кольчуга, меч, а на лицо он бы не стар, но и не молод, был как все мы белобров и как все бородат. Других примет у него не было. И вот этот странный и никому не известный человек подошел к костру Торстайна и сел там, не спросясь и не представившись. Он только сказал:

– Торстайн, я очень голоден.

Торстайн велел подать ему еды, и незнакомец ел. Торстайн был очень недоволен, но молчал. У нас ведь так заведено: кто бы к тебе зимой ни пришел, пусть это будет даже твой самый злейший враг, ты все равно должен кормить его до тех пор, пока он окончательно не насытится.

А незнакомец ел и ел и ел! И все уже почуяли неладное…

Но гость, это на то и гость, тем более гость незваный. Если к тебе пришел незваный гость, значит, тебя испытывает Винн. А может, это и сам Винн к тебе пришел! Поэтому когда незнакомец съел все, что было в их котлах, Торстайн велел развязывать мешки с припасами, и незнакомец снова ел – уже холодное, сырое. А ветер завывал и завывал. А снег сыпал все гуще и гуще. Мороз крепчал…

И незнакомец съел все до последней крошки! Встал и утер ладонью рот, сказал:

– Прощай, Торстайн!

– Прощай.

Незнакомец надел рукавицы, поправил капюшон плаща, неспешно развернулся… И тут же исчез! Исчезли и последние сомнения: конечно, это к ним являлся Винн. Но для чего? Торстайн сказал:

– Он нас испытывал. Но пусть и не надеется! Да, у нас не осталось припасов. Но зато настойчивости нам не занимать! Мы пойдем и без припасов, налегке. Подумаешь – четыре дня поголодать! Случалось и похуже.

Да, несомненно, это так. Но, говорили многие, Винн их пока только предупредил, Винн показал, что он не хочет пускать их на Шапку Мира. Но если они будем упорствовать, он снова придет к ним, и этот второй его приход принесет им немало беды!

– Нет! – возражал Торстайн. – Он больше не придет. Он же сказал: «Прощай!»

– Да, – соглашались, – этот – да. Но Винн же не один, а их трое!

Только Торстайна разве переспоришь? Он дал им отдохнуть, а после сам развел костер и приказал бросать в него дары. Бросали. А после запрягли собак и двинулись прямо в пургу. Пурга не унималась. Но свет от Шапки Мира был уже так ярок, что заблудиться было уже просто невозможно.

А на привале развели костры и только полегли…

Как снова появился незнакомый человек, прошел мимо лежащих, всех поприветствовал, потом подсел к Торстайну и сказал:

– Я очень голоден.

Торстайн сказал:

– Вчера я уже угощал тебя.

– Нет, – усмехнулся незнакомый человек, – это был не я.

– А кто?

– Мой младший брат. А то, что у тебя сегодня нет никакой приличной для гостя еды, так ты не волнуйся, я не привередливый. Я съем твоих собак.

– Всех?

– Да.

Торстайн не спорил. И Средний Винн съел всех собак, утерся, встал – и исчез. Дружинники, опомнившись, кричали:

– Назад! Домой!

– Пешком? – со смехом спрашивал Торстайн. – Недалеко же вы уйдете!

– А что, – кричали все, – ждать, когда Старший явится?

– Да, получается, что так. И я с ним буду разговаривать. Я, а не вы.

– Ты уже дважды разговаривал! Мы видели, чем эти разговоры кончились.

– Еще не кончились!

– Да уж!

– Уж да!

И так они кричали, спорили…

Вдруг ветер стих, небо очистилось, и им открылась Шапка Мира. И эта чудесная гора была уже так близко от них, что теперь мои сородичи видели не только ее сияющую вершину, но и ее покрытые вечным льдом склоны. Но, говорят, это не лед, а волшебный хрусталь, в бесчисленных гранях которого отражается такое же бесчисленное множество судеб людей уже умерших, а также ныне живущих и даже тех, кто еще только когда-нибудь может родиться. Разве можно при виде такого кричать? Все притихли. Даже Торстайн, и тот тогда не вымолвил ни слова, а только смотрел и смотрел!

А после подошел к своим саням, перевернул их и поджег. Таков был его дар богам – последний. Он, значит, собирался идти дальше…

Но тут из темноты вдруг снова показался незнакомый человек. Теперь уже все совершенно точно знали, что это Старший Винн, и поэтому поспешно расступились перед ним. Старший Винн прошел через толпу дружинников, присел перед горящими санями и сказал:

– Я очень голоден.

– Ты опоздал, – сказал Торстайн. – Один твой брат съел все мои припасы, а второй всех моих собак.

– Да, – согласился Старший Винн, – я это знаю, все это так и было. Но я до того сильно голоден, что не побрезгую съесть самого тебя.

– Ну, это вряд ли! – сердито воскликнул Торстайн.

– Почему?

Но Торстайн не стал ему ничего объяснять, а быстро вскочил, ловко вырвал меч из ножен, и – р-раз! – пронзил Винна насквозь! И – гр-рохот! Гр-ром!..

…А после, как рассказывал Торстайн, он очнулся и, еще не открывая глаз, прислушался. Было очень тихо, только скрипели полозья да изредка тявкали собаки. Тогда Торстайн приподнялся и увидел, что он лежит в своих санях, а следом за ним, и тоже на своих санях, едут его дружинники, а в воздухе кружит поземка, холодно, и нигде вокруг не видно ни зги. То есть все теперь такое же, каким оно было восемь дней назад. И так же, как тогда, все их мешки полны разных припасов. А где Шапка Мира? Где Винн? Это что, был такой сон? Или это им было такое испытание? А теперь что, нужно ждать еще одно? Подумав так, Торстайн сошел с саней, остановил свою упряжку, велел и всем другим остановиться. Они долго стояли, мерзли на ветру и озирались по сторонам…

Вдруг Дарки закричал! И указал рукой! И все они опять увидели, что где-то очень-очень далеко над горизонтом горит полоска ослепительно яркого света. Но на этот раз никто уже не ликовал – все молчали. Торстайн нахмурился, сказал:

– Чего глазеете? Да нет там ничего! Мерещится! – и, возвратившись к своим саням, он развернул их и велел возвращаться домой.

И вот они вернулись. Пьют, веселятся. Счастливы! Только один Торстайн был тогда хмур. Да это и понятно – он же поднял меч на старшего из Виннов, а такое не прощается и теперь он в любой момент может умереть. А мы тогда кому достанемся? Ведь сыновей у него нет и не было, есть только дочь, да и та еще не замужем. Значит, тут нужно очень спешить! Поэтому, вернувшись из похода, Торстайн сперва три дня молчал и думал, а после собрал нас всех и сказал вот что:

– Мне скоро уходить, вы это знаете. Но меня мой уход нисколько не печалит. Я в этой жизни совершил немало славных дел, я даже сразил хитроумного Старшего Винна – пронзил его насквозь, невзирая на то, что под плащом у него была надета двойная кольчуга. Но, правда, в одном – и, может быть, едва ли не в самом главном – моя жизнь сложилась весьма неудачно: я не имею сыновей. Так что как только я уйду, Счастливый Фьорд станет ничьим. Нет, даже больше, чем ничьим, потому что принадлежать незамужней женщине – это, скажу я вам…

Но только больше он ничего не сказал, он теперь просто сидел и смотрел в стол. Мы ничего не понимали! Да, незамужняя – это, конечно, плохо. Но незамужнюю всегда можно выдать замуж. А Сьюгред, хоть я и не терпел ее, скажу: была умная, работящая и, главное, богатая невеста. Так все тогда и стали говорить! Все тогда очень много говорили. Один Торстайн молчал. Долго молчал. Даже очень! А потом вдруг сказал теперь вот что:

– Да, это так. И я нашел бы ей женихов. Мало того. В эти три последних дня я предлагал Сьюгред на выбор этого и этого и этого… – тут он повернулся к дочери и с гневом продолжал: – А что ты мне на все это ответила? Ну! Повтори при всех!

Сьюгред встала и ответила:

– Мне по нраву только Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев. Я буду ждать его.

– Ждать! – закричал Торстайн. – Да ты в своем уме?!

– Без всякого сомнения.

– А если он не явится?

– Значит, я недостойна его.

– Так, может, ты тогда выйдешь за другого?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я этого не желаю.

– Сьюгред! – вскричал Торстайн и при этом побелел как снег, его всего трясло. – Одумайся! Не то я вот прямо сейчас, при всех…

– Как посчитаешь.

– Так и посчитаю. Так вот! Все слушайте! Я говорю: если я умру, а ты, дочь моя, к тому времени так и найдешь себе жениха, то с того самого дня моей смерти все мои люди становятся свободными. Вы, моя верная дружина, забираете мой корабль и уходите на нем куда пожелаете. А вы, мои рабы, снимаете ошейники, открываете мои сундуки и делите мое добро – всем поровну. А дальше… Дальше я вам уже не указчик, ибо свободные люди сами определяют свою судьбу. Да будет так! – и с этими словами Торстайн обнажил меч и троекратно прикоснулся к нему губами.

А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться.

И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось немного светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти.

– В Трантайденвик, – отвечали они. – А там уже наймемся к кому-нибудь.

Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть и куда подаваться. А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что его отравят. Ножей боялся, шорохов. И Сьюгред тоже была очень мрачная.

А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, наст темнел…

А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн – и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного…

А утром крик на всю усадьбу:

– Торстайн ушел!

И еще как ушел! Во сне – позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою – тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары – это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись – это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах:

– Вот, дождались! Всех запятнал.

А Бьярни засмеялся и сказал:

– Ты бы помолчал! Это с тебя все началось, а не с него! Потому что разве это не ты первым закричал: «Смотрите!» Вот он и посмотрел, повел.

– А ты!..

И, слово за слово, они схватились за мечи. И пролилась бы кровь. Но я сказал:

– Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным?

Они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал:

– Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом.

Прислушались. Да, наст похрустывал…

И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал их образумить, а получилось наоборот. Теперь я им кричал:

– Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?

Какое там! Никто меня уже не слушал. Все они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время…

Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново – они даже свое добро бросали. Брали только съестные припасы, теплую одежду и детей – и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил:

– Так лучше?

– Да, – сказала Сьюгред.

Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал:

– Красивый плащ.

– Да уж красивее того, который ты бросил собакам.

– Собаки были очень голодны.

– А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался?

– Чтобы проводить его. Ты поможешь мне?

– Да.

Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнажив головы, и молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и снова молчал. Потом мы его также молча поминали. А наст – мы слышали – поскрипывал, потрескивал…

Сьюгред спросила:

– Ты когда уйдешь?

– Куда? – сердито спросил я.

– Не знаю.

– Вот и я тоже не знаю!

И это была истинная правда. Я не дружинник, но и не раб. Поэтому куда мне было уходить? И с кем? Вот почему я остался. А ей я так сказал:

– Те, кто бежал – это трусливые глупцы! Разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Если захочет, он везде тебя найдет – и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?!

Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил:

– А ты? Что, будешь ждать ярла?

Она кивнула. А я опять спросил:

– А если он придет и скажет: «Ты мне не нужна»?

– Так это же если он придет! – сказала она очень тихо и так же тихо вздохнула.

На том наш разговор закончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст – так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь моя жизнь давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь мне самому в это уже не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны.

А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли – как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнеслась, и скоро все будут знать про Торстайна, и сразу начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, а кому…

Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала:

– Вставай! Небось, проголодался.

– Но я, – ответил я, – не голоден.

– Но ты – мой человек. Велю – и будешь есть все, что тебе подадут!

Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом были еще другие разные дела по хозяйству. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне:

– Пой!

Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике, сорок лет тому назад…

Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил – и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел – и мне казалось: вот я опять молодой, сильный, храбрый, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат – в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: «Господин!» – и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернув голову, вижу в окне…

Ее! О, до чего же она была красивая! И говорит:

– Купи меня! Я стою очень дешево. А еще я умею петь и танцевать, варить, стирать, шить, колдовать…

– И колдовать?!

– Да, господин.

– Как?

– Очень просто. Вот я тебя уже околдовала. Сейчас ты к нам войдешь и будешь говорить с моим хозяином, и сколько он за меня запросит, столько ему ты и заплатишь!

Я засмеялся, но вошел к ним в лавку. Ее хозяин, выслушав меня, сказал:

– Она не продается.

– Как?! – возмутился я. – Такого не бывает! Товар на то создан, чтобы продаваться.

– Но это не товар.

– А что?

– Твоя судьба.

– Ха! – засмеялся я. – Моя! Тогда я вообще не буду платить. Потому что кто же это платит за свое?!

– Тебе видней.

И я – глупец! – платить не стал; взял ее за руку, сказал:

– Пойдем!

И мы пошли. Зашли в ближайшую харчевню, и там я повелел:

– Питья! Еды! И конуру!

И там, в той конуре, нам было хорошо. Она смеялась, то и дело повторяла:

– Мой господин! Мой господин!

А я:

– А ты – моя судьба.

И день прошел, и ночь пришла. Она спросила:

– Хочешь, я спою?

– Конечно! – сказал я.

И она пела – очень хорошо. Я слушал, слушал… и заснул. Когда проснулся, было уже утро. А моя женщина, моя судьба, моя красавица – исчезла. И мой пояс – с диргемами – тоже исчез. Я выбежал на улицу и побежал, внимательно смотрел на все окна, хотя, если честно признаться, совсем не надеялся снова увидеть ее…

Нет, вот она! Сидит возле окна, смотрит на улицу. Увидела меня, нахмурилась, спросила:

– Чего уставился? Что, я тебя обворовала, что ли?

Я онемел от такой дерзости! Я… Нет! Я перевел дыхание и успокоился, и начал так:

– Судьба моя! Я…

А она как засмеется! И все не умолкает и не умолкает! Ее хозяин вышел на крыльцо и, нагло осмотрев меня, сказал:

– Проваливай отсюда, бродяга! Здешний товар не по тебе!

А тут еще начали собираться любопытные. И как мне было тогда поступать? Что, рассказывать, как я вчера, не заплатив… И поэтому я плюнул и ушел.

На следующий год мы снова пришли в Йонсвик, и снова я шел по той же самой улице, и снова она меня окликнула из того самого окна:

– Мой господин!

А я спросил:

– Ты меня помнишь?

– Нет.

– А я все помню, – сказал я.

Она смутилась. Или притворилась? Не знаю. И тогда я этого тоже не знал. А просто сказал:

– Мой пояс, как и в прошлый раз, набит диргемами. Только теперь я сразу тебе их отдам, а ты мне за это… ты снова будешь петь мне свои песни.

Она была поражена! Спросила:

– Только и всего?

– Да, – сказал я. – А что?

– Н-не знаю. Как решит хозяин.

Хозяин решил так: я отдаю ему диргемы, все до единого, а он за это позволит мне послушать только одну ее песню, а после я сразу уйду и больше никогда к ним не приду. Я согласился. Сел и слушал. Хозяин подал мне вина. Я выпил… и немедленно заснул.

Проснулся я на пустыре – без плаща, без меча и даже без кольчуги.

На следующий год я снова пришел в Йонсвик. И снова она меня окликнула. Я притворился, будто не расслышал. Зашел в ближайшую харчевню, снял конуру, велел подать мне туда всего, что у них есть… И тут ко мне вошла она! Я встал и закричал:

– Прочь! Я не звал тебя!

– Нет! – со смехом сказала она. – Прежде послушай мои песни. Ведь я – твоя судьба.

Я, скрепя сердце, согласился. Она села напротив меня и запела. Нам принесли еды, питья. Я не притронулся к еде, не пригубил питья. И песен я не слушал – не хотел. А она пела их, пела и пела. Да, песни были очень хороши, но сколько же их можно слушать, думал я. Небось, уже и ночь пришла. Я встал.

– Куда ты? – спросила она.

– Ухожу, – сказал я. – Я спешу.

– Тогда прощай.

– Прощай! – гневно ответил я и, хлопнув дверью, вышел в общий зал. Там почему-то уже никого не было. И вообще, там было очень тихо и очень темно…

И очень холодно! Сразу почувствовав неладное, я отшатнулся, дернул дверь… Но конура уже была закрыта – изнутри. И никого, я это понимал, там уже нет: не зря же она со мной попрощалась! Тогда – на ощупь, то и дело спотыкаясь – я двинулся по залу. Долго я тогда плутал! Потом все же добрался до входных ступенек, взошел по ним, толкнул входную дверь, вышел на улицу…

А там зима! И сумерки. Зимой Йонсвик стоит пустой и, значит, до ближайшего жилья три дня пути. Я постоял, подумал… и пошел! Шел, песни пел. День шел, ночь шел, и снова день, охрип – и петь уже не мог, а только в мыслях повторял и повторял и повторял те сокровенные слова, чтобы их не забыть. Потом упал, заснул… Потом меня нашли чужие люди и принесли к себе домой и там отогрели. Вот как мне тогда посчастливилось! Поэтому я отдал этим людям все мои диргемы. Потом, ранней весной, опять пришел в Йонсвик, искал ее, искал… но не нашел. И через год опять искал. И через два. И через пять…

Зачем? Ведь если не судьба, то, значит, не судьба, тем более, что я сам сказал ей: «Прощай!» Но все равно мне было очень обидно. Вот так теперь и Сьюгред ждет этого странного, чужого ярла. И не дождется, я-то это знаю. Мне очень жаль ее, но мне нечем ей помочь, разве только петь, чтобы она крепче спала. Вот примерно так я тогда думал. Долго думал. А потом и я заснул – возле нее, в ногах. И снилось мне тогда… Нет, не скажу!

А утром Сьюгред сказала:

– Когда придет мой муж, я попрошу, чтобы он взял тебя к себе в дружину.

Я промолчал. А что тут было говорить? А Сьюгред продолжала:

– Ты очень хорошо поешь. И как это я раньше этого не замечала?!

– Я раньше пел другие песни.

– А эти почему не пел?

– Потому что эти не для всех.

– А для кого?

– Для тех, кто ждет, но не дождется.

Я думал, что она меня ударит. Но Сьюгред даже не нахмурилась – сказала:

– Я бы на твоем месте не стала судить о том, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия. Ты, как и мой отец, как все его дружинники, как все его рабы… – и замолчала, и задумалась… а после вдруг спросила: – А где ты научился этим песням? Ведь ты же не сам их выдумал!

– Не сам.

– А… научила тебя женщина! Ведь так?

– Положим, что так.

– Она была красивая?

– Да, очень.

– Любопытно! Ну а… богатая?

– Она, по-моему, не нуждалась в богатстве.

– Вот даже как! А кем она была?

– Моей судьбой.

– Что, до того красивая?

– Нет, до того всесильная.

И – дальше больше, слово за слово – я рассказал ей все. Выслушав мою историю, Сьюгред долгое время молчала, а после чуть слышно сказала:

– Но я счастливее тебя. Ведь правда же?

И я… кивнул – да, это так. Зачем я это сделал, я не знаю.

А вечером я снова пел. И пел назавтра. И напослезавтра. Но я не только пел. Сьюгред была весьма строгой и требовательной хозяйкой, и поэтому у меня всегда было полно работы. Да и сама Сьюгред тоже не сидела сложа руки. А так как все наши рабы ушли, то нам с ней то и дело приходилось выполнять не только чистую, но и довольно-таки грязную работу. Зато…

Но, думаю, сейчас будет разумно пропустить все то, что произошло в Счастливом Фьорде в последующие две недели, и сразу перейти к тому, как к нам явился Аудолф Законоговоритель. Аудолф был человек очень почтенный, прекрасно знал законы и обычаи, никогда не поддавался сторонним влияниям, а говорил только то, что считал нужным сказать. Жил он в Тресковом Фьорде, у него была богатая усадьба, пять кораблей и самая лучшая в округе кузница. Шла молва, будто Гисни, кузнец Аудолфа, знается с подземным народом, но, правда, мало кто в это верил. А еще у Аудолфа был чалый жеребец по кличке Гром. Аудолф так сильно его любил, что даже родным сыновьям не позволял не нем ездить.

Однако в этот раз Аудолф явился к нам пешком – была распутица, и он очень боялся, как бы Гром где-нибудь не оступился и не поранил себе ногу. Аудолф пришел не один, а привел с собой четырнадцать человек, но не дружинников, как это можно было бы предположить, а свободных бондов-арендаторов. Ага, подумал я, как только рассмотрел их всех на вершине Кривой сопки, скверное это дело, если сам Аудолф решил потягаться за земли Счастливого Фьорда! И я уже хотел было вернуться в землянку и поскорее рассказать Сьюгред об увиденном… но передумал, усмехнулся и так и остался стоять и смотреть на Аудолфа и его людей, идущих вниз по склону.

А потом я увидел, как на другом, соседнем перевале показался Лайм Деревянная Борода в окружении своих дружинников. Лайм – человек молчаливый и недоверчивый. Когда-то он подавал большие надежды, однако после всем нам хорошо известных событий на Крысином Ручье многие знатные йонсы стали считать зазорным садиться с ним за один стол. Странно, подумал я, на что же это теперь может надеяться Лайм? Ведь Аудолф не из тех, кто умеет делиться!

Однако не успел я об этом подумать, как следом за Лаймом на вершине уже третьего, Большого перевала показался Гьюр Шестирукий. Ошибиться в этом было невозможно – у Гьюра золоченый шлем, и поэтому его всегда легко узнать издалека. Гьюр Шестирукий – плохой человек. Он заносчив, неподатлив и неуживчив, коварен и лжив. Единственное, что в нем есть хорошего, так это его воинское умение, но и от этого никому нет никакой пользы, даже самому Гьюру. И поэтому, хотя у всех спускавшихся к нам в долину были белые щиты, я прекрасно понимал, что без немирья здесь не обойдется. И, может, это даже к лучшему.

Аудолф первым спустился в долину, но дальше двигаться не стал, а подождал, пока спустится Лайм, потом они уже вдвоем подождали Гьюра – и лишь затем они уже все вместе, с дружинами и бондами, направились к нашим землянкам.

Я встретил их на краю поселка, учтиво поприветствовал и спросил, куда это они держат путь.

– Не дальше этих мест, – так мне ответил Аудолф.

– А что вас привело сюда?

– Желание повидаться с твоей госпожой. Будь добр, позови ее.

Я вызвал Сьюгред из землянки. Она учтиво поприветствовала прибывших, они столь же учтиво ответили ей. Далее, по обычаю, Сьюгред должна была пригласить гостей к столу. Что она и сделала. Однако Аудолф сказал:

– Сперва у нас к тебе есть дело.

Сьюгред ответила:

– Сдается мне, что это дело не сулит мне большого добра.

– Возможно, что и так, – согласно кивнул Аудолф. – Мы явились сюда для того, чтобы вести тяжбу.

– Но разве ее нельзя начать после того, как вы отведаете моих угощений?

– Нет, нельзя. Ибо после этого мы в течение трех дней не будем иметь права предъявлять к тебе какие бы то ни было претензии. Таков закон. И ты это прекрасно знаешь, Сьюгред!

– Да, знаю, – сказала моя госпожа. – Но мне известно и еще кое-что такое, что неизвестно никому из вас. И поэтому предупреждаю: если слово будет сказано и ваша тяжба окажется несостоятельной, то каждому из вас придется заплатить мне полную виру, то есть по сотне серебра со знатных йонсов, по пятьдесят с дружинников и по двадцать пять с бондов. Вы готовы на это?

– Готовы! Если ты, конечно, сможешь отстоять свою правоту.

– А это уже моя забота! Итак, я слушаю тебя.

Аудолф Законоговоритель обнажил меч, троекратно прикоснулся к нему губами, призвал Виннов в свидетели и начал свою речь:

– Дошла до меня весть, что твой отец, Торстайн Скала, уже более не испытывает жажды. Мало того: он умер молча и во сне. Но и это, как мне говорили, не все: этой зимой Торстайн Скала прикончил человека, который явился к его костру и попросил у него поесть. Было такое?

– Да, – сказала Сьюгред. – Но этот человек – не человек…

– О, нет! – строго перебил ее Аудолф. – Вначале ты должна выслушать все обвинения, а уже только затем тебе будет позволено произнести речь в свою защиту. Итак, опять мало того: твой отец ушел из этой жизни, но так и не позаботился о назначении наследника. Так?

Сьюгред не ответила.

– Быть может, я не прав? – насмешливо поинтересовался Аудолф.

– Как знать! – также насмешливо ответила ему Сьюгред. – Но я пока не буду отвечать. Ведь по обычаю я должна сперва выслушать все ваши обвинения, а уже только после этого защищаться. Итак, я слушаю.

И Аудолф продолжал:

– Мало того! После того, как Торстайн ушел, все нажитое им добро осталось без хозяина, а это значит, что теперь многие нечистые на руку люди возжелают захватить вашу усадьбу, а это приведет к немирным стычкам – и прольется кровь. А посему, дабы пресечь эти бесчинства, я объявляю: с сегодняшнего дня, то есть по прошествии необходимых по закону трех недель после смерти Торстайна, все здешние земли, постройки и все имеющееся при них добро переходит в мою собственность, ибо я первым начал по этому поводу открытую и честную тяжбу, а отвечать мне некому в виду того, что наследников-мужчин здесь нет, а женщины в расчет не принимаются. Я все сказал! Теперь ты можешь возражать и защищаться.

– Я думаю немного погодить, – скромно сказала Сьюгред. – Да и, к тому же, Лайм еще не обвинял меня. И Гьюр тоже. Так что пусть обвиняют. А то они еще потом вдруг возьмут да откажутся платить мне виру. Лайм, слушаю тебя!

И Лайм заговорил:

– Мое обвинение уже было высказано достопочтимым Аудолфом Законоговорителем. Я только повторю его: Торстайн Скала самым бесчестным образом прикончил человека, который только и делал того, что подошел к нему и попросил, чтобы тот его накормил. Когда я узнал об этом позорном поступке, то поклялся отомстить за убитого. Но так как головы Торстайна мне уже не получить, то я тогда требую: отдайте мне его корабль. Вот какова моя тяжба и вот какова моя вира!

А Сьюгред на это ответила так:

– Что ж, недурно придумано, Лайм. Ведь ты уже который год не имеешь собственного корабля! А что желает Гьюр?

Гьюр засмеялся и сказал:

– Тебя!

– Ого! – воскликнула Сьюгред и даже покачала головой. – Наконец-то я вижу среди вас хоть одного настоящего мужчину. Но, Гьюр, заполучить меня будет куда трудней, чем земли или корабль.

– Я это знаю!

– И прекрасно. Ну а какое же обвинение ты заготовил моему отцу?

– А я его как раз не обвиняю. Я его защищаю. А обвиняю я тебя!

– В чем?

– В том, что это ты во всем виновата. Потому что если бы не твое упрямство, то отец успел бы выдать тебя замуж, и тогда не пришлось бы таким уважаемым людям как мы тратить свое драгоценное время на восстановление справедливости и спокойствия. А моя вира такова: я беру тебя в жены ровно до той поры, пока ты мне не наскучишь.

– А после?

– Я продам тебя кому-нибудь другому.

– Ты все сказал?

– Да, все. Теперь ты можешь возражать и защищаться.

Но Сьюгред была до того разгневана, что долгое время не могла вымолвить ни слова, и лишь потом уже сказала так:

– По отношению ко всем прочим мои встречные виры остаются прежними. Но что касается тебя, Гьюр, то теперь я требую с тебя твою голову! Я…

– Тихо, тихо! – перебил ее Аудолф. – Мы принимаем эту твою оговорку. Но принимаешь ли ты наши тяжбы?

– Да, – холодно сказала Сьюгред, ибо уже вполне пришла в себя и успокоилась.

– Тогда, – вновь оживился Аудолф, – ты будешь отвечать нам прямо сейчас или, может, попросишь отсрочки? Ведь, по закону, ты имеешь право обдумывать свою защитительную речь до самого заката солнца.

– Я все давно уже обдумала, – сказала Сьюгред, – и готова отвечать хоть сейчас. Но, как гостеприимная хозяйка, я сперва хочу кое-чем попотчевать вас. Прошу к столу!

С этими словами она развернулась и начала спускаться в землянку. Аудолф, пожав плечами, первым последовал за ней. И первым спустился, и первым увидел…

Что во главе богатого пиршественного стола, на почетной скамье, сидит ярл Айгаслав – живой и невредимый!

4

Все они, как бараны, столпились во входных дверях. Никто из них не решался даже близко подходить к столу. Поэтому я сразу понял, что они знают, кто я такой и откуда я теперь явился. Мне стало смешно, я засмеялся. А после встал и сказал:

– Нож уже в мясе, вино уже в роге. Чего еще?

Они по-прежнему стояли.

– Я жду, – напомнил я.

Только тогда они прошли к столу, расселись. Моя жена села рядом со мной. Акси стоял возле меня.

– И ты тоже садись! – сказал я.

Акси кивнул – все передвинулись – и он сел рядом с нами. Тогда я еще раз – и очень пристально! – осмотрел собравшихся и сказал:

– Вы, я догадываюсь, знаете, кто принимает вас за этим столом.

– Возможно, что и так, – после некоторого молчания сказал самый старший из них. – Мы слышали, что прошлой осенью сюда явился человек, который именовал себя Айгаславом, ярлом Земли Опадающих Листьев. Ты на него похож.

– Да, – усмехнулся я, – и это я и есть. А как мне вас именовать?

Тогда самый старший из них назвал себя Аудолфом Законоговорителем. А после мне представились Лайм Деревянная Борода и Гьюр Шестирукий. А прочие – дружинники, бонды и арендаторы – смолчали, это по обычаю. Так, хорошо! И я спросил:

– И что же привело ко мне тебя, почтенный Аудолф, тебя, почтенный Лайм, а также и тебя, почтенный Гьюр?

За всех троих опять ответил Аудолф:

– Сказать по правде, мы явились не к тебе, а к Сьюгред, дочери покойного Торстайна, так как она хоть и не является его законной наследницей, однако отвечать за все его долги и обязательства придется ей и только ей. А ты… Пусть ты и именуешь себя Айгаславом, но это только пустые слова. Это во-первых. А во-вторых, в Счастливом Фьорде ты – никто. Ты, может, вообще не человек.

– Ха! – гневно вскричал я. – Не думаешь ли ты, почтенный Аудолф, что оскорблять хозяина – это весьма неучтиво с твоей стороны? За это можно поплатиться головой!

Я встал, взялся за меч. А Аудолф без всякой робости ответил:

– Ты, конечно, можешь убить меня. Ты даже можешь убить всех здесь сидящих. Но это ничуть не приблизит тебя к тому, чтобы мы посчитали тебя равным себе. Ибо все мы – живые люди, и собрались здесь для того, чтобы вести между собой тяжбы. В законе так и сказано: тяжба – дело живых. А ты – сам знаешь кто! Подземный человек увел тебя в скалу и, значит, ты умер для нас, ибо если кто-то оттуда порой и возвращается, то это уже не живой человек. И ты такой же – не живой. Теперь можешь убить меня, или убить нас всех, но все равно равным с нами мы тебя не посчитаем!

Я усмехнулся, я не оробел. Я ведь заранее знал, что примерно так оно и будет. И знал, как надо на это отвечать. И я ответил:

– Не в моем обычае перед кем-то оправдываться. Я знаю, кто я есть, и что мне принадлежит. Я – ярл Айгаслав, я живой человек, Счастливый Фьорд – это моя земля, Сьюгред – моя жена, а Акси – мой окольничий. Но, делая снисхождение к твоим сединам, Аудолф, я расскажу тебе и всем твоим сородичам, куда увлек меня подземный человек и как я после оттуда выбрался. Ну а когда вы узнаете, кто именно посчитал возможным сохранить мне жизнь, то, думаю, тогда вы с превеликим удовольствием согласитесь вести со мной тяжбы.

– Возможно, что и так, – с опаской сказал Аудолф. – Итак, мы слушаем.

И я взялся рассказывать. Теперь, вспоминая свой тогдашний рассказ, я должен признаться, что кое-что я тогда не договаривал, поэтому на этот раз я расскажу все заново. Итак, меня окликнул странный низкорослый человек, и я вошел в скалу. Каменная дверь за мною с шумом затворилась…

И наступила тишина. А тьма вокруг была такая, как будто меня и впрямь замуровали в стену. А ждал-то я, увы, совсем иного! Ольми не раз рассказывал, что Там он попадет в богатые и ярко освещенные палаты, где в каждой горнице стоят накрытые столы, за которыми пируют самые отважные воины. Им там вольготно и весело: устав от еды и питья, они встают из-за столов и рубятся, и падают убитыми, и наступает ночь, а утром они вновь встают живыми, невредимыми и вновь садятся пировать, а после вновь берутся за мечи – и так будет всегда, пока стоит земля и светит солнце. А куда попал я? Вокруг было темно и тихо. Я еще немного постоял, прислушался, но ничего не услышал. И тот, кто заманил меня туда, тоже молчал.

– Эй, странный человек! – гневно воскликнул я. – Ты где?

Но он мне не ответил. Быть может, если бы я начал умолять его и унижаться перед ним, то он и отозвался бы. Но это не по мне! Хальдер призвал меня – и я его найду, чего бы это мне ни стоило, подумал тогда я. Поэтому, призвав Хрт и Макью в заступники, я пока пошел просто вперед, наугад. Тьма, повторю, стояла непроглядная, а место, в котором я оказался, было неровное и каменистое, поэтому я то и дело оступался и падал в глубокие ямы, а то натыкался на встававшие на моем пути валуны. Но я не останавливался – шел. И сколько я так шел, я не знаю, ибо там, где я был, нет времени, и там, наверное, можно плутать до той поры, пока стоит земля, и лишь тогда, когда она развалится и разлетится на куски, а наш Великий Хрт…

Но дальше я подумать не успел, потому что мне вдруг почудилось, что где-то очень далеко впереди раздаются тяжелые удары молота. Мне сразу вспомнились рассказы о тех несчастных, которые обречены подземцами на рабство, поэтому я замер и прислушался. И я тогда долго стоял и долго слушал… И догадался, что это вовсе не молот. А это гремит меч! Меч рубит по скале. И голос этого меча мне хорошо знаком! Потому что это меч Лузая! Значит, Лузай, зовет меня, подсказывает мне путь. Вот только к добру ли это? Потому что это теперь, когда я знаю, как погиб Лузай, то я знаю и то, что он мне не враг, что он ушел туда только затем, чтобы спасти меня. А тогда ведь я этого не знал! Но тогда я подумал так: что мне суждено, то все равно сбудется – и повернул туда, откуда слышались удары меча. Было по-прежнему темно, тропа была очень неровная, она сильно петляла между скал, однако Хрт поддерживал меня, и поэтому я ни разу не упал.

Вдруг меч затих. Но зато я тогда уже ясно слышал шум прибоя. Что ж, хорошо, подумал я с радостью, прибой – это море, а море – это широкая, открытая дорога. Значит, Лузай был настоящим воином, он спас меня, и если я вернусь, то обязательно отблагодарю его самым щедрым образом. Так тогда решил я. А так это было уже довольно-таки близко от берега, то сквозь шум прибоя я еще услышал множество рассерженных, невнятных голосов. Судя по тому, что мне удалось разобрать, я понял, что это какие-то мне незнакомые люди готовятся к отъезду и уже грузят последнюю кладь на корабль. Вполне возможно, что им со мной совсем не по пути. Однако, что еще возможнее, другого корабля мне здесь вообще никогда не дождаться! Поэтому:

– Эй! – крикнул я. – Погодите! Возьмите и меня с собой!

Незнакомые люди тотчас замолчали, а потом один из них спросил:

– Ты кто такой?

– Айга, стрелок, – сказал я.

Они некоторое время совещались между собой, а потом уже другой голос спросил:

– Это не ты ли был у Гуннарда и очень метко бил воронов, а после, не побоявшись, пометил копьем самого Вепря?

– Да, это я!

– Ну а сейчас ты куда собираешься?

– В Чертог. Хальдер Счастливый звал меня. И я очень спешу!

И мне ответили:

– Ну что ж, неплохо сказано. Иди! Мы ждем тебя.

И я пошел к ним, взошел на корабль. Было совсем темно, я ничего не видел. Даже весло, и то я нашел только на ощупь. И тотчас же:

– Р-раз! – крикнул кормчий. – Р-раз! Р-раз!

И мы гребли, гребли, гребли, гребли! Пот застилал мне глаза, я задыхался…

А вот усталости я совсем не чувствовал! И думал, что так можно грести и день, и два, и пять. А хоть бы и всю жизнь! А жизнь здесь бесконечная, потому что здесь нет смерти, нет никакой усталости, нет робости, нет ничего! Так что греби, ярл Айгаслав, спеши, Чертог зовет тебя, ждет Хальдер, хей! И я, как и все остальные, греб, греб, греб, греб. Корабль шел легко, не рыскал, а ветер был попутный, ровный. А вот уже и тьма мало-помалу разошлась и небо стало серым. Но серым оно было не от того, что оно было затянуто тучами, а просто там, в том небе, солнца не было. Совсем! Также и тамошнее море было серое, и серым был наш корабль, и только в серое были одеты мои спутники. И серыми были щиты, и серый парус, серые весла. И сам я был таким же серым! В другой бы раз я, может быть, и оробел, но здесь – то есть там, где я был тогда – нет места робости. Нас, знал я, впереди ждет Чертог! И Хальдер! Он там сидит в богатой, ярко освещенной горнице, пирует, вспоминает о былом, он сыт и пьян. А здесь пока…

Здесь, впереди, прямо по курсу нашего корабля, уже виднелась черная полоска берега. Берег был низкий и, наверное, болотистый.

– Р-раз! – командовал кормчий. – Р-раз! Р-раз!

И мы гребли. Потом, немного погодя, увидели: над берегом поднялся черный дым.

– Ага! – воскликнул кормчий. – Нас заметили! Р-раз! Навались! Р-раз! Не скучай! Нас ждет Чертог!

И мы прибавили, гребли быстрей, еще быстрей, потом еще. Теперь, с каждым гребком вставая со скамьи, я четко видел, как на берегу забегали.

– Р-раз! – надрывался кормчий. – Р-раз!

Весла мелькали очень быстро! А на берегу уже стояли в линию. Они и луки уже подняли…

А после вж! Вж-вж! Вж-вж! – в нас полетели стрелы. Тот, кто сидел возле меня, вскочил… И с хрипом повалился на скамью – стрела пробила ему грудь. Досталось и другим. И продолжало, продолжало доставаться! А кормчий:

– Р-раз! Р-раз! Р-раз! Чертог! Хей! Хей! – кричал.

И мы гребли. И догребли-таки! Под днищем заскрипел песок, корабль накренился, замер.

– Хей! Хей! Чертог!

Мы стали прыгать за борт. А они все стреляли, стреляли. Мы вышли на берег. Они нас там встретили. Но мы были напористей и злей – и они побежали. Мы гнали их, рубили. А берег там и вправду был болотистый, никто из них не убежал – все полегли. Когда же битва кончилась, я думал, что сейчас начнут грабить убитых – срывать с них обручья, перстни, амулеты…

Но нет, никто там никого не грабит – нет там такого обычая. Кормчий убрал меч в ножны и велел, чтобы мы скорее строились в походную колонну. Мы построились. Я посчитал – из сорока нас теперь оставалось только двадцать. Ну что ж, подумал я тогда, значит, не каждому дано пройти весь этот славный путь до конца!

– Хей! – крикнул кормчий, и мы двинулись…

В болото. Болото было топкое и смрадное. Мы по нему шли очень долго. Шли и шли! Тропа сильно петляла. Здесь, на земле, я быстро бы выбился из сил, а там мне было все равно, сколько идти – я там не чувствовал никакой усталости. Зато я видел, что чем дальше мы идем, тем небо над нами становится все светлее и светлее. Что ж, это добрый знак! Вот только мои ноги с каждым новым шагом все глубже и глубже проваливались в топь.

А после где-то далеко впереди раздался дикий вой! А после топот и ржание! Но это, повторяю, было где-то там, далеко впереди, а сам я, увязший по пояс в болоте, видел только кочки да кусты да спину идущего впереди меня воина. Я поднял меч, прикрыл им голову…

И вдруг уже совсем недалеко раздался пронзительный визг! И топот! Ржание! И свист мечей! Это отряд вооруженных всадников галопом мчался по болоту. Прямо на нас! Очень быстро! Я попытался увернуться – не успел, и мне – копытом в грудь! И я упал. А мне – по голове копытом! По спине! Еще! Еще! Еще!..

А после опять стало тихо. Я осторожно поднял голову и осмотрелся. Это было то же самое болото. Но никого там видно уже не было. А остальные где, подумал я. Я что ли, один остался?! Но тут раздался голос кормчего:

– Хей! – крикнул он. – Хей! Есть кто-нибудь?

Мы стали откликаться:

– Есть. Есть. Есть…

А шестерых не досчитались. И дальше двинулись. Еще прошли…

И снова наскочили всадники. На этот раз я успел выбраться на кочку, рубился с ними, одного убил. А после сам упал, меня опять топтали…

Но после, когда все затихло, я опять ответил кормчему:

– Есть. Жив.

На этот раз нас уцелело всего пятеро. Но мы опять построились, пошли…

И сразу опять раздался топот! И опять они один за другим наскакивали на меня и рубили меня, а я отбивал их удары – и они или падали в грязь и в ней тонули, или скакали мимо меня дальше, а на их месте появлялись новые – и с новой силой рубили меня, а я отбивался, и они одни исчезали, а другие появлялись и опять рубили, а я опять отбивался, а они опять, а я опять! И так продолжалось, как мне показалось, достаточно долго, а они все рубили, рубили меня – и я не удержался и упал. В глазах у меня тогда стало совсем темно, а в ушах гремел гром. А еще я лежал лицом в грязь и задыхался, потому что мне уже было нечем дышать. Но я думал, что, может, это даже к лучшему, если я сейчас совсем задохнусь, потому что у меня уже все равно не осталось никаких сил, так что если они опять вернутся сюда, то я уже даже не смогу просто подняться им навстречу, не то что поднять на них меч. Вот о чем я тогда уже думал! Но тут вдруг прямо надо мной раздался голос кормчего:

– Айга, смотри! Чертог! Айга, вставай!

Чертог, подумал я. Потом подумал: значит, это правда. Потом еще подумал, что я помню, какой он из себя. Ольми мне когда-то рассказывал, что там неведомое множество покоев, и всюду на скамьях лежат пуховые подушки, а на стенах висит много всякого оружия, и там в каждом покое разведен огонь, на котором жарится где мясо, а где рыба, а на столах там в превеликом множестве расставлены самые крепкие вина и самые жирные закуски. И всюду чисто прибрано…

А я лежал в болотной грязи и не мог даже пошевелиться. Я даже не мог открыть глаза. Тогда кормчий перевернул меня на спину и рукавом утер мне лицо. Но я по-прежнему лежал совершенно неподвижно и ничего вокруг не видел. Тогда он пальцами открыл мне глаза…

И я увидел небо. Оно было белое-белое, настолько белое, что смотреть на него было больно. Я повернул голову в сторону…

И увидел Заветный Чертог. И он предстал передо мной точно таким, каким я и ожидал его увидеть: стены его были сложены из ярко-красных – в два обхвата – древков копий, а островерхая крыша покрыта черными железными щитами. И окна там были все распахнуты настежь. А вот, увидел я, и двери начали там открываться одна за другой. Дверей в Чертоге очень много, сорок девять, то есть откуда ты к нему ни подойдешь, везде перед тобой будет дверь! А вот теперь я вижу, как эти двери открываются, и из них выходят люди…

Да-да, я не оговорился: это были просто люди, а не воины! И эти люди были очень низкорослые. Великий Хрт, подумал я тогда, что это может значить? Или, быть может, я что-то не так рассмотрел? Ведь всё это было весьма далеко – я лежал в самом низу, в болоте, а Чертог стоял, и он так всегда стоит, на вершине крутого холма, и этот холм столь высок, что никакая стрела не долетела бы тогда от меня до тех низкорослых людей. А я должен до них дойти и даже пройти дальше – в одну из тех дверей! Вот как я тогда решительно подумал – и сразу сел и осмотрелся. И увидел, что слева, и справа, и сзади от меня было болото. А впереди, на вершине холма, возвышался Чертог. В Чертоге из дверей продолжали выходить эти очень странные низкорослые люди, и они теперь еще выкатывали камни…

А вот уже и начинают сталкивать их вниз, на нас! Великий Хрт, какой это был оглушительный грохот!..

А какой вокруг меня тогда раздался крик! Ибо и слева, и справа от нас вставали из болота воины и бежали вверх, к Чертогу. Я не знаю, кто это были такие, кто их туда привел или они пришли сами. Я только знаю, что в Окрайе никогда не было недостатка в храбрых воинах. И вот теперь эти храбрые воины быстро бежали вверх и очень громко и грозно кричали! А камни их сбивали и сбивали! И воины катились вниз! Камни катились вниз! Катились – с грохотом! Это было очень величественное зрелище! Я встал, взялся за меч…

Кормчий схватил меня за локоть, удержал. Я вырвался, спросил:

– Чего тебе?!

– Я Рунгвальд, – сказал он. – Меня еще зовут Черный Кулак. Запомнил?

– Да.

– Тогда прощай.

– И ты прощай. Хей!

– Хей!

И мы, как и все остальные, тоже побежали вверх, к Чертогу. Я не могу сказать, что мне тогда было очень страшно. Страшно бывает тогда, когда ты чего-то ждешь. А тут ждать было некогда. Камни сбивали нас, мы падали, вставали и опять бежали. Сперва Рунгвальд держался впереди меня, а потом я потерял его из виду. Да и Чертога я уже не видел, а видел только камни, которые катились на меня и от них нужно было увертываться. И я увертывался и увертывался, но в то же время бежал вверх. Долго бежал! А добежав, ударил низкорослого – и тот упал. Я тогда сразу кинулся на второго, ударил и его…

Но тут и меня ударили – и я упал прямо в распахнутую дверь, вскочил…

И громко рассмеялся! Потому что я был уже в Чертоге! И я вначале просто стоял на пороге и смеялся от радости. Уже только потом, немного успокоившись, я замолчал, опустил меч, осмотрелся по сторонам и увидел, что там и в самом деле очень красиво и величественно. Там пол сплошь покрыт чистейшим золотым песком, а вдоль стен стоят медные скамьи с пуховыми подушками, а при скамьях стоят широкие столы, правда, пока что еще не накрытые, а на стенах висит много всякого дорогого оружия. И всюду очень чисто прибрано. И ведь это при том, что народу там было полно! Но все вели себя очень пристойно: кто молча восседал вдоль стен, кто грелся возле огня – а огней там было предостаточно, – а кто и просто с достоинством расхаживал взад-вперед и с не меньшим достоинством, но и без лишнего зазнайства поглядывал по сторонам. А если кто-то встречал своего знакомого, то отходил с ним в сторону и там тихо с ним беседовал. И вообще, в Чертоге было тихо и светло, тепло, но не жарко. То есть там было всё, чего только можно было пожелать в таком месте. Вот даже как я подумал тогда!

Но тут же спохватился и подумал уже вот что: что я сюда явился единственно для того, чтобы встретиться с Хальдером. Но Хальдера пока нигде видно не было. Тогда я еще раз, и на этот раз очень внимательно, осмотрелся – и опять не увидел его. Горница же там была очень просторная, я даже не мог рассмотреть ее противоположной стены, да и народу там было очень немало. Так что, подумал я, поиски Хальдера могут здесь сильно затянуться. Особенно если он вдруг не захочет попадаться мне на глаза! Ну да я никуда не спешу, тут же подумал я и даже усмехнулся. Потом, стараясь не привлекать к себе ненужного внимания, я первым делом привел одежду и оружие в должный порядок – и уже только после этого стал, как и кое-кто из прочих, расхаживать по горнице. И я довольно долго так там расхаживал, поглядывал по сторонам – и чем дальше, тем больше думал о том, что я напрасно явился сюда, потому что мои боги здесь бессильны…

Как вдруг услышал: «Айга!». Это был знакомый голос, я его сразу узнал! И так же сразу обернулся…

И действительно увидел Хальдера! Хальдер – в своем привычном одеянии – сидел в почетной нише на высокой массивной скамье. И я, признаюсь, тогда довольно сильно оробел, хоть Хальдер был такой же, как всегда, ничуть не изменившийся. То есть как будто бы и не приезжал к нам руммалийский посол… а после не было всего того, из-за чего Хальдер умер…

Вот только его меч, лишенный ножен, был, совсем не по его обычаю, просто заткнут за пояс. И еще: лезвие этого меча необычно ярко сверкало. Увидев такое, я сразу же вспомнил, что оно так же сверкало тогда, когда я убивал посла. А теперь Хальдер будет убивать меня! Вот о чем я тогда подумал! Но в то же время я не стал отступать назад или, тем более, хвататься за свой меч и защищаться. Я тогда просто стоял и ждал, что будет делать Хальдер. Я тогда был ко всему готов…

А Хальдер сделал вот что: встал, подошел ко мне… улыбнулся и обнял меня, как обнимают сыновей. И он не отпускал меня довольно долго. Я не удержался и шепнул ему:

– Прости!

– Э! – также шепотом ответил Хальдер. – Разве теперь это важно? Куда важнее вот что: как ты попал сюда?

Вначале я подумал, что я ослышался. Потом я подумал, что он насмехается надо мной. Но вид у Хальдера был очень серьезный. И тогда мне стало очень жарко! И я не своим голосом сказал:

– Но ты ведь звал меня!

– Я?! – удивленно спросил Хальдер и даже отстранился от меня, чтобы лучше меня видеть. И повторил: – Я тебя звал? Когда?!

– Когда ты уходил на корабле, – слишком поспешно сказал я. – Корабль горел, а ты встал со скамьи и начал призывать меня. Вот я и пришел.

Он помрачнел, задумался… А после, склонившись ко мне, прошептал:

– Как это было? Только коротко!

Я ему коротко и рассказал о том, как он горел, а после о том, что мне сказал Белун. Хальдер опять долго молчал, а после опять шепотом сказал:

– Твои боги изгнали тебя. Но я не знаю, за что. А ты знаешь?

Я молчал. Он тогда еще немного подумал и спросил:

– Где мои ножны?

Я приоткрыл полу плаща. Мой меч был в его ножнах. Но вот что удивительно: те странные значки на них почему-то светились. Хальдер спросил:

– Ты что, пытался их прочесть?

– Да, – сказал я.

– Вот и ответ! – очень сердито сказал Хальдер. – А я предупреждал тебя! И ты дал мне слово! А сам…

Но тут он замолчал и осторожно осмотрелся. Потом тихо сказал:

– У нас еще будет довольно времени, чтобы все как следует обговорить…

И тут вдруг закричал петух. Все сразу оживились.

– Пир! Пир! – послышалось со всех сторон.

И на столах, которые еще мгновение тому назад стояли не накрытые…

Чего теперь там только не было! И всякие хмельные вина, и самая сытная снедь – всего этого теперь там было полно. Собравшиеся двинулись к столам, с шумом расселись. Сели и мы – но не с почетной стороны, а с краю, возле боковой стены, потому что так захотел Хальдер, а я с ним не спорил. И когда подняли рога и возгласили «за мечи», Хальдер шепнул, чтобы я не пил до дна, и я его в этом послушался. И «за врагов» я тоже не допил, и даже «за друзей». Хальдер сказал:

– За тех и за других еще допьешь. Но за другим столом!

А здесь, то есть за тем столом, за которым мы тогда сидели, уже заспорили, кто из собравшихся достойнее других, кому сесть во главе и вести пир. Хальдер молчал. Молчал и я. Зато сидевший слева от меня встал и сказал им всем:

– Я – Доргильс Гром! В прошлом году, на Гиблых Островах, я сжег шестнадцать кораблей – и, значит, здесь нет никого достойнее меня! Я, помнится, тогда еще велел…

И он взялся рассказывать о том, какие это были корабли и сколько на них было воинов, и кто там был чей брат, и кто чей сын, внук или даже правнук…

Но Доргильса не стали слушать, зашумели.

– Хей! – крикнул кто-то из сидящих. – Хей! Острых мечей!

И мы еще раз выпили. И сразу после этого встал уже новый рассказчик. Он говорил, что он еще храбрей, чем Доргильс. Ибо там, откуда все они пришли, он дважды бил Доргильса в море, а после так же дважды разорял его усадьбу. Он так же разорял и другие усадьбы, и топил другие корабли, не только Доргильса – и начал поименно называть, чьи именно. С ним сразу стали спорить, уличать его во лжи. Крик за столом поднялся уже нешуточный. Я посмотрел на Хальдера. Хальдер слушал спорщиков и улыбался, а иногда даже кивал. Казалось, будто он со всеми соглашается. А они уже наперебой выкрикивали здравицы и пили, спорили и снова пили, спорили, и, уже крепко захмелев, гневались все сильней и сильней и слов уже не выбирали. Также и за другим, за соседним от нас столом, стоял точно такой же крик. И также куда ни повернись, всюду по всему Чертогу тогда были слышны только гневная брань и такие же гневные возгласы! Но, честно скажу, мне до всего этого не было никакого дела. Я же тогда думал о том, что я совершенно напрасно явился туда, ведь Хальдер же сказал, что он не звал меня. И, что еще хуже, он еще добавил, что он здесь совсем не при чем, а что это мои боги изгнали меня. То есть, так думал я тогда, Хальдер теперь может быть собой очень доволен – он же мне так сильно отомстил, что сильней и придумать нельзя! Ибо что еще может быть хуже того, когда тебя изгнали твои боги, и теперь ты у чужих богов, а так как здесь еще и нет смерти, то, значит, тебе отсюда никогда не вырваться! Вот о чем я тогда думал и был очень мрачен. И вдруг Хальдер спросил:

– А ты чего молчишь?

– А что мне говорить? – гневно воскликнул я. – Да и кому?

– А ты не им, мне расскажи, – очень спокойным голосом ответил Хальдер. – Мы же давно с тобой не виделись. Думаю, ты теперь сможешь поведать мне много любопытного. Итак, ты говорил, что это я призвал тебя сюда. Вот с этого, пожалуй, и начнем. Я слушаю!

Вначале я очень хотел закричать на него. Потом я хотел напрямую сказать ему, что он насмехается надо мной. Но вид у Хальдера был очень серьезный, а его глаза очень внимательно смотрели на меня. Когда-то, вспомнил я, когда я был еще совсем маленьким, он точно так же смотрел на меня и говорил, что гневаются только те, кто хочет таким образом напустить на себя хоть немножко смелости. Вот о чем я тогда вспомнил! После чего усмехнулся и начал рассказывать с того, как я взял его меч и спустился к послу. Потом о том, как из Забытых Заводей прибыл корабль, потом как он горел. Потом о бунте Верослава, потом о Лузае, о рыжих и уже о Граде Гортиге. Я говорил и думал: пусть слушает! Пусть знает, кто я такой – что я совсем не смердич, как он думает, а настоящий ярл! Отважный, грозный ярл! И я продолжал говорить! Мне уже самому хотелось рассказать ему обо всем со всей возможной подробностью! А за окнами уже начало темнеть. А я рассказывал! В нашей горнице, вдоль стен, уже сами собой зажглись светильники. А я рассказывал! И тут же, за нашим столом, все они тоже говорили – уже все разом, и спор у них становился все громче и все непримиримее…

А я уже веду рассказ о том, как Гуннард дал мне копье и о том, как я перешел на корму и принялся ждать Вепря. Я говорю – и сам собой горжусь! И мне очень приятно вспоминать об этом! И Хальдер слушает меня с очень большим вниманием!

А рядом с нами уже начинают вставать, уже берутся за мечи…

И вот они уже кричат: «Хей! Хей!». И вот двое из них уже схватились, рубятся! И к ним уже бегут на помощь! И я тоже вскочил…

Но Хальдер удержал меня и крикнул:

– Сядь! – и силой усадил меня, и тут же очень громко продолжал: – Я не расслышал, повтори! Итак, Торстайн тебе сказал… Ну, продолжай же!

И я сидел и повторял, потом рассказывал, что было дальше. А сам смотрел по сторонам! А там уже было вот что: никто, кроме меня и Хальдера, уже не оставался за столом. Все они уже рубились на мечах! И так же было по всему Чертогу: столы были пусты, а все те, кто только что пировали за ними, теперь яро рубились между собой! И каждый рубился один против всех! Рубились по всей горнице! Рубились прямо за своей спиной! Рубились уже сбоку! А я сидел как каменный! И мне было очень противно, я думал: ярл я или кто?! А после ничего уже не думал, а вскочил!..

Но Хальдер снова удержал меня и насильно усадил обратно.

– Сиди! – велел он очень гневным голосом. – Разве тебе не стыдно вскакивать? Или они мешают тебе рассказывать? Итак, ты отдал ей диргем! А дальше что?

И я, дрожа от нетерпения, рассказывал. Но уже очень сбивчиво, потому что я очень спешил…

А после совсем замолчал! Сидел, смотрел на них и очень рассерженно думал о том, что нет ничего бессмысленней, чем, сложа руки, наблюдать за тем, как рубятся другие! А если еще рубятся умело! Если никто из них не дрогнет, не отступит! И если даже уже падая, никто из них не просит о пощаде, а напротив, пытается в последний раз достать врага! А я, как подлый раб, сидел и смотрел на все это! А они падали и падали и падали! А я пьянел, пьянел, пьянел! Меня уже всего трясло! И как же мне тогда хотелось встать и вырвать меч и тоже броситься в битву! Но Хальдер не пускал меня! А хватка у него была железная! И он еще шептал:

– Сын мой! Сын мой! Сын мой!

А мне от этих его слов было совсем невыносимо! Сын, гневно думал я, да как он смеет называть меня сыном! Да я, думал, сейчас…

Но я по-прежнему сидел как каменный – вот как он тогда меня держал. И, думаю, что он был тогда не один, а что с ним было его колдовство…

Однако было это так или нет, я не знаю. А дальше тогда было вот что: они сражались очень храбро. Но они падали и падали и падали, и их становилось все меньше и меньше, и также и шум битвы становился все тише и тише. А после и совсем затих, когда упал последний из сражавшихся…

И наступила тишина. И Хальдер сразу отпустил меня. А я сразу положил руку на меч… И также сразу с удивлением почувствовал, что гнева во мне уже нет. И хмеля тоже. Я посмотрел на Хальдера. А Хальдер сказал вот что:

– Сын мой! Прости меня, но я был прав.

На что я очень гневно ответил:

– Но я тебе не сын.

– Да, – сказал Хальдер, – это так. Для тебя. Но что касается меня, то разве человек, который уже однажды даровал тебе жизнь, не имеет права именовать себя твоим отцом? По-моему, имеет. А только что я спас тебя вторично.

Эти его слова меня тогда сильно удивили, но я промолчал. А Хальдер, утвердительно кивнув, продолжил:

– Да-да, сын мой! Ибо не все здесь так просто, как это представлялось нам там, в нашей прежней жизни. И поэтому если бы я сейчас не удержал тебя, то, думаю… Однако не будем пока что об этом! – тут же перебил он сам себя. – Начнем с того, что ты сейчас – немедленно – вернешь мне мои ножны!

Но я и не подумал их ему отдавать, я даже не шелохнулся. Тогда он сказал вот что:

– Я знаю, чего ты хочешь добиться. Ты думаешь, что надпись, начертанная на этих ножнах, откроет тебе путь к Источнику. А Источник, так думаешь ты, дарует тебе счастье. Но прежде, чем попасть к Источнику, тебе нужно выбраться отсюда. А ты знаешь, как это сделать?

Я молчал. Хальдер сказал:

– Вот видишь, ты не знаешь. А раньше, как тебе казалось, ты знал! Ты раньше думал вот как: что если я тебя зову, то мы здесь с тобой встретимся, обговорим то, что тебя больше всего интересует, а потом я отпущу тебя обратно. Вот видишь, как все представлялось тебе простым и понятным! Потому что ты не думал о самом главном: о том, зачем бы я мог звать тебя сюда. Вернее, ты думал, но думал очень неправильно. Потому что неужели можно было поверить в то, что я это делал для того, чтобы помочь тебе прочесть то, что начертано на этих ножнах? Но тебе ведь прекрасно известно, что я неграмотный и поэтому я не разбираюсь не только в этих, магических, но даже в самых обычных письменах. Значит, ты должен был понять, что тут я тебе ничем помочь не смогу. Но ты пришел – то есть, ты был весьма неосторожен. Теперь же, слушая меня, ты, должно быть, думаешь, что я околдовал тебя, то есть призвал сюда для того, чтобы погубить тебя и, тем самым, отомстить за свою, смею тебя уверить, весьма мучительную смерть. Но ты опять не прав! Ибо если бы я желал тебя погубить, то не стал бы тебя сейчас удерживать, и ты присоединился бы к сражавшимся, упал… – Тут он замолчал, насмешливо посмотрел на меня и спросил: – А дальше что бы с тобой было?

– Я бы снова ожил, – сказал я.

– Ха! – очень сердито сказал Хальдер. – Ожил! Еще раз говорю: не все здесь так просто, как это нам раньше представлялось. И ты скоро сам в этом убедишься. А пока что я еще раз говорю: верни мне мои ножны. Ведь это именно из-за них ты здесь оказался. Ну так и оставь их здесь! И, может, тогда ты еще сможешь вернуться обратно. Я тогда, может, помогу тебе уйти. А пока я этого сделать не в силах. Отдай их мне, прошу тебя! Что я тебе? Я уже мертв. А ты…

– Но ты же прежде говорил… – так начал было я.

– Да, говорил! – гневно перебил меня Хальдер. – И я еще раз говорю: да, эти ножны обладают очень большой силой, и эта сила хранила тебя… до тех пор, пока ты не попытался проникнуть в ее тайну, прочесть магические письмена – и вот тут-то твои боги сразу отвернулись от тебя, и бросили тебя сюда, в это ужаснейшее место вечного забвения!

– Но… – снова начал было я.

– Да! – гневно вскричал Хальдер. – Это так! Забвения, а не бессмертия. Лгал Винн! И также лгал ваш Хрт! Лгал и еще раз лгал! Я был возле Источника!

Я вздрогнул. Но я ничего не сказал. Я только внимательно смотрел на Хальдера. Ведь это было очень удивительно! Он же всегда всем говорил, что он не дошел до Источника. А вот теперь он говорит совсем другое! Я молчал.

И Хальдер тоже молчал. И так продолжалось достаточно долго. Потом он наконец заговорил. И тогда он сказал вот что:

– Не смотри на меня так! Я все равно ничего тебе не скажу о том, что тебя больше всего интересует. И это вовсе не потому, что я хочу досадить тебе. А это потому, что я обещал молчать. Ведь я поклялся – еще там, возле Источника. Конечно, я потом об этом очень сильно сожалел. И вообще, я потом о многом передумал. И вот об этом я уже совсем не жалею, потому что в этих своих думах я много чего понял такого, о чем я раньше даже не мог предположить. И это сослужило мне очень добрую службу! Да, сын мой, вот как было дело: попав сюда на пир, я держал себя весьма осмотрительно, и поэтому не вскочил, как это сделали все остальные, а остался сидеть. А ведь мне тогда также, как и сегодня тебе, очень хотелось поскорее встать, обнажить меч – и броситься в битву! Здесь же ведь, как все об этом всегда говорят, совсем другие битвы – здесь же не нужно опасаться того, что тебя могут убить! А это опасение – там, в моей прежней жизни, – оно есть у всех, даже у самых храбрых! А здесь, казалось бы, меня ничего не должно было удерживать. Но я не вскочил, а остался сидеть. Ибо я об этом уже думал – еще там, в Ярлграде! А теперь, уже здесь, я неподвижно сидел за богато накрытым столом и убеждал себя: жди, Хальдер, жди, пусть прежде придет Винн, ибо какой же это Пир Бессмертия, когда на нем нет Винна?! И так я сидел и ждал. И вот они уже все полегли, как и сейчас они лежат, только тогда это были другие, и так же тихо было в горнице, а я сидел и ждал, и так же, как сейчас… – И вдруг Хальдер спросил: – Ты слышишь что-нибудь?

Я очень внимательно прислушался… И сказал, что ничего не слышу. Тогда Хальдер велел, чтобы я еще раз прислушался. Я опять прислушался…

И мне показалось, что я слышу шаги. Они были довольно странные – короткие, тяжелые. И это шел не человек, а зверь – на четырех ногах… Нет, сразу же подумал я, не на ногах, а на копытах. И вот все ближе были эти шаги, и все тяжелей. И вот уже даже затрясся наш стол, и начали мигать огни в светильниках! И вот уже эти светильники гаснут – один за другим, очень быстро! И вот они уже погасли все! И вот мы уже в кромешной тьме! Хальдер шепнул:

– Сиди! Не шевелись!

Но я и без того не шевелился. Я же тогда будто бы окаменел! Я тогда даже дышал, и то с очень большим трудом! А этот, которого не было видно, с ужасным топотом вбежал к нам горницу, накинулся на распростертых воинов и принялся их пожирать!

– Кто это? – в страхе спросил я.

– Зверь, – тихо отозвался Хальдер. Потом еще сказал: – По крайней мере, я его так называю. И, надеюсь, ты уже не гневаешься на меня за то, что я не пустил тебя в битву!

Но я ничего на это не ответил. Я только слышал, как дрожит пол и как трясутся и падают скамьи. А еще я слышал хруст и чавканье! И думал о том, что только железная хватка Хальдера удержала меня за столом. А что будет теперь? Я повернулся к Хальдеру. Хальдер чуть слышно сказал:

– Не беспокойся. На нас нет крови, он нас не учует. Но если ты хочешь, мы можем отойти и спрятаться.

– А что будет потом? – спросил я.

– А потом он уйдет, – сказал Хальдер. – А утром опять откроются двери и явятся другие воины – и опять будет пир. А после опять будет битва. А после опять придет Зверь и всех их пожрет! – Это он сказал уже с насмешкой. А потом вдруг резко схватил меня за плечо и тихо, но очень сердито воскликнул: – Отдай мне ножны, и сейчас же!

Я не шелохнулся. Тогда он сказал уже громче:

– Отдай! Он, может, только этого и ждет! И ты тогда еще спасешься. А мне спасаться ни к чему, потому что я и так уже мертв! Отдай!

Но я не отзывался. Я сидел, смотрел перед собой – и ничего не видел. Вот до чего там тогда было темно! Зато все громче слышался хруст. И громче чавканье. Это было оттого, что Зверь подходил к нам все ближе и ближе. Вот он каков, этот Чертог, думал я, стараясь ничего не слышать, вот каково оно, заветное бессмертие! И вот каков этот Зверь, который поедает только лучших! Ведь же только лучшие могут попасть сюда – и сами же себя убить, надеясь на бессмертие! А Зверь…

– Хальдер, – громко спросил я, – это Винн?

Винн! Слово было сказано! Зверь перестал жевать. В горнице стало тихо…

А после Зверь шумно принюхался, после шагнул ко мне. После еще. После еще… И мне – не знаю, отчего – вдруг стало очень смешно! Я громко рассмеялся. Зверь злобно зарычал. А Хальдер крикнул:

– Ножны! Сын мой! Отдай их мне!

– Да! – сказал я. – Ты прав! Зачем они мне теперь? Держи, отец!

И, обнажив меч, я отдал ему ножны, а сам шагнул вперед и изготовился. Зверь перестал рычать. Хальдер сказал:

– Будь осторожнее.

А я ему в ответ:

– Это с каких же пор…

Но не договорил!

– Хей! – крикнул Хальдер. – Хей!

И первым кинулся на Зверя – и ударил! А следом за ним я! А после опять он! А после опять я! Зверь заревел – и тоже кинулся! Мы отскочили! Было темно, я ничего не видел. Я просто бил на его рев, на его топот! Удар – и отскочил, удар – и отскочил, удар – и побежал. А следом Зверь! Тьма! Грохот! Топот! Рев! Великий Хрт, я не робел! Я бил! Рубил! Колол! А Зверь меня пинал! Бодал! Топтал! Хальдер кричал:

– Держись, сын мой!

О, Хальдер! Это был великий воин! Когда я падал, он стоял – и прикрывал меня. И меч его был лют! И он бил так, что Зверь порой отскакивал, выл и стонал… А после опять кидался! А мы – уже вдвоем – рубили и рубили и рубили Зверя!

– Винн! – кричал я.

– Винн! – кричал Хальдер.

– Смерть! – кричал я.

– Смерть! – кричал Хальдер.

– Смерть!

– Смерть!..

И Хальдер вдруг упал. И сразу стало тихо. Я не поверил, я прислушался… Но по-прежнему было так тихо, что я даже подумал, что, может, мне все это только почудилось, что это просто такой сон, что я просто сплю, и нужно только поднять голову – и я сразу увижу, что я лежу в горнице, в углу, а в дверях стоит Сьюгред и улыбается мне, и говорит…

И, возможно, так я теперь думаю, так оно тогда и было бы, если бы только я того захотел. Но пусть простит меня Сьюгред, потому что я тогда подумал: это будет очень гадко, если я сейчас предам Хальдера! Потому что Хальдер здесь, рядом, и здесь же рядом Зверь! Но я не боюсь Зверя и я не брошу Хальдера! Вот о чем я тогда подумал и встал на колени и принялся водить перед собой руками, потому что там тогда было очень темно и я совершенно ничего не видел.

Но зато очень скоро моя рука дотронулась до Хальдера. Хальдер лежал на боку, весь в крови. Я обхватил его, попробовал поднять…

Но он был до того тяжел, что вам этого и не представить! Я спросил у него:

– Что с тобой?

Он ответил:

– Не знаю. – Потом сказал: – Оставь меня.

– Нет, – сказал я. – Однажды я тебя уже оставил. Хватит!

И я еще раз попробовал его поднять, но у меня опять ничего не получилось. А еще я опять услышал Зверя: он громко засопел, потом принюхался. Потом подступил к нам на шаг. Хальдер сказал:

– Беги. Вон, видишь, свет? Еще успеешь, сын!

Я обернулся… И увидел, что совсем недалеко от нас, может, в каких-то десяти шагах, стоит распахнутая настежь дверь, а за этой дверью такой яркий свет, что просто удивительно! Потому что это светит солнце! И нужно бежать в ту дверь! Немедленно!

Но я даже не шелохнулся. Я только сказал:

– Нет! Я уже набегался. И еще вот что: от бега мало чести. А я хочу много. Потому что я кто? Ярл я или не ярл?! – А после повернулся к Зверю и сказал: – Где ты? И почему ты прячешься? Ты что, передо мной робеешь?!

Но и тогда он не открылся мне, но зато подступил совсем близко! И по его горячему, зловонному дыханию я понял, что он уже склонился надо мной и даже раскрыл свою пасть… И я тогда вскочил! И ткнул в него мечом! Прямо в его разинутую пасть! И сразу грохот! Пламя! Гром! Истошно закричал петух!..

А после я очнулся у скалы на той самой поляне, куда меня когда-то, еще осенью, привел Торстайн. А теперь была уже весна. Я лежал на зеленой траве, а земля подо мной была теплая. И у меня в руке был меч. Мой меч! А ножен при мне не было. Потому что это ножны Хальдера, и это справедливо. Подумав так, я встал, спустился вниз, в поселок, встретил Сьюгред. Она мне рассказала обо всем, что у них произошло, пока я был у Хальдера. Потом мы поженились. А потом…

Но дальше я уже не мог говорить. Меня всего трясло. И во рту все пересохло. Я прошептал:

– Жена моя!

И Сьюгред подала мне рог. Я пригубил вина и осмотрел собравшихся. Они все молчали. Никто из них тогда даже виду не подавал, что он хочет что-нибудь сказать. Ну, еще бы! После всего того, что они только что услышали… правда, кое о чем я тогда умолчал – так, я ничего не сказал об Источнике и о письменах на ножнах Хальдера… Но все равно им и всего остального с лихвой хватило для того, чтобы теперь долго молчать, обдумывая то, что им было рассказано! И вот они теперь сидели и молчали. И так же никто из них тогда ничего не ел и не пил. Шло время. И я уже, честно скажу, начал терять терпение…

Но тут Аудолф Законоговоритель наконец повернулся ко мне и заговорил, правда, не очень твердым голосом:

– Итак, ты нам сказал: «Мы поженились». А было ли у вас на это согласие ее отца?

– Было! – ответил я. – Вот, убедитесь сами! – и с этими словами я поднял правую руку, на которой все желающие смогли увидеть Хозяйское Запястье, знак полной и законной власти над Счастливым Фьордом. Подобные Запястья в Окрайе имеются у всех хозяев Фьордов. И это не просто украшения, а в них заключены благословения Великих Братьев-Прародителей и поэтому надеть Запястье может только тот, кому оно завещано – и завещано только законно. Чужой Хозяйское Запястье не наденет – Винн такого не позволит. Так что вы бы только видели, как растерялся Аудолф, когда увидел на моей руке Запястье! И поэтому он уже совсем нетвердым голосом сказал:

– Так, хорошо. Тогда последнее: а есть ли в тебе кровь?

– То есть живой я или нет? – спросил я со смехом. – Живой!

И, взяв со стола нож, провел им по руке и показал им свою кровь и сразу же продолжил:

– Теперь, я думаю, вы с превеликим удовольствием предъявите мне, живому и равному вам, свои тяжбы. Ибо все тяжбы, прежде направленные против Сьюгред, теперь самым законным образом перенаправляются против меня, ее мужа. Итак, я слушаю.

И Аудолф назвал мне обвинения – свое, а после Лайма, а после Гьюра. А после с очень большой неохотой сказал, что его, Аудолфа, тяжба отводится как несостоятельная, ибо в течение оговоренных по закону трех полных недель дочь прежнего хозяина здешней усадьбы вышла замуж именно за того человека, который был выбран ей ее отцом в то время, когда этот отец был еще жив. И этого избранного человека, то есть меня, Айгаслава, отныне все должны беспрекословно признавать за единственного и полновластного хозяина Счастливого Фьорда. А он, почтенный Аудолф Законоговоритель, отказывается от каких-либо посягательств на здешние земли и постройки, и, как это и положено по закону, обязуется в пятидневный срок выплатить мне полную отступную виру как за самого себя, так и за всех своих людей в том размере, в котором это было ранее оговорено.

Собравшиеся нехотя одобрили это решение.

Затем также легко и быстро Аудолф признал несостоятельной и тяжбу Лайма Деревянной Бороды. Лайм, я напомню вам, обвинял Торстайна Скалу в том, что он убил человека, попросившего, чтобы его накормили. Да, это великий проступок! Однако ввиду того, что сам Торстайн – по известным причинам – уже не мог ответить Лайму, равно как не мог он и заплатить положенную за свой проступок утешительную виру, то Лайм затребовал себе корабль усопшего. Я же на это возразил примерно так: если почтенный Лайм утверждает, что отец моей жены убил человека, то пусть в подтверждение истинности этих слов нам будут представлены три свидетеля, которые назовут, какие именно раны привели того человека к смерти, а также пусть эти свидетели расскажут нам, где и как был похоронен этот убитый. Но если этого не будет сделано, то я тогда начну встречную тяжбу, обвиняя почтенного Лайма в постыдной, грязной клевете.

Свидетелей у Лайма не нашлось, и Аудолф, недолго думая, признал, что мне нанесена несправедливая обида, а посему почтенный Лайм обязан в пятидневный срок выплатил почтенному Айгаславу полную отступную виру как за себя, так и всех своих людей, которые явились с ним на тяжбу. Лайм был в великом бешенстве, но промолчал.

– Значит, согласен, – сказал Аудолф. – Тем более, что я еще вчера предупреждал его, что его дело очень ненадежное. Ведь было так?

