«Вавилонский голландец»

Макс Фрай Вавилонский голландец

Макс Фрай Библиотекарь

Было так.

Когда мое зрение начало стремительно падать, я, помню, подумал, что это дурной тон, скверная шутка. На месте собственной судьбы, которую, вопреки хорошему вкусу и здравому смыслу, привык персонифицировать, я бы, пожалуй, постыдился действовать столь прямолинейно.

Нет, правда. Человек, который первый же семестр обучения в университете завершил курсовой по ранней поэзии Борхеса, а последний – дипломной работой, посвященной влиянию поэтики ультраизма на его прозу, после чего немедленно засел за исследование особенностей синтаксиса его устных выступлений, одновременно забавы ради написал несколько дюжин эссе о современной прозе под шутовским девизом «Хорхе читает нас на небесах» и внезапно приобрел, прямо скажем, дешевую, но, черт побери, приятную популярность, – так вот, я хочу сказать, человек с такой биографией не должен слепнуть, это перебор, безвкусица, да попросту плагиат.

Я исправно по этому поводу шутил и столь же исправно посещал специалистов. Специалисты, все как один, разводили руками, ссылались на хитроумные приборы, согласно показаниям которых мой организм продолжал нормально функционировать, невнятно говорили о психосоматике, обвиняли во всем усталость и стресс, от которых я, стыдно сказать, вовсе не страдал, инкриминировали мне подсознательное желание закрыть на все глаза, только что к совести моей не взывали, хотя порой казалось, к тому идет.

Все это было чрезвычайно поучительно, но видел я все хуже и хуже. Я завел специальные очки для чтения и еще одни, для вождения; полгода спустя пришлось сменить те и другие, а потом, в начале зимы, – еще раз. Всего через месяц, в конце рождественских каникул, я сел за руль после недельного, что ли, перерыва и понял, что новые стекла уже нуждаются в замене, вот тогда-то я почувствовал, что Господь возложил карающую длань мне на затылок и понемногу сжимает пальцы. Шутки кончились, началась паника.

Мне только что исполнилось тридцать семь лет; жизнь моя, сказать по правде, была бедна событиями. Даже в юности я куролесил довольно вяло, не в полную силу, зато с удовольствием строил планы на будущее, сочинил для себя судьбу, полную страстей, приключений и путешествий, в глубине души полагал, что создан именно для нее, но все откладывал на потом, думал, успеется, а теперь вдруг обнаружил, что стою, как дурак, упершись носом в глухую стену, и мое прекрасное «потом» осталось где-то позади, и вообще всё.

Охваченный лихорадочным энтузиазмом, я принялся суетливо прожигать жизнь. Не зная, с чего начать, выбрал первым пунктом программы обычное пьянство; не могу назвать это решение удачным. Желудок мой наотрез отказывался следовать таким путем, но я боролся как мог. После нескольких бурных ночей, все еще страдая от похмелья и изжоги, я улетел в Мадрид – не потому, что всю жизнь мечтал, просто авиакомпания устроила очередную акцию, билеты на weekend в Мадрид и обратно, со скидкой, за четверть обычной цены, вылет в пятницу после обеда, возвращение в понедельник утром, три ночи в отеле, почему нет. Надо наконец учиться принимать импульсивные решения.

Прилетев, я почти сразу лег спать, а наутро вышел из отеля и понял, что зря сюда притащился, город не произвел на меня решительно никакого впечатления. Дурацкая затея. Глупо в моем положении тратить время и деньги на зрелище, которое не захочется воскрешать перед внутренним взором, когда никакого иного взора не останется у меня.

Можно было сесть в автобус и поехать куда-нибудь еще, да хоть бы и в Толедо, благо совсем рядом, но я пал духом и отправился за покупками. В сувенирной лавке через дорогу от Прадо купил керамическую табличку на входную дверь для Карины и еще одну, с луной и звездами, для Ритиной кухни, которая, я уже знал, никогда не станет и моей тоже. А себе отыскал открытку, глянцевый черный прямоугольник с надписью «Ночной Мадрид», остроумная идея, ничего не скажешь, как будто специально для меня старались неведомые шутники.

А потом я зашел в мексиканский ресторан, где заказал порцию текилы и чудо. Вернее, сперва только текилу, но пожилой коренастый официант в декоративном сомбреро был утомительно любезен, то и дело подходил ко мне, настойчиво спрашивал: «Чего-нибудь еще?» Я сперва вежливо благодарил и отказывался, потом молча качал головой, наконец довольно резко сказал: «А еще мне требуется чудо». Говорил я вполне искренне, но, конечно, расчет был на то, что профессиональный мексиканец сочтет меня психом и оставит в покое. Он улыбнулся краешком длинного шакальего рта, кивнул и удалился. Позже, когда я потребовал счет, в нем значилось: «Текила – 6, чудо – 1,5». Я оценил шутку, аккуратно отсчитал монеты, однако на чай ничего не оставил, рассудив, что остроумный официант и без того неплохо на мне заработал.

Остаток выходных я провел, бесцельно слоняясь по городу, любовался смуглыми красотками в меховых шубках и шлепанцах на босу ногу, нюхал ранние крокусы в Королевском ботаническом саду, бросал монеты в коробку старухи шарманщицы, протирал штаны в лояльном к курильщикам баре с тапером, жалел себя безмерно, конечно. Придумывал достойный выход из положения; фантазии мои, впрочем, не отличались оригинальностью. Вот, к примеру: я приезжаю домой, звоню сестре, а Карина говорит: «Пока тебя не было, я нашла хорошего врача, попробуй еще раз», – и чудом обнаруженный в муниципальной клинике на окраине офтальмолог ставит наконец точный диагноз, после чего быстро приводит меня в порядок, причем, будьте любезны, никаких лазеров и операций, таблетки и, ладно, согласен, капли.

Или еще лучше: я приезжаю домой и просто живу дальше, а полгода спустя обнаруживаю, что читать в очках совершенно невозможно, содрогаюсь, снимаю их и – voila! – преспокойно читаю дальше, очки мне больше не нужны, врачи – тем более, все уладилось, осталось позади, само прошло.

Но, в общем, я понимал, что само ничего не пройдет и врачи по-прежнему будут пожимать плечами и прописывать мне очки, все более сильные, пока не наступит момент, когда увеличительные стекла окончательно перестанут быть выходом из положения – и что тогда? Я постепенно склонялся к мысли, что надо бы понемногу покупать и копить снотворное, потому что, скажем, вены резать или из окна вниз головой у меня точно духу не хватит, и значит, следует обеспечить себе запасной выход, не требующий особого героизма.

Самолет на обратном пути попал в зону турбулентности, вибрировал как миксер, трясся, словно облака были ухабами, и моя соседка слева беззвучно молилась, а мой сосед справа с каменным лицом терзал подлокотник; я не молился и рукам воли не давал, зато с огорчением обнаружил, что совершенно не готов умереть – ни сегодня, ни завтра, ни, положа руку на сердце, двадцать лет спустя, а значит, надо заранее осваивать азбуку Брайля, ходить по дому с закрытыми глазами для тренировки, или – ну что еще, что? Что?! Я понятия не имел.

Мы, конечно, благополучно приземлились. Пассажиры от облегчения дружно аплодировали экипажу, хотя, на мой вкус, посадка могла бы быть и помягче.

Дома было пусто и прохладно, я заварил бергамотовый чай с лепестками васильков, включил компьютер, и электронная корреспонденция пролилась на меня милосердным дождем. Одно письмо было от заведующего кафедрой, который любезно сообщал об упразднении моей должности с начала следующего учебного года; по правде сказать, я давно этого ждал – не то чтобы хотел, но предвидел. Другое оказалось приглашением на место заведующего плавучей библиотекой. Я перечитал его раз пятнадцать, не доверяя ни слепнущим глазам, ни все еще похмельному разуму. Убедившись, что не ошибся, тут же ответил, попросил подробных разъяснений: что за библиотека? Почему плавучая? Дескать, если это розыгрыш, большое спасибо за доставленное удовольствие, а если нет, хотелось бы узнать подробности.

Подробности воспоследовали незамедлительно, я чай допить не успел. Сухой, официальный язык ответа выгодно оттенял причудливые факты. «Благотворительный фонд». «Гуманитарный проект». «Культурные акции». «Образовательные программы». «Ежегодный маршрут предварительно планируется советом директоров фонда». А в конце приписка нормальным человеческим языком: «Да Вы лучше сами приезжайте, дорогу оплатим, познакомимся и все Вам расскажем», – и совсем уж трогательный постскриптум: «Мы очень хорошие». В глубине души я все еще считал предложение нелепой шуткой, результатом какого-нибудь причудливого пари моих бывших студентов, но все-таки отменил дела, коих, сказать по правде, было удручающе мало, позвонил в железнодорожное агентство, отписал «хорошим» о своем грядущем пришествии и поехал на собеседование – как последний дурак.

Поезд прибыл к месту назначения в половине седьмого утра, к этому моменту я кое-как встал и оделся, но толком не проснулся, поэтому не удивился, обнаружив, что меня встречают, хотя номера поезда и тем более вагона я своим потенциальным работодателям не сообщал. Мало ли что может пригрезиться человеку за полтора часа до рассвета. Диковинная пара – строгая седая дама в джинсовом комбинезоне и лохматый молодой человек в щегольском твидовом пиджаке – вполне могли оказаться персонажами моего сна и вообще чьего угодно. «Мать и сын», – подумал я, поскольку их объединяло явное сходство; впрочем, фамилии у них были разные, а выспрашивать подробности я не стал. Меня усадили в видавший виды зеленый фургончик-«ситроен», отвезли завтракать, развлекали светской беседой, явно старались понравиться и не спешили перейти к делу – так, словно вопрос о моем назначении был уже делом решенным. К десяти утра, когда мы покончили с завтраком и наконец перебрались в офис, я кое-как уразумел, что настоящего собеседования не будет, других кандидатов на это место явно нет, так что этим двоим требуется только мое согласие и несколько дюжин подписей на договорах, страховых полисах и еще каких-то документах, написанных столь непроницаемым канцелярским жаргоном, что мне захотелось немедленно позвонить адвокату, но вместо этого я подмахнул все не глядя, потому что так толком и не проснулся даже после третьей чашки кофе, да и не хотел я просыпаться, чего я там, наяву, не видел.

На словах мне объяснили: идея состоит в том, что специально оснащенный корабль должен плавать по морям, заходить в разные города, стоять там по нескольку дней и работать в качестве читального зала. Библиотека на борту пока сравнительно небольшая, но очень хорошая, много редких книг, получить доступ к которым для большинства людей затруднительно, а у нас они смогут не только почитать, но и за небольшую плату сделать для себя ксерокопии. Предполагалось также, что со временем на борту библиотеки соберется дополнительный книжный фонд, потому что читатели непременно захотят что-нибудь подарить, сделать свой вклад, вот увидите, и этим фондом можно распоряжаться как угодно – да хоть подарки делать всем желающим или, скажем, обменивать, ну, по ходу дела сами поймете, как лучше.

От меня, кроме всего, ожидали цикла популярных лекций о современной литературе, основатели фонда оказались поклонниками журнальной рубрики, которая так раздражала моих коллег по кафедре, вот уж действительно никогда не знаешь, где тебе повезет.

На судне уже имелся прекрасный, как меня заверили, экипаж, капитан – замечательный человек и опытный организатор, на досуге пишет диссертацию по антропологии, ну а чему вы удивляетесь, одно другому совершенно не мешает. Мне предоставили полную свободу действий: я мог набирать волонтеров или справляться с работой самостоятельно, приглашать для выступлений литераторов, даже брать на борт пассажиров, следовало только иметь в виду, что на корабле есть всего шесть свободных кают, зато все они в моем полном распоряжении. Я слушал все это, как ребенок сказку на ночь; однако же бумаги были подписаны, печати поставлены, оставалось только пройти медкомиссию. Упоминание о медкомиссии стаканом ледяной воды пролилось мне на сердце, но я тут же вспомнил: собственно, до сих пор основная проблема состояла в том, что врачи не могли найти у меня никаких отклонений, вот и славно, а очки директору библиотеки, пусть даже и плавучей, не помеха. Если я хотя бы год продержусь, до следующего осмотра, – какой это будет год! Девять пресных прежних жизней моих за такой год отдать не жаль.

События развивались стремительно, словно моему персональному куратору из Небесной Канцелярии было скучно наблюдать технические подробности трудоустройства и он проматывал эти эпизоды в ускоренном режиме. Все складывалось само собой, бумаги выправлялись практически без моего участия, из университета меня отпустили без проволочек, а страшную, теоретически, медкомиссию я прошел, можно сказать, не приходя в сознание, помню только, что мне измерили давление и взяли кровь на анализ; честно говоря, не уверен, что было хоть что-то еще.

Я ступил на борт своей библиотеки в начале июня, а через неделю мы уже были в Варне и я принимал у себя троих скучающих пенсионеров и полдюжины любопытствующих девиц. Численность читательской аудитории, добрая половина которой к тому же не понимала ни слова по-английски, не смутила меня совершенно – лиха беда начало.

Это было пять лет назад. С тех пор много всего случилось; что же касается меня, я по-прежнему обхожусь старыми очками для чтения, а очки для вождения мне здесь без надобности, и черт с ними.

* * *

Или так.

Когда мой просвещенный отец впервые взял меня на руки и увидел круглую, красновато-коричневую родинку аккурат над левой бровью, он тут же опознал цитату, растерянно ухмыльнулся и одновременно поежился. Мама тоже читала Свифта, но обладала легким, смешливым характером, поэтому – так мне рассказывали – с энтузиазмом закивала: да, да, мы с тобой долго практиковались, родили четверых прекрасных, здоровых сыновей, и теперь у нас наконец получилась совершенно бессмертная дочка, мы молодцы, а родинку можно будет закрыть челкой, если сама с возрастом не исчезнет, девочкам в этом смысле проще, как захочешь, так и причесывайся, хорошо, если она будет брюнеткой, в тебя, челка цвета воронова крыла – это очень эффектно, впрочем, каштановая – тоже неплохо, лишь бы не унаследовала мою воробьиную масть…

Она еще долго рассказывала отцу о моих будущих прическах, потом перешла к языкам, которым меня следует учить, и романам, которые я обязательно должна успеть прочитать прежде, чем мне исполнится семнадцать, потому что некоторые книги хороши только в детстве, позже уже не то.

У мамы была такая особенность: если уж она начинала что-нибудь делать – говорить, вязать, читать, взбивать белки для пирожных, – она не могла остановиться; удивительно еще, что нас, детей, в семье было всего пятеро, а не, скажем, восемнадцать. Впрочем, в таких делах последнее слово всегда остается за природой, а она порой бывает милосердна.

Ты не помнишь, в каком возрасте у струльдбругов начинает портиться характер? – спросил отец. Хотелось бы успеть к этому моменту выдать ее замуж. Пусть кто-нибудь другой с нею мучается.

Папа своим примером наглядно доказывал, что, если уж вас угораздило родиться непрошибаемым эгоистом, это качество должно уравновешиваться честностью и очарованием, чтобы окружающие, во-первых, с самого начала понимали, с кем имеют дело, а во-вторых, получали от этого удовольствие. Мы, дети, старались брать с него пример, но, по правде, ни одна из копий так и не приблизилась к блистательному оригиналу.

От Первой мировой войны и, как потом выяснилось, русской революции мы вовремя удрали в Южную Америку; переезда я по малолетству почти не помню, но семейные хроники гласят, что отец ворчал: дескать, для семейного человека война – единственный повод посмотреть мир, а мама, как всегда, не в силах остановиться, едва освоившись на новом месте, тут же организовала благотворительный фонд, на средства которого несколько десятков талантливых (как ей казалось) и безнадежно беспомощных (а вот это совершенно неоспоримый факт) литераторов и художников смогли переехать за океан, подальше от увлекательных, но опасных для здоровья европейских катастроф. Деловая сметка и удача у мамы были, зато чутья ни на грош. Насколько мне известно, ни один из ее протеже не покрыл бессмертной славой ни себя, ни, соответственно, мамину затею, зато их правнуки до сих пор поминают все наше семейство в молитвах, а это что-нибудь да значит. У меня никогда не было, и теперь уже ясно, что не будет детей, но я все-таки думаю, что дети гораздо важнее книг и картин. Всякий человек – это целый космос, а все остальное – всего лишь фрагменты, прекрасные, но необязательные. Я хочу сказать, мама не зря старалась, в конце концов, кто сказал, что спасать надо именно гениев? Всех – надо.

У меня было прекрасное детство. Быть самым младшим ребенком в дружной, веселой семье вроде нашей, любимой сестренкой четырех братьев – большая удача. Сколько помню, мы никогда не были особенно богаты, но книг, платьев и туфель мне хватало, а по хозяйству маме помогали сразу две индеанки, одна старая, другая очень старая, так мне, по крайней мере, казалось; много позже я случайно узнала, что эти женщины приходились друг другу бабкой и внучкой, причем внучке, когда она появилась в нашем доме, не было и сорока. Все это, впрочем, неважно; я обожала наших индейских служанок, ходила за ними хвостом, и они меня, надо думать, любили, потому что прогоняли куда реже, чем я заслуживала, мастерили кукол из кукурузных початков, учили протяжным песням и разным индейским словам, которые я вечно порывалась склонять по правилам латинской грамматики, приводя в ужас своих учителей, – они в нашем доме сменялись гораздо чаще, чем календари, и не потому что я была невыносима, просто так уж нам с ними почему-то везло.

Дети, я знаю, обычно мечтают поскорее вырасти, но я, помню, совсем этого не хотела. Мне нравилось быть маленькой девочкой, становиться взрослой женщиной, как мама, казалось мне, ужасно хлопотно и, главное, – совершенно непонятно зачем. Я внимательно наблюдала, сравнивала, думала и неизменно приходила к одному и тому же выводу: мама у нас, конечно, красавица, смотреть на нее приятно, обнимать ее, вдыхая запах пудры и лавандовой воды, – одно удовольствие, но быть такой, как она, я все-таки не очень хочу, моя нынешняя жизнь нравится мне гораздо больше.

Я всегда была упрямая, ну и балованная, конечно, уж если чего захочу, получу непременно, и тут у меня, можно сказать, получилось повернуть все по-своему. Взрослела я очень медленно, в шестнадцать выглядела одиннадцатилетней, так что мама не на шутку переполошилась, ценой недюжинных усилий заставила испугаться отца, после чего они принялись усердно таскать меня по врачам. Но я, конечно же, была абсолютно здорова, это медики, слава богу, могли определить, просто не хотела взрослеть – об этом они, конечно, не догадывались, но неизменно давали моим родителям мудрый совет: успокоиться и ждать, пока природа возьмет свое.

Она, природа, может, давно взяла бы, да я ей не давала.

В конце концов, – задумчиво сказал однажды отец, – если дочка у нас бессмертная, ей торопиться некуда.

Я в то время еще не читала Свифта, и круглая красновато-коричневая родинка над левой бровью меня не тревожила, поэтому я решила, что папа неудачно пошутил; мама, впрочем, тоже решила, что он пошутил неудачно. Ей было не до смеха, она уже начала всерьез обо мне беспокоиться и, как всегда, не могла остановиться.

Незадолго до моего двадцатилетия отец выгодно продал какие-то акции, в доме появились веселые, легкие деньги, меня наряжали как куклу – я и выглядела как кукла, маленькая девочка-подросток, изображающая женщину. В честь моего дня рождения устроили грандиозную вечеринку с маскарадом, по этому случаю я нарядилась разбойницей и приставала к гостям, размахивая старинными мушкетами из коллекции старшего брата: это ограбление, деньги на бочку! Гости смеялись, отделывались от меня конфетами и прочими пустяками. Давид был единственным, кто сразу принял игру и вложил в мою руку бумажник. Я, помню, издала торжествующий вопль – ну как же, настоящая добыча! – после наконец задрала голову, чтобы поглядеть в глаза своей жертве. Поглядела – и пропала. Впрочем, Давид потом совершенно серьезно утверждал, что все дело в кошельке. Не то чтобы приписывал мне корыстные намерения, он имел в виду совсем другое: когда искренне, повинуясь порыву, отдаешь все, что имеешь, взамен получаешь куда больше, чем смел рассчитывать.

Но наше общее «потом» наступило позже, а в тот вечер Давид вложил в мою руку тяжелый кожаный бумажник, вежливо поклонился и исчез в толпе, а я осталась стоять как громом пораженная.

Впрочем, у нас был веский повод встретиться снова. Весь вечер и потом еще несколько дней я думала, что прекрасный незнакомец вернется: шутки шутками, а в кошельке полно денег, с такой суммой не расстаются ради чужой игры, но он не возвращался, и тогда, отчаявшись, я пошла к отцу и рассказала, как было дело. Дескать, следует как-то разыскать этого чудака, вернуть ему деньги, мне чужого не надо, я же просто развлекалась, неужели ему не понятно?

Отец далеко не сразу понял, о ком речь, не узнал мою жертву по описанию; опросили братьев, потом соседей и друзей – ну, в самом деле, кто-то же его к нам привел?! Наконец нашли общих знакомых, выяснили имя и адрес, сообща, всей семьей, написали ему письмо. Давид тут же ответил, причем обращался преимущественно ко мне, витиевато благодарил благородную разбойницу, словом, вовсю продолжал надоевшую мне игру. Это было и трогательно, и досадно – я пока не очень понимала почему, но на всякий случай сердилась, не плакать же, в самом деле. Впрочем, он обещал явиться к нам на выходных, и от этой новости у меня голова шла кругом, я даже сердиться то и дело забывала.

Мама говорила, я повзрослела буквально за неделю. Так и было, я даже подросла за эту неделю на целых шесть сантиметров – лучше поздно, чем никогда. Я, помню, очень спешила. Хотела, чтобы Давид увидел: я взрослая. Ну, во всяком случае, не настолько маленькая, чтобы со мной можно было только играть в разбойников. Мне уже смутно мерещились совсем другие игры; забегая вперед, могу сказать, что о самых интересных я в ту пору не имела ни малейшего представления.

Конечно, он пришел. Тот его визит я почти не помню, но в обморок от полноты чувств так и не упала, хотя к тому шло. Но все это совершенно неважно, потому что Давид стал приходить к нам очень часто, чуть ли не каждый день. Подружился с моими братьями: Йозеф, второй по старшинству, мой любимец, был ему ровесником, они даже родились друг за другом, третьего и четвертого июня. Я принимала участие во всех их затеях, поездках, пикниках и вечеринках – как бы на правах любимой сестренки, хотя все, конечно, понимали, что происходит, даже я, хоть и боялась поначалу поверить своему счастью.

В общем, планы отца отдать меня замуж прежде, чем начнет портиться характер, благополучно осуществились: через два года после истории с бумажником Давида мы поженились. Могли бы и раньше, просто у нас все как-то руки не доходили поговорить о будущем, такое вокруг царило суматошное веселье.

Счастливый ли брак тому причиной или мое замедленное развитие, но характер мой, вопреки предостережениям Свифта, не испортился ни к тридцати годам, ни к сорока. Да и пятно над левой бровью лишь потемнело немного, но не росло и цвет на синий или зеленый, слава богу, не меняло. Впрочем, я все равно прикрывала родинку челкой. Не потому, что считала уродством, просто челка мне, как видите, к лицу – необходимое и достаточное условие.

Детей у нас не было, но мы были настолько заняты друг другом, что оно и к лучшему. Впрочем, в нашем доме почти всегда жил кто-нибудь из племянников: мои братья были охочи до разъездов и жен нашли себе под стать. А мы с Давидом оказались домоседами. Он успел поездить в юности, а я, наверное, всегда в глубине души знала, что спешить мне некуда, все еще успеется – потом когда-нибудь.

Русский писатель Толстой утверждал, будто все счастливые семьи счастливы одинаково. Это, конечно, неправда, но истории счастливой семейной жизни действительно похожи одна на другую, поэтому я не стану рассказывать, как мы жили. Долго и счастливо, вот и весь сказ. Только Давид старел, как все нормальные люди, постепенно и почти незаметно, а я – суматошными рывками, время от времени спохватываясь: как же так, сорокалетняя женщина должна хоть немного отличаться от собственной свадебной фотографии, вчера официант в ресторане принял нас за отца и дочь, это нехорошо, не по-людски, надо что-то делать. Принято считать, что женщины больше всего на свете боятся постареть, а я, напротив, старалась, мне казалось, это просто нечестно по отношению к мужу – выглядеть так, словно время не властно надо мной. Даже если оно действительно не очень-то властно, надо, чтобы это не бросалось в глаза. Страстное желание, вернее, сопутствующее ему внутреннее усилие творит чудеса: когда я влюбилась в Давида, повзрослела ради него за неделю, а теперь мне удавалось ради него постареть, хоть и трудная это была работа. Помню, как я обрадовалась, когда наконец обнаружила первые морщинки в уголках рта. Давид, конечно, тоже читал Свифта и любил пошутить насчет моего бессмертия, а все-таки я не хотела, чтобы мое юное лицо постоянно напоминало мужу о том, что, когда он умрет, я скорее всего буду жить дальше – бесконечно долго, без него. Это, казалось мне, куда хуже обычной супружеской измены, мало ли что я не виновата, и вообще никто не виноват. Я еще и потому хотела постареть, готова была разделить страшную участь дряхлых струльдбругов Свифта, чтобы Давиду было ясно – уж замуж-то я больше ни разу не выйду и романов страстных не будет у меня, кому нужна старуха, ну а мне и подавно никто не нужен, я точно знаю.

Похоронив родителей, я сказала себе: это только начало, готовься, дорогая, пришло время платить по счетам. После смерти любимого брата Йозефа обнаружила, что горе, если равномерно распределить его по поверхности бесконечно долгой жизни, превращается в печаль, к которой вполне можно притерпеться, привыкают же другие люди к мигреням или ревматическим болям, так что мне, по правде сказать, еще повезло. Наверное.

Когда Давида разбил первый удар, я уже знала, что смогу без него жить. Мне это вряд ли понравится, но – да, смогу. Хотя, конечно, родиться легкомысленной вертихвосткой с вместительным сердцем и скверной памятью – это в моем положении было бы куда как разумнее. Но тут уж ничего не поделаешь.

Давид все это, конечно, понимал. Когда так долго живешь с кем-то рядом, поневоле станешь специалистом по чтению мыслей; многие, я знаю, дорого дали бы, чтобы избавиться от такой проницательности, но нам-то как раз нравилось.

Однажды, почти полгода спустя, когда внезапная болезнь мужа стала тяжелым, но уже не страшным эпизодом нашего общего прошлого, Давид позвал меня в кабинет, обстановка которого была отличным фоном для серьезного разговора. Во всяком случае, нам обоим никогда не удавалось оставаться легкомысленными в пыльной полутьме, среди дубовых стеллажей и кожаных кресел; собственно, именно поэтому кабинет был своего рода необитаемым островом в нашем доме.

В кабинете муж впервые заговорил о завещании, вернее, о том, как я буду жить после его смерти. Я, конечно, не хотела слушать, двадцать лет назад я бы уши заткнула и убежала вон, но теперь только отвернулась к окну, да и то ненадолго. Очень уж увлекательным обещал быть разговор, начавшийся так, что хуже некуда. Давид говорил, что уже давно понял, шутки шутками, а ведь действительно женился на живой цитате из Свифта, слава богу неточной, жизнь все же гораздо милосерднее литературы, и с тех пор старался придумать, как сделать мою будущую бесконечную жизнь если не счастливой, то хотя бы приятной и интересной. И тогда, сказал он, я стал составлять список вещей, которые ты любишь.

Из недр письменного стола была извлечена толстая тетрадь в зеленом переплете, первая страница исписана полностью, вторая – лишь на четверть, прочие оставались чистыми. Помню, я спросила: я так мало люблю, или у тебя просто очень мелкий почерк? Ответа не требовалось, почерк как почерк, бисерным не назовешь.

Ты любишь читать, говорил Давид, это самое очевидное, поэтому книги – первый пункт списка. А еще, помнишь, мы несколько раз ездили на побережье, с тех пор я не знаю, что ты больше любишь, море или путешествие, но одно другому не мешает, так мне кажется.

В тетрадке еще фигурировали неожиданные знакомства, праздники, разговоры за полночь, карточные игры, кофе, калейдоскопы, фотографии незнакомых мест и людей, еще что-то; список завершали лимонные леденцы, это выглядело очень трогательно, сразу видно, Давид был недоволен, что список такой короткий, и очень старался вспомнить хоть что-нибудь еще. Но еще больше меня тронуло, что в списке не было ни цветов, ни животных, хотя все эти годы я старательно возделывала сад и возилась с кошками, которых в нашем доме никогда не было меньше четырех; больше – случалось. Давид знал, что цветы и зверей я любила с ним за компанию, без него они быстро мне наскучат. Было приятно, что он это понимает, а ведь даже мама не догадывалась, и вообще никто.

Лимонные леденцы ты как-нибудь сама себе раздобудешь, говорил тем временем муж, не знаю, как тут можно помочь, но о главном я позаботился. У тебя будет корабль для путешествий и сколько угодно книг. Последние лет десять мы с тобой жили очень скромно, помнишь, я однажды пожаловался, что неудачно вложил бóльшую часть отцовского капитала? Ну вот, прости, соврал, я ее как раз очень удачно вложил, но нам с тобой и без этих денег было неплохо, зато у тебя в будущем долго не будет проблем с жалованьем экипажу, когда-нибудь потом, еще нескоро, не надо плакать, пожалуйста. Вместо того чтобы грустить без меня дома, ты будешь грустить на корабле, а это уже кое-что. И я придумал, чем ты там будешь заниматься, от скуки не пропадешь, обещаю.

Он еще долго объяснял мне, какую прекрасную библиотеку можно устроить на корабле, рассказывал, как это будет необычно и одновременно очень полезно. Только представь, говорил Давид, ты живешь в маленьком приморском городке, где со дня свадьбы сестры твоей бабушки, которая неожиданно для всех вышла за приезжего, предположим, шведа, не случилось ни одного мало-мальски удивительного события, и вот в один прекрасный день прямо напротив твоего дома швартуется корабль, а внутри – самая настоящая библиотека, ты же первая побежала бы смотреть, что это за психи и какие у них там книжки.

Конечно побежала бы. А кто бы не побежал? То-то и оно.

Поэтому, когда Давид повез меня смотреть на корабль, мне не пришлось старательно изображать хорошее настроение, оно и было хорошее, это его удивительное завещание захватило меня целиком. И ведь десять лет как-то держал в секрете, мне в голову не приходило, с ума сойти, какой молодец.

У нас впереди было еще восемь прекрасных лет. Я, конечно, надеялась, что гораздо больше, при этом втайне опасалась, что и года не осталось, но Давид старался как мог, еще целых восемь лет оставался живым и даже бодрым, нет, правда, очень бодрым, без скидок на возраст, ну и я старалась делать вид, будто верю, что у нас впереди вечность, а иногда действительно верила, и это были лучшие часы моей жизни.

После его смерти мне, чего греха таить, сперва не хотелось заниматься ни продажей дома, ни кораблем, ни книгами, ни вдыхать, ни выдыхать, но я не могла подвести Давида, он же так старался все организовать и устроить, поэтому я была обязана сделать, как он велел, а что из этого выйдет – поживем, увидим.

Поначалу мне помогали многочисленные племянники, потом, когда все более-менее наладилось, они, конечно, занялись своими делами; впрочем, Маркус, старший сын младшего из моих братьев, всю жизнь оставался моим верным юристом, а уходя на пенсию, передал дела самому надежному из помощников, а другая племянница, Тереза, объездила со мной полмира, она была медсестрой, и такой хорошей, что я могла бы с чистой совестью сэкономить на жалованье судового врача, не рискуя оставить команду без медицинской помощи.

Поначалу толку от моих усилий было немного, то есть мы, конечно, путешествовали в свое удовольствие, а иногда заходили в какой-нибудь порт, развешивали объявления, несколько дней ждали читателей, потом отчаливали, обычно несолоно хлебавши. Мы предлагали людям то, о чем они не просили, вот в чем дело. Они искренне не понимали, какой от нас может быть прок, гадали, в чем тут подвох, а порой распускали о нас невероятные слухи, так что порой к нам наведывалась полиция, и я была счастлива, когда они искали на борту всего лишь контрабанду, а не, скажем, детские трупы, потому что чего только о нас не сочиняли.

Но уже тогда я знала, что все наладится, людям нужно время, чтобы привыкнуть к такому причудливому подарку судьбы, как наша библиотека. И они действительно понемногу привыкли, перестали бояться, а некоторые, помоложе, знавшие о нашем существовании из чужих рассказов, даже научились о нас мечтать, говорили: вот бы эти чудаки до нас добрались, хорошо бы на них поглядеть! Однажды о нас написали в журнале, потом еще и еще, мы вдруг стали легким хлебом для журналистов, в самом деле, такая интересная тема. О библиотеке даже сняли документальный фильм; мне он, честно говоря, не понравился, но его показали по телевизору, и это была большая удача. Я хочу сказать, в какой-то момент наша плавучая библиотека стала по-настоящему желанным подарком, нас ждут чуть ли не во всех портовых городах, гадают, придем ли мы в этом году, даже заключают пари, а некоторые, я знаю, считают наше появление хорошей приметой. И, что меня особенно радует, в последнее время все больше посетителей приходят к нам не просто из любопытства, а ради редких книг, список которых теперь можно найти в интернете; правда, Пабло вечно забывает его обновлять, но с этим я уже почти смирилась, потому что есть вещи, которые я изменить не в силах, и, боюсь, вообще никто.

Вы, я знаю, часто спорите, сколько мне лет. Нет, не пятьдесят; в таких случаях полагается благодарить за комплимент, но я, пожалуй, не стану, поскольку знаю – именно на эти годы я и выгляжу. Но и не пятьсот, как вы уже, несомненно, поняли, все-таки мои родители удрали за океан от Первой мировой, а не от войны Алой и Белой розы. Я родилась в тысяча девятьсот одиннадцатом, дальше считайте сами. С памятью у меня, как вы неоднократно могли убедиться, отнюдь не так плохо, как хотелось бы некоторым разгильдяям вроде Пабло. Да и характер мой так толком и не испортился, хотя некоторые из вас с этим утверждением, я знаю, не согласятся. Но если бы вы сумели организовать спиритический сеанс и потолковали с моими домашними учителями, вы бы, безусловно, убедились, что с годами он, напротив, смягчился. Давид не зря говорил, что жизнь гораздо милосердней литературы; как библиотекарь и живая цитата в одном лице, я это подтверждаю.

* * *

Или так.

Когда я молил Господа о достойном погребении, потому что, казалось мне, молить его о спасении уже бесполезно, Он вдруг расщедрился и вместо могилы на неведомом берегу, куда, как я надеялся, волны когда-нибудь принесут мои останки, послал мне целый корабль.

Потом, гораздо позже, приохотившись к чтению, я полюбил арабские сказки о похождениях купца Синдбада. Больше всего мне нравится начало всякого его рассказа, где Синдбад повествует об очередном кораблекрушении и гибели своих спутников, после чего непременно следует история чудесного спасения: «И тогда Аллах послал мне доску». На этом месте я всякий раз ощущаю себя настоящим сказочным героем, потому что это – и про меня тоже. Только мой христианский Бог был не столь скареден, как Синдбадов Аллах, послал мне большой, хороший корабль, а не паршивую доску, от которой, по правде сказать, даже в сказке толку немного. Корабль стремительно приближался, шел под всеми парусами, но, поравнявшись со мной, замедлил ход, а потом и вовсе остановился.

Это было удивительно, поскольку на палубе ниспосланного мне свыше корабля не оказалось ни единой живой души. Никто не помогал мне взобраться на борт; с другой стороны, никто и не мешал это сделать – тоже неплохо. Далеко не все моряки охочи до добрых дел, и еще неизвестно, как могло бы повернуться. А так я вскарабкался на палубу и долго-долго лежал пластом, наслаждаясь соприкосновением с древесной твердью.

Потом я наконец открыл глаза и обнаружил, что не вижу почти ничего. Вокруг была не тьма, а что-то вроде белесого тумана, такого густого, что я руки свои – и то не мог разглядеть, даже, помню, усомнился, жив ли, но на всякий случай пополз куда-то вперед, вслепую, на ощупь. Живому ли, мертвому ли, но мне нужна была вода. И как бы ни обстояли дела, у меня не было шансов получить желаемое, оставаясь на месте.

На корабле, по-видимому, действительно никого не было, во всяком случае, я не слышал ни шагов, ни голосов, а ведь не оглох, вой ветра, плеск волн и скрип снастей по-прежнему достигали моего слуха.

Помню, мне вдруг стало очень страшно. Вернее, не так: не страх, но подлинный ужас охватил меня, безудержный, неукротимый, неподвластный воле. Счастье, что я был изможден до крайности и не мог даже подняться на ноги, потому что с меня сталось бы в панике прыгнуть обратно за борт – хорош бы я был. А так полз вперед, подвывая от ужаса, пока не уткнулся головой в деревянную бочку. Точно такая же стояла у нас на палубе, она была предназначена для сбора дождевой воды, и я снова взмолился Господу: пусть тут будет вода, и пусть у меня хватит сил до нее добраться.

Я по-прежнему ничего не видел, но запах пресной воды явственно щекотал мои ноздри; я не слишком уверен, будто лишения действительно совершенствуют душу, зато точно знаю, что они обостряют чутье.

Ведомый инстинктом, я долго ползал вокруг бочки, тщательно ощупывал ее поверхность, наконец нашел затычку, ломая ногти, вытащил, припал губами к отверстию, пил, плакал от блаженства и благодарности, переводил дух, снова плакал и пил.

Когда слезы высохли, а брюхо вздулось от выпитой воды, я обнаружил, что туман рассеялся. Теперь я ясно видел и бочку, и палубу, и паруса – вообще все. Людей вокруг по-прежнему не было. Что и говорить, нехорошо, но мутный, темный ужас больше не имел надо мной власти, а с обычным страхом справиться – пустяковое дело для голодного, усталого человека. Я решил сперва пошарить в трюме насчет съестных припасов, а уж потом думать, куда я попал и как теперь все будет.

Я нашел больше, чем смел надеяться: сухари без единого следа плесени, превосходную солонину, какие-то диковинные засахаренные фрукты, орехи и даже несколько сундуков с пряностями, которые были для меня в диковинку. Слышал о них, конечно, да и видел не раз, даже нюхал как-то, а вот попробовать пока не довелось. Поэтому, утолив голод, я из любопытства бросил в рот пригоршню горошин перца и начал жевать; потом плевался, конечно, жадно пил воду, проклиная все на свете. Сколько времени прошло, а до сих пор не люблю острые приправы, хоть и понимаю, вся хитрость в том, чтобы не жрать их горстями, а добавлять понемногу.

На своем веку я успел прочитать немало историй о людях, которые подобно мне попали в зачарованное место. Участь их, как правило, ужасна: оказавшись во власти призраков, некоторые гибнут или сходят с ума, иные находят в себе силы противостоять злу, некоторые даже чудесным образом спасаются, но прежде им непременно приходится пережить немыслимый кошмар. Ничего в таком роде со мной не случилось. Я хочу сказать, меня никто не обижал и даже не пугал – кроме разве что моего собственного воображения. Но и его усилий хватило ненадолго, усталость взяла свое. В сумерках я добрался до капитанской каюты; слой пыли на полу свидетельствовал, что хозяин уже давно не пользуется этим помещением, поэтому я рухнул на койку, заснул и спал как убитый до утра. Корабельные призраки не потревожили мой покой ни в ту ночь, ни на следующую, ни неделю спустя.

Но поначалу я все равно места себе не находил. Безделье и одиночество – родители всех тревог. Когда у тебя нет других дел, кроме как пожрать, поспать и наведаться на корму, поневоле начинаешь шарахаться от собственной тени. Вот и я, толком не порадовавшись чудесному спасению, тут же принялся размышлять о будущем; оно представлялось мне, мягко говоря, неопределенным. Корабль самостоятельно двигался каким-то неведомым мне курсом – ни одного навигационного прибора не обнаружил я на борту, как ни искал, а ориентироваться по звездам не мог, потому что в сумерках всякий раз засыпал как убитый. Оставалось солнце; судя по тому, что каждый день оно светило с другой стороны, корабль чертил причудливые зигзаги, а то и вовсе крутился на одном месте; впрочем, в этом я не был уверен, и вообще ни в чем.

Мне, конечно, приходило в голову взять на себя управление и проложить новый курс, но для судового лекаря это задача, скажем прямо, непосильная; с другой стороны, будь я даже опытным шкипером, о том, чтобы справиться с парусами и штурвалом в одиночку, нечего было и мечтать. Словом, пользы от моего вмешательства вышло бы немного, я это и сам понимал, а потому ничего не трогал, только молился ежедневно о хорошей погоде, хоть и подозревал в глубине души, что этому кораблю бури нипочем.

Устав маяться бездельем, я принялся наводить порядок. Корабль, конечно, зачарованный, но, очевидно, против пыли и паутины никаких чар не напасешься, тут требуется мокрая тряпка и хотя бы одна пара человеческих рук. Драить, скоблить, чистить – все это было мне по силам, времени хватало, да и лучшего лекарства от мрачных мыслей, чем физическая усталость, пока еще никто не придумал. Так что мое присутствие пошло кораблю на пользу; с другой стороны, я больше не чувствовал себя мелким воришкой, спускаясь в трюм за едой или открывая очередную бутылку портвейна после обеда. Натруженная спина свидетельствовала – я заработал свой хлеб. Это было приятно.

Несколько дней спустя, когда корабль уже сиял чистотой и мне оставалось лишь поддерживать его в таком состоянии, я обнаружил в капитанской каюте стопку книг и пропал. Не в том смысле, что со мной случилась какая-то беда, просто я вдруг нашел занятие столь захватывающее, что даже за солнцем перестал следить и о будущем тревожиться перестал – вот как увлекся. Прежде я никогда не читал ради развлечения; более того, мне в голову не приходило, что такое возможно. Книги всегда были для меня учебниками, чтение – нелегкой работой; собственно, потому я и заинтересовался поначалу капитанской библиотекой, надеялся, что чтение с грехом пополам заменит мне целительное мытье палубы. Но первая же книга, которую я открыл, вместо полезных сведений содержала фантастическую историю о приключениях людей, полетевших на Луну. Я читал очень медленно, то и дело возвращался к началу, внимательно, чуть ли не по складам его перечитывал, смутно догадываясь, что подлинный смысл повествования ускользает от меня, несколько раз в ярости отшвыривал непонятную книгу в сторону, но тут же тянулся за ней и снова открывал, не в силах оторваться от захватывающего рассказа. Теперь-то, задним числом, я знаю, что мне в руки попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке ее автора еще только предстояло родиться. Знать-то знаю, а объяснить, как такое возможно, не могу до сих пор. Мой друг, умерший, к слову сказать, задолго до нашей встречи, однажды посоветовал мне: вместо того чтобы пытаться понять некоторые вещи, следует просто сказать себе: «И так, выходит, бывает», подивиться многообразию мира, посмеяться над собственным невежеством, намотать все на ус и заняться более насущными делами. Я стараюсь следовать его совету; со временем это стало так легко и просто – вы не поверите. Все-таки привычка – великое дело.

Я провел за чтением немало дней и вошел во вкус. Собственная участь теперь беспокоила меня гораздо меньше, чем мысль о том, что однажды настанет день, когда все будет прочитано и мне снова придется довольствоваться одной-единственной судьбой и историей – своей. О запасах провизии и даже воды я, надо сказать, не тревожился вовсе, знал: это как-нибудь да уладится, рано или поздно пойдет дождь, я, если понадобится, наловлю рыбы, а вот новые книги вряд ли упадут на меня с неба, и сам я, конечно, не напишу ни одной, нечего и мечтать.

Впрочем, после того как я нашел в дальнем углу трюма сундук, битком набитый книгами, будущее стало казаться мне совершенно безоблачным, но о хорошей погоде я принялся молиться с удвоенным усердием, теперь мне было что терять. Да что там, никогда прежде я не дорожил жизнью так сильно, как нынче. Горький пьяница, обнаруживший, что его заперли в чужом винном погребе, мог бы меня понять.

Так я и жил, отрываясь от книг только ради еды и ежедневной уборки, которая теперь, когда порядок был наведен, отнимала совсем немного времени. От одиночества я не страдал вовсе. До сих пор мне не доводилось встречать собеседника, чьи речи могли бы сравниться даже с самой скучной из книг. Впрочем, некоторые, самые удачные, по моему мнению, отрывки я зачитывал вслух – ради удовольствия и чтобы не разучиться говорить, вдруг когда-нибудь еще пригодится. Хотя перспектива встретить старость в полном одиночестве, на палубе этого зачарованного корабля больше не казалась мне ужасающей – при условии, что книги никогда не закончатся.

Так продолжалось до тех пор, пока в одной из книг я не обнаружил записку. Она была вложена вместо закладки, на том самом месте, где я вчера остановился. До сих пор такая идея – я имею в виду закладку – не приходила мне в голову. Отправляясь спать или заниматься делами, я попросту закрывал книгу, а потом подолгу искал нужную страницу. Это было дополнительное удовольствие, возможность вспомнить прочитанное или как бы нечаянно забежать вперед. И все-таки закладка показалась мне замечательной штукой, я как ребенок радовался полезному изобретению – до тех пор, пока не понял, что закладку положил не я, да и где бы я раздобыл такую хорошую, дорогую бумагу с голубыми разводами? Я определенно не мог этого сделать, ни осознанно, ни машинально, а значит… Значит? Значит.

Записка та давным-давно затерялась в корабельных архивах, поэтому я не могу дословно ее процитировать, только пересказать. Автор был безукоризненно вежлив и отменно грамотен. Он не пожалел усилий, чтобы достойно поблагодарить меня за скромные труды по наведению порядка, и только потом, в четвертом, кажется, абзаце, приступил к делу. Дескать, я и сам, наверное, догадываюсь, что мое одиночество является, так сказать, иллюзией. Корабельная команда ни в коем случае не желает причинять мне беспокойство, поэтому мы можем оставить все как есть, но, если у меня вдруг появится желание познакомиться поближе, достаточно изъявить его вслух, и тогда мои невидимые прежде спутники с удовольствием мне представятся. В конце автор письма как бы между делом предупреждал, что внешний вид моих таинственных соседей, возможно, не совсем соответствует человеческим представлениям о норме, поэтому мне следует запастись мужеством и, самое главное, верить в его добрые намерения. В конце концов, справедливо замечал он, если до сих пор мне не причинили никакого вреда, не следует опасаться, что это случится во время нашего дружеского свидания.

Ах да. Там была еще и подпись. Джон Дарем. Это имя ничего мне не говорило, но почему-то именно оно испугало меня больше всего. Как будто анонимное письмо можно было бы объявить пустяковым розыгрышем и швырнуть за борт, а вот от подписанного послания так просто не отмахнешься.

Сказать, что я пришел в смятение, – значит не сказать ничего. Наихудшие мои опасения, о которых я в последнее время вовсе не вспоминал, внезапно подтвердились. Наверняка этот корабль населен духами или даже чудовищами – если уж их вид «не совсем соответствует человеческим представлениям о норме», – и теперь мне предстоит увидеть их воочию. По правде сказать, я бы с радостью оставил все как есть, но письмо не давало мне такой возможности. Одно дело опасаться неизвестно чего, тут легко объявить свои страхи пустыми фантазиями, как я, собственно, и поступил. И совсем другое дело – получить наглядное подтверждение чужого присутствия. Тут уж не отвертишься от фактов, не закроешь на них глаза.

Я уже тогда знал, что самая страшная правда ни в какое сравнение не идет с картинами, которые способно нарисовать человеческое воображение. С жуткой реальностью я, возможно, как-нибудь да уживусь, а с собственными фантазиями – вряд ли. Поэтому я тут же отправился на палубу и громко сказал, что с благодарностью принимаю любезное предложение великодушного сэра Дарема и готов завязать знакомство. Страх часто толкает людей на храбрые поступки, возможно, куда чаще, чем мужество, и я в этом смысле отнюдь не исключение.

Остаток дня я провел в камбузе, надраивая медные котлы. Работа худо-бедно отвлекала меня от страстного желания сигануть за борт, так и не узнав, чем закончилось пребывание судового лекаря Лемюэля Гулливера на летающем острове. Впрочем, воспоминания о злоключениях коллеги вселяли в меня не меньше мужества, чем возня с котлами. Он-то даже среди великанов как-то уцелел, а что, скажите на милость, может быть хуже великанов?! Вот и я не знаю.

Как вы уже, наверное, догадываетесь, на этот раз я не заснул в сумерках. Я и раньше подозревал, что чудные дела происходят на корабле именно ночью, пока я крепко сплю, запершись в каюте. Когда же еще.

Я остался в камбузе, который почему-то счел более безопасным местом, чем каюту. Возможно, в окружении добросовестно начищенных котлов я ощущал себя очень полезным членом команды. Это казалось дополнительной гарантией безопасности. Джон Дарем, конечно, и так обещал, что меня никто не обидит, но котлы почему-то казались мне более веским аргументом, чем его посулы.

Я сидел в камбузе, слушал, как на палубе звучат человеческие голоса, и боролся с желанием рвануть навстречу опасности. Нет уж, говорил я себе, пусть сами приходят. И содрогался, пытаясь вообразить, кто сейчас сюда войдет.

Но на первый взгляд Джон Дарем выглядел как вполне обычный человек. Мне он сразу понравился; но думаю, дело тут не в его обаянии, просто я обрадовался, что передо мной не великан, не чудище с дюжиной щупалец, не скелет, в конце концов. Я лекарь и должен бы спокойно относиться к человеческим костям, да я и отношусь к ним спокойно – при условии, что кости смирно лежат на месте, а не докучают живым ночными визитами.

Однако скелет Джона Дарема вел себя выше всяких похвал; я хочу сказать, он явился на встречу со мной, облаченный в приятное взору тело, отличавшееся от моего лишь тем, что сквозь него, если приглядеться, можно было увидеть все, что находилось позади. Но это я далеко не сразу заметил – и слава богу.

Устная речь Джона Дарема ничуть не уступала письменной, то есть была столь же изысканна и безукоризненно вежлива. Он многословно сообщил, что считает мое чудесное спасение и нынешнее присутствие на корабле своей личной большой удачей, похвалил мою любовь к порядку, поблагодарил за согласие встретиться. Пока он говорил, я молчал – и не потому, что перебивать невежливо, просто не знал, что тут можно сказать. К непринужденной светской болтовне я, терзаемый страхом, не подготовился и теперь растерялся.

Но ответа от меня, кажется, и не требовалось. Джон Дарем превосходно справлялся с разговором сам. Он вообще, как я со временем удостоверился, был словоохотлив, чтобы не сказать болтлив, а в тот вечер к тому же старался мне понравиться – ради моего же блага, чтобы я наконец успокоился.

Когда я говорил о своем увлечении чтением, я признался, что никогда прежде не встречал собеседника, чьи рассказы могли бы сравниться даже с самой скучной из книг. Так вот, Джон Дарем стал первым исключением из этого правила. Скажу больше, редкая книга могла бы потягаться с его историей.

Капитан «Морской птицы» – так, оказывается, когда-то назывался корабль – сам толком не знал, проклят он или благословен. Это с какой стороны посмотреть.

Судите сами. Много лет назад, когда Дарем был еще молодым капитаном, совершавшим в этом качестве второе, если не ошибаюсь, плавание, он обнаружил в море и поднял на борт смуглого старика, столь тощего, что, по утверждению Джона, можно было с чистой совестью оставить все как есть: его невесомое тело плясало в волнах как щепка и имело все шансы рано или поздно быть прибитым к берегу. Однако старик был спасен, накормлен, напоен, одет и помещен в кладовую, где вполне хватало места для скромного ложа.

С этим стариком все было непросто. Несколько дней он то бормотал, то громко ругался на каком-то неизвестном наречии, потом вдруг ни с того ни с сего взял да и заговорил сперва по-испански, а потом по-английски – с немыслимым акцентом, но все-таки понять его было можно. Обретя дар связной речи, старик поведал, будто провел в море сто дней. Ясно, что это не могло быть правдой, но Джон не стал с ним спорить и матросам не велел. Люди, случается, теряют разум и от меньшего потрясения, чем кораблекрушение, а безумца лучше оставить в покое. Правда, ни других людей, ни обломков погибшего корабля поблизости не обнаружилось, но их толком и не искали. Джон Дарем полагал, что в таком деле следует положиться на судьбу, пусть сама решает, кому суждено попасться ему на глаза и спастись, а кому нет.

Старик оказался не самым приятным спутником. Начать с того, что он наотрез отказался назвать спасителям свое имя, опасаясь с их стороны не то колдовства, не то разоблачения и ареста. Настроение его менялось порой по нескольку раз на дню, он то проклинал всякого, кто попадался ему на глаза, то вдруг принимался чуть ли не со слезами извиняться за вздорное поведение, благодарить всех подряд и сулить золотые горы. Ну да что взять с сумасшедшего.

Иногда, впрочем, случались у него светлые периоды. В такие дни старик молча сидел на палубе, подставляя лицо свежему ветру, или звал капитана сразиться в шахматы. Джон, чью страсть к восточной игре не разделял ни один из членов экипажа, говорил, что обрел в его лице достойного противника и прекрасного собеседника; то есть рассказывал старик по большей части совершеннейшую чепуху, но, надо отдать ему должное, чрезвычайно занимательную. Об островах, где живут огненные демоны, опознающие друг друга по траектории полета искр, и о парящих над облаками стальных машинах, которые способны пересечь Атлантику всего за несколько часов; о пиршествах распутного императора Нерона и таинственных переговорных аппаратах, позволяющих услышать голоса людей, живущих на другом конце света; о том, что повадки оборотней Японских островов отличаются от обычаев их сородичей из Далмации даже больше, чем правила священной индейской игры в мяч от футбола, которым когда-нибудь в будущем всерьез увлекутся потомки их лютых врагов. Всего не упомнишь, но ничего более бессмысленного и одновременно захватывающего Джон никогда прежде не слышал.

Порой, признался он, я начинал думать, что, прежде чем мой новый знакомец оказался в море, он безнадежно заблудился в океане времени; чего я до сих пор не понимаю, так это откуда в моей простодушной, веселой, молодой голове взялась столь причудливая и мрачная идея.

Однажды вечером, когда полная луна почти скрылась за горизонтом, а звезды горели так ярко, словно небосвод был не твердью, а ветхим, дырявым лоскутом, едва прикрывающим сияющий вход в Царствие Небесное, молодой капитан Джон Дарем стоял на палубе, наслаждаясь приятным завершением погожего дня, благополучием на корабле, недавно съеденным ужином, выпитым вином, теплым ветром и близостью родного берега, который он рассчитывал увидеть не позже завтрашнего полудня. Безымянный старик подошел неслышно, встал рядом, вздохнул. Я оказался не самым лучшим спутником, капитан, сказал он. Впрочем, могло быть и хуже, по крайней мере, я не прокаженный, не вор и, что бы ты ни думал, не безумец. К тому же я могу исполнить любое твое желание. Только одно, зато любое. Подумай, капитан.

Но Джон не стал долго думать. Природный темперамент не позволял выдержать паузу в разговоре, выпитое за ужином вино развязало язык. Я хочу, чтобы так было всегда, сказал он, подразумевая – пусть всегда море будет спокойным, небо чистым, матросы здоровы, довольны жизнью и послушны, а мои дела – в полном порядке. Если бы он потрудился это разъяснить, все наверняка повернулось бы иначе, но Джон думал, и так понятно, что он имеет в виду, а старик невозмутимо кивнул и пообещал: будет. Всегда.

На следующий день он вежливо, но решительно отказался от небольшой суммы, которую предложил ему капитан, чтобы как-то продержаться первое время, сказал, у него в этом городе есть родня, разыскать ее будет нетрудно, поспешно сошел на берег и исчез в толпе, Джон слова вымолвить не успел. А несколько дней спустя на корабль явился смуглый, но безукоризненно одетый джентльмен, назвался внучатым племянником спасенного, поставил матросам угощение, а капитану предложил вечную дружбу. И это были не пустые слова, он не раз потом оказывался рядом в трудную минуту, готовый предоставить помощь и покровительство, но это уже совсем другая история, вернее, много разных историй. Некоторые из них чрезвычайно любопытны и поучительны, но прямого отношения к предмету нашего разговора они не имеют, поэтому отложим их на потом.

Капитан Джон Дарем прожил хорошую и по тогдашним меркам довольно долгую жизнь. Он был до конца дней удачлив в делах и в любви, охоч до приключений и новых знаний, оставил после себя троих сыновей, чье будущее было вполне обеспечено, да и умер, можно сказать, счастливо – в собственной постели, во сне, так и не сообразив поначалу, что случилось. Просто вдруг, как ему показалось, проснулся и обнаружил, что стоит на палубе «Морской птицы», полная луна приближается к горизонту, звезды сияют так, что впору ослепнуть, дует теплый ветер и душа поет.

Матросов, впрочем, на корабле было довольно мало. Неукомплектованный экипаж, больше половины невесть куда подевались. Спят, что ли? Просто они еще живы, сказал боцман, положив руку ему на плечо. Я пришел сюда первым и долго оставался один, потому что раньше всех помер, помнишь? Примерно через полгода после того, как пьяный дурак голландец Ван дер Декен, которому ты продал нашу «Птичку», расколотил ее в щепки где-то у мыса Доброй Надежды. Надеюсь, ты хорошо погулял на моих поминках, капитан. Ничего, скоро уж все соберемся, добавил он чуть погодя. Никто не живет вечно – кроме нас с тобой, Джон, и еще этих счастливчиков, – он кивнул в ту сторону, где мертвые матросы увлеченно играли в кости, совершенно не тяготясь собственной диковинной участью. А что ж, обещанных чертей с вилами нет рядом – вот и слава богу.

Джон Дарем довольно скупо рассказывал о том, как провел свои первые посмертные дни, вернее, ночи на «Морской птице». Но к этому моменту между нами уже возникло полное взаимопонимание, какое редко случается даже между старыми знакомцами. Вот в детстве это было в порядке вещей – отправишься на рынок поглазеть на шарманщика с обезьяной, сведешь там знакомство с кем-нибудь из мальчишек, а к вечеру кажется – всю жизнь дружили, ни одного секрета друг от друга не осталось уже, зато общих тайн, никому больше не известных, великое множество. У взрослых так не получается.

Все это я к тому, что и без особых разъяснений понял: поначалу Джону пришлось нелегко. Во-первых, он даже поверить, что умер, никак не мог. Стоял часами на палубе, разглядывал свои руки, сквозь которые явственно просвечивала луна, думал: я совсем рехнулся на старости лет, вот уж не ожидал, что так повернется.

Если бы перед смертью он болел, мучался или, скажем, в бою погиб, было бы куда как проще. А когда ложишься спать в домашнюю постель, а потом просыпаешься не в раю, не в аду, не в чистилище даже, а на своем самом первом корабле, от которого, если верить слухам, давным-давно и щепки не осталось, довольно непросто разобраться, что ты теперь собой представляешь, принять новые правила игры и тем более решить, как теперь все будет.

Но Джон все-таки справился. Сказал, ему здорово полегчало после того, как он наконец вспомнил вздорного безымянного старика, дурацкий разговор на палубе и свое легкомысленное пожелание. Оставалось только поверить, что загадочный старик был не то колдуном, не то святым, не то, напротив, самим дьяволом, и все вставало на свои места. Когда можешь как-то объяснить себе происходящее или хотя бы поверить, будто можешь его объяснить, все становится гораздо проще, сказал Джон. И я с ним совершенно согласен.

Новое положение, как выяснилось, давало морякам немало преимуществ. Больше не нужно было думать о делах, трудиться, наблюдать за погодой, прокладывать курс, готовиться к неприятностям и вообще беспокоиться о будущем. В самом деле, какое будущее может быть у мертвых? Смешно. Даже запасы воды и пищи пополнять не требовалось: чтобы утолить жажду, достаточно посмотреть на море, а голод проходит, если насытить взор светом луны.

На рассвете капитан всегда засыпал, вернее, ему казалось, что он засыпает, и матросы, все как один, твердили, что поутру их одолевает крепкий сон без сновидений; с точки зрения стороннего наблюдателя, все они просто исчезали неведомо куда и возвращались с наступлением темноты. Думаю, это не потому, что ночь считается подходящим временем для призраков и прочей нечисти, заметил Джон, просто, когда я брякнул сдуру: «Хочу, чтобы так было всегда», стояла ночь, вот и весь сказ.

Кстати, да, похоже на то.

Единственное, что по-настоящему смущало капитана, – на корабле ему было довольно скучно. Смотреть на звезды и вспоминать прошлое – дело хорошее, при условии, что ты не занимаешься этим все время, изо дня в день. Когда ты не загружен работой, не валишься с ног от усталости и не можешь побаловать себя ни выпивкой, ни даже обедом, довольно быстро выясняется, что час – это почти вечность, а твои верные товарищи – славные ребята, но далеко не самые лучшие собеседники, их истории похожи одна на другую, суждения простодушны, а игра в кости не так уж увлекательна, если знаешь, что от монет, которые выиграешь или проиграешь, решительно никакого толку.

Джон совсем было затосковал, но тут наконец случилось событие, которое нарушило монотонный ритм его посмертного бытия. На море разыгралась буря, совершенно безопасная для «Морской птицы», но не для настоящего живого корабля, который шел встречным курсом. Джон и его команда с сочувствием наблюдали происходящее, проклиная собственное бессилие: помочь они тут ничем не могли, как бы ни старались, даже подойти поближе не получалось, и вообще ничего. На рассвете, прежде чем забыться сном, капитан отметил про себя, что дела у ребят совсем плохи, вряд ли они продержатся хотя бы еще пару часов, ничего не попишешь. И задумался: интересно, не захотят ли души погибших моряков присоединиться к его экипажу? Он бы, пожалуй, не отказался свести новые знакомства; с другой стороны, неизвестно, окажутся ли новички добрыми соседями. И что делать, если ужиться не получится?

Вечером, проснувшись или возникнув из небытия, неважно, как ни назови, один черт, Джон действительно обнаружил у себя на борту пополнение. Нет, не мертвых, а живых, пятерых несчастных, вернее, счастливчиков, которым удалось уцелеть после крушения и как-то добраться до «Морской птицы». Арабский купец, португальский священник и трое испанских матросов – общая беда и последовавшее за ней чудесное спасение объединили эту разношерстную компанию, а когда палуба заполнилась призраками, бедняги сплотились перед лицом наступившего кошмара. Были уверены, что мертвые моряки захотят их уничтожить. Обычное дело, все ждут от призраков чего-то в таком роде, никому в голову не приходит, что мертвецы отличаются один от другого ничуть не меньше, чем при жизни. У каждого свои цели, намерения и обстоятельства, своя судьба и – для живых это должно быть особенно важно – своя пища. Но гости этого не знали и перепугались насмерть.

Священник крестился и читал молитвы, остальные за ним повторяли, даже араб повторял, на всякий случай, мудро рассудив, что христианских демонов следует отгонять христианскими же заклинаниями, но мы так и не исчезли, даже голова ни у кого не разболелась, говорил Джон. И тогда у меня, знаете ли, наконец отлегло от сердца, признался он. Значит, таинственный старик все-таки не был дьяволом. И мы с ребятами вовсе не порождения зла, а хорошие, честные люди, добрые христиане, хоть и мертвые, хоть и не на небесах. Впрочем, небеса всегда оставались с нами, вернее, над нашими головами, недосягаемо далекие, но все же видимые взору, а это уже немало, правда?

В общем, все закончилось хорошо. Ну, скажем так, относительно хорошо. Священник, разуверившись в силе своих молитв, слег с горячкой, а лекаря не было – ни среди живых, ни среди мертвых. Наш судовой врач, объяснил Джон, присоединился к нам много позже, железный был старик, прожил сто два года и умер в тот день, когда впервые не смог самостоятельно подняться с постели, – такой он когда-то дал зарок и сдержал слово. В общем, бедняга португалец умер, так и не приходя в сознание; возможно, оно и к лучшему, что не приходя в сознание, – учитывая, каким кошмаром казалась ему реальность.

Ну а матросы, можно сказать, отделались легким испугом. Они были люди простые, храбрые, побывавшие во множестве переделок, довольно быстро уяснили, что призраки не причинят им зла, и более-менее успокоились. Но чувствовали себя на корабле, прямо скажем, довольно стесненно. Конечно, они хотели поскорее вернуться домой, ну или куда угодно, лишь бы сойти на берег, а там – по обстоятельствам. Беда в том, говорил Джон, что я не знал, как им помочь, и никто не знал. С тех пор как «Морская птица» стала приютом для мертвых, она никогда не приближалась к земле.

Однако присутствие живых людей оказало на корабль-призрак определенное влияние. Все началось, вспоминал Джон, с еды. Когда отощавшие на скудной рыбной диете испанцы нашли в трюме сундук с сухарями и принялись их грызть, никто из наших не смог вспомнить, был ли этот сундук раньше. Возможно, был, просто на глаза не попадался, а специально еду никто не искал. Потом они обнаружили и другие припасы. Много, гораздо больше, чем требовалось, – учитывая, что едоков было всего четверо. Но в таком деле изобилие не проблема.

Потом пыль. Прежде на корабле совсем не было пыли; все, в общем, даже забыли, что она, теоретически, должна быть. А тут вдруг появилась. Гости, конечно, поддерживали порядок как могли, но с прежней стерильной чистотой не сравнить. Правда, снасти оставались в полной сохранности, чинить и обновлять их по-прежнему не требовалось, и на том спасибо.

Однако еда и пыль показались Джону явным свидетельством того, что корабль понемногу оживает – если такое определение применимо к неодушевленному предмету. Конечно, «Морская птица» так и не стала настоящим кораблем, подверженным всем бедам и напастям, какими грозит море, но все же теперь она была чуть более реальной, чем ее призрачный экипаж.

Поэтому когда на горизонте показалась земля, Джон почти не удивился. И боцман не удивился, а хмыкнул удовлетворенно и пошел о чем-то шептаться с одним из испанцев – они, можно сказать, подружились, насколько мертвец может подружиться с живым человеком, который его все-таки побаивается, несмотря на добросердечные отношения. Но шептались они долго и расстались вполне довольные друг другом.

Кончилось это тем, что корабль пристал к берегу в безлюдном месте, всего в нескольких милях от Лиссабона. Испанцы рассыпались в благодарностях и рванули прочь. Но корабль стоял у берега до утра, и на следующую ночь, когда команда проснулась, «Морская птица» оставалась на месте. Боцман лукаво щурился и одновременно нервничал, это все заметили. Явно чего-то ждал. И дождался.

Под утро на корабль вернулся тот самый испанец, с которым они шептались. Приволок кучу барахла. Там были карточные колоды, видавшие виды шахматы, новехонькая музыкальная шкатулка, гитара, пачка непристойных картинок и, к величайшему изумлению капитана, несколько книг. Это специально для тебя, Джон, объяснил боцман, я же вижу, тебе скучно, а до книжек ты всегда был охоч, я помню. А шахматы Магомет просил.

Магометом он называл араба, которого, строго говоря, звали Ахмед, но прозвище прилипло намертво, да и самому Ахмеду было приятно, что его величают именем пророка. До сих пор я о нем не упоминал, отложил его историю на потом, потому что она оказалась самой необычной: араб, можно сказать, прижился на корабле. Общество призраков, судя по всему, совершенно его не тяготило. Джон обрел в Ахмеде занятного собеседника. Его истории не были похожи на те, что он слышал прежде. Араб рассказывал о совсем иной, незнакомой, по неясным правилам устроенной чужой жизни, о городах и странах, где Джон никогда не бывал, о людях, чья логика была совершенно непонятна капитану, убеждения казались непостижимыми, а поступки непредсказуемыми, – тем занимательней было о них слушать. Он очень обрадовался, когда араб решил не высаживаться на португальский берег, философски заметив – дескать, если Аллаху будет угодно, ваш корабль может доставить меня прямо домой, а если Аллах этого не желает, кто я такой, чтобы нарушать его волю. Значит, какое-то время можно будет по-прежнему наслаждаться хорошей компанией. А тут еще такой сюрприз – шахматы, карты и, самое главное, книги, книги! С этого дня капитан Джон Дарем начал считать свою посмертную участь вполне счастливой. Он вдруг понял, какие возможности перед ним открываются.

В следующем порту за покупками ходил Магомет. Взял составленный капитаном список, деньги из тайника, два дня рыскал по лавкам, торговался, надо думать, как черт, и вернулся с богатой добычей. Когда несколько месяцев спустя араб наконец покинул корабль – еще не дома, но уже так близко от родного берега, что не захотел искушать судьбу, – капитан проводил его с легким сердцем и засел за книги.

С тех пор, сказал Джон, нам не раз доводилось предоставлять убежище морякам, попавшим в беду. Сказать по правде, это стало случаться так часто, что я понемногу начал считать спасение утопающих главным делом нашей новой жизни, своего рода платой за приятное посмертное бытие. Все они содрогались, увидев нас впервые, но обычно уже к полуночи нам худо-бедно удавалось найти общий язык. Один старый заклинатель змей, который божился, будто прожил на свете пятьсот лет и намерен продолжить в том же духе, научил меня насылать на гостей глубокий, беспробудный сон; с тех пор на этом корабле никому не грозит участь несчастного португальского священника. Я даю людям прийти в себя, пообвыкнуться, сам тем временем присматриваюсь, что за человек к нам попал, и только потом пишу письмо, вроде того, что получили вы. Некоторых, впрочем, мы предпочитаем вовсе не тревожить – не со всеми людьми хочется сводить знакомство, так что можно просто подождать, пока корабль причалит к берегу, чтобы высадить гостя, это всегда происходит само собой, без каких-либо усилий с нашей стороны. А случается и так, что мы успеваем стать друзьями; в таких случаях гости обычно выполняют наши просьбы и возвращаются с покупками. С нашими деньгами пока еще никто не убегал, даже отъявленные мошенники предпочитают не ссориться с мертвыми, хотя лично я не представляю, как мог бы их покарать…Не так уж много у нас развлечений: игры, музыка, картинки и, конечно, книги, но они, сказать по правде, интересуют только меня. Впрочем, в последнее время книги стали появляться на корабле сами, неведомо откуда, одна другой увлекательней, так что теперь я провожу ночи примерно так же, как вы – свои дни. Поэтому думаю, моя участь скорее сродни благословению, чем проклятию, заключил Джон.

Мы распрощались под утро. Капитан выскользнул за дверь; я заметил, что он не стал ее открывать, а просто прошел сквозь стену, но выбрал именно то место, где был дверной проем, – то ли по старой привычке, то ли ради моего спокойствия. Я, впрочем, так заслушался, что сам не заметил, как перестал бояться. Утром с удовольствием вспоминал нового знакомца, а вечера ждал, можно сказать, с нетерпением. Дождался, конечно. Еще до полуночи Джон Дарем представил мне своих товарищей, и я сразу почувствовал себя в обществе нескольких дюжин призраков как рыба в воде, словно никаких иных знакомств и не заводил никогда. Говорят, человек быстро ко всему привыкает, а я, надо думать, поставил своего рода рекорд.

Я так прижился на «Морской птице», что не спешил покинуть корабль: от добра добра не ищут. Никогда прежде жизнь моя не была столь легкой, приятной и увлекательной, я был сыт, обеспечен всем необходимым, надежно защищен от всех мыслимых опасностей и занят увлекательнейшим из дел – чтением. Ну и таких друзей, как Джон и Питер – я имею в виду моего коллегу, судового врача, того самого «железного старика», который прожил больше сотни лет, – так вот, таких друзей у меня никогда не было; живым людям, думается мне, вообще редко дается дар подлинной дружбы, беззаветной и необременительной, зато призраки, вероятно, просто не умеют иначе. Ну и я учился у них как мог.

Когда корабль наконец причалил к берегу, я уже твердо знал, что не хочу возвращаться домой. По крайней мере, не сейчас. Я рано осиротел, женой и детьми пока не обзавелся, а собаку, записавшись во флот, оставил брату, и племянники так ее полюбили, что рыдали в три ручья всякий раз, когда я их навещал, – боялись, что заберу пса назад. Поэтому я рассудил, что от моего долгого отсутствия никто не пострадает, а племянники, пожалуй, только обрадуются. Вот и хорошо.

Это сейчас мы беспрепятственно входим в любой порт, предъявляем бюрократам безупречно выправленные бумаги и оповещаем о своем прибытии всех любопытствующих, а те дни «Морская птица» всегда приставала к берегу в безлюдном месте, откуда, впрочем, можно было довольно быстро добраться до какого-нибудь города или, на худой конец, села. И первая на моем веку стоянка не была исключением. Меня, конечно же, отправили за покупками, велели приодеться и заодно поискать что-нибудь интересное – вдруг люди успели изобрести какую-нибудь новую игру, а мы и не знаем. Я сделал больше – привел на корабль шестерых цыган, достаточно жадных, чтобы быть безоглядно храбрыми. Они с ног до головы обвешались амулетами и пошли за мной как миленькие; потом от заката до рассвета развлекали моих мертвых приятелей фокусами и песнями, пересказывали газетные новости, которые в их устах становились причудливыми небылицами, набравшись смелости, расспрашивали о жизни на том свете, уважительно охали, выслушав ответы. Когда они наконец ушли, матросы дружно твердили, что такого праздника у них не было даже в детстве, а капитан Дарем поглядывал на меня с одобрительным удивлением. Дескать, какой шустрый, уже свои порядки заводит, а что ж, вот и молодец, пусть. Забегая вперед, скажу, что еще не раз приводил на корабль фокусников, актеров, музыкантов и просто забавных бродяг, готовых развлекать нас байками и сплетнями. Думаю, именно тогда я и приобрел бесценный опыт организации культурных программ, совершенно необходимый в наших с вами нынешних обстоятельствах.

Чем дольше я оставался на корабле, тем меньше смысла видел в переменах. Здесь я был не только хорошо устроен, но и чрезвычайно полезен. «Морская птица», похоже, вполне намеренно искала и подбирала утопающих в основном с погибших кораблей, хотя порой попадали к нам и выброшенные за борт и просто свалившиеся в море по пьяному делу; однажды я извлек из спасательной шлюпки едва живую, зато очень храбрую юную леди, сбежавшую от ненавистного жениха, в другой раз снимал с разваливающегося плота молодого человека, который отправился в вояж, заключив пари с приятелями. Словом, всякое бывало. И разумеется, нашему улову почти всегда требовалась медицинская помощь; от призраков тут толку было мало: Питер мог в случае нужды поставить точный диагноз, в этом деле ему не было равных, но, к примеру, перевязать рану он больше не был способен. Призраки, как я заметил, при желании ловко обращаются с самыми разными предметами, вон даже на гитаре играют иногда, но не могут притронуться к живому существу – не только к человеку, с птицами и даже рыбами выходит то же самое. Поэтому прежде – я имею в виду, до моего появления на корабле – спасенным приходилось полагаться только на милость времени, которое, как известно, лучший лекарь и беспощадный убийца в одном лице, и никогда заранее не известно, какой стороной оно повернется к вам. А я ставил на ноги всех, такая уж у меня была легкая рука, ну и Питер, конечно, помогал советами, его помощь переоценить невозможно.

Словом, мне было нетрудно объяснить себе, почему я хочу остаться на «Морской птице». Человек так устроен – чего не может позволить себе просто для удовольствия, легко позволяет ради дела, вот и я выкрутился.

Долгое пребывание на зачарованном корабле оказало на меня удивительное воздействие: я сам не заметил, как стал обходиться почти без еды, и потребность во сне испытывал все реже, и мерзнуть совсем перестал, словно сам был одним из призраков, наделенным, в отличие от товарищей, счастливой способностью не исчезать при свете дня.

За несколько дюжин лет в моей бороде не прибавилось ни единого седого волоса, да и чувствовал я себя так, словно мне по-прежнему нет тридцати. Все это я замечал, конечно, принимал, можно сказать, как должное, но предпочитал не обсуждать – даже с Джоном. Может быть, не хотел услышать, что назад, в мир живых, мне давно уже нет дороги, хотя, положа руку на сердце, и думать забыл о возвращении.

С кораблем нашим тем временем тоже происходили удивительные вещи. «Морская птица» понемногу менялась. Я хочу сказать, менялся ее внешний облик – таким образом, что корабль наш всегда выглядел более-менее современным, а не исторической реликвией, каковой, строго говоря, является. Перемены происходили постепенно и столь незаметно, что, если бы не Джон, который посоветовал мне к ним приглядеться, я бы, пожалуй, спохватился не раньше, чем «Морская птица» стала самым настоящим пароходом, – тогда, помню, мы все вздрогнули, но и к этому быстро привыкли, конечно.

Историй о наших странствиях на «Морской птице» хватит еще на несколько сотен вечеров. Не следует спешить, времени у нас с вами предостаточно. По крайней мере, на свой счет я уже давно не сомневаюсь. Но самое главное – с чего все для меня началось – я вам рассказал. Скоро сумерки, самое время принять решение – или вы сейчас вернетесь на берег, или останетесь, но тогда уж, будьте добры, не поднимайте шума, если вам покажется, будто на палубе толпятся тени. Я понимаю, до сих пор вам не доводилось иметь с ними дела, но придется держать себя в руках. С тех пор как ребята научились становиться невидимыми, проблем такого рода обычно не возникает, но иногда им надоедает эта игра. К тому же их невидимость – всего лишь любезность, а вовсе не обязанность; нам с вами не следует забывать, кто тут настоящие хозяева.

Так что думайте, думайте.

* * *

Или так.

На каникулах после третьего, кажется, курса я впервые оказалась здесь в качестве волонтера; объявление о наборе было вывешено на кафедре, но почти полностью скрыто за кофейным автоматом, думаю, никто, кроме меня, его не заметил, и я бы не заметила, если бы Феликс не принялся объяснять мне устройство аппарата, слушать было ужасно скучно, уйти – невежливо, и я озиралась по сторонам в поисках хоть какого-нибудь развлечения…

…первые три тысячи лет я жила весело и беззаботно…

…и мама, конечно, рассчитывала, что я найду работу в библиотеке где-нибудь на соседней улице…

Если я скажу, что эта история началась, когда Публий Овидий Назон высмеял мое первое выступление в сенате, такое признание прозвучит, прямо скажем, несколько не к месту, поэтому придется отказаться от правды ради достоверности и придумать какое-нибудь иное начало…

После войны я долго не мог найти себе занятия по душе…

…поначалу я был уверен – еще немного, боги одумаются и мы все-таки вернемся домой, никто не скитается вечно; «поначалу» – это лет тридцать примерно. Да, я несокрушимый оптимист…

В университет я поступила за компанию с подружкой, специализацию выбирала за компанию с моим тогдашним бойфрендом, из-за него я и на кафедре осталась, и ушла потом тоже за компанию, уже не с ним, с другим человеком; такое начало, согласитесь, совсем не предвещало, что однажды я сверну в сторону и пойду собственным путем, да еще и столь уверенной походкой, но люди, к счастью, меняются. Для того, наверное, и придумали человеческую жизнь, чтобы можно было меняться…

…и дух носился над водами…

…спрашиваю: вы это серьезно? – а она улыбается, качает головой, говорит: конечно несерьезно, это же только ты у нас такая серьезная, что хоть плачь, но несерьезно – не значит «неправда», поэтому…

…по крайней мере, когда я умер, никто не плакал…

…и так меня эти злющие тетки достали, что я решила твердо: в библиотеку больше ни ногой, никогда, лучше уж дворником, хотя тоже ничего хорошего, конечно…

Отец надеялся, что я стану инженером; впрочем, «надеялся» – это неверно сказано, ему в голову не приходило, что я могу найти себе какое-то другое занятие…

…я потом чуть ли не каждый день в эту арку совалась, благо по дороге, и, что ты думаешь, не было там никакой библиотеки. Только пункт приема стеклотары, да и тот почти всегда закрыт. Я удивлялась – как это они так стремительно закрылись? И почему объявление для читателей не повесили с новым адресом? Ужасно переживала, что не могу вернуть им книгу. Книга отличная, конечно, но оставлять ее себе как-то нехорошо. Если бы это был подарок, они бы так и сказали, я думаю, а тут формуляр завели, записали, значит, надо вернуть…

…огненными буквами, натурально…

Вообще-то я пришла сюда, чтобы подарить книги, то есть сперва явилась просто поглазеть, как все, и мне очень понравилось, особенно читальный зал на открытой палубе и музыкальная комната с наушниками. А потом я увидела объявление, что благотворительный фонд «Морская птица» с благодарностью примет в дар любые книги на любых языках, и побежала домой, потому что только вчера мы с отцом весь день разбирали книжный шкаф и выяснили, что некоторые книги у нас в двух, а то и в трех экземплярах, отложили их, чтобы раздать, и еще целую стопку детективов, их же нельзя читать второй раз, потому что совершенно невозможно забыть, кто убийца, и какой тогда смысл?..

…до шестидесяти лет я не знал грамоты; правда, один знакомый монах научил меня писать свое имя, и я, помню, очень гордился этим умением…

Мама рассказывала, когда я родилась, в небе была радуга в три дуги, и одни соседки говорили, что это хорошая примета, а другие, напротив, поджимали губы, дескать, вертихвостка вырастет; собственно, все они были правы, одно другому совершенно не мешает…

…и дух носился над водами…

В детстве, когда меня спрашивали, кем я хочу стать, я неизменно отвечала: матросом! Первые несколько лет взрослые умилялись моей наивности, потом стали осторожно объяснять, что девочек в матросы не берут, поэтому лучше бы придумать что-нибудь другое, – ну и пожалуйста, я перестала говорить, что хочу стать матросом, но это вовсе не означает, будто я перестала хотеть…

…и говорит: «Какая ты красивая», а я не знаю, плакать тут или смеяться, потому что мне пятьдесят три года, нос картошкой и как минимум десять лишних килограммов…

…позарез надо было уехать, все равно куда…

Еще когда этот корабль впервые появился у нас в бухте, я подумал, что надо будет как-нибудь попроситься туда на полгодика, им же наверняка нужны волонтеры, жаль, прямо сейчас не получится, но вряд ли эту лавочку вот так сразу и прикроют, так что время терпит…

…заговорила, и вот тут я понял, что мне конец, если уж до говорящих крыс дело дошло…

…тогда я еще жила под водой и думала, так будет всегда…

Если я сейчас назову вам тему моей диссертации, вы содрогнетесь; впрочем, нет, не содрогнетесь, а, толкаясь локтями, столпитесь у компьютера, чтобы переписать ее в свои дневники, на радость приятелям…

…что за дурость, говорю, как такое вообще могло прийти в голову – устраивать на корабле библиотеку, зачем?!.

…совершенно уверен, что моя жизнь закончилась…

Все началось с того…

И дух мой носился над водами.

Кэти Тренд Второй помощник

Да, я немножко аутичен. У нас в семье все такие, кроме мамы. Сестра вот вообще молчит, я-то хоть пишу.

К счастью, в морской колледж экзамены были в основном письменные. Устный я чуть не завалил, но экзаменаторы дали себе труд заглянуть в мои бумажки, убедились, что там все в порядке, списали на нервотрепку – и приняли меня.

У нас был учебный корабль, выходили мы на нем каждое лето; и как-то само собой получилось, что и после выпуска попал я вторым штурманом на учебную шхуну. Не принадлежащая никакой школе, шхуна сама по себе, деревянный парусник «Шарлотта-Анна». Каждый может попробоваться. Сначала волонтером, потом, если понравится, и матросом. Команда на этой лодке менялась очень часто: зарплата маленькая, жизнь тяжелая. Да и волонтеры – придут с горящими глазами, отработают зиму, сходят в море на месяц – ищи их свищи. А я вообще трудно схожусь с людьми, мне привыкнуть надо, я и с вещами так – одни ботинки десять лет могу носить, год только привыкаю, потом не могу расстаться. И потому на волонтерском корабле было мне трудно. Хорошо было только на спокойных ночных вахтах, когда все свободные руки разлеглись на юте и смотрят на звезды, рулевой напряженно вглядывается в компас, а я стою на трапике из штурманской рубки и время от времени называю цифры. Да и подружиться толком на таком корабле не с кем. Мне нравился капитан – он излучал спокойствие, а мне это важно, я вообще излишне чувствителен к людским эмоциям, но как же дружить с капитаном. Коллеги мои, первый и третий вахтенный штурманы, были совсем еще молодыми ребятами, из навигацкой школы, они постоянно соревновались, и с ними дружбы не вышло. Кроме них, в профессиональной команде были боцман – огромная тетка с замашками суровой мамаши, питавшая ко мне, в силу небольшого моего роста, материнские чувства; двое механиков, их я почти и не видел; кок – длинный, тощий энтузиаст своего дела, он был мне симпатичен, но мы не находили общих тем для разговора: его интересовали рецепты блюд, меня – штурманские карты, парусина, смола. Шхуну я полюбил: наша красавица кокетливо скрипела мне на ночных вахтах, а я гладил ее по планширю, как старательную лошадь. Я уже не мыслил с нею расстаться, потому что все другое оказалось бы только хуже, и жизнь начала казаться мне довольно унылой штукой.

Однажды в Бресте, на парусном фестивале, стоял я на швартовном понтоне, проверяя, правильно ли наши детишки завели кранцы. Кормовые хорошо, а вот носовой, круглый, как всегда, чуть промазал и, шевельнись моя красотка, мог бы и выскочить. Я уцепился за вант-путенсы, вспрыгнул на кранец, потоптался на нем и продавил его вниз, под палубный настил понтона, – и оттуда, с кранца, увидел, как в бухту входит большой исторический линейный корабль, двухпалубный, с подобранными на гитовы парусами – под мотором. Носовая фигура у него была – огромная чайка, под которой вились резные листья, хвостатые русалки и глазастые рыбы. Этого корабля я не знал. Исторических реплик такого размера в мире не так много: австралийский «Эндевор», английские «Гранд-тюрк» и «Золотая лань», шведский «Гётеборг», с некоторой натяжкой – русский «Штандарт», ну тогда уж можно и «Тимоти» вспомнить, мал, да удал, – и еще несколько, не больше двадцати по всему миру. В Бресте собирались они все, раз в четыре года. Этого я никогда не видел. С бака резво подали носовой швартов, на понтоне его приняли, протянули остальные швартовы – черные, гладкие.

С нашего трапа как раз спускался вразвалочку наш капитан с какой-то коробкой, обитой красным бархатом, под мышкой.

– Кэп, – спросил я его, указывая на только что ошвартовавшегося соседа, – это что?

– А, зацепило? – сказал капитан. – Это «Морская птица», корабль-библиотека.

– Почему библиотека?! – изумился я.

– Да зайди сам спроси, это же морская легенда, недосуг мне ее тебе сейчас пересказывать. Библиотека плавучая, книжки на всех языках, в свободное время можешь зайти почитать.

И бодро покатился вверх по трапу на пирс, по случаю отлива нависавший над нами, как крыша городского дома. А я рассеянно принялся набивать трубку, выпустил вант-путенс и скатился с кранца хорошо не в воду, где ходили молчаливые, как я, сомы, а просто на понтон.

Я курил и разглядывал великолепный корабль. Мастерская работа. Чем-то похож на шведскую «Васу», но явно гораздо, гораздо мореходнее. И уж точно прошел куда больше, чем те жалкие полторы мили. Сплошной качественный дуб, даже мачты дубовые, на что уж, кажется, только шведы и отваживались, обводы изящные, реи на топенантах выверены в линеечку, штаги обтянуты, ванты просмолены – не придерешься. А ведь моторы прячутся внутри неплохие, хотя на вид и не скажешь. И все в резьбе – где положено и где не положено. Грота-галсы проходят сквозь львиные морды. Кормовая галерея вьется, как решетка особняка в стиле ар-нуво. Что они копировали? Где такое делают?

Я и сам не заметил, как перебрался на их понтон и подошел к незнакомому борту совсем близко. Там пиратского вида девушка бодро командовала установкой трапа. Наконец трап встал на свое место, матросы привычно обтянули леера и бодро взлетели на свою палубу, девушка обернулась ко мне и спросила, почему-то ехидно:

– Что, нравится?

– Да, – смог выдавить я.

– А ты, я вижу, романтик! Во что ты нас превратил?

– Я? Не понял.

– Это же «Морская птица», – произнесла девушка таким тоном, словно бы название корабля все мне объяснило.

– И что?

– Да ты же разглядываешь наш корабль добрых полчаса. Он уже весь стал таким, как ты хочешь. А что, мне нравится. Я Сандра, второй помощник. – Она протянула мне узкую шершавую руку и прищурилась.

– Йоз. Тоже секонд.

– Ух ты! – восхитилась она. – Вахта фока, да? У тебя сколько народу в вахте?

– Тринадцать.

– Х-хе! А у меня четверо. Заходи в гости! У тебя же свободное время будет вечером, с восьми, да? А у нас как раз лекция будет о литературных мистификациях, очкарик наш читает. Ты вообще читать любишь?

Я кивнул.

– Значит, тебе будет интересно. Если ты английский хорошо знаешь, очкарик – он довольно быстро говорит. Но это еще что, вот Гроган – это вообще конец света, он помощник боцмана, у него мама была валлийка, папа – шотландец, и это такая классическая каша во рту, что его родная мама не поняла бы, если бы жива была. Он и при жизни не отличался разборчивостью дикции. Если ты хочешь услышать настоящую английскую речь, тебе обязательно нужно услышать, как говорит наш капитан. Куда там принцам! Хотя разве что принц Эндрю с ним сравнится. Но только правильностью произношения. Слушай, я совсем тебя заболтала, а ты все молчишь.

– Ничего, – разрешил я, – болтай.

Сандра, коллега моя, оказалась на редкость легким собеседником, несмотря на непрекращающийся речевой поток. На эмоциональном уровне с ней было просто. Ну, как с сестрой – если бы сестра говорила. Потому мы решили выкурить еще по трубочке, хороший повод постоять без дела, даже и на вахте.

– У нас, наверное, скоро перемены будут, – говорила она между затяжек, – старпом наш в капитаны метит. Мы нашли пароход с забавной историей возле Фиджи и взяли его в качестве приза. «Джоита» называется. Так что, когда закончится фестиваль, мы все будем учиться. Третий наш учиться не хочет – дети у него, ему бы с ними побыть, пока у нас стоянка будет. Нам бы секонд не помешал. Ты как, со своей «Шарлотты» уходить не собираешься?

– Мы же только познакомились, – удивился я, – а ты уже зовешь.

– Ну я так, на всякий случай, – пожала плечами Сандра и покрутила в ухе массивное кольцо, – вдруг ты хочешь борт сменить. Ты имей в виду, если что.

Тут я вспомнил, что хоть уже и раздал все команды на вахту, но кэпа-то на борту нет, значит, там должен быть я; распрощался с говорливой Сандрой и вернулся на борт.

Вечером сходить на лекцию не вышло: был общий парусный парад, проход по бухтам Бреста под парусами, освещенными разноцветными прожекторами. Я искал глазами «Морскую птицу» и не находил: везде были резные и расписные борта, разноцветные паруса, все сливалось в сплошную затканную парусиной и переплетенную снастями массу. Вдруг передо мной мелькнуло хохочущее лицо Сандры, и то, что на миг показалось мне стоящим у понтона пассажирским пароходом, обернулось гладким дубовым бортом со знакомыми уже львиными мордами. Мы разошлись бортами, и я помахал Сандре в ответ.

Кульминация фестиваля – переход из Бреста в Дюарнане, всей трехтысячной армадой кораблей, яхт, лодок и лодочек. В этот раз было пасмурно, хороших фотографий не получится, все затягивает дымка, и силуэт «Морской птицы» на горизонте казался летучим голландцем. Но надо сказать, огромный тримаран «Оранж», похожий на великанскую детскую игрушку, выглядел еще более странным. «Морская птица»… что-то мне напоминает это название. Плохо я книжки читал. Это же в самом деле легенда… и капитан у них, с правильной английской речью, – Дэви Джонс? Да нет, это про другой корабль, что-то там тоже было на Д-Д. А, Джон Дарем! Неужто тот самый корабль? В море полно странностей.

В Дюарнане мы успели пришвартоваться первыми. Но к четырем утра, когда меня разбудили на вахту, оказалось, что мы стоим уже четвертыми, потому что нечаянно заняли место местных рыбаков, которые вернулись с лова и подвинули бесполезный учебный парусник. Капитан решил, что стоять четвертыми невыгодно, мы снялись с места и отправились восвояси, и я так и не узнал, что такое корабль-библиотека.

Предложение Сандры грызло меня всю дорогу – и потом, уже осенью, когда волонтеры разошлись и мы принялись устраиваться на зимовку и расснащать нашу лодку. Я сообразил, что так и не выяснил порт приписки «Морской птицы», а спрашивать у капитана было бы неловко – как-никак я собирался его покинуть. Да, в самом деле, я вдруг сообразил, что уже все решил, только еще не знал, как я это устрою. Идти домой мне не хотелось, и я часто оставался на ночную вахту почти в одиночестве, с двумя-тремя матросами. Однажды, совершенно отчаявшись найти разумный путь, я написал записку, запечатал ее в бутылку из-под «Бехеровки» и швырнул в Балтийское море. У меня только и было надежды на мощное течение Зунда, что пронесет мое послание адресату. Я писал не Сандре, а прямо капитану Дарему – предлагал свои услуги в качестве второго штурмана. Осталось только надеяться, что легенду я вспомнил правильно.

Ответ пришел уже зимой. Зима выдалась на редкость холодная, нашу бухту сковало льдом, редкие зимние волонтеры, хохоча и падая, играли на гладком прозрачном льду в футбол. Я вышел на лед – сквозь него было видно, как в бухте ходит косяками какая-то рыба, – и медленно, лелея недавно отбитое колено, пошел к горловине бухты. Меня привлек какой-то мелкий черный предмет, вмороженный в лед совсем недалеко от кромки, где лед, по идее, мог бы меня уже и не держать. Но лед выдержал – или я не тяжел. Это оказалась горловина бутылки. Разумеется, на иррациональный вопрос я мог получить только иррациональный ответ, и могу сказать, что капитан Дарем меня переплюнул: я-то свою бутылку отправил хотя бы по течению, а капитан книжного голландца не усложняет себе жизнь такими частностями. После того как я едва не сломал кортик, но бутылку добыл, выяснилось, что в ней и вправду письмо, повернутое к стеклу моим именем и адресом. Открыть ее удалось только на камбузе, подержав горлышко под горячей водой. В письме в довольно витиеватых выражениях говорилось, что кандидатура моя капитана вполне устраивает и в начале марта корабль будет меня ждать в Эльсиноре, в Дании.

Надо ли говорить, что я немедленно отправился в офис за расчетом. Полученных денег хватило как раз на билет до Эльсинора.

Мой пароход ошвартовался на пассажирском причале, и уже оттуда я увидел вычурный силуэт «Морской птицы», синевато светящийся на фоне темной громады Кронборга. Я, кажется, боялся к нему подойти: до меня дошло, что это не в гости, это навсегда, – получится ли у меня? Привыкну ли я к нему? Было воскресенье, день всеобщего эльсинорского обмена. Все обочины были уставлены лишними вещами, можно пройти и выбрать себе что-нибудь для дома: кресло, коврик, да хоть компьютер. Так что к кораблю моей мечты я подкрадывался окольными путями, по маленьким переулкам, разглядывая в полутьме аккуратно разложенный по брусчатке скарб. Уже у самого корабля я зацепился взглядом за стопку книг – без заглавий, в «мраморных» библиотечных переплетах. Не заглядывая под корешки, я хватанул всю стопку и пошел вперед уже смелее: я не просто так, я с подарком.

– Ага! – прорезал ночную тишину ликующий вопль. – А мы уж заждались! – Сандра, похожая уже не на пиратского матроса, а на пиратского капитана – в вышитом камзольчике, при кортике, в треуголке, метнулась ко мне через безлюдную ночную улицу. – Пойдем-пойдем, капитан тебя ждет. Тебе такая каютка приготовлена – представляю, во что ты ее превратишь, с твоим-то воображением! Ого, ты уже и книжки подобрал? Ну-ка, дай глянуть… О, Джебран! Вот умница. У нас как раз Джебрана по-английски нет, только по-арабски, Ахмед притащил… Вот не знаю, зачем нам Меллвил в датском переводе, видимо, скоро надо ждать в гости датчанина… А знаешь что, сейчас с капитаном все уладишь – пойдем тут побродим, по воскресеньям в Эльсиноре много интересного. А я сразу поняла, что ты на этом пароходе приехал, – как только увидела, что борта львами порастают. Мы, правда, с тех пор как Хансен на «Джоиту» перешел, почти всегда парусник, но львы – это твоя визитная карточка. Это, наверное, ваша чешская национальная особенность – или твоя личная? Ах, ну да, у тебя же не было раньше шанса проверить. Так, что тут у тебя еще? О, а вот эта по-голландски…

Сандра говорила и говорила до самой капитанской каюты, по одной забирая у меня найденные книжки, а я шел по палубе обретенного корабля и думал, что, пожалуй, к этому кораблю я все-таки привыкну.

Так оно и вышло.

Нина Хеймец Необыкновенное путешествие почтальона Якоба Брента

11 октября 199* года дела заставили меня спешно отправиться в Прагу. Я прилетел утренним рейсом. До переговоров, в которых я должен был участвовать, оставалось несколько часов, и я решил воспользоваться случаем и осмотреть город, где прежде, так уж сложилось, никогда не бывал. Выйдя из метро неподалеку от Народного театра, я пошел по набережной в сторону Карлова моста, однако внезапно начавшийся ливень нарушил мои планы, вынудив меня укрыться в ближайшем кафе, названия которого я уже не помню.

В этот ранний час кафе было полупустым. Я выбрал столик у окна, с видом на Влтаву, заказал стакан крепкого чаю и, должно быть, задремал. Во всяком случае, я не видел, как оказавшийся рядом со мной за столиком человек вошел в кафе. Думаю, я проснулся от звука его голоса.

– Простите, что я вас потревожил, – сказал незнакомец, – пожалуйста, позвольте мне присоединиться к вам. Это единственное место в кафе, откуда можно наблюдать за рекой.

Должен сказать, что его просьба поначалу действительно показалась мне несколько бестактной. Человек я замкнутый, если не сказать нелюдимый. Дождь все усиливался, и перспектива провести ближайшие полчаса, а то и час в обществе непрошеного собеседника не радовала меня.

– Понимаете, мне необходимо видеть, какие суда проплывают по реке, – произнес он, не дождавшись моего ответа. – Я встречаю корабль, один корабль, он должен здесь появиться.

Ему было на вид лет семьдесят, а может быть, и больше. Усы были неровно подстрижены, на пиджаке недоставало пуговицы. Он с трудом превозмогал одышку.

– Надеюсь, я не отниму у вас много времени, – продолжил этот человек, словно прочитав мои мысли. – Я только должен увидеть «Морскую птицу». На ней уплыл мой отец.

«Только этого мне и не хватало», – подумал я с тоской. Однако присущая мне вежливость взяла верх, и я задал незнакомцу вопрос, на который он, как я сейчас предполагаю, втайне рассчитывал.

– Ваш отец был моряком? – спросил я.

– Мой отец был почтальоном, – ответил мой собеседник. И продолжил, не замечая моего замешательства: – К сожалению, я не успел узнать его как следует. Когда он уплыл от нас, мне было три года. Иногда мне кажется, что я помню его. Я закрываю глаза и пытаюсь восстановить в памяти его лицо. Вместо лица я вижу пятно, но зато я довольно четко помню его фуражку – черную, с синим околышем, лакированным ремешком и кокардой Почтового управления.

– Вы говорите, что ваш отец уплыл на корабле, который назывался «Морская птица», и с тех пор вы никогда его не видели?

– Именно так, – подтвердил мой собеседник, – и, к сожалению, я толком не знаю, что с ним стало.

Человек вдруг внимательно посмотрел на меня, словно взвешивая, можно ли доверить мне историю, которую он начал было рассказывать. Он облокотился на спинку кресла и закурил.

– Я родился в маленьком портовом городе, на берегу Балтийского моря, – произнес он наконец. – Его название вам ни о чем не скажет. Когда мои родители поженились, папе было тридцать шесть лет, а маме – двадцать восемь. Я был поздним ребенком. Братьев и сестер у меня не было. В нашем городке было лишь одно почтовое отделение, там и работал мой отец. По утрам он разносил по домам почту, а после обеда принимал в конторе посетителей. Мама моя была учительницей музыки. Как они познакомились, мне неизвестно. Тем утром, позавтракав, отец отправился в порт. Он должен был доставить посылку на корабль, причаливший накануне вечером. Позднее мама рассказывала мне, что помнит, о какой посылке шла речь. Это был небольшой деревянный ящик. По его крышке тянулась сделанная с помощью трафарета чернильная надпись: «Книги. Не кантовать». Адрес, напротив, был написан изящным, старомодным почерком: название городка, порт, пароход «Морская птица». Отец приладил посылку на багажник велосипеда, махнул нам с мамой фуражкой и уехал. Больше мы его никогда не видели.

Мама забеспокоилась, когда отец не пришел домой обедать, – продолжил он, докурив сигарету. – Вечером к нам заглянул сосед. Он был очень удивлен, придя на почту и обнаружив, что дверь конторы заперта. Отец мой слыл человеком ответственным и не стал бы пропускать работу без веской на то причины. Ночью мама обратилась в полицию. Однако проведенное расследование ни к чему не привело. Полиция располагала лишь свидетельством двух бродяг, обитавших на пристани в жилище из картонных коробок. Они утверждали, что видели, как человек, похожий на моего отца, поднялся по трапу парохода «Морская птица». Он катил рядом с собой велосипед с привязанной к багажнику деревянной коробкой. По их словам, спустя примерно полчаса после прихода отца корабль отчалил от пристани и быстро скрылся из виду. За эти полчаса никто, включая моего отца, не покинул судно. На допросах бродяги вели себя подозрительно. Они нервничали и путались в показаниях. То они уверяли, что на палубе было очень тихо, отца никто не встретил и он спустился в трюм в поисках членов команды. То, наоборот, припоминали, что на корабле был праздник: играла музыка и на мачте развевались разноцветные флажки. Тем не менее полиция не смогла найти улики, которые подтверждали бы причастность этих людей к произошедшему, и они были отпущены не свободу. Следствие склонялось к версии, что отец стал жертвой несчастного случая или даже преступного нападения. Однако других подозреваемых или даже свидетелей в деле так и не появилось. В ответ на посланные полицией запросы, из ближайших портов сообщили, что судно под названием «Морская птица» в указанный период не входило в их акватории.

Официант принес моему собеседнику чай. Он обхватил стакан ладонями, как бы стараясь согреться. В кафе и вправду было прохладно.

– В тот год я проводил много времени с тетей Катариной, маминой младшей сестрой. Когда отец исчез, она приехала в наш город и поселилась у нас. Маме необходима была поддержка. Однажды – это было зимой – мы с моей тетей возвращались с прогулки, из городского парка. Дверь нашего дома почему-то была не заперта. Мама вышла из гостиной к нам навстречу. Лицо ее было очень бледным. «Якоб прислал письмо, – сказала она и протянула тете Катарине листок бумаги, – вот оно». Якоб – так звали моего отца.

Тетя выхватила у мамы из рук письмо, подошла к окну – чтобы было лучше видно, и стала читать:

Дорогая Анна,

пожалуйста, попытайся понять меня. Помнишь, я должен был доставить посылку на пароход «Морская птица»? Поднявшись на этот корабль и встретившись с его экипажем, я вдруг почувствовал, что не в состоянии вернуться на берег. Я понял, что речь идет о шансе, который никогда больше мне не представится. Я не мог сформулировать, о чем именно идет речь, какие перемены в моей жизни столь необходимы мне, что ради них я решаюсь на такой поступок и расстаюсь с тобой и ребенком.

У меня все хорошо. На корабле есть большая библиотека, в которой мне поручено быть переплетчиком. Я побывал в городах, в которые вряд ли бы смог когда-нибудь попасть, останься я в тот день на берегу. К сожалению, я скован словом, данным мною капитану корабля, и не могу сообщить тебе всех подробностей. Я очень скучаю. Надеюсь, что у вас все в порядке.

Целую,

Якоб

– Он не мог так поступить, не мог! – твердо сказала мама.

– Но поступил же, – возразила тетя Катарина. В нашей семье она считалась самым трезвомыслящим человеком, не склонным поддаваться эмоциям.

И тут я увидел, что мама плачет. Я бросился вон из гостиной, забежал в свою комнату и спрятался в платяном шкафу. Там тетя Катарина и нашла меня час спустя.

Письма приходили каждые несколько месяцев. Как правило, это были даже и не письма, а почтовые открытки, с видами разных городов: Лиссабон, Касабланка, Валетта, Монтевидео, Шанхай. Я возвращался домой из детского сада, а позже из школы, и мама встречала меня с письмом в руках. Иной раз, судя по почтовым штемпелям, письма были отправлены из соседних портовых городов. Однако, удивительное дело, чем ближе к нам находился отец в момент отправки письма, тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила. Я ждал этих писем, но, когда они приходили, не радовался им. Еще меня очень задевало, что, упоминая обо мне, отец писал так, как будто речь шла о трехлетнем мальчике, провожавшем его у калитки в то злосчастное утро. Один раз папа вложил в конверт карту. Он написал, что наконец-то может сообщить нам, по какому маршруту движется корабль. Мы в нетерпении развернули сложенный вчетверо лист. Он был очень плотным и напоминал пергамент. Карта действительно была испещрена пунктирными линиями, но проследить по ним маршрут корабля не представлялось возможным: очертания материков были какими-то странными, искаженными. Некоторые части карты были вообще не прорисованы. Я схватил карту и в сердцах разорвал ее. Иной раз мне казалось, что под именем моего отца нам пишут два человека: один скучает, а другой придумывает всевозможные уловки, чтобы поиздеваться над нами.

А однажды вместо письма прибыла посылка. Уже два года шла война, наш порт разбомбили, многие дома были разрушены. В тот день мама получила почтовое извещение и вернулась домой с небольшой бандеролью, от папы. Когда мы разорвали бумажную обертку, на стол выкатились пять монет – золотые, явно старинные, с неровным ободком. Изображение на них было полустертым – угадывался лишь всадник в короне. Надпись была совершенно неразборчивой.

Надо сказать, что с тех пор, как папа уплыл, наше материальное положение пошатнулось. Мама продолжала давать уроки музыки, но доходы от них были невелики. Тогда мама открыла домашнюю кухню и стала готовить обеды на заказ. Однако клиентов у нее было немного: с исчезновением отца мама стала очень рассеянной, она путала ингредиенты, добавляла сахар в грибной суп и черный перец – в яблочные пироги. Когда началась война, работы у нее и вовсе не стало. Так что монеты пришлись очень кстати. Мама выменяла их на картошку у одной старой женщины, которая жила за городом и держала огород. Я помню этот наш поход за картошкой. Старуха долго отказывалась верить в то, что монеты настоящие, и пробовала их на зуб. Мое внимание привлек ее головной убор – высокая конусовидная шапка из темной накрахмаленной ткани, к которой была пришита прозрачная вуаль. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Во время войны наш городской театр закрылся, актеры были призваны на фронт или разъехались кто куда. В здании остался лишь сторож, который постепенно выменивал театральные костюмы на дрова и еду для своей семьи. На опустевших городских улицах встречались люди в огромных муфтах, потертых бархатных камзолах, испанских воротниках, сапогах со шпорами и отворотами, суконных чепцах и проеденных молью накидках, отороченных беличьими хвостами.

На прощание старуха вдруг положила в мамину сумку вареное яйцо. По тем временам это был царский подарок.

Последнее письмо от моего отца пришло через несколько лет после войны. Я тогда учился в выпускном классе гимназии. Мама распечатала конверт. Письмо было написано на неизвестном нам языке. Даже алфавит был нам не знаком. Он напоминал клинописные таблички, которые я однажды видел на экскурсии в столичном археологическом музее. Однако это странное послание явно предназначалось именно нам: внизу страницы стояла подпись отца, сделанная обычными, латинскими буквами. И тогда мы обратились к господину Кроммелю.

Господин Кроммель в молодости был путешественником. Он увлекался археологией и древними языками. Состарившись, он приобрел антикварную лавку, однако редких вещей в ней почти не было. В витрине были выставлены по большей части старые будильники, посеребренные портсигары и пуговицы от военных мундиров. И все же если кто-нибудь в нашем городе и мог нам помочь, то это был именно господин Кроммель. Он принял нас в своем кабинете, над антикварной лавкой. Господин Кроммель сидел в огромном кожаном кресле с высокой спинкой и резными ручками. Стол был обтянут зеленым сукном.

– Этот документ написан на аккадском языке, госпожа Брент, – сказал он, взглянув на рукопись. – Аккадский был официальным языком Вавилонии и Ассирии во втором тысячелетии до нашей эры. Можете считать, что вам крупно повезло: я изучал этот язык в Гейдельберге.

Мы смотрели на письмо в глубоком недоумении. В отличие от мамы, с раннего детства демонстрировавшей способности к математике, музыке и иностранным языкам, папа никогда не был силен в науках – так, во всяком случае, рассказывала мне тетя Катарина. Сама мысль о том, что отец мог воспользоваться столь редким языком, казалась нам невероятной. И главное, зачем он это сделал? Как бы там ни было, рукопись лежала перед нами, на обтянутом сукном столе. Господин Кроммель тем временем достал откуда-то лупу и погрузился в чтение.

– Молодой человек, пожалуйста, оставьте нас на пару минут, – обратился он ко мне.

Я повиновался и вышел в коридор. Там было полутемно, пахло подгоревшей кашей. Я различал звук голосов, доносившихся из-за закрытой двери, но не мог разобрать, о чем идет речь. Затем дверь распахнулась, и из комнаты вышла мама. За всю дорогу домой она не проронила ни единого слова. Тем вечером мама сожгла все фотографии отца, все его письма и вообще все документы, в которых упоминалось его имя. Открыв утром дверцу погасшей печки, я обнаружил обугленный клочок листка с аккадским письмом. Все остальные свидетельства существования моего отца превратились в золу, и восстановить их не было никакой возможности – будь ты хоть сам Лавуазье со всеми его колбами. Я попытался вытащить обугленный клочок бумаги из печки, но он рассыпался у меня в пальцах.

Год спустя после визита к господину Кроммелю я поступил в университет, где изучил несколько мертвых языков. Больше всего меня интересовали языки Месопотамии: шумерский, аккадский и арамейский. Окончив учебу, я устроился работать в отдел древних рукописей Центральной библиотеки. Вскоре я женился, однако брак наш не был удачным, и спустя три года мы с женой разошлись. Мама отказалась переезжать со мной в столицу и осталась жить в нашем городке. Она с трудом передвигалась, но продолжала давать уроки музыки. Я навещал ее каждые несколько месяцев. Тети Катарины к тому времени уже не было в живых.

В один из своих приездов я нашел на столе в гостиной рекламную листовку. Кто-то положил ее маме в почтовый ящик. Туристическое агентство рекламировало круиз по Эгейскому морю: девятипалубный теплоход, комфортабельные каюты, полный пансион, культпрограмма. Внизу листовки была напечатана фотография: белоснежный корабль, на палубе стоит человек в морской форме и машет рукой фотографу. По борту корабля шла надпись: «Морская птица».

Я пытался отговорить маму, но она непременно хотела ехать. Я взял на работе отпуск, чтобы сопровождать ее. Мы купили билеты и вылетели на самолете в Афины. Сам не знаю, чего я ждал. Я слонялся по кораблю, думая, чем себя занять. В узких корабельных коридорах были пластиковые поручни и белые навесные потолки. Над койками в каютах висели репродукции «Подсолнухов» Ван Гога. После ужина предлагалось караоке. Я проводил время в баре, пробуя один коктейль за другим. А вот маме путешествие пришлось по душе. Она говорила, что нашла очень интересных собеседников, подобных которым вряд ли бы встретила в своем городке. Однако познакомить нас мама не успела. В ночь, когда мы плыли на остров Родос, ее не стало. Корабельный врач считал, что она умерла во сне, от сердечного приступа.

Я похоронил маму на этом острове и вернулся на родину. Разбирая бумаги в мамином доме, я наткнулся на пакет с семейными фотографиями. Вначале я рассматривал фотографии мамы и тети Катарины. Я вглядывался в их лица, подолгу держа в руках каждый снимок. Потом на фотографиях появился я сам: вот мама держит меня на руках, вот мы с тетей Катариной в городском парке – в руках у меня машинка, грузовик. Я даже вспомнил, как просил тетю мне его купить и как радовался, получив эту игрушку. Я смотрел на мамины фотографии военных лет, на себя в магистерской мантии, на тетю Катарину, склонившуюся над вязаньем у настольной лампы. Это были изображения людей, которых я любил и которые были моей семьей. Но в то же время я вдруг ощутил от них странную отчужденность. Наши лица впервые показались мне некрасивыми. Каждая из фотографий имела смысл, но все вместе, разбросанные по столу в гостиной, они были лишь случайными фрагментами жизней трех человек. Единственным, что их упорядочивало, придавало хоть какую-то логику, было наше взросление и старение.

Я вышел на улицу и пошел в сторону порта. Мне нужно было оказаться у моря: я надеялся, что там мне станет легче дышать. И действительно, морской ветер немного успокоил меня. Я сел на скамейку и стал наблюдать за заходившими в порт кораблями. И тут я ее увидел. Деревянная яхта «Морская птица» проплывала мимо берега, не сворачивая к гавани. Окошко рубки было освещено. На носу корабля был прикреплен небольшой фонарик, его лучи отражались в воде. Я дождался, пока яхта скроется за мысом, и пошел домой. На следующее утро я вернулся в столицу. Теперь я знал, что мне нужно делать.

С тех пор я путешествую. Я вышел на пенсию, живу очень скромно и могу позволить себе ежегодные дальние поездки. Я должен разъезжать по миру, потому что «Морская птица» редко заходит дважды в один и тот же порт. Я побывал во многих городах, но невнимательно осматривал их достопримечательности. Я приезжаю, чтобы дождаться «Морской птицы». И еще не было случая, чтобы она не появилась.

– Но позвольте, – впервые за это утро я решился прервать моего собеседника, – река, на которой мы сейчас находимся, изобилует порогами – вы сами видите. Готов держать пари, что даже шлюзы ее мелководны. Ни одно морское судно не сможет здесь пройти.

– Это мелочи, – возразил он. – Дело совсем не в этом. Раньше я тоже так думал и выбирал для своих поездок города, лежащие на берегу моря. Однажды я провел два дня, сидя в портовом ресторанчике одного городка на западе Франции, вот примерно как сейчас. Я пришел уже было в отчаяние: мне никогда не приходилось ждать ее так долго. На третий день я вдруг почувствовал себя плохо и вынужден был вернуться в гостиницу. Проходя мимо фонтана в каком-то сквере, я присел отдохнуть. Была поздняя осень, небо было затянуто тучами. В фонтане плавали кораблики с разноцветными парусами – синими, зелеными, оранжевыми. Их давал детям напрокат стоявший неподалеку человек с тележкой – два франка за полчаса. На каждом парусе был отпечатан номер – чтобы не перепутать. И тут я заметил, что один кораблик немного отличается от других. Вместо номера на парусе была выведена надпись: «Le voilier». Это была она, «Морская птица»! Я все-таки увидел ее.

Незнакомец замолчал, пристально глядя в окно. Дождь почти перестал, и проплывавшие мимо нас корабли было хорошо видно. По большей части это были небольшие баржи.

– А вот и ты. – Я едва расслышал, как он это сказал.

На реке показался прогулочный катер. Все скамейки на нем пустовали. На палубе был лишь человек в желтом клеенчатом плаще с капюшоном. Он стоял, облокотившись на бортовой поручень, курил и смотрел на воду. «The Sea Bird», – прочитал я надпись над якорем.

– Что ж, мне пора, – сказал незнакомец, – простите, что отнял у вас столько времени.

– Постойте! – окликнул я его, но мой собеседник уже направлялся к выходу и, казалось, не слышал меня. И это, наверное, было к лучшему, поскольку я и сам не знал, что же я хочу ему сказать.

* * *

Намеченные на тот день переговоры прошли неудачно. Я не мог собраться с мыслями. Возможно, сказалась бессонная ночь. Когда я вернулся в свой город, мой шеф объявил мне, что очень недоволен моей работой и мне стоит подыскать себе другое место. Узнав, что в Морском управлении освободилась вакансия архивариуса, я поступил на эту должность. С тех пор я провожу время за чтением бортовых журналов и таможенных ведомостей. Что ж, теперь я, по крайней мере, не должен поддерживать контакты с людьми, которые мне безразличны. Так что от моего увольнения я, скорее, выиграл. Я часто вспоминаю тот осенний день в Праге и моего случайного собеседника. Прошло уже много лет, и его, боюсь, больше нет в живых. Но, понимая это, я странным образом продолжаю думать, что он путешествует по разным городам и встречает свою «Морскую птицу». И она каждый раз приплывает к нему, и на ней горят огни и развеваются разноцветные флаги.

Алексей Карташов Остров

В тот день Ганс проснулся первым. Лежал, приоткрыв глаза, смотрел на беленую стену и пытался удержать за хвост сегодняшний сон. Вспомнил наконец канву и снова удивился – насколько все было в этом сне реалистично и как логично сплетались все кончики сюжета. Прислушался – снаружи было тихо, Гретель не звенела чашками, не напевала своих странных мелодий. Протянул руку влево и улыбнулся – вот же она, рядом, лежит, закутавшись в простыню с головой, тихонько посапывает.

Раз уж удалось проснуться раньше, пойду сварю кофе, подумал он. Осторожно, чтобы не разбудить, встал, натянул вылинявшие шорты, выскользнул за дверь на террасу. Солнце только что выглянуло из-за Миндального холма, значит, время восемь пятнадцать.

Он прошлепал босыми загрубевшими подошвами по прохладному камню в дальний угол террасы, над самым садом, и разжег плиту. Пора было идти вниз, в город, за баллонами, но на сегодня-завтра газа еще должно было хватить.

Ганс не спеша крутил ручку кофейной мельницы и чуть щурясь смотрел вниз – через просторный сад с десятком деревьев и зеленой короткой травой, на плавный серпантин, на город и на Адмиралтейскую бухту. Море сегодня было совсем тихим, зеркальным, и только расходились клином волны от узкой рыбачьей лодки, возвращавшейся с утренним уловом.

– Доброе утро, Ганс! – Хозяйка выплыла из-за угла, за ней следовала чернокожая служанка с корзиной белья на голове. Миссис Ройс содержала свой небольшой пансион в идеальном порядке, не жалела воды на стирку и мытье полов, хотя даже и ручьев на острове не было – собирали в огромные бочки дождевую воду, по хитроумным желобам стекавшую с плоских крыш. Заканчивался сухой сезон, бочки были полупустыми и гулко отзывались, если стукнуть кулаком по нагретому железному боку.

Ганс и Гретель жили в пристройке с отдельным входом, не платили за пансион – да и нечем им было. Помогали миссис Ройс: Ганс возил из порта припасы, покупал рыбу, пилил и колол дрова, Гретель работала в саду. Сегодня, кажется, был выходной, но Ганс точно не помнил. Дни были слишком похожи один на другой.

Кофе начал приподниматься темным куполом, когда дверь скрипнула и Гретель высунула встрепанную голову.

– А, почуяла запах?

– Да! Налей мне, сейчас приду!

Через минуту она появилась, в наброшенном саронге, с коробкой самодельных сигар, примостилась у столика, с наслаждением закурила. Дым поднимался вертикально вверх.

– Что тебе сегодня снилось? – спросила она. – Интересное или страшное опять?

– Нет, не страшное совсем. Но странное, да.

– Расскажешь? Или там опять были посторонние девушки?

– Да ну тебя! Не было девушек. Но я жил в очень странном здании.

– Один, что ли?

– Да, один. Вернее, с соседом – у нас была у каждого комнатка, в половину нашей, и общий душ и туалет.

Гретель поморщилась, видимо представив, как это – общий душ с неизвестным соседом.

– А что было у тебя в комнате?

– О, это я хорошо помню. Кровать, очень узкая. На одного человека. Даже тебя бы рядом не втиснуть.

– Перестань льстить, я же знаю, что я толстая.

– Совсем не толстая. Да, так вот. Еще был столик вроде нашего, с лампой под зеленым абажуром. Два стула. И высокий шкаф, а в нем на полках стояли книги. Очень много книг!

– Сколько?

– Ну, меньше, конечно, чем в библиотеке в городе. Но думаю, штук двести было.

Она слушала недоверчиво, чуть наклонив голову.

– И все разные. Я помню, что на средней полке, куда легче всего дотянуться, стояли толстые, потрепанные книги. Нужно было очень быстро их читать и запоминать. Это было тяжело, я нервничал.

– Почему? Кому нужно было запоминать? Зачем?

– Хм. – Ганс растерянно пощипал короткую светлую бороду. – Не помню, – признался он. – Сосед мой тоже сидел целыми днями и читал свои книги. Но это не самое удивительное.

– А что самое? – Она отставила допитую чашку, подалась вперед, оперлась подбородком о ладонь.

– Самое было снаружи. Когда ты выходил из комнаты, то попадал в длинный коридор с сотнями дверей. Надо было долго-долго идти по нему, потом ехать на лифте. Помнишь, я тебе рассказывал про лифт?

– Да помню, ты каждый раз спрашиваешь! Давай дальше!

– Потом опять идти по коридору, но уже очень красивому, в мраморе, с картинами по сторонам. И ты приходил… – Он сделал паузу, принялся раскуривать сигару.

– Куда приходил? Что ты дразнишься! – Она протянула руку и дернула его за ухо.

– Ну дай же раскурить! – Он в шутку отбивался свободной рукой. – Приходил в магазин! Там можно было купить еды.

– И все это в коридоре?

– Да, в смысле – не выходя на улицу. А еще там были лифты, которые поднимали очень высоко. На самом верху можно было выйти и посмотреть в окно.

– А там что?

– Там было плохо видно, – признался он. – Высоко очень. Этажей, наверное, двадцать или тридцать. Внизу был город, тянулся страшно далеко, а моря не было.

– Хорошо, так что ты там делал, во сне? Кроме того, что читал толстые книжки?

– Практически ничего. У меня было всего несколько дней, я подсчитывал иногда, успею ли все прочесть. Мы с соседом по очереди ходили в магазин за едой. Или просто покупали бутерброды, на двоих. Я с ним даже не успел толком поговорить, потому что он тоже спешил.

– Ну и зачем все это было нужно, ты хоть понял? – продолжала допытываться Гретель. Видно было, что она слегка раздражена такими нелепостями.

Ганс попытался еще раз растолковать железную логику сна:

– Надо было прочитать толстую книжку, запомнить ее и потом прийти и ответить на вопросы.

– Какие вопросы? Про что? Про то, что в книжке?

– Ну, разумеется, иначе зачем ее читать?

– А зачем это нужно? Неужели нельзя посмотреть в книжке, если так уж приспичило? – недоумевала Гретель.

– Ну, может быть, это была редкая книга? Вообще одна такая?

– Пожалуй, да… Да, конечно. Прости, милый, я не сообразила. – И она снова повеселела.

Такие сны приходили к Гансу довольно часто. И всегда действие происходило в том же самом огромном, невообразимом городе – наверное, в тысячу раз больше, чем их Порт-Элизабет. Там стояли дома в десятки этажей, улицы были во много рядов в одну сторону, и ездили по ним по правой стороне, набиваясь в громадные автобусы. Иногда было так холодно, что приходилось надевать нелепую, тяжелую одежду. Ганс видел уже много разных мест в городе, и каким-то непостижимым образом они между собой связывались, состыковывались, комар носу не подточит. Самые нелепые вещи находили объяснение – например, маленькие книжечки с фотографией владельца и его именем. А как иначе быть, если народу столько, что запомнить всех невозможно? Или вот, мороженая рыба. Сам-то Ганс готовить толком не умел, но Гретель объяснила ему, что на второй день рыба начинает портиться, а если до моря далеко и за день не успеешь довезти, даже на машине?

Гретель тоже видела сны про большой город, но они довольно скоро выяснили, что города были разными, у Гретель поменьше. Зато в нем было две большие реки, и был он красивее. Впрочем, это трудно сказать, – может, она просто была чувствительнее к красоте и умела находить ее там, где другие скользили взглядом, не задерживаясь?

И что-то должно было случиться в Гансовых снах, чего он ждал иногда, со страхом и одновременно нетерпением, но ни разу не дождался. Видимо, должно было – в холодный сезон, когда люди мрачнеют и становятся раздражительнее.

– Милый, ты не забыл, что мы сегодня идем нырять?

Ганс вздрогнул, вернулся в ясное утро. Да, и правда – сегодня все-таки выходной! Он счастливо потянулся, щурясь на солнце, и отправился в комнату, собирать оборудование.

Сегодня Карл из дайв-шопа не работал, так что они думали просто поплавать с маской в бухте, куда еще ни разу не добирались. Там, между прочим, была деревенька со странным названием Пти-Борделло, и Гретель уже язвила по этому поводу: «Может, один сходишь, что я тебе буду мешать?» Ганса подмывало сказать: «А и правда, оставайся», но уж очень было страшно ее обидеть.

Он сложил в сетку ласты, маски, трубки, плавки и купальник, в рюкзак запихнул флягу с водой, положил в карман нож, сигареты и спички, проверил часы. Вроде всё. Подумал – брать ли бутерброды или сейчас перекусить? Но так ничего и не придумал, взял с тумбочки пару яблок, бросил на дно рюкзака. В конце концов, что-нибудь там поймаем.

Миссис Ройс сидела в качалке под хлебным деревом – почему-то она совсем не боялась тяжеленных плодов, которые иногда падали и разбивались о землю с глухим треском. Гретель жарила их с луком, и они тогда устраивали семейный ужин: почти что жареная картошечка, свежепосоленная рыба, пара рюмок местного рома. Миссис Ройс принимала приглашение, ела немного и с достоинством, потом рассказывала что-нибудь из истории семьи.

Была она мулаткой, но на острове почти никого белее и не было, мулаты представляли местную аристократию. Ройсы происходили из массачусетских, точнее, нантакетских китобоев, которые в начале двадцатого века откочевали в эти благословенные края, повыбивши всех китов на Джорджес-банке. Дед миссис Ройс обосновался в Порт-Элизабет, отец женился на местной красавице и ходил отсюда в море до старости, а сама она вдовела который год и даже вернула девичью фамилию – не доживать же век никому не известной миссис Грин.

Ганс, когда увидел ее в первый раз, вдруг вспомнил бабушку своего школьного друга. Он приехал к ним на море с отцом, хозяйка так же величественно держалась, осмотрела их и молча проводила в комнату под крышей. Когда друга его звали обедать, Ганса усаживали за стол без разговоров: «Дети должны есть суп». А когда уезжали, отец протянул деньги за месяц. Бабушка отделила половину и протянула обратно. Отец удивился: «А в чем дело?» «Мальчик здесь в гостях», – проговорила она царским тоном, повернулась и вышла, не слушая возражений.

Ганс потряс головой, в который уже раз. Он никак не мог понять – почему он помнит какие-то давние истории так ясно, а что-то, что явно было позже, совсем вылетело из памяти. Он подозревал, что и город из его снов ему знаком, но имя ускользало, и что он там делал, когда, зачем – не вспоминалось. Да он, честно говоря, не очень и беспокоился: ему было чем заняться.

Гретель вернулась из сада с корзинкой инжира, отобрала несколько штук, сунула ему в рюкзак, остальные поставила у заднего крыльца, в тени.

– Миссис Ройс, я собрала инжир, очень спелый! Мы побежали! – крикнула она через плечо и полетела, тонкая и длинноногая, вверх по тропинке.

Ганс вздохнул: он никогда не мог так легко скакать по горам. «Надо бросать курить, что ли», – привычно подумал он, потом так же привычно вспомнил, что и Гретель курит, махнул мысленно рукой и отправился следом.

В этот раз, однако, и Гретель в конце концов притомилась. Солнце было уже высоко, а они не дошли еще до перевала. А ведь этот кусок был покороче – их дом стоял высоко, а идти нужно было на другую сторону острова и спускаться к самому морю. К тому же они шли по обочине дороги, а вниз вела тропа, неизвестно еще, в каком состоянии.

Поднявшись на перевал, они присели в тени, глотнули воды, и Ганс спросил:

– Ну что, не передумала?

– А ты сам не устал? Тебе еще завтра идти за баллонами.

– Так это завтра!

И они тронулись вниз. Тропа была не так плоха – сухая, хоть и каменистая, большей частью затененная. Ганс старался не думать про обратную дорогу, хотя в голове вертелась странная фраза: «Какой длины ни задай полет – обратный кажется, что длиннее». Разговаривали мало, следили за дорогой, и постепенно тропа выровнялась, пошла по ровному месту, а вскоре впереди показался просвет и полыхнул океан.

Деревня стояла чуть в стороне, а на берегу сидели у костерка несколько голых по пояс негров, жарили рыбу на решетке. «Ганс, – попросила Гретель жалобно, – давай купим у них рыбы!» Мелочь еще оставалась, и они направились к костру.

Рыба была очень мелкая и какая-то непривычная – вроде рыбы-иглы. Но пахла соблазнительно. Самый страшный на вид негр снял решетку с огня и завопил, когда Гретель попыталась взять рыбину: «Не отсюда! Бери из кастрюли, там с соусом!»

И правда, новые порции ссыпали в большую кастрюлю без ручек, примостившуюся между камней, и поливали местным перечным соусом. Было необыкновенно вкусно, Ганс и Гретель еле оторвались, а негры уже, видимо, не могли проглотить ни кусочка и валялись вокруг, попыхивая сигарками. Один любовно сворачивал косяк, другой отговаривал его: «Рано еще, подожди до полудня хотя бы». Ганс протянул главному мелочь, тот недоуменно воззрился на него. Потом расхохотался:

– Это за рыбу, что ли?

– Ну да.

– Так ее тут полное море.

– Ну ты же старался, готовил, – убеждал его Ганс.

– Ну а если я бы к тебе пришел, а ты жарил рыбу, неужели ты бы меня не угостил? – полюбопытствовал негр.

Ганс рассмеялся, развел руками: согласен. Угостил рыбаков сигаретами, и они с Гретель отправились в дальний конец пляжа, где громоздились в море камни и, по слухам, обитала всякая красивая живность.

Пляж зарос какими-то неухоженными кокосовыми пальмами, сухие орехи лежали где кучами, где порознь, а несколько пустили корни, уцепились за песок и уже дали зеленые ростки. Ганс бросил рюкзак в символической тени, проверил, не висит ли над головой кокос, переоделся. Гретель опять его опередила и пританцовывала на горячем песке, с маской на шее, а ласты надела на руки и собиралась дать ему шлепка по голому заду, когда он будет переодеваться в плавки, но Ганс почувствовал опасность и вовремя отскочил. Правда, ноги были стреножены шортами, так что он упал в песок, и они долго хохотали. Наконец все же добрались до моря, ополоснули маски и поплыли к скалам, которые начинались совсем недалеко от кромки воды.

Ганс больше всего любил этот момент – когда возвращаешься в море, погружаешься и плывешь над самым дном, через медленно колеблющиеся водоросли, и совсем не хочется всплывать за воздухом. Собственно, поэтому акваланг он любил больше всего, но и просто в маске он испытывал странное ощущение – как будто вернулся домой. Опять слышался ему голос, произносящий непонятное: «Таласса, таласса!» Он помнил, что так называется море, но на каком языке и почему в голосе звучало такое счастье – этого он даже не пытался вспомнить.

Гретель любила море не меньше, чем Ганс, а может, и больше, но объяснить, почему, не умела – или не хотела. Она могла плавать часами, и кожа от морской воды у нее становилась особенно нежной, как у дельфина; вот только потом вечером она мгновенно засыпала, и даже на любовь сил иногда не хватало.

Скалы оказались и правда интересными: кораллы здесь не жили, зато были в изобилии анемоны и звезды, а местами куртины красных, бурых и зеленых водорослей. Всего этого на рифах не было, и Ганс пытался вспомнить названия животных и растений. Он точно знал, что мог бы рассказать про них очень много, и ему все казалось, что достаточно одного имени – и прорвется плотина. Уж не про них ли он читал в книге в сегодняшнем сне? Нет, там было о чем-то другом, много формул – и он отвлекся на пятнистую черно-белую мурену.

Гретель не могла оторваться от анемонов. Она вообще-то их очень любила, но на другой стороне острова их было немного, и не таких красивых. Как-то она сказала Гансу: «Они такие нежные, что боязно и сердце разрывается», а потом сама смутилась и покраснела. Сегодня она нашла один, редкой оранжевой, полыхающей окраски и все пыталась погладить его, а анемон мгновенно схлопывал щупальца. Гретель обижалась, но ненадолго и снова повисала в воде над капризным цветком, ждала, когда он опять раскроется.

Они уже возвращались, когда вдруг вспыхнуло в голове, и он даже хлебнул ненароком воды: да ведь не впервые он был во сне в этой комнате! И в прошлый раз он читал о водорослях. Фукус везикулёзус – вот как называется эта водоросль, с пузырьками, которые так смешно лопаются под пальцами! Ганс доплыл до берега, содрал ласты и нетерпеливо ждал Гретель, бормоча под нос странное название. Может, у нее есть карандаш и листок бумаги?

Гретель восприняла все очень серьезно. Сходила к пальме, принесла карандаш и блокнот и вручила ему («Руки только вытри сначала, а?»).

– Слушай, – поразился Ганс, – откуда это все у тебя?

– Из рюкзака, милый. Ты бы иногда интересовался, что там лежит. А то в следующий раз положу тебе пару кирпичей!

Ганс начал писать по-русски, но зачеркнул. Почему-то ему показалось, что писать надо английскими буквами, причем не по-английски, он бы никогда не написал таких слов без ошибок, а вот просто – «как слышится, так и пишется». Он написал: «Fucus vesiculosus», некоторое время смотрел на написанное, проверяя – не выглядит ли неверным, а потом зачем-то добавил букву «L» и точку. Теперь было в самый раз.

Гретель смотрела хмурясь, потом что-то решила и сказала: «Идем домой? Сегодня надо тебе поработать», но видно было, что какую-то мысль она продолжает думать и даже немного тревожится. Ганс решил не тормошить ее – сама расскажет, когда время придет.

* * *

Обратная дорога была тяжелее. Они миновали знакомых негров, которые зашли уже по пояс в воду и не спеша тянули частую сетку, невод, а вода внутри вскипала от тех же мелких рыбешек. Углубились в пальмовую рощу, спугнули игуану невероятного зеленого цвета, срезали кокос и напились чуть мыльного сока. Передохнув, направились вверх по тропе. Против ожидания, они довольно быстро поднялись до дороги, но тут уже Гретель скуксилась, стала ворчать на жару и зачем они пошли в такую даль. Хорошо, попался попутный пикап со знакомым водителем, Ганс сел в кузове на пол, откинулся на мешок с рисом. Гретель свернулась клубком, положила голову ему на колени, даже, кажется, уснула, а он смотрел на убегающую дорогу и размышлял.

Что-то сильно смущало его в их нынешней жизни. Он был счастлив, сердце мгновенно теплело и таяло, когда он думал о Гретель, а уж тем более когда она была рядом – вот как сейчас. Ничто вообще его не беспокоило: ни болезни, ни тревожные мысли, ни нужда, ни обязательства. Он немного и с удовольствием работал физически, а по вечерам, после шести, когда солнце садилось в бухте, писал забавную и бесконечную историю – о какой-то нездешней жизни. Он толком даже не мог понять, что его подталкивает писать о незнакомых ему, скорее всего вымышленных людях, но ему нравилось смотреть, как сталкиваются их характеры, как герои думают, обманывают друг друга и выручают из беды, страдают от невыполнимых желаний. Гретель раз в три дня перечитывала то, что он написал, разбирала самым жестоким образом – она была, когда надо, насмешлива и остра на язык, – а изредка хвалила и говорила: «Вот это – настоящее». Он не знал, чем закончится его история, и больше того – что сделают его герои в следующий момент, но это его не очень даже и беспокоило.

И вот недавно он понял то, что, казалось, было очевидно, но не приходило ему в голову много месяцев. Он неплохо знал человеческие характеры. Он знал несколько городов и стран, то есть представлял себе не только памятники и достопримечательности, но и каждодневную людскую жизнь, звуки улицы, и запахи, и погоду, и настроение, например, в Сиэтле или Монако. Он только не знал – откуда он это знает. А главное – ничего не знал о себе самом, кроме обрывков детских воспоминаний, и это его не побеспокоило ни разу за время жизни в саду у миссис Ройс.

Пикап остановился на перекрестке под названием Четыре угла, они соскочили на обочину, помахали водителю и направились по тропинке вниз, к пансионату. Гретель ожила и строила планы – как они сейчас насыплют в вино побольше льда и будут с террасы смотреть на закат, а потом она нажарит китайской еды со свежими травами, которые они набрали три дня назад на соседнем холме, но в деле еще не пробовали.

Все так и получилось, по плану. Они сидели на террасе, смотрели, как солнце стремительно погружается в океан, как загораются огоньки на яхтах; слушали обрывки мелодий, когда бриз доносил их с набережной. Играли, видимо, в ресторанчике «Китовый позвонок»: слышно было и рояль, и саксофон, когда мелодия взлетала вверх.

Потом Гретель творила свою китайскую фантазию в сковородке-вок. Уже стемнело, искры летели в небо, блюдо пугающе скворчало и трещало. Потом они ели двумя вилками прямо из сковородки, столкнулись пару раз лбами, опять смеялись и дурачились.

А еще чуть позже Ганс включил лампу над столом и достал тетрадку. Перечитал последний кусок, чтобы вспомнить звуки и запахи, но сегодня рабочее настроение не накатывало, как это было вчера или позавчера – да в любой день, если подумать.

– Гретель, – спросил он, развернувшись на табуретке, – ты помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Конечно. – Она пошевелила губами, считая петли, и оторвалась от вязания. – Ты сам разве не помнишь?

– Вот и расскажи, что именно ты помнишь. Мне надо.

– Для книги?

– Нет, просто так. Хочется понять – одинаково мы помним или нет.

– Хорошо. Я сидела и нюхала цветок. Потом подняла голову и увидела тебя.

– Где это было?

– В саду, у причала слева. У старой миссис Хоббс. Я сидела на берегу прудика.

У миссис Хоббс действительно был единственный на острове небольшой пруд, и вода в нем была даже в сухой сезон, правда солоноватая. Миссис Хоббс была тогда уже очень стара, и служанка вывозила ее в кресле на лужайку перед домом утром и вечером, на час, не больше, пока не слишком жарко. Она разрешала – правда, только хорошим знакомым – заходить в ее сад, сидеть в настоящей тени, под платаном, и любоваться цветами.

– Хорошо. А где я сидел? И что делал?

– Знаешь, – Гретель оживилась, – ты ведь сидел совсем рядом и тоже держал в руке цветок.

– Какой?

– Я не помню названия. Помню вот что: он рос в воде, на длинном стебле, и я его не срывала, а просто наклонила к себе. И ты тоже, – предупредила она его следующий вопрос.

– Так, а что случилось дальше?

– Ты спросил меня, причем так странно: «Кто ты?»

– И что ты ответила?

– Ничего, пожала плечами.

– Почему?

– Ну… не знаю. Как можно ответить на такой вопрос?

– Например, можно назвать имя. Или профессию, – предложил Ганс.

– Я не знала, что именно сказать.

– Хорошо, оставим этот вопрос пока. А дальше?

Гретель вздохнула, сложила вязанье в корзинку, пересела на пол, поближе к Гансу, обняла колени руками и посмотрела на него внимательно.

– Почему ты вдруг так подробно спрашиваешь?

Очень не хотелось портить ей настроение, и он даже на секунду подумал: соврать? отшутиться?

– Понимаешь, мне вдруг показалось странным, что мы ничего не помним про себя самих.

Гретель нахмурилась. Видно было, что эта мысль ей еще незнакома и она примеряет ее.

– Я не думала об этом. Но ведь вспоминаешь, когда тебе плохо, или грустно, или скучно. А нам хорошо, правда же?

– Правда, – сказал Ганс совершенно честно. – Но давай все-таки попробуем вспомнить. Что было дальше-то?

– Ну, мы уже вроде познакомились, хотя не представились. Ты мне сразу понравился, тебя хотелось причесать и покормить. А дальше ты взял меня за руку, помог встать, и мы пошли по дорожке к дому. Там сидела миссис Хоббс, и она сказала: «А, Ганс и Гретель идут к пряничному домику». Так я узнала, что тебя зовут Ганс.

– Ага, а я узнал, что тебя зовут Гретель?

– Да.

– Так вот, я это тоже помню. И я теперь понимаю еще кое-что.

– Что?

– А то, что я узнал, что меня зовут Ганс, тоже от нее. А ты – что тебя зовут Гретель.

Она долго молчала, и видно было, что она сейчас не здесь, а в том самом садике. Наконец вернулась и тряхнула рыжей головой.

– Может, ты и прав. Но я никогда не задумывалась над этим, если честно. А откуда она знала, как нас зовут?

Ганс поколебался – стоит ли рассказывать дальше или подумать еще самому, и решил – надо уже выложить все сомнения. С кем еще ему было поделиться?

– Вчера я был в библиотеке, менял книжки. И попалась мне в руки вот какая… – Он вытащил из стопки на столе нижнюю, большую и потрепанную, в когда-то ярком переплете. На обложке еще можно было различить смешного человечка, в полосатом колпаке и с длинной бородой. Борода застряла, видимо, в расщелине бревна, и человечек пытался вырваться.

Ганс пролистал первые несколько страниц, потом развернул книжку и молча ткнул пальцем в заголовок – под картинкой, где мальчик и девочка шли, взявшись за руки, по тропинке среди толстых узловатых деревьев.

– «Ганс и Гретель», – прочитала Гретель вслух. – Про что это, милый?

– Там мальчик и девочка заблудились в лесу и попали к ведьме. Она хотела их съесть, но они убежали. Да неважно! Посмотри на картинку, видишь, как они идут?

– Вижу. Мы тоже так везде ходим. – И она углубилась в книжку.

– Ну вот. Ты понимаешь теперь? – спросил Ганс, когда Гретель наконец подняла голову. – Она назвала нас так, потому что вспомнила эту сказку. Посмотри вокруг, на острове и имен-то таких ни у кого нет!

– Жалко, мы не успели ее спросить. Как ты думаешь, а она была ведьмой?

– Я не знаю. Вряд ли – разве ведьмы бывают?

– Я тоже не знаю, но ты помнишь, что она предлагала нам поселиться у нее? – Гретель вскочила и подбежала к нему, обняла за плечи. – Бедный мой! Она посадила бы тебя в хлев и откармливала к Рождеству!

Тут они оба наконец засмеялись.

– Погоди, милая. Давай все-таки вспомним – а что было потом?

– Она угостила нас чаем с пряниками, очень свежими, потом предлагала пожить у нее, а когда мы отказались, дала записку к мисс Джонсон, а та послала нас к миссис Ройс. Мы пошли по Фронт-стрит, потом повернули вверх и добрались досюда. Ты нес рюкзак и сумку и один раз попросил передохнуть. Мне тебя было так жалко!

– А что несла ты?

– Свой рюкзак.

– Прекрасно. – Ганс задумался. Какая-то мысль не могла сконденсироваться у него в голове, и он ее пока отложил. – Пойдем покурим на террасу!

Было уже совсем темно, и даже в порту внизу почти не осталось света – только дрожали красные и зеленые корабельные огни. Цикады то вдруг разом замолкали, то опять начинали свою песню. Нагретая земля в саду пахла кукурузой и сухостью. Гретель прижалась к его плечу, потом долго щелкала зажигалкой, наконец закурила и отодвинулась, остался один огонек.

Ганс пытался найти границу между морем и небом, ну хотя бы между небом и склоном горы, но так и не нашел – разве что по звездам, которые вдруг исчезали в нижней части горизонта.

– Подожди-ка! – вдруг сказала Гретель растерянно из темноты. – Я сразу не поняла одну вещь. Ведь если она назвала нас так просто, из-за сказки, значит, на самом деле нас зовут не так?

– Ну… скажем, не обязательно так, – уточнил Ганс. – Но скорее всего да. По-другому как-то.

– А почему мы не помним этого? Что случилось, в конце концов?

– Пойдем в комнату, будем думать дальше, – предложил Ганс, поднимаясь. Протянул руку в темноте, наткнулся на плечо Гретель, она судорожно вцепилась в его ладонь, и они вдвоем вернулись в комнату. Зажгли свет, нашарив выключатель на стене, потом маленький свет у кровати, потом погасили большой и легли не раздеваясь – она уткнулась носом ему в плечо. Они часто валялись так после занятий любовью и болтали ни о чем, «мурчались», как выражалась Гретель. Сегодня она прижималась к нему тревожно, как будто искала защиты.

– Вот ты начал сегодня этот разговор, – сказала наконец Гретель, – и все как будто треснуло и накренилось.

– Прости. – Он чувствовал себя виноватым, уже давно. – Я не хотел, но мне надо было с кем-то поделиться.

– Да, конечно. – Она потерлась о его плечо щекой. – Но мы все поймем, и снова все будет хорошо. Да?

– Обязательно. Я тебе обещаю. Ничего же плохого пока не случилось?

Гретель помолчала и подняла лицо:

– Я тебе еще одну вещь скажу. Мне кажется, что это все не просто так.

– Эти пчелы не просто так, – пробормотал он.

– Какие пчелы?

– Не знаю, – признался Ганс после паузы. – Это я тоже забыл. Но я знаю точно, что пчелы – это не просто так!

Они облегченно расхохотались, и Гретель пружиной вскочила, зажгла большой свет и стала крутить что-то вроде фуэте, пока не зацепилась краем юбки за кресло и не обрушила его с грохотом. Раздался еще и подозрительный треск, Гретель извернула шею и с придушенным воплем ухватилась за бедро. Поздно: юбка треснула, даже не по шву, а поперек.

– Ну и ладно, – постановила Гретель, оценив урон. – У меня полный гардероб, а когда все кончится – мы еще что-нибудь придумаем.

Тут уже Ганс вскочил с кровати. Мысль поймалась.

– Достань-ка свой рюкзак, – потребовал он нетерпеливо.

– Зачем?

– Доставай, сейчас объясню!

Гретель покорно-комично вздохнула, полезла в чулан. Долгое время оттуда виднелась только ее нижняя половина, уже без пострадавшей юбки, – она еще и хулиганила, делала сомнительные движения, но Ганс на провокацию не поддавался, так что она через некоторое время разочарованно вылезла с запыленным рюкзаком и плюхнула его посреди комнаты: «Вот!»

Ганс осмотрел емкость, повертел в руках, раскрыл и, по всей видимости, остался доволен. Гретель смотрела с любопытством, но выдерживала характер, вопросов не задавала.

– А теперь трудное задание, милая. Могу даже сначала предложить тебе рюмку коньяку.

– Желаю непременно рюмку коньяку! – важно заявила Гретель и села в кресло, закинув ногу на ногу.

Вообще-то, это была игра – главным любителем вечерней рюмочки был Ганс, но Гретель великодушно позволяла перекладывать ответственность на нее. Обычно она свою рюмку не одолевала, оставляла Гансу половину, и он, поворчав «наливаешь, а выпить не можешь» (хотя наливал-то сам), допивал за ней.

– Так вот, – сообщил Ганс, сделав добрый глоток и дождавшись волшебного тепла, – сейчас мы будем проводить эксперимент. Цели я тебе не сообщаю, чтобы не влиять на тебя.

– Хорошо, – кротко согласилась Гретель.

– Пожалуйста, достань из шкафа всю свою одежду и сложи стопкой.

– Это правда нужно?

– Да, правда.

Гретель вздохнула и направилась к шкафу. Одежды было немного: две юбки, белое платье, зеленое платье, пара шорт, джинсы, светлые брюки, несколько блузок, легкая куртка и главное сокровище – зеленая шляпка, подаренная миссис Ройс.

– Шляпку положи обратно. Теперь сложи рядом белье.

– Ты что, решил меня выгнать? – испуганно спросила Гретель.

– О господи, ты что! – Ганс вскочил, обнял ее и прижал к груди. Что-то хрустнуло, Гретель ойкнула и вывернулась, но выражение на лице было довольное.

– Ладно, ладно. Сейчас сложу. – И она сложила двумя аккуратными стопками несколько выгоревших футболок и всякие женские мелочи.

– А теперь упакуй это все в рюкзак, – продолжал Ганс, оглядев сложенное.

– Точно, решил выгнать, – констатировала Гретель, запихивая в рюкзак белье. – Слушай, помнется же! Я вчера гладила платье!

– Я сам завтра поглажу, если помнется, – пообещал Ганс. Он уже прикончил свою рюмку и с интересом поглядывал на ту, что Гретель беспечно оставила на столе.

– Врушка, – печально отвечала Гретель. – Ганс, ну все! Платье и юбка уже не входят!

– А если постараться?

– Если постараться, могу впихнуть. А юбку в клапан. Надо, да?

– Пожалуй, нет. Ты будешь допивать?

– А вот если я скажу, что буду, что ты сделаешь?

– Не знаю даже, – признался Ганс, но, видимо, он выглядел таким растерянным, что Гретель почесала его за ухом и отдала свою рюмку, уверяя, что ей хватит.

– А теперь рассказывай скорей, зачем это все!

Ганс помедлил, повертел рюкзак в руках – набит плотно, до отказа. Положил обратно, вздохнул и сел во второе кресло.

– У тебя есть обувь? – задал он риторический вопрос.

– Ты же знаешь – кроссовки, сандалии и дивные туфельки-балетки!

– Знаю, да. А еще у тебя есть ласты, маска, трубка и гидрокостюм, правда?

– Правда! – Гретель понравилась новая игра. – А еще у меня есть куча умывальных принадлежностей, две щетки для волос, ожерелье, три пары сережек, записная книжка для рецептов и старинная перьевая ручка. Да, еще часы! Вот, всё вроде бы.

– Часы мы купили здесь, правда?

– Правда. Я никогда не знала, сколько времени, и ты пошел в порт, целый день разгружал лед, тебе заплатили зарплату, и ты купил мне вот эти часы, водонепроницаемые до ста шестидесяти футов! – Гретель ужасно обрадовалась воспоминанию, сидела на столе и болтала ногами.

– Погоди, я не про то. Остальное ведь все у тебя было?

– Было, а как же.

– А где все это лежало? Посмотри, твой рюкзак забит полностью.

Гретель растерялась, но только на секунду.

– В сумке, разумеется. У нас огромная сумка.

– Одна.

– Да, одна. – И тут до нее начало доходить.

– Ганс, а твои вещи влезут в твой рюкзак?

– Посмотри, он совсем маленький. И у меня еще пара здоровенных башмаков, бинокль в футляре, фляга, два ножа, вьючные ремни, револьвер, компас…

– Да, понимаю. Значит, у нас была одна сумка на двоих.

– Получается, что так. Как ни комбинируй.

Они замолчали, потом Гретель решительно встала, откупорила бутылку и сама плеснула в обе рюмки. Одну протянула Гансу.

– Теперь давай думать всерьез. Давай-ка я запишу все, что мы пока узнали. – И достала свою драгоценную записную книжку из ящика стола.

Ганс не узнавал ее – и любовался ею как-то по-новому. Это была не его легкомысленная и доверчивая Гретель, а какая-то другая женщина, с жесткой пружиной внутри. И это было очень кстати сейчас.

Гретель сосредоточенно писала что-то, хмурилась, наконец отложила ручку.

– Вот, смотри, что у меня получилось. Мы не помним, где мы были раньше. Мы помним немножко из детства и юности.

– Да, я помню что-то. Но это было очень давно, – подтвердил Ганс.

– Мы познакомились с тобой в саду у миссис Хоббс.

– Да, но… ты же видела сама…

Гретель кивнула энергично.

– У нас была общая сумка с вещами. Значит, мы были знакомы раньше.

– А может быть, просто у меня в сумке были вещи, которые тебе подошли?

– Ну да, ласты, гидрокостюм, кроссовки, туфельки – и все моего размера. И еще очки с моими диоптриями.

Ганс вспомнил, что у Гретель близорукость, минус один на правый глаз и минус одна вторая на левый, и что очки у нее есть, но она их никогда не носит.

– Да, хорошо. Я, собственно, хочу исключить всякую случайность. Значит, получается, что мы были знакомы раньше?

– И даже ехали куда-то вместе, – подтвердила Гретель. – Я запишу это?

– Уже, наверное, можно. А скажи: мы до этого жили на острове?

– Похоже, что нет, – промолвила Гретель после паузы. – Во-первых, у нас не было никакого жилья.

– Может, было, но мы уехали оттуда?

– Вряд ли. Вспомни – мы знакомились со всеми заново и никто не сказал нам: «Привет, как дела, что-то вас давно не было».

Ганс подумал – да, ведь они знают всех жителей Порт-Элизабет и со всеми знакомились, он хорошо помнит это.

– Ладно, ты меня почти убедила.

– И вот еще что! – воскликнула Гретель. – У меня от здешней воды волосы посветлели, за две недели. Сразу после того, как мы поселились у миссис Ройс.

– Посветлели? – поразился Ганс, глядя на нее.

– Ох, милый, – Гретель порывисто обняла его, – ну как можно быть таким невнимательным? Все вы, мужчины… – Она слегка запнулась и замолчала, и на секунду как будто посмотрела внутрь себя, но сразу вернулась: – В общем, поверь мне, они посветлели и с тех пор такими и остаются, – и повертела у него перед носом растрепанным хвостом.

– Тогда получается, что мы только что приехали. И с причала прошли в садик, это совсем рядом, – рассуждал Ганс. – Там мы еще что-то делали, потом сели у пруда, понюхали цветы, а потом заговорили… – Он неожиданно замолчал.

– Ганс!.. Ганс, что с тобой?

Ганс вздрогнул виновато, провел рукой по лицу, как будто снимая паутину.

– Очень странная вещь. Когда ты договорила, у меня в голове вдруг как будто кто-то засмеялся и сказал несколько слов.

– Кто? – подозрительно поинтересовалась Гретель.

– Очень знакомый голос. Я пытаюсь вспомнить. Погоди, не перебивай… сейчас… да! Конечно!

– И кто это?

– Тот же голос, который говорил: «О таласса!» И говорил опять непонятное.

– Ты не разобрал ни одного слова?

– Я их все разобрал, – объяснил Ганс терпеливо. – Но они на языке, которого я не знаю.

– Хорошо, но ты их запомнил?

Он виновато помотал головой:

– Хотя погоди. Одно слово было два раза: «Лотойо».

– Что это значит?

– Я не знаю, но он как будто сделал на нем ударение. Голос этот. И опять засмеялся.

Гретель задумалась на минуту, взяла записную книжку и снова стала писать что-то, прикусывая нижнюю губу. Наконец дописала и вздохнула с облегчением:

– Ну вот, слушай. Второе, что тебя беспокоит, – это твои сны. Они очень подробные, и ты думаешь, что это не сны, а воспоминания о той жизни, которую ты забыл. Так?

– Так, – подтвердил Ганс.

– Еще вот эти голоса и слова, которые тебе приходят в голову.

– Да.

– Смотри, я записала два слова и словосочетание: «таласса», «лотойо» и «Fucus vesiculosus L.». Правильно?

Ганс проверил придирчиво – да, все было записано точно.

– Так вот, милый. Завтра мы пойдем в библиотеку, и мисс Джонсон нам скажет, что они означают. А если она не знает – будем искать в книжках. И мы все найдем, обязательно! И отгадку найдем.

– Обещаешь? – Ганс с трудом сдерживал улыбку. Все-таки она была смешная, когда вот так утешала его.

– Да, обещаю! – торжественно ответила Гретель. – А теперь пойдем спать, а? Пожалуйста!

А потом, совсем потом, когда уже засыпали, он опять обнимал ее во сне, как будто боялся, что она убежит – обернется кошкой, к примеру, или ведьмой. Конечно, ведьму разве остановишь, но все-таки лучше придержать. Гретель смеялась над ним, но не отодвигалась и даже просыпалась, если вдруг не чувствовала этой нежной тяжести.

* * *

А на следующее утро все было уже как обычно, и Ганс открыл глаза от запаха гренок и кофе. Оказалось, правда, что в последние полчаса он пытался спрятаться под простыней, уверял, что ночью совсем не спал, и уже два раза обещал встать через пять минут. Пришлось признать поражение и выползти на террасу к завтраку – все равно же придется вставать, а гренки лучше есть горячими.

Болтали о том о сем: не пришла ли какая новая яхта, пока они ходили на тот берег, стоит ли пойти с Карлом на глубокое погружение и куда именно, как поживает агава на альпийской горке (новое увлечение Гретель), – и наконец Гретель напомнила ему про вчерашнее.

– Ты не забыл, что мы идем в библиотеку?

– Нет, не забыл. – Ганс отвечал уверенно, но внутри все-таки сжалось. Он попытался проанализировать себя – отчего бы? Ведь там им всего лишь ответят на несколько простых вопросов. И стесняться вроде нечего: они не требуют никаких особенных усилий от библиотекарши, не идут просить денег или работы. Злых собак или белых акул там тоже не держат…

Он размышлял, жуя последнюю гренку, и нашел-таки ответ, который ему совсем не понравился.

– О чем ты задумался? – Гретель вывела его из оцепенения. Ганс колебался недолго – решил промолчать, пока все хоть сколько-нибудь не прояснится. Он ответил, впрочем, не кривя душой:

– Слушай, а ведь у нас тут очень хорошо?

Гретель не могла себе и представить лучшего места, чем этот флигель. В спальне все было просто и удобно, окна открывались на три стороны, так что бриз продувал ее в самые жаркие ночи. Огромная мраморная терраса сбегала лесенкой в сад, просторный и светлый, как раз как она любила, а в гостиной можно было сидеть в непогоду. До порта вниз идти было минут десять, не больше, но шум города и запахи базара не досаждали им – только ветер в кронах, иногда кукареканье и далекий прибой в шторм, вот и все, что они слышали. Если обогнуть дом и пойти вверх, ты выходил к перекрестку двух дорог, которые только и имелись на острове, и, подождав минут десять, всегда можно было поймать попутку. А если хотелось пройтись – до самого отдаленного места было не больше двух часов ходу.

В саду росли, казалось, все местные виды плодовых деревьев, по одному дереву, и каждый месяц Гретель до оскомины наедалась каким-нибудь новым фруктом. Последним увлечением была жабутикаба: Гретель так и не поняла, на что это похоже, и каждое утро говорила: «Пойду-ка я попробую ее еще раз, вдруг пойму?» – а Ганс отвечал ей серьезно: «Да, конечно. Это твой долг, иди мучайся!» Тень от громадного баньяна прикрывала флигель после полудня, в самые жаркие часы, но вся бухта была открыта взгляду.

Все, с кем они успели подружиться, жили тоже неподалеку: и Майкл, возивший туристов на яхте, и пара художников, Джон и Саманта, один только Карл жил недалеко от берега в своем дайв-шопе, на втором этаже. Они иногда приходили к нему в шторм, пили на балконе дайкири и смотрели на прибой, ужасаясь и радуясь. Пару раз в прошлые годы, рассказывал Карл, ураган обрывал ему ставни, лущил черепицу с крыши, волны заливали первый этаж, но тут уж такое дело – от урагана никуда не спрячешься, нет такого места на острове.

– Да, – сказала наконец Гретель. – Но увы, надо идти в город. Давай собираться?

Собственно, и собирать было особо нечего – рассовали по карманам кошелек, нож, блокнот и ручку, опустили жалюзи на окнах от дневной жары, прикрыли дверь, чтобы собаки не заходили, и спустились с террасы в сад. Тропинка вывела на дорогу вниз, к порту. Миновали школу, закрытую на каникулы, футбольное поле – там трое мальчишек перекидывались мячиком, ждали, наверное, когда еще хоть кто-нибудь подойдет. Дальше справа стояла церковь, небольшая, деревянная, внутри трое негров разучивали гимн, Ганс и Гретель немножко послушали и с сожалением двинулись дальше. Прошли мимо любимой финиковой пальмы – их было совсем немного на острове, все больше кокосовые, а финиковые посадил один из приехавших в середине прошлого века французов, беглецов из Алжира. Посадил не только у себя, но и вдоль дорог, так что дети рвали финики, иногда не дожидаясь даже, когда они созреют. Пальма росла ровно на полдороге к морю, дальше все было полого, прямо и жарко – ни одного деревца, вокруг только редкие сухие кусты, где бродили местные безрогие козы.

Они проходили этот кусок побыстрее, а там уже начинался город – Бэк-стрит, где располагались парикмахерская, автомастерская, отделение полиции и всякие мелкие лавочки, работавшие крайне нерегулярно, то с утра, то под вечер. Короткие переулки соединяли ее с параллельной Фронт-стрит – набережной. На Фронт-стрит протекала основная жизнь: тут тебе и бары, и ресторанчики, и несколько магазинов, и почему-то городская библиотека. Если пройти вправо, приходил к причалам, а влево – к круглой площади, которой Фронт-стрит и заканчивалась. Там, на брусчатке, располагались торговцы сувенирами, а по вечерам играли музыканты, народ танцевал, туристы пили скверные коктейли в баре у Бена, под соломенным навесом, и договаривались с местными девушками о любви, правда вяло: девушки были не ахти.

Дальше, за площадью, дорога поднималась вверх и шла над берегом, а между дорогой и морем стояли на склоне несколько крохотных пансионатов, каждый с ресторанчиком на веранде над берегом. Сверху были парадные въезды, но можно было пройти в любой ресторан по дорожке вдоль моря. Ганс и Гретель иногда заходили выпить по коктейлю, когда вдруг заводились лишние деньги. Впрочем, у них все деньги были лишними – на что их тратить? Вино и табак, иногда какой-нибудь деликатес в лавочке у Джузеппе Больцоне. Больше всего они любили «Маленький сад» – там бармен Фил смешивал что-то свое, чрезвычайно тропическое. Конечно, как он это понимал – то есть с разными фруктами, крошеным льдом, необыкновенными ароматами, и алкоголя добавлять не забывал, в отличие от своих коллег, так что не приходилось сразу заказывать еще. И смешивал он на двоих здоровенный, тяжелый шейкер, в котором оставалась минимум одна порция. Гретель даже не отдавала ее Гансу, а следила придирчиво, чтобы он честно разливал пополам. Играл там пианист, местный немолодой негр Чарли, обыкновенно слегка подвыпивший, и играл совершенно без программы, бесконечные джазовые импровизации, а иногда, в настроении, сальсу. Тогда Гретель танцевала, ее наперебой приглашали, потому что Ганс танцором был никудышным. Гретель в шутку беспокоилась – не ревнует ли он ее. Честно говоря, она была настолько не кокетлива, что с ней редко заигрывали, да она и не расстраивалась.

Но сейчас им было нужно направо, к библиотеке. Прошли мимо «Неряхи Джо». Майкл уже сидел там с кружкой «Хайнекена», разговаривал оживленно через всю веранду с огромной черной хозяйкой, но не забывал целовать проходящих женщин – конечно, только хороших знакомых, то есть некоторые проходили непоцелованными. Гретель строго сказала: «Я сама к тебе подходить не собираюсь!» – пришлось Майклу отрывать задницу от табуретки и спешить ей наперерез. Но улыбался он все равно во все тридцать два зуба и только привычно пожаловался: «Что ж ты меня все время воспитываешь, я тебе в отцы гожусь!» Дела у него шли вроде ничего, через неделю, как он сказал Гансу, приезжала пара каких-то ненормальных в свадебное полуторамесячное путешествие. Заплатили они половину вперед, Майкл уже нанял повариху, молоденькую девчонку откуда-то из Европы, и сейчас как раз объяснял ей, чем отличается стряпня в камбузе от обычной и как закупать продукты на долгое путешествие.

– Ганс, можно я тебе возьму кружечку? – предложил Майкл. – Мне с тобой бы посоветоваться насчет клиентов. А Гретель возьмем мороженого!

Они переглянулись.

– Давай попозже, после ланча? – предложил Ганс, Гретель чуть сжала его ладонь, одобрительно.

– Я уже очень сильно расслаблюсь, – огорчился Майкл. – Какие дела после ланча, о чем ты говоришь? После ланча надо готовиться к вечеру. Если ты неправильно провел это время – всё, считай, вечер пропал. А это уж вообще последнее дело.

Повариха смотрела на него неодобрительно, наконец позвала:

– Кэп, я записываю, между прочим. Если вы будете со всеми трепаться, мы ничего не успеем.

– Вот, видели? – горестно спросил Майкл, обращаясь уже ко всей улице (они стояли ровно посредине Фронт-стрит, и несколько Майкловых друзей и подруг остановились засвидетельствовать свое почтение). – Нанял эту засранку Мишель. Неделя, как приехала из Парижа, и уже знает, как надо работать в наших краях. А на самом деле она даже французского не знает толком. Выгоню я ее к черту, пожалуй.

– Вы меня не можете выгнать, – возразила девица. – Мне тогда не на что будет жить, я пойду по рукам, умру под забором и буду к вам приходить в страшных снах.

– Майкл, – сказала Гретель со смехом, – я вижу, экипаж у тебя уже подобран что надо. Ступай учи девушку, а нам надо идти.

– Я не девушка, – откликнулась Мишель, – а матрос и кок, у меня так в контракте записано. Кстати, Майкл, там еще сказано, что меня будут кормить три раза в день.

– Не «будут», а ты будешь всех кормить!

– Это в море, а на берегу меня надо обучать и кормить. Мы до сих пор не завтракали, а уже одиннадцатый час.

– Правда? – поразился Майкл. – Сейчас закажу что-нибудь.

– Не надо, – откликнулась хозяйка, выходя на веранду со скворчащей сковородкой. – Я ей уже сделала омлет, а то ты ее голодом заморишь. Посмотри, какая худенькая, тебе не стыдно?

– По сравнению с тобой кто угодно будет худеньким, – справедливо заметил Майкл и встал покрепче в ожидании неизбежного ответа.

Воспользовавшись заминкой, Гретель утащила Ганса из теплой компании Майкловых друзей, которые уже давали добрые советы, в основном на тему воспитания барышень и споров с женщинами.

Ганс все никак не мог привыкнуть к тому, что этот разгильдяй, вечно слегка навеселе, забывающий поесть, переодеться, не знающий, утро на дворе или вечер, в море становится совершенной машиной, содержит яхту в идеальном состоянии, знает все отмели и рифы на Наветренных островах, прокладывает курсы хоть по GPS, хоть по звездам и может стоять вахту сорок восемь часов, если нет подмены. Однако, глядя на него на террасе «Неряхи Джо», многие потенциальные пассажиры не решались положиться на такого капитана. Майкл относился к этому высокомерно-философски; кстати, он и сам мог послать куда подальше даже самого щедрого клиента, если тот казался ему хамоватым или даже просто дураком. Так что особого капитала он не скопил, но у него была яхта и дом с плоской крышей под звездным небом, а больше ему ничего не требовалось.

Наконец они завернули за угол, за здание таможни, откуда доносились взрывы хохота, и через палисадник подошли к крыльцу библиотеки. Гретель охнула, увидев очередной распустившийся клематис, и Ганс решил не ждать ее, вошел один.

Ему нравилось здесь всё. И сам дом необычной архитектуры с высокими узкими окнами, и прохлада, и полумрак внутри, и особенный запах книг. И эхо тут было особенное – не такое, как в жилых домах, или в магазинах, или в портовых складах. Впрочем, похоже на эхо в мастерской Джона. И библиотекарша была замечательная – мисс Джонсон, старая дева в седых буклях, тоже из китобойской семьи. Сама она училась в классическом университете где-то на материке, вернулась, замуж так и не вышла, но племянников и племянниц, теперь уже и внучатых, у нее было много. Для них она держала в высокой напольной вазе шоколадные конфеты – в библиотеке было всегда прохладно, и конфеты не таяли. Кроме шкафов с книгами, в комнате было множество удивительных предметов: компасы, секстаны, барометр, еще какие-то древние приборы – все из потускневшей меди, с четкими делениями, строгими циферблатами и шкалами. Старинный глобус, с любовно выписанными морскими чудовищами на месте Антарктиды. На стене – старый винчестер с отполированным стертым прикладом, рапира и кортик. Чучело аллигатора висело под потолком, белоснежный попугай бродил по клетке, цепляясь мозолистыми лапами за прутья, – он умел открывать дверцу, иногда летал по комнате, но предпочитал проводить время у себя, качаясь в кольце и разговаривая сам с собой или с хозяйкой.

Все это, да и сам дом, когда-то принадлежало отцу мисс Джонсон. Он был из шкиперов. Две другие дочки вышли замуж, а мисс Джонсон осталась хранительницей. Старый Джонсон, говорят, был человеком образованным, всегда уважал книги, а на старости лет проводил дни в саду, в качалке, читая неспешные толстые классические романы, исторические сочинения, книги по естествознанию и даже отцов Церкви. После его смерти мисс Джонсон решила – не пропадать же библиотеке, и открыла ее для публики. Жители охотно жертвовали книги, иногда собирали деньги, помогали содержать дом в порядке. Как раз недавно Ганс чистил желоба, скоро ведь ждали первых дождей. Гретель, конечно, часто помогала в саду: мисс Джонсон последнее время мучил радикулит, и она только давала указания. К тому же она не всем доверяла, а про Гретель сказала при всех, повелительно: «У этой девочки „зеленый палец“, она мне может помогать».

Ганс вошел, слегка пригнувшись, через невысокую входную дверь. В старые времена строили потеснее, а Ганс был здорово выше большинства островитян и пошире в плечах, правда, худ и довольно нескладен на вид. И в помещении он как-то никогда не знал, куда себя деть, вот и сейчас, озираясь в поисках хозяйки, то хватался за стул, то прислонялся к косяку и в конце концов решил позвать на помощь Гретель. Они столкнулись в дверях.

– Куда ты собрался, милый?

– А ее нету, – начал было объяснять Ганс.

– И ты решил убежать? Нет уж, давай дожидаться. – И Гретель втолкнула Ганса внутрь, не обращая внимания на его возмущенное сопение.

– Да не убежать я решил, а за тобой сходить! – наконец сумел объяснить Ганс.

– Боялся один не справиться? – съязвила Гретель, и тут на шум наконец спустилась сверху мисс Джонсон, осторожно ступая по лесенке.

– Дети, что вы расшалились? – Мисс Джонсон была строга и всегда называла их именно так, хотя у Ганса уже пробивались и в бороде, и в шевелюре седые волоски. Он и не возражал, наоборот, разговаривал со строгой библиотекаршей с особенным почтением.