Но Лайм опять смолчал. Хотя весь почернел от гнева! А мне было смешно. Потому что чего тут было понимать и чего ждать?! Ведь как только почтенный Аудолф узнал, откуда я пришел и кто там сохранил мне жизнь, он теперь все, что угодно, согласен решить в мою пользу! Вот он сейчас и Гьюра обвинит, заставит и его платить. Ну, Аудолф, давай, едва сдерживая смех, подумал я.

И Аудолф и в самом деле сразу же оборотился к Гьюру и сказал:

– Вот теперь дошел черед и до тебя, почтенный!

Гьюр усмехнулся. Аудолф спросил:

– Ты по-прежнему упорствуешь в своих требованиях или, может, уже передумал?

– Упорствую! – нагло ответил Гьюр.

Моя рука сама собой легла на рукоять меча…

Но Сьюгред меня удержала! А Аудолф сказал:

– Но твои обвинения, Гьюр, еще менее убедительны, нежели обвинения Лайма. Ты утверждал, что Сьюгред своим будто бы необдуманным поведением принесет нам немирье и вражду. Но этого, сам видишь, не случилось. Ярл Айгаслав – весьма почтенный, знатный йонс, он равный среди равных. Да, и еще скажу: твои требования, Гьюр, крайне оскорбительны, ибо никто не смеет даже просто говорить о том, чтобы ему в наложницы отдавали замужнюю женщину! Так что если мы сейчас станем рассматривать эту тяжбу, то я тогда должен буду признать ее несостоятельной, и ты заплатишь, как и было оговорено, самую щедрую отступную виру – свою собственную голову. Еще раз спрашиваю, Гьюр: ты передумал или нет?

– Нет! – сказал Гьюр и рассмеялся.

Я вскочил…

Но Аудолф сказал:

– Постой, ярл, не спеши! Решение еще не принято. Почтенный Гьюр упорствует, и мы сперва должны его выслушать, а уже только потом объявлять, кто из вас прав. Итак, Гьюр, слушаем тебя.

И Гьюр сказал:

– Я всех предупреждал, все слышали: Сьюгред накличет беду на всех нас! Теперь я говорю: это уже случилось! Ибо тот человек, которого она назвала своим мужем, самым бесстыдным образом возвел напраслину на самое святое, что есть у нас – на Заветный Чертог! Мало того – он оскорбил всех до единого храбрейших наших воинов! Ха! Зверь их жрет! Ха! Зверь, так утверждает он – это наш Винн! А если вдруг кто из нас возьмет да поверит этим постыдным россказням? Что тогда здесь, во всей нашей стране, будет твориться, вы представляете?! И посему я опять говорю – отдайте мне Сьюгред в наложницы! А этот человек… Он не имеет права называться человеком – он должен быть убит! Я все сказал. А вам теперь решать, я прав или не прав. Итак, я слушаю! – и сел.

Но все молчали. Молчал и я. Меня тогда как громом поразило! Я тогда не знал, что и подумать!

А вот зато Аудолф Законоговоритель уже поспешно встал и бодрым, громким голосом заговорил:

– Сказать по правде, Гьюр опередил меня, ибо я и сам уже было собрался начать тяжбу в защиту чести Винна. Однако делать теперь нечего, и я вынужден признать твое, Гьюр, первенство, а вместе с ним и все те безусловные выгоды, которые сулит это дело. Итак… Гьюр прав! Ты, Айгаслав, своим рассказом не только запятнал имя славного Винна, но также вознамерился разрушить нашу веру в то, что после жизни здесь, на этой земле, самые храбрые из нас переходят в другую, бессмертную жизнь, полную битв и довольств. Можешь ли ты представить нам трех свидетелей, которые подтвердили бы правдивость твоих слов?

– Нет, не могу, – ответил я.

– Тогда почему мы должны тебе верить?

– Потому что, клянусь Великим Хрт, я не приучен лгать!

– Но Хрт для нас никто. Я требую свидетелей!

– Но их у меня нет! И быть не может! Ты же понимаешь!..

– Так, хорошо! – воскликнул Аудолф и, обратившись к собравшимся, быстро спросил: – Все слышали?

– Хей! – закричали все. – Хей! Хей!

– Итак, – продолжил Аудолф тем же довольно быстрым, бодрым голосом, – итак, все слышали, что ярл Айгаслав отказывается представлять свидетелей и, таким образом, косвенно признает лживость своих слов. А посему я объявляю его рассказ несостоятельным, а самого его, как пытавшегося оскорбить Великого Винна и память наших славных предков, я объявляю вне закона!

– Хей! – снова закричали все. – Хей! Хей!

А Аудолф:

– А посему! Во-первых! Все виры, которые мы должны были ему выплатить, считаются необязательными к платежу! А во-вторых! Он, как объявленный…

Но Гьюр не стал его дослушивать, а подскочил ко мне и уже поднял меч!..

– Нет! – сказал Аудолф, – еще не время. У Айгаслава есть еще три дня, в течение которых он имеет право беспрепятственно покинуть нашу страну, и только после этого ты, Гьюр, как правый в этой тяжбе, вступишь во владение Счастливым Фьордом со всей его землей, постройками, добром, а также долгами и обязательствами – как прямыми, так равно и встречными.

– А Сюьгред? – спросил Гьюр.

– Жена принадлежит мужу до той поры, пока муж жив. Вот если ты убьешь его…

Тут вскочил я и тоже поднял меч…

– Нет-нет! – воскликнул Аудолф. – Объявленный вне закона не имеет права защищаться, иначе вне закона будут объявлены все его ближайшие и близкие родственники, а также домочадцы и рабы. Но до этого, конечно же, дело не дойдет, так как у тебя есть еще целых три дня, Айгаслав, за которые ты, как я думаю, вполне успеешь покинуть нашу страну. Ну а пока что я благодарю тебя за теплый прием и обильное и сытное угощение. Прощай, ярл Айгаслав! Надеюсь, больше мы никогда не встретимся! – и с этими словами Аудолф встал из-за стола и вышел из землянки.

А следом за ним вышли и все остальные. Так за столом остались только Сьюгред, я да Акси.

5

Я знала, я была уверена, что он обязательно вернется. Но отец говорил:

– И не жди! Еще ни разу не было такого, чтобы это кому-нибудь удавалось. Подземцы – злой народ. Уж если попадешься к ним в лапы, то потом ни за что не вырвешься.

А я на это возражала так:

– Но кто тебе сказал, что этот низкорослый человек – подземец? Ведь он призывал Айгаслава от имени дедушки Хальдера.

– Подземцам, – отвечал отец, – привычно лгать. Это во-первых. А во-вторых, у меня нет никакой уверенности в том, что дядя Хальдер после своей смерти был допущен в Заветный Чертог. Ведь разве он погиб в сражении? Нет! Он умер очень нехорошей смертью. Так что его надо искать не среди избранных, а среди тех несчастных, стоны которых ты и сама можешь услышать, если приложишь ухо к земле. И, думаю, что туда же, под землю, был увлечен и ярл. Да будет к нему милостив Великий Винн, если такое, конечно, возможно!

– А если, – спрашивала я, – ярл все же вернется?

– О! Если он вернется! Тогда я буду неустанно повторять, что он – великий воин! А еще я скажу…

Но тут мой отец каждый раз замолкал и как я ни настаивала на продолжении разговора, он неизменно молчал. Так проходили дни, потом дни слагались в недели. А ярл не возвращался. А его человек, кормчий по имени Лузай, все слабел и слабел. Потом кормчий решил, что наступил его срок, и мы сошлись и стали его слушать. Кормчий долго рассказывал, рассказ его был поучителен. Однако мой отец не верил кормчему, но до поры молчал. Когда же кормчий стал рассказывать об огненном диргеме, отец не выдержал и стал обвинять его во лжи. Мало того, отец хотел его убить, а это было бы великой несправедливостью, поэтому я была вынуждена признаться отцу в том, что огненный диргем действительно существует. Отец был поражен! После того, как мы остались вдвоем, он сказал:

– Если ярлу Айгаславу будет суждено вернуться, то первым делом я назову его самым великим воином из всех, кого я когда-либо знал. А потом я спрошу у него: «Ярл, а что ты мне ответишь на то, если я вдруг предложу тебе породниться со мной?»

Услыхав такие слова, я, наверное, очень сильно покраснела, потому что отец засмеялся и сказал:

– Мне кажется, что ты вполне одобряешь мой выбор. Не так ли, дочь моя?

Я не ответила, я не могла и слова вымолвить, а только согласно кивнула головой. А отец продолжал:

– И я принял такое решение вовсе не потому, что я жаден до денег или хочу отблагодарить Айгаслава за его столь щедрый подарок. Отнюдь! А просто мне кажется, что у него будут очень храбрые сыновья, и мне очень хотелось бы, чтобы эти сыновья были моими внуками!

– И я, – с жаром сказала я…

Да! Тут я кое-что ответила отцу, а после продолжила так:

– Но ярл нам говорил, что у него уже есть невеста, дочь руммалийского ярлиярла, а после он мне еще рассказывал, что за ней дают очень большое приданое – пять руммалийских кораблей, доверху груженых золотом, а руммалийские корабли намного больше наших.

Но тут мой отец громко рассмеялся мне в ответ, а после сказал так:

– Скажи мне, дочь моя, ну что такое пять, пятьдесят или даже пятьсот кораблей против того, чем обладал ярл Айгаслав? Так что, поверь, руммалийская принцесса не могла привлечь его своим богатством. А больше у нее ничего нет!

– А если есть?

– А если было бы, то Айгаслав не преминул сказать бы нам об этом. Но главное даже не в этом, а вот в чем! Он преподнес тебе дары?

– Да, мой отец.

– А ей?

– Нет, мой отец.

– Он целовал тебя?

– Да, мой отец.

– А ее?

– Нет, мой отец. Да он, мне кажется, ее ни разу и не видел!

– Вот тебе и ответ! – радостно воскликнул отец. А продолжал уже серьезным голосом: – Но и это не все! Он преподнес тебе дары, он целовал тебя. И если после всего этого он явится обратно и не пожелает брать тебя в жены, то я незамедлительно отправлюсь к Аудольфу Законоговорителю и объявлю о тяжбе против него! И потребую самую щедрую виру! То есть его голову!

А чтобы я не подумала, что это пустые слова, отец троекратно прикоснулся губами к лезвию обнаженного меча и призвал Винна в свидетели.

Но время шло, а ярл не возвращался. Потом ушел и его кормчий. Я прекрасно понимала, что надежды на удачу нет почти никакой, но все же отдала ему диргем. Кормчий исчез, диргем тоже исчез. Акси сказал, что кормчему еще повезло – он рубит скалы молотом и, может, еще когда-нибудь вырвется. А ведь его могло и просто разнести в клочья – и вот тогда его душа погибла бы навсегда. А отец, когда узнал о смерти кормчего, очень сильно изменился в лице и сказал:

– Это недобрый знак! Великий Винн не принял огненный диргем. Иначе говоря, он не желает нам помочь. И, значит, больше нам ярла не видеть!

А я сказала:

– Нет, это не так!

– Почему? – спросил отец.

– Потому что я верю в другое! – ответила я.

Отец хотел мне возразить… да передумал, промолчал. Он тогда просто обнял меня и держал так достаточно долго. Я плакала. Отец меня не утешал. И это хорошо, потому что иногда нужно плакать и плакать и плакать.

А ночью мне был сон: я видела, что ярл идет ко мне и улыбается. Я успокоилась.

Отец же с той поры, напротив, стал очень раздражителен и неразговорчив. Потом он, как всегда, отправился в поход на морфов. Долго его не было! Когда же он вернулся и сказал, что возле Шапки Мира они оказались совершенно случайно, я промолчала, но была уверена: отец пришел туда, куда хотел придти! Когда же он сказал, что бил мечом того, кто явился к его костру и попросил поесть, я поняла, что отец прекрасно знал, кто перед ним – и мстил за ярла! Я также поняла, что такое отцу не простится и поэтому он очень скоро умрет. И он об этом знал. И говорил:

– Нам больше ждать нельзя. Ведь если я умру, а ты так и останешься незамужней, то Счастливый Фьорд достанется чужому человеку. Дочь моя, этого нельзя допустить! Поэтому ты должна немедленно выбрать себе жениха и, клянусь своим незапятнанным именем, я одобрю любой твой выбор, пусть даже ты назовешь того, с кем мы находимся в кровной вражде!

Я отвечала:

– Нет! – назавтра: – Нет! – напослезавтра: – Нет!

И еще говорила:

– Отец, он обязательно вернется! А если нет, и ты умрешь, и я буду одна, тогда зачем мне Фьорд?!

– Ах, так!

И он, собрав всех наших людей и рабов, объявил свою черную волю – лишил меня всего еще при своей жизни. Он, наверное, надеялся, что это меня напугает. Но я стояла на своем, я ждала Айгаслава. Шли дни, а он не возвращался. Отец со мной не разговаривал.

В тот день, когда впервые в этом году показалось солнце, отец был особенно хмур. На пиру он молчал. Когда пир кончился, отец переоделся в чистые одежды, лег, подозвал меня и сказал:

– Я завидую Хальдеру. Когда он умирал, то знал, что после него остается сын – пусть и не родной, пусть и погубивший его, зато сын! А я умираю один. И все-таки…

Тут он снял с руки Хозяйское Запястье и сказал:

– Мои слова – это мои слова. Но кроме них есть еще и закон. И это очень мудро, ибо слова могут оказаться поспешными и необдуманными, а закон всегда прав. Так вот, согласно закону, ты еще в течение трех полных недель после моей смерти можешь передать это запястье тому, кого я пожелал бы видеть своим наследником. В последний раз спрашиваю тебя, дочь моя: кто будет твоим мужем?

– Айгаслав!

Отец долго молчал. Потом сказал:

– Никто не скажет, что я не любил тебя. Держи! – и отдал мне Запястье.

Запястье было теплое, тяжелое, в нем много золота и еще больше силы, и если кто-то, не имея на то права, наденет его на руку, то оно будет сжиматься и сжиматься до тех пор, пока рука не почернеет, потом помертвеет…

Отец велел:

– Свет погаси!

Я погасила. А потом, немного подождав, спросила:

– Ты что, решил уйти?

– Да, – сказал он.

– Ты будешь говорить? Позвать их всех?

– Нет, – сказал он. – А знаешь, почему?

Я не ответила. Тогда он сам заговорил:

– Потому что я не желаю оказаться в Заветном Чертоге. Мне куда больше хотелось бы попасть к подземцам, ведь только там и можно встретить твоего непутевого жениха. И вот, встретив его, я бы сказал ему…

Но я уже заткнула уши! Зачем мне было слушать гневные слова? Отец и раньше был не очень-то воздержан на язык, а уж после того, как он попытался убить Винна, он стал просто невыносим. Сегодня ночью он умрет, и что после него останется? Гнев? Брань? Нет, тогда думала я, лучше я запомню только это: «Никто не скажет, что я не любил тебя!» И я сидела, ничего не слышала, и ждала того, что должно было обязательно произойти. Потому что от Винна не укрыться. И Винна нельзя разжалобить. И еще: почетно, если Винн приходит днем. И очень позорно, если он приходит ночью. А ночью он приходит так: вначале напускает сон – как тогда и было со мной, а после…

Но я ничего больше не помню! Проснулась я уже от крика:

– Умер! Умер!

Да, мой отец был мертв. Винн убил его ночью. Винн отвернулся от него! Винн не возьмет его в Чертог! О, как они кричали! А как поспешно разбегались – даже добра с собой не брали. А я ведь открыла все наши сундуки, я предлагала им брать из них все, что им только приглянется – нет, они все равно убегали! Остался один только Акси. Он помог мне похоронить отца. И он же потом, как раб, работал по хозяйству. И успокаивал меня, когда мне было страшно. А еще он пел для меня песни, и эти песни были колдовские. Оказывается, Акси, когда он был молодым, знался с колдуньей. А если бы я умела колдовать, мечтала я тогда…

Но я умела только ждать – и я ждала. И я не просто ждала, а каждое утро варила приворотную кашу, ставила ее на стол, укрывала белым полотенцем, читала Девичий Завет…

Акси молчал. А я выходила из землянки и подолгу смотрела в ту сторону, куда когда-то ушел Айгаслав. Так прошла неделя, вторая, и так прошло еще пять дней третьей недели…

И только уже в предпоследний день я наконец увидела его – как он спускался по тропе. Великий Винн! О, как я была счастлива! А как я тогда растерялась! И если бы не Акси, то все пропало бы! Но Акси вел себя отменно – сперва он принес белый платок и повязал им мою голову, ибо замужние женщины не имеют права показываться на люди с непокрытыми волосами. И он же подал мне Хозяйское Запястье. А руки у него сильно тряслись! А у меня еще сильней!..

И тут подошел ярл. Я поклонилась ему в пояс. Акси спросил его – он сразу согласно закивал и так же сразу подал мне руку…

И я надела на нее Хозяйское Запястье! И оно было впору! Ярл засмеялся, поднял меня на руки, расцеловал, понес к столу. Мы сели, Акси дал нам ложки. Мы ели приворотную кашу – Айга кормил ею меня, а я – его. А Акси без умолку пел свои песни. Потом Акси ушел. Надолго. Потом мой муж – мой самый лучший муж на свете! – позвал его, и они много пили и ели, и Акси рассказывал много всяких веселых историй. Потом заговорил мой муж и рассказал о том, что с ним случилось в Чертоге. А я лежала в спальной нише, слушала. Мне было очень страшно! А еще я им очень гордилась. Но Акси сказал так:

– Будь осторожен, ярл. Завтра они придут. Завтра – последний день.

– Но разве, – спросил муж, – бывает что-нибудь страшнее смерти?

– Да, к сожалению, – ответил Акси. – Я не скажу ничего нового, но все же скажу: самое страшное на этом свете – это когда прежде тебя умирает твоя надежда. А ведь ты теперь на многое надеешься!

Муж ничего на это не ответил. Мне стало страшно. Я вышла к ним. Акси спросил:

– А ты разве не спишь?

А я сказала:

– Если тебе страшно, то нечего пугать других. У нас все по закону: трех недель еще не прошло, а Хозяйское Запястье уже надето на руку того, кого называл мой отец. Так что Счастливый Фьорд и дальше будет оставаться Счастливым, потому что никому не придет в голову его переименовывать!

Акси сказал:

– Хотелось, чтобы так оно и было.

А муж сказал:

– И так оно и будет.

Но, к сожалению, все было иначе. На следующий день они пришли: Аудолф Законоговоритель, Лайм Деревянная Борода и Гьюр Шестирукий. И привели с собой своих людей. Я вышла к ним. Голова моя была повязана платком замужней женщины, я думала, что они сразу сообразят, что их дело уже проиграно, и даже не станут его начинать. Но мужчины слепы и упрямы! Они не обратили на мой платок никакого внимания и каждый из них начал свою тяжбу. Тогда я пригласила их к столу. Когда они увидели моего мужа, то в них сразу поубавилось спеси. И тут…

Ну, конечно! Тут нужно было все решать намного проще! И Акси так нам и советовал. Не нужно было говорить им о Чертоге, а сразу показать Хозяйское Запястье, их тяжбы были бы признаны несостоятельными, мы получили бы от них три утешительные виры, купили бы рабов, новый корабль и наняли дружину, и муж бы воевал, ходил в походы, а я бы рожала ему сыновей…

Но я тогда была очень возмущена. Я от гнева потеряла голову! И еще мне очень хотелось, чтобы все знали: вот он каков, мой муж – смотрите на него и трепещите! А еще я не смела его перебивать – и он рассказал им все, как было. Этот рассказ их очень напугал! И мне казалось: вот теперь-то уже они наконец проникнутся к нему должным уважением! Но мужчины на то и мужчины, чтобы все исказить и оболгать. Да и к тому же более всего мужчины ненавидят тех, кто внушает им страх, и чтобы такого погубить, они пойдут на все. И так тогда и было – они обвинили моего мужа в оскорблении Винна, объявили его вне закона – и тут же, как трусливые псы, поспешно покинули нашу землянку. Когда они ушли, я засмеялась и сказала:

– Вот до чего, муж мой, они тебя боятся!

А муж сказал:

– Я ничего не понимаю!

Тогда Акси сказал:

– А что тут понимать! Если кто-нибудь объявляется вне закона, то подобное решение обычно вступает в силу немедленно. Но Аудолф вместо того, чтобы сразу приниматься за дело, выговорил себе целых три дня отсрочки.

– Смешно! – сказала я.

– Нет, – сказал Акси, – это не смешно. Просто Аудолф и на сей раз в полной мере проявил всю свою осторожность и предусмотрительность. Бросаться с обнаженными мечами на того, кто только что вернулся из Чертога – это нешуточное дело! Тут можно, так подумал Аудолф, не только сложить голову, но и разгневать Винна!

– Но ведь, – сказал мой муж, – они мне не поверили!

– Э! – засмеялся Акси. – Мало ли! Ты, конечно, не представил трех свидетелей, которые бы подтвердили правоту твоих слов. Но ведь и у Аудолфа тоже нет никого, кто бы клятвенно мог подтвердить, что твои слова – ложь. Мало того; все те, кто был с Торстайном в землях морфов, могут сказать: да, Винн желал сожрать их господина. Так почему же тогда там, в Чертоге, Винн должен был отказаться от еще более обильного угощения? А если еще вспомнить то, как Урр Мохнатый, Сьюгред его видела, отправился на поиски…

И Акси стал рассказывать про Урра. Потом про Макреда. Потом про то, как Дьюр Свиная Голова… Ну, и так далее. А свою речь он тогда закончил вот как:

– Кроме того, Чертог не один, а их три, потому что Виннов тоже три. Вот Аудолф и решил не рисковать, а сделать так, чтобы все решилось полюбовно. Он дал тебе три дня. За это время море окончательно очистится от льда, и ты сможешь уйти. Тебе ведь есть, куда уйти – ты владетельный ярл. И у тебя есть корабль…

Тут Акси помрачнел, сказал:

– Совсем забыл! Пойду и посмотрю его.

Акси ушел. Мой муж сказал:

– Это судьба!

А я, почувствовав неладное, спросила:

– Ты о чем?

А он сказал:

– Я – ярл. И я – не ярл. Так жить нельзя! И я очень хотел, чтобы ярл во мне умер. И я бы тогда остался здесь, ходил в походы, а ты бы рожала мне сыновей… – и вдруг спросил: – А если я останусь?

Я сказала:

– Муж мой! Ты очень храбр. И ловок в обращении с оружием. И, думаю, что в честном поединке ты одолел бы любого из них. Но если ты объявлен вне закона, то тому, кто захочет тебя убить, совершенно необязательно обнажать меч или брать в руки боевую секиру. Смертей ведь множество! Можно умереть от отравленной пищи, а можно сгореть в собственном доме, а можно… Ведь им теперь все можно, муж мой! И поэтому они не дадут тебе умереть с честью, а будут всячески стараться унизить твой последний час. Однако ты мужчина, а я женщина, и поэтому я всецело полагаюсь на твою волю. Как ты решишь, так я и поступлю.

Мой муж молчал. И тут вернулся Акси и сказал:

– Старый Болтун ушел. И Гьюр ушел. Остался один Лайм. И он ищет с тобой встречи.

Мой муж спросил:

– Чего он еще хочет? Я уже все сказал!

– Но зато Лайм молчал! – сказал Акси. – Он так теперь и говорит, что это было очень несправедливо. Они затыкали ему рот! А ему есть, что сообщить тебе!

Мой муж сказал:

– Но я…

Но тут я впервые его перебила:

– Пусть входит!

Ибо мне показалось, что так будет лучше. И муж не стал перечить мне, а промолчал. Вот он каков, мой муж!

И Акси кликнул Лайма. Лайм вошел. Мой муж кивнул ему, он сел. Я подала Лайму вина, он выпил. Потом мой муж спросил:

– С чем ты пришел?

– Ни с чем, – ответил Лайм.

– Как это так?

– А так, – очень спокойным голосом продолжил Лайм. – Когда-то у меня, как и у всех других законных хозяев, были свой фьорд, корабль, дружина и рабы. Теперь у меня нет ничего.

– Но что-то же есть!

– Есть только гнев.

– Ха! – засмеялся муж. – Это уже немало. И меч, я вижу, есть. А если есть и меч, и гнев, то очень скоро можно получить и все остальное.

– И вот за тем я и пришел к тебе, – так сказал Лайм.

Мой муж нахмурился, сказал:

– Ты дерзок, Лайм.

– Да уж какой я есть! – тоже невесело ответил Лайм. – Ты будешь меня слушать или нет? Ибо если я сразу приступлю к делу, то ты ничего не поймешь!

А муж уже вскричал:

– Еще раз говорю: ты очень дерзок! Но, так и быть, я сперва выслушаю тебя, а потом… А потом будет видно. Итак, Лайм, говори!

И Лайм взялся рассказывать:

– С чего все началось, тебе, если ты того пожелаешь, могут подробно объяснить и Акси, и Сьюгред. Поэтому я не буду даже останавливаться на том, из-за чего пошла моя вражда с Эрком Смазливым. Скажу только одно: к тому времени, когда мы с ним в последний раз встретились на Крысином Ручье, с обеих сторон полегло немало народу и люди стали уже поговаривать, что если так пойдет и дальше, то вскоре наши места и вовсе опустеют, и некому будет садиться за весла. Пора, все говорили нам, идти на примирение: заплатите по встречной щедрой вире, а после устройте в складчину пир… Ну, и так далее. И мы, со своей стороны, уже начали склоняться к такому решению. Но тут убили моего племянника. Мои работники нашли его в лесу – мальчик лежал прямо посреди тропы, а в груди у него торчал нож. Я, как старший в роду, достал этот нож. Мне было сказано, что Эрк и его люди остановились совсем неподалеку, на нижнем берегу Крысиного Ручья, развели там костер и пируют. А еще мне сказали, что всего их там семеро. Ну что ж, подумал я, их даже больше, чем достаточно! Мне подвели коня – и я поехал к ним. Как только я подъехал к их костру, Эрк немедленно встал мне навстречу и, даже не дожидаясь вопроса, сам заявил, что это он собственноручно зарезал моего племянника. А еще он говорил мне много прочих грубостей, был щедр на брань. Я соскочил с коня, обнажил меч и потребовал, чтобы и Эрк тоже изготовился к битве. Но Эрк и не думал браться за меч, а продолжал поносить меня самыми последними словами. А его люди вели себя ничуть не лучше. Тогда я пришел в неописуемое бешенство и пригрозил, что если Эрк и далее будет уклоняться от поединка, то я все равно зарублю его, пусть даже безоружного. Эрк засмеялся мне в лицо и сказал, что я никогда не посмею этого сделать. Тогда я призвал его людей в свидетели, взмахнул мечом… И Эрк упал в одну сторону, а его голова покатилась в другую. Я пнул ее в костер… И тут люди Эрка набросились на меня! Однако действовали они весьма суетливо и разобщенно, и вскоре я сразил троих из них. Я мог бы запросто прикончить и троих оставшихся, но они были нужны мне как свидетели – и я отпустил их, взяв с них слово, что ровно через неделю, в самый полдень, они все трое явятся в усадьбу Аудолфа Законоговорителя, где я собираюсь начать новую тяжбу против наследников Эрка с тем, чтобы их лишили всего, что у них есть недвижимого, движимого или носимого, оставив одну только жизнь. А потом…

Тут Лайм долго молчал, потом сказал:

– А что было потом, пускай лучше Акси расскажет.

И Акси сказал так:

– Явившись к Аудолфу Законоговорителю, все трое свидетелей показали одно и то же: Лайм скрытно приблизился к Эрку и, не дав ему даже опомниться, зарубил его самым бесчестным образом. Свидетелей испытывали огнем и водой и заставляли давать самые страшные клятвы, но они не отступились от своих слов. Лайм был признан виновным в позорном убийстве, у него отняли фьорд и корабль.

– И доброе имя, – добавил Лайм.

– Да, и его, – согласно кивнул Акси.

– А после было что? – спросил мой муж.

– А после, – сказал Лайм, – уже по прошествии долгого времени ко мне явился некий человек, не стану называть его по имени, и сказал: «Почтенный Лайм!.. (Хоть по решению суда всем было строжайше запрещено именовать меня почтенным!) Почтенный Лайм! Иди в Счастливый Фьорд и начинай тяжбу против покойного Торстайна. Дело это верное, да и к тому же я буду всячески тебя поддерживать, ибо, как мне кажется, в прошлом году тебя осудили напрасно». И я пошел. Но этот человек, опять не буду называть его по имени, теперь вторично осудил меня. Что у меня осталось? Ничего, только мой гнев и мой меч. А чего я хочу? Да уже ничего не хочу! Мне только бы вернуть свое доброе имя. И, думаю, что ты, ярл Айгаслав, мне в этом поможешь.

– Как?

– Сразившись со мной. Если победа достанется мне, то все будут говорить: «Это тот самый Лайм, который одолел того, кого не смог одолеть даже сам Великий Винн!» Ну а если я буду убит, то обо мне будут вспоминать уже несколько иначе, но тоже с превеликим уважением: «Это тот самый Лайм, единственный из всех, кто не дрогнул перед Вернувшимся Оттуда!»

И, сказав так, Лайм встал, взялся за меч. И встал мой муж…

Но встал и Акси – и весьма поспешно! И сказал:

– Э, нет, так не годится! Почтенный Лайм, на что ты его подбиваешь? На нарушение закона! Ведь все мы только что прекрасно слышали, как Аудолф сказал: ярл Айгаслав не имеет права защищаться!

– Но ведь закон еще не успел вступить в силу! – рассерженно воскликнул Лайм. – Сам Аудолф…

– Что Аудолф? – в ответ воскликнул Акси. – Он разве мог…

– Я не о том! А я…

Но тут мой муж не выдержал и закричал:

– Довольно!

И Лайм, и Акси замолчали. А муж сказал:

– Я ничего не понимаю. Какие у вас дикие обычаи! Если один человек вызвал другого на поединок, то о каких законах можно вести речь? Мы должны биться, вот и все! – и он взялся за меч…

Но тут уже я закричала:

– Муж мой! Одумайся!

А Акси закричал:

– Ярл! Ярл!

И даже Лайм… Нет, он кричать не стал, но отступил на шаг и сказал:

– Дело действительно весьма запутанное, и мне бы не хотелось вторично опозорить свое имя. Да, я по-прежнему горю желанием сразиться с тобой, ярл, но мне хотелось бы, чтобы все это было совершенно законно.

– Вот и прекрасно! – сказал Акси. – Но где же Аудолф? Куда это он подевался?

– Ушел, – ответил Лайм. – И Гьюр ушел. Остался только я один да мои люди.

– Так, хорошо! – воскликнул Акси. – И, значит, будет так: сейчас мы немедленно отправим кого-нибудь из твоих людей вдогонку за Аудолфом. Зачем нам самим ломать голову? Пусть это делает Аудолф. Пусть рассуждает. И потом как он нам скажет, так мы и поступим. Биться, значит, биться. А нет, значит, нет.

– Но… – начал было Лайм.

– А что, – с ехидцей спросил Акси, – ты думаешь, что Аудолф может посоветовать нечто низкое или постыдное? Ты от него когда-нибудь такое слышал?

Лайм побледнел. А прежде он никогда не бледнел! Но зато Акси продолжал весьма уверенно:

– Ну а теперь вот что! Лайм, где тот человек, которого мы отправляем к Аудолфу за решением по вашему делу? Я бы хотел заодно передать через него два-три словечка лично от себя. Ты ведь не против, Лайм?

Лайм молча мотнул головой – нет, он не против. И они оба вышли. Когда мы остались вдвоем, мой муж очень долго молчал, а после вдруг сказал:

– Вот и опять все то же самое. Ярл я или не ярл?!

А после встал и заходил взад-вперед по горнице. Он был в великом гневе. Я молчала. Когда отец мой гневался, мать никогда его не трогала, а только говорила мне:

– Пускай себе. Мужчины очень любят гневаться, и в этом им мешать нельзя. Запомни это, дочь!

И я запомнила. И вот теперь молча смотрела на него и ждала. Гнев – это ведь как огонь: ярко горит, но быстро догорает. А догорев…

А дальше было вот что: когда мой муж устал ходить, он сел к столу. Я налила ему вина и подала еды. Он выпил и поел. И успокоился. Потом еще раз выпил. И спросил:

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Да, – скромно ответила я. – Мне бы очень хотелось, чтобы ты не гневался на Акси. И на Лайма. И даже на Аудолфа, даже на Гьюра! Муж мой, они ни в чем не виноваты. Они ведь родились в такой стране – дикой стране, где нет ни ярла, ни его дружины, а есть только закон, дарованный нам Винном. У вас, муж мой, намного проще жить – у вас всем заправляет ярл, и как он скажет, так и будет. А если кто ослушается ярла, то ярлова дружина примерно и быстро накажет строптивца. Но если и сам ярл окажется плохим, то его тогда можно убить и выбрать нового, хорошего ярла с такими же хорошими законами. А здесь не так! Винн – это же не ярл, его убить нельзя, ты недавно сам в этом убедился. Поэтому хорошие ли, плохие ли законы дарованы нам Винном, но их нужно неукоснительно исполнять, иначе обязательно погибнешь. Вот почему Лайм и Акси, и Аудолф, и даже Гьюр… Муж мой! Я заклинаю тебя всей твоей честью и всей твоей доблестью – послушайся меня и не перечь нашему закону! Винн – добрый, он простит тебя!

– Ха! – засмеялся он. – Я не нуждаюсь в его доброте. Я, если будет нужно, опять приду к нему…

– Муж мой! Ради меня! Ради…

И тут я обняла его, и заплакала. Я горько плакала! Я тихо плакала, потому что мать не раз говорила мне: «Запомни, дочь, кричат только рабыни!» И я тогда…

Нет, это я сейчас так умно и рассудительно говорю. А тогда я забыла обо всем, я просто горько плакала, ибо мне было очень, очень страшно! И муж, не выдержав, сказал:

– Любовь моя, пусть будет так, как ты хочешь, – и утешал меня, и утешал, а я все плакала и плакала и плакала… ибо тогда мне было очень хорошо!

Потом послышались шаги. Я отстранилась от его груди, утерла слезы. А муж сказал:

– Входи!

В землянку вошел Акси и сказал:

– За Аудолфом послан верный человек. А Лайм остался ждать. И с ним все его люди. Как ты считаешь, ярл, они достойны того, чтобы я отвел их в гостевую землянку?

Мой муж уже хотел было согласно кивнуть… Но я гневно сказала:

– Нет! Слишком много чести! Но если им так хочется иметь крышу над головой, то отведи их туда, где прежде размещалась наша дружина!.. – Но я тут же спохватилась и, понизив голос, добавила: – Однако ничего им не объясняй! А просто отведи, и все.

Акси сказал:

– О, госпожа! А ты весьма мудра! И если ярл не станет возражать, то я поступлю именно так, как ты меня научила.

Мой муж не возражал. Он был очень задумчив. Акси ушел. А я сказала:

– Вот увидишь! Как только они войдут туда и там переночуют, то после все решится очень просто!

На что мой муж ответил так:

– Не стоит беспокоиться. Все случается именно так, как и должно было случиться. В противном же случае никакие наши усилия ни к чему не приводят.

И он опять выпил вина. Мне это не понравилось, и я сказала:

– Мой отец говорил, что много вина обычно пьет тот, кто ощущает недостаток храбрости…

Мой муж сразу вскочил! А я продолжила:

– А моя мать говорила, что если мужчина недостаточно храбр, значит, его женщина его недостаточно любит. Но разве это так, муж мой?

Он помолчал, сел… улыбнулся и спросил:

– А что еще она тебе говорила?

– А еще она говорила, – охотно продолжала я, – что из меня должна получиться хорошая жена, и что у меня будет много сыновей, мой муж будет богат и очень знатен, и у него будет очень много воинов, и жить мы будем во дворце. Отец смеялся, говорил, что этого не может быть, потому что ни у кого в Окрайе нет дворцов, а есть только землянки. Но мать упрямо повторяла: «Но я ведь говорю о том, что будет, а не о том, что есть!» И поэтому мой отец очень не любил такие разговоры, ведь из них выходило, что я вскоре покину эти земли, а кому тогда все это достанется? И наверное из-за этого отец так долго не решался назвать тебя наследником, хоть он и очень уважал тебя…

Я замолчала. И муж долго молчал. Потом сказал:

– Счастливая! У тебя были мать и отец. Настоящие! А у меня… Ведь я до сих пор так и не узнал, кто я такой на самом деле! Я же оттого и бросил все у себя дома, пришел сюда, сошел в Чертог… но все оказалось напрасно!

– Нет, – улыбнулась я. – И вовсе не напрасно. Теперь ты не один. Отныне я всегда буду с тобой, чего бы ни случилось.

– Любовь моя! – воскликнул он. – Ты ведь ничего обо мне не знаешь! А если бы знала…

– Так расскажи!

И он мне рассказал – все, все и еще раз все! Потом сказал:

– Я знаю, если я здесь останусь, то меня очень скоро убьют. И смерть моя будет очень плохая. Но там, куда я собираюсь возвращаться, там, я думаю, случится нечто еще более страшное!

А я ему ответила:

– А пусть даже и так. Только зачем заранее загадывать? Ведь ты же сам сегодня говорил, что все случается так, как и должно было случиться! А я еще раз говорю: никогда и ни при каких обстоятельствах я не покину тебя, а всегда буду тебе верной и нежной женой. Так поцелуй же меня за это!

И он поцеловал. А ночью, когда он уснул, я осторожно гладила тот страшный шрам на его горле и вспоминала слова матери: «А счастье у тебя будет недолгое. Но ты не ропщи на это, потому что иным его не выпадает вовсе». И я плакала. А муж мой крепко спал.

А рано утром я вышла из землянки и сразу же встретила Лайма. Он спросил:

– Где твой муж?

– Он еще спит, – сказала я. – А что?

– Он обманул меня! – гневно воскликнул Лайм. – Ты знаешь, где…

– Да! – перебила его я. – Но только муж здесь не при чем. Так повелела я. И как тебе спалось на новом месте?

Лайм промолчал, но весь побагровел от негодования. А я сказала:

– Оказаться под началом такого доблестного воина, как мой муж, это великая честь.

– Еще посмотрим, – сказал Лайм, – что скажет Аудолф!

– Посмотрим!

Лайм ушел. Напрасно он так гневался. И так же напрасно еще на что-то надеялся. Потому что уж если Винн решил отправить его в землянку наших дружинников, то теперь никакой Аудолф ничего не изменит. Закон есть закон, и он гласит, что они – отныне тоже наши дружинники. Однако мужчинам присуще переоценивать свои силы и надеяться на то, что сбыться не может. И пусть себе! А я ходила по двору и отдавала распоряжения. И люди Лайма слушались меня так, как будто бы они уже мои. Лайм делал вид, что ничего не замечает.

А Акси был у корабля – ходил, поглядывал. А лед местами уже оторвался от берега и продолжал ломаться и крошиться дальше. Это хороший знак! Я вернулась в землянку, разбудила мужа и сказала, что приготовления к пиру уже почти закончены. Муж быстро оделся и велел, чтобы начали накрывать на стол.

Мы пировали целый день. Мужчины вели себя очень сдержанно, все они явно ждали возвращения Аудолфа. Один только Акси был совершенно спокоен и услаждал нас пением.

День кончился, но Аудолф так и не явился. Лайм встал из-за стола в таком великом гневе, что даже не стал благодарить за щедрое угощение. Мало того, он сам распорядился, чтобы его люди шли ночевать в гостевую землянку. Моему мужу это было безразлично, и я тоже не спорила, а только про себя подумала, что теперь Лайму уже все равно ничего не изменить!

И так оно и было. Наутро, когда все мы собрались возле входа в нашу землянку, наконец-таки вернулся верный человек и сказал, что Аудолф приносит свои глубочайшие извинения за то, что он не смог сам лично, по причине внезапно напавшей на него хвори, явиться к нам, однако решение по нашему делу он принял. И решение это таково: как и было объявлено ранее, ярл Айгаслав должен в трехдневный срок покинуть нашу землю и никто ни под каким предлогом не смеет задерживать его в этом законопослушном начинании. А что же касается Лайма, то он должен немедленно явиться к Аудолфу с тем, чтобы подробнейшим образом объяснить ему свое – уже, кстати, не первое! – вопиющее попрание законов, установленных самим Великим Триединым Винном.

– Ха! – засмеялся Акси, выслушав это решение. – Старый Болтун хитер! Кроме того, почтенный Лайм, он спас тебя от неминуемого бесчестья. Ведь я-то знаю все!

Лайм почернел от гнева, но смолчал. Ну а мой муж весьма запальчиво сказал:

– Может, по своим законам почтенный Аудолф и прав! Но у меня другие законы! И у меня свой прародитель – Хрт, я подчиняюсь только ему. А посему…

И тут он поднял свою правую руку и – у всех на глазах! – сорвал с нее Хозяйское Запястье и с треском разломил его! И бросил его себе под ноги! Я закричала в диком ужасе! А Акси бросился на землю, подобрал обломки Запястья, прижал их к груди, отступил…

А мой муж уже обнажил меч, шагнул вперед и сказал так:

– Почтенный Лайм! Ты вызывал меня на поединок – и вот я принимаю твой вызов.

Но Лайм не шелохнулся. Муж снова подступил на шаг – Лайм отступил… А меч не обнажал! Тогда муж усмехнулся и сказал:

– Конечно, я мог бы сейчас расправиться с тобой точно так, как ты в прошлом году расправился с Эрком – ведь и у меня тоже достаточно свидетелей. Но я не стану убивать тебя. Я не желаю этого. Мне скучно это делать! И вообще, мне скучно жить в этой стране, где всё, словно паутиной, опутано множеством глупых и вздорных законов. Я ухожу. Акси! И ты, жена моя, нас ждет корабль!

И он пошел к воде. Мы – я и Акси – двинулись за ним. Я думала: «Великий Винн! Да что же это такое! Что нас ждет дальше?»

Но тут мой муж остановился, обернулся, вновь посмотрел на Лайма, на его растерянных дружинников… и сказал вот что:

– Да, я сейчас уйду. И я вернусь в свою страну, где меня ждет великое множество злобных врагов, острых мечей и лживых языков. И это меня радует, ибо чем многочисленнее враг, тем значительней подвиг и больше добычи. Так, может, среди вас есть такие, кто бы желал, чтобы я поделился с ним своей славой вкупе со своим золотом? Или же вас вполне устраивает то, чем вы довольствуетесь здесь? Ну, кто со мной? Я долго ждать не буду!

И… Первым вышел Бруан Волк. За ним – Карти, Тосьар… И так они все вышли – до единого. Остался один Лайм. Великий Винн, о, как я была счастлива! Как мне хотелось хохотать! Кричать!..

Но я молчала. Молчал и Акси. А мой муж повернулся к нему и сказал:

– Акси, иди и покажи моим людям, где сложены весла и парус. – После чего повернулся к Бруану и сказал уже вот что: – Сейчас моя жена покажет тебе, какие припасы нужно будет загружать на корабль. Возьми с собой пять человек. И чтобы быстро! Мы спешим. Сегодня же уходим!

И началось приготовление к отплытию. А льда у берега было уже совсем немного, а ветер был ровный и попутный. Мы спешили. А Лайм стоял, где и стоял до этого, и молчал. Вид у него был очень сердитый. А высоко, на перевале, уже теснились люди Гьюра. И Гьюр был среди них – его легко было узнать по его позолоченному шлему. А справа, из-за Лысой Сопки, вышли два… три… четыре корабля. А когда мы уже начали садиться к веслам, то показался и пятый корабль – самый большой из них. Судя по вырезанному на нем дракону нетрудно было догадаться, что к нам пожаловал сам Аудолф. Его корабль очень глубоко сидел в воде, и Акси сказал, что там, наверное, сейчас тройное число воинов. И он еще сказал:

– Мой господин! Может, нам пока повременить…

Но муж не стал его дальше выслушивать, а громко, чтобы все услышали, воскликнул:

– Хрт меня резал – и не зарезал! Винн меня жрал – и не сожрал! Тогда кого же еще мне бояться?!

Но только мы отчалили от берега, как вдруг раздался голос Лайма:

– Ярл! Айгаслав!

Мы обернулись. Лайм стоял по колена в воде и, потрясая обнаженным мечом, продолжал:

– Я желаю сразиться с тобой! Выходи! И, клянусь своей трижды поруганной честью, наш поединок будет чист, ибо я и не подумаю прибегать к колдовству!

– Нет, теперь уже поздно, – со смехом ответил мой муж. – Ты же видишь, я спешу и у меня много других, важных и неотложных дел, – и с этими словами он указал на приближавшиеся к нам корабли.

Но Лайм не унимался! Зайдя теперь уже по пояс в воду, он снова закричал:

– Я знаю, Айгаслав, тебе нельзя сражаться на моей земле! Но ведь на свете много и других земель! И я готов пока что подождать, чтобы потом принять твой вызов в любом другом удобном для тебя месте!

Муж сделал вид, что не слышит его. Тогда Лайм закричал:

– Ты ярл или не ярл?! Прими мой вызов, если ты действительно ярл!

И муж тогда ответил так:

– Ну, если ты уже так настойчив, то я возьму тебя с собой, и потом, как только у меня выдастся немного свободного времени, мы обязательно сразимся! – А после приказал: – Эй! Подать ему руку!

И Лайму помогли подняться на корабль. Акси нахмурился. А я сказала:

– Это недобрый знак!

Книга четвертая КРАСНЫЕ САПОГИ

1

Люди только сражаются, а судьбу сражения решает Всевышний, дарующий силу тому или иному сопернику. И еще: нет надежды совершенно бесполезной, но нет и владения совершенно надежного. Вот, впрочем, и все. Мне уже сорок лет, и если я проживу еще столько же, и даже еще и еще, большего мне не узнать. И не надо! Ничего особенного я не жду от этой жизни, но исправно беру все, что она мне дает. Тонкорукий спросил:

– Ты согласен?

– Да, – сказал я. – А что?

Он промолчал. И я ушел. Все знают, что я не люблю Тонкорукого, что я много достойней его, и что когда-нибудь я с ним обязательно посчитаюсь за все. И Тонкорукий тоже это знает. Но он надеется, что я прежде умру. Но это уже как пожелает Всевышний! А пока что Всевышний желает, чтобы я жил, и я живу. А еще Всевышний желает, чтобы я был – до поры – покорен воле Тонкорукого, и я покорен. Я, конечно же, мог отказаться от столь сомнительной чести и оставаться в Наиполе, но я тем не менее принял вверенное мне командование и выехал к войску.

Сказать по чести, я не знаю, для чего велась, ведется и еще, похоже, долго будет вестись эта война. Ведь продвигаться далее на юг уже давно бессмысленно! Но приказ есть приказ. И я прибыл к войску. Моего предшественника унесла какая-то неведомая болезнь, для которой еще и названия-то не придумали. Но так сказали в Наиполе. А здесь, в песках, эту болезнь уже не первый год именуют трехдневной хворью – человек высыхает в три дня, превращается в мумию и умирает. И это, говорят, совсем не больно.

Другое дело, если ты отведаешь вредных кореньев! Тогда тебя уже буквально через час начинает выворачивать наизнанку, потом из ушей идет кровь, потом разжижаются мозги… Но самое неприятное во всей этой истории то, что вредные коренья ровным счетом ничем не отличаются от целебных – ни вкусом, ни цветом, ни запахом. То есть, тут уже как кому повезет. В иные дни вредные коренья уносят до сотни воинов за раз, а потом вдруг наступает затишье и по несколько недель никто ничем не страдает, все здоровы, войско уверенно движется вперед – и мы за каждый переход преодолеваем по двести, двести двадцать стадий, роем колодцы, строим укрепления, получаем и отправляем обратно почту, принимаем пополнение и хороним умерших.

Последним, как я заметил, многие очень завидуют. А зря! По крайней мере, я часто так говорю:

– Зря! И еще раз зря! Потому что нет на этом свете ничего беспредельного, а, значит, есть предел и у этой пустыни. И тот, кто пересечет ее, вступит на земли одной из прекраснейших и богатейших стран на свете!

Когда я это говорю, все опускают головы. Им тяжело, ибо им кажется, что если есть на свете нечто достойное, то оно должно наступить немедленно. А так не бывает! Это во-первых. А во-вторых, почему это достойное должно достаться именно им? Они что, лучше всех остальных?

Но иногда и в пустыне становится весело – это когда к нам приходят здешние варвары. У здешних варваров очень темная, почти что черная кожа, короткие курчавые волосы, приплюснутые носы и толстые губы. И все они рослые, хорошо сложены, необычайно выносливы и бесстрашны. Сражаются они копьями и деревянными мечами, а из средств защиты применяют только высокие и продолговатые щиты, сработанные из слоновьих шкур. Слонов в здешней пустыне нет, и это лишний раз подтверждает то мнение, что здешние варвары имеют общение с иными, недоступными нам богатыми и благословенными землями, расположенными где-то далеко на юге. Но так ли это на самом деле, пока неизвестно, ибо взятые в плен варвары молчат. Мы используем их на земляных работах, а эти варвары, как я уже указывал, очень выносливы. Однако и их ненадолго хватает, и поэтому мы всегда с большим нетерпением ждем нового прихода варваров. Когда же варваров подолгу не бывает, то я беру под свое начало две-три сотни всадников, и мы отправляемся в поиск. Порой такие поиски (или, если хотите, экспедиции) затягиваются на неделю, а то и на две, но их результаты, увы, почти всегда бывают очень скромными, ибо у здешних варваров нет постоянных поселков, они ведут кочевой образ жизни и поэтому, предупрежденные своими сторожами, они при первой же малейшей опасности тут же снимаются с места. А за верблюдами на лошадях угнаться по пустыне невозможно, ибо здешний песок довольно вязок, а стопа у верблюда, в отличие от стопы лошади, устроена так, что ей это нисколько не мешает. И, кроме того, мне кажется, что не так уж и много на свете такого, за чем бы стоило гоняться, сломя голову, ибо если ты действительно чего-то достоин, то оно и так в нужный срок само придет тебе в руки. Так уже неоднократно случалось со мной в моей жизни.

И так случилось и на этот раз. Правда, этот нужный срок несколько затянулся – я провел в Великой Пустыне ровно год и один месяц, прежде чем мне наконец доставили письмо от Тонкорукого. Письмо это, как и положено, было помещено в крепкостенный бронзовый цилиндр, крышка которого была запечатана кроваво-красной сургучной печатью. Я очень ждал его, этот заветный цилиндр! Зато теперь, получив его, я уже не спешил. А посему я некоторое время подержал его в руках, потом намеренно тяжело – так, чтобы это было хорошо слышно – тяжело вздохнул, вернул цилиндр гонцу и сказал так:

– Нет, я еще не чувствую себя достойным принять его слова. Так и скажи ему: Нечиппа, подлый раб, раб от рождения и трижды раб, жадно целует пыль в тени его величия и кланяется ниже этой пыли. Понял меня? А теперь возвращайся.

Гонец ушел. И снова потянулось время. Дул сильный южный ветер. Если внимательно прислушаться к его вою, то можно было разобрать слова: «Ух-ходи-и! Ух-ходи-и! Ух-ходи-и!». Однако вместо этого я каждое утро выстраивал вверенные мне когорты в походную колонну и шел навстречу ветру. Ввиду неблагоприятных погодных условий я сократил длину дневного перехода вдвое. Потом я сократил еще раз. И еще. А потом мы и вовсе остановились, ибо из-за поднявшейся песчаной бури ровным счетом ничего не было видно. Да и дышалось нам с большим трудом. Столичные книжные мудрецы утверждают, будто бы неумеренный экваториальный пояс не столь уж и широк, а посему если как следует набраться мужества и терпения, то его вполне можно преодолеть, и тогда отважным путникам откроются доселе невиданные, но столь же плодородные, как и на благодатном умеренном севере, страны. И все эти свои напыщенные рассуждения столичные книжные мудрецы подкрепляют великим множеством математических выкладок вкупе с пространными цитатами, надерганными из трудов древних философов. Я ничуть не отрицаю того, что все это с научной точки зрения может быть совершенно логичным и здравым, однако кроме чисто познавательного интереса у меня есть и еще одна забота: содержать вверенное мне войско здоровым и боеспособным. А вы представляете, что это такое, когда от здешней грязной и тухлой воды половина моих людей страдает жесточайшим, простите за низкое слово, поносом? Или еще: эти самые столичные умники советовали нам пересесть с лошадей на верблюдов. Да, на первый взгляд, это довольно резонный совет. Однако сколько мы с этим ни бились, ничего путного не вышло – проклятые горбатые твари не желали нас слушаться, ибо они приучены лишь к варварским командам и варварскому обращению, но варварский язык, равно как и варварские обычаи, нам неизвестны. Тогда я велел перерезать верблюдов на мясо, однако оказалось, что это мясо не годится в пищу, ибо у отведавших верблюжатины начинаются страшные галлюцинации, человек становится совершенно безумным и крайне опасным для окружающих. Мы с великим трудом усмирили несчастных, и это стоило нам немалых потерь в людской силе. С тех пор верблюдов мы не трогаем, а если чем-то и разнообразим свой стол, то лишь песчаными грибами. Грибы эти, как ни странно, по вкусу очень напоминают смокву. Однако песчаные грибы встречаются крайне редко, и потому далеко не у всякого желающего хватает средств на их покупку. А самочинно собирать грибы весьма опасно, так как всякий, кто решается в одиночку отойти от лагеря на сотню-другую шагов, рискует получить отравленную стрелу в горло. Я уж не знаю, почему, но здешние варвары стараются поражать моих людей именно в горло. Возможно, они это делают для того, чтоб несчастный не успел призвать на помощь, и тогда они, беспрепятственно подобравшись к убитому, смогут вырезать у него печень, ибо, как они считают, печень врага – это лучшее средство для исцеления собственной трусости.

Но я опять отвлекаюсь. Итак, песчаная буря держала нас в бездействии двенадцать дней. А когда, наконец, наступило затишье, мы продолжили свое победное движение на юг. Прошло еще двенадцать дней. За это время мы отбили два приступа варваров и взяли довольно большое количество пленных. А на тринадцатый день на юге показалось облако. Это было самое обычное белое облако. Таких облаков там, на севере, можно каждый день увидеть великое множество. Но мы их там не замечаем. А здесь, на бескрайних просторах Великой Пустыни, это даже не величайшая редкость, а просто вещь небывалая. Вот именно! Здесь ветераны говорили мне, что это – первое облако с самого начала войны. И они ликовали! Им казалось, что осталось совсем немного – и окончится этот многолетний кошмар, они наконец-таки выйдут из этого раскаленного песчаного ада и окажутся в дивной и благодатной стране, где на земле растет трава, кругом полно воды и эту воду можно пить – и не отравишься. А если захочешь оказаться в тени, то и это легко достижимо, ибо в этой счастливой стране есть и деревья. И есть там женщины. Есть хлеб. И есть вино… А о большем они не мечтали. Я им завидовал. И ждал гонца – я знал, что гонец скоро явится, а облако сегодня же рассеется – если это и на самом деле облако, а не мираж. Но, может быть, это и действительно самое настоящее облако, которое появилось в ознаменование того, что мои здешние труды подходят к концу, что мое пересохшее от жары горло очень скоро забудет этот ужасный для него кошмар.

И я угадал! Под вечер вновь прибыл гонец. На этот раз он протянул мне уже не бронзовый, а золотой цилиндр, который был к тому же весь усыпан драгоценными каменьями. Я с достоинством принял цилиндр, небрежно сковырнул с него печать, достал письмо и развернул его. Письмо было короткое, всего в одну строку: «Брат мой, я крайне нуждаюсь в твоей помощи!», а чуть пониже – подпись с завитушками: «Цемиссий».

Я усмехнулся. «Брат»! Это слово меня умилило. Сам лично я не видел, но мне не раз рассказывали, как Тонкорукий расправился со своим родным и, между прочим, единственным братом: тот взял горящую свечу – и загорелся сам! И он горел, дико кричал, молил о помощи, однако никто и не подумал его спасать. И это, кстати, было в храме. Вот что такое для Тонкорукого брат. И Всевышний! И после этого можно только удивляться, как это Всевышний до сих пор терпит то, что Тонкорукий жив и, мало того, властвует. Однако, мне подумалось, вполне возможно, что…

Но я не позволил себе думать об этом в присутствии постороннего, а только спросил:

– Что случилось?

Гонец сказал:

– В наши пределы вторглись северные варвары.

– Старый Колдун?

Гонец кивнул. И было видно, что ему очень хотелось, чтобы я расспросил его поподробнее, однако я не приучен обсуждать важные государственные дела с людьми низкой породы. Я только спросил:

– А какой паланкин?

– Золотая тафта, – сказал он. – С пурпурными кистями.

– А лошадей?

– Шестнадцать, господин.

Это меня вполне устроило. Пока! И я призвал в свою палатку командиров когорт, потребовал от них полный отчет, потом возложил временное управление на Армилая, потом было общее построение и я поблагодарил их всех за верную службу, пожелал им скорейшего преодоления песков, потом сел в золоченый паланкин, несомый шестнадцатью белыми лошадьми, откинулся на подушки, закрыл глаза, уже хотел было велеть…

Да передумал, отогнул занавесь, выглянул наружу и посмотрел на юг. Там, над самым горизонтом, по-прежнему висело небольшое белое облако. Было уже довольно поздно, быстро сгущались сумерки, а облако продолжало оставаться абсолютно белым. И мне подумалось: а может, я зря взял письмо Тонкорукого? Может, через неделю-другую войско и действительно вступит на земли неведомой и благословенное страны, в то время как я, уже в который раз обманутый, явлюсь…

Вот каково оно! Нет ничего опаснее минутной слабости! Я с раздражением задернул занавесь, упал на подушки и велел гнать лошадей со всей доступной для них резвостью.

Обратная дорога из пустыни заняла не так уж и много времени, ибо порядок на пути следования поддерживался образцовый, и я всякий раз не скупился на похвалы и раздачи наград. Приятно наблюдать плоды своих трудов!

Однако не стану скрывать, что наибольшую радость я испытал тогда, когда моему взору открылась покрытая сочной травой земля. Я немедленно приказал остановиться, вышел из паланкина, лег на траву и пролежал так несколько часов кряду.

А прибыв в Миссаполь, я и вовсе задержался на целых две недели. Доместик Лев изрядно принимал меня, да я и сам не выказывал ни малейшего желания спешить. В конце концов, могу ведь я после четырнадцати месяцев, проведенных в крайне неприглядных условиях, позволить себе некоторый отдых! Да, я не падок до телесных наслаждений, однако я и не собираюсь изображать из себя человека, которому чуждо хоть что-нибудь из того, что даровано ему Всевышним. К тому же не таким уже и безмятежным был мой тогдашний отдых, ибо каждое утро вместе с первыми лучами солнца меня будили шаги очередного посланца Тонкорукого, и я был вынужден раз за разом читать его письма, написанные все более и более неряшливым почерком. Тонкорукий явно нервничал, перо в его руке дрожало, цеплялось за пергамент и разбрызгивало кляксы. А так как автократор обязан использовать лишь красные чернила, то кляксы из-под его руки всегда выходят похожими на капли крови. Я забавлялся, разглядывая эти кляксы и даже пытался гадать по их форме.

А на пятнадцатый день посланец не явился, но нам и без того стало известно, что Старый Колдун обложил Наиполь со всех сторон и приступил к правильной (по варварским понятиям) осаде. И Лев сказал:

– Любезный друг! Если ты еще немного повременишь, то, боюсь, позже тебе уже не от кого будет получать благодарность.

– Да, – сказал я. – Похоже, он уже достаточно напуган.

И, облачившись в приличествующие такому случаю одежды, я прибыл к легионам. Хотя это слишком громко сказано! Ко дню моего приезда в Миссаполь в окрестностях города было собрано всего несколько разрозненных когорт, и то не боевых, а предназначенных для внутренней караульной службы. Я же настоятельно требовал, чтобы мне были немедленно приданы Девятый и Шестой, расквартированные вдоль Восточной Границы. Но Тонкорукий упорствовал, боясь моего чрезмерного, как ему казалось усиления – и вот результат! Когда я во второй раз прибыл в лагерь, то там меня, кроме территориальных когорт, теперь еще приветствовал всего только один Девятый легион, и то лишенный кавалерии и лучников дальнего боя. Невероятным усилием воли я сдержал переполнявший меня гнев, благосклонно принял обращенные ко мне жаркие приветствия, облобызал поднесенные мне боевые знамена – и приказал немедленно выступать в поход.

Сказать по совести, Старый Колдун не представлялся мне серьезным оппонентом, и потому в своем близком успехе я не сомневался. Мало того: мне думалось, что самое большее, на что наши враги могут рассчитывать, так это на сожжение предместий столицы (что они уже и сделали) и на некоторое ублажение своих варварских амбиций в виде шумного, но абсолютно безрезультатного штурма. И потому я не спешил, наши дневные переходы по своей длительности не превышали обычных, регламентированных походным уставом. А принимая гонцов, прибывавших из окрестностей осажденного Наиполя, я даже позволял себе шутить.

Но когда через несколько дней мне стало известно, чего сумел достичь Старый Колдун в результате своего первого штурма, я уже кое о чем пожалел, но все же сохранил спокойствие и не стал удлинять переходы, ибо, как сказал я тогда на совете, воин хорош, пока он свеж, сыт и весел, а когда он изможден и загнан, как ломовая лошадь, то уже никуда не годится и дрогнет перед первым встречным варваром.

Однако скорое известие о втором варварском штурме заставило меня окончательно изменить свое мнение о Старом Колдуне. Да он, тогда подумал я, весьма сметлив в ратном искусстве! И, кроме того, в моей голове роилось еще множество прочих, весьма противоречивых мыслей. А посему, дабы дать этим мыслям улечься, я приказал войску остановиться. Стояли мы три дня. За это время в моей палатке – кроме, конечно, тех, о ком даже сейчас не стоит упоминать – перебывало немало лазутчиков, каждый из которых приносил все более и более страшные (как им казалось) вести о том, что творилось вокруг столицы, а также и в ней самой. Да-да, и в ней самой, ибо за эти дни я дважды принимал посланцев и от самого Тонкорукого. Этим счастливцам удалось пробраться незамеченными через вражеский лагерь. В своих слезных посланиях Цемиссий заклинал меня Всевышним немедленно ударить по врагу и клятвенно уверял меня в том, что и он тогда тоже ударит. Жалкий, трусливый глупец, думал я, читая его такие же жалкие послания, о чем он говорит, время давно упущено! Ведь это если раньше мы и действительно могли совместными усилиями разбить варваров в поле, то теперь, когда Старый Колдун отравил все колодцы и наипольский гарнизон лишился кавалерии, в открытом поле нам успеха уже не добиться. Поэтому я начал разрабатывать – и достаточно быстро разработал совершенно иной план наших дальнейших действий.

План этот, сразу сказжуу, был достаточно необычен, поэтому я еще некоторое время его пересматривал и уточнял, и уже только после этого я отправил Тонкорукому шифрованную депешу. В ней было сказано: «Открой ворота, я закрою». Вы, кажется, не поняли? Тогда я объясню. План был таков: пусть варвары потешатся, поверят в то, что их третий штурм приносит им успех – и входят в Наиполь, и начинают грабить, пьянствовать и прочее, то есть стремительно терять свою боеспособность… И вот тут-то явлюсь я и заблокирую их в городе, и начну отсекать, разрезать по кварталам, и выжигать, загонять в катакомбы, топить – и ни один из них не скроется, все лягут, до единого! Вы скажете: «Но город! Но мирные жители…» Но, простите мне мою прямолинейность, всё это сплошные эмоции, а я привык смотреть на подобные вещи несколько иначе. Например, так: да, Наиполь, конечно, сильно пострадает, а то и вовсе будет полностью уничтожен. Однако даже в этом нет ничего ужасного, ибо Держава от этого не рухнет – Держава держится не на столице, а на мечах. А посему доколе у Державы есть мечи, дотоле всегда можно будет набрать нужное число добросовестных и умелых строителей и с их помощью, на том же месте, возвести еще более прекрасный и величественный город, чем прежде. И этот новый город, как это ни удивительно, тут же наполнится новыми, невесть откуда взявшимися государственными мужами, которые будут ничуть не менее чванливы и лживы, чем прежние. А что касается судьбы самого Тонкорукого, то, думаю, и тут найдется немало желающих примерить оставшиеся без хозяина красные сапоги. А так как сапоги, в отличие от сандалий, обувь, более приличествующая человеку военному, нежели гражданскому, то надо думать, что…

Однако я отвлекся. Итак, собрав Большой Совет, я обсказал им свой план, потом зачитал депешу, потом призвал гонца, при всех напутствовал его – ибо, увы, я знаю Тонкорукого, – потом гонец ушел. Мы ждали, приведя войско в готовность. Ночью гонец вернулся и сказал, что уже утром, по всей видимости, варвары начнут штурм – и тогда с нашей стороны, то есть со стороны осажденных, все будет сделано так, как я того хотел. Вот и прекрасно, думал я. И мы двинулись. На пятый час движения я приказал вдвое ускорить шаг, а когда на горизонте показалась полуобгоревшая кровля Влакернской Башни, я велел трубить в трубы, бить в тимпаны и бряцать в кимвалы. Подобный шум обычно поднимается непосредственно перед атакой, но тем не менее я нисколько не нарушил боевого устава, ибо намеревался не прекращать движения колонн до той поры, пока мы не войдем в действенное соприкосновение с противником. План был хорош. И все в нем было рассчитано до самых мелочей.

Но Тонкорукий все испортил! Явившись к варвару, он пал перед ним на колени и, как последний раб, облобызал его руку. Что ж, тонкая рука всегда склоняется перед крепкой рукой. Но в этом мало утешения. Когда мы явились под стены Наиполя, нашим взорам предстали лишь догоравшие костры противника, а сам же он, на многочисленных челнах, уже скрывался за горизонтом. И уносил с собой несметную добычу. Я был в гневе! Да и не я один – мы все! А объяснения, которые представил нам спешно прибывший к нам личный посланник Тонкорукого, привели моих храбрецов в еще большее неистовство. «Барра! Предательство! – ревели легионы. – Он предал нас! Он дал варварам уйти! В костер его! Как варвара! Как пса!». А потом они пришли в движение. И я, положившись на волю Всевышнего, не стал их останавливать. Ибо кто я такой, думал я. Пока только архистратиг. А если это так, то моя главная задача состоит в том, чтобы вверенные мне войска не теряли боевого духа, держали строй… Ну, и так далее. А посему я вновь приказал трубить в трубы, бить в тимпаны, бряцать в кимвалы – и направил войско к Красным Воротам. Ворота нам не открывали. Тогда я велел выдвинуть на боевой рубеж все бывшие в нашем распоряжении осадные орудия, что и было незамедлительно сделано. Кроме того, я приказал, чтобы первая когорта славного Девятого легиона срочно выступила в направлении…

Однако этого направления я вам не назову, ибо совсем не исключаю того, что сказанное мной станет каким-то образом известно варварам и тогда они при следующей своей осаде смогут воспользоваться этими знаниями.

И точно также рассудил и Тонкорукий. И повелел немедленно открыть нам Красные Ворота. Так мы вступили в Наиполь. Уже двенадцать раз до этого я приводил войско в столицу. Но я тогда въезжал на золоченой колеснице и в золоченом плаще, голова моя была увенчана золоченым лавровым венком, а следом за мной, в таких же венках, шли мои воины. Народ, стоявший вдоль дороги, ликовал. Ибо тогда, все те двенадцать раз, мы вступали в город победителями, вернувшимися из славного похода. Ну а на этот раз трусливый Тонкорукий вырвал победу из самых наших рук, поэтому я въезжал в город верхом, на мне был черный запыленный плащ. Народ молчал. А мои доблестные воины, полные негодования и праведного гнева, кричали, глядя на толпу:

– Ублюдки! Целовали варварам руки! И это еще хорошо, что они большего с вас не потребовали!

И выли трубы, и гремели тимпаны, визжали кимвалы. Мы шли по улицам, как будто шли в атаку. Тонкорукому некого было нам противопоставить – одним он не доверял, другие полегли в недавних битвах с северными варварами. Так разве это автократор, если он…

Вот потому-то мы и шли! Шли. Шли…

И подошли к Наидворцу. И окружили его со всех сторон. Я вызвал к себе начальника дворцовой стражи и велел, чтобы его люди немедленно покинули здание. И это было неукоснительно и в самый кратчайший срок выполнено.

Когда из дворца вышел последний стражник, я обратился к своим воинам, сказав:

– Божья помощь всегда бывает с теми, кто выступает за правое дело. Вот потому-то мы и пришли сюда, не потеряв ни единого человека. Однако это только начало. Так сказал я, Нечиппа Бэрд!

– Дер-жава! – прокричали воины. – Нечиппа! Автокр-р-ра!..

А я верхом на лошади поднялся по мраморным ступеням дворца, еще раз поприветствовал своих верных соратников, они еще раз громогласно мне ответили – и только уже после этого я сошел с седла и двинулся во внутренние покои дворца. Правда, дворец без стражи – это уже совсем не дворец, а нечто вроде огромной, помпезной, запутанной мышеловки. Бедняжка мышь, пятнадцать лет тому назад попавшая сюда, теперь сидит в своей золоченой каморке на третьем этаже справа по лестнице налево поворот еще налево а потом уже направо, вцепилась в сыр, дрожит и думает о своей близкой и, что для нее еще ужаснее, неотвратимой смерти!

Однако на самом деле Цемиссий был тогда не один – он не спеша расхаживал по кабинету и диктовал писцу какой-то весьма маловажный документ касательно чиновничьих злоупотреблений в Ларкодском феме. То есть он делал вид, будто ему нет совершенно никакого дела до того, что творится в столице, и что его совершенно не впечатляет то, что я привел под его окна легионы, и что я сам, в конце концов, пришел прямо к нему. А он ведь прекрасно знал, зачем я пришел! И тем не менее он лишь рассеяно кивнул мне в знак приветствия, а затем вновь повернулся к писцу и как ни в чем ни бывало продолжил:

– А посему напомните ему, что я, великий и могучий государь, более не стану терпеть подобные нарушения, а собственноручно вычеркну его имя из Второй Почетной Книги, а самого его и всю его родню вплоть до четвертой степени родства повелю уморить посредством посажения на осиновые колья. Кроме того, еще хочу сказать…

– Цемиссий! – сказал я.

Он замолчал. И я продолжил:

– Ты призывал меня, и я пришел.

Он усмехнулся и сказал писцу:

– Ступай, ты пока что свободен.

Писец ушел. Цемиссий же стоял, опершись одной рукой о стол, а вторую держал на поясе – в том самом месте, где у настоящих мужчин крепятся ножны. Однако при тех просторных и бесформенных одеждах, в кои был облачен автократор, ножны смотрелись бы смешно. Да и обут он был не в красные сапоги, а в золоченые сандалии. И волосы у него были подстрижены на женский манер, пальцы до неприличия тонкие, холеные, а бородка очень редкая, как будто кто-то ее выщипал.

– Цемиссий, я пришел, – напомнил я. – И я хочу узнать, почему ты посмел нарушить данное мне слово?!

– А потому, – с усмешкой сказал он, – что это слово было вырвано из меня силой. Да, я обещал тебе, что открою ворота перед северными варварами, но я этого не сделал. Но я ведь так же обещал – сейчас это неважно, кому именно – я обещал, что не открою ворота перед тобой и твоими легионами. Но я открыл. Почему? Да потому, что в том и в другом случае я поступил так, как поступил, единственно ради того, чтобы оградить от неминуемых бед своих подданных.

– Но честь автократора втоптана в грязь! – гневно воскликнул я.

– Грязь смыть недолго, это пустяки. Зато я дважды спас Наиполь от разорения. И именно об этом и будет помнить мой народ.

– Народ не может помнить о том, чего не случалось.

– Конечно! И потому они не смогут вспоминать о том, какую блистательную победу ты одержал над северными варварами.

– Но эти самые варвары никогда не осмелились бы вступать в наши пределы, если бы знали, что будут вынуждены встретиться с Нечиппой! Однако вместо того, чтобы успешно противостоять вражескому нашествию, вышеупомянутый Нечиппа был вынужден сохнуть в Великой Пустыне.

– Но если бы Нечиппа не был отправлен туда, куда он был отправлен, он бы взбунтовал легионы, пришел в Наиполь, ворвался во дворец…

Я засмеялся и сказал:

– Что он в конце концов и сделал. Так чего ты добился, Цемиссий?

– Время покажет, брат.

– Брат! – снова засмеялся я. – Хвала Всевышнему, но я тебе не брат, иначе бы ты давно уже подло прикончил меня.

– О, нет, – улыбнулся Цемиссий. – Напрасно ты меня в этом подозреваешь. Ты слишком искусный и удачливый воин, Нечиппа, чтобы я мог позволить себе такую роскошь, как лишиться тебя. Мало того, я никому никогда не позволю причинить тебе хоть малейшее неудобство. Но и это не все: я прекрасно осведомлен и о том, в каких именно отношениях ты состоял с моей любимой и благословенной супругой вплоть до того момента, как ты отправился покорять Великую Пустыню. Но разве я хоть словом упрекнул тебя? Или ее? Да и как мне было ее упрекать? Ведь я же понимал: разве могла она устоять пред столь неистребимым искушением, как…

– Замолчи! – крикнул я.

Он замолчал… Но очень ненадолго! И вновь заговорил:

– И вот что получается, Нечиппа! Я – автократор, ты – архистратиг, то есть у нас с тобой одна судьба, ибо одна и Держава. И оба мы, не щадя своих сил, радеем за ее мощь и процветание. Да, к сожалению, порой между нами случаются досадные размолвки, недоразумения. Вот так и в этот раз: ты гневаешься на меня за то, что я, поцеловав руку варвару, убедил его покинуть наши пределы и тем самым лишил тебя удовольствия разгромить его бесчисленные орды. На самом же деле все было не так, ибо я унижался перед Старым Колдуном единственно ради того, чтобы еще хоть на некоторое, пусть даже на самое непродолжительное время задержать его под неприступными стенами нашей славной столицы, однако ему уже донесли о том, что ты, Нечиппа Бэрд Великолепный, спешишь тройными переходами – и он бежал самым постыдным образом!

Вот что он тогда говорил! Вот как он тогда нагло лгал! Бесстыжий лжец! Я задыхался от негодования! А Тонкорукий уже схватил две чаши, полные вина, одну из них взял себе, вторую протянул мне и сказал:

– Так выпьем же, брат, за тебя! За истинного и единственного спасителя Наиполя от беспощадного вражеского нашествия!

Но я стоял, не шевелясь. Эти чаши явно были заготовлены загодя, вино в одной из них отравлено! И я сказал:

– Мне кажется… – но тут же замолчал.

– Ты хочешь поменяться чашами? – спросил Цемиссий. – Да?

Но я молчал. Мне было стыдно признаваться в трусости. А он сказал:

– Тогда бери другую.

Я не взял. Но сказал:

– Если со мной, не допусти Всевышний, что-нибудь случится, то ты, надеюсь, знаешь, что тебя ждет?

– Да, безусловно, знаю, – совершенно спокойно ответил Цемиссий. – Я знаю даже больше: что будет со мной, если с тобой ничего не случится.

– Что?

– Ты убьешь меня. Вот прямо здесь. Ведь ты за этим и пришел. Но все равно я считаю своим святым долгом осушить эту чашу в честь того, одно имя которого привело неисчислимые полчища варваров в трепет!

Я прекрасно понимал, что он чудовищно неискренен. Но в то же время мне было приятно наблюдать за тем, с каким бесстрашием он движется навстречу своей смерти.

И мы выпили. Он тотчас же спросил:

– И как вино?

– Чудесное, – ответил я… точнее, мой язык. Ибо не я это сказал! Не я!

А Тонкорукий улыбнулся и спросил:

– Еще?

– Достаточно.

– Тогда ты можешь приступать.

– К чему?

– К тому, зачем ты и пришел сюда. Ведь ты желал меня убить.

– За что?

Он рассмеялся и сказал:

– Вот в том-то все и дело, что я этого не знаю. Ведь и действительно: я – автократор, ты – архистратиг, у нас с тобой одна судьба, одна Держава, и оба мы, не щадя своих сил… Так?

– Так, – ответил мой язык, а после продолжал: – Мы шли тройными переходами, я не щадил людей, но, видно, так того хотел Всевышний, что подлый псевдоархонт севера был вовремя предупрежден о нашем приближении – и снялся, и ушел. Увы!

– Увы, – кивнул Цемиссий.

– Но, повелитель, – сказал мой язык, – я и мой меч…

– Не повелитель – брат! – поправил он.

– Брат! – отозвался мой язык…

Подлый язык! Не мой язык! И он тогда еще много чего говорил! Цемиссий с удовольствием слушал его и улыбался. Потом мы вместе с ним спустились вниз и говорили перед войском. Я их благодарил. Цемиссий сулил им награды. Они были в большом смущении, но все же поддались нашим речам и позволили, чтобы их увели, разместили по разным казармам. И в тот же вечер их действительно примерно наградили, выплатив удвоенное жалованье на три года вперед. Однако их это не очень-то обрадовало, ибо им было сказано, что сумма, выплаченная мне, втрое превышает то, что получили они все вместе взятые. И поэтому если бы уже назавтра я вновь явился бы к ним и призвал их к выступлению, то в ответ услышал бы только брань да упреки. И я это прекрасно понимал, и ни к кому я не являлся. Да если бы я того и пожелал, то все равно не смог бы осуществить по той простой причине, что на следующий день я был уже довольно далеко от Наиполя! Почему так получилось? Да потому что сразу же после того, как войско покинуло дворцовую площадь, Цемиссий обратился ко мне со словами:

– Любезный брат! Мне кажется, что после всех тех утомительнейших усилий, которые ты приложил на благо Державы, тебе необходим отдых. А посему я настоятельнейшим образом рекомендую тебе отбыть на Санти, чтобы ты смог там, в тиши целительного уединения…

– О, брат! – с восторгом перебил его мой мерзкий бескостный язык. – Это как раз то, о чем я и хотел испросить твоего участливейшего позволения!

И было посему. Меня тут же препроводили в гавань, посадили на корабль – и мы двинулись к Санти. Ветер в тот вечер был довольно сильный, море изрядно волновалось, изнурительная, как мне тогда показалось, килевая качка лишила меня последних сил, и я заснул.

Проснулся я уже только на следующий день с гудящей головой и ломотой по всему телу. Зато я был в своей постели, с ясным умом и послушным себе языком! Санти – это наше родовое поместье, расположенное на довольно-таки обширном и в меру гористом острове. Мои предки полновластно и законно владели им еще за триста лет до того, как Хризостол, прапрадед Тонкорукого, явился в столицу на поиски счастья. И был тот Хризостол одет в вонючий козий тулуп, нечесан и немыт, не отличал, где право, где лево, а из всего великого числа ремесел он освоил всего лишь одно – искусство объезжать норовистых лошадей. И это, таковы уж наши нравы, и сослужило ему великую пользу и вскоре вознесло на самую вершину людской пирамиды, лишний раз подтвердив ту печальную мысль, что грубый и неотесанный возница с ипподрома вполне может…

Однако довольно об этом! Итак, после довольно-таки длительного отсутствия я снова оказался дома. Никто не смел меня о чем-либо расспрашивать. Все делали вид, будто ничего особенного не случилось. Но, тем не менее, все старались меня сторониться. Наложницы, и те были не в меру молчаливы и холодны. Но ладно женщины! Так ведь даже Кракс, с которым я ежедневно упражнялся в искусстве владения мечом, и тот был осторожен и немногословен. А с ним-то мы знакомы с самого раннего детства, и это именно он, Кракс, нанес мне когда-то первую настоящую рану! Теперь же он молчал. Молчал и виночерпий. Молчал псарь, молчал конюший, молчали, не стану утомлять вас перечислением, все! Один только мой личный секретарь, добрейший Иокан, каждый раз после завтрака являлся ко мне в кабинет, раскладывал письменные принадлежности, разворачивал свиток пергамента… и, как и в прежние годы, пускался в пространные рассказы о всякой любопытной всячине, почерпнутой им частью из письменных трудов, частью из чьих-то устных рассказов, а частью выдуманных им же самим… а после спрашивал:

– О чем ты сегодня желаешь сказать?

Я неизменно благодарил его за верную службу и отсылал от себя. А после я призывал Кракса, мы спускались с ним в оружейную, служители плотно занавешивали окна и, очутившись в полной темноте, мы обнажали мечи и начинали сражаться. Потом я отдыхал. Потом обедал – в одиночестве, я так того желал. Потом вновь отдыхал, а Иокан читал мне что-нибудь из древней философии. Потом я выходил купаться в море. Вернувшись же, я или призывал наложницу, или просто требовал вина и долго сидел на террасе.

Так я прожил целый месяц. За это время Тонкорукий ни разу не напомнил мне о себе. Также никак не обнаружили своего внимания ко мне и члены Благородного Синклита. Не подавала о себе вестей и Теодора. Не могу сказать, что последнее меня очень тревожило, однако не стану и скрывать, что ее молчание было для меня более всего неприятно. Один лишь верный человек, не буду называть его ни имени, ни должности… так вот, один лишь верный человек, и тот только уже на тридцать первый день (точнее, в ночь) тайно явился ко мне, и я имел с ним длительную и весьма важную беседу. Верный человек поведал мне о последних столичных новостях и клятвенно уверил, что то неблагоприятное впечатление, которое я имел неосторожность оставить о себе во время своего последнего прихода в Наиполь, постепенно сглаживается и, следовательно, вскоре должны наступить более споспешествующие нам времена. Тогда я спросил, каково положение на границах Державы, и верный человек с прискорбием сообщил, что на границах все спокойно. А как идут дела в Великой Пустыне? Верный человек сразу просветлел лицом и ответил, что вот там-то как раз дела идут, в порядке исключения, из рук вон плохо – курчавые черные варвары многократно усилили свой натиск, и Армилай был вынужден отступить, и это отступление грозит вот-вот перерасти в беспорядочное и паническое бегство. Я ничего на это не сказал, а только подумал, что, значит, то необычное белое облако, которое я видел на горизонте, и действительно предвещало о возможности близкого и счастливого окончания Великого Южного Похода – но это если бы я остался там, ибо при мне варвары были бы разбиты в первом же крупном сражении! Я же так его ждал! Я же так на это надеялся – выманить все вражеские силы и в один раз их все перебить без остатка!

Но этого не произошло, я уехал тогда, я не понял того поданного мне знака, не поверил ему – и лишился своего, может быть, самого славного триумфа! Однако так уж повелось от самого Творения, что человеку лишь потом, когда уже все равно ничего не изменишь, становится понятен истинный замысел Всевышнего. И еще вот что интересно: подумав так, я сразу же повеселел! Ибо, далее подумал я, еще вполне возможно, что – в свою очередь – и Тонкорукий тоже слишком рано возрадовался своей победе! И уж совсем напрасно задумала Теодора изображать из себя верную жену вместо того, чтобы вспомнить о том, о чем все равно невозможно забыть! И я спросил о Теодоре. Верный человек сразу многозначительно кивнул и с превеликой осторожностью извлек из пояса многократно сложенный и хитроумно завязанный пурпурный шелковый платок и подал его мне. Я развязал знакомые узлы, развернул… И на моей ладони оказался перстень, сработанный из душистого бронзового дерева и увенчанный кроваво-черным и весьма искусно ограненным камнем. Я повернул камень к свету… и, словно в уменьшительном зеркале, увидел в нем Теодору! Я еще повернул – Теодора исчезла. Еще – и она вновь смотрела на меня. Я улыбнулся.

– Что, на нем что-то написано? – поинтересовался верный человек.

– Нет, ничего, – ответил я. – Да, кстати: а письмо к нему есть? Или хотя бы записка? Или просто слово?

Но верный человек каждый раз отрицательно качал головой. Тогда я надел перстень на безымянный палец правой руки – и перстень оказался точно впору – и принялся расспрашивать о членах Благородного Синклита, а верный человек подробно и охотно отвечал. Потом мы еще достаточно долго говорили о доместиках фем – кому из них и в какой степени можно будет доверять, если придется начинать большое и серьезное дело. А потом я спросил, как поживает тот, с кем мне так и не посчастливилось встретиться.

– Старый Колдун вернулся к Безголовому, – кратко ответил верный человек.

А больше он ничего о нем не знал. Тогда я попросил, чтобы верный человек как можно быстрей исправил это упущение, ибо, добавил я, как подсказывает мне мой опыт, именно со стороны Старого Колдуна и следует всем нам – и правым, и неправым – ожидать наибольшей опасности для Державы. Верный человек со мной полностью в этом согласился, а от себя еще прибавил, что точно такого же мнения придерживается и простратиг Полиевкт, однако автократор не желает его слушать.

Я засмеялся и сказал:

– А чего еще можно ожидать от подлого отродья грязного возничего? Откуда у него может взяться ум?! А вот что касается благородного Полиевкта, то передай ему при случае, что наши с ним общие предки некогда покрыли себя неувядаемой славой на Карилаунских полях, и я весьма этим горжусь!

После этого мы еще некоторое время поговорили о делах второстепенной важности, и верный человек тайно покинул наш дом, оставив меня в наилучшем расположении духа. Назавтра, сразу после завтрака, как только мой добрейший секретарь разложил на столе свои письменные принадлежности и развернул чистый пергамент, я тотчас же сказал:

– Записывай! Название: «О тактике ведения поиска в условиях, крайне неблагоприятных для передвижения кавалерийских масс».

И Иокан, ничуть не удивившись столь чудесному повороту моего настроения, взялся старательно записывать.

Продиктовав положенное время, я отпустил добрейшего Иокана, но тотчас вызвал Кракса, спустился с ним в оружейную – и мы сражались так, что от искр, высекаемых нашими мечами, в дотоле непроглядной тьме стало светло как днем. Потом, обедая, я пил столько вина, что виночерпий и не думал скрывать своего радостного удивления и все подбадривал меня, подбадривал! А когда, после весьма непродолжительного послеобеденного отдыха, я вышел к морю и поплыл, то удалился от берега так далеко, что воины со сторожевого дромона всполошились настолько, что похватали дротики и стали в меня целиться. Но я не собирался покидать свой остров. Зачем мне это, думал я, лежа в воде и глядя в небо, Цемиссий еще сам ко мне придет. Нет, даже приползет на брюхе, когда Старый Колдун опять к нам заявится!

И я вернулся в дом. Все было хорошо. Я снова чувствовал себя архистратигом, замыслившим великое сражение. Я диктовал трактат, много читал, обдумывал, советовался с верным человеком, который навещал меня довольно часто и убеждал, что все идет прекрасно, и называл все большее число доместиков и членов Благородного Синклита, готовых в нужный срок перейти на мою сторону. То же самое мне говорилось и о легионах: Первый, Второй, Шестой, Седьмой, даже Девятый, с которым я в последний раз обошелся весьма и весьма недружелюбно. То есть все как будто бы складывалось очень хорошо…

Вот только перстень, переданный мне от Теодоры, оказался куда как опасней вина, поднесенного мне Тонкоруким. Выпив того вина, я уже на следующий день почувствовал себя совершенно свободным от давешнего мерзкого наваждения. Но перстень… Что наложницы! Я велел, чтобы их всех увезли и заменили новыми. Потом я менял их еще раз. И еще… И вот что я скажу тому, кто задумает поступить так же, как поступил тогда я: не вините наложниц, вините себя, свой извращенный ум, доказывающий вам, будто есть на свете та единственная женщина, перед которой все прочие – ничто. Это ложь! Все они, я скажу…

Но говорить легко! А как поверить в это? Я не смог. Мало того: я чувствовал, как чары Теодоры все более и более опутывают меня, мою волю. Я диктовал трактат – но думал только о ней. Сражался на мечах – думал о ней. Я призывал наложницу – и снова думал только о ней, о Теодоре! Так прошло много времени. Я потерял и сон, и аппетит, я перестал диктовать Иокану, я даже перестал читать!

И тогда я однажды утром, сразу же после ужаснейшей бессонной ночи, вышел на террасу, с гневными проклятиями сорвал с руки злосчастный перстень и зашвырнул его подальше в море! Я думал, что теперь я быстро успокоюсь, что это наваждение бесследно исчезнет, как бесследно исчез и тот хмель, которым одурманил меня Тонкорукий. Но тщетно! Как только верный человек в очередной раз посетил меня, я первым делом заявил ему:

– Мне нужно срочно побывать в столице!

– О! – сказал он. – Это весьма небезопасно!

А я сказал:

– Это меня не беспокоит.

– Но дело! – сказал он. – Ведь если ты…

– Молчи!

Он замолчал. И мы договорились, что в следующий раз, через два дня, он все устроит самым лучшим образом. А после он спросил:

– Кого ты хочешь повидать?

– Ну, это мое дело! – резко ответил я.

Он помрачнел, сказал:

– Которое разрушит все, что только можно разрушить.

Я засмеялся, не ответил. Он сразу же ушел, даже забыв попрощаться.

Прошло еще два дня, и я покинул Санти. Санти, как я уже упоминал, это довольно большое поместье. Здесь есть и гранитный карьер, и медный рудник, и, конечно же, виноградники. Есть и свой небольшой гарнизон. А посему между островом и материком постоянно курсирует множество самого разного народа, тем более, что пролив неширок – всего каких-то тридцать стадий. Сторожевые дромоны, выставленные после известных событий, неизменно производят досмотр проезжающих, но это скорее формальность, нежели добросовестный обыск, и поэтому, если вы пожелаете покинуть Санти незамеченным, то сделать это несложно.

Что я и сделал! А по прибытии в порт, я сразу же сбросил с себя хламиду десятника, переоделся в приличествующие своему званию одежды, сел в паланкин – и мы двинулись к центру города. Вскоре мой верный человек начал выказывать уж очень сильное волнение, и я был вынужден расстаться с ним. Смешной он человек! Чего было бояться? По некоторым, не скажу по каким именно, приметам я уже понял, что Тонкорукий знает о моем приезде. Однако приезд мой был скрытен, я соблюдал приличия – и автократор, будучи мне за это благодарным, не чинил никаких препятствий. Кроме того он, возможно, надеялся на то, что я ищу с ним примирения. Или, быть может, он готовился устроить мне какую-нибудь очередную каверзу, я это тоже не исключал, и поэтому был тогда предельно осторожен. За полгода, проведенных на острове, я успел поразмыслить о многом. Прошлой осенью я был глуп и самонадеян, но нынешней весной я (так мне, по крайней мере, хотелось думать) стал значительно умней. Приблизившись к Наидворцу, я, миновав Красный Подъезд, остановился возле Золотого. Там меня уже ждали – и помогли быстро и не привлекая лишнего внимания подняться в здание, а там, опять же избегая посторонних глаз, очутиться в Верхних Покоях.

Когда за мной плотно закрылась дверь, Теодора встала мне навстречу и сказала:

– Ну вот, еще и двух лет не миновало, а ты уже здесь!

– Винюсь, – скромно ответил я.

– Ты раб!

– Твой раб!

На это Теодора только рассмеялась. Я ее обнял – она замолчала. Я поднял ее на руки – она улыбнулась и тихо сказала:

– Мы не одни.

– Я к этому привык.

Она зажмурилась…

Нет, к этому, конечно, не привыкнуть. Это очень противно, когда ты знаешь, что за тобой постоянно кто-нибудь да подсматривает. Там же для этого столько всяких потайных окошек и щелочек! Вот почему я часто говорю, что когда стану автократором, то велю сжечь Наидворец и построю новый, у себя на Санти, но Теодора отвечает, что вскоре то же самое будет устроено и там. Вполне возможно, что она права, ибо все дело в нашем, руммалийском духе. Мы слишком лживы, недоверчивы. А что мы пока еще сильны, так ведь же сказано: здание на вид еще крепкое, но стропила уже напрочь прогнили, и поэтому от первого же порыва свежего, по-настоящему крепкого ветра, оно сразу же рухнет! Так, повторяю, сказано. Но, во-первых, это еще не произошло и не происходит, а если и произойдет, то еще очень нескоро. А во-вторых, и это главное, то какое мне тогда могло быть до всего этого дело?! Я же тогда был у нее, и была ночь и тишина, мы были счастливы. А если кто-то, думал я тогда, и в самом деле сейчас приник ухом к стене, пусть даже это сам Тонкорукий или весь Благородный Синклит в своем полном составе, так пусть себе слушают! И я, подумав так, не удержался и нарочито громко воскликнул:

– Вина, еще вина, любовь моя!

И мы пили вино, вели неспешную беседу. Клянусь моим верным мечом, мы ни единым словом не обмолвились ни о короне, ни о легионах, ни, тем более, еще о чем-либо ином. Она – это она, я – это я, и с нас этого было вполне довольно.

Под утро я ушел. И с той поры мои приезды в Наиполь стали довольно частым делом. Тонкорукий не чинил мне никаких видимых препятствий. А заговор тем временем все ширился, срок выступления все приближался. А Армилай, как нам стало известно, уже покинул Великую Пустыню и с жалкими остатками войска прибыл в Миссаполь. А с севера тоже приходили все более тревожные вести: Старый Колдун готовит новое нашествие. И сил у него на этот раз будет втрое больше прежнего. Кроме того, теперь с ним будет много знатных мастеров по осадному делу.

Но это бы ладно! Так тут еще и Полиевкт, которому Тонкорукий поручил вести северные дела, начал рассказывать о тамошних правителях весьма необычные вещи, и, что примечательно, все ему верили! Мой верный человек передавал мне его слова самым подробнейшим образом и каждый раз был очень возбужден, но я только пожимал плечами. Ведь если бы он знал, каких только небылиц я не наслушался в Великой Пустыне! Варвары, они все таковы и вечно норовят придать себе значительности всякими баснями о своей якобы несокрушимости, а на самом же деле, при ближайшем рассмотрении, все это не стоит и выеденного яйца! И я так прямо и сказал. И велел передать Полиевкту, чтобы он не забивал себе голову всякими недостойными его внимания пустяками, а лучше бы поскорее выяснил, можем мы рассчитывать на Пятый легион или нет.

Но Полиевкт словно сошел с ума – связался с каким-то мошенником и проходимцем, который не так давно уже обесчестил свое имя, предлагая Благородному Синклиту секрет превращения свинца в золото. Ну а теперь этот мошенник утверждал, будто ему почти удалось разгадать тайну Абсолютного Эликсира – то есть состав этой чудесной жидкости ему пока еще неведом, но зато он знает, где находится некий источник… Ну, и так далее. Не стану отвлекать ваше внимание – это во-первых. А во-вторых, все разговоры об Абсолютном Эликсире держатся в строжайшем секрете, знают о нем лишь сам мошенник, а также Полиевкт, Тонкорукий, мой верный человек и я. Однако вся эта мышиная возня вокруг Эликсира мне очень и очень не нравится, потому что Полиевкт настолько сильно увлекся этой идеей, что стал все более и более удаляться от участия в заговоре. Мало того, он стал убеждать и других, будто бы выступление нужно на некоторое время отложить. Опасность, исходящая от страны северных варваров, столь велика, говорил Полиевкт, что мы должны на некоторое время забыть все свои внутренние распри и сперва разобраться со Старым Колдуном, а уже только потом обратить взор на себя и навести порядок в Наиполе. И он, Полиевкт, приводил в подтверждение этому такое невообразимое число самых различных и внешне весомых доводов, что мало-помалу убедил в своей правоте многих. То есть, в итоге он нанес нашему делу куда больший урон, нежели это мог сделать сам Тонкорукий, если бы он вдруг узнал (не допусти того, Всевышний!) о заговоре. Ведь заговор только тогда хорош, когда он составляется довольно быстро, а затем происходит мгновенная развязка – и все получают обещанное, так и не успев даже понять, какому же риску они подвергались. Но как только подобное дело откладывается на значительный срок, то кто-нибудь из его участников непременно задумается о том, о чем не следует задумываться – а там, глядишь, и вовсе охладеет к предприятию и даст увлечь себя другим, менее важным делам. А кто-то, сам того не желая, неосторожно обмолвится о доверенной ему тайне. А кто-то и намеренно… И в итоге, как тому мы имеем немало поучительных примеров, отсроченный заговор всегда – я повторяю: всегда! – оказывается обреченным на неудачу. Поэтому, как только я узнал, что Полиевкт вместо того, чтобы отправиться в Ларкодский фем с важнейшим поручением, согласился возглавить посольство на варварский север… я пришел в неописуемый гнев и велел верному человеку немедленно призвать его ко мне для личной беседы.

Полиевкт явился ко мне уже на следующее утро. Я терпеливо его выслушал, затем сказал:

– Ну, хорошо. Пусть даже все это правда: и волшебный источник, и некие магические письмена на ножнах, и приставленная голова, и прочий несусветный вздор. Но что мешает тебе, брат, заняться всем этим уже после того, как мы закончим наше дело в Наиполе? Поверь, что уже следующим летом я предоставлю в твое полное распоряжение столько когорт и столько кораблей, сколько ты пожелаешь. И отправляйся тогда, на здоровье, хоть на север, хоть на юг.

– Боюсь, мой брат, – ответил Полиевкт, – что в этом случае следующего года нам с тобой не видать.

– Ты хочешь сказать, что Старый Колдун окажется столь скор? – спросил я, не скрывая насмешки.

– Да, брат, – очень серьезным голосом ответил мне он. – С ним не стоит шутить! И это вовсе не потому, что я сомневаюсь в том, что ты сможешь достойно его встретить. Нет! Но зачем нам подвергать Державу новым испытаниям, когда все можно решить намного проще? Я тебе уже говорил о том, каковы истинные взаимоотношения между Старым Колдуном и Безголовым. И вот именно на эту их вражду я и рассчитываю. Кроме того, мне совершенно точно известно, что Безголовый не собирается с нами враждовать, и поэтому как только Старый Колдун переселится в иной мир, а там ему и место, то Безголовый немедленно отменит поход. А если бы даже и не отменил! Поверь, брат мой, уже на следующий день после внезапной и загадочной смерти Старого Колдуна войско, стоящее под стенами Ерлполя, взбунтуется, Безголовому вторично – и на этот раз уже окончательно – отрежут голову, потом между младшими архонтами начнется борьба за первенство и каждый будет думать только о себе, никто не пожелает признавать кого-то старшим над собой… И поэтому я еще не успею вернуться сюда, а от ныне могучей северной державы уже не останется следа! И тогда мы сможем со спокойной совестью приступить к нашим важным делам. А посему я говорю: как только вы увидите, что мой корабль входит в Золотую Гавань, то это и будет сигналом к началу нашего выступления. Но до этого будет, конечно, и другой, предварительный сигнал, чтобы вы успели как следует изготовиться. Итак, мне Колдун, а тебе Тонкорукий. Годится?

– Что ж, может быть, оно и так, – задумчиво ответил я. – Но вот вопрос: как ты думаешь, сколько тебе потребуется на все это времени?

Полиевкт назвал срок и прибавил, что всем прочим участникам нашего общего дела этот срок уже назван.

– И это тоже хорошо, – не очень-то довольным голосом отозвался я. – Теперь последнее: а каким образом ты намереваешься в столь быстрый срок посчитаться со Старым Колдуном?

Полиевкт рассказал мне свой план и при этом заверил, что яд уже испытан на рабах и результат превзошел самые смелые ожидания. На это я сказал:

– Что ж, брат, вполне возможно, что и там, на севере, удача не отвернется от тебя.

Полиевкт поблагодарил меня за мои добрые слова. А после этого мы еще некоторое время побеседовали на не столь важные темы, после чего тепло расстались. А если говорить начистоту, то нужно признать, что он уходил от меня с нетерпением, а я же провожал его с печалью. Да, я завидовал ему! Он покидал Наиполь и делал это с радостью, ибо у него была некая тайная цель, которую он, правда, довольно-таки неискусно скрывал. А я? Мое затянувшееся бездействие весьма и весьма утомило меня, и даже встречи с Теодорой уже не были для меня столь желанными, как прежде. Когда я впервые это заметил, то поначалу сильно удивился. А потом, поразмыслив, понял, что это вполне объяснимо. Что более всего привлекало меня в Теодоре? Да, я, конечно, знаю, что в подобных случаях принято называть прежде всего страсть, чувства, жар в крови… И что там еще?! Много чего! Но и про мою гордыню тоже не стоит забывать! Ведь это же яснее ясного, что если уже мне, архистратигу, и покорять кого, то, несомненно, только первую матрону Державы! И если уж куда и отправляться на тайное любовное свидание, то, конечно же, в Наидворец! И уже там, лежа в жарких объятиях, знать, что в любое мгновение ко мне могут ворваться стражники и изрубить, поднять на копья, обезглавить! А могут тихо, улыбаясь, отравить. А могут заточить в такое подземелье, о самом существовании которого никто и понятия не имеет. Но я, все это зная, преспокойно сажусь в паланкин, откидываюсь на мягких подушках… и раз за разом отправляюсь к ней, в ее объятия…

И ничего не происходит, барра! Тонкорукий молчит, он делает вид, будто ничего не замечает. Вполне возможно, что он также прекрасно осведомлен и о зреющем заговоре, и это его тоже только развлекает, ибо он уверен, что в нужный момент он всегда успеет его обезглавить!

Ну а если не успеет? Ну а если и действительно на следующий день после возвращения Полиевкта члены Благородного Синклита единогласно провозгласят меня автократором, я надену красные сапоги и, вознесенный на червленый щит, предстану перед легионами…

А дальше что? Неужели я буду, как паук в паутине, сидеть в Наидворце и сочинять указы, проверять отчеты, судить и миловать, и всякое такое прочее? Нет! И еще раз нет! Потому что первым делом я отправлюсь в Восточные фемы и проведу досмотр крепостей, затем сменю командующих Третьего и Пятого легионов, затем переведу туда Второй, и, наконец, дождавшись прихода провиантских обозов, велю выдвигаться к границе!

А что Теодора? А Теодора, как и прежде, будет пользоваться всеми почестями и привилегиями первой матроны Державы, ибо в тот самый день, когда я буду провозглашен автократором, я назову ее своей женой, мы обвенчаемся. А что касается ее детей… то Зою я удочерю. А сыновей… А сыновья, я думаю, откажутся иметь со мной хоть что-то общее. Они весьма горды. Мальчишки!

Или, может быть, я тут ошибаюсь, ибо никогда не говорил об этом с Теодорой. И вообще, о государственных делах мы с ней бесед не водим. И мне даже кажется, что Теодору вполне устраивает то, что я архистратиг – был, есть и буду. А еще я временами думал вот о чем: а что, если она права? Тем более, что дальше у нас было вот что: после отъезда Полиевкта к варварам наше общее дело как-то само по себе мало-помалу затихло, верный человек, являясь ко мне, был уже не столь возбужден и вел весьма туманные беседы, и ничего уже не обещал, да и я ни на чем не настаивал и ничего с него не спрашивал. Уже тогда я начал понимать, что все это мне порядком надоело, что если хочешь что-то сделать, то должен делать сам: явился к ним в казармы, повелел, вывел на плац, построил – и ударил; барра! А все эти расчеты да прикидки, переговоры, подкупы, угрозы – все это не мое, пусть этим занимается Синклит. А я чего хочу? Я хочу одного, думал я – настоящего дела! Если это дело заключается в том, чтобы взбунтовать столичный гарнизон, захватить автократора и отрубить ему голову – это по мне. Но если и плюнуть на все эти дрязги, а просто облачиться в латы, встать во главе легиона и двинуть его, куда повелят – так и это ведь тоже неплохо! Хотя, конечно, лучше двигать легион туда, куда захочешь сам, а не туда, куда тебя направит Тонкорукий. А посему сегодня же, подумал я в тот день, сегодня же я явлюсь к ним и скажу, и выведу на плац, и…

Нет, тут же спохватился я. Я ведь обещал, и всем нашим об этом известно, все они ждут, когда вернется Полиевкт. Я обещал ему! Но зачем я это делал? Ведь никто же не тянул меня за язык, да и что такое данное мной слово, когда на каждом шагу можно убедиться, что никто своему слову не следует, а если и следует, то это всеми признается величайшей глупостью, достойной только варвара, и поэтому вполне возможно, что и сам Полиевкт давно уже нарушил данное мне слово, перекинулся к Тонкорукому и скрылся у варваров только затем, чтобы моей же глупостью связать меня по рукам и ногам, а заговор, – и я в этом почти уверен! – давно уже распался, все меня предали, а верный человек – он никакой не верный, а лазутчик, и все, что от меня услышит, он незамедлительно передает Тонкорукому, и тот смеется надо мной, и Теодора вместе с ним смеется, когда они, муж и жена, лежат в одной постели – в той самой, которая еще не успела остыть от тепла моего тела! Да, именно, от моего! Вот так-то вот, Нечиппа! Нечиппа Бэрд! Нечиппа Бэрд Великолепный! Доколе ты будешь слепым? Прозрей! Иди в казармы, объяви – и выводи, ударь! И – «барра!» прокричат они, «барра!» И ты их поведешь к Наидворцу, и подожжешь его! И он будет пылать! А вы – стоять и убивать всех тех, кто будет выпрыгивать из окон. Всех, без разбору, без пощады!

Я встал, взял меч, опоясался им, и кликнул Кракса, и велел, чтобы он распорядился насчет лодки. Потом я плыл через пролив и думал: решено! А после… После я не знаю! В порту сел в паланкин – и ничего не приказал. Но очутился, как всегда, у Теодоры. Она, как только увидела меня, сразу обеспокоенно спросила:

– Что с тобой?

– Не знаю, – сказал я. – Пустяк. Не обращай внимания.

И она промолчала. Но когда мы, раздевшись, возлегли на ложе и я положил своей меч возле самого изголовья – чтобы, в случае чего, до него можно было сразу дотянуться, – она опять спросила:

– Что с тобой?

А я сказал:

– Любовь моя! – и обнял, и поцеловал ее…

И очень скоро я забыл про меч, про заговор, про автократора – про все!

Как вдруг в дверь постучали! Теодора шепнула:

– Лежи! Я сейчас…

Но это же смешно, гневно подумал я. Да что же это я, как подлый трус, сперва замру, а после буду, как заяц, трусливо прыгать в окно? И побегу, держа в охапке плащ, сапоги, рубаху, меч… Барра! Меч! И я его схватил, встал и строго, по-военному спросил:

– Кто это там?

Мне не ответили. Тогда я снова лег…

А в дверь опять стали стучать – негромко, но настойчиво. Я засмеялся и сказал:

– Я еще не готов. Подождите.

Стук прекратился, стало тихо. Тогда я встал, оделся, подошел к двери и резко распахнул ее…

Вставая и неспешно одеваясь, да и потом, идя к двери, я на Теодору не смотрел. Да и зачем было смотреть? Ведь если смотришь, значит, ждешь. А если ждешь, то услышишь: «Убей его!» Или, что еще хуже: «Ты не посмеешь убивать его!». Но мне хотелось быть совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед ней, и поэтому я, ни разу не оглянувшись на Теодору, подошел к двери, резко распахнул ее…

И увидел Мардония. И этот подлый раб тут же отвесил мне низкий поклон, а после сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мардоний от природы нем, он был приставлен к Тонкорукому еще тогда, когда тот и сам еще не умел разговаривать, и вот с той поры они и понимают один другого без слов. Мардоний верен Тонкорукому как пес, Мардоний – это его тень, Мардоний никогда не улыбается, Мардоний так силен, что может не только согнуть, но и разорвать подкову надвое, и поэтому если Тонкорукому нужно от кого-нибудь избавиться…

Но тем не менее Мардоний сделал знак – и я пошел за ним. Мало того, я даже убрал меч в ножны, ибо Мардоний раб, а я архистратиг, и поэтому даже под страхом смерти я не оскверню свое оружие кровью раба. Но если я – не допусти того, Всевышний! – буду убит рабом Цемиссия, то весь позор тогда падет…

Нет, тотчас же подумал я тогда, вот это уже совсем глупости! Ибо что суждено, того не миновать; люди только сражаются, но судьбу сражения решает Всевышний, и нет владения совершенно надежного, и то, что вверху, абсолютно подобно тому, что внизу, ибо низ – павший верх, а верх…

Ну, и так далее. Ибо о многом я тогда успел подумать, когда мы с ним, в почти кромешной тьме, долго плутали вверх и вниз по лестницам, а лестницы там все узки, а в переходах было очень много поворотов, то есть мы явно шли кружным путем…

Но все равно пришли. Мардоний, отвесив нижайший поклон, широко распахнул передо мной золоченые двери – и я вошел к Цемиссию.

И снова он был не один. Абва Гликериус, тот самый подлый мошенник, о коем я уже упоминал, сидел в дальнем углу и якобы сосредоточенно, не поднимая глаз, перебирал четки. Цемиссий же стоял возле окна и смотрел на меня. На этот раз он был одет вполне прилично: и при мече, и в красных сапогах. Я поприветствовал его, он мне вполне доброжелательно ответил и указал, где сесть, и сел сам, и уже только после этого сказал:

– Весьма нерадостное известие заставило меня искать с тобой встречи.

Я выжидающе молчал. Тогда Цемиссий пояснил:

– Думный советник, простратиг, старший постельничий… ну, одним словом, Полиевкт… убит.

– Когда? – довольно-таки громко спросил я.

– Сегодня ночью.

– Где?!

– В Ерлполе.

В Ерлполе! Мне стало смешно! Ибо, подумал я, да откуда это он может знать, что сегодня случилось в Ерлполе? Это наглая ложь! И я с гневом сказал:

– Весьма! Весьма печальные известия! Так, может, ты меня еще и вином угостишь? Чтобы все было совсем, как в прошлый раз!

– Нечиппа! – сказал он. – Но это в самом деле так. Всего какой-то час тому назад достойный Полиевкт скончался. Он принял яд.

– Ого! – воскликнул я. – Какие у тебя подробности. Он сам тебе об этом рассказал?

– Нет, – печально ответил Цемиссий. – Не он. А вот он! – и тут он кивнул на мошенника.

Вот оно что, гневно подумал я. Значит, эта лысая обезьяна в верблюжьей власянице, под которую, как говорят, она надевает железные цепи, уже насытилась добыванием из свинца золота и утолила жажду Абсолютным Эликсиром – и сразу же взялась за ясновидение. Славно! И я насмешливо сказал:

– Почтенный абва!.. Как тебя?

– Гликериус.

Я повторил:

– Гликериус! – и продолжал: – Итак, почтенный абва Гликериус, ты утверждаешь, что будто бы сегодня ночью чрезвычайный и поверенный посол Руммалийской Державы был насильно отравлен в Ерлполе, то бишь в столичном стойбище презренных северных варваров. Так?

– Не совсем, – ничуть не смутившись, ответил Гликериус и, продолжая вертеть в руках четки, стал объяснять мне, словно малому: – Достойный Полиевкт сам избрал себе столь верную и легкую смерть, ибо, в противном случае, он подвергся бы жесточайшим пыткам. И вот потому-то, дабы лишить варваров столь сладостного развлечения, каковым является для них наблюдение за муками человека разумного, достойный Полиевкт и принял яд.

– А после было что?

Старый мошенник наигранно вздохнул и сказал:

– Люди, которые сопровождали достойного Полиевкта, мне были плохо знакомы, и поэтому я от них почти ничего не узнал. Единственно, что мне стало известно, так это то, что их бросили псам.

– Прелюбопытно! – сказал я. – А что Старый Колдун?

– А регент Хальдер, надо полагать, уже перешел в мир иной, ибо когда архонт спустился в пиршественную залу, то он был вооружен мечом регента. А регент, был бы он живым, разве позволил бы кому бы то ни было не то что взять в руки, но пускай даже просто дотронуться до своего меча? Ведь этот его меч, как говорят…

– Довольно! – сказал я. – Теперь ты лучше расскажи, как ты узнал обо всем этом.

– Услышал, о наидостойнейший. Мне дано слышать души умерших.

– Так вот бы и послушал регента. Тогда бы мы точно знали, жив он или нет.

– Но регент, о наидостойнейший, принадлежал не нашей вере, его душа ушла к его богам, а посему я не могу его услышать. Вот если бы умер, скажем, ты…

Но, вовремя опомнившись, мошенник тут же замолчал. А я, сглотнув слюну, сказал:

– Если ты, старая и грязная обезьяна, думаешь меня чем-то запугать, то напрасно на это надеешься. А ты, мой брат, – и тут я повернулся к Тонкорукому, – а тебя я вообще не понимаю! Как ты можешь доверять россказням этого лживого наглеца? Однажды он уже пообещал тебе, будто он завалит нас дешевым золотом, потом плел какие-то несусветные басни про Абсолютный Эликсир, а вот теперь новый вздор!

– Э, погоди, о наидостойнейший! – дерзко, ни у кого не спросившись, встрял в нашу беседу абва. И так же дерзко продолжал: – Никакой это не вздор! А про Источник я и сейчас, повторю: Источник есть! Мало того, достойный Полиевкт сегодня утром самолично видел магические письмена на ножнах меча Хальдера, и он даже кое-что успел запомнить. Вот, посмотри!

И с этими словами абва встал и подал мне листок пергамента, на котором были изображены какие-то диковинные варварские значки. И это доказательство?! Да попроси меня, и я таких крючков намалюю вам столько, сколько угодно! Подумав так, я даже и говорить ничего не стал, а только презрительно хмыкнул.

Но Тонкорукий важно заявил:

– Да, брат. Все это так. Когда я был у Хальдера в шатре, я тоже видел эти ножны. И видел на них письмена. Примерно такие же. Но, конечно, насколько точно они здесь отображены, я сказать не могу. Мне сейчас трудно их вспомнить. Но я все-таки, если хотите, попробую.

А я, не скрывая насмешки, сказал:

– Не утруждай себя. Тогда – это тогда, это давно. Теперь же ты желаешь вот чего – отправить меня к варварам. Как можно скорей! И при этом дать мне столько воинов, чтобы я, уйдя туда, обратно уже не возвратился. Так?

– Не совсем, – нахмурился Цемиссий. – Тут дело, брат, поверь мне, очень серьезное. А посему… Да ты вспомни сам: во время вашей последней встречи на Санти добрейший Полиевкт ведь говорил тебе, что ни в коем случае нельзя упускать…

– Как?! – перебил его я. – Значит, эта старая обезьяна может еще и это?!

– Нет! – самодовольно усмехнулся Цемиссий, – почтенный абва слышит только умерших, а что касается живых, то тут я вполне обхожусь и без его помощи. Итак, я продолжаю: варварский регент, похоже, убит, но, к сожалению, от нас ушел и Полиевкт, а это большая потеря. Но и это не все. Меч Регента в руке у Безголового – это недобрый знак. Похоже, что нам теперь недолго ждать очередного варварского нашествия. И если ты не упредишь его…

– Да! – сказал я. – Действительно! А если я не упрежу?

– То ты тогда окончательно лишишься последних остатков своей былой популярности, – совершенно равнодушным голосом ответил Цемиссий и так же равнодушно продолжал: – Ведь если бы ты поменьше таскался по чужим женам, а хоть бы время от времени заглядывал в казармы, то бы услышал о себе примерно следующее: «Нечиппа давно кончился, последний его поход завершился ничем, ибо Великую Пустыню мы потеряли напрочь. А дальше было что? Вначале он дал одурачить себя Тонкорукому, а после и вовсе присосался к вымени этой развратной коровы, с которой все кому ни лень…»

– Цемиссий! – крикнул я.

– Нет, погоди, – тихо сказал Цемиссий. – Мало того, что я автократор, но я еще и хозяин в этом доме, а посему наберись-ка терпения и выслушай меня до конца. Итак, в казармах говорят: «Но и корова – это еще ладно. А дальше что? Он снюхался с Синклитом, с этой вонючей шайкой живодеров, которые нас грабили, грабят и будут грабить до скончания света. А теперь они ограбят и его. И предадут, потому что почему бы не предать?! Бедный, глупый, наивный Нечиппа! Неужели ему неясно, что для того, чтобы надеть заветные красные сапоги, ему нужно сперва вернуть свое доброе имя, а уже только после этого, возвращаясь из победоносного похода…»

Но тут Цемиссий замолчал. И я тогда тоже молчал. Потом спросил:

– Ты все сказал?

– Да, все. Может, вина?

– Нет, – сказал я. – Благодарю.

– И правильно! – насмешливо сказал Цемиссий. – Важные решения лучше всего принимать на трезвую голову. Ступай, брат мой, хорошенько подумай. А завтра я жду тебя с ответом.

Я ушел. Когда же я прибыл к себе на Санти, добрейший Иокан уже дожидался меня у подъезда и всем своим видом показывал, что хочет сообщить мне нечто очень важное. Однако говорить ему я позволил лишь после того, как мы вошли в кабинет и убедились, что там никого постороннего нет. Хотя зачем теперь такая скрытность, насмешливо подумал я, ведь скрывай, не скрывай, а Тонкорукий все равно все узнает!

Но привычка есть привычка, поэтому только после того, как мы уединились в моем кабинете, я позволил секретарю говорить. И он сказал:

– Полиевкта убили в Ерлполе!

Я засмеялся и спросил:

– Когда?

– Н-не знаю, – засмущался Иокан. – Мне только было сказано…

Я перебил его:

– А я скажу! Его убили этой ночью. Можешь себе представить, Иокан: его вот только что убили там, где-то на севере, в диких варварских землях, а нам это уже точно известно. По крайней мере, говорят: да, знаем, да, уверены! Ну, я тебе скажу, это уже слишком! Ведь если даже по всему пути следования от Ерлполя до Наиполя через каждые сорок стадий, а реже нельзя, выставить отменно обученных сигнальщиков с двойными зеркалами и при этом еще упросить Всевышнего, чтобы день был солнечный, то и тогда, по самым скромным расчетам…

И я задумался. Но цифры у меня в голове прыгали, как безумные, и я никак не мог их сосчитать. Я гневался! А Иокан сказал:

– Но ведь не обязательно сигнальщики. Бывает и совсем иначе.

– Как?!

– Ну, например, – сказал Иокан без особой охоты. – Например, когда человек умирает, то очень часто случается такое, что его близкие, находящиеся от него на весьма и весьма значительном расстоянии, именно в этот самый день и даже час вдруг чувствуют: случилось нечто страшное. А потом, по прошествии должного времени, они с прискорбием убеждаются, что это предчувствие их не обмануло, что…

– Предчувствие! – гневно перебил его я. – Вот именно: предчувствие, но никак не уверенность. Но когда мне начинают говорить, что некто «предчувствует», будто такой-то и такой-то человек, находящийся невероятно далеко от нас, час назад был убит таким-то и таким-то образом да еще при этом сказал то-то и то-то, то подобные россказни ничем кроме как грубейшим обманом назвать невозможно!

– Да, – согласился Иокан. – Подобное ясновидение – явление крайне редкое…

И вдруг он замолчал, задумался, потом спросил:

– Вам, насколько я понял, уже говорили о гибели посла?

– Да, – кивнул я.

– И это было сказано в Наидворце? И были перечислены подробности?

Я вновь кивнул. А Иокан сказал:

– Тогда это мог сделать только один человек на свете – абва Гликериус.

Я онемел! Я долго не мог придти в себя от изумления! Потом-таки сказал:

– Но откуда такая уверенность?

– Потому что только ему и доступна возможность беседовать с душами умерших, – едва слышно, с великой опаской ответил мой секретарь. – Но как он это делает, нам лучше не знать. Абва – опасный человек, куда опасней Тонкорукого. Прошу вас, господин, сторонитесь его, избегайте его, прекра…

– Ты свободен, друг мой! – сказал я.

И Иокан, тяжко вздохнув, ушел. А я сидел, смотрел в окно и размышлял. А мысли были мрачные! Такие, что и пересказывать не хочется. Потом, когда стало совсем невмоготу, я вызвал Кракса, мы спустились в оружейную и там сражались до изнеможения. Настал обед. Но только я возлег возле стола, как прибыл курьер от Тонкорукого. Мне было сказано: «Владыка ждет тебя!». Но я с улыбкой объяснил, что даже на войне я сперва обедаю, а уже только после этого выхожу к фаланге, и курьер покорно ждал меня. Я ел и пил, я не спешил. Только потом, как следует насытившись, я спустился к кораблю.

На корабле я снова размышлял. И снова ничего не мог решить. В порту…

Это меня сильно тогда рассмешило, я едва сдержал смех, потому что я этого никак не мог предположить. Там ведь меня ждал золоченый паланкин, в него было запряжено шестнадцать белых лошадей. А рядом стояла когорта Бессмертных – вот это эскорт! А толпы! О! Бесчисленные толпы толп праздных зевак теснились вдоль всего пути моего следования и жадно глазели на меня! А что они кричали! Вы только послушайте:

– Нечиппа! Держава! Смерть варварам!

И еще:

– Барра! Барра! Барра!

А я, слушая это, невольно думал: слаб человек! И тщеславен… Но порой умен: да, к сожалению, так думал я, Цемиссий прав, другого пути у меня нет, и правда это или нет, что Полиевкт убит, но я теперь, когда все твердо уверены в том, что это именно так… то я теперь просто обязан возглавить поход против варваров, и уже только потом, если мне, конечно, удастся вернуться, я смогу надеяться на то…

А посему, прибыв в Наидворец, я сказал Тонкорукому:

– Да, я согласен.

А что было потом? Поспешные сборы, посадка на корабли, торжественное прощание… А подробней, поверьте, мне не хочется об этом вспоминать, ибо опять все было как и прежде: он – автократор, а я – архистратиг. И все-таки…

Когда мы обнимались на виду у всех, я прошептал ему на ухо:

– Брат мой, когда я буду возвращаться, то не утруждай себя приездом в порт, а лишь распорядись, чтобы мне с подобающими почестями вручили красные сапоги!

А он ответил так:

– Спасибо за напоминание, брат мой!

И улыбнулся. А я бы на его месте тут же, при всех, зарубил меня мечом! Но, правда, для того, чтобы так поступить…

Но это уже лишнее! Итак…

2

Итак, мы вышли в море и гребли изо всех сил. А Аудолф тем временем остановился и выстроил свои корабли в линию. У него было пять кораблей и на всех на них было полным-полно народу. Мне стало страшно, я сказала:

– Если им только удастся нас перехватить, то, боюсь, что никакая наша доблесть нам не поможет.

Но Акси усмехнулся и сказал:

– Нет, госпожа. Людям, которые имеют длинный язык, обычно достаются короткие мечи. И так и Аудолф. Он годится только на слова, а в деле всегда плох. Да ты и сама сейчас в этом убедишься.

И Акси оказался прав. Когда мы поравнялись с кораблем Аудолфа и мой муж велел сушить весла, Аудолф и не подумал отдавать приказ к началу битвы, а вышел к ростру и завел такую речь:

– Почтенный Айгаслав! Я рад тому, что ты с присущей тебе мудростью решил подчиниться закону и покидаешь наши земли в положенный срок. Я думаю…

– Ха! – засмеялся муж. – Ты ошибаешься. Мне нет никакого дела до ваших законов, равно как и до того, кто их назначил. Я просто ухожу, ибо меня с нетерпением ждут в моих собственных землях. Если хочешь, я могу взять и тебя с собой, наняв на весь сезон за полусотню серебра.

Это было довольно-таки унизительное предложение, но Аудолф пропустил его мимо ушей и продолжал:

– Кроме того, почтенный Айгаслав, я думаю, что ты в затеянных тобой делах забытым не останешься. Ибо надеюсь, что Великий Винн – а он, как все мы знаем, триедин – не оставит тебя без внимания ни на земле, ни на воде, ни в воздухе! – и засмеялся нехорошим смехом. А после еще и добавил: – Ну как тут не пожалеть того, кто носит свою смерть за пазухой!

Мы, я признаюсь, сильно растерялись, ибо отправляться в путь, будучи отягощенными такими злобными проклятиями – дело весьма нешуточное. Один только мой муж не потерял присутствия духа, а гордо воскликнул:

– Этим меня не запугать! Ведь всем известно: кого часто хоронят, тот долго живет. – После чего сказал: – А вот тебе еще один ответ, почтенный Аудолф!

С этими словами он резко поднял лук, снарядил его стрелой и прицелился в Аудолфа. Но тот поспешно отступил и скрылся за спинами своих людей. Мой муж громко рассмеялся и воскликнул:

– Эй! Аудолф! Где ты? Я приготовил тебе меткий и острый ответ! И он так поразит тебя, что ты не устоишь! Эй, выходи и принимай его!

Но Аудолф не появлялся. А муж, не ослабляя тетивы, вновь взялся говорить:

– Вот, ты всё пугаешь меня Винном. Но где он, этот Винн? Пусть выйдет, я его не вижу! Другое дело Хрт, мой славный прародитель. Он – здесь, на острие моей стрелы. А Винн? Вместе с тобой под скамьей?

И мой муж засмеялся. И он смеялся достаточно долго, а лук продолжал держать и не отводил от них стрелы. Потом, так надо полагать, Аудолф отдал своим людям соответствующий приказ, и они, взявшись за весла, стали отгребать в сторону, освобождая нам путь. Тогда мой муж сказал:

– Вот то-то же! И так бывает всегда, ибо еще не было такого случая, чтобы колдовство устояло перед удачей. Не так ли, Лайм?

Лайм промолчал. А муж уже осмотрел всех остальных наших людей и очень громко воскликнул, что мы здесь только теряем время. И наши люди налегли на весла, и мы прошли мимо Аудолфа, осыпая его и его людей весьма обидными насмешками, потому что нам очень хотелось как можно скорее освободиться от того страха, который мы только что испытали.

Вскоре Счастливый Фьорд, а с ним и весь окрайский берег, скрылся за горизонтом. На море было сильное волнение. Но зато ветер благоприятствовал нам, и небо тоже было чистое, и нигде в нем не было видно воронов. Мой муж расхаживал по кораблю, подбадривал гребцов и то и дело вспоминал о дяде Хальдере, о его подвигах в Стране Зеленых Листьев и в многих других, тоже очень далеких и никому из нас пока еще неизвестных странах. Еще он говорил:

– Да, Хальдер поклонялся Хрт и подносил ему дары и чтил его. Но и о Винне он никогда не забывал, и не считал нужным этого скрывать. И Хрт – он мудр, Хрт! – смотрел на все это с большим одобрением. И Винн, не уступая Хрт, тоже всегда был рядом с Хальдером – и Хальдер во всем преуспевал, да еще как, ибо имел не одного, а сразу двух заступников! И то же самое ждет в моих землях и всех вас, не сомневайтесь. Потому что кто бодр, тот богат, а лежачему волку не видеть никакой добычи, даже самой тощей!

Вот какие он говорил тогда речи. А дела тогда у нас были такие. Мы шли быстро, нигде ни на что не задерживаясь. Только когда мы на своем пути встречали идущие нам навстречу корабли, то останавливались, смело сходились с ними и, очистив их от людей, сжигали их и шли дальше. Муж говорил:

– Вот видите, Винн и действительно не забывает нас – дает потешиться!

И все были очень довольны. И даже Лайм – хоть Акси и косился на него, и я Лайму не верила, ибо я помнила его обидные слова про колдовство – и даже Лайм вскоре стал намного веселей и разговорчивей, да и во всех случавшихся на нашем пути битвах он вел себя вполне достойно, даже славно.

А небо было чистое, и ветер для нас был попутный. Все это мне очень нравилось. Но вот зато мой муж с каждым днем становился все мрачней и мрачней. Я спрашивала у него, что это такое с ним случилось, но он мне ничего не отвечал. Тогда я стала внимательно следить за ним и вскоре заметила, что особенно мрачным мой муж становится после того, как подолгу посмотрит на волны. Да, именно, просто на волны, и не на те, которые едва видны на горизонте, а на те, которые совсем с нами рядом, то есть у самого борта нашего корабля. Муж мой смотрел на них так, как будто он там что-то видел. И тогда я тоже стала внимательно рассматривать их, но ровным счетом ничего особенного в них не замечала. Тогда я рассказала об этом Акси. Акси смотрел, смотрел на волны… А после тоже очень сильно помрачнел и едва слышно сказал:

– Вепрь!

– Что?! – поразилась я.

Но Акси не пожелал мне ничего объяснять, а подошел к моему мужу и они долго о чем-то беседовали. А после Акси достал из-за пазухи обломки Хозяйского Запястья и один из них оставил у себя, а второй передал моему мужу. А после жарко, с превеликим волнением взялся шептать какое-то заклинание. И мой муж тоже что-то шептал. А после Акси, а за ним и мой муж бросили обломки Хозяйского Запястья в море и еще долго стояли, перегнувшись через борт, и все смотрели и смотрели в волны…

А после – с просветлевшими лицами! – одновременно выпрямились и, как ни в чем ни бывало, завели самый обычный разговор о простых корабельных делах. Мне было очень любопытно! Но кто я? Просто женщина. И поэтому уже только ночью, когда мы с Айгой уединились за почетной перегородкой, я спросила у него:

– Муж мой, это действительно был Вепрь?

– Да, милая, – ответил муж. – Он нас давно преследовал. И это очень меня беспокоило. Но Акси сказал так: «Если он до сих пор на нас не набросился, то, значит, ждет, когда мы от него откупимся». А еще он сказал, что когда откупаешься, то у Вепря можно о чем-нибудь попросить.

– Ты попросил? – спросила я.

– Да, – сказал муж. – Чтобы мы с тобой не разлучались. Никогда!

О, Винн! О, Хрт и Макья! Как я тогда была счастлива! Еще раз и еще раз и еще раз говорю: мой муж – самый лучший на свете! Недаром же мать говорила мне, что замужество у меня будет счастливое. И в самом деле, после того случая мой муж больше уже не хмурился. Время от времени он, правда, по привычке еще поглядывал на волны, но Вепря в них он уже не видел. Акси про это сказал так:

– И больше не увидит, потому что Вепрь повернул обратно. Сейчас, я думаю, он уже возле Счастливого Фьорда. Ведь у него Хозяйское Запястье и, значит, твоя бывшая усадьба теперь принадлежит ему по праву. Ха! – засмеялся Акси и продолжил: – Представляю, как вытянутся физиономии у Аудолфа и Гьюра, когда они узнают, что зря они все это затеяли!

А я после этого еще немного помолчала и сказала:

– Мне уже известно, какое желание загадал мой муж. А о чем просил ты?

– Ну! – громко сказал Акси и при этом даже покраснел. – В моей просьбе было больше смелости, нежели предусмотрительности. Однако я пожелал именно того, чего больше всего хотел. И пока что не будем об этом! Ты обещаешь мне?

Я обещала. И сдержала слово. Больше я о его мечте не спрашивала. Вначале не смела, а после случилось вот что. Ночью мы услышали шум волн, бьющихся о берег, а утром Акси первым закричал:

– Йонсвик!

А муж сказал:

– Град Гортиг.

Что, впрочем, означает одно и то же. Я много слышала о Граде Гортиге. И вот что любопытно! Кто попадает туда по собственному желанию, тот рассказывает о нем много хорошего. Но кого приводят туда на продажу и в ожидании щедрого покупателя загоняют в глубокие рвы, то те, конечно же, отзываются о нем очень резко!

Но мы – нас хранил Винн (и Хрт) – пришли туда сами собой. Нас так и встретили – нам поднесли хлеб и вино, а мы в ответ бросали золото. Потом мой муж сказал, что мы сейчас пойдем в ту харчевню, где он когда-то ночевал, там, сказал он, ему пришлись по вкусу еда и питье – и мы пошли туда. И Лайм с нами пошел. Это мне очень не понравилось. Я ведь тогда сильно опасалась Лайма. Ведь с ним был уговор, что как только мы ступим на твердую землю, то он и мой муж должны будут сойтись в смертном поединке. Конечно же, мой муж весьма искусен в ратных делах, но ведь и Лайма тоже нельзя назвать неумехой, и я сама неоднократно видела, как ловко он орудовал своим мечом по прозвищу Косторуб – я ведь уже говорила, что во время нашего похода мы несколько раз сходились со встречными кораблями и испытывали их на мужество…

Но более всего меня страшило колдовство! Вначале Лайм только вскользь обмолвился о нем, когда пообещал, что он не будет применять его против нас. Но, значит, оно у него есть – вот о чем тогда сразу подумала я. А тут еще и Аудолф сказал о смерти, которую кто-то из нас носит за пазухой. И этим «кто-то» может быть только Лайм! Во время нашего путешествия через море я часто подолгу думала и о таинственном колдовстве Лайма, и о его предстоящем поединке с моим мужем. Честно сказать, все это меня очень тревожило! И вот мы уже в Граде Гортиге, и под ногами у нас твердая земля, и мы идем по улице, и Лайм с нами идет, рука его крепко лежит на рукояти меча. Но он молчит, он как будто бы забыл о поединке! Вот о чем, может быть, думали тогда другие…

Но я наверняка знала, что это не так, что он ничего не забыл. Ибо когда мы еще только подходили к берегу, Акси сказал мне:

– А сразу ничего не будет, не беспокойся. Ибо первым делом, как это положено, нужно сесть за стол и как следует отметить наше прибытие, а уже только потом можно начинать вспоминать о своих былых обидах. Но, думаю, я не позволю им скрестить мечи.

– Это почему? – спросила я. – Что, думаешь, мой муж не одолеет Лайма?

– Нет, – очень тихо сказал Акси, – тут дело посложней. Если бы они сошлись в обычном честном поединке, то их силы были бы примерно равны. И это был бы славный бой! Но если Лайм вздумает применять колдовство…

И он замолчал. Тогда я повторила:

– Колдовство? – и тут же спросила: – Какое?

– А вот этого я тебе, к сожалению, сказать не могу, – со вздохом сказал Акси, – ибо мужчине не к лицу выбалтывать чужие, пусть даже и низкие, тайны. К тому же, – и тут он опять вздохнул, – Лайм не посчитает свой поступок низким. Он после скажет так: «Я проучил того, кто оскорбил память Великого Винна!» И тогда Аудолф и Гьюр и прочие окрайские хозяева и даже многие в Йонсвике будут считать его героем.

– Так как нам тогда быть?! – уже очень сердито спросила я.

– Пока никак! – так же сердито ответил он мне. – Но когда ярл и Лайм начнут вставать из-за стола и браться за оружие, то тогда я, думаю, найду нужное слово, которое заставит Лайма быть благоразумным. Ведь мне это однажды уже удалось. Надеюсь, это мне удастся и сегодня. И ты тоже надейся на это.

И вот я и надеюсь. И мы идем по городу. Мой муж идет. И Лайм. И Ак…

А Акси, вдруг я вижу, с нами уже нет! Акси исчез! Я остановилась, принялась поспешно осматриваться по сторонам…

И увидела Акси. Он стоял на углу возле какого-то невзрачного, почерневшего от времени дома и, задрав голову, смотрел в ближайшее окно.

– Акси! Акси! – окликнула я.

Но он не слышал меня. Он так был увлечен увиденным в окне, что поначалу я была этим очень удивлена, даже разгневана!

Но потом, догадавшись, чем же это он так увлечен, я уже и сама забыла обо всем на свете – даже о собственном муже! Прости меня, Великий Винн, не упрекай меня, Великий Хрт, ибо одна только Макья… Да! Только одна Макья поняла бы меня! Но Макьи рядом не было, и я пошла одна, стараясь не привлечь к себе внимания, ступая осторожно, не спеша. «Лиса» – помню, смеялась надо мною мать. И пусть лиса! И я, еще немного подойдя…

Увидела в окне ее – эту колдунью. Она была, конечно, хороша собой, но все же не настолько, чтобы можно было сказать о ней: «Очень красивая». Но колдовство есть колдовство! Колдунья, улыбаясь, протянула руку, Акси схватился за нее, полез в окно, колдунья рассмеялась, Акси ей ответил – и голос у него, как мне показалось, стал каким-то необычным, удивительным! Забыв об осторожности, я поспешно шагнула вперед, хотела его окликнуть…

Но Акси уже исчез в окне. Окно с лязгом захлопнулось. Я постояла, подошла к двери. Потом, еще немного погодя, с опаской постучала. Хозяин, выйдя на крыльцо, нагло спросил:

– Чего тебе?

– Мой человек, – сказала я, – только что вошел сюда. Но я ему этого не позволяла. Я хочу забрать его отсюда.

– Твой человек? – переспросил хозяин и при этом презрительно выпятил нижнюю губу. И еще спросил: – Какой он из себя?

– Н-ну, – растерялась я, – такой… Старик!

– Старик! – насмешливо воскликнул хозяин и очень дерзко рассмеялся. И так же дерзко продолжал: – Нет, стариков здесь не бывает. Чего им тут делать? Тут, знаешь ли…

Но я не стала его дальше слушать, а оттолкнув его, вошла в тот дом…

И замерла! И было отчего – колдунья сидела у Акси на коленях и жарко обнимала его! Да только был ли это он? Ибо хоть был тот человек в его одеждах и лицом на него тоже сильно походил… Однако это был молодой, розовощекий йонс! И он еще очень сердито сказал мне:

– Эй, девочка! Пора бы тебе выйти вон. Тебя никто сюда не звал.

Но я сказала:

– Акси! Я не ошиблась? Ты ведь и правда Акси?

– Да, я Акси, – насмешливо ответил йонс. – Или вот так: Акси Малютка из Окрайи. Счастливый Фьорд. Слыхала про такой?

Я не ответила, а только отрицательно покачала головой – нет, не слыхала. Да и зачем теперь мне было ему в чем-то признаваться, когда уже все кончено!

Колдунья же сказала:

– Ступай, голубушка. Мы же с Акси столько лет не виделись!

И я покорно вышла. Сойдя с крыльца, подумала: теперь-то мне известно, что Акси попросил у Вепря. И Вепрь его желание исполнил – да еще как! Вернул на сорок лет назад… На сорок! Винн! Я резко оглянулась…

И в самом деле увидела, что там уже не было ни того окна и ни того крыльца, да и сам дом там был уже совсем другой. Тот, прежний дом стоял на этом месте сорок лет тому назад, а этот был новый, только что построенный. Акси остался там, в тех для него счастливых временах, когда он был молод и влюблен. А что будет с нами, подумала я. Мы сейчас придем в харчевню, будем пировать, а после муж и Лайм возьмутся за мечи, ибо раз Акси нет, то кто их теперь сможет остановить? Да и где они теперь? Я начала быстро осматриваться по сторонам…

Однако это мое волнение было совершенно напрасным, так как они за это время успели отойти совсем недалеко. Я побежала следом за ними, догнала, взяла мужа под руку, так и пошли. Он ни о чем меня не спрашивал. Ну а того, что рядом с ними нет Акси, он и вовсе не заметил. А все остальные тем более. Да и кто такой для них этот Акси, очень рассерженно думала я. Как, впрочем, тут же думала я дальше, так же и ему до всех. Даже до моего мужа и до его поединка с Лаймом…

Но что в этом страшного, пыталась успокоить себя я. Ведь мой муж никого не боится! Его даже сам Винн не одолел. Так как же мне тогда не стыдно трястись из-за какого-то Лайма?! Да и вообще: разве женщина имеет право встревать в мужские дела? Мужчина на то и рожден, чтобы сражаться, и чем чаще он это делает, тем ему больше чести, а его жене – почета и уважения. Ну а то, что я нечто предчувствую, что вспоминаю слова матери о том, что счастье мое будет кратким, то почему это я решила, будто предел ему положит именно Лайм? Лайм! Это же просто смешно! Куда ему! Еще посмотрим, что он наколдует! Да и опять же, я это прекрасно помню, мать так говорила: «Доченька, никогда не бойся того, чего ждешь, а бойся того, что приходит внезапно!». И, успокоившись, я еще крепче прижалась к мужу. Мы шли по улице. Я думала: все будет хорошо, Вепрь сдержит свое слово – и никогда нас не разлучит, он же обещал…

Но Акси, тут же вспоминала я, он же предал нас, забыл ради своей любви! И я, схватив мужа за рукав, уже хотела было рассказать ему…

Да не успела, ибо мы в это время как раз вошли в ту самую харчевню, мой муж потребовал много вина и много мяса, и чтобы вино было крепкое, а мясо было сочное – и так и было подано. И я подумала: вот, в самый раз, когда все будут заняты едой и питьем, нужно будет осторожно склониться к мужу и рассказать ему о том, что только что случилось с Акси и что он прежде говорил о колдовстве и о самом Лайме…

Да только я опять не осмелилась и скромно промолчала, ибо кто я такая и кто такой Акси, чтобы нарушать древний обычай? А посему мы, как всегда, трижды выпили – сперва за храбрых врагов, а после за острые мечи, а после за большую воду. Мой муж и его воины были веселы, благодушны и щедры, хозяин был очень доволен и, подойдя к нашему столу, почтительно спросил, куда же это направляются такие славные и храбрые удальцы. Мой муж сказал, куда. Тогда хозяин еще больше оживился и воскликнул:

– О, конечно! И как это я сразу не догадался! Ведь же сейчас в Стране Желтых Листьев особый, даже просто небывалый спрос на воинов. И платят им там сейчас очень хорошо. Ну а к кому, если это, конечно не секрет, вы собираетесь наняться?

Мой муж смолчал. Но я сразу заметила, как он насторожился. И хозяин, наверное, тоже заметил, потому что он рассмеялся и сказал:

– А, понимаю! Теперь у них там не так, как это было в прошлом году. Теперь, когда ярл Айгаслав убит и они все передрались и поразделились между собой, теперь разве поймешь, чей будет верх? Но вот вам мой совет: идите в Ярлград, к Барраславу.

– К кому?! – переспросил мой муж.

– К Барраславу, – повторил хозяин. – Это весьма достойный ярл. И щедр, как никто другой. И вообще, ярл Барраслав…

Но тут мой муж очень громко ударил ладонью по столу и очень гневно перебил его:

– Такого ярла нет, не было и быть не может! Есть Верослав, есть Владивлад, есть Судимир. Есть и другие! А Барраслава нет! Ты нагло лжешь!

На что хозяин только пожал плечами и сказал:

– Воля твоя, можешь не верить. Хотя куда разумней было бы сначала выслушать меня как следует, а уже только потом принимать какие-либо решения.

Мой муж задумался. А после нехотя дал знак – и хозяин принялся рассказывать о том, что же случилось за прошедший год в Ярлграде. Муж слушал и мрачнел все сильней и сильней. Великий Винн! Как моя мать была права, когда предупреждала: страшнее всего то, что происходит внезапно, а наибольшую беду приносит тот, о ком мы и в мыслях не думали! Как теперь этот Барраслав! А Лайм? Что Лайм! Он как раз вел себя в тот день очень достойно: уже после того, как мы встали из-за столов и вышли на улицу, он подошел к моему мужу и сказал:

– Почтенный Айгаслав! Да, я горел желанием сразиться с тобой и вызвал тебя на поединок потому, что мне тогда было бы очень лестно одолеть верховного правителя богатой и славной страны. Но так как ты теперь никто…

– То что теперь?! – гневно воскликнул муж.

– То теперь, – ничуть не смутившись, все тем же твердым голосом продолжил Лайм, – теперь я хотел бы сперва дождаться того дня, когда ты вернешь себе всю свою прежнюю власть, а уже только потом мы с тобой обнажим свои мечи один против другого. Но чтобы этот день наступил как можно скорее… то отныне в любых своих предприятиях ты можешь рассчитывать на меня как на самого себя!

Мой муж долго молчал, потом тихо сказал:

– Завидую тебе! Ибо не всякий ярл способен на такие слова.

– А! Что слова! – воскликнул Лайм. – Нас ждут дела!

А муж сказал:

– Великие дела! Дай руку, Лайм!

– Держи!

Вот так оно тогда все кончилось – честь честью, а о колдовстве никто даже не вспомнил. Но зато сразу началось…

3

Человек подобен птице; его речи – это ее перья. Бывают птицы черные и грозные, бывают яркие и неумолчные, а порой встречаются и такие, что сразу и не разберешь, какой они расцветки. Но если взять и ощипать всех этих таких как будто бы непохожих птиц, то нам откроется одно и то же неприглядное зрелище: тонкая шея, пупыристая кожа и тонкие кривые ноги. О крыльях я и вовсе умолчу, ибо они в ощипанном виде вообще ни на что не годятся. Я очень гневаюсь, если обнаруживаю в тарелке с супом эти обтянутые дряблой кожей кости, и я тогда могу потребовать, чтобы повару вырвали ногти.

Ну а вообще-то я весьма терпелив к чужим глупостям. Порой я даже могу снести и чью-то подлость, ибо у меня одно мерило для всех – полезен человек Державе или нет. Вот, скажем, Твердолобый. Если строго следовать закону, то его давно уже надо было бы ослепить, оскопить и посадить на кол. Но я его терплю. Мало того, я доверяю ему армию, я оказываю ему совсем уже никак не приличествующие его поведению почести. А почему? Да потому что Твердолобый полезен Державе. Однако как только его полезность будет исчерпана, в силу немедленно вступит закон. И так же и с моей женой – как только я пойму, что она больше уже не оказывает опасного влияния на моих сыновей, я тут же прикажу поступить с ней так, как и положено поступать с женщиной, надругавшейся над святостью супружеского ложа, а именно – вначале ее, обнаженную, выставят на три дня у позорного столба, и всем, кто того пожелает, будет позволено…

Да вы и без меня прекрасно знаете, что бывает в подобных случаях, ибо закону совершенно безразлично, кто перед ним – первая матрона или последняя нищенка, прославленный архистратиг или простой объездчик лошадей на ипподроме. Мой прадед был таким объездчиком, но он был храбр, умен, был полезен Державе – да так полезен, как никто другой! – и Благородный Синклит единогласно провозгласил его автократором. И это провозглашение лишний (да нет – совсем не лишний!) раз подтвердило, что нашей Державой правит закон, а не грязные подлые страсти. И как было при прадеде, так есть и при мне. Когда пять лет тому назад мой брат задумал низкое, мне было очень непросто решиться на то, чтобы привлечь его к ответу. Однако Держава превыше всего! И брату помогли покинуть этот мир. А если уже завтра интересы Державы потребуют и моего устранения, то я безо всякого промедления и тем более без всякого стороннего принуждения лягу в ванну, вскрою на запястьях вены, а после опущу руки в теплую воду – и она стремительно окрасится моею драгоценной или, как часто шепчут за спиной, плебейской кровью. Но тот, кто смеет утверждать, что моя кровь – плебейская, тот сам плебей. И я еще хочу сказать, что кровь у всех одна, даже у варваров, и потому людей нужно различать не по чистоте и благородству крови (ибо кровь всегда чиста и всегда благородна, так как она – носитель жизни), а по духу. А дух дарован нам Всевышним, и при нашем рождении мы получаем лишь малую толику духа, а уже только потом за все наши дела мы либо возвышаемся, либо нищаем духом. Дух – вот чем отличается человек от скота и истинный от варвара и автократор от архистратига и всех прочих. И поэтому нечего гордиться тем, в чьем чреве ты выношен. Гордиться надо ду… Нет, и этим гордиться нельзя, ибо дух – он не твой, он дарован Всевышним. Как и твой разум Им дарован. И Он определил твою судьбу, и Он… Да, Твердолобый прав, подслушал где-то мудрые слова, гласящие о том, что люди только сражаются, а судьбу сражения решает Всевышний, дарующий силу тому или иному сопернику. На второй день после того, как Твердолобый отправился в Великую Пустыню, ко мне пришла Т… та женщина, которую все называют моей женой, и сказала:

– Ты думаешь, что он оттуда не вернется!

– О, нет! – ответил я. – Я так не думаю. Я думаю иначе: он отправлен туда потому, что так будет лучше для Державы.

– Чем?!

– Да хотя бы тем, что его отъезд еще на некоторое время отсрочит мятеж. А мятежи, как известно, ослабляют государственное устройство, пусть даже эти мятежи замышлены во благо.

– О, да! – засмеялась она. – Это правда! Ибо свержение такого…

– Деспота, как я? – спросил я. – Ты об этом хотела сказать?

– Да, об этом.

– Нет! – тут уж засмеялся я. – И вовсе не об этом. Державные дела тебя беспокоить не могут, ибо для того, чтобы мыслить державно, необходимо хоть некоторое наличие разума, но если человек заполнен только похотью…

Но тут она ударила меня и я не смог договорить, ибо когда меня бьют по лицу, то у меня тут же начинается обильное кровотечение из носа и ушей. Даже несильного удара раскрытой женской ладонью достаточно для того, чтобы лишить меня возможности продолжать связную беседу. Так было и на этот раз – я замолчал и стал пытаться остановить платком кровь. Однако руки у меня очень сильно дрожали, и тогда она вырвала у меня платок и все, что надо, сделала сама. А потом уложила меня на скамью, приладила мне под голову подушку, а сама села рядом и гневно сказала:

– Какой позор! Какое унижение! Доколе же все это будет длиться?

Я молчал. Я не мог… Да и не хотел я ей ничего отвечать. Ну почему я должен был жениться именно на ней? Что дал наш брак – военный союз между двумя державами? Торговые выгоды? Или хотя бы любовь? Ничего! Тогда, действительно, зачем весь этот многолетний позор, который я испытываю всякий раз, когда появляюсь на люди? А унижения?! Даже от собственных детей! И я лежал, молчал. Она еще некоторое время посидела возле меня, дождалась, пока я окончательно приду в себя, а после встала и сухо сказала:

– Я была крайне несдержанна, прости.

– Прощать не мне, – ответил я. – Пусть Он простит.

– Я думаю, простит.

– Тогда зачем ты ко мне обращаешься?

– Так, по привычке. Ведь, как-никак, мы уже двадцать лет вместе.

– Да, к сожалению, – с улыбкой ответил я. – А двадцатилетние каторжные работы обычно назначаются…

– Но ведь у нас – пожизненно! – язвительно перебила меня Теодора.

– Ты вновь права. И единственно, чем мы можем облегчить свою участь, так это сократить наш жизненный срок вдвое.

– Что ты с успехом и делаешь! Особенно по отношению ко мне.

Я не ответил – только усмехнулся. Водить с нею беседы совершенно бесполезно. Наверное поэтому даже Твердолобый, бывая у нее, молчит.

Он и в Пустыне был не очень-то общителен. За целый год ни разу не представил мне отчета. И я терпел. А он продвигался все дальше и дальше в пески. Принимая очередного гонца из Южной Армии, я отмечал на карте пройденный там путь, построенные там крепости… И видел, как он пусть медленно, но неумолимо приближался к заветной цели. И думал, что если он и действительно сумеет одолеть Великую Пустыню и вторгнется в благословенные южные земли, возьмет там баснословную добычу и вернется, и вновь, как и двенадцать раз до этого, торжественно прошествует по наипольским улицам, то этот его тринадцатый по счету – то есть уже априори несчастливый – триумф может и вовсе вскружить ему голову. А что такое пьяный от успеха, рвущийся к неограниченной власти солдафон? Это катастрофа для Державы! Так как же ее предотвратить, каким – конечно же, только законным – образом остановить сползание общественных симпатий к культу так называемой твердой руки? Вот примерно над чем я тогда долго и безрезультатно размышлял…

Как вдруг я получил известие: идет Старый Колдун, всех жжет, всех убивает, никто не может его задержать…

И мне стало легко! Я успокоился, послал гонца в Пустыню. За ним – второго. И Нечиппа клюнул! О, да, Нечиппа храбр, удачлив, мудр. Но мудр по-своему, по-строевому, по-военному. А вот по-житейски он очень глуп и, главное, легко предсказуем. Я изначально знал, что он затеет бунт. И знал, что он будет ждать, пока Старый Колдун ворвется в Наиполь, чтобы потом он, Твердолобый, тотчас последовал за ним! Но тут я обошел его! А заодно и варваров. Иными словами, я – и только я один! – и спас тогда столицу от их двойного нашествия. И плебс благоговел передо мной, и в то же время плебс прекрасно видел, каков он из себя, «этот безмозглый предатель», а именно такими словами они о нем тогда и отзывались!