– Мы пришли… – Он запнулся, не зная, с чего начать.

Гретель помогла:

– Мы пришли за советом, вы наверняка знаете!

– Смотря что, милая моя. – Мисс Джонсон на лесть особо не поддавалась и была о себе твердого высокого мнения. В общем, заслуженно высокого, как решили в свое время Ганс, Гретель и Саманта. Они сидели тогда втроем в мастерской у Саманты, пили чай собственного урожая и вспоминали разные эпизоды, когда мисс Джонсон решала, неспешно рассуждая, непростые задачи – например, как Саманте быть с Джоном, который не может работать без сердечных волнений. Послать его ко всем чертям, когда он влюбится в очередной раз, или незаметно управлять им по-женски? Библиотекарша подобрала Саманте целый веер рассуждений разнообразных великих умов, а потом еще показала, как вывести из них тот ответ, который Саманте хотелось услышать с самого начала. Так они до сих пор с Джоном и живут, каждый в уверенности, что перехитрил другого. Впрочем, они так были всегда привязаны друг к другу, что эти маленькие забавные хитрости, полагала Гретель, можно простить с легким сердцем. Да и по любому вопросу, даже не такому болезненному, у мисс Джонсон находилось обычно оригинальное мнение, а если не было – она его формулировала у вас на глазах, с безупречной логикой складывая кубик за кубиком, и редко ошибалась в итоге.

– Это, наверное, очень просто, – начала Гретель, доставая записную книжку, но тут же поправилась: – Конечно, не очень, а то бы мы вас не беспокоили! У нас есть несколько слов, и мы не знаем, что они значат. – Она раскрыла книжечку в нужном месте и приготовилась прочесть.

Мисс Джонсон слегка приподняла одну бровь и остановила ее жестом.

– Скажи мне, деточка, а откуда у вас эти слова? Последнее, что вы у меня брали почитать – Ганс твой, точнее, – это детские сказки. Неужели оттуда?

– Нет, – смутилась Гретель. – Они из разных мест… из других, в смысле. Нам их вообще сказали.

– Ну хорошо, давай сначала слова, а потом уже поговорим, откуда они.

– «Фукус везикулёзус. Таласса. Лотойо», – раздельно прочитала Гретель.

Мисс Джонсон еще раз приподняла бровь, помолчала, потом попросила:

– Ганс, дай мне, пожалуйста, стул.

Присела к столу, жестом попросила блокнот и посмотрела на слова, покачала головой.

– Гретель, эти слова – из мертвых языков. Кто их тебе мог сказать?

– Ганс, – выпалила Гретель, тут же испугалась и жалобно посмотрела на него, даже чуть сжалась.

– Хорошо, Ганс, а откуда ты узнал эти слова? Присядьте, милые, мне неудобно задирать голову.

Ганс, придвигая табуретку, задумался: он вдруг вспомнил класс, три ряда парт, тоскливый запах мела и тряпки. Он стоит перед доской в сером неудобном костюме, уши горят, и учительница, высокая, в синем платье, спрашивает: «Откуда ты узнал такие слова? Завтра приходи с родителями», – и ужас сжимает желудок.

– Это странная история, мисс Джонсон. Первое слово я увидел во сне. Потом я понял, что это такое.

– Fucus vesiculosus, – повторила мисс Джонсон, ведя карандашом вдоль строки.

Тут Ганс поправил ее дотошно:

– Там еще в конце буква «L» и точка.

– А, тогда все совсем просто. Так что же это такое, по-твоему?

– Это такая водоросль. Их в море довольно много, особенно в Спринг-Бей. Со смешными пузырьками в листьях, и, когда их отрывает от дна, они всплывают.

– С пузырьками, ну правильно. Vesiculosus значит «пузырчатый», – пояснила библиотекарша, вытянув ящик из письменного стола. Она долго перебирала что-то и наконец извлекла пластиковую карточку размером с тетрадный листок, с яркими картинками. Ганс видел много таких у Карла, обычно на них изображали рыбок, живущих на рифах, и аквалангисты брали эти карточки с собой – определять, кто им встретился. Честно говоря, он особого смысла в этом не находил, просто любовался каждый раз как заново, но были такие дотошные туристы, которые даже потом, на палубе, в качку, записывали, кого видели, хвастались друг перед другом. Гретель тоже любила узнавать рыбок, но она обычно рассматривала картинки вечером, валяясь на кровати и дрыгая ногами, и все время отрывала Ганса от занятий: «Ой, посмотри! Вот такую мы видели сегодня, ну правда же?»

Мисс Джонсон, рассмотрев карточку, удовлетворенно кивнула головой и протянула ее Гансу. Сначала он несколько оторопел: тщательно выписанные водоросли были со всех сторон окружены иероглифами. Потом, однако, среди зарослей он различил латинские буквы, и рядом со знакомой водорослью увидел знакомые слова.

– Это она! – подтвердил Ганс. – Только без буквы «L».

Библиотекарша подняла палец торжествующе:

– Именно по этой букве я и догадалась. Дело в том, что все растения и животные имеют латинское имя из двух частей. Первая – название рода, вторая – название вида. А еще иногда в конце пишут имя того, кто первый описал этот вид.

– Так что значит «L»?

– Был такой великий биолог, Карл Линней. Он описал очень много видов и был вообще одним из первых систематиков. Так что из уважения к нему его имя пишут одной буквой – и так всем понятно, кто это.

Ганс не понял, почему из уважения оставляют только одну букву, но кивнул.

– Прекрасно. Дай мне карточку, положим ее пока в сторону. Во сне, значит, – пробормотала она и опять повернулась вопросительно к Гансу: – Давай дальше.

– А следующие два слова мне произнес голос в голове.

– У тебя в голове? – уточнила мисс Джонсон, постукивая карандашом по блокноту.

– Ну да. – Ганс рассказал про то, как он плыл под водой, над самым дном, и услышал голос; а потом слегка запнулся, потому что вдруг понял, что пока не хочет рассказывать больше, чем нужно, – никому, даже мисс Джонсон. Так что он быстро закончил: – А второе слово – это единственное, что я запомнил из длинной строчки, оно там было два раза, поэтому я именно его и запомнил, наверное.

– Ну, наверное, – с сомнением отозвалась мисс Джонсон. – Слова же все одинаковые, незнакомые. – Она повернулась к Гансу: – Расскажи мне подробнее про первое слово. Итак, ты нырнул?..

– Да. После долгого перерыва – сначала был ураган, все переболтало, потом мы ремонтировали дом, потом было холодное течение, потом я простудился и валялся дома. А потом был хороший, солнечный день. Во второй половине дня пришел Карл, принес каких-то фруктов, посидел со мной и уговорил меня сходить поплавать немного с маской и трубкой. Мы дошли до Спринг-Бей, я не стал даже надевать маску, просто вошел в воду по пояс, продышался и нырнул. Я плыл вдоль дна, там такая крупная галька, потом начинается песок и растут длинные плавные водоросли. Волной их слегка поднимает и опускает. И вот я плыл среди них, было так тихо, и солнце уже заходило, под водой быстро темнело, но еще все было хорошо видно. И я почувствовал… – Ганс запнулся, стараясь найти слово, – как будто я под вечер вернулся домой, где очень долго не был, и меня ждут.

– Домой?

– Да.

– К себе, во флигель?

Тут он запнулся опять. Слово «домой» он произнес машинально, не думая над его смыслом, а теперь пытался вспомнить – о чем же он тогда подумал? Но нет, он действительно ничего не представлял себе.

– Нет. Понимаете, просто всплыла в голове фраза: «Я вернулся домой».

– Хорошо, – кивнула мисс Джонсон. – И что же было дальше?

– А дальше я услышал голос, как будто издалека. Он раздавался у меня в голове.

– Ты точно знаешь, что именно в голове?

– Да, точно, потому что под водой голос не слышен, – объяснил Ганс. – И он кричал: «Таласса, таласса!»

– Что ты еще запомнил?

– Больше ничего он не говорил. Я только помню главное – что голос был очень счастливым. И еще почему-то я понял, что это слово означает «море». И я подумал: вот и он понимает, что я чувствую.

– Да, он понимал, и очень хорошо, – отозвалась мисс Джонсон задумчиво. Она сидела со странной улыбкой, как будто глядя куда-то внутрь себя. Потом встрепенулась и подняла глаза на Ганса: – Это очень просто. Погоди минутку! Подойди-ка вон к тому крайнему шкафу.

Ганс открыл тяжелую дверцу. В этот шкаф он раньше не заглядывал, здесь стояли солидные книги в темных переплетах и сильно пахло пылью и чем-то старым. Он с трудом дотянулся до верхней полки и извлек, по указаниям мисс Джонсон, томик в черном коленкоре, со стертым корешком. На передней обложке было золотом написано что-то, но странными буквами – наполовину русскими, наполовину английскими, а некоторые буквы были вообще смешными и непонятными.

Мисс Джонсон торжественно открыла книгу, долго листала ее, водила пальцем по строчкам, шевеля губами, снова перелистывала страницы. Наконец она нашла то, что искала, положила раскрытую книгу на стол, а на страницу – плоскую бронзовую плашку, сняла очки, подняла глаза и откашлялась. Ганс и Гретель сидели тихонько, ждали.

– Это очень старая история, ее мало кто помнит, – начала мисс Джонсон. – Прошло уже две тысячи четыреста лет с тех пор. Царь Кир из Персии нанял греческих воинов. Среди них был один, по имени Ксенофонт, который потом написал эту книгу. В одной из битв Кир был убит, и греческие воины решили отправиться домой. Идти было очень далеко, и дорогу они знали плохо.

– Очень далеко – это сколько? – поинтересовался Ганс.

– Если знать дорогу, да нигде не задерживаться, и налегке – несколько недель, наверно. А они шли через чужую страну, непохожую на их Грецию. Совсем непохожую, – подчеркнула мисс Джонсон и сделала паузу. Казалось, она ждет вопроса.

– Чем непохожую? – спросила на этот раз Гретель.

– Понимаешь, детка моя… греки эти все выросли у моря. Они с детства плавали, умели обращаться с веслом и парусом, ловить рыбу. А в той стране, куда их занесло, кругом были только равнины, горы, сушь и камни. Они никогда раньше не забирались так далеко в глубь континента. И шли они через враждебные земли, на них все время нападали то разбойники, то местные жители. Шли очень долго. И вот наконец что случилось… – Тут она надела очки и обратилась к книге. – Я буду переводить вам, тут по-гречески.

Давайте отсюда, – решила она, и начала читать, медленно, с паузами, подбирая слова и, видимо, пропуская кусочки.

Когда солдаты авангарда взошли на гору, они подняли громкий крик. Услышав этот крик, Ксенофонт и солдаты арьергарда подумали, что какие-то новые враги напали на эллинов спереди, тогда как жители выжженной области угрожали им сзади.

– Эллины – это кто? – спросил Ганс, напряженно слушавший.

– Это греки, так они называли себя сами. Вот, слушайте дальше.

Между тем крик усилился. Непрерывно подходившие отряды бежали бегом к продолжавшим все время кричать солдатам, отчего возгласы стали громче, поскольку кричащих становилось больше. Тут Ксенофонт понял, что произошло нечто более значительное.

Она подышала на стекла, протерла очки и продолжала:

Он вскочил на коня и в сопровождении Ликия и всадников поспешил на помощь. Скоро они услышали, что солдаты кричат: «Море, море!» – и зовут к себе остальных. Тут все побежали вперед, в том числе и арьергард. Когда все достигли вершины, они бросились обнимать друг друга… проливая слезы.

Мисс Джонсон тихо закрыла книгу, и все некоторое время молчали.

– Да, они кричали: «Таласса, таласса!» Ты понимаешь, почему они плакали? – спросила она мягко, обращаясь к Гретель.

– Потому что они увидели море.

– Они знали, что теперь доберутся домой, найдут дорогу… – начала мисс Джонсон, но Гретель упрямо помотала головой и улыбнулась.

– Нет. Они уже пришли домой. Они увидели море.

– Может быть, ты и права, – неожиданно легко согласилась мисс Джонсон, обернулась было к Гансу, но, увидев его лицо, решила не спрашивать ни о чем.

Ганс стряхнул оцепенение и спросил сам:

– Так кто же говорил это у меня в голове? Ксенофонт?

– Такое объяснение тоже может быть, – отвечала мисс Джонсон. – Но есть, милый мой мальчик, такой принцип – начинать с более простых объяснений. Не привлекая сверхъестественных сил.

Ганс подумал, и принцип ему понравился. Он только пока не мог понять, как его применить.

– Ну, это просто, – отвечала мисс Джонсон. – Например, ты когда-то слышал эти слова, просто забыл. Слушал постановку по радио, например. Или кто-то при тебе рассказывал эту историю, с выражением. Слова долго дремали у тебя в памяти, а в нужный момент всплыли.

«Слишком много я всего забыл, – подумал Ганс про себя. – И слишком многое вспоминаю теперь».

Так или иначе, и второе слово они разгадали. Мисс Джонсон отложила книгу в сторону и опять обратилась к Гретель:

– Третье слово было… «лотойо»? – Она мельком глянула в записную книжку.

– Да, – ответили Ганс и Гретель почти хором.

– Если это то, что я думаю, то скорее всего это одна из форм слова «лотос». И тогда это опять на древнегреческом.

– Что такое «лотос»?

– Да вы видели его, – заметила библиотекарша. – Это цветок, который один год даже рос в саду покойной миссис Хоббс. Он растет в воде и поднимается над поверхностью.

Ганс и Гретель переглянулись, и Гретель спросила, очень спокойно:

– А это какой-то особенный цветок?

– Цветок редкий, красивый. Но ничего особенного в нем нет. Разве что… есть у меня одна догадка, но, к сожалению, я не могу пока ее проверить. У меня нет этой книги.

– Какая догадка? Какая книга? – заволновалась Гретель. Ганс знал, что у нее сейчас покалывает в ногах, хочется немедленно вскочить и куда-то бежать, и она силой заставляет себя сидеть смирно.

– Есть такая книга, «Одиссея», – отвечала мисс Джонсон. – Разве ты не читала ее? И никогда не слышала?

Гретель огорченно покачала головой.

– Герой плывет домой после войны.

– Тоже эллин? – догадалась Гретель.

– В общем, да. И вот он с товарищами приплывает на остров, где живут лотофаги. Это люди, которые питаются плодами лотосов. Тот, кто отведает этого плода, забудет все, что с ним было, и навсегда останется на острове лотофагов. – Она замолчала.

Сердце как будто на мгновение провалилось – и тут же застучало так, что Ганс слышал удары крови в висках. Он не мог даже посмотреть на Гретель, только видел перед глазами нежно-розовый цветок и ощущал пальцами резиновый влажный стебель. «Ну вот, – вертелась в голове пустая бесцветная мысль, – ну вот…» Резкие крики чаек доносились с улицы, и запахи соли, рыбы и цветов показались ему чужими и незнакомыми. Он услышал, как будто из-за стены, голос Гретель, нарочито беззаботный:

– А если лотос только понюхать?

– Не помню, – послышался ответ. Понемногу звук возвращался. – Я должна посмотреть в книге, но пока не могу.

– Вы совсем-совсем не помните? – продолжала все же допытываться Гретель.

– Честно говоря, нет. Но ведь это все равно только книга, может быть, там было сказано так, а может, иначе.

– Наверное, если только понюхать его, – задумчиво проговорила Гретель, – то сначала все забудешь, а потом начнешь вспоминать.

– Это красивая мысль, – одобрила мисс Джонсон. – Вот подскажи ее Гансу, пусть он вставит ее в свою книгу.

Ганс заставил себя улыбнуться:

– Но ведь я же пишу не сказку.

– Гомер тоже писал не сказку, – заметила мисс Джонсон. – Это миф, и он сам в него верил.

– Мисс Джонсон, – вмешалась Гретель, – а что значит «пока не могу проверить»? Вы сказали сейчас…

– Да, пока не могу. Я не помню всего текста, а книги у меня нет. Но через несколько дней смогу ее получить.

– Почтой, с материка?

– Нет, скоро должен прийти корабль-библиотека, а у них столько всего!.. – Она улыбнулась.

Опять стукнуло сердце. Ганс проглотил вопрос, поднялся с табуретки и подошел к Гретель.

– Мисс Джонсон, спасибо вам огромное! Мы зайдем еще попозже, ладно? Нам надо на рынок.

– Ну что вы, вам спасибо, что не забываете старушку. Это все очень интересно и довольно странно. У меня вертится что-то в голове, но сейчас я не могу вспомнить. Пойду прилягу, – она глянула на часы в угловом шкафу, – а вечером, если хотите, заходите на чай. Я ведь не ужинаю теперь, доктор Гульдинг не разрешает.

Гретель пыталась спросить еще что-то, но Ганс чуть сжал ее плечо, и она кивнула, тоже почти незаметно. Встали, распрощались и вышли в ослепительный полдень, Ганс зажмурился на несколько секунд, прежде чем ступить с крыльца в палисадник. Снаружи было не видно, как из полутемной библиотеки мисс Джонсон внимательно и грустно смотрит им вслед.

Не сговариваясь, они вышли на улицу и повернули налево, в сторону дома. Гретель только бросила взгляд на Ганса, немножко успокоилась и зашагала рядом с ним, не обгоняя, приноравливаясь к его шагу.

– Мы ведь домой? – спросила она, когда они повернули еще раз. Ганс кивнул – да, конечно. Постарались проскочить незамеченными мимо «Неряхи Джо», Майкла уже не было, остальным махнули рукой, и Гретель даже улыбнулась и скорчила физиономию – заняты, мол. Когда они вышли из города, Гретель первая спросила:

– Ты понял?

– Не все, но многое. Давай-ка пойдем на Спайс-хилл, там поговорим.

Это было их любимое место – старая заброшенная плантация, где когда-то растили гвоздику и кардамон, а теперь были те же сухие джунгли, что и везде. От конторы остался остов из грубо отесанного известняка, и они любили сидеть на крыльце или в проеме двери. Птиц там было видимо-невидимо, непуганых, и народ почти не забредал, нечего там было делать. Дорога тоже была старая, мощенная плитами из того же известняка, еще различимая в колючих кустах. И тишина была особенная.

Гретель присела в тени акации, достала из рюкзака бутылку воды, отхлебнула.

– Рассказывай ты первый.

– Вот что получается. Давай я сначала, пока не забыл, скажу про этот несчастный фукус. Я теперь уверен, что мои сны – это про настоящую жизнь. Я бы не смог придумать такого слова, и еще с этой буквой «L» в конце.

– А ты не мог видеть этого у Карла, на карточках?

– Нет, ты же помнишь: у него только рыбы и ракушки. И названия по-английски.

– Я видела и по-латыни, – вспомнила Гретель. – Но только рыб. И было всегда два слова, без всяких букв в конце.

– А я помню цветную картинку, с этим фукусом. Там были еще несколько водорослей. И картинка была вклеена в толстую книгу, в конце. Я не смог бы во сне такого придумать, Гретель, – повторил он.

– Ну, значит, это было. – Она подвинулась к нему поближе. – Это не страшно, ведь у тебя все равно была какая-то жизнь, а что тут плохого – читать книги про водоросли?

– Я все вспомню, – пообещал Ганс, нагнулся поправить ремешок на сандалии и, наверное, от этого не заметил, как ее губы чуть дрогнули. – Теперь «таласса»… это тоже из прошлой жизни, Гретель. Почему я запомнил эти слова?

– Это как раз просто, – мягко ответила она и обняла его за плечи, прижалась легонько и теперь уже улыбнулась.

– Просто? – Он был озадачен.

– По-моему, да. Я просто глупая женщина, которая тебя любит, – дай договорить! – Она закрыла ему рот ладонью. – А ты больше всего на свете любишь море. Больше, чем меня, правда?

– Неправда! – Он наконец оторвал ее руку и обнял ее, и они долго сидели, прижавшись боком друг к другу и просто молчали, слушая тепло и движение крови.

Потом Гретель вздохнула, успокоенная, и посмотрела на свои руки критически.

– Маникюр я не делала не помню сколько, а ты мне не напоминаешь. Но все равно у меня самые красивые руки! Ничего больше, правда, нет… Тебе нравятся, наверное, женщины в теле?

– Ох, болтушка. Давай поговорим о лотосе, – печально отвечал Ганс. – Я понимаю, что не хочется, но это ведь самое главное.

– Да, милый. Я просто, знаешь… хотела быть уверенной, что ты готов, – отозвалась Гретель. Она снова неуловимо изменилась, опять вернулась та вчерашняя пружина. Гансу даже показалось на мгновение, что Гретель старше его.

– Получается так. Мы вдвоем приехали сюда. Мы уже были вдвоем. Нас звали как-то по-другому. – На каждую фразу Гретель кивала согласно. – Мы пришли в сад к миссис Хоббс, сели у пруда, понюхали лотос…

– Да, и все забыли, – закончила Гретель.

– И теперь главный вопрос. Ты понимаешь какой?

– Понимаю. Как это получилось? Случайно?

– Ох, вряд ли. Ты обратила внимание вот на что: лотос рос у нее всего один раз, в прошлом году, когда мы приехали. Цветков было ровно два, и они только распустились. А через неделю их, наверное, уже не было.

– Да. И миссис Хоббс жила уединенно, к ней мало кто заходил. Уж из приезжих – точно никто.

– А мы зашли, и она пустила нас в цветник, – продолжил Ганс. – Да. Это было не случайно.

– Хорошо. – Гретель подняла глаза. – Тогда второй вопрос: мы сами это все придумали? Или?..

– Опять угадала. Вот как я думаю: что бы с нами ни произошло – кто-то это сделал. Спланировал и сделал. В смысле, это не само по себе произошло.

– Почему ты так думаешь? И кто это такой – «кто-то»?

– Не знаю почему. Понимаешь, уж слишком все гладко получается. Мы приехали сюда ровно с теми вещами, которые нам нужны, – ни больше ни меньше. Нас сразу направили туда, где все как будто устроено для нас.

– Послушай, а почему не могло быть так, что мы сами все спланировали, а потом просто забыли?

– Может быть. Но такое впечатление, что нас ждали. Нас передавали из рук в руки – миссис Хоббс, мисс Джонсон, миссис Ройс. И все они знали, куда нас направить дальше.

– Но миссис Хоббс предлагала нам остановиться у нее?

– Да. А когда мы отказались, она кивнула и сказала: «Я знала», – внезапно вспомнил Ганс. Он чувствовал, что память его светлеет, но пока не рисковал зайти за черту, туда, откуда они пришли в сад у причала.

– Хорошо, давай пока примем это. Что нас сюда привез или прислал кто-то. Так почему тебя это тревожит?

– Во-первых, мне не нравится, что кто-то за нас все решил.

– Подожди. Тебе плохо? Тебе что-то здесь не нравится? – Она села перед ним на корточки, заглянула в глаза.

Ганс почувствовал укол совести: он никогда не видел ее такой встревоженной. Взял за плечи, притянул к себе.

– Ну что ты! Все очень хорошо. И из-за этого, наверное, всякая ерунда в голову лезет.

Гретель мотнула головой:

– Это не ерунда. Давай дальше рассказывай.

– На чем я остановился? Ах да. Мне не нравится, что за нас решили и все за нас сделали, потому что… во-первых, потому что не хочу, чтобы за меня решали.

– «Во-первых» уже было. – Она слабо улыбнулась и шмыгнула носом.

– А я по новой начал считать!

– Вот, заврался совсем и выпутываешься!

– Ну погоди, послушай дальше. Самое главное даже не это. А то, что если мы попытаемся понять, для чего они это сделали… понимаешь?

– Если честно, то нет.

– Что-то изменится. Того, что было, уже точно не будет.

– А что будет? – Она подняла глаза и смотрела очень серьезно.

– Этого я не знаю. – Ганс смотрел не отводя глаз, хоть ему и было неуютно.

– Знаешь, Ганс, – она назвала его по имени первый раз за много дней, и он чуть насторожился, – я думаю, того, что было, не будет уже в любом случае.

Они молчали довольно долго. Потом Ганс встал, подал ей руку:

– Значит, давай искать?

– Значит, давай. – Она встала. – Только сейчас пойдем, наверное, домой. Я очень устала, если честно. И мне надо посидеть и подумать.

* * *

Ничего они в тот день не придумали. Посидели за чашкой кофе, перебрасываясь вялыми фразами, – и мыслей новых в голову не приходило, и не хотелось говорить там, где могли услышать. Почему-то Гансу казалось, что не надо ни с кем делиться этими открытиями, и Гретель согласилась с ним. Почему именно не надо – они не обсуждали, просто было ощущение настороженности.

Вечером Ганс никак не мог приняться за работу, голова была занята не тем. Перечитывал последний кусок и не понимал, что же произойдет дальше. Наконец он отложил с досадой ручку, поднял глаза – Гретель смотрела на него, как-то необычно грустно. Впрочем, она сразу повеселела:

– Ну что, милый, ты соскучился по мне?

– Ага, – признался Ганс с облегчением. – Я к тому же вспомнил, про что хотел спросить у мисс Джонсон.

– Про корабль-библиотеку, – почти утвердительно предположила Гретель.

– Да. Что это, как ты думаешь?

– Я думаю, что это… такой корабль?

– А на нем библиотека?

– Да, – отвечала Гретель радостно.

– Какая ты у меня умница, ну просто невероятно! – воскликнул Ганс, и Гретель, с возмущенным воплем схватив подушку, принялась бить его по голове, а он закрывался, просил пощады, а потом, изловчившись, схватил ее поперек живота и бросил на кровать. Когда Гретель была окончательно обезврежена, Ганс первым предложил мировую, она подулась для порядка, но вырваться не могла, пришлось согласиться – на условии, что он должен будет ей семь порций мороженого. Сторговались на одной порции и еще на аленьком цветочке.

А потом, совсем поздно ночью, они лежали на совершенно мокрых простынях, и Ганс, когда пришел в себя и смог говорить, спросил чуть тревожно:

– Что это было? Что с тобой сегодня?

Она уткнулась носом ему в плечо и помотала головой отрицательно. Потом ответила, шепотом:

– Не знаю. Просто я поняла, что очень люблю тебя. Это ведь не страшно?

– Нет. – И он обнял ее покрепче. Так они и проснулись утром.

* * *

Гретель сидела в библиотеке и читала толстую книгу о путешествиях. Мисс Джонсон обещала быть в час дня, и Гретель уже который раз смотрела на свои водонепроницаемые часы. Она была сегодня одна, Ганс отправился с Майклом на Майклову яхту, проводить профилактику перед долгим рейсом. Вопросы она сформулировала и даже записала, рассказы про бедуинские нравы в голову не лезли, так что она наконец с досадой захлопнула книжку – и ровно в этот момент величаво заскрипела входная дверь: мисс Джонсон вернулась с прогулки.

– Сегодня не так жарко, и я что-то засиделась в кофейне, – извинилась она. – Ты нашла, что почитать? Дай-ка я налью тебе лимонаду.

Они вышли в сад через заднюю дверь, Гретель несла прохладный кувшин, а хозяйка – две глиняные чашки. Уселись за мраморный столик с отбитым краем, под старой глицинией. Уже давно сгнила беседка, которую строил шкипер Джонсон, а глициния все сохраняла ее форму.

– Ну что, моя девочка? – спросила мисс Джонсон. – Не выспалась?

Гретель неожиданно покраснела, не сразу сообразив, про что ее спрашивают, а библиотекарша продолжала:

– Я и сама очень заинтересовалась – что же это за голоса, которые слышатся твоему Гансу. И про лотос я хочу посмотреть – но это уже совсем скоро.

– Да, – обрадовалась Гретель, – а я как раз хотела у вас спросить: что такое корабль-библиотека?

Мисс Джонсон сняла очки и внимательно посмотрела на Гретель. Сложила руки на коленях, помолчала и начала, как будто очень издалека:

– Много лет тому назад жил один состоятельный человек. Он заметил, еще когда сам был ребенком, что интереснее всего ему было с теми детьми, которые читали книжки. Потом, когда он вырос, он общался с людьми самыми разными – с теми, кто умел работать руками, с теми, кто играл на музыкальных инструментах, с теми, кто умел делать деньги. Он и сам неплохо научился этому последнему делу, но в какой-то момент вдруг решил остановиться и подумать. Думал он долго и в конце концов понял несколько простых, но важных вещей. Я тебе сейчас все их пересказывать не буду, но одна из его мыслей была такой: как изменился бы мир, если бы люди больше читали? А после этого он спросил себя: не снарядить ли большой корабль с книгами и не отправить ли его в плавание вокруг света? И пусть он заходит в самые разные порты, и пусть на корабль поднимаются люди, берут книги, сидят на палубах и в каютах и читают. Дело в том, что – как-то уж так получилось в этом мире – вокруг портов живет народ не особо читающий. Нет у них времени и денег.

Гретель вспомнила всех своих друзей, у кого она брала книги, и поняла – да, они живут или чуть за городом, в холмах, или у моря, но далеко от центра. А на Фронт-стрит и Бэк-стрит живут люди попроще: рыбаки, грузчики, мелкие торговцы, огородники, механики.

– Конечно, – продолжала библиотекарша, – идея может показаться безумной. Что сделает один корабль, пусть даже битком набитый книгами, когда в мире столько городов, да еще и не все стоят у моря? Но человек этот отличался одной особенностью – она ему в свое время помогла разбогатеть. Если он решал, что правильно поступать так-то, то именно так он и поступал. И если что-то могло улучшить мир, то он не говорил себе: «Весь мир не переделаешь», а просто делал это. Некоторые называли его ограниченным человеком, но это его не обижало.

Надо сказать, сложностей возникло много. Хорошо, что у него были толковые друзья, которые с удовольствием взялись помогать… – Мисс Джонсон взяла кружку и не спеша отпила лимонаду.

– Какие сложности? – Гретель слушала очень внимательно и несколько раз уже порывалась задать вопрос, но все не было подходящего момента.

– Такой корабль должен быть удобно спланирован. В грузовом корабле почти весь объем занимает трюм – как в нем складывать книги? В пассажирском много маленьких кают, а больших помещений, для самой библиотеки, почти нет. В конце концов он купил очень странный корабль, идеально приспособленный, как будто специально построенный под библиотеку. Говорят, история его такова. Когда в Америке задумали строить метро, вагоны делали только в одном месте на земле, в Лондоне. Англичане сумели получить громадный подряд и за год построили корабль, куда вагоны загоняли в несколько рядов, в этакие шестигранные тоннели, точно как тоннели лондонской подземки. Однако через несколько лет американцы и сами освоили вагоностроение, и корабль долго стоял на приколе, потом перебивался случайным фрахтом, ржавел, и его совсем было собирались сдать в металлолом, когда подвернулся наш филантроп.

Гретель понимала не все, что-то всплывало у нее в голове, как воздушные пузыри, когда вниз уходят дайверы, но тут же и лопалось, и она решила отложить воспоминания на потом.

– Ты понимаешь, почему, увидев эти шестигранные тоннели, он закричал: «Беру!»? – поинтересовалась мисс Джонсон, как бы слегка небрежно. Но Гретель сегодня трудно было обмануть, она поставила следующую мысленную отметку.

– Нет, а почему? – Вроде бы ее вопрос прозвучал тоже достаточно невинно.

– Ну, понимаешь, – разъяснила библиотекарша, – ведь в этих тоннелях очень удобно сделать полки вдоль стен, место совсем не пропадает… – Она все ждала какой-то реакции и смотрела на Гретель чуть пристальнее.

Гретель выдержала взгляд.

– Действительно! Как замечательно придумано! – А в голове крутилась и билась какая-то мысль, совсем уже близкая.

– На верхней палубе была большая кают-компания, салон, много места просто на палубе, в общем, вопрос с кораблем решился, – продолжила мисс Джонсон. – Но были и другие, даже важнее. Например, на каких языках брать книги. Ты знаешь, что в мире пять тысяч языков?

Гретель ошарашенно помотала головой, эта цифра как-то не укладывалась в сознании.

– И что, взять по десятку книг на каждом? Это абсурд, разумеется. Но выяснилась простая и замечательная вещь… – Тут мисс Джонсон довольно улыбнулась, ее глаза блеснули, как у фокусника после удачного трюка. – Оказалось, что в истории человечества было не так много народов-мореплавателей. Скандинавы, испанцы, португальцы, голландцы, англичане и французы. Ну, были еще и другие. Эллины, например, или римляне, но это было совсем давно. Арабы и китайцы, они много плавали в Индийском и Тихом океане.

Гретель сообразила:

– И эти языки?..

– Да, во всех приморских городах мира говорят на этих языках, – подтвердила мисс Джонсон с торжеством. – Оставался еще и главный вопрос: какие именно книги брать с собой?

Она снова отпила из глиняной чашки и продолжила:

– Оказывается, в мире выходят миллионы книг! И, к сожалению, большая их часть – полная ерунда. Они быстро умирают, и их трупы продолжают забивать склады, магазины и библиотеки. А есть книги настоящие, но ни один человек в мире не прочитал все. Есть замечательные детские книги, без которых ни один мальчик не вырастет настоящим мужчиной, а девочка – настоящей женщиной. Да, часто это одни и те же книги, – улыбнулась библиотекарша на вопросительный взгляд Гретель. – Есть книги, которые надо перечитывать с детства и до старости, каждые несколько лет. Есть замечательные учебники, и лучше, если ребенок наткнется на них еще до того, как будет проходить их в школе: хороший учебник надо читать самому, не спеша. Есть книги о человеческой жизни, которые можно прочитать марсианину, и он все поймет про нас. А есть книги странные, которые раздражают и тревожат, и люди читают их столетиями, обсуждают, все хотят понять смысл. И в каждом столетии находят новый смысл, а старый иногда забывают. Некоторые книги прочитали, может быть, несколько десятков человек, но они, книги эти, изменили мир.

Гретель думала о том, как выглядят миллионы книг. Она не очень хорошо могла представить такое количество и вообразила себе длинную анфиладу таких же комнат, как библиотека мисс Джонсон, уходящую вдаль, сколько хватает глаза.

– Есть еще такая теория, – продолжала мисс Джонсон, – что для каждого человека есть одна главная, его книга. Если он прочитает ее, он изменится навсегда. – Она сделала паузу.

Становилось совсем жарко даже здесь, в тени, и Гретель уже довольно давно казалось, что слова старой женщины не доходят снаружи, а звучат прямо у нее в мозгу, как будто внутренний голос, и она даже знает, что будет сказано через секунду. Так что она послушно, почти против своей воли спросила:

– А кем он станет?

– Тем, кем он должен быть, – отвечала библиотекарша раздельно и с ударением.

– Разве это… подождите! – Гретель волновалась и не могла объяснить, наконец выпалила: – Разве у человека только один вариант?

– Это всего лишь теория, милая моя девочка. Ее придумали старые мудрые люди, может быть, правда, слишком усталые.

– Ну хорошо, пускай даже так. А как тогда узнать, что это за книга? Она ведь не для всех одна и та же?

– Некоторые считают, что одна, и готовы убить тех, кто верит в другие книги, – невесело усмехнулась мисс Джонсон, отставила наконец чашку и выпрямилась, села поровнее. – Говорят, что на корабле-библиотеке собраны все главные книги. Другие, конечно, тоже, но главные – все. Человек, о котором я рассказываю, очень долго сам думал над этой проблемой и собрал несколько замечательных ученых. Они поселились почти на год на одном из островов здесь неподалеку, тайно, и работали вместе. Им удалось найти алгоритм поиска. Алгоритм, – пояснила она, – это просто способ, правило. Если начать со всех вообще книг и следовать этому правилу, можно сократить число книг до нескольких тысяч. Ну, десяти, пятнадцати тысяч, не больше. Они все будут очень неплохи, и все главные книги будут там. Сколько их – неизвестно, говорят, что от ста до пятисот.

Да, это была отличная работа, – задумчиво продолжила мисс Джонсон. – И нелегкая. Говорят, что было закуплено и выпито двенадцать мешков отборного ямайского кофе, выкурена сотня ящиков доминиканских сигар, а готовили и прибирали исключительно старые дородные негритянки. – Тут мисс Джонсон вдруг прыснула, как девчонка, и они обе расхохотались. Голова у Гретель немного прояснилась, и стало как-то вдруг легко и радостно. Она наконец сменила позу – нога, оказывается, ужасно затекла и теперь кололась мурашками. Мисс Джонсон встала не спеша и предложила: – Не вернуться ли нам в библиотеку, там попрохладнее?

Они шли по извилистой гравийной дорожке, хрустя камешками, Гретель осторожно ступала на затекшую ногу, а когда мурашки прошли, спросила:

– А как же все-таки найти главную книгу? Ведь прочитать все десять тысяч томов вряд ли успеешь…

– Знаешь, – отвечала мисс Джонсон рассудительно, – я не верю в эту теорию. Но в любом случае – вреда от того, что будешь читать хорошие книги, не будет, правда ведь? Но некоторые верят и продолжают работать, там, на корабле.

– Те же самые, знаменитые ученые?

– Нет, они бы не справились и за всю жизнь. И потом, их ждали дома и в их университетах – нельзя же совсем исчезнуть из жизни? – Тут она бросила быстрый взгляд на Гретель.

Гретель, однако, этого не заметила, потому что в голове назойливо, где-то сзади, где не видно, как будто зажужжал москит – а что он хотел сказать, было непонятно. Опять пришлось оставить мысленную отметку.

– На корабле работают их ученики, люди помоложе, – продолжала мисс Джонсон. – Кто проводит там месяц, кто несколько, кто и годы – это уж у кого как получится. По доброй воле они от этой работы не отказываются, только если уж совсем загонят в угол обстоятельства. И потом, вот еще что важно…

– Что? – встрепенулась Гретель. Москит зажужжал веселее, как будто почувствовал цель.

– Говорят, что иногда кто-то из ученых находит свою главную книгу. Это происходит случайно. Просто потому, что они много читают, а главные книги все собраны на корабле.

– И что же тогда происходит? – Гретель затаила дыхание, хотя уже начала понимать.

– Тогда человек становится тем, кем он должен быть. И делает то, что он должен делать. Нет, пойми, он не становится зомби. Просто он понимает, что для него главное. И часто это совсем не работа в библиотеке, девочка моя. – Они подошли к задней двери, и мисс Джонсон взялась за ручку. – Пойдем-ка внутрь, я хочу рассказать тебе еще кое-что, а тут слишком жарко.

* * *

Майкл развалившись сидел в кокпите и потягивал «Хайнекен» из мокрой холодной банки. Пива на острове, увы, не делали. Когда Майкл добирался до Венесуэлы, он забивал целый чулан тамошним «Полярным». Хоть он и подтрунивал над названием – сам-то Майкл был из Канады и с небрежной гордостью упоминал метели и торосы, но венесуэльское пиво любил за сочный цвет и настоящую горечь. Однако по возвращении на остров чулан с помощью друзей опустошался за три дня и приходилось переходить на скучный, одинаковый во всем мире напиток.

На сегодня была запланирована очень важная процедура – покраска палубы противоскользящей краской. Ганс теперь хорошо понимал, какая это полезная штука, после того как приложился копчиком о палубу в совсем небольшую качку, да еще и уронил баллон – хорошо, что на бедро, а не повыше. Так что сегодня, пользуясь безветрием и легкой дымкой, они с Майклом дружно взялись за дело – откладывать уже было некуда, до выхода оставалось десять дней.

Все утро Ганс откручивал с палубы разнообразные торчащие части и запоминал их названия: утки, лебедки, кнехты, обклеивал липкой лентой порожки (комингсы). Ему очень нравились эти морские названия, и он их запоминал с удовольствием, шепча про себя. Теперь он дошкуривал последний кусочек палубы. Майкл пока разводил краску, лениво ругался с Мишель, но в основном пил пиво и развлекал свою небольшую команду рассказами о прошлом. Ганс всякий раз недоумевал: как Майкл при таком веселом детстве дожил хотя бы до окончания школы. И в тайге он терялся, и бураны его заносили, и под лед, естественно, он проваливался не раз – уж очень им в деревне не терпелось поскорее начать хоккейный сезон. Была еще одна причина, по которой Ганс любил слушать эти истории: каждый раз ему казалось, что и с ним было что-то похожее. И вот что интересно: его это не тревожило, как некоторые уж очень подробные сны, наоборот, становилось и грустно, и тепло – в общем, он сам не мог разобраться в себе, но ждал Майкловых рассказов всегда.

Сегодня, правда, Майкл вспоминал ураган позапрошлого года, в который он попал самым неудачным образом, в бухте на Гренаде, откуда выйти-то толком было нельзя. Яхту тогда здорово побило, выкинуло на отмель, и до апреля Майкл приводил ее в порядок. Кое-что он так и не успел сделать, так что сейчас приходилось, например, заниматься покраской.

– Так ты решил, значит, переждать на берегу, бросил старушку? – подначивала его Мишель. – А как же «капитан не покидает корабля»?

– Это тебя обманули, – убежденно отвечал Майкл. – Капитан покидает судно последним. Ну вот, я тогда был один, значит, последним и покинул.

– Так почему все-таки покинул? – не отставала Мишель.

– Потому что страшно очень было, – честно отвечал Майкл. – Я, знаешь, видел штук двадцать ураганов, но этот был хуже всех. Даже на берегу все к чертовой матери переломало. На всем острове, может, два десятка целых домов осталось, в центре, в котловине. Сначала я надеялся выстоять, бросил оба якоря и полным ходом шел навстречу ветру. То есть пытался идти. И все равно меня стаскивало. Когда затихло минут на пятнадцать, я только успел спустить шлюпку и дойти до берега.

Майкл каждый год после сезона ураганов клялся, что уж на следующий-то год уйдет, как все добрые люди, заблаговременно на север, – и каждый раз находились дела, а потом азарт захватывал, и его уже и силой нельзя было эвакуировать. Зато потом он мог пренебрежительно сплевывать под ноги, встречая «перелетных птиц», как он их насмешливо называл.

Ганс разогнулся наконец, голова слегка закружилась, и звездочки поплыли перед глазами. Неудивительно: последний час он простоял на четвереньках со шлифовальной машинкой. Ганс с наслаждением потянулся – надо еще окатить все водой, пройтись шваброй, но это уже пускай Мишель делает, справится. Вообще, девчонка была вполне ладная, работящая, а ругалась с Майклом просто так, чтобы уж не было все как в книжке: «Сэр, йес, сэр». А он заслужил банку пива!

Ганс плюхнулся напротив Майкла, откупорил «Хайнекен» и разом ополовинил. Показалось, что пиво всосалось в кровь, не доходя до желудка, как в горячий песок, и тут же проступило на коже потом. Ради этого момента стоило поработать, подумал Ганс умиротворенно. А уж когда Мишель, щурясь, вылезла из салона, взяла веревочную швабру и ведро и принялась драить палубу – стало совсем хорошо, Ганс допил пиво и открыл, уже не спеша, вторую баночку.

– Это правильный расклад, – провозгласил Майкл. – Мужчины должны сидеть и пить пиво, а женщины драить палубу. Вот говорят, женщина на корабле – плохая примета. Я считаю, это какая-то средневековая дикость. Женщины, если их правильно использовать, это не только украшение любого судна, но и…

Тут Мишель картинно отставила швабру, подперла бок рукой и глянула на Майкла сурово. Он сбился с мысли, махнул рукой и полез вниз, в салон. Через минуту он уже вернулся с небольшим мешком из суровой холстины, плоскими электронными весами, здоровенным стаканом и кофемолкой. Кофемолку Майкл воткнул в розетку, поставил стакан на весы, выставил ноль и запустил руку со стаканом в мешок. Ганс с интересом наблюдал за этими странными действиями и наконец не выдержал:

– Что у тебя там, в мешке? Кофе?

– Давай поспорим, что никогда не угадаешь? – предложил Майкл. – Подскажу: нет, не кофе, какой же кофе, когда мы пьем пиво?

Гансу было лень гадать, так что он сразу сдался. Майкл огорченно вздохнул:

– Ладно, скажу. Скорлупа от грецких орехов, – и тут же повеселел, глядя на озадаченного Ганса. – Не веришь? Напрасно, напрасно!

Достав полный стакан, Майкл торжественно поставил его на весы и записал вес в желтом блокноте. Высыпал стакан в миску, повторил процедуру еще несколько раз. Достал калькулятор, долго тыкал в кнопки, выписывал какие-то дроби, шевеля губами. Опять потыкал в кнопки, досыпал еще немножко скорлупы и наконец, завязав мешок, убрал его под сиденье. Ганс все еще ничего не понимал, а уж когда Майкл засыпал первую горсть скорлупы в кофемолку, опять поинтересовался:

– Что готовить будешь? Какой-нибудь венесуэльский напиток?

Майкл изобразил на лице обиду. Над его пристрастием ко всему венесуэльскому подтрунивали все кому не лень. Он предпочитал тамошнее пиво, сигары, девушек – уверял, что они самые беззаботные в Латинской Америке. Но больше всего он любил капибар, или карпинчей, как он их называл. В Венесуэле их было видимо-невидимо, а с одним, который жил на ферме у Майклова друга, он очень подружился, всегда навещал, привозил чего-нибудь вкусного. Развешал его фотографии у себя в капитанской рубке – вместо красоток, как у других шкиперов. Про карпинчо Майкл говорил даже теплее, чем про девушек, и складывалось впечатление, что они там по вечерам часто ведут философские беседы. Впрочем, отчего бы и нет?

Как-то раз Ганс и Джон разыграли его: Джон написал огромную, чудовищно аляповатую картину с ягуарами, попугаями, роскошными голыми девушками, и они убедили Майкла, что это шедевр венесуэльского примитивиста Роберто Сьенфуэгоса, которого всякий культурный человек должен знать. Майкл возжелал картину, ходил к Джону и ныл, просил продать ее за любые деньги. Когда предложенная сумма достигла уже неприличного размера, – пожалуй, Майклу пришлось бы закладывать дом, но он не сдавался, и в глазах у него появился нехороший огонь, – Джон совсем было растерялся, но нашел выход. Он встретил Майкла сообщением, что это поддельный Сьенфуэгос и что он, Джон, готов уступить его за ящик пива и коробку сигар. В результате они же и остались в дураках, потому что пиво прикончили в тот же вечер, сигары за неделю, а шедевр Майкл повесил у себя в гостиной на самом видном месте – и он был единственным, кому этот ужас нравился, а смотреть приходилось всем.

Мишель вытащила очередное ведро забортной воды, окатила палубу и прошлась шваброй. Выкрутила ее ловко, встряхнула и поставила сохнуть, а сама подсела к Майклу, достала сигарету и с удовольствием закурила. Некоторое время они с Гансом наблюдали за тем, как Майкл с хрустом доламывает в ладонях ореховую скорлупу. Солнце прошло зенит, и Мишель свернула навес над кокпитом. Было как-то необычно тихо и благостно.

Майкл принялся загружать скорлупу в здоровенную кофемолку – в нее помещались три полные пригоршни. Долго жужжал, каждые несколько секунд открывая крышку и проверяя качество помола, наконец высыпал скорлупу во вторую миску. Повторил со следующей порцией.

– А теперь, друзья мои, – объявил он, – будем работать втроем. Ты, – он ткнул Гансу в грудь пальцем, – будешь непрерывно мешать краску. Ты пойдешь готовить ланч. А я буду красить.

– Хорошо, – согласился Ганс, – так зачем ты все-таки молол скорлупу?

– Вскоре вы узнаете всё! – торжественно отвечал Майкл.

– Кэп сегодня изображает дельфийского оракула, – съязвила Мишель и отправилась вниз, к плите. Ганс не понял, что это за оракул, но ему не хотелось думать об этом.

– Она была крупновата, – сжалился наконец Майкл. – А теперь, смотри, как песочек! Нам ведь нужна противоскользящая краска? Держи мешалку, – и аккуратно начал высыпать скорлупу в ведро.

Ганс, сообразив наконец, в чем дело, добросовестно размешал содержимое. Майкл обмакнул в ведро кисть, провел полосу, пару минут внимательно смотрел, как краска подсыхает, и, видимо, остался доволен. Ганс еще раз помешал краску и аккуратно налил, примерно на палец, в широкую кювету.

– Видишь, насколько проще красить, когда все подготовлено, – рассуждал Майкл, ловко орудуя роликом на длинной ручке. – А если ничего не снимать, пришлось бы возиться с кисточкой, долго, а ровно никогда не положишь.

Когда закончили первый слой, поджаренные сэндвичи уже были готовы. Перекусили на скорую руку, чтобы краска совсем не высохла. Второй слой лег уже совсем идеально, и на палубу было больно смотреть, так она сияла на солнце.

– Эй, вы тут? – раздался голос из-за борта, и к корме вывернула лодка Айры, обшарпанная до невозможности, заваленная разноцветными юбками, маечками и прочей дребеденью. Айра греб одним веслом, стоя на колене, а на кормовой банке сидела Гретель, ровно держа спину, с нарочито скромным выражением на лице.

– Мишель! – завопил Айра на всю бухту. – Я привез что обещал!

Из салона вылезла Мишель, сильно смущенная. И вправду, она имела неосторожность остановиться вчера около лотка Айры на рынке и даже поболтать с ним. Тогда ей удалось отвертеться, но она сгоряча пообещала еще посмотреть товар, если Айра подъедет к ней на яхту. Вздохнув, она села на борт, свесив ноги под леера, и принялась придирчиво рассматривать маечки, которые Айра подавал одну за другой, не забывая слегка подгребать веслом, чтобы лодку не относило отливом.

Гретель смотрела на Ганса по обыкновению молча и немножко виновато. Потом улыбнулась и тряхнула головой:

– Ну что, герои? Покрасили?

– А как же! – отвечал Ганс обрадованно. – Залезай, посмотри, какая красота! – и они с Майклом выдернули Гретель из лодки за обе руки и аккуратно приземлили ровно на палубу, она даже пискнуть не успела. Всплеснула руками и обратилась к Майклу:

– Кэп, а можно пройтись? – и, не дожидаясь разрешения, затанцевала по белоснежной палубе, крутя юбкой и напевая что-то свое на четыре четверти. Майкл смотрел, довольно ухмыляясь, посасывая сигару.

– Ну что, можно принимать уважаемых гостей?

– Можно, можно! А откуда у тебя уважаемые гости, ты же все больше со всяким сбродом дружишь вроде нас? – И Гретель спрыгнула в кокпит, уселась рядом с Гансом и обняла его порывисто за плечи, прижалась покрепче.

– Нашел он каких-то сумасшедших, – объяснил Ганс. – Датчане, арендовали яхту на полтора месяца, говорят, медовый месяц у них.

– А зачем тогда на полтора? – удивилась Гретель.

– Я знаю, – отозвалась Мишель, держа в руках очередную маечку. – Если они с нашим кэпом столько проживут, им потом ничего не страшно.

– Я их буду высаживать на берег иногда, – сообщил Майкл. – Настоящих моряков мало, не понимают люди, как хорошо в море. В Венесуэлу пойдем… – Все расхохотались, так мечтательно это прозвучало. Майкл по секрету всем рассказал про свою последнюю зазнобу из Маракайбо, самую скромную и нежную девушку на свете, которая его терпеливо ждет уже месяц. Саманта, правда, считала, что Майкл больше скучает по карпинчо: девушки-то есть везде, а настоящих друзей мало.

Айра продолжал неутомимо подавать Мишель шмотки. Уже было понятно, что она опять ничего не купит, но он не раздражался, только поддразнивал ее: «Конечно, на тебя это не налезет, с такими-то боками!» Тонкая политика принесла успех, Мишель побежала за кошельком и купила за десятку какую-то совсем миниатюрную маечку с тонкими бретельками. Айра улыбался, блестя белыми зубами на черной физиономии, а деньги взял небрежно, как будто не в них счастье. Собственно, так оно и было.

Когда он отчалил, Майкл посмотрел вдруг на часы:

– Друзья мои, а ведь сегодня вечер у губернаторши! Надо пойти отдохнуть, что ли. Давайте я вас отвезу.

Вдова покойного губернатора, последнего за долгую историю, вышла за него в свое время совсем молоденькой и успела родить ему двоих сыновей. Так что в мир иной он отошел вполне счастливым человеком, даже не застал наступления независимости: пока подыскивали новую кандидатуру, империя сама собой развалилась. Старые люди вспоминали колониальные времена с теплотой: солнце было ярче, девушки моложе и красивее, и однажды до острова даже почти доехала королева, но ее сразила лихорадка за два дня до визита, так что она отбыла восвояси, да так больше и не вернулась. Злые языки утверждали, что это была не лихорадка, а дизентерия, но эту версию не уважали.

Губернаторша же не только вспоминала прежние времена, но и регулярно, два раза в год, устраивала приемы, один на день рождения Ее Величества и один в произвольное время – это была ее дань свободомыслию. Сегодня как раз был такой день, и Гретель с Гансом попали в круг избранных, довольно широкий, надо признаться.

Гансу почему-то ужасно не хотелось уходить, но он понимал, что Гретель надо примерять платья (одно надеть или другое?), изобретать прическу, и он, вздохнув про себя, поднялся, спрыгнул в шлюпку, привязанную к корме, подал Гретель руку. Она как будто немножко робко оперлась на нее, сошла вниз и пристроилась на узенькой носовой банке. Майкл дернул шнур, мотор зарычал, и они тронулись к берегу. Мишель в новой маечке махала рукой с кормы, потом показала им язык и ушла.

Майкл высадил их на причале, распрощался до вечера и тут же ввязался в дискуссию с еще двумя шкиперами. Ганс и Гретель прошли мимо рынка и свернули направо, на Фронт-стрит. Миновали библиотеку, банк, «Неряху Джо», свернули в сторону дома. Солнце скрылось за тучками, стало прохладнее, и они довольно быстро дошли до последнего подъема к дому. Гретель молчала все это время и вдруг спросила на ходу:

– Скажи, а тебе не надоело вот это всё?

Ганс вздрогнул от вопроса, поняв, что ожидал чего-то подобного. И все-таки решил уточнить:

– Про что ты говоришь? Что «всё»?

– Ну посмотри сам! – Гретель говорила каким-то непривычным, трезвым и плоским голосом, так что у него нехорошо засосало под ложечкой. – Вот эта улица. Мы на ней знаем каждый дом. И каждого встречного. И мы знаем, более или менее, кто что скажет и сделает.

Ганс молчал, размышляя. Они поднялись по ступенькам на террасу: обычно они разваливались тут же в шезлонгах и выкуривали задумчивую сигарету напополам, но сегодня не сговариваясь прошли в комнату. Гретель присела на краешек стула, Ганс продолжал топтаться посредине, пока Гретель не показала ему взглядом на кровать, и он сел напротив нее.

– Ты понимаешь, – продолжила она все тем же голосом, от которого ему хотелось куда-нибудь спрятаться, – что все так и будет всегда? Этот дом, эти люди, эти дома, это море? Этот остров?

– Да, понимаю, – отвечал Ганс, хотя ему ужасно не хотелось соглашаться, но он не знал, что можно возразить на такие простые и верные слова.

– А ты знаешь, что тебе нужно? – продолжала Гретель безжалостно.

– То есть – как? – Тут Ганс немножко потерялся. – Нужно – в каком смысле?

– Вообще, в этой жизни.

– У меня все есть, – отвечал он, и ему очень хотелось, чтобы это прозвучало уверенно, чтобы прекратился этот разговор, от которого у него как будто пол уходил из-под ног, как в прошлом году, когда остров тряхнуло. Но прозвучало, как понял, не очень убедительно, и он начинал понемногу злиться на себя.

Гретель помолчала немного, перекладывая ручки на столе. Легонько провела рукой по стопке исписанной бумаги (Ганс вспомнил, что не успел еще прочитать ей последний кусочек книги, написанный вчера вечером). Повернулась к нему и продолжила, уже почти нормальным своим голосом:

– Я сегодня была опять в библиотеке, разговаривала с мисс Джонсон.

– Расскажи, да, – попросил Ганс.

Гретель вздохнула, села поудобнее. Подробно, почти слово в слово, пересказала все, что узнала сегодня про корабль-библиотеку. Ганс не перебивал, не задавал даже вопросов. Потом она, помолчав, добавила:

– А когда мы зашли внутрь, мисс Джонсон сказала мне еще одну вещь. Мы приехали на этом корабле.

Ганс кивнул: он уже понял. Только решил уточнить кое-что.

– Она твердо это знает? Мы ей сами сказали?

– Нет, мы ведь забыли все к тому моменту. Но в тот день прибыл только один корабль, утром. Были еще маленькие яхты, но вроде бы пассажиров на них не было. А паром в тот день не ходил, был понедельник. И мы были такие… беленькие еще совсем и одеты во все приличное. – Она грустно улыбнулась. – И с большой сумкой.

– А почему она раньше не сказала об этом? И никто не говорил нам?

– Понимаешь, тут люди считают, что, если кто-то приехал и не хочет говорить о прошлом, значит, не надо его расспрашивать. Ты вот знаешь, откуда приехали Джон и Саманта? Или Карл?

– Нет, – признал Ганс. – Но погоди, вот про Майкла я знаю все, с самого его детства.

– Майкл сам любит рассказывать о себе, ты разве не заметил? Что все его рассказы – про себя, а уж остальное в виде приправы?

– Ну почему? – не согласился Ганс. – Я от него столько всего узнал…

– Да, про его друзей, про его женщин, про страны, где он бывал. А хоть раз вы говорили с ним вообще о любви или о дружбе, вообще о путешествиях? О жизни и смерти?

Она встала и прошлась по комнате, потом опять села на стул.

– Ты пойми, я же его не упрекаю. Просто он такой человек. А Джон совсем другой. Но он никогда не говорит про свое прошлое.

– Ты думаешь, он тоже не помнит?

– Вряд ли. Мы с тобой, наверное, одни такие. – Ганс не мог понять, горечь он услышал или гордость. – Но если люди не хотят говорить сами – никто не спросит.

– Хорошо. – Теперь Ганс перешел к главному вопросу: – А что мы делали на корабле и почему ушли оттуда?

– Это совсем просто, – отвечала Гретель. – Ну что ты мог делать там? Ты не моряк, морского дела толком не знаешь. Не повар, это уж точно! – Она наконец улыбнулась. – Ты делал то, что ты умеешь, – читал книги.

– И потом?..

– И потом нашел свою книгу. Вот так тебе повезло.

– И в ней было сказано, чтобы я остался здесь?

– Получается, так. – Гретель опять встала, не могла она долго сидеть на одном месте. – Чтобы ты остался здесь, жил в этом доме и работал. Писал. А я чтобы была с тобой.

– Подожди! – Гансу не очень нравилось что-то, но что именно он никак не мог сформулировать. – Но ведь могло статься, что это ты нашла свою книгу? И в любом случае, ну подумай сама, вряд ли мы оба нашли их одновременно?

– Да, это уж совсем было бы странно, – согласилась Гретель. – И что это значит?

Ганс помолчал, разглядывая испачканные краской руки, и наконец поднял глаза.

– А это значит, что один из нас здесь ради другого, и только ради этого.

Они долго молчали, иногда украдкой поглядывая друг на друга. Потом Ганс добавил:

– И еще мне очень не нравится, что мы все забыли. И знаешь почему? Я теперь могу объяснить.

– Я тоже могу, – тихонько отвечала Гретель. – Потому что мы не знаем теперь, от чего мы отказались. И мы не знаем, сами мы решили или нас уговорили. Нет, решили-то, конечно, сами, но была ли эта книга той самой, единственной? А нас заставили забыть, чтобы мы не задавались этим вопросом.

– Или мы сами решили забыть? – все-таки возразил Ганс.

– А если сами, то зачем? Чего мы могли бояться, спрятанного в памяти? Нет, милый, так и так получается: мы все забыли, чтобы не сомневаться. А теперь мы знаем об этом.

Ганс помолчал, потом глянул на часы и поднялся с кровати.

– Нам пора уже собираться. Знаешь, давай мы еще подумаем об этом, у меня не все складывается в голове как следует. И еще: не бойся ничего, все же хорошо, правда?

Гретель подняла глаза. Он выдержал взгляд, улыбнулся и обнял ее. Гретель порывисто прижалась к нему, и они постояли молча. Ганс чувствовал, как она чуть дрожит, мелко-мелко, а потом успокаивается, и он снова улыбнулся, на этот раз сам себе.

* * *

Ганс давно сидел на террасе, но не шел поторапливать Гретель. Смотрел в звездное небо, шевелил пальцами в неудобных ботинках. На прием полагалось идти хоть и в тропическом, но в приличном одеянии: светлые брюки, светлые ботинки, рубашка, хорошо хоть с коротким рукавом. Гретель погладила его единственную рубашку, пришила оторвавшуюся пуговицу, а сейчас занималась своим платьем. Она долго терзала Ганса, наконец он сказал: надевай зеленое! Гретель обрадовалась, потому что белое хоть и было новее и моднее, но ей нравилось меньше. «Я в нем толстая, – говорила она убежденно, – не спорь». Ганс уже давно и не спорил: в конце концов, всякая женщина имеет право на свою причуду.

Он посмотрел в окно: Гретель стояла перед зеркалом, что-то делала с прической. Ее рыжие кудри никогда не хотели ложиться ровно, вечно растрепывались через полчаса, и она старалась придать беспорядку нарочито небрежный вид – дескать, так и надо. Ганс некоторое время наблюдал за ее немножко угловатыми движениями и поймал себя на мысли: а сумеет ли она хорошо держаться на приеме? Правильно себя вести? Опять он разозлился на такой вопрос, но предательская мысль не уходила. А когда он понял, что злится почему-то на Гретель, а не на себя, ему стало совсем муторно.

Гретель повернулась решительно, подхватила сумочку и вышла из комнаты. Посмотрела несколько мгновений на Ганса, вздохнула:

– Милый, ты волнуешься? Не надо! Честное слово, я знаю, в какой руке держать вилку, а в какой котлету!

Они оба засмеялись, а Ганс подумал с досадой: «Ну откуда, откуда она всегда знает, о чем я думаю?»

С улицы донеслось бибиканье: подъехало такси. Не пешком же идти на прием! Ганс пощупал очередной раз бумажки в кармане – вроде бы хватало на дорогу и приличные чаевые – и предложил даме руку с некоторой церемонностью.

Особняк губернаторши сиял в темноте на соседнем холме, – собственно, его было хорошо видно даже с террасы, правда, дорога вилась непредсказуемо. У ворот их встретил лакей в ливрее, почти незнакомый, Ганс только помнил, что зовут его Кларенс. С важностью отворил кованую калитку, пожелал приятного вечера бархатным басом и повернулся к следующим гостям. Ганс и Гретель двинулись к дому по дорожке между мерцающих факелов. Цикады, замолчавшие было, снова грянули хором.

Сад выступал из темноты громадными баньянами с узловатыми переплетениями стволов. Летучие мыши стремительно чертили изломанные линии. Дом был ярко освещен изнутри, оттуда доносились взрывы смеха и ровное жужжание разговора, а снаружи он смутно белел в темноте, даже не было заметно неизбежных темных разводов: в сезон дождя все зарастало плесенью, и большинство хозяев даже не обращало на нее внимания. Губернаторша все же, по старой привычке, следила за внешним видом дома, как будто в любой момент могла прибыть с визитом особа королевской крови. Так что каждые пару лет дом заново штукатурили, а вот сейчас что-то с ремонтом задержались.

На террасе, под навесом, сияли лампы, стояли группами люди, лакеи разносили коктейли и закуски. Саманта, в шафрановом платье, помахала им приветственно рукой справа, из дальнего угла, и Гретель обрадованно потянула Ганса за собой. Он выпустил ее руку и шел чуть сзади, невольно замечая легкую нескладность ее движений, выбившуюся прядь, царапины на пятках туфелек.

Саманта расцеловала Ганса и обняла Гретель – Ганс невольно залюбовался, как они хорошо смотрелись вместе: рыжая светлокожая Гретель и смуглая Саманта, почти того же роста, но чуть пошире в кости и пополнее. Послушал их разговор пару минут, вставил несколько слов и потихоньку отошел в сторону. Заметив Карла в середине террасы, он решительно направился туда. По дороге ухватил с подноса у проходившего лакея бокал с «Маргаритой», отхлебнул глоток и понял, что хочет сегодня напиться.

Карл, в ослепительно белой рубашке, внимательно слушал двоих немолодых джентльменов, кажется приезжих. Впрочем, совсем уж джентльменами назвать их было трудно. Скорее они напоминали профессоров, не особо следящих за внешним обликом. Один из них, покрупнее и на вид постарше, с седой львиной шевелюрой, как раз расспрашивал Карла о рифе Грейт-Уолл. Ганс очень любил это место, где дно обрывалось стеной в бездну и на стене цвели, теснясь, невиданные анемоны всех расцветок – только надо было освещать их фонарем, на этой глубине все цвета пропадали, кроме безмерной синевы. Как раз об анемонах-то и спрашивал старший профессор, и Карл представил всех троих:

– Ганс, мой друг и помощник, – доктор Хатчинсон – доктор Снедекор.

Догадка оказалась верной, оба гостя были морскими биологами, к тому же завзятыми дайверами, и приехали посмотреть на местную фауну. Поговорили немножко про Грейт-Уолл, но профессоров интересовали больше всего обрастания на затонувших кораблях.

– Видите ли, Ганс, – объяснял Снедекор высоким, слегка козлиным голосом, – это один из самых интересных вопросов: как одни организмы сменяют другие на месте, где вначале вообще никого не было. Например, на застывшем лавовом поле. На суше это наблюдали много раз и подробно описали – как появляются растения-пионеры, создают почву, потом приходят другие, уже на готовое, вытесняют первых поселенцев…

– А как это происходит в море, мы не знаем, никто этого не видел, – вмешался Хатчинсон. – Хотелось бы посмотреть на это.

– На сукцессию? – неожиданно для себя спросил Ганс, и оба биолога, замолчав, посмотрели на него с подозрением. Он и сам не мог понять, что это за странное слово всплыло у него в голове, но оно потянуло за собой другие, и он почувствовал даже легкое головокружение, как будто в голове у него всплывали и лопались пузырьки с забытыми словами. Он растерянно продолжил: – Ну да, смена одной экосистемы другой. Последовательность бентосных сообществ…

Хатчинсон обрадовался, заулыбался, обнял Ганса за плечо здоровенной лапой: – Да вы все знаете, дружище! Приятно поговорить с понимающим человеком! – и попытался углубиться в детали, но Снедекор ухватил его за локоть и потащил в сторону со словами: «Дай же человеку выпить спокойно!» – так что Хатчинсон успел только настоять, чтобы им непременно встретиться наутро у Карла и продолжить беседу.

Карл улыбался, как взрослый, наблюдающий за детскими шалостями, хотя был в этой компании моложе всех. Этакий златокудрый греческий бог, подумал Ганс. Он вдруг понял, что знает довольно много про греческих богов, Гермеса, Ареса, Зевса, обрадовался и даже почувствовал нетерпение: скорее бы оказаться одному и с удовольствием и подробно начать вспоминать все эти чудесные истории. С ним творилось что-то странное, определенно.

– Что ж, – заметил Карл, когда гости отошли, – произвел ты впечатление. У меня на них серьезные виды, завтра расскажу.

– Расскажи сейчас! – попросил Ганс, допивая «Маргариту», и тут же взял следующий бокал.

Карл охотно начал: эти двое собираются провести исследование, не на один год. Возможно, им дадут денег. Хочется им найти недавно затопленный корабль, каждую неделю погружаться к нему и наблюдать, как он потихоньку обрастает живностью.

– Я предложил им «Мэри Агнесс», она затонула всего год назад. Можно будет с ними нырять, они будут платить, ну и оборудование у нас арендовать. Хорошая, интересная работа, и люди они занятные, – подытожил Карл. – Так что приходите завтра утром, пойдем на погружение! – Он тронул Ганса за плечо, опять улыбнулся и направился дальше, к очередной группе гостей.

Ганс стоял задумавшись посреди толпы – ему вдруг остро захотелось в море, в тишину и синеву. Он встряхнул головой и отправился обратно, посмотреть, что там делает Гретель.

В том углу уже собралась небольшая компания женщин, а посредине возвышался Джон, что-то красноречиво вещавший, огромный, толстый, с холеной рыжеватой бородой, с проседью, заметной даже в светлых волосах. Дамы, как обычно, поддразнивали его. Заметив Ганса, Джон помахал ему приветственно. Ганс поспешил на выручку к товарищу.

Дразнить Ганса было не так увлекательно – он отвечал слишком серьезно, не всегда включался в игру и совершенно не умел кокетничать. Так что дамы понемножку разбрелись по террасе, а мужчины взяли себе еще по коктейлю.

– До чего приставучие тетки, – шутливо пожаловался Джон. – Все им расскажи! Может, я собираюсь написать роман о своей жизни и получить Нобелевскую премию!

– И что ты с ней будешь делать? – заинтересовался Ганс. В голове уже немножко шумело, он наконец расслабился и с удовольствием отхлебывал «Хаммингбёрд» – любил он этот дамский коктейль.

– Ну как! – воодушевился Джон. – Сначала построю большой дом на самом берегу.

– Будто тебе твоего не хватает, – резонно заметил Ганс.

У Джона в доме гости вечно разбредались и терялись, Саманта никогда не могла всех собрать к чаю.

– Ты не понимаешь. Сзади я построю дом поменьше, с окнами на все стороны. Студию, знаешь, с самым лучшим в мире светом. И там буду работать. И ни одну собаку к себе не пущу – сидите в большом доме, пейте, купайтесь в бассейне, а меня чтоб не трогали.

– Будто ты там усидишь, если все начнут пить, – усомнился Ганс.

– И опять ты ничего не понимаешь. Вот ты пишешь книгу, ты можешь работать ночью. Ночью даже лучше: Гретель твоя спит, не отвлекает, за окнами темно. А мне нужен свет. Ты знаешь, чем пишут картины?

– Красками?

– Черта лысого! Светом, светом и ничем иным. Ну ладно, не буду тебе излагать теорию, иди лучше последи, чтобы не увели твою ненаглядную. – И подтолкнул его в сторону гостиной. Там Гретель и вправду разговаривала с подтянутым, немолодым моряком в белоснежной форме.

Ганс вдруг опять заметил с удивлением, как легко и непринужденно она держится с явно незнакомым человеком. Он-то всегда был вначале неловок: ведь ничего же не знаешь о собеседнике, как начинать разговор? Потом уже, когда он сходился с человеком, было легко и говорить, и молчать, но первые минуты всегда были просто мукой. Гретель же как-то удивительно естественно, с первой фразы, находила тон, всякий раз немного разный, и люди уже через полчаса говорили с ней, как со старой доброй знакомой. Он задумался: отчего такая разница? Почему-то именно сегодня это его встревожило, и он даже почувствовал досаду.

Вот и сейчас моряк этот, которого Ганс совершенно точно видел первый раз в жизни, рассказывал что-то, изображая ладонью правой руки, видимо, какой-то маневр. Ганс прислушался – сквозь общий шум доносились только обрывки фраз: «…Тогда можно зайти круче к ветру, но теряешь в скорости… в этих широтах вообще можно закрепить парус и идти спать…» Потом Гретель что-то спросила, неслышное, моряк рассмеялся: «Нет, так никто не делает…» – и опять взялся что-то объяснять, поставив стакан и используя уже обе руки для изображения. Ганс отправился по кругу дальше, отхлебывая свой коктейль и ловя обрывки разговоров, – ему захотелось немножко отвлечься.

«…Разве это ураган! Вот в семьдесят третьем году – да вас тогда и на свете не было…»

«…Я выписала эту лозу из Испании, она переносит засуху, а вот от дождей виноград становится кислым…»

«…Ему сделали там операцию, выставили счет на полтора миллиона, а у правительства таких денег не было. Хорошо, голландцы помогли – вы же, говорят, наша бывшая колония…»

«…И он приплыл на этом корабле, иначе и быть не могло».

Ганс вздрогнул и повернул голову. Мисс Джонсон сидела на белой кушетке и рассказывала что-то двум молоденьким девушкам, стоявшим рядом, видимо сестрам. Ганс прислушался.

Мисс Джонсон молчала, полуприкрыв глаза, и наконец старшая из девушек, кашлянув, спросила:

– Это был последний корабль в тот год?

– Да. Он нанялся в Нантакете, и они пришли в Чарльстаун закупить провизию и набрать пресной воды. Мать встречала каждый корабль в порту и в этот день точно знала, что увидит его. Он ведь обещал, значит, должен был прийти. Они поженились через два дня, в воскресенье, а еще через два дня он ушел в море.

– Как же он мог уйти? – воскликнула младшая.

– Милая деточка, для мужчины главное – это его дело. А найти женщину, которая это понимает, – это уже его счастье. Или оно бывает, или нет…

– А если бы этого корабля не было? Ну, если бы он не успел его поймать?

– Этого быть никак не могло, – спокойно отвечала мисс Джонсон. – Корабли не ходят просто так, только силой любви. Он пришел, потому что был нужен.

Ганс тихонько отошел в сторону. В голове в беспорядке крутились обрывки мыслей, но целиком все не складывалось. Тут его ухватили сзади за оба локтя сразу, он вздрогнул – это была Гретель, порозовевшая, уже чуть встрепанная, как обычно, – не держалась у нее прическа, что тут поделаешь.

– Ты куда пропал? Пошли в сад, там уже свинья готова!

Ганс бы предпочел подумать в одиночестве, но, поколебавшись, отправился за ней. Краем глаза он заметил, что губернаторша уже вышла в гостиную и завела беседу с миссис Ройс. Видимо, разговор шел о них, потому что обе смотрели в их сторону, и миссис Ройс помахала им рукой. Ганс поклонился, губернаторша кивнула в ответ, улыбнулась и сделала жест – идите, идите, потом поговорим! – и он догнал Гретель уже на ступеньках.

В саду, в темноте, жарко светились угли. Когда глаза привыкали к освещению – несколько гирлянд вроде рождественских и бамбуковые факелы по периметру, – можно было увидеть здоровенную свинью, целиком насаженную на вертел, с укоризненным выражением на рыле. Повар, здоровенный негр Джерри, двигался во мраке, в основном был виден его фартук и накрахмаленный колпак, и ножи сверкали красными отблесками. Гости отходили с тарелками с наструганной свининой, кто-то рассаживался за столики, кто-то продолжал беседовать, стоя небольшими кучками. Зажглись свечки за столиками, в дальнем конце сада брали первые аккорды двое гитаристов. Цикады сегодня стрекотали тихо, только иногда звук накатывался, как волна на гальку.

Ганс вдохнул запах ночного сада, дыма и сообразил, что проголодался.

– Пойдем скорее возьмем по самому большому куску! – предложил он, и Гретель захлопала в ладоши.

– Идите к нам! – позвала Саманта: они уже сидели за круглым столом с Джоном и профессором Снедекором. Ганс и Гретель сели на остававшиеся два стула, Джон тут же налил им красного вина из невидимой в темноте бутыли, а Саманта пока зажигала свечу, наконец поставила ее посреди стола, огонек потянулся вверх и осветил лица.

– Все-таки мне нравится, – Снедекор, видимо, продолжал начатый разговор, – что у вас так все… неформально. Могу себе представить прием у нашего губернатора – и чтобы под столом разливали красное.

– Ну, бутылка очень тяжелая, я ее над столом не удержу, – оправдывался Джон. – И потом, у вас штат большой, губернатор – это о-го-го!

– Губернатор есть губернатор, – возражал Снедекор. Он слегка захмелел и перестал выглядеть профессором – во всяком случае, лекторские интонации пропали, и он уже больше напоминал старого хиппи, с седым хвостом и бородкой. – Оплот порядка, традиций. Ливрейные лакеи, джентльмены в цилиндрах… истеблишмент, черт бы его побрал!

– Нет уж, по мне, так лучше, – отвечала Саманта. – У нас можно быть самой собой. – Она закинула полные руки за голову и мечтательно уставилась в небо с крупными дрожащими звездами.

– Самой собой, да, – повторила за ней Гретель, хотела добавить что-то и замолчала, бросив быстрый взгляд на Ганса. Он сделал вид, что занят куском свинины.

Потом подходили еще какие-то люди, перебрасывались шутливыми фразами, отходили. Слуги понемногу убирали обеденные столы. В разных концах сада и со стороны террасы доносились взрывы смеха. Музыканты играли сегодня что-то грустное, кажется кубинское, и на мгновение Ганс вдруг почувствовал странное стеснение в груди – как будто он точно знает, что видит это все в последний раз. Потом это прошло, на террасу вышел оркестр побольше и заиграл танцевальную музыку. Двое гитаристов в саду собирали инструменты, негромко переговариваясь по-испански. Подошла Гретель, тронула Ганса за руку – он стоял в тени большого дерева, чуть в стороне.

– Милый, миссис Ройс едет домой, спрашивала, не подбросить ли нас. – Он заколебался, и Гретель легко прислонилась к нему щекой и шепнула: – Поедем, я такая сонная вдруг…

– Да, конечно! – Он очнулся, взял ее бережно под локоть, и они направились к выходу, с кем-то прощаясь, кого-то ловко обходя стороной.

Миссис Ройс сидела рядом с шофером в открытой машине, с улыбкой смотрела, как они приближаются.

Доехали они быстро, распрощались церемонно: миссис Ройс выразила сожаление, что они толком не поговорили сегодня с ней и губернаторшей, а впрочем, народу было так много, что никакого разговора все равно бы не получилось, – и отправились к себе.

– Устал? – спросила Гретель. – Кофе сварить? Будешь еще работать?

Ганс с благодарностью помотал головой:

– Нет, не буду. Слушай, я же тебе забыл сказать! Мы завтра идем на погружение!

Гретель взвизгнула и запрыгала на месте, порывисто обняла его.

– Вот с этими профессорами, да? Я слышала, как они говорили с Карлом! Хотела напроситься и постеснялась!

– А я оказался наглецом! – засмеялся Ганс. – В общем, идем завтра на стенку. А теперь давай спать, поздно уже, не проснешься вовремя.

– Ну так и есть, наглец, – печально констатировала Гретель. – Раз в месяц встаешь раньше меня, постеснялся бы такое говорить. – Повернулась спиной: – Расстегни этот дурацкий крючок, пожалуйста!

Ганс повозился немножко, потом приподнял ее за подмышки и переставил под лампу. Наконец удалось справиться с крючком – он все время ускользал из пальцев.

– Послушай, а я вдруг подумал! – Гретель обернулась к нему, он успел поймать легкий испуг у нее на лице, и волна стыда и нежности ударила ему в щеки. Но он все же продолжил, как можно беззаботнее: – А как ты думаешь, в той, прошлой жизни, мы были женаты?

– Может, и были, – ответила она, – только не друг на друге.

– Откуда ты знаешь?

Она вздохнула, улыбнулась, как несмышленому ребенку.

– Ты всегда спишь справа, правда ведь?

– Да.

– Ну так вот, я тоже предпочитаю справа. И ты меня в первые несколько ночей все время прогонял. А теперь я привыкла.

– Как «прогонял»? – Он не мог поверить.

– Ну, ты сам этого не замечал, милый. – Она обняла его, глядя в глаза, и пригладила вихор на макушке. – Не думай о такой ерунде! Есть вещь и поважнее! – И она комически подняла палец.

– Какая? – Ганс занервничал.

– Ты предпочитаешь растворимую бурду вместо моего кофе! – скорбно объявила Гретель. – Если бы мы были женаты, я бы тебя переучила. Ты довольно обучаем.

– Да, получается, так, – пробормотал Ганс.

– А теперь пошли спать! У меня уже совсем нет сил, – объявила Гретель и нырнула под простыню. – Тебе гасить свет!

Он долго не мог уснуть, сначала кружилась голова от лишнего выпитого, так что он вставал и выходил покурить на террасу, а потом он не смог больше отгонять простой вопрос: на ком же он был женат? Он не был мальчиком, это было понятно, в его жизни были другие женщины. Отчего он расстался с ними? И когда это произошло – перед тем, как они сошли с корабля на остров, или раньше? Может быть, много раньше? Он впервые за последний год почувствовал раздражение от своей амнезии (вдруг он отчетливо вспомнил это слово – да, именно так называется то, что с ним случилось). И опять он задумался: кто решил, что он будет жить здесь, с этой женщиной, на этом острове? Даже если он сам – тут что-то было не совсем честно. Ведь он сейчас не мог ничего изменить в решении того человека, которым он был раньше.

А решено было все на этом корабле, корабле-библиотеке. Он перебирал в памяти рассказ мисс Джонсон, пробовал все варианты, и получалось всякий раз одно и то же: он не знает, кто заставил его принять решение.

Ганс понял, что теперь он всегда будет думать об этом, и, пока не найдет ответа, прежняя жизнь не вернется. Еще он понял, что устал и больше сегодня ничего не поймет. Значит, буду искать ответ завтра, подумал он и пошел спать.

* * *

– Так. – Карл встал и обратился ко всей компании: – Выходим в девять, у нас осталось пять минут. Советую использовать их с умом, – и направился с причала на берег. Ганс пошел с ним, а Гретель помотала с борта «Катманду» головой: неохота! Они прошли мимо дайв-шопа до конца причала и достали сигареты.

– Что-то наши биологи сегодня не такие веселые, – заметил Карл.

– Лишнего выпили вчера? Вроде бы на них не похоже.

– Ладно, бывает. Покажи им, пожалуйста, грот, там самые удивительные анемоны, – попросил Карл. – И не забудь, что вы идете на нитроксе, не ходи ниже ста десяти… ну, ста двадцати!

Ганс кивнул. Дело привычное. Это Гретель любит ходить туда, где компьютер верещит и надрывается: «Нельзя! Немедленно наверх!» Останавливать ее было бесполезно, у нее становились совершенно сумасшедшие от счастья глаза, и она летела птицей вниз. Наверху она каялась, но в глазах была хитринка, и Ганс первый не выдерживал и начинал смеяться, так что в конце концов махнул на ее фокусы рукой.

Бухта разворачивалась за спиной, раскрывалась ровной чашей. Гретель стояла, как всегда, на корме, ее завораживала эта картина и всякий раз немножко тревожила, зато она радовалась, когда они входили, сбрасывая ход, и направлялись к маленькому, чуть покосившемуся причалу дайв-шопа. Вышли на глубокую воду и наконец пошли полным ходом, навстречу солнцу. Гретель вернулась и села рядышком с Гансом. Мотор ровно гудел, палуба вибрировала. Иногда катер подпрыгивал на волне, и Гретель сильнее вцеплялась Гансу в локоть. Он щурясь смотрел на сверкающую рябь океана и белый бурун у скулы корабля и молчал – все равно говорить было почти невозможно, и он даже был рад этому. Вскоре Карл вышел из рубки, показал растопыренную ладонь: пять минут. Ганс достал из-под лавки гидрокостюмы, сначала Гретель, потом свой, и начал натягивать его, суеверно с правой ноги.

Хатчинсон и Снедекор были уже одеты – Ганс оценил благородную потертость их костюмов и компенсаторов и тщательно подобранное железо. Собственно, у Карла они взяли только баллоны и грузы. Небольшая компания из Америки, двое молодых ребят и их подруги, галдя, начали одеваться – девчонка потолще никак не могла влезть в костюм, и они все четверо хохотали как сумасшедшие, давая ей малопристойные советы. «Неужели и ее потащат на глубину?» – подумал Ганс и махнул мысленно рукой: не его это дело, Карл знает свою работу.

Двигатель сбросил обороты. Вода здесь была не зеленой, как у берега, а немыслимой, до оторопи, густой синевы. Карл углядел впереди буй, и самым малым ходом они подошли и развернулись. Карлов помощник Кларенс ловко зацепил причальный канат – на этой глубине якорь не бросали, швартовались к бую.

Наконец моторист заглушил двигатель совсем – стало тихо, только мелкая волна била в борт. Карл объяснил порядок: идем вдоль троса до соседнего маленького буя (он указал на него рукой), а потом вниз до кабельной катушки, она лежит вместо якоря на 60 футах. Дальше следуем за мной около ста футов на восток – и вот она, стенка. Обрыв будет хорошо виден, пока будем спускаться, заблудиться трудно. Четверо американцев идут двумя парами с Карлом, профессора идут в паре, ну а вы двое знаете что делать.

Ганс сел на скамейку, натянул ласты, влез в компенсатор, застегнулся, проверил еще раз все шланги, грузы, рывком встал, вынув баллон из стойки. Как всегда, легкая дрожь прошла по спине: он никогда до последнего момента не мог поверить, что вот, идем на глубину. Помог Гретель встать, ее вечно утягивал назад баллон. Худенькая она была слишком.

Народ шлепал в ластах к корме и бултыхался в воду, Ганс подошел последним. Шагнул за борт, все вспенилось перед глазами, на мгновение он потерял ориентировку, но тут же всплыл пробкой и осмотрелся. Все были уже рядом, Карл показал рукой – за мной, и они поплыли, держась рукой за трос, к дальнему бую.

Гретель показала – вниз, и он камнем пошел вдоль якорного каната. Мгновенно исчезли звуки, он услышал опять тишину и понял, как по ней соскучился. Синева обняла их со всех сторон и все густела и густела с каждым футом. Гретель летела впереди, раскинув руки, изломанные под каким-то немыслимым углом, почти как будто не двигая ногами, но он никогда не мог угнаться за ней и любовался сзади, пролетая через серебряную россыпь воздушных пузырей.

Они первыми дошли до катушки и остановились подождать профессоров. Те спускались не спеша, оглядываясь по сторонам, – естественно, они первый раз погружались здесь, Ганс мысленно одобрил такую обстоятельность, а Гретель, конечно, не могла никак дождаться партнеров, но делать нечего – и она пока полезла под катушку дразнить омара, который там жил и которого она доводила иногда просто до бешенства. Омар терял всякую осторожность и вылезал, размахивая клешнями, так что его можно было хоть сейчас ловить на обед. Разумеется, такая мысль им и в голову не приходила, он все же был старый знакомый, пусть и с дурным характером.

Ганс посмотрел вверх – вроде бы все спускались успешно. Только наверху, ближе к поверхности, видимо, произошла какая-то заминка. Карла дожидаться было не обязательно, и он показал Снедекору: идем дальше? Тот переглянулся с коллегой, оба кивнули утвердительно, и все четверо тронулись, скользя в нескольких футах над дном, на восток.

Через несколько минут дно резко оборвалось – и вот она была, настоящая Глубина, другая планета, где не было ни верха, ни низа, ни скучной земли, ни края, ни дна, а только сумасшедшая темная синева и тишина, и бездна внизу, над которой можно было парить, как во сне. И опять они полетели вниз. Ганс перевернулся на спину – над ним, в страшной высоте, чуть дрожал зайчик солнца, и длинные рыбы не спеша пролетали и исчезали за краем обрыва, темным силуэтом рисовавшимся на фоне далекого неба.

Биологи спускались медленнее, разглядывая стену. А посмотреть было на что: такого разнообразия кораллов Ганс, например, нигде вокруг острова не видел. Это был какой-то сказочный лес, иногда казалось, что из недоброй сказки. Обычные веера на стенке высились в рост человека, за ними легко было спрятаться. Бугрились громадные шары мозговых кораллов, какие-то ядовито-зеленые трубки, покрытые чем-то вроде присосок, кубки Нептуна – это, правда, были губки, но размеров они достигали невероятных. А чуть ниже по склону тянулся будто выгоревший лес из ломких черных кораллов, хотя Ганс всякий раз сам удивлялся нелепости такой фантазии: выгоревший лес на стодвадцатифутовой океанской глубине.

Пестрых разноцветных рыбок здесь уже было мало, проплывали в тишине длинные полупрозрачные пелагические рыбы (опять Ганс с радостью вспомнил слово для обозначения этих обитателей водной толщи, где уже нет дна). Но надо было поторапливаться. Он постучал ножом по баллону – резкий плоский звук заставил всех повернуться в его сторону – и указал рукой в сторону грота.

Заплывать внутрь сегодня не стали, посветили фонариком, полюбовались дивными разноцветными наростами на стенах, громадными нежными анемонами у входа, спугнули желтую мурену, и она нехотя ушла куда-то в сторону, скрылась за кораллами. Ганс посмотрел на манометр – уже пора было идти наверх, на этой глубине воздух кончался быстро.

Обратно дошли без приключений, поболтались, держась за якорный канат, на пятнадцати футах, даже Гретель честно выдержала необходимые три минуты паузы. Американцы уже были на палубе, обсуждали шумно свои приключения. Толстая девчонка упустила пояс, Карл выводил ее на поверхность и возвращался к группе, так что потеряли много времени и на глубину так и не пошли в этот раз. Однако ребята особо свою подругу не ругали, наоборот, утешали, а Карл предлагал сходить завтра, уже бесплатно, раз вышла такая незадача.

Гретель достала свою любимую «птичью еду», как ее называл насмешливо Карл, – смесь из орехов и сушеных фруктов. После погружения дьявольски хотелось жрать, чего-нибудь быстро утоляющего голод. Они вдвоем доели содержимое коробки, Гретель только оставила крошки покормить рыб. Черные лоцманы, стайкой кружившиеся вокруг корабля, вспенили воду, только что не передравшись из-за еды, американцы сжалились над ними и поделились остатками сэндвичей. Все расселись на солнышке греться и пережидать оставшиеся полчаса до следующего погружения: Карл уже заставил своих учеников рассчитать по таблицам, сколько времени надо пробыть на поверхности, чтобы выдышать весь лишний азот из крови.

– Пойдем сегодня на «Мэри Агнесс»? – поинтересовался Ганс у Хатчинсона. Тот улыбнулся как-то невесело и промолчал, а за него ответил Снедекор:

– Сходить-то можно, конечно. Вот только денег нам не дали. Сегодня получили отказ.

– Вот тебе и раз, – пробормотал Ганс. – Значит, не будете вы у нас работать?

– Ну, это пока еще неизвестно. Что-то мы не так, значит, сделали. Надо вернуться и начать все сначала, на этот раз правильно. Вообще, я этот рецепт для себя давно вывел, и пока он меня не подводил, – подытожил Снедекор. – Не расстраивайтесь, еще поработаем вместе!

«Да, – подумал Ганс. – Вернуться и начать все сначала». Он чувствовал какую-то пустоту и досаду, понимая, что слишком много вчера поставил на этот проект. Поймал внимательный взгляд Гретель, улыбнулся через силу и достал из ящика со льдом банку кока-колы. Ладно, сначала так сначала.

Второе погружение было поближе к берегу, на мелководье. Здесь уже бросили якорь, в песок на границе рифа, и все отправились любоваться многоцветьем рыбок. Гретель спугнула громадного ската и плыла за ним, взмахивая руками в такт движениям рыбы. Ганс почувствовал легкое раздражение, хотя и понимал, что неправ, ведь он не поделился с ней своими сомнениями и надеждами, так что теперь сердиться, если у нее хорошее настроение? Однако подавить до конца обиду не удавалось, и, когда они вылезли наконец наверх, Гретель быстро заметила, что он не в духе. Приставать с расспросами не стала, растянулась на носу и грелась на солнышке, а потом, как обычно, стояла и жадно смотрела на приближающийся остров. «Как ей не надоест это?» – подумал неожиданно для себя Ганс, и опять нахлынуло раздражение. Он от греха перешел на корму и сел, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

«Начать все сначала, – думал он снова и снова. – Что это значит? Где оно было, это начало?» – и понимал, что неизбежно ответ приведет его на корабль.

Еще он понимал, что, кто бы ни придумал этот остров для них двоих – они сами или кто-то еще, – они были защищены здесь от этих вопросов и сомнений силой любви. Той, про которую вчера говорила мисс Джонсон, любви, которая только и может заставить корабль идти через океан.

И еще одна мысль пришла ему в голову, не в первый раз за эти дни, и отогнать ее он уже не смог. Что корабль вернется с ответами только тогда, когда один из них разлюбит, потому что они отослали его прочь, он был им не нужен больше. Он ушел вместе с их прошлым.

А теперь Ганс вдруг ощутил всей кожей, что уже несколько дней откуда-то, от другого, далекого острова идет в полном молчании их корабль, корабль-библиотека, идет, разрезая волны, днем и ночью, в полной тьме, без огней, и движется он силой нелюбви. И скоро придет к ним, потому что он сам, Ганс, вызвал его сюда, чтобы найти ответы на свои нелепые вопросы. И сам понимает, что они нелепы, но сделать уже ничего не может.

«Катманду» вошел тем временем в бухту и сбросил обороты. Ганс рывком поднялся с места – пора было готовиться к разгрузке.

* * *

Время подходило уже к шести, солнце клонилось к закату, когда Гретель поднялась по ступенькам на террасу. Ганс сидел в кресле в каком-то странном оцепенении и даже не встал встретить ее, обнять. Гретель села в кресло напротив, взяла сигарку из коробки на столе, раскурила, выдохнула струйку дыма и повернулась к нему:

– Завтра утром приходит корабль. Ненадолго в этот раз, только доставить заказ мисс Джонсон. Вообще-то он не должен был даже останавливаться у нас, но вот видишь, – и она развела руками.

Ганс не мог ничего сказать, только голос в голове повторял: «Как быстро… как быстро». Гретель продолжила:

– Ты ведь твердо решил, что должен вернуться на корабль и узнать, в чем там было дело?

– Да, – ответил наконец Ганс.

– Ну вот и прекрасно. Ты знаешь, я обещала немножко помочь мисс Джонсон, я пойду сейчас к ней – нет, ты не ходи. Я буду поздно вечером, ты не беспокойся. – Она погасила сигарку, встала, развернулась, взмахнув юбкой, и сбежала вниз по ступенькам.

Ганс с тоской чувствовал, что у него нет сил побежать, остановить ее, пока не поздно. А потом, когда она скрылась за поворотом тропинки, вдруг почувствовал странное облегчение и понял, что и не хотел ничего останавливать.

Он смотрел, как солнце опускается в море: горизонт опять был чистым, шар солнца коснулся поверхности моря и через две минуты исчез. Только два маленьких облачка светились белым над морем. Ганс обвел взглядом быстро темнеющие склоны по обе стороны от бухты. Он наконец понял, что это последний закат, который он видит с этой террасы, и попытался запомнить, как выглядят облачка, а может, понять, что они означают. Но они уж очень скоро растворились в наступающей темноте.

* * *

Ганс сидел на корточках в комнате. Все вокруг было раскидано в полном беспорядке в холодном свете верхней лампы. Он никак не мог сосредоточиться и бессмысленно перекладывал вещи из одной кучки в другую, иногда застывая на несколько минут.

Вернуться за вещами он уже не успеет, значит, надо взять с собой то, что он не оставит… в крайнем случае. Ганс еще не знал, что случится на корабле, что он узнает, но его охватило незнакомое ощущение – что кончился какой-то кусок жизни. Он примерял его на себя с недоверием и понимал, что это уже было с ним. И с его героями тоже было, и он писал об этом, уверенно расставляя слова, но только сейчас понял, что они должны были чувствовать. «Надо будет переписать все заново», – подумал он отстраненно, стараясь занять голову хоть какими-то заботами, чтобы не стояла перед глазами Гретель, легко взбегающая по тропинке, в счастливом зеленом платье.

Он отодвинул сумку в угол – не будет он ее брать с собой, еще чего не хватало. Положил рукопись в рюкзак, к спине. Сандалии он наденет завтра. Нож… нет, оставит здесь. Зачем он ему теперь? И бинокль тоже. Одну ручку он положит в карман, больше не надо, там есть наверняка. Револьвер… ох, он ведь так и не научил ее стрелять, а она просила несколько раз.

Ганс зажмурился, как от боли, и резко встряхнул головой. Так. Надо все-таки собираться. Башмаки – брать с собой или просто выкинуть? Он опять замер в нерешительности. Пробормотал вслух: «Отгрызть лапу…»

Дверь осторожно скрипнула, он вздрогнул и обернулся. Гретель стояла на пороге, равнодушная, приветливая.

– Можно? – И, не дождавшись ответа, она вошла осторожно внутрь, ступая между разбросанных вещей. Села в кресло у стола, пощелкала выключателем настольной лампы, наконец оставила свет гореть. – Так уютнее. Собственно, я пришла тебе напомнить, чтобы ты не забыл свою мочалку.

– Какую мочалку? – тупо спросил Ганс. Он по-прежнему сидел на корточках, только повернулся к ней лицом.

– Твою, желтую, японскую, – терпеливо разъяснила Гретель. – Мне почему-то вспомнилось из прошлой жизни, что ты всегда забываешь мочалку в ванной. А может, глупости, показалось.

– Да, конечно. – Он встал и направился в ванную. Вернулся, держа в руке чудо японской технологии – длинную сеточку, которой так удобно было тереть спину и от которой кожу покалывало острыми иголочками. Сунул ее в рюкзак, стараясь не глядеть на Гретель.

Сейчас она будет упрекать его, потом жаловаться, упрашивать и потом плакать. Он уже терпеливо ждал этого, сдерживая раздражение. «Я все это уж знаю наизусть – вот что скучно», – всплыла в голове фраза. Внезапно Ганс вспомнил и книгу, откуда была фраза, и как будто прорвалась перегородка – он вспомнил беседку, увитую настурциями, и запах этих настурций, тревожный и сладковатый, и себя на скамейке, как он сидит, облокотившись на неудобную спинку, поджав колени, и читает сероватый томик из собрания сочинений. Мама скоро позовет его на полдник. Слова всплывали одно за другим, и он почти вспомнил голос мамы – а ведь тогда он узнает свое имя. Он замер на секунду, но морок пропал. Гретель говорила с ним, а не мама, и говорила ровно и спокойно.

– Ганс, все люди разные. И мы с тобой в том числе. Я знаю, что тебе нужно прийти на корабль, что ты не можешь оставаться в неведении. Что тебе очень важно знать, что никто тебя ни к чему не принуждал.

– Да, это так. Именно так.

– И я понимаю, что тебе нужно было разлюбить меня – иначе все бы осталось по-прежнему. Ну что же. Поверь, я понимаю, что значит это «надо». – Она чуть повела острым плечом.

– Гретель… – Он откашлялся, слова не находились, но он не мог больше слышать этот спокойный голос. – Ты ведь понимаешь, что нам не оставили никакого выбора? Если человек знает, что есть что-то очень важное, что определяет его жизнь, и он может узнать это – как он может отказаться?

– Понимаешь, Ганс… конечно, ты можешь сомневаться – правильная книга, неправильная… лотос этот зачем-то. Можешь думать, что тебя заставили, обманом куда-то завлекли. Хотя… не похоже это на тебя, ты слишком упрям. Но одно я знаю, и очень твердо. Никакой человек, даже ты, и никакие силы небесные, хоть все вместе соберись, не заставили бы меня полюбить тебя, если бы я сама этого не захотела. Значит, я сделала это сама, без чужой помощи, а себе я доверяю. И я не верю в единственную книгу, не верила никогда, а теперь знаю твердо, что ее не бывает.

– Откуда знаешь? – Ганс был рад, что может хоть что-то спросить.

– Я вспомнила книгу. Это была твоя книга, и ты знал ее с детства. Знал почти наизусть и только на корабле вдруг решил, что она – твоя. Пойми, мы решаем самое главное в своей жизни сами, а когда боимся своего решения, то хватаемся за подпорки. За чужие теории, умные книги. Называем их своими…

– Что это за книга? И что ты еще вспомнила?

– Почти все. – Гретель вздохнула, помолчала, глядя в пол. – И то, как я не стала тебя переубеждать тогда, хотя не верила в единственную книгу, не стала, потому что мне самой хотелось в это поверить. Поэтому я не могу тебя держать сейчас – это было бы нечестно. Ты тоже должен вспомнить, сам, не меня же слушать. А книга… в ней, знаешь, герою даруют покой и жизнь рядом с любимой женщиной. Только и там небесные силы не все могут. – Неожиданно она грустно улыбнулась. – Прочитала сегодня, что Хоббсы ведут род от салемских ведьм. И наша миссис Хоббс как раз из них. А мы еще удивлялись, откуда она все знает про нас…

Она встала, подошла поближе, присела на корточки рядом, заглянула в рюкзак:

– Положи рубашку, только аккуратнее, не мни. Когда ты ее еще погладишь. Ты же ведь сам не умеешь…

– Подожди. – Ганс отпихнул рюкзак в сторону. – А как же ты?..

– А что – я? – Она недоуменно подняла одну бровь. – Мне и здесь вполне хорошо. Да нет, ты не думай, мне грустно, мне действительно грустно. Только я не отгрызенная лапа, я буду жить дальше. Не бойся ничего. – Она легко встала. – Поздно уже, тебе очень рано вставать. Они придут до рассвета, а в семь утра должны идти дальше. А тебе еще там поговорить со всеми надо.

* * *

Ганс лежал без сна. Гретель тихонько дышала рядом, по левую руку от него, – он вдруг вспомнил ее слова накануне, что она привыкла в прошлой жизни сама спать справа. Он забывался на несколько минут сном и тут же просыпался опять. Иногда он осторожно подносил руку с часами к лицу и нажимал кнопку. Вспыхивал голубоватый свет: 2:15… 2:42… 2:57. Вставать через пару часов, может, уже не пытаться уснуть?

Он вспоминал книгу, о которой сказала ему Гретель, но всплывали только некоторые яркие картинки. Раскаленные белые улицы. Кавалерийский отряд, пролетающий на рысях под крепостной стеной. Гроза в городе, похожем на город из его снов. И грызущая память о предательстве – которое никогда не искупить.

Он провалился наконец в сон, лежа на спине. И снилось ему, как он бредет ночью по залитой луной пустынной дорожке. Он знает откуда-то, что это происходит то ли в Венесуэле, то ли в Буэнос-Айресе. И навстречу ему выходит из кустов неуклюжий большой зверь с квадратной мохнатой мордой и доверчиво утыкается в коленки.

– Ты кто? – спрашивает Ганс и вдруг вспоминает: – Неужели правда карпинчо?

– Да, конечно, я, – отвечает зверь тихонько. Ганс гладит его по загривку, а карпинчо вздыхает и говорит: – А я тебя тоже знаю, – и называет его другим именем. Ганс неожиданно понимает радостно: да, и правда, его так зовут, – и вспоминает, сам себе не веря, всё, день за днем, что он так долго не мог вызволить из памяти.

Они бредут туда, откуда светит луна, и Ганс говорит и говорит. Волнуясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывает все, что случилось с ним и с Гретель.

– Что ж ты делаешь, а? – говорит ему наконец карпинчо. – Я убежал из клетки, но я ведь там был совсем один. А ты?

– Я только хотел все вспомнить, – оправдывается Ганс.

– Ну вот, теперь ты вспомнил, как тебя зовут, – рассуждает карпинчо. – Значит, и остальное вспомнишь. Ты такой большой и умный, а я всего только зверь, видишь, у меня и рук нет, только лапы с перепонками. – Он останавливается и показывает ему лапу. – Но даже я знаю, что предательство – это самое плохое, что может совершить человек.

– Да, – соглашается Ганс, его обжигает стыд. – Нельзя бросать тех, кто тебя полюбил, – и чувствует, как слезы текут по щекам, соленые, как океанская вода.

– Это да. Но ты опять не все понимаешь, – укоряет его карпинчо. – Нельзя бросать того, кого ты любишь. Потому что это твой выбор и ты сам себя предаешь. Ты же ведь уже вернулся домой, сам говорил.

– Да, да! – говорит Ганс и плачет уже взахлеб, и ему радостно и легко, как будто он снова в детстве и его простила мама.

– Ты ведь теперь все вспомнил? – заботливо спрашивает карпинчо и косит на него черным глазом.

Ганс прислушивается к себе и отвечает уверенно:

– Да, всё!

И правда, теперь-то это совсем просто. Он удивляется: как же это можно было забыть, – и улыбается сквозь слезы, и садится на скамейку. А карпинчо встает на задние лапы, и тычется ему головой в плечо, и толкает передними лапами.

– Ганс, Ганс! – снова называет его старым смешным именем.

Он очнулся. Гретель трясла его за плечо.

– Ты проспал, Ганс! Уже скоро шесть, ты опоздаешь на корабль.

Он провел рукой по щеке – мокро. Уткнулся в подушку, незаметно утер слезы, поднял голову и посмотрел в лицо Гретель. Только тревога за него, ни капли обиды или досады. Он улыбнулся, чувствуя, как снова подступают слезы. Произнес медленно, нерешительно ее настоящее имя и увидел, как она вздрогнула.

– Ты спала?

– Я уснула в последний момент, – повинилась Гретель, глядя на него влюбленно и с надеждой.

Он вздохнул и обнял ее:

– Можно я никуда не пойду? Я совсем не выспался, а у нас на сегодня столько дел, – и закрыл ей рот ладонью.

* * *

Они спали обнявшись и не слышали низкого гудка корабельной сирены, и не видели, как белый корабль, развернувшись, ложится на курс и вскипает вода за кормой, а потом расходится волнами и снова успокаивается.

Кэти Тренд Почта Ван Страатена

Оказалось, время «Морской птицы» разбито на вахты совсем не так, как я привык. Вся ночь – с полуночи до восьми утра – принадлежала капитану и его ночной команде. Эту длинную вахту стоял он сам, со своими матросами. День же делили между собой мы трое: Сандра, Джонсон и я. Делить шестнадцать часов на троих было не очень-то удобно, но изменить положение вещей оказалось невозможным: ночная команда не могла работать днем. Говорят, было время, когда с наступлением ночи вся дневная команда погружалась в беспробудный сон, но со временем в принуждении надобность отпала.

Моя последняя вахта длится с 22.40 до полуночи. Мне нравится это время, когда ночь как раз накрывает собой море. В этот раз за мой час с небольшим ничего интересного не произошло, я совсем не устал и после вахты остался в рубке почитать хранившийся там учебник латыни. До сих пор я знал только несколько расхожих латинских афоризмов, а жизнь на библиотечном корабле поставила меня перед необходимостью расширить мое знание языков. Я листал учебник, стараясь не попадаться капитану под ноги, и тут Дарем окликнул меня.

– Йозеф, простите, что отрываю вас от чтения. Вас не затруднит последить за приборами в течение минут пятнадцати? Я жду встречи с другом и хотел бы увидеть его первым. Поднимусь на грота-марс.

– Да, сэр. – Я отложил учебник и встал к приборам. Там по-прежнему не происходило ничего интересного. Судя по компьютеру, ночной рулевой вел корабль по проложенному курсу как по ниточке. Компьютер был сравнительно недавним приобретением: он завелся сам собой, когда на борту появился я. Как завелся GPS, когда на корабль пришла Сандра. Кому понадобилась рация, мне выяснить не удалось, однако и она на борту была, с постоянно включенным аварийным шестнадцатым каналом. По ней-то я и услышал этот голос – приятный, немножко шепелявый, бархатистый баритон.

– «Ветер семи морей» вызывает «Морскую птицу», – услышал я из рации, так близко и чисто, словно упомянутый корабль сошелся с нашим борт в борт, – «Морская птица», ответьте «Ветру семи морей». Дарем, вы меня слышите?

– «Ветер семи морей», вас слышим, – сказал я в рацию, – вахтенный штурман Йозеф Тржскал, корабль «Морская птица».

– Почему это посреди ночи на вахте штурман? – сварливо осведомился голос. – Где капитан?

– Капитан на грота-марсе, – ответил я честно.

– Так пусть спустится, черт его раздери, скажите ему, что Ван Страатен зовет!

– Минутку.

Я выскочил на палубу и проорал капитану про Ван Страатена. Фамилия у моего собеседника была знаменитая: на этот раз мне и секунды не понадобилось, чтобы вспомнить легенду про голландца Ван Страатена и его летучий корабль. Правда, название «Ветер семи морей» мне ни в одном тексте не встречалось: авторы морских историй называли его судно попросту «Летучим голландцем», что, конечно, в нашем случае никому ни о чем не говорило. Мы и сами-то не без греха и не раз уже встречали коллег.

Капитан не стал церемониться с вантами и спустился с марсовой площадки по грота-фалу, пожертвовав своими безупречными перчатками. Он ворвался в рубку и метнулся к рации, а я деликатно ушел с мостика, услышав, что беседа начинается вполне дружеская.

Моими стараниями курить на корабле было можно только на баке, где всегда стояла небольшая бочка с водой. Это же я захотел, чтобы корабль всегда был деревянным парусником. Я поднялся на бак, забил трубочку, начал ее раскуривать – и заметил во мраке одинокий синеватый огонь на горизонте. Подзорная труба была у меня при себе, я купил ее в одной антикварной лавке, когда ездил к родным в отпуск. Сквозь трубу увидел я, что это не ходовой огонь, а светящиеся контуры движущегося на нас галеона. Видимо, это и был Ван Страатен. К концу трубки, когда в мундштуке начало уже похлюпывать, голландец был уже совсем близко. Паруса его действительно светились, но никаких известных по легенде повреждений я не заметил, корабль как корабль, чистенький, ухоженный.

– Йозеф! – донесся до меня голос капитана с мостика. – Будьте так добры, примите шлюпку по правому борту. Нам привезут пакет с почтой, примите и положите его у грот-мачты.

Шлюпка поравнялась с бортом, матросы с неразличимыми во тьме лицами бросили мне конец и одержали лодку руками, пока по бортовому трапику на наш борт поднимался сам Ван Страатен – высокий худощавый человек с лицом, совершенно скрытым тенью от шляпы с высокой тульей. Гость поднялся на мостик, а я принял кожаный мешок и сложил его у мачты, как и было велено.

Когда гость поговорил с капитаном и отчалил, я доложил о выполненном задании.

– Прибить к мачте? – осведомился я. Я хорошо знаю морские легенды, много читал с тех пор, как мучительно вспоминал имя капитана в Дюарнане.

– Ни в коем случае, – холодно возразил Дарем. – Что это вам взбрело в голову? Вы уж, пожалуйста, изучая морские легенды, выбирайте более-менее правдивые. Если не сможете выбрать, обратитесь ко мне, я подскажу, какая из версий наиболее отвечает действительности. Почту нам отдали, чтобы мы ее доставили, – вот вы этим и займетесь.

– Как это? Говорят, они пишут родным. В семнадцатом веке. – Я смутился, опустил глаза и машинально разглядывал просвечивающий сквозь тело капитана монитор корабельного компьютера. Рулевой по-прежнему вел корабль строго по курсу; «Ветер семи морей», недалеко еще от нас ушедший, радаром не обнаруживался.

– Узнаете в свое время. Следующий порт – Уитби, Англия. После прибытия я объясню вам, что надлежит делать. А теперь ступайте-ка спать. Надо же – прибить к мачте! – Капитан стягивал с ладони сожженную фалом перчатку, и я уже испугался, что он сейчас отхлещет меня ею по лицу, но он скомкал ее и бросил в корзину, достал из кармана другую перчатку, свежую, и натянул на место испорченной. Я откланялся и отправился в каюту.

Каюта моя, как и предсказывала Сандра, была хороша. Три квадратных метра, на которых умещались койка, платяной шкаф и откидной секретер с ящичками. Кница, поддерживающая пиллерс, образовывала удобную книжную полку, мне только пришлось выгнуть из дубовой рейки съемный фиксатор для книжек. Часов до четырех утра я переживал ночную встречу и не мог уснуть, и в половине восьмого проснулся совершенно разбитым.

– Так, ну-ка признавайся, что ты читал всю ночь? – строго спросила меня Сандра, когда мы после утреннего построения поднялись на бак выкурить по трубочке.

– Либо учебник по латыни, либо морские легенды, – предположил Джонсон, наш третий помощник, безукоризненно выбритый мужчина неопределенного возраста. По судовым документам было ему около сорока, но корабль уже наложил на него отпечаток, и я мог бы дать ему от двадцати пяти до сорока пяти. Сандрин возраст тоже, кстати, навскидку не определялся.

– Я не читал, – сказал я, – мы с Ван Страатеном встретились.

– И ты молчишь! – вскричала Сандра. – Черт, черт! Я все проспала. Самая настоящая морская легенда в действии, а присутствовал при ней, как назло, самый молчаливый.

– Да, я плохо рассказываю, – подтвердил я.

– Да ну тебя, – буркнула Сандра, – если уж ты способен произнести собственную фамилию, все у тебя с речью в порядке. Ну, скажи.

– Тржскал, – послушно произнес я.

– Ну, вот видишь, умеешь говорить. Давай рассказывай, а то мне на мостик пора, а я от любопытства умираю.

– Капитан поднялся на грота-марс, – сказал я, – а Ван Страатен вызвал его по рации.

– Хм. Откуда у него рация?

– Не знаю. Может быть, и нет никакой. Я позвал капитана. Он съехал по грота-фалу, перчатку сжег. Они к нам подошли, Ван Страатен пришел на шлюпке и почту привез, вон лежит, под гротом. Они немного поговорили, потом отчалили. Всё.

– Да ну, не может быть! Какой он, его «Ветер семи морей»?

– Хороший корабль. Галеон. Паруса в порядке. Синим светятся.

– Что-то ты недоговариваешь, что еще было? Что ты не спал-то всю ночь?

– Да я сказал кое-что лишнее, – попытался признаться я.

– Не верю, – заявила Сандра, – ты не можешь сказать лишнего, ты постоянно недоговариваешь. Из тебя же каждое слово приходится клещами тянуть!

– Иногда трех слов достаточно, – сказал я, – я спросил, не надо ли прибить почту к мачте.

– Ну, что я говорил, – флегматично развел руками Джонсон, – точно, читал морские легенды.

– Вот и нет, – возразил я, – я как раз читал учебник по латыни.

– Так и что теперь? Дарем рассердился?

– Он велел мне эту почту доставить. Я не понял – это наказание или наоборот?

– Это наказание в стиле кэпа! – расхохоталась Сандра. – Тому, кого он наказывает, вся команда завидует. Да уж, повезло тебе, счастливчик! Видишь, как полезно все-таки иногда говорить. Эх, хотела бы и я поучаствовать. Ужасно интересно, как это бывает.

– Да как вообще можно доставить почту в семнадцатый век?

– Ну, для капитана это не проблема. Наверняка он и тебе объяснит.

Когда я проснулся в английском городке Уитби, мне показалось, что мы уже прошли сквозь время. Шлюз открывается на краткий час с половины шестого до половины седьмого, так что швартовала корабль ночная команда – а эти ребята вполне могли бы пришвартовать нас и на Луне. Но, выстраивая свою вахту на полуюте, я разглядел на берегу обтекаемые автомобили конца двадцатого века – нет, из своего времени мы все-таки не вышли. Значит, это придется делать мне. Под ложечкой у меня сосало.

Все матросы корабля были на месте – кроме ночных, никто не потерялся в море, лишних тоже не появилось. Мы разошлись, и меня, как я и ждал, вызвали к капитану.

Сейчас, днем, капитан не выходил из своей каюты и был совершенно прозрачным. Но я видел, что он таинственно улыбается, – кажется, он прекрасно осознавал, что делает мне подарок.

– Видели на горе аббатство? Вам туда. Подниметесь в музей, там есть сувенирная лавка, вам будет легко ее найти. В правом дальнем углу на стене укреплено овальное зеркало. Вам нужно будет взять в руку одно из писем так, чтобы адрес отразился в зеркале. Затем пройдете через зеркало, дальнейшее не составит вам никакого труда. Имейте в виду, что того моста в семнадцатом веке еще не было, вам понадобится мелочь, заплатить паромщику, – он протянул мне мешочек с монетами, – да, и обязательно оденьтесь поприличнее. Камзол, треуголка, чулки… Что у вас там на ногах? Кроссовки? Уму непостижимо. Разумеется, вам и сейчас не стоило бы в них ходить. Спросите у боцмана приличные туфли с пряжками.

Одевался я с помощью Сандры, шпагу одолжил в корабельном музее: по словам Сандры, мой кортик для семнадцатого века был коротковат. Когда я поднялся к аббатству, я уже совершенно запыхался: туда вела почти вертикальная улица, мощенная булыжником, потом гранитная лестница, которая взбиралась, казалось, на самый верх, а потом еще вьющаяся в траве грунтовая тропа – до самой вершины горы. От подножия аббатства была видна вся бухта – длинный мол с маяком, шлюзы, крытый черепицей город, зеленые сады, стаи чаек. В зеркале я увидел собственное бледное и перекошенное лицо и выбранное наугад письмо в дрожащих руках. А оказалось совсем не страшно. Зеркало было похоже на овальную срезанную снизу вертикальную воду, не слишком мокрую, теплую и уютную. Я прошел сквозь него на негнущихся ногах – и оказался у подножия аббатства. В первую секунду мне показалось, что ничего не изменилось, потом я разглядел разницу: нет рекламных щитов, нет автомобилей, нет антенн, нет длинного мола, а есть каменная гряда, те же черепичные крыши, лес мачт, лошади, кареты, маяк. Могу сказать, что дальнейшее вспоминается, как необычно яркий сон. В Англии разница между столетиями не так уж важна, и моряк с мешком почты не показался никому чуждым, так что я быстро разнес треть почты, пришедшуюся на долю Уитби, по адресатам. Под конец я даже нашел существовавший-таки в семнадцатом веке мост и на сэкономленные деньги купил превосходно изданный экземпляр «Сатирикона» Петрония. Раз уж я занимаюсь латынью, пригодится. Подозреваю, что капитан надеялся на какую-нибудь книжку, раз уж в кошельке оказалось достаточно денег, чтобы ее купить, но, если бы не мост, мне могло бы и не хватить.

В семнадцатом веке аббатство оказалось совершенно пустым. Как я мог вспомнить из школьных уроков истории, пустовало оно уже лет сто, и я уверенно направился сквозь разрушенный холл в тот угол, где должно было быть зеркало. Мне навстречу метнулась скрюченная тень. Старуха, такая древняя, что вполне могла оказаться одной из изгнанных отсюда монахинь.

– Плохое место, плохое. Не ходи здесь, моряк, плохо… Хильда охранит, Хильда поможет. – Она протянула мне раскрытую сухую ладонь – на ней лежало что-то черное и округлое. – Возьми-возьми амулет, возьми, моряк.

Я послушно взял это черное – теплый округлый камушек, гагат, наверное.

– Спасибо… – растерянно произнес я.

– Не благодари, амулет для плохого места, иди-иди, я вашего брата знаю, зеркало тебе, там зеркало. – Она ухватила меня за обшлаг рукава и резво потащила в угол, где, я и сам знал, ждал меня выход обратно в мой мир. Я влетел в зеркало пулей – она меня еще и подтолкнула на прощание – и там, при свете электрических ламп, среди полок с чернильницами, перьями и деревянными линеечками, разглядел подарок. Действительно, гагат – теплый и матовый, как раз удобно ложится в ладонь.

На борту меня хлопали по плечам, разглядывали мой гагат и хвалили за Петрония. По случаю хорошей погоды в нашем читальном зале, на верхней палубе, было уже полно народу: кто устроился на раскладных стульях, кто в бухтах троса; библиотекарь, облокотясь на шпиль, негромко рассказывал группе гостей что-то о Борхесе, детишки уже болтались на вантах – мне еще надо будет проследить, чтобы никто из них не отправился с нами зайцем. Впереди нас ждали Флиссинген и Антверпен.

Во Флиссингене порталом был сам городской маяк.

В Антверпене это оказалась кружевная лавка – в ней мне пришлось пройти сквозь шкаф.

За исключением этих мелких различий ощущения были те же самые, только гагатов на память мне никто уже не дарил.

Улита Уварова Анна

Перец

Меня Анна зовут. Я живу вон там, вон там, за тем домом с красной крышей, там за доками, видите?

Мы с дедом там жили и с бабкой, а теперь только с дедом, потому что бабка умерла осенью. Дед мой раньше в конторе работал, его Тильс зовут, знаете его? Его все знают. А бабка была его жена. А мамка у меня беспутная, я ее уже давно не видела, уплыла с кем-то, дед говорил. А почему я должна быть в школе, сейчас каникулы, вы что, не знаете? Не знаете? Как это – целыми днями без присмотра? Я что, ценный груз, чтобы за мной присматривать? Что случится? Со мной что-то случится? Не знаю, пока ничего не случалось, если не считать того раза, когда я нашла золотой браслет. Не это имеете в виду? А что? Конечно, всякое может случиться, я знаю. Я много всяких историй знаю, люди рассказывали. Вот знаете Красавицу? Не знаете? А это та чуднáя старуха, которая жила за складами. Все называли ее Старая и смеялись над ней. А она не старая, она красивая, я ее так про себя и зову – Красавица. А по правде ее Сузи зовут, она мне в последний день сказала. У нее шляпа с розами и черные кружевные рукавицы без пальцев – они еще как-то смешно называются, она говорила как, только я не помню. Все немножко рваное, но очень красивое, ни у кого такого нет. Еще у нее много сумок, а в сумках все ее имущество, так она говорит. Она очень богатая, у меня столько всего нет, даже если я соберу все свои игрушки и платья и даже зимние ботинки и школьные учебники, и то получится меньше. А у нее в сумках есть еще кружевной зонтик и халат с цветами и птицами, тоже немножко рваный, но это ведь не делает птиц и цветы хуже, верно? И еще тарелка, и подсвечник, и даже книжки, но они не похожи на мой учебник. И всегда есть какая-то еда, она со мной делится. А из своей бутылки она мне пить не дает, говорит, с меня и воды довольно. Ну и ладно, мне не жалко. Зато, когда мы поедим и она попьет из своей бутылки, она всегда рассказывает что-то ужасно интересное, а иногда страшное. Но такие истории, если они не заканчиваются хорошо, я не очень люблю. Они мне потом снятся, и я начинаю всего бояться. Зимой она мне рассказала про неприкаянных мертвецов, которые пьют у живых кровь, и тогда живые сами становятся неприкаянными мертвецами. И она сказала, что отличить такого мертвеца от живого всегда можно по тому, что в разговоре они причмокивают, как будто сосут что-то. А старый Якоб всегда так причмокивает, и я подумала, что он неприкаянный мертвец. И отказалась ходить помогать его жене, потому что боялась. Дед тогда мне всыпал по первое число, сказал, что мы должны помогать Якобу, он много нам хорошего сделал. А я все равно боялась, и тогда дед объяснил, что Якоб чмокает, потому что у него зубов нет, и никакой он не мертвец, потому что не боится чеснока и ест его каждый день. А я не знала про чеснок, а дед сказал, чтобы я узнала сначала как следует, а потом боялась. И выглядела я дура дурой, хуже чем трусиха Бет.

А недавно она рассказала ужасную историю про человека, который умел играть на дудке особую раскрасивую музыку. И те, для кого он играл, шли за ним и пропадали навсегда. Он мог и зверей так уводить, и людей. С ним не все шли, а только те, для кого он играл и кого хотел с собой забрать. А куда он забирал и что там с ними делал – неизвестно. Кажется, иногда он уводил всех под воду, а иногда и вовсе неведомо куда. Вот такая страшная история. Я пробовала узнать все как следует и понять, правда это или нет, а то вдруг кто-нибудь рядом заиграет и пойдешь с ним в никуда – когда играет оркестр, я всегда стараюсь рядом идти. А если это не просто оркестр? А дед сказал, что все это чепуха, старые сказки. А Красавица сказала, чтобы я не боялась, потому что за дудкой идут не все, а только те, кто понимает эту музыку и кто нужен музыканту. А я зачем ему могу понадобиться, если я матери родной не нужна? И это правда, так что музыки я теперь тоже не боюсь.

Что я делаю целыми днями? Ну много чего делаю. Кастрюли чищу, кукурузу варю на продажу, иногда стираю, жене Якоба помогаю, много еще чего. Нет, не тяжело совсем. И сюда хожу. Здесь столько всего разного. Вот знаете то место, где выгружали зверей для цирка? Там так пахнет, и лев был настоящий, верите? А где цветочницы стоят, знаете? Там можно монетку найти. А хотите, можем пойти посмотреть, как швартуется лайнер. Там важные господа всякие сходят. Важные, а иногда такие смешные. Я один раз видела тетку с дохлой лисой на плечах, не сойти мне с этого места. И она вышагивала, как будто так и надо. А девушки там иногда – настоящие принцессы. Не хотите? Ну ладно.

А пойдемте, я вам покажу место, где швартовался тот самый корабль? Ну тот самый, вы что, не знаете? Я вам сейчас расскажу.

Тот корабль был какой-то странный. Ничего с него не разгружали и не загружали. И пассажиров не было, я не заметила. Огни вечером не зажигали – я видела, возвращалась от трусихи Бет вечером, поздно, мы играли в поиски клада, мне еще от деда досталось, что я так поздно вернулась. Из экипажа я вообще видела всего одного человека – он ходил в городские лавки и что-то покупал, но не так уж много, все купленное нес сам. Еще туда иногда ходят какие-то чудики, ни на кого не похожие. Все сытые, чистые, говорят непонятно, и глаза у всех как будто они что-то другое видят, шалые какие-то. Несколько раз они у меня спрашивали, где здесь плавучая библиотека. А мне откуда знать? Плавучего здесь всего сколько угодно, а библиотеки я ни одной не видела, да и откуда ей здесь взяться? Библиотека у нас в школе. Я сначала пробовала объяснить, но они отмахивались и говорили, что им нужна именно плавучая библиотека. А потом к вечеру я увидела, как один такой чудик спускается с того самого корабля. Видно, его они и называли плавучей библиотекой, хотя почему – непонятно. Название на корме было совсем другое. Ну да ладно.

Только очень интересно было, что у них там происходит. Я один раз к трапу сунулась – а там мужик какой-то, во всю рожу улыбается. Заходи, говорит, девочка, ты книги пришла посмотреть? И рукой назад себя показывает. А больше никого не видно, может, и не было там никого. Ну это уж нетушки, нашли дурочку. Так я и пошла к чужому дядьке в каюту, когда никого нет. Все знают, что от этого бывает. И нечего улыбаться, меня не обмануть, я не идиотка. А вот он идиот, нашел, чем девчонок заманивать – книжками! Кому они нужны, эти книжки, хотела бы я знать? Я никого такого не знаю. Только разве Красавица, так ее они и заманили в конце концов.

Всё с этим кораблем было очень странно, непохоже на то, как обычно бывает. Я Бет рассказала, она посоветовала мне держаться подальше, а то еще этот дядька может улучить момент и меня похитить. И я больше ей не стала рассказывать, потому что она трусиха. А Петер сказал, что там, наверное, пираты, и они высматривают в порту судно, где будет ценный груз и которое они потом в море ограбят. А я считаю, что это глупости, потому что они с корабля вовсе на берег не спускаются, а с того места, где они пришвартованы, ничего толком не видно, так что ничего они так не узнают. Тогда Петер сказал, что они, наверное, шпионы и на берег не сходят, потому что не хотят, чтобы кто-то запомнил, как они выглядят. А чудики – их агенты и поставляют им секретную информацию. Петер много знает про шпионов.

В общем, решили мы сами за ними шпионить. Петер сказал, что они на нас внимания не обратят. Какое кому дело до двух маленьких оборванцев, сказал Петер, хотя мы вовсе не оборванцы.

В общем, стали мы там все время проводить, сколько могли. Оказалось, что чудиков туда ходит не так уж и мало, надо же сколько шпионских агентов у нас в городе.

Не все туда приходили с пустыми руками. Некоторые несли стопки книг. А выходили уже без них. А другие, наоборот, заходили с пустыми руками, а выходили с какими-то папками. Петер сказал, что это шпионские шифровки. Но по-моему, он ошибался. Не шифровки это, а просто книги и бумага. Вот только зачем – непонятно. Зачем они носили книги туда-сюда?

Все ходили и ходили, как медом им там намазано.

Видела очкарика.

Прошло несколько дней, и мы стали узнавать завсегдатаев. Сутулого старика с вислыми усами, например, еще двух девушек – они всегда приходили и уходили вместе, ходил молодой, но какой-то вялый господин и другой мужчина, тоже молодой, но живой и сильный, а глаза как у выпившего. Не такие, как у совсем пьяного, а какие бывают, когда человек только первый стакан выпьет, ну вы знаете. И еще несколько человек. Они каждое утро приходили, а уходили только под вечер.

А потом оказалось, что заходили туда многие, а вот вышли не все.

Мы ведь всех отмечали, кто зашел, кто ушел, сколько на борту оставался, за шпионами всегда так следят, Петер сказал. И вдруг заметили, что в один вечер старик не спустился на берег, сначала подумали, что он остался ночевать, но он так больше и не показался. И одна из девушек, та, что повыше и с шарфом, – тоже исчезла. И еще одна дама, похожая на госпожу директрису. И тот, похожий на пьяного.

Мы сначала очень испугались. А потом я перестала бояться. Подруга пропавшей девушки продолжала ходить как ни в чем не бывало – приходила и уходила. И не похоже было, что она боялась или была чем-то расстроена. Наоборот, бежала с утра, как будто жениха из рейса встречать.

В общем, непонятно совсем. Я все тогда Красавице и рассказала, думала, она может объяснить, что к чему, она ужасно много знает. Ей так интересно было, хоть она и сказала, что про шпионов – это чепуха, нет там никаких шпионов.

Я ей показала, где корабль пришвартован, ну она и пошла со мной, походила вокруг, а потом прямо на трап и пошла на палубу. Шла и как будто боялась немножко, что ее прогонят, она так же в кухню нашего кабачка, ну где дед по вечерам сидит, через черный ход заходит, я видела. А никто ее не прогнал, она долго там пробыла. Вернулась довольная, глаза блестят, как будто она выпила, только ничем таким от нее пахло, точно. Я думала, она с нами посидит, расскажет что-нибудь интересное, как всегда, когда у нее такое настроение. А она сидеть не стала, а стала копаться в сумках и бормотать что-то себе под нос. Оказалось, книжки свои все доставала. Собрала их все, лентой своей любимой перевязала и сказала, что теперь эти книжки еще кому-то будут нужны, не только ей одной. Я не поняла, про что это она говорила, кому ее книжки зачем-то понадобились. А она смотрела на меня так задумчиво, словно придумывала что-то. Достала из связки одну книжку и мне протягивает: а эту книжку я тебе отдам, говорит, здесь и про отца моего написано, она тебе пригодится. Ну, мне-то книжки были не нужны, но, если Красавица хочет мне что-то подарить, я всегда возьму, ведь это от Красавицы вещь, а если не взять, то вдруг она больше ничего не подарит? А она мне всякие хорошие вещи отдавала, не только чепуху всякую. Один раз шелковую розу подарила, лучше настоящей. И еще бусы синие, красивые такие, я их жалею носить. А пока я на книжку пялилась, она снова ушла на судно. На этот раз вернулась довольно скоро, и мы пошли ужинать, как всегда. У нее в сумке хлеб был и хвост колбасный, вкуснотища!

Назавтра Красавица снова пошла туда, и на следующий день. И вечером вдруг говорит мне, что завтра корабль уходит и она на нем уплывет. Мне стало грустно, хотя я старалась не верить, зачем ей куда-то плыть. А она обняла меня крепко-крепко и говорит: девочка моя, я тебя так люблю, но не могу остаться. Ты меня вспоминай, говорит, книжку мою читай и вспоминай меня. Я заплакала, сама тогда не знала почему, наверное, поверила все-таки, что она уедет. А она засмеялась и говорит: дурочка, радоваться надо, все так хорошо устроилось. А твое время еще придет, ты свой шанс не упустишь, я знаю. А теперь пойдем, устроим пир горой, я сегодня богатая! И повела меня не в кабачок, а в город, в прекрасный дом, называется ресторан. Я думала, нас туда не пустят. И правда, толстый важный дядька у двери загородил проход, но Красавица как-то так глянула, как будто была выше его, и что-то такое сказала, он поворчал немного и пропустил.

В зале все на нас пялились. А Красавица села за стол как ни в чем не бывало. Там много маленьких столов стояло, все с белыми скатертями и еще с салфетками, верите? И салфетку она зачем-то положила на коленки и мне велела положить, говорит, учись, хотя я не поняла, чему тут учиться. Официант такой там был нарядный, я таких официантов не видела, одет как музыкант из оркестра. Глаза у него были круглые, не мог, наверное, поверить, что Красавица во всем лучше него разбирается. А она все-все знает, такие вопросы ему задавала, что он иногда и ответить не мог, а она тогда сердилась и требовала метр. А метр чего, не говорила. Официант метр так и не принес, хотя мне ужасно было интересно, что за метр такой. Зато принес еду – батюшки! – вы такого не видели никогда, и я тоже. Все было так ужасно красиво! Красавица ела, как фокусник, управлялась всеми этими блестящими штучками, у меня так в жизни не получится, а она сказала, чтобы я не думала о глупостях, а получала удовольствие. Она мне дала выпить вина, только водой его развела. Я не хотела, а она сказала, что такое вино – можно. Еще она зачем-то хотела, чтобы я ела икру, а я хотела всякую другую всячину попробовать, я что, икры не видела? Мне рыбаки иногда дают, когда рыба икряная ловится. Но если Красавица хотела, я поела, конечно. И все-все поела, хоть бы понемногу, а попробовала! На вкус мне не все понравилось. Мясо сладкое оказалось и с фруктами, гадость, хотя красиво. И сыр у них почему-то был какой-то раскисший и с плесенью, представляете? Так странно, что в этаком месте пытаются людям тухлую дрянь подсунуть. Я сказала Красавице, а она ответила, что я ничего не понимаю, это самое вкусное. Вот тут уж я точно ничего не поняла. А Красавица только смеялась и такая была довольная!

И она все время мне говорила, как ей повезло, что она дожила до своего счастья, и что благодаря мне она его нашла. Я думаю, ее заколдовали на этом корабле. Зачем бы ей уплывать? Ей что, здесь плохо живется? А она меня и не слушала, все твердила свое – завтра, завтра, не могла дождаться. Такое в ней было нетерпение бежать на свой корабль и плыть, словно ей кто-то слово петушиное сказал. Или на дудке сыграл. Я еще подумала, что этот корабль сам вроде дудки – играет свою особую музыку, а понимают ее не все. Может, корабль сам не хочет, чтобы все туда шли, и выбирает тех, кто ему нравится. Вот Красавица и те старик с девушкой, и похожий на пьяного господин – услышали. А мы с Петером – нет, хотя все время там были. А может, мы с Петером музыку не услышали, потому что на борт так и не поднялись, а с пирса ее не слыхать? Хотя те, кто поднимался, тоже не все остались. Интересно, зачем им старик? Я не знаю. Девушка-то могла кому-нибудь приглянуться, вот и уплыла, как моя мамка. А Красавица умная, добрая и справедливая, она любому понравится. Красавица засмеялась и говорит, что дело не в этом, а в книгах. Она сказала, что корабль этот плавает, потому что книги хотят, чтобы их читали. И все это устроено для того, чтобы делать то, что хотят книги. Еще она что-то непонятное говорила, что книги очень любят путешествовать, иногда они сами путешествуют, а иногда – в головах у людей. И еще они в головах у людей общаются друг с другом, и иногда из этого получаются какие-то новые истории. Но это я совсем ничего не поняла. Еще Красавица сказала, что на корабле собираются те, кто к книгам относится, как она. Там все такие, как я, – вот как она сказала. Наверное, такие, в чьих головах книгам удобно путешествовать и встречаться, так что ли, я не знаю. У Красавицы в голове много историй, это я знаю, сама слышала, она как начнет рассказывать – не остановится, ну да вы уже не услышите ее историй, она ведь уплыла.

А еще Красавица говорила, что ей теперь никогда не будет ни грустно, ни скучно, а всегда будет хорошо. Странно. Люди это про рай рассказывают. Говорят, там все всегда довольны и никому не бывает грустно или холодно. Если все получилось, как она говорила, то Красавица теперь блаженствует, как бабка. Бабка теперь точно в раю, все так говорят. Я-то в рай не очень хочу. Чтобы попасть в рай, надо сначала долго болеть, потом лежать в гробу, а потом тебя засыплют землей. С бабкой все так и было. Так в рай попадать очень неприятно, и я боюсь и не хочу. Бабка, когда в гробу лежала, была ужасно страшная. Хотя многие люди мне уже рассказывали, что в раю хорошо. А вот как Красавица – так намного лучше в рай попадать. Может, уплыть на этом корабле – это все равно что умереть, только интересно и не больно? Ну и ладно, лучше уж так, чем чтобы тебя землей засыпали. Я и думаю, не может быть, чтобы в рай можно было только одним способом попасть, бабкиным. Вот, может, и Красавица сейчас как в раю, она ведь говорила, что на корабле ей никогда не будет ни грустно, ни скучно, а всегда будет хорошо. Может, это такой маленький рай не для всех. Хотя рай всегда не для всех, туда не все попадают, многие в преисподнюю проваливаются, я знаю. А некоторые вообще после смерти никуда не попадают, а становятся неприкаянными мертвецами и пьют у живых кровь. Вы тоже знаете про это? Все взрослые знают, а дети не все. Бет не знала, пока я ей не рассказала.

Красавица еще много чего говорила, только я уже плохо соображала. Потом она отвела меня обратно, до самого дома довела и поцеловала на прощание. И еще сказала, что звать ее на самом деле Сузи, я запомнила.

Больше я ее не видела.

Я очень хочу, чтобы она вернулась, но она не возвращается.

А вы знаете, я ее все вспоминала, так о ней скучала, а потом ее книжку посмотрела, она ведь от Красавицы. А в книжке оказались картинки, такие хорошие, не насмотришься. Вы, если хотите, пойдемте потом ко мне, я вам покажу. Я все картинки смотрела, а потом и прочитала от начала до конца, сама не заметила, как так получилось. Это совсем не похоже на учебник оказалось, в сто раз лучше, в тысячу – там истории такие прекрасные, вроде тех, что Красавица рассказывала. Одна даже оказалась знакомая, про этого дядьку, который на дудке играет. А которая из этих историй про ее отца, я не знаю.

Я теперь еще всяких книжек нашла: пассажиры с кораблей иногда выбрасывают книги. Они почти все скучные, но некоторые – интересные, я их все прочла.

Я бы все, что прочитала, Красавице рассказала, ей бы понравилось, я знаю.

Я думаю, может, они опять приплывут. Я тогда обязательно пойду посмотрю, что у них там, зря я в первый раз не пошла.

Может, там, на борту, ничего опасного и нет вовсе? Ну, книжки, наверное, есть. Ведь они говорили, что это вроде как плавучая библиотека, а в библиотеках всегда книжки. Да, это не страшно, даже интересно может быть. А что там за люди, я не знаю. Тот мужик, который звал меня книжки смотреть, он вовсе и не страшный был, по правде говоря. Это просто правило такое – в каюты к незнакомым мужчинам не ходить. А улыбался он по-хорошему. И старик, который там потом исчез, и девушка – они совсем не страшные. Про этого, который на выпившего похож, я не знаю, страшный он или нет. Много там народу собралось – два, три – человек пять, наверное. Красавица тогда в ресторане говорила, что там таких, как она, – полный корабль, а я никого больше не видела. Но если Красавица там, то она меня в обиду не даст, с ней не страшно.

Я теперь очень хочу посмотреть, что там на борту. Может, я опять увижу Красавицу, и, может, она даже возьмет меня с собой, если я попрошусь, она добрая. Я бы с ней куда угодно поехала, и слушала бы ее истории, и книжки бы читала – те, которые с картинками, конечно, и интересные. А то ведь книжки разные бывают, я уже говорила, да? А, вы сами знаете… Ну, ладно.

Почему мне никуда нельзя плыть? Маленькие девочки не могут путешествовать одни? Ну, я же не одна там буду. Дед с кем останется? Не знаю, я не думала. Как совсем один останется? Не один вовсе, у него еще сестра есть, Ревекка вдовая, она в городе живет. Меня она не любит, говорит, у нее от меня голова болит и грязь, не знаю почему. И к нам она не ходит, потому что далеко, но ведь он сам может к ней ходить, если захочет, правда ведь? Вам его жалко? Мне должно быть жалко? Ну, немножечко жалко, конечно, а только он все равно весь день ходит в порту, а вечером сидит в кабачке у Пегги. Все говорят, что девчонка старику обуза, не нужна я ему. Я никому не нужна, только жене старого Якоба, чтобы помогать, она ведь тоже старая и сама не справляется. А дед помрет все равно, он давно собирается, так и говорит: помру скоро. А я с кем останусь? Соседи говорят, что я тогда в приют пойду. А я не хочу, я что, ненормальная, вы приютских детей видели? Видели? Ну, тогда понимаете. Чего это – в приюте лучше, как это – там за детьми присматривают и кормят? Знаю я, как там присматривают! Я чего, собака, чего за мной присматривать? Еще бы на цепь посадили! Вы думаете, мне в приюте хорошо будет? Мне?! Вы сами из приюта? Детей ищете для приюта? С дедом договоритесь? Как же, додумались! Да мне с дедом куда лучше, чем в приюте вашем!

А еще лучше, я с Красавицей поеду, с ней вообще интереснее, чем с дедом. И уж в тыщу раз лучше любого приюта. Я все уже придумала, надо только чтобы корабль этот снова приплыл.

Да не пойду я в ваш приют, сами там живите. И посмотреть не хочу, нечего мне там смотреть. Да чего вы прицепились ко мне? Идите, идите своей дорогой. Ничего мы не подружились. Я только с Петером дружу и с Красавицей, а вы валите отсюда, тоже мне друзья нашлись, сначала притворились, а теперь в приют меня хотите отдать, друзья так не поступают. Да вы хуже Крысолова любого! Еще чего! Не нужно мне вашего добра, проваливайте. Не уйдете? Я тогда сама уйду, не поминайте лихом! Прощайте! Сами дураки!

* * *

Анна тогда удрала от нас, и что с ней стало, мы не знаем.

А то, что старый Тильс последние годы прожил вдвоем со своей вдовой сестрой и умер, поперхнувшись супом, это всем известно.

Елена Хаецкая Шлюпка «Маргарита»

Из «Путешествий Филиппа Модезиппа в Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, а также в страны ботентроцев, мейсинов, животоглавцев и Японию»

Возьмешь припасов на три дня – понадобится на пять; возьмешь на пять – с гарантией потребуется в два раза больше. Так что, по-моему, рисковать не стоит. Хочется тебе побыстрее покончить с приключением – правильно рассчитывай количество еды и питья. Мне, например, и представить страшно, что могло бы случиться со мной, окажись в моей шлюпке на один бочонок больше.

И кстати, тот, кто усматривает в крике «Таласса!» какой-то намек на сбывшуюся надежду, на долгожданное и благополучное завершение, есть полный осел, который не потрудился прежде раскрыть книгу и выяснить значение этого слова.

Море. Только попробуйте себе это представить: одно сплошное море кругом. Не знаю, пронимает ли кого-нибудь еще это слово так же сильно, как меня. Море прыгучее, блескучее, по большей части штилевое, непреодолимое и вместительное. Везде, кроме неба, – таласса, таласса, таласса. Справа, слева и снизу. И так – пять нудных, испепелительных дней, что я провел на шлюпке «Маргарита» после отплытия с острова животоглавцев.

К рассвету шестого дня (а еды и питья я, следуя собственному правилу, взял только на половину этого срока) я окончательно потерял сознание и пробудился на палубе неизвестного мне корабля, весь облитый водой и с ложкой жидкой каши возле лица.

Я схватился за ложку зубами и стиснул так, что на ней остались следы моего укуса, а в десну мне, в отместку, вошла крошечная заноза. (Она потом нагноилась, и ее пришлось вырезать ножичком.) Матрос, оказавший мне благодеяние, с проклятьем выдернул ложку из моего рта, и тотчас его дочерна загорелая физиономия сменилась другой, вытянутой и бледной, как платок старой девы на чужой свадьбе. Странно было даже предположить, что подобный цвет кожи мог сохраниться у того, кто проводит дни на корабле, непрестанно подвергаясь воздействию солнца, ветра и непогоды.

Несколько секунд он рассматривал меня тусклыми серыми глазами, а затем в самое мое ухо прошептал:

– Что такое «таласса»?

Я вздрогнул всем телом и услышал, как стукнулись при этом о доски палубы мои пятки.

В ответ на мой невысказанный вопрос бледный человек пояснил:

– Вы повторяли это слово в бреду.

– Море, – прошептал я.

Кажется, это было первое, что я произнес, очнувшись на корабле, меня спасшем. Разумеется, я бы предпочел, чтобы начало моего осмысленного пребывания здесь оказалось ознаменовано каким-нибудь иным словом. «Спасибо», например, или «сегодня чересчур жарко», или, на худой конец, «что вы себе позволяете?». Но я сказал: «Море…»

– Мы подняли также вашу шлюпку, – продолжал мой собеседник. – Вам, наверное, приятно будет узнать, что она исправна.

На это я никак не ответил, опасаясь брякнуть еще что-нибудь из того, о чем пожалею.

И все-таки я это сделал. Я брякнул:

– Она называется «Маргарита».

Бледный человек опять нагнулся ко мне, как журавль:

– Шлюпка?

– Да.

– Почему? – осведомился он.

Я почувствовал к нему род симпатии и поэтому ответил:

– Ну, таково ее имя.

– Ясно, – отозвался он, выпрямляясь надо мной, поджимая губы и скучно обводя взглядом горизонт, как бы в поисках опровержения моих слов. Но поскольку опровержения не последовало, он вздохнул. – Меня зовут Анадион Банакер, – сказал он.

– Вы капитан? – уточнил я зачем-то. Меня совершенно не это в данный момент интересовало.

– Библиотекарь, – неприятным тоном отрезал Анадион Банакер.

Матросы все были заняты на корабле каким-нибудь делом, но большая часть этих дел происходила в той части судна, где находился я. Неожиданно мне стало неприятно, что я вот так лежу, да еще в испаряющейся под солнцем луже, а кругом ходят люди. Поэтому я сел и потихоньку переполз на более сухое место, а лужа осталась испаряться без меня.

– Позвольте мне, в свою очередь, узнать ваше имя, – продолжал библиотекарь.

– Филипп Модезипп, – сообщил я. – Во всяком случае, так утверждал мой отец. Сам я в этом периодически сомневаюсь.

– Я постараюсь запомнить это, – кивнул библиотекарь. – А по какой причине у вас перечеркнуто лицо?

Я потрогал свои лоб и щеки. Я так привык к этой метке, что давно уже не обращал на нее внимания.

– Видите ли, – проговорил я, стараясь, чтобы мой тон оставался вежливым, – у вас, например, лицо вообще не там, где ему положено быть, однако же я не задаю вам неделикатных вопросов.

Матросы поблизости разразились хохотом, и один из них, очевидно полагая свой жест верхом остроумия, принялся хлопать себя по парусиновой заднице. Анадион Банакер счел себя выше этих грубых намеков.

– Не будет ли неделикатным с моей стороны спросить, – заговорил библиотекарь, когда смешки поутихли, – где же, по-вашему, должно располагаться мое лицо?

– На животе, – ответил я и для большей наглядности обвел пальцем круг у себя на животе. – Вот здесь. Это и удобно, потому что рот непосредственно соприкасается с желудком, что значительно упрощает пищеварение. В свою очередь, процессы, происходящие в желудке, лучше воспринимаются органами осязания и усиливают удовольствие от поглощения пищи. К сожалению, я в силу особенностей моей расы лишен этого преимущества…

– Поэтому вы и перечеркнули свое лицо? – поинтересовался, отбросив всякую вежливость, Анадион Банакер.

– Это сделал мой добрый хозяин, – объяснил я. – Из милости и в качестве напоминания.

– Татуировка? – продолжал он допытываться.

– Несмываемая краска, – сказал я. – Со временем, если ее не обновлять, она смоется.

Две синие полосы шириной в два пальца пересекали мое лицо крест-накрест – в знак того, что физиономия, размещенная в неправильном месте, «не считается». Аннулируется. На животе, справа и слева от пупка, у меня были нарисованы глаза, но я редко их обнажал.

– Что ж, более или менее это понятно. – Анадион Банакер пожевал губами в задумчивости и тотчас же задал новый вопрос: – Вы, разумеется, грамотны?

Я пожал плечами. Это можно было истолковать как «да» и как «нет». Анадион Банакер предпочел «да».

– Я так и думал, – молвил он. – Вы поступаете ко мне на службу.

Я не мог скрыть удивления. Насколько может быть велика библиотека на корабле, если здесь имеется специальный библиотекарь, которому к тому же позволено завести помощника?

– Она огромна, – заверил меня Анадион Банакер, опять без труда угадав невысказанный мой вопрос. – Гораздо больше, чем вы в состоянии вообразить.

«Таласса», – подумал я с внезапно подступившей тоской. А когда тоска отхлынула, я снова услышал голос библиотекаря:

– …И поскольку у вас имеется шлюпка, вы сможете заняться свободным поиском. Иногда, знаете ли, мы получаем заказы на определенные книги. Выполнить эти заказы мы не можем, а не выполнить – не можем себе позволить, если вы понимаете, о чем я толкую. Сетью мы вас обеспечим.

Я кивнул:

– Разумеется, я согласен.

– Но вашего согласия я не спрашивал, – удивленно промолвил Анадион Банакер. – Мы ведь спасли вас. Вы теперь целиком и полностью принадлежите нам. У вас нет выбора.

– Еще я могу прыгнуть за борт, – буркнул я.

Клянусь отделением головы от тела, это был самый унылый и вялый бунт из всех возможных. Анадион Банакер даже не обратил на него внимания.

– Спускайтесь сейчас к Константину Абэ, – приказал Банакер. – Он введет вас в курс дела. Позвольте вашу руку – я помогу вам встать.

Опираясь, а точнее сказать, наваливаясь на локоть Банакера, я доковылял до люка и по крутейшему трапу спустился в трюм. Банакер вел меня сквозь темное корабельное брюхо, где пахло так, словно мы очутились внутри старой бочки с парой забытых огурцов. Знаете, такие огурцы, поросшие пушистой плесенью и оттого похожие на гусениц? У некоторых людей такие брови.

У меня имелись наготове два вопроса. Они катались, как шарики, на кончике языка; будь я животоглавцем, я легко бы проглотил эти вопросы, – кстати, одна из причин, почему животоглавцы по большей части вежливы и молчаливы, – но поскольку язык мой болтается на воле и я не умею прятать его в желудке, то и вопросы соскочили с него один за другим:

– Как же вы храните книги в такой сырости?

– А этот Константин Абэ – первый помощник библиотекаря?

Анадион Банакер приостановился и пристально посмотрел на меня в темноте. Его взгляд был таким выразительным, что я уж и не ожидал словесных ответов, но библиотекарь все же проговорил, и притом довольно мягко:

– Разумеется, книги хранятся в другом месте.

– Мне не требуются два помощника, вы – единственный; а господин Абэ – корабельный кок.

И еще он прибавил:

– Мы пришли.

* * *

Константин Абэ при виде меня оглушительно расхохотался. Я недоумевал – что в моей внешности могло вызвать у него столь неумеренный приступ веселья, – до тех пор, пока Абэ не произнес:

– И опять небось грамотный?

Я пожал плечами. У животоглавцев этот жест выражает чрезвычайно широкий спектр самых различных чувств, от язвительного недоумения до искреннего сочувствия. Отчасти функции мимики переложены у животоглавцев на плечи – в самом прямом смысле слова; поскольку их лица, находящиеся на животе, своими гримасами показывают преимущественно фазы пищеварительного процесса и его состояние.

Анадион Банакер сухо произнес:

– Да. Грамотный. Как всегда.

И вышел, закрыв за собой дверь.

Я осматривался в тесном, качающемся помещении, в чьи стены безнадежно стучали сырые кулаки моря.

Здесь было жарко, влажно и захламлено. Обилие бочонков с припасами уничтожало всякую надежду на скорое завершение путешествия, каким бы нежелательным и тяжким оно ни было.

– Грамотные-то хужей котлы чистят, – крикнул, обращаясь к закрытой двери, Абэ и напоследок хохотнул еще разок. Затем он стал серьезен и уставился на меня. – Что это у тебя с рожей? – осведомился он. – Болезнь? Заразная?

Я сказал:

– Нет.

Удовлетворившись этим ответом, Константин Абэ сунул мне в руки засаленную тряпку и кивнул на котел:

– Вычисти.

Я посмотрел на тряпку и произнес:

– Я – помощник библиотекаря, господина Банакера.

– Ну да, – кивнул Абэ, – он ведь сам мне об этом сказал. Твоя служба началась. Не рассчитываешь же ты плавать на нашем корабле за просто так? Мы пассажиров не берем.

Ни к одному человеку на свете я не испытывал такой ненависти, как к Константину Абэ. Он был невысок ростом, худощав, с абсолютно лысой головой, которую смазывал маслом так, что она отбрасывала блики на стены. Цвет его кожи был желтоватый, разрез глаз неопределенный: они были раскосыми, но без изысканного тяжелого века, которое отличает азиатов. Просто криво вырезанные в желтой коже глаза. И еще они почти никогда не моргали.

Готовил он из рук вон плохо, и все матросы его ненавидели. Изрядная толика их ненависти приходилась теперь и на мою долю. Поначалу меня это удивляло.

В первый же вечер, утомившись от противной и тяжелой работы, я выбрался на палубу и растянулся под звездами, рассчитывая немного отдохнуть. С той же, очевидно, целью туда явились трое матросов, и один сразу же раскурил на редкость вонючую сигару. Не сомневаюсь, что он купил ее на честно заработанные деньги, потому что украсть такую гадость не пришло бы в голову даже такому наивному человеку, как я.

– Ба! – воскликнул один из матросов. – Да это же новый помощник библиотекаря!

Я уже приподнялся было на локте, чтобы достойно вступить в беседу и познакомиться с этими людьми, моими спутниками на ближайшее время, как второй матрос в меня плюнул. Его плевок, длинный и коричневый, медленно пролетел по вечернему воздуху и с пугающей меткостью завершил траекторию у меня на лбу.

– То-то я гляжу, суп сегодня еще жиже, чем вчера, – сказал плеватель.

Я вытер лицо одеждой и с достоинством осведомился:

– Что вы имеете в виду?

(Следовало употребить фразу: «Что вы себе позволяете?» – но я как-то не сообразил.)

– Да то, что раньше воровал из общего котла один Абэ Желтомордый, а теперь к нему прибавился второй короед.

– Я помощник библиотекаря, – напомнил я.

– А знаешь, что мы сделали с прежним помощником? – сказал, оскалив зубы и шевеля в них сигарой, курильщик.

– Меня это не касается, – заявил я.

Я снова улегся и всем своим видом показал, что не намерен больше перемолвить ни слова с этими дурно воспитанными людьми. Они это поняли и принялись переговариваться, как бы не замечая моего присутствия. При этом они толкали друг друга локтями и то и дело прыскали от смеха. Неизвестно, чем бы все это закончилось для меня, если бы на палубе не появился Анадион Банакер.

– Вот вы где! – обратился он ко мне.

Матросы сняли головные уборы и замолчали, но библиотекарь даже не посмотрел в их сторону.

– Вас ищет Абэ, – сказал Банакер, глядя поверх моей головы куда-то на мачту. – Говорит, для вас есть работа.

– Послушайте, господин Банакер, – взмолился я, – почему, являясь вашим помощником, я вынужден быть на побегушках у повара? Как это связано с библиотекой?

– Вы, как человек, поживший среди животоглавцев, должны лучше, чем кто бы то ни было, знать о непосредственной связи между желудком и головой. Или, выражаясь иначе, – о связи между мыслительными и пищеварительными процессами, – ответил библиотекарь.

Не без злорадства я отметил, что на матросских физиономиях появилось выражение глубочайшего недоумения. Однако на этом мое мимолетное торжество и закончилось, и я поплелся обратно в камбуз, в царство тирании Константина Абэ.

* * *

Судя по состоянию припасов, корабль находился в плавании уже много месяцев. Запасы воды пополнялись во время коротких стоянок у необитаемых берегов, но с пищей все обстояло из рук вон плохо. Константин Абэ вряд ли был так уж виноват в том, что у нас заканчивалась солонина, сухари покрылись плесенью, а в крупе было больше мышиных какашек, чем самой крупы.

Пользуясь моей исполнительностью, Константин Абэ переложил на меня большую часть своих обязанностей и теперь в основном проводил время в своем гамаке, подвешенном под потолком камбуза. Часами я наблюдал за тем, как желтокожий куль мерно покачивается в такт корабельной качке. Иногда сверху свешивалась нога или рука, иногда – жидкая черная косица. Сам не знаю, что удерживало меня от искушения ткнуть туда, где я предполагал задницу моего тирана, чем-нибудь острым.

Изредка этот живой окорок – по правде сказать, жилистый, вертлявый и на вид куда менее съедобный, нежели те старые сапоги, что я крошил в матросскую кашу, – высовывался из гамака и произносил что-нибудь вроде:

– А что, помощник библиотекаря, хорошо ли ты намыл сегодня посуду? Вчера на тебя опять жаловались. И давай-ка воруй поменьше.

Измученный изжогой, я даже не огрызался, несмотря на всю несправедливость этих замечаний. Продукты на камбузе все никак не желали заканчиваться, а это означало, что нам предстоит оставаться в море еще неопределенное время.

В конце концов я не выдержал и обратился к Константину Абэ с такой речью:

– Если мы не найдем способ подавать команде что-нибудь более съедобное, нас выбросят за борт.

Это была тщательно продуманная и отрепетированная речь; она была содержательна и корректна. Ни одного прямого выпада, который можно было бы расценить оскорбительным для себя образом.

– Для человека с зачеркнутым лицом ты недурно соображаешь, – одобрил меня Абэ, поглядывая сверху блестящим косым глазом. – Кстати, давно хотел спросить: это правда, что у твоих бывших хозяев мозг помещается в желудке?

– Почему? – удивился я.

– Потому что лицо для того и нарисовано на голове, чтобы показать месторасположение мозгов, – ответил Абэ. – А ты как думал? Где мозги, там и рожа, чтобы одно на другом отражалось. Неужели не ясно?

– Это мне ясно, – согласился я. По-своему Абэ рассуждал безупречно.

– А у них рожа, ты говоришь, на животе, стало быть, и мозг в животе, – продолжал Абэ.

– Не исключено, – подтвердил я. Прежде мне не приходилось задуматься о подобном. Мои хозяева были достаточно умны, а, как известно, мы начинаем всерьез анализировать проблему ума лишь в том случае, когда ум действительно становится проблемой, то есть когда его не хватает.

– Если у них мозги в желудке, то они давно переварились, – заявил Абэ. – Вот что меня поражает: чем же они тогда думают?

– У животоглавцев не принято стыдиться того, что служит на благо телу, – сказал я уклончиво.

– Я вот думаю, – промолвил кок, – пора бы тебе распотрошить библиотеку.

– Что вы имеете в виду, господин Абэ?

Я вдруг обрадовался. Неужели Абэ наконец проникся мыслью о том, что мне не место в его грязном камбузе? Или Анадион Банакер вспомнил, что помощники библиотекарей обычно обитают поблизости от книг, в крайнем случае – возле каталога, а отнюдь не гниют на кухне?

Но ответ кока развеял все мои надежды. Оставалось лишь благодарить судьбу за то, что произошло это милосердно быстро и радость не успела укорениться в моем сердце.

– Засаленные книги и коленкоровые переплеты, – сказал Абэ. – Вот что я имею в виду. Если их добавить в еду, она приобретает съедобный привкус. Проверено. – И он причмокнул своими синеватыми губами (с едва заметной плоской бородавкой на нижней).

– Вы предлагаете мне украсть книги? – спросил я.

– Ты же помощник библиотекаря, – возразил Абэ. – Если книги возьмешь ты, никто не заподозрит дурного.

* * *

Левый глаз, нарисованный на моем животе, был постоянно вытаращен от вздутия желудка, а правый, тот, что над печенью, все время щурился от недовольства. Константин Абэ пригрозил мне, что навесит фонарей на все четыре моих глаза, если я не проберусь в библиотеку и не принесу пару-другую, а лучше десяток наиболее замусоленных томов.

– Это проще простого, – сказал Абэ на второй день после первого нашего разговора о библиотеке. В этот день капитан, покончив с обедом, пригрозил коку протащить его под килем. – Я покажу тебе, где она находится. Ты вышибешь дверь, только сделай это бесшумно, пожалуйста…

Я поморщился и заткнул уши.

Абэ, не переставая говорить, схватил меня за запястье и силой заставил вынуть пальцы из ушей.

– …Самые мясные книги, конечно, в кожаных переплетах. И на даты смотри. Во времена войн клей был из рук вон паршивый, а вот в годы процветания книжный клей варили весьма нажористый. Опять же, детские книги. Дети любят жевать за чтением. Равно старики, поэтому политические детективы тоже бери. Если ты что-нибудь во время чтения ешь, то это с гарантией попадает на страницы. Соус – особенно. Еще некоторые фрукты. Знавал я одного оригинала, он закладывал страницы хлебными корками… Ты понимаешь, какой богатейший источник пищи находится практически у нас под боком?

Я спросил:

– А что будет, если нас поймают за этим делом?

Абэ пожал плечами:

– Поймают не нас, а тебя. И выбор невелик: если ты украдешь книгу, повесят тебя, а если не украдешь – повесят меня.

– Я грамотен, – сказал я. – Моя жизнь более ценна.

– Зато у меня лицо находится где надо, – возразил Абэ.

– Такому лицу, как у тебя, нигде находиться не надо, – огрызнулся я.

– И это мне говорит четырехглазый? – Абэ всплеснул руками. – Куда катится мир?

И он больно ткнул меня пальцем в живот.

Я как-то сразу сломался после этого, а Абэ, напротив, расцвел и потащил меня к библиотеке. Мы поднялись на палубу, миновали толстую грот-мачту, потом еще бизань, и он показал мне на кормовую надстройку:

– Это здесь.

Почему-то в тот же самый миг мне показалось, что я всегда это знал. Я остановился перед закрытой дверью и услышал, как Абэ шипит у меня за спиной:

– Давай вышибай ее. Пни как следует.

Я толкнул дверь пару раз, послышался тихий, вкрадчивый треск, какой бывает, когда ломается гнилое дерево, и передо мной раскрылась темнота. Абэ подтолкнул меня в спину. Споткнувшись, я ввалился в комнату.

Почти сразу же дверь за мной затворилась, но я не почувствовал никакого одиночества, хотя Абэ остался на палубе. Я нащупал лампу, подкрутил фитилек и довольно ловко зажег его. Красноватый свет благожелательно растекся по стенам, и я увидел бесчисленные полки, набитые книгами.

В тяжелых деревянных окладах, в кожаных переплетах, вовсе без переплетов, растрепанные, ухоженные, стянутые ремнями и перевязанные грубой бечевой, – они стояли, лежали, были втиснуты, навалены, разбросаны, разложены, а иные даже открыты – как бы для чтения. Никогда еще я не встречал такого беспорядка… и вместе с тем точно так же мне было очевидно, что в этой библиотеке царит своего рода идеальный порядок.

За время моих путешествий я успел убедиться в том, что беспорядка (или, если угодно, хаоса) в чистом виде не существует. Имеют место лишь различные степени приближения к хаосу, обратно пропорциональные числу людей, которые находят данное положение вещей естественным. Говоря проще, чем меньше людей ориентируется среди предметов, разбросанных по комнате, тем больше эта комната приближается к хаотическому идеалу, и напротив: если подавляющее большинство людей в состоянии в кратчайший срок отыскать в данной комнате необходимый предмет, комната может считаться максимально удаленной от хаотического идеала.

Я поднял лампу повыше и осмотрелся более внимательно. Содержание книг меня не занимало; я выискивал те, которые были наиболее съедобны, и в конце концов отобрал десяток вполне приемлемых.

Абэ ждал меня у двери. Он нетерпеливо топтался возле входа в библиотеку, а когда я вынырнул наружу, набросился на меня с бранью:

– Почему так долго? – (Здесь я пропускаю все те слова, которыми он охарактеризовал мою медлительность.) – Ты погасил лампу?

– Погасил, – сказал я.

– Где еда? – спросил Абэ.

– Это книги, – поправил я.

Он махнул рукой, не желая спорить.

Пряча добычу под рубахой, я двинулся вслед за коком в обратный путь, мимо бизань-мачты, мимо грота, мимо матросов, что сидели, скрестив ноги, на палубе и штопали парус огромными и ржавыми иглами. Завидев нас, они прервали работу и разразились угрозами в наш адрес. При этом один из них ковырял иглой у себя в ухе и от удовольствия, которое приносило ему это противоестественное занятие, корчил отчаянные рожи.

Абэ остановился, чтобы показать ему язык и кулак, а я поскорее проскользнул мимо, торопясь укрыться на камбузе. Скоро ко мне присоединился и Абэ. Отдуваясь, он произнес:

– Они не посмеют бросить нас за борт.

Я молча разложил на кухонном столе свою добычу. Здесь были книги, заложенные хлебными корками, корками от арбуза, корками от копченого сала и «попками» от колбасы; а помимо того – книга в переплете из телячьей кожи и книга, написанная на высушенных листьях, – я счел, что последняя послужит неплохой приправой.

Константин Абэ разволновался, слюни потекли из его рта, а руки затряслись. Он схватил одну из книг и вырвал из нее листы, пропитанные жиром от сальной корки.

– Ставь скорей котел! – закричал он мне.

Кулинарный азарт охватил и меня – заразная оказалась штука! – и я, смеясь во все горло, поставил на огонь котел с водой, а Абэ забрался на табурет, разорвал листы и с высоты торжественно швырнул их в кипящую воду.

На поверхности бульона вскоре плавали буроватая пена и клочки бумаги. Последнее обстоятельство почему-то веселило Константина Абэ, а у меня, честно говоря, вызывало некоторые сомнения. А ну как библиотекарь или, того хуже, капитан прознают, откуда в нашем супе взялся мясной вкус!

– Ну и дурак, – сказал мне Абэ, когда я поделился с ним своими соображениями.

– Почему это я дурак? – обиделся я.

– Потому, – отрезал Абэ. Но веселиться перестал и даже слез с табурета. – Потому, – повторил он, забираясь в свой гамак и намертво после того замолчав.

* * *

Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари – на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются!

Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать.

И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах.

– Подай-ка мне пинцет, – приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина.

А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки!

Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно:

– А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами.

Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами.

Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит.

– Господа! – произносит наконец капитан. – Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами?

Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух.

Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан.

– Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, – говорит Анадион Банакер, – для проведения дознания.

Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз.

– Капитан велел идти! – кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. – Капитан хочет видеть!

И убегает.

Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба.

«На море не хоронят в гробах», – приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче.

Капитан говорит Константину Абэ:

– Ты сварил книги в котле, каналья.

– Только три! – выкрикивает Константин Абэ. – И пусть кто-нибудь скажет, что это не было вкусно!

– Может быть, это и было вкусно, – не спорит капитан, – но книги варить запрещено, и ты поплатишься за это.

Анадион Банакер смотрит на нас, как вдова, созерцающая убийц своего мужа, и ничего не говорит.

А боцман подходит к Константину Абэ и кивает еще двум матросам, и втроем они подтаскивают рыдающего, брыкающегося Абэ к фок-мачте и привязывают, подняв его руки над головой. Абэ обвисает кулем, а боцман размахивается и изо всех сил бьет его по спине огромной плетью. Абэ испускает вопль, и вдруг из моря ему отзывается томимый страстью тюлень или какая-то другая морская тварь. Я стою ближе всех к Абэ, и в ноздри мне бьет запах зверинца; я так и не понял – это от Абэ так пахло или от того существа, что орало ему в ответ, воображая, будто слышит призывы своей самки.

После третьего удара Абэ запрокидывает голову назад, глаза у него белые, а рот скособочен. Тут меня как будто подбрасывает, я кидаюсь к Константину Абэ и обхватываю его руками. Он мокрый и горячий, и от него разит потревоженным зверем.

Боцман отступает в сторону и спрашивает у капитана:

– До смерти забить или как? И обоих или как?

Капитан кривится:

– На сегодня довольно с них.

Боцман отбрасывает меня в сторону и отвязывает Абэ. Мир рассыпался на кусочки, я свешиваюсь за борт и вижу круглые нечеловеческие глаза морской твари. Шумно фыркнув, она мгновенно уходит на глубину.

* * *

Анадион Банакер промокнул платком свои глаза и лоб, внимательно осмотрел белый, обшитый кружевом лоскут и жестом отвращения выбросил его за борт.

– Вы оба заставили меня страдать, – проговорил библиотекарь, глядя попеременно то на меня, то на Константина Абэ. – Страдать непомерно и незаслуженно. Как вы только решились на подобное преступление? Вы же прекрасно знали, что оно карается смертью!

Абэ отозвался тихим стоном. Он лежал на палубе спиной вверх, а я стоял рядом с ним, перепачканный его кровью, и не знал, что делать. Больше всего мне хотелось бы, чтобы его вовсе не было. Чтобы он, неосуществимым чудом, вдруг очутился где-нибудь подальше и я не был бы сейчас вынужден о нем думать.

Анадион Банакер сказал:

– Завтра вы, возможно, будете повешены.

– Почему не сегодня? – глупо спросил я.

– Сегодня капитан лишь избыл свою досаду, – объяснил Анадион Банакер. – Он действовал справедливо, но не вполне рационально. Зато завтра я предоставлю ему стопроцентно рациональный рапорт о размерах нанесенного ущерба и буду ходатайствовать о смертной казни для вас обоих. Не сомневаюсь, он без малейших затруднений удовлетворит мою просьбу.

– А раньше только помощников вешали, – пробурчал Абэ.

– Сегодня у меня окончательно открылись глаза, – отозвался Анадион Банакер. – Теперь мне совершенно ясно, кто является истинным виновником регулярно повторяющегося злодеяния. Видишь ли, Константин, – тут библиотекарь потрогал Абэ носком туфли, – когда помощники меняются, а преступление, за которое их вешают, остается неизменным, поневоле начинаешь понимать, что их направляет чей-то злокозненный ум.

– Ну и при чем тут я? – осведомился Абэ.

– Твою непричастность можно установить только одним способом, – ответил Анадион Банакер, – а именно: повесив тебя. Если после этого кражи книг прекратятся, значит, ты и был основным виновником.

– А если нет?

– В таком случае, ты будешь оправдан.

И тут Константин Абэ заплакал.

Библиотекарь сказал ему:

– Я рад, что ты согласен со мной.

Проклятье, подумал я, он ведь сейчас уйдет, а я останусь наедине с плачущим Константином Абэ, и мне придется что-то делать с его расквашенной спиной и вообще возиться с ним до завтрашнего дня, когда нас обоих наконец повесят. Этого мне хотелось меньше всего на свете. Поэтому я бросился к уходящему Банакеру с криком:

– Подождите!

Анадион Банакер приостановился и поднял брови:

– Что еще?

– Я могу исправить дело, – сказал я, задыхаясь от волнения. – Клянусь, я все исправлю.

– Прошу прощения? – Библиотекарь демонстративно не желал вникать в мои сбивчивые объяснения. – Каким это образом, позвольте узнать, вы все исправите?

– Я… э… я заново напишу все утерянные страницы! – выкрикнул я.

Анадион Банакер приблизился ко мне вплотную и произнес страшным шепотом:

– Вы отдаете себе отчет в том, что поедать книги – это каннибализм?

– Да… – выдохнул я.

– И что вы принудили к каннибализму всю команду начиная с капитана?

– Да…

– И что это весьма унизительно – пожирать себе подобных?

– Не все так считают, – попытался возразить я.

– Так считаю я, – ответил Анадион Банакер, – и так считает капитан. Этого довольно.

Я понурил голову, уничтоженный.

– Впрочем, – медленно проговорил вдруг Анадион Банакер, – повешение себе подобных также может быть расценено как род каннибализма. Хотя и в меньшей степени. Здесь следовало бы, конечно, заранее просчитать все степени и градусы… – Он замолчал, тревожно вглядываясь в пустоту и без звука шевеля губами, – очевидно, прикидывая что-то в уме. Наконец взгляд его прояснился. – Вы могли бы попробовать возместить ущерб, – сказал он и предупреждающим жестом поднял палец. – Только попробовать! Заранее я ничего вам обещать не могу.

И он быстро ушел, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос.

Я наклонился над Константином Абэ и потормошил его:

– Вставай.

– Еще чего, – огрызнулся Абэ, – мне вон как спину всю расквасили. Я и пошевелиться не могу.

Делать нечего, я оставил Константина лежать на палубе спиной вверх, а сам спустился в камбуз и там взялся за дело.

Перво-наперво я решил сократить оставшиеся дни плавания, для чего побросал в котел как можно больше припасов и опустошил, к своему удовлетворению, изрядный запас крупы. Бульон я готовил на той колбасной «попке», что обнаружил в одной из книг, а также на засаленных страницах; но теперь я был научен опытом и тщательно выловил из бульона все бумажные листки, прежде чем заправлять похлебку.

Покончив таким образом с первой частью работы, я взял первую из искалеченных книг и устроился с нею под лампой. В моем распоряжении имелись большой лист бумаги, в который некогда заворачивали мыло, и пара тряпок черного и темно-синего цвета. Тряпки эти я вымочил в воде с уксусом и получил таким образом довольно сносные чернила, а листы разрезал по формату книги.

Затем я раскрыл покалеченную нами с Константином книгу и прочитал несколько строк перед лакуной – или, лучше сказать, опустошением.

* * *

…Плотно завернувшись в темный плащ, изгнанник шел по городу, торопясь поскорее покинуть края, где его могут узнать. Клевета следовала за ним по пятам; казалось – стоит лишь обернуться, и ее уродливый лик вынырнет из-за ближайшего угла.

Но он не мог уйти навсегда, не простившись с…

На этом текст обрывался; я обмакнул остро отточенную палочку в чернила и продолжил:

…Маргаритой. Пусть хоть весь мир ополчится на него, но только не она!..

Рискуя жизнью, Демериго заглянул за садовую ограду ее дома. Маргарита была там, в саду, среди цветущих деревьев, словно ожидала его; и сегодня она была стройна, как никогда.

Заметив Демериго, она остановилась и сказала:

– Оттого что ты подглядываешь за мной, у меня так и чешется живот!

Тогда он понял: она не верит ничему из дурного, что говорят о нем.

Тут Демериго протиснулся между прутьями и предстал перед Маргаритой совсем близко.

– Я мог бы подуть на твой живот, – предложил он, – если бы ты не закрывала его.

Так он хотел дать ей понять о своей невиновности.

Ее глаза блеснули в прорези шелкового, туго обтягивающего платья. Ткань слегка заколебалась и покрылась изнутри влагой, когда Маргарита произнесла в ответ:

– Если я обнажу перед тобой живот, это будет бесстыдством.

Говоря так, она потянула шнурок, и корсаж начал медленно раскрываться. Сперва Демериго увидел тонкие ноздри – от одного только их разреза можно было бы потерять сознание! – затем и рот с такими пухлыми губами, каких еще свет не видывал.

Тут Демериго скинул свою рубаху и прижался животом к животу прекрасной Маргариты, и они соединили языки в незабываемом поцелуе.

* * *

Покончив таким образом с первой книгой, я немедленно взялся за вторую. Честно говоря, меня не слишком занимало то, что случится с изгнанником и его подругой; в конце концов, они познали мгновение счастья и таким образом могли считать свою жизнь совершенной.

Да будь я даже любопытен на их счет – у меня попросту не было времени дочитывать фолиант до конца. Я спешил проделать всю работу до того, как в лампе закончится масло, а на столе у меня закончится резаная бумага. Поскольку и того и другого оставалось уже совсем немного, спешка моя была вполне оправданна.

Пришлось, правда, прерваться, чтобы снять похлебку с огня, но я проделал это весьма ловко и быстро, после чего с охотой вернулся к писательству.

Вторая книга пострадала в том месте, где Рыжий Родерик вскочил на коня и очертя голову бросился в атаку. Его противник, полный ярости и гнева…

* * *

…отразил бешеный выпад Родерика, подставив двуручную алебарду под его рассекающий меч. Демериго испустил воинственный клич, многократно умноженный специальным устройством, встроенным в пластины доспеха на животе. Родерик ответил таким же воинским кличем, и горы ответили обвалом. Гигантские валуны, вздымая тучи пыли и вырывая с корнем деревья, покатились в долину. Но Демериго лишь засмеялся в ответ на это.

Он пришпорил свою верную лошадь Маргариту и устремился на Родерика, определенно зная, что одержит победу. Маргарита громко и победоносно заржала. Выбитый из седла, Родерик испустил дух под копытами коней, прискакавших к Демериго на подмогу, и под валунами, которые наконец прикатились на поле битвы с отдаленных гор.

* * *

Я вклеил написанные мною страницы в книги и отложил их в сторону. Оказалось, что быть писателем – довольно трудное занятие. Пот градом катил по моему лицу, и некоторые капли, падавшие со лба и носа, были окрашены синим: краска, которой на моем лице была нанесена отметина, постепенно вымывалась из кожи.

Не могу сказать, чтобы это обстоятельство сильно меня огорчало. Немного приятного в том, чтобы так разительно отличаться от других.

Имея голову на плечах и лицо на голове, я в бытность мою на острове животоглавцев постоянно сожалел об этом. На корабле я также не был похож на прочих здешних обитателей: к примеру, тут никто не перечеркивал себе лица, хотя многие носили татуировки на руках, груди, спине и неудобосказуемых местах.

Не то чтобы я так уж стремился слиться с толпой, однако не без справедливости полагал, что существуют какие-то другие, более тонкие способы отличаться от простонародья, нежели узоры на теле или вопиющая прическа.

Об этом не раз рассуждал со мной Демериго, добрый мой хозяин с острова животоглавцев. Подобно многим молодым мужчинам, Демериго носил живот открытым, его лицо свободно глядело на мир широко расставленными серыми глазами. Я вспоминал, как мы вместе ходили на кальмаров и как пронзали их длинными тонкими дротиками… Должно быть, я задремал, и во сне ко мне пришел йодистый запах побережья, полного кальмаров…

Когда я очнулся, было темно; лампа догорела, а надо мной нависало чудовище, похожее на кальмара. Длинные щупальца шевелились, и с них капала на меня влага.

Я сдавленно закричал… и проснулся уже по-настоящему. Лампа едва мерцала; чистый лист ожидал, пока я разбросаю по нему буквы, а Константин Абэ с растрепанной головой сидел на табурете и таращил на меня свои раскосые глаза без век.

– Ты бросил меня на палубе умирать в одиночестве, – сказал мне Абэ с укоризной.

– Пока ты умирал на палубе, я здесь спасал твою жизнь, – возразил я, указывая на листы.

Абэ сунул палец в котел, поворошил в похлебке, затем облизал палец и наморщился:

– Что ты туда положил?

– Крупу и запах колбасы.

– Удачное сочетание, – одобрил Абэ. – А что ты пишешь?

– Пока не знаю, – ответил я. – Нужно, чтобы текст соответствовал тому, что в книге.

– Ну, почитай мне, – попросил Абэ. Он устроился поудобнее, насколько это вообще применимо к табурету, опустил подбородок на ладонь и приготовился слушать.

Я сказал:

– Ну, в общем, Демериго…

* * *

…построил лодку, которой я самовольно дал имя «Маргарита».

Демериго никогда не слышал такого имени. Он был очень удивлен.

Только несведущий человек может считать, что животоглавцы – странные существа и даже уродливые. На самом деле они очень красивы и гармонично устроены, только нужно уметь это увидеть. Например, многие женщины у них скрывают свои лица, считая неприличием и даже непотребством обнажать живот при посторонних; но чудесные их глаза, выглядывающие в прорезь одежды, и особенные движения плеч всегда обнаружат женщину красивую, уверенную в себе, смешливую и добрую. А как выразительны их тонкие руки! Животоглавские женщины умеют разговаривать пальцами, особенным образом скрещивая их, прищелкивая, соединяя или раздвигая, и в каждом подобном жесте гораздо больше откровенного и волнующего, чем в словах или многообещающих улыбках, на которые так щедры бывают женщины лицеголовых.

Но ни одна из тех, кто носит лицо свое на животе и разбивает сердца простым сгибанием мизинца, не обладала именем Маргарита, поэтому-то Демериго и был так взволнован, когда услышал это имя от меня, бедолаги лицеголового, подобранного на берегу, пропахшего йодом и обмотанного, за неимением одежды, гниющими водорослями.

Да, именно так я и попал на остров животоглавцев – после самого ужасного из всех моих кораблекрушений. Корабль, на котором я плыл, бесславно пошел ко дну вместе с моими незадачливыми спутниками. Волей судьбы я спасся, единственный из всех. Я очутился один-одинешенек в открытом море и потерял там свое сознание, благодаря чему легко отдался на волю волн, и так они носили меня взад и вперед, сколько им хотелось, а когда они вволю натешились, то вышвырнули меня на берег.

Демериго охотился на кальмаров и пронзал их тонким дротиком. И вот он увидел меня.

Демериго не стал кричать: «Какой урод!», или «Умри!», или «Ступай себе в море!». Вместо этого он отложил дротик, выпятил живот, чтобы лучше меня видеть, потом вздохнул, надувая себе лоб (чтобы лучше соображать) и наконец выдохнул. А подуть в лицо другому у животоглавцев означает высшую степень ободрения. Таким образом, еще не заговорив со мной словами, Демериго уже сказал мне: «Очнись!», «Подбодрись» и «Я твой друг».

Он дал мне воды из фляжки и накормил меня кальмарами, а потом привел в город, вырезанный из песка, и там мы ходили по лабиринтам, пока не выбрались к дому Демериго. Он перечеркнул мне лицо краской, сделанной из кальмаров, и перед всеми животоглавцами объявил меня своей добычей и своим человеком, выловленным из моря.

Я считал его моим хозяином, потому что так оно и было. Мы вместе охотились и проделывали немало домашних дел. А потом Демериго построил лодку, и я предложил назвать ее «Маргарита».

Он смеялся и хлопал себя по ушам в знак восхищения, когда услышал это имя.

– У тебя была женщина, которую так звали? – спросил он наконец.

– Нет, но я бы хотел, чтобы была такая, – признался я.

Он сказал:

– Если мы тысячу раз выйдем в море и преуспеем во всех наших делах на этой лодке, то у тебя и у меня появится по собственной Маргарите, и это будет настоящая любовь.

К тому времени я уже знал, как остро и сладко можно влюбиться в женщину, видя одну только кисть ее руки, тонкую и белую, с нежными розовыми ногтями. Люди вроде меня думают головой, а любят грудью и носят источник тепла у себя под ребрами; животоглавцы же и думают, и любят животом, и там у них полыхает настоящее пламя. Поэтому они часто плачут, громко смеются, и от сильных чувств у них бурлит в желудке и повышается температура тела.

Мы ходили в море с Демериго, охотились и возили грузы из одного города животоглавцев в другой, что располагался за мысом на том же острове. В другом городе животоглавцев меня не слишком-то жаловали, там было более консервативное население, и, когда мы приезжали, отовсюду сбегались мальчишки, чтобы обозвать меня как-нибудь по-обидному и запустить комком грязи. После мальчишек приходили женщины и хихикали, а уж потом появлялись мужчины и говорили, кривя губами:

– Этот урод пусть отойдет. Если он будет тут расхаживать и вонять кальмарами, наш хлеб станет несъедобным.

– Пусть этот безобразный залезет в море и сядет там на корточки, чтобы мы не видели его. Если он будет стоять здесь во весь свой гадкий рост, у наших жен родятся испуганные дети.

– Пускай неправильное существо ляжет, и мы забросаем его землей. Если он будет торчать перед нашими глазами, такой отвратительный, мы все заболеем и умрем.

И я отходил подальше, не желая с ними спорить.

А Демериго говорил им с укоризной:

– Напрасно вы так к нему относитесь. Он добрый товарищ, и я его хозяин; к тому же и лицо у него перечеркнуто, а на то, что перечеркнуто, смотреть грех – этому учат еще в начальных классах школы, которую все вы, надеюсь, заканчивали.

– Так-то оно так, но всегда ведь тянет заглянуть – что там, под зачеркнутым, – отвечали ему, – и нечего твоему мерзкому вводить нас в подобный грех.

Мне было грустно и горько слушать все это, потому что я привык к животоглавцам и начал искренне их любить, но они считали меня неполноценным и отовсюду гнали.

И вот однажды, когда я прятался за кустами, пережидая, пока мой хозяин продаст всех кальмаров и вручит все посылки и письма адресатам, ко мне подошла одна девушка.

Она шла, поднявшись на кончики пальцев, чтобы казаться выше. Одежда на ней была полупрозрачная, так что сквозь тонкий шелк я хорошо различал ее лицо: нос с маленькой горбинкой, прямой узенький ротик, круглые темные глаза с желтыми ресницами.

Она кругом обошла меня и мой куст, а потом запросто уселась рядом и заговорила со мной:

– Какая у тебя смешная штука на плечах! Это такое уродство?

– Нет, – ответил я. – Я вполне нормален.

– А выглядишь уродом, – настаивала девушка.

– Там, откуда я прибыл, такие у всех, – сказал я.

– Должно быть, это очень странная земля, – задумчиво проговорила она. – Как же тебе живется у нас на острове, среди полноценных людей?

– Я полюбил вас, – ответил я.

Она пошевелила пальцами босых ног – они выглядывали из-под подола ее длинного платья. Я вдруг подумал: «А что бы она сказала, если бы я сейчас поцеловал эти пальчики? Не все, конечно, я еще не сошел с ума, чтобы целовать все, – это, в конце концов, жадность, а жадность неприлична… Нет, я ограничился бы большим на правой ножке, средним и мизинчиком на левой… И еще вторым на правой. Он у нее смешной, длиннее большого».

Девушка уточнила:

– Ты полюбил всех нас или только меня?

– Тебя я полюбил в особенности, – осмелился я.

Она протянула руку и потрогала мой живот, на котором добрый мой хозяин нарисовал лицо.

– Странно, что оно такое неподвижное, – заметила девушка.

Я стал по-разному надувать живот, чтобы нарисованное лицо корчило гримасы. Это очень насмешило девушку, она принялась хохотать и даже упала на песок, так ей было весело.

Я пощекотал ее пятку и спросил:

– Как тебя зовут?

– Маргарита, – ответила она.

Тут пришел Демериго, который закончил все дела в городе и вернулся к лодке.

– Вот ты где, Филипп, – обратился он ко мне. – А кто это с тобой?

– Это Маргарита, – ответил я.

Девушка села на песке и подтвердила:

– Да, я Маргарита.

Демериго долго рассматривал ее, а потом взял ее за руку и произнес:

– Я женюсь на тебе.

А мне Демериго сказал:

– Ты получишь другую Маргариту, Филипп, а эту, пожалуйста, отдай мне.

– Эй! – воскликнула девушка. Она по-особенному передернула плечами, как делают здешние женщины, когда желают понравиться мужчине. – Эй, вы, кажется, хотите меня поделить?

– Нет, – отозвался Демериго, – ничуть не бывало. Не хочу я делить тебя ни с кем. Я позабочусь о другой Маргарите для моего верного слуги с наростом на плечах, но уж ты будь, пожалуйста, моей.

Маргарита заявила:

– А мне больше нравится этот, с наростом. Он смешной!

Она ушла, а мы остались наедине с нашей неожиданной любовью. И Демериго сказал:

– Садись за весла, Филипп, пора нам возвращаться домой.

Когда мы выходили в море, на веслах всегда сидел я, и на то имелись две причины: во-первых, Демериго был моим хозяином и шлюпка тоже принадлежала ему, а во-вторых, когда животоглавцы гребут, они очень напрягают живот, и у них потом болит лицо, а это нехорошо.

Если бы встреча наша с Маргаритой произошла в мире лицеголовых, то правы оказались бы те, кто предположил бы, что после того случая мы с Демериго сделались заклятыми врагами и что хозяин мой начал меня всячески притеснять и превращать мою жизнь в череду болезненных и тяжких испытаний. Но у животоглавцев так не принято. Соперничество в любви лишь сближает мужчин, они выказывают друг другу преувеличенные знаки уважения и перестают смеяться. И то, как Демериго повел себя по отношению ко мне, лучше всего говорит о благородстве его характера. Он единственный на всем острове животоглавцев видел во мне не урода, а полноценное и разумное существо.

Я жалел его, потому что Маргарита, судя по ее поведению, явно отдавала предпочтение мне. И каждый раз, когда мы приезжали в город за мысом, Маргарита бежала навстречу нашей шлюпке и щелкала пальчиками у меня перед носом, для чего приподнималась на цыпочки и задирала свои тонкие ручки к моему лицу. А Демериго становился все более молчаливым и мрачным.

Ему приходилось подолгу оставлять нас наедине: я ожидал его на берегу возле лодки, пока он ходил по городу и выполнял свою работу. А Маргарита садилась в лодку и болтала со мной, и я потихоньку трогал ноготок на мизинце ее ноги, дивясь тому, какой он атласный на ощупь.

Маргариту вовсе не заботило то, что Демериго страдает. У животоглавцев так принято – мучиться от любви, в этом они не видят ничего особенного. Напротив, многие находят, что это полезно для пищеварения.

Демериго никак не проявлял своих чувств при Маргарите и не заговаривал с ней больше о женитьбе. Он возвращался из города, поднимал Маргариту на руки и выносил из лодки на берег; поставив ее на песок, он поворачивался ко мне и говорил:

– Филипп, садись на весла, пора нам возвращаться обратно.

Маргарита провожала нас, шагая по берегу, иногда даже до самого мыса; потом мы заходили за мыс и теряли девушку из виду.

Постепенно я тоже начал страдать, ведь у меня не было ни малейшей возможности жениться на Маргарите! Взяв меня в мужья, она сделалась бы посмешищем для всего острова, а этого я допустить никак не мог.

Демериго, как оказалось, тоже размышлял об этом. Однажды, когда мы шли на веслах, он мне сказал:

– Хочешь, я сделаю так, чтобы ты жил у Маргариты и никто не заподозрит вас обоих в любви?

Я спросил:

– Как ты это сделаешь? Что бы ты ни сделал, нам с ней нельзя быть вместе.

А сердце у меня втайне ухнуло в живот и запылало там от ужаса и надежды, и в эти секунды я был настоящим животоглавцем. И еще я понял, как сильны чувства у животоглавцев и как мучительны их страсти. И к безумной надежде быть вместе с Маргаритой примешалось отчаянное сострадание к Демериго, который добровольно отказывается от счастья ради меня, лицеголового, найденного на берегу среди дохлых кальмаров.

– Я продам тебя ей, – сказал Демериго. – Все будут считать, что ты ей прислуживаешь.

Я ничего не сказал. Я и хотел этого, и боялся.

Мы вышли из-за мыса, и тут Демериго откинул назад плечи и уставил лицо в небо.

– Будет шторм, – сказал он.

– Мы близко от берега, – я кивнул на скалы, – переждем непогоду.

Я начал грести с удвоенной силой, но внезапно усилившимся ветром нас все время относило в море, и сколько бы я ни старался, мы уходили все дальше и дальше от берега, и вот уже скалы качаются далеко-далеко и волны перехлестывают их и заливают нам глаза.

Я с тоской вспомнил то кораблекрушение, которое занесло меня на остров животоглавцев. Как ни горька бывала моя жизнь на этом острове, все же она несравнимо лучше смерти на море. Мне не хотелось повторять этот опыт, хотя в глубине души я знал, что рано или поздно это произойдет и я снова окажусь один посреди бескрайнего водного пространства.

Когда я обессилел, Демериго выхватил весла из моих рук и начал грести сам. Я смотрел, как напрягается его лицо на животе, какие противоестественные гримасы оно вынуждено корчить, и мне было жаль доброго моего хозяина. Я взялся за второе весло, и мы стали грести вдвоем.

И тут мы увидели корабль.

Это было большое парусное судно. Оно качалось на волнах, как и мы, застигнутое бурей.

Демериго замер, восхищенно любуясь яркими белыми парусами, освещенными ядовитым солнцем среди свинцовых туч. А я любовался на моего храброго хозяина, который даже в такие страшные минуты не утратил способности воспринимать красоту.

– Попробуем подать им сигнал, – предложил Демериго. – Они заметят нас и спасут.

Но я, после короткого размышления, отверг это предложение.

– Нет, – сказал я. – Ни за что.

– Почему? – удивился Демериго. – Без их помощи мы почти наверняка погибнем. Надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет!

– Да, – кивнул я. – Мы погибнем и никогда больше не увидим Маргариту. А это наполняет меня такой печалью, что я готов пить горькую морскую воду.

Он помрачнел.

А я заключил:

– Это судно наверняка принадлежит лицеголовым.

– Твоим соплеменникам, – прибавил Демериго. – Ты должен радоваться!

– Должен, – согласился я, – но не радуюсь. Ведь если они спасут нас, то заберут не только меня, но и тебя, а мои соплеменники, Демериго, гораздо более жестокие люди, чем твои. Если я в ваших глазах выгляжу уродом, то кем же покажешься им ты?

– Кем? – удивился Демериго. Он был красивый малый и знал себе цену.

Я представил себе все то, что ожидает животоглавца, оказавшегося во власти лицеголовых… и покрепче взялся за весла.

– Уходим отсюда, – сказал я. – И молись, чтобы они нас не заметили и не попытались поднять на борт. Лучше я погибну вместе с тобой на море, чем увижу тебя в плену у моих сородичей!

Мы гребли, пока не выбились из сил, но и тогда я отказывался прибегнуть к помощи парусника. Я вздохнул с облегчением лишь после того, как парусник скрылся из виду. Нас мотало по волнам еще несколько часов и наконец, совершенно измученные, мы оказались на берегу.

И там нас ждала Маргарита.

Ее затянуло по колено в песок (так долго стояла она на берегу!), и ее одежда на животе вся промокла от слез. Но когда она увидела нас, еле живых, качающихся и хватающихся друг за друга, то не сдержала радостного крика.

А мы из последних сил потащились к ней и упали к ее ногам, и коснулись руками ее колен, и смеялись и плакали, как сумасшедшие.

А Маргарита давала нам свои руки, каждому по руке, чтобы мы целовали ее пальцы. Я осторожно брал ее пальчики по очереди в рот, как это принято у животоглавцев, а она шевелила ими, касаясь ноготком то моего языка, то зубов. Наконец, утомленные ласками, мы все трое повалились на песок и так лежали долго-долго, а ветер шумел над нами, и волны обрушивались на берег и очень грохотали.

А когда я проснулся, была тишина.

Почти сразу же проснулся и Демериго, а вслед за ним зашевелилась Маргарита. Ее платье было расстегнуто, и впервые за все время нашего знакомства я видел ее лицо без вуали. Я погладил ее хорошенький носик и положил ладонь над ее бровями, а она надула живот у меня под рукой и засмеялась.

Демериго смотрел на нас без всякой ревности, с одной только любовью. И я понял, что он победил.

– Я согласен взять ту Маргариту, которая с веслами, – сказал я.

Демериго замер, боясь произнести слово, которое спугнет его хрупкое счастье. Он молчал до тех пор, пока это счастье не окрепло и не перестало быть пугливым. Тогда он проговорил осторожно, как будто нащупывал ногой брод:

– Мое предложение было добрым, Филипп.

– Я беру лодку, – повторил я.

А потом я встал на колени и прикоснулся своим лицом к лицу Маргариты. Она поцеловала меня так, как умеют целовать только женщины животоглавцев, и сказала тихо:

– Я благодарна тебе за то, что ты предпочел лодку, потому что сама я не смогла бы сделать такой правильный выбор. Я выбрала бы тебя, Филипп, а это сделало бы нас обоих смертельно несчастными.

Мой добрый хозяин дал мне припасов на три дня, пожелав, чтобы путешествие продлилось не дольше пяти дней; на прощание мы обнялись – и расстались.

* * *

Не без трепета вручал я исправленные мною книги библиотекарю Анадиону Банакеру. То обстоятельство, что во время чтения исписанных мною страниц первый мой слушатель, Константин Абэ, заснул и упал с табурета, не прибавляло мне бодрости. Но оказалось, что тревоги мои напрасны; Анадион Банакер пришел в восторг. Он снял с меня все обвинения и сказал, что так и быть – не будет требовать для злокозненного кока смертной казни.

– Я бы даже попросил вас переписать несколько книг по вашему усмотрению, – прибавил он, снова и снова пробегая глазами вклеенные мною страницы. – Некоторым из романов требуются другие финалы. Да, больше всего претензий обычно к развязке. Но иной раз и завязка никуда не годится…

Тут он повернулся к храпящему во всю глотку Константину Абэ и прибавил:

– Пора мне избавить вас от общества этого грубого и во всех отношениях никчемного человека. Впередсмотрящий утверждал, что видел с верхушки грота нечто похожее на берег. Оно, по его словам, клубилось на горизонте в виде очень плотного тумана, а это верный признак того, что мы находимся в двух-трех днях плавания от гавани.

Я сказал:

– Мне хотелось бы подняться на палубу. Впервые за все это время я смогу подышать морским воздухом, не опасаясь нападений со стороны разъяренных матросов, – ведь я больше не связан с камбузом и всем тем, что из него исходит.

Анадион Банакер кивнул в знак согласия, и мы выбрались наверх.

– У вас совершенно сошла с лица краска, – сказал библиотекарь, рассматривая меня при дневном свете. – Вы знаете об этом?

– Откуда? – Я пожал плечами. – Меня это и раньше не слишком беспокоило, а теперь и подавно.

– Вам понятно, что означает для нас с вами близость берега? – продолжал библиотекарь.

Я отмолчался.

Анадион Банакер пояснил:

– Берег – это читатели.

Я возразил:

– Берег – это свежие припасы, чистая вода и – да помогут мне все святые! – мясо без червей и хлеб без трухи.

Анадион Банакер рассердился:

– Вы по-прежнему мыслите, как кок, а ведь я, кажется, освободил вас от этого! Теперь вы должны мыслить как библиотекарь.

И показал на мою шлюпку.

– Сегодня вы выходите в море. Мы в двух-трех днях плавания от берега, а это, в свою очередь, означает хороший улов.

Что я мог возразить ему? Помощник библиотекаря – существо не менее бесправное, нежели помощник корабельного кока; я зашел вместе с Банакером в библиотеку, взял там сети, сплетенные из тугой шелковой нити зеленого цвета, получил список необходимых книг и со всем этим снаряжением поднялся обратно на палубу.

Матросы, давние мои враги, высыпали поглазеть на то, как помощник библиотекаря отправится в плавание. Все, кто был свободен от вахты, околачивались поблизости и отпускали неприятные для слуха замечания.

Я забрался в шлюпку… Заскрежетала лебедка, и медленно я начал опускаться все ниже и ниже, мимо корабельного борта, и даже успел заглянуть в иллюминатор, но ничего там не рассмотрел, кроме смятой шляпы, висящей на крюке.

И скоро я видел только море, а корабль, как призрак, отходил все дальше, и его заволакивало бледной дымкой. Птица промчалась у меня над головой и закричала. Я вздрогнул и улыбнулся; должно быть, и впрямь берег уже близко, хотя он оставался по-прежнему невидимым.

Я забросил сети и стал ждать.

Время проходило медленно; солнце как будто всосало в себя часы и минуты и не желало расставаться с ними; набухшее, переполненное нынешним днем, оно висело в небе – и вдруг взорвалось, распираемое пожранной добычей; кровавые полосы растянулись по всему горизонту, пятная морскую гладь.

«Пора», – подумал я и потянул сети.

Они оказались очень тяжелыми. Я едва справился с ними и чуть было не перевернул лодку. Добыча моя топорщилась острыми углами, и подпрыгивала, и билась, и пахла кровью рыб. Здесь были длинные серебристые рыбки, похожие на детские ножи, и дохлая чайка с обнаженным скелетом шеи и грязными, переломанными перьями, и четыре толстые книги в обложках, покрытых плесенью.

Я вытащил книги, а все остальное не разбирая кинул за борт. Затем сверился со списком, который вручил мне библиотекарь; два романа оказались из числа заказанных, а два – бесполезными; впрочем, их я сохранил тоже.

Затем я снова забросил сети, и на небе появилась луна.

Она сияла, высокомерная, как богатая женщина, и многообещающе тянула ко мне белую, совершенно ровную дорожку; но Филипп Модезипп не раз уже ступал на эту дорожку и всегда тонул. «Нет, – думал я, – меня не проведешь! Я знаю женщин и не поведусь на их зазывающие взгляды. Одна только Маргарита была со мной честна и искренна, но я предпочел взять лодку – и теперь расплачиваюсь за это».

Если солнце пожирало время дня, то луна вообще не обращала на время никакого внимания. И скоро она ушла.

В полной темноте я потащил сети, и что-то большое, живое и осклизлое бухнулось на дно лодки. Я так перепугался, что пырнул это, не разбираясь, ножом. Оно испустило булькающий звук и обмякло, а я засунул руку поглубже в рану морской твари и выволок еще несколько книг.

Затем я избавился от трупа, лег на дно лодки и заснул.

Когда я проснулся, корабль уже стоял совсем близко. Он возник возле «Маргариты» из ночной пустоты, и рассвет медленно обнажал его. Рассвет был неспешным, туманным; мне такие нравятся.

Меня вместе со шлюпкой подняли на борт, и библиотекарь сразу бросился разбирать мой улов. На меня никто не обращал внимания. Возвращаться в духоту камбуза, к Константину Абэ, мне совершенно не хотелось, поэтому я улегся отдыхать прямо на палубе.

Скоро, однако же, мой отдых был нарушен: библиотекарь приблизился ко мне и разбудил. Он держал в руках книги, вытащенные мною из моря.

– Добыча вполне удовлетворительная, – сообщил Анадион Банакер, пробегая пальцами по корешкам книг, как по клавишам. – Можно сказать, я доволен вами.

– Ответьте мне в таком случае, – сказал я, – как вышло, что все эти книги очутились в море?

Библиотекарь посмотрел на меня удивленно:

– Разве вы не знаете?

– Нет, иначе не стал бы спрашивать…

– Те, кто пишут книги, – проговорил библиотекарь, – по большей части сами и бросают их в море. Они не ждут ответа, не надеются, что книги эти когда-либо будут прочитаны. Они просто записывают слова, которые приходят на ум, а потом расстаются с ними.

– Позвольте, – запротестовал я, – но это ведь невозможно!

– Почему? – Анадион Банакер с любопытством посмотрел на меня. Наверное, так смотрит преподаватель на двоечника, внезапно – скорее всего по чистой случайности – задавшего интересный вопрос.

– Потому что всякий, кто пишет, рассчитывает быть прочитанным…

– Ошибаетесь! – возразил Банакер с торжеством человека, заранее знавшего ответ. – Полный вздор изволите нести! Таким образом пишутся только письма. Все остальное отдается на волю случая. Многие книги остаются непрочитанными вовсе. Мы выходим в море и забрасываем сети, и все, что удается выловить, возвращается к людям – в библиотеки. А потом лукавый кок Константин Абэ вырывает из книги листы и варит из них суп… Вдумайтесь только, какими лабиринтами случайностей прошла книга, прежде чем очутиться на полке, – и вам никогда в жизни не захочется выдирать эти страницы, как бы голодны вы ни были.

– Но я ведь исправил дело, – напомнил я. – Я вписал утраченные страницы заново.

– Вы изменили книги, – сказал Банакер. – Возможно, они только выиграли от этого, но они стали другими.

– Проклятье! – воскликнул я. – Да я и сам стал другим!

– Не смею возражать, – кивнул библиотекарь. – Завтра, когда выйдете на лов, постарайтесь брать поменьше поэзии. Поэты чаще других кидают свои книги в море, и среди них регулярно встречаются совершенно невыносимые!

* * *

Постепенно я привык к своему новому занятию, смирился с ним и даже полюбил его. Это случилось на второй день, когда я греб по лунной дорожке, а тяжелая сеть тянулась за мной, вся набитая романами про убийц, монстров, красавиц и карточных шулеров. И мне так хорошо, так покойно грезилось о том, как сочинители этих книг некогда жили на земле, и ели маслины, выдавливая из них косточки и нанизывая их себе на пальцы, словно перстни, и пили вино, и мечтали докричаться до морских глубин и услышать гулкое эхо земного чрева. Но что вышло из всей их жизни и что сталось со всеми их книгами? И такая уж ли это несчастливая участь – послать безымянное утешение морякам и всем тем, кто высажен на необитаемый остров?

На третий день моей ловитвы я извлек из моря несколько коротких книг об одиночестве, одну – о войне, пять – о любви и еще какой-то нелепый алхимический трактат с совершенно непристойными картинками. Роман о войне показался мне чересчур претенциозным (чтобы не сказать – слезливым), и я, в ожидании, пока корабль вернется и заберет меня, переписал финал и несколько глав в середине.

Анадион Банакер спросил меня:

– Как, по-вашему, существует ли на свете такая книга, за которую можно и убить, и умереть, и отдаться нелюбимому человеку?

Я долго раздумывал, прежде чем ответить:

– Нет.

– Почему? – тотчас задал он второй вопрос.

– А вы как считаете? – Я посмотрел на него в упор.

– Я не знаю. – Он пожал плечами. – Одно время я думал, что, быть может, существует некая книга тайн… книга с ключами от мироздания…

– Мир сам по себе есть книга, – возразил я. – Было бы странно, если бы в книгу кто-то поместил ключи от мироздания. Однако мириады крошечных ключиков разбросаны по мириадам книг, и это самое правильное из всего, что могли придумать писатели, и поэты, и все постигающие мироздание, – иначе в библиотеках не было бы вообще никакого смысла.

Мой ответ так понравился библиотекарю, что он позволил мне взять с собой в лодку помощника, чтобы тот сидел на веслах, пока я забрасываю сети и потрошу добычу.

– Кроме того, – прибавил Анадион Банакер, – вы сможете прямо в лодке переработать некоторые из наиболее вопиющих произведений. Вот, посмотрите…

И он подчеркнул жирной линией несколько названий в моем списке.

Я потратил пару минут, обдумывая, кого из моих товарищей пригласить в это плавание. Конечно, разумнее было бы взять кого-нибудь из матросов с крепкими руками; но я быстро отказался от этой идеи. Матросы продолжали меня ненавидеть, теперь уже за то, что я «развлекаюсь рыбалкой» (они это так называли) и не выполняю тяжелых работ, а веду себя как пассажир. Выходить в море с человеком, который спит и видит тебя погибшим от несчастного случая, – последнее дело; так что в конце концов я остановил свой выбор на Константине Абэ.

Анадиона Банакера ничуть не удивило это предпочтение. Он даже плечами не пожал, когда я сообщил ему о своем решении.

Теперь берег был явственно виден невооруженным глазом, и не с мачты, а прямо с палубы. Библиотекарь учитывал это обстоятельство.

– Что ж, завтра вся команда будет уже в порту, – сказал он. – И бурда, которой пичкал их Абэ, покажется ребятам еще одним дурным сном. Так что, думаю, я могу отпустить в плавание кока. Он больше не нужен.

Константин Абэ вообще не проронил ни слова. Молча забрался он в лодку, молча занял то место, которое некогда, на острове животоглавцев, считалось моим… Я вдруг понял, что моя судьба изменилась окончательно, и сердце мое взыграло в животе и весело стукнуло о желудок.

Абэ взял весло и оттолкнулся от борта корабля. Мы отплыли на значительное расстояние, и мне вдруг почудилось, что солнце приблизилось и намерено нас поглотить. Я поскорее стал смотреть в другую сторону.

Абэ греб параллельно берегу. Хорошо можно было уже разглядеть скалы, мнящие себя неприступными, а там дальше – бухточку с песчаным пляжем, где так странно было мне не видеть Маргариты… Но Маргарита осталась на другом берегу, и я никогда там больше не окажусь.

Грусть сжала мне сердце. Поневоле я подумал: «Что за несчастный я человек! Куда бы я ни посмотрел, везде меня подстерегают воспоминания об утраченном!»

Воспоминания по большей части весьма печальная вещь, и если бы у нас не было будущего, то мы захлебнулись бы этой печалью.

Чтобы отвлечься от ненужных мыслей, я неустанно забрасывал сети, но попадалась мне только рыба и один раз – пустая бутылка с отбитым донышком.

Абэ греб гораздо лучше, чем я. Лодка летела по морю, берег становился все ближе, и неожиданно я понял, что на корабль мы уже не вернемся. В первое мгновение я был потрясен, но на удивление быстро свыкся и с этим. В конце концов, в мои намерения вовсе не входило провести остаток жизни в должности помощника библиотекаря.

Я снова забросил сети, и на сей раз мне, можно сказать, повезло: я напал на целый косяк. Почувствовав, как напряглась в руке бечева, я извлек кучу книжек малого формата, исписанных вдоль и поперек неумелыми любовными стихами. Только одна из них, самая маленькая из всех, была сочинена для детей. Я раскрыл ее наугад и прочитал:

Маргарита – маргаритка, Цветочек маленький такой. Ты растешь на нашей грядке, И все любуются тобой…

Я бросил все книжки обратно в воду, кроме этой крошки, которую сунул за пазуху. Она была мокрой и сразу же согрелась от тепла моего тела, как недоутопленный щенок.

Абэ, не спрашивая моего согласия, повернул лодку к той бухте, которую я заметил еще раньше. Несколько минут спустя мы уже стояли на берегу.

Выброшенные мной книжки плавали на поверхности моря, распластав обложки; волны раскачивали их и смывали краску с их страниц – подобно тому, как пот смыл краску с моего перечеркнутого лица. Я не жалел их, потому что со мной произошло то же самое и все-таки я остался жив, и мое будущее сохранилось в неприкосновенности.

А Константин Абэ сказал:

– Пойдем-ка поскорей отсюда, не то корабль придет. Нас заставят подняться на борт и запрут. Библиотекарь ни за что не даст нам второго шанса – уж я-то его знаю, такой вредина!

Не дожидаясь моего ответа, Абэ зашагал прочь. Я взглянул на море в последний раз, вынул из-за пазухи детскую книжку и положил ее на дно шлюпки. Мне было жаль расставаться с «Маргаритой», и я оставил ей стихи, чтобы ей самой не было слишком уж грустно. Потом я вскарабкался на берег и побежал догонять Абэ.

Марина Богданова, Оксана Санжарова Дважды два

– Чай?

Инга ставит на стол чашку, вспарывает блестящий зеленый пакетик, плавно заливает его кипятком.

– Гадость какая! Кофе что ли кончилось?

– Кофе мужского рода, – с ненавистью отчеканила Инга.

– Наш – среднего. – Агни уже потряхивает турку над синей газовой розочкой. – И чай из пакетика, между прочим, тоже среднего.

Хочется сказать «тебя не спросила», но унижаться до перепалки нельзя.

– Я хочу круассан. Мне, между прочим, на работу еще.

– А я хочу коньяк, – парирует Агни, не оборачиваясь. – У меня похмелье.

У Инги дух перехватывает от такой наглости.

– Алка-зельцер в сумочке, – цедит она.

– Спасибо, дорогая сестричка, за трогательную заботу. – Агни жестом фокусника сбивает с кофе спесь, стучит толстым медным дном об угол стола, доводит до почти кипения и небрежно ставит турку в стеклянную пепельницу, остужаться. – Кстати, ты не переутомилась на своей работе? Я имею в виду, отпуск не планируешь? Прекрасный отпуск за свой счет на пару-тройку недель?

Инга замирает в тоскливом предчувствии:

– Во что ты вляпалась?

– Успокойся, милая моя ханжа, аборт нам не грозит. Просто пока этот киношабаш не кончится, нам лучше не светить на публике свои портреты.

Микроволновка настойчиво пищит, предлагая горячий круассан. Инга рассеянно берет фарфоровое блюдце и отдергивает пальцы: горячо.

– Я ведь просила тебя, никаких приключений здесь.

– А это должно было быть нездешнее приключение, – Агни щелкает зажигалкой, – черт, кончилась! Прекрасное, как молодой бог, нездешнее приключение. Он гондоны купить забыл, принц Датский.

– А тебя оскорбило предложение незащищенного секса, и ты его пришила? – нарочито равнодушно предполагает Инга.

– Нет, меня оскорбило такое практическое отношение ко мне у романтического героя, и, пока он ходил за резинками, я угнала его тачку.

– Надеюсь, ты шутишь?

– Отнюдь!

Клубничный джем из круассана плюхается на тарелку. Инга со вздохом достает йогурт – хороший, правильный завтрак. Не хватает свежевыжатого апельсинового сока.

– Он заявит в полицию?

– Что ты, сестричка. Я же говорю, молодой бог, начинающая звезда. Я думаю, он до мокрых штанов боится полиции и папарацци. Но случайно столкнуться на улице можете, уж очень невелик наш городок. Я пекусь исключительно о твоей репутации.

– Джем! – рявкнула Инга.

– Черт, – вздохнула Агни. – Но, детка, это отвратительная блузка. Ты в ней совершенно зеленая.

– Где ты оставила машину?

– На набережной, у причала. Знаешь, там со вчера стоит какой-то парусник.

– Знаю. Не переводи стрелки. Тебя кто-нибудь видел?

– Вся ночная набережная. Десяток гуляющих, пяток туристов, морячки какие-то. Я думала эффектно швырнуть ключи с пирса, но забыла их в машине. Поэтому немножко выпила в баре на пляже с каким-то Ромуальдом. Или Ромусом. Или Ремулом… Неважно, он был вылитый Ромуальд, но не жадничал и угостил девушку выпивкой. Тремя. Поэтому мне надо поспать, а тебе на работу. И поговори про отпуск.

Красное пятнышко джема на коралловой блузке было почти незаметно. Я зеленая? – думает Инга. – Позеленеешь тут от такой жизни. Пожалуй, сегодня для этого цвета я действительно бледновата… Господи, о чем я вообще думаю? Вот влипла! Машина, актеришка какой-то, хоть бы знать, как его зовут, отпуск… В следующий раз у мерзавки Агни будет возможность развлечься не раньше чем через месяц.

Она стаскивает блузку через голову, гудящую от вульгарного похмелья. Чай, кофе, коньяк и йогурт со сдобой и алка-зельцером – пожалуй, слишком противоречивый завтрак для скромного офисного работника.

Когда Инга выходит из дому, ее обнимает ласковое лето. Конец июля, до жары в этом году так и не дошло. После всех вчерашних приключений еще только жары не хватало, и так слегка мутит. Радостный солнечный свет режет глаза, придется достать очки. Хотя в очках-хамелеонах Инга похожа на типовую красотку с календаря. В детстве ее бы это порадовало, сейчас бесит. Впрочем, сейчас ее все бесит, спасибо Агни. Девочка-девочка, закрой все окна и двери, адское похмелье на колесиках ищет твой мозг. Придется пойти по длинной дорожке, вдоль набережной, чтобы ветерок обдул бедную Ингину голову, чтобы подняться по широкой удобной лестнице, а не ковылять по всхолмьям старого города, как принцесса после ночи любви на горошине.

Сумрачные домики с черепичными крышами сменились легкими трехэтажными кубиками, солнышко ласкает светлые оштукатуренные стены, всюду кричат афиши: приходите, приезжайте, кинофестиваль, все звезды у нас! Инга цокает каблучками мимо газонов с купками какой-то цветущей дребедени, мимо зонтиков летних кафе, мимо ротанговых стульев, мимо палаток, увешанных янтарем и керамикой, колокольчики чуть слышно побрякивают на морском ветерке. Если отвлечься от подробностей, райский уголок. Одноэтажный ресторанчик, у чистенькой желтоватой стены криво приткнута ярко-белая длинная тачка. Слишком она помпезная, неуместная, и, кажется, не только Инга так считает: под дворниками тачки заправлена квитанция, чтоб идиот водитель не портил вид. Или не водитель. В общем, тот, кто ее сюда пристроил…

Инга поспешно цокает мимо, и тут сзади ее хватают за локоть. «Ах ты сука, за платочком пришла?» Перед Ингой стоит взбешенный молодой бог в майке и длинных шортах. Юноша – мечта выпускницы, загорелый, синеглазый, волосы до плеч, и настроен весьма серьезно. Но Инге сейчас совсем не до разборок, от молодого бога Ингу тошнит еще сильнее, она смотрит на зарвавшегося молодчика, как монашка на фаллоимитатор, и осведомляется:

– Что вам угодно?

– Дурака не валяй, Регина.

Инга вежливо кривит губы в улыбку и холодно роняет:

– Оригинальный способ знакомства. Меня зовут Инга, а вы, очевидно, кто-то из актеров… Мик? Майк? Простите, у меня плохая память на лица и имена.

Герой сдувается на глазах. Он явно пытается понять – та это или не та. Конечно не та. Инга освобождает локоть, поправляет сумочку и кивает:

– Извините, я очень спешу. Всего доброго.

Она уходит, а нездешнее приключение все еще смотрит ей вслед и комкает в кулаке черно-белую бандану Агни.

У причала стоял как влитой деревянный, как будто игрушечный парусник. Дед собирал такие, целую флотилию в стеклянных бутылках, так и стояли на шкафу, невесомые и пыльные одновременно. Инга шла и думала, что в кои веки сестрица права, ей правда пора отдохнуть от договоров, проверок, заключений и выписок. И хорошо, что август, в конторе затишье. Отпустят они ее как миленькие – шутка ли, третий месяц пашет как папа Карло без выходных, дери их черти за левую ногу (Агни, замолчи немедленно!). Недели на две должны отпустить. А может быть, и больше.

Всё получилось даже проще, чем она ожидала. Пришлось, конечно, мямлить что-то про семейные обстоятельства и больную тетю, шеф сперва слышать ни о чем не хотел, но тут Агни на какой-то момент просочилась наружу. Под двойным натиском шеф сдался почти без сопротивления, всего за полтора часа. Время после победы Инга потратила с умом – подчистила хвосты и опустошила рабочее место. Скинув в ящики стола последние папки и аккуратно протерев столешницу влажной салфеткой, она разогнулась и – привет, красавчик! – увидела календарь с рекламой свежего исторического боевика. Герой июля, мечта офисных мышек: загорелый, поджарый, пресс кубиками, белые волосы схвачены кожаной лентой, над плечом – витая рукоять меча, на щеке – запекшаяся кровь. Гондоны, купить, значит, забыл, принц Датский.

В шесть вечера Инга ушла с работы. Не увезена на «скорой» с температурой под сорок, не после ночного дежурства, а своими ногами, помахав ручкой коллегам, – светопреставление да и только. В голове не укладывалось. Впереди две недели полной свободы, только бы убраться отсюда, да вот куда? Или никуда не выходить, отоспаться, брать еду на дом, отключить все телефоны…

Будешь заказывать пиццу, пиво и бурритос! – демонически хохочет Агни. – И порнуху, дорогая сестренка, не забудь порнуху! Да чтоб рассыльный был молоденький и хорошенький, особенно подчеркни при заказе! А для души по ночам выходи в интернет и мастурбируй на «Вестник юриста».

Теоретически, можно сеть на поезд и отправиться куда глаза глядят, например в Германию? Францию? Чехию? Эмираты, только Эмираты! И бедуин с верблюдом. И чтоб молоденький и хорошенький!

Инга шла и думала, хватит ли у нее сбережений на недельный курс психоанализа где-нибудь в Швейцарии. Или, на худой конец, поискать практикующего экзорциста. Да чтоб с плеткой и в рясе, молоденький и хорошенький! – завопила Агни.

На пирсе не было ни Мика, нордического героя, ни длинного белого автомобиля, вообще никого не было. У стены ресторанчика аккуратно стояли две пивные бутылки, трепыхалась под свежим ветерком черно-белая бандана, привязанная к спинке стула. Инга прошла мимо, игнорируя оскорбительное послание, а Агни прикусила язык.

На набережной стоял темный деревянный щит, прикованный цепью к столбику. К доске цвета мореного дуба настоящими коваными гвоздями было приколочено объявление, красивым шрифтом под старину: «Приглашаем посетить плавучий музей-библиотеку, с 12 до 20, суббота и воскресенье – до 21». Сейчас корабль уже не казался ни пыльным, ни призрачным, ни тем более игрушечным. Возможно, благодаря иллюзии обитаемости: палубу истово драил матросик, босой, голый по пояс. «Очарование интерьерной и пейзажной живописи в немалой степени зависит от стаффажа, – сама собой всплыла в голове у Инги фраза, подцвеченная занудным лекторским голосом. – Особенно если стаффаж молоденький и хорошенький».

В принципе да, – согласилась Агни, – зайдем?

«Чайка над морем плачет от горя…» Да прямо, так все и поверили, горе у нее! Летит с ресторанной помойки, крыльями еле машет, налопалась по самое некуда и создает романтический образ. Томас проводил глазами сытую дуру-чайку, выкрутил веревочную швабру и поплелся прятать инвентарь. Все следы пребывания туристов были благополучно подтерты, боцману не к чему будет придраться. Хотя здешний боцман вообще ни к чему зря не придирается, а если и рычит, то по существу, серьезный он мужик. Не чета всяким отщепенцам, которые и швабру толком отжать не могут, – на мохнатой красной дорожке шариками рассыпаны капли грязной воды. Том кинулся подтирать это дело носовым платком – еще не хватало напоганить у дубовой дверцы с латунными накладками. Хорошо хоть Гроган не объявился в эту минуту – сплюнул бы на своем полуваллийском что-то невнятное, и разбирайся там, ободрили тебя или сдохнуть пожелали.

Уже который день подряд у Томаса на душе скребли кошки. Не то он сам себе надоел, не то все кругом мягко намекало ему: не твое это дело, дурень, не твое, сидеть бы тебе, дурню, в углу на соломе, чертить в золе свои чертежи, не морочить голову добрым людям. Чужое место занимал Томас Мерекааренен на этом судне, а возможно, и в этой жизни. Среди посвященных, крещенных морем, влюбленных и любимых он, бедолага, студент на вольном выгуле, так и ходил – ни рыбой ни мясом. Мерекааренен, одно слово.

Внезапно латунная ручка дернулась. Дверь каюты приоткрылась, едва не стукнув по лбу незадачливого уборщика. Чудом не зацепившись каблуком за высокий порожек, в коридор шагнула девица с холодным водонепроницаемым лицом. За ней следом вышел капитан, корректный и собранный, словно в его кабинете только что и не девица вовсе была, а офицер таможни. Томас сжал ручку злополучной сочащейся влагой швабры и окончательно почувствовал себя дурным стюардом. Коридор вокруг подозрительно стал напоминать фильм «Титаник», невесть откуда вспыхнуло хрусталем и благородной бронзой бра на стене, ковровая дорожка заалела, и так же, если не ярче, заполыхали щеки у матроса Мерекааренена.

– Томас, прекрасно! – улыбнулся кэп. – Вот вы и покажете Инге корабль. Томас с нами не так давно, – теперь он обращался к девице, – но он один из лучших наших экскурсоводов. Томас вам объяснит, где у нас едят, и про распорядок расскажет. Ваша каюта номер пять.

Инга и Томас остались в коридоре.

– Вы у нас теперь… с нами? – выдавил Томас, чтобы хоть что-то сказать.

– Я не знаю, – пожала плечиком Инга. Томас никогда раньше не видел, чтобы пожимали одним плечом. – Я юрист. Кажется, капитан не против временно нанять меня к вам, пока у меня отпуск на основной работе.

– Вы любите море?

Инга опять пожала одним плечом. Томас вел ее по коридорам, поднялся с нею на палубу, показал штурвал, золотистую скамейку на львиных лапах, плетеные гамаки и деревянную резьбу. В библиотеку они так и не зашли, дверь была заперта, никто им навстречу не попался – корабль как вымер. Ну ясное дело, кто в городе, кто – в себе.

Инга шла рядом, холодная и безучастная, вежливо осматривалась, вежливо удивлялась, вежливо молчала во время Томасовых вымученных комментариев. Ну удружил капитан. Ну спасибо-расспасибо. Или это такое дисциплинарное наказание за нерадиво отжатую швабру – выгуливать по кораблю офисных снегурочек, чтоб не сказать щук мороженых.

Инга шла вслед и целеустремленно давила в зародыше желание от души заорать и зашвырнуть подальше в море лаковые туфельки. Сумка, вишневая кожаная сумка со всем необходимым – мобильник, ручка, россыпь пластиковых карт, – оттянула плечо. Очень хотелось есть. Еще мучительнее – спать. Утро этого дня отделялось от вечера считанными часами рабочего дня и толстым слоеным пирогом происходящих невозможных вещей. Какой корабль? Какой, к черту, отпуск? На пустой террасе ветер треплет черно-белую бандану героини, камера отъезжает назад, тоже мне кино не для всех, культовая драма.

– Томас, – жалобно сказала Инга, – мне, честное слово, очень неудобно. Но у вас тут где-нибудь курят?

Стаффаж, оживляющий пейзаж. Тонкий девичий силуэт, юбка развевается, локоток отставлен, продолжение изящной кисти – длинный мундштук. Тьфу! Это ты, мерзавка? Твои штучки?

Матрос опешил от вопроса. Вопрос нервировал матроса! – ликовала в глубине чертова сестренка.

– Да, конечно, у нас тут много кто… и я тоже. И вы? Вот сюда, не споткнитесь, тут ящик с песком, – заторопился увалень Томас.

Надо же, а с берега таким ловким парнишкой казался. Инга нашарила в сумочке узкую твердую пачку, выудила наугад, зажигалка не желала выплевывать пламя, но бывалый моряк Мерекааренен пришел на помощь даме и преподнес трепещущий лепесток огня.

– А вы, наверное, трубку курите? Нет? Жаль, вам бы пошло. И запах от трубки такой мужской, надежный…

Господи, это же не Агни, это я. Что я несу?..

– Спасибо вам, Томас. Жаль, что библиотеку не осмотрели, ну ничего, еще сто раз успеем. А здесь всегда так пусто? Мы завтра утром увидимся, ваш начальник сказал, чтоб не позже восьми. Я вообще редко курю… Скажите, а кофеварка у вас есть на борту?.. Нет. Не люблю. Не знаю, зачем спросила. Спасибо, я тогда… До завтра.

Томас, решительно затушив свежезакуренную сигарету, галантно проводил барышню до трапа и учтиво раскланялся. Только что ножкой не шаркнул, – прокомментировала язва Агни.

* * *

Дорогой Иероним!

Я не писал тебе несколько дней, да ты все равно не заметишь разницы. В жизни моей не происходит ничего нового, как ни горько это признать. Еще месяц назад мне казалось, что сказки сбываются, что началось лучшее приключение в моей жизни, но должен признать, я всего лишь в очередной раз сменил клетку на клетку, как глупая пешка у плохого шахматиста. Ты помнишь, отец всегда говорил, что верный признак лодыря и балбеса – неосмысленные ходы, сделанные просто так, бездумно. Здесь, на «Птице», немало людей, которыми отец был бы доволен, – волевые, решительные. Даже девушки такие есть. А я вот – дурак дураком. С тех пор как начал тебе писать, в редком письме не жалуюсь на свою никчемность и расхлябанность. Ну ничего, зато со шваброй управляюсь почти виртуозно. Когда научусь ее должным образом выжимать – не насухо и не слишком слабо, «по-старушечьи», как говорит боцман, – узнаю у Сандры, нет ли каких международных сертификатов по мытью пола. Думаю, сдам с отличием. Такая перспектива помогает мне с оптимизмом смотреть в будущее: если наука пойдет студенту Мерекааренену не впрок, он сделает карьеру уборщика экстра-класса.

Вчера в нашу морскую семью влился очередной новичок. Я уже привык и к частым обновлениям состава, и к постоянной суете, но иной раз мне кажется, что, если бы вся команда по списку одновременно собралась на палубе, мы бы там просто не поместились. Йозеф сказал, чтобы я не ломал себе голову и не беспокоился. Да я не беспокоюсь. Когда я рассматриваю очередную волну посетителей, уже с гарантией могу сказать: этот останется, а этот очень хотел бы остаться, но не решится. Иногда мы даже специально заходим в какие-то потаенные местечки, прибрежное захолустье, где кто-нибудь или покидает нас, или, наоборот, приходит, чтобы работать на «Морской птице». Чего уж тут, я и сам так пришел, а довольно скоро уйду… Кстати, пока я еще тут, попробую научиться некоторым полезным вещам. Например, курить трубку.

* * *

Дорогой Иероним!

Кажется, сейчас я скажу тебе одну вещь, в которой не признался бы даже себе еще два дня назад. Наверное, это ересь, но это письмо все равно будешь читать только ты. Представь себе, Иероним, я не люблю море. Ох, сказал – и облегчил душу. Справедлив вопрос: а что ты в таком случае делаешь на борту, да еще на таком прекраснейшем корабле, как наша «Птица»? Отвечу: я это понял совсем недавно, а до того искренне считал, что очень люблю море. На самом деле, море мне приятно, но не более того. Также я люблю смотреть на горы, на пустыни, на огромные шумные города и одинокие домики в лесной глуши, но ни за что не стал бы там жить. Очевидно, именно это и вставало между мной и такими людьми, как Йозеф и Сандра, мне было одиноко среди наших мореманов, как слепому на выставке картин или глухому в филармонии. Интересно, моя нелюбовь к морю – она видна снаружи? Все всегда говорили мне, что я бесхитростный, у меня все мысли наружу. И если это правда, то почему капитан все же взял меня в плавание?

Трубку курить оказалось гораздо сложнее, чем сигарету. Она у меня все время гаснет. Йозеф помог мне выбрать хорошую, подобрать табак оказалось сложнее, зато теперь у меня есть настоящий кожаный кисет. Его мне подарила девушка Кэти, их фрегат стоял неподалеку, и она пришла к нам в библиотеку. Я мог бы ее описать, но не стану, письмо и так длинное, ты ведь не обидишься на меня за это? Скажу только, что Кэти чудесная.

Знаешь, Иероним, та новенькая, Инга, оказалась юристом. Она пришла к нам ненадолго, возможно всего на полтора месяца. Инга, кажется, очень хороший юрист, нам такой нужен. На нее сразу свалилась просто гора работы, Сандра сказала, что кэп ею не нахвалится и попробует уговорить остаться в команде и не покидать нас. Инга говорила мне, что решила провести отпуск так, как ей хочется, и потому пришла на «Птицу». Но мне кажется, это очень странно, Иероним, ведь она практически безвылазно сидит в юридическом отделе, только вечерами выходит погулять на палубе. Конечно, она не участвует в вахтах. И еще – она тоже не любит море. Нас таких теперь двое.

* * *

Агни, увидев Томаса с трубкой, зашлась самым бесстыдным хохотом. Томас посмотрел на нее с легкой укоризной, и Инга, спохватившись, извинилась и пригласила его к себе выпить чаю.

О! – восхитилась Агни. – Нынче к чаю пирожок! А мне дадут попробовать?

Инга, внутренне взвыв, задавила поганку на самое дно и мило улыбнулась Томасу:

– Черный? Зеленый? Апельсиновый?

Томас сидел на краешке скамейки и отчаянно краснел. Каюта номер пять дышала чистотой и опрятностью. На столике стояли две кобальтовые чашки с золотой сеточкой, три яркие пачки чая в пакетиках, наломанный дольками шоколад на блюдечке и коробка с имбирными пряниками. Пряники – стратегический запас – притащила с собой Агни, Инга была равнодушна к мучному, но сейчас они пришлись как нельзя кстати. Томас несмело куснул белое глазированное сердечко и поблагодарил за восхитительный чай. Разговор не клеился.

А он не дурак пожрать, – вскользь заметила Агни, – гляди-ка, уже три пряника слопал!

Пряники и вправду исчезали мгновенно.

– И на здоровье, – машинально отозвалась Инга, – была бы охота. Боже, Томас, кушайте! А хотите джема? Я сейчас достану.

– Нет-нет, не надо, – перепугался Томас. – Я хотел спросить, Инга. Вам не скучно у нас?

Ай да матросик! Без пряников не заигрывает! Сейчас предложит пошалить! – измывались внутри.

Но Инга лишь недоуменно подняла брови.

– Ну… вы же целыми днями за работой, всякие договоры, поставки-отгрузки, это, наверное, очень утомительно.

– Ах вот вы о чем, – улыбнулась Инга. – Нет, что вы! Наоборот, я так рада, что оказалась тут. Вы бы видели, какие сокровища припрятаны в здешних архивах. Недавно я отыскала договор о продаже экземпляра «Младшей Эдды». Копию, конечно, но копия четырнадцатого века, представляете? Это же с ума сойти! На староисландском, Томас! Слава богу, с параллельным переводом на английский, а сама купчая была составлена…

Так, сестренка! Еще наддай, клиент уже теплый.

– Я бы ни за что не поверила, если бы в руках не держала. Понимаете – это настоящие вещи. Любой юрист что угодно отдал бы, чтобы в этих архивах порыться. Библиотекарь сказал, что оригинал документа вообще на рыбьей коже написан. Представляете, Томас? Торфин Торвальдсон, бонд, передал книгу. Дорого взял, кстати, что-то вроде цены коня серебром. А это для Исландии бешеные деньги. И как составлено, каким слогом! У нас поэмы не так захватывающе читаются, как у них простой договор…

Томас сидел с дурацкой улыбкой и завороженно слушал ее излияния. Господи, ему и правда это интересно! Нас таких теперь двое.

– Томас, а ваша фамилия – такая странная – она что-то означает?

Тот поперхнулся и, глядя светлыми глазами, ответил:

– Это эстонская фамилия. Мой дед эстонец. Мерекаарен – это по-эстонски «морская птица». Баклан.

Как удачно! Вы с кораблем тезки! – прощебетала Агни. – Баклан, кто бы мог подумать!

– Подождите, Томас, одну секундочку.

Ну уж хватит! Повеселились, и будет. Ты у меня повеселишься… Инга металась по каюте в поисках Агниной сумки. Ты у меня допрыгалась. Тааак… А это что такое?!

Не смей! Это мое!

Под кроватью уютно расположилась пузатая приземистая бутылка с пальмами на лазурной этикетке. Ром. Золотистый. Ямайский. Початый почти на треть. Инга схватила ее за горло – эх, Агни бы так схватить – и с наслаждением вылила прямо в раковину.

Ты охренела, подруга? Совсем сбесилась?!

В голове полыхала ледяная ярость. Пустая бутылка полетела в мусорное ведро.

– Извините, Томас. Внутренний конфликт.

– Д-да… Трагическое рассогласование… Понимаю, – ошалело пробормотал гость.

* * *

Дорогой Иероним!

Недавно Инга пригласила меня в гости. Я даже не знаю, что и думать. Она совсем, совершенно не такая, как мне сперва показалось. Я думал, она просто обычная девушка – ну знаешь, вроде девчонок из нашей группы. А на самом деле Инга абсолютно другая. Я очень рад, что подружился с ней. Она удивительная… Прости, Иероним, я допишу позже.

* * *

Инга проснулась, когда дорожный будильник повторил фразу из «Маленькой ночной серенады» в третий раз. Голова была тяжеловата. Не так, как после загулов Агни, но близко.

А ведь вчера легла спать вовсе не поздно. Немного почитала и заснула над книгой, даже не погасив ночник. Или погасив?

Но уж зубы-то точно почистив. Тогда, скажите мне, господа, какого черта во рту табачная фабрика? А еще скажите мне, господа, что здесь делают все эти предметы?

На тумбочке, прямо поверх раскрытого Бёлля экзотической закладкой лежал алый кружевной бюстгальтер. Черные джинсы с вывернутой штаниной валялись на вишневой блузе с цыганскими рукавами, из-под одежной кучи выглядывал кожаный нос сабо. Второе сабо каравеллой со снесенными парусами плыло к двери.

– Черт! Черт-черт-черт! – Инга вскочила, пошатнулась и, уже ловя равновесие, увидела себя в зеркале: бледное лицо, всклокоченные волосы, расстегнутый ворот пижамы и багровое пятно чуть ниже ключицы.

– Агни, мерзавка, что ты вытворяешь? Опять за старое? Мало тебе твоего актеришки? Как его звали?

– Ммм? Мик, кажется, – отозвалась далеким эхом Агни. – Я сплю, дорогая сестра, сладко сплю, плохим девочкам тоже нужно спать.

– Кто? – ледяным тоном спросила Инга.

– Дед Пихто, – зевнула Агни. – А ты о чем вообще?

Инга, разъяренная и несчастная, рылась в чемодане в поисках хоть чего-нибудь с высоким воротом. Наворачивать платок вокруг шеи не хотелось. Замазать тональным кремом? Пудрой?

Муку на камбузе попроси, – елейно прожурчало внутри. – У здешнего повара хааааарошая мука. Крупитчатая. Скажи, для юридической работы, тебе не откажут.

Только не с коком, в ужасе подумала Инга. И не с доктором, ой нет, я умру сейчас, стыд-то какой!

Подходящей блузки не было. Была черная шерстяная водолазка. Инга натянула ее, чуть не плача, и тщательно припудрила синяки под глазами.

Лапочка! – восхитилась Агни. – Невеста Дракулы. После мрачной брачной ночи. Настоящая леди, не чета всяким морским разбойницам.

Дрянь. Господи, какая дрянь… И что теперь делать? Идти на завтрак? А если все-таки кок? Инга представила, как кок кружит возле нее воркующим голубем. Механик? Штурман? Кто-то из матросов? Или из пассажиров?

Она вышла на палубу. Счастье какое – никого, кроме этого смешного парня.

Томас, смущенно улыбаясь, мял в руках ветошь, которой только что протирал поручень.

– Доброе утро, Инга. Ты еще не завтракала? Я бы мог сварить кофе.

– Кофе, – почти беззвучно повторила Инга.

– Ну да. Ты выглядишь невыспавшейся. Я… извини, я тебя ничем не обидел?

– Ты? Ну нет, что ты. Никаких обид. Ни-ка-ких! – И, развернувшись на каблуках, она побежала в свою каюту.

– Агни! Агни, проснись, мать твою, или…

– Или что? Разбудишь меня пинками? Вытащишь из постели за волосы? Подвиг барона Мюнхгаузена в дамском исполнении, публика в восторге, оркестр – дробь, исполнительница в болевом шоке.

– Зачем тебе понадобился Томас?

– Он, лапочка, не мне, он тебе понадобился. А я просто решила немножко вам помочь. А то пара девственных пентюхов так и будет болтаться на этом корабле до списания по старости. Ты ему будешь рассказывать про договоры, а он млеть и одобрительно мычать. А тут смотри – всего-то полчаса томительного перещупывания, и тебе уже варят утренний кофе. Я бы поблагодарила. И оцени, самое дорогое он для тебя сохранил.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что на стадии петтинга клиента переклинило. Он, видишь ли, не может девушку завалить в койку, не отпросившись у какого-то Иеронима. Ты не в курсе – это папа, друг или бойфренд? Если последнее, гони дурака в шею. Би – это не наш сексуальный выбор.

– Убью! – взревела Инга. – Сука!

– А ты собака на сене. Тоже сука, кстати, та еще. Сам не гам, и другим не дам!

– Агни! Я тебя ненавижу!

– А я тебя. Иди умойся, дура! У нас рожа общая.

За дверью орали и бесновались на два голоса. Второй голос, сочащийся ядом, Томас узнал не сразу. Вчера она была совсем другая, хотя тоже изрядная стерва.

Когда он, постучав для приличия, вошел, Инга лежала, уткнувшись в подушку, чтоб не выть на весь коридор.

– Я случайно услышал кое-что. Инга, Иероним не папа и не любовник. Он… Это очень странно, но, думаю, вы меня поймете – и ты, и твоя… сестра. Думаю, вы обе ему понравитесь. Потому что мне ты очень нравишься. И Агни тоже.

* * *

Дорогой Иероним!

Я довольно неаккуратно веду нашу переписку, но, полагаю, ты меня простишь. У нас новости, и, наверное, хорошие. О, мне бы хотелось, чтоб они были хорошими. Кажется, когда я думал, что эти каникулы на корабле будут самым большим приключением в нашей жизни, я даже не знал, насколько окажусь прав. Иероним, я даже не знаю, что теперь и думать. Через месяц кончается отпуск Инги, и она возвращается домой, хотя капитан не теряет надежды уговорить ее остаться. Ты же понимаешь, если она останется на корабле, я, наверное, тоже буду с ней. Если же нет, то университет есть и в Т., и там такой же мехмат, как и у нас. Надеюсь, ты примешь мое решение.

Кэти Тренд Несостоявшийся вулкан

Курс нашего корабля был – ноль.

Нас это забавляло чрезвычайно. Несколько суток подряд вахтенные начальники выглядывали из штурманской рубки и переспрашивали: «На румбе?» – и рулевой гордо отвечал: «Ноль!» Мы шли строго на магнитный север.

С тех пор как мы перевалили через полярный круг, ночи фактически не было. Так, мягкие вечера, освещенные красноватым солнцем, катящимся по кругу. Капитан вообще не выходил на мостик, и мы временно разбили корабельное время на человеческие вахты. Дневная и ночная команды совершенно перемешались, и некоторая прозрачность ночных матросов совершенно не мешала им управляться со снастями и днем. Но когда однажды за какой-то надобностью заглянул я в капитанскую каюту, обнаружилось, что и там у капитана завелся компьютер, экран радара, джипиэс.

– Видите? – развел руками Дарем. – Я уже привык к вашему веку.

На севере нам было спокойно и свободно, словно полярный день освобождал нашу команду от обычных условностей. В моей вахте теперь было не шесть матросов, а двенадцать: половина – ночных. Вскоре я обнаружил, что и дневная моя шестерка увлеченно заплетает какие-то шкертики в удивительные морские сувениры. Немудрено: матросы прошлых времен сызмальства учились ручным ремеслам, за время владычества железных кораблей многое забылось, и сейчас ребята пользовались случаем и учились у старших товарищей. Почти у каждого на рукоятке свайки красовался уже многорядный узел «турецкая голова», парусиновые мешки с вещами обросли брелоками, такелажными излишествами и плетеными украшениями. Погода развлечениям способствовала: дул ровный хороший зюйд-ост, и мы шли одним галсом, практически не прикасаясь к парусам. Так что те из стариков, на кого не успели еще насесть дети моего века с просьбой показать, как вяжется или плетется то или это, задумчиво вязали безразмерные шарфы из шерсти, вывезенной нами с острова Джерси.

Путь наш лежал к острову Ян-Майен – уж не знаю, кому мы там понадобились, там и народу-то всего человек двадцать пять. Но поскольку там есть настоящий действующий вулкан Бееренберг, я не стал интересоваться, что мы там забыли. Я, если можно так сказать, вулканозависим. Скалы моей родины – мягкие, осадочные; холмы сверху округлые, и выступающие зубцы серого камня только кажутся прочными и острыми, на самом деле этот сланец ломается руками. Я много читал о вулканах, видел их в кино, и теперь меня воодушевляла предстоящая на севере всамделишная огненная гора.

В туман мы вошли на вахте Джонсона. Я курил на баке, вместе с впередсмотрящим мучительно вглядываясь в белое молоко. Еще худо-бедно было видно клюв нашей носовой фигуры; кончик утлегаря уже не различался. Ну, тут я ничего не мог поделать: власть моей фантазии кончалась там, где Сандре хотелось поставить два стакселя и летучий кливер, моя бы воля – бушприт был бы куда короче.

– Это ты так надымил? – услышал я с трапа странно гулкий голос Сандры.

– Ты разбогатеешь, – сообщил я ей в ответ.

– Да ну? Скоро? Оно бы мне не помешало, в Лондоне продается полный Патрик О’Брайен в твердых обложках, я бы прикупила… – Сандра присела как раз на таком расстоянии, чтобы можно было уже рассмотреть ее заспанные глаза, и принялась любовно прочищать и набивать свою маленькую трубочку. – Так ты, значит, думал обо мне? Приятно, черт побери! На румбе ноль, вокруг тоже ничего не видно, так хоть кто-то обо мне думает…

Я не слишком много внимания уделил ее болтовне. В окружающем молоке краем глаза чудилось мне какое-то шевеление, мелькание, и я старательно пытался поймать его прямым взглядом – тщетно. На самом деле, видимо, ничего там не мелькало. Просто глаз, привыкший к шевелению волн, томился бездействием. Никого из ночных я теперь на палубе не различал – растворились, что ли, в тумане.

– Йоз! – вывела меня из раздумий Сандра. – Скажи мне, как мифовед и романтик, зачем мы идем на Ян-Майен.

– Вулкан смотреть, – предположил я.

– Ну, это только ты можешь забраться в самую ультима-туле, чтобы смотреть там вулкан. Должна же быть более внятная причина. Забытая рукопись древности или бедные метеорологи, умирающие от недостатка чтения… А?

– То есть ты ведешь корабль на север – и не знаешь зачем?!

– Это только кажется, что я веду, – усмехнулась Сандра, – ведет, конечно, кэп. Подумаешь, на палубу не выходит. Мы его глаза и руки, а голова-то он. Вот я и пытаюсь понять, что там, в этой голове. И, сколько ни думаю, – нет ответа!

– А спросить?

– Ну… спросить. Во-первых, задавать глупые вопросы капитану – это нарушение субординации. Он, конечно, простит, но мне будет неудобно. Во-вторых, он может и не ответить. И посмотрит так, что захочется вымыть палубу собственной шляпой. Знаешь, есть в нем что-то от учителя истории. Был у меня такой в школе. Мы боялись его как огня, а ведь он ни разу и голоса не повысил. Черт, трубка не курится совсем в этой сырости. Дай-ка мне свою чудесную зажигалку, мне, похоже, без нее не справиться.

Зажигалку я купил в Дании, в городе Хорсенсе, где как раз производится табак моей любимой марки. Штучка была действительно чудесная, и очень дорогая, литой бронзы, изогнутая под трубку, с турбонаддувом. Я протянул ее Сандре – и тут в окружающем мире что-то изменилось. Туман не рассеялся, но в нем забрезжило какое-то тревожное пятно, и мы уставились на него во все глаза, пытаясь рассмотреть, что это такое.

Оглушительно хлопнула дверь квартердека, и на палубе возник капитан во плоти, и был он страшен. Мне он с перепугу показался сгустком тумана с горящими глазами, и я, кажется, понял, почему Сандра боялась его о чем-то спрашивать.

– Йоз, быстро вниз за библиотекарем. – Голос капитана разнесся по всему кораблю, и клочья тумана разлетелись по бортам, оказавшись матросами его вахты. – Джонсон, держи прямо на эту тень, Сандра, командуй боцману свистать всех наверх к парусному маневру…

Дальше я слушать не стал, а летел уже вниз по трапу на нижнюю, библиотечную, палубу.

Само по себе то, что что-то произошло, было неплохо. Хуже было то, что я совершенно не понял, что же произошло. Найти библиотекаря было отдельной задачей, он властвовал на нижней палубе; зная о его любви к Борхесу, я не удивлялся сложности конструкции нашей библиотеки и шестиугольной форме составляющих ее помещений. Наконец я отыскал в этих сотах вход в его каюту, постучался и услышал, что внутри начался переполох: падали книжки, шуршали какие-то тряпки, доносилось приглушенное чертыхание. Впрочем, недолго. Уже через полторы минуты библиотекарь возник на пороге, безукоризненно одетый, но встрепанный и с перекошенными очками.

– Что, уже? – хрипло спросил он. – Все готово. – Он показал мне какой-то кожаный сверток и понесся впереди меня к трапу, ведущему наверх.

Наверху обнаружилось, что мы ложимся в дрейф; а темная тень вычленилась из тумана и оказалась большой лодкой с драконьей головой на форштевне. На мачте маячило какое-то красное пятно. Я было собрался проверить, как обстоят дела с моей бизанью – ее надлежало подобрать, но капитан подозвал меня уже совершенно человеческим голосом.

– Йозеф, вам с вашей любовью к морским легендам это будет интересно, – мягко сказал он, – постойте здесь.

Мы стояли на баке, у вант левого борта, и приближающийся драккар становился все отчетливее. И теперь я ясно видел скелетообразную фигуру в красном плаще, сидящую на рее. Кажется, что-то такое я читал…

– Ну-ка, Йозеф, – обратился ко мне Дарем голосом учителя истории, – скажите мне, кто это?

– Это Стёте, – выдавил из себя я. – Он украл кольцо у богов.

– Точно! Мы с вами находимся у самого истока легенд о морских скитальцах, из зафиксированных эта – самая ранняя. Вам действительно повезло.

Рядом с нами возникла закончившая маневр Сандра.

– Ну надо же, – шепотом сказала она, – не думала, что мне так повезет.

– Нам, – вкрадчиво поправил ее Дарем, – нам повезет. Вы думаете, мне часто приходилось с ним встречаться? Только раз до сих пор. Вы принесли?.. – Он поискал глазами библиотекаря, нашел, удовлетворенно кивнул и забрал у того сверток.

Драккар между тем поравнялся с нашим бортом, оттуда взметнулся разлохмаченный пеньковый конец, и кто-то из ночной команды резво заложил его на нагель.

Скелет с рея подождал, пока ритм качания драккара совпадет с движениями нашего корабля, и перебежал по нему прямо к нам на бак. Вблизи оказалось, что он вовсе и не скелет. То есть я видел его как бы вдвойне – и призраком, и просто худым рыжеволосым бородачом. Капитан протянул ему сверток библиотекаря, викинг осклабился и вручил капитану маленький кожаный мешочек, чуть наклонил голову (или череп) – и побежал по рею обратно, бережно прижимая полученный пакет к груди. Драккар отшвартовался и исчез в тумане.

– Всё, – сказал капитан, – идем на юг, здесь дела закончены. Идем туда, где хотя бы бывает ночь. А то что-то вы расслабились, рында-булини плетете целыми днями. Кстати, Йозеф, ваша вахта.

И правда, в ту же минуту матрос Джонсона отбил склянки, словно прощаясь с викингом Стёте колокольным звоном.

– Йоз, – виновато сказала Сандра, когда я уже принял вахту и один из моих ребят принес мне кофе, – извини, я зажигалку твою утопила.

– Ну вот, – уныло отозвался я. – Почему?

– Кэп-то еще страшнее, чем я думала, – объяснила Сандра, – даже этот рыжий викинг с ним не сравнится.

Мы помолчали. Курс был теперь неинтересный – сто шестьдесят или около того, корабль рыскал, словно искал выход из тумана. А меня мучил вопрос, что же было в этом кожаном свертке.

– Сандра, – сказал я, – ты спать не идешь. Отпусти меня с мостика на пять минут.

– Ага! – вскричала она. – Ну иди, но с тебя рассказ! Я же тебя знаю, ты библиотекаря расспрашивать идешь, скажешь, нет?

– С тебя зажигалка, – отпарировал я. По сути дела, возразить мне было нечего.

Когда я вернулся, корабль уже не рыскал: Сандра с ее чувством паруса быстро все настроила как надо.

– Ну? Что говорит наш слепой Хорхе?

– Угадай, – ответил я. – Ответ оказался таким простым, что мы могли бы и сами догадаться.

– Книжка? – догадалась Сандра. – Почитать?

– И не просто книжка, а стихи. Или даже песни.

– А у нас откуда?

– Библиотекарь говорит – нарыл. В прошлый раз Стёте пожаловался, что скучно ему. Полторы тыщи лет в море, ни поработать, ни повоевать. Ну вот и достали ему стихов.

– А он за это что капитану дал?

– Библиотекарь не знает. Мало ли.

Мы снова замолчали. Сандра все не уходила с мостика – переживала, видимо, встречу.

– Ты чего смурной такой? – спросила наконец она. – Все из-за зажигалки дуешься? Ну, зажигалка за мной, не расстраивайся…

– Да нет, – объяснил я. – Вулкан. Так и не посмотрел.

Сандра спустилась в штурманскую рубку и надолго там застряла.

– Знаешь, – сообщила она снизу, – куда кэп следующий курс проложил? На Сицилию!

– Этна? – обрадовался я. – Этна сойдет.

Юлия Боровинская Нити и основа

Нора хорошая, Нора прекрасная, внешние уголки ее глаз приподняты вверх, и уголки ее больших губ приподняты вверх, и даже концы коротких волос завиваются вверх. Она не умеет ни стоять, ни даже просто ходить – летит, бежит, прыгает, оступается и взлетает вновь, оттого на ногах у нее – вечные синяки и царапины, а широкие губы – сухие, в трещинках. Вообще-то почтальону полагается фургончик, но Нора, как только пришла на эту работу, сразу же отказалась: у нее и прав-то нет, и вообще, за рулем же нужно СИДЕТЬ! Она лучше так, ей не тяжело, ей всего-то двадцать один год. И мужа у нее пока нет – из всех городских мужчин поймать Нору может только ее отец, монтер Жак: с первой звездой он выходит на улицу и ждет, пока длинная (почти на голову его выше!) и тонкая, как флагшток, Норина фигурка не замаячит вдалеке. Тогда Жак широко расставляет руки, чтобы не пропустить и поймать дочку в объятия, и комбинезон его пахнет металлом, резиной, пластиком, чуть-чуть гарью – родной запах, и Нора падает в сон мгновенно, на бегу, на лету…

Да, Нора прекрасная, но отчего же она встает так рано, почему же ей, проснувшейся с рассветом, кажется, что в десять утра уже можно стучать в окно и звонко выкрикивать: «Корабль! Скоро придет корабль!»

Эвридика просыпается и сбрасывает с себя все одеяло разом одним плавным, но быстрым движением. У нее слишком широкие бедра, слишком тяжелая грудь, она несет на себе всю эту избыточную, пышную плоть, как дорогую шубу, и ей всегда жарко, даже тогда, когда остальные ёжатся от сквозняка и просят закрыть окна. Спать бы ей еще да спать, вот и юный подмастерье ювелира – голенастый, длинноногий, она зовет его «Кузнечик», ах, зачем не у кузнеца он в подмастерьях! – так сладко посапывает рядом. Но разбуженная Эвридика уже не возвращается в сон, встает, накидывает длинный халат, выходит в сад, а там чудная Нора взялась рукой за ствол молодой сливы и кружится – это чтобы и не уйти и не останавливаться.

– Так что за корабль? – спрашивает Эвридика с утренней хрипотцой в голосе и закуривает.

Из всех женщин городка она одна еще не бросила курить – и не собирается. Только зря в самом центре витрины табачной лавочки пылится пачка с тонюсенькими сигаретками – Эвридика курит самые простые, белые, короткие, с синими буквами на этикетке.

– Это такой корабль, где есть книги для всех, для всех, для всех! Все самые главные книги мира! И если ты найдешь там свою книгу, то…

Эвридика улыбается, выпуская струю дыма прямо из улыбки, а Нора проносится насквозь, не растеряв ни одного солнечного блика в волосах.

– Ну, ты-то точно там ничего не найдешь. Разве что кто-нибудь уже придумал специальную книгу, которую можно читать на бегу и при этом видеть, куда бежишь.

– Ну я, что я? Я читаю адреса, а еще дороги, деревья и небо, мне пока хватает, а вот ты бы могла…

Могла бы? Могла.

И когда дивная Нора улетает, Эвридика идет на кухню заваривать себе чай – отчего-то по утрам она терпеть не может кофе. Голубые, веселые язычки газа танцуют над конфоркой, и связки сухой полыни над плитой от тепла пахнут острее.

– Дикси, ты проснулась уже? – слышит она голос Кузнечика, ополаскивая чайные листья, и, не оборачиваясь, отвечает:

– Дикси – это не имя. Так заканчивали свои речи римские ораторы: «Dixi – я всё сказал!»

– Как же мне тебя звать?

– Зови меня «ты». Зови меня «знаешь…». Зови меня «послушай…». Зови меня «иди ко мне».

– Иди ко мне!

Подумаешь, пропадет ложка заварки.

День разматывает свой клубочек неспешно, даже если утро отбурлило и растворилось, как таблетка аспирина в стакане воды. Нора все же заварила чай – черный китайский чай на молоке – и пьет его, густо-кремовый, цвета томленой сгущенки, из красной глиняной кружки – нарочито грубой, но посмотрите, как тонко выдавлен дракон на крышечке! Кусочек медовых сот на блюдце – лесник Филипп приезжал в город за солью, привез, Эвридика только у него берет мед, а все из-за аромата полыни, – все восемь лет, что здесь живет, берет, а откуда пришла и когда уйдет, никто не ведает.

Но чай чаем, а за калиткой уже кто-то стоит, переминается с ноги на ногу нерешительно, то поднимает руку, чтобы постучать, то опускает. Девочка пришла погадать на свое нехитрое счастье – а откуда, вы думаете, Эвридика берет деньги на белые сигареты, на чай и мед? Карты у нее странные – тоненькие, а точно из слоновой кости выточены – и всегда говорят только правду, даже когда это клиентке и не нравится. Именно поэтому взрослые женщины к Эвридике и не ходят: правда-то она всегда рядом, только позволь ее себе увидеть – а зачем? Лучше уж без правды… да и без слез!

– Заходи! – звучно, как морской колокол, ударяет голос хозяйки, и низенькая, пухлая и ладная фигурка, набравшись духу, ныряет во двор. Дочка молочницы пришла – надо же! А ведь учительницей собралась стать, кому бы в гадания не верить, так ей! Но можно и карт в руки не брать – и так все ясно: влюбилась в Кузнечика, оттого так долго у порога и топталась, все ведь знают, откуда он по утрам к ювелиру спешит…

– Я вот принесла… – Девочка (и впрямь, ведь совсем девочка, хоть и распирает округло простое коричневое платьице в нужных местах, да так, что и женщине трудно удержаться, не ущипнуть упругое) протягивает узелок, связанный из носового платка, – может, еще лет в пять начала на красивую куклу собирать. – Мне – на судьбу.

А какая уж там судьба в девятнадцать лет: любовь, тело юное, жаркое, начавшее догадываться, что есть сладость пуще меда, истомнее сна, радостней танца. Будет тебе любовь, как не быть; сбрось эти тряпки, встань перед зеркалом – сама поймешь!

Но Эвридика все же вытаскивает колоду, тасует ее, шурша и пощелкивая картами, раскладывает причудливым ковром.

– Вижу, – говорит она. – Понимаю, – говорит она, и сердце дочки молочницы проваливается куда-то в самый низ живота, как тогда, зимой, когда на санках с горы ехали, и Кузнечик обнял ее, и сквозь шубу она его руки запомнила.

Сейчас, вот сейчас гадалка скажет «нет», и накипают уже слезы в серо-зеленых, опушенных частыми ресницами глазах.

– Через пять месяцев, – говорит гадалка, легко касаясь карт оттопыренным мизинцем, – через пять месяцев и восемь дней вы встретитесь у колодца, и он понесет твои ведра. А еще через полгода позовет он своего мастера-ювелира в сваты, и вся улица будет гулять на вашей свадьбе, и патер, конечно, сделает вид, что не замечает под белым платьем твоего животика. Всего-то пять месяцев – подождешь? А если нет, сама знаешь – владелец обувной лавки давно уже по тебе сохнет, а мужчина он симпатичный, хоть и вдовец. Ну, тут уж тебе выбирать…

Будущая учительница кивает ни жива ни мертва, тугим мячиком выскакивает за калитку, и на кончике языка поют, нёбо ей щекочут слова: «Всего пять месяцев!»

А Эвридика складывает карты, грустно самой себе улыбается. Ну да, а ты чего хотела? Молодой-голодный, насытится – уйдет, да и не с ним бы тебе жить. А с кем? Да ни с кем! Город хоть и маленький, да велик, мужчин много, а гадалка – почти ведьма, про нее и слово-то дурное побоятся сказать. Да и то – к кому женщины плакаться бегают, кому тихим шепотом самые стыдные тайны свои доверяют? Помнят женщины: рожь высокая секрета не сохранит, тростник выдаст, а Эвридика назавтра не то что кому-то – самой рассказчице виду не подаст, будто знает про нее лишнее. Эвридике чужие тайны не для того нужны, чтобы сплетничать или хвастаться. Просто в каждой, самой обычной истории хоть одна яркая ниточка да найдется. Собери их, сплети – вот и готов цветной ковер сказочный.

Сидит Эвридика над своим ковром: тут подтянет, там лишнее выдернет, пылинку смахнет, складку разгладит. Давно уже готов – пора расставаться.

А вот и Норин голосок звенит-заливается:

– Корабль! Корабль пришел!!!

И бегут на пристань горожане, даже бабка Хельга на своей коляске – и та к кораблю тянется, даже патер шагает солидно, но скоро – ах, как хотелось бы ему стремглав броситься, а ведь кажется, уж он-то свою Книгу давно нашел!

А Эвридика босыми ногами по горячей пыли, что на солнце, и по холодной пыли, что в тени, в церковь идет. Понятно, не молиться. Просто прохладно там, пусто и тихо, и Богоматерь дель Маре из простенка голову склоняет и ладонь протягивает.

И еще один человек входит, идет вдоль рядов, садится рядом, обнимает, так спешит поцеловать, что зубами зубы задевает. И выдыхает:

– Эва!

Все на пристани, все на корабле, никто не видит, как пред опущенными очами Богоматери дель Маре выгибается женщина, как скользят ее губы по телу мужчины, как сжимают его руки обильную плоть – всю, до последней клеточки ему принадлежащую. И альтом отзывается на стон труба в органе.

А после лежат они, тесно прижавшись, на холодной гладкой деревянной скамье, дышат одним дыханием.

– Поедем со мной, Эва, поплывем! Что твой домишко ветхий, что сад? Ты найдешь свою книгу, каждое утро станешь просыпаться в моей каюте, каждую ночь – плавать нагая в морских волнах под близкой Луной… Не должно быть так, что ты здесь, а я там, – неправильно!

И шепчет она:

– У моряка в каждом порту жена, и в каждом – единственная. Ах, и без того столько женщин ночами плачет, столько девочек, в судьбе своей неуверенных, мечется… А мне и своей беды – по горло, и своего счастья – выше солнца. Ты зигзагом по морю идешь, я – спиралью по суше, нет-нет да и встретимся, и построится рай на час вокруг нас. Чего ж еще?

И не говорят уже больше, и вновь органная труба долгим гулом отзывается.

А прощаясь у церковных дверей, на пороге из тени в свет, как всегда прощаясь, как навсегда, протягивает Эвридика ему Книгу – стопу тетрадей, от руки исписанных:

– Вот, возьми. И пусть кто-то ее найдет.

Виктор Горбунков Случайное окно

Рассказ Мартина Симпласа, дежурного библиотекаря читального зала

Основной читальный зал у нас на верхней палубе. Он очень нравится тем, кто заходит к нам во время стоянок. Еще там очень удобно читать лекции, не спорю. А под верхней палубой у нас настоящий читальный зал, с рядами столиков и лампами. Книги мы тоже выдаем внизу.

Когда корабль приходит в порт и читальный зал открывается, трое сотрудников выдают книги, а один принимает. А когда мы готовимся уходить в море, на приеме работают трое, и только один выдает книги поздно спохватившимся читателям.

А еще у нас есть Случайное окно. За полукруглым отверстием в стекле никого нет. Если книга нужна, чтобы ответить на один, но очень важный вопрос, надо просунуть руку в окно и взять со стола книгу. Библиотека сама ее подберет.

Говорят, Случайное окно видят только те, кому необходимо взять из него нужную книгу. Не знаю. Сам я вижу его всегда, хотя брать из него книги мне и в голову не приходит.

Пожалуй, пора познакомиться. Меня зовут Мартин Симплас, я дежурный библиотекарь читального зала. Чем я могу вам помочь? Посмотрите в предметном каталоге у левого борта. Сам я очень люблю Цзы Шривананду. Это действительно мой любимый автор. Если вы попросите посоветовать почитать что-нибудь, что мне самому нравится, то скорее всего услышите именно такой ответ. И хотя академические индологи считают Шривананду несерьезным популяризатором, мне он все равно нравится.

Так вот, я дежурный библиотекарь, и сегодня как раз мое дежурство. Через час мы должны войти в порт Барселоны и встать у причала. Ветер дует с северо-запада, и нам приходится идти галсами, переваливаясь с борта на борт. На палубе вахтенный офицер – кажется, это Сандра – гоняет парусную команду. А здесь тишина, книги на полках шкафов закреплены рейками, под закрытыми крышками стоек в зажимах крепко держатся карточки и письменные приборы. Наша работа начнется на стоянке. Я стою в зале, во рту у меня пустая трубка. Хочется курить, но в помещениях библиотеки нельзя, а на верхней палубе сейчас и без меня народу хватает.

Последний раз – всё в порядке? Всё на месте? Нигде ничего лишнего?

Ну вот, забыли. Рядом со Случайным окном лежит книга. С ее глянцевой обложки на меня смотрят, распахнув пасти, волк и лев. «Содержание хищников в неволе». Гамбург, издательство Гагенбека. Я пометил в карточке возврат и убрал книгу на место.

А теперь мне совершенно точно нечего делать. Я вытащил из зажима кружку с остывшим кофе и отхлебнул. Интересно, кто это у нас разбрасывается книгами? После выхода из последнего порта читальный зал был приведен в порядок, так что книгу не мог оставить здесь кто-то из посетителей. Кстати, сейчас посетителей на борту нет. А Случайное окно не выдает ненужных книг.

Значит, хищника решил завести кто-то из экипажа. И для начала ознакомился с литературой. Серьезный подход к делу можно только приветствовать. Я прикрыл глаза. Волк и лев дружелюбно скалились на меня с запомнившейся книжной обложки.

Наверное, капитан знает. Наш капитан знает обо всем, что происходит на корабле. Надо бы спросить его, пока не началась работа.

Стукнула дверь, и в читальный зал вошел посетитель. Черная треуголка, черная штормовая накидка, черные брюки из драконьей кожи, черные сапоги. Франтоват наш капитан и чертовски легок на помине. Я чуть не сказал, что он будет долго жить, – неловко бы вышло.

– Мы немного запаздываем, Мартин, пришвартуемся часа через полтора. Отдохните пока, в Барселоне всегда много работы. Покурите, можете поесть, чтобы потом не терять времени. У вас все в порядке?

– Да, только вот…

– Что?

– Вы не знаете, кому на корабле могла понадобиться книга о содержании хищников в неволе?

– А что записано в карточке?

– Случайное окно.

– Случайное?! Да, дело действительно любопытное, вы правы. Ко мне с просьбами никто не обращался. А если обратятся, я скорее всего откажу. У нас библиотека, а не зверинец, сами понимаете.

– Да. А не мог это быть кто-то из ночной команды? Я не очень хорошо их знаю.

– Нет, тогда бы я знал точно. Ночная команда здесь ни при чем. И хорошо бы разузнать, в чем тут дело.

– Я этим займусь, мне и самому интересно.

– Не в ущерб основной работе, хорошо?

– Да, конечно.

И я побежал наверх выкурить трубочку.

Я стоял на баке и курил. Фрегату слишком трудно идти против ветра, поэтому сегодня «Морская птица» была трехмачтовой шхуной. Интересно, Сандра сама справилась или попросила Йозефа? У него отлично получается вытворять с кораблем такие штуки.

Вот фока-гик переполз влево, на левом борту выбрали шкоты. Похоже, в парусных работах образовался перерыв. Раздалась команда, матросы оставили снасти и расслабились. Через мгновение рядом со мной появилась Сандра, на ходу набивая трубку.

– Привет, книжный червяк! Загонял своих и пошел покурить?

– Привет, летучая рыбка! А ты своих? Хороши мы!

– Это точно… Что-то я хотела тебе сказать… – Она пощелкала пальцами. А, вот! Ко мне подходила твоя новая девочка, которую мы взяли в Несебре, эта… Алина? Она, похоже, еще не привыкла к качке. Через пару недель ей станет полегче, но пока она совсем зеленая. Отправил бы ты ее к доку Элле.

– А что же она ко мне не подошла?

– Мне кажется, она тебя боится. Ну, не конкретно тебя, а, похоже, вообще всех мужчин.

– Да я же совсем не страшный.

– Сказал волк, улыбаясь во всю пасть. Эй, Мартин, что с тобой?

Ну что-что. Подумаешь, поперхнулся дымом и выпучил глаза. Уж больно к слову пришлось.

– Сандра, у меня к тебе дурацкий вопрос.

– Очень дурацкий?

– Очень. Не собираешься ли ты завести себе дикое хищное животное?

– Клопы мне вроде ни к чему.

– Если бы клопы. Дело, видишь ли, вот какое…

И я рассказал Сандре всю историю.

– Ух ты, дела! Тайный любитель животных контрабандой протаскивает на корабль волка! Нет, тигра. Или льва. Держит его где-нибудь на нижней палубе и кормит матросами и младшими библиотекарями. Настоящий детектив! – Глаза у Сандры уже горели. – Я посмотрю и поспрашиваю, непременно.

Она скомандовала к повороту и убежала в рубку. Команда стала к снастям, а я пошел обедать.

В Барселоне у нас было одно особое дело. Молодые потомки славного, но сильно обедневшего рода продавали ацтекские кодексы, привезенные предками из испанской Америки. Если бы нам удалось их купить, о-о-о! Но обычной работы корабля-библиотеки это никак не отменяло. Мы встали к причалу, и читальный зал быстро заполнился людьми.

Самые нетерпеливые читатели приходят по утрам. Вот, кстати, и первый. Здоровенный молодой человек, немного похожий на быка, хотел получить книгу с рецептами итальянской кухни – срочно! В картотеке он уже смотрел и ничего там не понял. Его переправили ко мне. Обычное дело.

– Видите это окно? Протяните руку и возьмите там книгу, дайте мне, я оформлю выдачу. Потом сядьте в зале, найдите нужные рецепты. Можете переписать их от руки или сделать ксерокопию.

– Не учите меня! Я умею читать!

С этими словами юноша сунул руку в окно, пошарил по столу и вытащил ярко-желтый листок.

– Ну и что это такое?! Я просил книгу с рецептами итальянской кухни, а мне предлагают…

Я взял листовку у него из рук. На ней было написано: «Неаполитана. Итальянская кухня. Мы открыты с утра до поздней ночи!» – а дальше шли очень соблазнительные фотографии пиццы и пасты. В самом низу притулилась надпись: «Доставка блюд на дом» – и номер телефона.

– А что, эта «Неаполитана» хороший ресторан?

– Очень, но дело не в этом. Я просил книгу по итальянской кухне, а не рекламный листок! Я буду жаловаться!

Э, он так разошелся, что того и гляди вытащит из Случайного окна жалобную книгу. Было бы очень кстати, она потерялась с месяц назад. С тех пор главный библиотекарь уже трижды спрашивал, как можно доверять хранение книг людям, которые не могут найти свою собственную.

– Да, конечно. Я, признаться, очень огорчен. Еще не было случая, чтобы книга из Случайного окна не подходила читателю. А если не секрет, зачем вам книга по итальянской кухне?

Молодой человек страшно смутился и вмиг растерял свой запал.

– Понимаете, я давно приглашал одну… одного человека в гости. И наконец уговорил ее, рассказав, как замечательно готовлю итальянские блюда. Только я совершенно не умею готовить. Ну вообще. А сегодня вечером она придет ко мне, и мне срочно надо приготовить что-то итальянское!

– Итальянская кухня довольно простая. Но я не уверен, что вы сможете научиться готовить за один день. Может быть, вам действительно заказать что-нибудь в ресторане? Поставите в духовку, разогреете перед тем, как подавать на стол, можете добавить немного зелени и пряностей. В конце концов, она, я думаю, придет к вам в гости не только ради еды?

– Надеюсь, что так. То есть вы считаете?..

– Даже если она узнает вкус, вы можете сказать, что вас учил повар из этого ресторана. Невинная ложь лучше, чем пищевое отравление. Только выбирайте несложное блюдо, иначе вам не поверят. А готовить научитесь потом, если захотите, конечно. В таком деле не стоит спешить.

Похоже, это не приходило ему в голову. Когда я закончил говорить, юноша смотрел на меня, как на спасителя. Кивнул головой, переписал в блокнот телефон и умчался. Я положил листовку ресторана сбоку от стойки, на полку для новых поступлений. Не слишком она похожа на книгу, но, уж если Случайное окно ее выдало, придется найти для нее местечко на стеллажах.

Мы стояли в Барселоне неделю. В библиотеке шла обычная работа, читатели читали, а мы выдавали и принимали книги. Спокойная, ничем не примечательная стоянка. Я потихоньку опросил свою смену – заводить хищника не собирался никто. На третий день явился торжествующий капитан. Торговля с потомками конкистадоров увенчалась успехом, и два сундука ацтекских кодексов теперь принадлежали нашей библиотеке. Матросы из вахты Сандры втащили сундуки, за ними примчалась сама Сандра. По ее словам, никто из дневной команды «Морской птицы» не собирался заводить хищных зверей, а за ночную поручился капитан. Она чмокнула меня в щеку и убежала. Все на этом корабле куда-то бежали – кроме меня. Минут пять я мучился завистью, а потом пришел главный библиотекарь. Оформлять кодексы и вносить их в каталог – что может быть увлекательнее! Так что на правах начальника я бессовестно спихнул читателей на своих коллег.

К вечеру, когда читальный зал закрывался, я выбирался на берег размять ноги. Барселона – красивый город. Ночью она ничуть не хуже, чем днем, по ее улицам можно ходить часами, не чувствуя усталости. Вот только жаль, что, когда я гуляю по городу, книжные лавочки уже закрыты. Зато в один из вечеров я добрался до «Неаполитаны», там действительно хорошо готовили, хотя, на мой вкус, клали многовато базилика.

Только в день отправления я почувствовал, как устал за эту неделю. И кстати, ни на шаг не продвинулся в своем расследовании. За все время стоянки вахтенные не заметили ничего подозрительного. Никто не пытался протащить на борт клетку, ни по частям, ни целиком. Никто не приводил подозрительных собак или слишком крупных кошек. Но ведь брал же кто-то книгу из Случайного окна! Оставалось надеяться, что любитель хищных зверей передумал, и с тревогой ждать следующей стоянки. Тем более что, по слухам, мы собирались идти в сторону Африки…

– Хищник! Хищник!

Я вздрогнул и обернулся. А, это наш кок играет с корабельным котом. Кот, лежа на спине, хватал кока за руку вытянутыми лапами. Он так умильно мяукал, что я подошел и погладил его.

– Хищник! Напал на бедных рыбаков на причале! Намяукал на них и сожрал весь улов! Посмотри, Мартин, какое пузо! Пууузо!

Кок ухватил кота за белый мех на животе. Кот издал возмущенное «мяяя!» – но когти не выпустил.

Меня осенило:

– Слушай, а это не ты перед заходом в Барселону брал почитать книгу о хищниках?

– Ну да, я. Ты извини, Мартин, что я ее не сдал, как положено. Вы все где-то в хранилище были, а кричать в библиотеке как-то неловко. Я положил книгу и ушел.

– Ничего, все нормально. А про каких хищников ты смотрел?

– Да у меня на камбузе, похоже, завелись крысы. Я думал пару хорьков завести. Они, говорят, знатные крысоловы. Этот-то – сам видишь.

Я посмотрел на кота. Кот урчал и щурился. На корабле он был всеобщим любимцем. Если собрать всю еду, которую команда скармливала этому ласковому чудовищу, выходило где-то полтора моих пайка. Охотой на крыс он, понятное дело, пренебрегал.

– И что, завел?

– Нет. Я посмотрел картинки, а они такие симпатяги. Тоже небось закормят и заласкают. А зачем мне три толстых ленивых хищных зверя? Зверя вот таких!

– Мяяя!

– Вот да, мяяя. Крысоловки надежнее. Я в Барселоне купил несколько штук.

Во время переходов число читателей уменьшается сильно, но не до нуля. Поэтому раз в три дня я встаю за стойку в читальном зале, чтобы выдать и принять пару-тройку книг, поболтать с командой и, чего греха таить, спокойно почитать самому… А кто это сегодня пришел в библиотеку раньше меня?

– Добрый день, капитан Дарем.

– Добрый день, Мартин. Вот, посмотрите-ка.

Капитан протянул мне книгу, которую держал в руках. На обложке красивая розовощекая женщина тискала красивого и розовощекого младенца. «Справочник молодой матери». Ну-ну.

– Эта книга, – сказал капитан, – лежала у Случайного окна. С хищниками все обошлось, но, похоже, теперь нас ждут интересные дела.

Елена Боровицкая Служитель Джошуа

Джошуа

Поздним вечером 31 декабря Джошуа совершал свой традиционный предновогодний обход корабля. Из кают-компании послышался смех, потом что-то упало и со звоном разбилось, – видимо, задели поднос с хрусталем. Джошуа усмехнулся, он догадывался, кто именно отличился, – конечно же, Роберто.

По узкой лестнице Джошуа спустился в хранилище. Испанцы, французы, арабская литература, научно-популярный отдел, детские книги, любовные романы… Ему казалось, что он помнит все книги в лицо. Двадцать лет на корабле – шутка ли, даже стратег Роберто появился позже, через два года после Джошуа.

Да, он знал все книги в лицо, но не заглядывал в них уже более двадцати лет. Он просто служил им как мог. Джошуа постарался, как всегда безуспешно, отогнать назойливое воспоминание: он совсем еще молодой, ему сорок, да, около сорока, сидит в белом кабинете. Далеко не первая клиника, не первое «независимое мнение эксперта». В сущности, это уже финиш бесконечной гонки по медицинским светилам, приговор. Жизнь разломилась пополам именно там, в кабинете улыбчивого врача, который убивал каждым своим словом. Убивал совершенно безмятежно, даже не подозревая, что творит.

– У вас очень редкая болезнь глаз. Вам больше нельзя читать книг. Но телевизор смотреть можно, так что ничего страшного. Думаю, на самом деле многие страдают этой болезнью, но даже не замечают ее. – Эскулап взмахивал чистенькими ручками, улыбался, кивал.

– Что значит – «нельзя читать книг»? Вы имеете в виду, ограничить себя в чтении? – Джошуа все надеялся выпросить себе амнистию. Конечно же, это фигура речи, не бывает таких болезней, он бы знал.

– Нет-нет, совсем нельзя, увы. – Врач, наткнувшись взглядом на растерянное лицо пациента, заерзал, что-то явно шло не так. Пациент шутить не желал, был серьезен. – А вы что, много читаете?

Джошуа промолчал, глядя за окно. Там было серое небо и голые декабрьские ветки. Какое дело этому врачу до того, сколько я читаю. Как, впрочем, и всем остальным.

– Все, что вы можете читать, это детские книги, напечатанные вот таким вот шрифтом… – Доктор протянул Джошуа пеструю книжку, на обложке значилось: «Букварь». – Но вы не расстраивайтесь, есть же аудиокниги. Да и вообще, что там нового напишут? Вы, похоже, читали много, ну и хватит! – Присутствие пациента явно начало его тяготить.

Джошуа поднялся, кивком поблагодарил доктора и покинул кабинет.

Следующий год Джошуа помнил смутно. Да, он пробовал слушать аудиокниги, но так и не смог примириться с чужим голосом, встающим между ним и текстом. Потом он смотрел телевизор. Потом пил.

Когда и откуда он узнал о корабле? Теперь казалось, он, Джошуа, сам вымечтал его с отчаяния. Корабль, везущий книги в далекие уголки мира, где мало библиотек. В существование этого корабля надо было верить безоговорочно, всем сердцем, потому что только вера могла создать такое в прагматичном современном мире. Идея корабля-библиотеки поглотила его, как спасительный бред посреди затяжной лихорадки.

И Джошуа поверил. В то, что где-то по океану идет корабль, везущий книги. Это было самое трудное – поверить в его реальность. Следующий шаг был легче – поймать корабль в одном из портов. Это оказалось неожиданно просто. Как будто корабль знал, где ждать Джошуа.

Мэг стояла у трапа, приветливо, но царственно оглядывая спешащих в библиотеку читателей. Седые косы, уложенные короной, безупречная осанка. Изысканная Мэг, вспомнил Джошуа, а ведь ей было тогда никак не меньше семидесяти…

– Мне запрещено читать, – сказал он, подойдя к Мэг.

Какая глупость говорить об этом тут, на пороге библиотеки. Мэг взглянула коротко, отвела глаза, пряча сочувствие и что-то еще. Понимание?

– Только детские книги, – сам не зная зачем, добавил он. – Извините, мне не следовало приходить.

– Если нельзя читать самому, можно учить других. – Мэг улыбнулась. – Читать учат в обычных школах, а вот любить читать может научить далеко не каждый. Хотите попробовать? Оставайтесь.

И Джошуа остался на корабле. Поначалу ему казалось, что он задержится здесь ненадолго. Собственно, вот уже двадцать лет он думал именно так. Его обязанности были просты: когда корабль останавливался на крошечных, богом забытых островах, Джошуа собирал местных ребятишек и старался привить им любовь к чтению. Подбирал самые лучшие, самые добрые книжки. Приставал к стратегам – сначала к Сильвестру, позже к Роберто, требовал, чтобы заказы на детские книги выполнялись неукоснительно.

Он сжился с чувством, что все, что он делает, с точки зрения большинства, ненужно и бессмысленно. Он привык видеть скучающие глаза в классах, слышать вопрос: «И зачем нам это надо?», теряться, пытаясь ответить на этот вопрос. Собственно, ответ-то известен: ни за чем. Просто есть такой чудный мир, и Джошуа может стать проводником. Кому-то этот мир необходим, а кто-то и так проживет, что за шиворот-то тащить?

Но почти на каждом острове, почти в каждой группе находился один, а порой и два ученика, чьи глаза загорались на его лекциях. Поначалу робко, но с каждой книгой смелее и смелее дети продвигались в глубь чудного мира. И вот они, эти редкие, любимые, держали Джошуа на плаву. Ради них он скандалил со стратегами, разыскивал новые книжки, вновь и вновь выслушивал вопрос: «И зачем нам это надо?»

Он помнил их всех, кого нашел за двадцать лет, по именам.

Время продвигалось к одиннадцати, скоро позовут в кают-компанию произносить традиционный тост. Джошуа неторопливо шел по коридорам хранилища. Из-за закрытых дверей доносились самые неожиданные звуки: призраки тоже праздновали Новый год. Что поделать, когда столько книг долго путешествует вместе, призраки заводятся сами собой.

Джошуа принюхался: из-под двери в отдел арабской литературы явственно тянуло дынным кальяном. Как бы не подожгли корабль, подумал Джошуа, но спохватился. Призрачный дым к пожару не приводит, это любой библиотекарь знает. Пора было вернуться в свою каюту, разложить последний в этом году пасьянс, тоже своего рода традиция.

За пасьянсом хорошо перебирать события минувшего года. Кто появился, кто, наоборот, исчез с корабля, он всех их вспомнит за оставшийся час. Их было много, пришедших и ушедших. Главное, чтобы сохранялся баланс и корабль плыл.

Стратег Роберто и Маленький Луис

Да, определенно корабельный хрусталь пал жертвой Роберто. Джошуа, посмеиваясь про себя, тасовал колоду для пасьянса. Многие рядовые библиотекари не могли понять, как эта неуклюжая личность может быть стратегом библиотеки.

Конечно, Роберто, появившийся на корабле восемнадцать лет назад, не всегда был стратегом. Начинал, как и все, – с должности библиотекаря или хранителя, Джошуа уже не помнил за давностью лет. Было как-то сразу понятно, что на корабль Роберто привела одна, но пламенная страсть. Он читал. Мелькал где-то за плечами невнятный развод, раздел имущества, который оставил Роберто буквально без штанов, но подробностей никто не знал, а расспрашивать на корабле было не принято. Все оставили в прошлом какую-то жизнь, чего копаться.

Однако Джошуа услышал однажды от Роберто в минуту откровения, что именно переполнило чашу терпения Робертовой жены настолько, что она подала на развод. Роберто купил новую машину, а застраховать не успел. Пригнал к своему дому – а жили они в центре крупного города – и запарковал под окнами. Пошел позвать жену на машину полюбоваться. И, в общем, пока Роберто ходил за женой, на улице с рельсов сошел трамвай. Впервые за время существования трамваев в этом городе, а может, и во всей стране. И на пути его, разумеется, оказалась новая, совершенно незастрахованная машина Роберто. Жена вышла полюбоваться на груду металлолома, махнула рукой в отчаянии и решила развестись. Джошуа посмеялся над историей, которую Роберто рассказал с неподражаемой иронией, и решил, что это выдумки: трамвай, с рельсов, и прямо в машину – ну и фантазия! Но когда Джошуа узнал Роберто получше, понял, что ничего, кроме правды, в этом повествовании не было.

Более того, теперь Джошуа не удивился бы, узнав, что этот трамвай был единственным в городе, да хоть во всей стране. Все равно он нашел бы способ уничтожить машину несчастного Роберто.

Очень скоро старшие заметили, что Роберто умудряется прочесть практически все новые поступления. Он владел четырьмя или пятью языками свободно, а еще на нескольких читал с небольшими затруднениями. Мэг тогда еще была жива. Пожалуй, она первая сказала Сильвестру, что, мол, вот тебе преемник готовится. А потом Мэг умерла, а Сильвестр ушел, не смог без нее. Вроде почти всю жизнь на корабле, привык, но без нее – не смог. Странная была пара. Счастливые, но словно в вечном побеге. Тоже вопрос, что у них в прошлом-то спрятано, да теперь уж кто ответит.

Ну и Сильвестр особо не сомневался, кого вместо себя поставить. И так было ясно, что Роберто стратегом словно родился, а тут еще и Мэг посоветовала.

В общем, по части чтения Роберто не было равных. А вот в обычной жизни редко когда на корабле проходил день без того, чтобы Роберто что-нибудь не поломал. Потравы от него была пропасть. Джошуа усмехнулся, вспомнив, как четвертого июля Роберто уселся в ящик с петардами.

Тереза, главная корабельная повариха, начинала трепетать уже за месяц до дня рождения Роберто. Ее побаивались все – еще бы, ведь она заставила самого Стивена есть манную кашу. Так вот, Тереза задолго до заветного дня серела лицом, которое в обычное время имело цвет качественной нефти. Еще бы ей не сереть: Роберто любил порадовать друзей каким-нибудь затейливым итальянским блюдом – многокомпонентным, ярким и требующим кучу времени на исполнение. Джошуа силился припомнить, было ли это блюдо хотя бы раз приготовлено без приключений. В этом году, например, Роберто почти что преуспел. Он всего-навсего отломал дверцу у любимой духовки Терезы и спалил пару блендеров. В общем, мелочь. Но когда Роберто нес огромный поднос со спагетти по коридору, корабль слегка качнуло, ну и… В общем, спагетти долго отскребали от стен. А еще дольше отмывали и отстирывали Роберто.

И все же Роберто все уважают, несмотря на его недотепистость. Потому что стратег он гениальный. И всегда находится женщина, готовая по-матерински о нем заботиться.

Джошуа задумался над раскладом. Неважнецкий, но должен сойтись. Ну да, Анна, к примеру, над Роберто тряслась, как над неразумным дитятей, только что нос ему не вытирала. А он за ней ходил хвостом. Забавно на них было посмотреть: Анна длинная, тонкая, Роберто ей едва ли до подбородка доставал, смешной, всегда встрепанный, рубашка из брюк выбилась. Александр совсем не ревновал, да и ревновать там было не к чему, разве что свихнувшийся Отелло мог бы Анну в чем-то заподозрить.

Только однажды, незадолго до того как Анна с Александром сошли на своем острове, она проявила строгость. Они тогда около Сан-Себастьяна застряли, денек выдался свободный, решили понырять с аквалангом. То есть Анна с Александром решили, а Роберто тоже пытался увязаться. Мол, научите меня, давно хочу. Так она пришла в несвойственную ей ажитацию и твердо заявила, что в один океан с Роберто не полезет. Роберто даже сделал вид, что обиделся, минут на пятнадцать. А потом опять что-то потерял или разбил и стал Анну на помощь звать. Очень он переживал, когда Анна и Александр ушли с корабля. До сих пор все ждет и надеется, что вернутся. А что, может, и вернутся, подумал Джошуа, машинально перекладывая карты.

Все же уму непостижимо, как Роберто умудряется столько читать. И ведь не только серьезную литературу, но и всякие детективы – все отслеживает, все заказывает. Некоторые книги навсегда поступают в хранилища, некоторые он берет только на один сезон. Совершенно невозможно понять, как у него голова устроена – столько всего вмещает. Особенно новенькие всегда поражались. Лиз, колючка нежная, говорила, что у Роберто мозги устроены так же, как желудок у шпагоглотателя.

Те, кто на корабле подольше задерживаются – на пару лет, как Анна с Александром, к примеру, или как Стивен с Хосе, – те знают профессиональный секрет Роберто. Этот секрет зовут Маленький Луис. То есть секретов много было – за восемнадцать-то лет: Мальвина, Креольская Принцесса, Кудрявый Айзек… А сейчас Роберто помогает Луис.

Луису всего семнадцать, два года назад он пришел на корабль прислугой «за всё». Палубы драить, на кухне помогать. С маленького островка, откуда даже до Гуама – ближайшего, немногим большего – два часа лету, да еще и не каждый день. Один из лучших учеников Джошуа.

Все свободное время Луис читал. И был верным помощником Роберто. Потому что серьезную-то литературу Роберто и сам мог прочесть и понять, куда ее определить. А что делать с детективами, фантастикой, любовными романами? Ну хорошо, пару-тройку детективчиков Роберто может одолеть под настроение, если время будет. Но их-то сотни.

А Луис читает – что метла метет. Все детективы и приключения подряд. И если глотает толстенную книжку за одну ночь, Роберто точно знает – эта книжка пойдет, ее все будут спрашивать и в конце концов зачитают до дыр. А если Луис вялится, бросает на середине, значит, книга на корабле не нужна.

Но в последнее время у Роберто появились проблемы с Луисом. Собственно, проблемы такого рода рано или поздно случались со всеми Маленькими Секретами Роберто. Мальчик взрослел, становился умнее, читать детективы ему понемногу надоело. Всего пару недель назад или около того Роберто заходил к Джошуа посоветоваться.

– Прямо не знаю, что делать, – сказал стратег, аккуратно стряхивая пепел мимо пепельницы и садясь в кресло, где мирно дремал корабельный кот Экслибрис.

После того как кота ублажили лаской и соленым орешком, которые Экслибрис обожал, Роберто продолжил:

– Луис, наверное, скоро уйдет. И почему они все так стремительно умнеют? – Роберто понял, как странно звучит его вопрос, и смущенно закашлялся.

– Что, устал от детективов, тайком читает серьезные книги? Ну, дело обычное, у меня есть еще ученики на островах… Как думаешь, с месяц еще продержится? А там отправим его на землю, Мальвина теперь профессор, возьмет его на какую-нибудь стипендию…

– Боюсь, и месяца у нас нет. Он мне рассказывал, какого призрака намедни в хранилище видел. Так вот, не просто призрака, а Тень Отца Гамлета. Представляешь? – Роберто многозначительно приподнял брови и загрустил.

Грустить было от чего. Все знали, что призраки в хранилище у каждого – свои. Тереза, к примеру, исключительно целующихся Элизу и Армана видела. Причем оба были афроамериканцы. Луису, по идее, следовало какого-нибудь Фредди Крюгера наблюдать. В крайнем случае Шерлока Холмса. Но это уже предел. Так что тоска в голосе Роберто была вполне понятна.

Джошуа опять задумался над пасьянсом. Ну что ж, за двадцать лет он привык встречать и прощаться. А Луис, может быть, еще вернется, как знать. Библиотекарем или хранителем. Кстати, Томас, тот мальчик с Белиза, уже подрос и давно просит взять его на корабль. Что ж, пришло его время. Пока есть лучшие ученики, корабль будет плыть.

Эсмеральда и хомяк Джонатан

Джошуа отвлекся от пасьянса и задумчиво уставился на искусственный огонь в маленькой печке. Лиз купила ее в каком-то порту. Хотела, чтобы в кабинете был уют.

Конечно, даже представить себе невозможно, что Роберто уйдет когда-нибудь с корабля. А некоторые приходят совсем ненадолго – да вот, даже в этом году было дело.

Эсмеральда появилась на Арубе. Яркая, звенящая на каждом шагу браслетами, серьгами и цепочками на щиколотках. Она подошла к трапу, где Джошуа по традиции поджидал гостей. Ухватила его за пуговицы рубашки длинными, нарощенными до сходства с холодным оружием ногтями:

– Вы должны взять меня с собой! Иначе я погибну!

За двадцать лет Джошуа навидался всякого, так что особо не удивился.

– Вы понимаете, что это не круизное судно? – осторожно спросил он. – Если вам хочется уехать, то вон там сейчас «Карнавал» к отплытию готовится.

– Нет-нет, мне нужен именно ваш корабль! Я видела во сне покойного отца, – тут Эсмеральда, бряцая браслетами, перекрестилась с католической истовостью, – и он сказал мне: «Эсмеральда!» – это мое имя, – и она кокетливо улыбнулась. – «Эсмеральда, ступай на корабль с книгами! Это отвлечет тебя от гнусного скорпиона Джонатана, который пьет твои молодые годы, чтоб ему гореть в огне, чтоб его маму сожрали собаки…»

Джошуа с трудом поспевал за витиеватым нагромождением испанских проклятий. Эсмеральда была хороша: казалось, она возводит из бранных слов собор Гауди. Наконец, припечатав неведомого скорпиона Джонатана финальной замысловатой виньеткой, она иссякла и перевела дух.

– Я хочу отдаться делу! – почти с человеческими интонациями добавила она. – Благородному делу. Я всегда любила читать.

В доказательство она помахала перед носом Джошуа яркой розовой книжкой. На обложке жгучий брюнет с усиками, хищно изогнувшись, швырял на софу кукольную блондинку с осиной талией.

Джошуа растерялся. Эсмеральда явно не читала ничего, кроме любовных романов. Собственно, она их не просто читала, она в них жила. Судя по всему, сейчас она переживает особо драматическую историю. Наверное, вычитанную в розовой книжке и примеренную на себя, как платье.

И вдруг Джошуа посетила шальная идея: а может, это спасение? Библиотекари терпеть не могли дежурить в зале любовных романов. Лиз заявляла, что у нее после дня дежурства сыпь по всему телу и потеря веры в человечество, Анна жаловалась на головную боль, а мужская часть команды уже не раз поднимала вопрос о том, что коль скоро это чтиво женское, то пусть женщины и дежурят. Это вызывало жуткие скандалы в кают-компании, обвинения в сексизме и часто заканчивалось заявлениями типа: «Думаешь, ты тут самый умный, а еще очки надел!» Такие недоразумения повергали Роберто в тоску на пару дней, он грустил и даже почти ничего не ломал. Только Тереза порой выручала, с удовольствием подменяя дежурного на пару часов. Но не больше: все-таки главная повариха, ей людей кормить надо, а не за книжками следить.

– Знаете что, давайте я провожу вас в один из наших читальных залов… – Джошуа говорил осторожно, боясь спугнуть удачу. – Это очень важный зал. Там собраны исключительно книги о любви.

– А что, разве бывают книги о чем-нибудь еще?! Ведите! – И Эсмеральда зацокала каблуками вслед за Джошуа.

В тот день в зале мыкалась Анна. Она оглядывала пестрые стеллажи с доброжелательной неприязнью. Приветливо отвечала на вопросы многочисленных читательниц, помогала советами.

– Анна, я тебе помощницу привел. Надеюсь, Эсмеральде понравится работать в нашем зале.

Новенькая деловито окинула глазами полки и расплылась в улыбке.

– А серия «Ее последняя страсть» у вас тут есть?

Анна кивнула, но в глазах мелькнуло сомнение вперемешку с легкой паникой. Эсмеральда направилась к полкам и тут же затеяла разговор с группой читательниц:

– Девочки, да не берите это! Адольфо ей там изменил, чтобы ему гореть в огне, лучше возьмите «Печальную розу Марокко», это так тонко, так жизненно, прямо как с меня списано, я вас умоляю!

«Девочки» всех возрастов столпились вокруг Эсмеральды. Джошуа хотел было пресечь шум – все-таки читальный зал, но подумал, пусть делают что хотят, лишь бы стеллажи не ломали.

– Так вы остаетесь? – спросил он.

– Да-да, конечно, остаюсь. Там, на причале, мой чемодан и клетка с Джонатаном…

– Скорпионом? – Джошуа не хотел разводить на корабле скорпионов.

– Нет, что вы. Это мой хомяк, я назвала его в честь Джонатана, когда он меня еще любил, но потом он стал ядовитый скорпион, чтоб ему гореть…

Эсмеральда самозабвенно выводила сложносоставные рулады ругательств. Читательницы уважительно примолкли и только иногда кивали в знак согласия. Анна стояла разинув рот и замерев, как завороженная. Наконец Эсмеральда выдала сокрушительную коду. Дамы разразились аплодисментами. «Si! Si!» – доносилось со всех сторон.

Анна показывала Эсмеральде корабль, и в результате новенькая оказалась за одним столом с нею, а значит, и с Джошуа. Вообще-то, кто где сидит в столовой, никто никогда не регламентировал, все компании возникали спонтанно. За столом Джошуа вот уже восемнадцать лет обедает Роберто, последние пять лет – Стивен и Хосе, уже почти год – Анна и Александр. А Боб и Лиз появились вместе с Феликсом и Софи всего на пару месяцев раньше, чем Эсмеральда.

Феликс, краснобай и большой женолюб, немедленно разговорился с новенькой. На корабле никогда не спрашивали о прошлом, но охотно слушали, если человек сам хотел поделиться. Эсмеральда делилась своим прошлым куда более щедро, чем от нее ожидали.

Она рассказала романтическую историю своей последней любви с Джонатаном – еще до его эволюции в скорпиона. Там было все, что полагается: секс на пустынном пляже (старомодный Роберто застенчиво отвел глаза), розы – корзинами (Анна воздела палец и с дурашливой укоризной повернулась к Александру) и даже ванна с шампанским (О! – воскликнула Лиз, глядя почему-то на Феликса). Правда, Эсмеральда честно добавила, что шампанского на целую ванну не хватило, его было едва ли по щиколотку в небольшом тазике.

– Но я плескалась, я так плескалась!.. – Ее глаза затуманились от нахлынувших воспоминаний.

– Но что же случилось потом? – Даже абсолютно неромантичную Софи, похоже, захватила история чужой любви.

– А потом он предал меня! Предал! И я не прощу ему этого! И я удалилась от мира, чтобы он страдал! Страдал без меня! Потому что он, конечно же, страдает, я точно знаю, иначе зачем я здесь?.. Я прощу его только на смертном одре. Если вообще прощу. – У Эсмеральды были очень долгосрочные планы.

– Он что, переспал с кем-нибудь, что ли? – Лиз задала вопрос в лоб, покосилась на окружающих, состроила забавную рожицу.

– Ну уж нет! Тогда бы я его просто убила! Он наплевал мне в душу!

После этого изложение Эсмеральды стало совершенно невразумительным. Впоследствии Анна, Лиз и Софи – мужчин это, по понятным причинам, заинтересовало меньше – попытались сверить показания. Анна была уверена, что скорпион Джонатан украл у Эсмеральды Библию, Софи думала, что он танцевал на вечеринке с лучшей подругой Эсмеральды, а Лиз утверждала, что он сбежал от Эсмеральды и стал пиратом. Сошлись на том, что ежели кому хочется самозабвенно страдать, то это его святое право.

«У Эсмеральды был хомяк, он от любви совсем обмяк». Именно такими словами начиналась песенка, которую написали Александр и Феликс. И исполнили под одобрительный шум публики на очередном импровизированном концерте.

Эсмеральда назвала хомяка Джонатаном, в честь любимого, и страшно гордилась своей изобретательностью. А также свободомыслием: в христианстве использование человеческих имен для некрещеных тварей не приветствуется. Был ли польщен любимый мужчина, осталось неизвестно.

Впечатлительная Анна даже побледнела, когда поняла, что хомяка сделали залогом такого глубокого чувства. У хомяка-то век недолог, всем известно. Язвительная Лиз высказалась более прямодушно: «Ну вот, хомяк сдохнет от морской болезни, а нас всех заставят носить траур».

Хомяк Джонатан действительно мучился, когда корабль качало. Эсмеральда поставила клетку в кают-компании, утверждая, что Джонатану необходимо общество. Хомяк страдал и периодически рыгал густым басом.

– Не понимаю я, это совершенно необъяснимый феномен с точки зрения акустики. Он не должен производить такие низкочастотные звуки, – озабоченно говорила Анна, делая хомяку ежевечерний массаж. – У него тельце меньше, чем четверть длины волны.

– Природа щедра на парадоксы. Взять хотя бы басовитый голос бычьей лягушки. По законам акустики бедолагу должно трясти, как в пляске святого Вита, – лениво отвечал Боб, рассматривающий глобус.

– Может, сдать его в приют для домашних животных? – вносила посильную лепту в дискуссию рациональная Софи. – По крайней мере, он перестанет блевать салатом.

– Вообще, друзья мои, это философский вопрос, – включался Роберто, который по мере сил приобщал Эсмеральду к большой литературе, пытаясь читать с ней Борхеса. Эсмеральду от Борхеса плющило, и она украдкой заедала каждый абзац хорошей порцией Коэльо. Об этом знали все, кроме идеалиста Роберто. – Вот на примере этого хомяка давайте-ка подумаем, как животные перенесли неизбежную качку в Ноевом ковчеге?

– Как? Да очень просто! – Феликс неохотно оторвался от шахмат, в которые играл с Лиз. – Половина перевешалась на прутьях клеток. С тех пор видовой состав нашей фауны очень беден.

– Но козлы остались в неприкосновенности, – завершила Лиз дискуссию, незаметно от Феликса украв его ладью. – Удивительно устойчивый подвид.

Почти целый месяц все были довольны: Эсмеральда упивалась тем, что мучает скорпиона Джонатана разлукой, а библиотекари наконец-то прекратили пререкаться по поводу дежурств в зале дамского чтива. Недоволен был только хомяк Джонатан, но выбора у него не было.

Участь хомяка пытались облегчить всей командой. Методичная Софи взяла за правило каждое утро просматривать прогноз погоды на предмет приближающейся качки, Боб конструировал амортизационную систему для клетки во время шторма, Анна раскопала руководство по массажу кенгуру – для хомяков не нашла, увы. Словом, жизнь как-то шла и казалась безоблачной.

И тут Эсмеральда затосковала. Она начала заговаривать о том, что, чем черт не шутит, может, скорпион Джонатан по ней вовсе не тоскует, а живет в свое удовольствие. Что было ей, настроенной на чистое страдание, как нож острый.

Джошуа так и не понял, сама ли она дошла до мысли такой или какой коварный призрак подучил. Дело в том, что у призраков имелось, по большому счету, одно развлечение – нашептывать всякую крамолу библиотекарям. Сеять в души зерна сомнений и всевозможных завиральных идей. Роберто не раз, посмеиваясь, говорил, что один особо настырный призрак пытался раскрыть ему смысл жизни. А когда Роберто наотрез отказался приобщиться, призрак приуныл и предложил секрет притирания от облысения. Дамы сварили это средство под неутихающие проклятья Терезы. Но испытать его никто так и не решился: панацея несносно воняла.

Так что в перемене настроения Эсмеральды скорей всего был виноват очередной призрачный шутник. Кроме того, она вдруг осознала, что, даже если скорпион страдает где-то далеко, ей от этого никакой радости нет. Она же не может наблюдать и упиваться фактом его страдания. А назначенная дата прощения и примирения на смертном одре оказалась неожиданно далека. Поди ее дождись, может, уж и не надо будет. Никакой выгоды от этих принципов!

Помыкавшись еще пару недель, Эсмеральда заявила, что уходит с корабля. И забирает хомяка, естественно. Ее высадили на острове, откуда она чартером могла добраться до дома.

– Интересно, как Джонатан перенес самолет? – задумчиво сказала Анна за ужином.

Все пригорюнились. А уже через пять минут интеллигентное собрание принялось скандалить о том, кому завтра дежурить в зале любовного чтива.

Стивен и Хосе

Они появились сравнительно давно, лет пять назад. Им повезло: когда они позвали корабль, он как раз двигался от Ньюфаундленда. И забрал их в одном из северных портов.

Стивен и Хосе заняли две смежные каюты и очень быстро прибрали к рукам отдел книг по искусству. Что неудивительно: Хосе художник, а Стивен фотограф. В них не было ничего сладкого, ничего от Челси или Провинстауна. Просто двое уже немолодых джентльменов, которые, отставив условности света, проводят остаток жизни так, как они хотят, – с близким человеком, в обществе любимых книг и привычек.

Джошуа не раз ловил себя на мысли, что, думая о Стивене и Хосе, автоматически добавляет это слово: «джентльмены». В самом что ни на есть старомодном смысле. Стивен, всегда строгий, если не сказать суровый, неулыбчивый, словно сошел с шаржа на типичного белого англосаксонского протестанта: высокий, светлоглазый, с подбородком президента Линкольна. Никаких джинсов, только неброских расцветок твид, в крайнем случае скромный кашемир. Хосе – южной, латинской породы. Смуглый, узкий в кости, не очень высокий. Неизменный золотистый шейный платок, остроносые, начищенные до блеска туфли. Они примерно одного возраста. Вроде бы Хосе на пару лет младше Стивена, но это никогда не уточнялось.

Джошуа знал, что они встретились давно, лет двадцать назад. На выставке или фестивале, а где им еще было встретиться. И потом еще виделись на протяжении этих двадцати лет – раз пять. Ну, может, шесть. Все остальное время переписывались, причем письма пересылали друг другу не по почте, а с оказией. Хосе был подданным Кубы, которая состояла в напряженных отношениях с Соединенными Штатами, где жил Стивен, так что Хосе, откройся их переписка, грозили серьезные неприятности. А у него была семья, как, впрочем, и у Стивена, так что думать приходилось не только о себе.

И только на пятидесятилетие Стивена эти двое сделали себе королевский подарок. Дети выросли, и Стивен с Хосе решили, что пора подумать и о себе. Понятно, что в страну Стивена Хосе въехать не мог; тем более не приходилось мечтать, что Стивен сможет обосноваться на острове Хосе. Поэтому, приложив титанические усилия, они объединились под одной крышей в стране, расположенной к северу от Стивеновой великой державы. В Монреале, городе на реке Святого Лаврентия, настолько широкой, что кажется выпуклой, как море. Они купили маленький таунхаус прямо в центре Латинского квартала. От их порога утекала, полная ночной жизни, улица Принс-Альберт.

Они поселились там весной и все лето работали не покладая рук, отделывая по своему вкусу две маленькие студии. Они были полны планов и надежд. Хосе рисовал, а Стивен фотографировал как никогда. Но наступила зима. Собственно, теоретически Хосе знал, что на его новой родине бывает зима. Но не представлял, что зима может быть настолько долгая и темная. И что с реки дует ледяной ветер, а сама река застывает острыми волнами, словно бы на бегу. Он ужасно мерз – даже дома, в жарко натопленной студии.

Рано или поздно любая зима кончается, и у них снова были весна, лето и много-много планов. Но уже в августе Хосе начал задумываться о том, что скоро опять придет зима. Джошуа знал, что именно Стивен предложил уехать из Монреаля: он не мог видеть страха и тоски в глазах Хосе. И тогда они позвали корабль.

Джошуа, Роберто и эти двое подружились очень быстро, хотя в их возрасте люди нелегко находят новых друзей. Так вчетвером и сидели в кают-компании – за шахматами, за книжками или просто за неторопливой беседой. Хосе развесил на стенах столовой свои картины. Они сочились золотым, медовым светом. Насчет ценности этих картин для большого искусства Джошуа ничего не мог сказать, знал только, что ему они нравятся. А вот Лиз, впервые войдя в столовую, заявила: «Эти картины помогут мне сидеть на диете. Буду пить чай и кофе со сладким, вприглядку». Впрочем, Лиз к Хосе относилась очень хорошо. Насколько она вообще была на это способна в ту пору.

Джошуа задумался: а почему я вспомнил о Хосе и Стивене? Они-то здесь давно и, слава богу, никуда не собираются.

Ах да, из-за истории, которая случилась в феврале. Или в январе? Не все ли равно.

Они оказались в тот день около одного из Фолклендских островов. Забавное место, где овец в несколько раз больше, чем людей. С утра на корабль потянулись фермерские семьи в полном составе. Наряженные в воскресные костюмы, торжественные, притихшие. Джошуа любил эту публику. Жены побежали за любовными романами, главы семейств толклись в отделе техники – их там встречал Грубиян Алекс, который умудрялся моментально найти общий язык с фермерами и рыбаками всей земли. Язык состоял из ограниченного количества слов, но был необыкновенно выразителен и, самое главное, всем понятен.

Анна, в одиночестве томившаяся в отделе научно-популярной литературы, сунулась было помогать Алексу, но нарвалась на его ласковое: «Шла бы ты отсюда, зараза». Дернула плечиком и пошла в хранилище искать Александра. Александр был успешно найден, и они решили понырять с аквалангом, раз уж никому здесь не нужны.

Стивен и Хосе тоже оказались не у дел: искусство не в чести у фермеров на краю света. Джошуа был уверен, что они пойдут на побережье рисовать и фотографировать. Поэтому очень удивился, когда к нему подошел крайне взволнованный Стивен и попросил помочь найти машину для поездки в глубь острова.

Это не такая простая задача, как может показаться на первый взгляд: на подобных островах нет прокатных контор. Но на берегу виднелись несколько фермерских пикапчиков и один старый, дышащий на ладан вертолет. Ключи от всех машин, понятное дело, хранились в единственном месте, где их невозможно забыть или потерять, – в замках зажигания.

Джошуа бросился в читальные залы и начал упрашивать посетителей предоставить им на несколько часов машину. Фермеры – народ отзывчивый, так что через пять минут Джошуа получил разрешение пользоваться любой машиной. Самым радушным оказался хозяин вертолета. Он утверждал, что его транспортное средство, по здешним дорогам, конечно же, самое надежное, и был разочарован, когда Джошуа вежливо, но твердо отказался от полета.

Стивен коротко поблагодарил и направился к стоянке. Хосе задержался, спросил Джошуа, не хочет ли он присоединиться. Джошуа хотел, конечно же. Они выбрали приземистый фермерский грузовичок с тремя сиденьями в один ряд, загрузились и потряслись по чувствительно ухабистой дороге. Да, пожалуй, хозяин вертолета говорил дело.

Джошуа по-прежнему думал, что эти двое собираются фотографировать и рисовать. Но Стивен затормозил перед ближайшей фермой и о чем-то заговорил с хозяином. Абориген казался удивленным, чтобы не сказать – ошарашенным. Долго переспрашивал Стивена, качал головой.

Ехали дальше. Опять остановились около фермы. Эта явно была пуста, – видимо, хозяева уехали куда-то, возможно на корабль. Стивен бродил вдоль загона с овцами, пытаясь их подозвать. Овцы шарахались в сторону, громко блеяли, но к ограде не подходили.

– Послушайте, а что мы ищем? – не выдержал в конце концов Джошуа.

Стивен и Хосе переглянулись. Хосе осторожно начал:

– Понимаешь, мне ужасно хочется погладить овцу. Я никогда не видел овец вот так, вблизи. Какие они, такие шерстяные, тонкорунные? Я нынче сказал об этом Стивену. И теперь он пытается договориться с фермером, чтобы мне разрешили погладить овцу.

Джошуа в смятении покосился на Стивена. Тот был абсолютно невозмутим и не отрываясь смотрел на дорогу.

На четвертой ферме им повезло: несколько работников стригли овец. Они удивились необычной просьбе, но отловили очередное животное и крепко держали овцу, пока Хосе гладил ее по лоснящемуся мохнатому боку. У Хосе было довольное и немного озадаченное лицо. Сам Джошуа тоже погладил овечку – если предлагают, что ж не погладить. Никаких специальных чувств он при этом не испытал – ну овца и овца, ничего особенного. Только масленая какая-то, жирная на ощупь.

Когда они приехали к причалу, Анна с Александром уже вернулись. Анна вприпрыжку выплясывала на галечном берегу танец бешеной козы. Она после погружений совершенно шальная делалась. Словно домой съездила, где давно не бывала, а там – вот ведь радость! – все хорошо.

Анна бросилась к ним, запрыгала, принялась дергать ручку дверцы.

– Ну, ну? Что вы видели?

Джошуа смешался, он не был уверен, что имеет право рассказывать о заветном желании Хосе.

– Я трогал овцу, – степенно сказал Хосе, вылезая из машины. – Я давно хотел. Я попросил Стивена. И он это устроил.

Анна замерла как вкопанная. Казалось, даже дышать перестала от неожиданности и удивления. Потом взглянула на Стивена, словно пытаясь понять, не ослышалась ли. Тот коротко кивнул: да, мол, овцу трогали, а что? Анна легко вздохнула. Улыбнулась и как ни в чем не бывало – в этом была вся Анна – спросила светски:

– Ну и какова овца на ощупь? Я ни разу в жизни не трогала овцы.

– Знаешь, она странная. Неожиданно жирная какая-то и очень горячая. Я испытал странное чувство. Я был… даже не знаю, как и сказать… Тактильно озадачен.

Присутствовавшие при разговоре проникновенно помолчали.

После ужина, когда корабль был уже далеко в море и остров с овцой скрылся за горизонтом, Джошуа сидел на палубе в шезлонге. Было совсем темно. Поэтому Анна с Александром, расположившиеся неподалеку, его не заметили. Джошуа поначалу хотел было обозначить свое присутствие шевелением или покашливанием, но не успел.

– Ты сегодня ужасно тихая, – раздался голос Александра.

– Да я все думаю про эту овцу.

– Ну а что такого? Ну захотел человек погладить овцу… – В голосе Александра звучала улыбка.

– Да я не об этом! Подумаешь, овцу человек захотел погладить… Вполне легальное желание. – Анна словно бы отмахнулась. – Любой человек имеет право хотеть потрогать овцу или получить в подарок радужный стеклянный шарик, чтобы смотреть сквозь него на солнце. Дело-то обычное… Я не об этом.

– А о чем? Что Стивен поехал искать для него овцу и договариваться с фермерами?

– Ну вот еще, бином Ньютона. Близкий человек хочет погладить овцу, это естественно – помочь ему, сделать все, чтобы он эту овцу потрогал. – Анна не выдержала, рассмеялась. – Но ты только представь, это же какое должно быть доверие между людьми, чтобы вот так, насмешек не боясь, непонимания не страшась, сказать: «Знаешь, мне бы хотелось потрогать овцу». И быть уверенным, что будешь правильно понят. Вот что меня восхищает. – Анна замолчала, словно задохнувшись от волнения.

– Ну а меня ты не боишься просить? Ни о чем? Молчишь. Ну и ладно. Опять небось вспомнила дурацкий лотос в Квебеке…

– Да ну тебя, – Анна фыркнула, – ты еще какую-нибудь доисторическую историю вспомни.

– Доисторических историй не бывает, – хмуро сказал Александр.

– Да ладно тебе, ну не занудствуй… – Джошуа словно увидел, как Анна тормошит Александра, пытается заглянуть ему в глаза. – Я ж почему молчала? Вопрос-то серьезный. Так просто не ответишь. И знаешь, что я надумала?

– Что?

– Пожалуй, да. Теперь я готова попросить тебя о чем угодно.

Они тихо рассмеялись. В одной из кают вспыхнул свет и обозначил сидящего в шезлонге Джошуа. Анна обернулась. Если она и смешалась, то на секунду. Джошуа кожей почувствовал, как она переживает за его неловкость.

– Ага, – воскликнула она, моментально включая Джошуа в игру, – ты будешь свидетелем! Александр только что пообещал мне достать Луну с неба.

Неловкость рассеялась.

– Насчет Луны мы не договаривались, – возразил Александр.

– Ага, ага, ты уже торгуешься? Да не нужна мне твоя Луна, всё врут, что она из сыра. – Анна направилась к двери в кают-компании, выходящей на палубу. – Я тебе хуже испытание придумала. Будешь сейчас со мной танцевать.

Александр вздохнул, но побрел следом. Танцевать он не умел.

Лина и Грубиян Алекс

Лину на корабль привел Роберто. Это было в огромном порту, где корабль поджидал груз с книгами. Роберто пошел прогуляться, а вернулся с Линой. Утверждал, что нашел ее в маленькой библиотеке, затерявшейся где-то среди грязных портовых улочек Нью-Йорка. Джошуа знал повадки великого стратега и был уверен, что тот просто заблудился, шарахался по улицам, пытаясь найти выход к порту, увидел вывеску библиотеки и рванулся туда, как к спасительному бакену. А потом Лина отвела Роберто обратно на корабль.

До шестнадцати лет Лина жила в розовом мраморном дворце, полном родственников и челяди. В стране, которая истекала нефтью. Лина с детства говорила на нескольких языках и еще каких-то местных наречиях. Для нее это было так же естественно, как дышать. Она выросла в сказочной неге и в столь же сказочном богатстве, лелеемая и охраняемая, как диковинный цветок.

Все кончилось в один день. В стране завязалась смута, отец Лины умер в одночасье, а саму Лину, вместе с ее младшей сестрой и больной матерью, подхватило и понесло, как перекати-поле, по миру. Они зацепились за окраину громадного города, царапающего тучи небоскребами. И стала семнадцатилетняя Лина главой семьи: надо было учить сестру и лечить мать.

В восемнадцать Лина с лихостью водила желтое такси. Чего она насмотрелась и чего наслушалась, никто не знает. Она слепила свое достоинство, как героиня ее любимой книжки, из грязи, пыли и вони Нового Вавилона. Потому что ничего другого у нее под рукой не было.

Через два года умерла мама, ушла за отцом. Младшая сестра училась блестяще – сказывалось прекрасное домашнее образование. Получила стипендию, пошла в колледж. А Лина водила такси, хваталась за любую работу. Денег не было хронически.

А потом все вдруг как-то наладилось. Вернее, почти все. Младшая сестра закончила колледж, на горизонте просветлело как-то, продышалось. И Лина стала ждать, когда она сама начнет жить. Потому что пора бы уже. Но неожиданно навалилась апатия, двигаться не хотелось, как будто за эти годы она израсходовала весь запас отпущенных ей движений. Все, на что она была способна, это читать. Читать Лина любила с детства, на разных языках. Но в годы борьбы за выживание совсем забыла о любимой привычке. Какие книжки, тут выгляни в окно…

Она устроилась работать в крошечную библиотеку неподалеку от дома. Посетителей было мало. Там она проводила свои дни, ожидая, когда наконец начнется жизнь. Воспоминания о розовом мраморном дворце ее не беспокоили. Ей уже давно казалось, что это был просто красивый сон, который она видела в детстве. Рассказу о корабле Лина не удивилась, словно всегда о нем знала.

Алекс, которого большинство на корабле величали не иначе как Грубиян Алекс, появился примерно на год позже Лины. Он был из бывших научных работников; в какой-то момент понял, что великих открытий ему не совершить, бросил свою лабораторию и начал зарабатывать на жизнь тем, что переводил статьи на английский. Причем практически с любого языка. У него было потрясающее языковое чутье. Как-то Анна спросила Алекса, почему он с самого начала не сделал языки своей работой. Алекс равнодушно пожал плечами и ответил, что в его семье знание иностранных языков профессией не считалось.

Грубияном же Алекса окрестили за трепетную страсть к нецензурной брани. Он мог произвести любую часть речи, включая числительное, от любого матерного слова практически на всех более-менее распространенных языках мира. Как жаль, что он не пересекся на корабле с Эсмеральдой. Алекс, с его лингвистическим даром, был способен по достоинству оценить ее виртуозное мастерство.

Алекс очень своеобразно относился к женщинам. Это нельзя было назвать неприязнью, потому что он всегда был готов прийти на помощь и сам ее предлагал – ежели чего тяжелое перетащить или полку прибить. Но его великодушие опасно граничило с высокомерием. Алекс сомневался, что прекрасный пол способен на мало-мальски конструктивные действия; впрочем, точнее будет сказать, он не сомневался в обратном.

Для именования женщин Алекс подбирал синонимы слова «зараза» на всех известных ему языках. Исключение он делал только для Терезы, которую почтительно величал Эбонитовой Заразой. И Тереза не только терпела такое обращение, но и считала очень лестным, что Алекс выделяет ее среди прочих.

Надо отметить, что слово «зараза» в устах Алекса имело самые разные оттенки. Анна, к примеру, всегда с гордостью подчеркивала, что «зараза», обращенное к ней, звучит гораздо более ласково, чем «зараза», сказанная в адрес Магды, хозяйки класса керамики.

Однажды Анна поделилась своими наблюдениями с самим Алексом и получила в ответ примерно следующее разъяснение:

– Ну ты, зараза, сказала. Ты ж, зараза, совсем не такая зараза, как та зараза!

Словом, Алекса все очень любили. Большой умница и светлейший, прямо-таки лучезарный человек. Иной раз Анна в сердцах обзывала его «ругачей зверушкой», но никогда всерьез не обижалась.

Очень скоро все поняли, что Алекса следует искать где-нибудь рядом с Линой. Или Лину высматривать неподалеку от Алекса. На первый взгляд они были странной парой: персидская принцесса с глазами лани и маленький, лысоватый, почти бесцветный блондинчик. Но… Но.

– Что вы все ни говорите, а они – пара, – так сказала Тереза, хотя ей никто ничего и не говорил.

Тереза важно воздела указательный палец и сурово уставилась на Стивена. Тот мучался язвой, и его кормили исключительно овсянкой и манной кашей. Стивен вздохнул и с отвращением заработал ложкой.

Джошуа любил Лину и Алекса, радовался, видя, что они счастливы. Лина расцвела необыкновенно. Ничего в ней не осталось от той заторможенной, поникшей женщины, которую привел на корабль Роберто. Надо было видеть, как она светилась, когда Алекс обращался к ней: «Зараза, ты работу закончила? Хочешь прогуляться по острову?» На сей раз в его исполнении «зараза» казалась названием экзотической восточной пряности, которую следует подавать к свадебному столу, смешав с гречишным медом, лимонным соком и вином.

Примерно через полгода после появления Анны, в прошлом марте, стало ясно, что Лина и Алекс скоро покинут корабль. Лина была беременна. Они высадились на небольшом, но благополучном и вполне цивилизованном острове Йоста-ван-Дейка, до сих пор существующем под протекторатом заокеанской метрополии. Конечно, при расставании было много слез, бессвязных пожеланий, заверений, обещаний писать. Всего было много. Тереза испекла непревзойденный воздушный торт, который мог бы посрамить даже хваленую новозеландскую «Павлову». По единодушной просьбе ценителей торт назвали «Зараза».

Вечером, когда корабль покинул остров, Джошуа заглянул в опустевший отдел технических книг, бывшее владение Алекса. На столе библиотекаря восседал хмурый призрак. Лишенный ржавых цепей и других традиционных аксессуаров, он без видимого напряжения погромыхивал гусеничной цепью от трактора.

– Ушел Алекс? – деловито спросил призрак.

– Да, ушел, – кивнул Джошуа.

– С персидской принцессой?

– Да, с Линой.

– Это хорошо. – Призрак энергично забряцал тракторными цепями. – Я рад за них. Переживал очень.

– Да, мы все очень рады.

Джошуа не имел ничего против беседы с призраками. Хотя, конечно, знал об их любви к завиральным идеям.

– Я вот что подумал, – продолжил призрак. – Повезло все-таки вам. Про вас, может, не больно умный человек пишет, зато незлой. Смотри, как у этих-то все сложилось ладненько и кончилось хорошо. А могло все совсем не так повернуться. Ох не так… Мне ли не знать!

– Кто про нас пишет? – поперхнулся Джошуа. – Ты чего несешь, поганец сумрачный?

– Ой-ой-ой! Вот только не надо мне тут дискриминации по материальным признакам! Мы тут, в хранилище, давно сидим и знаем, что и нас пишут, и вас пишут. Просто мы это уже поняли, а вы еще не додумались.

Призрак застал Джошуа врасплох, когда тот был разнежен и одновременно выбит из колеи прощанием с друзьями. В противном случае Джошуа, с его опытом, этого мерзавца и слушать бы не стал.

– Сам посуди, – продолжил меж тем полупрозрачный демагог. – Разве в реальном мире могут встретиться персидская принцесса и какой-то неудачливый научник?

– Ну, положим, Лина все-таки не принцесса, – попытался вставить слово Джошуа.

– Да и корабль этот ваш… Ты вокруг оглянись, а? Разве такое может существовать взаправду? – Призрак внимательно всматривался в лицо Джошуа, следил, стало быть, за реакцией. Увиденное его удовлетворило, он расплылся в сытой улыбке. – Некогда мне тут с тобой, ждут меня. Наши сегодня собрались Терезу пугать. – И нещадно грохоча призрачной тракторной цепью, мерзавец втянулся в ближайшую стену.

Джошуа усмехнулся. Вот же болтун. А ведь на кого-нибудь из новеньких вполне может произвести впечатление.

Лиз и Боб. Софи и Феликс

Через пару недель после ухода Алекса и Лины корабль стоял на острове Юнион посреди Гренадин. Задержались надолго, почти на неделю. Здесь практически не было библиотек, и прихода корабля ждали страстно.

На второй или третий день к трапу подошла женщина, явно не из местных. Она была элегантна до такой степени, что мир вокруг тускнел от сознания собственного несовершенства. Так Джошуа впервые увидел Лиз.

Он с недоверием относился к людям, которые приходили на корабль из любопытства. Просто потому, что корабль оказался в данный момент в той же точке пространства, что и они. Лиз явно было скучновато на островке, где она проводила с мужем и друзьями «изрядно затянувшийся отпуск» – по ее собственному выражению. Джошуа так и не понял, почему эти четверо смогли позволить себе такое длинное ничегонеделание – то ли в лотерею выиграли, то ли наследство получили, да и кому это интересно?

Лиз обошла весь корабль, о чем-то потолковала с Анной, сыграла в шахматы с Роберто, даже заглянула на камбуз к Терезе. А потом решительно поинтересовалась у Джошуа, может ли их компания остаться на корабле.

– Нас четверо. Мы уже долго сидим на этом острове. Почему бы не попробовать сменить обстановку?

Первым побуждением Джошуа было немедленно отказать. Случайные люди, от скуки желающие попробовать что-нибудь забавное, кораблю не нужны.

– Так вы позволите нам? – Голос Лиз, звонкий, насмешливый, чуть-чуть дрогнул. Даже не дрогнул, а почти неуловимо изменил тональность. И Джошуа почему-то подумал, что она страшно хочет попасть на корабль. Так хочет, что даже боится себе в этом признаться.

И он согласился. Неожиданно для себя. Вот так: открыл рот, чтобы сказать «нет», а сказал «да». О чем, получив в ответ победительную улыбку Лиз, немедленно пожалел. С чего ему показалось, что она жаждет попасть на корабль?

На следующее утро они появились вчетвером: Лиз, еще одна дама, которую Джошуа даже не сразу разглядел в сиянии Лиз, и двое мужчин. Джентльмены явно сопровождали Лиз: они вращались вокруг нее, как благодарные планеты вокруг лучезарной звезды, они следовали за нею, как неуклюжие баркасы за изящным лоцманским катером. Джошуа попытался угадать, кто из этих двоих счастливый супруг Лиз, – и промахнулся.

Мужем оказался Боб. Молчаливый, сосредоточенный, сдержанный. Он сразу предложил свою помощь в отделе технической литературы, за которым пока присматривал Роберто. Он не выказывал никакого желания оказаться в центре компании или как-то привлечь к себе внимание. Он лишь следовал за Лиз. Он не сверлил ее обожающим взглядом, но всегда оказывался поблизости, когда Лиз требовалось накинуть на плечи куртку.

Феликс, как выяснилось, был мужем Софи, той самой дамы, которую Джошуа сначала толком не разглядел. Он был полной противоположностью Бобу. Прекрасный рассказчик, душа любой компании, он болезненно переживал, когда не мог завладеть вниманием в беседе. К тому же отъявленный, самозабвенный бабник. На тот момент он был увлечен Лиз, но этого ему явно было мало. Анна, невзлюбившая Феликса с первого взгляда, как-то сказала, что он напоминает ей лесной пруд, освещенный солнцем, – сверкает так, что не поймешь, то ли там бездна, то ли воды по щиколотку. «А оказывается примерно по пояс», – завершила она и перевела разговор на другую тему.

Феликса определили в отдел испанской прозы. Испанских книг на корабле было много, так что народу постоянно не хватало. В первый же вечер Феликс сообщил за столом, что он сам немного «балуется литературой» и даже написал за время отпуска несколько «изящных вещиц». При слове «вещица» Анна поперхнулась, а Роберто начал чесаться. Он реагировал на графоманов, как люди обычно реагируют на клопов.

Феликс довольно быстро подружился с Александром. Когда Анна начинала шипеть, как змея, по поводу «героя-любовника», Александр неизменно отвечал: «Ну что ты в самом деле, нормальный же мужик».

Софи была обезоруживающе никакой, как бы сказала бабушка Джошуа: «Ни с чем пирог». Бывают такие люди: все, что они говорят, как по волшебству становится скучной банальностью. Джошуа иной раз диву давался: Анна могла заблуждаться и горячо отстаивать завиральную идею, Лиз вообще уносило черт знает в какие полемические дебри, но Софи всегда изрекала только правильное и взвешенное. Любая дискуссия после ее реплики словно бы налетала на кирпичную стену – настолько все, что она говорила, было неоспоримо в своей банальности. Оставалось только лечь и умереть от скуки.

Джошуа усмехнулся, вспомнив, как Анна однажды вернулась с берега, осторожно неся сигаретную коробку, в которой что-то жужжало. Как выяснилось, Анна поймала на берегу муху и собиралась выпустить ее в столовой, чтобы проверить, издохнет ли насекомое после первой же реплики Софи. Эксперимент провалился: Тереза увидела летающую муху и прихлопнула ее, негодуя, гораздо раньше, чем Софи успела что-либо сказать.

Феликс и Софи были удивительно органичной парой. Феликс поверял мир прежде всего по тому, как этот мир и отдельные его обитатели относятся к нему, Феликсу. А кто любил его больше, чем Софи? Никто, тут уж к гадалке не ходи. Софи была ему удобна, как разношенный башмак удобен ноге. К тому же башмак, который эту самую ногу обожает, можно сказать, боготворит. Джошуа поймал себя на мысли, что, когда речь заходит о Софи, он начинает думать расхожими штампами. «Удобный башмак». Ужас какой-то.

На корабле Софи не могла найти себе места. Джошуа искренне верил, что в какой-то другой ситуации Софи, вероятно, проявила бы скрытые, но абсолютно ненужные здесь таланты. Была бы, к примеру, прекрасной хозяйкой. Или растила бы необыкновенные цветы и фруктовые деревья в своем саду. Но тут, на корабле, где у всех одинаковые каюты, а бытовые дела сведены к минимуму, ей просто некуда было себя приткнуть. Она попыталась было поучить Терезу варить суп, за что та невзлюбила Софи навеки и иначе как «эта мышь» не называла. Не было от Софи никакой пользы и в зале любовной прозы: как только она начинала давать читательницам советы, они начинали чахнуть от тоски и спешно собирались домой. В конце концов Софи, чтобы просто пристроить к делу, отдали в помощницы к Магде, которая вела класс-студию художественной керамики. Этот класс пользовался большим успехом, так что помощь была нелишней.

Но нельзя сказать, что Софи скучала. Джошуа вообще не был уверен, что ей знакомо это чувство. Она просто спокойно пережидала время на корабле, как споры бактерий пережидают зиму. Рано или поздно ее солнце устанет вращаться вокруг лучезарной звезды по имени Лиз и они вернутся домой. Так всегда бывает.

Что касается Лиз, Джошуа порой казалось, что Лиз даже не подозревает о существовании Софи, настолько органично она умудрялась не замечать жену Феликса.

Лиз попросилась работать во французский отдел. Джошуа был приятно поражен тем, что она вовсе не собирается рассматривать время на корабле как забавную прогулку. В первую же неделю она заявилась к Роберто с длиннющим списком книг, которые, по ее мнению, необходимо заказать. Стратег с чем-то согласился, что-то оспорил, но новенькую зауважал.

Лиз была довольно взбалмошна, а уж язык у нее был – ровно бритва. Но ее, в общем-то, все любили. Кроме разве что Терезы, которая притворялась, что никак не может запомнить, «кто же тут у нас муж» – Боб или Феликс.

Анна и Лиз подружились моментально, словно всегда знали друг друга. Это была дружба двух равных, редкий случай. Казалось, что они всю жизнь шли вместе, по одной дороге, но в какой-то момент Лиз свернула на боковую тропинку, из озорства или любопытства. Хотя скорее повинуясь мимолетному капризу. А Анна пожала плечами и пошла себе дальше.

Всем бросалось в глаза их с Анной внешнее сходство. Они обе были тонкие, рыжие. Но Анна, будь она картиной, была бы написана акварелью, а Лиз – маслом. Как-то Роберто сказал, что Анна, по сути своей, гадалка, а Лиз – колдунья. И в этой фразе удивительным образом отразилось различие этих двух женщин. Анна рассматривала людей, ходила вокруг, разгадывала, боясь прикоснуться, задеть, обидеть, а Лиз смело переставляла, как фигурки на шахматной доске. Могла случайно и поломать. А потом переживать – бурно, но недолго.

И еще у Анны был Александр. Эти двое жили словно в коконе, образованном неразрывной близостью. Они никогда не держались за руки, не обменивались красноречивыми взглядами. Анна не жаловала публичных проявлений чувств. Но все на корабле знали – у этих двоих есть их собственный мир, недоступный для окружающих.

Вокруг Лиз, как два очумевших сателлита, вращались Феликс и Боб. И вообще мало кто из мужчин на корабле остался равнодушен к ее очарованию. Взять хоть того же Леона. Но мира только на двоих у нее, похоже, ни с кем не сложилось.

Для Феликса существование собственной вселенной Анны и Александра очевидным не было. Возможно, он просто не мыслил подобными категориями. Или вообще не задумывался о мирах других людей. Что, конечно же, было довольно странно для человека, пытающегося стать писателем.

Словом, Феликс с лихостью необыкновенной начал бить под Анну клинья. Джошуа поежился, вспомнив, как Феликс маслено-остекленевшими глазами поглядывал на Анну и Лиз, сидящих рядом на диване в кают-компании. Они были такие красивые, женственные и такие похожие. Бог его знает, какие фантазии роились при этом в голове Феликса. Впрочем, как раз вполне понятно какие.

Единственным человеком, который вообще не замечал заходов Феликса, был Александр. Анна же умудрилась избрать линию поведения, которая бесила Феликса максимально успешно: она не обращала на него внимания. То есть вообще. Она не кокетничала, не краснела в ответ на его скользкие шуточки, даже не пыталась поставить его на место. Она его просто не видела. Несчастный Феликс не знал, как это расценивать. Если бы Анна, не сдержавшись, выказала неприязнь, он бы, пожалуй, даже обрадовался – наконец хоть какие-то чувства. Но она его не замечала, как не замечают докучливую муху: неприятно, конечно, но и не мешает особо. Лиз наблюдала потуги Феликса с понимающей улыбкой. Впрочем, довольно скоро эта улыбка стала опасно напоминать гримасу презрения.

А Феликс тем временем продолжал себе нравиться. Однажды в кают-компании затеяли разговор о научном прошлом Леона и Александра. Анна почти не участвовала, но видно было, что слушает внимательно. Так вот, в какой-то момент Леон и Александр дружно сошлись во мнении, что любой неплохой ученый, после того как его юношеская уверенность в собственной гениальности слегка поистерлась, сталкивается с фактом, что вокруг него оказывается очень много народу гораздо талантливее и умнее. А дальше – твой выбор: или уходить, или принять этот факт и работать дальше.

– Мне кажется, это довольно общая проблема, – неожиданно вмешалась Анна. – Каждый выбирает для себя – быть самым умным среди дураков или самым глупым среди умных.

Публика немножко пошумела, Анну обвиняли в максимализме, утрировании и злокачественном искажении действительности. Анна хихикала, отбивалась, а когда не хватало слов, строила забавные рожицы.

– Не понимаю я этой проблемы, – громко сказал Феликс. – Лично я всегда выбирал для себя такое общество и такую ситуацию, чтобы быть самым умным среди умных.

Джошуа внимательно вглядывался в лицо Феликса. Бывает, человек пошутит так виртуозно, что кажется, будто он убийственно серьезен. Но Феликс, похоже, не шутил, а действительно сказал то, что думал. Лиз уставилась на него и даже слегка отодвинулась. Роберто немузыкально всхрюкнул, быстро выхватил носовой платок и начал старательно сморкаться. Анна застыла как заколдованная.

– Ну ты сказал… – подытожил общее молчание Александр.

– А что такого? – Феликс действительно не понимал, в чем проблема.

– И где ты берешь таких умных? – Лиз рассматривала Феликса внимательно, как будто впервые видела. Ей только лорнета для полноты картины не хватало.

– Лиз, а ведь в чем-то Феликс прав… – Роберто осторожно подбирал слова. – Все ведь зависит от точки зрения. Любого можно назвать дураком, а можно умным. Все относительно.

– Ну да, – согласилась Анна. – Абсолютной глупости все-таки не существует… Я надеюсь, – добавила она с некоторым сомнением.

Беседа понеслась дальше. Мнения насчет существования абсолютной глупости разделились. О высказывании Феликса забыли. Только Анна нет-нет да поглядывала на него с потаенным испугом.

Джошуа задумался, глядя в камин. Когда все поехало вкривь и вкось? Он не мог сказать точно. Конечно, назревало исподволь. Лиз стала реже появляться в кают-компании по вечерам, ссылаясь на работу. Уже не улыбалась шуточкам Феликса, а лишь в раздражении отводила глаза. Но Джошуа казалось, что это просто настроение, к тому же погода не баловала: летом они всегда ходили в высоких северных широтах, около Ньюфаундленда.

Лиз потихоньку начала отодвигаться от остальных троих, что-то зрело у нее в душе, чего она, возможно, и сама еще не понимала. Джошуа удивлялся, как она страстно и самозабвенно работает. Она наконец-то привела в порядок французский отдел, известный своей хаотичностью. Там все кувырком было, с тех пор как сбежал романтичный Жильбер, павший жертвой микронезийской танцовщицы с непроизносимым именем.

Когда все изменилось так, что стало необратимо? Наверное, вечером, после празднования Четвертого июля. День был суматошный, отошли от берега довольно поздно. Суетились, накрывали большие столы, выставленные прямо на палубе. Тереза волновалась: у нее там что-то подгорело или, наоборот, было сырым. А тут еще налетел прохладный ветер, дамы начали дрожать в своих легких платьях, накинули куртки. Роберто сел в ящик с петардами и передавил половину, а остальные летели не туда, куда следовало. Словом, нормальный такой День независимости в сумасшедшем доме. Всё как всегда, и все довольны.

Часов около десяти стали потихоньку разбредаться. Кто помоложе, затеяли танцы на корме, несмотря на ставший пронзительным ветер. Кто-то ушел к себе. Александр потащил в малую кают-компанию свою гитару, собираясь попеть песенок. Леон оглянулся было на Лиз, но, увидев, что около нее, как всегда, крутится неуемный Феликс, побрел вслед за Александром.

Лиз и Анна замерзли и захотели кофе, поэтому привычная компания, исключая гитаристов, оказалась в столовой. Как получилось, что они стали вдруг обсуждать проблемы религиозных запретов? Вроде бы Стивен решил поделиться: видел в какой-то книжке, за какие грехи следует быть подвергнутым каким наказаниям в разных конфессиях. Грехом считалось почти все допустимое с точки зрения современного человека. Все благодушно ужасались, смеялись и подсчитывали, сколько дней отсидки им полагается за самые обычные действия.

– Не люблю мракобесия и вообще никаких запретов. – Феликс был весел, он занял место между Анной и Лиз.

– Запреты запретам рознь, – начал Роберто. – Внешних запретов никто не любит, но без них трудно обойтись. К сожалению.

– Запреты, они и есть запреты. – Феликс благодушествовал. – Человек должен делать все, что хочет. Ну конечно, если он никого не грабит и не убивает. Но мы же тут не об уголовном кодексе говорим.

– А я согласна с Роберто. – Анна поднялась и пересела на диванчик, под бок к стратегу. – Запреты бывают внутренние и внешние. Большинство людей внутренних запретов не чувствует, а то и просто не имеет, поэтому хоть внешние как-то действуют.

– А вседозволенность тоже бывает внешняя и внутренняя? – подхватил Стивен, улыбаясь.

Он очень любил, когда Анна включалась в беседу, говорил, что она что угодно может поставить с ног на голову.

– Ага! – Анна энергично кивнула и с удовольствием продолжила. – Идеально было бы, если бы внешняя вседозволенность сочеталась бы в человеке с внутренними запретами. О! Именно так.

И замолчала озадаченно, словно сама призадумалась над собственными словами.

– Что-то я не очень понимаю, какой такой внутренний запрет? Ежели мне все дозволено? – Феликс недоуменно взглянул на Лиз.

Лиз отвернулась и сосредоточенно уставилась в иллюминатор.

– Да совесть, совесть! – отмахнулся Роберто. – Это как раз понятно. Предположим, тебе разрешают делать все, что ты хочешь. Но внутри при этом существует запрет: вокруг меня люди, их нельзя унижать… По крайней мере, надо постараться обойтись без этого.

– Ой, дело даже не в других. Люди разные бывают, иным и унижение в радость, они так живут. Дело в тебе самом, – Анна пыталась подобрать слова, – в том, что внутри себя нельзя переступать какую-то черту.

– Какую? – даже Стивен был озадачен.

– Да у каждого она своя… – Анна, отчаявшись, махнула рукой. – И каждый должен эту черту чувствовать. И что бы ни позволяли окружающие, через нее не переходить, потому что обратно не вернешься. От отвращения к себе. Только и будешь, что бежать. Без оглядки. От тех, кто позволил… да и от себя тоже.