А ведь «предатель» мог остаться в Южной Армии, войти в благословенную страну, вернуться оттуда победителем. Но он вернулся изменником – и окружил дворец, снял стражу и ворвался ко мне, и угрожал мечом…

Зачем?! Да если бы он тогда просто толкнул меня хоть пальцем, я бы упал и изошел кровью, и уже тогда всё бы было кончено! Ведь я тогда и без того был чуть живой, меня качало, я даже сапоги в тот день не мог надеть – склонился к ним, упал… И поэтому встречал его тогда в сандалиях. А говорил я с ним – и даже самого себя не слышал, ибо пульс так гремел в ушах, что я боялся, как бы кровь сама собой бы из меня не хлынула!

Но я это все тогда выдержал, я довел свою речь до конца, он взял вино, выпил – и сразу присмирел, и стал, как верный пес. За это я ему очень благодарен. И вообще, если бы не он, не его помощь, я бы упал тогда, не вышел бы к войскам, а так он вел меня, поддерживал. И поэтому я… Я же уже говорил – я не злопамятный! Я после повелел, чтобы его не трогали, а отпустили на Санти. И легионы я тогда не обманул – всем заплатил, как обещал. И Теодору я…

А мог! А как того хотел! Но меня остановили дети. И самое смешное, что сыновья не столько бы мне не простили, сколько бы меня просто не поняли. Они пошли в нее – и внешне, и характером. А вот зато Зоя – это я. И вдруг о ней мне Полиевкт сказал вот что:

– Безголовый собрался жениться на ней, это его Старый Колдун так надоумил. Тогда ты, говорит, будешь по крови вровень с ярлиярлом, а твои дети, говорит, смогут претендовать на руммалийский престол.

Я засмеялся. После того, как варвары ушли, Полиевкт наладил быструю связь с Ерлполем, и теперь частенько рассказывал мне о всяких тамошних диковинах. Вот и на этот раз он опять не был скучен. Так я сказал ему.

Но Полиевкт, обидевшись, ответил:

– Это не так смешно, как кажется. Старый Колдун снова собирается в поход, и в этот раз, боюсь, все будет намного серьезней. Кроме того, я имел немало бесед с весьма и весьма сведущими людьми, и вот что любопытного…

Но тут я поднял руку, и он замолчал. Дело в том, что я очень невысокого мнения о тех, кого достойный Полиевкт смеет именовать сведущими, ибо это как правило народ одержимый разными бредовыми идеями и настолько оторванный от жизненных реалий, что это даже трудно себе представить. Поэтому, чтобы поскорее перейти на другую тему, я сказал:

– Ты лучше мне расскажи, как поживает Твердолобый.

– Пишет трактат.

– Военный?

– Да.

– О чем?

– Не знаю. Я его не видел. Я и на Санти не бывал уже лет пять.

Ага, подумал я, раз лжет, значит, они уже что-то затеяли. Но виду я, конечно, не подал, а повел речь о всяких пустяках, а после отпустил его. И Полиевкт ушел…

Назавтра он опять пришел! Мало того – он еще и привел с собой абву Гликериуса, того самого мошенника и лгуна, который уже однажды пытался одурачивать меня, утверждая, будто ему известен секрет превращения свинца в золото. Тогда я сразу напрямую спросил у него:

– Ну а от меня ты чего хочешь?

Он сказал:

– Финансовой поддержки для проведения необходимых экспериментов.

Я засмеялся и воскликнул:

– Любезный чародей! Но если ты знаешь секрет производства дешевого золота, то это я должен обращаться к тебе за поддержкой. Ну а уж если ты не сможешь удовлетворить просьбу автократора, то, согласно закону…

Он побелел тогда! А я сказал:

– Прочь моих с глаз! Ибо еще мгновение, и я произнесу…

И он тогда весьма поспешно удалился. А вот теперь опять пришел! Каков наглец, сразу подумал я. И так и сказал:

– Наглец! Ты что, пришел затем, чтобы осыпать меня золотом?

– Нет, – скромно сказал он, – я пришел, чтобы рассказать тебе о том, во что ты ни за что не поверишь.

– Гм! – сказал я. – А золото добыл?

– Нет, государь. Не получилось.

– Будешь просить меня о чем-нибудь?

– Нет, государь. Я только хочу рассказать тебе одну историю.

– Рассказывай!

И он начал рассказывать вначале об источнике, потом о письменах, начертанных на ножнах меча Хальдера, потом о том, как оживляли Айгаслава, потом о некоем ярле Владивладе и о реке Рубон, потом о ключнице – у ключницы был сын, который вдруг исчез… Ну, и так далее. И если бы мне было пять, ну, восемь лет, я бы заслушался!

Да я и так заслушался. Только, конечно, в эту милую и одновременно страшненькую сказку я нисколько не поверил. И сказал так:

– Премного благодарен тебе, абва, за твой чудесный рассказ. Однако он, да ты и сам это знаешь, настолько необычен, что я не могу вот прямо так, сейчас, дать на него хоть какой-нибудь конкретный ответ. Поэтому ступай себе. И ты, достойный Полиевкт, тоже ступай. Но как только я приму на этот счет пусть даже еще только самое приблизительное решение, то я незамедлительно призову вас к себе. А пока что ступайте.

И они ушли. А я, отужинав, почувствовал в себе какую-то непривычную расслабленность, лег отдохнуть…

И тотчас же заснул! Вы представляете?! А ведь обычно я почти никогда не сплю и посему ночные часы провожу в беспрестанном расхаживании по кабинету и обдумывании государственных дел.

А тут я спал! И мне снился волшебный источник. Но так как даже во сне я толком не мог себе представить, как должен выглядеть подобный источник в стране варваров, то поэтому мне и привиделось нечто весьма похожее на тот целебный ключ, который имеется на моей загородной летней вилле – беседка, чаша, золоченый краник. Я подхожу к источнику, склоняюсь и шепчу: «Хочу лишь одного: здоровья. Здоровья, Всевышний, здоровья, здоровья, здоровья! Ибо как это ужасно и унизительно, когда я, наделенный практически ничем не ограниченной властью над большей половиной вселенной, в то же время не смею даже и мечтать о том, о чем любой мой раб…». Ну, и так далее. Однако я сейчас не стану подробно оглашать все свои тогдашние мысли, потому что, думаю (и надеюсь!), это вам ничуть не интересно. А интересно только то, что я, крепко проспав всю ночь, утром проснулся совершенно здоровым и в прекрасном расположении духа. За завтраком я съел необычайно много…

Да нет, я съел примерно столько, сколько и должен съедать нормальный, здоровый человек, однако все настолько уже привыкли к тому, что я почти напрочь лишен аппетита, что Зоя, вся переменившись в лице, тихо спросила:

– Что с тобой, папа?

Я засмеялся и сказал:

– Так, ничего! Просто сегодня ночью мне приснился сон, будто я выдаю тебя замуж и, сидя за пиршественным столом, все ем да ем да ем – и еда кажется мне необычайно аппетитной.

– Да где же это такие искусные повара? – удивленно спросила Теодора.

– В Ерлполе, – сказал я.

– Я так и думала, – кивнула Теодора, – что лучшей участи для своей дочери…

– Мама! – вскричала Зоя. – Я прошу!

И замолчала. И мы все молчали.

А после завтрака я был занят важными делами – ездил в Синклит, на ипподром и в арсенал, а после принимал доместиков, потом опять в Синклит…

И так весь день. И не устал! Зато весьма проголодался. И снова много ел. И женщина, которую все называют моей женой, сказала:

– Да кто же это так наедается перед тем, как отходить ко сну?

– А я еще не собираюсь спать, – ответил я. – Я, как и ты…

Но, спохватившись, замолчал, ибо, по нашему давнему уговору, при детях мы никогда не спорили.

Итак, я замолчал. Ужин прошел в полном молчании. Затем Теодора удалилась к себе и принялась готовиться к встрече с Твердолобым. А я, тоже удалившись к себе, тоже лег, взял книгу, принялся читать…

И вновь крепко заснул! Мардоний после говорил, что он пытался разбудить меня, ибо я так тихо дышал, что он боялся, как бы я не умер.

Но я был жив! Мне просто снился до того чудесный сон, что я аж затаил дыхание! А снилось мне, что я сижу на лошади и мчусь прямо на вражеское войско, врезаюсь в строй, рублю направо и налево, рука моя крепка, я разрубаю вражеские латы, враги кричат и падают и разбегаются, а я рублю, рублю, рублю, я кричу «Барра! Барра! Барра!» – и мчусь дальше, мой конь уже не скачет, а летит, и ветер бьет в лицо, я поднимаюсь все выше и выше, мой конь мерно размахивает крыльями, а крылья у него огромные и белоснежные, а вражеское войско подо мной – как муравьи, а я лечу, лечу…

На следующий день я вновь был весь в делах, на третий – то же самое…

А на четвертый я опять лишился аппетита, вновь плохо спал, потом быстро устал, лежал, в ушах гудело так, что я мог изъясняться только знаками, и поэтому велел Мардонию, чтобы он никого ко мне не допускал.

А Твердолобый был у Теодоры. А Полиевкт ездил в Синклит. На Ипподроме – бои колесничих, финал…

А я лежал пластом, закрыв глаза, и представлял, что вот я подхожу к источнику, вот я склоняюсь, вот шепчу…

Когда же мне наконец полегчало, я велел, чтобы ко мне срочно явились Полиевкт и абва.

Когда они вошли ко мне, я был уже как следует одет и нарумянен, но, правда, не вставал (между прочим, делать это я ни перед кем и не обязан). Итак, продолжая лежать, я им сказал, что, мол, наш предыдущий разговор меня не очень убедил, но в то же время и не оставил совсем равнодушным, и поэтому мне хотелось бы еще раз, более внимательно, прослушать все это. И абва опять рассказывал. На этот раз он был куда красноречивее и многословнее, кроме того он приводил многочисленные примеры и свидетельства, он клялся и убеждал, он даже пытался заглядывать мне в глаза…

Однако я его не слушал. Что мне были его слова?! Слова придуманы лишь для того, чтобы оправдывать дела…

Но зато как абва согревал меня! Не знаю, как это назвать, но мне казалось, что из него прямо-таки пышет какая-то неизвестная мне энергия, и эта энергия проникает в меня – и дарует мне силу, здоровье! И вот он, абва, говорил и говорил и говорил – он лгал, конечно же, а может быть и сам чистосердечно заблуждался, – а я все впитывал и впитывал и впитывал его чудесную энергию, крепчал… И наконец сказал:

– Довольно. Кое-что я понял. Теперь… Да, теперь будет так. Через четыре дня вы вновь ко мне придете, и я тогда скажу… Ну, что скажу, то и скажу. Ступайте!

И они ушли. А я работал, крепко спал, ел с аппетитом, был здоров. Через четыре дня они опять пришли и я имел с ними предлинную беседу, и абва согревал меня, я наливался силой.

И так прошли зима, затем весна. Я чувствовал себя прекрасно! А Полиевкт все глубже и глубже увязал в своих мечтаниях, а зреющий мятеж с каждым днем занимал его все меньше и меньше. Я наблюдал за этим с удовольствием. Ну а когда достойный простратиг думный советник и постельничий испросил у меня позволения, чтобы именно ему было поручено возглавить направляющееся к варварам посольство, я хоть и сделал вид, что очень этим недоволен, но все же дал добро. И он благодарил меня. Глупец! Пусть уезжает, думал я, пусть ищет, пусть не возвращается, пусть заговор развалится, пусть Твердолобый…

Но я отвлекаюсь. Итак, он уехал. И Синклит почти сразу притих. И даже Твердолобый стал не так часто появляться у нас во дворце. Зато абва Гликериус…

О, этот неугомонный, назойливый шарлатан вдруг без спросу явился ко мне и стал просить денег на свои эксперименты, и я уже хотел его прогнать, как он вдруг сказал…

Ну, одним словом, что сказал, то и сделал – как только умер Полиевкт, он тотчас же меня об этом оповестил. И я тогда сразу же принял соответствующее решение – и Твердолобый отбыл к варварам. На прощание он, конечно же, много грубо, чисто по-солдатски, дерзил. Но мне было смешно, ибо я тогда чувствовал в себе такую огромную силу, что… Да это же так всегда: тот, кто истинно силен, тот благодушен – и поэтому Твердолобый отбыл к варварам живым и невредимым. И с ним был и Гликериус, ибо этот мошенник, надо полагать, до такой степени уверовал в свои домыслы, что удержать его здесь было просто невозможно!

Да и зачем мне было его удерживать? Я был вполне здоров, я больше в нем не нуждался. Как и не нуждался я уже и в Твердолобом. Но все равно я дал ему довольно кораблей, довольно воинов, довольно провианта, и он ушел.

А я остался властвовать. И отправлял к нему гонцов, и он мне присылал своих. И там у них, на севере, все было хорошо, и слышать это мне было очень приятно, ибо все, что на благо Державе, то в радость мне…

И вдруг, проснувшись рано утром, я не встал. Долго лежал один, молчал – даже позвать не мог. Пришел Мардоний…

И все началось с начала! Я до того тогда был слаб, что первые пять дней я не выходил даже к семейному столу. Потом, хвала Всевышнему, мне немного полегчало – и я уже говорил, и слышал, и ходил. Правда, ходил с большим трудом. И лишь в сандалиях. А сапоги надеть уже не мог – ноги очень распухли. И Теодора, как мне донесли, сказала:

– Так как же теперь быть? То ли заказывать ему новые сапоги, то ли к этим сапогам подыскивать нового хозяина? Вот задача! Никак не решу.

Змея! Хуже змеи! И я велел, чтобы на север больше никого не посылали, не пропускали, не… И так далее! И было по сему! Да только что это даст? Этим разве оградишься, разве скроешь? Ведь как только я умру, так абва немедленно это учует и донесет Твердолобому, а тот, бросив войска, сорвется псом…

А я лежу, встать не могу, возле ложа стоят сапоги. Что в них такого? Ничего. И кожа так себе, да и шитье на них не самое богатое. Вот только цвет необычный – красный, как кровь. Такие сапоги – таков у нас закон – имею право носить один только я, автократор, а остальным всем нельзя. Но почему?! Что, все они – люди как люди, все ходят по земле и не мараются, и только один автократор увяз по колена в крови? Кровь! Тьфу! Опять кровь из ушей! Опять…

Книга пятая УБЕЙ МЕНЯ!

1

Дромон, конечно, хороший корабль. На нем при желании можно расположить целую когорту пехоты и расставить не меньше десятка огнеметных орудий. Да и вид у него устрашающий. Но он слишком неповоротлив и медлителен. А я должен был спешить. Вся моя надежда была на внезапность! И поэтому я потребовал, чтобы вверенные мне легионы были посажены не на дромоны, а на монерии. Конечно, у монерий всего один ряд весел и они не столь вместительны, как дромоны, но зато они легки и быстроходны и, кроме того, у них очень малая осадка, вследствие чего они равно пригодны как для морского, так и для речного плавания. Таким образом, отправившись в поход на монериях, я, пересекши море, не должен буду ссаживать войска на топкий, трудно проходимый берег, а, беспрепятственно поднявшись по Дикой Реке, быстро достигну Ерлполя! И там, конечно, будут свои трудности. Но за внезапность я готов платить! И первая подобная плата – это полное отсутствие у меня кавалерии, ибо не стоило даже и пытаться располагать на монериях лошадей.

А вот второй и, признаюсь, совершенно неожиданной для меня платой оказался… хлеб! И произошло это вот из-за чего. Наши сборы были столь поспешны, что уследить за всем самому не представлялось никакой возможности. И Тонкорукий этим и воспользовался. А, может, и не он, потому что чего-чего, а уж подлецов у нас и без него предостаточно. Я даже откровеннее скажу: кругом одно ворье и гнилье. И хлеб нам выдали гнилой! Он не ломался и не разрезался, а разваливался прямо в руках, крошился в серую вонючую труху. Узнав об этом, я пришел в неистовство и, вызвав старшего эпарха, потребовал, чтобы он прямо у меня на глазах съел целый каравай. Он съел. Потом его… Не стало! Я так велел. Но хлеб как был гнилым, так гнилым и остался. Мерзавцы! Хлеб для дальних экспедиций пекут особым способом – его дважды сажают в печь, и от этого он сильно теряет в весе и покрывается особой коркой, по которой его потом легко отличить. Но, к сожалению, точно такая же корка может оказаться и у весьма сырого хлеба, если отнести его в общественные бани и подержать его там на пару на медленном огне – и тогда этот обманный хлеб зарумянится, набрякнет, и первые три дня все как будто бы будет нормально, но зато потом получается то, о чем я вам только что рассказал. И о них я тоже еще раз скажу: мерзавцы! Мало того, что из-за приближающейся зимы я должен был спешить и поэтому отказался от кавалерии, так они мне еще и подсунули гнилой хлеб. Две платы враз!

А третьей платой был абва Гликериус. На первый взгляд, это была не такая уже большая и обременительная плата. Абва был тих и никуда не совался, он смирно сидел себе в своем углу, что-то читал, что-то записывал. Он даже приносил некоторую пользу, ибо учил меня варварскому наречию. Быть может, кому-то это и покажется бесполезной тратой времени и даже в некоторой степени бесчестием, ибо, мол, для переговоров с чужеземцами есть толмачи, да и к тому же варварское наречие обладает опасной способностью проникать в наше сознание и заставляет нас мыслить и рассуждать по-варварски. Но если это даже так, то что в этом плохого? Ведь если я смогу мыслить как варвар, то я, значит, смогу поставить себя на место варварского архонта в тот самый момент, когда он расставляет свои отряды на поле битвы и задумывает, как бы это ему меня лучше всего одолеть – и тут-то я, обладающий варварским разумом…

Ну, и так далее. А если серьезно, то я не люблю пользоваться услугами толмача, ибо никакой толмач никогда не передаст, не исказив, всего того, что вам было сказано, особенно как это было сказано и, главное, что при этом было недосказано. Вот почему я, не жалея времени, учил ерлпольское наречие.

И, надо вам сказать, учил весьма успешно! Правда, особой радости мне это не доставляло. Ибо одно дело, когда ты что-то постигаешь сам, пусть даже с большим трудом, и совсем другое, когда кто-то посторонний берет и закладывает в тебя все то, что он посчитает нужным. Да-да, именно закладывает, словно в пустой мешок! Ибо когда абва Гликериус, неотрывно глядя на меня, произносил новое варварское слово, я явственно чувствовал, как оно беспрепятственно проникает в мою голову и укладывается на дне моей памяти, а вслед за этим словом укладывается и второе, третье, пятое, десятое. А абва смотрит на меня и улыбается! А если он вдруг пожелает вложить в меня нечто такое, что начнет мне вредить, время от времени вдруг думал я. И тогда почти сразу вставал и резко говорил ему:

– На этот раз достаточно!

Абва не спорил, отводил глаза. Я уходил, командовал и принимал подчиненных с докладами. Мы шли невдалеке от берега. На берегу мы покупали хлеб. Да, покупали! Хотя, конечно, можно было просто брать, но, во-первых, мы шли еще мимо подвластных нам и, следовательно, союзных нам берегов, а во-вторых, у меня был свой, особый расчет на будущее – и поэтому я приказал не скупиться. И нам давали дважды, трижды пропеченный хлеб. А от сигнальщиков я получал депеши. Потом, когда мы дошли до так называемых чуждых, ничьих берегов, я начал расставлять на них свои сигнальные посты – и снова получал и отправлял депеши.

А тех сигнальщиков, которых весной расставлял Полиевкт, уже и в помине не было. Их кто-то снял. Хотя там никто не живет, там совершенно глухие, безжизненные места. А вот кто-то пришел и снял. Возможно, скоро снимут и моих – так думал я, глядя на те пустынные и на вид очень неприветливые берега. Но, тут же думал я, у нас ведь тоже не очень приветливый вид. Ну так на то это и война! И мы продолжали двигаться вдоль берега. Гликериус учил меня, закладывал в меня все новые и новые варварские слова – и улыбался. Я перед ним робел. Я его ненавидел. И он, я думаю, об этом знал, ибо он, как мне уже тогда казалось, мог читать чужие мысли. И, возможно, я бы давно уже приказал выбросить его за борт… но каждый раз останавливал себя, убеждая, что если обуздать его и сделать своим послушным орудием, то…

Нет! И еще раз нет! Я просто думал об одном: как только Тонкорукий умрет, абва сразу же оповестит меня об этом. Он сам мне это обещал, едва только мы отчалили от Наиполя. Он так сказал:

– Наш повелитель очень плох. Боюсь, что он долго не протянет.

Я, некоторое время помолчав, спросил как можно равнодушнее:

– И что тогда?

– Тогда, – сказал Гликериус, – я сразу тебя упрежу.

Однако время шло, а он всё не упреждал и не упреждал! Сперва позади нас остались подвластные нам берега, потом мы миновали чуждые, то есть никем не заселенные, пустые берега, и, наконец, подошли к Дикой Реке.

Хотя какая она дикая? Я бы назвал ее ленивой. Она очень широкая и мелкая, а берега у нее невероятно низкие, течение очень слабое, едва заметное, вода прозрачная, безвкусная, а дно песчаное. Равнина, через которую протекает эта река, до самого горизонта покрыта пожухлой травой. Весной, сказал Гликериус, эта равнина сплошь усеяна бесчисленным множеством цветов, а сочная трава, еще не сожженная солнцем, привлекает в эти места огромные табуны низкорослых диких лошадей. Потом за этими лошадьми сюда приходят варвары. Варвары никогда между собой не ссорятся, ибо добычи хватает на всех.

– Они едят конину?! – спросил я.

– Да, – утвердительно кивнул Гликериус. – Ибо они считают, что лошадь – это самое чистое животное, так как оно питается только травой, в то время как, например, свинья…

Я приказал ему молчать – и он молчал.

Молчал и Тонкорукий. То есть уже который день подряд мои сигнальщики принимали из Руммалии одно и то же сообщение: «Нет ничего». Нет ничего! Какая ложь! Я пребывал в великом гневе. И я уже хотел остановить движение и дождаться более подробных известий, а то, не дожидаясь их, возможно, сразу повернуть назад…

Но если, думал я, это только ловушка? Чтобы лишний раз им всем показать, кто на самом деле радеет о Державе, а у кого на уме нет ничего, кроме сапог необычной раскраски!? А что, а почему бы и нет! Плебсу ведь много не надо! И, главное, это ему будет понятно и наглядно! И я не повернул, а продолжал идти вверх по реке. Берега становились все выше и круче, да и сама равнина по обеим сторонам реки стала понемногу оживать. Теперь она уже была там-сям покрыта довольно-таки обширными зарослями низкого и густого кустарника, ветки которого были буквально унизаны спелыми винными ягодами. Я отдал строгий приказ, чтобы этих ягод брали в строго ограниченном количестве. Хотя они были весьма приятными на вкус.

Но дикий хлеб! Вы можете себе представить поля никем не сеяного хлеба?! Мало того – на каждом стебле этого удивительного злака имеется не по одному, как обычно, а сразу по четыре колоса, а в каждом колосе содержится по двадцать восемь полновесных зерен! Мы собирали этот хлеб, мололи его и пекли, и из него получались весьма пышные и ароматные караваи. И не беда, что этот дикий хлеб был черен, словно души варваров, но зато вкус его был просто изумительный!

А варвары тот хлеб не жнут, они им брезгуют. Ну что ж, на то они и варвары. И так здесь и с золотом. Они, эти здешние дикие варвары, ходят по нему, топчут его своими грязными ногами, но вот чтобы склониться к нему, взять его – на это у них не хватает ни знаний, ни смекалки. А ведь они самозабвенно любят золото! Ради него они идут на смерть, ради него они продают в рабство своих единоплеменников, ради него они ввергают свои души в лапы диких и кровожадных божеств. Вместо того, чтобы просто внимательно осмотреться вокруг. Как, например, это сделал почтенный абва Гликериус. И еще мне сказал:

– Вот, посмотри, оно уже в моих руках. Вот. Р-раз!

И он обычной суповой чашей зачерпнул немного песка – прямо у самых ног, – прополоскал его, потом сделал то же самое еще раз и еще. А потом накатал все, что там осталось, на загодя приготовленный ртутный шарик и показал мне…

Золото! Правда, всего каких-то несколько крупиц. Но зато сразу! Прямо из-под ног! Я засмеялся и сказал:

– Сбылась твоя мечта, почтенный. Ты наконец добыл золото. И даже не из свинца, а просто из песка.

– Н-ну, – улыбнулся абва, – это не такая уж и большая хитрость. Золото можно добывать и из воздуха.

– Как?! – поразился я. – Здесь разве золото и в воздухе?

– И здесь, – кивнул Гликериус, – и в Руммалии, и везде. Нужно только правильно сотрясать этот самый воздух, и тогда золото посыплется, польется, потечет к тебе со всех сторон! Разве не так?

Я помрачнел. Мне было не до шуток. И я сказал:

– Но самое чистое золото добывается острым мечом.

– О, нет! – сказал Гликериус. – Меч ничего не добывает, меч только вызывает страх, и это уже страх расплачивается с тобой золотом. Но если у меня нет страха, то ты от меня ничего не получишь – ни золота, ни даже просто слова. Которое, если оно вовремя сказано, и приводит к тому самому золотому сотрясению воздуха.

– Хорошо! – сказал я. – Я с тобой согласен. Итак, вернемся к золоту. Так ты, значит, для того и отправился вместе со мной, чтобы разыскать эти богатейшие прииски? Или… – и тут я замолчал, и очень внимательно посмотрел на него.

– Да, – кивнул абва. – Или.

– Так, значит, ты идешь к Источнику!

Абва ничего на это не ответил, а только осмотрелся по сторонам. Но мы были одни, ибо довольно-таки далеко отошли от лагеря, никто не мог нас слышать, и поэтому я повторил вопрос:

– К Источнику?

Он не кивнул. Но и не возразил. Мне было довольно такого ответа. Я очень сердито усмехнулся. А он очень серьезно сказал:

– Наш повелитель еще жив. Но так как он опасается, что известие о его болезни может пошатнуть боевой дух вверенного тебе войска, он велел прекратить с тобой всякую связь. Вот почему молчат сигнальщики. А если бы он даже умер, то что тебе от того? Ведь ты можешь вернуться в Наиполь только победителем, ибо только в этом случае плебс будет ликовать и призывать тебя переобуться в сапоги другого цвета, а члены Благородного Синклита…

– Замолчи! – сказал я.

– Молчу, молчу! – насмешливо ответил абва. – Зачем мне говорить? Тем более, зачем мне тебя о чем-то спрашивать, когда я и без того уверен, что ты не передумаешь и что бы теперь ни произошло, о чем бы тебя ни известили, ты уже не повернешь назад и не успокоишься до тех пор, пока не покоришь ерлпольцев. А если это так, то тогда зачем же мы с тобой сейчас теряем драгоценное время на пустые разговоры? Нужно спешить, ибо только внезапность может принести тебе удачу. Так возвращайся в лагерь и приказывай, чтобы немедленно…

– Молчи! – крикнул я.

Он замолчал. Но зато продолжал улыбаться. Подлый наглец! Ух, как я его тогда ненавидел! И я уже даже схватился за меч…

Но ничего я с ним не сделал. Вернулся в лагерь и велел трубить побудку. А уже через час мы взошли на корабли и двинулись вверх по реке. А еще через день на правом берегу этой реки нашим взорам открылся первый варварский город. Это был Ровск, а ярлом там был некто Гурволод. Согласно имевшимся у меня агентурным данным, этот Гурволод стар, ему уже под семьдесят, он мстителен, хитер, лжив, жаден, лишнего не пьет, вдов, у него трое сыновей… ну, и так далее. А Ровск – по их, по варварским понятиям – это довольно-таки крупный город. Однако в связи с тем, что местность там безлесная, оборонительные сооружения Ровска сплошь земляные – земляной вал и земляная стена, по верху которой идет некое глинобитное сооружение, которое они именуют «мур». И это, в общем-то, и все. Есть там, правда, еще и ворота, но при приближении неприятеля они незамедлительно засыпаются земляным валом. И вот именно в таком виде, то есть с уже засыпанными воротами, мы и увидели Ровск. Сойдя с кораблей, мы двинулись вдоль берега и, остановившись примерно в пяти стадиях от города, принялись разбивать лагерь. Варвары никак не выказывали своего присутствия – город, казалось, вымер. И тогда, пока вверенные мне легионы продолжали заниматься благоустройством лагеря, я приказал вывести на боевую позицию наши огнеметные орудия и произвести четыре залпа по городу. Ровск запылал, его тростниковые дворцы, хижины и молельные дома горели изумительно, и если бы мы того захотели, то город бы сгорел в ближайшие четверть часа. Но мы прекратили стрельбу и дали варварам возможность погасить пожар, и только после этого произвели еще четыре залпа. Потом еще немного подождали…

И наконец случилось то, ради чего все это затевалось – на муре показалась одинокая фигурка в золоченом шлеме, длиннополом синем плаще и золоченом же варварском панцире. А панцири у варваров не цельные, как мы к тому привыкли, а кольчатые, то есть сработанные из цепных звеньев, и называются такие одеяния кольчугами. Впоследствии я сам…

Но это когда еще случится! А тогда, увидев вышедшего на глинобитную стену Гурволода, я усмехнулся и сказал:

– Мой первый варвар!

– Твой? – не без иронии спросил Гликериус.

– А чей еще?!

И я велел направить навстречу Гурволоду почетный эскорт. Когда эскорт приблизился к городским укреплениям, Гурволод уже стоял на вершине внешнего вала, то есть совсем рядом от моих воинов. И он был один, его никто не охранял. Однако вел он себя весьма надменно и на приглашение толмача спуститься вниз, к эскорту, ответил смехом, а потом сказал:

– К холопам не схожу. А вы чего пришли? Я разве звал вас, темнорожие?

А после, перейдя на руммалийский, он начал выкрикивать еще более грязные, а временами просто мерзкие слова и выражения. Гурволод издевался над эскортом! И цель его была ясна: он хотел, чтобы мои воины, не вынеся оскорблений, бросились на него и убили в неравном бою, и тогда бы весь Ровск убедился, что их Великий Хрт (а именно так они именуют свое верховное божество) принял искупительную жертву! И это убеждение придало бы им столько сил и мужества, что я потом мог сжечь их тростниково-соломенный город дотла, а потом еще неделю срывать и штурмовать их земляные укрепления, которые к сожалению, не воспламеняются даже от наших огнеметных снарядов, а после…

И так далее! А они бы стояли насмерть до последнего! В итоге я потерял бы под Ровском две или даже три недели. А я спешил! Поэтому толмач – с моих слов – ответил Гурволоду так:

– Достойный ярл! Мой повелитель а твой друг архистратиг Нечиппа Бэрд Великолепный пришел к тебе совсем не для того, чтобы сражаться с тобой. Нет и еще раз нет! Мой повелитель задумал другое: он направляется в Ярлград и это уже там, в Ярлграде, он намеревается покрыть свое имя неувядаемой славой, а своим воинам даровать богатую добычу. Но вот какая беда! Наши съестные припасы подходят к концу, и поэтому мы были бы весьма благодарны тебе, о наидостойнейший ярл, если бы ты позволил нам купить у твоих подданных – на золото! – купить у твоих подданных на золото зерна, а то и сразу хлеба. Вот с чем мы и пришли к тебе.

– Ха! – сказал варвар. – Золото. Зерно! Но откуда мне знать, сколько у вас золота и много ли вам нужно зерна!

– Цена известная, – не моргнув глазом, ответил толмач. – Мы просим за одну номисму по четыре модия. Два легиона, это, если посчитать…

– Да! Посчитать! – гневно перебил его Гурволод. – Знаю я вашу породу! И после этого вы еще хотите, чтобы я поверил вам на слово?!

– Но, о наидостойнейший… – попытался было продолжать толмач.

Но варвар – он на то и варвар! – в опять же очень грубых выражениях велел ему молчать, после чего спустился с вала, подошел к эскорту и сказал:

– Прежде чем поручать такое большое дело своим людям, я сперва сам своими глазами должен убедиться, действительно ли вам нужно зерно и есть ли у вас чем за него расплатиться. Но разговаривать я буду только с вашим господином. Веди меня, толмач!

И они чинно двинулись к нашему лагерю. Варвар, конечно, был уверен, что ему удалось перехитрить толмача – ведь он теперь, явившись в лагерь, сможет как следует рассмотреть и оценить силу моего войска и пересчитать наши осадные и огнеметные орудия. Ну а если случится такое, что мы его убьем, так и это опять же будем им на пользу – Хрт примет искупительную жертву, и тогда ровские варвары будут стоять непоколебимо и биться до последнего, ибо все они (так они будут считать) попадут в дикий варварский рай.

Но у меня, как вы уже догадались, был совершенно иной расчет. Гурволода с почетом провели через главные ворота, а затем – кружным путем, минуя почти все когорты – к моей палатке. И я к нему, конечно же, не выходил, а ждал его внутри. Когда варвар вошел ко мне, я был один, я сидел и пил вино. А возле меня стоял открытый ларь, доверху полный походной казной. Увидев сразу столько золота, Гурволод застыл от неожиданности и даже сильно изменился в лице. Я встал к нему, обнял как равного и пригласил садиться. Гурволод сел. Я подал ему кубок. Варвар отпил вина, сказал:

– Хмельное.

Я сказал:

– Иного не держу. Еще?

– Еще, – кивнул Гурволод. И снова выпил, и спросил: – Ты что, умеешь говорить по-нашему?

– Да, – сказал я. – Но почему это «по-вашему»? Теперь всё, что раньше было вашим, стало моим.

Гурволод посмотрел на ларь. Заметив это, я сказал:

– А что было моим, то теперь ваше. Ты, говорят, охоч до золота.

– Ха! – гневно воскликнул Гурволод. – Кто охоч? Ты что, решил меня купить?!

– Нет, – сказал я. – Зачем ты мне? Ты мне не нужен. Даже ваш хлеб, и он тоже зачем мне? Про ваш хлеб и про плату за него я велел сказать просто так. Точнее, не просто так, а чтобы заманить тебя к себе. И ты пришел.

– А ты сейчас велишь убить меня? – тихо спросил варвар и чуть заметно улыбнулся.

– Нет, – сказал я. – Зачем? Я отпущу тебя живым. И даже одарю, – и я кивнул на ларь, и продолжал: – Ты возьмешь отсюда столько золота, сколько захочешь. А мне взамен этого нужно будет только одно. – Тут я немного помолчал, чтобы он успел сообразить, о чем идет речь, и уже только после этого спросил: – Ты был при том, когда убивали Полиевкта?

– Кого-кого? – переспросил Гурволод.

И он действительно не лгал. Потому что, как я понял, он и понятия не имел о том, как звали моего друга. Поэтому я дальше сказал так:

– Когда убивали посла. Нашего посла на вашем пиру в Ярлграде. Он тогда тоже, как и ты сейчас, сидел и пил вино. Но тут вошел ваш старший ярл и положил перед ним меч Хальдера. Меч раскалился, стол начал дымить… А после, когда наш посол упал, вы бросились к нему, разжали ему челюсти и нашли у него во рту осколки стекла. Так это было?!

– Так, – ответил Гурволод весьма обескураженным голосом. И сразу же удивленно спросил: – Но откуда тебе все это известно?

– А! Пустяки! – сказал я. – Да и не такой уже я всезнающий, как это может показаться. Так, например, я не знаю, где сейчас находится ваш старший ярл. А мне он очень нужен! И ты знаешь, зачем! Так где он сейчас? В Ярлграде?

– Нет, – ответил Гурволод уже довольно бодрым голосом. И еще даже чуть ли не с гордостью прибавил: – Его в Ярлграде нет.

– А где он?! – раздраженно спросил я, так как совсем не ожидал подобного поворота беседы.

А Гурволод, тот, напротив, был очень этому рад! Он насмешливо поджал губы, немного помолчал, потом сказал:

– Когда я был еще очень молод, даже много моложе того, чем ты можешь это себе представить, я уже и тогда не сказал бы ничего лишнего тому, кто не одной со мной веры. Ярл Айгаслав там, где ему и положено быть. Так же и я нахожусь там, где мне это положено – в своем родном Ровске. А ты? Ты должен возвращаться в Руммалию.

А я на это ответил:

– А я и так в Руммалии, ибо всякая земля, на которую ступает руммалийский сапог, сразу становится нашей. И вот еще: чтобы ты не утруждал себя тайными подглядываниями и торопливыми, сбивчивыми подсчетами, я тебе сам сразу скажу: я привел с собой два полностью укомплектованных легиона, а это значит, что в каждом легионе по десять когорт, а в каждой когорте по пять манипул, а в каждой манипуле по шесть квардилий, а в каждой квардилии по двадцать воинов. То есть всего у меня двенадцать тысяч отменно обученной и прекрасно вооруженной пехоты. Кроме того у меня еще имеется двадцать огнеметных и двадцать пять камнеметных орудий, а каждое орудие обслуживается десятью технитами. А стенобитные…

Но тут я замолчал. Потом сказал:

– Впрочем, с тебя и этого будет довольно.

Потом еще подумал и сказал:

– А золота бери, сколько хочешь. И уходи. И закопай его как можно глубже, потому что как только я закончу свой обед, то прикажу опять открыть нещадную огненную стрельбу и на этот раз она уже не прекратится до тех пор, пока от вашего Ровска и действительно не останутся одни только чадящие рвы. Ну, чего сидишь? Бери золото и уходи!

Гурволод даже бровью не повел, а лишь сказал:

– Я-то его возьму, и я уйду. И вы сожжете Ровск. А дальше что? Мы уже через неделю отстроимся, ибо возводить тростниковые хижины – дело нехитрое. А чтобы этого не случилось, ты должен не только сжечь мой город, но также взять его штурмом и перебить всех моих подданных, потому что огонь не причинит им никакого вреда – они переждут его в землянках. А уже о том, к чему может привести то, что ты оставишь позади своего войска моих разъяренных сородичей…

И он даже не стал договаривать фразу, а только нагло усмехнулся. Я спросил:

– А велика ли твоя дружина?

– Нет, – сказал варвар, – в ней всего пять тысяч. А в каждой тысяче по двадцать сотен, а в каждой сотне по четыре десятка, по семьдесят воинов в каждом. Дружин же всего три. Вот и считай.

Я засмеялся и сказал:

– А ведь меня предупреждали: Гурволод тверд в опасностях. И, я вижу, так оно и оказалось. Прекрасно! Тогда я скажу прямо, зачем я призывал тебя. Итак, я и действительно иду в Ярлград, и я очень спешу, и поэтому я не хотел бы терять время на распри и битвы с тобой. Я лучше заплачу тебе – и мы расстанемся, как братья. Итак, твоя цена!

– Вот это всё, – сказал варвар и небрежно указал на ларь.

– Все? – громко спросил я. – Не много ли? Здесь триста сорок тысяч!

– Значит, немного, – сказал варвар. – Потому что только на ярлградском капище ты возьмешь вдвое, а то и втрое больше. А я… – и тут он хитро улыбнулся, помолчал, потом сказал: – А я пойду вместе с тобой и помогу тебе во всем, в чем у тебя будет надобность. Но чтобы мои воины шли веселей, мне нужно их сытно кормить и щедро поить. Значит, мне нужно много золота! – и он опять заулыбался.

– Хорошо! – сказал я. – Ты рассуждаешь вполне здраво. – И сразу же быстро спросил: – А кто сейчас в Ярлграде?

– Верослав. А Айгаслав бежал, ушел по Рже, – охотно ответил Гуроволод. И так же охотно продолжил: – И там его, наверное, убили. Или нет? Я этого точно не знаю! Но зато я точно знаю вот что: что этот ларь вполне пойдет взамен на десять тысяч воинов, а у меня их не меньше, если даже не больше. Но я не привык торговаться. А ты что на это скажешь?

– Что пусть будет по-твоему! – воскликнул я. – Весь ларь. Я согласен! А кто пойдет в залог нашей с тобой крепкой дружбы?

– Мой старший внук.

– А почему не кто-нибудь из сыновей?

– Что сыновья! – очень сердито ответил Гурволод. – И потом: если ты такой во всем сведущий, то должен знать, что мой наследник – это мой внук. Любимый внук! Он – это я, я – это он. Вот, Хрт свидетелем этим моим словам!

И он свел пальцы крестиком. Я сразу ничего на это не ответил. Я вначале как следует все обдумал, потом налил вина, ему и мне, и только потом уже сказал:

– Острых мечей! Храбрых врагов! Большой воды!

Мы выпили. Потом мы повторили это еще несколько раз. Потом я отдал соответствующие приказания – и ларь под надежной охраной был отправлен в Ровск. Потом мы принимали ровских воевод, был пир. Потом, чуть дождавшись его окончания, я сразу же лег. И я уже крепко спал, когда этот неугомонный наглый абва вдруг разбудил меня и начал выговаривать мне за то, что я поверил варвару, который в любой момент может предать меня, ударить мне в спину – и тогда все наши планы пойдут прахом! А я на всё это ему очень тихо, но и в то же время очень сердито сказал:

– Когда ты, о наидостойнейший, варишь в своих медных горшочках всевозможные зелья, я разве даю тебе советы, чего прибавить и чего убавить? Ну а когда ты ночи напролет корябаешь какие-то значки, я, опять же, разве говорю тебе хоть что-нибудь? А вот теперь я все-таки скажу: пошел вон! Пошел, я говорю!

И он ушел. А наутро мы снялись с лагеря, взошли на корабли и двинулись дальше. А варвары шли берегом. Их было тысяч семь, не более, Гурволод ехал впереди, на вороном коне.

А его внук, этот его единственный наследник, был при мне, на корабле, ему было шестнадцать лет – зим, так он мне сказал, – а звали его Любослав. И это все, что я о нем узнал, так как ярлич настороженно молчал и никакие мои ухищрения не подвигали его на беседу со мной. А был этот ярлич довольно рослый и плечистый, черты лица имел весьма приятные, на нем были богатые одежды, а его меч, которым он, конечно, очень гордился, был, по тамошним понятиям, наверное, почти бесценен. Хотя чему тут удивляться! Любослав же был наследником довольно-таки богатого удела, так что он вполне мог позволить себе подобную роскошь. Ведь в этой дикой и нищей стране даже простые, незнатные варвары, и те при первом же удобном случае стараются заполучить себе приметное, особое оружие и, кроме того, без всякой меры украшают его позолотой и инкрустациями, выцарапывают на нем всесильные, как это им кажется, магические заклинания, и, вообще, они относятся к своим мечам словно к живым созданиям – дают им имена, клянутся им в любви и верности и ублажают их как только могут.

А у меня простой легионерский меч, и у него такие же простые ножны – серый кожаный чехол, а завязки на нем – два простых шнурка. Меч затупился или же сломался – я этот выброшу и возьму себе другой. Их у меня перебывало уже с десятка два, не меньше. И в то же время я – архистратиг и на моем счету двенадцать триумфов, и я, скажем так, вхож к Владыке Полумира. Да и, кстати, этот безбородый ярлич Любослав, оказывается, тоже еще совсем недавно был обладателем простого меча. Но затем, как поведал мне абва – а откуда узнал абва, я и понятия не имею и иметь не хочу, – так вот, я продолжаю: но затем, буквально за каких-то несколько недель до нашего прибытия Гурволод повздорил на пиру со своими сыновьями, а у него их трое, и до того на них разгневался, что сослал их в дальние глухие гарнизоны, а внука, чтобы их еще сильнее принизить, взял да и приласкал, официально назвал своим преемником, дал ему в знак этого синий, особого покроя плащ, дал и особый драгоценный меч в таких же драгоценных, усыпанных огромными самоцветами ножнах, – и этот юноша, когда он теперь сидел возле меня, то не снимал руки с рукояти этого меча. Он, видимо, думал, что если мы вдруг вознамеримся на него наброситься, то он тогда этим мечом – конечно же всесильным и так далее – легко отобьется от нас. А пока что он просто сидел и молчал. И я сидел, смотрел на варварского ярла и тоже молчал. Как вдруг абва сказал:

– А меч-то у тебя еще не кормленый!

Ярл Любослав молча посмотрел на абву. А абва продолжал:

– Да-да, не кормленый. Еще месяц тому назад он был в земле, потом его достали, сбили с него ржавчину и опять перековали. А крови на нем нет.

– Есть! – громко сказал ярл.

Но абва, усмехнувшись, возразил:

– Да разве это кровь? Кровь у меня и у него и у тебя. А у раба – это что, тоже кровь?!

Варвар нахмурился. Гликериус опять заговорил:

– А знаешь, для чего мечу дают ржаветь? Так вот, это делается совсем не для того, чтобы он затем очистился, как думаете вы, а для того, чтобы изменить его химический состав, потому что углерод…

Но тут он замолчал и посмотрел ярлу в глаза. И он долго смотрел на него таким образом. А потом вдруг сказал:

– Я знаю, что начертано на лезвии. Сказать?

Ярл побледнел и мотнул головой – нет, не надо.

– Ну что ж, не надо, так не надо, – согласился абва. – Но тогда я скажу тебе вот что: не придавай особого значения надписям, потому что не такие уж они могущественные, как думают некоторые. Вот, например, меч Хальдера тоже ведь был исписан магическими письменами…

– Нет! – сказал варвар. – Его лезвие гладкое-гладкое! На нем нет ни одной царапины!

– Но я же говорю не о его лезвии, а о его ножнах, – сказал абва. – И это очень важно! Потому что лезвие наносит удары, а ножны напротив от них укрывают. Так вот, на этих всемогущих ножнах было написано, что тот, кто обладает…

И тут абва вдруг замолчал. А после рассмеялся и сказал:

– Я разболтался, как женщина! Надеюсь, ярл простит меня.

Но ярл в ответ только нахмурился. Он был явно недоволен тем, что абва замолчал, ибо ему, конечно же, очень хотелось бы услышать продолжение…

Однако старый мошенник уже резко переменил тему разговора. Сперва, обратившись ко мне, он спросил, когда мы собираемся делать привал, а потом стал подробнейшим образом – и уже не по-варварски, а по-руммалийски – рассказывать мне о том, как прошел его вчерашний опыт с живым серебром, и при этом так и сыпал, так и сыпал мудреными терминами…

А потом вдруг оборвал сам себя на середине фразы, вновь повернулся к варвару и сказал:

– А говорят, что Айгаслав ведет свой род от Подкидыша. Это правда?

Юный ярл неопределенно пожал плечами. Тогда Гликериус сказал:

– Но это точно так. И про Хвакира я тоже все знаю. Ведь поэтому ваш Безголовый и ушел тогда, на том пиру – это Хвакир увел его от вас из-под самого носа. И оттого, небось, и перегрызлись тогда, что Айгаслав ушел! И меч унес.

– Меч – нет! – вдруг сказал Любослав.

– А! – громко сказал абва. Даже слишком громко! И тут же замолчал. А после вовсе встал и отошел в сторону и, перегнувшись через борт, долго смотрел на воду. Он тогда, наверное, очень крепко о чем-то задумался. А я тогда наоборот не знал, о чем мне думать!

Вдруг ярл тихо спросил у меня:

– Кто он такой?

– Не знаю, – сказал я. И, помолчав, добавил: – Я этого действительно не знаю. Он очень странный человек.

– А сам ты? – спросил он.

– Я? Просто воин, – сказал я и даже усмехнулся. И еще сказал: – Мой господин велел, чтобы я пошел и разорил Ярлград. Но я сказал: мне одному не справиться. Тогда он дал мне эти корабли, и я пошел. А разорю – и вернусь.

– А дальше что?

– Убью его.

– Кого?

– Да того своего господина. И возьму его жену, и усыновлю его детей.

– А зачем тебе это?

– Не знаю, – сказал я.

И я был искренен! Я и действительно не знал, зачем мне это все – и красные сапоги, и Наиполь, и даже Теодора. В то утро, покидая лагерь, я, против обыкновения, не отдал приказ об устройстве очередного сигнального поста. Первый легат напомнил мне об этом. А я сказал, что я об этом знаю. Но приказа все равно не отдал. Зато я весь тот день думал примерно вот о чем: что теперь мы, прервав всякую связь с метрополией, тем не менее продолжаем продвигаться вверх по враждебной реке. Так что если теперь с нами случится что-нибудь непредвиденное, то уже некому будет передавать сообщение, просить о помощи. Ну и не надо! Что случится со мной, то случится со мной, и это только моя забота! Мне нет никакого дела до Тонкорукого, так что пусть и ему тоже не будет никакого дела до меня! Я воин, просто воин, я хочу сражаться… и побеждать, если будет на то воля Всевышнего. А если нет, то я готов и умереть. Полиевкту было намного сложней, он был один, а под моим началом целых два легиона. Примерно с таким же количеством войска я в свое время вторгся в Змеегорье и одолел их всех, привел к присяге, обложил налогами и даже произвел среди них воинский набор. А здесь мы этого делать не будем, потому что, как показала практика, варвары очень плохо поддаются обучению, солдаты из них никудышные. Но и оставлять их у себя в тылу ни в коем случае нельзя! Подумав так, я вынул меч, огладил лезвие. Оно было чуть теплое, в зазубринах.

Вдруг ярл сказал:

– Мечи у вас короткие.

Я посмотрел на него. Он улыбался. Я сказал:

– Да, это так. И это не случайно. Мы сражаемся в плотном строю и поэтому короткие мечи для нас удобнее. И мы, опять же, колем, а не рубим. Вот так!

И я показал, как это делается! И кровь во мне сразу вскипела. Барра! И я уже хотел было вскочить…

Но вовремя удержался, положил меч на колени и еще раз огладил лезвие. Потом, переведя дыхание, сказал:

– Мечи часто ломаются. Когда я уходил в первый поход, то запасных клинков у нас было нагружено шестнадцать фур. Ты представляешь?

Ярл молчал. Смотрел очень внимательно и ждал, что я еще скажу. И я заговорил:

– Там, в Змеегорье, это не у вас. У вас тут степь ровная и широкая, как будто это пиршественный стол, на него хоть все легионы созови, всем места хватит. А там очень тесно! Там же горы, скалы, то есть огромные холмы камней, холмы эти очень крутые, почти что отвесные, по ним трудно пройти. Да и тропы там такие узкие, что иногда бывает просто негде поставить ногу. А под ногой одни камни! А еще пропасти! И лед! Там же лед лежит всегда, круглый год, вот до чего там высоко и холодно. Но я прошел! И провел легионы. А шли мы так – все время держали щиты над головами. А змеегорцы сверху бросали в нас камни. А мы прикрывались щитами и шли. Долго шли! А после мы пришли к ним в долину. Долина, это такой ров, очень глубокий, а стены у него – сплошные камни. Вверх посмотреть, так верха и не видно, оттуда, сверху, камень сбрось – и он полдня будет лететь, пока не долетит. А мы идем по тропе вниз, а чтобы в нас не попадали их стрелы и камни и копья, мы идем, построившись черепахой. А черепаха, это так: передние держат щиты перед собой, а остальные над собой, а фланговые сбоку, а задние сзади. И такой строй в каждой манипуле. Идем. А змеегорцы, эти как вы, они не знают строя, они бегут толпой. И вот мы с ними сшиблись. У нас короткие мечи, а у них длинные. И что? Да то, что после сражения мы подобрали этих длинных мечей больше трех тысяч. Я приказал обрубить их на нужный размер и сложить – про запас – в наши фуры. А после окончания кампании каждый из моих легионеров получил такую долю добычи, что нам пришлось возвращаться кружным путем, ибо преодолеть горные перевалы с такой тяжестью на плечах не было никакой возможности!

Ярл, помолчав, спросил:

– А ты?

– Я – нет, – ответил я. – Я возвращался налегке. Ибо по нашим руммалийским законам военная добыча делится так: одна шестая часть уходит в казну, то есть достается нашему господину, а остальное в строго оговоренных долях распределяется между простыми воинами, квардилионами, трибунами и легатами. Стратигу, то есть мне, самому главному из всех, достается только один триумф. А триумф, это такое событие, которое после будешь вспоминать очень долго! Потому что это представь себе огромный-преогромный город, все жители которого все сразу вышли на одну улицу и там от этого стало так тесно, что даже представить нельзя, а они еще и кричат, хлопают в ладоши и еще поют, беснуется, а ты будто плывешь над всеми ними! Ты выше всех, потому что это ты тогда на такой высокой колеснице, запряженной целым табуном самых прекрасных скакунов! А еще…

Но тут я замолчал и некоторое время успокаивал дыхание, а потом опять заговорил:

– А начиналось это вот как. Когда им стало совершенно ясно, что никакие переговоры ни к чему не приведут и спор можно решить только войной… вдруг оказалось, что никто из наших тогдашних стратигов не желает становиться во главе легионов. И их было легко понять – ведь это нужно было идти не куда-нибудь, а в Змеегорье! Ну а у нас такой обычай, что тот, кто возвращается с победой, удостаивается триумфа, но зато неудачника ждет чаша с ядом, а если попытаться уклониться от нее, то после будет еще хуже и еще позорнее. Вот таковы у нас условия. А я тогда был ненамного старше тебя. А звание стратига стоило полмиллиона номисм, то есть примерно в полтора раза больше того, что вчера вечером получил от меня – не от меня, от Руммалии! – твой достославный дед. Иными словами, это очень больше деньги даже там, у нас в Руммалии, даже среди очень богатых людей. Но я не постоял перед такой потратой, я заплатил все, что имел, да еще в придачу заложил свое имение. Вот почему когда я уходил в Змеегорье, то злые языки шипели, что, мол, за чашу с ядом это слишком дорого. А за триумф?! Почему они об этом тогда не подумали? Кроме того, давай мы с тобой посмотрим на все это со стороны. И что мы тогда увидим? Что номисма – это желтенький кружок. Много номисм – это много кружков. И их могут украсть, их можно растерять, растратить, раздарить… А слава – это слава, ярл, она всегда при мне, она – только моя. А меч короткий, длинный ли, заговоренный или нет – какая в этом разница?!

– Большая, – сказал ярл.

И он был хмур, не по годам серьезен. Он еще немного помолчал, подумал и опять сказал:

– Большая! Когда меня убьют, возьми мой меч. Потому что с твоим мечом ты в Ярлграде нечего не сможешь сделать. А с моим всё. Но прежде я умру!

– Э! – сразу сказал я. – Что ты такое говоришь! Да кто это тебя убьет?! Я этого не допущу! Не бойся, ярл!

– А я и не боюсь! – сказал он гневно. – Я просто говорю как есть: когда меня убьют, возьми мой меч.

– А кто убьет?

– Хрт, – сказал он. – Хвакир, – и засмеялся.

Я промолчал. Но меры принял: когда нам с берега стали подавать знаки, что, мол, Гурволод желает срочно переговорить со своим наследником, я велел им ответить, что ярлич отдыхает и настоятельно просил не тревожить его до вечера.

А вечером мы сошли с кораблей и устроили лагерь. А варвары расположились чуть поодаль. У Гурволода, как я это уже доподлинно знал, было не более пятисот профессиональных воинов, а все остальное его войско состояло из вооруженных чем попало простолюдинов, которые всегда не прочь сходить в грабительский набег неважно на кого.

Устроив лагерь, вырыв ров и укрепив частокол из копий, мы пригласили к ужину Гурволода и его старших – только старших! – воевод. А за столом они были рассажены с таким расчетом, чтобы на каждого варвара приходилось по два моих человека. Ну а до Любослава моим гостям и вовсе было не добраться. Я думал, что Гурволод придет в бешенство! Однако он сделал вид, будто ничего особенного не заметил, и вел себя весьма непринужденно. А к внуку вообще не обращался! Вскоре пир кончился, все обошлось благополучно. Правда сразу после того, как варвары ушли, Гликериус сказал, что дед и внук обменялись какими-то странными знаками, смысл которых он не уловил.

Я промолчал. Я не хотел с ним разговаривать. Да я уже и днем не стал передавать ему то, что сказал мне мальчишка. Зачем? Гликериус, как считал я, и без того уже слишком много знает. Ну а если ему и этого мало, так пусть побеседует с мертвыми. И пусть снова что-то пишет и высчитывает, пусть шепчется с Гурволодом, расспрашивает варваров, пусть ищет свой Источник – и так далее! А мы будем идти вверх по реке и готовиться к генеральному сражению! И мы шли. Время от времени мы видели на берегах небольшие поселки. Жителей в них, как правило, уже не было – сигнальные дымы опережали нас. То есть я прекрасно понимал, что в Ярлграде уже готовы к встрече с нами. Также готовы и в других уделах. Но, тем не менее, я продолжал спешить, ибо, я и это тоже прекрасно понимал, если я и дальше буду спешить, то тогда никто из младших ярлов просто не успеет придти на помощь Верославу. К тому же было совсем нетрудно предположить, что только очень немногие из них захотят за него заступиться: ведь же Гурволод сам рассказывал, что наутро после исчезновения Айгаслава между варварскими ярлами произошла очень серьезная размолвка, закончившаяся обильным кровопролитием, и все они спешно покинули Ярлград. И не они одни, ибо даже ярлградская дружина, и та далеко не вся присягнула Верославу, а большей частью от него разбежалась. Но правда это или нет? Не лжет ли мне Гурволод, вот о чем думал я тогда.

А Любослава я о Верославе не расспрашивал – я знал, что он не станет отвечать ни да ни нет. И вообще, мальчишка был по-прежнему очень неразговорчив. Зато он с удовольствием слушал меня. И я ему много чего рассказывал, хоть это и не в моем характере. И вот что еще удивительно: я ничего от него не скрывал, я был предельно откровенен – и юный варвар узнавал о таких моих тайных и сокровеннейших замыслах, о которых я не только не упоминал в своих многочисленных трактатах, но даже не намекал своим верным легатам уже на самом поле сражения, когда от правильного и точного выполнения приказа порой зависела судьба Державы! Вначале я не мог понять, отчего это я стал столь рискованно откровенен, но уже только в наш последний с ним вечер, внимательно всмотревшись в печальные, бездонные глаза Любослава… я догадался: да я же доверяю свои тайны обреченному человеку, который уже наполовину мертв! Подумав так, я испугался. Я же тогда думал – и меня в этом легко понять – что пока жив Любослав, я хоть в какой-то мере могу быть уверен в Гурволоде. Поэтому, отходя ко сну, я приказал усилить и без того весьма надежную охрану заложника…

И все равно всю ночь не спал, ворочался и очень напряженно прислушивался к каждому шороху!

Но в ту ночь ничего не случилось. А наутро мы, как всегда, снялись с лагеря, взошли на корабли, двинулись вверх по реке…

И уже к полудню были в каких-то тридцати стадиях от Ярлграда. Ярлград – по варварским понятиям – был очень сильно укреплен. Его деревянные стены были довольно высоки и сложены из очень толстых бревен. И вал был крут. И ров глубок. Башни внушительны. Створы ворот обиты листовой броней. И, главное, Ярлград стоял на крутом и высоком холме, а пригород, спускавшийся к реке, был видимо еще только вчера спешно покинут и сожжен. Да и пристань была сожжена. Высаживаться на сгоревшей пристани, где мои воины тут же попали бы под губительный обстрел варварских лучников, занимавших выгоднейшую позицию на высоких ярлградских стенах, я, конечно, не стал, и поэтому мы причалили к берегу примерно в десяти стадиях от города. Сходя с кораблей, мои легионы сразу выстраивались в боевой порядок, то есть по четыре когорты в первой линии и по три в двух последующих. Гурволод же прошел вдоль берега к сожженной пристани и выстроился там. Если, конечно, то, что у них получилось, можно назвать воинским строем.

После того, как основные приготовления были закончены, я отправил к ярлградским воротам толмача-переговорщика, который объявил им, что я, Нечиппа Бэрд Великолепный, приглашаю ярлградского ярла сразиться со мной один на один в честном поединке – и тем, без лишнего кровопролития, сразу решить судьбу всей войны, а буде он откажется, то я тогда беспощадно сожгу и его город, и его, ярла, самого, и всех его воинов. В подтверждение этих своих последних слов я велел выдвинуть на боевую позицию все наши огнеметные орудия. На Гурволода я не очень-то надеялся. И как впоследствии окажется…

Но к делу! Итак, толмач вернулся и сказал, что Верослав не отвечает. Тогда я приказал стрелять. Если бы моей ближайшей целью был штурм Ярлграда, то первым делом мы бы подожгли надвратную башню и непосредственно прилегающие к ней участки крепостной стены, а затем устремились бы в образовавшийся проход, а там уже рассекали бы город на отдельные участки и овладевали бы ими по очереди. Но я предпочел выкурить дикарей из их логова и дать им бой на открытом пространстве – там, где еще вчера стоял их пригород, а нынче было одно черное, дымящееся пепелище. Итак, я отдал соответствующие приказания, техниты принялись за дело – и огненосные снаряды один за другим с устрашающим воем полетели на вражеский город. Признаюсь – музыка чудесная! Я обернулся и сказал:

– Ну что, любезный аб…

И замолчал – потому что Гликериуса я не увидел! А ведь он только что стоял рядом со мной, в руках у него были четки и он улыбался. И вдруг он исчез!

– Ярл, – спросил я, – где колдун?

Но Любослав только пожал плечами. И при этом выражение лица у него было какое-то странное. Зато его правая рука лежала, как всегда, на рукояти меча. Вж-ж! Вж-ж! – плевались огнеметные орудия. Вж-ж! Вж-ж! Но теперь их чарующий вой меня уже нисколько не радовал. Потому что я чувствовал, что исчезновение абвы может обойтись мне очень дорого. Но зато жив заложник, тут же попытался я успокоить себя. И легионы в полном порядке, они только ждут моего приказа. А там, у пристани, притих Гурволод со своими дикарями. Гурволод – лжец и негодяй. И поэтому если я сейчас, после Гликериуса, упущу еще и Любослава, уже подумал было я…

Но дальше я запретил себе думать! А повернулся к Любославу и сказал:

– Вот так, достойный ярл, я обычно провожу подготовку к сражению. Если бы я захотел запереть Верослава в городе, то стал бы обстреливать ворота. Но куда выгоднее будет встретить его в поле. Во-первых, когда он выведет свое войско на открытое место, я увижу, какими силами он располагает. А во-вторых, в городе ему было бы легче защищаться. А в-третьих… Я и так тебе много сказал!

Юный ярл ничего не ответил. Я посмотрел на легионы, на Гурволода. Гурволод выжидал, войско его стояло смирно, молча.

А мы продолжали обстреливать город. Город начал гореть. Пожар довольно быстро разрастался. Я сказал:

– Бьюсь об заклад, их ненадолго хватит!

Ярл нахмурился. Он, это было сразу видно, очень волновался. Я подозвал посыльного и отправил его в первый легион, ибо каждое свое сражение я всегда начинаю с левого фланга.

Ярлград горел. Но из его ворот никто не выходил. Да что они там, заснули, что ли, уже теряя всякое терпение, подумал я.

И как раз в этот миг распахнулись ворота – и вражеское войско начало выходить из города и выстраиваться в боевую линию. Они все шли и шли и шли и растекались по холму, и растекались! И я в сердцах сказал:

– А дед твой лгал! Их много больше, ярл!

Ярл не ответил. Он меня не слышал! Он тяжело дышал, лицо его стало мокрым от пота. То есть его тогдашнее поведение меня весьма обеспокоило. Жаль, еще успел подумать я, жаль, что исчез Гликериус, Гликериус бы присмотрел за ярлом, а так ярл меня только отвлекает. А момент тогда был весьма серьезный – я же тогда наблюдал за выходящим из Ярлграда войском. И они все выходили и выходили и выходили!

Но вот, наконец, последняя варварская манипула вышла из города и заняла свое место в общем строю. Однако ворота по-прежнему оставались открытыми. Если ворота закрываются, то это означает, что вышедшие на битву варвары будут сражаться насмерть, до последнего. А так это одно из двух: либо они не очень уверены в себе, либо ждут новых подкреплений.

Но может быть и третье объяснение: они просто хотят сбить меня с толку, чтобы я не знал, что и подумать!

Да вот только думать тут было нечего, а нужно было сражаться! Однако пока что у них была очень сильная позиция, они стояли на вершине довольно-таки крутого холма, атаковать который было бы сущим безумием. И тогда я сделал то, что обычно делаю в подобных случаях – обратил свой взор к небу и мысленно начал произносить следующее: Всевышний! Я Твой раб, я трижды раб, и я грязный червь, и прах, и гной, и моя судьба всецело в Твоей руце, и я ко всему готов, ибо кто я такой, я же опять же червь и тлен, но если бы, молю Тебя…

А вот далее я произнести уже не успел, потому что у них там, на вершине холма, загудели рога и загремели бубны! И они пошли вниз, к нам! Они сдавали свою неприступную позицию и при этом пели победный гимн! Разве не варвары?! И я, с трудом сдерживая радостный смех, дал отмашку! И прогремело оглушительное «Барра!» И первый легион пошел на них! Пошел и Гурволод. И это меня сразу успокоило. Во-первых, я до последнего мгновения ждал от него какой-нибудь каверзы, а во-вторых, ярлградцы, продолжая спускаться с холма, должны были вот-вот оказаться зажатыми с обоих флангов: слева моим первым легионом, а справа варварами Ровска. И вот когда они войдут в непосредственное соприкосновение с противником и тот будет вынужден поспешно перестраивать свои боевые порядки, я введу в дело второй легион. И тогда все решится именно таким образом, каким и должно было решиться! Подумав так, я обернулся и посмотрел на Любослава. Юный варвар был уже вполне спокоен и с большим любопытством наблюдал за движением войск.

И вот уже на моем левом фланге столкнулись толпы ровцев и ярлградцев. А вот и мои передовые когорты медленно, но неумолимо начали теснить неприятеля. А вот из городских ворот спешит на помощь подкрепление. Однако оно было слишком малочисленным, чтобы на что-то повлиять! Но я все равно отдал приказ – и наши огнеметные орудия дали по ним прицельный залп. Потом еще один. Потом еще. И каждый раз они их накрывали. Это была отменная стрельба! Я не удержался и зааплодировал.

Но тут Гурволод вдруг дрогнул и начал сдавать. Он правда, пока еще только отходил, он еще держал некое подобие строя. Но варвары, они же таковы: чуть что – и сразу в панику, и побегут, как бараны. Я посмотрел на Любослава и сказал:

– Вот, полюбуйся, ярл! Твой дед умеет только бахвалиться. А я молчал. Ну а сейчас я скажу!

И приказал, чтобы второй легат немедленно вводил своих воинов в дело!

И они спешно двинулись вверх по холму. А чтобы их удар был ощутимее, интервалы между когортами были сведены до минимума, ну а сами когорты перестроились в глубокие колонны и первые пятьдесят шагов прошли церемониальным маршем, а следующие пятьдесят – двойным печатным, потом – в «раз-раз», а потом и вовсе перешли на бег. И они их растерзали бы! Они бы, я вам говорю…

Но дело, как всегда, к сожалению, в том, что мы только сражаемся, а судьбу нашего сражения в иных местах решает даже не Всевышний, а просто непонятно кто! Когда мои бегущие когорты были уже в какой-то сотне шагов от неприятеля, ярл Любослав вдруг выхватил свой меч и с криком «Хрт! Я твой!» вонзил его себе в живот и захрипел, заныл, и…

Это было страшно! Ибо внезапно и с ужасным грохотом все наши корабли – все, до единого! – вдруг запылали ярким и высоким пламенем. В рядах противника раздались радостные вопли. А мой бегущий легион, словно споткнулся! И начал как-то боком, очень неуклюже, ломая строй, останавливаться.

А в это время варвары Гурволода…

А первый легион…

А… Да! Но всё же будем излагать всё по порядку. Без эмоций. Итак, атака второго легиона сама по себе захлебнулась. А первый легион, до той поры сражавшийся с достаточным успехом, тоже дрогнул и стал отходить. А варвары Гурволода, поворотив мечи, ударили в мой правый фланг, который был и без того сильно расстроен.

А наши корабли тем временем горели как солома! Караульная команда попыталась было погасить пожар, но вскоре разбежалась в полном беспорядке.

А варвары шаг за шагом оттесняли нас вниз по холму. Еще немного, подумал я, и они сбросят нас в реку. А еще я подумал, что предусмотрительный абва сбежал довольно-таки вовремя. Что ж, каждому свое! Склонившись над телом уже бездыханного ярла, я вытащил у него из раны меч, стер с лезвия кровь, и даже попытался было разобрать начертанную там диковинную, замысловатую надпись…

Но, вовремя спохватившись, подумал, что разве дело в надписях? И вообще, разве дело в словах? И отшвырнув длинный варварский меч и обнажив свой – короткий, тусклый, весь в зазубринах, – я ровным и неспешным шагом вышел и встал перед строем своей последней, резервной когорты.

– Соратники! – сказал я им. – Не думаю, чтобы кто-нибудь из вас решил, что дело уже кончено. Просто оно, как вы сами это прекрасно видите, сегодня выдалось весьма серьезное, а, значит, и весьма почетное. А коли так, то в таком деле не стыдно побывать и мне, архистратигу. И вам вместе со мной. Барра!

– Барра! Барра! – вскричала когорта.

И я повел их на врага. И битва была славная! Я трижды менял меч. Рубить не мог, только колол – вот до чего мы там тогда тесно сошлись. И довольно скоро пошли дальше – и это все время вверх, вверх и вверх по склону!

– Строй! – кричал я. – Строй! Не выбегать!

Ибо зачем мне храбрецы? Мне нужен строй, строй переломит все и вся – и храбрецов, и подлецов, и варваров, и абву, и всех остальных, кто только посмеет встать у него на пути. А тогда перед ним были одни только жалкие варвары! И это разве воины? Они храбры, пока их верх, их натиск короток, они нетерпеливы и глупы. Так бей глупцов! И мы их били! И еще раз били! И еще! И первым дрогнул, а потом и побежал Гурволод. Я запретил его преследовать, а взял в тиски оставшихся, ярлградских, и начал теснить их к воротам. И там в воротах, мы их положили столько, что не перечесть!

Но, правда, и своих мы там тоже положили достаточно много.

Зато положили не зря – потому что мы туда все-таки вошли! Уже стемнело, а я этого даже не заметил. Вот до чего тогда ярко пылал Ярлград! И мне подумалось: ну вот, мы это сделали, а дальше что? Вот сейчас город догорит дотла, как еще раньше догорели корабли. А как мы теперь без кораблей?

И вот тут-то я вдруг почему-то с полной уверенностью подумал, что корабли нам уже не нужны, потому что нам отсюда обратно все равно уже не вернуться!

2

Хрт не любил стрелять из лука. А Подкидыш, наоборот, очень любил. Хрт и сражался, и охотился только с мечом. Меч, так он говорил, достойное оружие, меч это сила, а стрела это коварство. Подкидыш возражал: меч, говорил он, слишком короток и неповоротлив, а стрела длинная, быстрая и неотразимая. И еще, он говорил, стрела, когда летит, поет, а меч, когда рубит, умеет только хрипеть. Тогда зачем, спрашивал Хрт и смеялся, ты убиваешь птиц, они же тоже поют. Поют, да не о том, так отвечал на это Подкидыш. Он ненавидел птиц! И бил их, бил. Хвакир мог разорвать, сожрать подстреленную птицу, и Подкидыш никогда его за это не ругал, потому что он не подбирал сбитых птиц, как будто это не его добыча, а он их просто убивал, и все. Зачем это было ему нужно? Все удивлялись. И еще при этом любили поговорить о том, откуда он взялся. Макья сказала, что нашла его в лесу – и пожалела, накормила грудью, а после принесла его домой и положила в колыбель. А Хрт, когда вернулся с охоты, сильно на это разгневался. Он говорил: это недобрый знак, ведь же еще неизвестно, кто им его подбросил. Поэтому а вдруг он дан им на погибель, сказал тогда Хрт. Но Макья пристыдила его, и он замолчал. Потом, уже на третий день, он признал Подкидыша, взял его на руки. Потом учил его ходить, владеть мечом, читать следы. Потом однажды – так, для баловства – дал ему лук…

И началось! Подкидыш до того метко стрелял, что просто удивление. Он бил влет, бил навскидку, бил среди ветвей. Он даже ночью, в полной темноте, мог сбить птицу по голосу. Хрт на это очень гневался и говорил, что это очень нехорошо, что дичь надо убивать только ради добычи. А ради забавы можно убивать только врагов. Подкидыш ничего на это не отвечал, а только пожимал плечами.

А в остальном он был послушным и примерным сыном. Когда родные сыновья переженились и ушли жить отдельно, Подкидыш оставался с Хрт и Макьей. Хрт тогда был уже до того слаб, что при ходьбе опирался на меч. А Макья ничего уже не видела, она совсем ослепла. Подкидыш помогал ей по хозяйству. А когда к ним явился Чурык и грозил их убить, то Подкидыш заманил его в ловушку и утопил в хмельной сурье. Теперь, конечно же, нам легко рассуждать, говоря, что это был нечестный бой, что даже с самым заклятым врагом нужно вести себя достойно…

А руммалийский младший ярл Нечиппа ни о чем подобном думать не желал! Он просто пришел в мою страну, сжег Ровск и взял заложников. Но и это не всё, а еще вот что: Гурволод поклонился ему и встал при его стремени, и они вместе пошли на Ярлград. И Верослав вышел из города, и бился с ними, вел себя по-ярльски, Гурволод устыдился своего предательства – и повернул мечи, и они оба били руммалийцев, и брали их корабли на копье! И что их этого? Да ничего! Потому что руммалийский младший ярл на это сделал вот что: подло казнил заложников и жег моих людей диким огнем, этот огонь никак не погасить, он даже на воде горит – и мои люди побежали! Хрт их не поддержал, Нечиппа вошел в город – и всё, что пожелал, там сжег, а всех, кого хотел, казнил, кого хотел, ограбил, потом явился к капищу и поклонился Хрт – и Хрт принял его, позволил ему сесть за стол и есть и пить, и греться у Бессмертного Огня! И сам Белун прислуживал ему – вот что было тогда! Вот что рассказал мне хозяин харчевни в Йонсвике! Вот что я тогда должен был выслушать! И я всё это выслушал, встал, расплатился и вышел. И тут сразу Лайм…

Но только что нам теперь Лайм! И даже что нам Нечиппа! Вначале я всё-таки должен рассказать вам о Подкидыше. Так вот, об этом у нас обычно рассказывают вот что: родные сыновья переженились и ушли жить сами по себе, отдельно, а Подкидыш остался при Хрт. Хрт умер, и Подкидыш его сжег. Потом сжег Макью. Так наши Прародители ушли на Небо. Ушли, но и остались здесь. Мы – то есть те, кто тогда жил, когда они ушли – мы возвели им капище. Мы также приходили в Хижину, мы поклонялись им, и мы грелись у Бессмертного Огня. Мы также чтили и Подкидыша, потому что это ведь сама Макья вскормила его своим молоком, и это сам Хрт научил его владеть мечом. А Подкидыш, когда он остался один, без Хрт и Макьи, совсем одичал. Он больше в Хижине не жил, а теперь спал, где попало, накрывался, чем придется, а есть совсем почти ничего не ел, и также почти ничего не пил. Бродил, как неприкаянный, носил лук на плече. Увидит птицу – выстрелит, собьет. Хвакира рядом с ним тогда уже не было – Хвакир ведь еще раньше, в день смерти Хрт, как лег, так сразу же окаменел, и так и по сей день лежит. Да, это так! Он по сей день лежит, не стронется. Так вот, Хвакир тогда уже был каменный, и поэтому никто уже не подбирал сбитых Подкидышем птиц, не рвал их и не сжирал. А Подкидыш все равно стрелял. И стали говорить: Подкидыш обезумел! Вы только посмотрите на него – какие у него дикие глаза! А во что он одет! А как он ходит! А что он говорит!..