Все замолчали. Лиз оторвалась от созерцания темного неба в иллюминаторе. Она напряженно смотрела на Анну, как будто пыталась заставить ту говорить дальше. Но Феликс сдаваться не желал:

– Но позволь, если мои поступки никому не вредят и при этом тебе всё разрешают…

– А ты как болонка, да? – Анна усмехнулась.

– Какая болонка? Ты о чем?

– Ну, любимая болонка хозяйки, которой даже под обеденным столом гадить разрешают. Она и гадит. Впрочем, болонка-то действительно не понимает, что будет вонять. А настоящая проблема в том, что иной раз и сам не знаешь, что получится – дерьмо или роза. Но чаще, конечно, выходит дерьмо…

– Ах, милая моя, наивная Анна! – зазвенел голос Лиз. – Ты себе, в своей чистоте, и представить не можешь, для скольких людей что роза, что дерьмо – все равно. Лишь бы его наличие позволяло хоть как-то выделиться.

– Но почему обязательно дерьмо? – только и нашелся спросить Феликс.

– Потому что так жизнь устроена, – равнодушно обронила Лиз. – Именно что дерьмо. А у любимой болонки мозгов нет… Или все думают, что нет, и пользуют ее, как безмозглую.

Неизвестно, до чего бы они договорились, но тут Роберто опрокинул кувшин с красным вином, стоявший на маленьком столике около лампы. Анна вскочила спасать Роберто, поднялась суета. Стивен, по замысловатой цепочке ассоциаций, вспомнил, что нашел в хранилище старинную книгу о виноделии и, сопровождаемый Анной и Роберто, покинул столовую. Джошуа и Хосе продолжали раздумывать над шахматной партией. Лиз и Феликс сидели на диване, Лиз хмуро молчала.

– Да ладно тебе, не дуйся. Мало ли каких глупостей наболтают, – тихо сказал Феликс.

– Да конечно. – Ответ Лиз прозвучал приторно-сладко. – Тем более что Анна у нас вообще дура дурой: она же посмела пренебречь тобой… Пойду послушаю, что там Александр с Леоном затеяли.

Феликс уныло побрел за Лиз.

После этого вечера Лиз почти перестала появляться в столовой в обычные часы, отведенные для еды. Она ссылалась на массу дел в отделе, общаясь исключительно с Роберто. Даже с Анной практически не разговаривала. А корабль меж тем упорно шел на юг.

Они стояли у берега Кулебры, маленького островка у восточного побережья Пуэрто-Рико. День выдался суетливый, читателей было много. В перерыве между занятиями Джошуа вышел на библиотечную палубу и увидел Лиз. Она с тоской смотрела на берег.

– Ты выглядишь так, словно обдумываешь план бегства.

Он вовсе не хотел, чтобы она уходила, просто неуклюже пошутил.

– Ага, и все свое богатство тащить с собой? – Лиз неопределенно махнула рукой. – А завтра мы уйдем далеко в океан, откуда вовсе не выбраться.

– С Кулебры ходит паром на Большой Пуэрто-Рико, – старательно глядя в сторону, сказал Джошуа. – А из Сан-Хуана можно улететь куда угодно на материк.

– У меня во второй половине дня дежурство в зале любовных романов. – Как бы ни расстроена была Лиз, ей и в голову не могло прийти пренебречь работой.

– А у меня после обеда нет занятий, – все так же в сторону сообщил Джошуа, – я могу подежурить вместо тебя, – и не дожидаясь ответа, пошел вдоль по палубе.

– До свидания, Джошуа, – донеслось ему в спину.

Он провел все послеобеденное время в зале любовного чтива. Лиз так и не появилась.

Ее хватились после ужина, когда корабль был уже в море. Обыскали библиотеку и хранилища. Почему-то только в последнюю очередь решили заглянуть в каюту. Там была оставлена записка для мужа: Лиз сообщала, что решила покинуть корабль, и просила ее не искать. На Боба было больно смотреть, так он побледнел. Все прятали глаза.

Джошуа казалось, что Анна исчезла вместе с Лиз. За всю неделю, что бывшие спутники Лиз провели на корабле до первого большого порта на Барбадосе, она ни разу не появилась ни в столовой, ни в кают-компании. Все время проводила в хранилище, а поесть забегала прямо на камбуз к Терезе. Не вышла и попрощаться с Бобом, Феликсом и Софи. Александр передал от нее какие-то невнятные извинения.

* * *

Вечером они сидели за ужином, когда Тереза некстати затеяла разговор о Лиз. Мол, не родись красивой и все в таком духе.

– Послушайте, Тереза. – Голос Анны прозвучал неожиданно резко. Так бы могла говорить Лиз. – Не надо хоронить Лиз, хорошо? Даже если этого требует ваша народная мудрость. Характером Лиз можно резать стекло. Лучше пожалейте этот… осколок империи. И дурака Боба, который по недомыслию упустил самое лучшее, что случилось с ним в жизни.

– Ну уж Боб-то ей все позволял, – начала было Тереза.

– Она что, болонка, чтобы ей все позволять? Человек может заиграться, увлечься чем-то пустым, но блестящим – как та же болонка. Можно этому умиляться, а можно поговорить – как с равным, а не с милой игрушкой. Она ни в чьем прощении не нуждается – кроме своего собственного.

И тут у Анны брызнули слезы:

– Вы извините меня, Тереза, я не хотела грубить. – Анна быстро вышла из столовой.

Александр, наскоро изобразив сумбурную, но вполне понятную пантомиму: мол, пардон, я сейчас, – пошел следом.

– Правда, Тереза, не сердись на Анну. – Стивен попытался загладить неловкость. – Я вот ради тебя даже лишнюю тарелку манной каши съем.

– Да чего я, не понимаю, что ли? – Тереза улыбалась без обиды. – Переживает она сильно – за ту-то. А знаете что? У меня ведь новая наливка созрела!

Больше о Бобе, Софи и Феликсе никто никогда не говорил.

Анна и Александр

Джошуа попытался вспомнить, как на корабле появилась Анна. В одном северном порту, Септ-Айле. Воспоминание не давалось, рассыпалось множеством деталей: какой-то пакет с красными яблоками у нее в руках, малозаметный спутник, которого Джошуа не разглядел, а Анна даже не удосужилась представить, бросив небрежно – это провожающий. Махнула рукой и, не оглядываясь, убежала в глубь корабля.

Она сразу стала удивительно родной. У Анны был редкий талант делать мужчин своими друзьями. О себе Анна не рассказывала ничего, но не из нарочитой таинственности, а просто потому, что не считала нужным рассказывать. Зато очень любила слушать других.

Александр появился на другой день, в Портленде. Джошуа почему-то подумал, что Александр сам не ожидал, что останется на корабле. Он был с одной маленькой сумкой, позади маячила брошенная на причале машина. Словно догонял кого-то. У Джошуа мелькнула мысль, не вчерашний ли это спутник Анны, но такой расклад показался ему очень уж замысловатым.

Однако они явно были знакомы раньше. Иногда в разговоре Александр вдруг спрашивал: «А помнишь, в Квебеке?..» Анна отводила глаза или улыбалась.

При этом у них не было никаких общих бытовых привычек, которые быстро появляются у людей, проживших вместе даже недолго. Как-то раз Александр заработался в хранилище и опоздал к завтраку, Тереза спросила Анну, что ему приготовить – омлет или яичницу. Анна не знала. Не смогла она и ответить на вопрос, пьет Александр капуччино или латте. Она смутилась и покраснела под их удивленными взглядами.

Первые месяцы на корабле они словно бы заново знакомились. Анна радовалась, как маленькая девочка, когда выяснялось, что у них с Александром одинаковый любимый хлеб – итальянский багет с оливковым маслом и пряными травами.

Словом, загадочная была пара.

А еще они оба были запойными дайверами. Особенно Анна. Готова была лезть в любую воду, благо этого добра вокруг хватало. Джошуа сам никогда не погружался и всякий раз немного нервничал, когда они уходили на глубину. Анна возвращалась на поверхность неохотно, словно из любимого дома. Александр каждый раз ее за что-нибудь ругал – то залезла куда не следовало, то вообще ушла недопустимо глубоко. Анна показывала ему язык, отшучивалась. Однажды Роберто пригрозил ей, что, если она не перестанет лазать под воду так часто, у нее между пальцев на руках отрастут перепонки, а ноги превратятся в русалочий хвост. Анна поразмыслила и согласилась на хвост.

Все время, что они пробыли на корабле, Анна отвечала за недавно созданный отдел научно-популярной литературы. Работы там было не просто много, а очень много. Все приходилось начинать с нуля: заказывать книги, выяснять спрос и интересы, разрабатывать стратегию. Первые недели Александр ей помогал, но потом занялся научными основами стратегии. Поначалу один, а в марте к нему присоединился Леон. Книг становилось все больше, и Роберто решил, что неплохо было бы привлечь математиков для улучшения алгоритма отбора.

Александр умел быть всяким. Немногословным и сосредоточенным, когда шла работа. В такие дни его почти не видели, он порой даже ночевал в отделе библиографии. Анна до сих пор его дразнила, говорила, что он так заработался, что прозевал явление Эсмеральды, а ведь такая была жгучая девушка!

А иногда он вдруг начинал проводить много времени в кают-компании или в столовой. Рассказывал забавные истории, писал смешные песенки, которые сразу расползались по всему кораблю. Переключения из одного режима в другой происходили мгновенно. Лучшим другом на корабле у него, конечно, был Грубиян Алекс. Потом Леон. С Феликсом Александр тоже легко нашел общий язык и с удовольствием вел беседы из серии «были когда-то и мы рысаками». С улыбкой, без всякого сожаления.

Анна совершенно не умела играть в шахматы. Роберто не мог в это поверить: у нее было прекрасное логическое мышление. Как-то Анна призналась, что знает правила и, теоретически, может сыграть нехитрую партию. Но постоянно отвлекается, задумывается о характере той или иной пешки. «Почему ты решил, будто этот конь может съесть эту пешку? – бывало, втолковывала она Александру. – Ну и что, что по правилам? А пешка этого коня кааак покусает! И не дастся!» Ее любимым занятием, когда никто не сидел за шахматами, было выставить в рядок две ладьи, водрузить на них короля и ферзя (которого, она, естественно, иначе как королевой не называла), а перед ладьями поставить коней. Это был конный королевский выезд. Всякий раз, когда Стивен обнаруживал эти художества, он качал головой и говорил, что Анна явно не доиграла в детстве в куклы.

Джошуа в глубине души всегда знал, что они уйдут. Но не хотел думать об этом: зачем грустить заранее? Александр не скрывал, что хочет написать большую книгу. И что ее герои уже приходят и стоят в ожидании, смотрят на него. Но видимо, ему пока чего-то не хватало. Может быть, ощущения, что не писать больше невозможно. Александр ждал.

Когда появился Леон, они оба как с цепи сорвались. Работали день и ночь, захваченные идеей поиска идеального алгоритма отбора книг. Ну и в отвалах полупустой породы они еще много чего нашли. Или просто думали, что нашли. Но были счастливы.

А в ноябре Анна вдруг сказала Джошуа, что они хотят остаться на одном маленьком острове.

– Александр решил-таки засесть за работу. – Она говорила потупившись, словно просила прощения.

– Но писать книгу можно и здесь, – начал было Джошуа. Уже понимая, что бесполезно.

– Наверное, можно. Но… Знаешь, мне очень хочется готовить ему завтраки, и ужины, и обеды. Мы провели вместе почти полтора года, а он еще даже не знает, как я готовлю. И умею ли я это делать вообще. Правда, дурацкая причина?

Джошуа смешался. Для замкнутой Анны это была немыслимая откровенность. Он опять подумал, что совершенно не знает, от чего она бежала на корабль. Отчаянная ласточка, свившая гнездо на мачте корабля, потому что другого места найти не смогла.

– И потом, Александр нашел тут одну книгу. Ему кажется, что это его Единственная Книга. – Анна именно так и произнесла эти слова – с большой буквы.

– А ты сама-то в это веришь? – хмыкнул Джошуа.

– Боже мой, конечно нет! – Анна рассмеялась, замахала руками. – Но с другой стороны, а почему идея обязательно должна быть правильной? Так не бывает почти никогда. И вообще, это не главное. Главное, что он сам будет писать.

– Он напишет книгу и посвятит ее тебе. – Джошуа хотелось плакать, но он улыбался.

– Почему мне? Вовсе не обязательно!

– Потому что все, что он сможет написать, будет о тебе – так или иначе. Даже если он создаст инструкцию по использованию электрического чайника.

То, что Джошуа чувствовал, не было завистью. Просто счастливое удивление: вот бывает же так, а? И легкое сожаление: почему не со мной?

– Ну а ты-то что будешь делать на острове? – спросил он. – Насчет завтраков и обедов я уже понял, а что еще?

– Не знаю. Но я найду себе занятие, не бойся.

Вот уж в чем Джошуа не сомневался.

– В конце концов, если Александр посвятит мне все, что пишет, я могу посвятить ему все, что я живу. В смысле, всю свою жизнь. Это вполне разумный обмен. – Анна рассмеялась, радуясь, что тяжелый разговор остался позади.

К острову, который они выбрали, корабль не мог подойти вплотную. Единственный причал для больших кораблей был занят. Анна даже обрадовалась, ей не хотелось затягивать прощание. На моторной лодке к берегу их сопровождали только Роберто и Джошуа.

Роберто держался молодцом. Джошуа искренне надеялся, что и сам тоже неплохо выглядит. Но грустно ему было, чего тут. Как-то отчаянно грустно. Когда Анна и Александр уже пошли было прочь по пыльной деревенской улочке, Анна вдруг развернулась, бегом направилась к оставшимся. Схватила их за руки.

– Когда Лиз вернется, – она так и сказала: «когда», а не «если», – скажите ей, что я ее очень люблю!

И побежала догонять Александра. Они взялись за руки и направились к видневшемуся за низкой оградкой садику. Два огромных розовых цветка словно парили над заборчиком.

– Ганс и Гретель, – сказал Роберто им вслед, – Ганс и Гретель идут к пряничному домику.

– А что там за цветы за заборчиком? – спросил Джошуа просто так, чтобы отвлечь Роберто и себя самого от грустных мыслей.

– По-моему, лотос.

Анна и Александр переглянулись, Анна показала на лотос, они чему-то засмеялись и скрылись в садике.

– Интересно, они забудут нас? – спросил Роберто, когда их лодка уже шла к кораблю.

– Если Александр забудет, Анна ему напомнит, – улыбнулся Джошуа.

Ему очень хотелось в это верить.

Встреча в Ки-Весте

В начале декабря корабль неожиданно развернулся и пошел к Флоридским Ключам. Точнее, к Ки-Весту. Джошуа сразу понял, что кто-то их позвал. Так-то на Ки-Весте им делать нечего, туда люди ездят отдыхать и развлекаться. Да и библиотек, ежели кому вдруг приспичит, своих хватает. Интересно, кто на этот раз придет?

Но на причале никто не ждал. Вернее, народу-то было много, пассажиры круизных кораблей сновали взад и вперед, толкотня, как в трамвае.

Джошуа Ки-Вест не любил. Исключая, конечно, флигель в саду дома Хемингуэя, но там он все давным-давно знал наизусть. Пытаясь хоть чем-то себя занять, он побрел на западную набережную. Шел и недоумевал: кто же мог позвать корабль и не прийти? Такого никогда прежде не случалось.

Близился закат – одно из самых впечатляющих зрелищ Ки-Веста. Джошуа с трудом протискивался в толпе. Бродячие певцы пели, фокусники глотали огонь, канатоходец плясал на канате, натянутом меж двух фонарей. И над всем этим, перебивая запах моря, плыло победительное густое амбре фаст-фуда.

Кто-то осторожно тронул Джошуа за локоть. Он оглянулся. Перед ним стояла Лиз. Он понял, что ждал ее с того самого момента, когда корабль развернулся и пошел к Ключам. Просто боялся надеяться.

Лиз была прежней. От ее элегантности мир смущенно краснел, признавая собственное несовершенство. Но весь ее облик неуловимо изменился. Словно померк, припорошенный пылью, обычный блеск. Чуть-чуть, – тем, кто не видел ее прежде, не понять.

– Корабль здесь? – тихо спросила Лиз.

– Конечно. Ты же его позвала.

Она отвела глаза в сомнении.

– Джошуа, я так боюсь возвращаться… Нет-нет, я знаю, что моих друзей там давно нет. Адвокаты, – тут она улыбнулась, – знают всё. Мой муж не имеет ни малейшего представления, где меня искать, а вот мой адвокат находит без всяких проблем.

– Роберто будет счастлив, – зачем-то сказал Джошуа.

– А Анна?

– Анна и Александр ушли. Недели три назад. Мы оставили их на маленьком острове.

– И Александр будет писать книгу, а Анна готовить ему кофе и штопать рубашки.

– Не завидуй, тебе это не идет. – Кто бы только знал, как же Джошуа был счастлив видеть ее!

– Я не завидую. Это другое. Знаешь, иногда я думаю, что хотела бы стать Анной.

– Ты же ничего не знаешь о ней. Сколько шишек она набила, прежде чем стала… Анной.

– Думаю, много. Даже уверена. Но сейчас все позади. Правильный выбор или везение.

– Ну, положим, они еще не умерли. Жизнь по-всякому поворачивается… А мне, честно говоря, показалось, что между тобой и Анной кошка пробежала.

– Да нет, что ты! – Лиз невольно отпрянула, как будто он сказал несусветную глупость. – Анна корила себя за то, что разговорилась тогда за кофе, помнишь? Хотела Феликса прищучить, терпеть его не могла, – а он-то как раз ничего не понял. Зато я хорошо поняла. Я, собственно, и сама так думала, только не успела еще сформулировать. – И Лиз улыбнулась, легко, иронично, совсем как раньше.

Они немного помолчали. В воздухе сгустилось ожидание. Все вокруг ждали заката. Джошуа ждал решения Лиз.

– Когда уходит корабль? – спросила она.

– Как всегда, с зеленым лучом.

Лиз оглянулась, резко, словно в отчаянии. Солнце отвесно падало в море.

Новый год

Джошуа с удовольствием разглядывал законченный пасьянс. Сошелся. Он смешал карты, потянулся, взглянул на часы. Без десяти полночь, пора в кают-компанию. На корабле всегда встречали Новый год, уйдя далеко в море, чтобы не видно было берегов. Как Новый год встретишь, так его и проведешь, а корабль должен плыть.

Раздался осторожный стук, на пороге возникла Лиз. Она стала прежней. Хороша, аж глазам больно. И как ей это удается? Привыкнуть невозможно. Лиз улыбалась, старательно пряча что-то за спиной.

– Ну что, Джошуа? Пора? Штормом с палубы смыло синие пятна вина?

– Что за звон у вас там был?

– А как ты думаешь? Стивен и Хосе играли на пианино в четыре руки, а Роберто с Магдой показывали, как танцуют какой-то фляк. Или флюк. По ходу дела Роберто перебил весь корабельный хрусталь. Будем пить шампанское из пластиковых стаканчиков. – Лиз веселилась. – Правда, один бокал был спасен посредством немыслимого кульбита.

– И кто же совершил спасительный кульбит?

– Конечно Леон!

– Надо думать, из хрусталя предстоит пить тебе. Для тебя Леон даже Луну с неба достанет, – поддразнил Джошуа.

– Да ну, – Лиз сделала сердитое лицо, но не выдержала, расхохоталась, – зачем мне Луна? Всё врут, что она из сыра.

Джошуа вспомнил, как другая женщина говорила эти же слова.

– Как ты думаешь, Анна и Александр помнят нас?

– Если Александр забудет, Анна ему напомнит. – Лиз пожала плечами. – А что тут обычно делают после полуночи? Это же мой первый Новый год.

– По-разному. По традиции в эту ночь принято поздравлять призраков и танцевать с ними. А, к примеру, Роберто любит собрать компанию, одеться привидениями и пугать сумеречных. Воют до утра. И те и другие, кто громче.

Лиз такая перспектива, похоже, вполне устраивала.

– А я тебе подарок приготовила. – Она наконец решилась показать, что прятала за спиной. Керамическую табличку, которую пока прижимала лицевой стороной к себе.

– Ты только не смейся. Ну или смейся, почему бы нет? Это я в классе у Магды сделала, а художник из меня, скажем прямо, не ах. Но! Я успешно делаю вид, что работаю в примитивной манере. Надо попросить Луиса, пусть тебе на дверь повесят. Чтобы все знали, чей это кабинет.

Она окончательно собралась с духом и положила табличку на стол. Окруженная венком голубых цветов неизвестной породы, по красноватой глине вилась золотая надпись: «Служитель Джошуа».

Кэти Тренд Транспортир Джонсона

Я обычно прокладываю курс с помощью параллельной линейки. Не знаю уж почему. То ли потому, что она на ощупь теплая и на вид вызывает доверие, красного дерева, с медными шайбами. То ли потому, что, когда я учился, мне никогда не попадался такой транспортир, как у Джонсона.

У капитана, конечно, с прежних еще времен сохранился его старый транспортир, латунный, с глубоко прорубленными делениями, чтобы не стерлись при полировке. Он и сверкал, как золотой, любимая, ухоженная вещь, в коробочке тикового дерева. Он всегда лежал в правом ящике штурманского стола, и Сандра с удовольствием доставала его оттуда, чтобы поставить на карте очередную точку.

Джонсон свой транспортир всегда носит с собой, в большом кармане кафтана. Ящичек у него совсем простой, фанерный, обитый изнутри малиновым сукном. А транспортир лежит в своем гнезде, как ухоженное оружие. Литой, стальной, вызывающий ощущение точности и силы. Наверное, ради такого инструмента я изменил бы своим привычкам, но третий помощник всегда после вахты забирает транспортир с собой.

«Морская птица» шла в очень теплых водах, таких теплых, что даже капитан по ночам выходил на вахту в одной рубашке, чего обычно за ним не водилось. Днем же мы и вовсе раздевались до пояса, и только Сандра повязывала вокруг груди один из своих головных платков. Днем вслед за нами неслись летучие рыбы, ночью в волнах под скулами корабля играл светящийся планктон; в общем, нас постоянно сопровождала какая-то живность. Какие только птицы к нам не прилетали! Однажды целых три вахты в штурманской рубке провел зеленый попугайчик, мы уже начали к нему привыкать, как он снялся и улетел в сторону виднеющегося на горизонте острова. Но среди множества симпатичных созданий как-то затесалось одно несимпатичное.

На вахте Джонсона я сидел в библиотеке и терзал свою латынь, как вдруг корабль сотряс такой удар, словно мы налетели на подводный камень; но не снизу, как можно было бы ожидать, а сбоку, где-то в районе миддельшпангоута, по левому борту. Вслед за тем грохнул выстрел. Я выронил учебник и пулей вылетел на палубу – но море было спокойно, только за кормой вихрился чей-то белопенный след. На мостике стоял Джонсон, оторопело сжимающий в руке музейную кремневую пистоль, до тех пор мирно лежавшую в книжном шкафу.

– Господи, – потрясенно произнес Джонсон, впервые на моей памяти явно выбитый из колеи, – эта штука, оказывается, действительно стреляет…

– Что это было? – спросил я его. Снизу уже бежала Сандра, на лице ее был явственно написан тот же вопрос.

– Тварь какая-то. Длиннющая, как червяк, – объяснил Джонсон. – Плавники у нее – как крылья. И морда… Крепкая, должно быть, морда. Новое слово в науке. И я его, кажется, подстрелил.

– Это морской дракон, – объяснил сгустившийся прямо из колышущегося знойного воздуха капитан. – Вы не смогли бы его подстрелить.

– Почему это? – Джонсон как-то сразу успокоился и даже слегка обиделся. – Я обычно довольно меток.

– Потому что морской дракон – это миф, – миролюбиво объяснил Дарем. – Десятки поколений моряков рассказывали о нем удивительные истории, где уж вам теперь справиться с ним простой свинцовой пулей. Ничего, он довольно пуглив и не любит выстрелов, ведите корабль спокойно, скорей всего он больше не вернется… А вы что тут делаете? – обратился он к нам с Сандрой. – Пойдите почитайте что-нибудь. Особенно вы, Йозеф. Перед вахтой следует отдыхать.

Но дракон появился и на следующей, короткой вахте Джонсона. И в полночь, когда заступила ночная команда, а мы, трое вахтенных штурманов, устроили на баке заседание трубочного клуба, третий помощник был против обыкновения мрачен.

– Что ты за тварь прикормил, Дэви Джонс? – ехидно спросила его Сандра, набивая трубочку. – Неужели кракена?

– Кракен – это кальмар, а не дракон, – строго возразил Джонсон. – И зовут меня Джеймс. Не надо повышать меня в звании, я еще не морской дьявол. Но обязательно им стану, если этот гад не перестанет меня преследовать.

– Да ну, брось ты, – улыбнулась Сандра. – Два визита – это еще не преследование. Совпадение может быть, слишком выборка мала.

– Помяни мое слово, – поднял палец Джонсон, – на следующей вахте будет то же самое. Этот парень так просто от меня не отвяжется. Надо что-то придумать, разузнать, как справляются с мифическими тварями, пока он нам весь корабль не разломал.

– Джонсон, – я собрался с духом, чтобы разрешить мучивший меня вопрос, – ты когда успел пистоль зарядить?

– А я ее не заряжал. Я даже сам понять не успел, как ее ухватил и почему, – признался третий. – Увидел, что нас атакуют, и в следующий момент оказался возле борта со стволом. И пальнул. И она выстрелила. Загадка природы.

– Так ведь это тоже миф, – задумчиво произнесла Сандра. – Незаряженное ружье, которое висит на стене и раз в жизни стреляет. Миф на миф – должны были взаимоуничтожиться, но дракон-то вернулся. Вот где настоящая загадка.

– Видимо, проблема в неточности формулировок, – предположил Джонсон. – Не ружье, а пистоль, не висит на стене, а лежит на полке. И не в конце пьесы, а в начале вахты.

– Да уж, с таким попаданием в цитату и в самом деле трудно попасть в дракона, – согласилась Сандра. – Вот что, друзья мои, давайте-ка спать, пока ночная команда тут не разрезвилась. Чувствую я, что завтра нам предстоит веселый день.

На следующей вахте Джонсона на палубе ждала вся дневная команда. Никто из нас не хотел пропустить появления навязчивого монстра, и азартные матросы Сандриной вахты делали на него ставки. Был самый разгар жары, матросы обливались потом, но никто не решился спустить за борт ведро, чтобы не спугнуть мифического гостя.

И дракон появился. Сперва мы заметили мелкий бурун в отдалении, потом просвечивающий сквозь голубую воду удивительный силуэт, который описал вокруг нас круг, разогнался и устремился к борту. И в этот момент море и небо прорезал отвратительный рев, очень похожий на рев корабельной сирены, но словно приглушенный и пронизывающий все окружающее пространство одновременно. Атакующий дракон резко изменил направление движения, вылетел из воды и описал в воздухе сальто, показав восторженной публике всю свою стать – длинное серебристо-изумрудное тело, рыжие плавники-крылья, перистый хвост, выпученные глаза под мощным лбом. Команда зааплодировала, дракон, окончательно, видимо, перепугавшись, стремительно удалился. В длину он был, пожалуй что, и побольше нашего корабля.

– Что ты сделал? – отнимая пальцы от ушей, спросила Сандра Джонсона, держащего руку на тросике корабельной сирены. – Это же наша сирена была, или я ошибаюсь?

– Я спустил трубу под воду, – объяснил Джонсон. – Не могу я позволить этому гаду ткнуть борт в этом же месте третий раз. Хоть и дуб, а ведь проломит. А ну, разойдись все с палубы, – гаркнул он. – Представление окончено!

На вечерней вахте спектакль повторился: появление дракона, сирена, дракон в ужасе улепетывает. Моя короткая вахта прошла спокойно, только в сумерках вдоль всего борта выпрыгивала из воды какая-то нервная рыба. После смены вахт капитан отозвал меня в сторону и тихо спросил:

– Йозеф, признайтесь честно, это не ваши фокусы?

– В каком смысле? – удивился я.

– Видите ли, я не мог не обратить внимания на нетривиальное воздействие вашей фантазии на окружающую реальность, – пояснил капитан. – Все эти львы… Может быть, вы читали что-то такое в последнее время – я имею в виду, о морских драконах и их привязанностях? С Джонсоном-то нашим не все просто. Может быть, вы что-то узнали?..

– Нет, капитан, – честно ответил я, – не читал. Я латынью занимаюсь. А перед этим Гашека перечитывал.

– Да, безусловно, Гашек ничего о драконах не пишет, – рассеянно подтвердил капитан. – Ну хорошо, простите за подозрение, ступайте отдыхать.

Я поймал в кают-компании сонную Сандру, вышедшую из каюты попить воды, и спросил:

– Что это капитан намекает о Джонсоне? Что с ним непросто?

– Понятия не имею, – зевнув, ответила Сандра. – Ты бы сразу у него и спросил. С Джонсоном вроде все в порядке, у него в Дублине жена, трое детей, обычный человек, не из ночной команды. Не знаю я, почему дракон так к нему привязался.

Спать я, разумеется, не смог. Пошел к библиотекарю. В отсутствие интернета его энциклопедические знания можно было запросто использовать в качестве поисковика.

– Джеймс Джонсон? – сонно переспросил он. – Где-то мне это имя встречалось. Пойдемте-пойдемте. – Он повел меня куда-то в глубь библиотеки, протянул не глядя руку к одной из полок и вынул книжку, которая мне до сих пор не попадалась: «Морские катастрофы». – Вот, кажется, здесь. Не знал, кстати, что Джонсона Джеймсом зовут. Очень интересно.

– А про морских драконов что-нибудь есть? – спросил я на всякий случай.

– Поищите, пожалуйста, на этом стеллаже. Что-то должно быть. Вот вам фонарь. А я, с вашего позволения, откланяюсь. – И библиотекарь, уверенно пробираясь в темноте на ощупь, удалился в свою каморку.

Конечно, до самой Сандриной вахты я не спал и под утро был уже несколько не в себе – и от недосыпа, и от найденных фактов.

Я прибежал на мостик после завтрака, огляделся, нет ли поблизости Джонсона – надеюсь, он спал перед вахтой, – и шепотом прочитал по своей бумажке свод фактов.

– «Джеймс Джонсон, – прочел я, – был единственным выжившим при гибели клипера „Дункан Данбар“ в 1857 году. Перед этим он же – единственный выживший при гибели барка „Стоктон“, потом корабля „Кэтрин Си“. В 1866 году на глазах Джеймса Джонсона, бывшего смотрителем маяка Нобби-Хед, разбился пароход „Кауарра“». Ну как?

– Да ну, не может быть, чтобы это был наш Джонсон, – с сомнением отозвалась Сандра, параллельно бодро командовавшая настройкой парусов.

Дул хороший зюйд-ост, мы шли в сторону Саргассова моря.

– Почему нет? На нашем корабле такому самое место. Вот хотя бы капитана возьми.

– Глупости. Капитан в ночной команде. Энди, да добей же грота-галс правого борта! Как добить? Ну, заведи на талёву, заполаскивает же!.. Извини, Йоз, я сейчас. – Сандра отошла к галерее квартердека, энергично объяснила своему матросу, что имеет в виду, и вернулась ко мне.

– В ночной команде те, кто уже однажды погиб, – объяснил я свою мысль. – А если он просто бессмертный? Ему все равно, когда работать.

– Бессмертный, ага. Боги среди нас.

– Почему нет? – воодушевился я и прочел еще кусочек своих записей: – «Прототип морского дракона – шумерская мать богов Тиамат, в облике дракона преследовавшая своих детей, устрашивших ее чрезмерным могуществом. Бог Мардук убил ее и создал из половинок ее тела небо и землю». Видишь – «преследовавшая»!

– Мардук! – расхохоталась Сандра. – Ага, помню-помню, четыре глаза, четыре уха и огнем пышет! Ну, Йоз, ты хватил. Я еще могу поверить в бессмертного матроса, но Мардук – это уже перебор. Тем более что он ее не победил. Ну да, стрелял, но не попал же. Чем он ее рассечет – кортиком? Она здоровая, как линкор.

– А тебя не удивляет, что у него стреляет музейный экспонат? – напомнил я. – Погоди, еще не вечер. – И отправился спать до своей вахты.

Очередной визит Тиамат я пропустил, но кто-то из подслушавших мою небольшую лекцию матросов уже раззвонил мое открытие по кораблю, и книжица, которую я читал ночью, обрела невиданную популярность. Матросы передавали ее из рук в руки и цитировали друг другу избранные куски. Мне очень повезло, что ветер не сменился и мы так и шли всю вахту на Сандриной настройке парусов. Потому что матросы были заняты обсуждением дракона. Оказалось, драконица наша избрала новую тактику – теперь она не пробить корабль пыталась, а обрушиться на него сверху, но Джонсон, не трогая парусов, резко привёлся, паруса полоскнули, и зверюга промахнулась.

Я подозревал, что все решится сегодня вечером. И не я один: к концу короткой Сандриной вахты главная палуба была полна народу, выползла даже ночная команда, бледнокожие механики и кок. Джонсон вышел на вахту в белоснежной рубашке и с твердо сжатыми губами, явно готовясь к решительной битве. Не хватало только барабанной дроби. Зрители облепили левый борт, готовясь к появлению твари.

И все же драконица появилась неожиданно – вдруг на горизонте вспенился стремительно приближающийся к кораблю бурун. Мы как-то упустили из виду Джонсона, а оказалось, он уже взобрался на марсовую площадку бизани, одной рукой намертво вцепился в ванты, другой сжимал что-то в кармане штанов. Из воды вылетело длинное серебристо-зеленоватое тело, а Джонсон оглушительно заорал: «Здесь я, здесь!» Драконица летела прямо на него, как исполинский китайский воздушный змей, Джонсон резко выставил вверх руку, в солнечных лучах блеснуло металлическое полукольцо, скользнувшее вдоль всего живота зверя. Прямо на Джонсона хлынуло что-то зеленое, драконица пролетела над палубой и рухнула в море, взметнув тучи брызг.

Корабль шатнуло, команда метнулась на другой борт. Драконица всплыла сзади по корме кверху брюхом. Спустили шлюпку, зацепили тушу зверя тросом, подтянули к борту. Тело этой твари длилось от форштевня до кормы, и сзади еще болтался в кильватерной струе длинный тонкий хвост, оперенный рыжими плавниками.

Сандра посмотрела на рассеченное от горла до основания хвоста брюхо дракона, на Джонсона, потом уставилась на меня и строго спросила:

– Так ты знал, да? Четыре глаза, значит, и огнем пышет? Чем он ее так разделал?

– Транспортиром, – ответил я и мотнул головой в сторону Джонсона. Тот, стоя на мостике в позеленевшей рубахе, все еще сжимал в руке свой любимый транспортир, матрос поливал его из ведра, смывая драконью кровь.

– Во дает, – выдохнула Сандра. – Мардук, значит. Ну всё. Буду теперь от Джонсона прикуривать. Он же огнем пышет.

Мы поднялись на мостик и угрожающе приблизились к коллеге. Тот был уже практически отмыт от неприятной зеленой субстанции, но рубаха так и осталась зеленой.

– Что? – недовольно уставился он на нас, по-прежнему сжимая в руке транспортир.

– Куда ты ее теперь? – ехидно спросила Сандра. – Создавать небо и землю?

– Да ну вас, анацефалы, – горько вздохнул Джонсон. – Надоели уже этой легендой. Видел я вообще все эти мифы в гробу. Да у меня два высших образования… – Он взмахнул руками и изумленно уставился на зажатый в кулаке транспортир. – Дьявол, и рука теперь не разжимается! Слушайте, смените меня кто-нибудь, мне бы трубочку, пока я корабль на мель не посадил.

Сандра приняла вахту, мы с Джонсоном мимо толпы обсуждавших дракона матросов поднялись на бак и присели на планширь.

– Ты что, серьезно веришь, что я Мардук, а это Тиамат? – печально спросил меня Джонсон, левой рукой разжимая пальцы правой, обхватившей транспортир.

– Не знаю, – сказал я. – Кто тебя разберет. А в позапрошлом веке на «Дункане Данбаре» – это не ты был?

– Ну я же в дневной команде, – хмыкнул он, пошевелил освобожденными пальцами и принялся набивать трубку моим табаком. Его короткие волосы слиплись сосульками, и обычно такое уравновешенное и взрослое лицо казалось мальчишеским и совершенно растерянным.

Мы курили молча, и перед глазами у меня стояла рука с выставленным навстречу чудовищу транспортиром.

– Вот! – вдруг патетически воскликнул Джонсон. – Глупости это – побеждать миф мифом.

– А чем? – спросил я.

– Наукой, – наставительно сообщил Джонсон и сунул мне под нос тяжелый литой транспортир с остро отточенным краем.

Улита Уварова Анна

Соль

За потерю чудесного солнечного утра, проведенного в обществе поверенного, господин Александер вознаградил себя прогулкой по набережной в сторону порта. Редкое при его теперешней размеренной жизни удовольствие.

Шел неспешно, смакуя запахи и звуки, калейдоскоп сменяющихся сцен.

Давненько не бывал он на этой особой территории – портовой земле. Там, где в узел спутываются сотни разбегающихся путей. Зыбкая реальность, где нет ничего постоянного, где все вырваны из надежной почвы привычного уклада и где судьбы вершатся нечувствительно и необратимо. Здесь можно поменять колею своего жизненного или своего временнóго пути, перескочить с одной дорожки на другую – или продолжить начатый путь, так и не пожалев об упущенных возможностях. Никому не под силу словом передать атмосферу подобных мест и волнение, которое она порождает во всяком вольно или невольно соприкоснувшемся с ней.

Дойдя почти до конца набережной, гуляющий почувствовал, что устал и даже проголодался. Тут кстати попалась ему на глаза маленькая харчевня. Разумеется, не такая чистая и нарядная, как ее коллеги напротив пассажирских причалов, но и не вызывающая опасливой брезгливости, как ее товарки в грузовом порту.

Расположившись на веранде и спросив завтрак, господин Александер откинулся на спинку стула и отдался любимому делу – созерцанию.

Раньше, когда он был моложе и беспокойнее, все виденное служило ему пищей для размышления о скрытых смыслах и тайных связях всего сущего. Но в последние годы все чаще казалось ему, что рассуждения эти тщетны, теории все стоят одна другой – и не стоят почти ничего. Никакое умственное усилие и никакая теория не могут утишить смутную тревогу души. Души, тоскующей о смертности и конечности своей. Стало казаться ему, что сама жизнь и есть лучшая музыка, способная заглушить голос приближающейся и неотвратимой смерти. Теперь чувственное наслаждение моментом заменило ему удовольствие интеллектуальной игры. Ранее страстный книгочей и библиофил, он утратил вкус к чтению. Слишком много ему было лет и слишком мало оставалось времени. И жаль было терять хоть миг этой ускользающей прелести ради бескровных и неизменных книжных страниц. Тем более что он находил все больше оснований для того, чтобы согласиться с мнением тех, кто утверждает, что, читая любой текст, каждый читает одну и ту же бесконечную книгу, пусть свою собственную для каждого читателя, но единую в пределах одного бытия. Это убеждение подтверждало ощущение бессмысленности дальнейшего чтения и обращало глаза и сердце к подлинному.

Вот и сейчас, глядя на лучи и тени, вдыхая запахи еды, цветов, сырости и гнили, он думал, что даже такие вещи – драгоценны, потому что в них тоже жизнь. Движущийся узор света – и грязноватая скатерть, плеск волны – и запах затхлой воды, смешение аппетитного запаха жареной рыбы и пригорелого масла. Сплетение привлекательного и отталкивающего, двойственность любой вещи и любого впечатления. Подлинность бытия, в котором есть не только прекрасный лик, но и грязноватая изнанка. Где созидание и разложение, жизнь и смерть всегда рядом и оказываются двумя сторонами бытия, невозможного в отсутствие любой из них.

Потом внимание его привлекли двое детей – даже скорее не детей, а подростков. Девочка не представляла собой ничего особенного – вертлявый чернявый воробушек, разве что подвижность ее могла обещать некоторую живость чувств. А мальчик был хорош. Высокий, белокурый, с задумчивым взглядом исподлобья. Он обладал изящной и экономной точностью движений, свойственной только людям, которые, оставаясь открытыми голосам жизни, не теряют внутренней уравновешенности. Тем, кто обладает задатками мудреца.

Дети возились возле воды, а потом их внимание привлекло какое-то судно, и они, бросив свое занятие, уставились на приближающийся корабль, причем девочка казалась очень взволнованной, а мальчик ее успокаивал.

Наблюдающий за ними мужчина задумался было о возможных пружинах этой сцены, как его окликнули.

Окликнувшим оказался некто Герц, давний знакомец еще по тем временам, когда господин Александер увлеченно и со знанием дела пополнял свою библиотеку. Герц был коллекционер и безумец. Внешностью он напоминал состарившегося и оголодавшего Бетховена, а характером – того самого овода, что преследовал бедняжку Ио. Господин Александер всегда немного сторонился его. К несчастью, достать некоторые раритеты было под силу только жуку Герцу с его знанием всех ходов и выходов и огромными, порой весьма и весьма сомнительными связями. И страсть коллекционера в душе Александера брала верх над сословной брезгливостью.

Усевшись за столик безо всякого приглашения, Герц с места в карьер заговорил о том, что сейчас занимало его мысли. Впрочем, ни о чем другом Герц говорить не умел, а интерес к собеседнику, пусть даже из вежливости, проявить был просто не в состоянии. Из его страстной, немного сбивчивой речи выходило, что охотится сейчас господин Герц за редчайшей, редчайшей вещью. Произведение самого Эрта Эртруса «Кладовая крысиного короля». Первому и чуть ли не единственному немецкому изданию этого труда уже почти пять сотен лет. Единственный известный господину Герцу экземпляр находится на борту плавучей библиотеки, которая должна вот-вот появиться в порту.

Собственно, потому Герц и здесь – узнать, не пришла ли еще плавучая библиотека. Возможно, господину Герцу удастся договориться с их администрацией и либо выкупить, либо обменять раритет. Поскольку интерес он представляет только для избранных – очень уж специфический предмет все эти грызуны, крысы, – вполне вероятно, что ему пойдут навстречу. В крайнем случае, на борту плавучей библиотеки есть возможность снять копию любой книги из их фонда, это тоже неплохо. Хотя лучше бы все же заполучить саму книгу. Герц не может себе простить, что, когда была возможность, он не сделал попытки выкупить эту редкость у Сузи Иенсен, дочки старого крысолова Иенсена. Она под конец окончательно свихнулась, опустилась и спилась, но остатки семейной библиотеки – несколько книг, которые отдал ей отец, – всюду таскала за собой. И наверное, отдала бы «Кладовую» за бутылку.

– Неправда! – услышали вдруг собеседники возмущенный голосок. – Она вовсе не пьяница! И ничего бы вы у нее не купили!

Мужчины обернулись с удивлением. Оказывается, давешние дети подошли к веранде и, стоя по ту сторону перил, слушали их разговор. Вмешалась девочка – щеки у нее раскраснелись, карие глаза пылали возмущением. Мальчик выглядел скорее смущенным, чем рассерженным или заинтересованным.

– Это что за растение? – добродушно поинтересовался Герц.

– Я ее друг! И знаю ее получше вашего! Она никогда ничего не продавала, ей люди сами все давали. Потому что она была хорошая. Она истории рассказывала, а люди ей давали за это кто еды, а кто монетку.

– Ну, книги свои она плавучей библиотеке все-таки продала, – скептически заметил старик.

Девчушка смутилась, но потом возразила:

– Может, и продала, но только она с ними не рассталась, она сама на этом корабле уплыла. – Она вдруг запнулась и совсем другим, тревожным тоном спросила: – А корабль этот должен приплыть?

– Должен, должен. Не сегодня, так завтра. В крайнем случае, послезавтра, – подтвердил Герц.

– Да кто ты такая, девочка? – спросил господин Александер, заметив, что от слов Герца у девчушки перехватило дыхание и вся она напряглась как пружинка. Мальчик тоже выглядел взволнованным. Редко увидишь такое эмоциональное отношение к библиотеке, пусть даже и плавучей. Особенно у представителей простого сословия. Да, эти дети выглядели весьма интригующе.

– Меня Анна зовут. А его Петер. Мне очень нужно Красавицу увидеть. Сузи то есть, – поправилась она. – Я ее давно жду, так давно уже.

– А зачем тебе Сузи? – продолжил расспросы Герц.

– Я хочу, чтобы она взяла меня с собой. Туда, где она сейчас.

– Чтобы Сузи взяла тебя с собой? – переспросил коллекционер. – Это, насколько я помню, совсем не ее амплуа – брать кого-то с собой. Она мастерица только истории рассказывать. Была, по крайней мере, мастерица до тех событий.

– Что за события? – лениво поинтересовался господин Александер. Не то чтобы его интересовала история неизвестной ему Сузи Иенсен, но ноги еще гудели, а созерцательное настроение сбили своим щебетом Герц и Анна. К тому же мальчик занимал господина Александера все больше.

– Подробности мне неизвестны. Они в восемнадцатом году еще оставались в России, в Петрограде, а я уже был здесь. Но история была какая-то темная. Старый Карл и Сузи жили вдвоем, жена его умерла, а вторая дочь тогда путешествовала. Год был очень успешным для старика. Именно в тот год ему повезло уничтожить того, кто именовал себя Освободителем. Ему каким-то образом помог в этом деле некий молодой человек, случайно встреченный где-то Сузи, чуть ли не бродяжка, больной и измученный бессонницей. Сузи случайно встретила его где-то, пожалела и помогла ему заснуть и выспаться. Но его романтические чувства к ней чуть не погубили все дело. Бедняга чуть не вломился в дом в самый критический момент. И как он нашел Сузи – бог весть, – недоуменно закончил свое сбивчивое повествование старый Герц. После небольшой паузы он раздумчиво, словно разговаривая с самим собой, продолжил: – Хотя кто-то говорил мне, что она застегнула на нем булавку. Это весьма вероятно, мне кажется. По крайней мере, булавка объяснила бы его появление в этой истории. Конечно, плохо, что она втянула в их с отцом дела постороннего, к тому же простого человека. Но еще хуже было то, что Сузи тайком от Крысолова продавала его книги. Продавала против их воли.

– Простите, любезный Герц, но я как-то упустил нить. Кто такой старый Карл, против чьей воли продавали книги, и при чем здесь булавки?

Герц словно споткнулся, смутился, но тут же, опомнившись, торопливо затараторил:

– Ах, господи, ну это просто сплетни, досужая болтовня, кто знает, что здесь правда, а что вымысел?

Он всей пятерней взъерошил волосы, как-то незаметно свернул набок галстук и шмыгнул носом.

И господин Александер внезапно увидел, что перед ним сидит сумасшедший. Безумец с навязчивой идеей коллекционирования, словам которого доверять ни в коем случае нельзя. Но деваться уже было некуда.

– Ежели желаете узнать подробности, – продолжил несчастный Герц, – то извольте. Старый Карл Иенсен – Крысолов. Тот самый.

Господин Александер решил не уточнять, какой это «тот самый» Крысолов, иначе они рисковали никогда не выбраться из этого все более бессмысленного разговора.

– Вы, возможно, знаете о существовании связи между книгами и Крысоловами? Ведь мыши и крысы – исторически главные враги и книг, и Крысоловов. Карл был очень близок со своей библиотекой, вокруг него за многие годы собрались сонмища книг. И с каждой он был знаком, с каждой у него были особые отношения. Книги приходили к нему отдохнуть и подлечиться, да так и оставались на многие годы. Очень уж им нравилось жить рядом с Карлом: безопасно, и общество было прекрасное. Вы, конечно, знаете, – беспечно, как о самой обыденной вещи, заметил Герц, – что основное занятие историй – это путешествия. Истории чаще всего путешествуют, надежно укрывшись под книжной обложкой. Иногда сами, иногда с помощью людей. Людей истории часто используют. Не только для путешествий, но и для встреч. Ведь им это очень удобно – встречаться друг с другом в человеческих головах. Они там могут подружиться или поссориться, они назначают друг другу свидания и выясняют отношения именно в головах у людей. Иногда от встреч историй рождаются новые истории, и уж для этого люди историям совершенно необходимы. Если не их сознание, то, по крайней мере, их поступки. Истории правят миром, а люди – их средство передвижения и место свиданий, даже в какой-то мере средство родовспоможения, если хотите.

Господин Александер окончательно убедился, что Герц повредился рассудком. Оставалось только надеяться, что идеи этого безумца не подтолкнут его к каким-нибудь опасным или непристойным поступкам. Хотя вроде бы ничто не предвещало подобного развития событий. Герц выглядел вполне умиротворенным. Дети же, как заметил господин Александер, не выказывали ни малейшего напряжения и слушали слова старика, затаив дыхание, как самую прекрасную сказку. А Герц самозабвенно повествовал:

– Карл и его библиотека – о, это была необыкновенная, редкая близость! И вот Сузи, одна из дочерей Карла, – тут он перебил себя, – вообще-то дочерей у Карла две. Сузи – сама живость, яркая личность, кокетка и фантазерка, общительна невероятно, к тому же наделенная редким даром рассказчицы. Она всегда и у всех пользовалась огромным успехом. Люди были готовы на что угодно, лишь бы заполучить Сузи к себе и послушать ее рассказы. А сестра – ее полная противоположность. Степенная, серьезная, всегда в черном. И, честно говоря, немного занудна. Спуску она никогда никому ни в чем не давала. Но была очень справедлива, этого у нее не отнять. За все это ее многие не любили, даже боялись оставаться с ней в комнате. Но уж те, кто испытывал к ней симпатию, постепенно становились ее самыми верными вассалами. И подумать только, у одних и тех же родителей такие разные дети! Сузи – настоящий фейерверк, по любому поводу у нее была наготове дюжина историй, не зря она провела детство, ползая по полкам отцовской библиотеки. А ее сестра, по слухам, могла рассказать всего две истории – и рассказывала всегда именно их.

И знаете, что еще странно? – продолжал он. – В бытность мою в Петербурге я был знаком и со стариком, и с его женой, был принят у них в доме. Сузи знал прекрасно, старшую видел несколько раз. Жили они довольно замкнуто – ну, кроме Сузи, та была знакома со всем городом. Но слухи об их семье ходили совершенно фантастические. Например, некоторые утверждали – уверенно утверждали! – что у четы Иенсенов не две дочери, а двое сыновей. И не кто-нибудь, а люди, которые тоже были приняты в доме. Бывали гостями на семейных праздниках и видели всех членов семьи. Невероятно! Просто морок какой-то! Для меня это так и остается загадкой – как могут взрослые здравомыслящие люди утверждать такие нелепицы.

– Ничего особенного, – вдруг снова вмешалась в разговор девчушка. – Так часто бывает. Вот с ангелами, например. Некоторые видят их мальчиками, некоторые – девочками. А на самом деле они просто ангелы. И с очень маленькими детками тоже так. Кто хочет – видит мальчика. А кто хочет – девочку. А кто это на самом деле, будет видно, только если его без пеленок оставить. И со стариками очень старыми тоже. Особенно когда они в гробу.

– Ты хочешь сказать, что твоя любимая Сузи была ангелом, младенцем или мертвой старухой?

– Никем таким она не была. Просто говорю, что так бывает. И часто, – насупилась Анна.

– Ну ладно. Кем бы они кому ни казались, я-то точно знаю, что у Крысолова родились две дочери. Я привык доверять своим глазам. Так вот, в момент нужды Сузи начала тайком продавать книги из отцовской библиотеки. А книги вовсе не хотели путешествовать: в тот год и в том месте это было крайне небезопасно, книга запросто могла погибнуть или просто попасть не в те руки. Так что они сопротивлялись как могли. Свидетели говорили, что иногда книгам удавалось-таки устроить, что Сузи возвращалась домой с толкучки, так и не продав ни одной из них. Так книги получали передышку и надежду на спасение. Хотя все равно они оставались в невероятном напряжении: никто не ведал, кого в следующий раз заберет рассеянная рука Сузи. Что-то вроде русской рулетки. А Карл ничего не знал и не мог вмешаться, чтобы спасти своих друзей – нет, больше чем друзей! – его книги уже стали частью его самого.

Говорят, что однажды на толкучке Сузи встретила какого-то юношу. Человека. Она увидела, что бедолага изможден бессонницей, и пожалела его. Тот необъяснимый прилив сострадания, который знаком каждому из нас. Ей же достаточно было положить ему ладонь на лоб, чтобы он заснул. Но не на улице же это было делать! Да и зонтика у нее с собой не было, а она уж хотела, чтобы все было как следует. – Тут речь несчастного безумца стала, с точки зрения господина Александера, совсем невнятной.

– И тогда, чтобы он пришел к ней, Сузи застегнула на нем булавку под тем предлогом, что у него распахнуто пальто и мерзнет горло, а шарфа нет. Но что-то пошло не совсем так, как она хотела. Может быть, потому, что при этом присутствовали книги. А принадлежали книги не ей, а Крысолову. Так или иначе, прежде чем пойти к Сузи, юноша оказался в крысином гнезде, и не где-нибудь, а как раз там, где чествовали Освободителя. Да, конечно, это влияние книг Крысолова, сейчас это очевидно. Юноша знал адрес Сузи – и, значит, адрес самого Крысолова. А это чуть не погубило затею старого Карла. Он ведь как раз приготовил ловушку этому, кто претендовал на трон Крысиного короля, – тот прибыл из Южной Америки и назвался Освободителем. Если бы он осуществил свое намерение и завладел троном – о! – даже подумать страшно о последствиях для книг и для Карла, да и для всех нас. Победа же над Освободителем означала бы относительное спокойствие и безопасность – если не для людей, то хотя бы для книг в Петрограде и окрестностях на несколько десятилетий. По крайней мере, давала им шанс на спасение. В конце концов, отчасти благодаря несчастному знакомцу Сузи, все обошлось. Но девочке пришлось объяснять появление этого юноши в доме Иенсенов. И таким образом Карл узнал, что она продавала книги. Он рассердился так, как не сердился никогда в жизни. Говорят, узнав, что книги вовсе не хотели начинать путешествовать, досконально просмотрев полки и обнаружив масштабы потерь, он до того осерчал, что отрекся от дочери. Это произвело на бедняжку ужасное впечатление. Она даже утратила свой дар рассказчицы – не полностью, но в значительной степени. И уже не могла за один вечер увлечь столько народу своими историями. И зонтик ее поблек, почти совсем выцвел. Она стала сама гоняться за дешевыми грезами. И покатилась вниз по наклонной. Как она попала сюда в порт, я не знаю. Порт, конечно, место для нее неплохое: здесь все само постоянно меняется. Ее усилий не требовалось. А может, она и не могла ничего менять. Наверное, уже ни на что не годилась, кроме как развлекать рассказками местных пьянчужек и малых детей. Долго она тут мыкалась. Пока не пришел в порт корабль, плавучая библиотека. И, как говорила Сузи, она словно бы услышала голос отца. Почувствовала, что у нее есть возможность искупить вину перед ним и его друзьями. И уплыла.

Сначала отдала туда все свои книги, которые ушли с ней из библиотеки Карла, – нашлись среди них такие, кто понял и пожалел ее, несмотря ни на что. А потом решила, что не может с ними расстаться. Кроме того, она почувствовала, как ей хорошо в этой библиотеке, она хотела и почитать, и побыть с теми, кто близок ей в чем-то, отдохнуть душой, – и уехала отсюда, полная надежд. Сузи сама все это мне рассказала, когда я прослышал, что она продает книги, и пришел к ней в надежде прикупить кое-что. Но она меня сразу отшила, сказав, что отдала книги плавучей библиотеке, потому что корабль говорит голосом ее отца, или что-то в этом роде. И рассказала свою историю. Так и ушел я несолоно хлебавши. Ничего из ее книг мне не досталось.

Тут сумасшедший умолк.

Господин Александер, несколько сбитый с толку бессвязностью рассказа и напуганный внезапно обнаружившимся безумием своего знакомца, начал уже прикидывать, как бы половчее уйти, как был остановлен вопросом мальчика.

– Вы считаете, что дело в зонтике? Или в булавке? – спросил тот у коллекционера.

Вопрос этот заставил Александера подумать, что, возможно, Герц не так уж безумен, а история не так уж бессвязна. Возможно, дело в том, что он сам не знает чего-то очень важного. Мысль, что есть тайное знание, доступное уличному оборвышу, но ему – ЕМУ! – неизвестное вовсе, показалась господину Александеру оскорбительной и вызвала смутное беспокойство. Захотелось во что бы то ни стало понять, о чем они говорят.

Разговор между тем продолжался.

Герц смотрел на Петера с внезапным и острым интересом, и никакого безумия не было у него в глазах.

– А сам ты как думаешь? – спросил Герц.

– Не знаю. Мне кажется, должно быть еще что-то – волшебство, может быть?

– Волшебства не бывает, – строго сказал Герц.

– Просто кто-то что-то знает. Что-то важное, – вмешалась Анна. – Кто-то же сделал Крысолову его дудочку – вот он знал.

– Умничка! – воскликнул старик. – Но где вы этому научились?

– Мы в книжке прочитали. Нам Сузи книжку оставила.

– Что за книжка? – с напряженнейшим интересом спросил коллекционер.

– Ее книжка, – отвечала девчушка. – Там истории всякие и картинки, ужасно красивые!

– Истории? Картинки? – уточнил букинист.

– Ну да, истории разные. Про Русалку, про Кота в сапогах, про Крысолова, про Оле-Лукойе с его зонтиком, про Ганса и Гретель – ну, много историй!

Слова эти вызвали у господина Александера какое-то смутное воспоминание. Оно прошло тенью и скрылось. А Герц и дети, кажется, совсем позабыли о присутствии четвертого, поглощенные друг другом.

– Крысолов – отец Оле-Лукойе? – деловито спросил Петер. – Тогда все понятно.

– Что тебе понятно? – сварливо поинтересовался Герц.

– Понятно, куда ушли дети. И понятно, откуда у Сузи и ее сестры умение уводить за собой и тех, кто готов идти, и тех, кто совсем не хочет.

– Молодец! – воскликнул Герц. – А теперь просто подумай, откуда они все родом.

– А! Кажется… Ну да, конечно… Ага! Здорово! – Лицо Петера прояснилось, глаза заблестели.

– А как туда попасть? – спросила девчушка.

Петер недовольно повернулся к ней, а Герц внезапно помрачнел.

– Вечно ты везде лезешь! – воскликнул мальчик. – Мало тебе неприятностей!

– Что за неприятности? Не было никаких неприятностей! А вот на корабль побоялась пойти – и что хорошего получилось?

– Ты не спеши, детка, – неожиданно мягко сказал старик. – От нас это все равно не зависит. Ты просто живи себе, и всё.

Анна вдруг улыбнулась:

– Вы прямо как Красавица говорите. Сузи то есть.

– Ты называешь ее Красавицей?

– Ага! Она же такая красивая – ни у кого нет таких нарядов! И кружева у нее есть, и шелковые розы на шляпе. И еще халат этот, с птицами и цветами! И зонтик кружевной прекрасный, только рваный немножко.

– О, ты видела ее зонтик? И какой он? – живо поинтересовался ее собеседник.

– Очень прекрасный, совсем немножко рваный, и кружево выцвело, но он все равно разноцветный. И когда она его открывает, если рядом с ней встать, все становится немножко другое, очень красивое.

– Да, это ее зонтик. Она пользовалась им в лучшие времена, чтобы показывать людям сны, а теперь, видать, он годится только на то, чтобы детей среди дня забавлять… А Сузи не раскрывала его над тобой ночью?

– Нет, конечно. Я же дома спала, а она у себя за складами, под навесом.

– Ну да, ну да. Порт для нее самое подходящее место. Она подпитывалась его атмосферой…

– Чем она питалась? Она все ела, колбасу очень любила… А однажды водила меня – не поверите! – в настоящий ресторан в городе, – похвасталась девчушка.

– Не обращай внимания, это я так. А сестра ее здесь не появлялась?

– Мы не видели. И она не говорила. Она бы, наверное, рассказала, если бы к ней сестра пришла, – ответила Анна.

А мальчуган сказал:

– А я читал, что ее брат – или сестра? – ездит верхом на лошади. И мы бы точно узнали, если бы сюда кто чужой верхом на лошади приехал.

– Верхом на лошади она едет, только когда ей нужно забирать с собой людей.

– А куда она их забирает?

– Если я скажу тебе, что в вечную ночь, ты ничего не поймешь, правда?

– Как это – вечная ночь? – удивилась Анна. – Утро же всегда наступает?

– Ну вот, я и говорю, не поймешь ты меня.

– Он имеет в виду смерть, наверное, – вмешался мальчик.

– Смерть? Это в раю-то вечная ночь? – не поверила Анна.

– При чем тут рай? Откуда я могу знать, как там, в этом вашем раю?

– Не ночь, а сон. Она забирает их в вечный сон. Мертвые спят мертвым сном, – торжествующе объявил Петер. И как бы невзначай взял со стола печенье. Тут же добавил: – Поэтому мертвяки не могут нам рассказать, что им снится. Они же не просыпаются.

– А неприкаянные мертвецы? – спросила девчушка и, глядя, как он ест, сглотнула слюну. – Их нельзя спросить?

– Ты что, – возразил мальчишка, – как же их спросишь? Они как лунатики. У лунатиков же нельзя спросить, что им снится.

– Не знаю, я ни одного не видела.

– Нельзя, нельзя. У них у всех глаза стеклянные. Они смотрят на тебя – и не видят, делают свое. И не слышат, что им говорят. Или не слушают.

– Ага, ну точно, они такие же, как неприкаянные мертвецы, только живые. Значит, лунатики – это те, кого упустила Сузи, а неприкаянные мертвецы – это те, кого упустила ее сестра?

– Ага, наверно. Вот бы Сузи спросить. Она бы уж рассказала. Она про все могла рассказать.

– А сестра ее знала всего две истории, одну для тех, кто вел себя хорошо, и одну – для неслухов? – спросила девочка Герца.

– Значит, мертвые все время, вечно видят один и тот же сон? – спросил мальчик, не дав Герцу ответить. – Смерть – это вечный сон, при котором все время снится одно и то же? Та же история?

– Я поняла, я поняла! Две истории, и после смерти начинает сниться одна из них! Рай – это сон хороших мертвецов, а преисподняя – сновидение плохих мертвецов. И никто никуда не проваливается и не попадает в рай, все это только снится им! А неприкаянные мертвецы – это просто лунатики смерти! И они не такие страшные, просто голодные, вот как!

Девочка даже подпрыгивала от радостного возбуждения, которое обычно сопровождает восхитительное чувство понимания. Мальчик смотрел скептически.

– А куда же Крысолов увел детей? – спросил он. – Ведь нельзя же живых людей навсегда забрать в сновидение?

Анна озадаченно посмотрела на него, и оба они уставились на Герца, ожидая то ли помощи, то ли утешения.

Прежде чем тот успел открыть рот, раздался гудок проходящего вдоль набережной буксира, и все четверо невольно посмотрели на море.

– Петер, гляди, гляди! Ведь это… – возбужденно закричала Анна и, не договорив, бросилась к кромке воды.

В мгновение ока Петер оказался рядом с ней, а Герц взволнованно привстал со своего стула.

– Да, это плавучая библиотека, – проговорил он, глядя на входящее в порт судно.

Господину Александеру невольно передалось волнение его собеседников. Хотя он по-прежнему мало что понимал и пребывал в том раздосадованно-раздраженном недовольстве собой и миром, которое появляется, когда множество разрозненных обстоятельств дразнят нетерпеливым желанием завершить мозаику, но все не хватает какого-то кусочка. Картинка никак не складывается, но и не отпускает от себя.

Дети переглянулись и вдруг кинулись бежать куда-то со всех ног. А Герц, постояв еще немного, опустился на стул, продолжая следить глазами за медленно идущей плавучей библиотекой.

Принесли еще кофе. Молчание затягивалось. Нетерпение и досада господина Александера все возрастали.

Он решил все-таки возобновить разговор, невзирая на опасения, вызванные сомнениями в душевном здоровье собеседника.

– Вы уверены, любезный Герц, что правильно говорили с этими детьми? Я читал, что нельзя детям проводить аналогию между сном и смертью. Это может породить страхи и нежелание ложиться в кровать.

– Я? Я проводил аналогии? – удивился Герц. – Мне показалось, они все аналогии провели вполне самостоятельно.

– Но может быть, следовало вмешаться?

– Ах, уважаемый господин советник! Я очень высоко ценю ваши познания, но совершенно не склонен толковать о таких сложных материях с несмышленышами. Слишком многое пришлось бы растолковывать. Эти вещи совершенно недоступны незрелому мышлению. Вы согласны?

– Конечно, – подтвердил Александер, хоть его и смутила ехидная нотка в голосе старика. – Но я все же не уверен, что стоит забивать детям голову сказками, мистикой и прочей чепухой!

– Вы правы, господин советник.

– И все же сказка вышла у вас занятная. Постмодернизм сейчас в большой моде.

– Постмодернизм? Ах, да-да, конечно. Благодарю вас, советник.

Разговор совершенно не клеился, и господин Александер решил перевести его на тему, явно не безразличную его собеседнику.

– Так что же случилось с бедняжкой Сузи? – осведомился он.

– Сузи? Вы имеете в виду после ее изгнания из отцовского дома? Я, честно говоря, не знаю. Ни что происходило с ней, ни что случилось со старым Карлом. Не знаю, где он сейчас и что с ним. А Сузи несколько лет назад объявилась здесь, как вы, наверное, уже поняли. Выглядела совершенно безумной бродяжкой. Я жалел ее, подкармливал иногда, давал небольшие суммы. Я и понятия не имел, что у нее есть книги из отцовской библиотеки, – с горечью добавил он, – можно было бы попытаться их выкупить. А потом пришла плавучая библиотека. Сузи каким-то образом попала на борт – бог весть, как ее туда пустили! И рассказывала, что корабль этот совершенно необыкновенный, что он звучит, как музыкальный инструмент, как голос ее отца, как зов желания, – это все ее слова! И она почувствовала там, что может искупить вину перед книгами, если отправится с ними и будет заботиться о книгах, историях и самом судне. Благо, она обладает многими умениями и навыками, необходимыми для взаимодействия с историями. И тогда отец, может быть, простит ее за все, что она натворила… Я же говорю, она совсем свихнулась, – вдруг сказал господин Герц совершенно другим, спокойным и уверенным, тоном.

И галстук у него оказался на месте, и вихры на голове улеглись в некоем подобии порядка, и глаза были совершенно ясны.

И увидел господин Александер, что сидит перед ним чудак, книжный жучок, может, не самый порядочный, но уж никак не сумасшедший человек.

– Вы извините, господин советник, но мне пора, – церемонно сказал Герц и поднялся. – Время не терпит.

– Вы на плавучую библиотеку сейчас, любезный? – поинтересовался господин Александер.

– Немного позже, сейчас столько дел! – суетливо ответил Герц.

– Я думаю, не стоит ли и мне туда наведаться? Хотя в последнее время я охладел к чтению.

– О, в этом случае вы вряд ли найдете там для себя что-то интересное. Впрочем, место весьма любопытное, весьма. Да и куда деваться нам, книгочеям? Все там будем, все! – хрипло каркнул Герц и засмеялся. – До встречи, советник! – И быстро зашагал прочь, кривясь на сторону и припадая на правую ногу.

Господин Александер был ошеломлен и утомлен неожиданным приключением. Так что единственно разумным поступком было поскорее отправиться домой.

Однако, почти добравшись до ожидавшего его автомобиля, господин Александер внезапно увидел Петера, уже одного, без Анны.

Он окликнул мальчика, и тот без особой охоты, но все же подошел.

– Встретили вы корабль? – спросил Александер.

– Встретили, – угрюмо кивнул Петер. – Они швартовались еще, а мы уже там были.

– А где они пришвартовались?

– Да там, – показал подбородком направление мальчик и снова угрюмо уставился себе под ноги, в серую пыль.

– А где же подружка твоя?

– Да там уже. Еще трап не спустили, а она уже побежала к Сузи своей любимой.

– Что, Сузи там, на борту? Вы ее видели?

– Ага. Только ее не узнать теперь. Такая дама стала важная, нарядная, вся в черном. И две подружки с ней. Одна седая, как классная дама, тоже строгая. А другая с красным пятном над бровью. Не хотел бы я оказаться в их компании. Мы в первый раз вообще никаких теток на борту не видели, а теперь вон их сколько!

Петер был раздосадован, насупился и, казалось, старался не дать воли переполнявшей его горечи. Мальчик нравился господину Александеру все больше, расставаться с ним не хотелось.

– Ты не проводишь меня туда? – попросил он.

– Идемте, – так же угрюмо, глядя в землю, буркнул Петер.

Они снова повернули к набережной, навстречу яркому свету. Усилился запах воды и дегтя.

Господин Александер несколько замедлил шаг, прикидывая, как бы вовлечь паренька в беседу.

– Давно ты с Анной дружишь? – спросил он.

– Всегда. Она как родилась, так мы вместе. Она такая, знаете, с ней не соскучишься. Вечно что-то выдумает. У нее и угольная корзина зацветет. А теперь вот дождалась своего корабля. Ждала, ждала и дождалась. Наверно, уплывет на нем, – сказал Петер и вздохнул.

– А ты бы не хотел, чтобы она уплыла?

– Не-а. Да что толку, она все по-своему делает. К тому же боится, что ее в приют отдадут, когда дед помрет. Так что удерет, конечно. Все всегда удирают куда-нибудь, если выхода не видят, – по-своему сформулировал мальчик известную максиму, подтвердив впечатление господина Александера о незаурядности своего ума.

Петер с притворным вниманием разглядывал кружащих морских птиц.

– А корабль этот, библиотека плавучая, давно приплывал? – Советник сделал новую попытку его разговорить.

– Да другой год уже. Мы тогда много играли рядом. В шпионов играли. – Он улыбнулся. – Только мало что узнали. И из команды почти никого так и не увидели. Только мужика одного и еще очкарика. Вообще гиблое место. Народу туда много ходило, а на берег обратно сошли не все.

– А куда же они делись?

– Не знаю. Уплыли, наверное, как эта самая Сузи.

– Ты что, сердишься на нее?

– Не знаю… Чего сердиться-то? Она вообще-то неплохая была, но странная какая-то. С ней только Анна ладила, а так больше никто. Плохо, что она Анну заберет.

– Ну, может, она не захочет Анну забирать…

– Хорошо бы так. Только, думаю, заберет. Анна кого хотите упросит, если ей чего нужно. – Петер вздохнул, взгляд его обратился внутрь.

Разговор никак не ладился.

– А о какой книге вы говорили с Анной? – не оставлял попыток Александер. – Ты любишь читать?

– Вообще-то не очень. Но это другая книга. Ее Сузи оставила Анне, когда уплывала. Мы ее столько раз читали, что всю запомнили. Очень хорошая. И еще там картинки, таких больше нигде нет. Мне нравится.

– Это сказки? Про волшебство? – переспросил Александер, пытаясь вспомнить, что самому ему казалось интересным в возрасте Петера. Хотя, учитывая сословные различия, следовало, вероятно, скинуть несколько лет. Вряд ли этот мальчик обладает развитым вкусом.

– Да, волшебные истории. – Петер оживился, ему наконец-то стало интересно. – А вы знаете такие?

– Да, некоторые я знаю. У меня, когда я был ребенком, были чудесные книги. Я всегда увлекался чтением… – начал было пожилой господин, как его прервал на полуслове внезапно догнавший их Герц.

– А, советник! Все-таки решили заглянуть в библиотеку? Правильно, правильно! – заговорил он, одновременно похлопав паренька по плечу.

Удивительно, но тот не дернулся от прикосновения старика и не отпрянул, как это обычно свойственно подросткам. Александер даже ощутил что-то вроде укола зависти.

Герц запыхался, но выглядел оживленным и энергичным. Он напоминал одновременно старого ворона и нетерпеливого влюбленного.

– Да, знаете ли, времени много, домой еще рано, а по делам – поздно, – ответил коллекционеру советник.

– Ну-ну. Лучше тогда провести время в приятной компании, – то ли согласился, то ли поддел его Герц. – А какие книги интересуют вас, советник? Если мне не изменяет память, вы говорили, что вовсе охладели к чтению?

– Да, это так. Но есть вещи, видеть которые приятно в любое время, – нашелся господин Александер. – Книги нашего детства. Возвращение, так сказать, к началу пути. Сердечная память, которая сильнее памяти разума. Может быть, у них есть старые издания волшебных сказок. Я бы с удовольствием посмотрел. И Петеру показал. Тебе ведь интересны такие истории, не так ли, Петер?

Петер неопределенно пожал плечами. Он, похоже, не слушал, думал о своем. Глубокая душа.

Тут они вышли к нарядному судну. При взгляде на него Александер внезапно испытал сильнейший наплыв того чувства, которое французы называют déjà vu. Судно показалось ему хорошо знакомым, он ясно представлял себе и палубу, и каюты, и даже трюм. И вдруг показалось ему, что, поднявшись на борт, увидит он среди команды знакомые лица.

Вероятно, слишком долго был на солнце. В действительности и судно было незнакомым, и, разумеется, никого из команды он знать не мог. «Разве что Джона Дарема и Сандру», – вдруг промелькнула неизвестно откуда взявшаяся, явно чужая мысль. Советник крепко зажмурился и тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение.

– Вон Анна, – раздался сбоку голос Петера. – Анна! – позвал он, запрокинув голову.

– Петер! Иди сюда, хочешь сюда? – отозвалась сверху девчушка. Рядом с ней стояла статная дама в черном, прекрасно сшитом платье.

– Это и есть знаменитая Сузи? – поинтересовался Александер, разглядывая незнакомку. По спине отчего-то прошел холодок.

– Сузи? Вероятно. Но как она изменилась! Или это та, другая? – Господин Герц щурился, силясь получше рассмотреть лицо дамы.

– Другая? Вы о чем любезный?

– Она похожа на Сузи. Но в чем-то иная. Я подумал, может, это ее сестра, тоже изменившаяся за эти годы.

– Но ведь Анна ждала именно Сузи. Она-то не могла ошибиться.

– Возможно, возможно, – с сомнением протянул Герц. – Идемте, советник, я вас представлю.

Александер обнаружил, что Герц приглашает его ступить на трап, а Петера рядом уже нет.

Идти на корабль не хотелось. Герц уже изрядно наскучил ему, а мальчик был занят Анной. Что касается книг, то они вовсе не привлекали старого человека. Да и день уже остывал, наливался вечерней грустью, пора было домой.

Остаток дня Александер провел в тягостном и беспокойном расположении духа, но что именно его тревожило или тяготило, он определить не сумел. Ясно было только, что события дня растревожили нечто, обычно крепко спящее на дне души и не мутящее ее ясные прохладные воды.

Укладываясь спать, он снова подумал, что сегодняшнее приключение было излишним, и зябко поежился от предчувствия, что это еще не конец истории, которая сулит ему новые тягостные сюрпризы.

Потом он заснул, и снилась ему какая-то чепуха.

Приснилось ему, что внезапно стемнело, – это, оказывается, солнце закрыли черные крылья.

То был огромный ворон, который утверждал, что его невеста – настоящая придворная ворона и поэтому он, ворон, умеет красиво говорить длинные слова. И поведал, что он любит погремушки и близнецов.

Александер допытывался, не продал ли ворон партитуру труб Страшного суда, а ворон говорил, что нет, он ее просто подарил, потому что пять рублей – не деньги.

Потом у птицы со спящим завязался какой-то совсем уж мутный разговор об историях и сущностях.

Ворон уверял, что нет никакой разницы между историями человека, птицы и даже горошин. Потому что все они могут съесть друг друга.

Ворон утверждал, что история, читаемая живыми в книгах, и посмертное сновидение этих людей – суть одно и то же. Смерть только добавляет ей резкости и глубины. И утверждал, что проблема не в самой истории, а в страхе. Впрочем, страх – это тоже часть истории, говорил ворон.

Александеру трудно было понять его.

Следующий отрывок сна он вполне отчетливо вспомнил утром.

– Значит, ты решил, что все твои игры, все прочитанные книги, твои сновидения, само твое существование до и после смерти – это одна и та же история? – тревожно спрашивал он подпрыгивающую птицу.

– Да ведь это любому понятно, разве нет? – ответил ворон и выдернул травинку.

– Ну, допустим. Но если я вижу твою историю, где в это время моя собственная история? – допытывался старик.

– Ах, господи. Ну это же очевидно. Вы смотрите на меня, но видите только то, что оказывается частью вашей собственной истории. Вы видите свою историю, – объяснил ворон.

– Так что же из этого правда? Твоя история или моя? – недоумевал Александер.

– Все правда. Для меня моя история одна-единственная, потому что я в ней живу. Но одновременно моя история – бесконечное множество историй. Сколько людей ее увидят, в стольких историях я окажусь, столько жизней проживу. Но знать я буду только одну из них – свою собственную. – Птица наклонила голову, быстро глянула одним глазом и отвернулась к зеркалу.

– Так что же получается? Одна и та же история одновременно оказывается бесконечным множеством их? – Александер с трудом удерживался от желания схватить собеседника и силой развернуть его к себе. В зеркале ему никак не удавалось поймать взгляд ворона.

Но он побоялся.

– Разумеется. Это что-то вроде сети, которая держит реальность. А узлы сети там, где множество историй сходятся вместе и путаются между собой: порты и поезда, библиотеки, клубы знакомств, больницы, хотя и не все. И еще зеркала. – Ворон наконец отвернулся от металлического зеркала, которое, впрочем, оказалось огромным медным тазом для варенья.

Господину Александеру отчего-то стало страшно, но он продолжал расспрашивать:

– А как образуется эта сеть?

– С помощью мыслей и разговоров, встреч и поступков. А еще с помощью таких, как Сузи.

– Таких, как Сузи? Она не одна?

– Ну, в своем роде она одна, конечно. Но ведь есть ее сестра, ее отец, а еще те, кто делает дудки, зонтики и спринцовки для сладкого молока. И еще всякие другие. Да ты совсем ничего не знаешь, что ли? Откуда ты такой взялся? – сердито спросил ворон. – И где твой брат?

Александер закричал и проснулся.

Утро оказалось скверным. Мало того что нелепый сон оставил пренеприятнейший осадок, так еще мучило какое-то неясное воспоминание. Оно дразнило предощущением, но никак не давалось. Смутно мерещилась книга с картинками.

В конце концов господин Александер решил, что нужно выйти на воздух, пройтись по бульвару и морок развеется сам собой.

День был редкостно хорош. Пробегали небольшие облака, задувал ветерок, от которого трепетали маркизы, взлетали лепестки, танцевали ветки, все время переливались и сдвигались тени. Александер любил эту иллюзию зыбкости, неустойчивости, переменчивости. Мир в такие дни кажется податливым, постижимым, мнится, что вот-вот прорвется тонкая пленка, отделяющая реальное от небывалого, и все станет возможно. Начинает мерещиться, что можно угадать некую таинственную закономерность и тогда все станет подвластно душе и навсегда исчезнет страх. Но сегодня даже любимая игра с ощущением приближающейся истины не увлекла господина Александера.

Прогулка утомила его, но не успокоила, даже не отвлекла. Ни подвижность реальности, порожденная дуновениями, движениями теней и отблесков, ни ее незыблемость, глядящая сквозь запахи лета, горячей земли и камней, цветов, духов и выпечки, уличные сценки – ничто не могло остановить его внимание.

Напряжение не отпускало.

Тогда, махнув внутренне рукой – будь что будет! – решил он отправиться в порт. К тому же была надежда встретить там Петера.

Плавучую библиотеку, возле которой он вчера побывал с Герцем и мальчиком, господин Александер нашел без труда.

Поднявшись по нагретому солнцем, пахнущему горячим трапу, он увидел множество людей. Некоторые читали, другие разговаривали. В отдалении он увидел Анну и давешнюю даму в черном. Перед ними располагались цимбалы и корзинка с клубникой, откуда Анна украдкой таскала ягоды. Сузи притворялась, что не замечает, хотя прекрасно все видела. Похоже, дама занималась с Анной или играла с ней в какую-то музыкальную игру. Петера поблизости не было.

Александер огляделся в поисках того, кому он мог бы задать вопросы, но никто не проявил к нему ни малейшего интереса. Тогда он двинулся по палубе и вскоре оказался недалеко от Анны и Сузи. Теперь он слышал не только звуки инструмента и смех Анны, но даже отдельные слова. Женщина сыграла что-то наподобие гаммы и пропела: до-ре-ми-фа-соль-ля-соль. Анна повторила за ней и взяла ягоду. Да, несомненно, урок музыки. Место и время для подобных занятий казались немного странными, но, в конце концов, каждый имеет право заниматься благотворительностью тогда и так, как сочтет нужным.

Тут наконец строгая дама средних лет заметила господина Александера и поинтересовалась, что ему угодно.

– Я бы хотел узнать, нет ли у вас случаем сборника детских сказок с картинками, изданного примерно шестьдесят лет назад?

Дама, пообещав уточнить наличие книги, удалилась.

Пожилой джентльмен облокотился на поручни недалеко от музицирующих и стал слушать.

– До-ре-ми-фа-соль-ля-соль, – снова проиграла и спела женщина. – Повторяй!

– До-ре-ми-фа-соль-а-соль, – повторила девочка, а потом на тот же мотив пропела: – Каждый видит тот же сон.

– Ах ты, шалунья! – воскликнула Сузи. Ласковая улыбка противоречила укоряющим словам.

Анна засмеялась и уткнулась личиком в ее платье.

– Ты возьмешь меня с собой?

– Ну конечно. Мы теперь всегда будем вместе. – Голос дамы в черном звучал мягко, почти любовно.

– Вот здорово! Ура! Я боялась, что мы больше не встретимся.

– Ну что ты, девочка. Мы бы обязательно встретились, рано или поздно. Мне очень приятно тебя увидеть. Редко меня встречают с такой радостью и готовностью, как ты. Я тебе благодарна за это. И в благодарность подарю тебе самый легкий, самый счастливый сон.

– Ура! Я знала, что ты можешь. Я так люблю красивые сны.

– Вот и славно.

– А я могу сегодня остаться здесь?

– Ну конечно. А ты разве не хочешь ничего взять с собой или с кем-нибудь попрощаться?

– Я? Нет-нет, не хочу, я лучше с тобой останусь.

Сузи засмеялась:

– Да, я в тебе не ошиблась. А теперь пойдем, я дам тебе молока.

Анна и Сузи ушли.

Господин Александер вспомнил Петера и подумал, что Анна несправедлива. Мальчик так к ней привязан, так тоскует о предстоящей разлуке, а она даже не захотела попрощаться с ним. Впрочем, может, так даже лучше. Разочарование, если не вызовет ожесточения, закаляет сердце и приближает к мудрости.

Тут к нему обратился молодой человек в очках:

– Господин Александер?

– Да.

– Вы ищете детские книги с иллюстрациями?

– Да.

– Сейчас, к сожалению, мы ничего не можем вам предложить. Но если мы с вами пройдем в читальный зал и подробно обсудим, что именно вы ищете, завтра искомое с большой вероятностью обнаружится.

Фраза прозвучала странновато. Скорее всего библиотекарь хотел сказать, что в таких больших фондах трудно немедленно найти нужное. Особенно такие книги, которые почти не пользуются спросом. Ведь на борту не было видно ни одного ребенка, кроме Анны, а значит, детские книги спрашивают редко. Тем более старые.

Юноша проводил Александера в уголок, выгороженный стеллажами. Вероятно, это было что-то вроде рабочего кабинета. Там стоял стол с компьютером и два кресла.

– Прошу вас. Итак, что вы ищете?

– О, сентиментальная причуда старика, не более. Хотелось увидеть книги, которые я читал в детстве.

– Можно ли узнать подробнее, какие именно это были книги?

– Несколько книг. Ах, к сожалению, я почти не помню их. Отчетливо вспоминается только сборник сказок с большими цветными иллюстрациями.

– Можете ли вы еще что-нибудь сказать об этой книге? Как она выглядела? Какие именно сказки? Что за иллюстрации?

– Классические сказки. Про Ганса и Гретель, про Крысолова, про русалочку, про пирата… Да, постойте! Я еще помню книгу с морскими приключениями. Я любил воображать корабли, всякий раз другие. Людей, которые плыли на этих кораблях. Их характеры и судьбы.

– Прекрасно. Вы хотели бы найти те самые издания или вспомнить сами истории?

– Я был бы рад увидеть книги своего детства. Хотя вспомнить истории, мне кажется, даже важнее, – неожиданно для себя произнес Александер. – В конце концов, это то, что воспитало меня. Заложило, так сказать, основы.

– Я правильно понял, что вы хотели бы обратиться к истокам своей истории?

– О да, это самое главное мое пожелание.

Тут юноша произнес совсем странное:

– Тогда вы можете взять любую книгу, это не имеет никакого значения, – и, видя изумление господина советника, пояснил: – Прочитайте ее внимательно, задумайтесь, о чем она. Попробуйте сформулировать сокровенный смысл прочитанного одной-единственной фразой, в крайнем случае – двумя. Это и будет основа вашей собственной истории. Любая из книг – это одна и та же книга, одна и та же история. Она принимает самые разные формы, но неизменна по сути. Выбирая книгу, мы выбираем форму, но не смысл того, что собираемся прочитать. Вы утверждаете, что вам важно вспомнить истории, которые вы читали, а не книги, которые вы держали в руках. В этом случае примите мой совет, возьмите любую книгу. Если же вы все-таки ищете какое-то определенное издание, то мы будем рады вам помочь.

Александер подумал, что его преследует злой рок. Второй сумасшедший за два дня, невероятно!

Он поспешно откланялся, пообещав прийти завтра, и практически бежал с корабля.

А вслед ему летел голосок Анны, беспечно напевающий:

– До-ре-ми-фасоль-асоль, Каждый видит тот же сон!

В раздражении и негодовании господин Александер покинул порт и отправился в гости к своему старинному другу и коллеге. Беседы с этим достойным человеком всегда действовали на него отрезвляюще. Там его немедленно провели в кабинет с окнами в сад, затененными от солнца. Пахло цветами, трубочным табаком, дорогой кожей. Гость и хозяин расположились в глубоких покойных креслах. Коньяк был разлит в бокалы, переливающиеся в полумраке, как мыльные пузыри. Друг выслушал сетования господина советника и заметил, что такие места, как порты и вокзалы, всегда притягивают маргиналов и людей с неуравновешенной психикой. Такова статистика. А господину советнику стоит подлечить нервы. Куда это годится, любой портовый бродяжка может выбить его из колеи.

Кстати, уже поспела первая клубника. Не желает ли гость отведать клубники со сливками и обсудить, какие можно предпринять первые шаги для восстановления душевного равновесия? Есть возможность устроить завтра прекрасную прогулку, побыть на лоне, так сказать, природы. Сестра с мужем устраивают пикник в прекрасной бухте недалеко от их загородного дома. Общество будет небольшое, но исключительно приятное и интересное, блюда и вина у сестры всегда выше всяких похвал, господин советник сам уже имел возможность убедиться в этом.

Александер согласился и ни минуты не пожалел о своем согласии.

После коньяка он прекрасно спал, тягостные сны его больше не мучили.

Утро, правда, началось с внезапного испуга, когда он обнаружил на теле какие-то зудящие волдыри. Но потом вспомнил, что накануне ел клубнику. На всякий случай еще до пикника заехал к доктору Ге, и тот подтвердил – да, аллергия, не стоит больше есть эти коварные ягоды. Вполне успокоенный, уверенный в своем благополучии, отправился господин Александер на пикник.

День прошел в высшей степени приятно.

Пикник был чудесный. Отправились в на редкость красивую маленькую бухту, укрытую от посторонних взглядов поросшими разнообразной растительностью скалами. Общество подобралось более чем достойное. Собеседники оказались просто великолепны, вести с ними разговор было истинным наслаждением. В частности, сравнивались основные положения эпикурейства с основными идеями индуизма. Собеседники дружно сокрушались о влиянии Метродора, который к классическим положениям – отсутствие страха перед богами и перед смертью, легкая достижимость блага и легкая переносимость зла – добавил идею плотского наслаждения и тем лишил эту школу потенциала, присущего индуизму. Беседа вышла крайне занимательной.

Ум и душа господина Александера весь день были вполне заняты. Высокие материи, о которых шла беседа между гостями и хозяевами, и низменные телесные переживания – волдыри, увы, нещадно чесались – не оставляли места ни для досужих мыслей, ни для тревожных чувств. Изредка только, как дуновение ветерка, долетало ощущение, что он всходит на палубу корабля и слышит голосок, напевающий: «Каждый видит тот же сон», но стоило встряхнуть головой, и ощущение это полностью проходило.

К сожалению, вечером перед сном господин Александер снова ощутил тревогу и напряжение, которые чувствительно усилились к утру.

Едва выпив кофе, разбитый и отчего-то тоскующий, отправился он в порт.

Но плавучей библиотеки уже не было на прежнем месте.

Зато там одиноко сидел Петер.

– Уплыла, – уныло сказал он, едва увидев господина Александера.

– Мне очень жаль, – ответил тот. – Я могу чем-нибудь тебе помочь?

– Чего мне? – не понял мальчишка, и господин Александер напомнил себе, что этот ребенок из простой среды. Его врожденное благородство сбивало с толку, но воспитание все же не следовало скидывать со счетов. Впрочем, недостатки воспитания – дело поправимое.

Вслух же он произнес:

– Не хочешь ли мороженого?

– Можно, – равнодушно отвечал мальчик.

Они молча отправились в ту самую харчевню, где когда-то познакомились. Господину Александеру показалось, что в более приличном месте мальчику будет неуютно, а идти в грузовой порт, где Петер был бы как рыба в воде, – увольте! Так что советник выбрал компромисс.

Когда принесли меню, Петер оживился. Все-таки в некоторых отношениях он еще совершеннейшее дитя, растроганно подумал господин Александер.

Мороженое и лимонад Петер поглощал с огромным удовольствием, но на вопросы, к великой досаде господина Александера, отвечал односложно. Разговора снова не выходило.

Вдруг Петер вскочил и подбежал к перилам, не обращая внимания на опрокинувшийся стакан и упавшую на пол ложку.

– Эй! Эй! – закричал он прохожему, и господин Александер с досадой увидел, что это снова вездесущий Герц.

– А, мальчик, добрый день, добрый день. Господин советник, мое почтение, – хрипло пропел старик. – Приятно проводите время? Рад за вас. – И он улыбнулся, как показалось советнику, не слишком любезно. – Я слышал, вы не нашли общего языка с плавучей библиотекой? – спросил он господина Александера.

– Я? Не нашел общего языка? С чего вы взяли?

– Слухами земля полнится, советник, земля полнится.

– Просто они не нашли того, что я искал. Неквалифицированный персонал, увы.

– А я слышал, что вы бежали с корабля и не вернулись в назначенное время. Так что они сочли вас неквалифицированным посетителем, неспособным сформулировать простейшие цели. Они подумали, что вы еще не готовы к пользованию этой библиотекой.

– Я не готов? Что за чушь! Я бывал в величайших библиотеках мира!

– Но ведь ни одна из них не была странствующей, не так ли?

Пока они препирались, Петер не сводил напряженного взгляда с Герца, нетерпеливо ожидая возможности привлечь его внимание. Наконец он не выдержал:

– А вы видели Анну перед отплытием? Она что-нибудь говорила?

Герц посмотрел на него, и взгляд его потеплел.

– Что ты хочешь узнать, мальчик?

– Она ничего не сказала?

– О, она говорила все время без остановки, ты ведь знаешь свою подружку. Но если тебе интересно, говорила ли она о тебе, то вынужден тебя огорчить – ни слова. Ее больше занимало собственное будущее. То, что она оставляла здесь, ей уже было неинтересно.

– Ей там хорошо?

– Я не знаю. Думаю, да. Это сложно. Что еще?

– Я не мог с ней уплыть. Я бы хотел, но меня не отпустят.

– Да, ей-то некого было спрашивать. Анна все решила сама.

– Она и эта ее Сузи. И что она в ней нашла?

– Они хотели быть вместе. Тебе не понять. Ты другой. У тебя другая дорога.

– А ее дорога с этой Сузи? Зачем она уплыла? Что она собирается там делать?

Герц не успел ответить.

– А ты что собираешься теперь делать? – сочтя момент подходящим, вмешался господин Александер.

– Я? Жить здесь, ждать, лодку доделаю парусную, которую Анне обещал подарить.

– Зачем ей лодка?

– Я же обещал. Когда она вернется, я ей подарю.

– Анна вернется? Когда? – уточнил Александер.

Мысль о возвращении Анны почему-то была не слишком приятной.

– Не знаю когда. Однажды вернется, она обещала, – упрямо сказал мальчик.

Герц улыбнулся, скорее глазами, чем ртом, и обнял Петера за плечи. Тот прильнул к старику. Голос Герца зазвучал глубоко и мягко, как звук цимбал:

– Нет, дружок. Тех, кого эта дама забрала с собой, мы уже никогда не встретим.

– Почему? Что с ними может случиться? Пока Анна у Сузи, с ней плохого не случится. Сузи ее так любит, она всегда говорила. Так что пока Сузи на судне, все в порядке.

– С чего ты взял? Сузи давно уже нет на корабле. Она провела полгода в читальном зале, пришла в себя и стала почти прежней. Поздоровела, разрумянилась, накупила себе нарядов в разных странах. Починила и заново расписала свой зонт. И однажды ночью исчезла. Этого и следовало ожидать, очень уж она переменчивая особа.

– А кто же тогда забрал Анну?

– Это была не Сузи. Это ее сестра.

Потерявший дар речи, едва удерживающий слезы Петер подчинился мягкому объятию Герца и позволил ему увести себя.

Александер остался один у разоренного стола.

Марина Воробьева Идо

1

Это очень хорошее время. Море уже ярко-бирюзовое, а не серое, как зимой, а жара еще очень высоко. Когда жара смотрит сверху на морской песок и облизывается, на небе виден ее желтый пыльный язык, но спуститься вниз жара сможет только через месяц. Она будет опускаться все ниже, и тогда придется лечь на песок, чтобы вдохнуть воздух у самой земли.

А пока можно забраться по камням наверх, устроиться на каменном выступе и читать книгу.

Правда, много прочитать не удается, бирюзовое море оказывается притягательнее, чем маленькие черные буквы, на горизонте скользят парусные яхты, а где-то там, в море, очень далеко в море, так далеко, что и не видно, проплывают большие корабли. У нас-то в городе порта нет, и корабли к нам не заходят.

Идо опять смотрит в книгу и читает: «Поедем со мной, Эва, поплывем! Что твой домишко ветхий, что сад? Ты найдешь свою книгу, каждое утро станешь просыпаться в моей каюте, каждую ночь – плавать нагая в морских волнах под близкой луной…»

Глаза слипаются, под веками то же бирюзовое море, пора спускаться и бежать в город.

* * *

Дядя Додо уже погрузил книги в садовую тачку. Кактусы, которые по списку надо было полить сегодня, уже политы, теперь можно смолоть зерна кардамона для кофе и, прислушиваясь к джезве на огне, раскурить трубку.

Вода в джезве зашевелилась, и одновременно за калиткой прошуршали кеды Идо. Калитка скрипнула голосом медной трубы, на которой давно не играли, а складывали в нее фантики от конфет, лепестки роз и красные ягоды, а потом вдруг дунули изо всех сил.

Плюх! – Идо не заметил лужу у калитки. Чмок! – прохлюпали мокрые кеды. Тук! – стукнул Идо в дверь, тут же открыл ее и просунул голову на веранду.

Голова рыжая, веснушки на носу, смешной такой мальчишка, хороший.

– Заходи, Идо, я как раз кофе сварил, как ты любишь. Садись, время есть, у меня еще и пирог медовый для тебя есть.

– Пирог? Ой, дядя Додо! Пирог у вас уж больно вкусный! Я только попробую немножко и побегу, а то нехорошо, люди ждут, с утра окна помыли, чтобы лучше видеть, как я с тачкой пойду и какие книги сверху лежат. Потом окна все равно распахивают и высовываются даже в зимние ветры, но сначала моют, чтобы легче было ждать.

– Окна помыли! Помыли окна, ишь! – Дядя Додо смеялся так, что стеклянные банки с рассадой зазвенели, а кот сиганул в окно и исчез за калиткой быстрее, чем звякнули три раза банки. – До меня, Идо, и в городскую библиотеку мало кто ходил. – Дядя Додо уже отсмеялся и достал с полки кофейные чашки. – Это теперь каждый от меня свою книгу получает, как прочитает, так и судьба повернется, а поворачивается судьба только светлым и радостным, подвоха не жди. Вот и пристрастились горожане к новым поворотам судьбы. Каждый свою книгу ждет, как ты моего пирога медового. Да ты ешь, тебе сегодня предстоит путешествие далекое, не как обычно.

– Мммм? – то ли спросил, то ли просто причмокнул Идо, перекатывая пирог по языку, чтобы лучше распробовать каждую крошку.

– Ну да. А люди подождут еще немножко. Может, продолжение следует, а может, нет. Посмотрим. Сегодня приходит корабль.

* * *

Да, кстати, я не представился. Рассказчик за кадром – это хорошо, конечно, но придется признаться, кто я. Историю я рассказываю не совсем обыкновенную, но при этом я простой библиотекарь, а вовсе не Оле-Лукойе. Я работаю в той самой городской библиотеке, куда и раньше редко кто-то заходил, а с тех пор, как дядя Додо стал свои книжки по домам рассылать, я и вовсе без работы целыми днями сижу. Но я не скучаю и не жалуюсь, мне есть чем заняться.

Я вам хотел о поворотах судьбы рассказать. Дядя Додо рассылал горожанам не какие-то там колдовские книги, а самые обычные, у меня таких в библиотеке по три экземпляра каждой. Пушкин, Шекспир, Толкин, ничего необычного. Только от моих библиотечных книг с людьми ничего не случается, а от книг Додо – еще как. Правда, действуют они как-то странно: в книге могут быть сплошные катастрофы, а с человеком, который ее прочитал, только хорошее случается. А иначе не ждали бы так люди этих его книг.

Вот, к примеру, Михаэлю досталась книга про Моцарта и Сальери, так Михаэль вдруг начал музыку писать, и такую легкую, что, послушав, хочется жить вечно. И никаких предательств и убийств, только музыка с Михаэлем случилась.

А девочка Марика прочитала «Ромео и Джульетту». На следующий день подняла глаза на собственного соседа, и полюбили они друг друга, как в сказке. Только родители вовсе не против были, наоборот, обрадовались, свадьбу им сыграли, весь город танцевал.

А Тодоро, как только прочитал Толкина, сразу выиграл в лотерею туристическую поездку по дальним странам, отправился в путь и вернулся – со многими знаниями, но без единой печали.

Самое удивительное случилось с Рино, которому Додо Библию прислал, и Рино открыл ее на Книге Иова. И что вы думаете, свалились на него несчастья? Как бы не так! От Рино тут же сбежала его сумасшедшая жена, еще и дочку истеричную с собой прихватила. А уж как они обе Рино изводили, каждый день ругали, обвиняли даже в том, что солнце слишком рано зашло, а он их жалел и бросить не мог. Так вот, его жена вдруг кого-то встретила и сбежала вместе с дочкой. И все живы-здоровы, а Рино наконец на человека стал похож, когда один остался.

А Идо… Но про Идо долгий рассказ. И в городе эта история менее других известна, так что я собираю информацию понемножку, что-то сам видел, что-то от Додо слышал – мы с ним дружны, оба когда-то в город из столицы приехали, а прежде на одном факультете в аспирантуре учились, я по ирландской поэзии, а Додо по фиджийской мифологии. Что-то я сам додумал, не без этого. А кое-что матросы рассказывали, когда приходил корабль.

* * *

Смешной наш Додо. Хороший. Очень мифологию любил, куда ни ступит, везде ему миф. Додо говорил, что во все сказки, раз уж люди их придумали, надо верить одинаково. Чем больше вариантов, тем больше развилок в судьбе, тем больше возможностей что-то переиграть, изменить, построить по-своему.

Он еще кактусы любил, засадил ими весь дом и двор. За то же самое любил – колючки колючками, а какие разные. Каждый вид кактуса по-своему ветвится, и никогда не знаешь, каким цветком он зацветет через годы.

Так Додо и жил – лепил свой мир сам – из ничего, как положено. Переехал поближе к морю, потому что с моря начинаются все дороги. Поверил в корабль, позвал корабль, и корабль приплыл.

* * *

Вы слышали что-нибудь о корабле? Это плавучая библиотека. Плавает по всему миру, пристает к разным берегам, можно взойти на борт и читать книги, можно взять несколько книг с собой, а потом отдать – эти книги или другие, – когда корабль придет в следующий раз. Если придет. Но некоторые, как наш Додо, умеют корабль звать. А если его позвать, он придет обязательно.

На корабле Додо несколько часов о чем-то говорил с подслеповатым корабельным библиотекарем, потом вернулся в свою лодку со связками книг, закутал их курткой, чтобы не промокли, и, дрожа от северного ветра, поплыл к берегу.

* * *

Есть такой фиджийский, кажется, миф, мне Додо рассказывал.

Был человек по имени Сара-ванга-ки-и-вале, что означало «ведущий лодку в сторону дома». Однажды поплыл он на остров Лелеу-виа набрать кокосов и прочей пищи, доплыл до острова и умер. Похоронили его на высокой горе, и на его могиле выросло дерево, какого еще никто не видел на островах. Листья дерева были шире множества сложенных вместе весел.

Мимо могилы Сара-ванга-ки-и-вале проходил человек по имени А-дре-васуа, что означает «тянущий, пока не оторвется». Увидел А-дре-васуа необыкновенное дерево и захотел потрогать его листья. Потер он лист рукой, и по листу побежали картинки, нарисованные человечки на суше и в лодках показывали веселые истории; А-дре-васуа смотрел и смеялся, а потом решил вытащить дерево из земли и пересадить его на луг около своего дома.

Стал он дерево из земли тащить, но тут пришел дух Сара-ванга-ки-и-вале и убил А-дре-васуа.

Вырвал дух дерево вместе с куском горы, погрузил в лодку и поплыл.

Узнали об этом духи острова и погнались за ним на своих лодках.

Догнали они Сара-ванга-ки-и-вале, и дух по имени Анга-тону, что значит «справедливый», сказал:

– Давайте его побьем за то, что он ворует наши горы и наши деревья, дерево с горой вернем на место, а его с этих пор будут звать Мбули-сиво, «побитый зад». Мы расскажем об этом всем, и каждый сможет его позвать по имени и добавить еще, чтобы не воровал!

– Нет, сказал дух Нгала, что означает «великодушный», – мы назовем его Ниу-мата-валу, «неиссякаемый кокос», и расскажем об этом не всем, а только самым достойным. Дерево мы оставим в лодке, но когда достойные позовут Ниу-мата-валу по имени, он приплывет к ним. Достойные потрут лист дерева, будут смотреть веселые истории и смеяться.

Так они и сделали. С тех пор люди, которых духи сочли достойными, больше не охотятся, не ловят рыбу и не собирают кокосы. Они подзывают лодку Ниу-мата-валу, трут листья дерева и смотрят веселые истории. При этом достойные так смеются, что устают и потом долго спят. А мясо, рыба и кокосы приходят в их дом сами.

Додо часто пересказывал мне сказки и мифы, многие из них повторяют друг друга, перепутываются в моей голове и быстро забываются. Но в тот вечер у нас с Додо разыгралась фантазия, и мы покатывались со смеху, придумывая самые невероятные объяснения. Например, англичане привезли на острова кинопроектор, показывали туземцам мультфильмы и потешались над их реакцией.

А через неделю пришел корабль, и началась вся эта история со счастливыми книгами, которые Додо привез с корабля.

* * *

Идо погрузил книги в лодку и толкнул ее изо всех сил. Лодка давно стояла без дела, уключины скрипели, как калитка дяди Додо, весла сначала цеплялись, застревали и двигались с трудом, но потом разошлись, и дело пошло веселее. Море почти не колыхалось и сияло, как свежевымытое окно.

Корабль стоял далеко, казалось, на самом горизонте – огромный белый корабль. Идо иногда казалось, что корабль не стоит, а удаляется, заманивая его в открытое море. А иногда с синего неба спускалось в море облако тумана, заслоняя корабль от Идо на целую минуту, и тогда Идо думал, что никакого корабля нет и не было, а сам он вовсе не Идо, а рыбак, заблудившийся далеко в море без воды и еды, и огромная рыба уводит его все дальше от берега. Потом Идо вспоминал, как обстоят дела, и корабль опять появлялся, уже совсем близко.

Идо добрался до корабля гораздо быстрее, чем рассчитывал. Его там ждали. Подняли на борт, отвели в библиотеку.

Подслеповатый библиотекарь с благодарностью взял у Идо книги, расспросил о делах в городе, о Додо и о том, как Идо развозил книги горожанам.

– Одну книгу ты оставил себе, верно? – спросил библиотекарь, когда они с Идо расставляли книги по полкам. Идо стоял на высокой лестнице, а библиотекарь подавал ему книги снизу.

– Я… Можно пока эта книга будет у меня? Я читал ее каждый день и не хотел никакую другую от дяди Додо! Если бы не эта книга, я бы в жизни не попал на ваш корабль!

Книга лежала в рюкзаке под фляжкой, рюкзак Идо так и не снял.

– Конечно, оставь себе. Драйзера поставь, пожалуйста, вот туда. Ага, спасибо. – Библиотекарь достал следующую книгу. – Конечно, Идо, ты мог бы прочитать много других книг, и каждая подарила бы тебе новый поворот судьбы. Но если уж ты выбрал корабль, капитан ждет тебя. Спускайся, остальные книги я расставлю сам, беги к капитану.

Но капитан не ждал, он сам пришел в библиотеку, стоял у входа и слушал.

– Конечно, Идо, ты можешь оставить книгу себе. И ты сам можешь остаться на корабле, если хочешь.

– Спасибо, капитан! Я умею варить кофе, меня дядя Додо научил. И наверное, я смогу печь пироги, как дядя Додо, я много раз смотрел, как он их печет, и еще я умею…

– Идо, главное, что ты умеешь, это раздавать людям книги. Книги, полученные из твоих рук, приносят им только добрые перемены, уж этому тебя Додо научил, а больше ничего и не требуется… Впрочем, управляться с парусами мы тебя тоже научим, если захочешь.

* * *

В тот день Идо вернулся на берег с новыми книгами, которые библиотекарь собрал для дяди Додо.

Прощание было коротким.

– Ничего, мальчик, я буду развозить книги сам, пока что-то в жизни не изменится.

И солнце добралось до крыши соседнего дома.

– Кот! Вернулся, мелкий трус, с подоконника спрыгнул… ладно, покормим.

И молоко льется в железную миску.

– Дядя Додо, мы обязательно встретимся, корабль вернется с новыми книгами, вы только его позовите!

И запах кофе и пряностей сливается с запахом жасмина из сада.

– Ладно, не болтай, уже темнеет, тебе пора бежать.

Идо бежит по саду мимо кактусов – вот еще один зацвел ярко-оранжевым – с горячим пирогом и книгой в рюкзаке. Идо бежит к морю через весь город. У шлюпки собираются моряки, одни возвращаются из трактиров, другие – от возлюбленных, которые ждут матросов в каждом порту, и каждый раз слышат: Поедем со мной, поплывем! Что твой домишко ветхий, что сад? – но моряки всегда возвращаются на корабль в одиночестве.

– Привет, ты Идо? Прыгай в шлюпку, мы отплываем.

* * *

Прошло несколько лет с тех пор, как Идо уплыл на корабле. Корабль не раз возвращался в наш город, Идо приходил к Додо с новыми книгами. На корабле сменилась чуть ли не половина команды: матросы тоже иногда просят новую книгу и другую судьбу у Идо. Сам Идо никогда не читает книги – кроме одной, той самой, которую он принес с собой в рюкзаке.

Эта книга называется «Вавилонский голландец».

Кэти Тренд Капитанский шторм

До определенного момента я считал, что попал на идеальный корабль.

Действительно, такого спокойствия, как на борту «Морской птицы», мне доселе встречать не приходилось. В тесной, да еще и оторванной от мира компании неизбежны хоть какие-то натянутости, недомолвки, случаи личной неприязни и настоящие ссоры – на борту нашего корабля ничего такого не случалось, может быть, потому, что мы сознавали: этот корабль не утонет. Раз я даже подумал, что уже умер и деление на дневную и ночную вахты чисто условно. Правда, я уже ездил домой в отпуск, и там все было как обычно: мама хлопочет, папа паяет что-то в мастерской, сестра молчит, – но ведь мирная домашняя жизнь вполне может быть моей посмертной фантазией.

Но однажды я проснулся утром от ощущения, что жив – ох, и еще как жив! Корабль взбрыкнул и вышвырнул меня в узкий проход между койкой и переборкой, куда я уже успел поставить добытый в Норвегии живописный матросский сундучок. Грани его и углы были обиты чеканной медью, и я, не успев спросонья ничего сообразить, с маху врезался в него голой щиколоткой.

Стоило мне проснуться от удара окончательно и попытаться сесть, как выяснилось, что я не знаю, где, собственно, вертикаль. Корабль валяло, как бочку в водопаде. На моей памяти это был первый шторм. Конечно, на борту «Шарлотты-Анны» штормиться мне приходилось, но там я был к этому морально готов, а теперь чувствовал, что меня предали. Рай, видимо, оказался прелюдией к аду; с другой стороны, это ведь привычный матросский ад, а не какая-нибудь там геенна огненная, так что выпить кофе не помешает.

На ушибленную ногу я едва мог ступить, но, к счастью моему, ходить по этому кораблю не смог бы и абсолютно неповрежденный человек. Корабль, все еще послушный моей фантазии (надо же, это умение не пропало даже тогда, когда я наконец поддался уговорам Сандры и поверил в себя), выставлял мне под руки какие-то резные детальки даже в коридоре нижней палубы, до сих пор резьбою не украшенном. Практически на руках я добрался до камбуза.

– О, Йозек! – услышал я голос Сандры: вися в распор между камбузным столом и продуктовой тумбой, она варила кофе, держа на подносе кофеварку, воткнутую в сеть. – Ты никак тоже кофе захотел? А вот Джонсон не может уже, никогда бы не подумала.

– Что случилось? – хрипло спросил я, цепляясь к резному пиллерсу у барной стойки.

– А, у капитана дурное настроение. Там, наверху, тьма кромешная, так что кэп ведет, – объяснила она, тщательно удерживая кофеварку в горизонтали, – с нами это уже бывало, еще до тебя.

– А где ребята?

– Когда все это началось, кэп объявил – всем спать до дальнейших распоряжений. Спят в гамаках без задних ног. Уж если капитан сказал спать, все спать и будут. О, сейчас зашевелится… Есть! Подставляй чашку.

Я вынул из кармана любимую деревянную чашечку, принюхался. Действительно, меня не мутило ни капельки, хороший вестибулярный аппарат – страшная сила.

– Джонсона укачало?! – До меня дошло только тогда, когда горький и густой вкус Сандриного кофе пробрал мою голову до дна. – Ничего себе.

– Да, его укачивает, – подтвердила Сандра. – Он, когда начинается болтанка, вообще не может в трюме сидеть. Где-нибудь наверху за что-нибудь уцепился, должно быть… – Сандра вдруг замерла, не донеся до рта чашку. – А ведь точно, если он тот самый Джонсон, то вот так он и спасался каждый раз! Всегда был наверху. Эх, жалко, мало шансов донести кофе до бака… Курить хочется. Третий-то наверняка уже там.

– Погоди, – сказал я, вспомнив, что у меня в каюте есть хорошая фляга-термос, но ступил на пораненную ногу и взвыл.

Пришлось обрабатывать мою ногу, идти за термосом, варить новый кофе, – любое человеческое действие в сердцевине шторма превращается в акробатический этюд. В частности, нам пришлось упереться спиной в большой стол кают-компании и ногами – в опрокинутую такелажную лавку, чтобы Сандра могла дотянуться до моей ноги, не рискуя пожертвовать своей головой.

На палубу мы собирались как следует. Непромоканцы, зюйдвестки и хорошие резиновые сапоги – чтобы с палубы не ускользнуть. Джонсон действительно был на баке, хоть его и заливало. Сидел он на два метра выше палубы, там, где грота-штаг раздваивался, чтобы обойти фок-мачту. С неба лупила стена воды, с моря налетала порывами белая пена, борт дрожал от ударов волн, – и во всей этой темноте тягающие веревки ночные матросы выглядели настолько материальными, что я застыл на месте, разглядывая их архаические костюмы, и забыл даже, что шел курить. Сандра дернула меня за рукав.

– Джонсон, ты хорошо устроился! – проорала она, заглушая рев ветра, когда мы взобрались на мокрый бак. – А как же мы?

– Капитан разрешил курить на юте, – донесся сверху ответ. – Но я тут уже пригрелся.

Я с трудом представил себе, как человек может «пригреться» на толстом мокром штаге посреди свихнувшихся волн.

– Слезай, – крикнула Сандра, – пошли на ют! Побеседуем. У нас есть кофе.

Джонсон, похожий на мокрый черный куль в своем плаще, нехотя повис на штаге и уселся, обвив ногами кофельнагельную планку.

– Сандра, – спокойно осведомился он, – ты уверена, что хочешь идти мимо капитана? Ты на него посмотри.

Мы посмотрели. Капитан, мокрый, как вода, и грозный, как туча, лично стоял за штурвалом и вел корабль неведомо куда. С его треуголки перед его лицом текла поблескивающая струйка. Время от времени до нас доносились его приглушенные расстоянием и ветром команды, каждая из которых порождала лихорадочную беготню его вахты. Надеть хотя бы зюйдвестку он и не подумал.

– Сандра, – сказал я тихо, – мне что-то не хочется.

Я перепрыгнул через планку, уперся спиной в скрипящую мачту, ногами – в толстый дубовый брус.

– Давай сюда, места тут как раз для троих.

Коллеги последовали моему примеру, и мы дружно принялись набивать свои трубки, не вынимая их из карманов. Прикуривать пришлось, опустив и лицо, и трубку внутрь непромоканца; наученный горьким опытом, я теперь носил зажигалку на цепочке.

– Джентльмены, – объявила Сандра, когда у каждого в ладонях затеплился огонек, – я собрала вас, чтобы спросить: вас не наводит на размышления, что капитан не уложил спать именно нас троих?

– А что мы натворили? – спросил я.

– Вот! Вот это правильная постановка вопроса. Похоже, мы что-то натворили. Осталось только сообразить что, и быстренько исправить положение. Джонсон, хочешь кофе?

В этот момент нос корабля взлетел в небо и с размаху грянулся о воду. Нас окатило с ног до головы – но каждый успел прикрыть ладонью самое главное – огонек в трубке.

– Брр, – отвечал Джонсон, отплевавшись, – нет, извини, от кофе я, пожалуй, откажусь. Так, говоришь, натворили? А после чего, собственно, он вышел из себя?

Сандра пожала плечами.

Оказывается, капитана начало штормить еще ночью. О чем-то таком думал он во время своей вахты, что рассвет так и не наступил. И когда Сандра попыталась вывести свою вахту на мостик, капитан отослал всех прочь, и шторм разыгрался в полную силу. А Сандра отправилась варить кофе.

– Хорошо еще, электричество пока работает. А то ведь капитан мог бы вспомнить юность – и прощай кофе и электронные карты. У нас так уже было, много лет назад, под Дюнкерком. Тогда, помнится, французы нас арестовали, как каких-нибудь каботажников, и это сильно вывело капитана из равновесия. – Сандра отхлебнула из фляги и поморщилась. – Да уж, не пожалели зерен. Весь мир горчит. А сейчас-то что его так разозлило?

Я посмотрел вверх. Снасти топорщились разнообразным набором штормовых треугольных парусов, которые, повинуясь распоряжениям капитана, меняли положение, поднимались и опускались. У нас за спиной, на гальюнной палубе, тоже ворчала парочка матросов, готовя к постановке шторм-стаксель. Я оглянулся. Один из них упирался в релинг деревянной ногой.

– А я теперь знаю, почему у пиратов деревянная нога, – перебил я бесплодный мозговой штурм. – Небось в шторм сундуком расплющило.

– Потому что сундуки следует найтовать, – наставительно ответила Сандра. – А что нога? Болит?

– Болит, – признался я. – Это не сундук на меня, это я на сундук.

– Да, тебя тоже надо было бы принайтовать как следует, – вздохнула она. – Потрогай, не опухла?

Я попытался просунуть руку в сапог и не смог. Опухла, и еще как.

– Ну вот, скоро я буду форменный пират, – пообещал я. – С деревянной ногой. С одним глазом. И с попугаем.

– Ага, – язвительно покачала головой Сандра, – попугай у тебя тоже от ушиба отрастет, надо полагать.

– Интересно, библиотекарь тоже спит? – спросил я.

– А, привык уже, если что, библиотекаря спрашивать? – рассмеялась она. – Спит, конечно, он такой же человек, как все остальные. И доктор спит, а то бы я тебя уже к ней сводила. Нет уж, придется самим соображать. У нас что вообще в последнее время было? Вроде ничего особенного. Ну, Копенгаген. Ну, лавочка эта, где кэп всегда книжки покупает. Еще мы за парусными иголками через мост ходили. На велосипедах катались. В кино были. Вообще, мы долго, конечно, в Копене простояли, вам не кажется? У нас несколько читателей чуть жить не остались…

– О да, – подтвердил я.

Выгонять читателей с борта – это моя работа. Этих я выгнал с трудом, тем более что они по-английски не очень-то понимали, а я по-датски знаю одно слово: «спасибо», tak то есть.

– Капитан все время где-то пропадал, – вспомнил Джонсон, чуть не провалившись вниз, в мокрые бухты гитовов и горденей. – Уходил после завтрака, возвращался к ужину. А ведь в городе-то ему трудно выглядеть как надо. Что-то он там замышлял. И видно, не вышло.

– Ну и при чем тут мы? – уныло спросил я.

Мне вдруг стало грустно, я вспомнил, как мы с сестрой сидели рядышком в ее комнатенке и молчали, глядя на ночной город. Я даже позавидовал сестре: ей не приходится сидеть на горьких и мокрых веревках, пытаясь найти решение там, где его нет.

– Ну, может быть, я ошибаюсь, – примирительно сказала Сандра. – Не расстраивайся так.

Трубки наши все-таки погасли, нахлебавшись соленой воды, и нам осталось молча смотреть, как слаженно действует ночная команда. Я бы сказал, даже несколько рискованно. Старик, работавший на шкоте крюйс-стакселя, каждый раз, когда приходил порыв ветра, чуть потравливал парус – корабль кренился и набирал скорость. Двое на гальюнной палубе использовали следующий порыв, чтобы поставить свой стаксель. Летучие кливера звенели где-то наверху.

– Узлов десять идем, наверное, – оценил Джонсон. – И ведь это только под косыми.

– А ведь бортовой качки почти и нет, – сообразила Сандра. – По краю волны ведет.

– Кажется, он нас учит, – подвел я итог.

Шторм продолжался три дня. Джонсон за это время оброс щетиной, спал с лица, но в трюм так и не спустился. Чтобы не смыло во сне, он вешал свой гамак прямо на главной палубе и спал там под разноязыкие чертыхания ночной команды. Я же обнаружил в своей каюте сухое местечко, хранил там электробритву и даже разок побрился как следует. Сандра провозгласила открытие общества крепких желудков, приспособила электроплитку, выбрав момент, когда корабль два часа шел с одним и тем же ровным креном, и наготовила нам целый бак вкуснющего ирландского рагу. Учитывая, что есть могли только двое, нам хватило с избытком.

На четвертый день шторм начал стихать.

– Ну что? – спросила нас Сандра, когда мы шли ночью по колышущемуся морю. – Чует мое сердце, развязка не за горами. Какие будут версии? Капитан-то, думаю, рано или поздно сообщит. Я по-прежнему считаю, что это он на нас за что-то сердит. Ну, не знаю, за кино, может быть. Вон, полкоманды ходит, как зомби, и твердит: «Часть корабля, часть команды». Потому и спать не отправил, чтоб нахлебались.

– Я думаю, он нас оставил, чтобы поучить. А шторм – ну, просто так. Само вышло, – возразил я. – Может быть, это просто шторм и кэп не виноват.

– Сделка у него в Копенгагене сорвалась, – флегматично высказал свою версию порозовевший Джонсон. – Да так сорвалась, что он и про нас забыл, и шторм устроил.

– Ну вот, – деловито сообщила Сандра, – у нас есть три версии. Кто выиграет, тому двое других дают по гинее, идет?

Мы согласились.

Сандра призвала проснувшегося боцмана, сцепила вместе три наших правых руки и попросила разбить. Боцман разбил, но отошел, качая головой и бурча себе под нос: «Ну чисто дети малые, штурмана-офицеры!»

Боцмана можно было понять: корабль достался ему явно не в том состоянии, в каком он оставлял его перед долгим сном. Трехдневный шторм бесследно не проходит, какие уж тут азартные игры.

Несколько дней прошли в обычном режиме: море успокоилось, мы приняли свои вахты и снова вернулись к привычной сытной стряпне нашего кока, но напряжение, тем не менее, нарастало. Никто из нас не решался прямо задать вопрос капитану, а библиотекарь на сей раз не помог. Всю копенгагенскую стоянку он не обращал внимания на действия капитана, потому что был занят лекциями, а после Скагеррака честно спал вместе со всей командой. Мы нервничали тем сильнее, что золотая гинея – увесистая сумма по любым временам.

Кажется, капитан тоже это понял и, не дожидаясь очередной стоянки где-нибудь в Англии, велел положить корабль в дрейф и пригласил нас троих на пятичасовой чай.

Первые минуты в полутемной каюте капитана прошли в молчании.

– Господа, – наконец прервал молчание Дарем, отставляя в сторону кружку, – я вижу, что-то вас беспокоит.

«Взаимно», – подумал я про себя.

– Со своей стороны я готов признаться, что и меня кое-что беспокоит. Боюсь, мне требуется ваша консультация – как людей молодых и имеющих отношение к нынешнему веку. Вы что-нибудь понимаете в банковской системе? Скажите, оплата банковской картой – это что-то сродни оплате по долговой расписке?

Мы переглянулись. У всех троих уже зрело чувство, что гинеи достанутся Джонсону.

Выяснилось, что капитан договаривался с одним букинистическим магазином о покупке домашней библиотеки адмирала Торденскьольда, которого давно уже не могут поделить между собой Дания и Норвегия. А во время последней стоянки оказалось, что за такие крупные коллекции оплату они принимают только банковским переводом, или по банковской карте (что это за чертовщина), или любым другим безналичным образом. Капитан, по инерции и с большим успехом расплачивавшийся то золотыми гинеями, то вышедшими из употребления антикварными дублонами, узнал о существовании банковских карточек с большим недоумением.

Мы с Сандрой под столом передали Джонсону по гинее.

– Боюсь, я несколько отстал от современной жизни, – признался капитан. – И к тому же в этом мире принят, как я понимаю, точный учет, а ведь я, как ни крути, далек от жизни… Да и корабль наш не имеет порта приписки.

«Зато морского опыта у вас сколько», – подумал я про себя.

– Но, по крайней мере, я умею его водить, – улыбнулся Дарем. – Случись так, что я совсем выйду из употребления, мне стоило бы выучить вас некоторым хитростям. Опыта у вас маловато, ну что такое жалкие пять-десять лет. Собственно, потому я и не отправлял вас спать.

– Спасибо, капитан, – произнес я, и мне на колени, тихо звякнув, улеглись две монеты.

– Ничего, мне было приятно, – наклонил голову капитан. – О, а вот и библиотекарь. Друг мой, как у нас дела?

– Все хорошо, – буркнул библиотекарь, присаживаясь.

Он был мрачен, но не слишком: видимо, все обошлось лучше, чем могло бы, и огромная наша библиотека не подмокла.

– Простите меня, капитан Дарем, но все-таки лучше было бы предупреждать о таких вещах. Нам просто повезло, что книги уцелели. Только что закончил осматривать шкафы, кажется, все хорошо, но первый с кормы по правому борту вот-вот даст течь. Там же трещина в филёнке! Еще один такой шторм, и мы не досчитаемся всей поэзии Востока.

– Это очень хорошо, что вы заметили, – серьезно отозвался Дарем. Так серьезно, что мне даже показалась нотка издевки: я уже привык к язвительным репликам Сандры и искал теперь второе дно во всем, что слышал. – Надо немедленно послать туда плотника. В ближайшее время обещаю вам хорошую погоду.

– Как я понимаю, наладить отношения с каким-нибудь банком вы мне поможете, – сказал нам капитан. – Теперь второй вопрос: не напрасно ли вы приохотили матросов к кинофильмам? Ведь мы как-никак книжный корабль?

Голос его звучал теперь гораздо тверже, и я уже сжимал в кармане вторую свою монету, ожидая развязки.

– Мало того что ваши вахты ходят и разговаривают цитатами из фильма, так ведь и моя вахта попала под дурное влияние товарищей! Они даже пытаются взобраться на экран и в силу своей природы принять участие в действии!..

Капитан осекся, Сандра захихикала, я не сдержал улыбки, а Джонсон расхохотался.

– Ну все, каюсь, я проговорился. Да, конечно, я тоже это смотрел. И все же некоторое время был на вас сердит. Что за самоуправство? Разве вы не понимаете, как тонко наше равновесие, как легко нарушить его влиянием этой разухабистой истории на простые умы матросов?

Мы протянули руки к Сандриным коленям, но поскольку из чистой вежливости не решились коснуться ее ног ладонями, монетки звякнули сильнее, чем следовало.

– Простите, что вмешиваюсь, – поднял бровь капитан, – но чем вы там все время звените?

– Так, небольшое пари, – призналась Сандра.

– Мы все остались при своем, – уныло отметила Сандра, усаживаясь на планширь для заседания трубочного клуба. – Подзаработать не вышло.

Погода была уже совершенно штилевой, мы задумчиво болтались над баночкой в Северном море, вода вокруг была нежно-бирюзовой, видно было сквозь нее, как над самым дном ходит калиброванная макрель. Нога моя заживала, я уже почти не хромал; проснувшаяся доктор Эмма определила, что перелома не было, простой ушиб, и предложила какую-то вонючую мазь, которая быстро помогла. Мне не было жаль, что я не заработал: я ведь и не проиграл. Поэтому я промолчал.

– Да, непростой человек наш капитан, – задумчиво сказал Джонсон, – совсем непростой.

Александра Тайц Девица Мэрион и все, кто ее ждет

«Стук в дверь пробудил ее из забытья. Мэрион оглянулась. Темные ресницы затрепетали испуганными бабочками, в зеркале блеснуло оливковое плечо, взметнулся каштановый водопад волос. „Что вам угодно, сударь? – обратилась она к незнакомцу. – Кто вы? Как вы сюда попали?“»

Мэрион закончила предложение и вздохнула. Стук продолжался. Поразительно, насколько у людей меняется понятие о приватности, стоит им поселиться в кампусе. Сразу почему-то становится нормальным ломиться к соседу, если, например, закончилась соль. Или сигареты. Или алкоголь. На ее памяти был даже случай, когда у соседа ничего не закончилось, просто ему пришла в голову фантазия обсудить последнюю серию «Коллег». Что-то ему стало вдруг непонятно во взаимоотношениях Мэйзи и Джузи. В три часа ночи. Get yourself a life, право же!

Приеду домой, думала Мэрион, рывком запахивая халат (плечи у нее были вовсе не оливковые, а белые, бледные такие плечики), приеду домой и вообще ни с кем не буду разговаривать. Лет пятьдесят. А потом посмотрим.

Она бегло оглядела себя в зеркале, достала из сумки помаду, накрасила губы (все еще стучит, надо же) и повернула дверную ручку.

– Нннну?

– Девица Мэрион, помоги в беде бедному страннику!

Разумеется, Николас. Разумеется, в одних трусах. Разумеется, сшитых из голландского флага. Патриот.

– Николас, это тавтология, не стыдно? И у меня нет наличных.

Мэрион отлепила Николасовы пальцы от косяка и захлопнула дверь.

Немного подумала, снова открыла и крикнула в удаляющуюся сутулую спину:

– На твоем месте я бы ходила в длинном плаще, таком, знаешь, широком.

– Почему? – заинтересованно спросил Николас. Он, кажется, совершенно не обиделся.

– По анатомическим соображениям, – отчеканила Мэрион, снова захлопнула дверь, заперлась на задвижку, скинула халат, посмотрелась в зеркало, расчесала короткие светлые волосы, надела дырчатую шаль, снова посмотрелась в зеркало, немножко покрутилась, вернулась обратно за стол и продолжила.

«Мэрион ждала объяснений, сложив на груди руки. Вошедший неловко поклонился, потом резко выпрямился и молча посмотрел прямо в глаза девушке. Внезапно Мэрион бросило в жар. Глаза незнакомца воспламенили древний огонь…»

Мэрион запнулась. Воспламенили огонь, дожили. Здесь предполагалась любовная сцена: необузданная страсть с первого взгляда, она падает в обморок, Ричард (или Эдмунд?) берет ее на руки, потом они трахаются. Предаются страсти, поправила себя Мэрион. На фоне Эйфелевой башни, в окружении… Черт его знает, чем окружают себя падшие женщины. Роз и шоколада?

Мэрион, разумеется, смотрела кино «Мадам Бовари» и в принципе представляла себе, как должна была бы выглядеть эта сцена. Беда была в том, что Мэрион не могла себе представить, что она, Мэрион, падает без чувств при виде незнакомого чувака, среди бела дня вломившегося к ней в студию. И уж тем более было невозможно представить, как она предается страсти. Или перепихивается. Или даже просто занимается сексом с кем-либо, кроме той абсолютно неотразимой златокудрой девы, которую она ежедневно видит в зеркале. Точно, сообразила Мэрион. Она будет лесбиянка.

«Что вам угодно, сударыня?»

– Ничего нам не угодно, – пробормотала Мэрион, обращаясь к экрану. – Нам угодно домой к маме, вот что нам угодно. И там мы все быстренько напишем и прославимся. А сейчас нам угодно спать. Она захлопнула крышку компьютера, залезла на диван, подтянула колени к подбородку и посмотрелась в зеркало. Бедная маленькая Мэрион, такая трогательно неуклюжая в этих толстых полосатых носках, такая беззащитная и нежная. Под подушкой тихо зачирикал телефон. Это кто еще?

– Мэри, детка, как ты там?

– Все нормально, мам, я уже не могу дождаться. Выпускной во вторник, и я сразу приеду.

– Но вы же, наверное, захотите отпраздновать?

– Мам, мне все это поперек горла. Я прилечу в среду утром, ты меня встретишь?

– Мэрион, я могу только по вечерам, у меня работа новая, я не смогу уйти. Давай в среду вечером?

– Неважно, я сама доберусь.

– Прости, пожалуйста.

– Я же сказала, это неважно. Все, мама, мне пора бежать.

Мэрион бросила трубку и посмотрела на себя в зеркало. «Во тьме ее глаз плескались непролившиеся слезы», – подумала она удовлетворенно. Вот и мама других не лучше. Думают только о себе, до меня никому дела нет. Работа у нее новая, ага. А дочь уже не новая, на нее можно наплевать.

Надо было бы спросить, что за работа, успела подумать Мэрион и провалилась в сон.

Дома было замечательно. Такси ползло вдоль серых голых деревьев, грязно-серых сугробов по краям дороги, заброшенных амбаров и куч мусора. Дом, милый дом. Мэрион открыла окно, сунула голову в обжигающий ветер, словно под душ, вдохнула…

«Лишь вернувшись домой, Мэрион поняла, как ей не хватало биения беспощадного каменного сердца Города, – подумала она. – Точно. С этого и начнем. Делать ее лесбиянкой или нет, вот в чем вопрос. И чем она, собственно, будет заниматься?»

– Вы в гости или по делу? – поинтересовался шофер.

– Я здешняя, – ледяным тоном отрезала Мэрион.

Новое дело, теперь у нас таксисты ведут светские беседы.

– А я недавно переехал. Новый Орлеан, – со значением проронил шофер и замолчал, ожидая дальнейших расспросов. Здесь следовало поинтересоваться, давно ли он в Городе, как поживает его семья и не пострадали ли они во время урагана. Вместо этого Мэрион вытащила из сумки зеркальце, расческу, губную помаду, тушь для ресниц и духи. Разложив все это на коленях, она принялась вдумчиво и с любовью приводить себя в порядок. Шофер обиженно крякнул и оставшуюся дорогу не проронил ни слова до самой Семнадцатой улицы. Молча вынул чемодан, молча взял чаевые, молча развернулся и укатил.

– Так-то лучше, – хмыкнула Мэрион.

Мама вернулась поздно. Новая работа, объяснила она, извиняясь, помнишь, я тебе рассказывала? Личный секретарь. Очень неудобные часы, но от дома два шага, а хозяин душка, только спит до полудня, а работает до полуночи. А так замечательно. Что ты будешь, котлеты или рыбу? Или кофе со слойками? А вот отличный чизкейк, сейчас съедим или завтра? У тебя в комнате новое белье и занавески, и я тебе купила чудный, чудный пеньюарчик, посмотришь, он на постели лежит. Я теперь все заказываю по интернету, даже продукты. Очень удобно, вечером заказываешь, утром они уже приносят. Даже хлеб. И молоко. И булочки, бывает, еще теплые, представляешь?

Мэрион молчала и улыбалась. Мама абсолютно не изменилась. Хотела бы я так выглядеть в пятьдесят четыре года, подумала Мэрион. Даже платье такое же, как в тот день, когда она меня в аэропорт провожала.

– Мэрион?

– Мммм?

– Я говорю, какие у тебя планы?

– У меня два интервью завтра.

– Уже? Ты ж только сегодня приехала?

– Я подавала удаленно. И предварительное тестирование прошла у них на сайте.

– А после интервью?

– А что?

– Может быть, сходим вечером поужинать?

– Мам, я не ем после шести вечера. Все, спокойной ночи. До завтра.

Мэрион вышла из офиса, повела носом, почуяв запах кофе и плюшек из ближайшего «Старбакса». Она перешла дорогу и упала в единственное кресло, справа от входа, рядом с камином. Надо же, везучее кресло до сих пор тут. В десятом классе они ходили сюда пить дурацкий дорогой мокка-карамель, и пришедший первым садился в кресло, остальным доставались жесткие деревянные стулья. Поэтому полдороги они бежали наперегонки и вваливались в кафе потные и шумные, и бариста, его звали Франсуа, кажется… нет, Жак, очень длинный и тонкий педик с красивым лицом… Жак укоризненно качал головой и грозился вызвать полицию, а когда подходила их очередь, всегда варил Мартину бесплатный кофе и подмигивал. Мартин краснел и обнимал ее, Мэрион, покрепче, чтобы остальные не подумали чего.

Два интервью в день – это перебор, зря записалась на оба, вздохнула Мэрион, этак свихнуться можно. Но оба места были неплохими. И кажется, она и там, и там понравилась. Хотя черт их знает, Мэрион никогда не могла угадать, что они думают, эти люди. Даже книжку как-то читала про язык тела. Без толку, все равно непонятно. И признаться, не очень интересно. Заказать что ли мокка-карамель?

– Я первый, – глупо улыбаясь, выпалил небритый, слегка потасканный юноша в дурацком желтом кожаном плаще. – Я первый, сумку оставлять нельзя, это мошенничество!

Мэрион молча перевела взгляд с опушенных светлой щетиной розовых губ придурка на собственную сумку, валяющуюся на соседнем стуле. Потом обратно. И еще раз.

– Мартин?

– Ты выглядишь потрясающе.

– Ты занял мое кресло.

– Ни фига, я был первым. Оставлять сумку нечестно.

– А кидать чужие вещи честно?

– Нет, – покладисто согласился Мартин, – тоже нечестно. Так что мы оба жулики, но я подвинусь, и мы оба поместимся. Не такая уж ты и толстая. Все, молчу, молчу.

Мэрион пихнула его бедром, втиснулась в кресло, почувствовала Мартинову руку у себя на спине и поймала себя на том, что ей совершенно не хочется спрашивать у Мартина, где он, собственно, пропадал эти пять лет. Но для порядка все-таки спросила:

– Почему ты не писал?

– Ну, ты же тоже не писала…

– Я думала, тебе больше не хочется…

– Ну вот, и я так думал, – честно ответил Мартин. – А сюда зашел и вижу: хочется. Пойдем, я тебе покажу очень странный клен. Прикинь, он наполовину в тени растет, а наполовину на солнце. Пигменты накапливаются по-разному, летом не видно, а осенью он ровно наполовину красный, а наполовину желтый. Как по линейке.

– Пошли смотреть на клен. – Мэрион решительно закинула сумку на плечо.

– А кофе?

– Кофе возьмем с собой.

Через неделю она переехала к Мартину, а еще через неделю вышла на работу. Приличная позиция, известная контора, очень хорошая страховка, пенсионный план. Жизнь складывалась настолько удачно, что она иногда целый день забывала взглянуть на себя в зеркало. Роман был заброшен, сексуальные предпочтения героини потеряли остроту, уступив место более насущным вопросам. Мама почему-то не хотела знакомиться с Мартином.

– Мэри, детка, ну зачем нам знакомиться?

– Мам, я с ним живу! Тебе что, не интересно, с кем я живу?

– Очень, очень интересно, но знакомиться-то зачем?

Мэрион хотела возразить, что она с ним живет, но вспомнила, что она это уже говорила. Цикл, подумала она, дурная бесконечность, тупик. Этак мы ни до чего не договоримся.

А ей ужасно, ужасно хотелось похвастаться Мартином. Разумеется, она продемонстрировала его коллегам, разумеется, они ходили в рестораны, она даже купила абонемент в филармонию и дважды выгуляла Мартина в костюме, новое платье без лямочек, блузку с вот таким воротником, шелковую шаль и серьги с настоящими бриллиантами, которые он подарил ей на помолвку. Да-да, помолвку! Дизайнерские серьги от Керна, сетка из золотого дождя. «Правда, похоже на рыболовные снасти? – криво улыбаясь, заметил он, доставая их из коробочки. – Я подумал, тебе должно понравиться, ты любишь все дурацкое. Кстати, выходи за меня замуж».

Знакомство с родителями стало неизбежным. Они решили провернуть все в один день, на обед пригласить родителей Мартина, а ужинать пойти к маме Мэрион, все равно она приходит домой поздно. Будущие родственники Мэрион понравились. За обедом мама Мартина осведомилась, благополучно ли они доехали (из Квинса в Манхэттен), папа спросил, какое вино она предпочитает (сухое или портвейн). На этом разговор иссяк. Мэрион и Мартин доели ризотто, допили вино, тепло распрощались и с чувством честно выполненного долга уехали.

– У тебя изумительные родители, – сказала Мэрион. – Такие спокойные люди!

– Ты им тоже очень понравилась, – ответил Мартин.

– А чего ты хихикаешь?

– Я? Я серьезен как прокурор, – ответил Мартин и хрюкнул. – Позвони своей матушке и скажи, что мы приедем. А лучше, что ты приедешь, а про меня ничего не говори, а то она еще сбежит.

Мэрион открыла дверь собственным ключом. В коридоре горел свет, из кухни пахло чем-то вкусным.

– Чччерт, – сказала Мэрион, – как неловко. Она будет угощать, а мы только что ели.

– Потерпим, – подмигнул ей Мартин. – Главное, чтобы не сбежала.

– Мэри? – Мама вышла из кухни, раскрасневшаяся и очень молодая, просто поразительно, как она выглядит. – Мэри… Я же просила…

– Мама, это Мартин, – затараторила Мэрион. – Мартин, это моя мама, Дженнифер. Мама, мы с Мартином решили пожениться, правда здорово? Пойдемте скорее это отметим, мы вот и шампанского принесли, «Дом Периньон», полусухое, твое любимое…

– Ну ты даешь! – неожиданно заржал Мартин. – Убедительно, сил нет!

– …и икры… – машинально закончила она и повернулась к Мартину: – Что ты имеешь в виду?

Мартин, улыбаясь, показал на маму:

– Если бы я не видел, что тут пусто, я бы решил, что ты действительно с ней разговариваешь.

– …

– Здорово, очень. Вот так все и скажешь, только еще добавь, что ты меня любишь больше жизни. Во сколько она придет?

– Мартин, ты что, смеешься над нами?

Мартин, не отвечая, все еще хихикая, аккуратно обогнул маму и отправился на кухню. Там он по-хозяйски открыл холодильник, поставил шампанское охлаждаться, проверил, есть ли лед, включил настольную лампу и уселся на кухонный диванчик, улыбаясь до ушей.

– Уютно у тебя, – заметил он.

– Мартин, это не смешно, что на тебя нашло? – Мэрион начала злиться. – Немедленно извинись перед мамой!

– Мэрион, в этой квартире пусто. Здесь только я и ты. – Мартин все еще улыбался, но теперь уже чисто машинально. – Твоя маман все еще секретарствует, дай ей бог здоровья. Иди-ка сюда, чучелко, я тебя, пожалуй, брошу в терновый куст…

То, что произошло дальше, Мэрион помнила очень плохо. Кажется, Мартин смеялся, кривлялся и показывал пальцем куда-то вбок. Кажется, мама всхлипывала и пыталась что-то объяснить. Кажется, Мэрион наконец разозлилась всерьез.

– Ах ты дерьмо! А ну пошел отсюда, сука циничная!

Мартин отшатнулся, потер покрасневшую от удара щеку. Поморгал.

– Ты все еще здесь?! Вон, я сказала! Вон, и чтобы духу твоего здесь не было!

– Мэри…

– Пошел. Вон.

Вытолкав упирающегося Мартина, Мэрион захлопнула дверь и обернулась к маме.

– Мам, прости меня, пожалуйста, он дерьмо. Но слава богу, что мы это поняли так быстро, да?

– Мэри, – начала мама, – мне кажется, детка…

– Мне тоже много чего кажется, мам, – отрезала Мэрион. – Пойдем шампанское пить. С икрой. Все мужики козлы, правда?

– Я бы не стала, – улыбнулась мама, – делать такие поспешные обобщения.

«Мэрион сидела очень прямо, глядя перед собой немигающими сухими глазами. Жизнь внезапно потеряла смысл и цель», – подумала в ответ Мэрион и отхлебнула шампанского.

– Пойду поработаю, – сказала она вслух.

Он позвонил через полчаса. Бормотал что-то невнятное, извинялся, говорил, что выпил лишнего, уговаривал вернуться (она в ответ молчала в трубку), потом неожиданно выпалил, что у него есть знакомый психотерапевт, и спросил, что она думает по этому поводу.

– Хорошая идея, – сказала Мэрион. – Сходи, пусть он тебе мозги вправит.

Бросив трубку, она подошла к зеркалу и вгляделась в собственное лицо. Нежная дева Мэрион, прекрасная дама в беде, а ее Робин оказался трусом и мудаком. Хорошо еще, не забеременела, пришлось бы аборт делать. Мэрион выгнула спину и выпятила живот. Мне пошла бы беременность, подумала она. Так и запишем.

«Мэрион вдруг остро почувствовала, как внутри нее растет новая жизнь, незнакомое ей крошечное существо волшебным образом превращается из червяка в рыбу, из рыбы в птицу, потом в неизвестного лысого зверя, потихоньку начинает двигать лапками и очень, очень медленно превращается в настоящего, хотя и очень маленького человека».

В ту ночь пути Мэрион из Нью-Йорка и Мэрион из Парижа окончательно разошлись. Мэрион из Нью-Йорка ходила на работу, пила кофе по дороге домой, потом писала до маминого прихода, потом они пили чай при свете настольной лампы, и Мэрион читала маме то, что написала за вечер. Мама завороженно слушала и каждый раз говорила, что это нужно издавать, что она умирает от любопытства, хочет знать, что будет дальше, и что Мэрион гениальна. Мартин звонил каждый день, утром и вечером. Мэрион никогда не снимала трубку.

Мэрион из Парижа меж тем блистала в свете, щебетала по-французски, испански и португальски, добивалась своего любыми способами, занималась сомнительными финансовыми махинациями, ходила вокруг света на двухмачтовой яхте вахтенным матросом, влюблялась и ссорилась, а страниц через двести даже родила очаровательного мальчика. Мальчик подрос, во Франции началась война, ребенок Мэрион погиб при бомбежке.

– Мэри, детка, да за что же ты его?

– Мам, оно само. Я уж и так и сяк, но Жака мне не спасти. – Мэрион шмыгнула носом. – Но ничего, она справится. Она сильная, Мэрион.

– Я вот как раз хотела спросить…

Лежавший на столе телефон завибрировал, и Мэрион покосилась на него с отвращением. «Частный номер». Придется подойти, это наверняка шеф. Старый параноик заблокировал определение номера и ужасно удивляется, что никто не перезванивает, когда он говорит со своего мобильного. Болван.

– Мэрион Игл у телефона.

– Кхм. Я хотел…

– Мартин, я же сказала не звонить мне больше.

– Дай мне один шанс. Мы придем вместе с Джоном и во всем разберемся, а?

– Каким еще Джоном?

– Помнишь, я говорил, психотерапевтом. Мы внизу. А?

«Сердце Мэрион, – подумала Мэрион, – сгорело дотла. Но ничто не вечно, даже смерть. И вот теперь сквозь пепел пробивался бледный росток жалости».

– Ладно. Приходите.

Они пришли минут через десять, Мэрион успела накрасить губы, надеть туфли, снять передник, убрать со стола компьютер с открытым файлом романа, расставить на столе чашки, поставить чайник, насыпать печенья в вазочку, три раза поглядеться в зеркало и подумать о том, что «выбора у Мэрион не оставалось. С гордо поднятой головой она шла навстречу неотвратимой судьбе». Потом она обернулась к маме:

– Все нормально будет. Выпьют чаю и уйдут. Я же понимаю, он это накрутил, чтобы не жениться, – вон даже сумасшедшим сказался. Он трус и говно, но все равно же жалко. Пусть думает, что я поверила, ага?

– Мэри… – начала мама.

Прозвенел дверной звонок.

Мартин и Джон были очень вежливы. Извинились за поздний визит, сказали, что буквально на пять минут, нерешительно мялись в прихожей, потом наконец вошли в кухню, и Джон покосился на стол, накрытый на четверых. Мэрион усадила их за стол и крикнула в коридор:

– Мам, иди чай пить!

Джон вздрогнул. Мартин покосился на него и пробормотал:

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Типичный отказ от реальности, – непонятно ответил Джон. – Мисс Игл?

– Мэрион, – сказала Мэрион. – Слушаю вас, Джон.

– Мэрион, вы видите сейчас вашу маму?

– Нет, – очень спокойно ответила Мэрион, – не вижу. Она у себя, сейчас придет, и я ее увижу. И вы тоже, Джон. И Мартин, хотя он притворяется психом, и, представляете, Джон, я даже догадываюсь почему.

– Почему? – приятно улыбаясь, заинтересовался Джон.

– Потому что он обещал на мне жениться, а в последний момент ему стало элементарно страшно, – улыбнулась в ответ Мэрион. – И он решил сделать из меня идиотку. А теперь и из вас тоже. Мам, садись. Это Джон. Мартина ты знаешь. Джон, моя мама, Дженнифер.

Джон немножко изменился в лице и спросил еще более спокойно:

– Мэрион, где сейчас ваша мама?

– Она сидит напротив вас, Джон, – ответила Мэрион, сама безмятежность.

– Здравствуйте, Дженнифер, – сказал Джон и улыбнулся.

Они выпили чай и поговорили о погоде. Все согласились, что погода стоит неважная, в прошлом году ноябрь был значительно теплее. Но дождей мало, и это хорошо, заметил Джон. Потом он сказал, что уже очень поздно и им, пожалуй, пора. Все согласились, что, пожалуй, и правда пора.

Уже закрывая за собой дверь, Джон остановился, внимательно поглядел на Мэрион и очень убедительно сказал:

– Мэрион. Послушайте меня. Пройдите на кухню и посмотрите – четвертая чашка осталась нетронутой. И пожалуйста, вспомните, во что одета ваша мама. И во что она была одета вчера. И позавчера. Спокойной ночи.

Мэрион оглянулась. Мама стояла, прислонившись к стене. На лице у нее застыло очень странное выражение.

– Мам?

– Я собиралась тебе сказать, и каждый раз нам что-то мешало, – начала мама.

– Да не слушай ты его, – возмутилась Мэрион. – Он и не то еще наговорит, был один козел, стало два. Пойдем кино смотреть. А, и я же тебе не дочитала! Пошли скорее, я ведь почти закончила, сейчас тебе дочитаю и напишу эпилог. Издам, и мы разбогатеем и уедем на остров Пасхи, там всегда тепло…

– Послушай меня, Мэри. – Мама взяла ее за плечи и повернула лицом к себе. – Послушай меня. Посмотри на меня. Джон прав. Вспомни, во что я была одета вчера и позавчера. Посмотри внимательно, ты же ни на кого никогда не смотришь, только на себя, черт бы тебя побрал! Посмотри на мое лицо. Как ты думаешь, сколько мне лет?

– Пятьдесят пять, – машинально ответила Мэрион.

А потом она посмотрела.

Это не было такое же коричневое платье, как то, в котором мама провожала ее в аэропорт. Это было то же самое платье. Мама не просто хорошо выглядела. Она вообще не изменилась. Она всегда выглядела молодо. Тогда, в пятьдесят, она выглядела лет на сорок. Но она и сейчас выглядела лет на сорок. Ни одного седого волоса не прибавилось к элегантной белой пряди в челке. Ни одна морщинка не стала глубже, даже неизбежные «куриные лапки» едва видны – в точности как тогда, когда Мэрион последний раз видела ее через стеклянную стену в аэропорту. Тогда, пять лет назад, когда мама и папа провожали ее, перепуганную первокурсницу, в неведомый, опасный и волшебный университет Беркли. Они смеялись и уговаривали ее не волноваться, ничего не бояться и помнить, что они ее всегда будут ждать.

А когда Мэрион приземлилась в оклендском аэропорту и включила телефон, собираясь позвонить и сообщить, что она отлично долетела, телефон зазвонил сам, незнакомый номер, какой-то чужой голос… Связь была очень плохая, она не расслышала и половины, что-то случилось по дороге из Кеннеди, то ли бензовоз перевернулся, то ли цементовоз… Потом звонок оборвался, а еще через минуту позвонила мама и сказала, что с отцом несчастье. Нет, приезжать не нужно, не нужно, я сказала, я не хочу, чтобы ты приезжала. Мэрион, сказала мама, Мэри, детка, ты, пожалуйста, иди завтра в университет и помни, что я тебя всегда буду ждать. Как только сможешь, так и приедешь. А сейчас не нужно. Мне нужно побыть одной. Совсем недолго. А потом приезжай, я тебя всегда буду ждать.

– Не называй меня больше Мэрион, – попросила Мэрион, когда снова смогла сказать что-то внятное, – хорошо? И Мэри не называй. Я тебя люблю, мам. Не нужно меня больше ждать, ладно?

Она посмотрела в окно. Светало, пора ехать на работу. Мэрион прибрала со стола три недопитых чашки и одну нетронутую, сложила в пакетик печенье, убрала в сумку, на завтрак, и пошла в душ.

В метро на сиденье лежала бульварная газетка, сложенная в четыре раза. В левом верхнем углу кто-то обвел синим фломастером объявление о найме: «Требуется вахтенный матрос с опытом литературной работы».

Мэрион вышла из вагона, пересела на коричневую ветку, поднялась по эскалатору на Уолл-стрит, не спеша дошла до морского порта. Постояла на пирсе, достала из сумки печенье, покормила чаек. Вытащила зеркальце, расческу и губную помаду, привела себя в порядок. Достала из сумки ноутбук, размахнулась и кинула его в воду. Обвела глазами корабли у причала, выбрала один, побольше. В самый раз. Осталось только придумать, как ее будут звать.

– Моя фамилия Игл, – представилась она решительной девице в нелепой треуголке и камзоле. – Собираюсь устроиться к вам на работу.

– Вы Робин, – ответила решительная девица радостно и без вопросительной интонации. – Мы вас ждем. Капитан показывал ваше резюме – фантастика просто, точно то, что нам надо. Опыт вахтенного матроса плюс четыре языка! А вашим романом вся ночная смена зачитывается. Говорят, вещь абсолютно гениальная. Я еще не читала, у нас один экземпляр всего. Йоз заказал еще полдюжины, но доставят уже, только когда мы в Калькутте будем. Не раньше.

– Ничего, я подожду, – невпопад ответила Робин. – Мне не к спеху.

Алексей Карташов Зенон, мореплаватель

Когда же это было? Шестого марта, да. Звонил телефон. Я валялся в постели, было почти десять утра, но вставать не хотелось: уже неделю я просыпался, вспоминал, что защитил диссертацию, и преисполнялся счастливой ленью. Не нужно было спешить, нервничать, пересчитывать бесконечные модели, рисовать плакаты, репетировать доклад. Первый раз за три года я мог с чистой совестью ничего не делать, и это было прекрасно до испуга.

На работу выходить пока было не нужно: кажется, они хотели меня взять, но тянули с окончательным ответом, и я наслаждался вынужденным бездельем. Не бог весть какое замечательное место, но вполне солидный университет, департамент небольшой, однако известный в академическом мире. Умеренно известный, нобелевских лауреатов в департаменте не водилось, да и во всем университете был всего один. Ставки постдока, по моим расчетам, как раз хватало, чтобы снять небольшую квартиру, поменять машину на чуть более новую и не особо экономить на еде. Читать один курс студентам по калькулюсу (этим идиотским словом они называли наш матанализ) и раз в два семестра – еще один курс, аспирантам по теории графов.

Честно говоря, все это имело довольно слабое отношение к моей теме, но мне разрешалось в остальное время заниматься собственными изысканиями. Не то чтобы это было лучшее место в мире – те несколько человек, с которыми я действительно хотел бы поработать, были раскиданы по другим университетам, в разных странах, – но, по крайней мере, толковые люди в департаменте есть; к тому же у меня будет доступ к нескольким прекрасным библиотекам. А мне сейчас позарез требовались некоторые, довольно редкие книги – была одна сумасшедшая идея, но после успешной защиты никакая идея не кажется слишком безумной, вот я и думал, почему бы не попробовать?

К телефону я так и не подошел и услышал, как на кухне сначала автоответчик моим собственным, до отвращения деликатным голосом врал, что меня нет дома, а потом кто-то немолодой и насмешливый долго что-то втолковывал. Слышны были только интонации; под конец в голосе моего несостоявшегося собеседника явственно звучало разочарование и даже сочувствие, как будто я упустил что-то важное, что предлагают раз в жизни, да и то не каждому.

Я попытался снова уснуть, не получилось, пришлось вставать. Ополоснул физиономию, посмотрел за окно и отправился варить кофе.

Я отпил первый глоток, закурил и только тогда почувствовал себя достаточно проснувшимся, чтобы нажать кнопку и прослушать наконец оставленное сообщение.

Звонил незнакомый мне человек по имени Роберто. Просто Роберто, без фамилии. Поздравил с защитой, сказал, что внимательно прочитал мои работы и хочет сделать мне весьма неожиданное предложение, хотя прекрасно понимает, что я, по всей вероятности, откажусь.

Я задумался и наконец понял, что меня смутило: от любого предложения, особенно сделанного по телефону, можно отказаться, зачем же специально это подчеркивать? Вспомнил к случаю самую знаменитую фразу мирового кинематографа: «Мы сделали ему предложение, от которого он не мог отказаться», но вряд ли мой абонент принадлежал к мафии. Я послушал сообщение еще раз, записал номер и подлил себе кофе.

Докурив вторую сигарету, я прикинул варианты. Получалось, что в душ идти лень, есть не хочется, зато позвонить Роберто можно прямо сейчас. Так что я набрал номер и приготовился… Да нет, ни к чему я особенно не готовился, говорю же – мне от жизни в тот момент ничего не было нужно, никаких сюрпризов я не ждал, разве что любопытство – да, покалывало немножко.

Трубку взяла девица, явно из образованных, с хорошим выговором. «Одну минуту, подождите!» – попросила она с какой-то даже искренней радостью, это настраивало оптимистически. Из трубки доносились странные звуки – то ли бряцание цепей, то ли звон стаканов, а потом вдруг низкий рев, от которого я подпрыгнул и дернул головой: он раздался будто прямо над ухом.

Рев тут же прекратился, и я услышал запыхавшийся голос – похоже, тот же, что и в автоответчике:

– Леон?

– Да, слушаю вас. – Я изобразил бодрую деловую интонацию, насколько это было возможно после первой чашки кофе и до душа.

– Ага! Я вас заинтересовал! – совершенно неформально обрадовался Роберто. – Извините за эти ужасные звуки, тут у нас как раз…

В этот момент что-то загрохотало на том конце провода, раздались возмущенные вопли, и я пропустил последние слова.

– Ну что вы, что вы, я вас внимательно слушаю, – подбодрил я его.

– Я вас не разбудил своим звонком?

– Нет! – испуганно соврал я.

Впрочем, мне можно позвонить и среди ночи, я все равно буду отпираться и говорить: «Нет, я не спал». Откуда этот страх и что такого стыдного в том, чтобы изредка вздремнуть, я не знаю, но факт остается фактом.

– Я выходил побегать трусцой. – О господи, зачем я это сказал?!

– Вы что, спортсмен? – поинтересовался Роберто с непонятной интонацией.

– Ну что вы, какое! Так, знаете, иногда… – Я явно терял инициативу, и это меня разозлило. – Извините, так чем обязан?

– Да, да, дорогой Леон, простите, я отвлекся. Я прочитал вашу диссертацию и все ваши статьи… – На этом месте он сделал паузу.

Я промычал что-то между благодарностью и недоумением. Никогда не думал, что мои статьи и тем более диссертация могут дать кому-то пищу для ума – ну кроме разве что нескольких специалистов. Но никакого Роберто среди них не значилось, по крайней мере, в наших краях.

– Я не математик, – подтвердил Роберто мои худшие опасения. – Но немножко интересуюсь криптографией и теорией кодирования. – Я напрягся. – Нет, я не имею в виду «Код да Винчи»! – засмеялся Роберто, и меня немножко отпустило, я даже почувствовал к нему симпатию и, изогнувшись, дотянулся до джезвы долить себе кофе. – Однако мне почему-то кажется, – продолжал Роберто все тем же легким светским тоном, – что вас интересует обобщенная теория смыслов… – Тут он опять сделал паузу, как бы предлагая мне оценить его интуицию.

Это уже становилось интересным, и я выпил кофе одним глотком. Пошарил взглядом по полкам, задержался на бутылке коньяку, но решил с утра не пить.

– Да, интересует, но почему вы?.. – Я не знал, как бы помягче сформулировать, и Роберто поспешил мне на помощь.

– Послушайте, Леон, я не полный дилетант, у меня немного необычный опыт и положение, но работы Шеня я знаю, и даже знаю, что вы учились вместе. Я не шпионил за вами, честное слово, просто, когда я увидел ваше имя и название диссертации в бюллетене *** университета, у меня что-то в голове щелкнуло. А может, мы с вами встретимся сегодня за ланчем, я так не люблю говорить по телефону?

– Так о чем мы будем говорить-то? – взмолился я.

– Я хочу сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться, – продекламировал Роберто гангстерским голосом, и мы оба засмеялись. – Как насчет пиццы в «Норс-Бич»?

* * *

Роберто ждал меня на скамейке в Вашингтон-сквер, я узнал его, еще не вылезши из машины. Такое у него было ожидающее выражение на лице, и так он отличался от пенсионеров и местных клерков, выскочивших за бутербродом, – обычной публики в этом скверике.

Роберто был, что называется, не от мира сего. Некрупный, но с этакой гордой посадкой головы, в клетчатом пиджаке и мятой рубашке без галстука, в каких-то кошмарных пыльных ботинках и с элегантной тросточкой.

Он, правда, тоже меня узнал издалека, разулыбался и встал навстречу. Мы с чувством пожали друг другу руки и только потом синхронно спросили: «Роберто?» – «Леон?»

– Откуда вы, кстати? – поинтересовался я, когда мы уселись за столик в пиццерии.

Роберто тяжело вздохнул.

– Мой отец – итальянец, а мать – наполовину француженка, наполовину алжирская берберка, но гражданство у нее испанское, – начал он терпеливо. – Родился я в Танжере, вырос в Ливане…

– Левантинец, понятно, – подытожил я, когда он в растерянности замолчал.

Роберто почти согласился, но все-таки возразил, что для настоящего левантинца ему недостает коммерческой жилки. Это я мог сказать и так, надлежащего масленого блеска в глазах у него не было.

Я уже проголодался и принялся за горячую булочку – макал ее в блюдце с оливковым маслом и откусывал, слушая Роберто. А он начал по существу, но издалека.

– Давайте я расскажу вам о моей идее. Я работаю стратегом, вам это что-нибудь говорит? Если говорит, то явно не то. – Он улыбнулся. – Я стратег не в генштабе, – этого он мог бы не уточнять, – а на корабле. Корабле-библиотеке.

Я ничего не понимал, а Роберто продолжал, все так же обстоятельно.

– Наш корабль плывет без определенного назначения, мы останавливаемся в разных портах, люди приходят на борт и читают книги. Никто толком уже не знает, в скольких странах мы побывали, люди везде разные, и книги им нужны тоже разные. Так вот, я решаю, что будет в нашей библиотеке. Я знаю все книги, которые у нас есть. А по идее должен знать все книги, какие есть в мире, и выбирать из них те, которые попадут в нашу библиотеку. Представляете себе задачу?

Я задумался и прикинул в уме. Даже если прочитать все, что издают, то как решить, что именно нужно? Ну хорошо, можно выбрать, положим, сотню лучших книг за год, но ведь на корабле уже есть полный комплект, наверное, не меньше нескольких десятков тысяч томов. И библиотека полна. Значит, что-то надо убирать – а что?

– И как же вы ее решаете? – спросил я с интересом, задача зацепила меня за живое.

– Никак, дорогой Леон. То есть по вкусу. По моему вкусу.

– И?..

– И меня это не устраивает… – Тут нам принесли пиццу, громадную, как тележное колесо, и Роберто цапнул себе сектор, опрокинув локтем стакан с водой. Официантка поспешила его успокоить, как-то мгновенно собрала воду и куски льда, и Роберто, сильно смущенный, продолжил: – Я, видите ли, с детства запойно читаю все подряд…

Я кивнул – дескать, да, знаю, как это бывает.

– В юношеские годы, однако, я впервые догадался прикинуть, а сколько же книг я смогу прочесть за жизнь? Результат привел меня в уныние: даже читая так, как я привык, – по толстой книге за день или за два, если есть другие дела, – я не одолею и пятнадцати тысяч томов. А столько книг выпускается за год в одной только Америке!..

Роберто взглянул на меня, я меланхолически покивал: все мы делали подобные вычисления в детстве и в юности, и все впадали в уныние.

– Конечно, – продолжил Роберто, – и вы задумывались над этой проблемой. Что вы, например, для себя решили?

Я пожал плечами.

– Ну что тут можно сделать? Есть классика, с нее неплохо начать. Но есть проблема. Даже две. Во-первых, списков классики, необходимой для прочтения, довольно много, и они плохо перекрываются… – Я ухватил еще кусок пиццы и не удержался, откусил чуть ли не половину.

Роберто ждал, чему-то улыбаясь, и, пока я торопливо жевал, накорябал несколько слов на салфетке и отодвинул ее в сторонку. Я сделал героический глоток и продолжил:

– А во-вторых, скажите, кто прочитал хотя бы десятую часть этих бесконечных списков рекомендованной классики? Да хоть «Илиаду» и «Одиссею», я уж не говорю про Горация и Вергилия?

– Вергилия я не осилил, – признался Роберто и протянул мне салфетку, на которой ужасным почерком было написано: «Да кто же их читал?»

– Ловко, – похвалил я проницательного стратега, и он заулыбался:

– Ну и какой вы сделали вывод?

Я задумался и честно попытался вспомнить, делал ли я хоть какой-то осознанный вывод. Ничего не вспоминалось, но мне было стыдно за такую леность мышления, и я совсем было собрался что-нибудь наплести, как Роберто спас меня от ненужного вранья:

– Не стесняйтесь, Леон. Эту проблему не просто никто не решил, дело обстоит еще хуже. Есть несколько причин, по которым люди отказываются ее решать. Пока что я не буду вдаваться в подробности, давайте наконец перейдем к делу. Я имею в виду, ради чего я вас выдрал из постели.

Я вяло, для порядка, возразил, что никто меня из постели не выдирал, но Роберто уже перешел к сути предложения:

– Хотите заняться этим вопросом? Попробовать понять, как составить идеальную библиотеку? Можно строить любые модели, исходить из самых безумных предположений. Есть у вас любимые методы? Пробуйте на книгах! Время не ограничено, любые книги в вашем распоряжении, компьютеры у нас самые современные, покупайте любой софтвер, литературу по специальности. Связь с миром круглосуточная. И хорошая компания, вам с ними понравится, я уверен. Есть интереснейшие предварительные результаты, и нам нужен математик вашего профиля.

– Подождите… вы стратег корабля-библиотеки, я ничего не перепутал?

– Нет, не перепутали. Я забыл спросить о главном: вы готовы плыть с нами? Дам вам каюту с иллюминатором, будем кормить-поить, даже немножко платить. Увидите весь мир – не сразу, конечно…

– Можно я подумаю? – только и мог ответить я.

– Разумеется, подумайте. Леон, вы ведь учились на морского биолога, неужели никогда не вспоминаете море?

Это было просто нечестно. Конечно, я вспоминал.

Тарахтящий дизель, низкие облака и стальные волны, печальный берег с корявыми соснами, валуны, густо обросшие бурыми водорослями до самой верхней линии прилива, как по линейке проведенной. Холодный запах йода и рыбы. Ледяную серую кашу, вываленную на палубу из трала, и стынущие пальцы, когда выбираешь из нее морскую живность. Банки с пробами, становящиеся одна за другой в деревянный ящик с грубыми проволочными ручками.

Или черное южное небо, плеск волны далеко внизу, ровный гул лебедки, батометры, выплывающие из глубины, мерцающие каплями в качающемся свете прожектора. Белые кафельные столы в лаборатории, чугунные разлапистые штативы, скрип переборок, плавно наклоняющийся то туда, то обратно пол. Капли из бюретки, вот последняя, раствор разом меняет цвет, очередная запись в журнале, колба ставится в гнездо. Последняя сигарета на палубе, окурок летит, рассыпая искры, и мгновенно гаснет в черноте внизу. Подвесная койка в кубрике, ты засыпаешь, двигатель ровно вибрирует – ночной переход до следующей станции.

Я тряхнул головой. Ладно, все это было и ушло, работы для морских биологов нет и не будет ни в какой стране, ни для кого, кроме самых везучих. Но почему же я поселился в городе у океана, самом бестолковом и неустроенном в Америке? И почему, когда ветер заходит с запада и приносит запах водорослей, я никак не могу вернуться на работу и сижу в скверике, курю одну сигарету за другой?

Роберто молчал, поглядывая на меня, и я наконец глубоко вздохнул и положил обе ладони на стол перед собой.

– Когда выходим?

* * *

Через неделю я в последний раз оглядел опустевшую гостиную, поколебавшись, поднял с пола рваный листок с телефонными номерами, смял и сунул в карман. Книги отправлены на корабль, мебель продана за бесценок или роздана друзьям, электронная почта разнесла по всему миру сообщение: «Не ищите», а больше меня здесь ничего не держит. Лу я оставил пару слов на автоответчике вчера вечером – собственно, можно было этого и не делать, вряд ли она будет волноваться.

Такси стояло внизу – свою машину я оставил Чаню, и ключи отдал уже вчера. Я перекинул сумку через плечо и захлопнул за собой дверь.

Мы ехали знакомой дорогой на Сорок пятый пирс, что напротив Алькатраса. Корабль-библиотека стоял в самом конце, за огромным сухогрузом, и казался по контрасту небольшим. Но когда я третьего дня впервые поднялся на палубу, я оценил его размеры. В каждый из четырех библиотечных залов мог бы въехать вагон метро, а ведь еще были грузовые трюмы, машинное отделение, каюты экипажа, читальные залы, кают-компания, штурманская рубка. Я долго бродил, наслаждаясь знакомым запахом машинного масла, корабельной краски, особой отдачей шершавых металлических ступеней под ногами, гулом в переборках. Только вместо лабораторий с закрепленными бутылями, колбами и штативами на этом корабле главным была библиотека.

Я расплатился с таксистом и не спеша побрел вдоль пирса, обходя лужи с подозрительными разводами. Видимо, я сильно задумался, потому что услышал «доброе утро», уже почти натолкнувшись на Джошуа. Он прогуливался, разминал ноги, – привычка старого мореплавателя использовать любую возможность пройтись по твердой земле, пусть даже такой неприглядной, как грузовой порт нашего города.

– Не ждал тебя так рано, Леон. Пойдем, провожу в твою каюту, все уже почти готово, а белье получишь попозже, ничего? – Он виновато улыбнулся и попытался забрать у меня сумку, но без успеха. Вздохнув, Джошуа повернулся и первым взошел по низкому трапу на борт.

Каюта моя была по правому борту, как раз под зеленым бортовым огнем, так что ночью освещение обещало быть слегка жутковатым, но мне это как раз нравилось. Койка была вполне широкая, то, что когда-то называлось «полуторная», с отполированным темным бортиком. Письменный стол, маленький, на одного, электрический чайник, настольная лампа и стакан для карандашей, все тщательно прикреплено к стене. Вход в душевую кабинку за темной панелью. Узкий шкаф, тоже в стене. Иллюминатор, круглый, с толстым, чуть неровным стеклом и тугой защелкой. Плафон в потолке. Вот и все. Теперь это мой дом – не знаю, надолго ли, но я собирался обживать его всерьез.

Деликатно тренькнул телефон, старомодный аппарат на стене – я даже не заметил его сразу.

– Леон, это Александр. Все еще спят, а я тут в кают-компании, варю кофе, хочешь присоединиться?

Я немножко поплутал, пока нашел вход в кают-компанию, переступил высокий порожек и не сразу увидел Александра – он стоял в дальнем углу, у плиты, сосредоточенно глядя на джезву. Наконец он выключил газ и повернулся ко мне.

– Ну, здравствуй. – Он обратился по-русски. Я с самого начала подозревал, что он мой соотечественник, и слегка опасался, что мы не поладим, но рукопожатие получилось крепкое и искреннее.

Мир оказался, однако, гораздо теснее, чем я предполагал. Александр был не просто из моего города – это-то нетрудно, если вспомнить, сколько там народу. Он заканчивал тот же университет, тот же факультет и ту же кафедру морской биологии, только на семь лет раньше меня. Мы оба были слегка ошеломлены.

Когда в кают-компанию через полчаса зашла Анна, худая, рыжая и не вполне проснувшаяся, я как раз заканчивал рассказ про нашу станцию на Белом море, а Александр ревниво выспрашивал про все перестройки, про новые корабли и про своих однокурсников – двое были в мое время уже серьезными сотрудниками, один занимался систематикой, знал всех моллюсков в лицо и вел у нас морскую практику, к другому я зимой ходил на семинар по математическим моделям. Собственно, с этого и началось мое неуклонное скольжение в математику, объяснил я Александру.

Сам он довольно неохотно говорил о прошедших годах, зато очень оживился, когда Анна принесла с камбуза яичницу с беконом, и мы, усердно жуя, принялись обсуждать нашу новую работу.

* * *

Александр начал издалека. История корабля, как ни странно, была документирована очень плохо. Бортовые журналы хранились в капитанской каюте, но только за последние двадцать пять лет, вместе с сертификатами от лондонского «Ллойда». Ничто в этих бумагах не указывало ни на точный год или место постройки, ни на первого кораблевладельца. Не было также понятно, с каких именно пор корабль служит библиотекой, – во всяком случае, уже в самом первом журнале сообщалось, кратко, но исчерпывающе, что корабль выполняет гуманитарную и культурную миссию, возложенную на него советом попечителей. Суть миссии давно была утрачена, однако совет никогда не требовал отчетов и ограничивался формальным утверждением капитана и стратега, а эти двое имели полную свободу в наборе моряков и сотрудников библиотеки, только должны были посылать раз в три месяца финансовые отчеты, которые всегда принимались и утверждались без комментариев. Трудно было понять даже национальную принадлежность совета, поскольку периодически приходили радиограммы, а в последнее время сообщения по электронной почте, об изменении адреса: то это был Лондон, то Берген, а то вдруг совершенно сухопутный Цюрих.

Капитан и стратег примерно раз в пару месяцев обсуждали за чаем маршрут на следующий период. Капитан обычно внимательно относился к пожеланиям стратега и только иногда неожиданно отказывал в каких-то просьбах, обычно без объяснений – уровень взаимного доверия позволял обходиться без них. Иногда корабль внезапно менял намеченный маршрут, чтобы взять на борт нового члена команды. Всякий раз звучала туманная формулировка: «Мы получили вызов». Александр не очень понимал, как это работает, но не старался разобраться – ему было чем заняться и без того.

Однажды Роберто в очередной раз задумался о происхождении библиотеки. Книги в ней были самые разные – начиная от рукописных пергаментных томов ин-кварто и ин-фолио и китайских свитков эпохи Тан, а может, и более древних. Примерно с эпохи Просвещения собрание становилось более систематическим. Часто можно было встретить довольно много томов одного и того же издательства, например Альберта Магнуса или Бенджамина Франклина. Роберто предположил, что книги эти закупали одновременно, а значит, библиотеке положили начало именно в это время, то есть в конце XVIII века.

Существовала легенда, и всем вновь прибывшим ее рассказывали: дескать, библиотеку основал один богатый человек на склоне лет; он же приобрел корабль. Был он то ли торговцем, то ли промышленником, покровительствовал наукам, много путешествовал и всегда огорчался, наблюдая людское невежество. Так что наилучшим способом потратить деньги он счел именно этот – снарядить корабль, загрузить книгами и мотаться по свету, просвещая население прибрежных городов, приобщая его к радостям чтения. Несмотря на гладкость, легенда опускала несколько важных вопросов: когда жил этот человек, хотя бы в каком веке? Меняли с тех пор корабль или модернизировали все тот же, изначальный? Кто все эти годы управлял делами? Кто и как составлял библиотеку?

Роберто имел некоторые соображения. В юности, задолго до того как попал на корабль, он много думал о принципах составления библиотек. На корабле у него появилась возможность поразмыслить об этом всерьез, без спешки. Как любой ученый, Роберто начал с тщательного исследования документов. Александр не знал всех подробностей, но в один прекрасный день Роберто обнаружил – буквально у себя под носом, в каталожном отделе, – дневник одного из предыдущих библиотечных стратегов. Среди случайных и не очень интересных записей он нашел ту, что отвечала разом на несколько вопросов. Впрочем, как это часто бывает, новых вопросов возникло едва ли не больше.

Стратег по фамилии Ольсен сообщал, что бенефактор N собрал группу известных ученых и поставил им задачу: как отобрать те книги, что действительно нужны людям? И о скольких томах может идти речь? Торо, например, размышляя об этом на Уолден-Понде, пришел к выводу, что нужна одна полка. А один из приглашенных справедливо заметил, что можно обойтись одной Библией, или даже только Торой, или Евангелием, многие люди ничего больше в жизни и не прочли.

Дело все же стронулось с места и шатко ли, валко, но пошло. Из двух возможных способов выбрали метод выбрасывания: составили список всех известных участникам проекта книг, а потом принялись вычеркивать ненужное. В конце концов в списке осталось более-менее разумное число книг, они были закуплены и загружены на корабль. Однако теоретическая задача была решена едва ли наполовину.

В частности, было непонятно, можно ли сокращать список и дальше, и насколько. И одна задача составляла, как говорят математики, предельный случай: есть ли у каждого человека единственная, самая важная именно для него книга? Тут никакого согласия не наблюдалось, но задача была сформулирована и аккуратно изложена Ольсеном. Собственно, на этом его запись кончалась – не были названы ни даты, ни имена ученых, принимавших участие в исследованиях. И ни единого указания на какие-либо протоколы или стенограммы.

Роберто, тем не менее, был счастлив. Кое-что ему удалось выяснить сразу. Он решил проверить правдивость рассказа косвенным путем и просто выписал из каталога годы издания всех книг – за эту работу на неделю засадили всех библиотечных сотрудников. Обнаружилось, что количество книг возрастало довольно равномерно, а в середине XX века вдруг резко увеличилось, буквально вдесятеро за три-четыре года. Это можно было бы объяснить послевоенным издательским бумом, однако потом число книг стало неуклонно уменьшаться и постепенно вышло на уровень нескольких десятков книг в год.

Роберто довольно уверенно предположил, что именно в момент пика и был закончен проект. Естественно, было приобретено много книг, в основном новые издания, за последние несколько лет; еще несколько лет необходимые книги докупали по мере выхода. Никаких других объяснений он не видел, и это укрепило его убежденность в том, что история Ольсена правдива.

Тут на корабль как раз попал Александр. Роберто поделился с ним своими размышлениями, и Александра задача заинтересовала чрезвычайно. Вот уже несколько месяцев он работал над ней, Роберто же смог вернуться к основным своим стратегическим заботам.

– Но на данном этапе нам нужен настоящий математик, – закончил Александр. – Конечно, если тебе это кажется интересным, – добавил он.

Я уже просто не мог усидеть на месте. Половина яичницы безнадежно стыла на тарелке, а Анна сидела за соседним столиком с чашкой кофе и одобрительно на нас косилась. Я собирался с мыслями, хотелось задать тысячу вопросов сразу, но Александр, улыбнувшись, остановил меня:

– Давай возьмем еще кофе и пойдем в библиографический кабинет. Там тебе уже и стол готов. Не бойся, я с корабля никуда не денусь, мы все успеем обсудить.

* * *

Так началась моя работа на корабле – в первый же день, сразу после брошенного на середине завтрака. Меня как будто лихорадило, я все время торопился, хотя дни никто не считал. С неохотой я выходил из кабинета – разве что на обед и поспать. Время сна сдвигалось все дальше за полночь, пока я не стал ложиться сразу после завтрака. Тут уже вмешался Роберто и однажды просто выгнал меня из кабинета в полночь и запер дверь на ключ.

У многих людей не совсем правильное впечатление о работе математика в таких командах. Почему-то думают, что математики что-то подсчитывают или пишут уравнения и берут интегралы. Такое, конечно, случается иногда. Но самое главное не это.

Математик должен прежде всего формализовать задачу. Всякое исследование кажется ему вначале – как и любому постороннему человеку – бесформенным клубком разрозненных фактов, бесконечных вопросов, загадок и нестыковок. Так вот, найти ниточку, уцепившись за которую, можно начать распутывать клубок и осторожно ее тянуть, разложить вопросы на столе так, чтобы было понятно хотя бы, в каком порядке на них отвечать. И может быть, важнее всего – понять, какие данные можно обрабатывать, а с какими наука пока не умеет обращаться.

Вот и сейчас, хотя большие умы работали когда-то над задачей, да и Роберто с Александром были не дураки и зря время не тратили, окончательной ясности – чего именно мы хотим достичь? – до сих пор так и не было. Однако за несколько дней мы втроем сумели сформулировать несколько задач возрастающей сложности, которые надо было решать одну за другой. Начинался наш список с проблемы номер один: если есть множество книг, как определить, какая из них нужна меньше прочих? По моему предложению мы разбили эту задачу на несколько ступеней: существует ли такая книга, единственная ли она, и как ее найти?

Мало поставить вопрос, надо еще добиться, чтобы все понимали его одинаково. В нашем случае – определить значение слов «нужный» и «менее нужный». А для этого надо было найти способ приписать каждой книге число и сравнивать эти числа.

У нас, конечно, как у всякого читателя, имелись интуитивные представления о том, что значит «книга нужна», но представления эти были смутны и противоречивы. Например, книга, которую желает прочесть больше людей, – нужнее ли она, чем другие? А книга, на которую больше ссылаются? Или которую чаще читают писатели? Или книга, в которой разом суммируется то, что разбросано в десятках других? Или опровергается? А если книгу чаще других берут с собой в экспедицию?

Думаю, уже понятно, как долго мы формулировали первую задачу. А всего мы поставили их десять, постепенно сужающих поле поиска, и последние две звучали так: есть ли для каждого человека главная книга? Если есть, то одна ли она для всех людей? На последний вопрос мы уверенно отвечали «нет», но до хоть какого-то доказательства было еще очень и очень далеко.

Наконец настал момент, когда мы трое, оставшись после ужина в кают-компании, налили по рюмке коньяку из стратегических резервов, то есть из Робертова морского сундука, и выпили за первый успех.

– Теперь, друзья мои, – сказал довольный Роберто, – вы можете какое-то время работать без моей помощи. Вроде бы мы поняли, что искать, – спасибо, Леон!

Я отмахнулся с деланным смущением, но было чертовски приятно. Мы с Александром еще остались выкурить по трубочке и повспоминать нашу биостанцию на Белом море, а потом я завалился спать – вдруг разом кончились силы. Я проспал двенадцать часов, а когда утром вышел из каюты и поднялся на палубу, свежий ветер мигом выдул из головы сон, а слева я увидел встающие над океаном горы Сьерра-Мадре.

* * *

Мы шли вдоль Центральной Америки, забирая к юго-востоку, и не собирались никуда заходить. Я не огорчался, потому что пока не успел толком освоить свое новое обиталище. Теперь мы с Александром больше времени проводили в библиотеке, и я наконец, бегая туда-сюда, понял сложную геометрию корабля.

Четыре зала библиотеки имели форму гигантских шестигранных карандашей, сложенных вместе: один внизу, один вверху и еще два по бокам. Тянулись они от самой кормы до середины корабля, под ними располагалось машинное отделение, а впереди – грузовой трюм. Если пройти по баку, осторожно, чтобы не зацепиться за бухты канатов, лебедки, тросы, то можно было заглянуть через мутноватый стеклянный фонарь вниз: там на два этажа спускались металлические стеллажи и уходили, сужаясь, к носу. В котельной и в машинном отделении хозяйничали трое механиков. Главного все звали Гефестом, а настоящее его имя давно забылось, и был он важный и добродушный. Я часто встречал механиков, развалившихся в мягких креслах в читальном зале, – брали они все больше солидные, толстые семейные саги.

На шкафуте возвышалась надстройка в два уровня. Впереди, вверху, сияла четырьмя стеклянными панелями ходовая рубка, за ней шла кают-компания, столовая, а в самом конце – камбуз, где обычно хлопотала Тереза. Внизу располагался читальный зал и малая кают-компания. Справа и слева надстройку можно было обойти, обычно народ стоял тут, облокотившись на фальшборт, курил и любовался морем. Главный же сачкодром был сзади, на юте, но там по бортам висели спасательные шлюпки, и любоваться морем можно было только с невысокой кормовой надстройки над задним читальным залом. Анна, например, любила сидеть там и смотреть, не отрываясь, на кильватерный след. В такой момент ее можно было спросить о чем-нибудь, и через полминуты она поворачивалась и смущенно переспрашивала: «Ты что-то сказал?»

Два трапа, по обоим бортам, вели от выхода из кают-компании вниз, в узкий коридор к каютам экипажа и рабочим кабинетам. В конце оба коридора соединялись, и от этого перекрестка шел один трап вверх, в кормовой читальный зал, а один, почти вертикальный, вниз, к библиотеке.

Когда я в первый свой визит спустился в этот колодец, придерживаясь за перила, и увидел причудливую архитектуру – четыре уходящих вглубь шестигранных зала, решетчатые металлические лесенки с уровня на уровень, бесконечные ряды книг, – думаю, на лице моем было довольно глупое выражение. Роберто рассмеялся:

– Узнаешь?

– Вавилонская библиотека?!

– Ага. – Роберто был очень доволен произведенным впечатлением. – Не знаю уж, кто первый придумал такое, Борхес или они, но вот она, голубушка, во плоти.

Мы спустились в Верхний зал (они так официально и назывались – Верхний, Нижний, Правый и Левый), и я не спеша отправился бродить вдоль полок. Ковровая дорожка глушила звук шагов, пахло старыми и новыми книгами, и только высокие бортики на полках напоминали о том, что мы на корабле.

Я, конечно, не успел тогда все рассмотреть, понял только, что библиотека подобрана с большим тщанием и вкусом. По мне, так ни одной лишней книги там уже не было. Правда, в тот визит я не видел Правого зала, текущих книг и не мог оценить собрания любовных романов, боевиков и космических опер. В Нижнем зале содержалась классика, начиная с «Эпоса о Гильгамеше» и кончая Шекспиром и Сервантесом. Там трудились странные люди, которых Александр называл «демоны Нижнего зала»: два немолодых профессора из Швеции, оба по фамилии Свенсон, но не родственники, и китаец Чань Тао, решивший понять наконец, что такое эта западная цивилизация, которая стала в последнее время столь раздражающей и назойливой. Заодно он приводил в порядок классическую китайскую секцию. Она не пользовалась большой популярностью в этих морях, но корабль в любой момент мог отправиться и в Азию. В Нижнем зале, кроме всего прочего, довольно заметно дрожал и гудел пол на переходах, когда работали двигатели.

Мы с Александром в основном таскали книги из Верхнего и Левого залов, где была собрана классика с XVIII по XX век. Эти два зала были забиты весьма основательно, и Роберто уже планировал эвакуировать часть собрания вниз, где свободного места было побольше. А пока мы набирали стопку до подбородка, чтобы удобнее было придерживать, и, балансируя по трапам, тащили наверх, в наш кабинет. Потом сидели, каждый в своем конце стола, а вокруг лежали книги – на столе, на стульях, на полу, щетинящиеся разноцветными закладками, раскрытые и придавленные плоским камнем, старые и новенькие, еще пахнущие типографией, на четырех языках, которые мы знали, и бог знает на скольких еще, с которых мы могли хотя бы попытаться перевести со словарем.

Александр больше читал, хмыкал, лепил разноцветные бумажки, иногда, как бармен по стойке, ловко посылал мне книгу по скользкой столешнице – она всегда останавливалась точно передо мной, повернутая как надо.

Я записывал в тетрадь ссылки, кое-какие цифры, во вторую половину дня писал программы для обсчета наших алгоритмов, проверял их. Иногда мы подолгу не разговаривали, каждый был занят своим делом, иногда спорили, раз в пару часов выходили на ют выкурить по трубке и выпить кофе. Тогда мы обсуждали какую-нибудь новую идею или вспоминали общих знакомых, кафедру и практики. Было забавно говорить о людях, которых мы знали с промежутком почти в десять лет, – насколько они не изменились в чем-то главном. Александр несколько раз со смехом разуверял меня, когда я рассказывал старые кафедральные легенды, и объяснял, как все было на самом деле. Впрочем, может, и он за давностью лет уже не помнил правды; к тому же неизвестно, что такое правда – то, что помнит очевидец, или то, что стало легендой?

Роберто присоединялся к нам обычно раз в несколько дней, и это были чудесные часы. Он преображался, когда работал с книгами или говорил о них: пропадал неловкий, смешной чудак, и появлялся вместо него блестяще образованный, глубокий и одновременно ироничный ученый. Роберто как будто воплощал идеал библиотекаря, описанный Федерико да Монтефельтро Урбинским: «Ученость, приятный характер, представительная внешность, красноречие». Роберто знал невероятно много; вопреки моим скептическим представлениям о гуманитариях, у него была беспощадная логика и умение видеть скрытую связь вещей.

Бóльшую часть моих завиральных идей Роберто вежливо отклонил, ссылаясь на чужие работы, старинные трактаты и давно отгремевшие дискуссии. Я узнавал от него самые удивительные вещи: об организации библиотек с античности и до новых времен, о принципах их работы, о том, что, собственно, было сделано в библиотечном деле и какие битвы шумели в этих тихих залах в старые времена. В частности, он напомнил, что два взгляда на библиотеку – хранить знания или охранять от знаний, о которых мы читали у Умберто Эко, – на самом деле состязались многие века, и приводил на память цитаты и ссылки. От него я узнал множество интересных фактов, например, что Гёте с подозрением относился к научной работе библиотекарей или что иезуит Клод Клеман первым сравнил библиотекаря с капитаном корабля. Каждая такая крупица немного изменяла наши алгоритмы, но в конце концов (это было уже здорово позже, в Атлантике) мы определили, чего хотим, и собирали материал, твердо зная, что именно мы ищем.

А пока, в первые дни, было просто очень приятно нырять в океан книг, где каждая новая страница могла принести неожиданное открытие или идею. Я пропустил только один день – простоял на палубе все время, пока мы проходили бесконечные шлюзы Панамского канала, а потом вернулся к работе. В таком головокружительном настроении я и пребывал, когда мы бросили якорь вблизи крохотного острова Юнион, что к северу от Гренады.

* * *

Я с любопытством смотрел на берег. Да, я бывал на Карибах раньше, но такого мне видеть не доводилось. Ярко-синяя, сапфировая вода в море, у нас за спиной, и нежно-зеленая – в бухте. Никаких роскошных курортов, аляповатых дворцов, белоснежных пляжей с зонтиками – полукруглый залив, грязноватые разноцветные домики, пальмовые рощицы, слева большой причал с пришвартованным паромом, грузным, в потеках ржавчины, автопогрузчики, горы мешков. Справа причал поменьше, с плавучей частью из толстых бамбучин, стайка маленьких яхт, несколько яхт побольше на внутреннем рейде. Длинные рыбачьи лодки с подвешенными сзади хондовскими двухсотсильными моторами, рыбаки в растаманских шапочках. И над всем этим как театральный задник возвышается цепочка гор – у вершины голых, ниже заросших темной зеленью. Тарелка дальней связи, еще старая, громадная, похожая на радиотелескоп, на склоне, рядом с развалинами форта. Чернокожий народ в ярких тряпках на берегу, все заняты какими-то повседневными делами.

– Кто со мной на берег? – позвал Джошуа, уже из шлюпки. Я поспешил к веревочному трапу.

Забавно было первый раз ступить на пирс. Я и забыл это ощущение – когда привыкаешь к корабельной качке и твердая земля плывет под ногами. Было жарко, сухо и, главное, тихо, после постоянного ровного ветра в океане. И пахло совсем по-другому, уже не морем, а земными запахами, горячей пылью, травой, дымом, пряностями.

Мы разбрелись по крохотному городку – собственно, одна улица вдоль моря, с лавками, обшарпанными барами, ресторанчиками под навесами из листьев. Чуть в глубине, в тени деревьев, стоял «Капитанский клуб». Это здание было пошикарнее прочих. Вверх, на холмы, надо думать, к дорогим виллам, уходила пара дорог, не таких разбитых, как главная улица. Зато по ней можно было идти, не опасаясь транспорта: за все время мимо нас проехал один грузовичок и один трактор с овощами в прицепленной тележке.

Мы с библиографом Хосе сели на террасе в небольшом баре, заказали по кружечке пива. Я не пил ничего с самого отъезда, если не считать рюмки коньяку в честь наших успехов, и в голове слегка зашумело. Было необыкновенно приятно вот так сидеть на твердой земле, расслабившись и не ожидая в любой момент толчка или крена. Хосе рассматривал картины на стене: на рынке по дороге от причала продавали все больше яркие картинки местных примитивистов, по десятке, а здесь висели викторианские гравюры. Барменша, полная породистая мулатка, перекидывалась репликами с народом в баре и с прохожими на улице. Народу в городке, судя по всему, было не много; мимо бара, где мы сидели, то и дело проходили наши товарищи с корабля. Я вспомнил, как мы считали рыб в озере, выпуская меченые экземпляры, и машинально занялся подсчетом: сколько знакомых приходится, например, на сто прошедших? Хосе отвлек меня от этого дурацкого занятия.

– Скажи, Леон, у тебя были в детстве книжки… – Он замолчал, пытаясь подобрать слова. – Такие, которые, кроме тебя, никто не читал?

Я сразу понял, о чем он говорит.

– Такие, что потом, уже взрослым, спрашиваешь, а их никто не знает?

Хосе радостно закивал:

– У меня таких было две. Одна называлась «Приключения колорадского жука». Как он родился в Америке, а потом в мешке с картошкой переехал на Кубу. Никто никогда о такой даже и не слышал. А другая называлась «Орден желтого дятла». К сожалению, они остались на Кубе, теперь не доберешься, а вот…

– Погоди! – перебил я. – У меня тоже была книжка «Орден желтого дятла». Ты правильно перевел название?

– Да. Это бразильская книжка, про девочку Лусию.

Я ужасно разволновался, залпом допил пиво и выпалил:

– У меня тоже была эта книга, и ее тоже никто не читал, кроме меня!

Хосе философски пожал плечами:

– Ну, значит, она не подходит для корабельной библиотеки. Но согласись, здорово, что такие книги бывают. Их покупает папа в магазине по дороге с работы, приносит, пряча в портфеле, а после ужина торжественно достает. И потом каждый вечер читает по одной главе, а если мама вовремя не спохватится и не скажет: «Ну-ка, сейчас же спать!» – то и две.

– Да, да! – подхватил я. – А ты просишь: ну еще, до конца главы! А потом: ну, самое начало, чтобы знать, про что там!

– Верно. А потом ты вырастаешь, и вдруг оказывается, что этой книги не читал больше никто. Ты понимаешь, что это значит?

Меня охватило удивительное чувство: сейчас казалось, что меня долго, можно сказать всю жизнь, кто-то вел невидимой рукой, чтобы привести именно сюда, в этот безымянный бар на никому не известном острове Юнион.

– Кажется, понимаю. Эти книги написаны для одного человека: для тебя.

Мы взяли еще по кружке и немного посидели, размышляя о нашем открытии. Впрочем, Хосе и открытием-то его не считал: ну да, он давно это подозревал, а что тут удивительного, если книга написана специально для тебя?

Мне показалось, что он воспринимает эту идею скорее в поэтическом ключе, не задумываясь, где взять эти миллиарды книг, по одной на каждого человека, кто их издает в одном экземпляре и как потом распределяют, не путая, кому что предназначено.

Я попытался ему втолковать, как сложно было бы организовать такое дело, но Хосе, внимательно выслушав меня, парировал:

– А как Санта-Клаус не путает, кому какой подарок принести?

На это я не смог возразить, а пока думал, мы услышали низкий гудок. Это был наш корабль, перепутать невозможно, и я на мгновение ощутил приступ паники: неужели они уходят без нас? Но нет, просто освободилось место у главного, глубоководного причала, и корабль, осторожно маневрируя, швартовался у стенки.

Когда через некоторое время, достаточно насладившись прогулкой по твердой земле, мы подходили к пирсу, с борта уже был спущен главный трап, а на борту вывешен плакат «Добро пожаловать в библиотеку!».

В первый день гостей было немного. Встречали их по-царски, угощали холодной содовой, провожали в читальные залы, расспрашивая о вкусах и предпочтениях, а заодно о жизни, о родных, о видах на урожай. Но уже назавтра началось обычное сумасшедшее представление, о котором мне столько успели рассказать.

Особенно много приходило детишек, с мамами, а потом и без взрослых, стайками, со старшими во главе. Мобилизовали всех, даже Чань Тао на своем ужасном английском, совершенно, на мой слух, неотличимом от китайского, что-то объяснял гостям, и ему почтительно внимали. Читальные залы были заполнены, многие сидели скрестив ноги на палубе, дети периодически дрались и прибегали жаловаться, а один мальчик потерялся в недрах корабля, забравшись куда-то в узкие проходы между обшивкой и Правым залом. Народ на Юнионе был необычайно приветлив, но громогласен и неусидчив, так что корабль напоминал огромный африканский базар. В девять вечера мы наконец закрывали лавочку, и можно было насладиться тишиной.

На третий день, я хорошо это помню, я сидел в складном кресле на юте, за камбузом, когда из-за надстройки появилась Лиз.

Мы сразу столкнулись взглядами, и я уже не мог отвести глаз. Это было как морок – я просто смотрел и смотрел в ее темные глаза, даже не понимая, что это, как минимум, невежливо. Осознавал я только одно: происходит что-то очень важное.

Наконец она улыбнулась, протянула руку и представилась. Наваждение рассеялось.

Потом я бессмысленно бродил по палубе, стараясь попасться ей на глаза, но она внимательно слушала Джошуа, а меня все время звали помогать в читальные залы. Когда я отделался от очередной разговорчивой дамы и выскочил наверх, Лиз уже нигде не было. Я натолкнулся на Джошуа и спросил его:

– А где Лиз?

Джошуа посмотрел на меня внимательно, вздохнул.

– Ушла. Но завтра она придет снова.

Я встрепенулся.

– Она поплывет с нами, Леон. – Он поколебался и добавил: – С мужем. И еще одной парой. Феликс и, кажется, Софи.

* * *

Корабль шел на север, останавливаясь в каждом небольшом порту. Мы с Александром продолжали работать, он сочувственно на меня поглядывал, то и дело старался втянуть в сложную дискуссию, чтобы отвлечь от переживаний. Но это не помогало: я натыкался на Лиз каждый день, и каждый день приносил то небольшие радости, то огромные огорчения. В кают-компании она села за другой стол, и я не мог разговаривать с ней за обедом. Работали мы, конечно, в разных местах, а когда мне удавалось выйти покурить одновременно с ней, оказывалось, что она уже болтает с Феликсом. Я не ревновал ее к мужу, спокойному и приветливому, но этот краснобай меня раздражал – непонятно почему. Лиз иногда равнодушно кивала, а иногда, очень редко, вдруг говорила ласково: «Здравствуй, Леон!» – и от этого простого «здравствуй» у меня пересыхало во рту, я не мог найти ответа, а она, помедлив секунду, улыбалась и шла дальше.

Несмотря на это лихорадочное состояние, голова у меня работала как никогда прежде. Поэтому в один прекрасный день я позвал Роберто и сообщил нашей маленькой команде, что с этого момента мы будем решать новую задачу. Все, что мы успели собрать, разумеется, не пропадет. Но теперь мы будем проверять новую гипотезу.

Я объяснил, что, согласно этой гипотезе, каждая книга содержит часть послания. От Бога, если вы верите в Бога, или неизвестно откуда, если не верите. Это послание зашифровано, но его можно найти, пользуясь теорий обобщенных смыслов Шеня. Далеко не всегда оно будет понятно само по себе – нужно знать контекст, который пока что нам недоступен. Из той же шеневской теории следует, как я показал, что существует собрание книг, в которых смысл послания содержится полностью. Этот корпус книг замкнут, но неизвестно, написан ли он полностью; прочитав его, больше ничего читать уже не нужно – то есть ничего нового уже не узнаешь.

Роберто нахохлился и молчал, Александр выглядел озабоченным.

– Так что тут нового? – спросил он. – У нас с самого начала была гипотеза, что можно выбрать все главные книги.

– Новое то, что мы можем искать их, опираясь на смысл. А искать его мы умеем, алгоритм известен. Осталось только написать программу поиска. Потом мы будем выкидывать по одной те книги, которые ничего не добавляют к общему смыслу. Только повторяют и пересказывают.

– Поиск смысла жизни, значит, – пробормотал Роберто. Он явно был не согласен, но возражать не стал. Поднялся, пожелал успеха и с тем же озадаченным лицом вышел из кабинета.

Александр тоже не стал возражать, и с этого дня мы работали уже по-новому. Он скачивал тексты, когда находил их в сети, или, ругаясь себе под нос, сканировал книги. Я писал программу, частями, прогонял их, искал ошибки, тестировал на небольших фрагментах, и эта рутина очень помогала мне как можно меньше думать о постороннем. О Лиз.

В один из дней я засиделся совсем до глубокой ночи. Кусок программы, самый главный, который редуцировал текст, никак не хотел делать то, что положено. Алгоритм не сходился, то есть вместо того, чтобы прийти в определенную точку, блуждал бессмысленно по всей плоскости. Наконец мне удалось найти ошибку, довольно глупую. Страшно вдохновленный, я загрузил «Гамлета», установил максимальное сжатие смысла, запустил программу и вышел на ют покурить, пока компьютер ищет смысл пьесы.

Ходовые огни бросали блики на палубу. В задней части надстройки горела холодная синяя лампочка, и в ее свете я увидел два силуэта. Сперва не узнал, а потом тоскливо сжало желудок: Лиз и Феликс.

Я хотел вернуться, когда Феликс увидел меня в свете, пробивавшемся из камбуза, и помахал рукой. Я ответил и услышал ровный голос Лиз:

– Спокойной ночи, Феликс, я еще немного посижу тут. Леон, я тебе не помешаю?

Феликс встал, прошел мимо меня, чуть коснувшись плечом, когда корабль приподняло на волне, и попрощался. А я не знал, что делать, но все-таки прошел вперед, сел в свободное кресло, подальше от Лиз, и стал набивать трубку.

– Леон, расскажи мне, пожалуйста, про твою работу, – попросила Лиз из темноты. – Я все время стесняюсь спросить.

Я замер, просто не в силах ничего сказать, лицо горело, как от солнечного ожога. Но молчать было совсем глупо, я как-то совладал с собственным голосом и начал рассказывать. Лиз слушала очень внимательно, и голубоватый мерцающий свет выхватывал временами ее лицо из ночи.

– А ты не боишься, – спросила она, когда я остановился, – что все это только миражи, за которыми вы гоняетесь? Откуда вы знаете, что есть какие-то самые главные книги?

– Это… – Я затруднился сформулировать сразу. – Пожалуй, это чисто эстетическое ощущение. Красота замысла, который кристаллизуется работой многих поколений. Вроде того, как собирают пазл: все кусочки разные, некоторые могут быть совсем непонятными, но они красивые, разноцветные. А смысл начинает открываться только в больших собранных кусках.

– Тогда как же может быть одна главная книга? – с недоверием произнесла Лиз. Потом из нее буквально посыпались вопросы: – А главная книга – это та, которую возьмешь на необитаемый остров, или та, которую чаще всего перечитываешь? А если они разные?

Мы еще долго говорили, Лиз задавала наивные вопросы, но мне приходилось всякий раз задумываться, прежде чем ответить. Она видела все иначе, чем мы с Александром и Роберто.

– Мне нравится, – наконец резюмировала Лиз. – Даже не красота замысла, он как раз меня чем-то смущает. А вот то, что вы можете работать, чтобы искать эту красоту. И что вам ничего, кроме этого, сейчас не нужно.

Я прислушался к себе и понял, что меня теперь не будет бросать в дрожь при ее появлении. У нас вдруг появился маленький свой мир, один на двоих, где можно говорить о том, что действительно важно и интересно.

– Спокойной ночи, Леон. – Лиз вдруг стремительно поднялась с места. – Можно, я к вам буду иногда заглядывать?

Когда она ушла, я наконец раскурил трубку, откинулся в кресле и долго смотрел на покачивающиеся звезды, а когда вернулся в наш кабинет, на экране горела фраза: «Как страшно делать то, что должно».

* * *

Через несколько месяцев мы вернулись на Карибы. Когда я оглядывался назад, мне казалось, что я прожил на корабле уже полжизни, и это была самая трудная и счастливая ее половина.

Лиз выполнила свое обещание, иногда заходила к нам – как правило, за компанию с Анной. Мы рассказывали им про свои находки, а когда работа заходила в тупик, устраивали перерывы – Анна мгновенно собирала вечеринки в кают-компании. Пели песни, Хосе и Стивен устраивали рисовальные конкурсы, один раз, в день рождения Роберто, мы даже сыграли для него наскоро переделанную оперу «Роберт-дьявол». Три раза за все это время мы оставались с Лиз наедине и долго-долго говорили, как в первый раз; я до сих пор помню все эти разговоры почти дословно. А в августе, в Пуэрто-Рико, она ушла с корабля так же неожиданно, как появилась, не сказав ни слова на прощание.

Не знаю, что понял и о чем думал Александр, но он очень помог мне в эти дни. Загружал меня работой, как никогда до того, а сам между тем все чаще задумывался о чем-то, иногда пропадал на полдня, что-то писал, то на компьютере, а то и от руки. Роберто тоже зачастил ко мне, расспрашивал дотошно о результатах, а я боялся сказать им, что, кажется, скоро мы получим ответы, причем совсем не такие, как ожидали.

Потом начался сезон ураганов, и мы ушли на юг, к устью Амазонки. Я почти не выходил на берег во время наших стоянок, и только в Форталезе не удержался – слишком уж сладкая музыка играла с берега, и слишком ярко горели огни на набережной. К ноябрю мы вернулись на Наветренные острова, и однажды, пролистав последние несколько страниц результатов, я растерянно сказал Александру:

– Ну вот, кажется, и все. Я готов рассказывать.

Роберто назначил доклад на пятницу, после ужина. Когда убрали со столов, я осмотрел кают-компанию – все были здесь: и Анна с Александром, и Хосе, и Стивен, и Магда, и Тереза, и оба Свенсона, даже капитан и второй штурман. И конечно, Джошуа, он волновался больше всех.

Я начал издалека, слегка сбиваясь и путаясь, но аудитория слушала внимательно и столь доброжелательно, что я успокоился и постарался как можно доступнее изложить наши методы. Судя по реакции слушателей, это удалось, и я приободрился, потому что теперь предстояло изложить результаты, которых я не ожидал и очень хотел обсудить – не ошибся ли я? Правильно ли все понял?

– Мы сумели найти примерно тысячу книг, которые можно считать самыми важными для человечества, – говорил я. – Мы извлекли из них сокровенный смысл и загрузили эти данные в программу, которая должна была выдать окончательное решение – существует ли некий ограниченный набор книг, замкнутое множество, которое содержит в себе все смыслы нашей цивилизации и вообще человеческой жизни. В случае положительного ответа мы получаем возможность неопровержимо доказать, что у каждого человека есть своя персональная самая важная книга, потому что в этом случае ограниченная функция на компакте достигает максимума…

Анна недоуменно подняла брови, как будто хотела спросить: «И что?», но сдержалась.

– Так вот, – вздохнул я. – Ответ был положительным.

Наступило полное молчание. Роберто смотрел на меня воинственно и сдерживал себя, оглядываясь – не хочет ли кто возразить. Джошуа снял очки и протирал их салфеткой, не поднимая глаз. Александр что-то безмятежно записывал в блокноте.

– Ой, – тихонько сказала Магда.

Я поспешил продолжить:

– Я и сам сильно удивился и даже испугался. Ведь это означает, что, когда эти книги будут написаны, дальше писать нет смысла. Но оказалось, что я не учел одной вещи.

Наша модель рассматривала стационарное состояние. Да, в каждый момент времени такой набор книг есть. Но как только их прочитают, все немножко сдвинется и состояние изменится. Понадобится дописать несколько книг – не так много, может пару десятков, и опять получится совершенный набор. Но когда прочтут и его, мир снова немного изменится и все повторится.

Такой процесс можно сравнить с колебаниями маятника, а мы знаем, что иногда они затухают, а иногда продолжаются до бесконечности. И самое главное, что мне удалось посчитать, прямо сегодня: наш процесс не сходится. Пока книги читают, их будут писать. И самой главной книги для человека, одной и на всю жизнь, тоже не бывает.

Опять наступила тишина, и через несколько секунд она взорвалась смехом и аплодисментами. Магда подбежала и расцеловала меня, Стивен одобрительно хлопал по плечу, Роберто объяснял Джошуа что-то, не слышное в общем шуме, показывая на меня пальцем и смеясь. Александр говорил с Анной, склонившись над столом, она кивала и смотрела серьезно. Наконец Роберто похлопал в ладоши, призывая к тишине:

– Я предлагаю по такому поводу выпить шампанского!

Капитан поднялся, расправил усы и присоединился:

– Мы только что узнали, что мы всегда будем пополнять нашу библиотеку. И что корабль будет плыть всегда. Сейчас велю подать самого лучшего шампанского, из моих личных запасов. Впрочем, нет. Оно припрятано в трюме, никто не найдет, я схожу сам! – и вышел.

Когда он вернулся, в кают-компании уже горело множество свечей. Мы погасили свет, пробки ударили в потолок, и струи шампанского вспыхнули в дрожащем свете. Стивен и Хосе в четыре руки грянули марш, и даже то, что Хосе опоздал вступить, не испортило момента.

Мы танцевали с Анной, она была какой-то особенно легкой в этот вечер, не то что Тереза, которая, правда, сама вела меня, пользуясь преимуществом в весе. Потом все вышли на ют смотреть на звезды и курить трубки и закупленные недавно в изрядном количестве венесуэльские сигары.

Разошлись довольно поздно, на юте остались только мы с Анной и Александром. На них в этот вечер время от времени нападала задумчивость, и я все порывался спросить, в чем дело, но, по заведенному обычаю, помалкивал: сами скажут, если захотят.

– Все, мальчики, – сказала Анна, вставая из шезлонга. – У меня еще дела, а вы оставайтесь. Спокойной ночи, Леон!

Я не очень понял, какие у нее дела, но Александр отвлек меня от размышлений.

– Знаешь, Леон, я еще раз послушал все, что ты сегодня рассказывал, – начал он. – Я, может быть, даже соглашусь с тобой…

– Вот и зря, надо еще все проверить. Я же делал там разные допущения, надо посмотреть несколько других распределений… В общем, еще надо подчищать.

– Да, но ты сам-то видишь, что все правильно? Разница может быть в деталях, но что процесс бесконечный – это наверняка. Верно?

– Верно, – согласился я. – Тогда что тебя смущает?

– Сам смотри. Разумеется, все будет бесконечно. Кроме нашей жизни. Этой, во всяком случае. Так вот, я нашел для себя главную книгу. По крайней мере, на сегодня – это ведь теория позволяет? – В темноте было не видно улыбки, но я понял, что он улыбается.

– Да. Стационарное состояние, ты сам считал.

– Ну вот. Человечество, конечно, не остановишь, а я хочу попробовать остановиться. – Он сказал это совсем тихо.

Я помолчал, не зная, что возразить. Потом спросил, осторожно:

– Что это за книга?

– А вот это тебе будет интересно. – Александр немного смутился. – Мы все ее знаем наизусть, много лет, но главной никогда не считали. Булгаков.

Мне показалось, что он не произнес названия из суеверия. Александр меж тем продолжал:

– Когда мы были совсем молодыми, она не могла стать главной. Еще слишком много надо было сделать, много шишек набить. Понять, что жизнь коротка, в конце концов.

– Значит, ты… вы с Анной уходите?

– Да. Жалко, конечно. Здесь было очень здорово, я еще никогда в жизни не был счастливее. И работа была замечательная, – добавил Александр немного виновато. – А теперь она закончена, и у меня такое ощущение, что пора уходить. Знаешь, как бывает в гостях?

– Знаю, – согласился я неохотно.

– Завтра мы высаживаемся. У вас даже захода не будет в этот раз. Ну и ладно, долгие проводы…

– Вы еще тут, полуночники? – Я и не заметил, как появилась Анна. В темноте ее почти не было видно, только легонько двигался огонек сигареты. – А я собралась уже тем временем.

Мы крепко обнялись с Александром, потом Анна подошла, прислонилась легко щекой и тихонько сказала:

– Чем бы тебя порадовать? А, вот. Я точно знаю, что Лиз вернется. Увидишь! – и пока я стоял столбом, ошалевший от внезапной надежды, отстранилась, и они исчезли за углом.

Мне хотелось побыть одному и не думать о том, что будет завтра, а что через месяц. Корабль шел на запад, поднимаясь и опускаясь на крупной волне с океана. А я повторял шепотом, про себя, стихотворение, которое читала мне Лиз в последнюю встречу, вот так же облокотившись на фальшборт и глядя на черную, вспыхивающую воду:

То было ночью Сант-Яго — и, словно сговору рады, в округе огни погасли и замерцали цикады. Я сонных грудей коснулся, последний проулок минув, и жарко они раскрылись кистями ночных жасминов. А юбки, шурша крахмалом, в ушах у меня дрожали, как шелковая завеса, раскромсанная ножами. Врастая в безлунный сумрак, ворчали деревья глухо, и дальним собачьим лаем за нами гналась округа.[1]

* * *

Через две недели я стоял в рубке рядом с капитаном и смотрел на приближающийся берег. Ки-Вест, намытый Гольфстримом островок, самый южный из Флоридских Ключей, остров, где жил Хемингуэй среди кошек и любимых, писал книги и был счастлив. Ки-Вест, где стоят старые деревянные особняки с тенью террас вокруг дома, платаны смыкаются над переулками, витрины распахнуты круглый год, где поют и танцуют на улицах, а в шесть вечера провожают солнце, падающее отвесно в океан, но грустят совсем недолго, а вместо этого зажигают иллюминацию. Где светится на восходе розовым стеклянный громадный павильон, заполненный бабочками, а женщины ходят по тротуарам, покачивая бедрами, все до одной красивые; где кошки дикие, а птицы доверчивые и садятся на столик в кафе; где фокусники извлекают кроликов из шляп, а крики петухов слышно на главной улице; где со скоростью пешехода едут «харлей-дэвидсоны», сияя хромом и разноцветными фонарями, с полуголыми бронзовыми седоками; где кончается дорога, утыкаясь в океан, и он дышит со всех четырех сторон, и глупо оставаться на суше; где встречаются и прощаются, а иногда и не успевают проститься.

Я смотрел на вырастающую из океана сказку и все тверже понимал, сам не зная откуда, что обязательно буду счастлив.

Юлия Боровинская Стеклянные перья

В моей комнате резких движений лучше не совершать. Знаю, знаю, но все равно вскакиваю так, что только мелкие смерчики разлетаются от моей юбки, взмахиваю руками, встряхиваю длинными тяжелыми волосами снизу вверх, отбрасывая их за спину, а влажный соленый ветер, как вечный скорый поезд, летит из распахнутого настежь северного окна в распахнутое настежь южное. И на любое движение воздуха низким гулом отзывается огромный колокол с высокого, едва различимого потолка. А ведь говорят, дескать, низкий гул – это плохо, угнетает это, ввергает в депрессию, да сумасшедшая ты, что ли, – жить на заброшенной колокольне! Может быть, я и сумасшедшая, а только депрессий в этом городе у меня еще ни разу не бывало, и гудение моего колокола мне нравится – красивый звук, чистый, закатный, ах, как бы раскачать его, чтобы ударил по-настоящему? Но веревка давно прогнила, и язык отвалился – вот она, дырка в полу, стенкой от старого шкафа прикрытая, а сам язык – давно уже на дне, найти-то, наверное, можно, а как поднять? как привязать?

На дне – значит, под водой. Дело в том, что город наш затопило – лет десять назад, а может, больше, не знаю, меня тогда тут еще не было. Подступило море, вздулась река, и – только верхние этажи да башенки торчат. Нет, говорят, на Восточной окраине воды чуть, только-только мостовую прикрывает, в самые сильные приливы выше ступенек не поднимается. Может быть. Я туда не плаваю.

Поначалу-то все думали: ну, наводнение, бывает. Спасатели, вертолеты, теплые одеяла… А вода все не уходит и не уходит, даже не собирается. Большинство жителей посидели во временном лагере, который в ста километрах отсюда развернули, поохали-поохали – город-то старый, красивый, жаль бросать, – но понемногу разъехались, кто к родственникам, кто так, куда глаза глядят, лишь бы сухо было. А некоторые вернулись.

А что, на верхних этажах вполне можно жить, даже свет здесь есть, гидроэлектростанция работает, лодок полно. Если с чем и были проблемы, то, будете смеяться, с водопроводом. Что-то там, на насосной станции, не то замкнуло, не то соскочило. Алексис долго копался, он с большой техникой в дружбе, любят его всякие машины-механизмы с комнату величиной, а вот часы или, скажем, калькулятор ему нипочем не починить, даже странно. А сам невысокий, тощий, пальцы тонкие – как он ими с громадными гаечными ключами управляется, не пойму. В общем, он с насосной станции неделями не выходил, но до конца так и не отладил: у Элейн в гостинице «Волны» вода идет, у Сони в ресторане, у Клары в шоколаднице, у Марка в кафе, да еще в пекарне – и все. Ну, им-то не обойтись, для туристов нужно, а остальные к ним за водой ездят, ничего, привыкли.

Да, туристы стали сюда приезжать – интересно же. Обычно в «Волнах» и останавливаются, там целых три этажа сухие. По городу катаются, смотрят, Леонел их нырять с аквалангом учит, городские улицы показывает, Том сувениры всякие продает, Каролита на заказ пикники им устраивает на бывшей бирже – там крыша плоская, удобно… Живем, словом, понемногу.

Ну а я – перевозчица. У меня одной в городе моторка, маленькая, но шустрая. Если, скажем, нужно горячие булочки постоянным клиентам от матушки Kоры развести, или доктора Миля к пациенту доставить, или… Нет, туристов я не катаю, они на весельных лодках любят, чтобы другие гребли, а они сидели. Ну, ничего, Берт, Дин и Фрэнсис – парни молодые, им веслами помахать только в удовольствие.

И мертвых на западный берег возить – тоже моя работа. Да. Пока всего однажды пришлось, зато на второй же день. Нет, страшно не было, просто грустно до слез, хотя я Сэмюэла-часовщика и не знала совсем. Я других вещей боюсь. А что гроб? – ящик деревянный, я его и не касалась, без меня загрузили-разгрузили… А провожающие уже сами на лодках приплыли. Ну, работа, она всякая бывает, вам, наверное, тоже не всё в радость.

С тех самых пор Том меня начал называть «наш Харон», сокращенно – Хари. А я не обижаюсь, знаю же, что он не со зла. В той, бывшей, жизни меня вообще Птицей прозвали. Может, из-за того, что привычка у меня руками размахивать? А тут все уже привыкли: «Хари, Хари», – давно забыли, что это прозвище означает и что у меня другое, настоящее имя есть. А мне-то какая разница. Хари так Хари, я и с моряками всегда только так знакомлюсь…

Когда багровое солнце садится левее Сторожевой башни, облака вытягиваются рваными цветными лентами – вот фиолетовая, вот розовая, вот золотая, а там, на дальнем краю неба, лимонная, и проступает сквозь прорехи белое и голубое. И полощет ветер эти ленты, только не на небе, а в воде. Ах, медленное небо закатное, ах, беспокойная вода живая! – только этой вот гранью между подвижным и замершим и проступает горизонт.

И деревья, деревья живут, вздымают кроны над водой, шепчутся с ветром. Как такое может быть? – не погибли, не сгнили, и каждую весну зацветают каштаны, и каждое лето зреют желуди на дубах. Да что там дубы, трава зелена под водой, и рассыпаны мелкие синие осколки незабудок в затопленных двориках. Десять лет! Да что ж это за море такое обняло город, не бывает таких морей.

Друзей у меня не то чтобы много. Да нас здесь вообще мало, человек сто, может, наберется. Ольга и Дин в бывшем театре живут, в костюмерной, выше только чердак. Когда вода пришла, им всего-то лет по пятнадцать было, и Ольгины родители решили остаться, а Диновы – уехать, только он сбежал, потому что уже тогда влюбился, так и не смогли его увезти. Я приехала, он еще у матушки Kоры жил, тесто помогал месить, а потом уж они с Ольгой поженились и жилье себе выбрали. Нет, вы не подумайте, я к ним не за тряпками бегаю, куда мне наряжаться – моторка же, масло машинное, солярка, любой наряд вмиг измажешь. Вот Ольга приодеться любит: то кринолин у нее, то туника, а то шкура леопардовая на одной лямке через плечо – красиво! А Дин как выбрал себе черный кафтан с рукавами-фонариками, так и ходит всюду, даже на работу. Туристам нравится… А в самом конце коридора у них – осветительская с пультом. Большинство прожекторов, конечно, давным-давно замкнуло – сцена-то под водой, – только голубой горит. Всегда горит, никто его не выключает. Можно через стекло вниз посмотреть – там декорация осталась: широкая лестница с колоннами, всю ее то ли тиной, то ли мхом затянуло, водоросли проросли, рыбки плавают – и голубой свет. Красиво – дух захватывает!

Леонел говорит, под водой вообще красиво. Все уговаривает меня внизу поплавать. А я и нырять-то никогда не умела, у меня задница широкая, мгновенно всплывает. Он смеется, дескать, ничего, груз привяжем, и нырнешь, но я пока что не решаюсь. Он вообще хороший, Леонел, только старый уже, борода седая – как он ее в свой костюм для погружения прячет, ума не приложу! Вот и Соня мне твердит: хороший, поженились бы… А я здесь не за тем, чтобы замуж выходить, я его и полюбить-то только ненадолго могу – ну и зачем хорошему человеку лишние огорчения? Лучше уж так – дружим и дружим, ведь, если бы все всерьез, кому тогда, кроме меня, моряков провожать?

А Соня в своем ресторанчике живет. Ну то есть когда-то это довольно большой ресторан был – на обзорной площадке телевышки. А потом Соня часть себе под квартирку отгородила и для матери еще комнату сделала. Я заходила – хорошая комната, светлая, старая Дона целыми днями в кресле сидит, вяжет и радио слушает, а на кровати три кошки спят: рыжая, черная и трехцветная.

Что еще интересно – лифт у Сони до сих пор работает. То есть можно подплыть, кабину вызвать и к ней наверх подняться, а можно и на самое дно спуститься, Леонел так ездил, прямо в акваланге, вывеску «Ресторан ПОДНЕБЕСНАЯ» снизу привез. Здесь китайская кухня раньше была, да. А в лифте – воды ни капли. Просох что ли, пока поднимался? Непонятно. Но здесь многое непонятно.

Том режет из мореного дерева фигурки и отдает их воде. Да, так и бросает в волны прямо из окна, зная: ровно через пять лет море вернет их – совсем другими. Ни единой зазубрины, ни одного острого угла, узор годовых колец точно прожилки в яшме. То, что было сделанным, стало цельным и настоящим. «Что это?» – удивляются туристы, но кто хоть раз сжал в ладони фигурку из лавки Тома, уже не сможет расстаться с ней никогда – только бы чувствовать эту твердость, эту гладкость, скользить пальцами по изгибам… «Сколько с меня?» – и отдают Тому деньги, морю – сердце. Резчик не знает, что случается с ними потом – голубеют ли их глаза, забывают ли они имена своих жен и таблички на дверях своих кабинетов, чтобы однажды очнуться от сна обыденной жизни на пирсе, отыскивая взглядом свой корабль, или только лунные вечера топят их сердца в приливе тоски, что отхлынет утром, оставив лишь мелкий мусор повседневности.

На самом деле эту комнату не я обживала, она мне осталась после Эжени. Это ее кровать, и шкаф ее, и зеркало, а вот кресло уже я сама привезла. Нет, Эжени здесь больше не живет, так уж получилось: я приехала, а она уехала – на том самом корабле. Куда? Не знаю, она мне не говорила.

Ох, не люблю я эту историю рассказывать! Я и себя-то прежнюю уже плохо помню, словно первые тридцать пять лет жизни и не мои были. Кем же я работала-то тогда? Ну, неважно! Словом, вытащила меня однажды подруга на курорт. Я эти пляжи, если честно, терпеть не могу: обгораю мгновенно, кожа тонкая, даже и не поплаваешь толком… А здесь знаете как по ночам плавать здорово! Я в одиннадцать вечера, если моряков встречать не нужно, моторку на прикол ставлю – люди же спят, шуметь нельзя, – а сама купальник надену и прямо из северного окна в волны. Это я только нырять не могу, а плавать – сколько угодно, меня вода хорошо держит. Мы так, кстати, с Томом и познакомились: плыву, звездами любуюсь, и вдруг какая-то штука мне прямо по плечу! Это он очередную свою скульптурку бросил, не глядя. Я от неожиданности забарахталась, а Том решил, что тону, спасать полез. Он вообще-то нелюдимый, если бы не этот случай, может, никогда бы и не разговорились…

Ну да, я же про то, как сюда попала, рассказывала. Так вот, на курорте на этом подруга моя быстро с местным парнем познакомилась. Как же его?.. Алим, что ли? Красивый парень, высокий, широкоплечий… Местные вообще любят с туристками романы крутить. Удобно: две недели бурных страстей – и до свидания, никаких претензий. Только меня лично все это и дома достало. Не везло мне, никогда не везло. Я влюбляюсь, а в меня – нет. Иногда даже думала: хоть бы соврал кто для приличия, хоть день себя счастливой почувствовать. Сейчас вспоминаю – сама себе не верю.

В общем, подруга с Алимом своим по дискотекам порхает, а я все эти топтушки не люблю: грохот, духота. Все, что с собой взяла, уже перечитала, не станешь же полную сумку книг на курорт набирать, а купить здесь нечего, кроме кошмарных журнальчиков. Тоска. И еще целая неделя впереди.

Ну вот, поплавала я однажды ночью в гостиничном бассейне, дай, думаю, на пляж схожу. Купаться там в темноте запрещено, но хоть так погуляю. Подальше от дискотеки ушла, иду, мысик огибаю и вдруг вижу: корабль стоит. Совершенно непонятно, откуда взялся, тут же пляжи всюду, причаливать нельзя. Однако же вот, стоит – красивый, белый, на волне покачивается. И человек ко мне по берегу идет. Мужчина.

Они столько раз говорили потом – о прочитанных книгах и гаснущих звездах, о причудливых привычках котов и играх, в которые играли в детстве, о запомнившихся стихах и случайно подсмотренных чудесах – на палубе, в тревожные ночи новолуния, когда лишь на секунду слепит тебя вращающийся прожектор на носу и вновь ни зги, тьма, только два их голоса, пробивающихся сквозь шум волн. И касание рук в этой темноте – как молния, и уже невозможно остановиться, сдержать себя, вспомнить о любви и нелюбви.

Они спали в его каюте на узкой койке, тесно обнявшись, прижавшись друг к другу, чтобы не упасть во сне, кожа к коже, и она запомнила, как стучит у него, спящего, сердце. Да, все было между ними, только вот любви опять не случилось, и каждый раз, заглядывая в его глаза, видела она в них отражение другой женщины – стройной, гибкой, рыжей, то с торжествующей нахальной улыбкой, то печально и нежно выдыхающей испанские слова.

Нет, это было слишком больно, нужно было уходить – уходить, какой бы мучительной сладостью ни приковывало ее к нему.

Да какая вам разница, как его звали? Всех как-то зовут, не в этом дело.

В общем, рассказал он мне, что корабль этот – библиотека, и на борту у него – все лучшие книги мира, а появляется он только там, где кому-то очень нужен.

Ну так вы ошиблись, говорю, никому здесь ваш корабль не нужен. Слышите, как народ веселится? Здесь не до книг!

А тебе, спрашивает, разве не нужен?

Мне, говорю, да. Корабль, самолет, дирижабль – только бы увез подальше отсюда. А если по пути почитать что-нибудь стоящее дадут, так и вовсе замечательно!

Ну так поехали, отвечает.

И я поехала.

А мне действительно было все равно куда – да хоть в гарем к арабскому шейху, хоть рабыней на плантации. Я как представила себе, что еще неделю здесь промаюсь, а потом – опять домой, с десяти до семи – на работе, два часа – дорога, кот, интернет, телевизор… Повеситься – и то причин нет, кто же от серой тоски вешается?

А библиотека непростая оказалась. Мне уже потом объяснили, что в ней каждый человек свою книгу найти может. Ну, такую книгу, где его несостоявшаяся судьба описана. То, чему он был предназначен. То, ради чего до этой самой минуты жил и стал, каким стал.

Нет, я не побоялась. Я нашла.

Каждый второй день полнолуния открываются двери безымянного кабачка на Западной окраине, и, поднимаясь по ступенькам из-под воды, входят в него моряки. Пронзительно играет свои бодрые песенки механическая пианола, ром и джин наполняют стаканы, приливая с донышка до краев, сам собою поворачивается в очаге вертел с кусками мяса, а Хари улыбается из-за стойки каждому – непременно каждому! Хари подсаживается за их столы, поет с ними песни, обнимает за шею, Хари танцует с ними, звеня хрустальными браслетами, смахивая взметнувшимися юбками свечи со столов, но здесь ничего никогда не загорится, здесь всё соль и вода. Хари любит их – невернувшихся моряков, любит за всех тех, кто не захотел любить и ждать их на суше, любит последней земной любовью, последней радостью, чтобы было о чем вспомнить в сухом и теплом раю, чтобы было о чем пожалеть, было, за чем потянуться на землю, было, ради чего родиться вновь и вновь отдать душу морю: море тоскует без живых, человеческих, накрепко слитых с ним душ. И даже когда Хари поднимается с кем-то, кому это действительно нужно, наверх по скрипучей лестнице, чтобы сдвинуть с плеч широкие лямки и переступить через платье, это не работа, о нет, она любит каждого всем нерастраченным в буднях сердцем, всем невостребованным сердцем своим, – и к чему знать морякам, что любовь эта гаснет, лишь только закрываются двери рассвета? Да, она сама открывает им двери рассвета и провожает, и машет вслед с улыбкой, даже не пытаясь стереть текущие по щекам слезы, – им, уходящим с памятью о ее любви, им, не успевшим полюбить в ответ. И иногда, в иные – пустые – ночи, Хари втайне думает, что если бы хоть кто-то из них всей душою захотел остаться с ней, то ни смерть, ни жизнь не стали бы возражать. Правда, тогда пришлось бы искать на ее место кого-то еще, а много ли женщин согласились бы на такую работу? И все же Хари надеется: без надежды какая же любовь?

Да, я нашла. Только не книгу – песню. Нет, фонотеки у них там нет, даже и магнитофона нет, только фортепиано в кают-компании. Текст песни в книжке был напечатан. О господи, да я ее до этого сто раз же слышала, у меня мама такие вещи любила. А вот прочла – как в первый раз. Прочла – и…

Выхожу из хранилища – как раз обедать позвали, – а он увидел меня и говорит: «Ты уходишь». Спокойно так сказал, без сожаления, разве что челюсти напряглись… или мне просто показалось?

Мне хорошо здесь, по-настоящему хорошо. Я люблю и комнатку свою с колоколом, и вздымающиеся над водой шпили и башни, и болтовню с Леонелом, и кофе у Марка, и тот миг, когда открываются двери рассвета и дробится в воде розовое небо. Вот только всякий раз, улыбаясь входящим в безымянный кабачок, я думаю о том, что будет, если он… Он ведь тоже в море, понимаете?

Смеялись во тьме чьи-то лица, Гитара уплыла вдаль. Матросы запели про птицу, Которой несчастных жаль. У нее стеклянные перья И слуга – седой попугай, Она открывает двери Матросам, идущим в рай.

Елена Касьян Ветер из созвездия Псов

Мы живем на пригорке, который утопает в зелени буковых деревьев, и еще других, с такими фигурными листиками, все время забываю название. Если выглянуть из окна, то видно много неба, крашеный заборчик, маленькую голубятню и верхушки крыш, покрытых гевронской черепицей. Наша крыша издалека выглядит точно так же. Черепицу возит из Геврона старик Йегван. Уговорить его легко, а найти трудно. Отец караулил Йегвана несколько месяцев. Зато теперь – красота! Ну сами поглядите.

Если выйти за дверь и спуститься на пару ступенек, аккуратно выложенных цветными кирпичиками, то попадаешь сразу в город. Ну, не прямо вот сразу, сперва надо выйти за калитку. Сделать это не так просто. Калитка тяжелая и упрямая. Если тебе в город не очень-то надо, то ты ни в жизнь ее не откроешь, хоть через забор лезь. А за забором – ежевичные кусты, все ноги исцарапаешь.

У нас весь город такой – упрямый и изменчивый, как калейдоскоп. Город не город, а городок, городишко даже. Из конца в конец пешком – минут пятнадцать, а бегом – так и до вечера не управиться. Тут нет ни фонарей, ни указателей, да и улиц как таковых нет. Вот она, вроде бы, есть, ровненькая, уложенная гладкой серенькой брусчаткой, с аккуратными палисадниками по обе стороны. А чуть зазевался, глядь – стоишь на площади, и брызги от фонтана пылью оседают на щеке. Чудеса, да и только. Впрочем, тут такому никто не удивляется, у нас это в порядке вещей.

Бывает, выйдешь утром в булочную, а попадешь в каморку к сапожнику Стурле. Вот и славно, заберешь отцовские туфли, подбитые новенькой тугой резиной. Стурле заулыбается, всплеснет руками:

– Да кто же ты у нас будешь? Да неужто внучка моряка Ёвина? Да когда же ты так подрасти успела? Дай-ка вспомню, как тебя зовут…

– Сулья, – говоришь и улыбаешься.

Трамонтан (от лат. trans-montes) – свежий, но холодный северный ветер типа боры и мистреля, сопровождающийся хорошей погодой. Над пологими берегами приобретает черты фена. Иногда достигает силы бури.

Городок наш называется Фруйен, и фруйенцы – очень улыбчивый народ. Они просыпаются с улыбкой и с улыбкой засыпают. Они улыбаются, читая утренние газеты, запуская в небо голубей, расчесывая детишкам непослушные кудри. Даже ругаются они, улыбаясь.

Наш город облюбован ветрами. Они чувствуют себя здесь хозяевами и носятся вдоль стен и заборов туда-сюда, забираются во все щели, заглядывают в дома, воруют белье с веревок, обрывают листья, свистят, поют, воют. Фруйенцы знают их все по именам. И если в городе совсем тихо – ждать беды. Но совсем тихо, к счастью, не бывает. Поэтому всегда есть работа флюгерам и дворникам.

День тут начинается поздно, а заканчивается рано. И все всё успевают.

Наверное, я одна в городе просыпаюсь в пять часов утра. И только когда сплю в родительской комнате, то позже. Все потому, что мои окна выходят на восток и мне первой солнце забирается под ресницы. А зашторивать окна у нас не принято. Я сладко потягиваюсь и достаю из-под подушки книгу (я даже сплю плохо, когда под подушкой никакой книги нет). И вся моя комната, и вся улица, и весь Фруйен пропадают куда-то в два счета. И пока солнце не поднимется достаточно высоко, чтобы разбудить молочницу с ее настырным колокольчиком, я путешествую по дальним странам – то бесстрашным корсаром, то благородным рыцарем, то капризной принцессой, то уличной танцовщицей… И ничего прекрасней этого на свете не бывает.

– Давай сошьем для Сульи занавески, – говорит отец. – Пусть поспит подольше.

Но мама отвечает, что света должно быть много. И это правильно, я считаю. А глазеть на нас все равно некому, наш домик выше всех на пригорке. По вечерам из моего окна мне лучше других видно звезды, особенно вон ту, яркую. Дедушка говорил, что ее зовут Сириус из созвездия Псов. Для моряков это очень важная звезда.

Иногда мне жаль, что я разучилась спать днем, ведь именно днем мне снилось море. Море, которого я никогда не видела.

Лебеччо (итал. lebeccio) – юго-западный теплый и сухой ветер, является также причиной летних и осенних дождей на склонах гор. На море он поднимает зыбь, опасную для рыбачьих судов.

Мою маму зовут Гру Битэ. Дедушка был знатным шутником и своих дочерей назвал Гру, Тру и Фру.

Фру – в честь нашего города. Тру – в честь Труэльской битвы. Гру – в честь грушевого дерева, под которым когда-то познакомился с бабушкой.

Тетушка Тру вышла замуж и уехала в Геврон. Она не приезжала давным-давно, но передавала приветы со стариком Йегваном, который возит черепицу. Иногда мама пишет в Геврон письма и отправляет их с почтовыми голубями, когда нет сильного ветра. Здесь все так делают. Почтальон у нас есть, но он никогда точно не знает, когда попадет по указанному адресу. Поэтому газеты мы получаем с опозданием в несколько дней, а то и недель.

Тетушка Фру работает в книжной лавке и живет там же – в двух комнатках на втором этаже. Во Фруйене всегда наверняка можно попасть только к себе домой: куда бы ты ни шел, дорога домой всегда отыскивается сама собой. Поэтому все работают там, где живут.

Видимся мы с тетушкой Фру редко, раз в несколько месяцев. Мне хотелось бы чаще, я слишком быстро успеваю прочесть те книги, которыми тетушка набивает мой ранец.

Каждый раз, когда мы с мамой собираемся в книжную лавку, город прокручивает свой замысловатый калейдоскоп и змейки улиц морочат нам головы.

Я бегу впереди и кричу: «Сюда, сюда, мам! Я точно помню вот этот поворот!»

А мама с трудом поспевает за мной, придерживая рукой маленькую пеструю шляпку, и смеется: «Стой, Сулья, стой! У меня совсем волосы растрепались! Да погоди же ты!..»

Вот и в последний раз – то же самое. Сперва мы вышли к почте, потом на площадь Лисёнка и, наконец, оказались у кондитерской лавки.

Грегаль (исп. gregal, франц. gre-cale) – континентальный северо-восточный ветер. Возникает при вторжении сухого континентального воздуха, зимой холодного, летом теплого. В некоторых широтах представляет собой бриз.

В кондитерской никогда не бывает очередей. За прилавком стоит мадам Астри, маленькая хрупкая женщина, которая все время улыбается и пританцовывает. Она все делает весело и очень быстро, и прямо при вас может соорудить удивительное пирожное из трех сортов крема, с шоколадной стружкой и нежным слоеным тестом. Никто не знает, как ей это удается. Здесь же на подоконнике живет белая кошка Чёи, которая одна только знает короткую дорогу к дому мясника.

У мадам Астри можно узнать все последние новости. Сегодня она рассказывает, что над городом снова видели чаек, значит, море опять подошло близко и можно ждать вестей. Каких вестей ждать от моря, я не знаю. С моря всегда дует прохладный ветер, который пахнет йодом и солью и немножко жухлой травой. Я дважды ходила к морю, но ни разу не попала. Один раз я дошла до тупика в Пихтовой аллее, а второй – до дома бабушки Битэ. Бабушка была мне очень рада и рассказывала, что с тех пор, как не стало моего деда, моря никто толком не видел. Даже почтальон Юрген, который вот уже двадцать лет каждую пятницу ходит к морю. Все его находки – две маленькие ракушки да несколько чаячьих перьев.

– Не хочет море смотреть на Юргена, – говорит бабушка.

– А на меня? На меня хочет? – спрашиваю я, задыхаясь от волнения.

– Как знать, как знать, – улыбается бабушка и гладит меня по голове. – Может, однажды ты ему и приглянешься.

Леван (итал. lе-vante) – влажный восточный ветер. Вызывает на море опасные течения и водовороты. Он начинается через сутки после появления над прибрежными горами облачных флагов, когда море прекращает парение.

Мой дед Ёвин был моряком на большом корабле. Я видела тот корабль на картинке в доме бабушки Битэ. Не раз во сне я поднималась на его борт по узкому трапу, замирая от восторга и тревоги.

Я наизусть знаю историю о том, как однажды Ёвин сошел на берег в Фруйене, как за ним вынесли два огромных сундука с книгами, как улица заплелась петлей и подставила Ёвину рыжий кирпичный бок с аккуратной дверью. За этой дверью был дом, в котором мой дед открыл книжную лавку. Теперь там работает тетушка Фру.

Когда дед ушел однажды и не вернулся, лавка пустовала несколько месяцев. Все ждали. Но сменилось три ветра, а Ёвина все не было. Одни поговаривали, что он вернулся на корабль, другие, что умер. Но никто его не искал и не оплакивал, у фруйенцев это не принято. Если у человека есть дом, он все равно туда вернется. А если не вернется, значит, его дом теперь в другом месте.

Тетушка Фру завела в лавке новый порядок. Теперь дверь не запирается вовсе, и каждый может зайти и взять себе книгу, даже если тетушки нет на месте. Книги ведут себя в точности так, как жители города: они всегда возвращались обратно, на длинные буковые полки.

Я сто раз пересчитывала цветные корешки томов, загибая пальцы, и с ужасом думала, что же будет, когда я прочту их все.

– Мама, откуда берутся книги?

Мама сажала меня на колени, тихонько качала и говорила:

– Из далекой-далекой страны приплывает большой-большой корабль. И это не просто так себе корабль, это плавучая библиотека, где много-много книг…

Я не знала, что такое библиотека, но любое место на земле, где много книг, казалось мне прекрасным.

– А если вдруг корабль не приплывет? Я боюсь, что он может не найти наш Фруйен.

– Не надо бояться, Сулья, – говорила мама. – Твой дедушка никогда ничего не боялся. А ты похожа на него, как гевронские черепицы друг на дружку.

Сирокко (итал. scirocco) – удушающий, обжигающий, пыльный южный ветер. Проходя над морем, становится влажным, сопровождается душной погодой с моросящими дождями. За ним приходит холодный фронт.

Когда осенний ветер уверенно взял одну из своих самых долгих и высоких нот, а каждый закоулок в городе пропах йодом и солью, мама написала письмо тетушке Тру.

В День благодарения у нас в гостиной собралась вся семья, даже бабушка Битэ нашла нашу калитку.

– Сулья, возьми большую коробку и сходи к мадам Астри за тортом, – сказал отец.

Брусчатка послушно стелилась под ноги, и я бежала с холма наперегонки с ветром. Миновав дом сапожника Стурле, я свернула к почте и оказалась… оказалась…

– Мамочки… – прошептала я и выпустила из рук коробку.

Передо мной открылся вид на бухту. Столько неба и моря я не видела даже во сне. У причала стоял огромный двухпалубный корабль с большой резной чайкой на носу. По трапу на берег один за другим сносили увесистые сундуки.

– Смотрите-ка, – крикнул кто-то сверху, как будто с самого неба, – не иначе как у нас гости! Ёвин, это не к тебе ли?

Я не успела рассмотреть говорившего, я даже не успела ничего подумать, ноги сами понесли меня обратно в город. Сердце под ребрами билось сумасшедшей птицей, и впереди меня летел мой голос, перекрикивая ветер:

– Корабль! Корабль!..

Отец подхватил меня у самой калитки:

– Тише, тише, девочка, мы уже знаем.

И все в доме вдруг засуетились, забегали, стали собирать вещи, мама улыбалась и утирала слезы, отец говорил какие-то напутствия, тетушки по очереди трепали меня по щеке и целовали в макушку. Никто никому ничего не объяснял, словно все было продумано заранее.

На ступеньках я остановилась, обернулась. В какой-то момент у меня закружилась голова, и ком подступил к горлу от волнения:

– А если я не найду дорогу к морю?

– Теперь ты всегда найдешь дорогу, – сказала бабушка Битэ. Она обняла меня и добавила шепотом: – Пригляди там за Ёвином, он за своим чтением вечно забывает пообедать…

Этезии (от греч. etesios) – умеренные северо-западные ветра, известные еще древним мореходам. Дуют до сорока дней подряд в период с середины мая до середины октября при ясном небе, когда наблюдается вечерний восход звезды Сириус в созвездии Псов.

Кэти Тренд Прекрасная дама капитана Дарема

Из ледового плена мы выбрались с потерями.

Нет, никто не перешел из дневной команды в ночную, но вельбота мы лишились. Да еще четверо матросов искупались в ледяной воде и жестоко простудились, когда эта хвостатая белая тварь вышвырнула несчастную лодку на лед. «Писатели, дюжина дюжин чертей, – бормотал себе под нос капитан, стараясь успеть вывести „Морскую птицу“ на чистую воду за краткую весеннюю ночь полярного моря. – Фантазеры. Все, что написано после восемнадцатого века, читать невозможно! Мастер слова, черт его дери».

Капитан не рассчитывал на слушателей, но я совершенно случайно задержался в штурманской рубке и понял, что имеет он в виду, очевидно, Германа Мелвилла. Я ушел спать и не видел, как капитан пробивал форштевнем узкую перемычку льда на выходе из пролива. А то ведь капитан мог так дойти в своих проклятиях и до моего любимца Фарли Моуэта, а это мне удовольствия не доставило бы.

Утро застало нас пришвартованными у шаткого деревянного причала в совершенно незнакомом мне городке.

– Это Иглулик, – просветила меня Сандра, прохаживавшаяся по причалу. – Иди-ка сюда, посмотри, что ночные натворили. Только ты лучше сядь. Или знаешь что – лучше сразу ложись.

Когда я увидел скулы «Морской птицы», я пожалел, что не лег, потому что ноги подкосились. Форштевень был стерт наполовину, медная обшивка свисала клочьями, из-под нее выбивалась растрепанная деревянная борода.

– Боже, – пробормотал я, – и что с этим делать?

– Расслабимся, – предположила Сандра. – Капитан что-нибудь придумает. Вот с вельботом хуже, нам будет его не хватать. И черт нас дернул везти этим ребятам книжки. Они, в конце концов, там не просто так сидят, они там двести лет уже во льдах затерты, мы могли бы и сообразить, что, где пропал один корабль, и другой влипнет за милую душу. Их же там великие люди искали, не чета нам… Ладно, идем завтракать, потом капитан зовет всех к себе на что-то вроде совещания.

– Леди и джентльмены, – сказал капитан, когда в его темной каюте собрались мы трое, боцман, старший механик и новый человек на борту – казначей. – С вельботом надо что-то делать. Обшивку мы отремонтируем здесь. С тех пор как тут перезимовали «Фьюри» и «Гекла», здесь хорошая ремонтная верфь. Сандра, с верфью договариваться вам. Кроме того, нужно выправить винт, на той же верфи это сделают. Александр, это в вашей обязанности.

Старший механик коротко поклонился.

– Но вельбот здесь построить не могут, – закончил капитан. – Нам ведь нужен дубовый, а сюда дуб слишком далеко везти. Йозеф! – неожиданно и резко обратился он ко мне. – Вы помните русский язык?

Я растерялся. Ну да, учил в школе, так сколько лет назад это было.

– Вспоминайте, – приказал Дарем. – Почитайте что-нибудь по-русски. Толстого, там, или Набокова. Или хотя бы Конецкого, пригодится. Мы идем в Петербург, на ту верфь, где была построена «Морская птица».

За столом воцарилось гробовое молчание, мы переглядывались. Никто из дневной команды не предполагал, что «Морская птица» вообще была когда-то построена. Я судорожно вспоминал «Легенду о летучем голландце» и «Морские катастрофы»: кажется, там были две разные версии о судьбе «Морской птицы», и ни одна из них не сочеталась с постройкой в Петербурге.

– Ну что вы переглядываетесь? – осведомился капитан. – Любой корабль где-нибудь да построен. Или вы думаете, это призрак моего первого корабля? И как бы вы на нем служили – живьем-то?.. Ну ладно, – смягчился он, – признаюсь, для меня самого в свое время это стало открытием. Я, как вы знаете, принял корабль готовым и долгое время принимал за плод моей фантазии. Оказалось, нет. Эта верфь существует, она в России, в Петербурге, и работает по сей день. Нам там смогут построить подходящий вельбот из неплохого дуба.

– Капитан, – робко подала голос Сандра, – я читала, что в Петербург очень сложный заход, залив там мелкий, почти не судоходный…

– Глупости, – отрезал капитан. – Даже и в мое время хороший фарватер был, а уж сейчас-то… Возьмем лоцмана, конечно, из местных. Да и карты вашего времени, насколько я понимаю, достаточно подробны. Не паникуйте, заход в Стокгольм гораздо неприятнее, а ведь там лайнеры ходят, и никто не дрожит. И кстати, у вас будет время собраться с духом, стоять нам здесь не менее двух недель.

Ремонт растянулся на целый месяц. Пока корабль стоял в сухом доке и невысокие крепыши инуиты ладили сверкающую свежей розовой медью обшивку, мы трое часами разглядывали на карте мелкий залив, островки с фортами, мели и фарватер. Подходящих было два, но больший из них Сандра отвергла: промышленный, не для корабля без приписки. Меньший назывался Корабельным, и был он таким узким, что мы проходили там, казалось, впритирочку, буквально задевая бортами буи.

– Подозрительный какой-то фарватер, – говорил Джонсон. – Это для каких же он кораблей? Для пинасс?

– Брось, – Сандра была полна оптимизма, – пролезем. Вон, маяк у них секторный, выскочить на бровку не даст. А если повезет, будем туда ночью заходить.

Решив, что ремонт не кончится никогда, Джонсон улетел домой в Дублин. Как вдруг оказалось, что мы готовы выходить. Вахту Джонсона принял боцман, но без полуночных заседаний трубочного клуба нам было не по себе. Да еще и капитан напутствовал строго: пойдем с попутным штормом, держать фордевинд, не отклоняясь, на штурвал ставить лучших.

В Ирландии наш друг вновь к нам присоединился, нам стало полегче, и мы летели через Северное море на всех крыльях.

К повороту на Каттегат я уже привык, что ветер дует всегда нам в корму и волны передают корабль друг другу, как хрустальный мяч. Мы разгонялись иногда до шестнадцати узлов и кричали от восторга, если удавалось ненадолго прибавить пол-узла. На палубе наготове были открытыми принайтовленные бочки для пресной воды, иногда несущий нас в своих ладонях шторм проливался весенним ливнем – и мы могли двигаться дальше, никуда не заходя. Узкий Зунд со своим противным течением не мог нас остановить, а ведь говорят, бывало, парусники этот пролив неделями проходили. Звеня такелажем, пронеслись мы мимо Хёльсингёра с его замковым маяком, мимо острова Эланд и острова Готланд. Весь корабль охватило единое чувство: вперед, скорее! Вряд ли один только вельбот был тому причиной.

– Не будь наш капитан настолько далек от жизни, – задумчиво произнесла однажды Сандра, – я бы подумала, что в Петербурге его женщина ждет.

– С восемнадцатого века? – усомнился я.

– Почему нет, – пожала плечами Сандра, – любви все времена покорны.

Известно, что любая произнесенная на корабле фраза так или иначе становится известна всей команде, даже если разговор происходит в штурманской рубке вдалеке от матросских ушей. Следующей же ночью, пробираясь в кормовой гальюн, слышал я, как матрос ночной команды, длинноволосый старик в парусиновой куртке-бостроге, обсуждает с рулевым вероятную любовь капитана, приводя примеры из собственной прошедшей жизни. «Эх, Катарина, – донеслось до меня, – какой же у нее был ядреный задок! Да она уж упокоилась, верно, делать-то нечего на этой… суше».

Капитан никак не пытался опровергнуть эти слухи, и мы, поразмыслив, решили набраться терпения. До Петербурга таким ходом оставалось не больше недели пути.

Терпение кончилось, когда мы миновали маяк Стирсудден. К этому моменту мысли о противоположном поле настолько захватили всю команду, что места для сомнений, версий и пари не осталось. Джонсон сохранял спокойствие – он-то встречался с женой совсем недавно, а вот мы с Сандрой думали, кажется, об одном и том же. Сандра частенько устремляла на виднеющийся на горизонте низкий берег расслабленный невидящий взор, а я думал о пушистых волосах и карих еврейских глазах Марысички и о том, что, по косноязычию своему, так и не смог ничего ей сказать.

Я решил отвлечься, а заодно – выполнить задание капитана и отправился к библиотекарю, чтобы тот подобрал мне какую-нибудь хорошую книжку на русском языке.

– Что же вы не задаете мне вопросов, Йозеф, – ласково сказал библиотекарь. – Я уже так к ним привык.

– Не знаю, о чем спрашивать, – признался я.

– Что ж, похоже, я все-таки смогу вам помочь.

Библиотекарь удалился куда-то в недра своих сот, пошуршал там и вынес мне не слишком толстую книжку в бумажном переплете.

– Это Галкина. «Архипелаг Святого Петра». Во-первых, у нее хороший и достаточно современный язык; во-вторых, книга о той стороне города, с которой нам придется столкнуться; в-третьих, может быть, она поможет вам найти ответ на вопрос, который вас так волнует. – Библиотекарь улыбнулся.

– Какой вопрос? Кто эта таинственная леди?

– Вот именно, – удовлетворенно кивнул библиотекарь.

Оставшиеся дни я целиком, кроме вахт, посвятил чтению. Сначала я с трудом продирался сквозь порядком позабытую кириллицу, но вскоре втянулся и понял почти всё. Благо книга полностью укладывалась в так захватившую нас романтическую тему. Да и язык как-то подозрительно быстро перестал быть для меня преградой. И вообще языки на этом корабле внезапно начали мне даваться непривычно легко: латынь свою я уже выучил так, что, пожалуй, мог бы и говорить, да и в обыденной болтовне забывал частенько, что говорю на чужом, неродном английском. А только ли на английском? Во всяком случае, я уже начал понимать стихи, которые бормотал по-арабски Ахмед, удерживая корабль на струне натянутой волны.

К моменту, как мы пришвартовались в городе-корабле Кронштадте, полный призраков Петербург стал мне уже братом родным. И тут книжка вдруг кончилась, и как раз началась моя вахта. Я бы предпочел где-нибудь уединиться, покурить, подумать, но пришлось спешно брасопить реи, настраивать парусину, чтобы войти в узкий Петровский фарватер, и снова настраиваться на фордевинд для Корабельного.

В какой-то момент я оторвался от карты и глянул на стоящую на мостике Сандру – и впервые увидел в ней девушку. Видимо, царившее на борту настроение что-то изменило в нашем пиратском старпоме. Мне даже стало не по себе: я так уже привык к сложившемуся между штурманами товариществу, что внезапное обретение первым штурманом женственности могло нарушить это равновесие. Наш лоцман, коренастый, очень коротко стриженный человек в толстой брезентовой куртке, тоже, видимо, что-то заметил, потому что принялся расспрашивать Сандру, каково женщине быть старшим помощником капитана и как там насчет английских традиций по поводу женщины на судне? Сандра нахмурилась, потом покраснела, потом ответила что-то тихо, но язвительно, так что я выдохнул: мой старый друг никуда не делся, язык на месте.

Корабельный фарватер оказался практически таким же узким, как было нарисовано на карте. Он упирался прямо в высокий маяк, бивший нам в глаза ярким белым глазом. Лоцман поглядывал на паруса и пожимал плечами: «Редко так бывает, чтобы настолько с ветром повезло». Я улыбался: везение, конечно, тут ни при чем. Когда до поворотного буя оставались сущие метры, Сандрина команда резко убрала паруса, а я завел мотор. Мы вошли в широкую реку и ошвартовались у длинного бетонного понтона.

Люди на набережной, судя по всему, не встречали нас специально, а были привлечены входящим в реку красивым парусником. Но один человек на понтоне явно ожидал именно нас. Немолодая, но довольно красивая дама с короткой стрижкой прислонилась к парапету с таким спокойным видом, словно была готова ждать здесь до ночи. Ночь, кстати, судя по часам, уже должна была наступить, но небо оставалось светлым, как днем. Видимо, так и выглядят их знаменитые белые ночи.

– Добро пожаловать в Санкт-Петербург, – любезно обратилась ко мне дама по-английски, когда я спустился на понтон. – Могу ли я встретиться с капитаном Даремом?

– Добро пожаловать на борт, – ответил я по-русски, чем, кажется, доставил ей немалое удовольствие. – Капитан ожидает вас в каюте.

– Она? – спросила меня Сандра, проводив гостью к дверям каюты капитана.

– Не знаю, – пожал я плечами.

В самом деле, для романтической любви лет ей было уже многовато, зато для романтической любви нашего капитана, пожалуй что, маловато. Да и недостаточно она, как говорит Дарем, далека от жизни. Уж очень из разных материй они сотканы.

На понтон вышел Джонсон, сияющий парадной формой. Мы уставились на него. Я так и не снял вощеного датского непромоканца, Сандра засунула руки в карманы своего потрепанного исторического камзольчика. По сравнению с ним мы выглядели как матросы из ночной команды.

– Знаете, о чем они там говорят? – сообщил наш третий штурман. – О конференции по антропологии.

– Ага! – расхохоталась Сандра. – Так вот зачем ты переодевался? Чтобы подслушать все, что надо?

– Я приводил себя в порядок, чтобы выйти в прекрасный город в достойном виде, – спокойно ответил Джонсон. – А то, что на нижней палубе отличная слышимость, – это чистая случайность.

– Ну да, конечно. Конференция, значит?

– Кэп привез доклад, собирается его читать, а дама принесла ему приглашение. Кэп показался мне достаточно довольным, но я совершенно не понимаю, в честь чего весь корабль романтически спятил. Как-то не очень романтично встречаться с дамой на конференции.

– Я бы девушку в кино повел, – сказал я. – Но так то – я.

– Да уж, у высоких людей высокие помыслы, – покивала Сандра. – А дальше ты слушать не стал? Интересно же. Как, кстати, кэп собирается туда идти? Ему придется трудновато, конференции-то обычно днем проводятся.

– У меня к этому моменту одежда закончилась, как назло, так что не знаю, – признался Джонсон. – Даже кортик никуда не потерялся, не было повода задерживаться дольше.

– Эх ты, честный малый. После полуночи прогуляемся?

– Я не против, – согласился я. – Только я тогда тоже переоденусь. А то как-то стыдно портить своим непромоканцем такой чудесный вид. – И я поклонился Джонсону.

– И этот человек всего полгода назад заявлял, что аутичен, косноязычен и мизерабелен! Какая великолепная ирония! Поздравляю. – Сандра подскочила ко мне и принялась так трясти мою руку, что пришлось отобрать, пока не случилось неприятности.

Пока мы резвились на понтоне, вокруг сгущались молочно-лиловые сумерки. Зрители на берегу постепенно разошлись, и мне казалось, что теперь к берегу начинают сползаться сами здания, чтобы рассмотреть поближе наш корабль. Там, наверху, на набережной, происходило какое-то движение, открывались слуховые окна, всплескивали листьями деревья. Мы замолчали и уставились на берег: после ледового плена Баффинова залива, после бешеной гонки с попутным штормом мы сообразили вдруг, что не видели настоящих зеленых деревьев Дэви Джонс знает сколько времени.

Погулять по городу белой ночью не вышло: капитан велел готовить корабль к переходу, и часа в три ночи, когда стало ясно, что темней уже не будет, мы отшвартовались от удобного понтона и пошли, не зажигая огней, под разведенные мосты, встроившись между двумя баржами, длинными, как дракон Джонсона. Я ожидал, что нас окликнут, остановят, заметят, – нет, мы спокойно и медленно двигались в караване, а лоцманом была наша загадочная дама. Мы проходили один мост за другим, миновали крутые маленькие мостики, сады, дворцы, одинокую кирпичную башню; судов в караване становилось все меньше, наконец мы остались одни, и только на середине реки вдалеке маячил одинокий рыбак в плаще и лодке невнятного цвета.

– Ну вот, – сказала дама, – отсюда уже недалеко. Держите вот на то высокое дерево.

Там, куда она указывала, я видел только собор, почти сливавшийся с сумеречным небом, и никаких деревьев. Но капитанский рулевой явно что-то видел и уверенно туда держал. В глазах у меня словно бы зарябило, город мигнул, и я вдруг увидел высокое раскидистое дерево с кроной причудливой формы, под ним – длинный бревенчатый дом, какие-то сараи, лодки у берега. Берег был низким, травянистым, из воды торчали облизанные рекой старые деревянные сваи. Для нас, видимо, был приготовлен маленький понтон, с которого сходни шли на сваи, со свай – на берег.

– Йозеф, – окликнул меня капитан, – теперь на вас вся надежда. Здесь осталось всего три плотника, и никто из них не говорит по-английски. С утра сходите к ним с чертежами, а сейчас ложитесь-ка спать. Здесь говорят, что утро умнее вечера.

Спать мне действительно хотелось нечеловечески, но перед сном я все же развернул припасенную заранее карту города и обнаружил, что там, где мы сейчас устраивались на ночлег, должна быть набережная, трасса, закрытая территория, а вовсе не маленькая деревня корабелов. Знакомое ощущение – что-то похожее я чувствовал, когда был почтальоном Ван Страатена.

Плотников на верфи и правда было всего трое: голубоглазый крепыш Сергей по прозванию Сказочник, живописный седобородый старикан Посейдоныч и улыбчивый бритый Антоний. Они обрадовались нам как манне небесной: в последнее время заказов у них было мало, а дуб уже подсох, бочки с голландским раствором стояли наготове. Здесь я впервые увидел, как строят лодки на этой стороне мира. Плотники ловко выпиливали шпангоуты и доски из толстых дубовых бревен, опускали их в бочку с раствором, а на следующий день поливали этим раствором дерево, причем в бочке уже не наблюдалось и намека на что-либо деревянное. Я понял, почему капитан не хотел строить вельбот ни на острове Иглулик, ни в Англии, славящейся своим корабельным дубом и хорошими мастерами: лодка наша росла прямо на дереве, как нелепой формы исполинский желудь. Уже вырисовалась корма, такая же острая, как нос, когда я обнаружил, что этот вельбот настолько же подвластен моей фантазии, как и родной корабль. И по привальному брусу побежали маленькие резные львы. «Ух ты, да ты такой же Сказочник, как и я», – рассмеялся плотник, подрезавший секатором лишние веточки на планшире.

Между тем капитан каждый белый день, блистая безупречным костюмом, уходил куда-то в город. Я поражался, сколь вещественным он выглядит здесь, пожалуй, таким я его еще не видел. Встретившая нас дама – ее, как выяснилось, звали Алина – здесь посвежела и помолодела, хотя все равно казалась старше любого из нашей троицы. С капитаном они составляли гармоничную пару, но не давали нам ни малейшего повода решить, что кроме антропологии у них было еще что-то общее.

Вскоре вельбот был закончен, и мы собрались на торжественную церемонию спуска. Ветви дерева пригнули к воде, Сказочник и Антоний в два топора перерубили черенки нашей лодки, и под торжественную музыку ночного матросского оркестрика лодка скользнула в темную воду, подплыла к форштевню «Морской птицы» и, встреченная там твердыми руками матросов, нежно ткнулась в борт.

Уже много после нашего визита в Петербург, далеко в море, библиотекарь позвал меня заглянуть на минуточку в библиотеку и показал мне альбом русской живописи. На картине темная вода заливала маленькую каморку, подбиралась к постели, застеленной меховым покрывалом, к стене жалась в полном отчаянии девушка в богатом, но порядком потертом платье, к ее ногам сбегались обезумевшие крысы.

– Что это?

– Это княжна Тараканова, – объяснил библиотекарь, – одна из любимых петербургских легенд. Вам она никого не напоминает?

Я вгляделся в лицо девушки. Оно было освещено только слабым боковым светом из окна. Нет, не напоминает. Хотя…

Я вдруг узнал эту линию носа, пухлые губы, выпуклый глаз. Ну конечно, девушка на картине до безумия походила на нашу петербургскую даму, разве что помоложе. Днем она казалась старше и выглядела как уроженка северных краев, зато светлой ночью в ней проявлялось что-то южное, глаза темнели, кожа разглаживалась.

– Да, – только и сказал я.

Обсуждать эту женщину вслух мне показалось неделикатным – с учетом того, какая у нас здесь прекрасная слышимость, особенно когда идем под парусами. Библиотекарь молча сунул мне парочку книжек на русском языке, которые я потом хорошенько прятал в каюте. Мне не хотелось бы дать понять капитану, что мы разгадали его тайну; а почитав книжки, я понял, что вряд ли даму нашего капитана интересовала исключительно антропология.

Хотя, конечно, и антропология – хороший способ занять вечность, если тебя держит в ней целый город.

Юлия Сиромолот Путешествие Магдалы

1

Карта была без названий.

«Слепая», – сказал Пай-Пай, и Магдале стало грустно.

– Ты чего нос повесила? – спросил Пай-Пай. – Заблудиться боишься? Ничего не заблудишься, Мигдалия, смотри вот сюда.

Магдала-Мигдалия встала в семь утра, выпила молока, разбросала с высокого крыльца сухую кукурузу, чтобы куры тоже позавтракали. Заглянула в хлев – там рыжая с белым Парасвинка, ох и толстая же! Сходила на луг. Там коза Зенаба, совсем еще недавно – страшный зверь. А все потому, что глаза у нее голубые, а зрачки – вдоль. Теперь все самые-самые дела сделаны, можно посидеть на скамеечке в гостиной, у двери в комнату Пай-Пая. Двоюродный брат он Магдале, и зовет ее Мигдалией, в его толстенных книгах много удивительных картинок. Читать Магдала пока не умеет, а Пай-Пай обычно очень занят, но объясняет, что это вот – «дикари» (в носу у «дикаря» палочка, в кудрявых черных волосах цветные бусы и перо), а это – «аксолотль» (смешная не то рыба, не то лягушка с улыбкой во весь рот), ну и прочее: «кораллы Средиземного моря», «Фауна хребта Ломоносова», «диатомеи»…

– Смотри сюда, – сказал Пай-Пай. – Это город Гарб.

– Откуда ты знаешь?

– Так вот же обычная карта, посмотри!

И правда. Над столом Пай-Пая – такая же пестрая карта, только на ней везде надписи. Вот! Хорошо, что есть эта, как сказать, «зрячая», что ли?

Если знаешь, где город Гарб, – то уже не заблудишься. Вон, даже старая баба Чириможа не заблудилась ни разу, а она ведь волочит ногу, и глаз у нее один весь мутный, белый. Баба время от времени появляется, живет день-другой в комнатушке возле кухни. А потом выходит во двор, начинает рассказывать деду, как рубить дрова и как замечательно рубил дрова какой-то «покойный Бальбо». Или матушке советует, как варить кукурузную кашу, чтобы не пригорела. Деду все равно, кто как рубил дрова, – он глуховат, а матушка обычно идет в дом, выносит бабину котомку и говорит: «Мамо, поезжайте, уже вот и Капитос на телеге проехал, до города довезет». Ну а если не Капитос, то просто: «Мамо, вы идите, до города далеко». И баба Чириможа идет-поезжает, а потом приезжает опять.

– Чтобы сдать экзамен, – объясняет Пай-Пай, – нужно уметь понять, что и где на карте так, будто никто не знает, где какие города. Нужно, чтобы карта была вот здесь, – и касается пальцем загорелого лба.

– А экзамен – это зачем?

– Чтобы другие могли меня называть «господин ученый доктор всяческих наук», – смеется Пай-Пай.

– А почему доктор? Ты же не лечишь?

– Обычай такой. Раньше всех ученых называли «доктор».

– А каких наук? Разве есть такие науки – «всяческие»?

Пай-Пай снова смеется. Он хватает Магдалу на руки, упирается подбородком в ее ровный пробор. Магдалин нос от этого попадает прямиком в пуговицу на воротнике братниной рубашки. Магдала весело визжит.

– Поросятко Мигдалия! ИИИИИ! Не всяческих, не всяческих наук, а эт-но-гра-фии! То есть народознания и народоописания.

– Какого народа?

– Всякого. Который живет здесь, здесь и здесь. – Палец Пай-Пая пробегает по карте, Магдала следит за ним с высоты Пай-Паева плеча.

– «Тут чоктоси и команчи, делавары и могоки», – с завыванием выговаривает Магдала. Эти самые «чоктоси и команчи» крепко засели в голове, потому что Пай-Пай недавно читал нараспев длинные стихи, учил наизусть.

– Нет, Мигдалочка. – Брат опускает ее на пол. – Чоктоси и команчи не живут уже, ничего не поделаешь. Другие есть народы.

– А я другой народ?

– Совершенно другой. Посиди вот тут, другой народ, а Пай-Пай поучит географию, хорошо?

– Хорошо, – отвечает Магдала и замирает на скамеечке, вслушиваясь, как брат бормочет странные слова и нездешние названия.

* * *

И как это получилось, что год пролетел, и еще год? Вот уже Магдала дотягивается без особого труда до книжных полок Пай-Пая, чтобы вытереть пыль с Большого энциклопедического словаря. Сам-то Пай-Пай теперь далеко. У него не книги, а стянутые пружинкой тетради. И пыль на них не домашняя – мелкая и едкая, как перец. Весь он пропитался ею, все его вещи – оттого что на краю света, у самого края карты, нет воды. Там только желтые скалы, рыжая глина, и если там жили когда-то «народы», то и следы их уже занесло. Но Пай-Пай теперь доктор Паоло Каледони-Боргар-Смит, и он обязательно кого-нибудь там разыщет, в пустыне.

Каждый день незаметен и незначителен сам по себе, поди их различи: молоко на столе, поливная миска с кукурузой – на крыльце. Парасвинку отвели к деду Хакале, принесли оттуда вкусные колбаски, теперь в хлеву живет Парасвинкина внучка Амадейка – такая же рыжая с белым и тоже очень толстая. У Зенабы выросли козлята – Лоло и Боло, и будут еще. Утром рассвет, вечером закат, никогда наоборот. Старуха Чириможа все так же приезжает каждые две недели, пожив пару дней, ссорится с матушкой и уезжает. Теперь Магдала знает, что Чириможа ездит в Силему – через весь белый свет. В Силеме живет материн брат, вот старуха и путешествует от сына к дочери. Наверное, у дяди Сержио бабуля точно так же принимается учить всех уму-разуму, и точно так же тетка Элспет берет за веревочки старую котомку: «Поезжайте, матушка Чири, проведайте дочку». Сами дядя и тетя сроду не были тут, на западе. И Магдалу небось видели только на фотоснимках. Но они ей подарили игрушку. Это было, как раз когда Пай-Пай стал называться «доктором». Праздновали всей деревней, ждали, правда, и дядю с тетей, но они не приехали, а явилась в разгар праздника баба Чириможа, из котомки достала большую коробку: «От дяди Сержио, от тети Элспет». Матушка как увидела, что там внутри, так и охнула и даже попричитала, мол, чем деньги на глупости тратить, лучше бы братец сам приехал, повод-то какой, «доктор Боргар-Смит» – шутка ли! Мальчику дорожным припасом обзавестись не на что, а отец игрушки посылает! Пай-Пай, заливаясь темным румянцем, тихо попросил ее не говорить такого, и она умолкла – очень любила племянника, жалела, что «при живых родителях сирота», – умолкла, но весь вечер дулась и на ошалевшую от радости Магдалу смотрела укоризненно, сердито.

А как было Магдале не изумиться: в коробке оказался мир – прозрачный шар, двумя ладонями не охватишь, а внутри карта. Такая же, как в кабинете. Почти такая же. Здесь тоже лазоревое море окаймляло сушу, похожую на восьмерку, и низ шара был весь небесно-синий. От этого горизонт там, где начиналась суша, отливал пурпуром, и сиреневым цветом, и алым, а если потереть стекло над скалой Дингли – над самой высокой вершиной, то тени отступали в море и золотой свет разливался над землей. «Моряк Сержио, и игрушка его моряцкая, – сердилась матушка. – Пай уже не дитя. А моей дочке такие игрушки ни к чему. Дорого слишком. Пустое это всё». Но Магдале понравилось играть в рассветы-закаты и в путешествия сушей и морем. «Вот Гарб», – бормотала она, и из бронзового шпилёчка на карте по-настоящему вырастали невиданно прекрасные башни Таз-Зейт. «А это вот Силема», – и город у моря подмигивал огнями на рейде. В шаре зеленели поля и сады, дороги сплетались в сеть, и на что бы Магдала ни посмотрела – все как-то развертывалось и раскрывалось, вся земля была в самом деле как на ладони – от края и до края.

А для терпеливых и внимательных оказался в игрушке еще один секрет. Магдала не сразу его разгадала, уже и летний праздник подошел, и Пай-Пай опять ненадолго был дома. Она утащила его в сад, где нарезала голубые цветы для горожан – чтобы ими выкладывать плащ Девы Марии, или небо, или море – что они там задумают в этом году на празднике. Пока она этим занималась, Пай-Пай сидел на скамейке под дедовой шелковицей и улыбался. Палец держал над золотой точкой Силемы, отчего сперва раскрылась картинка с гаванью, а потом, померцав от тепла руки, изображение двинулось вглубь и превратилось в часть набережной. Там стайка девочек в легких платьях играла в простую игру: собравшись кругом, хлопали друг друга по ладошкам, и веселые голоса звучали нестройным комариным хором: «Эм-Эмари-Суфлёрэ…»

– Так они там говорят, – пропыхтела Магдала, просовывая голову под локтем брата. – Все время так хлопают по рукам и поют. А что это значит, Эм-Эмари?

Пай-Пай рассмеялся, отпустил шар, голоса девочек свернулись, как лепестки цветов, и сами они стянулись в золотую точку внутри волшебного стекла.

– Не знаю, Мигдалочка. Это какой-то странный язык.

– Мертвый? – У Магдалы глаза расширились, стали как сливы.

– Нет, не мертвый. Просто небывалый. Чудесная у тебя игрушка.

– Угу. И я пока только одну такую штуку нашла. Может, еще есть?

– Может быть.

– Только мне не очень когда есть искать. – От волнения и от радости, что брат приехал и что ему тоже нравятся поющие девочки, у Магдалы слова и мысли скакали, как Зейнабины козлята. – А можно, как ты думаешь, выучить этот язык, на котором они там говорят?

– Не знаю, – сказал Пай-Пай. – Вот честно, Мигдалочка, не знаю.

– Ну и ладно. – Магдала встряхнула цветы в корзинке. – Пойдем, а то завянут, никто их себе не возьмет. А поиграем потом.

Как тут углядишь, что опять год пролетел, и другой? Если б только еще Пай-Пай не уезжал все время на край света, а то уедет – и опять всей радости – то поросятки, то козлятки, да иногда еще – три девочки в волшебном шаре, что поют на небывалом языке: «Эм-Эмари…»

Никого, кроме тех девочек, Магдала больше в шаре не нашла, сколько ни искала, бывало, даже по ночам. Год, и еще год. Кукуруза да трава на сено, соления да варения. Матушка, дед да баба Чириможа.

А потом старуха умерла.

Она умерла в дороге, весной, после Пасхи, на самой окраине Гарба. Пасху встретила в Силеме, и как сама завела и устроила, так теперь и двигалась к ним – упорная, разваливающаяся на ходу, сама старость, слепое упрямство, бессмысленное и беззубое. И вот, ста шагов, как говорится, не дошла – рухнула, осела и затихла.

Упокоилась.

Магдала и сама не думала, что так испугается мертвой бабки. Живая давно уже стала тенью, меньше мыши, – ну, шуршит там в своей каморке, ну, заводит вялую перепалку с оглохшим вконец дедом. А мертвая – сухая как дерево, с вострым носом-сучком, с морщинистыми запавшими щеками, – смотреть на нее было невыносимо. Мать плакала и злилась – что люди скажут, родную матушку, мол, не приютила (скажут, и не то еще скажут, угрюмо думала Магдала). Они вдвоем мыли и обряжали бабкино тщедушное тело, потом Магдала, страшно уставшая от этой смертной работы, потащилась в город – давать телеграммы дяде и тете и в Университет Св. Иоанна, чтобы грозный начальник всех докторов нашел Пай-Пая на краю света и велел бы ему приезжать.

И вот тут, на почте, снизошел на нее страх – небывалый, но ясный. Морис-телеграфист, напомаженный – на службе! как же! – посмотрел на нее глазами, голубыми, как бусины. Слева и справа от него сидели такие же напомаженные мальчишки – Адриан и Франсис, его братья. В одинаковых белых рубашках. Рассаженные в стеклянные ячеечки. Как куклы в магазине. Как те девочки, запрятанные в шар… Все как-то замерло, застыло и затихло – и над хрупким этим кукольным стеклом повис вострый носик мертвой бабы Чириможи: нету ничего. Только и есть, что бессмысленное движение – туда-сюда. А больше нету ничего, и все это – неживое, ненастоящее.

И я, поняла вдруг Магдала, я тоже ненастоящая. Меня нет.

Плакать на почте нельзя – стыдно, хотя у мальчишек синьора Веллы вид был прилично постный, никто бы не удивился, если бы Магдала заплакала.

Но – стыдно.

Так, со слезами внутри, она и вышла – медленно, и шла, осторожно переставляя ноги, чтобы не расплескать, и вырвались они на волю, прогоркнув уже хорошенько, только когда старуху схоронили и уже даже помянули.

Когда, толкнув калитку, вошел и поднялся на веранду насквозь пропыленный Пай-Пай, доктор Боргар-Смит.

Он был на удивление живой.

* * *

– Ну что ты, Мигдалочка, сёстрочка. Ты что?

А она ревела и обливала слезами его рубашку, и то ли от слез першило в горле, то ли от вечной пыли пустынь и подземелий, от мертвых языков.

– А она… она… как заведенная… всю жизнь… а ты… и папа… и мама. И я тоже?

– Да о чем ты говоришь, хорошая? Ну, пойдем. Пойдем.

Он отвел ее под каштан, усадил на колоду, намочил под колонкой шейный платок и вытер слезы. Магдала прятала лицо, закрывалась. Не хотелось показывать Пай-Паю опухшие глаза, не хотелось даже нечаянно увидеть лиловеющий над горизонтом закатный след. И без того все стеснилось и давило изнутри, выжимало слезы.

Брат сидел тихо, ждал, пока она отведет ладони от щек, опустит локти, позволит взять себя за руку.

– Пай-Пай.

– Здесь я.

– Ты завтра уедешь?

– Да.

Она вздохнула:

– Вот. Уедешь. Куда?

– На край земли, моя хорошая. Песни записывать.

– Вот! – Она вырвала у него ладонь. – Вот! На край света! Чириможа тоже так – всю жизнь, отсюда в Силему, из Силемы сюда, дядя Сержио, отец, ты, а земля вся… вся…

– Мигдалочка моя… Что земля, что?

– Маленькая, – прошептала она, чувствуя, что сейчас опять заревет, потому что страшно, и еще потому, что объяснить не получалось – почему страшно.

– Край земли, – бормотала она шепотом, – понимаешь, край земли… доходишь – и всё… дальше хода нет… небо смотрит, море глядит, нет хода, можно только вернуться и опять уходить, а там край… край… и всё…

И вдруг упала, провалилась в сон, побежденная страшным краем земли. Пай-Пай не без труда поднял ее – на свежем молоке и сладкой кукурузе Магдала выросла крепкой и здоровой, – отнес в дом и долго потом сидел у себя в кабинете, не гасил света.

Наутро он никуда не уехал. Магдала кормила кур, горько сжав губы: маятник Солнца уже поволок ее по вечному кругу – снова-опять, от крыльца в хлев, из хлева на луг, с луга в огород… Когда она вошла в дом – попить воды, то увидела, что брат сидит в гостиной и в руках его – мир в стеклянной сфере.

Он посмотрел на Магдалу без улыбки.

– Иди сюда, сёстрочка. Садись.

Магдала послушалась.

– Вот, – сказал Пай-Пай и потер линию горизонта, напуская на мир ночные тени. – Ты думаешь, мир так устроен?

Ответом ему был изумленный взгляд.

– Ох, сёстрочка, это шутка. Это наш край, но не край земли. Понимаешь? Тот, кто делал игрушку, просто пошутил. Да и весь мир не уместишь в такой шарик, игры не будет…

– А как же ты…

– Что я?

– «На край света…»

– Это так говорят.

– На мертвых языках?

– Дались тебе эти мертвые языки! Мир большой. Как ты думаешь, что там, за морем?

– Ничего.

– А вот и нет. Там другие земли. Другие города, и горы, и моря.

– Откуда я знаю? Ты все врешь, чтобы я не плакала.

– А почему ты плакала?

Она мрачно уставилась в пол.

– Потому что все заканчивается… быстро. Три недели – и ты на краю света. Даже если ты немощная старуха. Три года – и ты уже взрослая. А потом раз-два – и старая. Как мама. А потом бац – и ты умираешь. Прямо на дороге от одного края земли к другому. Я дней не вижу, Пай-Пай, а у тебя уже вон… морщины!!!

– Это от солнца, глупая.

– Все равно. Ты куда-то уходишь, папа уехал и не вернулся, дядя Сержио… а дядя? Разве он был там, за морями?

– Не был. Но другие моряки были. Он же каботажник. Не пил бы столько грапы, попал бы и за море. Пойдем, я тебе покажу большие карты.

Магдала покачала головой.

– Нет. Ну что карты? Это просто рисунки. Откуда я знаю, что вот это вот, здесь, – это не весь мир, что Солнце восходит за морями, а не за вон той горой? Что мне те карты? Я-то живу здесь, и выхода никакого нет. Еще год-два, и я буду совсем пустая внутри, а потом умру. И уже будет все равно. И ты умрешь. И… и…

– Знаешь что? – Пай-Пай перебил ее, и слезы не пролились. – Карты тебе действительно не помогут. Но тогда просто нужно уехать. Съездить хотя бы в Силему.

– Зачем? – Глаза у Магдалы сделались совсем круглые.

– Хотя бы для того, чтобы увидеть корабли из других стран. А вообще-то, я думаю, тебе нужно учиться. Ты ведь школу окончила уже. А в Силеме отличный университет. Туда принимают девушек. Особенно прекрасных гарбеянок.

– Я там буду учить мертвые языки, – сказала Магдала таким тоном, каким говорят: «после дождичка в четверг», и ехидство ее было беспредельно печальным.

– Ты будешь учить, что сама захочешь. А жить будешь у моих.

– Я их не знаю. И… они тебя выгнали… Я боюсь.

– Да никто меня не выгонял, я сам уехал в Гарб. Представь себе, тоже боялся, что всю жизнь проторчу сиднем на одном месте. Ну вот мама и рассердилась ужасно – мол, я их бросил, а папа… он-то все время почти в море, а не в море, так в кабачке. Так что он даже и не спорил. – Пай-Пай улыбнулся. – Знаешь, это будет не очень просто, конечно, но ты-то сама – хочешь поехать? Хотя бы на несколько дней сначала? А там будет видно.

Магдала посмотрела на него пристально. Щеки под загаром побледнели. Она сглотнула.

– Да, – сказала. – Хочу.

– Тогда пойдем, скажем тете Лине.

Мать, конечно, не соглашалась. Но ее и не уговаривали. И разрешения не спрашивали. Магдала только сказала, что хочет уехать, съездить в Силему («на край света» – подумала, выговаривая имя города), а за плечом стоял, улыбаясь, настоящий путешественник, всамделишный доктор Боргар-Смит, и было поэтому почти не страшно.

Пай-Пай к вечеру все-таки уехал. Перед тем отдал Магдале свою самую ценную вещь – телефон без проводов, показал, как набирать номера.

– Теперь этот будет твой.

– А ты?

– А я куплю себе новый. И номер его тебе пришлю – сообщением. А ты прямо в Гарбе, сразу, на станции, купи себе такую карточку, платить за разговоры, ты увидишь, это очень просто, правда, не волнуйся. Вот. Купишь, будешь знать мой новый номер и звони когда захочешь.

– А если ты будешь в пустыне?

Пай-Пай засмеялся.

– Ну, тогда, может быть, тебе скажут, что я далеко… Но сколько той пустыни? Скоро и там буду слышать тебя. И – ничего не бойся. Поезжай.

Наутро Магдала вышла из дому со всеми копилочными деньгами и с теми, что дал Пай-Пай, с вареньем из айвы в горшочках – для дяди и тетушки. На холодное материно: «С Богом», сказанное в спину, отвечала: «И вы оставайтесь с Богом» – и уехала сразу: еще даже не сев на попутку, с первым вдохом за калиткой она уже была не здесь.

* * *

До края света доехать оказалось совсем просто. Автобус катился себе, сначала отступили холмы, потом появилось море. Его переплыли на пароме, и снова потянулась дорога – опять холмы, растрескавшийся камень, колючие тарельчатые заросли опунций по обочинам. На остановках Магдала выходила, купила глазурованный миндаль, хрустела орехами, но вкуса не чувствовала.

Стеклянный шар показывался ей вживе – искусственной жизнью, рычанием мотора разворачивалось все, что она видела в игрушке. Магдала никогда не выезжала из Гарба, но дорогу знала едва ли не наизусть. Тут бы радоваться – не пропадет, значит. А я и так не пропаду, думала она с тоской. Я сначала высохну, как баба Чириможа, а пропаду только потом…

От Валлетты автобус все время ехал вдоль моря – сплошная набережная, отмытая до синего блеска недавним ливнем. Портовые краны топорщились желтыми пауками на грифельном небе.

«Силема», – сказала кондуктор, и Магдала, усталая и онемевшая от дороги и от пестроты приморья, вышла и побрела к причалам. Там, в самой синей луже, окутанные по щиколотку молочным летним паром, стояли девчушки в легких платьях.

Ладошка по ладошке.

Круглые пуговичные глазенки. Щербатые детские ротики.

Эм-Эмари-Суфлёрэ…

Магдала замерла.

Эльфы в розовеньком, голубеньком, застиранном… эльфочки – одна с бантом на кудрявой головенке.

Я внутри, подумала Магдала, чувствуя, как становится тесно сердцу.

Я внутри.

Все врут.

Даже Пай-Пай.

Ни-че-го нет.

Но даже в ничего и в стеклянном шаре надо было сделать вдох, и она вдохнула раз, другой и невзначай отвлеклась от распевающих заклинание детишек.

К пирсу, медленно разворачиваясь боком, подходил корабль.

Эка невидаль, корабль. Вон, полно их тут, заводных.

Но этот был другой. Непохожий, серо-стальной, с какими-то номерами на борту и с надписью… с надписью, кажется, «Sea Bird», видимой наполовину. За кормой полоскался невиданный флаг. Голубой, с белыми неразборчивыми прожилками узоров. Выкрашенное в пронзительный красный цвет решетчатое полотнище антенны венчало палубные надстройки.

Магдала не могла отвести глаз от корабля.

Он был. Он, конечно, приплыл издалека. Ничья безумная голова не додумалась бы вложить под стеклянный шар такое странное судно.

Все еще сомневаясь, Магдала медленно пошла в сторону корабля.

Он деловито собирался пришвартоваться, словно так и следовало, словно во всех жизненных планах было записано, чтобы сегодня, числа, и месяца, и года такого-то, перед девицею Магдалой Боргар-Велла из Гарба швартовался в силемском порту потрепанный тяжелый корабль под голубым флагом, по имени «Морская птица».

Магдала, уже понимая, что все, по-видимому, хорошо и что стеклянного шара на самом деле не существует, но все еще не веря свободе (и не зная, что, собственно, делать в этом случае), прошла по набережной, потом по бетонной стрелке пирса.

Она видела то, чего не было в шаре: высокий, серо-зеленый стальной борт в круглых точках заклепок по швам, войну соли и краски на шершавой поверхности металла, огромные вблизи буквы надписей.

Магдала подняла голову еще выше, почему-то уверенная, что на борту окажется Пай-Пай – что бы это ни означало.

Но там стоял, покуривая сигару, незнакомый светловолосый парень в ковбойке и широкополой шляпе.

Наверху что-то загремело и заскрежетало. Магдалу толкнули, она попятилась.

Часть борта опустилась, скрипя и вихляя шарнирами.

Трап уперся в мокрый бетон. Матрос в белой шапочке взмахнул рукой – наверное, сигналил портовым, что, мол, все в порядке, – но Магдала поняла, что на самом деле это ей: «Подымайся, чего стоишь».

Она решительно пошла вперед и вверх, пятки ее в отстающих сандалиях вознеслись над мутноватой портовой волной.

Матрос кивнул ей. Магдала не знала, ответила ли. Она ступила на палубу и теперь озиралась растерянно: как это я? где я? что?

Корабль вблизи оглушал.

А от перил уже шел навстречу… только никакой это был не парень, а молодая женщина, джинсы в обтяжку, рубаха пестрая, шляпа…

– Привет, – сказала она, останавливаясь в паре шагов. – Я Роза.

Нет, не молодая. Корабль – обманщик, подумала Магдала, таращась на Розу. Не слишком молодая… не такая, как показалось, пока она шла легкой походкой. Надо было назваться, но тут в сумочке затрепыхался телефон.

Алё, сказала Магдала.

Она держала трубку неловко, и резкий женский голос был отлично слышен:

– Паолиночко, сыночка мой, радость моя…

– Это Магдала.

– Какая еще Магдала? Паолино?

– Это я, Боргар-Велла.

– Ах, Магдалочка, – голос смягчился. – Деточка, это тетя Элспет. Ты дай трубочку-то Паоло.

– Так Паоло тут нет. – На всякий случай Магдала оглянулась (глупо это, но тетка ведь старшая, ей виднее, кто же знает, что и как на этом корабле-обманщике, и Пай-Пай, может, где-нибудь здесь).

– Как это нет? Как это – нет?!!

– Он мне свою… свой телефон дал. Когда я поехала в Силему. – Магдала морщилась, потому что тетя Элспет говорила очень уж громко и голос у нее был чрезвычайно пронзительный.

В трубке захрипело. Краем глаза Магдала видела, что незнакомая женщина Роза прислонилась спиной к поручням, сдвинула шляпу на нос и что из-под шляпы подымается дымок. Краем другого глаза Магдала видела набережную, море и даже, кажется, антенну на верхней надстройке корабля. Мир кружился и вращался. Тетя Элспет крякала в трубку:

– Ну хорошо, хорошо! Телефон отдал… ну, я с ним разберусь! Так, а где же ты тогда, деточка моя?

И ничего я не твоя деточка, вдруг подумала Магдала. С Пай-Паем она будет разбираться, выдумает такое! Гусыня!

– Я тут, – сказала Магдала. – На корабле.

– На каком еще корабле!!!

– На «Морской птице».

Мир выровнялся, и Магдала увидела на балконе одного из унылых многоэтажных домов, обступивших пристань, толстую высокую даму в халате ярчайших цветов. Магдале отлично было видно, что дама эта разговаривает по телефону.

– Тетя Элспет, – сказала девушка, – посмотрите с балкона. Видите – корабль такой серый. Я там.

Дама на балконе всплеснула руками. Взметнулись орхидеи и попугаи.

– Что ты там делаешь, деточка моя? Иди же, ты же к нам приехала! Иди, мы будем кушать фенекиту!

Магдала опустила телефон.

Толстуха, окруженная пламенем искусственного шелка, тянулась к ней с балкона. За один удар сердца Магдала успела подумать о многом: о стеклянном шаре без корабля, о самом корабле, о том, что от этой вот дамы на балконе любимый брат Пай-Пай уехал к ним, в сельскую глушь, и о голосе, остром, как цыганская иголка.

– Нет.

– Что? Я не слышу? Что ты там делаешь, непослушная девчонка, сейчас же иди домой!

– Спасибо, тетя. Мне сейчас… некогда. Я приехала учиться. Матушка передает вам и дяде Сержио привет. Я как-нибудь на днях зайду.

– Что? Что?! Что ты выдумала? Некогда ей! Учиться, святой Джиллиан! А жить где же ты будешь?

– В общежитии, – тихонько подсказала незнакомка из-под шляпы.

– В общежитии, – твердо отвечала Магдала. – До свидания, тетя Элспет.

И, совсем по-детски пыхтя от напряжения, выключила говорящую машинку и сунула назад в сумочку. Тетя Элспет скрылась в недрах квартиры.

– Сейчас она прибежит, – вздохнула Магдала. – И заставит еще, чего доброго, уйти.

– А ты не хочешь?

– Я не знаю, – честно сказала Магдала. Она смотрела на Розу и вдруг не выдержала: – А вы… вот вы… курите?!

– Сигары, да, – отвечала Роза. Сизый окурок тихонько зашипел на лету, плюхнулся в забортную воду. – Ну и что? Почему бы даме не выкурить хорошую сигару в хороший вечерок?

Магдала даже рот приоткрыла в изумлении, забыла и про тетку, и про путешествие, и про варенье из айвы.

– Поживешь с мое, – начала Роза и тут же сама нахмурилась своим словам. – Впрочем, тебе, юная леди, курить вовсе не обязательно. Так ты что-то говорила насчет учебы и общежития?

– Ой, – сказала Магдала, чувствуя, что впору прятаться. – Ой. Вот она. Вот. Я же говорила…

Из подъезда выбежала тетя Элспет. Одним движением (руки? бровей?) невероятная Роза подала знак матросу. Тот потянул канат, и трап легко поднялся, роняя капли, прямо перед носом у дядиной жены. Коротко ударил колокол.

– Раз, два, три, четыре, – сосчитала Роза. – Библиотека закрыта.

– Библиотека?

– Да, плавучая библиотека. По правде сказать, все читатели сошли в Сан-Джиллиане. Ты одна вот.

Магдала посмотрела на берег. Там стояла беспомощная тетя Элспет. По другую сторону было море. То, о котором говорил Пай-Пай: «Тебе бы уехать, посмотреть другие моря…» И ведь сам не знал, что говорит. Думал ли, что так бывает?

– А у вас есть где ночевать? Или только книги?

Роза пристально посмотрела на девушку.

– У нас есть где ночевать и есть чему учиться. Так что тете, – она бросила взгляд на пристань, – ты нисколечко не соврала. Ну так что? Мы вообще-то выпускаем запоздавших читателей – до пятой склянки, но…

– Но я остаюсь, – сказала Магдала, надевая на плечо ремешок сумки и подымая корзинку с гостинцами. – Мне, между прочим, это брат обещал.

– Брат?

– Да, он сказал: приедешь, мол, в Силему, а там корабли из других стран. Ну я вот и приехала. Получается, что вы как раз из других стран.

– Ну да, – задумчиво сказала Роза. – Это, конечно, да. Из весьма разных, дитя мое. Ну что ж, читателя Бог дает, помаши тетушке и пойдем.

Магдала с удовольствием помахала тете Элспет: бедная женщина так и стояла на сумеречном берегу, алая и пылающая, словно маяк.

– А куда мы идем? – спросила она Розу. – Мы идем читать?

– Мы идем пить чай, – отвечала Роза. – Есть макароны по-флотски и пить чай с вареньем. А кстати, Магдала, что такое фенекита?

* * *

– Ужинаем всем экипажем, у нас так принято, – сказала Роза. – Кроме вахтенного, конечно.

– А зачем вахтенный в порту?

– Чтобы служба медом не казалась. Ты руки мой.

– Я мою, мою… мадам.

– Гхм. Да. Ро-за. Понятно?

– Понятно, Роза.

– Ну, входи тогда.

За дверью был стол. Магдала, надо полагать, проголодалась: сначала она увидела именно стол. Цветную скатерть, стеклянные вазы с водой и половинками лимонов, блюда с канелони, с тушеным кальмаром, пирог с рыбой и… и фенекиту – кролика, тушенного в оливковом масле, пряного, золотистого.

Как будто праздник. Или день рождения. Или… или они меня тут ждали, вдруг подумала Магдала и страшно смутилась. Она уже не удивлялась: сказав Розе, что встречу с кораблем не то предсказал, не то накликал брат, она и сама в это поверила.

Но чтобы целый корабль – специально для нее, это было чудо, и чудо надо было как-то пережить.

– Ну, друзья, это Магдала. – Роза взяла девушку за плечи и тихонько подтолкнула вперед, к столу. – Она будет у нас читать. А это, моя хорошая, наш экипаж. Знакомься.

Капитана звали Форвард Бек. Магдала прыснула и покраснела бы, не пылай она и без того румянцем уже добрых десять минут. Мистер Бек был внушителен, седовлас, один его ярко-голубой глаз смотрел вкось.

Старший помощник и второй помощник были близнецы или просто очень похожие родственники. Они сдержанно улыбались, и Магдала запомнила только их имена: Атилла и Миклош, а ужасную свистяще-шипящую фамилию просто не разобрала. У Атиллы на лацкане кителя светился алой капелькой какой-то значок.

Магдала познакомилась со старшим механиком и двумя его помощниками: Борис, Морис и Григор (ой, только бы не забыть), с боцманом синьором Микаллефом: «Откуда ты, красавица? Ах, из Гарба, какая молодчина!» – и одним из матросов, чернокожим парнем Данилой. «Йо!» – сказал Данила, оскалился кокосовой сладкой ухмылкой и от души тряхнул руку Магдалы. Остался только высокий, худой и очень смуглый джентльмен, который, прежде чем поздороваться, сурово спросил Розу: «Руки?»

– Мыли, доктор, – ответила Роза ласково. – Магдала, это доктор Омар, судовой врач.

– В жарком климате, – начал было доктор, но тут дверь в другом конце кают-компании распахнулась, и вошел еще один член экипажа. Он тащил огромный поднос с хлебом и вазу с яблоками, бухнул все это на стол и сказал:

– В жарком климате, синьор Омар, все ужасно хотят кушать в седьмом часу вечера. Приятного аппетита!

Команда «Морской птицы» засмеялась на десять голосов, и даже доктор Омар улыбнулся.

– Это наш повар. Он доброволец, – сказала Роза. – Его зовут Себастьян.

– А это наша Роза, несравненная мистрис О’Ши, библиотекарь, радист и при случае вице-помощник всех. – Себастьян, совсем молодой парень, молниеносно поснимал крышки с супниц и салатниц, звякнул перед Магдалой ложкой и вилкой, метнул белую молнию тарелки, обдал ее горящие щеки дуновением салфетки и завершил свой аккорд тонким звоном бокала на синей переливчатой ножке. – Всех. Даже синьора Бориса. Всех, кроме Себастьяна Перейры. На камбузе он работает один!

И с довольным видом юный независимый повар-доброволец плюхнулся на стул слева от Магдалы, состроив ей на ходу страшную гримасу. Видимо, при необходимости от него могла бы работать небольшая электростанция.

Капитан разлил апельсиновое вино. Все было точь-в-точь, как на дне рождения или на празднике.

– Ну, – сказал он, – грузно воздвигаясь во главе стола, – за нашу новую читательницу! За добрую встречу и славное путешествие!

Про путешествие Магдала не очень поняла. Она ела, запивала знакомую еду знакомым шипучим апельсиновым вином, и было ей хорошо. К тому же под столом еще стояло варенье.

– У меня там варенье, – сказала она повару. – Ты вафли-то напек?

– Ммрмрг, – отозвался повар, грызя кроличью косточку, мол, конечно, напек. Или наоборот: «Ты что, какие вафли?»

Вафель он и в самом деле не приготовил, зато были сдобные булочки. Варенье пошло на ура.

– Это я варила, – сказала счастливая Магдала, и все вокруг радовались ее умению, а матрос Данила даже пальцы облизал.

* * *

– А где я буду спать? В библиотеке? – спросила Магдала, отчаянно зевая.

– Спать будешь в пассажирской каюте. Идем.

– Ага.

Спотыкаясь на высоких порожках-комингсах, Магдала поплелась следом за Розой. Почему-то в руке у библиотекаря была свеча. А может быть, это Магдале уже снилось. И уж наверняка во сне увидела она большую, совершенно корабельную и никак на этом корабле почему-то невозможную дубовую двустворчатую дверь. Роза что-то сказала, двери распахнулись, и при свечах (да почему же свечи, тут же везде э-лек-три-че-ство) Магдале открылась огромная комната, и неведомый аромат, как в церкви, обволок облаком, и в этом облаке смутно колыхались паруса бумажных кораблей, мерцали карты и вспыхивала начищенная медь колоколов и обручей…

Эту сверкающую медь Магдала первым делом вспомнила, проснувшись в светлой комнате, где по потолку бежали золотые следы от волны, где слева, кроме сердца, еще ровно тукал и бился в переборку отзвук дизельных моторов. Пахло свежим бельем и морской водой. И кофе.

Сонным умом она понимала, что это корабль, на который она вчера поднялась (чудо! чудо!), и что корабль, скорее всего, плывет, но все-таки зрелище бегучей морской волны за иллюминатором подкосило ее.

Магдала уселась на кровать (только что сама застелила, как матушка учила) и расплакалась.

Она хлюпала носом, рыдала и страшилась своей судьбы до тех пор, пока не пришла Роза.

– Завтрак готов, – сказала она не слишком ласково и не слишком грубо, а так, словно все это было самое обычное дело. Она не спрашивала, о чем плачет юная островитянка, видно было, что понимает и так.

Стол для завтрака на «Морской птице» не накрывали – каждый сам себе накладывал в тарелку, что было на буфете, наливал чаю, кофе, горячего молока или соку. У Магдалы от переживаний кусок в горло не лез, и потому она печально прихлебывала чай. Роза налила себе крепкого кофе и намазала огромный бутерброд с маслом и яблочным джемом.

– Матушка-то…

– Умгу?

– Ведь это получится, что я уехала и пропала… а еще тетя Элспет ей…

– Ты? Пропала? С какой стати? Во-первых, у тебя есть телефон. Во-вторых, ты на приличном корабле, у которого, между прочим, статус международного обучающего проекта. В-третьих, у капитана Бека есть радиотелеграф, можешь послать домой телеграмму – мол, жива-здорова, это если телефон тебя не устраивает. В конце концов, в порту можешь купить карточку, можешь сходить на почту и позвонить – да мало ли способов подать весточку!

Роза тряхнула светлыми волосами – получилось так, будто она кивком указала Магдале на море, а там, за приоткрытыми наполовину иллюминаторами, пролетала толстая белая красноклювая чайка. Голуби бывают почтовые, а чайки? Да и что делать морской птице в их деревне, хоть и на острове? Но Магдала уже отвлеклась от грусти:

– А мы скоро куда-нибудь приплывем?

– Скоро. Допивай чай, – сказала Роза голосом сельской учительницы. – И пойдем, я тебе покажу библиотеку.

Нет, это не было сном. Сначала огромная дверь, тяжелая, с цветными стеклами поверху. Длинная узкая комната, старинного вида мебель: столы, скамьи, кресла. На одном из столов – компьютер, бумаги, рядом – огромный земной шар в медной оправе, целый стол, заваленный свитками и листами карт…

Магдала пригнулась, разглядывая золотисто-коричневую поверхность глобуса. У нее не хватило сил качнуть эту настоящую Землю – такая она была тяжелая, изборожденная горами и долами, как ее стеклянный шар, только ничего внутри, все снаружи. Магдала водила пальцем по огромной сморщенной Африке, задевала барханы, пересекала Нил, ойкнула, зацепившись за верхушки пирамид. Прямо перед глазами пролетел, треща пропеллером, крохотный самолет-«этажерка» – курсом на Гибралтар и дальше…

– Какая красота, – сказала Магдала шепотом. – И я это все увижу?

– Все это и даже больше. А теперь выбери что-нибудь и читай.

– Что читать?

– Что захочешь, – сказала Роза. – Ты читатель, тебе выбирать.

* * *

– Как наша новенькая? – спросил капитан Бек.

Роза, сдвинув наушник набок, почесала переносицу чернильным карандашом.

– Курс на Александрию подтвержден, – сказала она.

– Спасибо. Но я спрашивал про девочку.

– Она читает. – Роза устремила на капитана пронзительный взгляд. – «Таис Афинскую».

Капитан хмыкнул.

– Однако…

Роза посмотрела на часы, потянулась и сняла наушники.

– Сеанс связи окончен, капитан. Да, девочка молодец. Она принесет нам удачу. Это будет хороший рейс.

Придвинула журнал радиограмм и ровным почерком человека, привыкшего даже не к авторучке, а к перу, стала заполнять поля и графы. Посреди работы призадумалась, глядя в иллюминатор на ровную линию, синюю на голубом.

– Выбирающий книгу выбирает судьбу, – сказала тихонько.

– Несомненно, дорогая Роза, – так же негромко отвечал капитан.

2

Корабль шел. Магдала, подперев румяную смуглую щеку кулачком, читала. Две трети книги уже были позади, время от времени девушка вздыхала: книга ей очень нравилась, очень хотелось туда, к ним. Хотелось нереидой плыть по морю, позировать для статуи, найти мудрого учителя, чтобы раскрыл жизнь, как на ладони…

Звякнул принтер. Он печатал с такими переливами, с таким скрежетом и взвизгом, что Магдала очнулась и отвлеклась. Роза вынула страницу.

– В александрийском порту нас ждут дорогие гости, – сказала она, обращаясь почему-то к портрету Галилео Галилея.

– О! Мы, значит, туда плывем?

– Не плывем, а идем, плывут медузы и рыбы. А мы – корабль.

– А это где?

Роза, не выходя из-за стола, крутанула Большой Глобус и ткнула пальцем в кудрявую голову Африки.

Магдала отложила «Таис» и подошла посмотреть.

– Египет! Большой город?

Роза кивнула, помечая что-то в присланном расписании. Вид у нее был свирепый. «Месье Шануар… Сэр Балливог… школа…» – ворчала она и хмурилась так, что глядеть было страшно.

– А зачем мы идем в Александрию?

– Побыть библиотекой.

– А… разве там нет?

Роза посмотрела на девушку из-за рассыпавшейся белесой челки.

– Той – уже нет, – отвечала не слишком понятно. – Вот мы и побудем… немного. Идет?

– Идет, – отвечала растерянная Магдала.

* * *

Порт чудесной Александрии, правда, оказался самым обыкновенным: мутная рыжеватая вода, серый бетон пирса, совсем близко – лапчатые краны-стакеры. Круизные теплоходы лебедями держались в отдалении от серой «Морской птицы» с красным хохлом антенны.

Однако на пирсе корабль встречали два десятка египетских школьников – мальчики отдельно, девочки отдельно, по паре чиновников, учительниц и полицейских и весьма пожилой синьор, изжелта-смуглый и седовласый, весь трясущийся.

Капитан и команда, все при параде, выстроились у борта. Роза надела черный брючный костюм. Магдала постирала и погладила праздничное голубое платье. Только обуви подходящей у нее не было, и Роза, сверкая глазами, отвела ее к капитану. Капитан выдал Магдале денег на туфли («Ты не просто пассажир, а член экипажа, бери», – велела книгохранительница, когда Магдала вздумала было отказываться). Правда, первых гостей все равно пришлось встречать в стареньких сандалиях. С пирса сказали речь на английском, капитан Бек произнес в ответ несколько слов – мол, добро пожаловать, наш гуманитарный проект и так далее. Детишки побежали по трапу и достались Атилле и Миклошу, и близнецы повели младую поросль показывать корабль и отвечать на вопросы, часто весьма неожиданные – например, как зовут корабельного кота, почему у капитана глаз косит и тому подобное. Кота, надо сказать, на «Морской птице» не водилось, пятипалые черные следы на обшивке принадлежали вовсе не коту, а ручному гепарду одной из посетительниц, и оставил он их в каком-то незапамятном году, еще до того, как бравые братья пришли на флот, и даже до того, как они сели за парту в школе. Но следы с тех пор держались крепко, черный водостойкий лак – не шутка.

Пожилой синьор поднялся на палубу последним. Он мелко тряс одуванчиковой головой и как-то странно кривил рот: на бледных губах то появлялась, то исчезала неуловимая улыбка. Магдале было неприятно на него смотреть, и она себя уговорила, что таращиться невежливо.

Старик, взобравшись по трапу, никуда дальше не пошел. Он стоял в двух шагах от Магдалы, сипел горлом и передергивал тощими плечами.

– Дьевочька, – сказал он вдруг. – Пррьелессное дитья. Проводите мьеня в ссокрёвищницу знаньий!

Английский у него был ужасный – такой же трясущийся, шипящий и дряхлый.

– Куда?

– Фффф бибилотьеку… добрая дьево…

– Пойдемте, синьор, – вежливо сказала Магдала и зашлепала деревянными подошвами.

Старик потопал следом. Магдала, зажмурившись, вела его знакомым путем. На палубе ее слепило полуденное солнце, а здесь, внутри корабля, показалось как-то уж очень темно. Впрочем, если зажмуриться, конечно, то темно и будет… На ощупь она толкнула дверь.

Открыла глаза.

– Роза?

Роза О’Ши, по-прежнему в черном, восседала на своем месте. Но вот библиотека…

Не та. Нет. Магдала ошарашенно хлопала глазами.

Косой солнечный свет врывался в открытые люки, повисал янтарными столбами. Перечный запах книгохранилища проплывал между ними сизой лентой, почти видимый, почти как дым. Впрочем, у самой двери на подставке действительно истекала дымом кадильница. Ее ладанный приторный дымок был похож на смех. А вся библиотека нисколько не смеялась – она будто прямо в лицо Магдале прянула и загудела: «Бугу!!!»

Книги были везде. Но боже мой, что это были за книги!

Старичок ахнул и зашаркал к Розе, растопыривая сухие костяные ладони. Магдала все видела как сквозь мелкую сетку. Столы исчезли. Одинаковые ящики из темного дерева стояли рядами, и в них лежали плотно скатанные рулоны – ну не бумаги же! Магдала никогда прежде не видела папируса или пергамента, но понять, что вот это не было бумагой, – тут большой проницательности не требовалось.

Свитки оказались тяжелые. Из них торчали ручки – иногда простые набалдашники из камня или рога, иногда изящные штуковины, но все же изделия в общем больше походили на скалки, и странно было подумать, что люди когда-то читали вот так. Магдала наугад потянула один свиток за край – неудобно, тяжело, страница норовит выскочить из рук, – и ничего же, ни слова не понятно, закорючки и тарабарщина, вроде и буквы почти все знакомые, а слова не складываются.

Старичок уже восклицал и охал вокруг Розы. Та величаво кивала. Магдала снова чувствовала себя так же, как в первый день на борту: голова кругом, и ничего нельзя понять. Совсем ничегошеньки!

Она растерянно вытягивала и отпускала украшенный шнуром с кисточками край свитка, когда вдруг поняла, что ее саму теребят, как свиток, вежливые египетские дети. Школьники – двое мальчиков и девочка – требовательно взирали на Магдалу. Один из чудо-детей был очкарик. Другой никак не мог закрыть рот – то ли от удивления, то ли от запахов, пропитавших библиотеку. Девочка держала пачку карандашей так, будто готовилась поразить ими стаю драконов.

– Мисс, – сказал очкарик, – мисс, нам нужен Птолемей и гербарии Теофраста, Эвриклидия и (тут он быстро подглядел в свой блокнот) Аристарха из Мелы.

– Там, – сказала Магдала, уронила свиток в ящик и повела детей к столу Розы.

Противный старикашка, слава богу, уже не вился там. Шурша и поскрипывая костями, он увлеченно читал какой-то свиток, примостившись за высокой стойкой. Таких пюпитров с подставками и подставочками было еще три.

– Здравствуйте, дети, – сказала миссис О’Ши. – Вы хотите читать?

– Да, да, угу, – отвечали дети. – Хотим… надо…

– А я буду рисовать, – тихо и как-то очень упрямо добавила девочка с карандашами. – Мне нужны гербарии.

– Они ищут какого-то Птолемея, – сказала Магдала и посмотрела в спину старикашке.

Роза покачала головой – мол, нет, это не он.

– Кому из вас нужен Птолемей, и который из них?

– Мне, – отвечал мальчишка с незакрывающимся ртом. – Мне нужен Сотер. Который про Александра книгу написал.

– За Сотером придется прийти послезавтра, – отвечала Роза, – сегодня у меня только Клавдий.

– Не, – сказал пацан, – Клавдий – это не то. Спасибо, мэм, я приду послезавтра.

Поклонился, прижав ладошку ко лбу, и рыбкой скользнул к выходу.

Второму юному читателю понадобился какой-то Каллимах, ему Роза велела подождать, покуда они найдут гербарии для девочки по имени Селена.

Магдала, покорная мановению Розиного пальца, пошла за нею вдоль ящиков.

– Гербарии – это просто, – сказала миссис О’Ши. – Они не свернутые, а сшитые, как обычные книги.

– А… а где наши книги?

– Ну, где-то здесь, – ответила Роза, обводя помещение локтем, поскольку руки были заняты разбором папирусных богатств. – Где-то тоже здесь, как ты понимаешь…

– Я не понимаю, – сказала Магдала почти жалобно, вытаскивая огромный плоский альбом. – Ничего я не понимаю. Это что – ТА библиотека?

– Это – точно Каллимах, философские и чувственные поэмы и эпиграммы. Пойди и осчастливь того мальца. Интересно, зачем ему Каллимах, он же совершенно не годится детям до шестнадцати, а другого в списках нет.

– Зачем тебе эта книга? – строго спросила Магдала у школьника. Тот изо всех сил старался взгромоздить сокровище на пюпитр. – Эти философы ругались как сапожники. Так миссис О’Ши говорит.

Мальчишка посмотрел на Магдалу:

– Мисс, я буду делать политику этой страны, когда вырасту. Надо учиться уже сейчас.

– Ругаться как сапожник?!

– Уничтожать противника словом, – отрезал он. И, взобравшись на приступку, углубился в чтение.

Тут Роза принесла-таки три гербария, и они с Магдалой вдвоем помогли Селене устроиться на рабочем месте. Потом хранительница внимательно осмотрела притаившуюся библиотеку и позвала Магдалу в подсобку – пить чай.

В подсобке, слава богу, не пришлось добывать огня кресалом, электричество никуда не делось. Хотя на кресле лежала толстая стопа пергаментных «тетрад».

– «Эфиопика», – сказала Роза, прибирая книгу. – Старинный любовный роман про пиратов. С приключениями. Третий век от Рождества Христова.

– А… вы разве понимаете? Я вот ни слова…

– Это греческий. Я когда-то учила. Давно это было. Но кое-что разбираю, конечно. И потом, я его уже читала по-английски. Так что не бог весть какое напряжение уму. Да ты не смотри на меня так, девочка моя. Ну что с тобой такое? Испугалась?

– Угу.

– Это все делает сам корабль. – Роза налила чаю для Магдалы. Чашки тоже остались прежние, английские. – Кое-что он умеет, наш старый вояка. Не только по ночам кряхтеть.

– Я не слышала, чтобы он кряхтел по ночам. – Магдала обожглась чаем, охнула. – И… как это? Разве вообще можно такое?

Роза пожала плечами.

– Ну, собственно, восстановить часть книг Александрийской библиотеки не слишком сложно. Это, в общем, в пределах возможностей современной вычислительной науки. Книг в мире великое множество, и многие авторы цитируют старые книги, ссылаются на них, а те – на другие, еще более ранние, а те – на совсем древние. Арабы называют это «иснад», возведение к источнику. Вот тут происходит нечто подобное. Из ста тысяч томов корабельной библиотеки получаются какие-нибудь несколько сотен тех томов. Я не делала точной переписи, но каждый раз они немного разные, думается.

– Каждый раз? Так вы это уже… уже видели?

– И даже привыкла, моя милая, даже привыкла. Кроме того, наш дорогой корабль хитрит, и большая часть книг тут, конечно, вовсе не уникальная. Ну, я хотела сказать, – тут Роза понизила голос, – не те, которые были совсем уж безвозвратно утрачены, понимаешь?

Магдала обреченно кивнула – мол, и понимаю, и не понимаю, чего уж тут… Чай показался ей сонным зельем, до того разом отяжелели голова, руки и ноги. Миссис О’Ши между тем допила свой и выглянула в библиотеку.

– Дети занимаются, – объявила она, вернувшись, – а месье Шануару придется налить чаю, иначе он совсем рассохнется.

– Он такой…

– Очень старый, – примирительно сказала Роза, доставая из тумбочки еще одну чашку. – Думаю, ему лет сто. Каждый раз он приходит и читает одну и ту же книгу.

– Какую?

– Диодора Косского, «О животном мире отдаленных провинций». Это, девочка моя, один из самых нелепых бестиариев, который когда-либо пылился на полках книгохранилищ… Посиди здесь, пожалуйста, я скоро вернусь.

Магдала, наверное, все-таки задремала на плетеном стульчике. Очнувшись, обнаружила, что все еще сидит одна. Из-за неплотно прикрытой двери в библиотеку раздавались странные звуки. Вроде бы и на разговор похоже, но какой-то нечеловеческий. Как будто на кухне разговаривают чайник и холодильник: «Ииии… ииии… Хр-хр-р… Ииии!»

В библиотеке что-то упало, раздался длинный скрежет.

Магдала встрепенулась, чуть не выронила чашку (так с нею и дремала, вон и лужица на полу, ох…) и поняла, что ей очень страшно. И что высидеть еще хотя бы минуту здесь одной – никак невозможно. Она дернула дверь.

Библиотека была пуста.

То есть ящики с книгами стояли на месте, но ни детей, ни противного скрипучего старика-француза не было. Роза зачем-то высунулась по плечи в большой иллюминатор. Пахло морем и чем-то еще, неприятным, совсем не библиотечным.

– Роза!

Хранительница обернулась, лицо у нее было страшное – в черных потеках, глаза белые. Магдала швырнула в нее первым попавшимся под руку свитком и завизжала.

* * *

Доктор Омар все делал молча, не меняя печального верблюжьего выражения лица. Накапал Магдале в толстую рюмочку горьких, пахнущих мятой капель. Положил на глаза Розе какие-то примочки, потому что чернила каракатицы хоть и не ядовиты, но все-таки не божья роса. Капли Магдала проглотила, но что капли, когда тебя хватает за плечи страшное чудовище и прокуренным голосом объясняет, что ничего не случилось, а просто дряхлый библиофил, видите ли, обернулся каракатицей и попросил выбросить его за борт – прогуляться перед ужином, но не удержался и вот – забрызгал, понимаете, все лицо чернилами. Магдала кричала так, что на вопли прибежали и доктор Омар (благо, лазарет был неподалеку), и даже синьор Атилла, первый помощник. И все они видели и слышали это безобразие. И главное, все делали вид, что так и надо. Что гнусный старик, обернувшийся противной скользкой каракатицей, – это, конечно, неприятно, но не конец света. Что библиотека, в которой книги исчезают, а взамен появляются давно сгоревшие свитки – это замечательно и нормально! Магдала злилась на Розу, на доктора и на Атиллу. И ей было очень стыдно. И еще она страшно злилась на себя саму: это надо же, надо же было так глупо попасться на удочку, на спустившийся чуть ли не с небес трап – заходи, девочка, покатаемся по морю, почитаем книжки, фенекиту покушаем…

– Спасибо, доктор, – сказала она, чувствуя, как мятный холод из живота разливается по всему телу. – Я пойду.

И быстро, чтобы не догнала заботливая хищная хранительница, выскользнула за дверь.

* * *

От мятных капель доктора Омара сон был скорый, но недолгий. Магдала проснулась и услышала, как наверху вахтенный отбивает склянки. Склянок было много, наверное, полночь. В тепле и тесноте каюты, под одеялом, на чистой льняной простыне Магдала сейчас не чувствовала уже ни страха, ни злости. Но лежала, настороженно прислушиваясь, как в чужом дому: что происходит?

А происходило вот что: плескалась вода, потрескивало что-то в обшивке, иногда слышался тонкий зудящий электронный звук, проницавший переборки: работала какая-то корабельная техника. Порт поблизости промышленно гудел и лязгал, но Магдале было слышно не это.

Полузакрыв бессонные глаза, она ловила шуршание, тихий дощатый скрип, веерный треск древней бумаги, волну ладанного запаха старины.

И еще какой-то был во всей этой полуночной возне призвук: покашливание? кряхтенье? Как будто кто-то в толстых овечьей шерсти носках проходил туда-сюда, то под самой дверью, то наверху, то даже внизу – в машинном отделении, что там делать в носках-то? И, проходя, покашливал и покряхтывал по-стариковски.

Это корабль, решила Магдала. По ночам переделывает библиотеку. Это уму непостижимо, подумала она и заснула снова, не дождавшись следующей склянки.

* * *

Утро было деловое. Никто на Магдалу не косился, никто ни о чем не спрашивал, даже доктор Омар о здоровье не осведомился, хотя палец к запястью все-таки приложил. Розы за завтраком не было, и Магдала решила, что в библиотеку не пойдет. Тем более что капитан синьор Бек, встретив ее на пути в кают-компанию, посоветовал сегодня же купить себе туфли, потому что завтра во второй половине дня их миссия в Александрии заканчивается и не позже трех часов пополудни «Морская птица» снимется с якоря, а тогда туфли будут поджидать Магдалу уже бог знает в каком другом порту.

Магдала не очень понимала, что за дело капитану Беку до ее туфель, да она и не собиралась их покупать – вот еще, чужие деньги тратить, – но зато ведь можно выйти в город.

Город, по крайней мере, ничем не оборачивается.

Магдала слишком мало видела городов. Она ошиблась.

Александрия оборачивалась всем и сразу. Цветным веером она раскрылась, едва закончилась припортовая зона: автобусы, мотоциклы, автомобили, вывески, дома, суета. Магдала плыла в потоке, как бумажный кораблик, как папирусный листок, забыв о туфлях, о корабле и вообще о многом. Она не боялась. И чужой город не звал ее. Он ничего не обещал и не рассказывал, но показывал многое – пестрое, красивое, даже захватывающе прекрасное, как огромное здание под стеклянной крышей неподалеку от порта. Магдала спросила, что это, ей объяснили: «Новая библиотека», «Александрина», и девушка озадаченно нахмурилась – и тут библиотека, да что ж такое, никуда не денешься! Здание сверкало под солнцем, вокруг него зеленели пальмы, сквозь косую крышу видны были залы и коридоры, полные людей. Магдала, впрочем, туда не собиралась, ей хватало и той библиотеки, что на «Морской птице». Она двинулась себе дальше, не думая о том, что будет. Не книги и не корабли сейчас жили в ней, а город.

И город это понял. Он вовремя подал ей автобус, проводил ее в кофейню (уж на кофе-то у меня найдется, сурово подумала Магдала, откладывая в кошельке корабельные наличные в сторону от своих сбережений и того, что дал Пай-Пай на дорогу). Вспомнив о Пай-Пае, Магдала и тут быстро договорилась с городом, он показал ей сразу пять почтовых киосков на одной шумной площади. Магдала с важным видом купила карточку – заплатить за телефон. Правда, Пай-Паева машинка осталась на «Птице», значит, разговор придется отложить…

Ей не хотелось возвращаться на корабль. Но, с другой стороны, она не знала, как можно остаться, что делать в этом городе, он не показывал ей ничего из того, что она умела: работать в саду, в огороде, ходить за козой или свинкой, – все это если и было, то не прямо здесь, а где-то за чертой, далеко. А прямо здесь были кофейня, прохладный автобус, телефонная карточка.

И туфли.

Мастерская это была, не большой магазин и даже не маленький, а просто лавка, переносной шатер прямо на углу. Прохожие шли, а Магдала остановилась.

Туфли были такого же цвета, что и ее платье. Совершенно такого же. Светло-голубые, легкие, на невысоком каблучке. Сапожник протянул смуглую жилистую руку, снял их с распялки – Магдала и слова сказать не успела. «Меряй, девочка», – велел сапожник. Не старый и не очень молодой, желто-зеленые глаза улыбаются, усы под носом торчком: «Меряй, девочка».

Она примерила.

Как будто в них и ходила всю жизнь. Мягко обняли ступню, ни одного пальчика не стеснили, не уперлись краем в пятку.

– Сколько?

Мастер ответил. Магдала поняла, что денег капитана хватит – и еще останется, а глаз уже сам выхватил из цветной полутьмы другое. И хитрый сапожник, проследив ее взгляд, опять взмахнул рукою и поставил на узкий прилавок босоножки без задника.

Алой кожи, и коричневой, и золотистой. На тонком каблучке. И – что самое дивное – с бубенчиками на ранте. Мастер покачал обувку – бубенчики нежно зазвенели.

И тут Магдала поняла, чьи это босоножки. Вот только размер…

– Хорошие, девочка, – сказал египтянин. – Но маловаты тебе. Другие дам.

– Нет, нет, не надо. Это я… в подарок.

Отдала деньги – как раз хватило, тютелька в тютельку, взяла товар и прямо в голубых туфельках волшебника пошла вниз по торговой улице, будто королева. С королевским же подарком в руках.

И город провел ее, невредимую и даже не уставшую ничуть, до самого порта, до пирса, на котором сердито хмурилась «Морская птица» и у трапа наверху скучал черный Данила. Магдале он обрадовался так, будто сестру родную увидел.

– Нефертити! – закричал он. – «Прекрасная пришла»! Ура! Магдала вернулась!

А я что, могла не вернуться? – подумала Магдала. Нет, в самом деле? Можно было остаться в разноцветной Александрии?

А как же библиотека?

А книги?

Капитан, Роза, синьор Микаллеф, доктор?

А путешествие?

А чудеса?

Ну и что, что чудеса, сказала сама себе, проходя коридорами к старинной двери. Ну что я, чудес не видала, в самом деле? Не маленькая, выдержу.

И задержала дыхание, готовясь увидеть что-нибудь совсем уже сногсшибательное, но библиотека со вчерашнего дня мало изменилась. Только курильницы у входа исчезли и добавилось пюпитров; почти все места были заняты серьезными мужчинами в деловых костюмах. Они рассматривали свитки, делали выписки, один что-то наговаривал в машинку, спрятанную в кулаке. В общем, это были ученые, они работали, не смущаясь тем, что библиотеки две тысячи лет как нет в помине. Роза тоже была на месте, и не в черном костюме, как вчера, а в ситцевом платье в клеточку. Нельзя было сказать, что это платье ей не идет. Магдала остановилась перед столом и, тихо торжествуя, поставила на него босоножки.

– Миссис О’Ши. Туфли я себе купила. А это – вам.

– Дитя мое, – сказала хранительница негромко. – Бог тебя послал. То, в чем я вчера была, – это же просто испанские сапоги. А эти джентльмены, понимаешь, они такие приличные, что неловко ходить вокруг них в платье и в кроссовках.

* * *

Третье, последнее, утро в Александрии выдалось какое-то мутное. В каюте было душно. Магдала приоткрыла иллюминатор – потянуло отнюдь не свежим ветерком. Пелена висела над портом, пеленой накрыло и душу Магдалы после вчерашнего вечера.

А все потому, что слонялась по «Морской птице» без дела. Книгу-то не припасла почитать: кто же знал, что корабль все в папирусы переделает? Бродила, бродила, ну и забрела на нижнюю палубу. Там горел апельсиновый жаркий фонарь, и один из механиков, Григор, сидел у самой двери в машинное отделение и черными от смазки пальцами плел какие-то жирно блестящие черные же косицы. За работой он напевал, вот на песню-то Магдала и попалась, как на крючок. Все стояла и слушала, напев раскачивал ее, словно волна, и незнакомые слова вспыхивали в конце строк, будто сигнальные огни, красные и синие. Заметив, что девушка не уходит, Григор спросил, не ищет ли она кого. Нет, сказала Магдала, я никого не ищу, а вот вы поете – про что?

Она побаивалась черного сухого механика, плохо говорившего по-английски, но песня… песня его казалась знакомой. Магдала хотела знать наверняка.

– Про что пою?

– Да. Пожалуйста. – Она даже руки к груди прижала, сложила лодочкой: пожалуйста!

Григор пожевал губами, потеребил недоплетенную косицу. Брови у него сошлись от напряжения.

– Это… про птицу, – сказал он. – Куку, птица такая.

– Кукушка?

– Да. Да. Прилетает весной в родной дом. Но меня там нет. Надо просить ее рассказать, кто там теперь живет. Если матушка, то чтобы там росла земляника. Если сестры – то чтобы им росли цветы. Если родные братья – то могучие… деревья, леса. – Григор вздохнул от долгой речи, помолчал, но Магдала чуяла, что это еще не все. И угадала: механик вздохнул и закончил почти сердито, глядя на настырную пассажирку: – А чужие дом получат – пусть растет бурьян колючий! Вот так. Да.

И снова взялся за работу. Серые пеньковые прядки быстро почернели.

А чужие дом получат — Пусть растет бурьян колючий…

Тут-то Магдала и поняла: это же ее дом родной вот-вот зарастет колючими травами, если уже не зарос. Только каблучки простучали – со всех ног бросилась в каюту, вывернула и перетряхнула нехитрые пожитки и нашла «машинку» Пай-Пая. На сложенной втрое бумажке было написано, что и как делать, чтобы ее включить… и на карточке тоже все объяснялось довольно ясно, и четверти часа не прошло, как Магдала, прикусив от волнения губу, уже набрала братов номер.

Сигнал долго тянулся ниточкой от Магдалиной ладони куда-то в черные небеса, отразился там от чего-то невидимого и неведомого – вниз, дробясь снова и снова, разыскивая Пай-Пая.

– Алло…

– Слушаю. Кто это?

– Пай-Пай, это я, Магдала.

– Сёстрочка! Малышка! Где ты?

– Я далеко… А ты, Пай-Пай, ты-то где?

Он засмеялся.

– В пустыне! Помнишь, я тебе говорил, что и сюда связь дотянется. В палатке сижу вот…

– Значит, ты не дома?

– Нет, маленькая, мне же нужно было уехать, ты помнишь? Что с тобой? Ты плачешь?

– Нет, не то чтобы… Просто я тоже, Пай-Пай, очень далеко. Знаешь, где это – Александрия?

Брат на том конце ниточки молчал. Очень долго. Сердце успело стукнуть раз пять.

– Знаю, конечно, – напряженным голосом отозвался он наконец. – Как ты туда попала и что там делаешь?

Тогда Магдала, сбиваясь с пятого на десятое, взялась рассказывать: «Морская птица», хранительница библиотеки с сигарой в зубах, новые туфли и механик с песней о кукушке смешались, и весь рассказ сделался каким-то одноцветным, невнятным и мутным. Замолчав, Магдала по дыханию брата поняла, что тот очень сердит.

– Ты с ума сошла, Магдала. – Он не назвал ее ни сёстрочкой, ни Мигдалией. – Я сказал, что тебе хорошо было бы повидать корабли из других стран, но это вовсе не означало, что нужно подниматься на первый попавшийся борт и оказываться бог знает где!

– А я не бог знает где, – сердито отвечала Магдала. – И я тебе сразу позвонила, как смогла. И люди здесь очень хорошие, библиотека, я много читаю, только сейчас все книги древние. Я просто беспокоюсь, как там мама, как дом… чтобы бурьяном не заросло.

– Каким еще бурьяном?! Боже мой, тетя Лина с ума сойдет, если я ей скажу. Когда ты возвращаешься?

– Я не знаю, – проговорила Магдала и поняла, что брат прав: она очень-очень далеко от дома, и это, конечно, неразумно, и… – И я не знаю. Но я же вернусь обязательно.

– Немедле… – начал было брат, но Магдала нажала на красную кнопочку, оборвала связь.

Она потом еще поплакала в подушку: горько было осознавать, что брат прав, далеко она от дома, и безрассудство это ужасное, но сам-то хорош, сам ведь сказал – поезжай, мол, а матушке, если подумать, какая разница, в Силему ее дитя укатило или в Александрию?

И утром, заплетая косы, думала о том же. И еще думала: можно ведь попросить капитана, чего уж тут такого, синьор Бек, пожалуй, с кем-то там договорится, чтобы читательницу отвезли домой – повидала мир в трех днях ходу, и хватит… Плеская водой в лицо (ууу, глаза-то какие, просто оладьи, а не глаза), представила, как «Морская птица» возвращается в Силему, но только… Только это ведь уже навсегда. Дважды чудеса не случаются. Прощай тогда библиотека. Всего одну книгу успела оттуда прочитать. Зато матушка плакать не будет.

Сама ты не знаешь, чего хочешь, сердито фыркнула Магдала в корабельное полотенце. То чтобы весь мир повидать и чтобы чудеса, то чтобы матушка не плакала. И где правда? И как бы узнать?

А ты просто реши. И решения своего держись.

Магдала так и замерла с полотенцем в руках.

Не ее это был внутренний голос.

Не так она разговаривала сама с собой.

Не таким густым гулким звуком, в котором еще и поскрипывало что-то, словно деревянные ступеньки под ногой.

– Кто здесь?

Голос не отозвался.

«А вдруг я неправильно решу, – сказала Магдала про себя, звонко, почти выкрикнула, но вслух ни звука. – Откуда мне знать, что лучше?»

Кроме тебя никто не знает, отозвался этот голос, такой скрипучий, канатный, переборочный, что Магдала запылала по самые уши, догадавшись: это же корабль… Вот так дела!

Никто не знает, что лучше для тебя, сказал корабль. От любого решения твоя жизнь переменится, твоя жизнь, ничья другая. Тебе и решать. Полный вперед!

Наверху сдвоенно звякнул колокол.

Магдала перевела дух. Взгляд ее задержался на полочке с телефоном – машинка, оставшись невыключенной, все подмигивала. Вот Пай-Пай тоже учил-рассказывал, а теперь злится, что так все обернулось. Хотя вроде бы по его слову сделала. Значит, верно корабль говорит – надо самой все перерешить. Знать бы еще, с чего начать, с какой стороны подступиться.

Корабль молчал. Да что тут рассуждать, просто спросить у капитана, не идут ли они опять на Мальту… так, на всякий случай. Язык-то не отвалится.

Магдала надеялась застать капитана в столовой, но встретился ей там только первый помощник, доедавший завтрак.

– Доброе утро, синьор Атилла.

– Доброе утро, Магдала. Как живется на корабле?

– Хорошо, синьор, спасибо. Только, знаете, – она понизила голос, – корабль, что ли… разговаривает со мной. И в библиотеке тоже, знаете, да, что делается?

Атилла кивнул:

– Знаю, конечно.

– Так это… не показалось мне? Не послышалось? Он ведь меня… уму-разуму учил, синьор Атилла!

– С него станется, – совершенно серьезно отвечал первый помощник. – Старое судно, много повидал. Если поплывешь с нами дальше, нужно будет тебя представить ему.

– Это как же?

– Напомни после, – сказал старпом, намазывая вареньем булочку. – Я все устрою.

«Если дальше поплывешь!» И этот туда же. А вот и поплыву, только…

– Синьор первый помощник, а капитана можно мне сейчас увидеть?

– Отчего же нельзя, капитан в рубке, зайди, если нужно.

Капитан ради Магдалы оторвался от толстой книги, исчерканной пометками на полях. И ответил, что маршрут «Птице» определяют в трех комитетах «наверху» (пальцем ткнул в голубой флаг на стене), но весьма вероятно, что корабль возьмет курс на запад.

– Впрочем, кое-что будет зависеть от тебя.

– Это если я попрошу отвезти меня домой?

– Ну, короткое путешествие – тоже путешествие. Это уж как ты хочешь.

Магдала помолчала. Вот, значит, сейчас скажу слово, и будет то, что корабль говорил: вся жизнь переменится. Она посмотрела на носки новых туфель, поглядела в иллюминатор…

– Ну… вы ведь еще потом туда вернетесь? На Мальту? Чтобы мне не прямо сейчас туда? Чтобы пока остаться на «Морской птице»?

– Хочешь остаться?

– Да, – сказала Магдала и покраснела, как яблоко. – Хочу.

– Значит, зачислим тебя в экипаж. Временно. И мы вернемся на Мальту обязательно. «Морская птица» всегда возвращается, особенно если есть куда и к кому.

И капитан одним голубым глазом поглядел на Магдалу, а вторым – в книгу.

– Ну, – выдохнула Магдала, – я тогда в библиотеку пойду. А то там миссис О’Ши одна… Доброго дня вам, синьор Бек.

– И тебе, Магдала, – отвечал капитан, – доброго дня и счастливого плавания.

* * *

А в библиотеке уже сидел на табурете (пюпитров с утра не стало и в помине) позавчерашний школьник – тот, которому нужен был Птолемей, но не Клавдий, и ловко переписывал что-то из свитка, придерживая его в нужном месте мраморным бруском. С очень важным видом перекладывал листы с изображениями каких-то уродливых созданий почтенный джентльмен в таком старомодном костюме (манишка, нелепый галстук, брюки в клеточку, кургузый пиджак), что Магдала изо всех сил втянула губу, чтобы не прыснуть. Даже раньше «доброго утра» она радостно сообщила Розе, что сама все решила и что отправляется с «Морской птицей» дальше, а куда – пока неизвестно.

– Вот и замечательно, дитя мое, – сказала хранительница, – мы все будем очень рады иметь тебя товарищем в плавании. Пожалуйста, посмотри тут за порядком четверть часа, а я схожу покурю.

Пока Роза курила, в библиотеке ничего особенного не произошло. Читающие читали, Магдала, посидев немного, чинно прошлась между ними, осведомившись, не надо ли чего. Слава богу, ничего не понадобилось, все были довольны. А если кто-нибудь зайдет, решила Магдала, тоже не страшно, скажу ему, чтобы дождался миссис О’Ши. На худой конец, чаю налью.

Тут как раз дверь отворилась, пропуская посетителя.

Магдала слегка попятилась.

Вошедший был невысок ростом, кудряв и курчавобород. Носил длинную рубаху в складку, но без рукавов, а поверх рубахи обернул себя каким-то полотнищем. «Босой», – подумала Магдала, потому что деревянные подметки с ремешками – не обувь.

Незнакомец ласково ей улыбнулся и что-то произнес.

– Здравствуйте, – наобум сказала Магдала, и тут вошла наконец Роза.

– Анастасиос, Магдала эйми, – сказала она, и Магдала кивнула, уловив свое имя. – Магдала, это Анастасиос, он ученый. Я ему выдам книги, а ты сходи к Себасу, принеси молока, у нас закончилось.

* * *

– У нас там гость, – Магдала руками изобразила курчавую бороду, – такой… И они с Розой разговаривают.

– Ну и что? – Повар явно не был впечатлен. – Мы с тобой тоже вон разговариваем.

– Так на непонятном языке… и в сандалии обут.

– Слушай, а когда ты в своих деревяшках и с боцманом трещишь на каком-то тарабарском наречии, это как?

– А еще на нем рубаха и какие-то… облачения. А с боцманом я не трещу вовсе, это наш язык, мальтийский, земляки мы.

– Ну, может, и этот тоже Розин земляк. Может, он ирландец. Ты, главное, не таращись на человека так, – и повар показал, как Магдала таращится, – глаза выпадут. Вот твое молоко, распишись тут.

Магдала расписалась и добавила:

– А знаешь, я с вами дальше поплыву, неведомо куда.

– Да уж прямо-таки неведомо, – усмехнулся повар. – Либо на запад пойдем, в Атлантику, либо на восток, но там вроде бы «Птице» делать нечего, при мне туда не ходили. Ну а на север если, то дальше Черного моря не заплывем. Ну вот и ладно, буду на тебя готовить тоже. А ты вроде как не обжора?

– Нет, не обжора, сухим листиком питаюсь, водицей дождевой запиваю, – рассердилась Магдала и ушла в библиотеку.

* * *

Чаю новый гость не пил, а только молока полную чашку попросила отнести ему хранительница.

– Роза, он мне что-то такое сказал: «Эй… хррр…»

– «Эухаристо», это он тебя поблагодарил.

– А на каком это языке?

– Это древнегреческий.

– Так он что же… древний грек?!

– Тише, Магдала! Я не знаю. – Роза серьезно поглядела на помощницу. – Его зовут Анастасиос, он всегда приходит в последний день, когда тут самые древние свитки, и говорит только по-древнегречески.

У Магдалы в глазах, видимо, отражался священный ужас. Миссис О’Ши поправила очки и сказала:

– Не думаю, чтобы он и в самом деле был такой уж древний.

Но девушку это не успокоило:

– Но тогда зачем это он? А вы? Это же обман!

– Дорогая моя, – понизив голос, отвечала Роза, – а что я, по-твоему, должна делать? Спросить у него документы? Выяснять, знает ли он английский? Взять у кого-нибудь из экипажа рубашку и брюки и потребовать, чтобы он переоделся? Мы бываем здесь каждый год, иногда даже дважды, после зимнего солнцестояния в Александрии тихо и хорошо… И он каждый раз нас навещает. Сюда приходят не только за книгами. Ученые учеными, но детям и этим… странным типам – им нужно чудо. А мы ведь тоже как бы не совсем та библиотека, как ты думаешь, это все тоже обман?!

Магдала помотала головой.

– То-то же. Обман – это когда тобой вертят как хотят, ради дел, о которых ты и не подозреваешь. А это – совсем другое.

– А что же тогда?

– Кому что. Может быть, это игра. Или притворство. Или чудо. Но не обман.

Роза поднялась с кресла и выглянула в читальный зал. Следом за ней – и Магдала. Притворщик Анастасиос читал запоем, лицо светилось радостью.

– Что это у него? – шепотом спросила Магдала.

– Элевтерий Анемподист, совсем забытый автор. Из него даже корабль нашел всего пять страниц. Но это дивные страницы о любви.

– Ишь как смотрит! Может быть, он и есть этот… Элефантий?

– Элевтерий, – поправила Роза. – Нет, дитя, не думаю. Это очень уж грустная была бы судьба… Да и потом, видела я, как читают свои книги авторы: у них совсем другие при этом лица.

– Все-таки не понимаю, зачем ему тогда это все? Ну пришел бы, как люди, читал бы своего… Элевтерия. А так мне кажется, что это все-таки обман.

– Как решишь, так и будет, – ровным голосом сказала миссис О’Ши. – Для тебя – так и будет.

– Да что же это получается, – взмолилась Магдала, – что же это такое, куда ни повернись, все от меня зависит, всегда решать приходится, прямо белый свет без меня не постоит, отвернусь – утечет, что ли?

– Не утечет, – отвечала хранительница. – Но многое все-таки придется решать самой: что черное, что белое, что обман, что не обман. И вот тут как решишь, так и будет. И уж твой-то мир целиком зависит от тебя. Ничего, привыкнешь, научишься. Ну, пойдем, уже скоро полдень, напомним гостям, что мы отплываем.

Наконец гости ушли, Анастасиос – изысканно простившись с Розой. Магдала и хранительница сложили свитки в ящики, закрыли тяжеленные крышки. Вот любопытно, подумала Магдала, а если бы свиточек забрать…

– И думать не моги, – сказала Роза, – во-первых, толку не будет, во-вторых, зачем беспокоить старика понапрасну?

– Ой, – Магдала заполыхала вся, – а что, так видно было?

– Да уж видно, – отозвалась Роза. – Прямо вот тут написано, – и легонько тюкнула девушку по лбу между бровей.

– А я вот вроде как познакомиться с ним буду должна, что ли. Синьор старший помощник сказал… Не пошутил?

Роза покачала головой:

– Нисколечко.

– Значит, мне на самом деле можно пойти и найти его, и…

– Это, дитя мое, – задумчиво сказала Роза, усаживаясь на сундук и болтая в воздухе звонкими александрийскими босоножками, – не просто можно. Это очень, очень полезный опыт.