Но, правда, говорил он тогда очень мало. И то он только отвечал на вопросы, а сам первым ни с кем не заговаривал. Когда у него спрашивали, зачем он убивает птиц, он отвечал:

– А меня зачем убили?

Когда же ему говорили, что он ведь жив, он отвечал:

– Не верю.

А когда в дни поминовения Благих Прародителей мы призывали его в Хижину, он неизменно отказывался, говоря, что он подкидыш, а не сын, он вообще не человек и поэтому нечего ему сидеть среди людей.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашивали мы у него.

– Вернуться, – отвечал он довольно сердито.

– Куда?

– Не знаю, – говорил он уже очень гневно. И сразу быстро уходил.

И тогда мы стали догадываться, что он – заблудившийся, опоздавший бог. Потому что, как объясняли это понимающие люди, к тому времени, когда он спустился к нам с Неба, все земли уже были заняты другими богами, которые явились раньше него, и Подкидышу нигде не нашлось места. И он бы тогда умер, брошенный в лесу, и так оно и должно было случиться, однако Макья пожалела его, накормила, принесла к себе в дом, и он вырос. Но это ничего не изменило. Потому что стать богом он же все равно не мог – бог уже был, наш Хрт, – а становиться человеком он не хотел. А улететь обратно на Небо он не мог. И вот поэтому он ненавидел птиц – у них же были крылья, они могли летать и, значит, они могли достичь неба, а он был обречен ходить, как простой человек. А человеком он быть не хотел! И мы стали его сторониться. Однако после того, как он сгорел, мы устыдились своего страха перед ним – ведь за всю свою жизнь Подкидыш никому из нас не причинил ни малейшего вреда, и обманул он только один раз, и то Чурыка. А убивал он только птиц…

Но обо всем этом мы задумались уже только тогда, когда Подкидыш сгорел на жертвенном костре, а пока он был жив, мы его сторонились.

А когда с ним случилась беда, мы над ним насмехались. Не все, конечно же, но многие тогда говорили, что то, что с ним случилось, вполне справедливо, потому что бессмысленная жестокость не должна оставаться безнаказанной. А случилось с Подкидышем вот что. Было это осенью. Журавли улетали на юг. И было их так много, и летели они так низко, что настрелять их мог любой, просто мы в журавлей не стреляем. А Подкидыш вышел на берег, туда, где у нас сейчас пристань, снял с плеча лук и принялся стрелять. И раз за разом он не попадал! Еще раз говорю, журавли летели очень низко и их было великое множество, а Подкидыш, отменный стрелок, стрелял, стрелял, стрелял – а стрелы уходили мимо! Он стал кричать, как дикий зверь, он обезумел! И все стрелял, стрелял…

И так ни разу не попал! Журавли улетели. Подкидыш остался. И он долго стоял, не шевелясь…

А после разломил лук пополам и отшвырнул его! А после сам упал. Так и лежал. Стемнело. Он не шевелился. Мы не решались к нему подходить. Мы думали: наступит ночь – и он, после такого позора, уйдет и больше никогда к нам не вернется, и это хорошо!

И наступила ночь. И это была очень необычная ночь, потому что все тогда прекрасно слышали – небо скрипело. Мы говорили: это добрый знак, это Макья колышет свою колыбель, а ее колыбель – это наша земля, а мы, весь наш народ – это ее дитя. И нам было спокойно.

А утром наши женщины пошли к реке, чтобы набрать воды… и прибежали, и кричали в ужасе:

– У Подкидыша выросли крылья! У Подкидыша выросли крылья!

И это была истинная правда. Когда мы, вооружившись мечами и копьями, вышли к реке, то увидели, что у Подкидыша вместо рук были крылья. И эти крылья были очень большие и крепкие, не чета журавлиным, и вообще, таких крыльев мы никогда у птиц не видели. Да и сам Подкидыш нисколько не походил ни на какую птицу. Лицо его было белое как снег и перекошенное от боли. Подкидыш уже не размахивал крыльями, а просто стоял, опустив их вдоль тела. Женщины наперебой рассказывали нам, что прежде он пытался взлететь, но ничего у него из этого не получалось.

И так он никогда и не взлетел, хоть иногда тайком пробовал. Наблюдать за этим было очень смешно. И мы смеялись – но не все. А Подкидыш молчал. И терпел. И никуда он от нас не уходил, потому что прекрасно понимал, что лишившись рук, он стал совсем беззащитен, чужие люди запросто могли бы его убить. А мы его не убивали – он же ведь был вскормлен Макьей и обучен Хрт, он защитил нас от Чурыка. Так что, говорили мы, пусть живет, пусть кормится.

Но он не брал еды. Ходил, поглядывал на нас, или на небо, на пролетавших птиц, тогда же была осень, и молчал. Мы знали, что он скоро умрет. Ну так что же, говорили мы, все мы когда-нибудь умрем, так не жалеть же всех! И мы старались не обращать на него никакого внимания. И так, когда он уже никому не был нужен, он ходил среди нас пять, десять, двадцать, тридцать девять дней. А на сороковой день он умер – стоял, опять на той же пристани, смотрел по сторонам, молчал, а после зашатался и упал – и сразу умер. И хоть он тогда был безруким и грязным и гадким, но мы ведь все помнили, кем он был когда-то, и мы его почтили – снесли, обмыли и одели во все чистое, и положили возле Хижины, воздвигли ему жертвенный костер и подожгли – он загорелся…

И взвыл Хвакир! И так он тогда жутко выл, что, говорили, жутче не бывает!

И я эти слова про этот вой вспомнил тогда, когда мы уходили из Йонсвика, Гуннард командовал, мы все гребли, корабль бросало на волнах, и когда мы поднимались на гребне, я привставал со скамьи и очень внимательно смотрел на берег. Хвакира я там, конечно, не видел, но зато слышал вой – ужасный, мрачный, скорбный вой, так воют только по покойникам.

Но ведь я жив – сходил в Окрайю и вернулся, и вот я теперь опять был в Йонсвике, у меня был корабль и сорок воинов, и еще со мной был Лайм, который уже не был моим врагом. Зато, как мне сразу же поспешили рассказать, у меня теперь есть новый и очень достойный враг – руммалиец Нечиппа, который теперь зовется Барраславом. И этот Барраслав теперь сидит там, где раньше всегда сидел я, и ест из моей мисы, и пьет из моего рога, и отдает распоряжения моим рабам и даже моим младшим ярлам, тратит мою казну и воздает мои дары – и так изо дня в день, а ночью укрывается моим одеялом, ложится на мою подушку, к нему приходят мои сны… И пусть бы и пришли хоть раз! Вот я бы посмеялся! Вот пусть бы он увидел то, что видел я! Вот что я тогда сразу подумал! Но вслух ничего не сказал, а только спросил, почему этого человека зовут Барраславом.

– А потому что, – ответил хозяин, – «Барра!» – это их боевой клич. С этим кличем они пришли в Ярлград, взяли его, сожгли и разграбили, а Хрт, ярлградский бог, нисколько на них не разгневался, а даже наоборот – обещал им свою защиту. И они приняли ее – и поклонились Хрт, а от своей прежней руммалийской веры отреклись. А Нечиппа, этот совсем стал ярлградцем, потому что он теперь изъясняется только по-ярлградски и живет по ярлградским обычаям. А Хрт за это твердо держит его сторону, и поэтому уже не только Ярлград покорен Барраславу, но уже Ровск и Глур признали его старшим ярлом. А скоро покорится и Тэнград, да и остальные тоже не решаются даже подать голос против Барраслава. Так что один только Владивлад, ярл Уллина, пока что еще держится, но и этот, надо думать, тоже очень скоро подставит свою бороду под меч. Поэтому идите лучше сразу к Барраславу, нанимайтесь к нему, он и заплатит хорошо, и верх будет его. Идите безо всякого сомнения!

Я ничего на это не сказал. Мы расплатились с ним и вышли из харчевни. Обговорили все, как есть. И я сказал, что мы пойдем на Рубон, к Владивладу!

И в тот же день мы покинули Йонсвик. Прошли вдоль берега, пришли к устью Рубона, вошли в него и поклонились Хрт – там на холме есть капище, и там стоит его каменное изваяние. Я резал себе руку до крови и этой кровью мазал ему губы. А Хрт молчал. Я тогда еще мазал. И еще. И еще! А Хрт все равно молчал.

И тогда я тоже смолчал – не стал им говорить о том, что это очень нехороший знак, потому что зачем им это знать, разве это прибавит им сил? Вот о чем я тогда думал, когда мы двинулись дальше. Я также думал еще вот что: что им также вовсе ни к чему знать и о том, что Владивлад – это мой злейший враг. Потому что, может, теперь это уже и не так. Ведь враждовали мы когда? Еще при Хальдере, когда мы пришли в Уллин и, взяв город на копье, явились к капищу – и я сидел, а Владивлад стоял, – и воздавали дары Хрт, рабов и золото, и Хрт их пожирал огнем, а после Владивлад склонился передо мной и я мечом отрезал ему бороду, бросил ее в огонь – и Хрт принял и бороду, и Владивлад стал младшим, а я старшим…

Но это было давно! К тому же я и Владивлад – мы оба из рода Хрт и между нами дозволено многое. А Барраслав – это чужая кровь. Да и какой он Барраслав – он Нечиппа! Он темнорожий, вот кто! А посему и я, и Владивлад, и Верослав, и Судимир, Гурволод, Миролав, Стрилейф – все до единого мы должны вместе придти к Ярлграду и перебить тех чужаков всех до последнего! Вот о чем думал я тогда. Но Ярглрад, я и об этом тоже думал, был еще очень далеко. А вначале мы прибудем в Уллин, где меня встретит Владивлад. И он будет сидеть, молчать, пощипывая бороду, а я буду стоять перед ним и говорить и говорить и говорить! Еще бы! У Владивлада за спиной будет дружина, в дружине триста воинов. И Уллин, если надо, выставит три тысячи, не меньше. А у меня всего один корабль. Вот тут и будешь говорить, и будешь растекаться сурьей. А он будет молчать. Долго молчать! А потом усмехнется и спросит:

– Ты кто такой?

А я скажу:

– Я – Айгаслав, сын Ольдемара, старший ярл.

А он вот так нахмурится и скажет:

– Нет, это неправда. Потому что и Ольдемар давно убит, и Айгаслав. Ольдемара убили в бою, а Айгаславу отрезали голову. А ты – не знаю, кто такой.

Он так и прежде говорил, еще при Хальдере, и мы тогда явились к Уллину и и я отстриг у Владивлада бороду и сжег ее на жертвенном костре, и Владивлад мне поклонился, и Уллин мне платил, и Владивлад был тих… А через год опять забунтовал, поднялся, и Хальдер говорил, что он предупреждал меня, что он хотел сжечь всего Владивлада, а я сжег только одну его бороду.

А вот теперь ярл Владивлад крепко сидел с большой дружиной в Уллине, а у меня был всего один корабль – и я шел к нему за помощью, я собрался ему кланяться – и знал, что он будет сидеть и усмехаться, и, если захочет, будет спрашивать, кто я такой, а нет – будет просто молчать. Вот так-то вот! А тут мне еще приснился сон…

А сон был вот какой. Я – совсем маленький, мне года три, не больше, и я сижу на коленях у Хальдера. Хальдер внимательно смотрит на меня и спрашивает:

– Ты кто такой?

Но я не отвечаю – я молчу и в страхе озираюсь. И вижу – мы в какой-то хижине, сидим возле стола, а рядом с нами Бьяр, а у двери стоит какой-то человек, одетый в рубища. Это, должно быть, смерд. Смерд тоже перепуган и молчит. А Хальдер строго у него спрашивает:

– Хозяин, кто это?

– Мой сын, – так отвечает этот смерд.

Тогда Хальдер осторожно – двумя пальцами – поворачивает мою голову, указывает на висок и теперь спрашивает:

– А это что?

– Родимый знак, – так теперь отвечает смерд. – Это очень недобрый знак. Мы, господин…

Но Хальдер, рассмеявшись, говорит:

– Нет, ты не прав! Это – знак власти. Очень большой власти! И ты за это, смерд…

Тут Хальдер замолкает, а после, повернувшись к Бьяру, говорит…

Говорит по-окрайски! Я по-окрайски знаю хорошо, я жил в Окрайе, я там женился…

Но это там – в той, в моей настоящей жизни, а вот во сне я ничего не понимаю! А Хальдер говорит и говорит, Бьяр ему отвечает, и они спорят, ссорятся! А после Хальдер ссаживает меня с колен, встает из-за стола и что-то кричит Бьяру. И Бьяр кричит в ответ. Хальдер хватается за меч… Но тотчас, успокоившись, вновь – уже тихо – говорит, и они выходят из хижины. И смерд выходит вслед за ними. И вот уже их шаги замирают где-то вдали, в темноте…

А я стою возле стола, мне страшно. Но тут я замечаю на столе кусок хлеба, беру его и начинаю есть. Я очень голоден, я жадно ем, я забываю обо всем!

Но вдруг из-за печи ко мне выходит…

Ключница. Да-да, это она! Только теперь она одета непривычно просто. И ключница берет меня на руки, прижимает к груди и уносит, кладет на лежанку, и начинает нежно приговаривать, а после напевать. Мне хорошо – я сыт и мне тепло, – мои глаза сами собой закрываются, я засыпаю, я сплю…

А просыпаюсь, вижу: я на корабле, а рядом со мной Сьюгред, а вон, дальше, Лайм, а вон, и это уже с обеих сторон, сидят гребцы, они быстро, споро гребут, корабль идет вверх по реке, и мы скоро прибудем в Уллин, и Владивлад с усмешкой спросит у меня: «Ты кто такой?», а я ему скажу…

И вот тут мне опять стало страшно. Потому что я опять стал думать, что же мне ему отвечать?! Кто я такой на самом деле? Ведь я не Ольдемаров сын, теперь я это точно знаю, а лгать врагу ради спасения – это, значит, признать свою слабость, это бесчестье, я Владивладу лгать не буду – я скажу, как есть! А дальше что? Он посмеется надо мной, Лайм отвернется от меня, Лайм уведет корабль, и что тогда будет?

Но дальше я думать не стал. Я тогда просто лежал и смотрел на облака. Сьюгред спросила:

– Что случилось?

– Нет, ничего, – ответил я. – Все хорошо, моя любимая.

И продолжал лежать, смотреть на облака, на пролетавших птиц. Когда мы еще были в море, мне думалось, что вот мы придем в Ярлград, изгоним Верослава и придем на кумирню, и разведем священные костры, и воздадим дары, Хрт примет их, и все будут кричать: «Ярл Айгаслав! Наш ярл! Сын Ольдемаров! Хей!». Но этого, тогда я уже это знал, не будет. Ярл Верослав бежал, Ярлград поддался темнорожему Нечиппе, Нечиппа сидит там, где прежде я сидел, и ест и пьет мое, владеет моим и дарует моё… Нет, не моё! Потому что кто я? Смерд и сын смерда, ярл Владивлад был прав, когда не пожелал меня признать. Да и не он один! А их, таких, кто называл меня подкидышем, было очень много, а мы хватали их и жгли, и резали их, и топили, и обрубали им языки, и вынимали им глаза! И приносили в дар Хрт! И Хрт их принимал. Значит, это ему было любо. И я тогда был ему люб. А теперь всё переменилось – теперь ему люб Барраслав, теперь Барраслав – старший ярл над всей Нашей Землей, а я – совсем никто…

Нет, почему же! Теперь я точно знаю, кто мои родители. Отца я, правда, видел только один раз, и то только во сне. А мать я знаю хорошо! Она была покорная раба. Хальдер хвалил ее, ставил другим в пример. Он даже позволял ей приходить ко мне, когда я сплю. Он говорил мне:

– Ты ее не бойся.

И она приходила ко мне, поправляла мое одеяло и прибирала в моей горнице, и травы жгла, что-то шептала. А когда я болел, то она лечила меня. Я не любил ее – она была рабой. Но Хальдер говорил:

– Все женщины – рабы. Даже Макья. Ты же сам это сам каждый раз видишь на капище, как она даже сейчас боится Хрт.

И ключница меня тоже боялась, она ни разу не посмела мне перечить. Я говорил ей: «Уходи!» – и она сразу уходила. Я говорил: «Молчи!» – и она замолкала. И только один раз она меня ослушалась: я ждал, что она явится, я звал ее, молил, а она не приходила. Ушла – и унесла с собой тот страшный сон, в котором Хальдер, схватив нож, резал меня для того, чтобы я стал похожим на ярлича, которого обезглавил Мирволод. О, это был страшный сон! Он донимал меня, сушил, морил, меня водили к шептунам, меня лечили знахари, Хальдер чем мог задабривал кумиров, Хальдер выпытывал, что это такое творится со мной – а я молчал! Я думал, я вот-вот умру. И тогда ночью мне явилась ключница и успокоила меня, и забрала тот страшный сон, замкнула на волшебные ключи… и говорила: «Никому не верь, ты – ярл, ты найден на реке, а мальчик, который был так похож на тебя, умер в тот день, когда тебя нашли, Хальдер не трогал мальчика, не резал ему горло, Хальдер ушел вверх по реке искать тебя, а мальчик был на берегу, стоял, склонившись над водой, смотрел, смотрел, смотрел на воду – а после вдруг упал и умер». Вот что она тогда мне рассказала – и ушла, потому что уже рассвело. И я потом весь день был сам не свой, ждал, когда опять стемнеет и она опять придет, и тогда я расспрошу ее подробнее, я пригрожу – и она не посмеет скрывать, и тогда я, наконец, узнаю всё…

Однако больше я ее не видел. Напрасно я ночами ждал, не заскрипит ли половица, не раздадутся ли шаги и не мелькнет ли свет под дверью… Потом, уже зимой, когда я, осмелев, спросил, а где же ключница, Хальдер ответил, что она сбежала, и что он больше ничего о ней не знает. И еще очень сердито добавил, что и знать ничего не хочет. И я помолчал. Я же тогда многого еще не понимал. Это уже теперь, на корабле, увидев этот сон, я понял, кто она такая и кто я ей, и почему всегда, когда мне очень тяжело, мне снится сон, что будто я иду с ней вдоль берега, а берег высокий, крутой, вода внизу черна как ночь и так и манит к себе, манит, а она мне говорит: «Не бойся, ты же не один, ты же со мной!» – и держит меня за руку, ведет, с ней хорошо, спокойно, с ней легко, вот так бы спал и спал!..

Но разве тогда можно было заснуть? И я вставал и шел между скамьями, гребцы гребли, а Лайм ими командовал. А Сьюгред сидела и смотрела на воду, молчала. Она была очень грустна. И я должен был остановиться и сесть рядом с ней, обнять ее – и можно было ничего не говорить, ей бы и этого было достаточно…

Но я каждый раз проходил мимо. Я делал вид, что очень занят, что меня будто очень беспокоит великое множество совершенно никчемных дел и забот. А на самом же деле я очень внимательно смотрел по сторонам, потому что мне тогда опять стало казаться, что вот-вот из-за ближайшего поворота реки покажется тот самый поселок, в котором я родился. И я его сразу узнаю – я же не раз видел его! Правда, это было только во сне, думал я. А вот было ли это на самом деле? Что мне об этом говорила ключница? Она никогда не говорил мне о том, где я родился или кто мои родители. Она только однажды, и то в ту последнюю ночь, сказала, что я был найден на реке, рядом со мной лежал волшебный меч, который дался только Хальдеру, а остальные даже поднять его не смогли. А Хальдер легко его поднял! Потом поднял меня, посадил к себе на плечо – и так мы и пришли в Ярлград. И там все говорили, что я ярл и сын ярла. Так кто же я тогда на самом деле, откуда я взялся? Хальдер ушел, но так и не сказал, где он нашел меня. И забрал с собой меч. Потом забрал и ножны. На ножнах были письмена, но я не смог их прочесть, и Хальдер говорил, что это хорошо, что мне того, что там написано, лучше не знать. И ключница ушла, и тоже ничего не рассказала. И много лет с тех пор прошло, ее, должно быть, уже нет в живых. Как нет в живых и ее мужа, смерда. А если я действительно их сын, то Хальдер мог велеть, чтобы не только их, но и всех остальных в том поселке убили. А сам тот поселок сожгли! А что! Хальдер бывал очень крут! Ольми, и тот не смел мне ничего рассказывать о том, где и когда и как и почему меня нашли. Он говорил:

– Спроси у Хальдера.

А Хальдер говорил:

– Забыл. Давно все это было, ярл, сын ярла, господин. Да и зачем это тебе? – и улыбался.

И я за это приходил его убить – брал меч, рубил… а Хальдер оставался жив. И я смирился, ждал. Потом я все-таки убил его, нет, отравил, нет, отравил не я – посол. И что с того? Мне это разве помогло? Хальдер ушел, а я… Кто я? Ярл или смерд?

Но так ли это важно?! Я – это я, при мне мой меч, и он испытан многими, все, даже, Винн, остались им довольны. Кроме того, есть у меня любимая жена, есть сорок воинов, и есть корабль. И я иду туда, куда хочу, и все, что мне положено судьбой, приму. Пусть Хрт решает за меня! Так было исстари, и так есть и сейчас – мы лишь сражаемся, а побеждает тот, кто ему люб. Вот о чем я тогда подумал! И сразу успокоился, вернулся к Сьюгред, сел с ней рядом, и говорил ей добрые слова, и Сьюгред отвечала мне. И Сьюгред была счастлива!

Вечер настал – и мы причалили, и развели костры, и пировали. И мне, как и всем остальным, было весело. А после, когда все уже давно крепко спали, я всё никак не мог заснуть. Да я и не хотел того! Я чуял – лучше мне не спать, лучше не спать, лучше не спать. И я уже хотел было подняться…

Но тут я заснул. И мне сразу приснился сон, в котором я – как будто бы со стороны – увидел себя маленьким мальчиком. И на этот раз, в этом сне, я был совсем один, ибо уже не было рядом со мной ни Хальдера, ни Бьяра, ни моего отца, и я был уже не в хижине, как обычно, а стоял на берегу реки и пристально смотрел на ее медленное, завораживающе медленное течение.

Да, я тогда был маленьким мальчиком. Но в то же время я прекрасно понимал, что я давно уже не маленький, и я не смерд, а взрослый ярл, который совершенно точно знает, что все это ему только снится. Но он также знает и то, что это не простой, а вещий сон, и поэтому ему очень важно запомнить то место, на котором я сейчас стою, и тот поселок, где я живу, чтобы потом, когда он, взрослый ярл, проснется, он мог бы без труда отыскать эти места в той его жизни не во сне. И поэтому я, мальчик из вещего сна, желая помочь взрослому ярлу из яви, встал, отвернулся от реки и посмотрел вокруг, и стал запоминать, какой здесь берег и какие хижины, и сколько их, и где колодец, и где капище, и где мой дом. Мой дом был здесь же, рядом, в каких-то двадцати взрослых шагах от реки, а на его пороге я увидел ключницу, она приветливо махнула мне рукой, я ей махнул в ответ – и она улыбнулась мне и что-то сказала, но я не расслышал ее и снова повернулся к реке и стал также внимательно рассматривать противоположный берег, то есть опять запоминал, что там растет, какие там холмы и что там еще есть такое, что было бы полезно запомнить…

Как вдруг передо мной, прямо у самых моих ног, что-то блеснуло. Я быстро опустил глаза. Передо мной была вода, на ней сверкали солнечные блики. То есть все было как всегда. Но я внимательно смотрел, смотрел, смотрел на воду, я чувствовал, что мне сейчас должно открыться что-то очень, очень важное…

И точно! Мне открылась тьма. Во тьме горел слабый огонь. Я присмотрелся – это был светильник. Светильник был богатый, позолоченный, а может он и вовсе был сделан из самого чистого золота. Правда, светил он еще хуже, чем наша лучина. Но все же, хорошенько присмотревшись, я смог увидеть, что рядом со светильником лежит укрытый белым одеяльцем мальчик. Этот мальчик не спал, а смотрел на меня. Он лежал под водой и был жив. Поразительно! Но еще более поразительным было то, насколько этот мальчик был похож на меня – так, что просто не отличить! Даже родимый знак у него на виске был точно такой же, как и у меня! И этот мальчик очень внимательно, нет, очень-очень удивленно смотрел на меня, и также очень удивленно смотрел на него и я…

И вдруг я вижу, что в ту горницу, где лежит этот удивительно похожий на меня мальчик, входят какие-то люди! В руках у них мечи, эти мечи в крови, и эти люди, наверное, что-то кричат, но их криков мне совсем не слышно. Я только вижу – мальчик подскочил, а люди кинулись к нему и занесли над ним мечи. А мальчик, повернув ко мне голову, испуганно кричит: «Спаси! Спаси!» Я слышу этот крик, мне очень страшно! И я хочу скорее убежать от этого страшного места, от берега…

Но разве я могу бежать, разве я посмею бросить его в беде? Ведь этот мальчик – он такой же, как и я, он – это я, и, значит, убивают не только его – а убивают и меня! И это я кричу! И это я сам к себе бросаюсь на помощь! Да, именно, я, маленький, бросаюсь сам к себе, прямо в воду!..

И сразу наступает тьма, горячая и липкая, как кровь. И я кричу, я задыхаюсь, я тону…

Вот и все. На этом мой страшный сон кончился. Я проснулся в холодном поту, открыл глаза и осторожно осмотрелся. Было еще совсем темно и ничего вокруг видно не было. И еще было совсем тихо. Хальдер рассказывал, что так было и с ним. Тогда тоже все спали, а он вдруг проснулся. Прислушался, услышал слабый треск, как будто от костра. Но это был не костер, потому что костер тогда уже давно погас… и Хальдер догадался, что это Марево! А Марево, это такой ядовитый туман – зеленоватый, душный, а в нем сверкают огоньки. И Марево плывет, и наплывает на тебя, и даже проникает внутрь, и ты тогда уже не закричишь, не сдвинешься, не шевельнешь рукой, а Марево в тебя со всех сторон вопьется и будет жрать тебя, глодать, а ты будешь молчать, хоть тебе будет очень больно…

А после боль уйдет, но вместе с ней уйдешь и ты. То есть тебя тогда просто не станет, а там, где ты лежал, будут лежать одни твои кости. Потом когда-нибудь, может, через год, а может, и через пять, а может, и через еще больше лет, кто-нибудь случайно набредет на них и скажет: «Вот и еще один, кого сожрало Марево. И он сам в этом виноват! Потому что зачем он шел к Источнику, зачем он его тревожил, что, думал загадать желание? А был ли он достоин этого желания? Конечно нет! Потому что иначе Марево его бы не сожрало!»

Вот такое об этих местах рассказывал мне Хальдер. Примерно то же самое я слышал и от других. Но, честно скажу, я раньше не очень-то этому верил. Зато теперь, когда я сам оказался здесь и проснулся посреди ночи, а все крепко спали, и было тихо, даже слишком тихо, а это, как учил Хальдер, всегда должно настораживать, я затаил дыхание, прислушался…

И услышал слабый треск, как будто от костра, хотя наш костер давно уже погас, и начал осторожно, медленно поворачивать голову, чтобы увидеть, что же это там такое, неужели и в самом деле Марево…

Как вдруг кто-то навалился на меня и принялся душить меня, давить! Глаза мои налились кровью, и я уже не мог увидеть, кто это душит меня! Но зато я ясно чуял, как от него разит псиной, и какое у него горячее, зловонное дыхание, и я догадался, что это Хвакир! Он убивал меня! Он гневен был! Он же меня однажды уже похоронил, он уже выл по мне как по покойнику, а я опять пришел, живой – и вот он меня убивает, теперь уже сам! И это Хрт его послал! У Хрт же теперь другой сын – Барраслав, а я ему теперь подкидыш, и, значит, меня нужно убить! Вот о чем думал я тогда, а Хвакир меня рвал и душил. А я не мог ни шевельнуть рукой, ни увернуться. И мне себя было совсем не жаль. Но Сьюгред, думал я, моя любимая Сьюгред! Хвакир, не смей трогать ее, она ведь здесь совсем ни при чем, я обманул ее, похитил и привез сюда, не тронь ее, Винн не простит тебе, Вепрь лгал, что будто мы всегда будем вдвоем, что будто бы у нас одна судьба, не тронь ее!..

И больше я ничего не помню, потому что я тогда как будто бы совсем задохнулся и умер.

А утром я проснулся позже всех. Но как только я поднялся и сел на лежанке, так сразу чуть не упал обратно, чуть удержался – вот до чего сильно у меня тогда закружилась голова. А еще у меня очень болело горло. Сьюгред внимательно посмотрела на меня и тихо, чтобы никто посторонний не слышал, сказала:

– Что это у тебя на горле? Какие-то страшные синяки и очень глубокие царапины. Как будто бы тебя кто-то душил.

– А, это пустяки! – ответил я. – Я есть хочу.

На завтрак нам подали рыбу – сырую, свежую. Сырая рыба – это очень хорошо, потому что тот, кто ее ест, тоже становится хладнокровным как рыба. Я ел ее и вспоминал, как Хальдер говорил:

– Холодный ум – вот что важнее всего в битве. Ну и, конечно, у хорошего воина должна быть твердая рука.

И рыбу он ловил только руками. Утром вставал и проверял посты, потом спускался к ручью и ловил рыбу, а после сам ее разделывал. И заставлял меня есть эту рыбу. Я ел. Потом он уже не заставлял, а я ел ее сам. Хоть кривился, но ел. Потом я отравил его. Теперь я ем сырую рыбу с жадностью. Теперь я сам почти что Хальдер! Нет, даже сильнее его! Потому что в Чертоге, когда раненый Хальдер упал, я заслонил его собой, я защищал его, Зверь мог сожрать меня, но я был хладнокровен. Так то ведь был Чертог! И какой там был враг! А кто такой Владивлад!? Злобный старик, сидящий в грязном, нищем городке, обнесенном истлевшими стенами. Смех, да и только! И тут мне действительно стало смешно, я рассмеялся. А еще я с превеликой радостью почувствовал, что мои прежние силы вернулись ко мне. Поэтому я сразу отложил в сторону еду, встал от костра и пошел вниз, к реке. И все пошли следом за мной. Там мы, недолго мешкая, столкнули корабль на воду и двинулись дальше.

– К полудню, – сказал я, – мы будем в Уллине.

Но никто мне на это ничего не ответил, то есть никто из моих воинов не выразил при этом радости, но, правда, никто не выразил и робости. Они просто сидели на веслах и гребли старательнее, чем обычно. Мы шли в то утро очень быстро, встречное течение нисколько нам не мешало. А берега в то утро были с обоих сторон низкие и топкие, почти что как на Рже, и лес стоял сплошной стеной, и нигде не было видно никакого жилья, ни пристаней по берегам, ни даже просто охотничьих троп. Только по левому берегу, над деревьями, то и дело поднимались сигнальные дымы, и я читал по ним: «Один идет». А вот уже кто этот «один», чужой или свой, об этом дымы почему-то умалчивали. И это, в общем-то, правильно, так думал я тогда, потому что пока я даже сам еще не знаю, кто я теперь в этой стране. А вот сейчас в Уллин приду – и узнаю. А пока что я сидел рядом со Сьюгред, зорко смотрел по сторонам, по берегам, и ждал.

– Р-раз! – кричал Лайм греебцам. – Р-раз! Р-раз!

И он был очень хмур. Накануне вечером, за ужином, я рассказал ему о Владивладе, о его бороде и о бунте. Но Лайма это ничуть не обеспокоило. Он так сказал:

– Ну что ж! Такое и у нас часто случается. А много у него мечей?

– Три сотни.

– О, это хорошо! – воскликнул Лайм. – Потому что, если честно признаться, я уже сильно соскучился по настоящему ратному делу.

Но я сказал:

– И еще в городе три тысячи.

Тогда Лайм покачал головой и сказал:

– Это уже весьма нешуточно! Так что, я думаю, завтра нам надо будет приготовиться к тяжелому испытанию.

Я продолжал:

– Но и это не все. Хуже всего то, что ярл Владивлад, насколько мне известно, знается со злыми силами. Правда, пока был жив Хальдер, Владивлад не решался прибегать к их помощи, по крайней мере, против нас. А вот теперь, когда Хальдер ушел, я очень опасаюсь, что, встретив одного меня, Владивлад не удержится, призовет к себе на помощь какое-нибудь могущественное колдовство – и тогда наша битва может стать очень и очень неравной.

– О! – сказал на это Лайм. – Вот тут мне нужно будет крепко подумать!

И больше он уже ничего не говорил мне ни накануне вечером, ни теперь, уже на следующее утро, когда мы подходили к Уллину. И с другими он тоже молчал. Только выкрикивает свои команды гребцам, и это все. А я смотрел на него и думал, что он очень скрытный. А еще я вспоминал слова Сьюгред о том, что у него, как и у Владивлада, тоже есть колдовство, которое он прячет за пазухой на ремешке, в стеклянном пузырьке. Что ж, думал я тогда об этом, вполне может быть и такое, что у Лайма и действительно есть какое-то колдовство. Но это его дело! Поэтому я тоже ничего не говорил, а сидел на своем обычном месте и молчал, смотрел на Сьюгред и смотрел по берегам – зорко смотрел! – и думал. А думал я тогда вот о чем: о том, что Сьюгред могла остаться у себя в Счастливом Фьорде и выйти замуж, и рожать детей, и Винн всегда заступался бы за нее. И так оно и было бы! Но тут явился я и увез ее оттуда, из ее дома. А в свой дом еще не привез. И получается, что Винн уже отступился от нее, а Хрт ее еще не принял. И поэтому, если сегодня случится такая битва, что мы в ней все погибнем, то меня после этого сожгут на жертвенном костре и я попаду в нашу желанную страну. А Лайм и остальные мои люди будут подняты на Шапку Мира. А что будет со Сьюгред? Неужели ее душа тогда будет обречена на вечное скитание между жизнью и смертью?! Вот о чем я должен ни на миг не забывать, думал я, глядя на Сьюгред. И поэтому, думал я дальше, когда я встречу Владивлада, я должен буду помнить, что я не один, что со мной женщина, моя жена, мать моих будущих детей! Хрт, Макья, не оставьте их! И если возможно такое, что я самим собой, своей честью, своим именем могу за них пожертвовать, то я готов! И, в знак того, что это не пустые мысли, я тут же скрестил пальцы на правой руке! И, про себя, еще раз повторил, что я готов на всё, даже на то, чего я не могу себя представить! Вот о чем думал я тогда и вот какие я тогда давал клятвы. Однако, можете не сомневаться, что все эти мои тревожные мысли были спрятаны во мне очень и очень глубоко, а внешне я оставался совершенно спокойным. Да я и был тогда уже совершенно спокойным и уверенным в себе. А что, думал я, а чего мне волноваться?! У меня есть крепкий корабль, а на нем надежные воины, и есть при мне верный, неоднократно испытанный меч. Также есть у меня и враги – много врагов, и это хорошо. Хальдер говаривал: «Когда ты остаешься без врагов, значит, у тебя уже совсем ничего не осталось!». Так и Заступник Хрт только тогда и почувствовал себя настоящим мужчиной, когда он наконец обрел себе врага – Чурыка. А у меня есть Владивлад, Нечиппа, Верослав, Гурволод, Стрилейф, Миролав…

И я бы тогда насчитал их еще не меньше десятка, но тут меня окликнул Лайм и указал рукой вперед. Я посмотрел туда, и уже достаточно недалеко от нас, на левом берегу, увидел Уллин! Я встал и закричал:

– Хей! Навались! Хей! Хей!

И мы пошли еще быстрей. Град Уллин и действительно довольно грязный, нищий город. И стены там низкие, старые, наполовину уже сгнившие. И ров зарос тиной. И вал сильно обсыпался, а частокол на нем покосился. Но уллинцы – народ очень упрямый, поэтому воевать с ними всегда весьма накладно и хлопотно. И ярл у них колдун, сын колдуна, даже его собственные люди его всегда опасались. И вообще, еще никто ничего хорошего от него никогда не видел. Вот почему, когда мы в первый раз взяли Уллин, Хальдер сказал:

– В костер его, плешивого!

А я сказал:

– Нет, пусть живет.

А Хальдер закричал:

– Он и тебя уже околдовал!

А я на это ответил…

Но только теперь вспоминать об этом будет совсем не ко времени. Поэтому я продолжаю. Итак, мы подходили к Уллину. Мы были уже достаточно близко, и уже хорошо было видно, что уллинская дружина стоит на берегу. То есть, они уже изготовились к битве. И уже даже Владивлад вышел вперед. Я тогда еще сильнее присмотрелся…

И увидел, что шапка на нем высокая, соболья. И плащ на нем тоже богатый – он был из красного руммалийского бархата и подбит горностаем. Были на нем и тяжелые, золотые ярльские бармы. И, конечно, был у него у пояса его знаменитый, даже колдовской, как говорили многие, меч. Этот меч был у него особо, против солнца крученый, а после два раза закален в отваре ядовитых трав, и поэтому раны от него не заживали, а гноились и, если кто не знал от них противоядия, то после очень быстро умирал, пусть даже он был этим мечом только едва оцарапан. Вот каков был этот уллинский ярл Владивлад – настоящий колдун! Ну а отец его, тот, как рассказывали старые люди, был еще страшней и коварней. И поэтому умирал он очень тяжело, полгода мучался, и только уже после Владивлад, как это они называли, ему пособил. А как он пособил, об этом болтали разное…

Ну и болтали! А Хальдер всего этого, всей этой болтовни, терпеть не мог! Он говорил, что мало ли кто о чем что болтает! Рабы, он говорил, всегда горазды очернять своих господ, рабам верить нельзя! И поэтому мы, господа, тут же всегда добавлял он, мы хоть и грыземся между собой, но если что, должны стоять один за другого горой. Вот о чем я тогда вспомнил, глядя на поджидавшего меня на берегу Владивлада. И еще я подумал: вот только господин ли я? И усмехнулся, потому что вдруг почему-то подумал, что я об этом очень и очень скоро всё узнаю!

И я ведь почти не ошибся! Но это, конечно, случилось не сразу. Вначале мы причалили и начали сходить на берег. А уллинцы стояли, не трогаясь с места. Тогда мы пошли к ним вверх по холму. Первым шел я, рядом со мной Сьюгред, а уже следом Лайм и прочие. Мы поднимались, а они стояли. Их было триста, а нас было сорок. А еще их было в городе не меньше трех тысяч. И они все были на верху, а мы поднимались по достаточно крутому склону. И каждый из нас знал, что это значит. Правда, все мы были в двойных кольчугах, и наши мечи были длинней, и наши щиты и легче и выше. Но нас было всего сорок! Но мы поднимались очень плотным строем! И я все время смотрел на Владивлада, прямо ему в глаза. А он смотрел на меня. Глаза его были пустые и совсем ничего не выражали, я не знал, о чем он думает и что нам готовит. И вот мы уже совсем поднялись и даже остановились, потому что идти дальше было уже просто некуда – дальше нужно было начинать сражаться…

Но я пока что не давал такой команды, я стоял и ждал. Тогда ярл Владивлад вдруг усмехнулся, ступил вперед, прямо ко мне…

И широко развел руки! И мы обнялись, как братья! Он так мне и сказал:

– Брат! Рад тебя видеть.

– И я, брат, рад, – ответил я.

И я не лгал. И он, я чувствовал, тоже не лгал. И мы еще раз обнялись. А после он, продолжая удерживать меня за плечи, сказал:

– Я слышал, ты ходил в Окрайю. И нас там не осрамил!

– Да, это так, – ответил я. – Хрт за меня заступался.

– Хрт, – сказал он, – теперь за многих заступается.

– Ему видней.

– Видней. Будь славен Хрт!

– Будь славен!

И мы обнялись в третий раз – а после сразу отступили один от другого, и осмотрели с головы до ног, а после наши руки как бы сами по себе потянулись к рукоятям наших мечей, и замерли на них. И я не знаю, что могло бы тогда случиться дальше…

Но тут Владивлад еще раз улыбнулся, повернулся к Сьюгред и спросил:

– А тебя, красавица, звать Сьюгред, так?

– Да, это так, – ответила она с большим достоинством. – И я его жена, а он мой муж. Ты это тоже знаешь?

– Знаю, – ответил Владивлад, при этом продолжая улыбаться. И сказал еще вот что: – Брат Айгаслав не мог не полюбить тебя, ибо такая красота, как у тебя, ему всего милей. Так, Айгаслав?

Я кивнул. Честно сказать, я тогда не придал должного значения этим его странным словам, я просто согласился с тем, что Сьюгред мне очень мила. А то, что Владивлад так легко угадал ее имя, это меня и вовсе нисколько не удивило, так как в Нашей Земле все давно уже привыкли к тому, что он порой может подслушивать некоторые наши мысли. Но если мысль загородить – а Хальдер научил меня, как это делать, – то Владивлад тогда сразу начнет краснеть и гневаться, и даже задыхаться.

Однако в тот раз ему никто не мешал, и Владивлад решил продолжить свою потеху дальше – это он повернулся к Лайму и сказал уже вот что:

– Я и тебя узнал. Ты – Лайм по прозвищу Деревянная Борода. И ты вполне достойный человек, хоть некоторым и кажется, будто ты запятнал свою честь на Крысином Ручье.

– Хей! – с гневом начал было Лайм…

Но Владивлад поспешно перебил его:

– Но я же говорю: ты человек достойный. И так же твой меч, который зовется Косторубом, ничем недостойным себя не запятнал. И кое-что еще о тебе мне тоже известно! Но и в этом сложном и крайне запутанном деле я тоже не стал бы тебя обвинять. Особенно в море. Я прав?

Лайм усмехнулся и кивнул. А Владивлад уже опять повернулся ко мне, но говорить начал так, как будто он обращается ко всем нам сразу. А говорил он тогда вот такие слова:

– Но что же это мы так стоим, безо всякого дела? Если мои дорогие гости желают помериться со мной силой в честном поединке, то я немедленно прикажу очистить берег и разметить место для будущей битвы. Хотя мне больше по душе сперва проводить вас к Жилищу наших Благих Прародителей и воздать им щедрые дары в честь нашей с вами встречи. Но последнее слово всегда за гостями. Как они скажут, так оно и будет.

Вот что он тогда нам сказал. А смотрел при этом только на меня. Но я не спешил с ответом. Я понимал, что Владивлад явно не желает противоборства со мной, хоть сила, как будто бы, на его стороне. Но отчего это вдруг он стал таким гостеприимным? Быть может, его что-то напугало, думал я. А, может, на это есть еще какая-то причина, которой я просто не могу знать, так как мало ли что здесь произошло почти за целый год моего отсутствия! А если так, то сперва нужно послушать Владивлада, а уже после принимать решение. И я сказал:

– Прежде чем думать о себе, мы должны подумать о Прародителях, даровавших нам жизнь. Поэтому я бы хотел, чтобы мы сперва отправились в Хижину и возблагодарили их за все то хорошее, что с нами случилось, и повинились во всем том плохом, что было нами свершено против их чаяний.

– Будет по-твоему! – воскликнул Владивлад. – Хей!

– Хей! – ответил я.

И мы пошли. Вначале перед нами расступилась его дружина. Потом перед нами открылись городские ворота. Потом нас вели по их самой богатой улице, с обеих сторон которой стояли толпы народу. А потом, когда нас привели на капище, то и там тоже было немало всяких людей, которые с очень большим любопытством смотрели на нас. А я повернулся к Владивладу и сказал:

– Я не привел рабов. Но зато я дарую нашим Благим Прародителям всю мою добычу за весь прошедший год. Всю, до последнего диргема!

На это Владивлад ответил вот что:

– И это их очень порадует! Ибо все малое намного больше половины необъятного, – и дал знак начинать.

Мои люди вынесли ларь с моей долей добычи и бросили его в огонь. Хрт даже заурчал от удовольствия и очень быстро сожрал весь мой дар. А потом я очистил себя от ненужных хлопот, то есть это я трижды совал свои руки в огонь, потом от лишних дум – это, сняв шлем, я низко опускал голову в огонь – так, чтобы горели волосы, усы и борода, потом я сжигал пыль чужих дорог – и сапоги мои дымились. А потом мои и уллинские воины отправились к пиршественным столам. Столы были накрыты здесь же, рядом с капищем. А мы – два ярла, я и Владивлад – прошли между огнями к Хижине.

Об этой Хижине я должен сказать особо. Хижина, которая стоит в Ярлграде – это та, в которую Хрт и Макья переселились уже после Зловещих Знамений, а свою первую Хижину Великий Прародитель срубил именно здесь, на месте нынешнего Уллина, и именно здесь, на Рубоне, он и поймал свою первую рыбу. Тогда, если вы помните, Макья в первый раз отяжелела и попросила мужа…

Ну да я надеюсь, что вы и так все это очень хорошо промните. А если нет, то прочитайте в Главной Книге, которую всегда можно найти на каждом капище. А это, уллинское капище, особое. И Хижина здесь особая, потому что это именно здесь, в этой Хижине, и родились все дети Хрт и Макьи, сюда же принесли и Подкидыша. А колыбели здесь нет, потому что колыбель они забрали с собой, отправляясь туда, где сейчас Ярлград. А стол они оставили, оставили они и скамьи. Здесь и очаг горит еще с той поры. И тени по углам, это еще тоже их тени – и тени самих Прародителей, и тени их сыновей и дочерей. Нет здесь только тени Подкидыша. Он, уходя, забрал ее с собой – так говорят одни. Другие говорят иначе – будто Подкидыш тени не имел.

Но это ложь! Да и к тому же я сильно отвлекся. Итак, мы с Владивладом прошли между огнями и вошли в Хижину.

Совсем забыл! Здесь и Хвакира нет и тени его тоже нет, а то я по старой привычке уже достал было припасенный для него диргем…

И положил обратно, и вздохнул. Потому что я сразу вспомнил, как он уводил меня, а после выл по мне как по покойнику, а только я пришел, он сразу захотел меня убить! Так, может быть, это и хорошо, что его здесь нет?! И я опять вздохнул, и вслед за Владивладом вошел в Хижину и сел там за стол.

Стол в Уллине такой же, как в Ярлграде, только во главе этого стола нет Хрт и Макьи. И это правильно – они ведь отсюда ушли. Но зато их тени остались здесь, и здесь их дух и сила, и поэтому всякий, допущенный к этому столу, может смело рассчитывать на то, что Благие Прародители пренепременно вдохнут в него новые силы, умерят его скорбь, а также наставят его на успешные деяния. И так было всегда, я точно это помню. А вот на этот раз было совсем не так! А ведь я делал всё то же самое: плотно закрыв глаза, не шевелясь и почти не дыша, и ни о чем постороннем не думая, я ждал и ждал и ждал, и снова ждал и ждал и ждал… но ровным счетом ничего не чувствовал. Моя душа оставалась пуста! Как будто я не в Хижине, а непонятно где! Я открыл глаза и осмотрелся, я замер и прислушался, потом я опять застыл, плотно закрыл глаза…

И мне подумалось: одно из двух – или Благие Прародители ушли, и не только из этой, уллинской, Хижины, а совсем, навсегда из нашей жизни, чего, конечно же, просто не может быть, или… или я им теперь никто, они меня не признают – и поэтому я их не чую! И так оно, подумал я, и есть: я им никто, я не из рода Хрт, я подкидыш, и Владивлад часто об этом говорил, и многие другие говорили и даже кричали… а теперь я и сам точно об этом знаю! И знаю, где мой настоящий дом и кто мои родители. Поэтому Хвакир меня душил, и поэтому…

А дальше я подумать не успел, потому что Владивлад вдруг сказал:

– А ты, наверное, забыл о нашей с тобой первой встрече.

Я ничего на это не ответил, я только подумал, что Хижина – это совсем не то место, где можно вспоминать былые обиды. Но Владивлад опять сказал:

– О встрече, ярл. Но не о той, когда ты приходил сюда вместе с Хальдером, а о еще куда более ранней, о нашей самой первой с тобой встрече. Тогда ты был еще не ярлом, а ярличем. Ярлом был твой отец. Мы тогда прибыли в Ярлград – я, глурский Вальделар и тэнградский Бурилейф. Вы нас встречали у ворот – ярл, ярлова и ты. Тебе тогда было всего года два, не больше, и поэтому ярлова держала тебя, как малого, за руку. Мать помнишь, нет?

Я промолчал, не зная, что на это и ответить. А Владивлад сказал:

– Я знаю: помнишь. И поэтому ты выбрал Сьюгред – они же между собой очень похожи. Плохо без матери?

Но я опять молчал. Я вспоминал, я пытался хоть что-нибудь вспомнить, но, конечно, ничего мне не вспоминалось. А Владивлад еще немного подождал, а потом вдруг сказал уже вот что:

– Олисава, жена Ольдемара, была очень хороша собой! И умна она была. И строга. И щедра. Я Ольдемару часто говорил: «Завидую тебе». А он смеялся, отвечал: «А сыну моему уже не только один ты, а все будут завидовать!». И это правда, потому что твоя Сьюгред тоже очень хороша. Вот только кто теперь будет тебе завидовать? Теперь только один Нечиппа. Да и это, похоже, ненадолго!

Тут он замолчал и нахмурился. А я сказал:

– Все это очень странно слышать. Теперь ты вроде как признаешь меня сыном Ольдемара. А раньше никогда не признавал. Как это понимать?

– А так! – очень сердито сказал Владивлад. – Потому что раньше я видел одно. А теперь мне кажется, что я вижу другое. А завтра я, может, увижу еще что-нибудь. И я еще больше скажу, Айгаслав! Что я вот уже сколько лет смотрю на тебя, но всё никак не пойму, ты это или нет. Вот почему я раньше говорил, что ты подменный ярл, раньше это было можно. Ну а теперь в Нашей Земле настали такие непростые времена… что я уже не только тебя рад признать Ольдемаровым сыном, но и Нечиппу называю Барраславом. И выхожу с ним заодин. Вот так-то, брат!

И Владивлад, весь почернев, сжал кулаки и продолжал:

– А ты ведь ничего не знаешь! Ты же пришел сюда для того, чтобы опять сжечь Уллин, обкорнать мне бороду, а после пойти на Ярлград, сшибить Нечиппу и опять назваться старшим ярлом над всей Нашей Землей. Ведь так?!

– Так, – сказал я.

– А ведь не будет так! – очень сердито сказал Владивлад. – Потому что Барраслава нет в Ярлграде! И Белуна там нет! И Хрт, и Макьи нет, и нет их Хижины. А есть там одни криворотые. Их толпы толп, и их привел их ярл, «Кнас» они называют его. И этот Кнас теперь идет сюда и скоро будет здесь, но еще раньше будет Барраслав – да, Барраслав, а не Нечиппа, ибо теперь он наш и чтит наших Благих, и мы с ним встанем заодин и встретим криворотых, и будем биться до последнего, и нас всех до единого убьют, ибо их толпы толп, а нас…

Он замолчал, стер пот со лба, потом тихо сказал:

– Теперь ты, надо думать, понимаешь, почему я не стал с тобой биться. Сейчас не время вспоминать старые обиды. Гибнет Наша Земля, Айгаслав, и поэтому теперь нам дорог каждый меч! Что скажешь?

Я молчал. Я, если уже совсем честно, не очень-то ему поверил. Я ведь и раньше слыхал про криворотых. Это был народ как народ, жили они по ту сторону Горбатых гор и поэтому мы с ними никогда прежде не воевали. То есть, еще раз повторю, это был не такой уже и воинственный или какой-то еще особенный народ. Правда, когда-то, так говорили про них, они были могучи, у них был славный ярл, который доходил до Руммалии и до Гортига, он был для них как живой бог и они ему поклонялись. А после они в нем разуверились и он от них ушел. И с той поры у них как лето, так междоусобица, а как зима, так у них голод и они тогда мрут сразу целыми селениями. А тут вдруг, если верить Владивладу, они опять сошлись и примирились между собой, и исполчились, и пришли на нас, сожгли Ярлград и идут дальше, все от них бегут, и только Владивлад и Барраслав готовы их встречать. А я готов встать с ними заодин? Но я ничего не говорил, я думал. Молчал и Владивлад. Потом он вдруг сказал:

– У меня двести сорок мечей. У Барраслава… я не знаю. И Хрт убит, значит, никто нас не поддержит. Ведь ты же чуял, Айгаслав, что нет здесь никого!

Да, кивнул я, я это чуял. И содрогнулся – вот до чего мне тогда стало страшно! А Владивлад сказал:

– А у тебя есть Лайм, а у него есть колдовство, и очень сильное. Да-да, не скрытничай! И вот что я об этом колдовстве подумал: зачем вам его направлять на меня? Много ли вы здесь получите? Да почти ничего! Поэтому я предлагаю вам вот что: пусть этот Лайм прибережет свое колдовство до другого случая, пусть лучше он направит его на криворотых. Тогда мы легко с ними справимся! А после я и Барраслав – клянусь своим мечом, клянусь погибшим Хрт! – а после мы признаем тебя старшим, пусть даже ты действительно смерд и подкидыш. Но ты ведь спасешь Нашу Землю! Так что ты мне ответишь на все это, Айгаслав? Я жду! Моя судьба и судьбы всех нас, всей Нашей Земли в твоих руках!

Вот что тогда мне было предложено! Но я ничего на это не ответил, а встал и подошел к очагу. Владивлад прошел следом за мной и еще что-то мне сказал. Но я его уже не слышал. Потому что я, глядя на огонь…

Его же и увидел – Владивлада! Но, правда, там, в огне, он был намного моложе и не такой седой. А рядом с ним стояли еще какие-то, незнакомые мне, ярлы. Они были от меня в каких-то десяти шагах, но все они почему-то казались мне очень большими и сильными! А зато я сам себе казался очень маленьким и слабым. Нет, это совсем не казалась, а так оно и было – мне года два, не больше, и я стою возле отца и матери. Мать держит меня за руку. Я поднимаю голову, смотрю на мать – и думаю, что она не похожа на Сьюгред, что она ее красивее. Нет, думаю я дальше, она просто горделивее, ведь она – ярлова, она владычица Земли. А так они действительно очень похожи, Владивлад был прав, он не ошибся. А я, двухлетний ярлич, стою, держусь за руку матери, мне хорошо, я тоже горд собой. Я – ярлич Айгаслав, наследник всей Земли…

Но мальчик, смердов сын, ведь это тоже я!

Так кто же я?!

3

Когда я ввел свои легионы в Ярлград, город горел. И он тогда сгорел бы весь, дотла, если бы не начался дождь. Да это был даже не дождь, а ливень. А у них осенью ливни бывают часто. А если нет ливня, то просто идет дождь – то льет, то моросит, то снова льет.

А тогда вдруг разразился ливень. Было противно, холодно, и ветер дул очень сильный, почти штормовой. Быстро темнело. Мы шли по улице. Никто нам не встречался. Потом разведка донесла, что и в домах тоже нет никого.

– Ерлполь пустой!

– Ярлград, – поправил я.

Трибун, который мне тогда это докладывал, пожал плечами и промолчал. Зато первый легат сказал:

– Я думаю, нам нужно уходить отсюда и стать лагерем на пристани.

– Нет! – сказал я. – Мы станем здесь! И чтобы никто не выходил из строя! Никуда! И чтобы ничего не трогали!

И так оно и было. Пройдя до центра города, мы остановились возле главного тамошнего дворца. Дворец был цел, то есть не только не разграблен, но даже не поврежден пожаром. Но в нем, конечно, тоже никого не было – он тоже был совершенно пуст. И это хорошо, подумал я. А еще хорошо было то, что площадь вокруг дворца была достаточно просторная – и я на ней и устроил построение. Лил ливень, гремел гром, было уже совсем темно. Зато мы очень быстро посчитались! Но я не поверил тому, что услышал, и велел повторить. Но, к сожалению, ошибки не было – четыре тысячи шестьсот пятнадцать. Это в строю. А раненых, оставшихся за городом, как было доложено, еще не поднесли. И там же, у реки, еще стоят техниты при орудиях. Но все равно потери были больше половины личного состава! Кроме того, сгорели корабли, все до единого, а на них продовольствие, запасные клинки, палатки, мелкий скарб, казна, багры, лопаты, шлемы, панцири, копья, щиты. И мои записи, в конце концов! И склянки абвы – все сгорело! И была непроглядная ночь. Лил беспрестанный ливень. А вокруг был пустой, враждебный город, в котором можно встретить самые большие неожиданности. Поэтому я напомнил, чтобы никто не расходился, и что прямо здесь, вокруг дворца, мы начинаем ставить лагерь – рыть ров, возводить вал и забивать частокол.

– Рыть – чем?! – спросил второй легат.

– Мечами! – сказал я. – Зубами! Чем хотите!

И рыли. Возводили. Чертыхались. А ливень лил и лил. Я весь промок и продрог как последняя собака, но я не уходил, а вместе со всеми рыл и вместе же чертыхался. Только через два часа непрерывной работы, когда ров был уже почти готов, я позволил себе передышку и начал распоряжаться раздачей провизии, найденной в подвалах варварского дворца. Потом следил за тем, как раздают вино. Точнее, не вино, а забродивший мед, потому что именно этот напиток заменяет в Ярлграде вино. Он, кстати, довольно полезен. И, что еще важнее, вкусен, так что никто не жаловался на подобную замену. Потом, после приема меда, мои легионеры вновь работали, а я прошел во дворец.

Дворец там довольно большой. По варварским понятиям, он, наверное, еще и красив, так как там все вокруг позолочено, стены увешаны шкурами и всяческим оружием, на полах расстелены наши ковры, а печи украшены довольно-таки забавными изразцами. Печи там устроены везде, и не по одной, а по две, а то даже по три в каждой комнате. И это правильно, потому что там зимой очень холодно и ежегодно выпадает снег. Зимой, чтобы согреться, варвары много едят и пьют горячий мед.

Когда я вошел в пиршественную залу, там было очень много посторонних. А еще был там сладкий медвяный дух! А также кроваво-мясной. То есть пока я рыл, они здесь очень даже недурно проводили время! Но теперь, как только я вошел туда, все они сразу повалили в дверь, так что вскоре там остались только легаты и прислуга. Я сел к столу и приказал, чтобы удалилась и прислуга.

А когда мы остались втроем…

Первый легат стоял возле очага, грел руки над огнем и время от времени настороженно поглядывал на меня. Второй легат сидел с краю стола и смотрел прямо перед собой. Вы, я думаю, уже заметили, что я еще ни разу не назвал их по именам. И ведь и в дальнейшем тоже не назову! Потому что у них у обоих есть дети, а будут и внуки и правнуки, и были у них и почтенные предки. Зачем же их всех срамить? Вот почему я не называю своих легатов по именам. Пусть они так и далее будут просто первый и просто второй. Итак, я помолчав, сказал:

– Ну что ж! Нужно отметить, что первая часть нашего предприятия закончилась успешно – мы в Ярлграде. Теперь варвары должны нам присягнуть, оплатить нам расходы на экспедицию и, в знак дальнейшего своего расположения к Державе, выдать заложников.

На что второй легат, не поднимая головы, сказал:

– Одного заложника мы уже получили.

– Да, – согласился я, – Ровск выдал нам заложника. А то, что с ним потом произошло, это моя вина. Я должен был его разоружить. Но также я должен отметить и то, что ни при каких, я повторяю, ни при каких обстоятельствах атакующие колонны не должны приходить в замешательство. Так что если бы вверенные тебе силы продолжили начатую атаку, то наши потери были бы неизмеримо меньшими. Но я молчу! Так помолчи же и ты.

Второй легат на это только усмехнулся, но, правда, спорить не стал. Зато заговорил первый легат. Он сказал так:

– Да, и я тоже так думаю, что сейчас не время вспоминать взаимные ошибки. Ведь главное мы сделали: разбили варваров, взяли Ерлполь. Теперь нужно решать, что делать дальше. И вот что мне подумалось: мы уже и без того достаточно покрыли себя славой, и устрашили варваров, и наказали их. А заниматься тем, чтобы приводить их в подданство, вышибать из них контрибуцию и требовать заложников – это значит обречь себя на многочисленные и малоэффективные рейды в малознакомой лесистой стране, что приведет к значительным потерям с нашей стороны. А пользы от всего этого не будет никакой, потому что варвар, сегодня схваченный и присягнувший нам в верности, уже назавтра будет готов при первой же возможности ударить нам в спину. И то же самое заложники. На примере Гурволода мы уже один раз убедились, как мало здешние правители ценят жизнь своих ближайших родственников. А что касается взыскания с них контрибуции, то, я думаю, большего, чем мы сможем взять в местном соборном храме, нам в этой стране не найти. И это – мое мнение.

Я, помолчав, сказал:

– Итак, если я правильно понял, ты предлагаешь разграбить здешнее капище и отправляться обратно, в Державу.

– Да, отправляться, и немедленно! – сразу же ответил он. – Ибо очень скоро здесь начнутся холода, выпадет глубокий снег, и тогда на обратном пути мы получим множество всяких неприятностей.

– А сколько мы их получим, разграбив здешний храм?

– «Разграбить» – это слово не мое, – сказал первый легат. – Я предлагаю конфисковать все имеющиеся в Ерлполе ценности в счет погашения тех расходов, которые понесла Держава на организацию нашей экспедиции, ибо наша цель – это благополучие и процветание Державы.

Он замолчал. И я молчал. Потом спросил:

– Весь город пуст?

– Весь, – подтвердил первый легат. – Только в соборном храме как будто бы кто-то скрывается. За храмом ведется пристальное наблюдение.

– А кто-нибудь входил в него?

– Нет-нет! – сказал первый легат и даже покраснел. – Я не велел! Да и они… – начал было он объяснять, но вдруг почему-то замолчал.

Это меня насторожило.

– Что «они»? – спросил я.

– Ничего, – сказал он. – То есть никто не хочет рисковать. Ведь, говорят…

Но вместо того, чтобы продолжить, он только многозначительно развел руками. Я засмеялся и сказал:

– Вот видите! Войти, и то не можете. А собирались грабить!

– Не грабить, а конфисковать, – опять сказал первый легат. – И не ночью, а днем, то есть при свете. И принимать по весу и по описи…

– Ну, ладно! – сказал я. – Довольно. Кто у храма?

– Моя четвертая ударная манипула.

Я встал, сказал:

– Так. Хорошо! И пусть так же и дальше стоят, не лезут. А остальным из лагеря не выходить. До моего распоряжения! А я пока хотел бы отдохнуть. Где здесь спальня местного правителя?

– На верхнем этаже, – сказал второй легат. – Там все уже проверено. Нет никого. Но я бы не ходил туда. Я бы прежде обсушился и поел. И лег бы здесь.

Я осмотрелся. Кроме очень длинного и почти такого же широкого пиршественного стола и массивных скамей вокруг него, в этой зале больше ничего не было. Только еще по углам и вдоль стен были разбросаны кучи соломы. Я догадался, что это и есть те самые лежанки, на которых они спят после пиров. Но прежде, говорят, они снимают кольчатые панцири и сражаются боевыми мечами. А после посыпают пол песком, чтобы не скользить в лужах крови. И как я только всё это представил, мне стало очень неприятно, я даже поежился…

И с почти такой же неприязнью вновь почувствовал, какой на мне плащ – совсем мокрый. А еще я тогда же вспомнил, насколько я сильно голоден! И еще я очень хотел спать, потому что я очень устал. То есть, подумал я, прежде всего мне нужно как следует восстановить свои силы, потому что завтрашний день обещает быть ничуть не менее хлопотным, нежели день прошедший. Да, спать, немедленно, подумал я. Тем более, что, как рассказывал Гликериус, Хрт ночью всегда крепко спит. А вот, правда, Макья, опять же по словам Гликериуса, всегда всю ночь сидит у ткацкого станка и ткет грубое варварское полотно, так называемую холстину. А на холстине виден целый мир. То есть там как будто бы можно увидать все имеющие земли, все селения, все хижины… и даже самого себя – и рассмотреть, что ждет тебя в будущем. И вот они, ярлградцы, ночью приходят к ней, приносят ей щедрые дары, и пока Макья принимает эти дары и любуется ими, они украдкой смотрят на холстину, ищут на ней себя и узнают свою дальнейшую судьбу. Они за это очень благодарны Макье, так как никто из них даже представить себе не может, что всё, что случается, подвластно не холстине и не Макье, а Всевышнему. Так и четвертая ударная манипула тоже подвластна прежде всего мне, а не местным колдунам-язычникам. И как только наступит нужный момент, думал я, я сразу введу ее в дело! А пока я был очень голоден и плащ мой был очень мокр, просто насквозь. Я снял его и сел к столу. Второй легат подал мне есть и пить. Я ел и пил. Гликериус рассказывал: Хрт в один раз съедал быка и запивал бочонком сурьи. А сурья – это забродивший мед, настоянный на тридцати целебных травах.

Пока я ел, высох мой плащ. И мне уже было постелено в углу. И еще мне подана другая, сменная одежда. Я лег, сказал:

– По пустякам не беспокоить.

После чего закрыл глаза и сразу же крепко заснул.

Во сне я видел варварскую женщину. Она была молода и красива. Мы с ней сидели возле костра. Я ей рассказывал о всяких пустяках: о том, что носят в Наиполе, что едят, как развлекаются. И даже что такое ипподром и театр. Женщина слушала меня очень внимательно, а я, хоть и говорил о хорошо известных мне вещах, почему-то сильно волновался. Горел костер. Вокруг был густой здешний лес. На мне были богатые варварские одежды, у моего пояса был варварский меч. И даже имя у меня было варварское! Я точно это знаю, потому что эта красивая женщина обращалась ко мне: «Барраслав!». А саму ее звали…

Не помню! Когда меня утром разбудили и сказали, что лагерь уже приступил к завтраку, я это еще помнил. Но тут ко мне пришли с докладами и я разгневался, потому что снова все было сделано не так, снова они все перепутали. И я забыл ее имя! Я завтракал и гневался – теперь уже на самого себя. Хотя, по чести говоря, что мне было за дело до этой приснившейся варварши? Позавтракав, я вышел на крыльцо. Войска были уже построены. Я принял рапорты. Потом первый легат подал мне план Ярлграда с разметкой по кварталам и по прикрепленным к ним когортам. Кстати, из-за этого плана я и гневался, а теперь, сверяясь с ним, я зачитал им порядок продвижений и расположения. Затем когорты начали понемногу расходиться. Ярлград, как и накануне вечером, был пуст. Только на капище, как мне было доложено, по-прежнему кто-то скрывается.

Вот туда я и двинулся! Со мной были две когорты – ударные от первого и от второго легионов, и всё это сплошь ветераны и храбрецы, которые видали всякое. Мы шли по улицам. Ярглград, по варварским понятиям, богатый и красивый город. Судите сами: дома там высокие и сложены из бревен, крыши двухскатные и крыты не соломой, а дощечками, которые там называют дранкой. И улицы там мощеные, правда, не камнем, а, опять же бревнами, стесанными с одной стороны. А на каждом перекрестке стоят общественные колодцы. И тут же, рядом с ними, языческие идолы, многие из которых частично покрыты позолотой. То есть это сделано так, что у Макьи золотые волосы, а у Хрт золотые усы. Так же на тамошних улицах нередко можно увидеть и золоченые ворота, и золоченые наличники на окнах. В таких домах живет, точнее, жила до нашего прихода ярлградская знать. А теперь город был совсем пуст. Кроме того, он был достаточно сильно поврежден вчерашним пожаром. По маршруту нашего следования было много сгоревших зданий, распахнутых ворот, черных провалов окон.

И черных псов! Они были везде – бродили по дворам, сидели возле ворот, смотрели на нас… и молчали! Хоть бы один из них залаял, думал я, глядя на них, или увязался бы за нами, стал попрошайничать, а то бы и кидаться, рвать – ведь варварские псы, как меня предупреждали, очень злые. У Айгаслава, говорил Гликериус, была специально натасканная свора, и он порой, кричал о ком-нибудь: «Псам! На потеху!». Псы этого кого-нибудь сжирали. Это у них такая казнь, очень позорная. А может, это ложь? Я же накануне видел этих псов возле дворца. Они сновали возле самого крыльца, но никого не трогали, потом куда-то убежали. А вот теперь мы шли по улицам – и снова эти псы кругом! Все они черные и злобные, смотрели на нас и молчали. А жители, наверное, ушли из города заранее. Увели скотину и унесли скарб. В домах, как мне доложили, пусто, по крайней мере никаких ценностей не видно. Хотя, возможно, у них ценностей и нет, ибо все ценное они несут на капище. И мы идем на капище. Придем и будем брать. Потому что зачем истуканам золото? Тем более, что Хрт сам часто говорит, что золота ни съесть, ни выпить, а только сжечь! И так они и делают: жрецы бросают золото в огонь, глупый народ ликует, а после, когда он уйдет, жрецы украдкой роются в золе, выискивают слитки золота, уносят их в храм и там прячут. А мы придем, найдем его, пересчитаем, и ровно столько, сколько положено, изымем. Если, конечно, Хрт позволит. А Хрт, как говорил тот же Гликериус, иногда бывает очень крут! Ну да на всё воля Всевышнего! Вот примерно о чем я думал тогда, когда мы шли на капище. То есть настроен я тогда был очень решительно!

А вот мы пришли на капище. Само капище ничего интересного из себя не представляет – это просто пустырь, посреди которого они разводят костры и сжигают на них пленных или своих именитых покойников – ярлов или их ближайших родственников. А возле капища стоит кумирня. Кумирня обнесена высоким каменным частоколом. В кумирню есть только один узкий проход, который к тому же еще почти весь загорожен двумя весьма внушительными каменными изваяниями так называемых Благих Прародителей – Хрт и Макьи. А перед этими изваяниями денно и нощно горит Бессмертный, как они его называют, Огонь. Варвары убеждены, что пройти через Бессмертный Огонь может далеко не всякий. Поэтому мы на нашем утреннем совещании решили так…

Точнее, я на этом настоял: что если и действительно здешняя колдовская сила вдруг не позволит нам проникнуть в кумирню через естественные ворота, то мы тогда применим стенобитные орудия, разрушим частокол… Ну, и так далее. А пока что обе наши когорты расположились развернутым строем на капище, квардилионы произвели перекличку и доложили трибунам, трибуны доложили мне, я принял рапорты и приказал быть наготове… После чего – один! – пошел к тем, как они утверждали, колдовским воротам. Огня я, скажу честно, совсем не боялся. А о свой смерти вообще я тогда подумал вот что: «Обидно! Тонкорукий будет очень доволен! Будет смеяться и говорить, что перехитрил меня, заманив в этот никому не нужный поход. А может, его уже нет в живых, может Тонкорукий уже умер? Тогда зачем я здесь?»…

И я остановился – прямо перед истуканами. Я поднял голову и посмотрел на них. Вид у Хрт был достаточно грозен. Зато Макья имела совершенно безразличное выражение лица. Я опустил голову и посмотрел на огонь, горящий у ног этих идолов. Этот огонь, как считают ярлградцы, бессмертный, он якобы горел всегда, горит сейчас, и далее будет гореть всегда. То есть он, по их примитивным понятиям, видел прошлое, видит настоящее и также будет видеть будущее. Я стоял и смотрел на этот чудесный, как они утверждали, огонь, но ничего особенного увидеть в нем не мог.

Вдруг я услышал чей-то голос:

– Ты кто такой?

Это был очень странный голос! Это как будто проскрипели камни! Я поднял голову…

И увидел, что это они – Благие Прародители – пристально смотрят на меня! Да! Каменные идолы – представьте! – скосили на меня свои каменные глаза. На вас когда-нибудь смотрели камни? Нет? Тогда вам не понять, что я тогда почувствовал. А чувство было очень сильное! Поэтому я… Да это был уже не я, а уже кто-то совсем другой! И он-то, этот новый я, весь дрожа от глупого суеверного ужаса, невразумительно промямлил:

– Я – Барраслав, ваш раб! Хрт, Макья, не оставьте меня!

И, мало этого, он – этот новый я – снял перед ними шлем, покорно склонил голову и замер в ожидании! А истуканы молчали! А он ждал! А они опять молчали! А он опять ждал!.. И, наконец:

– Входи! – сказали… нет, велели они.

И я, как в мороке, шагнул вперед. Огонь меня объял…

Но вовсе не обжег! И я прошел через него и оказался во дворе кумирни. Прямо напротив себя я увидел хижину – весьма невзрачную, замшелую, осевшую от времени. А у крыльца той хижины лежал огромный черный пес. Это, я знал, Хвакир. Хвакир не может встать, потому что он каменный, как и его хозяева, но всякий, кто проходит мимо пса, бросает ему «кость» – так это у них называется. Я бросил ему пригоршню номисм. Пес, как мне показалось, заурчал. Я вошел в хижину.

Что там было? Да почти ничего: лежанка, стол, скамьи, очаг и колыбель. На лежанке сидел и как будто дремал бородатый старик. А во главе стола были расположены, точнее, посажены, две те же самые фигуры, Благие Прародители. На этот раз они были сработаны из золота, вместо глаз у них были огромные изумруды, а губы выложены рубинами. Я стоял при пороге и ждал. Старик, сидевший на лежанке, встрепенулся, посмотрел на меня и спросил:

– Почему ты назвался Барраславом?

Вначале я не знал, что и ответить. Только потом уже я вспомнил свой давешний сон и сказал:

– Так меня назвала одна женщина. Она пришла ко мне во сне. Она была красивая, и одета, как и все в этой стране. И я тоже был одет по-вашему, и говорил по-вашему, и даже думал по-вашему. Видимо, поэтому та женщина и назвала меня по-вашему – сказала: «Барраслав».

– Барра! – сказал старик. – Вчера вы все кричали «Барра!» Что означает этот крик?

– Так, – сказал я, – кричит самый могучий зверь на свете. Он вдвое… Нет, скорее даже впятеро выше и крепче любого из ваших быков. Ноги у него как бревна. А зубы у него, особенно клыки, длинны и остры как мечи. На каждый из своих клыков он может насадить по четыре тяжеловооруженных воина. Но самое страшное его оружие – это нос, который свисает до самой земли. Этот нос подвижен, как змея. Он может этим носом обвить тебя и задушить, может поймать, подбросить и убить. А когда он бежит на врага, то кричит: «Барра! Барра!»

– Да, это грозный зверь! – согласился старик. – А имя «Барраслав»…

Тут он задумался. Потом сказал:

– Садись. К столу.

Я прошел внутрь хижины и сел к тому столу – не с самого края, но и не рядом с Хрт и Макьей, а примерно посередине. Старик сказал:

– Вчера ты славно бился. Если бы не ты, они бы побежали. Так?

Я пожал плечами. Я же не люблю бахвалиться. Тогда старик спросил:

– А если бы вчера твоя дружина все же побежала, что бы ты тогда делал?

– Не знаю, – сказал я. – Моя дружина никогда еще не бегала.

– А много ли раз ты водил ее в походы?

– Двенадцать.

– О! – воскликнул старик. И сразу добавил: – Ты славный ярл! А каков у тебя меч?

Я показал, каков. Он усмехнулся и сказал:

– На стол его!

Я положил на стол. Старик сказал:

– Меч у тебя плохой.

– Зато рука крепка! – сердито сказал я.