3

Так все и устроилось. Но прежде чем закончился этот день, Магдала еще и расписалась в десятке толстых корабельных журналов, и получила от боцмана Микаллефа брезентовые штаны, куртку и башмаки на размер больше («А как же моряку на вахте без морской одежды? Промокнет моряк-то», – сказал боцман, прикидывая, на сколько придется укоротить штанины), и нашла все-таки старпома. А тот объяснил, что корабль, как все старые люди и вещи, дремлет днем, а по ночам бодрствует, и бодрее всего он с полуночи до четырех утра, в самую трудную вахту, когда отчаянно клонит в сон и мерещится всякое на темном невидимом горизонте.

– Вот ты и будешь делать очень важное дело, – сказал он серьезно. – Мы поставим тебя отбивать склянки. Будешь звонить в колокол каждые полчаса, вот так, – и обозначил рукой короткое сдвоенное «бамм-бамм». – Это и несложно, и очень важно, чтобы моряки на вахте знали, где они и который час. Идет?

– Идет, – сказала Магдала и вздохнула. Ночного корабля она, по правде сказать, боялась.

Но корабль и около полуночи оказался просто кораблем – стальным и обшитым пластиком, мерцающим во тьме рубки огоньками приборов. Магдалино место возле колокола было и не в рубке, и не снаружи – в такой нише, где тускло светилась маленькая лампочка над хронометром.

Магдала, очень серьезная, заступила на вахту и ударила в колокол. Тонкий звук полетел неведомо куда. Наверху были светила, внизу черная, рябая от светил вода, посередине – корабль. Но он не заговаривал с таращившей во тьму глаза Магдалой. Он шел себе и шел на запад, и девушке, притулившейся между хронометром и колоколом, казалось, что она сквозь палубы ощущает тепло от дизеля. Потом наступило время опять отбивать склянки (Магдала сверилась с бумажкой, которую дал ей старпом, – в котором часу сколько раз ударить), а потом ей пришло в голову, что корабль очень похож на остров. И от этого как-то улеглось и утихло то, что с непривычки томило ее все время, с тех пор, как пришлось решать самой. Почти остров – почти дом. И небо такое же, как дома, только там звезды застревали в гранатовом дереве, а тут – в решетчатом парусе антенны. К шуму движения Магдала уже привыкла, но теперь ей стало казаться, что она слышит не только попискивание приборов и тайное тихое жужжание хронометра, но еще и тот самый деревянный скрип и шорох, который не давал ей спать поначалу.

Ба-бам, ба-бамм, и еще раз… Интересно, что он делает в библиотеке? Как превращает пергаменты и папирусы обратно в книги? Сразу, одним махом, или постепенно?

Умеет ли он читать?

Какой он, корабль?

Четыре удара в колокол.

Пустая такая ночь. Густая и пустая. Звезды показывались и исчезали над головой, и вдруг совсем рядом, рукой можно достать, – проплыла, обдав щеку холодом, призрачная белая лента.

Привидение!!!

Корабль!

Ой!

Но это был, конечно, туман – подводное течение остудило воздух, так он и стлался вслед воде, текущей сквозь воду. Магдала опасливо прижалась к стенке ниши, туман важно и влажно проструился, растаял.

А тут и корабль подошел.

Пять ударов.

И пока они медленно затихали над морем (последний зацепился за край тумана, повис там и поволокся за убегающей «Морской птицей» дольше, чем прочие «бамм»), Магдала разглядела, как сгустились на звездном небосводе тени – светлые, светлее Млечного Пути, и темные – темнее самого глухого нынешнего предрассветного часа.

И воздух теперь уже точно наполнился скрипеньем, и шорохом, и шарканьем, и звяканьем.

И все это было очень знакомо. Очень понятно. И очень просто.

Шесть ударов.

Так ты парусник, сказала Магдала.

Был, отвечал корабль. И парусником я был. Носил паруса. Палил из пушек.

А почему теперь на тебе железо?

А на тебе почему штаны, сердито спросил корабль. И почему у тебя распущены волосы?

Теперь так одеваются, сказала Магдала, заливаясь незаметной в ночи краской. Ну и удобно же вахту стоять.

Теперь парусов нет, продолжал ворчать корабль. Антенны! Я старый. В меня стреляли, знаешь?

Тебе больно?

Было. Теперь уж нет, теперь у меня стальные ребра и этот… Дизель! Слыхала, как они его называют? Пламенный мотор! Нет, теперь уже не больно, но я очень старый корабль. И они все это знают. И ты скоро узнаешь.

Если б ты был человек, я бы…

Что ты бы?

Я бы сходила с тобой к морю… Магдала осеклась, а корабль хрипло, железно и скрипуче рассмеялся.

Ох, к морю, вздыхал он и хрипел. Ох! Я и сам уже море, девочка. Что оно – море?

Шумит, выдавила совершенно смущенная Магдала. Оно шумит и успокаивает.

Море глубоко, вдруг почти человеческим голосом сказал корабль. Море высоко, далеко и глубоко. Пойдешь налево – там то, что было, пойдешь направо – там то, чего уже не будет никогда, а что прямо и сзади, то знает капитан. Ка-пи-тан. Ка-пи-танннн!

– Спишь, Магдала?

Это был Атилла. Он нарочно хмурил брови:

– Вахтенному спать нельзя.

– Я не сплю, – отвечала Магдала. – Это ведь колокол?

– Да, склянки. А я думал, ты с открытыми глазами уснула.

– Со мной говорил корабль… Но я не спала, я же не спала, да? Это же я в колокол ударила, все как надо?

– Все как надо. Но вахта твоя кончилась, так что можешь идти отдыхать. Вольно.

– Ага, – сказала девушка невпопад.

Корабль не снился ей. Он был здесь. Он стоял за плечом Атиллы, сопел своим пламенным дизелем, сторожко следил, куда пойдет маленькая сухопутная рыбка Магдала – направо или налево?

Магдала пошла налево. Ей хотелось спать и не хотелось, утро только занялось. Она спустилась и поднялась, сонно брела по коридору, повернула куда-то, наконец толкнула какую-то тяжелую дверь и опять оказалась на палубе. И увидела Силему.

Далеко – чуть ли не на горизонте, и в то ж время так близко и ясно, что сомнений не было никаких. В городе, понятное дело, было раннее утро, фонари на причале еще не потушили, над лужами поднимался парок.

Силема качалась и приближалась, качалась и удалялась.

Магдала на совсем уже подгибающихся ногах добрела до перил.

Внизу весело пенилась бирюзовая волна.

«Морская птица» шла к Гибралтару, что угодно могло быть по левому борту (Магдала пощупала руки – да, по левому), что угодно, но только не Силема.

Силемы быть не могло.

Но Магдала видела то место, тот причал, на котором она стояла неделю или две назад, видела временами так отчетливо, что даже могла разобрать, плакаты какого фильма были наклеены на тумбе. И дом, в котором живут тетя Элспет и дядя Сержио. Да вон же их окно светится…

У Магдалы перехватило дыхание. Ее почти потянуло туда, за борт, – не к тетке, понятно, но домой, и в шуме и плеске воды, в звуке корабельного хода ей послышался ехидный смешок.

Что-то тяжелое хлопнулось на палубу, что-то холодное тронуло щеку.

Птица?

Магдала шарахнулась назад от ограждения: это кок-доброволец, одной рукой он прижимал к груди толстенную книгу в кожаном переплете, другой осторожно похлопывал обалдевшую Магдалу по щеке.

– Эй! Не спи!

– А я не сплю. Там… Силема. Мой город, Себас, откуда я поплыла с вами, ты видишь?

Он косо взглянул на горизонт, покачал головой:

– Не-а. Это Каштел-душ-Сантуш, – и улыбнулся во весь рот. – И так всегда.

– Где?

Он осторожно повернул ее голову.

Быстро светало, сквозь Силему отчетливо проступали очертания другого пирса, другое было побережье, но и Силема тоже была, наплывала, голова кружилась, и чайка хихикала.

– Пойдем, я тебя вниз провожу, – сказал Перейра. – А то мне как раз на камбуз пора, а тебя, кажется, корабль совсем укатал.

– Я вахту стояла, – сказала Магдала. – Ну, знаешь, чтобы посмотреть, как это бывает.

– С полуночи? – кивнул Себас, утаскивая ее за руку в теплое корабельное нутро, ссыпаясь вместе с нею по ступенькам. – Она самая тяжелая, и сны после нее всякие… Но эту Силему свою, между прочим, ты отсюда всегда увидеть сможешь.

– Что?!

– А что. – Юный повар пожал плечом, перехватил книгу половчее. – Люди подолгу в рейсе, мне сам капитан Бек объяснил, а на ходу по левому борту посмотришь – и видно родные края, прям вот как сейчас.

– Ты это… серьезно?

Перейра скорчил рожу. Магдала поняла, что уснет сейчас же, прямо сейчас же вот, тут, в коридоре, и уснет. Не было сил поверить, и не поверить нельзя было. Поэтому лучше всего – поспать, и немедленно!

И откуда-то – из стены она, что ли, вышла? – появилась Роза в кедах и в длинной футболке с надписью «Университет Боулинг-Грин, Чикаго». Она молча протянула руку и повлекла уснувшую наяву Магдалу сквозь палубы и переборки, сквозь дверь ее каюты. Роза, сказала Магдала, утопая в подушке и покрывале, Роза, по левому дом… а по правому что?

Роза нахмурилась, но ответила или нет – Магдала уже не могла вспомнить, уснула, и солнце взошло.

* * *

Посреди библиотечного хозяйства миссис О’Ши, взобравшись на стремянку, шуровала на верхней полке. Оттуда сыпались какие-то лепестки, засохшие стебли и пыль. Пыль, похоже, была вековая – плотная, не мохнатая.

– Добрый день, Магдала, – зычно крикнула хранительница. – Там на полу… осторожно!

Магдала запнулась, посмотрела под ноги.

– Тут книги.

– А я о чем! – Голос Розы раскатывался по небольшой каюте, словно из-под купола.

Магдала задрала голову – мало ли, тут ведь и не такое бывает, – но увидела, что потолок на месте и портреты ученых мужей – тоже. Белобрысая голова хранительницы не доставала даже до нижнего края рам.

– Ты не видишь там такую толстую книгу?

– Несколько их тут, – отвечала Магдала, невольно приложив руки ко рту рупором.

– Не кричи, пожалуйста, – строго сказала миссис О’Ши и чихнула так, что гул пошел. – Здесь просто акустика такая, в этом месте. Не кричи. Что это за книги, скажи, будь любезна.

Магдала присела и стала ворочать самые толстые из лежавших томов.

– «Курс общей и неорганической химии»…

– Нет, не то, отложи его направо, я потом поставлю.

– Сага… «Сага о Форсайтах». Не то?

– Не то. Вон та, самая толстая, это которая? Там, левее?

Левее лежал действительно очень толстый том. «Ад либитум», – прочла Магдала, буквы знакомые, а что это значит?

– Адлибитум какой-то!

– Эт кванутм сатис, – отвечала Роза сердито. – Он же «Книга вольных текстов». Вечно путается под рукой. Отодвинь его, пожалуйста, там больше ничего нет?

– Тут есть еще книга.

Эта была много тоньше других, с цветной обложкой. Белый парус с нарисованной на ней красным бородатой физиономией.

Не дождавшись ответа, Роза спустилась с лестницы.

Магдала читала. Хранительница прочистила горло.

– Так этого же не может быть, – пробормотала Магдала, ошалело взглядывая на Розу. – Тут написано, что он переплыл океан в лодке из камыша!

– Может, – сказала Роза, – еще как может. Возьми почитай, очень, очень хорошая книга… Но где же старый повар?

– Какой повар?

– Да был тут один. Средоточие чудес… А теперь не досчитываюсь. Раньше корабль его всегда на эту полку ставил, а теперь нету. Стар уже становится совсем, – понизив голос, заметила она, – мог и не вернуть. Ну ладно бы какие-нибудь детективы, их еще понапишут, а такие книги – штучный товар.

– Что, очень ценная?

– Всякая книга, которой в мире один-единственный экземпляр, ценна, – вздохнула Роза. Магдала округлила глаза. – Ладно, подавай-ка мне этих лежальцев, будем их на место ставить. – И она, заткнув за пояс джинсов тряпку, снова полезла на стремянку, и по библиотеке эхом разнеслось: «Давай!»

* * *

После ужина Магдала вызвалась помочь повару с мытьем посуды. Очень уж хотелось разузнать про книгу.

– Себас, – сказала Магдала, – а ты что делал по левому борту?

– На дом родной ходил посмотреть, а что же еще. Там и крышу нашу видно, и окно.

– А что у тебя за книга была?

– Ну… книга. Такая. С рецептами. Я же кок.

– Ты чего мнешься?

– А ты чего спрашиваешь? Любопытная очень!

Магдала поставила на сушилку сразу три чашки.

– Роза искала какую-то книгу сегодня. Кулинарную.

Перейра вскинул на Магдалу черные глазищи.

– Кто-то ее спрашивал?

– Никто не спрашивал. – Магдала нарочно говорила медленно, нарочно поджидала, пока с тарелки упадет последняя капля, прежде чем неторопливо протянуть руку и аккуратно вставить белый сияющий диск между алюминиевых проволочек сушилки. – Просто мы после Александрийской библиотеки наводили порядок, и одной книги не хватило.

Перейра покраснел и полез в кухонный шкафчик. Достал действительно огромную – и как только умудрился вытащить ее из-под носа у Розы да еще и ходить с нею по кораблю – книжищу и бухнул ее на стол, который только что сам вымыл и протер насухо.

– Руки вытри.

Магдала осушила ладони полотенцем и подошла к столу. На обложке была вытиснена золотая виноградная гроздь и три пальмовых листа.

– «Средоточие чудес», – изрек повар. – Или же книга рецептов со всего света господина Антония Бонинчи. Единственный экземпляр.

– Надо же, – сказала Магдала, бережно переворачивая выцветший титульный лист, – а у нас в Гарбе тоже синьор Бонинчи живет. Только не Антоний.

– Так Антоний же помер бог знает когда. – Себастьян перекрестился и оглянулся через плечо. – Этой книге лет… я даже не знаю сколько.

– Тысяча? – Магдала съехидничала, Перейра засопел от злости. Вечно она со своим: «А у нас в Гарбе тоже…» – прямо как будто с пупа Земли родом.

Книга раскрылась. Она оказалась рукописной. От нее пахло корицей и сушеными апельсиновыми корками.

– Этот Бонинчи, – сказал юный повар, – был пират. И знаменитый обжора. Он, говорят, мог пленного отпустить за какой-нибудь новый рецепт просто так, без выкупа. А если ему рецептом не угодить – мог и того… с борта долой.

Магдала завороженно листала фолиант. Рецепты были разноязыкие: она узнавала испанский, итальянский, английский… а это, наверное, французский, а это вообще не пойми какой язык, и буквы угловатые. «Цесарки фараонские», «Бедро газели в соусе из кураги», «Тройной пирог с дарами моря», «Печенье „Звезда пустыни“»…

– И вот это ты читаешь?

– Я же повар.

Магдала хотела сказать, что едва ли он сможет на корабле приготовить «Звезду пустыни», для которой только перечень продуктов занимал полстраницы убористого письма, но тут она еще кое-что заметила.

– А это что такое?

Из книги высунулась странная штука: лист тонкого картона, а в нем кое-где прорезаны небольшие окошки.

– Дай сюда! – Перейра изменился в лице. – Дай сюда!!!

– Глупый ты, Себас, – сказала Магдала. – Думаешь, я совсем дурочка деревенская? Такие пластинки у нас в школе показывают, ими контрабандисты пользовались, чтобы записки шифровать. Прикладываешь вот так к бумаге, раз, раз, буковки написал, потом перевернуть и опять писать, получается с виду какая-то абракадабра, а на самом деле, чтобы прочитать, надо такую же решетку иметь. У нас про это каждый ребенок знает. Ты что, контрабанду везешь в картошке?

– Ученая какая, – прошипел Перейра. – Отдай.

– Нет. Не отдам, пока не расскажешь, что и как. Ты у Розы книгу украл. Воришка!

– А ты дурища! – Себас хотел вырвать у нее карточку, но Магдала увернулась и заняла удобную позицию за буфетом.

– Повар Себастьян Перейра, – строго сказала девушка, – не вздумай швырять в меня той чашкой, которую ты держишь. У меня тут запас посуды гораздо больше, а если мы станем ее бить, придет синьор Микаллеф и надерет твои поварские уши. Это самое меньшее, я думаю. Лучше расскажи. Там, наверное, без клада не обошлось?

Себастьян дико повращал глазами, но чашку поставил.

– Ну да, а что?

– Так это же сразу ясно.

– Все тебе сразу ясно.

– А как же. На, держи свою читалку. Что, уже узнал, где он спрятан?

Себас покачал головой.

– Очень сложно. Мой прапрапра… в общем, был такой дом Игнасио Лурдеш, он плавал с этим Бонинчи, оставил записки. Там только сказано, что место и указания, как туда добраться, зашифрованы в этой книге, а книга в одном экземпляре, ну и еще кое-что. Но где именно, на какой странице – не знаю. А это же каторжный труд – каждую страницу проверить… я как сяду читать – все, не могу, прикидываю: вот это бы попробовать приготовить, и вот это… иногда забываю, что клад ищу.

Магдала вышла из-за буфета.

– Эх ты, охотник за сокровищами. Думаешь, найдешь?

– Найду, если всякие девчонки не будут мешать.

– Мне до кладов дела нету. А вот книгу ты бы Розе вернул, а? У тебя тут плита, вода, уксус, жир, а она в единственном экземпляре. Читал бы потихоньку в библиотеке, может быть, Роза даже тебе помогла бы.

– Нет, – твердо сказал Перейра. – А если ты растрезвонишь, я тебя…

– Ага, отравлю смертельным ядом, – закончила Магдала. – Ты еще чем мне пригрози, на корабле-то. Тебя самого капитан Бек с борта спустит на полном ходу. А Розе я ничего не скажу, у нее глаз вроде радара, сама догадается.

– Ну, догадается, и ладно, – проворчал Перейра. – Некогда мне в библиотеку ходить, ты понимаешь? Я ж не как некоторые, мне три раза в день горячую пищу надо…

Наверху пробило шесть склянок.

– Черт! – вскричал Себас. – Вот видишь, а сейчас еще и вахту кормить!

И он заскакал по камбузу. Книгу пихнул в ящик с пряностями, туда же – и читальную пластину. Словно сами собой вынырнули из холодильника сыр и масло. Запахло свежим хлебом. Зажужжала и взвыла кофеварка. С минуту только этот звук и стук ножа были слышны, потом в углу замигала красная лампочка, и телефон принялся сигналить, как безумный.

– Да иду, иду! – рявкнул Себас, швырнул на поднос стопку бутербродов, две чашки кофе и мелькнул в двери задниками кроссовок.

Стало тихо, лишь молоко шкворчало в кофейной машине. Магдала сделала себе бутерброд с говяжьим рулетом и вытащила снова на свет божий сочинение земляка-пирата. Впрочем, вряд ли почерк принадлежал синьору Антонию – такой ровный, одинаковый от страницы к странице. Списки, указания, буквицы, виньетки… иногда внизу страницы – какие-то совсем уж редкие блюда, видимо. Магдала прочитала: «Кое-как надетый» – и засмеялась, вот это название для еды, «Кое-как», но это оказался всего лишь премудрый совет о поварском колпаке, мол, не стоит его надевать как попало. Пират со знанием дела распространялся также насчет заточки ножей, омовения рук и очистки вертелов и поддонов от жира при помощи свежей буковой золы. Адский труд, конечно, искать записку о кладе в таком томе, да еще неизвестно, где именно. И пластина ведь не в страницу размером, надо знать, куда прикладывать. Ничего у бедного Себаса не выйдет, тут и компьютер, что в библиотеке стоит, не помог бы.

Щелкнул замок. Увидев Магдалу с шифровальной пластинкой за книгой, повар чуть ли не зарычал.

– Себас, – сказала девушка, – это же безнадежно, честное слово.

– Без тебя знаю, – грубо отвечал повар. – Иди давай отсюда, умничаешь тут.

Магдала положила пластинку на раскрытую книгу и поднялась. Но повар вдруг схватил ее за локоть.

– А ну… погоди!

Пластинка легла в точности на обведенное виньетками «Примечание о достойном устройстве рукомойника». Лиловые буковки выглядывали в отверстиях.

– Абл, – пробормотал Перейра, схватил пластинку и повернул, – мнго… сдху… Тьфу, черт! Опять не выходит.

– Но зато смотри! Пластинка-то в точности на текст ложится. – Магдала нахмурилась, всмотрелась. – В таких делах важно все – и куда приложить, и какой стороной кверху… Ты вот откуда знаешь, что пластинка именно такая?

– Да уж знаю.

Магдала пожала плечами:

– Ну ищи тогда на здоровье. А я пошла.

– Вот и иди.

– Вот и иду.

* * *

Читать про то, как камышовая лодка плыла через Средиземное море в Атлантику, конечно, очень интересно, но Магдала сквозь строчки видела отчего-то не храброго норвежца и его пестрый экипаж, а домовитого пирата синьора Антония Бонинчи. Пират, разодетый как на храмовый праздник, шел по главной улице Гарба, в руках держал корзинку с провизией, усы у него реяли, веселый фригийский колпак алел на голове. Синьор Антоний только что зарыл клад, закопал его в белом песочке на славном острове Гоцо, и Магдале так захотелось снова поглядеть на родные края или хотя бы на Силему! Она закрыла книгу, извинилась (Роза, по уши в своем чтении, едва кивнула) и тихонько вышла вон.

От библиотеки наверх можно было подняться в двух местах, и Магдала никак не могла вспомнить, какой из трапов это был в прошлый раз. Кажется, это было недалеко от медпункта, какая-то дверь, а за ней лесенка. Но возле медпункта было только две двери, и за одной из них жил боцман Микаллеф, а за другой Григор – тот, что пел про кукушку.

Магдала выбрала кормовой трап слева по ходу, поднялась на палубу, но Силемы по борту не оказалось. Только обычный морской горизонт, яркое солнце и ветер. Она медленно прошла, держась за поручень, от кормы до носа, до второй двери, за которой был трап, ведущий вниз. Корабль казался необитаемым. Рубка, в которой Атилла, или Миклош, или сам мистер Бек несли вахту, была выше, но Магдале не видно было, есть там на самом деле кто-нибудь, или «Морская птица», как «Вавилонский голландец», несется между двух сверкающих синих полотнищ сама по себе. На палубе не было ни груза, ни надстроек, а ведь Магдале помнилось, что в то утро она увидела Силему из какой-то выгородки. Может быть, это было не здесь, а ниже? Там машинное отделение, палуба узкая, и наверняка есть какие-то ящики…

Она снова спустилась в нагретое жилое нутро корабля, где пахло стряпней повара-кладоискателя, опять прошла мимо библиотеки, спустилась вниз – ох, как там было сумрачно, и грохотно, и жарко, толкнула палубную дверь…

Нет.

Силемы не было и здесь.

Корабль злорадно захихикал. Или это чайка прокричала высоко, под рыже-красным сетчатым парусом антенны.

Магдала разозлилась. Она стукнула кулаком по серой обшивке – корабль ответил гулким «бубубу…». Из люка показался Данила, оскалил белые зубы, погрозил пальцем. Нет, все-таки без людей ты всего лишь железо неплавучее, подумала Магдала, возвращаясь в библиотеку. Роза запирала дверь.

– У меня перекур, – сказала она, глядя на девушку поверх очков. – А ты что – погуляла уже?

– Ага. Но я… с вами бы сходила, можно?

– Пассивное курение вреднее активного, – сурово изрекла Роза. – Впрочем, станешь с наветренной стороны и будешь в полной безопасности. Я надеюсь, ты не вздумаешь стрелять у меня сигаретку?

– Миссис О’Ши!

– Пойдем, пойдем. Нужно быть готовым ко всему. В том числе и к тому, что красивая мальтийская девушка курит.

– А мы куда идем? – спросила Магдала, потому что они, направляясь к кормовому трапу, вдруг свернули в какой-то совершенно незаметный полутемный коридорчик прямо за каютой боцмана.

– Мы идем наверх, – отвечала Роза. – Ты там уже была как-то. Что ты там видела?

– Силему, – сказала Магдала, сообразив, куда они идут. – Слушайте, я же только что тоже наверх ходила, а этого прохода не было, честное слово…

Роза, стоя уже на верхней ступеньке трапа, обернулась.

– Наш корабль, милая, он с характером. Ничего, пообвыкнешь, будешь находить дорогу сама.

И толкнула тяжелую дверь наружу.

У набережной имени Борга теперь ошвартовалась огромная яхта, и Магдале была видна только ее бело-синяя корма. Дети и автомобили, ресторанчик на углу улицы Трик-иль-Торри, Башенной… Хранительница отошла на пару шагов и там курила свою тонкую сигару. Под ярким солнцем волосы ее блестели, как солома.

– Роза, – тихо позвала Магдала, – а вы на что смотрите?

– Иди сюда.

Магдала подошла поближе. Она помнила, как кружилась голова, когда Себас показывал ей свою португальскую деревеньку, но Роза крепко взяла ее за плечо.

– Что видишь?

Синее и зеленое. И белое. Дымку, и облака, и травяные холмы, и горы над ними, и деревянную пристань. Горьким дымом потянуло оттуда – или это от сигары?

– Ух ты… Где это?

– Это Рослар-Харбор, девочка моя. Это Ирландия.

– Очень красиво.

– Да, верно. Изумрудный остров.

– Действительно, изумрудный… Вы… давно там не были?

– Очень давно.

Магдала помолчала.

– А… скажите, а правда, что на «Морской птице» служат… ну, плавают… очень подолгу?

– Правда.

– Просто мне… я тут как-то слышала, что кто, мол, на борт поднимется, тот уже не сойдет никогда.

Роза повернулась и посмотрела на нее, прищурив холодные голубые глаза.

– Дорогая моя, ты же прекрасно видела в Александрии – и поднимаются, и сходят на берег.

– Ага, а еще я видела Анастасиоса.

– Анастасиос – это otra cosa aparte, совсем другое дело, неужели ты и вправду веришь?

– А вы?

– Что – я? Верю ли я в эту ерунду, что нельзя сойти на берег?

– Нет, вот вы сами… сколько вы тут служите? А если мы приплывем туда, в этот Рослар, вы сойдете?

Глаза у Розы сделались совершенно ледяные.

– Вряд ли.

Магдала поняла, что вопрос задала не самый удачный, но удержаться от еще одного не получилось:

– А почему?

Роза крепко затянулась и выдохнула дым, как дракон, через ноздри. У Магдалы все сжалось внутри. Она очень сожалела, что расстроила миссис О’Ши… и побаивалась ее, если уж начистоту. Но Роза ответила довольно спокойно:

– Потому, дорогая моя, что не всегда есть смысл искать то, что оставил давным-давно. Я уехала оттуда в сорок восьмом, после войны, и все у них там случилось без меня. А у меня – без них.

Магдала опешила.

– Вы тут… на «Птице» – столько лет?

– Хорошо сохранилась, да? – улыбнулась Роза. – Нет, девочка моя, на корабль я попала позже. Но, конечно, лет мне немало.

– По вас и не скажешь.

– Спасибо за комплимент. Это все корабль. Я нужна ему, он нужен мне. Ну все, я покурила… Пойдем, нас ждут великие дела!

– Да… А… а что видно по правому борту?

– По правому борту, дорогая Магдала, – Роза бросила окурок в ящик с песком и повернулась на каблучках египетских расшитых босоножек («Не меньше восьмидесяти должно ей быть», – подумала Магдала с трепетом), – по правому борту тебе еще рановато высматривать.

– Ну а все-таки, что там?

– Там, моя дорогая, те края, куда ты уже никогда вернуться не сможешь.

* * *

– Все дело в пластинке, – Магдала воткнула ножичек в очищенную картофелину. – Рассказал бы больше, был бы толк. А так до седой бороды провозишься.

Перейра почесал нос согнутой в запястье рукой.

– Здорово ты картошку чистишь.

– Я ж из деревни. У нас свинки всегда… Ну так что про пластинку? Откуда она у тебя? Что там сказал дом Игнасио?

– Запомнила, надо же, – в сердцах заметил повар. – И что ж ты такая…

– Себас, мне кладов твоих даром не надо. Мне тебя жалко. Ну и любопытно тоже. А клад забирай на здоровье. Зачем он тебе, кстати?

– Надо, вот зачем.

– Нет, ну зачем?

– Что же мне, век на «Морской птице» ходить? Я бы тогда свой ресторан завел.

– Мало их в ваших краях.

– Ну и не мало. А все-таки никто не разорился еще. Мне же и взаймы попросить не у кого: вся родня рыбаки, на рыбе много не накопишь, жив – и ладно. А я книгу искал, между прочим, почти год, пока не выяснил, что один-единственный экземпляр находится вот в этой библиотеке. Пока я раздумывал, как бы сюда попасть, они сами к нашим берегам приплыли… Э, хватит, хватит, давай сюда, – и подхватил кастрюлю, потащил промывать. Вода в кране шумела, большой холодильник жужжал, и Магдала не сразу расслышала, что Себас бормочет.

– Не слышу? Ты чего там?

– Это, вообще-то, был фонарь. Я пластину срисовал. Фонарь старинный, про него дом Игнасио в своих записках упоминал. Что, мол, это ключ к сокровищу: осветит путь и все такое. Но прапрадедушка не сильно шифровался – он вообще предлагал пластину вынуть и по книге читать, а только у меня тогда книги не было, ну и тащить с собой тот фонарь… Вот я и скопировал. Он весь в саже, получилось точно.

– А отверстия как прорезал?

– Ну как были на пластине, так и я прорезал.

– Задачка. – Магдала сполоснула и вытерла руки.

Она думала про Себасову картинку и после, когда опять сидела в библиотеке. Роза дала ей толстую тетрадь в клеточку и велела вести дневник. «Как мистер Хейердал?» – «Угу».

Магдале писать было непривычно – и от торжественности она принялась выводить буквы, как учили на уроке чистописания: «Чтобы девушка могла написать свадебную открытку своим друзьям», – так говорил старик-учитель. И вот такими каллиграфическими строчками, напрягаясь и радуясь, она исписала страницу, начала другую, и тут приключения закончились. Дальше были чистые клеточки, голубые, и бумага голубоватая, прохладная. Магдала посидела еще над тетрадью, потом стала рисовать. Она изобразила почтовую чайку, потом пышную розу, а потом, понятное дело, стала рисовать завитушки, как на картинке повара. Потому что дальше картинки пока не было ничего, ну разве что сегодняшний ужин.

– Хм, – сказала хранительница.

Магдала ойкнула и закрыла страницу растопыренной ладонью, как школьница на уроке.

– Я что-то видела, – сказала миссис О’Ши жестяным ирландским голосом. – Что-то знакомое.

– Чайку?

– Чаек тысячи, – сурово отвечала Роза. – Но есть вещи, которых вовсе не тысячи на белом свете.

Магдала покраснела, как свекла, но все-таки проговорила:

– Из-за плеча читать нехорошо!!!

– Очень нехорошо, – отвечала хранительница, усаживаясь на стол. – Но таскать у старика книги…

– Не я же, – нашлась Магдала.

– Не ты же, – передразнила Роза. – Но нет ничего тайного, знаешь ли… Почерк уж больно у тебя четкий, от дверей видать. Скажи мне, прелестное дитя, книга цела? Или юный дом Себас уже прикрывал ею миску с маринованной морковкой?

– Никакую морковку он не накрывает, – честно отвечала Магдала. – Он над этой книгой трясется, как и вы, даже еще больше. – Тут девушка спохватилась, потому что Роза ничего о кладе не сказала, могла и не знать.

– Ну, трясется или нет, а синьора Бонинчи я у него отберу, конечно. Ты ему так и передай.

Роза осторожно спрыгнула со стола и пошла к полкам – выбирать себе послеобеденное чтение. Магдала бы посмотрела, как она это делает – как меняется лицом, но сейчас было не до того. Она схватила тетрадку – мало ли что! – и поспешила на камбуз.

Повар Перейра жарил лук. Грибы он уже обжарил отдельно. Магдала оторопела в этом вкусном чаду, ей захотелось и грибов, и жареного луку, и сливочного соуса, но повар уже разогнал испарения и не очень вежливо толкал Магдалу в раскрытую дверь.

– Иди, иди, помощников пока не надо.

– Не надо? А Роза-то про книгу знает!

– Насвистела ей?

– Нет! – взвизгнула Магдала и даже ладошкой отмахнулась: – Ничего я не насвистела. У нее глаз знаешь какой! Лук подгорит!

Себас кинулся к плите.

Магдала, опомнившись, вытащила книгу пирата из ящика и присела к кухонному столу. Перейра шипел и плевался и лязгал сковородками, но тут пришел черед куриной печенки, и у Магдалы было никак не меньше десяти минут. А десять минут – это же вечность. Она вытащила картонку с прорезями и засмотрелась на нее. Надписи да завитушечки… завитушечки да закорючечки…

Она вскочила и выбежала из камбуза, не сказав ни слова повару. Пластинку взяла с собой.

* * *

– Что это? – спросил доктор Омар. В медпункте пахло эфиром и валерианой, и холодом. Доктор без приязни смотрел на грязную картонку.

– Надпись. – Магдала пальцем даже потыкала, чтобы доктор своих врачебных рук не марал. – Синьор доктор Омар, я думаю, что это надпись арабская…

– О боже мой, – пробормотал доктор, он был из приличной христианской семьи, ливанец, а Омаром его матушка назвала в честь актера Омара Шарифа, но не будешь же объяснять это ребенку. – Кажется… кажется, это имя Божие… ну то есть имя Аллаха. Неужели ты сама не знаешь таких элементарных вещей?

– Здрасте, с чего бы это? – Магдала огорчилась. – У нас арабы-то бог знает когда были, уж и не помнит никто, и не пишут по-ихнему, это уж и подавно. А я-то думала, вы знаете, ну извините.

Схватила картонку – и только ее и видели. Доктор перевел дух, вытер взмокший лоб и печально посмотрел на притулившийся в углу образ Девы.

* * *

Магдала решила, что лишних вопросов задавать не будет. Вот просто не будет, и всё. И она решительно вошла в библиотеку, шлепком припечатала картонку на столе перед Розой и сказала, сложив руки на груди:

– Миссис О’Ши! Говорят, тут написано имя Аллаха.

Хранительница посмотрела на Магдалу. Поглядела искоса на картонку. Ничего не сказала. Поправила очки и внимательно посмотрела на лежащий перед нею предмет. Поклацала клавишами на компьютере, уставилась на экран (что там было, Магдала не видела, только в очках отражались синие и золотые пятна). Поднялась, пошла вдоль полок, забралась, покряхтывая, на стремянку, посмотрела там в какой-то том.

Спустилась, села опять на свое место, подняла очки на лоб и произнесла:

– Здесь написано: «Аллах, Светоч Вселенной, да будет благословенно имя Его».

– Ничего себе, – выдохнула Магдала. – Ничего себе… Светоч Вселенной… Спасибо.

Она хотела было схватить картонку, но Роза наложила на нее костлявую загорелую ладошку.

– Потом, миссис Роза, потом все расскажу, вот честно, – жалобно пропищала Магдала, вытащила разбойничий трафарет и была такова.

* * *

Повар ее ждал. Стоял в дверях камбуза – руки на груди, пальцы в кулаках, глаза бешеные.

– Светоч Вселенной. – Магдала помахала у него перед носом картонкой. – Пусти, глупый человек, я буду думать, а ты готовь ужин. А то Роза заберет у нас книгу, и все тут.

Магдалу понесло. Как будто она выпила апельсинового вина: все сделалось четкое, ясное и золотое. Раз хранительница знает, что Себас стащил «Средоточие чудес», то рано или поздно – и скорее всего, сегодня же – она ее заберет. Раз есть загадка, надо решать. Поэтому поварово бешенство ее не остановило. Она села опять к столу и принялась соображать.

Соображала она вслух, вполголоса, как привыкла со своими свинками и козлятами.

– Так, – сказала, пролистывая страницы. – Во-первых, таких советов у нас всего…

– Тридцать два, – сквозь зубы процедил Перейра, у которого слух был, как у летучей мыши.

– А дырочек в этой штуке…

– Много! – Повар навис у Магдалы над плечом и несильно, но упорно выпихивал ее из-за стола.

Вот же парень… Магдала ткнула его локтем в живот – отстал бы, не мешал думать.

– А Аллах, между прочим, понимаешь ли, Светоч Вселенной.

– И что это, по-твоему, значит?

– По-моему… по-моему, это значит, что надо смотреть в те окошечки, что вот тут и тут, где буквы в надписи смыкаются. А то же ума решиться можно же, Себас!

– Вот молодец, – медово и ласково сказал повар, зашел с другой стороны, где у Магдалы было меньше опоры ногам, и тычком без всяких церемоний сбросил ее с табуретки на пол.

– Дура, – сказал он, – с середины книги смотришь.

Магдала ужасно рассердилась. Она была крепкая, не так-то просто было ее победить даже мальчишкам в школе, а этот… этот лопоухий португалишка…

– И ты дура, и я дурак, – сказал он, с досадой отталкивая книгу. – Ни черта все равно не получается. «Лгзи»… ну какое слово может начинаться с «лгзи»?

Магдала примеривалась двинуть ему по шее, но пронесла кулачок мимо и опустила на страницу.

– Дура, значит.

Перейра молча смотрел на нее и только ноздри раздувал.

– Сам-то точно дурак, – звонко сказала Магдала. – Иди отсюда, я сяду. Это же небось «l-gzira», «остров», старик Бонинчи по-нашему писал, ты понял?

Повар медленно слез с табуретки, уступил место Магдале. Следующий совет дал «Lgzira mdal», но Магдалу уже нельзя было остановить. Получив несуразную абракадабру на следующих двух советах, она вышла из битвы с третьим – то есть уже с пятым или шестым текстом, размахивая, как знаменем, обрывком фразы в пятнадцать букв: «Lgzira mdalenapa». Повар, нарезая к ужину овощи, бледнел и кусал губы, слушая, как мальтийская девчонка бубнит непонятные слова. Он, он и никто иной имел один право и на книгу, и на волшебный прапрадедов фонарь, и на клад, а тут сидит какая-то деревенская коза, язык даже от усердия высунула…

– Себас, а твой-то этот… дом Игнасио – ой, хитрый! Ой, хитрый…

– Чего еще?

– Иди посмотри.

– Ну?

– Гляди… э, только не толкайся, не в школе небось. Будешь толкаться, я тебе ухо откушу. Я злая, зубы крепкие.

Перейра хмыкнул. Зубы у Магдалы и в самом деле были что надо – белые, ровные, один в один.

– Ладно.

– Смотри, смотри, вот видишь, это вот первый такой совет, квадратиком, куда решетка подходит, так?

– Угу.

– Теперь вот второй.

– Угу.

– А теперь третий! С ним не получается ничего. Разницу видишь?

Себастьян посмотрел – советы как советы. Одни и те же лиловые чернила, один и тот же почерк.

– Не томи, – сказал он. – И так уже…

– И так уже, – передразнила Магдала. – И как ты только сам не…

Перейра страшно шевельнул бровью, и Магдала поутихла. Еще опять столкнет, откусывай тогда ухо, как обещала. Серьезным, почти учительским тоном, она сказала:

– Вот, гляди. Видишь – тут такие завитки, да? Смотри, если приложить, они вот в этот узор тут, сбоку, как ключ в замок, заходят. А на этих, на пустых, – тут немного по-другому, и замка такого нет. Сейчас мы это пиратское послание тебе быстро прочитаем.

И они прочитали.

lgziramdalenapasaraostnachwestenetjoiesienwillfind.

– Ничего себе, – протянул Перейра, почесывая в затылке черенком ножа. – Это уж точно не мальтийский, я думаю…

– Ну, will find, это ясно. – Магдала почесала нос. – «Найду». Или «найдешь».

– Это еще почему?

– А что же это еще, по-твоему?

– А с чего ты взяла, что это английский?

– А почему нет?

– Так первое же слово, ты говорила, мальтийское. Вообще, абракадабра какая-то.

Себас сел и уткнулся взглядом в тетрадку.

– Остров… найдешь, по-моему, так все в порядке. Вот только что там, в середине… lgzira mdalenapa. Остров Мдаленапа. Сроду про такой не слышала…

– Не Мдаленапа, – сказал Себастьян. – Остров Мдалена. Остров Мдалена пройдешь. Pasara – понимаешь? – Он вскочил. – Остров Мдалена пройдешь…

– «Ost» – это восток. – Магдала поглядела на повара, глаза у нее сделались как новенькие монеты – большие, круглые, блестящие. – А дальше я не знаю. «West» – это запад…

– Остров Мдалена пройдешь… восток… запад… enetjoiesien, черт, не соображу, что за язык…

– Ой, – сказала Магдала, потянув носом, – ой, Себас. Ужин, что ли, горит?

– Ужин я уже отставил, – сказал повар и тоже принюхался. – И газ выключил. И плиту не…

Он все шмыгал носом и вдруг, сорвавшись с места, схватил из угла красную трубу – огнетушитель, во мгновение ока выпрыгнул за дверь – только Магдала его и видела.

4

Магдала сложила книгу «Сокровища фараонов» и прислушалась. Что-то очень уж тихо дремал вверенный ее заботам боцман Микаллеф. Девушка сама задержала дыхание, прислушалась… Нет, вроде дышит, слава Богу и Святой Деве. Когда сердце болит – это ведь не шутки, особенно если тушить пожар вместе с молодыми и дыму наглотаться.

Длинный скрипучий звук донесся снизу. Магдала вздрогнула, но боцман все дремал – спал и не спал, но и не бодрствовал. И корабль вот тоже, подумала Магдала. Тоже – сердцем болеет. Двигатель ведь загорелся – перегрелось там что-то, машины старые, вот и пожар. Механики тушили, и Себас тоже, и синьор Миклош, а потом вынесли боцмана – он сознание потерял, – позвали доктора Омара, а Розу и звать не надо было, она оказалась рядом.

Все это было… да, позавчера, всего два дня назад, и за эти два дня Магдала научилась протирать больному лицо, грудь и руки влажным полотенцем, поить его травяным настоем из белого чайничка, измерять давление прибором с сиреневой грушей. И даже уколы делать научилась – самые простые, в мышцу. И научилась, конечно, от Розы. Хранительница, кажется, умела все. И ничего не боялась. И Магдале сидеть без дела не дала: подержи тут, давай это, ага, молодец, а теперь вытри здесь и пойдем с нами.

Так Магдала стала еще и сиделкой. Они с Розой по очереди дежурили у боцмана в каюте. Доктор Омар прописал больному полный покой – а что еще можно было сделать для отравленного дымом немолодого пациента посреди моря? Теперь «Морская птица» тоже шла лечиться, и путь был неблизкий – на базу в Ирландии, где серьезные сухопутные врачи должны были осмотреть синьора Микаллефа. «Уж вы его того, подлечите, – сказал капитан Бек, сурово и горестно глядя на доктора, Розу и Магдалу. – А то эти береговые канальи спишут мне боцмана как пить дать, и что тогда?» «Что сможем – сделаем», – сухо ответила Роза, и доктор кивнул, и капитана это, кажется, вполне утешило.

А когда доктор Омар составил им предписания на двух больших белых листах, Роза сказала: «Вот это – тоже наше с тобой дело. Ты не против?» Магдала не была против. Ее только пугало закопченное лицо боцмана, на котором бледные губы и подглазья выделялись маской, и еще немного побаивалась она той суровости, которая в хранительнице всегда ощущалась, но лишь теперь, когда на руках был больной, проявилась вовсю.

Роза так запросто наладила шестичасовые дежурства и режим, так легко обучила молодого Перейру варить какие-то хитрые сборы с пряностями, так бестрепетно выставляла за дверь свою помощницу, когда надо было заняться деликатной гигиеной, что Магдала только диву давалась.

– В армии служила, – сказал на это повар, притащив очередной завтрако-обед. – Того и гляди, ать-два, командовать начнет.

– А книгу забрала уже?

Повар покачал головой: «Нет». Видно, не до книги было.

В армии. Может быть, что и так. Когда Магдала, страшно потея, впервые в жизни сломала носик ампуле и дрожащей рукой сделала укол в предплечье боцмана, Роза сказала «молодец» таким тоном, каким капрал поощряет новобранца стрельнуть в мишень. И Магдала не выдержала:

– А говорят, вы в армии этому научились, да?

– Вздор, – сказала миссис Роза, потеснив Магдалу и возясь с капельницей. – В армии я не служила. Не в этой, во всяком случае.

– Как это?

– Я, дитя мое, медсестра с дипломом. Меня учили в ордене.

– В каком? – Для Магдалы орден был, конечно, только один – тот, в память которого белый крест со вздвоенными концами называют мальтийским. Ей представилось, как Роза шествует вместе с ряжеными «рыцарями» на празднике в Валлетте. Рыцари-то ряженые, а Роза настоящая…

– У святого Франциска, – ответила Роза, подтыкая одеяло и поправляя подушку. – Есть у него такой «третий орден». Вот я там и… Всё: и латынь, и греческий, и сестринское дело, всего понемножку… Так. Теперь я пойду в медпункт спать, а ты, если что, постучи в стенку. Если очень нужно будет. Увидимся, дитя мое, через шесть часов.

Это было вчера… Вчера? От этих шестичасовок путалось у Магдалы время, и хотя спать пока не хотелось, но как-то уже слегка заволакивало и белый день, и океанскую ночь. Магдала посмотрела на большие настенные часы. Обычно Роза всегда приходила точно вовремя, и сейчас еще было три минуты до полудня, просто Магдала устала. Ничего не нужно было делать, все клеточки в расписании дежурства она зачеркнула, да и читать снова начинать – бессмысленно, много ли за три минуты начитаешь. Так что она просто терпеливо, как кошка возле норы, сидела и глядела на стрелки. Загляделась так, что и полуденные склянки не сразу ее встряхнули. «Бамм-бамм… Бам-бамм… Бамм-бамм». Вот сейчас будет еще «блям» – это Роза.

«Бляма» не было.

Магдала вытянула шею и прислушалась.

За дверью было тихо.

Магдала прождала тридцать секунд, просто соображая, что делать. Посмотрела на больного – тот, кажется, был в порядке, насколько возможно. Да и что с ним станется из-за того, что миссис Роза не пришла? Уж за минуту точно ничего не станется.

Но подойти к двери и выглянуть в коридор Магдала не посмела. Она обошла кровать и высунулась в иллюминатор. Никого. «Постучи в стенку, если что». Постучала. Нет ответа.

Уже две минуты первого. Нужно выйти на палубу, а там уже будет видно, что и как. Магдала очень надеялась, что увидит Розу прямо за дверью. Хранительница, наверное, будет не в духе из-за опоздания, но уж лучше так, чем вот сидеть и слушать, как часы тикают.

В коридоре было пусто. Магдала, напоследок взглянув на дремлющего боцмана: «Синьор Микаллеф, вы как там? Я скоро», – поднялась на палубу.

Там дул сильный ветер. Она крикнула: «Миссис О’Ши!» – два раза, безрезультатно. Пошла вдоль борта, спотыкаясь о ящики с песком – после пожара их стало вдруг много, или просто она теперь стала их замечать – и стараясь удержаться, потому что ветер крепчал. Она дошла до самой кормы и там увидела Розу. Та стояла палубой выше, курила и смотрела в океан. Отсюда Магдала не видела ничего, на что бы можно было так упорно смотреть, но об этом раздумывать было не время. Тут она снова покричала, но, видимо, ветер относил голос. Роза не обернулась и, кажется, даже не слышала ничего.

Магдале стало страшновато. Она привыкла, что корабль время от времени «подшучивает», но сейчас старику было не до шуток. И боцман лежит там один.

Осмотрелась – ага, вот же и лесенка, – бегом помчалась, взобралась наверх и…

– Миссис О’Ши! Роза!

Та наконец обернулась. Дымное облачко пролетело между старой женщиной с покрасневшими от бессонницы глазами и Магдалой. Пролетело и не растаяло, а стало гуще, плотнее, и Магдале даже от лесенки стало видно дымное зарево на горизонте. Недлинная, смутно различимая полоса земли – и над ней тяжелое темное облако.

– Ты что? – спросила Роза, и Магдала совсем оторопела:

– Как «что»? Время! – и она даже пальцем по запястью постучала.

Роза поежилась, поглядела на часы и стала похожа на поперхнувшегося дракона. Окурок полетел за борт, в два шага она оказалась у лестницы.

– Больной?

– Был в порядке, – отвечала Магдала.

– Старая корова, – сказала Роза без особого выражения, и было понятно, что это уж никак не о Магдале.

Магдала посторонилась, пропуская хранительницу, и подумала, что так засмотреться можно было только на что-нибудь совсем уж особенное. И тут она сообразила, что перешла на правый борт.

Башмаки миссис О’Ши уже прогремели внизу. Бухнула дверь. Смену сдал – смену принял, хоть и на свежем воздухе.

Как это они говорили: «Те места, куда ты никогда не сможешь вернуться»?

Задержав дыхание, обмирая от тихого страха и от едкого, как дым, любопытства, Магдала повернулась к правому борту, ожидая увидеть, конечно, родной Гарб – ведь кто попал на «Морскую птицу», тот уже…

Океан рябил и был пуст.

До самого чистого, вымытого волной горизонта.

* * *

История с опозданием Розы на дежурство никакого продолжения не имела. Магдала об этом никому не сказала, а спросить хранительницу, что за земля дымилась по правому борту, у нее не хватило духу. Так и дежурили, сменялись, а боцман понемногу пришел в себя и с удовольствием слушал, как Магдала читает ему про сокровища фараонов. Одно только тревожило: чем дальше продвигался корабль к цели, к тихой своей гавани – постоять и собраться с силами, – тем меньше сил оставалось у Розы. Может быть, она просто уставала на дежурстве, но Магдала про себя диву давалась: хранительница старилась на глазах. Заступая на смену, девушка находила ее сидящей на стуле так ровно, будто пошевелиться ей было больно, и ногами она стала шаркать, и голубые глаза погасли. Магдала не знала, в чем дело, – то ли близость когда-то родной земли так действует – это что же, и я теперь? – то ли просто немаленькие годы хранительницы. Должен же человек когда-то стариться, пусть и на волшебном корабле. То ли просто какое-то горе неизбывное, которое она тогда на палубе подглядела краем глаза. Магдала всегда побаивалась Розы, но и слушала с радостью звон ее стальной струны. А теперь звона не было, и Магдале становилось грустно. А еще грустнее оттого, что не знала даже, как спросить, а уж чем помочь – и подавно. За сутки до прибытия в порт Роза отменила круглосуточные дежурства, оставила только ночную вахту. Тут уже Магдала твердо решила, что ночью с боцманом будет сидеть сама.

– А вы в зеркало посмотрите, – не очень вежливо, но зато от души сказала она. – Не то что лица, личины на вас, можно сказать, нет. Синьор Микаллеф уже садиться может, ему уже и капельниц не нужно, а судно подать-прибрать, извините, у меня рука не отвалится, а не позволите мне ночью дежурить, так я капитану Беку пожалуюсь, что вы взялись себя загонять, уж он-то вас вразумит!

Роза не без изумления смотрела на свою выученицу, моргала и морщилась, но спорить не стала. Тем более что капитан и сам явился, будто его призвали, радостно и смущенно поздоровался с боцманом, чуть было не погладил Магдалу по голове и тут же отозвал Розу в коридор – поговорить. Дверь прикрылась неплотно, книжку про фараонов боцман уже второй день читал сам, поэтому Магдале и делать-то было особенно нечего, кроме как прислушиваться.

– Отвезете его в окружной госпиталь, Управление договорилось, они там посмотрят Филиппа, дадут ему эту… бумажку, ну, вы понимаете. Но туда и оттуда его надо будет отвезти.

– Хорошо, – совершенно неживым голосом отвечала Роза.

– Я вам Атиллу дам! – Можно было подумать, что первый помощник обладает какими-то особыми способностями, то ли умеет зачаровывать ирландских врачей, то ли понесет боцмана на могучих руках.

– Хорошо, – так же тихо шелестела Роза.

– И девочку с собой возьмите, пусть… прогуляется, что ли.

– Да, конечно.

– Что-то вы плохо выглядите, Рози, – сказал капитан, помолчав. – Простите меня.

– Да что уж там, – в голосе Розы послышались слабые отзвуки прежней стали. – Вам-то что – спорить с этими лбами? Это, друг мой, судьба!

– Не говорите таких глупостей, Роз!

– А это и не глупости, капитан. Просто я этот берег… ненавижу. Глаза бы не глядели. Издали-то сами знаете как… А тут опять всю душу вынет…

– Ну что вы, что вы! – вдруг почти вскричал капитан, и Магдала даже косынку прикусила – видимо, железная и несгибаемая миссис О’Ши заплакала там, за дверью.

– Ну, оставайтесь здесь, если так уж… совсем… Атилла сделает, девочка присмотрит…

– Хорошая девочка, – насморочным голосом отвечала Роза. – Но Атилла – первый помощник, ему тоже найдется чем заняться, доктор наш Омар, он… эээ… слишком деликатен… А девочка есть девочка. Я поеду, капитан, не беспокойтесь. Я крепкая старуха.

– Вы чудесная женщина, – отвечал капитан совершенно серьезно. – И клянусь вам всеми горными вершинами вашего острова, как только у Фила будут в порядке эти его чертовы бумажки, а у корабля – дизели, мы рванем отсюда с такой скоростью, будто за нами будет гнаться сам Морской Кот!

* * *

Магдала надела длинную брезентовую куртку – самую длинную, какая была, натянула от холода паутинные колготки – была у нее одна пара, влезла в морские башмаки и чуть не разревелась, поглядев в зеркало. Чучело!

Но не сойти на берег, просидеть всю неделю – или сколько там времени будут чинить моторы и проверять здоровье боцмана – на корабле… Никому не нужной тенью маяться… Ну уж нет. Магдала стиснула челюсти, выпятила подбородок и наморщила нос. Капитан снова выдал ей, как он выразился, «денежное содержание», и Магдала точно знала, на что его истратит, как только все дела будут закончены, – купит себе синие штаны-джинсы. А может быть, и куртку. Если денег хватит. А то и мягкие спортивные башмаки.

И в таком решительном настроении она выбралась на палубу. Роза уже стояла у перил. Магдале приближающийся порт показался знакомым, и она вовремя прикусила язык, потому что как раз эти здания на длинном пирсе и эти невысокие, затянутые туманом холмы она видела однажды летом, с левого борта «Морской птицы».

Рослар-Харбор.

Санитарная машина с синим цветком уже ждала на причале. Роза, стоявшая до этого истуканом, повернула к Магдале бледное, как печеное яблоко, лицо и сказала, задрав белесые брови:

– Вовремя, надо же. Куда подевалось наше национальное раздолбайство?

И сошла с трапа, держа наготове синее международное удостоверение личности. На ходу пристально поглядывала по сторонам, как будто где-то надеялась увидеть это самое национальное раздолбайство во плоти.

Следом за Розой Данила и второй матрос Петро снесли в специальном кресле укутанного в три одеяла, одетого по всей форме боцмана Микаллефа и закатили его в машину. Суперкарго провел к капитану каких-то официальных лиц (одно лицо, как заметила Магдала, было не больно-то хорошо выбрито). Подошел Атилла, доктор вручил ему папку с выписками, помахал на прощание смуглой рукой, и существенная часть экипажа «Морской птицы» отправилась в окружной госпиталь.

Там все тоже прошло довольно гладко. Во всяком случае, боцмана ловко и без задержки выгрузили и увезли в приемный покой, а Роза и Атилла пошли куда-то общаться с начальством. Магдала сделала свое дело: проследила, чтобы синьора Микаллефа устроили хорошо (на все вопросы, кто она такая больному, отвечала строго: «Землячка», – это производило впечатление), и положила ему на постель апельсин – от Перейры. Потом спустилась в главный холл и там по уговору дожидалась своих, стараясь не смотреть на отражение в зеркале: очень уж оно походило на огородное пугало.

Хотя, по правде сказать, входившие и выходившие люди тоже не блистали нарядами. На многих были нелепые пластиковые дождевики поверх самых обыкновенных пальто или курток, пару раз попадались сломанные зонтики. Маленькие ирландцы в соплях и бронхитах хныкали и ревели. Потом эта волна как-то схлынула, окошко регистратуры закрылось, и медсестра там, в глубине, вдруг запела. Голос у нее оказался сильный, мелодия широкая и незнакомая, а слов было совершенно не разобрать. Но даже и так у Магдалы по спине поползли мурашки. Она сидела как мышка, с подоконника капала дождевая вода, а невидимая женщина за матовым стеклом пела и пела, и раскачивала невидимую ладью, и подымала невидимый, но несомненно белый парус, и уплывала прочь от изумрудных холмов, в далекую страну…

– Что?

– Пойдем, дитя мое, – устало сказала миссис О’Ши. Черный огромный зонт в ее руках раскрылся с треском. – Ты спала?

– Медсестра тут пела, – как бы извиняясь, сказала Магдала. – Я заслушалась.

– Уж это да, – брюзгливо заметила Роза, открывая дверь и пропуская Магдалу вперед. – Уж вот что-что, а петь они умеют…

– Они? Будто и не родные вам, – не утерпела Магдала.

Она думала, что Роза остановится, испепелит ее взором и отбреет острым языком, но не та теперь была миссис О’Ши, совсем не та. Она продолжала медленно шагать по дорожке, неся в одной руке зонт, а другую засунув глубоко в карман балахона. Магдала запрыгала через лужи следом.

– Какие уж родные… Никого тут моих родных давно нет. Кто уехал – отсюда валом ведь уезжали, кто так – умер, больше не живет. – Помолчала и добавила прежним старушечьим тоном: – Только и умеют… что петь да от судьбы бегать.

Они не спеша дошли до калитки. Магдала клацала зубами и шмыгала носом.

– Вот что, девушка, – сказала Роза. – Пойдем-ка, я тебя отведу в нужное место. И там ты купишь себе, ради бога и всех святых, нормальные штаны.

* * *

Место для покупки нормальных штанов оказалось совсем не то, куда бы Магдала зашла, будь на то ее воля. Ворча насчет «проклятой страны», «чертовых луж» и «самой идиотской погоды в мире», миссис О’Ши усадила Магдалу в городской автобус, и они поехали обратно в сторону порта, вышли в какой-то полупромышленной зоне, свернули в переулочки.

– Эти чертовы ирландцы, – бубнила Роза, – понимаешь, если стронутся с места, то бегут куда глаза глядят, но если уж решат откуда не сходить, то будто их там гвоздем приколотили.

Магдала слушала и тихо изумлялась – и старушечьему ворчанию, и даже тому, что манера говорить у Розы сделалась какая-то не та. Жутковато было идти в уже наступавших сумерках по незнакомому городу, когда тебя за руку крепко держит полузнакомая ирландская ведьма…

– Э! Здесь они. Даже вывеску, кажется, чертовы идиоты, не меняли полсотни лет. Разглядеть ничего нельзя… Входи.

На вывеске и вправду разглядеть было ничего нельзя. Но за двойной дверью брякнул колокольчик, и Магдала увидела помещение, не очень светлое, но теплое, с занавесками по углам, со шкафами вдоль стен – полки, полки, а на них аккуратными стопками одежда, полотенца, что-то еще, и напротив входа – неширокий прилавочек, а над ним доска с вырезанной надписью: «Эд Ханрахан». Из-за прилавка на них смотрела средних лет продавщица в голубом рабочем халатике поверх шерстяного темного платья. Магдала поначалу от тепла немного оцепенела, и ее не очень удивляло, что женщина молча смотрит на Розу, а та – на продавщицу.

– Мойра! – «корабельным» голосом сказала наконец миссис О’Ши. – Анна, бабка твоя, что – жива?

– П-померла два года назад, – жалобно отозвалась продавщица Мойра. Она, наверное, ничего толком не понимала.

– А я вот все по морям рассекаю, землю даже топчу, – на два тона ниже проворчала Роза и снова превратилась в старую каргу: – У тебя присесть-то можно? Чаю попить?

– Ой. Ой.

Мойра выбросила на прилавок что-то белое – какие-то полотнища, протянула оттуда табуретку, смутилась и снова ойкнула, но Магдала, опомнившись, быстро табуретку перехватила.

– Туда, туда, в уголочек поставь, деточка, – опять почти жалобно сказала продавщица. – Туда, к столику давай, пожалуйста. А вы… проходите. Чаю? Конечно… Молока?

– Виски. – Роза, кажется, совершенно потеряла терпение с этой глупой Мойрой, которая таких простых вещей не понимает: на дворе глубокая осень, перед нею старуха и плохо одетая девочка, какое уж тут молоко? – И девочке тоже. Прямо в чай. Но сначала помоги ей выбрать штаны.

– Штаны, – эхом отозвалась Мойра. – Чайник. Минуточку. Сейчас.

Она усадила Розу к столику у наружного окна, побежала в задернутый серой шторой угол, и оттуда раздались мирные кухонные звуки: вода полилась в чайник, потом он зашипел на плитке.

Мойра вышла с подносом: заварник, сахарница, пачка печенья. Бутылка торчала из кармана халата. Роза, устало опустив веки, прислонилась к подоконнику, но на Мойру даже в таком виде действовала как змея на кролика.

– Штаны девочке, – скрипуче напомнила старуха.

– Ага. Ага. Пойдем, деточка. Тебя как зовут?

– Магдала.

– Магдала, значит… а это, – Мойра оглянулась через плечо, – бабушка твоя?

– Это Роза, – тихо сказала Магдала, как будто это само собой разумелось. – Это миссис Роза О’Ши, хранительница библиотеки.

Мойра уже довела Магдалу до полок с одеждой. Остановилась и покачала головой:

– Что-то я О’Ши никаких не помню. Откуда ж она, – снова вполоборота взгляд назад, – она-то и меня знает, и бабку Анну, спаси нас Господь, царство ей небесное… – Продавщица перекрестилась. – А ты, девочка…

– Магдала.

– Магдала, ох, боже мой, боже мой. Так ты сама откуда будешь? Смотри, вот такие – а?

Магдала посмотрела на джинсы.

– Нет… а можно вон те посмотреть?

– Да эти гораздо красивее!

– А…

– Девочка лучше знает, – внятно подала голос Роза.

Мойра сокрушенно вздохнула. Тут и чайник засвистел – очень вовремя. Пока Мойра заваривала чай, доставала чашки, наливала-раскладывала, Магдала быстро примерила одну за другой три пары ослепительно синих джинсов, нашла такую, которая по всем статьям понравилась, и прямо в них подошла к столу.

Молча попили чаю. Мойра чаевничать не стала, убежала за прилавок и там что-то тихонько бормотала под нос. Может быть, даже молилась. «Я бы на ее месте, пожалуй, тоже того… молилась бы», – подумала Магдала, глотая едкий от торфяного питья чай.

– Это тебе на пользу будет, – сказала Роза. – Ну, иди, заплати хозяйке за штаны, и пойдем уже. Атилла небось свои дела закончил, да и устала я совсем. Давай.

Магдала пошла расплачиваться, цена была действительно умеренная – даже по ее небольшим деньгам. Мойра суетливо потянула с прилавка те белые полотнища, что разложила вначале, и тут Магдала увидела, что они почти сплошь вышиты. Белым по белому. Теперь уже она сказала: «Ой».

– Вот деньги, возьмите, а это… Это у вас что?

– Не продаю, – сказала Мойра и хотела было спрятать шитье.

– А я только посмотреть. Можно?

Продавщица пристально поглядела на Магдалу, потом в дальний темный угол (уж не плюнула ли через плечо?), вздохнула и оставила одно полотнище на прилавке.

Белый луг. Белые цветы, белый-пребелый виноград. Белый «счастливый» ирландский клевер. Белые веселые длинноклювые птицы между цветущих ветвей.

– Что это? – Магдала подняла голову – совсем другая Мойра стояла за прилавком. Она светилась вся.

– Нравится?

– Очень.

– Дочке платье вышиваю. Замуж отдаем.

– Какая красота.

– То-то же, – с гордостью сказала Мойра. – Это наше такое белое шитье. Ну, ступай, девонька, ступай, Магдала, Бог да Мария с тобой, а то старуха заругает.

– Ничего она не заругает. Это же Роза. Это она так… устала просто. А нам еще в порт, на корабль.

– Уплываете?

– Нет, неделю простоим, ремонт у нас, и боцман приболел… А скажите, Мойра, можно, я к вам завтра днем приду? Я бы посмотрела, как вы это… вышиваете. Если можно. Такая красота.

Мойра зыркнула на миссис О’Ши.

– Если одна, – сказала она шепотом, – то приходи. А то я этой твоей старухи почему-то ужасно боюсь. Еще и фамилия у нее какая-то…

– Фамилия как фамилия, – сказала Магдала. – Да я думаю, она и сама не придет. Она, хоть и здешняя, но что-то эти края не любит. А вы мне тогда адрес дайте, что ли, чтобы я знала, как к вам добраться.

– Это пожалуйста, – нараспев отвечала Мойра и вынула из маленького бюро листовку. – Вот, тут и про автобус написано, какой из порта, какой из города, и мы вот – видишь: «Лавка Ханрахана». Приходи до полудня, но после десяти, до десяти тут у нас торговля, некогда вышивать.

– Спасибо. – Магдала спрятала листовку в карман новых джинсов – ох, как же в них было тепло! – До свидания, я обязательно приеду.

– И с Богом, деточка, и с Богом, – отозвалась Мойра и тут же погрузилась вся в неоконченный узор.

* * *

Магдала добралась до «Лавки Ханрахана» к одиннадцати часам утра. При дневном свете место оказалось вовсе не зловещее – просто все небогато, домики маленькие, за каждой оградой пара грядок, одно-два дерева. Почти никто ей на пути не встречался, редкие прохожие, совсем как дома, здоровались вежливо. Магдала вздохнула. Домой теперь нескоро, пожалуй. Надо бы открытку купить…

Мойра ей обрадовалась:

– А, деточка, Бог с тобой, добралась! Проходи, чаю попьем.

– Только это, – Магдала смутилась, – без виски, ладно?

– Само собой, какой уж сегодня виски. Хотя, может, и надо бы…

И словоохотливо рассказала, что лавку открыл ее дед, «этот вот Эд Ханрахан, упокой его душу, Господи, буйный был человек», и что было это еще до «той войны» – давно, поняла Магдала.

– А я тут поговорила с теткой своей, она, конечно, тоже уже не молоденькая, и она эту твою… хранительницу, знаешь, помнит. И слава Богу, а то я уж вчера, честное слово, испугалась немного. Приходят, понимаешь… Ну что, будем за работу приниматься? Да? Давай чашки помою и тогда я тебе покажу, как шьют, ты же за этим приехала?

Магдала закивала. Чудесная страна Ирландия, зря ее Роза так…

– А чего ж вы нас испугались? – спросила она в спину Мойры, которая как раз споласкивала чашки в раковине.

– Ну так чего, – отвечала та, – время какое – темно уже почти, и тут – раз, люди незнакомые. И говорят странно. А старуха еще и Анну поминает. Я вас, грешным делом, за этих приняла.

– За каких «этих»?

– А вот за таких. – Мойра обернулась, и Магдала опять увидела ее давешнюю: нахмурена, брови домиком, пухлые щеки втянуты внутрь, рот сжат. – Ну, про которых лишний раз не говорят. Которые из холмов.

– А!

– Тсс!

– Так они же с крылышками…

– Тьфу на тебя три раза, девушка. – Мойра и перекрестилась, и зачем-то показала фигу всем четырем углам лавки. – С крылышками – это вздор все, а настоящие эти – они вот в точности такие, не про нас будь сказано. Садись тут, чтобы свет сюда вот, ага… ты вообще-то вышивать умеешь?

– Учили в школе.

– Гладью?

– Немного…

– Тогда смотри, вот я тебе полотна дам кусок небольшой, на платок примерно, и ты пока карандашиком нарисуй что хочешь, цветы там какие, а потом вон бери нитку, иголку и вот так, смотри…

Она очень ловко пошла обметывать контур веселой птицы – голову, клюв, хитрый глаз, крыло. Потом стала внутри крыла класть редкие стежки поперек. И при этом не умолкала. Говор у нее был певучий, и Магдала иногда даже слов не разбирала – просто прислушивалась, как к музыке.

– …с виду обычные парни или девушки, а то бывает – старуха или старик, или средних лет, детьми только не показываются. Люди как люди, только… как-то рядом с ними аж мороз по коже.

По поперечным стежкам плотно, один к другому, пошли продольные. Крыло поднималось над белой тканью – Мойра будто из воздуха его лепила. Магдала со вздохом посмотрела на свой пустой «платок». В голову ничего не приходило, кроме дурацких слащавых узоров со школьных картинок.

– Ну а потом, как ты сказала, что на корабле, так я уже не так боялась, конечно. Эти – они воды не любят, хотя ученые люди говорят, что они вроде как из воды вышли.

– Может, потому и вышли, что не любят, – сказала Магдала. – Любили бы, так сидели бы себе в той воде.

– И верно! – Мойра засмеялась. – А ты что же не шьешь?

– Не знаю, что нарисовать. А это там у вас что?

– А открыточки. Тут же у каждого, считай, родня где-нибудь далеко. У кого в Австралии, у кого в Америке (она смешно сказала – «в Мерике», но Магдала поняла), куда нас только не занесло. Вот и пишем.

– Мне тоже надо написать, – призналась Магдала. – Можно я возьму?

– Бери, бери. Да ну, брось ты, бери просто так. И когда ты еще за деньгами полезла – я тоже поняла, что вы не эти. Они денег не признают, все какой-то ерундой норовят расплатиться, если покупают что.

– Я что-нибудь особенное хочу вышить… ой.

На одной из открыток – будто старательный, но неумелый ребенок рисовал – высокая женщина в длинном алом платье, руки вытянуты, как будто сейчас пойдет танцевать, и на левой ладони – как цветок – огонь.

– А, так это святая Бригита, добрая Брейд, – довольно сказала Мойра. – Вон, видишь, и плащ при ней, и огонь. Что, неужто ее хочешь вышивать?

– А можно?

– Отчего же нельзя? Ты же мастерица, что решишь, то и будет.

«Знаю, знаю», – подумала Магдала и улыбнулась. Она старательно срисовывала рыжую Брейд на полотно. Получалось не хуже, чем у того, кто открытку делал.

– Да, так вот… – Мойра откусила нитку, заправила новую, пошуршала, устраиваясь поудобнее. – Тетка моя эту Розу вроде как знала. Только все тут думали, что она умерла давно. Они с бабкой Анной подружки были. Анне покойнице было под восемьдесят, стало быть, и Розе твоей никак сейчас не меньше. Бренда, это тетка моя, правда, помнит это все неважно, девочкой тогда была. А жизнь-то у нас тут, знаешь, никогда не была легкая. Три беды, говорят, в Ирландии: голод, нищета да скверная погода. – Она тихонько засмеялась. – Ну, оно кому как, конечно, а только смотри, народ мы крепкий. Вон, на что твою хранительницу полоскало, а в могилу она, похоже, пока не собирается. – И мастерица постучала по столу согнутым пальцем.

– А получилось с нею, – продолжала она, – ну какая у всех женщин доля: замуж да дети. Бренда говорит, двое, что ли… Никого не осталось.

– Как же так?

– Ну как… Вон море, думаешь, оно больно радо, что по нему корабли пускают?

– Не знаю.

– То-то же. – Мойра вздохнула, перекрестилась и снова заправила нитку. – Мужа море забрало, деток болезни. Вот она в мирские монашки и ушла.

– Это как же?

– Ну, есть такие. Чего-то там в монастыре ей не по нраву пришлось, уж я не знаю, что Бренда рассказывала, то и тебе говорю. А это вроде как тоже сестры святого Франциска, только живут себе в миру. Ну, она у них там училась, занималась…

– На медсестру выучилась, – тихонько вставила Магдала.

– О, да ты дальше лучше меня знаешь!

Магдала покачала головой:

– Только что она иногда… Вот боцман наш заболел – она при нем устроила медицинский пост. А так она корабельной библиотекой заведует, и по-латыни знает, и книжку читала по-гречески, и еще на всяких языках. А вот дом свой как-то не любит вспоминать.

– Да полюбишь тут, – фыркнула Мойра, – когда тебе лет всего каких-то двадцать с небольшим, а у тебя уже кругом покойники и ты вдова? Уехала она, уехала, и с тех пор никто ее здесь и не видал. Писала она Анне откуда-то, из Мерики, что ли, а потом и писать перестала…

Магдала вздохнула. Дорисовала святой Бригите пламя на узкой ладони, в другой руке – не то какое-то странное колесо, не то звезду.

– А я еще думала, – сказала, берясь за другие открытки, потому что Брейд на платке выглядела как-то одиноко, – что вы, может, знаете, куда она уезжала.

– Нет, не знаю, – ответила Мойра. – Да и мне-то что? А тебе?

– И мне ничего, конечно, – согласилась Магдала. – Только знаете, я ведь город ваш раньше видела, еще когда мы в океан не выбрались… далеко отсюда, с левого борта. А с правого у Розы какая-то другая земля, и она горит вся. Вот я и думаю, что за земля?

– Ты мне про это не рассказывай, – неожиданно строго отозвалась Мойра. – Не понимаю я, что ты такое говоришь, как это ты могла в другом месте наш город видеть. И знать про это ничего не хочу.

– Да что вы, Мойра, это просто корабль у нас такой…

– И не хочу, не хочу, и не говори ничего, я тут святым делом почти занимаюсь, а ты про всякие видения рассказываешь.

– Да нету у меня никаких видений. – Тут Магдала примолкла, потому что корабль еще и не такое показывал, а если бы она, скажем, про библиотеку обмолвилась или про то, что Роза на борту на добрых сорок лет моложе выглядит? Так или иначе, Мойру надо было успокоить, и Магдала, пошарив за воротом блузки, достала и показала недоверчивой ирландке свой нательный крестик.

– Да я крещеная, глядите!

Мойра опять перекрестилась и что-то зашептала – на знакомую молитву непохоже, она проговорила это быстро, скороговоркой.

– Ну и хорошо, и хорошо, и слава Богу. Но только прошу тебя, не рассказывай мне ничего такого. Платье дочке вышиваю, а мир-то такой тонкий, не дай Бог и Дева Мария, прицепится что-нибудь, в узор вошьется – за всю жизнь потом не отпорешь. – И она снова зашептала над пяльцами.

– Хорошо, я не буду, – сказала Магдала, чувствуя, как волоски на шее встают дыбом, словно от холода.

Они помолчали, но Мойре, видно, было неловко или просто поговорить хотелось.

– Ну, как там наша святая?

– Вот, – Магдала повернула полотно.

Вышивальщица улыбнулась:

– Хорошо. А это кто же там на нее глядит?

– А это вот с другой открытки звери: дракон, а это… а это единорог! И лев. Чтобы ей одной не быть.

Мойра покачала головой.

– Да уж, – сказала она, – что-то такое в тебе есть, девочка, что к тебе, кажется, никакое зло не пристанет. Ну, вышивай. Брейд – она хорошая святая, за нею пиво, дом, урожай. Защитит и обогреет, на то ей плащ и огонь, и соломенный крест.

* * *

На «Морской птице» было много чужих, незнакомых людей. Они ходили по машинной палубе, оставляя черные следы, то и дело запускали с борта лебедку, а двое ловко резали и гнули какие-то трубы и металлические листы, орудуя горелками с голубым и лиловым пламенем. От ремонтников по всему кораблю распространился тяжелый запах солярки, плавленого металла и сварочного газа.

Поэтому Магдала пошла в библиотеку. Там было тихо, холодно, приятно пахло, и Роза пряталась там между книг. Сидела в своем кресле, укутанная в пальто и толстый шарф, ноги в красных мохеровых носках устроила на столе, попивала чай с молоком, читала.

– Ну, как там, снаружи?

– Чинят, – отвечала Магдала. – Я тут у вас посижу пока. Вам чего-нибудь нужно?

Роза оглядела стол.

– Нет, пока ничего, спасибо. А что ты гулять не идешь?

– Воскресенье. Мойра в церковь ушла, а к синьору Микаллефу я уже съездила.

– Как он там?

– Отлично. Послезавтра его отпускают. Да и дизели, говорят, к тому времени уже закончат. И мы уйдем.

– Да.

– И вам… сразу лучше станет?

– А что? – Роза по-прежнему остро нацелилась голубым глазом сквозь очки. – Что, так уж прямо я совсем плоха?

– Ну…

– Годы, годы, дело житейское, – хранительница покряхтела и поерзала в кресле. – Может, и не станет, может, и не лучше… Но обычно становится.

– А они, между прочим, вас помнят.

Роза подвигала пятками. Медленно опустила одну тонкую – даже сквозь брючину видно – ногу, вторую, нашарила под столом огромные меховые боты.

– Ну и что с того, дитя мое? Ну, помнят. И – заметь – боятся.

– Это я как раз очень понимаю. Они такие домашние все.

– А я – дикая Роза.

– А вы… вы вольный человек. Это совсем другое. Мойра уж на что добрая, а и то подумала, что вы… ну и я… что мы – эти! – Магдала засмеялась.

– И знаешь, не так уж она была неправа.

– А…

– Не бойся. – Роза протянула руку и слегка щелкнула Магдалу по носу. – Просто если считать, что те есть на самом деле, то они точно так же не привязаны к нашему миру. Дом у них – в ручьях, в холмах, в камне, в дереве, а тут они гости, чужие. Вот и у меня так. И у тебя немного тоже.

– А ваш дом… сгорел?

– Что?

– Там… по правому борту?

Магдала не могла уже остановить вылетевшее слово. Миссис Роза зашарила по столу, полезла в карман, вытащила сигареты и зажигалку, но в библиотеке курить было нельзя. И она просто глубоко вздохнула.

– Н-нет, – сказала она с заминкой. – Не дом. Я там работала. Много лет. В госпитале. При миссии. Лечила людей. Детей. Стариков. Потом нам велели убираться.

– Кто?

– Другие люди. Неважно. Они думали, что так будет лучше. Смешно. – Хранительница с усилием поднялась из кресла, отошла к полке позади Магдалы. – Теперь, говорят, у них там действительно лучше. По крайней мере, с врачами. Обидно, дитя, сколько лет прошло – почти полвека, а мне до сих пор бывает обидно… Мог бы быть и дом. А вышло – одни пожары, да мертвецы, да правый борт. Так бывает, если очень сильно хотят, чтобы было как лучше.

Роза умолкла. Магдала тоже помалкивала. Она еще никому в жизни не хотела сделать как лучше, разве что курам или свинке с поросятами. Миссис Роза потянулась, хрустя суставами.

– Сто тысяч чертей, милая девочка, – сказала она, – там было тепло. Круглый год. Куба! Тропический рай… Э, не смотри так кисло. В конце концов, за мной пришел корабль.

– Этот?

– Этот. А мне было все равно тогда. И вдруг – ба! Библиотека! Теперь это мой дом, и тут мне лучше всего, и пожить я еще поживу, сколько Бог даст и судьба захочет.

* * *

Святую Бригиту со львом, драконом и единорогом Магдала дошить на берегу, конечно, не успела. Они с Мойрой болтали, та расспрашивала про Мальту: «Всю жизнь тут живу, у моря, а никогда о таких краях даже не слыхала». Пели еще: Магдала напела как могла ту мелодию, что слышала в госпитале, – или не ту? Но уж какую напела, той Мойра и научила – печальная песня оказалась, про разлуку, про синеокую Молли («У нас тут все девушки Молли, и все, понимаешь, кудрявые и синеокие»). Потом, чтобы развеять печаль и чтобы не приставала тоска к работе, пела мастерица другие – разухабистые, про Молли-кудрявую, про то, что «еще день не настал, будем петь и веселиться», про хитрого Кунлу, который «вошел в дверь незакрытую»… В песнях этих попадались странные слова, они и Мойре были непонятны: «Молодежь вроде как стала говорить помалу, да старики по деревням – те еще помнят, а мы без гэльге жили, без него и помрем, наверное». И Магдала свои мальтийские песенки попела немного, а потом оказалось, что все уже, последний день, и завтра с утра корабль снимается с якорей, и плыть ему к другому острову, в страну викингов, в Исландию.

– Эх, платок-то я не успела, – вздохнула Магдала. – Не привыкла так шить и разговаривать.

– Ну и не беда. – Мойра поднялась, поманила девушку к полкам.

– Вот, смотри. Выбирай еще себе любой. За пятерку отдам.

Белоснежных платков там была целая стопка. Магдале даже страшно подумать было, как это – выбирай? И она, кончиком пальца пробежав по сгибам, вытащила, краснея от натуги и от смущения, один – почти снизу.

– Вот, – довольно протянула Мойра, – вот видишь, какой хороший да красивый вытянула. Смотри-ка, и цветы, и ягоды, быть тебе, дево, замужем скоро, – и со смехом подтолкнула Магдалу в бок.

– Так они, наверное, все такие – с цветами?

– Не все, не все. С шамроком есть – те, значит, скорее к делам, есть с розой – те просто к любви, есть с крестом святого нашего Патрика, эти вроде кому как – к учению, к молитве, к свету душевному. Ну а тебе вот, видишь, к счастью.

Магдале стало совсем жарко и неловко. Она сложила платок – отдельно от того, который сама вышивала.

– А Брейд нашу закончишь теперь и сама, так?

Магдала кивнула.

– Вот. Будет она тебя хранить и помогать. Она ведь тоже – за дом, за семью, за крепкое хозяйство. А вот я тебе что дам еще…

И она поспешила к столу, там склонилась и что-то писала, призадумавшись. Адрес, подумала Магдала, и уже решила, что адрес отдаст, на всякий случай, Розе.

– На вот посмотри, разберешь ли?

Почерк у Мойры был такой же старательно круглый, как и у Магдалы, – отчетливо и ровно, как по линейке, ложились строки на обороте открытки со святой Бригитой:

Семь раз по семь молитв творю, В сердечной муке говорю: Мария с Сыном – предо мной, Бригит, плащом меня укрой, Господь, всей силою Своей Спаси меня от злых теней, От войска сумрачных холмов, От дикой ярости ветров…

– Стихи?

– Молитва. От этих. И от бури. Тебе как раз пригодится, ты же… морячка. Ну что, выпьем чайку-то еще на прощание?

5

За завтраком капитан был задумчив, а первый помощник явно сердит. Оказалось, что ночью «Морская птица» сильно ушла с курса на Рейкьявик и это не заметили сразу, потому что компас показывал нужные румбы, пеленги по звездам нельзя было сделать из-за облачности, а спутниковый навигатор, видите ли, сообщал какую-то ерунду, хотя это было уж совсем невероятно. Во всяком случае, сейчас выяснилось, что плывут они чуть ли не в обратном направлении. Поэтому капитан Бек велел стоять ночные вахты Атилле – уж он-то, полагал капитан, не будет ссылаться на то, что навигатор врет. Атилла, понятное дело, не был счастлив таким поворотом событий. «Я, конечно, понимаю, что у нас на судне повар Себастьян Перейра, – ворчал старпом, – сразу было ясно, что это добром не кончится, но мне что же, теперь выяснять, не шастает ли он по ночам в рубку с топором?»

Повар, на беду, как раз вошел в кают-компанию с яичницей для Атиллы, и получился небольшой скандал, в результате которого жидкий горячий желток оказался на старпомовских коленях. Повар был немедленно наказан запрещением покидать камбуз на сутки, боцману было сделано внушение по поводу морального духа команды, второму механику дан наряд на доставку еды с камбуза – в общем, никто не был рад жизни в это хмурое утро.

– А что это Себас так разозлился? – спросила Магдала у Розы в библиотеке. – И почему с топором?

Роза не стала пить кофе за завтраком и теперь возилась с электрочайником в закутке у самой переборки. Она посмотрела на Магдалу поверх очков.

– «Пятнадцатилетний капитан», – сказала она и снова принялась клацать кнопкой, – черт… опять заедает!

– Он не капитан, он повар.

– Дитя мое, – очень ласково отозвалась Роза (это означало, самое меньшее, что чайник сейчас же вскипит от ее гнева), – «Пятнадцатилетний капитан» – это старинный роман. Ты не читала, я понимаю.

– А… но…

– Нет. – Чайник наконец щелкнул и стал тихонечко шипеть. – Нет, Магдала. Сейчас у нас по расписанию викинги, руны и премудрые эльфийские священники. Но вкратце: одним из героев является злокозненный повар Негоро, которого на самом деле зовут Себастьян Перейра. И в отличие от нашего Себаса, он не ищет клады, а торгует рабами. Так вот, этот Себастьян – не наш Себас! – подкладывал топор под компас, чтобы сбить корабль с курса.

– Зачем?

– Неважно. Хотел украсть кое-кого.

– А нашему Себасу тогда зачем?

– В том-то и дело, – сказала Роза. – В том-то и дело. Наш Себас тут совсем ни при чем. Это, милая, корабль. Тебе какой чай – черный, зеленый или с фруктами?

– Как может корабль сам сворачивать с курса?.. Малиновый, пожалуйста. Ага, спасибо… И зачем?

– Думаю, корабль просто не любит эти широты.

У Магдалы опять «двоилось в уме». Она помнила ворчливого старика, с которым начала разговаривать еще сразу после Александрии, в теплом родном Средиземном море. Она знала, что корабль умеет работать с книгами, что совсем недавно у бедолаги было что-то вроде сердечного приступа… но как этот корабль, который столько времени слушается руля и капитана Бека, а до того слушался приказаний других капитанов, – как он может самовольно пожелать или не пожелать куда-то плыть? Разве это не его долг, не его работа, не этим он живет, что ли?

– Он устал, – продолжала Роза, прихлебывая распустившийся в чашке китайский чай. – И у него в этих краях много давних врагов.

Магдала подняла брови. Но Роза не стала объяснять.

– Старые кости на дне, – сказала она пиратским хриплым баритоном, поставила чашку и спросила, как подвигается чтение саг. Магдала отвечала, что уж больно эти древние норвежцы безумные и злобные.

– Мистер Хейердал гораздо симпатичнее. И… и он переплыл океан.

– Эти парни тоже переплывали океан, только с другой стороны. И безумия мистеру Хейердалу было, знаешь ли, не занимать, – в голосе Розы появились мечтательные нотки. – Он, например, верил, что норвежцы родом с юга России, каково? Ничего, придем в Рейкьявик, увидишь сама, какая это земля. Огонь и лед, дитя мое, огонь и лед.

* * *

Нет, не хотелось кораблю плыть в Исландию. Шесть дней плаванья в старину было от острова зеленого до острова белого, и теперь быстрее доплыть не получалось: пытались обойти шторм. Но не удалось.

Магдала стояла с фонариком в утробе «Морской птицы». На самом деле никакой птицы не было, корабль полз во тьме кромешной зверем. Кротом. Или даже вовсе насекомым – жестким, хитиновым, скрежещущим.

Шторм надвигался, капитан по радио велел закрепить подвижные предметы и тем, кто не на вахте, самим закрепиться получше. «Без дела не шастать, напоминаю», – пророкотал он. И выключил освещение, так что Роза ушла к себе со свечой (оказалось, их в одном из ящиков стола целая коробка была заготовлена, и спички тоже), но Магдала боялась ходить по кренившемуся туда и сюда кораблю с живым огнем в руках. Она взяла фонарик, и теперь ей было совсем страшно. Здесь, в холодных морях, все было не так и не то. Все как-то ослабло, перестало быть надежным: вон, синьор Микаллеф долго болел, потом еще эти разговоры, что корабль боится… И страшная пучина Мальстрем, про которую Розе вольно было рассказывать на ночь глядя!

Магдале послышался стон. Это, конечно, ветер ударял в надстройки и волны норовили смять обшивку, но стон был почти как человеческий. Магдала охнула, ткнула фонариком в непроницаемую тьму и пошла, как ей думалось, вперед.

Впереди оказалась переборка. Фонарик мигал и пугал Магдалу. Она отчаянно пробивалась неизвестно куда, по памяти, на ощупь, среди нараставшего гула и грохота. От страха Магдала зажмуривалась, пол под ногами уезжал куда-то в сторону и вниз, в сторону и вверх. Обо что-то больно стукнулась локтем, выронила фонарик, стала тонуть в густой корабельной темноте. Она растопыривала руки, ловя несуществующее что-то – опереться, и вдруг поймала.

Ступеньки. Это были ступеньки. И вели они наверх. Магдала, тяжело дыша, полезла по трапу, соображая, куда бы это ее вывело. «Ну, корабль, ты это, – бормотала она, – ты уж того… не води меня, не води… к людям хочу, а то темно тут у тебя».

Корабль отмалчивался. Точнее, ему было не до разговоров. Он с трудом держался на крутой волне. Его перебранное заново сердце стучало ровно, а все же шторм есть шторм.

«Плохой я моряк, – думала Магдала, толкая тяжелую дверь. – Хороший моряк выполнял бы сейчас капитанские приказы или лежал бы тихо в своей каюте… А я вот и приказов не слушаюсь, и в каюте не лежу, хотя это, собственно, и есть приказ. Вот сейчас окажусь на палубе, меня и смоет, и правильно».

Она оглянулась назад.

Сзади было темно, душно и страшно.

Дверь подалась. В лицо Магдале плеснуло водой, ветер набился в нос, в рот и в уши.

Смоет… ой смоет!

Но сама уже боком, спотыкаясь, через два вдоха на третий – поползла-поползла по скользкому настилу, дернула ручку и почти кувырком влетела в рубку.

Ее никто не заметил – ни капитан Бек, ни Атилла. «Ветер, – сказал первый помощник, когда хлопнула дверь, – черт возьми, капитан, сильный ветер и волна». Что ответил капитан, Магдала не расслышала. Она затаилась в углу, под маленьким иллюминатором. Здесь буря ощущалась всем телом – каждая косточка дрожала и отзывалась на удары шторма, но рядом с капитаном и Атиллой ей было спокойнее.

Иногда «Морская птица» кренилась так сильно, что грозовое небо в иллюминаторе почти исчезало, место его занимало море, и тогда серый колышущийся отсвет разливался в полутемной рубке. Магдала не выглядывала наружу, от мешанины воды морской и воды небесной ее тошнило, но вдруг вспыхнул синий, лиловый свет – прямо в глаза, и оказалось, что Магдала смотрит сквозь залитое водой стекло.

И видит паруса посреди бури.

Они были очень страшные. Старые. Древние. Дряхлые корыта. Магдала насчитала их семь: семь оскаленных мертвых корабельных голов всплыли из грязной бурной воды.

Корабль замедлил ход. Он боялся. Злые, сердитые голоса запрыгали по рубке: «Как это – нет хода, так и сяк, перебирали же неделю назад всё!» – «Малым хотя бы! Разворачивайся! Опрокинет же!», – но Магдала это все слышала как сквозь сон, сквозь вату, а вот скрипучие голоса мертвых кораблей доносились, наоборот, очень ясно.

Покойники, понятное дело, не говорили слов. Но Магдала сжалась и обхватила голову руками и зажмурилась: эти семеро ненавидели «Морскую птицу».

Не возвращайся, скрипели они, сказано было: не возвращайся. Теперь не уйдешь.

Корабль мелко затрясся. Может, пытался выжать ход из дизелей. Может, искал выход, но семеро страшных уже обступили со всех сторон. Почти со всех. Оставался один проход, но туда-то как раз корабль двигаться и не хотел.

«Какого такого дьявола не развернетесь? – закричал издалека капитан Бек. – Мы тут что, на дороге в пробке, что ли, где нас вообще носит, туда и сюда!»

Магдала зажмурилась, но под веками словно вспыхнул синий электрический свет – и проклятые утопленники показались еще отчетливее. Магдале теперь казалось, будто она стоит на палубе – никакой надстройки нет, и рубки капитанской тоже нет, один открытый штормовой воздух.

И в грозовом небе – мачты. Не те, утопленников, – с рваными лохмотьями водорослей на реях, с дрожащими огоньками медуз и морских рыб на концах. Нет, сквозь плотно сжатые веки Магдала видела корабль таким, каким он был до стали и огня.

Это было похоже на неравную драку: семеро мертвых на одного живого. И живой был немолод, потрепан и устал. А мертвые подмигивали друг другу, скалили пробитые борта и хихикали. Им было уже все равно. У них осталась только давняя злоба.

– Смотри какой! Вырядился! Броню натянул, растопырки напялил!

– И куда же это мы идем?

– С грузом фарфора и вина!

– С полным брюхом вонючей солярки!

Один мертвяк с наполовину уцелевшей носовой фигурой (страшная бородатая слепоглазая женщина разевала пустой рот прямо над головой Магдалы) завизжал, перебивая остальных:

– Он меня навылет прострелил! Ненавижу, ненавижу проклятое корыто!

И осел в волне на корму, показывая действительно навылет пробитое осклизлое брюхо. Одна из его рей обломилась и краем зацепила борт «Морской птицы». Корабль вздрогнул, как от затрещины. Или от мерзкого холодного гнилого дыхания: волна с запахом тины и тухлых яиц окатила всё. Атилла крикнул что-то шипящее, рычащее, злое. Снизу, из машинного отделения, жестяным голосом каркнул стармех. Корабль опять затрясся, выжимая лошадиные силы из моторов, но что-то было не так.

– Что, красавчик, – заскрипели и захихикали мертвяки, – что, железочки-то заклинило?

– Развернуться кишка тонка!

И снова толчок – то ли волна, то ли утопленники пинают на радостях, забавляются.

– А я слышал от осьминогов, что ветер еще будет крепчать.

– Иди ты с этими осьминогами, они ГЛУХИЕ! Но ветер еще будет, будет, клянусь своими покойничками.

– Да какие у тебя покойнички, был один к мачте привязан, и того давно поели рыбы! Ты, плавучее решето, лучше гляди, как бы наш малыш не ушел!

– Не уйдет! У него, – невыносимо противным, скрежещущим звуком отдавался «голос» этого утопленника, – железочки заклинило. Старенький он уже! Был бы помоложе да при парусах, может, и ушел бы. А так – не-е, куда он денется!

Магдала открыла глаза на мгновение, высунулась из угла: в рубке вспыхивал и гас красный огонь, выхватывал из тьмы профиль Атиллы, капитановы пальцы на рычагах. За мутным стеклом ярилось море. Утопленников было не разглядеть.

– Поворачивает, сэр, – сказал Атилла.

– Вижу, – коротко отозвался капитан Бек и с хрустом двинул рычаг.

Корабль опять мелко затрясся, в серой пене снаружи мелькнула черная тень.

Магдала заслонилась руками: страшно!

Страшно.

И на твердой земле страшно, когда рядом – зло, а уж на море – и подавно.

Еще один глухой удар, деревянный скрипучий смех – и тут корабль заговорил.

Паруса, сказал он.

Что?

Паруса. Мне нужны.

Я не вижу, сказала Магдала. Где твои паруса?

Паруса!

Вот они, видимые только из-под прикрытых, плотно сжатых век: взятые в рифы, как положено в бурю, мокрые насквозь, тяжелые полотнища… Какая от них польза?

Паруса мне, стонал корабль. Штормовые!!!

И Магдала, конечно, увидела их: узкие, косые, они то возникали поперек к ветру, то пропадали куда-то, и рубка нынешняя тоже исчезала, открывая страшный тесный штормовой мир снаружи.

Держи! Держи!

Я бы держала… наверное, подумала Магдала, да что держать-то?

Корабль вдруг жутко накренился. Магдала завизжала: это было тошно, страшно, и ей показалось, ко всему еще, что она летит, растопырившись, над дощатой мокрой палубой того корабля и сверху видит, как кто-то там, внизу, упираясь изо всех сил, удерживает и тянет что-то – это вот оно, да? – отчего тонкие треугольники штормовых парусов натягиваются и уже не пропадают во тьме.

Магдалу толкнуло и опять понесло, и она, хватая ладонями воздух – человек не птица, ой нет, не птица! – во что-то вцепилась и повисла на чем-то, и стала держаться изо всех сил.

Держииите! – зарычал корабль, заскрипел и застонал, перекрывая жуткую песню про спрутов и склизких рыб, которую давно уже распевали в семь трухлявых глоток пьяные от бури утопленники.

Держите!!!

Корабль разворачивался, выправлялся, вставал поперек волны. Магдала, если бы и хотела, не смогла бы выпустить из рук то, во что вцепилась. Было уже не страшно и не больно, только солоно как-то – от ветра, что ли, или от воды кругом, и дышать было трудно, и, отворачиваясь, чтобы вдохнуть, она признала того, кто вместе с ней держал на невидимом фале несуществующие паруса.

Это был Себас Перейра, повар-доброволец.

* * *

– Значит, ты тоже это все… видел?

– Ну да, а что же, – Себас пожал плечами и смешно наморщил нос, – что же я, не как все, что ли?

– Как это? Разве капитан… или синьор Атилла – и они разве видят такое?

– А то! Ну, это же корабль! Что он тебе, как телевизор, что ли: тут показываю, тут не показываю?

– А почему же они тогда сами… не поставили эти паруса? Почему ты? А я зачем?

– Вот ты чудная, – повар потер залепленную пластырем скулу, – им ведь надо здесь держать управление. Капитану, механикам, старпому – у них свое дело. А вот мы с тобой кораблю там пригодились, это, по-моему, очень правильно. И никто никому не мешает, и старику польза. Думаешь, если бы мы ему не помогли выпрямиться, механики починили бы рули так быстро?

– Не знаю… – Магдала посмотрела на свои ладони – они были в ссадинах, и впрямь подумаешь, что ободрала о канат… – Я думала, это меня от качки морочит. Ну, потому что на самом деле такого же не бывает.

– Бывает, – отрезал повар. – Во всяком случае, я уже до этого разок ему стаксели при шторме ставил. Только тогда мне Роза фалы тянуть помогала – ох она и крепкая… дама! И ругается, между прочим, как матрос.

6

…а все потому, что та девушка креветок ела. Та, на пирсе, – из под вязаной пестрой шапочки рыжие кудряшки, из меховой оторочки – алые щеки. Больших норвежских креветок, бело-розовых, у Магдалы даже под ложечкой засосало. Сама-то она уже битый час выглядывала делегацию рунологов из Эгильсстадира, рунологи, очевидно, застряли где-то в вечных снегах, или, может, их подкараулил Гейзер, в общем, есть уже хотелось, а тут эта рыжая с собакой! И с креветками. Она вынимала их из пакетика по одной, вылущивала из скорлупы, кидала в рот и улыбалась, и жевала, и снова роняла скорлупку, а ее пес даже носом не поводил – большая белая остроухая лайка. Один раз только собака показала Магдале свой льдисто-синий глаз, а потом снова придремала на осеннем холодном солнышке. Девушке тоже хватило одного раза на Магдалу поглядеть: она подняла пакетик повыше, постучала пальцем, поманила – мол, приходи, поделюсь.

Магдала все сделала правильно: показала ей знаками – погоди, не уходи, я сейчас. Сбегала на камбуз и взяла там виноградную гроздь в вощеной бумаге (Себастьян был занят – выписывал из атласа все острова, названные в честь Магдалины). И в библиотеку тоже забежала: там Роза и госпожа Торстейндоттир из университета Рейкьявика, согбенные, спорили над копией Пребольшого рунического камня. «С пирса ни ногой», – сказала Роза, не разгибаясь. Магдала кивнула ей в спину и помчалась вприпрыжку.

Конечно, с пирса ни ногой. Креветки – объедение, мокрым от морского соленого отвара пальцем себя в нос: я Магдала, а ты? Ду ю спик инглиш? Нет? Магдала я, а ты? Гвюдбьорг? Хорошее имя, хорошее имя, возьми, это тебе, попробуй, вкусно!

Девушка Гвюдбьорг берет виноградную гроздь, отрывает ягодку, раскусывает опасливо – и смеется. Прячет виноград за пазухой замшевой куртки, сильно хватает Магдалу за руки. Вскакивает остроухая собака.

Так странно, чудно, когда языка не знаешь – все становится здесь и сейчас, каждое мгновение останавливается, и ничего нельзя толком понять. И понимаешь всё.

Нет, нет, говорит Магдала, куда ты меня зовешь? Туда? В город? С тобой? Погоди, я на работе. Что? Что ты говоришь, я не понимаю? В гости? Погоди, я…

– Хэээй! – резкий голос окликнул с борта. Это хранительница и исландская миссис вышли на белый свет.

– Магдала, – зычно позвала Роза, – поднимайся на борт, ребята из Эгильсстаддира позвонили, они приедут только завтра.

– Миссис О’Ши, – Магдала сложила соленые пальцы рупором, – Роза, можно мне тогда пойти погулять? Это Гвюдбьорг, она хорошая, она зовет погулять!

– Исландия – одна из самых безопасных стран в мире, – важно сказала круглая миссис Чья-то-там-доттир. – Пусть девочка посмотрит город. У нас красиво. И освещение везде.

– Хорошо, – сказала Роза. – К ужину возвращайся. Ты обедала?

– Мне Гвюдбьорг дала креветок, а к ужину я буду!

А веселая рыжая добрая Гвюдбьорг смеется, и собака ее весело скалится, и вот уже две девушки бегут по пирсу, и в темнеющем воздухе затихает смех.

* * *

Да, они и бежали, и просто очень быстро шли по широким нарядным улицам, и по нешироким, но все равно нарядным: в городе были цветные крыши, цветные плотные жалюзи на окнах, ярко выкрашенные палисадники. И столбы белого пара поднимались высоко в ясном небе – сначала синем, потом темно-синем, лиловатом, сиреневом, пурпурном со звездами… Темнело по-осеннему скоро, и так же скоро зажигался оранжевый и желтый ночной свет, и было совсем не страшно. Пес по имени Тор все время бежал впереди, останавливался, растягивал в собачьей усмешке черные губы. Гвюдбьорг на ходу показывала туда и сюда, говорила что-то – Магдала едва догадывалась: школа… церковь… ого! ничего себе церковь, на ракету похожа, какая-то статуя, еще статуя…

– Куда мы идем, Гвюдбьорг?

Смеется. Она много смеется, и смех у нее приятный. Рукой машет – туда, туда.

– В горы? Нет, в горы мне нельзя, что ты. Мне надо назад, на корабль.

Мотает головой. Нет, не в горы. Куда? Домой? Куда – домой? К тебе домой? В гости? Ну, это только если ненадолго, понимаешь?

Кивает, кивает, приоткрывает куртку, показывает на виноград. Говорит что-то. Мати? Мати? Матушка? Мама? Ну хорошо, покажем твоей маме, да, но потом я сразу к себе, туда, на корабль, понимаешь, да?

Да.

Дом Гвюдбьорг был далеко от главных улиц, и Магдале показалось, что в окнах его темно. Гвюдбьорг протащила ее по деревянному тротуарчику, собака Тор деловито забралась в большую конуру, потом отворилась дверь, и Магдала увидела переливчатый свет – много свечей там было, в той комнате с очагом и с кастрюлями на нем, и высокая темнолицая женщина строго посмотрела на нее из-под платка до самых бровей.

Гвюдбьорг заговорила – быстро, плавно, распахнула куртку, положила на стол виноградную кисть. Хмурая ее матушка – ведь это же она, матушка ее? – медленно кивала, а сама оглядывала гостью цепко, внимательно, и от этого взгляда у Магдалы заныло в затылке. Правда, может быть, все дело было в чистом воздухе, в ходьбе – на корабле не побегаешь особо, усталость поднялась от щиколоток… Гвюдбьорг замолчала, темная женщина кивнула в последний раз и сказала что-то, обращаясь к Магдале, показывая рукой на лавку. Садись, дескать, девушка.

И Магдала, усталая, присела на краешек и больше уже ничего не помнила наверняка.

* * *

А помнила она, казалось ей, еду. Или только пахло едой – грибным супом, что ли? Потому что вкус пищи был совсем другой, молока – жирного, как дома, и меда. Потом был сон, что ли? Магдала не знала и не могла знать, шла ли она – или ее вели? – какими-то ходами, она никак не понимала, босы ли ее ноги, ступающие по камням и мху, или это только кажется? Чтобы увидеть и разглядеть, нужно обратить взгляд – и только так, будто лучом корабельного прожектора выхваченное, – доходило до нее ощущение чьих-то рук, держащих под локти (да, наверное, под локти), чего-то белого, спадающего с плеч, чего-то застилающего огни свечей перед нею и сбоку, так что от каждого огонька тянулись радужные кресты. Из сонного царства доносились голоса. Поют, думала Магдала неторопливо. Свечи жгут. Я, может, в церкви? А белое почему на мне надето? Ах, поняла она, и в несонном сне улыбнулась, это же меня замуж отдают, это же мне белый платок с цветами нагадал, что я скоро замуж выйду…

Но камни?

Но холод?

В церкви полы каменные. В церкви гулко. Но почему холодно так… пока не смотришь – вроде ничего, а поглядишь куда – будто взгляд все приближает – и холодно. И кто жених мой?

Нет никого. Ни по правую руку, ни по левую.

По левую руку, там, где быть жениху – теплу и свету, – не то что никого нет, там…

Темно.

И во тьме шевелятся огни. Бледные, невидимые. И чертят оттуда прямо по живому, по теплому, холодные знаки.

Никто еще не спросил, как полагается, по доброй ли воле идет она замуж да берет ли – но кого, кого же? – себе в мужья до скончания веков, но Магдала уже завозилась, заерзала под невидимой ей из глубины сна белой цепкой вуалью, заворочалась в руках у женщин, державших ее за локти.

А ее все вели и вели кругом, и все пели, пели и сети плели, буди слова мои крепки-лепки-аминь, и так далее, и далее, прощай, девица Мигдалия, и взгляд Магдалы все сильнее и сильнее утягивало влево, туда, где осью вращения была тьма. А чтобы посмотреть на свечи, приходилось голову разворачивать – да с таким трудом, с таким усилием… Там звездные кресты свеч – как у святой Бригиты, у Брейд на платке. Что же ты, Брейд, мне пообещала, какого супруга? Нет, не так я говорю, охнула Магдала без дыхания, не так, ведь нужно сказать семь раз. Семь раз по семь…

Семь раз. По семь. Молитв Творю. От злого воинства холмов, От злобной ярости ветров…

Тут-то ветра и ворвались. Гася свечи, прорезая вуалевые сумерки вспыхнувшим за ними острым светом.

О, тихо-тихо сказала Магдала, падая в подставленный медный котел, о Роза, это ты. Ты пришла, да?

* * *

Хранительница вытолкала из библиотеки всех, и доктора тоже. Почтенный доктор Омар проявил немало мужества, пытаясь исполнить свой долг и осмотреть Магдалу, но Роза так страшно морщила верхнюю губу и показывала желтоватые острые зубы и так недвусмысленно взрыкивала, что доктор отступил на заранее подготовленные в медпункте позиции и там пил мятно-валериановые капли.

– Ну вот, друзья, – сказала Сигридюр Торстейндоттир, обращаясь к группе из Эгильсстаддира, к магистру филологии Финнбойсону и к его аспиранту Бьярни из Вёра. – Вот. Уважаемой коллегой О’Ши мы можем заняться и позже…

– С-само пррройдет, – вставила Роза и зыркнула по сторонам. Вид у нее был, как всегда, решительный, но не сказать чтобы совсем уж нормальный: она сложила руки на груди, горбилась и время от времени оскаливалась, как волчица или большая собака.

Рунологи же разом посмотрели на Магдалу. Та сидела на Пребольшом камне и счастливо улыбалась зажмурившись. Потом открыла глаза, поглядела на ученых мужей и женщин и заплакала. Потом опять смежила веки и заулыбалась. Она так поочередно впадала в радостное забытье и плакала наяву все время, пока ее везли в полицейской машине и пока здесь, уже на «Морской птице», наскоро совещались о том, что произошло.

– Они практики, – с досадой сказал Финнбойсон. – А мы теоретики. Можем три дня спорить, как правильно ту или эту надпись читать и толковать, а они, вон, на ребенка в два счета навязали всякого.

– А если эту штуку с нее снять? – спросил молодой Бьярни.

– О да, – ответил его профессор. – О да, примерно как чеку из гранаты выдернуть. Не советую.

Бьярни вздохнул. «Эта штука» висела у Магдалы на груди, поверх белого льняного балахона без рукавов: плоский камешек с дыркой, на камешке – будто многолучевая звезда-снежинка, красные линии на светло-сером.

– Кого-нибудь из общины бы сюда, – заметил рыжий рунолог из опоздавших. – Лучше всего бы их Матерь.

– Матери теперь шесть месяцев тюрьмы грозит за похищение, – отозвалась Торстейндоттир, – уж придется без нее, Ольви. Несите свечи, господа теоретики.

Магдале было нехорошо. Спасители, несомненно посланные Брейд, унесли ее от воинства холмов, вытащили ее из глубин скалы, но с того самого мига, когда ее ослепил дневной свет, Магдала видела все не так. Не так и не то: она видела большого серого зверя – то ли волка, то ли огромную собаку ростом с человека, которая почему-то разговаривала с ней человеческим голосом – голосом Розы! Она видела больших двуногих муравьев, наклонявших к ней безносые лица с безгубыми ртами и огромными глазами. Она видела сквозь слезы невыносимо яркое, зеленое и синее-синее море, в котором плавали селедки, пестрые, как тропические рыбы, и на волнах качался корабельный остов, плавучий ящик из белых-пребелых косточек. Магдале очень не хотелось, чтобы ее туда несли, она плакала, а волчица Роза уговаривала, пойдем, говорила, деточка моя, домой. Но единственное, что напоминало дом в этом странном месте, был большой холодный добрый камень, и Магдала, когда муравьи отпустили ее, тут же на него взобралась и сидела там, подобрав ноги и зажмурившись, потому что с закрытыми глазами все было понятно: корабль, библиотека, простуженная Роза – то-то похрипывает немного, какие-то еще незнакомые люди… Успокоенная, она открывала глаза – и опять: человеко-собако-волчица, двуногие мураши, белые плавучие косточки, цветное море. Вконец измученная, Магдала решила закрыть глаза и сидеть на камне хоть до скончания веков.

И потому она не смотрела и не видела, как рунологи подносили к ней там и сям зажженные свечи, следя за огоньками, как вытягивали из язычков пламени концы невидимых нитей – каждый свою, как серьезно, молча двигались они в причудливом не-танце, распутывая связывавшую ее чужую волю. Наконец госпожа Торстейндоттир жестом велела всем замереть на местах, отставила свою свечу и, глубоко вздохнув, послюнила палец. Рунологи во все глаза смотрели, как она, подавшись вперед, не переступая необозначенных границ, – раз-два-три-четыре – начертила на лбу девушки хвостатый рунный знак. Им было совсем не до того, что Роза-волчица взяла оставленную свечу и протянула над ней узкую сухую ладонь.

Когда это теплое, странное коснулось лба, Магдала едва не закричала. Она видела сам знак, быстро вращавшийся и будто уходивший внутрь нее, она чувствовала, как оживают затекшие мышцы, а потом – рывок (это госпожа Торстейндоттир сорвала с нее ведьмин кремешок), и Магдала бросилась с камня, и хранительница библиотеки подхватила ее, кутая ладонь в рукав свитера.

7

Магдала и повар пришли к капитану. Положили перед ним книгу, пластину, самодельные карты, выписки и чертежи.

– Это что такое?

– Это клад, – сказала Магдала.

Капитан Бек посмотрел сквозь очки – одним глазом на нее, другим в бумаги.

– Какой клад?

– Это клад синьора Антония Бонинчи, – объяснила Магдала. – Себас и я… мы вдвоем, в общем, нашли и перевели эту записку.

– Очень хорошо, – сказал капитан Бек, – если, конечно, не говорить о том, что книгу вы, Себастьян, все-таки могли бы и не прятать в кухне…

– А я ему говорила, – встряла Магдала.

Себас пнул ее локтем.

– Так что верните ее Розе, и будем считать вопрос закрытым.

Повар, до этого момента сосредоточенно рассматривавший линолеум, вскинулся:

– Капитан!

– Вы меня слышали, Перейра. Книгу отдайте Розе, ей место в библиотеке.

– Так я же не про книгу…

Капитан Бек задрал бровь.

– Это остров, – повар задыхался от волнения, Магдала замерла, оба были смешные, вытягивали шеи, как птенцы. – Остров…

– Мадалина!

Капитан фыркнул.

– Ну правда, сеньор капитан, – у юноши на глазах чуть не слезы закипали, – сеньор Бек, прошу вас… отдам я эту книгу, клянусь Девой Марией, отдам, но только мы же уже все посчитали и прочли, и…

– И нам бы туда, – тихонько сказала Магдала. – Это же, синьор капитан, все равно нам по пути.

– Много ты знаешь о наших путях, девочка, – буркнул капитан, пытаясь взглянуть на записку старика Бонинчи двумя глазами. – А ну ступайте отсюда, буйная поросль, пока я вас не отрядил палубу мыть!

* * *

– У нас техническая остановка на Азорах, вам повезло, – сказал суперкарго Миклош, серьезно хмуря густые брови. – А на Мадалину сами доплывете на нашем боте.

И ушел посмеиваясь.

Ночь перед высадкой, понятное дело, прошла без сна. Магдала вертелась в койке, пробовала читать, но вместо читаемого все ей представлялось, как Себас выпрыгнет на берег, протянет ей руку – крепкая, хорошая у него рука… Дальше в ушах начинало шуметь, тут и заснуть бы, но голос синьора Бонинчи, похожий на голос моря, принимался греметь: «Остров, нареченный Мадалина, пройдя от востока на запад, найдешь…» – а потом оказывалось, что часы тикают ужасно громко, что корабль пыхтит и что за переборкой скребется мелкий корабельный насельник – таракан или сверчок.

* * *

Остров Мадалина был плоский, с двумя-тремя цепочками скал, а так – песок да галька. Они быстро прошли его весь с востока на запад и на самом западном краю обнаружили невысокий обрыв. На четвереньках поползли вдоль края, ощупывая камни внизу, и вот она – корабельная цепь!

Себастьян выпрямился, глубоко вздохнул и перекрестился. Потом трижды сплюнул через плечо, лег на живот, потянул за цепь и…

– Не идет. Не выбирается никак. Застряла.

– Дай я, – сказала Магдала. Она поддернула джинсы, оттеснила Себаса в сторону и уперлась крепкими ногами в скалу. Попыхтев немного и повозив рукой в глубине расщелины, Магдала высвободила цепь, потянула за нее, Себас ревниво перехватил ржавые звенья:

– Давай сюда… смотри, какая старая, еще порвется, поранишься.

И на свет белый и золотой явился после стольких лет сундук Бонинчи.

Он был небольшой и не слишком тяжелый. Замок сбивать не пришлось: синьор Антоний аккуратно прикрепил ключ сбоку.

Сокровище внутри сундука было упаковано в старый мешок, под которым угадывался другой ящик, поменьше. Магдала и сообразить не успела, что к чему, как Себас легко разорвал трухлявую мешковину, откинул крышку и… И обернулся. Лицо у него было сияющее, нежное, как у херувима в соборе.

– Вот! Смотри!

– Что это?

Сокровище шуршало и шелестело. Оно было обернуто в тонкую полупрозрачную бумагу – Магдала такой никогда прежде не видела. Сокровище сверкало – но не блеском золота или драгоценностей, а тонкими красками, мягким бликом на гладкой поверхности лучшего в мире фарфора.

Пират-чревоугодник и клад оставил чревоугодничий: одну за другой молодой Перейра доставал из ящика легкие, как сон, плоские тарелки – с красавицами, волами и кленовыми листьями над быстрой водой. Пошарил поглубже – и вытащил мешочек, довольно тяжелый.

– Эх, штаны надела, и куда прикажешь высыпать? – проворчал он, растягивая кожаную завязку, разгрызая зубами неподатливый узелок. – Ладно, подставляй руки, что ли, посмотрим, что это!

Магдала подставила ладони ковшиком – и едва удержала высыпавшиеся в них тяжелые странные штуки и текучие цепочки, какие-то солнечные капли и живые брызги.

Она выронила половину на камни. И Себас с криком кинулся рыться и разбираться, что к чему.

Через минуту оба кладоискателя хохотали как безумные.

– Вииилка, – заливалась Магдала, тряся в ладони изогнутую, словно змея, глотающая свой хвост, серебряную, черненную от старости вилочку.

– Колокольчики, смотри.

И впрямь, крошечные ликерные рюмочки, с наперсток величиной и формой почти такие же, а в днище впаяны тонкие серебряные крючки, а к ним изнутри подвешены язычки, да не язычки это, а заостренные серебряные лопаточки – от кофейных ложечек, нет, меньше, небось от тех, которыми накладывают редкие яства. Динь-дон! Динь-дон! Десертные ложки, скрученные в причудливое ожерелье, диадема из половника, медальон из двух суповых ложек, похожий на раковину, а в нем – настоящая жемчужина, но не белая, а облачного, серого цвета.

– Надо же! Надо же было так приборы испортить! – сквозь слезы и смех говорил Себастьян. – Ну додумался – красоты такой налепить… Дай-ка руку, а Магдала? – И он, все еще смеясь, надел ей на запястье бывшую вилочку. – Смотри какой браслет!

– Ну да. – Магдала поглядела. И впрямь, если не знать, что это старая серебряная вилка, только тут подрасплющена, там зубцы выгнуты волной, так и нипочем не подумаешь, браслет да и только. – Нет, подожди, это уже мне не идет, и вообще… я сама.

Пока Магдала перебирала смешное это богатство, Себас перевел дух и снова зарылся в сундук. Обернулись друг к другу почти одновременно:

– Вот!

Только у нее это были серьги-«колокольчики», а у него – туго скрученные трубкой какие-то бумаги.

– Что? Еще карты?

Себастьян осторожно развернул находку…

– Не, это… слушай, это рецепты! По-моему… Ну да! Возьмите добрую жирную индейку… Святая Клара с пирожками, да их тут десятка три!

– Это, видно, у него в книгу не вошло, – заметила Магдала, вынимая свои «гвоздики» с бирюзой и вставляя на их место «колокольчики». Серебро тонко звякало о стекло. Серьги были очень тяжелые. – Слушай, какой удачный клад, прямо для тебя.

Повар кивнул. Вид у него был ошалелый.

– Ну да… Я думал – деньги, золото… ну что золото, когда тут…

– Ну, золото тоже есть. – Магдала подтолкнула носком башмака рассыпавшиеся среди бывших столовых приборов монетки. Было их немного, и были они, в самом деле, золотые.

– А, это не клад… Вот сокровище где. – Перейра прижал к груди пиратские рецепты. – Я все думал – как же я миссис Розе книгу-то отдам, это же какие рецепты пропадут, думал, буду уходить, вымолю ее себе. А теперь и просить не надо. Смотри, что мне, выходит, досталось: посуда – да ей цены нет, и книга поварская!

– И это все тоже. – Магдала поддела пальцем украшения. – Это не иначе как поваровой жене приданое.

Себастьян залился румянцем.

– Скажешь такое… откуда у меня жена?

Магдала лукаво прищурилась.

– Да кто же тебя знает? Видишь, как синьор Бонинчи – будто на обзаведение тут все сложил, и хозяину польза, и хозяйке красота.

Смущенный этими шутками, Себас поднялся и принес из лодки кухонную корзинку. Они ели лепешки с сыром, и персики (косточку Магдала сунула между камней и подумала – а вдруг прорастет, вот было бы забавно), и шипучего апельсинового вина налили в пластмассовые стаканчики.

– Ну, за мечты! – сказал повар, чокаясь с Магдалой. – Чтобы сбывались!

Магдала зажмурилась и глотнула кипучего питья. Сбывшимися мечтами, золотом нарисовался мир – маленький остров, красные камни, рыжий крупный песок, фарфоровый клад в сундуке и кроме них двоих – никого больше посреди теплого золотого моря…

Открыла глаза, потому что там сияло все слишком сильно – не вздохнуть.

И тут не вздохнула – так близко были глаза его, теплая, не успевшая еще огрубеть щека – Магдала успела подумать: «Как персик… и точно же…»

Он первый вздохнул.

И погасил свет в глазах.

И отодвинулся.

– Ты прости, пожалуйста, Магдала… – он вдруг и голос потерял, говорил хрипло, будто не легкого вина выпил, а капитанского страшного виски. – Я тут ничего такого, на самом деле…

Магдала же и сказать ничего не могла. Так и сидела с полупустым стаканчиком в руке.

– Ну… жены у меня нет… но девушка-то есть!

Он швырнул свой стаканчик в песок, словно злился на всех – на себя, на ту девушку, на горячее солнце над Мадалиной, кружившее голову.

Магдала же сидела, тихая, как кухонный ледник.

– Я же не могу, – страшным голосом сказал он, глядя вбок. – Ну вот не могу. Ты… А я… Я ей обещал. Она ждет. Что я вернусь.

Магдала помолчала еще немного. Внутри перестало все колюче переворачиваться, все уже провернулось и теперь стояло неподвижно.

– Хорошая девушка-то? – спросила она и сама удивилась – до чего выговаривается гладко, будто ей все равно.

Себас кивнул.

– Ну так чего ж тогда говорить? Вот повар, – она усмехнулась, отпила глоток, не поморщилась от ста тысяч впившихся в горло иголок. – Вот и будет повару жена. Вот и будет кому носить украшения… Все правильно.

Она поставила стаканчик на камень, он опрокинулся, вино, чуть шипя, пролилось на бедную персиковую косточку. Потянулась вынуть серьги, но Себас не дал.

– Оставь себе. И браслет тоже. Ну и что, что не ты мне жена будешь. Это все равно твоя доля. Я бы без тебя не нашел ничего. Думаю, дом Антоний так бы и рассудил.

«А жалко? – тянуло за язык, толкало ставшее горьким апельсиновое вино. – Жалко небось, что не я твоя суженая?» Глупости какие. Магдала поднялась, стряхнула крошки с джинсов и стала собирать корзинку. Себас тяжело вздохнул и принялся складывать в сундук приданое своей португальской девушки.

– Ты не горюй так, Себас, – сказала Магдала в обтянутую синей футболкой спину. – У меня ведь тоже своя… судьба есть. Тоже меня ждет.

Сказала – и задохнулась, оттого что пустые были это слова, что не знала – правда ли это и ждет ли, а если и ждет, то что за судьба такая, в этом теперь разобраться бы надо.

А Себас, шурнув еще раз в мешке и в ящике, обернулся. Может, и показалось, а может, и вправду повар-доброволец шмыгнул носом, как маленький. Очень он был еще молод, очень.

Но он уже улыбался.

– Так ты это… ну, когда подрастешь… совсем и вы поженитесь, приезжайте тогда ко мне. К нам с Ирмой. Будем вас бесплатно кормить, клянусь святой Кларой!

– И пирожками. – Магдала в ответ улыбнуться не смогла, не получилось, но Себас не заметил. Колесо его судьбы уже тоже провернулось и катилось теперь в своей колее – отдельно.

8

Доплыли до Португалии.

Себас долго махал им рукой с причала, а другой рукой обнимал высокую, черноволосую, смуглую девушку. Она его там ждала.

– Ну вот, – сказала Магдала, обернувшись к товарищам по пути – все собрались на палубе, провожали счастливчика Перейру. – Вот. Завтрак в восемь, как всегда.

Теперь некогда стало читать про путешествия и вести дневник: экипаж небольшой, но кушать все хотят три раза в день, а еще и вахтенные…

Так вот и заканчивалось ее плавание на «Морской птице», а дни стали уже коротки, вечера и ночи длинны, и, чистя крепкую ирландскую картошку на суп или на второе, Магдала раскладывала воспоминания, как платочки в комоде: александрийское солнце, девочку-язычницу из Рейкьявика, пристань, с которой Роза шагнула когда-то на свой первый борт, вечное, никогда не исчезающее зарево над невидимой Кубой. Было что вспомнить.

И были вещи – на память: вышитый белым по белому платок, и второй, и открытка с молитвой, и исландский кремешок с руной (тут Магдала вздыхала горестно), и голубые туфли прекрасные, и… и браслет вилочкой.

Но и все ведь, думала Магдала, вернемся, будет Рождество, потом я, наверное, до весны буду работать где-нибудь, может, у нас на почте, а потом, конечно, надо будет пойти на курсы, как Роза говорит, и поступать в университет, и учиться… на библиотекаря, конечно, и вот тогда, может быть…

Может быть.

А вот уж что точно – что плавание на «Морской птице» закончится, и что-то слишком много расставаний мне на одну мою душу, думала Магдала, роняя слезы в картошку, слишком много, а сколько ж будет встреч?

Старый корабль не любил сырости внутри. Он тихонько – а на самом деле безжалостно скрежеща переборками и хлопая линолеумом – шлепал к вздыхающей, всхлипывающей, в три ручья ревущей Магдале, обнимал ее за плечи, дышал в ухо коричным книжным и угольно-табачным духом, кряхтел поучительно: мол, все встречи еще, девочка, твои.

Но Магдала не знала этого и знать загодя не могла, а умом понимать – не хотела. Да, говорила она, размазывая по щеке ирландскую грязь, да, а вот Розу я уже не увижу… и капитана Бека, и Атиллу, и… и Себаса, Себаса вот уже никогда…

И вовсе не никогда, кряхтел корабль, и вовсе не его, и столько вас уже тут было, ох, молодежь, молодежь…

А тебя тоже, заливалась Магдала, тебя я тоже уже не увижу!

Ну что же делать, что же делать, ведь и я тебя тоже, пока весь мир не обогну тридцать раз и еще три раза, или триста тридцать три раза… вот, не помню, старый уже совсем…

И так, наплакавшись и поставив картошку в холодной воде дожидаться утра, Магдала шла к себе в каюту, забиралась в остывшее льняное нутро постели, а корабль не уходил – напевал и накряхтывал ей сонную песню, и оказывалось, что уснуть можно, и что во сне все легко и понятно, и надо только наяву чуть-чуть чего-то добавить – как пище бывает нужно чуть-чуть соли или перца, – может, времени, или солнца, или просто любой радости – чтобы распрямиться, не печалиться и смотреть вперед. Потому что слева – дом родной, справа – дом памяти, в который нет возврата, а что впереди, о том знает только капитан.

Я – капитан? – сонно выспрашивала Магдала, оборачиваясь из долины видений в жизнь, где были расписание рейса, камбуз и истекающее чудо.

Ты капитан, отвечал корабль. Ты уже капитан, девочка моя, только молодой еще, и капитан, и корабль, и парус.

Но я не знаю…

Смотри вперед, отвечало море. Смотри вперед.

* * *

Впереди была Силема.

Она еще не появилась даже на горизонте, она была впереди пока еще только «по курсу», но капитан Бек уже готовился войти в порт. «Морскую птицу» чистили и чинили, и к обычной трудовой уборке добавился еще и предпраздничный пыл. Магдала так вдруг захотела увидеть Силему, и не по левому борту, а настоящую, что готова была залезть на самый верх, к неподвижной решетчатой антенне, оставшейся у «Морской птицы», видимо, с тех времен, когда корабль был на военной службе.

Она и забралась туда, ежась от свежего ветра – зима все-таки, а там, засучив рукава брезентовой куртки, хозяйничала Роза. Несколько банок и баночек краски и растворителя, пакет кистей. Цвет был совсем невоенный – ярко-алый, как в весеннем саду.

– Вот это да…

– Угу.

Магдала расставила стремянку, полезла наверх, приняла от Розы баночку и кисть. И опять сердце защемило: вот и Роза уплывет навсегда, а она ведь ради меня волчицей обернулась, чтобы след взять, до того еще как стали в полицию звонить, когда я к ужину не пришла… Ох и страшно же было… а вот Розе все нипочем. И как же спокойно она все объяснила перепуганной Магдале: что никакой она не оборотень, просто правильно наложенные руны могут на время обострить в человеке то, что ему от природы дано: обоняние, или зрение, или слух. А еще она сказала, что все дело в виноградной грозди – зимой, да еще на северном острове. Нет, славна Исландия теплицами, конечно, а все же у Матери язычников свои расчеты, ей любое совпадение годится, видно, нужна была им эта свадьба с пустым и темным духом…

«И вы вот так ради меня…» – сказала тогда Магдала, ей было бы жутко даже воображением примерить на себя такое – волчий нюх и волчье сердце, слух нетопыря и его холодные крылья, кошачье око и коготь. «А ради кого еще? – изумилась Роза. – Мы же с тобой на одном корабле служим, одно дело делаем. Ты мой друг». Так-то вот. «Ты – мой друг». А ты мой, Роза, и как быть мне без вас, и как идти самой…

– Да вот так же и иди, как до сих пор шла, – проворчала хранительница, подавая новую порцию краски. – И не разговаривай на таком ветру, тем более – сама с собой.

– Ничего мне не сделается, – ответила Магдала. – А только вдруг я опять во что-нибудь такое… встряну?

– В какое – в «такое»?

– Ну… вот… как в Исландии было.

Роза спустилась со ступеньки, сложила руки на животе и хищно наклонила голову к плечу.

– И не в такое еще встрянешь, дорогая моя, – совершенно серьезно сказала она. – Уж это как пить дать, и к гадалкам не ходи.

– Ну? И что? И что же мне делать?

– А вот что тогда делала, то и будешь делать.

– Молиться, что ли?

– Ну, если хочешь, то и молиться. Звать на помощь. Кричать. Не сдаваться. Ты же не просто так молилась, ты упиралась изо всех сил – вот так и продолжай. А кому на твой зов прийти – в общем, найдется.

На том они замолчали. Магдала выкрасила верх антенны, спустилась и помогла Розе закончить низ и опоры. Снова ярко-алый хохолок красовался на самой «макушке» корабля.

– Красавец, – сказала Роза, отступая к перилам и любуясь оконченной работой. – Уж он тебя не забудет, Магдала. Чует мое сердце, вы еще увидитесь.

– Дай-то бог, – вздохнула Магдала и отвернулась от ветра, режущего глаза. – Дай-то бог.

* * *

Серый корабль под голубым флагом медленно входил в порт Силемы. Было прохладное декабрьское утро накануне Рождества, но Магдалу знобило не от холода. Вчера она снова включила телефон и отправила сообщение. Звонить не хотелось, а сообщение – другое дело. Магдала не знала, что думать о Пай-Пае, как о нем думать, она даже не понимала, рада ли будет увидеть его теперь, а он – рад ли будет? Он был, так или иначе, родная душа, и Магдала очень волновалась. А вдруг не придет? Мало ли что… Вдруг? Спускаться на совершенно пустой причал – разве это возвращение? Не в силах терпеть, она зажмурилась и открыла глаза, только когда корабль заревел и загудел сиреной.

Пирс был совсем близко.

И он не был пустой. Толпа силемских детей, аккуратных, веселых рождественских школьников, румяных и благоухающих ванильным домашним печеньем в ранцах, разразилась в ответ кораблю приветственными криками. Корабль с достоинством приблизился, матросы опустили трап, и дети бодро затопали наверх. Магдалу с рюкзачком в руках они вежливо обтекали, здоровались: «Добр’ утр’, мисс», а корабль-то небось уже извлек из старого дерева самый хвойный аромат и выставил на полки самые лучшие книги, самые нужные истории об умных, верных и храбрых.

Прощай, корабль.

Прощайте, капитан Бек, Атилла, Миклош, боцман Микаллеф, Морис, Борис и Григор, Данила и Петро, прощайте, Роза, несказанная вы моя подруга, и вы, доктор Омар, будьте здоровы, а с тобой, Себастьян Перейра, мы давно уже попрощались…

Проговаривая эту печальную литанию, Магдала медленно спускалась по трапу, глядя под ноги, а потом прощаться стало больше не с кем, и она подняла голову.

Пай-Пай стоял на пирсе. Что-то там он прятал за спиной, наверное, букет цветов, неважно, главное – он пришел.

Магдала, как по волнам, легко подошла и быстро заглянула ему за спину.

Он встречал ее с той домашней, почти детской вязаной кофточкой, из которой Магдала уже выросла. Он боялся, что ей будет холодно: уезжала-то почти летом, а теперь зима. Но на этой, уже немного – или совсем? – другой Магдале был теплый исландский свитер – подарок рунологини, и потертые джинсы, и голубые туфли, она была почти одного роста с Пай-Паем, и улыбалась, и не плакала.

– Здравствуй, братец, – сказала она, прижимаясь щекой к его плечу. – Спасибо, что пришел. Поедем домой встречать Рождество.

Гала Рубинштейн Далеко в море вода синяя-синяя, как лепестки самых красивых васильков

– Что вас беспокоит? – спрашивает доктор Форман и прикасается к моему лбу сухими прохладными пальцами.

– Ничего, – отвечаю я, не раздумывая.

– Вас беспокоит ничего? – улыбается доктор Форман. – И на что же оно похоже?

Можно улыбнуться в ответ. Можно сосредоточиться и вынырнуть ненадолго из темной тепловатой воды. Но я прикрываю глаза и медленно опускаюсь все глубже и глубже, на самое дно. Вода принимает меня, нежно обволакивает, даже и не пытаясь вытолкнуть на поверхность. Я бьюсь спиной о мягкий белый песок и судорожно вдыхаю…

Сухой прохладный голос раздвигает толщу воды, вытаскивает меня на поверхность, сухие прохладные пальцы накрывают мою руку.

Давайте попробуем еще раз, – я бы на его месте уже пришла в ярость, а доктор Форман вежлив и нетороплив.

– Давайте попробуем еще раз. Не торопитесь, у вас много времени.

– Откуда вы знаете, сколько у меня времени?

– Я его принес с собой. – Доктор достает из чемоданчика большие песочные часы и ставит их на стопку книг возле моей кровати. – Когда вам понадобится время, просто переверните их.

Я послушно протягиваю руку и переворачиваю блестящую колбу. Слипшийся песок не шевелится, и время с легким стеклянным звоном замирает. Я думаю: интересно, если время остановилось, то мне уже можно не дышать? Но доктор щелкает по стеклу ногтем, и песок рассыпается на секунды.

– Ну вот, – я не могу отвести взгляд от тонкой струйки песка, но, судя по голосу, доктор Форман опять улыбается, – в вашем распоряжении полчаса. Чем бы вам хотелось заняться?

Мне бы хотелось закрыть глаза, но доктору Форману это не понравится. В моем распоряжении полчаса, принадлежащих доктору Форману, приходится с этим считаться.

Внезапно тень доктора на стене вздрагивает и делает движение в мою сторону. Наконец-то! Я боялась, что он больше не придет.

– Я хотела бы поговорить о моем покойном муже, – произносит Тень моим голосом. Голос тих и печален, но мне слышится в нем намек на усмешку – совершенно непристойную. Даже если не знать, о чем идет речь.

Доктор Форман оживляется и подхватывает многообещающую тему, а я с чистой совестью закрываю глаза и осторожно трогаю воду ступней.

* * *

Виктор сидел в лодке, привязанной к кораблю примерно в метре над водой. Лодка покачивалась и скрипела, солнце слепило глаза, а небольшой томик в руках с каждой минутой становился все тяжелее. Налетевший бриз услужливо перевернул страницу, но Виктор отложил книгу, поднялся на ноги, потянулся и посмотрел за борт. Тиль лежала на спине, прикрыв глаза и покачиваясь на волнах.

– Почему ты остановился? – спросила она и шевельнула рукой, отгоняя назойливых рыб. – Почитай еще, мне интересно.

– Зачем? – Виктор расстегнул верхнюю пуговицу и стащил рубашку через голову. – Ведь ты все забудешь, едва зайдет солнце.

– Глупости! – Тиль открыла глаза, перевернулась и сильно ударила хвостом по воде. Виктор ногой задвинул книгу под скамейку, да еще и рубашкой сверху прикрыл, для надежности. – Глупости, я все прекрасно помню!

– А я вот забыл, как назло, – притворно вздохнул Виктор. – Ты мне не напомнишь? Что мы читали вчера?

– Мы читали сказку про русалочку. – Тиль с торжествующим видом выпрыгнула из воды, пытаясь достать до дна лодки. Попытка не удалась, и она плюхнулась обратно в воду, грациозно трепеща плавником. Во всяком случае, ей очень нравилось слово «грациозно», а то, что при этом поднимался целый фонтан брызг и несколько рыбок всплывали кверху брюхом, – так это уже детали. – Про маленькую русалочку, которая жила на дне моря.

– Про русалочку мы читали полгода назад. – Виктор удивленно покосился на Тиль, еще раз проверил, не намокла ли книга, снял брюки и прыгнул в воду, распугав стаю серебристых рыб. Едва он, фыркая и отплевываясь, вынырнул на поверхность, как Тиль подплыла к нему и обхватила руками за шею.

– Что такое «полгода»? – спросила она и укусила Виктора за ухо острыми зубками.

Виктор поцеловал ее в гладкое загорелое плечо и лег на воду, подставив лицо солнцу.

– Что такое «полгода»? – Тиль требовательно потрясла Виктора за ногу, но тут же отвлеклась на проплывающую рыбку. – Смотри, смотри какая! Синяя и блестит!

Виктор рассеянно улыбнулся и подумал: «Полгода – это ровным счетом ничего не значит. Но как же это она умудрилась про русалочку запомнить? Чудеса, да и только».

Вскоре зашло солнце, и Виктор вернулся на корабль. Какое-то время он размышлял, вернуть книгу на место или оставить у себя в каюте, но потом все-таки решил оставить. Хотя корабль не одобрял чтения в постели, да еще и по ночам.

А Тиль долго ворочалась на мягком песке, пытаясь заснуть. Отчаявшись, она прихватила за хвост рыбу-факел и поплыла наверх, к кораблю. Отодрала от днища морскую уточку и предложила рыбе-факелу. Рыба-факел презрительно скривилась и тяпнула Тиль за палец, не обратив на уточку никакого внимания. Тиль ойкнула, хихикнула и сунула рыбу-факел в специально приспособленный для такого случая садок. Потом залезла в тайник и извлекла оттуда небольшую книжку из ярко раскрашенного пластика. Подождав минутку, пока глаза привыкнут к голубоватому свету, она открыла книжку и начала читать по складам, запинаясь и водя по строчкам пальцем: «Далеко в море вода синяя-синяя, как лепестки самых красивых васильков…»

Корабль вздохнул, умиленно скрипнул досками и задремал.

* * *

Кажется, впервые она появилась весной. Точно, весной. На улице грохотала гроза, а я пыталась работать. Но голова гудела, мысли путались, а буквы сливались в одно большое мутное пятно. Я отложила книги в сторону, откинулась на подушки и закрыла глаза. В голове вертелась последняя переведенная фраза: «Внезапно она поняла, что так дальше продолжаться не может». За окном в очередной раз громыхнуло, я открыла глаза и громко сказала вслух: «Так больше продолжаться не может». Потом протянула руку к тумбочке и нащупала в верхнем ящике небольшой пузырек. В книге, которую я переводила, в такие моменты кто-нибудь непременно стучал в дверь. В мою дверь тоже постучали, и я, пряча пузырек под подушку, отстраненно подумала, что перевод – совсем не такая безобидная вещь, как может показаться на первый взгляд. Волей-неволей приходится подстраивать себя под чужую речь. Сперва только смотришь на мир через чужой хрусталик, а потом втягиваешься и начинаешь кричать по ночам от чужих кошмаров. Мой мир слишком хрупок для таких экспериментов, примерно на двадцатой странице он не выдерживает и меняется. Жаль, что мне никогда не заказывали перевести Библию – возможно, после двадцатой страницы я бы снова смогла ходить…

Дверь приоткрылась, и в палату вошел доктор Форман.

– Вот, решил заглянуть перед уходом, – извиняющимся голосом сказал доктор. – У вас все в порядке?

– Гроза, – глубокомысленно произнесла я, как будто это все объясняло.

– Гроза, – согласился доктор и подошел к окну. – Вы не думали о том, чтобы вернуться домой? – спросил он, не оборачиваясь, выстукивая пальцами на подоконнике какой-то загадочный ритм. – Мне кажется, что это пошло бы вам на пользу. Рано или поздно вам придется начать жить заново, а больница – даже такая, как наша, – только тормозит процесс…

Если бы у меня были силы говорить, я бы сказала доктору Форману, что мне не хочется начинать новую жизнь – мне бы со старой разобраться. Я бы сказала: милый доктор, я провожу большую часть времени в июне позапрошлого года, в аэропорту, в зале прилета, где вежливый человек в униформе объясняет, что самолет, в котором летел мой муж, разбился. И хорошо бы мне принять таблетку, запить водичкой и немножко подышать в бумажный пакет. Как будто стоит мне подышать в этот чертов пакет, и самолет, в котором летел мой муж, окажется целым. Я бы сказала: милый доктор, мне там плохо, я не хочу там оставаться, но единственное место, куда я могу сбежать, – это не ваше хваленое «здесь и сейчас», а темная тепловатая вода, которая принимает меня, нежно обволакивает, даже и не пытаясь вытолкнуть на поверхность, а я бьюсь спиной о мягкий белый песок и судорожно вдыхаю…

– Жаль, что вы с таким упорством отказываетесь принять мою помощь, – с легким намеком на укоризну вздохнул доктор, внимательно рассматривая подоконник.

Возможно, он и впрямь придумал бы, как мне помочь, – если бы у меня были силы говорить. Но сил у меня оставалось ровно на то, чтобы вытащить из-под подушки пузырек, поднести ко рту и подцепить зубом скрипящую резиновую пробку. В это мгновение тень доктора Формана отделилась от стены, склонилась надо мной и резко ударила по руке. Пузырек покатился прямо под ноги доктору, а я в ужасе замерла, очень живо представляя, как доктор медленно наклоняется, поднимает стеклянную бутылочку с пола, читает этикетку, переводит на меня взгляд и спрашивает: может быть, нам стоит об этом поговорить? Я попыталась встать, забыв на мгновение о своих ногах, но Тень опередила меня. Она скользнула на пол, накрыла собой пузырек и застыла. Я смотрела, как пузырек медленно исчезает, растворяясь в темном пятне, и думала, что схожу с ума. Обидно – прожить короткую скучную жизнь и напоследок сойти с ума так же коротко и скучно. В этом было что-то удивительно несправедливое, и я, неожиданно для себя, расплакалась – впервые за последние два года.

Доктор Форман удивленно обернулся и подошел к кровати.

– Вам плохо?

Я хотела сказать: «Да, мне плохо. Помогите мне. Я попробую вам поверить, а вы попробуйте мне помочь. Потому что я со страшной скоростью лечу в пропасть, и у меня такое странное чувство – вот тут, под ложечкой, – что там, внизу, меня ждет все что угодно, но только не морская вода, синяя-синяя, как лепестки самых красивых васильков…» Но стоило мне открыть рот, как Тень заговорила моим голосом, спокойно и устало:

– Это из-за грозы. Вы не могли бы попросить у сестры снотворное? Спасибо, что навестили, доктор.

Доктор Форман вышел, а Тень поднялась с пола, потянулась и склонилась надо мной. Невыносимо знакомые губы щекотно прикоснулись к моему виску, и я – впервые за последние два года – засмеялась.

* * *

Тиль выплыла на поверхность моря, когда солнце уже клонилось к закату. Она протерла глаза, чихнула и оглянулась вокруг, пытаясь сообразить, где находится и как она тут оказалась.

– Ты кто? – спросила она у Виктора, который лежал в лодке, уже спущенной на воду, но еще привязанной к кораблю, и читал книгу.

Виктор оторвался от книги, посмотрел на Тиль и так быстро вскочил на ноги, что лодка чуть было не перевернулась.

– Я Виктор, – сообщил он и легонько поклонился, пытаясь справиться с растерянностью. – А ты… Ты меня совсем не узнаешь?

– Нет, – пожала плечами Тиль, нырнула и сделала под водой сальто.

Бывает и лучше, отметил про себя Виктор, но для первого раза неплохо. Очень даже неплохо.

– Ты посмотри, что у меня есть, – внезапно завопила Тиль, даже не успев вынырнуть. Так что следующие несколько минут она отчаянно фыркала и отплевывалась, одновременно делая Виктору загадочные знаки головой и тыча указательным пальцем в собственный хвост.

Виктор сел на корточки и потрясенно пробормотал: «Вот оно как… Ну-ну…» После чего подпер голову рукой и стал наблюдать за тем, как Тиль вне себя от восторга изо всех сил лупит хвостом по воде. Несколько капель попали на обложку книги, и корабль недовольно застучал чем-то тяжелым в трюме. Виктор поспешно вытер кожаный переплет рукавом и заткнул книгу за пояс.

– Что это у тебя? – внезапно заинтересовалась Тиль. – Вот это, черненькое? Брось мне его сюда, я с ним буду играть!

– Это книга, – ответил Виктор. – Играть с ней нельзя, она от этого испортится.

– Глупая книга, – подвела итог Тиль и сделала еще одно сальто.

– Ты права, – согласился Виктор. – Глупая книга про глупую девочку, которая сначала долго болела, а потом взяла и умерла.

Тиль взялась за борт лодки, подтянулась на руках и залезла внутрь.

– Рассказывай дальше, – велела она, устраиваясь поудобнее.

Корабль зашуршал и заворочался, от его бортов по воде пошла еле заметная рябь. Виктор провел рукой по нагретой солнцем обшивке и улыбнулся.

– Это ты придумал? – тихо спросил он у корабля. – Она сама ни за что бы не догадалась.

* * *

– Ты пойдешь со мной? – спрашивает Тень.

Надо бы спросить: «Куда?» – или возмущенно крикнуть: «Чтобы ты опять меня бросил?» – или просто отвернуться к стене – небось не дурак, сам все поймет. Вместо этого я долго вожусь с механизмом, приподнимающим спинку кровати, и буднично спрашиваю:

– Как?

– Это очень просто, – торопливо говорит Тень. – Просто сделаешь, что я скажу. Кстати, имей в виду, что во время перехода исполнятся три твоих желания.

– Ну слава богу, мне это все снится. – Я откидываюсь на подушки и закрываю глаза. – Что за бред? Ты что, после реинкарнации стал золотой рыбкой? Напомни мне сказать доктору Форману, что справедливость все-таки есть.

Дверь открывается, и в палату заходит медсестра. Она аккуратно сдвигает книги в сторону и ставит на тумбочку поднос с ужином. Тень кривляется, повторяя все ее движения, и я с трудом удерживаюсь от смеха. Краем глаза я замечаю, что в стаканчике для таблеток сегодня прибавление. Видимо, доктор всерьез обеспокоен. Медсестра ловит мой взгляд и улыбается: «Это витамины. Весной мы всем больным назначаем витамины. Я и сама их принимаю». Она поправляет цветы в вазе, зажигает свечи и выходит, бесшумно притворив за собой дверь.

Тень сидит, обиженно отвернувшись, – во всяком случае, мне так кажется.

– Такое впечатление, что ты мне не веришь…

– Нормальному человеку не должно быть никакого дела до того, верят ему или нет! – Это неспортивно, но я не могу удержаться.

Тень хохочет так, что стена начинает ходить ходуном. Я бы тоже посмеялась, но не могу: Виктор доводил меня этой фразой до белого каления. «Нормальному человеку не должно быть никакого дела до того, где именно лежат грязные носки. Нормальному человеку не должно быть никакого дела до того, что о нем думают соседи снизу». Услышав в очередной раз: «Нормальному человеку не должно быть никакого дела до того, где его супруг провел ночь», я молча развернулась и вышла из квартиры. Дело было даже не в этой чертовой ночи (ну, допустим), а в том, что никто не может решать за человека, до чего ему должно быть дело, будь он хоть трижды нормальным. Хотя доктор Форман, например, уверял, что нормальных людей не бывает.

– Ты мстительная и злопамятная, – укоризненно замечает Тень. – Но все равно я хочу, чтобы ты пошла со мной. Мне там… – судя по тому, как дрожит пламя свечи, Тень думает, чем заменить слово «одиноко». – Мне там скучно.

– Эти твои дурацкие три желания наводят на мысль о продаже души. – Я уже все решила и теперь могу капризничать и веселиться. Причем что-то мне подсказывает, что совершенно безнаказанно.

– Начиталась книг, – фыркает Тень. – Что еще за душа, вот ведь придумали тоже… Считай, что это условия контракта. Я нашел новую работу. На старой моей жене оплачивали медицинскую страховку, а на новой – выполняют три желания.

Если я и сошла с ума, то надо признать, что зря люди этого боятся. Очень приятное ощущение.

– Хочу тебя, здоровые ноги и библиотеку в ста метрах от дома, – автоматически выпаливаю я.

– Библиотеку? О господи, неужели тебе не надоели книги?

Я упрямо пожимаю плечами:

– Во всяком случае, они ни разу меня не подводили.

– Насчет библиотеки можешь не волноваться, я об этом уже позаботился. А в остальном… Ты уверена? Решила? Дай мне руку и скажи все это еще раз.

Я протягиваю руку ладонью вверх, Тень накрывает ее, и мои пальцы немеют от нестерпимого холода. Он поднимается по плечу, разливается в груди и медленно подступает к горлу.

– Ну же, говори, – торопит Тень.

– Хочу… – Я замираю, вспоминая, как тогда, выйдя из квартиры, отправилась в аэропорт и села в первый попавшийся самолет. Спускаясь по трапу, даже еще толком не сообразив, в каком именно городе, я почувствовала, как в кармане завибрировал телефон. «Ты ненормальная, – сообщил мне Виктор, как будто до сегодняшнего дня у него еще сохранились какие-то иллюзии на мой счет, – куда ты поперлась без зубной щетки и запасных трусов? Сиди в аэропорту, ради всего святого, я вылетаю через пять минут». Еще чуть-чуть, и я начну вспоминать, как вежливый человек в униформе объяснял мне, что самолет, в котором летел мой муж, разбился… В глазах у меня темнеет, и я медленно, как во сне, говорю:

– Хочу, чтобы ни ты, ни здоровые ноги, ни эти чертовы книги не были мне больше нужны.

– А книги-то тебе чем помешали? – печально спрашивает Тень. – Все-таки надоели? Ну… – Он долго молчит, а потом вздыхает: – Я тебя понимаю.

Темнота на моей руке сгущается, и из нее проступает блестящий бок маленького стеклянного пузырька. Холод сковал мне горло, и я не могу говорить, но Тень правильно понимает мой недоумевающий взгляд.

– Ты хочешь спросить, почему я не дал тебе его выпить тогда? Понимаешь, раз уж мы заговорили о душе, то можно ее продать, а можно просто выбросить.

Тень склоняется надо мной и подносит пузырек к губам. Я делаю глоток, и темная тепловатая вода принимает меня, нежно обволакивает, даже и не пытаясь вытолкнуть на поверхность, а я бьюсь спиной о мягкий белый песок и судорожно вдыхаю.

Улита Уварова Анна

Лавры

День расцветал. Крепкий, яркий, сверкающий светом и бодрящий холодом.

На повороте к площади, там, где проходили пассажиры паромов, как всегда, сидела жена старого Якоба. Торговала калеными орешками. Сегодня рядом с ней пристроились инвалид с газетами и мальчишка со своими деревянными поделками. Поток прохожих, казалось, направлялся невидимым сердцем. Каждые полчаса – сначала ленивое движение в сторону причала, потом плотная группа людей словно выталкивалась в город. Потом затишье. И снова: приток – сокращение – толчок. И еще через полчаса: приток – отток. В ритме работы этого таинственного сердца шел и ленивый разговор между продавцами.

Старики жаловались, мальчишка мечтал о возможном заработке и, побывав в будущем, потратил уже все грядущие доходы в пятикратном размере.

– Ты их сначала заработай, – говорил инвалид и шмыгал покрасневшим носом.

– Заработает, он парень хороший, – уверяла старуха и улыбалась продавцу, игнорируя парня. – Сейчас перед праздниками все покупают всякую дрянь. А он вон какой рукастый, хорошие вещи делает, ты глянь, глянь!

Она, наклонившись набок, подхватила с ящика Петера лодочку и сунула ее под нос инвалиду.

Тот скептически осмотрел игрушку. Видно было, что ему хочется придраться и как-то вправить парню мозги, чтобы не заносился слишком в своих надеждах. Но игрушка оказалась на диво хороша, ничего не скажешь. Тогда газетчик попробовал зайти с другой стороны.

– И сколько такая стоит? – брюзгливо поинтересовался он, всем своим видом давая понять, что за такую чепуховину больше гроша не дал бы.

– Эта не продается, – угрюмо сказал Петер. – Я ее на показ взял.

– Зачем взял? – не понял старик.

– Показать. Если кто захочет, я ему такую же сделаю. А эта не продается.

– А чего же эту не продать? Ты же заработать хочешь? А ты потом еще сделаешь? – не унимался инвалид.

– Да это небось от Анны его любимой, – вмешалась старая Катерина, по-прежнему игнорируя мальчика. – Вот он и не хочет расставаться.

– А кто эта Анна? Зазноба твоя? Зазноба? Признавайся, признавайся! – захихикал газетчик и подтолкнул Петера локтем.

Паренек передернул плечами и брезгливо отодвинулся.

– Да не зазноба она, просто подружка его. Росли они вместе, – снова вмешалась Катерина, одновременно протягивая кулечек с орешками красномордому подростку, волокущемуся в сторону парома и останавливающемуся при любой возможности. Следом за подростком подошла немолодая женщина, потом три девчушки, потом пошел поток в одну сторону и затем в обратную.

Когда схлынуло, все еще некоторое время молчали. Кряхтя, припрятывали поглубже деньги, раскладывали товар, ликвидируя образовавшиеся бреши.

Потом все затихло, и газетчик от скуки вернулся к разговору.

– И что там подружка его? – спросил он у Катерины, которая все ерзала на своем табурете, ловчее пристраивая спрятанную под юбками и одеялами грелку.

– Уплыла подружка его. Мать ее уплыла неизвестно с кем, а потом и дочка туда же.

– Как могла девчонка уплыть неизвестно с кем? А куда же родные смотрели?

– А кому смотреть-то? Дед ее, старый Тильс, целыми днями в порту, а больше и некому.

– Да ты что?! Внучка старого Тильса?! – поразился мужичок. – То-то я смотрю, не видно ее давно. Да она же маленькая совсем?

– Не такая уж маленькая, одиннадцать ей, что ли, было. Да и возраст тут ни при чем. Если этот ветер в голове подул, то все уже, пиши пропало. Уже не удержишь.

– Да, что теперь делается, что делается. Вот ведь даже дети… – закудахтал инвалид. Было видно, как раздувает он впечатление, чтобы разнообразить бесконечное свое сидение на одном месте.

– Она на библиотеке плавучей уплыла, – громко и отчетливо произнес Петер, сделав акцент на слове «библиотека». – И она не просто так уплыла. Не одна. Она к Сузи ушла.

– К кому? – удивился старик.

– А это та психованная, помнишь, за складами жила, – снова влезла Катерина, которой невмоготу было, что разговор идет мимо нее.

– Эта бродяжка в шляпе?

– Ну да, – закивала торговка. – Она ведь из благородных была. Только какая-то там история у нее вышла. То ли проклял ее кто, то ли убежала она от кого-то. В общем, что-то такое было. Ну и возилась она вечно с детьми, они к ней так и липли, помнишь? А потом сама ушла в эту библиотеку. А через два года вернулась и забрала девчонку.

– И что с ними потом стало? Так и плавают, что ли?

– А кто же знает? Они не возвращались.

– Петер? – раздался над ними изумленный голос. – Это ты?

Все трое снизу вверх уставились на подошедшего пожилого джентльмена.

Прекрасно одет, но изможден и очень бледен.

Больной, наверное, решила Катерина.

– Ты продаешь эти безделушки? – спросил подошедший мальчика.

Тот кивнул, продолжая его разглядывать.

Господин Александер окинул взглядом разложенные поделки и указал тростью на ту самую лодку, которую давеча торговка показывала газетчику.

– И сколько стоит эта?

– Эту он не продает, – посмеиваясь и кривляясь, подзудил газетчик. – Это для девчонки его лодка.

– Уж не для Анны ли? Она что, уже вернулась?

Тут снова нахлынули покупатели, и Катерина с инвалидом отвлеклись от разговора.

Петер же, игнорируя любопытных, глазеющих на его поделки, ответил не спускающему с него глаз Александеру:

– Нет, не возвращалась. Но я тогда еще ей самой обещал, что вот эту лодку делаю для нее. Поэтому я ее не продаю. Но кто захочет, могу такую же сделать. Это дорогая вещь. Вот гребцы, видите, они могут грести, а капитан отдает команды. – Петер с гордостью показывал возможности игрушки. – Это я уже без нее сделал, то-то она удивится. Меня старый Герц научил всякие такие штуки мастерить.

– Старый Герц? Ты видаешь его?

– Да хотела бы я знать, кто его не видает, – снова влезла в разговор Катерина. – Добрый Элиас, всем готов помочь. Вот и мне наделал всяких штук, чтобы по дому управляться, когда эта вертихвостка удрала.

Александер ее игнорировал.

– Хочешь, пойдем со мной, – предложил он Петеру. – Я иду на паром, хочу съездить в морской музей.

Мальчик отрицательно покачал головой и подбородком показал на свои безделушки.

– Нет, я тут вот. У меня же товар.

Он явно не хотел никуда ехать.

И тут случилась невероятная вещь.

– Петер! – раздался громкий, звенящий девичий голос. – Петер! Вот ты где!

Все обернулись. У Катерины отвисла челюсть, Петер что было сил вцепился в борта своей лодчонки.

А к ним со всех ног бежала Анна.

– Петер, Петер, привет! Я к твоим зашла, они говорят, что ты здесь! Привет, Петер! – Она, задохнувшись, схватила его за локоть и разглядывала Петера во все глаза. Он молча уставился на нее.

Потом протянул ей лодку:

– Вот, это тебе.

Анна выпустила его руку и взяла игрушку.

– Спасибочки. Ой, Петер, а ведь это та самая лодка, да? Ой, не верится, как будто сто лет прошло.

– Всего полгода, – буркнул Петер, явно стесняясь и не представляя, как себя вести.

– Со мной столько всего произошло, ты не поверишь. Другая жизнь! А ты тут как?

– А что я? У меня все так же, – ответил мальчик.

– Нет, не так же, – возразила Анна, разглядывая лодку. – Ты научился делать удивительные вещи. Раньше не умел.

– Меня Герц научил, – снова пояснил Петер.

– Герц? А, это тот старикашка, с которым мы познакомились перед отъездом! И что он? – спросила девочка, но тут же, не дав ему ответить, воскликнула: – Мне столько надо тебе рассказать!

– Да где же ты была все это время? И откуда здесь? – вмешалась Катерина.

– Здравствуйте, тетя Катерина. И вы тоже здесь!

– Я всегда здесь, ты же знаешь, если не забыла еще. Но как же ты выросла за эти полгода! И стала важная, как барышня. Не зазналась еще совсем?

– Ну что вы, – отвела глаза Анна. Катерина явно была ей неприятна. – Петер, пойдем, собирайся, что ты тут делаешь?

– Он деньги зарабатывает, – склочным голосом сказал инвалид. – И если вам, барышня, денежки не нужны, то дружку вашему без них не обойтись.

– Ты правда должен сейчас здесь зарабатывать? – растерялась Анна.

– Нет, не должен. – Петер кое-как сваливал свои поделки в баул, игнорируя новый вал возможных покупателей. Даже Катерина и газетчик никого не зазывали, увлеченные происходящим.

Петер и Анна пошли прочь, за ними почему-то поплелся господин Александер.

– Куда мы сейчас? – спросила Анна. – На наше место или к тебе?

– Ко мне нельзя. У Тильды ветрянка. Можно на наше место, но там холодно. А ты сама откуда взялась? – спросил Петер.

– Я? Я на своем корабле, конечно. Можно туда пойти, если хочешь.

– Нет, мне чего-то туда неохота. – Петер остановился.

– Позвольте мне пригласить вас в кафе, – предложил господин Александер.

Дети с удивлением уставились на него. Петер неприязненно, Анна с любопытством.

– Ой, а я вас помню! – воскликнула она. – Вы приходили к нам в библиотеку, а потом струсили и сбежали.

Александер даже поежился от ее бесцеремонности.

– Так разрешите же пригласить вас, – поспешно проговорил он, торопясь сменить неприятную тему.

Петер собрался отказаться, но Анна его опередила.

– Да, да. Пойдемте! Пойдем, Петер!

Александер торопливо зашагал к ближайшему бару, боясь только, чтобы дети не передумали.

– Ну, расскажите, что с вами происходило все это время, – начал он разговор сразу, как только они уселись за столик.

Ему действительно было интересно, каково там на самом деле, в этой плавучей библиотеке. К тому же он был уверен, что тема очень интересна и Петеру, так что пока он никуда не сбежит и девчонку за собой не уведет.

– Ох, не знаю даже, с чего начать, – задумчиво протянула Анна.

Александер отметил про себя, что манеры и речь ее разительно переменились. И выглядела она намного старше своих лет. Даже не угадать в ней было того взъерошенного птенца, каким Александер впервые увидел ее на набережной.

– Наверное, важнее всего оказалось то, что я перепутала Сузи с ее сестрой. Сузи не было на судне. Я приняла за нее Маргариту. А когда поняла свою ошибку, было уже поздно. Но все даже к лучшему, как всегда и бывает. Мы с Маргаритой очень сблизились.

Анну прервала подошедшая официантка.

Александер заказал кофе с пирожным. Анна произнесла: «Мне то же самое». Петер буркнул неразборчивое, но вполне удовлетворившее официантку, которая деловито записала что-то и ушла.

– Я сейчас учусь и работаю. Ассистирую Маргарите, помогаю библиотекарю. Мне очень хорошо там. Люди чудесные, и все так интересно, – она улыбнулась улыбкой прежней Анны.

Петер немедленно заулыбался в ответ.

– Зря вы тогда не остались, – обратилась Анна к Александеру. – Вам бы понравилось.

– И что бы мне, по-твоему, понравилось? – спросил Александер.

– Не знаю. Только точно знаю, что понравилось бы.

– Я боюсь, – вдруг вырвалось у Александера. – Не хочу туда идти.

– А она вот не испугалась, – внезапно строго сказал Петер.

– Нет, неправда. Я тоже в первый раз испугалась, ты разве не помнишь? А потом так жалела об упущенном, что перестала бояться. Это очень важно – понять, что ты теряешь, когда боишься что-нибудь потерять.

– Это как? – не понял Петер.

– Ну смотри. Я не хотела потерять тебя, дом, жизнь свою, себя – ну, потому что боялась, что со мной может случиться, если я поднимусь на борт. И в результате чуть не потеряла самое главное. Это же всегда так. Если чего-то остерегаешься, то в конце концов оно и произойдет. Правда? – спросила она Александера.

Тот пожал плечами.

– Я не знаю, что сказать вам, – вдруг пожаловалась Анна. – Я как будто на другом берегу реки. А вы еще на этом. Я кричу, а вы не слышите.

Принесли кофе и сладости. Петер уставился на пирожные, Анна продолжала смотреть на господина Александера, который угрюмо уставился в черноту своей чашки.

– Поэтому у нас так мало людей, – наконец проговорила Анна. – Мало кто остается.

– А что, у вас любой может остаться?

– Любой, кто смог подняться на борт. Кого корабль впустил. Так что вы тоже можете, если захотите.

– А почему мало кто остается? Если все так чудесно?

– Да мало ли причин. В рай все только издали хотят, а как дойдет до дела, пугаются. Ну да вы это знаете. Сами в прошлый раз струсили.

– Хватит уже шпынять его, – к удивлению господина Александера вмешался Петер, – заладила: струсил, струсил.

– А вдруг он передумает? – Анна не очень-то вежливо говорила о присутствующем господине советнике в третьем лице, словно подчеркивая, что игнорирует его присутствие и общается с мальчиком. Но смотрела прямо в лицо Александеру.

– А корабль здесь? – спросил тот, ощутив холодок между лопаток.

– Пока здесь. Вечером отходим, так что решайте.

– Давайте, ну! – воскликнул Петер.

У Александера закружилась голова, тоненько зазвенело в ушах. Стало плохо видно и трудно дышать.

– Я иду, – услышал он издали чужой – нет, свой – голос. – Я еду за багажом. Когда отплытие?

– В два пополуночи. Смотрите, не опоздайте. Мы на прежнем месте пришвартовались.

– Вас проводить? – спросил Петер.

– Оставь его, он справится, – сказала Анна.

Впервые в жизни забыв заплатить по счету, пожилой господин покинул кафе в буквальном смысле не чуя под ногами земли.

Оставшись вдвоем, Анна и Петер переглянулись и рассмеялись.

– Здорово получилось! – воскликнула девочка. – Так ты теперь кто?

– Я? Учусь у старого Герца. Помнишь, он сказал, что у нас разные дороги с тобой? А ты кто?

– Я? На самом деле пока просто веревка на корабле. Иногда мной связывают книги. Иногда меня протягивают тем, кто не знает, куда и как идти. Держась за меня, можно подняться на борт. Иногда меня можно просто покрутить и попрыгать. А могу быть человеком. Если это кому-нибудь нужно. Тебе, например, или Катерине… Если буду умницей, стану настоящей помощницей Маргариты, так она говорит. Пойдем или еще посидим?

– У меня с деньгами не очень, – смущенно признался Петер.

– Ой, а мне платят, представляешь? За каждого платят! Так что деньги есть, не беспокойся.

– Тогда посидим, – решил Петер. – Но как сдал этот чудак, Александер! Помнишь, какой он летом был? Сытый, лощеный.

– А ты не понял? Он же теперь неприкаянный мертвец. Из тихих.

– Из тихих? А шумные какие?

– Я теперь все про них знаю. Специально узнавала, – с гордостью доложила Анна. – Когда кто-нибудь очень боится, он застревает в переходе. Ни туда и ни сюда, понимаешь? И жизнь не живет и в смерть не умирает. И сны им нормальные не снятся, и ничего с ними не происходит, ни плохого, ни хорошего, так – рябь какая-то на воде. А настоящего – ничего не происходит. Те, которые все-таки к жизни тяготеют, так они у живых кровь пьют, душу высасывают. Надеются, что это им самим жизнь вернет. Но не возвращает, конечно. А те, которым к смерти хочется, – они к мертвым тянутся, по музеям ходят, книги старинные читают – ищут истину, как они говорят. Только и от этого никакого толку. Книжки для другого надо читать.

– А что им нужно? Хотя да, понятно – иди на любой свет. Хочешь мороженого?

– Это в такую-то погоду? С ума сошел! Может, пойдем погуляем?

– А ты хочешь еще куда-нибудь сходить? Навестить кого-то?

– Кого? У меня теперь мало друзей на берегу. Меня теперь почему-то боятся.

– Вот дураки. А к деду тоже не пойдешь?

– Пойду. Я в обед к нему зайду, угощу супом. Жалко его, зачем ему одному оставаться. Ребекка плохо заботится о нем. А я знаю одного прелестного чудака в Старом Крыму. К нему-то я деда и отвезу.

Позже ночью, на пирсе, Анна и Петер подпрыгивали от холода, хлопали ладонями, толкались, смеялись, но все время посматривали в ту сторону, откуда мог подъехать автомобиль. Анна всегда была нетерпелива и сейчас тоже беспокоилась. Петер, как и прежде, уверял ее, что все произойдет правильно, в нужное время и в нужном месте.

Наконец подъехало такси. Из него вышел господин Александер. Он выглядел менее изможденным, как будто происходящее прибавило ему сил. Он сам вытащил портплед. Еще один чемодан достал шофер.

– Приехал, приехал, – радостно закричала Анна.

Петер тоже выкрикнул какое-то приветствие. На трапе появился угрюмого вида молодой человек, и еще несколько голов появилось наверху.

Анна суетилась около Александера, улыбалась во весь рот:

– Идемте же, идемте. Слишком много багажа, вам столько не нужно. Но если так хочется, берите. Потом сами выкинете лишнее. Йозеф вам поможет. Ну, идемте скорее, – и Анна за руку потащила Александера на трап.

Тот обернулся:

– Петер, а ты не поднимешься с нами?

– Ему нельзя, – нетерпеливо сказала Анна.

Петер молча улыбнулся и покачал головой.

– Почему?

– Он не читает книг, – сказала девочка. – Но, возможно, он станет хорошим переплетчиком. Подожди меня, Петер.

Она поднялась с пожилым господином на борт и вскоре вернулась.

Они тихо встали рядом.

– Я буду тебя навещать, – сказала Анна. – При всякой возможности.

– Я буду ждать. Ведь мы же настоящие друзья. Нам нельзя друг без друга. Ты забрала свою лодку?

– Конечно.

– Может, от нее будет какая-нибудь польза, а не только удовольствие.

– Посмотрим. Должна быть.

– У деда была?

– Да. Все в порядке. Ты мне пиши. И отправляй бутылочной почтой.

– Ты тоже.

– Все, мне пора. Не грусти.

– Вот еще. Теперь-то я знаю – мы вместе.

Анна улыбнулась заговорщицкой улыбкой и убежала.

Петер, ничего не дожидаясь, пошел прочь. Ему очень хотелось посмотреть, смотрит ли ему вслед подружка, но гордость не позволила.

У поворота на площадь, под фонарем, сидела Катерина. По ночам она, страдая бессонницей, шла продавать глинтвейн, чай и кофе. Три укутанных бидона стояли возле нее на ящике. С другой стороны ящика примостился старый Герц.

Петер подошел к ним.

– Что ты загрустил, мальчик? – спросил старик. – Раны ноют к непогоде?

– Ну, чего разнюнился? Подружку свою повидал, дело хорошее сделал. Не зря день прошел! – подбодрила старуха.

– Что там, на борту? – спросил Петер.

– Там? Там книги, одни только книги. И больше ничего. Не о чем там расстраиваться, – резко сказала старуха.

Они с Герцем переглянулись.

– Теперь о вас легенды будут рассказывать. Неровен час, войдете в историю со всякими небылицами, – подначила старуха.

– Ты ведь понял, что случилось? Кто наблюдал за происходящим весь день? Кто сделал эту историю? Вот прямо сейчас, сию минуту делает? – подхватил старик.

– Какую еще историю?

– Историю про крепкий, холодный день и прозрачную, морозную ночь. Историю о том, как утром у поворота на площадь сидели торговка орехами, газетчик и один паренек со своими поделками, а ночью на том же месте говорили… Да не ерзай ты так, к тому же при бортовой качке. Того и гляди свалишься.

Кэти Тренд Кто говорит с призраками

За пятнадцать минут до подъема, за полчаса до моей вахты разбудили меня голоса за переборкой. Я поворочался, пытаясь не обращать внимания, убедился в бесплодности попыток и прислонился головой к переборке, подслушивать так подслушивать.