А он на это только усмехнулся. Тогда я схватил меч, рванул его… Но меч даже не стронулся с места! Я поднатужился…

И понял, что мне его ни за что не поднять! Я посмотрел на старика. Старик, наполовину отвернувшись от меня, поглядывал то в окно, то на дверь… А после резко встал и подошел к столу, легко взял с него меч – мой меч! – после сказал очень недобрым голосом:

– Я говорил, что плох! А если так, тогда жди. И готовься. Я еще приду!

И вышел, и унес мой меч. А я сидел! Я же тогда не мог встать – а то бы обязательно кинулся за ним. Да что там встать – я тогда весь как будто бы окаменел, не мог ни шевельнуть рукой, ни даже повернуть голову. То есть тогда любой мог войти туда и зарубить меня!

Но никто ко мне не входил. Я по-прежнему сидел, как околдованный, и ждал непонятно чего. Вдруг начало темнеть. Да неужели это уже вечер, удивленно подумал я, неужели так быстро летит время. Но только я так подумал, как стало совсем темно! Ночь, думал я, тьма непроглядная, только огонь горит в очаге и святятся зеленые глаза позолоченных идолов… А вот уже опять светло! День наступил, подумал я, сейчас придет этот старик. Но старик не пришел, зато опять очень быстро стемнело… Нет, вновь светло! Темно. Светло. Темно…

Я ничего не понимал! Светло-темно, светло-темно. Да что это такое? Я принялся считать и досчитал до сорока, потом еще, потом еще…

И, наконец, все это кончилось. Был день. Жарко пылал очаг…

Но все равно мне было холодно. А старик все не шел и не шел. И я подумал: если бы я мог встать, то прошел бы и погрелся у огня.

Вдруг в дверь вошел старик. В руках он держал меч. Я этот меч сразу узнал – я же сам лично вынимал его из раны, стирал с него кровь и даже пробовал прочесть, что же написано на его лезвии. То есть это был меч Любослава. И вот что еще мне тогда сразу вспомнилось: что Любослав мне говорил: «Когда меня убьют, возьми мой меч». Но я не взял. А вот теперь этим мечом меня будут рубить. А мне не встать и не увернуться, не говоря уже о том, чтобы мне дали меч для защиты. Но, значит, такова моя судьба, и я должен принять ее, какой бы она ни была, глядя врагу в глаза – вот о чем я тогда подумал.

А старик, улыбнувшись, сказал:

– Тот, прежний меч, был плох. И я принес тебе другой. Бери!

И я вдруг непривычно легко поднял руку, взял меч и стал его рассматривать.

– Бери! – сказал старик. – Бери! В нем скрыта очень могучая сила!

– Которая вчера сожгла все мои корабли? – спросил я.

– Их корабли, – сказал старик. – И не вчера, ибо они давно ушли.

А, догадался я тогда, вот, значит, что это было такое, когда то свет, то тьма, то день, то ночь. Я насчитал таких ночей больше пятидесяти. Значит, вот сколько на самом деле прошло времени с того дня, когда они меня здесь околдовали. А теперь они хотят, что я взял себе этот колдовской меч! Но я же вам не Любослав, гневно подумал я, повернул меч, провел пальцем по лезвию, порезался, но рана тотчас зажила. Тогда я снова посмотрел на старика, сказал:

– Ты говоришь, что они ушли. А как же я, их господин? Они что, бросили меня здесь одного? Такого быть не может! Ты лжешь!

– Я никогда не лгу, – нисколько не обидевшись, ответил старик. – Но иногда я говорю не все, что знаю. Однако здесь мне скрывать нечего. Да, все, кто приходил с тобой, ушли. Правда, не сразу. Сперва они стояли молча и ждали тебя. Потом подняли шум. Потом наиболее храбрые из них попытались вслед за тобой пройти между Макьей и Хрт, но все они сгорели. И так же никому из них не удалось перебраться по приставным лестницам через частокол – лестницы сами собой ломались, воины падали и разбивались насмерть. Тогда они послали за подмогой. Подмога подтащила к частоколу стенобитные орудия и попыталась проломить его, но от сильного сотрясения частокол раскалился докрасна, и все они поспешно отступили, боясь за свою жизнь. А после опять приступили – и опять отступили. А когда они начали стрелять из огнеметных орудий, то огненные снаряды или не долетали до кумирни или же значительно перелетали через нее и попадали в самые неподходящие, по их понятиям, места. Тогда они прекратили стрельбу и стали совещаться.

Старик замолчал. Я сказал:

– Я бы велел рыть подкоп.

– Возможно, ты и прав, – сказал старик. – А они совещались. Спорили! Обвиняли один другого! И проклинали… сам знаешь, кого. А потом взяли с собой толмача, пришли к Бессмертному Огню и стали вызывать меня. Я не стал к ним выходить, а подошел к воротам, стоял, скрытый огнем, и говорил. Они грозили мне. Я им тоже грозил. Мы говорили очень долго. Потом я сказал так: «Великий Хрт в великом гневе, он жаждет мщения и месть его будет ужасна. Но Макья жаждет примирения. Поэтому, пока Хрт спит, она готова дать вам на дорогу немного гостинцев – пятьсот тысяч диргемов. Берите и идите прочь»…

Тут я, не выдержав, спросил:

– И что, они сразу ушли?

– О, нет! – сказал старик. – Мы еще долго торговались. И Макья, добрейшая женщина, посулила еще двести тысяч. Всего, значит, семьсот.

– Или два миллиона номисм! – воскликнул я.

– Если номисм, то два, – согласился старик. – Утром они получили свои миллионы и ушли.

– А про меня был разговор?

– Был. Я им сказал, что ты сгорел, что Хрт тебя сожрал. Они сразу поверили. И, разделив добычу, вышли из Ярлграда.

Вот уж воистину, подумал я, первый легат, второй легат, а имена лучше забыть! А вслух только спросил:

– А в Наиполь они пришли?

– Не знаю, что такое Наиполь, – насмешливо сказал старик, – но знаю, что такое Ровск. Дальше Ровска никто не ушел, ни один человек. А золото вернулось в Хижину. Вот почему я был с ними так щедр – я знал, что наше золото останется у нас: Хрт не позволит, Макья не потерпит! И ты останешься у нас.

– Я? – поразился я. – У вас?

– Да, Барраслав, – сказал он. – Хрт так желает, Макья того просит. Они тебя отметили, избрали и возвысили. А это честь. Великая! А разве бывает что-нибудь выше чести? Неужели ты скажешь, что золото?!

– Нет, – сказал я…

И посмотрел на Прародителей. Они были из золота. А что есть золото? Свет, солнце и огонь – то есть жизнь. И изумрудные зеленые глаза есть жизнь, и губы красные, кровавые – и это тоже жизнь. И как только я так подумал, то сразу увидел, что у Макьи ожили губы! Макья мне улыбнулась! А Хрт – тот мне кивнул, он словно говорил: «Сын мой, не сомневайся, я поддержу тебя, я сына в обиду не дам!»…

А у меня дрожали руки! Да нет – меня всего трясло! Я встал, сжимая меч…

Старик сказал:

– Вот ножны.

Я взял ножны и вложил в них меч. Приладил ножны к поясу. А какой я тогда был слабый! Я весь горел! Думал: сейчас шагну – и сразу упаду, и, может, это даже хорошо! Но тут старик сразу крепко взял меня под руку, властно сказал:

– Ярл! Барраслав! Ты ярл или не ярл?! Скорей! Все ждут тебя!

И я пошел, старик меня поддерживал, а руки у него были горячие, и этот жар и согревал меня, вселял в меня уверенность, пьянил! И я уже думал: да кто я, в самом деле? Ярл я или не ярл?! Ярл, несомненно ярл! И я вышел из Хижины и, гордо подняв голову, прошел мимо Бессмертного Огня…

– Ярл! Ярл! – раздался мощный клич. – Ярл Барраслав! Наш ярл!

Я осмотрелся – и увидел толпы варваров! Дружинников и горожан, крестьян, купцов, женщин, детей. И все кричали:

– Ярл!

А еще выли рога, гремели бубны. Сияло солнце, сыпал мелкий снег, морозило. Была зима, Ярлград был весь в снегу, а это же, правда, по-варварски, очень красиво! И я застыл, не зная, как мне быть. Я был словно во сне… А мне уже был подан красный плащ, подбитый горностаем, мне подвели коня, я сел в седло, коня схватили под уздцы и повели прямо в толпу, толпа ревела от восторга и кричала: «Ярл! Ярл!», а я швырял, швырял в толпу диргемы! Диргемами были полны две переметные сумы, и я их брал оттуда, брал! Старик – как я потом узнал, его звали Белун – шел рядом, возле стремени, и все что-то пытался мне объяснить, но я его не слышал. Да я его и слышать не хотел, знать не желал! Триумф! И какой! Там, в Руммалии, люди совсем другие – угрюмые, чопорные, завистливые. Там никогда не будут так кричать, там обязательно тебе еще и скажут что-нибудь такое гадкое и грязное, что ты еще долго потом будешь…

А, что теперь об этом вспоминать! А вы лучше слушайте дальше!

– Ярл! Ярл! – кричал народ. – Наш ярл! Ярл Барраслав!

А я швырял им золото – без счета. И так мы шли по городу, и так пришли к дворцу. Взошли по золоченому крыльцу, расселись в пиршественной зале – я, воеводы, старшая дружина. Белун исчез. Но что Белун! Встал Шуба, поднял рог, провозгласил:

– Будь славен, ярл!

– Будь славен! – подхватили все.

И выпили. А пили сурью, забродивший мед. Кровь закипала, голова кружилась. Сон! Славный сон! И в этом сне они уже снимали кольчатые панцири и выходили в круг, и бились, падали, и выходили новые, и снова бились, падали, а за столом кричали:

– Любо! Любо!

И я кричал. Зачем? Кто я такой? Что я здесь делаю? Чему я радуюсь? Зачем мне этот варварский триумф – я разве заслужил его?! Но, тут же думал я, чего это я беспокоюсь? Это же просто такой сон! Чего только во сне не случается! И, успокоившись, я пил во сне, как все, кричал, как все…

А если это и не сон, а я и в самом деле уже не руммалиец, не Нечиппа, а Барраслав, ярл варваров и сам такой же варвар, как они, и я веду себя по-варварски и говорю по-варварски, смеюсь по-варварски и думаю по-варварски – отчего это всё? Да оттого, что говорили же мне знающие люди: ни в коем случае нельзя учить варварский язык и, особенно, даже близко приближаться к их варварским капищам, иначе сам превратишься в варвара! И вот я и превратился! А всё это подстроил этот подлый негодяй Гликериус! Урод, подлец! Где, кстати, он? Гликериус…

И я вскочил! И закричал! И закружилась голова. И я упал…

…А утром я проснулся очень поздно, потому что уже было светло, а здесь, на севере, зимой день очень короток…

А лежал я на мягкой пуховой перине и был накрыт таким же мягким и пуховым покрывалом. А горница, в которой я лежал, была просторная. На стенах там и сям было развешено богатое оружие и черепа хищных зверей. На полу – руммалийский ковер. Скамьи вдоль стен. Сундук. А меч…

Меч был на месте, как всегда, под головой. Я сел, взял меч, задумчиво огладил лезвие. Хотя, по правде говоря, мне тогда ни о чем не думалось. А только вспомнил вчерашнее – и сразу отмахнулся. Нет, гневно подумал я, это просто такой дурной сон, хмельное наваждение. Забудь о нем, Нечиппа…

Нет, сразу же подумал я, какой я Нечиппа? Я Барраслав! Да, я – это ярл Барраслав, есть у меня своя Земля, и есть своя храбрая дружина. Я поклоняюсь Хрт, Хрт мне благоволит. И это справедливо! Потому что у каждой Земли свои боги, и чтят только своих богов. Живя в Руммалии, я поклонялся Всевышнему, живя в Ярлграде, поклоняюсь Хрт и подношу ему дары – рабов и золото, – и чту Макью, и ее сыновей, и дочерей, и чту Подкидыша, страшусь тени Чурыка, кляну его и проклинаю его именем врагов, а в бедствиях зову на помощь Хрт и свожу пальцы крестиком, но если в этот миг солгу, то эти пальцы мне уже не развести, они скукожатся и слипнутся, отсохнут, и, значит, лук мне уже никогда не натянуть, я стану беззащитен, и пусть тогда меня убьют, зарубят, пусть даже меня бросят псам – все это будет справедливо, потому что как же это я, сын Хрт, его наследник и надежда, смел преступить его закон?!…

Ф-фу! Тяжело, подумал я. Лоб мой пылал огнем! Да, я когда-то и вправду был Нечиппой, и у меня было фамильное поместье, был секретарь, добрейший абва Иокан, был Кракс, учитель фехтования, и я там был первейшим среди первых воинов, то бишь архистратигом, и у меня были сражения, триумфы, был Великий Поход по Великой Пустыне – и было облачко над самым горизонтом, и это облачко вселило в нас надежду, что вот еще чуть-чуть, и мы, преодолев бескрайние безводные пески, войдем в Счастливую Страну, в которой, как говорят…

Да что бы там ни говорили, теперь – и здесь – мне все равно, тут же подумал я. Та жизнь, дальше подумал я, прошла и ее уже не вернуть, да и не надо ее возвращать, потому что там все чужое, а здесь все свое, я – Барраслав, ярлградский ярл, пусть нечестивцы называют меня варваром и пусть смеются надо мной, а вот только до смеха ли им будет, когда я к ним приду и приведу с собой свою дружину на сорока по сорок кораблей?! Великий Хрт! Коль ты меня отметил, так дай же мне и силу, чтобы рука моя была тверда, а меч остер, чтобы враги мои всегда были храбры, чтобы вода была высокая, весла легки, а ветер – сильный и попутный! Вот о чем я тогда думал! И это меня совсем не удивляло. Потом я встал и осмотрелся, и подумал уже вот что: всё здесь кругом мое, привычное! И, по привычке, как всегда, окликнул:

– Тихий!

Вошел слуга.

– Тихий, – сказал я, – накрывай.

– Уже готово, господин, – с поклоном сказал Тихий.

Я щелкнул пальцами – и он пошел из горницы. И я пошел за ним. В соседней горнице, которую мы именуем верхней трапезной, стоял накрытый стол. Я сел. Тихий подал мне квашеную рыбу, посыпанную луком и чесноком. Лук был нарезан крупно, как попало. Я указал на это. Тихий повинился.

Но зато рыба была очень хороша – и мягкая, и сочная. Наевшись досыта, я взял у Тихого рушник, утерся и спросил:

– Пришел народ?

– Маленько собралось.

Я улыбнулся. Я же не люблю судить. Да и кого судить?! Свободный человек, я думаю, не должен приходить на чей бы то ни было суд, свободный должен сам отвечать за обиду, ибо когда имеешь меч, тогда мечом и разговаривай! А судятся только рабы. Ну, или пахотные наймиты, закупы, срочные холопы или еще кто-нибудь подобный. А свободный человек, как я уже вам объяснял…

Но так я могу только думать, а вслух о таком не говорят, потому что народу, пусть даже свободному, нельзя жить без закона. Закон – это набольший меч, меч над всеми мечами, сам Хрт вложил мне его в руки. И я сужу так, как судили до меня и как будут судить после меня. Вот я схожу по лестнице, вот выхожу и восседаю на крыльце – а там уже стоит почетная скамья, я на нее сажусь и смотрю вниз. Там, у нижней ступени крыльца, толпятся истцы. Они кричат, их унимают, бьют, а они опять кричат, и тогда их опять бьют, а они опять – и их опять! Тогда я поднимаю руку – и сразу наступает тишина. Потом я начинаю вызывать их, по каждому делу отдельно, и расспрашивать, а если надо, то и переспрашивать, они клянутся, лгут, они же как малые дети, им кажется, что я не замечаю их неловкой лжи, а я просто молчу, потому что мне скучно. Мне даже, если честно, все равно, кто из них прав, а кто виноват, и поэтому я наблюдаю за толпой – и кому она благоволит, кому больше сочувствует, того я обычно и признаю правой стороной. А неправый отвечает по закону. В законе все указано, какая и за что кому положена вира и какое кому полувирье. Там также строго посчитано, и это никогда не изменяется, сколько должно даваться денег в рост, а сколько меду в настав или хлеб в присып, и сколько пеня за татьбу и сколько за навет. А конокрада – в рабство на чужбину. И когда можно испытывать железом и водой, и как вести правеж, и что есть бесчестье свободному, а что бесчестие рабу. Также и разбой бывает разный: бывает в драке явно на пиру, и тогда это оплачивается вполовину, но если это сделано тайно и, что еще хуже, ночью…

Ну, и так далее. То есть, примерно вот так я их судил. Еще раз говорю: я не любил судов. Да и пиры я тоже не сказать чтобы любил. Я на пирах молчал, почти не пил, а то и вообще не досидев вставал и уходил к себе. Тогда в спину мне злобно шептали: «Как Хальдер!». Я знал, кто это шепчет, но я никогда не оборачивался. Потому что это ведь были правильные слова, мы ведь с Хальдером и в самом деле во многом оказались похожи: он был чужак, и я, он не любил пиры – и так же я, он был мрачен – и меня тоже никто не называл весельчаком. Вот только он был белобров, а я, как говорят про руммалийцев, темнорож. И вот еще: он возвышался много лет, он подкупал, интриговал, ходил в далекие походы, подавлял здешние кровавые бунты… То есть он приложил много сил. А я вошел в кумирню, посидел, а вышел – и вот я уже ярл. А Хальдер ярлом так и не назвался – не решился. А я об этом и не просил, оно так само собой получилось.

И вот я – ярл, утром встаю и принимаю воевод, а после вершу суд, после мы пируем, или вначале едем на охоту и пируем уже там, а то – на новолуние и четверти и полнолуние – мы ходим на кумирню и славим Хрт и воздаем ему дары, Белун их принимает, а мы, вернувшись, опять же пируем. Все называют меня ярлом, пьют, пляшут в мою честь, и так же в мою честь сражаются без панцирей.

Но я же понимаю – я не ярл! Вот Верослав был ярл. И Айгаслав был ярл. А Ольдемар, этот особенно! Это же именно он первым возвысил Ярлград и подчинил себе соседних ярлов, и это уже после этого Хальдер подчинил всех остальных… А Айгаслав от них бежал. Я даже знаю, как он это сделал – я же поселился в той же самой горнице, в которой до меня жил Айгаслав. Так вот, когда они схватились на пиру, а точнее, когда все они, ярлы и воеводы, скопом набросились на Айгаслава, он прибежал сюда, отодвинул сундук, ему открылся тайный лаз – я проверял, тот лаз ведет к реке и, может, я уже тогда сразу подумал, он мне еще пригодится… Так вот, и Айгаслав бежал вверх по Нипару, а Верослав не мог его преследовать – он лежал с перебитой ключицей. Он после того, кстати, так и не поправился – кости срослись неправильно, рука усохла, потеряла силу, и когда я явился сюда и привел легионы, ярл Верослав безмерно гневался, все проклинал, но меч держать не мог, так и ушел к себе в Тэнград, сказав, что по весне еще вернется, чтобы посчитаться. А Айгаславу уже никогда не вернуться – его увел Хвакир, так мне сказал Белун.

И он еще много чего рассказывал об Айгаславе. А обо мне он ничего не рассказывал. Да я его и не расспрашивал, хотя, конечно, чувствовал, что здесь что-то неладно. Потому что какой я им ярл? Ведь у них всегда было как? Всегда были свои, исконные: и Ольдемар из рода Хрт, и Верослав, и даже Айгаслав – так мне сказал Белун, хоть многие были уверены в том, что Айгаслав подменыш. Но Белун сказал, что это ложь, что Айгаслав сын Ольдемара. А я кто, думал я. Я им совсем чужак, мало того – я враг, пришел, сжег и разграбил их. А после стал ярлом? Зачем им это было нужно, зачем они меня так возвысили?! Я никак не мог этого понять… До той поры, пока я как следует не задумался над судьбой Айгаслава. А с ним, как мне рассказали, случилось вот что: поднявшись по Нипару, он повернул на Ржу, это есть там такая река, и там его схватили рыжие… А рыжие, это такой народ, которого даже здешние варвары считают ужасными дикарями… Так вот, его схватили рыжие и объявили Белой Глиной. Быть Белой Глиной – это много чести. Все наилучшее, все наисладкое, все наиценное отдается ему. В дни празднеств его носят на руках, ему и поклоняются, как идолу, и он же вершит суд, и он же первый на пиру, первый у женщин. Но вот приходит срок, Небо зовет его – и он безропотно поднимается на тамошний жертвенный костер. А может, и уже поднялся. И я, так думал я, как Айгаслав, только не у рыжих, а в Ярлграде.

И чтил меня Ярлград! А я молчал. Я властвовал, я был сыт и пьян, мне было хорошо, сам Хрт благоволил ко мне – когда я воздавал дары, он всякий раз мне кивал и улыбался. Да, улыбался! В это, я вас понимаю, трудно поверить, но это было именно так – когда я подходил к нему, его каменные губы сразу начинали расплываться в благосклонной, как все полагали, улыбке. Только, может, одному мне виделось в ней какое-то зловещее предзнаменование. Даже более того, мне чудилось, что Хрт не улыбается, а шепчет… Нет, вот об этом я пока что лучше промолчу – лучше потом скажу. Я и тогда об этом никому не рассказывал. И вообще, ни о чем особенном я с ними не разговаривал. А на капище я тем более молчал, потому что там так положено. Воздав дары, мы каждый раз сразу уходили оттуда, приходили в терем и пировали.

А в тот – самый обычный, кстати – день, когда, как и всегда, мы, возложив дары, собрались уходить, я сказал Белуну:

– Я останусь.

Белун вопросительно посмотрел на меня, и тогда я добавил:

– Меня ждут в Хижине. Я чую – ждут.

К тому времени я уже знал, как надо разговаривать с варварами и как, если захочешь, сразу добиваться своего. Так было и на этот раз: Белун не решился меня ни о чем расспрашивать, а, повернувшись к остальным, властно сказал:

– Идите! А ярл пока задержится. Благие Прародители ждут его в Хижине. Им есть о чем поговорить!

И мы – я и Белун – отделились от всех остальных, развернулись, прошли мимо Бессмертного Огня, потом, уже возле крыльца, я бросил «кость» Хвакиру, потом, сняв шлем, вошел.

Благие Прародители смотрели на меня. То есть это сверкали их изумрудные глаза, потому что в них отражался огонь, который горел в очаге. Этот огонь, похоже, и в самом деле бессмертный, потому что в него никогда не подбрасывают дров. Колыбель там тоже необычная – когда она качается, то это значит, что сейчас во всей стране мир и покой. Еще она качается, когда ждут рождения нового ярла, а также и тогда, когда уже одна его душа, без бренной оболочки, переходит в здешний рай. Но есть еще одно поверье: если колыбель оборвется и упадет, то, значит, жизни здесь уже больше не будет. И это не только здесь, в Ярлграде, а вообще во всей стране! Остановившись возле колыбели, я вдруг положил руку на рукоять меча и также вдруг подумал вот что: веревки, поддерживающие колыбель, срубить очень легко – можно одним ударом. Я, если захочу…

Нет, тут же спохватился я, о таком даже думать нельзя! И я убрал руку с меча, прошел мимо колыбели и сел на свое обычное место. И меч, который я незамедлительно положил рядом со мной, тут же прикипел к столешнице. Теперь, подумал я, мне его уже не стронуть – и не надо, потому что я же не за тем сюда пришел! Подумав так, я повернулся и посмотрел на Белуна – тот, как всегда, сел к себе на лежанку. Я сказал:

– Ты говорил, что никогда не лжешь. Да здесь и лгать нельзя!

– Нельзя, – сказал Белун. – А ты что, хочешь спросить у меня что-то очень важное?

– Да, – сказал я. – Скажи: что шепчет Хрт, когда он улыбается?

– Шепчет?! – удивленно переспросил Белун и при этом даже привстал. – Что шепчет?

– Вот я и спрашиваю: «что?» – сердито сказал я.

– А ты… – сказал он уже очень настороженно. – Ты, значит, что-то слышишь?

– Да, – сказал я. – Вполне отчетливо. И каждый раз одно и то же.

– Что?

Я задумался. Потом ответил так:

– Я всё скажу. Но не сейчас. Потому что сперва ты мне расскажешь, кто я такой и почему я стал таким.

– Ты – ярл, – сказал Белун.

– Я это знаю! – гневно сказал я. – Но почему я ярл?

– Так Хрт решил, – сказал Белун. – Мы ему покорились. – А после сердито добавил: – Да ты же об этом сам всё знаешь! Тебе об этом столько уже раз было рассказано!

– Кем? – грозно спросил я. – И как? Да, говорили мне, что вы сошлись на капище и кланялись ему, воздавали дары, а он долго молчал, молчал… А после возгласил: «Ярл! Барраслав!» А больше они ничего не знают. Да и не могут знать! Здесь все решаешь ты!

– Не я, а он, – сказал Белун и при этом даже кивнул на Хрт. – И мы к нему пришли и, возложив дары, спросили, кто же теперь должен стоять над нами. Ведь Айгаслав, мы сказали, ушел. И Верослав ушел. И тогда Хрт – сначала он долго молчал – назвал тебя. И тогда я пришел сюда и подал тебе меч, мы вышли к градским. А дальше ты все знаешь.

– Да, это так, – сказал я. – Но прежде было что? Ведь я же спрашивал у них: «Кто я такой? Что со мною было?» А они мне: «Ты – это не ты. Тот руммалийский ярл сразу сгорел, как только он вошел в огонь. А ты – наш ярл, ярл Барраслав, хоть и похож на того руммалийца, но ты – это не он, забудь о нем». Вот и всё, что я от них услышал. И, что еще печальнее, я понимал, что они в это верят! Но мы же с тобой знаем: я не сгорал, а сидел здесь, не мог пошевелиться. И я был без меча – еще того, легионерского. Ты же забрал его, унес. Где, кстати, он?

– Мы поднесли его, – тихо сказал Белун. – Хрт поглотил его. И нам была дарована победа – никто из руммалийцев не ушел, мы их всех убили.

– А меня, – сказал я со смехом, – вдруг пощадили! Зачем?

– Хрт так решил.

– Так! – гневно сказал я. – Я вижу, ты неразговорчив. Ладно! Тогда…

И я глянул на меч, на Хрт. И Хрт опять улыбнулся! Его рубиновые губы приоткрылись и он опять шепнул – я не скажу, о чем…

И я взялся за меч. Он мне легко поддался! Я схватил его и встал из-за стола, подошел к колыбели, и уже даже замахнулся на нее!..

Только тогда Белун, не выдержав, воскликнул:

– Я вспомнил! Вспомнил! Только отойди! А еще лучше сядь!

– Нет, – сказал я. – Я буду стоять здесь! И слушать. А ты расскажешь мне, кто я такой и почему я такой, и как всё это случилось. Говори!

Тогда он, без особой, конечно, охоты, начал рассказывать вот что:

– Если сказать честно, то я, может, знаю не больше тебя. Просто я видел больше, это правда. А думал я тоже неправильно. Вот почему когда ты прошел через Бессмертный Огонь и он тебя не сжег, а после когда и Хвакир тебя не разорвал, и ты пришел сюда, и сел, невредимый, за стол, я тогда сильно оробел. Но потом ты вдруг стал как каменный, и я тогда очень обрадовался! Я же подумал, что я теперь понял, чего хотел Хрт: он заманил тебя, он лишил их головы! Теперь, подумал я, мы легко с ними справимся, а уже после выведем тебя на капище и принесем в дар Прародителям. Это, я думал, будет знатное, достойное их подношение. И сперва оно как будто так и было: я вышел от тебя и показал твоим людям твой меч, сказал, что ты сгорел, и это их крепко напугало. Они быстро взяли наше золото и быстро ушли отсюда. Потом, уже в дороге, они разделились – и это было как раз в тот день, когда мы отдали Хрт твой меч и он его сожрал. И сразу дал их перебить – а перебили их Гурволод и Стрилейф. Потом они пришли сюда – Гурволод старшим, а Стрилейф при его стремени, – встали на капище и начали бросать в огонь добычу. Хрт быстро пожирал ее и требовал еще и еще. Тогда Гурволод повелел: «Теперь веди их наиглавного!». И я пошел. Прошел через огонь, потом мимо Хвакира… А вот уже сюда, к тебе, я так и не смог войти! Хрт не пускал меня! Тогда я опять долго думал, потому что я опять не понимал, чего он хочет. А после я вдруг понял! И ноги сами меня понесли – и я вернулся на капище. А потом, тоже сам по себе, нет, по велению Хрт, я там сказал вот что: «Нечиппы-ярла нет! Хрт его сжег, а Макья съела его пепел!». Да-да, ярл Барраслав, вот что я им тогда сказал, потому что я тогда уже начал кое-что понимать! А они гневались, они мне не верили! Гурволод мне грозил, кричал, что быть такого не может. Тогда я сказал ему, что пусть он сам пойдет и сам посмотрит. Он пошел. И с ним пошел Стрилейф, Шуба пошел, Чурпан, и еще другие, но только из тех, кто ведет свой род от Хрт, ибо других Бессмертный Огонь не пропустит – сожжет.

– А Хальдер? – спросил я. – Он тогда как? Он же входил в кумирню. А он ведь тоже был чужак – как я.

– Хальдер, – сказал Белун, – это совсем другое. Хальдер ходил к Источнику, пил из него и спас Айгаслава. И Хрт отметил Хальдера, и взял себе в приемыши.

– Как и меня теперь? – спросил я.

Белун очень сердито глянул на меня, но больше уже ничего не сказал. Тогда я взялся за веревку колыбели – и он тогда опять заговорил:

– Так вот, я им сказал «смотрите сами» – и они пошли. Но они не только не вошли в Хижину, а даже не смогли миновать Бессмертный Огонь – так он тогда разбушевался. Они отступили. О, это было грозное знамение! Я сказал: «Хрт вас не принял, уходите!» Гурволод почернел от гнева, выхватил меч и хотел меня убить. А я сказал: «Воля твоя. Но есть и воля Хрт – и если он тебя сейчас не принял, то и после всегда будет так. А это значит, что он не хочет видеть тебя здесь ярлом». Вот что я тогда ему сказал, и все это слышали. Но все молчали, как немые. Гурволод опустил меч, отвернулся и велел подать коня. И ушел в Ровск. А после, в тот же день, ушел и Стрилейф. Ярлград остался без ярла. Люди тогда были очень напуганы. А я ничем не мог им помочь! Я тогда, сам как пес, сидел здесь, на крыльце, возле Хвакира, а к тебе сюда войти не мог. А воеводы собирали Круг, рядились. Но только они называли кого-нибудь, приходили и спрашивали у Хрт, хочет ли он его принять, Хрт ничего не отвечал. А ты сидел здесь, а встать и выйти к нам не мог. А я не мог к тебе войти, ибо тогда еще не знал, что я должен тебе сказать. Потом мне вдруг был голос. Тогда я их призвал и говорил: «Хрт сжег Нечиппу, Макья съела пепел, Нечиппы нет, но Макья разродилась – и нам дарован новый ярл, ярл Барраслав, и он не руммалиец, а он наш, и вы это сами увидите, потому что ему здесь всё знакомо и всё привычно, он всех нас знает и он чтит наши обычаи». И ты вышел, и они поверили этим моим словам. Хотя… – И тут Белун замолчал и очень сильно нахмурился. Потом сказал: – Хотя, когда я слышал голос, там были совсем не такие слова.

– А какие? – спросил я.

– Зачем это тебе? – сказал Белун. – Ты ярл, ты принят нами, Хрт тебя чтит, Макья тебя любит. Большего, я думаю, и желать нельзя. А про те слова, которые он тебе шепчет, я тебе вот что скажу. Не верь ему, потому что бывает и такое, что и боги тоже ошибаются. Хрт очень стар и устал, и вот ему кажется всякое. Не верь ему – верь мне! И я знаю, что я говорю. Потому что не один ты, но и я тоже его слышу. Сказать, что именно?

– Не надо, – сказал я и опустил меч в ножны.

– Не надо, так не надо, – тихо сказал Белун. – Ступай, сын мой.

И я ушел, вернулся в терем, там пировал, как все, и разговорчив был, как все, порой даже смеялся. И не вставал из-за стола, когда они пошли рубиться, а, как и все, кричал «любо!» и славил Хрт. А он опять шептал мне на ухо…

Но я ему уже не верил! Хрт, думал я, стар, и, как всякий старик, мнителен, Белун был прав, не нужно его слушать, ведь я ему не раб. Я сын ему! Я Барраслав, ярл всей здешней Земли. Хрт сжег меня, а Макья съела пепел, а после понесла, а после родила меня. Вы улыбаетесь? Я тоже. Мы же с вами не варвары. А варвары, они как дети, они наивны и с удовольствием верят во всякие чудеса. А если чудес долго нет, тогда они их сами придумывают. Вот, например, ярл Ольдемар, здешний последний настоящий ярл, пал от мечей заговорщиков. Они же, эти заговорщики, убили и его наследника, младенца Айгаслава, и обезглавили его, и бросили в Нипар. Казалось бы, все очень ясно и просто. Так нет! Уже через какую-то неделю в Ярлград является тогда еще почти никем не почитаемый чужак по кличке Хальдер, привозит с собой мальчика, как две капли воды похожего на убитого ярлича, и утверждает, что этот мальчик и есть Айгаслав. И что? Да то, что все они тогда с великой радостью поверили тому, будто их ярлича спасла волшебная вода их здешнего самого почитаемого святилища – Источника. В этот Источник, кстати, верили и Полиевкт, и Гликериус. Но это им ничуть не помогло, а даже напротив – сперва из-за него убили первого, а потом и второй вдруг исчез, будто сквозь землю провалился. И я, ярл Барраслав, трижды престрого спрашивал…

Однако я вновь отвлекаюсь. Так вот, там тогда было вот что: тот Хальдеров подменыш был признан настоящим ярлом. То есть они посчитали, что нет ничего невозможного в том, что вода самого обыкновенного лесного родника смогла приживить отрезанную голову. Вот каковы варвары! Но ладно случай с Айгаславом, когда никто толком не знал, где Хальдер его взял, а так же и откуда появился шрам на его горле, но случай с Верославом – это ведь совсем другое! Ведь тут все было на виду: Айгаслав перебил Верославу ключицу, кости неправильно срослись, и Верослав стал сухорук… Но все здешние варвары и по сей день твердо уверены в том, что это не Айгаслав, а сам Хрт тогда так покарал его! То есть Хрт не желал, чтобы Верослав правил Ярлградом. И поэтому Верослав, хоть он и просидел два месяца на здешней ярльской скамье, все равно так и не был признан здешним ярлом, Хрт отвернулся от него, а горожане покинули город. Вот почему Ярлград был пуст, когда я взял его…

И почти сразу же, только теперь уже со мной, начали происходить очень странные, даже просто необъяснимые вещи. По крайней мере, для меня необъяснимые. В то время как варвары воспринимали их как нечто совершенно естественное. Так, например, они и в самом деле верили в то, что я вначале был сожжен, а потом возродился – и стал настоящим, исконным ярлградцем! И, как это ни удивительно, кое в чем они были правы, потому что мне порой и в самом деле казалось, что я и впрямь родился здесь и что все здешние обычаи – мои, и сами они все – мои, и я их всех знаю – кого только в лицо, а кого и много лучше. Так, например, мне был очень хорошо известен норов моего камердинера Тихого, но я его терпел. Я также доподлинно знал, что и где он у меня ворует. Знал, отчего хромает Шуба. И совершенно ясно помнил, как пять лет тому назад здесь был очень сильный пожар, и как тогда Чурпан, не растерявшись, сумел быстро собрать людей…Ну, и так далее.

Но, конечно, помнил я и Теодору, Тонкорукого, свое поместье, и свой первый поход, и свой первый триумф. Но все это меня теперь почему-то нисколько не волновало. И вообще, как будто это было не мое, а так – приснилось, что ли. Или же привиделось. Правда, порой я думал, что, может, Тонкорукий уже мертв, Держава ждет меня и все гадают обо мне – жив я или нет. Гликериус бы совершенно точно им ответил, что жив. Да вот только неизвестно, думал я, жив ли еще сам Гликериус. Он ведь как исчез тогда, во время битвы, так больше не показывался и не подавал о себе никаких вестей или знаков. Я уже неоднократно спрашивал о нем, я самым подробным образом описывал его приметы, я даже посулил за его поимку триста диргемов. Мало того, я говорил, что, насколько мне известно, в Ярлграде есть руммалийские лазутчики, а это недопустимо, их нужно немедленно схватить – и бросить на потеху псам! Да, я так и сказал тогда:

– Псам! Псам!

И был очень гневен! Потому что кто я такой? Ярл Барраслав! А всё, что есть вокруг меня – это моя Земля и мой народ, мои обычаи, мое небо и мой Хрт! И поэтому, если он теперь стал совсем стар и уже не только других, но и самого себя не может защитить, то тогда это должен сделать я! А слушать его я не должен. Потому что если бы он в самом деле хотел, чтобы я поступил по-другому, то он бы тогда не шептал, а говорил или даже кричал. А так он только шепчет, то есть просто испытывает меня, чужака и подкидыша, вот что! Примерно таким образом я рассуждал в тот день после той встречи с Белуном. Так размышлял я тогда на пиру, так размышлял я и всю последующую ночь. А утром встал и, наскоро позавтракав, велел, чтобы ко мне призвали воевод. Когда они пришли, я вышел к ним уже одетый по-дорожному и в шлеме, и сказал:

– Вчера Великий Хрт, и вы все это видели, велел мне остаться. А потом, когда мы остались одни, он стал говорить мне о том, что честь Ярлграда пошатнулась и что нас ждут тяжелые и постыдные времена, если мы не одумаемся. И вот я думал весь вчерашний день, а потом думал ночь, а теперь сегодня говорю вам уже вот что: острых мечей! храбрых врагов! и доброго мороза!

То есть тут дело было вот в чем: зимой мы ходим на санях, а в оттепель дороги у нас раскисают так сильно, что становятся совершенно непригодными для передвижения, вот почему зимой добрый мороз нас всегда радует. Итак, я им сказал то, что сказал, потом еще два дня ушло на сборы. На третий день мы двинулись на Ровск. И мы шли не скрытно, а наоборот – выслали вперед гонца, чтобы он вызвал Гурволода в поле. Не выходить к своим – это позор. Совсем другое дело, если это чужеземцы, тогда не стыдно укрыться за стенами. А тут, когда зовут свои, то хочешь или нет, а выходи! И он вышел. А его люди даже утоптали снег для большего удобства в предстоящей битве. Когда мы подошли к тому утоптанному полю, я – не самолично, конечно, а через бирюча – приветствовал Гурволода и передал ему дары, а после выстроил свою дружину клином, ударил – и пробил их центр, а с флангов бросил кавалерию, и на этом дело почти сразу кончилось, потому что они побежали. То есть прямой таран вкупе с двойным обхватом – все было проделано в точности, как в руководстве по стратегии, классический пример, которым, не стану скрывать, я был очень доволен. И длинный Любославов меч меня тогда тоже порадовал, я же его славно накормил! А после этим же мечом я обкорнал Гурволоду бороду и бросил ее в жертвенный костер, а самого Гурволода мы привели на веревке в Ярлград, а там…

Ну, скажем так, обратно в Ровск он уже не вернулся. Да и не он один, а все, кого мы тогда с ним привели, потому что Хрт был очень голоден. И он опять кивал мне и шептал. Но я опять его не слушал! А я опять собрал всех воевод, опять сказал – и был добрый мороз, мы пошли на Стрилейфа и взяли его, и обкорнали ему бороду, и он мне поклонился. А вот в Ярлград его не повели. Стрилейф остался у себя и чтил меня. А я вернулся в Ярлград и поднес Хрт богатые дары, а самого его не слушал, пировал, а после опять выступил – теперь на Верослава! И взяли бы Тэнград, и поклонился бы и Верослав. Но кончилась зима, сугробы пали, началась распутица, и мы остановились. Мне не хотелось возвращаться без победы, и я стоял и ждал, чтобы хоть немного подсохла земля и можно было идти дальше…

Как вдруг прибыл гонец от Верослава и привез грамоту, в которой Верослав признавал мое безусловное старшинство над собой и тут же срочно призывал меня к себе на помощь, ибо, как он писал, на его земли идет криворотый народ, и одному ему от них не отбиться, ибо их тьма и тьма. Вот, в принципе, и всё, что было сказано в грамоте. Я удивился. Я же был достаточно наслышан о криворотых. Да, думал я, когда-то это и в самом деле был грозный народ, их прежний ярл, дед нынешнего ярла, был весьма удачлив и провел много успешных походов. А после криворотые его то ли убили, то ли предали, потом опомнились, весьма об этом сожалели – и началось всегдашнее варварское мифотворчество. То есть они стали приписывать ему чудесное рождение, дар ясновидения, способность к перевоплощению… Ну, и так далее. То есть фантазия у них богатая. А силы у них нет! Ушел их полубог, держава развалилась, жили они в землянках, голодали и не решались ни с кем враждовать. Вот кто такие криворотые. А Верослав вдруг оробел! Поэтому я и подумал, что здесь что-то не так, и, отложив грамоту, начал расспрашивать гонца. Но то ли он был очень глуп, то ли не менее очень научен, только он был весьма немногословен и на любые мои вопросы он совершенно однообразно отвечал, что криворотые идут, и что идут они не только войском, а сразу всем народом, потому что они бросили свои прежние земли и теперь хотят поселиться на наших, а нас всех перебить, а мы слабы. У Верослава, добавлял гонец, и пятисот мечей не наберется. А сколько самих криворотых, и почему они вдруг поднялись, гонец не знал. А, может, не хотел нам говорить или ему было не велено. А, может, вовсе лгал – все, от начала до конца. И грамота лгала, лгал Верослав, чтобы заставить нас идти по бездорожью, завлечь в засаду и разбить, вырезать всех до единого! Вот о чем я тогда подумал. И я прекрасно знал, как это делается, потому что мой дед, правда, в совсем других местах, так потерял четыре легиона и сам там же погиб, и мой отец был вынужден вместо него предстать перед Синклитом и, опять же вместо него, выпить чашу цикуты. А через двадцать лет я, заложив имение, за полмиллиона номисм купил себе право вернуться туда – и разбил змеегорцев! И тем вернул нашу честь! Но это было в моей прежней жизни, где всё было достаточно понятно и рационально, где можно было посчитать, кто лжет, а кто говорит правду. А здесь, у варваров, они сами не знают, думал я, что правда, а что нет. И, может, Верослав вовсе не лжет, думал я дальше, и, может, как я теперь думаю, я бы тогда ему поверил и вышел бы к нему и встал бы с ним заодин против Кнаса…

Но в тот же вечер был еще один гонец – ярлградский. Он был предельно краток, он сказал:

– Белун зовет тебя. Хрт требует. Не медли, ярл!

Я не посмел ослушаться. В ночь собрались и ночью же, не дожидаясь утра, двинулись. В пути гонец рассказывал: Хрт подал голос, он теперь постоянно что-то говорит, но никто не понимает его слов. И еще вот что: Макья плачет. То есть из камня текут слезы. Он также еще много говорил и о каких-то других, по их варварским понятиям, тоже очень важных знамениях, но я его уже не слушал. А шли мы тогда напрямик, очень спешили. Пришли – и сразу к капищу. Хрт, увидав меня, кивнул…

А после громко и отчетливо сказал: «Убей меня!». Вначале я просто зажмурился. Потом я отвернулся от него и посмотрел на Макью. В ее каменных глазах действительно блестели слезы. То есть вода, подумал я, это просто вода, элементарная механика. А Хрт опять сказал: «Убей меня!». Мне стало очень страшно. Я, оглянувшись, посмотрел на воевод. Чурпан тихо спросил:

– О чем он говорит?

Я промолчал, я не знал, что ответить. Я понял, что они его действительно не понимают. Но отчего это так, думал я, он же так четко и так громко говорит! И это что, тоже механика? И мне стало еще страшней! А теперь уже Шуба воскликнул:

– Ярл, что он говорит? Скажи!

И остальные:

– Ярл! Скажи! Ярл! Ярл!

А я молчал. Меня всего знобило. Потом вдруг сильно свело руку… И так, сведенную, и повело ее к мечу, и рукоять меча сама собой легла в ладонь, пальцы сцепились, сжали рукоять… И тут я вдруг почуял, как начинаю наливаться силой! И как мой меч начинает гудеть з сам по себе выдвигаться из ножен! И этот меч, я в этом был уверен, одним ударом поразит Благого Прародителя – и тот развалится и рухнет. А после я ударю еще раз – и рухнет Макья. И Бессмертный Огонь их сожрет. И тотчас и себя сожрет, погаснет. А выбежит Хвакир – я зарублю Хвакира. И тогда всякий сможет беспрепятственно пройти на беззащитную кумирню, открыть дверь в Хижину, войти, увидеть колыбель – и подступить к ней, поднять меч…

А мне со всех сторон кричали:

– Ярл! Что он говорит?! Ярл! Отвечай!

Но я по-прежнему молчал. Сперва мне было просто очень страшно. Потом, немного успокоившись и, помянув Всевышнего, я начал думать так: «Кто я такой? Я разве варвар Барраслав? Нет, я – архистратиг Нечиппа, руммалиец, патриций, сын и внук патрициев, наш род – один из самых знатных в Державе. Так что же я теперь, как наемный палач, буду рубить беззащитного старика, пусть даже он каменный идол? Нет, ни за что!» И я стоял неподвижно. А Хрт все повторял и повторял: «Убей меня! Убей!» – и с каждым разом всё громче и громче! Но я уже был спокоен, я уже знал, кто я такой. Вот почему я тогда резко повернулся к Белуну и вот так покачал головой – нет, не могу! И не хочу! И не заставите!

А Хрт опять крикнул:

– Убей меня!

А все опять:

– О чем он говорит? Ярл, отвечай!

Но я опять покачал головой – не скажу. Потом, собрав все свои силы, разжал пальцы… и снял руку с меча… и протянул ее Белуну. Белун подошел ко мне, взял меня за руку и, обернувшись к ним, сказал:

– Хрт призывает ярла в Хижину. – Потом спросил: – Так, ярл?

– Так, – сказал я.

И мы, оставив их, ушли. Когда я проходил через Огонь, я думал, он сожрет меня. Потом я ждал, что на меня набросится Хвакир. Потом – что передо мной не откроются двери. Потом – что рухнет колыбель…

Но не случилось ничего! Я сел к столу, Белун сел на лежанку. Я посмотрел на Прародителей…

И онемел от ужаса! Великий Хрт сидел с закрытыми глазами, а у Макьи из глаз текли слезы. И слезы были красные! Глаза – зеленые, и зелень – это жизнь, а слезы – кровь!

– И так, – сказал Белун, – уже не первый день. Поэтому я и призвал тебя.

– Чтобы я их убил?! – спросил я.

– Да, ты, – сказал Белун. – А кто еще? Ты ярл, а мы твоя Земля, и Прародители – тоже твои.

Я помолчал. Потом сказал:

– Вот почему они меня избрали! Чтобы не свой их убивал, а чужой! Чтобы свои остались чистыми, а все проклятия – на нас, на руммалийцев! Чтобы потом…

Но тут я замолчал. Ибо откуда я мог знать, что может быть потом! Так и Белун сказал:

– И я тоже не знаю. Как и тогда не знал, когда он выбирал тебя, что ему скоро умирать. Но как предрешено, так и бывает. Теперь ни тебе и ни мне, ни всей нашей Земле этого не изменить. Хрт хочет умереть – и он умрет. Умрет и Макья. И только от твоей руки!

– Но разве боги умирают?! – спросил я.

– Умирают, – ответил Белун. – Сперва они, а после их народ. Так было всегда и везде. Когда-нибудь умрет и руммалийский бог, потом умрут и руммалийцы. Народу легче умирать, когда его бог уже мертв. Поэтому Хрт так спешит, чтобы облегчить нашу смерть. А ты неблагодарен, Барраслав! Хрт отличил тебя, избрал, Хрт подарил тебе всю нашу Землю, дал отомстить Гурволоду, укоротить Стрилейфа, и он бы дал тебе поставить на колени Верослава, а за ним и всех остальных наших ярлов… Но час Хрт настал, Хрт должен уходить. Так помоги ему уйти с почетом, от меча!

– А если, – спросил я, – я все же не убью его, то что будет тогда?

– Его убьют другие.

– Кто?

– Криворотые.

– Ха! Криворотые! – насмешливо воскликнул я. – Если всё дело только в них, то Хрт напугался напрасно! Я их я легко уйму!

– Молчи! – крикнул Белун.

Я замолчал от неожиданности, я же до этого ни разу не слышал, чтобы Белун кричал! А он уже гневно добавил:

– Да что ты о них можешь знать!

– Вполне достаточно! – с не меньшим гневом сказал я.

– Так расскажи!

Я рассказал. Но, если честно признаться, я делал это без всякой охоты, так как я уже почувствовал, что Белуну известно много больше, чем мне. И я не ошибся – он, выслушав меня, ответил вот как:

– Да, то, что ты сказал, все это правда. Но это правда старая, так было раньше. А теперь всё не так. Также теперь и Хрт стал стар и немощен. А криворотый бог, наоборот, молод и алчен. И вот они сошлись. И то, что теперь будет, это не война. Война – это когда идет одна дружина. Дружину можно встретить и разбить, а нет, так от нее можно хотя бы откупиться. А от всего народа не откупишься! Им ничего не нужно, никаких богатств, а им нужна только земля. Вся земля! Они три года к этому готовились. Теперь у них достаточно еды, телег и вьючного скота, у них, так говорят, одних только стрел запасено пятьсот подвод. Вот кто идет на нас! А почему на нас? Да потому что наш бог дряхл, Хальдер ушел, Земля наша распалась на уделы и мы слабы как никогда! А ведь в прошлом году, когда всё это началось, мне тоже думалось, что еще можно все спасти! И я сделал немало: Айга бежал, Хвакир его увел, Ярлград молчал… Но Небо не обманешь! То, что должно случиться, то случается, и мы опять разрознены, слабы, и выбор пал на нас. И криворотые придут сюда и всех нас перебьют. И Хрт будет убит! И это ты, ярл Барраслав, убьешь его! Ведь так?!

Но я на этот раз смолчал, потому что какой смысл спорить с варваром?! Тем более, когда я сам уже наполовину варвар. Но кое-что я сохранил и от Нечиппы! Поэтому, подумав, я ответил ему вот как:

– Возможно, ты и прав. Но, возможно, ты и ошибаешься. Потому что если бы он и в самом деле хотел, чтобы я его убил, то он бы говорил об этом так, чтобы его все слышали. А так его пока что слышат только двое – ты и я. И в этом нет ничего удивительного, потому что он хочет совсем другого! – Тут я повернулся к Прародителям, точнее, к Хрт, и продолжал: – Ты хочешь вот чего: чтобы я выступил и встретил криворотых, побил их и пленил их ярла, привел его сюда и сжег его перед тобой на костре! Разве не так? Или чего ты еще хочешь?!

Эти последние слова я почти выкрикнул. Я тогда даже весь перегнулся через стол – прямо к великому Хрт! А он вдруг широко открыл рот и очень громко воскликнул:

– Убей меня!

Я отшатнулся и еще раз посмотрел на Прародителей. Хрт был очень мрачен на вид. А Макья опять плакала. И это опять была кровь. Мне стало холодно. И очень страшно! Но я всё равно сказал:

– Нет, этого не будет! А будет так, как я сказал! – и развернулся, и пошел из Хижины. Белун не смел меня задерживать. Хвакир ко мне не вскакивал. Огонь меня не опалил.

Вернувшись в терем, я сказал, что жду гонца из Тэнграда, он принесет очень важные вести, поэтому, как только он появится, чтобы меня сразу разбудили. После чего я лег и достаточно быстро заснул. И это правильно, потому что нет ничего полезнее, чем как следует отдохнуть перед ответственным делом. А волноваться о его результате совершенно бессмысленно, так как нам дано только сражаться, а все остальное решается на Небе.

Под утро и действительно прибыл гонец и рассказал, как криворотый Кнас одолел Верослава. А было это так. Криворотые не сходятся с противником для личного единоборства, а выстраиваются на возвышенном месте и начинают стрелять из луков. Стреляют криворотые отменно. И мало того, что их стрелы не знают промаха, так они еще без труда пробивают кольчуги, шлемы и щиты. А стрел пускается такое великое множество, что уже после четвертого залпа вся тэнградская дружина была повержена наземь – и криворотые сошли с холма и кинулись к Тэнграду. Тэнградский люд был до того ошеломлен, что даже не успел закрыть ворота. Люд перебили – весь. Тэнград сожгли. И уже назавтра пошли дальше.

– А много ли их? – спросил я.

– Двенадцать городов, двести селений, – ответил гонец. – То есть весь их народ. От их обоза стоит такой скрип, что его слышно за полдня пути. У них там одних стрел…

– Пятьсот подвод! – нетерпеливо сказал я. – Мне это известно. А что с Верославом? Он был убит в битве?

– Нет, – ответил гонец. – Верослава сожгли после битвы. У них сжечь на костре – это самая страшная казнь. Потому что они верят в то, что если человека сжечь, то вместе с ним сгорает и его душа.

– А быстро ли они идут? – спросил я.

– Не очень, – ответил гонец. – Жди их недели через две, не раньше.

И я ждал. За это время я успел подновить стены и углубить ров. И отправить гонцов к младшим ярлам. Им было сказано: «Придете – тогда вместе выстоим, а нет – тогда нас перебьют поодиночке, так что сами решайте, что делать». И они решили: не то что не пришли, но даже гонцами не откликнулись. Им, наверное, казалось, что так они смогут отсидеться по своим глухим углам, криворотые их не заметят. Смешно!

Но, к сожалению, так же смешно было и у меня в Ярлграде. Варвары, думал я, глядя на них, это как малые дети, их очень легко напугать. И я их, опять же как малых детей, успокаивал: я объяснял, что нам опасаться нечего, что здесь, за такими надежными стенами, с таким большим запасом продовольствия, мы можем выдержать как минимум двухлетнюю осаду. И тут же добавлял, что криворотые не имеют ни малейшего понятия о том, что такое осадная техника, у них есть только стрелы. Но стрелы действенны только в открытом поле, и то только днем, а не ночью, когда даже самый меткий стрелок не представляет никакой опасности. Вот поэтому именно по ночам, говорил я, мы будем делать вылазки и резать их, как свиней, а потом возвращаться обратно и видеть, как с каждым днем они будут разводить все меньше и меньше костров, потом у них начнется голод, потом их ярлы перессорятся между собой… Ну, и так далее. Я тогда много говорил! Но еще больше делал: вместе со всеми рыл ров, носил землю, учил, как правильно стрелять из баллисты – а как делать эти самые баллисты, это тоже я их научил… И проклинал тот час, когда они сожгли все наши огнеметы. Ведь, думал я, будь у меня сейчас хотя бы десяток этих чудесных машин, я бы чувствовал себя совсем иначе!

Но, как известно, нам дано только сражаться, а всё остальное решается в совсем другом месте. Поэтому я иногда, всё бросив, возвращался в терем, а там садился к столу, но не ел и не пил, но только смотрел в окно с таким видом, будто там с минуты на минуту должны показаться криворотые. И думал, что, может, и в самом деле прав Белун, то есть что должно случиться, то случается, Хрт хочет умереть – и он умрет, и с ним умрет и весь его народ. Ведь же народ – это как человек: ему приходит срок – и он ложится и умирает. В то время как другой народ, напротив, поднимается, идет – и занимает дом того, кто уже лег. Вот и идут они. Вот и лежит Ярлград. И это при том, думал я, что стены у нас крепки, припасов предостаточно, дружина многочисленна и хорошо вооружена… А боевого духа никакого не было! Зато сколько тогда было самых глупых, даже просто вздорных слухов! Так, например, был такой слух, что будто криворотые – это совсем не криворотые, а порча, которую на нас наслал Подкидыш. Вот почему, как при этом еще прибавляли, они так хороши в стрельбе – их же этому учил Подкидыш. И он же, говорили, теперь ведет их на нас и при этом еще приговаривает, что он хочет вернуться в свой родной дом, а тех, кто там сейчас сидит, всех перебить – до единого! А были и еще глупее слухи, и таких было немало. И, что еще ужаснее, в этом не было ничего неожиданного, и я на своих людей тогда совсем не гневался. Ибо а что еще мне теперь ждать от них, думал я, когда обстоятельства сложились для них столь неблагоприятным образом? Ведь тогда Хрт уже не шептал, а очень громко и самым отчетливым образом выкрикивал: «Ярл Барраслав! Убей меня!». И этот крик был слышен по всему Ярлграду, и этот крик не замолкал ни днем, ни ночью. Я спать не смог, я гневался!..

Но только на себя! А что, а меня разве не за что? Разве я не был самонадеян и глуп? Был, конечно, и довольно часто. Потому что разве нельзя было сразу предположить, что от моего двусмысленного здесь положения ничего хорошего не получится? Но я опять был, как всегда, упрям, и получилось то, что получилось! Вот разве что, и об этом я думал все чаще и чаще, Хрт окажется еще упрямее, чем я, и тогда будет то…

Но об этом говорить пока рано. Лучше я вам пока расскажу о том, как это началось, то есть когда Хрт в первый раз отчетливо сказал о том, чего он хочет. Случилось это на третий день после известия о падении Тэнграда. Тогда мы собрались на капище, чтобы закалить наши мечи на криворотых. Я же ведь тогда еще не намеревался отсиживаться за стенами, а думал выступать и встретить их на Засеках. И вот, чтобы в этом нам была удача, мы тогда и пришли к Хрт, и я бросал в огонь дары, много бросал, как никогда, и восклицал, что я, ярл Барраслав, даю ему всё самое ценное, что только есть у меня, для того, чтобы он укрепил мою руку, которой я тогда бы разбил криворотых, и взял бы у них много всякой добычи, принес бы ее сюда, сложил всю ее у его и ног и сжег бы ее всю! А после я добавил еще вот что: чего ты еще хочешь, Хрт, скажи, и я это сделаю! И вот тут-то он, как говорится, и поймал меня на слове, ибо он тогда вдруг громко и совершенно отчетливо, то есть для всех понятно закричал:

– Убей меня! Убей! Своей рукой! А не рукой врага! Убей!

И замолчал. И наступила полнейшая тишина. А ведь тогда на капище собралось очень много народу, ибо тогда смотреть на нас сошелся весь город… И вот все молчали! Также и я стоял, молчал, смотрел на Хрт, на Белуна, на горожан, на дружину… И, наконец, сказал:

– Великий Хрт желает испытать меня. Он хочет посмотреть, не отвернулся ли я от него, не отрекся ли. Но как я могу это сделать?! Да что я, криворотый, что ли, чтобы поднять меч на отца?! Нет, это не будет! Потому что как было здесь всегда, так будет и теперь: меч – только на врага! дары – только для Хрт! И я еще раз говорю: Великий Хрт, дай только срок, и я воздам тебе великие дары – пойду на них, после приду обратно, и положу к твоим ногам их ярла по имени Кнас, их воевод, их лучших воинов – и всех сожгу!

И я хотел еще сказать! Я хотел много говорить! Но Хрт опять закричал:

– Убей меня! Убей!

И тут меня взял гнев! Я обезумел! И я закричал ему в ответ:

– Нет, не убью! Отцов не убивают! Но я зато убью твоих врагов! Всех, до единого! Этим мечом! Лишь дай мне силы, Хрт!

И я, обнажив меч, шагнул к Бессмертному огню. И замахнулся! И ударил! И лезвие, охваченное пламенем, очень быстро раскалилось докрасна.

– Хей! – крикнул я и отступил, и показал всем меч. – Хей! – крикнул я опять – Хей! Это добрый знак! А теперь вы! Чего стоите?! Хей!

Но воеводы не сдвинулись с места. Так и дружина, опустив головы, молча стояла за ними. Как стадо! Вот до чего Хрт их перепугал! Вот я и выступил, подумал я, вот я и встретил Кнаса у Засек – и потрепал его! Мне стало горько – и я засмеялся! А после медленно убрал меч в ножны, молча развернулся и ушел. Шел – передо мной все расступались. Пришел в терем, лег на тюфяк и заложил руки за голову. Мне было очень противно и гадко! Я еще долго так лежал, никто ко мне не приходил. Потом, когда уже стемнело, пришел Тихий, зажег лучину и сказал:

– Поел бы, ярл.

– Кого? – спросил я зло.

Тихий ушел. А ночью он опять пришел, сказал, что так никто и не решился подступить к Бессмертному Огню. Значит, никто, подумал я, не закалил меча на криворотых. Я засмеялся и сказал:

– Они уже готовы к смерти! Сначала Хрт, потом своей.

Тихий молчал. И тогда я сказал уже вот что:

– Но прежде, все-таки, моей! Небось придут, как к Ольдемару, и зарежут!

– Нет, ярл! – воскликнул Тихий. – Что ты! Не посмеют! Они теперь тебя очень страшатся! Даже больше, чем Хрт!

Я ничего на это не ответил, а только велел, чтобы он подал ужин, плотно поел, а после лег и крепко спал. А утром вызвал воевод – и о вчерашнем не обмолвился ни словом, а только говорил о будущей осаде и отдавал им соответствующие распоряжения, после чего все разошлись каждый куда ему было приказано, и город продолжал готовиться к достойной встрече неприятеля. Примерно так, подумал я, обычно выражаются в реляциях. И, в принципе, это нормально. Но только не здесь! Потому что, продолжал думать я дальше, если человек хочет выздороветь, то строго соблюдает наказы врача и принимает любые, даже самые горькие лекарства. Он хочет жить – и ради этого он всё вытерпит! Но если человек собрался умирать, лег, сложил руки и закрыл глаза и, главное, он рад тому, что вот он, как он надеется, наконец, отдохнет, то разве его кто-нибудь спасет?! Да тут уже как его ни лечи, чего ни обещай, а он не встанет. Он не хочет! Так и Ярлград. И поэтому все мои распоряжения исполнялись лишь бы как, работы продвигались очень медленно, да что это такое, иногда кричал я, не выдержав, что вы как сонные мухи?! А они даже на это ничего вразумительного ответить не могли. И вообще, обычно они на все мои замечания старались отмалчиваться. Кричал только Хрт! И кричал он так громко, что я по ночам подолгу не мог заснуть. А днем – редкий день обходился без этого – я принимал гонцов. Вести, приносимые ими, были донельзя однообразные: Кнас этих сжег, Кнас этих перебил, Кнас отрубил Стрилейфу голову, а после череп выварил, очистил, украсил бронзовой чеканкой – и получилась чаша для питья. Кнас теперь пьет только из нее и говорит: «И Барраславу будет то же самое!» – и смеется.

А Хрт кричал: «Убей меня! Убей!»

И я возненавидел Хрт! И это вполне понятно, потому что, думал я, если бы не он и не эти его душераздирающие вопли, то я бы отстоял Ярлград! Ибо, как я уже говорил, и стены там были крепки, и припасов было предостаточно, и дружина была многочисленна. Но разве это дружина?! Это просто толпа вооруженных людей, которые будут только мешать один другому! Вот примерно о чем думал я, когда прибыл еще один гонец – наверное, подумал я тогда, последний – и известил, что криворотые уже совсем близко и завтра будут здесь. И что их тьмы и тьмы. И что их одолеть нельзя. И что…

– Довольно! – сказал я. – Я это уже много раз слышал. А теперь пора бы и посмотреть на них! Не так ли?

Это я спросил, уже оборачиваясь к стоявшим возле меня воеводам. И увидел то, что и думал увидеть – все они поспешно опустили головы. Конечно, подумал я, можно сейчас велеть любому из них – и никто не посмеет мне перечить. Но только зачем это мне? Я же хотел, чтобы хоть кто-нибудь из них вызвался на это добровольно. И я ждал. И дождался! Шуба выступил вперед и сказал, что он берется проводить меня. А его люди проводят его. То есть, добавил он, у него есть такие люди, которым не менее чем мне любопытно посмотреть на криворотых. Это был достаточно резкий ответ, но я за последнее время так соскучился по настоящему живому слову, что нисколько на это не обиделся, а даже наоборот обрадовался. И вообще, я тогда с большим трудом дождался, когда наконец стемнеет, и сразу же вывел свой маленький отряд из города. Мы тогда скрытно шли. Ночь была темная, безлунная. Мы правили на зарево. И это зарево все разрасталось и разрасталось. А после мы увидели костры. И этих костров было и в самом деле огромное множество! Мы, с еще большей осторожностью, приблизились еще немного, потом я приказал, мы спешились. Стояли, слушали…

Они тогда еще не улеглись – песни пели, кричали. Криворотые – наглый, крикливый народ. Даже во время дружеской беседы они постоянно перебивают один другого. А до чего они надменны! У них ведь от рождения рты самой обычной формы, как у всех. Это уже потом, с годами, от постоянной гримасы линия их губ приобретает тот неприятный подковообразный изгиб, из-за которого их и зовут криворотыми. А то, что они стреляют хорошо, так это ведь от трусости: тот, кто не решается сойтись с противником лицом к лицу, вынужден прибегать к различным постыдным уловкам – стрельбе из лука, волчьим ямам, отравленным колодцам, колдовству и так далее. А то, что я сейчас лежу в засаде, думал я, то это не уловка, а военная хитрость. Кроме того, я еще даю своим воинам возможность как следует рассмотреть врага и убедиться в том, что ничего особенного – кроме, конечно, численности – в криворотых не сыщешь. А уж что касается вооружения, одежды, нравов и даже наречия, так тут и вообще у нас с ними много общего. А как воевать со своими, мы знаем. Вот о чем я тогда подумал! Но все равно еще немного подождал, потом отдал одну команду, вторую…

А после мы ударили по ним! С места в галоп! И рубили их мы! Топтали копытами! И еще рубили! И еще! А после резко – все вдруг – враз развернулись и ушли! Они нам вслед стреляли…

Но хорошо стрелять тогда, когда твоя рука тверда и не дрожит от гнева или от страха. А у них тогда такого не было – и поэтому все их стрелы уходили мимо! Отъехав, мы остановились, смотрели на их стан и смеялись. Тогда уже начало светать, поэтому их хорошо было видно. Конечно, думал я тогда, мы их порубили немного, не больше двух, ну, может, трех сотен, а их тут тьмы и тьмы. Но все равно победа есть победа! Мы стояли на холме и смотрели на них – и видели, как они начали торопливо запрягать и строиться, а после уже даже начали выдвигаться на позиции, впереди уже бежали стрелки и целились, и уже первые стрелы начали до нас долетать… А мы стояли и смотрели на них! И смеялись! Ну, еще бы! У них же вон сколько убито, а мы ни одного не потеряли! А после не спеша, и у них на виду, мы повернули к Ярлграду. Шли на рысях, смеялись, балагурили. А потом – это оно как-то само собой так получилось – чем ближе подъезжали, тем все медленней. И уже не только шутки, а даже просто разговоры замерли. А когда показался Ярлград и дорога повернула в гору, мы вообще перешли на шаг…

Только тогда мне было уже не до этого! Потому что я увидел вот что: на стенах никого, в воротах никого! Мало того – ворота настежь! Я осадил коня! Привстал на стременах, прислушался…

И мне сразу стало всё понятно! Я слышал шум толпы. Шум раздавался с капища. А Хрт пока молчал. Я посмотрел на Шубу, на дружинников. Все они были на вид очень мрачные и настороженные. Они же ведь тоже всё прекрасно понимали! И Шуба уже хотел мне что-то сказать… Но я заговорил раньше его – я приказал ему, чтобы он немедля поворачивал и шел со своим отрядом на Глур к Судимару. А я, тут же прибавил я, пока задержусь здесь. Мне надо, сказал я, кое с кем попрощаться. С ним, спросил Шуба. Я кивнул. Шуба хотел еще что-то спросить, но я только махнул рукой и приказал ему не медлить. Он развернулся – и они все вместе с ним – а я остался один. То есть они направились к реке, а я к распахнутым воротам. Въехал ворота и опять увидел – как и в тот первый день – пустой Ярлград. И так же, как тогда, по улицам бродили только псы. Правда, тогда я был силен – следом за мной маршировали две ударные манипулы, а всего при мне тогда было четыре тысячи шестьсот пятнадцать строевых. А теперь я был один. Зато, подумал я, верхом! И что плохого в том, что я один? Так даже лучше. Один – это сам по себе, ни за кого не надо отвечать и беспокоиться. То есть очень просто и легко. Очень жаль, что я так поздно это понял. Ну да и ладно, думал я, зато какие здесь хорошие мостовые. И вообще, Ярлград – богатый и красивый город. Только сегодня он сгорит. Дотла! Гореть – это у них почетно. Что ж, будет им почет. Как Хрт желал, так я и поступлю! И я пришпорил Серого, и Серый перешел в намет. Прямо, направо и опять направо!

А вот уже и капище. И толпы толп на нем, сошелся весь Ярлград, и все они, завидевши меня, кричат: «Ярл! Ярл! Спеши!» – и расступаются, а я, слегка придерживая Серого, правлю к кумирам, обнажаю меч, Хрт разевает рот, кричит: «Убей меня! Убей!», и я – к нему, и, осадив Серого, встал на стременах и – х-ха! – Хрт прямо по глазам! – и он, словно стеклянный, разлетается, а я вторым ударом Макью – х-ха! – и Макья вдребезги, а Серый на дыбы, а я ему шенкелей – и вперед! – и Серый в один скок летит через огонь, и вот мы уже во дворе, Хвакир вскочил, дико завыл и кинулся на нас, а я его – х-ха! – надвое! – и он упал, а я – к крыльцу, там соскочил, ногой – в дверь, дверь – с петель, и я ворвался в Хижину и бросился к столу, и уже вознес меч…

И только тогда вдруг очнулся! Морок сошел с меня. Всевышний, что же это я? Я, что ли, зверь?! Передо мной два древних дряхлых идола, зеленые глаза, слезы кровавые. Конечно, все это – язычество и варварство, обман. Но я же не варвар, Господи! Я беззащитных не рублю – и не хочу, и не могу! И я отбросил меч, и повернулся к Белуну…

И онемел! О, Господи! Белун спешно встает с лежанки, хватает меч, подает мне его и говорит: «Руби! Руби!», а я мотаю головой – нет, не хочу! – и отступаю, а он тогда: «Ну, тогда сам! Н-на! Получай! Н-на! Получай!» – и бьет меня, и пробивает мне кольчугу, и еще раз, и еще раз, но он бьет неумело, у него неправильный замах, мне увернуться от него легко… Но я стою неподвижно! Я весь в крови. Меня всего шатает. В глазах кровавые круги, я оседаю, падаю…

И, чтобы не упасть, хватаюсь…

Да – за колыбель! Вишу на ней, ноги меня уже не держат, из меня хлещет кровь, и если бы не колыбель…

Но! Господи! Трещит веревка! Колыбель меня не выдержит! Сейчас я ее оборву – и тогда здесь все сразу умрет! Так что же я?! Ну, упаду так упаду, ну и умру, так ведь зато один, а колыбель здесь при чем?! Нельзя, чтобы она упала! Это же какой позор! Нечиппа, вдумайся! И я поспешно разжимаю пальцы и отпускаю колыбель и падаю в свою же лужу крови…

Вот и все. Лежу и думаю: вот наконец я умер. Теперь мне спешить некуда, теперь можно лежать и размышлять, в чем я был прав, а в чем не прав, как можно было бы поступить лучше и нужно ли, чтоб было лучше – потому что, может, и так, как есть, это тоже не так уже плохо, ведь я, в конце концов, вполне достойно уходил: во-первых, от меча, а во-вторых, стариков не рубил и колыбель не обрывал, и, может быть…

– Ярл! – вдруг послышалось. – Ярл! Ярл!

Я замер и насторожился. Тогда чья-то рука легла мне на лицо. Потом эта рука – уже только одними пальцами – стала осторожно приподнимать мои веки…

И я увидел Шубу, который низко склонился надо мной. Шуба сказал кому-то в сторону:

– Нет. Жив еще. Давай!

Кто-то подал ему кувшин. И Шуба, приподняв мне голову, начал поить меня чем-то жирным, вонючим и гадким. Я догадался: это волчье молоко. Что ж, значит, жив еще, подумал я, и, видно, буду жить. Значит, кому-то и зачем-то это нужно.

Книга шестая ИСТОЧНИК

1

Меня зовут Лайм. А прозвище у меня Деревянная Борода. Вполне возможно, что кому-то это прозвище покажется неблагозвучным, но я им доволен. И своей бородой я тоже горжусь, хотя никакая она не деревянная, а просто очень густая и твердая, и торчит, как обрубок полена. Люди, невоздержанные на язык, иногда говорили, что если ее поджечь, то она будет гореть всю ночь напролет. Шутка довольно глупая, но я не обижался на нее. Долго терпел. И был не прав! И вот что я вам теперь скажу: никогда не терпите насмешек над собой даже от самых близких друзей, потому что насмешки рождают неуважение, а неуважение в свою очередь рождает позор. Так было и со мной. Однажды, когда мы вернулись из весьма удачного похода и пировали у Аудолфа, то есть в Тресковом Фьорде, а после, когда нас совсем разморило, мы тогда полегли прямо вокруг стола и сразу заснули. Но, к сожалению, это было не так, это только я так подумал. А на самом деле оказалось, что заснули только те, у кого не было в голове никаких черных мыслей. А Эрк Смазливый, мой сосед и верный товарищ по многим походам, который неоднократно приходил ко мне на помощь при самых неблагоприятных для меня обстоятельствах… Эрк не спал! Мало того: он крадучись пробрался к очагу, достал оттуда пылающую головню, а затем скрытно подполз ко мне – и поджег мою бороду. Вот это было зрелище! Свидетели после рассказывали, что моя борода и действительно горела ярко и устойчиво – как настоящее полено. Кроме того, она еще оглушительно трещала и во все стороны стреляла искрами. Это получалось очень громко, я проснулся. А когда я понял, отчего это мне не спится, то я пришел в неописуемое бешенство, схватил свой верный меч – а он зовется Косторуб – и кинулся на Эрка, потому что он и не думал скрывать того, что это его выдумка, он же ею очень гордился! А дальше получилось так, что прежде чем нас растащили по углам, Эрк получил немало чувствительных ран. И на меня потом за эти раны наложили виру в пятьдесят полновесных монет серебром. А Эрка за мою поруганную бороду совсем никак не наказали! Сказали: борода цела, а раны еще до сих пор никак не заживут. Вот каковы у нас суды! Я был в ужасном гневе! Так что нет ничего удивительного в том, что уже через неделю после этого позорного судилища загорелись подсобные постройки на усадьбе Эрка. Люди смотрели на пожар и говорили: «Горит ничуть не хуже Деревянной Бороды». Все знали, чьих рук это дело, но ничего не могли доказать. А когда меня призвали к Аудолфу, то я ему сказал вот что: «Напрасно Эрк печалится. Отросла борода, отрастут и постройки!» Аудолф подумал, подумал и не стал ввязываться в это дело. И Эрк тоже смолчал. Но, правда, еще дней через десять кто-то угнал у нас мясных бычков, четырнадцать голов. А после… И пошло-поехало! Миновал год, за ним второй. Началась большая кровь! А после все это кончилось тем, что я настиг Эрка на Крысином Ручье и отрубил ему голову. Я тогда вел себя вполне достойно, по закону, однако меня опять оболгали на суде – сказали, что я не дал Эрку времени выхватить меч и, значит, убил безоружного. Чтобы заплатить двойную утешительную виру, я продал корабль. Это, конечно, была большая неприятность. Но ведь меня, кроме этого, еще и перестали именовать почтенным! Вот это был действительно позор! Я был в отчаянии, мне не хотелось жить. Поэтому когда Аудолф в очередной раз стал ввязывать меня в весьма сомнительную тяжбу, я согласился в ней участвовать, потому что тогда мне было все равно чем заниматься. Так я пришел в Счастливый Фьорд.

А там уже был Айгаслав! Моя тяжба не выдержала его возражений, ее быстро признали несостоятельной, но мне, повторяю, было все равно, и поэтому я сразу ушел. Ушел и Аудолф, ушел и Гьюр. Но когда мы уже начали подниматься в сопку, Аудолф неожиданно остановил меня, отвел в сторону и завел длинный и пустой разговор о том, что он де весьма сожалеет о том, что и эта моя тяжба оказалась безрезультатной и что я опять потерял лицо. А я ведь храбрый йонс, тут же добавил он, и я очень ловок в ратном деле, и что ему поэтому очень хотелось бы помочь мне выбраться из моего весьма незавидного положения. И так он очень долго говорил! Я наконец не выдержал, сказал:

– Если ты знаешь, чем мне помочь, тогда дай совет. А если нет, тогда лучше помолчи.

На это Аудолф сказал:

– Советы дают те, у кого нет ничего кроме слов. А я, ты же сам это знаешь, довольно состоятелен. Поэтому я могу дать тебе – и притом безвозмездно – некую вещь, которая пособит тебе возвратить твою подпорченную честь. Мало того, ты станешь знаменитей всех в Окрайе. Однако для того, чтобы воспользоваться этой вещью, нужно иметь много мужества, Лайм! Не знаю, найдется ли его у тебя в достаточном количестве.

Я засмеялся и сказал, что мужества у меня столько, что еще никому не удавалось посмотреть на него свысока.

Но Аудолф сказал:

– Однако здесь потребуется мужество особого закала – мужество противостоять тому, кого не одолел даже сам Великий Винн!

Я сразу понял, куда это он клонит, но предпочел пока молчать. А Аудолф, немного подождав, был вынужден продолжить сам. А сделал он это так:

– Если бы я был уверен, – начал он, – что ярл Айгаслав такой же человек, как и все мы, то, конечно, не стал бы удерживать Гьюра в его благородном стремлении немедленно прикончить его. Но он, как мне думается, очень непрост, поверь! Потому что если бы он был прост, то ему бы ни за что не удалось уйти из Чертога живым и невредимым. А так он, значит, пользуется каким-то колдовством. Ну а тогда и тот, кто будет вызывать его на поединок, тоже должен рассчитывать на нечто подобное. Поэтому… – и тут Аудольф намеренно замолчал, дал мне собраться с духом, а потом быстро спросил: – Что ты ответишь мне, Лайм, если я предложу тебе некую магическую вещь и скажу, что при ее помощи ты сможешь запросто расправиться с тем, кто посмел оскорбить Триединого Винна? Мне кажется, это весьма достойное деяние, которое принесет тебе немало славы. А ты как думаешь?

А что тут было думать, особенно при таких обстоятельствах?! Поэтому я, конечно, сразу согласился. А он тогда вручил мне маленький стеклянный пузырек на тоненьком кожаном ремешке и подробнейшим образом объяснил, что это за вещь и как ею пользоваться. А еще он сказал:

– Вне всякого сомнения, колдовство в нашей стране не одобряется законом. Однако когда дело доходит до того, что нужно наказать кое-кого за гнусное святотатство, то тут, я думаю, Великий Винн не только будет к тебе снисходителен, но даже щедро поддержит тебя. Да и все мы вскоре будем именовать тебя не иначе как с прибавлением «наипочтенный». Да-да! Наипочтенный Лайм! Ступай и ни в чем не сомневайся.

Однако я, признаться, очень сомневался, потому что Аудолф уже не раз оказывал мне крайне неблагоприятные услуги. А тут еще, как только я вернулся в землянку, Акси сразу догадался, что я собираюсь во время поединка с ярлом применить колдовство и поэтому – конечно же, иносказательно – сначала пригрозил, что я в таком случае окончательно потеряю честь! Но мало этого – Акси еще начал ссылаться на Аудолфа и намекать, что у него с ним есть некая тайная договоренность. Почувствовав, что дело здесь неладное, я согласился отложить поединок и вместе с Акси вышел из землянки, чтобы послать человека за советом к Аудолфу. Как только мы остались вдвоем, Акси напрямую заявил:

– Я не хотел тебя при всех позорить, Лайм, но теперь, когда мы остались одни, я скажу: ты ведь получил от Старого Болтуна…

Ну, одним словом, он тогда безошибочно сказал, что именно и с какой целью я получил от Аудолфа. Но это еще полбеды! Он же тогда еще вот что добавил:

– А не думаешь ли ты, почти наипочтенный Лайм, что Айгаслав ни в чем не виноват, так как поведал нам чистую правду? В таком случае ты, прикончив его, в своей потусторонней жизни осудишь себя на вечное прозябание в плену у подземцев!

– Но, – сказал я запальчиво, – не может того быть, чтобы и вправду наш Чертог был таким, каким описал его ярл!

– Ха! – засмеялся Акси. – Очень даже может! Хотя бы потому, что Винн не один, а триедин, и, значит, и Чертогов тоже три! До сегодняшнего дня мы знали только про один из них, теперь ярл рассказал нам про второй. А есть еще и третий! И что творится там, в третьем Чертоге, это еще и вовсе никому не известно. Так что советую тебе не торопиться, а дождаться, пока Аудолф во всеуслышание не позволит тебе сразиться с Айгаславом. Вот тогда вся ответственность ляжет на Аудолфа. А иначе тебя опять – и очень жестоко – подставят. Ну, что на это скажешь?

И я согласился: пусть все будет по закону, пусть Аудолф, если он так уверен в своей правоте, даст мне при всех добро! И мы послали к нему человека. Ответа ждали чуть ли не три полных дня. И все это время Акси не уставал напоминать:

– Чертогов три, Аудолфу это прекрасно известно, и поэтому он не посмеет во всеуслышание поддерживать тебя.

И что вы думаете? Акси оказался прав! Старый Болтун сделал вид, будто впервые слышит о моем намерении сразиться с ярлом и, конечно же, строжайше запретил мне это делать. Мало того, Аудолф потребовал, чтобы я немедленно к нему явился, чтобы – я это прекрасно понимал – собственноручно расправиться со мной так, как он хотел, чтобы я расправился с ярлом.

Но я отказался идти к Аудолфу. И это было вовсе не оттого, что я боялся смерти. Нет, куда больше меня страшило то, что он, перед тем как убить меня, обвинит меня в том, что я еще и вор, который будто бы похитил у него…

Но это пока совсем неважно, что именно! Да и не это сейчас главное. А главное то, что я, наперекор воле Аудолфа, остался в Счастливом Фьорде.

А ярл уже собрался уходить к себе на родину. С ним уходила и моя дружина, и я не смел никому из них перечить, потому что я снова был унижен, опозорен и оговорен. А с приходом в Счастливый Фьорд Аудолфа меня и вовсе ожидало очень и очень большое бесчестье!

И тогда я на глазах у Акси, который знал все, поклялся Айгаславу, что никогда и ни при каких обстоятельствах не применю против него имеющееся у меня колдовство, пусть только он возьмет меня с собой и увезет куда попало, а уже после мы сойдемся с ним в честном поединке! Ярл изъявил свое согласие – и я поднялся к нему на корабль.

Когда же мы выходили из фьорда и встретились с кораблями Аудолфа, я знал, на что рассчитывал Старый Болтун: что я всё же не выдержу и напущу на ярла его колдовство – и тогда бы Аудолф и его люди без всякого труда расправились с ним. Но я и бровью не повел, сидел, как ни в чем ни бывало, о пузырьке словно забыл. И тогда Аудолф проклял меня, прокричав: «Ну как не пожалеть того, кто носит свою смерть за пазухой!» Ха! Ну и что из этого? Я воин, а не женщина, и поэтому давно привык к тому, что смерть всегда или сидит или ходит рядом со мной. Ярл приказал грести, и я, как и все прочие, взялся за весло. У нас было чуть больше сорока мечей, но тем не менее их корабли трусливо расступились перед нами – и мы беспрепятственно вышли в открытое море.

В море все было хорошо – нам постоянно дул попутный ветер и, кроме того, мы имели много встреч с другими кораблями, которые всякий раз приносили нам славу и много добычи. Акси молчал про колдовство. Но зато Сьюгред догадалась, что к чему, и постоянно косилась на меня. Однако, и тут надо отдать ей должное, она и не думала настраивать ярла против меня.

А ярл был настоящим ярлом! Он и рубился хорошо, а уж стрелял просто отменно: еще за пятьдесят гребков до схода с противником – и это, добавлю, при сильной болтанке, – он уже запросто перебивал им бейфут, то есть веревку, крепящую парус, и тогда этот парус падал на наших врагов и накрывал их с головой. Еще раз говорю: ярл Айгаслав был славный воин! Он также был щедр на пиру. И справедлив при дележе. Поэтому я с каждым днем все больше и больше тяготился тем, что как только мы сойдем на берег, я буду должен, как и обещал, скрестить с ним мечи. А меч – это не лук, так что, скорей всего, верх будет мой.

Но верха не было ни мне и ни ему. И повод для этого нашелся очень достойный. А был он вот какой – когда мы прибыли Йонсвик, то сразу узнали, что ярл теперь никто, так как его бывшие подданные уже давно присягнули другому, обманному ярлу. Как только я услышал это, то сразу обрадовался и с легким сердцем заявил, что я забираю свое обещание обратно и теперь сражусь с Айгаславом только после того, как он восстановит свою верховную власть над своими мятежными подданными. А чтобы он не подумал, будто я виляю или ловчу, то, сказал я, отныне я буду прилагать все свои силы для того, чтобы он как можно скорее вернулся к себе победителем. Айгаслав, как мне показалось, остался доволен моими словами, и во время дальнейшего нашего плавания – уже по реке – он был со мной всегда приветлив.

Но зато Сьюгред меня очень крепко не любила, даже, может, просто ненавидела. Она же всегда от меня отворачивалась и никогда первой со мной не заговаривала. А потом она однажды не выдержала и тогда сказала мне вот что:

– Я знаю, ты затеял черное дело против моего любимого супруга. Так знай же и ты: если ты и в самом деле на это решишься, тогда Великий Винн найдет тебя и здесь, и под землей, и где угодно!

Я рассмеялся и сказал:

– Дело совсем не черное, а серое. Это во-первых. А во-вторых: до той поры, пока твой муж не покорил Ярлград, тебе и вовсе не о чем беспокоиться, ибо с никем я биться не желаю!

Не знаю, поверила мне Сьюгред или нет, однако наш тогдашний разговор на этом сразу закончился. Сьюгред ушла к себе. Они поворковали и затихли.

А я всю ночь не мог заснуть! Это же что такое получается, думал я, с трудом сдерживая себя, это же какая-то сопливая девчонка смеет сомневаться в моей порядочности! Поэтому я решил – конечно же, глупо решил! – что при первой попавшейся возможности я дам ей понять, кто я такой на самом деле.

И подобная возможность появилась уже на следующий день: ярл Айгаслав сказал, что мы подходим к Уллину, где нас встретит его давний враг, ярл Владивлад, и что у этого Владивлада мечей слишком намного больше, чем у нас. А потом, понизив голос, Айгаслав еще прибавил, что этот Владивлад – колдун, и этого он, Айгаслав, больше всего опасается. Ну что ж, сразу подумал я, вот, значит, пришла пора и мне стать колдуном, и открыть заветный пузырек Аудолфа, а дальше будь что будет! Но напрямую про эту свою затею я ничего никому не сказал, а только заверил ярла, что наше дело еще вовсе не проиграно.

И я не ошибся. Когда мы подошли к Уллину, тамошний ярл уже вывел на берег всю свою многочисленную дружину, и место для будущей битвы тоже уже было приготовлено, расчищено и, как мне показалось, даже подметено. Вот только до битвы дело так и не дошло! Потому что, как я это только потом уже узнал, ярл Владивлад был настолько накоротке с нечистой силой, что та помогла ему сразу же догадался о моей затее. Моя затея его очень напугала, поэтому он не стал рисковать, а прикинулся гостеприимным и завел длинные и сладкие речи о своей братской любви к Айгаславу, а после свел всё на то, что первым делом нужно умилостивить местных богов, а уже только после думать о ратной славе. Так что вместо того, чтобы оставаться в поле и обнажать мечи, мы явились на капище и расселись за пиршественными столами. Мы – это воины. А ярлы удалились в тамошнюю Священную Хижину и там долго о чем-то совещались. А после – хмурые и молчаливые – они вышли к нам, и мы уже все вместе пировали до самой глубокой ночи.

На пиру, как это и полагается, ни о чем серьезном не говорилось. Однако кое-что я там все-таки услышал: о криворотых и о взятии Ярлграда, и о подменном ярле Барраславе, который, как все отмечали, вел себя весьма достойно. Да он и сейчас ведет ничуть не хуже – отходит к здешним волокам и при этом продолжает сражаться… Но это, должен уточнить, были обрывки пьяных разговоров, которые вели между собой дружинники из свиты ярла Владивлада. А сам ярл Владивлад молчал. Молчал и Айгаслав. И уже только тогда, когда – по местному обычаю – наиболее горячие воины поснимали кольчуги, вышли из-за столов и схватились между собой в поединке, ярл Айгаслав сказал, что желает со мной побеседовать – однако же не здесь, за столом, а где-нибудь наедине.

Мы сошли к реке, сели у самой воды и начали беседовать. Ярл был тогда со мной очень откровенен. Он сказал, что Ярлград захвачен врагами и сожжен, а боги Хрт и Макья, которые до этого на протяжении многих веков хранили здешнюю страну, убиты. Сколько мечей здесь, в Уллине, мы сами видели, сказал еще Айгаслав. Примерно столько же, добавил он, осталось и у Барраслава, который сейчас пытается закрепиться на волоках, ведущих с Нипара на Рубон. А остальные ярлы давно перебиты. А криворотых – тьмы и тьмы, то есть, говоря по-нашему, неисчислимое количество. Поэтому, сказал Айгаслав, теперь не время для внутренних распрей. Но в то же время, не стал скрывать он, если мы даже и успеем объединиться с Барраславом, то все равно нам, то есть нашей дружине вкупе со всеми другими здешними дружинами, не удастся остановиться криворотых. И всё-таки… И тут он на некоторое время как будто задумался…. Но только для того, чтобы потом сказать вот что: но Владивлад сказал ему, что будто я, наипочтенный Лайм, обладаю неким очень могущественным колдовством, которое в силах изменить создавшееся положение и принести здешним ярлам победу. Действительно ли это так?

Я долго думал, а потом ответил вот какими словами: да, я обладаю неким колдовством, однако очень сомневаюсь, чтобы оно принесло нам удачу, потому что никто еще не использовал его на полную силу, а без полной силы здесь, надо полагать, не обойдешься, так как врагов, как это здесь все говорят, неисчислимое число. Вот я и сомневаюсь, Айгаслав, честно прибавил я.

А если все-таки не сомневаться, а попробовать, сразу спросил Айгаслав.

Я промолчал. А он тогда сказал, что если я и в самом деле желаю скрестить с ним мечи только после того, как он станет владетельным ярлом всей здешней Земли, то при сложившихся обстоятельствах это возможно только после того, как посредством моего колдовства будут истреблены все криворотые. Однако если я уж так дорожу своим колдовством и не желаю его расходовать на это дело, то тогда он, Айгаслав, никогда уже не станет владетелем здешней Земли. А если так, громко продолжил он, то зачем тогда нам терять время на бесплодные ожидания, когда можно сразу, без лишней проволочки, встать, сказать нужные слова, обнажить мечи и повести дело просто и честно, как это и положено настоящим мужчинам?!

Я опять долго, даже очень долго думал… А потом сказал, что ответственные решения я привык принимать на ясную голову, а не на ночь глядя, и поэтому свой ответ на его предложение я сообщу ему не прямо сейчас, а уже только завтра на рассвете.

На этом мы и порешили. И вернулись к столу. Потом, когда пир кончился, все разошлись и полегли. Все спали, а я думал.

Хотя чего тут было думать?! Ведь, как мне тогда казалось, все и без того было понятно: ведь Аудолф ясно сказал, что я ношу свою смерть за пазухой. То есть, вполне возможно, что это колдовство и в самом деле принесет Айгаславу победу, вернет ему Ярлград и власть над всей здешней страной, вот только я всего этого уже не увижу. В колдовстве моя смерть! Тогда зачем все это затевать, думал я. Ведь кто такой мне этот ярл Айгаслав? Он что, мне брат, или хотя бы просто сородич? Нет, он мне никто! Поэтому не проще ли завтра придти к нему, сказать «Скрестим мечи!», а там уже пусть будет так, как решит Винн. Тем более, понятно же, что он решит в мою пользу! Но только что тогда будет дальше, продолжал я рассуждать, так как сон по-прежнему меня не брал. А дальше, думал я, будет, к сожалению, вот что: кто-нибудь обязательно узнает, что я, почтенный Лайм по прозвищу Деревянная Борода, испугался какой-то угрозы, которую в необдуманной запальчивости выкрикнул выживший из ума старик и только из-за этого я и убил ни в чем не повинного ярла, и тогда… А тогда, в великом гневе думал я, будет уже совершенно неважно, знает кто-нибудь об этом или нет, потому что важнее всего будет то, что знать об этом буду я! И разве я потом смогу простить себе этот постыдный страх?! То есть поэтому… Ну, и так далее. То есть вот так я тогда всю ночь пролежал, думал о многом, очень сильно сомневался, но к рассвету все-таки принял окончательное решение. Тогда я сразу встал, пришел к Айгаславу и сказал:

– Вот мой ответ: мы вместе выступаем, соединяемся с Барраславом и его дружиной, готовим поле для сражения и ждем криворотых. И если я увижу, что в открытой и бесхитростной битве нам их ни за что не одолеть, то, клянусь здравствующим Винном и памятью усопшего Хрт, я применю дарованное мне колдовство – и не просто применю, а применю его всё без остатка!

Услышав мой такой ответ, ярл был очень доволен и поблагодарил меня многими хорошими словами, а после сказал:

– Ты, конечно, можешь не отвечать, но, признаться, мне было бы очень любопытно узнать, что же это за колдовство и как оно попало к тебе.

И я не стал скрывать, а рассказал ему примерно то же самое, что недавно рассказывал вам. Единственно, о чем я умолчал, так это об угрозе Аудолфа, потому что это наше с ним личное дело и Айгаславу знать его было совсем не обязательно.

Итак, я рассказал ярлу все то, что посчитал нужным, и он был мне за это весьма благодарен. Потом он послал за Владивладом, и теперь мы уже втроем еще некоторое время совещались, подробно обговаривая наши дальнейшие действия. Затем весь оставшийся день мы и наши люди провели в подготовке к походу. Ночью опять был пир. А наутро, с рассветом, мы двинулись вверх по Рубону, спеша на помощь ярлу Барраславу, который, как нам сообщили, был вынужден оставить волоки и теперь отступал нам навстречу.

2

Вот и сбылась моя мечта – я теперь точно знаю, кто мои родители. Я также знаю, кем для меня был Хальдер. Ну и что? Разве я успокоился? Нет и еще раз нет! А так как будто бы всё хорошо. Ночь, я лежу в шатре. Рядом со мной лежит Сьюгред, она крепко спит. А на поляне, у костра, еще сидят и разговаривают. Вот Владивлад что-то сказал. Вот Барраслав ему ответил. А вот теперь Лайм. А вот даже Шуба. То есть разговор как разговор, и если как следует прислушаться, то можно разобрать произносимые ими слова…

Но только что теперь слова! Завтра все решится без всяких слов. Кнас, донесли лазутчики, уже совсем близко от нас. С ним толпы толп. А нас – просто смешно сказать. Но мы их достойно встретим! Потому что Лайм пообещал…

Нет, правильней будет называть его вот как: почтенный Лайм. Даже почти наипочтенный. Потому что сам Аудолф Законоговоритель, когда он вручал Лайму пузырек с тем колдовством, пообещал ему, что если он меня убьет, то тогда вся Окрайя будет именовать его наипочтенным. Но Лайм не сделал этого, и поэтому получилось так, что он то колдовство в пузырьке в целости и сохранности доставил через море в Уллин, к Владивладу. И Владивлад – вполне возможно, что он прав, он ведь сын колдуна и сам тоже колдун, – и Владивлад считает, что если использовать Лаймово колдовство все без остатка, то этого должно вполне хватить на всех криворотых, хотя, как все говорят, их неисчислимое множество. Вот мы завтра это и испробуем, завтра посмотрим, чего больше – колдовства или их. Хотя Барраслав, как я знаю, очень сомневается в этой затее.

Лайм, кстати, тоже сомневается. Да он всегда такой: пришел ко мне – и сомневался, пришел к Владивладу – опять тоже самое. Но завтра, он сказал, поступит так: выйдет вперед и расстегнет ворот рубахи, достанет из-за пазухи этот волшебный пузырек… То есть это он так хочет сделать. Но Владивлад сразу сказал, что надо это делать совсем по другому. А Шуба, тот сказал, что они оба не правы, а правильно будет так, как сейчас скажет он. И сказал. Но Барраслав даже и слушать об этом не захотел, сказал, что это варварство, и предложил свой способ. А пока Шуба с ним спорил, тут уже и моя Сьюгред, не утерпев, тоже начала давать советы! Только один я молчал, потому что, по правде говоря, мне уже все равно, чем всё это завтра кончится. Вот только бы Барраслав не оплошал! Да я еще я думаю про Сьюгред, я о ней очень много думаю! Хотя, может, зря, потому что Владивлад пообещал…

Однако, как я замечаю, вы не совсем понимаете, в чем тут дело. Тогда я лучше начну рассказывать всё по порядку.

Итак, когда мы прибыли из Гортига в Уллин и уже совсем было изготовились к битве, и так же и уллинцы тоже имели одинаковое с нами желание биться… Как вдруг их ярл Владивлад повел себя уж очень неожиданным образом – он выступил вперед и начал говорить мне весьма приветливые слова, он даже назвал меня братом, а потом стал звать меня к себе на капище. Я был очень сильно удивлен, но, тем не менее, согласился с этим его предложением. Потом, уже на капище, мы вместе с ним возлагали щедрые дары, после чего наши дружинники – то есть мои и его – расселись за столы и начали пировать. А мы – ярл Владивлад и я – уединились в Хижине. И только уже там я понял, в чем дело: ярл Владивлад подробно рассказал мне все, как есть, а после утверждал, что колдовство, которое принес с собой Лайм, поможет нам достойно потягаться с криворотыми и даже одержать победу, и мы изгоним их, я тогда опять приду в Ярлград и опять буду старшим ярлом, а он, ярл Владивлад, будет как и прежде стоять при моем стремени. Ну, и так далее. То есть он тогда был необычайно многословен и щедр на обещания…

А я молчал! Я же его уже не слышал. Потому что я стоял возле очага и, глядя на огонь… видел в нем самого себя! Там, в огне, я был двухлетним несмышленым ярличем – стоял, прижавшись к ярловой. А рядом с нами стоял ярл. Ярл – это был Ольдемар. А ярлова – это его жена Олисава. Значит, так понял тогда я, они и есть мои настоящие родители. Но кто же тогда ключница?! И тогда кто ее муж и кто тот мальчик, который, стоя у реки, увидел в отражении воды, как убивают ярлича, то есть меня?! Вот о чем тогда думал я…

И с того раза я все время думаю только об этом! Хотя я прекрасно понимаю, что сейчас об этом думать не совсем уместно. Ведь же что теперь кругом творится! Ярлград сожжен, Хрт и Макья убиты. И Верослава убит, и Судимар, и Стрилейф! И их дружины – все. И воеводы – тоже все. А уже если говорить о простых людях, то их никто не считает, о них только говорят, что они порублены в бесчисленном числе, и так же бесчисленно пожжено их домов. А криворотые уже стоят на волоках! Нет, они там были уже позавчера, то есть теперь они уже на полдороги к Уллину. И получается, что прав Владивлад – что теперь совсем не время думать о себе, ибо теперь уже сама наша Земля может вот-вот погибнуть, и, значит, нужно всем спешно сходиться заодин, и Лайм так Лайм, и колдовство так колдовство, но нам бы сперва выстоять, а после опрокинуть криворотых, и гнать их, и рубить – всех до единого! А после вернуться в Ярлград, сесть на почетную скамью, опять называться старшим ярлом…

Ну и что? Ведь я им уже был! Но радости от этого не чувствовал. А, как и теперь, я мечтал только об одном: узнать, кто я такой и кто мои родители. И ради этого я убил Хальдера, ушел в Окрайю, бился с Винном, и было еще много всякого другого… И только уже здесь, три дня тому назад, я видел ключницу и самого себя, теперь я вижу ярлову и самого себя. Так, может быть, еще через три дня…

Опять три дня! Я даже вздрогнул! Потому что сразу вспомнил вот что: три дня вверх по реке от Уллина, в поселке, в крайней хижине…

И я зажмурился, потом медленно, очень осторожно открыл глаза…

И увидел тот самый очаг – на Уллинском капище, в хижине. В очаге горел огонь, но теперь в этом огне я уже ничего не видел. Зато из-за спины я опять услышал голос Владивлада. Владивлад говорил:

– … А остальное все уже готово. Так что, сам видишь, сборы будут скорые. И Барраслав спешит! Поэтому, я думаю, мы встретимся с ним примерно где-то на полпути. То есть три дня до этой встречи нам осталось!

Три дня, он говорит, подумал я. Опять три дня! Три дня вверх по реке от Уллина! Я обернулся, посмотрел на Владивлада. Он встал, сказал:

– Решайся, Айгаслав! Конечно, ты можешь не слушать меня, можешь опять бросить все и вернуться в Окрайю. Но ты ведь здешний ярл. Ярл всей Земли!

Я не спешил с ответом, я думал. Потом я сказал:

– Дело весьма серьезное. Я должен посоветоваться с Лаймом.

– А раньше ты советовался с Хрт! – не скрывая насмешки, сказал Владивлад.

– Хрт мертв! – сердито сказал я.

– Для Лайма он всегда был мертв! – еще сердитее воскликнул Владивлад.

Эти слова меня разгневали, и я очень громко сказал:

– Тогда ему лучше вернуться в Окрайю! И унести с собой свое колдовство!

Владивлад весь задрожал от гнева! Но сразу ничего не сказал. А когда он заговорил, то сказал уже вот что:

– Пусть так! Считай, что ты убедил меня. Пойдем! Нас ждут.

И мы пошли из хижины, пришли к столам, и пировали вместе с нашими дружинами. Я время от времени поглядывал на Лайма, вспоминал о былом и, мало-помалу, мне стали понятными те зловещие слова Аудолфа, когда он говорил, что он не завидует тому, кто носит свою смерть за пазухой. Тогда, когда я это услышал, я, честно признаюсь, подумал, что это он намекает на мое сердце, в котором горит любовь к Сьюгред – что это будто бы она убьет меня… Но Аудолф, как я теперь стал понимать, вел речь про пузырек с колдовством. И вот о чем еще я тогда подумал: что Аудолф так легко – без боя – с ним расстался потому, что был совершенно уверен в том, что его проклятие все равно достигнет цели. Лайм, значит, обречен. А все из-за кого?! Опять из-за меня! И вот когда я так подумал, я сразу же подумал еще вот что: да когда же все это кончится?! Когда я перестану приносить людям несчастье?! Ведь же вначале я, желая узнать, как добраться к Источнику, дал отравить Хальдера. Потом, чтобы сбежать от рыжих, я оставил им в жертву Щербатого. Потом, уже в Окрайе, погиб Лузай, и опять это случилось по моей вине. А теперь что, наступил черед Лайма, так, что ли? То есть, я опять становлюсь виновником чужой смерти?!

Поэтому, когда я наконец решился и отозвал Лайма к реке и мы с ним беседовали, то я не настаивал на том, чтобы Лайм соглашался со мной. А когда он сказал, что желает повременить с ответом до утра, я даже, признаюсь, обрадовался.

Однако утром Лайм пришел ко мне и заявил, что если это будет надо, то он готов применить свое колдовство все без остатка. Я сдержанно поблагодарил его за это, а сам подумал, что, значит, таково его судьба – быть похороненным в моей земле. Хотя, скорей всего, тут же подумал я, моя судьба будет такой же – нас ведь убьют в один день в одной и той же битве. Потому что как мы только сойдемся с криворотыми, так отступать нам будет уже некуда. Ведь же не идти обратно в Уллин! Здесь же и стены дряхлые, прогнившие, и полуразрушенный вал, и ров, которого уже почти не видно. Да и останутся здесь только старики да женщины да дети. А все остальные уходили с нами. Так Владивлад велел! Я попытался отговаривать его от этого, я говорил, что смерд с копьем – это не ратник, а тот же смерд. И я еще напоминал ему, что, как нам рассказал гонец, под Глуром смерды сразу побежали, сломали строй – и Барраслав был вынужден сдать город. Но Владивлад меня не слушал, Владивлад говорил, что и у Кнаса тоже только одни смерды, то есть простой народ, а он уже скольких побил! Так что, сказал Владивлад, не заносись, брат Айгаслав, чти смердов. Я промолчал, не стал с ним спорить.

Зато когда пришла пора всходить на корабли и я узнал, что ратники еще не собрались и будут выступать только к полудню, я, правда, опять промолчал, но зато вздохнул с великим облегчением, ибо обузы не терплю, особенно в походе.

А Владивлад очень разгневался на ратников, рвал тысяцкому бороду, бил по щекам – и тысяцкий терпел. И в этом нет ничего удивительного, потому что уллинские очень боятся Владивлада и за глаза называют его колдуном. Да он и есть колдун, сын колдуна. А еще говорят…

Но я ведь не об этом вам рассказываю! Да я тогда и не думал о Владивладе. Мы тогда споро шли вверх по реке, а уже наступила настоящая весна, стало уже совсем тепло, трава по берегам росла высокая и сочная, Сьюгред в первый раз в жизни видела такое, у них же нет такой травы, нет такого желтого песка по берегам, и нет таких цветов. Поэтому когда мы вечером только пристали к берегу и стали разводить костры, Сьюгред сразу пошла и набрала целый букет, сплела себе венок. Ей было хорошо, она много смеялась.

А я был мрачен и молчал. Я вспоминал свои видения, и если закрывал глаза, то сразу видел ключницу. А ярлову не видел. Может, это оттого, что я ее совсем не помню. Все говорят, что ярлова была ко мне очень добра, а ярл на это гневался и говорил, что мальчик – это будущий мужчина, он должен расти в строгости, а ярлова на это возражала, что так будет тогда, когда мне исполнится семь лет и меня подстригут, как мужчину, и дадут в руки меч…

Однако мне исполнилось еще всего только три года, когда Мирволод с братьями ночью пришел к нам в терем. Сперва они зарезали ярлову, а после ярлича – меня. В ту ночь, когда нас резали, Хальдер был в Уллине, был пир у Владивлада, и Владивлад еще сказал: «Вот, пьем вино, а что-то кровью пахнет, к чему бы это?». А утром пришли дымы с известием. Хальдер сразу отправился в Ярлград. Шел он так же, как и мы сейчас идем. И тогда так же была весна и так же много цветов. Вот только криворотых тогда не было! Вот о чем я тогда подумал. Но сразу подумал еще вот что: что их как будто и сейчас тоже нет. Я же, подумал я, их не вижу, я просто сижу возле костра, а рядом сидит Владивлад. А возле других костров сидят наши дружинники. Сьюгред уже ушла в шатер… И еще вот что: а небо тогда было очень, даже просто на удивление черное, а звезды так же на удивление яркие. Когда я об этом подумал, то сразу вспомнил уже вот что: Хрт, говорили, вот так же сидел возле костра, смотрел на Небо и очень долго думал, а после встал и попросил, чтобы Небо даровало ему Макью. Вот как ему было легко, подумал я с обидой. А я, дальше подумал я, вначале предал Хальдера, потом отдал Щербатого Чурыку, потом бил Вепря и спускался в Чертог, так же еще Торстайн тоже погиб из-за меня, и еще Лузай… И только уже после всего этого Сьюгред сказала мне: «Муж мой! Мой господин!». А ведь и вправду ее господин, потому что ее судьба – тень от моей судьбы, и если я через три дня буду убит…

Но тут я остановил себя, не стал дальше думать, потому что мне стало очень страшно за Сьюгред! Я даже тряхнул головой, отвернулся… И увидел, что на меня смотрит Владивлад – очень внимательно. А после улыбается и говорит:

– Когда идешь в поход, то думать нужно только о победе!

Я очень сердито поморщился. Я же тогда очень рассердился на себя, потому что сразу вспомнил, как Хальдер учил меня никогда не забывать о том, что мои мысли могут быть услышаны другими, поэтому их нужно всегда загораживать, а я забыл это сделать! А дальше я подумать не успел, потому что Владивлад еще раз улыбнулся и сказал:

– Тут дело совсем не в колдовстве, потому что тут любому очень просто догадаться, о чем ты сейчас можешь думать. И это очень хорошо, что ты об этом думаешь. А в ответ на твои мысли я, если бы ты спросил меня об этом, ответил бы вот как: это не должно тебя тревожить, потому что если даже и в самом деле случится такое, что ты будешь убит, то не нужно этого бояться. Сьюгред – твоя законная жена, поэтому после твоей смерти вся твоя власть прейдет к ней и она будет править всей нашей Землей до той самой поры, пока не подрастет ваш сын.

– Так ты и это знаешь? – спросил я. – Про сына?

– Да, – сказал Владивлад. – Знаю. Он родится в самом начале зимы. Мы будем чтить его.

– Кто это «мы»? – спросил я.

– Те, кто останется в живых, – ответил он.

– В живых! – сердито сказал я. – Хрт мертв, Макья мертва. Да и Земля, можно считать, уже мертва! Потому что она не может жить без бога. Разве не так?

– Так, – сказал Владивлад и даже согласно кивнул головой. И продолжал: – И вот именно потому, что Хрт покинул нас, нам скоро нужно ждать другого, нового бога. И он уже идет, а, может, уже и пришел, просто мы этого еще не заметили. Но тот, кто не опустит рук, кто будет славно биться с криворотыми и одолеет их, тот, я так думаю, почтит уже его, этого нашего нового бога, который будет и мудрее, и щедрее Хрт. Но, что еще главнее…

Однако он вдруг замолчал. Я немного подождал, потом спросил:

– Так что главнее?

А он каким-то странным голосом ответил:

– Я этого не знаю. Да и кто я такой, чтобы судить богов? Богов мне дано только чтить. Был Хрт, я чтил его. А теперь, когда придет другой… – Тут он опять замолчал, а после уже громко и решительно продолжил: – Не знаю, Айгаслав! Рано об этом задумывать! Вначале мы должны остановить криворотых, чтобы потом можно было без стыда смотреть в глаза тому, кто к нам уже идет!

После чего он сразу встал, сказал:

– Ночь, брат, все спят. И нам давно пора.

Он развернулся и ушел к себе в шатер. Стало совсем тихо, все спали. А я так и не заснул до самого утра, я даже глаз не сомкнул – я думал о мертвом Хрт и о том новом боге, который должен придти вместо него. Что ж, думал я, это чистая правда – никто еще даже представить не может, каков он из себя, этот наш новый бог. А если это так, то это очень хорошо, потому что тогда нам еще есть на что надеяться, ведь мы может представлять его таким, каким хотим, то есть самым лучшим изо всех богов на свете. Ну а если наш новый бог – это тот, кто наслал на нас бесчисленное войско криворотых? А если это вообще их, криворотых, бог, тогда что получается? А то, что и дальше будет жива наша Земля, будет на ней жить народ, и будет над ними бог. То есть вот как это будет: наша Земля, чужой народ и чужой бог, а нам самим места здесь уже не будет. Значит, тогда мы обречены и всем нам надо следовать за Хрт, и никакое колдовство нас уже не спасет, ибо кто такой Лайм и что такое его стеклянный пузырек против нового, грозного бога?! Да это просто смешно! Тем более, что мы теперь знаем всё – Лайм же нам рассказал, что скрыто в этом пузырьке. Лайм также рассказал о том, что это колдовство раньше немало лет подряд верно служило Аудолфу. Конечно, Аудолф молчал о колдовстве, но, как говорил об этом Лайм, всем в Окрайе было очень удивительно, что как это Аулодф, такой трусливый по натуре, вдруг с такой непостижимой легкостью стал одерживать многочисленные победы и привозить домой столько всякого добра! Вот люди и начали говорить о том, что без колдовства здесь не обходится, что Аудолф колдует! Однако дальше слов дело не шло и тяжб никто не начинал, потому что Аудолф не нарушал закон – он же своих не околдовывал, а о чужих Винн ничего не говорил. Вот почему время шло и Аудолф становился все богаче, а все только продолжали говорить, что без колдовства здесь не обходится. Потом явился я, ярл Айгаслав, чужой…

Ну, и так далее. То есть много о чем я тогда в ту ночь передумал и принял много различных решений. Однако утром я ничего никому не сказал. Так и весь последующий день я молчал и только внимательно смотрел по сторонам. Хотя, конечно, было еще очень рано, ибо то что мне привиделось во сне, было в трех днях пути от Уллина, а мы шли еще только второй. Кроме того, как я это очень хорошо помнил, в том месте берег был совсем другой – там было много песка, от воды никак не меньше полсотни шагов. Вот только каких полсотни! Ведь мне тогда было сколько лет? Так что, думал я, теперь это будет не больше двадцати. И я тут же подумал: всего двадцать! Двадцать шагов – и мне всё откроется! Подумав так, я очень громко вздохнул. Сьюгред, которая сидела рядом со мной, сразу спросила:

– Что с тобой?

– Все хорошо, – ответил я. – Все очень хорошо, поверь!

Она, конечно, не поверила. Но, как всегда, промолчала. Она ведь уже успела привыкнуть к тому, что если я сразу прямо не отвечу, то больше меня можно не спрашивать, потому что я и после не ответу. Так оно тогда и было. Так же было и весь тот день – я молчал. И даже вечером, когда мы пировали возле костра, я опять не сказал ни слова. Потом все разошлись, и я остался с Владивладом. Владивлад мне сказал:

– Если ты хочешь, то я опять могу сказать, о чем ты думаешь.

Я усмехнулся и ответил:

– Да, хочу.

Потому что, подумал я, пора уже, ведь завтра, может, все решится!

И Владивлад сказал:

– Ты думаешь о том, что Лаймово колдовство не принесет нам удачи. Тебе также кажется, что нас может спасти только Источник, который и в самом деле находится совсем недалеко отсюда. А еще ты считаешь, что мне известно, как пройти к Источнику, и как развеять Марево, и что нужно потом сказать. Так?

Я кивнул. На что Владивлад усмехнулся и очень негромко, но в то же время очень сердито сказал:

– А вот и не так! Потому что, во-первых, то колдовство, которое принес с собой Лайм, достаточно могучее, нам должно его хватить. Я это чую. А я, ты уже мне в этом поверь, знаю, о чем говорю. То есть еще раз повторю: Лайм нам поможет. А вот про Источник я такого не скажу. И вообще, я не стал бы просить его о помощи!

– Почему? – спросил я. – Он, что, не так могуч?

– Вот в том-то и беда, что очень уж могуч! – тихо воскликнул Владивлад.

– А разве это плохо? – удивился я.

– Даже очень плохо, – сказал он. После поднял руку, чтобы я с ним не спорил, а после сказал еще вот что: – Представь: есть три меча. Первый – это обычный меч, такой, как сейчас у тебя. Таким мечом нам криворотых не остановить. А вот зато второй меч – он очень, даже очень острый. Он легко рубит кольчуги, латы, камни и даже, если это будет надо, корабли. Но, всё-таки, и этот второй меч, хоть он и очень могуч, он все равно нам послушен, как и обычный, первый. То есть мы можем обнажать его когда захотим и прятать в ножны, когда у нас будет на то желание. Вот что собой представляет то, с чем к нам явился Лайм – это наш второй меч. Такое колдовство мне по душе, с таким можно без всякой опаски идти на криворотых. Но есть еще третий меч, который рубит уже не только латы, камни и корабли, но даже реки, города, моря, свет, тьму и даже саму судьбу. Так, хорошо! – громко сказал Владивлад. – Саму судьбу, я не оговорился! Как будто бы это очень хорошо. Но это не совсем так. Точнее, это совсем не так! Потому что, вынимая этот третий меч из ножен, ты должен твердо знать, что как только он окажется на воле, так больше ты ему уже не будешь нужен, ибо теперь он уже будет сам себе хозяином! То есть теперь он будет рубить все, что ему захочется, а подвернешься ему ты, тогда он зарубит и тебя. И этот, третий меч, как ты уже, конечно, догадался – это Источник. Вот почему я не пойду к нему, чего бы ни случилось. Потому что он – это еще страшнее криворотых!

Вот что он мне тогда сказал. А я ему на это ничего не ответил. А что мне было ему говорить? Я же никогда не был возле Источника, я же только слышал о нем с чужих слов, и то от таких же, как я сам, которые тоже никогда его не видели. А Хальдер, который видел его, мне ничего о нем не рассказывал. Потому что Хальдер дал такое слово, Хальдер поклялся Хрт молчать. Тогда, подумал я, Хрт был еще жив, а теперь, когда он мертв, клятва уже не имеет силы, Хальдер теперь, возможно, и сказал бы мне что-нибудь, но ведь теперь и Хальдер мертв! Вот о чем я тогда подумал – и продолжал молчать. А зато Владивлад вдруг опять заговорил – и сказал вот такие слова:

– Я хочу рассказать тебе одну историю. Мне это нужно сделать обязательно! Когда я расскажу ее, ты тогда поймешь, почему это так. А пока ты должен меня выслушать. История, честно признаюсь, не короткая, но ты уж наберись терпения. Так вот. Жил один ярл, и был у него град, была своя земля и была своя дружина. Но град был небольшой, земля неплодородная, а в дружине было всего сто мечей. Ярл, как ты понял, жил бедно. А еще он очень не любил своих соседей, которые жили богаче его. Он бы пошел на них войной, разбил бы их и взял богатую добычу, и отнял бы у них земли, нагнал бы себе тьму рабов, и отстроил бы град, и возвел бы новый терем. Вот о чем мечтал ярл! Но не было у ярла сил. И он тогда долго, очень долго думал. Он сомневался, да! А после он всё-таки решился – и стакнулся с пропащим чурычьем. И стал он с той поры и ворожить, и наговаривать, и заклинать, и проклинать, напускать хворь, мор, голод… Словом, было тогда всякого. А после он стал ходить в походы и малой силой бить большую силу. И град его разбогател, и земли стали тучными, а в дружине стало десять сотен воинов. Вот как все сразу тогда изменилось! То есть всё как будто стало хорошо. Вот только одно стало плохо – ярл очень быстро старел! А так, кстати, бывает всегда со всяким, кто стакнется с чурычьем. И вот, может, тогда сорок, сорок два года ему было, не больше, а он был уже совсем развалина! Так одряхлел, что и вставать уже не мог, и говорить не мог, есть по нормальному не мог, и поэтому его кормили, как младенца, из рожка. И вот лежал тот ярл, по целым дням молчал, о чем-то крепко думал. Потом призвал к себе пропащее чурычье, стал от него отрекаться и просить, чтобы они забирали все, что было нажито с ними. Но только чурычье ничего брать обратно не стало, а только посмеялось и ушло. И все осталось по-прежнему. Тогда тот ярл не стал ни есть, ни пить, а только лежал, молчал и ждал своей смерти. Но смерть не шла. Ярл весь высох, стал как живой скелет. Так миновала зима, затем весна, а он никак не умирал. Тогда он повелел, чтобы к нему призвали ярлича. А ярличу, его сыну, было уже семнадцать лет. Он был крепок и храбр, он чтил Хрт и Макью, соблюдал законы. И знал: его отец колдун. Это, конечно, бесчестие. Но ведь это родной отец! И вот ярлич пришел к отцу. Отец сказал: «Сын, ты пойдешь к Источнику и принесешь оттуда меч». – «Отец! – испуганно воскликнул сын. – Но ты же сам мне говорил…» – «Да, – перебил его отец, – я это говорил. Но то было раньше. А теперь я говорю вот что: пойди к Источнику и принеси мне оттуда меч. Потому что только меч Источника может меня спасти». И сын – на то и сын, он не посмел спорить с отцом. И отец подробно обсказал, как следует идти к Источнику, и как развеять Марево, и прочее. И сын пошел. И сын пришел к Источнику, взял там меч и вернулся. Отец, увидев меч, сразу просветлел лицом и даже поднял руки, и жадно схватил меч, долго рассматривал его и поглаживал лезвие… а сам все молодел лицом и молодел, морщины исчезали, а потом на щеках даже появился румянец, и руки наливались силой, и сам он весь крепчал, и расправлял плечи, а после встал и, держа меч перед собой, начал ходить по горнице, и он ступал твердо, уверенно, и меч в его руке сверкал, сверкали и его глаза, и он уже размахивал мечом – и меч свистел, будто рассерженная змея, а ярл смеялся и говорил: «Вот и мое спасение! Вот и мое спасение!», а после вдруг остановился, приставил лезвие к груди и – р-раз! – упал на меч – и прохрипел: «Спасение! Спасе…» И сразу умер. Вот и все!

И тут Владивлад замолчал. Глаза его сильно блестели, а все его лицо было в поту. И его била дрожь, и ему крючило пальцы. Вот, значит, как ушел его отец, сразу подумал я. И еще: значит, это, что ли, правда – он был возле Источника? Но я не решился спрашивать его об этом напрямую, а я спросил вот как:

– А ярлич что? Что с ним было дальше? А что с мечом?

– А ярлич, – очень тихо сказал Владивлад, – а он, как только это увидел, сразу поседел – то есть сразу стал белым как лунь. И это в семнадцать лет, брат Айгаслав! Ведь он думал как: что это он всему виной, потому что это он принес отцу этот проклятый меч, и, значит, кровь отца – родного, не приемного, не белобрового, не чужака, родного, брат, – на нем, на ярличе! Поэтому в тот же день, нет, уже ближе к вечеру, тот ярлич пошел в Хижину – в ту самую, где я тебя встречал и рассказывал о смерти Хрт. А тогда Хрт был живой и был очень силен. И вот ярлич пришел, его встретил волхв, ярлич сказал волхву: «Убей меня! Убей во славу Хрт!» А волхв сказал: «Убить – дело нехитрое. Но прежде я должен узнать, из-за чего ты ищешь смерти и будет ли она во славу Хрт; рассказывай!» И ярлич рассказал, и ничего не утаил, а после сказал так: «Теперь ты убедился, что я и только я один виноват в смерти отца, поэтому мне жить больше нельзя; убей меня!» Но волхв сказал: «Нет, ярлич, ты не виноват, ибо не ты убил отца, а это его убил Источник. К тому же твой отец сам пожелал такой смерти. И она была ему во благо, потому что если бы не меч, то твой отец лежал бы, умирал… и умирал и умирал, пока стоит земля, текут реки и светят солнце и луна. А так он уже Там, он успокоился. Чего тебе еще?» Но ярлич закричал: «Но я ведь не желал того! Я думал, мой отец будет спасен…» – «Ха! – засмеялся волхв. – Желал! Но за желания всегда нужно платить. И чем больше желание, тем больше нужно за него платить. Есть у тебя еще желание? Я знаю: есть – чтобы твой отец ожил. Ну так пойди и еще раз попроси, и, клянусь Хрт, Источник оживит его. Но для того, чтобы твой отец убил тебя. Или сжег Уллин. Или я уже даже не знаю, для чего еще, но только знаю, что плата будет очень и очень большая! А если ты захочешь обхитрить Источник, то тогда будет еще хуже. Вот, скажем, ты пожелаешь, чтобы и отец остался жив, и с тобой ничего дурного не случилось бы, и Уллин не сгорел, то тогда будет, может, так: отец твой будет жив, но будет умирать и умирать и умирать! А рядом будешь лежать ты и тоже будешь умирать, но тоже не умрешь. И Уллин не сгорит, но зато там случится мор, или на вас набег. Или не знаю, что даже еще, но зато знаю точно: плата опять будет очень большая, даже еще куда намного больше, потому что ты же теперь вон сколько всего пожелал!» И волхв засмеялся. А ярлич, помолчав, спросил: «Но почему Источник такой злой?» А волхв сказал: «Нет, он не злой. Он просто берет плату. Другим ты платишь как? Вот ты приходишь к Хрт и воздаешь ему дары, ты ему платишь, а уже после о чем-нибудь просишь. И так и все другие боги – всем воздают дары, а уже после у них просят. Только один Источник сразу, без даров, все, что ты ни загадаешь, исполняет. Но зато потом он уже сам берет с тебя все то, что посчитает нужным. Так у тебя он взял отца. Так же он и у других берет такое, о чем поначалу, приходя к нему, даже не думаешь. Или боишься думать! А он берет именно это – всегда! Так что прежде, чем туда идти, крепко подумай! И это всё, что я могу тебе сказать. Ступай!». И ярлич возвратился в терем, и сидел там три ночи и три дня, и думал. А после встал, взял меч, вложил его в ножны, опять пошел к Источнику и вернул ему меч. И при этом он ни о чем уже не просил, он тогда даже рта не раскрыл! И больше никогда уже туда не хаживал. Но все равно стал ярлич с тех дней колдуном. И это колдовство не принесло ему добра, потому что нет у него ни сыновей, ни дочерей, и жены его мрут, и град его нищ. Вот так-то, брат! Вот каково ходить к Источнику! А теперь про тот меч. Меч так и остался лежать возле Источника. Потом туда пришел Хальдер и загадал свое желание, взял меч – и не расставался с ним до того самого дня, когда ты сжег его на жертвенном костре. А ножны от того меча не сжег. Ведь так?

Тут Владивлад посмотрел на меня, усмехнулся, и не сводя с меня глаз, теперь сказал уже вот что:

– Ты можешь и дальше молчать. Но это же смешно! Это же все знают! Ты оставил ножны при себе, ты не стал отдавать их Хальдеру. Ты забрал их с собой, ты унес их в Окрайю. А вернулся без них. Почему?

Я молчал. Я весь горел. Великий Хрт, поспешно думал я, ведь так оно и было: Хальдер пришел к Источнику и попросил его, и оживил меня… а я ему за это отплатил – убил его… Нет, даже не убил, и отравил даже не сам – а дал отравить другому! И он лежал и мучался, а я пришел к нему, сидел над ним и насмехался. И даже проклинал его. Вот я каков! И тут мне стало совсем гадко! И я уже хотел вскочить…

И сделать много глупостей! Но тут Владивлад крепко схватил меня за руку и удержал. А после даже усадил на место. А после сказал вот что:

– Да, брат, все было так. Но только это не ты убивал его, а это его убил Источник. И он это знал, и ждал, что это когда-нибудь случится, то есть что он примет свою смерть именно от тебя. Вот почему он не держал на тебя зла и сразу простил тебя. А дальше было вот что, и я это тоже знаю, слушай: Хальдер сгорел, и меч его сгорел, а ножны ты унес в Окрайю. Потом сошел с ними в Чертог… А вот дальше я ничего не вижу, потому что Чертог – это хижина чужого бога. Поэтому я спрашиваю у тебя, Айгаслав: где сейчас ножны? Они у Хальдер? Он их отобрал у тебя? Или ты отдал ему их сам? Это очень важно, Айгаслав! Не молчи! Отвечай!

Но я опять промолчал. Теперь уже не Владивлад, а я был весь в поту. И пальцы мои крючило… А Владивлад громко сказал:

– Значит, я прав. Конечно же, я прав! А вот еще: он потому и заманил тебя в Чертог и потому и отобрал у тебя ножны, чтобы ты уже никогда не смог прочесть, что же на них написано! Потому что, я думаю, он там тебе уже сказал, что тебе лучше этого не читать, ибо тебе от этого будет только одно зло!

– Нет, – сказал я. – Он так не говорил. Да и откуда он мог знать, зло мне будет от этого или не зло? Ведь он же был неграмотным. И он не мог прочесть…

– Ха! – засмеялся Владивлад. – Не мог! Неграмотный! Так знай же, брат: чтобы прочесть то, что было начертано на ножнах, совсем не обязательно знать грамоту. Ведь там же не слова были начертаны, а условные значки, по которым можно было легко найти тропу к Источнику. Единственную безопасную тропу! Вот, скажем, ты берешь ножны и смотришь, и видишь косой крест, который означает – это рубеж. А три вместе сплетенные кружка – это три дня до рубежа. А вот еще был такой знак: курья лапа и ее отпяток…

Но тут он замолчал, посмотрел на меня и осторожно спросил:

– Было там такое?

– Было, – сказал я. А после уже сам спросил: – А что еще?

– А вот еще хоть такое, – сказал Владивлад. – Хальдер, пока был жив, тебе, небось, даже притронуться к тому мечу не позволял, и про знаки на ножнах тоже ничего не говорил. Ведь не говорил?

– Нет, – сказал я, – не говорил.

– Вот то-то же! – радостно воскликнул Владивлад. А после опять стал говорить тихо и очень сердито: – Но все равно, и я уж не знаю, как это получилось, ты все равно сообразил, что ножны важнее меча. Поэтому, когда он уходил, ты меч возложил вместе с ним на костер… а ножны оставил себе! И тогда Хальдер, убоявшись, чем все это может кончиться, уже даже горя на жертвенном огне, призвал тебя вслед за собой в Чертог. И он это сделал только затем, чтобы ты никогда не смог прочесть те письмена и не нашел Источник. Так это было? Разве нет?!

– Нет, не совсем, – сказал я.

– Как это «нет»?! – воскликнул Владивлад. – Он, что, разве не звал тебя? Ведь все же тогда слышали, что звал!

– Да, – сказал я. – Все слышали. И я пошел. Сошел в Чертог… А там Хальдер мне сказал: «Как ты попал сюда? Ведь я тебя не звал!»

– Не звал?! – воскликнул Владивлад. – Не может того быть!

– Нет, значит, может, брат, – тихо ответил я. – Клянусь усопшим Хрт. Клянусь и тем, кого мы еще не знаем, но кто уже идет.

И я свел пальцы крестиком. Ярл Владивлад подумал и кивнул. А после отвернулся к огню и долго сидел молча. После опять повернулся ко мне и сказал:

– Но если это так, тогда я ничего не понимаю. Кто же тогда звал тебя? А если звал и, значит, думал погубить, то почему он потом позволил тебе возвратиться? И ведь даже не просто возвратиться! А ведь для чего-то очень важного! Но для чего?!

И он опять замолчал. Молчал и я. И думал, что ведь и действительно: сам Триединый злобный Винн вдруг взял и пощадил меня. Вепрь отпустил меня живым. Хвакир меня не разорвал. Ведь для чего-то же все это делалось! Но для чего?

Вдруг Владивлад сказал:

– Вот так-то, брат! Здесь скрыто что-то очень, очень важное. Но разве нам дано понять богов? Нет, нам дано их только чтить. И все-таки…

И тут он встал, сказал:

– Ночь, Айгаслав. А завтра будет очень трудный день.

И он ушел к себе. А я пошел к себе. И вот я шел, и был я жив и здоров, и мои руки-ноги были целы, и я думал: есть у меня жена, и есть корабль, есть дружина, а тот, кто спас меня сперва возле Источника, потом в Чертоге, он…

Но мне, честно скажу, к великому стыду, о Хальдере не думалось! Я просто шел, смотрел по сторонам. А подойдя к шатру, остановился. И так я еще долго стоял возле шатра и смотрел на Небо. Вот так и Хрт, думал я, когда-то, наверное, стоял и молча ждал… а после принялся просить. И Небо даровало ему Макью. Потом, уже зимой, она ему сказала: «Муж мой, сегодня ночью мне приснилась рыба. Пойди и принеси ее». И Хрт пошел. А был сильный мороз, мела метель…

А Сьюгред ничего не говорит, подумал я. И Небо тоже. Но Небо молчит потому, что я у него ничего не прошу. Так мне ведь ничего не надо! У меня же есть любимая жена и скоро будет сын. Родится он в самом начале зимы, все будут его чтить. А вот где зимой буду я и что было начертано на ножнах и кто призвал меня в Чертог, об этом я не знаю. И, наверное, уже никогда не узнаю…

Хотя это не так уже и важно! Не знаю я этого – так, может, мне этого и не надо знать. Подумав так, я сразу закрыл глаза – и Небо исчезло. Потом, немного подождав, я опять их открыл и опять посмотрел вверх. Там было всё, как и прежде – темное небо, звезды, облака и луна. Точно такое же Небо когда-то видел Хрт, это когда он был еще совсем молод. А теперь Хрт мертв, Макья мертва, Наша Земля стоит пустая, на ней нет ничего и никого, есть только я и Сьюгред. Да, только я и только моя Сьюгред, решительно подумал я, только мы с ней вдвоем, а всё остальное – это прах и тлен! И я вошел в шатер и опустился перед Сьюгред на колени, отстегнул меч и положил его возле изголовья, потом снял через голову кольчугу и тоже положил – и очень осторожно, чтобы не разбудить…

Вдруг Сьюгред прошептала:

– Муж мой!

Я вздрогнул. Обернулся и спросил:

– Ты что, еще не спишь?

– Нет, – опять прошептала она. – Мне очень страшно.

А я сказал:

– Но я же рядом, Сью. Кого тебе бояться?

– Тебя я и боюсь, муж мой.

– Меня?!

– Да, муж, тебя, – сказала она уже громче. И уже даже немножко с обидой. Потом сказала еще вот что: – Ты стал совсем чужой. Ты совсем забыл обо мне. Ты теперь все время с ним да с ним. И вы все время шепчетесь. Он околдует тебя, муж. Он же колдун!

– Ну и колдун, – сказал я. – Ну и что? – и тут я обнял Сьюгред, и сразу сказал дальше: – Но колдуны бывают всякие. Вот даже он! Вот ты говоришь про него, ты на него гневаешься, а сейчас знаешь что ОН мне сказал? Что этой зимой, в самом начале, у нас с тобой родится сын, и все будут его чтить! – и я ее поцеловал и повторил: – Чтить, милая. Твой сын!..

Но Сьюгред отстранилась от меня и сказала:

– Так то когда еще будет – зимой! А уже завтра ты забудешь обо мне. Ведь завтра мы придем к тому поселку, и твой отец и твоя мать выйдут к тебе. А если даже и не выйдут, то Владивлад, он же колдун, он все равно отведет твои глаза – и ты забудешь обо мне, и мы с тобой расстанемся!

– Да что ты, милая! – воскликнул я. – Да как же мы с тобой расстанемся! Ведь Вепрь мне обещал!

– Что Вепрь! – гневно сказала Сьюгред. – А вот…

Но тут она не сдержалась и заплакала. Я утешал ее, как мог, я целовал ее и обнимал, я шептал ей нежные слова… И это было хорошо и правильно! Но еще правильнее было тогда первым делом спросить, откуда это у нее такое предчувствие. Но я не сделал этого. Я сразу же забыл о нем! Потому что я, если честно сказать, просто не обратил на это внимания. Я только утешал Сьюгред, как мог – и Сьюгред успокоилась, и я был этому очень рад. Потом Сьюгред заснула. А я долго лежал… и думал, честно вам скажу, не о ней, а о тех, кого я завтра должен встретить. С тем я и заснул.

А утром встал раньше обычного и сразу начал всех торопить, чтобы мы скорее выступали. Но Владивлад сказал, что вначале он должен снестись со смердами – он так и сказал о своих градских: «смерды» – и жег сигнальные дымы, и требовал от них ответа, и был очень гневен. А градские – тоже дымами – ответили, что у них всё хорошо и что они идут за нами следом, а что они никак не поспевают, так это потому, что берега очень болотисты. Но, заверяли, все равно придут и встанут с нами заодин. А Владивлад им не верил – и снова посылал дымы, грозил, что вырвет тысяцкому бороду! Тогда от них опять были дымы, они опять клялись…

Но Владивлад махнул рукой – и мы пошли садиться на корабли. Владивлад был очень гневен. Мы начали отчаливать от берега, и сразу стало слышно, как он опять начал кричать, теперь уже на своих воинов, потому что, он кричал, они все безголовые и все предатели. Потом он начал им грозить. А потом, когда мы уже вышли на стрежень и растянулись в линию, его голоса стало совсем не слышно. Мы шли вверх по реке навстречу Барраславу, криворотым…

И еще той хижине, которая стоит в каких-то двадцати взрослых шагах от берега. Только об этом я тогда и думал – только о той хижине. То есть я думал только о себе, а о Земле не думал. И я также совсем не думал о том, что умер Хрт и что умерла Макья, что я иду навстречу криворотым, и что если я их одолею, тогда я опять вернусь в Ярлград…

Да что Ярлград и что всё остальное, когда я тогда забыл даже о Сьюгред! Я тогда во все глаза смотрел на берега и вспоминал свои видения, и ждал, когда же наконец я увижу тот поселок. Теперь-то я его узнаю, думал я, теперь-то я его не пропущу, как в тот поход, когда мы с Хальдером ходили жечь Владивладу бороду, а после возвращались и я смотрел, смотрел но так и не высмотрел. А теперь я смотрел по-другому! Но, как и в прошлый раз, я не видел того, чего хотел увидеть. А в тех поселках, мимо которых мы тогда проплывали, я не видел никого. То есть все они уже были брошены, люди уже покинули их и бежали кто куда, спасаясь от криворотых. А мы шли криворотым навстречу. И вот только я так подумал…

Как я увидел – вот оно! Я не ошибся! И берег там был точно такой же, каким я видел его во сне, и был тот же песок, и та ракита, и та хижина! Я подскочил и закричал:

– Право греби! Лево табань! Причаливай!

Гребцы смешались. Я кричал! И, наверное, это было так страшно и так удивительно, что Лайм махнул рукой – и они начали поворачивать. Но мне казалось, что они делают это очень медленно, и поэтому я постоянно их торопил! Я прямо не находил себе места от нетерпения! А когда они уже подгребли совсем близко, Сьюгред быстро подступила ко мне, взяла меня за руку и уже хотела мне что-то сказать…

Но я ее не слушал – оттолкнул. И прыгнул через борт! И побежал по воде! И выбежал на песок! А дальше – по взгорку! К хижине! Вбежал…

И замер. Потому что увидел, что там всё именно так, как я это видел в тех своих страшных снах: стол, лавки, печь. И, конечно, никого там не было. И вообще было понятно, что там давно никто не живет: там уже даже на столешнице рос мох. Я постоял, посмотрел по сторонам, после свел пальцы крестиком…

Но ничего не случилось. Потому что умер Хрт! И Макья умерла. Тогда я, хоть меня всего трясло, прошел за печь. Там я увидел ту свою лежанку, на ней лежал тюфяк. Я осторожно тронул его рукой и сразу же почувствовал, что он весь прогнил. А я здесь когда-то лежал, а мать меня баюкала, печь была теплая, и мне было тепло, отец входил и говорил: «Хрт в дом!» А мать: «И Макья ждет!» А я тогда, соскочив с лежанки, сразу бежал к отцу. А тут, подумал я и оглянулся…

Но дальше уже ничего не подумал! Потому вдруг меня как кто мечом по голове ударил! Шлем будто сразу пополам! А боли совсем не было. А только вдруг стало темно, и я – но как будто уже и не я, а непонятно кто, а, может, и никто уже, упал. И сколько я так лежал, я не знаю. А когда я очнулся, то сразу даже не смог открыть глаза, а просто лежал и прислушивался. Но ничего слышно не было. Тогда я набрался сил, открыл глаза и увидел, что я лежу в шатре. И это мой шатер. Рядом со мной сидит Сьюгред. А дальше, в ногах, сидит кто-то еще, черноволосый и чернобородый, и брови у него черные, и нос с горбинкой. Я его не знаю, подумал я, я его вижу в первый раз. Я посмотрел на Сьюгред. Она смотрела надо мной, в другую сторону. Я посмотрел туда же – и увидел Владивлада. Сьюгред и Владивлад стояли возле меня на коленях с обеих сторон. Владивлад держал в руках кувшин. Владивлад что-то тихо сказал, Сьюгред начала поднимать мне голову…

И Владивлад сразу стал поить меня из кувшина. Какая это была гадость! Какая она была жирная и вонючая! Это, я сразу подумал, должно быть, волчье молоко! А после подумал: да, это оно самое. Я выпил его, лег. Мне сразу стало легче. Тогда я повернулся к тому черноволосому и спросил у него:

– Ты кто?

А он сказал:

– Я – Барраслав.

А я тогда:

– Будь здрав, ярл Барраслав.

Он улыбнулся и кивнул. А я хотел еще что-то сказать…

Но тут мои глаза сами собой закрылись – и я опять стал никто, совсем никто, и это хорошо, подумал я, потому что зачем мне кем-то быть…

А больше я уже не думал ни о чем. И, говорят, я так еще долго лежал, стонал и бредил, а иногда даже кричал. Потом я наконец затих. А потом, когда я опять открыл глаза, было уже совсем темно. Я спросил, кто здесь. Сперва откликнулась жена. А после Владивлад. И вот тут я опять вспомнил все! И я опять начал кричать, и я еще хотел подняться! Но Владивлад меня крепко держал, а Сьюгред опять давала пить…

И я затих. Я тогда был очень слаб и немощен, как будто я дряхлый старик и очень сильно болен. У меня уже даже не было сил кричать – и я молчал и облизывал губы. Но когда Сьюгред захотела развести огонь, тут я опять закричал – я запретил ей это делать. Это потому, что я не хотел, чтобы они видели, какие у меня глаза, что они у меня все в слезах, и я их даже не утирал, чтобы они об этом даже не подумали! А Владивлад вдруг сказал:

– Темно, совсем темно! Я ничего не вижу.

И хорошо, подумал я, но промолчал. А он сказал:

– Да, это хорошо. И хорошо еще, когда ты не один. А вот я, когда ушел отец, был один. Я и сейчас один. Я и уйду один. А у тебя есть очень красивая жена. А скоро будет сын. Завидую тебе!

И он замолчал. А Сьюгред чуть слышно заплакала. А я по-прежнему лежал неподвижно и молчал. Сьюгред перестала плакать. Владивлад опять заговорил, и теперь он сказал вот что:

– У каждого своя судьба. И своя боль. Сейчас ты думаешь, что твоя боль больнее всех других. Но это, конечно, не так. Вчера я рассказал тебе про ярлича. Что, разве это была не боль? Боль, брат, да еще какая! А вот еще одна история. Рассказать ее? Или не надо?

Я подумал и спросил:

– А про кого это?

Он усмехнулся и сказал:

– Это про двух мальчиков: про сына ярла и про сына смерда. Это очень тайная история! Настолько тайная, что даже я, сам колдун и еще сын колдуна, и то уже только здесь, в этом шатре, узнал ее всю до конца. А теперь, если хочешь, я могу рассказать ее тебе. Потому что, как мне кажется, ты знаешь только половину. Так рассказать?

– Да, – сказал я чуть слышным голосом.

И Владивлад начал рассказывать:

– Жил ярл. Ярл был женат. И был у ярла сын. Жил смерд. Смерд тоже был женат. И у смерда тоже был сын. А еще были эти сыновья очень похожи один на другого – так, что если бы их поставить рядом, никто бы их не отличил. Но ярл жил в тереме, а смерд жил в хижине. От терема до хижины было немало дней пути. И вот живут они, эти мальчики, и не знают один о другом ничего. И ярл живет. Живет и ярлов враг. Потом тот враг приходит в ярлов терем – и убивает ярла, ярлову и ярлича, и отрезает им головы, и бросает их в реку. А смерд живет. Живет его жена. Живет их сын. Живет и ярлов тысяцкий. И вот он, этот тысяцкий, вдруг узнает, что ярл и ярлова и ярлич – все убиты. И тысяцкий понимает, что если он сейчас вернется в Ярлград, то и его убьют. Но тысяцкий как плыл, так и плывет в Ярлград – только теперь уже не к ярлу, своему господину, а к своей смерти. А ночью, чтобы передохнуть, он сходит на берег, заходит в хижину и видит там смерда и его жену. Они его встречают. Он садится, ест их хлеб и пьет свое вино. И вдруг он видит смердича… который до того похож на ярлича, что, как я об этом уже говорил, никто бы их не отличил, может, даже и родные матери! Вот поэтому тот тысяцкий смотрит на этого мальчика и думает вот что: а вот я сейчас возьму его и привезу с собой в Ярлград, и всем скажу, что это ярлич! А чтобы надежно скрыть обман, чтобы никто не проболтался, я сейчас смерда, смердову жену и весь их род велю убить! И вот он уже встал, взялся за меч и обернулся к своему десятнику… А вот ничего не сказал! Я думаю, что это Хрт не дал ему этого сделать! И вышел тысяцкий из хижины, сел на корабль и поплыл дальше. Но далеко он не отплыл, а к вечеру опять сошел на берег и пошел по тропе. И это была особая тропа! Одним, чтобы пройти по ней, нужно знать тайные знаки, иначе тебя сожрет морок. А другим не нужно ничего, они просто идут, как будто бы их кто-то ведет. Вот так, как будто его кто-то вел, шел тогда тысяцкий. Он сам потом об этом говорил тому, кто там тоже бывал… А больше он ничего не рассказывал. Ну да больше и не надо, потому что дальше было вот как: вот он пришел, вот попросил… а меч не взял, потому что почуял, что меч не к добру. Но разве можно обмануть судьбу? Поэтому, когда он вернулся к кораблю, то сперва увидел, что лежит на берегу живой мальчик, которого никто, даже родная мать не отличила бы от ярлича. И тысяцкий очень обрадовался, потому что как раз он же об этом и просил у Источника! А потом он вдруг увидел, что рядом с мальчиком лежит тот самый меч! О котором он совсем не просил! Но который тогда никто, кроме него, не смог поднять. И тысяцкий взял меч, взял мальчика, и пошел дальше – в Ярлград. А смердич умер, в тот же день. Ему было видение, он утонул, спасая ярлича – и возродился в нем! А ярлич возродился в смердиче. Вот так судьба соединила их, поэтому теперь разве можно сказать, кого из них тысяцкий привез тогда в Ярлград!? А уж за что потом, когда тот мальчик вырос, был убит тысяцкий, этого нам уже совсем не понять. Но уж таков Источник и так он исполняет обещания. И вот такие у нас боги, вот так они нас путают! Но мы не вправе судить их дела, а нам дано их только чтить!

Эти последние слова он сказал очень громко! Потом замолчал. Молчал и я. Хотя мне, конечно, очень хотелось спросить! Но я не решался. Тогда он сказал сам:

– Да, я еще вот что забыл. Я же ничего тебе не сказал про ключницу. А с ней было вот что. Когда ее сын утонул и его не нашли, она долго плакала. А потом она как будто успокоилась. Но тут вдруг люди стали говорить о том, какое чудо случилось в Ярграде. Она собралась и ушла. Пришла в Ярлград, а там сразу пошла в терем. Тысяцкий узнал ее. Она ему все рассказала. Тысяцкий подумал и позволил ей остаться. Потом, когда прошло уже немало времени, он спросил у нее сам знаешь о чем, а она сказала, что не знает. Как ты не знаешь, разгневался тысяцкий, твой это сын или не твой. Мой и не мой, она ему тогда ответила, но если бы даже был мой, я бы все равно его не забрала. Потому что, сказала, кто я такая? Нищая раба. И муж мой нищий раб. А сын пусть будет ярличем и пусть не знает обо мне, и пусть забудет обо мне, потому что ему так будет лучше. Вот что она тогда сказала и расплакалась. И попросилась: отпусти, я так больше не могу! И он отпустил ее, она ушла. А что было с ней дальше, я не знаю, потому что рабы, они и есть рабы, мы даже не знаем толком, сколько их у нас, и так же никто из нас не знает, как кого из них зовут. Да и еще на них бывает то мор, то набег – и тогда их угоняют от нас толпами и продают неизвестно где и неизвестно кому. А здесь, я посмотрел, в этом селении уже лет пять никто не живет. Но отчего это здесь так, я не знаю. Всё могло быть!

Он замолчал. И я тоже молчал. И думал: да, а что, всё может быть, он прав! И тогда она, может, еще жива. Но только где теперь ее найдешь? Да и когда ее искать, кому искать, когда мы уже вот-вот должны сойтись с криворотыми, и разве я теперь буду беречь себя?! И тут я опять посмотрел на Владивлада. А он сказал:

– Хрт мертв. Макья мертва. Но я еще не мертв! Ибо не срок еще!

А после он сразу встал и также сразу ушел. А мы остались. Сьюгред легла ко мне, крепко обняла меня и зашептала:

– Муж мой, не верь ему, он лжет! Откуда ему знать о том, чего он не видел? Ты же когда упал в той хижине, а он следом вбежал – потому что он тогда сразу пошел за тобой, когда ты сошел с корабля – и он вбежал и закричал, чтобы скорее ставили шатер и отнесли тебя туда! И отнесли, и положили. А после он пришел и мазал тебя всякими мазями, может, они были ядовитые, и также обкуривал дымами, от которых дышать было нечем! А после он еще прикладывал ухо к твоей груди! Зачем он это делал?! А ты, мой муж, тогда кричал! И очень громко!

– Что я кричал? – спросил я.

– О разном, – нехотя сказала Сьюгред. – Больше всего о ключнице. Потом еще о мальчике, который утонул. Потом что-то еще. Тогда этот колдун встал и ушел туда, где ты упал. Я пошла за ним и я все видела! Там, в той старой хижине, он сперва все ощупал и обнюхал, потом развел в печи огонь, бросал в него какие-то вонючие коренья, огонь стал зеленым и загорелся очень сильно, а он стал что-то быстро-быстро приговаривать… а после стал просто молча смотреть на огонь – и долго так сидел! Потом вскочил и говорит: «Вот оно как! Вот оно как!» Но я же тоже видела: огонь – просто огонь, только зеленый. Не верь ему, муж мой, он лжет. Лжет! Лжет!..

И она заплакала. Я утешал ее. Я говорил: все хорошо, моя любимая, мы вместе, зимой у нас родится сын, все будут чтить его, а криворотые уйдут, мы одолеем их, потому что нам поможет колдовство, которое добыл для нас Лайм. А Барраслав, сказал я… И задумался. А и действительно, подумал я, а Барраслав? И я спросил, когда пришел Барраслав и сколько с ним людей. Сьюгред ответила, что меньше полусотни. Но еще хуже другое, сказала она, хуже то, что Барраслав сразу сказал, что биться с криворотыми нельзя, а нужно отходить, потому что…

Но тут она опять заплакала! И я опять утешал ее и при этом говорил много такого, во что сам, конечно, не верил. А что еще мне было говорить? Она – это моя жена, а у нее под сердцем мой сын! И поэтому я опять говорил много всякого хорошего, и обнимал ее, и целовал, и опять говорил. И как же я был рад, когда она наконец утерла слезы и сказала:

– Муж мой! Все будет хорошо! – и даже засмеялась.

А утром, когда я вышел из шатра, я был совсем бодрый и крепкий. Барраслав и Владивлад ждали меня. Мы сели к костру и сразу стали говорить о самых важных делах. Потом к нам подсел Шуба, потом Лайм. А потом был сигнальный дым о том, что идет Кнас с криворотыми, что их тьмы и тьмы. А уллинцы дымов не посылали. Владивлад был очень гневен, но молчал. И Барраслав уже не говорил о том, что надо отходить. Теперь он говорил только о том, где лучше встать и как и чем их встречать. А еще он вспоминал, как бился в других землях. А я молчал. И Лайм молчал. Потом мы все ходили и осматривали поле. Потом я отозвал Лайма в сторону и сказал так:

– Прости меня, почтенный Лайм. Вот чем, оказывается, все это дело кончилось. А я не такое тебе обещал.

А он сказал:

– Это не главное! Почтенный – вот что главное.