Я узнал оба голоса, хотя и не сразу: говорили доктор Эмма и капитан. Не сразу – потому что таких эмоциональных интонаций у них обоих не слышал я никогда.

– Может быть, вы подзабыли за давностью лет, – угрожающе наступала Эмма, – каково бывает живым людям на севере! Четверо заболели! И Лазовски до сих пор лежит с жесточайшей ангиной. Ангина, к вашему сведению, сэр, дает осложнения на сердце. Вам не хватает матросов в ночной вахте?

– Эмма…

– Так вы их таким способом и не получите. Этого нужно захотеть, а я сомневаюсь, что бедным мальчикам захочется здесь оставаться. Кто вас знает, куда в следующий раз взбредет вам в голову везти книжки!

– Эмма, дорогая! Любой матрос, нанимаясь на корабль, отдает себе отчет в том, что ему придется столкнуться с некоторыми тяготами службы. По сравнению с военными кораблями у нас еще цветочки…

– А вы бы хотели ягодок?! – ядовито возражала доктор. – Большая часть вашей команды – молодежь, они еще сами не понимают, что такое осложнения. Они, конечно, со всей энергией юности бросаются в ваши авантюры, но кто как не вы должен их сдержать? Ну что за блажь соваться на паруснике в Северо-Западный проход? Неужели без этого нельзя? У ребят и так у каждого в прошлом какая-то смерть, ну надо же их, в конце концов, поберечь…

– Ладно, – я услышал хлопок, словно капитан с размаху впечатал ладонь в столешницу, – вы меня убедили. Когда Франклину в следующий раз приспичит почитать, я пойду туда с одной ночной командой. Зимой. Чтобы не отвлекаться на дневные стоянки. Ну, возможно, найму себе с десяток матросов где-нибудь в Петербурге или в Антверпене. Вы довольны?

– Вы неисправимы… – Хлопнула дверь каюты, и больше я голосов не слышал.

Видимо, долгая зимняя стоянка в Уитби была следствием этого ночного разговора. Конечно, капитан не торопился с отдыхом для команды, потому что расписание стоянок, переходов, фестивалей, лекций и визитов было расписано на год вперед; и все-таки в середине декабря мы оказались в знакомом уже английском городке, и стоять нам здесь предстояло едва ли не всю зиму.

Мы были не единственным парусником. Здесь был австралийский «Эндевор», два грека, один бразилец и изрядное количество местных шхун. Первое время мы ходили друг к другу в гости, но ближе к Рождеству все занялись праздничными приготовлениями, бегали в поисках новомодных светящихся гирлянд, обматывали ими корабли, закупали в промышленных количествах спиртное и провизию.

Первый напор истосковавшегося без нас местного населения схлынул, и «Морскую птицу» уже стали считать чем-то вроде одной из местных книжных лавок, только на воде. У меня появилось свободное время, и я проводил его, бесцельно болтаясь по крутым улочкам города и заглядывая в украшенные мишурой магазинчики.

В одной из лавок я столкнулся с девушкой в бразильской матросской форме. Столкнулся в буквальном смысле: выходил из книжного магазина, придерживая тяжелую дубовую дверь, и прямо лбом в лоб мне воткнулась рыжая девица в берете, которая неслась вниз по улице и, видимо, хотела войти в магазин с разбегу.

– Nejezdete tak rychle!.. – рефлекторно выдохнул я, снова наваливаясь на дверь и потирая лоб.

– Ой, так вы чех?! – завопила девица на чистом чешском и вскочила с гладких чистых булыжников с такой прытью, словно не свалилась туда только что, а просто там сидела. – Вот везение! Яна Новак, – представилась она, протянув руку, и мне чуть не пришлось в третий раз начинать сражение с дверью с нуля, потому что я автоматически попытался предложенную руку пожать.

Оказалось, Яна служит на том самом бразильце, что пришвартовался невдалеке от нас; мы вернулись в магазин и, болтая на родном языке, битый час бродили между полок, пока я не выяснил наконец, что ей хотелось бы почитать что-нибудь отечественное, а в английской книжной лавке, конечно, ничего такого не было. Я рассмеялся и пригласил ее на «Морскую птицу».

Яна понравилась мне до чрезвычайности. Вся она была как светящийся цветок-бархатец: пружинистая, радостная, рыжая. Острый носик, острые локти, мягкие губы, зеленые глаза, природная упрямая сила, бьющая через край. Бархатцы ведь городские цветы, выносливые и сильные. Услышав, что в этой чопорной стране где-то есть книжки на чешском языке, она аж подпрыгнула. Уже через десять минут – а шли мы к кораблю парадоксально кривым путем – она стала для меня Ясей, я для нее – Йосей. Видно, в наши времена сословная разница между матросами и офицерами не играет уже решительно никакой роли, хорошо, что этого не слышит наш капитан, человек старой школы.

Однако мне уже пора было на вахту. Я привел Ясю на борт, принял вахту и принялся показывать ей корабль. Девушка реагировала на все по-девичьи: ахала, таращила зеленые глазищи, нюхала смолёные веревки и гладила полированную резьбу.

– С ума сойти, какое все настоящее, – говорила она, – даже концы натуральные, да? Эх, у нас-то капрон и полипропилен…

На библиотечной палубе она понимающе посмотрела на меня:

– Борхес, да? Библиотека Вавилона?

Я кивнул, улыбнувшись. Здесь я и оставил ее, возле полки с книгами на чешском языке.

Так все и пошло. До самого Рождества, пользуясь тем, что свободное время у нас совпадает, гуляли мы с Ясей по городу Уитби, изучали штучки в антикварных лавочках, поднимались в аббатство – я рассказывал ей про зеркало и безумную монахиню, – бродили по берегу, и я рассказывал, как выглядела эта набережная в семнадцатом веке, а она рассказывала о себе – о Бразилии, куда ее увезли почти ребенком, о своем корабле, о детстве в Праге. Было о чем поговорить. И мы только говорили, даже не поцеловались ни разу, хотя подмывало, черт побери, грех упускать такую девочку; но была у меня одна мысль, которую я все время обкатывал в голове, и вот мысль эта мешала переходить к решительным действиям.

В сочельник Яся завернула к нам на борт по дороге из города, вернуть прочитанного Кундеру и поболтать. Мы с Сандрой и Джонсоном курили на баке, перед трапом задумчиво разглядывал город Лири, матрос ночной вахты. В сумерках он был еще полупрозрачным, хотя мы ясно его видели; а уже через час такие, как он, становятся полностью видимыми и осязаемыми и обретают способность работать со снастями. Пока же матрос меланхолично взирал на рождественские огоньки, ожидая своего времени, чтобы повеселиться; мы, надо сказать, уже начали. Яся рыжей птицей взлетела по трапу, спрыгнула на палубу и с разбегу пролетела сквозь Лири, вообще его не заметив.

Лири оторопело уставился ей вслед и пробормотал укоризненно: «Ну что ж ты так носишься, оторва!», но Ясичка не обратила на него ровным счетом никакого внимания. Джонсон и Сандра переглянулись.

– Ясичка, – засмеялся я, – ты и сквозь меня тогда надеялась вот так пробежать?

Ясичка непонимающе оглянулась и пожала плечами:

– Что ты имеешь в виду? Я вот Кундеру дочитала. Мне б еще Павича, можно?

– Ты его что, не… – Я хотел спросить «не видела Лири?», но заметил предостерегающий жест Сандры и на ходу сменил предмет вопроса: – Не читала еще? У нас есть, конечно, много. Только а как же чехи?

– Одними чехами сыт не будешь, – хмыкнула Яна, – а если мне предложат Чапека, Гашека или Кафку, я утоплюсь. Ну ведь наверняка же у вас есть перевод Павича на чешский?

– Все у нас есть, – признал я. – Ладно, иди за Павичем. Ты прости, я только ее раскурил, – я показал трубку. – Ты сходи в библиотеку и возвращайся потом к нам, ладно?

Яся кивнула и умчалась вниз, на нашу сотовую палубу.

– Что? – уставился я на Сандру.

– Только быстро, – предупредила Сандра. – Хорхе ей Павича мигом найдет. Она не видит призраков, не может.

– Э, – возмутился снизу Лири, – так это она еще и не глядя сквозь меня?..

– А ты не слушай, Том Ушки Топориком, офицерский разговор! – прикрикнула Сандра. – Я тебе, Йоз, потом объясню почему. Ты эту тему не углубляй.

– Ну ладно, – растерянно согласился я. – Я-то думал, корабль у нас такой, что с ночными матросами любой может общаться…

Сандра посмотрела на меня, как на придурковатого младшего брата, разве что по голове не погладила, и тяжело вздохнула.

– Это ты многого еще не знаешь, – наконец сообщила она. – Надо будет поговорить, только без свидетелей.

– А я? – осведомился Джонсон. – Мне-то можно?

– Тебе можно. Ты в теме.

Тем временем Ясичка вернулась со стопкой книжек, присела рядом со мной на планширь и прижалась к моему плечу. Ее рука незаметно оплелась вокруг моей, и Сандра улыбнулась одним уголком рта. Разница между мной и моей девушкой настолько обеспокоила меня, что я был даже рад, когда мы распрощались и она ушла праздновать на свой корабль. Нам, впрочем, не удалось сразу перейти к интересующему меня разговору, потому что наконец настала ночь и стол в кают-компании нас уже ожидал.

Проходя мимо Лири, Сандра похлопала его по плечу и сказала:

– Не обижайся на девчонку, парень, ты же знаешь.

– Да, мэм, – уныло кивнул Лири, – зеленая еще, что делать.

Боюсь, вся рождественская трапеза прошла мимо меня – я ее не осознал. Где-то передо мной на столе блистала серебряная посуда, заполненная вкуснейшей едой, мне даже сунули в руку оловянный рельефный бокальчик, налили туда чего-то жидкого, что пришлось пить, но что это было, я не заметил, только машинально зажевал это ломтиком какой-то ветчины. Думал о Яське, о том, как выглядят рядом Яська и Сандра, о том, что же, черт побери, моя боевая подруга имела в виду.

В последнее время у меня зрела мысль переманить девочку на наш корабль. Мне в парусных маневрах постоянно не хватало ровно одного матроса, а Яся так любит натуральные веревки и живое дерево. Ну и что и говорить, мне было бы приятно постоянно видеть ее на своей вахте. Потому-то я и не переходил к действию: как сохранишь субординацию, когда ты с матросом… вот именно.

В пиршестве наступила естественная пауза, и Сандра, поднявшись из-за стола, потянула за собой нас с Джонсоном. Мы поднялись на палубу. На юте компания ночных матросов пела хором что-то древнее, передавая друг другу бутыль, по виду – совершенно пустую.

– Как это они пьют? – рассеянно спросил я у Сандры. – И что?..

– Ты Бигля читал? Единорога?

– Ну да.

– Ну вот. Это как бы не вино, а идея вина. Как раз то, что им нужно.

– А как с идеей еды? Или курева? – заинтересовался я.

– Вот чего не знаю – того не знаю. Никогда не видела, чтобы кто-то из них ел или курил.

– Так что? – спросил я, когда мы привычно обосновались на баке. – Почему Яся не видит ночных матросов?

– Ты знаешь, почему мы все можем здесь работать? – спросила Сандра с каким-то подтекстом, который я не прочел.

– Ну… Потому что мы умеем работать с парусами, любим читать. И все такое, – неуверенно ответил я.

– Это все глупости, – отрезала она. – С парусами мы и на прежних кораблях работали. Однако оказались здесь. Сказать почему?

– Скажи.

– Хорошо, что мы уже напились, а то бы я не смогла. У каждого из нас есть позади какая-то потеря. Из тех, с которой теряешь часть души. Правда?

Я похолодел. Ну что и говорить, было дело, еще в детстве.

– У меня брат был, кроме сестры, – сказал я не своим голосом, – погодок. Мы дружили. Он под трамвай попал, и я это видел.

Сандра посмотрела на Джонсона, явно пытаясь оттянуть собственное признание. Джонсон пожал плечами:

– Да я и со счета сбился.

Сандра тяжело вздохнула, сжала кулаки, уставилась носом в палубу и сказала глухо:

– У меня дочь была. Ну и… В общем, детей у меня больше не будет. Зато я, даст бог, на капитана выучусь, – резко закончила она половинчатое признание и разрубила воздух ладонью. – Все, с признаниями покончено, переходим к делу. Призраков может видеть только тот, кто или потерял кого-то, кто дороже жизни, или сам однажды чуть не умер. А Яна не может, потому что все у нее, слава богу, было пока хорошо. Гуляй с ней, приглашай в гости днем, а вот ночью лучше не надо.

– Ну вот, – вздохнул я, – а я-то только хотел тебя спросить, нельзя ли мне ее у бразильцев сманить. В моей вахте как раз матроса не хватает.

– И не думай, – криво улыбнулась Сандра. – Она и капитана не увидит, кто ее будет нанимать? Я? Это невежливо как-то.

Я застыл. Я вдруг вспомнил тот, летний, подслушанный разговор:

– Вот! Вот о чем она говорила!

– Кто?

– Доктор Эмма. Ну слышимость у нас внизу хорошая, – пожал я плечами, – что-то вроде «у каждого из ребят за плечами какая-то смерть». Я не понял, я думал, она о ночных, а оказывается, о нас.

Сандра кивнула.

– Только… Погоди. Как-то просто. Слишком однозначно, – засомневался было я. – Ну пишут, что волшебники видят призраков. Да, я понимаю, «волшебники» звучит страшно несерьезно, но, предположим, есть люди, которые от рождения способны видеть такое, без всяких там стрессов. Разве нет?

Сандра пожала плечами:

– Бывают люди, которые с рождения знакомы со смертью. А бывают такие, что нет. А в нашем деле только это и важно. Да не спадай ты так с лица, на свете существует еще целая куча других дел, в которых это неважно абсолютно.

– Между прочим, – задумчиво отметил Джонсон, – то, что Яне нельзя к нам матросом, – это хорошая новость, тебе не кажется?

Я улыбнулся. А ведь действительно! И ночь такая подходящая…

– Не зевай, – посоветовал он, – девчонка славная, а к этим штукам ты привыкнешь. Я вот привык.

Я чуть было не ляпнул: «Немудрено привыкнуть за двести лет», но сдержался. Бессмертие Джонсона все еще оставалось нашей с Сандрой гипотезой, и мы старались лишний раз этим друга не дразнить.

– Ты ведь не подготовился, – участливо сказал Джонсон. – Вот тебе адрес, представишься Джонсоном, я снял номер на всякий случай, знал же, что пригодится. Иди – и больше греши!

Я вылетел с борта как на крыльях. В целом-то все сложилось удачно. Подумаешь, нет матроса… Зато есть девушка!

На полпути к бразильскому борту я увидел закутанную в оранжевый шарф фигурку в белом берете.

Мы встретились, сцепили пальцы и ткнулись лбом в лоб, как в нашу первую встречу. И в тот же момент с пасмурного неба посыпался пушистый и медленный, первый в этом году снег.

– У меня такое ощущение, что наступила зима. Не пойти ли нам туда, где есть камин, горячее вино и клетчатый плед?

– О да! – воскликнула Ясичка прочувствованно.

Я шел, сжимая маленькую крепкую ладошку, вверх, к отелю святого Джонсона, и непрерывно благодарил сегодняшнего именинника за то, что все у этой девочки было до сих пор хорошо.

Оксана Санжарова Пазл

– Ты только посмотри, какие элегантные мощи! – Агни толкнула Томаса в бок.

Пожилая… да нет, без преувеличения старая дама, в нерешительности замершая перед трапом, была облачена в отличные джинсы и болотного оттенка вязаный жакет с рыжими замшевыми заплатами на локтях. Сдвинутая чуть набок клетчатая кепка в сочетании с резким горбоносым лицом вызывала смутные литературные ассоциации. С Шерлоком Холмсом, к примеру. Помедлив секунду, гостья положила сухую руку на резные перила и неожиданно легко поднялась на палубу.

– Добрый вечер, молодые люди!

– Добрый вечер, – нестройным дуэтом ответила парочка.

– Не могли бы вы сказать, где у вас занимаются наймом волонтеров?

– Я вас проведу, сударыня, – с готовностью отозвался Томас.

До возвращения Томаса Агни успела выкурить две сигареты. «Мощи» царственно проплыли мимо, уже возле самого трапа оглянулись и рассеянно обронили:

– До свидания, молодые люди. Возможно, до скорого.

Агни выщелкнула из пачки очередную сигарету:

– Делись инфой, юнга. Подслушивать ты не умеешь, но зато у тебя вид, вызывающий доверие у старых дам. Что рассказала? Приходила просить за внучка? Или против? Чтобы отговорили и не брали в страшное-страшное плавание?

– Она сама хочет в страшное-страшное плавание.

– Шутишь. Она что, вдова Тура Хейердала? Ей же лет сто?

– Скорее, невеста Умберто Эко. И ей всего семьдесят три. К тому же со здоровьем у старушки отлично – смотри, как шустро спустилась. Артрита нет, с осанкой все в порядке.

– А зачем ей наш корабль? Свежий воздух и романтика? Или она пишет трактат о выживании в открытом море?

– Она сказала, что всю жизнь пыталась управлять своим миром: не завела ни мужа, ни детей, ни друзей, чтобы как можно меньше зависеть от чужой воли. И теперь чувствует себя в проигрыше. Ей хочется найти место, где за нее все будут решать другие. Она считает, что парусник – хороший способ вверить себя воле судьбы.

– А что с этого имеем мы?

– Мы с этого имеем отличного переводчика. Латынь классическая и церковная, древнегреческий, древнееврейский – всего восемь мертвых и полумертвых языков. А у нас, между прочим, в планах Александрия.

– Спорим, она не вернется?

– Ага. Спорим. На вторую часть «Поэтики» Аристотеля в ее переводе.

– И что я с ней буду делать? Кстати, ты говоришь – ни мужа, ни детей… Интересно, кто у нее умер? Хотя в таком возрасте в анамнезе должна быть четверть кладбища.

– Кот. У нее умер кот.

* * *

– Мас, я пришла, – говорит она пустоте за дверью.

Пустота молчит.

Она идет в кабинет, привычно цепляясь взглядом: дверной косяк, на котором за последние шестьдесят три дня не добавилось ни одной царапины, серое кресло в неистребимых светлых шерстинках, обмотанный толстой веревкой столбик с наблюдательной площадкой и оранжевой, порядком потрепанной мышью на шнуре. Приоткрытое окно – чуть-чуть, всего сантиметров на пять. На журнальном столике – недособранный пазл. Больше можно не убирать. Никто не раскидает так, что ищи потом – где снег, где хлев, где пила Иосифа-плотника. На кухне – две плошки. Черная – для воды, красная, в рыбьих скелетиках, – для корма. Корм наконец-то вытряхнула на прошлой неделе Маргарет. Милая Маргарет, добрая Маргарет, заботливая, черт побери, Маргарет.

В шкафчике под мойкой живет нераспечатанный мешок наполнителя, в шкафчике над плитой – две упаковки еды «для молодых и энергичных». С курицей и тунцом. Наполнитель надо отдать Маргарет, а еда ее старушкам не подойдет. Можно пойти на кухню, взять большой пакет и аккуратно сложить в него наполнитель, еду и обе плошки. Потом, вооружившись отверткой, вернуться сюда – на сбор лазалки ушло меньше получаса, а разобрать и того проще. Потом наконец-то пропылесосить кресло. И пройтись поверх влажной губкой. Дверной косяк можно зашкурить. Но лучше вызвать мастера и просто поменять. Выбеленный ясень, к примеру. И переклеить обои. А кухню лучше покрасить, можно даже в две зоны – скажем, лайм и бледно-кофейный. А это кресло выкинуть к чертовой матери. И купить легкое, из белого ротанга. Разве можно в доме, где живут кошки, держать ротанговую мебель? Абсурд. А спокойно отправиться в путешествие? Полный абсурд. И в конце концов, почему бы и не в плаванье. Через три месяца она вернется в совсем другой дом.

Впрочем, еще проще действительно вернуться в другой дом. Вот прямо сейчас посмотреть предложения. И лучше – в другом районе. Или даже в другом городе… Это совсем не сложно. Воля и деньги – и того, и другого у нее достаточно. К тому же переезд позволит завершить эту утомительную дружбу с соседкой. К черту убрать с глаз Маргарет. Вездесущую Маргарет с ее сочувствием, кроткую Маргарет с неизменно укоризненным взглядом, с галдящими внуками, ревматизмом, капризными старыми кошками, невесткой толстой и невесткой тощей, ревеневым пирогом. Полезную Маргарет, которая принесет коробку и договорится с соседями, и попросит у дворника лопату, и влажной салфеткой хоть чуть-чуть сотрет пыль и кровь, – в конце концов, у тебя самой достало воли только снять свой палантин и закутать окоченевшее, деревянное тело.

Какое затмение на нее нашло, когда она завела этого проклятого кота?

На корабле нет ни одного кота. А книги от крыс стерегут отличные патентованные мышеловки и мешочки с отравленной приманкой. В любом музее и библиотеке раз в год разбрасывают такие мешочки. Конечно, к качке придется привыкнуть, но книги позволяют привыкнуть к чему угодно. Нет якоря надежнее, защиты прочнее, транквилизатора действеннее, чем хорошая пыльная работа.

Она садится в кресло и закидывает ноги на журнальный столик. Несколько деталей пазла слетают на ковер. То-то же. Так гораздо лучше.

* * *

Письмо, поднятое под щелью для писем, вскрытое над кипящим чайником и не переданное адресату:

Уважаемая госпожа Лауритсен!

Рады сообщить Вам, что Ваше желание быть зачисленной в экипаж корабля-библиотеки совпадает с желанием капитана и, что важно, самого корабля. Вы сможете приступить к своим обязанностям через две недели, как только «Морская птица» вернется в Ваш порт. Для начала мы можем предложить Вам контракт на три месяца.

Просим отправить подтверждение Вашего согласия бутылочной почтой. Для этих целей хорошо подходят бутылки толстого, но прозрачного стекла. Вам следует сначала осторожно поместить в бутылку лист с адресом: Корабль-библиотека «Морская птица», капитану. Затем – плотно свернутый лист с текстом. Закрыть бутылку пробкой и залить сургучом. Если этот способ не кажется Вам надежным – просто оставьте письмо у начальника порта.

* * *

Уже неделю она ждет письма. Ждет не слишком ревностно – она вообще мало что делает ревностно, кроме работы. Спускаясь со своего третьего этажа, склоняется над ступенькой, небрежно ворошит почту, выбирая свое: счет, приглашение на ежемесячный вечер в литературном клубе – заманили какую-то престарелую оперную диву, открытку от двоюродного племянника – в последний раз она видела его студентом.

Сентябрь в этом году сухой и теплый. Она много гуляет, уводя себя из дома, в котором так и не сменен дверной косяк, от докучливой подруги, которая уже трижды предложила «взять отличного котика». Она выгуливает себя по шляпным магазинам, где примеряет твидовые и замшевые кепи и мужские фетровые шляпы; по блошиному рынку, где роется в букинистических рядах; по маленьким антикварным лавочкам, где так хорошо ищется старое серебро. У нее полный порядок с суставами: кольца легко надеваются на пальцы и так же легко соскальзывают. Иногда она приносит домой книгу, кольцо или очередной шейный платок, чтобы добавить к другим кольцам, книгам и шейным платкам. Иногда, сидя в кафе, она рассеянно гладит хозяйскую кошку.

Однажды она просыпается от духоты и тревоги. Гроза ворчит где-то совсем рядом, первая тяжелая капля уже стукнулась о подоконник. Май, думает она, конечно же, сейчас май.

Что-то в изножье кровати мешает вытянуться в полный рост. Она поджимает ноги, сворачивается, как ребенок под одеялом, шепчет:

– Сейчас май и дождь, в дождь хорошо спится, Мас.

* * *

Письмо, оставленное у начальника порта для капитана «Морской птицы»:

Добрый день, господин капитан!

Я понимаю, что мое письмо будет для Вас полной неожиданностью. Мне тяжело было решиться его написать. В мои руки попало Ваше письмо, адресованное моей соседке, госпоже Астрид Лауритсен. Дело в том, что я встаю рано и первая беру почту, которую просто просовывают в щель в двери подъезда. Ваше письмо мне было легко отличить от других, потому что я его ждала.

Господин капитан, не пишите больше госпоже Лауритсен. Она решила поступить к Вам на службу, но Вы не знаете, по какой причине. Три месяца назад у Астрид погиб кот. Может, для кого-то в этом ничего ужасного нет, но для одинокой женщины это большая потеря. Конечно, ей не следовало заводить животных. Если так дорожишь своим покоем, не стоит заводить ни детей, ни зверей.

Она оставила окно открытым, кот сбежал и попал под машину. До этой беды мы не были подругами, не буду врать, но именно я нашла ее Маса и помогла похоронить. За последние недели мы очень сдружились. Хотя я, что греха таить, и была поначалу с ней резка. Я сама держу кошек и не понимаю такую безответственность.

С месяц назад Астрид рассказала мне про Ваш корабль и про свои планы «новой жизни». Я ее не слишком отговаривала, потому что у женщины наших лет нет шансов получить такую работу.

Но неделю назад Астрид совсем перестала со мной говорить, только здоровается. И тогда же я заметила, что на ее окнах теперь есть сетки – хорошие и дорогие, в цвет рам. Вы, наверное, подумали, что она собралась завести нового кота, но я-то знаю – кот уже есть. Я заметила, как он прижимался к окну мордочкой и боком – понимаете, сетка там продавливается. И точил когти. Это не котенок, а взрослый, крупный кот, и насколько я смогла разглядеть, той же дымчатой масти. Думаю, Астрид решила обмануть сама себя: поставила сетки, завела похожего кота и перестала знаться со мной, потому что раньше мы никогда не были особо дружны.

Поэтому я считаю, что и Вам, ради ее покоя, ничего ей писать не надо. К тому же Астрид все равно не может отправиться в плавание: ей не с кем оставить кота.

С уважением и надеждой на понимание,

Маргарет Ольсен

* * *

Пакет лежал на второй ступеньке снизу, именно там, куда из широкой щели сваливаются письма, газеты и счета, и был крайне чужероден. Большой, много больше, чем прошлое письмо, склеенный из рифленой серо-голубой бумаги, с адресом, написанным стремительным почерком с сильным наклоном. На едва подплывшем штампе – уже знакомый стилизованный парусный кораблик.

Маргарет Ольсен, примерная жена, мать, бабушка и котовладелица, тяжело наклонилась, выбрала из россыпи два своих счета и рекламный листок выставки тюльпанов, помедлила, опираясь рукой о ступеньку, и нерешительно подняла пакет. У своей двери она погремела ключами, посмотрела на рамку с рисунком старшего внука – красный дом и зеленое дерево – и продолжила подъем. Дверь с табличкой «Астрид Лауритсен» обрамляли два пазла по картинам Брейгеля: месяц назад один из них, давно заброшенный, лежал на столе. На медном крючке висел зонт в бежево-кофейную клетку.

– Доброе утро… Маргарет? Конечно, Маргарет, простите, у меня отвратительная память на имена. Почта? Это так любезно с вашей стороны, хотя не стоило себя утруждать. Хотите кофе? Я варю отличный кофе. Это Мас, познакомьтесь. Не бойтесь, он не царапается. Но линяет. Мас, наглец, брысь со стола. Корица, гвоздика, имбирь? Без специй и с молоком? Хорошо.

Вы не возражаете, если за кофе я посмотрю почту? Что? Вы шутите, наверно? В моем возрасте и в море? Нет, ничего столь романтичного, просто очень интересное предложение удаленной работы. Переводы рукописей. Впрочем, предупреждают, что большинство будет в скверном состоянии, часть пострадала от огня, часть – от воды, но и оплата хороша. О! Уже десять? Извините, ради бога, Ма… Марта? Ах да, Маргарет, простите. Я должна закончить очень важную статью. Приятного дня.

Елена Касьян В двух словах

Ну что же вы меня спрашиваете, какое там море? Как же я объясню, какое оно, если это личное дело каждого, понимаете? Твое и моря. И каждый тут получает во владение свою тайну, свой особый вкус, запах и цвет, свой звук. Это как новый трафарет на старую картинку: ни один изгиб не совпадает. Стоишь посреди всего как дурак, смотришь. Сто раз представлял, как оно… книг начитался, баек наслушался. Не совпадает!

Сказать, что воздух полон соли и йода, что скоблит глотку, как аэрозоль от кашля? Сказать, что глаза болят от неизбежности горизонта, словно вся жизнь подчеркнута тонкой, чуть выгнутой линией, под которой все остальное – лишь постскриптум? Ничего не сказать.

Берем прямоугольный лист бумаги и складываем его пополам.

В детстве одним из самых страшных слов было «книгохранилище». Оно звучало почти как «бомбоубежище» и не сулило ничего хорошего.

Бабушка шаркала по коридору войлочными шлепанцами и жаловалась на жизнь кому-то несуществующему. Иногда она останавливалась посреди кухни, складывала руки лодочкой и закрывала глаза. Наверное, в эти моменты кто-то несуществующий отвечал на ее претензии. А я листала толстую детскую энциклопедию, придвинув к дивану высокий торшер на деревянной ножке, вырывала из нее листы и делала бумажные кораблики.

Страницы я вырывала не подряд, а в разных местах, чтобы не было заметно. Все равно мама завтра книгу унесет и принесет другую.

– Мама сегодня поздно будет! – говорила бабушка, заходя в комнату и вытирая руки о передник. – Вторник сегодня, она в книгохранилище.

И я представляла себе, как маму мучают и пытают угрюмые чужие люди в этом страшном хранилище, а она молчит, как Бонивур, и ни за что не заплачет.

А наутро у нее и впрямь были темные круги под глазами и очень усталая улыбка. Она справлялась у бабушки, хорошо ли я себя чувствовала накануне и что ела на ужин, и подолгу смотрела в окно.

Аккуратно подгибаем углы листа на сгибе к центру.

Как вам объяснить, что там за ночь? Там такая ночь, какую ни один телевизор не покажет. Там такая ночь, что сразу во всем мире ночь. И ничего другого не можешь представить.

И если небо затянуто густой тяжелой сетью облаков, как неводом, и звезд совсем не видно, хочется заглянуть самому себе внутрь и убедиться, что там все точно так же. Потому что везде сейчас ровно вот так.

И когда луна, словно сосок ночи, вдруг выкатится из тьмы и повиснет над самой водой, можно увидеть, как небеса вскармливают твое утро. И под тобой тихонько покачивается палуба, как огромная колыбель. И спать жалко. Потому что воздух такой, что вдыхать бы и вдыхать, приподнимаясь на цыпочки, вдыхать до хруста в ребрах, до тумана в голове, до ломоты в зубах…

Вы спрашиваете. А как объяснить?

Загибаем кверху свободные нижние края листа.

В комнате всегда было холодно (наверное, не круглый год, но сейчас это вспоминается как «всегда»). Поэтому вечером все собирались на кухне и непрестанно ругались.

В большой кухне стояло четыре плиты и четыре стола. Нам повезло: наш стол стоял у окна. Поэтому я могла делать кораблики прямо на подоконнике, из прошлогодних журналов «Смена».

Каждый раз, когда кто-то открывал холодильник, у ног возникали две соседские кошки, одна другой страшнее. Они истошно орали и бросались на дверцу, как на амбразуру.

– Да заберите вы своих тварей! – говорил сосед Карп Борисович и делал брезгливую гримасу.

– Еще неизвестно, кто здесь бóльшая тварь! – шипела тетя Майя, подхватывала кошек под мышки и уходила к себе, громко хлопая дверью.

Через минуту она выходила, торжественно пронося через кухню в уборную кошачий лоток.

Сосед презрительно фыркал и доставал из кармана папиросы.

– Карпуша, кури на лестнице, тут дети! – говорила ему бабушка, кивая в мою сторону.

Иногда по утрам на кухне обнаруживалась забытая Карпом Борисовичем книга с закладкой. Тогда я тихонько выдергивала страничку из уже прочитанной части. Такие кораблики я прятала тщательней: мало ли… Это была моя маленькая лепта в восстановление справедливости. Мне нравились кошки, и не нравился сосед.

Загибаем на противоположную сторону углы краев.

Легче всего объяснить, какая там тишина.

Тишины там нет вовсе. Вот вы не верите, а у меня и в мыслях нет соврать вам.

Бывает, что ты не слышишь рядом стоящего. Равно как и далеко стоящего. Они открывают рты, как немые рыбы, показывают что-то жестами, а ты не слышишь. Улыбаешься, разводишь руками.

Это все ветер.

Ну как я объясню вам, какой там ветер? Бывает нежный и трепетный, как юный любовник. Касается тебя и тут же теряет сознание. Бывает внезапный и наглый, как вечерний грабитель. Наскакивает со спины, и душа уходит в пятки.

А есть упрямый и суровый, что твоя совесть. Он продувает тебя насквозь, до самого сердца, и выдувает из него все подчистую. И тогда сердце становится похоже на пустую раковину моллюска. И если приложить ухо к груди, услышишь только мерный пульс волны: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»

Сводим противоположные углы получившегося треугольника.

По утрам на кухне пахло жареной колбасой, подгоревшей овсянкой, ромашковым чаем и кошачьей мочой. За стенкой тетя Шура орала на своего сына Степку, собирая его в детский сад. Степка ревел и швырялся ботинками.

«Как хорошо, что у меня есть бабушка, – думала я. – Наверное, в детском саду детей ужасно мучают и держат целый день в углу».

Мама просыпалась поздно. Она работала в школьной библиотеке и могла приходить ко второму уроку или даже к третьему. Иногда она брала меня с собой. Но очень редко и если шла ненадолго. Посреди книжной пыли и запаха типографской краски новых учебников мне делалось нехорошо.

Я отказывалась учить буквы и совсем не стремилась научиться читать. Мне нравились книжки с картинками. Но и без картинок годились тоже. В нашем коммунальном коридоре у меня было два тайника. За комодом возле кладовки я прятала цветные кораблики. Это были иллюстрации из толстых книг по истории, картинки из детских книг или энциклопедий и портреты писателей с титульных страниц. А за вешалкой у самого входа я прятала кораблики из обычных страниц с текстом. Они были не такие красивые, но их было больше.

Подгибаем нижние углы, каждый со своей стороны, к верхушке.

А еще там бывают шторма. Но этого и вовсе никак не объяснить. Сказать, что это словно тебя окунают в большой таз с головой? Словно ты крутишь «солнышко» на качелях? Словно поезд врывается в тоннель, и кажется, что тоннель никогда не кончится?

Как об этом сказать?

Огромные жернова стихии перемалывают тебя, хочешь не хочешь, кричи, пляши, плачь… И ты чувствуешь себя совершенно беспомощным и счастливым одновременно. Потому что только так ты видишь разницу между страхом и страхом.

У получившегося треугольника сводим противоположные углы.

Однажды мама взяла меня с собой в книгохранилище. То ли бабушка приболела, то ли я капризничала и не хотела оставаться дома. Сейчас уже не важно.

Это оказалось обычное одноэтажное здание, серое, совсем не страшное. Мы прошли мимо вахтера в дальний конец коридора. Я все оглядывалась, надеясь, что за нашей спиной он немедленно превратится из улыбчивого дяденьки в ужасного монстра с горящими глазами.

И не было никаких катакомб и застенков, которые я себе представляла, даже сырого и темного подвала не было. Была небольшая комната со шкафом во всю стену. В шкафу было огромное количество выдвижных ящичков, как в аптеке. Было два больших стола и несколько полок с папками.

– Садись вот тут и рисуй, – сказала мама. – А мне надо сверить картотеку.

И дала мне карандаш и два листа бумаги. Из одного я тут же начала делать кораблик.

Свет погас как раз в тот момент, когда я взялась за второй лист.

– Не бойся. Сиди тут, я сейчас спрошу на вахте, в чем дело. – Мама вышла, оставив дверь открытой.

Они появились почти сразу. Я не могла их видеть, они подошли со спины. Я могла только кричать.

Я хватала ртом воздух, большими глотками, вдыхала до колик под ребрами, и воздух был густой и соленый. Я кричала, но ветер забивал мне глотку и шумел в ушах.

Когда мама вернулась, подхватила меня на руки, стала трясти, а потом приложила ухо к груди, она услышала только мерный шум волны: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»

Беремся за верхние уголки и разводим их в стороны.

Что рассказать вам о моем занятии? Я работаю тут в отделе бумажных корабликов. Это может казаться сколь угодно смешным и нелепым, но это очень серьезная и непростая работа.

Не знаю, как они попадают на борт, но каждый вечер мне приносят по два мешка этих самых корабликов. Я разворачиваю и разглаживаю страницы и вкладываю их в соответствующие книги. И знаете, иногда это оказываются самые лучшие страницы.

Мне приходится теперь много читать, составлять каталоги и делать пометки в реестрах. Работаю в основном ночью, так мне больше нравится. Целая кипа страниц лежит еще не разобранная. Просто физически не хватает времени.

Говорят, что скоро мне назначат помощника, который будет работать в дневную смену.

Еще говорят, что на шлюпочной палубе есть отдел бумажных самолетиков, но я почти не бываю в той части корабля. Хотя охотно верю.

Но об этом я пока и вовсе ничего не могу рассказать.

Елена Боровицкая Фальшивый остров

День первый

Александр взглянул на часы, когда миновал Монреаль. Три часа пополудни, значит, в Квебеке буду еще до темноты. Он включил погромче музыку и принялся размышлять о предстоящей встрече.

Конечно, рискованное предприятие: несколько дней вдвоем с практически незнакомой женщиной. Он задумался, пытаясь понять, как долго он знает Анну. С одной стороны, вроде бы давно, года четыре. Столкнулись на каком-то литературном форуме, куда он помещал свои рассказы. Анна там представляла редкий класс читателей. Осталось ощущение приятного собеседника, не более. С хорошим чувством юмора и крайне неконфликтного.

Потом была нелепая несвязуха: Анна приехала в его город на конференцию, она занималась какой-то математической наукой. Александр сам заранее предложил ей встретиться, показать город, она позвонила, а ему было некогда. Или просто неохота ехать в Даунтаун, он сейчас уж и не вспомнит. Ну, в общем, он как-то не решился сказать, что не хочет встречаться. Попросил позвонить завтра. Потом опять завтра. И так дня четыре подряд. В последний день Анна позвонила попрощаться, смеясь, сказала, что это было очень поучительно. Он всячески извинялся, ссылался на неотложные дела, она понимающе поддакивала. Осталось ощущение глупой неловкости.

Вскоре после несостоявшейся встречи Анна из форума как-то незаметно исчезла, а его самого закрутил водоворот развода с женой. Расходились интеллигентно, на взгляд окружающих – спокойно и бескровно. Болело долго, собственно, до сих пор. Так болит место глубокой, невидимой глазу внутренней гематомы. Но жизнь продолжалась. Александр активно общался во всяких сетевых форумах. Появились знакомые дамы. Завязывались молниеносные виртуальные и не очень романы.

К собственному своему удивлению, Александр довольно быстро овладел искусством стремительного циничного флирта. Про себя он точно знал, что это только маска, а в глубине души он нежен, предан, верен и привязчив. Было бы к кому привязаться. Но с течением времени, кстати довольно небольшого времени, цинизм стал привычен и приятен, а самокопание отступило.

От неспешных размышлений Александра оторвал звонок мобильника. На определителе высветилось: «Наташа», его другая знакомая по сетке.

– Послушай, у меня тут могут выпасть несколько свободных дней, ты очень занят? – после обязательных приветствий она тут же взяла быка за рога.

– Вообще-то я сейчас в Канаде… Двигаюсь в направлении Квебека.

– Ой, жалко, а ты там надолго? Я бы могла подъехать, если ты не против. У меня столько всего случилось, ну ты помнишь, я тебе рассказывала про того моего мужчину? Ну, про того?..

Александр не имел ни малейшего понятия, о чем она говорит, и поспешил заверить, что прекрасно помнит.

– Ну вот, у меня с ним все кончилось… Так мы можем встретиться? Хочешь, я приеду в Квебек?

Александр сослался на дела. На секунду представил себе, как бы он метался по Квебеку между двумя женщинами. А что, могла бы получиться неплохая комедия. Положений. Он хмыкнул.

– Ну хорошо, сейчас ты занят, но, может, ты попозже выкроишь время? Дня через три?

– Знаешь, милая, я действительно очень хочу с тобой увидеться, но вот ближайшие два дня у меня будут заняты, так что позвони послезавтра? – Александр подумал, что неизвестно, понравятся ли они с Анной друг другу, а до послезавтра это как раз и выяснится.

– Ой, класс! Мы увидимся! А то знаешь, у меня тут такое. А ты на меня всегда так действуешь успокоительно, ведь недаром я так давно тебя люблю, хоть ты и совсем не ценишь, а вот в прошлом году я тебе говорила, ты помнишь? Ты помнишь?

– Алло? Алло? Наташа? Тут движение довольно напряженное, – сказал Александр, в задумчивости обозревая совершенно пустой хайвей. – Ты перезвони мне послезавтра, пока, милая.

Если Наташу не остановить, она будет говорить вечно.

Так вот, Анна опять появилась в форуме несколько месяцев назад. Под своим старым именем. У них затеялись сначала какие-то незначительные разговоры в открытом доступе. Потом он попросил ее имейл. Последнее время его почта здорово разбухла, он тащил туда почти всех сетевых дам, кроме уж самых противных. Без конкретной цели, на всякий случай.

На всякий же случай, просто чтобы оружие не ржавело, он выпустил в ее сторону свой испытанный боекомплект: стихи к прекрасной даме. Он рифмовал легко и бездумно, а женщины таяли от посвящаемых им строк. В сущности, ничего не меняется под Луной: в прошлом веке им писали в альбомы, теперь – в имейлы.

Анна обошла его творчество молчанием. А когда он, слегка уязвленный, спросил, понравились ли ей его стихи, она ответила, что не любит вторсырья, но за стихи спасибо. Он так и не понял, откуда она узнала, что эти стихи он посылал не только ей одной. Какие-нибудь девушки похвастались? Но Анна была необщительна. Скорей всего, догадалась сама, но как? Когда он задал ей этот вопрос напрямую, она ответила туманно: «Верхнее чутье подсказало». Интересничала, наверное.

О себе она практически не рассказывала. Немного о работе, и всё. На вопрос о личной жизни она ответила исчерпывающе, но абсолютно не информативно, что давно развелась. А на естественный вопрос о причинах развода выдала и вовсе нечто маловразумительное: «У меня была замечательная свекровь, если бы я была замужем за ней, а не за моим мужем, я бы до сих пор была счастлива в браке».

Вообще эти игры в вопросы и ответы с Анной забавляли. Порой она отвечала прямо, но только на какой-нибудь ерундовский вопрос. Порой вообще не замечала вопроса. А порой давала длинные, интересные, полные подробностей развернутые разъяснения. Проблема с этими ответами была только одна: Анна отвечала не на его вопрос, а на тот, на который считала нужным ответить.

И еще. Он никак не мог перевести их отношения в плоскость привычного флирта. Он прекрасно знал, как милые дамы, стыдливые и жеманные в открытых форумах, моментально срываются в разнузданное бесстыдство в личной переписке. Анна никакого учащения дыхания и затуманивания взора не выказывала, а его заходы или игнорировала, или, наоборот, выдавала в ответ такой залихватский гротеск, что сомнений не оставалось, что она просто веселится.

Одним словом, Анна его заинтересовала. Забавный зверь. Да и внешне она, похоже, была симпатичной. Во всяком случае, судя по двум фотографиям, которые она посчитала нужным послать. Не первой юности, лет около тридцати пяти, она свой возраст не скрывала. Рыжая, с длинноватым носом, глаза почему-то невеселые. Вроде высокая и худенькая. Насколько высокая, по фотографиям понять было невозможно.

Он несколько раз предлагал ей вместе провести викенд в Адирондаках или в Кэтскиллах. Просто, как он любил говорить и всегда говорил, «чтобы узнать друг друга получше». Анна, по своему обыкновению, подобные предложения пропускала мимо ушей.

А он потихоньку втянулся в переписку с ней. Тем более она терпеть не могла телефон. Редкие разговоры были куцыми и помятыми. Она с видимым облегчением всякий раз прощалась. Но голос был приятный, девчачий какой-то. А на письма она отвечала сразу. И он писал ей обо всем.

Да вот хоть совсем недавно… пару недель назад. Он три дня подряд рассказывал ей о летнем лагере юных географов, в котором провел лето после девятого класса. С чего он вспомнил о таких давних делах? Она явно читала с удовольствием, смеялась, выдавала забавные комментарии. А потом посоветовала все это написать как повесть. Он не ожидал, начал отнекиваться, да кому все это интересно.

И тут она вдруг сообщила, что собирается дней на пять-шесть в Канаду. Призналась, что, к стыду своему, в Канаде никогда не была, а очень хочет. А потом ей надо в Портленд. Там у нее очень важное дело. Про Портленд было туманно, как многое у Анны. Александр решил, что, наверное, опять конференция. Намек он, конечно же, понял и предложил провести время в Квебеке. Странный, редкий в Новом Свете готический город. Анне наверняка понравится.

Она согласилась. Спокойно и без жеманства, так же спокойно, как раньше игнорировала его предложения. Пару дней они выбирали гостиницу. Остановились на «Мэзон де Дженераль», прямо у ворот Старого города. Анна явно радовалась предстоящей поездке, строила планы, что посмотреть, куда пойти. Планов было громадье. На его шутливую просьбу оставить ночи свободными от туристических затей она спокойно ответила: «Да, конечно. Ночью мы найдем чем заняться, я знаю». Он не мог удержаться и спросил игриво: «И чем же?» И получил ответ: «Да хоть в преферанс поиграем, с болваном». Вот и понимай ее как хочешь.

Дорога сузилась, машин стало существенно больше, он подъезжал к Квебеку. Лес, почти сплошь состоящий из одинаковых пирамидальных рождественских елочек, сошел на нет. Справа просматривалась Река. Невероятно, фантастически широкая. Она тревожила, эта Река. Он даже старался к ней не особо присматриваться.

* * *

Он легко нашел «Мэзон де Дженераль», собственно, промахнуться было невозможно. Буклет не обманул: гостиница действительно находилась у перекрестка с улицей Сент-Пол, прямо у ворот в Старый город. Напротив гостиницы стоял смешной дом. Александр, конечно же, знал этот дом по открыткам, но не ожидал увидеть его так сразу. Дом был беленый, без окон и дверей. По крайней мере, не было дверей, выходящих на улицу. Но мрачным не выглядел. Потому что окна и двери были изобильно нарисованы на его стенах. Причем, окна и двери со всем, что находилось за ними. Жанровые сцены были проработаны с любовью и неназойливым реализмом. Александр отметил про себя, что именно сейчас настоящие тени от солнца и тени, нарисованные на доме, совпадали по направлению. Иллюзия была полной.

Поставив машину на парковке во внутреннем дворе, Александр позвонил Анне.

– Ты извини, я буду чуть позже. Мне еще около часа.

– Заблудилась, – Александр сказал утвердительно. Все женщины всегда теряют направления и блуждают на дорогах.

– Нет. Почему заблудилась? Я просто заезжала в Монреаль, я же тут тоже не была, хотела быстренько посмотреть, а быстренько не получилось. Извини.

– Ну хорошо, жду тебя. Слушай, когда подъедешь к Старому городу и увидишь дом с нарисованными окнами по левой стороне, сразу поворачивай направо во внутренний дворик и паркуйся. Это двор нашей гостиницы.

– Дом с нарисованными окнами? Мне уже нравится этот город! – Анна рассмеялась и отключилась.

* * *

В номере, чтобы занять себя чем-то, Александр принялся раскладывать вещи по ящикам небольшого комода. Оставил Анне под ее причиндалы два верхних. Достал свои любимые игрушки: старую, купленную на онлайновом аукционе фляжку, нож и бинокль в кожаном футляре, который хотелось трогать и нюхать, как в детстве.

Он понимал, что глупо брать с собой бинокль. Зачем? Но всякий раз находил повод. Буду рассматривать макушку квебекского дворца. Как его? Шато-де-Фронтиньяк. Он же огромен, этот дворец. Александр знал, что никакую макушку никакого дворца он не будет рассматривать в бинокль. И вряд ли ему понадобится этот внушительный нож. Александру просто нравилось держать эти вещи в руках, радоваться, как они удобно пристраиваются в ладони, всеми своими формами, отполированными другими ладонями. Он чувствовал себя как мальчишка, сидящий у открытого пиратского сундука.

Александр принес из ванной пластиковый стаканчик. Плеснул из фляжки коньяку. Отодвинул тяжелую штору, взглянул за окно. Внизу открылся неглубокий колодец двора. Бордовая машина, небольшой неуклюжий «форд» вполз на стоянку. Нет, не Анна, у нее серебряная «тойота», насколько он помнил. Из машины появилась женщина. Сверху ему было видно только рыжую макушку. Вытащила из машины сумочку. Направилась к гостинице.

От созерцания двора Александра отвлек звонок мобильника.

– Я уже приехала, ты мне скажи, у нас который номер? Третий этаж? Иду, сейчас.

Чьи-то быстрые шаги зашелестели за дверью. Слышимость в этой гостинице была такая же, как и везде в Новом Свете. Александр подождал секунд пять, стука не последовало. Тогда он распахнул дверь.

Она замерла посредине коридора, как дикий зверек, попавший в свет фар. Александр не сразу понял, что она делает. Она стояла, подняв руки к вискам, держа во рту заколку для волос. Сумочка, вернее, крошечный кожаный рюкзачок свисал с плеча. Анна выхватила изо рта заколку. Спрятала руки за спину. Рюкзачок свалился с плеча.

– Ну вот, чего-то подобного я и ожидала! – она говорила без тени смущения, с улыбкой. – Собралась соорудить что-нибудь потребное в виде прически, и забыла… Решила сейчас, но была поймана! Но! – Тут она смешно развела руками. Кисти были тонкие, музыкальные. – Прошу учесть мои благие намерения и понимание важности момента!

Она шагнула в комнату, и он обнял ее, осторожно, почти по-дружески. Что скрывать, он немного боялся первого момента встречи. Слишком много зависело от первого взгляда и первого прикосновения. Поцеловал в щеку и в шею, чуть ниже уха.

Анна действительно была очень длинной, всего сантиметров на пять пониже его. И очень-очень тонкой. Казалось, что его руки могли обернуться вокруг ее талии несколько раз. Если бы обладали достаточной гибкостью. Она чуть отстранилась, взглянула на него, улыбнулась. Ему почудилось, что она все-таки прячет где-то на дне глаз смущение. Но прячет очень старательно.

– Ну подожди секунду. Дай мне оглядеться. – Она с любопытством рассматривала комнату. – Этот номер выглядит как трехлитровая банка для огурцов! Потому что он выше, чем шире!

Александр рассмеялся. Действительно, комната была маленькая, но с высоченными потолками.

– Что ж, вполне кондиционно. Разочарований, собственно, два! – Анна сказала это таким тоном, что ясно было, что настроение у нее прекрасное и она просто веселится. – Во-первых, нам недодали кровати с балдахином! Где балдахин? Не вижу!

– Зачем тебе балдахин? – Александр обнял ее за талию. Анна на секунду замерла, словно привыкая к его прикосновениям.

– Как зачем? Чтобы ночью он на нас упал, а нам бы снились непонятные и многофигурные сны про восстание вассалов против сюзеренов. Или наоборот. В готическом городе полагается видеть такие сны, и балдахин помогает.

– А какое второе разочарование? – Александр не удержался и опять поцеловал ее в шею. Ему хотелось проверить, правильно ли ему показалось, что у нее такая головокружительно нежная кожа. Показалось правильно, даже очень правильно.

– Жаль, что окна во двор выходят. Я надеялась, что на дом с нарисованными окнами. Он мне понравился. Но сейчас у него тени короче, чем полагается по времени дня. Тебе, наверное, больше повезло… – Тут Анна, словно решившись, положила ему руки на плечи и поцеловала. Куда-то в угол губ. – Ты поможешь мне вещи дотащить?

– Конечно! А где твоя машина? У тебя же серебряная «тойота», ты вроде бы говорила…

– Нет, я нынче вон на этой дуре, – Анна ткнула пальцем в окно, на бордовый «форд». – Правда же, кошмар? Но так вышло.

Они спустились во двор. Анна открыла багажник, и Александр непроизвольно присвистнул. Там лежала огромная спортивная сумка, явно забитая под завязку, и небольшой рюкзак.

– Не волнуйся, мне только рюкзак нужен, сумку оставь тут.

– А что у тебя там? – Александр задал этот вопрос из чистого любопытства.

– Расчлененный труп, набор плетей, ремней и кандалов «юный садо-мазо», улиткин домик. Выбирай, что тебе больше нравится?

– А что такое «улиткин домик»?

– Ну ты что, не знаешь? Улитка же все с собой таскает, весь свой домик!

В номере Анна быстро освоила оставленные ящики и вешалки в шкафу. Она делала все стремительно, и уже через пять минут, совершенно непонятно почему, номер стал казаться обжитым.

– Ну что, идем гулять? В Старый город? – Александр вовсе не собирался форсировать события. Лучше сходить поужинать, поболтать, сидя лицом к лицу, чтобы неловкость окончательно испарилась.

– Нет, в Старый город мы не пойдем. Мы пойдем ужинать и немного погуляем вокруг крепостной стены, не заходя внутрь.

Анна пыталась привести в божеский вид свою прическу. У нее были негустые, но пушистые вьющиеся волосы пониже плеч. Которые совершенно не желали лежать так, как она их заставляла.

– Ну и пожалуйста, ну и будем делать вид, что так и надо! – сердито говорила она.

– А почему ты не хочешь в Старый город?

– Рано еще! Завтра. Ты пойми, Старый город – это большой рождественский пирог. Сегодня мы будем вокруг него бродить и принюхиваться! Мы будем предвкушать! Это тоже здорово. Ведь правда же? А то чего давиться-то сразу?

В маленькой полупустой харчевне с видом на крепостную стену Анна попросила французский луковый суп.

– Вот, мы же во Франции? Правда, здорово? Можем вообще поиграть в Париж! – Анна буквально светилась от радости. Пожалуй, в жизни она была симпатичнее, чем на фотографиях.

– А что ты делала в Монреале?

– Я была в Ботаническом саду, смотрела лотосы. – Анна тыкала ложкой в сырную корку супа. Корка прогибалась, как разогретый пластилин, сквозь трещинки проступал коричневый бульон. – Но они уже все отцвели. Лето слишком солнечное выдалось. А потом… Потом я была в Биодоме. Просто так зашла. Ты там не бывал?

– Нет, как-то не получалось. Хотя Монреаль хорошо знаю и в Ботаническом саду не раз был.

– А это совсем рядом. Я даже машину не переставляла, пешком пошла. Так вот, я туда случайно зашла, думала обычный зоопарк или что-то вроде. А там интересно. – Анна замолчала, опять занятая супом. – Все-таки французский луковый суп – это стиль жизни, а не еда. Так вот, это не простой зоопарк. Там как бы кусочки целые из тропиков, из джунглей, из арктических широт.

– Экосистемы? – подсказал Александр.

– Ну да. Так вот, там, в тропиках, я встретила замечательного зверя! И провела с ним много времени, из-за чего и задержалась.

– А что за зверь?

– Карпинчо! – Анна произнесла слово звонко, с удовольствием. – Ужасно смешной и трогательный. Он большой! Не как какая-нибудь морская свинка. Но очень беззащитный.

– Я знаю про карпинчо. Даже видал их в зоопарках.

– У него огромная квадратная голова и черные китайчатые глаза! Грустные. А лапы с такими длинными пальцами и перепонками. Как будто он хотел стать пианистом, а потом передумал и стал водоплавающим зверем… Хороший выбор, между прочим. И я долго на него смотрела.

– А что он делал? Кофе, кстати, хочешь?

– Да, хочу. Только настоящего, если можно. Он сначала ел за пнем – у него там пень на полянке был. Потом спал, а потом купался в речке. И к нему прилетали утки. И еще он играл с веткой. Я загляделась на него и опоздала к тебе. – Анна примолкла и задумалась.

– Это ничего. – Александр смотрел на нее с улыбкой. Почему-то она показалась ему очень беззащитной. – Пойдем погуляем немножко?

Анна обрадованно кивнула.

Позже, в их номере, освещенном маленьким светом прикроватного ночника, он обнимал ее и снова удивлялся тому, какая нежная у нее кожа.

– Ты не бойся, все будет хорошо. – Он и сам не знал, что имел в виду.

– Да я и не боюсь, – прошептала она, уткнувшись лицом ему в ключицу.

А еще позже, уже проваливаясь в сон, Александр успел подумать, что Анна была гибкой и чуткой, как будто самозабвенно исполняла танец с партнером, которому доверяет. Или очень хочет доверять.

День второй

Александр не любил отельно-мотельные утра. Как бы ни хороша была ночь, утро всегда приносило ощущение скованности и неловкости, чем-то похожее на легкое похмелье.

Но не этого он боялся. Куда мучительнее была непроизвольная нежность, которая поднималась откуда-то со дна души и норовила затопить его с головой. Словно подсознательно он нуждался в том, чтобы быть нежным, любить кого-то. Именно по утрам, когда сознание еще бродило в полусне и он был совершенно беззащитен. Александр, просыпаясь, гнал непрошеную нежность, цинично травил ее насмешками. И она уходила, оставляя после себя тоску.

Он открыл глаза. Анна, свежая после душа, смотрела на него, улыбаясь.

– Лучшее средство от утренней тоски – чашка кофе. Вставай, пойдем завтракать.

– Неужели у меня такая тоска во взоре томном? – Он потянулся, окончательно просыпаясь.

– А почему ты решил, что я говорю о тебе? – Анна пожала плечами и, бросив: – Жду тебя внизу, в ресторане, – вышла.

За завтраком она не умолкала ни на минуту. Болтала обо всем подряд: о том, что успела сбегать на улицу и осмотреть дом с нарисованными окнами в утреннем свете и что указанный дом выглядит ужасно нелепо, потому что тени лежат неправильно. Поэтому кажется, что этот дом доставили сюда прямо из какого-то другого мира, где сейчас, наоборот, закат. И что утром по улице прошли лошадки, впряженные в шарабаны, отправились на работу. Оживленно говоря все это, она упорно не смотрела на Александра, а когда наконец взглянула на него, тут же отвела глаза и замолчала. Но только на мгновение, чтобы вновь продолжить пустую болтовню.

Александр почувствовал, что благодарен за этот словесный поток. За ним легко было спрятать неизбежную неловкость первого утра и первого завтрака.

– Так вот, дом с нарисованными окнами. Ужасно смешно… впрочем, я об этом, кажется, уже… – Тут Анна как-то обреченно замолчала.

Чашка кофе, как всегда, принесла бодрость и помогла иронично взглянуть на мир.

– Ну что, пойдем осматривать город? Я ужасно хочу увидеть этот их Шато-де-Фронтиньяк, он на всех буклетах выглядит циклопически. – Александру уже не терпелось бродить по Старому городу.

* * *

Улица Сент-Пол, самое туристическое место Квебека, была полна бездельного туристического люда. Поразмыслив, они пошли налево, улочка изгибалась дугой и выходила к собору Троицы. На площади перед собором уже собрались зрители: здесь готовилось цирковое представление.

– Всегда хотела увидеть хороший канадский цирк. Но летом это невозможно, все цирки на гастролях, – сказала Анна без особой грусти. – А пойдем вот сюда, смотри, тут художники!

Узкий, горбатый переулок действительно захватили местные художники. На всех картинах было в разном освещении нарисовано одно и то же здание – знаменитый дворец Шато-де-Фронтиньяк.

– Ну и вот где он, я не понимаю? Нарисован, на всех открытках присутствует, а я вот не вижу… – Александр в шутку негодовал, выводя Анну из переулка на следующую площадь.

– Посмотри вверх, – Анна смеялась.

Александр поднял голову. Над площадью нависал, нет, царил, Шато-де-Фронтиньяк. Никакие открытки не давали представления о его величине. Они попытались посчитать этажи в центральной башне. Результаты расходились, Анна говорила, что пятьдесят два, а Александр утверждал, что сорок шесть. Принялись было пересчитывать, сбились, начали снова. Но тут Анна отвлеклась, указала на что-то глазами:

– Вот ведь жуть готическая. Это не ромашка, это росянка какая-то.

На парапете, обрамляющем маленький скверик, сидела девушка в костюме ромашки: зеленые колготки, зеленое платьице и шапочка в виде цветка с желтой серединкой и белыми лепестками. Видимо, участница какого-нибудь театрального или циркового представления. Она с удовольствием ела огромный гамбургер.

– Ты никогда не пробовал представить себя кем-то другим? Не понять другого человека, а просто почувствовать себя им? – Анна изо всех сил старалась не смотреть в сторону хищной ромашки.

Александр неопределенно хмыкнул. Попробовал представить себя этой девушкой с гамбургером, и у него ничего не вышло.

– Это-то как раз просто. Она все это видит каждый день, и ей это уже надоело. Как и этот костюм, – Анна словно прочитала его мысли. Поймала удивленный взгляд, пожала плечами: – Ну а о чем еще ты мог подумать вот прямо сейчас, в этот самый момент?

Площадь перед Шато была заполнена людьми: актеры, фокусники, акробаты, художники, просто туристы. Александр чуть не потерял Анну в толпе, увидел ее рыжую макушку где-то слева и порадовался, что она такая длинная.

– Мама дорогая, как в трамвае в час пик. – Анна пробилась к нему, ухватила за руку. – Давай пойдем куда-нибудь вглубь?

– А может быть, к Реке?

– Нет, к Реке – потом. Я на нее долго буду смотреть.

Их выбор был правильным. Несколько десятков метров в лабиринт улиц – и они остались практически одни. Иногда цокала мимо лошадка. Проходили не торопясь редкие прохожие. Улочки, петляя и кривясь, вели то вверх, то вниз. Фасады домов стояли плотно, только иногда обнаруживая арку или узкий ход во внутренний дворик. Анна всюду совала нос и комментировала. Похоже, она любила бродить и ничуть не уставала от этого. Она заявила, что хочет потеряться в Квебеке так, чтобы не выбраться никогда. По крайней мере, до вечера. Но увы, Верхний город невелик, и, старательно проплутав три часа, они поняли, что знают в нем уже каждую улочку.

– Нет, я не устала, но я бы поела. Причем так, легкомысленно, – деловито сообщила Анна, хотя он еще не успел ни о чем спросить. – Давай купим ромашковый гамбургер и сядем над Рекой. Теперь уже пора.

Они сидели на скамейке, нависшей над откосом и Нижним городом. За их спиной высился вездесущий Шато-де-Фронтиньяк.

– Потрясающая Река. Я ведь выросла на такой же. – Анна сунула в рот последний кусок гамбургера, с сожалением вздохнула, аккуратно свернула обертку и пульнула ее в ближайшую урну.

– Да, я знаю. В городе очень красивых женщин. Как говорил один друг моего отца, грузин: вах, ты не представляешь себе, сколько там красивых женщин! Вах, одни красавицы. – Александр вспомнил веселого человека, который останавливался у них, когда приезжал в столицу в командировку. – А я вот очень люблю море. Знаешь, десять лет назад я приехал на море с женщиной, которую очень любил. Мы бросили вещи в комнатенке, которую снимали, и пошли здороваться с морем. И я плыл над водорослями и чувствовал, что вернулся домой.

– Ты, наверное, совершенно запойный дайвер! – Анна взглянула на него, как ему показалось, с пониманием.

– Да, люблю… Но ты ведь вроде бы тоже погружаешься с аквалангом? Или я что-то путаю?

– Да, когда есть возможность. – Она облокотилась на чугунное ограждение, вытянулась вперед, ее заинтересовал швартующийся далеко внизу паром.

– Ну и много раз ты ныряла?

– Около семидесяти. Большей частью – на глубину. – Анна рассматривала паром.

Александр непроизвольно крякнул. Такого он не ожидал, она была куда более опытным дайвером, чем он сам.

– Знаешь, all this blue? – Анна смотрела на него, как будто только что сказала какой-то пароль. Потом отвернулась, снова принялась разглядывать паром.

– А напарник у тебя есть? – Александр не совсем понял, о чем она спрашивала.

– Ну… был. Мы расстались, – Анна ответила неохотно.

– С напарником расстались? Воздух под водой не поделили?

– Он был мне не только напарник по дайвингу. А еще и очень близкий человек.

– Любовник?

– Ну, можно и так сказать…

Паром пришвартовался. Откуда-то из Нижнего города донеслись звуки марша.

– И ты бросила его, коварная?

– Нет, почему? Не бросила…

– Или это он тебя, бедняжку, бросил? – Александру на миг показалось, что он говорит неправильно, может, слишком уж ерничая. Но Анна реагировала спокойно, даже равнодушно:

– И он меня не бросил. Мы просто расстались. Он остался со своей женой. Обычный исход, я всегда это знала.

– Ты настолько не уверена в себе?

– При чем тут я? Это было очевидно с самого начала, – голос Анны стал какой-то скучный, бесцветный. – Он не мог уйти от своей жены.

– Почему? Он любил ее, а не тебя?

– Я не знаю, кого он любил. Думаю, он и сам не знал. Скорее всего, себя он любил… А почему не мог уйти от жены? Тебе какую причину назвать? Реальную или которая хорошо звучит?

Александр в замешательстве промолчал. Он уже и сам был не рад, что затеял этот разговор. Все шло так славно, так мило, а сейчас ему предстоит выслушать длинную историю с уже известным финалом.

– Бла-бла-благородная причина: я не могу от нее уйти, потому что она без меня пропадет, потому что она привезла меня в Америку и мой долг теперь… потому что она такая беспомощная… Нужное подчеркнуть. Настоящая: а нас и здесь неплохо кормят. Да и вообще… Я человек довольно сложный. Ему не было бы со мной хорошо.

Анна неожиданно разговорилась. И принялась-таки вываливать на Александра свою историю. Он скользил глазами вокруг. По набережной вприпрыжку бежала девочка лет шести, в белом платье по щиколотку. Она придерживала за ошейник огромную собаку. Собака и девочка остановились около их скамейки, девочка что-то прощебетала собаке по-французски и побежала дальше. Собака смешно галопировала, потряхивая мохнатыми боками. Александр следил за ними глазами: очаровательная парочка проследовала по променаду в направлении лестницы к Цитадели и скрылась за плавным изгибом набережной.

Анна замолчала, видимо, уже довольно давно. Сидела, глядя на реку. Александр спохватился:

– А что дальше?

Она поежилась, словно ей было холодно, и ответила, старательно отводя глаза:

– А дальше мы пойдем к Цитадели. Догоним девочку с собакой.

* * *

Они шли вверх по бесконечной лестнице. Анна тихонько напевала что-то себе под нос. И почти неотрывно смотрела на Реку. Они огибали Цитадель.

– Надо же, какая крепость. Прямо Орешек… Давай найдем в нее вход? – она опять улыбалась. Александр гадал – то ли она не заметила его невнимания, то ли заметила, но не обиделась?

Войти в Цитадель оказалось непросто. Они бродили по бесконечным стенам и никак не могли понять, каким образом люди оказываются внутри.

– Они, наверное, там родились. Я не могу найти другого разумного объяснения. Причем вместе с машинами. – Анна смотрела на «улицы» Цитадели, видные со стены.

– А что они едят? – Александр подхватил шутку.

– Ну это просто. Еду им сбрасывают с вертолетов. Кроме того, там, за стенами внутренней Цитадели, отсюда не видно, – сплошной огород и натуральное хозяйство.

– Мне не хочется разрушать стройную картину твоего мира, милая, но во внутренней Цитадели – военная база.

– Военная база – это маскировка. На самом деле, там огороды.

Так, перебрасываясь ленивыми репликами, они наконец-то добрели до малозаметных ворот.

– Правильные ворота. – Александр с видом опытного стратега осматривал узкие двери, открывавшиеся в длинный каменный коридор. – Один легко вооруженный воин может отбиваться от целой армии.

– Что-то мне здесь не очень комфортно. – Анна осторожно провела рукой по шершавой стене коридора. – Лучше пойдем обратно к Реке? Ну их, эти фортификационные сооружения!

Они проплутали до темноты по набережной, потом вернулись в Старый город. Забрались в маленький, тихий ресторанчик поужинать.

– Ты устала, наверное? – У самого Александра гудели ноги от долгой ходьбы.

– Да нет, я люблю гулять. Когда я жила в Германии, я все эти маленькие немецкие городки обходила пешком.

– В Германии я не был.

– Ну, ты много где был. Ты же писал мне, что работал на биостанциях. Чуть ли не по всей Европе. И в Ливерпуле, и в Бергене…

– И в Монако.

– И в Монако, да, извини, забыла. Всегда завидовала людям, которым приходится много ездить по работе.

– Да, если честно, я скучаю по бродяжничеству. Но ведь всему свое время?

Он хотел и не хотел вспоминать тот отрезок своей жизни. Наверное, потому, что денег тогда было существенно меньше, а вот надежд – больше. Но всякий раз, когда попадался благодарный слушатель, Александр рано или поздно начинал рассказывать о странном мире биостанций, где работа и жизнь сплавлялись в одно большое яркое мгновение.

Анна слушать умела. Она не перебивала, не задавала дурацких вопросов, не отвлекалась на окружающий мир. Она просто сидела и слушала. С таким вниманием, что он ни на секунду не усомнился в том, что все это ей интересно.

– Ты очень красивый, когда рассказываешь о том, что действительно любишь. Тебе идет быть искренним, – с улыбкой резюмировала она, когда Александр замолк.

– Ну а почему ты о себе никогда не рассказываешь? – он был немного смущен ее словами. – Я ведь совсем ничего о тебе не знаю.

Анна взглянула удивленно, в замешательстве:

– Да мне особо нечего рассказывать. Ничего интересного у меня не происходит. Знаешь что? Мне бы хотелось взглянуть на дом с нарисованными окнами в свете фонарей. Нам ведь все равно уже пора в гостиницу, правда? День был такой длинный.

День третий

Александра разбудил звонок мобильника. Он пошарил рукой по тумбочке, ответил хрипло, со сна. Это была Наташа, о которой он напрочь забыл. Хотела узнать, как его дела в Квебеке. Александр оглянулся – Анны в комнате не было, а сквозь шторы вовсю лилось солнце. «Видимо, ушла за кофе», – подумал он, пытаясь одновременно понять, чего от него жаждет Наташа.

Понять было несложно: она хотела его увидеть и очень-очень надеялась встретиться. Он опять сослался на какие-то дела и тут же забыл на какие. Попросил позвонить послезавтра. Заверил, что они непременно увидятся в Монреале. Бросил мобильник на тумбочку и задумался… Почему я сказал «послезавтра»? Послезавтра я еще буду гулять по Квебеку с Анной. Ладно, послезавтра и разберусь.

Приоткрылась дверь. Анна осторожно несла большую тарелку, которую приспособила как поднос. На тарелке лежали круассаны, сыр, стояли две чашки с кофе.

– Ну ты и соня! Проспал-таки завтрак. Я попросила сухой паек для страждущих и жаждущих.

– А надо было меня разбудить!

– Я будила, а ты лежал как неживое тело и только говорил: «Сейчас-сейчас». Что, укатали сивку крутые горки? Забегала я тебя вчера по городу? – Она выглядела свежей и прохладной, как августовское утро. – Ты не забыл, что мы едем кататься на лошадках? Вдоль Реки? Я так волнуюсь!

– Чего ты волнуешься?

– Да я сто лет на лошадках не каталась, с юности. Да и были это скорее не скаковые лошадки, а тяжеловозы. Упасть боюсь!

– Да ладно тебе, тут лошади смирные, кто на них только не катается. Только надень кроссовки и длинные штаны. У тебя есть с собой?

– Ага. Только мне надо достать их из сумки в багажнике. Я не знала, что они пригодятся для верховой езды, и не положила в рюкзак.

– Послушай, а что у тебя все-таки в той сумке? Вечерние туалеты?

– Ну разумеется. И все сплошь – с голой спиной и шлейфами. На случай, если ты поведешь меня на бал, – с этими словами она выскользнула из комнаты.

Ферму они отыскали легко. С самого начала было очевидно, где именно ее следует искать: конечно же, вдоль дороги Kоролей. Хорошенькая молоденькая женщина, назвавшаяся Колин, с радостью предложила свою помощь по выбору лошадок. И даже поездить под ее присмотром минут пятнадцать в манеже, пока лошади и седоки взаимно привыкнут. Некая заминка вышла с выбором седел, поскольку бравые наездники представления не имели, какое седло они предпочитают – английское или западное. Сошлись на западном.

Колин была невысокая, плотненькая, с копной каштановых кудрей. Прелесть, а не наездница. Анна держалась слегка в стороне. Несмотря на то что она так боялась и даже заявляла о своем страхе, в седло она вскочила без всяких проблем, а посадка у нее была просто королевская. Вообще, Анна больше помалкивала, раскрыла рот, только чтобы попросить шлем зеленого цвета. Александр же с удовольствием беседовал с Колин: кто она и откуда. Колин улыбалась, демонстрируя очаровательные ямочки на щеках, сияя зеленоватыми глазами.

Примерно через полчаса кружений по манежу – шагом, рысью, немножко в галоп – Колин решила, что они готовы отправиться на настоящую прогулку. Анна немедленно стегнула свою Стар и скрылась за поворотом.

– А вы с нами не поедете? – Александр галантно склонился к Колин.

– Нет, у меня дочка маленькая, не могу ее оставить. Да вы не заблудитесь, лошади сами дорогу найдут. – И махнув ему на прощание, Колин убежала в маленький дом около конюшни.

Александр пустил Идальго рысью и довольно скоро догнал Анну. Она неторопливо ехала по тропе, вьющейся вдоль Реки. Оглянулась, улыбнулась.

– Я уговаривал Колин поехать с нами.

– Я поняла, но ты не преуспел.

– Правда же хорошенькая? Я думал, что она ирландка…

– Ну что ты. Для ирландки у нее не хватает примерно полметра росту, – Анна ехидно улыбнулась. – Думаю, она просто несколько раскормленная француженка. Но хорошенькая, это так. Я даже хотела показательно упасть с лошади, чтобы дать вам возможность хором за мной ухаживать и переживать за меня. Общий интерес – это так сплачивает!

– Ты что, ревнуешь? Ну прости, не надо было мне с ней так заигрывать… – Александр никакой вины за собой, естественно, не чувствовал, но знал, какие слова следует говорить.

– Я не ревную, с чего ты взял? Я просто немножко хихикаю и ехидничаю. Это разные свойства организма. – Анна, не отрываясь, смотрела на Реку. Как будто не было в мире ничего интереснее. – Скажи… и извини, если это слишком лично: а почему ты развелся с женой?

Александр отпустил поводья, лошади мирно затрусили рядом.

– Да это не я развелся, это со мной развелись.

– А почему? Из-за обобщенной Колин? – Анна по-прежнему разглядывала Реку, как будто оттуда должна была появиться подлодка или лох-несское чудовище.

– Да нет. Я не всегда был таким… энергичным. Просто долго мотались здесь, в Америке. Контракты по полгода, маленькие деньги. Она просто устала. Ей дом хотелось, сад. И чтобы в доме было много всего, разного.

– Все женщины хотят дом, это понятно, – Анна наконец-то соизволила взглянуть на него. – Но сейчас же у тебя все в порядке? Ты же ушел из науки на совсем другие деньги?

– Сейчас – да. Видимо, это оказалось поздно. Терпение кончилось или еще что-то.

– Иссякло вещество любви… А ты, значит, был кондиционным мужем без злокачественного кобеляжа? – она смотрела с интересом и недоверием.

– Ну да. И что мы об этом заговорили? Да ну его все на фиг! – он отогнал нарочито грубым словом знакомую подступившую боль.

– Эт точно! Поскачем воон туда, где лес подступает к воде? Там маленькая полянка! Кто последний – обезьяна! – с этими словами Анна стегнула свою Стар и довольно уверенно порысила вперед.

Поляна прогрелась солнцем насквозь и звенела шмелями. Неброские северные цветы и травы торопились отцвести, пока не подступила осень. А Река, Река царила и здесь. Она была в каждом ракурсе, в каждом случайно брошенном взгляде. Анна остановила лошадь у самой кромки, там, где низкая осока плавно уходила в воду. Александр воспользовался остановкой и принялся фотографировать все подряд. Прежде всего Анну. Это было так красиво: тонкая наездница с прямой как струна спиной на фоне серой неторопливой воды.

– Смотри! Корабль! Какой огромный! – Анна показывала на какое-то грузовое судно, действительно очень большое. – Я люблю корабли. Правда здесь райское место?

– Ну, я бы предпочел для рая что-нибудь без такой длинной зимы… Поедем дальше?

Они опять пустили лошадей шагом. Торопиться никуда не хотелось.

– Да, ты прав. У каждого свой личный рай. – Анна щурилась на солнце, казалось, что она вот-вот замурлычет, как кошка. – Мне вот ближе всего рай Питера Гринуэя.

– И каков его рай?

– Он как-то сказал, что его рай – это диван в библиотеке окнами в сад. Но вот мне бы еще хотелось, чтобы сад был на берегу, где бы можно было погружаться с аквалангом. Представляешь, причал за садом, а там лодочка с баллонами и снаряжением! – Анна мечтательно повела угловатыми плечиками.

– Ага. Хорошо было бы, если бы твой рай в библиотеке еще и плыл. Чтобы погружаться можно было в разных местах, – Александр рассмеялся. Такая модель рая ему нравилась. Пожалуй, он и сам бы от такого не отказался.

Анна остановила лошадь, взглянула на него серьезно.

– Да, ты прав. Почему бы нет? Нужен корабль, полный книг. Корабль-библиотека, который будет плыть от острова к острову. Местные жители будут пользоваться читальными залами корабля – на островах ведь мало библиотек, а мы… Лично я буду в свободное время гулять и погружаться с аквалангом.

– Видишь, как ты здорово все придумала. Возьмешь меня в свой рай? Я тоже хочу библиотеку. И риф. Осталось всего чуть-чуть: умереть – и мы свободны!

Анна стеганула лошадь, и некоторое время они ехали в молчании.

– Ну зачем же умирать, – у нее как-то странно сел голос, словно ее мучила жажда. – Представь, если такой корабль-библиотека существует? Конечно, там, на борту, не бездельные обитатели рая. Они работают. Библиотекарями, хранителями… В конце концов, там есть команда. У тебя вода осталась в бутылочке?

Александр протянул ей бутылку, уже успевшую нагреться. Анна отпила немного, аккуратно завернула крышечку. Взглянула исподлобья. Александр ждал продолжения. Его позабавила картинка, которую она, походя, ему нарисовала.

– Ну так вот… – Анна продолжила уже спокойным, обычным своим голосом. – И они плывут от острова к острову, везут книги. На всех языках побережий: английском, испанском, португальском, французском, голландском… И там работают люди, которые преданы своему делу. Это ведь непросто – такая вселенская бездомность.

– Ну да, – Александр решил внести посильную лепту в забавный разговор. – Опять-таки зарплата, наверное, невелика.

– Ну, в общем, да. И зарплата. – Анна замолчала.

– Как жаль, что мы не живем в дивном мире, где ходят такие корабли! А то бы я первый туда побежал записываться!

– Правда? Ты бы правда хотел там работать? Правда-правда?

– Ну конечно, милая.

– А почему ты думаешь, что это все выдумка? Может, он все-таки существует? – в ее голосе слышалась странная напряженность.

– Ну Анна, помилуй. Ты понимаешь, что значит оснастить такой корабль? Нужны специальные помещения, контролируемая влажность… Это все стоит денег. Ну и кто даст денег? Кто будет платить библиотекарям и хранителям? Это прекрасная сказка, ты здорово это придумала, но нельзя же серьезно об этом говорить, ты сама это понимаешь.

– Ну почему же? Какой-нибудь сумасшедший миллиардер вполне мог бы иметь такую прихоть.

– Последний сумасшедший миллиардер изобрел динамит и учредил премию имени себя. С тех пор миллиардеры поскучнели и вошли в разум, – Александр улыбался, глядя на Анну. Она была такая смешная и милая, когда страстно отстаивала только что выдуманную утопию.

– Ну и пожалуйста, – Анна упрямо дернула плечом. – Если ты не хочешь верить… – Она лихо присвистнула, пустила свою Стар в галоп и с криком «догоняй!» ускакала в сторону фермы. И правда, пора было возвращаться.

* * *

Александр сидел в кресле и неспешно потягивал коньяк. Анна вертелась перед зеркалом. Приближался вечер, особых планов не было, но и в номере сидеть глупо. Правда, – тут Александр улыбнулся своим мыслям, – бывали у него в жизни ситуации, когда он с очередной дамой так и не выбирался из гостиницы. Поехал, помнится, однажды на лыжах покататься, до горы добрался только в последний день… Ну а что такого – ну хотят девушки отдохнуть от души. Обычное дело.

Но Анна была явно не настроена валяться в постели весь вечер напролет.

– Так, стильно, но демократично. – Она вертелась перед зеркалом в длинной зеленой юбке с какими-то явно вручную сделанными разводами и в песочного цвета узком, приталенном жакете. – Но ты знаешь, дорогой мой, у меня жутко болит попа!

– Да, мы нынче настрадались. И куда мы двинем сейчас, с задницами, отбитыми дикими лошадьми? Есть ли у нас план, мистер Фикс?

– Конечно есть, у нас всегда есть план! Строгий и определенный! Мы идем заблуждаться и случайно приключаться. Все, что произойдет сегодня, – чистейшая случайность. – Анна покивала своему отражению. Повертелась еще немного, показала зеркалу язык, скорчила рожицу, осталась довольной.

– Чистая случайность? Это ты называешь строгим планом?

– Конечно! Ведь какая-нибудь случайность обязательно приключится, так что наш план обречен на успех. Только я сначала бы поужинала. Пойдем к китайцам?

– А почему не попозже?

– Ты ничего не понимаешь в постановке случайностей. Сначала в зале должны погасить свет. Как раз, пока мы ужинаем. – И Анна устремилась вон из номера.

* * *

Она совершенно не умела ходить под руку с мужчиной. Возможно, ей мешал слишком высокий рост, или просто не научили когда-то. Концепция спокойного хождения с кавалером ей была явно чужда. Правда, иногда она брала Александра за руку. Но редко, только когда задумывалась. Так она могла шагать недолго – минуту, даже меньше, – глядя по сторонам и словно отсутствуя. Но возвратившись из своих мыслей, она всегда взглядывала на Александра осторожно, словно извиняясь, и отпускала его руку.

Они брели в поисках случайных приключений в паутине узких мощенных булыжником улочек. Иногда проезжала карета, возницы кричали им, приглашали к романтической поездке.

– Поедем? – спросил Александр, когда с ними поравнялся довольно изящный шарабан, влекомый белой лошадкой.

– Не-а, не хочу, – Анна решительно покачала головой. – Это будет неправильное приключение…

Меж тем окончательно стемнело, зажглись редкие фонари. Отдельные окна засветились, как пещеры Аладдина. Александр шел, краем глаза отмечая: тут ужинают, здесь кто-то стоит у мольберта, а вот тут все залито мелькающим голубоватым светом. Видимо, смотрят телевизор.

– И в этом старом-старом городе смотрят телевизор. Правда же странно? – Анна словно ответила на его мысли.

В первом этаже дома с нацеленными куда-то вверх стрельчатыми окнами едва теплился небольшой свет. То ли настольная лампа, то ли торшер. Комната позади низкой решетки окна выглядела как затихший аквариум. Анна остановилась. Казалось, эту комнату только что покинул художник: в вазе лежали явно искусственные фрукты, небрежными драпировками свисали с огромного стола переливчатые ткани.

– Да-да, художник, – сказала Анна, – а вон и мольберт в углу. Странно, кажется, что он ушел сто лет назад. И в то же время словно только что отлучился. Ты чувствуешь?

Александр кивнул. Темная улочка, бледно освещенная комната, тишина… только далекое цоканье копыт. Действительно, здесь стояло безвременье. То ли вчера, то ли завтра… то ли сто лет назад…

На голос Анны из глубины комнаты вышла крупная собака. Овчарка или что-то похожее. Собака приблизилась к решетке и с интересом посмотрела на них. Лаять не стала, просто рассматривала. Видимо, для нее это тоже было неожиданное приключение.

– А жалко, что ты не веришь, что такое возможно, – сказала Анна, глядя на собаку. – Ну ты же писал когда-то рассказы, ты должен понимать, что правда часто выглядит совершенно неправдоподобно. Особенно по сравнению с изобилием лжей…

– Ты о чем? – Александр не сразу понял, что она обращается к нему, а не к собаке.

– Да про корабль-библиотеку, про что еще… – Анна махнула собаке на прощанье и неторопливо пошла вниз по улице.

Ну, если она так хочет поговорить про корабль, можно и про корабль.

– Ты знаешь, я как раз подумал. Что это очень неплохой образ. Представил себе шестигранные залы этого корабля.

– Откуда ты знаешь про залы? – Анна внимательно посмотрела на него, даже остановилась, но, поймав его недоуменный взгляд, пошла дальше. – А, поняла. Библиотека Борхеса.

– Можно ли считать собаку случайным приключением? – Александр решил подурачиться. Борхес – не самая веселая тема, тем более про Борхеса она, похоже, и сама неплохо знает.

– В принципе, можно и собаку считать приключением. Но только в комплекте с покинутой комнатой. Но я думаю, мы можем найти что-нибудь поинтереснее. Мне кажется, нас что-то ждет у монастыря кармелиток. Помнишь, ту странную маленькую площадь, такую… – Анна смешно повела плечами, будто изображая что-то неуклюжее, – колючую, из одних углов? Бежим?

Они, конечно, не бежали, но спускались вниз по горбатой улочке довольно быстро. Мостовая уходила из-под ног, как будто поторапливая их. Анна даже подскакивала на ходу, словно в нетерпении. Площадь перед монастырем встретила их почти полной темнотой. Она действительно была утыкана со всех сторон острыми углами домов, стоявших как-то странно, бессистемно, следуя причуде очередной кривенькой улочки, добегавшей до площади. Света было мало, и его источник был совершенно непонятен: то ли фонари на этих самых улочках, то ли редкие освещенные окна.

И тут вышла луна. На площади не стало светлее, но луна выбелила капризные очертания крыш. Их меловая линия, изломанная, острая, готическая, отделила черное бархатное небо от черных домов.

– О совершенство черного на черном! – Анна закружилась посреди площади, благо вокруг не было никого. – Правда же, это необыкновенно? Я всегда так жалею, что не умею рисовать! Как тебе такие декорации? Ты можешь написать в них какой-нибудь рассказ. Такой мрачный. Но кончится все хорошо.

– Да, например, о потерянной рукописи, которая спрятана в глубине монастыря… – Александр тоже был очарован этой площадью и художествами луны.

– Ну, можно и о рукописи. Но мне кажется, сейчас еще что-то произойдет. Я, правда, и сама не знаю что.

Последние слова Анны утонули в музыке, которая донеслась из одного из домов. Какая-то очень знакомая фортепианная классика, играемая неплохим, но все-таки любителем.

– Ну вот тебе и Рахманинов, и даже первый концерт. – Анна захлопала в ладоши. – А хорошо, что исполнитель не бог весть какой. Это прибавляет интимности, словно играют только для нас…

– Рассказать об этом – никто не поверит, – Александра захватила волшебная атмосфера ночи. Казалось, прямо сейчас и прямо здесь завяжется узел фантастических событий, которые подхватят их с Анной, как вихрем, и унесут. Куда – неизвестно.

– Да уж, как пить дать не поверят. В правду всегда трудно поверить. Практически невозможно. Дарю тебе эти декорации, владей! – Анна царственно простерла к нему десницу.

– А почему бы тебе самой не написать?

– Мне? Мне?! – Анна ошарашенно уставилась на него. Так смотрят на собаку, которая вдруг заговорила человеческим голосом. – С какой же стати? Я не писатель.

– Но могла бы им стать. Попробуй, у тебя может получиться, – Александр чувствовал себя добрым и великодушным.

– Зачем? Что, у нас наблюдается острая нехватка писателей? Что-то не замечала.

– Ну, тебя опубликуют. Будет у тебя своя книжка или рассказ в книжке…

– Знаешь, мой дорогой, я много раз видела свое имя, набранное типографским способом. Уже давно не возбуждает. Ну а если серьезно, как я хочу писать, я не умею, а как умею – не хочу. Я лучше потанцую вокруг этого фонтана. – И Анна действительно принялась вытанцовывать вокруг фонтана нечто среднее между танго и вальсом. Почти попадая в такт с Рахманиновым.

– Ты пижонка? – Александр, сам не зная почему, почувствовал себя задетым. Он вдруг вспомнил, что она никогда не давала оценок его рассказам. Обходила молчанием, и всё.

– Ага! Я пижонка и чистоплюйка! – Анна продолжала кружиться вокруг фонтана. Попыталась выполнить подобие корявого фуэте, споткнулась, хихикнула, продолжила танец. – Пишущие условно делятся на два класса (скок-скок): одни хотят сказать то, что считают очень важным, другие (скок-скок) – хотят увидеть себя напечатанными… (скок-скок). Обе причины – уважительные, неизвестно, какая важнее. Сказать мне миру нечего, миру уже всякого наговорили, дайте бедняге отдохнуть…

«Ну что за чушь она городит, – Александр раздражался все больше. – Книга – это… книга. Это признание, в конце концов. Что попало не печатают. И все мои знакомые в восторге… Но с чего это вдруг я решил, что она обо мне?..»

Тут он заметил, что Анна уже не пляшет, а стоит молча и смотрит на него с любопытством. Поймав его взгляд, она моментально расцвела дурашливой улыбкой, отставила одну ножку на носок и развела руки угловатым полукругом:

– Третья позиция! Я похожа на балерину?

– О да! Ты похожа на прекрасную балерину! – с готовностью подтвердил Александр. На самом деле Анна на балерину нимало не походила, она выглядела как циркуль.

– Правильно отвечаешь! – Анна смеялась, и ее смех отскакивал от многочисленных углов площади. – Хотя на самом деле я похожа на циркуль, что тоже неплохо.

Она наконец-то перестала дурачиться, остановилась, перевела дух и сказала:

– Ну что, пойдем, что ли, в гостиницу, трахаться?

День четвертый

– Так как, поедем к водопадам? Это просто: сороковая дорога, до упора. – Анна улыбалась, сидя напротив него за завтраком. Она получила свой заветный круассан с ветчиной и теперь разглядывала хлебобулочное изделие, как будто это было произведение искусства.

Ее голос оторвал Александра от созерцания хорошенькой официантки, которая вертелась между столиками. Ну что делать, ну нравилось ему разглядывать симпатичных девушек. Особенно по утрам, в слегка сонном состоянии. Девушка подбежала подлить ему кофе.

– Меня зовут Сюзан, я буду вашей официанткой. – Она была свеженькой и крепенькой, как леденец.

– Откуда вы, Сюзан? – Александр любил такие неожиданные разговоры.

– Ой, это так сложно! Я наполовину из Бразилии, а наполовину – из Канады. Мой отец поехал в Бразилию, встретил там мою маму и влюбился.

– Бразилия – это чудесно! – Александру нравилась обстановка ресторанчика, по-утреннему неформальная, солнце, вовсю светившее на пустовавшие столики, щебетанье Сюзан.

– Вы бывали там? – Девушка округлила глаза в знак внимания и недоверия.

– О да! Даже проехал часть страны на лошадях!

Сюзан забавно зарделась от его взгляда, повернулась к Анне и суетливо предложила подлить кофе. Анна с улыбкой покачала головой. Официантку позвали к соседнему столику, и она отошла, бросив Александру короткий, внимательный взгляд.

– Ну что, к водопадам? Ты довольна завтраком?

– О да, абсолютно! Хотя они и забыли положить в мой круассан ветчину. – Анна весело смотрела ему в глаза. Похоже, ее тоже все вокруг радовало.

– Ой, вот же собаки! Что ж ты не сказала? Давай позовем Сюзан?

– Да ну, фигня. Это же только кусок ветчины! – Анна недоуменно пожала плечами. – Стоит ли из-за этого затевать свару и портить настроение? К тому же… К тому же! Они обильно смазали мой круассан маслом! Думаю, это компенсирует отсутствие ветчины. Я пойду в номер, возьму рюкзачок, ты подождешь меня у машины?

Она мимолетно одарила его улыбкой и выскочила из ресторана, стремительно, не оглядываясь, едва не столкнувшись в дверях с входившим пожилым американцем.

* * *

– А что мы будем смотреть у водопадов? – спросил он, когда их машина вырулила из города.

– Ну, во-первых, собственно, сам водопад. Он, говорят, выше Ниагарского. Наверное, врут, но проверить надо. А во-вторых, там есть дворец. Какой-то миллионер построил его над водопадом. А потом разорился.

– И бросился в водопад?

– Возможно, тогда там еще должен быть памятник. Вот и узнаем…

– Не люблю я эти дворцы Нового Света.

– Я тоже не люблю. А что делать? Надо страдать! – Анна дурачилась. – Нам там покажут кровать с балдахином, затканным лилиями имени Луи какого-то… Наваррского.

– Наваррский был не Луи, а Генрих, – назидательно сказал Александр, про себя добавив: «Все-таки дура».

– Какой ты умный! – Она молитвенно сложила руки в восхищении. – Я тебя прямо вся робею! Но лилии-то точно имени какого из Луёв.

– Ну хорошо, пойдем смотреть кровать. А полежать на ней дадут?

– Да ну тебя, ты ленивый и сонный зверь! Самое главное, что там есть, – это зимний сад. Я хочу в зимний сад! Там цветы! – Анна произнесла последние слова так, как будто не была уверена, что Александр знает, что в зимнем саду должны быть именно цветы, а не, скажем, нефтяная скважина. И добавила, уже потише, смущенно: – Ну люблю я цветы, ну что поделать.

– Удивительно, все мои женщины всегда просто фанатели от цветов. И жена. Она всегда мечтала сад иметь. И еще та женщина, я тебе про нее говорил…

– Да-да, – Анна ответила торопливо, как-то слишком торопливо, – видишь, как классно! Мы все чем-то похожи. Это значит, что ты не просто женолюб, а женолюб со стилем! Это, знаешь ли, уже не просто так, это уже подымай выше! Планида!

Александр взглянул на нее искоса. Издевается? Обижается? Анна смотрела на него совершенно невинными развеселыми глазами. Поймала его взгляд и быстро показала язык.

– Я вообще кроме Ниагары ничего и не видала. В смысле водопадов. Да я вообще мало что в жизни видела! – она театрально всхлипнула и рассмеялась.

– А я видел один очень высокий водопад в Латинской Америке.

– В Бразилии? Всегда мечтала поехать в Латинскую Америку, – торопливо, опять слишком торопливо. – А еще на Галапагосы, в Новую Зеландию, в Африку и Владивосток!

Александр слегка удивился такой географической последовательности, но не нашел, что сказать. Некоторое время они ехали молча, думая каждый о своем.

– Ты обязательно должна взять меня куда-нибудь понырять с аквалангом. Я очень это люблю, но такая проблема с компанией. Поедем куда-нибудь?

– Даже не знаю. Тут есть два «но». Во-первых, я люблю глубокие погружения, а далеко не все их любят, большинство все-таки на рифах предпочитают, среди бабочек… А во-вторых, нам еще надо пережить общество друг друга в течение двух дней. – Анна достала сигарету, закурила, вдохнула дым, улыбнулась и продолжила: – И желательно не убить друг друга за это время!

– Откуда такие сумрачные мысли? Мне совершенно не хочется тебя убивать. Наоборот, мне очень хорошо с тобой. Как-то спокойно, что ли. Ты замечательный попутчик!

– Да, я такой специальный человек, – Анна кивнула с важностью, – человек-попутчик. Нет, даже не так! Человек для попутья! Бывают люди для попутья, а бывают для распутья… Ты вот какой?

– Тебе виднее. Как ты думаешь?

– Смотри, поворот к водопадам! Ура-ура! Приключаться! – Похоже, она успела забыть, о чем они только что говорили.

* * *

Уже на парковке был слышен шум падающей воды. Хотя водопадов пока не было видно. Они решили начать с дворца, тем более он маячил совсем рядом. Внушительный, с красивым входом, с колоннами. Словом, типичный архитектурный шедевр Америки и Канады. Этакая недоделанная копия Растрелли или Росси.

– Вы хотите прослушать тур? – клерк на входе улыбался им, как родным.

– Нет-нет, нам бы в сад, – Анна, обычно молчаливая в таких ситуациях, неожиданно подала голос. – В зимний сад. Я слышала, у вас там есть лотосы.

– Лотосы? Да, есть лотосы. И вам повезло, господа, они сейчас цветут.

Зимний сад был невелик. Он занимал полукруглый зал, сплошь покрытый окнами. Даже потолок был стеклянный. Александр с удовольствием вдохнул привычную влагу оранжерей. Где-то в глубине журчал фонтан, пространство зала пересекало некое подобие ручья. Растения тесно лепились друг к другу, но обиженными не выглядели. Большинство цвело, ярко, почти кричаще. Словно призывали: а вот посмотри еще и на меня.

Он моментально потерял Анну и сам не понял, как это произошло. Она просто исчезла в зарослях. Он осторожно окликнул ее. Все звуки здесь приглушались. Ищи! – раздался ее смех.

Собственно, совсем не обязательно бродить по оранжерее вдвоем. Каждый здесь находит то, что ему больше нравится. Александр любил смотреть вверх. Туда, где смыкались кронами пальмы и фикусы. Орхидеи, конечно, это очень красиво, но настолько экзотично и хищно, что даже пугает. Он бродил по узеньким тропинкам и с удовольствием проговаривал про себя имена растений, которые видел.

Анну он обнаружил минут через десять. Она задумчиво разглядывала два крупных цветка на длинных стеблях, гордо поднимающихся из чаши фонтана. Нельзя сказать, что цветы были как-то особенно красивы: бледно-розовые, неброской расцветки и обычной формы, разве что крупные. Но они были как-то очень… значительны, что ли. Словно эти цветы хорошо понимали о себе и о своем месте в мироздании.

– Лотос? – утвердительно спросил Александр.

– Ага! И цветет! – Анна подняла на него сияющие глаза. – Я так давно мечтала увидеть, как он цветет, а все не везло, только коробочки заставала.

– Так вот ты какой, цветок забвения! – Александр театрально раскинул руки. – Сейчас я тебя съем, чтобы забыться!

Анна осторожно прикасалась к крепким лепесткам. Словно гладила цветок по розовой щеке.

– А если понюхать, то тоже забудешь? Ну, может, не все и не навсегда… – в ее голосе звучали исследовательские нотки. Она придерживала цветок за длинный стебель. – Надо попробовать!

Анна склонилась над лотосом и старательно принюхалась. Александр решил не отставать: дурачиться так дурачиться, приблизил лицо к второму цветку. Лотос нежно пахнул индийским мылом «Лотос».

* * *

– Ты кто? – разом спросили они друг друга и рассмеялись.

– Ну вот, не сработало, – Анна изображала разочарование. Или и вправду была немножко разочарована. – Видимо, чего-то в нас не хватает.

– Интересно чего?

– А черт его знает. Любви, доверия… Мало ли чего этот цветок тут сидит себе и думает.

– Любви? Да я тебя обожаю! – Александр притянул ее к себе, быстро обнял.

– Это-то конечно! – Анна согласно закивала, осторожно высвобождаясь. – А лотос, вишь ли, собака такая, упрямится. А вот представляешь, представляешь? Два человека любят друг друга, но им что-то мешает. Что-то стоит на их пути. Что-то серьезное. Преграда.

– Рояль?

– Да ну тебя, при чем тут рояль? Может быть, мало ли, действительно что-то серьезное… – Анна замешкалась, взглянула на него, беспомощно взмахнула рукой, усмехнулась. – Впрочем, ладно, пусть будет холодильник! И они хотят все забыть, чтобы остаться совсем счастливыми. И вот тогда лотос сработает.

– А холодильник нельзя просто подвинуть?

– Ты ничего не понимаешь! Холодильник – это образ, его не подвинешь. Встал на дороге и стоит. И ни обойти его, ни объехать… – Анна вздохнула и собралась продолжать.

– How sweet! – улыбнулся Александр. – Мою радость потянуло на философию.

– Что? Нет, меня потянуло к водопадам. Пойдем отсюда, только сначала объявим этот лотос неправильным. – Анна назидательно указала на цветок. – Ты неправильный лотос, ты нас обманул. Или это мы тебя пытались обмануть. Тогда прости.

По пути от оранжереи к выходу из дворца Анна затеяла новую игру: она представляла себя хозяйкой этого дома, которая ждет гостей на бал. Александр тихо посмеивался.

* * *

Александр осторожно заглядывал за перильца кружевного мостика, нависшего над водопадами. Вода, казалось, вырывалась прямо из-под ног и падала в бездну. Он боялся высоты, но ни за что бы не решился признаться в этом Анне.

– Я ужасно боюсь высоты. Тянет туда прыгнуть. – Она без видимого страха облокотилась на перила. – Если бы я жила в этом дворце, я бы ходила по утрам с ведром по воду к водопаду. И однажды вооон там, – она показала на скользкий каменный уступ, – потеряла бы свое несчастное ведро и плакала бы. А ты бы приехал на белом коне меня спасать?

– Конечно, милая! И даже с мечом!

– Правильно отвечаешь!

Они перешли через мостик и остановились в раздумьях. К подножию водопада можно было спуститься по длинным деревянным лесенкам, вьющимся вдоль вертикальной скалистой стены. Александру было слегка не по себе.

– Как? Пойдем? – она его не торопила, просто спрашивала. – Оттуда может быть красивый вид на Реку. А на ней! Остров! Имени, как всегда, какого-то святого, но я забыла какого…

Он и сам не заметил, как согласился пойти по этим висящим над бездной легкомысленным лесенкам. Но вид действительно открывался потрясающий. В одну сторону – Река, густая и неспешная, с небольшим островом посредине. В другую – водопад. С лесенок было наконец-то видно, как он высок, действительно повыше Ниагарского. Хотя и не такой мощный, конечно. Вода падала в огромную, миллионами лет выбитую, каменную чашу, дробилась, рассыпалась пылью и переливалась тысячей радуг.

Александр много фотографировал, останавливаясь на маленьких площадках. И водопад, и Реку, и, конечно же, Анну. Ее было трудно и интересно ловить в камеру. Она была как-то трогательно нефотогенична. Обычно живое лицо, обездвиженное снимком, вдруг становилось почти уродливым: грустные, да, всегда грустные глаза и крупный нос, которого обычно как-то не было заметно. Тем интереснее было поймать особый момент и особый ракурс, которые сохраняли ее живое очарование.

Анна не любила фотографироваться и всегда старательно отворачивалась, как только видела, что Александр опять нацелился на нее объективом.

– Ну не надо, – она отмахивалась улыбаясь, – зряшный это перевод пикселей.

Они стояли на одной из площадок не в силах оторваться от разглядывания зеленого острова посреди Реки. Он как будто звал к себе.

– Знаешь, я всегда мечтал жить на острове, только не здесь, разумеется, а где-нибудь в тропиках, с любимой женщиной… – Александр сам не знал, почему ему вдруг пришла в голову такая идея. Никогда он ни о каком острове, конечно же, не мечтал.

– Ну что ж, осталась ерунда, – Анна кивнула его мысли, как совершенно очевидной.

– Да. Ерунда: найти остров и поселиться там!

– Нет, найти остров – это ерунда в квадрате, их полно в любом океане. Осталось найти любимую женщину, с которой бы захотелось жить на острове! – с этими словами Анна направилась по лесенке дальше, вниз.

– Мне кажется, ты неправа. Был бы остров, а женщина найдется… – Александр догнал ее и продолжил пустяшный разговор.

– Ну и как же ты ее видишь?

– Ну, так… Красивая, стройная…

– Ага, и вся в белом! И вы сидите вместе в кафе на улице, пьете «Маргариту» и «Дайкири», а вокруг – сплошной саксофон! – Анна хихикнула.

– Ну да, как-то так… Не вижу в этом ничего плохого! – Александру действительно нравилась такая картина. – Что, собственно, тебе не нравится?

– Мне? Мне все нравится, нет, правда! – Анна подняла руки в знак немедленного примирения. – Просто для этого необязательно жить на острове. Можно просто приехать туда на недельку по наперед оплаченному плану… Но ты ведь не туристическую неделю имел в виду?

– Нет, конечно же. Я имел в виду, жить там долго-долго… Писать книгу, – Александр и сам не понимал, как она вытянула из него эти слова.

– А для этого, – Анна посмотрела на него внимательно, но тут же спрятала глаза, – для этого нужен очень-очень близкий человек. Там на притворстве не выедешь. Понимаешь…

– Ну, продолжай, продолжай.

– Без близкого человека – по-настоящему близкого – это будет, ну, не знаю… фальшивый остров. Помнишь глупый анекдот? Фальшивые елочные игрушки? Вот и тут так же: совсем как настоящий остров. А не радует.

Александру понравился этот образ: «фальшивый остров». Он решил его запомнить, вдруг пригодится где. Анна уже сбежала к самому подножию водопада, где все терялось в радужном тумане. Он остановился чуть поодаль – не хотелось тащить камеру в эту сырость.

Анна в буквальном смысле вынырнула из тумана, мокрая как курица. Но вполне веселая и довольная.

– А сейчас мы поедем на фуникулере обратно! При условии, естественно, что ты не хочешь проделать весь путь наверх пешком с целью развития в организме длинных и стройных ног. Но предупреждаю! Я не пойду. Я – поеду. У меня уже выработались длинные ноги!

Она была ужасно смешная: растрепанная, мокрая, нет, не курица, скорее цапля. Александр улыбнулся. Все-таки с ней очень легко.

* * *

Александр терпеливо ждал, когда Анна наконец-то появится из ванной. Они решили сегодня поужинать в маленьком ресторанчике, случайно обнаруженном в уютном дворике где-то позади от Сент-Пол. Удивительно, метров пятьдесят, не больше, от Сент-Пол, и сразу – тишина, никаких туристов.

– Я не могу выбрать! В белом я ужасно толстая! – раздалось из-за двери. – Наверное, все-таки пойду в зеленом.

Александр саркастически хмыкнул. Толстой Анна не стала бы, даже если бы обвязала всю себя подушками. Но в зеленом так в зеленом, какая, в сущности, разница.

– Вот, – Анна наконец-то появилась из-за двери, – буду сегодня ирландкой.

До хорошей ирландки она не дотягивала килограммов этак десять. Но, в конце концов, бывают же и изможденные ирландки. Александр был доволен внешним видом своей дамы: зеленый цвет, определенно, ей очень шел.

На кривых улочках уже зажглись фонари. Они торопливо миновали шумную и толкучую Сент-Пол и углубились в безлюдный лабиринт. Откуда-то доносилось цоканье копыт, скрип каретных колес.

– Вот поэтому-то я и не хочу проехаться в карете! – Анна ответила каким-то своим мыслям. – Потому что, если мы будем в ней ехать, мы будем слушать скрип и цоканье только от нашей лошади и кареты. А так, ты только прислушайся: и слева, и справа, и впереди!

В ресторане Анна попросила красного вина. Он в очередной раз умилился, как же она моментально пьянеет.

– Хочешь попробовать рагу из северного оленя?

– Конечно хочу, – она радостно закивала. – Медведя я, помнится, ела, и он был жесткий. А оленя, да еще северного – никогда!

Анна действительно умела радоваться жизни, каждому ее моменту. Она сидела, поглядывая по сторонам, трогая рукой кирпичную кладку стены возле их столика. Чуть не захлопала в ладоши, когда им принесли рагу в красивых горшочках.

– А ты действительно думаешь, что можно там быть с кем попало? – Она сосредоточенно копалась вилкой в рагу.

– Где? – поперхнулся Александр.

– Ну, на острове… – Анна как ни в чем не бывало продолжила разговор, оборванный часов эдак пять назад.

– Милая, мысли у тебя скачут как блохи.

Анна согласно кивнула, не забыв отправить в рот кусок оленины:

– Вкусно!

– Ну конечно, не с кем попало. Есть люди, которые мне изначально неприятны. Женщины…

– Ух ты! Есть женщины, которые тебе неприятны? – она смеялась.

– Ну разумеется, есть. Думаешь, я так уж неразборчив?

Анна не ответила, только с сомнением приподняла бровь.

– Но если симпатичная дама, без вредства, с понятиями… То почему бы и нет? В конце концов, есть же всякие игры.

– Какие игры без доверия и любви? Это не игры, это так, притворство.

Он и не заметил, как она стала серьезной.

– Видимо, мы немного по-разному понимаем игру. Игра – она и есть игра, при чем тут любовь?

– Возможно, что и по-разному, – она отпила из бокала вина, повертела в руках вилку, – но мне кажется, что без настоящей близости это не игра, а притворство и обман. Настоящая игра начинается, только когда есть некая… ну не знаю… основа, что ли…

– Ну и какая же игра, когда любовь? Тогда просто любовь, жизнь, все серьезно, – он терял нить.

Анна упорно пыталась поставить все с ног на голову:

– Так вот тогда все и начинается! Вы можете создавать сколько угодно миров! И жить там, и играть! Бес-ко-неч-но!

– Так, тебе больше не наливать… А без любви, по-твоему, это не игра?

– Не игра. – Анна подперла рукой щеку и принялась внимательно разглядывать плющ на стене. – Тут ведь как получается? Если один любит, а другой – нет, но играет, тут все понятно. Это называется обман и неинтересно.

– А если оба играют? Вот как мы с тобой?

– А вот это я и пытаюсь сейчас понять! – Она глубокомысленно воздела к небу палец, потом тряхнула головой и предложила: – Пойдем погуляем, проведаем собаку.

Они плутали по темным узким улочкам. Вышли к дому со стрельчатыми окнами, где за решеткой окна опять маячила собака. Анна посвистела, подзывая ее. Собака подошла к решетке, просунула голову сквозь прутья и меланхолично гавкнула.

– Хорошая собака. А комната по-прежнему выглядит только что покинутой. Я буду их вспоминать – и комнату, и собаку, – Анна улыбнулась Александру, взяла его за руку. – Ну что, пойдем в гостиницу?

В номере он плеснул себе коньяку из фляжки, взглянул вопросительно на Анну, она кивнула. Он уже знал, что коньяк она только лизнет и оставит допивать ему.

Анна сидела на кровати, скинув золотые туфельки без каблука, похожие на балетные. Вертела в руках рюмку и о чем-то думала. Александр ее не теребил: он любил вечером посидеть с рюмочкой коньячку, бездумно, расслабленно.

– Ты знаешь, я, кажется, поняла, как это – когда оба притворяются, – она говорила вполголоса.

– И как? Тоже обман и неинтересно?

– Не-а. Это просто глупо. То есть ненаказуемо, поскольку оба притворяются, но попросту глупо и бессмысленно. Пустое. – Она вскочила, крутанулась на носках, он поймал ее руку, притянул к себе.

– Ты знаешь, я просто дурею от того, какая у тебя нежная кожа, – сказал Александр, проводя губами по тонкой руке вверх, к сгибу локтя. – Ну что, будем ложиться спать?

День пятый

Сквозь сон Александр слышал, что Анна вышла в ванную, прикрыла за собой дверь и о чем-то говорила по телефону. Ему показалось, что она договаривается о ренте машины. Александр мысленно пожал плечами и провалился обратно в сон.

Его разбудил скрип двери: Анна, держа в руках два стакана с кофе, осторожно входила в номер.

– Проснулся? А я вот уже принесла тебе кофе в постель! – она рассеянно улыбалась.

– Какая ты заботливая, просто сказка! – он привычно начал незатейливую игру.

– Нет, не сказка! Я – сокровище! – Анна поставила кофе на тумбочку и принялась зачем-то укладывать в косметичку разбросанные мелочи. – Ты вставай скорей, там уже завтрак сервируют.

– А какие у нас сегодня планы? Ты уже придумала?

– Да-да, я уже придумала. – Анна вытащила из комодика какие-то свои вещи и принялась примериваться, как бы запихнуть их в рюкзак.

«Некоторые женщины совершенно теряются, если не занимаются бессмысленным делом. Ну вот зачем она пихает в рюкзак платье?» – Александр прихлебывал кофе и лениво наблюдал за угловатыми движениями Анны. Мыслей никаких не было, да их и не хотелось.

– Ну и чем же мы будем заниматься, сокровище?

– Потом, все потом. – Анна быстро окинула взглядом комнату, рассеянно отмахнулась от него, словно отгоняла муху. – За завтраком расскажу. А то ты никогда не встанешь.

– Будет сюрприз?

– Ну… В общем, да.

Анна задумчиво ковыряла вилкой омлет. За окнами опять разгорался солнечный день. «С погодой нам повезло, – Александр чувствовал себя довольным и умиротворенным. – Чтобы в конце августа в Канаде несколько подряд таких безоблачных дней…»

– Так что ты придумала насчет сегодня? – не выдержал Александр. Скользнул глазами по ставшему уже привычным утреннему интерьеру ресторанчика, мимолетно обласкал взглядом Сюзан. Сюзан захихикала и подскочила подлить ему кофе.

Анна улыбнулась чему-то своему, покачала головой. И ответила, изучая что-то в тарелке, старательно пряча от него глаза:

– Мне бы хотелось, если ты, конечно, не против, чтобы ты отвез меня в Септ-Айл.

– А что в Септ-Айле? Там ведь только порт, если я правильно помню? Ну поедем, если хочешь.

Сюзан поглядывала на него от барной стойки. Поймала его взгляд, опять захихикала. «Славное создание…» – Александр прислушался к своему благостному расположению духа.

– Прости, так что про Септ-Айл? – ему показалось, что Анна как-то упорно молчит.

– Я сегодня тебя покину. – Она наконец-то взглянула на него. Она улыбалась, но глаза смотрели настороженно, напряженно. – Надолго, навсегда, – последние слова она произнесла усмехнувшись, с нарочитой оперной интонацией.

– И где же ты меня покинешь? – Александр включился в игру.

– В Септ-Айле. Поэтому я и прошу тебя отвезти меня туда. Мне еще надо сдать машину здесь.

– Какую машину? Почему?

– Мою. Она рентованная. Я позвонила сегодня рано утром, ты еще спал. И договорилась. Но если ты не хочешь, я сама могу туда добраться. Оставлю машину там. Я просто подумала, может быть, тебе интересно увидеть порт.

Александр перестал что-либо понимать. Игра стала какой-то странной, не по правилам. «А может, она просто обиделась, – промелькнуло в голове. – Ну да, конечно, не надо было так явно кокетничать с этой Сюзан. Привычка, блин… а тут последний романтический день и последняя предстоящая ночь… Ну ничего, сейчас исправлюсь».

– Да нет, это все тут ни при чем, – Анна, словно отвечая на его мысли, кивнула в сторону барной стойки. – Ты здесь вообще ни при чем. Это мои дела и мои пробле… планы.

– Знаешь, а давай для разнообразия ты мне попробуешь все объяснить? – Александр начинал злиться. – Ну вот так, простенько, как тупому студенту?

Анна расправила на столе салфетку, убрала за ухо прядь.

– Хорошо, – она говорила так тихо, что ему приходилось наклоняться над столом. – Ты помнишь, я тебе рассказывала… объясняла, что для меня рай – это библиотека, которая плывет от острова к острову, и так без конца. Такой корабль-библиотека.

– Ну что-то такое помню, да… Мы еще обсуждали, что это невозможно.

– Это возможно. Он существует, – Анна говорила и вертела в руках столовый нож, стараясь поймать в лезвие свое отражение. Это немудреное занятие явно интересовало ее куда больше, чем тема разговора. – И сегодня в полдень он приходит в Септ-Айл.

– А, ну так ты решила посмотреть на корабль? Какие проблемы, милая? Конечно, поедем! – Александр облегченно рассмеялся. Ерунда какая, ну скуксилась, ну приревновала, не без этого, а признаться неохота, вот и накручивает мелодрамку.

– Нет, ты не понял. Я ухожу на этом корабле. Буду работать там библиотекарем. Ты извини, что я раньше не объяснила… – Анна продолжала крутить в руке нож. – Просто все это не так легко объяснить.

– Но у тебя же были какие-то дела в Портленде? – Александр чувствовал, что совершенно потерялся. – Ну что за бред?

– Да, я думала сесть на него завтра, в Портленде. Но вчера поняла, что он зайдет в Септ-Айл, и решила сесть там. Чего ждать? К тому же в Портленд он теперь может и не зайти.

– Откуда ты узнала, что он сегодня приходит в Септ-Айл? У тебя что, расписание есть? – Александру показалось, что все это происходит в каком-то сне или в абсурдистской пьесе.

– Ну, это трудно объяснить. Корабль не имеет расписания в обычном смысле этого слова. Он приходит туда, где он очень нужен. Понимаешь? – Анна оторвала взгляд от несчастного ножа. На секунду взглянула на Александра, но опустила глаза, уставилась в стол. – Это же корабль-библиотека. Он привык приходить туда, где его очень ждут. Вот он и придет в Септ-Айл, чтобы забрать меня. А в Портленде он может теперь и вовсе не остановиться. Корабли, они же не просто так ходят…

– Да, они ходят на солярке, это я знаю. – Александру смертельно захотелось выйти на воздух и закурить.

– Ну и на солярке, конечно, тоже. Но главным образом ими движут желания людей. Корабль приходит только к тем, кто его очень ждет или пытается что-то понять. Особенно этот корабль, он ведь непростой. Но если ты не хочешь, я могу…

Звонок мобильника Александра заставил Анну замолчать. Александр взглянул на определитель: Наташа.

– Алло? Я перезвоню тебе, – бросил он в трубку несколько более раздраженно, чем хотел. – Так что ты хотела сказать, извини?

– Если ты считаешь, что для тебя это потеря времени, я сама справлюсь. – Анна смотрела теперь прямо ему в глаза. Спокойно, без волнения. – Я ведь и не рассчитывала на твою помощь, когда собиралась сесть на корабль в Портленде. Нет, правда, без обид.

– И все-таки я не понимаю, почему ты рушишь наши планы? Мы хотели провести вместе еще день и еще ночь. Никуда не денется твой корабль, будет завтра в Портленде.

– Ты не понимаешь, я просто не могу его пропустить. Он приходит в Септ-Айл, потому что он мне нужен. Если я его обману, он может больше не прийти.

– Извини, но это какой-то потусторонний бред. Обманутый корабль… Он что, муж твой, что ли?

– Не сердись. Я плохо объясняю, – Анна устало отвела глаза. – Наверное, вообще не стоило затевать этот разговор, просто сослаться на неожиданные дела и уехать. Дурацкая привычка все объяснять подвела… Извини.

– Ну а мне что делать? – Александр почувствовал, что против воли в его голосе звучит детская обида.

– Знаешь, почему-то мне кажется, что ты найдешь чем заняться, – Анна неопределенно махнула рукой, то ли в сторону мобильника, то ли в сторону барной стойки.

– Так ты просто ревнуешь? – Александр возликовал. Ревность его подружек – это то, что он понимал прекрасно. Это вам не корабли-призраки, летящие на крыльях людских желаний. – Милая, ну это все такая ерунда, ну прости!

– Ты о чем? – В ее глазах светилось искренне недоумение. – А… Ну, если тебе хочется так думать, давай считать, что я ревную. Так ты отвезешь меня?

– Если ты хочешь доиграть эту пьесу до конца… – начал было Александр.

– Тогда, пожалуйста, переложи пока большую сумку из моей машины в свою, а я пойду соберу всякие мелочи. – Анне явно не сиделось на месте.

«Так вот зачем она притащилась сюда с большой сумкой, – думал Александр, волоча груз к своему багажнику. – А я-то решил, что у нее там гора вечерних платьев… Значит, она с самого начала собиралась на этот чертов корабль. И ни слова не сказала. Или сказала? Впрочем, мы трепались все дни напролет, может, я что-то и упустил. Да, наверняка».

Неожиданно он понял, что не хочет оставаться один в этом отеле, где ему было, что отрицать, очень хорошо и спокойно рядом с Анной. Он пошел в номер, начал быстро бросать вещи в рюкзак.

– Ты тоже решил уехать? – Анна появилась из ванной с несессером в руках.

– Да, ну что мне здесь делать? Может, заеду в Монреаль, когда тебя отвезу. Так, кажется, все собрал.

– Нет, ты забыл свою мочалку в ванной, я ее там видела. Такая желтая.

– Да, спасибо, – в очередной раз Александр удивился ее наблюдательности. – А вот теперь уже все. Едем?

* * *

И все-таки он не мог побороть чувства обиды. Или раздражения. Он пытался объяснить себе, что это просто неудовольствие любого человека, планы которого ломаются. Но было и просто, тупо, по-детски обидно. Она не задумываясь променяла день с ним на возможность поскорее уплыть на этом дурацком корабле.

Он пытался быть справедливым, примерить ситуацию к себе. И понимал, что не раз поступал в жизни так же резко. Ему вспомнилась вдруг давняя-давняя история, как он собирался поехать отдыхать с очередной подружкой, и вдруг выяснилось, что женщина, которую он любил много лет, может провести с ним несколько дней. Она была замужем, прочно и навсегда. Или им обоим просто казалось, что навсегда. И вдруг – несколько дней с ней, любимой. И Александр не задумываясь сломал все планы. Интересно, что должна была чувствовать та, другая, брошенная? Александр никогда не думал об этом, да и подружка особо несчастной не выглядела. Наверное, не слишком была влюблена в Александра. А если бы была?

Александр потряс головой. Ну что за ерунда лезет в голову? Если бы да кабы… Он точно знал, что не любит Анну. Она нравилась ему – да, пожалуй, даже очень нравилась. Но была чужой, как были чужими все женщины с тех пор, как он расстался с женой.

Анна выбежала из рентовочной конторы, плюхнулась на пассажирское сиденье, слишком сильно хлопнула дверью. Она, казалось, не замечала его обиды.

– Ну что, трогай? Нам на север по дороге сто тридцать восемь! На север по дороге сто тридцать восемь едем мы дружно в порт Септ-Айла, – она попыталась произнести последнюю фразу в рэповом ритме. – А что, может получиться замечательная песенка!

Александр не ответил, ткнул в кнопку аудиосистемы. Машина наполнилась голосом Маэстро. Некоторое время они ехали молча. Александр чувствовал, что Анна поглядывала на него, несколько раз вздыхала, словно хотела что-то сказать. Но он упорно смотрел только на дорогу и молчал. Маэстро пел.

Минут через двадцать молчания Анна неожиданно решительно остановила пение Маэстро. Как раз в том месте, где тот объяснял, что сухопутный шарманщик поет о море и на корабле эту песню поймут. Какая-то мысль почти смутила Александра. Но, видимо, не застав отклика, ушла в неизвестном направлении.

– Послушай, – Анна говорила бодрым голосом, как говорят с капризными больными. – Нам ехать целых два часа, и мне совершенно не хочется проделать этот путь, как на похоронах. Жизнь только начинается! Ну что с тобой?

– Ничего. – Александр упорно смотрел на дорогу. – Мне надо следить за движением.

– Ну следи… Просто мне показалось, что ты обиделся или рассердился. Постарайся меня понять, пожалуйста. Я вовсе не хочу тебя обидеть или оставить по себе плохую память. Честное слово!

– Если ты не хочешь меня обидеть, зачем ты все это делаешь? Словно хочешь показать мне, что я для тебя – ноль и вообще ничего не значу?

– Послушай, будь справедлив. Начнем с самого начала: я же для тебя ничего не значу, верно? – Анна говорила легко, без обиды, просто констатируя. – Ты хотел умеренно хорошо провести несколько дней, ведь так?

– Ну… так, – Александр пока не понимал, к чему она клонит.

– Если бы я не согласилась провести эти дни с тобой, ты бы провел их с кем-нибудь другим. В смысле, с другой, – Анна насмешливо указала на мобильник, валяющийся в подлокотнике кресла. – Ведь так?

– Не знаю. Может быть.

– Да не может быть, а точно! – Анна откровенно веселилась. – Я абсолютно случайный на твоем пути попутчик в поезде. Кстати, не самый противный. По крайней мере, не храплю и не пинаюсь.

– К чему ты это все говоришь?

– Да к тому, что ты же не будешь сердиться на попутчика в поезде, что он сошел не тогда, когда ты ожидал? Вот и ты на меня не сердись. Пойми, для меня это тоже все очень непросто. Думаешь, легко решиться и уйти на корабль? Это ведь в каком-то смысле схима.

– Что, там дают обет безбрачия и надо натрахаться вдоволь перед отъездом? – Александр саркастически фыркнул.

Анна замолчала и отвернулась. Некоторое время сидела тихо, словно и не было ее в машине. Потом решилась:

– Ну что ты все сводишь к одному? Поверь, есть жизнь и выше пояса. Просто корабль – это в какой-то мере уход от мира. А для того чтобы от мира уйти, надо решиться. Попробовать все, что может удержать. Это глупо было, конечно, думать, что наша встреча что-то изменит. Я почему-то надеялась… хотя с самого начала знала, ничего не выйдет… но страшно же! Знаешь, как страшно? Прости меня, свои проблемы надо решать в одиночку.

Анна опять затихла. Александр закурил, приоткрыл окно.

– Ну и какие твои проблемы ты пыталась решить посредством меня? – он хотел, чтобы в голосе прозвучал легкий цинизм, но не был уверен, что преуспел. Обида все-таки прорвалась.

– А вот и хорошо, что мы целых полтора часа будем ехать! И придется тебе меня выслушать, поскольку отвлекаться тут не на что. И не на кого! – Анна опять улыбалась. – Ты же никогда меня не слушал, а то бы давно все понял. Я тебе говорила, но не знаю, ты слушал меня или нет. Я очень любила одного человека. Вернее, мы друг друга любили.

– Все мы любили… – Александр чувствовал, что обида его отпускает. Но осталось смутное, немного страшное ощущение, как будто он заплутал в непонятном лесу. А Анна, русалка древесная, водит его кругами. А тут еще этот бесконечный лес по обе стороны дороги. – Мы все любили, так что ж теперь, всю жизнь мучаться?

– Да, я знаю. Твоя жена и еще та, другая женщина. Тогда ты должен понять, как это бывает. Пусто и никчемно. Особенно по утрам, когда сон уже отступил, а дневные заботы еще не закрутили и мы беззащитны перед болью. И больше всего на свете хочется ее прогнать, не чувствовать, так?

– Да, так, – Александр вдруг вспомнил свои утра после того, как ушла жена. Тоску, боль, необратимость.

– Так вот, я поняла: не так! С этим просто надо жить. И я поняла это благодаря тебе, понимаешь? Тебе! – Анна, наверное, пустилась бы в пляс, не сиди она в машине. – Понимаешь, все по-разному выходят из этой ситуации. Самое простое и очевидное – это запорошить боль, как снегом. Как, я не знаю, в листья закопать опавшие, во всякие встречи, в притворство, в игры…

– Ну спасибо, приласкала.

– Ой да ну тебя, при чем тут ты? Это у всех так, и у меня. Это просто и доступно. И главное, действенно. Боль пройдет, притупится, запорошенная. Ну, будет снова вылезать иной раз, а мы ее – новой интрижкой прибьем!

– А можно и по-другому? – Александр втянулся в разговор, сам даже не заметив как.

– Да, можно с ней просто жить. И заниматься делом. Каждый день, каждую минуту. И тогда, я уверена, придет что-то… настоящее, что ли.

– Или не придет.

– Ну да, гарантий никто не дает. Но дело – останется.

– Ага, то есть надо возлюбить свою боль? Да ты у нас мазохисточка.

– Нельзя полюбить то, что больно. Это глупости все. Но можно переплавить боль и печаль… Ты давно не писал. А я помню твои ранние рассказы. Почему ты не пишешь больше? Они были искренние.

Александр пожал плечами. Он действительно давно не писал. Не писалось, вот и не писал. Слова получались невзаправдашние, необязательные. Игрушечные.

– Да потому что тут, – Анна приложила руку к груди, – у тебя нет ничего. Давно уже нет. А было… Ой, смотри! Ферма! Давай купим мне корзину яблок! Ну пожалуйста, ну пожалуйста!

Александр притормозил, и Анна побежала выбирать яблоки. Она бродила между корзин, гладя красные, с туманцем, бока. Наконец, сделав свой выбор, потащила объемистый пакет к багажнику.

– Вот, красненьких купила, – она была абсолютно и неподдельно счастлива. – Откуда мне знать, может, у них на корабле нет яблок? А я без яблок страдаю и могу умереть!

* * *

– Ну и вообще, – продолжила она давно оборванную мысль, когда они вырулили обратно на дорогу, – ты не должен на меня сердиться. Я была послушной ученицей и честно играла в твою игру. Давай договоримся, что я была старательна, но тупа, поэтому сошла со сцены раньше времени… Ага? – И она с наслаждением вонзила зубы в яблоко.

– Знаешь, обидно как-то. Получается, ты думаешь, что я слаб и окружаю себя всякой мишурой, потому что своих сил нет?

– Опять обиды какие-то… Да пойми ты, вся эта тема лежит совсем в другой плоскости. При чем тут обиды-необиды, сила-слабость? Просто все люди разные. Тебе легче так. А я вот попробовала, и у меня, извини, не получилось. Я бы, может, и рада. Я правда старалась, чтобы тебе было хорошо со мной. И старалась убедить себя, что мне хорошо. Но это – фальшивый остров. Помнишь, который мы придумали над водопадами?

– А на корабле тебя ждет настоящий остров?

– Я пока не знаю, – Анна задумалась, стала серьезной. – Я действительно не знаю. Но там есть дело, глупое утопическое дело, моя мечта. Оно-то уж точно не обманет, ведь правда же?

Лес неожиданно расступился, справа открылась Река. В этом течении ее даже нельзя было назвать Рекой, такой широченной и выпуклой она казалась. Они подъезжали почти к самой дельте. Септ-Айл виднелся вдали рощицей подъемных кранов и мачт. Действительно, большой порт. Анна неожиданно захлопала в ладоши, повернула к Александру сияющее лицо:

– Как ты думаешь, я узнаю его? Я сразу угадаю, что это он? Он должен быть большим, огромным! Ведь он везет книги! Много книг!

Раздался звонок мобильника Александра. Снова Наташа, он не стал отвечать. Они легко нашли дорогу к причалам. Собственно, никакой другой дороги там и не было. Весь Септ-Айл, по существу, был просто порт: бесконечные пакгаузы, рельсы узкоколейки. И запах моря.

Да, здесь пахло уже не рекой, а морем. Александр почувствовал нетерпение, которое всегда охватывало его вблизи причалов или вокзалов. Уехать, далеко, может быть, даже навсегда. Начать все сначала.

– Единственное, что дает нам Бог, это силы снова и снова начинать все сначала, – ответила Анна его мыслям и вдруг вскрикнула: – Да вот же он! Смотри!

Корабль был велик, неуклюж и прекрасен в своей неуклюжести. Он смирно стоял у причала и поджидал Анну. Она торопилась вытащить из багажника свою большую сумку, цеплялась какими-то ремнями, уронила с плеча рюкзак. Одно из яблок выкатилось из пакета и забилось вглубь багажника. Александр сунулся было поймать беглеца, но Анна только нетерпеливо махнула рукой – пусть останется тебе. Она уже не могла пережить ни одного лишнего мгновения разлуки со своим кораблем. Александр подумал, что ее уже нет рядом, она уже вся там, на корабле.

У трапа их ожидал сияющий радушием служитель.

– Я буду у вас работать, – Анна неловко пыталась пожать ему руку, стараясь не рассыпать яблоки.

– Да, мы знали, что вы сядете здесь. Меня зовут Джошуа. О, да вы не одна? – корабельный клерк улыбнулся Александру.

– Нет-нет, – ответила Анна быстро, – это… провожающие.

– Может быть, хотите заглянуть в читальный зал? Правда, мы здесь ненадолго, только забрать Анну. Мы идем с Ньюфаундленда. Мы там обычно ходим летом, до ледостава, а потом идем на южные острова. Там, знаете ли, совсем мало библиотек, – с ужасом в голосе поведал Александру Джошуа. – Поэтому там нас всегда очень ждут.

– Да нет, мне надо ехать, – Александр и сам не понимал, почему отказался идти внутрь корабля.

– Да-да, ему надо ехать, – Анна согласно закивала. Похоже, ей не терпелось избавиться от него и убежать в библиотеку.

«Ну что ж, долгие проводы – лишние слезы. По крайней мере, на этот раз обойдется без клятв и заверений в вечной любви, – подумал Александр, – хоть какое-то разнообразие».

Анна быстро поцеловала его в щеку и сказала:

– Спасибо тебе, мне правда было очень хорошо, и ты очень хороший, ты прости, что все так получилось. Но ты же видишь, меня здесь ждали.

– Ну что ж. Пиши имейлы! – Александру все еще не верилось, что это так просто – взять и уехать на корабле, уйти из этого мира.

– Непременно! – обронила Анна. Так говорят: «Я позвоню» – и никогда не звонят.

– Буду проезжать мимо Квебека, передам ему привет, – он все не решался развернуться и уйти.

– Да его уже, наверное, разбирают, как декорацию, – рассмеялась Анна, уже через плечо, растворяясь в темноте корабельного коридора.

Александр достал мобильник. Два звонка от Наташи и сообщение. Она просила срочно перезвонить. Он уже виделся с Наташей пару раз, и она забавляла его. Правда, она была патологически болтлива и находилась в состоянии перманентно разбитого сердца. И любила рассказывать об этом с самозабвением. Но что было хорошо – Наташа не замечала, если собеседник ее не слушает. Она просто рассказывала. Неостановимо, как Ниагара. Он набрал ее номер.

– А у меня для тебя сюрприз! – раздался ее южный говорок.

Александр подумал, что два сюрприза в один день – это, пожалуй, перебор.

– Знаешь, где я сейчас нахожусь? – Наташа выдержала паузу, несколько коротковатую для мхатовской, и нетерпеливо продолжила: – В Монреале!

– И что это для нас означает? – Александр с облегчением включился в знакомую игру. Хватит с него темных аллей и прочей топографии души.

– Ну, ты же в Квебеке? Ты разделался со своими делами?

Александр вспомнил, что говорил Наташе, что едет в Квебек по каким-то делам. Совралось привычно и тут же забылось.

– Да, разделался, – Александр оглянулся. Корабль медленно отходил от причала. – Совсем разделался. А у тебя есть какие-нибудь предложения?

– Ну не знаю… Если ты не занят, мы могли бы встретиться. Погулять по городу…

– Ага, покормить голубей.

– Ну, если ты хочешь, я куплю булку. Я в «Отель дю Монреаль», это в центре. Приедешь?

– Говно вопрос, милая. Прямо вот сейчас и поеду. Только знаешь, я несколько севернее Квебека, так что доберусь нескоро. Ты найдешь чем заняться?

– Я могу пока погулять, сходить пообедать.

– Главное, спать без меня не ложись!

– И знаешь еще что? Я захватила массажное масло, – Наташа перешла на бархатный шепот.

– Я в предвкушении!

* * *

Дорога до Квебека промелькнула быстро. Он включил радио и пытался понять, о чем лопочет французский диктор. Это было увлекательное занятие. Одно расстраивало: погода испортилась, как-то сразу и вдруг. Солнце ушло за низкие, невесть откуда набежавшие тучи. Тучи, в свою очередь, принялись трясти на землю мелкий и пакостный дождик. Показался холм Старого Квебека. Александр изготовился любоваться. Но не тут-то было. Весь холм был окутан туманом. Даже вершина Шато-де-Фронтиньяк спряталась. Александр подумал, что туман похож на сетку, в которую пеленают реставрируемые здания. Вспомнил слова Анны, что Квебек, наверное, уже разбирают, как декорацию. Отмахнулся от наваждения и усмехнулся сам себе. Все-таки закружила она его слегка, действительно, как древесная русалка.

Ничего, думал Александр. Во-первых, не успела она мне сильно заморочить голову, да и не больно к этому стремилась. А во-вторых, избавиться от одной женщины всегда легче всего с помощью другой. Именно это мы сейчас и сделаем.

С этими мыслями Александр въехал в Монреаль и принялся отыскивать отель.

Наташа была очаровательна и предсказуема. Его всегда умиляло, как женщины стараются прихорашиваться для встречи с ним. Темный маникюр, старательная укладка, каблуки, сладкий и пряный запах духов. Словом, весь арсенал.

– Ну привет! Ты скучал? – она была рада. Рада предстоящему вечеру, рада ночи с ним.

– Ужасно! Ты и представить себе не можешь, как я скучал! Куда ты хочешь пойти ужинать? – Александр с шутовским поклоном преподнес Наташе яблоко, выуженное из багажника. – Прекрасной даме – библейский фрукт! Похож я на змея-искусителя?

После совершенно идиотского и непонятного дня было очень утешительно брести по Принс-Альберт и выбирать ресторан для ужина. Греческий? Индийский? Наташа держала его под руку, стараясь приноровиться к его походке. Александр подумал, что за несколько дней с длинноногой Анной совсем отвык укорачивать шаг.

Наташа рассказывала что-то про любовь и разбитое сердце. Не нуждаясь ни в чем, кроме сдержанных звуков одобрения или удивления. Которые Александр привычно издавал. Ну что еще нужно? Вот такое милое общение, хороший ужин, а потом мы ляжем в постель. Корабли какие-то… с ума сойти можно. Морок, иначе не скажешь. Я же счастлив, действительно счастлив.

– Мороженое, десерт? – Александр смотрел с улыбкой на примолкшую Наташу.

– Десерт, но другой! – она смотрела со значением.

– Ну что ж, тогда пойдем баиньки? И кто первый пойдет в душ?

Тут Александр был на своей территории. И он знал, что все пройдет штатно. От первого прикосновения, когда руки еще только знакомятся с чужим телом, до последних всхлипываний и благодарного шепота.

День последний

Александр проснулся внезапно, как от толчка. Сквозь щели в жалюзи едва-едва брезжило раннее августовское утро. Его разбудила мысль, ясная и безжалостная: где-то далеко по океану идет корабль. Он шел, разрезая носом седые северные воды, он шел неспешно, с достоинством. Он не нуждался в Александре, корабль не знал о нем и не хотел знать.

Александр повернул голову. Рядом спала женщина. Анна? – с внезапной радостью подумал он. Нет, другая. Анна спокойно спит сейчас где-то в стальном нутре корабля, забыв об их встрече, как о случайной опечатке в интересной книжке.

Он представил себе, как утром придется разговаривать с этой спящей рядом женщиной, считая минуты до отъезда, выслушивать миллион почти искренних заверений в любви, искать тему для подыхающего разговора. Потом – немного слез и клятв, и, с облегчением, в путь, домой. А корабль будет идти, следуя своей прекрасной утопической миссии. С острова на остров, из одного моря в другое. И везде его будут ждать люди. А я остаюсь здесь, подумал Александр, и впереди у меня моя работа, которая дает мне хлеб с маслом, за что ей по гроб жизни мерси, какие-то женщины, которые не нужны мне и которым не нужен я… Какие-то мелкие игры в чувства и слова. Всех безумств – трахнуть очередную пассию в очередном мотеле, всех приключений – наперед оплаченный отпуск.

И Александру вдруг стало неимоверно тошно. От себя самого, такого классного, умного, циничного, у которого все так гладко. От этой отельной комнаты и даже от этой женщины, которая, как он прекрасно понимал, ни в чем не виновата. И тут его молнией пронзила мысль: корабль может зайти сегодня в Портленд! Анна говорила, что они могут зайти в Портленд! Совсем ненадолго, потому что в Портленде хватает своих библиотек. Им просто надо забрать какой-то груз, книги или еду, после чего они двинутся на юг.

Не понимая толком, что он делает, чего он хочет, Александр вскочил, стремительно оделся. Наташа завозилась во сне, приоткрыла глаза, спросила:

– Милый?

– Да-да, спи.

Ему сейчас не нужны были разговоры и объяснения. Он нашел какой-то листок бумаги и нацарапал записку: «Мне срочно надо уехать, дела, завтракай, сдай ключи, до свидания, Александр».

Подумал, не прибавить ли какое-нибудь нежное слово. Все-таки они так старались, играя во что-то важное. И он старался, и она. Но суеверно отказался от мысли писать «милая, любимая», как будто последняя маленькая ложь могла оказаться критичной: скажи ее, и уже никогда не вырвешься из этого круга.

* * *

Августовское раннее утро встретило его туманом. Машина переливалась, отлакированная росой. Скорее, скорее, повторял он себе. Я должен успеть, здесь езды-то часа три с половиной.

Он мчал и пытался одновременно собраться с мыслями. Чего я хочу? Бросить все и уплыть на этом корабле? Вот так, разом, не оглядываясь? Бросить машину у пристани – и, без чемодана, с одной маленькой сумкой: возьмите меня с собой, я вам пригожусь? Он не верил, он до конца не верил, что сможет так сделать. Он боялся в это поверить. Но гнал и гнал машину на восток. Туда, где, может быть, прямо в эту самую минуту в портлендскую гавань заходит корабль. Он готов был кричать: только подождите меня!

Нет, надо успокоиться, мелькнула мысль, а то не будет мне никакого Портленда, слечу с развязки, не доехав. Он включил музыку, впервые с тех пор, как расстался с Анной. Маэстро запел:

…Ведь команду на судне этом Составляют гвардейцы духа Всех времен и любых кровей. Открыватели многих истин, Консультанты по раритетам, Очевидцы больших событий, Собеседники королей…

Александр вздрогнул как от удара. И ясно увидел тот момент, когда Анна остановила музыку на этой песне. Без всякого объяснения, как она это умела. Просто выключила, и всё.

И сейчас он вдруг подумал, что это – послание от нее. Она остановила диск здесь, чтобы он задумался еще раз. Вспомнил о ней, о корабле. Где-то там, на дне души, он понимал, что не было тут никакого глубокого смысла, что она просто остановила песню, и всё. Но как же ему хотелось, как же ему отчаянно хотелось, чтобы она сделала это нарочно! Чтобы дать ему знак.

Анна… Нет, он знал точно: он не любил ее. Пока не любил. Но было в ней что-то такое искреннее, что не хотелось отпускать. Долго не отпускать, может быть, всю жизнь. Да, длить и длить эти разговоры, даже само ее молчание.

Александр чуть не застонал, осознав вдруг, сразу, каким же никчемным и пустым мудаком он должен был выглядеть в ее глазах. Как она сказала вчера со своей обычной ласковой и ироничной улыбкой: «Поверь, милый, жизнь есть даже выше пояса…» В своем павлиньем великолепии он так и не удосужился задуматься, что толкнуло ее на встречу с ним. От какого отчаяния, от какой черной тоски, от каких сомнений она, умная и искренняя, должна была пойти на участие в этом балагане. А ведь она пыталась сказать ему про корабль. Она надеялась, что он поверит. Но Александр пропустил ее слова мимо ушей, хуже того – мимо души.

И Анна поняла, что он ей не нужен. Что он неинтересен ей такой, каким так старался себя показать. Она пролистала Александра, как журнал, попавшийся на глаза, когда одна большая книжка закончилась, а вторая еще не найдена. И журнал может оказаться умным и захватывающим, таким, что его будут долго хранить. Но здесь явно не тот случай. Она просто забыла Александра, как дурацкий дамский журнал в парикмахерской.

А чего бы ты хотел? – сказал он себе. Не ты ли сам листал их, как книжки с картинками? И гордился этим. А меж тем все эти люди проходили мимо тебя. Ты думал, что такой классный, что для любой станешь наградой, что читать тебя, как важную книгу, не перечитать. И рассыпал себя по чужим постелям и дурацким разговорам. И остался от тебя дамский журнальчик, утешение на пару часов.

Александр прислушался к себе. Ему было знакомо уязвленное мужское самолюбие, когда какая-нибудь дама вдруг давала ему от ворот поворот. Осечки случаются у всех. Но то, что он чувствовал сейчас, то, что крутило и мяло ему душу, было совсем другим. Это была тоска по иллюзиям, тоска по себе, ломка по настоящему.

Надо вернуть себя, билось в мозгу. Того себя, до всего этого бреда, до дурацкого карнавала и мелких игр. Если я еще, конечно, существую.

Солнце наконец-то пробилось сквозь северный туман, приближался Портленд. Александр привычно улыбнулся знакам: «Мосты замерзают первыми».

Портлендские развязки втянули его в свою карусель. Кружева мостов над фьордами, синий океан – всё было гармонично и просто выстроено в ярком утреннем свете, как будто декорации, готовые для умопомрачительной премьеры. И Александр вдруг понял, что корабль зайдет сюда, обязательно зайдет. Ему даже показалось, что вон там, на рейде, маячит неуклюжий силуэт.

Впрочем, нет. Не показалось.

* * *

У входа на корабль стоял вчерашний служитель. Он не узнал Александра, во всяком случае, его вежливость была совершенно безликой.

– Скажите, а как можно наняться к вам на корабль? – Александр мог сказать совершенно точно, что еще минуту назад он не знал, что начнет разговор именно так. Ему показалось, что кто-то другой сейчас говорит за него, Александра.

Служитель посмотрел с легким недоверием, которое, впрочем, моментально сменилось прямо-таки детским радушием.

– Меня зовут Джошуа, очень приятно. Процедура проста. Для начала заполните вот эту анкету. Главное, что нас интересует, – какое у вас образование и какими языками вы владеете. Испанский? Английский? Прекрасно! Морской биолог? Ве-ли-ко-леп-но! Вы знаете, у нас постоянная нехватка библиотекарей. Вернее, – спохватился Джошуа, – библиотекарями-то хотят работать многие, но очень немногие люди знают несколько языков. Еще французский? Тоже пригодится. Когда вы хотите начать работу?

– Прямо сейчас. С этой минуты, – Александр почувствовал какую-то добрую ярость. – Да, именно сейчас, с этой минуты.

– Послать юнгу принести ваш багаж? – Джошуа воспринял его ответ абсолютно невозмутимо, как должное.

– Нет, у меня только эта сумка… Удивлены, что я налегке?

– Что вы, – Джошуа улыбался от уха до уха, – мы здесь и не к такому привыкли. Бывает, что и вообще без сумок… Как долго планируете побыть с нами? Это чистая формальность, просто хотелось бы знать хотя бы приблизительно…

– А где корабль остановится в следующий раз?

– На Ки-Весте, дня через четыре. Опять ненадолго. А потом уже – острова, – Джошуа мечтательно улыбался, совсем как мальчишка.

– Ну что ж, тогда пока до Ки-Веста. Это ничего?

– Да хоть на пару часов! – Джошуа был сама деликатность. – У вас остались нерешенные вопросы на берегу? Машина?

– Да, машина. Я оставил ее на стоянке на пристани.

– Не волнуйтесь, давайте ключи, мы позаботимся о ней. Луис! – Джошуа отдал ключи подбежавшему юноше, почти мальчику. – Отгони машину сеньора на нашу парковку. И торопись, мы скоро отходим.

– Единственное, что вы должны иметь в виду: машина будет ждать вас в Портленде. У нас нет службы для того, чтобы перегнать ее в другой город.

Меньше всего Александра сейчас заботила машина. «Долечу из Ки-Веста в Портленд, заберу», – думал он.

– Вот это ключ от вашей каюты. Она на палубе библиотекарей. Куда бы вас определить на работу? – Джошуа задумался. – А, вот что! К нам вчера поступила новенькая, Анна. Тоже знает несколько языков, тоже из научных. У нее прорва работы: видите ли, даже на островах люди теперь любят следить за прогрессом, так что мы завели научно-популярный отдел. Анна там сейчас разбирается. Может, пойдете к ней в помощники пока? А то работы много…

Александр кивнул. Ему казалось, что у него сейчас сердце выскочит из груди. Все разворачивалось так стремительно. И так же стремительно покрывалась забвением вся его недавняя жизнь.

– Анна сейчас наверняка в хранилище. Вы сначала каюту посмотрите или?..

– Или, – Александр улыбался, глядя на Джошуа. – Пойду в хранилище.

Джошуа кивнул его словам, как само собой разумеющимся. Показал, как пройти: налево по коридору, потом вниз по лестнице.

* * *

Корабль обнял Александра с наивной радостью друга детства. Корабельные запахи палубной краски, машинного масла, морской воды пьянили, кружили голову. Здесь все было так просто… и так правильно. Даже усталость после четырехчасовой гонки по хайвеям сейчас была сладка, как бывает, когда наконец-то доберешься домой.

Александр остановился у распахнутой двери в хранилище. К корабельным запахам добавился острый, будоражащий запах книг. Анна стояла на стремянке и тянулась еще выше, пытаясь поставить на полку какой-то объемистый том. Александру показалось, что он не видел ее сто лет. Что его глаза соскучились по ней, вот такой – высокой, тонкой, тянущейся еще выше. В дурацком джинсовом комбинезоне, с небрежно заколотыми на затылке рыжими волосами.

Пока она не замечала его присутствия, он торопился вдоволь наглядеться. Наконец том был водворен на место, она спустилась со стремянки и оглянулась. Солнечный луч, протиснувшийся в иллюминатор, осветил ее лицо, она отмахнулась от него – отстань. Она была слишком занята, смотрела на Александра.

В ее взгляде не было удивления, только радость. Так бывает, когда мы читаем мрачную книгу, а она неожиданно заканчивается чем-то добрым.

– Ты послушал песню? – Анна, как всегда, считала, что собеседник должен с легкостью следить за ее мыслями.

– Да, я послушал песню, – на этот раз Александру не пришлось разгадывать, о чем же она говорит. – Я послушал песню… правда, когда уже сам сюда ехал. И вот теперь у тебя есть новый помощник!

Он не решался сказать ей, что пока собирается ехать только до Ки-Веста.

– Ты уже был в своей каюте? – Анна взглянула на номер на ключе. – О! Мы совсем рядом. Давай я тебя туда провожу, а потом пойдем на ланч. У нас много работы после ланча.

И она устремилась в глубь коридора.

– Когда мы отходим?

– Мы уже отошли. Слышишь? Работают двигатели, и пол слегка вибрирует. Я уже научилась понимать! – она взглянула на него с гордостью умненькой девочки. – Ты к нам надолго?

– Пока до Ки-Веста, – Александр не мог соврать.

– До Ки-Веста так до Ки-Веста, – Анна кивнула легко. Если она и была разочарована, то никак этого не обнаружила. – Надо успеть разобрать кучу новых поступлений.

Он шел за ней по темному коридору где-то в брюхе огромного корабля. Он еще пытался убедить себя, что сойдет в Ки-Весте, но в глубине души уже не верил в это. Он смотрел на узкий силуэт Анны, скользящий на пару шагов впереди, прислушивался к урчанию корабельных машин и осторожно привыкал к новому чувству: вернулся домой.

Кэти Тренд Абсолютно скользкая ткань

На парусном корабле обязательно бывает вымпел.

На маленьких яхтах это колдунчики, маленькие ленты, привязанные к снастям. На большом парусном корабле вымпел поднимается на мачте, как настоящий флаг. Назначение вымпела техническое: он делает ветер видимым. Обычно это длинная полоса легкой ткани, шириной от полуметра до метра, длиной метров этак двенадцать.

Мы с Сандрой терпеть его не можем.

Проблема с вымпелом состоит в том, что он очень легко запутывается. Стоит только привестись, и дурацкая эта лента вплетается своими двумя зубцами в ванты, или наматывается на штаг, или обвивается вокруг мачты мертвым узлом. И эта проблема – моя и Сандрина. Моя потому, что обычно на брам-стеньгу поднимается мой матрос Мартин, молчаливый и немного скованный на палубе и удивительно подвижный и пластичный наверху. А Сандра славится своим умением быстро шить на машинке, так что подрубать, надставлять и перешивать эту нашу головную боль приходится ей.

У вымпела отвратительный характер. Он очень любит запутаться в какой-нибудь неподходящий момент. Не то чтобы мы не умели следить за ветром по другим признакам, но, знаете ли, раздражает, когда мы, такие все из себя красивые, как символ мечты и надежды, идем по длинной и красивой шхере куда-нибудь в Ставерн, мимо какого-нибудь Лангезунда, на фоне рубленых норвежских скал, всеми своими выветренными лицами глядящих на нас сверху, а вымпел треплется на фок-мачте неопрятной буквой «Р» и портит весь наш прекрасный вид.

Вымпел у нас голубой, с белой книжкой у шкаторины. Он чем-то напоминает флаг компании «МАЕРСК», только гораздо длиннее и раздвоен на конце. Наверное, проблема именно в этой раздвоенности, но капитан утверждает, что так надо. Да и на «Шарлотте-Анне», помнится, вымпел был раздвоенным, но все-таки покороче, к тому же на шхуне гораздо реже возникают ситуации, в которых он может запутаться.

Капитан Дарем абсолютно уверен, что с точки зрения стиля вымпел необходим. Вот это-то и есть самое неприятное.

В Атлантике мы почему-то вдруг попали в полосу штиля. Честно говоря, мы даже обрадовались. В последнее время мы так часто сражались с идиотским вымпелом, что обрадовались моторам, как передышке. Два дня мы мирно трюхали по зеркальной воде, но вечером третьего дня капитан поднялся на палубу с мрачным выражением лица, и по зеркалу океана пошла рябь.

– Сандра, – холодно произнес он, – мне надоело это жужжание. Распорядитесь поставить паруса и заглушите, наконец, этот проклятый мотор!

– Но ведь штиль… – Сандра соскочила с края юта и растерянно встала навытяжку.

– Ветер будет, вы только мотор заглушите. У меня доклад в Квебеке, а я не могу сосредоточиться. Что за корабль, невозможно работать, все возражают!

– Есть, сэр! Слушаюсь, сэр, – Сандра выхватила откуда-то из-за горденей бизани свою треуголку, напялила ее и с совершенно серьезным выражением лица отдала честь.

– То-то же, – проворчал капитан, – а то штиль им не нравится…

– Ну хорошо, – вздохнула Сандра, когда капитан покинул мостик, мы расслабились и снова присели на палубу юта, – можно и паруса, а реи-то куда брасопить?

– Подождем, – предположил я.

Минут через десять ветер задул, хотя и в правую скулу, Сандра объявила парусный аврал, и все завертелось. По случаю бейдевинда паруса мы поставили по возможности косые, и Сандра уже практически их настроила, когда на палубе вновь сгустился капитан и язвительно напомнил:

– Вымпел, вымпел не забудьте.

– Черт, – сказала Сандра.

На этот раз вымпел был из флагдука. Это был чистой воды эксперимент: мы уже испробовали капрон, лавсан, даже органзу и вискозу, любая ткань через полчаса парусного хода завязывалась намертво. Мы предположили, что, возможно, моряки былых времен знали свое дело и не зря шили флаги из собачьей шерсти; но против эксперимента был ветер, который должен был намотать длиннющий флаг ровно на фока-ванты левого борта.

Так и случилось.

Как раз на моей вахте я услышал сверху знакомые хлопки, перешел к левому борту и оттуда обнаружил, что необязательно даже посылать Мартина, справится кто угодно: вымпел зацепился за ванты чуть ниже путенс-вант, то есть совсем низко. Посланный матрос пристегнулся к вантам и за полчаса сумел аккуратно развязать узкие концы флага. Вымпел снова затрепетал в опасной близости от снастей.

Я почувствовал смертельную усталость. Океанские переходы хороши тем, что можно много дней идти одним галсом, однообразие океанских волн – это ровно то, что подходит моему характеру; и тут эта ненавистная тряпка все портит. Мы вполне могли бы поднять в качестве флага и что-нибудь менее капризное.

Меня спас Джонсон, которому было скучно и не хотелось ни спать, ни читать. Задумчивым шагом он поднялся на мостик, оглядел меня с ног до головы и произнес:

– Что-то ты, Йоз, плоховато выглядишь. Давай я тебя подменю минут на пять, сходи покури. Сандра все еще там.

– Спасибо, друг, – прочувствованно отвечал я, – ты меня спасаешь. Следи за вымпелом, ладно?

Сандра, поглядывая наверх, задумчиво пыхтела своей маленькой трубочкой.

– Знаешь, Йоз, мне кажется, флагдук – не панацея, – печально сказала она.

– Да, я тоже заметил. Что мы еще не пробовали?

– Все мы уже пробовали. Нам нужна абсолютно скользкая ткань.

– Абсолюта не существует, – уныло отозвался я, – все относительно. Разве что капитан согласится на менее длинный вымпел.

– Он скажет, что это абсолютная чушь, – уныние разливалось по палубе бака, как встречная волна, – и что стиль и честь корабля дороже.

– Знаешь, я бы посмотрел, как он сам с этим справляется.

– А что, – оживилась Сандра, – до полуночи минут пятнадцать, вот и посмотрим!

На мостик я вернулся в несколько лучшем настроении. Действительно, интересно будет посмотреть, как ночные матросы будут сражаться за честь и стиль. Последние пятнадцать минут показались мне длиннее всей вахты, они тянулись и тянулись, как ненавистный вымпел, но наконец на мостик вышел почти вещественный капитан, оценил состояние парусов и флагов, кивнул и принял у меня вахту.

Погода как раз была идеальной: ослепительное звездное небо, почти зеркальная вода, – стараниями капитана весь ветер сосредоточился на высоте парусов. Сандра сварила кофе, с кружечками мы поднялись на ют и уселись на длинную, от борта до борта, уютную дубовую лавку. Капитан оглянулся и поднял бровь.

– Прекрасные звезды, – жестом экскурсовода повела рукой Сандра.

Капитан отвернулся и пожал плечами.

А мы, прихлебывая кофе, пристально наблюдали за его действиями.

Сначала капитан отдавал рулевому негромкие и, по моему мнению, слишком частые команды. В конце концов оттеснил рулевого и сам встал к штурвалу. Картинка показалась нам фальшивой, словно из детского фильма про пиратов. И тут я сообразил, что он делает: каждый раз, когда движение воздуха приближало вымпел к вантам, капитан чуть уваливался под ветер и вымпел пролетал мимо.

– Знаешь, – шепнула Сандра, – хотела бы я посмотреть, что там рисуется на карте. Сходим?

Мы на цыпочках прошли за спиной у капитана и прямо с палубы юта нырнули в люк штурманской рубки. Там уже, как выяснилось, нависал над компьютером Джонсон.

– Что это кэп творит? – изумленным шепотом спросил он.

– Вымпел ловит, – хихикнула Сандра.

К этому моменту, как выяснилось, мы уже порядком отклонились от проложенного курса. В таком масштабе корабль выглядел не точкой в круге, а схематической лодкой, и Джонсону приходилось не отрывать руку от мыши, чтобы за ним уследить. За нарисованной лодкой тянулась ломаная зубчатая линия – наш курс, как его понимал компьютер.

В проеме штурманской рубки показался капитан – видимо, он уже объяснил рулевому, что следует делать.

– Джентльмены! – воскликнул он. – И леди. Простите, что беспокою, но дневные вахты уже окончены. Ночь – не время для неуместного хихиканья. Отправляйтесь-ка курить и спать.

Как провинившиеся школьники, вышли мы из штурманской рубки, гуськом пересекли весь корабль и поднялись на бак.

– Сдается мне, он и сам не очень доволен своими манипуляциями, – усмехнулась Сандра, когда мы устроились поудобнее перед фок-мачтой и раскурили трубки, – а не то бы он нас не прогнал.

– Глупости какие-то, – меланхолично процедил Джонсон, – столько беспокойства из-за какой-то тряпки.

– Не позорь гордое имя корабельного вымпела, – укорила его Сандра. – Это никакая не тряпка. Это – проклятие.

К завтраку капитан спустился с таким лицом, которое я назвал бы смертельно усталым, если бы капитан не был уже настолько далек от жизни. Видно, ночная борьба с вымпелом далась ему нелегко.

– Видимо, вы правы, – обратился он ко мне, не найдя поблизости Сандры, которая, конечно, была уже на мостике, – вымпел становится слишком обременительным. Приятного аппетита, господа!

Я обнаружил, что настроение мое резко улучшилось, и аппетит в самом деле появился: уж если капитан признает, что вымпел всех измотал, значит, мы найдем способ с этим проклятым флагом справиться. Раньше мы поднимали его при постоянно меняющемся, но в среднем попутном ветре Балтийского моря; какой-то береговой фотограф сфотографировал нас со стороны и подарил снимок капитану, и мастерская фотография с развевающимся вымпелом так очаровала Дарема, что с тех пор мы носили вымпел всегда, даже при абсолютно противном ветре.

Мы ели простой, но вкусный омлет нашего кока, капитан потягивал из призрачного бокала какое-то свое воспоминание, а я продолжал перебирать в голове известные мне скользкие тряпки. Что бы еще придумать, чтобы он не завязывался так намертво, но и чтобы ветром его не размолотило? Надо сказать, размышлялось не очень эффективно, как ни странно, последний флаг, из флагдука, уже успел мне понравиться. Он выглядел очень настоящим, и как выяснилось, еще и развязываться умел. А ведь у меня в каюте под подволоком уже висел мертвый узел из голубого капрона: Мартин попросту отсек своим ножом намертво сросшиеся концы флага и принес узел мне на память.

К счастью, к четырем часам, к началу моей вахты, ветер уже сменился. Теперь мы шли хорошим бакштагом, и о вымпеле в ближайшее время я мог не беспокоиться. Вахта прошла спокойно, так, как мне нравится. Я даже, поглядывая на компьютер, успел немного почитать книгу Эшли об узлах. Там, конечно, не было упоминаний о скользких тканях, только о скользких снастях. Удивительно: я мог отыскать тысячу способов завязать конец, даже две травинки, оказывается, можно связать очень простым узелком, но найти материал, который не завязывался бы сам, не получалось.

Решение нашлось, как всегда, случайно.

Как-то ночью, на традиционной посиделке с трубочками, к нам присоединился Гроган, тот самый помощник боцмана, которого Сандра отрекомендовала мне в начале нашего знакомства как человека с абсолютно невнятным произношением. У нас троих уже сложилась традиция болтать по ночам о свойствах тканей. Гроган, покуривая сигаретку, к счастью, молчал и от скуки завязывал узелки на какой-то косынке блеклого серого цвета. Я разглядывал его голову. Видеть Грогана нам приходилось не так часто, обычно он пропадал в своей каморке в трюме, вязал там какие-то удивительные штуковины из пенькового шкимушгара, у него даже гамак был плетеным. И теперь, при свете луны, я с удивлением разглядывал его прическу. Его огненно-рыжие волосы тоже были заплетены каким-то хитрым узором, покрывавшим всю голову. Даже не верится, что такое человек мог сотворить с собой сам.

– Чего вы меня разглядываете? – осведомился Гроган, несколько секунд я переводил для себя сказанное, перевел и смутился.

– Извини, – пожал я плечами, – прическа у тебя удивительная.

Поскольку я уже привык на него смотреть, я просто опустил глаза ниже, на его руки. Руки вывязывали на конце косынки восьмерку. Каждый раз после того, как восьмерка затягивалась, левая рука скользила вдоль платка от середины к углу, и узел соскальзывал и развязывался.

– Сандра, – прошептал я, – смотри!

– Гроган, милый, где ты взял эту тряпочку?

– Да я не знаю, – поднял брови Гроган, – тут валялась. Забыл, наверное, кто-нибудь из ночных, а вы все говорите и говорите, я и прихватил, чтобы руки занять, лень было спускаться к себе за концом, очень уж покурить хотелось…

– Погоди, не тараторь. Так это платочек ночного матроса?

– Ну.

– Похоже, это то, что мы ищем, – Сандра торжественно подняла палец. – Мертвым узлом не завязывается только мертвая ткань! Только вот двенадцать метров тряпки вряд ли у кого-нибудь из них есть. Разве что эту убить… – она подняла глаза наверх, где красиво извивался длинный, серебристый в ночи, хвост.

– Да, – сказал я сомнамбулическим голосом, – полностью уничтожить. Убить. Чтобы она была абсолютно мертва.

– Чего это ты? – подняв бровь, подозрительно спросил меня Джонсон, не вынимая трубки изо рта.

– Цитату вспомнил. Где-то я это читал.

– На Пратчетта похоже, – предположила Сандра.

– Спрошу у библиотекаря. – Я сунул трубку в карман и сорвался с места.

Библиотекарь, к счастью, еще не спал – а мог бы, в час-то ночи.

– Ну конечно, это Пратчетт, – без тени сомнения подтвердил он, – «Мрачный жнец». Ему там пришлось убить косу.

– Так это может сработать! – восхитился я.

– Может-то может… Только вот что. Коса, как вы помните, была у Смерти любимым инструментом. Вы должны очень любить ваш флаг, чтобы получилось именно убить его, а не просто изничтожить. Вещи наших ночных матросов остались с ними потому, что они их любили настолько, что не представляли себя без них. Кстати, серый, вы говорите, платочек? Мне кажется, я видел такой у Тома Лири. Спокойной ночи.

– «Мрачный жнец», – сообщил я, поднимаясь на бак. – И это может сработать. Но он говорит, что мы должны очень этот флаг любить…

На баке показался Том Лири, при виде платка в руках Грогана лицо его осветилось.

– Простите, господа, вам еще нужна моя косынка?

– Нет, дружок, забирай, – улыбнулась Сандра, отбирая косынку у Грогана и протягивая Тому, – все, что надо, мы уже поняли.

– Спасибо, мэм, а то мне без нее не по себе.

Я смотрел вслед спускающемуся по трапу Лири и думал, что за всю жизнь не обучусь такой памяти. Библиотекарь, должно быть, святой. На корабле шестьдесят матросов, и половину из них он видит мельком и в темноте, да еще и зрение у него не ахти… Как, черт возьми?!

Сандра подождала, пока Том растворится где-то среди ночных матросов на палубе, и задумчиво накрутила прядь волос на палец.

– Любить, говоришь. А что, проклятая тряпка столько крови из нас выпила, а от ненависти до любви один шаг.

– Ага, – подтвердил Джонсон, – ты еще скажи, что мы одушевили ее тем, что постоянно ее обсуждаем.

– Между прочим, ты прав. Одушевили. Как будем убивать?

– Сжечь бы… – предложил я.

– Вот еще! – возмутилась Сандра. – Какой огонь на деревянном корабле в море на ходу?! Соображаешь, что говоришь? Еще предложения будут?

– В каптерке есть шредер, – сообщил Гроган. – Я знаю, мы его покупали, но до сих пор не пригодился. Надо?

– Гроган, ты гений, – сообщила Сандра торжественно.

Убийство флага назначили на вахту Джонсона, с полудня до четырех. По крайней мере, в это время капитан точно на палубу не поднимется. Пользуясь подходящим ветром, мы аккуратно спустили флаг, Джонсон располосовал его вдоль своим кортиком, и дюйм за дюймом мы скормили машинке все эти двадцать четыре голубых метра. На выходе получилась объемистая кучка цветных ниток.

– Ну что, – сказала Сандра, – теперь подождем ночи. Джонсон, под сиденьем в штурманской есть запасной, капроновый, давай пока его поднимем.

– Если у нас не получилось, – покачал головой Джонсон, – придется объяснять капитану, куда мы дели флаг из флагдука. Дорогой был, между прочим.

– А то я не в курсе! – огрызнулась Сандра. – Что делать, идея требует жертв.

Ночи мы дожидались как на иголках. На то, чтобы поднять флаг, у нас было несколько минут от восхода луны до полуночи, а еще ведь не факт, что он появится.

Он появился.

Голубой, как и положено, вымпел с белой книжкой у шкаторины возник на тючке с рваными нитками, как только туда упали лунные лучи. Я был на мостике, а Сандра с Джонсоном подхватили призрак флага, ввязали его в флаг-фал и вздернули к самому клотику фок-мачты. По дороге вымпел обвивался вокруг вант и ластился к парусам, но нежно соскальзывал с каждой попадавшейся по дороге шершавой снасти и устремлялся дальше. Ветер подхватил его, и он пересек темное небо, как яркий след летающей тарелки.

Глупо было надеяться утаить наши манипуляции от капитана. Приняв у меня вахту, Дарем долго разглядывал светящийся вымпел, потом мрачно посмотрел на меня и потребовал:

– Признавайтесь.

Я, понурив голову, рассказал, что мы натворили. Капитан расхохотался.

– Вот! – воскликнул он. – Вот в чем опасность такого количества книг на борту! Вы же обязательно что-нибудь из них вычитаете. – Потом он помрачнел и сообщил: – Идея, конечно, хорошая, но о красивых фотографиях придется забыть.

Я подумал, что мы, разогнавшись, можем и фотоаппарат какой-нибудь убить, но решил оставить эту информацию при себе.

Хорошенького понемножку.

Юлия Боровинская Память

Центр города считался исторической достопримечательностью, поэтому там запрещалось очень многое: автомобильное движение, уличная реклама, любые перестройки-переделки. Даже посадить в оконных ящиках фуксии вместо фиалок, поколение за поколением выращиваемых тут хозяйками, и то запрещалось. А когда какое-нибудь из старых деревьев в своем земляном кружке, заботливо вырезанном из мостовой, совсем высыхало и начинало угрожающе поскрипывать под порывами ветра, то его не просто срубали, а корчевали с корнем и на его месте немедленно сажали другое, приблизительно той же высоты и толщины из специальной загородной рощи.

– Поймите, это наша память, наше прошлое, наша высочайшая ценность. Сохранить уникальный и неповторимый облик наших улиц – наиглавнейшая задача, ради которой можно перетерпеть любые мелкие неудобства, – заливался мэр на каждом заседании городского совета.

А казначей неизменно прибавлял:

– В конце концов, туристы – наш основной источник дохода.

Молодые люди предпочитали веселые, яркие окраины с супермаркетами и шумными кафе, с просторными квартирами-студиями, оснащенными интернетом. Там, к югу от затейливых башенок Университета, сиял неон, из распахнутых окон звенела музыка, рисунки на стенах менялись чаще, чем дежурные блюда в ресторане, и в Новом парке из распахнутой пасти огромного надувного монстра с визгом съезжали дети. А в центре по чинным тихим улочкам неприкаянно бродил ветер, не находя ни единого клочка бумаги, с которым можно было бы поиграть, да семенили по своим делам аккуратные старушки с облачками тонких и легких волос, обрамлявшими розовые ухоженные личики.

Стариков в городе было мало. Из резных деревянных рамок в гостиных на старушек смотрели серьезные юноши со слишком короткими стрижками и торчащими ушами и печальные длиннолицые мужчины в военной форме: пожелтевшие снимки, пыльные стекла, забытые голоса и руки… Слишком бурным был прошлый век, слишком легко обрывалась тогда мужская жизнь.

Время от времени старушки тоже умирали, переселялись на зеленое тенистое кладбище, и тогда муниципалитет выкупал у детей или внуков их квартиры, чтобы разместить там отделение городского архива, нотариальную контору или очередной музей.