– Да, – сказал я.

Мы обнялись. Потом был пир, мы пировали. И Лайм тогда сказал, что завтра он поступит вот как: выйдет вперед и расстегнет ворот рубахи, достанет из-за пазухи волшебный пузырек…

Но тут Владивлад его перебил и сказал, что это неправильно, а нужно делать так, как сейчас он его научит. И стал рассказывать. Но теперь уже не вытерпел Шуба и стал учить по-своему. А после свое слово сказал Барраслав. А потом уже даже моя Сьюгред, и та, не утерпев, стала давать Лайму советы! Один только я молчал, потому что, думал я тогда, я в своей жизни уже все сказал и все сделал…

Но это, конечно, не так, потому что не все! Потому что будет еще один день – завтрашний. Так скорее бы он наступал!

3

Я не хотел убивать Хрт, так как прекрасно понимал, что ни к чему хорошему это не приведет, и потому долго от этого отказывался. Однако судьба есть судьба – и, прибыв на капище, я зарубил истукана Хрт и истукана Макьи, а после, уже на кумирне, прикончил и Хвакира, их каменного пса. Но, войдя в Хижину и увидев сидящих за столом двух стариков – пускай себе и неживых, но плачущих кровавыми слезами, я с отвращением отбросил меч. Не мог я их рубить! И тогда волхв, то есть тамошний языческий служитель, возмущенный этим моим жестом, тут же схватил отброшенный мною меч и начал рубить им меня и пробивать мою кольчугу! И я упал. Конечно же, я мог упасть вместе с их священной колыбелью, то есть потащить ее за собой, и тогда уже никто не уцелел бы на этой Земле – ни мы, ни криворотые, – но это было бы совсем уже постыдно, и поэтому я упал один. И я гордился этим. И думал, что я умираю.

Но судьба рассудила иначе – и я остался жив. Когда я открыл глаза, то увидел над собой небо, облака, дружинников… и понял, что, значит, я еще не все сделал в этом мире. И я не ошибся! Теперь я точно знаю, для чего мне была дарована жизнь.

Ну а тогда я этого еще не знал. Тогда я был едва живой и продолжал истекать кровью. Еще немного, и я умер бы. Однако же случилось так, что на меня наткнулся Шуба. А получилось это вот почему. После того, как мы с ним расстались и я отправился в город, на капище, Шуба отвел свою дружину на Триждылысый Холм, а это примерно в четырех полетах стрелы севернее Ярлграда, и там они расседлали коней, спешились и принялись ждать, что будет дальше. А дальше было так: сперва все было тихо, потом был очень сильный крик – это, наверное, тогда, когда я рубил идолов, а люди, стоявшие вокруг меня, дико кричали. Потом все стихло. А потом над городом взметнулось пламя! И какое! Это уже был не Ярлград, а будто один большой костер! И это было такое устрашающее зрелище, что передовые отряды криворотых, которые к тому времени уже совсем близко подошли к крепостным стенам, сначала остановились, а потом даже начали отступать! Правда, далеко они не отступили, а, соединившись со своими основными силами, достаточно быстро развернулись в боевую линию, и те из воинов, которые оказались в первых рядах, изготовили луки, а остальные подняли неимоверный шум, колотя древками копий в обтянутые человеческой кожей огромные бубны. А эти бубны, как я потом сам неоднократно убеждался, издают очень низкий и крайне неприятный звук, похожий на звериный рык. И вот страшно горел Ярлград и оглушительно громыхали эти звероголосые бубны. А потом из крепостных ворот начали выбегать объятые ужасом ярлградцы. Вот тут-то криворотые и начали стрелять! Луки у них очень упругие и поэтому стрелы, выпущенные из них, обладают огромной убойной силой и без всякого труда пробивают любые защитные покровы. А зубчатые наконечники стрел устроены столь хитро, что попавшую в тело стрелу вынуть обратно уже невозможно, а разве только обломить, и то это впоследствии приводит к очень болезненным язвам. То есть, если коротко, то все тогда кончилось тем, что Ярлград сгорел полностью, а все ярлградцы погибли – одни в огне, а другие от стрел, а криворотые взошли на пепелище и стали праздновать там победу. А Шуба приказал седлать коней и уходить вдоль берега вверх по реке – на Глур. Конечно, он потом рассказывал, за это свое вполне логичное решение он наслушался всякого: что он якобы оробел и якобы предал, а также, что хоть Хрт и мертв, а все равно он не простит ему этого бегства. Но Шуба на всё это тогда сказал примерно вот что: да, Хрт умер, но Земля ведь еще жива, и поэтому нужно думать о живых, а не о мертвых, а для живых нужны мечи, и вот он их и сохранил. А что есть, спросил Шуба, меч? Меч, сам ответил он, это есть жизнь своим и смерть чужим. Поэтому, закончил он, нужно идти на Глур, к своим! После чего никто уже ему ничего не говорил, а все они дружно развернулись и пошли на Глур.

Но сперва они вышли на меня. А я, как я уже об этом говорил, лежал в траве и исходил кровью. И было это, как ни удивительно, довольно далеко от города! Как я попал туда, я до сих пор не понимаю. А Шуба объясняет это так: я пожалел Хрт и Макью, я не оборвал колыбель, и вот поэтому я и остался жив. И это добрый знак, сказал Шуба. Хрт, сказал он, умирая, спас меня. И, значит, теперь нужно ждать, что от моей руки спасется вся Наша Земля. И они все, то есть вся наша дружина, ему верили. А я молчал. Нет, даже более того, я делал вид, что тоже ему верю. И это в то время, когда на самом деле все пока что складывалась отнюдь не в нашу пользу! Мы же пока что только отступали. Или, как мы это называли, шли на Глур. А криворотые шли следом. Мы жгли сигнальные дымы. Ярл Глура, Судимар, нам отвечал. Я приказал ему рубить засеки и рыть рвы и волчьи ямы. И он все это сделал, изготовился, и выставил свою дружину, и весь свой град вооружил и тоже вывел, выставил. И та позиция, которую он занял, а я поддержал, была крепкая, и время было позднее, солнце уже садилось и светило им прямо в глаза, то есть они, сразу подумал я, не смогут прицельно стрелять, а зато мы сможем скрытно пройти и ударить им во фланг, поле чего они, возможно, побегут…

Но побежали опять мы. Точнее, началось с того, что побежали градские. И в этом не было ничего удивительного, ведь же простой народ не приучен к твердости, простой народ – это как воск. Вот Кнас и смял его, пообещав, что он будто никого из них он не тронет, а только подведет под свою руку и обратит к своим богам. «Ведь ваших, – говорил он им, – у вас все равно уже нет, а это очень нехорошо, когда народ остается без бога». Вот что им было сказано через его лазутчиков, пока я шел к ним на Глур и пока Судимар раздавал им мечи. То есть, все было решено уже давно, а я, глупец, в ту ночь шел впереди дружины и надеялся, что вот сейчас еще немного – и я заставлю Кнаса побежать!

Но побежали наши, градские! А после я увел своих. И Судимар увел. Дойдя до берега, мы остановились и сочлись. Потери у нас оказались небольшие, но все равно было бы просто наивно надеяться на то, что мы с оставшимися у нас силами сможем здесь что-либо изменить. Поэтому я и предложил отходить дальше, на волоки, и закрепляться уже там, и ждать подкрепления с севера. Но Судимар сказал:

– Нет, я никуда не пойду. А лягу там, где лежит мой отец!

И он назавтра выступил и лег. Я этого не видел, это мне уже потом сообщили дымами. Я тогда был уже на волоках. Но я там недолго простоял, никого из своих не дождался, дождался только криворотых, они меня сшибли – и я пошел дальше, на Уллин. Сам Уллин, насколько я знал, был довольно маленьким и нищим городом, но зато, как не ленился повторять об этом Шуба, уллинский ярл Владивлад – это не только решительный и храбрый воин, но к тому же еще и колдун. А нам, и это опять же по мнению Шубы, без колдовства теперь не обойтись, ибо уж слишком много криворотых. Я молчал. Мы шли на Уллин. А вот идут ли уллинские нам навстречу, мы этого не знали.

И вдруг, уже на третий день после волоков, мы с ними встретились! Едва только завидев их шатры на берегу, я сразу повернулся к Шубе и сказал:

– Это хороший знак! Значит, колдун настроен очень решительно! Сам выступил, не дожидался!

Но Шуба молчал. Он даже не повернулся ко мне – он смотрел на их стан. А потом, покачав головой, сказал вот что:

– Он не один пришел! А вон, – и указал, куда смотреть, – видишь еще один бунчук? А знаешь, чей он? Того, кого ты называешь Безголовым!

– Так, значит, он жив?! – спросил я.

Шуба в ответ ничего не ответил, а только согласно кивнул. Вот до чего он боялся того, кто, как оказалось, был тогда очень слаб и чуть жив. Когда мы причалили к берегу и поднялись к ним в стан, он лежал в своем шатре и бредил. А его союзник Владивлад, то есть тот самый колдун, на которого Шуба возлагал такие большие надежды, сказал, что Айгаслав скоро поправится. К утру, пообещал Владивлад, Айгаслав будет уже на ногах. После чего спросил, много ли я привел с собой воинов. Я сказал, что я пришел на одном корабле и у меня всего сорок пять воинов. Владивлад, услышав это, усмехнулся. Тогда я не сдержался и сказал, что, насколько я успел заметить, у него тоже не слишком много войска. Однако, как мне кажется, тут же заметил я, ты, тем не менее, не собираешься уклоняться от завтрашней битвы. Ни в коем случае, тут же ответил Владивлад, еще раз усмехнулся и сказал: смотри! И даже указал, куда смотреть.

Я посмотрел туда, куда он указал. Там и действительно уже были вырублены кусты, а местами даже скошена трава и расставлены вешки. Вот также, сразу вспомнил я, у нас было в учебном лагере, когда я принимал экзамены по тактике. Но тут же не учебный лагерь, а война! Поэтому я не удержался и заговорил с большой поспешностью:

– Но, Владивлад! Ты видел, сколько их?! А нас не больше пяти сотен. Сражаться с ними здесь, в открытом поле – это просто безумие! Поэтому, по всем теориям, нам нужно отойти и закрепиться хотя бы там, – я указал, – в тех буреломах, и вызвать его на себя. А еще лучше вообще, пока есть время, уходить…

И вдруг я замолчал. Меня тогда как будто обожгло! Я резко обернулся…

И увидел женщину. Она была молодая, красивая. Я эту женщину уже однажды видел, сразу подумал я. Вот только где это могло быть? Я смотрел на нее и молчал. Она тоже молчала и тоже смотрела на меня. А Владивлад рядом будто не было! Я вспоминал, вспоминал… И вдруг вспомнил! Да, это она! Это ее я видел в том своем странном сне в первый день моего пребывания в Ярлграде: как будто мы сидим в лесу возле костра и я ей рассказываю о Наиполе, что там носят и что едят, и что такое ипподром, что такое театр… И еще, и это самое главное: эта женщина тогда и назвала меня – впервые! – Барраславом. Ну а саму ее зовут… и я опять не вспомнил! Я опять забыл! А если честно, то и не пытался вспомнить, потому что как разбудил меня тогда легат и как я тогда вышел из дворца, так мне сразу стало не до этого! А вот теперь она стоит передо мной и смотрит на меня – как госпожа на раба! Великий Хрт, подумал я, да что же это такое, да почему это так?! А вслух только спросил:

– Простите, госпожа, как вас зовут?

– Сьюгред! – ответила она с подчеркнутым достоинством. – Сьюгред, супруга ярла Айгаслава. Он – старший ярл над всей этой Землей! А кто такой ты?!

Хотя она, конечно, уже прекрасно знала, кто я такой и откуда. Но женщина есть женщина. Та самая! И я ответил так:

– Я – Барраслав.

На что она лишь усмехнулась, помолчала… Я же не назвался ярлом – ей это понравилось… А после развернулась и ушла – к нему, в шатер.

А я стоял, как громом пораженный. Я, честно скажу, тогда не знал, что и думать. Просто стоял, как столб! Вдруг Владивлад спросил:

– А где вы раньше виделись?

– Мы? – спросил я.

– Да, – сказал он. – Вы. Ты и она.

Сказал – и посмотрел на меня очень пристально. Так, вспомнил я, умел смотреть Гликериус. Я называл это лезть в душу. А теперь ко мне в душу хочет залезть этот колдун. Мне сразу стало смешно! Я усмехнулся и сказал:

– Я вижу, ты умеешь читать мысли. У нас – там, в моей прежней жизни – за это жгли на костре.

– Так то у вас! – насмешливо сказал Владивлад. – У вас если сожгут, это позор. А у нас это наоборот почетно. Но я почета не ищу. Ибо все это суета. Ваш новый бог, я слышал, примерно так вам говорил.

– А ты умен! – насмешливо воскликнул я.

– Да уж как будто бы, – в тон мне ответил он.

– Тогда зачем, – уже серьезно сказал я, – ты хочешь встретить их прямо здесь, на открытом пространстве, где им будет так удобно вести прицельную стрельбу из их смертоносных луков? Ведь ты же знаешь, чем все это кончится!

– Да, знаю, – сказал он. – А ты еще не знаешь.

– Так расскажи.

– И расскажу! – сердито сказал он. – Но тогда и ты тоже не молчи! Ведь тебе тоже есть о чем сказать!

Я согласился с этим. И мы тогда долго сидели и беседовали. И оба были весьма откровенны. Так, даже когда я у него спросил, откуда это Хальдер вдруг узнал дорогу к Источнику, то он честно признался, что он ему ее внушил. Он, сказал дальше Владивлад, хотел его тем погубить. И погубил! Но, тут же добавил он, откуда он мог знать, чем все это в итоге кончится – что умрет Хрт и придет Кнас?! Но ты же его не страшишься, сказал я, ты даже приготовил поле для будущей с ним битвы. Да, сказал Владивлад, это так, но ты же знаешь, что нам дано только сражаться, а где решается судьба сражения? Я промолчал. А он усмехнулся и сказал, что это еще раз подчеркивает ту мысль…

Однако высказывать ту мысль еще не пришло время, и поэтому я вам пока расскажу о том, что с нами в тот день было дальше. Итак, мы сидели в шатре Айгаслава, а сам Айгаслав лежал перед нами. Он был еще без сознания. За то время, которое я провел в Ярлграде, мне о нем много чего рассказывали. Люди, конечно, относились к нему по-разному. Я даже бы сказал, очень по-разному и меня это удивляло. А теперь, то есть тогда, в тот день в его шатре, Владивлад объяснил мне, отчего происходило это столь разное к нему отношение. Дело в том, сказал Владивлад, что в Айгаславе уживаются два «я», два совершенно разных человека, поэтому он иногда так непредсказуем. А Сьюгред очень его любит. О прочем же я вам пока что не скажу ни слова, потому что так мне велел Владивлад. Или, может, я сам так решил – никогда вам не скажу того, что я тогда узнал. Потому что зачем все это вам?! Довольно и того, что я и так вам слишком много чего рассказал!

И буду рассказывать дальше. Так вот, Айгаслав вдруг открыл глаза, посмотрел на меня и спросил, кто я такой, потом сказал: «Будь здрав, ярл Барраслав!». Он, этот полумертвый Айгаслав, был настоящий ярл, ярл всей Земли, я это сразу почувствовал. А кто же тогда я? И я подумал так: двух ярлов не бывает, потому что если Земля одна, то и ярл на ней только должен быть только один! Но я об этом промолчал. И я еще немного побыл рядом с ним, а после вышел из шатра, подсел к костру, там уже сидел Шуба, и мы с ним поговорили о разных делах. Потом к нам подсел Лайм, я сказал ему, кто я такой, а он кратко рассказал о себе. Потом он достал волшебный пузырек и рассказал о том, что в нем скрыто. Потом мы разошлись.

В ту ночь я плохо спал, потому что я тогда я уже знал, что то, что было со мной на кумирне, это еще только полдела. Вторая половина ждет меня впереди. И не сказать, что она будет легче!

Но что нам дается, то мы и берем. Как только рассвело, я сразу встал и вышел из шатра. А вскоре из своего шатра вышел и Айгаслав. Как Владивлад и обещал, Айгаслав был вполне бодр и крепок. Мы с ним ходили в поле, обсуждали, где лучше всего встать нашему войску и как способнее всего встречать криворотых. К тому времени мы уже наверняка знали, что в этой битве уллинского городского ополчения с нами не будет, потому что они нас предали, переметнулись к криворотым. Вот они теперь и затаились, и не подходят к нам. Владивлад на это очень гневался, а я его успокаивал, говоря, что это не так уже и плохо, когда о предательстве знаешь заранее. И кратко рассказал о том, как меня предали под Глуром. Владивлад на это промолчал, и мы вернулись в лагерь.

Потом весь день прошел так, как он обычно проходит перед битвой – в различных приготовлениях. Потом, уже под самый вечер, Айгаслав со мной беседовал – по-руммалийски, чтобы нас никто посторонний не понял. Сперва он расспросил меня про тот мой сон, в котором я увидел Сьюгред, потом про то, как меня встречал Хрт, а я ему назвался Барраславом, потом про колыбель и как меня рубил Белун. Потом он сам рассказывал. Рассказывал он много и был довольно откровенен. А потом предложил обменяться мечами. Я согласился. Меч Айгаслава был сработан по заказу Хальдера, а Хальдер в мечах понимал!

Потом был пир и Лайм рассказывал о том, каким образом он собирается завтра управиться со своим волшебным пузырьком. Все, даже я, стали давать ему советы. Хоть все – ну, разве только кроме Сьюгред – прекрасно понимали, что это нас вряд ли спасет. И, может, как раз поэтому мы все, чтобы не дать ей этого почувствовать, очень оживленно обсуждали завтрашнюю встречу с криворотыми и строили самые невероятные планы расправы над ними. Потом Сьюгред ушла в шатер. Потом ушел и Айгаслав. А мы еще долго сидели и пили, и даже возглашали здравицы. Смешно! Какие здравицы?! А после так и полегли возле костра. Только никто из нас, конечно, не спал – мы просто лежали, ждали криворотых. Да что там ждать, когда всю ночь мы слышали скрип их плохо смазанных телег! Вот такая тогда была ночь.

Но и утро было примерно такое же. Утром мы их увидели. Они шли сплошной стеной, били в свои чурычьи бубны. Их было тьма! А сколько было нас?! Но и у нас тоже поднялся шум: выли рога, дружинники сходились, строились. Я подошел к шатру. Сперва оттуда вышел Айгаслав, а уже после Сьюгред. Когда она увидела меня, то отшатнулась. Но Айгаслав схватил ее и подтолкнул ко мне. Сьюгред заплакала. Но Айгаслав сказал:

– Не плачь! Он поведет тебя, я дал ему свой меч. Ты понимаешь? Меч! А я тебе еще раз говорю: я приду! А здесь тебе нельзя. Ведь вдруг стрела!

– Муж мой! – закричала она.

– Не смей плакать! – в ответ крикнул он.

Но она плакала! Тогда он обхватил ее и начал целовать. Я отвернулся. Потом почувствовал, что кто-то тронул меня за руку. Это была она.

– Веди, – тихо сказала она.

И мы с ней пошли через лагерь. Я старался не смотреть по сторонам. Мне было очень стыдно! Ведь я прекрасно знал: никто из них не уцелеет, их всех убьют, а я останусь жив! Нечиппа Бэрд, архистратиг, двенадцатикратный триумфатор, гроза трех континентов – и вдруг бежит перед битвой! Но, правда, я шел достаточно медленно, потому что я шел не один, а еще потому что… Но это уже совсем неважно! Лучше скажу, что дальше было так: мы вышли из лагеря и перешли через поле. Только уже там, на краю леса, я позволил себе остановиться и оглянуться. Наши стояли на холме, а криворотые в низине. Они уже натягивали луки, когда от наших вышел Лайм…

Но тут я крепко схватил Сьюгред за руку, крикнул:

– Бежим!

Мы побежали. Великий Хрт, что может быть позорнее, чем убегать ввиду сражения, которое еще только лишь начинается, когда твои соратники стоят и, обнажив мечи, ждут встречи с противником?! Но я бежал. Сьюгред бежала рядом. И мы бежали напролом, мы не выбирали дороги. Мы бежали долго, падали, вставали – и опять бежали. Я за нее очень волновался. Поэтому когда она остановилась, я ничего не сказал, а тоже остановился рядом с ней. Сьюгред очень тяжело дышала. Потом она оборотилась назад и, задержав дыхание, начала прислушиваться. Прислушался и я…

И различил чуть слышный грохот бубнов. Значит, подумал я, они уже сошлись, но еще никто не дрогнул. Я посмотрел на Сьюгред и спросил:

– Что тебе велел муж?

– Бежать, – сказала Сьюгред. – Бежать, покуда хватит сил.

– Куда?

– Куда я посчитаю нужным. А он, сказал, потом меня найдет. Ему это будет легко, он сказал.

Я осмотрелся. Вокруг нас была непролазная чаща. Но я сказал:

– Хорошо. – Потом опять сказал: – Бежим!

Мы опять побежали. Но очень скоро перешли на шаг, потому что Сьюгред сильно устала. И я не подгонял ее. Я шел рядом, наблюдал за тем, как она выбирала дорогу… И ничего не мог понять! Она же поворачивала то в одну, то в другую сторону, то вдруг двигалась в самую чащу, а то наоборот ее обходила. То есть ее поведение было достаточно странным, но я послушно следовал за ней.

Так мы шли примерно до полудня, когда она вдруг резко остановилась, села на землю и сказала:

– Я больше не могу.

Но я опять спросил:

– А что тебе велел твой муж?!

– Чтобы я шла весь день без остановки, – сказала она.

– Тогда чего же ты сидишь? – уже строго спросил я.

А она тогда гневно посмотрела на меня и так же гневно сказала:

– А потому, что мужа уже нет!

– Как это нет?! – воскликнул я. – Да что ты такое говоришь? Ты что, сомневаешься в могуществе Триединого Винна? То колдовство, которое принес с собой Лайм…

– Молчи! – зло крикнула она. – Ты разве…

И заплакала. И она долго плакала, а я стоял над ней и не решался ее утешать – она ведь не моя жена. Да и потом, она же ведь была права, думал я, сражение скорей всего уже закончилось, все наши полегли. А было это так: Лайм разрубил волшебный пузырек – и мы пошли на них, и поначалу даже сильно потеснили их, но тут подоспели уллинцы, ударили нам в спину… Ну, и так далее. Поэтому я теперь стоял и молчал. А Сьюгред плакала. А после замолчала. И поднялась. Пошла. И я пошел за ней. Я знал: она в этом лесу впервые, но в то же время мне казалось, что она здесь прекрасно ориентируется и поэтому идет не наугад, а по какой-то мне невидимой тропе. Несколько раз я порывался спросить у нее, так это на самом деле или нет, но все-таки сдержался, промолчал. Ведь мне же было ясно сказано, чтобы я ей не мешал, вот я и не мешал, покорно шел за ней и помалкивал. И так продолжалось весь день, и вот уже даже начало смеркаться. Теперь мы шли все медленней и медленней… И наконец совсем остановились. Она сказала:

– Здесь.

– Что «здесь»? – не понял я.

– Я буду ждать его здесь, – властно сказала Сьюгред и, осмотревшись, села на поваленное дерево.

Я тоже осмотрелся… И оторопел! Потому что это было то самое место, которое я видел в том своем странном сне! Значит, подумал я, сейчас я разведу костер, мы сядем, я начну рассказывать…

– Чего стоишь? – сказала Сьюгред. – Мне холодно. Я есть хочу.

– Да! – сказал я. – Да, я сейчас…

И вот уже был разведен огонь, я уже нарезал солонины, сходил к ручью и принес ей воды, потому что от вина она отказалась. А вот я выпил его с большим удовольствием. Потом выпил еще. Возможно, это было лишнее, но я очень боялся, что Сьюгред вот-вот начнет говорить о сражении, о гибели мужа, о смерти Хрт…

Но она заговорила совсем о другом. Вначале она спросила, сколько мне лет, и я ответил. Потом она спросила, как меня называли в моей прежней жизни, и я снова ответил. Потом я отвечал уже вот что: я не женат, но у меня есть женщина по имени Теодора, она супруга нашего автократора, и у нее действительно есть дочь, дочь зовут Зоя, и она на выданье, и у нее, это естественно, очень богатое приданное, но я никогда точно об этом не спрашивал…

– А дочь красивая? – спросила Сьюгред.

– Не очень, – сказал я. – А что?

– Так, ничего, – ответила Сьюгред, не в силах удержать улыбки.

Я тоже улыбнулся. Потому что я наконец понял, что к чему! Дело в том, что среди ярлградцев ходили такие слухи, будто Айгаслав грозился породниться с автократором, то есть взять в жены его дочь. А Сьюгред… Да, подумал я, вот каковы они, женщины!..

А Сьюгред уже начала расспрашивать меня о Наиполе: о том, что там носят и что там едят, как развлекаются, и что такое ипподром, и что такое театр. Сьюгред слушала меня очень внимательно, хотя я понимал: ей все равно, о чем я говорю, ей просто хочется чем-то отвлечься. Было уже совсем темно. Горел костер, вокруг нас был глухой, практически непроходимый лес. Было очень тихо. Сьюгред спросила:

– А скажи…

Но тут я резко толкнул ее в плечо, она упала – стрела со свистом пролетела мимо, воткнулась в дерево…

И я упал! Но тут же метнул нож! В кустах раздался визг! Хей, радостно подумал я, попал! И я сразу вскочил!

– Кто там? – спросила Сьюгред, продолжая лежать на земле.

– Сейчас посмотрим, – сказал я.

После чего взял головню, пошел к кустам, раздвинул ветки, посветил…

И увидел человека, ничком лежавшего на земле. А рядом с ним валялся лук. Я взял этого человека за шиворот и перевернул на его спину. Это был криворотый: и рот у него был кривой, и волосы были щедро умащены коровьим маслом, и лук сделан из бычьих рогов. То есть тут и гадать было нечего – криворотый это, вот кто! А мой нож вошел ему под грудь. Значит, жить ему оставалось совсем немного. А мне нужно было его еще кое о чем расспросить! Поэтому я стал его расталкивать, бить по щекам – и он очнулся. Я спросил у него:

– Ты здесь один?

Он утвердительно кивнул. Тогда я спросил:

– А где остальные?

Он не ответил. Я спросил громче:

– Где они?!

Однако он только облизал губы, а так опять ничего не ответил. Тогда я приказал, чтобы Сьюгред подала мне вина – и я дал ему отпить. После вина он сразу ободрился и сказал:

– Тебе, ярл, все равно не уйти. Не от меня, так от других умрешь.

А я сказал:

– Я этого и жду. Пасть в битве – это великая честь. А вот тебя… я удавлю! А после утоплю. И что тогда будет с тобой?!

Он побелел как смерть и прошептал:

– Ты не посмеешь, ярл! Разве я трус, чтобы меня душить? И я разве вор…

Но я не стал слушать его дальше, а просто передал Сьюгред горящую головню, потом обеими руками взял его за горло… И он запричитал:

– Ярл! Ярл! Лучше ножом! Лучше мечом!

Но я уже начал давить. Тогда он закричал:

– Чего ты хочешь, ярл?

– Я? – спросил я. – Ничего! – Потом, оборотившись к Сьюгред, приказал: – Пойди и сядь к костру. Уши заткни! И не вставай, пока я не приду!

– А ты?

– Я буду его убивать. Ну! Я сказал!

Она ушла. Тогда я, не убирая пальцев с горла криворотого, наклонился над ним и спросил:

– Ты здесь в самом деле один?

– Здесь – да, – ответил он. – Мы разбрелись. Искали вас.

– А почему ты стрелял в женщину?

– Так было велено: сперва убить ее, а уже потом тебя. Она, сказали, важней.

– Это вы узнали от уллинских? – спросил я.

– Да, – сказал он. – Они вас предали!

– Я это знаю, – сказал я. – И многое другое тоже.

– Что?! – спросил он.

– Хотя бы то, что все мои люди убиты, – сказал я. – Но я еще хотел бы знать… – и тут я сжал его кадык, он захрипел… а я ослабил хватку и спросил: – Они достойно полегли?

– Да, – сказал он. – А зато начали они очень бесчестно! От вас вышел один человек, положил себе на ладонь маленькую блестящую бутылочку, после разрубил ее мечом – и из нее пошел какой-то очень странный, сизый, едкий дым. Он разъедал глаза и от него нам было очень холодно! И наши руки не слушались нас, наши стрелы уходили мимо, наши бубны лопались, а еще нам почему-то стало очень страшно. Что это было, ярл?

– Это было Дыхание Вина, – сказал я. – Винн – это такой бог в далекой северной стране. А дальше было что?

– Они пошли на нас. Их было очень мало, а нас неисчислимо много. Но мы не устояли перед ними, потому что уже были околдованы, и начали отходить. А они нас рубили и рубили, убивали и убивали! И если бы нам на помощь не подоспели те, которые вас предали, то мы бы побежали. А так они ударили твоим людям в спину, и тогда твои люди…

Тут он замолчал. Мне стало страшно, я спросил:

– Что, побежали, что ли?!

– Нет, – сказал он, – не побежали. А стали отходить к реке, туда, где стояли ваши корабли. Но почему, ты можешь это объяснить, как только появились уллинцы, так дым сразу исчез?

– А это все из-за предательства, – сказал я очень злым голосом. – Против предательства ничто не устоит. И никто! Вот даже Триединый Винн, и тот не устоял. А что было дальше?!

– А дальше их всех порубили! – сказал криворотый. И засмеялся. А после опять стал очень злым и продолжал: – Всех, ярл! Только один ушел, успел подняться на корабль, схватил там лук и начал по нам стрелять. Ух, как он стрелял! И он стрелял не только очень метко, но и очень быстро! Он был на корабле один, а мы не могли к нему приблизиться! Он стрелял – и попадал, стрелял – и попадал! А мы в него – мимо! И мимо! И мимо! Он, видно, был колдун! Тогда Кнас приказал поджечь корабль. Мы стали стрелять по кораблю горящими стрелами. Корабль загорелся и горел. А этот человек и из огня стрелял. Долго стрелял – и опять каждый раз без промаха. Потом на корабле упала мачта, и тогда сразу все кончилось. Кто это был?

– Ярл Айгаслав.

– А, – сказал он. – Мы так и думали. А вот еще скажи…

– Мне некогда! – поспешно сказал я. Потом спросил: – Хочешь вина?

Он замер, долго ничего не говорил… а после облизнулся и кивнул. Я дал ему вина. Он выпил и закрыл глаза. Я вырвал нож из его раны. Он громко захрипел, вся его грудь сразу залилась кровью… А потом он очень быстро умер. Я подобрал его лук и колчан и вернулся к костру. Сьюгред сидела, низко опустив голову. Она, подумал я, скорей всего все слышала. А если даже и нет, то я все равно ничего ей об этом не сказал, а только велел:

– Вставай.

Она повиновалась. Я затоптал костер, сказал:

– Пойдем. Здесь слишком опасно.

Она пошла. Было совсем темно, я почти ничего не видел перед собой, я просто шел следом за Сьюгред. А Сьюгред шла довольно быстро, она не оступалась, не петляла. Так Владивлад, вспомнил я, говорил: «Кому дано, тот сам найдет». Вот я и шел за ней. И я знал, куда мы идем, а вот знала ли она? Но я ее об этом не спрашивал. И так мы шли довольно долго. Потом она вдруг остановилась и, не оборачиваясь ко мне, сказала:

– Я устала.

Я подошел к ней, снял с себя плащ и постелил его рядом с ней на земле. Она молча легла на плащ. Я сел возле нее, изготовил лук для стрельбы и прислушался. Конечно, подумал я, из меня плохой стрелок, но лучше хоть такой, чем совсем никакого.

А Сьюгред вдруг сказала:

– И ты ложись и тоже отдохни. Тот человек еще не появился.

– Какой? – спросил я, не понимая о чем это она говорит.

– А тот, – сказала она, – который будет видеть мою смерть. И моя смерть придет ко мне не ночью, а днем. Так что ложись пока.

– О чем ты?! – сказал я.

– О моей смерти, – сказала она. – А этот человек, он из себя вот какой. Он на тебя совсем не похож, а он…

И тут она достаточно подробно рассказала мне, как должен выглядеть этот зловещий человек. И я сразу узнал его! Но не признался в этом, а только спросил:

– А что, ты раньше его видела?

– Да, – сказала она, – один раз, и это было во сне. Это когда мы прибыли к поселку, но еще до того, как туда пришел ты. Мне тогда приснился этот человек… и эта смерть. Тогда я поняла, что Вепрь лгал, что нас с Айгаславом ждет разлука, что он будет убит в сражении, а я…

Но тут она замолчала. Потом, немного погодя, сказала:

– Мне не страшно.

А я сказал:

– И это правильно. Потому что тот человек, который будто бы видел твою смерть – это хороший человек. Это мой друг. А звать его… Но это совсем неважно, как его зовут. Потому что я не думаю, чтобы мы с ним здесь встретились. А если даже и встретимся, то ты сразу поймешь, что он не опасный человек.

– А ты не лжешь? – спросила она.

– Я никогда не лгу! – очень серьезно сказал я.

– Даже сейчас?

– Даже сейчас!

– Дай руку!

Я повиновался. Она взялась за мою руку, сжала ее и замерла. Потом, уже через немалый срок, пальцы ее заметно ослабели. Значит, она заснула, подумал я, и это очень хорошо! А самому мне спать совершенно не хотелось – я сидел, держал лук наготове и слушал. Так я просидел всю ночь и о многом успел передумать. О чем – вам не скажу. Потому что нельзя!

А утром мы, не разводя костра, перекусили солониной, попили из ручья и пошли дальше. Уже в пути она призналась:

– Я не хочу идти, а вот иду, как будто меня кто-то тащит. Но куда? И зачем?

– Так, значит, надо, – сказал я.

– Кому?

– Ему.

Она остановилась, помолчала, поджала губы… Но так ничего и не сказала – и мы опять пошли дальше.

Когда уже совсем рассвело, я ей сказал:

– Иди. Я тебя скоро догоню.

– Что такое? – спросила она.

– Кажется, мы опять не одни, – сказал я.

Она понимающе кивнула и пошла дальше. А я остался…

И дождался! Еще раз говорю, я очень посредственный стрелок, и поэтому я выпустил целых шесть стрел, прежде чем сумел прикончить тех двоих, которые хотели нас остановить.

Потом мы еще долго шли. Я еще дважды отставал, извел полколчана, но застрелил еще троих. И это были, как мне показалось, последние – и так я Сьюгред и сказал, когда нагнал ее. И мы решили отдохнуть. Но только мы сели, как вдруг…

– Эй! – крикнул я, заметив человека, пытавшегося улизнуть с поляны. – Стой!

Человек послушно замер. И это был…

– Это он! – взволнованно прошептала Сьюгред и очень сильно побледнела.

Да, это и действительно был он, абва Гликериус, мой лучший друг, как я вчера его представил Сьюгред. Я и сейчас сказал:

– Абва! Дружище! Ты ли это?! – а голос мой при этом почему-то очень неприятно задрожал.

– Да, это я, о наидостойнейший, – как ни в чем ни бывало ответил Гликериус, а после еще чинно поклонился.

– Но где же это ты так долго пропадал? – все так же почти бодро спросил я. – И почему ты в таких ужасных лохмотьях?

В ответ он только усмехнулся.

4

Многословие – это первейший признак глупости. Поэтому я буду краток. Итак, Источник – это працивилизация, ее, скажем так, рудимент. А вот еще: Меч заржавел, Марево исчезло, Хрт умер, однако почти сразу же на смену ему рождается некто другой. То есть закончился один виток цикличного развития и сразу начинается следующий, на смену богу старому приходит бог новый, ибо нигде никакая земля не бывает без бога…

Ну, и так далее. Однако, главное – это все-таки Рождение. И я живой тому свидетель. Вот это удача так удача! Потому что, если говорить по совести, то кто я такой? Я же не Великий Мастер, я только простой адепт, один из очень многих, и мне доступны всего только девять Ключей из двенадцати. Но в то же время избран именно я, абва Гликериус, дряхлый старик, как они очень любили меня называть, или еще: лысый урод. Которого, кстати, они не только просто обзывали, но еще и самым серьезным образом почитали наглым мошенником и дерзким шарлатаном. Покойный автократор насмехался надо мной, не уставая напоминать мне о том, что я будто только обещал, но так и не сумел осуществить трансмутацию. Хотя что я такое говорю! «Трансмутация»? Да он и слова такого не знал! Поэтому он об этом выражался вот как: «Облагородить свинец в золото». Он очень хотел посмотреть, как это делается, но в то же время думал, что это невозможно. Так и другие думали. И до сих пор так думают. И это хорошо, пусть они и дальше так думают, пусть они так думают всегда! Потому что для них трансмутация – это страстно желанное и часто единственное средство к быстрому обогащению, вслед за которым их неминуемо ждут хаос и деградация. Так что ни в коем случае нельзя допускать того, чтобы они, непосвященные, ее постигли. Ну а для нас, адептов, трансмутация – это не более, чем лакмусовая бумажка, которая показывает, что ты уже преодолел седьмой порог и овладел седьмым Ключом. А у меня, как я уже об этом упоминал, девять Ключей. Так что нетрудно догадаться, что в Страну Опадающих Листьев я отправился вовсе не за тем, чтобы, припав к Источнику, зачерпнуть из него той удивительной жидкости, которую я для пущего правдоподобия – для них, непосвященных – именовал Абсолютным Эликсиром, который мне якобы крайне необходим для получения первореагента, который, в свою очередь, позволит мне выделить первосубстанцию, а та, в силу своей неуничтожимости… Ну, и так далее. Однако, многословие – это, как уже было сказано выше, первейший признак глупости, и поэтому я более не буду отвлекаться, а сразу перейду к тем событиям, которые произошли при первом – еще руммалийском – штурме Ярлграда.

Итак, честно признаюсь, я тогда никак не ожидал, что Нечиппа одержит победу, и поэтому почел за лучшее своевременно покинуть его лагерь. То есть это было никакое не бегство и уже тем более не предательство. Предать Идею невозможно, а я служил, служу и буду служить только Ей, и поэтому все мои деяния направлены единственно на Ее благо. И я ушел от Нечиппы главным – и единственным – образом для того, чтобы и в дальнейшем иметь возможность беспрепятственно продолжать свои исследования. Казалось бы, поначалу все было хорошо, Всевышний вел меня – и я благополучно покинул поле боя, скрылся в лесу, набрел там на глухую, едва заметную тропу, и, двинувшись по ней, начал уже было строить план своих дальнейших действий…

Но, как известно, у каждой Земли свои боги, и поэтому уже в первую же ночь я был арестован местной лесной стражей – наверное, во славу их великого Хрт, который тогда был еще жив и полон сил. То есть случилось тогда вот что: я шел по лесной тропинке вдоль берега Нипара, шел вверх по течению, так как я держал путь на Владивладов Волок, где думал через невысокий, легко преодолимый водораздел, перейти на Рубон, а там, двигаясь опять же вверх по течению, достичь искомого поселка, а там уже свернуть куда надо и, пользуясь теми условными значками, которые мне сообщил покойный Полиевкт… Ну, и так далее. Однако пьяный варвар, с которым я имел несчастье столкнуться в кромешной ночной темноте, в отличие от меня ничуть не растерялся, а тотчас же цепко ухватился за меня и принялся меня нещадно избивать. При этом он еще настойчиво спрашивал, чей я холоп. Я отвечал ему, что я никакой не холоп, а я простой паломник, что я ходил в Ярлград для того, чтобы поклониться тамошней священной Хижине. Тогда он, не переставая наносить мне удары, взялся опять же настойчиво допытываться, откуда я пришел и почему я без тавра и без ошейника, а я опять стал говорить, что я не раб и не холоп, а что я ничей. На что он сказал:

– Это ты раньше был ничей! А теперь ты будешь моим! – и, взяв меня за шиворот, поволок меня туда, куда посчитал нужным, то есть к себе домой.

Вот так-то вот! Иначе говоря, это только в своей Земле, под сенью своего Бога, ты можешь манипулировать поведением автократора и понуждать Синклит к принятию нужных, разумных законов, но стоить лишь тебе попасть в чужую Землю – да еще в такие смутные времена! – как ты сразу же становишься никем. Нет, даже еще хуже: на тебя надевают ошейник раба, потом тебя ведут на веревке и запирают в тесном хлеву, а после тебя заставляют выполнять всякую грязную, не требующую никакой особой подготовки работу: выгребать навоз, копать ямы, пасти свиней. А на большее, так говорили мне мои хозяева, я не способен. И я молчал. А что я мог им на это возразить, чем бы я мог перед ними похвалился? Тем, что умею решать квадратные уравнения, строить проекции на плоскости и популярно объяснять, что такое возгонка, спагиризм, уроборос и прочее? Только зачем им все это? А если бы я даже сказал им, что могу запросто запечатлеть на нотном стане все их дикие песнопения, так они бы мне сразу ответили: «Ты лучше бы сам спел! А то бы еще и сплясал. А еще лучше, если бы ты умел заговаривать зубы или снимать дурной сглаз!». Ну, и так далее. То есть если бы у меня сохранились хотя бы те навыки, которые доступны уже тем, кто еще только тянется к первому Ключу, тогда было бы совсем другое дело – я бы тогда процветал и среди варваров. Но я еще раз говорю: у каждой Земли свои боги, и благосклонность этих богов распространяется только на местных жителей, в то время как все прочие в этих для них чужих землях очень быстро становятся ничем. По крайней мере, так в данном случае случилось со мной, и поэтому я в этой варварской стране оказался, по их мнению, способен только на то, чтобы выгребать навоз, пасти свиней и получать затрещины.

Да и Нечиппа, как мне это вскоре стало известно из разговоров моих хозяев, тоже очень быстро перестал быть цивилизованным человеком и превратился в самого настоящего варвара, взял себе варварское имя и даже начал поклоняться варварским богам. Непосвященным хорошо – они могут менять своих кумиров, а мы можем служить только одной Ей – Идее. И я так и служил. При этом я дважды пытался убежать, но оба раза обстоятельства не благоприятствовали мне, и меня почти сразу задерживали. Когда меня задержали, или, точнее, схватили в первый раз, то просто сильно высекли. А на второй раз меня уже посадили в яму. В яме я просидел до весны. Весной же началось невообразимое – шли криворотые, Хрт умирал, все перепуталось. И я опять бежал, на этот раз весьма удачно. Хотя, скорей всего, на этот раз меня просто никто и не искал. И я отправился к Источнику.

Пока я сиднем сидел в яме, потом пока шел к волокам, а также и уже потом, то есть когда я миновал поселок и наконец вышел на искомую тропу, я непрестанно проклинал свою судьбу за все те издевательства, которые она с завидным упорством постоянно обрушивала на мою бедную лысую голову, ибо в противном случае можно было бы уже давно достичь Источника, узнать все мне необходимое и сделать соответствующие выводы. Иными словами, вот до чего я был тогда недальновиден и опрометчив, то есть, сам того не замечая, начал рассуждать примитивно, по-варварски.

И лишь потом уже, когда я встретил тех, кого я встретил, – только тогда я наконец опомнился и образумился – и понял, что ничего в этом мире не случается просто так, ибо я в нужный… нет, даже так: я в самый нужный срок прибыл к Источнику! А появись я там чуть раньше или же чуть позже, то ничего бы у меня не получилось.

Вот почему, заслышав их шаги, я сделал вид, что я будто замешкался, что не успел сбежать. А этот грубый солдафон, которого все у нас дразнили Твердолобым, закричал:

– Эй, ты! Стоять, свинья!

Я сразу же остановился и сделал вид, что очень сильно напуган, тем более, что у меня и действительно была масса причин опасаться его беспричинного гнева. А тут еще и эта женщина смотрела на меня как-то уж очень странно! Но тут Нечиппа вдруг повел себя совсем несвойственным для него образом – он поспешил представить ей меня наилучшим, по его представлению, образом.

– Это – мой друг Гликериус, очень ученый человек, – елейным голосом сказал Нечиппа. И также елейно продолжал, и это тоже про меня: – Он умеет плести непробиваемые кольчуги, исцелять смертельные раны и еще многое и многое другое. Мы вместе с ним прибыли из Наиполя, а потом судьба нас развела. Так, абва?

– Так, – ответил я.

А женщина сказала:

– Значит, и ты колдун.

Нечиппа наступил мне на ногу, и я ответил так:

– Нет, госпожа. Ну какой же я колдун? Я просто ученый человек. Я знаю, сколько звезд на небе, сколько песчинок на земле, я видел много разных стран, я знаю много самых диковинных языков и наречий. Вот, например… – и, как будто бы ни к кому конкретно не обращаясь, я произнес по-руммалийски: – Друг мой, насколько я успел понять, ты желаешь этой женщине добра, но в то же время ты многое от нее скрываешь!

Только Нечиппа не успел еще даже кивнуть мне в ответ, как эта женщина уже гневно вскричала:

– Ты, может, и действительно человек весьма ученый, только и я не так уж глупа! Так что если ты хочешь ему что-нибудь сказать, так прямо и скажи, а не хитри!

– О, госпожа! – сказал я.

– Молчи, колдун! – воскликнула она.

– Я не…

– Молчи!

Я замолчал. А женщина, оборотившись к Нечиппе, сказала:

– Ярл, мы хотели отдохнуть. Так сядем же.

Мы сели. Немного помолчав, я теперь уже конечно же не по-руммалийски, а на чистейшем варварском наречии сказал:

– Любезный ярл, если госпожа это позволит, то я хотел бы узнать, с кем же я имел честь встретиться.

Женщина нехотя кивнула, и Нечиппа сказал, что я имел честь встретить Сьюгред, супругу ярла Айгаслава. Я поклонился и тем самым скрыл свое волнение. А Нечиппа уже продолжал: он стал кратко рассказывать о том, что Айгаслав совсем недавно возвратился из Окрайи, объединился с уллинским ярлом Владивладом и уже не далее как вчера они дали генеральное сражение Кнасу. А так как это сражение предполагалось быть весьма кровопролитным, то Айгаслав загодя поручил ему, Барраславу, увести Сьюгред в надежное и безопасное место, что он, ярл Барраслав, сейчас и делает.

Ого, подумал я, уж если неукротимый Нечиппа так легко согласился покинуть поле еще не проигранной битвы только для того, чтобы спрятать в лесу жену своего варварского сотоварища, то, надо полагать, тут скрыто очень непростое дело. Да и еще куда они идут! А если к этому еще добавить то, что ее муж, теперь уже, конечно же, покойный, – это тот самый Ольдемаров сын, которого, если вы помните… Да и еще… Ну, и так далее. То есть рассуждая таким образом, и рассуждая достаточно быстро, я довольно скоро догадался, в чем тут дело. И, пристально посмотрев на Сьюгред, сказал:

– Теперь я понимаю, госпожа, почему вы столь взволнованы. Вы беспокоитесь за судьбу своего мужа. Ну, тогда я, если это будет возможным, попытаюсь развеять ваши недобрые предчувствия. Хоть я, повторяю, не колдун, но все-таки человек достаточно ученый, и поэтому кое-что мне доступно. Позвольте мне вашу руку! Позвольте, госпожа!

Она, немного подумав, позволила. Я взял ее руку в свою, осторожно нащупал пульс, потом внимательно заглянул ей в самые зрачки… И первым делом с удовлетворением отметил, что кое-какие навыки ко мне понемногу возвращаются. А еще я понял, что Сьюгред беременна. А если это так, то, надо полагать…

Но тут она, перебив мои мысли, спросила:

– Ну, что ты чувствуешь, колдун?

А я сказал:

– Я чувствую, как бьется его сердце.

– Чье?

– Слушай меня, женщина! – сказал я очень строго.

А с ними только так и надо поступать! Сьюгред сразу замерла, насторожилась. А я сказал:

– Еще раз говорю: я чувствую, как бьется его сердце. Его! Ты поняла меня? А вот еще: если твой муж сказал тебе, что ты должна уйти, то ты так и должна поступать. Он говорил тебе, куда и как тебе нужно идти, он говорил, где он после найдет тебя? Ну, отвечай!

И Сьюгред хоть и сильно испугалась, но ответила:

– Он так сказал: «Ты ни о чем не должна беспокоиться, твоя судьба будет сама вести тебя туда, где я потом тебя найду. Иди!» И я пошла. Вот, мы идем. Вот, я и он… – и она замолчала.

Я глянул на Нечиппу. Он кивнул. Тогда я встал, сказал:

– Тогда не будем терять времени. Пойдем!

И мы пошли. Сьюгред вела, мы шли за ней. И шла она достаточно уверенно. Великий Хрт!..

Вот именно, «Великий Хрт!», ибо кого тут еще было вспомнить? Покойный Полиевкт самым подробнейшим образом продиктовал и объяснил мне надпись, начертанную на тех заветных ножнах, и я шел согласно тем значкам – косым крестам, прямым крестам, кружкам, черточкам, змейкам, дужкам, углам: по-розно, вверх рогами, нарастопырку, от себя – и восемь дней плутал, хотя, конечно же, за это время я все-таки несколько продвинулся к цели. А зато теперь я шел столь быстро, что едва поспевал за этой странной женщиной и только качал головой от удивления! Потом, не утерпев, скрытно шепнул Нечиппе:

– Друг мой, это ее умение просто поразительно!

– Это чутье! – также шепотом ответил Нечиппа. – И лучше помолчим!

И я молчал. Тем временем мы продолжали идти по каким-то труднопроходимым буеракам, буреломам, оврагам, мы переходили через ручьи, обходили болота, порой, правда, очень даже наскоро, садились передохнуть – и снова шли дальше. День приближался к концу. Нечиппа, улучив момент, когда мы несколько отстали, тихо спросил у меня:

– А Марево, почтеннейший? Что ты мне о нем скажешь? Я слышал, что оно очень опасно.

– А! – сказал я и махнул рукой. – Забудь о нем.

Он удивленно поднял брови, и я тогда объяснил:

– Оно опасно только для тех, кого сюда не звали. А нас, мне кажется, не только зовут, но нам даже показывают дорогу, – и с этими словами я многозначительно кивнул на Сьюгред.

Он тогда немного помолчал, а потом сказал вот что:

– Так мы теперь что, можем не опасаться погони? Ведь Марево их не пропустит, сожрет!

– Скорей всего, что так, – сказал я. Я не люблю загадывать о результате. Я жду, когда закончится опыт, и уже только потом подвожу итоги.

А он опять спросил:

– А если точно?

– Точно я не знаю, – сказал я. – Возможно, да, но, возможно, и нет. Ибо Источник жив – есть Марево, Источник мертв…

Но тут я поспешно замолчал, вовремя вспомнив о том, что всякая похвальба очень плохо влияет на конечный результат. И больше я уже не отвечал на его глупые вопросы. Да и у него они скоро закончились, потому что для того, чтобы задавать много вопросов, нужно иметь богатую фантазию. Так что дальше мы шли молча и я отдыхал.

Когда же мы наконец остановились на ночлег, то Нечиппа сказал, что костер нам на всякий случай лучше не разводить, что солонину можно есть и так. Сьюгред не стала с ним спорить, а я и тем более. Так что поужинали мы всухомятку. А дальше нам с Нечиппой нужно было договориться о поочередном дежурстве, чтобы Сьюгред могла как следует, без всякого волнения, выспаться. Излишнее волнение, подумал я, может ей в дальнейшем сильно повредить. После чего я повернулся к Сьюгред и увидел, что выглядит она довольно мрачно. Я решил ее хоть немного развлечь, и начал так:

– Да, конечно, ужин у нас получился не самый изысканный. Что с собой принесли, то и съели. А вот случись такое у нас дома, в Руммалии, можно было бы побродить поблизости и набрать каких-нибудь съедобных ягод. А здесь для них еще не срок. И для грибов тоже. Это все оттого, что погода здесь постоянно меняется – то лето, то зима. А вот я бывал в таких странах, где круглый год лето и поэтому чего там только не растет! А особенно мне нравились там вот такие круглые желтые плоды, ваши здешние яблоки немного похожи на них. Но те плоды – это совсем другое! Там его один раз откусил – и сразу сыт на весь день!

Нечиппа усмехнулся. А я продолжал:

– Но это что! А там еще есть и такие деревья, на которых растут золотые диргемы. Вот подойдешь к такому дереву и потрясешь его за ствол – и спелые диргемы так на тебя и сыплются! Только не ленись поднимать!

Нечиппа помрачнел. Сьюгред сказала:

– А у моего мужа был волшебный диргем. Сожмешь его в ладони, разожмешь – и у тебя уже два диргема.

А я сказал:

– Так какое же это волшебство! Это научное явление, которое именуется клонированием. То есть когда можно неоднократно повторять, копировать уже имеющиеся предметы, и даже не только неодушевленные, но и…

Но тут я замолчал, еще раз подумал о том, что она мне сказала, и теперь продолжил уже так:

– А, вот оно что! Ясно! То есть ты хочешь сказать, что здешние волхвы преуспели не только в примитивной магии, но даже и в Идее!

– Нет, я такого сказать не хочу! – очень сердито ответила Сьюгред. – А я говорю еще раз: у моего мужа был волшебный диргем. Его ковал сам Хрт. Хрт хотел, чтобы у моего мужа всегда было довольно золота. Источник – это тоже от Хрт. Это он ударил мечом по земле, и из нее пошла вода – тоже волшебная. И я… – и она замолчала, но тут же спросила: – Так, может, для тебя и Источник – это тоже никакое не волшебство, а научное… как ты назвал?

– Ну разумеется! – с жаром ответил я, хоть Нечиппа и пытался меня удержать. Да-да, я видел его знаки! Но истина для меня всегда была, и будет, превыше всех условностей. Поэтому я продолжал:

– Источник – это прежде всего вода, а вода – это один из четырех первичных элементов, из которых Всевышний создал нашу Вселенную. Так что когда на землю спустился Хрт, вода на ней уже давно существовала. Следовательно, Хрт ничего нового не изобрел. И даже более того: здесь, в этой местности, в этой Земле, и до Хрт жили люди, так что он никакой не прародитель! И нечего на меня так вызывающе смотреть! Потому что стоит только вспомнить тот общеизвестный факт – а волхвы по своей всегдашней неосмотрительности забыли исключить его из своих священных сказаний, – тот факт, что приемный сын Хрт, так называемый Подкидыш, жил в многолюдном городе, и при этом нет никакого намека на то, что жители того города были прямыми наследниками Хрт. Так откуда же они тогда взялись? Да ниоткуда! Они здесь жили и до Хрт! А Хрт – это не более чем удачливый пришелец, который смог довольно быстро покорить местное туземное население, стать его богом…

И тут я все же замолчал – ибо увидел глаза Сьюгред. Это… Нет, словами мне этого не передать, я умолкаю. Да и тогда я тоже замолчал. Зато Сьюгред сказала спокойным, даже на удивление очень спокойным голосом:

– Но если Хрт – это не Хрт, а Источник – это просто вода, тогда зачем же мы идем к нему?

– К кому? – спросил я.

– К Источнику.

– А… – сказал я, потому что больше ничего сказать не мог. Потом все же сказал уже вот что: – А разве мы идем к Источнику? Твой муж разве говорил тебе об этом?

– Нет, – тихо ответила Сьюгред и даже отрицательно покачала головой. – Но все же я не так глупа, как вам бы этого хотелось.

Вот что она тогда сказала! У меня было такое ощущение, будто она ударила меня плетью по щеке! Ударила заслуженно! Я онемел, не мог пошевелиться. Но в то же время я сразу заметил, как Нечиппа, криво усмехнувшись, потянулся к мечу… и я прекрасно понял, что он меня не пощадит! Но я засмеялся! Нет, я скорей всего заверещал по-заячьи и также поспешно, по-заячьи, стал говорить:

– А что? При чем тут Хрт? Нет Хрт – придет другой. Да и до Хрт здесь, на этой земле, ведь тоже кто-то был, а после пришел Хрт, а вот теперь вместо Хрт должен явиться еще кто-то! А если не веришь мне, так вот тебе ярл, спроси у него – и он подтвердит! Ведь так же, ярл?! Ведь же теория палингенезиса как раз и говорит о том…

– Молчи! – гневно вскричал Нечиппа.

Я замолчал. Но как только он убрал руку с меча, так я опять заговорил – еще поспешнее:

– Утверждая, что Хрт не является первым человеком на этой Земле, я вовсе не хотел бросить тень на Источник. Напротив! Я утверждаю, что Источник – это явление практически вечное и значительно более могущественное, нежели Хрт, Винн, Чурык и… и даже Всевышний! Источник – он и есть Источник Жизни! – и я даже вскочил: – Источник! О!..

– Сядь! – приказал Нечиппа.

И я поспешно сел. Нечиппа уже не так гневно сказал:

– Любезный друг! Я, кажется, уже не раз предупреждал тебя, что многословие – это первейший признак глупости.

Я согласно, смущенно кивнул. А он, оборотившись к Сьюгред, продолжил:

– Но, тем не менее, мой друг в чем-то прав. Поэтому, если его неумолчные речи изложить ясно и просто, то получится примерно вот что. Если на все происходящее здесь, в нашем мире, посмотреть с бесконечных небесных высот, то и действительно один отдельно взятый человек покажется нам мельчайшей, едва различимой песчинкой, а жизнь его представится как один краткий миг. А вот зато жизнь божества – скажем такого, как Хрт – это будет уже как целый день. И вот проходит множество и множество мгновений, то есть одно за другим сменяются и сменяются людские поколения, а день все не кончается и бог живет. Все привыкают к этому… А после вдруг кончается и этот день, и умирает бог – это как заходит солнце. Это вполне нормальное явление. Но те люди, которые в это мгновение живут на Земле, приходят в неописуемый ужас! Но почему? Ведь все мы прекрасно знаем, что ночь со временем проходит – и опять наступает день, то есть восходит солнце и рождается новый бог. Понимаешь меня?.. Понимаешь?

Сьюгред смотрела на него и молчала. Тогда Нечиппа опять заговорил:

– Потом пройдет и второй день. И третий. И четвертый. Да-да! Боги проходят своей чередой, а Земля как стояла, так и будет стоять. И лес будет шуметь. И будет журчать в лесу Источник…

Сьюгред, поморщившись, сказала:

– Я спать хочу.

– Спи, – сказал ярл. После снял с себя плащ и расстелил его перед ней.

Она легла. Она долго лежала молча, она даже глаз не закрывала. Наверное, он смотрела в небо. А потом она заснула. А мы с Нечиппой сидели рядом и молчали. А после я, на всякий случай по-руммалийски, заговорил вот о чем:

– Я знаю, для чего идет к Источнику эта женщина. Но для чего идешь ты?

– А ты? – спросил он в свою очередь.

– Я? – спросил я и засмеялся. – Я должен знать, мне, как ученому, необходимо понять, что из себя представляет этот Источник. Вернусь – и напишу об этом отчет. А ты?

– Я не вернусь.

– Тогда зачем идешь?

Он помолчал… А после зло сказал:

– Но ты же знаешь, абва!

– Да, знаю, – сказал я. – Поэтому и говорю тебе, что это очень глупо. Бог умер. Варварский бог! Да он и без тебя бы умер. Значит, ты перед ним ни в чем не виноват. И вообще, никому ты в этой дикой, варварской стране ничего не должен. А если так, тогда зачем тебе все это?

А он сказал:

– Значит, такая у меня судьба.

А я сказал:

– О, нет, Нечиппа Бэрд! Архистратиг и сын архистратига. У тебя совсем иная судьба! Ты знаешь, что шесть дней тому назад случилось в Наиполе?

Нечиппа вздрогнул и спросил:

– Он, что ли?

– Да, – сказал я. – Он еще с осени очень сильно болел, совсем ослаб, даже вставать уже не мог. А когда ему сказали, что ты будто бы убит, он очень опечалился. Да, это сущая правда! Он сказал: «Быть этого не может! Потому что кому же тогда все останется после меня? Ей, что ли, этой женщине?!»

Я замолчал. А он спросил:

– А Теодора?

– И Теодора тоже в это не верит, – сказал я. – И она ждет тебя. На следующий день после того, как умер Тонкорукий, она созвала Синклит и так им об этом и сказала. Это мне передал уже Мардоний.

– Так и Мардоний умер? – спроси он.

– Да, – сказал я. – Он, скажем так, тоже ушел. Сразу, вслед за хозяином. Так захотели другие. А что касается тебя, то, повторяю: Теодора…

– Молчи! – приказал он.

Я замолчал. И он тоже молчал – обдумывал мои слова. А я – быть может, поспешил – сказал:

– Не сомневайся, я ее не брошу. Я провожу ее до самого Источника. Ведь для меня, как для ученого, это очень важно – все наблюдать самому. А ты, я думаю, если отправишься один, и если осмотрительно…

– Нет! – сказал он. – Я дал слово! Да дело тут даже не в слове…

И он опять замолчал. Потом, после некоторых раздумий, продолжил так:

– Это конечно же банально, но я опять должен сказать: у каждого своя судьба. Моя – чего бы ты мне сейчас ни предлагал и чем бы меня ни заманивал – это пойти к Источнику и привести к нему Сьюгред, а уже после умереть. Даже не просто умереть… Но зачем тебе это? Ты все равно меня не поймешь, да тебе этого и не надо. Ты лучше подумай о себе и о своей судьбе. Тебе, наверное, кажется, что ты абсолютно свободен в своих действиях – вот, шел к Источнику, вот придешь, вот посмотришь, вот сделаешь должный научный вывод, а после вернешься в Наиполь… А вот и нет! Когда бы все это было так просто, ты бы не встретил нас! А если уже встретил, то, значит, и тебя каким-то образом должно коснуться то дело, что так тревожит всех нас… Хотя, уже не всех! Потому что те, которые сошлись с криворотыми и честно полегли в битве, они уже не тревожатся, так как они уже сделали то, что от них требовалось. А завтра наступает мой черед. И, думаю, что если я буду вести себя достойно и не дрогну в самый ответственный момент, то тогда мое общее с ними дело закончится самым наилучшим образом. А что касается тебя… Не знаю, абва, я ведь не ученый. Сам подумай. И сам догадайся!

– Я… – начал было я.

– Замолчи, – сказал он. – Теперь мне нужно, чтобы было тихо. Я должен слушать. Хей!

С этими словами он взял лук, заложил в него стрелу, изготовился к стрельбе из положения сидя – и так и застыл, весь, как говорят поэты, превратившись в слух. Было очень тихо. Он долго сидел, совсем не шевелясь, а после, не меняя положения, заснул. Это я сразу понял потому, что он уронил лук. Я не будил его – я слушал. Слушал вместо него. Было тихо. Если Источник еще жив, думал я тогда, то все случится лучшим образом, их жертвы будут не напрасными, и я увижу то, о чем я прежде даже не мечтал. А если мертв, то, значит, нет уже и Марева, и тогда нас настигнет погоня, и нас, конечно же, самым жестоким образом убьют…

Нет, спохватился я, такого просто быть не может, ибо разве Источник может умереть? Конечно, нет! Он – рудимент працивилизации и полностью подпадает под теорию палингенезиса. И хоть иные и приводят восемнадцать доводов, опровергающих цикличность Бытия, однако у меня на эти их сомнения имеется двадцать два весьма существенных контраргумента, так что…

Вот так я и провел всю ночь – в размышлениях. И уже только перед самым рассветом…

Я услышал далекий, едва различимый собачий лай! Поначалу я подумал, что это мне только показалось, но очень скоро я понял, что я ошибаюсь, ибо лай становился все громче и громче! Тогда я растолкал Нечиппу и сказал:

– Погоня, ярл!

Он сразу подскочил. Потом мы разбудили Сьюгред…

И мы побежали. Было еще довольно-таки темно, но Сьюгред, как всегда, великолепно ориентировалась на местности, и мы почти не теряли времени даром.

И все-таки погоня быстро приближалась. Когда взошло солнце, мы увидели первого пса. А псы у них очень крупные и очень злобные, так как они натасканы на кровь. Нечиппа выстрелил – и сразу попал. Пес ткнулся в землю и противно завизжал. Мы побежали дальше.

Потом Нечиппа еще много раз стрелял и часто попадал. Потом у него кончились стрелы. А мы все бежали, бежали, бежали. Никогда в жизни я так быстро не бегал!

А когда стало уже совсем светло, псы нас все-таки настигли. Тогда Нечиппа выхватил меч и начал их рубить. А я и Сьюгред, взявшись за руки, побежали дальше. О, Всевышний! Это кто бы мог подумать, что я, старая грязная обезьяна и отпетый мошенник, буду спасать варварскую женщину – и для чего?! Да для того, чтобы она, всей Руммалии на беду…

Но к делу! Мы бежали! Вскоре Нечиппа нас догнал, и мы опять бежали вместе. Куда? Где он, этот Источник? Псы лаяли нам вслед, страшно кричали криворотые. Их стрелы, пущенные пока что еще наугад, зловеще свистели над нашими головами. А мы все бежали, бежали, бежали…

Вдруг Сьюгред резко остановилась и воскликнула:

– Я больше не могу! Великий Винн! Великий Хрт! Великий я не знаю кто!..

И тут она заплакала – навзрыд. А псы – да сколько их?! – выскочили из ближайших кустов и бросились к нам! А Нечиппа – им наперерез! И вот уже замелькал его меч! Псы завизжали, завыли!..

А я увидел дерево. И рядом с ним камень. На камне лежал меч, наполовину вынутый из ножен. Меч был очень ржавый, ножны сильно истлевшие…

А из-под камня бил источник. Он был очень слабый на вид, да там, прямо сказать, смотреть-то было не на что. Но меня не обманешь! И я закричал:

– Сьюгред! Вот он! Сюда! – и, схватив ее за руку, резко увлек за собой. А стрелы свистели уже совсем рядом! Одна из них впилась мне в бок! Я упал!..

И, уже лежа на земле, увидел, как Сьюгред склонилась над Источником и стала что-то приговаривать, а после кричать на непонятном языке, должно быть, по-окрайски…

И вдруг Источник забурлил! И вспенился! И начал прибывать и прибывать, и выходить из берегов, и разливаться озерцом! Сьюгред вскочила, отшатнулась.

– Нет! – закричала она. – Нет! – и отступила на шаг! А затем на второй! Но тут к ней подбежал Нечиппа! Схватил ее и поднял на руки.

Вж-вж! – и две стрелы воткнулись ему в спину! А он крикнул:

– Прими! От всей нашей Земли! Тьма, расступись!

И бросил Сьюгред в воду. Она исчезла. Он оборотился…

Вж-вж! Вж-вж! Вж-вж! И он, теперь весь в стрелах, зашатался и упал.

– Ур-р! Ур-р! – заревели криворотые. – Порс! Порс!

И на него накинулись собаки! И начали трепать его! Рвать в клочья! Грызть! Это было…

Конечно, это было просто ужасно! Смотреть на это было просто невозможно. Я отвернулся… И мне сразу же стало смешно! Потому что я с великой радостью увидел, как вот оно уже ползет из-под кустов, встает из-под земли и опускается сверху! Как все о нем и говорили, оно очень похоже на густой зеленоватый дым, который еще в то же время искрит. И вот оно уже опускается на них, а вот уже и на меня! И мне, я сразу это чувствую, становится трудно дышать, то есть бронхи отказываются работать и я задыхаюсь… Но меня это нисколько не печалит, а я думаю: значит, Источник, жив, и, значит, Марево сейчас сожрет меня, оставит только мои кости, но совершенно так же оно поступит и с ними со всеми!..

И это было последнее, о чем я тогда успел подумать, потому что я уже окончательно задохнулся, в моих глазах стало темно…

А дальше случилось вот что: вот только что здесь был я, а вот меня уже нет – теперь вместо меня в траве возле Источника лежит совсем другой человек. Хотя, конечно, он сильно похож на меня – так думаю я. И он, этот старик, живой, так я думаю дальше. А больше никого живого вокруг него нет. То есть там вообще нет никого, зато там по всей поляне разбросано великое множество самых различных костей. Значит, продолжаю думать я, Марево сожрало их всех: и Нечиппу, и криворотых, и псов. Один только я… То есть я уже начинаю привыкать к тому, что этот похожий на меня старик – это я… И этот я только один и остался в живых. Я лежу на траве. Уже смеркается. А рядом с собой я вижу дерево. Я помню это дерево. И камень, лежащий возле этого дерева, я тоже помню. А из-под камня едва пробивается Источник. Он совсем маленький, думаю я…

А потом там было вот что: я встал – с большим трудом – и подошел к Источнику, опустился перед ним на колени, приложился к нему губами… и долго пил. Вода там оказалась самая обыкновенная – холодная и безвкусная. Я встал, утер губы. На камне лежал меч. Он был очень ржавый, ножны сильно истлели. Я повернул их, рассмотрел, увидел теперь уже едва различимые на них крестики, кружки, дужки, отпятки, уголки и прочие тому подобные значки. То есть, без всякого сомнения, это были те же самые ножны и тот же самый меч. Правда, меч был в таком плачевном состоянии, что уже никуда не годился. И тем не менее, уж и сам не знаю, для чего…

Я взял тот меч, и взял ножны, и отошел немного в сторону, и вырыл там небольшую ямку, и спрятал туда меч и ножны, потом все это аккуратно засыпал, заровнял, приметил место, оглянулся на Источник…

И, резко развернувшись, и, конечно, ничего не говоря, пошел прочь.

После я плутал в тех местах еще целую неделю, прежде чем сумел выбраться к реке. Там, как будто специально ее туда подогнали, меня ждала у берега весьма добротно сделанная, еще почти совсем новая лодка-долбленка. На ней я мог запросто, дней за десять, не больше, спуститься до самого устья Нипара, а это уже почти Руммалия!..

Но никуда я тогда не уплыл. Лодка уплыла одна – я оттолкнул ее от берега. В отличие от Нечиппы, я никому не давал никакого слова, я был волен в своем выборе – и я выбрал Идею. Я остался у реки, вырыл себе землянку, жил в ней, кормился диким хлебом, рыбой и кореньями. Так прошло лето, затем прошла осень. Я терпеливо ждал, я никуда не спешил.

Зато когда по моему разумению настало мое время спешить, я рано утром встал, собрался – и пошел. Теперь я шел значительно быстрей, чем в первый раз. Конечно, я достаточно хорошо помнил дорогу, но все-таки главное, что мне теперь помогало, это уверенность. Я шел всего два дня, а потом, не удержавшись, я шел даже ночью, и поэтому уже на третий день, когда еще только рассвело, я был уже на месте. Вот, узнавал я, то дерево, вот тот камень, вот тот Источник. Я сел неподалеку и принялся ждать. Было довольно холодно и пасмурно. А потом пошел снег – это было впервые в том году. И вот этот снег шел да шел и все гуще и гуще укрывал собой землю, а я смотрел и смотрел, и смотрел…

И все-таки не усмотрел! Вот только что ведь ничего там, возле Источника, не было – а потом я вдруг вижу, что при камне, у самой воды, лежит младенец, завернутый в теплый женский платок. Точно такой платок я видел на плечах у Сьюгред. Не правда ли, это весьма символично? И вообще, на эту тему можно очень долго и продуктивно рассуждать. Но, напомню, тогда было очень холодно, шел снег, а младенец, пусть даже и хорошо укрытый, лежал на голой земле. Поэтому я, ничуть не мешкая, поспешно кинулся к нему, схватил его, прижал к груди, запахнул полой своего ветхого овчинного плаща, ребенок сразу загугукал…

А я рассмеялся! Я, честно вам скажу, был счастлив. Мне даже ничуть не было обидно за то, что этот законченный глупец Нечиппа на этот раз оказался намного прозорливее меня. Подумаешь, какая мелочь! Ибо Идея – вот что превыше всего!

А что было потом? Да ничего особенного. Я встал и пошел, прижимая младенца к груди. Сыпал густой снег, крепчал мороз. Я и понятия не имел, где мне искать ближайшее человеческое жилье. Но я ничуть не волновался, я знал, я был уверен, что мы не пропадем. И я не ошибся – в тот же день, прямо в лесу, я встретил криворотых. В тот год их там везде бродило великое множество – они искали удобные для жилья места и, если находили, так сразу и обустраивались. Вот на таких я тогда и набрел: какая-то семья остановилась на ночлег, и я смело вышел к их костру. Первым делом я показал им младенца и сказал, что подобрал его здесь совсем неподалеку, мать его, сказал я, умерла наверное от голода, а отца его, сказал я, я вообще не видел. И вообще, кто они были такие, я не знаю.

Старший из криворотых, нетерпеливо выслушав меня, злобно сказал:

– А я знаю! Малец, небось, из прежних! Так что его бы надо сажать не к огню, а на огонь!

Но его женщины на это сразу закричали:

– Молчи! Хоть постыдился бы!

После чего они сразу отобрали у меня младенца и унесли к себе в шалаш, там они его накормили и перепеленали. И вообще, они его там, у себя, и оставили. А я остался у костра, хлебал горячую баланду, согревался, молчал и время от времени поглядывал на шалаш. Кто я такой, думал я. Дряхлый старик, пусть даже и достаточно ученый. А мальчику сейчас важней всего – это тепло и молоко, да умелые добрые руки. Честно сказать, мне тогда было очень хорошо, мне хотелось еще немного поразмышлять, порассуждать на эту тему…

Но тут старший из криворотых, вновь обратившись ко мне, строго спросил:

– А сам ты чей?

– Ничей, – просто ответил я. – Бродячий человек, вот кто я.

– Из прежних? – спросил он.

– Нет, я из дальних, – сказал я. – Из южной страны.

– А это где?

– Еще плеснешь – и расскажу.

Мне опять дали баланды. Я с удовольствием ел и рассказывал им о Руммалии. Рассказывал я красочно. Криворотые многому просто не верили. А старший, тот сказал:

– Вот нам куда бы надо бы! А то чего мы сюда? А пропади оно здесь все пропадом! Завел нас Князь, так уж завел!

Все на это мрачно промолчали. А я, наевшись, встал, еще раз посмотрел на шалаш…

Но мне оттуда сразу замахали руками, тем самым ясно давая понять, что меня там не ждут, а о мальчике я могу не беспокоиться, потому что он в надежных руках, а сейчас крепко спит.

Тогда я сказал так:

– И хорошо. Пусть спит. Так он скорей вырастет. А уж когда он вырастет, тогда, я думаю, я снова с ним встречусь. И я даже знаю, где это случится!

После чего я поклонился им, пожелал всем добра, потом еще раз попросил, чтобы дитя не забывали и не обижали – и пошел. И вот я уже пришел, вернулся в Наиполь. И вот опять думаю: кто я такой?! Я ведь не Мастер, а простой адепт, один из очень многих, но в то же время избран именно я, дряхлый старик и лысый урод! Я, только один я и наблюдал рождение нового варварского мифа, а если фигурально, то рождение того, кто будет той Земле на смену Хрт. Только сперва пусть этот мальчик еще вырастет, потом придет к Источнику, отыщет меч, и уже только потом на Земле Опадающих Листьев наступит новый день. И тогда можно будет говорить…

Вот именно! Ибо мы, смертные, можем только говорить, предполагать, надеяться, но все решается – увы – не нами.

Но кто нам запретит надеяться?!

Оглавление

Книга первая . ЗЕМЛЯ ОПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

  1

  2

  3

Книга вторая . БЕССМЕРТНЫЙ ОГОНЬ

  1

  2

  3

  4

Книга третья . ОКРАЙЯ

  1

  2

  3

  4

  5

Книга четвертая . КРАСНЫЕ САПОГИ

  1

  2

  3

Книга пятая . УБЕЙ МЕНЯ!

  1

  2

  3

Книга шестая . ИСТОЧНИК

  1

  2

  3

  4

Реклама на сайте