Любимым хобби жителей города было создавать музеи-всего-на-свете. Обычно все начиналось с того, что какой-нибудь тихий экономист или преподаватель лицея завещал обществу свою любовно собираемую на протяжении полувека коллекцию. Ей подыскивали местечко на первом этаже одного из окружавших площадь домов, вешали вывеску, нанимали смотрителя, и любопытные туристы немедленно выясняли, что в городе имеется единственный в мире Музей Неба («Девяносто тысяч фотографий с видами неба разных стран! Слайды и видеофильмы! Влага, собранная из грозовых туч и облаков, – подлинность гарантируется!») или Музей Потерянных Зонтиков («Все экспонаты абсолютно легально выкуплены в Бюро находок разных городов как невостребованные! Если вы узнаете свой зонт, дирекция музея гарантирует возврат!»). Были в городе, разумеется, и Исторический музей, и Картинная галерея, но среди множества музеев Стеклянных Мышек и Молочных Зубов они как-то терялись.

А на площади, в тени самой раскидистой липы, сидел Газировщик. Первым это место занял его дед в 1902 году, и хотя по нынешним меркам это могло показаться непозволительным нововведением, в те времена на подобные вещи еще смотрели сквозь пальцы (не то не бывать бы в центре электрическим фонарям), и Газировщик постепенно стал казаться органичной частью городского пейзажа.

Всего за одну мелкую монетку он мог протянуть вам стакан бурлящей от скоротечного веселья, брызгающей сотнями пузырьков воды, за три монетки добавлял любой – на выбор – из полудюжины цветных сиропов, красующихся в длинных колбах на его тележке, а за десять монет Газировщик сильными руками разламывал шершавый гранат, скармливал его хитрой машинке и вручал вам полстакана терпкого сока цвета венозной крови, несколько глотков которого снимают любую, самую тяжелую усталость.

Ну а чистой ключевой воды он мог налить просто так, только догадайтесь попросить. Туристы обычно не догадывались.

Очень часто из ближайшего к Газировщику красно-коричневого дома выходила высокая статная старуха с абсолютно седыми, но густыми и пышными аккуратно уложенными волосами. Она ступала с трудом, тяжело опираясь на резную трость, но движения ее рук были столь плавны и изящны, что невольно представлялось, как грациозно она умела танцевать когда-то. Старуха обычно здоровалась и присаживалась на скамейку рядом с тележкой Газировщика. Иногда она просто молчала, подставив лицо солнечным бликам, пробивавшимся сквозь листву, а иногда заводила долгую неспешную беседу, вспоминая то городской театр, где неуклонное течение ее жизни отмечала лишь смена костюмов – от Джульетты до леди Макбет и дальше, дальше, вплоть до вёльвы в полузабытой уже пьесе об Одине, то о покойном муже, красавце, так нелепо и страшно сгоревшем в своем аэроплане на никому не нужной войне.

Газировщик слушал молча. О себе ему рассказать было нечего. Семьи у него никогда не было, да он и не рассчитывал, что с таким недостатком – правой ногой, которая от рождения была намного короче левой, – его полюбит хоть одна девушка. Сватали ему, правда, тихих дурнушек, но стоило лишь потенциальной невесте с брезгливым интересом взглянуть на его правую штанину, под которой бессильно свисала маленькая ступня, как Газировщик тут же становился преувеличенно любезен и старался выпроводить гостью как можно быстрее.

Весь день он проводил на площади, а по вечерам возвращался домой, кормил и гладил белого кота и за чашкой горького черного кофе читал одну из книг, которыми был забит огромный высокий шкаф, доставшийся ему от матери-учительницы. Приятелей у него не было – кроме разве что старухи-актрисы, да и ту он вряд ли когда-нибудь осмелился бы назвать своим другом.

Прочие обитательницы центра города Газировщика игнорировали. Их любимым местом была Фарфоровая чайная, где они, рассевшись по двое-трое за накрытыми белоснежными скатертями столиками, целыми днями болтали о чем-то, отщипывая кусочки сдобы и запивая их кремовым чаем с молоком.

Бывшая актриса отзывалась о них презрительно:

– Ну о чем мне с ними говорить? Внуки, собачки, вязаные салфеточки… У них ведь и воспоминания-то уже выцвели, истерлись, как старый бархат. У меня воспоминания живые: глаза закрою – увижу, какое небо было в день моей премьеры, услышу, как пчела над нашим свадебным тортом гудела, почувствую, как осенней горечью пахло, когда мужа хоронили. А у них что? Цветы пластмассовые, доска с виньеткой: «Я прожила достойную жизнь». А чего именно это жизнь была достойна, уже и сами не скажут!

– Жалко их, – тихо возражал Газировщик.

– Да, наверное, жалко, – сникала старуха. – Мне и представить страшно, что когда-нибудь вся моя жизнь, все прошлое потеряет вкус и цвет, засохнет, скукожится. С чем я тогда останусь? – И она вновь поднимала голову, задумчиво щурясь на безмятежное летнее солнце, словно на прожектор, когда-то освещавший ее молодые и легкие шаги по сцене.

В тот день туристов было немного. Год поворачивал к осени, небо хмурилось тучами. Неделя-другая, и придется прятать тележку в подвал, плотно закупоривать банки с сиропами, покупать уголь и готовиться к зиме. В холода Газировщик не бедствовал: ему, как калеке, выплачивали небольшую пенсию, но очень уж тоскливо было сидеть в одиночестве, укрывшись пледом, и смотреть на серую слякоть за окнами. Да, неделя-другая… а может, лето еще вернется – бывало и такое – и подарит целый месяц людских шагов, улыбок, звона монеток и обрывков разговоров.

– Со смородиновым сиропом, пожалуйста.

Газировщик равнодушно посмотрел на покупателя. Не местный, но и на туриста не похож: у тех в руках редко что увидишь, кроме фотоаппарата или путеводителя, а этот держал целую стопку растрепанных книг с потертыми или заломленными обложками.

– Пожалуйста. С вас три монеты.

– Ничего, если я свои книги вот сюда, на краешек, положу?

– Конечно.

Но положил свой груз покупатель неловко – стопка тут же накренилась, оползла, и книги полетели на землю, рассыпая вокруг себя серые хрупкие страницы. Газировщик так и остался сидеть со стаканом в руке. Должно быть, со стороны это выглядело невежливым, но встать ему было трудно, да и какая помощь от инвалида? Впрочем, покупатель справился и сам, уложил книги на скамейку, а выпавшие листки сортировать не стал – так и сунул их все вместе под обложку одного из томов.

– Вы букинист? – не удержался от вопроса продавец, принимая теплые монетки и потягивая уже почти переставший бурлить напиток.

– Нет. Я корабельный переплетчик.

– Корабельный – кто?

О море и кораблях Газировщик читал довольно много: матросы, юнги, боцманы, капитаны, в конце концов, даже коки и стюарды… Но переплетчик?!

– Видите ли, у нас не совсем обычное судно. На самом деле, это библиотека, просто плавучая. И всякий раз, когда мы заходим в порт, я непременно пользуюсь возможностью пробежаться по городу, чтобы спасти несколько книг, которые потом смогу восстановить. Иногда мне их продают, иногда дарят, иногда просто выбрасывают…

– Неужели есть люди, способные выкинуть книгу?

Переплетчик внимательно посмотрел на своего собеседника.

– Вы даже не представляете, сколько их. Вот это все, – он кивнул в сторону скамейки, – я набрал сегодня возле мусорных баков. А ведь здесь попадаются такие вещи…

Некоторое время он жадно глотал благоухающую сладкую воду, а после неожиданно предложил:

– А вы бы не хотели заглянуть к нам на корабль? Мы уходим только завтра утром, а в нашей библиотеке наверняка найдется книга и для вас.

– Да нет, куда уж мне! – Газировщик кивнул на костыль, прислоненный к тележке. – На своем кресле я, конечно, и до порта могу доехать, оно у меня с мотором, специальное разрешение от муниципалитета. А вот по трапу мне точно не взобраться. Так что спасибо за приглашение, но…

– Да, жаль… – вздохнул переплетчик, поставил опустевший стакан, вновь собрал свои книги в высокую стопку и, придерживая их подбородком, кивнул: – Ну, может быть, еще увидимся!

– Все может быть.

Два бумажных обрывка, оставшихся на прилавке после ухода покупателя, Газировщик заметил не сразу. Один из них – полоса примерно в треть страницы – угодил в лужицу и слегка потемнел от воды, но текст читался вполне свободно:

…бы сохранить свои воспоминания, фамы обычно бальзамируют их: уложив воспоминанию волосы и характерные признаки, они пеленают его с ног до головы в черное покрывало и прислоняют к стене в гостиной с этикеткой, на которой значится: «Прогулка в Кильмес» или «Фрэнк Синатра». У хронопов не так: эти рассеянные мягкие существа позволяют воспоминаниям носиться с веселыми криками по всему дому, и те бегают между ними, а когда одно из них запутается в ногах, его нежно гладят, приговаривая: «Смотри не ушибись» или «Осторожней на лестнице». Поэтому в доме у фамов порядок и тишина, в то время как у хронопов все вверх дном и постоянно хлопают две…

Другой обрывок, хоть и не пострадавший от газировки, читать было гораздо труднее: толстая хрупкая бумага изрядно пожелтела, а вычурный шрифт выцвел:

…и токмо от птичьего пения к нещастному память может вернуться, ибо каждая малая птаха песней Господа славит, и беси от того звука бегут и расточаются. А то есть еще птица золотая, цветом Солнца, и говорят, что ежели выкормит ее тот человек, что в жизни своей от беды не бежал и всякую жажду утолял, то от сладкозвучной ея песни не токмо память пробудится, но и мёрт…

На оборотной стороне тоже был какой-то текст, но Газировщик, вместо того чтобы прочесть и его, задумался, улыбнулся и сунул руку в карман белого фартука, перебирая там мелкие монетки. Интересно, до которого часа работает зоомагазин?..

Зима в городе короткая: месяц-другой, и вот уже утягиваются тучи к заливу, набухают на кустах первые бутоны, прорастают среди прошлогодней травы свежие стрелки, наливается жаром солнце, возвращается на площадь Газировщик. Но на этот раз рядом с его обычной тележкой появился еще и низенький столик, сплошь заставленный птичьими клетками, заботливо укутанными в шелковые платки.

На столь вопиющее нарушение традиционного вида площади немедленно обратил внимание вышедший насладиться первым теплым деньком муниципальный советник – тот самый, что неоднократно поднимал на заседаниях совета вопрос о том, что тележка с прохладительными напитками, занимающая свое место всего-навсего сто лет, должна быть выдворена за пределы исторической части города.

– Что это, друг мой? – сурово обратился он к Газировщику.

– Видите ли, господин советник, когда я был ребенком, мой дед рассказывал, что прежде едва ли не в каждом доме обязательно держали канарейку и из окон доносились птичьи трели. Вот я и подумал о том, что для наиболее полного воссоздания атмосферы прежних лет хорошо бы…

Советник важно покивал:

– Да-да, друг мой, это мысль ценная и важная, и я непременно прослежу, чтобы на следующем же заседании городского совета вас поощрили и возместили все понесенные расходы. Ну-с, послушаем, – и он стянул платок с ближайшей клетки.

Золотистая птичка открыла черные глазки-бусинки, несколько раз недоуменно моргнула, встрепенулась и залилась трелью столь нежной и пронзительной, что две старушки, в неспешной беседе пересекавшие площадь, невольно смолкли, остановились и оглянулись.

* * *

– И говорят, что по ночам, когда туристы уже спят в своих гостиницах или веселятся в Новом городе, на узких улочках появляются экипажи, двери домов распахиваются и оттуда выпархивают дамы в изящных шляпках, а мужчины в форме времен позапрошлой войны галантно подсаживают их в коляски. И звучат до рассвета вальсы и фокстроты, и горят газовые фонари… Вот только хозяин Фарфоровой чайной недоволен: теперь старушки днем отсыпаются и больше не покупают его сдобные крендельки.

– Все это хорошо, конечно, – усмехнулся переплетчик. – Вот только… Ну ладно, Кортасара у нас и так три экземпляра, но как мне теперь восстановить «Научение о дивных свойствах тварей земных, птиц небесных и гад морских»? Ее ж с тысяча семьсот двенадцатого года не переиздавали!

Алексей Толкачев Французская книга

С боем взяли Вавилон, город весь прошли

И последней улицы название прочли.

А название такое, право слово, боевое:

Улица Последняя по городу идет.

Значит, нам туда дорога…

Песня

17 августа 2008 года около полудня к борту «Морской птицы» волны принесли бутылку из-под шампанского «Дом Периньон». В бутылке оказалось письмо следующего содержания:

Здравствуйте, почтенный мой дядюшка, реб Менахем-Довид, да продлит Б-г Ваши дни!

Заезжал тут ко мне общий наш знакомый, маклер Зорах-Юдл. Рассказал, как горячо Вы наказали ему спросить у меня насчет денег, что ссудили мне на покупку сахарных акций. Аж, говорит, за грудки его хватали, трясли и кричали: «Спросите! Напишите! Высылайте!» Такого бы Вам здоровья, дядя Менаше, какой Вы деловой человек! Так что Вы беспокоитесь? Я же обещал: как только акции продам, немедленно Вам об том напишу. А слово мое твердо, не сглазить бы. Так вот, акции я продал, прибыль, слава Б-гу, получил, вот и пишу. Одна только беда: у нас тут в Попелюхове такая почта, что это ужас. Почтальон Гришка вечно пьян, и кобыла у него, не про нас с Вами будь сказано, хромает на обе ноги. Доверь этому Гришке письмо, так он его, пожалуй, потеряет. Так я рассудил, что надежнее будет старым морским манером это послание отправить: запечатать в бутылку и бросить в море. На море всяко уж больше надежды, чем на нашу попелюховскую почту.

Теперь покорно жду, дядя, Вашего ответа. Коль напишете, чтоб я деньги Вам вернул, – я верну. Коль не напишете, стало быть, я пойму, что они Вам пока не к спеху, и далее их в оборот пущу. Ждать Вашего ответа готов сколь угодно долго, до самой следующей среды. Потому как в среду такие торги будут, что там уж если покупать, так уж это надо будет покупать!

Здоровья и удачи Вам, дядюшка, и благочестивой супруге Вашей!

Преданный Ваш племянник Генах-Фишл

Уже почти запечатал бутылку и тут подумал: небось решите Вы, что племянничек Ваш транжир и мот – бутылка-то из-под шампанского! Да что Вы такое себе думаете, дядя! Бутылку эту я на берегу нашел, вот и воспользовался. И вообще, дядя, в Талмуде специально для Вас сказано: «…не гляди на сосуд».

Опять-таки Ваш племянник Генах-Фишл

Капитан Джон Дарем отнес сосуд и письмо в свою каюту. Бутылку поставил в шкаф, а письмо положил на стол. Задумался. Неужели опять начинается?

Вечером того же дня дежурный по камбузу матрос принес капитану очередную находку – серебряную табакерку, извлеченную из желудка пойманной акулы. Табакерка была старинная, хорошей работы. Моряцкая табакерка – с гравировкой в виде якоря, а крышка прилегает так плотно, что не видно ни малейших щелей. То есть изделие, по всей видимости, водонепроницаемое. Так оно и оказалось. Когда капитан, повертев табакерку в руках, нажал на кнопочку, спрятанную в специальном углублении на боковой стенке, крышка открылась, а внутри обнаружился совершенно не пострадавший от влаги сложенный лист бумаги с каракулями.

Я Николас Денсмор, лейтенант флота Ее Величества. Наш бриг «Апостол Петр» разбился о рифы у входа в Эльгорскую бухту. Похоже, погибли все, кроме меня, матроса Тома Остлера и кока Джима Тейлора. Уцелела одна шлюпка. Мы с Остлером забрались в нее, позже обнаружили неподалеку в воде тело Тейлора и втащили кока на шлюпку. Он без сознания, но пока жив. Дрейфуем к зюйд-весту.

5 апреля 1827 года от РХ

Непонятно было, как эта табакерка попала в акулий желудок. Может, акула нашла где-то под водой блестящий предмет и проглотила, приняв за рыбу? Предположение о том, что акула просто съела несчастного лейтенанта, приходилось отвергнуть, так как документ был датирован 1827 годом, а ведь акулы редко живут больше сорока лет. Хотя, черт морской их знает… Может, бывают исключения. Что там говорить, капитан Джон Дарем сам являлся ходячим примером подобного исключения. Столько лет, сколько он тут капитанствует, люди не живут… Еще было любопытно, чем это мог писать на бумаге потерпевший кораблекрушение моряк? Ведь не могли же на шлюпке случайно оказаться перо и чернильница. Да и не похоже это было на чернила. Явившийся по просьбе капитана эксперт (о, среди сотрудников библиотеки не было недостатка во всякого рода экспертах по части писче-печатно-бумажных технологий) предположил, что надпись сделана итальянским карандашом с грифелем из глинистого сланца. По его мнению, такие карандаши были известны с XIV века и вполне могли находиться в арсенале морских офицеров флота Ее Величества.

Так или иначе, это было уже второе сообщение, доставленное морем на борт корабля-библиотеки, так что капитан понял: да, начинается!

Третье сообщение не заставило себя долго ждать. На рассвете из воды выудили бутылку из-под портвейна «Красный крымский». В ней была купюра в двадцать гривен и листок из тетради в клеточку со, с позволения сказать, стихами:

Наш гитарист, раздолбай Николай Булекако, Парень, друзья, откровенно сказать, неплохой. Только чудит он всегда, когда пьяный, собако. (Надо заметить, он, суко, все время бухой.) Он разговаривать с мебелью может и любит, Он табуретку свою провожает к метро, Он с этажеркой своею целуется в губы, Много историй него рассказать могу про! Ванне он молится, бьет ей земные поклоны, С люстрой ругается. Что вы хотите: бухой! Ну а с другой стороны, все мы не эталоны. Коля, вообще-то, нормальный чувак. Панки, хой!

Уже три бумаги лежали на столе у капитана. Четвертая заняла свое место на этом столе вечером следующего дня. На фор-марса-рей сел баклан, на лапе которого блестело кольцо. Один из матросов сбегал на камбуз, притащил скумбрию. Птицу подманили, поймали и освободили от кольца. На первый взгляд – обычное орнитологическое кольцо. Собственно, так оно и было, только вот надпись на нем оказалась… орнитологическая, но необычная. Чего стоило хотя бы количество текста, нацарапанного микроскопическими буковками на металлической поверхности!

Дорогой Жак!

Ты меня, конечно, не помнишь. Я – та невысокая шатенка с Азово-Черноморской орнитологической станции, у которой ты спросил: «Есть ли тут Wi-Fi?», когда приезжал к нам на конференцию «Большой баклан: подходы к регуляции численности». С тех пор всегда, когда я снимаю с лапы баклана кольцо и вижу французскую надпись, в волнении замираю: вдруг это кольцо надевал ты?

Текст переписали на бумагу, а кольцо вернули на лапу птицы. Пускай летит дальше! Все-таки тут любовь. И наука. Что одно, что другое – вещи бессмысленные, но вставать у них на пути – моветон.

Пятое послание тоже прибыло с воздуха. Просто ветер принес бумажный листок.

…пробило бак. И мы торчали в этом ущелье еще двое суток. Зато пожили спокойно, отдохнули. Поспали по очереди. Стрельбы больше не было. Связь по рации есть, сказали, что вышлют вертолет. Прикинь, у Лехи даже нашлось что почитать. Так что я получил возможность внимательно изучить очень актуальную в данной ситуации книгу «Грозный». Баку нашему все равно кирдык, поэтому машину бросили. Поднялись наверх. Сидим ждем вертолета. Тут такой ветер, что…

Такой вот текст. Без начала, потому что это, очевидно, был второй листок письма. И без окончания. То ли ветер вырвал бумагу из рук бойца, то ли началась очередная стрельба.

Далее в течение всей следующей недели ничего больше на «Морскую птицу» не поступало. Капитан сделал вывод: всё. Надо работать с этими пятью документами. В прошлом такое уже бывало: приплывали, прилетали, поднимались из-под воды и сваливались с неба чьи-то письма, записки, страницы из дневников и прочее подобное, сразу несколько штук за короткий промежуток времени. И Джон Дарем давно уже знал: это не просто так. В этой корреспонденции содержится какое-то сообщение специально для «Морской птицы». И его требуется расшифровать.

Стандартных рецептов расшифровки таких ребусов, увы, не было, но определенный опыт имелся. Прежде всего следовало перевести все полученные послания на какой-то один язык. В данном случае долго думать не приходилось: первое письмо было написано на идиш, вторая записка – на английском, а все три последние послания – на русском. Кстати, от российских берегов «Морскую птицу» в те дни отделяли всего лишь три моря: Эгейское, Мраморное и Черное. Итак, первые два документа перевели на русский. Ну а потом капитан уединился в каюте и долго колдовал над картами, рунами, рыбьими костями, навигационными приборами и черт его знает, над чем еще. И наконец, кажется, что-то нащупал.

– Сэм!

– Слушаю, сэр.

– Пригласи ко мне Павла. Или Ольгу. Лучше – обоих.

– Обоих нет на борту, сэр! Отбыли утром на катере, вернутся в воскресенье, когда мы зайдем в Афины.

– Черт, а кто тут еще может читать по-русски?

– Кок, сэр, – вспомнил матрос.

– Отлично! Давай его сюда!

– Здравствуйте, Джон. Звали?

– Добрый день, добрый день! Звал. Тут такое дело. Я насчет этих писем… Вроде как получается, что надо прочесть пятидесятое слово в каждом из писем, в порядке их поступления. Но я-то по-русски не читаю… Зато считать умею. Пятидесятые слова отсчитал и подчеркнул. Ну а вас прошу прочесть. Вот в этом порядке, как они лежат.

– Спросите… кока… про… французскую… книгу, – прочитал кок.

В 1986 году Артем был студентом Московского энергетического института. Учился, подобно большинству своих товарищей, сам не зная зачем. Впрочем, на такие темы никто и не задумывался. Все плыли по течению, стараясь, как говорится, расслабиться и получить удовольствие. Вопрос «зачем?» Артем задавал себе обычно раз в год, где-то в середине февраля. Позади осенний семестр с веселой жизнью в начале и нервотрепкой в конце, позади сессия с бессонными ночами, позади зимние студенческие каникулы, со всеми втекающими и вытекающими… И вот середина февраля. Сонное время. Второй семестр еще только начинается. Еще ничего не происходит. Тогда, в эти странные спокойные дни, в голову лезли пренеприятные мысли: «Зачем все это? Энергетический институт! Я что, интересуюсь вопросами энергетики? Это даже не смешно…» Но к счастью, проходил день, другой, события, приятные и неприятные, начинали закручиваться, и становилось уже не до бытовой философии.

В один из таких февральских дней Артем не пошел в институт. Подумаешь, три лекции! Можно и прогулять.

А под вечер ему позвонил Ренат, одногруппник, живший неподалеку.

– Привет. Ты чего в институте не был?

– Да так… Спать хотел.

– Ясно… Ну давай я к тебе зайду, дам лекции переписать.

– Гы! Смешно.

– Да ничего смешного. Знаешь, сколько народу сегодня отсутствовало?

– Сколько?

– Много. Лысый разозлился, сказал, кто в конце семестра конспект сегодняшней лекции по матану не предъявит, того он до экзамена не допустит.

– Ну спасибо. Ты завтра сам-то будешь? Я завтра у тебя возьму.

– Да сегодня же время есть… Давай я зайду, мне не трудно!

Голос у Рената был какой-то напряженный.

– Ну заходи.

Что-то тут было не так.

Явился Ренат. Прошел в комнату.

– Ты французского, случайно, не знаешь?

– Случайно не знаю.

– Слушай… У меня к тебе просьба. Можно, я у тебя на какое-то время одну книгу оставлю?

– Что за книга?

– Вот эта. – Ренат достал из сумки и положил на стол книжку небольшого формата в мягкой обложке розового цвета, с названием «Rosier». – У меня тут такая жопа сегодня произошла… К кэгэбэшнику вызывали. Насчет дяди.

Про этого дядю Артем уже слышал, и не раз. Дядя Рената был совершенно экзотическим персонажем. Он служил в торговом флоте, большую часть времени находился в плавании и в каких только краях не бывал. Два-три раза в году появлялся на несколько дней в Москве и снова исчезал. Но во время своих коротких визитов в столицу никогда не забывал навестить Рената. Ведь дядя был его единственным родственником. Когда Ренату было пятнадцать лет, его родители попали в аварию и погибли, и с тех пор он жил один.

Однажды Ренат подарил Артему на день рожденья такую вещь! Такую вещь! Лучшего подарка Артем в жизни не получал! Это была круглая наклейка с изображением Пола Маккартни и надписью «AKAI». Она была невыразимо прекрасна и божественно фирменна! Дрожащими руками Артем наклеил ее на «дипломат», с которым ходил в институт, и почувствовал себя в точности так же, как в наши дни себя чувствует русский человек, долгие годы ездивший на старой японской машине, вступая во владение новой немецкой. Происхождение наклейки было очевидно: дядя привез. Дядя, собственно, привез племяннику кассетную деку «AKAI», а наклейка эта была там в коробке. Ну, дека – это что говорить, вообще вещь космическая. Но подарить такую наклейку – это поступок настоящего друга! Ведь Ренат мог бы наклеить ее и на свой «дипломат». И был бы модным чуваком! А теперь Артем модный чувак. А то, что у Рената дома фирменная дека, – так об этом всем девчонкам, мимо которых проходишь, не расскажешь!

А в прошлом году из дальних краев пришла тревожная весть: корабль, на борту которого находился дядя, где-то у берегов Марокко потерпел крушение и затонул. Все люди, однако, спасены. Но через несколько дней прозвучало уточнение: все, кроме одного. И этим одним был дядя Рената. Его не нашли и сочли погибшим. Через пару недель моряки, потерпевшие крушение, самолетом были доставлены на родину. А месяца через три в Москве появился дядя! Оказалось, что его подобрало некое судно, на котором он провел потом довольно длительное время. У этого судна были какие-то негладкие отношения с Советским Союзом, так что капитан очень не советовал дяде сообщать в советское посольство, где именно он находится. Связаться же с посольством и не сказать, где он, – тоже было немыслимо. Меж тем капитан сообщил, что в его планах есть заход в Черное море. И дядя, легкомысленный авантюрист, решил остаться на борту. И вот Черное море. В советские территориальные воды корабль не пустили бы, да и нельзя было дяде сходить на родной берег с этого корабля. Поэтому сделали так. На борту имелась маленькая спортивная яхта. Дядя умел управляться с парусами. Капитан проявил щедрость и подарил ему эту яхту. И дядя взял курс на Одессу, не вполне отдавая себе отчет в том, что конкретно он собирается врать советским пограничникам. Однако никакие пограничники его не перехватили, и неподалеку от Одессы он тупо высадился на берег. Автостопом добрался до города. Неделю провел в Одессе, остановившись у друзей. Они дали ему денег на поезд до Москвы. И вот дядя в Москве, в положении полного нелегала. Паспорта не имеет, считается погибшим, в милицию или еще куда похуже обращаться боится. Потому что имеет основания полагать, что попадет именно что «куда похуже». Вот какую историю рассказал чудесно воскресший дядя, явившись в Москве к Ренату. При всем при этом дядя не унывал и имел конкретные планы на будущее. Те самые его друзья из Одессы в ближайшее время собирались в Сибирь, в поход, сплавляться на плотах по какой-то таежной реке. (Все нормальные люди стараются в отпуск к морю поехать, а эти чудики живут у моря, а в отпуск едут, понимаешь, в Сибирь.) И дядя намеревался присоединиться к ним. В тайге паспорт не нужен. В Сибири дядя планировал задержаться. Он, видимо, полагал, что там вообще нигде не нужен паспорт.

Все это было прошедшим летом. От дяди с тех пор вестей не поступало. Может, он по-прежнему находился в Сибири, может, еще где-нибудь. А меж тем доблестный КГБ каким-то образом все же учуял его след. Самого дядю найти не могли, но кое-что о нем разузнали. После чего интерес сотрудников госбезопасности к его личности возрос. Получалось, что это не просто какой-нибудь нарушитель границы. Берите выше – тут пахнет идеологической диверсией! Морячок-то, оказывается, побывал в таком месте, где имеется скопище запрещенной литературы. И находился он в этом месте очень долго. Начитался – это само собой, но ведь мог и в страну что-то доставить. И наверняка доставил. Иначе зачем на берег высадился нелегально, минуя пограничный и таможенный досмотры?

– В начале первой лекции открывается дверь, – рассказывал Ренат, – заходит замдекана. Спрашивает: «Студент Нуретдинов присутствует на занятии?» Я говорю: «Да, я здесь». – «Выйдите, пожалуйста». Выхожу. И замдекана мне сообщает: «Вас вызывает проректор по режиму». Приводит меня в какой-то кабинет на четвертом этаже. Там сидят проректор и еще один мужик: «Присаживайтесь, хотим с вами побеседовать». И начинают мне дурацкие вопросы задавать. Типа, нравится ли мне учиться в институте? Чем в свободное время занимаюсь? Какие у меня увлечения? Слежу ли за международной обстановкой? Употребляю ли спиртные напитки? Верю ли в бога? Много ли читаю? И дальше в сторону литературы беседа пошла. Обсудили разных писателей. Потом этот второй мужик спрашивает: «А к Солженицыну вы как относитесь? Нет, я не об идеологическом аспекте говорю, я понимаю, вы советский человек, и в вашей правильной позиции не сомневаюсь. Просто интересно, как вам Солженицын с художественной точки зрения, чисто как писатель?» Я говорю: «Солженицына не читал». Врубаюсь уже, что они как-то подловить меня хотят, только не понимаю зачем. Дальше этот мужик заявляет: «А вообще, – говорит, – жаль, что у нас сейчас издается мало интересных книг! Не правда ли?» А я такой, уже как по ниточке над пропастью иду. Взвешиваю каждое слово… «Почему, – говорю, – мало? По-моему, много хороших книг». Он так смотрит на меня задумчиво, потом: «Ну да, вам грех жаловаться на литературный вакуум! Вам же дядя из-за рубежа книги привозит!» Я говорю: «Да нет, не привозит». Но он мне не поверил. И пошла канитель про дядю. Что привозил? Что рассказывал? Куда уехал? Я говорю: «Ничего такого не рассказывал. Куда уехал, не знаю». Он пугать стал: «Мы все проверим, все узнаем. Если лжете, вас исключат из комсомола, из института… И это будет только начало ваших неприятностей». Целый час мурыжили. К началу второй лекции отпустили.

– То есть ты мне только вторую и третью лекции принес? – спросил Артем.

– Я тебе книгу принес. Понимаешь, в чем жопа-то главная: дядя, когда летом приезжал, на самом деле книгу оставил. Ну как оставил… Она у него в прихожей из кармана куртки выпала, когда он раздевался. Он ее поднял и бросил на обувную полку. А на следующий день уже, когда он уехал, я смотрю – книга осталась. Забыл забрать. Ну и вот она. По-моему, это какие-то французские стихи.

Артем открыл книгу, полистал. Да, судя по форме текста, это были стихи. И язык, в самом деле, был похож на французский. На первой странице стоял штамп, похожий на библиотечный. Собственно, на штампе и было написано: «Library». И эмблема в виде чайки.

– Я боюсь, могут ко мне с обыском прийти, – сказал Ренат. – Искать дядины книги. И найдут эту. А вдруг тут антисоветчина какая-нибудь? Или порнография… Если б французский знать! Но мы ж не знаем. А показать кому-нибудь стремно. Настучать могут.

– Так выброси ее!

– Как я могу ее выбросить?! Это ж дядина книга! Я тебя хотел попросить: ты можешь ее у себя какое-то время подержать?

– Ну че, подержу. Без проблем.

– Только, Тём, обещай мне, что ты ее никому не дашь.

– Кому ж я ее могу дать?!

– Да я уже после сегодняшнего всего боюсь. Хрен его знает, чего они там в КГБ придумают… Подошлют к тебе кого-нибудь…

– Слушай, Ренатик! Я, конечно, понимаю, что ты сегодня испытал очень острые ощущения. Но все-таки не надо так в манию преследования-то впадать! Ну хорошо, клянусь тебе самой страшной клятвой, что отдам эту книгу только тебе! Или твоему дяде. Или лично сдам в библиотеку. Когда найду такую – с названием «Library» и эмблемой в виде чайки.

– Спасибо, чувак!

Тревоги Рената оказались напрасными. Продолжения эта история не имела. Никакие сотрудники КГБ больше не беспокоили его, ни в связи с книгой, ни в связи с дядей. А очень скоро этим строгим мужчинам стало и вовсе не до глупостей типа идеологических диверсий – мало-помалу набирала обороты новая интересная жизнь, и начинались настоящие, серьезные дела: крышевать кооперативы и финансовые пирамиды, делить деньги партии и жечь глаголом с трибуны Госдумы, правой рукой осеняя себя православным крестом, а в левой, как Библию, сжимая «Архипелаг Гулаг». Дядя Рената через пару лет объявился, живой и невредимый, с новым паспортом. Снова поступил на службу на корабль, на сей раз речного флота. Корабль этот, правда, не совершал никаких рейсов, а просто стоял у Фрунзенской набережной города Москвы и являлся, по официальной версии, рестораном. После таких слов напрашивается вывод, что на самом деле корабль рестораном не являлся. И совершенно напрасный, ложный вывод. Да, основной доход приносило другое, неофициальное заведение, функционирующее на борту: публичный дом. Но ресторан на корабле тоже был, и, надо заметить, с очень и очень недурной кухней! И Ренат, закончивший к тому времени Энергетический институт и успевший понять, что инженеры-энергетики на хрен никому не нужны, даже одно время работал в этом ресторане младшим поваром. А что, времена тогда были деловые и чисто конкретные: по специальности не работал никто, дипломов об образовании работодатели ни у кого не спрашивали, умеешь что-то делать – делай! Окажется, что не умеешь, – пойдешь вон. Зачем диплом? Готовить Ренат умел. С юных лет имел к этому склонность и талант.

К моменту возвращения дяди из таежных краев Ренат уже начисто забыл про книгу французских стихов. Моряк тоже о ней не вспоминал. Ну а Артем, в квартире которого эта книжица хранилась на нижней полке шкафа, в заднем ряду, за красно-белыми томами «Библиотеки мировой фантастики», – забыл о ней и подавно.

С тех веселых пор прошло лет двадцать. Артем работал менеджером среднего звена в консалтинговой компании. Успел жениться и развестись. Жил с родителями. Летом отец с матерью, как правило, находились на даче, и Артем обитал в квартире один. Как-то раз в субботний день во второй половине августа Артем затеял в своей комнате перестановку мебели. Недавно в магазине был заказан новый большой книжный шкаф, для которого требовалось освободить место. Старый же шкаф вообще надо было выставить на помойку. Вынимая из него книги, Артем наткнулся на издание карманного формата с надписью «Rosier» на розовой обложке. Долго не мог понять, что это такое и откуда это у него. А потом вспомнил! С улыбкой вспомнил всю эту историю с манией преследования и тайным хранением потенциально диссидентской литературы. Вспомнил и свою страшную клятву, что отдаст эту книгу только Ренату или его дяде, или лично сдаст в библиотеку, у которой эмблема в виде чайки… Пожалуй, можно бы уже и отдать! Стал думать: когда он последний раз общался с Ренатом? Выходило, что лет семь назад, когда их бывшая студенческая группа отмечала в ресторане юбилей окончания института. В ту пору еще, помнится, у Рената был роман с одной из одногруппниц, и у них в планах даже была свадьба. Которая потом так и не состоялась. Что-то там не склеилось, и они расстались. Ренат переживал, избегал тусовок, стал угрюмым и необщительным… Вот с тех-то самых пор Артем и потерял его из виду. В старой записной книжке нашелся домашний телефон Рената. Артем набрал этот номер, но на звонок никто не ответил. А разыскать друга очень захотелось! Встретились бы, поболтали. Хоть прямо сегодня вечером. Посидели бы, выпили как следует, благо, квартира в единоличном распоряжении Артема. И вообще, пускай Ренат поможет ему шкаф на помойку вынести! Но из тех одногруппников, до кого удалось дозвониться (а удалось-то всего до двоих), никто мобильного номера Рената не знал. Причем один стал рассказывать какую-то мутную историю о том, что будто бы Ренат каким-то непонятным образом пропал. Без сколько-нибудь внятных подробностей. Этот же приятель сообщил Артему имейл Вероники – той девушки, на которой Ренат собирался жениться. Она якобы должна была знать подробности, контакты и все такое прочее. Артем тут же написал ей, но, ясное дело, ответа в ближайшие часы не поступило. Увы, мероприятие «распить бутылочку со старым другом» откладывалось на неопределенный срок. Конечно, Веронике делать, что ли, больше нечего в летний субботний день, кроме как читать электронную почту! Впрочем, она не ответила ни на следующий день, ни в понедельник, ни через неделю… Найти Рената не получалось никак.

А в следующее воскресенье Артем был приглашен на день рождения. Его коллега, живший в Тушино, устраивал пикник неподалеку от своего дома, на берегу канала имени Москвы. Начать мероприятие предполагалось с посещения подводной лодки-музея, стоявшей у набережной парка «Северное Тушино». Однако на подводную лодку попасть не удалось. Оказалось, что там чрезвычайно сложные и странные правила, делающие посещение музея совершенно нереальной задачей. Когда они всей компанией явились к подводной лодке, им было сказано, что в группе, которую запустят на борт лодки, должно быть не более пятнадцати человек. А их вместе с другими желающими, ждущими своей очереди, оказалось семнадцать. Что делать, двое ушли – занимать место для пикника и разжигать угли в мангале. Однако группу из пятнадцати человек на лодку все равно не пустили, сославшись на другое правило: экскурсия может начинаться только в какой-то час ровно, например, в 11.00 или в 12.00, а в тот момент на часах было начало двенадцатого. Из принципа решили задержаться на час и ровно в полдень войти в музей. За несколько минут до полудня внезапно оказалось, что один из желающих – молодой человек из посторонней публики – должен срочно куда-то бежать. В полдень их на подводную лодку не пустили. В ход пошло третье правило: в группе должно быть не только не более, но и не менее пятнадцати человек. Компания воздала должное кретинизму ситуации и пошла жарить шашлык и пить водку.

Веселились долго и разошлись только ночью. Артему надо было ехать на другой конец Москвы, он жил на улице Гарибальди. Когда он пришел на автобусную остановку, электронные часы у него на руке пропищали полночь. Первое сентября. Лето закончилось… Артем прикинул, что путь домой неблизкий, ехать на метро лень, да еще и не так-то просто до него добраться: пешком далеко, а автобусы ходят редко. Артем решил ловить тачку. Несколько минут ему не везло, машины проносились мимо не останавливаясь, но вот вдали показалось такси. Засмотревшись на приближающийся издалека желтый автомобиль, Артем как-то даже не сразу заметил, что к остановке тем временем подъехал автобус. Остановился и открыл двери. Ну раз уж автобус… Артем поднялся по ступенькам в салон, спросил:

– Скажите, пожалуйста, этот автобус до метро идет?

И оглядевшись, опешил. В следующий момент за его спиной с шипением закрылась дверь, и автобус тронулся.

В эту самую минуту в каюту капитана «Морской птицы» вошел Павел, сотрудник библиотеки. И по приглашению Джона Дарема сел к столу, на котором лежали пять бумажных листков.

– Вот они, – сказал капитан. – Прочтите, пожалуйста, следующие слова после подчеркнутых. По одному слову из каждого письма, в том порядке, как они лежат.

В августе капитану удалось установить, что в каждом письме надо прочитать пятидесятое по счету слово. Но это была только часть открывшейся ему разгадки ребуса. Было и продолжение – в сентябре прочитать в каждом письме пятьдесят первое слово. Джон понимал, что до сентября читать нельзя – получится бессмыслица. И вот сейчас, с огромным нетерпением дождавшись полуночи, попросил русскоязычного члена экспедиции прочесть соответствующие по счету слова. Получилось:

– Напишите… на… ванне… надпись… «Грозный».

Абсурд, конечно, но инструкцию, присланную морем и ветром, следовало выполнить. Тем более что на корабле, совершенно случайно, имелась никак, в общем-то, не использовавшаяся дырявая чугунная ванна. И на следующий день гордая надпись «Грозный» украсила ее борт.

Автобус, в который вошел Артем, внутри выглядел… ну очень нетрадиционно! Почти половину салона занимал большой стол. Вокруг него по периметру стояли пассажирские сиденья. Вторая часть салона терялась в полумраке, но можно было различить шкаф с книгами и что-то типа кровати. За столом с бутылкой и стаканами сидели, как сначала показалось Артему, два бомжа. Первый, совершенно лысый, в темных очках, откинулся на спинку сиденья и, по всей видимости, спал. Второй имел большую рыжую бороду и черную бандану на голове. С ухмылкой поглядев на Артема, он спросил:

– А вам куда ехать?

Нет, если это и были бомжи, то тоже какие-то нетрадиционные. Во-первых, отсутствовал характерный запах. Даже наоборот, в салоне было как-то необычайно свежо. Словно на морском берегу в прохладный вечер. Да и одежда у экипажа автобуса была хоть и странная, но явно не нищенская. «Может, артисты? – подумал Артем. – И это автобус, на котором путешествует их труппа?»

– Мне бы до метро.

– А дальше куда?

– Ну, вообще, мне на улицу Гарибальди надо.

– Поехали, – сказал рыжебородый.

Артем кинул взгляд в сторону водительской кабины. Там было темно.

– Присаживайтесь, – предложил бородач. – В ногах правды нет!

И вытянул вперед свои ноги. Вместо левой у него ниже колена торчал деревянный костыль. «Вот так артист», – подумал Артем, садясь к столу.

– Выпьете рому?

– Не откажусь.

– За знакомство, – провозгласил бородач, наполняя стаканы. – Меня зовут Одноногий Сильвер.

– Артем.

– Слепой Пью! – неожиданно объявил сидевший рядом обладатель темных очков. После чего единым махом осушил свой стакан и вновь откинулся на спинку сиденья.

Артем сделал глоток. Да, это действительно был ром, причем, кажется, неплохой.

– Вы артисты? – спросил он.

– Скорее морская пехота, – ответил одноногий. – Или городские ловцы жемчуга. Мой товарищ – подземный лоцман. А я – шкипер-курьер.

– Курьер?

– Точно. Одна нога здесь, другая там.

– Понятно, – пробормотал Артем.

– Еще бы. Чего ж тут непонятного, – ответил одноногий.

– А вы меня до какого места можете подбросить?

– Можем высоко… А можем до улицы Гарибальди.

– Спасибо…

– Еще по одной? – Одноногий Сильвер потянулся к бутылке. – За проезд! Лоцман?

– Слепой Пью!

За окнами автобуса мелькали темные силуэты деревьев и сутулые спины фонарей. Стекла потихоньку покрывались мелкими дождевыми каплями.

Настоящий ром – штука крепкая. Да и водки на дне рождения под шашлычок выпили немало. А автобусное кресло было таким мягким и удобным… Веки слипались…

– Улица Вавилова! Следующая остановка – улица Гарибальди!

Артем вздрогнул и открыл глаза. Черт! Как он мог заснуть? Обстановочка-то здесь не та, чтобы расслабляться!

Одноногий Сильвер курил, в задумчивости рассматривая свой стакан. А вот его напарник, казалось, уставился прямо на Артема, просвечивая его слепым взглядом из-под черных очков. Артему очень захотелось проверить свои карманы. Но делать это на виду у попутчиков было не удобно. Взглянув в окно, он с удивлением обнаружил, что автобус уже сворачивает на улицу Гарибальди. Сколько же он проспал?

– Быстро доехали! – взглянув на часы, сказал Артем.

– Повезло. Пробок не было, – ответил Сильвер, не понятно, то ли в шутку, то ли серьезно. – Машин мало. Таксистов только много…

– Да, кстати! Сколько я вам должен? – спросил Артем. И сунул руку в левый карман. Слава богу, бумажник был на месте.

Сильвер покачал головой.

– Не должны нисколько. Нам было по пути.

– Ну, спасибо большое.

– Пожалуйста.

Автобус подъехал к дому Артема и остановился.

– По последней, на прощание? – предложил одноногий. И толкнул локтем напарника: – Пьешь?

– Слепой Пью! – традиционно отреагировал тот.

Выпили. Автобус открыл двери.

– Ну, еще раз спасибо. За всё. И до свидания, – сказал Артем, поднимаясь с сиденья.

– Еще раз пожалуйста. Всего хорошего, – ответил Сильвер.

Слепой помахал рукой.

Артем вышел из автобуса. Обернулся. Сам не зная, то ли из желания поблагодарить водителя, то ли просто из любопытства, подошел к водительской кабине, заглянул в окно. Темнота ли виной или нетрезвое сознание, но Артему показалось, что за рулем никого нет. Внешне же автобус выглядел как самый обычный, рейсовый. Синего цвета. Только без номера маршрута. И на борту нарисована чайка. Двери закрылись, автобус тронулся… Входя в подъезд, Артем вдруг подумал: «А ведь я, кажется, не называл им номер своего дома». В этот момент напротив притормозило желтое такси. И после того как дверь подъезда захлопнулась за Артемом, умчалось вслед ушедшему автобусу.

На следующее утро, как только Артем вышел из дома, к нему обратилась старушка с хозяйственной сумкой в одной руке и мобильным телефоном в другой:

– Сынок, не знаю, как быть! Нашла вот тут на тротуаре. Вернуть бы владельцу. Только я в этих рациях ничего не понимаю. Тут, может, записано где-то, чье оно?

Артем взял телефон. Потыкал кнопки меню, нашел записную книжку. Она была пуста.

– Давайте так, – предложил Артем. – Определим, по крайней мере, номер этого телефона. Потом вы можете позвонить в компанию-оператор, а у них есть информация об абоненте.

– А как определить, сынок?

– А сейчас…

Артем набрал на найденном аппарате номер своего мобильника. Тот немедленно засигналил и показал на экране цифры определившегося номера. Артем достал из сумки записную книжку с ручкой, переписал цифры, вырвал листок, вручил его старушке и зашагал к метро.

Старушка же, Васильева Зинаида Аркадьевна, сотрудница службы наружного наблюдения, подошла к припаркованному неподалеку желтому такси, села на заднее сиденье и скомандовала:

– Поехали, Миша. Всё о’кей.

Когда машина тронулась, Зинаида Аркадьевна совершила телефонный звонок и продиктовала мобильный номер Артема, оставшийся в памяти «найденного» аппарата в разделе «исходящие звонки». С этого момента телефон Артема был поставлен на прослушку.

Дело о синем автобусе с чайкой на борту разрабатывалось ФСБ, а в прежние времена, соответственно, КГБ, вот уже лет тридцать. С этим автобусом был связан целый ряд загадочных историй. Загадки уже сами по себе это не то, что может понравиться госбезопасности. Но были еще и разные неприятные факты, вплоть до исчезновения людей. Автобус этот обнаруживался в Москве раз в несколько лет. За ним пытались следить. Иногда это удавалось, иногда не очень. Но все попытки перехватить его где-нибудь на дороге и задержать приводили лишь к тому, что автобус исчезал за ближайшим поворотом и… казалось, в буквальном смысле слова исчезал! Словно проваливался сквозь землю. И вот вчера выпала редкая удача. Автобус засекли на МКАД и сели ему «на хвост». Но главное: на улице Свободы он взял пассажира! Дальше объект «вели» через пол-Москвы, до улицы Гарибальди, где пассажир вышел. Автобус вскоре после этого традиционно загадочным образом ушел от «хвоста». Но пассажира, в общих чертах, разглядеть удалось. За подъездом было установлено наблюдение, утром произошла встреча с ним, и вот теперь известен его мобильный номер, установлена личность, и весь он как на ладони. Правда, пока ничего интересного в информации о нем нет. Самый-самый обычный человек, самая обычная, ничем не примечательная жизнь. Серая мышь. Ни одного сколько-нибудь интересного события в биографии. Что ж, тем более серьезным клиентом он может оказаться на самом деле.

Артем шел к метро. Начинался понедельник. Предстояло продержаться еще пять рабочих дней и… С восьмого сентября он уходил в отпуск на неделю. Без каких-либо определенных планов – так, просто отдохнуть. А планы… Придется, видимо, ехать на дачу. Ничего интереснее все равно не придумаешь.

Заходя в метро, Артем открыл бумажник, чтобы достать проездной. И обнаружил, что рука кого-то из вчерашних попутчиков все-таки побывала в его бумажнике! Нет, ничего не пропало. Наоборот, кое-что появилось. Небольшой бумажный кружок черного цвета. На другой стороне бумажки было написано:

Уважаемый Артем Витальевич!

Вам вручена черная метка. Это произошло в связи с тем, что у Вас на руках находится книга «Rosier», являющаяся собственностью нашей библиотеки. Книга сильно просрочена, и мы просим Вас вернуть ее. Для этого, пожалуйста, позвоните…

И был указан контактный телефон.

Подпись: Администрация. И ниже – изображение чайки.

Только сейчас Артем осознал, что чайка, которую он видел на вчерашнем странном автобусе, это тот же самый силуэт, что изображен на библиотечном штампе на первой странице книжки «Rosier»! Но как все это понимать?!

Весь день Артему не давали покоя мысли об этой дурацкой ситуации. Откуда администрации библиотеки стало известно, что книга у него? Ренат рассказал? Или его дядя? Ни о том, ни о другом – ни слуху ни духу… Вообще, надо бы, конечно, отдать эту чертову книгу и покончить с этим. На фиг ему нужны эти пиратские дела: черные метки, понимаешь, Одноногий Сильвер, Слепой Пью! Он ведь какую клятву Ренату давал – что отдаст книгу или ему, или дяде, или вернет в библиотеку. Ну вот он ее туда и вернет.

Вечером Артем позвонил по номеру, указанному на черной метке.

– Сильвер слушает!

Ну да. Понятно. Этого и следовало ожидать.

– Здравствуйте. Это Артем.

– Здравствуйте, Артем. Книга у вас?

– Да. Готов сдать ее в библиотеку. Где она находится?

– Хм, находится-то она далеко. Но вам в библиотеку и не надо. Вы просто отдайте книгу мне, да и всё.

– Э… Нет, так я не могу.

– Почему же?

– Ну, видите ли… Я в свое время слово дал… предыдущему держателю книги. Что верну ее либо ему, либо лично сдам в библиотеку. Так что извините. Я должен явиться в библиотеку лично. Иначе – никак.

Сильвер помолчал, потом ответил голосом артиста Папанова:

– Нет! На это я пойтить не могу! Мне надо посоветоваться с шефом! – И потом, уже своим голосом, добавил: – Я вам перезвоню.

Не прошло и получаса, как Сильвер вышел на связь:

– Шеф дает добро! Можем доставить вас в библиотеку лично. Если вы готовы совершить путешествие.

– Путешествие? А куда?

– В город-герой Новороссийск.

– А, так библиотека в Новороссийске?

– Библиотека на судне. Судно называется «Морская птица». И оно специально зайдет в Новороссийский порт, чтобы принять вас на борт.

– Круто… Это что, такая ценная книга?

– Для кого как. Для нашей библиотеки – просто бесценная.

– А… А когда надо ехать? Я до выходных не могу. А вот начиная с субботы свободен в течение недели. Могу съездить.

– Всё, забились на субботу. Я вам ближе к делу позвоню, скажу, где и когда встречаемся.

– А как поедем? На поезде? На самолете?

– У нас собственный транспорт. Так будет проще. Да и бесплатно.

– Ну, хорошо. Буду ждать вашего звонка.

В среду Артем позвонил родителям. Сказал, что у него изменились планы и на дачу он приедет только в конце следующей недели, к выходным. Мама переполошилась:

– Вот тебе и раз! А у нас тут опята осенние пошли! А картошку копать кто будет? А огурцы собирать?

– В следующие выходные.

– Куда же ты собрался-то?

– В Новороссийск.

– Ишь ты! Путевку, что ли, дали?

– Да… Это как бы типа экскурсия. На несколько дней.

На следующий день позвонил Сильвер и назвал время и место встречи:

– В субботу в восемь ноль-ноль буду ждать вас на улице Вавилонской.

– Это где такая?

– Недалеко от вас. Выйдете из дома, пойдете направо по улице Гарибальди. И вскоре дойдете до Вавилонской: она перпендикулярно к Гарибальди направо идет. Я буду у второго по счету дома на правой стороне улицы.

– Направо от Гарибальди?.. А! Улица Вавилова! Понял. А почему вы ее Вавилонской называете?

– Ну, вы свой район знаете, не потеряетесь. Главное, смотрите внимательно, не пропустите нужный поворот.

В субботу с семи утра возле дома номер девяносто пять по улице Вавилова (второй по счету дом от перекрестка на правой стороне улицы) дворник таджик начал подметать тротуар. На детской площадке в песочнице мирно спал пьяный нищий. Во дворе стояла машина «скорой помощи», в которой находились: водитель, врач и медбрат. Таким образом, пятеро оперативных сотрудников готовились брать Артема и Сильвера с сообщниками.

Артем вышел из своего дома без двадцати восемь и двинулся по улице Гарибальди. Шагать предстояло недалеко: через один дом направо шла улица Архитектора Власова, потом еще один квартал – и будет улица Вавилова. На плече у Артема висела легкая дорожная сумка. Много вещей он брать не стал. Поездка ведь не будет долгой. До Новороссийска – сутки-полтора. В зависимости от того, какой у них там «свой транспорт». Там посетить библиотеку. Ну, день. А дальше, если будет хорошая погода и настроение, можно остановиться в гостинице и задержаться. Скажем, дня на три. Ну и самолетом обратно. Как раз к выходным. На дачу, копать картошку. Деньги на самолет, гостиницу и всякое прочее – были. Драгоценную книгу «Rosier» Артем в сумку класть не стал. Нес ее в кармане куртки, благо формат позволял. На первом перекрестке, переходя проезжую часть, Артем посмотрел направо… и остановился как вкопанный! На стене дома, на табличке с названием улицы, вместо «улица Архитектора Власова» было написано: «улица Вавилонская». Артем не верил своим глазам. Тем не менее надпись была именно такой: «улица Вавилонская», синим по белому. «Переименовали, значит, а я и не знал!» – подумал Артем. И повернул направо.

У второго по счету дома его поджидал ухмыляющийся Сильвер.

– Решили выйти пораньше, чтобы не опоздать? Сразу видно настоящего джентльмена!

– Доброе утро. А я и не знал, что тут улицу переименовали.

– Да уж. Тут переименовали… Книгу не забыли? Прекрасно. Ну что ж, тогда – в путь! Сначала придется немного прогуляться на своих двоих.

И Сильвер повел Артема куда-то дворами, дворами, между гаражей, через кусты… Хотя район этот был Артему, в принципе, знаком, он очень быстро перестал понимать, где конкретно они находятся. Выйдя на узкую асфальтовую дорожку между жилым домом и небольшим сквером, Сильвер объявил, что настало время совершить пробежку. И тут же сам помчался вперед с завидной прытью. Еще и до этого Артему показалось, что для одноногого его спутник шагает слишком быстро и уверенно. Теперь же и вовсе происходило что-то невероятное! Собственно, сегодня Сильвер одноногим и не выглядел: никакого деревянного костыля, на обеих ногах ботинки… Дорожка упиралась в забор детского садика, через который Сильвер легко перемахнул. Пробежав мимо каменного корпуса и деревянных беседок, они еще раз перелезли через забор и оказались в довольно глухом месте, перед рядом гаражей, за которыми чуть дальше слегка возвышалось здание то ли трансформаторной подстанции, то ли котельной. Сильвер подошел к одному из гаражей, приблизил лицо к щели между его закрытыми дверями и негромко произнес:

– Два человека на сундук мертвеца.

Двери с лязгом открылись. Сильвер сделал приглашающий жест. В гараже, задом к входу, стоял уже знакомый Артему синий автобус с чайкой на борту. Его двери были открыты. Внутри находился Слепой Пью – сидел за столом на том же самом месте, что и во время их первой встречи, словно так и не вставал с этого сиденья всю неделю. К столу была прислонена большая табличка с синими буквами на белом фоне: «улица Архитектора Власова». Двери гаража закрылись. На несколько секунд стало темно, но потом автобус включил фары и свет в салоне. Насколько этот свет позволял видеть окружающую обстановку, они находились в тесном гараже. «Вот сейчас они меня тут грохнут, заберут свою уникальную книгу и уедут», – подумал Артем. Его уже и раньше посещали очевидные мысли о том, что он связался с какими-то стремными личностями и встрял в совершенно неуместную авантюру. Но… Конечно, это глупо, просто безумно глупо, но Артему было… интересно! И еще: Сильвер с Пью не были похожи на злодеев. Хотя это тоже куда как глупо: ведь Артему, слава богу, настоящих злодеев собственными глазами видеть пока не приходилось. Откуда ему знать, как они должны выглядеть? А элементарная логика подсказывала: если бы у всех убийц на лбу было написано: «Убийца», то жертв преступлений было бы гораздо меньше.

Из-за книжного шкафа, стоявшего в задней части салона, появился Сильвер с большим ножом в руке.

– У нас есть минут пять, – сказал он. – Можно слегка перекусить. По крайней мере, нарезать бутербродов надо сейчас, пока светло. Дожевать можем уже в дороге.

С этими словами он вручил нож Артему и кивнул на стоявший на столе целлофановый пакет. В нем оказались хлеб и колбаса. Артем стал делать бутерброды. Аппетит, надо сказать, после утренней пробежки разыгрался. Сильвер посмотрел на часы.

– Пора.

Пью встал и пошел вперед, в кабину водителя.

– Он что… за рулем будет? – спросил Артем, едва не подавившись куском бутерброда.

– Иначе нельзя, – ответил Сильвер. – Тут только подземный лоцман может транспорт провести.

– Но… Ведь он слепой?

– Слепой Пью! – прозвучал спереди голос лоцмана. – Пью – слепой. Ем – глух и нем. Что и вам советую. Полезно для пищеварения. За рулем еду – вижу и слышу. Всему свое время.

– Давай, Федя, заводи, – сказал Сильвер.

– Так его Федя зовут?

– Для друзей – Федя, – донеслось из кабины.

И тут же зарычал мотор.

– А вы тоже не Сильвер?

– А я – Сильвер.

– Одноногий?

– Ну, одноногий – это чисто дань традиции. Это во время первой встречи с должником у нас так принято: одноногий моряк, бутылка рома, черная метка и все такое. Хочется, понимаете, чтобы красиво… Красиво было?

– Красиво.

– Ну вот.

– Вам тогда еще попугай нужен, – пошутил Артем. – Чтобы кричал: «Пиастры! Пиастры!»

– Вы когда-нибудь держали попугая? – сощурился в ответ Сильвер. – Мы пробовали. Он у нас тут засрал все моментально! Пришлось на судно отдать. Там на это дежурные матросы есть – помещения драить. А здесь, кроме нас самих, убираться некому. Так что орнитологическую атрибутику не используем.

– Стартуем! – крикнул из кабины Федя-Пью.

Вопреки ожиданиям Артема, двери гаража не открылись. Вместо этого поползла вверх противоположная, задняя его стенка, за которой стал виден тоннель, уходящий куда-то вниз. Автобус двинулся по этому тоннелю. Минута шла за минутой, машина неторопливо ползала во тьме. В свете фар видны были только серые стены тоннеля.

– Мы что, так под землей и поедем? – спросил Артем.

– Да нет, тут особо не разъездишься. Большей частью поплывем. Под Москвой удобнее вплавь перемещаться… Сами в воду не полезем, – со смехом добавил он, заметив ошарашенный взгляд Артема. – У нас автобус-амфибия.

И вскоре действительно послышался плеск, автобус мягко осел и закачался. Двигатель выключился. Артем прильнул к окну. Это была фантастика! Как в кино: подземная пещера, с верхнего свода свисают сталактиты, внизу вода, и в ней отражается свет автобусных фар! Мотор снова завелся, зазвучал уже с другим тембром, где-то под днищем заработал винт, и автобус двинулся вплавь.

– Подземные московские реки! – торжественно провозгласил Сильвер. – Сезон навигации – круглый год! Доберемся до места без светофоров и ГИБДД.

– В смысле? До какого места? До Новороссийска, что ли?

Сильвер рассмеялся:

– До пересадочного пункта. В Новороссийск на самолете полетим.

– А что, разве тут плыть быстрее, чем по поверхности ехать?

– Нет, конечно. Но на поверхности – там любопытные есть… С которыми нам встречаться ни к чему.

Почему-то Артему не захотелось выяснять, с какими именно «любопытными» избегает встречи Сильвер.

Путь по подземным рекам поначалу был довольно скучен. За окнами – все те же серые стены, едва различимые в тусклом свете фар. Разве что время от времени можно было слышать шум поездов метро, проходящих где-то неподалеку. Один раз довольно громко и отчетливо, совсем рядом, словно за какой-то тоненькой стенкой, прозвучал голос машиниста: «Просьба соблюдать спокойствие и порядок. Поезд скоро отправится».

– Сегодня, видать, рыбачат, – сказал лоцман.

– Почему так думаешь? – спросил Сильвер.

– Да там вроде сиреневое мелькнуло…

– А, ну, может быть…

Артем уже даже не стал спрашивать, что за рыбалка, что за сиреневое. Невозможно же все время спрашивать! Захотят – сами расскажут.

Позже стало интереснее. На стенах появились граффити. С виду – такие же точно, как те, что встречаются в городе на заборах, под мостами, в подворотнях…

– Диггеры, – ответил Сильвер, поймав вопросительный взгляд Артема. – Метят территорию…

А чуть позже в подземной тишине прорезался еле различимый отдаленный шум. По мере движения автобуса звук приближался и становился громче. В конце концов стало ясно, что это человеческие голоса. Причем не просто голоса, а крики. И кричат, кажется, не от радости… Да это же вопли ужаса! Истерический женский визг!

Сильвер, однако, не проявлял никакого интереса к этим душераздирающим звукам.

Крики звучали уже так близко, что стали различимы слова.

– Убей его! Прошу тебя, пожалуйста, убей его!

– Как я его убью?! Он уже мертвый!

– Но он же ходит! Он схватил меня!

Сильвер с хрустом потянулся и сообщил:

– Тут уже недалеко. Минут через двадцать прибудем. Судя по кинотеатру. Верно?

– Все правильно, – отозвался из кабины Федя.

– Тут какие-то перцы подпольный кинотеатр держат, – пояснил Сильвер. – Точнее сказать, подземный. Репертуарчик у них всегда такой: зомби, ходячие мертвецы, крысы-мутанты, разумные осьминоги из канализации… Дешевый трэш, короче.

Когда звуки подземного кинотеатра стали отдаляться, впереди, метрах в двадцати, показались вдруг три светящиеся сиреневые точки, расположенные как бы на вершинах равностороннего треугольника.

– А вот вам и разумный осьминог из канализации, во всей красе! – сообщил Федя и выключил мотор.

Сиреневые точки двинулись навстречу автобусу.

Через полминуты двери открылись, и по ступенькам в салон стал подниматься человек в гидрокостюме, строительной каске и каких-то огромных навороченных очках, то ли подводных, то ли ночного видения. В одной руке у человека была острога, в другой – мешок, в котором что-то шевелилось. На груди гидрокостюма светились три сиреневые точки.

– Здорóво, пиратики! – крикнул вошедший.

– Здоров, рыбачок! – ответил Сильвер. – Как добыча?

– Четыре штуки. Но такие ничего, средненькие. Показать?

– По мне, так век бы их не видеть! – поморщился Сильвер. – Вот разве что Артем пускай поглядит. Правда, стошнить может.

Рыбак развязал мешок и вывалил на пол крупную, с полметра длиной, продолговатую рыбину с бледной полупрозрачной кожей, покрытой редкими розоватыми чешуйками. У этого существа были две пары лапок: задние, перепончатые, и передние – трехпалые, с длинными острыми коготками.

– Ну и гадость, – пробормотал Артем.

– Знал бы ты, какова эта гадость на вкус! – усмехнулся рыбак. – И сколько за нее дают китайцы! У них в ресторанах это лучший деликатес. Вкус божественный, ни с чем не сравнимый! Особенно лапки. Они, правда, в исходном виде это дело никому не показывают. Выдают за разные морепродукты. Иногда даже подают как спаржу, специальным образом приготовленную.

– А как называется эта зверюга? – поинтересовался Артем.

– А никак не называется. Зверюга науке не известна. Завелись вот тут и живут. В наземные водоемы вроде бы пока не выходят. Мы их зовем «рыбстеры».

– Все, хватит, убери ее, на хрен! – взмолился Сильвер.

– Вы на сундук? – спросил рыбак, засовывая добычу обратно в мешок.

– Туда.

– Подбросите?

– О чем разговор!

Автобус-амфибия продолжил свой рейс. Через некоторое время Артем заметил, что уровень воды повышается. И вскоре окна автобуса оказались уже наполовину под водой.

– Эй, мы, случайно, не тонем?

– Погружаемся. Сейчас будет выход в канал имени Москвы.

Еще через несколько минут, когда автобус был уже полностью под водой, впереди стал виден большой круглый просвет. Автобус проскользнул через него и оказался в просторном водоеме.

– Вот и канал, – сказал Сильвер.

Автобус продолжил движение, не поднимаясь на поверхность воды. А потом сверху вдруг потемнело, словно бы небо закрыла плотная туча. Движение замедлилось, с крыши послышался громкий звук удара металла о металл, автобус основательно тряхнуло, двигатель замолчал, и амфибия остановилась.

– Пристыковались, – доложил Федя. После чего покинул водительскую кабину и присоединился к остальным сидящим в салоне автобуса. Опять раздался какой-то лязг, металлический скрежет, снова все затряслось, и уровень воды вокруг автобуса стал стремительно падать. В считанные минуты вода ушла вся. Артему показалось, что они снова находятся в каком-то металлическом гараже. Но это был не гараж.

Сверху послышался троекратный стук. Кто-то крикнул:

– Эй, на автобусе! Отзовитесь!

– Четыре человека на сундук мертвеца! – закричал Сильвер в ответ.

– Поднимайтесь!

Взглянув наверх, Артем обнаружил, что на крыше автобуса находится люк. Во время плавания он был, разумеется, герметично задраен, а сейчас Сильвер с Федором принялись его открывать. Когда крышка откинулась, сверху упала веревочная лестница. По ней полезли наверх: сначала Федор, потом рыбак, потом Артем и последним – Сильвер. Наверху их встречал матрос в тельняшке и бескозырке.

– Добро пожаловать на «Сундук мертвеца»!

– А где командир? – спросил Сильвер, вылезая из люка.

– Прошу следовать за мной, господа, – ответил матрос.

«Сундук мертвеца» оказался подводной лодкой Б-396 с официальным названием «Новосибирский комсомолец». Еще несколько лет назад эта субмарина несла службу на Северном флоте, по истечении срока службы переоборудовалась на заводе «Севмаш» Северодвинска, а теперь была установлена напротив Северного речного вокзала столицы, у набережной парка «Северное Тушино». Да, это была та самая подводная лодка-музей, на которую неделю назад тщетно пытался попасть Артем с компанией.

Командир «Сундука», капитан первого ранга, встретил Сильвера с распростертыми объятиями, словно родного брата. Впоследствии Артему разъяснили причину такого радушия: в былые годы этот командир и Сильвер почти десять лет служили на одном корабле. Оказалось, что именно командир субмарины и обеспечивал им дальнейший транспорт до Новороссийска: небольшой самолет военно-морской авиации уже ждал на Тушинском аэродроме.

– Морское братство – не хрен собачий! – гордо заявил Сильвер. – Морское братство – это навсегда.

За то небольшое время, что Артем провел на «Сундуке мертвеца», то бишь «Новосибирском комсомольце», он успел уяснить лишь одно: эта субмарина – что угодно, только не музей. Происходящее на борту напоминало одновременно: офицерский клуб, торговую биржу, центр реабилитации для потерпевших кораблекрушение, общество нумизматов, постоялый двор для проходимцев, боевой корабль, коммуну хиппи, бизнес-центр, школу дайверов-диверсантов… В одном отсеке бравые мужчины в форме морских офицеров (не только российского флота) чинно курили сигары и вели беседу на английском языке. В соседнем отсеке тоже курили. Но не офицеры. И не сигары. В другом помещении висела боксерская груша, по которой что есть сил молотили два мускулистых матроса. Тут же рядом пожилой господин через лупу рассматривал лежавшие перед ним на столике монеты. Мелькнул давешний попутчик-рыбак в обществе двух китайцев… Где-то в углу очень смуглый босой человек в халате и чалме зажигалкой поджигал свернутую в трубку газету. Рядом стоял парень в униформе с надписью «МЧС» на спине. В руке у него была маленькая дудочка. Как только газета занималась пламенем, эмчеэсовец подносил дудочку к губам, и при первых же звуках мелодии огонь мгновенно гас. Мимо протиснулась высокая, очень красивая женщина с чертами мулатки и длинными русыми, слегка рыжеватыми волосами. В правой руке женщина несла посох, к запястью левой руки ремнем был прикреплен электрический фонарик, а на поясе у красавицы висел нож.

– Хороша? – подмигнул капитан, заметив восхищенный взгляд Артема. – Убьет одним пальцем! Первое место в международном рейтинге подземных охотников! В ее активе слепой белый аллигатор из нью-йоркской канализации, берлинский медведь, говоривший на человеческом языке, и людоед из Калькутты. Под Москвой эта подруга ничего интересного для себя не нашла. Теперь собирается в Лондон, на кабана.

В следующем отсеке на большом жидкокристаллическом экране демонстрировался порнофильм. Перед экраном сидели женщина средних лет и молодой человек в очках с толстыми стеклами, державший на коленях ноутбук. Внимательно глядя на экран, женщина говорила:

– Северная широта: пятьдесят пять, девятнадцать. Восточная долгота: тридцать восемь, сорок один.

Молодой человек заносил цифры в компьютер и сообщал:

– Воскресенск!

– Пятьдесят пять, двадцать три. Тридцать девять, ноль два.

– Егорьевск!

– Пятьдесят пять, ноль шесть. Тридцать восемь, сорок семь.

– Коломна!

– Позвольте-ка. Можно отмотать секунд на двадцать назад? – вмешался командир. И повторно просмотрев эпизод, взглянул на женщину с укоризной: – Изольда Феликсовна! Прошу вас, пожалуйста, повнимательнее! Это же пятьдесят четыре, пятьдесят восемь, тридцать девять, ноль два!

– Луховицы! – отрапортовал молодой человек.

– Система кодирования навигационного сигнала, – пояснил командир Сильверу с Артемом, и они двинулись дальше.

– Извините, а экскурсии… они что, все это видят? – спросил Артем.

– Какие экскурсии? – не понял капитан. – А! Посетители музея? Так нет никаких посетителей!

– Как это?

– Да так. Вы вот лично знаете хоть одного человека, который побывал здесь на экскурсии?

– Нет.

– Вот. И никто не знает. Потому что нет таких людей. Зато всем известно, что музей функционирует. То, что попасть сюда не удается, – это уже другой вопрос. Каждый, кто пытался и не попал, думает, что не повезло лично ему. А дело-то нехитрое: установили правила, которые невозможно выполнить. Объявлено, что в группе экскурсантов должно обязательно быть ровно пятнадцать человек. В очереди и рядом с ней всегда дежурят наши матросы, в штатском. В нужный момент они уходят или приходят – в общем, пятнадцать никогда не получается. Нет, бывает, конечно, и на старуху проруха… Или такие посетители, которых нельзя не принять. Ну, для этого на центральном посту управления у нас есть как бы экспозиционный зал…

Пришло время отправляться на Тушинский аэродром. Распрощались с командиром.

– Надеюсь, до скорого, Сильвер!

– Как получится…

– Привет старику Дарему!

Пожелали всего хорошего подземному лоцману Федору-Пью. Он в Новороссийск не летел, оставался в Москве. Спустившись по трапу на набережную, Артем, Сильвер и офицер, сопровождавший их на аэродром, прошли мимо очереди желающих попасть в музей.

– А почему такое название: «Сундук мертвеца»? – спросил Артем.

– Граждане, граждане! – успокаивал тем временем собравшихся дежурный вахтер. – Не надо шуметь. Я же предупреждал: на корабль пойдет пятнадцать человек…

– Вот потому и такое название, – ответил офицер.

Полет на маломестном военно-морском самолете по сравнению с предыдущими событиями показался делом совершенно обыденным. Большую часть времени Артем просто проспал.

В Новороссийске Сильвер долго не мог связаться с «Морской птицей». По идее, судно должно было находиться где-то в акватории порта. В зоне действия сотовой связи. Однако почему-то ни один из мобильных номеров, по которым звонил Сильвер, не отвечал. А вот на спутниковый аппарат капитана Джона Дарема дозвониться удалось. Капитан сообщил Сильверу нечто такое, от чего у того вытянулась физиономия.

– Что-то случилось? – забеспокоился Артем.

– «Морскую птицу» не пустили в российские воды, – ответил обескураженный Сильвер, опуская руку с трубкой. – Мы не попадем в библиотеку.

И снова поднес трубку к уху. Джон Дарем был раздосадован не меньше.

– Черт возьми, я никак этого не ожидал! С Советским Союзом мы не дружили, это да. Железный занавес и все такое. Но ведь это когда было! Здесь давно уже совсем другая страна! Пускают всех! А нас не пускают. Нет, тут не политика… Тут что-то личное. Я так чувствую, остался там у них кое-кто… Кто на меня еще с восемнадцатого века в обиде.

– Нам-то что делать? – спросил Сильвер.

– Задержитесь там пока. Будем думать, – ответил капитан. – Если уж человек приехал, проблему надо как-то решать.

– Такие дела, – сказал Сильвер Артему. – Пойдем в гостиницу. Похоже, застряли мы в этом городе.

Пока шли, Артем позвонил родителям.

– Привет. Я в Новороссийске. Вот, звоню, как обещал. Добрался нормально. Слушай, мам, тут такие обстоятельства, что я, может, на дачу совсем не приеду. Могу не успеть к выходным вернуться… Да нет, все в порядке. Просто тут такая уникальная возможность есть… Э… побывать на одном интересном корабле. Но его еще здесь нет, он только на днях прибудет… Да, вот такой интересный… «Морская птица»… Ну, говорю же, уникальная возможность… Что на нем такого? Библиотека на нем… Мам! Библиотека Ивана Грозного!

Они еще не успели дойти до гостиницы, когда у Сильвера зазвонил телефон. На связи был Джон Дарем.

– Пограничники сменили гнев на милость. Нас впускают. Хотя неспроста это, как пить дать. Надо ждать сюрпризов. Но это уже второй вопрос. Главное, завтра к полудню мы уже будем на внешнем рейде Цемесской бухты.

Операция «Охота на ЛИСА (лиц из синего автобуса)» началась неудачно. Засада в Москве на улице Вавилова оказалась выстрелом мимо цели. Теперь план был – захватить «лиса» в Новороссийске. И вот тут повезло: «пассажир» совершил звонок со своего мобильного. Соответственно, определился район, где он находится. Новороссийские коллеги были готовы осуществить задержание – это оставалось уже чисто делом техники. Но вот перехваченная информация о библиотеке Ивана Грозного… Она заставляла задуматься. Конечно, это могла быть туфта. Скорее всего, туфта. Ну а если нет? Сотрудники ФСБ имели богатый опыт по части разных нестандартных ситуаций, и этот опыт подсказывал, что нередко самые невероятные вещи оказываются правдой, а самые дурацкие предположения – верными. В результате план был диаметрально изменен: «лиса» задерживать не стали, а «Морской птице» разрешили заход в Новороссийск.

На следующий день все пошло как по маслу. Пограничные процедуры оказались чистой формальностью, практически не заняли времени, и вот уже Сильвер и Артем приближаются к «Морской птице» на весельной шлюпке, высланной с корабля. Глядя на силуэт, проглядывающий впереди сквозь легкую дымку, Артем удивлялся. «Морская птица» оказалась колесным пароходом! Впрочем, эти колеса, пар, вся эта старина (а вероятнее, «под старину») – это было очень в духе Сильвера. Однако когда шлюпка подошла ближе к кораблю, Артем понял, что переоценил возможности Сильвера по части организации шоу. Пароходные колеса оказались всего лишь обманом зрения, вызванным, очевидно, игрой солнечных лучей, преломляющихся, проходя сквозь тонкую взвесь цементной пыли, парящей над Цемесской бухтой. Не было никаких колес. «Морская птица» представляла собой обычный, нормальный современный корабль.

Должника, не поленившегося приехать из другого города, чтобы лично вернуть просроченную книгу, на борту встречали честь по чести – первые лица: капитан и заведующий библиотекой. Сильвер готов был выступить в качестве переводчика – хозяева говорили на английском, но Артем и сам владел этим языком. После обмена приветствиями, знакомства и небольшого диалога в духе дежурной вежливости: «Как доехали?» – «Спасибо, хорошо», – капитан проводил Артема в приготовленную специально для него каюту.

– Дела наши давайте отложим на вечер, а еще лучше на завтра! Зная Сильвера, я не сомневаюсь, что ваш путь сюда был, мягко выражаясь, не скучным. Пожалуйста, располагайтесь, отдыхайте. Спите. Вообще, чувствуйте себя как дома. Вот, пожалуйста: спутниковое телевидение, компьютер, интернет… Да, ну и разумеется, закуски и напитки вам сейчас принесут. – С этими словами капитан откланялся.

Когда сразу вдруг случается слишком много необычного, когда невозможные ситуации обрушиваются на тебя как снежный ком, сознание не успевает переваривать происходящее. И тогда очень скоро оно перестает даже пытаться это делать. И правильно. Какой в этом смысл, если порог реальности все равно уже остался где-то далеко позади? Но привычным, скучным вещам, встречая их в новом, сошедшем с ума мире, бывает, радуешься, как старым добрым друзьям! Такой вещью в каюте был компьютер. Артем включил его. Зашел в интернет. Ничего особенно интересного. (А что, собственно, «особенно интересного» он хотел там найти?) Решил проверить электронную почту… И увидел письмо от Вероники, своей бывшей институтской одногруппницы, той, на которой собирался жениться Ренат. Да ведь он писал ей какое-то время назад, спрашивал, как отыскать Рената…

Привет, Тёма!

Очень рада тебя… читать:-) Извини, что долго не отвечала. Была в отпуске. Всей семьей ездили в Турцию.

Ты спрашиваешь о Ренате… Значит, ты ничего не знаешь?:-(Артем, случилась беда. Мне очень тяжело это писать, но, по всей видимости, Рената нет в живых. Он пропал 4 года назад. Увы, при нехороших обстоятельствах. Последними, кто его видел, были двое его знакомых. Они вместе ночью возвращались откуда-то домой. Ренат ловил машину. Остановился автобус. Ренат сел на него и уехал. Номера автобуса знакомые не запомнили. Говорят только, что он был синего цвета и на нем была нарисована чайка. С тех пор Рената больше никто не видел.

Объявляли розыск. Я думала, милиция выходила на тебя…

Прости, что сообщаю тебе эту трагическую весть.

Как у тебя-то дела?

Пиши!

Вероника

И тут в дверь каюты раздался стук.

«Хотели бы убить, уже тысячу раз убили бы… – подумал Артем. – Может, они похищают людей и продают в рабство? Или на органы?»

– Who is there? – спросил он.

«Открывать или не открывать? Если не открыть… Сколько я тут просижу? Куда я отсюда денусь?»

– Это кок, сэр! Принес вам ланч! – ответили из-за двери по-русски.

«Вот чего уж точно здесь нельзя делать, это есть и пить!»

Артем открыл дверь. На пороге с подносом в руках стоял Ренат.

Они просидели в каюте Артема часа три. Выпили бутылку рома, и Ренат принес другую. Он действительно служил на этом судне коком, но сегодня капитан предоставил ему выходной. Встреча со старым другом – дело святое. Они с самого начала всё знали: и Сильвер, и капитан, и все эти люди на корабле… И ничего ему, подлецы, не сказали! Вот ведь любители сюрпризов и дешевых, мать их, розыгрышей! Редакция развлекательных программ российского телевидения по ним плачет… Ренат что-то объяснял про какие-то морские письма, бутылочную почту. Артем толком не понял да и не хотел особо вникать в эти бредни.

– Вызывает меня капитан и просит прочесть пятидесятые слова в каждом письме. Я читаю: «Спросите кока про французскую книгу». Капитан говорит: «Ну. Спрашиваю». Я долго врубиться не мог, что за французская книга такая. А потом осенило! Вспомнил. Ну, рассказал всё. Что была такая книга, дядя привез, а я ее отдал товарищу. Назвал твое имя. И тогда к тебе направили Сильвера. Он у нас, в принципе, член экипажа, но на борту половину времени отсутствует. Специалист по наземным операциям. Мы его называем «морская пехота». Меня ведь сюда коком тоже он завербовал. Сколько уже я здесь… Считай, четыре года. Как-то ночью возвращаюсь домой после одного мероприятия. Поздно. Ловлю тачку. Останавливается автобус. Я захожу. «Куда вам ехать?» – «Туда-то». – «Поехали». А в автобусе вместо пассажирских сидений стол стоит, за ним сидят два мужика, и бутылка рома перед ними. И мне предлагают выпить. «Только, – говорят, – с закуской у нас беда». Смотрю, у них там на столе еще банка лосося, пара яблок и батон хлеба. И нож. Я говорю: «Почему беда? У вас тут все необходимое для прекрасного блюда!» И делаю тупо бутерброды: хлеб, на него лосось и сверху – ломтики яблока. Пьем, закусываем. И тут один из них – это Сильвер был – мне говорит: «А вы хорошо готовите! Не хотите ли поработать коком? На судне, которое ходит по всем морям и океанам». А я и говорю: «А хочу!» А чё мне? В Москве не жизнь была, а тоска. С Вероникой облом вышел. Родственников никаких не осталось. От дядьки, кстати, ни слуху ни духу давно уже. Но он, по-любому, тоже не в Москве. Последнее, что про него знаю, – работал в ЮАР в каком-то колледже инструктором по парусному спорту… В общем, ничего меня в Москве не держало. Правда, не верил я, что вот так прямо, на самом деле попаду на судно, которое ходит по всему миру. А оказалось – правда! Так вот я и нашел свое счастье… Значит, говоришь, меня в розыск объявили?

– Ага. А я, представляешь, и не в курсе был. Милиция на меня почему-то не вышла. Ну, сам-то я тогда с женой жил, на другой квартире. А родителей тоже дома не было. Лето, дача…

Ближе к вечеру выбрались на палубу. Прогулялись по левому борту, поглядели на море. Прошли по корме. Ренат указал на чугунную ванну с дыркой в боку:

– Тоже, кстати, не простой предмет! По тем же морским письмам вышло, что на ванне надо написать «Грозный». Вот, написали. Только сами не знаем зачем.

Выйдя на правый борт, обнаружили группу людей, внимательно смотрящих куда-то в сторону берега. Оттуда к кораблю приближался катер. Ренат и Артем подошли поближе.

– Паш, познакомься. Это Артем, мой друг из Москвы. Тот самый. Привез нам книгу, – сказал Ренат, обратившись к долговязому мужчине, рассматривающему приближающийся катер в бинокль. – Артем, это Павел, сотрудник библиотеки. Тоже русский.

– Очень приятно, – сказал Павел, пожимая руку Артему. – Сейчас тут еще русских прибавится, – добавил он, кивнув в сторону катера. – Родные власти наносят нам визит. А Джон с ними общаться не хочет. Так что вы думаете – он нашел крайнего! То есть русского. То есть меня. Назначил на сегодняшний вечер своим старшим помощником. И поручил встретить гостей. Каково, а? Ведь я сюда нанимался заниматься книгами! Выполнять функции старшего помощника капитана и общаться с береговыми властями – я разве нанимался? Нет. Как вам это нравится? Мне нравится. Дурака повалять я всегда рад!

На борт поднялось трое. Серые костюмы, скорбные лица, серьезные намерения.

– Good afternoon, – сказал один из гостей, очевидно, главный.

– Можно по-русски, – ответил Павел, протягивая руку, – старший помощник капитана Павел Фролов.

– Николай Кузнецов, Министерство культуры Российской Федерации. А где сам капитан?

– Увы, нездоров. Я уполномочен разговаривать от его имени.

– Давно ли вы в должности старпома, господин Фролов?

– Так давно, что успел от нее устать. Вот уже почти полчаса.

– Что ж, поздравляю вас с карьерным ростом.

– Спасибо, господин Кузнецов. В свою очередь, хотел бы поздравить с тем же самым и вас, но затрудняюсь. Ведь вы не назвали ни должности в Министерстве культуры, которую получили на сегодняшний день, ни звания, в котором обычно служите в ФСБ.

– Я смотрю, вы хорошо знаете жизнь, господин Фролов.

– Боюсь, что да.

– Могу ли полюбопытствовать, как вы ее изучили?

– По книгам. До вступления в должность старпома я работал тут библиотекарем.

– Что вы говорите… Горько думать о том, какую утрату понесло библиотечное дело в связи с вашим уходом!

– Эта горечь – ничто по сравнению с тревогой за государственную безопасность нашего отечества. Которая явно дала трещину после перевода такого специалиста, как вы, на поприще культуры.

– Не хотите ли укрепить эту безопасность? В ведомстве, о котором вы упоминаете, очень нужны люди, знающие жизнь подобно вам. Может быть, послужите отечеству, господин Фролов?

– Боюсь, что нет.

– Ну, раз вы такой патриот… наверняка вместе со мной порадуетесь за огромное приобретение, которое получит сегодня отечественная культура.

– Наверняка порадуюсь, господин Кузнецов! Когда можно будет начинать радоваться?

– Начинать можно будет сразу после того, как вы передадите нам библиотеку Ивана Грозного.

– Простите?

– У нас есть информация, что на борту этого судна находится библиотека Ивана Грозного. Это так?

– Да, это так.

– Это законное достояние Российской Федерации, и вам надлежит передать его нашему государству.

– Боюсь, не могу с вами согласиться, господин Кузнецов. Это достояние всего человечества, а не только Российской Федерации.

– Боюсь, у вас нет выбора, господин Фролов.

– Боюсь, что есть…

– Извините, что я вмешиваюсь, – сказал вдруг Артем, – но, по-моему, Павел, вы не совсем правы.

– Ну вот видите, господин Фролов! – улыбнулся визитер. – Есть у вас тут, оказывается, и настоящие патриоты отечества.

– Да, – продолжил Артем. – Библиотека – достояние человечества. Но вот ванна «Грозного» – разве это не достояние российского флота? Ведь эта вещь с какого-то русского корабля, да? Как она вообще сюда попала, Павел?

Фролов не только за словом в карман не лез, но и тугодумом не был. Сделав озабоченное лицо, он ответил:

– Да, пожалуй, я действительно не прав. Прошу меня извинить, для старпома у меня еще слишком мало опыта… В самом деле, библиотека и ванна «Грозного» – вещи разные. Но на передачу ванны требуется санкция капитана. Прошу вас немного подождать, господа!

Ждать пришлось недолго. Вскоре началась церемония передачи ванны законным владельцам. Два матроса подкатили дырявый чугунный артефакт на телеге. Вышедший следом Сильвер (сейчас он опять был одноногий) торжественно объявил:

– Экипаж «Морской птицы» гордится тем, что именно ему выпала высокая честь вернуть представителям Российского государства ванну с эскадренного миноносца «Грозный», затонувшего у берегов Новой Земли десятого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, находясь в двухстах сорока метрах от эпицентра подводного взрыва, произошедшего в ходе испытаний торпеды с ядерным зарядом! Ванна была найдена нами в тысяча девятьсот восемьдесят втором году на побережье Норвежского моря. Уровень радиации в норме.

– Клоуны! – фыркнул Кузнецов.

– По морской традиции, – продолжил Сильвер, – предлагается отметить это славное событие распитием бутылки рома! Ром отменный, господа, еще из пиратских запасов!

– Ну клоуны! Пираты… Вам, знаете, еще попугай нужен, для полного фарса.

Не успел представитель государства произнести эти слова, как тут же откуда ни возьмись выпорхнул большой белый какаду, уселся ему на плечо, крикнул противным голосом: «Пиастры! Пиастры!» – и улетел, украсив скучную серую ткань официального костюма своим птичьим автографом. Матросы меж тем готовили лебедку, чтобы спускать ванну на катер.

– На хрена она нам? – вполголоса спросил Кузнецова один из сопровождающих.

– Пусть будет! – ответил тот. – Перед начальством хоть чем-то отчитаться надо? А дальше – будем думать.

– Приятно было познакомиться, господа, – сказал Кузнецов, прощаясь. – Уверен, что наше знакомство в самое ближайшее время продолжится.

– Очень хотелось бы надеяться, – ответил Павел. – Библиотека «Морской птицы» всегда открыта для посетителей. В этом и заключается наша гуманитарная миссия. Только вот как долго вы разрешите нам находиться у ваших берегов?

– О, с этим никаких проблем! Вся российская акватория – в вашем распоряжении!

– Большое спасибо! До свидания!

– До скорого.

На закате все корабельное общество собралось на палубе. Артем давно уже утратил способность запоминать имена, а его все знакомили и знакомили с членами экипажа и сотрудниками библиотеки. Прямо на палубе расставили и накрыли столы… В этом вавилонском столпотворении, смешении языков и круговерти лиц Артему сколько-нибудь вразумительно удавалось воспринимать лишь Рената. А тот весь вечер горячо агитировал его остаться жить на «Морской птице». Очень скоро Артем понял, что возражать сегодня бесполезно и просто старался по мере сил поддерживать нейтральный разговор. А позже удрал в свою каюту и заснул как убитый. Но среди ночи вдруг проснулся. Снаружи доносился какой-то непонятный скрип. Артем вышел на палубу. Оказалось, что это скрипит такелаж. «Морская птица» была трехмачтовым парусником! На свежем ветру она летела по волнам на полных парусах. Над головой ночное небо, вокруг – темные воды до самого горизонта. И никаких огней Новороссийска… Что еще за сюрпризы? Мы что, в открытом море?!

– Любуетесь? – раздался голос за спиной.

Артем вздрогнул и обернулся. Это был капитан.

– Где мы? Мы ушли из Новороссийска?

– Не беспокойтесь. К рассвету вернемся. А сейчас… «Морская птица» резвится. Старушке тоже надо иногда отвести душу. Вспомнить молодость. Да, вот какой она была когда-то, в свои юные годы… А знаете, когда у нее разыгрывается фантазия, еще и не такое происходит! Вот погодите, когда мы придем в Лиму, вы увидите, как наша «Птичка» превращается в огромный тростниковый плот!

– А когда мы придем в Лиму?

– Надеюсь, следующей весной… Шли бы вы отдыхать, Артем. До рассвета еще далеко.

Около десяти утра Артема разбудил стук в дверь каюты, сопровождаемый голосом Рената:

– Эй! Ты там как, живой?

В сознании застряло воспоминание о ночном эпизоде. Воспоминание такое яркое, словно все было наяву. Хотя, конечно, подобное могло только присниться. Во-первых, не способен же этот корабль в самом деле превращаться в парусник. А главное, то странное настроение, которое владело Артемом во время разговора с капитаном… Уверенность в том, что он остается на «Морской птице». «Когда мы придем в Лиму…» Какая, на фиг, Лима! Пора и честь знать. В гостях хорошо, а дома лучше. Надо, наконец, отдать эту французскую книгу и возвращаться в Москву. С этими мыслями Артем оделся, умылся и вышел из каюты.

Книгу «Rosier» у Артема приняли и вручили соответствующую расписку. «На память», – сказал заведующий библиотекой. На следующий день Артем собирался лететь домой. Сильвер предлагал подождать до субботы, когда можно будет возвратиться в Москву на том же военно-морском самолете. Но Артем вежливо отклонил это предложение. Надо вернуться пораньше. Дача… Копать картошку…

А Ренат все уговаривал его остаться на корабле. И не только он. За обедом Павел Фролов завел с Артемом разговор о работе в библиотеке. О том, как мало у них тут русскоязычных сотрудников…

– А в вашем случае я говорю даже не столько о самом русском языке, сколько… о чувстве языка. Это ваше «Ивана – и ванна»… Вы, знаете ли, обладаете качеством, которое в нашем деле имеет не последнюю ценность. Оставайтесь у нас! Обещаю интересную работу.

Вечером, когда Артем в одиночестве стоял у борта и глядел на горизонт, к нему подошел капитан.

– Насколько я понимаю, вам уже кое-кто предлагал остаться на «Морской птице»? В свою очередь я, как капитан, хочу подтвердить, что эти предложения носят вполне официальный характер. Право, оставайтесь! Обещаю интересную жизнь.

– Спасибо. Но я не могу. Мне надо в Москву. У меня там… работа.

– А на каком поприще вы подвизаетесь, если не секрет?

– Консалтинг.

– Дюжину пираний мне за шиворот, если я знаю, что это такое!

– Ну как же! Консалтинг – это сейчас очень большой бизнес. Если в двух словах, мы продаем людям за деньги информацию, которая им не нужна.

– О, так мы с вами практически коллеги. Мы вот тоже – возим по всему миру свою библиотеку, приглашаем читателей… Выходит, тоже предлагаем людям информацию. Которая им большей частью не нужна. Только что не за деньги, а бесплатно… Значит, все же уезжаете?

– Уезжаю.

– А как же – зайти в Лиму, посмотреть, как «Морская птица» превращается в тростниковый плот древних инков? Жаль, жаль… Знаете, что я вам скажу? Мы некоторое время побродим в здешних палестинах. Раз уж российские власти нам так любезно это разрешили. Пройдем по Черному морю. Зайдем в Азовское. Поднимемся по Дону… По Дону-то мы ходили всего лишь раз. И давненько. Незадолго до Первой мировой. Да, году, кажется, в тысяча девятьсот двенадцатом. Зашли в него из Северного моря и прогулялись от Абердина до Кинтора… Это был тот Дон, что в Шотландии. А из вашего Дона мы по каналу доберемся до Волги, а оттуда – в Каспий. Где-то в первых числах октября, думаю, зайдем в Баку. Вот такие ближайшие планы. Это я к чему: если надумаете к нам вернуться, милости просим. Наш маршрут вам известен.

Говорил с Артемом и Сильвер.

– Агитировать остаться не буду. Не в моих личных интересах. Меня и так уже в городах, где я работаю, подозревают в похищении людей! Но должен кое о чем предупредить. Не хочу пугать, но вам, Артем, не миновать общения с вашей тайной полицией. В Москве эти господа постоянно меня выслеживают, а значит, теперь и вы у них под наблюдением. Могут прислать вам повестку, могут просто остановить на улице. Страшного в этом ничего нет. Спокойно отвечайте на все вопросы, говорите все как есть. Вы не совершали никаких противоправных действий, и вам нечего скрывать. Ехали в нашем автобусе. Вас пригласили посетить корабль-библиотеку. Вы его посетили. Вот и всё. И никаких секретов. Об одном только прошу не распространяться – о нашем подземном плавании. Ну и про «Сундук мертвеца», по возможности, без подробностей. Хотя про «Сундук» они, думаю, и так всё знают…

На следующее утро Артем уехал. Без проблем купил билет на самолет и вечером был уже в Москве. Улица Гарибальди. Дом, в котором он прожил почти всю жизнь. Пустая квартира… Сумерки. Свист чайника на плите. Сентябрьский дождь за окнами.

Сумасшедший вояж на «Морскую птицу» уже сейчас казался историей из далекого прошлого – то ли реальной, то ли порожденной фантазией. А завтра утром все это станет сном. Просто сном.

Погода в Новороссийске в начале сентября стоит, как правило, теплая. Но вот ветра над Цемесской бухтой дуют нешуточные! Капитан Джон Дарем решил растопить в своей каюте камин. Хотя ни он, ни зашедший к нему выкурить вечернюю трубочку Сильвер от холода не страдали, но ведь всякому приятно сидеть у горящего камина, слушая, как снаружи завывает ветер. Джон вырвал листок из книжки, лежавшей у него на столе. Положил в камин, зажег спичку. Листок прогорел, но пламя в камине так и не занялось. Капитан вырвал из книжки еще пару страниц. И тут Сильвер разглядел, что это за книга…

– Не понял… Я, конечно, извиняюсь, кэп, но когда вам в следующий раз понадобится растопка для камина, можно я не поеду за ней в Москву, а куплю что-нибудь подходящее в ближайшем порту? Мои глаза меня обманывают, или вы сжигаете ту самую французскую книгу, из-за которой тут была вся эта канитель?!

– Ваше зрение как всегда безупречно, дорогой Сильвер!

– Тогда объясните мне, черт вас возьми, что происходит!

– Черт, как вам должно быть известно, меня уже взял. Как, впрочем, и вас, – рассмеялся капитан. – А объяснить не трудно. Книжонка эта никакой литературной ценности не имеет. Макулатура. Французские «любовные» песенки нижайшего пошиба. Попса, в самом плохом смысле слова. Нет, вы не думайте, сам-то я, конечно, не знаток этих дел. Это я со слов нашего заведующего библиотекой вам рассказываю. Пошлейшее бульварное изданьице начала двадцатого века. Причем большого тиража. У нас таких экземпляров тут знаете сколько? Заведующий говорит, штук тридцать. К нам ведь когда книги привозят, мы все берем. А потом уж начинаем разбираться… Зачем нам их тут тридцать штук таких? Ну, одна чисто для коллекции, еще ладно. Но остальные – только место занимают. Она ведь как вообще в Москву попала, эта книжка: я ее дядьке нашего кока дал, когда тот от нас на яхте в Одессу уходил. У него тогда, прошу прощения, живот скрутило. Он говорит: «Дайте мне в дорогу бумаги! Побольше да помягче». Вот и дали ему эту книжонку: она словно специально для таких целей издана. Однако ж вон оно как вышло – не использовал он тогда ее по назначению…

– Это ладно. Пусть так. Но зачем тогда нужно было возвращать эту книгу сюда?!

– Ну как же, Сильвер! Ведь морская почта! Я с этими делами не шучу. Сказано было: «Спросите кока про французскую книгу». Я решил, что раз такое дело, книгу необходимо заполучить.

– И теперь сжигаете ее.

– И теперь сжигаю.

– Так в чем же смысл?!

– Так это морю виднее, в чем смысл. Глядишь, и мы этот смысл увидим, если еще поживем… Может, весь смысл-то был в том, чтобы сюда этого Артема вытащить, чтобы он выручил нас в щекотливой ситуации с библиотекой Ивана Грозного. Ведь узнай они, что эта библиотека в самом деле у нас на борту, трудновато было бы не отдать ее, находясь в российских-то водах!

– Нет, не складывается, – подумав, ответил Сильвер. – Мы же вообще в российские воды зашли только для того, чтобы принять Артема! Не было бы этого человека, не было бы и проблемы.

– Ну а может, весь смысл – в этом человеке? Чтобы он оказался здесь… Чтобы узнал, что на свете есть еще кое-что… кроме того, что он видит в своей жизни каждый день, из года в год. Может… море просто спасает Артема?

– Не складывается! Ни хрена его не спасает! Вот он был здесь. Все видел. И что? Убежал, спрятался обратно в свою серую жизнь и не вернется! А насчет этой французской книжки… Ладно, литературной ценности не представляет. Но ведь вы говорите, издание начала двадцатого века? Стало быть, для коллекционеров уж точно ценность имеет. Продавать эти книги можно, и за неплохие деньги! А вы – камин топите.

– Дружище! Насчет того, чтобы продавать, – я ведь не книготорговец. Я капитан корабля-библиотеки. А насчет Артема… Вернется или не вернется… Это мы в октябре узнаем. Когда прочитаем пятьдесят вторые слова в письмах.

Александра Тайц Миллион островов

Никаких островов нет.

Это все моряки лгут.

С моряков невелик спрос.

– …и на каждом из островов живут люди. Некоторые острова совсем близко, до других неделю плыть. Или месяц даже. И между островами ходит корабль. Вечно. Огромный корабль. Как дом.

– Называется «Титаник».

– Да ну тебя, – отмахнулся Олаф, – на этом корабле лежат все книги, которые написали на островах. Все-все. Детские книжки, философские трактаты, учебники грамматики, книги по физике, археологии. Когда корабль пристает к острову, все люди выходят на пристань…

Эйлин подняла голову от толстого тома.

– Олаф, я хочу закончить. Я голодная. Давай я быстренько допишу, а потом мы пойдем к Кракену, и ты мне расскажешь, что было дальше?

– Сейчас, это одна минута. Я тебе за это коктейль куплю с креветками. Так вот…

– Если коктейль, тогда ладно. Ну-ну, выходят они?..

– Выходят они на пристань, и у каждого в руках книжки. Которые они понаписали, пока корабль плавал. Люди поднимаются на корабль и идут в библиотеку. Там огромная библиотека, в семи измерениях. Гораздо больше, чем корабль. Каждый подходит к библиотекарю, отдает свои книжки, а взамен получает другие – те, которые написали на других островах. Все садятся и читают. А библиотекарь расставляет принесенные книги по местам.

– Лампы у них горят…

– И пахнет книгами, пылью и солью. Когда все всё прочитают, корабль уходит дальше. И так будет продолжаться вечно.

– Лучше бы айпи-пакетами обменивались, – цинично закончила Эйлин. – Теперь помолчи немного, мне осталось заключение. Как лучше «золотой век» писать – по-французски или по-английски?

– По-французски. Будешь пижонка.

– Угу. Стало быть, на излете ége d’or d’illustration элегантная легкость модерна сменяется декоративной вычурностью. На смену динамике, живости и анатомической точности героев Эгельберта приходят статичные нильсеновские принцессы, похожие на инопланетных насекомых, заключенных в янтарь бессмысленно сложных узоров…

– Не любишь ты Нильсена.

– Терпеть не могу. Слушай, все, не могу больше, пойдем поедим, а вечером я хлопну портвейна и допишу заключение. Нельзя такое на трезвую голову писать.

Эйлин кинула в сумку ноутбук, связку ключей, четыре разноцветных ручки и блокнот и начала собирать разбросанные по столу книги.

– Олаф, есть хочется. Дай мне это сюда, я хочу все сдать.

– Мгм, – Олаф уткнулся носом в один из толстых альбомов, – мгм… Хочешь – сдай.

– Но мне нужен этот альбом, я его на день брала, он из запасника. О-олаф!

– Смотри-ка, – Олаф повернул к ней альбом, – смотри, какая русалочка!

– Какая? Ах эта. Да, я ее тоже люблю. Морская лошадка, да? Вот эти рыбьи глазки меня просто с ног сшибают. И жабры, ты смотри, у нее же настоящие жабры! Вот фантазия была у дядьки!

На полосной иллюстрации была русалка, то ли спасающая, то ли, наоборот, топящая пухлого младенца. Настоящая русалка, совершенно непохожая на эротические викторианские фантазии (розовые грудки, зеленые кучеряшки, капризные губки розочкой). У этой русалки был рыбий рот, полный острых зубов, круглые немигающие глаза и длинное тело с маховыми плавниками на уровне бедер. И роскошный хвост. Она протягивала руки с перепончатыми пальцами к невезучему младенцу, пытаясь схватить его за подол белой, колышашейся в воде, рубашечки. Русалкины волосы тянулись за ней морской пеной. Страницы в альбоме пожелтели, но акварель, тем не менее, казалась совсем живой. Страшной.

Внизу мелким шрифтом было напечатано: «Эдмон Дюлак. Из цикла иллюстраций. Произведение неизвестно. Время создания неизвестно. Ранее не публиковалось».

– Фантастическая какая подпись, – улыбнулась Эйлин. – Надо же. Пойдем?

Олаф, не отвечая, продолжал рассматривать картинку. Вид у него был озадаченный.

– Чего?

– Да понимаешь, я ее видел раньше. Это наша русалочка, она у нас дома жила.

– Угу, в ванной. Давай сюда, я сдам книжки и пойдем наконец есть. А ты мне будешь рассказывать про русалку.

У Кракена было пусто. Слишком рано для обеда, слишком поздно для ланча. Олаф с удовольствием наблюдал, как Эйлин уплетает креветки.

– И что русалочка?

– Просто у нас дома, точнее у бабушки, на стенке висела очень похожая русалка. С рыбьими глазами и всем остальным. Только она была тушью. Причем рисунок как будто из блокнота вырван. Или из путевого журнала. Там сбоку текст немножко был виден.

– Словно путешественник какой-то ее увидел и зарисовал, да?

– Именно. У бабушки было несколько таких картинок, в разных частях дома. Кораблики, растения какие-то… На одной – кенгуру. Я когда был маленьким, их рассматривал часами. Некоторые бабушка для меня даже вынимала из рам и показывала с другой стороны. И там тоже был текст и картинки. Словно и правда это раньше был журнал. Судовой например.

– И что русалка-то?

– А. Так вот, картинку с русалкой нельзя было трогать. Как только я что-то о ней спрашивал – мол, где такие живут или как тетю зовут, – бабушка всегда переводила разговор на другое. А матери эти картинки вообще очень не нравились. И по мере того как я рос, эта русалка постепенно превращалась в тайну. Семейную.

– Скелет в шкафу!

– Ну да! Словно это наша родственница, скажем. И какой-нибудь прадедушка с ней поругался. И с тех пор с ней никто не разговаривает, но все знают, что она есть. Все кроме меня, понимаешь?.. Ну, потом я вырос, разумеется, а бабушка умерла. Дома этого больше нет, я даже не знаю, что с картинками случилось. Выкинули, наверное. Я уже в Рочестере был, когда она умерла.

– И бабушка перед смертью не прислала тебе эту картинку? И не написала письмо загадочное?

– Нет.

– А могла бы, кстати.

Олаф потер лоб, встряхнулся, как пес, и съел креветку.

– Она в маразме была последние лет десять. Под себя ходила. Какие там русалки. Но, короче, я такой русалки больше нигде не видел, ни на каких картинках. Хотя я даже одно время их собирал – все, какие находил. Этикетки, фотографии, картинки… Но везде были дурацкие бабы с хвостами. А тут вдруг вот – она. И понимаешь, тот рисунок… Он был непрофессиональный, явно технарь рисовал. С такими… пугающими подробностями. Например, средняя линия была прорисована. Точечками. И рядом схема плавника. Словно с натуры.

Эйлин погладила его по руке.

– Ну так и было с натуры. А потом ее Дюлак увидел и тоже нарисовал. И очень удачно, что именно он, потому что он никуда, кроме Англии, не уезжал. Сидел как сыч на берегу в своем Дувре. Стало быть, можно абсолютно точно определить, где она жила, эта русалочка. Может, она и сейчас там живет. Только старенькая уже. Съездим?

– Ты смеешься?

– Немножко. Но съездить в Дувр, правда, можно, вон солнце какое.

– Поехали.

– И маску возьмем. Поищем.

– И ласты. И притворимся, что мы ее родственники.

– Тогда быстро идем домой и все доделываем, чтобы в субботу на два дня слинять.

На следующий день Олаф заказал все альбомы Дюлака, которые были в библиотеке (безрезультатно). Еще через день он нерешительно постучался в дверь с надписью: «Профессор Мартенс. Факультет искусствоведения».

– Ван Дарем, – нахмурился профессор, – а я-то надеялся, что мы с вами распрощались в конце вводного курса. Вы внезапно заинтересовались золотым веком?

– Я, – Олаф быстро протиснулся в дверь, – я, профессор, хотел вас спросить об Эдмоне Дюлаке. Я просмотрел библиографию…

Профессор удивленно поднял брови.

– Так вот, есть несколько книг с его иллюстрациями, которых у нас в библиотеке нет. В Оксфорде тоже. И в Парижской школе искусств – тоже. Вы мне не посоветуете, куда обратиться? А то мне везде отказывают…

– В Вавилонскую библиотеку, – пробурчал профессор. – С чего бы это такой интерес к посредственному викторианскому акварелисту? Он что, вашу бабушку рисовал?

– Почти, – покраснел Олаф. – Извините за беспокойство, профессор.

* * *

Вечером Эйлин сказала, что профессор Мартенс – известный козел, а Олаф – бедный и несчастный, и вообще как так можно. Потом, хихикнув, напомнила, как на первом курсе они подкладывали в портфель профессору трусы и лифчики, и предположила, что у профессора вследствие этого была сложная личная жизнь.

– Представляешь, приходит он домой, к госпоже Мартенс, а у него в портфеле лифчик. Ну, студенты подложили. А завтра – опять. И опять. Вот мы были гады мелкие… Кошмар, если вдуматься. Неудивительно, что у него на лекциях каждый раз было такое лицо… Так что он тоже бедненький.

– Вообще-то да, – Олаф сразу перестал обижаться на профессора. – Кстати, идея заказать книжки в Вавилонской библиотеке – исключительно богатая.

– Интересно, они принимают заказы онлайн?

– Ты что, какой онлайн. Только бутылочной почтой. Ну или во сне.

– Ах да. Точно, у них с айпи-пакетами беда. Я забыла. Завтра, между прочим, пятница. Ты про ласты шутил или серьезно говорил?

– Плюс восемь в Дувре обещали.

– Ну тогда придется без ласт. Не забудь зарядить телефон.

Олаф поставил телефон на зарядку, почистил зубы, еще раз проверил почту, побродил немного вокруг холодильника, потом наконец забрался в кровать и попытался освободить хотя бы кусочек жизненного пространства. Эйлин спала, свернувшись в клубок в центре кровати, как кот. Он медленно и осторожно передвинул ее к краю. Эйлин нахмурилась и забормотала во сне что-то очень серьезное. Книжки, наверное, в Вавилонской библиотеке заказывала.

* * *

На пристани было ветрено и солнечно, они рассмотрели все корабли, кораблики и лодочки, зашли в каждый сувенирный магазин и выпили по бутылке пива с сушеными кальмарами. В одной из лавок Эйлин купила магнитик, маленького красного краба, держащего в клешнях плакат «Дувр! Настоящий крабовый суп!».

– Зачем тебе магнитик? – удивился Олаф. – У тебя же нет холодильника.

– Надо с чего-то начинать, – рассудительно ответила Эйлин. – Вот, я начала. И потом, можно на твой холодильник повесить, все равно я у тебя целыми днями торчу… Ой, смотри, какое там! Это просто…

Олаф повернул голову и увидел на дальнем причале невероятных размеров парусник. Его, до пятнадцати лет жившего в Амстердаме, было довольно трудно удивить парусным кораблем, но этот… Он был похож на деревянный небоскреб, увенчанный мачтой.

– Пошли посмотрим! – потянула его за руку Эйлин. – Пойдем скорее, это ж надо, как это я его пропустила?!

Корабль был развернут кормой к причалу. От кормы к набережной вела довольно широкая лесенка, вся резная и даже покрытая вытертым красным половиком. Рядом с лесенкой стоял хмурый молодой человек в камзоле и треуголке и курил папиросу.

– Съемки? – тоном знатока спросил у молодого человека Олаф.

– Плановое посещение, – ответил юноша. Олаф не понял, что он имеет в виду, но юноша прибавил: – Уже пять, вам бы поспешить, а то до завтра придется здесь торчать.

– Ээээ… – замялся Олаф. – А вы меня ни с кем не путаете?

– Библиотека вниз по трапу и по коридору прямо до деревянной двери, а там налево. Хорхе уже все для вас приготовил.

Вообще-то, подумал Олаф, нехорошо пользоваться чужими ошибками. Но перспектива попасть на этот суперкорабль казалась ужасно соблазнительной. Пока начальники рассеянного юноши будут разбираться, с кем именно тот перепутал Олафа, они тихонечко пройдут и все посмотрят. Не убьют же их там. В крайнем случае, выгонят с позором, как незваных гостей.

Они с Эйлин переглянулись (она явно думала о том же), улыбнулись обладателю треуголки и взбежали по лесенке на палубу.

– Хорхе, – хихикнула Эйлин. – Надо же! С таким именем только библиотекарем и работать… Что это он там приготовил? – Она решительно устремилась к деревянной двери, как было предписано. Пришлось идти следом.

– Садитесь, молодые люди, – засуетился библиотекарь, – вот, вот сюда. У вас еще минут семь есть, не хотите пока в уборную отлучиться?

– Я… – Олаф не знал что и думать. И на кого же так похож этот человек? Вспомнить бы.

– Вы сумеречные книги заказали вчера, – библиотекарь поправил очки и строго поглядел на парочку. – Они выдаются на десять минут, в соответствии с астрономическими таблицами.

– Десять? А почему десять? – Олаф почувствовал себя идиотом.

– Осень, – библиотекарь пожал плечами. – Короткие дни, быстрые сумерки. Вам бы летом зайти. Или поймать нас где-нибудь на севере. В Рейкьявике, скажем, в июне до утра можно читать.

Олаф глубоко вздохнул, собираясь что-то сказать. Но не сказал, а просто еще раз почувствовал себя идиотом. Эйлин меж тем тихонечко поднялась со стула и теперь медленно шла вдоль бесконечных книжных рядов, восхищенно крутя головой.

– Нравится? – улыбнулся библиотекарь.

– Оооо… – выдохнула Эйлин, – не то слово. Кстати, я – Эйлин. А вы – Хорхе?

– К вашим услугам.

– Хорхе… – Эйлин помедлила и наконец решилась: – А можно вас спросить?

– Нужно, милая леди, совершенно необходимо! О чем вы хотели поговорить?

– Я хотела спросить, где остальные книги?

– Остальные? – Хорхе обвел глазами бесконечные полки. – Какие «остальные»?

– Ну вот, смотрите: вот здесь и здесь явно не хватает тома. А тут вообще почти вся полка пустая. И тут тоже. А вон там вообще шкаф пустой.

– Где? – беспокойно обернулся Хорхе. – Аааа, вон там, где пометка «ТТ1492»? Так ведь пять пятнадцать, рано еще! Это же ночные книги. Раньше шести они сегодня вряд ли появятся. Да, это очень неудобно, безусловно. Те, кто работает с ночными книгами, приспосабливаются, конечно… Знаете, я здесь работаю уже… – Хорхе пожевал губами. – Даже не скажу сколько лет, а то вы справедливо решите, что в таком возрасте не положено флиртовать с красивыми девушками. Ну так вот, каждый вечер я жду заката. И каждый вечер беспокоюсь, вдруг на этот раз никаких ночных книг больше не будет, вдруг беззубый Томас добился-таки своего… Но они каждый раз возвращаются, слава Всевышнему.

* * *

Олаф сидел за библиотечным столом и рассеянно наблюдал сквозь иллюминатор, как садится солнце.

– Вот, пожалуйста, молодой человек, – услышал он голос Хорхе. – Три альбома, как вы заказывали. Вас, я думаю, больше всего заинтересует вот этот. Начните с него, за десять минут много не успеть. Я вас оставлю. Позовите меня, когда закончите.

Библиотекарь положил на стол три довольно тонких альбома, выпрямился и задвинул ширму, отделявшую стол Олафа от остальной библиотеки. Олаф выглянул из-за ширмы и обнаружил, что все столы в читальном зале оборудованы сходным образом: читающие были отделены от остального мира тонкими бумажными ширмами. За некоторыми горели лампы – там кто-то был. Пахло солью и пылью.

Однако времени у него, если верить библиотекарю, было крайне мало. Олаф торопливо раскрыл книгу – это была сказка на французском языке, с большими полосными иллюстрациями. Олаф почти не знал французского, но происходящее было вполне понятно из картинок.

На первой картинке был Амстердамский порт, нарисованный крайне подробно и скрупулезно. Олаф узнал почти все старые дома и заулыбался – прямо как специально для него книжка. Хотя а ведь правда, для него.

Посреди картинки некий бравый моряк прощался со своей морячкой, готовясь отплыть в далекое плавание. У морячки вид был заплаканный, у моряка – оживленный.

Вторая картинка была на целый разворот и поделена на две части. На одной половине морячка, понурившись, сидела за шитьем у занавешенного окошка, у ног ее крутился серый толстый кот, а на заднем плане стояла колыбель. На второй половине разворота бравый моряк одной рукой держал штурвал, второй – кружку доброго эля, вокруг него сгрудились еще четыре моряка, немного менее бравых, но тоже с кружками. Волосы у главного героя развевались, треуголка лихо сдвинулась набок, а на заднем плане была блестящая лаком палуба и аккуратные голубые волны. Жуировал жизнью, стало быть. Пока бедная морячка дитя ему выращивала.

На третьей картинке все тот же моряк, но истощенный и оборванный, с безумными глазами прыгал в море. Остальные члены команды пытались его удержать, но тщетно. Бог его знает, что у них там случилось. Может, заболели. Или заблудились, например. Вот он рассудком и подвинулся.

На следующей картинке дело происходило в подводном мире. Бездыханный моряк лежал на коралле, вокруг суетились рыбки, самые бойкие, судя по всему, уже начали откусывать от моряка кусочки.

Но их всех прогнала – Олаф прямо-таки охнул от радости – та самая русалка! Она придерживала моряка за куртку и злобно скалилась на рыбок, которые от страха попрятались в подводных кустах.

Олаф перевернул страницу, исполненный смутных опасений – уж больно острые были у русалки зубы. Однако ничего, все обошлось. Русалка стремительно поднималась наверх, таща за собой моряка. С виду моряк был совершенно мертвый, но целый и ненадкусанный.

Следующая картинка была очень странной. Она изображала подводную часть корабля, любовно изукрашенную ракушками и морскими звездами. Русалка уже почти вытащила моряка на поверхность, у самой поверхности вдруг остановилась, перехватила его получше и – да. Целовала его своим зубастым ртом, прямо в губы. Олаф поморщился. В верхней части картинки, сквозь толщу воды, были видны склонившиеся за борт моряки, пытающиеся разглядеть – что это там происходит под водой?

Следующая картинка была нарисована примерно с того же ракурса – как будто художник находился под водой. Русалка плыла прямо на зрителя, в руке у нее была длинная веревка, и другой ее конец был привязан к носу корабля. Куда это она их тащит, забеспокоился Олаф, не на дно ли морское?

Но, похоже, не на дно. На следующем развороте чудом воскресший моряк обнимал жену, а окружающие всплескивали руками и выражали удивление и радость от того, как удачно все сложилось.

На другой половине разворота была ночь в гавани. Моряк сидел на пирсе, свесив ноги. Внизу, у пирса, подперев рыбью голову скользкой зеленой рукой, устроилась русалка. Моряк курил и, похоже, рассказывал русалке байки. Русалка смеялась. Рядом с моряком стоял зажженный фонарик и большая кружка пива. Уютно им, подумал Олаф и перевернул страницу.

На следующей картинке моряк о чем-то спорил с богато одетым толстым дяденькой, по виду купцом. Купец протягивал моряку большой мешок с деньгами и четыре лисьих хвоста. Моряк, видимо, кочевряжился. Морячка из-за двери пыталась что-то ему нашептать, но где там. За юбкой жены моряка прятался тот самый пухлый младенец, которого Олаф увидел на самой первой картинке.

На следующей картинке корабль моряка уходил из гавани, и видно было, что это, по мнению автора, очень плохо: над кораблем нависли темные тучи, у жены моряка, машущей платочком, лицо было как на похоронах. На заднем плане розовый младенец неуверенно переступал по хлипким доскам причала.

Разумеется, на следующей картинке он упал в воду.

А на следующей русалка его поймала. И это была та самая картинка, которую Олаф увидел в альбоме университетской библиотеки.

– Сожалею, Олаф, на сегодня всё. – Хорхе неслышно подошел к столу Олафа и отодвинул ширму. – Попробуйте поймать ее завтра.

– Одну минуточку, – Олаф собрался перевернуть следующую страницу, но книги больше не было. На столе лежал блокнот и пара скрепок. – Куда же?..

– Вы заказали сумеречную книгу. Вам еще повезло, что вы ее получили так быстро. Многие годами ждут. Попробуйте еще раз завтра вечером.

– Завтра вечером мы уедем, послезавтра у меня доклад на семинаре… – начал было Олаф.

– Тогда не пробуйте, – легко согласился библиотекарь. – Семинар дело такое. Пропускать нельзя. Пойдемте, я провожу вас к выходу.

– …но я могу сказаться больным, – закончил Олаф, однако Хорхе уже отвернулся и направился к выходу.

* * *

Они спустились на набережную.

– Я видела ночные книги! – завопила Эйлин, как только оказалась на твердой земле. – Все, представляешь? Как только село солнце, ну то есть не сразу, а минут через десять, когда совсем стемнело, на всех пустых местах появились книги! Оказывается, ни одна не сгорела! У них ни-че-го не получилось! Они все сами поумирали со своими спичками. И кости сгнили. А все книги – здесь. Каждую ночь.

– Не все, – вздохнул Олаф. – Моя была всего ничего.

– Это потому, – рассудительно пояснила Эйлин, – что ты заказал сумеречную книгу. Книгу, о которой никто не помнит. Как Неуловимый Джо из анекдота, который никому не нужен. А может, она и написана-то не была… Да, похоже, что так!

– Как это не была?

– Ну как, получил наш Эдмон заказ. Сделал одну работу, вот ту, которую мы в университете видели. А клиенту не понра. Или издатель разорился. Или умер кто-то. Мало ли. Поэтому и книга такая… короткоживущая.

– Завтра, короче, встаем в семь часов – и на корабль. Посмотрим сначала дневные, обычные книги, потом я досмотрю, наконец, эту таинственную сказочку. И фотоаппарат надо взять, я ее всю отщелкаю. Ты как-нибудь отвлечешь этого…

– Хорхе.

– Ага. А потом хорошенько попросим, может, он нас еще куда-нибудь пустит.

* * *

Они пришли на пристань с рассветом, но все равно опоздали. Корабль уже отошел от пристани. Олаф и Эйлин смотрели, как он медленно и осторожно разворачивается, как суетится на палубе команда, ставя паруса, как из дома корабль постепенно превращается в огромную морскую птицу. Когда корабль, маневрируя, повернулся бортом к набережной, Эйлин вдруг охнула:

– Да вот же она! Точно она! Вон и жабры даже видно!

– Где, кто?

– Вон, носовая фигура!

Да, это была она. Те же оскаленные зубы, немигающие глаза, волосы как морская пена. На носу корабля красовалась Олафова русалка.

– Так и возит этот их книжный шкаф туда-сюда, – заключила Эйлин. – Но оно и понятно, с таким-то капитаном…

– Откуда ты знаешь, какой у них капитан?

– Он нас провожал вчера, не помнишь? Рыыыжий… – Эйлин мечтательно прикрыла глаза.

– Рыжий-рыжий, конопатый… Вот гад. Я ведь так и не успел посмотреть, чем дело-то кончилось! – Олаф был совершенно безутешен. – Чего вдруг меня понесло с этим семинаром? Идиот.

* * *

Уважаемый господин Ван Дарем!

Для меня большая радость сообщить Вам, что по специальному указанию капитана книга «Сказка о моряке из Амстердама» (Дж. Фалькенберг, илл. Э. Дюлака, отвергнута к изданию 1915 г., «Ходор и Стоктон») может быть выдана Вам на дом. Основанием для такого решения послужил факт наличия в означенной книге Вашей семейной истории, представляющий для Вас большую ценность. Этот фактор, равно как и особенности библиологии данного экземпляра, затрудняющие пользование книгой в общем порядке, поставили нас перед необходимостью сделать для Вас исключение и нарушить установленный порядок. Пожалуйста, сообщите день и час, когда Вы сможете воспользоваться этой возможностью. Напоминаю, что книга может быть выдана в сумеречное время суток, астрономические таблицы на ближайший месяц прилагаются.

Сообщение присылайте обычным порядком (бутылочная почта) или на электронный адрес: jorje@seabird.ba.

Хорхе Вильегас, главный библиотекарь,«Морская птица»,2009 год, Касабланка

– Интересно, – задумчиво протянула Эйлин, – а домен ba – это вообще где?

– Вавилон, разумеется.

– Когда будешь отсылать бутылку, скажи мне, я хочу туда табак вишневый для Хорхе положить. И наверное, лучше адресовать капитану, быстрее дойдет. Так и напиши: «Капитану Джону Дарему».

Аше Гарридо Врайт Букс

На своих похоронах Нгва Нгма Нжери сидела тихо. Не дело покойнику петь и плясать на похоронах. И даже если ты лучший вабу-рассказчик, на твоих похоронах не тебе рассказывать истории, не твой голос будет взлетать над головами и стелиться у пыльных ступней людей зене, не к твоим словам они будут прислушиваться, затаив дыхание. Ты мертвый (вот тут я бы поставила точку), твое дело сидеть в тугих пеленах на помосте, уткнув голову в колени, ничего не видеть, никого не слышать… И даже когда Нгва Нгма Ожу запнется в рассказе – не твое дело подхватить историю и вознести к широким небесам правду о том, что было и чего не было никогда.

Когда люди зене завели провожальную пляску, а к помосту поднесли факел, Нгва Нгма Нжери тихонько вышла из огня и ушла в рощу. Самый старый вабу, не приближаясь, шепнул ей мертвое имя, а она не расслышала, но подойти к нему и переспросить не решилась. Так и осталась без имени, потому что переспросить назавтра, как понадеялась, уже не успела. Не у кого стало переспрашивать. Не у кого совсем.

Пели вслед уходящей братья и сестры вабу:

какая печаль какая тоска о мама в сердце вцепилась тоска если треснуло дерево можно его подвязать слоновая кость ломается навсегда ушла наша сестра и тайну свою унесла она ушла далеко напрасно ищем ее охотники охотники увидите антилопу оставьте стрелы в колчане пусть мертвые уходят с миром

А она уходила без имени. Завтра, завтра, думала она, прячась за деревьями. Там ее ждал Нгози, такой же мертвец, как она, только мертвый уже давно. С его возвращения все и началось, а чем закончится – никто не знал.

Нгози был давным-давно потерявшийся и потому покойный брат Нгва Нгма Ожу. Это было мертвое имя, так его нарекли, когда потерялся. Его живое имя стало молчанием, это имя никому не могли дать, пока не умрут все, знавшие этого покойного. Имя Нгва Нгма Нжери теперь тоже стало молчанием, а мертвого своего имени она не расслышала.

Нгози, когда он еще звался живым именем, пошел однажды охотиться и пропал. В то время все охотники ушли, и Нгози, которого тогда звали по-другому, тоже ушел. Когда охотники вернулись, Нгози ждали еще несколько дней. Но он не вернулся, и охотники не нашли ничего, кроме очень странных следов людей, взявшихся из ниоткуда и исчезнувших в никуда. Как будто по небу прилетели, говорили охотники. Как будто по небу улетели. Мертвые люди из страны мертвых.

Это было много лет назад, Нгва Нгма Нжери еще звалась Мисангали и была своей матери чуть выше колена. А теперь Нгва Нгма Нжери – самая высокая девушка в племени, и волосы у нее уложены, как рога буйволицы, чьи сосцы полны сладкого молока. Это молоко – песни и рассказы, которые Нгва Нгма Нжери рассказывает лучше всех, за это ей сделали такую прическу, когда собрались хоронить. А когда Нгва Нгма Нжери была еще Мисангали, один парень ушел на охоту и не вернулся. Наверное, его похитили люди, прилетевшие по небу. Он покинул страну живых и стал обитателем страны мертвых, и вабу дали ему мертвое имя.

И вот он пришел и назвался своим прежним именем, и навлек большую беду, и все это знали, но никто не знал, как ее отвести. Против тех бед, которые знали люди зене, их вабу знали средства. А такой беды, какую навлек вернувшийся покойник Нгози, люди зене не знали. Вабу приняли все положенные меры против всех известных бед. Но предотвратить неизвестную беду не смогли.

Мертвый Нгози пришел в чужой странной одежде, которую носят в стране мертвых, с чужими странными историями, которые рассказывают в стране мертвых. Он рассказывал про то, как жил в стране мертвых. Люди зене не впустили его внутрь ограды домов, но давали ему еду и воду и собирались послушать его рассказы – за оградой. Он был очень высокий – выше своего брата Нгва Нгма Ожу, который так нравился Нгва Нгма Нжери. Он был старше своего брата и знал много историй, каких не знал никто, а жены у него не было ни одной. Нгва Нгма Нжери думала о том, что, если бы он был живым, она предложила бы ему еду из своих рук. Он был самый высокий на свете. И он смешно шмыгал носом и откашливался, как будто в стране мертвых отвык от пыли.

Он рассказывал об удивительных вещах. О людях цвета луны, которые жили в стране мертвых. Он показывал кусочки плотной ткани, на которых были серые и черные и белые пятна, и уверял, что это изображения лунных людей. Вот же, вот смотрите! Он подходил ближе к людям – и они, поначалу отодвигавшиеся от него, вытягивали шеи и старательно вглядывались. Но никто не видел там лунных людей, видели только серые, черные и белые пятна. Тогда он рассказывал о блестящих птицах, летящих по небу с брюхом, набитым людьми. Об огромных рыбах, которые не поместились бы ни в одной реке. И эти рыбы тоже перевозили людей, куда им скажут! Он так рассказывал, что Нгва Нгма Нжери одна-единственная не верила ему, потому что он был самый высокий, самый красивый на свете, – и если верить ему, то что же тогда? Умереть, чтобы быть с ним?

Но разве может вабу умереть, не передав никому своих песен? Нет, Нгва Нгма Нжери слишком еще молода, ее песни еще томятся в ее груди, она не спела их никому, они еще даже не родились. Она знает только то, что передали ей старые вабу, слово к слову, накрепко. Ей еще надо родить свои песни.

И она отводила взгляд, слушая рассказы Нгози, мечтая убежать с ним в рощу за оградой домов и ругая себя за эти глупые мечты. Но случилось так, что ее мечты исполнились. И случилось это из-за рассказов Нгози.

Он рассказывал о рыбах, перевозивших людей по воде, которая больше равнины, на которой живут люди зене и другие люди. Больше всей равнины, больше зарослей, опаленных зноем, больше далеких холмов, покрытых выжженной травой, больше гор, больше всего на свете. Он говорил, что плавал на такой рыбе от берега к берегу по соленой, солонее крови, огромной воде. Он говорил, что эта рыба прислонялась к берегам и отдыхала возле них, там, где в одном месте было построено сразу много деревень, – и странное рассказывал об этих деревнях. Говорил еще, что в чреве этой рыбы были собраны истории всех, всех, всех народов, какие есть и были, на всех, всех, всех языках, на которых говорят и говорили прежде.

Ха, отвечала Нгва Нгма Нжери, ох-ха. Люди зене, говорила она, как вы можете верить этому покойнику? Сколько человек может поместиться в рыбе, даже самой большой? Сколько вабу могут поместиться в ней? И как эти вабу, всего лишь только эти несколько, – как они могут знать и помнить истории всех, всех, всех народов, которые живут и которые не живут уже? Да, соглашались с ней, это ты прихвастнул своей рыбой, мертвый Нгози, поддерживали ее люди зене.

И тогда Нгози вынул из своей сумки странные вещи, которые называл букс, и стал объяснять про них, что в них хранятся истории и каждый, кто умеет понимать крошечные значки, черные на белом, может узнавать эти истории. И он заглянул в букс и стал говорить из них! Он раскрывал их, как разрезанный плод хлебного дерева, разделял на половины, смотрел в их белое, усыпанное черными крапинами нутро и рассказывал истории. Он рассказывал так много и так гладко, как будто был вабу, а не охотником. Иногда он запинался – оттого что эти истории, как он сказал, были рассказаны на языке другого народа, того, который управляет послушными рыбами-шип и огромными блестящими птицами-эйплейн. Иногда у него не было слов, чтобы назвать вещи, о которых молча говорили букс, – и тогда он начинал объяснять другими словами, и руками, и танцем. Он почти забыл уже, как плясать, мертвый Нгози, но он был самый высокий на свете. И Нгва Нгма Нжери смотрела и смотрела на него. Один раз чуть было не сорвалась и не пустилась плясать с ним – так хорошо поняла то, что он еще только собирался рассказать. Но Нгва Нгма Ожу, сидевший рядом, крепко сжал ее локоть. Нгва Нгма Нжери в гневе взглянула на него. Он же мертвый, напомнил Нгва Нгма Ожу и опустил глаза.

Так два вечера он рассказывал истории из букс, и все слушали его, затаив дыхание и не отводя глаз. А на третий вечер самый старый вабу спросил его, правда ли, что в чреве этой рыбы-шип хранятся истории всех, всех, всех народов, которые живут сейчас или жили раньше? И Нгози снова ответил, что так и есть. И на этот раз ему поверили все, и Нгва Нгма Нжери не стала спорить.

Тогда самый старый вабу спросил, хранятся ли в чреве рыбы-шип истории людей зене. И Нгози ответил, что нет, не хранятся. Потому что никто нигде не знает историй людей зене, и сам Нгози не вабу, а охотник. Хоть он и выучил язык людей, управляющих огромными эйплейн и шип, но историй зене рассказать им не смог! И ему самому очень грустно от того, что никто, никто, никто не знает и не узнает никогда историй народа зене.

Разве ты не можешь сделать такую букс для наших историй, спросила Нгва Нгма Нжери, и самый старый вабу сердито посмотрел на нее.

Но Нгози все равно ответил, что не может, – и даже лучше получилось, что Нгва Нгма Нжери невежливо поспешила: и Нгози не пришлось отвечать старому вабу отказом, и старому вабу не пришлось стыдиться за глупый вопрос. Ведь задал его не он, а молодая неопытная вабу!

Мертвый Нгози объяснил, что здесь не из чего сделать букс, а даже если бы и сделать из чего попало, то они получатся такими большими, что одному Нгози не донести их до шип.

А на самой рыбе-шип можно ли сделать букс для историй людей зене?

Да, сказал мертвый Нгози. Там их можно врайт.

И тогда самый старый вабу спросил, согласится ли кто-нибудь из молодых вабу пойти вместе с мертвым Нгози в страну мертвых, к лунным людям, поселиться в рыбе-шип и рассказывать истории людей зене, чтобы их могли врайт в букс и хранить среди историй всех народов, которые живут сейчас и жили раньше. Потому что нельзя, чтобы среди историй всех, всех, всех народов не было историй людей зене, как будто людей зене нет и не было никогда.

И Нгва Нгма Нжери, не помня себя, сказала: я пойду с ним.

И она встала и шагнула к нему. Нгва Нгма Ожу схватил ее за руку, а самый старый вабу сказал: не спеши, тебя еще нужно похоронить.

– Джизас! – сказал мертвый Нгози и чихнул.

Назавтра люди зене пели, танцевали и пили просяное пиво на похоронах лучшей из молодых вабу, самой высокой, самой сладкоголосой. И когда горел помост, безымянная мертвая девушка смотрела из рощи, как танцуют ее родичи, проливая слезы и ломая руки в печали, и плакала сама. Всё, что нужно было в дорогу – калебасы с водой, просяные лепешки и сушеное мясо, – было подвешено на дереве, и три красных одежды вабу были перекинуты через ветки.

Нгози стоял рядом и смотрел на нее виновато. Он не хотел ей такой беды. Он вообще никакой беды не хотел, но так уж вышло. Она обняла его – у мертвых нет обычая предлагать жениху еду из своих рук – и была с ним до рассвета.

Утро случилось странным. Вместо мягких шагов водоносок по прохладной пыли, вместо звонких голосков проснувшихся детей, вместо утренней песни вабу – тревожные вскрики и причитания, стоны и кашель. Безымянная мертвая подбежала к ограде домов и заглянула внутрь. Окаменев, она смотрела на людей зене – взрослых и детей, вабу и охотников, женщин и стариков. Мертвых, и умирающих, и тех, кто еще держался на ногах, но ходил, качаясь, от дома к дому, припадая к глиняным стенам, бормоча бессвязное, задыхаясь, выблевывая кровь из чрева… Кто-то судорожно вздохнул у нее за плечом. Безымянная обернулась. Нгози, с посеревшим лицом, медленно пятился от ограды.

Нельзя мертвым возвращаться к живым. Нельзя живым допускать, чтобы мертвые возвращались. Нельзя, чтобы мертвые назывались живыми именами. За то, что не изгнали вернувшегося покойника, за то, что принимали его и давали ему воду и еду, люди зене сами стали мертвыми. Все, все, все. Теперь безымянная мертвая вабу ходила между ними и оплакивала их, потому что единственная могла их оплакать. Нгози помог ей построить помосты и усадить на них людей зене. Он тоже вошел в деревню, когда там не осталось живых. В три дня не стало на свете людей зене, никого, никого, никого.

какая печаль какая тоска о мама в сердце вцепилась тоска если треснуло дерево можно его подвязать слоновая кость ломается навсегда ушли мои братья ушли мои сестры ушли отцы матери ушли унесли свою тайну они ушли далеко и некому их искать антилопа не бойся мертвые ушли стрелы спят в колчанах никто не тронет тебя

Только двое мертвых остались, одного звали Нгози, а вторая не услышала своего мертвого имени, данного самым старым вабу. Ты принес беду живым, сказала она. Ты принес беду людям зене, от которой они перестали быть. Я должна бы убить тебя, но ты мертв. И я мертва. Я не могу убить тебя. Мертвые не могут мстить мертвым. Но даже если бы могла убить тебя – не убью.

Зови меня теперь новым именем. Зови меня Букс. Отведи меня к шип, где смогут врайт все истории и песни, которые я знаю. Пусть среди историй и песен всех, всех, всех народов, которые жили когда-то, хранятся истории и песни людей зене. Они тоже когда-то жили. Отведи меня к лунным людям, отведи меня в страну мертвых. Мертвый мой муж Нгози, возьми за руку свою мертвую жену Букс и отведи ее туда, где она должна быть.

Кэти Тренд Почтмейстер

Мы получаем очень много почты. Говорят, в Тихом океане есть остров размером чуть ли не с Австралию, собранный из пустых пластиковых бутылок. Если бы нам пришлось проходить сквозь бутылочный остров, наверняка в каждой бутылке оказалось бы послание, адресованное кому-то из команды.

Мне пишет Ясичка с другой стороны земного шара. Джонсону пишет жена. Сандре – брат и бабушка. Практически каждый матрос хотя бы бутылку в неделю да получает, а капитанская почта уже не поддается подсчету. В последнее время в приморской Европе появились в лавочках стильные плоские бутылочки-конверты, специально для морских посланий. Вообще-то, их принято посылать по почте, но наши корреспонденты смело доверяют их Океану. Конечно, такая бутылка дойдет, но как сложно будет ее выловить!

В районе Бермудского треугольника нас догнали все бутылки, которые по каким-то причинам не сделали этого раньше. На ужин в кают-компании опоздали почти все матросы: пришлось организовать настоящую охоту, чтобы ни одно из писем не потерялось. Сандра оправдала нарушение режима атакой бутылок, и капитан немедленно потребовал нанять в Нью-Йорке почтмейстера, а если нет еще на примете подходящего человека, то разыскать его как можно быстрее.

Интернет-сообщество мы завели совсем недавно, и оно уже успело стать привычным. Как только появляется связь, Сандра усаживается на широкой скамье юта с ноутбуком и телефоном и набивает планы корабля на ближайший месяц, отвечает на письма, принимает заявки. Заявок довольно много, к нам часто просятся то помощником библиотекаря, то офис-менеджером, и нужно только выбрать.

Стоянка в Нью-Йорке в этом году была совсем недолгой. В этом мегаполисе хватает библиотек и книжных магазинов, так что наем нового сотрудника оказался чуть ли не единственной нашей задачей. Мы уже выяснили, что основного кандидата зовут Робин Игл, он ходит матросом на двухмачтовой яхте и знает как минимум четыре языка. Сандра, сюрреалистично выглядевшая в своем камзоле с серебристым компьютером на коленях, лихорадочно шелестела кнопками, и когда мы уже подключали к водяной трубе наши танки, к борту подошла высокая девушка с короткой стрижкой и трагическим выражением лица.

– Я Робин Игл, – представилась она, – собираюсь устроиться к вам на работу.

Сандра, кажется, ничуть не удивилась; возможно, я был единственным дураком на корабле, который ожидал увидеть мужчину. Между ними завязался оживленный разговор, Сандра пригласила претендентку на борт и увела на длинную экскурсию по всему кораблю. Был ясный и яркий день, а разговоры с капитаном происходили, как правило, вечером, и гостью надо было чем-то занять.

Но ближе к вечеру капитан объявил отход, поэтому формальный наем сотрудницы так и не состоялся. Сандра определила девушке каюту, объяснила будущие обязанности, приписала ее к своей вахте. И махнула рукой на формальности: в конце концов, больше никто из претендентов так на борт явиться и не успел, можно усмотреть в появлении Робин руку судьбы, вообще принимающей много участия в наших делах, и больше не беспокоиться.

Работа ей немедленно нашлась: первую бутылку мы встретили в миле от берега. И понеслось. За несколько первых вахт Робин выучила всю дневную часть команды в лицо, да и вообще оказалась молодцом – и вися за бортом на шторм-трапе, и доставляя улов адресатам. Я получил письмо из дома: родители пространно рассказывали, до какой степени все у них в порядке, и даже сестра нарисовала мне благополучнейшую из картинок: домик с садом на фоне слоистых гор и себя на качелях. И ни одной кошки. На языке сестры кошки означают беспокойство, в самые тяжелые времена она изрисовывала километры бумаги совершенно одинаковыми встревоженными кошками. Видимо, тяжелые времена прошли.

Корабль втягивался в спокойную океанскую жизнь. Морские переходы куда лучше стоянок. Пока мы не дошли до Бермуд, писем ночной части команды не приходило, а с дневной почтой новая сотрудница справлялась блестяще. Но по каким-то причинам уже целую неделю капитан не мог выкроить полчаса, чтобы принять ее на работу как положено.

Как-то на моей вахте, как раз когда Сандра поднялась ко мне на мостик поболтать, на верхнюю палубу вышла и Робин. Рассеянно и печально достала из кармана сигарету без фильтра, закурила.

– Робин, – укоризненно привлекла ее внимание Сандра, – я же тебе говорила, курить у нас можно только на баке.

– Странный запрет, – меланхолично пожала плечами девушка, – пароход ведь железный.

Я изумленно уставился на нее, она – на Сандру. Сандра слегка побледнела и подняла бровь. Робин пожала плечами и выкинула сигарету за борт. Весьма деревянный, на мой взгляд, борт.

Молчание начало становиться тягостным, но тут и Робин это заметила, тяжело вздохнула, извинилась и отправилась на бак, доставая по дороге следующую сигарету.

– Сандра, – спросил я осторожно, – а ты уверена, что…

Сандра стремительно покраснела.

– Что она готова? Знаешь, по ее повести мне показалось, что да. Ну, это так было написано, словно она все это сама пережила. Мне было как-то неловко спрашивать в лоб.

– Сандра, – медленно сказал я, – боюсь, у нас будут неприятности.

– Да ну, не может быть, – отрезала Сандра. – Скорее всего, девочка просто любит железные пароходы. Избирательность восприятия. Не могла я так ошибиться.

Но неприятности последовали уже на вахте Джонсона, последней перед вахтой капитана. Пришла первая бутылка для ночной команды.

Сандру мучила то ли бессонница, то ли дурные предчувствия. Я утащил на бак книгу Эшли, но так ее и не раскрыл. Догадался наконец спросить, что за повесть у Робин. Сандра вкратце пересказала мне фабулу, щедро сдабривая ее восхищенными эпитетами, но мне показалось, что восхищение ее вызвано скорее личностным резонансом, чем литературными достоинствами текста. Впрочем, как знать, я его не читал.

Я еще только начал формулировать ответ, как на бак поднялась озабоченная Робин с бутылкой в руке и спросила, кто такой Грэхем Фогерти. И не промахнулась ли бутылка мимо корабля.

– Это из ночной вахты, рыжий такой парень, – объяснила Сандра. – Подожди полчасика, скоро смена вахт, тогда ему и отдашь.

Робин присела рядом с нами, а нам пришлось сменить тему. Сандра внезапно заинтересовалась книгой Эшли, нащупала на корешке маленькую закладочку, которой отметила особенно залихватский декоративный узел, и принялась допрашивать меня, понял ли я пояснения к картинке, – с такой настойчивостью, словно ей это и впрямь было интересно. Я достал из кармана кусок шкимушгара и попытался воспроизвести узел, вполне безуспешно. Робин некоторое время следила за моими, а затем Сандриными манипуляциями, пожала плечами и мрачно заметила:

– Вряд ли в современном флоте хоть что-то из этого может пригодиться. Скажите, Сандра, вот ваш костюм – вы занимаетесь реконструкторством?

– Нет, – холодно ответила Сандра, – это костюм времен расцвета парусного флота, а я как раз и служу на паруснике. Костюм придумали не дураки. Удобно, попробуйте.

– На паруснике? – Робин подняла глаза вверх и словно впервые заметила полотнище фока у себя над головой. – Как-то это все несерьезно… – пробормотала она себе под нос.

– Несерьезно? – Сандра расслышала и явно не собиралась эту реплику упустить. Кажется, в отличие от меня с моими узлами, Робин затронула интересную тему.

– Нет, это я так.

– Нет уж, мне интересно!

– Н-ну… Парусники, камзолы, романтика… Я читала, вы просто плавучая библиотека. А у меня складывается ощущение, что вы тут в пиратов играете. Я хочу сказать – ну, когда переживешь что-то серьезное, все это начинает казаться детскими играми. Треуголка эта ваша… Я-то уже взрослая.

– А, – покивала Сандра, – конечно. Кстати, вот капитан идет. Сейчас склянки пробьют.

На палубе появился капитан, как всегда, блестящий и подтянутый, и судя по ритмичному и азартному бою рынды, склянки отбивал вездесущий Том Лири. Наступила полночь.

– Где? – спросила Робин.

Сандра помрачнела. Робин во все глаза смотрела на верхнюю палубу, Сандра – на Робин.

– Кому Джонсон сдает вахту? – наконец спросила Робин обморочным голосом.

– Робин, – мягко спросила Сандра, – скажи, пожалуйста, твоя повесть о погибшем ребенке – это фантазия или ты писала с натуры?

– При чем тут это? – взвилась Робин, словно ее задели за живое. – Я же не об этом спрашивала!

– Нет, отчего же? – в Сандре словно проснулся спящий до тех пор психотерапевт. Никогда ранее не слышал я в ее голосе такой бездны терпения. – Мы как раз подходим к теме, кому сдает вахту Джонсон.

– Как это может быть связано? – истерическим шепотом воскликнула Робин. – Моя история и весь этот бред, который происходит на корабле?

– Самым прямым образом. Скажи, когда ты написала мне о трагических событиях, которые пережила, и прислала ссылку на текст – что ты имела в виду?

– Да меня просто уничтожили! – прорвало Робин. – Я три года писала роман – буквально кровью сердца… – На этом месте я поморщился. – Отнесла его в издательство к Мартину, а он… Он такое мне написал… такую грёбаную рецензию… конечно, после этого все между нами было кончено. А роман – он для меня был как ребенок! Как лучшее детище! Тогда я и написала эту повесть. А если бы не написала, точно бы умерла от горя… Мы были такой красивой парой: Робин и Мартин. А он меня просто растоптал. Вам этого не понять! Судя по тому, как вы тут играете, ничего серьезного с вами в жизни не случалось. Вы не врубаетесь, каково это – потерять самое дорогое, на котором столько надежд сошлось, столько планов…

– Да, я поняла, – кивнула Сандра с совершенно спокойным лицом. – Бедная девочка.

Я переводил взгляд с девушки на мою коллегу и обратно. В присутствии Сандры девичьи откровения выглядели кощунственно, я-то знал историю нашего старпома. Но на лице Сандры абсолютно ничего не отразилось.

– Робин Игл, – громом прозвучала корабельная связь, – вас вызывает капитан. Поднимитесь, пожалуйста, на мостик.

Робин убежала, бросив бутылку для Фогерти у моих ног, а Сандра с размаху ткнулась лицом в колени.

– Дура, бессмысленная дура! – взвыла она шепотом.

– Кто, Робин?

– Да нет же, я! Купилась на девичий трагизм.

– Ты бы не купилась, если бы… – я замолчал. Язык не поворачивался.

– Ну да, если бы сама не потеряла ребенка, – жестко продолжила Сандра. – Личные переживания подвели. Я могла бы быть и поумнее. Ну все, капитан меня на берег спишет, если не вовсе за борт.

– Старшему помощнику подняться на мостик, – снова проскрипели динамики. – Повторяю…

В отличие от Робин, Сандра тронулась с места с неспешностью идущего на эшафот. И бутылку взять с собой не забыла. На мостик она поднялась с гордо выпрямленной спиной, на ходу сунула бутылку прямо в карман набивающему шкот грота Фогерти и скрылась в штурманской рубке.

Меня снедало любопытство. Совершенно очевидно, что Робин не способна увидеть капитана и его вахту, слишком она занята собой, слишком себя жалеет. У меня сосало под ложечкой от желания увидеть краем глаза идиотскую сцену, которая сейчас должна бы происходить в рубке. От волнения я докурил трубку до конца, вычистил ее, забил и снова раскурил. Тут ко мне присоединился Джонсон.

– Что это с нашей Сандрой? – сразу спросил он.

– Промашка вышла, – объяснил я, – Робин-то… того.

– В самом деле? – удивился Джонсон. – А текст-то у нее вполне. Написано со знанием дела. Не Хемингуэй, конечно, но вполне качественно. Даже местами пронзительно, – он пожал плечами, доставая свой аккуратный кисет. – Можно было подумать, что она совершенно подходит. Я бы Сандру не винил.

Тут уже я уставился на него с изумлением. Восторги Сандры показались мне вполне естественными, девочка девочку всегда поймет, особенно если принимает ее за сестру по пережитому горю, но от Джонсона не ожидал.

– Надо же, – сказал я. – Почитать, что ли.

Мы напряженно помолчали, пытаясь расслышать хоть какие-то звуки с кормы. Тщетно: слышимость на верхних палубах совсем не так хороша, как на нижних.

Наконец из каюты показалась задумчивая Робин со свернутой бумажкой офисного формата и удалилась вниз, на жилую палубу. Сандра появилась много позже, когда мы оба совершенно уже извелись. Поднялась на бак, присела на планширь, молча закусила свою изящную трубочку, но ни прикуривать не стала, ни нарушать молчание.

– Ну? – не выдержал я. – Что капитан?

– О, капитан в порядке, – невпопад отвечала Сандра.

– А Робин что?

– Капитан ей показался, договор подписал, все хорошо.

Похоже, в эту минуту наш старший помощник частично отсутствовал. Мне захотелось потрясти ее за плечи, но это, несомненно, было бы нарушением субординации.

– А ты-то как? – заботливо спросил Джонсон.

– Я? Я спать пойду. Мальчики, я вам завтра все расскажу, ладно? – устало сказала Сандра, сунула в карман так и не раскуренную трубку и исчезла в темноте.

* * *

Наутро Сандра была бледна, и капитан заменил ее мной. «Лучшее лекарство – сон во время вахты. Вы плохо выглядите, леди», – сказал он, и мне пришлось отстоять две вахты подряд. Не самое страшное для летнего океана, знай веди себе корабль одним и тем же галсом. Я, поглядывая то на компьютер, то на книгу Эшли, изучил все-таки вчерашний заковыристый узел и от скуки навязал таких с десяток. А еще велел выкатить на палубу пустую бочку, чтобы Робин складывала в нее почту для ночной команды. Бутылок уже пришло много.

Робин старалась не попадаться никому на глаза.

На вторую свою вахту Сандра, однако, вышла: видимо, лекарство помогло. На обед кок порадовал нас свежей макрелью, которую мы наловили на снасть-дорожку прямо на ходу. Ела Сандра с аппетитом, и я перестал за нее беспокоиться.

После полуночи мы привычно собрались на баке.

– Надо решить, как поступить с ночной почтой, – резво начала Сандра, – я не буду бегать с бутылками, а Робин не может.

– Ты же говоришь, она увидела капитана? – не понял я.

– Эх. Так то капитана. Нет, по-моему, случай безнадежный.

– Так что капитан решил?

– В любом случае до Дакара она идет с нами. Жалованье ей капитан определил пока половинное, потому что вторую половину работы будет делать кто-то другой. Интересно кто.

– Бутылки, что ли, раздавать? – раздался снизу веселый голос Тома Лири, застрявшего под рындой. Из всех любителей слушать чужие разговоры Том Ушки Топориком был самым вездесущим. – Так это я могу, что ж вы сразу не сказали, мэм. Мне это раз плюнуть, я грамотный.

– Том, солнце ты мое, – умилилась Сандра, – так займись этим поскорей, бочка на главной палубе!

Мы проследили, чтобы Том удалился на достаточное расстояние, и в две пары глаз со значением посмотрели на Сандру.

– Ну ладно вам, ладно, – нахмурилась она, – я расскажу. Впрочем, рассказывать особо нечего. Кэп просто открыл ей глаза кое на что.

– Каким образом? – поднял бровь Джонсон.

– Письмо написал. В общем, захожу я в штурманскую, там Робин сидит с потерянным видом. Капитан в своем кресле, а она его в упор не видит. Нервничает. Капитан смотрит на меня – вот как вы только что смотрели, чувствую, что сейчас он меня испепелит. «Что же вы, говорит, так оплошали?» Я понимаю, что вслух отвечать неудобно, молчу. Капитан берет лист бумаги, что-то там быстро пишет и сует через щелочку в ящик стола. «Возьмите, – говорит, – из стола эту бумагу и дайте ее девушке». Делаю, что велено, Робин читает, меняется в лице и хватается за голову. Краснеет, как капитанский камзол, едва не волосы на себе рвет. Я потом заглянула в эту бумажку… Ну, понимаете, капитан ей обо мне рассказал, и она, видимо, вспомнила, какой ерунды тут наболтала. Стыдно стало дурочке впервые в жизни. Ну, она утыкается мордой в колени, потом голову поднимает, а капитан уже перед ней стоит. А дальше был обычный прием на работу, вопросы, договор. Капитан, конечно, и на нее надавил слегка, так что она, слава богу, не теряла нити до конца беседы. Потом ее отпустили, а со мной еще поговорили немножко.

– В смысле?

– Чтобы я не надеялась на благотворное воздействие стыда.

– А почему ты такая пришибленная была? Я еще вахту за тебя отстоял.

– Спасибо, Йоз, мне и правда как-то нехорошо стало. Сама не знаю. Вроде бы я и в курсе, что капитан наш Дарем бывает иногда… страшен нечеловечески, а тут как-то проняло. Я больше не буду.

– Нет, ты уж будь, – усмехнулся Джонсон, – мы уже как-то к тебе привыкли.

На баке возникла ухмыляющаяся физиономия Лири.

– Все отдал, господа! – козырнул он нам троим. – А вас зовет капитан.

– Упс, – прошептала Сандра. Поднялась и повлекла нас за собой. Морской шик – засовывать в карман горящую трубку.

– Вас, должно быть, интересует, почему я вообще принял ее на работу, – капитан начал с места в карьер, безо всякого вступления. – Я решил не томить вас ожиданием. А то вы вот даже болеете от этого, – он легонько поклонился Сандре. – Так вот спешу сообщить вам, что ее текст сыграл в этом не последнюю роль.

– Но, сэр, – нерешительно возразила Сандра, – мне кажется, вы повторяете мою ошибку…

– Нет-нет, – улыбнулся капитан, – разница все же есть. Дело не в пережитых ужасах. Я уже заметил, что вы приняли повесть за документальную, но я-то – нет. Вы наверняка думаете, что обязательное условие приема на корабль состоит в опыте потери близкого человека?

– Н-ну… – замялась Сандра, – вообще-то, я так и думала.

– Чушь, – отрезал капитан. – Это только один из вероятных путей, самый короткий. Девушка, хоть и не теряла никого безвозвратно, могла бы видеть ночную команду. В те моменты, когда не жалеет себя. Обычно ее «Я» такого размера, что просто не позволяет заметить что-то еще. Но роман убедил меня в ее частичной пригодности.

– Каким образом? – скорбно вставила Сандра.

– Для автора, создающего текст такой достоверности, что в него погружаются уже вполне взрослые люди, – капитан доверительно наклонился к Сандре, – нет разницы, пережил ли он описанные события самолично, либо прожил их вместе со своим героем. Когда она писала свою повесть, жалость к себе временно сменилась сопереживанием и любовью. Если бы она смогла оставаться в этом положении, она могла бы стать неплохим членом нашей команды. Но жалость к себе, к сожалению, перевесила. Знаете, вам троим, как и многим другим в нашей команде, очень повезло. Вы все еще очень молодые люди, но события вашей жизни вытряхнули каждого из вас из этого опасного периода разбухшего «Я». Без этого вам пришлось бы пройти долгий, долгий путь, едва ли не более длинный, чем мой.

– А что делать с Робин? – уныло спросила Сандра.

– За борт выкинуть? – предположил капитан. – А что, она попадет в ночную команду, а уж я мигом поставлю ее на ноги. У меня, знаете ли, неплохо получается.

– Ваши ребята, сэр, и без того неплохо стоят на ногах, – проворчал не терявший присутствия духа Джонсон. – Им уже жалеть себя поздновато.

– Или так, действительно, само получится. Хороший выход, – кивнул капитан.

Я посмотрел на него с ужасом. Как бы я ни относился к Робин, решение выглядело слишком экстремальным.

– Ну нет, – вскинула нос Сандра. – Так, при всем моем уважении, нельзя. Если она не жалеет себя, когда пишет, значит, надо заставить ее писать. Или нет, не заставить – увлечь. Правильно?

– Отличная идея! Приступайте.

– У нас не получится, – мрачно пробурчала Сандра, когда мы вернулись на бак, освещенный зеленым и красным фонарем, докуривать трубки. – Кажется, прошло время доверительных разговоров с Робин.

– Надо на нее библиотекаря напустить, – нашелся я. – Пускай даст ей почитать что-нибудь, подкинет какую-нибудь идею… Ну, он же может.

– Действительно. Лишь бы согласился. Сходи ты к нему! Он вроде бы к тебе хорошо относится.

Библиотекарь согласился не слишком охотно, но мы не охоты от него ждали, а помощи. И он помог.

Через некоторое время Робин можно было уже заметить с высокохудожественным блокнотом в руках, видимо, этой канцелярской принадлежностью Хорхе ее и соблазнил. Как взаправдашний Хемингуэй, она самозабвенно строчила в блокноте карандашиком, и глаза ее горели.

Через некоторое время Том Лири снова начал являться в любом неподобающем матросу месте, потому что доставку почты ночной команде взяла на себя Робин.

– Все получилось, – сказал я капитану, когда он застал меня в штурманской после полуночи с очередным заковыристым узелком Эшли. – Не знаю, о чем она пишет, но, кажется, помогло.

– Я заглянул, – сообщил капитан. – Что-то на морскую тему. У девочки хороший слог.

– А почему это так действует, сэр? Все-таки это всего-навсего литература…

– А девушка считает, что мы всего-навсего реконструкторы, – усмехнулся капитан. – Но это у нее, кажется, проходит. Волшебная сила литературы! Невозможно пред нею устоять.

Андрей Сен-Сеньков Три мачты для бумажного кораблика

•

В воспоминаниях Адама Росдейла, директора Лондонского зоопарка (1934–1949), есть страницы о годах Второй мировой войны. В частности, о том, как, на всякий случай, уничтожали ядовитых змей, боясь случайной немецкой бомбы. Змеи чувствовали приближение бойни. Как коровы. Чешуйчатый скот, вместо молока дающий яд. Чтобы как-то извиниться им скармливали белых мышей в неограниченных количествах. Некоторые змеи отказывались от еды. Скручивались и неподвижно лежали в углах террариума. Последние порции яда не обладали лечебным действием. Мы, ища оправдания, смотрели на небо. Где не было ни Бога, ни бомбардировщиков.

•

Бытие. Лот предлагает взамен ангелов своих дочерей. У них тоже есть крылья. Меньше размером, конечно, и не такие пушистые. Насильники не соглашаются. Их не переубедить. Они уже видели ангелов. У одного из ангелов ноги изящны как руки.

•

В одной биографии Анны Фрейд описываются ее сеансы с детьми. Внимательно вслушиваясь в их маленькие больные сны, она в это время вязала детские вещи. Потом доктор Фрейд дарила их своим пациентам. Обычно это были носки. Разноцветная шерсть психоанализа, согревающая ноги описавшихся ночью человечков, испуганно дрожащих в холодном взрослом коридоре. Дети из вещей не вырастали.

Алексей Карташов Книжка-раскраска на три страницы

Я уже перешел в третий класс. Папа уехал в поле, а мама отвезла меня к тете Свете на Белое море, пожила с нами три дня и тоже уехала, к папе. Они в таком месте работают, куда детей не берут. То есть маленьких не берут, вон сестра моя на следующий год с ними собирается в поле.

Я никак не могу понять, почему они говорят «в поле», когда там горы и лес, я же фотографии видел, папа показывал в прошлом году. А поле – это как у дяди Васи в деревне, под Костромой. Когда мы с ним в библиотеку ходили прошлым летом, надо было три километра идти через поле, а потом еще по селу. Зато библиотекарша давала сразу несколько книг, мне на неделю хватало. Я там искал «Волшебный мелок», который потерялся, когда мы переезжали с Дальнего Востока, но библиотекарша сказала, нету у них такой книжки и она никогда про нее не слышала. И никто из взрослых не слышал, а это моя любимая книжка была, про мальчика, который нашел волшебный мелок, и что им нарисуешь – сразу становится настоящим. Мы с сестрой любили придумывать, что бы мы нарисовали. Ну и ладно.

А здесь мне очень нравится, хотя море холодное, купаться нельзя. Но зато есть прилив и отлив, и когда отлив – можно собирать морских звезд на литорали. Местные называют ее «няша», а тетя Света говорит – давай называть правильно. Она биолог, они тут все лето живут, ходят в море, а потом сидят в лаборатории. Там такой интересный запах, многие морщатся, а мне нравится. И можно в микроскоп рассматривать морских зверюшек. И еще, тут настоящие белые ночи, не так, как в Петербурге, – совсем светло! Мне завешивают окно толстым одеялом и говорят – ночь наступила. Как будто я попугай, вроде того, который был у Джона Сильвера.

Только вот с книгами тут плохо. Одну я взял, «Таинственный остров», но уже прочитал. Библиотека есть в райцентре, туда плыть даже на большом катере целый день. Меня не берут, потому что меня начинает тошнить довольно скоро. Тетя Света говорит – я тебя живого не довезу, Ирка меня убьет. Ирка – это моя мама, она старшая сестра, и тетя Света ее боится. Поэтому я читаю книжки по биологии, они, конечно, интересные, но картинок мало.

Завтра мы поедем в бухту биофильтров. Биофильтры – это так называют морских животных, которые через себя прокачивают воду и всю грязь съедают. Их там, говорят, очень много, и можно прямо с берега на них смотреть. А еще Виктор Николаевич, это директор лаборатории, сказал, что там можно встретить «Летучего голландца». Про «Летучего голландца» мне сестра рассказывала, но я не верю, что он может сюда заплыть, это же сколько идти от мыса Горн! Я посмотрел по карте, очень далеко, другой край океана. Виктор Николаевич меня выслушал, засмеялся и говорит: я пошутил. Я ему сказал, что такими вещами не шутят, он опять засмеялся. Нет, он вообще не вредный, только иногда странный.

Я пишу письмо маме, и даже не знаю, писать про то, что было неделю назад, или не надо. Она не поверит и решит, что я тут с ума сошел, и будет волноваться.

Мы пришли в бухту биофильтров уже вечером (наш капитан говорит: «По морю ходят, а плавает…» – и потом неприличное слово). Обошли вокруг Киндо-мыса, там было сильное течение, нас прямо несло, а потом, когда обогнули, уже быстро добрались. Меня почти не тошнило, целых два часа. И капитан дал мне в одном месте подержать штурвал! Я боялся, что меня сразу уложат спать, но мы сначала разгружались, потом ставили палатки, потом костер разводили, ужин готовили, а потом взрослые пели песни. Тетя Света все время сидела рядом с Мишей, который на гитаре играл, и только с ним разговаривала, и про меня забыла. А я сидел тихонько, чтобы не прогнали.

Наконец она спохватилась и отвела меня спать – мой спальник положили в избушке, тут еще маленькая избушка есть, но всем не поместиться. Потом я проснулся, потому что захотелось сбегать по-маленькому, и сообразил, что я не знаю, есть здесь туалет, а если нет, то куда можно ходить? Вышел из дома, все уже спали, костер потух, и был очень сильный туман. Но берег было видно, там шагов двадцать, не больше.

Я подошел к берегу, зашел за валун, все дела сделал. И вдруг слышу – скрип раздается. Я испугался, а потом понял, что раздается он со стороны моря. И мне стало интересно: что же это может быть? Но на всякий случай я подальше отошел, к избушке.

Сначала как будто какое-то пятно в тумане появилось, темное, оттуда и скрипело. Потом я присмотрелся – а это лодка. На ней мачта, с парусом, но обвисшим, потому что ветра совсем нет. Сидит какой-то дядька на веслах и гребет, вот весла и скрипят. И гребет прямо в нашу сторону.

Я на всякий случай зашел в избушку. Поглядел внутрь – там Виктор Николаевич спит в мешке, борода наружу торчит. Я решил, если что, я его разбужу, и успокоился, вышел на крыльцо. А лодка остановилась недалеко от берега, дядька весла посушил, повернулся и увидел меня. Смотрим друг на друга. Он старый был, очень, борода седая, в каком-то плаще, а на голове зюйдвестка, от дождя, хотя дождя не было. Даже не дядька, а дедушка. Я поздоровался.

И вот он говорит, таким хриплым голосом, как настоящий пират:

– Мальчик, ты что не спишь? Ты тут один, взрослых нет?

Ну, мне объясняли, как с незнакомыми разговаривать. Я ему отвечаю:

– Взрослых много, они спят. Сейчас разбужу, погодите.

Дедушка засмеялся негромко, махнул рукой и говорит:

– Да не надо, пускай спят. Скажи, мальчик, вы мимо Киндо-мыса проходили сегодня?

Я обрадовался, что могу ответить, и отвечаю:

– Да, конечно!

– Течение сильное было?

– Сильное.

Дедушка вздохнул. Потом спрашивает:

– А что это за бутылка там у костра стоит, мне отсюда не видно?

Я подошел, посмотрел. Это была бутылка рома, немножко отпитая, заткнутая пробкой. Так и написано: «Ямайский ром». Я удивился, потому что раньше только в книжках читал про ром, не знал, что у нас он тоже продается. Говорю ему – ром это.

Дедушка опять вздохнул грустно и говорит:

– Мальчик, дай мне глоток рома, у вас ведь, наверное, еще есть?

Я точно знал, что в хижине еще стоит рюкзак с бутылками. К тому же тут, на Севере, всегда делятся. Взял бутылку, подошел к берегу, дедушка говорит:

– Тут причаливать неудобно. Кидай, я поймаю.

Поймал очень ловко, открыл ее, поднес ко рту и всю до дна выпил. Потом спохватился:

– Ох, что ж я все выпил, нехорошо как. У вас там точно еще есть?

– Да, – говорю, – дедушка, не беспокойтесь.

Он шляпу снял, положил на дно, почесал в затылке (волосы у него ужасно длинные были, ниже плеч, и совсем белые) и говорит:

– Что же мне тебе-то дать? Ничего у меня и нету. А, погоди-ка! – наклонился, пошарил и достал сверток, в клеенке. – Держи-ка, брат! – и кинул на берег. – Потом, утром посмотришь, а мне пора, вдруг сегодня получится.

Я хотел спросить, что получится, но сначала подобрал сверток, попробовал открыть, а дедушка как-то быстро начал грести и пропал. Даже скрипа было не слышно.

Тут я вдруг ужасно захотел спать, да и замерз уже, добрел до избушки, залез в мешок и уснул сразу.

Утром я проснулся и думаю: какой странный сон! Хотел сказать Свете и тут вижу – сверток лежит рядом с постелью. Внутри что-то вроде книжки. Я никак его не мог открыть, он был заклеен со всех сторон, от воды. Попросил у Миши ножик, вернулся к себе, разрезал клеенку – и сижу, смотрю и не могу поверить: книжка «Волшебный мелок».

Я ужасно обрадовался, что дедушка угадал, что мне было нужно. Опять решил рассказать, а потом вспомнил, что в моей книжке, которую папа забыл на Дальнем Востоке, первая страница была разорвана: это я маленький был и порвал. Открываю – разорвано, так же или нет, я уже не помню.

Наверное, я не буду все-таки никому это рассказывать. Тем более утром все искали бутылку рома, ругались. А мне все равно никто не поверит.

Примечания

1

Ф. Г. Лорка. Неверная жена. Перевод А. Гелескула.

(обратно)

Оглавление

Макс Фрай Библиотекарь

Кэти Тренд Второй помощник

Нина Хеймец Необыкновенное путешествие почтальона Якоба Брента

Алексей Карташов Остров

Кэти Тренд Почта Ван Страатена

Улита Уварова Анна

  Перец

Елена Хаецкая Шлюпка «Маргарита»

Марина Богданова, Оксана Санжарова Дважды два

Кэти Тренд Несостоявшийся вулкан

Юлия Боровинская Нити и основа

Виктор Горбунков Случайное окно

Елена Боровицкая Служитель Джошуа

  Джошуа

  Стратег Роберто и Маленький Луис

  Эсмеральда и хомяк Джонатан

  Стивен и Хосе

  Лина и Грубиян Алекс

  Лиз и Боб. Софи и Феликс

  Анна и Александр

  Встреча в Ки-Весте

  Новый год

Кэти Тренд Транспортир Джонсона

Улита Уварова Анна

  Соль

Марина Воробьева Идо

  1

Кэти Тренд Капитанский шторм

Александра Тайц Девица Мэрион и все, кто ее ждет

Алексей Карташов Зенон, мореплаватель

Юлия Боровинская Стеклянные перья

Елена Касьян Ветер из созвездия Псов

Кэти Тренд Прекрасная дама капитана Дарема

Юлия Сиромолот Путешествие Магдалы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Гала Рубинштейн Далеко в море вода синяя-синяя, как лепестки самых красивых васильков

Улита Уварова Анна

  Лавры

Кэти Тренд Кто говорит с призраками

Оксана Санжарова Пазл

Елена Касьян В двух словах

Елена Боровицкая Фальшивый остров

  День первый

  День второй

  День третий

  День четвертый

  День пятый

  День последний

Кэти Тренд Абсолютно скользкая ткань

Юлия Боровинская Память

Алексей Толкачев Французская книга

Александра Тайц Миллион островов

Аше Гарридо Врайт Букс

Кэти Тренд Почтмейстер

Андрей Сен-Сеньков Три мачты для бумажного кораблика

Алексей Карташов Книжка-раскраска на три страницы

Реклама на сайте